Дочь Рыбачки (Бьёрнсон; Зенкевич)/ДО

Дочь Рыбачки
авторъ Бьёрнстьерне Бьёрнсон, пер. А. П. Зенкевич

Оригинал: норв. Fiskerjenten, опубл.: 1868. — Источникъ: «Изящная Литература», № 7, 1883. az.lib.ru

Дочь Рыбачки.

Романъ Біорнштирна Біорнсона^[1]. Переводъ А. П. Зенкевичъ.

I. Семья.

По берегамъ тѣхъ бухтъ, которыя издавна служатъ убѣжищами сельдямъ, при малѣйшей возможности возникаютъ обыкновенно маленькіе города. Про города эти можно выразиться нетолько, что они какъ бы вылѣзли изъ моря, но что издали они производятъ впечатлѣніе выброшенныхъ на берегъ обломковъ погибшихъ кораблей или же скученныхъ въ одно мѣсто рыбачьихъ барокъ, втянутыхъ на песокъ, въ защиту отъ бури. На болѣе близкомъ разстояніи замѣтно, что дома построены гдѣ попало; не рѣдкость увидѣть среди улицы какой нибудь морской выбросокъ, такъ какъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, во время прилива, море достигаетъ даже строеній; улицы каменисты и разбросаны въ разныя стороны, безъ малѣйшаго опредѣленнаго плана. Но вмѣстѣ съ тѣмъ города эти имѣютъ всѣмъ имъ общее важное качество: ихъ порты служатъ надежными убѣжищами самымъ большимъ кораблямъ, которые защищены въ нихъ также хорошо, какъ въ ящикѣ. Поэтому гавани эти очень цѣнятся моряками, которые спасаются въ нихъ въ то время, когда буря лишаетъ ихъ парусовъ и мачтъ.

Города эти мало оживлены; все движеніе сосредоточено въ гавани, гдѣ находятся барки и лодки рыбаковъ и гдѣ нагружаютъ и разгружаютъ корабли.

Въ городкѣ, въ которомъ происходитъ событіе, служащее поводомъ къ нашему разсказу, единственная улица тянется по набережной; она окаймлена, съ одной только стороны, рядомъ одноэтажныхъ домовъ изъ краснаго и бѣлаго кирпича и которые не граничатъ другъ съ другомъ, но раздѣлены между собой хорошенькими садиками. Эта длинная и широкая улица составляетъ собой весь городъ, и когда вѣтеръ дуетъ прямо съ моря, то легко узнать по запаху, какіе товары въ то время въ портѣ.

Жители держатъ себя тихо, не вслѣдствіе строгаго полицейскаго надзора, котораго обыкновенно даже вовсе не существуетъ, но изъ боязни сплетень, такъ какъ всѣ знаютъ другъ друга. Если выйти на улицу, то необходимо кланяться передъ каждымъ окномъ, у котораго, почти безъ исключенія, можно увидѣть почтенную матрону, готовую заплатить за вашу любезность такимъ же привѣтствіемъ; кромѣ того неизбѣжно кланяться и со всѣми, кого встрѣчаешь, потому что эти тихіе обитатели, даже и во время прогулки, не позабываютъ думать о томъ, что прилично и что нѣтъ вообще, и какъ должны относиться къ каждому изъ нихъ въ частности.

Кто позволитъ себѣ переступить границу, приличную его общественному положенію и сословію, тотъ сильно навредитъ себѣ; потому что всѣ вѣдь знакомы не только лично съ нимъ, но и съ его отцемъ и дѣдомъ, и въ подобномъ случаѣ сейчасъ начинаютъ издалека, доискиваясь, не было ли кого изъ прежнихъ поколѣній, подавшаго уже поводъ къ порицанію.

Много лѣтъ тому назадъ поселился въ этомъ городкѣ нѣкій почтенный человѣкъ, по имени Перъ Ользенъ.

Прибылъ онъ изъ внутренней части страны, гдѣ содержалъ себя ремесломъ разнощика, а также игрой на скрипкѣ.

Онъ открылъ лавочку, разсчитывая на знакомыхъ покупателей и сталъ торговать, кромѣ предметовъ, которые онъ разносилъ по домамъ, хлѣбомъ и водкой.

Изъ комнаты, позади лавочки, слышались его шаги и звуки скрипки, на которой онъ наигрывалъ разные танцы и свадебные марши.

Расхаживая и наигрывая, онъ то и дѣло кидалъ взглядъ на стеклянную дверь и слѣдилъ, не вошелъ ли въ лавку покупатель.

Какъ только кто нибудь переступалъ порогъ, онъ тотчасъ же прерывалъ пьесу, заканчивая ее трелью, и шелъ на встрѣчу своему кліенту.

Дѣла его пошли прекрасно; онъ женился и вскорѣ у него родился сынъ, котораго онъ окрестилъ не просто Перомъ, а Петеромъ.

Маленькій Петеръ долженъ былъ получить то, чего такъ не доставало его отцу… т. е. образованіе; мальчикъ былъ опредѣленъ въ латинскую школу.

Когда маленькіе товарищи Петера, вмѣсто того чтобы сдѣлаться его пріятелями, не желали даже играть съ нимъ, оттого что онъ былъ сыномъ Пера Ользена и, отколотивъ, прогоняли домой, Перъ Ользенъ, въ свою очередь, колотилъ его и отсылалъ въ школу; могъ ли бы иначе ребенокъ быть хорошо воспитаннымъ?

И такъ маленькій Петеръ оказался въ школѣ совсѣмъ одинокимъ; онъ сталъ лѣнивъ и до того ко всему апатиченъ, что, сколько ни билъ его отецъ, никогда не могъ онъ вызвать у него ни слезъ, ни улыбки.

Ользену наконецъ самому надоѣли эти колотушки; онъ пересталъ бить сына и посадилъ его за прилавокъ.

Велико было его изумленіе когда онъ увидѣлъ, что Петеръ ловко подавалъ каждому, что требовалось, никогда не просыпавъ лишней крупинки, не позволивъ положить себѣ въ ротъ даже изюменки, но все взвѣшивалъ, сосчитывалъ и записывалъ, правда очень медленно, но съ замѣчательной аккуратностью. И все это дѣлалось хладнокровно и безъ произнесенія одного лишняго слова.

Отецъ пріободрился и, съ новыми надеждами, послалъ его, на кораблѣ съ сельдями, въ Гамбургъ, гдѣ помѣстилъ его въ комерческую школу, для изученія правилъ тонкаго обхожденія.

Петеръ пробылъ тамъ восемь мѣсяцевъ… они показались ему нескончаемо длинными.

Онъ вернулся, привезя съ собой шесть полныхъ паръ платья, которыя, во избѣжанія пошлины, онъ всѣ надѣлъ на себя.

Когда онъ избавился отъ своей искусственной полноты, то оказался такимъ же, какимъ былъ восемь мѣсяцевъ тому назадъ.

Ходилъ онъ прямо, вытянувшись, руки у него висѣли по сторонамъ, какъ палки; на поклоны онъ отвѣчалъ съ порывистой быстротой, внезапно сгибаясь и снова выпрямляясь, какъ будто суставы у него были на пружинахъ.

Онъ представлялъ изъ себя квинтэссенцію вѣжливости, но все, что онъ дѣлалъ, онъ дѣлалъ молча и съ нѣкоторой робостью.

Онъ вздумалъ писать свою фамилію не по прежнему Ользенъ, но Оульзенъ, что подало поводъ городскимъ школьникамъ сочинить слѣдующую остроту на его счетъ. Вопросъ: «Что Петеръ Ользенъ пріобрѣлъ въ Гамбургѣ?» Отвѣтъ: «Букву.»

Онъ намѣревался измѣнить также свое имя и называться не Петеромъ, а Педро, но несчастное «у» причинило ему столько непріятностей, что онъ долженъ былъ отказаться отъ своего желанія и подписывался просто: П. Оульзенъ.

Въ двадцать два года онъ женился на продавщицѣ-простухѣ съ красными, грубыми руками; въ домѣ нужна была хозяйка, отецъ состарѣлся, а мать умерла и все же выгоднѣе было обзавестись женой, нежели временной экономкой.

Черезъ двѣнадцать мѣсяцевъ послѣ свадьбы жена подарила ему сына, котораго онъ тотчасъ же назвалъ Педро.

Почтенный Перъ Ользенъ, ставъ такимъ образомъ дѣдомъ и увидѣвъ въ этомъ событіи косвенный намекъ на свою старость, рѣшилъ передать дѣла сыну; самъ же сталъ проводить время, сидя на скамейкѣ у своей двери и покуривая глинянную трубочку.

Однажды, имъ овладѣлъ такой приливъ тоски, что ему вдругъ страшно захотѣлось какъ можно скорѣе умереть, а такъ какъ всѣ желанія его обыкновенно исполнялись сами собой, то тоже случилось и съ этимъ послѣднимъ.

Если сынъ его Петеръ унаслѣдовалъ отъ отца способность къ торговлѣ, то къ внуку повидимому перешла отъ дѣда любовь къ музыкѣ.

Педро съ трудомъ учился грамотѣ, но еще маленькимъ мальчикомъ умѣлъ пѣть и порядочно игралъ на флейтѣ; онъ былъ близорукъ, но съ добрымъ сердцемъ.

Все это сильно раздражало его отца, который хотѣлъ сдѣлать изъ него такаго же торговца, какимъ былъ самъ.

Когда Педро забывалъ что нибудь, его не бранили и не били какъ Петера, но его щипали; дѣлалось это совершенно спокойно, можно сказать даже любезно, но безпрестанно, по самому ничтожному поводу.

Мать его, раздѣвая его вечеромъ, считала черныя и синія пятна; она цѣловала больныя мѣста, но не дѣлала при этомъ никакихъ замѣчаній. Она также отъ времени до времени получала щипки.

Каждый разъ, какъ у Педро было разорвано платье, онъ донашивалъ старые гамбургскіе костюмы; если на книжкахъ оказывалось пятно, отвѣчать приходилось ей.

Немудрено послѣ этого, что только и слышно было въ домѣ:

— Не дѣлай этого, Педро!… Осторожнѣе, Педро! Да не забывай же, Педро! Педро, Педро, помни же, помни хорошенько!

Такъ что, если Педро боялся больше отца, за то мать надоѣла ему до невѣроятія.

Товарищи не преслѣдовали его, но не обращали на него никакаго вниманія, потому что въ первый же разъ, когда они начали бороться съ нимъ и онъ принялся плакать, умоляя не портить ему платья, они оставили его въ покоѣ, давъ ему прозвище «половая щетка».

Онъ походилъ на больнаго, ощипаннаго утенка, ковылявшаго позади стада и подбиравшаго втихомолку, что только удавалось перехватить; никто ничѣмъ не дѣлился съ нимъ, и онъ ни съ кѣмъ ничѣмъ не дѣлился.

Однако онъ замѣтилъ, что дѣти бѣдняковъ обращались съ нимъ болѣе сносно; дѣти эти знали, что положеніе его родителей лучше, нежели ихъ, и поэтому переносили его.

Большая здоровая дѣвочка, главный коноводъ этой ватаги, взяла его подъ свое покровительство.

Онъ не могъ вдоволь насмотрѣться на нее; волосы у нея были черные, какъ воронье крыло, они вились отъ природы, и она никогда не расчесывала ихъ иначе, какъ пальцами; при этомъ огромные, смѣлые сѣрые глаза; все въ ней очаровывало Педро.

Она была постоянно занята, постоянно въ движеніи: лѣтомъ съ босыми ногами и голыми руками подъ яркимъ солнцемъ; зимой въ легкомъ платьѣ, годномъ другимъ только для лѣта.

Отецъ ея былъ въ одно и тоже время кормчимъ и рыбакомъ; она же то и дѣло ходила то въ одну, то въ другую сторону; она продавала рыбу, которую ловилъ отецъ, а когда тотъ уѣзжалъ по обязанностямъ своей другой профессіи, она садилась одна въ барку и сама отправлялась на рыбную ловлю. Всякій, кто встрѣчалъ ее, не могъ не обернуться, чтобы еще разъ не взглянуть на нее — такимъ довольствомъ собою и счастьемъ дышала вся ея фигура.

Имя ея было Гунландъ, но всѣ звали ее просто «рыбачка», и это прозвище принималось ею, какъ заслуженное отличіе.

Въ играхъ она принимала всегда сторону слабаго, единственно изъ природной склонности оказывать покровительство.

Въ то время покровительствомъ пользовался у нея въ особенности Педро.

Въ баркѣ Гунландъ, Педро могъ спокойно разыгрывать на своей флейтѣ, которая была строго изгнана изъ родительскаго дома, гдѣ опасались, чтобы музыка не мѣшала его ученью.

Гунландъ увозила его съ собою на фіорды; брала его съ собой, когда уѣзжала въ море; затѣмъ онъ сталъ сопутствовать ей въ ея ночныхъ рыбныхъ ловляхъ.

Въ эти дни они уѣзжали подъ вечеръ, во время заката, иногда при яркомъ блескѣ лѣтняго солнца; онъ или игралъ на флейтѣ, или слушалъ, какъ она разсказывала ему, что было ей извѣстно… про сиренъ и наядъ, про кораблекрушенія и далекія страны, то есть про все, что узнала она отъ матросовъ.

Она всегда дѣлилась съ нимъ своими продуктами, запасами и точно также охотно дѣлилась и познаніями, потому что если Педро часто уходилъ изъ дому, не взявъ съ собой ничего съѣстнаго на дорогу, то еще меньше этого выносилъ онъ духовной пищи изъ школы.

Они гребли обыкновенно до тѣхъ поръ, пока солнце не садилось за горами, тогда они бросали якорь у маленькаго островка и зажигали огни, или, лучше сказать, она собирала сухія вѣтви и устраивала костеръ, онъ же только смотрѣлъ на нее.

Потомъ она укутывала его въ старую куртку своего отца и одѣяло, которое привозила съ собой; во все время, пока онъ спалъ, она поддерживала огонь, распѣвая, чтобы самой не задремать, отрывки народныхъ гимновъ и балладъ, сначала громко, пока онъ не засыпалъ, потомъ вполголоса.

Когда вставало солнце, возвѣщавшее о своемъ появленіи яркой полосой золотистаго свѣта на верхушкахъ горъ, она его будила.

Лѣса оставались еще темными и мрачными, луга — черными и унылыми; но вскорѣ эти самые лѣса и луга озарялись огненными лучами, часть горъ освѣщалась, и вся природа, съ ея разнообразными красками, обагрялась яркимъ свѣтомъ восходившаго солнца.

Тогда они спускались въ барку, и при легкомъ утреннемъ вѣтеркѣ, оставляя за собой серебристый слѣдъ на темномъ морѣ, легко подплывали къ мѣсту, гдѣ были въ сборѣ другіе рыболовы.

Съ наступленіемъ зимы, поѣздки ихъ прекращались; Педро ходилъ тогда къ ней; онъ часто бывалъ у нея; садился и все время смотрѣлъ на нее, какъ она работала; оба говорили мало; казалось, они только ждали лѣта.

Когда снова вернулось лѣто, это новое, для Педро, чувство ожиданія не осуществилось.

Отецъ Гунландъ умеръ, и она уѣхала изъ города; Педро по совѣту учителей былъ взятъ изъ школы и водворенъ въ лавкѣ.

Онъ помогалъ матери, такъ какъ отецъ начиналъ хворать и наконецъ, сдѣлавшись бѣлѣй той муки, которую онъ отвѣшивалъ своимъ покупателямъ, слегъ въ постель.

Но и больной, лежа въ комнатѣ за лавкой, онъ продолжалъ наблюдать за дѣлами; онъ требовалъ отчета въ каждой проданной вещи и увѣрялъ, что ничего не слышитъ, когда сынъ и жена подходили къ нему не на достаточно близкомъ разстояніи, — увѣрялъ для того, чтобы могъ ущипнуть ихъ.

Когда перегорѣло масло въ этой тусклой лампѣ, она погасла.

Жена оплакивала его, хотя сама не знала почему, но сынъ не пролилъ ни одной слезинки.

У нихъ осталось довольно, чтобы прожить безбѣдно, поэтому они прекратили торговлю, предали забвенію всѣ заботы и непріятности и обратили лавку въ пріемную.

Мать усѣлась у окошка съ вязаньемъ чулка. Педро устроился въ комнатѣ на другой сторонѣ дома и отдался игрѣ на флейтѣ; но какъ только подошло лѣто, онъ тотчасъ же пріобрѣлъ себѣ парусную лодку.

Онъ отправился къ маленькому островку и улегся на томъ мѣстѣ, гдѣ обыкновенно садилась Гунландъ.

Однажды, когда онъ, такимъ образомъ, лежалъ тамъ на травѣ, онъ вдругъ замѣтилъ барку, которая прямо направлялась къ тому мѣсту, гдѣ былъ онъ.

Каково же было его изумленіе, когда барка пристала къ берегу и изъ нея вышла Гунландъ!

Она не измѣнилась, но только немного выросла.

Увидѣвъ Педро, она слегка отступила; ей не приходило въ голову, что онъ также долженъ былъ вырости.

Она не нашла его по прежнему блѣднымъ и худымъ, онъ не былъ болѣе болѣзненнымъ и слабымъ, но сдѣлался массивнымъ и вялымъ.

При взглядѣ на нее, однако, мечты объ исчезнувшихъ счастливыхъ дняхъ, зажгли въ глазахъ Педро несвойственный имъ огонекъ; она подошла, и казалось, съ каждымъ ея шагомъ Педро становился моложе.

Когда она совсѣмъ приблизилась къ нему, онъ принялся хохотать, какъ ребенокъ, болтать, какъ дитя.

Его старческое лице скрывало подъ собой состарѣшееся дитя… онъ только выросъ, но не возмужалъ.

Не смотря на это, ей нуженъ былъ именно этотъ ребенокъ; она пріѣхала именно для него, но теперь она не знала что ей съ нимъ дѣлать; она смѣялась и краснѣла.

Первый разъ въ жизни Педро почувствовалъ невольно, что въ немъ пробудилась какая-то сила.

Въ эту минуту онъ сталъ хорошъ — быть можетъ всего на какое нибудь мгновеніе… но этого мгновенія было довольно, чтобы побѣдить ее.

У нея была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя любятъ только слабыхъ, тѣхъ, которые нуждаются въ покровительствѣ.

Она хотѣла пробыть въ городѣ два дня, прожила же въ немъ два мѣсяца.

Въ продолженіе этихъ двухъ мѣсяцевъ Педро развился во всемъ больше, чѣмъ за все время своего юношества; пробужденіе его отъ прежней мечтательности и неподвижности дошло до того, что онъ сталъ дѣлать планы о будущемъ: онъ поѣдетъ за границу, начнетъ изучать серьезно музыку и сдѣлаетъ профессію изъ своей игры на флейтѣ…

Но когда однажды онъ сообщилъ ей о своихъ планахъ, она поблѣднѣла.

— Да, это отлично, но для этого нужно прежде, чтобы мы были обвѣнчаны! сказала она.

Онъ посмотрѣлъ на нее; она спокойно выдержала его взглядъ; оба разомъ покраснѣли.

— Однако, что скажутъ на это? замѣтилъ онъ.

Гунландъ никогда, ни одной секунды не предполагала, чтобъ у него могла быть собственная воля, противоложная ея волѣ, по той простой причинѣ, что у нея не могло явиться желанія, которое не было бы въ одно и то же время и его желаніемъ.

Она прочла въ глубинѣ его души, что у него даже на минуту не было мысли раздѣлить съ нею что бы то ни было принадлежащее ему, а только то, что принадлежало ей.

Вначалѣ она протянула ему руку чисто изъ одного сожалѣнія… Полюбила она его только подъ конецъ.

О! если бы она еще немного приложила съ нимъ терпѣнія!

Онъ увидѣлъ, какъ она гнѣвно вспыхнула, и задрожалъ отъ страха.

— Мы поженимся! воскликнулъ онъ.

Она хорошо слышала его слова, но обида осталась… она сравнила свое безуміе съ малодушіемъ Педро, припомнила его замѣшательство и трусливый совѣтъ… и снова у нея закипѣло въ груди; едва ли когда нибудь любовь, зародившаяся еще въ дѣтствѣ, при лучахъ, заходившаго солнца и убаюканная волнами и звуками заунывныхъ пѣсень, имѣла такой грустный исходъ.

Она схватила Педро своими сильными руками, приподняла его на воздухъ, и швырнувъ на землю, съ наслажденіемъ принялась бить; затѣмъ она кинулась въ лодку, вернулась въ городъ и почти тотчасъ же изсчезла изъ него, уйдя черезъ горы, во внутрь страны.

Бѣдный Педро вышелъ утромъ изъ дому влюбленнымъ юношей, съ попыткой проявить себя зрѣлымъ человѣкомъ; онъ вернулся къ себѣ преждевременнымъ старикомъ, не узнавъ, что значитъ быть мущиной.

У него осталось одно воспоминаніе въ жизни… онъ потерялъ счастье по своей собственной глупости; на землѣ былъ только одинъ уголокъ, который онъ любилъ… но онъ не смѣлъ вернуться туда. Пока онъ размышлялъ о своемъ несчастіи и о томъ, какъ все это неожиданно случилось, проявившійся въ немъ призракъ воли исчезъ безвозвратно.

Уличные мальчики, замѣтя его странный видъ, принялись его безпощадно мучить, а такъ какъ онъ всегда сторонился отъ жителей и никто почти не зналъ его привычекъ и занятій, то никто не позаботился и принять его подъ свою защиту.

Онъ вскорѣ едва осмѣливался переступать порогъ своего дома, не только ходить по улицамъ.

Все его существованіе представляло непрестанную борьбу съ мальчиками; они впрочемъ оказали ему услугу, похожую на нападеніе мустиковъ въ невыносимо жаркій день; безъ этого рода постояннаго раздраженія онъ бы впалъ въ полную апатію.

Черезъ девять лѣтъ Гунландъ также внезапно вернулась въ городъ, какъ тогда исчезла изъ него.

Ее сопровождала дѣвочка лѣтъ восьми, вылитый портретъ ея въ эти годы, но у ребенка было что-то мечтательное и нѣжное.

