Дочь народа (Пардо-Басан)/ДО

Дочь народа : Историческая новелла
авторъ Эмилия Пардо-Басан, пер. Екатерина Уманец

Оригинал: исп. La tribuna, опубл.: 1883. — Перевод опубл.: 1893. Источникъ: «Историческій Вѣстникъ», тт. 51—52, 1893. az.lib.ru

ДОЧЬ НАРОДА

ИСТОРИЧЕСКАЯ НОВЕЛЛА

ЭМИЛІИ ПАРДО-БАЗАНЪ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ ИСПАНСКАГО Е. I. УМАНЕЦЪ. ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ «ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ». С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13

1893

I.

Свѣтало. Первые лучи утренней зари едва освѣтили улицу Кастро, когда сеньоръ Розендо, извѣстный вафельщикъ въ Маринедѣ, открылъ настежь дверь своей бѣдной квартиры, въ нижнемъ этажѣ. Онъ посмотрѣлъ на блѣднѣющее небо и, вернувшись въ кухню, зажегъ маленькую лампочку и привѣсилъ ее около печки. Принесъ изъ сѣней охапку сосновыхъ дровъ и, артистически уложивъ ихъ пирамидой на очагѣ, сталъ щипать лучину. Затѣмъ онъ взялъ большой горшокъ, всыпалъ въ него муки, сахару, корицы, подлилъ воды и положилъ нѣсколько яицъ. Кончивъ эти приготовленія, онъ вздрогнулъ отъ холоду, такъ какъ дверь оставалась открытой.

Въ это время изъ спальни, помѣщавшейся рядомъ, вышла дѣвочка лѣтъ тринадцати, съ растрепанными волосами и заспаннымъ лицомъ. На ней была непромокаемая юбка и тиковая безрукавка. Дѣвочка не взглянула на сеньора Розендо и не поздоровалась съ нимъ. Вся коченѣя отъ холода, она опустилась на ближайшій стулъ и въ то время, какъ вафельщикъ зажегъ спичку и поднесъ ее къ щепкамъ, она начала взбивать заячьей лапкой тѣсто.

Сеньоръ Розендо, сѣвъ на свой высокій табуретъ передъ печкой и сунувъ въ огонь нѣсколько вафельницъ, принялся за дѣло. Съ правой стороны отъ него стоялъ горшокъ съ тѣстомъ, которое онъ бралъ ложкой и наливалъ въ раскаленныя формы. Когда одна сторона вафли подрумянивалась, онъ большимъ пальцемъ перевертывалъ ее на другую, и эта операція повторялась такъ часто, что его палецъ почернѣлъ отъ огня, потерялъ свою форму и былъ безъ ногтя.

Румяныя и горячія вафли падали на колѣни дѣвочки; она собирала ихъ на длинную спицу и симметрически укладывала въ жестяной ящикъ. Все это производилось молча, слышно было только, какъ трещали дрова, скрипѣли вафельныя доски и шипѣло тѣсто, попадая на раскаленныя доски. Свѣтъ лампы и яркій огонь печки освѣщали всѣ углы; температура кухни дѣлалась все выше и выше и достигла такихъ размѣровъ, что сеньоръ Розендо скинулъ съ себя кожаную куртку и разстегнулъ воротъ рубашки, а дѣвочка откинула назадъ спускавшіеся ей на лице кудрявые волосы.

Между тѣмъ солнце, пробившись сквозь облака, засматривало въ мутное и зеленоватое окно кухни. Улица просыпалась отъ сна; появились женщины съ ведрами и корзинками; однѣ шли за водой, другія на ближайшій рынокъ за провизіей, послышался дѣтскій плачъ, лай собакъ, невдалекѣ громко кудахтала курица, а канарейка въ сосѣдней цирульнѣ такъ и заливалась.

Время отъ времени дочь вафельщика бросала любопытный взглядъ на улицу. О, если бы она могла встать съ своего мѣста и выскочить за дверь! Скоро уже девять часовъ и изъ шести тысячъ вафель, укладывающихся въ жестяной ящикъ, были готовы только съ небольшимъ четыре тысячи. Лѣнь овладѣла дѣвочкой. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ она неохотно помогаетъ отцу. Прежде она больше старалась.

Тотъ, кто взглянулъ бы на эти легкія, румяныя вафли, не въ силахъ былъ бы себѣ представить, что онѣ требуютъ такого труда. Всякая тяжелая работа сноснѣе, чѣмъ поминутно открывать и закрывать вафельныя доски, которыя, кромѣ того, жгутъ пальцы, всю руку и страшно утомляютъ шейные мускулы человѣка. Отъ постояннаго глядѣнія въ огонь портится зрѣніе, вѣчно согнутая спина страшно болитъ. И ни одного дня отдыха!. Вафли нельзя сдѣлать наканунѣ, онѣ должны быть свѣжи, такъ какъ предназначаются для хорошей публики. Малѣйшая сырость размягчаетъ ихъ. Утро и часть ночи проходятъ въ приготовленіи ихъ, а весь день и вечеръ въ разноскѣ по городу.

Весною, въ хорошую погоду, также нельзя отдохнуть, потому что на гуляньяхъ и въ кафе требуется двойная порція вафель. Сеньоръ Розендо былъ вполнѣ мастеромъ своего дѣла, тѣмъ болѣе, что занимался имъ уже нѣсколько лѣтъ. Онъ пекъ шоколадныя вафли, лимонныя, для мороженаго, для чаю, и если не дѣлалъ облатокъ для церкви, то только потому, что у него не было формы съ крестомъ. Словомъ вафли его были превосходны, и онъ самъ зналъ это, такъ какъ на деньги, получаемыя съ нихъ, содержалъ семью.

До девяти часовъ, когда уже около пяти тысячъ вафель лежало въ ящикѣ, отецъ и дочь не перекинулись ни однимъ словомъ. Дымъ и чадъ стояли въ кухнѣ. Дѣвочка задыхалась отъ жару, а старикъ, прерывая на минуту работу, махалъ въ воздухѣ уставшей рукой. Наконецъ дѣвочка произнесла:

— Я хочу ѣсть.

Отецъ обернулся и выразительнымъ движеніемъ указалъ ей на шкафъ. Она взяла оттуда большой кусокъ хлѣба и съ жадностью вонзила въ него свои бѣлые зубы. Она еще подбирала крошки, упавшія ей на платье, когда въ сосѣдней комнатѣ послышался шорохъ и зѣвота, характеристическіе признаки просыпающагося человѣка, и деспотическій голосъ закричалъ:

— Ампаро!

Дѣвочка вскочила и побѣжала на зовъ.

— Обопритесь на меня… послышался изъ спальни ея голосъ, Сильнѣе обопритесь на меня… подождите, я вамъ поправлю перину.

И при этомъ послышался шелестъ соломы. Повелительный голосъ снова произнесъ что-то, а дѣтскій отвѣчалъ ему:

— Я сію минуточку сварю вамъ… Гдѣ у васъ сахаръ?

И, отвѣчая на какія-то обидныя слова, дѣвочка закричала:

— И вы думаете, что это я!.. Да если бы это было золото, то я не тронула бы! Вы сами его спрятали… вонъ онъ подъ подушкой, видите…

Когда она вошла въ кухню, въ ея рукахъ была кострюлька съ тертымъ шоколадомъ. Она насыпала сахару, подлила молока и, быстро вскипятивъ въ ярко пылавшей печкѣ, вылила въ чашку и понесла ее въ комнату. На днѣ кострюльки оставалось еще около чашки шоколада. Вафельщикъ взялъ его и выпилъ прямо изъ кострюльки. Затѣмъ онъ вытеръ свой потный лобъ рукавомъ рубашки и вошелъ въ спальную; здѣсь онъ одѣлся, перекинулъ черезъ плечо на ремнѣ жестяной ящикъ съ своимъ товаромъ и вышелъ на улицу.

Ампаро, закидавъ пепломъ пламя, положила въ горшокъ овощей, картофелю, небольшой кусокъ мяса и приготовила супъ. Когда все было сдѣлано, она вошла въ крошечную комнатку, предназначенную для нея одной, надѣла башмаки, такъ какъ до сихъ поръ она была босая, почистила свое платье, вытерла себѣ глаза и ротъ мокрымъ полотенцемъ (дальше не шло ея умываніе), обломкомъ гребешка привела въ порядокъ свои растрепанные кудрявые волосы и надѣла на голову ситцевый платокъ. Сдѣлавъ все это, она вошла въ спальню. Ба кровати лежала пожилая женщина съ маленькими глазами, низкимъ лбомъ и лицомъ, изрытымъ оспой. Увидя дѣвочку одѣтой, она возмутилась. Куда это собралась эта бездѣльница?

— Въ церковь, сеньора, сегодня воскресенье… Я вѣдь всегда рано возвращаюсь домой. Супъ готовъ и стоитъ въ печкѣ… А теперь, до свиданія!

И она съ торжествомъ выскочила на улицу.

II.

Три года тому назадъ мать Ампаро была совершенно здорова и работала на табачной фабрикѣ Маринеды. Разъ, въ поздній зимній вечеръ ей пришлось стирать бѣлье въ городской прачешной; она вспотѣла, вернулась домой налегкѣ, захворала и вскорѣ ее разбилъ параличъ.

Семьѣ пришлось существовать на заработокъ сеньора Розендо и на маленькую пенсію, которую выдавала его женѣ табачная фабрика. А дѣвочка росла, просила ѣсть, изнашивала башмаки и платье; некому было научить ее даже зашить себѣ дыру на бѣльѣ. Когда отецъ былъ дома, онъ занимался приготовленіемъ вафель, а затѣмъ уходилъ продавать ихъ. Оставшись одна, Ампаро ни минутки ни могла усидѣть на мѣстѣ. Улица была ея раемъ. Она засматривалась на людей и съ восторгомъ слушала военную музыку, наполнявшую энтузіазмомъ ея душу. Цѣлый день она, безъ всякой цѣли, бѣгала по городу и возвращалась домой, измазанная, оборванная, растрепанная, но пышащая здоровьемъ. Послѣ выговоровъ матери она начинала подметать комнату, варила супъ, носила воду, но затѣмъ снова исчезала и бѣгала по улицамъ и переулкамъ.

Работа ея матери на фабрикѣ немало способствовала къ развитію въ дѣвочкѣ этихъ привычекъ. Какъ только уходилъ ея отецъ, ей дѣлалось душно въ четырехъ стѣнахъ, и она не находила ихъ достаточно красивыми, чтобы любоваться ими цѣлый день. Кухня была полутемная, а спальня хоть и была свѣтла, но дѣвочка находила ее скучной; постель была въ безпорядкѣ, такъ какъ мать, уходя рано на работу, не имѣла времени ее оправить, одѣяла были грязны, словомъ въ комнатѣ не было ничего привлекательнаго. Днемъ Ампаро носила матери на фабрику завтракъ и обѣдъ, но вмѣсто того, чтобы вернуться домой, до поздняго вечера заигрывалась на улицѣ съ подругами.

Когда мать заболѣла, она начала пріучать дѣвочку къ работѣ, но было уже поздно. Дикое деревцо не поддавалось. Въ раннемъ дѣтствѣ, когда семья еще жила хорошо, Ампаро ходила въ школу. Но вскорѣ роднымъ надоѣло посылать ее туда, гдѣ учатъ только читать и писать. Ампаро почти не умѣла держать иголку въ рукахъ. Тогда у матери зародилась надежда помѣстить ее на табачную фабрику.

— Пусть работаетъ, какъ я работала, — говорила она и при этомъ со вздохомъ вспоминала тридцать лѣтъ упорнаго труда. Теперь ея наболѣвшимъ костямъ пріятно было нѣжиться въ теплой постели, на которой другіе должны были ее перевертывать. — Пусть попотѣетъ! — съ эгоизмомъ стараго и больного человѣка говаривала она. — По крайней мѣрѣ, теперь она не будетъ страдать ни отъ холода, ни отъ жара. Надо мыть бѣлье? Ну, такъ что же, она сотни разъ мыла его въ своей жизни и дорого поплатилась за это. Надо подместь полъ? Пусть его подметаютъ, для нея лично рѣшительно все равно, если онъ останется и не метенымъ… Она всю свою молодость провела въ тяжелой работѣ, и вотъ въ награду за это она лежитъ теперь разбитая параличемъ.

— Ахъ! мы не знаемъ цѣну здоровья до тѣхъ поръ, пока не потеряемъ его! — восклицала она, мучимая сильными приступами ревматизма.

Иногда нетерпѣливая и раздражительная, какъ всякій больной, она говорила своей дочери:

— Уйди отсюда! Меня раздражаетъ смотрѣть на тебя; въ твои годы я не бѣгала по улицамъ, какъ шальная, а въ четверть часа убирала весь домъ.

Единственнымъ ея удовольствіемъ было потолковать со своими старыми товарками по фабрикѣ. Она рада была, когда кто нибудь изъ сосѣдокъ зайдетъ къ ней, и между другими отдавала предпочтеніе акушеркѣ Пепѣ, по прозванію Поррета (свинья). Это была женщина колоссальнаго роста и колоссальной же толщины, какъ говорится: «поперекъ себя шире». Ея широкое лице съ большими глазами было всегда блѣдно. Она носила мужскіе сапоги и на мизинцѣ мѣдное, также мужское, кольцо.

Она подходила къ кровати больной, взбивала ей подушки, поправляла одѣяло и затѣмъ, поддерживая снизу руками свой огромный животъ, садилась на стулъ и грубымъ голосомъ начинала разсказывать разныя сплетни и скабрезныя подробности своей профессіи. Пошептавшись немного, она вынимала изъ-подъ большого платка, надѣтаго на ней, бутылку водки и предлагала рюмочку своей собесѣдницѣ, «для того, чтобы залить горе жизни», какъ говорила она.

Сеньору Розендо это очень не нравилось; когда жена его работала на фабрикѣ, она ничего не пила, кромѣ простой воды. Для бывшей папиросницы дружба съ Пепой была большимъ удовольствіемъ; эта, по крайней мѣрѣ, хоть много болтала, между тѣмъ какъ отъ мужа слова не добьешься. Когда онъ возвращался вечеромъ и ставилъ въ уголъ комнаты свой жестяной ящикъ, разговоръ между мужемъ и женой всегда былъ одинъ и тотъ же:

— Ну, что? — спрашивала больная.

И сеньоръ Розендо отвѣчалъ ей одною изъ этихъ трехъ фразъ:

— Такъ себѣ. — Не дурно. — Порядочно.

Онъ никогда ничего ей не разсказывалъ. Это былъ отставной солдатъ, привыкшій на службѣ безмолвно исполнять всѣ приказанія. Сначала онъ молчалъ изъ повиновенія, затѣмъ изъ фатализма, а потомъ по привычкѣ. Молча приготовлялъ онъ свои вафли молча продавалъ ихъ и, даже можно сказать, молча предлагалъ, такъ, какъ привыкнувъ къ лаконизму, онъ даже недоговаривалъ послѣдняго слога и медленно кричалъ:

— Вафффъ!

III.

Выйдя на улицу, Ампаро съ наслажденіемъ стала вдыхать свѣжій воздухъ. Веселое солнце освѣщало все вокругъ. На крылечкахъ сидѣли кошки и, грѣясь подъ теплыми лучами, мурлыкали отъ удовольствія. Куры ходили взадъ и впередъ. На улицѣ была тишина, сосѣди или ушли въ церковь, или на рынокъ, и только съ полдюжины маленькихъ ребятишекъ, порученныхъ ангелухранителю, валялось въ пыли.

Ампаро подошла къ одному изъ бѣдныхъ домовъ и постучала въ окошко. Окно открылось, и въ немъ показалось смуглое, блѣдное лице дѣвочки, въ рукахъ которой былъ валикъ, весь утыканный булавками и коклюшками.

— А, здравствуй!

— Здравствуй, Кармела, ты все работаешь? А вѣдь сегодня праздникъ.

— Я очень тороплюсь, — отвѣтила блѣдная дѣвочка, съ пришептываніемъ, свойственнымъ уроженцамъ провинціи Маринеды.

— Выйди на минутку, милая… Пойдемъ со мною.

— Сегодня не могу… У меня заказъ… Надо связать шестнадцать аршинъ кружева для одной сеньоры изъ Верхняго квартала. Во вторникъ я должна ей отнести.

И Кармела снова нагнулась надъ своей работой, между тѣмъ какъ Ампаро полусострадательно, полуравнодушно пожала плечами и проговорила:

— Ты всегда такъ!

Она отошла отъ окна и торопливо побѣжала на Аббатскую площадь, гдѣ въ это время былъ рынокъ, полный кухарокъ и продавщицъ всевозможныхъ продуктовъ. Она вошла въ улицу св. Ефрема и остановилась передъ церковью.

На паперти была масса народа. Сеньоры были разодѣты въ шелкъ и кружева. Слышались восклицанія: — Не толкайтесь, сеньора… — Меня толкаютъ, сеньора, потому и я… — Не дергайте моего платья, вы мнѣ оборвете отдѣлку. — Виноватъ, сеньора!

Ампаро протерлась между толпою маринедской аристократіи и проникла въ церковь. Она стала осматривать наряды. Посреди церкви въ военномъ порядкѣ расположился гарнизонъ и полковые музыканты. Но обѣимъ сторонамъ стояли мужчины и посматривали въ потолокъ, какъ бы не зная, куда дѣвать глаза. Вдругъ раздался голосъ патера, и все смолкло, только звучный органъ заигралъ арію изъ Травіаты. По церкви разнеслось нудное пѣніе, призывавшее къ молитвенному настроенію сердца молящихся.

Когда обѣдня кончилась, и народъ сталъ выходить, на паперти остановилось нѣсколько молодыхъ людей, желавшихъ поздороваться съ знакомыми сеньоритами и ихъ матушками. Въ этотъ свѣтлый и теплый мартовскій день толпа прямо изъ церкви двинулась на бульваръ, и Ампаро вмѣстѣ съ другими также очутилась тамъ.

Въ Маринедѣ тогда еще не былъ разбитъ англійскій паркъ, и избранное общество весною и зимою гуляло на бульварѣ. Теперь деревья не были еще покрыты листьями, но, согрѣтыя лучами весенняго солнышка, почки уже начинали распускаться.

Снявъ съ головы платокъ, Ампаро съ любопытствомъ стала разглядывать гуляющихъ. Здѣсь были и чиновники, и военные, и сеньоры въ черныхъ шелковыхъ платьяхъ, и сеньориты въ цвѣтныхъ. Всѣ шли по правой сторонѣ впередъ и по лѣвой назадъ, строго соблюдая порядокъ.

Группа офицеровъ расположилась на одной изъ скамеекъ; ихъ сабли и эполеты блестѣли на солнцѣ, какъ золотые. Почти всѣ они были молоды и весело смѣялись, играя съ нарядно одѣтыми дѣвочками, старшей изъ которыхъ на видъ было лѣтъ двѣнадцать, а младшей не болѣе трехъ. Маленькія сидѣли на колѣняхъ у офицеровъ, между тѣмъ какъ старшія, съ нѣкоторою женской скромностью, стояли нѣсколько поодаль и дѣлали видъ, что разговариваютъ между собою, но въ то же время жадно слушали разговоръ военныхъ. Вдалекѣ раздался знакомый дѣтямъ крикъ:

— Вафффъ!

— Вафли… Я хочу вафель, — залепетала, услышавъ этотъ возгласъ, маленькая, толстенькая блондинка, сидѣвшая на колѣняхъ капитана-отъ-инфантеріи.

— Низита, не будь такая жадная; я тебя отведу къ мамѣ, — съ серьезной важностью произнесла одна изъ старшихъ дѣвочекъ.

— Но я хочу вафель, вафелекъ! — капризнымъ тономъ продолжала блондинка, вся вспыхнувъ.

— И вы правы, сеньорита, — улыбаясь, сказалъ офицеръ съ пріятнымъ лицомъ, замѣтивъ, что малютка готова расплакаться. — Подождите немножко, у васъ будутъ вафли. Мы сейчасъ позовемъ продавца. Вонъ онъ ужъ идетъ сюда… Борренъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ капитану, — не крикните ли вы его?

— Эй!… Вафельщикъ! — закричалъ капитанъ, не обращая вниманія на то, что нѣкоторые изъ гуляющихъ оглянулись на него.

Сеньоръ Розендо услыхалъ и приближался съ своей ношей. Дѣвочки заволновались, и маленькія обступили вафельщика, а старшія приняли пренебрежительный видъ, какъ будто хотѣли показать, что онѣ возмущены даже мыслью, что въ ихъ годы можно угостить ихъ вафлями. Блондинка нагнулась къ жестяному ящику, и радость ея не имѣла границъ, когда на каждый палецъ ея растопыренной ручки сеньоръ Розендо нанизалъ ей цѣлую башню мелкихъ, круглыхъ вафель съ дырочками по срединѣ.

Въ это время офицеръ случайно повернулъ голову и увидѣлъ, что позади скамейки стоитъ бѣдно одѣтая дѣвочка и не сводитъ съ нихъ глазъ. Онъ подумалъ, что ей хочется вафель, и знакомъ попросилъ ее подойти. Дѣвочка подошла и стала разсматривать это веселое молодое общество, но когда она услышала, что ей предлагаютъ принять участіе въ банкетѣ, она пожала плечами и отрицательно покачала головой.

— Онѣ ужъ мнѣ надоѣли! — съ презрѣніемъ произнесла она.

— Это дочь, — лаконически объяснилъ вафельщикъ и, закинувъ за плечо ящикъ, пошелъ дальше.

— Такъ, значитъ, ты сеньорита де-Розендесъ? — съ шутливой насмѣшкой произнесъ офицеръ и, обратившись къ капитану, прибавилъ:

— Ну, Борренъ, скажите ей что нибудь пріятное.

Борренъ пристально всмотрѣлся въ дѣвочку и затѣмъ произнесъ

— Ну, что же я могу ей сказать? Еслибъ она была покрасивѣе и постарше, тогда другое дѣло. Года черезъ два съ ней можно будетъ потолковать.

Офицеръ въ свою очередь взглянулъ на Ампаро и замѣтилъ, что у нея были большіе черные глаза подъ длинными рѣсницами и бѣлые, мелкіе зубы, но лицо ея блѣдно и фигура лишена граціи.

— А, все-таки, сеньоры, я скажу вамъ, — произнесъ Борренъ: — что дѣвочка эта — перлъ, и года черезъ два она всѣмъ намъ вскружитъ головы. Что ты скажешь на это, сеньорита де-Розендесъ? Ты меня право сконфузила, отказавшись отъ моихъ вафель… Я готовъ угостить тебя конфектами, виномъ, чѣмъ хочешь, но съ однимъ условіемъ.

Ампаро вертѣла концы своего платка, не сводя глазъ съ говорившаго. Она не была глупа и понимала, что они шутятъ, но ей нравилось (уіушать пріятный голосъ и любоваться блестящимъ мундиромъ.

— Принимаешь условія? Я тебя угощу, но ты меня за это поцѣлуешь.

Офицеры расхохотались; взрослыя дѣвочки сдѣлали видъ, что онѣ не слышатъ, а Ампаро, черные глаза которой были устремлены на офицера, быстро опустила ихъ, хотѣла тоже весело разсмѣяться, но смѣхъ остановился у нея въ горлѣ, лице ея вспыхнуло, и она пустилась бѣжать со всѣхъ ногъ.

IV.

Прошелъ почти годъ. Дождя не было, но все небо было покрыто густыми тучами, предвѣщавшими бурю, и холодный, леденящій вѣтеръ бушевалъ по улицамъ. Была рождественская недѣля. Прохожіе представляли собою комическія группы; вѣтеръ закидывалъ имъ плащи на головы, срывалъ шляпы, сваливалъ съ ногъ. Казалось, даже дома дрожатъ отъ вѣтра.

Въ одномъ изъ домовъ Нижняго квартала былъ большой пиръ. Справлялись именины Бальтазара, единственнаго сына коммерсанта Собрадо, и въ то время, какъ вывѣски слетали съ магазиновъ и вѣтеръ гнулъ къ землѣ деревья, вся семья Собрадо сидѣла въ столовой за тяжелымъ провинціальнымъ обѣдомъ. Кушанья такъ и смѣнялись одно за другимъ. Тутъ была и рыба, и жареныя куры, и индѣйки, и ветчина, облитая сахаромъ, и нѣсколько кремовъ, посыпанныхъ корицею, и торты, и масса сластей.

Взрослымъ уже надоѣло сидѣть за столомъ, но дѣти ликовали. Никто не обращалъ на нихъ вниманія, можно было болтать, ѣсть руками и шалить. Но скоро отяжелѣвшіе отъ обѣда взрослые почти перестали разговаривать, и толстый старикъ, дядя, молча обмахивался салфеткой. Наконецъ хозяйка дома, донья Долоресъ, встала изъ-за стола, сказавъ, что кофе сервированъ въ залѣ.

Эта комната вся была залита свѣтомъ; двѣ свѣчи горѣли на роялѣ, другія четыре изъ розоваго стеарина въ цинковыхъ бра на стѣнахъ, а на столѣ, между альбомами и стереоскопами, горѣла большая лампа; словомъ, освѣщеніе было полное. Собрадо души не чаяли въ Бальтазарѣ и, видя красиваго молодаго человѣка, въ новенькой военной формѣ, готовы были на всякіе расходы. На праздникъ были приглашены только близкіе: Борренъ, еще одинъ офицеръ, Палачіосъ, вдова Гарчіа съ своими дочерьми, младшая изъ которыхъ была Низита, трехлѣтняя блондинка, и, наконецъ, учительница музыки сестеръ Бальтазара.

Въ залѣ со своими чашками кофе всѣ усѣлись въ живописномъ безпорядкѣ; донья Долоресъ съ кузеномъ сѣла на диванъ и начала толковать о торговыхъ дѣлахъ. Собрадо, отецъ, закуривъ дорогую сигару, подарокъ Боррена, въ углу громко прихлебывалъ свой кофе. Старшая дочь Гарчіи, Жозефина, сѣла за рояль и, послѣ неоднократныхъ просьбъ, заиграла фантазію на мотивы Беллини; Бальтазаръ сѣлъ рядомъ съ ней перевертывать листы, между тѣмъ какъ его сестры обступили Низиту, уплетавшую пастилу: ея руки, губы и даже носъ были перепачканы въ сластяхъ.

— Ахъ, какъ ты хороша! — воскликнула Лола, старшая изъ Собрадо. — Ты останешься безъ зубовъ, маленькій поросенокъ.

— Не мѣшай мнѣ, — лепетала дѣвочка: — не мѣшай мнѣ, я еще разъ умоюсь.

— Что за погода! — воскликнулъ Борренъ, подсѣвъ къ вдовѣ Гарчіи, очень желавшей перестать быть вдовою. — Вѣтеръ такъ и валитъ съ ногъ. Какъ вы добрались сюда изъ вашего дома?

— Ахъ, вы можете себѣ представить… Ужъ не знаю, какъ мнѣ удалось придержать платье, чтобы его не сорвало съ меня вѣтромъ.

— Какъ я жалѣю, что не былъ около васъ въ это время!

— Не понимаю, почему?

— Чтобы полюбоваться такой прелестной ножкой… и предложить вамъ руку, чтобы вѣтеръ не унесъ васъ.

Вдова разсудила, что здѣсь надо принять разсѣянный видъ, и наклонилась къ стереоскопу, разсматривая «Фасадъ Тюльери». Въ эту минуту раздалось allegro vivace и заглушило голоса.

— Жозефинита, — обратилась вдова къ пьянисткѣ, — что ты дѣлаешь, дитя мое? Развѣ донья Хермитасъ не сказала тебѣ, что въ этомъ пассажѣ не надо брать педали?

— Я говорила, — вставила учительница музыки: — но только Жозефина не успѣла его во время отпустить… — Повторите, пожалуйста, вотъ отсюда: соль-ла-до, ла-до…

— Какъ она сегодня дурно играетъ! Она всегда такъ въ обществѣ, — прошептала мать. — Когда она одна, то она хоть и ошибается…

— Я прекрасно перевертываю листы, это не моя ошибка, — сказалъ смѣясь Бальтазаръ. — Я слушаю васъ съ большимъ удовольствіемъ, а Палачіосъ такъ тотъ даже ротъ открылъ отъ энтузіазма.

— Хорошо, — сказала тринадцатилѣтняя дѣвочка, сразу прерывая свою фантазію. — Вы меня совсѣмъ смутили, у меня даже пальцы не ходятъ. Я не разучила наизусть этой пьесы, а по чужимъ нотамъ не умѣю играть. Я сейчасъ съиграю вамъ другое.

Обернувшись къ Бальтазару, она окинула его пламеннымъ взглядомъ и заиграла Мандолинату. Мелодія лилась сначала тихо, мечтательно, но затѣмъ въ ней зазвучали порывистыя, страстныя ноты. Мотивъ снова повторился, и дѣвочка, не умѣвшая передать какъ слѣдуетъ эту классическую страничку итальянскаго маэстро, сбивалась съ такта. Играя, Жозефина плавно покачивалась изъ стороны въ сторону, какъ бы танцуя, и Бальтазаръ глядѣлъ на нее и удивлялся этому раннему проявленію женскаго кокетства, напѣвая въ полголоса:

«Друзья, намъ свѣтитъ здѣсь луна въ полночный часъ»…

Вѣтеръ какъ будто утихъ, стекла уже не дрожали. Но вдругъ небо какъ бы разверзлось, и полилъ сильнѣйшій проливной дождь. Всѣ присутствующіе были ошеломлены; Жозефина прервала свою Мандолинату, Бальтазаръ подошелъ къ окну, вдова вскочила съ своего мѣста, а у Низиты изъ рукъ выпала пастила. Въ то же время на лѣстницѣ раздался шумъ голосовъ, бубенъ и кастаньетъ. Дѣти побѣжали въ переднюю съ Низитой во главѣ.

— Эти негодяйки пришли уже и сюда! — рѣзко сказала донья Долоресъ. — Поди Лола, — прибавила она, обращаясь къ старшей дочери: — и скажи Хуанѣ, чтобы она ихъ выгнала на улицу.

— Мама!.. Въ такой дождь, — умоляла Лола. — Право, духу не хватаетъ сказать, чтобы онѣ ушли! Вѣдь онѣ всѣ вымокнутъ. Развѣ вы не слышите, какой дождь?

— Ты дура, и больше ничего, — сердито произнесла мать. — Если ихъ пустить сюда, то вѣдь имъ надо платить…

— Что же такое, мама? — вступился Бальтазаръ. — Сегодня день моего ангела.

— Пусть войдутъ, пусть войдутъ! — закричали дѣти.

— Пусть войдутъ, Бальтазаръ, пусть войдутъ! — лепетала Низита, хлопая отъ радости въ ладоши.

— Впусти ихъ, мы посмотримъ, нѣтъ ли хорошенькихъ, — сказалъ Борренъ.

Лолѣ не надо было повторять этого два раза. Она уже неслась внизъ по лѣстницѣ, перескакивая черезъ двѣ ступеньки.

V.

Въ корридорѣ не замедлили раздаться застѣнчивые и въ то же время грубые шаги. Звуки бубенъ и кастаньетъ долетали въ залу, какъ отдаленная дрожь зубовъ испуганнаго человѣка. Донья Долоресъ была недовольна и ворчала.

— Ахъ, эта Лола… Но не веди же ихъ прямо сюда! Почему онѣ не могутъ остаться въ передней? На что будутъ похожи мои ковры! Вели имъ, по крайней мѣрѣ, вытереть ноги.

Уличный оркестръ ввалился въ залу. Но бѣдныя дѣвочки, увидя такое блестящее освѣщеніе, были смущены и не двигались съ мѣста. Лола, взявъ за руку предводительницу труппы, силою вытащила ее на средину комнаты.

— Входи, милая, и пусть войдутъ другія. Спойте намъ что нибудь хорошенькое.

Это освѣщеніе, при которомъ такъ выигрываетъ все красивое, коварно выставляло на видъ бѣдность, дырявые чулки и полинявшее платье музыкальной труппы. Дѣти были различныхъ возростовъ, начиная съ запѣвалы, живой смуглянки лѣтъ четырнадцати, и кончая двухлѣтнимъ мальчикомъ, помертвѣвшимъ отъ страха, и пятимѣсячнымъ груднымъ ребенкомъ, явившимся сюда на рукахъ своей сестры.

— А! — воскликнулъ Борренъ, взглянувъ на смуглую дѣвочку. — Да вѣдь это дочь вафельщика! Мы старые знакомые, а?

— Да, сеньоръ, — отвѣтила она, нимало не смущаясь. — Я васъ также узнала. Вы сидѣли на бульварѣ съ годъ тому назадъ, въ праздничный день.

Такъ какъ для бѣдныхъ нѣтъ времени года, то на Ампаро теперь была надѣта та же самая юбка, что и ранней весной, только сверхъ юбки была накинута теплая, худенькая кофточка. Но при всей этой бѣдности одежды, что-то новое и смѣлое было у нея въ лицѣ, цвѣтъ котораго сталъ нѣжнѣе, и черные глаза заблестѣли ярче.

— Какова? — прошепталъ Борренъ, обращаясь къ Бальтазару и Палачіосъ. — Она становится пикантна!

И, взявъ канделябръ, онъ поднесъ его къ лицу дѣвочки. Когда Бальтазаръ подошелъ, глаза его встрѣтились съ глазами Ампаро, и она увидѣла передъ собой его почти женское лицо съ бѣлокурыми изящными усиками и голубовато-сѣрыми глазами, равнодушно смотрѣвшими на нее. Она припомнила и почувствовала, какъ вся вспыхнула.

— Я и васъ также помню, — проговорила она.

— И я тебя, красавица, — отвѣтилъ онъ, чтобы сказать что нибудь.

— Борренъ, не угодно ли вамъ поставить на мѣсто канделябръ? — рѣзкимъ голосомъ произнесла Жозефина. — Вы мнѣ закапали все платье.

— Посмотрите, какъ эта граціозна, — замѣтилъ Борренъ, указывая на кружевницу Кармелу, стоявшую съ опущенными глазами. — Она блѣдна, но очень граціозна.

— А, и ты здѣсь? — сказала Гарчіа: — принеси мнѣ завтра носовой платокъ подражаніе Клюни.

— Ахъ, это кружевница! — воскликнула донья Долоресъ. — Вы съ теткой теперь очень плохо стали плесть кружева… Нитки слишкомъ толсты.

— Дни стали такіе короткіе, совсѣмъ ничего не видно, — отвѣтила дѣвочка. — И руки очень зябнутъ; въ утро не сплетешь больше четверти аршина. А если зажигать лампу, то намъ отъ работы не останется никакой пользы…

Между тѣмъ Низита, пробравшись впередъ, подошла къ дѣвочкѣ лѣтъ восьми, державшей ребенка на рукахъ.

— Дай мнѣ маленькаго, дай мнѣ, — просила Низита.

— Ты его не удержишь, — презрительно отвѣчала нянька.

— Дай мнѣ, я его понянчаю, — настаивала малютка.

— Кто васъ училъ пѣть? — спросила у Ампаро Гарчіа.

— Учить никто не училъ… Мы сами собираемся. У насъ есть пѣсенникъ.

— И вы ходите по улицамъ и веселитесь?

— Нѣтъ, мы не веселимся… холодно, — отвѣтила Кармела своимъ мягкимъ, какъ бы усталымъ голосомъ. — Мы ходимъ для того, чтобы принести домой нѣсколько реаловъ.

— Мама, Жозефина, Лола, дайте мнѣ маленькаго! — умоляла Низита.

Всѣ обернулись къ этому маленькому созданью, закутанному въ старыя пеленки, съ сморщеннымъ блѣднымъ лицемъ, свидѣтельствующимъ о плохомъ питаніи и уходѣ. Черные, широко открытые, глаза ребенка смотрѣли вокругъ съ видимымъ удивленіемъ, изо рта тянулись слюни. Вдова Гарчіа воскликнула съ состраданіемъ:

— Jesus… Какой маленькій и его таскаютъ по улицамъ въ такую погоду! Что же дѣлаетъ его мать?

— Моя мать держитъ лавочку въ улицѣ del Castillo… Насъ семеро съ нимъ, и я старшая, — сказала въ извиненіе нянька.

— Jesus!.. Но какъ ты дѣлаешь, чтобы онъ не плакалъ? А если онъ голоденъ?

— Я ему сую въ ротъ соску, и онъ сосетъ… Онъ у меня умникъ и все понимаетъ.

Дѣти засмѣялись, а Лола взяла малютку на руки.

— Какой онъ легонькій, — произнесла она. — Онъ легче, чѣмъ большой оселъ Низиты.

Ребенокъ переходилъ съ рукъ на руки, но когда очередь дошла до Жозефины, она съ отвращеніемъ отвернулась, сказавъ, что отъ него дурно пахнетъ.

— Этихъ дѣтей моютъ только разъ въ годъ, — конфиденціально поясняла донья Долоресъ кузену, — а они выходятъ гораздо здоровѣе нашихъ. Чего только я не дѣлала, чтобы укрѣпить Лолу, но все напрасно.

Ампаро осматривала залу, длинный рояль, зеркало, чучела птицъ, висѣвшія по стѣнамъ, нарядное платье Гарчіи, и все ей казалось красивымъ и достойнымъ уваженія.

— А ты что дѣлаешь, сеньорита де-Розендесъ? — спросилъ Бальтазаръ. — Ходишь съ пѣснями изъ улицы въ улицу? Хорошее занятіе! Мнѣ кажется, что ты…

— А что же мнѣ дѣлать? — произнесла она.

— Плети кружева, какъ твоя подруга.

— Меня этому не учили.

— Чему же тебя учили, милая? Шить?

— Нѣтъ, и шить также я не умѣю. Такъ, нѣсколько стежковъ…

— Но что же ты умѣешь дѣлать? Воровать сердца?

— Я умѣю хорошо читать и правильно писать. Я была въ школѣ, и учитель говорилъ, что я учусь лучше всѣхъ. Я каждый день читаю газеты нашему сосѣду, цирюльнику.

— А больше ты ничего не умѣешь?

— Умѣю вертѣть сигары.

— А, такъ ты папиросница!

— Моя мать была папиросница.

— А почему же и не ты?

— Потому что некому помѣстить меня на фабрику, некому похлопотать.

— Подожди-ка, вотъ этотъ сеньоръ можетъ тебѣ помочь… Послушайте, Ворренъ, вѣдь вы, кажется, племянникъ распорядителя фабрики?

