Драматические произведения (Алчевская)/ДО

Драматические произведения
авторъ Христина Даниловна Алчевская

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru • Островский в применении к чтению в народе.

ДРАМАТИЧЕСКІЕ ПРОИЗВЕДЕНІЯ. ОСТРОВСКІЙ ВЪ ПРИМѢНЕНІИ КЪ ЧТЕНІЮ ВЪ НАРОДѢ X. Д. Алчевской. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Тип. Б. Демакова, Новый пер., 7.

1887.

Въ книгѣ «Что читать народу», вышедшей въ 1884 году, мы помѣстили разборъ нѣсколькихъ пьесъ Островскаго, иллюстрируя его разговорами и отзывами взрослыхъ ученицъ городской воскресной школы. Отзывы эти встрѣтили самое горячее сочувствіе въ покойномъ Александрѣ Николаевичѣ Островскомъ, которое онъ выразилъ въ частномъ письмѣ своемъ, обращенномъ къ составительницамъ книги.

Успѣхъ сочиненій Островскаго среди городского населенія вызвалъ въ насъ желаніе произвести подобные же опыты и среди деревенскаго люда, и мы горько сожалѣемъ, что на этотъ разъ голосъ народа не дойдетъ до чуткаго сердца покойнаго писателя.

Успѣхъ, которымъ пользуются сочиненія Островскаго, констатируется не одними только нашими наблюденіями: московскій гласный В. И. Орловъ въ статьѣ своей «Что читаетъ сельское населеніе Московской губерніи» говоритъ, между прочимъ, слѣдующее: «Нѣкоторые учителя указываютъ на то, что они давали читать лучшимъ ученикамъ, окончившимъ курсъ въ шкодѣ, крупныя произведенія нашихъ писателей, какъ-то: „Война и миръ“ гр. Л. Н. Толстого, комедіи Островскаго, „Мертвыя души“ Гоголя и пр., и при этомъ утверждаютъ, что означенныя произведенія читались съ увлеченіемъ».

Воспитанница. (Томъ III, соч. Островскаго).

Чтеніе комедіи «Первый винокуръ» гр. Л. Н. Толстого^[1] не вызвало протеста со стороны нашихъ пожилыхъ слушателей, чего такъ боялись мы; напротивъ, комедія эта произвела на нихъ, повидимому, благопріятное впечатлѣніе: ее вспоминали, о ней говорили и шутя, и серьезно, а потому мы позволили себѣ приступить къ новому опыту, — къ комедіи Островскаго. Мы не боялись на этотъ разъ того, чего боялись въ прошлый разъ; мы убѣдились, что, заручившись уваженіемъ и довѣріемъ народа, вы не рискуете быть осмѣяннымъ за неудачно выбранную книгу, что онъ вмѣстѣ съ вами способенъ откровенно осудить ее, а не васъ, если только вамъ дѣйствительно удалось пріобрѣсти его расположеніе. Но насъ страшило другое: трудно было предугадать, какъ отнесется деревенскій людъ къ комедіи Островскаго, пойметъ-ли, оцѣнитъ-ли ее, какъ слѣдуетъ. Правда, въ городѣ опыты наши въ этомъ направленіи увѣнчались полнымъ успѣхомъ, какъ видно изъ I части книги «Что читать народу», но городъ не деревня: наши городскія ученицы уже читали кое-что, иныя изъ нихъ бывали въ театрѣ, вращались въ купеческой и мѣщанской средѣ, которую по преимуществу изображаетъ Островскій, слушали разговоры и толки о театрѣ, и все это незамѣтно подготовляло ихъ къ воспріятію комедій Островскаго, а тутъ?… И мы долго думали, какою пьесою начать наши чтенія.

Мы остановились, наконецъ, на «Воспитанницѣ», предполагая обстановку ея наиболѣе знакомою нашимъ читателямъ: дѣйствіе происходитъ въ деревнѣ во времена крѣпостного права, котораго многіе изъ нихъ были очевидцами. На сценѣ барыня-ханжа, безъ толку набирающая воспитанницъ и такъ же безтолково выдающая ихъ замужъ за перваго встрѣчнаго, лишь бы прослыть благотворительницей; сынъ ея, барченокъ 18-ти лѣтъ, пріѣхавшій въ деревню изъ Петербурга, безъ всякой цѣли и занятій, такъ, лишь бы побаловаться; ехидная приживалка Василиса Перегриновна; раболѣпствующій дворецкій Потапычъ; пьяница приказный, случайный женихъ несчастной воспитанницы Нади; Лиза — горничная, подруга ея; молодой лакей Гришка, любимецъ барыни; ключница Гавриловна, — вотъ и всѣ дѣйствующія лица.

Мы, какъ и предъ началомъ чтенія «Перваго Винокура», предпослали нѣсколько словъ о значеніи театра, но остановились особенно подробно на разъясненіи, что значитъ сценическое дарованіе, чѣмъ обусловливается оно, почему такъ высоко цѣнится образованными людьми, и т. д. Разъясненія наши мы иллюстрировали, такъ сказать, примѣрами изъ жизни, указаніями на великихъ артистовъ и артистокъ, упоминали невольно даже ихъ имена, говорили о впечатлѣніи, какое они производятъ на публику, о способности ихъ отдаваться всецѣло своей роли и плакать, и смѣяться, и приходить въ отчаяніе. Говоря все это, намъ горячо хотѣлось, чтобы публика наша не смѣшала ихъ съ ярмарочными шутами и скоморохами, чтобы она отнеслась къ нимъ съ уваженіемъ. Мы силились говорить популярно, просто, искренно, и намъ казалось даже, что мы достигали этого, но, тѣмъ не менѣе, все-таки трудно было сказать съ увѣренностью, не есть-ли это съ нашей стороны безцѣльное упражненіе въ краснорѣчіи, гласъ вопіющаго въ пустынѣ. Публика слушала насъ молча и со вниманіемъ, и вдругъ одинъ изъ мужиковъ, обращаясь къ остальнымъ, сказалъ съ улыбкой: «може-б з нашого Дзендзика те-б саме було, колиб его вчити?»^[2].

— «А то-ж! отвѣчалъ ему другой, представлялщик гарний був-би». — «Як раз, як вони говорятъ, таке саме! Кого захоче представить, як зріже!» — «Ты ему тільки скажи, копируй мене! За — раз скопируе и не тильки, шо ты балакаеш (разговариваешь), а усе: и де, и як, и при чому було»^[3].

Учительница заинтересовалась личностью Дзендзика и узнала о немъ слѣдующее: Дзендзикъ, крѣпостной человѣкъ, служившій въ кучерахъ, обладалъ необычайной способностью изображать не только людей, начиная отъ барина и кончая послѣднимъ работникомъ, но и импровизировать цѣлыя сцены, взятыя, впрочемъ, изъ дѣйствительной жизни; такъ, напр., онъ изображалъ разговоръ барина и приказчика: приказчикъ докладываетъ о бездождіи, о неурожаѣ, о болѣзняхъ, бѣдности и пьянствѣ; баринъ сердится, выходитъ изъ себя, винитъ во всемъ приказчика и выгоняетъ вонъ.

Представленія Дзендзика одобрялись не только крестьянами, но и господами. Понаѣдутъ, бывало, гости, позовутъ его въ залу, напоятъ, накормятъ, обласкаютъ, ободрятъ, и начинается представленіе. Сперва онъ говоритъ за одного, потомъ за другого, и невозможно различить, они-ли это говорятъ, или онъ. Гости такъ и покатываются со смѣху, и баринъ ничего, не сердится. Но онъ не всегда шутки представлялъ, иногда такое представитъ, что просто за сердце возьметъ; но господа предпочитали веселыя сцены, особенно подкутивши, и Дзендзикъ веселилъ ихъ.

Что означаетъ собственно слово «дзендзикъ», слушатели мои никакъ не могли объяснить мнѣ. Я поняла только, что это было прозвище, а не фамилія. «Так дразнили ёго»^[4], говорили они.

Этотъ простонародный разсказъ о Дзендзикѣ рядомъ съ моими разсказами о Сальвини и Сарѣ Бернаръ доказалъ мнѣ, однако, что мы понимаемъ другъ друга, и я начала чтеніе.

Смѣхъ, послышавшійся съ первыхъ страницъ въ нашей аудиторіи, чрезвычайно ободрилъ меня. Слушатели смѣялись и надъ льстивымъ разговоромъ дворецкаго съ паничемъ, и надъ разсказомъ о томъ, какъ выдаютъ у нихъ замужъ воспитанницъ, и надъ дерзостями слугъ, направленными на ябедницу, Василису Перегриновну, и надъ уничиженіемъ ея передъ барыней, и надъ подкутившимъ барынинымъ любимцемъ, Гришкой, и надъ пьяницей приказнымъ Неглигентовымъ, смѣялись такъ, точно будто смотрѣли на сцену, и передъ ними шло представленіе. Иногда смѣхъ этотъ переходилъ просто въ хохотъ и заглушалъ на минуту голосъ учительницы. Но не однимъ смѣхомъ проявляли они свое пониманіе комедіи Островскаго; рядомъ съ нимъ шли замѣчанія весьма серьезнаго свойства. «Вона не все не од щbрого сёрця (не искренно), а на хвалу соби робить», говорили они объ Уланбековой. — «Ця Василиса коле, як гадюка! Ій скризь діло, дё и не треба (ей вездѣ дѣло, гдѣ и не нужно!) Сама ябеда — друга Орина!»^[5] характеризовали они Василису Перегриновну. — «То вона годила (угождала), а то пішла на противность». — «То вони з серця, з досади на ycй пішли! З жалю^[6]! Озлобилася!» говорили они о бѣдной Надѣ, рѣшившейся идти на свиданіе къ Леониду въ минуту озлобленія и отчаянія. Однимъ словомъ, слушатели какъ нельзя лучше понимали характеры дѣйствующихъ лицъ. Они вспоминали прошлое, то горькое прошлое; въ которомъ каждый изъ нихъ зналъ исторію Нади и Леонида.

— Вони усі тоді таки паничі були (тогда всѣ барчуки были точно такіе же), — говорила съ горечью одна изъ женщинъ.

— Хіба тепер такіх немае. (А развѣ теперь нѣтъ такихъ)? возразилъ ей кто-то какъ бы въ утѣшеніе.

— Ну, преставленіе! сказалъ съ чувствомъ сапожникъ, вставая съ мѣста и отыскивая между другими свою шапку.

— Яке и не представленіе, коли воно правда (какое же это представленіе, если здѣсь сама правда), — возразила ему даже какъ-то обидчиво свекровь.

— Ох, тай жалібна и, трохи (едва) не заплакала! говорила баба Марья.

Учительница поинтересовалась знать, что больше имъ понравилось: это, или «Первый винокуръ». — «Куди»! сказалъ Демьянъ, выразительно махнувъ рукой, «то казна що — шутка, а не правда!» (то ничтожество — шутка, а это правда). «И жалібннна» (и очень грустная), добавила съ чувствомъ старостиха.

— Я и забув, що цёго не було, сказалъ добродушно Григорій, позабывши, вѣроятно, на минуту, что это представленіе, а не самая жизнь.

— Як-же воно не було, коли було, возразила горячо свекровь, очевидно, беззавѣтно увѣровавъ въ происшествіе. Въ эту минуту намъ казалось, что вопросъ о народномъ театрѣ рѣщонъ и что у насъ могутъ и должны быть общія пьесы съ народомъ.

Надо замѣтить, впрочемъ, что во время чтенія была и доля комическаго, которая отчасти устранилась-бы, еслибы пьеса не читалась, а шла на сценѣ, — такъ напр., не привыкнувши къ формѣ драматическихъ произведеній и къ безпрерывной смѣнѣ дѣйствующихъ лицъ, слушатели наши то и дѣло спрашивали: «не вони у двох балакають» (это они вдвоемъ разговариваютъ)? — «А бариня пішла? — А панич де? — А Василиса пішла, чи, може, підслухйе»? и т. д., безцеремонно договаривали фразы или возражали на нихъ, перебивая чтеніе, такъ напр. мы читаемъ: «лучше бы вы чужихъ грѣховъ не трогали, а то помирать сбираетесь, а чужіе грѣхи пересуживаете, — нешто не боитесь»?.. — «Смерти», договариваетъ слушатель. «Ахъ, перестань, что ты еще выдумываешь»! говоритъ Уланбекова Василисѣ Перегриновнѣ о своемъ миломъ сыночкѣ, — «онъ ребенокъ совсѣмъ».

— Ребенокъ гарний, шо дивчат у сад кличе (хорошъ ребенокъ, — дѣвокъ въ садъ зоветъ), отвѣчаетъ кто-то изъ слушателей, не ожидая, что скажетъ на это Василиса Перегриновна.

— Не съ тобой говорятъ, что ты вмѣшиваешься во всякое дѣло, говоритъ ей Уланбекова.

— И правда: і чого-таки лізти!^[7] добавляютъ слушатели.

Когда на сценѣ появляется пьяница и шутъ Неглигентовъ, весь растрепанный и всклокоченный, одинъ изъ слушателей говоритъ отъ его имени: «подивітьця (посмотрите), шо я за сторія! — Ще й не вмився! Хоч-бы прибрався (пріодѣлся)! — Тільки-ж прибився (вернулся), нікоди було! — Вчили, вчили, а ума не вставили»! шумятъ слушатели. Но не всѣ, однако, такого мнѣнія о Неглигентовѣ. Свекоръ подкупается его высокопарной рѣчью, его нелѣпыми псевдо-датинскими словами и говоритъ солидно остальнымъ слушателямъ: «и чого регочетесь? Він хоч і пьяний, а розумно разговорюе, по панск!»! (И чего смѣетесь? Хоть онъ и пьянъ, а говоритъ разумно, какъ господа).

При словахъ «скоро разсвѣтать станетъ» кто-то изъ бабъ говоритъ тревожно, шопотомъ: «а Наді и досі нема» (до сихъ поръ нѣтъ)! точно боится, что вотъ-вотъ ея хватится барыня.

Когда Уланбекова упоминаетъ о томъ, что она видѣла страшный сонъ, а Василиса Перегриновна перебиваетъ ее, вы видите, какъ одинъ изъ слушателей положительно сердится за это и говоритъ недовольнымъ тономъ: «ох, тай циганьский характеръ у ціеі Василиси, — може-б бариня сон росказала, а вона перебиви»^[8]

Но даже всѣ эти наивныя замѣчанія, которыя вызываютъ у васъ невольную улыбку, вмѣстѣ съ тѣмъ и радуютъ васъ, какъ признаки оживленія и заинтересованности вашихъ слушателей.

При чтеніи «Воспитанницы» насъ поражала простота, образность и сила языка Островскаго, и никогда, кажется, онъ не казался намъ такимъ великимъ народнымъ писателемъ, какъ въ эти минуты.

Гроза. Драма въ пяти дѣйствіяхъ. Соч. Островскаго (т. III).

Вѣроятно, «Воспитанница» произвела на нашихъ слушателей благопріятное впечатлѣніе, такъ какъ на слѣдующій день явилось нѣсколько новыхъ лицъ, не посѣщавшихъ прежде нашихъ чтеній. Николай Безинскій привелъ брата своего, старшину, человѣка весьма солидныхъ свойствъ; пришла жена прикащика, нарядившись въ свое праздничное платье; пришла еще одна женщина, бросившая спѣшную работу дома и явившаяся «хоч трохи послухати» (хоть немного послушать), какъ выразилась она. Эти новыя лица увеличили тѣсноту аудиторіи, но не внесли въ нее ни капли стѣсненія: старые слушатели чувствовали въ ней себя какъ дома и относились къ новымъ лицамъ какъ бы нѣсколько снисходительно, несмотря на то, что тѣ стояли выше ихъ по рангу. — «Сідайте-бо, сідайте»! (Садитесь! садитесь)! говорили они имъ покровительственно.

— Чи не вчорашне, як далі було, чи щось новеньке? (Что это — продолженіе вчерашней исторіи или что нибудь новенькое), — спросилъ Григорій, съ любопытствомъ заглядывая въ книгу.

Учительница объяснила, что вчерашнее кончилось, а это новое, и начала перечень дѣйствующихъ лицъ.

— Отже-ж там одна сімья була, а тут дві, замѣтила оживленно старостиха, — побачимо, шо з іх буде. (Тамъ была одна семья, а здѣсь двѣ, — посмотримъ, что изо всего этого выйдетъ).

Началось чтеніе. Слушатели не спрашивали болѣе какъ въ прошлый разъ: «хто не? Не-ж вони у-двох балакаютъ»? А бариня пішла"? и т. п. Они, видимо, освоились съ разговорной формой и съ перемѣной дѣйствующихъ лицъ; но замѣчанія иного рода, обличавшія необычайную степень оживленія и заинтересованности, такъ и сыпались со всѣхъ сторонъ. Вотъ появляется Кудряшъ и, негодуя на своеволіе самодура Дикого, говоритъ: «мало-то у насъ парней на мою стать, а то бы мы его озорничать отучили»!

— Помьяли-бу закритому місті! Нема краще наставленія! У нас такъ!^[9] говорятъ слушатели и смѣются.

Выходитъ Дикой съ крикомъ и бранью. Смѣхъ усиливается.

— От-такий як-риз наш старий, говоритъ кто-то, лае и лае, и лае! Якъ на его дивитися, не треба и представленія!^[10].

Появляется Борисъ и разсказываетъ о томъ, что онъ состоитъ въ полной зависимости отъ дяди своего, Дикого, и въ томъ только случаѣ получитъ наслѣдство, если, по завѣщанію бабушки, безпрекословно будетъ угождать ему, — «Буде діло! зроду не бачити ему тіх грошей! хоч який виноватий старий, а все прав!»^[11] говорятъ кругомъ. «Не мабуть такий дядько, як той, що руку показав!»^[12] замѣчаетъ со смѣхомъ дѣдъ Бруско, только теперь разоблачая свое ироническое отношеніе къ разсказу «Христосъ въ гостяхъ у мужика». (Изданіе «Посредника»).

— Тетка каждое утро всѣхъ со слезами умоляетъ, говоритъ далѣе Борисъ, «батюшки, не разсердите! голубчики, не разсердите!»

— Тітці, мабуть, за всіх влізи (Теткѣ, вѣрно, за всѣхъ достается) — замѣчаетъ Григорій.

Борисъ передаетъ комическую исторію о томъ, какъ однажды гусаръ обругалъ на переѣздѣ Дикого, и говоритъ: «а каково домашнимъ было! послѣ этого двѣ недѣли прятались всѣ по чердакамъ, да по чуланамъ».

«Як горобді!» (какъ воробьи), замѣчаетъ иронически дѣдъ Бруско.

Длинный монологъ Кулигина, характеризующій мѣстные порядки и нравы, производитъ большое впечатлѣніе на публику и вызываетъ выраженія сочувствія, особенно его мечты выиграть милліонъ и употребитъ его на общественныя нужды. «От як-би по цёму году нам такий чоловік попавсь!» (вотъ еслибы на этотъ годъ намъ такой человѣкъ попался), говоритъ свекровь. "И у купціи те-ж саме, що и у нас, « замѣчаетъ вдумчиво Демьянъ, „усі порядки наши!“ (и у купцовъ тоже самое, — всѣ порядки наши). „А хіба купці не такі люде, як мы?“ (а развѣ купцы не такіе же люди, какъ и мы), возражаетъ ему Григорій.

— Е цёго цвіту по всёму світу^[13], говоритъ дѣдъ Бруско.

— У купціи хоч одна ругань ідё, вони все-ж таки люди паліровані, (у купцовъ по крайней мѣрѣ только ругательста, они все-таки люди полированные), „а у нас зараз бити!“ (а у насъ сейчасъ драться) говоритъ Иванъ Позняковъ. И, очевидно, подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ прочитаннаго, признается чистосердечно передъ всей честной компаніей, какъ его мать родная поѣдомъ ѣстъ и его, и невѣстку, какъ схватитъ его за чуприну и таскаетъ, пока не выбьется изъ силъ, а онъ все молчитъ, лишь-бы жену не трогала, на немъ, на одномъ все сердце свое сорвала.

Признаніемъ Бориса въ томъ, что онъ любитъ замужнюю женщину, всѣ остаются очень недовольны. — „Не и своё встряи! На ёго ще не такого дядька треба! Дурь у голову лізе!“ говорятъ слушатели. (Не въ свое дѣло ввязался! Ему еще не такого дядю надо! Дурь въ голову лѣзетъ)!

Появленіе Кабанихи и разговоръ ея съ сыномъ и, невѣсткой вызываютъ и смѣхъ, и самыя оживленныя замѣчанія, --„Як ни обратись до нёі, ycи не в моду“ (все невпопадъ), говоритъ свекоръ. „Ну, мати! Ох, тай характерна-ж! Нічим до нёі не примѣнишся!“ (Никакъ къ ней не примѣнишься), говорятъ вокругъ.

Когда Кабаниха уходитъ со сцены, дѣдъ Бруско замѣчаетъ съ иронической улыбкой: „висповідувала тай пішла“! (Выисповѣдала, да и ушла).

Но мы оставимъ на минуту нашихъ слушателей, чтобы сказать нѣсколько словъ о старшинѣ Безинскомъ. Старшина этотъ человѣкъ весьма не глупый, но до-нельзя комичный напущенной на себя важностью и сознаніемъ собственнаго величія. Онъ съ снисходительной развязностью подаетъ руку господамъ и смотритъ свысока на меньшую братью. Вотъ этотъ-то старшина сидѣлъ весьма чинно и съ достоинствомъ слушалъ чтеніе въ то время, какъ другіе хохотали до слезъ, и вдругъ при одной изъ комическихъ сценъ, увлекшись, очевидно, до самозабвенія, онъ прыснулъ и — что называется — покатился со смѣху самымъ безцеремоннымъ образомъ. Отхохотавшись и утирая слезы грязнымъ ситцевымъ платочкомъ, на который онъ, кажется, также смотритъ, какъ на одинъ изъ атрибутовъ барства, такъ какъ преувеличенно часто вынимаетъ его изъ кармана и сморкается, онъ, видимо, одумался, остался недоволенъ собой, принялъ обычный глубокомысленный видъ, заговорилъ объ неотложныхъ общественныхъ дѣлахъ, призывающихъ его къ 12 часамъ, и ушелъ.

