Дочь посадничья (Авенариус)/ДО

Дочь посадничья
авторъ Василий Петрович Авенариус

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru

В. П. Авенаріусъ.

ДОЧЬ ПОСАДНИЧЬЯ.

ПОВѢСТЬ ДЛЯ ЮНОШЕСТВА изъ временъ Великаго Новгорода и Ганзы. Съ 53 рисунками. Изданіе книжнаго магазина П. Б. Лукошникова. С.-Петербургъ, Лештуковъ переулокъ, 2.

1912.

ОГЛАВЛЕНІЕ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. На родинѣ.

Глава I. Нѣчто о ганзейцахъ и о посадничьей дочери

" II. Прогулка по Великому Новгороду

" III. Заздравный кубокъ

" IV. Въ «пирной» палатѣ и въ Поддонномъ царствѣ

" V. Легенда о свадьбѣ подъ Рейнштейномъ

"VI. На Ладогу

" VII. Въ ловушкѣ

" VIII. Сватовство рыцаря Роланда

" XI. Ганзейцы отрекаются отъ рыцаря

" X. Совѣтъ господъ

XI. Вѣче

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. На чужбинѣ

Глава XII. До Любека

" XIII. Бургомистръ г Любека

" XIV. Архіепископъ майнцскій и рыцарь Роландъ

" XV. Маркъ приступаетъ къ своему замыслу

" XVI. Маркъ дѣлается ливонцемъ

" XVII. Маркъ дѣлается капуциномъ

Глава. XVIII. Рейнштейнская узница

" XIX. Графиня Ирмгарда

" XX. Патеръ Бонифацій просыпается

" XXI. Майнцскій бургомистръ и ростовщикъ Ицекъ Мошелесъ

" XXII. Голіаѳъ и Давидъ

" XXIII. Нищенка

" XXIV. Что «обмозговала» шутиха

XXV. Шутиха довершаетъ «обмозгованное»

XXVI. Конецъ и вѣнецъ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НА РОДИНѢ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Нѣчто о ганзейцахъ и о посадничьей дочери.

Послѣ снѣжной и лютой зимы, съ первыхъ чиселъ мая 1437 года, надъ Великимъ Новгородомъ засіяло солнце совсѣмъ полѣтнему. Навалившіеся до половины оконъ сугробы снѣга таяли не по днямъ, а по часамъ. Подъ окнами рѣзво побѣжали, зажурчали мутные ручейки, унося въ центральной, болѣе возвышенной части города всю накопившуюся на немощеныхъ улицахъ грязь въ Волховъ; окраинныя же мѣстности стали едва проходимы отъ безчисленныхъ водороинъ и колдобинъ.

Уныло торчавшія изъ-за заборовъ оголенныя, омертвѣлыя вѣтви березъ, рябинъ и тополей внезапно ежили и въ однѣ сутки покрылись зеленымъ пухомъ. А въ самой листвѣ и на крышахъ домовъ, точно опьянѣвъ отъ солнечнаго воздуха, въ задорной радости завозились, зачирикали назябшіеся за зиму воробьи. Весна, весна пришла!

Прилетѣли изъ-заморья и птицы залетныя — ганзейскіе «лѣтніе гости», на смѣну «зимнимъ гостямъ», которые спѣшно готовились уже къ отлету.

Дѣло въ томъ, что стародавній торговый союзъ «Ганза»^[1], въ составъ котораго, подъ главенствомъ Любека и Гамбурга, входило восемьдесять пять городовъ Сѣверной Германіи, высылалъ въ Великій Новгородъ ежегодно дважды — къ лѣту и къ зимѣ — цѣлую флотилію съ своими товарами. Такъ какъ, однако, нѣмецкія суда, «шнеки» (какъ называли ихъ новгородцы), сидѣли слишкомъ глубоко, чтобы пройти Волховскими порогами, то они уже на Ладожскомъ озерѣ при устьѣ Волхова становились на якорь, а привезенные ими товары: дорогія сукна, вино, соль, разныя металлическія издѣлія, шелкъ и бархатъ, крашеная пряжа, сафьянъ, перчатки, иголки и т. п., — перегружались на плоскодонныя новгородскія баржи и лодьи, доставлявшія ихъ затѣмъ вверхъ по Волхову бечевой до самаго Новгорода.

Къ описываемому нами майскому дню выгрузка въ Новгородѣ заморскихъ товаровъ «лѣтними гостями» была уже закончена. Но такъ-называемый Нѣмецкій берегъ, на которомъ по Варяжской дорогѣ былъ расположенъ Нѣмецкій или Варяжскій дворъ, еще съ ранняго утра представлялъ самую оживленную картину: на опроставшіяся рѣчныя грузовыя суда нагружалось теперь сотнями грущиковъ, съ обычнымъ шумомъ и гамомъ, всевозможное русское сырье и полусырье, предназначенное для вывоза за-границу отбывающими туда «зимними гостями»: строевой лѣсъ, деготь, поташъ, шкуры, кожа, рога и копыта, продукты мясные и жировые, ленъ, пенька, разный хлѣбъ въ зернѣ, воскъ и медъ, — все (разумѣется, за исключеніемъ лѣсного матеріала) въ бочкахъ, тюкахъ или ящикахъ.

Распоряжались нагрузкой нѣмецкіе купцы-«мастера» (Meister) и ихъ приказчики; общее же наблюденіе за всѣмъ распорядкомъ имѣлъ «ольдерманъ», выборный старѣйшина «зимнихъ гостей», Германъ Мозеръ, степеннаго вида мужчина среднихъ лѣтъ. Только-что онъ давалъ опять одному изъ купцовъ-мастеровъ какое-то указаніе, когда къ нему подошелъ съ поклономъ молодой человѣкъ и отрекомендовался рыцаремъ Роландомъ Валлерсгеймомъ, конвоирующимъ ганцейцевъ на своемъ военномъ кораблѣ, «Морской Змѣѣ», отъ Любека до Ладоги и обратно.

— Радъ познакомиться съ г-номъ рыцаремъ: шесть недѣль вѣдь придется на морѣ вѣдаться другъ съ другомъ, — произнесъ съ формальною любезностью ольдерманъ, окидывая, его съ головы до ногъ внимательнымъ взоромъ.

Молодой человѣкъ былъ богатырскаго роста и атлетическаго тѣлосложенія. Могучія плечи, мускулистыя руки и высокую грудь облегала плотно, въ обтяжку, кольчуга, спускавшаяся до самыхъ колѣнъ. Сверхъ кольчуги было натянуто безрукавное, багроваго цвѣта, полукафтанье, перехваченное чернымъ кожанымъ, съ золотою каймой, поясомъ. Изъ-за пояса выглядывала выложенная самоцвѣтными камнями рукоятка кинжала, а на боку висѣлъ длинный мечъ съ не менѣе богатой рукояткой. На темные кудри былъ щегольски насаженъ черно-бархатный беретъ съ соколинымъ перомъ. Во всѣхъ движеніяхъ молодого человѣка, обличавшихъ развитую рыцарскими упражненіями, необыкновенную тѣлесную силу и гибкость, прорывалась само и ад ѣ я нность, вызывающая и дерзкая. Ту же самонадѣянность можно было прочесть и на его загорѣломъ, обвѣтрившемся лицѣ съ большимъ орлинымъ носомъ, сросшимися на переносицѣ густыми бровями и глубокимъ шрамомъ около лѣваго виска, а также въ стальномъ, пронизывающемъ взглядѣ большихъ темносѣрыхъ глазъ, которымъ онъ, однако, при случаѣ умѣлъ придавать и обаятельную мягкость. Когда же онъ улыбался, то подъ лихо-закрученными вверхъ усами обнажался рядъ ослѣпительно-бѣлыхъ заостренныхъ зубовъ, напоминавшихъ хищную пасть волка. Словомъ, то былъ типическій красавецъ-хищникъ, который долженъ былъ производить неизгладимое впечатлѣніе — на мужчинъ своимъ воинственнымъ видомъ, а на женщинъ своею мужественною красотой.

— И безъ латъ и шлема съ перваго же взгляда въ васъ можно признать потомка славныхъ рыцарей, — продолжалъ ольдерманъ, обращаясь къ новому знакомцу учтиво, во множественномъ числѣ, но употребляя обычное въ средніе вѣка обращеніе «Ihr» и «Euch», вмѣсто принятыхъ въ наше время «Sie» и «Ihnen». — Хотя, по правдѣ сказать, я самъ не видѣлъ бы уже особенной для насъ надобности въ конвоѣ: пока мы, ганзейцы, воевали съ датчанами, и оба флота — и ихъ, и нашъ — занимались каперствомъ, а попросту говоря, морскимъ разбоемъ, мы поневолѣ входили въ полюбовную сдѣлку даже съ настоящими пиратами или, какъ они сами величали себя, «виталійскими братьями», которымъ было рѣшительно все равно, кому помогать: намъ ли. датчанамъ ли, лишь бы хорошо платили. Но съ тѣхъ поръ, какъ намъ, наконецъ, удалось истребить этихъ «виталійскихъ братьевъ» и заключить прочный миръ съ датчанами, о разбойничьихъ нападеніяхъ на Балтикѣ что-то не слышно.

— И слава Богу, — сказалъ рыцарь Роландъ; — но миръ съ датчанами заключенъ всего на пять лѣтъ, и въ настоящемъ году срокъ ему истекаетъ; а будетъ ли онъ еще возобновленъ и на будущее время? Поэтому при такомъ надежномъ конвоирѣ, какъ моя «Морская Змѣя», вы, г-нъ ольдерманъ, можете спать въ своей каютѣ такъ же спокойно, какъ у себя дома въ Любекѣ.

Ольдерманъ какъ бы съ нѣкоторымъ недовѣріемъ покосился на своего собесѣдника, но, не возражая, перешелъ на другую тему:

— А вы, что же, сегодня только съ Ладоги?

— Только сейчасъ. Надо же было взглянуть тоже на этотъ «Великій Новгородъ». Не думалъ я, признаться, что Волховъ такъ широкъ и можетъ почти-что помѣриться съ нашимъ Рейномъ.

— Да, вѣдь у васъ, г-нъ рыцарь, на Рейнѣ есть, кажется, свой собственный замокъ?

Рыцарь Роландъ почему-то насупился и слегка какъ будто замялся.

— Есть… — отвѣчалъ онъ, но тотчасъ перемѣнилъ разговоръ: — А вы, г-нъ ольдерманъ, здѣсь еще съ прошлой осени?

— Да, мы, зимніе гости, цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ въ году ведемъ тутъ всѣ торговыя дѣла, какъ свои, такъ и тѣ, что оставлены намъ лѣтними гостями.

— Такъ что настоящими хозяевами являетесь все-таки вы?

— Какъ вамъ сказать? Здѣшній нѣмецкій дворъ построенъ, для общаго пользованія какъ зимнихъ, такъ и лѣтнихъ гостей, и ни жилыя помѣщенія, ни товарныя клѣти не составляютъ чьей-либо частной собственности. Купцы-мастера распредѣляютъ ихъ между собою по взаимному соглашенію и съ одобренія своего ольдермана. Столуются же они всѣ въ общей зимней палатѣ, гдѣ сходятся и для общественныхъ собраній; а для приказчиковъ и мальчиковъ имѣется своя отдѣльная столовая — «дѣтская».

— И ни женъ, ни дочерей своихъ никто изъ васъ брать сюда съ собой изъ Германіи вѣдь уже не вправѣ?

— Ни подъ какимъ видомъ. Живемъ мы здѣсь совершенно замкнутою, можно сказать, — монастырское жизнью.

— Т.-е. скучнѣйшею изъ скучнѣйшихъ!

— Дѣловой человѣкъ никогда не скучаетъ.

— Но правила у васъ, конечно, также монастырскія, крайне стѣснительныя?

— Для людей добропорядочнаго образа жизни новгородская «Скра» (такъ называются наши писанные законы) не можетъ быть стѣснительна. Если же кто осмѣлится разъ нарушить установленный порядокъ, то немедленно карается денежною пенею, а то и исключеніемъ изъ общины.

— Ну, это еще не такъ-то страшно!

— Какъ кому. Впрочемъ, эти сравнительно легкія наказанія установлены только за непослушаніе, за пьянство, драку и тому подобныя провинности; если же кто умышленно причинитъ другому тяжкую рану, то виновному отрубаютъ руку, а лжесвидѣтелей, воровъ и убійцъ безъ снисхожденія вѣшаютъ.

— Ого! — усмѣхнулся рыцарь Роландъ; но выступившая межъ густыхъ бровей его складка показала, что такія крутыя мѣры не совсѣмъ ему по нутру. — Ваша «Скра», однако, обязательна только для васъ, ганзейцевъ? Не можете же вы судить и наказывать новгородцевъ?

— Нѣтъ. Но въ огражденіе отъ грабежей и насилія со стороны этихъ варваровъ, нашъ Нѣмецкій дворъ, какъ видите, обнесенъ кругомъ глухой каменной стѣной. Ни одинъ туземецъ не пропускается къ намъ безъ особаго разрѣшенія ольдермана. Съ вечера же до утра ворота у насъ запираются и для своихъ; а чтобы никто какъ-нибудь не прокрался въ ночной темнотѣ, спускаются еще съ цѣпи большія презлыя собаки.

— Такъ что здѣшній вашъ Нѣмецкій дворъ какъ бы свѣтлое царство въ царствѣ тьмы?

— Вѣрно. Русскій народъ еще очень темный, но, сказать по правдѣ, предобродушный и обходительный. Имѣть съ нимъ дѣло куда легче и пріятнѣе, чѣмъ, напр., съ англичанами: тѣ тоже грубы, но въ то же время несносно-надменны. Впрочемъ, мы на всякій случай обезпечены здѣсь стариннымъ договоромъ 1270 года^[2]: договоромъ этимъ строжайше воспрещено всякому ганзейцу входить въ какія бы то ни было торговыя сообщества съ русскими, брать у нихъ товаръ въ долгъ, играть съ ними на деньги. А чтобы русскіе не нарушали договора, — за этимъ слѣдитъ ихъ собственное городское начальство: бургграфъ и герцогъ, или, по ихнему, посадникъ и тысяцкій.

— А что, г-нъ Мозеръ, — разъ вы уже упомянули о здѣшнемъ бургграфѣ, — правда ль, скажите, дочка у него такая красавица?

Вопросъ былъ до того неожиданъ, что Мозеръ озадаченно воззрился на вопрошающаго: глаза послѣдняго какъ-то предательски искрились.

— Бургфрейлейнъ красива, очень даже красива, хотя окладъ лица у нея и русскій, — отвѣчалъ ольдерманъ послѣ минутнаго молчанія. — Но плѣняетъ она не столько даже своею наружностью… Русскія боярышни, надо вамъ знать, еще большія затворницы, чѣмъ наши нѣмецкія бургфрейлейны. Здѣшній же бургграфъ воспиталъ свою дочку иначе. Жену свою онъ схоронилъ уже много лѣтъ назадъ и выписалъ для дочери изъ Ливоніи воспитательницу нѣмку, — больше, кажется, для того, чтобы дочь могла служить ему потомъ и толмачемъ: самъ онъ нѣмецкою рѣчью владѣетъ очень плохо.

— А дочь говоритъ по-нѣмецки уже свободно?

— О, да, и почти безъ акцента. Отъ воспитательницы она набралась также всякихъ общихъ свѣдѣній, о которыхъ у другихъ боярышенъ и понятія нѣтъ; поэтому не боится вступать въ разговоръ и въ пренія даже съ почтенными стариками; причемъ иной разъ разсуждаетъ такъ толково, разумно…

— Что и почтеннѣйшій ольдерманъ Германъ Мозеръ слагаетъ передъ нею оружіе? — досказалъ рыцарь съ тонкой улыбкой, изъ-за которой блеснули его бѣлые волчьи зубы.

— Вамъ, г-нъ рыцарь, было бы не до смѣха, если бы вы поговорили съ нею: она васъ сейчасъ бы срѣзала. Всю здѣшнюю мужскую молодежь она своимъ острымъ языкомъ держитъ въ почтительномъ отдаленіи… — Потому что не нашелся еще человѣкъ, который заставилъ бы сильнѣе забиться ея сердце, — если у нея вообще, есть сердце…

— Сердце-то у нея есть, и очень доброе. Такъ, когда въ прошломъ году ея воспитательница уѣхала опять къ себѣ въ Ливонію, дѣвушка долго, говорятъ, по ней плакала, не могла утѣшиться. А то нѣсколько лѣтъ назадъ, когда она была еще подросткомъ, помнится мнѣ такой случай (я самъ былъ тому свидѣтелемъ): дѣло было, какъ теперь, въ маѣ мѣсяцѣ; Волховъ уже вскрылся, но вода была еще очень холодна, потому’что на Ильмень-озерѣ ледъ не вездѣ еще растаялъ. Собрался тутъ бургграфъ прокатиться съ дочкой въ лодкѣ по Волхову. А у дочки была любимая собачка, съ которой она никогда не разставалась. И вотъ, когда они садились въ лодку (я глядѣлъ съ берега), собачка вырвалась изъ рукъ дѣвочки к бултыхъ въ воду! Теченіемъ ее тотчасъ понесло внизъ по рѣкѣ. Что же вы думаете? Дѣвочка въ тотъ же мигъ сама прыгнула вслѣдъ за нею въ ледяную воду…

— Чтобы спасти глупую собаченку? Умно, нечего сказать! Ну, и что же, спасла ее?

— Спасла. Когда она тутъ, съ собачкой своей на рукахъ, вышла на берегъ, вся промокшая насквозь, вся дрожащая отъ холода, но свѣженькая, стройненькая, съ распущенными волосами, это была такая русалочка, какой и на вашемъ Рейнѣ, пожалуй, не встрѣтишь.

— Ужъ если вы, г-нъ Мозеръ, до сихъ поръ не забыли этого случая, то она, въ самомъ дѣлѣ, должна быть русалка. Скажите: передъ отъѣздомъ вашимъ въ Любекъ вы, вѣрно, будете еще на прощаньи у бургграфа?

— Разумѣется.

— Такъ не возьмете ли вы меня съ собой къ нему?

Ольдерманъ зорко заглянулъ опять въ глаза рыцаря и отрицательно покачалъ головой.

— Дочка его все равно къ намъ вѣдь не выйдетъ, — сказалъ онъ: — для объясненій по торговымъ дѣламъ у бургграфа есть теперь свой личный секретарь, по-русски «дьякъ». Да вотъ никакъ и онъ самъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Прогулка по Великому Новгороду.

Къ нимъ подходилъ молодой русскій въ легкомъ опашнѣ и остроконечномъ колпакѣ. Ни ростомъ, ни красотою лица онъ не могъ, конечно, сравниться съ рыцаремъ Роландомъ. Но въ ясномъ, открытомъ взорѣ его свѣтился недюжинный умъ, а въ осанкѣ и поклонѣ проглядывала скромная самоувѣренность.

Ольдерманъ благосклонно протянулъ ему руку.

— Вы, г-нъ секретарь, не ко мнѣ ли?

— Къ вамъ, г-нъ Мозеръ, — отвѣчалъ по-нѣмецки же посадничій дьякъ. — Бургграфъ нашъ поручилъ мнѣ узнать: не свободны ли вы завтра съ полдня, чтобы откушать у него передъ отъѣздомъ?

— Передайте г-ну бургграфу мою нижайшую благодарность. Не премину прибыть.

— Г-на Сиверса я застану, вѣроятно, въ конторѣ?

— Я такъ думаю.

Пожелавъ ольдерману добраго утра, молодой русскій, съ молчаливымъ поклономъ въ сторону рыцаря Роланда, повернулся, было, уходить, когда тотъ шагнулъ къ нему и, назвавъ себя, выразилъ желаніе съ нимъ познакомиться. Русскому ничего не оставалось, какъ сказать и свое имя, и прозванье. Оказалось, что имя его Маркъ, а прозванье Пахтусовъ.

— Я пойду съ вами, — заявилъ рыцарь. — Въ вашемъ Великомъ Новгородѣ я вѣдь впервые. Можетъ быть, вы будете такъ любезны по пути указать мнѣ нѣкоторыя достопримѣчательности города…

— Извольте.

Они подходили уже къ воротамъ Нѣмецкаго двора, когда оттуда показался самъ «лѣтній» ольдерманъ, Мартинъ Сиверсъ, на видъ угрюмый и куда болѣе строгій, чѣмъ «зимній» его собратъ.

Съ сухою вѣжливостью поздоровавшись съ Маркомъ и выразивъ согласіе на приглашеніе къ бургграфскому столу, онъ обратился къ рыцарю Роланду довольно рѣзко съ вопросомъ, отъ кого тотъ получилъ разрѣшеніе отлучиться съ своего корабля.

— Отъ васъ, г-нъ Сиверсъ, во всякомъ случаѣ такого разрѣшенія мнѣ уже не требуется, — былъ не менѣе колкій отвѣтъ. — Мои счеты лично съ вами, слава Богу, разъ на всегда покончены.

— Посмотримъ… Ужо еще потолкуемъ… — процѣдилъ сквозь зубы г-нъ Сиверсъ и завернулъ по Нѣмецкому берегу къ нагруженнымъ судамъ.

Рыцарь Роландъ залился вслѣдъ ему дѣланнымъ смѣхомъ.

— Набилъ себѣ мошну и думаетъ, что можетъ командовать даже вольными рыцарями! Теперь вы, г-нъ секретарь, значитъ, ничѣмъ уже не связаны?

— Нѣтъ, я къ вашимъ услугамъ, — видимо, нехотя отвѣчалъ молодой дьякъ, на котораго нахальная развязность «вольнаго рыцаря» произвела отталкивающее впечатлѣніе.

По берегу Волхова, мимо «Великаго» моста, соединявшаго обѣ половины города: демократическую — Торговую и аристократическую — Софійскую, — они вышли на торговую площадь, такъ-называемый «Торгъ».

— Что покупаете, господа честные? Къ намъ пожалуйте, къ намъ! Задаромъ отдаемъ! Почетный покупатель дороже денегъ! — раздавалось съ разныхъ сторонъ, когда они пробирались между торговыми палатками, возами и лотками.

Нѣкоторые изъ торговцевъ хватали ихъ даже за руки, за полы кафтана. Но личность посадничьяго дьяка была имъ, видно, хорошо знакома: когда онъ спокойно, но рѣшительно заявлялъ, что ничего имъ обоимъ не нужно, тѣ почтительно сторонились.

— Вотъ одинъ изъ древнѣйшихъ нашихъ храмовъ, посвященный Іоанну Крестителю, — указалъ Маркъ на стоявшую тутъ же, на Торгу, небольшую каменную Іоанно-Предтеченскую церковь, что на Опокахъ^[3]. Построенъ онъ еще слишкомъ триста лѣтъ назадъ. Здѣсь, передъ папертью, рѣшаются у насъ всѣ обыкновенные споры между русскими и нѣмцами. Угодно вамъ войти?

— Войдемте.

Поднявшись по каменнымъ ступенямъ, рыцарь Роландъ, при входѣ въ церковную дверь, снялъ съ головы беретъ, но, будучи католикомъ, не счелъ нужнымъ перекреститься въ православномъ храмѣ. Окинувъ бѣглымъ взглядомъ иконостасъ съ образами въ три яруса, онъ на минуту остановилъ вниманіе на стариннаго темнаго письма образѣ Іоанна Предтечи справа отъ алтаря; но когда затѣмъ поднялъ взоры къ куполу, то невольно погрузился въ созерцаніе изображеннаго въ глубинѣ его, окруженнаго ангелами, Христа Спасителя съ распростертыми, благословляющими руками. Подъ вліяніемъ этого благословенія, онъ безотчетно осѣнилъ себя теперь крестнымъ знаменіемъ; послѣ чего, уже не оглядываясь, молча вышелъ опять изъ храма на паперть..

«Онъ все-таки вѣрующій», подумалъ Маркъ и съ большею уже готовностью провелъ своего спутника въ такъ-называемое «Ярославле дворище* или просто „Дворище“, примыкавшее къ Торгу.

Дворище. представляло обширную площадь, не совсѣмъ правильной ромбоидальной формы. Съ трехъ сторонъ площадь была окружена однимъ непрерывнымъ двухъяруснымъ строеніемъ, нижній ярусъ котораго, каменный, состоялъ изъ сплошного ряда торговыхъ лавокъ, а верхній, деревянный, служилъ для склада товаровъ. На четвертой сторонѣ высилось трехъярусное каменное зданіе съ башней.

— Это вотъ дворецъ Ярослава Мудраго, правившаго Новгородомъ триста лѣтъ назадъ, — объяснилъ Маркъ.

— И здѣсь же, стало быть, до сихъ поръ обитаютъ ваши князья? — спросилъ рыцарь Роландъ,

— Нѣтъ. Нынѣшній княжій дворъ лежитъ за городомъ, а Ярославовъ дворецъ пустуетъ.

— Почему такъ?

— Потому что теперь князь уже не правитъ у насъ городомъ, а приглашается только для обороны отъ враговъ, точно такъ же, какъ вы сами, г-нъ рыцарь, приглашены для обороны ганзейскаго флота.

— Такъ въ чьихъ же рукахъ у васъ здѣсь главная власть?

— Въ рукахъ посадника (бургграфа), тысяцкаго (герцога) и архіепископа, надъ которыми стоитъ еще, однако, народное вѣче.

— Все это мнѣ не совсѣмъ еще ясно. Просвѣтите меня, пожалуйста, чѣмъ кто заправляетъ.

И сталъ Маркъ „просвѣщать“ любознательнаго спутника, что въ былое время великій князь кіевскій присылалъ въ Новгородъ одного изъ своихъ сыновей или другого родственника править городомъ и подвластною ему землей; а посадникъ былъ не болѣе, какъ помощникомъ князя. Но, благодаря своему счастливому положенію между тремя рѣчными путями внутрь страны: Западною Двиной, Днѣпромъ и Волгой, и прямому пути къ Балтійскому морю — Волховомъ, Ладогой и Невой, Новгородъ сдѣлался постепенно главнымъ центромъ отпускной и привозной торговли всего сѣверо-западнаго края. Пользуясь междоусобицей второстепенныхъ владѣтельныхъ князей русскихъ, Новгородъ захватывалъ у нихъ одну власть за другою, сталъ Великимъ Новгородомъ, а затѣмъ Господиномъ Великимъ Новгородомъ, присвоивъ себѣ званіе Господинъ наравнѣ съ управляющимъ имъ княземъ. Коренные вопросы о войнѣ и мирѣ, о торговыхъ договорахъ, о новыхъ податяхъ и пошлинахъ и т. п., стало рѣшать уже народное вѣче. Оно же приглашало къ себѣ, на опредѣленныхъ условіяхъ, того или иного князя, — не управлять уже „Господиномъ Великимъ Новгородомъ“, а лишь защищать его отъ враговъ внутреннихъ и внѣшнихъ, дабы новгородскимъ купцамъ не было никакой помѣхи въ торговлѣ и при переѣздахъ въ другія мѣста. А станетъ князь не угоденъ вѣчу, его безъ околичностей отставляютъ:, Иди, княже, откуда пришелъ: ты намъ не любъ!»

— Вотъ и теперь какъ разъ, — заключилъ Маркъ, — мы не имѣемъ князя; отставленный уже отбылъ, а съ новымъ идутъ, еще переговоры.

— Но начальствуютъ-то у васъ въ городѣ, говорите вы, одновременно три правителя?

— Три, но каждый только по своей части: посадникъ ведетъ всѣ общественныя дѣла, тысяцкій блюдетъ порядокъ, а архіепископъ вѣдаетъ духовнымъ міромъ.

— И всѣ трое избираются народнымъ собраніемъ?

— Всѣ трое. Только архіепископа кіевскій митрополитъ потомъ еще рукополагаетъ.

— А гдѣ же собирается у васъ народъ для выборовъ?

— Да вотъ тутъ же, на этой самой площади. Изволите видѣть на томъ углу башню съ колоколомъ? То — вѣчевая башня. Какъ только ударятъ въ вѣчевой колоколъ, со всѣхъ концовъ города стекаются сюда всѣ полноправные граждане, а съ того вонъ помоста держатъ имъ рѣчи.

— И вы, г-нъ секретарь, записываете рѣшенія народа?.

— Нѣтъ, для этого есть свой особый «вѣчевой дьякъ».

— Такъ; понялъ. Не пойти ли намъ теперь далѣе?

Чрезъ ворота въ сторону Волхова они вышли прямо къ Великому мосту.

Съ установленнаго на деревянныхъ сваяхъ моста рыцарь Роландъ невольно залюбовался оживленной рѣчной картиной: помимо кипучей работы на всемъ Нѣмецкомъ берегу и заподряженныхъ ганзейцами судахъ, весь Волховъ жилъ своей обычной жизнью. Со стоявшихъ у того же праваго берега, но ниже Великаго моста, лодьей продавались обывателямъ изъ первыхъ рукъ сѣно и дрова, разная живность и рыба, печеный хлѣбъ, яйца и проч. Съ пристаней, съ берега на берегъ, переправлялись лодки съ гребцами; на перерѣзъ имъ шли парусныя лодки. Противъ теченья тянулись бечевой баржи, а по теченью посреди рѣки плыли вереницей плоты за плотами. Все это въ яркихъ лучахъ майскаго солнца такъ и мелькало передъ глазами; отовсюду доносились зычные оклики, пересыпанные здоровою бранью и веселымъ смѣхомъ.

— А вѣдь и у васъ тутъ люди, какъ люди, — замѣтилъ, словно удивляясь, рыцаръ Роландъ: — жизнь ключемъ кипитъ.

— Посмотрѣли бы вы, какъ наши молодцы тутъ на мосту въ досужее время силами мѣряются! — отозвался Маркъ. — Не даромъ Перунъ далъ имъ въ наслѣдство свою палку.

— Перунъ? Вѣдь это, если не ошибаюсь, старшій языческій богъ славянъ?

— Да. Есть, видите ли, такое преданіе, будто бы вонъ тамъ, версты двѣ отсюда, при истокѣ Волхова изъ озера Ильменя, стоялъ на берегу идолъ Перуна. Когда новгородцы приняли святое крещеніе, то столкнули его въ воду; а идолъ, доплывъ сюда, до моста выбросилъ на мостъ свою палку; «Вотъ вамъ, ребятушки, отъ меня на добрую память!» И бьются-дерутся здѣсь на мосту, съ тѣхъ самыхъ поръ наши ребята межъ собой и на палкахъ, и на кулачкахъ. Каждый изъ нихъ чувствуетъ себя какъ бы отпрыскомъ рода Васьки Буслаева, удальца новгородскаго, про котораго и въ пѣсняхъ поется, что еще мальчишкой онъ «съ ребятами побалывалъ, шуточки не легкія пошучивалъ; за руку дернетъ — ручку выдернетъ, за ногу хватитъ — ножку выломитъ, а въ голову ударитъ — голова съ плеча».

Рыцарь окинулъ насмѣшливымъ взглядомъ невысокую, но плотную фигуру посадничья дьяка.

— И сами вы тоже участвуете въ этихъ молодецкихъ схваткахъ?

— Участвую, какъ и вы въ вашихъ рыцарскихъ турнирахъ, — отвѣчалъ Маркъ, не показывая вида, что задѣтъ насмѣшкой.

Перейдя Великимъ мостомъ на возвышенный Софійскій берегъ, они воротами въ высокой каменной стѣнѣ съ зубчатыми бойницами, окружающей весь кремль, или такъ-называемый «Дѣтинецъ», проникли внутрь крѣпости. Пятьсотъ лѣтъ назадъ на одной половинѣ занимаемаго Дѣтинцемъ огромнаго овальнаго пространства (гдѣ въ настоящее время присутственныя мѣста и священническіе дома) стояло нѣсколько второстепенныхъ церквей, а за ними, около самой стѣны, «дьячья изба» и тюремная башня (теперь музей). На второй половинѣ кремлевской площади высился, какъ и нынѣ, шестиглавый Софійскій соборъ съ его ослѣпительно-бѣлыми стѣнами и, съ боку, достойная его «звоница» съ пятью колоколами въ рядъ.

— Вотъ наша древнѣйшая святыня, — началъ объяснять снова Маркъ, когда они приблизились къ собору. — Ни одинъ новгородецъ не предприметъ какого-либо важнаго дѣла, не помолившись сперва въ этомъ храмѣ и не поставивъ свѣчи Пресвятой Богоматери. Здѣсь же, въ алтарѣ, хранится вся казна новгородская…

— Знаете ли, г-нъ секретарь, — прервалъ его тутъ рыцарь Роландъ: — я вѣдь иновѣрецъ, и святыни ваши для меня… не святыни. Вотъ если-бъ вы показали мнѣ городъ еще съ какой-нибудь башни…

— Какъ прикажете.

Лучшій кругозоръ у насъ съ Кукуя., сторожевой нашей башни, — указалъ Маркъ на одну изъ возвышавшихся надъ кремлевскою стѣной башенъ.

— Какъ вы ее назвали, какъ? — переспросилъ со смѣхомъ рыцарь.

Маркъ повторилъ.

— Кукуй! Что за странное названіе! Ужъ не потому ли ее такъ назвали, что смотрятъ оттуда? Ну, что жъ, и мы посмотримъ^[4].

Когда они тутъ по головоломно-крутой лѣстницѣ поднялись на верхнюю башенку Кукуя, гулявшимъ тамъ изъ окна въ окно порывистымъ вѣтромъ съ Ильменя-озера чуть не сорвало беретъ съ головы рыцаря; онъ во-время еще придержалъ его рукой.

— А дышется здѣсь славно, — одобрилъ онъ, вдыхая полною грудью свѣжій воздухъ, пропитанный озерною влагой. — И видъ, въ самомъ дѣлѣ, вѣдь безподобный.

Весь Великій Новгородъ лежалъ въ глубинѣ подъ ними, какъ на ладони. Волховъ широкой свинцовой лентой раздѣлялъ городъ на двѣ равныя части. По ту сторону рѣки, противъ Великаго моста, рѣзко выдѣлялся четвероугольникъ Ярославлева Дворища съ дворцовой башней; направо отъ него — окруженный глухой каменной стѣной Нѣмецкій дворъ съ «варяжскою» церковью; налѣво — Торгъ. Кругомъ расползались улицы и переулки съ зеленѣющими садами и съ возвышающимися надъ ними многочисленными церковными главами.

По сю сторону Волхова, въ каменномъ овалѣ Дѣтинца, храмовъ было еще болѣе.. За стѣнами же Дѣтинца, между окружавшимъ его глубокимъ рвомъ и опоясывавшимъ всю Софійскую часть внѣшнимъ валомъ, раскинулись городскія владѣнія новгородскихъ бояръ и нѣсколькихъ монастырей.

— Куда ни глянь, все церковные купола да кресты! — замѣтилъ рыцарь Роландъ. — Не думалъ я, признаться, что русскій народъ такой богобоязненный. Вонъ тамъ, вѣрно, тоже монастырь? — указалъ онъ на виднѣвшіяся вдали у истоковъ Волхова изъ Ильменя золотыя маковки.

— Нѣтъ, то нынѣшній княжескій дворъ, о которомъ я вамъ давеча говорилъ, — съ поселкомъ. Есть преданіе, что тамъ нѣкогда основался Рюрикъ, когда его изъ-за моря призвали править Русскою землей. Оттого тотъ поселокъ называютъ и донынѣ «Рюриковымъ Городищемъ».

— Слушаю я васъ, г-нъ секретарь, и диву даюсь, гдѣ вы могли научиться говорить такъ чисто по-нѣмецки? Вѣдь вы же коренной новгородецъ?

— Коренной; но покойный отецъ мой велъ крупную торговлю съ ганзейцами; участвовалъ и въ посольствѣ новгородцевъ въ Любекъ. Чтобы подготовить себѣ въ сынѣ помощника, онъ отправилъ меня въ Ригу поучиться нѣмецкому письмоводству и счетоводству…

— А вы, вмѣсто того, чтобы помогать отцу, нашли болѣе почетнымъ поступить секретаремъ къ бургграфу?

Свѣтлыя черты «бургграфскаго секретаря» подернулись легкимъ облакомъ.

— Пока я былъ въ отлучкѣ въ Ригѣ, — отвѣчалъ онъ со вздохомъ, — отецъ мой разорился и съ горя померъ. Бургграфъ же принялъ во мнѣ участіе уже потому, что моя покойная матушка была также изъ стариннаго боярскаго рода.

— Такъ что вы у него теперь въ домѣ, можно сказать, свой^и человѣкъ? Мнѣ это очень кстати. Вѣдь попасть въ Великій Новгородъ и не поклониться его правителю почти то же, что побывать въ Римѣ и не увидѣть папы. Не доложите ли вы г-ну бургграфу, что. я желалъ бы засвидѣтельствовать ему свое почтеніе?

Наотрѣзъ отказать въ такой невинной на видъ просьбѣ конвоира ганзейцевъ было неудобно уже изъ-за обоихъ ганзейскихъ ольдермановъ.

— Хорошо, я доложу; но приметъ ли васъ бургграфъ, простите, не обѣщаюсь, — отвѣчалъ уклончиво Маркъ.

Онъ словно чуялъ, что у рыцаря на примѣтѣ не столько самъ «бургграфъ», сколько «бургфрейлейнъ», красавица-дочь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Заздравный кубокъ.

Посадничья «изба», видное деревянное зданіе въ два яруса съ вышкой въ видѣ теремка, убраннаго кругомъ разнымъ «узорочьемъ», и съ крыльцомъ, огороженнымъ поручнями съ точеными столбиками — «балясами», находилась приблизительно на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ въ настоящее время стоитъ католическій костелъ на Большой Петербургской улицѣ. Отдѣлена была «изба» отъ улицы, какъ и нынѣшній костелъ, садомъ, такъ что съ улицы къ «избѣ» можно было попасть только окружной дорогой, выходившей на посадничій дворъ къ самому крыльцу.

Дочѣ посадничья, Аглая Аѳанасьевна или Глаша (какъ называли ее отецъ и тетка — сестра отца), сидѣла съ шитьемъ на балконѣ — " гульбищѣ " своей свѣтелки-вышки, когда до слуха ея долетѣлъ снизу звукъ шаговъ. Поднявъ глаза съ шитья, она увидѣла выходящихъ только-что изъ-за изгиба дороги Марка и рыцаря Роланда. Послѣдній точно такъ же еще издали углядѣлъ «бургфрейлейнъ» на балконѣ и съ отмѣнной учтивостью сорвалъ съ головы беретъ. Она опустила голову еще ниже прежняго; но какъ только тѣ скрылись за угломъ дома, она вспорхнула съ мѣста и черезъ свѣтелку скорехонько спустилась въ отцовскія хоромы.

Весь нижній ярусъ дома, какъ въ большинствѣ зажиточныхъ домовъ того времени, былъ отведенъ подъ прислугу, подъ кладовыя и «медуши» (погреба для меда и другихъ напитковъ); «хоромы» же боярскія занимали весь второй ярусъ. Передняя часть высокихъ и просторныхъ сѣней была отгорожена для небольшой прихожей, а задняя, въ нѣсколько разъ обширнѣе, служила собственно пріемной или гостиной, но носила стародавнее названіе «сѣней». Видъ этихъ «сѣней» не отвѣчалъ, однако, простому названію: стѣны, обшитыя досками, были расписаны въ яркихъ краскахъ цвѣтами, травами и изображеніями изъ Святого Писанія. Вдоль стѣнъ тянулись прикрѣпленныя къ нимъ широкія лавки, покрытыя богатыми, пестрыми коврами. Въ глубинѣ выдвигалась впередъ громадныхъ размѣровъ муравленая печь. Въ красномъ же углу, надъ столомъ съ узорчатою скатертью, спускалась съ потолка, на серебряныхъ цѣпяхъ, неугасимая лампада, озарявшая большую, аршина съ полтора, икону Божіей Матери съ Христомъ Младенцемъ, въ золотомъ окладѣ. Изъ-за иконы выглядывали пучки вербы и засушенныхъ полевыхъ цвѣтовъ, перевязанныхъ малиновыми и голубыми ленточками; а полочка подъ иконой, покрытая шитымъ полотенцемъ — «ширинкой», была уставлена просфорами, пузырьками съ масломъ, со святой водой, и десяткомъ стекляныхъ, каменныхъ и окрашенныхъ куриныхъ яицъ.

Здѣсь-то, въ."сѣняхъ", Аглая и застала своего отца, «степеннаго» посадника Аѳанасія Евстафьевича или, по просторѣчью, Остафьича, въ пріятельской бесѣдѣ съ его стариннымъ другомъ, «старымъ» посадникомъ Григоріемъ Кирилловичемъ. («Степенными» величались посадникъ и тысяцкій, находившіеся въ данное время у власти, а «старыми» — отставные, имѣвшіе еще, впрочемъ, вѣскій голосъ при рѣшеніи государственныхъ и общественныхъ дѣлъ).

Что касалось «стараго» посадника Григорія Кирилловича, то этотъ, убѣленный сѣдинами, старецъ заслужилъ себѣ у новгородпевъ благодарную память постройкой собственнымъ иждивеніемъ каменнаго храма во имя св. Іоанна Златоустаго на Колотовкѣ и еще тѣмъ, что не далѣе, какъ въ предшествовавшемъ (1436-мъ) году, ѣздилъ полномочнымъ посломъ отъ Великаго Новгорода къ литовскому князю Жидимонту (Сигизмунду) заключить мирный договоръ съ Литвой. Аглаѣ же онъ былъ лично дорогъ, какъ ея крестный.

— А вотъ и солнышко наше красное! — ласково привѣтствовалъ онъ входящую. — Что день, — то краше. Не нынче-завтра услышимъ: «Исайя, ликуй!»

Дѣвушка, приложившаяся къ рукѣ крестнаго, гордо вскинула свою прелестную головку.

— Нѣтъ, крестный, этого ни завтра, ни послѣзавтра не услышишь!

— Ой ли?

— Вотъ и поди, толкуй съ нею! — вздохнулъ отецъ. — Мало ль у насъ жениховъ изъ боярскихъ сыновей? А никого-то во вниманіе не беретъ!

— Подай ей, значитъ, жениха княжескаго рода? Что же, съ такой красотой ей и впрямь бы княгиней быть.

На этомъ разговоръ былъ прерванъ появленіемъ домашняго дьяка хозяина. Отвѣсивъ каждому изъ присутствующихъ уставный поклонъ, онъ доложилъ своему «государю», что охранный стражъ ганзейцевъ проситъ-де допустить его предъ его, посадника, очи.

— Охранный стражъ? — насупивъ брови, переспросилъ Аѳанасій Остафьевичъ. — Да какое мнѣ дѣло до простого стража!

— То-то, что онъ не изъ простыхъ, — объяснилъ Маркъ: — именуетъ онъ себя рыцаремъ Роландомъ Валлерсгеймомъ; а рыцари въ нѣмечинѣ, слышь, какъ бы наши бояре…

— А то и князья! — съ живостью подхватила Аглая.

— Лишь только помянули князя, а онъ, по щучьему велѣнью, по Глашину прошенью, ужъ тутъ какъ тутъ! — добродушно подтрунилъ крестный. — Допустить его до себя, другъ любезный, тебѣ, хошь не хошь, а придется.

— Да и пріодѣться тебѣ, милый батюшка, надо будетъ, — добавила отъ себя боярышня. — Я сама тоже живо переодѣнусь.

— Дозволь мнѣ, боярышня, слово молвить… — вмѣшался тутъ Маркъ.

Но молодая дѣвушка, свысока глянувъ на непрошеннаго совѣтчика, коротко его обрѣзала:

— Тебя не спрашиваютъ! Идемъ, батюшка.

Отецъ ея съ сожалѣніемъ оглядѣлъ свой излюбленный утренній кафтанъ, ощупалъ на макушкѣ тафью.

— Эхъ, эхъ! Ужели жъ мнѣ для него и взаправду обрядиться?

— Въ затрапезномъ образѣ явить себя передъ чужеземнымъ не то бояриномъ, не то княземъ, твоему званію какъ никакъ не подлежитъ, — поддержалъ крестницу «старый» посадникъ,

— Вотъ видишь, батюшка, и крестный то же думаетъ, — сказала Аглая. — Долго ли тебѣ? Крестный тѣмъ часомъ посидитъ съ рыцаремъ…

— Нѣтъ, голубушка, меня-то уволь, — отказался Григорій Кирилловичъ, еще менѣе своего пріятеля умудренный въ нѣмецкой рѣчи. — Маркъ и безъ меня съ нимъ управится.

«Обряженье» хозяина взяло все-таки нѣкоторое время. Въ угоду дочери онъ на плечи натянулъ расшитую золотыми узорами шелковую ферязь цвѣта небесной лазури, а на ноги — сафьяновые голубые же чоботы съ выгнутыми и заостренными носками. Длинную лопатой, серебрившуюся просѣдью бороду онъ тщательно расчесалъ.

Величавою поступью сознающаго свою власть правителя цѣлой вольной области сановитый старикъ вышелъ на встрѣчу гостю и молчаливымъ жестомъ пригласилъ его сѣсть въ красномъ углу.

Рыцарь первый прервалъ молчаніе, въ лестныхъ выраженіяхъ заговоривъ о Великомъ Новгородѣ и самихъ новгородцахъ.

Посадникъ, затрудняясь связной бесѣдой на чуждомъ языкѣ, обратился по-русски къ своему молодому дьяку:

— Скажи-ка ему, что подлинно, молъ, такъ; что новгородцамъ на свое житье-бытье жаловаться — Бога гнѣвить.

Переведя эти слова рыцарю, Маркъ съ своей стороны отъ имени «бургграфа» задалъ ему нѣсколько формальныхъ вопросовъ относительно переѣзда «лѣтнихъ гостей» по Невѣ и Ладогѣ, и не было ли со стороны русскихъ лоцмановъ какихъ-либо упущеній.

Отвѣты гостя были не совсѣмъ впопадъ: онъ украдкой то и дѣло поглядывалъ на внутреннюю дверь, изъ которой передъ тѣмъ вошелъ «бургграфъ» и откуда, по его разсчету, должна была сейчасъ появиться «бургфрейлейнъ».

Ожиданіе его не обмануло: дверь распахнулась, и на порогѣ показалась молодая дѣвушка, объятая вся, какъ ореоломъ, солнечнымъ свѣтомъ изъ сосѣдней горницы.

— Моя дочь, — счелъ нужнымъ теперь промолвиться по-нѣмецки посадникъ.

Рыцарь не отозвался ни словомъ; такъ залюбовался онъ на юное существо, подходившее къ столу, съ золотымъ кубкомъ на серебряномъ подносѣ.

«А праздничный нарядъ у этихъ русскихъ дѣвушекъ, что ни говори, преживописенъ, — разсуждалъ онъ самъ съ собой; — эти пышные кисейные рукава; этотъ жемчужный вѣнецъ съ ниспадающими на спину широкими цвѣтными лентами; эти тройныя жемчужныя серьги; это жемчужное ожерелье… Но всего лучше, конечно, ты сама, жемчужина Великаго Новгорода, съ скромно-потупленнымъ взглядомъ, но съ осанкой настоящей королевы!»

Совсѣмъ иное впечатлѣніе, чѣмъ на рыцаря, произвело появленіе посадничьей дочери на молодого дьяка: лицо его потемнѣло, и онъ шагнулъ къ ней, чтобы поскорѣй отнять у нея подносъ. Но она уклонилась отъ его услугъ и отрывисто обронила:

— Оставь… Можешь уйти…

Ее, видимо, стѣсняло его присутствіе. Онъ покорно наклонилъ голову и удалился.

— Добро пожаловать, г-нъ рыцарь, — заговорила она по-нѣмецки. — Отецъ мой проситъ васъ осушить кубокъ съ русскимъ медомъ во славу Господина Великаго Новгорода.

Тщетно рыцарь Роландъ старался уловить изъ-подъ ея опущенныхъ длинныхъ рѣсницъ хотя бы мимолетный взглядъ. Не принимая еще кубка, онъ почтительно-вкрадчивымъ голосомъ замѣтилъ, что вѣдь у русскихъ, какъ ему говорили, есть прекрасный обычай, чтобы хозяйка, угощая гостя, показала ему сперва примѣръ.

И такъ уже рдѣвшія свѣжимъ румянцемъ щеки боярышни залило яркимъ багрецомъ.

— Онъ хочетъ, чтобы я раньше сама пригубила, — отнеслась она къ отцу.

— Ну, что жъ, и пригубь.

Чуть-чуть прикоснувшись устами къ краю кубка, она передала его рыцарю. Онъ его опорожнилъ до дна, не отнимая отъ губъ.

— Превосходный напитокъ! — похвалилъ онъ. — Вполнѣ достоинъ своего «Господина» Великаго Новгорода.

Въ произнесенномъ съ удареніемъ словѣ «Господинъ» Аглая разслышала насмѣшливую ноту, и она въ первый разъ вскинула взоръ свой на говорящаго. Но отъ его пронзительно-жгучаго взгляда ей пришлось опять потупиться, и по членамъ ея пробѣжала дрожь.

— Вы, г-нъ рыцарь, не знаете, о чемъ говорите… — укоризненно сказала она, опускаясь на лавку рядомъ съ отцомъ, точно ища у него защиты.

— Не смѣю спорить и буду глубоко благодаренъ за всякое поученіе.

Молодая дѣвушка уже оправилась и не столь суровымъ, но очень серьезнымъ еще тономъ начала «поучать»:

— Вамъ какъ-будто странно, что городъ нашъ называется «Господиномъ»? Въ постыдную пору татарскаго ига изъ всѣхъ большихъ городовъ россійскихъ одинъ только Новгородъ остался «вольнымъ», не склонилъ выи передъ Золотой Ордой: ни одинъ новгородецъ поганому татарину ноги не цѣловалъ. Земля новгородская все ширится: на Сѣверъ раскинулась она до Студенаго моря, на Востокъ — за Волгу до хребта Уральскаго, на Югъ — до Волги и Великихъ Лукъ, на Западъ — до Ливоніи и Балтики. Подлинно «Великій» Новгородъ! И великій князь московскій, и Литва, и Ливонскій орденъ — всѣ стараются нынѣ ладить съ нами. Не даромъ сложилась поговорка: «Кто пойдетъ противъ Бога и Великаго Новгорода?» Сама Ганза ваша ищетъ нашей дружбы, везетъ къ намъ свои товары, запасается у насъ всѣмъ, чего самой ей не хватаетъ. Великій Новгородъ, какъ видите, «Господинъ» не только своего родного края, но и чужеземныхъ «вольныхъ» городовъ…

Защищая такъ предъ чужеземцемъ свой родной городъ, новгородская патріотка все болѣе воодушевлялась, лучистые глаза ея заискрились, какъ двѣ звѣздочки. Но подъ устремленнымъ на нее восхищеннымъ взоромъ слушателя она вдругъ опомнилась, смутилась своимъ собственнымъ краснорѣчіемъ и замолкла. Восхищался онъ, впрочемъ, какъ оказалось, не столько ея доводами, сколько ея молодымъ пыломъ.

— Наши германскія бургфрейлейны любятъ свою родину, я увѣренъ, не менѣе васъ, милостивая фрейлейнъ^[5], — сказалъ онъ; — но выражать такъ свои чувства онѣ не умѣютъ. Да по правдѣ сказать, это и не женское дѣло.

Первая половина такого, повидимому, вполнѣ искренняго заявленія не могла не польстить самолюбію избалованной боярышни; вторая же половина задѣла ее за живое.

— Что не женское дѣло? — переспросила она. — Любить свою родину?

Рыцарь Роландъ снисходительно-ласково улыбнулся.

— Заботу о родинѣ оставьте ужъ намъ, мужчинамъ! Женщинѣ дай Богъ справиться съ своимъ собственнымъ дѣломъ.

— Потому что мужское ей не по силамъ? Извѣстна ли вамъ, г-нъ рыцарь, сказка о великаншѣ?

— Кто её не знаетъ: увидѣла великанша въ полѣ пахаря съ лошадью, забрала ихъ въ передникъ и принесла домой къ отцу: «Смотри-ка, отецъ, какая у меня игрушка!» Для женщины все вѣдь на свѣтѣ игрушка.

— Это — нѣмецкая сказка для нѣмокъ. Моя, впрочемъ, тоже не настоящая русская, а занесена къ намъ изъ Малой Россіи.

— Все равно, любопытно послушать.

— Шелъ, видите ли, по полю молодой парень, сорвалъ цвѣтокъ, понесъ къ себѣ въ хату и поставилъ въ кувшинъ съ водой. На утро цвѣтокъ распустился пышнымъ цвѣтомъ, и изъ вѣнчика его вышла дѣвочка ростомъ съ мизинецъ, не больше. Поставилъ онъ ее себѣ на ладонь, глядитъ — не наглядится… «Дай-ка, — думаетъ, — женюсь на ней: съ такой крошкой всегда сладишь». Женился онъ на крошкѣ. Но на утро она выросла уже ровно вдвое, на третій день еще на столько же, а черезъ мѣсяцъ и совсѣмъ-то сравнялась съ мужемъ. «Ну, что жъ, — сказалъ онъ себѣ, — теперь она мнѣ жена, какъ жена». Да не тутъ-то было! Она все росла да росла и стала уже помыкать мужемъ: « подай-ка мнѣ то, да поди-ка туда». А чуть онъ заупрямится, такъ на гвоздѣ у нея висѣла плетка… Такъ выросла она въ настоящую великаншу, и мужъ передъ нею самъ сталъ малюткой, ростомъ съ ея мизинецъ. Тогда она обходилась уже безъ плетки, сажала упрямца просто въ карманъ или въ печной горшокъ и накрывала крышкой. Тутъ онъ волей-неволей смирился, и зажили они съ тѣхъ поръ въ мирѣ и любви…

— И если не померли, то живы и по сейчасъ, — досказалъ рыцарь. — Ну, что жъ, этому деревенскому дурню, можетъ, такъ и Богъ велѣлъ. Вы забываете, прекрасная фрейлейнъ, что я не простой русскій парень, а нѣмецкій рыцарь. Угождать, въ чемъ возможно, доброй женѣ или избранной дамѣ сердца рыцарь всегда готовъ, готовъ пролить за нее послѣднюю каплю крови; но рыцарская честь для него все-таки выше…

— Чѣмъ глупыя женскія прихоти? Въ этомъ вы, пожалуй, правы. Вы, я вижу, уже проливали кровь? — съ участьемъ указала она на глубокій красный шрамъ у его лѣваго виска. — Было то въ бою съ мусульманами или на рыцарскомъ турнирѣ?

— На турнирѣ… Священная борьба воинства Христова съ мусульманами со временъ крестовыхъ походовъ совсѣмъ вѣдь прекратилась. Впрочемъ, и турниры у насъ уже въ рѣдкость. Поэтому, когда мнѣ представился случай участвовать въ войнѣ ганзейцевъ съ датчанами, я не утерпѣлъ сидѣть, сложа руки, у себя въ замкѣ на Рейнѣ.

— Такъ вы помогали тоже, значитъ, ганзейцамъ истреблятъ этихъ ужасныхъ морскихъ разбойниковъ — «виталійскихъ братьевъ?»

— Да… Но теперь ихъ на Балтикѣ и слѣда не осталось. Придется, видно, вернуться къ себѣ на Рейнъ…

— Такъ что у насъ въ Новгородѣ вы, пожалуй, въ первый и въ послѣдній разъ?

— Въ первый и въ послѣдній… — отвѣчалъ рыцарь со вздохомъ сожалѣнья. — Вы не повѣрите, прекрасная фрейлейнъ, какъ я охотно побылъ бы еще здѣсь! Но сегодня или, въ крайнемъ случаѣ, завтра я долженъ уже отбыть на свой корабль. Впрочемъ, завтра нашимъ ольдерманамъ будетъ не до меня: они вѣдь обѣдаютъ, я слышалъ, у васъ. Уѣду сегодня… А у меня было бы еще столько любопытнаго поразсказать вамъ о нашихъ рыцарскихъ потѣхахъ, о моемъ замкѣ!.. О немъ сохранилось одно замѣчательное сказанье… Что дѣлать! Позвольте пожелать вамъ на прощаньи всего лучшаго…

Съ этими словами онъ взялся за беретъ и приподнялся съ лавки.

— Слава те, Господи! убирается… — пробормоталъ про себя старикъ-посадникъ, также вставая и протягивая гостю руку.

— Погоди, батюшка, — остановила его дочь, которая, казалось, особенно заинтересовалась «замѣчательнымъ сказаньемъ» о рыцарскомъ замкѣ. — Не позвать ли его тоже на завтра?

— Гм… Не много ли чести?

— Да вѣдь онъ у Ганзы на морѣ то же, что тысяцкій у насъ въ Новгородѣ. А столъ про гостей все равно будетъ уготованъ… Батюшка мой просилъ бы васъ, г-нъ рыцарь, — обратилась она къ послѣднему, — остаться здѣсь до завтра, чтобы откушать у насъ вмѣстѣ съ вашими ольдерманами.

Надо ли говорить, что рыцарь Роландъ, самъ только добивавшійся такого приглашенія, не отказался?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Въ «пирной» палатѣ и въ Поддонномъ царствѣ.