Говорили, что Гунландъ вышла замужъ, получила послѣ мужа маленькій капиталецъ и вернулась съ тѣмъ, чтобы открыть здѣсь гостинницу для моряковъ.

Предпріятіе ея удалось на славу.

Понемногу къ ней стали заходить негоціанты и хозяева кораблей для переговоровъ съ нужными имъ людьми; моряки въ свою очередь искали у нея случая добыть себѣ работу.

Она не брала никогда ни копѣйки за подобнаго рода сдѣлки, но за то деспотичнымъ образомъ пользовалась тѣмъ вліяніемъ, какое это посредничество ей давало.

Хотя она была женщина и почти не выходила изъ своего дома, но пользовалась властью во всемъ городѣ.

Ее называли обыкновенно «Гунландъ съ Холма»; старое же ея прозвище «рыбачка» перешло къ ея дочери, предводительницѣ всѣхъ уличныхъ ребятишекъ.

Исторію именно этой дѣвочки мы и намѣрены разсказать; она унаслѣдовала энергическую натуру своей матери, а жизнь дала ей случай примѣнить эти врожденныя свойства на дѣлѣ.

II. Школа.

Изо всѣхъ городскихъ садиковъ, изобиловавшихъ осенними цвѣтами послѣ недавно шедшаго дождя, доносился ароматъ.

Солнце садилось за горами, покрытыми вѣчными снѣгами; небо бросало издали послѣдніе отблески на снѣжныя вершины; ближайшія горы были уже погружены въ тѣнь, и только расположенные на отдаленныхъ высотахъ лѣса еще ясно выступали на горизонтѣ; также явственно виднѣлись маленькіе островки на фіордахъ, тянувшіеся нитью, какъ рядъ жемчужинъ въ ожерельѣ.

Море было спокойно; въ портъ только что зашелъ большой корабль.

Жители, мирно разсѣвшись на деревянныхъ крылечкахъ, полускрытыхъ подъ кустами развѣсистыхъ розъ, переговаривались съ сосѣдями, или обмѣнивались привѣтствіями съ проходящими, направлявшимися къ окраинамъ города.

Лишь издали долетавшій звукъ фортепьяно мѣшалъ разговору, не нарушая нисколько однако царствовавшаго надъ всѣмъ чувства общаго успокоенія, внушеннаго зрѣлищемъ послѣдняго потухавшаго луча солнца, которое засыпало надъ гладкою поверхностью моря.

Вдругъ изъ города поднялся непривычный шумъ; можно было подумать, что мѣсто брали приступомъ.

Дѣвушки пронзительно кричали, мальчики неистовствовали, крики ура смѣшивались съ возгласами о помощи; матери бранились и звали дѣтей домой; толстый песъ городскаго сторожа лаялъ во всю глотку, остальныя собаки, услышавъ голосъ столь важной особы, по сочувствію и примѣру залились изо всей мочи дружнымъ хоровымъ лаемъ.

Всѣ повыбѣжали изъ домовъ; шумъ сдѣлался до того сильнымъ, что даже мировой судья приподнялся со ступеньки и произнесъ фразу, изобличавшую въ немъ безпокойство:

— Должно быть, что нибудь случилось!

Что это можетъ значить? спрашивали болѣе любопытные жители у тѣхъ, которые оставались на своихъ крылечкахъ.

— Мы ничего не знаемъ, но должно быть, что нибудь да есть… отвѣчали тѣ.

— Да скажите, ради самаго Бога, что наконецъ случилось? допрашивали тѣхъ, которые шли съ мѣста происшествія.

Но такъ какъ улица расплывалась въ ширину къ морю, то прошло не мало времени, пока наконецъ отвѣтъ: это опять «рыбачка», долетѣлъ до разныхъ концевъ города.

Предпріимчивая дѣвочка, пользуясь популярностью матери и увѣренная въ покровительствѣ моряковъ, которые знали, что за свою преданность могли расчитывать на чарки пополнѣе во главѣ цѣлой арміи уличныхъ ребятишекъ направила атаку на большую яблоню въ огородѣ Педро Ользена.

Она долго обдумывала свой планъ.

Часть мальчишекъ должна была отвлечь вниманіе Педро, стуча ему въ окна; въ это же время одному изъ осаждавшихъ велѣно было трясти дерево, а другимъ — швырять по разнымъ направленіямъ, черезъ заборъ, упавшіе яблоки, не съ тѣмъ, чтобы красть ихъ… упаси Боже! но просто для того, чтобы подурачиться.

Объ этой остроумной затѣѣ сообщено было всей компаніи въ тотъ же день подъ заборомъ сада Педро; но судьбѣ было угодно, чтобы именно въ это самое время Педро сидѣлъ по ту сторону забора и слышалъ все до единаго слова.

Незадолго до назначеннаго часа, городской сторожъ, со своей собакой, были введены въ домъ; обоихъ прекрасно угостили, что, какъ извѣстно, лучшее средство придать рвенія людямъ и животнымъ.

Педро предоставилъ шалунамъ полную волю стучать въ окна со стороны фасада, самъ же, со своими защитниками, тихонько притаился въ комнаткѣ въ задней части дома.

Вскорѣ изъ-за забора выглянула кудрявая головка рыбачки, и за нею цѣлая толпа ребятишекъ съ испуганными личиками и осторожно глазѣвшихъ по сторонамъ.

Когда всѣ перелѣзли чрезъ заборъ въ огородъ, они молча собрались вокругъ дерева; уже рыбачка, перецарапавъ себѣ голыя ноги, долѣзла до верхушки яблони и собралась начать трясти ее, какъ вдругъ дверь изъ дома открылась, и изъ нея кинулись на атаковавшихъ: Педро, сторожъ и собака.

Изъ груди мальчишекъ вырвался крикъ ужаса; толпа дѣвчонокъ, весело дравшихся между собою по ту сторону забора, теперь вообразивъ, что кого нибудь убили въ саду, начали неистово кричать; тѣ изъ мальчишекъ, которымъ удалось убѣжать, оглашали воздухъ громкими ура, другіе, которыхъ схватили, ревѣли и визжали; тѣ, которыхъ застигли верхомъ на заборѣ, стонали подъ ударами хлыста; къ довершенію общаго смятенія, сбѣжавшіяся старухи присоединили къ гвалту, поднятому дѣтьми, свои крикливые и ворчливые голоса.

Даже самъ Педро и городской сторожъ встревожились и начали переговоры съ дѣвчонками, чѣмъ тотчасъ же воспользовались мальчишки для того, чтобы убѣжать.

Собака, поднявшая шумъ больше всѣхъ, перепрыгнула чрезъ заборъ и помчалась въ догонку; игра показалась всѣмъ забавной и, вотъ мальчишки, дѣвчонки, собака, какъ перелетная стая дикихъ утокъ, стремглавъ побѣжали по всему городу, крича изо всей силы.

Сама рыбачка притаилась, какъ мышенокъ, на макушкѣ дерева, въ надеждѣ, что ее никто не замѣтилъ.

Прикрытая густыми вѣтвями, она слѣдила сквозь листья за ходомъ сраженія.

Когда сторожъ, потерявъ терпѣніе, вышелъ изъ сада для переговоровъ со старухами, Педро Ользенъ, оставшись одинъ, вернулся къ дереву и, поднявъ голову, крикнулъ:

— Слѣзай сейчасъ, гадкая обезьяна!

Ни одинъ листокъ не шелохнулся.

— Слышишь, сходи! Я вѣдь знаю, что ты тамъ!

Ничто не двигалось.

— Ну, такъ я пойду за ружьемъ и въ тебя выстрѣлю, тогда посмотримъ!

— Ай, ай, ай… раздалось съ верхушки дерева.

— Да, да, кричи теперь тамъ, а я, такъ таки въ тебя выстрѣлю и ужъ не промахнусь…

— Ай, ай, ай, ай! Боюсь, боюсь…

— А! боишься теперь! Ты-то затѣйщища и есть, я вѣдь знаю. Теперь ты у меня въ рукахъ.

— Ой, мой миленькій, ой дядинька, утеночекъ мой, никогда больше не буду… никогда!..

И въ ту же минуту Петра швырнула ему прямо въ носъ гнилое яблоко.

Пока онъ обтирался, ей удалось слѣзть съ дерева и добѣжать до плетня; прежде, чѣмъ онъ нагналъ ее, она уже почти въ одинъ прыжокъ перескочила чрезъ преграду, но увидя совсѣмъ близко непріятеля, поскользнулась и упала.

Когда онъ схватилъ ее, она взвизгнула до того пронзительно и дико, что онъ былъ озадаченъ и выпустилъ ее.

Этотъ ужасный крикъ тотчасъ же собралъ толпу, по ту сторону забора; услышавъ голоса, дѣвчонка ободрилась, и къ ней вернулась ея смѣлость.

— Оставьте меня въ покоѣ, а то я пожалуюсь мамѣ! крикнула она съ угрожающимъ видомъ.

Она была тогда непобѣдима.

Лице ея показалось Педро знакомымъ.

— Скажешь мамѣ?… А кто твоя мать? воскликнулъ онъ.

— Гунландъ cъ Холма, Гунландъ рыболовка! отвѣчала она съ торжествомъ, замѣтя въ немъ смущеніе.

Педро былъ такъ близорукъ, что никогда до того не видѣлъ хорошо дѣвочки, и быть можетъ, онъ былъ единственнымъ во всемъ городѣ, который не зналъ въ лице «рыбачку»; притомъ онъ и не подозрѣвалъ даже, что Гунландъ возвратилась.

— Какъ зовутъ тебя? воскликнулъ онъ, какъ помѣшанный.

— Петра! крикнула она еще громче.

— Петра! снова воскликнулъ Педро.

И онъ убѣжалъ къ себѣ, какъ будто въ образѣ дѣвочки представился ему самъ дьяволъ.

Но внезапная блѣдность вслѣдствіе страха очень похожа на блѣдность, вызванную гнѣвомъ.

Петра подумала, что онъ побѣжалъ за ружьемъ и въ ужасѣ ей казалось, что пуля уже сидѣла у нея въ спинѣ.

Ворота изъ сада были настежь отворены, она стремглавъ вылетѣла изъ лихъ и побѣжала безъ оглядки; съ блуждающими глазами, съ черными кудрями, развѣвавшимися по плечамъ, она представляла собою живое олицетвореніе страха.

Собака, которую она встрѣтила на пути, кинулась съ лаемъ въ догонку за нею; наконецъ Петра добралась до дому и прямо бросилась къ матери, выходившей въ эту минуту изъ кухни съ миской супу въ рукахъ.

Дѣвочка толкнула ее; ребенокъ и миска очутились на поду.

— А, чортъ! воскликнула Гунландъ въ отвѣтъ на двойное паденіе.

Петра, лежа среди черепковъ и вся перепачканная въ супѣ, продолжала кричать:

— Онъ хочетъ стрѣлять по мнѣ, мама! Да, да, стрѣлять въ меня!

— Кто это хочетъ стрѣлять въ тебя, дрянная дѣвчонка?

— Онъ… Педро Ользенъ; мы, знаешь, добрались до его яблоковъ… тамъ у него въ саду… (Она никогда не смѣла солгать).

— О комъ говоришь ты, дитя?

— О Педро Ользенѣ; онъ бѣжитъ за мной съ большимъ ружьемъ… онъ убьетъ меня!

— Педро Ользенъ!… съ негодованіемъ сказала Гунландъ.

И затѣмъ она принялась смѣяться.

Дѣвочка горько плакала и хотѣла непремѣнно спрятаться; но мать наклонилась къ ней и, притянувъ ее къ себѣ за руку, прижала ее къ груди.

— Сказала ли ты Педро Ользену, кто ты такая? проговорила она, сжавъ свои бѣлые зубы.

— Да, отвѣтила Петра.

Но мать сдѣлала видъ, что не слышала или не поняла отвѣта и нѣсколько разъ повторила свой вопросъ.

— Да сказала ла ты — чья ты дочь?

— Да, да, да.

И дѣвочка съ мольбой посмотрѣла на мать.

Мать выпрямилась во весь ростъ:

— И онъ тебя слышалъ, понялъ?… Что же онъ сказалъ тогда?

— Онъ побѣжалъ къ себѣ за ружьемъ; онъ хотѣлъ убить меня.

— Онъ… убить — тебя?

Она принялась снова хохотать; въ тонѣ ея звучали злоба и презрѣніе.

Дѣвочка испугалась и тихонько пробралась въ уголъ, гдѣ принялась обтирать платье, все облитое супомъ, продолжая плакать. Вдругъ мать близко подошла къ ней.

— Слушай ты, — сказала она, сильно ее дернувъ; — если ты когда нибудь опять пойдешь къ нему, станешь его слушать и съ нимъ разговаривать, да накажетъ васъ обоихъ Богъ… Такъ и скажи ему отъ меня, такъ таки и передай отъ меня, грозно повторила она, видя, что дѣвочка молчала.

— Хорошо, хорошо, скажу…

— Не забудь, передай ему отъ меня, сказала Гунландъ, понижая голосъ, и затѣмъ она ушла. Петра вымылась, надѣла на себя праздничное платье и усѣлась на скамейкѣ.

Но при воспоминаніи о своемъ недавномъ страхѣ, она снова принялась всхлипывать.

— Отчего ты, дѣвочка, плачешь? спросилъ кто-то такимъ мягкимъ голосомъ, какаго она никогда не слыхала прежде.

Она подняла голову и увидѣла передъ собою высокаго и стройнаго мущину, съ лицемъ, отличавшимся благородствомъ.

Тотчасъ же она поднялась съ мѣста, узнавъ въ немъ Ганса Одегарда, молодаго человѣка, котораго уважалъ весь городъ.

— Отвѣть мнѣ, о чемъ ты плакала, милая?

Она посмотрѣла на него и прямодушно разсказала, что бѣгала въ садъ Педро Ользена за яблоками, и не одна она, но и другіе мальчишки и что ихъ поймали городской сторожъ и Педро. Но вспомнивъ, какъ ея мать смѣялась надъ ея разсказомъ о ружьѣ, она побоялась дойти до конца и только тяжело вздохнула.

— Трудно повѣрить, — сказалъ онъ, — чтобы такая маленькая дѣвочка, и уже могла быть такъ нехорошей!

Петра снова посмотрѣла на него: она уже знала, что поступила дурно, ей доказали это, назвавъ ее «гадкой обезьяной». Теперь ей стало стыдно.

— Какая жалость, что ты не ходишь въ школу, — продолжалъ онъ — не знаешь ни заповѣдей Господнихъ, ни того, что считается хорошимъ, а что дурнымъ.

Она стояла передъ нимъ, потупившись и перебирая складки своего платья, и отвѣчала, что мать не желаетъ посылать ее въ школу.

— Такъ что ты даже не умѣешь читать?

— Нѣтъ… читать я могу.

Онъ вынулъ изъ кармана маленькую книгу и положилъ ее ей въ руки. Она открыла книгу, перевернула и посмотрѣла переплетъ. Онъ сталъ просить, чтобы она прочла ему, но она почувствовала такое смущеніе, что опустила глаза; лице у нея осунулось, и она принялась вся дрожать.

— Бо-же, Бо-же! Го-спо-ди, Го-спо-ли Ми-ло-сер-дный, Ми-ло-сер-дн…

— И это ты называешь умѣть читать… А тебѣ вѣдь не меньше двѣнадцати лѣтъ! Неужели тебѣ не хотѣлось бы научиться грамотѣ?

Заплакавъ, она отвѣчала, что напротивъ, очень была бы рада.

— Такъ пойдемъ со мной; мы сейчасъ же и начнемъ.

Она сдѣлала движеніе, но по направленію къ дому.

— Хорошо, это хорошо, я понимаю, ты хочешь спросить позволенія у матери.

Въ это самое время прошла мимо Гунландъ, и увидя дочку съ постороннимъ человѣкомъ, подошла къ порогу двери.

— Онъ хочетъ учить меня читать, сказала дѣвочка нерѣшительнымъ голосомъ.

Та ничего не отвѣтила, но подбоченясь, посмотрѣла на Одегарда.

— Дитя ваше — полная невѣжда, — сказалъ онъ. — Оставляя ее въ этомъ состояніи вы не имѣете оправданія ни передъ Богомъ, ни передъ людьми.

— Кто вы? спросила Гунландъ рѣзкимъ тономъ.

— Гансъ Одегардъ, сынъ вашего пастора.

Лице Гунландъ нѣсколько смягчилось; она слышала о немъ всегда одно хорошее.

— Я обратилъ вниманіе на вашу дѣвочку, встрѣчая ее иногда въ то время, когда пріѣзжаю домой, — сказалъ онъ. — Еще сегодня я думалъ о ней. Нельзя долѣе позволять ей тратить энергію на дурныя шалости.

Лице матери ясно выражало «какое вамъ до этого дѣло»? Гансъ, не смотря на это, спокойно спросилъ:

— Но полагаю, будетъ же она чему нибудь учиться?

— Нѣтъ.

Лице молодая человѣка покрылось слегка румянцемъ.

— Почему? сказалъ онъ

— А вы убѣждены, что люди, получившіе образованіе, лучше другихъ?

Гунландъ имѣла единственный опытъ въ жизни… но она хорошо помнила о немъ.

— Я пораженъ, что можно даже дѣлать подобный вопросъ.

— Ну, какъ вы тамъ себѣ хотите, но я то знаю, что они не лучше насъ, простыхъ людей.

Она сошла съ крыльца, намѣреваясь удалиться и положить конецъ этому разговору, но онъ сталъ передъ нею.

— Вы не исполняете своей обязанности, — сказалъ онъ; — вы — дурная мать.

Гунландъ окинула его взглядомъ съ головы до ногъ.

— Кто это говоритъ? сказала она;' продолжая идти.

— Вы сами, вы это только что потвердили; если бы вы не были несправедливы, то поняли бы, что губите свое дитя.

Гунландъ обернулась; глаза ихъ встрѣтились, она видѣла, что онъ рѣшился заставить себя выслушать — это привело ее въ замѣшательство. До сихъ поръ ей приходилось имѣть дѣло съ матросами, купцами; тонъ молодаго человѣка былъ музыкой, непривычной ея уху.

— Что вы хотите дѣлать съ моей дѣвочкой? спросила она.

— Научить ее прежде всего тому, что необходимо для спасенія ея души, а затѣмъ отыскать въ ней ея настоящее призваніе.

— Изъ дочери моей не выйдетъ ничего, кромѣ того, что я захочу изъ нея сдѣлать.

— Неужели, не спросясь даже ее самой? Нѣтъ, она будетъ прежде всего тѣмъ, чѣмъ сдѣлаетъ ее Всевышній.

Гунландъ смутилась.

— Что вы разумѣете подъ этимъ? сказала она наконецъ, подходя къ нему ближе.

— Я хочу сказать, что она обязана развить въ себѣ способности, данныя ей Богомъ; онѣ и даны ей для того, чтобы она развивала ихъ.

Гунландъ совсѣмъ близко подошла къ нему.

— Такъ значитъ вы… а не я, ея мать, будете имѣть власть надъ нею? спросила она опять, какъ бы желая хорошо выяснить для себя этотъ вопросъ.

— Ничуть, — возразилъ онъ; — вы всегда сохраните вашу власть надъ нею; но вы не должны отворачиваться отъ совѣтовъ тѣхъ, которые лучше васъ знаютъ, гдѣ истина; а главное — вы обязаны быть покорной волѣ божьей.

Гунландъ съ минуту молчала.

— А что, если она сдѣлается ученою? сказала она; — она — простая бѣдная дѣвочка! прибавила мать, нѣжно смотря на дочь.

— Если она выйдетъ слишкомъ образованной для своей среды, то это же образованіе доставитъ ей другое положеніе — лучшее, отвѣтилъ онъ.

Гунландъ хорошо поняла смыслъ его слова; продолжая грустно смотрѣть на дочь и какъ бы отвѣчая громко самой себѣ, она проговорила:

— Но какъ это опасно!

— Намъ не слѣдуетъ останавливаться на этомъ предположеніи — возразилъ онъ мягкимъ голосомъ; — вопросъ въ томъ, чтобы поступать такъ, какъ приказываетъ долгъ.

Въ глазахъ Гунландъ пробѣжало странное выраженіе; она снова внимательно посмотрѣла на молодаго человѣка. Все въ немъ: голосъ, слова, выраженіе лица, дышало искренностью… и Гунландъ уступила.

Она подошла къ дочери и молча, въ волненіи положила ей руки на головку.

— Съ этого дня я берусь быть ея учителемъ до времени ея конфирмаціи, — сказалъ онъ, желая ободрить ее. — Я позабочусь о дѣвочкѣ.

— Такъ вы отнимите ее у меня?

Онъ вздрогнулъ и вопросительно взглянулъ на нее.

— Что жъ! Быть можетъ, вы правы и лучше меня знаете, какъ нужно поступить — сказала она, дѣлая надъ собою усиліе; — но все же, если бы вы не заговорили о волѣ божьей…

Она остановилась, погладила дочь по головкѣ, затѣмъ сняла со своей шеи платокъ и окутала имъ ребенка; это служило изъявленіемъ ея согласіе отпустить дочь къ ея молодому учителю. Послѣ этого она скрылась за домомъ, какъ бы не желая видѣть ихъ болѣе.

Молодымъ человѣкомъ внезано овладѣлъ страхъ, когда онъ представилъ себѣ ту отвѣтственность, какую, съ необдуманностью молодости, онъ взвалилъ на себя.

Дѣвочка казалась также испуганной; этотъ человѣка былъ первымъ, сломившимъ волю ея матери.

При такомъ положеніи дѣла взятъ былъ вступительный урокъ маленькой ученицы у своего учителя.

По мѣрѣ того, какъ проходило время, Гансу казалось, что не только съ каждымъ днемъ увеличивались познанія Петры, но что и умъ ея быстро развивался; случалось, что разговоръ принималъ у нихъ особенный характеръ.