— Ну, конечно. Только не распорядителя, а его жены. Она изъ Мурсіи, такъ же какъ и я, и приходится мнѣ двоюродной сестрою.

— Великолѣпно! Скажи ему, милая, твое имя и фамилію.

— Да, я постараюсь сдѣлать все, что могу, для такой хорошенькой смуглянки… Со временемъ ты будешь заработывать большія деньги… Не правда ли, Бальтазаръ, она очень похорошѣла съ прошлаго года?

— Да, она стала гораздо красивѣе, — отвѣтилъ Бальтазаръ.

— Но почему же онѣ не поютъ? — рѣзко перебила Жозефина Гарчіа. — Онѣ пришли сюда для разговоровъ? Въ такомъ случаѣ мы могли бы обойтись и безъ нихъ. За болтовню не платятъ денегъ.

— Пойте, пойте! — закричали всѣ въ одинъ голосъ.

Раздался звукъ бубенъ и кастаньетъ, и десять дѣтскихъ неровныхъ голосовъ запѣли веселую рождественскую пѣсню, притопывая по полу ногами. Даже грудной и тотъ принималъ участіе въ пѣніи, испуганно крича благимъ матомъ. Сеньориты Собрадо и Гарчіа взялись за руки и начали кружиться такъ быстро, что въ воздухѣ только болтались ихъ косы. Низита схватила двухлѣтняго мальчика изъ хора и стала съ нимъ танцовать. Ворренъ хлопалъ въ тактъ, ладошами. Пользуясь шумомъ, Лола выскочила изъ комнаты и вернулась, неся въ подолѣ платья цѣлую массу апельсиновъ, пастилы, пирожныхъ, карамель, галетъ, остатки тортовъ, и начала всѣмъ этимъ щедро надѣлять хоръ. Донья Долоресъ вышла изъ себя.

— Эта дѣвочка совсѣмъ съ ума сошла… Она раздаетъ дорогія вещи, и кому же, скажите, пожалуйста! Онѣ были бы счастливы чашкой теплаго бульона. А платье, нарядное-голубое платье, все въ пятнахъ!

Говоря это, она подскочила къ Лолѣ и сердито схватила ее за руку. Бальтазаръ еще разъ вступился; вѣдь это день его ангела, онъ бываетъ только разъ въ году. Собрадо отецъ такъ же сталъ защищать Лолу, которю любилъ до обожанія. Кружевница Кармела и Ампаро съ достоинствомъ отказались отъ своей доли сластей, но дѣвочки заставили ихъ взять насильно. Донья Долоресъ кончила тѣмъ, что выгнала пѣвицъ на лѣстницу.

VI.

Борренъ дѣйствительно не забылъ переговорить съ свой кузиной объ Ампаро; кузина передала мужу, а мужъ директору фабрики, на которую и была принята дѣвочка. Въ тотъ день, когда въ семьѣ вафельщика Розендо получили это извѣстіе, данъ былъ пиръ. Мать отслужила молебенъ Богородицѣ del Amparo, защитницѣ сигарочницы, а вечеромъ были приглашены на праздникъ: сосѣдъ цирульникъ, Кармела съ теткой и Поррета. На столѣ стояли и сардины, и кастильское вино, и анисовая водка, и пирогъ, и огромное блюдо съ рисовой кашей.

Лишившись помощи Ампаро, вафельщикъ взялъ къ себѣ ученика, сына бѣдной прачки изъ окрестностей Маринеды. Ячинто, или просто Чинто, былъ совсѣмъ мужичекъ, съ темножелтымъ цвѣтомъ лица и такими же, маленькими глазами. Когда онъ подавалъ кушанье на столъ и ходилъ, переваливаясь съ боку на бокъ, то служилъ предметомъ всеобщихъ насмѣшекъ. И начитанный цирульникъ, и старая кружевница, и акушерка, не могли видѣть безъ смѣха его неловкихъ движеній и чуба жесткихъ волосъ на головѣ. Ампаро даже и не смотрѣла на него съ той минуты, какъ его мать чуть не силою втащила рыдающаго и упирающагося мальчика къ нимъ въ домъ. Только одна Кармела относилась къ нему нечеловѣчески и учила его, что нужно дѣлать. Съ него требовали много работы и, какъ собакѣ, бросали ему остатки обѣда.

Ампаро пришлось рано встать, чтобы идти на фабрику. Она шла легкими, торопливыми шагами въ надеждѣ, что съ перваго же дня будетъ много заработывать, такъ какъ мать учила ее крутить сигары. Видъ огромной фабрики возбудилъ въ ней уваженіе, тѣмъ болѣе, что она привыкла уважать ее съ раннихъ дѣтскихъ лѣтъ, когда носила туда обѣдъ своей матери.

Она до такой степени была охвачена страхомъ, что едва помнила, кто ее принялъ и ввелъ въ мастерскую. Она дрожала, когда садилась на указанное ей мѣсто. Роботницы подняли любопытные глаза на новенькую. Смотрительница подошла къ ней и стала объяснять, какъ взяться за дѣло.

— Я знаю какъ, — съ гордостью отвѣтила Ампаро, и всѣ взгляды вновь устремились на нее.

Смотрительница улыбнулась и дала ей свернуть сигару, что Ампаро и исполнила довольно удачно, но смотрительница, взявъ двумя пальцами ея сигару, тотчасъ же смяла ее.

— Это не называется знать, — произнесла она. — Надо сильнѣе сжимать пальцы.

— Хорошо, — въ смущеніи прошептала новенькая, — никто не родится ученымъ.

— На все нужна практика, — замѣтила смотрительница и прибавила: — смотри, вотъ какъ надо дѣлать.

И она осторожно развернула на столѣ свѣжій табачный листъ, обровняла его ножемъ и начала свертывать сигару. Самое трудное было придавливать конецъ большимъ пальцемъ руки, чтобы сигара получила цилиндрическую форму; она должна быть свернута туго, но не на столько, чтобы не пропускать дыму.

Ампаро цѣлый день занималась этимъ, но это не легко давалось ей. Ея сосѣдки по столу давали ей совѣты, но она не знала, какъ имъ слѣдовать, потому что старыя говорили, что надо обрѣзать листъ уже, такъ какъ тогда сигара получаетъ болѣе овальную форму, и «онѣ всю жизнь дѣлали такъ», а молодыя наоборотъ увѣряли, что листъ долженъ быть шире, потому что «такъ работа идетъ гораздо скорѣе». Выходя изъ фабрики, Ампаро чувствовала, что у нея болятъ шея, спина и концы пальцевъ.

Мало-по-малу она привыкла и пріобрѣла нѣкоторую ловкость. Ее огорчало только, что, проводя цѣлый день въ мастерской, она не можетъ попрежнему бѣгать по улицамъ. Улица была для нея родиной, земнымъ раемъ. Сколькихъ развлеченій лишилась она теперь! Прежде никто не мѣшалъ ей думать, что всѣ изящные товары, разложенные въ витринахъ магазиновъ, приготовлены именно для нея, что для нея одной играетъ военная музыка. Она слѣдовала за каждымъ крестнымъ ходомъ, бывала на всѣхъ полковыхъ смотрахъ, любовалась блестящими генеральскими и офицерскими мундирами. А сколько развлеченій во время карнавала! Если какое нибудь лице бывало проѣздомъ въ Маринедѣ, то во все время своего пребыванія оно принадлежало исключительно Ампаро; она пробивалась впередъ къ инфанту, къ министру, ко всякой знаменитости, чуть не хваталась за колеса кареты, повторяла ихъ слова и подражала жестамъ.

Теперь Ампаро очень тосковала по улицѣ. Она привыкла къ вольному воздуху и съ трудомъ высиживала въ душной мастерской. Эти огромныя залы, съ бѣлыми крашенными стѣнами, хоть на кого наведутъ грусть. Всѣ головы опущены къ низу, не видно ни одного веселаго, молодаго лица. Но постепенно она привыкла и къ фабрикѣ, и ее даже радовала мысль быть членомъ этого рабочаго товарищества. Она особенно заинтересовалась своими двумя сосѣдками: матерью и дочерью. Полуслѣпая мать, съ дрожащими отъ старости руками, готовила только верхніе оберточные листья, а дочь вертѣла сигару. Онѣ сидѣли молча, но и въ мелочахъ, въ томъ, какъ дочь подавала матери клей, какъ она дѣлила съ нею свой обѣдъ, видна была необыкновенная дружба между этими двумя женщинами.

Кромѣ того, увеличившійся заработокъ примирялъ Ампаро съ фабрикой. Она отдавала роднымъ только часть получаемыхъ ею денегъ, а такъ какъ плата зависѣла отъ быстроты, то она свободно могла кое-что оставлять и для себя. Со дня своего поступленія она носила форменное платье сигарочницъ: длинную юбку и миткалевую кофточку съ высокимъ воротникомъ, въ праздники шелковый платокъ на головѣ.

VII.

Чинто не такъ скоро аклиматизировался; онъ долго скучалъ по деревнѣ. Двѣ вещи помогли ему, однако, разсѣяться: это городская точильня и море. Каждую свободную минуту онъ бѣжалъ взглянуть на тотъ или другой предметъ своей любви. Ему никогда не надоѣдало смотрѣть, какъ вертится огромное колесо, и какъ бушуетъ безбрежное море, тѣмъ болѣе, что оно постоянно мѣняло свой цвѣтъ; то оно было блѣдно-голубое, то серебряное, то свинцовое. А когда входили и выходили пароходы, его радости не было границъ. Тутъ были и иностранные корабли, и легкіе гавіоты, и шкуны, и маленькія весельныя лодочки.

Кромѣ того, съ его жизнью въ чужомъ домѣ, его нѣсколько примиряла Ампаро. Конечно, она смѣялась надъ нимъ, но во всякомъ случаѣ это была дѣвочка съ веселымъ лицемъ и звонкимъ голосомъ. Если выбирать между лаконическимъ сеньоромъ Розендо, тираніей больной и пинками Порреты, то, конечно, симпатія будетъ на сторонѣ Ампаро.

Каждый вечеръ, закинувъ себѣ на плечо жестяной ящикъ съ вафлями, онъ отправлялся ждать ее у дверей фабрики. Онъ стоялъ тамъ среди матерей, ожидающихъ своихъ дочерей, и дѣтей, приносившихъ обѣдъ матерямъ, и очень рѣдко случалось, чтобы эти бѣдные люди покупали его товаръ. Но, тѣмъ не менѣе, онъ каждый день бывалъ тутъ.

Наружность Чинто нѣсколько измѣнилась, онъ уже не имѣлъ прежняго- грубаго вида. Городская жизнь научила его, что нельзя, идя по улицѣ, занимать собою все пространство, а надо сторониться, чтобы дать мѣсто другимъ прохожимъ. На немъ была теперь голубая блуза, и сѣренькая фетровая шляпа прикрывала его голову, тщательно выстриженную цирульникомъ.

Въ одинъ теплый вечеръ онъ съ особеннымъ нетерпѣніемъ поджидалъ Ампаро, потому что въ карманѣ его панталонъ лежали персики, только что купленные имъ для нея на рынкѣ на свои сбереженія. Всѣ уже выходили съ фабрики, а Ампаро все нѣтъ. У дверей собралась цѣлая толпа передъ торговцемъ сардинами и рыбой. Прислонясь къ стѣнѣ, неподвижно стоялъ слѣпой нищій, протягивая впередъ свою шляпу, куда въ изобиліи сыпались кварто^[1].

Чинто смотрѣлъ съ открытымъ ртомъ на набережную и пропустилъ Ампаро; она издали увидѣла его и, какъ стрѣла, пустилась въ противоположную сторону. Онъ, точно тѣнь, слѣдуетъ всюду за нею! А такъ какъ его общество необыкновенно пріятно и онъ говоритъ такъ граціозно, какъ будто набралъ въ ротъ каши, то она вовсе не хочетъ съ нимъ идти. Такъ разсуждала Ампаро, пробѣжавъ нѣсколько улицъ и подходя къ Кастильскому порту.

Въ это время дорогу ей пересѣкла группа гуляющихъ. Впереди шли дѣти, между которыми припрыгивала Низита съ мячикомъ къ рукахъ; затѣмъ слѣдовали Жозефина Гарчіа и Лола Собрадо въ красивыхъ мантильяхъ, рядомъ съ ними Бальтазаръ и Борренъ, и такъ какъ Бальтазаръ не хотѣлъ идти около сестры, то шелъ рядомъ съ Жозефиной. Шествіе замыкали вдова Гарчіа и донья Долоресъ.

Послѣдніе лучи заходящаго солнца освѣтили Бальтазара и Ампаро; они взглянули другъ на друга. Молодой человѣкъ съ своими бѣлокурыми волосами, красивымъ лицемъ и блестящими погонами весь казался золотымъ. А Ампаро въ своемъ красномъ шелковомъ платкѣ, съ пунцовыми губами на свѣжемъ лицѣ, казалась огненной. Они пристально вглядѣлись одинъ въ другаго. Борренъ своимъ невозмутимымъ голосомъ спросилъ:

— Вы видѣли ее?

— Кого? — проговорилъ Бальтазаръ и сталъ разсматривать концы своихъ ботинокъ, чтобы не встрѣтиться съ испытующимъ взглядомъ Жозефины.

— Дочь вафельщика, сигарочницу?

— Которая? Это та, что прошла? — понялъ, наконецъ, Бальтазаръ.

— Ну, да, конечно. Гдѣ у васъ глаза, мой милый?

— Я также ее узнала, — произнесла Жозефина.

— Она не поклонилась мнѣ, — прибавилъ Борренъ. — Она не хочетъ меня знать, а я рекомендовалъ ее на фабрику… Я всегда говорилъ, что изъ нея выйдетъ хорошенькая дѣвушка.-Въ чемъ другомъ, а ужъ въ этомъ я знаю толкъ… Какъ она вамъ понравилась?

— Мнѣ? — прошептала Жозефина. — Не спрашивайте меня объ этомъ, Борренъ. Эти вульгарныя женщины по-моему всѣ одинаковы, всѣ скроены по одному шаблону. Смуглая — вотъ и все!

— Ахъ, что ты, Жозефина! — возмутилась Лола Собрадо. — Ты не успѣла ее хорошенько разсмотрѣть, она красива и очень граціозна. Вглядись въ нее въ другой разъ. Если она опять пройдетъ, я тебя толкну локтемъ.

— Не трудись, не стоитъ того. Это самый заурядный типъ кухарки.

Бальтазаръ старался перемѣнить разговоръ. Они проходили мимо лужайки, покрытой свѣжей, зеленой травой. Здѣсь стояли запряженные мулы, поводя своими длинными ушами, а извозчики спокойно сидѣли подлѣ нихъ и покуривали свои трубочки.

— Мула, сеньорито? Не угодно ли хорошаго мула? Лучше любой лошади, прокатимъ васъ до Альдеапарды или до Эрбеды.

Бальтазаръ подошелъ къ дѣтямъ и сказалъ Низитѣ:

— Хочешь прокатиться по полю?

У дѣвочки глаза разгорѣлись отъ радости, и она вскочила на руки къ офицеру. Бальтазаръ посадилъ ее въ бричку, сидѣнье которой было украшено свѣтлыми гвоздиками, сѣлъ рядомъ съ нею и, взявъ въ руки возжи, погналъ мула.

Когда Ампаро вошла на бульваръ, она услышала позади себя торопливые шаги и тяжелое дыханіе Чинто. Она презрительно обернулась и смѣрила его съ головы до ногъ.

— Зачѣмъ ты такъ бѣжишь? — сказала она ему сердито. — Ты думаешь, что поймалъ меня? Вовсе нѣтъ, я шла тихо.

— Я ждалъ тебя… тамъ, — проговорилъ Чинто, весь потный и запыхающійся. — Но я засмотрѣлся на корабль. Откуда ты вышла, что я тебя не видѣлъ?

— Откуда пожелала! Не смѣй никогда больше поджидать меня… Что я — дитя, что ли? Ступай и продавай вафли, тутъ есть гуляющіе, а около этой проклятой фабрики ты въ цѣлый вечеръ не заработаешь ни одного реала.

Чинто отошелъ, съ низко опущенной головой, а Ампаро пошла своей дорогой.

Какъ это ни прискбрбно Жозефинѣ и всѣмъ сеньоритамъ Маринеды, но предсказаніе Боррена сбылось.

Женщина похожа на растеніе. Зимою всѣ намъ кажутся одинаковыми, но приходитъ весна, наливаются почки, распускаются листья, появляется цвѣтокъ, и тогда мы любуемся ими. Нѣсколькихъ мѣсяцевъ достаточно для того, чтобы переродить деревцо и женщину. Въ красотѣ женщины есть какая-то критическая минута, когда она разцвѣтаетъ и, такъ сказать, кристализуется. Метаморфоза эта одинакова какъ въ высшемъ, такъ и въ низшемъ слоѣ общества.

Въ тотъ день, когда «одни сеньоры» сказали Ампаро, что она красива, она въ первый разъ обратила на себя вниманіе, до сихъ поръ она была просто уличной дѣвчонкой. Никто иначе и не смотрѣлъ на нее.

А теперь? Она не глядѣлась въ зеркало, такъ какъ его вовсе не было въ домѣ Розендо; но у женщинъ есть внутреннее зеркало, которое говоритъ имъ, что онѣ хороши собой. Ампаро, все продолжавшая читать газеты цирюльнику, тратила деньги, получаемыя ею за чтеніе, на наряды. У нея появился и приличный гребень, и банка помады, и маленькая скляночка духовъ. Съ помощью этихъ вещей она прихорашивалась. Цвѣтъ лица ея сдѣлался матовымъ и въ то же время здоровымъ. Каштановые волосы обрамляли завитками ея красивый лобъ, на смуглыхъ щекахъ игралъ румянецъ, ярко выдѣляя тонкія линіи правильнаго носа. Только черные глаза и жемчужные зубы остались тѣ же, но они были такъ хороши, что въ нихъ ничего не оставалось прикрасить. Лицемъ она была въ отца, который когда-то слылъ красивымъ молодымъ человѣкомъ. Если Бальтазаръ и не ходилъ встрѣчать ее къ фабрикѣ, то только потому, что его товарищъ Борренъ уѣхалъ въ Мадридъ, и ему не съ кѣмъ было идти.

VIII.

Вскорѣ Испанія пережила нѣсколько тяжелыхъ лѣтъ, извѣстныхъ въ исторіи подъ именемъ сентябрской революціи 1868 года.

Страна сама не понимала, что съ ней творится. Неужели династія будетъ свержена? Наскоро собирались войска. Гонзалесъ Браво и королева были уже во Франціи, когда большая часть испанцевъ не знала, какая судьба ожидаетъ ихъ — возникновеніе республики, или владычество Бурбоновъ? Тѣмъ не менѣе всѣ чувствовали, что положеніе дѣлъ серьезное, и что королевствующему дому, и даже самой монархіи, грозитъ опасность.

Было замѣчено, что деревни и небольшіе города стоятъ на сторонѣ монархіи, а фабричные и коммерсанты морскихъ портовъ за республику. Съ кантабрійской стороны въ городахъ Малеконѣ и Маринедѣ составлялись шумные комитеты, собранія, прокламаціи. Въ первое время республиканская реформа имѣла федеративный характеръ. Трудно объяснить, почему это было такъ. Одинъ изъ талантливыхъ писателей говорилъ печатно, что федеративная республика никогда не имѣла бы мѣста въ Испаніи, если бы Прудонъ не написалъ книги о федеративныхъ принципахъ и Ни не перевелъ бы ея и не растолковалъ. Какъ бы то ни было, но очевидно только то, что федерализмъ воцарился тамъ, гдѣ его всего менѣе ожидали.

Табачная фабрика Маринеды стояла за федераловъ. Изъ фабричнаго братства возникло братство политическое; сигарочницы интересовались политическими дѣлами, узнавая ихъ изъ газетъ. Въ каждой мастерской нашлось по одной, по двѣ чтицы. Ампаро цѣнили больше всѣхъ, потому что она читала со смысломъ, напрактиковавшись въ цирюльнѣ. Она читала громко, отчетливо, выразительно. Она скорѣе съ горячностью декламировала, чѣмъ читала, сопровождая чтеніе пониженіемъ и повышеніемъ голоса и выразительными жестами. Ея впечатлительная душа горячо воспринимала всѣ революціонныя идеи. Фигура дѣвушки, блескъ ея черныхъ глазъ, энергичные звуки контральтоваго голоса производили большое впечатлѣніе на слушательницъ.

Читая зажигательныя рѣчи, Ампаро необыкновенно воодушевлялась. Она слѣпо вѣрила въ печатное слово; какъ телеграфистъ, хорошо исполняющій свое дѣло, никогда не вникаетъ въ конструкцію телеграфнаго станка, такъ и она не вникала въ то, какъ составляются эти передовыя статьи маленькихъ газетъ. Какъ удивилась и возмутилась бы она, еслибъ увидѣла, что въ редакціи полусонный редакторъ, зѣвая, составляетъ ихъ. Она понимала все въ буквальномъ смыслѣ слова и, когда встрѣчала фразы: «возьмемся за перо, дрожа отъ негодованія», или «волненіе прерываетъ нашъ голосъ, горе выражается на нашемъ лицѣ», или «если не довольно словъ, возьмемся за оружіе и будемъ биться до послѣдней капли крови!» — она волновалась и готова была пожертвовать собственной жизнью.

Привыкнувъ читать ежедневно однѣ и тѣ же газеты, она научилась говорить печатнымъ языкомъ и пересыпала разговоръ учеными выраженіями. Правда, что нерѣдко она не понимала, что говорила, и даже неправильно выговаривала слова, но, тѣмъ не менѣе, она стала пользоваться всеобщимъ уваженіемъ.

Вся мастерская слушала ее, преклонялась предъ ея симпатіями и отвертывалась отъ ея антипатій. Всѣ ненавидѣли Олозагу и называли его старымъ осломъ, который хочетъ отдать престолъ какому-то неизвѣстному королю изъ-за своихъ личныхъ выгодъ; къ Приму также относились недоброжелательно, потому что онъ стоялъ за монархическій образъ правленія; о Серрано нечего было и говорить, такъ какъ это лицемѣръ, способный, при удобномъ случаѣ, самъ вступить на престолъ.

Въ такомъ положеніи были дѣла въ первую революціонную зиму, съ наступленіемъ весны они обострились на фабрикѣ. Въ полдень, когда солнце сильно палило, и въ мастерскихъ была страшная духота, разговоры прекращались. Руки двигались только по необходимости, воздухъ былъ напоенъ никотиномъ и ѣдкимъ запахомъ табачнаго листа. Порою усталая и отуманенная голова женщины склонялась на столъ, охваченная крѣпкимъ сномъ. Тѣ, которыя, сидя на полу, перебирали листъ, смачивая его водою, были счастливѣе, потому что могли, время отъ времени, брызгать себѣ нѣсколько капель на лицо. Масса мухъ надоѣдала работницамъ и опускалась въ приготовленный для сигаръ клей. Въ такую жару невозможно было ничего ѣсть.

Наконецъ, когда къ четыремъ часамъ начиналъ дуть свѣжій морской вѣтерокъ, усталыя груди дышали съ облегченіемъ, всѣ начинали ѣсть и приступали къ политическому чтенію.

Читались мадридскія газеты и мѣстныя. Придворныя изданія были полны рѣчами Кастеляра. Что за красивыя фразы и какъ плавно льются онѣ одна за другою, точно стихи! Правда, что онѣ переполнены незнакомыми именами, которыя только искусство Ампаро можетъ передать вѣрно, но во всякомъ случаѣ хорошее всегда хорошо. И рѣчи Кастеляра очень любили, потому что въ нихъ онъ стоялъ за народъ и громилъ тирановъ.

Когда Ампаро читала о свободѣ, о всеобщемъ благосостояніи, внимательныя слушательницы складывали руки и весело улыбались. Когда же, наоборотъ, говорилось о провозглашеніи войны, о собраніи войска, то лица вытягивались, и глухія недовольныя восклицанія заглушали голосъ чтицы. Всѣ возмущались, и самая слабая изъ женщинъ, не рѣшающаяся убить мухи, готова была просить сто головъ этихъ негодяевъ, высасывающихъ народную кровь.

IX.

На фабрикѣ мѣстныя газеты предпочитались придворнымъ; однѣ ихъ заглавія уже располагали въ ихъ пользу. «Спасительный маякъ свободнаго народа», «Представитель молодой демократіи», «Не дремлющій федералъ республиканской демократіи» — читались нарасхватъ.

Трудно себѣ представить, какую сенсацію производило, напримѣръ, озаглавленное «Небывалое событіе».

— А! посмотримъ, посмотримъ! Слушайте! Молчаніе! Молчите, болтуньи!

И воцарялось мертвое молчаніе, прерываемое лишь легкимъ шелестомъ табачныхъ листьевъ.

— «Небывалое событіе», — читала Ампаро. — «Намъ передаютъ, что нѣсколько дней тому назадъ три французскихъ солдата вошли въ кафе Авроры, и офицеръ, находившійся тамъ, арестовалъ ихъ»…

— И хорошо сдѣлалъ, и хорошо сдѣлалъ!..

— Замолчите вы!

— «Арестовалъ ихъ за этотъ поступокъ»…

— За то, что они вошли въ кафе?

— А еще говорятъ, что есть свобода!

— Полно тебѣ, какая тамъ свобода!..

— «Онъ спросилъ ихъ, зачѣмъ они здѣсь, а они отвѣтили, что пришли пить кофе. Тѣмъ не менѣе, не смотря на это объясненіе, они были арестованы на три дня, и достовѣрныя лица разсказываютъ, что вышелъ приказъ, по которому подобныхъ индивидуумовъ не велѣно пускать ни въ кафе Авроры, ни въ Сѣверное. Если все это вѣрно, то насъ удивляетъ странное посягательство на индивидуальныя права и на права свободной торговли кофеенъ»…

— Вѣрно! Чѣмъ будетъ жить бѣдный содержатель кофейни, если будутъ разгонять его посѣтителей?

— Офицеръ долженъ ему заплатить.

— «Мы не находимъ словъ для выраженія нашего негодованія противъ подобныхъ поступковъ, именно теперь, когда статуя Свободы уже коснулась насъ складками своей тоги».

— Да, да, вѣрно!

— Будетъ свобода, но не будетъ справедливости! Подите-ка, добейтесь ея!

— «Что думаютъ тѣ, которые покровительствуютъ этому военному деспотизму, напоминающему намъ давно прошедшія, тяжелыя страницы исторіи? Не думаютъ ли они, что живутъ въ прошлыхъ столѣтіяхъ, когда сеньоры распарывали животы своимъ вассаламъ»…

Здѣсь раздались восклицанія, крики, смѣхъ. Одна глухая старуха подставила себѣ трубкою руки къ ушамъ, думая, что она ослышалась.

— Ave Maria! Въ жизнь мою ничего подобнаго не слыхала!

— Распарывать животы!..

— Это не въ христіанскихъ земляхъ!

— И это сдѣлали съ бѣдненькими солдатами? — спросила глухая.

— Тише! — крикнула ей Ампаро, — «вспарывали животы своимъ вассаламъ, чтобы согрѣть ноги ихъ кровью»…

— Господи, Боже мой!

— Меня ужъ начинаетъ тошнить.

— Когда это наступитъ федерація, и прекратятся всѣ эти ужасы!..

Нѣкоторыя газетки выражались туманно и таинственно и слушались съ тѣмъ большимъ нетерпѣніемъ и интересомъ. Ампаро предупреждала, что начинаются интересныя извѣстія, и читала сдержаннымъ голосомъ:

— «Мы переживаемъ торжественныя минуты. Съ каждымъ днемъ возростаетъ число недовольныхъ».

— Вотъ я говорила! Я говорила!

— Замолчи, не мѣшай слушать!

— «Положеніе дѣлъ вступаетъ на тотъ путь, на который оно должно было вступить при началѣ революціи. Предстоитъ много затрудненій. (Общее движеніе). Враги, прикрытые революціей»…

— Кто это? Ужъ не Алькальдъ ли?

— Нѣтъ, это говорится о племянникѣ королевы.

— И о французскомъ Наполеонѣ…

— Тише!… «революціей, готовы дать намъ рѣшительный ударъ. Но мы не отчаиваемся. Революція восторжествуетъ надъ всѣми этими препятствіями. Противодѣйствіе встрѣтится тамъ, гдѣ его менѣе всего ожидаютъ»…

— Вѣрно, вѣрно!

— «Самые опасные это тѣ, которые стоятъ у кормила правленія и измѣняютъ старымъ идеаламъ для того, чтобы заслужить повышеніе и награды».

— Именно то, что я вамъ всегда говорила, — воскликнула Ампаро. — Опаснѣе всего тѣ, кто тамъ наверху. Слѣпъ тотъ, кто этого не видитъ! Нужно найти такую метлу, которая смела бы высшія сферы. Въ тотъ день, какъ провозгласятъ свободу и выгонятъ Бурбоновъ, я издамъ декретъ… Знаете какой? (Тутъ ораторша подняла правую руку и сдѣлала видъ, что пишетъ по ней Сигарой). «Объявляю, что всѣ генералы, губернаторы, министры и лица, занимающія высокія положенія, должны быть отставлены и замѣщены новыми лицами, которыхъ я укажу».

— Хорошо, хорошо!

— Конечно, развѣ мы невидимъ, что власти притѣсняютъ насъ?

— Что вы толкуете! Если даже казнятъ высшихъ властей, то останутся низшія и будутъ дѣлать то же самое.

Здѣсь вошла въ мастерскую надзирательница, молчаливая, высокая женщина, и крикнула:

— Занимайтесь каждая своимъ дѣломъ!

— Но мы не говоримъ ничего дурнаго, — произнесла Ампаро.

— Говорить не говорите, а болтать болтаете!

X.

Ампаро пожелала перейти въ папиросную мастерскую. Тамъ работа была легче и опрятнѣе.

Между сигарной мастерской и папиросной была большая разница, такая же какъ между раемъ и Дантовскимъ адомъ. Помѣщалась она въ верхнемъ этажѣ и выходила окнами на море. Стѣны были выкрашены темною краской, но зато всѣ комнаты залиты яркимъ свѣтомъ. На сколько внизу было душно и жарко, на столько тутъ было свѣжо и прохладно. Да и самая работа была чище, и работницы гармонировали съ обстановкой.

Въ мастерской гильзъ работали молодыя дѣвушки Маринеды; тутъ была масса веселыхъ лицъ. Внизу работали главнымъ образомъ матери семействъ, думавшія лишь о томъ, какъ бы побольше заработать. Верхняя мастерская въ сравненіи съ нижней казалась веселымъ цвѣтникомъ. Всѣ были причесаны къ лицу и опрятно одѣты. Ясно, что Ампаро влекло сюда.

Здѣсь ее очень хорошо приняли, и она нашла двухъ подругъ; первую звали Гвардіана, такъ какъ она родилась около часовни Богородицы De la Guardia, такъ чтимой въ Маринедѣ. Молодая дѣвушка сама любила говорить, что Богоматерь вознаградитъ ее на томъ свѣтѣ за все горе и тяжелую работу, которыя она несетъ на этомъ.

Гвардіана была сирота; отецъ и мать ея умерли отъ чахотки, когда она была еще совсѣмъ ребенкомъ, и оставили ей въ наслѣдство четырехъ малютокъ, изъ которыхъ три брата были наклонны къ наслѣдственной болѣзни, а маленькая сестренка была глухонѣмая. Гвардіана просила милостыню, поджидала исповѣдницъ у церкви, вымаливала у разносчиковъ подаяніе и кормила свою малолѣтнюю семью. У одного изъ братьевъ, страдающаго англійскою болѣзнью, голова не держалась на плечахъ, необходимо было его лечить и покупать лекарство, а денегъ не было. Нашелся добрый докторъ, взявшійся даромъ за его леченіе. Онъ принялъ къ сердцу тяжелое положеніе дѣвочки и помѣстилъ ее на фабрику. Она была въ восторгѣ отъ этого и говорила, что послѣ Virgen de la Guardia, фабрика ея вторая мать. Теперь она каждый разъ, возвращаясь домой, приносила дѣтямъ гостинцы: весною фрукты, а зимой каштаны и сласти. Ампаро опустошала жестяной ящикъ Чинто и посылала печенье глухонѣмой. Въ мастерской всѣ относились съ большою нѣжностью къ этимъ бѣднымъ дѣтямъ и ихъ хорошей сестрѣ, которая трудами рукъ своихъ кормила малютокъ и была весела и довольна, какъ птичка.

Вторая подруга Ампаро была Анна, прозванная «кумушкой» за свою болтливость. Ей было уже подъ тридцать лѣтъ, но небольшаго роста, живая, суетливая, она казалась гораздо моложе. При ея некрасивомъ, блѣдномъ лицѣ и ярко-рыжихъ волосахъ, въ ней было что-то симпатичное и даже пикантное. Ее побаивались въ мастерской и избѣгали сердить, зная, что она всегда готова постоять за себя. Ея маленькія руки работали необыкновенно проворно; весь получаемый ею заработокъ шелъ на наряды.

Она очень любила похвастать своимъ родствомъ и связями; ея двоюродный братъ былъ секретаремъ въ клубѣ приказчиковъ, тетка имѣла хорошую галантерейную лавку, подруги были модистками лучшихъ магазиновъ и шили въ аристократическихъ домахъ. Она знала подноготную каждаго обывателя Маринеды и, не стѣсняясь, разсказывала чужія тайны.

Всѣ три подруги сидѣли за особымъ столомъ, недалеко отъ окна. Сквозь зеленоватыя стекла рамъ, между которыми пауки, безъ всякаго зазрѣнья совѣсти, плели свою паутину, виднѣлась набережная. Листки тонкой бѣлой бумаги, съ необыкновенной быстротою, въ рукахъ папиросницъ превращались въ гильзы и падали въ одну общую бѣлоснѣжную кучу. На концѣ стола, на высокой табуреткѣ, сидѣла ученица, блѣдная дѣвочка, лѣтъ восьми, которая, при всемъ стараніи, въ часъ успѣвала сдѣлать не болѣе полдюжины плохо склеенныхъ гильзъ. Гвардіана давала ей совѣты, потому что эта молчаливая дѣвочка напоминала ей ея глухонѣмую сестренку, а Анна между тѣмъ разсказывала сплетни города.

Разъ, когда разговоръ перешелъ на тему, на которую онъ нерѣдко переходитъ между молодыми дѣвушками, Анна призналась, что у нея есть «морской капитанъ». Онъ часто привозитъ ей разные подарки, и современемъ она выйдетъ за него замужъ.

Гвардіана объявила въ свою очередь, что она даже и не мечтаетъ о женихѣ. Кто возьметъ ее съ такой семьей? А она не разсталась бы съ ними, еслибъ даже самъ маршалъ Серрано сдѣлалъ ей предложеніе. Конечно, мужчины и теперь говорятъ ей комплименты, но она не обращаетъ на нихъ вниманія, она помнитъ, что должна беречь себя для дѣтей.

Ампаро призналась, что съ нѣкоторыхъ поръ ее на улицахъ преслѣдуетъ одинъ сеньорито.

— Я знаю, кто это, — сказала «кумушка». — Это Собрадо.

— Кто тебѣ сказалъ? — съ удивленіемъ воскликнула Ампаро.

— Все само собой узнается, — отвѣтила Анна. — Только ты напрасно безпокоишься, милая! Онъ ухаживаетъ за тобой такъ, отъ нечего дѣлать. Знаю я этихъ Собрадо! Моя подруга шьетъ у нихъ въ домѣ. Они скупы, какъ Гарпагоны. Самъ старикъ не смѣетъ куска хлѣба отрѣзать безъ позволенія жены. Когда дочерямъ нужно сдѣлать по платью, такъ всѣ говорятъ объ этомъ цѣлыхъ полгода. Когда у нихъ гости, то всѣ угощенія ставятся только на показъ, а потомъ прячутся подъ замокъ. А денегъ у нихъ куры не клюютъ!

Ампаро слушала въ изумленіи. Жадность была незнакома ея великодушному характеру, она даже и въ бѣдности была щедра.

— А мать — это настоящая фурія, — продолжала «кумушка». — У нихъ только одна старшая дочь не вышла въ свою родню…

— Да, она разъ дала намъ много гостинцевъ, — припомнила Ампаро рождественскій вечеръ.

— О, она предобрая! Вторая пошла въ мать. Когда ее спросили, за кого она хочетъ выйти замужъ, она отвѣтила: «За дядю Исидоро, потому что онъ богатъ». Это братъ ея отца, старый скряга.

Гвардіана весело расхохоталась, а Ампаро отвѣтила фразой, вычитанной въ газетахъ:

— Возможно ли до такой степени поддаваться низкому интересу! — и, покачавъ головой, прибавила: — ты вѣрно шутишь, милая.

— Клянусь Богомъ, что говорю чистую правду! Я не хочу ничего дурнаго сказать о твоемъ поклонникѣ. Я знаю только, что онъ ухаживаетъ за старшей дочерью Гарчіи, и здѣсь дѣло не совсѣмъ чисто… Но тебѣ, кажется, не нравится мой разсказъ?

— Полно, милая! — воскликнула ораторша. — Что-жь ты думаешь, что я умираю отъ любви къ нему? Мнѣ только смѣшно, и больше ничего. Разсказывай, такъ скорѣй идетъ время.

— Видишь ли, у самой Гарчіи есть въ Мадридѣ какой-то процессъ изъ-за наслѣдства послѣ мужа. Если она его выиграетъ, то сдѣлается милліонершей; вотъ когда изъ Мадрида приходятъ хорошія вѣсти, то старуха велитъ сыну ухаживать за Жозефиной, а когда приходятъ плохія, то она ихъ отдаляетъ другъ отъ друга.

Ампаро, низко опустивъ голову, быстро крутила гильзы, а Гвардіана перекрестилась и воскликнула:

— Господи! я бѣдная, а ни за что бы не рѣшилась поступить такъ…

— А ты знаешь другаго офицера, съ усиками? Онъ еще товарищъ Собрадо, ну, какъ его?.. — продолжала неутомимая «кумушка».

— Борренъ, что ли?

— Ну, да, да, онъ самый. Этотъ всѣмъ дѣвушкамъ говоритъ комплименты, но не идетъ дальше этого. Онъ боится женщинъ, какъ огня, хоть и хвастается, что прекрасно знаетъ ихъ.

«Кумушка» обернулась и, пристально взглянувъ на Ампаро, прибавила:

— У тебя еще есть «предметъ», только ты о немъ молчишь…

— Кто это?

