До последней капли крови (Беренс,)/ДО

До последней капли крови
авторъ Миссис Беренс,, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1880. — Источникъ: az.lib.ru • Рассказ об ирландском голоде.
Текст издания: Приложеніе къ «Отечественнымъ Запискамъ», № 10, 1880.

ДО ПОСЛѢДНЕЙ КАПЛИ КРОВИ.

РАЗСКАЗЪ ОБЪ ИРЛАНДСКОМЪ ГОЛОДѢ. МИСТРИСЪ БЕРЕНСЪ.

I.

Была страшная зима 1879—80 г. Всѣ стихіи, природа, время, погода вступили въ борьбу съ человѣкомъ. Въ нашей сравнительно благоденствующей странѣ нищета и болѣзни подняли свою роковую гидру. А въ Ирландіи народныя бѣдствія превзошли всякія описанія, всякое воображеніе. Мрачный призракъ голода, не показывавшійся открыто уже много лѣтъ и загнанный могучими руками въ самыя отдаленныя и темныя трущобы, еще разъ грозно выступилъ впередъ въ эту несчастную зиму, повергнулъ безъ малѣйшаго усилія картонныя преграды, которыми хотѣли его сдержать, и какъ древнее чудовище гулялъ на свободѣ по всей странѣ изъ конца въ конецъ. А развѣ не было публичной подписки въ пользу голодающихъ? А развѣ не образовался фондъ герцогини Марльборо? Не преувеличеніе ли всѣ эти разсказы о голодѣ? Такъ спрашивали себя богатые англичане среди роскоши и комфорта у веселаго огня въ каминѣ, гдѣ пылала смѣсь каменнаго угля и дровъ.

Да, слава Богу, благотворительность спасла тысячи людей отъ смерти и отчаянія, но этой ложкой помощи нельзя было выкачать моря народныхъ бѣдствій.

Дѣйствіе нашего маленькаго разсказа происходить среди дикихъ западныхъ горъ, живописные склоны которыхъ омываются бушующими волнами Атлантическаго океана. На такомъ обнаженномъ, безплодномъ горномъ откосѣ уныло лѣпилась полуразвалившаяся мазанка. Издали она не была примѣтна невооруженному глазу, и путешественникъ какъ бы неожиданно натыкался на нее. Она не представляла ничего необыкновеннаго; такихъ мазанокъ были тысячи въ окружающей странѣ. Быть можетъ, архитекторъ первоначально имѣлъ намѣреніе устроить тутъ дверь, окно и даже трубу, но они такъ и остались въ намѣреніи. Обитатели этого несчастнаго жилища выходили изъ него въ небольшое отверстіе среди покривившейся глиняной стѣны, окно, считавшееся только неудобной гоньбой за нелѣпой модой, было забито тряпками и соломой. Дымъ отъ разводимаго внутри огня свободно гулялъ по мазанкѣ и выбивался наружу, находя себѣ исходъ въ множествѣ щелей въ стѣнахъ и крышѣ.

На порогѣ двери, выражаясь прилично, сидѣла дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, въ такихъ лохмотьяхъ, которыя можно увидать только на ирландскомъ ребенкѣ. Какъ ея несчастная одежда держалась на ней и какъ она ухищрялась ее надѣвать — это было глубокой тайной. Впрочемъ, по всей вѣроятности, секретъ заключался въ томъ, что она никогда ея не покидала. Дѣвочка держала на рукахъ и нѣжно укачивала малютку мѣсяцевъ осьми. И та, и другая были до того тщедушны, и сморщены, что никто не далъ бы старшей болѣе осьми лѣтъ, а младшей болѣе четырехъ мѣсяцевъ.

Всклокоченные, неразчесанные волоса опускались въ безпорядкѣ на лицо Моры и скрывали всѣ ея черты, кромѣ глазъ, удивительныхъ голубыхъ ирландскихъ глазъ, которыхъ не могутъ омрачить ни грязь, ни голодъ, ни несчастье. Эти большіе, сверкающіе дикимъ сознаніемъ глаза устремлены въ туманную даль, откуда несется глухой стонъ горнаго потока, пробивающаго себѣ дорогу къ необозримому, свободному океану. Очевидно, воображеніе дѣвочки рисуетъ пріятныя фантастическія картины, потому что на ея устахъ показывается тѣнь улыбки, которая, въ болѣе счастливыя времена, разрѣшилась бы веселымъ смѣхомъ.

Чья-то рука, прикоснувшись къ ея плечу, возвращаетъ ее къ роковой дѣйствительности. Она вздрагиваетъ и, поднявшись съ мѣста, молча смотритъ на свою мать.

Онѣ очень походятъ другъ на друга. Мать, вылитая Мора, минусъ юность и надежды; она выше ростомъ, худощавѣе, старше, но такъ же грязна и въ такихъ же лохмотьяхъ. Лицо ея представляетъ оригиналъ, копію съ котораго изображаютъ удивительные глаза дѣвочки, во въ чертахъ этого лица время и горе стушевали всякій слѣдъ еще виднѣющихся въ ребенкѣ мысли и сознанія, оставивъ одно дикое, забитое, голодное выраженіе.

— Неужели Катлинъ спитъ? спрашиваетъ она съ удивленіемъ: — крошка гораздо умнѣе матери. Одному Богу извѣстно, сколько ночей я не закрывала глазъ.

— Тяжело, очень тяжело голодать, отвѣчаетъ Мора: — но, можетъ быть, отецъ вернется къ ночи и принесетъ картофелю. Онъ, вѣроятно, нашелъ работу въ Коркѣ; это, говорятъ, такой большой и славный городъ.

— Не такой онъ человѣкъ, чтобъ найти работу, а если онъ и вернется, то съ пустыми руками. Водка его сгубила. Онъ не виноватъ, что водка сильнѣе его.

— Правда, мама, правда; но мы должны какъ нибудь достать кусокъ хлѣба для маленькой Катлинъ; сколько ужь дней она, бѣдняжка, не видала капли сыворотки.

И Мора передаетъ матери маленькой комокъ лохмотьевъ. Бѣдная женщина уже выплакала всѣ свои слезы и глаза ея сухи, но, нагнувшись надъ полумертвой отъ голода, посинѣвшей малюткой, она вздрогнула и ея лицо еще болѣе омрачилось свинцовымъ отчаяніемъ.

— Поди, посмотри, не найдешь ли завалившейся корки въ томъ углу, гдѣ была свинья, сказала она съ тяжелымъ вздохомъ.

Мора молча, безнадежно повиновалась. Опустившись на колѣни, она шаритъ въ отдаленномъ углу мазанки. Въ сравнительно счастливое время тутъ покоилась свинья, составляющая нѣчто въ родѣ домашнихъ пенатовъ ирландца. Но недѣль шесть тому назадъ — это время кажется вѣчностью Морѣ — они были принуждены продать своего лучшаго друга, любимую свинью, для платежа ренты землевладѣльцу. Наконецъ, дѣвочка возвращается къ матери молча и съ безпомощнымъ отчаяніемъ смотритъ на малютку. Какой-то столбнякъ овладѣлъ ею. Неужели было уже поздно?

— Мама, произноситъ Мора съ безумнымъ припадкомъ горя: — вы не дадите Катлинъ умереть съ голоду! Катлинъ! Катлинъ! восклицаетъ она громко, какъ бы стараясь вызвать съ порога того свѣта отходящую маленькую душу.

Но восковое лицо ребенка не обнаруживаетъ никакихъ признаковъ жизни. Не слышно болѣе раздирающихъ воплей, не дававшихъ покоя по ночамъ ни матери, ни Морѣ; глаза упорно закрыты. Горькая мысль, что Катлинъ умираетъ, запала въ сердце дѣвочки и она не могла удержаться отъ слезъ.

— Ей плохо, сказала мать, передавая ребенка плачущей Морѣ; и словно ея рыданія только растравляли ея горе, она прикрикнула: — цыцъ! Не реви!

Войдя въ мазанку, она на четверенькахъ ползетъ по всему полу, въ надеждѣ найти или кусокъ хлѣба или картофель, или какую-нибудь завалявшуюся тряпку или забытую вещь изъ домашняго скарба, за которую сосѣдній закладчикъ далъ бы шесть пенсовъ. Но всѣ ея старанія тщетны и единственнымъ ихъ результатомъ было пробужденіе еще новаго живого существа. Что это за животное покоилось въ мрачномъ, грязномъ углу зловонной трущобы? Увы! это было человѣческое существо, мальчикъ шести или семи лѣтъ. Полуобнаженный, съ дикими, блуждающими глазами, онъ звѣрски бьетъ по рукамъ бѣдную мать, которая нечаянно возбудила въ немъ сознаніе голода.

Но она привыкла къ болѣе тяжелымъ ударамъ и, не обращая на нихъ вниманія, продолжаетъ свои поиски. Однако, Патрикъ не унимается. Его страданія слишкомъ велики; онъ на минуту ихъ забылъ, а теперь, засунувъ пальцы въ ротъ, старается заглушить голодъ, который безжалостно сверлитъ и точитъ его внутренности. Но эти усилія вполнѣ тщетны и онъ оглашаетъ воздухъ громкими стонами.

— Мора, Мора, Мора! рыдаетъ онъ: — дай мнѣ хоть одинъ картофель! Мора, Мора, Мора!

— Шш! Патъ! Шш, отвѣчаетъ дѣвочка: — у насъ ничего нѣтъ, и бѣдная маленькая Катлинъ завтра умретъ съ голода и будетъ ангеломъ на небѣ.

Но его собственныя муки не позволяютъ Патрику выразить какое-нибудь сочувствіе къ горькой участи своей маленькой сестры и онъ продолжаетъ жалобно стонать.

Никто изъ обитателей этой несчастной мазанки не ѣлъ ничего въ продолженіи двадцати четырехъ часовъ; голодная смерть холодно смотритъ имъ въ глаза; они заложили послѣднюю тряпку и съѣли послѣдній картофель.

Недѣлю тому назадъ, отецъ Моры объявилъ свою геройскую рѣшимость идти въ Коркъ и отыскать тамъ работу. Мора съ дѣтской надеждой думала, что они были спасены, но ея мать знала очень хорошо, по горькому опыту, что значили эти поиски работы. Однако, она любила своего лѣнтяя мужа и была рада, что онъ уходитъ, еслибъ этимъ уходомъ онъ спасъ хоть себя одного отъ голодной смерти. Къ тому же дома будетъ однимъ ртомъ меньше: она всегда удѣляла ему лучшую и большую порцію. Да, она его любила, несмотря на его лѣнь, пьянство и частые побои, наносимые ей и Морѣ подъ пьяную руку. Она его любила и теперь такъ же горячо, какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, когда онъ юнымъ красавцемъ ухаживалъ за нею, и хотя ей горько было съ нимъ разставаться, тяжело думать, что быть можетъ никогда болѣе его не увидитъ, но такъ было лучше, пусть онъ идетъ!

Вскорѣ послѣ его ухода, скудныя средства къ жизни совершенно изсякли. Патрикъ, Катлинъ, Мора и ихъ мать увидали лицомъ къ лицу голодную смерть.

II.

Въ мрачной мазанкѣ рѣшительно не оставалось ничего. Куча грязной соломы въ самомъ темномъ углу, одинъ сломанный, одинокій стулъ, двѣ жестяныя посудины, до того старыя и изломанныя, что никто не далъ бы за нихъ и пенса. Очагъ былъ холодный за недостаткомъ топлива. Чтобъ принести торфа изъ быстро уменьшавшагося запаса, необходимы были энергія и сила, а ни той, ни другой у нихъ не было. Всѣ эти горькіе факты были вполнѣ сознаваемы матерью и дочерью, и мысли ихъ принимали самый мрачный оттѣнокъ, когда вдругъ на порогѣ ихъ мазанки показалась чья-то тѣнь. Посѣтители въ этихъ дикихъ, отдаленныхъ трущобахъ были очень рѣдки, и онѣ обѣ вздрогнули, и снова надежда вспыхнула въ ихъ сердцахъ.

Не былъ ли это добрый патеръ Джонъ, ниспосылаеный самимъ небомъ, чтобъ спасти ихъ отъ смерти? Нѣтъ, это была женщина, ихъ ближайшая сосѣдка, жившая въ разстояніи мили съ половиной. У нея было очень доброе сердце, но она была такъ же бѣдна или даже бѣднѣе, если это возможно, потому что ея несчастное жилище кишѣло полдюжиной маленькихъ, полуобнаженныхъ дѣтей. Мора и ея мать тотчасъ поняли, что имъ нечего ждать отъ нея помощи. Но все-таки Мора встала съ ребенкомъ на рукахъ и, съ врожденнымъ гостепріимствомъ, привѣтствовала гостью.

— Я только по дорогѣ зашла съ вамъ, мистрисъ Сюлливанъ сказала она, съ трудомъ выговаривая каждое слово: — чтобъ вамъ передать счастливую вѣсть. Я иду въ Балинавинъ, чтобъ достать пищи для дѣтокъ.

При первомъ словѣ о пищѣ, глаза Моры завистливо сверкнули, и даже Патрикъ, переставъ стонать, наострилъ уши. А мистрисъ Сюлливанъ стала разспрашивать въ чемъ дѣло.

— Самъ патеръ пришелъ къ намъ въ горы, отвѣчала посѣтительница, женщина здоровенная, высокаго роста, сильная, повидимому, способная на всякій трудъ: — и объявилъ, что мы всѣ можемъ получить пищу въ Балинавинѣ. Какая-то дама… очень важная дама, почти такая же важная, какъ королева, позаботилась о насъ, бѣдныхъ. Она пріѣхала въ Балинавинъ съ многими богатыми джентльмэнами и покупаетъ на свое золото хлѣбъ и супъ для голодающихъ. Ну, мистрисъ Сюлливанъ, возьмите свою жестянку и идите за мной; я не могу мѣшкать, уже темнѣетъ, а дѣти ждутъ.

И прежде, чѣмъ мистрисъ Сюлливанъ и Мора очнулись отъ удивленія, она исчезла на горной тропинкѣ.

Никакими словами не описать того чувства, которое объяло ея слушательницъ. Эта счастливая вѣсть казалась имъ невѣроятной, какой-то дикой фантазіей; однако, ихъ сосѣдка была женщина правдивая, и, къ тому же, ея поспѣшный уходъ вполнѣ доказывалъ справедливость ея словъ. Съ минуту, мать и дочь предались дикой, безумной радости, словно всѣ ихъ несчастья окончились; обильныя слезы брызнули изъ глазъ Моры, падая на безчувственное лицо маленькой Катлинъ.

— Иди скорѣе, мать! воскликнулъ Патрикъ, поднимаясь съ своего грязнаго ложа. — До Балинавина недалеко и мы сегодня ляжемъ спать съ полными желудками.

И Патрикъ, пожирая своими большими глазами исхудалое лицо матери, огласилъ впервые, послѣ многихъ дней горя, эту мрачную мазанку глухимъ смѣхомъ. Однако, трезвое размышленіе уже отуманило черты мистрисъ Сюлливанъ и всякая надежда въ ней исчезла.

До Балинавина было шесть длинныхъ миль. Они не знали навѣрное, который былъ часъ, но, судя по голоду, должно быть около пяти часовъ. Она никогда не отличалась силой, а теперь была страшно слаба отъ истощенія и продолжительнаго поста. Поэтому, понятно, она не считала себя способной пройти шесть миль, да еще по крутымъ, горнымъ тропинкамъ..

Видя, что мать не собирается въ путь, Патрикъ началъ снова ревѣть, а Mopa, какъ бы отгадавъ мысли матери, сказала спокойно:

— Я пойду и принесу вамъ всѣмъ жизнь. Вѣдь вы знаете, что я лазаю по горамъ, какъ коза.

И дѣвочка взяла съ полки старую жестянку. Но мистрисъ Сюлливанъ ее остановила. Идти Морѣ было бы сумасшествіемъ. Такому ребенку никто не дастъ пищи и къ тому же она не знала дороги въ Балинавинъ, гдѣ она была только раза два въ жизни и то очень давно. Неподвижное, посинѣвшее лицо Катлинъ заставило рѣшиться добрую женщину.

— Я сама пойду, сказала она, взявъ жестянку и цѣлуя малютку: — не бойся, Патъ, я принесу тебѣ пищи, прибавила она, нѣжно потрепавъ мальчика по головѣ.

Ребенокъ вскрикнулъ отъ радости, замахалъ своими маленькими, обнаженными, грязными ножками и свернулся снова въ клубокъ на соломенной жесткой постели. До сихъ поръ, единственный путь заслужить уваженіе Патрика было наполнить его желудокъ. Мора и его мать, состоя при немъ постоянными поставщиками продовольствія, пользовались его одинаковой любовью но въ послѣднее время требованіе было настолько болѣе предложенія, что онѣ обѣ сильно дискредитировались въ его глазахъ. Но мистрисъ Сюлливанъ, вернувшись назадъ съ полной жестянкой, сразу заняла бы прежнее мѣсто въ его уваженіи.