Давно уже на широкой площадкѣ передъ посадничьей «избой» не скоплялось столькихъ «каптанъ» (колымагъ) и верховыхъ коней. Возницы межъ собой судачили про своихъ бояръ и перебранивались, а паробки, привязавъ порученныхъ имъ коней къ коновязямъ, одни дурачились, боролись, другіе, усѣвшись на земь, играли въ зернь.

Между тѣмъ, въ «пирной» палатѣ посадничьихъ хоромъ прощальный обѣдъ «зимнему» ольдерману ганзейцевъ приходилъ уже къ концу. Къ немалому разочарованію рыцаря Роланда, къ этой торжественной трапезѣ, по старинному русскому обычаю, были допущены одни мужчины. Были то все почетныя лица и, за исключеніемъ самого рыцаря, все почтеннаго и даже преклоннаго возраста, а именно: два ольдермана — «зимній» и «лѣтній», «степенный» тысяцкій и всѣ проживавшіе въ предѣлахъ города «старые» (отставные) посадники и тысяцкіе, числомъ до тридцати. Хозяинъ возсѣдалъ посерединѣ стола, поставленнаго покоемъ, а сейчасъ позади его примостился за отдѣльнымъ столикомъ молодой домашній его дьякъ. Какъ только Аѳанасію Остафьевичу или кому-нибудь изъ другихъ новгородцевъ не доставало нѣмецкихъ словъ для отвѣта на обращенную къ нимъ рѣчь трехъ присутствующихъ нѣмцевъ, хозяинъ дѣлалъ знакъ Марку, и тотъ, не задумываясь, давалъ самыя точныя объясненія.

Для двухъ ольдермановъ, не впервые уже сидѣвшихъ на обитой краснымъ сукномъ скамьѣ за «скатертью браною» у хлѣбосольнаго «степеннаго» посадника, ни общая обстановка «пирной» палаты, ни самый пиръ не представляли чего-либо новаго. Рыцарь же Роландъ съ понятнымъ любопытствомъ озирался на увѣшанныя богатыми коврами стѣны, на «гуслярное мѣсто» между двумя близко стоявшими одна около другой, муравлеными печами, на висѣвшую надъ обѣденнымъ столомъ оригинальную люстру — «паникадило», ни дать, ни взять, огромное телѣжное колесо, у котораго и ободъ и спицы были серебряные, а гвозди на обручѣ золотые. Еще болѣе, впрочемъ, привлекали его взоры разнобразные цѣнные столовые сосуды: рога и кубки, ендовы и братины съ плавающими въ нихъ ковшами, кувшины, чары и достаканы (стаканы), такъ и сверкавшіе серебромъ и золотомъ.

Ходившій вкругъ стола старикъ-дворецкій недреманнымъ окомъ слѣдилъ за тѣмъ, чтобы чары и достаканы постоянно доливались и чтобы опорожненныя блюда съ кушаньями своевременно смѣнялись другими.

Хотя передъ каждымъ гостемъ было по оловянной тарелкѣ, но не для того, чтобы разрѣзать на ней пищу ножомъ и вилкой: трудъ этотъ исполнялъ уже заранѣе ключникъ за особымъ столомъ, и гостямъ оставалось только брать съ блюда нарѣзанные куски, тарелки же служили имъ лишь для того, чтобы складывать на нихъ обглоданныя кости и объѣдки. Тамъ и сямъ, правда, были разложены на столѣ также ножи и вилки, но для общаго пользованія, если кому-нибудь безъ нихъ никакъ уже нельзя было обойтись.

Начался обѣдъ, какъ полагалось, съ чары-другой «зелена вина» и съ обильной закуски: были тутъ большущіе сиги копченые, жирнѣйшая семга, осетрина холодная, тешка съ хрѣномъ, икра зернистая, грузди и рыжики моченые, рѣдька парниковая со сметаной… Первымъ обѣденнымъ блюдомъ явилась великолѣпнѣйшая кулебяка севрюжья съ вязигой и лучкомъ; за нею слѣдовали уже мясныя «брашна»: барашекъ молодой, поросеночекъ молочный съ грешневой кашей, кура печеная, гусь съ капустой и яблоками, лебедь жареный… и не перечесть!

А хозяинъ любезно, знай, кивалъ гостямъ, кланялся направо и налѣво.

— Не чинитесь, люди добрые! Не осудите за малое угощенье! Съ хлѣба на квасъ перебиваемся.

И тѣ, надо честь отдать, ни мало не чинились, пили-кушали во здравье, смачно жуя и шумно вздыхая, точно и не вѣсть отъ какой работы, да постепенно распоясывались, распахивались, по мѣрѣ того, какъ отъ наполненія утробы подъ ферезями и кафтанами становилось все тѣснѣе. Около каждаго на столѣ лежало по чистому полотенцу — «столешнику», замѣнявшему во время ѣды нынѣшнія салфетки; но послѣ отдѣльныхъ блюдъ рѣдко кто находилъ нужнымъ утирать себѣ руки: если у кого къ пальцамъ пристало слишкомъ ужъ много жиру, то онъ ихъ попросту обсасывалъ, да потомъ проводилъ еще всею пятерней по своимъ волосамъ, и безъ того уже блестѣвшимъ отъ пота.

Рыцаря Роланда, видимо, забавляла такая неумѣренность: на губахъ его временами играла презрительная усмѣшка. Самъ онъ хотя и отвѣдывалъ почти отъ всякаго кушанья, но только съ тѣмъ, чтобы приналечь потомъ на то, что вкуснѣе; причемъ бралъ куски съ блюда не пальцами, а остріемъ своего кинжала, и разрѣзывалъ ихъ на своей тарелкѣ на болѣе мелкіе кусочки. Изъ напитковъ онъ отдавалъ, конечно, предпочтеніе заморскимъ: романеѣ, угорскому, ренскому, мальвазіи, которыя «бургграфу» новгородскому ганзейцы поставляли высшаго качества.

Вотъ дошло дѣло, наконецъ, и до «заѣдковъ»: пряниковъ медовыхъ, орѣховъ грецкихъ и волоцкихъ, рожковъ, изюма, винныхъ ягодъ, очищенныхъ кедровыхъ орѣшковъ въ меду, — а о хозяйской дочкѣ все еще не было помину.

«Неужели ее такъ мнѣ и не покажутъ!» злобился втайнѣ рыцарь и, чтобы навести на нее разговоръ, справился у старика отца, не дочка ли его заправляетъ кухней. Очень ужъ вкусно все приготовлено.

— Нейнъ, швестеръ, — отвѣчалъ Аѳанасій Остафьевичъ.

— А и то вѣдь, сестрица твоя, Ѳедосья Остафьевна, первая у насъ по съѣстной части въ цѣломъ Новѣгородѣ, — подхватилъ пріятель его, «старый» посадникъ Григорій Кирилловичъ. — Подай-ка ее сюда: въ ножки поклонимся..

— Самъ.знаешь, дружище, какая она у меня нелюдимка…

— Женскому полу въ мужскомъ пиру не мѣсто, — замѣтилъ съ своей стороны блюститель общественнаго порядка, «степенный» тысяцкій Михайло Андреевичъ. — Ино бы дѣло послушать гусляра хозяйскаго.

— Слышишь, Маркъ? — обернулся хозяинъ къ молодому дьяку. — Ну-ка, бери гусли, потѣшь добрыхъ гостей.

Тотъ безпрекословно направился къ «гуслярному мѣсту» межъ двухъ печей, гдѣ лежали и гусли. Рыцарь Роландъ, видя, что послѣ безконечной трапезы предстоитъ еще сомнительное удовольствіе — пѣніе доморощеннаго пѣвца, налилъ себѣ опять полный кубокъ, чтобы хоть въ добромъ винѣ утопить свою досаду.

Досадовалъ онъ, однако, напрасно: хозяйская дочь его не забыла. Стоя въ своей горенкѣ передъ дорогимъ зеркаломъ «венедскимъ» (венецейскимъ), отражавшимъ на своей гладко-отполированной мѣдной поверхности ея прелестный образъ, она только-что оканчивала свой туалетъ съ помощью двухъ сѣнныхъ дѣвушекъ: Липы и Марѳушы, а вертѣвшаяся тутъ же шутиха Памфиловна, знай, похваливала, приговаривала:

— Да ужъ хороша, хороша, какой другой и на свѣтѣ нѣтъ; очи сокольи, брови собольи, во лбу свѣтелъ мѣсяцъ, въ затылкѣ звѣзды частыя!

Памфиловна была не простая шутиха: когда-то она няньчила и покойную мать Аглаи, забавляла ее простонародными пѣснями, сказками, повѣрьями. Когда та, выйдя замужъ, сдѣлалась матерью и сама уже начала няньчиться съ своей малюткой Глашечкой, Памфиловна стала при ней поднянькой, а чтобы смѣшить, веселить свою маленькую боярышню, выдѣлывала передъ нею козлиные прыжки, кривлялась, кувыркалась, изображала разныхъ домашнихъ птицъ и звѣрей, кудахтая курицей, крякая уткой, мяукая котенкомъ, тявкая щенкомъ, и т. д., и т. д. Постепенно она такъ вошла въ роль господской забавницы, что стала говорить шуточками, прибауточками и съ другими домочадцами; а тѣ, относясь къ ней сперва какъ къ дѣвкѣ смѣшливой, придурковатой, подъ конецъ привыкли видѣть въ ней и настоящую, заправскую шутиху.

Когда малютка Глашечка подросла и обратилась въ красавицу-невѣсту Аглаю Аѳанасьевну, Памфиловна уже состарилась, посѣдѣла, но по-прежнему оставалась при ней шутихой, и готова была бы для своей ненаглядной боярышни ходить по горницѣ колесомъ, не удерживай ее отъ того сама боярышня:

— Будетъ тебѣ дурить, Памфиловна!

Памфиловна притихала и, съ умиленіемъ заглядывая ей въ ясныя очи, смиренно оправдывалась:

— Знамо, дура полосатая, — не поставь въ вину. Не прикажешь ли сказочку разсказать?

— Нѣтъ, нѣтъ! И какъ тебѣ самой-то, ей-Богу, не надоѣстъ тарантить безъ умолку?

На этотъ разъ чистосердечное восхищеніе балясницы не вызвало протеста со стороны боярышни, возлагавшей на себя послѣднее украшенье — головной уборъ въ видѣ трехъяруснаго терема… Сама себѣ подмигнувъ и улыбнувшись въ зеркалѣ, она приказала меньшой горничной:

— Сходила бы ты, Марѳуша, въ пирную палату: не кончаютъ ли ужъ пиръ?

— И ради кого ты, ягодка моя такъ наряжаешься? — продолжала Памфиловна. — Не ради ли рыцаря заморскаго?

— Да тебѣ, матушка, что за дѣло?

— Фу ты, ну ты, руки въ боки, глаза въ потолоки. Не вороньему его клюву рябину клевать.

— Кабы тебя, глупую ѳефелу, слушать, такъ всѣ мы тутъ до старости въ дѣвкахъ бы засидѣлись, — вмѣшалась въ разговоръ старшая горничная Липа. — Не красна на молодцѣ одежа, самъ собою молодецъ красенъ. А роду онъ тоже, слышь, стараго боярскаго. Будь онъ еще нашей вѣры православной, такъ такой женихъ на рѣдкость; всю землю исходи, — краше не сыщешь.

— Ну, а какъ онъ вѣры не нашей, а бусурманской, такъ люби насъ — ходи мимо. Знала бы я тутошнаго молодца…

— Ты, Памфиловна, опять свое! — нетерпѣливо перебила Аглая. — Сколько разъ повторять тебѣ…

— Гдѣ зудитъ, тамъ и чешутъ. Молодецъ мой не такой богатырь съ виду, слова нѣтъ. Но соколъ малъ, да удалъ. Старцы наши сидятъ себѣ, брады уставя, а онъ за нихъ дѣла вершитъ, всѣмъ верховодитъ. Дивлюсь я только, за что, про что ты-то, милуша моя, на него сердитуешь, всячески его принижаешь, допекаешь?

— Замолчишь ли ты, наконецъ, старая сорока! — прикрикнула на болтунью молодая госпожа и ножкой даже топнула.

— Сорока-бѣлобока стрекочетъ, сама хошь не хочетъ…

Не скоро еще, пожалуй, перестала бы она стрекотать, не вернись въ это время Марѳуша съ извѣстіемъ, что пиръ и впрямь пришелъ къ концу, и что Маркъ Никитичъ на гусляхъ старину уже играетъ.

— Стало, пора, — сказала боярышня и, бросивъ послѣдній взглядъ въ зеркало, вышла изъ свѣтелки, не замѣчая, что Памфиловна тихонько крадется за нею.

Между тѣмъ, въ "пирной " палатѣ всѣ застольныя бесѣды стихли; только чары да достаканы порою позванивали: такимъ звучнымъ голосомъ, съ такими переливами, сообразно содержанію былины, пѣлъ домашній гусляръ посадничій, подыгрывая себѣ на гусляхъ.

Даже рыцарь Роландъ, ни слова не понимавшій по-русски, заслушался и шопотомъ замѣтилъ сидѣвшему рядомъ съ нимъ «лѣтнему» ольдерману;

— А голосъ у него сильный и пріятный. На Рейнѣ у насъ его взяли бы запѣвалой въ любой хоръ.

Пѣлъ же Маркъ извѣстную новгородскую былину о Садкѣ-купцѣ въ Поддонномъ царствѣ. При появленіи хозяйской дочери онъ дошелъ въ своемъ пѣснопѣніи какъ разъ до того мѣста, когда отъ игры Садка-купца на «гуселышкахъ звончатыхъ»:,

«Опускались руки у царя Поддоннаго,

Выпадала на полъ сабля острая,

А и самъ-то распотѣшился,

Сталъ Поддонный царь скакать-плясать

По палатѣ бѣлокаменной,

Шубой машетъ и полами бьетъ,

Вьетъ полами по бѣломъ стѣнамъ»…

Мощнымъ ударомъ по струнамъ голосистый пѣвецъ наглядно передавалъ залихватски-бѣшеную пляску Поддоннаго царя, и струны подъ его пальцами все громче и громче гремѣли и рокотали, — ну, морская буря, да и только!

Аглая невольно замерла на порогѣ. Какъ вдругъ изъ-за спины ея ворвалась въ палату старуха Памфиловна и вихремъ закружилась, заплясала, съ дикимъ хохотомъ и взвизгами, — не то вѣдьма кіевская съ Лысой горы, не то самъ царь Поддонный.

Шальная выходка посадничьей балясницы была такъ неожиданна, что всѣ сидѣвшіе за столомъ словно окаменѣли, рты разинули. Гусляръ же, взглянувъ на боярышню, а затѣмъ на рыцаря Роланда, не сводившаго съ нея очарованнаго взора, съ внезапнымъ раздраженіемъ запѣлъ о томъ, какъ царица Поддонная тронула въ плечо Садка:

«Какъ ужъ полно те играть, Садку,

Рви ты свои струны золоченыя

И сломай свои гуселышки звончатыя:

Тебѣ кажется, что скачетъ по палатамъ царь,

А онъ скачетъ по крутымъ кряжамъ,

По крутымъ кряжамъ, по берегамъ;

Распотѣшился Поддонный царь,

А синё море восколебалося,

Быстры рѣки разливалися,

Тонутъ-гинутъ бусы-корабли,

А и многи души безповинныя».

При послѣднихъ словахъ, какъ бы покоряясь велѣнію Поддонной царицы, пѣвецъ дернулъ струны съ такою силой, что одна струна дѣйствительно оборвалась, а затѣмъ хватилъ самими гуслями объ уголъ печи, такъ что дека гуслей слышно треснула.

— Въ своемъ ли умѣ ты, Маркъ! — окрикнулъ его Аѳанасій Остафьевичъ; затѣмъ гаркнулъ и на Памфиловну: — А тебя, дурафья, чтобъ и духу не было!

Самъ онъ при этомъ поднялся изъ-за стола, что было какъ бы сигналомъ и для гостей; всѣ двинулись къ нему проститься. Хозяинъ никого уже не удерживалъ: вдосталь-де нагрузились.

А гдѣ же Григорій-то Кириллычъ? Эге!

Оказалось, что старый другъ и пріятель его, облокотясь обѣими руками на столъ, сложилъ на нихъ голову, да такъ и започилъ сномъ праведныхъ.

— Разомлѣлъ, знать, отъ ѣды-питья, — замѣтилъ Маркъ своему господарю. — Не прикажешь ли разбудить боярина и домой проводить?

— Куда ужъ ему до дому! Угостился, — не добудишься; пускай ужъ у насъ поваляется честь честью. Эй, люди! снесите-ка боярина въ повалушу.

Говоря такъ, Аѳанасій Остафьевичъ потянулся и сладко зѣвнулъ, предвкушая привычный послѣобѣденный отдыхъ. Но у выхода онъ, къ удивленію своему, засталъ еще рыцаря Роланда въ бесѣдѣ съ Аглаей.

— А! твоя милость все еще тутъ? — сказалъ онъ, подавая гостю на прощанье руку. — Вельми радъ былъ, мейнъ герръ.

— Г-нъ рыцарь проситъ, показать ему еще нашъ садъ, — заявила Аглая.

— Чего онъ тамъ не видѣлъ?

— Да я ему ужъ обѣщала, А онъ обѣщалъ мнѣ разсказать одно сказанье про свой рыцарскій замокъ…. — Эхъ, дитя ты мое малое! Все бы тебѣ сказочки!

— Такъ не пойдешь ли ты съ нами, батюшка?

— Нѣтъ, ужъ спасибо, уволь. Кликни тетку; она посидитъ съ вами. Счастливаго пути, мейнъ герръ, гуте фартъ!

И старикъ удалился; дочка же, проводивъ гостя на крылечко, выходившее въ садъ, сама отправилась за тетушкой, Ѳедосьей Остафьевной.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Легенда о свадьбѣ подъ Рейнштейномъ.

Въ «пирной» палатѣ отъ всевозможныхъ мясныхъ и рыбныхъ запаховъ, отъ винныхъ и пивныхъ паровъ, а пуще того отъ человѣческихъ испареній стояла духота невыносимая, одуряющая. Поэтому рыцарь Роландъ съ наслажденіемъ полною грудью втянулъ въ себя пахнувшій на него изъ сада чистый воздухъ.

О цвѣточныхъ клумбахъ и вообще объ искусственномъ разведеніи цвѣтовъ въ тѣ времена на Руси не имѣли еще и понятія. Тѣмъ не менѣе садъ посадничій могъ ласкать и избалованный глазъ западнаго европейца: передъ крылечкомъ разстилалась зеленая лужайка, пестрѣвшая полевыми цвѣтами, посѣянными самою Матерью-Природой. Съ обѣихъ сторонъ лужайки надъ кустами смородины и крыжовника росли развѣсистыя плодовыя деревья, которыя были теперь въ полномъ цвѣту. Перелетнымъ вѣтеркомъ приносило отъ нихъ нѣжное благоуханіе, къ которому иногда примѣшивался болѣе крѣпкій ароматъ недавно распустившейся листвы березъ и тополей отъ рощицы на противоположномъ концѣ лужайки,

— Вотъ, г-нъ рыцарь, моя тетушка! — раздался тутъ голосъ боярышни.

Рыцарь обернулся и увидѣлъ комично присѣдающую передъ нимъ пожилую толстуху. Онъ хотѣлъ, было, приложиться къ ея пухлой ручкѣ; но Ѳедосья Остафьевна ее рѣзко отдернула.

— Что это ты, батюшка! У насъ этого споконъ вѣку не важивалось.

Племянница повторила ея слова по-нѣмецки и затѣмъ, вмѣстѣ съ рыцаремъ, спустилась по ступенькамъ на дорожку, огибавшую лужайку подъ тѣнью яблонь, сливъ и вишенъ. Тетушка засеменила за ними слѣдомъ.

— Хорошо у васъ здѣсь! — повидимому, вполнѣ искренно похвалилъ "рыцарь Роландъ, обращаясь не то къ племянницѣ, не то къ теткѣ. — Но скажите: у васъ, русскихъ, прекрасный полъ никогда развѣ не обѣдаетъ вмѣстѣ съ мужчинами?

— Когда нѣтъ гостей, вся семья садится за одинъ столъ, — отвѣчала Аглая и затѣмъ прибавила: — съ тетушкой моей вы не говорите: она все равно не пойметъ.

— Такъ она вовсе не знаетъ по-нѣмецки?

— Ни слова. А у васъ, въ Германіи, на званыхъ обѣдахъ бываютъ и дамы?

— О! у насъ онѣ служатъ вездѣ первымъ украшеніемъ.

Съ особеннымъ одушевленіемъ рыцарь началъ описывать парадное пиршество въ рыцарскомъ замкѣ. Передъ ѣдой всякому подаютъ воду и полотенце, чтобы умыть руки; послѣ ѣды — тоже. У всякаго свой ножъ, своя ложка, свой кубокъ. Обильныя и тяжелыя кушанья, чтобы легче переваривались, приправлены перцемъ, имбиремъ, гвоздикой, мускатнымъ орѣхомъ; тѣ же пряности для вкуса примѣшиваются и къ винамъ. Но услаждается за столомъ не одна плоть, а также взоръ и слухъ — фиглярами, музыкантами, пѣвцами. Насытясь, не заваливаются спать, а выходятъ на вольный воздухъ: рыцари постарше садятся за шахматы, шашки, кости, или мирно бесѣдуютъ о своихъ воинскихъ и охотничьихъ подвигахъ; молодежь же обоего пола рѣзвится, танцуетъ, причемъ сама себѣ хоромъ подпѣваетъ. А натанцуется до упаду, — выступаетъ пѣвецъ съ лютней или съ скрипкой и поетъ какую-нибудь стародавнюю быль-легенду.

— А вѣдь вы обѣщали мнѣ разсказать легенду про вашъ собственный замокъ! — напомнила тутъ Аглая. — Не разскажете ли теперь?

Они подошли въ это время къ осѣненному деревьями парусинному шатру. Въ шатрѣ стоялъ крашеный столъ, вкругъ стола — крашеныя же лавки; подъ. ноги были постланы циновки.

— Тутъ и присядемъ, — сказала Аглая, указывая рыцарю на одну изъ боковыхъ скамеекъ. Пропустивъ Ѳедосью Остафьевну на срединную скамейку, сама она усѣлась на другую боковую.

— Было то давно, во времена крестовыхъ походовъ, — началъ рыцарь. — На замкѣ моемъ, Рейнштейнѣ, жилъ тогда мой пращуръ, старый рыцарь Зифридъ, со своей красавицей-дочкой Гердой. Много славныхъ рыцарей сваталось къ Гердѣ, но сердце ея выбрало уже молодого графа Куно, друга дѣтства, замокъ котораго, Рейхенштейнъ, находился по близости отъ Рейнштейна на томъ же берегу Рейна. Старикъ Зифридъ былъ не прочь выдать дочку за Куно, но требовалъ, чтобы тотъ сперва прославился на священной войнѣ съ мусульманами. Тутъ изъ Рима донесся опять призывъ къ новому походу ко Гробу Господню. Графъ Куно пріѣхалъ проститься съ Гердой. Она залилась горькими слезами.

" — Тебя убьютъ, — говорила она, — и я тебя уже не увижу!

" — Молись обо мнѣ, — отвѣчалъ Куно. — На память же отъ меня возьми моего любимаго бѣлаго коня.

«Герда усердно молилась, а когда, бывало, выѣзжала съ отцомъ изъ замка, то не иначе, какъ верхомъ на бѣломъ конѣ, оставленномъ ей ея. милымъ. Графъ Куно, дѣйствительно, прославился подъ Даміэттой въ Египтѣ: онъ первымъ взошелъ на городской валъ и водрузилъ на немъ христіанское знамя. Но самого его при этомъ чуть не зарубили: долгіе мѣсяцы пролежалъ онъ безъ памяти, въ походной палаткѣ, пока его съ другими ранеными не отправили обратно на родину»…

Ѳедосья Остафьевна, ничего не понимавшая изъ того, что говорилъ рыцарь Роландъ, воспользовалась минутной паузой въ его разсказѣ, чтобы тихонько дернуть племянницу подъ столомъ за сарафанъ.

— Чего тебѣ, тетушка? — спросила Аглая.

— Батюшка-то твой къ ужину пирогъ себѣ заказалъ съ кашей да съ грибами…

— А ты за дѣломъ и забыла?

— Боже упаси! Но обѣдъ нынче затянулся, и стряпуха, чего добраго, тѣсто во-время не замѣсила; такъ надоть бы лишнихъ дрожжей прибавить…

— Ну, что же, и поди, скажи.

— Да какъ же я тебя одну съ нимъ оставлю?

Аглая гордо выпрямилась.

— Можешь идти: въ обиду себя я не дамъ!

И она встала, чтобы пропустить тетку изъ-за стола. Но та, для вѣрности, сочла все-таки неизлишнимъ приставить къ племянницѣ, замѣсто себя, четвероногаго стража.

— Султанъ! Султанъ! — заголосила она и въ добавокъ еще громко свистнула.

'Со двора по ту сторону дома долетѣлъ отвѣтный лай, а вслѣдъ за тѣмъ черезъ лужайку саженными прыжками примчался къ шатру большой дворовый песъ. При видѣ незнакомца онъ оскалилъ зубы и зарычалъ. Аглая схватила его за ошейникъ и, усѣвшись снова на лавку, потрепала по косматой головѣ.

— Чего злобишься? Ложись тутъ, ложись.

— У меня на кораблѣ есть еще крупнѣе песъ изъ породы датскихъ договъ, — сказалъ рыцарь. — Онъ, пожалуй, еще злѣе, и никого ко мнѣ также не подпускаетъ.

— Ну, меня бы подпустилъ: я люблю собакъ, и онѣ это чуютъ.

— Да если вы, прекрасная фрейлейнъ, хоть кротечку кого любите, такъ можетъ ли онъ васъ безумно не полюбить?

Сказано это было съ такимъ жаромъ, что Султанъ поднялъ голову и сердито заворчалъ. Боярышня поспѣшила приласкать опять ворчуна.

— Ну, ну, полно! У насъ въ Новгородѣ, г-нъ рыцарь, какъ видите, и собакамъ не нравятся такія рѣчи. Но вы не досказали мнѣ еще вашей легенды.

— На чемъ я, бишь, остановился?

— На томъ, что молодой графъ Куно возвратился изъ крестоваго похода въ свой замокъ.

— Вѣрно. Здѣсь онъ узналъ, что на другой же день въ Майнцѣ назначенъ большой турниръ, который долженъ рѣшить судьбу его возлюбленной: тому изъ рыцарей, кто побѣдитъ остальныхъ, старикъ Зифридъ, отецъ Герды, обѣщалъ въ награду ея руку. Самъ Куно еще далеко не оправился отъ своихъ ранъ и не могъ думать о томъ, чтобы участвовать въ турнирѣ. Такимъ образомъ побѣдителемъ тамъ вышелъ Куртъ Эренфельсскій, который отличался отъ другихъ рыцарей необычайною ловкостью и силой. Герда была въ отчаяніи. Отецъ ея также очень неохотно отдавалъ ее именно за Курта, который былъ извѣстенъ по всему Рейну своимъ коварствомъ и безчеловѣчною жестокостью. Но отступить отъ своего рыцарскаго слова старикъ Зифридъ уже не могъ, и свадьба Герды съ Куртомъ была назначена черезъ три дня. Всѣ три дня и ночь напролетъ наканунѣ свадьбы бѣдняжка безутѣшно проплакала. Только подъ утро она отъ усталости забылась сномъ, и тутъ ей было видѣніе: явилась ей сама Матерь Божія и. сказала:

" — Не крушись, дитя мое: я тебя не оставлю. Къ свадебному поѣзду вели только подать себѣ твоего бѣлаго коня.

"Герда такъ и сдѣлала. И вотъ свадебный поѣздъ тронулся съ Рейнштейна внизъ къ часовнѣ св. Клементія, которая лежитъ сейчасъ подъ Рейнштейномъ, и гдѣ собрались уже всѣ приглашенные къ свадьбѣ. Впереди ѣхала невѣста въ вѣнчальномъ уборѣ верхомъ на своемъ бѣломъ конѣ; по одну руку ея — отецъ, по другую — ненавистный женихъ. За часовней въ отдаленіи возвышался на утесѣ Рейхенштейнъ, замокъ графа Куно Когда тутъ поѣздъ подъѣзжалъ къ часовнѣ, взоры Герды невольно поднялись къ этому замку. На верхней башнѣ развѣвался черный флагъ, а на стѣнѣ стоялъ самъ Куно

«Онъ бросится внизъ со стѣны и убьется до смерти!» — подумала Герда.

«Отъ этой мысли въ глазахъ у нея потемнѣло, голова закружилась. Она вскрикнула и схватилась за гриву коня. А конь, испугавшись ея крика, помчался во весь духъ впередъ мимо часовни къ своему родному замку. Женихъ поскакалъ вслѣдъ, но конь невѣсты уносилъ ее, какъ на крыльяхъ, вверхъ на утесъ Рейхенштейна. Здѣсь у воротъ стоялъ уже Куно. Снявъ. Герду съ сѣдла, онъ велѣлъ тотчасъ поднять подъемный мостъ, чтобы Куртъ не попалъ въ замокъ. Но судъ Божій надъ Куртомъ уже свершился: на крутомъ поворотѣ конь его споткнулся, грохнулся на земь вмѣстѣ съ всадникомъ, и Куртъ о камень раскроилъ себѣ черепъ»…

Аглая слушала разсказчика съ затаеннымъ дыханьемъ, съ блестящими глазами.

— И все? — спросила она, глубоко переводя духъ.

— Чего жъ еще? Старикъ Зифридъ преклонился, разумѣется, передъ судомъ Божьимъ, выдалъ дочь за Куно, а умирая, оставилъ ему въ наслѣдство и свой собственный замокъ Рейнштейнъ. Отъ нихъ-то пошелъ дальнѣйшій родъ графовъ Рейнштейнскихъ…

— Такъ что вы сами не только рыцарь Валлерсгеймъ, но и графъ Рейнштейнскій?

— Отъ васъ, милостивая фрейлейнъ, я этого не утаю. Для рыцарскихъ подвиговъ на сушѣ у меня не было уже случаевъ, а рыцарская кровь кипѣла въ жилахъ, не давала мнѣ покою. Оставалось искать такихъ подвиговъ на морѣ. Тутъ подвернулась Ганза. Но для самихъ ганзейцевъ я до сихъ поръ не графъ, а просто рыцарь Роландъ Валлерсгеймъ. Валлерсгеймъ — деревушка на Рейнѣ, тоже моя собственность.

— Но къ чему такая таинственность?

— Изволите видѣть… Дворяне Сѣверной Германіи и такъ уже не могутъ простить мнѣ. что я, благородный рыцарь, пошелъ на службу къ какимъ-то торгашамъ. А узнай они еще, что я графскаго рода, такъ мнѣ совсѣмъ бы житья не стало; на Рейнѣ же у насъ не знаютъ даже, что я имѣю дѣло съ ганзейцами. А что же, скажите, зазорнаго въ томъ, что я защищаю ихъ отъ пиратовъ? О, если-бы я могъ показать вамъ мою «Морскую Змѣю»! Вы, милостивая фрейлейнъ, огнестрѣльныхъ пушекъ, вѣроятно, никогда еще не видали?

— Не довелось. У насъ, новгородцевъ, ихъ вѣдь еще не заведено.

— А у меня ихъ двѣ. Если-бъ вы съ вашимъ отцомъ пожаловали къ намъ на Ладогу, то я въ вашу честь велѣлъ бы палить изъ пушекъ. Въ самомъ дѣлѣ, соберитесь-ка туда, а?

— Я никогда и то не бывала еще на Ладогѣ, и если-бы отъ меня одной зависѣло…

— Да развѣ кто-нибудь въ чемъ-нибудь можетъ вамъ отказать? Попросите только хорошенько отца…

И рыцарь сталъ расписывать жизнь моряковъ, нѣсколько разъ искусно возвращаясь къ своему плану — принять у себя на «Морской Змѣѣ» бургфрейлейнъ съ бургграфомъ. Аглая не замѣчала, какъ летѣло время, и не мало удивилась, когда тутъ на дорожкѣ отъ крылечка появились вдругъ ея отецъ и крестный, за которыми мелкими шажками семенила тетка. Неужели они уже и отдохнули?

Аѳанасій Остафьевичъ черезъ плечо за что-то выговаривалъ сестрѣ; а та съ виноватымъ видомъ оправдывалась.

— Ладно, ладно! ужо еще потолкуемъ, — перебилъ онъ ее, когда они приблизились къ самому шатру. — Ну, что, дочка, наслушалась. до одури нѣмецкаго его перезвона? Скажи-ка теперь молодцу: отзвонилъ — и съ колокольни долой.

По тону хозяина гостю не трудно было догадаться, что его выпроваживаютъ. Приподнявшись, онъ разсыпался въ благодарностяхъ за широкое русское гостепріимство, а закончилъ просьбой, чтобы ему было дозволено отплатить г-ну бургграфу и бургфрейлейнъ, чѣмъ Богъ послалъ, на «Морской Змѣѣ».

— Данке, данке… — пробурчалъ въ бороду посадникъ, а по-русски прибавилъ: — какъ же, дожидайся! Чорта съ два, чего мы у тебя тамъ не видали?

— Огнестрѣльныхъ пушекъ, что есть у него на кораблѣ, ты самъ, милый батюшка, тоже еще не видалъ, — вмѣшалась Аглая. — А мнѣ не случилось до сей поры видѣть ни Ладоги, ни нѣмецкихъ шнекъ.

Ишь, змѣй-искуситель! присталъ къ дѣвицѣ съ рѣчами затѣйными…

— Ударила, знать, молодца краса дѣвичья по сердцу! — съ улыбкой замѣтилъ съ своей стороны «старый» посадникъ, Григорій Кирилловичъ.

— Ты, крестный, чѣмъ бы поддержать меня, самъ еще масла въ огонь подливаешь! — укорила его крестница.

— Видитъ Богъ, дѣточка, нѣтъ того на свѣтѣ, чего бы я для тебя не сдѣлалъ, яко бы для своего родного дѣтища. И то вѣдь, Аѳанасій Остафьичъ, какая же поруха чести дѣвичьей, коли ты самъ съ дочкой на Ладогу съѣздишь? А посмотрѣть на этакую пушку, скажу тебѣ, — штука занятная. Когда вотъ, помнится, меня съ Исаакомъ Борецкимъ вѣче въ Порховъ посылало^[6] умилостивить великаго князя литовскаго Витовта, — наглядѣлись мы тамъ на таковую диковину: одну пушку, прозванную галкой, везли немного, немало — 40 лошадей! Да какъ пошли жарить изъ нея огневымъ зельемъ по градской стрѣльницѣ, — всю-то ядрами изрѣшетили, въ конецъ разрушили. Страшная; братецъ, силища! Еле-еле откупились мы тутъ выкупомъ въ десять тысячъ новгородскимъ серебромъ. Н-да!

Рыцарь Роландъ, не понимая русской рѣчи, переводилъ глаза съ одного на другого.

— Такъ какъ же, г-нъ бургграфъ: смѣю я питать надежду видѣть васъ съ почтеннѣйшей фрейлейнъ на моей «Морской Змѣѣ»?

— А сами вы, г-нъ рыцарь, когда собираетесь на Ладогу? — спросила Аглая.

— Да я думалъ — нынче же…

— Ну, а мы выѣдемъ завтра.

— Съ утра, конечно?

— Съ утра.

— Ты, Глаша, обѣщаешь ему за меня, точно я такъ вотъ уже и слово далъ! — возразилъ отецъ. — Отлучиться изъ Новагорода въ столь горячую пору посаднику отнюдь не полагается. Разсчеты наши съ «зимними гостями» еще не покончены…

— Такъ тетушка поѣдетъ со мною.

— Съ нами крестная сила! — вспорхнулась Ѳедосья Остафьевна. — Да какая же я тебѣ защита отъ огневого зелья?

Братъ сердито усмѣхнулся.

И дура: ядрами палить въ тебя, слава Богу, не станутъ.

— А Липу возьмемъ для прислуги, — подхватила племянница.

— Господи, Господи… — лепетала все^еще не пришедшая въ себя тетушка. — Твоя воля, братецъ, ты всему голова… А все же, прости, кабы въ провожатые, замѣсто себя, ты далъ намъ хоть другого боярина…

— А что же, крестный и проводитъ насъ, — сказала Аглая. — Голубчикъ крестный, право, поѣзжай-ка съ нами!

И она, ластясь, погладила по плечу старика.

— Дождались поры, такъ и мы изъ норы, — самодовольно ухмыльнулся въ отвѣтъ польщенный «старый» посадникъ. — Коли родитель дѣтища своего отвергается, а родная тетка малодушествуетъ, такъ сроднику не по плоти, а по духу, смилостивиться самъ Богъ велитъ.

Аѳанасій Остафьевичъ хотѣлъ, было, еще что-то возразить; но дочка поторопилась, объявить рыцарю, что отецъ ея, къ крайнему сожалѣнію, самъ лишенъ возможности сопровождать ее, но, вмѣсто него, поѣдутъ вотъ ея тетушка и «старый бургграфъ».

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
На Ладогу.

Гдѣ медъ, тамъ и мухи: на другое утро къ крыльцу посадничьей «избы» была подана запряженная шестерикомъ сытыхъ коней колымага, и тотчасъ, откуда ни возьмись, ее облѣпила, жужжа, цѣлая стая двуногихъ мухъ.

— Дайте, родимые, и мнѣ-то поглядѣть, — послышался тутъ задыхающійся голосъ. Сквозь живую стѣну протискалась впередъ женщина тучная и рыхлая, повидимому, приживалка, роздобрѣвшая на барскихъ харчахъ. — Бѣжала, бѣжала, — ажно духъ захватило…

— Что не лебедь бѣлая выплывала… — сострилъ молодой дворовый къ общему удовольствію окружающихъ.

— Погоди, баранья голова! — огрызнулась толстуха, — разнесетъ тебя тоже подъ старость, самъ боровомъ станешь!

— Съ бараньей головой, да боровомъ? — не унимался шутникъ. — Ну, ошибся, не обезсудь: ворону за лебедь принялъ.

Новое острословье было награждено еще болѣе дружнымъ смѣхомъ.

— Плюнь на него, зубоскала, Ненила Савельевна, — замѣтилъ стоявшій тутъ же приземистый, но не меньшаго объема купчина.

— Провъ Кузьмичъ! — обрадовалась та. — Какимъ вѣтромъ твое степенство на нашу сторону занесло?

— Да вотъ съ одного боярскаго сыночка деньжатъ малость получить надоть.

— Аль не платитъ? Кто же то будетъ?

Провъ Кузьмичъ опасливо оглядѣлся на сосѣдей, съ любопытствомъ навострившихъ уши.

— Молчокъ! А сама ты, матушка, какъ живешь-можешь, что подѣлываешь?

— Твоими молитвами, батюшка, твоими молитвами! Бисерны лѣстовки вяжу, шелковые пояски золотомъ вышиваю. Да пришли, слышь, нонѣ изъ-заморья съ лѣтними гостями новые шелки да бисера…

— Про сіе ничевошенько тебѣ сказать не умѣю; не по нашей части.

— Знамо, батюшка, не тѣмъ промышляешь. Асюдато, на дворъ посадничій, все же завернулъ, на красавицу-боярышню посмотрѣть захотѣлось?

— А то какъ же: въ кои вѣки вѣдь въ людяхъ проявится. Ну, и выѣздъ же, упряжь совсѣмъ по боярышнѣ: одного серебра на бляхахъ, почитай, рублей на восемь, а то и на всѣ десять.

— А колымага-то, колымага какова! — подхватила Ненила Савельевна: — колеса, вишь, заново крашены, и кровелька сверху, чтобы не запекло ей солнышкомъ бѣла лица.

Говоря такъ, она пробралась уже къ самому экипажу и ощупала рукою сидѣнье.

— Ишь ты, подушечка-то какая мягонькая! пухомъ набита и тафтою крыта. Много ль, любезный, за локоть дадено? — отнеслась она къ пузатому возничему на козлахъ.

Тотъ свысока только глянулъ на нее и не удостоилъ отвѣта. Она же продолжала тараторить:

— И то вѣдь сказать, путь куда долгій: безъ мала двѣ сотни верстъ!

— До пристани нашей двѣ сотни верстъ? — съ усмѣшкой отозвался тутъ возничій.

— Отъ пристани далѣй, стало, на лбдьѣ?

— Не на лодьѣ, а на «насадѣ».

Въ это время съ улицы донесся лошадиный топотъ, и на заворотѣ дороги показался извѣстный всему городу молодой всадникъ.

— Маркъ Никитичъ! Разступитесь, люди добрые, дайте ему подъѣхать-то къ крыльцу.

Марку, очевидно, было очень къ спѣху: соскочивъ съ коня, онъ бросилъ поводья подбѣжавшему паробку и вбѣжалъ на крыльцо.

— Не съ дурною ли ужъ вѣстью къ посаднику? — разсуждали на дворѣ зѣваки: — больно ужъ сумраченъ лицомъ и головой намъ даже не мотнулъ.

Аглая, наряженная по-дорожному, съ цвѣтнымъ шелковымъ «подсолнечникомъ» (зонтикомъ) въ одной рукѣ и съ заморскими «перстаницами» (перчатками) въ другой, вошла только-что передъ отъѣздомъ проститься съ отцомъ, какъ въ комнату ворвался впопыхахъ и домашній дьякъ.

— Не погнѣвись, бояринъ, — извинился онъ: — безъ наказа твоего взялъ я на себя смѣлость довѣдаться про того рыцаря Роланда Валлерсгейма, каковъ онъ человѣкъ есть…

— Да кто тебя просилъ, Маркъ? — запальчиво замѣтила ему боярышня. — Онъ весьма знатнаго корени отрасль…

— Тише, дитя мое, тише! — остановилъ ее отецъ. — Ты кого, Маркъ, про него выспрашивалъ?

— Ольдермановъ допытывать я поопасился; да они все равно вѣдь своего охранника не выдали бъ. Попался мнѣ на Варяжской дорогѣ купецъ-мастеръ Генрихъ Марквардтъ…

— Добрый купецъ! Ну, и что же увѣдалъ ты отъ него?

— Напрямикъ онъ мнѣ тоже ни слова охульнаго про рыцаря не проронилъ.

— Такъ, стало, онъ все же рыцарь будетъ?

— Рыцарь-то рыцарь, да какой? Не изъ рыцарей ли грабителей, Raubritter, коихъ въ нѣмечинѣ тоже непочатый край?

— Ну, этого быть не можетъ, быть не можетъ! — горячо вступилась опять Аглая. — На рѣкѣ на Рейнѣ, близъ города Майнца, у него есть свой собственный рыцарскій замокъ, Рейнштейнъ…

— Можетъ, и есть; у всѣхъ этихъ рыцарей-грабителей есть свои замки, откуда они дѣлаютъ свои разбойные набѣги на мирныхъ людей.

— Но онъ не простой рыцарь, а графъ, — графъ Рейнштейнскій… по тайности онъ самъ мнѣ о томъ повѣдалъ.

— Генрихъ Марквардтъ про то ничего мнѣ не сказывалъ. Обиняками отъ него я вызналъ только, что когда ганзейцы съ датчанами воевали, рыцарь Валлерсгеймъ къ ганзейцамъ присталъ и на свой страхъ на Балтикѣ много всякаго безчинства творилъ.

— Т.-е. буйствовалъ, какъ и всѣ другіе на войнѣ; воинъ, какъ воинъ. Хвалить за то его, знамо, нечего, но и казнить не приходится. Кто старое вспомянетъ, тому глазъ вонъ. Коли чинилъ онъ тогда что неподобное, — а вѣрнѣе, что ничего и не было, — такъ онъ все искупилъ уже тѣмъ, что потомъ въ защитники ганзейцевъ пошелъ, и отъ него намъ теперь никакого ни зазора, ни лиха не ожидать: при ганзейцахъ онъ не станетъ чего вершить въ свою голову.

— Такъ-то такъ, — сказалъ Аѳанасій Остафьевичъ, котораго высказанныя молодымъ дьякомъ опасенія замѣтно поколебали. — Но хоть въ животѣ и смерти одинъ Богъ воленъ, а человѣку все надо тоже себя оберечь…

— Да что ты, милый батюшка, слушаешь Марка! — перебила дочь. — Полюбилось мнѣ ѣхать, — и поѣду!

— Вотъ тебѣ, братецъ, и сказъ! — развелъ старикъ руками.

— Прости, боярышня, буде разогорчилъ тебя, — сказалъ Маркъ. — Опаски ради слово молвилось. А на Ладогу мнѣ ѣхать съ собой не прикажешь ли?

Боярышня отмахнулась «перстаницами».

— Спасибо! и сами за себя постоимъ. Батюшкѣ здѣсь ты гораздо больше погодишься.

И чтобы оборвать дальнѣйшія еще возраженія со стороны обоихъ, она наскоро обняла отца.

— Постой, погоди! — сказалъ Аѳанасій Остафьевичъ. — Сходи-ка, Маркъ, кликни сюда Ѳедосью Остафьевну да Липу. Гдѣ онѣ запропали?

Тѣ, оказалось, дожидались уже хозяйской дочери въ сѣняхъ. По стародавнему обычаю, какъ полагалось передъ путемъ-дорогой, всѣ молча разсѣлись кругомъ по лавкамъ и просидѣли такъ минутъ пять.

— Ну, съ Богомъ! — проговорилъ со вздохомъ старикъ-посадникъ, приподнимаясь, и благословилъ, поцѣловалъ въ уста и въ лобъ поочередно каждую изъ отъѣзжающихъ, а сестрѣ еще наказалъ особо: — Смотри же, сестра, держись сторожко!

Когда они всѣ тутъ вышли на крыльцо, окружавшая колымагу толпа подалась назадъ, мужчины обнажили головы, и всѣ, старъ и малъ, поклонились земно. Но затѣмъ, несмотря на присутствіе самого посадника, взоры всѣхъ и каждаго приковались къ красавицѣ боярышнѣ, которая птичкой впорхнула въ колымагу. Тяжеловѣсную тетку не безъ усилія подсадила туда Липа, послѣ чего она и сама взобралась на козлы къ возничему.

— Пошелъ! — приказала Аглая и кивнула привѣтливо на прощанье отцу, но взоръ ея, какъ бы ненарокомъ, коснулся при этомъ и стоявшаго позади молодого дьяка.

Тотъ понялъ ея искрометный взглядъ по-своему, сбѣжалъ внизъ, вскочилъ на своего коня, котораго держалъ еще въ поводу паробокъ, и поскакалъ вслѣдъ за колымагой.

У посадничьей пристани подъ Великимъ мостомъ набралось еще болѣе любопытныхъ. Въ концѣ проложенныхъ съ берега «посадничьихъ» мостковъ качалось на водѣ, готовое къ отплытію, большое рѣчное судно съ «насадами», т.-е. съ высокими набойными бортами. Для укрытія отъ непогоды и для отдыха — по серединѣ палубы стояла продолговатая рубка. Какъ само судно, такъ и рубка были размалеваны яркими красками, а носъ и корма, кромѣ того, украшены, по иноземному образцу, рѣзными фигурами полулюдей, полурыбъ. ЛЬ обоимъ бортамъ сидѣло съ крашенными веслами на отлетѣ по десяти человѣкъ молодцовъ-гребцовъ въ красныхъ рубахахъ и струйчатыхъ поясахъ. По палубѣ же въ видимомъ нетерпѣніи расхаживалъ взадъ и впередъ «старый» посадникъ Григорій Кирилловичъ.

Особаго случая ради, на немъ была также нарядная ферязь темносиняго сукна съ бархатнымъ откиднымъ воротникомъ, съ серебряными застежками, и шапка соболья «горлатная» (мѣхъ съ горла звѣря).

— Наконецъ-то! — пробурчалъ онъ про себя, когда до слуха его долетѣлъ отдаленный тягучій окрикъ; «Поберегись! поберегись!»

Съ Троицкой горы спускался вскачь голосистый вершникъ; за нимъ, въ облакахъ пыли, неслась шестерикомъ посадничья колымага, а за колымагой на борзомъ скакунѣ — посадничій дьякъ. Вопилъ вершникъ такъ зычно, впрочемъ, какъ будто и по-пустому: толпившіеся внизу у пристани и не думали «беречься». Только когда онъ наскочилъ уже на переднихъ, толпа раздалась на обѣ стороны, осыпая его градомъ крѣпкихъ словечекъ. Вслѣдъ за тѣмъ, однако, все разомъ пріутихло: изъ остановившейся у мостковъ колымаги высаживалась вѣдь дочка посадничья.

— Ай, хороша! за одно поглядѣнье гривны не жаль! — шептали въ заднихъ рядахъ.

— Зато и цѣну себѣ знаетъ; по повадкѣ всей, по поступкѣ видать, спесива, — и Боже мой!

— Но все жъ-таки поклонъ-то намъ отдала.. А вонъ, гляди-тка, крестному своему во все лицо улыбнулася, ровно солнцемъ старика озарила!

Хмурыя черты «стараго» посадника, дѣйствительно, разомъ просвѣтлѣли; а когда крестница, подходя по мосткамъ къ «насаду», спросила его о здоровьи, онъ съ борта протянулъ ей руку, чтобы помочь ей сойти со сходня на палубу, и весело отозвался:

— Живъ и здоровъ, дѣточка, твоими молитвами да Божьей милостью. Со вчерашнаго еще только голова дюже трещитъ. А мнѣ вѣдь думалось, что родитель тебя такъ и не отпуститъ..

— И то вѣдь урвалась съ великой нужой, — отвѣчала съ веселымъ же смѣхомъ Аглая, но вдругъ, словно подъ магнетическимъ токомъ устремленныхъ на нее глазъ, быстро обернулась: на мосткахъ стоялъ Маркъ.

— Чего стоишь и глядишь, ровно глоткомъ подавился? — хотѣлось ей осадить его.

Но во взглядѣ его было столько затаенной грусти, что упрекъ на устахъ ея замеръ, и сама она, смутясь, отвела глаза.

— Что же мы стоимъ, крестный, не двинемся? — залепетала она скороговоркой и быстро направилась къ покрытой цвѣтнымъ «полавочникомъ» лавкѣ, на которой усѣлась уже ея тетка, пыхтя’и отдуваясь..

По командѣ кормщика, всѣ двадцать гребцовъ разомъ взмахнули веслами, какъ крыльями, и полетѣлъ «насадъ» внизъ по рѣкѣ, оставляя позади всѣ другія суда и плоты, полетѣла по рѣчному простору пѣсня хоровая:

«Щука шла изъ Новагорода,

Слава!

Она хвостъ волокла изъ Бѣлаозера,

Слава!»…

Аглая ни разу ужъ не повернула головы въ сторону мостковъ, гдѣ остался стоять молодой дьякъ. Только на заворотѣ Волхова, противъ церкви Бориса и Глѣба, она не выдержала — оглянулась: Маркъ все еще стоялъ тамъ же, точно приросъ къ мосткамъ. Минута — и за заворотомъ не стало его уже видно. Она тихонько вздохнула.

— Ты о чемъ это, душечка? — спросила Ѳедосья Остафьевна.

Племянница покраснѣла,

— А такъ… сама не знаю.

— Иной разъ, точно, объяснить не можешь, а всѣмъ нутромъ чувствуешь, будто горе впереди. Сойдемъ-ка на берегъ у Хутынца, приложимся къ мощамъ чудотворца Варлаама. Мало ли что насъ ожидаетъ въ дальнемъ пути? Всѣ мы подъ Богомъ ходимъ. Такъ я говорю вѣдь, Григорій Кириллычъ?

— Такъ, матушка, такъ, — поддакнулъ тотъ. — Съ Бога начинай и Богомъ кончай.

Племянница промолчала, но и молчаніе съ ея стороны было ужъ своего рода отвѣтомъ.

Вотъ на правомъ берегу показались и зеленыя маковки Хутынскаго монастыря. Сойдя на берегъ, тетушка съ племянницей и сѣнной дѣвушкой вдоль бѣлокаменной ограды поднялись вверхъ по косогору къ святой обители. Изъ слонявшихся на паперти старцевъ Божіихъ одинъ услужливо растворилъ имъ настежъ дверь, а въ самомъ храмѣ старецъ-монахъ проводилъ ихъ къ ракѣ чудотворца Хутынскаго. Поставивъ полупудовую свѣчу воску яраго и помолившись, наши путницы вышли обратно на паперть. Здѣсь обступила ихъ уже цѣлая толпа нищей братіи. Щедро одѣливъ всѣхъ и каждаго, онѣ спустились опять подъ гору къ «насаду».

— Скажи-ка, родная, — полюбопытствовала тутъ Ѳедосья Остафьевна, — о чемъ ты такъ истово молилась?

Племянница смущенно улыбнулась и замедлилась отвѣтомъ.

— Ну, что же?

— А ты сама, тетушка, кому-нибудь сказываешь, о чемъ молишься?

— Добро, добро. Но на душѣ-то все жъ-таки полегчало?

— Полегчало…

Выдающимися красотами природы, подобно Волгѣ, Волховъ не поражаетъ. Но наша героиня, ничего не видавшая, кромѣ своего Новагорода да озера Ильменя съ окрестностями, не была на этотъ счетъ избалована. Стояла пора весенняго половодья, и широкая гладь рѣки въ низменныхъ мѣстахъ разлилась еще шире. Въ свѣтломъ зеркалѣ ея отражались оба берега, отражались со всѣми ихъ возвышенностями и цвѣтущею лѣсною чащей, откуда вѣяло душистою свѣжестью, доносились звонкіе птичьи пересвисты и трели. Временами панорама разнообразилась крестьянской деревушкой или рыбачьимъ посельемъ, оживлялась встрѣчными лодьями, съ которыми гребцы на «насадѣ» перекликались, обмѣнивались шутливыми, подчасъ довольно грубыми привѣтами. Но грубости этой Аглая не замѣчала: ей слышалось только общее весеннее настроеніе, самой ей дышалось такъ бодро, здоровье молодости играло въ каждой ея жилкѣ.

— А что, дѣточка, — спросилъ «старый» посадникъ, заглядываясь на ея радостно-оживленное лицо, — любо вѣдь жить на бѣломъ свѣтѣ?

— Такъ ужъ любо, крестный, что и сказать не умѣю! — отвѣчала она ему съ счастливой улыбкой.

Подошелъ полдень. Въ рубкѣ на накрытомъ Липою столѣ появилась обильная, на этотъ разъ холодная, снѣдь, въ истребленіи которой боярышня участвовала взапуски съ крестнымъ и теткой, усердно наливая и имъ, и себѣ то игристаго меду, то малиноваго или мятнаго квасу. Откушавъ, она, по ихъ примѣру, расположилась тамъ же, въ рубкѣ, на лавкѣ и вздремнула часокъ подъ баюкающій звучный плескъ волнъ въ борты насада.

Полудничали и высыпались, понятное дѣло, и гребцы, но въ двѣ смѣны. Когда же, отдохнувъ, Аглая вышла опять къ нимъ на палубу, изъ двадцати устъ, въ видѣ привѣта, грянула новая залихватская пѣсня.

Солнце склонялось все ниже и ниже. Тутъ запѣвало затянулъ знакомую, но вѣчно-милую «старину»:

«Какъ подъ славнымъ подъ Великимъ Новымъ-городомъ,

Да по славному по озеру по Ильменю,

Плаваетъ-поплаваетъ сѣръ селезень,

Какъ бы ярый гоголь, да поныриваетъ,

Плаваетъ-поплаваетъ червленъ корабль

Молода Василія Буслаева,

Молода Василья со дружиною,

Со дружиною его хороброю,

Тридцать да удалыхъ молодцевъ».

Долго-долго тянулась та пѣсня: побывалъ Василій Буслаевичъ и на матушкѣ Ѳаворъ-горѣ, и во святомъ градѣ во Ерусолимѣ, выкупался съ дружиной и во Ердань-рѣкѣ…

Боярышня, подперши голову обѣими руками, и слушала, и не слышала, мечтательно слѣдя разсѣяннымъ взоромъ за скользящей мимо лѣсной картиной.

Солнышко спряталось уже за чащей, когда крестный, подойдя къ ней, обратилъ ея вниманіе на выросшій надъ водяною поверхностью большой островъ:

— А вонъ и Вындинъ островъ.

Аглая сладко зѣвнула и потянулась.

— Слава те, Господи! Вѣдь сейчасъ за нимъ никакъ и Гостинопольская пристань?

— За нимъ, дѣточка, за нимъ. Тамъ и заночуемъ. Изморилась, небось, за день-то?

— Да, ко сну ужъ клонитъ.

И, вскочивъ съ лавки, она прошла на самый носъ судна. Сквозь сгущавшіяся сумерки неясно уже различались общія очертанія береговъ извилистаго рѣчного русла. Изъ-за темной зелени блеснулъ серебряный серпъ новорожденнаго мѣсяца, а вотъ направо мелькнулъ и огонекъ.

— Сейчасъ причалимъ, — раздался за спиной Аглаи голосъ молодой горничной.

— Ахъ, это ты, Липа? Гдѣ тетушка? Въ рубкѣ?

— Въ рубкѣ; започивать изволила. Разбудить, что ли?

— Ай, нѣтъ. Хочешь, прогуляемся по берегу?

— Какъ не хотѣть!