— А вафельщикъ! Онъ такъ и ходитъ по твоимъ слѣдамъ.

— Этотъ оселъ! — воскликнула Ампаро. — Господи! Я думала, что ты обо мнѣ лучшаго мнѣнія.

XI.

А «этотъ оселъ» между тѣмъ работалъ изо всѣхъ силъ. Сеньоръ Розендо ужъ устарѣлъ, да и усталъ отъ своей трудовой жизни. У него болѣла спина, и онъ передалъ свою работу у печки Чинто. Постель больной теперь была взбита великолѣпно. Чинто вставалъ раньше солнышка, таскалъ воду, дрова, подметалъ кухню, пекъ вафли. На его плечахъ былъ весь домъ. Онъ успѣвалъ и пришить оторванныя пуговицы къ панталонамъ Розендо, и починить свою желтую рубашку. Если онъ не предлагалъ своихъ услугъ Ампаро и не стлалъ ей постели, то только изъ чувства врожденной стыдливости.

При всемъ его стараніи, при всей чисто воловьей работѣ и безропотности, всѣ надъ нимъ насмѣхались, всѣ обращались съ нимъ, какъ съ собакой. Малѣйшая оплошность ставилась ему въ преступленіе. Побои, брань и насмѣшки такъ и сыпались на него. Жестокость человѣка, особенно бѣднаго къ бѣдному, не имѣетъ границъ. Положеніе Чинто въ семьѣ Розендо давно опредѣлилось: онъ мулъ, и больше ничего.

Разъ, вернувшись съ своимъ жестянымъ ящикомъ позднѣе обыкновеннаго, онъ подошелъ къ кровати больной, чтобы отдать ей свою дневную выручку. Ампаро сидѣла тутъ же, и ея острое обоняніе сразу было поражено какимъ-то страннымъ запахомъ.

Это покажется, быть можетъ, удивительнымъ, но всѣ папиросницы и сигарочницы обладаютъ необыкновенно острымъ обоняніемъ; никотинъ, вмѣсто того, чтобы притупить ихъ нервы, дѣлаетъ ихъ еще болѣе чувствительными, и если на фабрику придетъ кто нибудь изъ курящихъ, то папиросницы говорятъ одна другой съ отвращеніемъ: «Фуй, отъ него такъ и разитъ табакомъ!».

Когда Чинго вошелъ въ комнату, Ампаро въ ту же минуту почувствовала, что отъ него пахнетъ не только табакомъ, но и водкой. Она даже вскочила съ мѣста и закричала:

— Убирайся отсюда! Убирайся сейчасъ же!

Чинто съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее, широко раскрывъ свои маленькіе глаза.

— Я тебѣ сказала, убирайся вонъ! Ты испортилъ весь воздухъ!

— Что это ты вздумалъ баловаться папиросками? — сердито спросила параличная.

— Нѣтъ, отъ него такъ и разитъ виномъ, — отвѣтила Ампаро.

— Виномъ! — въ такомъ ужасѣ воскликнула старуха, какъ будто сама всю жизнь не брала въ ротъ ничего, кромѣ воды. — Да ты съ ума сошелъ, негодяй!

— Я… но я… я хочу сказать, что я… — лепеталъ Чинто, весь проникнутый сознаніемъ своей вины.

— Ты еще будешь отпираться! — закричала она. — Подойди-ка сюда, оселъ!

Чинто въ смущеніи подошелъ къ ней.

— Дохни-ка на меня! Сильнѣй, сильнѣй… Уфъ! какъ пахнетъ! Гдѣ же это ты шлялся? Ужъ не былъ ли ты въ тавернѣ?

— Я… я… дурнаго не сдѣлалъ, но…

— Говори, говори все по совѣсти, какъ передъ духовникомъ.

— Я встрѣтилъ товарища изъ Эрбеды… его взяли въ солдаты… онъ мнѣ говоритъ: хочешь выпить? Я ему говорю: хорошо! И мы пошли…

— Замолчи, замолчи!.. Если я еще разъ увижу тебя пьянымъ, то я скажу сеньору Розендо, чтобъ онъ выгналъ тебя на улицу. Понялъ? Кто тебя угощаетъ виномъ, тотъ не дастъ тебѣ хлѣба, оселъ! Убирайся вонъ отсюда, у меня голова разболѣлась отъ этого запаха. Пьяница!

Ампаро, сопровождая слова матери дѣломъ, вытолкнула его пинками изъ комнаты, и Чинто сейчасъ же легъ спать. Его огорчало только, что онъ не можетъ посидѣть съ молодой дѣвушкой. Теперь онъ сталъ на нее засматриваться больше, чѣмъ на точильню и море. Онъ восхищался ею, старался говорить ея языкомъ. Онъ не столько былъ влюбленъ въ нее, сколько очарованъ ею. Прежде онъ смотрѣлъ на Ампаро, какъ на дѣвушекъ своей деревни, съ которыми можно пошутить, полюбезничать, даже обнять при случаѣ. Но теперь этимъ дерзкимъ мечтамъ не суждено было осуществиться. Ампаро относилась къ нему съ нескрываемымъ презрѣніемъ. Еслибъ она догадалась, какой тайный трепетъ чувствуетъ этотъ мужикъ при одномъ ея приближеніи, она возненавидѣла бы его.

Для Ампаро, этого свободнаго цвѣтка, выросшаго на улицѣ Маринеды, Чинто былъ рабомъ, невольникомъ. Какая нибудь герцогиня, случайно попавшая въ уѣздный городъ, должна была чувствовать къ провинціальнымъ сеньорито то, что Ампаро чувствовала къ Чинто. Ее все раздражало въ немъ: и вѣчно открытый ротъ, и маленькіе, узкіе глаза, и неловкая походка, и манера ѣсть. Въ ней закипалъ гнѣвъ, когда она видѣла, что въ углу валяются его старые сапоги, на гвоздѣ виситъ его рубашка или шляпа. Больше всего ее возмущало то, что Чинто, въ своей деревенской простотѣ, не могъ понять ея высокихъ политическихъ идеаловъ. Она не помнила себя отъ злости, когда онъ, съ его идіотски дерзкой улыбкой, говорилъ ей:

— Слушай побольше сказокъ… Погоди, придутъ жандармы, схватятъ тебя и засадятъ въ тюрьму…

XII.

И на фабрикѣ Ампаро замѣчала, что деревенскія женщины холоднѣе городскихъ относились къ ожидаемому перевороту. Онѣ съ недовѣріемъ покачивали головой и говорили: «республика не сдѣлаетъ насъ богаче». Заинтересованныя только своимъ сельскимъ хозяйствомъ, онѣ даже побаивались, какъ бы ихъ положеніе не ухудшилось. Патріотическій огонь не согрѣвалъ ихъ сердецъ, онъ даже и не теплился въ нихъ. Онѣ оживлялись только, когда проходилъ слухъ объ уменьшеніи податей и о будущемъ урожаѣ фруктъ.

На фабрикѣ онѣ пользовались дурной репутаціей. Ихъ обвиняли въ скупости, въ скаредничествѣ, въ готовности за какой нибудь заработанный кварто^[2] бросить домъ и дѣтей. Маринедянки, наоборотъ, считались чуть не безсребренницами и примѣрными матерями. Тѣмъ не менѣе, когда революціонеры повсюду твердили эти три многообѣщающія слова: «нѣтъ больше хижинъ!», то и поселянки начинали радостно ожидать перемѣны.

Если республика будетъ кровавая, какъ говорятъ газеты, то не стоитъ ее и ждать. Семейныя женщины, работавшія въ сигарной мастерской, выходили изъ себя при одной этой мысли.

— Если у матери будутъ отнимать ея сына, — ораторствовала Ампаро, — для того, чтобы сдѣлать изъ него пушечное мясо, для удовольствія короля, то благодаримъ покорно! Нѣтъ, мы хотимъ настоящей республики, союзной, демократической! Тогда Маринеда сдѣлается столицей, и Вилламорта, и даже Альдеапарда. Только Мадридъ не будетъ столицей, потому что все зло идетъ оттуда, и мы полюбуемся тогда, какъ придворные опустятъ свои головы! Теперь насъ тамъ знать не хотятъ, теперь тамъ только покуриваютъ наши сигары и папиросы, а вотъ пройдетъ мѣсяцъ или два, и мы посмотримъ! Вы только подумайте, лучшія регаліи (сигары) дѣлаются въ Мадридѣ! Да что мы-то, не умѣемъ что ли искусно работать? Да, гражданки, надо всѣмъ сплотиться и благородно, энергично идти на встрѣчу ожидающей насъ перемѣны! Не правда ли?

И рисуемыя Ампаро реформы правленія представлялись ея аудиторіи такими, какъ ихъ изображаютъ въ иллюстрированныхъ періодическихъ изданіяхъ. Монархія — это сгорбленная старуха, съ окровавленнымъ лицемъ и огромнымъ носомъ, въ старомъ плащѣ, истыканномъ пиками и разрисованномъ орудіями смертной казни. Республика — это высокая, здоровая, молодая дѣвушка въ бѣлой туникѣ и пурпуровой мантіи; въ лѣвой рукѣ она держитъ классическій рогъ изобилія, изъ котораго сыплются желѣзныя дороги, пароходы, произведенія искусства и науки, золото и цвѣты.

Когда ораторша говорила свои зажигательныя рѣчи, ея пунцовый шелковый платокъ спускался съ головы, мантилья невольнымъ движеніемъ закидывалась на плечо, и она была похожа на статую республики.

На нее уже стали смотрѣть, какъ на политическую агитаторшу. Въ городѣ ее уже знали, и разъ, когда она шла по Главной улицѣ, она услыхала, какъ позади ея въ группѣ мужчинъ кто-то сказалъ: «Вонъ идетъ хорошенькая папиросница, бунтующая всю фабрику».

Въ ея кварталѣ всѣ подымали ее на смѣхъ: каждый разъ, какъ она проходила мимо цирюльни, подмастерье кричалъ ей: «Да здравствуетъ республика!». Поррета при видѣ ея не упускала случая пробурчать своимъ мужскимъ голосомъ: «А, бунтовщица, спасительница народа!».

Если уличная дѣвочка такъ скоро превратилась въ бунтовщицу, и возмущеніе охватило табачную фабрику Маринеды, то причиною этому была быстрота, съ какою въ Испаніи совершился переворотъ.

Королева была еще несовершеннолѣтняя, и нація не знала, чего ждать, какой политики держаться. Посыпались манифесты. На границѣ карлисты произвели возмущеніе. Внутреннее управленіе было поколеблено а въ Мадридѣ уже заготовлялось оружіе и плащи съ иниціалами: K VII. Въ Викторіи по улицамъ бѣгали молодые люди съ большими палками въ рукахъ, на которыхъ были вырѣзаны тѣ же иниціалы. Въ Порто-Рико войска выставляли свои требованія и протестовали противъ присутствія въ Испаніи Бурбоновъ. Въ окрестностяхъ Барцелоны крестьяне бросились съ кольями и дубинами на алькальда и избили его.

Въ то время, какъ представителемъ власти былъ регентъ Серрано, которому воздавались путь ли не королевскія почести, генералъ Примъ, какъ опытный морякъ, предчувствующій ураганъ, предвидѣлъ смутныя времена регентства и думалъ только о томъ, чтобы для спасенія страны призвать на престолъ короля. Испанія была наканунѣ борьбы традицій съ либерализмомъ, деревень съ городами.

Каждое утро, когда папиросницы, идя на фабрику, встрѣчались съ торопившимися поселянками, онѣ относились къ нимъ такъ недружелюбно, точно это была враждебная партія. Маринедянки особенно издѣвались надъ тѣмъ, что деревенскія женщины, которымъ надо было пройти цѣлыхъ три лье, приходили раньше ихъ.

— А, вотъ онѣ, полуночницы! — кричали маринедянки.

— Да ужъ вы не верхомъ ли на солнцѣ ѣздите?

— Вы даже и причесаться-то не успѣли! Такъ пригладили себѣ рукой волосы, да и дѣло съ концомъ.

— А ты, вѣрно, спала на дорогѣ, иначе ты не могла бы поспѣть такъ рано. Вы не спите ночи и приходите на работу сонныя, потому и дѣлаете въ день по полсигарѣ. Вашими грубыми руками только поросятъ кормить, а не вертѣть гильзы!

Обиженныя поселянки ворчали сквозь зубы:

— Что-жъ! Каждый дѣлаетъ, что можетъ. А вы, вѣрно, какимъ нибудь другимъ подозрительнымъ трудомъ заработываете себѣ хлѣбъ…

— Не смѣйте насъ оскорблять: мы честныя женщины и матери! Это вы за какой нибудь кварто готовы бросить и продать семью! Карлистки подлыя!

И дѣло нерѣдко доходило до потасовки. Слышался визгъ, крики, брань. Но входили на фабричный дворъ, и ссоры стихали. Всѣ расходились по своимъ мастерскимъ и принимались за свое дѣло.

XIII.

Жозефина Гарчіа въ этотъ вечеръ была очень довольна собой. Она гуляла по бульвару въ первый разъ въ длинномъ платьѣ, и рядомъ съ ней шелъ Бальтазаръ Собрадо.

Жозефина была одѣта по послѣдней модѣ. Она была изъ числа женщинъ, не имѣющихъ опредѣленнаго, характеристичнаго типа. Ея продолговатое лице, съ небольшими глазами, не было ни красиво, ни некрасиво, а сдержанная улыбка дѣлала ее старше своихъ лѣтъ. Менѣе изящно причесанная и плохо одѣтая, она была бы совсѣмъ не хороша. Въ тринадцать лѣтъ она съ кокетствомъ молодой дѣвушки разъигрывала Мандолинаты, а теперь, возмужавъ, казалась опытной женщиной.

Въ ней не было и намека на простоту Лолы Собрадо. Она во всемъ старалась быть вѣрной хорошему тону. Она выработала въ себѣ извѣстную манеру улыбаться, извѣстныя темы для разговоровъ, походку, выраженія, даже привычку обмахиваться вѣеромъ.

Когда говорили о чемъ нибудь веселомъ, шаблонномъ, она оживлялась и даже острила, но чуть только разговоръ переходилъ на серьезную почву, она или умолкала, или переводила его на другую тему.

Въ одеждѣ она придерживалась моды радикаловъ и носила что-то въ родѣ длинной черной шелковой туники, изъ-подъ которой виднѣлась голубая юбка. Мантилья, небрежно накинутая на голову, придавала ей что-то таинственное, а кудрявая чолка достигала почти до самаго носа. Руки по локоть были открыты, и на нихъ спускались прозрачныя кружева. Младшая изъ Собрадо, Клара, во всемъ подражала ей, между тѣмъ какъ Лола была сама простота.

Луна, освѣщая бульваръ, отражалась въ серебристомъ блескѣ моря; сентябрскій вечеръ былъ похожъ на весенній и располагалъ къ интимной бесѣдѣ. Такъ думалъ, по крайней мѣрѣ, Бальтазаръ, шедшій рядомъ съ Жозефиной. Волны шептали о какой-то идиліи, не понятной человѣческому слуху. Но разговоръ гуляющихъ не имѣлъ въ себѣ поэтическаго характера.

— Какъ сегодня здѣсь не оживлено, не правда ли, Собрадо? — спросила Жозефина.

— Помоему, наоборотъ, необыкновенно оживлено. Почему вы это находите?

И краснорѣчивые глаза Бальтазара встрѣтились съ невыразительнымъ взглядомъ Жозефины.

— Потому что совсѣмъ мало народу. Вы не хотите въ этомъ признаться, но, конечно, никого нѣтъ.

— Я устала ходить взадъ и впередъ, — сказала Лола, шедшая рядомъ съ Кларой. — Хоть бы пойти куда нибудь въ другое мѣсто. Пойдемте на Главную улицу? Впрочемъ, сегодня и тамъ почти никого нѣтъ, и знаете почему?

— Нѣтъ, — машинально отвѣтила Жозефина.

— А я знаю, — сказалъ Бальтазаръ. — Потому что всѣ встрѣчаютъ депутатовъ изъ Кантабріи.

— Депутатовъ откуда?.. — спросила Жозефина, играя вѣеромъ.

— Изъ Кантабріи… Они пріѣдутъ скрѣпить сѣверную унію, — объяснила Лола. — А мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть, какъ ихъ будутъ встрѣчать! Еслибъ было съ кѣмъ пойти…

— Я былъ тамъ, жаль, что ты не пошла со мною, — сказалъ Бальтазаръ.

— Что за мысль, милая! — воскликнула со смѣхомъ Жозефина. — Я стараюсь избѣгать толпы. Вовсе не интересно, когда эти простые, грязные люди толкаютъ васъ. Да въ сущности тамъ нечего и смотрѣть. Скажите, Собрадо, развѣ было весело?

— Весело, нѣтъ… Что-жъ можетъ быть въ этомъ веселаго? Но во всякомъ случаѣ интересно… Кричали «viva», «браво», страшно свистали, жали другъ другу руки, обнимались.

— Вотъ это хорошо, что свистали! — сказала Лола, захлопавъ въ ладоши. — Я ужъ пошла бы изъ одного того, чтобъ изо всей силы свистать имъ въ ключъ.

— Дядя Исидоро говоритъ, — замѣтила Клара, — что если такъ будетъ продолжаться, то торговые дома закроются, и коммерція упадетъ.

— И церкви также закроются! — горячо воскликнула Лола. — Проклятые революціонеры! Весь свѣтъ долженъ былъ бы освистать ихъ.

— Ради Бога, тише! — умоляла Жозефина. — На насъ всѣ обращаютъ вниманіе… Подумаютъ, что мы интересуемся политикой.

— Да я и интересуюсь. Теперь всѣ интересуются ею, — подтвердила Лола.

— А я — нѣтъ! Это смѣшно, не правда ли, Собрадо? Я въ этомъ ничего не понимаю.

— Вы не имѣете вашихъ мнѣній?

— Нѣтъ… то-есть мнѣ не нравятся всѣ эти смуты.

— Но должны же быть у васъ личныя симпатіи. Быть можетъ, вы карлистка?

— Ай, нѣтъ! Инквизиціи я боюсь больше всего на свѣтѣ! — отвѣтила она, смѣясь.

— Такъ республиканка?

— Что за ужасъ! Вотъ выдумали!..

— Такъ вы изъ умѣренныхъ! Теперь я понимаю.

— Да ужъ скорѣй изъ умѣренныхъ. Мнѣ ужасно жаль бѣдную королеву.

— Прекрасно, теперь я всѣмъ это разскажу, и всѣ васъ будутъ считать за заговорщицу.

— Нѣтъ, ради Бога, не распространяйте обо мнѣ такихъ слуховъ! Всѣ подымутъ меня на смѣхъ. Не знаете ли вы чего нибудь новенькаго? Что вы скажете о фокусникѣ, показывавшемъ вчера свое искусство въ театрѣ?

— Объ этомъ венгерцѣ? Онъ ни хуже, ни лучше другихъ. Прятался въ шкафъ, стрѣлялъ въ цѣль…

— Ахъ, эти пистолеты! Я ненавижу ихъ и боюсь. Когда я вижу, что заряжаютъ пистолетъ, я сейчасъ же затыкаю себѣ уши. Мама и сестры всегда мнѣ говорятъ: «Полно, на тебя всѣ смотрятъ!» но я не могу…

— Если на васъ всѣ смотрятъ, то чего же больше нужно зрителямъ? — сказалъ Бальтазаръ, сводя разговоръ на личную почву.

Во время этого разговора, старуха Собрадо и вдова Гарчія сѣли на одну изъ скамеекъ, чтобы не мѣшать молодежи. Въ ту минуту, какъ Лола подошла къ нимъ съ какимъ-то вопросомъ, Жозефина слегка толкнула Бальтазара подъ локоть, ихъ руки соединились, и онъ передалъ ей маленькую, бѣленькую записочку. Это не ускользнуло отъ зоркихъ глазъ вдовы и недремлющаго ока доньи Долоресъ, которая, сдѣлавъ недовольный жестъ, встала и заявила, что пора домой.

Когда они вышли съ бульвара и пошли по Главной улицѣ, сеньорѣ Собрадо пришла въ голову маленькая хитрость, которой она думала воспользоваться, чтобы избавиться отъ общества Гарчіи и ея дочерей. Они какъ разъ проходили въ это время мимо кафе Авроры, освѣщеннаго газомъ, и донья Долоресъ любезно обратилась къ вдовѣ:

— Мы думаемъ войти и закусить что нибудь. Не войдете ли вы съ нами? Спросимъ мороженаго или лимонаду…

— Господи, этого еще не доставало! — отвѣтила Гарчіа, какъ человѣкъ, которому предлагаютъ нѣчто не по средствамъ. — Мы идемъ домой.

— Бальтазаръ, — позвала донья Долоресъ сына, шедшаго впереди съ сеньоритами. — Бальтазарито, пойдемъ въ кафе прохладиться мороженымъ.

— Пойдемте, сеньориты, — сказалъ Бальтазаръ, думая, что надо пригласить семью Гарчіи.

— Нѣтъ, эти сеньориты ничего не хотятъ, — рѣзко отвѣтила за нихъ мать, краснорѣчиво взглянувъ на старшую дочь.

Жозефина вся вспыхнула, почувствовавъ себя оскорбленной, и даже слезы выступили у нея на глазахъ. Она сухо сказала «прощайте» Кларѣ и Лолѣ, а съ Бальтазаромъ и доньей Долоресъ вовсе не простилась. Она взяла подъ руку мать и, повернувшись спиною къ Собрадо, скрылась съ ней въ темнотѣ, какъ оскорбленная королева.

Бальтазаръ подошелъ къ доньѣ Долоресъ.

— Но, мама… — произнесъ онъ.

— Тише! — прошептала она почти надъ самымъ его ухомъ. — Ты совсѣмъ компрометируешь себя, гуляя съ ними. Онѣ скоро останутся безъ куска хлѣба. Несчастная вдова сегодня сама призналась мнѣ въ этомъ. Кромѣ того, я знаю это отъ нашего адвоката. Ихъ дѣла очень плохи. Дѣти, садитесь, — обратилась она къ Лолѣ и Кларѣ. — Человѣкъ, четыре стакана кипяченаго молока и вафель!

— Я не буду пить… — сказалъ Бальтазаръ.

— Человѣкъ, только три стакана! Ты такъ глупо себя держишь, Бальтазаръ, что она непремѣнно поймаетъ тебя. Тебѣ придется содержать и ея сестеръ, и вдову.

— Но я вовсе и не думаю объ этомъ. Вы все преувеличиваете. Но если мы будемъ держать себя такъ, какъ теперь, то это ужъ совсѣмъ неприлично. О насъ Богъ знаетъ что скажутъ… Вѣдь вы же сами желали, чтобъ я гулялъ съ ними?

Въ эту минуту слуга подалъ стаканы молока, покрытаго желтыми пѣнками, и блюдо вафель. Клара и Лола торопливо принялись за ѣду, понимая, что имъ не слѣдуетъ слушать.

— Да, я хотѣла, чтобъ ты съ ними гулялъ, но я не знала, что ихъ дѣла такъ плохи. Если онѣ проиграютъ процессъ, то имъ нечѣмъ будетъ заплатить за веденіе дѣла… Имъ придется къ постороннимъ обращаться за помощью, имѣй это въ виду; не у всѣхъ есть свободныя деньги, чтобы ссужать имъ…

— Но это надо было раньше предвидѣть, — возразилъ Бальтазаръ. — Если сегодня мы будемъ съ ними хороши, а завтра повернемся къ нимъ спиной, то это только смѣшно и всѣмъ бросится въ глаза. Всѣ скажутъ, что мы охотимся на богатыхъ невѣстъ, да!

— О, нѣтъ, эта дичь не по насъ! — отвѣтила донья Долоресъ и чуть не подавилась вафлей.

XIV.

Бальтазаръ былъ сыномъ второй половины нашего практическаго вѣка. Родные выбирали ему товарищей изъ лучшаго круга, а дядя старался пріохотить его къ коммерческимъ дѣламъ. Въ немъ самомъ не было и слѣдовъ возвышеннаго энтузіазма, такъ свойственнаго молодости. Ни игра, ни кутежъ, ни женщины не занимали его. Въ политикѣ онъ былъ доктринеромъ.

Мать пророчила ему блестящую будущность, такъ какъ онъ, возвращаясь даже съ самыхъ веселыхъ пирушекъ, всегда имѣлъ въ карманѣ нѣсколько дурро. Онъ выбралъ военную карьеру скорѣе по желанію родныхъ, чѣмъ по личному призванію; простое повышеніе по службѣ онъ предпочиталъ славѣ, а повышеніе предпочиталъ спокойной жизни дома на проценты съ капитала. Онъ больше всего любилъ удовольствія, не нарушающія его бюджета. Онъ былъ тщеславенъ, но умѣлъ скрывать это. Мнѣнія его были неустойчивы, и онъ боялся ихъ высказывать, какъ человѣкъ, у котораго шатается зубъ, боится ѣсть на немъ, чтобы не сломать его.

Бальтазаръ былъ недуренъ собою: средняго роста, съ блѣднымъ, нѣсколько женственнымъ лицомъ и бѣлокурыми волосами, но въ его наружности не было энергіи и благородства. Крупный, выдающійся впередъ, какъ у матери, ротъ портилъ выраженіе лица.

Оставивъ въ кафе мать и сестеръ, онъ вышелъ на улицу и почувствовалъ, что кто-то положилъ руку ему на плечо. Это былъ Борренъ, незадолго передъ тѣмъ вернувшійся изъ Мадрида. Товарищи взялись подъ руки, и Бальтазаръ разсказалъ своему другу о своихъ дѣлахъ. Конечно, онъ не ослѣпленъ Жозефиной и понимаетъ ея недостатки, но нельзя же такъ сразу порвать всѣ отношенія.

— Такъ имѣйте ее въ виду, — далъ ему Борренъ совѣтъ Маккіавели, — и развлекайтесь на сторонѣ. Развѣ можно въ ваши годы жить такъ, какъ вы живете! На что это похоже, другъ мой!

— Ну, это плохой совѣтъ! Въ этомъ городишкѣ все узнается, и потомъ эта связь, исторіи, всякія непріятности… Я думаю, что лучше буду просить переводъ въ Андалузію или въ Каталунью… Если я останусь здѣсь, то есть дѣвушка, которая заставляетъ меня призадуматься… Съ какой стати буду я затѣвать что нибудь такое, чего потомъ не распутаешь?

— Есть дѣвушка… Это не Гарчіа? Нѣтъ?

— Нѣтъ… Эти воспитаны въ высшей школѣ и даже во снѣ бредятъ хорошимъ тономъ… Это папиросница…

— Ого! Вотъ оно что!

— Вы же сами мнѣ ее показали и говорили мнѣ о ней. Это дочь вафельщика.

Борренъ даже прищелкнулъ языкомъ отъ удивленія.

— Ага, вотъ видите, видите! — вскричалъ онъ. — Вѣдь я вамъ говорилъ, что она много обѣщаетъ!

— Подождите радоваться, между нами еще ничего нѣтъ…

— Ужъ если есть начало, и то хорошо!

Разговаривая такимъ образомъ, они шли по Главной улицѣ, гдѣ ихъ вниманіе было привлечено толпою, собравшеюся около одного изъ домовъ. Сквозь освѣщенныя окна виднѣлись силуэты людей, большой сервированный столъ, съ массой бутылокъ и закусокъ. По временамъ поднималась рука съ полнымъ бокаломъ, и слышался звукъ хрусталя.

— Это клубъ красныхъ, — сказалъ Борренъ. — Они чествуютъ депутатовъ Кантабріи.

— Стоило пріѣзжать для этого, — отвѣтилъ Бальтазаръ.

— А что вы думаете объ этомъ дѣлѣ, Собрадо?

— Что я думаю?… я думаю, что мѣсяца черезъ два насъ потянутъ въ Наварру, а затѣмъ…

— О, нѣтъ! Этого никогда не будетъ!

— Вы гораздо больше понимаете въ хорошенькихъ дѣвушкахъ, чѣмъ въ политикѣ, Борренъ. Положеніе серьезное. Вотъ вы увидите, что, какъ грибы послѣ дождя, изъ-подъ земли выростутъ войска. Возстаніе охватитъ и Барцелону, словомъ загорится всюду, гдѣ есть блузники и фабрики.

Толпа, появившаяся изъ сосѣдней улицы, помѣшала Боррену отвѣтить. При свѣтѣ луны заблестѣли музыкальные инструменты. Подойдя къ клубу красныхъ, толпа остановилась, и раздались первые звуки шумнаго гимна, извѣстнаго всей Испаніи, такъ любимаго и такъ ненавидимаго многими. Въ толпѣ раздались крики:

— Гимнъ Гарибальди!

— Марсельезу! Марсельезу! — прокричало большинство голосовъ.

Инструменты смолкли, и затѣмъ въ тишинѣ теплаго вечера полились звуки трагической Марсельезы. Въ ту же минуту отворились окна клуба; яркій свѣтъ прорвался на улицу.

Какъ только въ окнахъ показались головы пріѣхавшихъ гостей, музыка снова смолкла, и воздухъ огласился привѣтствіемъ депутатамъ и Кантабріи. Какой-то охрипшій голосъ безъ умолку кричалъ: «Да здравствуетъ честность! Да здравствуетъ честность!»

Одна изъ женщинъ выдвинулась впередъ, въ кругъ свѣта, и крикнула молодымъ, свѣжимъ голосомъ:

— Пусть пьютъ за здоровье народа!… За здоровье народа!

Одинъ изъ депутатовъ обернулся, взялъ бокалъ съ шампанскимъ и, высоко поднявъ его въ воздухѣ, громко произнесъ просимый тоста. Свѣтъ падалъ на его бѣлоснѣжную бороду и старое румяное лице. Бальтазаръ подтолкнулъ Боррена и проговорилъ:

— Вы ее видѣли?

— Да, какъ же! Она съ каждымъ днемъ все хорошѣетъ.

— Только напрасно она берется не за свое дѣло. У женщинъ только одно назначенье.

— Да, я съ вами согласенъ.

— Это какая-то эпидемія. Всѣ помѣшались на политикѣ. Если-бъ меня не зналъ здѣсь всякій встрѣчный, то я посмѣялся бы надъ энтузіазмомъ этой дѣвушки. Посмотрите, какъ она апплодируетъ тосту! Кто этотъ старикъ? Онъ похожъ на Оровезо въ «Нормѣ».

— Завтра узнаемъ.

XV.

Въ улицѣ Кастро, кружевница Кармела слушала разсказы Ампаро о вчерашнемъ торжествѣ. Она выпрямила свою усталую спину, оставила работу, но не сводила глазъ съ клубка бѣлыхъ нитокъ. Не смотря на свою трудовую жизнь, кружевница обладала спокойнымъ мягкимъ характеромъ, имѣвшимъ въ себѣ что-то монашеское.

Ампаро оживленно разсказывала. Депутаты Кантабріи вышли на берегъ среди огромной массы народа. Когда она узнала о ихъ пріѣздѣ, она протолкалась сквозь толпу и встрѣтила ихъ. Депутаты — это настоящіе сеньоры, а всѣмъ кланяются и со всѣми любезны. Она шла за ними вплоть до клуба красныхъ, слушала серенаду и рѣчь, которую говорилъ одинъ изъ нихъ, такой старый сеньоръ, съ лицомъ святаго.

— И что же они хорошо говорили?

— О, такъ говорили, что я слушала, разиня ротъ! Хотѣла бы я, чтобъ ихъ послушали тѣ, которые ждутъ отъ республики всякихъ несчастій! Старикъ все больше говорилъ о тираніи, о томъ, что всѣ мы должны съ радостью ждать республики, потому что тогда всѣ люди будутъ равны…

— Какая у тебя память хорошая… Я давно бы все перезабыла. О чемъ же говорили другіе?

— Другой, высокій, серьезный сеньоръ говорилъ немного и все употреблялъ такія ученыя слова, что, ей-Богу, даже трудно запомнить… Онъ проповѣдовалъ о нашихъ правахъ, о работѣ, объяснялъ, что такое сѣверный союзъ, или унія… Потомъ говорилъ, что если рабочіе классы соединятся между собою, то они побѣдятъ всѣ остальные. Надо было бы за уши притащить туда всѣхъ думающихъ, что депутаты говорятъ не хорошо.

— Скажи мнѣ одну вещь, милая.

— Изволь, хоть двѣ.

— Что это значитъ федеративная республика?

— Это значитъ… это значитъ именно то, что они проповѣдуютъ.

— Но я, все-таки, плохо понимаю… Чѣмъ же она лучше теперешняго правленія?

— А тѣмъ… тѣмъ, что Мадридъ во всемъ будетъ зависѣть отъ насъ. У насъ будетъ свобода, спокойствіе, насъ будутъ уважать.

— Да, но вѣдь ты помнишь, когда въ прошломъ году у насъ было смутное время, то депутаты также обѣщали дать намъ все это. Если тѣ не дали, такъ очень можетъ быть, что и эти не дадутъ.

— Этого не можетъ быть! Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Это совсѣмъ другіе люди, они желаютъ добра народу. Не говори глупостей.

Кружевница засмѣялась своимъ сдержаннымъ смѣхомъ.

— Если они хотятъ дать народу работу, то здѣсь ея и безъ того довольно… А вотъ я тебя спрошу еще разъ: если это правда, что закроютъ фабрики, то что будетъ тогда съ вами, папиросницами? Вамъ придется просить милостыню.

— Это все бабьи сплетнѣ! — воскликнула Ампаро, нѣсколько сбитая съ толку. — Слушай, я тебѣ все объясню ясно, какъ солнышко. Теперь правительство насъ считаетъ рабами, вѣдь такъ? Мы получаемъ за работу столько, сколько оно пожелаетъ намъ дать. Дастъ оно намъ прибавку — хорошо, а нѣтъ, такъ и останемся ни съ чѣмъ. Оно богатѣетъ золотомъ, добытымъ нашимъ потомъ. А въ сущности-то вѣдь мы королевы, мы, которыя своими руками поддерживаемъ правительство. Поняла?

Кружевница быстро перекалывала на валикѣ булавки, натягивала нитки и постукивала коклюшками.

— Ты разсказываешь мнѣ о работѣ, а скажи мнѣ…

— Вотъ наказаніе съ тобой! Ты ничего не понимаешь! — возмущалась Ампаро.

— Скажи мнѣ правду… Развѣ новыя работницы не стремятся поступить на фабрику?

— Еще бы! Масса желающихъ.

— Такъ вотъ видишь… Если закроютъ другія фабрики, то всѣ бросятся въ табачную и, такъ какъ будетъ слишкомъ много рабочихъ рукъ, то плату еще понизятъ. Мнѣ лично все равно. Я теперь плету кружевные платки, которые вошли въ большую моду. Вотъ посмотри.

И Кармела развернула передъ подругой тонкій кружевной платочекъ. Нитки тонкія, какъ паутина, были переплетены крошечными изящными звѣздочками, сдѣланными съ большимъ вкусомъ.

— Это очень красиво, — одобрила Ампаро.

— Мы работаемъ вмѣстѣ съ тетей по цѣлымъ днямъ и, все-таки, заработываемъ очень немного… Я, — прошептала она со вздохомъ, — дѣлаю сколько могу. Иной разъ работаю и съ огнемъ, но глаза очень болятъ, и можно напутать. Тетя почти ослѣпла отъ плетенья, она можетъ плесть только толстое кружево и разноситъ нашу работу по домамъ.

Но Ампаро снова перевела разговоръ на излюбленную тему; она просто не могла сидѣть спокойно, пока не выскажетъ всего.

— А вотъ когда придутъ депутаты Канта бріальты, тогда ужъ мы ихъ встрѣтимъ какъ слѣдуетъ! Ты не знаешь?

— Что же, будетъ большой праздникъ?

— Ихъ выѣдутъ встрѣчать въ каретѣ и… — Ампаро остановилась и, понизивъ голосъ, произнесла: — мы выйдемъ освѣщать имъ путь факелами.

— Ave Maria! Что ты говоришь, милая! Будете свѣтить, какъ святымъ?

— Мы пойдемъ впередъ.

— И кто же? Фабричныя?

— Да. Нѣсколько выбранныхъ. Мы ужъ сговорились.

— А эти твои подруги, обѣ идутъ?

— Да, надѣйся на нихъ! Нѣтъ, Анна любитъ морскаго капитана и боится идти; она думаетъ, что, когда ея морякъ вернется, то онъ разсердится на нее. А эта дура Гвардіана объявила мнѣ, что она возьметъ факелъ въ руки только для того, чтобы идти за образомъ Virgen de la Guardia.

— Хоть ты и сердишься, а и я скажу то же самое… Вѣдь вы будете похожи на идолопоклонницъ! Нашли себѣ святыхъ! Только передъ образами можно…

— Замолчи, потому что ты изъ дуръ дура!

— Свѣтить факелами этимъ сеньорамъ, которые проповѣдуютъ какую-то свободу! Всѣ говорятъ, что они хотятъ выгнать монахинь на улицу и закрыть монастыри. Да я готова ихъ самихъ выгнать за это!

Ампаро отступила нѣсколько шаговъ назадъ и, перекрестившись въ изумленіи, горячо воскликнула:

— Господи, помилуй!.. И ты это говоришь серьезно? Ты рѣшилась запереться въ эту тюрьму на всю, на всю, на всю жизнь? Опомнись!

— Да, я рѣшилась… Еще когда я была совсѣмъ маленькая, вотъ такая, я ужъ думала о монастырѣ… Но я не могу. Куда меня примутъ безъ вклада? Кто возьметъ такую нищую монахиню, какъ я? А гдѣ же мнѣ достать вкладъ? Попросить, такъ вѣдь никто не дастъ… Развѣ только Богъ пошлетъ.

— Милая, ты знаешь, я не богата, но два дурро меня не разорятъ, я тебѣ дамъ.

Слабая улыбка озарила грустное лицо кружевницы.

— Спасибо за доброе обѣщаніе… Мнѣ надо очень много денегъ, и я знаю, что мнѣ никогда не скопить ихъ. Но я надѣюсь на Бога.

— И ты уживешься въ четырехъ стѣнахъ?

— Да вѣдь живу же я теперь?.. А въ монастыряхъ есть сады, огороды, я буду видѣть хоть зеленыя деревья.

XVI.