Чтеніе продолжалось. Первые монологи Катерины были прослушаны съ большимъ вниманіемъ. — „Тоска така, де-б ділась“ (не знаешь, куда дѣваться отъ тоски!) сказала баба Марья, а Иванъ Позняковъ разсказалъ о какомъ-то паробкѣ — мечтателѣ ихъ села, который вообразилъ себѣ, что онъ можетъ летать, привязалъ къ плечамъ гусиныя крылья, бросился съ горы внизъ и расшибся.

Во время разсказа Катерины объ ея поэтическихъ снахъ Демьянъ замѣтилъ: „спасена душа!“ а при монологѣ: „лѣзетъ мнѣ въ голову мечта какая-то, и никуда я отъ нея не уйду“, сказалъ серьезно и задумчиво: „гибельні мислі!“ (гибельныя мысли).

Появленіе зловѣщей барыни съ двумя лакеями, предвѣщающей всѣмъ геенну огненную, скорѣе ужаснуло, чѣмъ разсмѣшило публику. Большинство лицъ было серьезно и сосредоточенно.

Замѣтимъ между прочимъ, что свекоръ съ первыхъ словъ невзлюбилъ Варвару. „Друга мати!“ охарактеризовалъ онъ ее и все предсказывалъ, что она вотъ-вотъ выдастъ матери тайну Катерины; но прочіе не раздѣляли ни его опасеній, ни его антипатіи. „Не така дівчина, що нічого не злякаетця (не испугается)! Вона Катерину як стіна заслоня“ (она заслоняетъ Катерину, какъ стѣна) говорили они о Варварѣ.

Разсказъ странницы Ѳеклуши о томъ, что „васъ, простыхъ людей, каждаго одинъ врагъ смущаетъ, а къ. намъ, къ страннымъ людямъ, къ кому шесть, къ кому двѣнадцать приставлено“, — возбудилъ ироническое замѣчаніе: „у нёі, мабутъ, не дванадцять, а пів-сотні“^[14]. Судя по этому, единичному, впрочемъ, замѣчанію, можно было предполагать, что и послѣдующія росказни странницы Ѳеклуши о неправедныхъ судьяхъ и песьихъ головахъ возбудятъ смѣхъ въ слушателяхъ, но это оказалось не такъ: лица окружающихъ были серьезны, слова странницы слушались со вниманіемъ и интересомъ, и возгласы носили на себѣ характеръ возгласовъ горничной, Глаши, которая говоритъ: „а мы тутъ сидимъ, ничего не знаемъ! еще хорошо, что добрые люди есть, нѣтъ-нѣтъ да и услышишь, что на бѣломъ свѣтѣ дѣлается; а то бы, такъ дураками и померли“.

„Хоч роскажуть, спасибі! — Земля слухом поповняетця!“ вторили ей слушатели. Одна только старостиха имѣла видъ нѣсколько озадаченный и послѣ короткаго раздумья произнесла громко, какъ бы въ отвѣтъ самой себѣ: „от-же я чула, що на якомусь острові чи-що знайшли таких людей, що усі шёрстю поросли, а все-ж таки голови людячі, а не собачі!“^[15]. Сообщенное ею свѣдѣніе тоже не вызвало ни улыбокъ, ни возраженій, а очевидно принято было просто какъ фактъ, не подлежащій никакимъ обсужденіямъ.

Когда Катерина говоритъ Варварѣ: „обманывать-то я не умѣю, скрыть-то ничего не могу!“ — сапожникъ замѣтилъ съ сочувствіемъ: „правдива душа, коли й тут цёму не вивчилась!“ (правдивая душа, если даже здѣсь этому не научилась).

Когда Варвара говоритъ о Тихонѣ: „съ маменькой сидитъ. Точитъ она его теперь, какъ ржа желѣзо“, — дѣдъ Бруско добавилъ иронически: „жуё!“ (жуетъ).

Во время прощанія Кабанихи съ сыномъ и ея наставленія и ему, и Катеринѣ, Демьянъ замѣтилъ вздыхая: „ycй по приказу, усе по приказу!“ (все по приказу, все по приказу).

Во время монолога Катерины — „теперь тишина у насъ въ домѣ“… и т. д. баба Марья сказала: „як птиця у неволі“!

— Сама до сёбе гомонить, сама себе розважа^[16], добавилъ Григорій.

Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ смѣхъ слушателей казался намъ какъ бы неумѣстнымъ и даже нѣсколько циничнымъ, но очень можетъ быть, что онъ производилъ на насъ такое впечатлѣніе потому, что, зная предстоящій конецъ, мы понимали трагизмъ предшествующихъ ему событій, между тѣмъ какъ слушатели относились непосредственно къ тому, что происходитъ у нихъ на глазахъ, и жили настоящимъ; такъ напр. они смѣялись во время разлуки Катерины съ мужемъ, когда онъ говоритъ: „не разберу я тебя, Катя! то отъ тебя слова не добьешся, не то что ласки, а то такъ сама лѣзешь“! Смѣялись и при словахъ Кабанихи: „что на шею-то виснешь, безстыдница! не съ любовникомъ прощаешься! онъ тебѣ мужъ — глаза! Аль порядку не знаешь? — въ ноги кланяйся“? Смѣялись, когда Варвара, уговаривая Катерину принять ключъ, говоритъ: „тебѣ не надо, — мнѣ понадобится; возьми, не укуситъ онъ тебя!“ — „Ей яка!“ (вишь какая) „Підведё!“^[17] шутили они.

Но стоило заговорить Катеринѣ, чтобы смѣхъ тотчасъ утихалъ, — столько участія и уваженія вселилъ въ нихъ, очевидно, ея образъ.

Разговоръ пьянаго Дикого съ Кабанихой вызвалъ опять неудержимый смѣхъ, особенно хохотали при его признаніи въ томъ, какъ онъ жаденъ на деньги. „Оцё и іх пара зъ кумою“^[18], замѣтилъ дѣдъ Бруско о немъ и о Кабанихѣ, а Иванъ разсказалъ по этому поводу нѣсколько анекдотовъ объ одномъ старикѣ баринѣ» весьма напоминающемъ самодура Дикого.

Кудряша слушатели называли «Кучерявый», и появленіе его доставляло имъ, видимо, каждый разъ большое удовольствіе. Они добродушно смѣялись надъ встрѣчей его съ Борисомъ, когда онъ, предполагая въ немъ соперника, говоритъ: «чужихъ не трогай! У насъ такъ не водится, а то парни ноги переломаютъ!» Но съ момента послѣдняго признанія Бориса, что онъ любитъ замужнюю женщину, и отвѣта Кудряша: «эхъ, Борисъ Григорьевичъ, бросить надоть!» настроеніе слушателей мгновенно измѣнилось, они почувствовали, что это ужъ не шутка.

При чтеніи о громоотводѣ, грозѣ и электричествѣ оказалось, что слушатели наши слыхали обо всемъ этомъ отъ школьниковъ, и что Маруся^[19] читала имъ на эту тему нѣсколько популярныхъ брошюръ. Мы весьма сожалѣли, что не имѣли времени остановиться и распросить, насколько усвоили они эти понятія. Изо всей пьесы намъ пришлось только объяснить выраженіе «перпетуумъ мобиле».

Во время втораго выхода барыни, заставившей трепетать несчастную Катерину, Григорій сказалъ голосомъ, полнымъ участія, смѣшаннаго съ негодованіемъ: Отта треклята дужче грози переляг" (Эта проклятая баба хуже грозы перепугаетъ)!

Незадолго до признанія Катерины въ своемъ преступленіи передъ матерью и мужемъ, одна изъ женщинъ замѣтила голосомъ, полнымъ тревоги: «невжё вони сознаетця?» (Неужели она сознается).

Когда Тихонъ, жалуясь на измѣну жены, говоритъ: «ужъ что жена противъ меня сдѣлала! ужъ хуже нельзя!». Демьянъ замѣчаетъ съ укоромъ: «а сам хіба не гуляи! Тобі все нічого!» (А самъ, развѣ, не гулялъ! Тебѣ все съ рукъ сойдетъ!) «И сам гріхатий», (И самъ грѣшенъ) замѣтилъ съ усмѣшкой дѣдъ Бруско.

Въ прощальной сцѣнѣ съ Борисомъ, когда измученная Катерина говоритъ ему о мужѣ: «постылъ онъ мнѣ, постылъ, ласка-то его мнѣ хуже побоевъ!» «Краще, як-бы Він мене що-дня біи!»^[20], вторитъ ей, какъ эхо, чей-то голосъ, и затѣмъ, когда она остается одна и задумывается, тотъ-же голосъ говоритъ тревожно: «не попаде додому, задумала у річку, от побачите»^[21].

Когда затѣмъ Катерина удаляется, а на сцену выходятъ Кабановы, Кулигинъ и работникъ съ фонаремъ, въ хатѣ чувствовалось состояніе тревоги. «Не вже іі шукати»! Хоч-бы не допустили до гріха!"^[22] говорили слушатели почти шопотомъ. Тревога эта возрастала все болѣе и болѣе, и при словахъ за сценой: «эй, лодку! Женщина въ воду бросилась!» послышались громкіе возгласы: «ой, Боже-ж мій! Рятуйте! (Спасите!) Цё-ж вона!» (Вѣдь это она и есть).

Баба Параска, во все время чтенія старавшаяся по обыкновенію казаться приличной, разсудительной и благочестивой женщиной, и осуждавшая Катерину за измѣну мужу, подъ конецъ какъ-то притихла и съежилась, и когда вынесли трупъ Катерины, схватила себя за голову и громко зарыдала: «а тій матери, що дитина втопилась, от-тій горе!» (А каково той матери, чья дочь утопилась!) голосила она вполнѣ искренно, вспоминая, быть можетъ, при этомъ покойницу Пашу, свою единственную дочь.

Большинство слушателей — и мужиковъ, и бабъ тихо всхлипывало. Никто не трогался съ мѣста. Трудно опредѣлить, какъ долго могла-бы продлиться эта молчаливая печаль, еслибы старостиха не оборвала ее своимъ рѣзкимъ голосомъ: «буде журитися (довольно печалиться)! дивітця — музика гра!» сказала она, указывая пальцемъ на картину, висящую на стѣнѣ, изображающую очень живо деревенскую свадьбу, — и смѣясь своимъ нервнымъ смѣхомъ. Очевидно, ей самой невыносимо тяжело было отъ испытанныхъ ощущеній и хотѣлось поскорѣй сбросить ихъ съ души. Но, такъ или иначе, это какъ будто пробудило слушателей, они заговорили всѣ разомъ, какъ-то нервически и необычно громко, торопясь высказать другъ другу свой взглядъ на происшествіе и доказать правоту своего мнѣнія. Ничего подобнаго мы не видали еще никогда въ стѣнахъ нашей скромной аудиторіи. Казалось, что съ души каждаго поднялось что-то, что давило ее, что просилось наружу, о чемъ невозможно было говорить спокойно, не горячась и не размахивая руками.

— Як-же вам, хто винен?^[23] и «чимъ и привити, цю Катерину?»^[24] явились, кажется, первыми вопросами, вызвавшими бурю.

— «Мати винна! мати, мати, мати!» кричала старостиха, стуча кулакомъ по столу. «Хіба-ж так можно — написти и гризти, гризти, гризти!» вторилъ ей кто-то. «Хіба матері не обіда, як и дитини не люблять!» кричала въ свою очередь свекровь со слезами въ голосѣ. «Bcи-ж таки мати винна, ніхто, як мати! Як-бы не вони, не було-б и ціёі грози! Увёсь гріх од неіі гризла, гризла, поки не втопила! От і слухай старіх людей! Якій бы там не був злобитель, а як вмер, то гріх судити, як вона судила! Катерина и так за слізьми світа Божого не бачила, чого ж ще дужче істи!»^[25] кричало нѣсколько голосовъ. «А як-би вона, добра була, вони-б покорилась, а то зараз топитяся, шоб мати корили» (упрекали), возвышался опять надъ другими пискливый голосъ свекрови и тотчасъ-же вновь покрывается голосами защитниковъ. «Вона муки не внесла! От добрй хіба пішла топитися?! Добра мати, нічого казати! І чого він, дурній, и з собою не взяв, аджё-ж знав, яка мати!» (И зачѣмъ онъ, дуракъ, съ собою ее не взялъ, вѣдь зналъ же, какая у него мать!).

И опять слышится крикливый голосъ свекрови: «хіба-ж и було и торбі носити, вашу Катерину?»^[26] и опять потокъ голосовъ: «вони ніяк не виновата, ніяк! Не все вони, стара, таку справу дала! Не вбивай ні ділом, ні словом, сказано у Писанію! Шайка хороша, нічого казати! Як-бы вона не гризла! От яга!» (Настоящая баба-яга!).

Наконецъ баба Параска, успѣвшая уже оправиться отъ своего порыва и принять усвоенный ею приличный видъ, обратилась къ публикѣ и сказала возвыся голосъ: «и чого ни кричите, неначе пьяні!» (И чего вы орете, — словно пьяные).

Демьянъ, у котораго на глазахъ еще блестѣли слезы, а лицо было блѣдно, какъ никогда, взглянулъ на нее съ ненавистью и презрѣніемъ и произнесъ также громко: «які-ж мы пьяни, то вы вже дуже благородні!» Она смолчала, но возгласъ ея отрезвилъ нѣсколько слушателей, и разговоры начались въ болѣе умѣренномъ тонѣ. Параска была, впрочемъ, отчасти права въ своемъ сравненіи: лица слушателей были до того красны и оживлены, а въ гулѣ, который стоялъ въ хатѣ, слышалось столько возбужденія, нервной крикливости, раздраженія и сдержанныхъ слезъ, что каждый посторонній человѣкъ навѣрное принялъ-бы за пьяныхъ этихъ мужиковъ и бабъ, только что пришедшихъ отъ ранней обѣдни вмѣстѣ съ учительницей.

«Дівка виновата, вона и ключём утопила» (Дѣвка виновата, она ее ключемъ утопила), говорилъ уже болѣе сдержанно свекоръ «вони жалібна, щой казати» (Горестная исторія, — что и говорить), отвѣчалъ кому-то старикъ Григорій о самой пьесѣ дѣдовымъ тономъ, «тільки мені здаётця, що без любови прожити можно булё, щоб потім не топитися» (мнѣ-бы только казалось, что и безъ любви можно прожить, чтобъ потомъ не топиться). «Ни вже те прожили, вам добре казати», возразила старостиха. (Вы уже это пережили, вамъ хорошо говорить!) «А хіба забули, як и тій кніжці напечатано: любовь не пожар, горитъ — не втушиш»^[27] замѣтилъ Иванъ Позняковъ, припоминая пословицу, приведенную въ разсказѣ «Христосъ-сѣятель», прочитанномъ на-дняхъ. Этотъ Иванъ Позняковъ обладаетъ особенной склонностью приводить цитаты изъ прочитанныхъ книгъ и въ особенности изъ Евангелія, къ сожалѣнію, впрочемъ, далеко не всегда кстати, но у него есть на это оправданіе: «воно лучше, як готове наставленіе», говоритъ онъ, «то самому прибірати трёба, а то вже сказано» (оно лучше — готовое наставленіе, не нужно самому придумывать, тутъ уже сказано). «Въ беззаконіи прелюбодѣяніе! лукавий соблазнив», продолжаетъ онъ, желая видимо прихвастнуть своею ученостью. (Онъ немножко грамотный, бываетъ постоянно въ церкви и такъ-же, какъ и свекоръ, силится закидывать по-русски). «Одійди от гріха и сотвори благо», заключаетъ онъ свою рѣчь. — «Адже-ж Адам и Ева святі були, і тіх змій соблазнив»^[28], отвѣчаетъ ему какъ-бы въ защиту Катерины Демьянъ. «Блажённі милостиві, яко ті помилувані будутъ», говоритъ уже почти некстати Иванъ, высыпая этимъ, вѣроятно, послѣднія крохи своей учености.

«Трёба-б терпіти», настаиваетъ свекровь, снимая платочекъ съ головы и утирая имъ потъ съ раскраснѣвшагося лица. (Слѣдовало бы терпѣть).

«Терпіти, поки втопитися, тоди плити», (Терпи, пока утопишься, а затѣмъ плыви), иронизируетъ дѣдъ Вруско. «Мабуть уci Катерини таки несчастлив!», говоритъ свекоръ, припоминая «Катерину» Шевченка. (Должно быть, всѣ Катерины такія несчастныя).

Слушатели подымаются съ лавокъ, крестятся на иконы, отдаютъ поклонъ, учительницѣ и расходятся одинъ за другимъ, но и въ сѣняхъ слышатся еще разговоры все о томъ-же. «А мені і Тихона жалко, — зостався сам, а там жуга у домі» (неурядица въ домѣ), соболѣзнуетъ баба Марья.

«Горілку тепер дужче пий, тай годі»^[29], замѣчаетъ дѣдъ Бруско.

«И з кого воно знято?» (И съ кого все это списано?), говоритъ Демьянъ, пожимая плечами.

«Хто его зна, з кого, тільки у всіх людей те-ж саме», отвѣчаетъ ему старостиха. (Кто его знаетъ, съ кого, только у всѣхъ людей тоже самое).

«Вона жалібіша од первоі», говоритъ сапожникъ. (Она жалостнѣе первой).

«И xiба-ж вона, бідна, мало и об Богові думала!» продолжаетъ соболѣзновать баба Марья (И развѣ она, бѣдняжка, мало и о Богѣ размышляла).

«Яке воно понятне та хороше, так и душу тобі и заляже^[30]. Тепер буде и упомку (будетъ памятно), як де такий примір побачимо, зараз згадаемо!» (сейчасъ вспомнимъ), говоритъ уже за порогомъ чей-то голосъ.

«Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ». Драма въ четырехъ дѣйствіяхъ. Соч. Островскаго (т. IV).

Драма эта была также прослушана нашей деревенской публикой съ большимъ интересомъ и сопровождалась возгласами, замѣчаніями и сравненіями съ жизнью; такъ напр., описывается въ пьесѣ пріѣздъ Бабаева въ уѣздный городокъ и праздные люди, то-и-дѣло подходящіе къ окну полюбопытствовать. — «Де як наша дітвора» (точь-въ-точь, какъ наши дѣти), замѣчаетъ одинъ изъ слушателей, указывая пальцемъ на маленькое окно хаты, въ которомъ виднѣется нѣсколько дѣтскихъ личекъ, близко прислоненныхъ къ стеклу.

Является къ Бабаеву мелкій чиновникъ, предлагая ему свои услуги по дѣлу, забросившему Бабаева въ этотъ городишко, и намекаетъ ему на свою многочисленную семью. — «Щоб шо-небудь перепало, хоч на табак», (Чтобы что-нибудь перепало, хоть на табакъ) говоритъ кто-то изъ слушателей, и т. д.

Слуга Карпъ, вызываетъ общія симпатіи. Слушатели договариваютъ его рѣчи и сочувствуютъ каждому его слову. «Да если, сударь, съ ними нѣжности разводить…» начинаетъ говорить Карпъ по поводу тѣхъ-же приказныхъ, «вони и штани здіймуть» (то они оберутъ до рубашки), кончаетъ за него безцеремонно кто-то изъ слушателей.

Всѣ сходятся на томъ, что «до паничіи колись приставляли от-такіх самісінькіх дядьків» (въ былое время такихъ точно дядекъ приставляли къ барчукамъ), и говорятъ съ сочувствіемъ: «не Карпъ!»

Въ біографіи Жмигулиной, старой дѣвицы, явившейся къ столичному франту Бабаеву напомнить прежнее знакомство, когда она и младшая сестра ея Таня жили на хлѣбахъ у его покойной матушки, слушатели принимаютъ самое живое участіе. «Нічого казати, жалованье — тридцать карбованціи у год» (Легко сказать, — тридцать рублей жалованья въ годъ), говорятъ они о приказномъ, отцѣ Жмигулиной, и начинаютъ разсчитывать, сколько это приходится въ-мѣсяцъ и въ день. Но, несмотря на эту участливость, характеристика Жмигулиной, гордящейся, своимъ происхожденіемъ и съ презрѣніемъ смотрящей на купцовъ и мѣщанъ, сдѣлалась для нихъ ясна съ первыхъ страницъ. «И чого вона видаё з себе благородну, яка-ж вона благородна?» — «Ій тільки поламатися треба», говорили они. (И къ чему она корчитъ изъ себя благородную, какая-же она благородная? Ей только-бы поломаться).

Когда Жмигулина говоритъ: «обстоятельства наши были такія, что Таня принуждена была выйти за лавочника», слушатели замѣчаютъ: «ще и слава Богу!» (Еще и слава Богу!)

«Не хотілося, мабуть, щоб лавошницею звали, так який же тут сором! Може Він умом і серцем вище од нёіі»^[31] вступились они за Краснова.

«Тим вона и ума понабралась, що довго гуля», (То то она и ума понабралась, что долго гуляетъ), остритъ кто-то, намекая на то, что Жмигулина засидѣлась въ дѣвушкахъ.

«Ще подивимось (посмотримъ), шо воно вийде! — Вам звістно, шо далі було?»^[32] обращается одинъ изъ мужиковъ къ учительницѣ, заинтересовавшись уже, очевидно, пьесой; но она уклоняется отъ отвѣта, находя слишкомъ преждевременнымъ подымать завѣсу будущаго пьесы. Воображеніе слушателей и безъ того забѣгаетъ впередъ. «Ось побачите, шо Він іі перемане!» (Вотъ увидите, онъ ее сманитъ), говорятъ они о Бабаевѣ и Танѣ еще во время разговора его съ Жмигулиной.

Больной мальчикъ, Аѳоня, братъ Краснова, наблюдающій окружающихъ лицъ съ своего печальнаго ложа, — съ печки, и возмущающійся неправдой и ложью, возбудилъ самыя искреннія симпатіи. «Ему світ не милый! — Голубе сизый!» говорили съ соболѣзнованіемъ бабы. (Ему свѣтъ не милъ, голубь сизый!)

«Цей заміча! Він усе навироти стрежё! Він усе зна, хоч і хворий! Він отпече!» (Этотъ подмѣчаетъ! Такъ и брѣетъ на перекоръ, онъ все знаетъ, хоть и больной! Онъ отчитаетъ!), говорили съ сочувствіемъ мужики.

Его прозорливость, его мѣткія и подчасъ желчныя замѣчанія каждый разъ вызывали одобрительный смѣхъ публики. Вообще смѣха и шутокъ было достаточно впродолженіе всего чтенія, такъ напр. Жмигулина говоритъ Краснову:, «учтивѣй вы не можете?» — «Як зъуміи, так і одказав»^[33], отвѣчаютъ въ публикѣ.