И онѣ уже на берегу. Противъ самой пристани двухъярусный домъ таможни, гдѣ взимается пошлина съ провозимыхъ съ Ладоги заморскихъ товаровъ. Далѣе растянулся рядъ лачугъ. Среди нихъ выдѣляется харчевня, изъ открытаго окошка которой льются въ ночной сумракъ и тишь полосы свѣта, и пьяный говоръ, пьяныя пѣсни. Боярышня озирается по сторонамъ, точно надѣясь кого-то увидѣть. Не рѣшаясь сама подойти къ освѣщенному окошку харчевни, она поручаетъ горничной заглянуть туда. Та идетъ, заглядываетъ и возвращается.

— Ну, что, кто тамъ?

— Да извѣстно — мужичьё, бурлаки. А нешто тотъ заморскій бояринъ обѣщался выслать кого къ намъ сюда навстрѣчу?

— Не обѣщался, но…

И, не договоривъ, она идетъ обратно къ насаду.

— Что же, боярышня, — недоумѣваетъ Липа, — мы развѣ такъ и не прогуляемся?

— Нѣтъ!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Въ ловушкѣ.

Проведя цѣлый день на водѣ, Аглая заспалась такъ крѣпко, что и не слышала, какъ насадъ еще съ ранняго утра двинулся далѣе. Проснулась она уже вблизи Волховскихъ пороговъ. На палубѣ, кромѣ своихъ, она застала еще и пороговой) лоцмана.

— И невѣжа же этотъ лоцманъ! — принесла ей на него жалобу Ѳедосья Остафьевна: — спрашиваю я его, не утопитъ ли насъ, а онъ въ отвѣтъ: "станешь, матушка, соваться не въ свое дѣло, такъ навѣрняка утоплю ".

Племянница разсмѣялась.

— Ты, тетушка, вѣрно, надоѣла ему съ своими разспросами хуже горькой рѣдьки.

— Да какъ же не разспросить толкомъ, коли смерть на носу!

— Помереть разъ намъ всѣмъ придется, а на міру и смерть красна.

— И какъ тебѣ, Глашечка, не грѣхъ шутить надъ этимъ! Не дай Богъ, еще сглазишь!

Когда тутъ подошли къ самымъ порогамъ, насадъ съ такою стремительностью спустился внизъ по пѣнистой быстринѣ, что Ѳедосья Остафьевна судорожно ухватилась обѣими руками за племянницу и взмолилась къ лоцману:

— Бога ради, т^ше, тише!

— Да развѣ это конь, что удержишь? — разсмѣялась опять Аглая. — Ну, вотъ и проскочили.

Пороги, дѣйствительно, остались уже позади; насадъ очутился снова въ болѣе спокойномъ руслѣ рѣки.

— А вонъ и нѣмецкія суда, — указалъ Григорій Кирилловичъ на виднѣвшійся вдали лѣсъ мачтъ и снастей. — Никакъ заново осмолили; такъ смолой и пахнетъ.

— Что въ сосновомъ бору, — сказала Аглая, съ удовольствіемъ вдыхая острый смолистый запахъ, которымъ былъ пропитанъ дувшій съ озернаго простора вѣтеръ.

Ганзейская торговая флотилія состояла изъ нѣсколькихъ сотъ судовъ — «Kogge», какъ назывались они у самихъ ганзейцевъ, или «шнекъ», какъ прозвали ихъ новгородцы. Всѣ суда были однообразнаго, куда непригляднаго вида: для умѣщенія возможно большаго количества товаровъ корпусу ихъ была придана неуклюжая округлая форма, а для защиты отъ волнъ и отъ нападеній морскихъ разбойниковъ борта были высоко обиты досками.

— Что за уродища! — разочаровалась Аглая. — Но гдѣ же «Морская Змѣя»?

— А дальше, на взморьѣ; отселѣ за шнеками не видать, — отозвался подошедшій въ это время лоцманъ. — Мнѣ велѣно доставить твою милость прямо туда къ рыцарю.

Значитъ, онъ все же ее ожидаетъ! Но почему онъ не выѣхалъ навстрѣчу?

Искусно лавируя между стоявшими на якорѣ шнеками, лоцманъ вывелъ насадъ на взморье къ рыцарскому кораблю. Да, это не то, что пузатыя, неповоротливыя шнеки: необычайно длинный — саженъ въ 25— и стройный, онъ идетъ на парусахъ, навѣрно, и вдвое быстрѣе. Наружная окраска его, правда, давно сошла; желѣзная обшивка бортовъ поржавѣла, порыжѣла, а бока посѣрѣли отъ морской соли. Но отъ этого онъ съ виду еще важнѣе и грознѣе. А носъ и корма задорно кверху закручены. «Подойди, дескать, ко мнѣ другъ или недругъ, — захочу, задамъ трепку, не поздоровится!» Въ добавокъ, кормѣ приданъ образъ громаднаго змѣя.

— Эко страшилище! — замѣтила Ѳедосья Остафьевна. — Прочитай-ка, Глаша, что тамъ внизу-то подписано?

— «Seeschlange», прочла племянница, — по нашему: "Морская Змѣя ".

— Такъ, стало, и есть. И пасть вѣдь чудище разинуло, ровно проглотить тебя хочетъ! Только огнемъ не пышетъ.

Но въ тотъ же мигъ, какъ бы въ доказательство и такой своей способности, чудище изрыгнуло огромное пламя съ густымъ дымомъ и загрохотало громче грома небеснаго. Было это такъ неожиданно, что всѣ на насадѣ, даже гребцы и самъ лоцманъ, вздрогнули; Ѳедосья же Остафьевна, какъ сраженная громомъ небеснымъ, скатилась со скамьи. на палубу и завопила благимъ матомъ:

— Отцы мои, батюшки! Смерть моя!

Аглаѣ стоило не малаго труда ее успокоить увѣреньемъ, что это рыцарь Роландъ выпалилъ въ привѣтъ имъ огневымъ зельемъ изъ пушки.

— Спасибо за такой привѣтъ! — бормотала толстуха, съ помощью племянницы приподнимаясь опять съ полу, но трепеща еще всѣми членами. — Господи Іисусе Христе Сыне Божій, помилуй насъ!

— А мнѣ, тетушка, любо.

— Ты-то, извѣстно, у насъ безстрашная; а у меня душенька все еще не на мѣстѣ, уфъ! Какъ есть дьявольская выдумка… Вонъ и смрадомъ несетъ, какъ изъ пекла…

Тѣмъ временемъ «Морская Змѣя» приняла совсѣмъ праздничный видъ: громогласный салютъ послужилъ вмѣстѣ съ тѣмъ и сигналомъ корабельной командѣ; по всѣмъ снастямъ и реямъ корабль расцвѣтился разноцвѣтными флагами.

— Вотъ видишь ли, тетушка, это все въ честь намъ, — говорила Аглая. — А вонъ и самъ рыцарь.

Отъ «Морской Змѣи» отдѣлилась лодка, въ которой, несмотря на изрядную зыбь, стоялъ во весь свой богатырскій ростъ рыцарь Роландъ.

— Willkommen! (Добро пожаловать!) — еще издали окрикнулъ онъ гостей, махая въ воздухѣ своимъ чернобархатнымъ беретомъ.

— Какъ видите, г-нъ рыцарь, мы не долго заставили ждать насъ, — отозвалась Аглая, когда обѣ лодки съѣхались..

Чтобы не выказать своего невольнаго замѣшательства, она была развязнѣе обыкновеннаго; но сквозь эту развязность все таки просвѣчивало ея душевное волненье, придававшее ея рдѣющему личику, ея искрящимся глазкамъ еще особенную прелесть. Рыцарь Роландъ попросилъ гостей на свой корабль.

— А палить изъ своей проклятой пушки онъ уже не будетъ? — спросила Ѳедосья Остафьевна.

Племянница перевела по-нѣмецки.

— Не буду, не буду, — усмѣхнулся въ отвѣть рыцарь. — Но вы сами, прекрасная фрейлейнъ, вѣдь не боитесь?

— Ничего и никого я не боюсь! — отвѣчала Аглая, гордо вскидывая свою очаровательную головку.

Настоящей качки на озерѣ хотя и не было, но взобраться на высокобортный корабль по «штуртрапу» (веревочной лѣстницѣ на кормѣ) было не такъ-то просто. Григорія Кирилловича и Ѳедосью Остафьевну снизу подсаживали гребцы, а сверху втаскивали матросы рыцаря. Аглая, которая еще дѣвочкой взлѣзала у себя въ саду на деревья, обошлась безъ посторонней помощи. Горничную же Липу никакъ нельзя было заставить сойти съ насада.

— Эге! у васъ, господа, я вижу, нѣтъ еще «морскихъ ногъ»! — снисходительно улыбнулся рыцарь, когда гости его, покачиваемые на ходу, стали хвататься то за ванты (канаты, удерживающіе мачты съ боковъ), то другъ за друга.

— Вотъ моя сила и гордость, — продолжалъ онъ, подводя ихъ къ пушкѣ, вдѣланной въ пасти «Морской Змѣи» на ютѣ (кормовая часть судна).

Показавъ, какъ заряжается орудіе, онъ объяснилъ, что давишній выстрѣлъ былъ безвредный, холостой, но что на случай смертельнаго боя имѣются еще желѣзные шары — ядра, которыхъ одного довольно, чтобы пустить ко дну цѣлое вражеское судно.

— Другая пушка еще на носу корабля, — заключилъ онъ, — такъ, что съ какой бы стороны ни подошелъ врагъ, встрѣча ему готова. Теперь позвольте представить вамъ мою воинскую дружину.

И онъ провелъ гостей межъ двухъ рядовъ латниковъ, молодцовато выстроившихся вдоль всего корабля шпалерами. Всѣ они были въ грубыхъ парусинныхъ курткахъ поверхъ длинныхъ кольчужныхъ рубахъ и вооружены самострѣлами, мечами и бердышами.

— Числомъ ихъ у меня 400 человѣкъ, не считая матросовъ, — говорилъ рыцарь. — Если-бъ непріятелю, паче чаянья, удалось все же подойти къ намъ, его осыплютъ изъ самострѣловъ, какъ каменнымъ дождемъ, мелкими кремнями; а затѣмъ мы возьмемъ его на абордажъ, и мечи и бердыши завершатъ дѣло.

Въ голосѣ говорящаго звучала такая безпощадность, что и у безстрашной вообще боярышни по спинѣ пробѣжали мурашки.

«Но намъ-то бояться его нечего», успокоила она себя, и съ королевской осанкой проходила мимо латниковъ, милостиво наклоняя голову направо и налѣво.

Бронзовыя отъ загара и морского вѣтра, грубыя лица ихъ ни мало не внушали довѣрія. Но передъ величественной молодой красавицей ихъ угрюмые, наглые взгляды смягчались доброжелательной улыбкой, и они своимъ оружіемъ отдавали ей честь, какъ настоящей королевѣ.

— У меня нѣтъ здѣсь для васъ ни шутовъ, ни гусляровъ, — говорилъ ей, между тѣмъ, рыцарь Роландъ. — Зато я позабавлю васъ такимъ зрѣлищемъ, какого вы, навѣрно, еще не видали, хотя мысль къ тому вы и подали мнѣ сами.

— Я? Какимъ образомъ?

— «Зимній» нашъ ольдерманъ, г-нъ Мозеръ, разсказалъ мнѣ про одинъ случай съ вами, какъ вы за своей любимой собачкой прыгнули изъ лодки въ рѣку.

Аглая покраснѣла.

— Ну, тогда я была еще глупой дѣвочкой…

— А теперь вы не бросились бы точно такъ же въ воду за любимаго человѣка?

— За отца бросилась бы…

— Только за отца?

— Только! Но вы говорили о какомъ-то зрѣлищѣ…

— Да, о «водяной игрѣ», о которой вспомнилъ по поводу вашего прыжка въ воду. Игра эта не нѣмецкая, а норвежская; но я насмотрѣлся на нее въ Бергенѣ, главномъ международномъ рынкѣ Норвегіи, гдѣ она въ ходу и у пріѣзжихъ ганзейцевъ.

— Въ чемъ же она состоитъ?

— А вотъ въ чемъ: въ Духовъ день, когда въ Бергенѣ открывается торгъ «лѣтнихъ гостей», приказчикамъ даютъ даровое угощенье. ѣшь и пей, сколько хочешь. Но если кто напьется до безчувствія, то его раздѣваютъ, привязываютъ къ канату и протаскиваютъ подъ килемъ корабля, чтобы очувствовался.

— Да вѣдь въ Духовъ день вода еще ледяная? Несчастные могутъ окоченѣть да и захлебнуться?

— Случается, но рѣдко. Обыкновенно ихъ успѣваютъ отогрѣть, и знаете чѣмъ?

— Вѣроятно, виномъ?

— То-то, что не виномъ.

— Такъ чѣмъ же?

— Отгадайте-ка? Березовыми вѣниками, ха-ха-ха! Умора, я вамъ скажу! Въ этомъ вся соль игры; вотъ увидите.

— Благодарю васъ, — сухо отказалась боярышня: — видѣть это варварство я вовсе не желаю.

Рыцарь Роландъ, повидимому, былъ крайне удивленъ, что такую невинную потѣху называютъ «варварствомъ», и кто вѣдь это называетъ-то? Варварка же!

— А въ Бергенѣ на это зрѣлище сбѣгается весь городъ, — сказалъ онъ.; — Я приготовилъ уже и угощенье для охотниковъ выкупаться.

— Такъ угостите ихъ просто такъ.

— Ради васъ?

— Хоть ради меня.

— Будь по вашему!

И рыцарь обратился къ своей дружинѣ:

— По желанію нашей почтеннѣйшей гостьи, бургфрейлейнъ, «водяная игра» отмѣняется, но угощенье остается.

Единодушное «ура!» прокатилось съ одного конца корабля до другого: очевидно, «водяная игра» сама по себѣ никого изъ латниковъ особенно не прельщала.

Какъ бы откликомъ на ихъ ликованье, изъ рубки послышался протяжный собачій вой.

— Соскучился взаперти! — замѣтилъ рыцарь Роландъ.

— Это, вѣрно, догъ вашъ, про котораго вы мнѣ говорили? — спросила Аглая.

— Онъ самый.

— Такъ что же вы его не выпустите?

— По молодости лѣтъ онъ кидается сдуру на всѣхъ.

— Но не кусается?

— Безъ причины — нѣтъ. Но если его науськать, то не дай Богъ! Оттого ему и имя — Greif (Хватай).

— Но на насъ уськать его вы вѣдь не будете? Такъ зачѣмъ же его томить? Слышите, какъ онъ, бѣдненькій, плачетъ? Выпустите его!

— Какъ прикажете.

Опасеніе рыцаря Роланда было не напрасно: какъ только онъ открылъ дверь рубки, заключенный тамъ, громадной величины, датскій догъ бомбой вылетѣлъ на палубу и чуть не сбилъ съ ногъ своего собственнаго господина, а завидѣвъ нашихъ трехъ новгородцевъ, бросился къ нимъ съ ожесточеннымъ лаемъ. Григорій Кирилловичъ едва успѣлъ отскочить за гротъ-мачту; Ѳедосья Остафьевна, взвизгнувъ, укрылась за самого рыцаря. Племянница же ея не тронулась съ мѣста, и Грейфъ уважилъ ея неустрашимость: остановился передъ нею и, ударяя ее по сарафану своимъ длиннымъ хвостомъ, какъ плетью, обнюхивалъ ее, взглядывалъ къ ней вверхъ, да вдругъ, поднявшись на заднія лапы, переднія положилъ ей на плечи и, въ знакъ особаго благорасположенія, лизнулъ бы ее въ губы, не отклонись она во-время назадъ головой.

— Да, да, ты славный песъ! — говорила она, трепля его по головѣ. — Вотъ видите, г-нъ рыцарь, мы съ вашимъ Грейфомъ ужъ подружились.

— Какъ вскорѣ, надѣюсь, подружитесь и съ его господиномъ, — былъ отвѣтъ съ соотвѣтственной выразительной улыбкой, обнажившей его бѣлые хищные зубы.

Между тѣмъ, въ рубкѣ накрывался столъ для рѣдкихъ гостей, а на палубѣ нѣсколько столовъ для латниковъ и матросовъ. Не были забыты и гребцы на посадничьемъ насадѣ, которымъ былъ спущенъ на канатѣ цѣлый боченокъ заморской романеи.

— Живу я на холостую ногу, — говорилъ рыцарь Роландъ, вводя гостей въ рубку, — а потому прошу снисхожденья къ нашей корабельной кухнѣ; но винами я могу похвалиться.

Кушанья, приготовленныя на нѣмецкій ладъ, дѣйствительно, не очень-то пришлись по вкусу новгородцамъ; зато вина нашли полное одобренье, — по крайней мѣрѣ, со стороны тетушки и крестнаго: Ѳедосья Остафьевна отдавала предпочтеніе нѣжно-сладкой мальвазіи, а Григорій Кирилловичъ столь же ароматному, но крѣпчайшему vino tinto — аликанте высшаго сорта. Глаза «стараго» посадника застилало уже маслянистой влагой, а рука его все еще тянулась къ стоявшему передъ нимъ огромному кубку — буйволовому рогу въ затѣйливой серебряной оправѣ.

— Не довольно ли, крестный? — нашла нужнымъ предостеречь его крестница, которая сама, не смотря на все упрашиванье рыцаря, едва смачивала виномъ губы.

— Да кубокъ-то, дѣточка, ужъ куда хорошъ: не оторваться! — оправдывался старикъ, окидывая при этомъ кубокъ такимъ влюбленнымъ окомъ, что хозяинъ, не понимавшій ни слова по-русски, все-таки понялъ.

— Вамъ нравится эта штука? — сказалъ онъ. — Такъ позвольте просить васъ принять ее отъ меня на добрую память.

«Старый» посадникъ въ свою очередь понялъ если не слова рыцаря, то сопровождавшій ихъ любезный жестъ. Не владѣя- самъ нѣмецкой рѣчью, онъ выразилъ свою благодарность тѣмъ, что съ поклономъ въ сторону дарителя опорожнилъ кубокъ до дна.

— До особой оказіи у меня отложена одна бутылка стараго фалернскаго, — объявилъ тутъ хозяинъ. — Теперь настала какъ разъ такая оказія…

— Не надо, г-нъ рыцарь, право, не надо! — возразила Аглая, съ безпокойствомъ поглядывая на крестнаго, видимо, еще болѣе охмелѣвшаго.

Но рыцарь, точно не слыша, ушелъ уже въ свою каюту. Прошло минуты двѣ, если не болѣе, когда онъ показался опять оттуда съ раскупоренною уже бутылкой.

— Сегодня для меня такой рѣдкій праздникъ… — говорилъ онъ, наливая сперва боярышнѣ, потомъ и ея двумъ спутникамъ.

Чтобы его не обидѣть, Аглая сдѣлала небольшой глотокъ; но тутъ же почувствовала легкое головокруженье. Она взглянула на своихъ: у Ѳедосьи Остафьевны отяжелѣвшая голова опустилась на грудь, а Григорій Кирилловичъ откинулся затылкомъ къ стѣнкѣ и испустилъ густой храпъ.

«Онъ подмѣшалъ соннаго зелья!» сообразила она и принялась тормошить сперва тетку, потомъ крестнаго, умоляя ихъ проснуться. Въ отвѣтъ оба издавали только нечленораздѣльные звуки.

— Что значитъ морской воздухъ! — замѣтилъ рыцарь Роландъ. — Дайте ужъ имъ выспаться, милостивая фрейлейнъ. Вы сами, можетъ быть, тоже приляжете?..

— Нѣтъ, намъ пора, — коротко отрѣзала она. — Голубушка тетушка, проснись же! Пора домой; слышишь, домой пора!

— Домой пора?.. — повторила та коснѣющимъ языкомъ, открывая щелочки глазъ; но, при помощи племянницы, кое-какъ все-таки приподнялась изъ-за стола и двинулась къ выходу.

— Не будете ли вы такъ добры, г-нъ рыцарь, провести на палубу и старика? — попросила Аглая.

Рыцарь, однако, не далъ себѣ этого труда, а кликнулъ двухъ матросовъ, которые и перенесли спящаго на ютъ къ штуртрапу. Здѣсь ему подъ мышки былъ подвязанъ канатъ, послѣ чего старика какъ бездушный грузъ, спустили внизъ въ насадъ. Ѳедосья Остафьевна тоже не обошлась безъ каната, но, цѣпляясь, все же сама сползла по штуртрапу.

Племянница собиралась только-что послѣдовать за нею, какъ вдругъ кто-то сзади обхватилъ ее, поднялъ на воздухъ и бѣгомъ понесъ обратно къ рубкѣ. Грейфъ, вертѣвшійся все время на палубѣ около боярышни, съ лаемъ прыгалъ рядомъ и первый ворвался въ рубку. Когда же Аглаю спустили тамъ на полъ, и она гнѣвно обернулась, дверь передъ носомъ ея захлопнулась, и замокъ щелкнулъ. Внѣ себя она застучала кулаками.

— Что за шутки, г-нъ рыцарь? Отоприте же! Отоприте!

Грейфъ поддержалъ ее громкимъ лаемъ. Но, вмѣсто отвѣта, съ палубы донесся повелительный крикъ командира «Морской Змѣи»:

— Всѣ матросы наверхъ! Поднять якорь!

Корабль внезапно дрогнулъ, пошатнулся, а на кормѣ загремѣли желѣзныя цѣпи.

Аглая кинулась въ смежную каюту рыцаря, въ надеждѣ, что оттуда-то есть хоть выходъ; но одинъ взглядъ разубѣдилъ ее: то была небольшая спальня, изъ которой единственный выходъ былъ въ переднюю же каюту — пріемную и столовую. А съ палубы послышалась новая команда:

— Поставить всѣ паруса!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Сватовство рыцаря Роланда.

Чѣмъ ярче молніи, тѣмъ оглушительнѣе удары грома, тѣмъ шумнѣе потомъ и ливень. За взрывомъ негодованія у Аглаи наступило сознаніе полной своей безпомощности; она упала на лавку и разрыдалась.

А тамъ, на палубѣ, паруса хлопаютъ о мачты, вѣтеръ свищетъ въ снастяхъ; самый корабль начинаетъ качать, какъ въ открытомъ морѣ. Ясно, что онъ на всѣхъ парусахъ уходитъ отъ Волхова; но куда? Можетъ быть, на Неву, на Балтику… А отецъ ея ничего о томъ еще не вѣдаетъ! Свѣдавши, онъ, вѣстимо, снарядитъ погоню. Но «Морской Змѣи» никому вѣдь не нагнать.

Новый припадокъ отчаянья, новый потокъ слезъ. Про датскаго дога, замкнутаго вмѣстѣ съ нею въ рубкѣ, она такъ бы и не вспомнила, не положи онъ, ластясь, свою голову ей на колѣни.

— Это ты, Грейфъ? — говоритъ она ему по-нѣмецки. — Ты-то хоть не противъ меня!

Грейфъ, будто бы понимая, заглядываетъ ей въ глаза, полные слезъ, и сочувственно тявкаетъ.

— Да, да, ты меня не выдашь!

Она обнимаетъ его голову обѣими руками и настолько ободряется, что можетъ опять размышлять о самозащитѣ.

Пройдя снова въ каюту рыцаря, надъ койкой котораго виситъ всевозможное оружіе, она выбираетъ себѣ небольшой кинжалъ и возвращается въ столовую. Грейфъ, не отходившій отъ нея ни шагу, мирно ложится опять у ея ногъ. Вдругъ онъ вскакиваетъ съ полу и ворчитъ въ сторону наружной двери. Молодая дѣвушка быстро также встаетъ и, сжимая въ рукѣ рукоятку кинжала, устремляетъ глаза на дверь.

Дверь растворяется, и входитъ рыцарь Роландъ. При видѣ вызывающей позы боярышни, онъ оскаливается своей волчьей улыбкой.

— Какъ вы хороши, чортъ побери! — говоритъ онъ не то съ игривой ироніей, не то съ восхищеніемъ. — Ни дать, ни взять, ваша сказочная великанша. Но меня-то вы, прошу извинить, не посадите уже къ себѣ въ карманъ! Вы — въ моей власти, и что захочу, то я съ вами и сдѣлаю.

— Какъ и слѣдуетъ настоящему разбойнику, — отвѣчала Аглая съ нескрываемымъ уже презрѣніемъ. — Мнѣ еще дома говорили, что вы изъ пиратовъ; я не хотѣла вѣрить; я думала, что вы, дѣйствительно, рыцарь, благородный рыцарь. Теперь вижу, что ошиблась. Но я не безоружна.

Губы его скосились недоброй усмѣшкой.

— Въ вашихъ рукахъ, дитя мое, этотъ кинжальчикъ — игрушка: не будь даже на мнѣ стальной кольчуги, онъ не причинилъ бы мнѣ ни малѣйшаго вреда.

— Такъ онъ въ крайнемъ случаѣ пригодится для меня самой!

— Вотъ какъ! Я вижу, что такой опасной вещи нельзя оставлять въ дѣтскихъ рукахъ.

И онъ шагнулъ впередъ, чтобы отнять у нея кинжалъ. Но стоявшій между ними догъ злобно зарычалъ и оскалилъ зубы на своего собственнаго господина.

— Какъ видите, у меня нашелся еще защитникъ, — сказала Аглая.

— Да, ваша красота покоряетъ даже неразумныхъ тварей, — отвѣчалъ рыцарь. — Меня она тоже покорила, — покорила, но не лишила разсудка. Сядемте и потолкуемъ, какъ разсудительные люди.

Присѣвъ самъ на лавку по другую сторону стола, онъ вначалѣ какъ-будто затруднялся, съ чего начать, и забарабанилъ пальцами по столу.

— Да о чемъ намъ еще толковать съ вами? — первая заговорила Аглая. — Мы никогда не столкуемся.

— Посмотримъ, — сказалъ онъ, поднимая на нее пламенный взоръ. — Вы назвали меня пиратомъ. Пиратомъ низшаго разбора я никогда не былъ; я каперствовалъ, точно, не стану уже скрывать, но каперствовалъ по-рыцарски: бралъ чужія суда съ бою. И Ганза меня оцѣнила: пригласила меня оберегать ея флотъ отъ настоящихъ пиратовъ…

— Такъ вы вернетесь, значитъ, опять къ ганзейскимъ судамъ на Волховъ? Для чего жъ вы самовольно увезли меня?

— Увезъ, потому что не могъ не увезти, потому что безумно люблю васъ! А вернусь ли къ ганзейцамъ на Волховъ? Нѣтъ, не вернусь. Что мнѣ теперь Ганза? А такъ какъ и вы меня, я знаю, любите…

— Вы очень ошибаетесь! — вся гнѣвно вспыхнувъ, перебила его боярышня. — Сами же вы сейчасъ только признались, что были пиратомъ, т.-е. грабителемъ и убійцей, и для меня вы уже не человѣкъ по образу Божію, а извергъ рода человѣческаго.

— Вижу и вѣрю, что въ эту минуту вы моими поступками глубоко возмущены. Но каперствомъ я занимался отъ нечего дѣлать, отъ избытка силъ. Мало ли безумствъ совершаютъ въ молодости! Съ нынѣшняго же дня, клянусь вамъ рыцарскою клятвой, я становлюсь прежнимъ рыцаремъ. Скажите сами: если бы я посватался къ вамъ въ Новгородѣ, благословилъ ли бы васъ вашъ родитель на бракъ съ иностранцемъ, хотя бы съ рыцаремъ и графомъ?

— Очень сомнѣваюсь.

— А тайкомъ бѣжать со мной изъ родительскаго дома вы вѣдь тоже не согласились бы?

— Да какъ вы, милостивый государь, смѣете вообще задавать мнѣ такіе вопросы!

— Не сердитесь, божественная. Я вамъ этого вѣдь и не предлагалъ; я хотѣлъ только, чтобы вы мнѣ это подтвердили. А жить безъ васъ я уже не могу! Такъ что же мнѣ оставалось, посудите сами? Оставалось одно — по-рыцарски васъ увезти.

— Нечего сказать, по-рыцарски!

— А вотъ спросите-ка кого угодно у насъ въ Германіи: мало ли бургфрейлейнъ было увезено рыцарями изъ родительскихъ замковъ! Всѣ эти авантюры кончались, разумѣется, законнымъ бракомъ и воспѣвались потомъ миннезингерами. И мы съ вами, я увѣренъ, будемъ однажды точно такъ же воспѣты…

— Не дай Богъ!

— Отчего? Черезъ цѣлыя сотни лѣтъ, когда и праха-то нашего уже не останется, мы все-таки будемъ еще жить въ памяти людей! И это васъ не прельщаетъ? Но теперь мы оба, благодаря Бога, еще живы, а потому, по примѣру другихъ, завершимъ нашу авантюру тѣмъ же порядкомъ.

Говоря такъ, рыцарь опустился очень картинно на одно колѣно. Видно было, что дѣлалъ онъ это не въ первый разъ.

— Рыцарь Роландъ графъ Рейнштейнскій почтительнѣйше предлагаетъ вамъ, милостивѣйшая фрейлейнъ, руку и сердце!

— Встаньте, встаньте! — сказала Аглая, ни мало не смягченная его притворною почтительностью.

— Не встану, пока не получу отвѣта!

— А я не отвѣчу, пока вы не сядете опять на свое мѣсто.

Рыцарю ничего не оставалось, какъ встать и сѣсть.

— Итакъ?

— Вы, г-нъ рыцарь, увѣряете, что любите меня… Но уважаете ли вы меня тоже?

— Да какъ мнѣ не уважать ту, которая намѣчена самою судьбою сдѣлаться графиней Рейнштейнской?

— Если такъ, то вы сейчасъ же отвезете меня обратно къ моему отцу!

— Простите, но при всемъ моемъ желаніи сдѣлать вамъ угодное, объ этомъ не можетъ быть и рѣчи: увозомъ дочери новгородскаго бургграфа я нажилъ себѣ во всѣхъ новгородцахъ заклятыхъ враговъ; ганзейцы много вѣковъ уже дружатъ съ новгородцами и изъ-за этой дружбы пожертвуютъ мною. Возврата мнѣ нѣтъ. Поэтому мое рѣшеніе безповоротно: вы будете моей женой.

— И противъ моего желанія?

— Срывая цвѣтокъ, моя дорогая, его не спрашиваютъ, желаетъ онъ этого или нѣтъ. Но, будучи сорванъ и поставленъ въ прекрасный сосудъ съ чистой ключевой водой, цвѣтокъ, хотя бы и не цѣнилъ, какъ слѣдуетъ, своего новаго положенія, мирится съ нимъ.

— Да я-то не цвѣтокъ, а живое существо!

— И прелестнѣйшее! Зато и сосудъ достоинъ такого существа: мой Рейнштейнъ — самый красивый замокъ на всемъ Рейнѣ. А пока что, вамъ придется, простите, удовольствоваться тѣми удобствами, какія можетъ дать мой корабль: моя собственная каюта будетъ въ вашемъ полномъ распоряженіи. Самъ я переберусь въ каморку боцмана…

— Да кто отвѣчаетъ мнѣ за то, что я безопасна и въ вашей каютѣ?

— Отъ кого?

— Хоть бы отъ васъ самихъ.

Онъ прижалъ ладонь къ своей высокой груди.

— За это отвѣчаетъ вамъ рыцарская честь Роланда Рейнштейнскаго! Особа дамы сердца для рыцаря священна. Но для самозащиты въ крайнемъ случаѣ у васъ имѣется вѣдь и кинжалъ, — улыбнулся онъ, — да и Грейфа, пожалуй, я вамъ оставлю: онъ вѣрнымъ стражемъ будетъ лежать день и ночь у вашего порога.

— Но защититъ ли онъ меня отъ вашей буйной дружины? Она ничего еще не знаетъ…

— А вотъ сейчасъ узнаетъ.

Онъ поднялся и открылъ на-отлетъ дверь на палубу.

— Не угодно ли? Позвольте вашу ручку: качаетъ довольно сильно..

— Нѣтъ, нѣтъ, идите впередъ, — уклонилась она отъ его услугъ: — я выйду сама.

Попавъ опять на палубу, Аглая однимъ взглядомъ окинула окружающее водяное пространство. Берегъ представлялся на горизонтѣ только узенькой полоской, надъ которой острое зрѣніе дѣвушки различало еще верхушки мачтъ флотиліи ганзейцевъ. Ни одна изъ мирныхъ, безоружныхъ шнекъ не посмѣла преслѣдовать воинственный каперъ. Насада же и слѣдъ простылъ.

«Не броситься ли въ воду? Но они меня все равно вѣдь тотчасъ выловятъ, а потомъ не во что даже будетъ переодѣться»…

И она покорилась неизбѣжному. Между тѣмъ, по зычному окрику молодого командира, всѣ латники и матросы сбѣжались опять на середину судна.

— Вотъ моя нареченная невѣста, — указалъ рыцарь на боярышню, стоявшую рядомъ съ нимъ съ высокоподнятой головой, со сжатыми губами. — Ей я отдаю мою каюту, а самъ поселюсь у боцмана. Всякое ея желаніе, не противное нашимъ правиламъ, должно быть такъ же безпрекословно исполняемо, какъ если-бъ то приказалъ я самъ… Ты, Петерсенъ, чего ухмыляешься? — обратился онъ къ стоявшему впереди другихъ боцману, пожилому «морскому волку».

— Нареченная невѣста при живой-то женѣ? — пробурчалъ Петерсенъ въ объясненіе показавшейся на его хмуромъ лицѣ усмѣшки.

— Нынѣшняя жена моя пойдетъ въ монастырь. Это — дѣло рѣшеное. Итакъ, вотъ моя будущая жена, и кто изъ васъ, друзья мои, не окажетъ ей должнаго почтенія, тотъ домой съ моря не воротится. Поняли?

Говорилось это такимъ угрожающимъ тономъ, что и боцманъ уже не пикнулъ.

— Ну, а теперь можете разойтись. Вы, дорогая моя, онѣмѣли отъ удивленія, что я уже женатъ? — обратился онъ тутъ совсѣмъ другимъ, ласковымъ тономъ къ молодой дѣвушкѣ, которая стояла, какъ вкопанная, на томъ же мѣстѣ и слегка только измѣнилась въ лицѣ. — У насъ съ вами вообще вѣдь не было разговора о моемъ семейномъ положеніи. Спроси вы. у меня, — я, можетъ быть, и сказалъ бы вамъ: раньше или позже вы обо всемъ и такъ бы узнали.

Она не только ничего не отвѣтила, но даже не взглянула на говорящаго, повернулась къ нему спиной и кликнула Грейфа за собой въ рубку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Ганзейцы отрекаются отъ рыцаря.

Въ первые дни по отъѣздѣ дочери и сестры, Аѳанасій Остафьевичъ хотя и ощущалъ нѣкоторую пустоту въ домѣ, но не выказывалъ безпокойства. При отсутствіи въ тѣ времена не только телеграфа, телефона и желѣзныхъ дорогъ, но и вообще удобныхъ сухопутныхъ сообщеній, свѣдѣнія съ Ладожскаго озера въ навигаціонную пору доходили до Великаго Новгорода почти исключительно водянымъ путемъ. Но на пятый день родительское сердце «степеннаго» посадника съ утра уже затосковало и, точно въ недобромъ предчувствій, заныло.

— Не стряслось ли надъ ними, спаси Боже, какой напасти! — замѣтилъ онъ своему домашнему дьяку, когда тотъ закончилъ свой утренній докладъ.

— Полошиться твоей милости много пока еще нѣтъ причины, — отозвался Маркъ. — По теченью имъ было ѣхать туда больше сутокъ; на мѣстѣ пробыли они, скажемъ, полъ-дня; на обратный путь противъ теченья и съ ночевками возьметъ по меньшей мѣрѣ еще три дня…

— Такъ что, по твоему разсчету, раньше нынѣшняго вечера ихъ и ждать-то нечего? Охъ-охъ-охъ! А на сердцѣ-то у меня словно камень лежитъ…

— Признаться сказать, бояринъ, къ этому человѣку дочку твою я самъ ни въ коемъ разѣ не пустилъ бы. Но на то была твоя родительская воля.

— Да вѣдь за него отвѣтствуютъ ганзейцы. А ей такъ ужъ загорѣлось посмотрѣть на его «Морскую Змѣю»… Глянь-ка, братецъ, въ окошко: никакъ кто-то скачетъ.

Маркъ высунулся изъ окна. Изъ-за поворота дороги съ улицы показался всадникъ, немилосердно хлеставшій своего коня. Конь былъ не верховой, а простая кляча деревенская, прямо отъ сохи, и безъ сѣдла, да скакала она, видимо, изъ послѣднихъ силъ. Самъ всадникъ, въ красной рубахѣ, подпоясанной струйчатымъ поясомъ, былъ безъ шапки, которую снесло съ него, должно быть, во время бѣшеной скачки.

— Да это никакъ гребецъ съ нашего насада, — доложилъ Маркъ. — Такъ вѣдь и есть! Самый отчаянный, Яшка Молочаевъ…

— Господи Боже мой, помилуй насъ, грѣшныхъ! — воскликнулъ посадникъ. — Зови его сюда!

— Эй, Яшка! — крикнулъ Маркъ молодому всаднику, привязывавшему взмыленную лошаденку къ коновязи у крыльца. — Брось это, брось! Иди-ка скорѣе сюда, въ хоромы.

— — Ну, что, говори, что у васъ тамъ приключилося? — сталъ допытывать Аѳанасій Остафьевичъ Яшку, когда тотъ, растрепанный, съ пунцовымъ и лоснящимся, какъ изъ бани, лицомъ, предсталъ предъ нимъ и, задыхаясь, не могъ сперва вымолвить ни слова. Старикъ схватилъ парня за распахнутую на груди рубаху и затрясъ, что было мочи. — Говори же, ну! Что приключилось?

— Грѣхъ приключился, да какой грѣхъ!.. не отмолишь… — пропыхтѣлъ парень, отирая ладонью струившійся по щекамъ его потъ. — Сутки цѣлыя мчалъ вѣдь безъ вкушенія хлѣба и воды… И кто его вѣдалъ, что онъ такой непутящій!..

— Дитятко мое, касатушка моя, доченька! — догадался несчастный отецъ. — Что съ нею сталося?

— Да скралъ онъ ее, разбойникъ, и вся недолга!

Оглушенный ужасною вѣстью, какъ громомъ, посадникъ, казалось, сейчасъ лишится сознанія. Молодой дьякъ едва успѣлъ его взять подъ руки, чтобы усадить на лавку.

Прокравшаяся въ комнату при послѣднихъ словахъ Яшки, шутиха Памфиловна заголосила въ свою очередь на весь домъ:

— Боярышня, лебедушка моя! Закатилась наша свѣтлая звѣздочка, наше красное солнышко! Прогнѣвили мы, знать, Господа…

— Полно, Памфиловна, — замѣтилъ ей строго Маркъ, который былъ, видимо, не менѣе ея потрясенъ. — Уходи-ка лучше, уходи…

Но старуха въ своей горести не унималась:

— Будь онъ проклятъ, трижды проклятъ, окаянный! Чтобы ему на томъ свѣтѣ мучиться муками вѣчными, въ смолѣ кипѣть на огнѣ неугасимомъ…

Видя, что словами ее все равно не уймешь, Маркъ взялъ ее за плечи и высадилъ вонъ за дверь; послѣ чего обратился къ злополучному гонцу, чтобы тотъ по ряду и толкомъ разсказалъ, какъ было дѣло.

И принялся Яшка разсказывать «по ряду», но не толкомъ, понесъ, какъ говорится, околесицу, примѣшивая къ существенному всякія не идущія къ дѣлу подробности, такъ что Марку не разъ приходилось прерывать его и ставить прямые вопросы. Общій выводъ изъ вывѣданнаго былъ во всякомъ случаѣ тотъ, что его, Яшку, скорости ради, послали нарочно впередъ сухимъ путемъ съ возвращающагося вверхъ по теченію насада; что «скрадена» рыцаремъ только боярышня, и что ни одна изъ ганзейскихъ шнекъ не нашла нужнымъ погнаться за похитителемъ.

— Вѣдь было жъ у тебя, Маркъ, сумнительство, вѣдь упреждалъ же ты меня… — вырвалось тутъ воплемъ раскаянья изъ груди бѣднаго отца, и въ порывѣ самобичеванія онъ обоими кулаками началъ колотить себя по головѣ. — Ахъ ты, старый дуракъ, изъ послѣдняго ума выжилъ!

— Не круши себя заранѣе, батюшка Аѳанасій Остафьичъ, — удержалъ его за руки молодой дьякъ. — Чѣмъ безъ пути убиваться, поразмыслимъ-ка вкупѣ, что намъ теперь предпріять. Въ погонь послать, — все равно не настигнемъ. Первымъ дѣломъ, значитъ, я такъ полагаю, задержать намъ «зимняго» ольдермана ганзейцевъ.

— Вѣрно, родной мой, вѣрно. Завтра вѣдь эта нѣмчура сбирается ужъ тоже отселѣ къ своимъ шнекамъ. Бѣги, милый, бѣги, вызнай ихъ мысли, а станутъ отлынивать, такъ пригрози имъ вѣчемъ, судомъ народнымъ. Ну, да не мнѣ тебя учить. Бѣги… да нѣтъ, возьми коня и скачи, что есть духу!

Нѣмецкій дворъ, находившійся, какъ уже упомянуто, на Торговой сторонѣ города на Варяжскомъ берегу Волхова у Великаго моста, былъ окруженъ каменною стѣной съ единственными воротами, въ которыя никто изъ непринадлежавшихъ къ составу ганзейскаго союза не пропускался дежурнымъ сторожемъ безъ особаго всякій разъ разрѣшенія подлежащаго ольдермана. Единственное исключеніе изъ этого правила, по частному соглашенію «степеннаго» посадника съ обоими ольдерманами, дѣлалось для его домашняго дьяка, довольно часто имѣвшаго надобность въ личныхъ объясненіяхъ съ ганзейскими старѣйшинами.

Такъ и на этотъ разъ, когда Маркъ соскочилъ съ коня у воротъ Нѣмецкаго двора, привратникъ пропустилъ его безъ всякаго опроса.

Чтобы попасть въ контору, находившуюся на противоположномъ концѣ обширнаго двора, надо было обогнуть каменную церковь, возвышавшуюся посреди двора. Благодаря своему готическому стилю, этотъ католическій храмъ производилъ бы очень внушительное впечатлѣніе, не приспособи его практическіе ганзейцы для своихъ коммерческихъ цѣлей: вдоль наружныхъ церковныхъ стѣнъ были нагромождены съ нѣмецкою аккуратностью тюки и бочки, не нашедшіе мѣста въ товарныхъ клѣтяхъ; а въ боковую дверь храма вкатывалось только-что нѣсколько боченковъ съ дорогимъ винограднымъ виномъ, для котораго былъ отведенъ цѣлый притворъ съ ризницей.

Проходя теперь мимо, Маркъ увидѣлъ на порогѣ ризницы «лѣтняго» ольдермана, Мартина Сиверса, наблюдавшаго за правильной установкой цѣннаго товара.

Пожелавъ ему добраго утра, Маркъ попросилъ его пройти съ нимъ въ контору, дабы, сообща съ «зимнимъ» ольдерманомъ, обсудить неотложное дѣло.

— Простите, г-нъ секретарь, — съ сухою вѣжливостью извинился тотъ: — я занятъ здѣсь, какъ видите, тоже неотложнымъ дѣломъ.

— Но мое дѣло, г-нъ Сиверсъ, несомнѣнно важнѣе и для васъ самихъ. Усерднѣйше прошу васъ…

Проворчавъ себѣ что-то подъ носъ, Сиверсъ съ нескрываемымъ неудовольствіемъ вышелъ къ Марку и вмѣстѣ съ нимъ направился въ ганзейскую контору.

«Зимній» ольдерманъ, Германъ Мозеръ, котораго они застали за конторкой съ гусинымъ перомъ въ рукахъ, встрѣтилъ молодого «бургграфскаго секретаря», какъ всегда, гораздо привѣтливѣе, чѣмъ его угрюмый товарищъ.

Для засѣданій въ конторѣ служилъ большой столъ, покрытый краснымъ сукномъ и уставленный кругомъ стульями съ высокими спинками. Но Маркъ, не садясь, въ короткихъ словахъ пересказалъ почтеннымъ представителямъ Ганзы все то, что узналъ давеча отъ Яшки. Тѣ озадаченно переглянулись. Сиверсъ еще мрачнѣе сдвинулъ брови, а Мозеръ бородкою пера почесалъ себѣ переносицу и замѣтилъ съ разстановкой:

— М-да, въ глазахъ у рыцаря Роланда Валлерсгейма есть, пожалуй, что-то чарующее: не диво, что молодая дѣвушка была заворожена, какъ колибри взоромъ удава. Но можно ли, г-нъ секретарь, вполнѣ довѣрять показаніямъ вашего посланца?

— Если въ мелочахъ онъ что-нибудь и перепуталъ, — отвѣчалъ Маркъ, — то въ одномъ-то нельзя сомнѣваться: что дочь бургграфа увезена рыцаремъ и что сопровождавшіе ее тетка и крестный отецъ выслали впередъ этого нарочнаго, чтобы не терять ни одного часу времени. Сами они прибудутъ только позднимъ вечеромъ или ночью, и завтра подтвердятъ вамъ его слова.

— Ну, завтра-то меня уже не будетъ въ Новгородѣ.

Начавъ переговоры учтиво и сдержанно, Маркъ

съ запальчивостью молодости безотчетно повысилъ голосъ:

— Вы не уѣдете, г-нъ Мозеръ! Вы подождете по крайней мѣрѣ, пока выяснятся всѣ обстоятельства…

— Да когда-то они еще выяснятся? Нагнать «Морскую Змѣю» мы при всемъ желаніи уже не можемъ: когда при свѣжемъ вѣтрѣ наши «когги» дѣлаютъ семь узловъ^[7] въ часъ, «Морская Змѣя» дѣлаетъ ихъ двѣнадцать. А не выслушавши самого рыцаря и увезенной имъ дѣвицы, мы съ г-номъ Сиверсомъ затруднились бы придти къ опредѣленному заключенію…

— Audiatur et altera pars (надо выслушать и противную сторону), — поддакнулъ съ своей стороны Сиверсъ: — бургфрейлейнъ, очень можетъ быть, увезена съ собственнаго согласія…

— Нѣтъ, этого-то быть не можетъ! — запротестовалъ Маркъ. — Противъ воли отца она ни за что не пошла бы замужъ за иностранца.

— Да рыцарь Роландъ и не думаетъ вовсе жениться на ней: онъ давно, говорятъ, женатъ.

Маркъ весь измѣнился въ лицѣ и затрясся.

— Этого только недоставало! — вскричалъ онъ. — Ваша Ганза, господа, отвѣтитъ намъ за него!

— Не забывайтесь, молодой человѣкъ! — оборвалъ его Сиверсъ холоднымъ дѣловымъ тономъ. — За что Ганза приняла на себя отвѣтственность, въ томъ она, повѣрьте, и не откажетъ Великому Новгороду. Вы имѣете въ виду вѣдь только письменные договоры вашего города съ нѣмецкими городами?

— Да, договоръ 1199 года и дополнительный 1270 года.

— Очень хорошо. Сейчасъ справимся.

Взявъ изъ конторки огромный узорчатый ключъ, Сиверсъ подошелъ къ стоявшему въ углу, окованному желѣзомъ сундуку, гдѣ хранились всѣ деньги и бумаги Нѣмецкаго двора и, отперевъ сундукъ, досталъ требуемые два документа.

— Вотъ, не угодно ли взглянуть, — продолжалъ онъ: — Въ 1-мъ пунктѣ договора 1270 года, какъ изволите видѣть, подтверждается сила прежняго договора относительно безпрепятственнаго проѣзда торговыхъ судовъ нѣмецкихъ городовъ, готландцевъ и всѣхъ Латынцевъ (Lateiner) отъ Готланда по рѣкамъ Невѣ и Волхову и обратно изъ Новгорода до острова Кетлингена (Котлина), съ оговоркой, что «если гостю тамъ что-либо приключится, то за это должны отвѣтствовать — лѣтнему гостю князь съ новгородцами, а гости зимніе должны пріѣзжать съ порукою князя, посадника и безъ всякихъ препятствій»^[8].

— Теперь-то князь не имѣетъ уже никакого касательства до нашихъ торговыхъ дѣлъ, — вставилъ Маркъ.

— Вѣрно; но это отнюдь не освобождаетъ Великаго Новгорода отъ взятыхъ на себя обязательствъ передъ ганзейцами. Съ своей стороны гости «должны брать новгородскаго пристава и новгородскихъ купцовъ. А если они новгородскаго пристава не возьмутъ, и имъ что-либо приключится между Новгородомъ и Кетлингеномъ, то князю и новгородцамъ до того дѣла нѣтъ».

— Ну, это само собою разумѣется.

— Но для вѣрности все-таки оговорено. Въ слѣдующихъ затѣмъ пунктахъ обусловлено право гостей, въ случаѣ нужды «въ деревѣ или мачтѣ», рубить ихъ по обоимъ берегамъ «воды», и обязанность гостей на Волховскихъ порогахъ требовать «пороговыхъ» лоцмановъ…

— Все это, г-нъ Сиверсъ, не идетъ прямо къ нашему дѣлу.

— Положимъ, что такъ. Но какіе же пункты, по вашему, могли бы относиться къ данному случаю?

— Въ 9-мъ пунктѣ, помнится, говорится о разбирательствѣ недоразумѣній между русскими и нѣмцами.

— Очень хорошо. Что же мы читаемъ въ этомъ пунктѣ? «Если возникнетъ между нѣмцами и новгородцами ссора, то она должна быть покончена во дворѣ Св. Іоанна (Предтечи) при посадникѣ, тысяцкомъ и купцахъ». Кромѣ двухъ правителей, здѣсь упоминаются только купцы; очевидно, что здѣсь разумѣются одни лишь торговые споры. Такъ вѣдь?

— Такъ… Но столкновенія съ насиліемъ предусмотрѣны въ особыхъ пунктахъ.

— Вотъ эти пункты — 24-й и 25-й: «Кто ранитъ человѣка острымъ оружіемъ или копьемъ, тотъ долженъ уплатить ему полторы марки серебра; если одинъ ударитъ другого въ ухо или по шеѣ, тотъ долженъ заплатить три фердинга». Такимъ образомъ, если-бы нѣмецъ ранилъ или ударилъ новгородца, то сей послѣдній былъ бы въ правѣ требовать съ него указанную пеню, а если-бы нѣмецъ обидѣлъ новгородца инымъ образомъ, то отъ новгордца зависѣло бы ранить или ударить обидчика, съ уплатой той же пени.

— Вы, г-нъ Сиверсъ, точно издѣваетесь надъ нашимъ бургграфомъ! — возмутился Маркъ. — Обидчика его нѣтъ вѣдь уже на лицо; стало быть, ни ранить, ни ударить его бургграфъ не можетъ. Да и какое же было бы то удовлетвореніе за вопіющее самоуправство рыцаря Роланда? Будь онъ здѣсь, ему по меньшей мѣрѣ не миновать бы тюрьмы…

По мѣрѣ того, какъ молодой новгородецъ все болѣе горячился, выходилъ изъ себя, «лѣтній» ольдерманъ становился все невозмутимѣе, и только въ его прищуренныхъ глазахъ свѣтилось какъ бы снисходительное пренебреженіе.

— Вы, г-нъ секретарь, говорите о какой тюрьмѣ: о нѣмецкой или русской? — спросилъ онъ. — По договору 1199 г., сохранившему еще въ подлежащихъ статьяхъ полную силу, ни одинъ русскій не можетъ быть заключенъ въ нашу нѣмецкую тюрьму, какъ и ни одинъ нѣмецъ въ вашу русскую.

— Но это нелѣпость!

— Это законъ, какъ для насъ, такъ и для васъ. Даже убійство русскаго^нѣмцемъ или нѣмца русскимъ искупается денежною пенею, — правда, довольно крупною…

— Это чортъ знаетъ что такое… — пробормоталъ Маркъ. — Видно, что законъ этотъ писанъ торгашами, для которыхъ, кромѣ денегъ, нѣтъ на свѣтѣ ничего святого!

— Вы забываете, молодой человѣкъ, что имѣете теперь дѣло съ такими же «торгашами».

— Виноватъ, господа… Но неужели, скажите, противъ этого разбойника такъ-таки и отъ васъ не найдется никакой управы?

«Зимній» ольдерманъ, Мозеръ, не вмѣшивавшійся до сихъ поръ въ юридическія тонкости, которыя развивалъ его «лѣтній» товарищъ, наклонился къ его уху, чтобы шопотомъ сообщить ему что-то.

— Это лучшій выходъ, — согласился тотъ и обратился снова къ «бургграфскому секретарю»: — Настоящій случай совсѣмъ небывалый и не могъ быть предусмотрѣнъ составителями того и другого договора. Но въ пунктѣ 15-мъ договора 1270 г. есть все-таки условіе, которое за своеволія рыцаря Роланда ограждаетъ и меня, и моего достойнаго друга, г-на Мозера, отъ всякихъ претензій новгородцевъ.

— А именно?

— Да вотъ, не угодно ли; пунктъ этотъ гласитъ: «Если возникнетъ ссора во время лѣтняго поѣзда, то зимнему поѣзду до нея дѣла нѣтъ; въ случаѣ ссоры въ зимнемъ поѣздѣ, лѣтнему поѣзду до нея дѣла нѣтъ». Я, «лѣтній» ольдерманъ, съ завтрашняго дня только вступаю въ управленіе здѣшнимъ Нѣмецкимъ дворомъ, но съ рыцаремъ Роландомъ въ свое время покончилъ уже всѣ счеты; другъ же мой, «зимній» ольдерманъ. не принялъ еще его на свой зимній поѣздъ въ Ладогѣ. Такимъ образомъ самовольныя дѣйствія рыцаря Роланда въ промежуткѣ двухъ поѣздовъ, «лѣтняго» и «зимняго», не подлежатъ разсмотрѣнію ни одного изъ насъ, ольдермановъ.

— Другими словами, вы оба, господа, какъ Пилатъ, умываете руки, и морской разбойникъ, находящійся на службѣ вашей Ганзы, избѣгнетъ всякой отвѣтствечности?

— Что онъ былъ когда-то морскимъ разбойникомъ — къ настоящему дѣлу не относится. Съ того момента, что онъ поступилъ на службу Ганзы, до послѣдняго времени ни въ одномъ разбоѣ онъ не былъ замѣченъ. За самовольный же отъѣздъ и оставленіе нашего торговаго флота безъ прикрытія онъ будетъ отвѣтствовать въ свое время передъ высшимъ судомъ Ганзы въ Любекѣ. Къ тому же суду обратиться вполнѣ зависитъ и отъ отца увезенной дѣвицы, но уже не въ качествѣ бургграфа Великаго Новгорода, а просто въ качествѣ оскорбленнаго отца.

Жолчь въ Маркѣ все больше накипала; отъ прилива крови голова у него шла уже кругомъ. Онъ чувствовалъ, что еще минута, и самообладаніе окончательно его покинетъ.

— Это, господа, ваше послѣднее слово? — спросилъ онъ, и самъ не узналъ своего голоса.

— Послѣднее.

— Такъ, значитъ, и сказать г-ну бургграфу?

— Такъ и скажите.

Онъ выпрямился, и глаза его засверкали. Казалось, что вотъ-вотъ съ губъ его сорвется очень рѣзкое слово. Но онъ и тутъ сдержалъ себя и ограничился однимъ общимъ короткимъ поклономъ.

На обратномъ пути къ посадничьей «избѣ» Маркъ настолько опять остылъ, что не могъ не сознать безпомощности самихъ старѣйшинъ Нѣмецкаго двора и опасности слишкомъ крутыхъ, въ сущности безполезныхъ, мѣръ.

Не то его «господарь», «степенный» посадникъ: по природѣ своей хотя онъ и былъ благодушенъ, но потеря единственнаго дѣтища разстроила его до невмѣняемости, и, не дослушавъ доклада Марка, онъ пришелъ въ полное изступленіе.

— Христопродавцы… — захрипѣлъ онъ, потрясая въ воздухѣ кулаками. — Проучу я васъ, разнесу весь вашъ Нѣмецкій дворъ…

Лицо его побагровѣло и исказилось. Задыхаясь отъ недостатка воздуха въ груди, онъ грохнулся на лавку.

— Квасу!

Изъ стоявшаго всегда наготовѣ на угловомъ столикѣ кувшина съ квасомъ Маркъ налилъ ему полную кружку; затѣмъ еще вторую и третью. Только тогда старику настолько полегчало, что онъ былъ въ состояніи вслушаться болѣе вдумчиво въ доводы молодого дьяка.

— Дѣяніе рыцаря Роланда, вѣстимо, къ небу вопіетъ, — говорилъ Маркъ: — но въ договорахъ нашихъ съ Ганзой нѣтъ такой статьи, по коей купечество ганзейское отвѣтствовало бы за своеволіе своего наемника.

— Да ты что жъ это, любезный, ихъ руку держишь? — вскинулся опять посадникъ.