Въ полдень улицы Маринеды были запружены экипажами, выѣхавшими на встрѣчу депутатовъ Кантабріальты. На всемъ протяженіи дороги, тянувшейся на два лье, виденъ былъ народъ. Сюртуковъ было мало; все больше блузы и безрукавки. Бѣдно одѣтыя женщины превышали количествомъ мужчинъ. Въ рукахъ вмѣсто знаменъ виднѣлись пестрыя одѣяла, платки, занавѣски отъ кроватей, даже простыни. Мѣстами возвышались тріумфальныя арки, украшенныя цвѣтами.

Солнце уже заходило и бросало фіолетовую тѣнь на окрестныя горы, когда экипажи съ гостями возвращались въ городъ. Сафировое море слегка волновалось и обдавало бѣлой, тонкой пѣной берегъ. Облака, медленно плывшія по вечернему небу, казались золотистыми. Природа готовилась ко сну въ то время, какъ огромная толпа народа волновалась, галдѣла, бѣжала за экипажами. Столбы дорожной пыли, подымаясь вверхъ, осаждались на зелень тріумфальныхъ арокъ.

Время отъ времени раздавались рѣдкіе выстрѣлы, но они не смущали толпу, какъ гиганта не можетъ потревожить маленькая мушка. Слышался несмолкаемый гулъ патріотическихъ гимновъ. Съ балконовъ свѣшивались цвѣтные ковры и матеріи.

Для того, чтобы процессія была болѣе торжественна, ее направили по бѣднѣйшимъ улицамъ города. Депутаты, высовываясь изъ своихъ экипажей, поминутно раскланивались направо и налѣво. Стали зажигать фонари и факелы. Группа женщинъ съ факелами въ рукахъ вытянулась двумя правильными линіями; онѣ торжественно выступали впередъ, скромно опустивъ глаза.

Любопытные, которымъ лѣнь было выходить за городъ, стояли на тротуарахъ и разсматривали прибывшихъ гостей и женщинъ. Если несшая факелъ была молодая и красивая дѣвушка, то на нее сыпались комплименты, если же старая и уродливая, то насмѣшки.

Когда проходила Ампаро (она шла одною изъ первыхъ рядомъ съ краснымъ знаменемъ), то со всѣхъ сторонъ раздались комплименты. Она была вполнѣ достойна ихъ. Свѣтъ факела освѣщалъ ея оживленное, разгорѣвшееся лице, съ ярко блестѣвшими глазами; кудрявые волосы распустились отъ ходьбы и разсыпались волнами по лбу и плечамъ. Бальтазаръ и Борренъ пошли за нею и шептали ей вслѣдъ много любезныхъ фразъ. Но Ампаро было теперь не до того, она была вся охвачена огнемъ патріотизма.

Въ эти памятные дни она была, какъ въ лихорадкѣ. Ей казалось, что отовсюду грозитъ скрытая опасность свободѣ. Конечно, теперь Мадридъ уже знаетъ объ этой героинѣ Маринеды, объ этой горячей сторонницѣ федерализма, объ этой дочери народа. Когда она думала объ этомъ, ея сердце сильно, сильно билось. Въ однообразіи ея жизни, въ этой монотонности ежедневной, скучной работы, революціонерныя стремленія были поэзіей, оазисомъ. Ея фантазія неустанно работала. Зажигательныя рѣчи, газетныя статьи звучали въ ея ушахъ, какъ звуки вальса для завзятой танцорки. Этотъ пріѣздъ депутатовъ, проповѣдовавшихъ Сѣверную унію, казался ей проповѣдью апостоловъ въ бѣдной деревушкѣ, словомъ Евангелія, которое она потомъ будетъ повторять.

Ампаро чувствовала, что ей пора выдвинуться, пора обратить на себя вниманіе какимъ нибудь особеннымъ поступкомъ. Ахъ, еслибъ ей удалось оказать какую нибудь услугу, хоть самому послѣднему изъ этихъ апостоловъ! Напримѣръ, постучаться къ нему въ домъ поздно ночью, предупредить, что за нимъ слѣдитъ полиція, вывести его потайнымъ ходомъ, глухими переулками, спрятать въ надежное мѣсто; взять отъ него прокламаціи и распространять ихъ подъ страхомъ смерти, и за всѣ эти жертвы получить теплое пожатіе руки, выразительный, благодарный взглядъ…

Если героизмъ есть степень нравственной температуры, то у Ампаро она дошла до ста градусовъ. Молодая дѣвушка готова была идти на висѣлицу за свои идеи, и, кто знаетъ, быть можетъ, со временемъ ея портретъ висѣлъ бы рядомъ съ портретомъ Маріаны Пинеды, мученицы за свободу. Но… къ счастью или къ несчастью, времена были скорѣе комическія, чѣмъ трагическія, и похвальнымъ стремленіямъ дочери народа грозилъ не мученическій вѣнецъ, а отказъ на фабрикѣ отъ работы.

XVII.

Клубъ красныхъ вошелъ въ моду; въ Маринедѣ только и говорилось что о банкетѣ, данномъ въ немъ депутатамъ Кантабріи и Кантабріальты. Этотъ клубъ считался хуже клуба приказчиковъ и клуба дружбы, но и онъ имѣлъ хорошій столъ и массу посѣтителей.

Въ торжественныхъ случаяхъ приглашался опытный распорядитель, готовилось тонкое кушанье, и столы уставлялись серебряными вазами и изящнымъ хрусталемъ. Старшина съ удовольствіемъ, потирая себѣ руки, сказалъ распорядителю, что столы сервированы покоролевски.

— Не покоролевски, сеньоръ, — отвѣчалъ тотъ нѣсколько обиженнымъ тономъ, — а пореспубликански!

Обѣдъ начался поздно. Когда всѣ сѣли за столъ, накрытый на шестьдесятъ кувертовъ, слуги затворили ставни и зажгли свѣчи въ канделябрахъ. Яркій свѣтъ заигралъ на серебрѣ, хрусталѣ и цвѣтахъ.

Старшина клуба съ гордостью посматривалъ кругомъ. И дѣйствительно обстановка была торжественна. Въ первыя минуты, за супомъ, гости сидѣли почти молча, слуги ходили на цыпочкахъ, и ложки едва стучали о тарелки. Но за вторымъ блюдомъ разговоръ сдѣлался оживленнѣе, и слуги уже не ступали съ такой осторожностью.

Во главѣ стола сидѣлъ высокій старикъ съ длинной бѣлой бородой и патріархальнымъ видомъ. По правую сторону отъ него помѣщался старшина клуба, а по лѣвую ораторъ, о которомъ Ампаро выразилась, что онъ «употребляетъ такія ученыя слова, которыя, ей-Богу, трудно запомнить». Затѣмъ слѣдовали въ порядкѣ остальные депутаты, между которыми сидѣли представители прессы и народнаго собранія.

Мало-по-малу вино развязало языки, и отъ избытка сердца начали говорить уста. Сѣдой старикъ только улыбался и соглашался со всѣми, между тѣмъ какъ ораторъ ежеминутно спорилъ. За третьимъ блюдомъ онъ разразился рѣчью противъ собственниковъ, капиталовъ и высшаго класса населенія, и старшина клуба, хозяинъ заведенія, долженъ былъ прикусить язычекъ; немного погодя, и «патріархъ» возвысилъ съ негодованіемъ свой голосъ по поводу чьей-то фразы о возстаніи. По его мнѣнію, только любовью, миромъ, братствомъ, можно было составить федеративную унію не только Кантабріи съ -Испаніей, но и съ цѣлымъ свѣтомъ.

Многіе соглашались съ его взглядами. Разговоръ становился оживленнымъ и общимъ. Съ одного конца стола кричали на другой. Многихъ не слушали. Раздавались умоляющія восклицанія:

— Но выслушайте же, сеньоры!.. Выслушайте одно слово!

Но все напрасно. Въ срединѣ стола такъ горячо толковали, что можно было разслышать только отдѣльныя фразы.

— Это утопіи, страшныя утопіи!.. Страницы исторіи ясно говорятъ сами за себя… Возьмемъ хоть французскую революцію! Тогда было другое правленіе! Не смѣшивайте временъ, сеньоры!.. Фактъ не есть общій законъ!.. Это сказалъ Ни!.. Кантъ реакціонеръ!..

Во время этихъ споровъ слуги безъ устали обходили гостей и наполняли ихъ бокалы шампанскимъ. Одинъ изъ нихъ наклонился къ старшинѣ и прошепталъ ему что-то на ухо. Старшина тотчасъ же всталъ, вышелъ изъ залы и вернулся съ группой женщинъ.

Ампаро предводительствовала. Она вошла веселая, побѣдоносная, въ простомъ, ситцевомъ свѣтломъ платьѣ и въ красномъ, цвѣта знамени, платкѣ на головѣ. Поверхъ платья была накинута красная же мантилья. Она держала въ рукахъ большой вѣнокъ изъ пунцовыхъ розъ, перевязанный лентой, на которой золотыми буквами было написано посвященіе. Яркій цвѣтъ одежды и молодое, оживленное лице дѣлали ее похожей на какую-то фею.

Она подвигалась впередъ, высоко держа въ правой рукѣ свой вѣнокъ. Ораторъ всталъ, желая принять отъ нея ex-voto, который она подносила богинѣ Свободы, но молодая дѣвушка отклонилась отъ него и направилась къ «патріарху». Всѣ разступились, чтобы дать ей дорогу.

Не выпуская вѣнка изъ рукъ, она смотрѣла на старика. Онъ стоялъ предъ ней, высокій, слегка уже сгорбленный, съ волнистой сѣдой бородою, напоминающей монаховъ трагедіи, и казался ей олицетвореніемъ классической старости. А патріарху казалось, что онъ видитъ въ этой дѣвушкѣ олицетвореніе молодаго народа. Они оба сразу почувствовали симпатію другъ къ другу.

— Этотъ сеньоръ вызываетъ такое же уваженіе, какъ епископъ, — подумала Ампаро.

— Эта дѣвушка похожа на статую Свободы, — прошепталъ старикъ.

Между тѣмъ Ампаро начала свою рѣчь. Сначала голосъ ея дрожалъ; два или три раза она подносила руку ко лбу, чтобы вытереть потъ, и не знала, куда ей дѣть вѣнокъ. Но мало-по-малу оживленіе, царившее въ комнатѣ, звонъ бокаловъ и любезный пріемъ оживили ее, и съ устъ ея полились слова плавно, горячо, увлекательно. Она уже не смущалась и не путалась.

Гости съ улыбкою подталкивали, другъ друга и кричали: «Браво, браво», «очень хорошо», когда услышали, что этотъ вѣнокъ подноситъ имъ депутація отъ табачной фабрики, въ знакъ одобренія ихъ революціонерныхъ идей и сѣверной уніи, какъ доказательство того, что сердца работницъ бьются однимъ съ ними желаньемъ, и т. д., и т. д.

«Патріархъ» слушалъ ее, приложивъ руки къ груди, и на лицѣ его, видимо, выражалось удовольствіе. Ораторъ время отъ времени одобрительно наклонялъ голову. Наконецъ Ампаро окончила свою рѣчь и, подавая вѣнокъ «патріарху», воскликнула:

— Граждане, депутаты! Да здравствуетъ равенство и братство!

Старикъ принялъ отъ нея вѣнокъ и передалъ его старшинѣ клуба, который не зналъ, что ему съ нимъ дѣлать. Сконфуженныя спутницы Ампаро, въ минуту наступившаго молчанія, застѣнчиво смотрѣли по сторонамъ. Онѣ были въ восхищеніи отъ богато убраннаго стола, но нѣсколько удивлены тѣмъ, что депутаты сидятъ и пируютъ здѣсь, вмѣсто того, чтобъ спасать отечество. «Патріархъ» подошелъ къ Ампаро.

— Благодарю васъ… — произнесъ онъ, слегка покачиваясь. — Благодарю васъ, гражданки… Подойди сюда, трибуна — заступница народа, соединимся въ святомъ братскомъ объятіи. Да здравствуетъ заступница народа! Да здравствуетъ сѣверный союзъ!

— Да здравствуетъ!.. — прокричала вся растроганная Ампаро. — Да здравствуете и вы… многіе годы!

И старикъ и молодая дѣвушка готовы были разрыдаться отъ восторга. А гости съ улыбкой смотрѣли на это отеческое объятіе.

XVIIІ.

Въ знойный полдень на бульварѣ собралась масса народа. Тамъ и сямъ возвышались убранныя цвѣтами тріумфальныя арки. На огромной балюстрадѣ были устроены ложи для делегатовъ сѣвернаго союза; ниже, въ видѣ амфитеатра, расположены были ложи депутатовъ и частныхъ лицъ.

Молодежь, стоявшая за республиканскій образъ правленія, толпилась у балюстрады, среди группъ простаго народа и уличныхъ ребятишекъ. Музыканты, не переставая, играли патріотическіе гимны. Отъ наплыва толпы тріумфальныя арки покачивались изъ стороны въ сторону. Окна и балконы домовъ, тянувшихся вдоль бульвара, были настежь открыты; цѣлый дождь цвѣтовъ и вѣнковъ сыпался на улицу. Нѣкоторые дома, однако, были наглухо заперты и безмолвно и мрачно возвышались среди этихъ волнъ революціоннаго моря.

Когда члены конституціоннаго сѣвернаго союза, извѣстнаго подъ этимъ названіемъ въ оффиціальныхъ документахъ, появились на бульварѣ, народъ сталъ карабкаться на ступеньки амфитеатра, на лѣстницы, на тротуарные столбы, чтобы все видѣть и слышать.

Депутаты и члены союза величественно поднялись по лѣстницѣ и размѣстились въ своихъ ложахъ. Какъ по мановенію волшебнаго жезла, гулъ толпы мгновенно утихъ, звуки музыки смолкли, и около двадцати тысячъ народа хранило гробовое молчаніе. Только съ разныхъ концовъ бульвара доносились отрывистые крики:

— Свѣжій лимонадъ! Лимонадъ!

— Вафффъ!.. Вафффъ!.. Печенье!..

Два фотографа, расположившись на противоположной сторонѣ отъ амфитеатра, прикрывъ головы темнозеленымъ сукномъ, навели на сцену свои аппараты, казавшіеся глазами исторіи. Воцарилась такая тишина, что можно было разслышать, какъ жужжали мухи.

Началось съ чтенія договора сѣвернаго союза. Издалека видны были головы депутатовъ, сидѣвшихъ въ верхней ложѣ. Между ними выдѣлялось блѣдное лице «оратора» въ очкахъ и серебряная, блестѣвшая на солнцѣ борода «патріарха».

Бальтазаръ и Борренъ взобрались на кучу камня и смотрѣли оттуда на собранье. Оба они были серьезны, какъ лица, принимающія участіе въ интересной политической драмѣ.

— Здѣсь что-то готовится! — воскликнулъ Борренъ, наклоняясь къ своему другу.

— Ясно, что готовится! Смутное время… Эти сеньоры хотятъ залить кровью всю Испанію.

— Полноте, ничего этого не будетъ… Они говорятъ, что стремятся только сравнять всѣ классы. Потому-то это и называется союзъ.

— Да, да! Отрѣжьте-ка палецъ, а потомъ попробуйте, чтобы онъ сросся съ рукою!

— Ну, вотъ! Знаете, что разсказываютъ объ этомъ сѣдовласомъ старикѣ? Онъ былъ вторымъ сыномъ богатой семьи, маіоратъ достался старшему брату, и онъ остался ни съ чѣмъ. Другой на его мѣстѣ сдѣлался бы мизантропомъ, а онъ наоборотъ сталъ филантропомъ и завзятымъ федераломъ. Онъ любитъ весь міръ, очень религіозенъ и неспособенъ никому сдѣлать никакого вреда. Между нами говоря, я нахожу его недалекимъ.

— А этотъ смуглый, въ очкахъ?

— О, про этого говорятъ, что онъ готовъ на все ради принциповъ. Это человѣкъ прямой геометрической линіи, не даромъ онъ инженеръ. Ради исполненія своихъ идей онъ готовъ погубить народъ.

— Даже если бы пришлось погибнуть самому?

— Ну, конечно! А вонъ взгляните на того сеньора, который сидитъ налѣво отъ «патріарха», брюнетъ съ черными бакенбардами. Этотъ ужъ поплатился за свои политическія стремленія, онъ эмигрировалъ, сидѣлъ въ тюрьмѣ, и ужъ не знаю, какими судьбами очутился здѣсь. Одинъ мой товарищъ знаетъ его лично. Нынче даже женщины интересуются политикой!

Произнеся эти слова, Борренъ указалъ на Ампаро, выдѣлявшуюся изъ толпы женщинъ.

— Эта дѣвушка политикуетъ энергичнѣе, чѣмъ мужчины. Вы слышали?

И Борренъ разсказалъ Бальтазару подробности пріема депутатовъ въ клубѣ красныхъ. Молодые люди много смѣялись по этому поводу.

Между тѣмъ началось чтеніе договора. Жара все усиливалась. Съ разныхъ сторонъ начинали раздаваться восклицанія:

— Можно задохнуться отъ жары! Когда это наконецъ станетъ посвѣжѣе! Да не толкайтесь такъ! И безъ того силъ нѣтъ стоять на мѣстѣ! Нельзя даже руку опустить въ карманъ, чтобы вынуть носовой платокъ! Береги свои часы, а не то какъ-разъ ихъ вытащатъ!

А голосъ лектора все разносился надъ головами слушавшихъ. Фразы: «священная гарантія», «знамя свободы», «права собственности», «благословенные идеалы», «благородный, свободный народъ», потрясали окружающую тишину. Вдругъ цѣлый дождь цвѣтовъ полился на головы депутатовъ. Раздались аплодисменты, крики, звуки музыки. Среди этого всеобщаго шума никто и не замѣтилъ, какъ изъ толпы на рукахъ вынесли полумертваго вафельщика.

XIX.

Бѣдный старикъ умеръ въ эту же ночь, безъ исповѣди, не прійдя въ себя. Не солнечный ли ударъ былъ причиною его смерти? Но вѣдь солнце не разъ палило лысую голову Розендо, особенно когда онъ былъ въ военной службѣ. Не слишкомъ ли утомился онъ, приготовляя для этого торжественнаго дня двойную порцію вафель? Кумушки увѣряли, что онъ умеръ отъ радости, видя, что дочь его стала такой горячей заступницей народа, и что ец такъ хорошо приняли депутаты Кантабріальты.

Причина его смерти осталась неизвѣстной; но во всякомъ случаѣ послѣднее предположеніе не выдерживало критики, такъ какъ сеньоръ Розендо относился далеко не дружелюбно къ энтузіазму своей дочери. Для него, какъ для стараго солдата, неповиновеніе субординаціи было худшимъ порокомъ. Онъ все время былъ страшно недоволенъ Ампаро и обѣщалъ даже хорошенько поколотить ее, если она посмѣетъ читать газеты на фабрикѣ. Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ не ограничился бы обѣщаніемъ, а привелъ бы его въ исполненіе, но папиросница считается почти независимымъ человѣкомъ, внѣ родительскихъ экзекуціонныхъ правъ.

Если принять во вниманіе, какъ дурно дѣйствуетъ волненіе и гнѣвъ на натуры, склонныя къ апоплексіи, то скорѣе всего можно допустить, что старикъ умеръ отъ нервнаго удара.

Его похоронили, и обѣ женщины въ первые дни не чувствовали особенной печали; ихъ удивило, что человѣкъ такъ внезапно можетъ умереть.

Со смертію Розендо хозяйство не пошатнулось, такъ какъ Ампаро попрежнему ходила на фабрику, а Чинто, работая, какъ волъ, каждый вечеръ приносилъ домой полную выручку, съ тою только разницей, что не бралъ теперь своего скуднаго жалованья. Это очень нравилось больной, у которой такимъ образомъ стало какъ бы двое дѣтей, приносившихъ ей свои заработки.

Но Ампаро была крайне недовольна отношеніемъ къ ней Чинто. Онъ смотрѣлъ на этотъ домъ, какъ на свой собственный, позволялъ себѣ иногда провожать молодую дѣвушку на фабрику и встрѣчать ее; говорилъ ей разныя любезности и, въ общемъ, со смерти старика сдѣлался какъ бы защитникомъ и главою дома. Ампаро всегда напоминала ему, что онъ не болѣе какъ слуга; ее оскорбляло каждое вниманіе къ ней этого мужика. Она обращалась съ нимъ хуже, чѣмъ когда либо, и возмущалась, что Чинто платитъ ей за это откровенностью и любовью. Разъ онъ подарилъ ей образокъ, а потомъ когда она выразила желаніе имѣть серьги, то онъ въ тотъ же вечеръ подарилъ ей ихъ.

Она не стала ихъ носить.

Разъ утромъ, когда Ампаро одѣвалась, чтобы идти на фабрику, она замѣтила, что дверь ея комнаты тихонько отворяется, и, къ великому своему удивленію, увидала передъ собой Чинто въ шляпѣ на бекрень и съ папироской во рту. Бѣдный малый думалъ, что именно въ такомъ видѣ онъ долженъ объясниться съ ней. Молодая дѣвушка торопливо набросила на себя блузу и смѣрила его олимпійскимъ взглядомъ, но въ данную минуту Чинто не испугался бы и взгляда василиска.

— Зачѣмъ ты сюда входишь? — крикнула папиросница. — Что тебѣ здѣсь надо?

— Мнѣ надо… сказать тебѣ пару словъ.

— Пару словъ? У меня есть дѣло посерьезнѣе, чѣмъ выслушивать твои глупости.

— Нѣтъ, потому что я хотѣлъ тебѣ сказать, что… такъ какъ я теперь ужъ умѣю какъ слѣдуетъ работать… то-есть, видишь, если я возьму себѣ вафельныя доски въ уплату жалованья, котораго не додалъ мнѣ твой отецъ… и я не взялъ за прошлый мѣсяцъ, то… и такъ какъ мы, видишь ли ты…

— Когда же это ты кончишь, сегодня или завтра? Ты такъ говоришь, точно набралъ въ ротъ каши.

— Нѣтъ, я хотѣлъ сказать, что если ты захочешь, то можешь… то-есть мы можемъ… жениться.

Гомерическій хохотъ, которымъ разразилась сначала защитница народа, смѣнился гнѣвомъ, когда Чинто сталъ настаивать.

— А я тебя очень люблю… почти съ тѣхъ поръ, какъ тебя увидѣлъ, и я не знаю… я только и думаю о тебѣ. Я не могу ничего ѣсть, и сонъ нейдетъ на умъ. Работать… ты знаешь, что я не полѣнюсь работать, а чтобъ содержать тебя…

— Слушай, если ты сейчасъ же не уйдешь отсюда… то… тебѣ будетъ плохо! — закричала внѣ себя Ампаро и подскочила къ нему, чтобы вытолкать его за дверь.

Но страсть затуманила глаза Чинто, и онъ, открывъ руки, уже готовъ былъ заключить ее въ объятія. Тогда Ампаро почувствовала въ себѣ прежнюю уличную дѣвчонку, схватила съ полу башмакъ и каблукомъ ударила изо всей силы по щекѣ Чинто. Удары посыпались одинъ за другимъ, и когда она съ размаху попала ему между глазъ, то онъ застоналъ и выбѣжалъ изъ комнаты. Не увѣренная въ томъ, что онъ не вернется, она заставила дверь стуломъ. Но эта баррикада была напрасна. Чинто повалился на кровать и заревѣлъ, какъ теленокъ. Съ губъ его сорвался крикъ перваго беззащитнаго дѣтства, крикъ неутѣшнаго горя:

— Мама моя! Мама!

Ампаро пожала плечами и отправилась на фабрику; нельзя было терять времени, такъ какъ похороны отца поглотили всѣ ея сбереженія.

Вернувшись домой, она съ негодованіемъ разсказала матери о случившимся и была очень удивлена тѣмъ, что больная недовольна ея отказомъ. Мать выставляла свои неопровержимые аргументы.

— Ты кто такая, милая? — говорила она. — Такая же папиросница, какъ и я. А онъ кто такой? Такой же вафельщикъ, какъ твой покойный отецъ. Если тебѣ толкуютъ, что ты красива, что ты умна, то это только разговоры, и больше ничего. Вѣдь онъ работаетъ, такъ? Такъ значитъ онъ лучше, чѣмъ всѣ эти болтуны…

Не желая больше слушать, дѣвушка объявила, что она не только никогда въ жизни не выйдетъ за такого осла, но и уйдетъ изъ дому, потому что вовсе не желаетъ, чтобы вламывались къ ней въ комнату каждый разъ, какъ она будетъ одѣваться. Нѣтъ и нѣтъ! Она скорѣе согласится быть заживо погребенной, чѣмъ терпѣть дома подобныя непріятности. Иначе пусть онъ убирается изъ дому. Больная напомнила ей, что ежедневный заработокъ Чинто служитъ имъ средствомъ къ жизни, но рѣшеніе Лмпаро было непоколебимо.

Когда вечеромъ Чинто вернулся домой съ пустымъ ящикомъ и смущенный, съ низко опущенной головой, принесъ выручку, Ампаро объявила ему, чтобъ эту ночь онъ не смѣлъ спать дома. Онъ съ удивленіемъ выслушалъ это приказаніе и, когда понялъ, что его выгоняютъ, вышелъ изъ комнаты поспѣшными шагами. Больная наклонилась къ дочери и прошептала ей, чтобы онъ не услышалъ:

— Мы должны ему нѣсколько кварто.

— Я брошу ихъ ему въ лицо, — съ презрѣніемъ отвѣтила Ампаро.

Минуты черезъ двѣ Чинто снова появился, нагруженный вафельными досками, горшкомъ для тѣста, сковородами и даже охабкою дровъ. Ампаро вскочила, готовая защищаться, когда увидѣла въ его рукахъ желѣзные инструменты, но онъ съ пренебреженіемъ бросилъ все въ уголъ. Сосчитавъ всю домашнюю утварь, онъ, даже не обернувшись назадъ и не сказавъ ни слова, вышелъ изъ дому.

XX.

Черезъ нѣсколько дней Ампаро узнала (на фабрикѣ все узнается необыкновенно быстро), что Чинто поступаетъ къ нимъ въ одну изъ мастерскихъ. На фабрикѣ передавалась изъ устъ въ уста съ различными комментаріями легенда о молодомъ человѣкѣ, который ради того только, чтобъ быть поближе къ предмету своей любви, рѣшился поступить въ самую трудную мастерскую.

Какимъ образомъ Чинто добился мѣста, этимъ никто не интересовался. Онъ его получилъ, и Ампаро, приходя на фабрику и уходя домой, часто встрѣчалась съ нимъ. Онъ былъ очень грустенъ, и она не слыхала отъ него ничего, кромѣ:

— До свиданья, Ампаро! Будь счастлива!

Но Ампаро изъ чувства великодушія сама первая заговорила съ нимъ; они говорили о разныхъ незначительныхъ вещахъ, о его работѣ, и она даже обѣщала навѣстить его въ мастерской, которой до сихъ поръ никогда не видала.

Анна сопутствовала ей въ этомъ визитѣ. Онѣ вмѣстѣ спустились въ нижній этажъ, подъ предлогомъ осмотрѣть рабочія комнаты.

Если верхній этажъ въ сравненіи съ среднимъ былъ раемъ, то нижній въ сравненіи даже съ среднимъ былъ уже не чистилищемъ, а настоящимъ адомъ. Правда, что тамъ находилась обширныя, прохладныя валы, квартира директора, огромный гербъ Испаніи, сдѣланный изъ сигаръ, составлявшій гордость всей фабрики, столовая и проч., но тутъ также помѣщалась и рѣзальная мастерская.

То отдѣленіе, гдѣ почти исключительно старыя женщины, по поясъ въ табачномъ листѣ, отдѣляли отъ него ядъ, просто тяжело было видѣть. Эта обширная цилиндрическая комната казалась какой-то могилой. Здѣсь было душно и въ то же время холодно. Женщины таскали корзины, полныя табачнаго листа, и вываливали его у стѣнъ, гдѣ онъ и находился, пока до него не доходила очередь.

Кумушка Анна прыгала скачками, чтобы не наступить на табакъ, и находила своихъ знакомыхъ.

— А, сеньора Поркона! — воскликнула она, обращаясь къ старухѣ съ лицемъ мертвеца. — Какъ поживаете? Что подѣлываютъ ваши родственники? Ты знаешь, — обернулась она къ Ампаро, — что она приходится родственницей этому богачу, который имѣетъ двухъ дочерей и ѣздитъ по торговымъ дѣламъ въ Малеконъ? Онъ не признаетъ этого родства и не даетъ ей ни одного охаво^[3], но она, встрѣчая его дочекъ на прогулкахъ, дѣлаетъ имъ сцены. Правда, сеньора Поркона?

— Истинная правда… — отвѣтила старуха охрипшимъ отъ перепоя голосомъ.

— Объясните намъ, какъ же вы имъ приходитесь? — поддержала Ампаро шутку своей подруги.

Старуха своими корявыми пальцами протерла свои красные глаза. Ея губы дрожали, когда она начала:

— Если-бъ самъ Господь присутствовалъ здѣсь, то Онъ слышалъ бы, что я говорю святую правду. Видите ли, дѣвушки: отецъ отца моей матери, или, лучше сказать, мой прадѣдъ, дѣдъ моихъ родителей, былъ двоюроднымъ братомъ бабушки матери сеньора Гвиндерасъ… такъ что я ему прихожусь близкой родственницей по крови…

— И онъ дѣлаетъ большую ошибку, что не даетъ вамъ ежедневно хотя бы реалъ на водку, — добавила «кумушка».

— На водку!… — воскликнула, еще сильнѣе задрожавъ, Поркона. — Хоть бы на хлѣбъ-то!…

— А ужъ вы сегодня немножко хватили!

— Ну, вотъ! ни капельки! Даже и не понюхала! А если-бъ я и хотѣла въ мои годы согрѣть себѣ желудокъ, то мнѣ это, дѣвушки, простительно…

— А сколько вамъ лѣтъ, сеньора Поркона, скажите откровенно?

— Сказать по правдѣ, я и забыла, въ которомъ году родилась. Но… когда фабрику построили и началась работа, мнѣ было лѣтъ восемнадцать, и вотъ…

— Ну, она никогда не кончитъ! — прошептала «кумушка» и, дернувъ Ампаро за руку, пошла впередъ.

Онѣ прошли нѣсколько залъ, гдѣ на столахъ разложены были пачки уже готовыхъ сигаръ и коробки душистаго табаку, прошли длинный корридоръ и, наконецъ, очутились въ рѣзальной мастерской.

Въ темной большой комнатѣ, освѣщенной высокими запыленными окнами, молодыя дѣвушки увидѣли человѣкъ двадцать мужчинъ, одѣтыхъ въ легкія рубашки съ открытой грудью. Ихъ плечи, шея, руки и головы были покрыты мелкой табачной пылью. Они опирались ступнею ноги на машинныя подножки и приводили всѣмъ тѣломъ въ движеніе машину. На двухъ человѣкъ полагался столъ, и въ то время, какъ одинъ изъ нихъ, съ необыкновенной быстротою, подымалъ и опускалъ ножъ, рѣзавшій табачные листья, другой, по локоть въ табакѣ, перевертывалъ его для того, чтобы на столѣ оставался только готовый табакъ. Эта работа требуетъ особенной быстроты и ловкости, потому что ежесекундно подымающійся и опускающійся ножъ можетъ отрубить пальцы.

Такъ какъ плата зависитъ отъ количества работы, то рѣзальщики не имѣютъ ни минуты покоя. Потъ катится съ ихъ усталыхъ, темныхъ лицъ и съ полуобнаженнаго тѣла, находящагося въ непрерывномъ движеніи. На первый взглядъ эта мастерская представляетъ собою странную картину: эти люди табачнаго цвѣта похожи на индійскихъ дервишей, продѣлывающихъ свои религіозныя манипуляціи.

Когда Ампаро взглянула на нихъ, она воскликнула:

— Господи!… Да они точно монахи!

Чинто, увидавъ обѣихъ дѣвушекъ, оставилъ ручку ножа и, стряхнувъ съ себя табакъ, какъ собака стряхиваетъ съ себя воду, выскочивъ изъ рѣки, весь потный, подошелъ къ нимъ.

— Да, здѣсь знатно работается… — сказалъ онъ мрачно. — Работается потомъ и кровью…

— Какъ ты хорошъ! Тебя точно дегтемъ вымазали! — воскликнула «кумушка».

А Ампаро между тѣмъ съ сожалѣніемъ замѣчала, какую перемѣну въ такое короткое время произвела въ Чинто эта тяжелая работа. Его носъ обострился, лице было желто, какъ воскъ, глаза стали свѣтлѣе и казались большими на похудѣвшемъ лицѣ.

— Ахъ, дуракъ! — воскликнула она съ добротою въ голосѣ: — ты потѣешь, какъ быкъ, а сталъ тутъ на сквозномъ вѣтру. Вѣдь такъ можно умереть.

— О, если на это обращать вниманье!.. — отвѣтилъ онъ, пожавъ плечами. — Мы цѣлый Божій день входимъ и выходимъ въ открытыя двери, каковъ бы ни былъ холодъ… Посмотри, гдѣ мы точимъ наши ножи.

И онъ указалъ ей на точильню, стоявшую на дворѣ у дверей.

— Внутри жарко, а на дворѣ холодно… И еслибъ мы не согрѣвались чаркой водки, то…

— А, такъ ты уже втянулся въ это проклятое вино! — воскликнула Анна.

— Прежде ты выпивалъ только въ праздничный день и то не много, — сентенціозно замѣтила Ампаро. — Слава Богу, что вы, пьяницы, далеко отъ насъ…

— Вы, верхнія, мастерицы разговаривать, мастерицы… А вотъ еслибъ посадить васъ сюда… При вашей легкой работѣ довольно съ васъ и воды… А тутъ нѣтъ и минуты покоя… Хочешь посмотрѣть, какъ я танцую?

И онъ, быстро двигаясь всѣмъ тѣломъ, сталъ крошить ножемъ табакъ и приводить въ движеніе ногами машину.

Послѣ этого свиданья между папиросницей и рѣзальщикомъ возстановился миръ. Онъ иногда провожалъ ее до дома, но ни разу не возобновлялъ своихъ любовныхъ притязаній.

XXI.

Наступили дни карнавала и съ ними веселое время для фабрики. Если какая нибудь папиросница выходила на минуту изъ мастерской, то, вернувшись, она не находила своего стула. Поди-ка, отъищи его въ этомъ морѣ стульевъ! Нерѣдко разсѣянныя дѣвушки становились предметомъ всеобщаго хохота. Съ изумленіемъ оглядывали онѣ себя и замѣчали, что у нихъ на спинѣ пришита бумажка или къ плечу приколота ослиная картонная голова. Каждый годъ игры и шутки были однѣ и тѣ же, но, тѣмъ не менѣе, всѣмъ онѣ доставляли большое удовольствіе.

Съ четверга карнавала никто не хотѣлъ работать. Съ утра на фабрику приносились корзинки съ закусками, испрашивалось позволеніе танцовать, и мрачныя мастерскія преображались.

Этой весной, слѣдовавшей за сѣверной уніей, карнавалъ былъ особенно веселый. Было цѣлыхъ пять группъ ряженыхъ. Первыя двѣ изображали поселянъ и поселянокъ, вторая — лакеевъ, третья — сеньорито, четвертая — сеньоритъ и послѣдняя — студентовъ.

Всѣ группы были пестро, но со вкусомъ одѣты. Въ числѣ лакеевъ и служанокъ находились и базарныя торговки въ большихъ шерстяныхъ платкахъ на головѣ и торговцы съ длинными бородами, мѣдными часовыми цѣпочками и въ соломенныхъ шляпахъ.

Студенты были въ картонныхъ треуголкахъ и темныхъ мундирахъ, что же касается до сеньоръ, то на на нихъ было всего понемножку: старыя перчатки, помятыя шляпы, поношенныя бальныя платья и вѣера, сдѣланные изъ ситца.

Всеобщее вниманіе было привлечено Метлою, маленькой, кругленькой женщиной, которая безъ устали танцовала съ лопатой въ рукахъ. На спинѣ у нея было изображено колесо, на головѣ метла въ видѣ короны, а на боку висѣла доска съ крупными буквами. «Да здравствуетъ шутка!». Но скоро вниманіе было отвлечено студенткой, которая танцовала окруженная столомъ, заваленнымъ книгами.

Трудно объяснить, какъ танцовали всѣ эти дѣвушки въ своихъ затѣйливыхъ костюмахъ, но танцовали онѣ съ увлеченьемъ, щелкая кастаньетами и звеня бубнами. Мандолинаты и польки такъ и шли она за другою.

Веселѣе всѣхъ была Гвардіана. Забывъ ежедневную трудную работу, она съ разгорѣвшимися глазами и щеками такъ и летала по мастерскимъ.

Анна и Ампаро были одѣты лакеями, съ тою только разницею, что первая изображала циничнаго нахала, а вторая, наоборотъ, приличнаго лакея. Все, что было въ Ампаро плебейскаго изчезло въ этомъ мужскомъ костюмѣ. Одѣтая въ бѣломъ съ голубымъ она съ пѣснями и пляской бѣгала по заламъ, выслушивая шутки сеньоръ.

Костюмы поселянокъ были лучше всѣхъ. Одна изъ папиросницъ, высокая полная женщина, одѣтая базарнымъ торговцемъ, тянула медленную, заунывную деревенскую пѣсню. Въ то же время съ другой стороны залы раздавалась быстрая и веселая городская пѣснь, представлявшая рѣзкій диссонансъ съ деревенской.

Кому могла прійти охота работать въ такіе дни? Однако кое-кто изъ пожилыхъ женщинъ съ утра присаживался къ рабочему столу, низко опустивъ голову, чтобы не видѣть ряженыхъ; но часамъ къ тремъ, когда шумъ и хохотъ раздавались со всѣхъ сторонъ, руки работницъ невольно опускались, и глаза слѣдили за танцующими.

Вечеромъ случился комическій инцидентъ. Всѣ работницы мастерской, гдѣ отдѣлялся ядъ отъ табачныхъ листьевъ, пожелали принять участіе въ маскарадѣ. Онѣ укутались съ головы до ногъ въ длинныя, темныя мантильи, лица замаскировали страшными бумажными масками и гуськомъ, держась одна за другую, вбѣжали въ освѣщенную залу. Старая Поркона, и безъ маски похожая на мертвеца, шла впереди. Медленно и молча прошли онѣ по всѣмъ мастерскимъ и произвели вездѣ необыкновенный эффектъ, такъ какъ ихъ мрачность производила большой контрастъ съ всеобщимъ весельемъ.