«Грубый, неотесанный, ласки медвѣжьи! сидитъ — ломается, какъ мужикъ», читаемъ мы.

— То-ж нас, мужикіи, зараз до ведмідя рівняти! смѣются добродушно слушатели. (Насъ, мужиковъ, сейчасъ же съ медвѣдемъ сравнивать).

«Тотъ кавалеръ, какъ быть слѣдуетъ! во всей формѣ!» говоритъ Жмигулина о Бабаевѣ.

— Та чужый! (Да, жаль, чужой), добавляетъ кто-то шутя.

Монологъ Бабаева (явленіе 2-е, стр. 25) оказывается непонятымъ, да и куда же понять деревенскому человѣку такія рѣчи: «Вотъ что значитъ быть среди хорошаго ландшафта, такъ-сказать, наединѣ съ природой! Какія прекрасныя мысли приходятъ въ голову! Если эту мысль развить, конечно, на досугѣ, въ деревнѣ, можетъ выйти миленькая повѣсть или даже комедія въ родѣ Альфреда Мюссе. Только, вѣдь, у насъ не съиграютъ. Такія вещи нужно играть тонко, очень тонко; тутъ главное — букетъ».

По прочтеніи этого монолога одинъ изъ слушателей, озираясь кругомъ, спросилъ голосомъ, полнымъ недоумѣнія: «що не такё?» (Что это значитъ?), а другой, болѣе находчивый и проницательный, уловивъ на лету общій смыслъ, отвѣчалъ успокоительно: «вона-ж ёго до річки посидѣла, щоб побачитися, хіба забули? от він там дожида і сам до cебe розмовля»^[34].

Красновъ, мужъ Тани, съ первыхъ словъ завоевалъ сердца слушателей, и они не могли переносить безъ раздраженія надменныхъ къ нему отношеній жены и Жмигулиной и лживости ихъ поведенія. Особенно возмущало ихъ сводничество Жмигулиной. Старостиха безъ всякаго стѣсненія просто-на-просто ругалась. Хорошо, что на этотъ разъ не было бабы Параски, иначе она не простила бы ей подобныхъ неприличій, которыя другимъ казались вполнѣ естественными въ устахъ этой раздражительной и нервной женщины.

Сочувствіе къ Краснову росло съ каждымъ его выходомъ. «Він іі цілувати, а и нёі мислі и сторону! — Він і не зна, що ворог (врагъ) его приіхав! — Не чуе, яка въ нёі думка! — Тільки Ахвоня углядіи (увидѣлъ) і боліе сёрцем!» говорили вокругъ. (Онъ ее цѣловать, а у ней на мысляхъ не то; онъ не чуетъ, что врагъ его пріѣхалъ, не угадываетъ, что у нея на душѣ).

При словахъ родственника Краснова, мучника Курицына, «бей шубу — будетъ теплѣе, а жену — будетъ умнѣе», — мужики засмѣялись, а бабы произнесли обидчиво: «спасибі тобі! Ач який щёдриі!» (Спасибо тебѣ! Вишь, какой щедрый!).

Благородство души Краснова, его довѣрчивость и Великодушіе слушатели понимали какъ нельзя лучше. «Він зроду нікому не повірить, хіба саме діло покаже», говорили они, когда онъ ссорился съ родней, вступаясь за честь жены. (Онъ отъ роду никому не повѣритъ, пока само дѣло не указкетъ).

— «Ох, як-бы не було тут того, шо і з Катрею», сказала свекровь, вспоминая Катерину въ «Грозѣ». (Какъ бы не случилось тутъ того, что было съ Катериной).

— «Ні, ця не така», отвѣтилъ вдумчиво Демьянъ, «тільки отщо я вам скажу: я що слухаю, а у самого Катерина з ума нейде». (Нѣтъ, эта не таковская, только вотъ что я вамъ сказку: я эту слушаю, а Катерина изъ ума нейдетъ).

— «Тай гадюка-зк ця Жмигуля», говоритъ съ презрѣніемъ свекровь, «і чого-ж воно так, що без ціх гадюк ніде діло не обійдетця?!» (И почему это безъ такихъ гадинъ нигдѣ дѣло не обходится).

— «З чого-ж бы ті и кіятри составлялися, як-бы всі добрі були!» возразила ей старостиха. (И изъ чего жъ бы тѣ театры составлялись, еслибъ всѣ добрыми были).

— «Оце-ж воно що-небудь виросте!» сказалъ кто-то тревожно.. (Отъ этого что-нибудь да произойдетъ).

— «Другий ключъ» добавилъ Григорій, опять возвращаясь воспоминаніями къ «Грозѣ».

Когда Красновъ говоритъ Жмигулиной: «вы почто квакаете? васъ-то я такъ турну!»… одинъ изъ слушателей до того воодушевился, что проговорилъ быстро, дѣлая жестъ рукой: «въ потилицю іі!» (въ загривокъ ее).

Возмущались слушатели и тѣмъ, какъ Краснова и Жмигулина задумали задобрить ревнующаго мужа ласками и избрали для этого примирителемъ слѣпого дѣдушку Архипа. «Лестять старого чоловіка»^[35], говоритъ кто-то. — «Старого не проведутъ», отвѣчаетъ ему успокоительно другой голосъ. — «А як-же! такі хоч кого проведутъ», возражаетъ третій, и когда мы читаемъ: (онѣ дѣлаютъ другъ другу знаки), кто-то говоритъ въ поясненіе: «віи-же сліпый, нічого не бачить!» такъ живо представляется ему, очевидно, эта сцена. (Онъ же слѣпой — ничего не видитъ).

Когда Краснова, при объясненіи съ мужемъ, говоритъ: «я вамъ въ ноги поклонюсь», кто-то изъ слушателей замѣчаетъ поспѣшно: «він не допустить, ось побачите!» (Онъ не допуститъ — вотъ увидите!).

— «Куди!» отвѣчаетъ ему другой. «Він усё на нёі вы, вы, ніколи, шоб ты!»^[36] (даже къ такого рода мелочамъ были чутки наши слушатели).

— «Він овсі дурний (совсѣмъ дуракъ), як я на ёго подивлюся, хіба можно таку волю дата!» замѣчаетъ съ досадою свекоръ, но замѣчаніе его вызываетъ общій протестъ.

— «Він до неі з щиримъ сёрцем (искренно), а вона маруе» (хмурится). «Він уміра за нею, а вона од ёго!» говорятъ кругомъ. (Онъ убивается за нее, а она отъ него).

— «И чого гріха таіти, ви усі таки!» обращается иронически старостиха къ свекру, «вашого братчика кожного (каждаго) объіхати можна, кожнісінького! тільки улёсти, а там що хоч з ім зроби!» (Нечего грѣха таить, — всѣ вы таковы: вашего брата легко провести всякаго, рѣшительно всякаго! Только сумѣй подольститься, а тамъ хоть веревки ней).

— «А ябедниця під дверьми, мабуть, слуха!» восклицаетъ свекровь. (А сплетница, должно быть, за дверьми подслушиваетъ).

— «Цілуи, хлопче, цілуй!» говоритъ старостиха по адресу Краснова и заливается своимъ нервнымъ смѣхомъ.

— «Може ще гарно буде», надѣется Марья. (А, можетъ, еще недурно кончится).

— «Де вже тут гарно, як въ неі пішли думки врозь», отвѣчаетъ свекровь. (Куда тамъ хорошо, когда у нее не то на умѣ).

Появленіемъ ликующихъ Курицыныхъ со сплетнями въ запасѣ слушатели остаются очень недовольны. — «Ті вже несутъ гостинці», говорятъ они.

— «А та, бачите, як шмигнула! знов побігла вчити, як брехкти (лгать)! — Hi, мабуть заховалася (спряталась)! Злякалася (испугалась). Вибрешется! (извернется)»^[37], шумятъ кругомъ.

— «Годі» (довольно)! возвышаетъ свой слабый голосъ Марья, «такий гоміи (шумъ), шо нічого нечуть (не слышно!) Бог его зна, що ще з цёго буде! и ёго, бідного, серце гра!» (Богъ его знаетъ, чѣмъ все это окончится, у него сердце расходилось).

Очевидно, она желаетъ сказать этимъ, что не слѣдуетъ кричать въ такую торжественную минуту. Публика утихаетъ, и кто-то даже говоритъ какъ бы въ свое оправданіе: «живі люде! кожний по слову збросить, от-тобі й гоміи!» (Вѣдь люди-то живые — каждый по слову, вотъ тебѣ и шумъ!).

Когда слѣпой дѣдушка вбѣгаетъ на шумъ и кричитъ: «что за шумъ? не пожаръ-ли?» — Тут ще хуже пожару, отвѣчаетъ ему тревожный голосъ изъ публики.

Совершившееся убійство застаетъ какъ-то всѣхъ врасплохъ. «Убив?!» восклицаетъ Демьянъ, даже вскакивая съ лавки. «На смерть?» — «Жінку?!» (жену?) — «Ой, лихо!» (ой, бѣда!) сливаются въ общій гулъ, и въ этомъ гулѣ не слышится ни единаго слова упрека или порицанія Краснову. — «Іі убив і сам себе загубив!»^[38]. — «Сама навела!» — «Гріх лицемірниці!» — «Жінці (женѣ) гріх!» — «Вони ёго живым пекли!» — «Сам буде перед Богом отвітъ держати!» — «I сама пропала, і ёго загубила! Він гарна людина!»^[39]. — «Ні тобі, ні мені, щоб і до пана не пішла!» — «Він не міняи ні на кого, а вона проміняла!» слышалось въ этомъ гулѣ. — «Собйці собача и смерть», было, кажется, послѣднимъ рѣзкимъ словомъ старостихи, и затѣмъ, обращаясь къ учительницѣ, она сказала тихо и почти нѣжно: «отже-ж ви цими кіятрами білы й нам на душу наклили, ніи тими свяченними^[40]!» (Подъ «свяченними» подразумѣвались изданія «Посредника»).

— И як не и іх так гарно виходить, — як було!^[41] добавилъ Демьянъ, характеризуя чтеніе учительницы, — то поманеньку (тихонько), то дужче (сильнѣе), то жалібно, то на-сміх. И опять начались по этому поводу воспоминанія о Дзендзикѣ.

— От мы тут журимося (грустимъ), а як ім там було! (а каково имъ тамъ было!) сказала баба Марья, возвращаясь къ разговору о пьесѣ.

— Тоді набрехали, а тепер, мабуть, така думка: було-б не казати! замѣтилъ Григорій о Курицыныхъ. (Тогда насплетничали, а теперь, вѣроятно, думаютъ, лучше бъ было не говорить).

— Мені ёго жалко, Краснова, сказала свекровь, — хоч у курені (въ шалашѣ), а з нёю, припомнила она его слова.

— Так ёго жалко, що аж серце розриваетця!^[42] добавила совсѣмъ размякшая старостиха.

Бѣдная невѣста. Комедія въ пяти дѣйствіяхъ. (Томъ I, соч. Островскаго).

По прочтеніи трехъ пьесъ Островскаго мы искренно радовались тому глубокому пониманію и той тонкой отзывчивости, которую обнаружили наши деревенскіе слушатели по поводу произведеній великаго писателя. Мы близки были даже къ тому, чтобы подвести итоги, и совершенно безбоязненно приступили къ чтенію «Бѣдной невѣсты», какъ вдругъ оказалось нѣчто непредвидѣнное, что заставило насъ крѣпко задуматься и не торопиться съ выводами.

Пока мы съ нашими слушателями стояли на почвѣ общечеловѣческихъ чувствъ и ощущеній, каковы любовь, ревность, мщеніе, злоба, отчаяніе, пока передъ ними ярко обрисовывались свѣтлые образы Катерины, Краснова и другихъ, все шло хорошо; но какъ только началось описаніе будничной сѣренькой жизни съ ея противорѣчіями идеаламъ, созданнымъ интеллигентнымъ человѣкомъ, такъ нежданно-негаданно образовалась подъ ногами бездна и снова раздѣлила насъ на два лагеря, плохо понимающіе другъ друга. То, что казалось намъ смѣшнымъ и рутиннымъ, принималось народомъ за чистую монету и вызывало одобреніе. То, въ чемъ мы видѣли несчастіе и горе, признавалось имъ благопріятнымъ исходомъ; то, отчего страдало наше сердце, проходило для него незамѣченнымъ, и вслѣдствіе этихъ диссонансовъ намъ казалось, что предъ нами другіе люди, что вчера еще они были гораздо умнѣе, гораздо воспріимчивѣе къ пониманію жизни и ея сложныхъ явленій. Эти люди сочувствуютъ нытью бѣдной чиновницы о томъ, что Маша не выходитъ замужъ, и не находятъ рѣшительно ничего предосудительнаго въ томъ, что старикъ Добротворскій, давнишній пріятель дома Незабудкиныхъ, ходитъ по присутственнымъ мѣстамъ, разыскивая жениховъ Машѣ; напротивъ, они говорятъ о немъ съ чувствомъ: «от добра людина!» (вотъ добрый человѣкъ).

Рутинныя разсужденія ограниченной Анны Петровны Незабудкиной находятъ въ нихъ сочувствіе и одобреніе. «А ты подумай, вѣдь у насъ не горы золотыя, умничать-то не изъ чего!» говоритъ она. — Може-б и мати голову прихилііла (Можетъ быть, и матери дала бы пристанище), вторятъ ей слушатели, готовые сами убѣждать Машеньку выйти замужъ по разсчету.

Насъ смѣшатъ безпрерывныя повторенія Анны Петровны о томъ, что она «женщина слабая, сырая» и что «какъ можно безъ мущины въ домѣ!» а они относятся къ этому съ комической серьозностью и разсуждаютъ въ тонъ Аннѣ Петровнѣ: «як чоловіка нема, куда-ж таки бабі одній зо всим управлятися!» (Куда же, безъ мужчины въ домѣ, одной бабѣ управиться).

Письма Добротворскаго и Беневоленскаго, написанныя смѣшнымъ для насъ канцелярскимъ слогомъ, находятъ умными и дѣльными. «Де вже образованна людина, зараз чуть» (сейчасъ видно образованнаго человѣка!) говорятъ о невѣждѣ Беневоленскомъ.

Анекдоты и остроты Добротворскаго нравятся слушателямъ и смѣшатъ ихъ. «Неурожай нынче, барышня, на жениховъ-то неурожай!» говоритъ онъ, а въ публикѣ слышится хохотъ. «Въ наше-то время совсѣмъ не такъ было: долго-то не загаживались; развѣ ужъ которая съ какимъ нибудь недостаткомъ тѣлеснымъ, горбатая тамъ какая, да и тѣми не брезгали. Вотъ у моей у невѣстки, сударыня, шесть пальцевъ было на правой рукѣ, мать-то все ахала, что, говоритъ, не возьмутъ», разсказываетъ далѣе Добротворскій, и опять публика хохочетъ!

Разсказъ Дарьи: «У сосѣдки двѣ дочери: старшая-то худая такая, какъ спичка, а младшая-то румяная да гладкая, еще шестнадцати лѣтъ нѣтъ, а какъ словно она троихъ ребятъ выкормила. Вотъ мать-то и говоритъ: боюсь, говоритъ, старшую-то замужъ отдавать, мужъ любить не станетъ; вотъ эту, говоритъ, любить будетъ», — вызывающій обыкновенно веселый смѣхъ въ интеллигентной публикѣ, слушается серьезно и съ знаками одобренія.

Перебранка свахъ вмѣсто смѣха тоже вызываетъ глубокомысленныя замѣчанія: «И як-таки у чужому дому заходитися, не-ж сором (стыдъ)! Знайшли де!»^[43].

Насъ смѣшитъ разговоръ Хорьковой о нарядахъ, а они слушаютъ его съ напряженнымъ вниманіемъ, силясь понять, что это за «черный-муаре», что это за «модная выкроечка», и справедливо рѣшаютъ, что все это не ихнее, а городское, вотъ почему и непонятно.

Они вмѣстѣ съ Анной Петровной радуются прибытію новыхъ жениховъ и говорятъ добродушно: «то журилися, шо нема, скрізь посылили, а теперъ нічого, слава Богу»! (То горевали, что нѣтъ жениховъ а теперь ничего, слава Богу)!

Беневоленскому положительно сочувствуютъ, какъ человѣку дѣловитому и серьезному. Въ разсказѣ его о себѣ самомъ нравится даже то, какъ онъ не попалъ въ театръ, засидѣвшись въ трактирѣ съ пріятелями. «За горілкою забувсь! Шо-ж, не нічого»! говорятъ они снисходительно. (Забылся за водочкой, что-жъ, это ничего)!

Когда возникаетъ вопросъ, пойдетъ-ли Маша за Беневоленскаго, одинъ изъ слушателей сомнѣвается, говоря: «ні, не буде діла, и нёі сёрце вже тронуте»! (Нѣтъ, не выгоритъ, — ея сердце уже отдано другому). Этимъ онъ, очевидно, намекаетъ на увлечете ея Меричемъ; но другіе рѣшаютъ, что непремѣнно пойдетъ, что какъ можно упустить такого достойнаго человѣка или промѣнять его на Мерича. — «И шоб зараз кончити та й з голови»! (И чтобы сейчасъ-же порѣшить, да и съ плечъ долой) говорятъ они по адресу Марьи Андреевны.

Тревожитъ ихъ только отчасти вмѣстѣ съ Анной Петровной вопросъ, не пьетъ-ли онъ, на основаніи предыдущихъ данныхъ, и не отразится-ли это плачевно на послѣдующей судьбѣ Машеньки. Вопросъ о взяточничествѣ Беневоленскаго ускользаетъ отъ нихъ, благодаря формѣ намековъ, въ которой ведется онъ: «А вороную, что на пристяжкѣ ходитъ, не видалъ? Вотъ посмотри! что, хороша? спрашиваетъ Беневоленскій. — Ахъ, проказникъ вы, проказникъ, Максимъ Дорофѣичъ. Да вѣдь, чай, не купленая? говоритъ Добротворскій. — Разумѣется, отвѣчаетъ Беневоленскій». — «Нанята», поясняетъ простодушно одинъ изъ нашихъ слушателей.

Къ рѣчи Беневоленскаго, которая такъ смѣшитъ насъ въ устахъ талантливаго актера: «Ваша маменька объ любви разсуждаетъ, какъ старый человѣкъ; я имъ не хотѣлъ противорѣчить, потому что понимаю уваженіе къ старшимъ. А я совсѣмъ противнаго мнѣнія объ любви; я самъ имѣю сердце нѣжное, способное къ любви; только у насъ дѣлъ очень много: вы не повѣрите, намъ подумать объ этомъ некогда»…. — слушатели относятся съ полнымъ сочувствіемъ: «коли-ж ему об тім думати»? (Есть-ли у него время думать объ этомъ), говорятъ они дѣловито.

Въ положеніи Анны Петровны, проигравшей процессъ, принимаютъ самое живое участіе и даже подаютъ ей совѣты: «отдай дочку, — и грошей не треба!» говоритъ резонно одинъ. «Ох, не піде! нічого и ёго парубоцького нема», замѣчаетъ мѣтко другой. "Хіба дівчитъ слухають! перевьяжуть серце тай ycи тут^[44], выражается образно третій.

Хорьковъ очевидно не понятъ: его осуждаютъ, зачѣмъ онъ пришелъ пьяный въ семейный домъ, гдѣ есть барышня-невѣста, и слова, такъ много говорящія сердцу интеллигентнаго человѣка: «слезы, слезы… вѣчныя слезы… чахотка, не живши, не видавши радостей жизни»… проходятъ совершенно безслѣдно; та-же участь постигаетъ и прекрасную рѣчь Марьи Андреевны:

«Предо мной новый путь, и я его напередъ знаю. У меня еще много впереди для женскаго сердца! Говорятъ, онъ грубъ, необразованъ, взяточникъ; но это, быть можетъ, оттого, что подлѣ него не было порядочнаго человѣка, не было женщины»… и т. д.

Зато монологомъ Беневоленскаго — «Въ жизни главное дѣло умъ и предусмотрительность. Что такое я былъ, и что я теперь? Вотъ она, исторія-то! Бывало, всякому встрѣчному кланяешься, чтобъ тебя не прибилъ какъ-нибудь, а теперь насъ и рукой не достанешь. И капиталъ есть, и жену красавицу нашелъ», публика остается очень довольна.

Разговоръ двухъ старухъ на свадьбѣ до слезъ смѣшитъ слушателей и какъ бы затемняетъ трагизмъ положенія бѣдной Маши. Кто-то даже говоритъ о ней: «бач, яка радость, а вона, плаче!» (Смотри, пожалуйста, — тутъ-бы радоваться, а она плачетъ). «А шо и неі на серці?» (А что у нея на сердцѣ?), вступается одиноко другой, но не находитъ ни въ комъ поддержки.

Но несмотря на осадокъ горечи, оставшійся у насъ на душѣ послѣ чтенія, будемъ справедливы и укажемъ на то, что далось нашимъ слушателямъ и что поняли они въ этой пьесѣ: личность Мерича вырисовалась передъ ними вполнѣ отчетливо и ясно. Они сравнили его съ Бабаевымъ и относились къ нему съ справедливымъ презрѣніемъ и негодованіемъ. Въ той сценѣ, гдѣ Марья Андреевна силится растолковать ему весь трагизмъ своего положенія, а онъ безпечно любуется ею и говоритъ ей комплименты, слушатели говорили: «вони его не слуха, а він іі! Тільки у вічі дивитця, тай годі! И ёго зовсім и річ не така, як слід!» (Она не слушаетъ его, а онъ ее! Только въ глаза смотритъ! У него и рѣчь совсѣмъ не такая, какъ слѣдуетъ).

Въ послѣдней прощальной сценѣ передъ свадьбой, гдѣ онъ является во всемъ своемъ безсиліи и ничтожествѣ — «Опізнивсь! (опоздалъ). — Брешеш! (лжешь). — Годі! (довольно). — Розібрала!» (поняла), — говорили они въ отвѣтъ на его безсодержательныя фразы о томъ, что онъ и теперь любитъ ее, хотя и не можетъ жениться.

Личность Милашина, назойливо вымогающаго расположеніе Марьи Андреевны, они также поняли какъ нельзя лучше. «Хоч ты ёго як, а він все сидитъ! Вона дурня з ёго робить, а ёму всё нічого! Цей ніколи зризу не піде!»^[45] говорили они и встрѣтили его привѣтливо только въ ту минуту, когда онъ обѣщалъ принести любовную переписку Мерича, какъ доказательство его пустоты и безсодержательности. "Це він, мабуть, приніс «доказательство», говорили они съ любопытствомъ. (Это онъ, вѣроятно, принесъ доказательство).