Онъ выбиралъ изъ библіи или исторіи примѣры людей, которые были избранниками божьими. Онъ останавливался на Саулѣ, блуждавшемъ безъ цѣли; на Давидѣ, пастухѣ, смотрѣвшимъ за стадами своего отца, пока не пришелъ Самуилъ и не увелъ его съ собой. Еще съ большей любовью говорилъ онъ о великой миссіи искупленія человѣчества Спасителемъ, сошедшимъ на землю; онъ разсказывалъ ей, какъ Онъ, исполняя волю пославшаго его, зашелъ въ маленькую деревушку рыбаковъ; какъ эти простые рыбаки увѣровали въ Его ученіе и пошли за Нимъ, раздѣливъ съ Нимъ страданія, а послѣ смерти Его подвергнувшись гоненіямъ и какъ они переносили все безропотно и даже радостно потому что сознаніе исполненія возложеннаго на человѣка призванія даетъ ему силу бороться съ самыми большими испытаніями.

Мысль быть предназначенной для какой либо особенной миссіи до того стала тревожить и преслѣдовать умъ Петры, что наконецъ она рѣшилась обратиться къ Одегарду съ вопросомъ, каково должно быть ея предназначеніе.

Онъ пристально посмотрѣлъ на нее, такъ что кровь бросилась въ лице дѣвочки, и отвѣтилъ, что узнать это возможно, только испытавъ свои силы серьезнымъ трудомъ.

— Ваше назначеніе можетъ быть весьма скромно, — сказалъ онъ; — каждый на землѣ имѣетъ свое собственное призваніе.

Ею овладѣла еще большая противъ прежняго горячность, придававшая всему, что она дѣлала, занятіямъ и играмъ, особенную силу и жизнь; ея блѣдное личико еще болѣе поблѣднѣло, и безъ того худощавая, она стала еще тоньше. Въ головѣ у нея блуждали постоянно разныя мечты и несбыточныя желанія; ей хотѣлось обрѣзать свои локоны, одѣться въ мужское платье и уѣхать на войну, гдѣ бы она могла отличиться и натворить великихъ дѣлъ!

Но однажды ея учитель сказалъ ей, что у нея прекрасные волосы и что нужно хорошенько расчесывать ихъ и вообще о нихъ заботиться.

Она тотчасъ же стала заниматься ими и ради своихъ длинныхъ шелковистыхъ кудрей пожертвовала идеей сдѣлаться героиней.

Позднѣе, въ ней еще сильнѣе сказалась женщина; она нѣсколько остыла въ своемъ рвеніи къ ученью, и другаго рода мечты овладѣли временно ея воображеніемъ.

III. Конфирмація.

Отецъ Ганса еще въ молодости покинулъ свой родной Одегардъ и переселился въ С…; тамъ его и прозвали Одегардомъ по мѣсту его родины.

Его очень полюбили, и изъ него вышелъ всѣми чтимый, ученый и знаменитый проповѣдникъ, получившій скоро большое вліяніе на свою паству, въ силу не только своего краснорѣчіе, но и личнаго примѣра.

«Онъ достойно носитъ свое платье», говорилъ народъ. Но человѣкъ этотъ, одареный желѣзной волей, долженъ былъ встрѣтить неодолимое сопротивленіе тамъ, гдѣ менѣе всего ожидалъ его.

Этотъ отпоръ, въ лицѣ оказавшаго его, былъ невыносимъ для пастора болѣе всякаго другаго.

У него было три дочери и сынъ.

Гансъ считался гордостью школы; отецъ самъ слѣдилъ за его уроками, и эти занятія были его лучшимъ удовольствіемъ.

У Ганса былъ другъ, которому онъ помогалъ идти вторымъ въ школѣ и котораго, послѣ матери, любилъ больше всего на свѣтѣ.

Они вмѣстѣ переходили изъ класса въ классъ, вмѣстѣ сдали нѣсколько экзаменовъ и уже были почти на выпускѣ, когда однажды, увлеченные разговоромъ, они спускались по лѣстницѣ ихъ общей квартиры до того быстро, что товарищъ Ганса оступился и упалъ, получивъ очень опасный ушибъ.

Черезъ нѣсколько дней онъ умиралъ отъ послѣдствій этого паденія.

Передъ смертью онъ умолялъ свою мать — вдову и имѣвшую другихъ дѣтей, изъ любви къ нему смотрѣть отнынѣ на Ганса, какъ на его роднаго брата.

Несчастная мать скоро послѣдовала въ могилу за сыномъ; но вѣрная обѣщанію, данному умирающему, она оставила все свое состояніе Гансу Одегарду.

Годы прошли, пока Гансъ сколько нибудь утѣшился въ потерѣ друга.

Заграничное путешествіе однако настолько разсѣяло его грусть, что онъ былъ снова въ состояніи приняться зя теологическія науки для полученія степени богослова; но ничто не могло заставить его согласиться сдѣлаться пасторомъ и проповѣдникомъ.

Задушевной мечтой стараго пастора, занимавшаго должность декана, было сдѣлать сына у себя викаріемъ; но онъ ничѣмъ не могъ убѣдить его хоть одинъ разъ взойти на кафедру.

Гансъ постоянно отвѣчалъ отцу.

— Нѣтъ, это не мое призваніе.

Это было жестокимъ разочарованіемъ для пастора, и онъ въ короткое время состарѣлся на нѣсколько лѣтъ.

Онъ выносилъ всю тягость своихъ трудныхъ обязанностей въ надеждѣ, что сынъ раздѣлитъ ихъ съ нимъ. Когда же онъ убѣдился, что надежда эта несбыточная, энергія старика вдругъ какъ бы упала.

Сынъ жилъ съ отцомъ и занималъ лучшее помѣщеніе въ его домѣ. А въ нижнемъ этажѣ, въ маленькомъ кабинетѣ, старый пасторъ просиживалъ долгіе часы, работая при лампѣ.

Получивъ рѣшительный отказъ отъ Ганса, онъ не согласился однако взять себѣ помощника — не захотѣлъ также и оставить должности, какъ совѣтовалъ ему сынъ; но ему приходилось работать безъ отдыха зиму и лѣто.

Съ каждымъ годомъ поѣздки Ганса за границу дѣлались все болѣе продолжительными.

Когда онъ оставался у отца, то мало съ кѣмъ видѣлся и рѣдко обѣдалъ за общимъ столомъ, а если появлялся за нимъ, то большею частью серьезнымъ и нахмуреннымъ лицомъ, обращавшимся къ нему съ разговоромъ, онъ отвѣчалъ до того холодно и сдержанно, что никто не могъ бы и подумать за вести рѣчь о чемъ нибудь веселомъ.

Онъ никогда не бывалъ въ церкви; но тратилъ болѣе половины своихъ доходовъ на добрыя дѣла, интересуясь при этомъ лицами, которымъ помогалъ, и тѣмъ, какъ было употреблено его пособіе.

Эта щедрость, рѣдкая среди жителей маленькаго городка, привыкшихъ къ расчетливости, служила для всѣхъ предметомъ удивленія.

Его сдержанность, частыя отлучки, продолжительныя путешествія за границей, уваженіе, смѣшанное съ боязнію, какое всякій испытывалъ при разговорѣ съ нимъ — все, вмѣстѣ взятое, составило молодому Одегарду репутацію, вслѣдствіе которой ему приписывалось множество таинственныхъ и сверхъестественныхъ свойствъ.

Когда человѣкъ этотъ удостоилъ снизойти до рыбачки и взялся заниматься ею, Петра этимъ самимъ была сразу облагорожена въ глазахъ у всѣхъ.

Въ короткое время всѣ мѣстные жители, преимущественно женщины, пожелали взять ее подъ свое покровительство.

Однажды она явилась къ своему наставнику, разряженная во всѣ цвѣта радуги; она думала понравиться ему, надѣвъ на себя всѣ, полученные ею подарки: не говорилъ ли ей постоянно Гансъ, что не слѣдуетъ быть небрежной въ туалетѣ?

Но какъ только онъ увидѣлъ ее, то строго запретилъ ей въ будущемъ принимать какіе бы то ни было подарки; онъ выбранилъ ее глупой, тщеславной дѣвочкой, думающей только о вздорѣ и всякихъ пустыхъ забавахъ.

Однако, когда на другое утро онъ увидѣлъ ее съ красными глазами — она проплакала всю ночь, — то увелъ ее гулять за городъ.

Тамъ онъ заговорилъ съ нею о Давидѣ; разсказу своему онъ по обыкновенію придалъ другую форму, сдѣлавъ такимъ образомъ новою уже извѣстную ей исторію. Онъ описалъ ей Давида сначала юношей, полнымъ жизни, красоты и дѣтскихъ вѣрованій. Не достигнувъ еще зрѣлаго возраста, онъ уже занялъ мѣсто среди избранныхъ — изъ пастуха призванъ былъ на царство; онъ, жившій въ пещерахъ, построилъ Іерусалимъ! Въ царскихъ одеждахъ игралъ онъ на арфѣ Саулу, чтобы укротить его возмутившуюся душу. Позднѣе, самъ будучи властелиномъ, но больной и измученный раскаяніемъ, онъ игралъ на арфѣ уже для себя, ища въ пѣсняхъ себѣ утѣшенія. Послѣ того, какъ имъ было совершено много великихъ дѣлъ, онъ погрязъ въ грѣхѣ; но пришелъ пророкъ и наступило время наказанія… Тотъ самый Давидъ, который избранъ Богомъ и своимъ народомъ, лежалъ теперь униженно распростертымъ у ногъ Всевышняго. Былъ ли онъ болѣе великимъ въ то время, когда увѣнчанный своей побѣдой, плясалъ подъ звуки своей собственной пѣсни, или же тогда, когда, узникомъ въ своемъ собственномъ дворцѣ, умолялъ о пощадѣ бичевавшую его руку?

Въ слѣдующую за этимъ разговоромъ ночь Петра видѣла сонъ, котораго она никогда не могла забыть.

Она видѣла себя на бѣлой лошади, участвующею въ торжественной процессіи, и тутъ же — въ рубищѣ, пляшущею передъ своей лошадью.

Разъ какъ-то вечеромъ, много времени спустя, Петра сидѣла на опушкѣ лѣса и учила урокъ, какъ вдругъ мимо нея прошелъ Педро Ользенъ, искавшій давно, послѣ исторіи въ его огородѣ, случая познакомиться съ нею; поровнявшись, онъ со странною улыбкою пробормоталъ:

— Добрый вечеръ!…

Запрещеніе матери было еще живо въ ея памяти, и поэтому она ничего не отвѣтила.

Но Ользенъ сталъ каждый день повторять свое «добрый вечеръ!»

Вскорѣ, когда онъ не появлялся, она поджидала его.

Черезъ нѣкоторое время онъ началъ останавливаться, чтобы перекинуться съ нею двумя, тремя словами; затѣмъ сталъ вступать съ нею въ разговоръ. Однажды, поболтавъ немного, онъ бросилъ въ передникъ Петры монетку въ одну спессію^[2], послѣ чего убѣжалъ съ такимъ счастливымъ видомъ, какой трудно себѣ представить.

Петра сознавала, что разговаривая съ Педро, она ослушивалась приказанія матери, а также и Одегарда, принимая подарокъ. Она уже отчасти привыкла не подчиняться приказаніямъ матери, но теперь они пришли ей на умъ, вслѣдствіе соображенія, что не исполнивъ ихъ, она дошла до того, что позабыла о запрещеніи, сдѣланномъ ей и Одегардомъ.

Чтобы поскорѣе избавиться отъ этихъ денегъ, она зазвала съ собой въ кондитерскую первую, попавшуюся ей на пути, знакомую дѣвочку. Но при всемъ своемъ желаніи онѣ вдвоемъ никакъ не могли съѣсть печеній больше, какъ на четыре оры^[3]. Петра начала раскаиваться въ своемъ поступкѣ и сожалѣть, что не возвратила монету, вмѣсто того, чтобы ее тратить.

Оставшіяся у нея деньги, казалось, жгли ее; она выбросила ихъ въ море.

Не смотря на эту жертву, она не чувствовала себя спокойной; эти деньги осквернили ея душу.

Ей приходило на умъ, что покаясь въ своей слабости, она могла бы вернуть къ себѣ душевное спокойствіе; но воспоминаніе о гнѣвѣ матери, когда она заговорила съ ней объ Ользенѣ, и мысль о довѣріи къ ней Одегарда, которымъ она злоупотребила, заставляли ее молчать.

Мать ея ничего не замѣтила, но Гансѣ увидѣлъ сейчасъ же, что въ ней происходитъ какая-то борьба, отъ которой она сильно страдаетъ. Одгардъ наконецъ спросилъ ее съ участіемъ, что съ нею, и когда она вмѣсто отвѣта разрыдалась, онъ вообразилъ, что быть можетъ, у нихъ большая бѣдность, и далъ ей десять спессій. Хотя ее не переставала мучить ея лживость по отношенію къ Одегарду, но полученіе отъ него этихъ денегъ, которыя она могла смѣло, какъ совершенно честно пріобрѣтенныя, отдать матери, произвело на нее сильное впечатлѣніе; она убѣдила себя, что теперь проступокъ ея былъ заглаженъ, и радости ея не было предѣла.

Она схватила Ганса за руки и крѣпко сжала ихъ; забывъ объ урокѣ, она принялась хохотать, прыгать; на лицѣ ея сквозь слезы сіялъ полный восторгъ, а въ глазахъ, какими она смотрѣла на своего учителя, было то выраженіе преданности, какое можно встрѣтить на взглядѣ собаки, идущей слѣдомъ за своимъ любимымъ хозяиномъ.

Онъ не узнавалъ ея! Она, которая до сихъ поръ кротко прислушивалась къ каждому его слову, вдругъ проявляла теперь свое собственное я.

Въ первый разъ передъ нимъ раскрылась сильная и дикая ея натура; въ первый разъ избытокъ жизни въ другомъ заставилъ скорѣе биться его собственный пульсъ какъ бы прибавилъ теплоты крови въ его жилахъ; онъ отодвинулся отъ нея въ испугѣ, недовольный собою и ею.

Но она бросилась къ двери и быстро стала подниматься на гору, спѣша домой.

Когда она, запыхавшись отъ скорой ходьбы, пришла къ себѣ, то въ ту же минуту положила деньги на столъ передъ матерью и бросилась къ ней на шею.

— Кто тебѣ далъ это? сказала Гунландъ, уже начиная сердиться.

— Одегардъ, матуся; онъ чудный человѣкъ, лучше всѣхъ на свѣтѣ!

— А что прикажешь мнѣ дѣлать съ этими деньгами?

— Что хочешь, дорогая; но если бы ты только знала….

И она снова обняла мать теперь она могла все сказать ей, и скажетъ непремѣнно…

Но мать съ досадой оттолкнула ее.

— Такъ ты желаешь, чтобы мнѣ подавали милостыню? — спросила она — Отнеси ему сейчасъ же эти деньги! Если ты осмѣлилась сказать ему, что я въ нихъ нуждаюсь, ты дерзко солгала.

— Но, матушка…

— Сейчасъ неси ему его деньги, — сказала она, — а не то я сама пойду и швырну ему ихъ въ рожу. Мало ему еще того, что онъ отнялъ у меня дочь!…

Губы матери дрожали, когда она произносила эти послѣднія слова.

Петра отступила, становясь все блѣднѣе; она тихо отворила дверь и медленно вышла изъ дому.

Руки ея безсознательно разорвали кредитный билетъ. Когда она это замѣтила, то это открытіе вызвало съ ея стороны сильное негодованіе на мать.

— Одегардъ ничего не долженъ знать! — сказала она. — Нѣтъ! — тотчасъ же прибавила она, — онъ все узнаетъ. Я не хочу болѣе лгать передъ нимъ.

Черезъ нѣсколько минутъ она была уже у Ганса и созналась ему, что мать ни за что не хотѣла взять эти деньги и что она, взбѣшенная тѣмъ, что ей велѣно было возвратить ихъ, разорвала билетъ въ клочки.

Она бы наговорила ему больше, но онъ холодно остановилъ ее въ самомъ началѣ, приказавъ ей оставаться дома, и хотя ему видимо было тяжело выказать себя строгимъ по отношенію къ ней, но онъ упрекнулъ ее въ непослушаніи матери.

Послѣднее весьма удивило Петру со стороны Ганса, потому что ей было извѣстно, что и онъ не исполнялъ требованій своего отца.

По возращеніи ея домой, горе ея приняло еще большіе размѣры, и она принялась горько плакать.

Въ эту минуту она встрѣтила Педро Ользена.

Она уже нѣсколько дней избѣгала его и конечно и теперь постаралась бы уклониться отъ встрѣчи; не онъ ли былъ главнымъ виновникомъ всѣхъ ея горестей?

— Откуда вы? — спросилъ онъ, идя за нею; — кто это такъ огорчилъ васъ?

Петра до того вся кипѣла отъ злобы, что ей было все равно въ ту минуту; да и права ли была также ея мать, запрещая ей говорить съ Педро? Это былъ конечно такой же капризъ, какъ и тотъ, вслѣдствіе котораго она теперь такъ страдала.

— Отгадайте, что я придумалъ? — спросилъ Педро почти униженно, когда она перестала плакать. — Я купилъ для васъ парусную лодку; я подумалъ, что быть можетъ, вамъ доставитъ удовольствіе покататься на лодочкѣ…

И онъ весело засмѣялся.

Предложеніе это, сдѣланное такъ скромно, какъ бы бѣднякъ просилъ о милости, тронуло дѣвочку.

Она одобрительно, кивнула головкой.

Тогда онъ оживился, спросилъ ее озабоченно и нѣсколько таинственно, согласна ли она выйти изъ города, взявъ аллею на право, по направленію къ стоянкѣ лодокъ; если да, то онъ придетъ туда за нею и никто ихъ не увидитъ.

Не теряя времени, они отправились при легкомъ, свѣжемъ вѣтеркѣ; остановились у одного изъ маленькихъ островковъ и привязавъ лодку, сошли на землю.

Онъ притащилъ съ собой всякой всячины; она принялась лакомиться, онъ — играть на своей флейтѣ.

Видя радость Педро, она позабыла на время о своемъ горѣ. Мелкое счастьице слабыхъ натуръ по большей части всегда вызываетъ въ натурахъ, болѣе сильныхъ, нѣжное состраданіе и участіе; такъ случилось и тутъ: съ этого дня она начала чувствовать къ нему привязанность.

Съ этого же дня у Петры завелся новый секретъ отъ матери; понемногу она и безъ того перестала говорить съ нею о чемъ бы то ни было.

Гунландъ не обращалась къ ней ни съ какимъ вопросомъ; она имѣла къ близкимъ безграничное довѣріе до той минуты, пока убѣждалась, что они не заслуживаютъ его болѣе, и тогда впадала въ крайность.

Съ этого также времени Петра стала имѣть тайны и отъ Одегарда, потому что она получала много подарковъ отъ Педро Ользена.

Одегардъ также не распрашивалъ ее; съ каждымъ днемъ онъ давалъ ей уроки все холоднѣе и сдержаннѣе.

И такъ жизнь Петры дѣлилась между тремя личностями; ни съ одной изъ нихъ она не могла говорить объ остальныхъ двухъ, и отъ каждой у нея были тайны.

Между тѣмъ время проходило, и незамѣтно изъ ребенка она стала дѣвушкой; Одегардъ объявилъ ей наконецъ, что пришло время для конфирмаціи.

Это сильно ее взволновало; она знала, что съ той поры, какъ она будетъ конфирмована, уроки ея прекратятся — и что будетъ тогда съ нею?

Мать ея надстраивала для нея мезонинъ, такъ какъ послѣ конфирмаціи Петра должна была имѣть свою собственную комнату; постоянный стукъ молотковъ и прибиваніе гвоздей невольно раздражали ее, наводя постоянно на тревожныя мысли.

Одегардъ замѣтилъ, что она становилась все болѣе и болѣе молчаливой; порой онъ видѣлъ ее заплаканной.

При такомъ положеніи дѣла приготовленія къ конфирмаціи сильно дѣйствовали на умъ Петры, хотя Одегардъ старался удалять ее отъ всего, что могло ее волновать.

Онъ пересталъ давать ей уроки за двѣ недѣли до конфирмаціи и коротко объявилъ ей, что урокъ этотъ былъ послѣднимъ.

Онъ хотѣлъ сказать — послѣднимъ изъ его собственныхъ, потому что онъ конечно имѣлъ намѣреніе заняться ею впослѣдствіи при помощи другихъ.

Она стояла передъ нимъ, какъ прикованная; вся кровь прилила ей къ сердцу; она не могла оторвать отъ него своихъ глазъ.

Противъ воли смущенный, онъ хотѣлъ по крайней мѣрѣ дать ей объясненіе своихъ поступковъ.

— Не всѣ дѣвушки, — сказалъ онъ, — когда конфирмуются, достигли вашего возраста; вы должны сами понимать это.

При этихъ словахъ щеки ея покрылись такимъ яркимъ румянцемъ, что ихъ какъ будто охватило сильнымъ пламенемъ; грудь ея заволновалась, въ глазахъ выступили крупныя слезы.

Всѣ намѣренія Одегарда разлетѣлись въ прахъ.

— Если хотите, мы, не смотря на это, будемъ попрежнему заниматься? быстро проговорилъ онъ.

Онъ понялъ, но слишкомъ поздно, что онъ сдѣлалъ.

Онъ чувствовалъ, что этому не слѣдовало быть, ему хотѣлось взять назадъ сказанное, но Петра снова подняла на него свои глаза; она не промолвила ни слова, но ничто не могло отвѣтить болѣе ясно, какъ ея взглядъ.

Желая оправдаться нѣсколько передъ самимъ собою, Одегардъ спросилъ ее:

— Я полагаю, что теперь вы захотите заняться чѣмъ нибудь спеціальнымъ?… Нѣтъ ли чего нибудь такаго, что бы особенно влекло васъ… Скажите, Петра, — проговорилъ онъ, наклоняясь къ ней; — не замѣчаете ли въ себѣ какаго нибудь призванія, чего нибудь, что васъ особенно бы интересовало?

— Нѣтъ!.. отвѣтила она такъ быстро, что онъ смѣшался.

Когда онъ овладѣлъ собой, въ немъ вдругъ проснулись прежнія опасенія, которыя невольно возбудилъ откровенный отвѣтъ его ученицы.

Съ того самого дня, когда Одегардъ увидѣлъ впервые Петру еще маленькой дѣвочкой, предводительствовавшей толпой мальчишекъ, Онъ никогда не сомнѣвался, что у этой дѣвушки замѣчательный умъ.