Бѣдная женщина не колебалась болѣе; всякая минута промедленія только увеличивала трудности пути. Она и то боялась, что совершенно стемнѣетъ прежде, чѣмъ она достигнетъ города. Она укуталась какъ могла въ свои лохмотья, поцѣловала еще разъ Катлинъ, причемъ Мора замѣтила, что ея лицо было такъ же блѣдно, какъ и неподвижное лицо ребенка, и отправилась въ путь съ твердой рѣшимостью.

Темное облако заволокло горы и мокрый туманъ поднялся съ моря. Туманы и дождь — нормальныя условія этой мѣстности, но мистрисъ Сюлливанъ даже не обратила вниманія на то, что черезъ пять минутъ она была мокрая до костей.

Сидя на порогѣ, Мора слѣдила за матерью, пока она не исчезла въ горахъ; потомъ она стала качать малютку, заунывно мурлыча какую-то народную ирландскую пѣсню. По временамъ, она останавливалась и со страхомъ смотрѣла на ребенка, боясь, не умеръ ли онъ. Она была храбрая дѣвочка, но сердце ея сжималось при мысли, что ребенокъ можетъ умереть на ея рукахъ. Она нагибалась къ нему и радостно замѣчала, что сердце у него билось. Такъ прошло болѣе часа. Патрикъ спалъ. Мало по малу, окружающая тишина, одиночество и страхъ смерти такъ подѣйствовали на нервы дѣвочки, и безъ того расшатанные слабостью, что она разбудила бы Пата, еслибъ ея не останавливало сознаніе, что это было бы непростительной жестокостью. Еслибъ Катлинъ хоть заплакала бы или застонала, все-таки это былъ бы признакъ жизни.

Наступили сумерки; вѣтеръ свистѣлъ и дождь барабанилъ по крышкѣ. Эти знакомые Морѣ звуки теперь наполняли ея сердце ужасомъ. Она закрыла уши пальцами, но продолжала слышать и свистъ вѣтра, и шумъ дождя. Всѣ суевѣрныя легенды, которыя она слыхала съ дѣтства, возстали въ ея памяти. Наконецъ, ей показалось, что съ горы спускается какая-то тѣнь и она, дрожа всѣмъ тѣломъ, вбѣжала въ мазанку и, не выпуская изъ рукъ Катлинъ, бросилась на солому подлѣ Патрика.

— Патъ! Патъ! бормотала она, чувствуя, что его дѣтскій жалобный вопль разсѣетъ преслѣдовавшія ея страшныя видѣнія.

Но Патрикъ не хотѣлъ разыграть роль утѣшителя и молча лягался. Тутъ Морѣ вошла въ голову блестящая мысль.

— Покачай Катлинъ, сказала она нѣжнымъ голосомъ: — пока Мора сходитъ за торфомъ для огня. Вѣдь стыдно будетъ, если мать вернется съ пищей и не найдетъ здѣсь огня.

Погрѣться у огня было такъ соблазнительно, что Патрикъ присѣлъ и согласился вступить въ переговоры. Мора положила ему на руки малютку.

— Ну, будь хорошей нянькой, прибавила она: — а Mopa сейчасъ разведетъ веселый огонь, чтобъ погрѣть васъ обоихъ.

Сначала Мора вздумала объ огнѣ только какъ о средствѣ разбудить Патрика, но теперь ей казалось, что огонь и самъ по себѣ былъ отличной вещью и что онъ лучше всего разгонитъ напавшій на нее страхъ. Она смѣло вышла въ дождь и темноту, совершенно забывъ о привидѣніяхъ, которыя исчезли передъ честнымъ энергичнымъ трудомъ.

До склада торфа было довольно далеко и слабая, истощенная дѣвушка съ трудомъ наполнила корзину и, поставивъ ее на голову, пустилась въ обратный путь. Между тѣмъ, совсѣмъ стемнѣло и снова ей стали мерещиться страшные призраки. Она ускоряла шаги и старалась успокоить себя мыслью о веселомъ огнѣ, у котораго согрѣется ея мать по возвращеніи домой.

На полудорогѣ ей надо было миновать высокій, черный, кремневый утесъ, который она любила, какъ стараго друга. Лѣтомъ она .часто. проводила долгіе часы на его вершинѣ, грѣя на солнцѣ свои бѣлыя ноги. Но теперь онъ казался чѣмъ-то страшнымъ. Онъ какъ бы выросъ и почернѣлъ. Мора остановилась и не смѣла идти далѣе. Но дѣлать было нечего, другой дороги не существовало, и, собравшись съ силою, она ускорила шаги, посматривая искоса на своего грознаго любимца.

Вдругъ подъ самымъ утесомъ, какая-то темная масса заслонила ей дорогу. Дѣвочка остолбенѣла отъ ужаса. Масса, чернѣвшая передъ нею, качалась со стороны на сторону. Мора хотѣла закричать и искать спасенія въ бѣгствѣ. Но языкъ ея приросъ къ ея гортани, ноги подкосились, и она стояла, какъ вкопанная.

Предметъ, возбудившій ея страхъ, сдѣлалъ два шага къ ней на встрѣчу, и теперь Мора увидѣла, что это былъ не болѣе и не менѣе, какъ человѣкъ очень большого роста. Къ тому же, она знала этого человѣка. Это былъ Черный Гью. Онъ пользовался извѣстностью во всемъ околодкѣ и очень дурной.

Видя съ кѣмъ она имѣетъ дѣло, Мора перевела дыханіе и успокоилась; самый ужасный человѣкъ былъ лучше сверхъестественнаго призрака. Черный Гью жилъ одинъ въ самомъ пустынномъ уголкѣ горъ, на разстояніи двухъ миль отъ ея дома. Никто не смѣлъ подходить къ его жилищу, изъ боязни какъ самого владѣльца, такъ и его большого бульдога. Его считали богатымъ и скрягой. Разсказывали, что однажды двѣ бѣдныя женщины, не обращая вниманія на общую молву, смѣло отправились къ нему съ цѣлью просить милостыню. Онѣ потомъ разсказывали, что онъ встрѣтилъ ихъ проклятіями, и такъ страшно сталъ махать своей толстой дубиной, что онѣ бросились бѣжать, а онъ сталъ бросать камнями имъ въ слѣдъ.

Много еще ходило анекдотовъ объ его жестокости и странныхъ манерахъ. Онъ не знался съ сосѣдями и никогда его не видали на похоронахъ и ярмаркахъ. По временамъ, его встрѣчали въ горахъ; онъ шелъ съ своей дубиной и бульдогомъ; его длинная черная борода развѣвалась по вѣтру, а дикіе глаза грозно сверкали. Вообще онъ составлялъ тайну, а всегда одна тайна гораздо интереснѣе дюжины простыхъ, всѣмъ извѣстныхъ фактовъ. Его необыкновенная, одинокая жизнь считалась оскорбленіемъ для всего околодка, такъ какъ ирландцы отличаются большой сообщительностью и гостепріимствомъ. Матери пугали его именемъ дѣтей, а молодыя дѣвушки считали дурнымъ предзнаменованіемъ встрѣтить его наканунѣ своей свадьбы.

Мора никогда не сталкивалась лицомъ къ лицу съ этимъ страшнымъ человѣкомъ. Во всякое другое время, она убѣжала бы со скоростью кролика. Но теперь ея нервы были такъ напряжены, и она чувствовала себя столь безпомощной, что присутствіе какого бы то ни было человѣческаго существа было для нея утѣшеніемъ. Даже видъ бульдога, слѣдовавшаго всюду по пятамъ своего господина, не испугалъ ея.

Черный Гью, очевидно, ее поджидалъ. Онъ заслонилъ ей дорогу и протянулъ руку, чтобъ схватить ее при малѣйшемъ желаніи увернуться. Но Мора стояла неподвижно, вопросительно смотря на него своими большими, дикими глазами. Эта неожиданная тактика, казалось, удивила Чернаго Гью. Онъ указалъ рукой по направленію ея дома и спросилъ глухимъ голосомъ:

— Отецъ?

— Отецъ отправился въ Коркъ, отвѣчала смѣло дѣвочка: — и выработаетъ тамъ кучу денегъ.

Эти слова, повидимому, были пріятной вѣстью для Чернаго Гью, но онъ презрительно и недовѣрчиво покачалъ головой. Потомъ онъ снова спросилъ, съ трудомъ поворачивая языкомъ, который словно приросъ отъ рѣдкаго употребленія:.

— Мать?

— Мать пошла въ Балинавинъ и принесетъ оттуда много хорошей пищи, отвѣчала съ гордостью Мора.

Черный Гью не произнесъ болѣе ни слова, свиснулъ собаку и удалился, оставивъ ребенка одного въ сильномъ смущеніи.

Что было ему нужно? Зачѣмъ онъ спрашивалъ объ ея родителяхъ? Развѣ онъ ихъ зналъ? Тутъ она вспомнила, что изъ всѣхъ сосѣдей, только ея родители никогда не говорили о немъ, никогда даже не упоминали его имени. Все это было очень странно.

Между тѣмъ настала ночь, и Мора поспѣшно направила свои шаги къ мазанкѣ, гдѣ ее ждалъ бѣдный Патрикъ. Но онъ, по прежнему, дремалъ отъ истощенія, а Катлинъ лежала у него на рукахъ въ полнѣйшемъ оцѣпенѣніи. Мора дотронулась до него, и онъ тотчасъ вскрикнулъ: «Мама, мама!», открывъ ротъ, какъ маленькая птичка въ гнѣздѣ. Но не было ни матери, ни пищи, и онъ, снова опустившись на солому, впалъ въ забытье.

Мора не могла спать. Она легла подлѣ брата и взяла къ себѣ малютку, но не закрывала глазъ отъ волненія. Что же касается до принесеннаго ею топлива, то она слишкомъ устала и ослабѣла, чтобъ развести огонь. Сначала она все разсчитывала, когда можетъ вернуться мать, а потомъ ея мысли сосредоточились на Черномъ Гью. Что скажетъ мать, услыхавъ объ ея удивительной встрѣчѣ? Она повторяла себѣ всѣ подробности этого важнаго и необыкновеннаго въ ея глазахъ событія, пока и сама забылась. Сколько времени она дремала — Мора не могла бы сказать, но ее вдругъ разбудилъ громкій крикъ. Ее кто-то поспѣшно звалъ.

Она тотчасъ узнала голосъ ихъ доброй сосѣдки и бросилась къ двери. Дѣйствительно, на порогѣ стояла мистрисъ Оданогью съ чашкой вкусной каши изъ индѣйской кукурузы. Ей оставалось еще сдѣлать лишь полторы мили и ея голодающія дѣти будутъ сыты. Добрая женщина зашла по дорогѣ сказать, что она долго дожидалась своей очереди — такъ много женщинъ явилось въ Балинавинъ — и, получивъ порцію, поспѣшила домой, а мистрисъ Сюлливанъ встрѣтила только при выходѣ изъ города; вѣроятно, она или шла очень тихо, или отправилась поздно. Привѣтливо кивнувъ головой, мистрисъ Оданогью продолжала свой путь.

Сообщенная ею вѣсть очень обрадовала Мору. Ея мать счастливо достигла до города и, конечно, вскорѣ наполнила кашей свою жестянку. Пламенное воображеніе дѣвочки рисовало уже эту сцену. Въ концѣ улицы сидѣла на тронѣ эта важная, знатная дама въ золотомъ платьѣ и съ короной на головѣ. Сіяя красотой, какъ ангелъ, она цѣлый день раздавала всѣмъ пищу и прелестной улыбкой воскрешала надежду въ поблекшихъ глазахъ бѣдняковъ. Одного только Мора никакъ не могла себѣ представить — это достаточно большого котла съ похлебкой, котораго хватило бы на всѣхъ голодающихъ.

Прошелъ еще часъ. Бѣдная, терпѣливая, голодающая дѣвочка развела огонь и, грѣясь у него, какъ бы забивала о своихъ страданіяхъ.

— Мама, пробормоталъ вдругъ Патѣ, нетерпѣливо поворачиваясь: — я ѣсть хочу, мнѣ холодно! Гдѣ Мора?

Отвѣтъ былъ совершенно излишній. При мерцающемъ свѣтѣ огня, онъ увидалъ Мору, сидѣвшую съ малюткой у очага. Онъ подползъ къ ней и растянулся во всю длинну, грѣя свои окостенѣвшія ноги. Конечно, теплота — большое утѣшеніе, но теплота — не пища, и вскорѣ его маленькій желудокъ поднялъ снова свой жалобный стонъ.

Но Патъ усталъ ревѣть и, положивъ свою курчавую головку на плечо Моры, жалобно лепеталъ:

— Мора, Мора, Мора!

Она обвила его вокругъ шеи своей свободной рукой, но не могла произнести ни слова. Ея большіе глаза были устремлены на дверь.

Что случилось съ матерью? Отчего она не возвращается? Не сбилась ли она съ пути въ эту темную ночь? Нѣтъ, она знаетъ отлично дорогу и всегда хвасталась, что, закрывъ глаза, дойдетъ до Балинавина. Къ тому же, дорога была пряма и легка, только у подножія горы противъ ихъ мазанки тропинка дѣлалась извилистой и крутой. О, какъ страшно гудѣлъ вѣтеръ вокругъ ихъ жилища!

Чу! Шаги! Мора вскочила.

Нѣтъ, это только дождь барабанилъ по крышѣ. Бѣдная мать! она промокла до костей! Самому сильному мужчинѣ было бы трудно идти въ такую непогоду.

— Мора, Мора, Мора! тихо стоналъ Патъ.

— Шш! Шш! воскликнула дѣвочка, крѣпко схвативъ его за руку: — слышишь, твоя мать зоветъ меня. Возьми малютку, а я побѣгу къ матери. Она иначе никогда не вернется.

Патъ никогда не любилъ няньчить свою маленькую сестру, но ему не было выбора, и, взявъ Катлинъ къ себѣ на колѣни, несчастный принялъ видъ мученика. Между тѣмъ, Мора, выведенная изъ всякаго терпѣнія долгимъ ожиданіемъ и воображая, что среди свиста вѣтра звучитъ человѣческій голосъ, выскочила на порогъ и стала прислушиваться.

Дождь и вѣтеръ, какъ бѣшенные демоны, закружили ее, словно рѣшились разорвать ея лохмотья на тысячи кусковъ. Съ минуту она не могла ни двинуться, ни перенести дыханіе; но потомъ, собравшись съ силами, наклонила голову и, сдѣлавъ два шага, крикнула, что было силы въ ея ослабѣвшемъ маленькомъ тѣлѣ:

— Мама, мама, мама!

Ей отвѣчалъ унылый свистъ вѣтра и глухой шумъ проливного дождя. Что ей дѣлать? Она была совершенно безпомощна. Но нельзя было оставить и бѣдную мать безъ помощи одну въ горахъ среди мрака и непогоды! Шш! На этотъ разъ она не ошиблась. Не въ далекѣ раздался слабый стонъ. Мора бросилась по тому направленію, откуда слышались эти крики. Вѣтеръ и дождь гнали ее назадъ, но она мужественно боролась съ ними.

— Мама! кричала она: — мама!

Вблизи отъ нея повторился стонъ. Она сдѣлала еще нѣсколько шаговъ. На тропинкѣ лежала какая-то черная масса. Мора нагнулась и, несмотря на темноту, узнала свою мать. распростертую на землѣ.

— Вы дома, мама! пойдемъ, пойдемъ, обопритесь на меня, воскликнула дѣвочка, стараясь поднять бѣдную женщину.

Она не могла ничего отвѣтить. Мора никогда потомъ не понимала, какъ у нея хватило силъ поставить ее на ноги. Едва двигаясь и почти несомая дочерью, она, однако, достигла мазанки и упала безъ чувствъ на солому передъ огнемъ. Мора приподняла ея голову и стала тереть ей руки. Тутъ она впервые вспомнила о предметѣ ея странствія. Несчастная крѣпко держала въ окоченѣвшихъ рукахъ жестянку, полную каши изъ индѣйской кукурузы.

III.

Какъ прошла эта ночь, Мора никогда не могла разсказать. Эти мрачные часы ей казались какимъ-то страшнымъ сномъ. Она не знала, была ли жива мать и боялась, что маленькая Катлинъ умретъ къ вечеру.

Но криковъ Патрика нельзя было унять. При видѣ каши, глаза его жадно засверкали и онъ съ звѣрскимъ нетерпѣніемъ смотрѣлъ на Мору, которая стала разогрѣвать кашу на огнѣ. Его радость, когда на желудкѣ у него стало полно и тепло, была единственнымъ лучемъ утѣшенія для бѣдной дѣвочки. Она также не могла долѣе сдерживать своего голода и, усѣвшись подлѣ Патрика, съѣла большую часть каши. Но она ненавидѣла себя за это. Ей казалось большимъ грѣхомъ насыщаться, когда ея мать и Катлинъ были въ такомъ безнадежномъ положеніи. Съ большимъ терпѣніемъ, она старалась привести въ чувство обѣихъ, но обѣ находились въ оцѣпенѣніи, ничего не понимали и не могли понять.