Далась имъ также и характеристика матери Хорькова. «От-то мати! ніяк не вцитить!» (не смолчитъ), замѣтилъ кто-то въ то время, какъ она силится сдѣлать признаніе въ любви за своего молчаливаго и замкнутаго. сына.

Опредѣлили отчасти и характеръ Добротворскаго; по крайней мѣрѣ въ той сценѣ, гдѣ онъ лебезитъ передъ Беневоленскимъ, они мѣтко охарактеризовали его словомъ «підбрехач»^[46].

Но, несмотря на эти отдѣльныя сцены и личности, понятыя нашими деревенскими слушателями, мы тѣмъ не менѣе не рѣшились-бы включить «Бѣдную невѣсту» въ число пьесъ, пригодныхъ для народнаго театра или для чтенія малограмотнаго простолюдина.

Не такъ живи, какъ хочется. Народная драма въ трехъ дѣйствіяхъ (т. II, соч. Островскаго).

Чтеніе драмы «Не такъ живи, какъ хочется» совершенно изгладило въ насъ непріятный осадокъ, оставшійся отъ «Бѣдной невѣсты». Мы вновь обрѣли нашу прежнюю аудиторію, и она казалась намъ еще милѣе, еще дороже на этотъ разъ.

Проскучавши надъ «Бѣдной невѣстой» и чуждой имъ средой Беневоленскихъ, Добротворскихъ и Незабудкиныхъ, слушатели какъ бы съ удвоеннымъ интересомъ отнеслись къ настоящему персоналу лицъ народной драмы, которая дѣйствительно имѣетъ право носить это почтенное названіе.

Тины опредѣлялись разомъ, быстро и съ необычайной выразительностью и мѣткостью. Еслибы слушатели знали, что отъ нихъ требуется, то и тогда не могли-бы служить лучше нашимъ цѣлямъ. При появленіи каждаго новаго дѣйствующаго лица они какъ будто вглядывались въ него, измѣряли съ головы до ногъ, прислушивались къ его рѣчамъ и разомъ устанавливали діагнозъ его душевнаго состоянія, его отношеній къ жизни. Это было не простое выслушиванье интересной книги, а нѣчто большее: слушатели жили съ пьесою, въ памяти ихъ вставали цѣлыя сцены изъ видѣннаго, слышаннаго, пережитаго и, совершенно игнорируя, гдѣ кончается книга и начинается жизнь, они, подъ наплывомъ личныхъ воспоминаній, безцеремонно перебивали чтеніе и ставили на сцену свой разсказъ, полный глубокаго драматизма или веселаго юмора.

Мы невольно сожалѣли, что передача подобныхъ разсказовъ не соотвѣтствуетъ характеру нашего труда, имѣющаго свою опредѣленную цѣль, и что намъ приходится ограничиваться въ данномъ случаѣ одними намеками, но что дѣлать? намеки эти говорятъ, однако, о томъ, какъ умѣетъ народъ слушать такихъ писателей, какъ Островскій, и какія чувства, мысли и воспоминанія будятъ они въ душѣ.

Въ прежнихъ нашихъ чтеніяхъ заглавіе не останавливало на себѣ обыкновенно вниманія слушателей, и замѣчанія начинались позднѣе, по мѣрѣ того, какъ публика оріентировалась среди обстановки и характеристики разнообразныхъ дѣйствующихъ лицъ. Въ этотъ-же разъ слушатели остановились и на заглавіи «Не такъ живи, какъ хочется».

— «Чого, бач, не схочетця, а-коли не збудетця!» (Мало чего захотѣлъ-бы, а какъ не исполнится).

«Все як Бог дасть!» (Какъ Богъ дастъ).

— «Мало чого-б мы не схотіли, та все не по нашому!» говорили они, какъ-бы заранѣе устанавливая свою точку зрѣнія на этотъ вопросъ.

Началось чтеніе.

Въ первой сценѣ, гдѣ бѣдная Даша, покинутая мужемъ, бесѣдуетъ съ теткой, слушатели принимали самое живое участіе. — «Мовчи, тітко, мов, збоку не поможеш», говоритъ кто-то за Дашу. (Молчи, тетка, чужому горю не пособишь).

— «Хіба вмовчиш, коли не таіе діетця, як треба!»^[47] возражаютъ ему за тетку, внося этимъ предварительное обвиненіе отношенію Петра къ семейной жизни.

Анализъ со стороны старика-отца поступковъ сына вызываетъ полное сочувствіе, и когда на сцену появляется Петръ, публика встрѣчаетъ его съ предубѣжденіемъ и съ долей ироніи.

«Он бач! куди-ж его научать, як він лучче зна», замѣчаетъ одинъ изъ слушателей въ отвѣтъ на дерзостм Петра отцу (куда жъ его учить, когда онъ все лучше знаетъ).

— Хто-ж тебе заставляй поперёду родтітися?^[48], говоритъ иронически, какъ-бы отъ имени Петра, другой, а третій съ свойственнымъ малороссамъ юморомъ разсказываетъ комическій анекдотъ о томъ, какъ одинъ сынъ пришелъ къ матери и говоритъ: «скільки тобі, мамо, молока купить, шоб ты мені була вже не мати»? (сколько тебѣ, мама, молока купить, чтобы ты не была больше моей матерью).

Слова Петра: "на меня, должно быть, напущено, « вызываютъ опять ироническія замѣчанія: „а як-же, пороблено!“ — „Ишов шептун, знайшов шептуху, що шёпче в вуха“, говорятъ слушатели смѣясь. (Какъ же — напущено! Шолъ колдунъ, встрѣтилъ колдунью, что шепчетъ въ уши).

Вообще мы замѣтили, что разсказы о колдунахъ, вѣдьмахъ и привидѣніяхъ вызываютъ весьма часто недовѣрчивое отношеніе народа и ироническій смѣхъ. Этотъ смѣхъ какъ-бы говоритъ, что въ подобныхъ росказняхъ народъ признаетъ много выдуманнаго, преувеличеннаго, присочиненнаго, лживаго, хотя въ глубинѣ души своей и вѣруетъ въ существованіе въ мірѣ темной силы въ видѣ діавола; такъ напр. слова Ерёмки — „купецъ, я слово знаю“! Тутъ безъ ворожбы не обойдется», — встрѣчены были полнымъ недовѣріемъ и насмѣшкой. «Він тебе здое, той знахарь»! — «Повезе, де гроши збувають!» — «Він баче, що той подаётця, то щей дужче берётця». — «А той, дурний, его брехню на віру приймае»! — «И ёго вже ум роскарячивсь!»^[49] говорили смѣясь.

Слѣдуетъ замѣтить кстати, что появленіе Еремки и его выходки и остроты постоянно вызывали въ публикѣ веселый смѣхъ.

— Ты, батюшка, самъ былъ молодъ, говоритъ далѣе Петръ, и эти упреки вызываютъ новыя ироническія замѣчанія: «дай, каже, допрос зроблю! — Попадетця и батько въ голилею! — Ще и виноватим зостанетця!» говорятъ вокругъ смѣясь. (Дай-ко, говорятъ, допросъ сдѣлаю! Попадется и отецъ, еще и виноватымъ останется).

Но сцена Петра съ женою ослабляетъ ироническое настроеніе;, очевидно, оно вытѣсняется участіемъ и состраданіемъ къ бѣдной женщинѣ.

— Отцё будутъ журитися, як жити (теперь начнутъ ныть о своемъ житьѣ), говоритъ кто-то, когда они остаются вдвоемъ, и въ продолженіе всей этой сцены публика постоянно вступается за Дашу.

— Не вводи въ грѣхъ! говоритъ раздраженно Петръ, обращаясь къ женѣ, а за нее отвѣчаетъ уже желчно нѣсколько голосовъ: «не тобі казати про гріх! Бач щей гріха боітця»! (Не тебѣ говорить о грѣхѣ! Онъ же еще и грѣха боится)!

— И безъ тебя тошно, продолжаетъ Петръ.

— А ій весело! може ще тошнійш од тёбе! (А ей весело? можетъ, тошнѣе чѣмъ тебѣ)!

— А вона, бідна, предлага пісню грати — така думка, шо може на пісню его серце обёрнетця^[50], говорятъ съ чувствомъ состраданія и участія. Состраданіе это видимо ростетъ съ каждой новой сценой несправедливости и оскорбленій мужа и вызываетъ въ воображеніи публики воспоминанія и сближенія съ образами такихъ же несчастливицъ въ жизни. Разсказываютъ печальную повѣсть о какой-то женѣ регента, находившейся въ положеніи Даши, какъ она, бѣдная, "бігала, бігала, заганяла, заганяла чоловіка^[51]. наконецъ тайкомъ, переодѣвшись, пошла "на вечорнйці з дівчитами, « чтобы подсмотрѣть и удостовѣриться собственными глазами, дѣйствительно ли разлюбилъ ее мужъ. Когда возвращались домой, она все жаловалась дѣвчатамъ: „такъ мені чогось коло сёрця болить, неначе зараз вмірати!“ а через півгодини (полъ-часа) прийшли, — и хрёст, и намиста на столі лежать, а вона висить: коси до коліи русі, русі та хороші… як стоіть, обважилась, трохи землі не торкнётця»^[52].

Разсказъ этотъ, переданный съ глубокимъ драматизмомъ, произвелъ чрезвычайно тяжелое впечатлѣніе. Нѣсколько минутъ всѣ молчали. Наконецъ, старостиха воскликнула громко и съ негодованіемъ: «пороблено! розбалуетця, от-тобій пороблено!» (напущено! избалуется, вотъ тебѣ и напущено).

Тутъ всѣ заговорили и заспорили, сама-ли регентша повѣсилась, или мужъ ее повѣсилъ. — «Дё вже там сама»!.. (куда жъ сама) замѣтила многозначительно баба Параска, «двёрі и вікна позапірані скрізь, тільки одна навстяжъ… де вже там сама!..» (двери и окна всѣ позаперты, только одно пріотворено).

— А вона була з купеческіх, чи з простіх?" спросилъ кто-то, не слыхавшій прежде исторіи регентши и смѣшивая, очевидно въ своемъ воображеніи ея образъ съ образомъ Даши.

— З простіх, отвѣчало ему разомъ нѣсколько голосовъ.

Послѣ этого разсказа послышались новыя издѣвательства надъ Петромъ. Онъ говоритъ, напр.: «уйди, тетка, кто тебя держитъ!» а ему уже отвѣчаютъ: «ні батька не треба, ні жінки, ні тітки! сказано, своя воля! самоволник! Пеня! — А як винье, то щё ума прибавитця! Бач, якіи вумний! Шо и мёне ума, то и въ слободі нема! Удаль хороша! Він сам хвалитця, а кому не наравитця, іди з хати»! — Жінка спротивилась! — Хіба-ж не спротивитця, як прочі есть!«^[53] говорятъ раздраженно вокругъ, и только кто-то одинъ замѣчаетъ печально и вдумчиво: „у якому віку діялось, а все тё-ж!“^[54] (онъ вспоминаетъ, очевидно, о томъ, что дѣйствіе происходитъ въ XVIII столѣтіи, какъ было объяснено вначалѣ пьесы).

Вслушиваясь въ разговоръ Груши съ матерью (хозяйкой постоялаго двора), которая научаетъ дочь любезничать съ купцами, слушатели заподазриваютъ въ нихъ продажныхъ женщинъ.

— Мати наставниця гарна, ума и дочці вставля! (Нечего сказать, хороша мать, доброму учитъ дочь)!

— Зате з багитіх купців и гроши заробляють, може, удвох з дочкою^[55], говорятъ они съ иронической улыбкой.

Появленіе Петра и его скрытая боязнь, чтобы люди не увидали его тутъ и не выдали его тайны, вызываетъ въ слушателяхъ вмѣсто насмѣшекъ невольное безпокойство, настолько захватываетъ ихъ видимо тревога его больной души, — „То-ж то не холостий! и поідемо, и всё, а таки оглядаетця, чи нема там кого“ (то-то женатый человѣкъ, все оглядывается, — нѣтъ ли здѣсь кого).

— Він и сам чуе, шо добре робить! И ёго сёрце двоітця — и любить, и боитця! и жалко Грушки, и сором, — усе до купи!^[56]. Жонатий як звъязаний, — усёго страшно», говорятъ серьезно, безъ всякаго оттѣнка ироніи (женатый, что связанный, всего боится).

Тревожатъ также публику вопросы, ушла ли Даша изъ дому, какъ бы не встрѣтилась съ мужемъ и что изъ этого выйдетъ?

Появленіе на постояломъ дворѣ стариковъ, родителей Даши, вызываетъ самое теплое участіе. Начинается споръ о томъ, кому будетъ больнѣе узнать о горькой участи единственнаго дѣтища. «З роду въ батька не те, шо и матері, на серці, по всём світі так!» говоритъ горячо старостиха. (Никогда отцовское сердце не болѣетъ такъ о дѣтяхъ, какъ материнское, — во всемъ мірѣ такъ).

— Ни-таки собі всё лучче ставите, возражаетъ ей дѣдъ Бруско. (Вы всегда себя выше ставите).

— Мати за дитиною прямо вмира, настаиваетъ старостиха. (Мать за ребенкомъ просто умираетъ).

— А батько годуе, говоритъ многозначительно сапожникъ Кирило. (А отецъ кормитъ).

— Ці дочки як болячки на сёрці^[57], замѣчаетъ желчно старостиха, уклоняясь отъ спора и переходя, очевидно, мыслью къ горькой участи Даши, къ трагическому положенію ея матери и къ своимъ собственнымъ «дівчатам», которыхъ у нея цѣлая куча.

Споры на тему о положеніи мужчины и женщины, объ ихъ правахъ и обязанностяхъ, объ отношеніяхъ ихъ другъ къ другу и дѣтямъ, какъ мы замѣтили, весьма часто возникаютъ среди нашихъ слушателей и бываютъ чрезвычайно горячими и страстными.

Разговоръ стариковъ съ матерью Груши, невольно выдающій роковую тайну, слушается съ огромнымъ вниманіемъ и интересомъ.

— А вона сердешна слуха, — говорятъ съ участіемъ о Грушѣ — думае: цё-ж він, це-ж мій, він самий! (а она, сердечная, слушаетъ и думаетъ — это онъ, мой милый, онъ самый).

Вообще отношенія слушателей къ Грушѣ совершенно измѣняются: они понимаютъ теперь, что это не продажная любовь, понимаютъ весь трагизмъ ея положенія и говорятъ съ участіемъ: «шо-ж, и вини ніякоі нема, хіба-ж вони знала, що він жонатий? — Не довго, бідна, праздникувала! Зажурылася! а гарна дівка, дівка з умомъ! Вона аж заплакала: то-ж то я зробила, то-ж я розлучниця!» (Тутъ нѣтъ ея вины: развѣ она знала, что онъ женатъ, не долго радовалась! Загрустила! А хорошая дѣвушка, умная. Даже заплакала при мысли: это моя вина, это я разлучница).

Но за то Петру положительно не прощаютъ его лжи, фальши въ его отношеніяхъ къ женѣ и къ возлюбленной. «И тут обмане, и там, — скілки сліз через ёго!» говорятъ о немъ съ негодованіемъ, совершенно не желая входить въ трагизмъ его собственнаго положенія. (И тутъ обманетъ и тамъ, — сколько слёзъ черезъ него пролито).

Когда на постояломъ дворѣ, кромѣ хозяевъ и родителей Даши, появляется сама она и садится поодаль, никѣмъ еще неузнанная, слушатели задаются вопросомъ: «и якже и не пізнили? не за одним столом, чи-що?»^[58] говорятъ одни. — «Переміна бува!» — «Може так змарніла, шой не пізнати!» — «Може и там так пришанували, шо з молодоі стару зробили», отвѣчаютъ другіе^[59].

— Вона, бідна, не зна, шо тутъ и вороги! — Ось цытьте, як гляне, зараз серде заколотитця! (она, бѣдная, не знаетъ, что тутъ ея враги! Молчите! Какъ взглянетъ, мигомъ сердце забьется).

— Тронуло вже! вона, бідна, и стежки не бачить! — А як він прийде, шо буде? говорятъ съ тревогой и участіемъ третьи. (Она, бѣдняжка, и дороги не видитъ, а что-то будетъ, какъ онъ прійдетъ!).

Но въ этой общей тревогѣ и участіи находятся матеріалисты, которые не-желаютъ упустить изъ виду тѣхъ проторей и убытковъ, которые можетъ потерпѣть Даша, если уйдетъ тайкомъ отъ мужа, и одобряютъ намѣреніе отца возвратить ее на мѣсто жительства.

— З дому хоч з худобою візьме^[60], разсуждаютъ они, — а не з душёю, візьме, ну роспишетця з обчеством, чи як там, всё-ж таки не втёком, а те ще этапом потребуютъ, або-що.

Но, сочувствуя плану Агафона возвратить Дашу къ мужу, они не вѣрятъ въ его надежды уговорить Петра: «Куда ему! коли рідний батько не поправив, то и цей нічого не зробить, хіба зляка або силою, то шоб ще поганни не було! тоді ёго од горілки не оттащиш!»^[61] говорятъ они о Петрѣ, понимая, что эту широкую натуру не переломишь ни убѣжденіями, ни угрозой, ни силой, а только доведешь, пожалуй, до полнаго отчаянія и паденія.

Сходство именъ героя драмы и Петра, молодого парня, мужа Маруси, вызываетъ веселыя шутки: «Сидй, Петро, коло Маруси», говорятъ ему смѣясь, «бо все одно люде правду взнають, не обдуриш!» (Сиди, Петръ, подлѣ Маруси, — все равно, люди правду узнаютъ, — не обманешь!).

— Коли-б тільки вона коло мене сиділа, говоритъ онъ тихо въ отвѣтъ, весь вспыхивая и взглядывая на свою красотку-жену, и тутъ-же до того конфузится и краснѣетъ, что выходитъ въ сѣни. (Лишь бы она подлѣ меня сидѣла).

— Усовістили Петра! пішов з хати! говоритъ съ укоромъ свекровь, вступаясь за любимаго сына, — з Петромъ цёго не буде! то з жиру! — добавляетъ она успокоительно. (Съ Петромъ этого не можетъ случиться, — то съ жиру бѣсятся).

— А як-же, хіба з наших таких нема!.. — протестуетъ старостиха, — з наших тож бувають молодці добрі, не тільки з жирніх та богатіх! хіба мало такіх шалёних по світу?^[62] и она приводитъ нѣсколько яркихъ примѣровъ изъ жизни, называя знакомйя слушателямъ имена и фамиліи, противъ чего никто не находитъ возраженій.

Когда раздраженная и убитая горемъ Груша поджидаетъ Петра и тѣшится мыслью изругать его, баба Параска замѣчаетъ язвительно, входя въ ея положеніе: "шобъ ему и зробила, як-бы попавсь тепёр згорячу!^[63] и далѣе, когда она затягиваетъ пѣсню, продолжаетъ одобрительно: «от-то краще твое діло, дівчино, хоч трбхі розважиш себе»^[64].

Но вотъ входитъ Петръ, и въ публикѣ чувствуется напряженіе и тревога. — «Чи вона такъ передъ дівчатами и буде выговарювати ему?» (Неужели она рѣшится дѣлать ему при людяхъ выговоръ).

— А може и нёі вже серце отходилося! може здержитця?! говорятъ вокругъ. (А, можетъ, у нее сердце уже отошло, можетъ, сумѣетъ сдержать себя).

При ироническихъ словахъ Груши: «Милости просимъ; а мы только что хотѣли кошку въ лапти обувать да за вами посылать!» старостиха замѣчаетъ рѣзко: «у пос ему — раз! зразу поздоровкалась!» (Прямо ему въ носъ, — нечего сказать, поздоровалась!)

Бабу Параску смѣшитъ эта шутка, и она говоритъ, закрывая ротъ рукою: «які-ж там у кішки лапті?» (Какіе-жъ тамъ у кошки могутъ быть лапти).

— Здравствуйте и благодарствуйте, говоритъ далѣе желчно Груша.

— От-це тобі двічі^[65], считаетъ старостиха колкости раздраженной дѣвушки.

— Цитьте-бо, це вона про сёбе буде казати^[66], обращается свекровь къ слушателямъ, желая всецѣло сосредоточить ихъ вниманіе на разсказѣ Груши.

— Дарма, що на обиняки казатиме, а він язик прикусе^[67], предсказываетъ старостиха.

— Як він замічений, то взна, а прочі не взнають, говоритъ еще кто-то. (Виновный тотчасъ почувствуетъ, а другіе не догадаются).

Вообще слушатели совершенно понимаютъ состояніе души Петра и Груши, что явствуетъ изъ ихъ возгласовъ и замѣчаній.

Когда Груша на зло Петру цѣлуется съ пріятелемъ его, Васей, вокругъ говорятъ выразительyо: «пече! безъ вогню пече! А ты дивись збоку. Хоч на завертку чіпляйсь, що хоч роби!^[68].

— И чого-б я слухав, замѣчаетъ одинъ изъ слушателей, очевидно проникнутый трагизмомъ положенія Петра, — надів-бы шапку таи ішов! — так ні, ще дожида до краю, поки вислухае усе!^[69] — Та може ему так лёгше, поясняетъ кто-то.

Сцена возвращенія Петра домой вызываетъ тревогу и ужасъ. „А батько и мати тутъ?“ (А отецъ съ матерью здѣсь?) спрашиваетъ кто-то съ волненіемъ, какъ-бы ища въ нихъ защиты бѣдной Дашѣ.

— Коли-б вона голови своёі не положила через его гульбу! Завьязий чужу душу тай знущаетця!^[70] Він тепер як звір, вона й тіні, й духу его оітця!^[71] Буде іи те, шо регентша!» говорятъ со страхомъ, смѣшаннымъ съ негодованіемъ. — "Ой, Боже-ж мій, до неі! Шукати! Заріже! Сам себе занапастить^[72], слышатся далѣе отчаянные возгласы въ публикѣ. Напряженіе и ужасъ достигаютъ крайнихъ предѣловъ, всѣ ждутъ ужасной катастрофы, но, какъ извѣстно, драма оканчивается благополучно неожиданнымъ покаяніемъ Петра.