Но чѣмъ больше онъ занимался съ нею, тѣмъ становилось для него труднѣе опредѣлить, на что собственно могъ пригодиться ей этотъ умъ.

Въ каждой ея мысли, въ каждомъ ея движеніи и желаніи обнаруживался необыкновенный избытокъ душевныхъ и физическихъ силъ, и все это, кромѣ того, озарялось прихотливой красотой.

Но если бы захотѣть описать эту дѣвушку на словахъ или

письменно, что было бы еще труднѣе, то въ ней не представилось бы пока ничего, кромѣ ребячества.

Она была олицетвореніемъ фантазіи, а для Ганса фантазія представлялась тождественной безпорядочности.

Правда, Петра была очень усидчива къ труду; она любила чтеніе, но видѣла въ немъ для себя болѣе развлеченія, нежели источникъ познаній: ее прежде всего занимало узнать, что было на слѣдующей страницѣ.

У нея были, какъ говорилъ пасторъ, религіозныя убѣжденія, но она не имѣла ни малѣйшей наклонности къ строгой религіозной жизни, и Одегардъ часто тревожно задумывался надъ ея будущностью.

Ему припомнилось теперь, съ чего все началось; мысленно онъ перенесся къ крылечку дома Гунландъ, гдѣ торжественно вызвался взять на себя воспитаніе Петры; ему слышался рѣзкій голосъ матери, уступившей ему эту отвѣтственную обязанность во имя Бога.

Походивъ по комнатѣ въ разныя стороны, онъ нѣсколько успокоился:

— Я уѣзжаю теперь за-границу, — сказалъ онъ съ замѣшательствомъ. — но я просилъ моихъ сестеръ заняться съ вами въ мое отсутствіе; когда я вернусь, мы снова примемся за работу! Впрочемъ, мы еще увидимся до моего отъѣзда.

Онъ быстро прошелъ въ сосѣднюю комнату, и она не успѣла даже пожать ему руку.

Вскорѣ она увидѣла его тамъ, гдѣ менѣе всего ожидала его встрѣтить, а именно въ церкви, подлѣ кафедры на хорахъ, какъ разъ надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ стояла она въ числѣ другихъ дѣвушекъ, шедшихъ конфирмоваться.

Увидя его, она до того смутилась, что мысли ея на долго отвлеклись отъ торжественной службы, къ которой она готовилась съ умиленіемъ и молитвой.

Старикъ Одегардъ, замѣтя сына, также долго смотрѣлъ на него и началъ службу нѣсколько взволнованнымъ.

Петра, прежде чѣмъ вышла изъ церкви, испытала другую неожиданность: она увидѣла, среди публики Педро.

Онъ былъ одѣтъ въ новое платье и то и дѣло приподнимался съ мѣста, чтобы увидѣть, поверхъ головъ сидѣвшихъ передъ нимъ юношей, конфирмовавшихся дѣвушекъ и главнымъ образомъ, Конечно, ее; онъ то выглядывалъ, то снова опускался на мѣсто, и она безпрестанно видѣла передъ собой его прятавшуюся голову.

Эта продѣлка Педро также очень отвлекала ее отъ службы; хотя она не могла хорошо его видѣть, но все же невольно искала его глазами.

Наконецъ, въ тотъ моментъ, когда всѣ чувствовали себя растроганными, и нѣкоторые изъ присутствовавшихъ даже проливали слезы, Петра съ ужасомъ увидѣла, какъ Педро всталъ, весь дрожа, съ своего мѣста, съ открытымъ ртомъ и выпученными отъ страха глазами, блѣдный; онъ, казалось, не смѣлъ ни двинуться, ни сѣсть, ни сойти съ своего мѣста… противъ него, во весь свой ростъ, стояла Гунлангъ.

Взглянувъ на мать, Петра задрожала, увидя, что и та была блѣдна, какъ полотно; ея черные вьющіеся волосы, казалось, приподнялись у нея на головѣ, а глаза горѣли такей силой ненависти и такъ ясно говорили: «прочь! чего ты хочешь отъ моей дочери!» что Педро, подъ вліяніемъ этого взгляда, тяжело опустился на скамью и черезъ минуту вышелъ изъ церкви.

Петра почувствовала себя легче и на остальное время вся отдалась богослуженію.

Послѣ совершенія обряда, она со слезами взглянула на Одегарда; никто лучше его не зналъ ея души и ея добрыхъ порывовъ; она тутъ же мысленно дала себѣ слово не обмануть его надежды и остаться вѣрной всему хорошему, чему онъ училъ ее.

Довѣрчиво смотрѣвшіе на нее глаза, казалось, молили ее объ этомъ; но когда она вернулась на свое мѣсто и снова стала искать его — его уже не было.

Петра вышла изъ церкви вмѣстѣ съ матерью; дорогою Гунландъ сказала:

— Я исполнила мой долгъ по отношенію къ тебѣ, теперь судьба твоя въ рукахъ Всевышняго.

Онѣ отобѣдали вмѣстѣ, но совсѣмъ однѣ; вставая изъ-за стола, Гунлангъ опять сказала:

— Ну, а теперь, мнѣ кажется, намъ слѣдуетъ сходить къ сыну пастора. Не знаю, что выйдетъ изъ всего этого ученья, но все же, мнѣ кажется, намѣреніе у него было доброе. Одѣвайся, дитя, и идемъ.

Дорога къ церкви, хорошо знакомая имъ обѣимъ, шла по верху города.

Никогда прежде не встрѣчали ихъ вмѣстѣ на улицѣ; вообще надо сказать, что послѣ своего возвращенія Гунландъ почти никуда не ходила.

Но сегодня она рѣшилась показаться въ городѣ; ей пріятно было пройти по немъ со своею дочерью, ставшею взрослой дѣвушкой.

Послѣ обѣдни, въ воскресенье и день конфирмаціи, жителей маленькаго городка всегда можно увидѣть на улицѣ; они или отправляются другъ къ другу съ поздравленіями, или же просто гуляютъ, желая посмотрѣть другихъ и показать себя.

Сосѣди останавливаются, обмѣниваются привѣтствіями и рукопожатіями; на каждомъ шагу изливается цѣлый потокъ добрыхъ пожеланій.

Дѣти бѣдняковъ разгуливаютъ, разряженныя въ подаренное богачами излишнее платье, какъ бы выказывая этимъ свою признательность.

Всюду бродятъ моряки, съ шапками на бекрень, въ своихъ разнообразныхъ, вывезенныхъ изъ за-границы костюмахъ, служа для всѣхъ вѣрнымъ отраженіемъ моды. Купцы, народъ болѣе утонченный, ходятъ отдѣльными группами; ученики латинской школы расхаживаютъ среди толпы, каждый со своимъ пріятелемъ, подвергая гуляющихъ злой критикѣ.

На этотъ разъ первенство надъ всѣми признавалось за молодымъ негоціантомъ, мѣстнымъ богачомъ Ингве Вольдъ, разыгрывавшимъ роль перваго льва въ городѣ и только что вернувшимся изъ Испаніи для вступленія въ дѣла по рыбному промыслу его матери.

Со своей маленькой шапочкой, надѣтой на золотистые волосы, онъ былъ дѣйствительно такъ интересенъ, что передъ нимъ стушевывалась вся остальная молодежь; всякій спѣшилъ къ нему съ своимъ привѣтствіемъ; онъ также съ своей стороны весело и дружелюбно здоровался со всѣми; его маленькая шапочка и золотистые волосы мелькали издали, и веселый смѣхъ раздавался съ одного конца улицы на другой.

Когда Петра со своей матерью спустились на улицу, прежде всего онѣ встрѣтили Ингве, который, точно испугавшись встрѣчи, отступилъ при видѣ Петры, которую онъ совершенно не узналъ.

Она выросла, была выше почти всѣхъ дѣвушекъ своихъ лѣтъ; при этомъ она была граціозна и полна благородства, хотя ея скромный видъ не отнималъ у нея увѣренности въ себѣ; она была живымъ портретомъ матери, но въ неуловимо-усовершенствованномъ видѣ.

Молодой щеголь, повернувшій вслѣдъ за ними, не обращалъ теперь исключительнаго на себя вниманія; мать и дочь представляли зрѣлище, болѣе интересное.

Онѣ шли скоро, мало съ кѣмъ заговаривая, потому что знакомы были преимущественно съ моряками, но онѣ пошли еще быстрѣе, когда имъ сообщили, что Одегардъ только что вышелъ изъ своего дома и направился къ пароходу, на которомъ онъ долженъ былъ уѣхать.

Петра почти бѣжала; она непремѣнно хотѣла видѣть его и поблагодарить до его отъѣзда; какъ было не хорошо съ его стороны разстаться съ нею такимъ образомъ!

Она не видѣла никого изъ повстрѣчавшихся съ нею, передъ ея глазами стояло одно: облако густаго дыма, высоко поднимавшагося надъ домами и которое, казалось, уже двигалось и удалялось.

Когда онѣ дошли до пристани, пароходъ снялся съ якоря; молодая дѣвушка въ волненіи бросилась на конецъ помоста; она не бѣжала, а скорѣе летѣла.

Мать шла за нею.

Пароходъ тихо отчаливалъ, Петра успѣла добѣжать до конца пристани и, ставъ на самомъ краю стала махать платкомъ.

Мать остановилась на дорогѣ, поджидая Петру.

Молодая дѣвушка продолжала, какъ только могла, высоко махать платкомъ, но никто не отвѣтилъ на ея сигналъ.

Она была въ отчаяніи и, не въ силахъ долѣе сдерживать себя, залилась слезами.

Мать шла съ нею рядомъ, но не говорила ни слова.

Комната, которую Гунландъ приготовила для дочери и въ которой та спала только предшествующую ночь и въ первый разъ радостно одѣвалась утромъ, показалась теперь Петрѣ ничуть не привлекательной.

Молодая дѣвушка проплакала весь вечеръ, ни разу не взглянувъ на всѣ окружавшія ее сокровища; она отказалась сойти внизъ къ собравшимся морякамъ и другимъ гостямъ; снявъ свое праздничное платье, она до глубокой ночи просидѣла на постели, не будучи въ состояніи заснуть.

О Господи! Какъ грустно сдѣлаться взрослой!

IV. Поклонники.

Въ скоромъ времени послѣ конфирмаціи, Петра отправилась къ сестрамъ Одегарда; она замѣтила тотчасъ же, что наставникъ ея ошибся, посовѣтовавъ ей продолжать занятія подъ ихъ руководствомъ; самъ пасторъ дѣлалъ видъ, что не замѣчалъ ее, а дѣвицы — обѣ старше своего брата, держали себя чопорно и жеманно.

Ихъ участіе ограничилось тѣмъ, что оцѣ передали ей, со словъ Одегарда, краткое указаніе ея образа жизни на будущее время; по утрамъ она должна была ходить за городъ въ одно семейство и помогать имъ въ уборкѣ по дому; послѣ полудня проводить въ швейной мастерской; обѣдать, ужинать и ночевать — дома.

Она строго послѣдовала полученному предписанію, и занятія эти нравились ей, пока они были вновѣ; но впослѣдствіи, въ особенности когда наступило лѣто, они сильно прискучили ей; она привыкла большую часть дня, въ лѣтнее время, проводить съ книгой въ лѣсу; теперь ей сильно не доставало любимаго чтенія и еще болѣе — самаго Одегарда и его общества.

Но дѣлать было нечего, приходилось жить, какъ жилось.

Около этого времени въ мастерскую поступила молодая дѣвушка, которую всѣ называли Лиза Лэтъ, хотя она была просто Лиза.

Имя Лэтъ принадлежало юному гардемарину, пріѣзжавшему на рождественскіе праздники въ отпускъ домой.

Еще дѣвочкой, катаясь вмѣстѣ на конькахъ, она дала ему слово.

Но теперь Лиза клялась всѣмъ святымъ, что это была выдумка и всегда плакала, когда заговаривали объ этомъ; но все же съ тѣхъ поръ ее называли не иначе какъ Лиза Лэтъ.

Маленькая, живая и веселая Лиза часто плакала, хотя смѣялась еще чаще; такъ или иначе, но больше всего ее занимала любовь.

Цѣлый рой совершенно новыхъ, невѣданныхъ мыслей вскорѣ наполнилъ мастерскую.

Протягивалъ ли кто нибудь руку за моталкой — это означало предложеніе, смотря по особымъ примѣтамъ, принятое или отвергнутое; иголка — была невѣстой нитки и нитка приносила себя въ жертву безсердечной своей подругѣ; если которая нибудь изъ дѣвушекъ укалывала себѣ палецъ — это проливалась кровь сердца; тѣ, которыя мѣняли иголки, были непостоянны въ любви; если двѣ шептались между собой, всѣ начинали также перешептываться и искать, не случилось ли чего съ кѣмъ новенькаго; вся мастерская была наполнена тайнами, у каждой дѣвушки была своя избранная подруга, вообще было отчего закружиться головамъ.

Однажды подъ вечеръ, Петра, закутанная съ головой въ большую шаль, вышла на крылечко; погода была пасмурная, шелъ мелкій, частый дождикъ.

Въ проходѣ стоялъ молодой морякъ, насвистывая вальсъ.

Петра, крѣпко держа обѣими руками у подбородка шаль, такъ что виднѣлись только глаза и кончикъ носа, долго на него смотрѣла.

Тотъ наконецъ замѣтилъ это и въ одинъ прыжекъ сбѣжалъ съ лѣстницы и очутился подлѣ нея.

— Гуннаръ, хотите идти гулять? спросила она.

— Да, вѣдь идетъ дождь!

— Вотъ важность! Чтожъ, что идетъ?

Они отправились; дойдя до маленькаго домика, гдѣ была булочная, Петра остановилась.

— Купите мнѣ пирожныхъ, — сказала она: — два пирожка со сливками.

— Вѣчно вы съ вашими пирожками!

— Только смотрите, чтобъ были сливочные!

Онъ принесъ нѣсколько штукъ; она протянула изъ подъ шали руку, взяла пирожныя и, продолжая идти, стала ѣсть ихъ по дорогѣ.

Когда они вышли за городъ, она протянула ему кусочекъ пирожка и сказала:

— Послушайте Гуннаръ, мы давно съ вами питаемъ другъ къ другу нѣжныя чувства… Я всегда предпочитала васъ всѣмъ другимъ молодымъ людямъ! Вы, кажется, мнѣ не вѣрите! А между тѣмъ, это истинная правда. Теперь вы сдѣланы помощникомъ капитана на кораблѣ, а скоро и сами станете командовать. Мнѣ кажется, вамъ пора обзавестись невѣстой. Что же вы не ѣдите вашъ пирожокъ?

— Я курю, какже тутъ ѣсть?

— Ну, а что вы мнѣ отвѣтите?

— Чего тутъ спѣшить!

— Какже не спѣшить? вѣдь вы завтра уѣзжаете.

— Да, уѣзжаю, но я вернусь; такъ по крайней мѣрѣ я надѣюсь.

— А хоть и вернетесь, такъ быть можетъ, мнѣ тогда будетъ совсѣмъ не до васъ; почемъ вы знаете, гдѣ я могу быть въ то время?

— А, такъ это вы хотите быть моей невѣстой?

— Конечно я, Гуннаръ. Могли бы, кажется, пораньше объ этомъ догадаться; но вы всегда были простофилей… поэтому изъ васъ ничего другаго и не могли сдѣлать, какъ моряка.

— О, я объ этомъ ничуть не сожалѣю; чудесная штука быть морякомъ!

— Да, недурно, когда имѣешь свое собственное судно… Но послушайте… что же вы молчите? стоите предо мной, какъ нѣмой!

— А нужно сказать что нибудь!

— Какъ? вы еще спрашиваете?.. Ха, ха, ха! Можетъ быть, вы вовсе не желаете меня?

— Петра, не смѣйтесь. Вы знаете, что это мое давнишнее желаніе; но я не знаю право, можно ли мнѣ на васъ положиться?

— Вотъ еще что вздумалъ! Если я говорю, что буду вѣрна вамъ, Гуннаръ, такъ и… буду вѣрна.

Онъ все продолжалъ молчать.

— Дайте мнѣ посмотрѣть на васъ, Петра.

— Зачѣмъ это?

— Хочу видѣть, серьезно ли вы все это говорите?

— Неужели же вы думаете, Гуннаръ, что я дурачусь?

Она сердито сдернула съ себя шаль.

— Такъ значитъ, Петра, это у насъ съ вами такъ-таки все въ серьезъ? Ну, такъ поцѣлуйте меня въ доказательство… Будешь по крайней мѣрѣ знать, на что надѣяться.

— Съ ума вы сошли!

Она снова закуталась и пошла дальше.

— Постойте, Петра, не сердитесь, вы меня не поняли. Когда мы будемъ съ вами женихъ и невѣста…

— Это еще что за глупости?

— Нѣтъ, позвольте, я всеже, полагаю, лучше васъ знаю, какъ все дѣлается у людей; опытности у меня по больше вашего. Не забудьте же, смотрите, того, что я видѣлъ.

— Скажите пожалуйста! Что же вы такое видѣли? Смотрѣли вы какъ глупый вы человѣкъ и говорите вы однѣ глупости.

— Ну, такъ объясните мнѣ, Петра, что жъ по вашему значитъ быть женихомъ и невѣстой? Разгуливать вмѣстѣ по холмамъ, по моему, не велико удовольствіе!

— На этотъ разъ вы, кажется правы.

Она расхохоталась и остановилась.

— Слушайте, что я вамъ скажу, Гуннаръ, пока я постою и отдохну… ухъ, какъ устала! Ну-съ, по моему, если хотите знать, женихъ и невѣста держатъ себя вотъ какъ: пока вы не уѣхали и когда вернетесь въ городъ, прежде всего, вы должны ожидать меня каждый день у выхода изъ мастерской и провожать меня домой; если я въ другомъ мѣстѣ, то также караулить меня и провожать. Потомъ, намъ нужно обмѣняться кольцами, на моемъ будетъ вырѣзано ваше имя, а на вашемъ — мое, и кромѣ того — годъ, мѣсяцъ и число; но у меня нѣтъ денегъ, поэтому вамъ придется купить оба кольца.

— Съ величайшею радостью…. но…

— Ну, что еще? Что означаетъ это но?

— Ахъ Господи! Да ничего; я просто хотѣлъ сказать, что я, Ее знаю величины вашего пальца и нужна мѣрка.

— За мѣркой дѣло не станетъ, я вамъ дамъ ее сейчасъ.

Она сорвала травку, смѣрила кругомъ пальца и откусила

лишнюю часть зубами.

— Вотъ, смотрите, не потеряйте.

Онъ аккуратно завернулъ травку въ бумажку и положилъ ее къ себѣ въ бумажникъ; она съ интересомъ слѣдила за его движеніями, пока все не было сохранно спрятано въ карманъ.

— Петра! Знаете что, вы совсѣмъ со мной недобрая!

— Неужели? Если вамъ все это не нравится, мнѣ остается только сожалѣть.

— Напротивъ, я очень доволенъ, я опять совсѣмъ не то хотѣлъ сказать. Неужели вы не позволите мнѣ даже взять васъ за руку?

— Къ чему это?

— Да чтобы доказать мнѣ, что вы дѣйствительно моя невѣста.

— Рѣшительно не вижу, при чемъ тутъ моя рука… впрочемъ, если хотите, можете взять мою руку… вотъ берите. А нѣтъ, если такъ, благодарю, вы слишкомъ крѣпко ее жмете.

Она выдернула руку и снова спрятала ее подъ шалью; вдругъ она приподняла надъ головой платокъ, открывъ совсѣмъ лице:

— Если, Гуннаръ, вы только посмѣете разсказать кому нибудь о томъ, что между нами, я объявлю, что все вздоръ; такъ и знайте.

Она залилась смѣхомъ и быстро стала сходить съ горы; чрезъ минуту она снова остановилась:

— Завтра мастерская открыта до девяти; ждите меня позади сада; вы поняли?

— Да, понялъ, приду.

— А теперь уходите скорѣй.

— Дайте ручку на прощанье.

— Зачѣмъ вамъ опять понадобилась моя рука? не дамъ… Прощайте! крикнула она, убѣгая.

На другой день она осталась нарочно послѣдней въ мастерской; было около десяти часовъ, когда она вышла изъ сада, но Гуннара не оказалось на мѣстѣ.

Она могла представить себѣ разнаго рода случайности, кромѣ этой. Гордость ея была сильно задѣта, такъ что она осталась ждать, чтобъ, когда онъ придетъ, выбранить его хорошенько.

Ей не было скучно ждать, потому что изъ сосѣдняго дома, чрезъ открытое окно, доносился хоръ пѣвцовъ, членовъ купеческаго клуба, собравшихся на репетицію. Ароматный вечерній вѣтерокъ далеко разносилъ напѣвы испанской пѣсни…

Она вообразила себя въ Испаніи, сидящею на балконѣ подъ звуки хвалебной въ честь ея серенады.

Испанія всегда была страной, излюбленной ею въ мечтахъ; каждое лѣто въ портъ входили черные испанскіе корабли, и по улицамъ раздавались андалузскія пѣсни; къ тому же комната Одегарда была увѣшена чудными испанскими картинами.

Онъ самъ теперь какъ бы стоялъ передъ ней.

Вдругъ она очнулась.

Къ ней быстро приближалась тѣнь.

— Это онъ. Наконецъ то! подумала она.

Она побѣжала къ нему на встрѣчу; но это, оказалось, былъ не Гуннаръ.

Она узнала молодаго купчика по его шапочкѣ на бекрень на золотистыхъ волосахъ.

— Ха, ха, ха, ха!

Онъ заливался своимъ, звонкимъ смѣхомъ.

— Вы меня приняли кажется за другаго?

— Совсѣмъ нѣтъ! живо отвѣтила она.

И она побѣжала сильно разсерженная; онъ кинулся за ней также бѣгомъ, бросая на лету фразы и произнося слова особеннымъ акцентомъ людей, говорящихъ на многихъ языкахъ:

— Я отлично могу поспѣвать за вами, я ходокъ, какихъ мало; напрасно вы надѣетесь убѣжать отъ меня. Выслушайте меня, мнѣ давно хочется поболтать съ вами. Что за люди здѣсь! Какая тишина, всѣ точно мертвые. Вы одна, кажется, здѣсь живая — я это сейчасъ увидѣлъ. Дайте мнѣ поговорить съ вами! Я вѣдь восьмой разъ прогуливаюсь здѣсь по вечерамъ, поджидая васъ.