Казалось, волшебникъ-карнавалъ преобразилъ всѣ лица. Самыя некрасивыя дѣвушки казались теперь интересными въ своихъ пестрыхъ платьяхъ и съ цвѣтами въ волосахъ. Тутъ не было кокетства; брови и усы наводились просто углемъ; всякая старалась какъ можно вѣрнѣе изобразить собою выбранный ею типъ. Не стѣсненныя присутствіемъ мужчинъ эти четыре тысячи женщинъ, старыхъ и молодыхъ, веселились такъ отъ души, что можно было имъ позавидовать.

Послѣ четырехъ часовъ въ залахъ стало нестерпимо жарко. Поселянки принуждены были скинуть свои шерстяные платки и, утомленныя танцами и безпрерывнымъ смѣхомъ, опирались о рабочіе столы, обмахиваясь своими передниками. Анна просто задыхалась отъ жары; наконецъ, ей въ голову пришла счастливая мысль.

— А что, если мы пробѣжимся по двору, дѣвушки? — предложила она.

Эта идея всѣмъ понравилась, отворили настежь двери, и толпа высыпала на фабричный дворъ. День былъ тихій и теплый, одинъ изъ тѣхъ дней, какихъ много выпадаетъ на долю Маринеды въ февралѣ и мартѣ.

Веселыя ряженыя спугнули нѣсколькихъ уснувшихъ куръ и овецъ, щипавшихъ мелкую весеннюю травку. Вскорѣ составилось два хоровода, и ряженыя стали танцовать.

О, еслибъ онѣ знали, что на нихъ смотрятъ двѣ пары любопытныхъ глазъ! Съ холма, за заборомъ, два человѣка любовались этой интересной картиной.

Одинъ изъ нихъ давно уже ходилъ вокругъ фабрики, какъ бы поджидая кого-то. Бальтазаръ не зналъ обычая справлять карнавалъ въ мастерскихъ. Борренъ объяснилъ ему его.

— Обыкновенно эти маскарады происходятъ въ залахъ, но сегодня такой чудный день, что они вышли на воздухъ. Какая счастливая случайность!

— Да, вы нравы. Мнѣ суждено всюду встрѣчаться съ этой папиросницей.

И, сказавъ это, онъ указалъ своему другу на группу лакеевъ. Поселянки били въ бубны, а лакеи танцовали. Уставивъ руки въ бока, слегка закинувъ голову назадъ и поправляя время отъ времени сдвигавшуюся на лобъ шапочку, Ампаро танцовала спокойно, плавно, граціозно. Она была увѣрена, что ничей посторонній взглядъ не слѣдитъ за ней, и храбро выступала въ срединѣ хоровода. Сквозь ея полуоткрытыя, пунцовыя губы виднѣлся рядъ жемчужно-бѣлыхъ зубовъ, стянутая мужской жакеткой молодая, высокая грудь неровно подымалась, непослушные, кудрявые волосы выбились изъ-подъ цвѣтной шапочки. Плавно пройдя кругъ мелкими шагами, какъ бы не двигаясь съ мѣста, она вдругъ, словно птичка въ клѣткѣ, вся встрепенулась, вздрогнула и закружилась, съ необыкновенной быстротой, щелкая кастаньетами.

XXII.

Только съ наступленіемъ ночи, когда папиросницы пошли въ мастерскія переодѣваться, молодые люди спустились съ своей обсерваторіи. Бальтазаръ былъ молчаливъ и задумчивъ, Борренъ, наоборотъ, такъ весёлъ, какъ будто Ампаро танцовала для него одного.

Вкусы у каждаго различны; одни бредятъ старинными монетами, другіе лошадьми, третьи чуть ли не помѣшаны на пустыхъ коробкахъ отъ шведскихъ спичекъ… Борренъ всю жизнь увлекался женской красотою. Онъ развилъ въ себѣ до тонкости способность оцѣнивать эту красоту съ перваго взгляда, какъ опытный экспертъ, которому стоитъ только взглянуть, чтобъ оцѣнить картину, опредѣлить стиль мебели, эпоху монумента. Никто не умѣлъ такъ хорошо предвидѣть, какъ онъ, будущую грацію, шикъ, элегантность любой молодой дѣвушки.

Удивительнѣе всего то, что, при такихъ качествахъ Боррена, онъ лично не былъ замѣшанъ ни въ одной любовной исторіи. Если онъ не могъ говорить дѣвушкамъ, что тотъ-то отъ нихъ безъ ума, другой умираетъ отъ любви къ нимъ, то онъ не упускалъ случая расхваливать молодымъ людямъ цвѣтъ лица, ножку, локоны, походку какой нибудь красавицы. Онъ зналъ всѣхъ хорошенькихъ служанокъ, продавщицъ, дамъ полусвѣта, но лично не имѣлъ съ ними никакого дѣла. Онъ не былъ сватомъ, такъ какъ въ бракѣ предполагаются нравственныя основы, чуждыя ему по своему существу. Если любовь кончалась бракомъ — прекрасно, а нѣтътакъ и того лучше. Любовь онъ понималъ только по отношенію къ самому себѣ, то-есть въ самомъ эгоистическомъ смыслѣ, а занимался любовными дѣлами просто «изъ любви къ искусству».

Каждый влюбленный въ полку говорилъ себѣ: «Надо разсказать объ этомъ Боррену». И Борренъ, выслушавъ товарища, тотчасъ же принимался развивать предъ нимъ картину счастья, правда, не всегда вѣрную, но зато обольстительную, многообѣщающую.

— Пойдемъ, пройдемся мимо ея дома, — говорилъ ему товарищъ, взявъ его подъ руку.

И Борренъ, въ темнотѣ ночи, ходилъ взадъ и впередъ мимо ея дома въ ожиданіи, что она появится въ окнѣ или на балконѣ. Нерѣдко случалось, что, принявъ служанку за нее, онъ разсыпался въ горячихъ похвалахъ ей. Онъ никогда не тяготился своей ролью цѣнителя и судьи женской красоты. Женщины поняли его и относились къ нему, какъ къ человѣку безобидному, и никогда не принимали серьезно его ухаживаній.

Бальтазаръ не выбиралъ его своимъ повѣреннымъ; Ворренъ самъ предложилъ свои услуги, самъ старался раздуть занимавшійся пожаръ. Въ этотъ вечеръ, когда они шли по направленію къ городу, Мефистофель былъ необыкновенно оживленъ и не жалѣлъ красокъ для похвалъ Маргариты. Фаустъ молчалъ, размышляя о томъ, что опасно компрометировать себя въ такомъ маленькомъ городкѣ, особенно когда имѣешь мать и сестеръ. А Мефистофель безъ устали расхваливалъ Ампаро, и при свѣтѣ фонарей видно было, какъ глаза его блестятъ огнемъ вдохновенія.

— Повторяю вамъ, Ворренъ, — воскликнулъ наконецъ Бальтазаръ, рѣшившись высказать свои мысли вслухъ, — что вы не знаете, что такое Маринеда… и что такое моя мать. Меня ждетъ масса непріятностей, масса осложненій… Я ненавижу скандалы.

— Ну, какой же вы молодой человѣкъ послѣ этого! Неужели вы можете оставаться равнодушнымъ?..

— Вы меня не убѣдите… Я буду просить перевода отсюда. Если я останусь здѣсь, то легко можетъ случиться… И потомъ, вы не знаете, что такое эта фабрика. Это какая-то массонская ложа, гдѣ работницы хоть и ссорятся, но при случаѣ готовы горой встать одна за другую. Онѣ составятъ цѣлый заговоръ противъ меня.

— Да развѣ это такъ страшно?

— Сказать по правдѣ, я больше боюсь всѣхъ этихъ толковъ и пересудовъ. Можетъ быть, это глупо, но меня страшитъ мысль быть героемъ какого нибудь скандала.

— Полноте, будемъ откровенны. Вѣдь, надѣюсь, вы не имѣете въ виду жениться на этой дѣвушкѣ…

Бальтазаръ спокойно улыбнулся, а Ворренъ, пожавъ плечами, продолжалъ:

— Ну, понятно, нѣтъ; а теперь лучшіе ваши годы пропадаютъ даромъ, — состаритесь, и нечѣмъ даже будетъ вспомянуть молодость.

Мефистофель не унимался и такъ краснорѣчиво убѣждалъ Фауста, что тотъ подъ конецъ сдался. Они сговорились завтра же вечеромъ приступить къ атакѣ республиканской ораторши и по дорогѣ зашли въ кафе.

Но, назначивъ это свиданье, Бальтазаръ сообщилъ товарищу новость.

— Напрасно мы строимъ эти планы, — произнесъ онъ съ натянутой улыбкой. — Развѣ я не говорилъ вамъ? Меня назначаютъ въ Наварру… Дѣла идутъ плохо…

— Ба! Мы привыкли къ этимъ заговорамъ. Какія нибудь мелкія партіи…

— Мелкія партіи… Вотъ вы увидите, что произойдетъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ! Дѣла съ каждымъ днемъ усложняются. Вотъ увидите, какую штуку преподнесутъ намъ эти варвары, желающіе сжечь монастыри, стрѣлять въ образа и перерѣзать телеграфную проволоку. Здѣсь никто и не помышляетъ объ опасности. Съ другой стороны, Монпансье желаетъ быть королемъ, но достигнетъ короны не иначе, какъ со смертью своего двоюроднаго брата, а намъ придется расхлебывать всю эту кашу… Нѣтъ ли у васъ сигары?

Борренъ подалъ ему портсигаръ, и Бальтазаръ, нервно закуривъ, продолжалъ:

— Какъ вы думаете, сколько у насъ претендентовъ на престолъ? Сочтемъ по пальцамъ. Эспартеро — разъ. Вы скажете, что онъ ничтожество, но у него есть своя партія, готовая его провозгласить королемъ. Развѣ вы не видали въ магазинахъ портретъ Бальдомеро I въ королевской мантіи? Сынъ Изабеллы II — два; его мать отреклась или отречется. Донъ-Карлосъ — три; и имѣйте въ виду, это — самый опасный, его уже и теперь всѣ называютъ Карлосомъ VII. Онъ одинъ собралъ вокругъ себя столько партизановъ, сколько всѣ остальные вмѣстѣ. Итальянецъ, герцогъ Аостскій — четыре. А этотъ нѣмецъ, какъ его? такое трудное имя? — пять. А тройное регентство — шесть или, вѣрнѣе сказать, восемь. Анжель — девять. Ахъ, я еще забылъ Монпансье — десять.

— Но вѣдь надо считать только главныхъ, серьезныхъ претендентовъ на престолъ.

— Понятно, и ихъ двое: донъ-Карлосъ и республика. Во всякомъ случаѣ не обойдется безъ кровопролитія. Я скоро долженъ буду уѣхать отсюда.

— Ахъ, какъ жаль! — воскликнулъ Борренъ. — Именно теперь, когда мы только что собрались взять въ плѣнъ хорошенькую папиросницу!

— Если пуля не прострѣлитъ мнѣ голову, то это можно будетъ сдѣлать и по возвращеніи.

XXIII.

Съ тѣхъ поръ, какъ конституціонное собраніе вотировало за монархію, Ампаро и ея единомышленницы были въ страшномъ негодованіи. Время шло, а обѣщанія депутатовъ сѣвернаго союза не исполнялись. Вмѣсто ожидаемой федеративной республики имъ преподносятъ короля, навѣрное — деспота, да къ тому же еще иностранца. Фабричныя были въ крайне пессимистическомъ настроеніи и желали, чтобъ этотъ образъ правленія «провалился ко всѣмъ чертямъ».

Больше всего ихъ возмущали два обстоятельства: увеличивающаяся съ каждымъ днемъ карлистская партія и упраздненіе монастырей. Всѣ папиросницы сразу стали необыкновенно религіозны. Надъ вѣшалкой, на которую мастерицы вѣшали обыкновенно свои мантильи и зонты и клали свой холодный обѣдъ, былъ поставленъ большой образъ Богоматери, мимо котораго никто не проходилъ, не перекрестившись. И по мѣрѣ того, какъ обострялись ихъ республиканскія идеи, набожность становилась все замѣтнѣе.

Передъ образомъ висѣла кружка, въ которую мастерицы иногда, въ дни расплаты, опускали мелкія монеты; теперь она была переполнена мѣдными деньгами. Большой подсвѣчникъ весь былъ уставленъ восковыми свѣчами; въ праздничный день болѣе семидесяти лампадокъ горѣло передъ иконой. Папиросницы скорѣе рѣшились бы остаться безъ воды, чѣмъ оставить лампады безъ масла.

Virgen del Amparo, заступница фабрики, была вся увѣшана приношеніями и лампадами, также какъ и ея соперница Virgen de la Guardia, покровительница моря и всѣхъ плавающихъ.

На фабрикѣ нашлось и десять-пятнадцать женщинъ, подсмѣивающихся надъ этой горячей набожностью, но онѣ терялись въ массѣ, какъ капля въ морѣ, и не дерзали вслухъ высказывать свои мысли. Онѣ позволяли себѣ только бранить патеровъ, обвинять ихъ въ корыстолюбіи и склонности къ инквизиціи.

— Наступаетъ конецъ міра! — говорила Ампаро надзирательница мастерской, высокая худая женщина, въ неизмѣнномъ черномъ платьѣ съ тѣхъ поръ, какъ у нея въ одинъ день умерло двое дѣтей отъ оспы.

— Свѣтъ перевернулся, дѣвушки! Вы слышали, что дѣлается въ столицѣ?

— Нѣтъ. А что такое?

— Какой-то безбожникъ изъ Каталуньи увѣряетъ, что Бога нѣтъ, и говоритъ всякіе ужасы о Богоматери… Прости, Господи, мое согрѣшенье!

— И его не убьютъ тутъ же на мѣстѣ?

— Нѣтъ. А другой говоритъ такія варварства, что я даже и не упомню.

— Господи! Имъ бы надо прижечь языки раскаленными щипцами!

— Есть одна вещь, которая пугаетъ меня еще больше, — продолжала надзирательница. — Говорятъ, что въ Мадридѣ и другихъ большихъ городахъ образовалась шайка, которая воруетъ дѣтей.

— Ave Maria! Зачѣмъ же это? Неужели для того, чтобы душить ихъ?

— Нѣтъ, милая, это протестанты ихъ воруютъ, чтобы обращать въ свою вѣру.

— Господи! Чего намъ еще ждать послѣ этого!

Послѣдній слухъ окончательно смутилъ всю фабрику.

— А знаешь, Гвардіана, — сказала молодой дѣвушкѣ одна изъ ея сосѣдокъ по столу: — Пинтига приняла протестантство.

— Что это такое?

— Это такая вѣра, которую исповѣдуютъ англичане.

— Ахъ, чтобъ имъ пусто было! А эта негодяйка Пинтига… скажите, пожалуйста! Она никогда мнѣ не нравилась…

— Такъ вѣдь ей денегъ дали за это, милая. И много денегъ.

— А я… еслибъ мнѣ дали тысячу золотыхъ дурро, то и тогда бы я на это не согласилась. Я лучше потомъ и кровью буду кормить и одѣвать моихъ ребятишекъ, чѣмъ измѣню моей вѣрѣ!

— Погубить свою душу за тысячу дурро! Нѣтъ, я бы и на это не согласилась, — сказала надзирательница.

— А скажите, что же дѣлаетъ эта Пинтига у протестантовъ?

— Они посылаютъ ее въ церкви, и она тамъ совращаетъ другихъ съ пути истиннаго.

— А сами-то они кто такіе?

— Священники, которые женятся…

— Во имя Отца и Сына! Такъ они женятся… какъ мы?

— Да, также вотъ, какъ я выходила замужъ, въ церкви при народѣ… а потомъ ведутъ туда же и своихъ дѣтей, на посрамленіе католиковъ.

— И архіепископъ не посадитъ ихъ въ тюрьму?

— Да что съ ними сдѣлаешь, если они противъ епископа и противъ канониковъ и противъ самого папы римскаго! Они не признаютъ ни Бога, ни святыхъ, ни Yirgen de la Guardia!

— Ахъ, эта проклятая Пинтига, заѣшь ее собаки! Ужъ если я съ ней встрѣчусь, я ей напою!

— И я!

— И я!

А несчастная Пинтига была еще не старая, блѣдная папиросница. Жила она въ крайней бѣдности, и если и получила кое-что за свой переходъ въ простестантство, то горько поплатилась за это на фабрикѣ. Когда она подходила къ своей сосѣдкѣ, та поворачивала ей спину; никто не хотѣлъ сидѣть около нея. Она повѣсила свою мантилью на общую вѣшалку, ее тотчасъ же сняли и бросили на полъ; она положила свою корзинку съ обѣдомъ на общій столъ и увидала, что десять рукъ сразу сбросили ее; надзирательница, осматривая ея папиросы, перемяла ихъ.

Разъ, въ жаркій день, когда она обратилась къ подругѣ, державшей кувшинъ съ водой съ просьбой дать ей напиться, то та отвѣтила ей: ?у мёня нѣтъ для тебя воды!« — и вылила всю воду на полъ. Протестантка, вся поблѣднѣвъ, судорожно схватилась за ножъ, но въ эту минуту ее обступила чуть не вся мастерская, грозя ей кулаками. Она нѣсколько недѣль не смѣла показаться на фабрику.

XXIV.

На окраинѣ Маринеды ежегодно справлялся праздникъ папиросницъ. Всѣ онѣ высыпали за городъ съ своими корзинками, переполненными закусками, и въ праздничныхъ нарядахъ. День былъ пасмурный, въ воздухѣ пахло дождемъ, но изъ-за этого нельзя же было откладывать празднества.

Тамъ и сямъ звучали гитары и бандуры. Слѣпой старикъ безъ умолку игралъ на арфѣ. Толпа нищихъ всѣхъ возростовъ протягивала руки за милостыней. Въ воздухѣ стоялъ запахъ вина и жаренаго мяса, слышался плачъ дѣтей, на которыхъ никто не обращалъ никакого вниманія.

На холмикѣ, на травѣ Ампаро сидѣла въ веселомъ кружкѣ. Тутъ же была и „кумушка“, радостная и сіяющая, потому что ея капитанъ вернулся въ Маринеду. Если онъ не пришелъ на этотъ пиръ, то только потому, что ему „неприлично быть въ такомъ обществѣ“, но онъ обѣщалъ прійти за ней по окончаніи праздника.

Гвардіана также была очень довольна, но по другой причинѣ: она привела съ собой своего братишку, страдавшаго англійской болѣзнью, и глухонѣмую сестренку. Дѣвочка большими, задумчивыми глазами смотрѣла на эту пеструю картину, доступную только ея зрѣнію, а мальчикъ, которому уже исполнилось тринадцать лѣтъ, очень веселился и своимъ граціознымъ, хоть и блѣднымъ лицомъ напоминалъ собою типы Велаокеза.

Гвардіана почти ничего не ѣла, она отдавала свою порцію дѣтямъ.

— Что съ тобой, Гвардіана? — спросила ее вся сіяющая „кумушка“.

— Мнѣ что-то не здоровится, — отвѣтила та.

— Пустяки! Давай пѣть пѣсни, и все пройдетъ!

Ампаро съ подругами вышла на зеленый лужокъ, гдѣ всѣ и размѣстились въ живописномъ безпорядкѣ. Кто лежалъ на травѣ, подперевъ голову руками, кто сидѣлъ потурецки, кто просто лежалъ, вытянувшись во всю длину. На примятой травѣ валялись пустыя бутылки, оберточная бумага, остатки закусокъ и чей-то шелковый платокъ.

Послѣ сытнаго обѣда и дешеваго вина всѣ пришли въ прекрасное расположеніе духа, всѣмъ хотѣлось пѣть, кричать, шумѣть. Только одна глухонѣмая спокойно смотрѣла вокругъ своими дѣтскими невинными глазами.

Вдругъ кто-то указалъ на двѣ комичныя фигуры, появившіяся на дорогѣ. Высокій, худощавый мужчина въ длинной черной мантіи шелъ рядомъ съ маленькимъ, кругленькимъ человѣчкомъ съ моноклемъ на глазу. Эта парочка всѣмъ показалась до крайности смѣшною.

— Этотъ длинный похожъ на патера, — сказала Гвардіана.

— Что ты, полно! — возразила Анна. — Развѣ ты не видишь, что онъ съ бородой?

— А толстый, должно быть, англичанинъ.

— Ай Jesus! Ему бороду-то точно шафраномъ намазали!

— Посмотрите-ка, дѣвушки! У него очки на одномъ глазу и висятъ въ воздухѣ!

— Замолчите, они идутъ сюда.

— Нѣтъ, мимо.

— Прямехонько сюда! Развѣ ты не видишь?

— Это онъ на тебя залюбовался.

— Ну, ужъ нѣтъ! Скорѣй на тебя.

Между тѣмъ мужчины подошли къ нимъ и произнесли въ одинъ голосъ:

— Къ вашимъ услугамъ, сеньоры!

Дружный хохотъ былъ отвѣтомъ на это привѣтствіе, сказанное на ломанномъ испанскомъ языкѣ. Но непрошенные гости не смутились, и высокій сказалъ:

— Позвольте мнѣ предложить вамъ чтеніе, освѣжающее умъ и душу. Надѣюсь, что вы со вниманіемъ отнесетесь къ прочитанному.

И говоря это, онъ вынулъ изъ кармана своей сутаны нѣсколько брошюръ. Но никто не протянулъ руки, чтобы взять ихъ. А англичанинъ не сводилъ своего монокля съ веселыхъ, оживленныхъ лицъ.

— А вѣдь я знаю этихъ птицъ! — проговорила, наконецъ, Анна. — Послушай, Барбара, — обратилась она къ сидѣвшей рядомъ съ ней папиросницѣ, — помнишь, мы съ тобой встрѣтили ихъ у церкви?

— Да, какъ же — помню… они самые и есть.

— Этотъ толстый далъ денегъ Пинтигѣ?

— Да, да.

— А этотъ говорилъ, что онъ патеръ?

— Да, тамъ, въ своей странѣ… И онъ женатъ.

— Женатъ!!

— Не только женатъ, но и дѣти есть…

Въ то время, какъ онѣ переговаривались такъ вполголоса, Ампаро прочла заглавіе нѣкоторыхъ брошюръ: „Истинная церковь Іисуса“, „Спасеніе души“, „Христосъ и Вавилонъ“, „Вѣра христіанина, очищенная отъ заблужденій“. Она сразу поняла всю суть дѣла по долетѣвшимъ до нея отрывочнымъ фразамъ Анны. Она поднялась съ травы, серьезная, рѣшительная, какъ въ день банкета въ клубѣ красныхъ.

— Послушайте, — сказала она громко и повелительно, — намъ вовсе не нужно вашихъ книгъ, можете взять ихъ обратно. Ступайте обманывать какихъ нибудь дуръ, а насъ оставьте въ покоѣ.

— Сеньора, но я вовсе не имѣлъ въ виду…

— Вы думаете, что вы можете подкупить насъ какими нибудь жалкими песетами, такъ вы очень ошиблись… Ни за какіе золотые рудники мы не согласимся сдѣлаться Іудами!

— Сеньора, вы насъ не такъ поняли… Наше намѣреніе было только ознакомить васъ съ истиннымъ ученіемъ Христа Спасителя…

Но не успѣлъ говорившій окончить своей фразы, какъ Ампаро быстрымъ движеніемъ разорвала библію и бросила ему въ лицо. Положеніе апостоловъ было критическое; имъ, двоимъ, трудно было сладить съ этой толпой, оставалось только уйти. Но они, очевидно, привыкли къ такимъ любезнымъ пріемамъ и медлили. А Ампаро съ разгорѣвшимися глазами приготовилась возобновить свою аттаку и подстрекала подругъ:

— Это протестанты. Выгонимъ ихъ.

— Выгонимъ! Выгонимъ!

— Пусть они не смѣютъ впередъ показывать сюда своего носа и шафранныхъ бакенбардъ!

Видя, что дѣло плохо, проповѣдники хотѣли незамѣтно скрыться, но было уже поздно. Папиросницы разсвирѣпѣли, и когда увидѣли, что они удаляются поспѣшнымъ шагомъ, онѣ бросились за ними вдогонку и стали бросать въ нихъ корками хлѣба, сыра, палками. Анна не нашла ничего лучшаго, какъ кидать въ нихъ горстями земли.

Этотъ градъ посыпался на убѣгавшихъ, когда они всего менѣе ожидали его. Кусокъ кости разбилъ монокль у англичанина, а острый камень, пущенный братомъ Гвардіаны, попалъ прямо въ носъ патеру.

— Вотъ вамъ, чтобъ вы не смѣли подкупать нищихъ вашими подлыми деньгами! — кричала Ампаро, пуская въ нихъ большую палку.

— Вотъ вамъ отъ нашей Virgen de la Guardia! — кричала Гвардіана, бросая въ нихъ жестянкой.

Они остановились на минуту, ошеломленные и желая что-то сказать.

— Подойдите-ка! Подойдите-ка! — крикнула имъ Ампаро, замахиваясь пустой бутылкой и наступая на нихъ, какъ разъяренная львица.

Анна, блѣдная отъ гнѣва, искала на землѣ, нѣтъ ли чего нибудь, чѣмъ можно въ нихъ бросить.

Тогда патеръ, видя, что обстоятельства усложняются, весь позеленѣлъ отъ злобы и дрожащимъ голосомъ сказалъ своему спутнику:

— Уйдемте, мистеръ Шмитъ… Онѣ не вѣдаютъ, что творятъ…

Придетъ время, что здѣсь никто не посмѣетъ насъ обидѣть.

Но папиросницы не унимались и не переставали пускать въ нихъ чѣмъ попало. Англичанинъ былъ весь облѣпленъ съѣстными припасами.

Невдалекѣ отъ этой сцены расхаживалъ жандармъ; онъ не могъ не видѣть того, что происходило, но старался смотрѣть въ сторону отъ этой травли. Только тогда, когда непрошенные проповѣдники совсѣмъ скрылись изъ глазъ, а папиросницы все еще не переставали волноваться, онъ подошелъ къ нимъ и добродушно спросилъ:

— Что такое здѣсь происходитъ, сеньоры?

XXV.

Анна была въ восторгѣ отъ праздника. Когда, съ наступленіемъ ночи, стали падать на землю первыя капли дождя, явился ея капитанъ и предложилъ ей свою руку и зонтъ. Глядя, какъ эта парочка удаляется по темнымъ улицамъ, Ампаро почувствовала грусть. За послѣднее время, съ тѣхъ поръ какъ политическія дѣла были, повидимому, въ застоѣ, ею нерѣдко овладѣвало это грустное настроеніе, такъ не свойственное ея веселому, энергичному характеру. Для того, чтобы развлечься, она чаще говорила съ Анной о любовныхъ дѣлахъ, чѣмъ о политическихъ. „Кумушка“ была этому, въ сущности, очень рада, и Ампаро уже наизусть знала всѣ привычки, вкусы, капризы и вѣчное обѣщаніе жениться ея капитана. Исполненіе этого обѣщанія всегда откладывалось по какимъ нибудь непредвидѣннымъ, но уважительнымъ причинамъ.

— Конечно, — говорила Анна, — еслибъ я захотѣла выйти замужъ за какого нибудь ремесленника, сапожника или столяра, то мнѣ не было бы отбоя отъ жениховъ. Но съ какой стати буду я это дѣлать? Чтобъ окружить себя семьей и сдѣлаться рабою необразованнаго человѣка? Нѣтъ, ужъ такой глупости я никогда не сдѣлаю!

— А если твой Раймундо тебя броситъ? — спросила Ампаро въ откровенномъ разговорѣ, называя по имени капитана.

— Съ какой стати онъ это сдѣлаетъ, милая, что ты… Десять лѣтъ отношеній! И потомъ, онъ такъ привыкъ къ моему деликатному обращенію, что ему никто не замѣнитъ меня.

Но Ампаро не соглашалась съ ней; она, какъ сторонница Сѣверной уніи, стояла на томъ, что честь и нравственность — прежде всего.

— Неужели ты надѣешься, что Собрадо женится на тебѣ? — ѣдко спросила ее Анна.

— Собрадо? Да что же у меня общаго съ Собрадо?

— Онъ такъ и ходилъ по твоимъ слѣдамъ, и еслибъ его не услали отсюда, то Богъ знаетъ, чѣмъ это кончилось бы… Да ужъ ты не защищайся, не оправдывайся! Я много разъ видѣла, какъ онъ бродилъ около фабрики.

— Прекрасно, прекрасно, но что-жъ изъ этого? Почему бы ему и не жениться на мнѣ? Чѣмъ я хуже другихъ бѣдныхъ дѣвушекъ? Вѣдь бывали примѣры… Развѣ ты не помнишь, что Негреро была сардинщицей, потомъ такой же папиросницей, какъ и я, а вышла замужъ за богача и теперь ходитъ въ шелковыхъ платьяхъ… А помнишь эту хорошенькую Альваресъ, она также вотъ, какъ мы съ тобой, крутила гильзы, а теперь имѣетъ трехъэтажный домъ и хорошую лавку. Да, много примѣровъ! Теперь всѣ сословія равны. Говорятъ, что новый король самъ подаетъ всѣмъ руку, а жена его цѣлуется даже съ прачкой, а если будетъ федеративный образъ правленія, тогда…

— Да, да, поговори такъ съ доньей Долоресъ Собрадо!

— Подумаешь, какъ страшно! Собрадо сами не аристократы. Я знаю лицъ, которыя помнятъ, какъ они носили тяжести… Они также трудились, какъ мы съ тобой, только имъ посчастливилось разбогатѣть — вотъ и все.

— Но вѣдь, милая, всѣмъ извѣстно ихъ тщеславіе. У нихъ сынъ военный, такъ они и воображаютъ, что онъ пара только герцогинѣ Астурійской… Вѣдь теперь, когда они узнали, что Гарчіа проиграла процессъ, они почти поссорились съ нею… Только старшая изъ Собрадо, Лола, не хочетъ разставаться со своей подругой и ходитъ къ ней…

— Ну, прекрасно, если они не хотятъ насъ знать, то вѣдь и мы не очень-то нуждаемся въ нихъ. Если ихъ сынъ интересуется мною, то для этого существуетъ законный бракъ, а иначе я ни за что не соглашусь…

„Кумушка“ расхохоталась и назвала ей нѣсколько примѣровъ тутъ же, на фабрикѣ. Антонія, Леоконида, Пепита были не глупѣе Ампаро, а ничего не достигли. Тѣ, которыя вышли за ремесленниковъ, ну, тѣ еще счастливѣе, а сеньорито всегда сумѣютъ обойти бѣдную дѣвушку и доказать ей, что черное бѣло.

— Если бы я захотѣла потерять себя, — воскликнула разсерженная Ампаро: — то давно могла бы это сдѣлать, какъ другія…

— Это только оттого, что ты боишься, чтобъ тебя не бросили. А въ концѣ-концовъ ты сама поймешь, что не стоитъ быть честной… Никто не вѣритъ въ честность бѣдныхъ дѣвушекъ.

— Но это вовсе несправедливо.

— Конечно… но что дѣлать, если всѣ такъ думаютъ!

Ампаро задумалась. Дѣйствительно, трудовая, фабричная жизнь часто толкаетъ на дурные поступки. Анна, пожалуй, и права. Стоитъ ли быть безупречной, если люди этому не вѣрятъ; если отвертываться отъ того и отъ другаго, то придется всю жизнь гнуть спину изъ-за какого нибудь жалкаго заработка. А съ другой стороны, развѣ она не видитъ тутъ же въ мастерской честныхъ, хорошихъ дѣвушекъ? Да взять хоть Гвардіану, она чуть не нищая и недурна собой, а вѣдь не занимается же всѣми этими глупостями. Значитъ, и въ бѣдности можно быть честной. Гвардіана говоритъ, что каждую недѣлю исповѣдуется, и это останавливаетъ ее отъ многаго дурного.

Анпаро дѣлалась все задумчивѣе и задумчивѣе; она теряла почву подъ ногами и говорила себѣ:

— Я тоже охотно стала бы исповѣдываться… Но… если патеръ узнаетъ, что я занимаюсь политическими дѣлами?.. Нѣтъ, довольно съ меня исповѣди и въ страстную недѣлю, тѣмъ болѣе, что пока, благодаря Бога, я вѣдь не страшная грѣшница…

XXVI.

Бальтазаръ вернулся изъ Наварры и твердо рѣшился не тратить жизни даромъ, а взять отъ нея все, что возможно. Онъ насмотрѣлся вблизи на гражданскую войну и понялъ, что она будетъ такъ же упорна, какъ и продолжительна. Ему, какъ человѣку, долго сдерживавшему себя, захотѣлось сразу окунуться въ омутъ жизненныхъ удовольствій и страстей. Когда онъ издалека взвѣшивалъ общественное мнѣніе своего роднаго города, оно не казалось ему уже такимъ страшнымъ.

Не разъ во время своихъ небольшихъ походовъ онъ вспоминалъ объ Ампаро, и она представлялась ему въ красной мантильѣ, привѣтствующей депутатовъ, или въ маскарадномъ костюмѣ, танцующей на фабричномъ дворѣ. Женщины, съ которыми ему приходилось сталкиваться въ Наваррѣ, не занимали его, такъ какъ это были по большей части смуглыя загорѣлыя поселянки и яростныя партизанки, которыя вмѣсто того, чтобъ улыбаться молодому» офицеру, посылали ему вслѣдъ тысячи проклятій. Къ тому же, холодный и сдержанный по натурѣ Бальтазаръ не принадлежалъ къ числу людей, способныхъ на быстрыя побѣды.

Вернувшись въ Маринеду, онъ уже не ограничивался тѣмъ, что изъ-за угла посматривалъ на Ампаро. Теперь онъ сталъ ее провожать до дома, тѣмъ болѣе, что она помѣстилась теперь въ уединенной улицѣ San-Hilario, на краю города. Со смерти отца Розендо и съ тѣхъ поръ, какъ Чинто ушелъ отъ нихъ, квартира въ улицѣ Кастро была уже слишкомъ дорога для Ампаро и ея матери. Ея окна теперь выходили въ поле, а, какъ извѣстно, уединеніе и природа какъ нельзя болѣе покровительствуютъ влюбленнымъ мечтателямъ.

Они сошлись въ день Благовѣщенія, весною. Въ этотъ день, по народному повѣрью, птицы празднуютъ свои свадьбы и выбираютъ себѣ мѣста на обнаженныхъ еще вѣтвяхъ деревъ для будущихъ гнѣздъ.

На фабрикѣ къ этому празднику готовились съ вечера. Папиросницы клали на алтари розмариновые вѣнки и ставили въ изобиліи восковыя свѣчи. Одна большая свѣча ломалась на нѣсколько маленькихъ, и такимъ образомъ иконостасы казались залитыми свѣтомъ.

Есть повѣрье, что дѣти, умершія до крещенія, блуждаютъ въ вѣчной темнотѣ и только одинъ разъ въ году, въ день Благовѣщенія, когда ихъ матери ставятъ свѣчи, они видятъ свѣтъ и радуются ангельской радостью.

Понятно, что изъ маринедскихъ папиросницъ, число которыхъ доходило до четырехъ тысячъ, нашлось много матерей, желавшихъ послать своимъ умершимъ дѣтямъ эту загробную ласку и освѣтить мракъ того свѣта. Съ другой стороны тѣ изъ женщинъ, у которыхъ не было дѣтей ни умершихъ, ни живыхъ, также охотно несли въ церковь свои вѣнки.

Вечеромъ, въ день Благовѣщенія, Ампаро, вся сіяя веселіемъ и здоровіемъ, шла домой. Такъ какъ это былъ праздникъ, то Бальтазаръ не пошелъ ждать ее у фабрики, а ждалъ около ея дома.

Молодой человѣкъ переживалъ самый острый періодъ влюбленности. Это не была нѣжная или пылкая безумная страсть, но онъ испытывалъ то, что испытываетъ человѣкъ, долго сдерживавшій себя отъ куренія сигаръ. Ампаро, съ ея красивымъ выразительнымъ лицомъ, черными блестящими глазами, съ этимъ запасомъ здоровой жизненной силы, такъ и бившей въ ней ключемъ, казалась ему самой тонкой, самой соблазнительной регаліей, которая сама говоритъ ему: «Выкури меня». При одномъ ея приближеніи къ нему, его охватывало такое ощущеніе, какое охватываетъ юношей, когда они въ первый разъ затягиваются нѣсколькими глотками ароматнаго дыма. Словомъ, Ампаро окончательно вскружила ему голову.

Онъ цѣлый день ждалъ ее въ аллеѣ, недалеко отъ ея дома. Они сѣли рядомъ на краю небольшаго овражка близь дороги и наслаждались тишиной природы, любуясь красивымъ пейзажемъ. Солнце клонилось къ закату. Вдали виднѣлось тихое, спокойное море съ одинокимъ неподвижнымъ парусомъ. Два большихъ парохода безшумно выпускали дымъ изъ своихъ трубъ. Маленькая легкая гондола. управляемая двумя гондольерами, легко скользила по серебристой поверхности воды. Солнце, прячась за горы, начинало бросать на море темныя тѣни.

По мѣрѣ того, какъ тѣни сгущались, легкій туманъ подымался надъ водой, и свѣжій вѣтерокъ шевелилъ концы платка Ампаро и золотистые волосы Бальтазара. Скоро Маринеда погрузилась въ темноту, и тамъ и сямъ замелькали фонари. Вѣтеръ усилился. Становилось свѣжо. Ампаро и Бальтазаръ ближе прижались другъ къ другу, но разговоръ шелъ о постороннихъ предметахъ, не переходя на личную почву.

— Маринеда красивѣе, чѣмъ Бильбао и Сантандеръ, хотя сантандерцы и большіе патріоты, — говорилъ Бальтазаръ. — Знаете, что дѣлаетъ Маринеду особенно красивой? Это чистыя широкія улицы, бульваръ, море… Скоро у насъ построятъ цѣлые новые кварталы, вплоть до набережной.

— А Мадридъ? Онъ лучше Маринеды? — спросила Ампаро, играя концами своего краснаго головнаго платка.