Подводя итоги, можно было-бы, пожалуй, спросить, дѣйствительно-ли понята личность Петра нашими деревенскими слушателями, такъ какъ истинное пониманіе его душевныхъ страданій должно было-бы неизбѣжно внести примиреніе и прощеніе. Но, вслушиваясь въ замѣчанія публики, вглядываясь въ выраженіе лицъ, вдумываясь во всѣ предъидущія отношенія слушателей къ Петру, вамъ становится ясно, что онъ понятъ, но не прощенъ, что его сердечныя муки признаются ничтожными въ сравненіи съ тѣмъ зломъ, какое онъ сѣетъ вокругъ себя, что ему не прощаютъ эгоизма, " съ которымъ онъ разбиваетъ двѣ женскихъ жизни, двѣ семьи, и что развѣ какой-либо великій подвигъ самоотреченія и любви могъ-бы оправдать Петра въ глазахъ слушателей; но этого подвига нѣтъ, и онъ остается неоправданнымъ, несмотря на свое неожиданное покаяніе. Покаяніе это не вызываетъ даже никакого сочувствія въ публикѣ, — она ждала, очевидно, что за терзанія, причиненныя другимъ, онъ заплатитъ своею жизнью, «сам себё занапастить», и это, вѣроятно, въ значительной степени возвысило-бы его въ глазахъ слушателей; но этого не случилось, а потому раздумье его надъ прорубью вызвало только шутки и комическій анекдотъ о томъ, какъ одинъ человѣкъ, которому надоѣло жить на свѣтѣ, "побіг у повітку вішатись; взяв мотузок, зробив петлю, встромив (всунулъ) и нёі голову, та тільки що промовив: «Господи благослови!» а далі як плигне, — мотузок розірвалась, а він и упав на землю. — От, каже, люди гомоніли: лёгко повіситьця — и не болітиме, нічого, а я ось забивсь (ушибся), тепер поки й віку не буду!« Так и цей: над прорубью був, та почув дзвон и роздумавсь»^[73].

Выслушивая эти ироническія замѣчанія, мы невольно припомнили отношенія той-же публики къ Катеринѣ въ «Грозѣ». Катерина такъ-же, какъ и Петръ, измѣнила мужу и разбила семью, отношенія ея къ любимому человѣку зашли даже дальше, чѣмъ безнадежная любовь Петра, но она искупила все это слезами, муками и смертью, въ душѣ ея не было ни эгоизма, ни озлобленія, вотъ почему, вѣроятно, всѣ съ трепетомъ взывали въ послѣднія минуты къ судьбѣ о ея спасеніи и горько оплакали ея трагическій конецъ.

Дай серцю волю, заведе у неволю. Драма въ 5-ти діяхъ и 6-ти одминахъ. (Збирныкъ творивъ М. Л. Кропивницкого, выправленый и доповненый. Харьковъ, 1885 г. Ц. 1 р. 50 к.).

У насъ въ Россіи, какъ извѣстно, мало цѣнятся таланты. Они проходятъ часто почти незамѣченными и въ литературѣ, и въ критикѣ^[74], а потому мы нимало не удивимся, если тамъ гдѣ-нибудь на сѣверѣ Россіи, какой-либо интеллигентъ, прочитавши заголовокъ настоящей пьесы, замѣтитъ съ иронической улыбкой: «кто такой Кропивницкій, и какъ было ставить его рядомъ съ Островскимъ?»^[75]. А между тѣмъ въ другой полосѣ Россіи, у насъ на югѣ, имя это пользуется заслуженной популярностью и собираетъ въ театрѣ толпы народа. Талантливый писатель малорусскихъ пьесъ, еще болѣе талантливый исполнитель ихъ, Кропивницкій не можетъ и не долженъ быть забытъ при вопросѣ о народномъ театрѣ и о чтеніи народомъ драматическихъ произведеній. Близкій по духу и языку десятимилліонному населенію южанъ, онъ можетъ быть понятъ и доступенъ и въ Великороссіи, какъ народный писатель, создавшій рядъ типовъ, близкихъ душѣ народа и доступныхъ его пониманію. Кулакъ и кровопійца въ пьесѣ «Глытай», Иванъ Непокрытый въ драмѣ «Дай серцю волю», Мыкыта въ той-же драмѣ, старшина въ этюдѣ «По ревизіи», все это типы, близкіе не только малорусскому народу, ими изобилуетъ деревня вообще, отъ нихъ страдаетъ и ими гордится не одинъмалорусскій народъ. И если Островскій понятенъ Малороссіи, то Кропивницкій, думается намъ, можетъ быть понятенъ настолькоже Великороссіи. Мы не касаемся въ эту минуту сравнительной оцѣнки талантовъ, о которой скажемъ ниже.

Перечитавши нѣсколько драмъ Островскаго, имѣвшихъ, какъ видно изъ предъидущаго, большой успѣхъ, и ознакомивши публику съ формою драматическихъ произведеній, мы рѣшились приступить къ чтенію малорусской пьесы. Обстановка, сопровождавшая настоящій опытъ, была все та-же: та-же хата, тотъ-же разнообразный составъ слушателей и даже самый характеръ чтенія, настолько-же выразительный и осмысленный, какъ и въ предъидущіе разы^[76].

Мы прочли «Дай серцю волю»^[77] вслѣдъ за народной драмой Островскаго «Не такъ живи, какъ хочется». Но прежде, чѣмъ говорить о впечатлѣніяхъ, считаемъ необходимымъ хотя въ общихъ чертахъ ознакомить читателя съ содержаніемъ пьесы «Дай серцю волю». Мы не дѣлали того-же по отношенію къ пьесамъ Островскаго потому, что не можемъ представить себѣ человѣка мало-мальски знакомаго съ литературой и не видавшаго или не читавшаго по крайней мѣрѣ главныхъ произведеній великаго писателя земли русской.

Однимъ изъ наиболѣе выдающихся и симпатичныхъ типовъ драмы «Дай серцю волю, заведе у неволю» является Иванъ Непокрытый, бѣднякъ, не теряющій даже въ самыя тяжелыя минуты веселости и бодрости духа, сообщающій ее всѣмъ окружающимъ, человѣкъ, готовый помочь каждому обиженному, несчастному, и идущій въ солдаты за друга своего, Семена, чтобы не разстроилось его семейное счастіе.

Семенъ — трудолюбивый, добрый, смирный парень, счастливый любовью дивчины Одарки, на которой впослѣдствіи ему удается жениться, несмотря на сватовство богатаго Микиты, влюбленнаго въ Одарку.

Микита Гальчукъ, сынъ богача старшины, своевольный, самолюбивый, безсильный передъ своими необузданными страстями. Узнавъ о предстоящей свадьбѣ Семена и Одарки, онъ пытается убить счастливаго соперника, но Иванъ Непокрытый спасаетъ друга. Микиту связываютъ и предаютъ суду.

Аналогичной ему по характеру является дивчина Маруся, беззавѣтно увлекшаяся этой широкой и сильной натурой и обезумѣвшая при видѣ его погибели.

Типъ этотъ обрисованъ нѣсколькими штрихами, но довольно ярко рисуется въ вашемъ воображеніи.

Развязка всей драмы происходитъ въ послѣднемъ актѣ. По прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ въ счастливую семью Семена и Одарки является безногій солдатъ Иванъ Непокрытый. Прежняя бодрость и веселость и теперь не покидаютъ его, но вамъ до слезъ больно за неудавшуюся жизнь этого обездоленнаго, одинокаго человѣка. Вслѣдъ за нимъ въ ту-же хату приводятъ арестанта Микиту, полумертваго отъ тѣхъ физическихъ и нравственныхъ страданій, которыя выпали на его долю. Онъ тоже одинокъ: родные умерли, безумная Маруся сожгла хату и все имущество. Вѣсти эти въ конецъ подкашиваютъ силы страдальца Въ началѣ сцены онъ говоритъ еще съ достоинствомъ Семену въ отвѣтъ на его привѣтливыя рѣчи: «твое діло, коли ты соцкий, росписатись!» а затѣмъ безсильно опускается на скамью и произнзситъ съ отчаяніемъ: «робить зо мною, що хочете!» (дѣлайте со мною, что хотите).

Когда всѣ въ хатѣ засыпаютъ, въ истерзанной душѣ Микиты встаютъ съ новой силой чувства ненависти, злобы и мщенія, и онъ опять пытается убить Семена; но минуты его сочтены, онъ падаетъ и умираетъ съ именемъ Одарки на устахъ.

Когда мы прочли заглавіе «Дай серцю волю, заведе у неволю», слушатели наши не Вникли еще хорошенько въ то обстоятельство, что пьеса эта написана по малорусски, и по примѣру прошлаго раза сосредоточили все свое вниманіе на смыслѣ и значеніи заглавія.

«А у нас кажуть: дай жінці волю, сам підеш у неволю», замѣтилъ иронически дѣдъ Бруско. (А у насъ говорятъ: "дай женѣ волю, самъ попадешь въ неволю).

— «Та вже як и чоловікові даей (дашь) волю, и то не дуже гарно» (не очень хорошо), заспорила старостиха, ярая защитница женскихъ правъ.

«Як одно одного слуха, то то гарно, а як піде одно проти одного, не буде добра», заключилъ Демьянъ. (Когда слушаютъ другъ друга, — это самое лучшее, а какъ пойдетъ врозь — не бывать добру).

Но во время длиннаго монолога Семена, почуявши явственно родную рѣчь, слушатели пришли въ неописанный восторгъ: они и хохотали, и утирали невольныя слезы умиленія, и повторяли горячо и сердечно: «наша пісня, наша! У нас співають цю саму! Ці пословиці мабуть по всім світі! Усі приказки наші!» (Это наша пѣсня, — у насъ ее поютъ! Эти пословицы, должно быть, по всему свѣту однѣ и тѣже! Всѣ наши поговорки!)

Свиданіе Семена съ Одаркой послѣ долгой разлуки и въ особенности ея длинныя рѣчи о звѣздахъ, птичкахъ и цвѣтахъ казались намъ лично нѣсколько сентиментальными, но слушателямъ было не до критики. Они упивались этими рѣчами и говорили умиленно: «неначе „Катерина“ Шевченкова розмовля! Вона свое усе росказала, теперь він почне! Вона, як ті квіткй без его поливала, неначе его бачила! То в неі слези тремтять на очах и од радощіи, и од жалю! Як діетця, так и и! Як раз під „Кобзаря!“ Не баче его, очі заплющила, а душею чуе»^[78].

Одного только дѣда Бруска не покидалъ его обычный юморъ, и онъ парализировалъ романическое настроеніе публики такими рѣчами: «ач, як зраділа! Так и гребетця до ёго, давно не бачила, а не здума, шо може він голодний прийшов. Він, може, не такъ любощіи хоче, як істи, а вона ycи про свое!»^[79].

Но не одинъ Бруско парализировалъ чтеніе. Учительница поступила въ высшей степени безтактно, предложивъ публикѣ вслушиваться въ слова и опредѣлять, какія изъ нихъ имъ незнакомы и не употребляются въ нашей мѣстности. Такого рода свѣдѣнія ей показались въ эту минуту почему-то очень интересными, но чуть не испортили дѣла. Публика совершенно поняла, что отъ нея требуется, и тщательно принялась вслушиваться въ слова.

— Либонь ніби у нас немае. Лаштунки — не чув, говорили слушатели, сосредоточивъ все свое вниманіе на подобнаго рода вопросахъ. Учительница поздно поняла свою ошибку, но ее выручилъ интересъ къ пьесѣ, который мало-по-малу захватывалъ вниманіе публики и вытѣснялъ задачу, такъ некстати поставленную учительницей.

Остротамъ Ивана Непокрытаго хохотали до слезъ и отвѣчали на нихъ своими собственными остротами. — «А звісно», говоритъ онъ, напримѣръ, съ ироніей надменному Микитѣ, — «ви-ж таки високого коліна, ваш батько у-купі з хортами лизав паньскі тарілки^[80].

— Паньского вівчаря кум, трошки благородний, говорятъ слушатели, смѣясь (господскаго пастуха кумъ — немножко благородный).

Но не однѣ шутки возбуждаетъ въ слушателяхъ личность Ивана. — „Від цёго Ивана разуминного нема“, замѣчаетъ кто-то съ сочувствіемъ, — „тільки на языкъ лепетий“^[81], добавляетъ скорѣе ласково, чѣмъ съ упрекомъ, другой.

— Він, мабуть, лата що-дня свитину^[82], говоритъ съ участіемъ третій. — „От людина яка, сам плаче, а других розважа“! (вотъ человѣкъ, — самъ плачетъ, а другихъ утѣшаетъ).

— Отце любов христіяньска. Аж од яких пор у іх іде товариство»!^[83] говорятъ объ Иванѣ, особенно умиляясь предъ его рѣшимостью идти въ солдаты за друга.

Въ высшей степени понравилась слушателямъ рѣчь Одарки, въ которой она высчитываетъ предъ злобствующимъ Микитой симпатичныя стороны любимаго человѣка и каждый разъ повторяетъ съ чувствомъ: «и за те я его люблю»! (за это-то я его и люблю).

При извѣстіи, что Одаркина бабушка не вполнѣ согласна еще на бракъ внучки съ Семеномъ, кто-то говоритъ, смѣясь; «баба не вмолочена ще (бабу еще не уломали)»! и далѣе при словахъ: «треба показати, шо у ій уся сила (нужно же показать, что въ ея рукахъ вся власть), всѣ какъ-то невольно переглядываются и бросаютъ взглядъ на бабу Параску, а она въ свою очередь, принимая на себя видъ казанской сироты, говоритъ, будто бы не понимая въ чемъ дѣло: „и чого таки придивлятися“! (И чего-таки присматриваться)!

Когда Иванъ Непокрытый возвращается съ войны, слушатели встрѣчаютъ его съ не меньшимъ радушіемъ, чѣмъ друзья его, Семенъ и Одарка. — „Нічим буде бігати“, говорятъ они, печально улыбаясь и какъ бы поглядывая на его прострѣленную ногу.

— Тут уміи брехати^[84], а там ще краще навчивсь! Ох, тепер роскаже! (И прежде умѣлъ балагурить, а тамъ еще понаторѣлъ! Теперь поразскажетъ)! и они съ нетерпѣніемъ ждутъ этого разсказа и съ большимъ интересомъ выслушиваютъ его.

— Тут читаетця, а тамъ діялось, заключаетъ кто-то съ чувствомъ сожалѣнія и страха.

— Гірко він, вік згорював! Инший наживетця на світі, инший наплачетця»! говорятъ печально объ Иванѣ. (Горько онъ свой вѣкъ скороталъ. Иной поживетъ въ свое удовольствіе, а иной наплачется).

Но и широкая натура Микиты понята настолько, что онъ не вызываетъ въ публикѣ ни упрековъ, ни порицаній; напротивъ, видя трагизмъ его положенія, ему сочувствуютъ, его жалѣютъ. — «Який був и шо став! не переломии серця! Він и самъ собі не рад! Простраждав віи! Як перевелось семейство! Де ті люде, шо без сліз вік звікуютъ! — Бач, шо ці Одарки роблять»!^[85] говорятъ вдумчиво и съ грустью; но въ этой грусти вы не замѣчаете ничего порывистаго, что говорило бы вамъ о томъ, какъ глубоко чувство состраданія проникло въ душу читателя; вамъ ясно, что здѣсь скорѣе резонируютъ, чѣмъ чувствуютъ.

Во время предсмертнаго бреда Микиты публика стихаетъ.

— Ему вже Бог зна iо ввbжаетця, произноситъ только кто-то шопотомъ. (Ему уже Богъ вѣсть, что мерещится)!

Смерть Микиты является какъ бы желанной развязкой; слушатели, очевидно, утомлены длиннымъ описаніемъ предсмертной агоніи, и вы не слышите и не видите при этомъ ни глубокаго вздоха, ни слезы состраданія. Для васъ очевидно, что пьеса понята и понравилась, но вмѣстѣ съ тѣмъ не произвела того глубокаго впечатлѣнія, какое ощущали вы, положимъ, при чтеніи «Грозы».

Почему это такъ? невольно спрашиваете вы себя, получивъ неожиданный результатъ, а между тѣмъ отвѣтъ такъ простъ и ясенъ: сила таланта Островскаго взяла свое и надъ родною рѣчью, и надъ родными мотивами. Это все то же, почему интеллигентный человѣкъ плачетъ надъ Шекспиромъ въ устахъ иностранца Сальвини и приходитъ въ восторгъ отъ произведеній Бетховена, неимѣющихъ ничего общаго съ русскими мотивами. Яркіе образы, созданные великими талантами, близки и понятны не только его народу, а и всему человѣчеству, такъ какъ заключаютъ въ себѣ общечеловѣческія муки, радости и страданія.

Бѣдность не порокъ. Комедія въ 3 дѣйствіяхъ, (т. 2 соч. Островскаго).

Считая «Бѣдность не порокъ» одною изъ лучшихъ пьесъ Островскаго, а типъ Любима Торцова однимъ изъ наиболѣе яркихъ и драматическихъ, мы, тѣмъ не менѣе, спрашивали себя: что если эти деревенскіе люди разсмотрятъ въ немъ только пьяницу, шута, промотавшагося купчика и отнесутся къ нему резонерски; что если въ его горячей рѣчи, въ этомъ горделивомъ величіи нищаго, сознающаго всю силу своей правды, они увидятъ простую случайность или предопредѣленіе свыше, что если онъ, несмотря на весь великій трагизмъ своего положенія, покажется имъ смѣшнымъ въ самую патетическую минуту? Но опасенія наши оказались напрасными! Даже первыя рѣчи Любима Торцова, въ которыхъ онъ самъ относится къ себѣ иронически, были прослушаны серьезно и съ долей участія. «Ач бідний! як его, сердешного розскубили ті приятелі! Треба хліба заробляти чим-небудь. То був хрант, а то бач який обшарпаний»^[86], говорили слушатели съ сочувствіемъ, внимательно вслушиваясь въ автобіографію Любима Торцова.

— «Шо він — молодший чи стариний від брата» (Гордѣя Карпыча)? спросилъ кто-то, желавшій узнать и эту подробность.

— «Бідний до віку молодчий», отвѣчалъ ему на это дѣдъ Бруско. (Что онъ — моложе или старше своего брата, Гордѣя Карлыча? — Бѣдный до конца жизни остается младшимъ).

Униженные и оскорбленные по прежнему нашли въ слушателяхъ симпатію и сочувствіе: прикащикъ Митя, живущій въ услуженіи у богатаго купца, Гордѣя Карповича Торцова, и беззавѣтно любящій втихомолку хозяйскую дочь, Любовь Гордѣевну; Пелагея Егоровна, не смѣющая выговорить, слова предъ мужемъ-самодуромъ; Люба, безропотно покоряющаяся волѣ деспота отца; пьяница и бродяга Любимъ Торцовъ, всѣ эти лица съ первыхъ страницъ были взяты, такъ сказать, подъ покровительство и считались близкими, своими.

За то богатаго фабриканта, Африкана Савича Коршунова, задумавшаго на старости лѣтъ жениться на молодой дѣвушкѣ, всѣ встрѣтили съ недоброжелательствомъ и антипатіей. Всѣ поняли, какъ нельзя лучше, комизмъ положенія Гордѣя Карпыча, который при всемъ своемъ невѣжествѣ и грубости лѣзетъ въ бары и силится поставить свой домъ на господскую ногу. Онъ смѣшилъ ихъ своими выходками почти такъ-же, какъ смѣшитъ насъ, и они искренно хохотали надъ его мѣщанской фанаберіей.

Вопросъ, удастся-ли бѣдному Митѣ жениться на любимой дѣвушкѣ, очень тревожилъ всѣхъ, особенно женщинъ.

«До зятя ще далёко! Бач куда его дума заносить! Де-ж тому статись, не прййдетця ніколи: то-ж таки хозяйська дочка, а то робітник!»^[87] говорили сомнѣваясь одни.

— "А може?… на все бува средство, хто его зна, " слабо надѣялись другіе (а можетъ бытъ! мало ли что бываетъ на свѣтѣ!)

Въ явленіи I, гдѣ Митя говоритъ о любви своей къ Любѣ, одинъ изъ слушателей замѣтилъ вдумчиво: «и чого не так, шо на кіятрах усе любов та любов?» (И почему это на театрѣ все любовь да любовь).

— «А на світі хіба як? (а въ жизни развѣ не такъ?), произнесъ увѣренно другой.

Стихами, сочиненными Митей, всѣ остались очень довольны. „Бачите, як він гарно склада, слово на слово такъ и плететця“, замѣтила одна изъ женщинъ съ умиленіемъ. (Видите, какъ у него складно выходитъ, — слово за словомъ такъ и льется).

Къ Любовь Гордѣевнѣ публика тоже относилась съ самымъ теплымъ участіемъ: радовались взаимности, которую встрѣтила въ ней любовь Мити, покровительственно относились въ ихъ свиданіямъ, и когда Любовь Гордѣевна, возвращаясь отъ Мити, наткнулась нечаянно на кого-то и вскрикнула: „ахъ!“ чей-то голосъ въ публикѣ произнесъ тревожно: „батько!“ а когда оказалось, что слова: „стой! что за человѣкъ? По какому виду? За какимъ дѣломъ? Взять ее подъ сумнѣніе“, принадлежатъ Любиму Торцову, другой кто-то замѣтилъ успокоительно: „шуткуе! (шутитъ). А вона бідна, злякалась така думка, шо батько“. (а она, бѣдная, перепугалась, подумала, — отецъ).

Записка Любы — „И я тебя люблю“ — была встрѣчена большимъ сочувствіемъ. „Зрадів, не зна, то и робить, сам собі не вірить!“ говорили участливо о Митѣ. (Обрадовался, не знаетъ, что дѣлать, глазамъ своимъ не вѣритъ).

Въ высшей степени заняла ихъ сцена пріѣзда ряженыхъ, и они вмѣстѣ съ домочадцами Гордѣя Карпыча искренно радовались веселью; зато, когда раздался крикъ: „самъ пріѣхалъ!“ всѣ также огульно перепугались. „Ой, ой, ой!“ послышалось въ публикѣ. „Застав гульбище, треба ховатись!“ (Засталъ веселье, надо прятаться).

— „И его, бач, хворма требуетця, а вона ведмідя привела… Як заревё!“ иронизировалъ въ то-же время дѣдъ Бруско. (Онъ, видите-ли, гонится за формою, а она медвѣдя привела. Какъ зареветъ!).