— Грѣшно тебѣ, бояринъ, говорить такъ. Самому мнѣ тѣ рѣчи старѣйшинъ нѣмецкихъ спервоначалу вовсе не показалися. Да вѣдь всякая провинность ихъ наемника — собственной чести ихъ тоже великая поруха. Самимъ имъ зѣло досадно. Да народъ-то они крѣпколобый, упрямый…

— А вотъ посмотримъ, кто кого переупрямитъ!

— Прости на томъ словѣ, бояринъ: сотни лѣтъ уже стоитъ Нѣмецкій дворъ въ Новѣгородѣ; никакихъ законныхъ придирокъ нашему купечеству отъ нихъ доселѣ не чинилось, а была отъ нихъ и родному нашему городу, и всей землѣ русской немалая прибыль. Ты же вотъ, изъ-за своего великаго семейнаго горя, коему сами-то ганзейцы не причинны, хочешь сразу порвать съ Ганзой, свести вѣковой торгъ нашъ съ нею на нѣтъ. Новгородцы тебѣ за то спасиба не скажутъ.

— Гм… Коли правильно я тебя, Маркъ, понимаю, ты мое семейное дѣло хочешь тоже вынести на площадь, на вѣче народное?

— Зачѣмъ сейчасъ на вѣче? Можетъ, и безъ него обойдемся. Созвать бы перво-на-перво совѣтъ господъ. Умъ и два хорошо, а двадесять лучше.

— Имъ быть по твоему; скачи, испроси на то благословеніе владыки.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Совѣтъ господъ.

Народное вѣче въ Великомъ Новгородѣ созывалось, смотря по надобности, тою или другою правительственною властью: посадникомъ или тысяцкимъ. Случалось также, что созыва вѣча требовалъ князь (котораго въ данное время на лицо не было). Въ рѣдкихъ, исключительныхъ случаяхъ, помимо властей, въ призывной вѣчевой колоколъ ударялъ и кто-либо изъ заурядныхъ гражданъ, необлеченныхъ властью.

Участвовать въ вѣчѣ могли всѣ свободные граждане, принадлежавшіе къ одному изъ четырехъ сословій: бояръ, житьихъ людей, купцовъ или черныхъ людей.

Несмотря на республиканскій образъ правленія, главенствовали въ народѣ все-таки бояре, родовитые крупные землевладѣльцы, коихъ предки занимали какія нибудь высшія должности въ самомъ Новгородѣ или подвластныхъ ему пригородахъ и областяхъ.

Житьи люди были денежные аристократы не такого высокаго полета, но все же настолько житочные (зажиточные), что пользовались также общимъ почетомъ и допускались къ участію въ высшемъ судѣ во «владычной» (архіепископской) палатѣ.

Третье сословіе составляли купцы, занимавшіеся профессіонально торговыми оборотами, — зачастую и за счетъ бояръ и житьихъ людей, считавшихъ ниже своего достоинства лично пускаться въ торговлю.

Четвертымъ свободнымъ классомъ, наконецъ, были черные или молодые люди — мелочные торговцы, не записавшіеся въ купеческую общину, ремесленники и чернорабочіе.

Сельское хозяйство на принадлежавшихъ Великому Новгороду земляхъ вели крестьяне — смерды. Крестьяне-арендаторы владѣльческихъ земель половину урожая получали въ свою пользу и именовались поэтому половинниками; пріобрѣтавшіе же обрабатываемую ими землю въ полную собственность назывались своеземцами, или просто земцами.

Само собою разумѣется, что ни холопы, ни, тѣмъ менѣе, крестьяне, какъ не состоявшіе въ числѣ горожанъ, не имѣли права участвовать въ вѣчѣ.

Чтобы, однако, вѣче, голосовавшее всѣ важнѣйшіе государственные вопросы, не рѣшало ихъ безъ надлежащаго руководства, каждый такой вопросъ предварительно подвергался всестороннему обсужденію въ совѣтѣ господъ. Въ этомъ совѣтѣ, подъ предсѣдательствомъ владыки, засѣдали какъ «степенные», такъ и «старые» (отставные) посадники и тысяцкіе, а также старосты и сотскіе «кончанскіе» (завѣдывавшіе концами, т.-е. частями города).

Еще недавно голосъ велемудраго архіепископа Евфимія властно гремѣлъ въ совѣтѣ господъ и при голосованіи никогда не оставался въ меньшинствѣ. Но два года назадъ владыку постигло неисповѣдимое испытаніе Господне, о чемъ лѣтописецъ повѣствуетъ такъ:

"Того жъ лѣта (1435) Евфимій, Владыка Новгородскій, заложи у себя во дворцѣ церковь Ивана Златоуста на воротѣхъ: того жъ лѣта и совершена бысть… и егда мастеры отступиша вси отъ церкви, и церковь вся и до основанія падеся великимъ разрушеніемъ; и се знаменье показася, яко хощетъ власть Новогородскихъ Посадниковъ и Тысяцкихъ, и всѣхъ Бояръ, и всея земли Новогородскія разрушитися «.

Съ того самого дня и часа съ владыкой произошла разительная перемѣна: у высокопарящаго духа его словно крылья осѣкло: церковныя требы свои онъ хотя и продолжалъ справлять, но болѣе по привычкѣ, почти машинально, а въ совѣтѣ господъ ограничивался благочестивыми сентенціями, примыкая всегда къ большинству.

Когда домашній дьякъ „степеннаго“ посадника велѣлъ теперь доложить о себѣ, архіепископъ Евфимій принялъ его запросто въ своей опочивальнѣ. И въ настоящее время еще показываютъ пріѣзжимъ это скромное помѣщеніе съ низкими сводами и съ углубленіемъ въ стѣнѣ, въ которомъ висѣлъ тогда муравленый съ двумя рыльцами горшечекъ, наполненный студеной водой, для умыванія рукъ.

При входѣ Марка владыка стоялъ какъ разъ передъ этимъ углубленіемъ, но не для умыванья: чрезъ выходящее наружу отверстіе (донынѣ также сохранившееся), куда выплескивалась на задній дворъ мыльная вода, онъ бросалъ теперь пригоршнями крупу, а въ отвѣтъ со двора доносилось оживленное воркованье голубей и чириканье воробьевъ, очевидно, пріученыхъ уже къ такому кормленію.

— Птицы небесныя не сѣютъ, не жнутъ, не собираютъ въ житницы, а сыты бываютъ, — обратился въ полъ-оборота къ входящему владыка, не прерывая, однако, своего занятія. — Что скажешь, сыне?

Не столько, пожалуй, безучастно, сколько разсѣянно выслушавъ донесеніе Марка, онъ старчески пожевалъ губами и промолвилъ:

— Никто не можетъ, такъ Богъ поможетъ. Ну, что же, созывай бояръ; совмѣстно обсудимъ дѣло.

Откланявшись, Маркъ не замедлилъ о пастырскомъ благословеніи высокопреосвященнаго на созывъ совѣта господъ сообщитъ вѣчевому дьяку, который съ своей стороны распорядился тотчасъ оповѣщеніемъ о томъ, чрезъ подчиненныхъ ему бирючей, членовъ высокаго собранія. Такъ какъ тѣ проживали всѣ на аристократической Софійской сторонѣ города, а „владычня“ находилась тамъ же, въ нѣсколькихъ только шагахъ отъ храма Св. Софіи, то довольно просторная, но съ низкими сводами, палата, сильно накуренная ладономъ, стала быстро наполняться. Размѣщались приглашенные въ чинномъ порядкѣ: подъ образами возсѣдалъ самъ владыка-предсѣдатель, въ своемъ бѣломъ клобукѣ; по одну руку отъ него — „степенный“ посадникъ, по другую — „степенный“ тысяцкій; пониже ихъ — „старые“ посадники и тысяцкіе, а еще ниже — бояре по старшинству родовъ.

Въ сторонѣ, за отдѣльнымъ столомъ, устроились протоколисты собранія — вѣчевой дьякъ и домашній дьякъ „степеннаго“ посадника.

Послѣ краткой молитвы владыка предложилъ собранію „преклонить уши съ прилежаніемъ къ прегорчайшей и прежалостной ко слушанію повѣсти“. По данному имъ знаку, выступилъ впередъ вѣчевой дьякъ и доложилъ о томъ, какъ наемный охранникъ ганзейцевъ, рыцарь Роландъ Валлерсгеймъ, „восхитясь лукавымъ умышленіемъ, для закрытія истинной цѣли“, зазвалъ дочку „степеннаго“ посадника съ ея теткою и крестнымъ отцомъ на Ладогу, яко бы для осмотра его диковиннаго судна, но затѣмъ, опоивъ и тетку, и крестнаго.соннымъ зельемъ, скоропоспѣшно уплылъ съ боярышней на своемъ быстролетномъ суднѣ.

Общее возмущеніе присутствующихъ выразилось въ глухомъ ропотѣ. Одинъ только „степенный“ тысяцкій, Михайло Андреевичъ, выказалъ сомнѣніе въ достовѣрности показаній высланнаго впередъ коннаго нарочнаго и потребовалъ привода его для „словесныхъ вопрошаній“.

Когда введенный бирючемъ въ палату Яшка очутился передъ лицомъ владыки и всего высшаго боярства, онъ сперва до того опѣшилъ, что на предложеніе разсказать, какъ было дѣло, покрутилъ головой, заскоблилъ затылокъ и замямлилъ что-то безсвязное; когда же ему стали предлагать опредѣленные вопросы, онъ съ трудомъ выматывалъ изъ себя слова, отвѣчалъ невпопадъ и противорѣчилъ самъ себѣ.

— Ну, какъ же такому неповитому дурню на слово вѣрить? — замѣтилъ тысяцкій. — Семь разъ примѣрь, одинъ отрѣжь.

— Но одно-то вѣдь непреложно, Михайло Андреичъ: что дочка моя увезена тѣмъ негодивцемъ! — не стерпѣлъ возразить отецъ увезенной.

— Пусть такъ; но одного Свидѣтеля и столь безтолковаго, по моему, мало, чтобы положить безповоротное рѣшеніе. Не благоугодно ли будетъ господамъ боярамъ отложить такое рѣшеніе до возврата сопровождавшаго боярышню „стараго“ посадника Григорія Кириллыча, коему всякій изъ насъ, почитай, какъ самому себѣ, вѣритъ.

— Правильно! Ужъ кому и вѣрить, какъ не Григорью Кириллычу! — поддакнуло нѣсколько голосовъ.

— Да вѣдь послѣдніе „зимніе“ гости съ своимъ ольдерманомъ завтра же, чѣмъ свѣтъ, убираются восвояси? — запальчиво возразилъ опять Аѳанасій Остафьевичъ.

— На сутки-то отъѣздъ свой они отложатъ, — сказалъ Михайло Андреевичъ.

— И слышать о томъ не хотятъ.

— Ну, что жъ, „лѣтніе“ гости все же останутся. Съ ними же и прибылъ изъ Любека оный рыцарь.

— Да кому жъ тогда пуститься за нимъ въ погонь, коли всѣ шнеки ихъ уйдутъ за море съ „зимними“ гостями? А „лѣтніе“ отъ него открещиваются.

— Нехристи, одно слово, а христіане тоже нарицаются! — нашелъ нужнымъ подать голосъ молчавшій до сихъ поръ владыка Евфимій. — Не сами ль они призвали его къ себѣ охраннымъ стражемъ? А кто велѣлъ волка стражемъ овцамъ поставляти! Но власы на глазахъ нашихъ изочтены суть. Будемъ же, отцы и братія, уповать на милость Божію! Аще бы не Богъ, — кто бы помогъ?

— Богъ-то Богъ, да и самъ не будь плохъ, — заговорилъ тутъ одинъ изъ старѣйшихъ бояръ. — На тяжкую обиду, причиненную наемникомъ ганзейцевъ боярину Великаго Новагорода, мы, прочіе бояре, не можемъ взирать равнодушно. „Лѣтніе“ гости отъ обидчика отрекаются, а „зимніе“ скоропоспѣшно утекаютъ; такъ кого жъ намъ будетъ притянуть къ отвѣту? А посему, доколѣ не выищется отвѣтчикъ, надлежало бы, полагаю, задержать утекающихъ, одначе такъ, дабы и распрѣ съ ними не въ мѣру не разыграться.

Наступило общее молчаніе: съ высказанною сейчасъ мыслью нельзя было не согласиться; но какъ было осуществить ее на дѣлѣ?

Маркъ, сидѣвшій за особымъ столомъ съ вѣчевымъ дьякомъ, наклонился къ послѣднему и шепнулъ ему что-то. Тотъ одобрительно кивнулъ головой и, спросивъ у предсѣдателя-владыки разрѣшеніе „молвить слово“, заявилъ, что совѣтъ господъ не выслушалъ его доклада до конца: оба ольдермана ганзейцевъ ни мало-де не одобряютъ поступка рыцаря-разбойника, но, не усматривая въ существующихъ договорахъ такой статьи, по коей они, ольдерманы, могли бы сами что-либо предпріять къ улаженію сего прискорбнаго случая, предлагаютъ обратиться къ высшему ганзейскому суду, засѣдающему въ городѣ Любекѣ.

— А что жъ, иного, пожалуй, ничего и не придумать, — замѣтилъ „степенный“ тысяцкій, который, какъ главный блюститель внѣшняго порядка въ городѣ, былъ больше всѣхъ заинтересованъ въ томъ, чтобы устранить всякія столкновенія съ обитателями Нѣмецкаго двора. — Насиліемъ надъ здѣшними нѣмцами намъ ничего не добиться; отвадимъ ихъ только, чего добраго, привозить къ намъ впредь свои товары. Буде же, по выбору совѣта господъ, двумъ-тремъ боярамъ была бы выправлена полная мочь вѣдаться съ верховнымъ судомъ ганзейцевъ въ Любкѣ, гдѣ застали бы еще, надо полагать, и онаго рыцаря, то таковые полномочные могли бы завтра же отбыть вмѣстѣ съ „зимними“ гостями.

Такой исходъ, не нарушавшій добрыхъ отношеній съ Ганзой, пришелся по душѣ большинству присутствующихъ и вызвалъ шумное одобреніе. Но когда затѣмъ дѣло дошло до выбора уполномоченныхъ, не оказалось ни одного желающаго принять на себя столь неблагодарную миссію. Подъ разными предлогами, какъ-то: болѣзненности, семейныхъ заботъ, а главнымъ образомъ изъ-за недостаточнаго знанія нѣмецкаго языка, всѣ до единаго уклонились отъ предлагаемой чести.

Аѳанасій Остафьевичъ, ради котораго собственно и былъ созванъ совѣтъ господъ, до послѣдней минуты кое-какъ сдерживалъ еще бушевавшую въ душѣ его бурю. Теперь долготерпѣніе его лопнуло, и онъ съ яростью сорвался съ мѣста.

— Будетъ, господа честные, будетъ! Отъ васъ, своей братіи, бояръ, помощи ожидать мнѣ, вижу, нечего. Можетъ, хоть простые-то граждане новогородскіе не выдадутъ своего посадника…

Сидѣвшій рядомъ съ нимъ архіепископъ Евфимій схватилъ его за локоть и пытался, но безуспѣшно, снова усадить его.

— Полно, сыне мой, полно! Всякъ изъ насъ, самъ видишь, скорбитъ съ тобой и стенаетъ. Не отвергайся же сице други своя! Іовъ праведный былъ, да и на того Господь Богъ посылалъ испытаніе. Тяжелъ крестъ, да надо несть…

Еще пуще всполошился тысяцкій Михайло Андреевичъ.

— Да ты что это, батюшка Аѳанасій Остафьичъ, на площадь, на судъ народный свое дѣло семейное вынести хочешь?

— Народъ меня надъ собой посадникомъ поставилъ, такъ пускай же тотъ же народъ обережетъ и честь мою посадничью; что рѣшитъ онъ, то и благо!

— Эхъ, Аѳанасій Остафьичъ, Аѳанасій Остафьичъ! бухай, да не ухай! Не знаешь ты, что-ли, каковъ нашъ простой народъ-то: разъяришь ты ихъ противъ нѣмцевъ, а они весь Нѣмецкій дворъ разнесутъ! Дочки же своей тебѣ тогда тѣмъ паче не вернуть.

Но обезумѣвшій отецъ выбрался уже изъ-за стола. Другіе члены совѣта, испуганные его ожесточеннымъ видомъ, вскочили, обступили его, стали также уговаривать, Но онъ, не слушая, протолкался къ стоявшимъ у входа бирючамъ.

— Звоните вѣче!

Тѣ не торопились исполнить приказъ, явно противорѣчившій мнѣнію тысяцкаго, ихъ непосредственнаго начальника.? Никогда вообще не прибѣгавшій къ ручной расправѣ, старикъ-посадникъ накинулся на нихъ съ поднятыми кулаками.

— Да чего вы стоите, идолы! Али слово мое въ Новѣгородѣ уже не властно? Что я — посадникъ вашъ еще или нѣтъ?

Тѣ въ испугѣ попятились назадъ.

— Посадникъ, бояринъ…

— Такъ и дѣлайте по моему приказу: звоните вѣче! звоните на весь Великій Новгородъ!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Вѣче.

Ѣмъ временемъ подошелъ полдень, — общій для всѣхъ и каждаго обѣденный часъ. Весь трудящійся людъ мысленно предвкушалъ уже удовольствіе утолить разыгравшійся съ ранняго утра голодъ, а затѣмъ и „всхрапнуть“ часокъ.

Какъ вдругъ съ вѣчевой башни изъ Ярославова двора понеслись, загудѣли мощные призывные звуки. Гулъ этотъ былъ совсѣмъ отличенъ отъ церковнаго колокольнаго звона, и ни у кого во всемъ Великомъ Новгородѣ, въ самыхъ отдаленныхъ его закоулкахъ, не было уже сомнѣнія относительно значенія этого знаменательнаго гула.

— На вѣче! на вѣче! — повторялось во всѣхъ концахъ города, и все полноправное мужское населеніе устремилось на вѣчевую площадь во „Дзорище“ --Яссславовъ дворъ.

Здѣсь на большомъ помостѣ, такъ-называемой, слтпени, спѣшно устанавливались вынесенные изъ вѣчевой избы столъ и скамьи; вкругъ стола суетились вѣчевые подъячіе. раскладывая на немъ письменныя принадлежности. А вотъ по ступенямъ рундука тяжеловѣсно поднялся къ нимъ и самъ вѣчевой дьякъ съ длиннѣйшимъ лебединымъ перомъ за ухомъ.

Несмотря, впрочемъ, на напущенную имъ на себя важность, приличествовавшую его почетному званію, въ стекавшейся къ помосту толпѣ раздавались по его адресу далеко нелестныя замѣчанія:

— Дьякъ у мѣста, — что котъ у тѣста…

— А дьякъ на площади, такъ, Господи, пощади!

Сборище становилось все люднѣе и шумливѣй. Хотя участвовать въ народномъ голосованіи имѣли право одни домохозяева, но вполнѣ понятное желаніе — узнать причину созыва такого, никѣмъ не предвидѣннаго вѣча, — привлекло на вѣчевую площадь и „безголосую“ меньшую братію, которая галдѣла еще громче полноправныхъ хозяевъ. Тщетно бирючи и низшіе вѣчевые чины — подвойскіе — увѣщевали, разгоняли крикуновъ; тѣ огрызались:

— Не съѣшь меня! Собака есть, да палки нѣтъ.

— Что? что? — грозно наступалъ тутъ оскорбленный въ своемъ достоинствѣ полицейскій чинъ. — Самъ собака, да еще лаешься!

— Ну, ну, ладно, милый человѣкъ, не замай!.. Къ слову молвилось.

— То-то къ слову!

И довольный уже тѣмъ, что отстоялъ свой авторитетъ, подвойскій отходилъ прочь.

А народу все прибывало да прибывало. Запоздавшіе несли за собою скамейки и „столбцы“ (табуретки), съ которыхъ можно обозрѣть, по крайней мѣрѣ издали, черезъ головы переднихъ, все происходящее на помостѣ.

— Идутъ! — идутъ! — пронеслось тутъ съ одного конца площади до другого.

Въ предшествіи бирючей, раздвигавшихъ толпу, показались городскія власти: впереди „степенные“ посадникъ и тысяцкій; за ними — „старые“ посадники и тысяцкіе; за этими — старосты „кончанскіе“ и „уличанскіе“. (Владыка на вѣчѣ отсутствовалъ, какъ и все вообще духовенство).

Вотъ всходятъ и на помостъ. Какъ по мановенію волшебнаго жезла, многотысячная громада людская, запрудившая обширную площадь, разомъ стихаетъ; всѣ взоры сосредоточиваются на одномъ человѣкѣ — избранникѣ народномъ, „степенномъ“ посадникѣ, изъ устъ котораго новгородцы сейчасъ должны будутъ услышать нѣчто необычайное.

Аѳанасій Остафьевичъ снимаетъ свою богатую соболью шапку и молится; затѣмъ кланяется собравшемуся вѣчу на всѣ стороны и начинаетъ говорить прерывающимся голосомъ:

— Государь Великій Новгородъ! Господа наша и братія! А взываю я къ вамъ на сей разъ, не какъ посадникъ выборный, взываю, какъ старшій братъ, къ вашему уму-разуму, сердцу человѣческому… Есть же въ домѣ у всякаго изъ васъ — у кого жена, у кого сестра, у кого дочка любимая… А была и у меня, старика, какъ всѣмъ вамъ, я чай, знамо и вѣдомо, одна радость — дочка; цвѣла она въ моемъ домѣ аки кринъ полевой, свѣтила аки лучъ солнечный… А и обошелъ меня рѣчами обманными нѣкій рыцарь нѣмецкій, наемникъ ганзейцевъ; отпустилъ я къ нему на Ладогу дочку мою единую, ненаглядную, отпустилъ съ родной теткой да съ крестнымъ отцомъ, „старымъ“ посадникомъ, Посахно Григорьемъ Кириллычемъ, поглядѣть на тѣ шнеки нѣмецкія… А и плѣнился жъ тотъ вражій сынъ ея молодой красой дѣвичьей, скралъ ее у старухи и старца, увезъ на кораблѣ своемъ…

Не договоривъ, несчастный отецъ всхлипнулъ и безпомощно простеръ руки къ толпившемуся у его ногъ Великому Новгороду. Но эта безмолвная мольба была краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Вся площадь кругомъ заволновалась, угрожающе зароптала — сперва противъ самого похитителя, успѣвшаго ускользнуть отъ преслѣдованія и кары, а тамъ и противъ нѣмцевъ вообще:

— Земляки за него отвѣтятъ! Айда, братцы, на Нѣмецкій дворъ!

Стихійное одушевленіе охватило присутствующихъ „молодшихъ“ людей и безправный чернорабочій людъ, которому терять-то было нечего, между тѣмъ представлялся такой превосходный случай выказать свою удаль молодецкую и силу своихъ кулаковъ богатырскихъ.

— На Нѣмецкій дворъ, на Нѣмецкій дворъ! — подхватили сотни ликующихъ голосовъ.

Тутъ вмѣшался, однако, „степенный“ тысяцкій, Михайло Андреевичъ, какъ первый блюститель общественнаго порядка. и неприкосновенности иноземныхъ „гостей“.

— Стой, ни съ мѣста, граждане новогородскіе! — загрохоталъ онъ съ высоты помоста, — Дѣло, вѣстимо, зѣло вопіющее, а для посадника Великаго Новагорода тѣмъ наипаче зазорное. Будь оный рыцарь нѣмецкій здѣсь середи васъ, — ему, почесть, и головы бы на плечахъ не снести. Но негодивецъ самъ не ганзеецъ, а лишь наемникъ ганзейцевъ. Безъ ихъ спроса и вѣдома, съ превеликимъ безстыжіемъ, онъ увезъ боярышню новогородскую и самихъ ихъ оставилъ безъ всякой защиты. Какая жъ имъ-то отъ того прибыль, окромѣ вреда и срама? Почто же намъ, новогородцамъ, ополчаться на нихъ, громить ихъ торговый дворъ? А и громить себя они не попустятъ безъ противоборства. У всякаго ганзейца есть свой добрый мечъ. Бой будетъ кровавый жестокій, и не по одномъ изъ васъ, буйныя головушки, родителямъ вашимъ, женамъ и сестрамъ придется горькія слезы лить, тризну править.

„Буйныя головушки“ были уже слишкомъ разгорячены, чтобы такой призывъ къ благоразумію охладилъ пылъ ихъ. Послышались снова задорные возгласы:

— Прежде смерти не умрешь!

— Кто кого смога, тотъ того и за рога!

Въ это самое время у воротъ, выходившихъ на прилегавшій къ „Дворищу“ торгъ, произошло шумное движеніе. На изморенномъ конѣ въѣзжалъ, оказалось, сѣдовласый старецъ, котораго знали и почитали всѣ новгородцы, большіе и малые, и живая стѣна народная передъ нимъ какъ бы сама собою раздвигалась, провожая его соболѣзнующими вздохами:

— Экъ его, сердечнаго, размочалило! Еле въ сѣдлѣ вѣдь держится! Пропустите, люди добрые, батюшку Григорья Кириллыча!

Тутъ подоспѣли и бирючи, чтобы очистить ему путь къ вѣчевой „степени“. У помоста они бережно сняли его съ коня и подъ руки ввели на рундукъ со ступеньки на ступеньку. Обезсиленный видъ старца и запыленная одежда говорили безъ словъ, что онъ мчался сломя голову, чтобы только не опоздать. Окинувъ стоящихъ на помостѣ растеряннымъ взглядомъ, онъ со слезами внезапно бухнулъ въ ноги Аѳанасью Остафьевичу:

— Прости, другъ! Насмѣялся надо мною врагъ рода человѣческаго… Не возмогъ я уберечь тебѣ дочки…

Такое всенародное покаяніе не могло не тронуть ожесточеннаго сердца несчастнаго отца. Онъ наклонился къ распростертому передъ нимъ другу, чтобы поднять его.

— Встань, Григорій Кириллычъ, встань! Не гоже тебѣ, „старому“ посаднику, таково унижаться. Что вина твоя передъ виною этихъ заморскихъ гостей! Почто они меня не упредили, что охранникъ ихъ — волкъ въ овечьей шкурѣ, грабитель и разбойникъ? И Великій Новгородъ того имъ не спуститъ: вѣчемъ изрекъ онъ уже свою волю — наказать окаянныхъ, разгромить ихъ торговый дворъ!

— Отъ тебя ль это слышу, отъ „степеннаго“ посадника, усерднѣйшаго ревнителя о славѣ и пользѣ родного города? — ужаснулся Григорій Кирилловичъ и безъ посторонней уже помощи приподнялся на ноги. — Братія и дѣти мои любезные! — возгласилъ онъ, кланяясь уставно тысячеголовому сборищу народному, — Дозвольте „старому“ посаднику вашему слово молвить?

— Говори, старче, говори! — былъ единодушный отвѣтъ.

— Чѣмъ силенъ и славенъ нашъ Великій Новгородъ? Славенъ и силенъ отъ торгомъ своимъ. А разгромимъ мы Нѣмецкій дворъ, такъ что изъ того воспослѣдуетъ? На вѣки вѣчные мы благопріятства Ганзы лишимся, отвадимъ ее отъ себя; настанетъ тутъ конецъ и торгу нашему съ заморьемъ, и силѣ и славѣ новогородской. Коли кого ужъ казнить, такъ меня грѣшнаго въ первую голову: взялся стеречь дѣтище своего друга и не устерегъ…

По щекамъ старца текли слезы, надтреснутый голосъ его оборвался. Самообвиненіе, однако, обезцвѣтило убѣдительность начала его рѣчи, и кругомъ поднялся всеобщій невообразимый гомонъ. Вся площадь разомъ заспорила, заголосила. Предметомъ спора былъ уже не „старый“ посадникъ; заврался старина; что съ него, ледащаго, взять? Вопросъ былъ лишь въ томъ: громить Нѣмецкій дворъ или не громить? Напрасно болѣе умѣренные, напуганные перспективой упадка торговаго значенія Великаго Новгорода, старались переубѣдить безшабашныхъ сторонниковъ разгрома: тѣ, отчаянные горлодеры, перекрикивали ихъ. Напрасно и тысяцкій призывалъ крикуновъ къ порядку: никто его уже не слушалъ. Все болѣе разгоравшіяся страсти тамъ и сямъ перешли уже въ рукопашную. Въ надеждѣ, что разсудительныхъ бойцовъ окажется числомъ все-таки больше, Михайло Андреевичъ прибѣгнулъ къ послѣднему средству.

— Бойцы новогородскіе! — зычно гаркнулъ онъ, что было мочи. — На Великій мостъ! на Великій мостъ!

Призывъ къ стародавнему кулачному бою для рѣшенія спорнаго вопроса нашелъ живой отголосокъ. Тысячи голосовъ откликнулись разомъ:

— Гайда! на Великій мостъ!

— Но чуръ, ребятушки, биться только на кулачкахъ! — счелъ нужнымъ еще предупредить тысяцкій. — Кто за мирную славу Великаго Новагорода — переходи на Софійскую сторону!

Въ виду предстоящаго общаго боя, частичныя потасовки сами собою прекратились. Только въ воротахъ, выходившихъ съ Дворища на набережную Волхова противъ Великаго моста, произошла отчаянная давка.

— Поспѣете, ребята, куда торопитесь! — усовѣщевали бирючи, сами прижатые къ стѣнѣ.

Четверть часа спустя на противоположномъ концѣ Великаго моста скучились уже всѣ способные къ кулачному бою коренные обитатели Софійской стороны и консервативные бойцы стороны Торговой. Опытнымъ окомъ полководца тысяцкій окинулъ обѣ боевыя арміи; чело его слегка омрачилось; и тутъ и тамъ число бойцовъ было какъ-будто равное.

— На васъ, дѣти мои, вся надежда Великаго Новагорода, — обратился онъ къ своимъ. — Выбрали ливы себѣ воеводу?

— Выбрали, — былъ отвѣтъ: — вотъ дьякъ посадничій Маркъ Никитичъ поведетъ насъ.

— И благо. Помогай вамъ Богъ! Начинай!

Онъ махнулъ платкомъ. Знакъ этотъ относился и къ другой арміи на Торговомъ берегу; но тамъ, повидимому, не пришли еще къ соглашенію, кого взять себѣ въ воеводы.

— Впередъ, братцы! — крикнулъ Маркъ. — За славный Великій Новгородъ!

Товарищи его подхватили боевой крикъ и бѣгомъ ринулись за своимъ вожакомъ на средину моста. Обыкновенно подобная схватка переходила тотчасъ въ общую свалку и потасовку; противники тузили другъ друга, куда и во что попало, падали, вскакивали, опять падали, сцѣплялись ногами и руками, таскались за волосы… Но на этотъ разъ „софійцы“ опередили своихъ противниковъ, замѣшкавшихся выборами, опередили всего на нѣсколько секундъ, но и того было достаточно, чтобы побоище произошло ближе къ Торговой сторонѣ, внизъ по уклону отъ середины моста. Благодаря этому обстоятельству, они оказались нападающими, и противникамъ ихъ, чтобы не поддаться натиску, приходилось только отбиваться. А софійцы все напирали, и подъ этимъ напоромъ отбивающіеся навалились на перила моста. Подгнившія перила не выдержали, и нѣсколько человѣкъ стремглавъ полетѣло въ воду. Трескъ перилъ и вопли утопающихъ о помощи вызвали среди ихъ сообщниковъ на мосту понятное смятеніе.

Съ Маркомъ схватился вожакъ противниковъ, рослый и ражій дѣтина-мясникъ. При всей ловкости и увертливости малорослаго Марка, этотъ верзила и силачъ въ концѣ концовъ, по всему вѣроятію, смялъ бы его. Но постигшее его товарищей злоключеніе заставило и мясника обратиться вспять. Не прошло и пяти минутъ, какъ онъ со своими былъ уже отброшенъ на Торговый берегъ, Озлобленные своимъ пораженіемъ, побѣжденные осыпали побѣдителей отборною бранью; тѣ въ свою очередь не оставались въ долгу. Перебранка ихъ была прервана окрикомъ Марка:

— Братья наши тонутъ, ребята! За мною къ лодьямъ!

Воззваніе помогло; вражда была уже забыта, и обѣ партіи — побѣдители и побѣжденные — бросились къ лодьямъ. Почти всѣ упавшіе съ моста были вытащены изъ воды; двое — въ обморочномъ состояніи, но обоихъ откачали. Не досчитались только одного, который уже на другой день былъ разысканъ въ камышахъ за 10 верстъ отъ города рыболовами-монахами Хутынскаго монастыря.

Исходомъ побоища въ пользу мирнаго соглашенія съ ганзейцами едва ли не болѣе всѣхъ былъ доволенъ „степенный“ тысяцкій, Михайло Андреевичъ. Наблюдая съ Софійскаго берега сперва за схваткой на мосту, а потомъ и за спасеніемъ утопающихъ, онъ выждалъ возвращенія Марка.

— Молодчина ты, братецъ мой, ей-Богу, молодчина! Услуги твоей ни одинъ добрый новгородецъ не забудетъ. Нѣмецкаго двора буяны наши теперь во всякомъ разѣ уже не тронутъ. Да самъ ты, Маркъ, чтой-то словно бы и не радъ?

— Нѣмцевъ-то не тронутъ, — отвѣчалъ упавшимъ голосомъ Маркъ. — А дѣло, изъ-за коего бой разгорѣлся, такъ и осталося не рѣшеннымъ! О томъ, чтобы спосылать кого въ нѣмечину, и добрые-то новгородцы уже забыли!

— Да кого послать-то? Я и то ладилъ созвать Вдругорядь совѣтъ господъ. Но кому ни скажу, — всякъ отвиливаетъ. И разбрелися всѣ по домамъ.

Внезапная мысль сверкнула тутъ въ головѣ Марка. Самому ему она въ первый мигъ показалась несуразной, невыполнимой.

„Да почему бы и нѣтъ? Чѣмъ я хуже другихъ?“ сказалъ онъ себѣ и произнесъ вслухъ:

— Коли такъ, бояринъ, то что бы меня послать?..

Михайло Андреевичъ остолбенѣлъ и глаза на него выпучилъ.

— Те-бя?

— По-нѣмецки говорить я умѣю, свычаи и обычаи нѣмцевъ и законы ганзейцевъ знаю, какъ дай Богъ всякому. А старанье приложу, видитъ Богъ, усильное, ни головы, ни живота не пожалѣю, чтобы вернуть нашу боярышню родителю безъ урона чести.

— Оно точно… Да родомъ-то ты, милый, гораздо не вышелъ: не токмо не бояринъ, не боярскій сынъ, а захудалый сынъ купеческій, да и лѣтами зѣло младъ. Отъ Великаго Новагорода такого посылать полномочнымъ посломъ, самъ понимать долженъ, не гоже.

— Не гоже, вѣрно, но и нужды нѣтъ. Снабденъ будучи полною мочью отъ Аѳанасья Остафьича, какъ отъ посадника новогородскаго, я потщусь спроворить дѣло такъ ли, иначе ли. Буде нужно, скажусь и сродственникомъ боярышни, роднымъ братомъ, что ли. Тамъ на мѣстѣ виднѣе будетъ.

— Гм… Парень-то ты умѣлый, мышлявый, что говорить. Да и у самого-то, я чай, сердечужко разрывается? — съ тонкой улыбочкой прибавилъ прозорливый тысяцкій.

Смутился молодой дьякъ, покраснѣлъ до ушей и сталъ оправдываться, что онъ сызмальства-де въ домѣ свой человѣкъ, а „зимніе“ гости не откажутъ теперь взять его съ собой до Любека.

— Тебѣ-то, заступнику своему, они, знамо, въ этомъ не откажутъ, — согласился Михайло Андреевичъ. — Да отпуститъ ли еще тебя самъ Аѳанасій Остафьичъ?

— А ужъ ты, батюшка Михайло Андреичъ, сдѣлай такую милость, пойди со мной, поддержи!

И пошелъ съ нимъ тотъ, поддержалъ. Совсѣмъ, было, упавшій духомъ Аѳанасій Остафьевичъ немножко опять ободрился.

— Скорбно и тяжко мнѣ отпустить тебя, голубчикъ Маркъ, охъ, какъ тяжко! — сказалъ онъ дрожащимъ отъ слезъ голосомъ. — Какъ-то еще при твоей отлучности я здѣсь одинъ управлюсь?

— Управишься, бояринъ. Не тужи только много, уповай на Всевышняго. Безъ дочки твоей я домой не вернусь… На томъ крестъ тебѣ цѣлую.

И, вынувъ изъ-за пазухи свой мѣдный крестъ, Маркъ приложилъ его къ устамъ.

— А буде ты ее не разыщешь?

— А не разыщу, такъ и мнѣ самому лучше съ бѣла свѣта долой! Но ты, батюшка Аѳанасій Остафьичъ, молись за меня…

— Буду, милый, молиться за обоихъ, за тебя и за нее, денно и нощно…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
НА ЧУЖБИНѢ.

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.
До Любека.

— Прощай, Волховъ! — вздохнулъ про себя Маркъ, когда лодья, гдѣ онъ стоялъ, прислонившись къ мачтѣ, миновала волховскіе пороги. — Прощай, пороги, да и вернуся ли?»

И въ памяти его всплыли опять отдѣльные моменты вчерашняго утра.

Вотъ бѣдный отецъ «скраденной» боярышни со слезами обнимаетъ его, цѣлуетъ: «Богъ тебѣ въ помощь, Никола въ путь!», даетъ ему на дорогу тяжеловѣсный мѣшечекъ, набитый не новгородскими «кунами», или мѣстною звонкою монетой, а блестящими червонцами нѣмецкаго чекана^[9].

Въ сѣняхъ его перехватываетъ тетушка боярышни, благословляетъ образкомъ…

Въ Софійскомъ соборѣ онъ въ послѣдній разъ кладетъ поклоны передъ чудотворной иконой Софіи Премудрости Божіей, и самъ владыка на прощанье подноситъ дрожащими руками къ устамъ его святой крестъ…

Ожидающій его на пристани «зимній» ольдерманъ встрѣчаетъ его легкимъ упрекомъ: «Что вы такъ замѣшкались? Я ужъ полагалъ, что вы раздумали», — и вручаетъ ему грамату, удостовѣряющую его. полномочіе вести дѣло «бургграфа» новгородскаго противъ рыцаря Роланда Валлерсгейма въ высшемъ торговомъ судѣ вольнаго города Любека.

Маркъ раскрылъ висѣвшую у него черезъ плечо дорожную сумку и досталъ оттуда этотъ документъ, чтобы вновь провѣрить свои права. Перечитавъ грамату, онъ въ раздумьѣ заглядѣлся на привязанную къ ней большую свинцовую печать.

— Печать наша вамъ, г-нъ секретарь, развѣ еще незнакома? — раздался около него доброжелательный голосъ ольдермана.

— Ахъ, это вы, г-нъ Мозеръ? Какъ мнѣ ея не знать! Но почему, скажите, у васъ, ганзейцевъ, эмблемой служитъ лилія? Какое отношеніе имѣетъ этотъ цвѣтокъ къ вашей торговлѣ?

— Лилія — эмблема простоты и чистоты душевной. Нашему брату, купцу, представляется постоянный соблазнъ нажиться незаконно на счетъ своихъ ближнихъ. А ганзейцы ведутъ свою торговлю на чистоту, безъ обмана и лукавства. Готландцы — народъ безспорно тоже честный; но, возгордившись своимъ міровымъ значеніемъ, они къ изображенію овцы на своей печати прибавили еще побѣдное знамя. А гдѣ теперь это знамя, гдѣ и самая овца? Волкъ датскій сожралъ ее съ копытами и рогами ¹). — Что тамъ за шумъ? точно бабій голосъ? — прервалъ тутъ самъ себя Мозеръ и направился на корму.

Въ самомъ дѣлѣ, на ближайшемъ изъ плоскодонныхъ судовъ, слѣдовавшихъ съ русскимъ сырьемъ за ольдерманской лодьей, шла оживленная перебранка, причемъ среди грубыхъ мужскихъ голосовъ рѣзко выдѣлялась женская фистула. На вопросъ ольдермана, что у нихъ тамъ такое, донесся отвѣтъ:

— Да вотъ баба затесалась!

— Sapperment! Такъ вѣдь и есть. Откуда она взялась у васъ?

— А кто ее вѣдаетъ! Съ ночи еще, знать, забралась на судно, да и схоронилась за бочками. — Высадить ее сей же часъ на берегъ!

Исполнить приказъ, однако, не пришлось. Незваная пассажирка подняла раздирательный крикъ:

— Маркъ Никитичъ! А, Маркъ Никитичъ!

Главнымъ складочнымъ мѣстомъ для ганзейцевъ изъ иноземныхъ городовъ на Балтикѣ былъ долгое время г. Бисби на островѣ Гоупландѣ. Но съ разгромомъ Висби въ 1361 г. воинственнымъ датскимъ королемъ Вальдемаромъ IV Аттертагомъ, Готландъ навсегда потерялъ свое торговое значеніе. Съ того же времени опустѣлъ и торговый дворъ готландцевъ въ Новгородѣ.

Маркъ, который послѣдовалъ на корму за ольдерманомъ, различилъ теперь и голосъ кричащей:

--Да это шутиха нашего бургграфа!

Барахтаясь въ схватившихъ ее дюжихъ рукахъ, Памфиловна продолжала вопить во все горло:

— Батюшки! отцы родные! Дайте хоть слово-то молвить… Маркъ Никитичъ! выручи, родимый!

— Спустить ее на берегъ, г-нъ Мозеръ, мы всегда поспѣемъ, — сказалъ Маркъ. — Нѣтъ ли у нея ко мнѣ какого порученья…

— Отъ бургграфа? Но зачѣмъ бы ей было въ такомъ случаѣ прятаться за бочками?

— Почемъ знать? Дозвольте мнѣ поговорить со старухой.

Ольдерманъ пожалъ плечами.

— Будетъ только лишняя задержка…

— Это дѣло пяти минутъ.

— Да и какъ ей, старой, перебраться къ намъ оттуда?..

— О! она перелѣзетъ лучше всякой обезьяны.

Дѣйствительно, не успѣли оба судна еще столкнуться бортами, какъ шутиха, рискуя упасть въ воду, перемахнула на ольдерманскую лодью и тутъ же повалилась въ ноги Марку:

— Миленькій! касатикъ! Возьми меня съ собой за море!

— Съ ума ты сошла, Памфиловна! — сказалъ Маркъ. — Куда мнѣ еще тамъ съ тобой, дурой, возжаться?

— Не плюй, сударикъ, въ колодезь: придется водицы напиться. Не тебѣ погожусь, такъ твоей зазнобушкѣ.

— Никакой у меня нѣтъ зазнобушки… — пробормоталъ смущенный Маркъ. — Что ты, матушка, болтаешь неподобное…

— Не слѣпая я еще, слава Богу! И скажу тебѣ, свѣтикъ мой, словечко по тайности: присушилъ и самъ сердце дѣвичье.

— Полно врать-то! Пусти же меня…

Но она еще крѣпче обхватила его колѣни.

— Не пущу, родимый; оставь меня при себѣ! На чужой сторонушкѣ будешь радъ и своей воронушкѣ. Буду тебѣ смиренной холопкой, а въ бѣдѣ неизбывной, неровенъ часъ, за тебя тоже изловчусь, извернусь. Самъ опосля еще спасибо скажешь.

— Что ей, глупой, отъ васъ нужно, г-нъ секретарь? — недоумѣвалъ Мозеръ. —О чемъ она васъ проситъ?

— Да вотъ, чтобъ взялъ ее непремѣнно съ собой.

— Куда? въ Любекъ?

— Да…

— Подлинно, дура набитая.

— Очень ужъ, видите ли, привязана она къ своей бургфрейлейнъ: на рукахъ своихъ ее вѣдь выняньчила.

— Мало ли что!

— Большихъ хлопотъ, г-нъ Мозеръ, она вамъ здѣсь, я думаю, не надѣлаетъ. Дурацкими же своими шутками она будетъ потѣшать вашу судовую команду.

Ольдерманъ еще калебался.

— Все это прекрасно, г-нъ секретарь; но женщинамъ на ганзейскихъ судахъ быть не положено.

— Да какая жъ она женщина! Это — двурукая обезьяна, въ которой ни одинъ мужчина не признаетъ особы прекраснаго пола…

— Гм… а вамъ самимъ, г-нъ секретарь, развѣ она не будетъ потомъ въ тягость?

— Это ужъ моя забота. Ну, что же, Памфиловна? Я-то, такъ и быть, взялъ бы тебя; все дѣло теперь за г-номъ ольдерманомъ. Поклонись ему земно, ударь челомъ.

И Памфиловна накарачкахъ поползла къ ольдерману, ударила челомъ.

— О, герръ ольдерманъ! будь ейнъ либеръ маннъ! битте зеръ, данке шенъ!

Углы строго-сжатыхъ губъ ганзейца задергало улыбкой.

— Отъ нея, я вижу, не отвязаться: пускай остается!

Если не по словамъ, то по тону его голоса шутиха поняла, что просьба ея уважена, и прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отдернуть руку, она осыпала.ее поцѣлуями.

— Награди тебя Господь и всѣ святые угодники! А теперича вели-ка, либеръ герръ, подать мнѣ чего пожевать, попить. Второй день, вишь, я вѣдь безъ вкушенія хлѣба и воды; въ животѣ съ голоду бурчитъ, словно кто на колесахъ ѣздитъ.

— Что она говоритъ такое? — спросилъ опять Мозеръ.

Маркъ дословно перевелъ по-нѣмецки. Тутъ ольдермамъ уже совсѣмъ разсмѣялся и отдалъ приказаніе накормить и напоить новую пассажирку.

Чтобы не утомлять читателя несущественными подробностями, скажемъ только, что весь путь отъ Устья Волхова по Ладогѣ, Невѣ, Финскому заливу и Балтійскому морю до острова Готланда флотилія ганзейскихъ «зимнихъ» гостей совершила, при благопріятной погодѣ и попутномъ вѣтрѣ, безъ малаго въ двѣ недѣли, безъ какихъ-либо приключеній.

И вотъ они въ гавани г. Висби, гдѣ надо было запастись снова прѣсной водой и съѣстными припасами. Маркъ воспользовался случаемъ, чтобы осмотрѣть городъ. Но, Богъ ты мой, что сталось съ знаменитой столицей Готланда, нѣкогда центральнымъ пунктомъ международной торговли на всей Балтикѣ! Отъ высокой каменной городской стѣны остались однѣ развалины. Каждый изъ отмежеванныхъ иноземнымъ городамъ участковъ отгороженъ еще отъ сосѣднихъ тыномъ, и на воротахъ каждаго прибитъ свой гербъ. Но сколько участковъ навсегда покинуты своими владѣльцами и обратились въ пустыри; а въ населенныхъ ограды поддерживаются такъ небрежно, что бродящія тамъ и сямъ свиньи и домашняя птица свободно пробираются къ сосѣдямъ. Постройки внутри дворовъ, почти сплошь деревянныя, сколочены на скорую руку послѣ разгрома да такъ и оставлены необшитыми, неокрашенными. Отъ каменныхъ же зданій, возведенныхъ до разгрома, сохранились по большей части только обгорѣлыя стѣны. Имѣются еще, правда, торговые склады и лавки; но окна и двери у многихъ наглухо заколочены досками; а въ открытыхъ лавкахъ съ разложеннымъ товаромъ товаръ не отличается ни разнообразіемъ, ни новизною, тѣмъ менѣе роскошью. Самымъ же нагляднымъ доказательствомъ всеобщаго упадка торговыхъ промысловъ служитъ нищенски-убогая одежда мѣстнаго населенія, его понурый, убитый видъ.

На завалинкѣ одной лачужки въ нѣмецкомъ кварталѣ грѣлся на солнышкѣ древній старецъ, похожій скорѣе на выходца съ того свѣта, чѣмъ на живое существо. При взглядѣ на него сердце у Марка еще болѣе сжалось.

«И для чего онъ еще небо коптитъ! Какія у него могутъ быть еще думы о мірскихъ дѣлахъ?»

Замѣтивъ остановившагося передъ нимъ прохожаго, заслонившаго ему солнце, старецъ поднялъ на него свой потухшій взоръ.

— Можно мнѣ, дѣдушка, подсѣсть къ тебѣ? — попросилъ Маркъ.

— Садись, сынъ мой, садись, — еле внятно прошамкалъ старецъ беззубымъ ртомъ.

— Ты, дѣдушка, вѣрно знавалъ тоже лучшія времена?

— Я-то? Тебѣ, сынъ мой, сколько будетъ лѣтъ отъ роду?

— Мнѣ — двадцать пять.

— Ну, вотъ и мнѣ было, почитай, столько жъ, когда этотъ безбожникъ Аттертагъ^[10] сжегъ у меня домъ и перебилъ всѣхъ четырехъ сыновей…

И изъ-подъ впалыхъ вѣкъ старца медленно выкатились двѣ слезы, а высохшіе, какъ у скелета, пальцы сжались въ кулакъ.

— Но если ты, дѣдушка, помнишь еще короля Аттертага, — замѣтилъ Маркъ, — то сколько жъ теперь самому тебѣ будетъ лѣтъ? Пожалуй, за сто?

— Пожалуй, что и такъ… Охъ-охъ-охъ! Да смертито Богъ все, вишь, не посылаетъ, все не посылаетъ… А были времена, были времена…

И, подъ наплывомъ воспоминаній о лучшихъ временахъ, языкъ у старца развязался. Сперва отрывисто, а потомъ довольно уже плавно и со вспышками даже одушевленія, онъ сталъ повѣствовать о томъ, что въ былое время первою статьею торга на Готландѣ была сельдь: наравнѣ съ трескою, ловимою у береговъ Норвегіи, она была вѣдь главной постной пищей во всей Западной Европѣ. Ловилась сельдь въ теченіи ЗЧ2 мѣсяцевъ — со дня Св. Якова (25 іюля) по день св. Мартина (10 ноября). Проходитъ она, бывало, на цѣлыя версты такою плотною массой, что рыбачьи лодки съ трудомъ пробиваются, словно сквозь льдины во время весенняго ледохода. У берега же бабы и дѣти забирали ее руками прямо въ корзины. И солили сельдь, и коптили сельдь, и сушили сельдь. Передъ каждой-то лавкой лежали цѣлыя горы сельди; а на прилавкахъ кругомъ были разложены грудами всякіе-то товары дальнихъ странъ; дорогія сукна, шелкъ и бархатъ, сладкія вина и пряности… То-то была жизнь!

— А что отъ всего осталося? — заключилъ съ тихимъ вздохомъ старецъ. — Нищія лавчонки да кабаки, — кабаковъ еще больше, чѣмъ лавчонокъ…

— Сельдь вѣдь теперь который годъ уже въ Балтикѣ не ловится, — замѣтилъ Маркъ.

— Который годъ уже ея у насъ не видать. Ждемъ мы ее, ждемъ изъ года въ годъ ко дню св. Якова; пройдетъ этотъ день, пройдетъ и день Преображенія Господня, и Успенія Богородицы… А ея все нѣтъ какъ нѣтъ! Такъ теперь и ждать ужъ перестали.

— Куда жъ она запропала?

— Не пропала она, да къ намъ-то ужъ не заходитъ, Господь ее вѣдаетъ, почему! Идетъ она, слышь, прямехонько Нѣмецкимъ моремъ на Голландію и Фландрію, и тамъ ее солятъ, коптятъ уже на весь свѣтъ, какъ мы дотолѣ.

— Ганзейцы и то жалуются нынче на большіе убытки.

— Охъ, да! А все, знать, за великіе грѣхи наши!^[11]

На слѣдующее утро ганзейская флотилія распустила вновь паруса и двинулась далѣе.

Въ будничную жизнь экипажа ольдерманскаго судна нѣкоторое разнообразіе вносила только «новгородская обезьяна», Памфиловна, паясничанье которой, а также немилосердное, отчасти, пожалуй, умышленное коверканье нѣмецкой рѣчи было какъ разъ во вкусѣ грубыхъ моряковъ.

Что касается Марка, то онъ большую часть дня проводилъ на «салингѣ» гротмачты (вторая площадка мачты), какъ бы все еще надѣясь завидѣть вдали рыцарскій корабль, и, ничего кругомъ не видя, кромѣ моря да неба, предавался далеко невеселымъ думамъ.

Но вотъ однажды на безоблачномъ горизонтѣ что-то забѣлѣло, — не то облачко, не то парусъ. Сердце у него шибко забилось.

Зрительныя трубы въ то время еще не были изобрѣтены. Но зрѣніе у Марка было очень острое. По мѣрѣ приближенія къ бѣлѣющему предмету, онъ сталъ различать, что предметъ этотъ колышется, что, значитъ, то не облако; наконецъ не оставалось у него уже сомнѣнія, что то бѣлая рубаха, развѣвающаяся на шестѣ, а шестъ утвержденъ на плоту, гдѣ какъ-будто виднѣются и люди.

Маркъ, конечно, тотчасъ спустился внизъ съ мачты къ ольдерману. Когда онъ объяснилъ тому, что вотъ нѣсколько душъ, потерпѣвшихъ, очевидно, крушеніе, взываютъ о помощи, почтенный герръ Мозеръ, при всемъ своемъ благодушіи, не сразу поддался чувству состраданія, потому что флотиліи его пришлось бы изъ-за этого отклониться отъ прямого курса.

— Да вѣдь то люди, такіе жъ, какъ и мы съ вами! — горячился Маркъ. — Можетъ быть даже, — почемъ знать? остатки отъ корабля рыцаря Роланда…

— Ну, нѣтъ, — возразилъ Мозеръ: — бурной погоды всѣ эти дни не было, а его «Морская Змѣя» выдержитъ хоть какой штормъ.

— Такъ, можетъ быть, судно ихъ сгорѣло, что ли, и они спаслись на плоту; не все ли равно? Г-нъ Мозеръ! я знаю, вы — добрый христіанинъ и не дадите такимъ же морякамъ, какъ вы сами, цѣлые дни, а можетъ быть, и недѣли, носиться въ открытомъ морѣ, помирая отъ голода и жажды.

Послѣдній аргументъ сломилъ наконецъ упорство разсчетливаго, но благочестиваго коммерсанта; онъ отдалъ приказаніе перемѣнить курсъ, и часъ спустя бывшіе на плоту семь человѣкъ были приняты на ольдерманскую шнеку.

Оказалось, что то были остатки экипажа большого датскаго торговаго судна. Пятыя сутки уже носило ихъ по волнамъ безъ ѣды, безъ питья. Одинъ изъ ихъ товарищей отъ истощенія наканунѣ отдалъ Богу душу, и тѣло его было спущено въ воду; трое другихъ были близки къ смерти, а одинъ началъ заговариваться. Всѣхъ тотчасъ накормили, напоили, а когда они нѣсколько оправились, ольдерманъ, въ присутствіи Марка, приступилъ къ разспросамъ о постигшей ихъ бѣдѣ.

Тутъ выяснилось, что ихъ судно, возвращавшееся изъ Штеттина въ Копенгагенъ, сдѣлалось жертвою нѣмецкаго капера. Датчанъ было числомъ сорокъ человѣкъ, и всѣ они были не безоружны: у кого имѣлся мечъ, у кого охотничій ножъ, бердышъ, копье; поэтому было рѣшено не сдаваться. Каперъ взялъ ихъ на абордажъ, и завязался смертный бой. Но на каперѣ, кромѣ матросовъ, оказалось цѣлое войско морскихъ латниковъ. Диво ли, что датчане не устояли, что большая часть ихъ была перебита. Тѣла павшихъ были выброшены за бортъ, а оставшіеся въ живыхъ восемь человѣкъ были перевязаны и переведены на каперъ. Послѣ дѣлежа награбленнаго добра датское судно было сожжено, — для того, разумѣется, чтобы не осталось противъ пиратовъ никакой улики. Затѣмъ надъ восемью плѣнными датчанами былъ назначенъ для виду судъ, и всѣхъ восьмерыхъ осудили къ повѣшанью. Сдѣланы были уже всѣ приготовленія къ казни, какъ вдругъ изъ рубки капера выбѣжала на палубу молодая дѣвушка…

У Марка даже духъ захватило.

— А одѣта она была какъ? — спросилъ онъ. — Въ нѣмецкое платье?

— Нѣтъ, въ иноземное, должно быть, русское. Но говорила она по-нѣмецки почти какъ нѣмка.

— И собой хороша?

— Ужъ такъ хороша… только красоты тоже не нѣмецкой.

— Ну, а капитанъ пиратовъ изъ себя каковъ? — спросилъ тутъ въ свою очередь герръ Мозеръ.

— Да ростомъ великанъ, цѣлой головой васъ выше, настоящій викингъ^[12].

— И не старый?

— О, нѣтъ, молодой еще, лѣтъ тридцати; былъ бы тоже красавецъ, кабы не такія густыя брови черезъ всю переносицу, колючіе глаза да красный шрамъ на вискѣ.

Ольдерманъ многозначительно переглянулся съ Маркомъ и продолжалъ допросъ:

— А названіе капера?

— Этого, простите, сказать вамъ не умѣю. На кормѣ была какъ бы огромная змѣя. Стояла внизу и надпись; только мы люди вѣдь неграмотные…

— Да и безъ того ясно, г-нъ Мозеръ, что то былъ никто иной, какъ рыцарь Роландъ, — сказалъ Маркъ; потомъ обратился опять къ датчанину: — ну, а дальше-то, что было дальше? Молодая дѣвушка выбѣжала на палубу и заступилась за васъ?