Поздно было теперь кормить маленькую Катлинъ. Пища не проникала ей въ ротъ и Мора вскорѣ оставила ее въ покоѣ, видя, что всѣ усилія только напрасно мучатъ умирающаго ребенка. Но мать, мало-по-малу, вернулась къ сознанію, благодаря энергичнымъ мѣрамъ, которыя принялъ сытый теперь и веселый Патрикъ.

Онъ всегда былъ любимцемъ мистрисъ Сюлливанъ, хотя въ теченіи шести лѣтъ, только причинялъ ей заботы и хлопоты своими постоянными шалостями. Но по какому-то странному капризу материнской любви, курчавый Патъ составлялъ величайшее утѣшеніе ея жизни. Она любила бѣдную, терпѣливую Мору, но къ ея маленькому брату питала страстную, пламенную привязанность. Быть можетъ, его дѣтскій, ласкающійся эгоизмъ напоминалъ ей другого Пата, который былъ еще дороже ея сердцу.

Патъ по своему любилъ свою маму, и теперь, утоливъ свой голодъ, онъ не могъ видѣть, что она лежала неподвижно. Отчего она не встанетъ и не поѣстъ? Потомъ, онъ хотѣлъ прижаться къ ней своей лохматой головкой и, не чувствуя ея ласкъ, считалъ себя обиженнымъ. Быть можетъ, она такъ дурно чувствовала себя отъ голода. Онъ взялъ свою желѣзную кружку и деревянную ложку, подползъ къ самой головѣ матери и, не замѣченный Морой, сунулъ въ ротъ матери ложку съ кашей. Бѣдная женщина безпокойно замотала головой. Поощренный своимъ первымъ успѣхомъ, Патъ сталъ пихать ей кашу въ ротъ своими пальцами. Благодаря ли этимъ усиліямъ или сама собой вернулась къ ней жизнь, но мистрисъ Сюлливанъ, задыхаясь, открыла глаза. Тогда Патъ съ восторгомъ прижался щекой къ ея лицу; это была его первобытная манера цѣловаться.

Она узнала любимое существо. Обняла его своей ослабѣвшей рукой и проглотила кашу, втиснутую ей въ ротъ Патрикомъ. Первымъ ея чувствомъ была благодарность небу, что она благополучно достигла до дома. Слава Богу, что она не умерла одна во мракѣ, подъ дождемъ! О! какія страданія она перенесла въ этой роковой ночной борьбѣ съ природой, съ своей слабостью! Ихъ не разсказать. Да и не поймутъ ихъ люди, роскошно обѣдающіе каждый день и живущіе въ нѣгѣ, въ довольствѣ! Только бѣдные, безпріютные, голодающіе вздрогнутъ сочувственно, услыхавъ о столь знакомой имъ агоніи.

Увидавъ, что мать очнулась, Мора подбѣжала къ ней и, къ ея величайшему счастью, уставшая, измученная женщина проглотила нѣсколько ложокъ каши, что, однако, составило очень небольшую порцію, такъ какъ она была слишкомъ больна и слаба для такой грубой пищи. Потомъ она спросила пить, и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ утолила свою жажду. Черезъ нѣсколько минутъ, она уже спала тревожнымъ сномъ, прижавъ къ своей груди своего милаго кудлашку.

Мора также скоро уснула отъ истощенія и усталости. Когда она открыла глаза на слѣдующее утро, уже первые лучи солнца освѣщали ихъ мрачное жилище. Она лежала съ малюткой у потухшаго огня. Она вздрогнула отъ холода и ея рука нечаянно прикоснулась къ маленькой Катлинъ. Малютка былъ холодна. Со страхомъ нагнулась съ ней Мора. Она не дышала болѣе. Пока сестра ея спала, маленькая Катлинъ тихо, незамѣтно ушла изъ этой юдоли плача, холода и голода. Но Мора осталась. Она очень любила малютку и была для нея второй матерью. Видя ее мертвой и думая, что ее запрутъ въ ящикъ и закопаютъ въ мокрую землю, бѣдная дѣвочка такъ разревѣлась, что ея вопли разбудили мать и Патрика.

Мистрисъ Сюлливанъ хотѣла привстать, но снова упала на солому, дрожа всѣмъ тѣломъ. Ея большіе глаза неестественно расширились, виски стучали. Она не могла произнести ни слова и только глухо стонала. Увы! у несчастной открылась тифозная горячка. Ея слабое, расшатанное здоровье не могло снести усталости, мокроты и голода.

Все это утро она металась на своемъ нищенскомъ ложѣ и бредила о своемъ мужѣ, о прекрасныхъ магазинахъ въ Коркѣ, о работѣ, которую онъ нашелъ въ избыткѣ. Потомъ она воображала себя и Патрика молодыми, только-что женившимися. Они гуляли рука въ руку по зеленымъ полямъ и по морскому берегу. Какъ счастлива она была, какъ гордилась своимъ мужемъ! Весь міръ казался ей прекраснымъ, а ихъ маленькая хижина на горѣ была гораздо лучше всѣхъ дворцовъ. Но вдругъ ея бредъ принялъ безпокойный характеръ. Она стала кричать, звать Гью и просить кого-то не наносить ударовъ ея Патрику.

Кто былъ этотъ Гью? спрашивала себя Мора съ недоумѣніемъ. Но вотъ больная снова успокоилась. Она была ребенкомъ и гуляла съ своей матерью по роскошнымъ комнатамъ богатаго дома ихъ отсутствующаго землевладѣльца. Всѣ чудеса и диковины, виданныя ею въ тотъ памятный день, ясно воскресали передъ нею. Она видѣла передъ собою картины, статуи, зеркала, ковры. Наконецъ, она нѣжно улыбнулась и тихо заснула.

Несмотря на плачъ испуганнаго Пата, Мора бросилась вонъ изъ мазанки и что было силы побѣжала къ ихъ сосѣдкѣ, мистрисъ Оданогью, которой и разсказала съ ужасомъ все, что случилось. Добрая женщина вернулась вмѣстѣ съ нею къ больной.

Весь день мистрисъ Сюлливанъ бредила. Мора сбѣгала за повивальной бабкой, которая успѣшно вылечила ея мать послѣ родовъ Катлинъ и дѣвочка питала къ ней безграничное довѣріе. На этотъ разъ она влила ей въ ротъ водки, отчего больная едва не задохлась, а потомъ стала еще хуже бѣсноваться. Другія сосѣдки заглядывали одна за другой, съ нѣжнымъ сочувствіемъ жалѣли Мору и, слыша бредъ больной, мрачно качали головой. Наконецъ, бабка приготовила изъ какихъ-то травъ настойку, которая, какъ она увѣряла, дѣйствовала безъ осѣчки, но и это средство не помогло.

Послѣ полудня, мистрисъ Сюлливанъ сдѣлалось еще хуже. Бабка должна была идти къ другимъ паціенткамъ; она обвязала шею больной красной ниткой шесть разъ, увѣряя, что никакая болѣзнь не можетъ устоять противъ этого вѣрнѣйшаго изъ лекарствъ. Мора ей повѣрила, но, несмотря на красную нитку, ея мать все болѣе и болѣе слабѣла.

Вечеромъ, къ величайшему счастью Моры, пришелъ патеръ Джонъ. Больная его не узнала, но Мора была убѣждена, что его присутствіе и молитвы имѣли благотворное на нее дѣйствіе.

Потомъ сосѣдки, одна за другой, ушли, принужденныя вернуться къ себѣ домой, гдѣ ихъ ждали ежедневныя заботы. Мора осталась одна. Бабка обѣщала навѣдаться рано утромъ и принести еще болѣе вѣрное лекарство. Мистрисъ Одонагью дала слово, что вернется къ десяти часамъ и проведетъ ночь съ Морой. Уже смеркалось и бѣдная дѣвочка сгребла солому въ кучку въ противоположномъ углу мазанки для Патрика и мертваго ребенка.

Мальчикъ не понялъ, что съ его маленькой сестрой случилось что-то необыкновенное. Она просто спала и болѣе ничего. Сначала онъ очень былъ недоволенъ, что ему не позволяли приставать къ матери, но потомъ ея бредъ, дикій хохотъ и безумныя мольбы такъ его напугали, что онъ не хотѣлъ болѣе лежать подлѣ нея, и съ удовольствіемъ пробрался на свою новую постель, гдѣ уже покоился мертвый ребенокъ.

Когда совсѣмъ стемнѣло, Мора зажгла свѣчу, принесенную одною изъ сосѣдокъ, и поставила ее въ уголокъ плиты, заслонивъ отъ матери. Слава Богу, она была спокойнѣе и даже по временамъ, казалось, спала. Конечно, завтра она будетъ сильнѣе. Мора приписала это видимое улучшеніе чудодѣйственной красной ниткѣ и возъимѣла еще болѣе уваженія къ ученой бабкѣ.

Дѣйствительно мистрисъ Сюлливанъ спокойно спала около часа, какъ вдругъ Мора услыхала, что она тихо произноситъ ея имя. Голосъ ея былъ совершенно иной, въ немъ слышалось полное сознаніе. Мора приподняла ея голову и нѣжно спросила, не надо ли ей чего?

— Сходи, Мора, за Чернымъ Гью, произнесла она слабымъ, но совершенно яснымъ голосомъ.

Мора вздрогнула. Не былъ ли это новый видъ бреда? Больная, однако, продолжала, съ трудомъ произнося слова, но вполнѣ сознательно и спокойно:

— Я умираю, моя бѣдная Мора. Ты должна пойти въ горы и сказать Черному Гью, что мистрисъ Сюлливанъ хочетъ съ нимъ поговорить, и что ей очень худо.

Мора не вѣрила своимъ ушамъ.

— Что вы, мама, воскликнула она: — вы, конечно, говорите не о Черномъ Гью. Въ вашей бѣдной головѣ все смѣшалось.

Сомнѣніе дочери очень встревожило больную и она повторила съ такимъ жаромъ свое желаніе, что Мора обѣщала его исполнить. Но отправиться ночью за Чернымъ Гью казалось ей столь страшнымъ, что она никогда на это не рѣшилась бы, еслибы сверкающіе глаза ея матери не слѣдили за нею по всей мазанкѣ и еслибы, наконецъ, она молча, но рѣшительно не указала ей на дверь.

Далѣе колебаться было невозможно. Эти пламенные глаза вѣчно преслѣдовали бы ее, еслибы она ослушалась. Она не стала болѣе думать и смѣло выбѣжала изъ мазанки.

Движеніе и воздухъ увеличили еще ея мужество; она ускорила шаги и не смотрѣла по сторонамъ. Однако, вскорѣ ей надо было перенести дыханіе. Она опустилась на траву, закрывъ лицо руками и заткнувъ уши. Черезъ минуту, она снова летѣла впередъ съ безумной быстротой. Ея ноги почти не касались земли. Она бѣжала словно преслѣдуемая демонами. Наконецъ, она увидала въ дали огонекъ. Это должно быть свѣтилось окно въ домѣ Чернаго Гью, потому что другого жилища не было въ этой дикой трущобѣ. Она еще разъ остановилась и, собравшись съ силами, продолжала свою бѣшеную скачку. Огонекъ словно все подвигался къ ней. Еще послѣднее усиліе и она стояла передъ калиткой въ заборѣ.

Жилище Чернаго Гью не походило на несчастную мазанку Моры. Это былъ небольшой каменный домъ съ аспидной крышей. Окружающая страна была мрачная, дикая, но самый домъ свидѣтельствовалъ о нѣкоторомъ комфортѣ.

Сердце Моры страшно билось, но она отворила калитку, подбѣжала къ двери дома и громко постучала обоими кулаками. Первымъ отвѣтомъ ей былъ громкій лай бульдога. Ни мертвая, ни живая, Мора продолжала стучать.

Надъ ея головой неожиданно отворилось окно и Черный Гью высунулъ свою голову. Онъ произнесъ что-то, но такъ невнятно, что Мора ничего не поняла. Она только инстинктивно знала, что это были проклятія и угрозы. Страхъ обнялъ ее и она едва не обратилась въ бѣгство. но ее удержало воспоминаніе о сверкающихъ глазахъ матери.

— Мистрисъ Сюлливанъ умираетъ, воскликнула она смѣло: — и ея душа не можетъ быть спокойна, если она не увидитъ Чернаго Гью. Она меня прислала за нимъ.

Имя мистрисъ Сюлливанъ произвело странную перемѣну въ Черномъ Гью. Онъ пересталъ оглашать воздухъ проклятіями и съ шумомъ захлопнулъ окно. Съ минуту она ждала, не переводя дыханія, боясь, что онъ ея не понялъ; но вотъ дверь дома отворилась и она стояла лицомъ къ лицу съ страшнымъ его обитателемъ.

Она отскочила въ ужасѣ, тѣмъ болѣе, что бульдогъ съ сверкающими глазами слѣдовалъ за нимъ. Но Черный Гью, отгадавъ ея испугъ, схватилъ собаку за ошейникъ и, втащивъ ее въ комнату, заперъ дверь. Этотъ поступокъ внушилъ Морѣ полное къ нему довѣріе. Она вернулась и повторила то, что мать велѣла ей сказать.

Луна ярко свѣтила на небѣ и при ея серебристомъ сіяніи, Мора ясно видѣла, что принесенная ею вѣсть очень взволновала Чернаго Гью. Онъ стоялъ неподвижно и не могъ промолвить ни слова. Наконецъ, онъ поднялъ руку и провелъ ею по глазамъ. Неужели это чудовище плакало? Еще минута и онъ исчезъ за дверью.

Мора уже хотѣла бѣжать, какъ онъ снова появился съ дубиной въ одной рукѣ и фляжкой водки въ другой. Тутъ весь ея испугъ какъ бы чудомъ разсѣялся и она рѣшилась пойти съ нимъ домой. Черный Гью заперъ дверь и, положивъ ключъ въ карманъ, отправился въ путь.

Онъ шагалъ такъ быстро, что бѣдная дѣвочка съ трудомъ поспѣвала за нимъ. Замѣтивъ это, Черный Гью убавилъ шагъ. Это видимое доказательство его доброты и снисходительноcти такъ подѣйствовало на Мору, что послѣдній слѣдъ страха къ этому страшному человѣку исчезъ навсегда. Она теперь спокойно шла рядомъ съ нимъ и даже была довольна его обществомъ.

При яркомъ лунномъ освѣщеніи, снѣжныя вершины отдаленныхъ горъ казались очень близкими и дувшій съ нихъ холодный сѣверо-восточный вѣтеръ пронизывалъ бѣдную Мору. Она не чувствовала никакого физическаго страданія, такъ поражена она была неожиданнымъ результатомъ ея странствія и удивительной перемѣной, которую произвело въ Гью одно имя ея матери. Что это могло значить? И какое отношеніе имѣла ея мать къ Черному Гью? Не былъ ли все это странный сонъ? И Мора протирала себѣ глаза, какъ бы желая очнуться, но вся окружающая ее сцена и самый видъ ея страннаго товарища были трезвой дѣйствительностью. Его длинная черная борода, дико блестѣвшіе изъ подъ нависшихъ бровей черные глаза, его красивая, могучая фигура, его рѣшительная поступь, наконецъ, его толстая дубина не могли принадлежать къ міру фантазіи.

Они шли молча и только въ пятидесяти шагахъ отъ мазанки мистрисъ Сюлливанъ, Черный Гью сказалъ гнѣвнымъ тономъ:

— Развѣ я вчера не приходилъ сюда и не спрашивалъ у тебя, не надо ли пищи твоей матери? А ты мнѣ солгала своимъ нечестивымъ языкомъ.

Дѣйствительно, они проходили именно тотъ выдающійся утесъ, у подножія котораго онъ заградилъ ей дорогу наканунѣ. Она вспомнила его неожиданное появленіе и теперь оно представилось въ совершенно новомъ свѣтѣ. Онъ приходилъ для того, чтобъ имъ помочь. Онъ былъ ихъ самымъ вѣрнымъ, преданнымъ другомъ, а не ярымъ врагомъ. Мора теперь не боялась даже его нахмуренныхъ бровей и, взявъ его за руку, сказала:

— Я перепугалась; но вѣдь Черный Гью — страшный человѣкъ.

При этомъ дѣтскомъ замѣчаніи лицо его прояснилось и по немъ пробѣжала даже легкая тѣнь улыбки.

Черезъ нѣсколько минутъ они достигли мазанки и стояли у изголовья умирающей.

Глаза ея были закрыты. Она, казалось, спала и они не хотѣли ее безпокоить. Она лежала очень тихо, только дыханіе было трудное. Прошло нѣсколько времени. Вдругъ она протянула руку и сказала совершенно спокойно, какъ будто сознала съ самаго начала его присутствіе:

— Гью!

Онъ опустился на колѣни и, схвативъ ея исхудалую руку, прижалъ къ груди и потомъ крѣпко стиснулъ въ своихъ мощныхъ ладоняхъ.

Мистрисъ Сюлливанъ приподнялась. Она тихо освободила свою руку и положила ее на его наклоненную голову. Онъ вздрогнулъ и закрылъ лицо руками. Онъ зналъ, что она не послала бы за нимъ, еслибъ не была въ предсмертной агоніи. Однако, онъ все-таки нѣжно произнесъ шепотомъ:

— Кэти Мавурнинъ, вы, конечно, завтра поправитесь. Но что васъ тревожитъ?