При появленіи Коршунова въ публикѣ ясно чувствовалась тревога за участь Мити. „И ёго тёхнуло серце“. (У него дрогнуло сердце), говорили о немъ, когда Люба по приказанію отца согласилась на поцѣлуй Коршунова.

— „Тяжко робітнику у паньских палатах“, замѣтилъ Демьянъ. (Тяжело работнику въ барскихъ хоромахъ).

Когда Любовь Гордѣевна въ отвѣтъ на приторныя любезности Коршунова говоритъ: „я не знаю, что вы говорите“, кто-то изъ слушателей замѣтилъ шутливо: „не дочува!“ Як-бы од молодого, то почула-б»^[88], добавилъ, лукаво улыбаясь, дѣдъ Бруско.

— «А я-ж вам кажу, шо ще буде сватати», (говорю же вамъ, что будетъ сватать), произнесла тревожно старостиха.

— «Вона вже злякалася». (Она уже и перепугалась), замѣтилъ еще кто-то не то о Любовь Гордѣевнѣ, не то о старостихѣ.

— «А въ ёго така думка, шо Люба на гроші полёститця», сказалъ вдумчиво Григорій. (Онъ воображаетъ, что Люба на деньги польстится).

— "Хоч не до любові, так гроші! (Хотя безъ любви, да съ деньгами) добавилъ Иванъ Позняковъ.

— «Тільки вона не дуже шось тими грішми соблазняетця», пояснилъ свекоръ. (Только ее что-то не очень эти деньги соблазняютъ).

Но когда Гордѣй Карповичъ объявилъ женѣ, что это дѣло рѣшенное, и что онъ далъ уже слово Коршунову выдать за него дочь, слушатели наши такъ и ахнули. «Охолонула!.. (похолодѣла). Вмёрла!..» (умерла отъ страха) говорили женщины съ соболѣзнованіемъ о матери.

— «Не отдавай за старого, гріх!» (Не выдавай замужъ за старика, грѣхъ) сказалъ кто-то серьезно, какъ-бы обращаясь къ Гордѣю Карповичу, какъ-бы видя его предъ собою.

— Чи вірите — як мені іі жалко, наче вона перед очима у мене стоіть, замѣтила старостиха, утирая слезу. (Повѣрите-ли, какъ мнѣ ее жалко, точно она передъ глазами у меня стоитъ).

— Таку дівчину та за старого, добавила печально баба Марья и стала разсказывать, что и у нихъ то-же самое, тоже отцы силою отдаютъ дочерей замужъ. Сосѣдка подтвердила ея показаніе и иллюстрировала его примѣромъ изъ жизни.

— Так ту-ж хоч за парубка отдавали, а цей дід, замѣтилъ кто-то выразительно, вступаясь за деревенскіе порядки. (Ту по крайней мѣрѣ за молодого отдавали, а это старикъ).

Выслушивая всѣ эти замѣчанія и разсказы, мы невольно вспоминали пьесу «Бѣдная невѣста» и задались вопросомъ, почему тамъ бракъ не по любви одобрялся нашими слушателями, и они относились къ нему, какъ къ самому обыденному и заурядному явленію, а здѣсь тотъ-же фактъ возбуждаетъ участіе и слезы и, сличая оба эти положенія, увидали слѣдующее: тамъ они принимали самое теплое участіе въ безвыходномъ положеніи бѣдной вдовы, и подобная жертва со стороны дочери казалась имъ вполнѣ естественной во имя любви къ матери, что выразилось въ словахъ: «може-б и мати голову прихилила», а здѣсь явился протестъ противъ отцовскаго деспотизма и насилія, вызваннаго исключительно самодурствомъ и своеволіемъ.

Когда бѣдная Люба кидается въ ноги отцу и говоритъ ему: «я приказу твоего не смѣю ослушаться. Не захоти ты моего несчастья на всю мою жизнь!» и т. д., баба Параска сказала съ свойственнымъ ей знаніемъ приличій: «як увѣжливо вона ему отвічае!» (какъ вѣжливо она ему отвѣчаетъ).

— Шоб не розгнівйть, (чтобы не разгнѣвался) замѣтилъ резонно Григорій, "вона вже его карахтер добре зна, " (она его характеръ хорошо знаетъ) добавилъ дѣдъ Бруско.

— Не така въ его річ, шоб пожаліи, сказалъ глубоко вздохнувъ Демьянъ. (По разговору видно, что не пожалѣетъ).

Печальныя свадебныя пѣсни слушались съ умиленіемъ и сочувствіемъ и тутъ же цитировались сходныя съ ними свои собственныя, малорусскія, какъ напр. «уставай, мати, та раненько, поливай руту-мьяту та частенько!» и т. д.

Когда Митя, узнавши о помолвкѣ Любовь Гордѣевны, рѣшается уѣхать къ матери и приходитъ проститься съ Пелагеей Егоровной, одинъ изъ слушателей замѣтилъ, вздохнувъ: «одірвали!» (оторвали)!

— И шо-ж там за спих, треба-б ще хоч трохи підождати, подивитися, шо буде^[89], произнесъ другой, не потерявшій еще, очевидно, надежды на благополучный исходъ.

— Він вбіраетця додому, шоб не бачити своіими очима, шо буде, замѣтилъ Демьянъ, (онъ собирается домой, чтобы не видѣть всего этого собственными глазами).

— А може ще вона и за ёго піде, произнесла баба Марья.

— Не такий батько, хіба втечуть! сказалъ Григорій, (не такой отецъ, развѣ потихоньку убѣгутъ).

— Черкнё тай годі, добавила выразительно старостиха, сопровождая эти слова своимъ нервнымъ смѣхомъ.

— Та вони ще не звінчані, можно и одказатись, (они еще не повѣнчаны, — можно разойтись), замѣтилъ добродушно Кирило, какъ бы обрадовавшись этой мысли.

— А батько! напомнила печально свекровь, "як-бы мати не таки, а цю не послухають! (Еслибы другая мать, а эту не послушаютъ).

— Та и молода туда-ж, каже: з волі не вийду, (да и молодая туда-же — говоритъ: не выйду изъ воли родительской).

— Шо-ж тут зробиш? (ничего тутъ не подѣлаешь) — добавилъ дѣдъ Бруско, возмущаясь, очевидно, безропотной покорностью женщинъ.

— Як шо погано буде, и од вінчаного піде, замѣтила рѣзко старостиха и опять залилась своимъ непріятнымъ смѣхомъ. (Какъ плохо придется, такъ и съ мужемъ разойдется).

Разговоръ Любовь Гордѣевны съ Коршуновымъ, и его мрачныя воспоминанія о покойницѣ-женѣ произвели видимо на публику тяжелое впечатлѣніе. — «Не пора з ума зійти!» сказала желчно старостиха. (Не долго и съ ума сойти)!

— Туго берётця, замѣтилъ угрюмо Григорій. (Жестко берется).

— Хоч-бы не сидів на души, істи або-що пішов! (Хоть бы не сидѣлъ надъ душой, — поѣсть, что-ли, вышелъ бы), добавилъ съ презрѣніемъ дѣдъ Бруско и даже сплюнулъ съ досады.

При словахъ мальчика Егорушки: «дяденька, Гордѣй Карповичъ, пожалуйте сюда-съ! Исторія вышла-съ!» кто-то замѣтилъ тревожно: «мабуть з Митею». (Вѣрно съ Митей).

Но предположеніе это было ошибочно: на сцену неожиданно явился Любимъ Торцовъ.

— Він оце ему якийсь скандал отпече, произнесъ кто-то шопотомъ, (онъ ему какой нибудь скандалъ учинитъ).

Остальные слушатели ждали, что изо всего этого выйдетъ, только изрѣдка нарушая тишину короткими замѣчаніями вполголоса: «не вже въ сміх! може и тесть розбере, шо воно за штука! Він ему повставля зуби! Ще и до прикладу»^[90], говорили они, вслушиваясь въ обличительныя рѣчи Любима Торцова, пересыпающаго ихъ риѳмованными шутками и прибаутками.

— Коли оцей не визволить-годі!^[91] произнесла наконецъ громко и рѣзко старостиха, потерявъ, очевидно, терпѣніе и страшась печальной развязки. Зато нужно было видѣть ея радость, когда, вслѣдствіе дерзостей и упрековъ наглеца Коршунова, выведеннаго изъ терпѣнія обличительными рѣчами Любима Торцова, Гордѣй Карпычъ говоритъ: «я къ тебѣ пойду кланяться?.. Опосля этого, когда ты такія слова говоришь, я самъ тебя знать не хочу!» — «Хрестітьця!» обратилась она какъ-то восторженно и совершенно серьезно къ другимъ, «на нашу сторону повезло!» (Кладите крестное знаменіе! Наша взяла)!

— Це вже Люба вміра, отозвалась съ участіемъ баба Марья, (а Люба просто умираетъ)!

— Hi, въ неі вже бідноі мабуть одкотилось од серця, разъяснила баба Параска. (Нѣтъ, у нее должно быть уже отлегло отъ сердца).

— А Митя поіхаи? спросила торопливо свекровь, какъ бы спохватившись о чемъ-то весьма важномъ и боясь, чтобы онъ не прозѣвалъ какъ нибудь благопріятнаго момента.

— Hi десь тут, произнесла старостиха и даже оглянулась, настолько овладѣла ею, очевидно, иллюзія. (Нѣтъ, здѣсь гдѣ-то).

— Тут, подтвердила увѣренно баба Параска, точно будто она видѣла его собственными глазами.

Появленію Мити, о которомъ Гордѣй Карпычъ упомянулъ въ гнѣвѣ, какъ о женихѣ, всѣ очень обрадовались.

— Яж казала, — шо він у се тут крутився, замѣтила весело баба Параска. (Я-же говорила, что онъ гдѣ-то тутъ окалачивался).

Но словамъ самодура, Гордѣя Карпыча, обращеннымъ затѣмъ къ Митѣ: «ты ужъ и радъ случаю. Да какъ ты смѣлъ подумать то!» и т. д. всѣ очень перепугались.

— Ніяк не примінишся до его! чисте горе! слышались тревожныя восклицанія. (Никакъ къ нему не примѣнишься, — чистое горе)!

Новый выходъ Любима Торцова всѣхъ опять ободрилъ, они чуяли его нравственную силу.

— Трое вже за ёго, сказалъ кто-то радостно о Митѣ, считая его союзниковъ. (Уже трое за него)!

Монологъ Любима Торцова: «человѣкъ ты или звѣрь? Пожалѣй ты и Любима Торцова! (становится на колѣни). Братъ, отдай Любушу за Митю — онъ мнѣ уголъ дастъ. Назябся ужъ я, наголодался. Лѣта мои прошли, тяжело ужъ мнѣ паясничать на морозѣ-то изъ-за куска хлѣба; хоть подъ старость-то да честно пожить. Вѣдь я народъ обманывалъ: просилъ милостыню, а самъ пропивалъ. Мнѣ работишку дадутъ; у меня будетъ свой горшокъ щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Братъ! и моя слеза до неба дойдетъ. Что онъ бѣденъ-то! Эхъ, кабы я бѣденъ былъ, я бы человѣкъ былъ. Бѣдность не порокъ», — всѣхъ тронулъ до слезъ. Тронулъ онъ и надменное сердце Гордѣя Карпыча, вызвалъ и въ немъ и слезу состраданія, и согласіе на желанный бракъ дочери. Слушатели были, очевидно, въ восторгѣ отъ такой развязки. — «Як-бы не він!.. Визволив! Усердна людина! Сердешний чоловік! Ач яку радість зробив!»^[92] говорили они съ чувствомъ о Любимѣ Торцовѣ, анализируя его душу и поступки и совершенно игнорируя тѣ внѣшнія неприглядныя стороны, которыя могли бы оттолкнуть отъ него поверхностнаго наблюдателя или холоднаго резонера.

По ревизіи. Этюдъ М. Л. Кропивницкаго. (Газета «Степь» 1885 г. 29 сентября, № 13 и 14).

Этюдъ «По ревизіи» можно считать однимъ изъ наиболѣе удавшихся произведеній Кропивницкаго. Это картинка, выхваченная прямо изъ жизни и нарисованная яркими красками умѣлою рукой. Предъ вами волостное правленіе въ полномъ его составѣ: волостной старшина, изображающій изъ себя начальство и потерявшій счетъ днямъ изъ-за пьянства; писарь, побѣдитель женскихъ сердецъ, говорящій высокопарнымъ языкомъ и тоже кутила-мученикъ; волостной сторожъ, которымъ каждый понукаетъ, какъ вздумается. Его бранятъ за то, что нѣтъ во время лошадей, а между тѣмъ лошади стоятъ у волостнаго правленія второй день въ пріятномъ ожиданіи, что вотъ-вотъ началъ: тво поѣдетъ по ревизіи, а у начальства между тѣмъ являются все новые и новые предлоги выпить и закусить. Вотъ выходитъ на сцену сварливая баба Рындычка; она пришла судиться, пришла жаловаться на сосѣдку, московку Приську, которая, что ни скажешь ей, какъ ни выругаешь, все молчитъ и молчитъ, что ей кажется крайне подозрительнымъ.

Допросъ старшины, сопровождающійся шкаликомъ водки и разсказъ болтливой бабы, безпрестанно уклоняющейся всторону и припоминающей происшествія за цѣлые десятки лѣтъ, смѣшитъ васъ до слезъ. Старшина очень радъ случаю призвать къ себѣ смазливую московку, за которой онъ давно тщетно ухаживаетъ, и когда она появляется на сценѣ, онъ безцеремонно выгоняетъ въ шею старую Рындычку, мотивируя это тѣмъ, что она не умѣетъ держать себя передъ начальствомъ. Но пріятное свиданіе старшины прервано приходомъ писаря. Оказывается, что тотъ предупредилъ намѣренія высшаго начальства, какъ называетъ себя старшина, и покумился съ московкой, что не мѣшаетъ, однако, его пріятельскимъ отношеніямъ къ старшинѣ и общей выпивкѣ.

На сцену опять является Рындычка, но водка уравновѣшиваетъ взаимныя отношенія: она цѣлуется съ московкой и плачетъ надъ тѣмъ обстоятельствомъ, что она сирота. Всѣ пьютъ, всѣ поютъ: «ой, хто пьё, тому наливайте»! и въ этой общей пьяной пѣснѣ вамъ слышится утраченное сознаніе какого бы то ни было человѣческаго достоинства; а лошади между тѣмъ ждутъ у крыльца, пьяный писарь позваниваетъ въ шутку колокольчикомъ надъ ухомъ уснувшаго старшины, и тому грезится, будто онъ ѣдетъ по ревизіи, и онъ понукаетъ со сна мнимыхъ лошадей.

Предъ вами самая горькая, самая неотразимая правда жизни, и надъ нею задумывается не только интеллигентный человѣкъ, ее какъ нельзя лучше понимаетъ и чуетъ народъ.

— Чи воно на кіятрі чи справді? мабудь справді, сказалъ въ раздумьи одинъ изъ крестьянъ по окончаніи чтенія.

— Та на кіятрі-ж правду представляютъ, шоб люде бачили, замѣтилъ также серьезно другой.

— Примір знятий въ окурат. (Вѣрно списано съ натуры), добавилъ глубокомысленно третій, а между тѣмъ за минуту до этого эти самые люди хохотали и надъ старшиной, и надъ бабой Рындычкой и говорили сквозь смѣхъ: «и ті коні стоять, и ревизія стоіть»!

— А ему з пьяну здаетця, шо іде. — Тільки на умі справля службу тай годі! От у нас Артем Солоний був старшиною, то той було каже: «и сам не памьятаю, коли мене наставляли, коли и скидали, усе пьяний! Загада було сход, люди зійдутця, стоять, стоять, дожидаютъ, дожидаютъ та з тим и підуть; такъ само одшукувавъ дні, як и цей»!^[93].

— У нас й така, — Рындычка як риз! Из жалоби та кудй заіхала! «То колись бую, нічого згадувати», говорили они, смѣясь росказнямъ разболтавшейся Рындычки. (Нечего вспоминать объ томъ, что давнымъ давно миновало)

Но въ общемъ замѣчаній было сравнительно весьма немного, и мы считаемъ не безъинтереснымъ сказать нѣсколько словъ о причинѣ, которая пара лизировала на этотъ разъ полную откровенность слушателей и внесла въ нашу аудиторію небывалое въ ней стѣсненіе и робость. Причина эта таилась въ слѣдующемъ: услыхавъ, что у насъ на очереди стоитъ пьеса «По ревизіи», одинъ изъ крупныхъ землевладѣльцевъ данной мѣстности, большой знатокъ малорусскаго языка и ярый поклонникъ таланта Кропивницкаго, предложилъ намъ явиться въ нашу хату и прочитать пьесу. Зная о характерѣ его справедливыхъ и честныхъ дѣловыхъ отношеній къ народу и совершенно упуская при этомъ изъ виду вопросъ о матеріальной зависимости, мы охотно допустили его въ нашу аудиторію; намъ казалось даже, что это какъ бы подыметъ фонды нашихъ чтеній въ глазахъ народа и придастъ имъ большую солидность. Но на дѣлѣ оказалось не то, и мы съ первыхъ же минутъ почувствовали, что впали въ ошибку. Иные изъ слушателей не рѣшались садиться, держась почтительно всторонѣ и бормоча сквозь зубы: «не клопочітьця, мы постоімо»!^[94] и намъ стоило большихъ усилій усадить ихъ.

Долго, долго никто изъ слушателей не рѣшался произнести ни слова, и въ эту минуту интересно было наблюдать измѣненія въ выраженіи этихъ знакомыхъ намъ лицъ. Лицо Демьяна больше другихъ сохранило на себѣ выраженіе сосредоточеннаго спокойствія и самообладанія; Кирило какъ-то весь судорожно подергивался, и нервная улыбка не сходила съ его лица; болтливая свекровь точно воды въ ротъ набрала и подобострастно смотрѣла въ сторону чтеца. Изъ устъ дѣда Бруско не вылетѣло ни единой остроты; онъ имѣлъ видъ понурый и все время молчалъ. Баба Параска вся преисполнилась притворнаго умиленія и, подперши щеку своей искалѣченной рукой, казалось, слушала молитву, а не веселую пьеску. Иванъ Позняковъ, желая что-либо сказать, каждый разъ заикался, чего прежде съ нимъ никогда не бывало. Баба Марья окончательно затихла и какъ будто не дышала; Григорій какъ-то съежился и весь ушелъ въ себя; нервный смѣхъ старостихи быстро обрывался; нѣсколько новыхъ лицъ, появившихся на чтеніи, какъ-то сконфуженно и вопросительно оглядывались кругомъ, какъ бы выискивая случая уйти. Свекоръ имѣлъ видъ человѣка, чѣмъ-то провинившагося; онъ былъ красенъ, какъ ракъ, и безпрестанно отиралъ какимъ-то засаленнымъ платочкомъ крупныя капли пота, выступавшія на лбу. Однимъ словомъ, люди эти носили на себѣ яркій отпечатокъ прошлой зависимости и крѣпостного права.

Нельзя сказать, впрочемъ, чтобы и крупный землевладѣлецъ чувствовалъ себя вполнѣ хорошо и могъ явить собою примѣръ полнаго самообладанія: чтеніе его было далеко не такъ выразительно и удачно, какъ въ гостиной; онъ часто останавливался, сбивался, иное пропускалъ, стѣсняясь мыслью, что это можетъ показаться нѣсколько циничнымъ народу.

Развязнѣе другихъ держалъ себя Николай Безинскій. Было-ли тому причиной родство его съ высшимъ начальствомъ — старшиною, или матеріальная независимость (онъ очень богатый мужикъ), или приближенность его къ прежнимъ господамъ, когда онъ 4 года служилъ въ лакеяхъ, или толковое знаніе грамоты и чтеніе книгъ, или, наконецъ, совокупность всѣхъ этихъ четырехъ причинъ, — но это былъ все тотъ же Николай Безинскій, ровный, спокойный и прерывающій время отъ времени чтеніе своими толковыми замѣчаніями. Спокойствіемъ этимъ онъ видимо ободрилъ впослѣдствіи даже другихъ, и къ концу чтенія можно было слышать и сдержанный смѣхъ, и толковыя замѣчанія вполголоса. Безинскій внимательно слѣдилъ за чтецомъ и, замѣтивши, что тотъ нѣчто пропускаетъ, сказалъ учтиво, но настойчиво: «не проминайте, будьте лйскаві!» Но у чтеца на это были свои взгляды, и онъ продолжалъ кое-что пропускать; зато, когда насталъ перерывъ въ чтеніи, и господа ушли завтракать въ домъ, Везинскій перечиталъ громко публикѣ все пропущенное прежде, и когда паны возвратились и застали его за чтеніемъ, онъ замѣтилъ улыбаясь, какъ бы въ свое оправданіе: «хіба мы малі!» (Развѣ мы малолѣтки!) и убѣдительно просилъ дать ему на домъ оба номера газеты «Степь», чтобы прочесть своему брату, старшинѣ, «По ревизіи». «Коли хочете, я хоч и гріши за ці листа відам» (если хотите, я заплачу), говорилъ онъ учтиво, готовый, видимо, раскошелиться и пріобрѣсти въ собственность интересную исторію про старшину.

---

Разсказанный случай доказалъ намъ, какъ не легко устраиваются отношенія съ народомъ, въ которыхъ царила-бы полная откровенность и простота, и мы еще болѣе порадовались, что намъ удалось установить съ нимъ подобныя отношенія. Мы боялись только, какъ бы этотъ несчастный случай не парализировалъ безъискусственности нашихъ дальнѣйшихъ чтеній, но, къ счастію, тревоги эти оказались напрасными, — при слѣдующемъ чтеніи слушатели наши казались намъ еще проще, откровеннѣе, чѣмъ когда бы то ни было, и мы съ радостью чувствовали нравственную атмосферу нашей прежней аудиторіи. Минутами намъ становилось какъ бы боязно, что вотъ-вотъ ворвется въ нее, пожалуй, опять какой-либо чуждый, пришлый элементъ и нарушитъ налаженную гармонію, но все было спокойно извнѣ, и только книга вызывала въ нашихъ слушателяхъ восклицанія, волненія и слезы.

Какимъ образомъ достигли мы подобныхъ отношеній, узнаетъ каждый, кто прочтетъ всѣ наши предыдущія замѣтки объ изданіяхъ «Посредника» во второй части книги «Что читать народу?» когда она появится въ свѣтъ.

Доходное мѣсто. Соч. Островскаго, т. II.