— Ахъ, Мадридъ! Видите ли, ужъ одно то, что это столица… Одна улица Alcalа чего стоитъ…

Этотъ спокойный разговоръ подымалъ цѣлую бурю въ душѣ Бальтазара; но онъ зналъ, что молодая дѣвушка пользуется хорошей репутаціей, что она горда и живетъ трудами рукъ своихъ, и понялъ, что долженъ дѣйствовать осторожно. Онъ выказывалъ ей уваженіе, къ которому простыя дѣвушки такъ же чувствительны, какъ и свѣтскія сеньоры. Любезныя фразы и нѣжные взгляды подкупаютъ женщинъ менѣе, чѣмъ выказываемое имъ уваженіе.

Ампаро съ удовольствіемъ замѣчала, что молодой офицеръ относится къ ней, какъ къ сеньоритѣ, и это возвысило его въ ея глазахъ. Но съ наступленіемъ ночи, когда звѣзды усѣяли ясное небо, Бальтазаръ сдѣлался смѣлѣе и хотѣлъ взять эту смуглую руку въ свою. Но Ампаро его оттолкнула.

— Оставьте меня, — прошептала она. — Я вѣдь уже два раза сказала, что этого не цужно.

— Зачѣмъ вы такъ обращаетесь со мною? — спросилъ онъ притворно-грустнымъ тономъ, не признавая въ душѣ плебейской честности. — Что дурнаго въ томъ, что я возьму вашу руку?…

— Зачѣмъ? — просто произнесла молодая дѣвушка. — Я вовсе не хочу губить себя ни ради васъ, ни ради кого другаго. Я не на столько глупа, чтобы все принимать сарьезно. Вы напрасно думаете, что всѣ фабричныя рады ухаживаньямъ сеньорито. Почему вы не займетесь Гарчіей или другими сеньоритами вашего круга?

— «Чортъ побери! Она не глупа!» — подумалъ Бальтазаръ.

Затѣмъ, сразу перемѣнивъ тактику, онъ началъ горячо говорить ей, что влюбленъ въ нее, и очень серьезно, что для него не существуетъ различія общественныхъ классовъ въ любви, что Ампаро такая же сеньорита, какъ и другія, и что если онъ позволилъ себѣ что нибудь, то просто желая ей выказать свою ласку, а не изъ неуваженія къ ней.

Ампаро высказала ему свои принципы.

— Я вовсе не хочу потерять себя, какъ это дѣлаютъ многія мои подруги, ни съ того, ни съ сего… Я знаю мужчинъ; они думаютъ, что простыя дѣвушки созданы для того, чтобы быть игрушками въ ихъ рукахъ. Никогда не допущу я себя до этого. Посидѣть, поболтать, въ этомъ нѣтъ еще большаго грѣха, но позволять себѣ что нибудь лишнее — никогда! Имѣйте это въ виду.

— Клянусь честью, что мною руководятъ самыя чистыя, самыя святыя намѣренія, — увѣрялъ онъ. — Я ни разу въ жизни еще никого не любилъ такъ искренно, какъ люблю васъ, напрасно вы не довѣряете мнѣ…

И среди этихъ увѣреній, среди споровъ, ея рука какъ-то незамѣтно очутилась въ его рукахъ. Она ея уже не отнимала и казалась довѣрчивѣе.

— Сегодня птицы справляютъ свои свадьбы… — прошепталъ Бальтазаръ, помолчавъ съ минуту.

— Да, въ Благовѣщенье онѣ справляютъ свои свадьбы… — повторила она дрожавшимъ голосомъ, чувствуя, какъ ея руку съ жаромъ сжимаетъ рука Бальтазара.

Но онъ былъ скроменъ и не желалъ такъ скоро пользоваться своей побѣдой. Стало совсѣмъ свѣжо, и Ампаро поднялась съ земли. Онъ проводилъ ее до дома, и они простились нѣжнымъ взаимнымъ пожатіемъ рукъ.

XXVII.

Время отъ времени Ампаро ходила въ улицу Кастро навѣстить своихъ подругъ. Нѣсколько дней спустя послѣ Благовѣщенія, она отправилась туда.

Здѣсь все было попрежнему. Цирюльникъ, стригшій какого-то сержанта, ласково поздоровался съ ней. Она увидала Поррету у дверей ея дома. Акушерка, еще болѣе потолстѣвшая за это время, сидѣла на низенькомъ стулѣ, причемъ ея толстыя ноги въ мужскихъ сапогахъ смотрѣли одна на сѣверъ, другая на югъ. Маленькая дѣвочка, ея племянница, расчесывала ей ея длинные, спутанные волосы, а Поррета не теряла времени и быстро вязала чулокъ, звеня спицами. Увидя Ампаро, она встрѣтила ее смѣхомъ.

— А здравствуй… братство и свобода! Какъ поживаетъ твоя мать? А когда же мы дождемся революціи? Когда меня провозгласятъ королевой Испаніи?

Ампаро торопливо прошла мимо нея, сдѣлавъ видъ, что не слышитъ. Старуха захохотала такъ громко, что вся затряслась отъ смѣха, и закричала ей вслѣдъ.

— Да, убѣгай, убѣгай… Теперь бѣжишь отъ меня… Подожди, придетъ время, когда и я тебѣ понадоблюсь! Слышишь, Ампаро? Когда понадобится, не забудь акушерку Поррету! Безъ меня вѣдь не обойдешься!

— Нѣтъ, ужъ это пусть другія васъ зовутъ, а я, благодаря Бога, обойдусь и безъ васъ! — высокомѣрно отвѣтила ей Ампаро, уходя.

— Да, да, разговаривай! Время все покажетъ! — проворчала Поррета и нагнулась, чтобы поднять клубокъ, скатившійся у нея съ колѣнъ, когда она смѣялась.

Ампаро подошла къ окну кружевницы Кармелы и постучалась; къ ея великому удивленію, окно не отворилось, а дверь распахнулась настежь, и Кармела вышла навстрѣчу подругѣ, вся сіяющая, радостная, съ блестящими глазами.

— Войди, войди, — сказала она ей.

Папиросница вошла. Комната была въ безпорядкѣ, на столѣ лежала куча кружевъ, на полу стоялъ почти уложенный сундукъ, на стѣнахъ не видно было лубочныхъ картинъ религіознаго содержанія, висѣвшихъ прежде на нихъ.

— Что это? Ты какъ будто собираешься въ дорогу? — спросила Ампаро.

Кружевница крѣпко обвила ей шею руками и отвѣтила прерывающимся отъ радости голосомъ:

— Развѣ ты не знаешь, развѣ ты не слышала, что Богъ помогъ мнѣ? У меня есть вкладъ, милая… Я ѣду въ Портомаръ узнать, примутъ ли меня въ монастырь.

— Теперь, когда всѣ говорятъ, что монастыри упраздняютъ? — изумилась Ампаро.

— Въ Портомарѣ монастыри остаются, да, милая… Въ Мадридѣ есть какой-то сеньоръ, который просилъ за нихъ…

— Но… кто же тебѣ далъ вкладъ?

— Вотъ увидишь… Я каждый мѣсяцъ брала билетъ въ лотереѣ… каждый мѣсяцъ… Ты вѣдь знаешь, что тетя заставляла меня работать даже въ воскресенье утромъ, но по вечерамъ она мнѣ говорила: «Пойди, Кармела, прогуляйся, да зайди въ церковь». Хорошо. Но вмѣсто того, чтобы идти въ церковь, что же я дѣлала? Я плела узенькія кружева, тайкомъ отъ тети, и продавала ихъ одной торговкѣ. Я всегда говорила Божіей Матери: «Не поставь мнѣ въ прегрѣшенье то, что я дѣлаю, потому что если я выиграю въ лотереѣ, то сдѣлаюсь монахиней…». И такимъ образомъ каждый мѣсяцъ я брала билетъ на имя какого нибудь святаго. То я брала на счастье Санъ-Хуана Батиста, то на Санъ-Антоніо, то на Санту-Барбару, и ничего! Ни какихъ нибудь жалкихъ пять дурро! Тогда, думаю я себѣ, надо перемѣнить счастье, эти святые плохіе помощники. И что же? Я взяла билетъ на имя Христа-младенца, и говорю Ему: «Ну, Jesusito, если я выиграю, я половину отдамъ тебѣ». У него было въ это время такое веселое личико, какъ будто онъ слышалъ меня. Вынула билетъ…

Тутъ Кармела остановилась, чтобы усилить эффектъ разсказа.

— Да, вынула билетъ тысячу двѣсти второй и выиграла… Въ первую минуту я даже глазамъ своимъ не вѣрила. Выигрышъ былъ большой, около тысячи піастровъ. Но такъ какъ мнѣ помогъ младенецъ-Христосъ, то я большую часть отдала Ему, а себѣ оставила только вкладъ.

— А тетѣ? — спросила Ампаро, желая обсудить поступокъ своей подруги.

— Я предложила ей спрятать вкладъ и остаться съ нею до ея смерти, но она отказалась. Она говоритъ, что по всему видно, что Богъ призываетъ меня. Она ищетъ себѣ мѣста у какого нибудь патера, такъ какъ она полуслѣпая и не можетъ взяться за трудную работу. Ахъ, если-бъ ты знала, Ампаро, какъ я плакала отъ радости! Какіе счастливые дни я пережила! Лучше дѣлать гильзы, чѣмъ кружева. Люди курятъ круглый годъ. А зимой кружева идутъ плохо, и корпишь надъ ними, словно надъ паутиной!

Она встала и, взявъ съ окна горшокъ цвѣтовъ, подала его Ампаро, со словами:

— Возьми, я рада, что ты пришла… Я очень люблю эту мальву, но боюсь, что въ дорогѣ горшокъ разобьется…

Папиросница взяла цвѣтокъ и стала нюхать его. Кружевница глядѣла на нее своимъ спокойнымъ, меланхолическимъ взглядомъ.

— Ампаро… — произнесла она вдругъ.

— А?… — отвѣтила та, вся вздрогнувъ, какъ отъ неожиданнаго удара.

— Ты не разсердишься, если я тебѣ скажу одну вещь?

— Нѣтъ, милая… за что же бы я стала сердиться? — отвѣтила Ампаро, устремивъ свои большіе блестящіе глаза на будущую монахиню.

— Такъ вотъ я хотѣла тебѣ сказать… что здѣсь тебя прозвали однимъ словомъ…

— Словомъ? Что же, — дурнымъ?

— Да ужъ я право не знаю! Тебя зовутъ: la Tribuna.

— Кто же меня такъ зоветъ?

— Сеньориты и мужчины. Говорятъ, что когда пріѣзжали эти депутаты, — ты только не сердись на меня, — но мнѣ разсказывали, что одинъ изъ нихъ тебя обнялъ и назвалъ тебя…

— Онъ назвалъ меня Трибуной, то-есть защитницей народа! — съ гордостью воскликнула молодая дѣвушка. — Конечно, онъ назвалъ меня такъ!

— Что же это такое значитъ, милая?

— Что?

— Что такое народная Трибуна?

— Это… это, вотъ видишь ли, милая, такъ какъ ты не читаешь газетъ…

— Это все равно… ты мнѣ можешь объяснить.

— Видишь ли, такъ зовутъ женщину, которая… которая одна говоритъ за всѣхъ…

— Которая говоритъ за всѣхъ? И это онъ сказалъ тебѣ прямо въ лице? Хорошее прозванье, нечего сказать!

— Ахъ, глупая! Да вѣдь это не брань какая нибудь… Это значитъ говорить о нуждахъ народа, о томъ, чѣмъ можно ему помочь, стараться соединить всѣ классы населенія…

— Это въ родѣ школьной учительницы? Я старалась тебя защитить. Но здѣсь всѣ смѣются, когда произносятъ это слово, всѣ относятся къ тебѣ…

— А пусть ихъ смѣются на здоровье!

— Про тебя еще говорятъ одну вещь…

— Что такое?

— Мнѣ разсказывали… мало ли что болтаютъ… разсказывали, что за тобой ухаживаетъ одинъ сеньорито… изъ военныхъ.

— А если бы и такъ?

— Если такъ, то это очень плохо, милая. Изъ ихъ ухаживаній за бѣдными, простыми дѣвушками ничего путнаго не выходитъ… А если дѣвушка честная, то она этого и не допуститъ.

— Ахъ, Кармела, будь покойна, ко мнѣ ни одинъ попусту не пристанетъ… А если мнѣ и нравится кто нибудь, то вѣдь у каждаго свои вкусы. Нынче всѣ сословія равны, нѣтъ ни сеньорито, ни чиновниковъ…

— Милая, вѣдь я говорю это для твоего же блага и не хочу тебя обидѣть… Мнѣ хотѣлось только предупредить тебя. Оставь ты эту политику, оставь сеньорито, не будь дура. Мнѣ вѣдь все равно, я вѣдь тебѣ добра желаю.

Ампаро, взявъ свою мальву, хотѣла уйти, но ласковая Кармела поцѣловала ее и произнесла дрогнувшимъ голосомъ:

— Я не хочу, чтобы мы разставались въ ссорѣ… Ты сердишься на меня? Богъ видитъ, что я говорила, любя тебя… Пиши мнѣ въ Нортомаръ… Я буду тебѣ описывать все, все.

И она вышла проводить свою подругу и долго стояла у двери, пока наконецъ Ампаро не скрылась за поворотомъ.

XXVIII.

Съ прибытіемъ короля Амедео I, папиросницы Марипеды приписывали ему всякіе ужасы. Когда новый король ѣхалъ въ Испанію, на фабрикѣ съ особеннымъ энтузіазмомъ читались газеты, въ которыхъ говорилось, что онъ не пріѣдетъ. Но онъ пріѣхалъ, къ великому удивленію и неудовольствію папиросницъ, привыкшихъ читать въ революціонныхъ изданіяхъ, что "монархія это безжизненный трупъ, осужденный цивилизаціей не вставать изъ могилы ".

Нѣкоторыя папиросницы заступались за сына Виктора-Эммануила, считая его королемъ либеральнымъ, всѣмъ подающимъ руку, но большинство утверждало, что король, все-таки, король, и что монархическое управленіе не есть федеративная республика, такъ горячо ожидаемая всѣми.

Были и еще причины, раздражавшія папиросницъ. Имъ стали выдавать или слишкомъ сухой табачный листъ, или совсѣмъ сырой. Изъ такого матеріала не было никакой возможности вертѣть сигары и папиросы. Листъ разсыпался при работѣ или не свертывался отъ сырости, и такимъ образомъ на одну сигару теперь требовалось столько времени, сколько прежде на. двѣ. А изъ-за медленности работы вдвойнѣ уменьшался и заработокъ. Папиросницы со зла мяли въ рукахъ и хорошіе листья.

Всѣ были такъ возмущены этой задержкой въ работѣ, что когда надзирательницы проходили по мастерскимъ, то работницы бросали имъ чуть не въ лицо табачную пыль; директора и управляющіе тоже не пользовались любезнымъ пріемомъ. Напрасно нѣкоторыя надзирательницы обѣщали, что скоро будутъ выдавать свѣжій матеріалъ, папиросницы проклинали этихъ властей, присылающихъ имъ не табачный листъ, а какую-то дрянь, съ очевиднымъ намѣреніемъ не платить за работу.

Дни проходили за днями, а табакъ оставался все тотъ же. Сначала роптали потихоньку, а потомъ начали высказывать и громко свое неудовольствіе. Каждый разъ, какъ надзирательница проходила по мастерской, находился чей нибудь недовольный голосъ, который кричалъ:

— А когда же намъ выдадутъ жалованье?

Инстинктивно, ища въ комъ нибудь защиты, папиросницы обратились къ Ампаро. Но ораторша не приняла горячо къ сердцу этого дѣла. Она внимательно выслушала ихъ, согласилась съ тѣмъ, что каждый долженъ подучить заработанное, и спокойно продолжала крутить свои гильзы. Всѣ были удивлены такимъ холоднымъ отношеніемъ. Онѣ удивились бы еще болѣе, еслибъ узнали, какія мысли волнуютъ Ампаро. Ея пылкое воображеніе рисовало ей обольстительныя картины, въ которыхъ она фигурировала, какъ сеньора Собрадо.

Ея равнодушіе приписали другой причинѣ. Ампаро жила собственнымъ трудомъ и не могла бросать работу; конечно, это сокращеніе платы не могло такъ сильно отразиться на ней, какъ на другихъ женщинахъ, которымъ надо содержать своей работой цѣлую семью, но все-таки… Время шло. а обстоятельства не измѣнялись. Бѣдныя папиросницы пришли въ настоящее уныніе: дѣти просятъ ѣсть, нельзя же дать имъ камень вмѣсто хлѣба!

Гвардіана съ такимъ неподдѣльнымъ горемъ говорила о своей глухонѣмой сестрѣ, что при этомъ у всѣхъ сердца сжимались отъ жалости.

— Я скорѣе соглашусь умереть, — говорила она: — чѣмъ лишить дѣвочку пряника и куска бѣлаго хлѣба. Дойдетъ до того, что я пойду просить милостыню, мнѣ не привыкать-стать!

— Просить милостыню! Какое униженіе для фабрики! — восклицали ея товарки.

Нѣтъ, онѣ сообща помогутъ ей. И открывались кошельки, и всякій, кто только могъ, дѣлился съ ной послѣднимъ.

Разъ на фабрикѣ прошелъ ужасный слухъ: Гита Гиберилья, сигарочница, поймана въ воровствѣ табаку. Эта блѣдная женщина съ глазами, вѣчно распухшими отъ слезъ, такая скромная, тихая, и вдругъ попалась въ воровствѣ.

Но нашлись кумушки, которыя объяснили со смѣхомъ, что она только прикидывается такою, что у нея вѣчно подвязала щека не отъ зубной боли, а оттого, что мужъ колотитъ ее каждый вечеръ. Разъ, когда она пришла прихрамывая и объяснила, что это отъ ревматизма, то это была неправда: это мужъ чуть не сломалъ ой ноги.

Когда виновную привели къ директору, она вмѣсто отвѣта горько разрыдалась и только послѣ долгихъ разспросовъ призналась, что мужъ каждый вечеръ встрѣчалъ ее побоями, если она не приносила ему трехъ сигаръ.

Анна, присутствовавшая при допросѣ, разсказывала потомъ споимъ подругамъ въ комическомъ топѣ о признаніи Гиты Гиберильи.

— Три сигааары… сеньоръ, только три сигааары… Вотъ сейчасъ съ мѣста не сойти… Я знаю, что это стыдъ, по мужъ камнемъ хватилъ меня въ грууудь… я готова показать съ вашего позволенья, и сейчасъ еще есть рааана… А онъ просилъ табаку только для того, чтобы курить, а не для того, чтобы продавать… клянусь Богомъ… А теперь я потеряю работу, и мои дѣти останутся безъ куска хлѣбааа… Простите, ради Создателя… простииите… Мужъ мнѣ сказалъ: «Ты ужъ мѣсяцъ не приносишь домой заработанныхъ денегъ, такъ приноси хоть сигары»… Простите, сеньоръ!..

Всѣ мастерицы, посмѣявшись надъ комическими жестами Анны, единогласно выразили свое сожалѣніе къ бѣдной Гитѣ. Конечно, кто говоритъ, воровать не хорошо, но надо вникнуть въ положеніе человѣка. Что было дѣлать этой несчастной, если мужъ изводилъ ее побоями? Во всякомъ случаѣ нельзя же допустить ее умереть съ голоду. Фабричныя помогали многимъ бѣднымъ города; само собою разумѣется, что онѣ должны помочь теперь своей товаркѣ.

Надзирательница обошла мастерскую, держа за концы свой передникъ, и въ него въ изобиліи посыпались монеты разныхъ величинъ. Когда она остановилась передъ Ампаро, то молодая дѣвушка сдѣлала поступокъ, снова вернувшій ей всеобщую популярность и довѣріе. Ампаро уже съ недѣлю жила въ долгъ, такъ какъ ея привычка хорошо одѣваться поглотила всѣ ея сбереженія. Когда надзирательница подошла къ ней, то у будущей сеньоры Собрадо въ кошелькѣ не было ни одного охаво. Но мѣсяцъ тому назадъ, во время своихъ политическихъ агитацій, она купила себѣ золотыя серьги, составлявшія предметъ ея гордости. Безъ малѣйшаго колебанія она вынула ихъ изъ ушей и опустила въ передникъ надзирательницы.

Этотъ поступокъ такъ обворожилъ всѣхъ, что у многихъ даже слезы выступили на глазахъ. Примѣры какъ дурные, такъ и хорошіе заразительны; тотчасъ же кто-то опустилъ рядомъ съ мѣдными деньгами серебряный наперстокъ и такую же брошь.

Въ этотъ вечеръ, выходя изъ мастерской, папиросницы увидали дощечку на выходной двери съ надписью:

"Пойманная въ воровствѣ табаку, мастерица общей сигарочной мастерской № 3, отдѣленія № 11, Рита Риберилья навсегда изгоняется изъ фабрики.

"Директоръ фабрики Фулано де-Таль".

По обѣимъ сторонамъ высокой лѣстницы стояли надзирательницы и осматривали каждую мастерицу. Папиросницы вывертывали свои карманы и отрясли свои юбки, чтобы показать, что онѣ ничего не украли. Въ то время, какъ группы женщинъ, спускавшихся по лѣстницѣ, съ низко опущенной отъ стыда головой, выходили на фабричный дворъ, часы медленно, съ разстановкой пробили шесть ударовъ.

XXIX.

Улица San-Hilario, въ которой жила Ампаро, была населена преимущественно бѣдными людьми: папиросницами, рыбаками, торговками. Шоссе пересѣкало ее, и время отъ времени кареты и коляски нарушали тишину этой тихой, почти загородной жизни. По обѣимъ сторонамъ большой дороги росли деревья, за которыми тянулось поле.

Самымъ характернымъ элементомъ улицы были ребятишки, выползавшіе изъ своихъ домовъ съ восходомъ солнца. Здѣсь, верхомъ на палкахъ, скакали дѣти съ восхитительными ангельскими личиками, достойными кисти художника, и чумазые мальчуганы съ лицами, изрытыми оспой, но съ удивительной граціей въ каждомъ движеніи. Костюмы ихъ также были довольно своеобразны. То длинная жакетка старшаго брата висѣла на маленькихъ плечахъ, какъ Тришкинъ кафтанъ, то панталоны были выше колѣнъ. Замѣчалось также необыкновенное разнообразіе шляпъ. Тутъ были всѣ цвѣта: и зеленый, и желтый, и голубой, и красный. Головы дѣвочекъ были покрыты пестрыми ситцевыми платками, завязанными такъ изящно, что нерѣдко концы ихъ походили на заячьи уши.

Почему-то шляпы пользовались особеннымъ уваженіемъ. Можно было вернуться домой безъ рукава отъ рубашки, безъ панталонъ, но никакъ не безъ шляпы.

Всѣ обитатели улицы San-Hilario жили въ большой дружбѣ между собою. Сосѣдки постоянно занимали одна у другой то дрова, то молоко, то муку, то спички. Если какой нибудь шалунъ очень напроказничаетъ, и матери некогда его выдрать, то вся улица охотно берется за эту интересную экзекуцію.

Мать Ампаро скоро привыкла къ своему новому сосѣдству. Кровать ея была придвинута къ окну, и никто не проходилъ мимо, чтобы не остановиться и не поболтать минуточку. Рыбачки приносили ей подъ окно свой товаръ, она покупала рыбу и оливки, радуясь, что дышетъ чистымъ воздухомъ и слышитъ уличный шумъ. Бѣдные люди знаютъ, что у нихъ нечего украсть, и потому двери и окна всѣхъ домовъ всегда были растворены настежь. Больная могла изъ своего окна наблюдать не только улицу, по даже и то, что дѣлается въ домахъ.

Ампаро была королевой квартала. Рыбаки, весело улыбаясь, кланялись ей, когда она проходила мимо нихъ, охотники подносили ей цвѣты. Въ сущности всѣ были польщены тѣмъ, что за ней ухаживаетъ сеньорито изъ Ни алія то квартала.

Съ тѣхъ поръ, какъ у Ампаро завелись секреты, она инстинктивно привязалась больше къ Аннѣ, чѣмъ къ Гвардіанѣ, тѣмъ болѣе, что бѣдная дѣвушка въ послѣднее время все жаловалась на нездоровье и упадокъ силъ. Она ходила блѣдная и грустная, думая о томъ, на кого останутся ея сироты, если она умретъ.

Ампаро всегда казалось, что Гвардіана слишкомъ чиста, слишкомъ невинна, чтобы интересоваться любовными дѣлами, между тѣмъ какъ Анна, вѣчно веселая и болтливая, сама вызывала Ампаро на разговоръ. И молодая дѣвушка взяла ее не только въ свои повѣренныя, но даже и въ спутницы. Анна въ данное время была соломенной вдовой своего капитана. уѣхавшаго куда-то по торговымъ дѣламъ, и съ большимъ удовольствіемъ сопутствовала своей подругѣ на прогулкахъ. Бальтазаръ въ свою очередь не разставался съ Борреномъ. Влюбленные находились еще въ періодѣ откровенности.

— Что же, онъ обѣщалъ жениться на тебѣ? — спрашивала «кумушка» Ампаро.

— Нѣтъ, но я сама осторожно навела его на этотъ разговоръ… Я ему разъ высказалась. Конечно, еслибъ у него не было такой семьи.. Особенно эта мать, чтобъ ее!…

И Ампаро сжала кулаки.

— О, значитъ тебѣ придется потерпѣть лѣтъ одиннадцать, какъ мнѣ… А тамъ, что будетъ, то будетъ!

— Нѣтъ, я посмотрю, какъ пойдутъ дѣла. Если онъ не женится, то я его оставлю.

Анна сдѣлала заключеніе изъ этихъ словъ, что твердость ея подруги слабѣетъ. Она была убѣждена, что даже самая красивая и умная дѣвушка непремѣнно падетъ въ свое время, какъ пала она.

Ампаро, Анна, Бальтазаръ и Борренъ сходились почти каждый праздничный вечеръ. Борренъ ухаживалъ за Анной въ то время, какъ Бальтазаръ не отходилъ отъ Ампаро. «Кумушка», знавшая все на свѣтѣ, прекрасно изучила характеръ Боррена, его безобидное ухаживаніе и позволяла себѣ съ нимъ всякія вольности. Молодой человѣкъ зналъ въ свою очередь, что она принадлежитъ другому, и былъ спокоенъ относительно своей независимости.

Они собирались по вечерамъ подъ деревьями у шоссейной дороги. Стояли чудные весенніе дни. Поле, разстилавшееся за шоссе, хоть и не представляло особенно поэтичнаго пейзажа, но пестрѣло цвѣтами. Тутъ были и синіе васильки, и бѣлые глазки полевой ромашки, и маргаритки. Бальтазаръ былъ очень доволенъ этимъ уединеннымъ мѣстечкомъ, гдѣ онъ могъ скрыться отъ любопытныхъ взоровъ, и гдѣ репутація его не страдала отъ общественнаго мнѣнія. Но онъ не умѣлъ этого скрыть, и Ампаро понимала, что онъ какъ бы стыдится ея общества.

Невдалекѣ находилась глубокая ложбинка, по дну которой протекалъ чистый, быстрый ручей. Нѣсколько высокихъ деревьевъ возвышалось на берегу, поросшемъ кустами земляники. Это было излюбленное мѣсто Ампаро и Бальтазара. Разъ, въ одинъ изъ воскресныхъ майскихъ дней, молодые люди собрались сюда сбирать ягоды.

— Донъ Энрико, — обратилась Анна къ Боррену, — сколько вы набрали? Полторы ягоды? Въ такомъ случаѣ намъ придется попробовать ихъ не раньше, какъ недѣли черезъ двѣ! Вы не годитесь даже и на то, чтобы собирать ягоды!

— Какъ такъ? Взгляните-ка, какую крупную я нашелъ. Увѣрряю васъ, Аннита, что я, какъ нельзя, болѣе гожусь для этого, вотъ посмотрите…

— Покажите-ка! Да вѣдь это волчьи ягоды! Отъ нихъ можно умереть! — воскликнула Анна.

— Что вы, полноте!

— Да вотъ вамъ — и что вы!

И Анна бросила ему вѣтку прямо въ лицо. Борренъ преспокойно вытеръ щеку платкомъ.

Ампаро и Бальтазаръ въ это время отдалились отъ нихъ и сѣли у ручья подъ развѣсистымъ тополемъ. Въ рукахъ молодой дѣвушки была корзинка съ ягодами, и она, въ волненіи, машинально, клала ихъ въ ротъ одну за другою.

— Не уходите такъ далеко! — кричала имъ Анна.

Борренъ поглядывалъ на нихъ издали нѣжнымъ, отеческимъ взглядомъ. Ампаро разспрашивала, а Бальтазаръ очень любезно отвѣчалъ ей.

— Такъ вы не были на бульварѣ?

— Нѣтъ, дорогая… я не пошелъ туда для кого-то… Вѣдь сегодня воскресенье, тамъ будетъ масса народа, музыка, но я и не думаю туда идти.

— Конечно, въ праздникъ… Еще этого не доставало. Это единственный свободный день, и вдругъ вы ушли бы на гулянье! Но вчера? Развѣ вы не были въ церкви св. Ефрема, вѣдь тамъ пѣла Гарчіа?

— Но ее вовсе не стоитъ слушать. Она поетъ, какъ пѣтухъ.

— А она говоритъ, что всѣ военные собираются въ церковь слушать ее, — настаивала Ампаро.

— Почемъ я знаю? Я не видалъ ее тысячу лѣтъ… Эта ягодка моя! — воскликнулъ онъ, завладѣвъ земляникой, которую Ампаро подносила къ губамъ.

Она уступила ему ее, вся красная отъ смущенія, но довольная.

— А у нея дома… вы также не бываете?

— Также не бываю, моя ревнивица. Почему мы все говоримъ о Гарчіи, а не о тебѣ? А не о насъ? — прибавилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ.

Молодая дѣвушка почувствовала, какъ горячая волна разлилась по ея жиламъ, и какъ сладко замерло ея сердце. Но въ эту минуту Борренъ подошелъ къ влюбленной парочкѣ, держа ягоды въ пригоршнѣ.

— Ну, у меня колѣни разболѣлись отъ ползанья на четверенькахъ, — сказалъ онъ. — Теперь мы можемъ угощаться, не правда ли, красавица?

— Конечно… — произнесла Ампаро, дрогнувшимъ голосомъ.

Анна подошла со сверткомъ въ рукахъ, изъ котораго она вынула конфекты и бутылку мускатъ-люнеля, подарокъ Бальтазара. Всѣмъ приходилось пить изъ одного стакана, такъ какъ другаго не было. Но Анна отличалась брезгливостью и предпочла пить прямо изъ бутылки. Она очень оживилась, сдѣлалась болтлива и начала кидать въ Боррена комками земли. Затѣмъ, шумно поднявшись съ мѣста, она предложила ему играть въ горѣлки. Борренъ отказался, но она насильно потащила его за руку, и онъ, волей неволей, побѣжалъ за ней. Она шаловливо скользила между деревьевъ, между тѣмъ, какъ молодой человѣкъ, весь красный отъ бѣготни, напрасно старался поймать ее.

Вдругъ вмѣсто звонкаго смѣха Анны раздался ея рѣзкій крикъ. Она оступилась и упала въ ручей.

Ампаро и Бальтазаръ вскочили и бросились ей на помощь. «Кумушка», вся блѣдная, старалась подняться изъ воды. Бальтазаръ вытащилъ ее, но она долго не могла прійти въ себя. Ампаро разстегнула ей лифъ, стала оттирать руки. Черезъ нѣсколько минутъ Анна поднялась, вся дрожа отъ холода. Мокрое платье такъ и прилипало къ ея тѣлу.

— Милая, пойдемъ ко мнѣ, я дамъ тебѣ мое платье, — предложила ей Ампаро.

— Нѣтъ, я хочу скорѣе домой… въ теплую постель.

— Пойдемъ ночевать ко мнѣ.

— Нѣтъ, лучше домой, — настаивала «кумушка», не попадая зубъ на зубъ. — У меня начинается лихорадка. Прощайте.

— Возьми хоть мою мантилью, — просила подруга.

— Ну, давай… У меня всѣ внутренности дрожатъ.

Анна своей худощавой рукой сдѣлала всѣмъ прощальный жестъ и пошла къ шоссе. Тогда Бальтазаръ пристально и выразительно взглянулъ на Боррена. Тотъ понялъ его, но вовсе не былъ расположенъ слѣдовать за Анной. Болтать и любезничать одно, а провожать совсѣмъ другое. Но, тѣмъ не менѣе, когда товарищъ снова бросилъ на него краснорѣчивый взглядъ, онъ, безнадежно пожавъ плечами, крикнулъ:

— Подождите, Аннита, я васъ провожу. Подождите, съ вами можетъ случиться что нибудь дорогой.

Анна замедлила шаги. Нѣкоторое время они шли молча. Папиросница все куталась въ свою мантилью. Входя въ освѣщенную улицу, она остановилась и смѣрила Боррена съ головы до ногъ презрительнымъ взглядомъ.

— Что съ вами? — спросилъ онъ, не понимая ея.

— Ничего! — рѣзко отвѣтила она и затѣмъ, снова устремивъ на него свои зеленоватые глаза, прибавила: — донъ-Енрико, знаете, что я подумала?

— Нѣтъ, не знаю; скажите…

— Что вы порядочный негодяй.

— За что вы такъ сердитесь на меня, прелестная Аннита? — любезно спросилъ Борренъ, къ которому теперь, среди оживленной улицы, вернулся весь его апломбъ.

— За то, что… вѣдь вы видите, что мнѣ нехорошо… Зачѣмъ же вы идете за мной? Ахъ. эти мужчины всегда одинаковы! До свиданья… мнѣ нездоровится, я тороплюсь домой…

— Я пойду съ вами, чтобы…

— Вы, все-таки, пойдете? Зачѣмъ? Если васъ увидятъ на улицѣ съ папиросницей, то… До свиданья!

И она быстро скрылась въ переулкѣ, оставивъ его одного.

Когда Бальтазаръ остался вдвоемъ съ ораторшей, уже совсѣмъ стемнѣло. По вечерѣющему небу медленно плыли облака; издали доносился шумъ моря; Ампаро вдругъ стало страшно.

— Я пойду домой, — произнесла она, вставая.

— Нѣтъ, не сейчасъ, дорогая, — сказалъ онъ умоляющимъ голосомъ. — Не уходи, намъ такъ хорошо тутъ, точно въ раю.

Она оглянулась вокругъ. Ручей, тополи, разбросанные тамъ и сямъ, и ровное поле имѣли въ себѣ мало поэтическаго и могли показаться раемъ только влюбленному взору. Она улыбнулась и устремила на Бальтазара свои жгучіе, черные глаза.

— Зачѣмъ ты хочешь оставить меня? — спросилъ онъ ее нѣжнымъ голосомъ. — Ты всегда бѣжишь отъ меня, точно я тебя пугаю. Послѣ этого нѣтъ ничего удивительнаго, если я буду ходить на гулянье и вообще, куда мнѣ вздумается…

Онъ такъ близко нагнулся къ ней, что его горячее дыханіе пахнуло ей въ лицо, и произнесъ:

— Пойти мнѣ на гулянье?

Ампаро сдѣлала движеніе головой, которое можно было истолковать такъ: «Ни въ какомъ случаѣ!».

— Но ты такъ дурно со мной обращаешься…

— А что же я должна дѣлать?

— Относиться ко мнѣ лучше…

— Будемъ говорить откровенно, — произнесла она и оперлась о стволъ тополя.

— Говори, красавица…

— Вы… вы хотите меня скомпрометировать… вы ведете себя со мною такъ, какъ вообще мужчины ведутъ себя съ дѣвушками моего сословія.

— Увѣряю тебя, что нѣтъ! Изъ чего ты это заключаешь? Я о тебѣ самаго хорошаго мнѣнія.

— Видите ли… имѣйте въ виду, что все на свѣтѣ узнается… У меня также есть своя гордость, донъ-Бальтазаръ. Я простая… но у меня есть самолюбіе… Вы должны это понять. Общественное положеніе ваше никогда не допуститъ васъ жениться на мнѣ.

— А почему?

— Вы сами должны это понять.

— Но вѣдь я не первый и не послѣдній изъ тѣхъ, которые женятся на… Нынче всѣ сословія равны…

— А ваша семья… Неужели вы думаете, что ваша семья снисходительно посмотритъ на простую дѣвушку?

— Ба! Какое намъ до этого дѣло? Моя семья сама по себѣ, а я самъ по себѣ, — нетерпѣливо произнесъ онъ.

— И вы обѣщаете жениться на мнѣ?

— Да, amor mio! — воскликнулъ онъ, почти не вслушавшись въ ея слова и обнимая ее.

Но Ампаро отступила.

— Нѣтъ, нѣтъ! — проговорила она съ дрожью въ голосѣ. — Этого мало… Вы мнѣ клянетесь?

Бальтазаръ колебался съ минуту, но затѣмъ произнесъ рѣшительно и громко:

— Клянусь!

Среди наступившей тишины слышался только шелестъ тополевыхъ листьевъ да отдаленный шепотъ волнъ.

— Клянетесь душою вашей матери? Ея будущей загробной жизнью? — нарушилъ тишину взволнованный голосъ Ампаро.

Бальтазаръ глухимъ шепотомъ повторилъ клятву.

— Передъ Богомъ? — настаивала она.

Бальтазаръ нѣсколько смутился. Онъ не былъ такимъ горячо вѣрующимъ, какъ Ампаро, но имѣлъ свои вѣрованья. Его губы слегка дрогнули, когда онъ снова поклялся. Темная кудрявая голова уже лежала на его груди, и онъ, произнося торжественныя обѣщанія, покрывалъ ее поцѣлуями.

На небѣ показалась блѣдная четверть луны, и долго-долго подъ тополями слышался страстный шепотъ…

XXXI.

Въ первое время пылкой страсти Бальтазаръ, казалось, забылъ свою боязнь общественнаго мнѣнія и семьи. Онъ сталъ показываться съ Ампаро и на улицахъ. Но когда разъ или два товарищи встрѣтили его съ папиросницей, онъ началъ уже подумывать о болѣе уединенныхъ мѣстахъ свиданій. Однимъ изъ такихъ удобныхъ мѣстъ былъ небольшой паркъ около фабрики шипучихъ водъ, очень знакомый папиросницамъ. Они садились у простаго деревяннаго стола, имъ подавали сельтерской воды или лимонаду, и, освѣжаясь этими шипучими напитками, они наслаждались уединеніемъ.