— Восьмой разъ?

— Ха, ха, ха! Да, да восьмой разъ! О, конечно это безразлично, я охотно пришелъ бы и еще восемь разъ; но согласитесь, что мы созданы другъ для друга… не правда ли? Не бѣгите же такъ скоро, я все равно отъ васъ не отстану, а вы уже устали; я это вижу.

— Неправда! Нисколько не устала!

— Нѣтъ, устали.

— Ничуть!

— Нѣтъ, устали. Попробуйте поговорить, вотъ и не можете.

— Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха, — это не значить говорить.

Оба вдругъ остановились, и сквозь смѣхъ обмѣнялись нѣсколькими вопросами и отвѣтами.

Затѣмъ онъ съ большимъ оживленіемъ началъ разсказывать ей про Испанію; одна картина смѣнялась у него другой, и онъ кончилъ тѣмъ, что разразился проклятіями маленькому городку, растилавшемуся у ихъ ногъ. Петра сначала слушала его съ разгорѣвшимися глазками, остальное какъ-то промелькнуло, не сдѣлавъ на нее впечатлѣнія; вниманіе ея было отвлечено золотой цѣпочкой, два раза обвивавшей шею молодаго человѣка.

— Да, на нее стоитъ посмотрѣть, — сказалъ онъ вдругъ, взявъ за конецъ цѣпочку, украшенную крестомъ; — я надѣлъ ее на себя, чтобы показать ее сегодня пѣвцамъ. Она вывезена мною изъ Испаніи; послушайте ея исторію.

И онъ разсказалъ слѣдующее:

— Когда я былъ на югѣ Испаніи, я отправился однажды на стрѣльбу въ цѣль, и мнѣ удалось выиграть призъ — эту самую цѣпь. Мнѣ отдали ее во время празднества, сказавъ при этомъ: «Возьмите ее съ собой въ Норвегію и отдайте ее, отъ имени испанской молодежи, красивѣйшей дѣвушкѣ въ вашемъ отечествѣ». При этомъ заиграла музыка, раздались радостные крики, были вывѣшены флаги, меня покрыли аплодисментами, и мнѣ былъ врученъ призъ.

— Ахъ, какъ это интересно! Прелесть! Продолжайте, продолжайте!… воскликнула Петра.

Она мысленно перенеслась въ Испанію; передъ ея глазами мелькали флаги, она представляла себѣ смуглыхъ испанцевъ, собравшихся при южномъ солнечномъ закатѣ у подножія виноградниковъ и одушевленныхъ жаркими пожеланіями красавицѣ страны снѣговъ.

Ингве Вольдъ не заставилъ себя просить; новые разсказы возбудили еще болѣе ея любопытство; онъ до того перенесъ ее въ эту очаровательную страну, что она начала напѣвать только что слышанную ею испанскую пѣсню, а вскорѣ, незамѣтно для нея самой, ноги ея начали выдѣлывать па.

— Какъ, вы знаете испанскіе танцы? воскликнулъ онъ.

— Да, да, да! отвѣчала она, переходя на мотивъ народнаго танца и прищелкивая пальцами въ подражанье кастаньетамъ. Она не разъ видѣла танцевавшихъ испанскіе танцы моряковъ и давно переняла ихъ искуство.

— Призъ благородныхъ испанцевъ по праву принадлежитъ вамъ! — воскликнулъ Ингве въ полномъ восторгѣ: — вы прелестнѣйшая и красивѣйшая дѣвушка изъ всѣхъ, кого я видѣлъ!

Онъ снялъ цѣпь съ шеи и ловко набросилъ ее на плечи Петры, прежде, чѣмъ та догадалась, что онъ хотѣлъ сдѣлать; но когда она поняла, дице ея вспыхнуло яркимъ, особенно свойственнымъ ей румянцемъ стыда, а изъ глазъ ея брызнули слезы; молодой человѣкъ, переходившій отъ одного удивленія къ другому, изумился еще болѣе; но онъ почувствовалъ что ему не слѣдовало оставаться съ нею долѣе.

Уже пробило полночь, а Петра все продолжала сидѣть у открытаго окна съ цѣпью въ рукахъ.

Надъ городомъ, фіордами и лѣсомъ стояла теплая, лѣтняя ночь; только издалека разносилась по улицѣ испанская пѣсня запоздалыхъ пѣвцевъ клуба, провожавшихъ домой Ингве Вольда.

Слышно было каждое слово романса.

Только два голоса пѣли слова, остальные подражали акомпанименту гитары.

Когда Петра на другое утро открыла глаза, она была еще подъ впечатлѣніемъ видѣннаго сна: она только что гуляла въ лѣсу, освѣщенномъ яркимъ солнцемъ, пробираясь сквозь кустарники, покрытые серебристой росой и обдававшіе ее своими брызгами.

Вдругъ она вспомнила о подаркѣ; она быстро надѣла цѣпочку на шею и, накинувъ поверхъ бѣлой ночной кофточки черную косынку, оправила на ней украшенье золото выступило еще рельефнѣе на черномъ. Продолжая сидѣть на постели, она смотрѣлась въ маленькое ручное зеркало.

Точно ли она была хорошенькая?

Она приподнялась, чтобы поправить волосы и опять посмотрѣлась въ зеркальце; вспомнивъ однако, что мать ея еще ничего не знала обо всемъ этомъ, она стала торопливо одѣваться, чтобы поскорѣй сойти внизъ и все разсказать. Но въ ту минуту, когда она была уже совсѣмъ готова и оставалось только надѣть на шею цѣпочку, она вдругъ задала себѣ вопросъ, что скажетъ мать, да и что скажутъ всѣ, увидя на ней такую цѣнную вещь; отвѣтить, откуда она у нея, будетъ для нея весьма трудно.

Соображеніе это ясно представилось ей, да и дѣйствительно оно было небезосновательно; дѣлать было нечего, пришлось отыскать коробочку и, спрятавъ въ нее цѣпочку, положить ее себѣ въ карманъ.

Въ первый разъ въ жизни Петра сознала, что она бѣдна.

Она не пошла на свои обычныя занятія.

Цѣлое утро она просидѣла на горѣ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ получила вчера цѣпочку, держа все время ее въ рукахъ и въ такомъ безпокойствѣ, какъ будто она ее украла.

Вечеромъ она дожидалась Ингве Вольда позади сада еще дольше, чѣмъ наканунѣ ожидала Гуннара, потому что она твердо рѣшила возвратить цѣпочку.

Но корабль, на которомъ находился Гуннаръ, принадлежалъ Ингве Вольду и еще наканунѣ бросилъ якорь въ портѣ сосѣдняго городка въ ожиданіи молодаго хозяина.

Между тѣмъ Ингве Вольдъ былъ заваленъ дѣлами и пробылъ въ отсутствіи цѣлыхъ три недѣли. Въ теченіи этихъ трехъ недѣль цѣпочка перешла изъ кармана Петры въ ящикъ, а затѣмъ была положена въ конвертъ и спрятана далеко въ шкатулочку.

Да и сама молодая дѣвушка переходила за это время отъ одного унизительнаго открытія къ другому.

Въ первый разъ она отдала себѣ отчетъ въ разницѣ, существовавшей между городскими щеголихами и ею самой.

Тѣ могли бы носить подобную цѣпочку, и никто бы не удивился этому. А между тѣмъ Ингве Вольдъ не посмѣлъ бы подарить ее не одной изъ нихъ, не сдѣлавъ въ тоже время предложенія; поступать такъ можно было только съ какой нибудь рыбачкой!

Если онъ хотѣлъ оказать ей вниманіе, почему не подарилъ онъ ей чего нибудь такаго, чѣмъ бы она могла пользоваться? Но нѣтъ, онъ слишкомъ презиралъ ее — поэтому и далъ ей цѣнную вещь, которую она никогда не будетъ въ состояніи носить.

Вся эта исторія про «призъ и самую красивую дѣвушку» была чистѣйшей выдумкой, потому что если бы причина, побудившая его дать ей цѣпочку, дѣйствительно существовала, то ему незачѣмъ было дѣлать это ночью и втихомолку.

Съ той минуты, какъ она рѣшила не говорить никому о случившемся, стыдъ и досада съ каждымъ днемъ все сильнѣе хватали ее за сердце.

Никому поэтому не должно показаться удивительнымъ, что при первой своей встрѣчѣ съ Ингве, она почувствовала такой приливъ негодованія и такъ сильно покраснѣла, что онъ невольно могъ быть введенъ въ заблужденіе.

Раздумывая послѣ надъ этимъ, Петра краснѣла еще сильнѣе.

Она вернулась къ себѣ, взяла цѣпочку и, хотя это было среди дня, пошла на гору съ тѣмъ, чтобы его дождаться.

Тутъ она должна была отдать ему его подарокъ. Она чувствовала, что онъ, придетъ, потому что онъ также покраснѣлъ, встрѣтившись съ нею послѣ долгаго отсутствія.

Когда эта подробность припомнилась ей, она послужила въ ея глазахъ въ пользу молодаго человѣка. Если бы онъ не любилъ ее, онъ бы не смѣшался и если бы не уѣзжалъ, пришелъ бы раньше.

Наступали сумерки. За эти три недѣли дни измѣнились и стали короче. Но и мысли у людей мѣняются не хуже дней.

Петра сидѣла почти на дорогѣ, скрытая за деревьями, но такъ, что сама могла все хорошо видѣть. Когда она провела на своемъ мѣстѣ нѣсколько часовъ, не дождавшись того, кого ожидала, въ ней заговорили самыя разнорѣчивыя чувства. Сначала гнѣвъ, потомъ страхъ.

Она ежеминутно прислушивалась; шаги долетали до ея уха прежде, чѣмъ она въ состояніи была узнать проходившаго.

Ни одинъ изъ нихъ не оказался Ингве.

Начинавшія дремать птички, перепархивая между листьями, заставляли ее безпрестанно вздрагивать.

Малѣйшій шумъ, доходившій изъ города, какой нибудь крикъ или стукъ, тотчасъ же привлекалъ ея вниманіе.

Съ якоря снимался большой корабль; она явственно слышала пѣсню матросовъ, отплывавшихъ подъ вечеръ, чтобы не пропустить благопріятнаго утренняго вѣтра.

О! какъ бы она охотно поплыла на немъ по морю и океану… какъ ее тянуло туда… въ даль!

Эта пѣсня, разносившаяся по воздуху, это была ея задушевная пѣсня! Шумъ, сопровождавшій отчаливавшій корабль, будилъ въ ней энергію — на что только? На то, чтобъ уѣхать! Но куда, зачѣмъ?

Но вотъ на дорогѣ появилась шапочка и остановилась прямо противъ нея.

Она быстро встала, слегка вскрикнувъ, и испугавшись своего поступка, пустилась бѣжать, но тутъ же спохватилась, что ей слѣдовало не бѣжать, а остаться. Она дѣлала одну ошибку за другой: тотчасъ же она вернулась, побѣжавъ теперь еще быстрѣе.

Но стыдъ и замѣшательство такъ сильно овладѣли ею, что увидѣвъ его подлѣ себя, она спряталась за дерево. Онъ близко подошелъ къ ней, она была до того испугана, что ему слышно было біеніе ея сердца; увидѣвъ ея взволнованною и дрожащею отъ страха, онъ почувствовалъ ея власть надъ собою какъ и тогда, когда она поразила его своей веселостью.

Онъ наклонился къ ней и прошепталъ:

— Успокойтесь, вамъ нечего бояться.

Но она принялась дрожать еще сильнѣе.

Тогда онъ опустился передъ ней на колѣни и хотѣлъ взять ее за руку; онъ также сталъ робкимъ, наконецъ ему удалось осторожно овладѣть ея рукой.

Но какъ только она почувствовала пожатіе руки молодаго человѣка, она отскочила, какъ ужаленная, и снова пустилась бѣжать.

Она не въ силахъ была бѣжать такъ долго, ей не доставало дыханія.

Сердце ее колотилось въ груди и готово было выпрыгнуть; она приложила къ нему руки и стала прислушиваться.

Она услышала шаги на травѣ и трескъ сухихъ листьевъ.

Онъ прямо шелъ на нее.

Замѣтилъ ли онъ ее? Нѣтъ, кажется Да, онъ увидѣлъ ее…. Боже Милостивый! Нѣтъ не увидѣлъ — онъ уходить!

Она упала въ изнеможеніи.

Долго пролежала Петра почти безъ сознанія, наконецъ она приподнялась и стала тихо спускаться съ горы; она то останавливалась, то снова шла, какъ бы блуждая безъ цѣли.

Когда она вышла на дорогу, то замѣтила Ингве Вольда, который сидѣлъ тамъ въ ожиданіи; онъ всталъ передъ нею.

Сначала она не замѣтила его, такъ какъ была точно въ туманѣ; узнавъ же, вскрикнула отъ удивленія, и остановилась; она закрыла лице руками и заплакала.

Тогда онъ наклонился къ ней и тихо сказалъ ей:

— Я вижу, что вы любите меня. Я также люблю васъ… вы будете моей. Что же вы молчите? Или вы не въ состояніи говорить? Это ничего; но знайте, что съ этой минуты я вашъ, и вы моя, моя. Прощайте.

И онъ осторожно положилъ руку на плечо Петры. Она стояла неподвижно, какъ бы озаренная какимъ то внезапнымъ свѣтомъ; ей было страшно; но вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ хорошо, такъ весело; да, это было чудно, восхитительно!

Она столько передумала объ Ингве Вольдѣ за эти три недѣли, что душа ея была совершенно подготовлена для воспріятія новыхъ ощущеній и мыслей.

Онъ былъ самымъ богатымъ человѣкомъ въ городѣ и принадлежалъ къ лучшей фамиліи, и вотъ онъ, забывая о своемъ происхожденіи и богатствѣ, желалъ возвысить ее и сдѣлать себѣ равной. Все это было такъ не похоже на то, что подсказывали ей гнѣвъ и обида, что достаточно было однихъ словъ молодаго человѣка для того, чтобы сдѣлать ее вполнѣ счастливой. Когда она проснулась на другое утро, служанка объявила ей, что былъ полдень.

Петра была голодна; она спросила себѣ поѣсть, но у нея вдругъ такъ сильно разболѣлась голова, что она почувствовала себя совсѣмъ разбитой и снова заснула.

Когда она опять проснулась, около трехъ часовъ, ей стало немного легче.

Къ ней пришла мать и объяснила ей, что сонливость ея произошла отъ болѣзни, прибавивъ, что и съ ней бываетъ тоже, когда она чувствуетъ себя дурно. Но теперь пора вставать и идти въ мастерскую.

Петра сидѣла на постели, облокотясь головой на руки.

Не поднимая глазъ, она отвѣтила, что больше совсѣмъ не будетъ ходить въ мастерскую.

Мать ея подумала, что, быть можетъ, у нея все еще продолжала болѣть голова, и сошла внизъ за посылкой и письмомъ, которыя принесъ на имя Петры какой-то юнга.

Боже! неужели это были уже подарки?

Петра, которая опять улеглась на подушки, живо приподнялась на постели и какъ только осталась одна, въ сильномъ волненіи вскрыла пакетъ.

Въ немъ была пара французскихъ ботинокъ.

Нѣсколько разочарованная, она хотѣла уже отбросить ихъ въ сторону, когда замѣтила, что онѣ были слишкомъ тяжелы; засунувъ руку въ одну изъ нихъ, она вытащила сверточекъ, обернутый въ глянцовитую бумажку и въ которомъ оказался золотой браслетъ; изъ другой ботинки она добыла еще свертокъ, также тщательно, завернутый; въ немъ была пара французскихъ перчатокъ, а въ перчаткѣ правой руки — два гладкихъ золотыхъ кольца.

— Уже!… подумала Петра.

Сердце ея сильно билось; она стала искать надписей и прочла на одномъ изъ колецъ «Петра» и число и годъ…. Все какъ слѣдуетъ. А на другомъ «Гуннаръ!»

Она поблѣднѣла и отшвырнула отъ себя кольца и остальныя вещи, точно онѣ обожгли ее; затѣмъ распечатала письмо.

Оно было изъ Кале и заключало слѣдующее:

"Возлюбленная Петра!

При попутномъ вѣтрѣ, дувшемъ между 61° и 55° широты, я добрался сюда цѣлъ и невредимъ, хотя въ концѣ вѣтеръ былъ чрезвычайно силенъ, что могло оказаться пагубнымъ и для болѣе крупныхъ кораблей, нежели нашъ, который однако совсѣмъ не дурно ходитъ подъ парусами. Но надо вамъ знать, что все время я думалъ о васъ и о томъ, что произошло между нами. Очень для меня прискорбно, что я не могъ, какъ слѣдуетъ, проститься съ вами; а случилось это оттого, что уѣхали мы такъ сразу, очень ужъ насъ заторопили; но все время я не забывалъ о васъ, никогда не забывалъ…. только иногда, когда приходилось жутко, потому что моряку, сами вы знаете, порой бываетъ много дѣла и заботъ. Но теперь мы пріѣхали, и я сейчасъ же пошелъ покупать вамъ подарки, какъ вы того желали; я истратилъ на нихъ все мое жалованье и деньги, которыя имѣлъ отъ матери, и теперь у меня нѣтъ ничего. Но если мнѣ удастся получить отпускъ, то я пріѣду къ вамъ вслѣдъ за подарками; потому что пока наше дѣло въ секретѣ, оно для меня кажется невѣрнымъ: мало ли молодыхъ людей на свѣтѣ! Но я устрою, такъ, что ужъ никто изъ нихъ не посмѣетъ и подступиться, иначе придется ему имѣть дѣло со мной. Вамъ не трудно найти другаго жениха побогаче и покрасивѣе меня, потому что вы можете вскружить голову кому угодно…. но никогда не найдете вы себѣ друга болѣе вѣрнаго, это ужъ повѣрьте…

"А теперь я полагаю, я уже исписалъ два листа и письмо мое выйдетъ большущее; да писать я не терплю, но вы этого желали — и вотъ я пишу. А въ заключеніе я скажу, что все же думаю — вы говорили тогда серьезно; если же вы шутили, это большой грѣхъ, и много надѣлаете вы зла добрымъ людямъ.

Гуннаръ Аскъ.

Помощникъ капитана корабля «Норвежская Конституція».

Петрой овладѣлъ страхъ.

Въ одну секунду она встала и одѣлась.

Нужно было выйти, чтобы посовѣтоваться, если только было возможно получить какой нибудь совѣтъ въ такомъ дѣлѣ; все казалось ей мрачнымъ, спутаннымъ, опаснымъ.

Чѣмъ больше думала она, тѣмъ больше увеличивалось ея замѣшательство; она чувствовала, что необходимо было, чтобы кто нибудь помогъ ей поправить ошибку, чего она не могла никакъ сдѣлать сама.

Кому однако посмѣла бы она довѣриться? Матери? Кому же больше?

Но когда, послѣ долгой борьбы, она очутилась въ кухнѣ возлѣ матери, оробѣвшая и въ слезахъ, но съ твердымъ намѣреніемъ сознаться во всемъ, съ тѣмъ чтобы получить полную помощь, Гунлангъ, не оборачиваясь къ ней и вслѣдствіе этого не видя лица Петры, сказала:

— Онъ только что сейчасъ приходилъ вторично…

— Кто? полупюпотомъ спросила Петра.

Она должна была облокотиться на столъ, потому что если Гуннаръ уже пріѣхалъ, не оставалось болѣе никакой надежды.

Она хорошо знала Гуннара; онъ былъ беззаботнымъ и добрымъ малымъ; но когда онъ начиналъ сердиться, то не помнилъ себя.

— Онъ велѣлъ мнѣ тотчасъ же прислать тебя къ нему.

— Куда?.. спросила Петра, вся дрожа.

Она представила себѣ сейчасъ же, что онъ все уже сказалъ матери и что…

Боже! Что выйдетъ изъ всего этого!

— Какъ куда? Въ пасторскій домъ, сказала Гунлангъ.

— Въ пасторскій домъ? Такъ значитъ, пріѣхалъ Одегардъ?

Мать обернулась и посмотрѣла на нее.

— Кто же другой могъ бы пріѣхать?

— Одегардъ!.. воскликнула Петра, сіяя отъ радости.

И эта радость разогнала въ минуту всѣ тучи.

— Пріѣхалъ Одегардъ, Одегардъ! Какъ милостивъ Богъ! Какое счастье! Онъ вернулся, вернулся…

Съ этими словами она выбѣжала изъ двери и побѣжала, полемъ, къ дому пастора.

Она была внѣ себя отъ радости, то смѣялась, то вскрикивала и подпѣвала; онъ, въ которомъ она такъ нуждалась, онъ былъ тутъ наконецъ! При немъ ничего бы и не случилось, но она знала, что съ пріѣздомъ его все уладится. Теперь она не думала ни о чемъ другомъ, какъ только о немъ, ей вспоминались его тихій голосъ, его благородная манера, выраженіе его прекраснаго лица, даже комната, увѣшанная картинами, въ которой жилъ онъ, и всѣ эти воспоминанія такъ успокоили ея взволнованную душу, что она почувствовала себя совершенно въ безопасности.

На минуту она остановилась, чтобы перевести дыханіе.

Городъ, окрестности и фіорды ярко выступали при лучахъ заходящаго лѣтняго солнца, издали на югѣ виднѣлся дымокъ парохода, привезшаго Одегарда.

Одна мысль, что онъ снова вернулся въ городъ, такъ благотворно подѣйствовала на нее, что невольно душа ея вознеслась къ Богу съ молитвой о томъ, чтобы Одегардъ не покидалъ ея.

Въ эту самую минуту, когда сердце ея наполнилось радостной надеждой быть услышанной, она увидѣла Ганса шедшаго къ ней, съ улыбкой на устахъ; онъ зналъ, что она пойдетъ этой дорогой и вышелъ къ ней на встрѣчу.