— Да, она защитила насъ своимъ тѣломъ: «раньше меня убейте! — говоритъ. — Пока я жива, вы ихъ не тронете!»

— И онъ васъ уже не тронулъ?

— Онъ сталъ объяснять ей, что живыхъ свидѣтелей противъ себя нельзя ему оставить. Но она настояла на своемъ, и онъ сдался, дозволилъ намъ сколотить для себя плотъ изъ бревенъ и досокъ нашего сожженнаго судна, что плавали еще въ морѣ, далъ намъ съ собой два боченка, — одинъ будто бы съ хлѣбомъ, другой съ прѣсной водой. Но когда мы сошли на свой плотъ, на прощаньи насъ окатили сверху изъ бранспойтовъ (пожарныхъ трубъ), а когда мы потомъ вскрыли боченки, то въ нихъ не оказалось ни хлѣба, ни прѣсной воды, а была въ нихъ только соленая морская вода.

— Herrgottsdonnerwetter! — разразился ольдерманъ. — Попадись мнѣ этотъ злодѣй теперь еще разъ…

— Какъ вы его давеча назвали? — спросилъ датчанинъ; — чтобы намъ знать потомъ, съ кого искать.

— Отъ насъ вы этого не узнаете; мы сами ни знать его, ни слышать о немъ болѣе не хотимъ! — коротко оборвалъ разговоръ ольдерманъ и сверкнулъ при этомъ глазами такъ внушительно на толпившихся кругомъ подчиненныхъ, что тѣ поняли: «ни-гугу!»

Въ тотъ же день, впрочемъ, встрѣтившееся на пути ганзейской флотиліи датское рыболовное судно приняло къ себѣ земляковъ.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Бургомистръ г. Любека.

Вольный городъ Любекъ, главенствовавшій въ описываемое время среди городовъ Ганзейскаго союза на Балтійскомъ морѣ, лежитъ на рѣкѣ Траве, въ 15-ти верстахъ отъ ея устья.

Когда ольдерманская шнека впереди всей флотиліи подплывала къ городу, глаза Марка тщетно искали, среди тѣснившихся у пристани большихъ и малыхъ судовъ, корабль съ пушками и надписью: «Seeschlange». Стоявшій на палубѣ рядомъ съ Маркомъ герръ Мозеръ разслышалъ, какъ онъ тихонько вздохнулъ, и догадался, о чемъ онъ вздыхаетъ.

— Сюда-то, въ Любекъ, рыцарь Роландъ не зайдетъ, — сказалъ онъ. — Разъ онъ порвалъ съ Ганзой, то ни въ одинъ ганзейскій портъ войти ужъ не посмѣетъ.

— Но я розыщу его, розыщу хоть на краю свѣта! — воскликнулъ Маркъ. — Ганза должна оказать мнѣ содѣйствіе!..

— Должна?

— Я потребую этого именемъ Великаго Новгорода!

— Попытайтесь, г-нъ секретарь, попытайтесь. Не позвольте дать вамъ дружескій совѣтъ: здѣшній бургомистръ, г-нъ Іоганнъ- Антонъ Нольте, вмѣстѣ съ тѣмъ состоитъ и президентомъ главнаго ганзейскаго судг: прежде, чѣмъ заводить судебный искъ, который можетъ затянуться и окончится, я глубоко убѣжденъ, не въ вашу пользу, не лучше ли вамъ потолковать съ г-номъ бургомистромъ частнымъ образомъ? Онъ, увидите, подтвердитъ вамъ, что искъ вашъ безнадеженъ, что вы даромъ только потратите и время, и деньги, такъ какъ Ганза въ этомъ дѣлѣ рѣшительно не при чемъ.

Маркъ повѣсилъ носъ.

— Да приметъ ли меня еще г-нъ бургомистръ? Онъ, слышно, для частныхъ лицъ почти недоступенъ.

— Правда; онъ держитъ себя на высотѣ своего положенія. Но завтра я буду у него съ отчетомъ по нашему новгородскому двору; если желаете, я попрошу его удѣлить вамъ часъ времени или хоть полчаса.

— Вы меня этимъ крайне обяжете, г-нъ Мозеръ!

— Хорошо; я сдѣлаю это для васъ. Покамѣстъ же вы осмотрите нашъ Любекъ: онъ того стоитъ. Намѣтили ли вы себѣ уже постоялый дворъ?

— Мнѣ называли «Синюю Щуку». Тамъ останавливался, помнится, и мой покойный отецъ, когда онъ съ новгородскимъ посольствомъ пріѣзжалъ сюда, въ Любекъ.

— Чего же лучше? О днѣ и часѣ, которые назначитъ вамъ г-нъ бургомистръ, я не замедлю сообщить вамъ въ «Синюю Щуку».

Хозяинъ «Синей Щуки», какъ оказалось, не забылъ еще щедраго русскаго купца-постояльца, отца Марка, и, видимо, былъ очень радъ принять его сына. Послѣ вѣчныхъ корабельныхъ сухарей и соленой или вяленой рыбы, которыми ихъ продовольствовали въ теченіе шестинедѣльнаго плаванія, обѣдъ изъ свѣжихъ продуктовъ, которыми угостилъ ихъ хозяинъ, показался нашимъ двумъ путникамъ настоящимъ пиршествомъ. Памфиловна, ежедневно вздыхавшая на морѣ по роднымъ русскимъ блюдамъ, уплетала теперь нѣмецкую «жратву» за обѣ щеки и только облизывалась, отдуваясь:

— Уфъ! по горло облопалась, прости, Господи… Съ мѣста бы, кажись, не тронулась…

— Ну, и ложись себѣ, матушка, отдохни, — сказалъ Маркъ. — А я тѣмъ часомъ по городу пошатаюсь.

— Безъ меня-то? Что ты, миленькій! одного тебя я ни за что не пущу, ни-ни!

— А ты въ няньки мнѣ, что ль, нанялась?

— Вѣстимо, въ няньки; ну, какъ съ тобой что приключится? Въ домѣ тутъ безъ тебя мнѣ все равно покою не будетъ. Дозволь ужъ мнѣ идти съ тобой, касатикъ? ну, дозволь!

— Ладно, идемъ. Только въ твоемъ шутовскомъ уборѣ давеча всѣ прохожіе на тебя глаза таращили.

— А ты, батюшка, обряди меня по-ихнему, по-нѣмецкому.

— Будь такъ. И самъ я на всякъ случай обзаведусь, пожалуй, нѣмецкой одёжей.

Сказано — сдѣлано. По близости отъ «Синей Щуки» оказалась лавка съ готовымъ платьемъ. Полчаса спустя оба вышли оттуда въ образѣ обыкновенныхъ нѣмцевъ-бюргеровъ и, отославъ свои старыя вещи съ мальчишкой на постоялый дворъ, сами пошли, куда глаза глядятъ.

Въ средніе вѣка германскіе города были распланированы всѣ почти на одинъ ладъ: отъ внѣшнихъ враговъ каждый городъ ограждался глубокимъ рвомъ и каменною зубчатою стѣной съ башенками и бойницами. Внутри же этого каменнаго кольца разползался цѣлый лабиринтъ узкихъ, извилистыхъ улицъ, съ кирпичными домиками: и такъ какъ, съ увеличеніемъ населенія, домики эти, плотно прижатые другъ къ дружкѣ, не имѣли уже возможности раздвигаться вширь, то росли вверхъ. Такимъ образомъ встрѣчалось не мало домовъ въ четыре, въ три и даже въ два окна врядъ, но въ пять и въ шесть этажей. Этажи отдѣлялись одинъ отъ другого узорчатыми карнизами, и каждый слѣдующій этажъ выдвигался уступомъ впередъ. Надъ верхнимъ же этажемъ была нахлобучена высокая шапка крутой черепичной кровли съ слуховыми окнами. Все это въ совокупности, при однообразномъ темнобуромъ цвѣтѣ всѣхъ домовъ, придавало имъ нѣсколько угрюмый, но чрезвычайно солидный, степенный видъ.

— Эко тѣснота какая! — говорила Памфиловна. — Не даромъ, вишь, нѣмчура эта повылѣзла изъ своихъ норъ, что тараканы изъ запечка.

И точно, въ самыхъ тѣсныхъ даже переулкахъ, куда солнце заглядывало всего на часъ, на полчаса, ремесленный людъ — портные, сапожники, столяры, бочары, мѣдники, — всѣ вытащили свои верстаки и табуреты изъ полутемныхъ логовищъ на свѣтъ Божій.

— Тоже, знать, подышать свѣжимъ воздухомъ хочется, — отозвался Маркъ. — А вотъ, смотри, и торгъ.

Торговали на мѣстной рыночной площади, какъ и въ Великомъ Новгородѣ, изъ палатокъ, съ возовъ и лотковъ; но національные костюмы, нѣмецкая рѣчь торгующихъ и покупателей придавали всему торгу свой совершенно своеобразный отпечатокъ.

Пока Памфиловна глазѣла по сторонамъ, Маркъ залюбовался на возвышавшійся на сѣверной сторонѣ площади величественный католическій храмъ. То была Маріинская церковь, которая и до настоящаго времени, благодаря своему строго-готическому стилю съ двумя стремящимися въ высь башнями, служитъ лучшимъ архитектурнымъ украшеніемъ Любека.

Вдругъ съ вышины одной изъ башенъ раздался музыкальный перезвонъ колоколовъ. Къ удивленію Марка, кромѣ него да шутихи, воззрившейся вверхъ съ открытымъ ртомъ, никто изъ другихъ на площади не обратилъ на колокольную музыку никакого вниманія. Стоявшій на церковной паперти сторожъ замѣтилъ, видно, недоумѣніе двухъ пріѣзжихъ, и, въ чаяньи «тринкгельда», подошелъ къ нимъ съ поклономъ.

— Это, изволите видѣть, церковный хоралъ, — объяснилъ онъ. — Колокола у насъ играютъ его каждые полчаса. Не угодно ли господамъ осмотрѣть церковь и внутри?

Пропустивъ «господъ» впередъ, онъ сталъ водить ихъ по церкви съ заученными комментаріями, которыя Маркъ въ свою очередь переводилъ своей спутницѣ по-русски.

— Лѣпота неописуемая! — восхищалась Памфиловна въ особенности цвѣтными окнами съ изображеніями изъ священной исторіи, которая въ общихъ чертахъ была и ей знакома. Она охотно обошла бы еще и въ другой разъ весь храмъ, не напомни ей Маркъ, что на постояломъ дворѣ онъ ожидаетъ граматку отъ ольдермана.

Тамъ, дѣйствительно, оказалась уже записочка, но не отъ ольдермана, а отъ самого бургомистра, Іоганна-Антона Нольте, приглашавшаго «г-на секретаря бургграфа новгородскаго» къ себѣ на слѣдующій день запросто отобѣдать.

«Запросто! — подумалъ Маркъ. — Вѣрно, ублажить хочетъ, чтобы не поднималъ шуму»…

На другой день, за нѣсколько минутъ до обѣденнаго часа, Маркъ былъ у дверей бургомистра. Домъ его находился на Широкой улицѣ, лучшей во всемъ Любекѣ, гдѣ у всей торговой аристократіи имѣлись свои особняки. Крыши ихъ были такія же крутыя, какъ въ цѣломъ городѣ, этажи точно такъ же выступали одинъ надъ другимъ, но почти каждый особнякъ былъ еще украшенъ теремкомъ, многоугольными крытыми балкончиками, колонками между оконъ, каменными статуэтками или бюстами и барельефами въ видѣ разныхъ звѣрей, вѣнковъ и гирляндъ. Однимъ изъ старѣйшихъ домовъ былъ домъ бургомистра Нольте. По его карнизамъ тянулись надписи, значительно уже пострадавшія отъ атмосферныхъ вліяній; но по сохранившимся еще отдѣльнымъ словамъ можно было догадаться, что то были благочестивыя изреченія. Надъ массивною же дубовою дверью былъ прибитъ гербъ г. Любека: корабль съ крестомъ на мачтѣ; старецъкормчій у руля указывалъ на этотъ крестъ сидящему на носу юношѣ, какъ бы говоря: «пускаясь въ море, молись Христу». Вмѣсто звонка у входа служило огромное желѣзное кольцо.

Какъ только Маркъ брякнулъ этимъ кольцомъ, дверь безшумно растворилась, и показалась сѣдая голова суроваго на видъ привратника.

— Гость изъ Великаго Новгорода?

На утвердительный отвѣтъ, старикъ впустилъ гостя; а ожидавшій на слѣдующей площадкѣ еще болѣе престарѣлый слуга провелъ его дальше въ рабочій кабинетъ своего господина.

Стѣны и потолокъ здѣсь были сплошь выложены дубомъ, сильно потемнѣвшимъ отъ времени, точно такъ же какъ и вся дубовая рѣзная мебель, тяжеловѣсная, но необыкновенно прочная. На возвышеніи у окна съ маленькими круглыми стеклами въ свинцовомъ переплетѣ сидѣлъ въ «дѣдовскомъ» креслѣ самъ бургомистръ съ карандашемъ въ рукѣ; на небольшомъ столикѣ передъ нимъ лежалъ ворохъ бумагъ и писемъ.

При докладѣ слуги о прибытіи новгородца, хозяинъ отложилъ въ сторону карандашъ и письмо, на которомъ дѣлалъ только-что помѣтки, и не спѣша спустился съ своего возвышенія на встрѣчу гостю, чтобы привѣтствовать его съ пріѣздомъ въ вольный Любекъ.

Маркъ почему-то былъ увѣренъ, что извѣстный своею надменностью глава «вольнаго Любека», Іоганнъ-Антонъ Нольте, долженъ быть могучій атлетъ. Самъ Маркъ былъ невысокаго роста. И вдругъ онъ увидѣлъ передъ собой сухопараго старичка еще на полъ-головы его ниже. Но въ чемъ отказала ему природа, то восполняла внушительная осанка. Плоская грудь была выпячена впередъ; голова закинута назадъ и, точно окостенѣвъ между плечъ, не склонилась даже для поклона; а вмѣсто всей ручной кисти протянулись для рукопожатія лопаточкой только пальцы.

На извиненіе Марка, что онъ оторвалъ, кажется, г-на бургомистра отъ дѣла, тотъ отозвался, что дѣловой человѣкъ дорожитъ каждой минутой краткой земной жизни, дабы извлечь наибольшую пользу для своихъ согражданъ, а онъ, бургомистръ, долженъ служить въ этомъ отношеніи примѣромъ для всей столицы ганзейскаго союза.

— Сегодняшній же день я считаю для себя еще особеннымъ праздникомъ, — прибавилъ онъ въ заключеніе, — ибо давно ожидалъ случая побесѣдовать разъ съ представителемъ, хотя бы и негласнымъ, дружественной намъ новгородской республики.

Говорилъ онъ это медленно, какъ бы взвѣшивая каждое слово, но въ то же время точно принуждая себя придать своему голосу нѣкоторую привѣтливость.

— Ваша любезность, г-нъ бургомистръ, — сказалъ Маркъ, — подаетъ мнѣ надежду, что вы поддержите меня и передъ здѣшнимъ высшимъ судомъ въ томъ казусномъ дѣлѣ, изъ-за коего я присланъ.

— Объ этомъ рѣчь впереди, — уклонился бургомистръ. — А вотъ не скажете ли вы мнѣ…

И онъ сталъ задавать Марку вопросъ за вопросомъ по поводу возникшихъ въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ недоразумѣній между новгородскими властями и тамошней ганзейской конторой. Отвѣты молодого новгородца были такъ опредѣленны и толковы, что подняли его, должно быть, во мнѣніи высокомѣрнаго ганзейца; по крайней мѣрѣ, когда вышедшій слуга доложилъ, что кушанье подано, хозяинъ покровительственно, почти пріятельски взялъ гостя вокругъ стана и провелъ такъ въ столовую.

Здѣсь были уже въ сборѣ всѣ члены семейства и нѣсколько человѣкъ изъ старшаго служебнаго персонала.

Представивъ Марка двумъ дамамъ: женѣ и дочери, онъ окинулъ любовнымъ окомъ стоявшихъ около двухъ молокососовъ. У обоихъ лица были сильно разгорячены, а волосы взъерошены и еще мокры отъ пота.

— А вотъ мои внуки, — сказалъ онъ. — Что, шалуны, набѣгались на дворѣ?

— Мы штурмовали крѣпость, — отвѣчалъ младшій мальчикъ, повидимому, живчикъ.

— А сколько было васъ, штурмующихъ?

— Насъ-то было всего пятеро, а ихъ семеро.

— И все же взяли крѣпость?

— Взяли.

— Молодцы! Надо вамъ знать, — отнесся дѣдъ къ Марку, — что дворъ у меня служитъ также складочнымъ мѣстомъ для моихъ привозныхъ товаровъ. Такъ вотъ изъ пустыхъ бочекъ и ящиковъ шалуны съ своими товарищами строятъ тамъ цѣлыя крѣпости..

— И торговыя суда! — досказалъ внукъ.

— Ну, понятно, и торговыя суда. Какіе жъ вы-то были бы ганзейцы? Впрочемъ, все утро они проводятъ въ монастырской школѣ. Отца они лишились еще пять лѣтъ назадъ: а матери и бабушкѣ съ этими сорванцами дома не управиться… Ну, а теперь прошу къ столу.

Всѣ стали позади своихъ стульевъ, опустивъ взоры и молитвенно сложивъ руки. Глава дома прочелъ молитву; послѣ чего каждый, перекрестившись, занялъ свое мѣсто, — Маркъ — почетное возлѣ хозяина.

Кушанья подавались не одно, за другимъ, а были всѣ уже разставлены на столѣ: чего хочешь, того просишь. Передъ самимъ хозяиномъ красовалась огромная фаршированная щука съ большущими желтыми глазами изъ лимонной корки и съ перечнымъ зернышкомъ вмѣсто зрачка; изъ ноздрей у нея росли цвѣтущія вѣточки розмарина, а все серебристое тѣло ея было обвито пахучей гирляндой изъ зеленаго лука. Заглядѣнье, да и только!

— Это мое любимое блюдо, — заявилъ бургомистръ Марку. — Не начать ли намъ прямо съ него? Или вы, быть можетъ, покушаете сперва чего-нибудь другого? Прошу не стѣсняться.

Выбирать, въ самомъ дѣлѣ, было изъ чего: была тутъ и оленина на лимонной подливкѣ, и баранина съ каперсами, и бычачій языкъ съ оливками, и жареный фазанъ съ трюфелями, и карпъ на розовомъ уксусѣ, и яичница съ вареньемъ, и марципанный пирогъ въ видѣ затѣйливаго готическаго замка… не перечесть!

Не было, конечно, недостатка и въ напиткахъ: съ блюдами чередовались на столѣ цвѣтные муравленные кувшины, изъ которыхъ каждый наливалъ себѣ, по желанію, пива, рейнвейна или сладкаго мускатнаго вина.

«Обѣдъ запросто!» вспомнилась Марку пригласительная записка бургомистра: очевидно, тому хотѣлось показать пріѣзжему новгородцу, какъ кушаютъ «запросто» ганзейцы у себя дома.

Сознаніе собственнаго достоинства ни на минуту не покидало бургомистра и во время обѣда: не объѣдаясь даже любимымъ своимъ кушаньемъ, онъ методично бралъ на тарелку всего понемножку, жевалъ старательно и молча, съ такой сосредоточенной миной, точно исполнялъ Богъ-вѣсть какую важную служебную обязанность. По его примѣру, и всѣ другіе были заняты исключительно тѣмъ же важнымъ дѣломъ, изрѣдка только, да и то шопотомъ, обмѣниваясь отрывочными фразами. Такъ Маркъ имѣлъ полную свободу исподлобья оглядѣться.

Столовая была, повидимому, самой парадной комнатой въ цѣломъ домѣ. Стѣны, какъ и въ кабинетѣ, были дубовыя, но отличались особенно-искусной рѣзьбой и надписями. Каждая надпись была въ нѣсколько строкъ разной длины; изъ чего не трудно было заключить, что то были вирши, какъ потомъ выяснилось — двухъ славныхъ миннезенгеровъ: Вольфрама фонъ-Эшенбаха и Вальтера фонъ-деръ-Фогельвейде.

Отъ проникавшихъ сквозь расписныя окна солнечныхъ лучей вся окружающая обстановка получала какую-то сказочную окраску; разноцвѣтнымъ блескомъ играли и металлическіе кувшины и кубки въ угловыхъ высокихъ постанцахъ, и тяжелые серебряные канделябры съ хрустальными подвѣсками на выступѣ узорчатой кафельной печи, и желѣзныя украшенія на большомъ, орѣховаго дерева, бѣльевомъ шкафѣ…

Когда дѣло дошло до марципаннаго пирога, хозяинъ, видно, насытясь, прервалъ въ первый разъ молчаніе и наставительно заговорилъ съ гостемъ о разныхъ отрасляхъ ганзейской торговли, между прочимъ, и о поваренной соли, добываемой изъ люнебургскихъ соляныхъ источниковъ и составляющей главный предметъ сбыта на всемъ прибалтійскомъ побережьѣ.

— Къ намъ на Волховъ приходятъ отъ васъ вѣдь также цѣлыя суда, нагруженныя солью, — вставилъ Маркъ.

— Да, но самые обширные обороты мы все-таки дѣлаемъ звонкой монетой, — продолжалъ бургомистръ: — благодаря своему богатству, Ганза держитъ въ своемъ кулакѣ (для видимости онъ сжалъ кулакъ) всѣхъ владѣтельныхъ князей и бароновъ: самъ императоръ въ Вѣнѣ считается съ Ганзой! Не такъ ли? — обратился онъ съ властнымъ взглядомъ къ присутствующимъ подчиненнымъ, и тѣ въ унисонъ отвѣчали:

— So ist es.

Маркъ, впрочемъ, уже и раньше въ Ригѣ слышалъ, что безденежье было наслѣдственною, неизлѣчимою болѣзнью тогдашнихъ правителей Германіи. Они закладывали и продавали все и вся, что только можно было заложить и продать: права и вольности, налоги прямые и косвенные, даже наслѣдственные свои замки и цѣлыя провинціи. Примѣру правителей слѣдовало привилегированное сословіе: дворяне и рыцари.

Но, чтобы не сказать чего лишняго, Маркъ на реплику бургомистра счелъ болѣе осторожнымъ съ своей стороны промолчать.

Наконецъ обѣдъ пришелъ къ концу. Снова молитва, тщательное омовеніе рукъ, молчаливый поклонъ подчиненныхъ патрону и его супругѣ, — и всѣ они гуськомъ потянулись вонъ изъ столовой. Новгородскаго же гостя хозяинъ обнялъ снова рукою и повелъ обратно въ свой рабочій кабинетъ.

— Теперь къ вашему дѣлу, — сказалъ онъ. — У меня имѣется достовѣрный свидѣтель, прибывшій въ Любекъ не далѣе, какъ третьяго дня.

Онъ, позвонилъ въ колокольчикъ и вошедшему слугѣ приказалъ позвать свидѣтеля. То былъ датскій матросъ, мужчина преклоннаго уже возраста, нескладно, но крѣпко сшитый, съ открытымъ лицомъ и яснымъ взоромъ.

«Этотъ-то лгать не станетъ», подумалъ Маркъ.

— Вотъ, любезный другъ, тотъ господинъ, о которомъ я давеча говорилъ тебѣ, — обратился бургомистръ къ матросу. — Повтори-ка, что тебѣ извѣстно о каперѣ.

На ломанномъ нѣмецкомъ языкѣ тотъ сталъ разсказывать, какъ по выходѣ изъ Зунда въ Балтійское море, близъ острова Меня, ихъ судно было остановлено каперомъ. Описаніе какъ самого капера, такъ и его капитана, вполнѣ подходило къ «Морской Змѣѣ» и рыцарю Роланду. За кормой хотя и не было уже изображенія морской змѣи, ни надписи, но кургузый, грубо обтесанный видъ кормы показывалъ, что тамъ нарочно была убрана какая-то слишкомъ явная примѣта.

— И что же, васъ дочиста ограбили? — спросилъ Маркъ.

— Грабить-то было нечего: выручки у насъ еще не было, а товаръ былъ простой, имъ неподходящій. Спросили насъ только, куда мы путь держимъ, да не попадались ли намъ ганзейскія суда въ Зундѣ. «Нѣтъ, — говоримъ, — не попадались». И отпустили они насъ съ миромъ.

— А сами поплыли дальше?

— Да, на Зундъ, на всѣхъ парусахъ.

— Какъ видите, г-нъ секретарь, — замѣтилъ бургомистръ, — они торопились убраться изъ Балтики; искать вамъ ихъ здѣсь, слѣдовательно, былъ бы совершенно напрасный трудъ. Не угодно ли вамъ спросить еще о чемъ-нибудь?

Маркъ задалъ матросу еще нѣсколько вопросовъ, между прочимъ, и о томъ, не было ли на каперѣ женщины; но новаго ничего не узналъ.

— Спасибо, любезный, — сказалъ бургомистръ матросу, суя ему въ руку золотую монету. — Выпей за мое здоровье.

— Такъ, по вашему мнѣнію, г-нъ бургомистръ, рыцаря Роланда можно найти только въ одномъ изъ портовъ Нѣмецкаго моря? — спросилъ Маркъ, сильно упавшій духомъ.

— Нѣтъ, и тамъ вы его наврядъ уже застанете, — отвѣчалъ бургомистръ. — Нарушивъ свой договоръ съ Ганзой, онъ поторопится убраться и оттуда. Къ тому же у него еще своя особая забота — укрыть свою молодую плѣнницу въ вѣрное мѣсто; а что же вѣрнѣе, какъ не собственный замокъ?

— Такъ мнѣ, пожалуй, ничего иного не остается, какъ отправиться самому на Рейнъ…

Бургомистръ снисходительно улыбнулся.

— Вы, г-нъ секретарь, еще очень юны! Неужели вы думаете, что какая-нибудь власть въ мірѣ заставитъ рыцаря-грабителя выдать свою жертву?

— Но есть же тамъ на мѣстѣ тоже какія-нибудь власти, которыя сильнѣе этакого разбойника!

— Есть, разумѣется; но какая имъ надобность вмѣшиваться въ ваше частное дѣло? Рейнское купечество не ведетъ никакой торговли съ Великимъ Новгородомъ…

— Да ваша Ганза станетъ же теперь искать свои убытки съ рыцаря Роланда по мѣсту его нахожденія?

— Нѣтъ, этакая тяжба обошлась бы намъ дороже понесенныхъ отъ него убытковъ. Да и, по правдѣ сказать, какіе намъ отъ него убытки? Мы даже въ выгодѣ: плата ему за обратный путь съ Ладоги осталась у насъ въ карманѣ. Счеты наши съ нимъ мы считаемъ навсегда поконченными, и вамъ пришлось бы имѣть съ нимъ дѣло уже помимо ганзейскаго союза. Если-бы вы послушались голоса благоразумія, то махнули бы тоже рукой…

— Объ этомъ и рѣчи быть не можетъ! — воскликнулъ Маркъ. — Я обѣщалъ нашему бургграфу вернуться въ Новгородъ не иначе, какъ съ его дочерью…

— А если ее освободить вамъ не удастся?

— Тогда я вовсе не вернусь.

— Эхъ, молодость, молодость! Такъ поѣздка на Рейнъ, значитъ, для васъ дѣло какъ будто уже рѣшенное?

— Да не сами ли вы, г-нъ бургомистръ, сейчасъ только говорили, что искать нашу бургфрейлейнъ я долженъ на Рейнѣ?

— Это — мое мнѣніе, да. Спрашивается, однако, гдѣ именно на Рейнѣ находится замокъ рыцаря Роланда?

— Самъ рыцарь говорилъ, что около города Майнца.

— Вотъ какъ! Ну, въ такомъ случаѣ я на вашемъ мѣстѣ поѣхалъ бы не водою, а сухимъ путемъ прямо на Майнцъ. Водою вамъ пришлось бы огибать еще Данію, потомъ черезъ Голландію подниматься вверхъ по Рейну; кромѣ того, когда-то еще нашлась бы вамъ оказія. На сухомъ пути единственное затрудненіе встрѣтилось бы для васъ развѣ въ томъ, что на границѣ каждаго изъ нашихъ мелкихъ княжествъ и епископствъ (а ихъ несчетное число) у васъ требовали бы письменный документъ, кто вы такой да откуда; а знаютъ ли у насъ вездѣ, что такое Великій Новгородъ, — я далеко не увѣренъ. Такъ вотъ, въ уваженіе собственно доброй пріязни Ганзы къ Великому Новгороду, я, такъ и быть, снабдилъ бы васъ еще особымъ письменнымъ листомъ, за печатью ганзейскаго союза, для свободнаго пропуска…

— За что я буду вамъ крайне признателенъ, — сказалъ Маркъ, убѣдившійся, что большаго содѣйствія со стороны представителя Ганзы ожидать ему уже нечего. — Не знаю вотъ только, какъ быть мнѣ съ моей спутницей-старухой?

— И охота же была вамъ навязать себѣ такую обузу! Оставьте ее здѣсь, въ Любекѣ.

— Да она съ тоски изведется: нѣмецкаго языка она почти не знаетъ и навязалась мнѣ именно потому, что готова за свою боярышню и въ огонь, и въ воду. Нельзя ли внести ее въ мой пропускной листъ?

— Гм… Будь она еще мужчина, такъ я показалъ бы ее вашимъ слугой…

— А что, еслибы ее перерядить мужчиной?

— А по лицу въ ней не узніютъ сразу женщину?

— О, нѣтъ: вѣдь она же старуха, да еще безобразная. Всю отвѣтственность, г-нъ бургомистръ, я взялъ бы на себя: я выдалъ бы вамъ ее будто за своего слугу, а вы мнѣ на слово повѣрили.

— Чтобы доказать всю мою готовность услужить вамъ, г-нъ секретарь, — и это я для васъ сдѣлаю. Въ Майнцѣ у васъ, конечно, вѣдь нѣтъ никого знакомыхъ?

— Ни души.

— Такъ я вамъ дамъ съ собой еще два письма: одно — къ майнцскому архіепископу, Дитриху I, моему старому школьному товарищу, другое — къ тамошнему бургомистру, Генриху Гильбрехту. Не тотъ, такъ другой окажетъ вамъ возможное покровительство. Засимъ вашъ бургграфъ, надѣюсь, не будетъ уже предъявлять никакихъ претензій къ ганзейскому союзу въ своемъ чисто-семейномъ дѣлѣ?

Что могъ отвѣтить на это уполномоченный новгородскаго «бургграфа»? Ему оставалось только повторить свою «крайнюю признательность».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Архіепископъ майнцскій и рыцарь Роландъ.

— Гдѣ я? Что со мною?

Хотя эти слова, произнесенныя по-русски, и заглушались врывавшимся въ полуоткрытое окно уличнымъ шумомъ, но были все-таки услышаны сидѣвшимъ на подоконникѣ маленькимъ, кругленькимъ человѣчкомъ. Онъ спрыгнулъ на полъ и подбѣжалъ къ кровати въ глубинѣ комнаты, гдѣ лежалъ молодой человѣкъ съ забинтованной головой; увидѣвъ же, что глаза послѣдняго открыты и вопросительно уставились на него, человѣчекъ набожно перекрестился.

— Слава тебѣ, Господи, наконецъ-то очнулся! А я молилась ужъ, молилась, думала: "не доходчивы, знать, грѣшныя молитвы мои до престола Господня! " Въ Новѣгородѣ у насъ призвали бы поповъ, подняли бы образа… Али все еще не признаешь меня, Маркъ Никитичъ?

— Памфиловна! — вымолвилъ Маркъ, который теперь только вспомнилъ, что та вѣдь переряжена мужчиной.

Шутиха же съ радости, не хуже записного акробата, перекинулась въ воздухѣ и стала опять на ноги. Больной слабо улыбнулся.

— Ловко! Гдѣ ты, матушка, научилась этимъ штукамъ?

— А у одного здѣшняго штукаря-перекувырщика на площади подглядѣла. Вѣкъ живи — вѣкъ учись. Одначе порядкомъ же тебѣ, сударикъ мой, соснулось! Недѣлю, почитай, не просыпался, пластомъ лежалъ.

— Цѣлую недѣлю? Да что мнѣ хворь какая прилучилася? И голова у меня никакъ повязана…

Онъ хотѣлъ ощупать повязку. Памфиловна схватила его за руку.

— Не трожь, не трожь! Медикусъ не велѣлъ. Аль и вправду ты такъ-таки ничего ни помнишь, какъ онъ тебя тогда мечомъ по затылку рубанулъ?

— Кто рубанулъ? Медикусъ?

— Какой медикусъ! Разбойникъ этотъ окаянный…

— Рыцарь Роландъ! — вскричалъ Маркъ и сорвался съ изголовья. Но въ очахъ у него круги пошли, и онъ безсильно упалъ опять назадъ на подушки.

— Экъ тебя, сердечный!.. — всполошилась старуха и поднесла къ его губамъ кружку съ питьемъ. — Испейка кисленькаго… Ну, еще, еще глоточекъ; лѣкарь твой самъ напередъ отвѣдалъ; вреда, стало, нѣтъ.

Питье оказало на больного успокоительное дѣйствіе. Онъ глубоко перевелъ духъ и раскрылъ опять глаза.

— Болѣзный ты мой! — покачала головой Памфиловна, — глаза-то вдвое больше стали, и лицомъ потощалъ. Когда-то опять жиру себѣ нагуляешь!

— Никогда я жиренъ не былъ. Но гдѣ мы теперь съ тобой, скажи? Еще въ Любекѣ?

— Эвона! Нешто и про то запамятовалъ, какъ мы колесили по нѣмечинѣ, покуда не добрались сюда?

— Куда?

— Да въ городъ Майнцъ.

— Такъ мы, значитъ, уже въ Майнцѣ… Да, да, что-то припоминается… Но въ головѣ еще туманъ ходитъ, словно все было во снѣ, не на яву.

— Возьмешь терпѣнія, такъ я тебѣ, пожалуй, разскажу, какъ все было.

— Разскажи, матушка; только, сдѣлай милость, не размазывай.

— Да ужъ изъ пѣсни слова не выкинешь. А ты, миленькій, лежи себѣ смирнехонько, слушай краемъ уха. Коли что мимо пропустишь, — тоже не велика бѣда.

И слушалъ онъ «краемъ уха»; какъ въ калейдоскопѣ картинка смѣнялась передъ нимъ картинкой.

Вотъ степь Люнебургская. Разстилается та степь во всѣ концы неоглядной краснобурой равниной съ голубо-алымъ отливомъ; можжевельникъ и верескъ вѣдь въ полномъ цвѣту, и въ тепломъ воздухѣ отъ нихъ словно сладкимъ медомъ пахнетъ. Кругомъ пчелы жужжатъ, да гдѣ-то въ вышинѣ жаворонки звенятъ-заливаются; а то тишь и благодать святая, ненарушимая.

Издали заскрипѣли колеса. То цѣлый обозъ тянется, обозъ со всякимъ товаромъ; телѣги длиннѣйшія съ высокимъ полотнянымъ верхомъ. По бокамъ телѣгъ — стражники; впереди и позади обоза — вершники въ латахъ; не вывелись вѣдь еще рыцари-грабители въ нѣмецкой землѣ, а береженаго и Богъ бережетъ.

Солнышко уже на закатѣ, а степи все еще конца-края не видать. Вотъ и небо стемнѣло, степь затуманилась. Наконецъ-то огонекъ блеснулъ, — слава Богу, жилье! Изба какъ изба, но убрана на нѣмецкій ладъ: полъ песочкомъ посыпанъ, лавки и столъ простые тесовые, но лавки чистыя, ни пылиночки, столъ бѣлой скатертью накрытъ, а замѣсто лучины въ углу, посреди стола въ оловянномъ подсвѣчникѣ свѣточъ зажженъ, свѣточъ пеньковый, насквозь просмоленый. Чадитъ онъ зддрово, но свѣтитъ во-всю.

А съ другого дня и лѣса ужъ пошли, холмы, пригорки… А тамъ деревенька, да еще, поди, на свадьбу угодили: подъ волынку да скрипицу парни да дѣвки хороводъ ведутъ, схватятся и вертятся, ногами притопываютъ.

И сама, гляди, въ плясъ бы пустилась, да вѣдь съ этой нѣмчурой не знаешь, какъ и быть: того гляди, къ судьѣ своему потащутъ.

Вотъ хоть бы на границахъ (а границы-то у нихъ. что ни день, все новыя) одно мученье, наказаніе Божьевсѣ-то пожитки у тебя перероютъ, да по дорожному листу примѣты твои провѣряютъ: такой ли у тебя носъ, такіе-ль глаза и волосъ, и все прочее.

А въ одномъ селѣ и примѣтамъ не повѣрили; въ яму обоихъ вѣдь на хлѣбъ и на воду упрятали, поколѣ, молъ, изъ города разрѣшеніе не выйдетъ; а вышло-то оно только на третьи сутки!

А въ одномъ городѣ послѣ вечерни и въ ворота не впустили.

— Завтра, молъ, день воскресный, такъ всѣ добрые люди послѣ вечерни должны по домамъ сидѣть.

— Да мы же не здѣшніе., чужестранцы…

— Станемъ мы на всякаго чужестранца особые законы писать! Запоздали, — на себя и пеняйте.

Спасибо еще, золотой ключикъ нашелся, калиточку въ воротахъ отперъ; а то такъ бы въ полѣ и заночевали.

А воскресный-то день у нихъ, надо правду сказать, тоже свято соблюдается: лавки и мастерскія ставнями закрыты; ни стука, ни гама. Только отъ храмовъ Господнихъ благовѣстъ разносится, къ молитвѣ призываетъ. И идутъ туда вѣрующіе, старъ и младъ, въ преиспещренныхъ одеждахъ, идутъ чинненько, въ рукахъ молитвенники да четки. А въ храмѣ уже органъ душевно таково играетъ, всѣхъ тоже зоветъ туда и тянетъ…

Долго еще разсказывала бы Памфиловна; но Маркъ внезапно прервалъ ее:

— Постой, погоди; теперь, дай, я и самъ додумаю.

Католическій благовѣстъ перенесъ его мысленно въ хоромы мѣстнаго главы римской церкви, владѣтельнаго архіепископа майнцскаго Дитриха I. Да, вотъ вѣдь какъ то было:

Велѣлъ онъ, Маркъ, доложить о себѣ, какъ о посланцѣ бургомистра любскаго Іоганна-Антона Нольте. И вышелъ къ нему архіепископъ съ величавой осанкой и пастырской улыбкой на гладко-выбритомъ, лоснящемся лицѣ. Голова его была прикрыта багрово-синей бархатной скуфьей, самъ онъ былъ облеченъ въ того же цвѣта шелковую рясу, а на груди его сверкалъ огнями большой алмазный крестъ. Приподнялъ онъ уже и руку, чтобы благословить посланца; но тотъ почелъ долгомъ предупредить:

— Ваше высокопреосвященство милостиво простите иноземца за смѣлость — обратиться прямо къ вашей особѣ.

Рука архипастыря сама собой опять опустилась, улыбка сошла съ его устъ.

— Вы изъ какой же земли?

— Я — русскій изъ Великаго Новгорода.

— Русскій… Значитъ, не святой апостольской церкви?

— Я — греческаго закона, но точно такъ же вѣрую во Христа.

— По нашему, вы — схизматикъ. Но васъ прислалъ ко мнѣ мой старый другъ, бургомистръ г. Любека?

— Да, онъ далъ мнѣ къ вамъ письмо. Въ силу особаго договора ганзейскаго союза съ Великимъ Новгородомъ, Ганза обязалась оказывать новгородцамъ въ Германіи всяческое покровительство…

Дитрихъ I не далъ «схизматику» договорить.

— Гдѣ ваше письмо?

Распечатавъ, онъ пробѣжалъ письмо, потомъ медленнѣе перечелъ его вторично.

— М-да… — протянулъ онъ. — Изъ строкъ моего друга явствуетъ, что ваше дѣло совершенно частное и не возлагаетъ на Ганзу никакихъ обязательствъ…

— Смѣю доложить… — началъ, было, Маркъ.

Но архіепископъ повелительнымъ жестомъ снова остановилъ.его на полуфразѣ и продолжалъ:

— Тѣмъ не менѣе, въ угоду моему дорогому и благородному другу, а не бургомистру г. Любека (имѣйте это въ виду!), я готовъ дать вамъ надлежащія разъясненія. Насколько они удовлетворятъ васъ, — это другой вопросъ. Г-нъ бургграфъ Великаго Новгорода поручилъ вамъ розыскать его сбѣжавшую дочь?

— Она, ваше высокопреосвященство, не сбѣжала, а силой увезена…

— Такъ ли?

— Дозвольте доложить вамъ, какъ было дѣло.

— Прошу; но возможно кратче.

Привыкнувъ докладывать своему «господарю» въ Новгородѣ самыя запутанныя дѣла сжато и ясно, Маркъ точно такъ же изложилъ теперь и несложную исторію увоза бургграфской дочери.

— Если все было такъ, то, конечно… — пробормоталъ архіепископъ, сдвинувъ брови. — Рыцарь Рейнштейнскій передалъ мнѣ обстоятельства дѣла иначе.

— Такъ онъ, значитъ, уже здѣсь?

— Да, на Рейнѣ, въ своемъ родовомъ замкѣ, Рейнштейнѣ. Но сегодня я ожидаю его у себя и переспрошу снова.

— А что же, позвольте узнать, говорилъ онъ вамъ?

— Что бургфрейлейнъ бѣжала съ нимъ по любви, чтобы выйти потомъ за него замужъ.

— Но вѣдь онъ уже женатъ?

— Женатъ, но жена его поступаетъ въ монастырь. Какъ только она будетъ пострижена, а невѣста отречется отъ своей ереси и приметъ святое крещеніе по обряду апостольской церкви…

— Отъ родной своей вѣры она никогда не отречется! — убѣжденно воскликнулъ Маркъ. — Она глубоковѣрующая…

Въ это время на порогѣ показался послушникъ.

— Г-нъ рыцарь Роландъ Рейнштейнскій желалъ бы имѣть счастье представиться вашему высокопреосвященству.

— Его-то мнѣ и нужно. Проси.

Смѣлою поступью и бряцая шпорами, вошелъ рыцарь Роландъ. Склонившись, какъ подобало, передъ архіепископомъ, онъ приложился къ благословляющей его рукѣ и затѣмъ самоувѣренно вытянулся опять во весь свой богатырскій ростъ. Тутъ только замѣтилъ онъ отступившаго въ сторону Марка, и щеки его сквозь загаръ залило густой краской, а изъ-подъ сросшихся густыхъ бровей сверкнула молнія.

— Ты, сынъ мой, я вижу, знаешь уже этого господина, — заговорилъ архіепископъ. — Онъ присланъ сюда нарочно бургграфомъ новгородскимъ, чтобы потребовать у тебя выдачи его дочери.

Рыцарь обмѣрилъ противника своимъ пронизывающимъ взглядомъ и проронилъ свысока съ явнымъ пренебреженіемъ:

— Могли бы, сударь, и не трудиться! Бургфрейлейнъ покинула отцовскій домъ по доброй волѣ.

— Это ложь! — вскипѣлъ Маркъ. — Какъ рыцарь-грабитель, вы похитили ее…

Это было не въ бровь, а въ глазъ. Рыцарь схватился за мечъ; архіепископъ едва успѣлъ удержать его за руку.

— Тише, сынъ мой, тише! Ты забываешь, гдѣ ты.

— Виноватъ, ваше высокопреосвященство… — отвѣчалъ рыцарь, задыхаясь отъ ярости. — Но когда оскорбляютъ мою рыцарскую честь, я теряю голову, во мнѣ просыпается звѣрь…

— Да, злой демонъ въ тебѣ еще очень силенъ. Ты долженъ всѣми силами духа бороться съ нимъ; а г-нъ секретарь не откажется, я надѣюсь, извиниться за свои необдуманныя слова.

— Я охотно извинюсь, если мнѣ докажутъ, что я. неправъ, — сказалъ Маркъ съ дрожащими отъ волненія губами. — А кто изъ насъ правъ, — узнать не долго: стоитъ только спросить самоё бургфрейлейнъ.

— Мы ее и опросимъ, — согласился архіепископъ. — Ты, сынъ мой, привезешь ее ко мнѣ.

— Да ваше высокопреосвященство развѣ не вѣрите моему рыцарскому слову?

— Г-нъ секретарь долженъ услышать правду изъ устъ самой бургфрейлейнъ. Ты, говорю я, привезешь ее и не позже, какъ завтра.

— Завтра-то, простите, невозможно…

— Почему? Что она больна?

— Не то что больна, но… разстроена… Она не свыклась еще съ мыслью, что ей придется отказаться отъ своей ереси…

— А вы насильно принуждаете ее перемѣнить отцовскую вѣру? — вспылилъ опять Маркъ.

— Прошу и васъ не волноваться, г-нъ секретарь; о принужденіи съ нашей стороны не можетъ быть и рѣчи, — охладилъ его пылъ архіепископъ. — А что, сынъ мой, — обратился онъ снова къ рыцарю, — посланіе мое аббату Эбербахской обители ты уже передалъ?

— Передалъ тогда же въ собственныяруки.

— И что же аббатъ?

— За смертью стараго патера часовни св. Клементія, что около моего Рейнштейна, всѣ церковныя требы тамъ временно справляетъ одинъ изъ монаховъ обители; ему-то г-нъ аббатъ и поручилъ теперь подготовить мою будущую супругу къ воспринятію святого крещенія.

— А имя монаха?

— Патеръ Бонифацій.

— Бонифацій? — повторилъ архіепископъ и поморщился. — Мужъ онъ, несомнѣнно, въ ученіяхъ церкви твердый; но есть у него, сколько помнится, одна большая слабость…

— Къ доброму вину? Есть. Вчера, когда онъ въ замкѣ моемъ былъ въ первый разъ, отъ него такъ несло виномъ, что бургфрейлейнъ велѣла ему сѣсть на другомъ концѣ горницы. Не найдетъ ли ваше высокопреосвященство возможнымъ, вмѣсто него, прислать другого пастыря?

— Объ этомъ мы въ свое время подумаемъ. Сперва я желаю самъ видѣть твою еретичку.

— А если она не откажется отъ своей «ереси», то вы не Дадите ужъ вашего благословенія на бракъ ея съ г-номъ рыцаремъ? — спросилъ Маркъ.

— Разумѣется, нѣтъ; кто въ ослѣпленіи своемъ отвергается Царствія Небеснаго, тому нѣтъ ужъ мѣста среди вѣрующихъ чадъ святой римской церкви.

— Но что же тогда станется съ бургфрейлейнъ?

— О послѣдующемъ я не премину поставить васъ въ извѣстность по мѣсту жительства. Вы гдѣ здѣсь остановились?

Маркъ назвалъ свой постоялый дворъ.

— Такъ. Если-бы къ тому времени васъ ужъ не оказалось въ Майнцѣ, то я отпишу обо всемъ моему старому другу, любекскому бургомистру. Засимъ желаю вамъ всякаго благополучія, и да не отвергнутся отъ васъ Всевышній и Пречистая Дѣва.

На этомъ архипастырскомъ напутствіи обрывалась нить воспоминаній Марка.

— Скажи-ка, Памфиловна, — обратился онъ снова къ шутихѣ: — ты ходила вѣдь тогда вмѣстѣ со мною ко дворцу здѣшняго архіепископа?

— Ходила, касатикъ, аки слуга твой вѣрный, да осталась поджидать тебя на улицѣ.

— Ну, и что же послѣ было?

— Какъ не облако тутъ воскурилося, какъ несется по улицѣ борзый конь, а сидитъ на конѣ не добрый молодецъ, сидитъ на немъ Соловей-разбойникъ самъ. Осадилъ у крыльца добра коня, привязалъ ко столбу дубовому, ко тому кольцу булатному, самъ вбѣжалъ на крыльцо скорехонько…

Перейдя на былевой складъ, Памфиловна продолжала уже на-распѣвъ и, сама себя заслушавшись, закачала въ тактъ головой.

— Но вышелъ-то я потомъ изъ двора не вмѣстѣ съ нимъ? — нетерпѣливо прервалъ ее Маркъ.

— Одинъ, родимый, не вмѣстѣ съ нимъ, да не вышелъ, а выскочилъ, выбѣжалъ, побѣжалъ бѣгомъ внизъ по улицѣ. Я во слѣдъ бѣгу, во слѣдъ кричу: «Ты куда, Маркъ Никитичъ? Стой, постой!» А ты безъ оглядки впередъ бѣжишь изъ улицы да въ улицу, изъ переулочка да въ переулочекъ. Тучи нѣтъ, а будто громъ гремитъ, будто громъ гремитъ, да свищетъ молнія. Оглянулась, — съ нами сила крестная! Соловей-разбойникъ во слѣдъ летитъ. Какъ засвищетъ тутъ посоловьиному, зашипитъ, злодѣй, по-змѣиному, зареветъ. собака, по звѣриному, — мать сыра земля продрогнула; налетѣлъ на насъ съ мечомъ наголо; рѣзвы ножки у меня подкосилнея… Какъ очнулася, глядь, — ты въ крови лежишь, а его. окаяннаго, и слѣдъ простылъ.

— Хорошо, Памфиловна; теперь я все понялъ, — перебилъ ее опять Маркъ. — И лѣкарь каждый день заходитъ?

— Каждый день, да не разъ, а два раза. Дай ему Богъ добраго здоровья! Безъ неготебѣ, почесть, и живымъ бы уже не быть.

— Поскорѣй бы меня только совсѣмъ на ноги поставилъ! Тогда и съ рыцаремъ расправимся, и боярышню нашу вызволимъ.

— Такъ она, значитъ, все еще при немъ?

— При немъ въ его замкѣ, неподалеку, слышь, отселѣ. Первымъ дѣломъ хорошенько пораздумать, какъ туда пробраться…

— Пораздумай, батюшка, тряхни мозгами: тебѣ ихъ у меня, дуры, не занимать стать. Что надумаешь — то и благо.

И сталъ онъ раздумывать — и надумалъ.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
Маркъ приступаетъ къ своему замыслу.

— Ну, милый мой, поздравляю: крѣпкая же у васъ натура! — говорилъ Марку лѣчившій его старичекъ-лѣкарь. — Вчера еще я не былъ увѣренъ, вернется ли къ вамъ сознаніе. А нынче уже лихорадки ни слѣда, да и рана очистилась. Что значитъ неиспорченная молодость!

— А скоро, г-нъ докторъ, мнѣ можно будетъ выходить на улицу?

— Вотъ благодарность паціентовъ! — улыбнулся тотъ. — Сегодня только познакомились, а думаете уже о томъ, какъ бы поскорѣе опять отдѣлаться отъ меня.

— Что я вамъ несказанно благодаренъ — и говорить нечего. Но мнѣ каждый день, каждый часъ такъ дорогъ…

— Будто? Тише ѣдешь, дальше будешь.

— Въ моемъ случаѣ поговорка эта не у мѣста. Если я опоздаю, то все — все пропало!

— Что же именно, если это не тайна?

— Простите, г-нъ докторъ, но это пока, дѣйствительно, тайна и не только моя; самое дорогое мнѣ существо въ страшной опасности… Болѣе ничего не могу вамъ сказать.

Блѣдныя щеки больного при этихъ словахъ вдругъ покрылись какъ бы лихорадочнымъ румянцемъ, глаза заблистали. Добродушныя черты лѣкаря приняли очень серьезное выраженіе.

— Сознаніе къ вамъ, милый мой, хоть и вернулось, — сказалъ онъ, — но до душевнаго равновѣсія у васъ еще далеко. Придется продержать васъ взаперти еще нѣсколько лишнихъ дней.

— Такъ я сбѣгу!

— Гм… Васъ, пожалуй, на это станетъ. Какъ же мнѣ быть съ вами?

— Скажите, г-нъ докторъ: когда вы позволите мнѣ встать съ постели?

— Надѣюсь, что завтра.

— А когда снимите совсѣмъ повязку?

— Да такъ черезъ недѣлю…

— Никакъ не раньше?

— Ну, дней черезъ шесть, черезъ пять; тамъ увидимъ.

И Маркъ крѣпился четыре дня, а на пятый встрѣтилъ лѣкаря со словами:

— Сегодня, значитъ, вы даете мнѣ волю?

Тотъ снялъ повязку.

— Какъ мнѣ ни грустно, дорогой мой…

— Что? Неужели рана все еще не зажила?

— То-то, что зажила, совсѣмъ зарубцевалась; здоровье ваше крѣпче, пожалуй, чѣмъ когда-либо прежде…

— Такъ о чемъ же грустить, г-нъ докторъ?

— Да какъ же не грустить, когда приходится разстаться съ такимъ душевнымъ паціентомъ: я — человѣкъ одинокій и къ вамъ всей душой уже привязался…

— Да и я къ вамъ точно такъ же, — сказалъ Маркъ и обнялъ, расцѣловалъ старика. — Это вотъ за вашу доброту, а это за лѣченіе, — добавилъ онъ, подавая ему нѣсколько золотыхъ. — Не знаю, можетъ быть, слишкомъ мало?

— Болѣе, чѣмъ достаточно, — отвѣчалъ лѣкарь, видимо, очень довольный щедрымъ гононаромъ. — Я пропишу вамъ на всякій случай еще успокоительныя капли.

Онъ вырвалъ листокъ изъ своей записной книжки и написалъ карандашемъ рецептъ.

— Здѣсь за ближайшимъ угломъ вы найдете аптеку. Если будете опять волноваться, то довольно вамъ десяти капель на рюмочку воды.

— Капли эти, стало быть, снотворныя? помогаютъ и отъ безсонницы?

— А вы развѣ страдаете также безсонницей?

— Случается…

— Отъ безсонницы можете принимать и пятнадцать капель, въ крайнемъ случаѣ двадцать.

— Никакъ не больше?

— Безъ особеннаго вреда для здоровья вы могли бы выпить, пожалуй, разомъ и всю склянку. Но тогда вы заснули бы какъ убитый, и раньше сутокъ васъ никакими бомбардами не добудились бы.

«Это-де мнѣ и нужно», чуть было не сорвалось съ языка Марка.

Какъ только лѣкарь, окончательно распростившись съ паціентомъ, удалился, Маркъ крикнулъ Памфиловну и, въ сопровожденіи ея, вышелъ на улицу. Аптека, которая, вмѣстѣ съ тѣмъ, была и москательной лавкой, оказалась, дѣйствительно, сейчасъ за угломъ. Получивъ по рецепту капли, Маркъ потребовалъ еще ящикъ съ красками.

— Я такъ и думалъ, что вы живописецъ, — замѣтилъ аптекарь.

Маркъ не могъ подавить улыбки.

— Какъ это вы сразу догадались? спросилъ онъ.

— Да по вашимъ волосамъ: съ такими волосами бываютъ только живописцы.

— Да, мнѣ и то не мѣшаетъ остричься. Гдѣ у васъ тутъ, скажите, цирюльникъ?

— А на рыночной площади, противъ собора.

— На что тебѣ краски, Маркъ Никитичъ, скажи на милость? — спросила Памфиловна, когда они вышли опять изъ аптеки.

— Много будешь знать, — состаришься.

— Молода больно? Вѣрно.

Минуя до рыночной площади нѣсколько улицъ,

Маркъ не могъ не замѣтить въ архитектурѣ домовъ болѣе утонченный художественный вкусъ, чѣмъ въ Любекѣ: стѣны многихъ зданій были въ лѣпныхъ украшеніяхъ и фрескахъ, заимствованныхъ, конечно, изъ Италіи; нѣкоторыя были облицованы еще и цвѣтными кафелями. На рыночной площади обращалъ вниманіе грандіозный соборъ. Но глаза Марка искали теперь только вывѣску цирюльника — мѣдную тарелку, которая, въ самомъ дѣлѣ, блестѣла наискосокъ отъ собора.

Войдя въ цирюльню, онъ велѣлъ остричь себя на манеръ монаховъ, только безъ тонзуры. Памфиловна глазѣла въ открытое окошко на кишѣвшую на площади торговую жизнь и обернулась только тогда, когда Маркъ ее окликнулъ. Кудри его лежали на полу; старуха отъ жалости руками даже всплеснула.

— Мать моя Пресвятая Богородица!

— Что, развѣ не хорошо?

— И для чего ты себя такъ обкорналъ!

— Погоди, не то еще будетъ. Только чуръ — не оглядываться.

Онъ молча указалъ цирюльнику на бритву.

— Обрить васъ прикажете?

— Да, пожалуйста.

— Одинъ, конечно, только подбородокъ?

— Нѣтъ, и усы.

Цирюльникъ пожалъ плечами: "вотъ, дескать, чудакъ-то! " и, вооружившись ножницами, скосилъ съ лица чудаку главную растительность; послѣ чего взялся и за бритву,

— Не оборачиваться! — крикнулъ Маркъ опять шутихѣ, когда та повернула, было, въ его сторону голову.

Минутъ пять спустя, онъ самъ подошелъ къ ней.

— Ну, гляди.