Каникулы подходили къ концу. У насъ въ перспективѣ оставалось одно единственное, послѣднее воскресенье, а непрочитаннаго было такъ много: «На бойкомъ мѣстѣ», «Не въ свои сани не садись», «Въ чужомъ пиру похмѣлье» и многое другое, что, казалось намъ, непремѣнно должно быть понято и достойно оцѣнено народомъ; но не одна только эта увѣренность заключала въ себѣ для насъ интересъ: вопросъ, что недоступно народному пониманію, какъ отнесется онъ къ той или другой пьесѣ, пойметъ-ли и оцѣнитъ извѣстные типы, тоже былъ полонъ того же жгучаго интереса, который охватываетъ человѣка при мысли о невѣжествѣ народа и о разрозненности его съ интеллигенціей. Вотъ этотъ-то именно интересъ и заставилъ насъ остановиться на пьесѣ «Доходное мѣсто», съ обстановкой и дѣйствующими лицами, чуждыми той средѣ, въ которой намъ приходилось читать. Здѣсь, какъ и въ «Бѣдной невѣстѣ», на сцену выступалъ чиновничій міръ, хотя образы настоящей пьесы казались намъ ярче и величественнѣе. Вмѣсто мелкаго чиновника Беневоленскаго, на взяточничество котораго мы встрѣчаемъ въ пьесѣ одни блѣдные намеки, въ «Доходномъ мѣстѣ» является величественная фигура крупнаго взяточника, генерала Вышневскаго, человѣка вліятельнаго, отъ котораго зависитъ судьба всѣхъ окружающихъ. Вмѣсто кроткой Маши, мечтающей силой женской любви облагородить въ будущемъ своего несимпатичнаго мужа, мы видимъ Анну Павловну, жену Вышневскаго, презирающую и обличающую безчестные поступки мужа. Вмѣсто добродушной матери бѣдной невѣсты, искренно мечтающей о счастьи дочери, предъ нами выступаетъ Фелисата Герасимовна Кукушкина, мать-эгоистка, желающая во что бы то ни стало спихнуть съ рукъ своихъ дочерей, Юлиньку и Полину. Вмѣсто не менѣе добродушнаго Добротворскаго на сценѣ является Акимъ Акимовичъ Юсовъ, старый чиновникъ, хитрый взяточникъ, правая рука Вышневскаго. Съ особенной же яркостью въ пьесѣ выдвинута фигура Жадова, этого поборника правды, человѣка искренняго, горячаго, человѣка честныхъ стремленій и университетскаго образованія. Предъ нимъ совершенно блѣднѣетъ застѣнчивый и смирный Хорьковъ, который только въ пьяномъ видѣ отважился произнести нѣсколько словъ горькой истины. Но за этотъ-то именно типъ намъ становилось особенно страшно.

, Жадовъ съ своими горячими рѣчами, съ своей обличительной проповѣдью выходилъ въ эту минуту на судъ публики, у которой слово «студентъ» считается браннымъ словомъ. Какъ и откуда занесено такого рода понятіе, Богъ его знаетъ, но, къ сожалѣнію, это фактъ. Чтобы иллюстрировать данный фактъ, разскажемъ слѣдующій случай: молодой человѣкъ, учащійся въ университетѣ и пріѣзжающій въ деревню на каникулы, услыхалъ однажды слово «студентъ» («скубентъ»), употребленное вмѣсто брани въ потокѣ другихъ ругательныхъ словъ. «А вѣдь я тоже студентъ!» сказалъ онъ серьезно, обращаясь къ знакомому крестьянину. — «Та ну-бо не шуткуйте (не шутите), який ви скубентъ!» отвѣчалъ тотъ добродушно, и, сколько ни увѣрялъ его молодой человѣкъ, онъ остался въ полной увѣренности, что тотъ «шуткуе», взводя на себя такого рода клевету.

Вотъ передъ этой-то публикой выступили мы въ настоящую минуту съ чтеніемъ пьесы «Доходное мѣсто». Первая сцена, въ которой Вишневскій упрекаетъ жену въ холодности и говоритъ, что во имя любви къ ней и желанія окружить ее комфортомъ, онъ готовъ пожертвовать всѣмъ, даже своею честью, была понята слушателями до тонкостей.

— «Не любе! Не трёба ій ні твого золота, ні твоіх бархотів! (Не любитъ! Не нужно ей ни твоего золота, ни твоихъ бархатовъ). Не лежитъ душа до тебе тай годі!» говорили вокругъ. «Він ніби на того Ахрикана скидаетця»^[95], добавилъ Демьянъ, вспоминая откупщика Коршунова въ пьесѣ «Бѣдность не порокъ».

Затѣмъ слѣдовало явленіе II, въ которомъ Вышневская получаетъ любовное признаніе отъ какого-то свѣтскаго волокиты и сама съ собой разсуждаетъ по этому поводу. Правду сказать, что форма этихъ разсужденій казалась намъ совершенно непонятною для настоящаго состава слушателей, и мы прочли ихъ почти скороговоркой, какъ вещь, которую слѣдовало-бы даже пропустить, но мы ошиблись: публика сосредоточенно вслушивалась въ каждое слово, и кто-то замѣтилъ выразительно: «зоблазняе на развратъ» (соблазняетъ).

Въ явленіи III при разговорѣ Юсова съ Бѣлогубовымъ, мелкимъ чиновникомъ, женихомъ Юленьки, гдѣ онъ является во всемъ своемъ ничтожествѣ и говоритъ: «я, Акимъ Акимычъ, даже въ пищѣ себѣ отказываю, чтобъ быть чисто одѣтымъ», кто-то замѣчаетъ иронически: «а шо голодный, то нічого?!» Это ироническое отношеніе къ подленькому и пошленькому Бѣлогубову сопровождаетъ его во все время чтенія. «Хваста!» (хвастаетъ) говорятъ о немъ съ насмѣшкой, когда онъ показываетъ невѣстѣ жилетку, подаренную купцомъ. «Не скаже, так ще и не доглядитця, шонова!» (Если не сказать, такъ и не замѣтитъ, что новая). — «Де тільки можна, там и зірвё!» (Гдѣ только можно, тамъ и сорветъ).

Тѣмъ не менѣе, вслушиваясь въ характеристику Жадова, исходящую изъ устъ Юсова и Бѣлогубова, слушатели отчасти подкупились ею и кто-то замѣтилъ вопросительно: «то-б то він шалёний чи що?» (Что онъ полоумный, что-ли?)

— «Грубіян», разъяснилъ увѣренно другой.

Но не всѣ, однако, думали такъ: кое у кого явились уже догадки и сомнѣнія. — «Дё там шалёний, може и іх кумпанію не йде, через тё ім и спротивився»^[96], вступился Демьянъ съ свойственной ему чуткостью къ правдѣ.

Появленіе Жадова, его горячія рѣчи протеста, его честныя мечты о скромной долѣ счастья дали ему еще нѣсколько союзниковъ. «То-ж то не дурно сказано», замѣтилъ вдумчиво Григорій, «покинь свое хороше та зробй мое погане, — так и вони»^[97]. Это замѣчаніе ясно говорило уже объ анализѣ поступковъ Вишневскихъ, Юсовыхъ и Бѣлогубовыхъ и о порицаніи ихъ.

«Правди тепер скрізь не люблять», добавилъ дѣдъ Бруско, «то поперёду так було, шо брехнёю світ пройдеш та назад не вёрнешея, а тепёр скрізь проходятъ и вертаютця назад»^[98].

Надо замѣтить, однако, что не все въ рѣчахъ Жадова было доступно пониманію публики, и мы очень хорошо чувствовали и сознавали, что при такихъ фразахъ, какъ «я не уступлю милліонной доли тѣхъ убѣжденій, которыми я обязанъ воспитанію» и т. и., на лицахъ слушателей скользило выраженіе недоумѣнія и вопроса, но въ общемъ рѣчи эти были поняты какъ нельзя лучше, объ этомъ свидѣтельствовали тѣ выразительныя замѣчанія, которыми сопровождались онѣ: «Він правду держить на сёрці! — Не по его йдё? — А він усе роскопуе! — Неправдою злобитця! Дядькові не мовчить, почтенія не даё ніякого», говорили о Жадовѣ съ очевидной симпатіей. (Онъ полонъ правды! Не по немъ все, что творится! А онъ во все вникаетъ, до всего докапывается. Возмущается ложью! Перечитъ дядѣ).

Высокомѣрное отношеніе Вышневскаго къ племяннику и его практическіе совѣты и наставленія не вызвали ни малѣйшаго сочувствія. — «Дожидай! У другого и вік того не буде, тай не женитися?» говорилъ кто-то въ отвѣтъ на резонерскія разсужденія Вышневскаго о женитьбѣ. «И его и золота багацько, та жінка дума цур тобі з твоім золотой! а у того золота нема, так на голову надія^[99]. — Ач які дядьки!» слышалось вокругъ. — «Ділок, та жестбкий серцем!» (Вишь, каковы дяди! Дѣлецъ, но жестокосердъ).

Негодовали они также на вмѣшательство и поддакиванье стараго плута, Юсова. «Не гавкай хоч ты, будь ласкав!» говоритъ иронически Вруско, «підправля! той з того боку, а той з того». (Не лай хоть ты, пожалуйста! Донимаютъ! тотъ съ одной стороны, а этотъ съ другой).

— «Він з обома справитця, не клопочітьця!»^[100] заключилъ успокоительно Демьянъ тономъ искренней пріязни и даже какъ-бы гордости за Ж.адова — «Хлопець не з дурніх», добавилъ, лукаво улыбаясь, Вруско. (Малый не промахъ!)

Слово университетъ оказалось кое-кому знакомымъ и, силясь разъяснить его своему сосѣду, свекоръ говорилъ, что университетъ у штатскихъ, это все равно, что образцовый полкъ у военныхъ. Откуда было почерпнуто имъ такого рода понятіе, неизвѣстно. Григорій вспомнилъ о разсказѣ «Бабушка Марѳа» и о томъ, что сынъ ея тоже-былъ въ университетѣ. По тону слушателей было очевидно, что университетъ вызываетъ въ нихъ хотя и смутное чувство уваженія, но о связи его съ презираемымъ «студентомъ» никто не заикнулся, очевидно никто изъ присутствующихъ и не подозрѣвалъ ея.

Монологъ Жадова — «Да, разговаривайте! не вѣрю я вамъ, не вѣрю и тому, чтобы честнымъ трудомъ»… и т. д. вызвалъ огромное сочувствіе. Восклицанія, одобренія и симпатіи слышались со всѣхъ сторонъ, и еслибы эта публика вѣдала значеніе аплодисментовъ, мы увѣрены, что они покрыли-бы голосъ учительницы, одушевленный сознаніемъ, что Жадовъ понятъ, что рѣчи его вызываютъ сочувствіе и восторгъ.

Сцена въ домѣ Кукушкиной и разговоры Юленьки и Полины, какъ-бы скорѣе вырваться изъ дому и выйти замужъ, смѣшили слушателей. «Хоч-бы який взяы, та взяв, аби вивіз!» говорили они смѣясь. (Хоть бы первый встрѣчный взялъ, лишь бы вырваться изъ дому).

Когда Юленька характеризуетъ Полинѣ своего жениха Бѣлогубова и хвастается тѣмъ, что онъ беретъ взятки, а наивная Поленька задается тревожно вопросомъ, есть-ли и у ея жениха, Жадова, знакомые купцы, кто-то говоритъ насмѣшливо: «чим дівчат и мѣнять, як не цим! Як-бы можно, вони-б обидві пішли за ёго! Такіх и люблять, шо зривають з нашого брата, бідолахи. Той хабаріи не обіща, хоче правдою жити»^[101], замѣчаетъ выразительно Демьянъ о Жадовѣ.

Наставленія Фелисаты Герасимовны о томъ, какъ хитрѣе излавливать въ свои сѣти жениховъ и какъ обращаться затѣмъ съ мужьями, вызываютъ оживленныя замѣчанія: «ну тай наставленія! От-то мати, добре вчить! Аби зіпхнути! Hi, и нас не так, и нас мати такого наставленія не дасть», говоритъ Григорій съ достоинствомъ.

— «Та воно и и нас тё-ж саме», прерываетъ его Николай Безинскій, «в вічі приказують, шоб чоловіка шанувала, а там насамоти хто его зна, що говорятъ»^[102].

При разговорѣ Кукушкиной съ Юсовымъ, гдѣ она говоритъ о Жадовѣ: «вотъ какъ женится да мы на него насядемъ, такъ и съ дядей помирится, и служить будетъ хорошо», опять слышатся замѣчанія: «ще як и жінка вдастця така як теща та дядько, то вони его гуртом справлять» (Если и жена окажется такою-же, какъ теща да дядя, они, скопомъ, скоро его выправятъ).

«Може и цей жилет буде показувати? — Hi, цей не покаже, цёго не зломиш! — Він іх и тут добре пробере, ось побачите»^[103], говорятъ о Жадовѣ.

Наивное признаніе Полины предъ женихомъ и слова ея: «у насъ въ домѣ все обманъ, все, все, рѣшительно все» — вызываютъ одобрительный смѣхъ и сочувственныя замѣчанія: «сама себе одкривае! сторія чиста! Не зноровили ще, не вміе брехати. — Хай іх Господь зведе!» заключаетъ кто-то съ участіемъ. (Сама себя обличаетъ, — на чистоту; еще не въ конецъ испортили, не научилась лгать).

Вопросу Полины: «у васъ есть знакомые купцы?» всѣ добродушно смѣются и настолько оживляются, что вмѣшиваются въ разговоръ и отвѣчаютъ то за Полину, то за Жадова. «Что за вопросъ», говоритъ онъ напримѣръ по поводу купцовъ, «на что вамъ знать»?

— На хабару, отвѣчаютъ за Полину. Білогуб другий жилет уже получив, а и тёбе нема ні одного, добавляетъ кто-то смѣясь. (Для взятокъ. Бѣлогубовъ получилъ уже другой жилетъ, а у тебя нѣтъ ни одного).

— Ну, нѣтъ, намъ дарить не будутъ; мы съ вами сами будемъ трудиться, говоритъ далѣе Жадовъ.

— Молодчина! слышится одобреніе въ толпѣ.

— Отто краще, ніхто не буде нарікити^[104], говорятъ послѣ горячей рѣчи Жадова: «Вы еще не знаете высокаго блаженства жить своимъ трудомъ» и т. д.

Во время сцены въ трактирѣ, гдѣ счастливый Бѣлогубовъ угощаетъ Юсова и другихъ чиновниковъ, а Жадовъ сидитъ молча поодаль и читаетъ газету, на слушатtлей, очевидно, нападаетъ раздумье, которое разрѣшается словами: «не довго ім праздникувати, колись расправа и на іх прійде!»^[105] А когда Бѣлогубовъ подходитъ къ Жадову и развязно предлагаетъ ему присоединиться къ ихъ компаніи, кто-то замѣчаетъ оживленно: «ось послухайте, він ему зараз різне!»^[106]. И далѣе, когда Жадовъ отказывается, а Бѣлогубовъ продолжаетъ приставать: «братецъ, вы на меня напрасно претензію имѣете, мнѣ только жаль смотрѣть на васъ съ женой вашей», кто-то замѣтилъ гнѣвно: «ой, не вихваляйся!» — «И такі-ж вони листобатники — и туда и сюді!», добавилъ съ презрѣніемъ другой. (И такіе же они льстецы, — и нашимъ, и вашимъ.

Когда счастливая компанія взяточниковъ удаляется изъ трактира, на сцену выходитъ мрачная фигура пьяницы-адвоката, Досужева; онъ быстро сходится съ Жадовымъ за рюмкой водки и сообщаетъ ему съ горькой ироніей свое прошлое. Онъ тоже былъ когда-то честенъ и мечталъ о правдѣ, но увы! это ему не удалось, и онъ живетъ теперь, эксплуатируя невѣжественныхъ купцовъ и составляя имъ слезныя прошенія, надъ которыми самъ въ душѣ издѣвается и хохочетъ въ то время, какъ они плачутъ и рыдаютъ.

Мрачная фигура Досужева, его желчное раздраженіе, сарказмъ въ рѣчахъ, все это оказалось совершенно непонятымъ настоящимъ составомъ слушателей. — «Величаетця чим! При несчастію чоловік, плаче, а він бач шо робить! Насмbшка яка!»^[107] говорили они, вступаясь за плачущихъ купцовъ.

Въ IV дѣйствіи, когда разряженная Юленька, жена Бѣлогубова, является въ убогую квартирку Жадовыхъ, и между сестрами возникаетъ разговоръ о мужьяхъ и объ ихъ жизненной обстановкѣ, слушатели напряженно слѣдили за отвѣтами Полины и вначалѣ были ими очень довольны и даже очевидно введены въ заблужденіе. Когда Полина поясняетъ сестрѣ: «онъ много работаетъ. Онъ все говоритъ: сиди, работай, не завидуй другимъ», кто-то замѣтилъ торжествующимъ тономъ: «наша взяла!» признавая этимъ, очевидно, свою полную солидарность съ ученіемъ Жадова. Но не долго слушателямъ пришлось радоваться этой мнимой побѣдѣ: ехидныя увѣщанія Юленьки весьма скоро овладѣли умомъ и сердцемъ наивной Полины, и имъ оставалось только говорить о ней съ негодованіемъ: "ну тай сестра! усе материне наставленіе взяла! Ач яка! Шо-ж то за любовь за взятки^[108] и т. д.

Приходъ матери, ужасающейся бѣдной обстановкой Полины и совѣтующей ей точить мужа съ утра до вечера, привелъ публику еще въ большее негодованіе. «Хоч душу загуби, та подай! я-б ій морду побив!» говорили они, приходя въ азартъ. — "Хотів я свою жінку сюди завести, шоб послухала питанья, а тепер не хочу. Не як почуе, той овсі здуріе^[109], говорилъ сапожникъ Кирило, энергически размахивая руками.

Надо замѣтить, что у этого Кирила жена красавица, нарядница и первая танцорка на селѣ, и очень можетъ быть, что между его жизненными условіями и условіями Жадова есть много общаго: онъ тоже работаетъ съ утра до вечера и вмѣстѣ съ тѣмъ даже по праздникамъ одѣвается въ порыжѣвшую старенькую чинарку, тщательно заплатанную въ нѣсколькихъ мѣстахъ.

— Побачимо, шо буде, от-тоді и судить^[110], возразилъ ему горячо Демьянъ, какъ бы вступаясь за чтеніе и протестуя противъ такого преждевременнаго осужденія книги.

Возвращеніе домой утомленнаго Жадова и рѣзкій разговоръ его съ тещей всецѣло захватилъ душу слушателей, и мы видѣли на лицахъ ихъ то выраженіе торжества при каждомъ удачномъ отвѣтѣ Жадова, то страданія отъ тѣхъ оскорбленій, которымъ подвергала его теща. "Хоч-би не дратувала! (хотя бы не издѣвалась) говорилъ Кирило упавшимъ голосомъ.

— А що, достала? (А что попало?) обращался какъ бы къ тещѣ иронически Николай, когда Жадовъ говоритъ ей: «стыдитесь, вы пожилая женщина»… и т. д.

— А я так думаю, чи не пожертвуе він ій опляухи, замѣтилъ рѣзко дѣдъ Бруско. — «Вони думаютъ, шо ему легко», произнесла вздохнувъ баба Марья.

— Ось зараз заведутця битьця^[111], предсказывала свекровь.

— По нашому-б, то й виганяти времья, добавилъ Григорій. Вообще въ публикѣ чувствовалось крайнее напряженіе и трепетное ожиданіе дальнѣйшихъ событіи, и когда теща ушла, а Жадовъ остался вдвоемъ съ женою, въ хатѣ настала глубокая тишина. Слушатели, сидѣли молча, понуривъ головы и мало надѣясь, вѣроятно, на благополучный исходъ. Одинъ дѣдъ Бруско не унывалъ и время отъ времени какъ бы силился поднять духъ публики своими шутками. — «Шоб не було того, що у Сакрата з жінкою! Вона як вівця дурна! Норовисту кобилу трудно справлять!»^[112] нарушалъ онъ время отъ времени общее молчаніе. Но когда Полина послѣ тщетныхъ усилій Жадова объяснить ей, въ чемъ истина, насмѣялась надъ нимъ и ушла къ матери, даже и онъ затихъ.

Во время длиннаго монолога Жадова, когда онъ остается совсѣмъ одинокимъ и посылаетъ кухарку догонять жену, только одна изъ женщинъ замѣтила тихо со слезами состраданія въ голосѣ: «мій голубе сизий!» (Голубь мой сизый)?

Впрочемъ, наблюдая за публикой, намъ было ясно, что мужиковъ больше трогаетъ трагизмъ положенія Жадова, и что они глубже понимаютъ его, чѣмъ бабы, такъ напр., по окончаніи горячей рѣчи Жадова, обращенной къ женѣ, — «слушай, слушай! Всегда, Полина, во всѣ времена были люди, они и теперь есть, которые идутъ на перекоръ устарѣвшимъ общественнымъ привычкамъ и условіямъ. Не по капризу, не по своей волѣ — нѣтъ, а потому что правила, которыя они знаютъ, лучше, честнѣе тѣхъ правилъ, которыми руководствуется общество. И не сами они выдумали эти правила: они ихъ слышали съ пастырскихъ и профессорскихъ кафедръ, они ихъ вычитали въ лучшихъ литературныхъ произведеніяхъ нашихъ и иностранныхъ. Они воспитались въ нихъ и хотятъ ихъ провести въ жизни. Что это не легко — я согласенъ. Общественные пороки крѣпки, невѣжественное большинство сильно. Борьба трудна и часто пагубна; но тѣмъ больше славы для избранныхъ: на нихъ благословеніе потомства; безъ нихъ ложь, зло, насиліе выросли бы до того, что закрыли бы отъ людей свѣтъ солнечный»… Одна изъ женщинъ, наклоняясь къ своему сосѣду, сказала тихо: «не розібрала» (не поняла). — «Не те въ світі діетця, чому и книжках вчать»^[113], разъяснилъ онъ тоже тихо и дѣловито, дѣлая при этомъ выразительный знакъ, чтобы она не мѣшала ему слушать.