Вниманіе это глубоко тронуло ее; она бросилась къ нему, схватила его за обѣ руки и стала цѣловать ихъ, повторяя при этомъ:

— О какъ хорошо, что вы вернулись… Мнѣ даже не вѣрится, что это вы… Вы не уѣдете больше? Нѣтъ, неправда ли? Вы не покинете меня больше?

Она залилась слезами; онъ притянулъ ея головку къ своей груди, надѣясь утѣшить ее въ горѣ и осушить ея слезы: онъ чувствовалъ, что она нуждалась въ утѣшеніи.

Она прижалась къ нему, какъ птичка, которая прячется среди листочковъ, какъ бы ища въ немъ защиты.

Растроганный ея довѣрчивой лаской, онъ вмѣсто отвѣта обнялъ ее за талію.

Когда она почувствовала его объятіе, она подняла на него свои огромные, полные слезъ глаза; взоры ихъ встрѣтились, и все, что только можетъ сказать взглядъ въ минуту, когда преданность встрѣчается съ чувствомъ истинной любви, когда признательность сталкивается съ безграничной преданностью, когда слово «да» одного соединяется съ такимъ же «да» другаго — все сказалось въ этомъ взглядѣ; Одегардъ обвилъ руками шею Петры и напечатлѣлъ поцѣлуй на ея розовыхъ губкахъ; еще ребенкомъ потерялъ онъ мать, и это былъ его первый поцѣлуй; это былъ также первый поцѣлуй Петры.

Губы ихъ разъединились для того, чтобы черезъ минуту снова слиться.

Онъ дрожалъ…. А она, сквозь краску, выступавшую на лицѣ, сіяла счастьемъ; она также обняла его и стала ласкаться, какъ ребенокъ.

Они сѣли по пути; теперь она могла гладить его руку, дотрогиваться до его шарфа и булавки, на которыя обыкновенно только смотрѣла издали и съ уваженіемъ; онъ сталъ умолять ее называть его «ты» вмѣсто прежняго «вы», но это ей плохо удавалось; онъ сознался ей, сколько счастья она внесла въ его грустное существованіе, какъ онъ боролся со своимъ чувствомъ, потому что не хотѣлъ имъ стѣснятъ ее, какъ бы требовать возмездія за его заботы о ней; но онъ скоро замѣтилъ, что она не понимала ничего изъ того, что онъ говорилъ ей и что вообще слова его были безсмысленны; Петра выразила желаніе вернуться домой вмѣстѣ съ нимъ; на это онъ засмѣялся и попросилъ ее подождать нѣсколько дней, прибавивъ, что за то скоро они уѣдутъ вмѣстѣ далеко и уже никогда не разстанутся.

Они еще посидѣли немного вмѣстѣ подъ тѣнью деревьевъ, при закатѣ солнца и звукахъ отдаленнаго рожка и пѣсни, говоря себѣ и глубоко это чувствуя, что теперь оба они испытывали истинное счастье.

V. Несчастія.

На другое утро, когда Одегардъ позвонилъ, чтобы спросить себѣ кофе, ему доложили, что приходилъ два раза купецъ Ингве Вольдъ и спрашивалъ о немъ. Гансу показалось болѣе чѣмъ непріятно заняться въ настоящую минуту постороннимъ человѣкомъ, но если его хотѣли видѣть въ такую рань, то вѣроятно, дѣло было серьезное. Онъ только что успѣлъ наскоро одѣться, какъ вошелъ Ингве Вольдъ.

— Вы, кажется, очень удивлены моимъ посѣщеніемъ, — сказалъ онъ. — Представьте, я самъ удивленъ не менѣе васъ. Здравствуйте!

Они обмѣнялись обычными привѣтствіями, послѣ чего негоціантъ положилъ свою шапочку на стулъ.

— Поздно же однако вы встаете; я приходилъ уже два раза. У меня, видите ли, въ умѣ созрѣлъ проэктъ, о которомъ мнѣ и нужно поговорить съ вами.

— Сдѣлайте одолженіе. Садитесь, прошу васъ.

Одегардъ сѣлъ въ кресло.

— Благодарю, благодарю! Нѣтъ, я не сяду, мнѣ удобнѣе говорить стоя… я, долженъ сказать, нѣсколько взволнованъ… я весь горю… Со вчерашняго дня я самъ не свой, и все благодаря вамъ!

— Благодаря мнѣ?

— Да, вамъ, именно вамъ, не ужасайтесь. Вы вѣдь воспитали эту дѣвушку; безъ васъ никто бы никогда не взглянулъ на нее, не только сталъ бы о ней думать! Между тѣмъ, она теперь… теперь совсѣмъ другое дѣло… я никогда не встрѣчалъ въ жизни подобнаго существа… вы не согласны со мной? Нѣтъ, положительно во всей Европѣ я не видѣлъ личика, болѣе привлекательнаго, болѣе прелестныхъ, вьющихся волосъ… и вообще такаго восхитительнаго созданія! Неужели вы не раздѣляете моего мнѣнія? Я потерялъ всякое спокойствіе… Она меня буквально околдовала… Всюду и всегда она стоитъ у меня передъ глазами; я уѣхалъ, но тотчасъ же вернулся. Отъѣздъ не послужилъ ни къ чему! Прежде я совсѣмъ не зналъ ея. Только мнѣ и было извѣстно, что называли ее всѣ «рыбачка». Нѣтъ, не «рыбачкой» нужно звать ее, а испанкой, цыганкой, чаровницей! Она — вся огонь! А эти глаза, ростъ, волосы! Ухъ! Эти переходы, вспышки, грація, легкость, умѣнье пѣть, танцовать; эта смѣлость и застѣнчивость, смѣхъ и чувство… нѣтъ, это такой перлъ! Вы знаете, я тогда бѣжалъ за ней въ лѣсу, какъ безумный; ея дикая красота совсѣмъ отуманила меня, и я тутъ же отдалъ ей эту золотую цѣпь! Клянусь, за минуту до того, я и не думалъ, что сдѣлаю ей этотъ подарокъ! Во второй разъ я встрѣтился съ нею на томъ же мѣстѣ; я снова погнался за нею; она испугалась — и, вы, быть можетъ не повѣрите — представьте, я не въ состояніи былъ ничего сказать ей, я не осмѣлился дотронуться до нея; но когда она сама возвратилась… я тутъ же сдѣлалъ ей призваніе. Никогда прежде не думалъ я, что можетъ дойти до этого. Вчера я цѣлый день обдумывалъ, на что рѣшиться: наконецъ сказалъ себѣ, что слѣдуетъ уѣхать отъ нея; но клянусь, я, должно быть, рехнулся… я чувствую, что не могу уѣхать, нѣтъ, рѣшительно не могу! Она должна быть моей, если я не добьюсь ея, то пущу себѣ пулю въ лобъ — тѣмъ и окончится вся эта исторія… Мнѣ дѣла нѣтъ до того, что скажетъ моя матушка, какъ заговоритъ объ этомъ весь городъ; этотъ глупый городъ, совсѣмъ глупый… Я увезу ее далеко отсюда, она станетъ жить тамъ, гдѣ можетъ еще развиться, гдѣ могутъ оцѣнить ее. Я превращу ее въ настоящую свѣтскую женщину… повезу ее во Францію, въ Парижъ! Я готовъ дать на это сколько угодно средствъ и вы, неправда ли. устроите это для меня? Какъ бы я хотѣлъ самъ переселиться навсегда за-границу, бросить эту противную дыру; но тутъ, видите ли, рыба… Я бы хотѣлъ по крайней мѣрѣ сдѣлать что нибудь изъ этого города! Здѣсь какая-то общая спячка, здѣсь никто ни о чемъ не думаетъ, никто не дѣлаетъ оборотовъ, а все же здѣсь водится… рыба, и въ какомъ количествѣ! Но взять эту самую рыбу… никто не знаетъ, какъ нужно вести настоящимъ образомъ дѣло. Всѣ жалуются, Испанія и другія государства недовольны; нуженъ совсѣмъ другой пріемъ; нуженъ другой засолъ, другая сушка; совсѣмъ все иначе… слѣдуетъ вести торговлю обширнѣе, рыбный промыселъ… Да… о чемъ я говорилъ… да, рыба, рыбачка… одно такъ близко къ другому… Я самъ не знаю, что говорю… Ха, ха, ха… Да, такъ вотъ, видите ли, я плачу за все, а вы возьмите на себя переговоры… тогда она будетъ моей… тогда…

Онъ принужденъ былъ остановиться; все время, что онъ говорилъ, онъ не смотрѣлъ на Одегарда, пока тотъ, блѣдный, какъ мертвецъ, не всталъ съ своего мѣста; но теперь, обернувшись, онъ увидѣлъ его, съ высоко поднятой надъ нимъ испанской тростью.

Трудно изобразить его изумленіе; онъ только успѣлъ отстраниться отъ перваго удара.

— Осторожнѣе! — воскликнулъ онъ, — вы можете задѣть меня!

— Конечно, я могу задѣть тебя! Испанецъ! Испанская трость! Одно вѣдь такъ близко къ другому…

И удары посыпались на плечи, руки, лицо Вольда, куда попало…

Онъ, то и дѣло увертываясь, отскакивалъ съ одного мѣста на другое.

— Вы съ ума сошли? Что вы въ самомъ дѣлѣ рехнулись? — кричалъ Ингве Вольдъ. — Я вѣдь женюсь на ней, да поймите же… женюсь…

— Убирайся вонъ! заревѣлъ Одегардъ, вкладывая въ этотъ крикъ всю оставшуюся у него силу.

Молодой человѣкъ, съ золотистыми волосами, выбѣжалъ изъ дому этого бѣшеннаго и, очутясь на улицѣ, громко сталъ кричать, чтобы возвратили его шляпу.

Ему выбросили ее изъ окна.

Послѣ чего послышалось тяжелое паденіе.

Когда прибѣжали, то нашли Одегарда на полу безъ чувствъ.

Петра въ это самое время сидѣла у себя въ комнатѣ полуодѣтая, не будучи въ состояніи заняться окончаніемъ своего тмалета.

При каждомъ движеніи, которое она дѣлала, руки у нея падали сами собой.

Счастье ея было до того громадно, что всѣ мысли ея какъ бы остановились въ своемъ движеніи; онѣ были полны спокойствія, напоминавшаго собой тихій лѣтній день, съ созрѣвшей на поляхъ рожью и съ цвѣтами, въ которыхъ отяжелѣли чашечки, отъ переполнившаго ихъ меду.

Тихое блаженство и видѣніе, одно отраднѣе другаго парили надъ тѣмъ чуднымъ міромъ, въ которомъ она жила со вчерашняго дня.

Она припоминала ихъ встрѣчу; наканунѣ, ей слышалось снова каждое слово, она чувствовала его взглядъ, пожатіе его руки.

Нѣсколько разъ повторяла Петра надъ собою этотъ опытъ; но почему-то ей не удавалось дойти до развязки: всякое воспоминаніе становилось мечтою, и всякая мечта сіяла ярко, какъ отрадное обѣщаніе.

Но не смотря на всю прелесть этой мечты, она отгоняла ее отъ себя, для того, чтобы лучше остановиться на рубежѣ послѣднихъ воспоминаній; но стоило ей только дойти до нихъ, какъ снова она теряла нить и погружалась въ фантастичный міръ.

Гунлангъ, не видя дочери внизу, подумала, что она уже возобновила свои уроки съ Одегардомъ; она послала ей обѣдъ наверхъ, не желая ее тревожить.

Подъ вечеръ Петра начала собираться; ей предстояло идти на свиданіе съ любимымъ человѣкомъ. Одѣлась она, какъ могла тщательнѣе, въ платье, сдѣланное къ конфирмаціи; оно было далеко не изъ нарядныхъ, но прежде она не замѣчала этого.

Петра не любила особенно наряжаться; но сегодня ей захотѣлось быть одѣтой какъ можно лучше и къ лицу.

Все казалось ей не достаточно красивымъ; она выбрала, что только имѣла лучшаго, но и то результатъ удовлетворилъ ее на половину.

Чего бы, кажется, она не дала, чтобы быть дѣйствительно самой красивой дѣвушкой?

Это желаніе навело ее на непріятное воспоминаніе; но она оттолкнула его отъ себя; сегодня она не хотѣла думать ни о чемъ грустномъ.

Тихо ходила она взадъ и впередъ по комнатѣ, прибирая, что попадалось на глаза, такъ какъ еще было рано идти.

Она открыла окно; надъ верхушками горъ стояли густыя красноватыя облака; легкій вѣтерокъ доносилъ вѣсть изъ сосѣдняго лѣса.

— О, да, иди, или ко мнѣ… и я иду къ тебѣ… прошептала она, какъ бы въ отвѣтъ.

Она бросила мимоходомъ взглядъ въ зеркало и улыбнулась отразившемуся въ немъ краснѣющему личику счастливой невѣсты.

Вдругъ она услышала голосъ Одегарда… ему указывали, какъ подняться въ ея комнату… онъ, значитъ, пришелъ за нею!

Всѣмъ ея существомъ овладѣла радость, смѣшанная съ робостью; она осмотрѣлась кругомъ, желая удостовѣриться, все ли было въ порядкѣ и пошла къ двери ему на встрѣчу.

— Войдите! тихо проговорила она въ отвѣтъ на осторожный стукъ. Но она тотчасъ же отступила.

Когда она увидѣла лицо, смотрѣвшее на нее, ее какъ будто обдало волной ледянаго моря или что нибудь сбросило съ высоты внизъ.

Она попятилась и схватилась за кровать; но для мыслей ея, переброшенныхъ изъ одной пропасти въ другую, не находилось опоры!

Одной секунды оказалось достаточнымъ, чтобы превратить счастливую невѣсту въ порочную женщину!

Никогда Гансъ не проститъ ей, ни теперь, ни въ будущемъ, ни за могилой! Она прочла это такъ ясно въ выраженіи его лица, какъ будто прогремѣлъ объ этомъ громъ.

— Я вижу, вы виновны! сказалъ онъ хриплымъ голосомъ.

Онъ облокотился о дверь и ухватился за ключъ, какъ бы боясь упасть.

Голосъ его дрожалъ; лицо его, съ виду спокойное, было все въ слезахъ.

— Знаете ли вы, что вы сдѣлали! спросилъ онъ.

Его взглядъ снова обдалъ ее холодомъ. Петра не въ силахъ была даже заплакать; отчаяніе совершенно парализовало ее.

— Одинъ разъ въ жизни я отдалъ мою душу, — продолжалъ Одегардъ, — и та, которой я ее отдалъ — умерла. Я бы никогда не утѣшился бы въ моемъ горѣ, если бы одно существо не пришло ко мнѣ и не отдало мнѣ само, всецѣло, своего сердца; это были вы; вы, казалось, подарили мнѣ свое сердце и… вы солгали!

Онъ остановился; нѣсколько разъ онъ пытался снова заговорить и разразился рыданіями.

— И вы могли такъ обмануть меня! У васъ хватило духа разбить созданіе столькихъ лѣтъ… вы попрали, смѣшали съ грязью мой трудъ, мои лучшія мысли… Дитя, дитя… неужели же не поняли вы, что я создавалъ изъ васъ второе я? Вы безжалостно его убили. Можете ли вы и теперь понять меня? Я вложилъ въ васъ все, что есть на землѣ лучшаго, правдиваго и возвышеннаго, и все это теперь уничтожено, какъ ярко горѣвшій факелъ, загашенный внезапно подувшимъ на него зимнимъ вѣтромъ… не осталось и слѣда… Что же вы, ужасное дитя? Я считалъ васъ моей драгоцѣннѣйшей святыней, и вотъ святыня эта оказалась давно оскверненной!

Горе его было такъ велико, что онъ снова зарыдалъ.

— Нѣтъ, вы слишкомъ молоды, вы не можете даже понять меня!… повторилъ онъ.

— Вы не сознаете даже того, что сдѣлали! Но нужно же? чтобы вы поняли однако, что долженъ испытывать тотъ, кто вмѣсто цвѣтовъ и плодовъ за свои труды, вмѣсто того, что освѣщало все существованіе, встрѣчаетъ лишь одинъ. обманъ! Что сдѣлалъ я вамъ дурнаго для того, чтобы вы такъ жестоко поступили со мной? Дитя, дитя мое! Если бы мнѣ во всемъ сознались хотя вчера…! Зачѣмъ, зачѣмъ вамъ нужно было такъ жестоко обмануть меня! Но я самъ виноватъ; вѣрно позабылъ я, воспитывая васъ, внушить вамъ, что такое честность! Нѣтъ, это невозможно… Но гдѣ же послѣ этого научились вы такъ лгать?

Она слышала его голосъ, она сознавала, что все, что онъ говорилъ, была правда.

Онъ сѣлъ у окна и положилъ голову на столъ.

Но онъ тотчасъ же всталъ, ломая обѣ руки и застонавъ отъ давившаго его горя; чрезъ минуту онъ снова, молча, опустился на стулъ.

— Я не въ силахъ помогать моему престарѣлому отцу, — сказалъ онъ, какъ бы говоря съ самимъ собою; — я не могу. У меня нѣтъ на то призванія. Но никто не въ силахъ помочь и мнѣ; все до чего я прикасаюсь, распадается у меня въ рукахъ, все уходитъ отъ меня, измѣняетъ мнѣ!

Его обычная энергія совсѣмъ оставила его; онъ сидѣлъ, облокотясь головой о правую руку, лѣвая рука его безполезно висѣла; онъ не въ состояніи былъ сдѣлать движеніе и оставался молчаливымъ и неподвижнымъ.

Вдругъ онъ почувствовалъ что-то теплое на своей рукѣ и вздрогнулъ.

Это было дыханіе Петры; она стояла передъ нимъ на колѣняхъ, опустивъ голову, сложивъ руки и смотря на него съ мольбой.

Онъ тоже пристально посмотрѣлъ на нее; ихъ взгляды встрѣтились, но онъ поднялъ свою руку, какъ бы отстраняя возможность прощенія. Она пробудила въ немъ страшную жаыость, но онъ не хотѣлъ поддаться ей.

Онъ быстро всталъ и направился къ двери.

Еще быстрѣе она заградила ему выходъ и бросилась ему въ ноги; она схватила его за колѣни, продолжая молча, но съ мольбой, смотрѣть на него; онъ чувствовалъ и видѣлъ ясно, что она боролась за свою жизнь.

Вся прежняя любовь снова прихлынула къ его сердцу, онъ наклонился къ ней и посмотрѣлъ на нее съ упрекомъ, но и съ прежней нѣжностью; онъ взялъ въ руки ея голову и притянулъ къ себѣ.

Она, какъ и въ первый разъ, прижалась къ его груди. Но теперь ихъ пѣснь любви перемѣшалось со слезами и была послѣднимъ жалобно — грустнымъ аккордомъ уже пропѣтой веселой пѣсни.

Онъ въ послѣдній разъ прижалъ ее къ своему сердцу, но тутъ же тихо оттолкнулъ ее, лихорадочно проговоривъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, вы можете мнѣ отдаться, но въ чувствѣ вашемъ вы не властны.

Онъ еле стоялъ на ногахъ.

— Несчастное дитя! — воскликнулъ онъ… — да проститъ тебѣ Богъ сдѣланное зло!… Ты не только разбила мою жизнь… но лишила меня даже счастья слѣдить за твоей судьбой!

Послѣ этихъ словъ онъ вышелъ.

Петра не удерживала его болѣе и не шевельнулась; она не въ состояніи была сказать ему того, чего сама не знала, — объяснить, что вся жизнь ея, пока истинная любовь не сдѣлала ее дѣйствительностью, была для нея волшебной сказкой; что была она шаловливымъ ребенкомъ, но никогда ни словомъ, ни дѣломъ не думала обманывать его; она не въ состояніи была даже просто говорить.

Онъ подошелъ къ двери, открылъ и закрылъ ее, а она все продолжала не двигаться и молчать.

Она услышала наконецъ его шаги по лѣстницѣ, затѣмъ на мостовой улицы и тогда только одинъ разъ вскрикнула.

На этотъ крикъ поднялась наверхъ Гунлангъ.

Когда Петра очнулась, она увидѣла себя въ постели, раздѣтою и окруженною нѣжнымъ уходомъ; противъ нея сидѣла, облокотясь головой на руки и положивъ локти на колѣни, мать, которая пристально смотрѣла на нее своими блестящими глазами.

— Ну что! Довольно съ тебя его уроковъ? — спросила она. — Лучше по твоему быть ученой?… Что только выйдетъ теперь изъ тебя?

Потокъ горячихъ слезъ былъ единственнымъ отвѣтомъ Петры.

Мать продолжала долго сидѣть и смотрѣть на свою плачущую дочь; наконецъ она произнесла торжественнымъ голосомъ.

— Да обрушится на него божіе проклятіе!

Молодая дѣвушка быстро привстала.

— Матушка, матушка, не на него, не на него призывай проклятіе! воскликнула она.

— Знаю я ихъ всѣхъ; знаю я, чего и онъ стоитъ!

— Нѣтъ, матушка! Онъ былъ самъ обманутъ, жестоко обманутъ… мною… Да, я его безжалостно обманула!

Она передала ей все, горько плача; она не могла допустить, чтобы хоть минуту Одегардъ былъ напрасно обвиненъ; она разсказала о Гуннарѣ, какъ она, не понимая того, что дѣлала, предложила ему сдѣлаться ея женихомъ; сказала она также все и про Ингве Вольда и его золотую цѣпочку, заставившую ее столько передумать и такъ жестоко скомпрометировавшую ее; наконецъ передала она и о своей радостной встрѣчѣ съ Одегардомъ и о томъ, какъ, увидавши его, она позабыла обо всемъ на свѣтѣ.

Она сама не знала, какъ все случилось; сознавала она теперь только одно, что погрѣшила въ отношеніи ихъ всѣхъ и дольше всего конечно противъ того, кто воспиталъ ее и далъ ей все, что только можетъ дать одна человѣческая душа другой.

Мать на все это долго молчала, наконецъ проговорила:

— А обо мнѣ ты забыла? Не грѣшна ты развѣ и противъ меня? Гдѣ была я все это время, что ты ни одного слова не сказала мнѣ объ всемъ этомъ?