Она такъ и застыла съ разинутымъ ртомъ.

— Не узнаёшь? — разсмѣялся Маркъ. — Помолодѣлъ?

— Совсѣмъ, поди, мальчишкой сталъ! И какъ у тебя, миленькій, духу достало? Борода краситъ мужчину…

— Вотъ слуга мой очень ужъ скорбитъ по моей покойной бородѣ, — обратился Маркъ къ цирюльнику, — Нѣтъ ли у васъ накладныхъ бородъ?

— Какъ не быть.

Цирюльникъ разложилъ передъ нимъ цѣлый ассортиментъ бородъ и усовъ. Маркъ облюбовалъ почему-то косматую рыжую бородку.

— Такая борода васъ очень ужъ будетъ старить, — замѣтилъ цирюльникъ. — На вашемъ мѣстѣ я взялъ бы одни усы.

— Ну, что-жъ, возьмемъ и усы.

— Не могу ли я предложить вамъ и бритву? — спросилъ цирюльникъ.

— Да, позвольте. Все вмѣстѣ и заверните. Расплатившись, онъ справился еще объ адресѣ канатчика.

— Ну, Памфиловна, идемъ.

Въ цирюльнѣ та еще сдерживала свое любопытство, но на улицѣ не выдержала.

— И на что это тебѣ, касатикъ, скажи, такіе усища и эта противная борода?

— А ты все еще не домекнулась?

Старуха свистнула.

— Ахъ, я дура полосатая! Усища для тебя, а борода для меня, чтобы никакъ насъ не признали; вѣрно?

— Вѣрно.

— А одёжа на насъ останется та же?

— Нѣтъ, и одёжу перемѣнимъ. Поищемъ гдѣ поношенную да другого покроя. Вонъ какъ разъ старьевщикъ.

У старьевщика, дѣйствительно, нашлось для обоихъ все, что требовалось.

— А теперича еще куда же? — спросила Памфиловна.

— Въ канатную лавку — захватить веревокъ.

— Чтобы связать лыцаря?

— Можетъ, и для этого, а вѣрнѣе, чтобы было на чемъ спуститься внизъ со стѣны его замка.

— Вона что! И обо всемъ-то вѣдь умница подумалъ!

Нагруженные своими покупками, они возвратились на постоялый дворъ, и, перерядившись во вновь пріобрѣтенное старье, разсчитались съ хозяиномъ.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Маркъ дѣлается ливонцемъ.

Часъ спустя они сидѣли уже въ лодкѣ, которую быстрымъ теченьемъ несло внизъ по Рейну.: Вскорѣ правый берегъ многоводной рѣки сталъ возвышеннымъ и живописнымъ. Но Марку было не до красотъ природы. Онъ завязалъ разговоръ съ лодочникомъ и освѣдомился у него, не водятся ли еще на Рейнѣ разбойники.

— Послѣдніе два года у насъ было здѣсь совсѣмъ уже тихо, — былъ отвѣтъ. — Но вотъ съ той недѣли стали опять пошаливать.

— Гдѣ? На большой дорогѣ?

— Это бы что! Изволите знать замокъ Штальбергъ, что надъ Бахарахомъ?

— Нѣтъ, не знаю.

— Не изъ самыхъ большихъ онъ, но богатый. И какъ вѣдь, поди, разгромили!

— А разбойниковъ не задержали?

— Такъ вотъ ихъ и задержишь! Шайка-то вѣдь не простая…

— Какого-нибудь рыцаря-грабителя?

— Ну да…

— А зовутъ его не рыцаремъ Роландомъ Рейнштейнскимъ?

Лодочникъ опасливо оглядѣлся по сторонамъ, точно среди рѣки кто-нибудь могъ ихъ услышать.

— Разное болтаютъ… Рожи-то себѣ грабители сажей зачернили.

— Но рыцарь Роландъ и раньше тоже, говорятъ, разбоемъ занимался?

— Занимался… Это-то всѣ знаютъ.

— Но лица себѣ еще не чернилъ?

— Нѣтъ.

— Значитъ, грабилъ открыто. И никто ему не препятствовалъ?

— Доколѣ онъ обиралъ проѣзжихъ купцовъ да свою братію рыцарей, ни архіепископу нашему, ни ратушѣ майнцской не было до него дѣла: оберегай себя всякъ, какъ знаешь. Но дернула его нелегкая очистить да потомъ еще и поджечь одинъ монастырь. Ну, тутъ двинули на него уже войско, изъ молодцовъ его кого изрубили, кого живьемъ захватили, и его самого тоже. Тѣхъ безъ дальнихъ разговоровъ пытали и казнили…

— А онъ вышелъ сухъ изъ воды?

— Да вѣдь онъ стараго рыцарскаго и графскаго рода. Засадили его въ тюрьму, лишили графскаго званія. Далъ онъ тутъ подписку, поклялся на святомъ Евангеліи, что на Рейнѣ у насъ никого ужъ обижать не станетъ…

— Только на Рейнѣ?

— И то спасибо. Вѣдь этакій рыцарь-грабитель — что волкъ: жрать овецъ, все равно, его не отучишь.

— И послѣ того онъ никого уже на Рейнѣ не трогалъ?

— Никого; убрался вонъ по-добру, по-здорову, сказываютъ, на Балтику. А теперь, вишь, недѣли двѣ назадъ, опять проявился, принялся за старое.

Такъ Маркъ узналъ про рыцаря Роланда все, что ему пока нужно было знать.

А лодка плыла все дальше и дальше. За Бингеномъ Рейнъ дѣлаетъ крутой поворотъ почти подъ прямымъ угломъ съ запада на сѣверъ и течетъ уже между двумя гористыми берегами, покрытыми виноградникомъ.

— Вотъ и Рейнштейнъ! — указалъ лодочникъ вдаль на зубчатыя стѣны рыцарскаго замка, красовавшагося на отвѣсной скалѣ лѣваго берега.

«Такъ вотъ гдѣ томится бѣдняжка!» — подумалъ Маркъ.

— А это что такое? — спросилъ онъ, когда изъ-за лѣса на правомъ берегу, наискосокъ отъ Рейнштейна, показалась деревушка у подножія горы.

— Это Ассмансхаузенъ. Есть тамъ и гостиница хорошая — «Золотой Якорь».

— Такъ мы сойдемъ здѣсь у опушки.

— Да я подвезъ бы вашу милость къ самой гостиницѣ. Горницы чистыя, да и винцо доброе. Господа майнцскіе очень одобряютъ.

— Нѣтъ, я поищу себѣ жилье подешевле.

Сойдя на берегъ и расплатившись съ лодочникомъ,

Маркъ съ Памфиловной нагрузились своей поклажей и вошли въ лѣсную чащу. Здѣсь оба украсились: онъ — усами, а она — бородкой.

— Чего хохочешь? На старости лѣтъ хоть борода-то выросла! — пробасила шутиха по-мужски, когда Маркъ разсмѣялся ей въ лицо.

— Мужчина хоть куда, — отвѣчалъ онъ. — Но отнынѣ мы съ тобой уже не русскіе, а ливонцы.

— Ливонцы? Это что же за народъ такой будетъ?

— А изъ той Ливоніи, знаешь, гдѣ я прожилъ цѣлыхъ два года. Простой народъ тамъ латыши, а господа — нѣмцы. Ты, стало быть, будешь латышъ, по имени… ну, хоть Янъ.

— Янъ… Это, по-нашему, какъ же?

— По-нашему Иванъ.

— Имя хорошее. А тебя самого какъ звать-то? Чтобы мнѣ, упаси Богъ, не провраться.

— Мое русское имя Маркъ, по-нѣмецки выговаривается Маркусъ; пусть такъ и останется. А прозвище я возьму себѣ совсѣмъ простое, нѣмецкое: Шмидтъ, Мейеръ или Леманъ. Которое лучше?

— Леманъ лучше. Герръ Маркусъ Леманъ! Не забуду. Только по-каковски мы съ тобой разговаривать-то будемъ? Вѣдь по-латышски я и въ зубъ толкнуть не знаю.

— А они здѣсь развѣ знаютъ? Мы будемъ говорить по-своему, а они пусть думаютъ, что по-латышски. Да чтобы намъ не тащиться по деревнѣ со всѣми пожитками, ты, матушка, покамѣстъ оставайся-ка тутъ при нихъ; а я пойду, высмотрю намъ жилье.

Отъ лѣса до деревни не было и полуверсты. Игравшіе по срединѣ улицы ребятишки прервали свою игру и заглядѣлись на незнакомаго имъ усача. Съ пороговъ простыхъ, но опрятныхъ крестьянскихъ домовъ слѣдили за нимъ любопытные женскіе взоры.

Но вотъ и хваленая гостиница: на желѣзномъ шестѣ, выдвинувшемся изъ-подъ крыши крылечка двухъ этажнаго дома, качается вывѣска съ изображеніемъ золотого якоря и съ надписью — «Zum goldenen Anker». Краснощекій парень въ бѣломъ фартукѣ и съ метелкой въ рукѣ, очевидно прислужникъ, спускается съ крылечка и вопросительно смотритъ въ глаза молодому прохожему. Но тотъ пріятельски ему только киваетъ мимоходомъ и обращается съ вопросомъ къ плетущейся навстрѣчу старушенкѣ, не можетъ ли она указать ему, гдѣ здѣсь сдаются комнаты. Старуха озираетъ его своими подслѣповатыми глазами и отрицательно мотаетъ головой.

— Нѣтъ, господинъ, комнатъ у насъ тутъ, въ деревнѣ, никто не спрашиваетъ. А коли кому переночевать, такъ ночуетъ въ «Золотомъ Якорѣ».

— Но мнѣ, матушка, не переночевать, а пожить недѣльку-другую.

— Пожить? Понимаю; а жить подолгу въ гостиницѣ тебѣ, сынокъ мой, не по карману?

— То-то вотъ, что не по карману. Такъ кто меня, скажи, пріютилъ бы?

Старушка задумалась; вдругъ въ тускломъ взорѣ ея блеснула искра радости.

— А вѣдь у меня совсѣмъ, было, изъ головы вонъ! Вдова Шнедервинкъ въ позапрошломъ году сдавала одну горницу пріѣзжему ученому господину. Въ прошедшемъ году у нея никого не было. Ну, а нынче, — почемъ знать? — можетъ, опять сдастъ.

— Вдова Шнедервинкъ? — переспросилъ Маркъ.

— Да, да, фрау Амалія Шнедервинкъ, вдова графскаго лѣсничаго, почтенная женщина, что и говорить.

— А домъ ея который будетъ?

— Домъ-то ея не здѣсь, въ деревнѣ, а пройдя дальше; на горкѣ увидишь красную крышу.

Маркъ поблагодарилъ старуху и зашагалъ впередъ.

Вотъ и конецъ деревни; а вонъ на довольно крутомъ откосѣ горы, покрытой зеленымъ виноградникомъ, сквозь древесную листву палисадника краснѣетъ черепичная крыша, надъ которой вьется легкій дымокъ.

«Чѣмъ дальше отъ посторонняго глаза, тѣмъ лучше!» подумалъ Маркъ и по извивающейся вверхъ тропинкѣ сталъ не спѣша подниматься къ одинокому домику.

Онъ только-что подходилъ къ калиткѣ палисадника, какъ оттуда донеслись до него два женскихъ голоса, — одинъ молодой, другой постарше;

— Кто-то идетъ сюда, Mütterchen.

— Такъ пойди, посмотри.

У самой калитки его встрѣтила черноглазая и босоногая дѣвочка-подростокъ съ засученными до локтей рукавами и запачканными въ землѣ руками. При видѣ молодого человѣка, хотя и въ поношенномъ, но городскомъ платьѣ, она покраснѣла до ушей. Едва успѣлъ онъ спросить, не сдаются ли у нихъ въ наемъ комнаты, какъ она, оставивъ его безъ отвѣта, обратилась уже въ бѣгство. На бѣгу, однако, она, видно, сообщила матери о желаніи пришельца, потому что изъ глубины палисадника послышалось приглашеніе:

— Прошу господина минуточку подождать.

Ждать ему пришлость хоть и не минуточку, а минуты двѣ или три, но ихъ оказалось для хозяйки достаточно, чтобы предстать передъ чужимъ «господиномъ» въ приличномъ видѣ. Только разгоряченное лицо дебелой, среднихъ лѣтъ женщины да надѣтый нѣсколько на бекрень чепецъ свидѣтельствовали о той торопливости, съ которою она для него преобразилась.

— Мы съ дочкой пололи траву на огородѣ; такъ надо было умыть руки, — объяснила она, съ любезной улыбкой подавая ему только-что вымытую, пунцовую и свѣжую руку.

— Вы вѣдь фрау Шнедервинкъ? — спросилъ Маркъ.

— Я самая; а вамъ требуется комната? У меня для васъ найдется, кажется, подходящая. Пожалуйте за мною.

Черезъ сѣни и небольшую столовую она провела его въ довольно просторную, въ два окна, горницу. Кровать, платяной шкапъ, столъ, стулья, — все было самой простой деревенски-топорной работы. Глиняный кувшинъ съ деревянной умывальной чашкой стоялъ на некрашеномъ табуретѣ. Но на кровати оба пуховика — одинъ для спанья, другой, чтобы имъ накрываться, — были пышно взбиты. Наволочки на подушкахъ были бѣлоснѣжныя. Столъ былъ покрытъ грубою, но чистою скатертью. На окнахъ стояли горшки съ. цвѣтами. Полъ былъ посыпанъ бѣлымъ песочкомъ.

— Комната мнѣ очень нравится, — сказалъ Маркъ.,

— И вы мнѣ очень нравитесь, — призналась фрау Шнедервинкъ. — По лицу и по обхожденію я сразу уже вижу, какой кто человѣкъ.

— Но одной комнаты мнѣ мало: со мной старикъ-слуга…

— О! его-то мы тутъ же пристроимъ. Не угодно ли посмотрѣть?

Она толкнула дверь въ сосѣднюю, полутемную каморку, гдѣ оказались также кровать и пара табуретовъ.

— Отсюда выходъ прямо въ заднія сѣни, такъ что слуга не будетъ васъ безпокоить, а все же всегда у васъ подъ рукой.

— Вотъ и отлично. Столоваться у васъ намъ тоже можно будетъ?

— Само собою. И послѣдній жилецъ, очень ученый господинъ, у меня же столовался. Кухарки особой у меня, правда, нѣтъ; мы съ дочкой справляемся въ домѣ сами: хозяйство вѣдь небольшое. по какъ готовить кушанья, я высмотрѣла еще у графскаго повара на Рейнштейнѣ, прежде чѣмъ вышла замужъ за моего покойнаго мужа, графскаго лѣсничаго…

Фрау Шнедервинкъ вздохнула и уголкомъ передника утерла навернувшуюся на глаза слезу.

— Такъ вы хорошо знаете владѣльцевъ Рейнштейна?

— Мнѣ ли ихъ не знать! Ради нихъ же я нарочно держу двухъ козъ; каждый день два раза моя дочка доставляетъ туда кринку козьяго молока для графини Ирмгарды…

У Марка сердце такъ и екнуло. "Вотъ и связь съ Рейнштейномъ! «

— Графиня, значитъ, болѣетъ?

— Охъ, ужъ не говорите! Еще не далѣе, какъ года два назадъ, была кровь съ молокомъ, а теперь и глядѣть-то жалость одна: исхудала, бѣдняжка, день и ночь кашляетъ, да и нравомъ измѣнилася. Когда испытаешь столько горя…

— Я самъ тоже испыталъ его не мало; свѣтъ мнѣ опостылъ! Я готовлюсь въ монахи.

— Въ монахи? Какія времена-то настали! Молодые люди, чѣмъ бы жить да жить, заживо хоронятъ себя…

— Что дѣлать, фрау Шнедервинкъ! На родинѣ моей нѣтъ еще монастырей; такъ вотъ за этимъ-то я и собрался сюда.

— А вы откуда будете?

— Изъ Ливоніи; вѣрно, слыхали?

— Слыхала, какъ не слыхать! Тамъ вѣдь тоже нѣмцы?

— Нѣмцы и латыши. Я — изъ нѣмцевъ, и зовутъ меня Маркусъ Леманъ, а слуга мой, Янъ, изъ простонародья латышей.

— А гдѣ же онъ у васъ?

— Я оставилъ его въ лѣсу съ вещами. Хотѣлъ сперва подыскать себѣ пристанище. Подучить меня къ монастырской службѣ долженъ нѣкій патеръ Бонифацій, что состоитъ при часовнѣ св. Клементія. Туда отъ васъ вѣдь недалеко?

— О! рукой подать: на лодкѣ только черезъ Рейнъ переѣхать. Пожалуйте къ окошку: сами увидите.

Высунувшись изъ окна, дѣйствительно, можно было разглядѣть сквозь кудрявую зелень палисадника противоположный берегъ Рейна, гдѣ на скалѣ величественно высился замокъ Рейнштейнъ съ развѣвающимся флагомъ, а внизу, нѣсколько правѣе, свѣтился золотой крестъ на черепичной кровлѣ часовни. Но взоры Марка привлекла не часовня, а зубчатая верхушка главной башни Рейнштейна, гдѣ межъ каменныхъ зубцовъ бѣлѣла какая-то женская фигура.

— Это кто же тамъ на башнѣ замка? — спросилъ онъ. — Графиня Ирмгарда?

— Нѣтъ, то ея разлучница… Да что съ вами, г-нъ Леманъ?

У Марка отъ внезапнаго прилива крови къ сердцу такъ захватило духъ, что онъ прижалъ къ груди руку и закрылъ глаза.

— Ничего… Это у меня бываетъ, и пройдетъ…

Пересиливъ минутную слабость, онъ заставилъ себя

улыбнуться.

— Вотъ и прошло!

— Можетъ, вамъ стаканчикъ вина? Дома-то у меня, на бѣду, нѣтъ вина; но дочка моя сейчасъ сбѣгаетъ въ „Золотой Якорь“… Рёзхенъ! Рёзхенъ!

Рёзхенъ моментально появилась на зовъ. На щекахъ ея горѣлъ румянецъ смущенія: очевидно, она подслушивала у дверей: очень ужъ любопытно было узнать, поселится ли у нихъ этотъ молодой господинъ или нѣтъ? Мать отдала ей приказаніе на счетъ вина; но Маркъ остановилъ дѣвочку.

— Поспѣется. Мнѣ теперь опять совсѣмъ хорошо. Если мы только сойдемся съ вами въ цѣнѣ, фрау Шнедервинкъ…

— Сойдемся! Лишняго я ни съ кого не беру, а комната у меня все равно пустуетъ. Рёзхенъ сейчасъ съѣздитъ на лодкѣ за вашими вещами.

— Слуга мой не знаетъ по-нѣмецки; такъ я поѣду. вмѣстѣ съ Рёзхенъ.

И не далѣе, какъ черезъ полчаса времени, оба „ливонца“ окончательно уже водворились у фрау Шнедервинкъ.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
Маркъ дѣлается капуциномъ.

Подъ вечеръ того же дня Маркъ съ Яномъ-Памфиловной переправились на хозяйской лодкѣ на лѣвый берегъ Рейна. Подъ самой часовней св. Клементія оказался причалъ, отъ котораго вверхъ вела протоптанная тропинка.

— Тутъ вотъ ты и обождешь меня въ лодкѣ, — сказалъ Маркъ шутихѣ.

Поднявшись на берегъ, онъ вошелъ въ пристроенную къ часовнѣ келью. Дверь не была замкнута изнутри, и потому онъ засталъ патера Бонифація врасплохъ за непоказаннымъ для монашествующихъ ужиномъ — жирнымъ окорокомъ и кувшиномъ добраго вина. Неудивительно, что вошедшаго онъ принялъ далеко нелюбезно:

— Чего лѣзешь не въ урочное время и не постучавшись? Apage, Satana! (Отойди, Сатана!)

— Простите, святой отецъ, — смиренно извинился Маркъ. — Но здѣшніе порядки мнѣ неизвѣстны: я — чужеземецъ…

— Чуже-земецъ? — протянулъ монахъ и прищурился на пришельца.

Впечатлѣніе было, должно быть, благопріятное, потому что, кивнувъ на свободный табуретъ около стола, патеръ предложилъ ему уже не столь суровымъ тономъ:

— Садись, fili mi, и дай мнѣ сперва насытить чрево. Mens sana in corpore sano (бодрый духъ въ бодромъ тѣлѣ).

Такъ Маркъ имѣлъ время разглядѣть его. То былъ мужчина почтеннаго уже возраста, тучный и рыхлый. Не прерывая ѣды и посапывая своимъ толстымъ носомъ, формы и цвѣта назрѣвающей синей сливы, онъ исподлобья вскидывалъ на молодого гостя пытливые взгляды.

— Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto. Amen! — произнесъ онъ, наконецъ, осѣняясь крестомъ и утирая рукавомъ влажныя губы. — Ты, сынъ мой, по глазамъ вижу, думаешь: „ай да монахъ! въ постный день скоромится мясомъ.“ Да какое это мясо? Звѣря лѣсного, вепря! А чѣмъ питается вепрь? Травами и кореньями лѣсными. Ergo мясо его есть точно такая же овощь постная, какъ рѣпа и капуста. Sapienti sat! (Разумному довольно). Ну, а теперь, сынъ мой, скажи-ка мнѣ: кто ты да откуда?

Маркъ заявилъ о себѣ то же, что и давеча вдовѣ Шнедервинкъ, прибавивъ, что онъ купеческаго рода, но круглый сирота и столько на своемъ вѣку натерпѣлся отъ дурныхъ людей, что хочетъ посвятить себя служенію Богу.

— Гм… — промычалъ патеръ Бонифацій. — А на совѣсти твоей нѣтъ смертнаго грѣха? Какъ блудный сынъ на духу, покайся-ка мнѣ: „Pater, peccavi!“

— Каяться мнѣ, святой отецъ, не въ чемъ.

— Такъ ли? Гляди мнѣ въ глаза.

Устремленный на него инквизиторскій взглядъ капуцина Маркъ выдержалъ спокойно и тѣмъ разсѣялъ всякія сомнѣнія.

— Ты — не преступникъ, да и не закоренѣлый грѣховодникъ, — охотно тебѣ вѣрю. Повѣдай же мнѣ, что было съ тобой.

— Я все еще, святой отецъ, болѣю и тѣломъ, и духомъ. Будьте милосердны, не растравляйте моихъ душевныхъ ранъ! У васъ я искалъ успокоенія, забвенія…

Впалыя и блѣдныя щеки Марка послѣ недавней болѣзни какъ будто подтверждали его слова. Монахъ уже не настаивалъ, но на всякій случай сдѣлалъ ему еще нѣсколько вопросовъ относительно его мнимаго родного города Риги. Проведя тамъ цѣлыхъ два года, Маркъ, не задумываясь, давалъ самые точные отвѣты. Патеръ Бонифацій удовольствовался ими и справился еще только о мѣстѣ его теперешняго пребыванія.

Въ это время на улицѣ раздался конскій топотъ, и мимо открытаго окошка кельи проскакало нѣсколько всадниковъ. Въ переднемъ изъ нихъ Маркъ успѣлъ распознать рыцаря Роланда, хотя тотъ и не былъ въ своемъ обычномъ рыцарскомъ, а въ зеленомъ охотничьемъ уборѣ, съ охотничьимъ рогомъ черезъ плечо и самострѣломъ за спиной. Спутники его, — очевидно, челядинцы, — были одѣты кто во что; но всѣ были также вооружены самострѣлами, рогатинами, ножами.

— Sancta Maria! — испустилъ патеръ благочестивый вздохъ.

— Это кто же? — спросилъ Маркъ. — Ужъ не владѣлецъ ли Рейнштейна?

— Графъ Рейнштейнскій, да.

— То-то мнѣ сказывали еще въ Майнцѣ, что онъ большой охотникъ. Но почему онъ ѣдетъ на охоту не съ утра, а съ вечера? Вѣрно, на какого-нибудь ночного звѣря?

— На ночного звѣря, м-да… Но я съ тобой, сынъ мой, заболтался; мнѣ надо еще въ замокъ

— Такъ когда же дозволите мнѣ завернуть опять къ вамъ? За труды ваши я радъ подѣлиться съ вами моими мірскими средствами; они не велики, но мнѣ все равно дѣвать ихъ уже некуда.

— Хвалю. Ты, сынъ мой, вижу, искренно ищешь забвенія отъ мірскихъ суетъ. Я буду ожидать тебя завтра за часъ до ужина. Повтори про себя на всякій случай всѣ молитвы, которыя знаешь.

„Вотъ те на! Онъ испытать меня хочетъ!“ — подумалъ Маркъ, а вслухъ замѣтилъ;

— Признаться, святой отецъ, въ молитвахъ я не такъ-то твердъ. Не дадите ли вы мнѣ съ собой молитвенника?

— Да ты грамотный, что ли?

— Читать научилъ меня въ Ригѣ мой духовникъ, патеръ Бенедиктъ.

— Какъ же онъ не настоялъ на томъ, чтобы ты зналъ наизусть хоть главныя-то молитвы? Ну, да Богъ проститъ!

И довѣрчивый монахъ вручилъ ему переплетенный въ толстую свиную кожу фоліантъ, само собою разумѣется, рукописный, потому что первая печатная книга — Евангеліе — вышла изъ-подъ Гуттенбергова ручного станка только 18 лѣтъ спустя.

Полъ-ночи затѣмъ Маркъ просидѣлъ надъ католическимъ молитвенникомъ, и такъ какъ память у него была счастливая, то еще до восхода солнца онъ зналъ уже на зубокъ латинскій текстъ молитвы Господней и еще двухъ-трехъ другихъ.

Спалъ онъ при открытомъ окнѣ, и только улегся въ постель, какъ съ того берега Рейна сквозь ночную тишину къ нему явственно донесся глухой стукъ многочисленныхъ конскихъ копытъ.

„Это рыцарь съ охоты своей назадъ возвращается! Но на какого звѣря онъ охотился? Ужъ не на двуногаго ли?“

Съ этою мыслью Маркъ заснулъ. Когда же онъ въ урочное время сталъ собираться опять къ патеру Бонифацію, хозяйка, фрау Шнедервинкъ, принесла ему самую свѣжую новость:

— Слышали вы, г-нъ Леманъ, какія страсти!

— Ничего не слышалъ. Что такое?

— Опять разбой да съ смертоубійствомъ!

— Вотъ какъ! Гдѣ же это?

— Да на Мозелѣ подъ Мюнстермайфельдомъ. Графъ Эльцъ выдаетъ вѣдь замужъ свою дочку. Объ этомъ-то вы, конечно, слышали?

— И этого не слышалъ.

— Неужели! Такъ добрая половина приданаго для нея была закуплена и заказана въ Кельнѣ. Ну, вотъ, разбойники-то, должно быть, и пронюхали, что вещи идутъ изъ Кельна водою вверхъ по Рейну и Мозелю до ближайшей къ графскому замку пристани подъ Мюнстермайфельдомъ.

— И выждали ихъ у пристани?

— Да, въ сосѣднемъ бору. Какъ только все было нагружено на телѣги, они нагрянули изъ засады. Возчики стали, было, защищать хозяйское добро; да старшаго изъ нихъ атаманъ шайки тутъ же собственноручно прикончилъ, а прочіе съ испуга разбѣжались.

— Но атамана никто въ лицо развѣ не узналъ?

— То-то, что лица у всѣхъ зачернены были сажей, совсѣмъ какъ намедни въ замкѣ Штальбергъ.

— А одѣты они были охотниками?

— Въ темнотѣ не разглядишь. Только ростомъ атаманъ былъ много выше прочихъ, подъ верхней одеждой на немъ была кольчуга: одинъ возчикъ пырнулъ его въ бокъ ножемъ, да ножъ застрялъ у него въ кольчугѣ.

— И подозрѣнія ни на кого такъ и нѣтъ?

— Меня-то, пожалуйста, не спрашивайте! Я ничего не знаю и знать не хочу…

Ясно, что и сама фрау Шнедервинкъ подозрѣвала владѣльца Рейнштейна, но болтовней своей не хотѣла нажить себѣ бѣды,

Патеръ Бонифацій былъ еще болѣе сдержанъ: ни словомъ самъ онъ не обмолвился о ночномъ разбоѣ, а когда Маркъ завелъ о немъ рѣчь, то монахъ прервалъ его:

— И охота тебѣ, сынъ мой, слушать всякія бабьи сказки! Скажи-ка мнѣ молитву Господню.

— Pater noster, qui est in coelis, sanctificetur nomen Tuum, — началъ Маркъ. — Adveniat regnum Tuum. Fiat voluntas Tua sicut in coelo et in terra»…

Безъ запинки досказалъ онъ молитву до конца. Капуцинъ былъ до того погруженъ въ занимавшія его мысли, что даже не похвалилъ ученика, не сталъ переспрашивать другихъ молитвъ.

Прошло нѣсколько дней. Хозяйка по-прежнему избѣгала разговора съ постояльцемъ о Рейнштейнѣ; зато молоденькая дочка ея оказалась общительнѣе. Три раза въ день съ сіяющей улыбкой, принося Марку кринку парного козьяго молока, она сообщала ему всѣ мѣстныя новости и такъ же бойко отвѣчала на всѣ его разспросы объ обитателяхъ Рейнштейна. Такъ узналъ онъ, что графиня Ирмгарда, несмотря на настоятельныя увѣщеванія патера Бонифація, вовсе какъ будто не намѣрена покинуть замокъ для монастырской кельи, а соперница ея на всѣ его духовныя поученія упорно отмалчивается.

Войти самому въ какое-либо общеніе съ молодой узницей Маркъ все еще не, нашелъ удобнаго случая. Наконецъ такой случай представился.

— Бѣдная наша графиня! — вздохнула Рёзхенъ, когда принесла ему опять полную кринку.

— А что съ нею? — спросилъ Маркъ.

— И говорить-то не хочется…

— Что она совсѣмъ расхворалась, слегла?

— Сляжешь тутъ, коли тебя вотъ этакъ…

И дѣвочка такъ картинно размахнулась по воздуху сжатымъ кулакомъ, что и безъ дальнѣйшихъ словъ можно было понять недосказанное.

— Неужели самъ мужъ поднялъ на нее руку?

— Да вѣдь онъ, г-нъ Леманъ, когда взбѣсится, такъ не подходи къ нему; а взбѣсила она его тѣмъ, говорятъ, что наотрѣзъ уже отказалась постричься; она тоже, вѣдь, знаете, преупрямая!

— Когда жъ это было? сегодня?

— Да, нынче поутру. Но онъ настоитъ-таки на своемъ; сейчасъ послѣ того велѣлъ подать себѣ коня и поскакалъ въ Майнцъ.

— Къ архіепископу? Такъ что раньше ночи, пожалуй, не вернется?

— Гдѣ ужъ! Можетъ, тамъ и переночуетъ.

«Теперь или никогда!» — рѣшилъ Маркъ.

— Сходи-ка, милая, въ «Золотой Якорь», — сказалъ онъ, — и принеси мнѣ три бутылки лучшаго стараго вина; патеръ Бонифацій обѣщался навѣстить меня послѣ урока.

На самомъ дѣлѣ капуцинъ ничего подобнаго ему еще не обѣщалъ. Но ежедневные уроки настолько уже сблизили ученика съ учителемъ, что трудно было ожидать съ его стороны отказа.

На этотъ разъ благодушный вообще патеръ былъ замѣтно не въ духѣ. На столѣ передъ нимъ стоялъ кувшинъ съ виномъ, изъ котораго онъ, не стѣсняясь уже присутствіемъ ученика, наполнялъ себѣ кружку за кружкой, какъ бы заливая накипѣвшую въ немъ желчь.

— Вы, святой отецъ, чѣмъ-то какъ-будто разстроены, — замѣтилъ Маркъ: — что васъ такъ огорчило?

Монахъ рукой махнулъ.

— Лучше и не спрашивай!.. Достань-ка вонъ изъ шкапчика кружку: пофилософствуемъ.

— Мнѣ майнцскій врачъ, простите, не велѣлъ пить дешеваго молодого вина…

— Скажите, пожалуйста! Такъ что же, ты пьешь все только дорогое старое?

— Что же дѣлать, коли прописано?

— А гдѣ же ты берешь его? Ужъ не въ «Золотомъ ли Якорѣ?»

— Да; а что, развѣ тамъ нѣтъ хорошаго вина?

— Есть-то есть; да хозяинъ — продувной дѣтина и при случаѣ радъ неопытному человѣку отпустить дрянь за дорогую цѣну.

— Самъ-то я, разумѣется, не знатокъ въ рейнскихъ винахъ. Но если-бъ вы, святой отецъ, были столь милостивы сказать ваше мнѣніе…

— Что-жъ, я не прочь; какъ-нибудь загляну къ тебѣ.

— Да зачѣмъ откладывать? Лодка моя стоитъ тутъ же, у вашей пристани. Прежде, чѣмъ идти въ замокъ, провели бы у меня часокъ.

— Уговорилъ!

Фрау Шнедервинкъ, предупрежденная дочкой, встрѣтила ихъ у калитки и съ низкими поклонами выразила почтенному патеру свою благодарность за честь, оказанную ея убогой хижинѣ.

— Pax vobiscum! (Миръ вамъ!) — произнесъ тотъ въ отвѣтъ, суя въ губы ей одну изъ своихъ пухлыхъ рукъ, а подбѣжавшей въ это время Рёзхенъ другую.

Когда же тутъ словоохотливая хозяйка затараторила о своихъ мелкихъ нуждахъ, онъ остановилъ потокъ ея рѣчи:

— Mulier taceat in ecclesia! (женщина да безмолвствуетъ въ обществѣ!) Пришелъ я, дочь моя, на сей разъ для собесѣдованія не съ тобой, а съ твоимъ постояльцемъ.

— Да, фрау Шнедервинкъ, и, пока васъ не позовутъ, прошу къ намъ отнюдь не входить! — внушительно добавилъ отъ себя Маркъ, послѣ чего провелъ гостя въ домъ и въ свою горницу.

Хозяинъ «Золотого Якоря» не обманулъ ожиданій Марка: вино оказалось, дѣйствительно, давнишняго разлива и пришлось знатоку-капуцину до того по вкусу, что очень скоро въ первой бутылкѣ не осталось уже ни капли.

— Экое вѣдь горе! — вздохнулъ патеръ Бонифацій, — едва лишь во вкусъ вошелъ…

— Кабы всякому горю помочь такъ легко было, то и горя на свѣтѣ бы не было! — сказалъ Маркъ и досталъ изъ шкапа другую бутылку,

— Она у тебя еще нераскупорена? — спросилъ патеръ.

— Нѣтъ, но слуга мой сейчасъ раскупоритъ.

— Не зачѣмъ; подай-ка ее сюда.

— Зачѣмъ вамъ самимъ безпокоиться…

— Подай, говорятъ тебѣ!

Отобравъ бутылку у Марка, капуцинъ отставилъ ее въ сторону.

— У тебя, carissime, вѣрно, еще и третья найдется?

— Есть про запасъ.

— Ну, такъ ту и дай раскупорить; а эту я захвачу съ собой: дома на досугѣ еще строже изслѣдую.

Доставъ изъ шкапа запасную бутылку, Маркъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, незамѣтно опустилъ въ карманъ стклянку съ каплями, приготовленными ему майнцскимъ аптекаремъ, и вышелъ вонъ въ каморку ЯнаПамфиловны.

Отпивъ изъ откупоренной шутихой бутылки изрядный глотокъ, онъ, вмѣсто отпитаго вина, долилъ туда сонныхъ капель и взболтнулъ бутылку; послѣ чего возвратился опять къ патеру.

— Бѣда съ этимъ дуралеемъ-слугой! — сказалъ онъ, наливая гостю полную кружку: — и раскупорить-то эта: кую старую бутылку не умѣетъ. «За тридцать лѣтъ, — говоритъ, — пробка приросла къ стеклу».

— А что жъ, можетъ, такъ и есть? Зато и вкусъ будетъ тоньше! — причмокнувъ, ухмыльнулся патеръ Бонифацій и прильнулъ къ кружкѣ.

— Ну, что? — спросилъ Маркъ.

— Какъ тебѣ сказать?.. Какъ будто горьше.

— Значить, крѣпче. Или ваша натура, святой отецъ, не переноситъ слишкомъ крѣпкаго вина?

— Моя-то натура?

Залпомъ опорожнивъ кружку, онъ протянулъ ее Марку:

— Наливай еще!

Вторую кружку осушилъ тоже духомъ; но дѣйствіе капель уже сказалось: глаза у него посоловѣли и сами собой стали слипаться.

— М-да… винцо забористое… — замямлилъ онъ коснѣющимъ языкомъ. — Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo (капля долбитъ камень не силой, а частымъ паденіемъ)…

Маркъ налилъ ему въ кружку остатокъ изъ бутылки. Но надобности въ этомъ уже не было. Голова патера склонилась на бокъ, и грузное тѣло его покачнулось, стало скатываться со стула. Маркъ обхватилъ его руками и бережно спустилъ на полъ.

— Готовъ! — обернулся онъ къ Памфиловнѣ, наблюдавшей за обоими въ полуотворенную дверь своей каморки. — Теперь пособи-ка мнѣ, матушка, съ него рясу снять.

Это для чего же? — удивилась старуха.

— А на себя примѣрю.

Шутиха, судя по себѣ, думала, что все это онъ дѣлаетъ только для смѣху, и, посмѣиваясь, помогла ему облечься въ одѣяніе капуцина.

— А на здѣшнихъ патеровъ все же не похожъ, — замѣтила она: — они всѣ бритые…

— Обриться-то не долго.

Снявъ приставные усы, Маркъ взбилъ въ кружкѣ мыльную пѣну, намылилъ себѣ лицо и передъ зеркальцемъ на стѣнѣ сбрилъ наросшую за послѣднее время щетину.

— А все куда еще молодъ, — продолжала критиковать Памфиловна,

— Дай время, — состарюсь.

При помощи взятыхъ съ собой изъ Майнца красокъ онъ навелъ себѣ межъ бровей и около угловъ рта морщины, а носъ раскрасилъ, по образцу носа патера Бонифація, въ багровый цвѣтъ съ синеватыми переливами.

— Ну, что, каковъ?

Памфиловна даже отплюнулась:

— Тьфу! тьфу! какъ есть пьяница. Покажись ты въ такомъ образѣ нашей боярышнѣ, она и говорить-то съ тобой не станетъ.

Произвести отталкивающее впечатлѣніе было, очевидно, не въ разсчетахъ самозваннаго капуцина; не тронувъ морщинъ, онъ съ носа смылъ опять краску.

— Подай-ка мнѣ теперь канатъ.

— Канатъ?

— Аль ужъ забыла, для чего мы его купили въ Майнцѣ?

— Эвона! Да ты, Маркъ Никитичъ, что это намыслилъ? Никакъ и вправду сейчасъ вотъ въ замокъ къ нашей боярышнѣ сбираешься?

— Наконецъ-то домекнулась.

Помоги тебѣ Господь! А сердце-то у меня такъ и упало, ровно передъ бѣдою…

— Ну, ну, не пророчь.

Обмотавъ свой станъ канатомъ, онъ сверхъ рясы опоясался ремнемъ, а на голову накинулъ капюшонъ.

— Pax vobiscum!

— Теперя-то патеръ, какъ патеръ, — одобрила старуха. — Только за этого Бонифація, пожалуй, все же не сойдешь.

— Да я и не скажусь имъ: я будто отъ него присланъ.

— Умно и красно. А буде тебя, родненькій, схватятъ, что-то со мной, горемычной, станется? Охъ-охъ-охъ!

— Всѣ мы, матушка, въ руцѣ Божіей; да ты, какъ балясница, все равно извернешься. Какъ бы меня теперь только хозяйки не подглядѣли…

— Имъ не до тебя: гроза, вишь, надвигается; такъ козъ своихъ онѣ раньше домой пригнали и не вышли еще изъ хлѣва.

— А входить сюда имъ заказано. Впередъ!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
Рейнштейнская узница.

Переправляясь съ шутихой на тотъ берегъ Рейна къ часовнѣ, Маркъ внимательнѣе, чѣмъ когда-либо прежде, воззрился къ высившемуся передъ нимъ Рейнштейну.

Высокая-превысокая, почти отвѣсная скала; надъ скалою — зубчатыя стѣны рыцарскаго замка, а надъ стѣнами — двѣ башни, — одна выше, другая ниже, — съ бойницами и стрѣльчатыми окнами. Нависшія надъ замкомъ темныя грозовыя тучи придавали ему теперь еще болѣе грозный видъ. Сердце въ груди Марка невольно сжалось,

«Разъ попадешь туда, такъ поминай, какъ звали!» И вотъ онъ степенною поступью патера идетъ уже отъ часовни къ замку. Дорога вверхъ извивается съ правой стороны скалы подъ густымъ навѣсомъ зелени, то уклоняясь въ бокъ, то приближаясь къ самой скалѣ. Изъ трещинъ скалы чистыми струйками сочится вода и отъ этой никогда не изсякающей влаги подъ лиственнымъ сводомъ воздухъ, чѣмъ выше въ гору, Тѣмъ все свѣжѣе, почва подъ ногами все сырѣе, обращаясь тамъ и сямъ уже въ липкую грязь, пристающую къ подошвамъ. Изъ-за лѣсной гущины не видать въ вышинѣ и самаго замка. Но при поворотахъ дороги открываются просвѣты въ глубину — въ сторону Рейна, и въ этихъ просвѣтахъ, какъ въ панорамѣ, появляется то подвижное зеркало рѣки съ ползущей по ней подъ бѣлымъ парусомъ лодкой, то клочокъ противоположнаго берега съ виноградниками и игрушечными домиками.

Оттого ли, что организмъ у Марка послѣ недавней болѣзни не совсѣмъ еще окрѣпъ, отъ возбужденнаго ли душевнаго состоянія или просто отъ душной грозовой атмосферы, — но дыханье у него сперло, и онъ былъ вынужденъ опуститься на гранитную глыбу, чтобы отдышаться. Вдругъ блеснула молнія и загрохоталъ громъ, перекатываясь въ окружающихъ горахъ. Минуту спустя, по листвѣ кругомъ зашелестѣли первыя крупныя капли лѣтняго дождя.

Отдыхать уже не приходилось; надо было двинуться дальше.

Вотъ и послѣдній поворотъ, деревья разступились, и передъ нимъ — подъемный мостъ замка. Мостъ былъ спущенъ, но за нимъ находились еще массивныя рѣшетчатыя ворота, въ которыя никто не впускался безъ предварительнаго опроса.

Въ тотъ самый мигъ, какъ онъ подошелъ къ воротамъ и окликнулъ привратника, въ глаза ему брызнула такая ослѣпительная молнія, надъ самой головой его грянулъ такой оглушительный громовой ударъ, что онъ Невольно зажмурился и ухватился рукой за желѣзную рѣшетку. Не замолкли еще раскаты, какъ небеса, казалось, разверзлись, и хлынулъ дождь сплошнымъ ливнемъ, водопадомъ.

Несмотря на сѣрую капуцинскую рясу Марка и надвинутый на лобъ капюшонъ, затемнявшій лицо, привратникъ уже по голосу распозналъ, что это не патеръ Банифацій, и счелъ нужнымъ спросить, что угодно святому отцу.

— Pax vobiscum! — отвѣчалъ Маркъ. — Отецъ Бонифацій занемогъ и прислалъ меня замѣсто себя.

— Къ бургфрейлейнъ или къ самой графинѣ?

— Къ бургфрейлейнъ.

— Но святой отецъ, пожалуй, не знаетъ еще, какъ пройти къ ней на башню?

— Не знаю, fill mi. Я здѣсь еще не бывалъ.

— Такъ вотъ комнатный слуга проведетъ васъ, — указалъ привратникъ на человѣка, укрывшагося отъ дождя съ двумя товарищами подъ исполинскимъ, развѣсистымъ яворомъ посреди двора. — Эй, Фридолинъ! провели-ка святого отца къ бургфрейлейнъ.

Слѣдуя за Фридолиномъ къ главному входу замка, Маркъ и сквозь ливень не могъ не замѣтить, что весь лицевой фасадъ съ верху до низу удивительно живописно увитъ плющемъ и дикимъ виноградомъ.

«Вѣрно и внутри все подъ стать этому», — мелькнула у него мысль.

Но онъ ошибся. Въ пріемномъ залѣ, куда они ступили изъ полутемныхъ сѣней, потолокъ былъ выбѣленъ просто известью; выкрашенныя въ кроваво-алый цвѣтъ стѣны выцвѣли, и только болѣе яркіе четыреугольники на общемъ тускломъ фонѣ свидѣтельствовали, что здѣсь, должно быть, еще недавно висѣли фамильные портреты. Вся обстановка ограничивалась тесовымъ столомъ между оконъ да дюжиной такихъ же простыхъ, топорной работы. стульевъ вдоль стѣнъ.

«Что за бѣднота! У нея въ башнѣ, чего добраго, еще бѣднѣе».

По крутой, узенькой, межъ глухихъ стѣнъ, лѣстницѣ они поднялись въ слѣдующій ярусъ. Вотъ, очевидно, столовая, посрединѣ обѣденный столъ, накрытый дырявою скатертью; передъ нимъ широкое прадѣдовское кресло съ неотдѣланной медвѣжьей шкурой въ ногахъ. По стѣнамъ такіе же, какъ въ пріемной, простые стулья. Въ глубинѣ — дубовый, почернѣвшій отъ времени, искусной рѣзьбы посудный шкапъ, но съ самой простой глиняной посудой, а рядомъ — огромный желѣзный сундукъ, на которомъ валяются въ безпорядкѣ охотничьи принадлежности и разное оружіе: какъ бросилъ ихъ туда, вернувшись съ охоты, владѣлецъ замка, такъ они и остались лежать неубранными.

— Рыцарь Роландъ обѣдаетъ развѣ одинъ? — не утерпѣлъ Маркъ спросить своего провожатаго, указывая кивкомъ на единственное кресло у стола.

— Одинъ, — отвѣчалъ тотъ, видимо, неохотно.

— А супруга его?

— Графиня?

— Ну да, графиня.

— Графиня не такъ-то здорова.

Миновавъ еще двѣ-три пустыя горницы, они вышли на широкую террасу, обращенную на Рейнъ; а оттуда, чрезъ низенькую стеклянную дверку, попали въ большой залъ, весь увѣшанный блестящими рыцарскими доспѣхами.

— Это нашъ рыцарскій залъ! — не безъ гордости пояснилъ тутъ Фридолинъ. — На той недѣлѣ только графъ выкупилъ послѣднее.

— А фамильные портреты оставилъ еще въ закладѣ?

— Скоро ихъ и такъ отберемъ!

Снова лѣстница, еще круче и уже первой.

— Это вотъ главная башня, гдѣ живетъ бургфрейлейнъ, — объяснилъ Фридолинъ. — На самой вышкѣ — площадка, гдѣ она гуляетъ, а пониже — ея горница.

Дѣйствительно, еще на пути къ вышкѣ оказалась желѣзная дверь. На гвоздѣ рядомъ висѣлъ большущій, затѣйливой формы ключъ. Отомкнувъ имъ дверь, Фридолинъ пнулъ ее ногой, — и тяжелая желѣзная дверь со скрипомъ растворилась. За нею была еще другая дверь, деревянная. Изъ-за этой раздался теперь громкій собачій лай, а вслѣдъ затѣмъ и молодой женскій голосъ, отъ котораго у Марка сердце въ груди затрепетало:

— Тише, Грейфъ! Кто тамъ?

— Это я — Фридолинъ, — отвѣчалъ слуга.

— Чего тебѣ?

— Да вотъ патеръ Бонифацій захворалъ и прислала замѣстить себя другого.

За дверью щелкнула задвижка, — и дверь растворилась.

— Войдите, — пригласила «бургфрейлейнъ» мнимаго замѣстителя своего духовнаго отца.

Слуга удалился. Что Аглая въ этомъ пожиломъ капуцинѣ не узнала молодого дьяка своего отца, — было вполнѣ естественно. Маркъ же не могъ еще разглядѣть черты ея лица, потому что она стояла спиной къ свѣту. Онъ видѣлъ передъ собой только высокую и стройную женскую фигуру, склонившуюся надъ громаднымъ датскимъ догомъ, который продолжалъ ворчать и, пожалуй, ринулся бы на него, не держи его дѣвушка за ошейникъ.

— Сядемте: тогда онъ успокоится, — сказала она, отходя съ Грейфомъ къ столику подъ стрѣльчатымъ окошкомъ.

И точно, какъ только оба сѣли и догъ убѣдился въ миролюбіи пришельца, онъ мирно растянулся у ногъ своей госпожи.

— Не погнѣвись, боярышня, что я, не спросясь, взялъ смѣлость предстать предъ твои очи, — началъ вполголоса по-русски Маркъ. — Но я съ поклономъ къ тебѣ изъ Великаго Новагорода…

Хотя онъ, при этихъ словахъ, и откинулъ съ головы капюшонъ, но лишенное теперь усовъ и бородки лицо его, изборожденное притомъ искусственными морщинами, сразу не напомнило Аглаѣ давно знакомаго облика. Тѣмъ не менѣе, уже и то, что здѣсь, на дальней чужбинѣ, съ нею заговорилъ на родномъ языкѣ пріѣзжій новгородецъ, — не могло не обрадовать и въ то же время испугать бѣдной узницы. Она бросилась къ двери, чтобы выглянуть за нее, не подслушиваетъ ли Фридолинъ. Потомъ осторожно притворила опять дверь, взяла за ошейникъ вскочившаго вслѣдъ за нею Грейфа и возвратилась на свое мѣсто.

— Нѣтъ, онъ ушелъ… Но кто ты самъ-то будешь? — спросила она и уже пристальнѣе вглядѣлась въ своего собесѣдника.

Маркъ, въ свою очередь, не могъ отвести участливаго взора отъ ея замѣтно исхудавшаго личика-съ темными кругами вокругъ глазъ, но по-прежнему самоувѣреннаго, еще болѣе выразительнаго вслѣдствіе затаенной скорби. Онъ такъ заглядѣлся, что только на повторный ея вопросъ извинился:

— Прости, боярышня… Ужели все еще не признаешь меня?

Тутъ она узнала его по голосу.

— Маркъ! — вырвался у нея ликующій крикъ.

Обѣ руки ея безотчетно протянулись къ нему черезъ столикъ. Въ тотъ же мигъ, однако, не то врожденная непокорливая гордость, не то дѣвичья застѣнчивость заставили ее снова убрать руки на колѣни. Мгновенно вспыхнувшее лицо ея такъ же быстро опять поблѣднѣло. Словно стыдясь своего невольнаго порыва, она, чтобы что-нибудь только сказать, замѣтила холоднѣе, чѣмъ бы слѣдовало съ знакомымъ человѣкомъ:

— Ты обрился?

— Да, чтобы походить на патера: навелъ себѣ краской и морщины…

— А я ужъ думала, что ты такъ постарѣлъ!.. по какъ ты попалъ въ эти края?

— Видъ мой, боярышня, я знаю, тебѣ не угоденъ; но присланъ я къ тебѣ родителемъ твоимъ…

И въ сжатой формѣ, усвоенной имъ при исполненіи своихъ дьяческихъ обязанностей, Маркъ сообщилъ ей обо всемъ, что произошло въ Новгородѣ послѣ ея отъѣзда, а также о томъ, какъ онъ съ Памфиловной добрался до Майнца и Ассмансгаузена, и какъ употчивалъ капуцина, чтобы подъ его личиной пробраться въ замокъ.

— Теперь онъ высыпаетъ свой хмель у меня въ Ассмансгаузенѣ, — заключилъ онъ свой разсказъ, — а Памфиловна поджидаетъ уже въ лодкѣ подъ часовней.

Аглая слушала молча, строго опустивъ глаза и сжавши губы.

— А меня, ты думаешь, такъ вотъ отсюда и выпустятъ? — сказала она съ горькой усмѣшкой. — Смотрѣльщиковъ за мною куда ужъ много!

— Да имъ, боярышня, и не въ домекъ будетъ; ты одѣнешься въ эту мою рясу, накроешь голову вотъ этимъ мѣшкомъ, да какъ потомъ сойдешь во дворъ съ повадкой патерской, никто тебя, повѣрь, не остановитъ.

— Пусть такъ. Но самъ-то ты какъ выберешься?

— Самъ я? Да обожду, какъ совсѣмъ стемнѣетъ, а тамъ спущусь съ башни внизъ по канату.

Онъ распахнулъ рясу, чтобы показать канатъ, которымъ обмоталъ себя вокругъ стана. Но замышленный имъ безумно-смѣлый планъ не нашелъ желаемаго отклика.

— Куда же ты спустишься? Во дворъ? Такъ тебя тутъ же у воротъ и схватятъ.

— Зачѣмъ во дворъ? Я опущусь прямо за наружную стѣну…

— И сорвешься вдругъ внизъ, расшибешься до смерти… Нѣтъ, этого я, голубчикъ, не позволю, не позволю!

— Да не сорвусь я, боярышня, будь покойна: канатъ, какъ видишь, здоровый: двоихъ, троихъ такихъ, какъ я, сдержитъ.

— А ежели его не хватитъ?

— Полтораста-то локтей?

— Почемъ знать? И повиснешь ты на воздухѣ, и снимутъ они тебя, всякія лютости надъ тобой творить станутъ…

— За тебя, боярышня, видитъ богъ, я не токмо лютыя муки претерпѣть, но и жизнь отдать за долгъ святой полагаю. Двумъ смертямъ не бывать, а одной не миновать…

— Нѣтъ, нѣтъ, Маркъ, много я тебѣ благодарна, но это надо бросить, — властно перебила она его; -блѣдное лицо ея покрылось опять красными пятнами, глаза ея блуждали. — Уходи-ка по добру по здорову, доколѣ про тебя здѣсь еще не свѣдали.

— Стало быть, придется что-нибудь иное предпріять… — пробормоталъ Маркъ, упавшій духомъ. — Но что, — пока ума не приложу…

— Ужо придумаешь. Господь Богъ доселѣ хранилъ меня, охранитъ меня и впредь. Правда, что безъ этого вотъ друга нивѣсть что сталось бы со мною!

Она наклонилась къ лежавшему на подолѣ ея догу и, гладя его по головѣ, заговорила съ нимъ съ непривычною для слуха Марка кротостью и нѣжностью:

— Милый ты мой! Ты загрызъ бы, чего добраго, и своего господина, посмѣй онъ меня обидѣть.

— Но почему жъ ты, боярышня, за весь путь, сюда жалобы никому на него не приносила? — спросилъ Маркъ.

— Пыталась я разъ, да и сама была не рада! Въ городѣ Кёльнѣ тамошняя ганзейская контора задержала его «Морскую Змѣю» за старый долгъ, а всѣхъ людей его разсчитала. Пришлось намъ перебираться на другое, наемное уже судно. Отказалась я тутъ идти за нимъ туда, стала объяснять нѣмцамъ, кто я такая. А онъ имъ, — что купилъ меня, дескать, за наличныя деньги въ Новѣгородѣ на рынкѣ, что я его раба, да вотъ дорогой въ умѣ помѣшалась…

— И какъ у него языкъ повернулся на такія страсти! — возмутился Маркъ. — И что же, тѣ такъ и повѣрили?

— Повѣрили или нѣтъ, — кто ихъ вѣдаетъ? Кёльнцы товаровъ въ Великій Новгородъ къ намъ вѣдь не посылаютъ, такъ до меня, русской, какое имъ было дѣло? Какъ сумасшедшую, меня и на берегъ-то не пустили. И своихъ-то-де сумасшедшихъ дѣвать некуда…

Аглая глубоко вздохнула.

— Такъ ты, значитъ, при немъ и осталась?

— Такъ и осталась…

— А здѣсь-то, въ самомъ замкѣ, онъ какъ ведетъ себя съ тобой?

— Здѣсь — не могу жаловаться: обходится со мной со всѣмъ вѣжествомъ, какъ подобаетъ рыцарю; и челяди своей строго наказалъ, чтобы величала меня «Burgfräulein», угождала мнѣ во всемъ, какъ будущей своей госпожѣ.

— А теперешняя супруга его что же, — графиня Ирмгарда? ему не перечитъ?

— Въ одномъ-то упирается — въ монастырь идти; заперлась въ своихъ покояхъ и весь день Богу молится. Богобоязная она, слышь…

— Такъ что самую ее ты вовсе и не видаешь?

— До сегодняшняго дня въ глаза не видала, да и видѣть не хочу! Выбрала я себѣ одну вотъ горенку. Но все цѣнное, что оставалось еще въ замкѣ отъ прежнихъ лучшихъ временъ, графъ отдалъ на украшеніе моего жилья. Въ другихъ покояхъ мерзость запустѣнія, а у меня здѣсь, какъ видишь, пріютно…

Въ самомъ дѣлѣ, обстановка башенной комнаты своею относительною роскошью поражала въ сравненіи съ убожествомъ всѣхъ видѣнныхъ Маркомъ другихъ помѣщеній замка: полъ былъ устланъ дорогимъ персидскимъ ковромъ, стѣны увѣшаны коврами же тонкой ручной работы съ изображеніями святыхъ; ковры, правда, значительно уже полиняли, а святые лики почти совсѣмъ выцвѣли. Стулья съ рѣзными спинками были обтянуты когда-то ярко желтымъ, но отъ времени порыжѣвшимъ сафьяномъ. На низкомъ, художественной работы, дубовомъ шкапу, среди изящныхъ сосудовъ изъ цвѣтной глины, красовалось набитое чучело огромнаго глухаря. Кровать въ углу была заставлена затѣйливой тростниковой ширмой, за которою надъ изголовьемъ виднѣлся вырѣзанный изъ пальмоваго дерева образъ Пречистой Дѣвы. Надъ каминомъ висѣлъ блестящій женскій панцырь; между окнами — металлическое зеркало съ оправою изъ павлиньихъ перьевъ. На столикѣ, покрытомъ вышитою скатертью, лежала совсѣмъ новенькая лютня.