Мора была внѣ себя отъ удивленія. Что сталось съ ужаснымъ Чернымъ Гью? Гдѣ были его грубыя манеры и дикія проклятія? Онъ стоялъ теперь на колѣняхъ смиренный и тихій, какъ ребенокъ.

— Нѣтъ, Гью, промолвила умирающая: — я никогда не поправлюсь. Горячка сведетъ меня въ могилу и я послала за вами, Гью, потому что у васъ благородное сердце и у меня есть къ вамъ просьба.

— Говорите, Кэти, говорите откровенно со мною, отвѣчалъ Гью, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ волненія: — не бойтесь, я исполню все, что вы пожелаете, хотя бы вы потребовали моей смерти.

— Нѣтъ, Гью, ваша смерть меня не успокоила бы, сказала мистрисъ Сюлливанъ, устремляя на него сверкающіе отъ горячки глаза: — но будьте другомъ моему Патрику, когда меня не станетъ и некому будетъ удержать его отъ водки и всего дурного. А вы знаете, Патрикъ легко поддается злу. Онъ теперь въ Коркѣ, но, вѣроятно, вернется съ пустыми руками и, пожалуй, еще пьяный. У васъ душа благородная. Не дайте дѣтямъ умереть съ голода и будьте другомъ Пату. Я была жестока и несправедлива къ вамъ. Но обѣщайте удержать Пата отъ зла!

И несчастная женщина опустилась на солому въ совершенномъ истощеніи, но глазъ не спуская съ Гью.

Онъ не тотчасъ отвѣчалъ. Очевидно, въ немъ происходила тяжелая борьба.

Она положила свою руку ему на плечо и повторила съ пламенной мольбой:

— Будьте другомъ Пату, Гью, ради Бога, ради нашихъ воспоминаній:

Гью поднялъ голову; его грубое, дикое лицо сіяло всей нѣжностью возвышенной любви. Онъ взялъ руку умирающей и торжественно произнесъ:

— Кэти, это тяжело, но я буду другомъ Пату и вашимъ дѣтямъ до послѣдняго дня моей жизни, до послѣдней капли крови. Аминь.

Наступило молчаніе. Мистрисъ Сюлливанъ была слишкомъ истощена, чтобъ промолвить слово, но лицо ея засвѣтилось небесной радостью. которая тотчасъ отразилась на мужественныхъ чертахъ Гью.

— Да благословитъ васъ Господь и всѣ святые, Гью! промолвила она, наконецъ, едва слышно: — я знала, что у васъ благородное сердце.

И закрывъ глаза, она какъ будто задремала.

Гью остался на колѣняхъ у ея изголовья, а Mopa, надѣясь, что сонъ подкрѣпитъ ея мать, стала разогрѣвать оставшуюся половину роковой каши. Но прошло не болѣе десяти минутъ, какъ вдругъ раздался дикій человѣческій смѣхъ. Она съ ужасомъ обернулась. Ея мать сидѣла на соломѣ съ лихорадочно сверкающими глазами.

— Патъ, Патъ! произнесла она громко, простирая руки къ жакому-то невидимому существу: — онъ будетъ твоимъ лучшимъ другомъ.

Она закачалась и упала мертвой на руки Гью.

IV.

Пятнадцать лѣтъ передъ смертью бѣдной мистрисъ Сюлливанъ, Кэти О’Флинъ считалась самой хорошенькой и веселой молодой дѣвушкой въ околодкѣ.

Въ этой части Ирландіи не считается приличнымъ для молодыхъ людей ухаживать за первымъ хорошенькимъ личикомъ, которое имъ понравится. Отцы и матери сами выбираютъ подходящую партію для своихъ дѣтей. Это чисто коммерческая сдѣлка. Отцы упорно торгуются и кончаютъ мировой на нѣсколькихъ коровахъ. Невѣсту продаютъ, словно поросенка. Даже существуетъ особый рыночный день для этого товара. Нельзя дозволять молодымъ людямъ безпокоить стариковъ круглый годъ. На все есть положенное время, и во вторникъ, передъ началомъ великаго поста, въ день масляничныхъ блиновъ, всѣ женятся и выходятъ замужъ въ Ирландіи. Въ эту веселую годину, патеры заработываютъ много денегъ и часто невѣста видитъ своего будущаго мужа впервые у алтаря.

Хорошо было бы для Кэти О’Флинъ, еслибъ она послѣдовала старинному обычаю и предоставила выборъ жениха своимъ родителямъ. Но она была избалованнымъ, своевольнымъ ребенкомъ и поступила, какъ многія романичныя дѣвицы на сосѣднемъ островѣ, т. е. выбрала сама себѣ мужа по любви, а что изъ этого вышло, мы сейчасъ увидимъ.

Конечно, какъ только Кэти О’Флинъ превратилась изъ веселаго ребенка въ еще болѣе веселую молодую дѣвушку, ея отца, состоятельнаго фермера, преслѣдовали родители многихъ юношей, прельщенныхъ ея красотою. Но старикъ имѣлъ свои виды на дочь и встрѣчалъ всѣ предложенія упорнымъ отказомъ. Рядомъ съ его фермой жилъ старый мистеръ Мак-Гратъ, котораго считали очень богатымъ. У него былъ одинъ сынъ и наслѣдникъ всего его богатства, Гью. Уже давно оба старика рѣшили поженить Гью на Кэти. какъ только ей минетъ семнадцать лѣтъ.

Молодые люди выросли вмѣстѣ, и съ раннихъ лѣтъ Кэти привыкла командовать рослымъ, чернокудрымъ мальчикомъ. Гью во многихъ отношеніяхъ не походилъ на обыкновенный типъ ирландца, и только своимъ вспыльчивымъ характеромъ и страстью къ дракѣ, онъ былъ истинный Падди. Но глаза его не сверкали веселой улыбкой и онъ любилъ одиночество, если только не могъ пользоваться обществомъ Кэти О’Флинъ, которая освѣщала всѣ темные закоулки его мрачнаго ума. Она была единственнымъ свѣточемъ его жизни. Если Кэти смѣялась, то міръ казался ему веселымъ. Если Кэти нахмуривала брови, то все ему становилось скучнымъ, постылымъ. Зная давно о твердой рѣшимости ихъ родителей съиграть между ними свадьбу, онъ втайнѣ считалъ годы, мѣсяцы, дни, отдѣлявшіе его отъ той блаженной минуты, когда онъ назоветъ ее своей.

Легкомысленная молодая дѣвушка не умѣла цѣнить этого страннаго юношу. Ее сердило, что онъ не походилъ на своихъ товарищей. Онъ смотрѣлъ на жизнь слишкомъ серьёзно и это было очень непріятно. Если Кэти разсердится на него, онъ бывалъ несчастнымъ на цѣлый день, тогда какъ другой юноша не обратилъ бы на это вниманія. А мрачные взгляды, мрачное настроеніе было не понутру веселой, беззаботной Кэти. Она сама была всегда веселой и хотѣла, чтобы всѣ окружающіе были также веселы. Гью ей часто надоѣдалъ, но она питала къ нему, какъ къ старому товарищу дѣтскихъ лѣтъ, привязанность, которой онъ вполнѣ довольствовался. Она дразнила и мучила его, но всегда съ удовольствіемъ пользовалась его услугами и покровительствомъ.

Наконецъ, Кэти достигла давно желаннаго возраста. Гью съ лихорадочной дрожью напомнилъ своему отцу, что пришло время, когда онъ обѣщалъ его женить на Кэти. Старикъ тотчасъ взялъ палку и весело поплелся къ сосѣду. Они кончили дѣло въ двѣ минуты. Было рѣшено съиграть свадьбу въ слѣдующій масляничный вторникъ и условлено о числѣ коровъ. Маленькій домикъ и ферма на горѣ должны были перейдти къ молодымъ. Дѣло такъ хорошо сладилось, что старики на радостяхъ напились пьяны.

На слѣдующій день, счастливую вѣсть сообщили молодымъ людямъ. Гью остолбенѣлъ отъ счастья при мысли, что такъ скоро осуществятся всѣ его мечты. Старый Мак-Гратъ не могъ понять этой безмолвной радости и подумалъ, что онъ недоволенъ числомъ или качествомъ коровъ, составлявшихъ приданое Кэти и поспѣшилъ увѣрить сына, что онъ перехитрилъ сосѣда и заключилъ очень выгодную сдѣлку.

Между тѣмъ, Кэти приняла вѣсть совершенно иначе. Она объявила наотрѣзъ отцу, что никогда не выйдетъ замужъ за Гью. Она даже смѣялась надъ мыслью сдѣлаться женою сердитаго, мрачнаго Гью. Ея женихомъ былъ Патрикъ Сюлливанъ, и если надо непремѣнно выходить замужъ, то она выйдетъ за Пата и ни за кого другого.

Ея отецъ осыпалъ избалованнаго ребенка самой грубой бранью и проклятіями, но маленькая, хитрая Кэти поставила на своемъ. Отецъ Пата пришелъ на слѣдующее утро и сдѣлалъ предложеніе отъ имени своего сына. Старика О’Флина легко уговорили взять назадъ данное слово Мак-Грату.

Кэти была по уши влюблена въ Пата. Онъ былъ для нея всѣмъ въ мірѣ. Веселый, живой, вкрадчивый, говорившій красно, но праздный, лѣнивый, Патъ въ три дня побѣдилъ сердце, которымъ тщетно старался овладѣть во всю свою жизнь Гью.

Старикъ О’Флинъ вполнѣ сознавалъ всю неправильность своего поведенія и сожалѣлъ о своей измѣнѣ старому другу, но Кэти дѣлала съ нимъ все, что хотѣла. Она угрожала ему, при малѣйшемъ сопротивленіи ея волѣ, убѣжать изъ дома и утопиться. Старикъ уступилъ, но все-таки, боясь гнѣва Мак-Грата и его сына, тайно отправился съ дочерью за двадцать миль, къ родственникамъ. Они оставили письмо, которое открывало роковую тайну. Патъ и его отецъ послѣдовали за ними и на слѣдующій день легкомысленные молодые люди были связалы да всю жизнь узами.

Часа черезъ два послѣ вѣнчанія, Кэти, сіяя счастьемъ, болтала, пѣла и смѣялась съ знакомыми женщинами, пока Патъ отлучился на минуту за водкой. Вдругъ въ комнату вбѣжалъ сосѣдъ, и блѣдный, взволнованный объявилъ, что Гью Мак-Гратъ дрался съ Патрикомъ на зеленомъ лугу и, конечно, положитъ его мертвымъ на мѣстѣ.

Объятая ужасомъ, Кэти бросилась на мѣсто поединка. Дѣйствительно, молодые люди дрались на смерть. Гью явился съ твердымъ намѣреніемъ убить своего счастливаго соперника. Въ эту страшную минуту Кэти замѣтила, что онъ какъ бы преобразился. Вмѣсто неловкаго, застѣнчиваго, глупаго юноши она видѣла передъ собою энергичнаго, могучаго, смѣлаго человѣка.

Она знала очень хорошо, что Пату не совладать съ такимъ сильнымъ врагомъ. Онъ былъ менѣе ростомъ и слабѣе. Дѣйствительно, послѣ непродолжительной борьбы, Гью повалилъ его на землю и самъ упалъ на него. Патъ безсмысленно, слѣпо билъ, куда попало. Гью, обезумѣвъ отъ злобы, наносилъ ему убійственные удары. Окружавшая публика смотрѣла съ ужасомъ и удивленіемъ на эту драку. Всѣ ожидали, что Патъ будетъ убитъ, но не рѣшались ихъ разнять, такъ какъ величайшее счастье для ирландца честный, кровавый бой.

Въ самую критическую минуту явилась на сцену Кэти и бросилась между дерущимися. Она инстинктивно поняла, что вся ея сила была въ любви Гью и, схвативъ его за руки, повисла на его шеѣ. Силы Пата уже совершенно ему измѣняли и однимъ ударомъ Гью могъ съ нимъ покончить. Но освободиться отъ Кэти было ему трудно. Прикосновеніе ея маленькихъ ручекъ обезоружило дикаго побѣдителя. Онъ не слыхалъ ея пламенныхъ просьбъ, не видѣлъ ея слезъ, но, нѣжно освободившись отъ нея, тихо всталъ. Потомъ молча, не взглянувъ даже на Патрика, лежавшаго безъ чувствъ у его ногъ, удалился, сопровождаемый восторженными криками толпы.

Какъ многіе слабохарактерные люди, Патрикъ Сюлливанъ не могъ простить пораженія. Онъ краснѣлъ отъ стыда, при мысли, что Кэти видѣла его побѣжденнымъ. Еслибы онъ только могъ надѣяться когда-нибудь побороть Гью, то, конечно, возобновилъ бы побоище при первой возможности, но это было немыслимо. Поэтому, онъ затаилъ въ своемъ сердцѣ самую горькую ненависть къ Гью, которая только усиливалась съ годами, тѣмъ болѣе, что къ ней примѣшалась и значительная доля зависти.

Онъ запретилъ своей женѣ говорить или имѣть какія бы то ни было сношенія со своимъ врагомъ. Это приказаніе было очень трудно исполнить, такъ какъ по смерти отца, Гью переселился въ ту же горную мѣстность. Однако, они теперь жили очень далеко отъ того селенія, гдѣ происходилъ поединокъ, и съ теченіемъ времени всѣ забыли, если когда-нибудь знали, что Гью Мак-Гратъ былъ когда-то женихомъ Кэти О’Флинъ.

Онъ не женился и велъ странную, одинокую жизнь. Его мрачный отъ природы характеръ сдѣлался еще болѣе суровымъ, и его всѣ не любили, всѣ боялись. Его жизнь была вѣчной тайной, и этого преступленія ему не могли простить. Къ тому же онъ былъ богатъ и пользовался такой постоянной удачей во всемъ, что ему приписывали тайныя сношенія съ нечистой силой. Когда у сосѣдей картофель былъ съ пятнами, у него онъ былъ отличный, когда у сосѣдей былъ неурожай, у него была прекрасная жатва. Что онъ ни дѣлалъ, все ему удавалось, благодаря умѣнью или счастью, трудно рѣшить, но таковъ былъ фактъ и, вслѣдствіе этого, его считали очень богатымъ.

Но самой непопулярной изъ всѣхъ его особенностей было то обстоятельство, что онъ никогда никому не помогалъ и ни съ кѣмъ не былъ друженъ. Мало-по-малу, всѣ стали его чуждаться и онъ охотно предался уединенной, одинокой жизни. Она была совершенно въ его вкусѣ. Даже его фамилія съ годами забылась и онъ сталъ для сосѣдей Чернымъ Гью, страшилищемъ всего околодка.

Только въ отношеніи къ мистрисъ Сюлдиванъ онъ обнаруживалъ дружескія чувства. Бѣдная женщина, удрученная горемъ и нищетой, очень охотно воспользовалась бы его дружбой. Она теперь горькимъ опытомъ поняла, какая у него была благородная душа и какая нѣжная доброта скрывалась подъ его грубой, отталкивающей оболочкой. Она старалась нѣсколько разъ примирить съ нимъ своего мужа. Но Патъ не могъ ни забыть, ни простить его, и ненависть къ Гью росла въ немъ ежедневно. Однажды, возвратясь домой, онъ засталъ тамъ Гью. Кэти разсказывала ему о своихъ горестяхъ, такъ какъ Сюлливаны, мало-помалу, дошли до нищеты. Патъ не сказалъ ни слова Гью, но какъ только онъ ушелъ, жестоко избилъ жену. Это было въ первый разъ въ жизни, и Кэти нашла въ пьянствѣ предлогъ къ его оправданію. Нравственный ударъ былъ гораздо тяжеле физическаго. Съ теченіемъ времени, она привыкла къ этимъ побоямъ, которые становились все чаще, но первый ударъ глубоко вонзился въ ея бѣдное, наболѣвшее сердце. Она, попрежнему, обожала своего красиваго, развратнаго мужа и старалась прикрывать всѣ его недостатки. Для нея онъ не былъ лѣнивымъ, себялюбивымъ, пьянымъ негодяемъ, а дорогимъ сердцу, любимымъ мужемъ.

Съ тѣхъ поръ она никогда болѣе не говорила съ Чернымъ Гью, но нашла возможность предупредить его объ упорной ненависти ея мужа и о горькихъ послѣдствіяхъ, которыя могло навлечь на нее ослушаніе его приказаніямъ. Однако, это не мѣшало Черному Гью остаться ея тайнымъ другомъ. Много разъ онъ спасалъ ее отъ конечной гибели. Часто, истощивъ свой запасъ картофеля и не зная, чѣмъ накормить свою семью, мистрисъ Сюлливанъ вдругъ находила въ сараѣ таинственно подкинутый мѣшокъ картофеля. Однажды они продали свинью для платежа ренты, а на другой день Мора, бывшая еще тогда очень маленькимъ ребенкомъ, нашла, къ величайшему своему счастію, подлѣ дома на тропинкѣ новую свинью.