Передъ фабрикой былъ разбитъ садикъ, пестрѣвшій цвѣтами, кудахтали куры, пѣли пѣтухи, словомъ, полная идилія. Солнечный лучъ, пробиваясь сквозь вѣтки деревъ, падалъ на счастливое, оживленное лицо Ампаро, и молодой человѣкъ любовался ея большими, черными глазами съ длинными рѣсницами, тонкостью смуглой кожи, правильностью носа и красивыми очертаніями рта съ мелкими, жемчужными зубами.

Скоро Бальтазаръ выучилъ наизусть всѣ черты ея лица и переговорилъ съ нею все, о чемъ можно было говорить съ нею въ долгіе свободные часы. Онъ сталъ рѣже приходить на свиданья, назначая ихъ только въ праздничные дни. Она садилась около него и дѣлала ему папиросы, а онъ читалъ, выпуская изо рта клубы ароматнаго дыма. Не зная, чѣмъ убить время, онъ хотѣлъ пріучить Ампаро курить, но она съ отвращеніемъ отказалась отъ этого, сказавъ, что папиросницы никогда не курятъ, такъ какъ имъ и безъ того опротивѣлъ табакъ.

Желая придумать какое нибудь развлеченіе, онъ приносилъ ей новеллы, чтобы она читала ему вслухъ; но она такъ горько плакала, если герои умирали отъ любви или какой нибудь иной болѣзни, что онъ пересталъ носить. Въ общемъ, Ампаро и Бальтазаръ жили, какъ люди, соединенные пыломъ минутной страсти, но не имѣющіе подъ ногами твердой нравственной почвы и интересы которыхъ идутъ въ разрѣзъ.

Съ другой стороны, Бальтазаръ былъ недоволенъ и еще однимъ обстоятельствомъ, Онъ всѣми силами старался скрыть отъ всѣхъ свои отношенія съ нею, а она, полная вѣры въ его обѣщанія и клятвы, радовалась, когда ихъ видятъ вмѣстѣ, думая, что каждая встрѣча съ его знакомыми служитъ новымъ звеномъ къ соединяющей ихъ цѣпи. Она желала показать его, какъ Анна показывала своего капитана; она хотѣла, чтобы семья Собрадо знала о томъ, что случилось, и чтобы эта тщеславная Жозефина Гарчіа знала, что Бальтазаръ оставилъ ее для Ампаро. Молодая дѣвушка сожгла свои корабли и на столько же хотѣла огласить свои отношенія съ молодымъ офицеромъ, на сколько тотъ желалъ ихъ скрыть.

Отсюда возникли первые споры между влюбленными. Но вѣдь извѣстно, что «милые бранятся — только тѣшатся», и въ началѣ это даже занимало Бальтазара, потому что противорѣчіе иногда развлекаетъ. Во всякомъ случаѣ, пока они длились, то не надо было придумывать предмета разговора. Хуже было бы спорить о политикѣ; Бальтазаръ всегда старался не касаться этой излюбленной Ампаро темы.

Молодая дѣвушка выставляла на видъ свои отношенія съ офицеромъ не только изъ желанія сдѣлать болѣе прочною цѣпь, связывающую ихъ, и изъ любви къ популярности, но и изъ тщеславія, свойственнаго ея пылкой натурѣ. Въ тотъ день, когда она отдала Ритѣ свои золотыя серьги, у нея въ карманѣ не было ни одного охаво, но она всѣмъ потомъ разсказывала, что у нея появились деньги, и этимъ компрометировала свое честное имя. Во время своихъ отношеній съ Бальтазаромъ она работала больше, чѣмъ когда либо, и одѣвалась лучше, чѣмъ прежде, чтобы всякій подумалъ, что сеньорито Собрадо очень щедръ къ ней. Всѣ въ ея кварталѣ и на фабрикѣ съ завистью смотрѣли на ея нарядныя платья, а между тѣмъ они были заработаны ея собственнымъ трудомъ. Она никогда не рѣшилась бы взять что нибудь отъ своего поклонника.

Ея тщеславіе доходило до того, что она всѣмъ выдавала Бальтазара за завзятаго либерала и скрывала отъ него свои религіозныя вѣрованія. А онъ хоть и платилъ за лимонадъ, конфекты и изрѣдка за билетъ въ театръ, тѣмъ не менѣе былъ сыномъ, вполнѣ достойнымъ своей скупой матери, доньи Долоресъ Собрадо. Онъ никогда не подумалъ, или вѣрнѣе не хотѣлъ думать о томъ, чѣмъ она питалась, сколькихъ сбереженій стоило ей это чистенькое крахмальное платье, изящныя ботинки, новый шелковый платокъ. Сигара была ароматична; какое дѣло курящему, какъ она дѣлается?

А между тѣмъ Ампаро наслаждалась, видя зависть своихъ подругъ по фабрикѣ и чувствуя себя окруженной атмосферой затаеннаго любопытства. Она даже сама покупала себѣ маленькіе подарочки, чтобы всѣ думали, что Бальтазаръ даритъ ей. Она купила себѣ серебряную брошку съ бирюзовымъ сердечкомъ и тоже выдавала за его подарокъ.

Когда ее спрашивали, женится ли на ней ея сеньорито, она улыбалась и лукаво посматривала на свою брошь… Почему же бы ему и не жениться? Развѣ теперь не всѣ сословія одинаковы? Если революція, Сѣверная унія и всѣ эти волненія не сравняли народа, то лучше бы ихъ вовсе не было… Непріятно то, что на престолѣ сидитъ этотъ итальянскій король, связывающій свободу, но Богъ дастъ, его скоро свергнутъ, и тогда, безъ сомнѣнія, наступитъ республика.

Эти мысли не покидали ея во время работы въ мастерской. Съ каждой новой скрученной гильзой въ ней возникали радужныя надежды. Когда она будетъ сеньорой, она не станетъ относиться такъ надменно къ своимъ подругамъ, какъ это дѣлаютъ многія изъ папиросницъ, перемѣнившихъ ситцевыя платья на шелковыя. О, нѣтъ! Она будетъ особенно ласково кланяться имъ, встрѣчаясь на улицѣ. Что же касается того, приметъ ли она ихъ къ себѣ въ домъ, то… это, какъ захочетъ ея мужъ. Но, въ сущности, что ей стоитъ поклониться?

Съ Анной она не порветъ знакомства. Она будетъ ходить къ ней въ гости. Она, Ампаро, заведетъ себѣ такой же домъ, какъ у Собрадо, съ массивной мебелью, обитой шелкомъ, съ картинами въ золоченыхъ рамахъ, съ роялью и бронзовыми канделябрами.

И Ампаро, зажмуривъ глаза, вызвала въ своемъ воображеніи тотъ давно прошедшій рождественскій вечеръ, когда она, вся дрожа отъ холода, босая и оборванная, вошла въ освѣщенную залу Собрадо… Могла ли она тогда подумать, что Бальтазаръ влюбится въ нее, и она сдѣлается сеньорой?..

А между тѣмъ на фабрикѣ судили вкривь и вкось объ отношеніяхъ Ампаро къ молодому офицеру. Женится! Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается! Что онъ ей дарить подарки, въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго. Какая нибудь серебряная брошка съ бирюзовымъ сердечкомъ да жалкіе букетики цвѣтовъ по двѣ кварты каждый, это еще не Богъ знаетъ какіе щедрые подарки для такого богача, какъ Собрадо.

Эти толки, подслушанные Ампаро, и нѣкоторыя перемѣны, замѣченныя ею въ возлюбленномъ, начинали ее безпокоить. Бальтазаръ, очевидно, охладѣвалъ; онъ становился все болѣе и болѣе осторожнымъ и даже какъ будто старался отдалиться отъ нея. Конечно, онъ выказывалъ прежнюю нѣжность и страсть во время свиданій, но боялся показываться съ ней на улицѣ.

Ея больная мать знала обо всемъ и начинала серьезно тревожиться, тѣмъ болѣе, что всѣ свои деньги Ампаро тратила на новыя ботинки и вышитые передники, а старуха была лишена гостинцевъ, къ которымъ привыкла. Ничего нѣтъ хорошаго въ томъ, что ея дочь гуляетъ съ сеньорито, наряжается, а потомъ проводитъ ночи за гильзами, чтобы заработать на хлѣбъ. Что толку въ этихъ цвѣтахъ, когда нечего ѣсть!

Повѣреннымъ этихъ жалобъ былъ Чинто, который по окончаніи работы просиживалъ долгіе часы у постели параличной. Съ тѣхъ поръ, какъ у папиросницы появился такой блестящій поклонникъ, Чинто уже не заикался о бракѣ. Старуха часто говорила съ нимъ о своей дочери; конечно, онъ человѣкъ простой, почти грубый, но онъ хорошій работникъ, и она рада была бы видѣть его своимъ зятемъ. Она относилась къ нему, какъ къ сыну, и разъ, когда онъ сталъ при ней считать свои деньги, она попросила его сбѣгать въ лавочку купить ей сахару для шеколада, разумѣется, она потомъ отдастъ ему этотъ долгъ. Чинто въ ту же минуту пошелъ и принесъ ей большой пакетъ съ мелкимъ желтоватымъ сахаромъ, но объ отдачѣ долга не было и помину. Въ другой разъ она попросила у него взаймы денегъ для того, чтобы поиграть въ карты съ сосѣдкой, и, для успокоенія собственной совѣсти, увѣрила его, что если она выиграетъ, то половину отдастъ ему. Но онъ, конечно, никогда не получилъ этой половины.

Мало-по-малу Чинто занялъ въ домѣ больной свое прежнее положеніе. Онъ слѣпо повиновался всѣмъ ея требованіямъ, готовилъ ей кушанье, убиралъ квартиру, покупалъ лекарства, поворачивалъ ее на постели. Ампаро, занятая своими личными дѣлами, относилась къ этому равнодушно. Что же касается параличной, то хоть она и злоупотребляла услугами молодаго человѣка, но вѣдь каждый больной радъ заботливому уходу и нуждается въ немъ, какъ цвѣтокъ въ ласковыхъ лучахъ солнца.

Со стороны странно было видѣть, какъ блѣдный, исхудавшій Чинто нѣжно ухаживалъ за старухой, которая не была ему матерью и всегда относилась къ нему дурно. Нерѣдко Ампаро, возвращаясь со своихъ вечернихъ прогулокъ, заставала его полусоннаго разогрѣвающимъ на щепкахъ супъ для больной.

XXXII.

Лѣто пронеслось незамѣтно. Разъ въ одинъ изъ осеннихъ вечеровъ параличная глухимъ, взволнованнымъ голосомъ подозвала дочь къ своей кровати.

— Подойди-ка сюда, подойди…

Ампаро подошла съ низко опущенной головою. Мать протянула руку и, съ силою приподнявъ ей подбородокъ, рѣзко крикнула:

— А теперь что будетъ?

Ампаро молчала. Она знала, что эта допрашивающая ее женщина много лѣтъ прожила въ честномъ, законномъ бракѣ съ своимъ труженикомъ мужемъ, что на фабрикѣ всѣ сохранили о ней самое хорошее воспоминаніе, считали ее примѣрной семьянинкой, и даже самъ директоръ фабрики выразился о ней, что она «хорошая, достойная женщина». Да, Ампаро знала все это и потому молчала.

Сколько разъ мать давала ей добрые совѣты, сколько разъ старалась остановить ее на скользкомъ пути. А больная, между тѣмъ, приподнявшись сколько могла на постелѣ, повторяла дрожавшимъ отъ гнѣва голосомъ:

— А теперь что будетъ?

Ампаро все стояла блѣдная и неподвижная. Тогда мать подняла руку и со всего размаха ударила дочь по щекѣ. Ампаро вся задрожала, отступила и, закрывъ лицо руками, опустилась на ближайшій стулъ.

— Безсовѣстная, безстыжая, я тебя этому не учила! — крикнула параличная, гнѣвъ которой нѣсколько ослабѣлъ послѣ пощечины.

Ораторша ничего не отвѣтила. Теперь она готова была отказаться отъ всей своей популярности, готова была пожертвовать республикой, чтобы лежать въ могилѣ. Сдѣлавъ надъ собой неимовѣрное усиліе, она удержала выступавшія на глаза слезы и проговорила:

— Онъ далъ слово жениться на мнѣ…

— И ты ему вѣришь!

— Отчего же не вѣрить… — отвѣтила дѣвушка уже болѣе спокойнымъ голосомъ. — Я не хуже другихъ… Нынче ужъ нѣтъ низшихъ и высшихъ… нынче всѣ равны… эта тиранія кончается, благодаря Бога…

— Бѣдный бѣднымъ и останется, — грустно произнесла мать. — Ты не будешь богаче, чѣмъ теперь, а сеньорито тебя броситъ, насмѣявшись надъ тобою…

При этой мысли она снова раздражилась и крикнула:

— Убирайся отсюда, негодная, или я тебя убью! Если тебѣ даютъ обѣщаніе жениться, то пусть и исполняютъ его!

Ампаро поднялась съ мѣста и вышла. Оставшись одна, она стала спокойнѣе и подумала, что еще нечего такъ отчаиваться. Положеніе, въ которомъ она находилась, конечно, послужитъ новымъ звеномъ, навсегда связывающимъ ее съ Бальтазаромъ. Онъ будетъ звѣремъ, если теперь откажется жениться на ней.

Она съ нетерпѣніемъ стала ждать воскресенья, когда у нихъ должно было состояться свиданье въ паркѣ около фабрики шипучихъ водъ. Она пришла гораздо раньше Бальтазара. Осень всюду оставляла свои слѣды. Вѣтви деревьевъ стояли обнаженныя, только на верхушкахъ еще держалась листва. Кругомъ валялись измятыя бумажки, старыя пробки и пустыя, разбитыя бутылки. Въ воздухѣ чувствовалась осенняя рѣзкость, и Ампаро очень озябла, дожидаясь Бальтазара.

Онъ пришелъ, наконецъ, и сѣлъ рядомъ съ молодой дѣвушкой. Она подала ему пачку искусно сдѣланныхъ сигаръ. Бальтазаръ взялъ одну изъ нихъ и закурилъ, нервно выпуская дымъ изо рта. Всякая женщина, любящая мужчину, умѣетъ по его малѣйшимъ движеніямъ узнавать, въ какомъ онъ расположеніи духа. Ампаро знала, что, когда Бальтазаръ куритъ такъ, то онъ не въ духѣ.

Лучъ солнца, свободно проникая сквозь порѣдѣвшую листву, падалъ прямо на лицо молодаго человѣка и освѣщалъ его холодные, равнодушные глаза и невыразительныя черты. Ампаро почувствовала, какъ что-то сдавило ей горло. Напрасно ждала она ласковаго или страстнаго взгляда. Бальтазаръ молчалъ и сидѣлъ мрачный, недовольный. Время отъ времени сухой листъ слеталъ съ дерева и падалъ на столъ съ легкимъ шелестомъ.

Въ ушахъ Бальтазара звучалъ голосъ его матери: «Милый мой, а знаешь ли, вѣдь Гарчія выиграла процессъ въ высшей инстанціи? Я знаю это отъ нашего адвоката… Онъ внимательно слѣдитъ за ходомъ ихъ дѣла. Бальтазарито, дитя мое, ты будешь милліонеромъ, если женишься на Жозефинѣ».

Желтый листъ медленно опускался на землю. Ампаро слышался сердитый голосъ: «Если тебѣ даютъ обѣщаніе жениться, то пусть и исполняютъ его!».

Наконецъ, Бальтазаръ первый прервалъ молчаніе. Онъ заговорилъ о томъ, какъ трудно было ему прійти сегодня, что надо быть осторожнѣе и рѣже встрѣчаться… Онъ говорилъ все это почти рѣзкимъ тономъ, какъ будто обвиняя въ чемъ-то Ампаро. Папиросница слушала его молча, съ блѣдными губами, пристально вглядываясь въ лицо Бальтазара, похожее въ данную минуту на лицо должника, не желающаго платить своего долга. Она все хотѣла начать говорить, но приготовленныя и обдуманныя заранѣе фразы не шли у нея съ языка.

Только когда Бальтазаръ поднялся съ мѣста, ссылаясь на то, что полковникъ ждетъ его по служебнымъ дѣламъ, она также рѣшительно встала, выпрямилась и прямо, почти грубо, вся дрожа отъ гнѣва, сказала ему, что скоро будетъ матерью.

Удивленіе выразилось въ блѣдныхъ глазахъ офицера, но онъ ничего не сказалъ. Это былъ другой человѣкъ, совсѣмъ непохожій на прежняго любезнаго и страстнаго Бальтазара. Ей показалось, что онъ сразу постарѣлъ на десять лѣтъ.

— Теперь, — сказала Ампаро, вставъ передъ нимъ, — ты долженъ исполнить твое слово.

— Теперь… — медленно повторилъ онъ. — Слово…

— Твое обѣщанье жениться на мнѣ! Мнѣ кажется, что я имѣю право просить этого…

— Милая, — отвѣтилъ Бальтазаръ, смахивая пепелъ съ сигары, — не все дѣлается такъ, какъ намъ хочется. Обстоятельства ставятъ тысячу препятствій… Мнѣ такъ же, какъ и тебѣ, хотѣлось бы, чтобъ это совершилось завтра, войди въ мое положеніе… Моя мать… мой отецъ… моя семья…

— Твоя семья, твоя семья! А развѣ ты не говорилъ, что семья сама по себѣ, а ты самъ по себѣ? Что же я осрамлю твою семью, что ли? Вѣдь я не дочь какого нибудь каторжника! Развѣ, мы не переживаемъ временъ равенства? Развѣ моя мать не такая же честная женщина, какъ твоя?

— Нѣтъ, не то… я не то хотѣлъ сказать…

— Такъ что же ты хочешь сказать? Ты все отмалчиваешься. Или ты меня можешь упрекнуть въ чемъ нибудь? Развѣ я не заработываю моего хлѣба честнымъ трудомъ? Просила я у тебя что нибудь? Просила? Увлекаюсь я другими?

— Кто тебѣ говоритъ подобныя вещи? Но дѣло въ томъ, что теперь именно сдѣлать то, что ты хочешь, что мы хотимъ, положительно невозможно.

— Невозможно!

— Современемъ — да… Теперь я завишу отъ родныхъ… Но когда получу повышеніе по службѣ и прибавку жалованья, тогда намъ будетъ чѣмъ жить…

— Но вѣдь ты капитанъ.

— По званью, но не по назначенью… Обстоятельства скоро перемѣнятся, подождемъ… Вѣрь мнѣ, милая, прошу тебя и помни, что мы должны быть осторожны, чтобы не скомпрометировать себя.

— Скомпрометировать себя! — простонала молодая дѣвушка. — Скомпрометировать! Но ты, вѣроятно, считаешь меня дурой? Ты думаешь, что я ничего не понимаю? Что ты теряешь во всемъ этомъ? Скомпрометированная, обманутая и загубленная — это я!

И, опустившись на скамью, она оперлась головою о столъ и горько и громко зарыдала.

— Не кричи такъ, милая, — прошепталъ Бальтазаръ, подходя къ ней. — Не плачь… могутъ услышать, и выйдетъ цѣлый скандалъ. Ампаро, милая, полно, стоитъ ли такъ плакать!

Она поднялась съ дико горѣвшими глазами. На ея щекахъ не видно было слѣдовъ слезъ. Съ ненавистью взглянула она въ спокойное, безстрастное лицо Бальтазара. Онъ произнесъ нѣсколько ласковыхъ словъ, чтобы утѣшить ее, но она оттолкнула его, вся дрожа отъ злобы, и произнесла отрывисто:

— Говори прямо… женимся мы, или нѣтъ?

— Я уже сказалъ тебѣ, что въ настоящее время это невозможно, — отвѣтилъ онъ флегматично.

— Когда же?

— Развѣ я знаю! Время покажетъ. Но постарайся успокоиться, милая, постарайся успокоиться!

— Такъ прощай до тѣхъ поръ, пока ты не заплатишь мнѣ твоего долга, — произнесла она громко, но дрожавшимъ голосомъ, не обращая вниманья на то, что ее могутъ услышать на фабрикѣ и прохожіе. — Я не игрушка для тебя, знай это! Мнѣ вовсе не интересно приходить въ такой холодъ то въ то, то въ другое мѣсто, гдѣ ты соблаговолишь назначить мнѣ свиданье.

И, сдѣлавъ три шага впередъ, она положила руку на плечо офицера и продолжала:

— Когда ты совсѣмъ этого не ожидаешь… я встрѣчу тебя на бульварѣ или на Главной улицѣ… я возьму тебя подъ руку на глазахъ у всѣхъ сеньорито и громко разскажу все… все… А когда наступитъ республика… или ты исполнишь твои клятвы, или мы изрубимъ тебя въ куски… Понимаешь, лжецъ, клятвопреступникъ!?

И, понизивъ голосъ, она продолжала въ религіозномъ страхѣ:

— И ты не боишься загубить твою душу? Потому, что если ты умрешь теперь, то тебѣ нѣтъ спасенья. А когда Царица Небесная пошлетъ намъ республику… я тебя убью! Слышишь? Убью, чтобы ты пошелъ прямо въ адъ!

Сказавъ это, она оттолкнула его и, повернувшись къ нему спиною, быстрыми шагами, съ высоко поднятой головою пошла домой. Вѣтеръ, сорвавъ нѣсколько листьевъ, закрутилъ ихъ по столу и сбросилъ на землю.

— Сдѣлаетъ она это? — размышлялъ Бальтазаръ, оставшись одинъ. — Сдѣлаетъ она мнѣ публичный скандалъ? Думаю, что нѣтъ… Ея возбужденье уляжется также быстро, какъ вспыхнуло. Нѣтъ, навѣрное, не сдѣлаетъ… Но, конечно, въ случаѣ революціи мнѣ надо заблаговременно покинуть Маринеду…

И, думая такимъ образомъ, онъ машинально смотрѣлъ на крутившіеся въ воздухѣ листья.

— А, Жозефина? Если свѣдѣнія матери вѣрны, то глупо было бы съ моей стороны отказаться отъ такой блестящей партіи, которая, разумѣется, никогда въ жизни уже не представится мнѣ. Ахъ, чортъ побери, какое положенье! А папиросница красива, очень красива… Эхъ, что за глупости! Во мнѣ благоразумія хватитъ на десятерыхъ, неужели же я буду серьезно относиться къ такимъ пустякамъ!

Онъ нетерпѣливо сталъ раскуривать потухшую сигару. А сухіе листья все падали и падали съ какимъ-то тихимъ, таинственнымъ шелестомъ…

XXXIII.

Наступила холодная зима, но изъ Мадрида приходили самыя горячія, возбуждающія новости. Амедео I отрекается отъ престола, такъ какъ не въ силахъ бороться съ положеніемъ дѣлъ. Онъ самъ высказался въ этомъ смыслѣ. Заговоры придворныхъ, вѣчная война карлистовъ и всеобщее недовольство связываютъ ему руки. Нѣтъ сомнѣнія, смуты ростутъ съ каждымъ днемъ, на горизонтѣ появляются кровавыя облака, республика приближается.

Табачная фабрика снова нашла свою Трибуну. Правда, что она вернулась раненая и измученная своимъ любовнымъ приключеньемъ, но вѣрная прежнимъ идеямъ.

Въ первое время, когда Ампаро узнала о своемъ несчастьѣ, она очень страдала. Ея молодость, неопытность и почти дѣтское тщеславіе привели ее къ тяжелому испытанію.

Но она не потеряла прежней популярности и довѣрія. Если прежде и завидывали ея красотѣ, то теперь ея блѣдное лицо и пополнѣвшій станъ возбуждали у всѣхъ состраданье и ненависть къ вѣчному врагу — мужчинѣ. Эти проклятые только и созданы для того, чтобы губить честныхъ дѣвушекъ! Этимъ сеньорамъ нравится заставлять ихъ страдать. А если бы кто нибудь поступилъ такъ съ ихъ сестрами и дочерьми, то вѣдь они убили бы его, какъ собаку! Почему для этого не существуетъ закона? Если судъ обязываетъ должника уплатить песету, то этотъ долгъ одинъ изъ самыхъ серьезныхъ. Существуетъ два правосудія: одно притѣсняющее бѣдныхъ и другое во всемъ снисходительное для богатыхъ!

Нѣкоторыя папиросницы утверждали, что Собрадо непремѣнно обязанъ или жениться, или узаконить будущаго ребенка.

— Да, да… ждите! Онъ заварилъ кашу, а теперь ему и горя мало!

— Знаешь, — сказала «кумушка» Гвардіанѣ, — я не хочу, чтобъ она слышала; ты ей ничего не говори, а онъ опять ухаживаетъ за Жозефиной Гарчіа.

— Ахъ, негодяй! — воскликнула Гвардіана. — Кто бы могъ подумать, что онъ такой корыстолюбивый!

— О, ты его не знаешь!

— Ампаро также должна забыть его.

— Да вѣдь она не деревянная. Она его любила.

— Ахъ, Virgen de la Guardia! Женщина должна защищать сама себя и не даваться въ обиду. У насъ, бѣдныхъ, только одно богатство-дѣвическая честь. Если дѣвушка поддается обману, она сама виновата.

— А мнѣ такъ ее жалко, она очень страдаетъ.

— Да и мнѣ также жалко ее.

И всѣ на фабрикѣ ее жалѣли. Кто узналъ бы въ этой блѣдной, осунувшейся дѣвушкѣ, кутавшейся въ свою мантилью, прежнюю энергичную, пылкую защитницу народа, парламентершу, говорившую рѣчь въ клубѣ красныхъ? Конечно, ея ораторскія способности не измѣнились, но онѣ носили теперь иной характеръ. Теперь ея фразы имѣли въ себѣ патетически-грустный оттѣнокъ. Она говорила уже не книжнымъ языкомъ, а языкомъ раненаго, страдающаго сердца.

Теперь, по ея мнѣнію, федеративная республика была не только реформой правленія, идеальной эпохой ожидаемой свободы, мира и братства, но и періодомъ мщенья, посылаемаго небомъ, высшимъ властямъ. Ея соціалистическіе взгляды еще болѣе обострились, когда она узнала, что отъ министерства торговли вышло предписаніе задержать еще на мѣсяцъ плату папиросницамъ. Тутъ для нея открывалось широкое поле для недовольства.

Какое имъ дѣло, этимъ министрамъ и чиновникамъ, до того, что бѣдныя женщины умираютъ съ голоду? Они получаютъ свое жалованье въ извѣстныя числа, они сыты, одѣты, ихъ кошельки полны денегъ. Хорошо, еслибъ еще одни только министры смотрѣли такъ на дѣло, а то вѣдь всѣ богатые люди готовы вырвать послѣдній кусокъ хлѣба у несчастныхъ папиросницъ.

И, ораторствуя такимъ образомъ, Ампаро взбиралась на стулъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на шиканья надзирательницы и на то, что директоръ стоитъ въ дверяхъ и слушаетъ.

— Какой отвѣтъ дадутъ Богу эти кровопійцы, высасывающіе по каплѣ нашу кровь! — восклицала она, замѣчая глубокое вниманіе всей аудиторіи. — Почему никто не можетъ отвѣтить мнѣ на мой вопросъ: что Господь сотворилъ, что ли, два разныхъ класса людей, одинъ бѣдный, другой богатый? Почему одни могутъ ничего не дѣлать, спокойно спать, между тѣмъ какъ другіе должны вѣчно потѣть надъ работой и умирать гдѣ нибудь въ углу, какъ собаки? Какая же это справедливость? Одни обработываютъ землю, другіе поѣдаютъ урожай; одни сѣютъ, другіе жнутъ; одни разводятъ виноградники, другіе пьютъ вино…

— Тотъ, кто имѣетъ деньги, всегда будетъ ихъ имѣть, — перебила ее Анна.

— Конечно, кто имѣетъ, всегда будетъ имѣть, но дѣло въ томъ, что если мы всѣ родимся одинаково, то всѣ и должны поровну пользоваться всѣми правами жизни. Хоть бы на одинъ день, хоть бы на одинъ часъ! Всегда одни вверху, а другіе внизу! Не можетъ же такъ длиться вѣками, отдохнемъ же и мы когда нибудь!…

— Кто внизу, милая, тотъ всегда внизу и останется.

— Вздоръ! Посмотри, вонъ во Франціи коммуна. Тамъ никто никого не смѣетъ притѣснить! Тамъ никто не дастъ себя въ обиду! Такъ же и мы должны сдѣлать, если намъ не заплатятъ.

— А что же тамъ дѣлаютъ?

Ампаро понизила голосъ.

— Поджигаютъ всѣ публичныя зданія…

Шепотъ негодованія и ужаса вырвался у большей части слушательницъ.

— А дома богачей?…

— Также жгутъ… и разстрѣливаютъ…

— Кого же?

— Арестованныхъ, и архіепископовъ и патеровъ…

— Негодяи! Звѣри!

— Замолчи, замолчи, я вся дрожу отъ страха! Какія варварства ты намъ разсказываешь!

— Да я и не говорю, что они хорошо дѣлаютъ, когда взрываютъ и стрѣляютъ… Нѣтъ, вы не можете меня понять! Я хочу только сказать, что нельзя позволить накидывать намъ петлю на шею… Я говорю, что если намъ честью не отдаютъ нашего, нашего собственнаго, заработаннаго, не отдаютъ, такъ надо просить… отказываютъ, такъ надо требовать…

— Это вѣрно.

— Ты говоришь правду. Мы дѣлаемъ сигары, и намъ должны платить.

— Да и потомъ, это вовсе несправедливо притѣснять труженицъ.

— Если мнѣ завтра не заплатятъ, я не приду на работу!

— И я!

— И я!

— Если бы всѣ сговорились не работать, такъ вышло бы совсѣмъ другое дѣло…

— Такъ помните же, начинаемъ съ завтрашняго дня! Вы будете меня слушаться?

— Хорошо, хорошо! — сразу отвѣтили сотни голосовъ.

— Такъ приходите же завтра рано-ранехонько.

На другое утро вокругъ фабрики собралась масса женщинъ, не желавшихъ входить на фабричный дворъ. Но, когда привратникъ открылъ настежь ворота, то толпа съ шумомъ хлынула внутрь и остановилась у дверей въ мастерскія, удерживая отъ входа въ нихъ тѣхъ изъ папиросницъ, которыя пришли позднѣе и не участвовали въ стачкѣ. Глухой шепотъ недовольства пробѣгалъ по толпѣ. Никто не слушалъ уговоровъ привратника. Ампаро, блѣдная, съ горящими глазами, слегка охрипшимъ отъ утомленія голосомъ, старалась успокоить это живое, волнующееся море.

— Тише! — кричала она. — Тишина и спокойствіе!… На все свое время. Ждите!

Въ это время на лѣстницѣ, внутри фабрики, раздались шаги, и въ дверяхъ показался одинъ изъ инспекторовъ съ взволнованнымъ лицемъ. Едва сдѣлалъ онъ дрожавшимъ голосомъ нѣсколько вопросовъ, какъ Ампаро, вынувъ изъ кармана свистокъ, пронзительно свистнула. Въ эту минуту съ разныхъ концовъ раздалось нѣсколько такихъ же свистковъ, и инспекторъ остановился, не рѣшаясь спуститься во дворъ. Двѣ или три старухи изъ мастерской, гдѣ табачный листъ очищался отъ яда, съ угрожающими жестами подступили къ нему, и сквозь ихъ бормотанье можно было разслышать слово "смерть ". Тогда инспекторъ, скрестивъ руки на груди и нѣсколько измѣнившись въ лицѣ, рѣшительно выступилъ впередъ.

— Что случилось? Что значитъ этотъ скандалъ? — спросилъ онъ Ампаро, стоявшую передъ нимъ. — Что это за манера входить въ мастерскія?

— Случилось то, что мы не хотимъ сегодня работать, — отвѣтила молодая дѣвушка.

И со всѣхъ сторонъ раздались возгласы:

— Не хотимъ работать! Не хотимъ!

— Не хотите работать?… Почему же это?

— Потому что съ нами поступаютъ несправедливо, мы не можемъ больше терпѣть.

— Не можемъ больше ждать! Смерть притѣснителямъ! Хороша справедливость! Да здравствуетъ свобода! — кричали сотни голосовъ.

Нѣсколько надзирательницъ, высунувшись изъ оконъ, дѣлали выразительные знаки инспектору.

— Чего же вы требуете?

— Такъ ты не знаешь, голубчикъ? Спра-вед-ливости! — прокричала ему надъ самымъ ухомъ старая папиросница.

— Пусть намъ заплатятъ, заплатятъ и заплатятъ! — энергично воскликнула Ампаро среди страшнаго шума.

— Успокойтесь и отправляйтесь въ мастерскія и тогда…

— Не хотимъ, не хотимъ!

И вновь въ воздухѣ прозвучала цѣлая симфонія свистковъ.

— Мы просимъ только то, что намъ принадлежитъ, — съ трудомъ объясняла Ампаро. — Не можетъ же фабрика не платить ни одного кварто… Отдайте наши деньги, и до свиданья!

— Я пойду посовѣтуюсь съ моимъ начальствомъ, — отвѣтилъ инспекторъ, уходя среди насмѣшливыхъ восклицаній.

Какъ только онъ исчезъ, волненіе стихло. «Пошелъ посовѣтоваться», — говорили одни. «Заплатятъ ли намъ?» — говорили другіе.

— Если намъ заплатятъ, — объявила Ампаро, — то значитъ насъ боятся. Мы добьемся своего.

— Надо бы схватить этого инспектора и намять ему хорошенько бока, — ворчала старая, полуслѣпая старуха. — Тогда онъ увидалъ бы, каково намъ, несчастнымъ!

— Порядокъ и спокойствіе!… — повторяла Ампаро, поднявъ руки кверху.

Минутъ черезъ десять инспекторъ вернулся въ сопровожденіи маленькаго сухаго старичка, кассира. Въ то время, какъ инспекторъ объяснялся внизу съ папиросницами, онъ собралъ вверху совѣтъ для обсужденія дѣла и находилъ, что подобное волненіе еще не страшно, въ виду спокойнаго населенія страны. Въ Севильѣ фабричныя волненія гораздо сильнѣе.

— Ну, что вы намъ скажете? — накинулись на инспектора папиросницы.

— Выслушайте меня…

— Намъ нечего слушать! Выдайте намъ жалованье, вотъ и дѣлу конецъ.

— У меня дома голодныя дѣти ждутъ, чтобъ я имъ купила молока, они не могутъ ждать дольше.

— Будетъ заплочено сегодня же за прежній мѣсяцъ…

Глухой шумъ пронесся по толпѣ; раздались восклицанія: «Заплатятъ намъ что ли? Заплатятъ… За мѣсяцъ… Этого мало… Не соглашаться!… Требовать все, все сполна!».

Ампаро снова заговорила:

— Вы знаете, сеньоръ инспекторъ, что мѣсячная плата не удовлетворитъ насъ. Мы имѣемъ право на большее. Мы рѣшились и рѣшились серьезно добиться того, чтобъ намъ сполна выдавали все, что мы заработали въ потѣ лица. Притѣснять такъ бѣдныхъ людей несправедливо.

— Все это вѣрно, но что же намъ дѣлать? Если бы дирекція выдала намъ фонды, то мы уплатили бы за два мѣсяца… Но теперь я могу выдать вамъ за одинъ, съ условіемъ, что вы тотчасъ же успокоитесь и приметесь за работу… Если же вы будете бунтовать, то мы пошлемъ за жандармами.

— Жандармы! Пусть приходятъ жандармы! Испугали насъ, подумаешь!

Четыре солдата уже появились у воротъ, но не рѣшались, какъ они говорили потомъ, взяться за оружіе, тѣмъ болѣе, что не получили на это распоряженія. Они брали женщинъ подъ руки и вводили ихъ во дворъ. Поднялись крики, брань, смѣхъ, визгъ, угрозы.

Но одна изъ женщинъ впилась зубами въ шею солдату, онъ побѣжалъ, принесъ изъ сторожки ружье и прицѣлился въ толпу. Въ ту же минуту паническій страхъ овладѣлъ ближайшими къ нему папиросницами, раздались душу раздирающіе вопли, и толпа бросилась къ воротамъ, какъ будто ее преслѣдовалъ цѣлый вооруженный эскадронъ. Многія падали, подымались и опять падали.

Передъ крыльцомъ осталась только одна Ампаро, блѣдная, возмущенная этимъ постыднымъ бѣгствомъ. Чтобы показать, что она ничего не боится, она спокойнымъ и медленнымъ шагомъ прошла по двору, въ то время какъ жандармы выгоняли за ворота послѣднихъ бунтовщицъ. Вооруженный солдатъ, изъ любезности хлопнувъ ее слегка по плечу, произнесъ:

— Э, ступай себѣ отсюда…

Тогда Ампаро обернулась, посмотрѣла на него взглядомъ оскорбленной королевы и, вынувъ свистокъ, свистнула ему въ самый носъ. Потомъ она вышла изъ воротъ, которыя тотчасъ же съ визгомъ заперлись за ней.

Тутъ она осмотрѣлась и увидала, что огромная толпа женщинъ бродила вокругъ фабрики. Здѣсь были уже не только тѣ папиросницы, которыя бунтовали во дворѣ, но и новыя, пришедшія позже. Видя, что ея войско вновь одушевляется, она начала возбуждать энергію, для того, чтобы во второй разъ не повторилось подобное постыдное отступленіе. Даже тѣ, которыхъ солдаты выталкивали со двора, и тѣ теперь дѣлали угрожающіе жесты фабричнымъ стѣнамъ.

Ампаро уговорила самыхъ храбрыхъ таскать большіе камни съ шоссе и сваливать ихъ къ воротамъ. Всѣ оживились, когда послышался трескъ воротъ.

— Это они устроиваютъ баррикады! — воскликнула одна изъ папиросницъ.

— Баррикады-то баррикады, только чѣмъ все это кончится, — пессимистически отвѣтила ей другая.

Но камни таскались не столько съ цѣлью баррикады, сколько съ цѣлью выбить ворота. При своихъ стратегическихъ наклонностяхъ Ампаро совсѣмъ упустила изъ виду, что съ противоположной стороны двора есть небольшая калитка. Она забыла все на свѣтѣ и только была полна злобы и ненависти къ этимъ воротамъ, откуда ее только что выгнали.

Прислонившись къ стѣнѣ маленькой рыбачьей хаты, Гвардіана и «кумушка» стояли, не принимая участія въ баррикадированіи. Анна была слишкомъ слаба для такой трудной работы, а Гвардіана, изъ любви къ фабрикѣ, хотѣла остаться вѣрной ей и пророчила, что изо всего этого произойдетъ «несчастіе».