— Вонъ тотъ панцырь да это зеркало остались отъ покойной матери рыцаря Роланда, — объяснила боярышня, — а эту лютню онъ намедни привезъ мнѣ изъ Майнца.

«Какъ онъ ее любитъ!» подумалъ Маркъ, а вслухъ замѣтилъ:

— Грабилъ-грабилъ, а расщедрился для тебя всего на одну лютню!

— Никакихъ другихъ подарковъ брать отъ него я не хотѣла. Что было у него подороже въ замкѣ, все давнымъ-давно вѣдь уже заложено. На сихъ дняхъ онъ выкупилъ родовые рыцарскіе доспѣхи. Теперь собирается выкупить еще и семейныя картины — изображенія своихъ родителей и праотцевъ…

— Ну, этихъ-то онъ выкупать не станетъ! Слуга, что провелъ меня сюда, проговорился: "скоро ихъ и такъ возьмемъ! "

— Значитъ, опять грабежъ! А онъ обѣщался мнѣ всѣмъ, что ему свято…

— Да что ему свято, этому безбожнику? Кабы узнать только, кому онъ заложилъ тѣ картины… Такъ какъ же, боярышня, быть намъ? Вѣдь завтра мой обманъ, пожалуй, уже откроется: тогда все пойдетъ прахомъ! Себя ты. не жалѣешь, такъ старика-отца хоть пожалѣй! Вѣдь онъ тамъ, въ Новѣгородѣ, съ горя-тоски по тебѣ и теперь уже ума-разума, почитайчто, рѣшился. А вернусь я къ нему безъ тебя, такъ онъ съ отчаянности, того гляди, что-нибудь сдѣлаетъ еще надъ собою.

— А мнѣ станетъ потомъ являться во снѣ, и не будетъ мнѣ ни часу уже покою… — пробормотала бѣдная дочь, рѣшимость которой, видимо, поколебалась.

Стиснувъ руки крѣпко-крѣпко, она взглянула на Марка съ такимъ ожесточеннымъ выраженіемъ въ лицѣ, что, казалось, еще нѣсколько задушевныхъ словъ съ его стороны, — и она сдастся.

Но въ это время догъ, спокойно отдыхавшій у ногъ своей госпожи, поднялъ голову и зарычалъ. Сквозь не совсѣмъ еще утихшій шумъ дождя за окномъ послышался стукъ въ дверь и почтительный голосъ Фридолина:

— Можно войти?

— Ну, Маркъ, время упущено… — сказала она шопотомъ, а затѣмъ громко пригласила стучавшаго войти.

— Меня прислали сами графиня… — заявилъ, входя, Фридолинъ.

— Графиня! Что ей отъ-меня нужно?

— Вашей милости имъ не нужно. Онѣ просятъ вотъ святого отца къ себѣ въ капеллу.

— Но графиня, вѣрно, полагаетъ, что здѣсь патеръ Бонифацій? — замѣтилъ Маркъ, наскоро накрывшій себѣ опять голову капюшономъ.

— Никакъ нѣтъ. Патера Бонифація онѣ отказались ужъ принимать; а какъ узнали, что пришелъ новый патеръ, такъ велѣли позвать.

Молодые люди быстро переглянулись, и этимъ взглядомъ какъ бы простились, — простились, быть можетъ, на вѣки.

— Такъ что же, дочь моя, идти? — спросилъ мнимый капуцинъ.

— Ступайте… — чуть слышно вымолвила «бургфрейлейнъ».

— Pax vobiscum.

Она провожала обоихъ глазами, пока дверь за ними не затворилась. Тогда она уронила голову на руки и заплакала, — заплакала навзрыдъ.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
Графиня Ирмгарда.

— Сюда, святой отецъ, сюда! — говорилъ Фридолинъ, заворачивая съ лѣстницы въ темный боковой проходъ и оттуда въ низкую дверку.

Дверка, оказалось, выходила въ небольшой дворикъ, посреди котораго стояла замковая капелла.

Раскаты грома доносились уже откуда-то издалека, съ той стороны Рейна. Съ начинавшаго проясняться неба, вмѣсто сплошного ливня, моросилъ теперь частый мелкій дождикъ. Сквозь эту водяную сѣтку, за окружавшей дворикъ зубчатой каменной оградой можно было различить зеленѣющій лѣсистый склонъ горы, а подъ горою, въ туманной глубинѣ, заворотъ рѣки и противоположный берегъ.

— Графиня вонъ тамъ, — ткнулъ слуга пальцемъ на входъ капеллы и самъ скрылся опять въ дверкѣ.

Не безъ сердечнаго замиранія переступилъ Маркъ порокъ капеллы. Рядъ статуэтокъ католическихъ святыхъ тянулся по окрашеннымъ въ бѣлый свѣтъ стѣнамъ. Но, благодаря расписаннымъ стекламъ узкихъ оконъ, пасмурный день проникалъ въ капеллу цвѣтными бликами, какъ въ солнечную погоду, распространяя кругомъ таинственный полусумракъ.

На каменныхъ плитахъ передъ алтаремъ была распростерта женщина въ темномъ одѣяніи. Заслышавъ шаги входящаго, она приподнялась и обернулась. Роста она была ниже средняго, тѣлосложенія нѣжнаго и хрупкаго. Тонкія черты ея молодого лица еще недавно, должно быть, были очень привлекательны. Теперь же лицо это было искажено какой-то страдальческой злобой, опущенные книзу углы рта нервно кривились, а большіе темные глаза горѣли лихорадочно-безумнымъ огнемъ.

Глаза эти до того смутили Марка, что, когда графиня подошла подъ его благословляющую руку, онъ забылъ даже свое стереотипное «Рах vobiscum» и не произнесъ ни слова, пока сама она съ нимъ не заговорила:

— Вы, святой отецъ, моложе патера Бонифація; поэтому и сердце ваше, вѣрно, еще не очерствѣло. За что они поступаютъ со мною такъ безчеловѣчно, за что?!

— Т.-е. зачѣмъ принуждаютъ тебя посвятить себя Богу? — спросилъ Маркъ. — Видно, дочь моя, ты очень грѣшна и должна отмолить свои грѣхи.

— Вся вина моя въ томъ, что я бездѣтна, что славный родъ графовъ Рейнштейнскихъ можетъ вымереть. Но я еще молода, мнѣ нѣтъ и двадцати пяти лѣтъ…

— А супругъ твой тебѣ по-прежнему еще дорогъ?

— По-прежнему, больше прежняго!..

— И тебѣ жаль потерять его? Сказать правду, я не совсѣмъ раздѣляю мнѣніе моего старшаго брата во Христѣ. Самъ Спаситель нашъ рекъ; «Что Богъ сочеталъ, того человѣкъ да не разлучаетъ».

— Вы на моей сторонѣ, святой отецъ? Вы не хотите отнять у меня мужа?

— Буде то зависѣло бы отъ меня одного…

— О, вы поможете мнѣ!

И, схвативъ руку Марка, несчастная женщина принялась порывисто осыпать ее поцѣлуями.

— Хорошо, хорошо, дочь моя… — пробормоталъ онъ, отдергивая руку. — Но чтобы возвратить тебѣ твое супружеское счастье, первымъ дѣломъ надо удалить отсюда ту, изъ-за коей у тебя съ мужемъ вышелъ, разладъ.

— Удалить?.. Мнѣ самой, признаться, запала уже мысль. Но это такой ужасъ!.. Я все не могла рѣшиться…

— Да на что рѣшиться? на что?

— Если-бы, напримѣръ, эта дѣвушка, гуляя на вышкѣ башни, невзначай упала внизъ…

Очередь ужаснуться была теперь за Маркомъ.

— И какъ у тебя, несчастная, языкъ не высохъ отъ такихъ грѣховныхъ словъ!

— Простите, святой отецъ! Въ отчаяніи въ голову лѣзутъ всякія черныя мысли… — раскаялась уже графиня Ирмгарда. — по какъ же мнѣ ее иначе удалить?

— А просто сейчасъ же открыть ей настежъ ворота замка: «ступай себѣ, моя милая, на всѣ четыре стороны». Супруга твоего, дочь моя, нѣтъ вѣдь и дома…

— Да людямъ-то нашимъ онъ наказалъ подъ страхомъ смерти — не выпускать ее изъ башни. Меня же онъ бросилъ бы въ подземелье на голодную смерть…

— Остается, значитъ, одно: вмѣсто тебя, дочь моя, заточить въ монастырь твою разлучницу…

— О, если-бъ то было возможно! Но она — еретичка и до сихъ поръ, говорятъ, не поддается на всѣ увѣщеванія патера Бонифація — отказаться отъ своей ереси…

— Да почему? Потому что это нужно только для того, чтобы она могла выйти замужъ за графа Роланда.

— Такъ она развѣ вовсе не хочетъ выходить за него?

— Ей милъ, кажется, кто-то другой на ея родинѣ, и чѣмъ выходить за немилаго, она готова даже постричься, если ей не останется другого выбора. Я испрошу себѣ нарочно аудіенцію у архіепископа майнцскаго…

— Вы это сдѣлаете, святой отецъ? Какъ я вамъ буду благодарна!..

— Да, я это сдѣлаю для тебя, но только подъ тѣмъ условіемъ, чтобы твое счастье не строилось на несчастьи другихъ. Графъ Роландъ, какъ ходятъ темные слухи, принялся опять за прежнее…

Большіе глаза графини Ирмгарды еще болѣе расширились, а мускулы около рта ея нервно задергало.

— Какъ! объ этомъ уже говорятъ?

— И очень. Хотя лица разбойниковъ зачернены, но имя атамана называютъ одно и то же.

— Sancta Maria! Вѣдь какъ я его умоляла, умоляла на колѣняхъ! Да развѣ онъ меня, теперь слушаетъ? Онъ хочетъ возвратить Рейнштейну его прежній блескъ…

— Да, я видѣлъ: рыцарскій залъ уже въ полномъ порядкѣ…

— А въ настоящее время идутъ переговоры о фамильныхъ портретахъ.

— Но кому онъ заложилъ ихъ? Они имѣютъ цѣну развѣ только для рода графовъ Рейнштейнскихъ?

— Вотъ именно: двоюродный братъ моего мужа, графъ Отто Эренфельскій, выручилъ его года два назадъ изъ когтей одного майнцскаго ростовщика, а въ видѣ залога взялъ себѣ на время фамильные портреты. На-дняхъ мужъ съѣздилъ за ними въ Эренфельсъ; но графъ Отто, самъ нуждаясь въ деньгахъ, еще въ прошломъ году заложилъ портреты въ свою очередь у того же ростовщика и просрочилъ залогъ.

— Да ростовщику-то они на что?

— О, святой отецъ, вы, значитъ, не знаете еще этого Ицека Мошелеса! У него вѣрный разсчетъ, что графъ Рейнштейнскій, который такъ дорожитъ портретами своихъ предковъ, ни въ какомъ случаѣ не оставитъ ихъ въ его поганыхъ рукахъ.

— А если Мошелесъ потребуетъ непомѣрную сумму?

— Тогда онъ ничего не получитъ!

— Другими словами: тогда графъ отберетъ ихъ у него силой?

— Да, если ему иначе ихъ не достать.

— Знаешь ли, дочь моя, — заговорилъ Маркъ зловѣщимъ тономъ: — это можетъ окончиться для твоего супруга плохо, очень плохо! Такое насиліе въ резиденціи самого архіепископа…

— Ахъ, Боже мой! Вы, святой отецъ, меня такъ пугаете… Но что же теперь дѣлать? Графъ уже въ Майнцѣ…

— Чтобы переговорить съ ростовщикомъ?

— Да, чтобы поставить ему свои крайнія условія. И только если Мошелесъ ихъ не приметъ… Графъ приказалъ своимъ людямъ выждать его возвращеніе изъ Майнца; если же онъ нынче не вернулся бы, то выѣхать туда завтра съ такимъ разсчетомъ, чтобы быть на мѣстѣ послѣ заката солнца.

— Такъ… Ну, дочь моя, будемъ уповать, что онъ вернется. А архіепископа я постараюсь склонить къ тому, чтобы въ монашескій чинъ была пострижена не ты, а та еретичка. Засимъ храни тебя Богъ и Пречистая Дѣва!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.
Патеръ Бонифацій просыпается.

Тѣмъ временемъ фрау Шнедервинкъ съ дочкой, вернувшись еще въ началѣ грозы отъ « своихъ козъ изъ хлѣва, мирно сидѣли каждая за своей работой въ задней комнатѣ, обращенной окномъ на горный скатъ. Проливной дождь смѣнился уже мелкимъ дождичкомъ, но хляби небесныя бѣжали еще внизъ съ горныхъ стремнинъ въ видѣ бурливаго потока подъ самымъ ихъ окошкомъ.

— Herr Iesus! А вѣдь лодку-то нашу, пожалуй, на половину уже залило! — спохватилась тутъ фрау Шнедервинкъ. — Сходи-ка ты, Рёзхенъ, вычерпай воду: патера Бонифація скоро, чай, придется перевозить на ту сторону.

— Вода, Mütterchen, бѣжитъ внизъ какъ разъѣло тропинкѣ, — возразила Рёзхенъ, — и новые башмаки мои, того гляди, насквозь промокнутъ.

— Такъ сними ихъ, или босикомъ.

— А если г-нъ Леманъ увидитъ меня изъ окошка?

— Да ты — бургфрейлейнъ, что ли, чтобы щеголять всегда въ башмакахъ? Давно ли ты весь день босикомъ бѣгала? И то вѣдь, Рёзхенъ, я замѣчаю: съ того самаго дня, что у насъ завелся этотъ молодой жилецъ, ты стала такой щеголихой и жеманницей…

— Ахъ, Mütterchen!..

— Что „Mütterchen“? Спасибо еще, что самъ-то онъ, какъ будущій сынъ церкви, на женскій полъ не взираетъ и твоихъ ребячествъ замѣчать не хочетъ. Ну, что же, пойдешь ты или нѣтъ?

— Я, Mütterchen, надѣну старые башмаки…

— Да вѣдь они совсѣмъ стоптаны, и подошвы прорваны?

— Что жъ такое! Сверху не видать.

— А снизу пускай воды набираются? Ахъ, Рёзхенъ, Рёзхенъ! И что это съ тобою дѣлается?

Мать все еще ворчала, а дочка, переобувшись въ старые башмаки, накинула на голову платокъ и вышла вонъ на задворки. Спускаясь по крутой тропинкѣ, по которой мчался внизъ пѣнистый горный потокъ, она съ ловкостью козы перепрыгивала съ камня на камень и въ двѣ минуты уже была у причала лодки.

„Но гдѣ же лодка? Неужели ее оторвало съ привязи и унесло внизъ по рѣкѣ?“

Растерянно озираясь, Рёзхенъ прищурилась на тотъ берегъ и сквозь сѣявшій съ неба дождичекъ различила въ кустахъ подъ часовней Св. Клементія знакомую лодку.

„Да вонъ же она! И сидитъ въ ней старикъ Янъ. Значитъ, онъ отвезъ уже туда патера Бонифація и самъ спасается въ кустахъ отъ дождя. Господину его дома, можетъ, что нужно, а ему и горя мало!“

— Ты, Рёзхенъ, уже вернулась? Что такъ скоро? — удивилась фрау Шнедервинкъ, когда дочка ея стала снимать намокшіе старые башмаки, чтобы замѣнить ихъ сухими новыми.

Объяснивъ матери, въ чемъ дѣло, дѣвочка прошла въ столовую и приложила ухо къ двери постояльца. Но, Богъ ты мой, что бы это значило? Тамъ кто-то не то храпитъ, не то хрипитъ…

„Ужъ не дурно ли ему?“

Она чуточку пріотворила дверь. На полу лежалъ на спинѣ, разметавъ руки, полураздѣтый толстякъ, изъ отверстыхъ устъ котораго вылетали такіе звуки, точно въ груди у него работала цѣлая лѣсопильня.

„Да вѣдь это патеръ Бонифацій? Вотъ чудеса! И безъ рясы… А гдѣ же самъ г-нъ Леманъ?“

Тутъ на глаза Рёзхенъ попались приставные усы, которые Маркъ за спѣхомъ забылъ на столѣ.

„ Вотъ такъ штука! Вѣдь это его же усы? Значитъ, онъ все время морочитъ насъ? Но для чего? Вѣрно, съ умысломъ. Пойду-ка, скажу Mütterchen… А что, если она съ испугу подниметъ на ноги всю деревню? Тогда ему* навѣрно, уже не сдобровать…“

Нерѣшительности дочки положила конецъ сама мать; подозрѣвая, что вѣтреница пошла опять поболтать съ молодымъ жильцомъ, она послѣдовала за нею въ столовую и окликнула ее. Рёзхенъ тотчасъ же вышла изъ комнаты жильца и притворила за собою дверь;

— Что, Mütterchen?

— Ты для чего входила опять къ г-ну Леману? Вѣдь не велѣлъ же онъ входить, пока самъ не позоветъ?

— Да, но…

Затрудняясь, что отвѣтить, Рёзхенъ бѣгала по сторонамъ глазами. Но тутъ она глянула и въ сторону окна и ахнула.

— Что тамъ такое? — спросила фрау Шнедервинкъ и сама подошла къ окошку.

Въ калитку палисадника входилъ капуцинъ.

— Вотъ тебѣ на! Еще одинъ патеръ. Что ему отъ насъ нужно?

— Г-нъ Леманъ говорилъ про какого-то другого патера, — поспѣшила Рёзхенъ выгородить жильца. — Это, вѣрно, тотъ самый и есть. Я покажу ужъ ему, какъ пройти сюда… А ты, Mütterchen, ступай себѣ, ступай…

— Нѣтъ, лучше я встрѣчу его уже сама.

Такимъ-то образомъ фрау Шнедервинкъ столкнулась на крылечкѣ лицомъ къ лицу съ своимъ жильцомъ въ образѣ капуцина.

— Г-нъ Леманъ! Вы ли это?

Маркъ приготовился уже къ такой случайности и счелъ за лучшее посвятить теперь хозяйку, въ извѣстной степени, въ свои планы.

— Прежде всего, добрѣйшая моя, я долженъ извиниться передъ вами, что кое-что скрылъ отъ васъ, — сказалъ онъ. — Но вы могли бы перепугаться и не дали бы мнѣ, пожалуй, свидѣться съ моей сестрой.

— У васъ здѣсь, на Рейнѣ, есть сестра?..

— Да, и очень близко отсюда… вонъ гдѣ, — указалъ онъ на Рейнштейнскую башню, виднѣвшуюся межъ зеленыхъ верхушекъ палисадника.

— Сестрица ваша, вѣрно, та самая бургфрейлейнъ, которую графъ нашъ увезъ изъ Россіи? — сообразила тутъ вострушка Рёзхенъ. — Правда вѣдь, правда?

— Правда.

— И чтобы увидѣться съ нею, вы нарочно перерядились въ платье патера Бонифація?

— Вотъ именно.

Дѣвочка разсмѣялась:

— Совсѣмъ какъ на Святкахъ!

А мать ея въ отчаяніи ломала руки:

— Ахъ ты, Боже мой. Боже мой! А мы васъ еще пріютили у себя! Графъ никогда этого не проститъ намъ…

— Да ни онъ, никто другой въ замкѣ до сихъ поръ ничего еще не подозрѣваетъ, — сказалъ Маркъ. — И если вы да Рёзхенъ меня только не выдадите…

— Да мы съ Mütterchen лучше языкъ себѣ откусимъ, чѣмъ что-либо разболтаемъ, — увѣрила Рёзхенъ. — Но скажите, пожалуйста: сестрица ваша все-таки дочь новгородскаго бургграфа?

— Родная дочь.

— Такъ и вы — его сынъ?

— Нѣтъ, я — пасынокъ бургграфа, — продолжалъ фантазировать Маркъ. — Моя мать вышла за него уже вдовою, и сестра моя — единственный ребенокъ отъ этого второго брака.

— Но почему же васъ зовутъ Маркусъ Леманъ? И почему вы такъ чисто говорите по-нѣмецки? Или вашъ отецъ былъ изъ нѣмцевъ?

— Да… изъ ливонцевъ.

— А матушка ваша?

— Матушка была изъ русскаго боярскаго-рода.

— „Была“, говорите вы? Ея, значитъ, нѣтъ уже на свѣтѣ?

— Нѣтъ; она скончалась тотчасъ послѣ рожденія дочери.

— И сестрица ваша не знала даже материнской ласки? Бѣдная, бѣдная! Но васъ, единственнаго брата, она, вѣрно, обожаетъ?

— Ты, Рёзхенъ, своимъ любопытствомъ, право, до смерти надоѣшь г-ну Леману! — замѣтила фрау Шнедервинкъ, у которой у самой на языкѣ вертѣлось нѣсколько вопросовъ. — Такъ вы только изъ-за сестрицы и пріѣхали сюда съ того края свѣта?

— Только изъ-за нея. Но добровольно графъ Роландъ ее мнѣ не выдалъ бы. Поэтому мнѣ надо было, во что бы то ни стало, тайкомъ увидѣться, сговориться съ нею…

— И вы уже сговорились?

— То-то, что меня вызвали вонъ; придется еще въ другой разъ повидаться. Теперь же у меня одна забота: какъ бы чрезъ патера Бонифація тамъ не узнали про мою продѣлку.

— Не узнаютъ! — успокоила его Рёзхенъ. — Мы скажемъ патеру, что будто бы къ нему приходилъ сюда изъ монастыря другой патеръ, а такъ какъ самого его никакъ нельзя было добудиться, то тотъ, другой, и взялся сходить за него въ замокъ.

— Ты-то, Рёзхенъ, хоть не мѣшайся не въ свое дѣло! — возразила мать. — Вдругъ все же потомъ правда выплыветъ наружу…

— Ничего не выплыветъ, если всѣ мы будемъ въ одинъ голосъ говорить одно и то же, — перебилъ Маркъ. — Спасибо вамъ, милая Рёзхенъ! Вы умнѣе, насъ всѣхъ.

Отъ такой похвалы молодого постояльца Рёзхенъ радостно до ушей зардѣлась и весело разсмѣялась:

— А патеръ-то Бонифацій, патеръ Бонифацій! То-то гадать будетъ: кто это приходилъ къ нему? ха-ха-ха!

— Вотъ и поди съ ней! — вздохнула фрау Шнедервинкъ. — Кому забота, а ей все смѣхъ да смѣхъ. Пятнадцатый вѣдь годъ, а совсѣмъ еще ребенокъ!

Почтенный капуцинъ, дѣйствительно, былъ не мало озадаченъ, когда, пробудившись, наконецъ, на другое утро, оказался не въ своей кельѣ, а въ гостяхъ у своего ученика, г-на Лемана. Когда же онъ услышалъ еще про какого-то чужого капуцина, самовольно замѣнившаго его въ замкѣ, то не на шутку переполошился.

— Sancta Maria, ora pro nobis! И онъ не назвался вамъ, тотъ братъ мой во Христѣ?

— Не назвался, — отвѣчалъ Маркъ; — спросить же его мнѣ въ голову не пришло. Онъ, вѣрно, изъ вашей же обители.

— Не откуда больше ему и быть. Не дай Богъ, разскажетъ еще про меня настоятелю, а настоятель донесетъ въ Майнцъ самому архіепископу… Э-эхъ!

— А архіепископъ, видно, очень строгъ?

— И не говори! За малую вину иной разъ такое взысканіе на тебя наложитъ, что три года потомъ не очувствуешься. Даже горожане — и тѣ его трепещутъ.

— Да, вѣдь онъ у васъ всесильный, какъ бы король въ своемъ королевствѣ?

— Истинно, что такъ. Архіепископство — то же королевство, а архіепископъ — король. Законы ему не писаны, онъ самъ себѣ законъ, и жаловаться на него уже некому.

— Но бургомистръ майнцскій въ самомъ городѣ развѣ не первое лицо?

— По городскимъ-то дѣламъ первый, и отъ того-то межъ нихъ вѣчная контра.

— Стало быть, бургомистръ тоже человѣкъ непреклонный?

— Непреклонный, и за городъ свой горой стоитъ. Горожане имъ не нахвалятся: завелъ въ городѣ примѣрный порядокъ, и который ужъ годъ они его вновь выбираютъ. А тебѣ, сынъ мой, есть развѣ до него дѣло?

— Мнѣ-то? Никакого.

Справлялся Маркъ, разумѣется, не спроста: архіепископъ, видимо, благоволилъ къ рыцарю Роланду; обращаться къ нему теперь, по всему вѣроятію, было бы уже безполезно. Къ бургомистру же г. Майнца, Генриху Гильбрехту, въ карманѣ у Марка имѣлся неиспользованный еще ключъ — письменная рекомендація любекскаго бургомистра.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
Майнцскій бургомистръ и ростовщикъ Ицекъ Мошелесъ.

Нѣсколько часовъ спустя, Маркъ входилъ въ майнцскую ратушу и велѣлъ доложить г-ну бургомистру, что долженъ видѣть его немедленно по самому срочному дѣлу.

Бургомистръ не заставилъ себя ждать, но принялъ его стоя; когда же прочиталъ переданное ему Маркомъ рекомендательное письмо, то предложилъ стулъ и замѣтилъ съ сухою вѣжливостью:

— Письмо это. давнишнее. Неужели вы только нынче добрались до Майнца?

— Такое же письмо, признаться, я имѣлъ и къ здѣшнему архіепископу… — сталъ объяснять Маркъ.

— И къ нему, какъ къ владѣтельной особѣ, вы обратились къ первому? — досказалъ еще суше бургомистръ.

— Мнѣ не хотѣлось тогда понапрасну васъ, г-нъ бургомистръ, безпокоить. Дѣло, изъ-за котораго я прибылъ изъ Великаго Новгорода, касается не кого-либо изъ вашихъ горожанъ, а нѣкоего рыцаря Рейнштейнскаго, живущаго въ своемъ замкѣ на Рейнѣ…

— Да, замокъ Рейнштейнъ лежитъ за предѣлами ввѣреннаго мнѣ города, и власть моя на обитателей замка не распространяется. Но архіепископъ, видно, не смогъ что-либо для васъ сдѣлать, и вотъ вы собрались, наконецъ, ко мнѣ?

— Потому что дѣло мое оказывается въ нѣкоторой связи съ благосостояніемъ гражданъ города Майнца.

— Какъ такъ? Любекскій бургомистръ пишетъ мнѣ, что рыцарь Рейнштейнскій увезъ будто бы дочь новгородскаго бургграфа…

— Простите, если я васъ прерву, г-нъ бургомистръ. Скажите: извѣстенъ ли вамъ, хотя бы по наслышкѣ, здѣшній закладчикъ Ицекъ Мошелесъ?..

— Ицекъ Мошелесъ? Кто про него не слышалъ, про эту піявку, сосущую кровь своихъ ближнихъ! Такъ онъ и къ вамъ успѣлъ уже присосаться?

— Нѣтъ, пока-что Господь меня миловалъ.. Явился я къ вамъ, напротивъ, затѣмъ, чтобы вы защитили Мошелеса: его собираются ограбить.

— Т.-е. вы желаете, чтобы одного грабителя я защитилъ отъ другого? Если-бы этого еврея ограбили разъ дочиста, то для мирныхъ гражданъ-христіанъ это было бы, пожалуй, даже благодѣяніемъ.

— Не смѣю спорить; вамъ лучше судить. Но нынче ограбятъ у васъ еврея, а завтра христіанина. Впрочемъ, если вы, г-нъ бургомистръ, затрудняетесь принять какія-либо мѣры, то мнѣ поневолѣ придется обратиться снова къ архіепископу…

Это было, очевидно, совсѣмъ не по душѣ бургомистру. Онъ заявилъ съ рѣшительностью:

— Нѣтъ, нѣтъ, милостивый государь; архіепископа-то оставьте ужъ, пожалуйста, въ сторонѣ! Кто же тотъ злоумышленникъ? Не рыцарь же Рейнштейнскій?

— Вотъ именно, что онъ. И въ прежнее время вѣдь онъ, говорятъ, занимался разбоемъ.

— Положимъ, что такъ… Но о теперешнемъ его замыслѣ вы отъ кого слышали?

— Слышалъ я это изъ собственныхъ устъ его супруги, графини Ирмгарды.

— Можетъ ли быть! Она выдала головой мужа?

— Выдала она его, сама того не подозрѣвая. Вчера, въ отсутствіи рыцаря, мнѣ удалось проникнуть въ его замокъ подъ видомъ монаха. Какъ отъ духовнаго лица, она ничего отъ меня не скрыла. Такъ узналъ я, что недавніе грабежи на Рейнѣ и Мозелѣ — тоже дѣло рукъ ея мужа; что въ закладѣ у Ицека Мошелеса находятся фамильные портреты рыцаря Роланда; что сегодня онъ ихъ хотѣлъ потребовать обратно; въ случаѣ же отказа, выкрадетъ ихъ съ своей шайкой этою же ночью.

— А кстати поживится всякимъ другимъ добромъ, какое подъ руку попадется!

— Такъ вы, г-нъ бургомистръ, предупредите покушеніе?

— Придется, кажется… У насъ съ этимъ рыцаремъ-грабителемъ есть еще старые счеты…

— У васъ свои, а у меня свои. Вы, вѣроятно, устроите засаду, чтобы захватить его врасплохъ?

— Вѣроятно…

— Такъ не разрѣшите ли вы мнѣ участвовать также въ засадѣ?

— Хорошо. Сперва, однако, мы допросимъ еще самого Мошелеса, что у него было съ рыцаремъ.

Пройдя въ глубину комнаты, бургомистръ отворилъ тамъ потайную дверку и крикнулъ:

— Келлерманъ!

Изъ дверки вынырнулъ маленькій, юркій человѣчекъ.

— Ты, Келлерманъ, знаешь вѣдь, конечно, гдѣ проживаетъ закладчикъ Ицекъ Мошелесъ?

— Какъ не знать, ваша милость!

— Такъ вотъ, сходи-ка за нимъ; мнѣ надо его сейчасъ видѣть.

— По какому, позвольте узнать, дѣлу?

— Объ этомъ онъ узнаетъ отъ меня самого.

— Тогда, г-нъ бургомистръ, простите, идти къ нему мнѣ будетъ совсѣмъ напрасно.

— Почему такъ?

— Потому, что эта лиса знаетъ за собой не мало всякихъ грѣшковъ; онъ отговорится нездоровьемъ, а когда на второй разъ пошлете за нимъ, такъ его не окажется уже дома.

— Гм… Какъ же быть-то?

— Да онъ передъ вами ни въ чемъ не провинился?

— Ни въ чемъ. Я вызываю его ради собственной его пользы.

— Этому-то онъ, простите, не повѣритъ. Другое дѣло, ежели-бъ сказать. ему, что у г-на бургомистра есть въ виду для него очень выгодный гешефтъ: гешефта Ицекъ Мошелесъ изъ когтей своихъ ни за что не упуститъ.

— Ну, такъ такъ и скажи, — презрительно усмѣхнулся бургомистръ. — Васъ, милостивый государь, — обратился онъ къ Марку, — я попрошу обождать пока въ общей пріемной: мнѣ надо будетъ принять еще другихъ просителей.

Перспектива „очень выгоднаго гешефта“ съ начальникомъ города, дѣйствительно, оказалась для закладчика самой вѣрной приманкой; не прошло и получаса времени, какъ онъ появился, въ сопровожденіи Келлермана, въ общей пріемной.

То былъ типичный представитель израильскаго племени, сгорбленный старичокъ, въ новомъ, тонкаго сукна, лапсердакѣ, въ новой шелковой ермолкѣ, съ вьющимися національными пейсами, съ густою, тщательно расчесанною на двѣ стороны бѣлоснѣжною бородою, придававшею его характерному облику видъ ветхозавѣтнаго патріарха.

Входя въ пріемную, онъ пріосанился и свысока покосился на Марка и остальныхъ присутствующихъ, которые не нынче-завтра вѣдь могли бы также нуждаться въ его услугахъ. Когда же его, вмѣстѣ съ Маркомъ, позвали въ кабинетъ бургомистра, величавый патріархъ моментально согнулся въ три погибели и заявилъ съ заискивающею развязностью, что, съ благословенья святыхъ праотцевъ Іакова и Исаака, сочтетъ за особую честь заключить гешефтъ съ его милостью г-номъ бургомистромъ за самые сходные проценты.

— Гешефта съ вами, Мошелесъ, на сей разъ въ виду у меня нѣтъ, — съ первыхъ же словъ разочаровалъ его бургомистръ. — Вызвалъ я васъ къ себѣ лишь за тѣмъ, чтобы предостеречь васъ: на васъ готовится покушеніе.

Пріятно оскаленное лицо закладчика разомъ вытянулось и покрылось мертвенною блѣдностью.

— Покушеніе! О, вай миръ! — завопилъ онъ, воздѣвая къ бургомистру трепещущія руки. — И кто жъ это на меня покушается, г-нъ бургомистръ?

— Объ этомъ рѣчь впереди. Сперва отвѣтьте мнѣ на мои вопросы, но, прошу, безъ увертокъ. Кто былъ у васъ вчера выкупать свой закладъ?

Какъ мышь, попавшая въ ловушку, Мошелесъ пугливо оглядѣлся по сторонамъ, нельзя ли дать стречка.

— Псс! А для чего вашей милости знать, кто у меня бываетъ? — пробормоталъ онъ. — Торговому человѣку не возбраняется закономъ вѣдаться, съ кѣмъ онъ хочетъ…

— Вы не желаете мнѣ отвѣчать? — сказалъ бургомистръ. — Такъ можете идти. Но прошу не пенять, если вы изъ богача въ одну ночь обратитесь въ нищаго.

Теперь у ростовщика затряслись уже и пейсы, и борода, и поджилки.

— Вай, гевалтъ! Меня хотятъ ограбить?

— Да, и не далѣе, какъ сегодняшнею ночью. Будете вы теперь, отвѣчать мнѣ или нѣтъ?

— Буду, ой-ой-ой, буду!

— Такъ назовите же мнѣ всѣхъ, кто заходилъ къ вамъ вчера для выкупа заклада.

Мошелесъ назвалъ нѣсколько именъ и вдругъ запнулся.

— Больше никого не было? — спросилъ бургомистръ,

— Никого.

— Ну, такъ прощайте. Отъ васъ, я вижу, правды не добьешься.

— Былъ еще одинъ человѣкъ, г-нъ бургомистръ, былъ. Но онъ взялъ съ меня слово никому, ни одной душѣ человѣческой, не называть его.

— Ну, такъ и не называйте. Это — ваше дѣло. Мое дѣло было предостеречь васъ.

Старикъ-еврей въ полной растерянности теребилъ обѣими пятернями свою великолѣпную сѣдую бороду.

— Ну, что же вы еще стоите? — сказалъ бургомистръ. — Я васъ не держу.

— Охъ, г-нъ бургомистръ! — заговорилъ тутъ Мошелесъ съ тяжкимъ вздохомъ. — Такъ и быть, скажу ужъ вамъ: былъ у меня еще рыцарь Роландъ Рейнштейнскій…

— Ну, вотъ. Что же ему отъ васъ нужно было?

— Что ему отъ меня нужно было?..

— Каждое слово, Мошелесъ, приходится вытаскивать изъ васъ клещами. Мнѣ время слишкомъ дорого…

— Все разскажу, ваша милость… дайте только духъ перевести… Помоги мнѣ Богъ Авраама!.. Ко мнѣ, изволите видѣть, попали изъ третьихъ рукъ его фамильные портреты… Я и самъ не радъ!

— И онъ хотѣлъ ихъ у васъ выкупить?

— Не на чистыя деньги, ваша милость, не на чистыя. Онъ предлагалъ мнѣ простую росписку, да еще съ уплатою черезъ пять лѣтъ, шша!

— И вы его условій не приняли?

— Сами подумайте, г-нъ бургомистръ: я разсчитался звонкой монетой; а мнѣ даютъ какую-то бумажку! Да и уплати онъ мнѣ черезъ пять лѣтъ все полностью, такъ вѣдь за пять лѣтъ-то капиталъ мой пять разъ бы еще обернулся!

— Ну, а теперь, Мошелесъ, онъ отберетъ у васъ тѣ портреты уже безъ всякой росписки.

— Ой, вай! Вы не издѣваетесь надъ бѣднымъ евреемъ?

— Первому гражданину города Майнца нѣтъ ни времени, ни охоты издѣваться хотя бы и надъ „бѣднымъ“ евреемъ, — былъ сухой отвѣтъ. — Если я вызвалъ васъ къ себѣ, то единственно за тѣмъ, чтобы узнать, что было у васъ съ этимъ рыцаремъ-грабителемъ, и потому что, забравшись разъ къ вамъ въ кладовую, онъ не удовольствуется уже своими фамильными портретами.

Мысль — сразу лишиться всего нажитаго за вѣкъ свой правдами и неправдами добра — буквально подкосила ростовщика. Онъ обхватилъ обѣими руками колѣна бургомистра.

— Г-нъ бургомистръ! о, г-нъ бургомистръ! защитите несчастнаго старика! Злодѣй убьетъ меня, навѣрно, убьетъ… Онъ и то вѣдь уже грозился… Я еле выскочилъ вонъ, захлопнулъ дверь… На васъ, г-нъ бургомистръ, вся моя надежда… Защитите!

— Хорошо, хорошо, — отвѣчалъ бургомистръ, съ трудомъ освобождая свои колѣна отъ цѣпкихъ рукъ еврея. — Встаньте и слушайте внимательно, что я теперь скажу вамъ.

Мошелесъ, шатаясь, приподнялся и, молитвенно сложивъ руки, растерянно уповающимъ взоромъ уставился на говорящаго.

— Ступайте къ себѣ домой и никому, слышите: рѣшительно никому не говорите о томъ, что сейчасъ узнали отъ меня.

— И моей Рахили тоже?

— А Рахиль — жена ваша?

— Богъ моихъ отцовъ! Извѣстно, жена; шестьдесятъ лѣтъ уже живемъ неразлучно, какъ святой Авраамъ съ своей Сарой. Только дѣтей Господь моей Сарѣ все не даетъ. И какъ же ей-то не сказать?

— Сказать ей вамъ, пожалуй, придется. Но если она или вы сами кому-нибудь постороннему хоть однимъ словомъ заикнетесь, то я ни за что уже не отвѣчаю.

— Никому не заикнемся, ни-ни-ни!

— Ну, смотрите же. Такъ вотъ, когда смеркнется, къ вамъ явятся одинъ за однимъ десять человѣкъ стражниковъ…

— Всего десять, г-нъ бургомистръ? ой, вай! Да рыцарь Рейнштейнскій прибудетъ, вѣрно, не одинъ, а съ цѣлой шайкой…

— Больше десяти человѣкъ я вамъ дать не могу.

— Ну, хоть двадцать, ваша милость, хоть двадцать?

— И десяти съ васъ будетъ.

— Ну, девятнадцать, г-нъ бургомистръ? ну, скажемъ: восемнадцать? Хорошо?

— Со мной, Мошелесъ, не торгуются. Вотъ этотъ господинъ, — указалъ бургомистръ на Марка, — будетъ еще одиннадцатымъ.

Ростовщикъ вымѣрилъ невысокую фигуру Марка съ головы до ногъ недовѣрчивымъ взглядомъ и пожалъ плечомъ.

— Господинъ этотъ — все равно, что Давидъ, а рыцарь Рейнштейнскій — Голіаѳъ.

— Но Давидъ одолѣлъ Голіаѳа, — замѣтилъ съ своей стороны Маркъ. — И будьте увѣрены, Мошелесъ, что вашъ Голіаѳъ изъ моихъ рукъ не уйдетъ!

Сказано это было съ такою увѣренностью, сопровождалось такимъ сверканіемъ глазъ, что-закладчикъ не могъ самъ не увѣровать, если не въ силу, то въ искренность говорящаго.

— Да снизойдетъ же на васъ, господинъ, ловкость Давида и мощь Самсона! — воскликнулъ онъ. — Но есть ли у васъ доброе оружіе?

— Оружія у меня пока нѣтъ; да съ воинскимъ оружіемъ обходиться я и не умѣю. Будь у меня только здоровая дубинка, или хоть ось телѣжная… — вспомнилось ему по ассоціаціи идей оружіе новгородскаго удальца Васьки Буслаева.

— Атъ! Я одолжу вамъ, господинъ, свой семейный посохъ изъ ливанскаго кедра; набалдашникъ его налитъ тяжелымъ свинцомъ. Да обратится же сей священный посохъ въ вашей длани въ пращу Давида!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
Голіаѳъ и Давидъ.

Было за полночь. Богоспасаемая резиденція владѣтельнаго архіепископа Дитриха I была погружена въ ночной мракъ и мирный сонъ. Объ уличномъ освѣщеніи въ тѣ патріархальныя времена, не говоря уже о Россіи, и на Западѣ Европы не было еще помину. Окна нижнихъ этажей во всемъ Майнцѣ были наглухо закрыты ставнями. Только тамъ и сямъ, въ видѣ исключенія, сквозь вырѣзанныя въ ставняхъ сердцевидныя отверстія да въ одинокомъ окошкѣ какого-нибудь верхняго жилья мерцалъ еще слабый свѣтъ отъ ночника въ комнатѣ тяжко больного или отъ сальнаго огарка неутомимаго ученаго, трудившагося надъ отысканіемъ философскаго камня или надъ разрѣшеніемъ отвлеченной научной задачи.

Въ переулкѣ, гдѣ ютился деревянный домишко ростовщика-еврея Ицека Мошелеса, была та же невозмутимая тишина, та же почти непроглядная темень: луна, бывшая на ущербѣ, еще не всходила.

Но вотъ изъ-за угла мелькнула какая-то тѣнь и, крадучись вдоль домовъ и заборовъ, застыла у палисадника, окружающаго жилище закладчика.

Немного погодя, съ противоположнаго конца переулка стала приближаться такъ же неслышно другая тѣнь, чтобы слиться съ заборомъ того же палисадника.

Вскорѣ вынырнули одновременно съ обѣихъ сторонъ по двѣ такихъ же тѣней и примкнули къ прежнимъ. Наконецъ, прибыла еще одна тѣнь, которая богатырскимъ ростомъ превышала всѣ остальныя на цѣлую голову. Это былъ, очевидно, атаманъ шайки, потому что, сдѣлавъ собравшимся шопотомъ перекличку, отдалъ приказанія:

— Христофъ и Вигандъ стерегутъ входную дверь, Лудольфъ и Киліанъ — заднее крыльцо. Мы съ Юстомъ войдемъ въ кладовую, а Флоріанъ будетъ принимать отъ насъ вещи.

Подъ напоромъ могучаго плеча атамана замкнутая калитка палисадника не выдержала и подалась. Подчиненные заняли указанныя имъ мѣста. Самъ атаманъ, подойдя съ Флоріаномъ и Юстомъ подъ окошко кладовой ростовщика, приказалъ Юсту отворить ставни. Тотъ досталъ изъ-подъ полы орудія взлома. Но ставни не оказали никакого сопротивленія.

— Да онѣ не были и на запорѣ! — тихонько замѣтилъ озадаченный Юстъ.

— Ч-ш-ш! — прошипѣлъ въ отвѣтъ атаманъ. — Тѣмъ меньше, значитъ, шуму. А окно не отпирается?

— Никакъ нѣтъ; видно, на задвижкѣ.

Доставъ изъ кармана тряпку, намазанную медомъ, Юстъ наложилъ ее липкой стороной на одно изъ маленькихъ круглыхъ стеколъ свинцоваго оконнаго переплета и безшумно выдавилъ стекло. Просунувъ въ образовавшееся отверстіе руку, онъ безъ всякаго уже затрудненія отодвинулъ задвижку и затѣмъ растворилъ окно. Первымъ влѣзъ въ него атаманъ, за нимъ Юстъ.

Вдругъ темное помѣщеніе, куда они проникли, освѣтилось потайнымъ фонаремъ, и, откуда ни возьмись, появилось нѣсколько вооруженныхъ людей. Юстъ мигомъ выскочилъ опять за окошко; атаманъ же не успѣлъ, а можетъ быть, считалъ и ниже своего достоинства обратиться въ бѣгство и выхватилъ мечъ.

— Берите его живьемъ! — раздался голосъ Марка.

Исполнить это было, однако, не такъ-то просто.

Атаманъ, отбиваясь, яростно размахивалъ мечомъ, такъ что подступиться къ нему было невозможно.

— Пустите-ка меня, — сказалъ Маркъ и, размахнувшись семейнымъ посохомъ закладчика, хватилъ свинцовымъ набалдашникомъ по приподнятой, правой рукѣ атамана.

Ударъ былъ такъ мѣтокъ и силенъ, что атаманъ съ проклятіемъ опустилъ пораженную руку и выронилъ мечъ. Тутъ стражники съ разныхъ сторонъ накинулись на него, какъ гончія на кабана, и повалили его на полъ. Какъ ни барахтался атаманъ-великанъ, въ концѣ концовъ его все-таки осилили и связали по рукамъ и по ногамъ.

Потому ли, что стражниковъ числомъ было больше чѣмъ разбойниковъ, потому ли, что послѣднимъ пришлось бы влѣзать еще въ окошко съ явнымъ рискомъ быть тутъ же схваченными, — но остальные члены шайки не пытались даже выручить своего атамана и дали тягу.

Маркъ потайнымъ фонаремъ освѣтилъ замазанное сажей лицо лежавшаго навзничь начальника шайки. Тотъ, стиснувъ зубы, не издавалъ уже ни звука и отвернулъ только въ сторону лицо. Но и сквозь сажу можно было узнать характерныя черты рыцаря Роланда Рейнштейнскаго съ большимъ орлинымъ носомъ, сросшимися надъ переносицей бровями и глубокимъ шрамомъ у лѣваго виска.

— Онъ, онъ, Голіаѳъ! ай-ай-ай! — заликовалъ тутъ за спиной Марка хозяинъ-закладчикъ, набравшійся теперь смѣлости, чтобы выступить также на поле дѣйствія. — А все мой священный посохъ изъ ливанскаго кедра! Хвала Аврааму, Исааку и Іакову…

— А молодого Давида своего ты и забылъ? — замѣтила старуха-хозяйка, вошедшая вслѣдъ за мужемъ.

— Зачѣмъ забыть? Господинъ Давидъ! Сколько вамъ нужно денегъ, ну? Говорите, не бойтесь. Ицекъ Мошелесъ дастъ вамъ, сколько нужно, безъ залога и даже безъ процентовъ.

— Благодарствуйте, Мошелесъ, — отвѣчалъ Маркъ. — Но въ деньгахъ я не нуждаюсь.

— Вотъ благородный господинъ! И даромъ денегъ не хочетъ! Да снизойдетъ же на васъ благодать святого Моисея!

Утромъ пробудившіеся отъ безмятежнаго сна обыватели Майнца были поражены необычайною вѣстью: благодаря неусыпной бдительности бургомистра, рыцарь-грабитель Роландъ Рейнштейнскій попалъ-таки въ руки правосудія при ночномъ нападеніи на домъ ростовщика-еврея Ицека Мошелеса. Въ полдень городъ облетѣлъ новый слухъ: по единогласному рѣшенію ратмановъ, грабитель будетъ посаженъ въ клѣтку. Достовѣрность этого слуха вскорѣ окончательно подтвердилась раздавшимися со двора ратуши глухими ударами. Къ вечеру сколоченная изъ крѣпкаго дуба и окованная обручами клѣтка была готова; разбойникъ былъ водворенъ въ нее и вдобавокъ прикованъ желѣзною цѣпью къ скамьѣ, составлявшей единственную мебель его новаго обиталища; послѣ чего, для большей еще вѣрности, клѣтка была снесена на чердакъ ратуши. Заключенный, какъ дикій звѣрь, неистово кричалъ и бѣсновался; крики его, напоминавшіе скорѣе рычанье льва, можно было слышать и внизу на площади передъ ратушей.

На слѣдующее затѣмъ утро по городу изъ улицы въ улицу ходилъ городской секретарь съ барабанщикомъ; сзади валила, какъ водится, толпа уличныхъ мальчишекъ и взрослыхъ зѣвакъ. На каждомъ перекресткѣ процессія останавливалась, барабанщикъ выбивалъ дробь, а секретарь провозглашалъ во всеобщее свѣдѣніе указъ городского совѣта о томъ, что злоумышленникъ, именующій себя рыцаремъ Роландомъ Рейнштейнскимъ, изобличенъ въ такихъ-то и такихъ-то злодѣяніяхъ и будетъ судимъ на строгомъ основаніи уголовнаго кодекса; при малѣйшей же попыткѣ къ его освобожденію со стороны его жены, ратниковъ или кого бы то ни было, голова его падетъ на плахѣ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
Нищенка.

Удачно справившись съ первою частью своей нелегкой задачи, Маркъ нашелъ нужнымъ повидаться снова съ бургомистромъ, чтобы заручиться дальнѣйшимъ его содѣйствіемъ. Тотъ принялъ его на этотъ разъ значительно дружелюбнѣе и выразилъ ему отъ имени города „глубокую признательность“.

— Если могу быть вамъ съ своей стороны чѣмъ-нибудь полезнымъ, — добавилъ онъ, — то сдѣлаю это съ особеннымъ удовольствіемъ.

— Въ такомъ случаѣ я позволю себѣ воспользоваться вашею любезностью, — сказалъ Маркъ. — Вѣдь рыцарь Роландъ во всякомъ случаѣ не будетъ вами скоро выпущенъ на свободу?

— О, нѣтъ! Что именно его ожидаетъ, — сказать вамъ не берусь: зависѣть это будетъ отъ рѣшенія уголовнаго суда.

— Меня, г-нъ бургомистръ, занимаетъ не столько его участь, сколько вопросъ о томъ: кто въ ближайшее время будетъ полноправнымъ распорядителемъ на Рейнштейнѣ?

— Доколѣ не состоится приговоръ надъ владѣльцемъ замка, полноправной хозяйкой тамъ является, конечно, его законная супруга.

— Графиня Ирмгарда? Вотъ это-то мнѣ и надо было знать. Стало быть, до возвращенія мужа, она поторопится избавиться отъ своей соперницы, дочери новгородскаго бургграфа. Такъ вотъ, г-нъ бургомистръ, моя усерднѣйшая просьба: не снабдите ли вы эту бѣдную дѣвушку такимъ же письменнымъ видомъ на свободный проѣздъ по всей Германіи, какой выданъ мнѣ и моему слугѣ любекскимъ бургомистромъ?

— Гм… Мой любекскій собратъ смотритъ на подобные документы легче, чѣмъ бы слѣдовало. Я вообще затруднился бы выдавать какіе-либо виды иностранцамъ, тѣмъ болѣе такимъ, коихъ личность мнѣ вовсе неизвѣстна.

— Но я же удостовѣряю вамъ ея личность…

— Готовъ вамъ вѣрить на слово. Новъ подтвержденіе вашихъ словъ къ дѣлу должны быть пріобщены письменныя доказательства. А таковыхъ у васъ вѣдь не имѣется?

Марку стоило большого усилія надъ собою, чтобы не вспылить и сгоряча не испортить всего дѣла.

— Хотя мы съ дочерью новгородскаго бургграфа и иностранцы, — сказалъ онъ, — но все же христіане, какъ и вы, г-нъ бургомистръ. Общій Спаситель нашъ Іисусъ Христосъ заповѣдалъ всѣмъ намъ любить своего ближняго, какъ самого себя. Не могу допустить и мысли, что вы не примете теперь въ насъ участія, когда отнеслись съ такимъ благожелательствомъ даже къ ростовщику-еврею. Кромѣ того, въ вашихъ же интересахъ сбыть насъ, иностранцевъ, возможно скорѣе съ рукъ; а то, чего добраго, по выселеніи нашей боярышни съ Рейнштейна, городу же Майнцу придется озаботиться ея дальнѣйшей судьбой.

Оба аргумента, въ особенности, должно быть, послѣдній, бившій по карману, если и не убѣдили, то смягчили сухого формалиста.

— Услуга за услугу, — сказалъ онъ послѣ нѣкотораго размышленія. — Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы вы унесли изъ Майнца къ себѣ въ Россію впечатлѣніе, будто бы у насъ не умѣютъ цѣнить оказанныхъ намъ услугъ. Письменнаго вида вашей бургфрейлейнъ я не выдамъ; объ этомъ и думать нечего. Но вотъ что я могу предложить вамъ: на будущей недѣлѣ большое торговое судно одного любекскаго купца возвращается отсюда въ Любекъ. Такъ какъ оно идетъ все время водянымъ путемъ и подъ ганзейскимъ флагомъ, то ѣдущіе на этомъ суднѣ до самаго мѣста назначенія не будутъ подлежать провѣркѣ. Одно только необходимое условіе: чтобы ваша бургфрейлейнъ отнюдь не выходила нигдѣ на берегъ и днемъ не показывалась даже на палубѣ.

— За это-то я отвѣчаю. А чтобы и со стороны экипажа судна ей, какъ молодой дѣвушкѣ, не было никакихъ непріятностей, можно нарядить ее мальчикомъ и назвать хоть моимъ младшимъ братомъ, который будто бы по своей болѣзненности не смѣетъ выходить изъ каюты.

— Что-жъ, это, пожалуй, неизлишне. Но за всякія случайности, которыя могли бы произойти отъ того, вся отвѣтственность остается на васъ.

— Ну, конечно.

Уладивъ и эту статью, Маркъ раскланялся съ бургомистромъ и отправился закупить одежду для своего „младшаго брата“. На этотъ разъ онъ зашелъ уже не къ прежнему старьевщику, а въ лавку готоваго платья; гдѣ послѣ долгаго выбора и обрѣлъ все, что находилъ нужнымъ.,

Такъ прибылъ онъ къ себѣ въ Ассмансхаузенъ только подъ вечеръ, когда извѣстіе о поимкѣ рыцаряграбителя на мѣстѣ преступленія донеслось уже до домика фрау Шнедервинкъ. Знай она, какое дѣятельное участіе въ этомъ дѣлѣ принималъ „г-нъ Леманъ“, — ему, по всему вѣроятію, не было бы у нея житья. Теперь же она встрѣтила его разспросами о томъ, что говорятъ въ самомъ Майнцѣ о графѣ Роландѣ, -а сама только скорбно вздыхала и причитала, такъ какъ, въ случаѣ перехода Рейнштейна въ другія руки, могла лишиться поставки туда своего козьяго молока.

— А что, фрау Шнедервинкъ, — въ свою очередь спросилъ Маркъ, — не знаете ли вы, что дѣлается теперь на Рейнштейнѣ?

— Чему, тамъ: дѣлаться? Погодимъ, какъ графиня Ирмгарда вернется изъ Майнца.

— Такъ она: отправилась также въ Майнцъ? Но къ мужу ее едва ли допустятъ.

--. Нѣтъ, она. собралась къ самому архіепископу.

— А бургфрейлейнъ… сестру мою она еще не вы пустила?

— Чего захотѣли! Если мужа ей сейчасъ не воротятъ, она, боюсь, сорветъ еще на ней свое сердце.

— Богъ ты мой! Но сестра моя тутъ вѣдь рѣшительно не при чемъ.

— Какъ не при чемъ? Виновата она уже тѣмъ, что изъ-за нея мужъ насильно гонитъ графиню въ монастырь.

— Но теперь онъ не имѣетъ уже надъ нею никакой власти.

— Зато и препятствовать ей ни въ чемъ не можетъ. При немъ она была забитой птичкой; теперь она обернется, пожалуй, коршуномъ и заклюетъ вашу голубку-сестрицу, всѣ перья ей выщиплетъ. Да вы, г-нъ Леманъ, не слишкомъ ужъ убивайтесь, — добродушно прибавила хозяйка въ утѣшенье постояльца, въ чертахъ котораго прочла ясное отчаянье. — Можетъ быть, сестрицѣ вашей и не придется такъ ужъ плохо. Рёзхенъ каждый день вѣдь будетъ узнавать вамъ, что дѣлается въ замкѣ.

На этомъ Марку поневолѣ пришлось пока помириться. Такъ черезъ Рёзхенъ ему вскорѣ стало извѣстно, что поѣздка графини Ирмгарды въ Майнцъ не имѣла успѣха. Архіепископъ, несмотря на свою постоянную распрю съ городскими властями, на этотъ разъ уклонился отъ какого-либо шага въ пользу изобличеннаго атамана разбойничьей шайки. Графиня припрятала отъ мужа, оказалось, нѣкоторыя брилліантовыя вещи, оставшіяся ей отъ покойной матери. Теперь она взяла ихъ съ собой въ Майнцъ, чтобы обратить въ наличныя деньги, которыми, въ случаѣ надобности, надѣялась „задобрить“ если не самого бургомистра, то кого-нибудь изъ вліятельныхъ ратмановъ. Когда она упомянула объ этомъ архіепископу, тотъ сомнительно покачалъ головой.