Но эта внѣшняя помощь не могла поправить дѣла семьи, какъ вода не можетъ наполнить рѣшета. Какъ только они выходили изъ одного затрудненія, расточительный и пьяный Патъ повергалъ ихъ въ другое. Всѣ усилія тутъ были тщетны. Они медленно, но вѣрно подвигались къ голодной смерти. Наконецъ, незадолго передъ началомъ нашего разсказа, были проданы корова и свинья. Всѣ источники жизни изсякли. Мистрисъ Сюлливанъ было стыдно жить милостью человѣка, котораго она такъ жестоко оскорбила, но ей не было выбора. Освободившись отъ Пата, который только былъ бременемъ, она непремѣнно обратилась бы за помощью къ Черному Гью, но онъ куда-то уѣзжалъ на нѣсколько недѣль. Такимъ образомъ, ея послѣдняя надежда исчезла, и несчастная семья едва не дошла до голодной смерти. Лежа, повидимому, безъ чувствъ, на другой день послѣ своего странствія въ Баллинавинъ, она услыхала, что повивальная бабка разсказывала сосѣдкамъ о возвращеніи Чернаго Гью, который, попрежнему, ходитъ по горамъ и пугаетъ всѣхъ своимъ страшнымъ видомъ и громкими проклятіями. Этого было достаточно для умирающей женщины, и она рѣшилась, во что бы то ни стало, повидать Чернаго Гью и поручить его нѣжнымъ попеченіямъ ея безпомощнаго мужа и бѣдныхъ дѣтей. Мы уже видѣли, что это пламенное желаніе увѣнчалось успѣхомъ.

Мистрисъ Сюлливанъ умерла болѣе часа. Гью Мак-Гратъ все еще стоялъ на колѣняхъ подлѣ ея изголовья, молча, недвижимо. Дикій вопль Моры громко раздавался въ несчастной мазанкѣ. Она просто сходила съ ума отъ горя; жизнь безъ материнской любви и поддержки казалась ей невозможной. На ея отчаянный крикъ прибѣжалъ маленькій Патъ, который отправился бродить босой по сосѣднимъ горамъ. Онъ широко открылъ глаза, и, замѣтивъ, къ величайшему своему удивленію, присутствіе страшнаго Чернаго Гью, забился въ самый отдаленный уголъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

Потомъ онъ понялъ по воплямъ и горькимъ восклицаніямъ Моры, что съ матерью случилось нѣчто ужасное, и, собравшись съ силами, подползъ къ ея безжизненному, блѣдному лицу. Онъ не зналъ, что такое смерть, но неподвижность и безмолвіе трупа поразило трепетомъ его маленькую душу. Онъ былъ убѣжденъ, что Черный Гью какимъ-нибудь таинственнымъ образомъ обидѣлъ его мать, и, забывъ всякій страхъ, онъ бросился на него съ сжатыми кулаками. Но прежде, чѣмъ достигнуть до своего врага, онъ вдругъ сообразилъ, что его маленькіе кулаки не были достаточны для подобной экзекуціи, и бѣшено пырнулъ въ животъ Чернаго Гью своей лохматой головой.

Гью, молча, схватилъ его своими мощными руками. Мальчикъ побагровѣлъ и дико закричалъ!

— О! о! о! Черный Гью убилъ маму!

— О! o! o! вторила Мора.

— Шш! шш! произнесъ Гью, стараясь успокоить ребенка. Но онъ продолжалъ биться и кричать. Тогда Гью всталъ съ пола и, крѣпко держа Пата, который старался вылизнуть изъ его рукъ, встрѣтился лицомъ къ лицу съ человѣкомъ, незамѣтно вошедшимъ въ мазанку.

Это былъ Патрикъ Сюлливанъ. Увидавъ передъ собою своего стараго, ненавистнаго врага, онъ не хотѣлъ вѣрить глазамъ. Это вѣрно ему мерещилось съ пьяна, и онъ сталъ, молча, протирать себѣ глаза.

Гью спустилъ на полъ Пата и смотрѣлъ прямо на своего бывшаго счастливаго соперника, котораго онъ такъ страшно унизилъ въ глазахъ Кэти въ день ея свадьбы.

Патрикъ, однако, не долго колебался. Онъ сознавалъ одно: что жена ослушалась его приказаній, и имъ овладѣла слѣпая, дикая ярость. Вымѣстить свою злобу на сильномъ, мощномъ Гью было немыслимо, но онъ придумалъ наказать его гораздо чувствительнѣе. Дьявольскій инстинктъ подсказалъ ему, что каждый волосъ на головѣ его несчастной жены былъ для него во сто разъ дороже всей громадной его фигуры. Онъ звѣрски захохоталъ, предвкушая свое торжество.

Она смѣла ослушаться его приказаній! Она принимала гостя во время его отсутствія! Его злѣйшій врагъ былъ, какъ дома, въ его жилищѣ, а она спала спокойно при немъ! Она дорого заплатитъ за свою измѣну! Онъ бросился къ ней съ быстротою молніи.

Мертвый ребенокъ лежалъ теперь въ ея рукахъ и они оба были прикрыты, насколько дозволяли несчастныя лохмотья. Ослѣпленному яростью Патрику показалось, что онѣ обѣ спали, и, прежде чѣмъ Мора или Гью могли догадаться объ его намѣреніи, онъ нанесъ изо всей силы ударъ кулакомъ по лицу несчастной, мертвой женщины.

Онъ занесъ уже руку во второй разъ, но зрители этой ужасной сцены схватили безумца и оттащили его силой. Онъ вздрогнулъ и дико осмотрѣлся. Отчего она не проснулась? Что это бормотала Мора среди громкихъ рыданій? Онъ взглянулъ на мрачное, суровое лицо Чернаго Гью. Что это все значило? Онъ поблѣднѣлъ, какъ полотно, и крупныя капли холоднаго пота выступили у него на лбу. Наконецъ, собравшись съ силами, онъ промолвилъ глухо:

— Она умерла?

— Да, отвѣчала Мора, всхлипывая.

Это слово ударило несчастнаго, какъ обухомъ. Въ глазахъ у него потемнѣло, и ноги подкосились. Его бѣдная жена была отомщена сторицею. Гью, Мора и маленькій Патъ, все его семейство, которое онъ низвергнулъ въ бездну нищеты и горя, не могло бы придумать болѣе ужасной казни. Деликатная натура Гью не дозволила ему присутствовать долѣе при униженіи его бывшаго счастливаго соперника. Онъ молча вышелъ изъ этого дома смерти и медленно направился по длинной, пустынной тропинкѣ къ своему одинокому жилищу.

Мало по малу, Мора разсказала отцу о всемъ случившемся и старалась его утѣшить. Но Патрикъ мрачно отвергалъ всякое утѣшеніе. Любовь и преданность жены, выносившей безропотно столько страданій ради него, теперь только впервые приняли для него осязательную форму. Онъ бросился на колѣни передъ своей мертвой Кэти и, обнявъ ея бездыханное тѣло, истерически рыдалъ.

Долго послѣ того, какъ смертные останки бѣдной мистрисъ Сюлливанъ и ея маленькой Катлинъ предали землѣ на мирномъ кладбищѣ, мучимый укорами совѣсти Патрикъ не находилъ себѣ нигдѣ покоя и при малѣйшемъ шумѣ дрожалъ какъ осенній листъ. Воспоминаніе о святотатственномъ ударѣ преслѣдовало его какъ небесное проклятіе, и, несмотря на всѣ увѣщанія патера Джона, Патрикъ Сюлливанъ, съ минуты его трагическаго возвращенія, сталъ совершенно инымъ человѣкомъ; онъ вдругъ постарѣлъ, поблекъ и опустился.

V.

Холода постепенно прошли и наступила весна. Когда прошелъ первый порывъ отчаянія, Патрикъ впалъ въ мрачное уныніе, совершенно несвойственное его характеру. Цѣлыми часами онъ сидѣлъ у очага, молча, неподвижно. Мора смотрѣла на него съ удивленіемъ, изподлобья и боялась этого страннаго, угрюмаго человѣка болѣе, чѣмъ веселаго, разгульнаго отца, который являлся пьяный по ночамъ.

Еслибъ онъ только досталъ работы, пошелъ въ горы и сбросилъ съ себя оцѣпенѣніе, которое превращало его жизнь въ безпомощную праздность!

Между тѣмъ, вся семья жила только на иждивеніи Гью и это постоянное сознаніе чужой помощи развило въ Морѣ новое чувство независимой самостоятельности. Несмотря на все ея горе и невѣжество, эти благодѣянія человѣка, если не прямо враждебнаго ея семьѣ, то, во всякомъ случаѣ, совершенно чужаго, тайно грызли ея сердце.

Какъ бы то ни было, дѣти бѣдной мистрисъ Сюлливанъ никогда не были такъ сыты и спокойны. Маленькій Патъ забылъ, съ счастливой легкомысленностью дѣтства, всѣ свои прежнія горести и весело смѣялся, уплетая хлѣбъ и картофель, которые приносилъ ему въ карманѣ Черный Гью.

Онъ теперь являлся каждый день въ мазанку; но, по безмолвному согласію, прежніе враги какъ бы не видѣли другъ друга, хотя Мора замѣчала, что отецъ ея вздрагивалъ при каждомъ приходѣ ихъ страннаго благодѣтеля. Она не знала причины этой ненависти, но она очень ее огорчала, такъ какъ она теперь обожала Чернаго Гью. Дѣйствительно, они были всѣмъ обязаны этому человѣку. Онъ внесъ въ ихъ несчастное жилище пищу, тепло, надежду, жизнь. Однако, какимъ-то страннымъ образомъ ея отецъ съумѣлъ превратить Гью изъ благодѣтеля въ благодѣтельствуемое лицо. Бремя благодарности легло не на тѣ плечи, на которыя слѣдовало. Гью, въ присутствіи Патрика, благодарилъ Мору за любезный пріемъ. Гью чувствовалъ себя обязаннымъ Патрику за то, что послѣдній удостоивалъ ѣсть его хлѣбъ и грѣть свои лѣнивыя руки у его огня.

Наконецъ, въ одно прекрасное утро, къ величайшей радости Моры, Патрикъ, вмѣсто того, чтобъ праздно сидѣть у очага, взялъ свою дубину и вышелъ изъ мазанки. Мора не смѣла его разспрашивать и гнѣвный блескъ его глазъ пугалъ бѣдную дѣвочку. Поэтому, она молча отпустила его и съ безпокойствомъ слѣдила за его фигурой, медленно исчезнувшей на горной тропинкѣ.

— Дай Богъ, чтобъ онъ взялъ какую-нибудь работу, думала она: — Гью — очень хорошій, добрый человѣкъ, но зачѣмъ онъ поддерживаетъ жизнь праздныхъ, лѣнивыхъ нищихъ?

Но неожиданная перемѣна, происшедшая въ Патрикѣ Сюлливанѣ, только послужила предметомъ новыхъ тревогъ для бѣдной Моры. Поведеніе его сдѣлалось непонятнымъ и таинственнымъ. Онъ теперь почти никогда не сидѣлъ дома и хотя не работалъ, но постоянно пьянствовалъ, что указывало на какой-то таинственный источникъ доходовъ. Иногда онъ пропадалъ на два или на три дня и неожиданно возвращался домой съ нѣсколькими грубыми, полупьяными товарищами.

Въ этихъ случаяхъ Мора и Патъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, забивались въ отдаленный уголокъ мазанки и прикидывались спящими. Иногда шумная ватага поднимала дѣвочку и она должна была имъ услуживать, но чаще дѣтямъ позволяли спать.

Однажды, ночью, собралась вокругъ огня болѣе буйная компанія, чѣмъ обыкновенно. Къ величайшему ужасу Моры, пьяные товарищи ея отца, отыскивая себѣ какую-нибудь забаву, подняли спавшаго Пата и, среди грубаго хохота, поставили на ноги почти обнаженнаго ребенка. Онъ хотѣлъ было расплакаться отъ испуга, но видъ отца успокоилъ его.

Старшій Патъ былъ очень въ духѣ. Онъ схватилъ сына и, къ величайшему его удовольствію, посадилъ къ себѣ на плечо. Потомъ ребенка стали поить водкой и учить разнымъ воинственнымъ крикамъ. Его заставляли поднимать стаканъ за смерть и погибель многихъ личностей. Имя Гаммонда особенно часто повторялось въ сопровожденіи грубыхъ проклятій, и Патъ, подстрѣкаемый водкой и рукоплесканіями, повторялъ слышимые имъ крики съ такимъ жаромъ, что пьяная компанія приходила въ восторгъ.

— Молодецъ твой мальчишка, Патъ, замѣтилъ рослый, загорѣлый мужчина, казавшійся главой этой шайки.

— Ну, кричи: «Долой тирановъ! Смерть землевладѣльцамъ! Смерть Гаммонду!»

— Смерть Гаммонду! повторялъ Патъ, сидя на плечахъ отца и хлопая въ ладоши: — смерть Гаммонду!

Наконецъ, это возмутительное зрѣлище прекратилось. Патъ позволилъ себѣ какую-то фамильярность съ однимъ изъ восхищавшихся имъ людей, и тотъ ударилъ его такъ сильно, что онъ отскочилъ въ уголъ, гдѣ лежала Мора. Отецъ за него заступился и произошла общая свалка.

Мора закрыла лицо руками, не зная, чѣмъ это кончится. Но тутъ вмѣшался въ драку рослый, загорѣлый мужчина:

— Полно, полно! воскликнулъ онъ: — стыдитесь! Мы всѣ — друзья и братья, бойцы за святое дѣло.

И онъ преспокойно погасилъ двѣ сальныя свѣчи, которыя освѣщали это странное собраніе. Этотъ манёвръ удался какъ нельзя болѣе, и вскорѣ всѣ посѣтители выбрались изъ мазанки, толкая и опрокидывая другъ друга.

Подобныя сцены стали повторяться часто, и жизнь Моры сдѣлалась тяжелымъ бременемъ. Она постоянно боялась чего-то ужаснаго, и ея единственнымъ утѣшеніемъ былъ Гью. Онъ, молча, насупивъ брови, слушалъ всѣ ея разсказы и только мрачно качалъ головой, даже не стараясь ее успокоить.

Дѣйствительно, Патъ быстро падалъ, и Гью не могъ удержать его отъ близкой гибели. А онъ все-таки, согласно своему клятвенному обѣщанію умирающей Кэти, былъ обязанъ его спасти или хоть сдѣлать что-нибудь для его спасенія.

Впрочемъ, это положеніе дѣлъ продолжалось не долго, и прежде, чѣмъ Гью рѣшился, что ему дѣлать, наступилъ кризисъ, который испыталъ его вѣрность своей клятвѣ въ такой степени, какой ни онъ, ни Кэти, ни Мора никогда не предвидѣли.

Было холодное мартовское утро, дулъ острый восточный вѣтеръ. Мора сидѣла на порогѣ своей мазанки и почти не замѣчала непогоды. Она предавалась спокойной, сладкой праздности. Отецъ ея уже два дня не возвращался домой, и она уже привыкла считать его временное отсутствіе за единственно тихую эпоху ея жизни. Она была погружена въ фантастическія мечты, какъ вдругъ ее заставило очнуться появленіе добраго Гью. Онъ былъ въ сильномъ, необыкновенномъ волненіи; его обычная мрачная апатія исчезла; глаза его дико сверкали.

— Что такое? Что случилось? воскликнула Мора, вскакивая.

— Ребята убили управляющаго полковника Сингльтона, мистера Гаммонда. Онъ былъ недурной человѣкъ. Но проклятый полковникъ жилъ далеко въ большихъ городахъ и приказывалъ управляющему быть немилосерднымъ и за малѣйшую недоплату ренты выгонять изъ жилищъ въ дождь и грязь вдовъ и сиротъ. Вотъ мистеръ Гаммондъ и поплатился за всѣ притѣсненія, въ которыхъ онъ самъ не былъ виноватъ. Ребята поклялись его убить, и въ прошедшую ночь его нашли мертвымъ въ канавѣ.

Тутъ Гью остановился и съ трудомъ перевелъ дыханіе. Никто еще никогда не слыхивалъ отъ него такой длинной рѣчи, и событіе, побудившее его къ такому потоку словъ, должно было представлять что-нибудь поразительное.

Дѣйствительно, принесенная имъ вѣсть была страшная. Мора широко открыла глаза отъ трепета. Она всю жизнь слышала вокругъ себя проклятія и угрозы. Въ ярмарочные дни она видѣла много ссоръ, за которыми слѣдовали кровавыя драки; но это было первое въ ихъ околодкѣ предумышленное, хладнокровное преступленіе. Убійство! Кровь застыла въ ея жилахъ! И потомъ всѣ знали, что если мистеръ Гаммондъ и притѣснялъ бѣдныхъ, то не по своей волѣ. Онъ самъ, напротивъ, былъ очень добръ и дѣлалъ всевозможное для облегченія горькой участи несчастнаго народа, жившаго на земляхъ его хозяина. Мора помнила, что онъ однажды бросилъ ей пенсъ съ любезной улыбкой за то, что она отворила ему калитку въ изгороди. А теперь она себѣ живо представляла, какъ его бѣдное тѣло, бездыханное, посинѣвніее, валялось въ грязной канавѣ.