— Взгляни на Ампаро, она ходитъ послѣдніе мѣсяцы, а что дѣлаетъ! — воскликнула Гвардіана.

— Да, она подымаетъ самые тяжелые камни, — отвѣтила Анна съ нѣкоторой завистью къ физической силѣ своей подруги.

Дѣйствительно, въ эту минуту Ампаро возилась около камня, который врядъ ли подняли бы четверо мужчинъ. Поднять его и понести въ рукахъ не было никакой возможности. Но Ампаро догадалась катить его, и онъ благополучно попалъ на мѣсто назначенія. Въ это время раздался крикъ, подѣйствовавшій на разгоряченную толпу, какъ ушатъ холодной воды.

Какой-то уличный мальчишка, высоко подобравъ свои панталоны, бѣжалъ по шоссе и кричалъ во все горло:

— Войско идетъ!

Услышавъ эту вѣсть, взволновавшую всѣхъ поголовно, Ампаро выронила камень изъ рукъ и растеряннымъ взглядомъ окинула толпу. Ея фигура и лицо ясно говорили: «Теперь опять эти негодяйки бросятъ меня одну». При одномъ только словѣ «войско» самыя горячія бунтовщицы сразу остыли. Можно себѣ представить, что было, когда вдали на дорогѣ показалась пыль, и раздался лошадиный топотъ.

Эти войска, шедшія съ двухъ сторонъ, отъ San-Hilario и съ шоссе, казалось, удвоили энергію Ампаро.

— Не съѣдятъ же они насъ! — кричала она. — Мы забросаемъ ихъ камнями, доставимъ себѣ хоть это удовольствіе…

Но всѣ отказались отъ этого удовольствія. Тѣ, которыя кричали громче всѣхъ, сразу куда-то исчезли. Когда полкъ подошелъ къ стѣнамъ фабрики, площадь была уже пуста; только у воротъ была навалена груда камней, да нѣсколько безобидныхъ, беззащитныхъ женщинъ стояло тамъ и сямъ съ опущенными глазами.

XXXIV.

По мѣрѣ того, какъ зима становилась все холоднѣе, изъ Мадрида приходили все болѣе горячія вѣсти. Требованія папиросницъ были скоро удовлетворены, и въ мастерскихъ вновь закипѣла работа. Не время было раздражать народныя страсти въ эту тяжелую эпоху, переживаемую Испаніей.

Никто не понималъ, что такое творится. Войско называлось «полкомъ Амедея», гвардія подавала въ отставку, Сабальса называлъ «командиромъ» Гаминде, а Гаминде Сабальса. Перерѣзались желѣзнодорожныя линіи; въ Каталуньѣ появилась монета съ изображеніемъ Карла VII; несчастную королеву, супругу Амедея I, называли «La Cisterna», и когда она родила слабаго инфанта, ни одинъ епископъ не рѣшался его крестить. Въ такомъ положеніи было отечество. Въ будущемъ ждали еще худшаго.

Ампаро чувствовала себя не хорошо съ памятнаго дня стачки. Она слишкомъ напрягалась, подымая тяжелые камни, и необыкновенный подъемъ энергіи окончился полнымъ упадкомъ силъ. Какимъ грустнымъ и непригляднымъ казались ей теперь и небо, и воздухъ, и вся мѣстность. Эти мѣста, гдѣ пронеслось ея счастье, словно выцвѣли, полиняли. Зеленые поля пожелтѣли и побурѣли, деревья подымали кверху свои обнаженныя вѣтви, какъ бы взывая къ небу о милосердіи. Этотъ уголокъ, который Бальтазаръ называлъ когда-то раемъ, имѣлъ теперь видъ полнаго опустошенія. Дождь лилъ, не переставая.

Передъ самымъ крыльцомъ домика Ампаро стояла огромная лужа; для того, чтобы попасть въ сѣни, Ампаро приходилось перепрыгивать черезъ нее, но лужа была такъ широка, что ноги молодой дѣвушки, все-таки, попадали въ воду. Иногда она встрѣчала Чинто, и онъ предлагалъ ей руку, чтобы помочь перебраться черезъ лужу, становившуюся цѣлымъ ручьемъ. Это возмущало Ампаро. Переносить соболѣзнованія этого животнаго! Вотъ до чего она дошла послѣ радужныхъ мечтаній о легкой жизни, послѣ золотыхъ сновъ о счастіи!

Такъ проходили однообразные зимніе дни безъ малѣйшаго проблеска свѣта для Ампаро. Она не видала Бальтазара съ того вечера, когда поссорилась съ нимъ около фабрики шипучихъ водъ. Вдругъ ею овладѣла непреодолимая потребность видѣть его, поговорить съ нимъ, умолять или упрекать — она этого сама не знала, но во всякомъ случаѣ повидаться, чтобы хоть чѣмъ нибудь нарушить тоску и монотонность этихъ безконечно-длинныхъ зимнихъ дней. Она послала къ нему Анну. Бальтазаръ отвѣтилъ:

— Я приду.

— Вы думаете идти? — спросилъ его Борренъ въ тотъ же вечеръ, встрѣтясь съ нимъ въ ресторанѣ.

— Зачѣмъ? Чтобы слушать жалобы и упреки, которымъ я не могу помочь? Я желалъ бы теперь быть за тысячу верстъ отсюда!

— И вамъ не жаль бѣдную дѣвушку!

Бальтазаръ пилъ въ задумчивости свой кофе. Онъ думалъ о скупости своей матери. Конечно, слѣдовало бы обезпечить Ампаро хоть тысячью реаловъ, чтобы успокоить ее. Съ тѣхъ поръ, какъ Гарчіа выиграла процессъ, Жозефина стала гораздо разборчивѣе и уже не съ прежней радостью приняла вернувшагося къ ней поклонника. Онъ боялся остаться не при чемъ.

— Что онъ тебѣ сказалъ? — съ тревогой спросила Амцаро свою подругу.

— Сказалъ, что придетъ, — отвѣтила «кумушка».

— Но когда?..

— Онъ не назначилъ времени.

— Такъ чтожъ онъ думаетъ, что я каждый день буду его ждать?

И Ампаро низко опустила голову, возмущаясь въ душѣ тѣмъ, что Анна ее сожалѣетъ.

— Если когда нибудь… если скоро… наступитъ республика… святая федерація… то, клянусь Богомъ, Анна, я его убью!

Анна засмѣялась своимъ презрительнымъ смѣхомъ.

— Не будь дурой, милая, не будь дурой… Для того, чтобы повредить ему, нечего дожидаться республики.

— Какъ такъ?

— Знаешь ли, что я сдѣлала бы на твоемъ мѣстѣ? Надо взять бумагу и перо… Онъ знаетъ твой почеркъ?

— Я никогда ему не писала.

— Тѣмъ лучше. Такъ напиши письмо Гарчіи, чтобы она не заблуждалась на его счетъ.

— Какъ, анонимное? Что ты, полно!

— Просто предупрежденіе… разскажи ей, что онъ сдѣлалъ съ тобой. Не будь дурой, онъ достоинъ худшаго.

Этотъ разговоръ шелъ между ними по дорогѣ изъ мастерской. Анна повела Ампаро къ себѣ, въ свою маленькую квартирку. «Кумушка» подала ей чернила, перо, бумагу, и онѣ вмѣстѣ составили слѣдующее письмо:

"Уважаемая сеньорита!

"Кто-то, расположенный къ вамъ, предупреждаетъ васъ, что тотъ, который хочетъ жениться на васъ, поступилъ подло съ одной честной дѣвушкой и далъ слово жениться на ней. Это Собрадо, чтобы вы не сомнѣвались; справьтесь, и вы увидите, что это правда.

"Вашъ вѣрный другъ".

Анна запечатала конвертъ сургучемъ, который она употребляла для писемъ своему капитану, и сказала:

— Теперь, по дорогѣ домой, ты брось письмо въ почтовый ящикъ.

Спускаясь съ темной, узкой лѣстницы, Ампаро судорожно сжимала письмо подъ мантильей. Она прятала его, какъ прячутъ кинжалъ или ядъ. Въ ея воображеніи представилась ей сеньорита Гарчіа. Она распечатываетъ конвертъ, читаетъ, блѣднѣетъ, плачетъ.

— Пусть страдаетъ, какъ я страдаю, — шептала Ампаро. — Если она потеряетъ жениха, то вѣдь я потеряла и честь и все…

Потомъ она стала думать о Бальтазарѣ и о семьѣ Собрадо.

— А, эта скряга, его мать, разсчитываетъ на блестящее приданое для своего сына! Меня не хотѣли принять въ свою семью… Такъ пусть же теперь попляшутъ! Какъ аукнется, такъ и откликнется!

Эти мысли не покидали ея, когда она шла по узкому, грязному переулку, въ улицу San-Efrén. Мантилья спустилась у нея съ одного плеча; она машинально поправила ее. Ей казалось, что она идетъ совершить какое-то преступленье. Наконецъ, она увидала передъ собой почтовый ящикъ. Ампаро вынула изъ-подъ мантильи руку съ письмомъ и уже готова была опустить его… но остановилась.

— Анонимъ!… — подумала она.

Все присущее ей великодушіе возмутилось при мысли о подобномъ поступкѣ. Она привыкла всегда дѣйствовать открыто и прямо.

— Мнѣ надо было попросить Анну сдѣлать это… Я сама не рѣшусь… — прошептала она. — Но если я не опущу письмо, она назоветъ меня дурой… Надо рѣшиться. Это необходимо! — и она приподняла уже крышку ящика.

— Нѣтъ! — воскликнула она вдругъ, почти громко, отдергивая руку. — Это подлость… Лучше удушить ихъ при встрѣчѣ, чѣмъ дѣйствовать такъ!…

Она торопливо пошла назадъ по направленію къ морю, казавшемуся въ этотъ темный вечеръ необъятной черной пропастью. Она вошла на парапетъ. Густой туманъ поднимался надъ водою. Ампаро быстро разорвала "письмо на мелкіе клочки и бросила впередъ. Бѣлые лоскутки бумаги медленно закружились въ густомъ туманномъ воздухѣ, наконецъ опустились, волны подхватили ихъ и унесли отъ берега.

Время идетъ впередъ, и вмѣстѣ съ нимъ двигаются обстоятельства. Когда же это отречется Амедей I отъ испанскаго престола? Сегодня? Завтра? Когда же, наконецъ?! Хоть итальянецъ и не хочетъ оставить своихъ притязаній на Испанію, но государственныя дѣла въ такомъ положеніи, какъ будто уже наступила республика. Она еще не провозглашена, это правда, но всѣ ждутъ ее съ минуты на минуту.

Монархія еще была въ полной силѣ, когда въ маринедскомъ театрѣ поставили революціонную драму: «Честные валенціанцы». Ампаро такъ много толковъ слышала объ этой драмѣ, что рѣшилась посмотрѣть ее. Она отправилась съ Анной въ раекъ. Съ большимъ трудомъ пробрались онѣ сквозь густую толпу на свои мѣста и сѣли, обливаясь потомъ.

Однако^ оказалось, что было изъ-за чего терпѣть эту африканскую жару и давку. Въ первомъ актѣ судили шпіона, выдавшаго республиканскую семью. На этотъ разъ онъ былъ прощенъ, но всѣ надѣялись, что въ слѣдующихъ актахъ онъ не избѣжитъ строгой руки правосудія. Изъ райка раздавались крики:

— Ахъ, зачѣмъ простили этого негодяя!.. Онъ во второй разъ продастъ ихъ! Попался бы онъ мнѣ, ужъ я не выпустилъ бы его живаго, нѣтъ!..

Когда затѣмъ, въ томъ же актѣ, жена обнимала мужа, прощаясь съ нимъ, и кричала, что она не отпуститъ его одного, пойдетъ съ нимъ на войну, многіе начали сморкаться, и даже послышались рыданія.

Наконецъ, республиканскіе волонтеры передъ походомъ становятся на колѣни и молятся Богу, чтобы Онъ даровалъ имъ побѣду. Необыкновенное волненіе овладѣло толпой, со всѣхъ сторонъ раздалось:

— И послѣ этого смѣютъ говорить, что простые люди не религіозны! Вотъ, когда идутъ за контрибуціями и перерѣзаютъ желѣзнодорожные пути, такъ не молятся Богу! Пусть придутъ и посмотрятъ! Кто же можетъ сомнѣваться, что федералы лучшіе христіане!

Антрактъ прошелъ среди шумныхъ споровъ. Какая чудная, глубокая драма! Жаль только вотъ, что простили шпіона…

Во второмъ актѣ Ампаро такъ внимательно слушала, что совсѣмъ перевѣсилась черезъ балюстраду. Въ райкѣ стало немного свободнѣе, потому что нѣкоторые изъ зрителей, будучи не въ силахъ переносить жару, вышли въ корридоръ. Анна, своими зелеными, кошачьими глазами, осматривала весь залъ. Она многозначительно подтолкнула Ампаро, и та, взглянувъ по указанному ею направленію, увидала семью Гарчіа въ одной изъ ложъ бель-этажа.

Она стала внимательно смотрѣть на Жозефину, одѣтую въ бѣлое кашемировое платье. Даже на лицѣ маленькой Низиты лежалъ отпечатокъ довольства. Жозефина, повидимому, больше всѣхъ была проникнута радостью по случаю выиграннаго процесса. Она сидѣла, самодовольно откинувшись въ креслѣ и граціозно обмахиваясь изящнымъ вѣеромъ. Ампаро глазъ не могла оторвать отъ своей счастливой соперницы, и только занавѣсъ, поднятый въ третьемъ актѣ, нѣсколько отвлекъ ея вниманье.

Она какъ сквозь сонъ слушала патетическіе монологи офицера, который благодаритъ въ горячихъ выраженіяхъ республиканцевъ, пріютившихъ его въ своемъ домѣ, и затѣмъ въ знакъ признательности въ свою очередь спасаетъ имъ жизнь. Когда публика волновалась и рыдала, Ампаро почувствовала, что ея взглядъ, помимо ея воли, снова приковывается къ ложѣ Гарчіа.

Дверь отворилась, и вошелъ Бальтазаръ въ свѣжемъ, новенькомъ мундирѣ. Любезно поздоровавшись со вдовой и ея дочерьми, онъ сѣлъ подлѣ старшей, рукой, затянутой въ перчатку, поправилъ свои свѣтлые волосы и взялъ афишу. Онъ сказалъ что-то шепотомъ Жозефинѣ, и по выраженію его лица можно было понять, что онъ спрашиваетъ:

— Что это такое?

Гарчіа пожала плечами, какъ бы отвѣчая:

— Пстъ!.. Какая-то мѣщанская драма!

Бальтазаръ фамильярно взялъ вѣеръ молодой дѣвушки, началъ его открывать и закрывать, какъ бы желая хорошенько разглядѣть нарисованный на немъ пейзажъ, но вмѣсто того завелъ съ Жозефиной одинъ изъ тѣхъ незначительныхъ, но многозначащихъ разговоровъ, которые сопровождаются между влюбленными быстрыми, краснорѣчивыми взглядами.

— Посмотри, посмотри… какой безсовѣстный! — восклицала Анна, указывая Ампаро на группу, съ которой та не могла свести глазъ. — И это послѣ предупрежденія!

Ампаро не отвѣчала. Анна не знала о судьбѣ анонимнаго письма. Ампаро не хотѣла признаваться ей въ этомъ, изъ боязни, что подруга назоветъ ее дурой или чѣмъ нибудь еще получше… А теперь… теперь, судорожно ухватившись руками за красную, суконную обивку баллюстрады, она чувствовала, какъ сердце ея наполняется ядомъ. Конечно, она дура! Почему не опустила она письма въ почтовый ящикъ? Но, нѣтъ; подобная месть не удовлетворила бы ея; лицомъ къ лицу, безъ страха и безъ обмана должна она отомстить за свою обиду.

И въ то время, какъ грудь разрывалась у нея отъ муки, въ то время, какъ она вся горѣла отъ негодованія, Бальтазаръ и Жозефина все болѣе и болѣе увлекались своимъ интимнымъ разговоромъ среди шума публики, радостно привѣтствовавшей казнь шпіона. Жозефина сидѣла въ полъ-оборота; виднѣлась только часть ея изящно причесанной головы, пунцовая камелія въ волосахъ да кораловое ожерелье на шеѣ.

Ампаро очень хотѣлось выйти изъ этой духоты на свѣжій воздухъ, но публика, набившаяся какъ сардины въ коробкѣ, не желала оставлять своихъ мѣстъ, пока не опустится занавѣсъ. Ампаро видѣла, что за нѣсколько минутъ до конца драмы семья Гарчіи поднялась, Бальтазаръ очень любезно помогъ одѣться всѣмъ, начиная со вдовы и кончая Низитой; затѣмъ ложа опустѣла, а взглядъ Ампаро все еще не могъ оторваться отъ нея. Подождавъ нѣсколько минутъ, пока толпа спустится съ лѣстницы, Ампаро и Анна, взявшись подъ руки, толкаемыя со всѣхъ сторонъ, вышли, наконецъ, на улицу, гдѣ холодный зимній воздухъ сразу освѣжилъ ихъ потныя лица.

«Кумушка» чувствовала, какъ дрожитъ рука Ампаро. Взглянувъ ей въ лицо, она испугалась его выраженія.

— Тебѣ не хорошо, милая? Что съ тобой? Не кружится ли у тебя голова?

— Пойдемъ со мной, — мрачно произнесла Ампаро. — Я иду туда, гдѣ ты можешь мнѣ понадобиться.

— Господи! Куда же ты идешь?

— Куда я иду? Забросать камнями ихъ домъ…

И она засучила рукава, какъ бы готовясь къ нападенію.

— Полно, ты бредишь… Пойдемъ лучше спать.

— Если ты не оставишь меня въ покоѣ, я брошусь въ море, — отвѣтила молодая дѣвушка голосомъ такого безконечнаго отчаянія, что Анна торопливо пошла рядомъ съ нею, стараясь приноровиться къ ея шагу.

— Я говорю, что закидаю ихъ камнями, — продолжала Ампаро, — я говорю и сдѣлаю это, какъ Богъ святъ. Имъ ничего не стоитъ насмѣяться надъ людьми… надъ бѣдными, несчастными женщинами… Ты видѣла, какая подлость? У меня на глазахъ… прямо у меня на глазахъ!.. Даже дикари этого не сдѣлаютъ!

— Хорошо… но теперь зачѣмъ же ты хочешь погубить себя? Зачѣмъ ты хочешь попасть въ тюрьму?

— Чтобы успокоиться, Анна… потому что весь вечеръ мнѣ казалось, что мнѣ петлей сдавливаютъ шею, что меня душатъ… Я имъ перебью всѣ стекла, я ихъ закидаю грязью! И тогда я усну сегодня спокойно! Тогда мое сердце утихнетъ, не будетъ биться такъ сильно, словно выскочить хочетъ…

— Но, милая, вспомни, подумай…

— Ничего не хочу вспоминать, ни о чемъ не хочу думать.

Этотъ разговоръ шелъ между двумя подругами, когда онѣ шли по Нижнему кварталу, гдѣ Ампаро надѣялась встрѣтить Бальтазара, провожавшаго Гарчіа. Ночной холодъ нѣсколько успокоилъ возбужденныя нервы молодой дѣвушки. Онѣ проходили мимо высокой, выдержанной въ строгомъ стилѣ, церкви Маріи Магдалины. Мраморное изображеніе святой, казалось, глядѣло на нихъ неподвижнымъ взглядомъ. Ампаро невольно понизила голосъ, перекрестилась почти машинально, не отдавая себѣ въ этомъ яснаго отчета, и замедлила шагъ. Анна всячески старалась успокоить ее, когда ихъ опередилъ офицеръ, напѣвавшій какую-то шансонетку.

Ампаро узнала Бальтазара и бросилась за нимъ. Слышалъ ли Бальтазаръ ея голосъ или очень торопился, но только онъ быстро исчезъ изъ виду и, такъ скоро скрылся за поворотомъ, что она потеряла его слѣдъ.

— Я позову его у дверей дома! — воскликнула Ампаро.

— Что ты съ ума сошла!.. На Главной-то улицѣ! — произнесла Анна съ неподдѣльнымъ страхомъ.

Въ этотъ часъ ночи Главная улица, дѣйствительно, внушаетъ уваженіе. Высокіе каменные дома, защищенные своими рѣшетчатыми балконами, были наглухо заперты. Изнутри слышался отдаленный звукъ голосовъ. Ампаро остановилась передъ домомъ Собрадо. Онъ былъ въ три этажа, съ двумя стекляными галлереями и массивной дверью съ блестящей, бронзовой ручкой. И среди ночной тишины онъ казался такимъ строгимъ, недоступнымъ, что новый приливъ злобы охватилъ Ампаро. Эти бѣлыя, высокія стѣны, казалось, смотрѣли на ея горе съ полнымъ равнодушіемъ.

Вдругъ она нагнулась, замѣтивъ на тротуарѣ при свѣтѣ фонаря, обломокъ кирпича. Она подняла его и начертила большой многозначительный красный крестъ на двери. Этотъ крестъ на другой день заставилъ сильно призадуматься донью Долоресъ Собрадо и дядюшку Исидоро, которые считали его плохимъ предзнаменованіемъ.

XXXV.

Ампаро лежала въ своей кровати, раздумывая о томъ, идти ли ей на фабрику въ такой холодный, дождливый день. Всю ночь ей нездоровилось и такъ хотѣлось теперь остаться въ теплой постели, подъ мягкимъ одѣяломъ. Но нельзя было это сдѣлать, потому что вчера она слышала фразы: «Теперь наступаетъ наше время… Эта итальянская макарона (Амедей I) наконецъ уходитъ… Часть Мадрида уже провозгласила республику… завтра она придетъ къ намъ».

Она приподнялась съ постели, начала одѣваться, но почувствовала сильную боль въ поясницѣ. Ампаро поблѣднѣла, и ее ужаснула мысль, что наступилъ ея часъ… Она снова легла въ постель, думая, что согрѣется и все пройдетъ; закрыла глаза и старалась ни о чемъ не думать. Ею овладѣло такое глубокое желаніе спокойствія и уединенія, что она закрыла себѣ лицо простыней, внутренне давая себѣ слово никого не звать на помощь.

Пролежавъ такъ нѣкоторое время и чувствуя себя довольно хорошо, она рѣшилась встать, и острыя боли снова повторились. Но она, все-таки, одѣлась и прошлась по комнатѣ. Въ эту минуту чья-то рука постучала въ дверь, и прежде чѣмъ Ампаро успѣла сказать "войдите ", вошла Анна.

— Пойдешь?

— Не могу!

— Что нибудь чувствуешь? Начинается?..

— Кажется… что да.

— Что же ты чувствуешь, милая?

— Сильный холодъ… такой холодъ!.. И спать такъ хочется, что вотъ, кажется, стоя уснула бы… Но я хочу непремѣнно идти…

— Позвать Поррету?

— Нѣтъ… Господи Боже мой, какой срамъ!.. Анна, дорогая… не зови ея, ради Бога…

— Что же дѣлать… Вѣдь начинается?

— Начинается… О, я несчастная… лучше бы мнѣ не родиться на свѣтъ Божій…

— Лягъ на кровать…

Анна, съ свойственной ей торопливостью, раздѣла больную и уже пошла къ двери, когда прерывающійся голосъ позвалъ ее…

— Поди къ моей матери… скажи, что у меня болитъ голова… но не говори ей правды, ради всего святаго…

— Вѣдь она все равно помочь не можетъ…

Ампаро стала немного спокойнѣе, только время отъ времени чувствовала такія сильныя схватки, что кусала себѣ губы, чтобы не вскрикнуть.

Анна все бѣжала и бѣжала, не останавливаясь и не обращая никакого вниманія на сильный дождь, въ улицу Кастро. Только черезъ два часа вернулась она съ огромнымъ запыхающимся шаромъ, изображавшимъ акушерку Поррету. Когда эта знаменитая особа вошла въ комнату, вода такъ и текла съ нея ручьями. Первымъ долгомъ она подошла къ постели параличной и начала шептаться съ ней. Мать Ампаро очень встревожилась, заплакала и ужасно жалѣла, что не можетъ быть полезной дочери и не можетъ даже видѣть ее въ такія трудныя минуты. Комната старухи выходила на улицу, и нечего было думать переводить сюда Ампаро.

Бѣдной женщиной овладѣла нѣжность, которую часто испытываютъ матери, когда дочери ихъ страдаютъ такъ же, какъ онѣ когда-то страдали, производя ихъ на свѣтъ… Чинто былъ около нея и не находилъ себѣ мѣста. Акушерка вошла въ комнату больной, а старуха и молодой человѣкъ остались вдвоемъ, и ихъ воображеніе рисовало имъ всѣ ужасы трагедіи, разыгрывавшейся за спущенной для нихъ занавѣсью… Параличная проклинала свою дочь за то, что она довела себя до такого положенія, и въ то же время плакала горькими слезами о томъ, что не можетъ ее видѣть. И каждыя пять минутъ сеньора Поррета вваливалась своей могучей особой въ комнату и повоенному отдавала приказанія Чинто.

— Прованскаго масла, негодяй… Немного прованскаго масла!

— Что съ ней? — спрашивала мать.

— Ничего, ничего, все хорошо… Прованскаго масла, поросенокъ!

Если чего нибудь не было дома, Чинто бѣжалъ занять у сосѣдей или купить въ лавочкѣ. Какъ только онъ приносилъ одну вещь, акушерка немедленно требовала другую.

— Немножко анисовой водки!

— Анисовой водки? Зачѣмъ? — спросила старуха.

— Для меня, матушка, для меня! Вѣдь я тоже человѣкъ. Я думаю, я устала и промокла, бѣжавши сюда.

И Чинто послушно бѣжалъ за водкой.

— Вина! Есть вино?

— Для тебя? — не удержалась параличная.

— Для тебя! Для тебя! — злобно передразнила ее Поррета. — Для нея, ей необходимо выпить… Что-жъ ты думаешь, что я ношу съ собой всѣ лекарства? Какъ же! нашла дуру. Она очень слаба, ей надо побольше силъ, а вино возбудитъ ихъ. Для тебя!..

А черезъ четверть часа она командовала:

— Полфунта шоколаду самаго лучшаго! Да вотъ что еще, если по дорогѣ встрѣтишь хорошую курицу, такъ сверни ей голову и тащи сюда. Купи такъ же немного воску…

— Воску?

— Да, воску, поросенокъ! Что я не знаю что ли, чего прошу, негодяй ты этакій? Да затопи печку.

И Чинто поминутно ходилъ взадъ и впередъ, принося то воскъ, то бѣлое и красное вино, то прованское масло, то анисовую водку, словомъ все, что она требовала. Въ короткія минуты отдыха онъ садился на низенькій стулъ у кровати параличной и жаловался на то, что съ нѣкотораго времени ноги совсѣмъ отказываются служить ему, и что у него воздуху не хватаетъ въ груди, онъ совѣтовался съ докторомъ, и тотъ сказалъ ему, что это табачная пыль осѣла ему на легкія. Но развѣ могутъ доктора видѣть, что дѣлается внутри человѣка?

Онъ говорилъ это почти шепотомъ, прислушиваясь къ долетавшимъ изъ-за стѣны стонамъ Ампаро. Стоны эти сначала отдавались глухо и медленно, затѣмъ сдѣлались быстрѣе и громче, наконецъ, перешли въ крики. А дождь все шелъ и шелъ. Зимній день клонился къ вечеру. Чинто зажегъ маленькую лампочку, разогрѣлъ супъ больной, снова усѣлся съ ногами на стулъ и уперся въ колѣни руками, поддерживавшими подбородокъ.

Одно время изъ комнаты Ампаро не долетало ни одного стона. Нѣсколько фабричныхъ подругъ, въ числѣ которыхъ была и Гвардіана, зашли на минутку и скоро ушли, пожимая плечами, выражая свое сочувствіе и удивляясь бездушности мужчинъ. Крики вдругъ возобновились и въ тишинѣ вечера казались болѣе острыми. Ампаро жалобно стонала, какъ маленькій ребенокъ.

Было уже часовъ одиннадцать, когда Поррета вошла къ параличной, отирая руками потъ, катившійся градомъ съ ея лица. Она была задумчива и озабочена.

— Ну, что?..

— Не торопись, не торопись, милая… Съ этими перворождающими всегда возня… — она улыбнулась, чтобы придать храбрости старухѣ и продолжала: — можетъ быть, ты думаешь, что я выпивши? Напрасно; у меня голова совсѣмъ свѣжа… У меня еще ни одна больная не умирала… впрочемъ было два случая… но роженицы были моихъ лѣтъ… Пусть доктора говорятъ, что хотятъ, а я, слава Богу, свое дѣло знаю…

И, сказавъ это, акушерка стала вытирать свои руки о бедра.

— Можетъ быть, позвать доктора? — простонала параличная.

— Въ мои годы вовсе непріятно имѣть дѣло съ докторами, — отвѣтила Поррета. — И то не такъ и другое не этакъ… на нихъ не угодишь.

И вдругъ, повернувшись къ Чинто, она крикнула:

— Вставай, соня! Бѣги скорѣй за докторомъ… Да живѣе!

Чинто, не смотря на проливной дождь, побѣжалъ съ непокрытой головою. Всю дорогу его преслѣдовали стоны любимой дѣвушки. А параличная горько жаловалась на то, что, кромѣ, того, что уморятъ ея дочь, ей придется еще платить доктору за визитъ, а изъ чего?

Въ комнатѣ стояла мучительная тишина, прерываемая лишь глухими стонами, похожими скорѣе на звѣриный вой, чѣмъ на человѣческій голосъ. Наконецъ, черезъ часъ Чинто вернулся съ докторомъ, который, повидимому, привыкъ къ подобнымъ критическимъ положеніямъ. Онъ прежде всего снялъ свой сюртукъ, засучилъ рукава сорочки, взялъ изъ рукъ Чинто ящикъ съ инструментами и вошелъ въ комнату больной, откуда тотчасъ же послышался мрачный голосъ Порреты, объяснявшей ему что-то.

Не прошло и четверти часа, какъ докторъ вернулся къ бѣдной матери и попросилъ воды, чтобы вымыть руки. Въ то время, какъ Чинто съ растеряннымъ видомъ искалъ полотенца, старуха со слезами разспрашивала, что и какъ.

— О, успокойтесь… Этотъ малый увѣрилъ меня, что положеніе очень опасное, и я даже захватилъ съ собой щипцы, но они мнѣ не понадобились… Дѣвушка пышетъ здоровьемъ и превосходно сложена. Все кончилось въ какихъ нибудь пять минутъ… Теперь дѣло акушерки, а я буду только присутствовать.

Онъ мылъ руки, говоря это, и сейчасъ же опять пошелъ къ больной. Лампа коптѣла; комната была погружена въ полутьму. Послышалось еще два-три слабыхъ, медленныхъ, какъ бы торжествующихъ стона, и вслѣдъ за ними ясный крикъ ребенка.

XXXVI.

Ампаро отдыхала утомленная, блѣдная, послѣ только что окончившихся мучительныхъ родовъ. По мѣрѣ того, какъ утренній свѣтъ пробивался въ окно, сознаніе возвращалось къ ней. Она тихо позвала Чинто.

— Что ты хочешь, милая?

— Бѣги скорѣе въ полковыя казармы… Кажется, что именно теперь выходитъ полкъ.

— Хорошо.

— Если тамъ нѣтъ дона Бальтазара, то бѣги къ нему въ домъ… Ты знаешь его домъ?

— Да, знаю. Что же ему сказать?

— Скажи ему… Посмотримъ, умѣешь ли ты говорить! Скажи ему, что у меня родился сынъ… Слышишь? Не ошибись…

— Хорошо… сынъ…

— Сынъ… Смотри не скажи — дочь, дуракъ! Сынъ, сынъ…

— И больше ничего?

— И что онъ знаетъ, чей это сынъ… и что если онъ хочетъ признать себя его отцомъ, то… крестины будутъ завтра.

— Больше ничего?

— Больше ничего… Скажи все это… и хорошенько…

Только что ушелъ Чинто, какъ пришла Анна, уходившая домой ночевать. Она вошла съ такимъ таинственнымъ видомъ, какъ будто имѣла сообщить что-то необыкновенное.

— А какъ поживаетъ эта чучелка? — спросила она, развертывая малютку съ красно-желтымъ лицомъ, сморщенными глазами и комической серьезностью, свойственной всѣмъ новорожденнымъ. Анна начала говорить съ нимъ, какъ съ взрослымъ, ощупала ему темячко, поняньчила и сѣла у изголовья подруги.

— Ты не слыхала? — сказала она, не въ силахъ больше скрывать новости. — Я встрѣтила портниху, которая работаетъ на семью Гарчіа… Ты не пугайся, милая, ты должна радоваться… Они уѣзжаютъ сегодня въ Мадридъ, потому что процессъ выигранъ, и они вступаютъ во владѣніе наслѣдствомъ.

Ампаро произнесла взволнованнымъ шепотомъ:

— Ну, и Богъ съ ними!

— Только не случилось бы съ ними чего нибудь дорогой… потому что портниха говоритъ, что наступила республика…

— Ее ужъ цѣлую недѣлю провозглашаютъ…

— Молчи, не разговаривай, а то съ тобой можетъ сдѣлаться горячка.

И «кумушка» снова занялась ребенкомъ, между тѣмъ какъ Ампаро, вся обливаясь холоднымъ потомъ, почти не понимала, что дѣлается около нея. Шаги Чинто привели ее въ себя. Она открыла свои глаза; на мертвенно-блѣдномъ лицѣ они казались больше и темнѣе. Чинто подошелъ на цыпочкахъ, своей обычной неловкой походкой. Онъ, очевидно, былъ чѣмъ-то смущенъ.

— Трудно мнѣ было добраться до казармъ, — началъ онъ съ своимъ деревенскимъ акцентомъ, возвращавшимся къ нему, когда онъ волновался. — Совсѣмъ нельзя идти… Настоящій бунтъ… Народъ, какъ помѣшанный, бѣгаетъ по улицамъ… Тамъ… говорятъ, что король ушелъ… что въ Мадридѣ республика…

Ампаро съ трудомъ приподнялась, откинула со лба прядь, влажныхъ отъ испарины, волосъ и прошептала:

— Что ты мнѣ толкуешь?

— Я тебѣ говорю, милая… Алькадъ и губернаторъ разставляютъ войско по угламъ улицъ… Со всѣхъ балконовъ вывѣшиваютъ цвѣтные ковры и шали…

— Наконецъ-то! — воскликнула больная, радостно всплеснувъ руками. — Говори, говори!

— Вотъ я и пошелъ въ казармы… Его тамъ нѣтъ…

— И ты бѣгомъ побѣжалъ къ нему домой? — вся дрожа, подсказала Ампаро.

— Побѣжалъ… и говорятъ, что…

— Кончай, проклятый!

— И говорятъ, что…

Чинто остановился, подыскивая подходящее выраженіе, но не нашелъ и, безнадежно махнувъ рукой, выпалилъ:

— Говорятъ, что его нѣтъ въ городѣ, потому что… потому что онъ вчера уѣхалъ въ Мадридъ!

Ампаро открыла ротъ, чтобы сказать что-то, но только глухой стонъ вырвался изъ ея устъ. Она запустила обѣ руки въ волоса и такъ сильно начала рвать ихъ, что нѣсколько черныхъ волнистыхъ волосковъ тутъ же упали на бѣлое одѣяло. Судорога свела ей пальцы. Наконецъ, она проговорила глухимъ голосомъ, обращаясь къ Чинто.

— Уйди отсюда, я сейчасъ встану. Я соберу народъ и подожгу этотъ проклятый домъ Собрадо.

— Да, уйди, — прибавила Анна. — Хорошія вѣсти ты принесъ, нечего сказать!

Но вмѣсто того, чтобы повиноваться, Чинто подошелъ къ кровати, гдѣ Ампаро, ослабѣвъ отъ минутной вспышки энергіи, лежала въ полномъ упадкѣ силъ.

— Милая, послушай, милая… — произнесъ онъ, желая придать нѣжность своему голосу, звучавшему, наоборотъ, въ эту минуту грубѣе обыкновеннаго. — Милая, не огорчайся, не убивайся… Тамъ… я… я буду отцомъ ребенка, и я… если хочешь, мы поженимся… а если ты не хочешь… то, то… я сдѣлаю, какъ ты хочешь…

Ампаро вскочила, съ негодованіемъ оскорбленной королевы. Она широко открыла свои большіе, горящіе лихорадочнымъ блескомъ глаза и крикнула:

— Прочь! Прочь отсюда, животное!.. Ты хочешь меня убить…

Бѣдный малый вышелъ изъ комнаты, съ низко опущенной головой, въ душѣ считая себя преступникомъ. А Ампаро сѣла на кровать, судорожнымъ движеніемъ схватила свое платье и торопливо стала одѣваться.

— Справедливости! — рыдала она. — Справедливости! Дайте справедливости народу… Virgen del Amparo! Virgen de la Guardio! Что же вы смотрите! Какъ вы выносите все это? Господи… обѣщанія клятвы… обѣщанія… права, которыя… Перебьемъ всѣхъ офицеровъ! Разнесемъ казармы!..

Начинался приступъ горячки; она заговаривалась… Голова у нея закружилась, въ вискахъ чувствовалась острая боль. Она упала на кровать почти безъ дыханія.

Анну освѣтила счастливая мысль. Она взяла ребенка и, не говоря ни слова, подставила его мягкій, влажный ротикъ къ груди матери. Двѣ крупныя слезы выступили на длинныхъ, черныхъ рѣсницахъ Ампаро и остановились. Но затѣмъ медленно покатились по блѣднымъ щекамъ, вызывая за собою другія, третьи, и цѣлый потокъ благодатныхъ слезъ облегчилъ изстрадавшуюся душу и измученное тѣло Ампаро.

А на дворѣ бушевалъ холодный февральскій вѣтеръ. Обнаженныя вѣтви деревъ ударялись о стѣны домика. Папиросницы, цѣлой толпой, возвращались съ фабрики. Онѣ шли не обычнымъ спокойнымъ, ровнымъ шагомъ, а шумливо, быстро, съ радостными, ликующими лицами, развѣвающимися по вѣтру мантильями. Проходя по улицамъ и размахивая цвѣтными платками, папиросницы кричали въ одинъ голосъ:

— Да здравствуетъ федеративная республика!..

---

1. Кварто — мелкая испанская монета.
2. Маленькая испанская монета.
3. Мелкая испанская монета.