Горячія рѣчи Жадова не тронули сердца Полины, она требовала отъ него жертвъ, требовала идти къ дядѣ, поклониться ему и просить доходнаго мѣста. И когда мысль о возможности погибели любимой женщины заставляетъ его съ отчаяніемъ рѣшиться на этотъ позорный шагъ, и онъ говоритъ рыдая: «прощайте, юношескія мечты мои! Прощайте, великіе уроки! Прощай моя честная будущность! Вѣдь буду и я старикъ, будутъ у меня и сѣдые волосы, будутъ и дѣти… Нѣтъ, нѣтъ! дѣтей будемъ въ строгихъ правилахъ воспитывать. Пусть идутъ за вѣкомъ. Нечего имъ на отцовъ смотрѣть», — въ хатѣ тоже послышались сдержанныя всхлипыванья. Кирило, закрывъ лицо руками и положивши голову на столъ, силился заглушить душившія его слезы. Демьянъ также плакалъ, быстро смахивая рукавомъ своей сѣрой свитины непрошенныя слезы; морщинистое лицо Григорья тоже было смочено слезами, да и сама учительница на этотъ разъ не выдержала и съ усиліемъ дочитавши послѣднюю фразу: «пойдемъ къ дядюшкѣ просить доходнаго мѣста», закрыла лицо платкомъ и тихо плакала. Ей казались на этотъ разъ особенно трогательными слезы слушателей; они были вызваны не яркими сценическими эффектами, не потрясающими кровавыми сценами, а искреннимъ, горячимъ словомъ современнаго человѣка!

Вышла неожиданная пауза между 4 и 5 дѣйствіями.

— Навчили! (научили) сказала наконецъ съ горькой ироніей дѣдъ Бруско, первый нарушая молчаливую скорбь. Кирило поднялъ голову и хотѣлъ что-то сказать, но новый приступъ рыданій не далъ ему договорить, и можно было разобрать только отрывочныя фразы: «моя жизнь!.. Шоб був наряд!» и т. и. (Моя жизнь, подавай наряды и т. п.).

— Не втерплю тай годі!^[114] пояснялъ въ то-же время своему сосѣду Демьянъ, какъ-бы въ оправданіе своего малодушія.

— Скільки кріпивсь, — зломили^[115] говорилъ съ чувствомъ Григорій. Як-бы я цю книжку поперёду прочитаи, ніколи-б не оженився^[116], сказалъ наконецъ желчно Кирило, открывши руки отъ своего грязнаго отъ слезъ лица.

На этотъ разъ никто не защищалъ книги, столько горькаго чувства, очевидно, оставили въ душѣ послѣднія событія.

Дѣйствіе V происходитъ въ домѣ Вышневскихъ и начинается тѣмъ, что Вышневская читаетъ длинное-предлинное письмо все того же свѣтскаго человѣка, который грозитъ мстить ей за ея холодность. Это длинное письмо, полное ссылокъ на свѣтскія интриги и хитросплетенія, вѣроятно наполовину не было понято слушателями, и многіе изъ нихъ выражали знаки нетерпѣнія. — «Тай довго-ж чита! — А дё-ж усі прочі?» говорили они нетерпѣливо, поджидая выхода другихъ дѣйствующихъ лицъ. (Да и долго же читаетъ? А гдѣ же всѣ остальныя).

Появленіе Юсова нѣсколько оживило слушателей, но они такъ же, какъ и Вышневская, не могли долго понять его несвязныхъ намековъ на то, что надъ головою Вишневскаго разразилась гроза. «От пече! Не каже и не каже! Та що там таке? Цё вже якийсь скандал!»^[117] нетерпѣливо говорили они. Демьянъ первый догадался о случившемся и произнесъ выразительно: «ті гроші, же пропивали, вертаютця, от-що!» (Тѣ деньги, что пропивали, сокомъ выходятъ, — вотъ что!).

Появленіе мрачнаго Вишневскаго встрѣчено было съ видимымъ интересомъ, но сцена съ женою и взаимные упреки и пререканія вызвали въ публикѣ новые признаки нетерпѣнія. Они ждали Жадова, и вопросъ, придетъ ли онъ просить доходнаго мѣста, занималъ ихъ до послѣднихъ предѣловъ. «Він не сам прійде, а вона его приведе». (Онъ не самъ придетъ, она его приведетъ) было преобладающимъ мнѣніемъ. Въ хатѣ было очень шумно. Предположенія, споры и предсказанія смѣшивались въ какой-то общій гулъ, заглушающій отчасти разговоры Вишневскаго съ женой, но когда вошелъ Жадовъ, все мгновенно стихло.

«Вжё-ж и помараний, а натуру й досі держить»^[118], произнесъ только чей-то голосъ о Вышневскомъ, встрѣтившемъ племянника съ прежней надменностью и жестокосердіемъ.

Рѣчи Жадова слушались, очевидно, съ затаеннымъ дыханіемъ. «А вона мовчить, слуха, слова не черкне»^[119], произнесъ кто-то тихо о Полинѣ. Не сомнѣваясь, очевидно, болѣе въ твердомъ рѣшеніи Жадова возвратиться на путь правды, они тревожились вопросомъ, какъ, поступитъ въ данномъ случаѣ Полина, не рѣшаясь дать себѣ на него отвѣта, и при словахъ ея: «ты думалъ, что я въ самомъ дѣлѣ хочу тебя оставить? Это я нарочно. Меня научили», — одинъ изъ слушателей произнесъ громко и радостно: «побачила, почула, шо хабари роблять!» (Увидала и почуяла, къ чему приводятъ взятки).

При крикѣ: «доктора, доктора, съ Аристархомъ Владиміровичемъ ударъ!» одинъ изъ крестьянъ приподнялся съ лавки, набожно перекрестился и произнесъ громко и отчетливо: «слава, Тобі, Спасителю, правда неправду побила!» (Слава Тебѣ, Боже нашъ, правда восторжествовала). Въ возгласѣ этомъ было столько энергіи и чувства, что всѣ невольно перекрестились. А что же думала въ это время учительница, такъ искренно сомнѣвавшаяся вначалѣ въ возможности пониманія народомъ такой пьесы Островскаго, какъ «Доходное, мѣсто», и такого типа, какъ Жадовъ. Вся умиленная и растроганная, въ эту минуту она говорила себѣ: какъ мало, однако, знаемъ мы народъ, сколько неожиданныхъ сюрпризовъ открывается для насъ при столкновеніи съ нимъ.

X. Алчевская.

---

1. Слѣдуетъ замѣтить, что настоящему опыту предшествовалъ рядъ чтеній по изданіямъ «Посредника» и что въ данномъ случаѣ насъ весьма задумывала драматическая Форма произведенія. Мы боялись также, какъ бы слушатели наши не отнеслись къ этой пьескѣ иронически, какъ къ балаганной «кумедіи» и не осудили насъ за выборъ чтенія.
2. Можетъ быть, изъ нашего Дзендзика вышло бы тоже самое, еслибъ его учить.
3. Еще бы, отличный вышелъ бы актеръ. Вотъ, точно какъ они разсказываютъ, кого захочетъ представить — безъ ножа зарѣжетъ. Ты только скажи ему: представь меня, тотчасъ скопируетъ и не только то, какъ ты говоришь, а все: и гдѣ, и какъ, и при какихъ обстоятельствахъ случилось.
4. Такъ его дразнили.
5. Сходный типъ изъ разсказа «Марья Кружевница».
6. То она со злости, съ досады на все пошла, съ горя!
7. И чего таки лѣзть.
8. Вотъ ужъ цыганскій характеръ у этой Василисы: барыня, можетъ быть, разсказала-бы сонъ, а она перебиваетъ.
9. Намялибъ бока гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстѣ! Нѣтъ лучше наставленія! У насъ такъ!
10. Точно таковъ нашъ старикъ: вѣчно ругается. Посмотрѣть на него, — что твой театръ!
11. Будетъ дѣло! Не видать ему тѣхъ денегъ, какъ своихъ ушей! Какъ бы ни былъ старикъ виноватъ, а все-же онъ въ своемъ правѣ.
12. Вѣроятно, такой же дядя, какъ тотъ, что руку показалъ.
13. Этотъ цвѣтъ на весь свѣтъ.
14. У самой, должно полагать, не двѣнадцать, а съ полсотни.
15. Слыхала я какъ-то, будто на какомъ-то островѣ, что-ли, нашли людей, поросшихъ шерстью, и все-же у нихъ были человѣчьи, а не песьи головы.
16. Какъ птичка въ неволѣ! Сама съ собою разговариваетъ, сама себя развлекаетъ.
17. Подведетъ.
18. Какъ — разъ ихъ пара съ кумою.
19. Бывшая ученица школы.
20. Лучше, еслибы онъ меня каждый день билъ.
21. Не попадетъ домой, — задумала въ рѣку кинуться, — попомните мое слово.
22. Это ее вышли искать! Хотя-бы до грѣха не допустили.
23. Какъ по вашему, кто виноватъ?
24. Чѣмъ ее оправдать можно, эту Катерину?
25. Катерина и безъ того за слезами свѣта божьяго не видѣла, зачѣмъ же ее поѣдомъ ѣсть.
26. Что-жъ въ мѣшкѣ, что-ли, носить вашу Катерину?
27. Вы уже успѣли забыть, что въ той книжкѣ напечатано: любовь не пожаръ, загорится — не потушишь.
28. Вотъ же Адамъ и Ева святые были, а и тѣхъ змѣй соблазнилъ.
29. Водку теперь больше пей, да и только!
30. Какъ это понятно да хорошо, такъ тебѣ въ душу и заляжетъ.
31. Должно быть не хотѣлось, чтобы лавочницей звали, такъ какой-же тутъ стыдъ. Можетъ быть, онъ умомъ и сердцемъ выше ея.
32. Вамъ извѣстно, что дальше произошло?
33. Какъ съумѣлъ, такъ и отвѣтилъ.
34. Она жъ его къ рѣкѣ посылала, чтобъ повидаться, развѣ забыли? Вотъ онъ такъ ожидаетъ и самъ съ собой разговариваетъ.
35. Подлаживаются къ старику.
36. Онъ постоянно ей говоритъ вы и никогда не скажетъ ты.
37. А та, глядите, какъ улепетнула. Побѣжала снова учить, какъ нужно лгать! Нѣтъ, должно быть, спряталась! Испугалася! Извернется!
38. Ее убилъ и себя загубилъ!
39. Онъ хорошій человѣкъ.
40. Вотъ же этими театрами вы больше наполнили нашу душу, чѣмъ тѣ священными.
41. И какъ же это хорошо выходитъ въ ихъ чтеніи, словно на самомъ дѣлѣ.
42. Такъ его жаль, — сердце разрывается.
43. И какъ-таки въ чужомъ домѣ разшумѣться, — вѣдь это стыдъ! Нашли мѣсто!
44. Выдай дочь, — и приданаго (денегъ) не надо. — Ой, не пойдетъ: ничего въ немъ молодецкаго нѣтъ. — Развѣ еще дѣвицъ слушаютъ: перевѣнчаютъ и все тутъ.
45. Хоть ты что ему, а онъ все не съ мѣста, она дурака изъ него строитъ, а ему все ни по чемъ, ни за что сразу не уйдетъ.
46. Підбрехачемъ въ Малороссіи называютъ того, кто услужливо поддакиваетъ лицу нужному.
47. Развѣ смолчишь, когда не такъ дѣлается, какъ нужно!
48. Вольно жъ тебѣ было раньше родиться.
49. Выдоетъ, вытянетъ съ него. Повезетъ, гдѣ деньги сбываютъ. Онъ видитъ, какъ тотъ поддается, такъ еще крѣпче за него берется. А тотъ дуракъ вѣритъ его росказнямъ. У него уже умъ за разумъ зашелъ.
50. А она, бѣдняга, предлагаетъ спѣть что-нибудь, питая въ тайнѣ надежду, — не отзовется ли его сердце хоть на пѣсню.
51. Бѣгала, бѣгала, загоняла, загоняла мужа.
52. Такъ у меня сердце щемитъ, точно сейчасъ мой конецъ наступитъ, а черезъ полчаса приходятъ, — крестъ и монисто на столѣ лежатъ, сама-же она повѣсилась: русыя косы до колѣнъ висятъ — русыя да красивыя… Сама будто стоитъ, опустилась, чуть земли не касается.
53. Ни отца не нужно, ни жены, ни тетки! Сказано, своя воля! Своевольникъ! Еще ропщетъ! А выпьетъ, такъ еще ума прибудетъ! Вишь какой умникъ! Въ немъ одномъ больше ума, чѣмъ въ цѣлой деревнѣ. Какова удаль! Самъ похваляется, а кому не нравится — дверь настежь. Жена не покорилась! Какъ тутъ покориться, когда другія имѣются.
54. Когда происходило, а и теперь все тоже на свѣтѣ дѣлается.
55. За то и деньги хорошія, должно быть, берутъ съ богатыхъ купцовъ вдвоемъ съ дочкой.
56. Онъ и самъ чувствуетъ, что не на хорошее дѣло идетъ. Сердце его двоится — и любитъ, и боится, и Груши жаль, и стыдъ, — одно къ одному.
57. Дочери, что язвы на сердцѣ.
58. И какъ это ее не признали, — не за однимъ столомъ сидѣли, что-ли?!
59. Люди мѣняются! Можетъ, такъ исхудала, что и не узнать! Можетъ, ее тамъ такъ приласкали, что изъ молодой превратили въ старуху.
60. Изъ дому по крайней мѣрѣ съ имуществомъ заберетъ, роспишется въ обществѣ. Все-жъ таки не въ бѣгахъ она будетъ, а то, пожалуй, и по этапу могутъ вытребовать.
61. Куда ему. Если родной отецъ не смогъ, то этотъ ничего не подѣлаетъ, развѣ застращаетъ или насильно возьметъ, такъ чтобы не было еще хуже, — тогда его отъ водки ничѣмъ не отвлечешь.
62. Да, развѣ, въ нашей средѣ не бываетъ такихъ, — у насъ тоже найдутся теплые ребята и не только между разжирѣвшими да богатыми. Развѣ мало на свѣтѣ подобныхъ сумасбродовъ?
63. Не знаю, что-бы и сдѣлала ему, еслибы попался теперь, сгоряча!
64. Это лучше твое дѣло, дѣвушка, хоть развлечешь себя немного.
65. Вотъ тебѣ два!
66. Молчите, это она про себя будетъ говорить.
67. Даромъ, что обиняками будетъ говорить, а онъ языкъ прикуситъ.
68. Безъ огня припекаетъ! А ты со стороны смотри да любуйся. Хоть на задвижку прицѣпись, что хочешь дѣлай! (Малороссійская поговорка).
69. Охота слушать: надѣлъ-бы шапку да и былъ таковъ. Такъ нѣтъ! ждетъ до конца, пока всего не выслушаетъ!
70. Какъ-бы она не порѣшила съ собою изъ-за его гулянокъ! Завязалъ чужую душу, да и издѣвается.
71. Онъ теперь, какъ звѣрь, она и тѣни, и духу его боится!
72. Станется съ нею то же, что съ регентшей! Боже мой, до нея добирается, ищетъ! Зарѣжетъ! Самъ себя загубитъ.
73. Побѣжалъ въ сарай вѣшаться; взялъ веревку, сдѣлалъ петлю, всунулъ въ нее голову и, пробормотавши: Господи благослови, какъ прыгнетъ, — бичевка перервалась, а онъ упалъ на землю. — Вотъ, говоритъ, люди болтали: легко повѣситься, никакой боли не почувствуешь, а я какъ ушибся, на всю жизнь закаюсь вѣшаться. Такъ и этотъ: постоялъ надъ прорубью, но услышалъ звонъ и отдумалъ.
74. Краткія замѣтки о пьесахъ Кропивницкаго мы встрѣчали только въ нѣкоторыхъ изъ провинціальныхъ газетъ, указанія на которыя читатель можетъ встрѣтить въ книгѣ «Очерки исторіи украинской литературы XIX столѣтія» Н. И. Петрова. Кіевъ, 1884 г.
75. Замѣтка эта была написана нами до появленія Кропивницкаго на столичной сценѣ.
76. Учительница, читавшая малорусскую пьесу, владѣетъ безупречнымъ знаніемъ малорусскаго языка и выразительной дикціей.
77. Мы весьма сожалѣли, что но независящимъ отъ автора причинамъ въ настоящій сборникъ не вошло талантливѣйшее изъ произведеній Кропивницкаго «Глытай», и что такимъ образомъ мы лишены были возможности представить на судъ народа лучшую изъ его драмъ.
78. «Катерина» Шевченка разговариваетъ! Она все свое разсказала, теперь онъ начнетъ! Она, когда тѣ цвѣты безъ него поливала, будто его видѣла! То у ней слезы дрожатъ на глазахъ и отъ радости, и отъ горя! Какъ происходитъ, такъ и есть! Точь-въ-точь, какъ въ «Кобзарѣ»! Не видитъ его, глаза закрыла, а душой чуетъ.
79. Вишь, какъ обрадовалась, такъ и льнетъ къ нему, — давно не видѣла, а не подумаетъ, что, можетъ быть, онъ голодный пришелъ. Онъ, можетъ быть, не такъ любви жаждетъ, какъ ѣсть хочетъ, а она все про свое!
80. Всѣмъ извѣстно, что вы такого высокаго происхожденія, — вашъ отецъ, вмѣстѣ съ борзыми собаками, лизалъ господскія тарелки.
81. Нѣтъ разумнѣе этого Ивана; онъ только немножко пустомеля, болтунъ.
82. Должно полагать, онъ каждый день чинитъ свою верхнюю одежу.
83. Вотъ она истинно-христіанская любовь. И съ какихъ поръ тянется у нихъ эта дружба.
84. Надо замѣтить, что въ данномъ случаѣ слово „брехать“ не значитъ лгать, а употреблено въ смыслѣ поразсказать.
85. Чѣмъ былъ и чѣмъ сталъ! Не переломить сердца! Онъ и самъ себѣ не радъ! Промучился вѣкъ! Какъ перевелась семья! Гдѣ тѣ люди, что безъ слезъ вѣкъ свой проживутъ! Видите, до чего доводятъ эти Одарки!
86. Вотъ бѣдный! какъ его сердечнаго обобрали пріятели! Надо жъ хоть чѣмъ нибудь хлѣбъ добывать. То былъ франтъ, а теперь, видите, какой оборванецъ.
87. До зятя еще далеко! Вотъ куда его душа летитъ! Куда таки этому сбыться — она хозяйская дочка, а онъ не болѣе какъ работникъ!
88. Не слышитъ! Еслибъ отъ молодого, то услыхала-бъ!
89. И чего спѣшить! хоть бы немного подождалъ, посмотрѣлъ-бы, чѣмъ все это кончится.
90. Это уже въ насмѣшку! Можетъ, и тесть разберетъ, что оно за штука! Онъ ему вставитъ зубы. Да еще въ риaму.
91. Коли этотъ не спасетъ, — пиши пропало!
92. Когда бъ не онъ! Вызволилъ! Душевный человѣкъ! Вотъ какую радость всѣмъ устроилъ.
93. А ему съпьяна кажется, что онъ ѣдетъ. Онъ въ мысляхъ только исправляетъ долгъ службы, а не на дѣлѣ. Такой точно былъ у насъ старшина Артемій Соленый, — тотъ, бывало, говорилъ: и самъ не помню, когда меня выбирали, когда смѣняли, — все время пьянствовалъ! Созоветъ, бывало, сельскій сходъ, народъ сойдется, ждетъ-пождетъ, да съ тѣмъ и разойдется. Также, какъ и этотъ, позабывалъ дни и числа.
94. Не безпокойтесь, мы постоимъ!
95. Онъ какъ будто похожъ на того Африкана.
96. Вовсе не полоумный, а не подходитъ къ ихъ компаніи, за то они и взъѣлись на него.
97. Не даромъ сказано: брось свое хорошее, дѣлай мое дурное, — такъ и они.
98. Правды теперь нигдѣ не любятъ. То прежде такъ было, что ложью весь свѣтъ обойдешь, а назадъ не воротишься, — теперь-же не то: всюду пробираются и назадъ возвращаются.
99. Какъ-бы не такъ! Другой весь свой вѣкъ ничего не скопитъ, такъ и не жениться! У него и золота иного, да жена думаетъ: пропади ты со всѣмъ твоимъ золотомъ, а у того золота нѣтъ, за то на голову надежда.
100. Онъ съ обоими справится, — не безпокойтесь!
101. Чѣмъ дѣвушекъ и заманиваютъ, какъ не этимъ. Будь ихъ воля, онѣ бы обѣ за него пошли. Небось, такихъ-то и любятъ, которые обираютъ нашего брата, бѣдноту! Этотъ не будетъ брать взятокъ, — хочетъ правдою жить!
102. Вотъ такъ наставленія! Вотъ такъ мать, хорошему научаетъ. Лишь-бы съ рукъ сбыть! Нѣтъ, у насъ не такъ, у насъ мать не выступитъ съ такимъ назиданіемъ. — Ну, и у насъ бываетъ то-же, — при людяхъ наставляютъ, чтобы уважала мужа, а что говорится наединѣ — кто можетъ знать.
103. Неужто и этотъ будетъ хвастаться новой жилеткой. Нѣтъ, этотъ не таковскій, его не скоро сломишь. Онъ ихъ такъ проберетъ, — вотъ увидите.
104. Такъ-то лучше, — никто не станетъ попрекать!
105. Не долго имъ наслаждаться жизнью, — придетъ и на нихъ погибель.
106. Вотъ послушайте, онъ сейчасъ его отбрѣетъ.
107. Нечего сказать, — добромъ хвалится, человѣкъ въ несчастій, плачетъ, а онъ издѣвается.
108. Вся въ мать. Ишь какая! Какая же это любовь за взятки.
109. Хоть душу загуби, да подай! Думалъ было привести съ собой жену, — пусть послушаетъ чтенія, а теперь, шалишь, не приведу. Наслушается такихъ рѣчей, окончательно съ ума спятитъ.
110. Прежде узнай, чѣмъ кончится, и тогда ужъ осуждай.
111. Сейчасъ подерутся.
112. Не случилось бы, какъ у Сократа съ его женою. Она глупа, какъ овца! Норовистую лошадь не легко исправить.
113. Не то на свѣтѣ творится, чему въ книгахъ учатъ.
114. Не выдержу, да и только.
115. Какъ не крѣпился, — сломили-таки!
116. Прочти я эту книжку прежде, — ни за что-бы не женился.
117. Какъ огнемъ печетъ! Не говоритъ, да и только! И что тамъ такое? Вѣроятно, какой нибудь скандалъ!
118. Хоть и опороченный, а не поддается.
119. А она слушаетъ, молчитъ, словечка не проронитъ.