Даже природа, казалось, протестовала противъ гнуснаго убійства. Черное грозовое облако надвинулось на гору; Гью, Мора и маленькая мазанка были объяты мракомъ. Двѣ, три крупныя капли дождя, предвѣстники грозы, упали на приподнятое къ небу лицо бѣдной дѣвочки. Черезъ минуту раздался надъ самой ихъ головой страшный раскатъ грома, и ослѣпительная молнія пробѣжала змѣей по черной тучѣ. Мора, Патъ и Гью поспѣшили укрыться въ мазанкѣ. Всѣ небесныя шлюзы мгновенно открылись, и пошелъ проливной дождь. Маленькая, утлая мазанка задрожала, какъ карточный домикъ, отъ второго удара грома. Затѣмъ, слѣдовали второй, третій, и гроза разыгралась не на шутку.

Дѣти прижались къ Гью, въ суевѣрномъ трепетѣ. Вдругъ извнѣ послышались шаги. Вѣроятно, какой-нибудь несчастный путникъ, застигнутый непогодой, искалъ убѣжища. Мора забыла свой страхъ и высунула голову изъ двери, готовая предложить свое скромное гостепріимство.

Дѣйствительно, къ мазанкѣ приближался какой-то несчастный, промокшій до костей человѣкъ. Одного взгляда было достаточно Морѣ, чтобы узнать въ немъ своего лѣниваго, пьянаго отца. Ей стало жаль бѣдняка, возвращающагося въ такую грозу, и она съ радостью замѣтила, что онъ шелъ твердо, повидимому, совершенно трезвый. Она высушитъ его одежду, накормитъ и отогрѣетъ его у огня; а можетъ быть, онъ досталъ работу и принесъ домой денегъ. Увы! этой надеждѣ было суждено вскорѣ разсѣяться.

Раздался новый ударъ грома, и, при блескѣ молніи, она увидала лицо своего отца, входившаго уже въ дверь. Отчего оно было такъ смертельно блѣдно? Неужели отъ грозы?

— Отецъ! отецъ! воскликнула Мора, схвативъ его за руку: — развѣ вы встрѣтили въ горахъ призракъ? Говорите, говорите, но не смотрите на меня такъ страшно! О!

И несчастная мазанка огласилась воплемъ ужаса. Ея зоркіе глаза различили на сюртукѣ и жилетѣ отца пятна крови. О! роковая кровь! Въ глазахъ бѣдной дѣвочки все закружилось, и она видѣла кровь вездѣ: на полу, на потолкѣ, на стѣнахъ. Страшный, кровавый потокъ бушевалъ вокругъ нея, грозя ее поглотить, и… Съ неимовѣрнымъ усиліемъ Мора очнулась отъ своего минутнаго оцѣпенѣнія.

Гью также замѣтилъ роковую улику и вскрикнулъ отъ отвращенія. Патрикъ Сюлливанъ еще не произнесъ ни слова, но Гью и Мора не нуждались въ приговорѣ присяжныхъ и суда, чтобъ узнать въ стоявшемъ передъ нимъ несчастномъ человѣкѣ убійцу Джона Гаммонда.

— Да, я его убилъ, сказалъ, наконецъ, Патрикъ съ холоднымъ отчаяніемъ, какъ бы отвѣчая на ихъ безмолвные вопросы: — ребята поклялись его убить и бросили жребій. Судьба указала на меня. Патрикъ Сюлливанъ — не измѣнникъ своему слову. Онъ увидалъ у меня пистолетъ и, бѣдный, сказалъ: «Патъ, отдайте мнѣ пистолетъ, я долженъ васъ арестовать». Тутъ я болѣе ничего не помню, онъ хотѣлъ вырвать у меня револьверъ, я выстрѣлилъ и онъ упалъ мертвый. Съ нимъ былъ слуга, но онъ, гнусный трусъ, убѣжалъ за полиціей, а я успѣлъ скрыться. Полиція проискала меня всю ночъ и, конечно, найдетъ… потому что проклятый слуга меня узналъ.

Патрикъ въ безпомощномъ отчаяніи вытаращилъ глаза на Мору и Гью.

Убійство Джона Гаммонда подняло на ноги всю полицію околодка, тѣмъ болѣе, что слуга бѣдной жертвы прямо показалъ, что онъ узналъ въ убійцѣ Патрика Сюлливана, несмотря на его запачканное сажей лицо и длинную фальшивую черную бороду., Онъ, конечно, бѣжалъ въ горы и всѣ выходы съ горныхъ тропинокъ были заняты вооруженной силой. Патрикъ всю ночь блуждалъ, ища возможности спасенія. Но всѣ пути къ бѣгству были закрыты. Домой вернуться онъ не смѣлъ. Однако, истощеніе силъ и отчаяніе привело его, наконецъ, къ естественному убѣжищу, которое, въ сущности, не могло его скрыть. Онъ теперь понималъ, что безумно сунулъ шею въ петлю, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ, дико озираясь по сторонамъ.

— Скорѣе, Мора, скорѣе! воскликнулъ онъ вдругъ, скидывая съ себя забрызганный кровью сюртукъ: — дай мнѣ глотокъ сыворотки и картофеля. Я уйду въ горы. Но жди меня ночью, я вернусь.

Мора повиновалась, и несчастный жадно опустошилъ кружку сыворотки и съѣлъ нѣсколько картофелинъ. Гью въ это время стоялъ на сторожѣ въ дверяхъ съ своимъ бульдогомъ. Патрикъ поднесъ къ губамъ вторую кружку сыворотки, какъ собака сердито залаяла. Извнѣ послышались голоса.

— Полиція, Патрикъ, полиція! воскликнулъ Гью: — убирайся отсюда, скорѣе, скорѣе!

— О! Гью, спаси меня, ради Бога, спаси меня! произнесъ Патрикъ, поблѣднѣвъ еще болѣе.

— Спрячься, Патъ! грубо промолвилъ Гью. Но Патрикъ не могъ двинуться съ мѣста.

— Все равно, меня отыщутъ, промычалъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Спрячься, спрячься, повторилъ Гью, схвативъ его за руку.

— Пойдемъ, отецъ, пойдемъ! воскликнула Мора и оттащила его отъ двери.

Патрикъ повиновался и, забившись въ самый темный уголъ мазанки, подползъ за вязанку хвороста, которая, однако, не вполнѣ его скрывала.

Голоса приближались. Мора видѣла зеленые мундиры, спускающіеся съ горы. Бульдогъ пришелъ въ ярость, но Гью приказалъ ему войти въ мазанку, и онъ также укрылся въ уголокъ, но не дрожалъ отъ страха, какъ Патрикъ, а, сверкая налитыми кровью глазами, ждалъ только позволенія своего хозяина, чтобъ броситься на цѣлый полкъ.

Мора, блѣдная, испуганная, устремила полные отчаянія глаза на Гью, словно онъ одинъ могъ ихъ спасти.

Времени не было ни на размышленіе, ни на колебаніе. Гью составилъ мгновенно планъ дѣйствія. Жизнь Патрика надо было спасти во что бы то ни стало. Оставалось одно средство спасенія. Кровавый законъ требовалъ жертвы, и жертва должна была найтись.

Съ быстротою молніи Гью скинулъ свое пальто и надѣлъ забрызганный кровью сюртукъ Патрика. Онъ былъ ему коротокъ и узокъ, но онъ кое-какъ его натянулъ и спокойно сталъ ожидать своей судьбы.

Черезъ минуту полиція окружила мазанку. Они загнали звѣря. Ихъ репутація была поставлена на карту и карта взяла. Съ торжествомъ они арестовали Гью. Преступникъ былъ найденъ и взятъ безъ малѣйшаго сопротивленія. Въ тождественности его не могло быть и сомнѣнія. У него была черная борода и сюртукъ, забрызганный кровью.

— Патрикъ Сюлливанъ, сказалъ сержантъ: — я васъ арестую именемъ королевы, по обвиненію въ преднамѣренномъ убійствѣ.

Гью молча наклонилъ голову.

Въ эту минуту явился на сцену слуга мистера Гаммонда, который сопровождалъ полицію.

— Это не Патрикъ Сюлливанъ, сказалъ онъ: — это Черный Гью. Я, вѣроятно, ошибся, было очень темно. Мнѣ показалось, что я узналъ фигуру Сюлливана, но я могу присягнуть, что у убійцы была черная борода и этотъ самый сюртукъ.

Тогда приступили къ обыску Гью. Въ одномъ изъ кармановъ его сюртука нашлось нѣсколько пуль. Сержантъ вынулъ изъ-за пазухи револьверъ, который подобрали подлѣ убитаго и, среди гробового молчанія, вложилъ одну изъ пуль въ дуло. Несмотря на всю закоснѣлость полиціи, всѣ вздрогнули; пуля пришлась по мѣркѣ. Какого еще искать доказательства! Убійца былъ пойманъ съ поличнымъ.

Гью молча протянулъ руки; ихъ заковали и онъ обернулся, чтобъ сказать послѣднее прости жилищу Кэти, Морѣ, бульдогу, свободѣ, жизни.

Затравивъ звѣря, полицейскіе были въ отличномъ настроеніи духа и, оставивъ арестанта на свободѣ прощаться съ дѣвочкой, вышли на порогъ, гдѣ закурили трубки.

Только теперь поняла Мора весь смыслъ благороднаго поступка Гью. Подъ впечатлѣніемъ страха за своего отца, она слѣпо повиновалась Гью. Но въ эту минуту она сознала его мученическое самопожертвованіе. Несмотря на все свое невѣжество, она знала, что подобное преступленіе законъ каралъ смертной казнью. Могла ли она дозволить Гью принести въ жертву свою жизнь? Могла ли она допустить, чтобъ лучшаго, благороднѣйшаго изъ людей осыпали бы проклятьями, какъ гнуснаго убійцу? Было ли справедливо, чтобъ невинный пострадалъ за виноватаго? И, однако, она не могла выдать своего отца этимъ людямъ, жаждавшимъ его крови! Нѣтъ! Нѣтъ! Это было невозможно! Правда, онъ былъ преступникъ, но его связывали съ Морой узы плоти и крови, болѣе твердые, чѣмъ желѣзныя оковы. Она чувствовала, что исхода не было, что Гью самъ сковалъ себя по ногамъ и но рукамъ. Только чистосердечная исповѣдь настоящаго убійцы могла его спасти. Но Мора не сознавала въ себѣ достаточно силы, чтобъ снять повязку съ глазъ слѣпого правосудія.

Гью, повидимому, прочелъ ея мысли. Онъ положилъ ей на плечо одну изъ своихъ скованныхъ рукъ. Отеревъ слезы, выступившія на ея глазахъ, Мора взглянула на него съ пламенной мольбой, словно прося прощенія. Рослая фигура въ грубыхъ, толстыхъ панталонахъ и грязномъ, забрызганномъ кровью сюртукѣ нагнулась къ бѣдной дѣвочкѣ. На лицѣ Гью сіяла улыбка, его черные глаза потеряли свой дикій блескъ, насупленныя брови расправились и слова свободно полились изъ его устъ.

— Шш! Мора, сказалъ онъ радостнымъ тономъ: — вы, гадкая дѣвочка, не должны плакать, когда вашъ отецъ спасенъ. Само небо привело меня сюда. Шш, Мора, шш! Не въ жилищѣ Кэти и не въ присутствіи, быть можетъ, этого ангела, могъ нарушить свое слово Гью! Я усталъ, Мора, и жизнь мнѣ опостылѣла; и очень радъ поскорѣе увидѣться съ Кэти!

Слова его дышали такой рѣшительностью и такимъ счастіемъ, что Мора перестала плакать. Она посмотрѣла ему прямо въ глаза. Они сіяли торжествомъ и благородной гордостью. Онъ высоко держалъ свою голову и, казалось, старался запечатлѣть въ своей памяти всѣ малѣйшіе предметы этого жилища Кэти. Въ день суда, въ день казни, онъ будетъ видѣть передъ собою только эту мрачную мазанку, освѣщенную лучезарнымъ блескомъ преданной, трудолюбивой жизни Кэти, и на висѣлицѣ въ его ушахъ будутъ раздаваться только благословенія Кэти.

Со времени смерти мистрисъ Сюлливанъ, Гью часто оплакивалъ свою безпомощность. Ея послѣднихъ словъ, ея торжественнаго завѣта — «будьте другомъ Пата», онъ не забывалъ ни на минуту. Видя, что Патрикъ стремится къ своей гибели и чувствуя невозможность его спасти, онъ сознавалъ себя виноватымъ, нарушителемъ своего слова. И вотъ неожиданно представился случай, славный, счастливый случай доказать свою любовь къ Кэти, доказать вѣрность своей клятвѣ. Слава Богу, онъ съумѣлъ воспользоваться этимъ случаемъ. Въ сущности, что значила жизнь одинокому отшельнику? Конечно, бульдогъ, Мора и маленькій Патъ, съ которымъ онъ въ послѣднее время часто игралъ, его пожалѣютъ, но и они скоро его забудутъ, а онъ умретъ съ блаженнымъ сознаніемъ, что отдалъ свою жизнь за Кэти.

— Прощай, Мора, сказалъ онъ нѣжно: — прощай, красавица. Ты должна вырости и быть матерью твоему отцу и Пату.

Онъ нагнулся и впервые поцѣловалъ ребенка, потомъ повернулся къ Пату, который только-что вбѣжалъ въ мазанку послѣ подробнаго осмотра лошадей полиціи.

— Сними эти штуки, промолвилъ онъ, указывая Гью на его колодки: — и пойдемъ играть.

Гью всталъ на колѣни и поцѣловалъ его. Патъ, не обращая вниманія на эту необычайную нѣжность въ Черномъ Гью, прибавилъ:

— Зачѣмъ ты надѣлъ сюртукъ отца?

— Шш! Патъ, Шш! Пойди играть съ бульдогомъ, промолвилъ Гью съ улыбкой и, простясь съ своимъ четвероногимъ другомъ, бросилъ послѣдній взглядъ на свою святыню — жилище Кэти.

Мора побѣжала за нимъ, но онъ уже былъ окруженъ полиціей. Еще минута и она увидѣла, какъ онъ тихо поднимался по горной тропинкѣ, скованный, въ забрызганномъ кровью сюртукѣ, но съ гордо поднятой головой, на которой играли яркіе лучи солнца, выглянувшаго изъ-за грозовыхъ тучъ.

VI.

Прошло шесть монотонныхъ, быстрыхъ недѣль. День суда надъ Гью наступилъ и прошелъ съ предвзятымъ результатомъ. Теперь онъ терпѣливо ждалъ своей казни въ Ричмондской тюрьмѣ въ Дублинѣ, потому что онъ судился въ столицѣ особою чрезвычайной комиссіей. Правительство боялось, чтобы мѣстные присяжные не оказались слишкомъ благосклонными къ подсудимому. Общественное волненіе достигло крайнихъ размѣровъ. Всѣ газеты были переполнены статьями объ убійцѣ. Одни осуждали его хладнокровіе на судѣ и называли его чудовищемъ нечестія, другіе указывали на дикое выраженіе его лица, на его грубое обращеніе съ защитникомъ и поздравляли правосудіе, что оно очистило міръ отъ изверга, осквернявшаго его своимъ позорнымъ существованіемъ. Наконецъ, физіономисты заявляли, что его черты и форма головы ясно доказывали самыя порочныя наклонности.

Два или три смиренныхъ голоса дерзнули заявить, что все-таки въ подсудимомъ было нѣчто благородное, и что его красивая фигура и выразительное лицо нисколько не обнаруживали сознанія виновности или стыда. Но эти сочувственные голоса были заглушены общимъ хоромъ нравственнаго негодованія.

Гью ничего этого не слышалъ и ни на что не обращалъ вниманія. Когда роковой смертный приговоръ былъ произнесенъ надъ нимъ, онъ не дрогнулъ ни однимъ мускуломъ, что непріятно поразило публику. На другой день, въ газетахъ даже много толковали объ иронической улыбкѣ, съ которой вышло изъ суда это чудовище жестокосердія. Но въ залѣ присутствовали въ то время люди, которые могли бы разсказать иную повѣсть. Товарищи Патрика Сюлливана слушали всѣ судебныя пренія съ лихорадочной тревогой. Они боялись, чтобы защитникъ Гью не взвалилъ всю вину на другія плечи, и когда дѣло кончилось, то они вышли на улицу, пораженные изумленіемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно успокоенные. Этотъ грубый, странный, непонятный и непопулярный человѣкъ былъ приговоренъ къ смертной казни, а ихъ другъ Патрикъ останется въ живыхъ и еще можетъ послужить полезнымъ орудіемъ въ ихъ рукахъ. Они не ожидали такого счастливаго результата и очень довольные возвратились въ Балинавинъ съ извѣстіемъ о предстоящей казни Чернаго Гью.

Мора, научившаяся многому въ эти мрачныя недѣли, ежедневно ходила по тяжелой, крутой горной дорогѣ въ Балинавинъ. Она сознавала только несказанную жажду получить извѣстіе о Гью и смертельное отвращеніе къ отцу.