— Матушка, родная моя! — умоляла молодая дѣвушка; — помоги мнѣ… не отталкивай меня…! Я чувствую это, всю жизнь буду страдать за свою вину; буду молить объ одномъ Бога, чтобы Онъ скорѣе прибралъ меня къ себѣ!

И сложивъ руки и поднявъ ихъ высоко, она произнесла слово молитвы…

— О Боже, Милостивый и Милосердный, услышь меня! Жизнь потеряна для меня, всѣ надежды мои убиты. Мнѣ тяжко жить, у меня нѣтъ силъ жить, жизнь слишкомъ горька; сжалься, о Ты, Всемогущей, и призови меня къ Себѣ!

Гунлангъ, у которой были уже за губахъ жесткія слова, удержалась произнести ихъ; она положила на плечо дочери руку и сказала:

— Старайся поборотъ себя, дитя мое. Не испытуй Бога. Жить надо и тогда, когда страдаешь.

Она нѣсколько разъ тяжело вздохнула и встала со своего мѣста; у ней не нашлось утѣшеній для дочери, которая только что открыла ей тайну своего сердца; сдѣлано это было слишкомъ поздно.

Съ этой минуту она не возвращалась болѣе въ комнату молодой дѣвушки.

Что касается Одегарда, то онъ заболѣлъ серьезно, такъ что опасались за исходъ его болѣзни.

Старикъ отецъ перебрался наверхъ къ сыну и устроился въ сосѣдней комнатѣ со спальной больнаго, отвѣчая всѣмъ тѣмъ, кто убѣждалъ его поберечь себя, что онъ рѣшительно не въ состояніи не ходить лично за сыномъ; не въ первый разъ приходилось старику ухаживать за Гансомъ въ тѣхъ случаяхъ, когда тотъ терялъ существо, которое онъ любилъ болѣе своего отца. Таковы были обстоятельства, когда возвратился Гуннаръ.

Онъ чуть не уморилъ со страху свою мать, явившись раньше возвращенія въ портъ своего корабля; она была убѣждена, что увидѣла передъ собой тѣнь сына; всѣ знакомые были также поражены.

Гуннаръ отвѣчалъ на распросы коротко.

Но вскорѣ многіе узнали, въ чемъ дѣло, потому что черезъ нѣсколько часовъ по пріѣздѣ Гуннаръ былъ выгнанъ изъ гостинницы Гунлангъ, лично самой хозяйкой. Стоя на порогѣ своего дома, Гунлангъ кричала ему вслѣдъ такъ громко, что было слышно у дальнихъ сосѣдей:

— Не смѣйте и заглядывать къ намъ… Довольно намъ всѣхъ васъ…

И только что Гуннаръ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ его догнала маленькая дѣвочка, служанка, съ двумя пакетами въ рукахъ, изъ которыхъ одинъ она подала ему, но очевидно по ошибкѣ, потому что, открывъ его, онъ увидѣлъ въ немъ дорогую золотую цѣпочку.

Онъ остановился, взвѣсилъ на рукѣ цѣпочку и сталъ ее разглядывать.

Ему было и безъ того совершенно непонятно, почему такъ сердилась Гунлангъ, теперь же онъ окончательно потерялся, не зная, какъ и объяснить себѣ присылку ему цѣпочки.

Онъ вернулъ дѣвочку и спросилъ ее, не ошиблась ли она.

Тогда она протянула ему другой пакетъ, сказавъ при этомъ:

— Можетъ быть, вамъ вотъ этотъ?

Онъ нашелъ въ немъ подарки, которые онъ прислалъ Петрѣ.

— Да, это мои вещи; но чья же тогда цѣпочка?

— Если она не ваша, то значитъ, Ингве Вольда, отвѣтила дѣвочка.

Послѣ этого она ушла.

Гуннаръ же остался на мѣстѣ и принялся размышлять.

— Купецъ Ингве Вольдъ! Онъ дѣлалъ ей также подарки… Гунлангъ, значитъ, открыла и ихъ?… Такъ вотъ кто укралъ у меня Петру… Ингве Вольдъ… Хорошо… теперь посмотримъ…

Ему вдругъ сдѣлалось необходимо найти, чѣмъ заглушить свой гнѣвъ и волненіе; разбить что нибудь… Этимъ чѣмъ нибудь и долженъ былъ быть Ингве Вольдъ.

И вотъ, злополучный купчикъ подвергся вторичному, совершенно неожиданному, нападенію на своей собственной лѣстницѣ. Ему пришлось спрятаться отъ этого бѣшенаго у себя въ конторѣ; но Гуннаръ уже былъ готовъ броситься на него и тамъ.

Служащіе окружили дерзновеннаго, но тотъ отвѣчалъ имъ кулаками и пинками; стулья, столы, пюпитры падали по пути, а дѣловыя бумаги, письма, газеты летѣли во всѣ стороны.

Подкрѣпленіе подоспѣло съ корабля Ингве Вольда, и Гуннаръ былъ выброшенъ наконецъ изъ дому, но и то послѣ ожесточеннаго боя.

На улицѣ схватка снова возгорѣлась; по близости у набережной стояли на якорѣ два большихъ корабля: одинъ норвежскій, другой иностранный. Время было обѣденное, матросы, довольные случаю поразмяться, вмѣсто десерта принялись драться. Тотчасъ же выступилъ экипажъ одного корабля противъ другаго, иностранцы противъ туземцевъ.

Послали за другими корабельными командами, тѣ прибѣжали со всѣхъ ногъ; подвернувшіеся тутъ же хлѣбопашцы присоединились къ морякамъ, подоспѣли и женщины съ ребятами.

Черезъ нѣсколько минутъ все и всѣ дрались, никто не зная за кого и почему. Напрасно взывали къ порядку хозяева кораблей, напрасно почтенные граждане старались добыть единственнаго городскаго полицейскаго; это было напрасно, такъ какъ тотъ въ то время былъ преспокойно занятъ уженьемъ рыбы на фіордахъ.

Побѣжали въ бургомистру, который въ то же время исполнялъ и должность почтмейстера.

Онъ былъ занятъ разборкой депешъ и отвѣтилъ чрезъ окно, что оставить почты не можетъ, такъ какъ его помощникъ ушелъ на похороны.

Приходилось ждать.

Но побоище не прекращалось, и воевавшіе упорно продолжали награждать другъ друга тумаками; поэтому въ ожиданіи разборки на почтѣ депешъ и писемъ, нѣкоторые изъ присутствовавшихъ и въ особенности перепуганныя женщины предложили послать за кузнецомъ Арномъ.

Почтенные граждане согласились, и жена Арна сама отправилась за мужемъ «въ виду того, что полиціи не оказалось дома.»

Явился кузнецъ, къ великой радости мальчугановъ; онъ два-три раза нырнулъ въ толпу, выхватилъ изъ нея толстаго испанца и началъ колотить имъ другихъ.

Когда все уже почти утихло, появился бургомистръ со своимъ жезломъ въ рукѣ. Онъ нашелъ на полѣ сраженія двухъ-трехъ старухъ и нѣсколькихъ человѣкъ дѣтей, продолжавшихъ обсуждать только что миновавшее событіе.

Прочитавъ имъ приличное наставленіе, онъ посовѣтовалъ имъ идти обѣдать, что и самъ намѣревался сдѣлать. Но на другой день начался допросъ, который продолжался нѣсколько дней, хотя рѣшительно никто не былъ въ состояніи назвать имена зачинщиковъ.

Но всѣ сходились на одномъ пунктѣ, а именно, что кузнецъ Арнъ принималъ дѣятельное участіе въ битвѣ, такъ какъ всѣ видѣли его среди сраженія, махавшимъ по сторонамъ своимъ испанцемъ.

За подобный проступокъ кузнецъ Арнъ былъ приговоренъ къ уплатѣ штрафа въ одну спессію; вслѣдствіе этого приговора жена его, втянувшая его въ эту исторію, была побита имъ, и случилось это въ одинадцатое воскресенье послѣ Троицы, чего она долго не могла забыть.

Это было единственнымъ судебнымъ послѣдствіемъ драки.

Но оказались однако и другія… Городокъ потерялъ свое обычное спокойствіе, рыбачка перевернула его верхъ дномъ.

Ходили всюду слухи, самые невѣроятные; сначала говорили, изъ зависти, что она околдовала самыхъ видныхъ молодыхъ людей ихъ города, обоихъ самыхъ образованныхъ и богатыхъ; къ этому прибавили впослѣдствіи, что у нея и другіе поклонники были въ запасѣ. Гуннаръ представлялъ собою этихъ всѣхъ другихъ.

Вдругъ поднялась цѣлая нравственная буря.

На молодую дѣвушку взвалили обвиненіе въ происшедшихъ безпорядкахъ и въ причиненіи горя тремъ лучшимъ семьямъ города; а она еще была конфирмована всего какихъ нибудь шесть мѣсяцевъ тому назадъ!

Три жениха за разъ, изъ которыхъ одинъ былъ ея благодѣтелемъ и наставникомъ! Всеобщее негодованіе дошло до послѣднихъ границъ.

Не срамила ли она впрочемъ съ самого дѣтства ихъ города?

А кажется достаточно жители выказали ей участія въ то время, когда Одегардъ взялъ ее подъ свое покровительство? Чѣмъ заплатила она однако имъ за это? Однимъ презрѣніемъ. А теперь, вѣрная своимъ дурнымъ наклонностямъ, она оттолкнула и Одегарда; она предпочла сохранить свободу въ поступкахъ, свободу, которая можетъ довести ее до того, что отъ нея отвернется общество, а на старости она еще попадетъ и въ исправительный домъ!

Мать ея безъ сомнѣнія за одно съ нею; конечно дѣвочка не могла научиться чему либо хорошему въ тавернѣ, вѣчно биткомъ набитой матросами.

Нѣтъ, терпѣть долѣе Гунлангъ не приходилось, да еще при той власти, какую она имѣла въ городѣ; болѣе переносить присутствіе матери и дочери было не для чего, и поэтому порѣшили ихъ выпроводить.

И такъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, кучка матросовъ, задолжавшихъ Гунлангъ, разный людъ, состоявшій изъ пьяницъ, которымъ она не хотѣла добыть работу, и молокососовъ, недовольныхъ на Гунлангъ за ея отказъ вѣрить имъ въ долгъ — всѣ эти люди собрались на холмѣ подъ предводительствомъ нѣсколькихъ человѣкъ, которые однако должны.были знать настоящую правду. Они принялись свистать и звать рыбачку и Гунлангъ, затѣмъ кто-то швырнулъ камень въ дверь, а другой — въ окно мезонина.

Толпа разошлась только послѣ полуночи. Въ домѣ было тихо и темно.

На слѣдующій день ни одна душа не зашла къ Гунлангъ, даже дѣти обходили Холмъ. Къ вечеру снова повторилось безобразіе, съ той только разницей, что весь городъ принялъ въ немъ участіе. Все, что было можно сломать и исковеркать, было уничтожено: молодыя фруктовыя деревья были вырваны съ корнями, заборъ переломанъ, стекла въ окнахъ выбиты и толпа хоромъ пѣла шумные пѣсни.

VI. Изгнаніе.

Петра была въ своей комнатѣ въ тотъ вечеръ, когда начали свистать и бушевать подъ окнами и разбивать стекла.

При появленіи толпы она выскочила въ испугѣ, какъ будто домъ охватило пламенемъ, или стѣны грозили обрушиться и задавить ее.

Она кидалась во всѣ стороны, точно за ней гнались фуріи; душа ея изнемогала отъ страданія.

О! Какое ужасное страданіе!

Она задыхалась, ей хотѣлось бѣжать…. куда, какъ, — все равно… Но она не смѣла пойти внизъ къ матери; выйти же на улицу…. толпа ревѣла именно подъ единственнымъ окномъ ея комнаты.

Вдругъ стекло задребезжало, и камень упалъ на постель.

Вскрикнувъ отъ испуга, Петра бросилась въ дальній уголъ комнаты и запряталась за занавѣску, среди висѣвшихъ подъ нею платьевъ.

Долго оставалась она тамъ, краснѣя отъ стыда и дрожа отъ страха; страшныя видѣнія бродили у нея въ мозгу; то комната наполнялась насмѣшливыми лицами, то вдругъ ей казалось, что она плавала въ огненномъ морѣ… Нѣтъ, это было не море и не огонь, а — о ужасъ глаза, тысячи, милліоны глазъ, огромныхъ глазъ, метавшихъ огненные взгляды или подмигивавшихъ ей…. и другихъ, смотрѣвшихъ на нее въ упоръ и дерзко, или такихъ, которые вылѣзали изъ орбитъ, косили по сторонамъ, безпрестанно закатывались, мигали….

— О Боже! Спаси меня! Спаси!… воскликнула Петра.

Наконецъ, о блаженство, раздался еще и еще крикъ, послѣ чего шаги стали удаляться, наступила ночь, и все стихло. Петра вылѣзла изъ своего угла; бросилась на постель и спрятала лице въ подушки; но это не помогло ей избавиться отъ мыслей: она видѣла предъ собою мать, строгую и грозную, какъ черныя громовыя тучи, нависшія передъ бурей, надъ горами…

Не приходилось ли несчастной матери страдать изъ-за любви къ дочери?

Сонъ не пришелъ на помощь измученной молодой дѣвушкѣ; она не сомкнула глазъ, и утро наступило, не принеся съ собой успокоенія.

Она стала ходить по комнатѣ, придумывая, какъ бы найти способъ убѣжать отсюда; она не смѣла показаться на глаза матери, не смѣла также выйти при дневномъ свѣтѣ — а вечеромъ они снова придутъ!

Приходилось ждать… ранѣе полуночи бѣгство было опасно.

Но куда она пойдетъ?

У ней не было ни гроша, и кромѣ своего роднаго города она не знала никакой другой мѣстности; но безъ сомнѣнія на свѣтѣ должны быть добрые люди, какъ есть на небѣ милосердный Богъ!

Она стала прислушиваться къ тому, что дѣлалось въ нижнемъ этажѣ.

Тамъ была мертвая тишина.

Страхъ услышать на своей лѣстницѣ шаги матери приводилъ ее въ трепетъ; но Гунлангъ не появлялась.

Должно быть, служанки не было болѣе въ домѣ, потому что Петрѣ не приносили ѣсть.

И все же она не рѣшалась сойти внизъ; она не смѣла также подойти къ окну: быть можетъ, кто нибудь выжидалъ тамъ ея появленія.

Сквозь дыру пробитаго стекла проходилъ холодный воздухъ, и по мѣрѣ того, какъ день клонился къ вечеру, становилось все холоднѣе.

Петра собрала нѣкоторыя вещи, одѣлась и была совсѣмъ на готовѣ уходить.

Но необходимо было дождаться разъяренной толпы и еще разъ перенести ужасныя ощущенія.

Толпа не заставила себя долго ждать; снова раздались свистки и крики еще большаго числа голосовъ, снова посыпались камни еще съ большей силой, чѣмъ наканунѣ.

Петра снова запряталась въ уголъ, сложила руки и стала молиться.

— Только бы матушка не показывалась имъ! Господи, удержи ихъ, не дай имъ войти въ домъ!…

Вскорѣ раздалось пѣніе насмѣшливой пѣсни, каждое слово которой было для нея оскорбленіемъ; но Петра невольно прислушивалась къ ней; когда же она поняла, что къ насмѣшкамъ надъ нею примѣшивали и имя ея матери, что всѣ были такъ злы, такъ несправедливы, что рѣшились и на это — она бросилась вонъ изъ своего угла, готовая выйти на встрѣчу этомъ людямъ и высказать имъ, на сколько она считала ихъ низкими и подлыми; она способна была кинуться къ нимъ изъ окна.

Но вотъ, подлѣ нея упалъ камень, за нимъ другой и третій, и черезъ окно посыпался цѣлый градъ каменьевъ, съ грохотомъ разбивавшихъ стекла и осколки которыхъ разлетались по комнатѣ; пришлось снова спрятаться за занавѣску.

По лицу Петры катился потъ, какъ будто она стояла подъ самимъ солнцемъ; она не плакала; ей даже не было болѣе страшно.

Вскорѣ шумъ сталъ затихать.

Она сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ и, не слыша болѣе ничего, рѣшилась подойти къ окну и убѣдиться, что кругомъ было пусто; но она наступила на разбитыя стекла, и подъ ногу ей подвернулся камень; на минуту она притаилась, боясь, чтобы ее не услыхали. Приближалось время для бѣгства.

Она подождала еще съ полчаса, затѣмъ сняла башмаки и съ узломъ въ рукахъ осторожно отворила дверь.

Она постояла еще нѣсколько минутъ на мѣстѣ и потомъ тихо сошла съ лѣстницы.

Она сильно терзалась мыслью, что приходилось разстаться съ матерью, которой она надѣлала столько горя, даже не повидавшись съ нею; но страхъ подталкивалъ ее впередъ.

— Прощай матушка!.. прощай дорогая! — проговорила она, спускаясь по ступенькамъ. — Прощай…

Она остановилась на послѣдней ступенькѣ, перевела духъ и направилась къ выходной двери.

Въ эту минуту кто-то нервно схватилъ ее за руку, она слегка вскрикнула и обернулась.

За ней стояла мать.

Гунлангъ слышала, какъ дочь открыла свою дверь, и, угадавъ ея намѣреніе, подождала ее.

Петра чувствовала, что выйти ей удастся не безъ труда.

Всякія объясненія были бы излишними: мать не повѣритъ ни слову изъ того, что она ей скажетъ.

Ну что жъ! Придется бороться!

Тяжелѣе того, что она уже вынесла, не могло быть ничего.

— Куда ты шла? полушопотомъ спросила ее мать.

— Я собралась бѣжать тихо, но рѣшительно отвѣтила та, хотя сердце ея жестоко билось.

— Куда же ты отправляешься?

— Я сама не знаю… все равно куда… только бы уйти отсюда!

Она крѣпче прижала къ груди своей узелокъ и сдѣлала шагъ къ двери.

— Такъ нельзя — сказала Гунлангъ, продолжая крѣпко держать ее за руку. — Иди за мной, я уже все приготовила!

Услыша это, Петра свободно вздохнула, какъ послѣ тяжелой борьбы; она довѣрчиво заговорила съ матерью и предоставила ей распоряжаться собою.

Гунлангъ привела ее въ маленькую темную комнатку за кухней, гдѣ горѣлъ огонь и гдѣ она скрывалась все время, пока длилась осада ея дома. Эта комната была такъ мала, что въ ней едва можно было повернуться.

Мать достала узелокъ, еще меньше того, какой былъ у Петры, и развязавъ, вынула костюмъ матроса.

— Надѣнь это, тихо сказала она.

Петра тотчасъ же поняла въ чемъ дѣло и была глубоко тронута добротой матери, не сдѣлавшей ей притомъ ни малѣйшаго упрека.

Она раздѣлась и съ помощью Гунлангъ надѣла на себя мужское платье.

При свѣтѣ зазженной свѣчи она могла хорошо видѣть лице матери; въ первый разъ она замѣтила, что та была совсѣмъ старуха.

Неужели она состарѣлась за эти нѣсколько дней, или Петра не разглядѣла ее раньше?

Слезы молодой дѣвушки капали на руки матери, но та дѣлала видъ, что не замѣчала этого; обѣ молчали.

Наконецъ Гунлангъ достала и матроскую шапку и подала ее Петрѣ; когда та надѣла ее, она взяла отъ нея узелокъ и погасила свѣчу.

— Теперь пойдемъ, сказала она.

Онѣ вышли въ сѣни, но Гунлангъ открыла дверь не главнаго входа, а другую — на дворъ, и уходя, заперла ее за собой.

Онѣ прошли черезъ садъ, который былъ весь истоптанъ, перешагнули чрезъ лежавшія тамъ, вырванныя съ корнями деревья, чрезъ обрушенный и поломанный заборъ.

— Посмотри хорошенько вокругъ себя, — сказала мать — врядъ ли ты когда нибудь вернешься сюда.

Молодая дѣвушка вздрогнула…. но прошла, не повернувъ головы.

Онѣ пошли по верхней дорогѣ, вдоль лѣса… того лѣса, который былъ полонъ воспоминаній для Петры; онъ былъ свидѣтелемъ вечера, проведеннаго съ Гуннаромъ, встрѣчъ съ Ингве Вольдомъ и счастливаго свиданья съ Одегардомъ!

Онѣ ступали по сухимъ листьямъ, которые уже начинали падать; ночь была холодная; Петра дрожала въ непривычномъ для себя платьѣ.

Дойдя до одного сада, Гунлангъ остановилась.

Петра узнала этотъ садъ, хотя не возвращалась въ него съ тѣхъ поръ, какъ ребенкомъ устроила въ немъ осаду яблони Педро Ользена.

У матери былъ ключъ отъ калитки, и онѣ вошли.

Дорого стоило Гунлангъ рѣшиться прійти въ это утро къ Педро; не легко было для нея также вечеромъ въ тотъ же день привести ему свою дочь, которой она не въ состояніи была дома давать пристанище. Но необходимо было покориться, а Гунлангъ умѣла переносить испытанія, которыхъ нельзя было избѣжать. Она постучалась въ дверь въ сѣняхъ и почти въ туже минуту послышались шаги и показался свѣтъ.

Дверь отворилъ Педро въ плащѣ и дорожныхъ сапогахъ; онъ былъ блѣденъ и казался испуганнымъ.

Онъ держалъ въ рукѣ свѣчу, и когда свѣтъ упалъ на распухшее отъ слезъ лице Петры, онъ взглянулъ на нее и глубоко вздохнулъ; она также посмотрѣла на него; повидимому онъ не узнавалъ ея, она со своей стороны, также не призналась.

— Онъ обѣщалъ мнѣ помочь въ твоемъ бѣгствѣ, смущенно сказала Гунландъ, взбираясь по ступенькамъ крыльца и въ то время, какъ дочь и Педро молча слѣдовали за нею.

Они всѣ вошли въ комнату Педро.

Это была маленькая и низенькая комнатка, пропитанная какимъ-то страннымъ запахомъ плесени; отъ этого запаха Петра почувствовала дурноту, потому что болѣе двадцати четырехъ часовъ она ничего не ѣла и не спала ни минуты.

Съ потолка висѣла клѣтка, въ которой спалъ чижикъ, и нужно было ходить осторожно, чтобы не задѣть ее.