— Ратманы наши, сколько я-знаю, неподкупны, — сказазъ онъ. — Но такъ какъ ты, дочь моя, рѣшилась уже принести на семейный алтарь свои суетныя мірскія украшенія, то пожертвуй ихъ на дѣла богоугодныя: этимъ ты заслужишь милость Божію, да смягчишь и сердца суровыхъ судей.

Богобоязная графиня послушалась архіепископскаго совѣта. Продавъ драгоцѣнности все тому же Ицеку Мошелесу, она полученную, довольно крупную сумму раздѣлила на двѣ части: одну вручила бургомистру для раздачи бѣднымъ города Майнца, а другую взяла съ собой на Рейнштейнъ, чтобы устроить тамъ столовую на 50 человѣкъ „божьихъ людей“. Съ перваго же дня на Рейнштейнъ стали стекаться со всѣхъ окрестностей калѣки и нищіе.

Рёзхенъ, нарочно подогнавшая теперь свое посѣщеніе замка къ обѣду убогихъ, ворвалась однажды къ постояльцу, не постучавшись даже въ дверь.

— Ну, г-нъ Леманъ, я видѣла вашу сестрицу…

Маркъ, сидѣвшій у окна въ тяжеломъ раздумьѣ, такъ и вспрянулъ съ мѣста.

— Тебя пустили къ ней въ башню?

— Ай, нѣтъ! Она вмѣстѣ съ женской дворней разносила на дворѣ по столамъ кушанье.

— Какъ! графиня заставила ее прислуживать нищимъ?

— Schockschwerebrett! Donnerwetter noch einmal! — разразилась нѣмецкимъ проклятіемъ Памфиловна, не за, медлившая выскочить также изъ своей коморки.

— Ну, и что же? сама графиня была при этомъ? — продолжалъ допрашивать Маркъ.

— А то какъ же. И все время только покрикивала на вашу сестрицу, потому что бѣдненькая, извѣстно, съ непривычки не такъ подавала, не такъ убирала, а другія-то прислужницы, глядя на нее, еще хихикали. Каково-то ей это было, знатной бургфрейлейнъ?

— Змѣи! аспиды! — восклицала, слушая, Памфиловна.

Маркъ же скрипѣлъ зубами и опять заторопилъ разсказчицу:

— Дальше! дальше!

— Подъ конецъ ей, видно, не въ моготу ужъ стало; подобрала она съ блюда объѣдки, отнесла дворовой собакѣ въ конуру, да здѣсь же, на конурѣ, и присѣла, залилась слезами…

— Голубушка ты моя! И некому-то было тебѣ даже слезки утереть! — разжалобилась тутъ шутиха и сама тоже заплакала.

— Перестань, Памфиловна! дай же досказать, — замѣтилъ Маркъ. — А ты, Рёзхенъ, и не подошла къ ней?

— Подошла, будто бы для того, чтобы приласкать собаку, да при этомъ тихонько и шепнула вашей сестрицѣ: „Братъ вамъ кланяется“. Она сперва точно даже не разслышала или не поняла; глядитъ на меня во всѣ глаза, а глаза-то, знаете, полны слезъ…

— Ну, ну, и что же?

— „Поклонись, — говоритъ, — и ему отъ меня, да скажи ему“… А что сказать, — я такъ и не узнала. Графиня съ того конца двора какъ окрикнетъ меня: „Ты что тамъ дѣлаешь, Рёзхенъ? Пошла вонъ, пошла!“ Ну, я, извѣстное дѣло, со всѣхъ ногъ вонъ безъ оглядки.

Еще во время разсказа Рёзхенъ, изъ палисадника доносились спорящіе голоса фрау Шнедервинкъ и какой-то другой женщины. Теперь хозяйка громко окликнула дочку:

— Рёзхенъ! гдѣ ты, Рёзхенъ?

— Простите, г-нъ Леманъ, — извинилась дѣвочка и выбѣжала изъ комнаты.

Вслѣдъ затѣмъ къ двумъ прежнимъ голосамъ въ палисадникѣ присоединился еще звонкій голосокъ самой Рёзхенъ. Всѣ три затараторили одновременно безъ умолку. Шутиха высунулась изъ окошка.

— Три бабы — базаръ, семь — ярмарка, — сказала она. — Глянь-ка, Маркъ Никитичъ, что у нихъ тамъ съ этой нищенкой?

Собесѣдницей двухъ хозяекъ, дѣйствительно, оказалась старушонка въ жалкомъ рубищѣ. Клюкой своей потрясая въ сторону лежавшей внизу деревни, она слезно верещала:

— Тоже люди вѣдь называются по образу Божію! „Ни денегъ, ни хлѣба, — говорю, — я у васъ не прошу. Перевезите меня только на тотъ берегъ. Графиня Ирмгарда меня ужъ накормитъ“. — „Да ты и лодку-то намъ, — говорятъ, — запачкаешь, опоганишь“; а другіе такъ въ лицо мнѣ смѣются: „Ступай къ Рёзхенъ Шнедервинкъ: она тебя и молочкомъ-то напоитъ, и послѣднюю юбку съ себя для тебя сниметъ“. Я и приползла къ вамъ…»

— Вотъ видишь, Рёзхенъ! — укорила фрау Шнедервинкъ дочку. — За доброту твою умные люди еще на смѣхъ тебя подымаютъ!

— Можетъ, они и умные, да злые, — оправдывалась Рёзхенъ. — Я тебя, бабушка, перевезу.

— Вотъ ангелъ небесный, можно сказать! — умилилась нищенка. — И юбочка залежалая, можетъ, вправду, найдется?

— А что вѣдь, Mütterchen, — обратилась дѣвочка къ матери: — зеленая юбка у тебя совсѣмъ износилась; да и синюю кофту ты второй годъ уже не носишь.

— Ну да! — вскинулась мать. — Какъ соберусь разъ въ Майнцъ, такъ отвезу все старьевщику…

Тутъ Маркъ, слышавшій весь споръ въ открытое окошко, вмѣшался въ дѣло:

— Фрау Шнедервинкъ! Скажите-ка: сколько вы разсчитываете выручить за ваши двѣ старыя вещи?

Фрау Шнедервинкъ съ недоумѣніемъ воззрилась на вопрошающаго.

— Сколько? Да вамъ-то, г-нъ Леманъ, на что знать?

— Можетъ, я самъ перекуплю ихъ.

— Вотъ на!

— Сколько же? говорите.

— За юбку… какъ вамъ сказать?

— Нѣтъ, за обѣ вещи.

— За обѣ?.. Ну, полгульдена мнѣ, навѣрное, ужъ дадутъ, а то и цѣлый гульденъ.

— Хорошо. Получите.

Онъ подалъ ей гульденъ изъ окошка. Разсчетливая нѣмка не задумалась принять деньги, пока легкомысленный ливонецъ еще не одумался.

— Ну, а теперь одѣньте старуху,.: — сказалъ Маркъ.

Фрау Шнедервинкъ только головой покачала и позвала нищую за собой въ домъ. Рёзхенъ же, слѣдовавшая за ними, съ благодарной улыбкой кивнула на ходу молодому постояльцу:

— А я потомъ перевезу ее на ту сторону.

Когда тутъ, немного погодя, нищенка показалась опять въ палисадникѣ, наряженная уже въ хозяйское старьё, дѣвочка, въ самомъ дѣлѣ, вышла туда за нею, а у калитки взяла ее бережно подъ руку, чтобы слабая на ногахъ старица на тропинкѣ какъ-нибудь не оступилась.

— Эхъ, кабы мнѣ быть на ея мѣстѣ! — услышалъ Маркъ за собою вздохъ шутихи.

— На мѣстѣ нищей?

— Ну да. Повидала бы хоть мою боярышню!

— Да тебя, матушка, и не впустили бы въ замокъ: по ломаному твоему говору тебя сразу признали бы за чужачку, а то, чего добраго, и за русскую.

— Ну, я притворилась бы глухонѣмою; мычала бы только по-коровьему. Мы это, погоди, еще обмозгуемъ…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Что «обмозговала» шутиха.

Не спалось Памфиловнѣ эту ночь въ ея каморкѣ, да и только. Ворочалась она съ боку на бокъ, охала да покряхтывала. Въ головѣ у нея роились все какіе-то сумасбродные, совсѣмъ несбыточные замыслы. А желаніе — повидать, наконецъ, свою милую боярышню, которую она вѣдь на рукахъ своихъ выняньчила, — все пуще въ ней разгоралось.

— Сказать ему, такъ вѣдь не пуститъ, ни за что не пуститъ, — бормотала она про себя. — Коли суждено пропасть, то и такъ пропаду. А его-то еще зачѣмъ съ собою топить?

И вотъ, среди глухой ночи, она тихохонько приподнялась съ своего ложа и, даже не обувшись, ощупью выбралась изъ своей каморки въ заднія сѣни. Рубище нищенки, какъ замѣтила она еще днемъ, хозяйка завязала въ узелокъ и бросила въ чуланчикъ подъ лѣстницей. За собственное ея старье ей было вѣдь заплачено полностью; стало быть, эти лохмотья не имѣли уже хозяина. Открывъ чуланчикъ, шутиха нащупала тамъ узелокъ, сунула его подъ мышку и шмыгнула изъ сѣней на задворки; оттуда спустилась по тропинкѣ къ причалу хозяйской лодки и спрятала здѣсь узелокъ въ прибрежный кустъ; послѣ чего, точно такъ же никѣмъ не замѣченная, возвратилась домой въ свою каморку, улеглась опять въ постель и, пять минутъ спустя, какъ ни въ чемъ не бывало, захрапѣла.

— Ты куда это, Памфиловна? — спросилъ Маркъ, когда подъ вечеръ шутиха отпросилась у него на часокъ.

— Да головушку что-то разломило, — былъ отвѣтъ. — Ночью не спалося: все о боярышнѣ нашей думалось. Поѣду-ка на лодкѣ маленько покататься: авось полегчаетъ.

— Поѣзжай съ Богомъ.

Сойдя къ рѣкѣ, она достала изъ куста спрятанный узелокъ, усѣлась въ лодку и дала сначала отнести себя довольно далеко внизъ по теченію; затѣмъ повернула опять назадъ и, не торопясь, стала грести противъ теченія, постепенно приближаясь къ противоположному берегу. Здѣсь, не доѣзжая до часовни св. Клементія, она причалила въ ранѣе намѣченной уже ею укромной бухточкѣ, со всѣхъ сторонъ защищенной кустами. Подъ ихъ прикрытіемъ она принялась за свой туалетъ.

Настало какъ разъ время второго стола для божьихъ людей на Рейнштейнѣ, и по вьющейся вверхъ дорогѣ потянулась опять вереница убогихъ и калѣкъ. Въ числѣ ихъ, откуда ни возьмись, очутилась и скрюченная, хромоногая старуха въ жалкихъ отрепьяхъ, въ которой ни фрау Шнедервинкъ, ни быстроглазая дочка ея не признали бы расторопнаго, рыжебородаго слуги своего молодого постояльца.

Когда Памфиловна, припадая на одну ногу, доплелась съ другими черезъ подъемный мостъ до желѣзныхъ воротъ замка, стоявшій у калитки привратникъ окинулъ ее критическимъ взглядомъ и опросилъ ее сурово, откуда она и какъ ее звать.

Въ отвѣтъ Памфиловна издала только коровье мычанье и двинулась впередъ. Но привратникъ загородилъ ей дорогу.

— Куда, куда, старая вѣдьма! Не слышишь, что ли, о чемъ тебя спрашиваютъ.

Шутиха еще жалобнѣе замычала и указала на свои уши и высунутый языкъ.

— Да она глухонѣмая! — раздался тутъ голосъ самой графини Ирмгарды, возсѣдавшей подъ вѣковымъ яворомъ посреди двора. — Пропусти ужъ ее, Конрадъ.

Привратникъ отступилъ назадъ, и Памфиловна, смѣшно нѣсколько, разъ присѣдая въ сторону благодѣтельной владѣлицы замка, проковыляла къ обѣденному- столу, гдѣ съ краю нашлось еще для нея свободное мѣстечко.

На столѣ были навалены грудами ломти чернаго хлѣба, и не одна жадная рука протягивалась къ этимъ ломтямъ, чтобы, еще до раздачи пищи, «заморить червячка». Вотъ двое дворовыхъ выносятъ изъ кухни огромный котелъ. Пожилая, одѣтая лучше другихъ, женщина, повидимому, ключница, большою оловянною ложкой черпаетъ изъ котла дымящуюся мутную жижу и наполняетъ ею глиняныя чаши, а нѣсколько служанокъ разставляютъ ихъ по столу. Столующіе лежащею передъ каждымъ деревянною ложкой начинаютъ взапуски хлебать и причмокивать.

Въ ожиданіи своей очереди, Памфиловна также вооружилась ложкой, украдкой въ то же время оглядывая прислужницъ. Неужто-жъ это она, ея боярышня, — эта тоненькая, блѣдненькая? Господи Іисусе Христе Сыне Божій, помилуй насъ! Ходитъ, словно осужденная, глянула сбоку въ лицо нищей и вскрикнула:

— Памфиловна!

А та отъ жалости и умиленія совсѣмъ уже голову потеряла.

— Касатушка ты моя, боярышня милая!

Восклицанія на чуждомъ языкѣ обратили всеобщее вниманіе.

— Привести ко мнѣ старуху! — раздался изъ-подъ явора повелительный голосъ.

Не успѣла опомниться Памфиловна, какъ была очей не подыметъ… Крѣпись, Памфиловна, лучше и не гляди; еще выдашь себя!

Но вотъ и передъ нею, Памфиловной, ставятъ глиняную чашу съ похлебкой. Кто поставилъ, — она такъ бы и не замѣтила, кабы не руки, державшія чашу. Ужъ ей ли не узнать ихъ, этихъ дорогихъ рученекъ!

И, въ невольномъ порывѣ, она схватила одну ручку, припала къ ней губами.

Тутъ и прислужница заподхвачена подъ мышки и подведена къ владѣлицѣ замка.

— Подойди-ка и ты сюда, сударыня, подойди, — поманила та пальцемъ «бургфрейлейнъ».

Аглая уже оправилась и, съ видомъ спокойной гордости, подошла къ графинѣ.

— Что вамъ угодно?

— Кто эта старуха? — говори.

— Сами видите: нищая и глухонѣмая.

— Глухонѣмая! — повторила Ирмгарда, и большіе темные глаза ея заискрились самою непритворною ненавистью. — Съ какихъ поръ глухонѣмыя говорятъ? Или языкъ у нея вдругъ развязался отъ радости, что свидѣлась опять съ тобой?

Боярышня въ отвѣтъ молча повела только плечомъ.

— Ну, что же, отвѣтишь ты мнѣ? Гдѣ ты раньше встрѣчалась съ нею? Не въ Великомъ ли Новгородѣ?

— Можетъ быть, и тамъ.

— Значитъ, встрѣчалась?

— Не знаю.

— Какъ не знаешь? Или «да», или «нѣтъ».

— Въ домъ моего отца приходили каждый день убогіе, которыхъ мы одѣляли милостыней; такъ какъ же мнѣ всякаго упомнить.

— А сюда-то, на Рейнъ, она какъ попала?

— Спросите ее самую.

— И спросимъ! Ну, старая, скажи-ка мнѣ: кто ты такая?

Памфиловна, войдя въ прежнюю свою роль, замычала опять «по-коровьему» и мимикой объяснила, что ничего не слышитъ.

— Вотъ какъ! Снова оглохла?.. Ну, мы вылѣчимъ тебя отъ глухоты Отвести ее въ сарай и… допросить.

Въ чемъ долженъ былъ заключаться допросъ, графиня Ирмгарда показала нагляднымъ жестомъ. Тѣ же дворовые поволокли шутиху въ сарай, откуда вслѣдъ затѣмъ донеслись отчаянные вопли. Стоявшая еще передъ владѣлицей замка молодая узница не утерпѣла укорить ее:

— И какъ вамъ не грѣхъ, графиня, истязать бѣдную старуху, которая ни въ чемъ передъ вами не провинилась!

Безкровное лицо Ирмгарды вспыхнуло огненнымъ заревомъ: ей въ лицо бросаютъ такой упрекъ въ присутствіи всей дворни и полсотни нищихъ!

— Ты сама-то ничѣмъ не лучше этой старой лгуньи! — взвизгнула она не своимъ голосомъ. — Одѣть ее въ платье старухи!

На этотъ разъ, однако, безпощадное приказаніе госпожи не нашло такихъ же послушныхъ исполнителей. Никто изъ дворовой челяди не тронулся съ мѣста. Графиня окинула непокорныхъ рабовъ взглядомъ разъяренной.тигрицы.

— Ну, что же? Чего вы еще ждете, олухи? Сію минуту, отведите ее въ сарай!.

— Я и сама пойду, — заявила Аглая и, блѣдная, какъ полотно, но съ высоко-поднятой головой, направилась также къ сараю.

Минуты двѣ, — и она снова показалась оттуда. На ея стройномъ, гибкомъ тѣлѣ висѣли теперь грязныя отрепья. Но отъ этой жалкой, отталкивающей оболочки: молодая красота ея словно еще выиграла, стала еще свѣтлѣе и чище. И всѣ находившіеся на дворѣ, и призрѣваемые, и прислуживавшіе, — глядѣли на нее, какъ на невинную жертву, святую мученицу, съ затаеннымъ участіемъ. Сама графиня не могла какъ будто вынести ея трогательно-величаваго вида и отвела глаза.

— Въ моемъ замкѣ нѣтъ для тебя ни пріюта, ни хлѣба, — сказала она. — Можешь идти на всѣ четыре стороны. Пропустить ее и назадъ ни подъ какимъ видомъ уже не впускать!

Съ тою же гордою осанкой, тою же неспѣшною поступью молодая изгнанница удалилась за ворота.

На глазахъ своей мучительницы она крѣпилась, чтобы никакъ уже не выдать своихъ душевныхъ терзаній. Но, очутившись за воротами замка, по ту сторону подъемнаго моста, она поневолѣ остановилась, чтобы перевести духъ; вотъ-вотъ сейчасъ, кажется, ноги подкосятся…

Тутъ взоръ ея скользнулъ по облегавшимъ ея члены отвратительнымъ лохмотьямъ… Въ ужасѣ она схватилась за голову и, какъ преслѣдуемая фуріями, бросилась бѣжать. У ближайшаго поворота крутого спуска въ глаза ей ослѣпительно брызнуло своими золотыми лучами вечернее солнце, а въ глубинѣ подъ каменной оградой словно призывно засверкала, заиграла въ тѣхъ же лучахъ широкая лента многоводнаго Рейна.

«Вотъ куда бы навсегда окунуться отъ жестокости людской… А вдругъ еще всплывешь вверхъ, твое тѣло откачаютъ, вытащатъ на берегъ, и онъ увидитъ тебя въ этихъ самыхъ отрепьяхъ… Нѣтъ, нѣтъ, лучше разомъ съ собою покончить»…

Она стоитъ уже на оградѣ, подъ которой зіяетъ обросшая лѣсомъ, скалистая круча.

— Господи, прими мою грѣшную душу!

И она летитъ стремглавъ внизъ…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Шутиха довершаетъ «обмозгованное».

Что сталось съ «бургфрейлейнъ» послѣ того, какъ ее выставили за ворота, — никто изъ бывшихъ на дворѣ замка не могъ уже видѣть; да никому до нея не было уже и дѣла. Общее вниманіе сосредоточилось на русской нищенкѣ, которая въ это время появилась изъ сарая.

Уступивъ нищенское рубище боярышнѣ, сама Памфиловна была только въ собственной своей рубашкѣ. Но вынесенныя ею сейчасъ болѣзненныя истязанія, вызывавшія у нея такіе раздирательные крики, были какъ будто уже забыты; они словно ее еще развеселили, разгорячили остывшую въ ея жилахъ кровь. Вмѣсто того, чтобы вопить и хныкать, она затягиваетъ какую-то дикую плясовую пѣсню и подплясываетъ.

Всѣ кругомъ переглядываются: совсѣмъ рехнулась баба! Да куда это она, Jesus, Maria!

Кружась волчкомъ то на одной, то на другой ногѣ, она постепенно приближается къ сидящей подъ яворомъ графинѣ Ирмгардѣ и хлопъ — перекувыркивается, жеманно присѣдаетъ и закатывается идіотскимъ смѣхомъ:

— Данке шенъ, ха-ха-ха! Данке шенъ, данке шенъ, ха-ха-ха!

Ко всѣмъ остальнымъ шутиха была обращена спиной; но тѣмъ было не до смѣха: по бѣлой, грубаго холста рубахѣ, вдоль всей спины старухи танулись кровавыя полосы. Графиня же, лицомъ къ лицу съ хохочущей, въ первую минуту точно окаменѣла; но затѣмъ вдругъ откинулась назадъ въ своемъ креслѣ и замахала руками:

— Вонъ! вонъ! Уберите ее, уберите!

Окружающіе, оправясь отъ своего столбняка, набросились на Памфиловну. Но она ловко увернулась и, затянувъ прежнюю плясовую, закружилась опять по двору, закувыркалась.

Вотъ она снова подскакиваетъ къ владѣлицѣ замка, снова присѣдаетъ:

— Данке шенъ! Данке шенъ!

Глаза у нея дико вращаются, хохочущій ротъ до ушей оскаливается, — того гляди, еще укуситъ!

Нервы Ирмгарды не выдержали; съ нею сдѣлалась истерика. Оттолкнувъ въ сторону шутиху, вся женская прислуга засуетилась около своей госпожи. А Памфиловна, пользуясь общей суматохой, отскочила къ воротамъ, проскользнула въ калитку и "была такова. Никому уже и въ голову не пришло ее преслѣдовать: слава Богу, что развязались съ помѣшанной бабой!

Сама же Памфиловна шибко умаялась отъ бѣшенаго пляса; но мѣшкать не приходится. И бѣжитъ она подъ гору, бѣжитъ въ прискочку; поворотъ мелькаетъ мимо за поворотомъ.

Силъ ужъ не хватаетъ. Уфъ! Передохнуть маленько…

Но что это такое? Будто внизу стонутъ… Шутиха перевѣсилась черезъ ограду и прислушивается.

И то вѣдь, стонутъ и плачутъ!

«Владычица многомилостивая! Ужъ не сама ли то боярышня, помилуй, Господи!»

И, забывъ свою усталость, она бѣжитъ опять далѣе.

Вотъ прорывъ въ оградѣ и крутая боковая тропиночка въ самую глубь чащи.

Она продирается сквозь обступающіе ее кусты, сплетающіяся древесныя вѣтви. Хватаясь направо и налѣво то за древесный стволъ, то за свѣсившійся сукъ, она скатывается по головоломной крутизнѣ все ниже и ниже.

Вотъ въ просвѣтѣ листвы виднѣется распростертое на землѣ человѣческое существо.

— Дитятко мое милое, Глашенька! Ты ли это? Отзовись!

Въ отвѣтъ доносится какъ бы безутѣшный дѣтскій плачъ.

Еще отчаянный прыжокъ, — и Памфиловна уже тамъ. Передъ нею на травѣ лежитъ, въ самомъ дѣлѣ, ея Глашенька въ нищенскомъ, но еще болѣе разодранномъ рубищѣ, висящемъ на ней клочьями; а руки ея до крови исцарапаны.

— Голубонька, сокровище мое! Да какъ ты сюда попала? Аль отъ великаго стыда и зазора внизъ бросилась?

— Да… — чуть слышно лепечутъ, судорожно вздрагивая, блѣдныя губы. — Но бросилась я вонъ оттуда… Думала, убьюсь на мѣстѣ… Анъ зацѣпилась за терновникъ, повисла… Стала отцѣплять…

— И ручки себѣ окровянила?

— Да.

— Дорогія мои рученьки!

Старуха начинаетъ цѣловать ей руки.

— Сюда потомъ ужъ приползла, да дальше не въ мочь стало: такая боль нестерпимая…

— Ахъ ты, болѣзная моя! Что же у тебя болитъ-то?

— Правую ногу подъ щиколкой ломитъ… Боюсь, кости не повредила-ль…

— Ну, зачѣмъ сейчасъ и повредить! Можетъ, только вывихъ. Покажи-ка сюда, покажи. Хошь и не лѣкарь я заправскій, а все же не хуже иного изъ ихъ братіи вывихи вправляю.

— Ой! — вырвался у Аглаи невольный крикъ, когда самозваная лѣкарка прикоснулась къ больной ея ногѣ.

— Ничего, душенька, потерпи малость. Ну, такъ и есть, простой вывихъ; благодари Господа Бога. Теперича стисни-ка покрѣпче зубки, чтобы не заорать; неравно кто услышитъ. Разъ, два…

Раздался легкій хрустъ. Сквозь стиснутые зубы боярышни послышался сдавленный стонъ.

— Ну, вотъ и вправила, — сказала очень довольная своимъ искусствомъ шутиха. — Чуточку еще полежи, поотдохни, а тамъ двинемся дальше.

— Нѣтъ, Памфиловна, я не пойду; оставь ужъ меня…

И глаза молодой страдалицы наполнились опять слезами.

— Что ты, маточка моя!.. Отъ боли умъ у тебя, знать, мѣшается. Сама же ты сейчасъ только ползла вонъ?

— Ползла я внизъ къ водѣ…

— Ну?

— Здѣсь смерти не нашла, такъ на рѣкѣ нашла бы…

— Ахъ, грѣхъ, ахъ, грѣхъ! Да ты, дитя мое бѣдное, въ рай Божій вѣруешь, аль нѣтъ? Неужели всемилостивѣйшій Создатель нашъ, при всемъ своемъ милосердіи, впустилъ бы въ свой рай самоубійцу?

— Ты точно не понимаешь, Памфиловна…

— Ничевошенько, голубушка, хошь убей, не пойму. Вырвалась пташка изъ западни, да и летать уже разучилась.

— Разучишься, коли крылья подшиблены…

— Что ножка-то подвернулась? До свадьбы заживетъ! — самымъ веселымъ смѣхомъ залилась шутиха. — Лишь бы на тотъ берегъ намъ да до дому добраться, а тамъ Маркъ Никитичъ для своего младшаго братца и одежу ужъ мужскую припасъ.

— Мужскую?

— А то какъ же? Отнынѣ тебѣ уже не дѣвицей, а мальчикомъ быть; чтобы никому и вдомекъ не было.

— Нѣтъ, Памфиловна, мужчиной я ни за что не одѣнусь…

— Не мужчиной, говорю тебѣ, а мальчикомъ, парнишкой. Сама-то я настоящимъ мужчиной стала да еще бородатымъ.

— Что ты за вздоръ мелешь, Памфиловна!

— Не вздоръ, маточка моя, а истинную правду. Маркъ Никитичъ мнѣ этакую вотъ страшнѣющую рыжую бородищу раздобылъ… Да ты, душенька, не пужайся: тебѣ бороды не подвяжемъ; у тебя, молокососа, и молоко на губахъ еще не обсохло, ха-ха-хаі Ну, а теперича подымайся-ка и — гайда!

— Да какъ же мнѣ, Памфиловна, въ этихъ отрепьяхъ людямъ на глаза показаться?..

— Знамо, не гоже, да и надобности нѣту. Лишь бы до лодки нашей доплестись; тамъ у меня въ кустахъ моя мужская одежа оставлена: ее тебѣ, такъ и быть, до дому ужъ одолжу. Ну, давай-ка ручку и упрись на меня…

— Ой, больно!

— А ты не ступай на больную-то ножку; прыгай на здоровой, да на меня покрѣпче налегай… Вотъ такъ.

Фрау Шнедервинкъ съ дочкой полола опять траву на огородѣ, когда Рёзхенъ, случайно поднявъ голову, увидѣла входящую въ калитку палисадника старуху-бабу въ одной рубахѣ.

— Смотри-ка, Mütterchen, — сказала она: — никакъ опять нищая?

— Сколько вѣдь ихъ нонче развелось! А все съ легкой руки графини Ирмгарды, — забрюзжала мать. — Пойди, скажи, что Богъ подастъ.

Но, къ удивленію обѣихъ, баба, вмѣсто того, чтобы скромно обождать у калитки, направилась уже къ крылечку.

— Куда! куда! — крикнула ей Рёзхенъ, подбѣгая; но вдругъ узнала Памфиловну, державшую въ рукѣ свою приставную бороду: — Янъ! Mütterchen, это Янъ.

Памфиловна въ свою очередь, не умѣя объясниться по-нѣмецки, крикнула «по-ливонски»:

— Маркъ Никитичъ! выдь-ка сюда, да поскорѣе, поскорѣе!

Маркъ былъ пораженъ не менѣе Рёзхенъ и подошедшей въ то же время фрау Шнедервинкъ; но когда Памфиловна въ короткихъ словахъ разсказала ему, что произошло съ нею и съ боярышней, онъ точно весь переродился.

— Ну, фрау Шнедервинкъ, — объявилъ онъ съ блещущими глазами: — судьба моя и моей сестры теперь въ вашихъ рукахъ.

— Какъ такъ?

— А такъ, что Яну, — который, впрочемъ, какъ видите, не моего, а вашего пола, — удалось освободить мою сестру изъ замка. Но она вывихнула себѣ ногу и осталась внизу въ лодкѣ. У васъ, добрѣйшая фрау Шнедервинкъ, есть вѣдь, кажется, кресло?.

— Есть, г-нъ Леманъ, — съ живостью подхватила Рёзхенъ: — кресло покойнаго моего отца. Мы посадимъ ее въ это кресло и внесемъ сюда, на гору. Ахъ, какъ я рада за васъ обоихъ, г-нъ Леманъ, какъ я рада!

Фрау Шнедервинкъ, скрѣпя сердце, подчинилась также обстоятельствамъ; особенно успокоилъ ее молодой постоялецъ тѣмъ, что «сестра» его одѣнется мужчиной и назовется его младшимъ братомъ. Но она, какъ и Рёзхенъ, не могла надивиться, что г-нъ Леманъ не только не спустился самъ внизъ къ рѣкѣ, чтобы привѣтствовать сестру, но что и тогда, когда бургфрейлейнъ благополучно внесли на креслѣ въ палисадникъ, онъ не вышелъ къ ней изъ своей комнаты.

— У насъ братъ съ сестрой бросились бы другъ другу на шею, — говорила фрау Шнедервинкъ дочкѣ, — а этотъ отъ сестры прячется; она же и не спроситъ про брата. Предикій еще народъ — эти русскіе!

— Да, можетъ быть, они поссорились? — замѣтила Рёзхенъ. — Вотъ посмотримъ, что будетъ завтра.

Но и всѣ слѣдующіе дни натянутыя отношенія между г-номъ Леманомъ и сестрой его остались тѣ же. Новое мужское платье, загодя купленное имъ для нея въ Майнцѣ, оказалось какъ на нее сшитымъ; по-мужски подстриженные ей хозяйкой волосы падали на плечи пышными кудрями и придавали ей видъ блѣдненькаго, но прехорошенькаго мальчика. Между тѣмъ, подъ предлогомъ неутихающей боли въ ногѣ, она не дѣлала ни шагу изъ задней горницы хозяекъ, гдѣ фрау Шнедервинкъ уступила ей свою кровать, сама временно перебравшись въ кухню. Какая-то безнадежная грусть была неизмѣнно написана на прелестномъ личикѣ, въ глубокихъ голубыхъ глазахъ новгородской бургфрейлейнъ.

Какъ охотно Рёзхенъ выразила бы ей свое сердечное участье, если-бы только знала, что собственно ее такъ угнетаетъ! Но г-нъ Леманъ строго-на-строго внушилъ и ей, и матери не надоѣдать его бѣдной сестрѣ разспросами и отнюдь не упоминать при ней имени рыцаря Рейнштейнскаго.

А нѣсколько дней спустя, г-нъ Леманъ, вернувшись изъ Майнца, объявилъ имъ, что завтра утромъ онъ, вмѣстѣ съ сестрой и слугой, навсегда съ ними распростится, такъ какъ, благодаря доброму содѣйствію майнцскаго бургомистра, они могутъ отбыть во-свояси на торговомъ суднѣ, совершающемъ рейсы между Майнцемъ и ганзейскими городами на Балтикѣ.

На слѣдующее утро, дѣйствительно, изъ-за поворота Рейна отъ Майнца показалось ожидаемое большое торговое судно и приняло къ себѣ нашихъ трехъ пассажировъ съ лодки, которою правила Рёзхенъ. При поспѣшномъ разставаніи съ полюбившеюся ей молодою жилицей, а въ особенности съ ея братомъ, чувствительная нѣмочка не успѣла черезчуръ растрогаться, тѣмъ болѣе, что съ берега зорко наблюдала за нею мать. Но, оттолкнувшись весломъ отъ судна, дѣвочка не могла уже сдержать хлынувшихъ изъ глазъ ея слезъ. Съ какимъ-то остервененіемъ принялась она грести обратно къ своей Mütterchen, а та, хотя и махала платкомъ отъѣзжающимъ, но въ душѣ, надо думать, была все же не мало довольна, что отдѣлалась наконецъ отъ своихъ милыхъ, но опасныхъ постояльцевъ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
Конецъ и вѣнецъ.

Теплая лѣтняя ночь на Рейнѣ. Луна еще не всходила, и весь экипажъ стоящаго на якорѣ торговаго судна лежитъ въ повалку на палубѣ, набираясь силъ для завтрашняго дня въ короткомъ снѣ до разсвѣта. Только одинъ пассажиръ сидитъ еще на ютѣ, облокотившись на бортъ, и въ мрачномъ раздумьи глядитъ въ сумеречную даль. Это — молодой русскій, для котораго, вмѣстѣ съ его «младшимъ братомъ» да слугою, майнцскій бургомистръ нашелъ почему-то нужнымъ выхлопотать у шкипера разныя льготы. Такъ, напр., шкиперъ уступилъ свою собственную каюту безбородому мальчугану, который будто такъ боленъ, что не можетъ выходить даже на палубу и нуждается въ постоянномъ уходѣ старика-слуги.

Въ дѣйствительности, конечно, здоровье Аглаи не внушало никакого опасенія. Хотя ея вправленная нога при неосторожныхъ движеніяхъ еще и давала себя знать, но ступать на нее боярышня имѣла уже полную возможность. Несмотря, однако, на все краснорѣ чіе шутихи, она все еще отказывалась хотя бы въ сумеркахъ выйти изъ каюты на вольный воздухъ.

И теперь отъ духоты и жары въ тѣсной каютѣ дышать было почти нечѣмъ. Памфиловна никогда вообще не страдала безсонницей, да и она, кряхтя, металась на своемъ ложѣ; молодая же госпожа ея, стараясь не шевелиться, чтобы не нарушить покоя старухи, временами только облегчала душу глубокимъ вздохомъ. Такой-то вздохъ долетѣлъ и до слуха шутихи.

— Дѣвонька ты моя! тебѣ неможется? — спросила она, крестя свои зѣвающія уста. — Аль просто отъ жары не спится?

— Отъ жары, да и отъ разныхъ думъ… — былъ унылый отвѣтъ.

— Ужъ не жалѣешь ли, оборони Боже, что покидаешь постылую нѣмечину? А ужъ какъ ее, поди, намъ расхваливали! и сахаромъ-то она посѣяна, и медомъ поливана, и виноградомъ огорожена, и тафтою покрывана; а взаправду-то она горемъ посѣяна, слезами поливана, печалью огорожена, тоскою покрывана. Сгинь она совсѣмъ и съ Рейномъ своимъ, и съ Рейнштейномъ, исъ лыцаремъ Роландомъ, а наипаче съ его вѣдьмой-супружницей, тьфу, тьфу, тьфу!

— А что, Памфиловна, — заговорила тутъ тихимъ голосомъ боярышня, — что о немъ теперь слышно?

— О комъ, радость моя?

— Да о рыцарѣ.

— Чтобъ его нелегкая!.. Провалъ его возьми!

— Его все еще вѣдь держатъ въ клѣткѣ?

— И будутъ держать, доколѣ на колъ не посадятъ.

— Какая ты злющая, Памфиловна! У нѣмцевъ и въ обычаѣ нѣтъ, чтобы на колъ сажать.

— Ну, буйную голову отрубятъ. Не все ли едино?

— Нѣтъ, право же, Памфиловна, я знать хочу. Наверху у матросовъ, — слышала я отсюда, — разговоръ шелъ о томъ, будто судъ надъ нимъ уже учиненъ…

— Головню имъ въ ротъ! Брешутъ собаки.

— Полно, Памфиловна. Не ребенокъ же я малый; понимаю, что говорятъ. Не разобрала я только одного: къ чему его присудили.

— Ишь, дьяволы! Вѣдь строго-на-строго заказано имъ было, не токмо съ тобой, но и промежъ себя, о томъ болтать.

— Кѣмъ заказано?

— Извѣстно, кѣмъ, — шкиперомъ.

— Да тому-то что?

— А того Маркъ Никитичъ просилъ, чтобы тебѣ, значитъ, изъ-за лыцаря понапрасну себя не тревожить.

— Изъ-за этого криводушнаго и жестокаго человѣка я не стала бы уже тревожиться!

— Ой ли? Такъ у тебя по немъ не ноетъ, не изнываетъ сердечушко?

— Ни чуть. Отвратилась отъ него душа моя!

— Ей-Богу?

— Какъ Богъ святъ.

— Въ такомъ разѣ и впрямь не выложить ли тебѣ всю правду? — начала сдаваться старуха, у которой давно уже языкъ чесался.

— Знамо, говори все, все. Ну, что же?

— Богъ долго ждетъ, да больно бьетъ. Комуждо воздастся по дѣломъ его. Изволишь видѣть, межъ ратмановъ вышла разноголосица; за сугубыя его преступленія одни ладили учинить надъ нимъ судъ строгій и неумытный…

— Какой же, какой?

— Да прямо-таки молодцу буйную голову съ плечъ…

— Помилуй Богъ! А другіе?

— Другіе, вмѣстѣ съ бургомистромъ, рѣшили ему только виновную десную руку отсѣчь…

— «Только!»' Да отъ этого, пожалуй, тоже не выживешь…

— А тебѣ его, Змѣя Горыныча, нешто еще жалко? Не бойсь, отродье змѣиное пополамъ разруби, — и то выживетъ. По крайности самъ-то другихъ рубить уже не сможетъ; а графинюшка, такая-жъ змѣя подколодная, приберетъ его къ ручкамъ бѣлымъ.

— Хорошо, коли такъ. Тогда я ихъ обоихъ, такъ и быть, прощу!

— Вѣстимо, прости; что съ нихъ взять-то? Анъ и то вѣдь сказать, безъ нихъ самой бы тебѣ счастья своего не видать.

— Мнѣ счастья? — тоскливо повторила молодая дѣвушка. — Нѣтъ, Памфиловна, ни о какомъ счастьѣ мнѣ нечего уже и думать!

— Не моги такъ говорить, дитя мое. Норовиста ты ужъ больно; такъ норовъ-то свой маленько укроти, смири свою гордыню. Обидно-то, обидно, что говорить: весь вѣкъ себя королевной мнила, Бову-королевича себѣ поджидала; анъ, глядь, сама въ послѣднюю нищенку обернулась, отъ малаго человѣчка еще подачку приняла, неоплатной должницей его стала. Да вѣдь кто онъ-то, тотъ человѣчекъ? Не сердечный ли другъ королевны? Чего ужъ съ собой лукавить! Ждали изъ-заморья, а прибылъ изъ задворья. Всякая невѣста для своего жениха родится. Такъ-то!

Старуха была почти увѣрена, что на ея отповѣдь боярышня опять крѣпко осерчаетъ. И вдругъ, замѣсто того, послышались какъ бы заглушаемыя въ подушку рыданья.

— Плачь, родная, плачь, — заговорила она снова: — вся горечь, что на сердцѣ накипѣла, въ слезахъ утечетъ, одна сладость останется. А ужъ онъ-то какъ по тебѣ сохнетъ! индо, глядя, жалость беретъ. И теперича вотъ ему тоже не спится, сидитъ себѣ, сердечный, на палубѣ пригорюнясь…

— Перестань, Памфиловна, ради Бога, перестань… — взмолилась тутъ сквозь всхлипы Аглая. — Онъ на меня сердится!..

— Сердится да умилосердится. У него тоже своя гордость есть. Самъ онъ къ тебѣ и шагу не ступитъ. Такъ тебѣ бы къ нему пойти, потолковать съ нимъ, какъ Богъ на душу положитъ. Аль стыдно? Такъ зажмурься.

— Тебѣ все шутки, Памфиловна… Замолчи, наконецъ!

— Молчу ужъ, молчу.

И точно, высказавшись, шутиха замолчала, а минуту спустя ровное дыханье ея съ легкимъ храпомъ дали знать, что сонъ ее уже одолѣлъ.

А на палубѣ было прежнее сонное царство. Даже одинокій мечтатель на ютѣ судна, подперевъ голову рукою, казалось, задремалъ подъ однообразный плескъ мимо-бѣгущихъ волнъ.

Вдругъ изъ каюты шкипера между распростертыми на палубѣ тѣлами мелькнула легкая тѣнь, — тѣнь мальчика-подростка. Вотъ онъ и на ютѣ, робкою рукой прикасается къ плечу дремлющаго…

— Маркъ…

Это прикосновеніе и знакомый серебристый голосъ пробѣжали по немъ сладкимъ холодкомъ.

— Боярышня!

— Сиди, сиди… — прошептала Аглая, когда онъ хотѣлъ подняться съ мѣста. — Да не смотри, пожалуйста, на меня… Я пришла къ тебѣ, видишь ли, затѣмъ… затѣмъ, чтобы…

Голосъ ея осѣкся отъ подступившихъ къ горлу слезъ. Молодой дьякъ сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ, не смѣя шелохнуться.

— Прости ты меня, Маркъ, прости, голубчикъ, за все!

И вдругъ она покаянно опустилась передъ нимъ на колѣни, ударила ему челомъ:

— Что ты, боярышня, что ты дѣлаешь… — и испугался, и безумно обрадовался Маркъ.

А она уже вспрянула съ полу.

— До Новагорода, Маркъ, со мной уже не заговаривай, слышишь?

— До самаго Новагорода? За что же такая немилость, Аглая Аѳанасьевна?

— Не немилость, а… такъ нужно! Не крушись: прощай!

И тою же призрачною тѣнью она промелькнула обратно въ свое вѣрное убѣжище, къ Памфиловнѣ.

Прошло лѣто, пришла осень, и отъ Любека снова двинулась къ Великому Новгороду цѣлая флотилія « зимнихъ гостей». Конвоира при ней уже не было, да и надобности не оказывалось: за все минувшее лѣто на Балтикѣ былъ единственный случай нападенія капера на торговое судно, и каперомъ этимъ былъ собственный же конвоиръ ганзейцевъ.

Осень выдалась бурная, и флотилію изрядно-таки потрепало, особенно на Ладогѣ. Только съ приближеніемъ ея къ устью Волхова погода перемѣнилась, разгулялась. Вѣтеръ дулъ еще свѣжій, но попутный, и флотилія неслась на всѣхъ парусахъ, во главѣ ея — корабль «зимняго» ольдермана Германа Мозера.

Самъ Мозеръ стоялъ на носу судна, зорко поглядывая впередъ, когда къ нему подошелъ Маркъ.

— Ну, что? — спросилъ ольдерманъ. — Такъ она и не выйдетъ изъ каюты?

— Такъ и не выйдетъ! — отвѣчалъ Маркъ со вздохомъ. — До самаго Новгорода никого видѣть не хочетъ.

— И съ вами тоже все только черезъ дверь говоритъ?

— Черезъ дверь…

— Не понимаю я, право, этихъ русскихъ дѣвицъ! Положимъ, что ихъ держатъ у васъ затворницами; но, въ виду близкаго свиданія съ отцомъ, какъ не выйти заранѣе хоть на палубу?

— А вы, г-нъ Мозеръ, все еще думаете, что старикъ выѣдетъ къ намъ навстрѣчу? Вѣдь время нашего прибытія совсѣмъ неопредѣленно; штормъ къ тому же задержалъ насъ въ пути лишнюю недѣлю.

— Пусть такъ; но, на мѣстѣ отца, я еще за двѣ недѣли выѣхалъ бы встрѣчать дочь.

Оба замолчали и, не отрываясь, продолжали смотрѣть впередъ на темную береговую полосу, все рѣзче вырисовывавшуюся на грани между свѣтло-голубымъ небомъ и свинцово-синею поверхностью озера.

— Ну, что, ну, что, кто былъ правъ? — съ оживленіемъ заговорилъ опять Мозеръ. — Видите при входѣ въ рѣку большую лодку?

— Что-то такое тамъ виднѣется, — отвѣчалъ Маркъ, прищуриваясь въ даль. — Но лодка ли то?

— Неужели вы еще не различаете? Лодка съ рубкой, и гребцы въ красныхъ рубахахъ.

— Вѣрно! — воскликнулъ Маркъ: — это гребцы бургграфскаго «насада».

— То-то же. А вотъ, смотрите-ка, смотрите, и флагъ поднимаютъ!

— Но самого бургграфа нашего не видать.

— Какъ не видать? А кто же сидитъ тамъ передъ рубкой? Не одинъ даже, а двое.

— Это онъ съ пріятелемъ и другомъ своимъ, «старымъ» бургграфомъ! Слава Богу! А я-то, признаться, уже опасался, что наша бѣдная бургфрейлейнъ не застанетъ отца въ живыхъ.

— Ну₍, такъ идите же теперь къ ней, успокойте ее, что отецъ живъ и здравъ.

— Лучше все-таки подождемъ, пока никакихъ сомнѣній уже не будетъ.

Еще полчаса времени, — и сомнѣній уже не было. Навстрѣчу ганзейской флотиліи летѣлъ на двадцати веслахъ, какъ птица на двадцати крыльяхъ, посадничій «насадъ». Оба посадника — «степенный» и «старый» — приподнялись съ сидѣнья и, стоя, крѣпко ухватились руками другъ за друга, чтобы не свалиться съ ногъ, такъ какъ большую рѣчную лодку морскою зыбью качало, какъ орѣховую скорлупу. Съ кормы ольдерманскаго судна между тѣмъ спускаютъ уже «штуртрапъ». «Насадъ» причаливаетъ, и двое молодцовъ-гребцовъ подхватываютъ «степеннаго» посадника, чтобы помочь ему взобраться по веревочной лѣстницѣ на бортъ нѣмецкой «шнеки»; а оттуда протягивается нѣсколько рукъ, чтобы принять «бургграфа» и поставить на палубу.

Съ головы Аѳанасья Остафьевича порывомъ свѣжаго вѣтра сорвало при этомъ шапку и унесло въ озеро. Но онъ того и не замѣчаетъ. Стоитъ онъ на палубѣ съ развѣвающимися сѣдыми волосами, опираясь на чью-то жилистую руку, и растерянно озирается по сторонамъ. Вокругъ одни матросы-нѣмцы.

— Здравствуйте, г-нъ бургграфъ! Какъ живете-можете? — говоритъ ему тотъ, что держитъ его подъ руку.

Старикъ поворачиваетъ къ говорящему голову, видитъ передъ собой знакомое лицо «зимняго» ольдермана, но словно даже не узнаётъ его.

— А гдѣ же… гдѣ же?.. — бормочетъ онъ, не смѣя произнести дорогое ему имя. — И Марка моего нѣтъ съ вами? "

— Я здѣсь, бояринъ, — отзывается Маркъ, который только-что принялъ съ штуртрапа «стараго» посадника, Григорія Кирилловича.

При видѣ молодого дьяка на глазахъ Аѳанасія Остафьевича навертываются слезы.

— Ты-то хоть ко мнѣ вернулся! А что же твое обѣщаніе, Маркъ, на коемъ крестъ мнѣ цѣловалъ?..

— Что не вернусь одинъ безъ боярышни? Она здѣсь…

— Да гдѣ же? гдѣ?

А на порогѣ рубки стоитъ уже какой-то безбородый мальчикъ, молча протягиваетъ къ старику руки.

— Доченька моя!

Оставивъ его въ объятіяхъ дочери, Маркъ возвратился къ «старому» посаднику.

— А со мной ты, милый человѣкъ, еще и не почеломкался, — укоряетъ его тотъ и цѣлуется съ нимъ въ обѣ щеки. — По хорошему-ль ѣздилъ, здоровъ ли пріѣхалъ? Да что ты, братецъ, ровно самъ не свой?

Началъ разсказывать Маркъ, да вдругъ бѣжитъ Памфиловна, тащитъ его за собой за руку.

— Иди, иди!

— Что тамъ такое?

— Закатывается твоя-звѣздочка, твое красное солнышко!

Отецъ съ дочкой сидятъ въ рубкѣ, обнявшись; старикъ гладитъ ее по склоненной къ плечу его головкѣ и допытываетъ: Ужъ не учинилось ли моей крестницѣ дурна какого?

— Нѣтъ, ничего, слава Богу…

— А родитель-то по ней какъ убивался! Такъ вотъ и ждали, что совсѣмъ свихнется. Однимъ его лишь обнадеживали, что вотъ потерпи, молъ, прибудутъ «зимніе» гости… Не будь ея здѣсь съ вами, не быть бы и ему жильцомъ на семъ свѣтѣ. А ну-ка, разскажи мнѣ теперь, повѣдай, какъ и гдѣ ее разыскалъ.

— Но въ монастырь-то тебѣ зачѣмъ? Аль все забыть не можешь того проходимца?

— Господь съ нимъ… — шепчетъ въ отвѣтъ Аглая и, блеснувъ глазами на представшаго передъ ними Марка, краснѣетъ, что маковъ цвѣтъ, и еще ниже опускаетъ головку.

Самъ Маркъ стоитъ, какъ прикованный къ полу и — хоть бы слово. Памфиловна толкаетъ его сзади.

— Чего сталъ, воды въ ротъ набралъ! А то и вправду посхимится; тогда во вѣкъ не возворотишь.

Старикъ-посадникъ съ недоумѣніемъ глядитъ то на смущенно-молчащаго дьяка, то на стыдливо-потупившуюся дочку.

— Да что межъ васъ такое?

— Аль ослѣпъ, бояринъ, не видишь, что ли, — вступается опять шутиха, — что они другъ на дружку не надышатся, другъ безъ дружки жить уже не могутъ. Расплетайся, трубчата коса, разсыпайтесь, русы волосы!

— Эге-ге! Правда?

Маркъ все еще молчитъ, а Аглая чуть внятно лепечетъ:

— Правда…

— Не дождалась княжича, такъ не погнушаешься и купеческимъ сынкомъ?

— Матушка у него была тоже изъ боярскаго рода…

— А иначе за него такъ и на пошла бы?

— Все равно пошла бы…

— Слышишь, Маркъ? Не зналъ я, какъ ужъ тебя наградить. Такъ вотъ твоя награда: бери ее да береги, какъ зеницу ока: дороже сокровища нѣтъ у меня на свѣтѣ! Только чуръ, уговоръ: не увози ее изъ моего дома, а живи вмѣстѣ съ нею у меня до самой моей кончины. Благослови васъ Богъ! Поцѣлуйтесь.

Молодой дьякъ дѣлаетъ шагъ впередъ, а дочь посадничья взлетаетъ съ мѣста къ нему навстрѣчу.

— Что такъ, то такъ! — раздается съ порога одобрительный голосъ «крестнаго». — Любовь и совѣтъ!

А старуха-нянька и шутиха запѣваетъ-величаетъ жениха съ невѣстою:

— «Ты взойди, взойди, солнышко,

Ты взойди, взойди, красное,

Ты горячѣй гори прежняго

У Аглаюшки во теремѣ.

Что у ней ли будетъ пиръ горой,

А у Марка со товарищи

На мосту Великоемъ

Ей во славу молодецкій бой»…

— Нѣтъ, тебя, мой милый, я туда ужъ не пущу, не пущу! — объявляетъ тутъ Аглая и обѣими руками крѣпко обвиваетъ шею «милаго», точно онъ и въ самомъ дѣлѣ сейчасъ вотъ собирается на Великій мостъ да на «молодецкій бой»…

---

Протекло пять столѣтій. На местѣ Великаго Новгорода, на берегахъ все того же Волхова, стоитъ попрежнему городъ, но уже не «вольный» и не «славный», а заурядный губернскій. Отличенъ онъ отъ десятковъ другихъ такихъ же провинціальныхъ центровъ нашей матушки Россіи только тѣмъ, что въ немъ сохранились еще драгоцѣнные остатки старины: окруженный древней зубчатой стѣной кремль — «Дѣтинецъ», а въ немъ Софійскій соборъ, башня Кукуй, владычная палата; на Торговой сторонѣ — церковь Іоанна Предтечи и каменный четвероугольникъ Ярославова двора, внутри котораго сходилось когда-то народное вѣче. На окраинахъ, донынѣ незамощенныхъ, не сгладились также слѣды внѣшняго городского вала; а при спадѣ весеннихъ водъ изъ глубины Волхова возстаетъ на свѣтъ Божій, какъ выходецъ съ того свѣта, почернѣвшій остовъ «Великаго» моста… Почитатели современной техники и современнаго искусства могутъ полюбоваться также перекинувшимся черезъ Волховъ, великолѣпнымъ желѣзнымъ мостомъ на гранитныхъ быкахъ, а въ «Дѣтинцѣ» — прекраснымъ памятникомъ тысячелѣтія Россіи… Но былой кипучей жизни Великаго Новгорода, какъ и торговыхъ друзей его — ганзейцевъ — не осталось и въ поминѣ…

Попавъ туда лѣтомъ 1908 года, пишущій эти строки бродилъ среди мѣстной старины, какъ въ мертвомъ царствѣ, съ тѣмъ же грустнымъ чувствомъ, съ тѣмъ же безотраднымъ сознаніемъ тщеты всего земного, какъ нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ по безжизненнымъ улицамъ Помпеи, возставшей спустя почти два тысячелѣтія изъ-подъ засыпавшаго ее пепла…

---

1. Слово «Hansa» на древне-германскомъ языкѣ означало вообще сообщество, сотоварищество.
2. Первый договоръ Новгорода съ нѣмецкими городами и Готландомъ о свободномъ проѣздѣ «нѣмецкихъ сыновъ», готландцевъ и «всѣхъ латинскихъ языковъ» отъ Готланда до Кетлингена (острова Котлина) и далѣе по Невѣ, Ладогѣ и Волхову до Новгорода и обратно, состоялся еще въ 1199 году. Затѣмъ въ 1270 году между новгородскимъ княземъ Ярославомъ Ярославичемъ, въ согласіи съ мѣстными городскими властями, съ одной стороны, и тѣми же иноземцами, съ другой, былъ заключенъ новый договоръ, которымъ еще точнѣе опредѣлялись отношенія иноземныхъ купцовъ къ Великому Новгороду и новгородскимъ купцамъ.
3. Опоки — мѣстное названіе небольшихъ обломковъ плитняка съ закругленными углами отъ дѣйствія воды.
4. Откуда взялось странное названіе существующей и до настоящаго времени Кукуевской башни, — учеными еще не выяснено. Есть, между прочимъ, предположеніе, что оно дано этому наблюдательному посту древнихъ новгородцевъ выходцами изъ Сѣверной Германіи, изстари заселившими лежавшую на Западъ отъ Кукуя Прусскую улицу; въ пользу чего говоритъ и созвучное нѣмецкое слово «Kucken.» (смотрѣть, выглядывать).
5. «Gnädiges Fräulein» или «schönes Fräulein» — изстари употребительное въ Германіи обращеніе къ дѣвицамъ благороднаго происхожденія.
6. Въ 1428 г.
7. Морской узелъ — морская миля, 1¾ версты.
8. Текстъ договора 1270 г. приводится здѣсь дословно въ переводѣ проф. И. Андреевскаго.
9. До 1411 г. у новгородцевъ были въ употребленіи однѣ кожаныя (мѣховыя) деньги. «Куна» — куній мѣхъ — служила монетной единицей. 50 кунъ равнялись одной куньей гривнѣ или, на нѣмецкія деньги, около одной марки серебра. Съ 1411 г. новгородцамъ было разрѣшено принимать также нѣмецкія монеты, а въ 1422 г. городъ сталъ чеканить и собственныя металлическія деньги. Употребленіе кожаныхъ денегъ окончательно воспрещено указомъ Петра Великаго 8 марта 1700 г.
10. Датскій король Вольдемаръ IV (1340—1375 г.г.) былъ прозванъ Аттертагъ (Завтрашникъ или, буквально, «еще одинъ день») потому, что ни при какой неудачѣ онъ не падалъ духомъ и при первой возможности повторялъ попытку.
11. Дѣйствительная причина страннаго явленія, что сельдь съ 1425 года почти вовсе перестала заходить въ Балтійское море, такъ и осталась невыясненной. Съ того же времени начался постепенный упадокъ Ганзы.
12. Викингами у древнихъ норманновъ назывались удальцы-воители, которыхъ большая часть жизни проходила въ морскихъ походахъ и набѣгахъ. Первоначально они признавали, подобно рыцарямъ, правила чести и великодушія, но впослѣдствіи обратились въ обыкновенныхъ пиратовъ.