Однако, послѣдній никогда еще не былъ столь добръ къ ней и столь достоинъ ея любви; онъ не смѣлъ, какъ обыкновенно, искать развлеченія въ пьянствѣ и, надо ему отдать справедливость, не чувствовалъ къ этому ни малѣйшей охоты. Напротивъ, онъ искалъ утѣшенія и забвенія въ тяжеломъ трудѣ. Впервые въ жизни, онъ поддерживалъ себя и своихъ двухъ дѣтей честнымъ трудомъ. Сознаніе этого было для него чѣмъ-то новымъ и не мало льстило его самолюбію.

Но если роковое преступленіе, тяготившее его душу, и гнусное безмолвное согласіе на самопожертвованіе Гью не очень тревожили отца, то они терзали ежеминутно маленькую Мору. По ночамъ она уходила съ общаго соломеннаго ложа всей семьи и забивались въ отдаленный уголъ мазанки, чтобы не выносить его оскверняющаго прикосновенія. И цѣлыя ночи на пролетъ она не могла закрыть глазъ, а ея отецъ, между тѣмъ, спокойно спалъ. Она этого никакъ не могла понять. Дошелъ ли онъ отъ пьянства до совершеннаго нравственнаго оцѣпенѣнія? Неужели, у него не было совѣсти и онъ не пожалѣлъ невиннаго человѣка, страдавшаго за него? Неужели онъ не боялся Божьяго суда, болѣе справедливаго, чѣмъ человѣческій?

Патрикъ видѣлъ, что она избѣгаетъ его и молча, но горько негодовалъ на нее. Наконецъ, наступилъ день, когда получились въ Балинавинѣ извѣстія, которыхъ она такъ долго ожидала. Гью былъ приговоренъ къ смерти. Мора все утро ходила по городскимъ улицамъ, стараясь узнать о глубоко интересовавшей ее вѣсти. Никто не хотѣлъ ей отвѣтить и всѣ прохожіе, къ которымъ она обращалась, грубо отворачивались отъ нея. Однако, имя подсудимаго и его процессъ были на устахъ у всякаго; они имѣли дѣйствительно глубокій интересъ для всѣхъ классовъ населенія. Къ вечеру, усталая, грустная Мора сѣла на порогѣ какого-то дома. Тутъ совершенно случайно она услышала то, что такъ долго и тщетно старалась разузнать.

Двѣ молодыя женщины, здоровыя, кровь съ молокомъ, шли мимо; одна изъ нихъ держала на рукахъ краснощекаго, толстенькаго ребенка. Они говорили о процессѣ Гью, и Мора съ жадностью прислушалась къ нимъ.

— Я очень рада, что онъ приговоренъ къ смерти, говорила женщина съ ребенкомъ: — какое звѣрство убить такого добраго человѣка, какъ мистера Гаммонда! Я его хорошо знала.

— А что, назначенъ день, когда его повѣсятъ? спросила съ любопытствомъ другая: — я пойду посмотрѣть на это зрѣлище; я также звала мистера Гаммонда.

— День еще не назначенъ, но Бригита слышала, что казнь будетъ черезъ три недѣли, въ понедѣльникъ. О, Джэни, что это съ дѣвочкой?

Въ эту минуту, въ глазахъ Моры помутилось и она упала въ обморокъ. Обѣ женщины подняли ее съ тротуара и снесли въ сосѣднюю зеленную лавку, гдѣ она, мало по малу, очнулась.

Мора вернулась домой полумертвая. Но она уже не ходила болѣе въ Балинавинъ; маленькій, грязный городокъ не имѣлъ никакого интереса для нея. Она получила роковую вѣсть; всякая надежда и энергія исчезли въ ней. Она въ какомъ-по лихорадочномъ волненіи постоянно бродила взадъ и впередъ по своимъ роднымъ горамъ.

Наконецъ, однажды утромъ она была поражена неожиданнымъ событіемъ. Какой-то оборванный мальчишка принесъ ей письмо, валявшееся на почтѣ около двадцати четырехъ часовъ. Мора никогда въ жизни не получала писемъ и, не зная граматы, безпомощно вертѣла конвертъ. Какое-то предчувствіе говорило ей, что это вѣсточка отъ несчастнаго Гью и она поспѣшно бросилась къ сосѣдкѣ, мистрисъ Оданогью, которая славилась своей ученостью во всемъ околодкѣ.

Оказалось, что это письмо отъ пастора Ричмондской тюрьмы, написанное но просьбѣ Гью, который умолялъ Мору, не теряя времени, придти съ нимъ проститься. Въ письмѣ находился чекъ на почтовый банкъ для уплаты необходимыхъ издержекъ по путешествію въ Дублинъ. Мистрисъ Оданогью посмотрѣла на Мору съ удивленіемъ и подозрительно. Она была работящая, безвредная, добродушная женщина и не имѣла причины жаловаться на притѣсненія мистера Гаммонда, сожалѣла объ его убійствѣ и съ удовольствіемъ услышала вѣсть о смертномъ приговорѣ Гью. По дѣламъ вору и мука.

Но Мора не стала ожидать ни похвалы, ни порицанія, а стремглавъ побѣжала домой. Маленькій Патъ могъ прожить нѣсколько дней безъ нея. Во что бы то ни стало, она должна была исполнить желаніе Гью. Машинально она вернулась домой, приготовила своему брату сыворотку, хлѣбъ и картофель, потомъ, безъ дальнѣйшихъ приготовленій, отправилась въ путь.

Въ Балинавинѣ она размѣняла въ почтовой конторѣ свой чекъ и получила пачку грязныхъ банковыхъ билетовъ и груду блестящихъ шиллинговъ. Она никогда не видала такого множества денегъ и ею овладѣлъ страхъ, чтобъ ея не обокрали на дорогѣ. Разспросивъ о средствахъ сообщенія съ Дублиномъ, она взяла билетъ въ дилижансъ, который ходилъ въ Кастльтоуэръ, гдѣ уже была станція желѣзной дороги.

Знойное солнце пекло пассажировъ, пока старый, тряскій дилижансъ поднимался въ горы. Лошади были всѣ въ мылѣ отъ нестерпимой жары, предвѣщавшей наступленіе лѣта. Возница постоянно останавливался у всякаго кабачка, чтобы подкрѣпить свои силы стаканчикомъ. Проходили часы за часами, и день уже сталъ клониться къ вечеру. Наконецъ, рядъ домиковъ, тянувшійся вдоль дороги, и нѣкоторое волненіе возничаго, неистово махавшаго бичемъ, убѣдили Мору, что знаменитый городъ Кастльтоуэръ находится не въ далекѣ. Съ чувствомъ искренней благодарности привѣтствовала она первые симптомы цивилизаціи, потому что очень устала и была голодна. Въ дилижансѣ она сидѣла между маленькимъ худощавымъ человѣчкомъ и толстой женщиной, которые выходили на каждой станціи. По дорогѣ, толстая женщина спросила дѣвочку, куда она ѣдетъ.

— Въ Дублинъ, отвѣчала Мора застѣнчиво.

— Сегодня ночью и одна? произнесла съ удивленіемъ ея собесѣдница: — можетъ быть, друзья васъ встрѣтятъ въ Кастльтоуэрѣ.

— У меня друзья въ Дублинѣ, отвѣчала Мора, покраснѣвъ подъ корою грязи, покрывавшей ея лицо.

— Я также ѣду сегодня ночью въ Дублинъ, замѣтила толстая женщина.

— Такъ, можетъ быть, вы мнѣ позволите ѣхать съ вами? промолвила Мора, очень обрадовавшись этой покровительницѣ.

Она рѣшительно не знала, какъ продолжать далѣе свое путешествіе. Станція желѣзной дороги и поѣздъ были для нея страшные, невѣдомые предметы. Поэтому, она инстинктивно вытащила изъ какой-то тряпки всѣ свои билеты и шиллинги, такъ какъ она не разъ замѣчала, что деньги самый дѣйствительный талисманъ, открывающій всѣ двери.

— У меня есть чѣмъ заплатить за дорогу, сказала она съ гордостью: — и если вы…

Мора остановилась. Она хотѣла предложить толстой женщинѣ вознагражденіе за ея доброту, но не знала, какъ это сдѣлать. Можетъ быть, эта женщина въ черномъ платьѣ обидится; ея шляпка, украшенная зелеными лентами и фальшивыми розами, возбуждала въ Морѣ восторгъ и страхъ.

Впрочемъ, ея новый другъ сама быстро разрѣшила этотъ трудный вопросъ. Мора заплатила въ Балинавинѣ за билетъ дилижанса изъ полученныхъ ею трехъ фунтовъ стерлинговъ и остающіеся пятьдесятъ пять шилинговъ теперь соблазнительно лежали на ея ладони. Глаза толстой женщины хитро засверкали.

— Э! сказала она, бросая знаменательный взглядъ на худощаваго мужчину: — посмотрите, что у этой дѣвочки. Одинъ фунтъ и пятнадцать шиллинговъ.

И, считая деньги, она взяла ихъ въ руки.

— Неужели ни думаете, дитя мое, продолжала она: — что на такую пустую сумму можно доѣхать до столицы. Въ Дублинъ ужасно далеко. На пятьдесятъ пять шиллинговъ вы не доѣдете и до половины дороги. Не правда ли, Майкъ?

Мора потомъ вспоминала, что Майкъ нѣсколько секундъ колебался, но толстая женщина насупила брови и, топнувъ ногой, повторила:

— Не правда ли, Майкъ?

Тогда Майкъ поспѣшилъ подтвердить ея слова:

— Да, да, не доѣдетъ и до половины дороги.

— Ровно на полдорогѣ кондукторъ васъ выброситъ среди пустынныхъ полей и полиція васъ можетъ забрать, какъ бродягу, произнесла женщина.

Лицо Моры отуманилось, и сердце ея словно сжали въ тискахъ. Ея вѣра въ Гью была такъ абсолютна, что ей не пришло въ голову спросить въ Балинавинѣ о расходахъ на путешествіе. Онъ, конечно, выслалъ сколько слѣдуетъ. Мысль, что ее бросятъ безъ денегъ въ полѣ между Кастльтоуэромъ и Дублиномъ, показалась ей теперь столь ужасной, что она зарыдала.

— Полно, полно, дитя мое, не плачьте, сказала толстая женщина, стараясь ее успокоить и озираясь по сторонамъ, изъ боязни, чтобъ кто-нибудь не обратилъ вниманіи на Мору: — я очень люблю маленькихъ дѣвочекъ. У меня недавно умерла дочка, у которой были точно такіе глаза, какъ у васъ, моя милая. Ради нея, я васъ отвезу въ Дублинъ на свой счетъ. Нечего меня благодаритъ, вѣдь я вамъ сказала, что у меня была дочь, похожая на васъ. Мы съ Майкомъ люди состоятельные и скорѣе издержимъ немного денегъ, чѣмъ дозволимъ оставить бѣднаго ребенка одного въ пустынномъ полѣ.

И она хладнокровно сунула въ карманъ пятьдесятъ пять шиллинговъ.

Толстая женщина исполнила свое обѣщаніе. На станціи желѣзной дороги она взяла для Моры полбилета третьяго класса, заплативъ за него семь шиллинговъ шесть пенсовъ, и благодарная дѣвочка сѣла въ вагонъ рядомъ съ своей благодѣтельницей. Шумъ, суетня, свистки испугали ребенка, но когда поѣздъ тронулся, то она рѣшительно не понимала, что съ ней дѣлается. Поднимается ли она къ потолку или падаетъ сквозь полъ? Отчего это поля плясали и кружились въ ея глазахъ?

— Не пугайтесь, все обстоитъ благополучно, сказалъ Майкъ успокоительнымъ тономъ: — не смотрите въ окно и вы скоро привыкните къ ѣздѣ. На этой линіи не бываетъ несчастныхъ случаевъ; только на прошлой недѣлѣ поѣздъ набѣжалъ на угольный вагонъ и смялъ нѣсколько пассажировъ, но они тѣмъ осторожнѣе будутъ теперь. Покушайте пирога со свининой, это отлично развлекаетъ умъ. Вамъ потомъ все покажется простимъ и натуральнымъ.

Мора была очень голодна и взяла кусокъ пирога со слезами благодарности.

Прибывъ въ Дублинъ, она вышла на платформу вслѣдъ за своими друзьями. Зажженные фонари, крики носильщиковъ и вся оживленная сцена большой желѣзнодорожной станціи до того смутили ее, что она со страхомъ озиралась по сторонамъ. Слава Богу, что съ нею были добрые друзья. Она обернулась къ Майку и толстой женщинѣ. Увы, они исчезли. Мора осталась одна безъ гроша денегъ въ незнакомомъ городѣ, въ одиннадцать часовъ ночи.

Теперь она съ быстротою молніи поняла, но слишкомъ поздно, что ее обманули. Толстая женщина въ зеленой шляпкѣ съ розами была воровка, а не добрая самаритянка, за которую ее принялъ невинный ребенокъ. Мора пришла въ ярость, но это была ярость совершенно безпомощная. Что ей было дѣлать? Какая-то мрачная апатія отчаянія овладѣла ею и она неподвижно стояла на быстро опустѣвшей платформѣ.

Дежурный носильщикъ, осматривавшій вагоны и закрывавшій всѣ двери на ночь, съ любопытствомъ посмотрѣлъ на эту маленькую, странную дѣвочку, видимо не знавшую, что ей дѣлать. Онъ сначала хотѣлъ ее прогнать, но она такъ нѣжно, съ такой безмолвной мольбой глядѣла на него. Конечно, это не была бродяга или воровка, и онъ очень сочувственно спросилъ, чего она дожидается.

Его курносый носъ, курчавые волосы и добрые глаза сразу заслужили ея довѣріе. Она успокоилась. Дѣйствительно, она была въ Дублинѣ и, значитъ, цѣль ея достигнута. Въ карманѣ у нея было письмо тюремнаго пастора и, слѣдовательно, ее допустятъ къ Гью.

— Укажите мнѣ, пожалуйста, дорогу въ тюрьму, отвѣчала она: — Мора Сюлливанъ никогда не забудетъ васъ въ своихъ молитвахъ.

Молодой носильщикъ улыбнулся, оскаливъ свои бѣлые, чистые зубы.

— Женщины рѣдко торопятся туда попасть, замѣтилъ онъ: — рано или поздно, а тебѣ быть тамъ, какъ бродягѣ. Твой отецъ, вѣроятно, сидитъ въ тюрьмѣ? прибавилъ онъ смышленно.

— Нѣтъ, въ тюрьмѣ сидитъ добрый человѣкъ, къ которому я пріѣхала изъ Балинавина, отвѣчала Мора: — а злые люди меня обокрали и я осталась безъ гроша.

Молодой носильщикъ весело разсмѣялся странной манерѣ, съ которой эта бѣдная дѣвочка разсказывала случившееся съ нею несчастіе.

— Сегодня ужь поздно идти въ тюрьму, тебѣ надо подождать до утра, произнесъ онъ.

Мора тяжело вздохнула. На каждомъ шагу являлись передъ нею новыя преграды. Но молодой сторожъ былъ слишкомъ добрый малый, чтобъ оставить на произволъ судьбы этого бѣднаго, брошеннаго въ большомъ городѣ ребенка.

— Я не могу повести тебя домой ночевать, продолжалъ онъ: — моя старуха мать сойдетъ съума отъ страха. Ей сейчасъ покажется, что ты воровка, и она подниметъ шумъ. Пойдемъ со мною, я знаю, гдѣ тебя пріютить на ночь, глупый ребенокъ.

Мора взглянула на него подозрительно; такъ грубо обманутая толстой женщиной и ея худощавымъ сотоварищемъ, она теперь питала недовѣріе ко всѣмъ людямъ. Однако, вспомнивъ, что у ней не было ни гроша, она подумала, что этотъ юноша не могъ дѣйствовать изъ корыстныхъ видовъ, и безъ дальнѣйшаго колебанія послѣдовала за нимъ.

Путь имъ предстоялъ не долгій. Ея проводникъ остановился у одного изъ многихъ ночлежныхъ домовъ Дублина и заплатилъ привратницѣ два пенса за ночлегъ Моры.

— Я приду за тобой утромъ, сказанъ онъ: — и провожу тебя до тюрьмы, мой бѣдный чертенокъ. Доброй ночи.

И еще разъ оскаливъ свои бѣлые зубы, онъ быстро удалился.

Морѣ выдали соломенный тюфякъ. На полу большой, низкой комнаты валялось много подобныхъ же тюфяковъ, временные владѣльцы которыхъ громко храпѣли. Бѣдная дѣвочка была такъ истощена отъ усталости и перенесенныхъ волненій, что съ благодарностью почувствовала себя подъ какимъ бы то ни былъ кровомъ и на какомъ бы то ни было ложѣ. Она даже не была теперь одинокой — такое глубокое довѣріе къ себѣ внушили ей улыбающіеся бѣлые зубы новаго друга.

Проснувшись на слѣдующее утро, она увидала тебя среди толпы шумящихъ, смѣющихся, рваныхъ, грубыхъ людей. Нѣсколько минутъ она прислушивалась къ ихъ отрывочнымъ разговорамъ, а потомъ, встряхнувшись, выбѣжала на улицу.

Былъ прекрасный весенній день. Она была такъ слѣпо убѣждена, что юный желѣзнодорожный носильщикъ придетъ за нею, что сѣла на порогъ двери и стала его дожидаться. Ровно въ восемь часовъ онъ показался на улицѣ. Онъ шелъ, покачиваясь со стороны на сторону и весело посвистывая. Этотъ свистъ какъ бы составлялъ неотъемлемую часть его натуры. Онъ, вѣроятно, родился со свистомъ во рту и всю жизнь свистѣлъ, все равно, работалъ ли онъ, или отдыхалъ.

— Ну, дойдемъ, дѣвочка, сказалъ онъ съ добродушной улыбкой: — да поторопись, мнѣ надо быть на желѣзной дорогѣ въ девять часовъ. — Ай, ай! прибавилъ онъ, пристально смотря на нее: — ты, кажется, умираешь съ голода!

И, не говоря болѣе ни слова, онъ направился въ сосѣднюю лавочку, гдѣ купилъ ей булку и кружку молока. Мора набросилась на нихъ съ понятной жадностью, такъ какъ она въ теченіи двадцати-четырехъ часовъ только утромъ съѣла дома немного картофеля и вечеромъ въ вагонѣ ломоть пирога съ миніатюрнымъ кускомъ свинины.

Тюрьма находилась на противоположномъ концѣ города, и маленькая дѣвочка, едва поспѣвая за быстро шагавшемъ носильщикомъ, находила особое утѣшеніе въ его непрерываемомъ свистѣ. Хотя живыя, веселыя мелодіи, насвистываемыя ея другомъ, нисколько не соотвѣтствовали ея мрачному настроенію и ожидавшему ея грустному свиданію съ Гью, но онѣ какъ-то вселяли бодрость и надежду въ ея маленькое, мужественное сердце.

Черезъ полчаса они подошли къ громадному, угрюмому зданію, которое окружала высокая кирпичная стѣна.

— Ну, вотъ и тюрьма, сказалъ юный носильщикъ, неожиданно останавливаясь передъ воротами и прерывая на минуту свой свистъ.

Мора безпомощно посмотрѣла на него. Онъ засмѣялся и громко позвонилъ въ колокольчикъ. Калитка отворилась, и тюремный сторожъ высунулъ свое старое морщинистое лицо.

— Ну, прощай, красотка, воскликнулъ юноша, объяснивъ сторожу, зачѣмъ явилась дѣвочка: — живи счастливо и не открывай такъ широко своихъ глазъ: это вредно для здоровья и не спасетъ твоей души…

Онъ затянулъ извѣстную ирландскую пѣсню, потомъ прервалъ ее на полунотѣ и весело захохоталъ, оскаливъ свои зубы. Черезъ минуту онъ уже быстро удалялся по улицѣ, громко насвистывая какую-то любимую мелодію дублинскихъ оборванцевъ.

Бѣдной Морѣ пришлось подвергнуться долгому оффиціальному искусу, прежде чѣмъ ее допустили во внутренность тюрьмы. Прежде всего привратникъ прочелъ письмо тюремнаго патера, на что потребовалось около десяти минутъ. Усвоивъ себѣ окончательно тотъ фактъ, что дѣло шло о Гью Мак-Гратѣ, онъ строго посмотрѣлъ на Мору и сомнительно покачалъ головою, словно она была сообщницей убійцы. Потомъ, не переставая бросать на нее подозрительные взгляды, онъ передалъ ее другому сторожу, который, проведя ее по нѣсколькимъ корридорамъ, оставилъ одну въ небольшой комнатѣ съ обнаженными стѣнами и каменнымъ поломъ.

Прошло полчаса; тревожное ожиданіе и тяжелое одиночество въ этой мрачной комнатѣ показались особенно мучительными бѣдной дѣвочкѣ послѣ прогулки съ веселымъ юношей по улицѣ, залитой яркими лучами утренняго солнца. Наконецъ, дверь отворилась, и вошли три человѣка въ мундирахъ. Они холодно и молча стали смотрѣть на ребенка. Мора хотѣла произнести нѣсколько любезныхъ словъ, но они замерли у нея на устахъ. Неизвѣстные люди продолжали молча осматривать ее съ головы до ногъ. Затѣмъ одинъ изъ нихъ вышелъ, черезъ минуту вернулся, пошептался съ другими и снова исчезъ. Эта безмолвная сцена начинала уже пугать Мору, какъ вдругъ тихо, неслышно вошелъ въ комнату патеръ.

Бѣдная дѣвочка очень обрадовалась его появленію и почтительно ему присѣла. Онъ былъ высокаго роста, худощавый, съ суровымъ, аскетическимъ лицомъ.

— Васъ зовутъ Мора Сюлливанъ? спросилъ онъ.

— Да, отвѣчала дѣвочка смѣло: — и я жду свиданія съ Гью Мак-Гратомъ.

— Онъ часто спрашивалъ о васъ, произнесъ патеръ: — ваше посѣщеніе будетъ большой для него радостью. Онъ — закоснѣлый преступникъ, и я надѣюсь, что вы смягчите его непокорную душу, неподдающуюся никакимъ увѣщаніямъ. Вы не должны забывать, дитя мое, что вашъ другъ очень близокъ къ смерти и вы не должны смущать его ложными, несбыточными надеждами.

Мора вздрогнула. Ей все еще не вѣрилось, что Гью вскорѣ умретъ на висилицѣ. Хотя жизнь ея не была усѣяна розами, но мысль о хладнокровномъ убійствѣ человѣка чѣмъ-то осязательно не существующимъ и часто на смѣхъ называемымъ человѣческимъ правосудіемъ было непонятно для ея дѣтскаго ума. Какъ! ея добрый благородный, честный, мощный Гью будетъ позорно казненъ за чужое преступленіе, а ея отецъ… Нѣтъ это было непостижимо, невозможно! Она закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Ну, пойдемъ, дитя мое, къ арестанту; онъ готовъ васъ принять, сказалъ патеръ, который въ своей черной рясѣ казался вѣстникомъ смерти.

Мора машинально послѣдовала за нимъ. Они прошли много широкихъ корридоровъ, много запертыхъ дверей, какъ бы чудомъ отворявшихся передъ ними и, наконецъ, очутились въ самомъ мрачномъ отдѣленіи этого мрачнаго зданія, передъ келіями приговоренныхъ къ смерти. Ключъ щелкнулъ въ двери одной изъ этихъ келій, дверь отворилась и Мора, дрожа всѣмъ тѣломъ, увидала Гью.

На минуту въ глазахъ у нея потемнѣло, ей стало страшно и она едва не обратилась въ бѣгство, но потомъ воспоминаніе о всемъ случившемся, горе, стыдъ, надежда, отчаяніе могучимъ потокомъ наводнило ея сердце. Забывъ присутствіе патера, забывъ, гдѣ она находилась, забывъ все на свѣтѣ и видя только передъ собою благороднаго мученика, невинно приговореннаго къ смерти, она бросилась къ нему и громко рыдая, обняла его мощную фигуру своими маленькими дѣтскими руками.

VII.

Послѣ перваго припадка горя и волненія, Гью смиренно просилъ, чтобы его оставили наединѣ съ Морой.

Эту просьбу нельзя было исполнить буквально, такъ какъ, до тюремнымъ правиламъ, арестанта, приговореннаго къ смерти, никогда не оставляютъ одного въ кельѣ. Жизнь бѣдной жертвы человѣческаго правосудія передается въ руки суроваго закона и этотъ суровый законъ, чрезъ своихъ усердныхъ слугъ, зорко слѣдитъ каждую минуту за своей добычей. Но патеръ, надѣясь хоть чѣмъ-нибудь смягчить нераскаянную душу грѣшника, согласился отчасти удовлетворить желанію арестанта и приказалъ сторожамъ наблюдать за нимъ изъ корридора въ полуотворенную дверь. Такимъ образомъ, еслибы Гью говорилъ шопотомъ съ ребенкомъ, то ихъ слова не могли бы достигнуть до постороннихъ ушей.

Мора долго не могла заглушить своихъ рыданій и всѣ усилія Гью успокоить ее остались тщетными. Дорогое время проходило.

— Мора, сказалъ онъ, наконецъ: — ты хорошо сдѣлала, что пришла навѣстить твоего бѣднаго Гью. Но зачѣмъ ты плачешь? Посмотри на меня, я совершенно спокоенъ и веселъ.

Мора взглянула на него и выраженіе его лица значительно ее успокоило. Оно сіяло тихой радостью; глаза его ясно свѣтились, морщины со лба исчезли; черное облако, вѣчно омрачавшее его чело, разсѣялось; грубый, дикій, нахмуренный видъ смягчился. Мора никогда не видала его такимъ. Ее смутно удивила эта перемѣна. Какую внутреннюю радость произвелъ этотъ странный переворотъ? Бѣдная дѣвочка не могла этого понять, она никогда не слыхала о древнихъ мученикахъ, которые шли на смерть съ улыбкой и радостно блестящими глазами.

— Мора, сказалъ онъ, наконецъ, твердымъ голосомъ: — выслушай меня. Черезъ недѣлю я уйду. Нѣтъ, нѣтъ, не плачь! путь мой не долгій и меня тамъ ждетъ твоя мать съ маленькой Катлинъ; но помни, прибавилъ онъ понижая голосъ до шопота: — помни, твой отецъ Патрикъ долженъ уѣхать изъ этой страны. Онъ никогда не будетъ здѣсь въ безопасности, товарищи могутъ съ нимъ поссориться и выдать его. Вотъ возьми, Мора, этотъ пакетъ и открой его только въ день… Ну, пожалуй, на другой день. Это поможетъ тебѣ отправить отца въ Америку. Но, помни, Мора, ни ты, ни Патъ не должны съ нимъ ѣхать. Патрикъ васъ погубитъ такъ же въ новомъ свѣтѣ, какъ погубилъ бы въ старомъ. Вы должны оба ходить въ школу и сдѣлаться учеными. Не забывай этихъ послѣднихъ словъ твоего друга Гью и вспоминай иногда о немъ. Хотя онѣ былъ грубымъ чудовищемъ, но любилъ тебя, Пата и… вашу святую мать.

Онъ умолкъ и отеръ свои влажные глаза.

Мора взяла съ удивленіемъ протянутый ей пакетъ, но мысли ея отказывались заниматься будущимъ. Она слушала его, плакала, голосила внѣ себя отъ отчаянія.

Долго оставалась она въ этотъ день у Гью, но, несмотря на все желаніе тюремныхъ властей удовлетворить столь невинному капризу арестанта, свиданіе ихъ должно было таки окончиться. Выходя изъ кельи, Мора оглянулась; онъ стоялъ выпрямившись во весь ростъ, гордо поднявъ голову и нѣжно смотрѣлъ ей въ слѣдъ.

Патеръ, по просьбѣ и насчетъ Гью, нанялъ для Моры комнату близь самой тюрьмы. Онъ теперь желалъ только одного, чтобы она была близь него до послѣдней минуты.

Патеръ никакъ не могъ понять, что привязывало этого нераскаяннаго грѣшника къ маленькой, плачущей дѣвочкѣ; но онъ все надѣялся, что она смягчитъ его закоснѣлую душу и подготовитъ путь къ раскаянію. Поэтому, Мору допускали ежедневно до арестанта и она проводила по нѣскольку часовъ въ его кельѣ. Послѣ же ея ухода, Гью каждый разъ закрывалъ лицо руками и бормоталъ про себя:

— У нея глаза моей Кэти.

Время шло и роковой день приближался. Но никакія молитвы, увѣщанія или угрозы не могли заставить Гью покаяться патеру въ томъ гнусномъ преступленіи, за которое онъ вскорѣ долженъ быть качаться на висѣллцѣ. Во все время назидательныхъ рѣчей патера, онъ упорно молчалъ. Когда патеръ начиналъ молиться, онъ охотно повторялъ за нимъ молитвы, но какъ только патеръ, приведенный въ отчаяніе, сердито заявлялъ, что онъ не могъ отпустить ему грѣховъ и пріобщить его Святыхъ Тайпъ, если онъ не раскается, онъ отвѣчалъ съ спокойной улыбкой:

— Господь милосердъ, Онъ проститъ мнѣ всѣ мои грѣхи.

Тогда патеръ, боясь, что эта драгоцѣнная человѣческая душа ускользнетъ изъ его рукъ, не очистившись исповѣдью отъ всѣхъ грѣховъ, приходилъ въ благородное негодованіе. Въ яркихъ краскахъ онъ представлялъ вѣчныя муки, ожидавшія нераскаянныхъ грѣшниковъ. Но все было тщетно.

Наконецъ, наступилъ вечеръ наканунѣ его казни.

Мора провела съ Гью десять минутъ и, среди агоніи слезъ, сказала ему послѣднее прости. Цѣлая жизнь горя и страданій была пережита ею въ эти десять минутъ. Но Гью былъ спокоенъ. Какъ только дверь затворилась за дѣвочкой, онъ сказалъ, что хочетъ отдохнуть и вскорѣ уснулъ крѣпкимъ, мирнымъ сномъ, съ улыбкой на устахъ.

На разсвѣтѣ его подняли. Всѣ удивлялись его удивительному спокойствію. Патеръ снова умолялъ его излить свою душу въ исповѣди, но узникъ усердно молился — и только.

Неужели онъ былъ невиновенъ? Эта мысль сверкнула въ головѣ патера, но онъ тотчасъ заглушилъ ее, какъ невозможную нелѣпость. Его виновность не подлежала никакому сомнѣнію; онъ былъ арестованъ, въ одеждѣ, забрызганной кровью его жертвы, съ орудіемъ смерти въ карманѣ. Къ тому же онъ съ самаго начала и до послѣдней минуты не отвергалъ того достовѣрнаго факта, что именно онъ убилъ мистера Гаммонда.

И, однако, несмотря на это, душевное состояніе Гью противорѣчило всему, что патеръ зналъ по личному опыту объ извѣстныхъ убійцахъ. Онъ видалъ, какъ преступники всходили на эшафотъ съ проклятіемъ и грубой насмѣшкой на устахъ. Онъ присутствовалъ при послѣднихъ часахъ невѣрующихъ скептиковъ. Онъ слыхалъ, какъ надъ его молитвами издѣвались, какъ его самого осыпали неприличной бранію. Но Гью былъ тихъ, почтителенъ и смиренно слушалъ его увѣщанія; только въ своемъ роковомъ преступленіи онъ не хотѣлъ покаяться.

Всѣ приготовленія къ казни были готовы; солнце блестяще освѣщало одинъ изъ самыхъ мрачныхъ закоулковъ нечестиваго міра. Было восемь часовъ утра. Около пятидесяти человѣкъ стояло на улицѣ противъ тюрьмы, дожидаясь, пока поднимутъ черный флагъ — роковой сигналъ того, что кровавое человѣческое правосудіе отомстило за убійство убійствомъ. Унылый похоронный звонъ церковныхъ колоколовъ леденилъ сердца зрителей, среди которыхъ виднѣлась маленькая дѣвочка. Блѣдная, никѣмъ незамѣченная, она лежала на землѣ почти безъ чувствъ и только большіе голубые глаза ея дико уставились на палку, на вершинѣ которой долженъ былъ показаться черный флагъ.

Вотъ толпа взволновалась и черный флагъ медленно взвился надъ мрачнымъ зданіемъ тюрьмы. Маленькая дѣвочка вздрогнула и закрыла лицо руками.

— Ну, съ тобой покончили, голубчикъ! произнесъ рабочій, хладнокровно покуривая трубку: — слава Богу, въ той странѣ, куда ты теперь перешелъ, нѣтъ ни голода, ни землевладѣльцевъ!

И, промолвивъ эти слова, рабочій, несмотря на все свое видимое хладнокровіе, поблѣднѣлъ, какъ полотно, и быстро удалился.

— Эй, Мурери! крикнула ему въ догонку стоявшая подлѣ женщина съ грубымъ смѣхомъ: — ты, кажется, тоже хочешь попробовать висѣлицы!

Все было кончено. Человѣческое правосудіе торжествовало, воздавъ око за око и зубъ за зубъ.

---

А Mopa? Послѣ казни ея друга она осталась богатой наслѣдницей. Завѣщанныя ей пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ были внесены въ балинавинскій банкъ, кромѣ назначенной суммы для отъѣзда въ Америку Патрика Сюлливана, который очень охотно покинулъ навѣки свою семью и родину. Мора и Патъ поступили въ школу, и мы могли бы разсказать, какъ маленькая дѣвочка выросла и стала чернокудрой красавицей, какъ однажды на Дублинской станціи она встрѣтилась съ носильщикомъ, который весело оскалилъ свои бѣлые зубы и громко насвистывалъ ирландскія мелодіи, какъ они другъ друга узнали и стали часто видѣться, какъ, мало-по-малу, пламенная любовь и, наконецъ, счастливый бракъ соединилъ ихъ молодыя сердца. Но все это было бы преждевременнымъ, хотя, быть можетъ, въ книгѣ судьбы такъ и записана послѣдующая жизнь маленькой Моры.

Конецъ.

Приложеніе къ "Отечественнымъ Запискамъ", № 10, 1880