Старинные, тяжелые стулья, массивный столъ, два громадныхъ рѣзныхъ буфета, упиравшихся въ потолокъ, дѣлали комнату еще болѣе тѣсной и придавали ей мрачный видъ.

На столѣ лежали флейта и тетрадь нотъ.

Педро Ользенъ, въ своихъ огромныхъ сапогахъ, принялся ходить взадъ и впередъ, какъ бы за дѣломъ; изъ сосѣдней комнаты кто-то спросилъ слабымъ голосомъ:

— Что тамъ?… Кто у тебя?…

Онъ зашагалъ еще быстрѣе, ворча сквозь зубы…

— Это? Хмъ, хмъ! Кто…

Послѣ чего онъ ушелъ въ комнату, изъ которой послышался голосъ.

Гунлангъ усѣлась у окна въ своей обычной позѣ, облокотясь локтями на колѣни и положивъ голову на руки и пристально разсматривая посыпанный пескомъ полъ; она молчала и только по временамъ тяжело вздыхала.

Петра стояла у двери, закинувъ ногу на ногу и скрестивъ руки на груди…

Она чувствовла себя совсѣмъ разбитой…

То и дѣло раздавался шипящій бой старыхъ часовъ, а на столѣ плыла свѣча, обнажая мерцающій фитиль.

Гунлангъ нашла почему-то нужнымъ объяснить дочери причину ихъ присутствія у Педро.

— Я когда-то знавала этого человѣка, сказала она. — Она не прибавала ни слова болѣе, и Петра ни отвѣчала также ни слова.

Педро еще не возвращался; свѣча продолжала плыть и тускло догорать, часы попрежнему — поминутно бить и шипѣть.

Петрѣ становилось все хуже и хуже, слова матери: «Я когда то знавала этого человѣка», молотомъ застучали у нея въ ушахъ.

Часы подхватили эти слова и затрещали, акомпанируя имъ.

— Я… когда то… знавала… этого… человѣка!

Впослѣдствіи, гдѣ бы Петра ни слышала запахъ плесени, ею тотчасъ же овладѣвало дурнотное состояніе, передъ ея глазами являлась комната Педро и слышались щипящіе часы со словами:

— Я… когда то… знавала… этого… человѣка!

Когда же она входила на пароходъ, то запахъ колеснаго масла, смѣшаннаго съ испареніемъ морской воды и съ примѣсью кухоннаго чада, вызывалъ у нея тотчасъ же морскую болѣзнь, среди припадковъ которой она тотчасъ же видѣла предъ собою ту же комнату, слышала щипящіе часы, повторявшіе безъ устали день и ночь:

— Я… когда то… знавала… этого… человѣка!

Но вошелъ Педро, въ тепломъ картузѣ и въ старомъ плащѣ, съ приподнятымъ воротникомъ.

— Ну вотъ, я и готовъ… — сказалъ онъ, надѣвая рукавицы, какъ будто на дворѣ стоялъ сильнѣйшій морозъ. — Но не забудьте взять… плащъ для… — онъ обернулся, — для….

Онъ посмотрѣлъ на Петру и Гунлангъ; та взяла синій плащъ, брошенный на спинку одного изъ стульевъ и накинула его на Петру; но когда молодая дѣвушка захотѣла застегнуть его у ворота, ее обдалъ запахъ комнаты, которымъ плащъ былъ сильно пропитанъ, такъ что ей сдѣлалось совсѣмъ дурно; она принуждена была попросить вывести ее на воздухъ.

Мать, видя, что она почти падаетъ въ обморокъ, быстро открыла дверь и свела ее въ садъ.

Тамъ, стоя среди ночной прохлады, Петра полной грудью вдохнула въ себя свѣжій осенній воздухъ.

— Куда мнѣ нужно ѣхать? спросила она, придя въ себя.

— Ты поѣдешь въ Бергенъ — отвѣтила мать и помогла ей застегнуть плащъ. — Это большой городъ, въ которомъ никто тебя не знаетъ.

Окончивъ, она остановилась у двери.

— У тебя будетъ сто пессій, — сказала она; — если этихъ денегъ и не достаточно для того, чтобы жить на нихъ долго, то во всякомъ случаѣ хватитъ для начала; онъ даетъ тебѣ взаймы…

— Онъ совсѣмъ даетъ ихъ вамъ… безъ отдачи… прошепталъ Педро, подойдя къ нимъ.

— Онъ даетъ тебѣ ихъ въ займы, повторила Гунлангъ, какъ будто не разслышавъ. — Я ихъ отдамъ ему.

Она сняла съ себя косынку, повязала ею шею дочери и прибавила:

— Ты напишешь, когда будешь далеко отсюда, но не раньше.

— Матушка!

— Онъ подвезетъ тебя на лодкѣ до парохода, который стоитъ на якорѣ въ открытомъ морѣ.

— О господи! Матушка, матушка!

— Ну, теперь все; я дальше не пойду провожать тебя.

— Родная моя, дорогая…

— Да будетъ надъ тобой благословеніе божіе! Прощай.

— Матушка, прости меня! прости!

— Смотри, не простудись на морѣ, остерегайся.

Гунлангъ потихонько вытолкнула дочь изъ сада и заперла за ней калитку.

Петра очутилась по ту сторону только что закрытаго передъ ней входа; она остановилась неподвижно, чувствуя себя донельзя несчастной и покинутой.

Но вдругъ, среди мрака неизвѣстности, среди своего вынужденнаго изгнанія, въ ней проснулось какъ бы предчувствіе, какъ бы вѣра въ будущее; эта вѣра засвѣтилась въ ней какъ слабый огонекъ, готовый тотчасъ же погаснуть; онъ то вспыхивалъ, то мерцалъ, но въ концѣ концовъ разгорѣлся яркимъ, ровнымъ свѣтомъ.

Она подняла глаза свои къ небу, но кругомъ царствовала полная тьма.

Молча они прошли по уединеннымъ уличкамъ маленькаго городка, мимо оголенныхъ отъ листвы садиковъ, закрытыхъ и опустѣлыхъ, и мимо темныхъ, съ глухими ставнями, домиковъ; еле передвигая ноги, слѣдовала молодая дѣвушка за шедшимъ впередъ ея сгорбленнымъ челавѣкомъ, въ огромныхъ сапогахъ, въ тяжеломъ плащѣ и закутаннымъ до того, что почти не видно было его головы.

Они добрались до дороги; снова подъ ногами у нихъ захрустѣли сухіе листья; теперь они шли среди двухъ рядовъ деревьевъ, протягивавшихъ во всѣ стороны свои массивныя голыя вѣтви, казавшіяся Петрѣ пальцами скелета, готовыми каждую минуту схватить ихъ.

Опустясь съ возвышенности, они направились къ желтому зданію, служившему убѣжищемъ кораблямъ и у котораго была привязана ожидавшая Педро шлюпка. Выкачавъ изъ нея воду, Педро усадилъ въ лодку свою спутницу, и они быстро поплыли отъ берега, вскорѣ показавшагося имъ неболѣе какъ черной массой съ нависшимъ надъ нею свинцовымъ небомъ.

Педра не могла ничего разглядѣть изъ мѣстъ, знакомыхъ ей съ самого дѣтства; казалось, сама природа отталкивала ее, какъ отталкивали жители ихъ городка, сдѣлавшіе изъ нея въ одну ночь изгнанницу… Теперь она уходила отъ нихъ, непрощаясь ни съ кѣмъ и ни съ чѣмъ.

По палубѣ корабля, стоявшаго вблизи отъ берега на якорѣ и ожидавшаго только утра для отплытія, расхаживалъ матросъ. Когда они подплыли совсѣмъ близко, онъ выкинулъ имъ лѣстницу и пошелъ извѣстить о ихъ прибытіи капитана корабля, который тотчасъ же поднялся на палубу.

Петра знала и капитана и служащихъ, какъ знали и они ее; но никто не сдѣлалъ ей ни малѣйшаго вопроса, не выказалъ ни малѣйшаго участія; ей только указали ея каюту и объясняли, какъ ей слѣдовало поступить въ случаѣ болѣзни или какой нибудь надобности.

А она была въ самомъ дѣлѣ больна; она замѣтила это, какъ только спустилась въ каюту; поэтому поспѣшила перемѣнить костюмъ и снова подняться на палубу.

Тамъ разносился апетитный ароматъ: пахло шеколадомъ!

Она ощущала страшный голодъ; ее точно что глодало внутри.

Тотъ же человѣкъ, который сторожилъ ея пріѣздъ на палубѣ, принесъ ей чашку горячаго шоколаду и бисквитовъ.

— Отъ вашей матушки, сказалъ онъ.

Пока она угощалась, матросъ принялся болтать; онъ сообщилъ ей, что ея мать прислала на корабль ея сундукъ съ бѣльемъ и платьемъ и кромѣ того, всякой провизіи и разныхъ разностей.

Воспоминаніе о матери ясно предстало передъ Петрой.

Она увидѣла и поняла ее въ ту минуту лучше, чѣмъ за многіе прежніе годы, и до конца своей жизни сохранила драгоцѣнное воспоминаніе это въ своемъ сердцѣ. Когда, въ эту сокровенную минуту, образъ матери запечатлѣлся въ ея умѣ и она обратилась къ Богу съ тихой, довѣрчивой мольбой, она почувствовала себя успокоенной сознаніемъ, что наступитъ день, когда она доставитъ матери столько же радости, сколько причиняла ей въ настоящее время горя.

Педро Ользенъ видимо избѣгалъ встрѣчи глазъ на глазъ съ Петрой; Петра не могла видѣть его лица; изъ подъ плаща выглядывали только носъ и глаза, и то неясно, несмотря на это, она чувствовала, что ему страшно хотѣлось заговорить съ ней и онъ не зналъ только, какъ начать.

Педро вздыхалъ, садился, вставалъ, ходилъ вокругъ нея, но ему не удалось промолвить ни единаго слова, а она также не заговаривала съ нимъ.

Наконецъ онъ отказался отъ своего намѣренія; нерѣшительно вытащилъ онъ изъ кармана большой бумажникъ, пробормотавъ, что въ немъ сто спессій и даже немного больше.

Она протянула за деньгами руку и поблагодарила его. Когда же она подняла на него глаза, то замѣтила, что онъ пристально смотрѣлъ на нее глазами, полными слезъ.

Съ нею онъ лишался послѣдняго утѣшенія въ жизни. Какъ бы хотѣлось ему открыть ей тайну, послѣ которой Петра не разъ вспомнила бы о немъ съ нѣжностью! Но ему это было строго запрещено. Не смотря на запрещеніе, онъ не воздержался бы и все бы сказалъ ей… если бы могъ только заговорить. Если бы еще она помогла ему сколько нибудь въ этомъ!

Но Петра была утомлена, къ тому же ее преслѣдовала мысль, что онъ былъ первымъ виновникомъ ея проступка противъ матери. Теперь онъ былъ буквально невыносимъ для нея; его упорное торчаніе подлѣ только усиливало ея недовольство на него, а она и безъ того отъ утомленія чувствовала себя сильно раздраженной.

Конечно онъ, бѣдняга, и самъ это чувствовалъ! Ну что же? Онъ уйдетъ! Ему удалось наконецъ проговорить: «прощайте»! послѣ чего онъ вытащилъ изъ рукавицы свою сухощавую руку.

Молодая дѣвушка положила въ нее свою горячую руку, и оба встали съ мѣста.

— Благодарю… отъ души благодарю васъ… сказала она.

Онъ вздохнулъ и простоналъ; выпустивъ руку Петры, онъ повернулся и молчаливо сталъ спускаться съ корабля по лѣстницѣ. Она подбѣжала къ борту, и онъ, поднявъ глаза къ верху, послалъ ей послѣднее прости; затѣмъ онъ усѣлся въ, свою лодку и сталъ тихо грести къ берегу среди ночной тьмы.

Она подождала, пока онъ исчезъ въ темнотѣ, послѣ чего сошла внизъ.

Петра съ трудомъ держалась на ногахъ, до того сильна была въ ней усталость, и хотя, войдя къ себѣ въ каюту, она чувствовала себя совсѣмъ больной, но какъ только положила голову на подушку и прочитала наскоро двѣ-три вечернія молитвы, какъ заснула крѣпчайшимъ сномъ.

А тамъ, у пристани, сидѣла ея мать; она издали послѣдовала за ними, притаившись въ томъ мѣстѣ, гдѣ они сошли съ берега.

Когда-то, въ давнишнія времена съ этого самого мѣста она отправлялась въ лодкѣ вмѣстѣ съ Педро Ользеномъ; невольно вспомнила она объ этомъ, теперь, когда Педро увозилъ отъ нея ея дочь.

Какъ только она увидѣла его одного, она встала съ мѣста и ушла; теперь она удостовѣрилась, что дочь ея находилась на кораблѣ въ сохранности.

Но она не пошла къ своему дому, а взяла отдаленную дорогу, лежавшую по ту сторону холма, и по ней углубилась въ даль.

Домъ ея оставался открытымъ и брошеннымъ болѣе мѣсяца: Гунлангъ не хотѣла возвращаться къ себѣ, пока не получила успокоительныхъ извѣстій отъ дочери.

Въ этотъ промежутокъ времени, городскіе жители успѣли взвѣсить свои чувства по отношенію къ ней.

Слабыя натуры испытываютъ большое наслажденіе, когда представляется возможность съ другими преслѣдовать чужаго человѣка, но наслажденіе это соразмѣряется со встрѣченнымъ ими сопротивленіемъ; если они видятъ, что жертва ихъ спокойно покоряется ихъ нападкамъ, ихъ беретъ стыдъ, и тотъ, кто позволитъ себѣ бросить камень въ преслѣдуемаго, вызываетъ ихъ сильное негодованіе.

Эти люди ожидали, что наткнутся на сильный отпоръ со стороны Гунлангъ, думали, что громкіе ея крики разнесутся по всей окрестности, что она непремѣнно обратится къ помощи моряковъ и подзадоритъ ихъ на уличную драку. Когда наступилъ и третій вечеръ, а она все не показывалась, толпа съ трудомъ успокоилась; ей во что бы то ни стало хотѣлось вызвать изъ дому мать и дочь, и бросившись на нихъ съ ожесточеніемъ, выгнать ихъ изъ города.

Окна оставались съ пробитыми стеклами со вчерашняго вечера; при оглушительныхъ крикахъ народа двое изъ толпы пробрались во внутрь дома и открыли входную дверь, въ которую нахлынули и остальные.

Обыскали весь домъ сверху до низу, поломали двери, перековеркали и перебили все, что попалось на глаза; обшарили всѣ углы отъ чердака до погреба, но нигдѣ не нашли хозяйки и ея дочери.

Открытіе это тотчасъ же подѣйствовало на всѣхъ успокоительнымъ образомъ; тѣ, которые только что безобразничали въ домѣ, вышли изъ него одинъ за другимъ и попрятались позади стоявшихъ на открытомъ воздухѣ; въ нѣсколько минутъ передъ домомъ не осталось ни одной души.

Вскорѣ стали поговаривать въ городѣ, то у одного, то у другого, что было безсовѣстно поступлено съ двумя беззащитными женщинами.

Потомъ, когда вникли поглубже въ сущность дѣла, пришли къ заключенію, что каково бы ни было поведеніе дочери рыбачки, но сама Гунлангъ была тутъ рѣшительно ни причемъ и что, во всякомъ случаѣ, съ нею поступили крайне несправедливо.

Отсутствіе ея сильно ощущалось въ городѣ; драки и ссоры на улицѣ, вслѣдствіе пьянства, стали повторяться все чаще и чаще… Съ исчезновеніемъ Гунлангъ, городъ потерялъ въ ея лицѣ свою полицію. Всѣмъ было какъ-то странно, проходя мимо ея дома, не видѣть ея статной фигуры, стоящей на порогѣ; въ особенности громко выражали о ней сожалѣніе моряки.

— Что ужь и говорить! — повторяли они, — нигдѣ конечно не было такъ хорошо, какъ у нея!

У Гунлангъ съ каждымъ обращались по заслугамъ; сколько людей сохранили свои мѣста только благодаря ей, и сколькимъ она помогла въ разныхъ обстоятельствахъ жизни!

Никто, ни моряки, ни хозяева кораблей, ни нагрузчики, ни сосѣди и сосѣдки, не знали ей настоящей цѣны, пока не потеряли ея; но за то, какъ теперь они всѣ отдавали ей справедливость!

Велика была общая радость, когда разнеслась вѣсть, что ее видѣли, чрезъ окна ея дома, снова стряпающей у себя въ кухнѣ, какъ въ прежнія времена.

Каждому захотѣлось пойти посмотрѣть и лично убѣдиться, что стекла въ окнахъ были вставлены, двери исправлены и изъ домовой трубы шелъ дымъ.

Да, это оказалось правда! Она вернулась! Чтобы лучше увидѣть, влѣзали даже на деревья, по другую сторону дороги.

Вотъ она стоитъ передъ плитою, не оборачиваясь ни направо, ни налѣво, и только усердно слѣдя глазами за стряпней. Она всецѣло поглощена своей работой; вѣдь и вернулась она главнымъ образомъ для того, чтобы заработать все потерянное, да кромѣ того уплатить сто спессій, должныхъ ею Педро Ользену. Вначалѣ всѣ только глядѣли да слѣдили за тѣмъ, что у нея дѣлалось, всѣ чувствовали себя провинившимися передъ нею и не смѣли переступить ея порогъ.

Понемногу однако дошло и до этого; прежде всего отважились сосѣдки… добрыя болтливыя кумушки; только на этотъ разъ онѣ не рѣшились говорить съ нею ни о чемъ, кромѣ дѣла.

Гунлангъ и не допустила ихъ до другаго. Затѣмъ, въ свою очередь, пришли рыбаки, за ними купцы и хозяева судовъ, а напослѣдокъ и матросы, отложившіе свое посѣщеніе до перваго воскресенья по возвращенія въ городъ Гунлангъ.

Должно быть, всѣ они сговорились между собою, потому что по мѣрѣ того, какъ время подходило къ вечеру, ихъ набиралось все больше и больше, такъ что обѣ залы не могли вмѣстить желающихъ, и столы и стулья, стоявшіе лѣтомъ въ саду, были разставлены въ сѣняхъ и кухнѣ и даже въ комнатѣ позади кухни.

Никто, взглянувъ на всѣхъ этихъ людей, не могъ бы угадать волновавшія ихъ чувства; Гунлангъ, какъ только они переступили порогъ ея дома, тотчасъ же оказала на нихъ свое молчаливое вліяніе: холодное равнодушіе, съ какимъ она удовлетворяла требованію каждаго, служило преградой къ выраженію съ ихъ стороны какаго либо привѣтствія и даже къ обыкновенному вопросу.

Гунлангъ была такая же какъ и прежде, только черные ея волосы стали съ просѣдью и въ обращеніи она сдѣлалась какъ-то ровнѣе. Но когда моряки разгорячились виномъ, они не въ состояніи были болѣе сдерживаться; каждый разъ, какъ только изъ комнаты выходила служанка и сама Гунлангъ, они приставали къ Кнуту, одному изъ судовладѣльцевъ и всегдашнему любимцу хозяйки дома, съ просьбой поднять бокалъ за ея здоровье. Но у Кнута не доставало на то храбрости, пока наконецъ голова его не начала покачиваться по сторонамъ.

Тогда только, выбравъ минуту, когда Гунлангъ подошла къ столу, чтобы обобрать пустыя бутылки и стаканы, онъ вдругъ поднялся со своего мѣста и крикнулъ:

— Вотъ это милая штука, что она вернулась… Ей Богу, отличная!..

Морякамъ пришлось какъ нельзя больше по вкусу рѣчь Кнута; они всѣ повставали со своихъ мѣстъ и дружно крикнули:

— Да, да, отличная штука, что она вернулась!

Тѣ, которые были въ сосѣдней залѣ, въ кухнѣ и въ сѣняхъ, мигомъ присоединились къ нимъ, и въ то время, какъ Кнутъ протягивалъ свой стаканъ къ Гунлангъ, чтобы чокнуться съ нею, дружное ура грянуло по дому, такъ что только задрожали стекла.

На хозяйку со всѣхъ сторонъ посыпались самыя горячія привѣтствія.

Кто-то громко заявилъ, что съ Гунлангъ было поступлено самымъ возмутительнымъ образомъ; многіе тотчасъ же согласились съ этимъ мнѣніемъ, и вскорѣ всѣ единодушно сознали свою вину и стали клясться въ этомъ Гунлангъ.

Наконецъ по немногу успокоились.

Гунлангъ поблагодарила присутствовавшихъ.

— Но, — прибавила она, продолжая забирать со столовъ стаканы и бутылки, — я сама не заговаривала о прошломъ; могли бы помолчать и вы.

Съ полными руками посуды, она спокойно вышла изъ залы и тотчасъ же вернулась за остальными кружками, которыя не могла захватить въ одинъ разъ.

Съ этой минуты ея власть была не только возстановлена, но сдѣлалась безграничной.

VII. Честолюбіе.

Корабль, на которомъ плыла Петра, бросилъ якорь на другой день вечеромъ въ портѣ Бергена.

Молодую дѣвушку, не совсѣмъ еще очнувшуюся отъ морской болѣзни, провели на набережную среди множества судовъ разныхъ величинъ; затѣмъ ее довели по маленькимъ уличкамъ, на которыхъ толпилось пропасть мужичья и мальчишекъ, до хорошенькаго домика; тамъ капитанъ корабля спросилъ для нея комнату у вышедшей имъ на встрѣчу старушки, которая выразила свое согласіе взять на свое попеченіе путешественницу.

Петра была голодна и хотѣла страшно спать; подкрѣпившись поданнымъ ей ужиномъ, она тотчасъ же улеглась въ постель.

На другой день, проснувшись около полудня, она почувствовала себя совершенно свѣжей и бодрой; непривычные звуки тотчасъ же поразили ея ухо; она подняла штору и увидѣла себя въ совершенно незнакомомъ ей городѣ и среди незнакомыхъ ей лицъ.

Взглянувъ на себя въ зеркало, она съ трудомъ себя узнала: лицо ея приняло совсѣмъ другое выраженіе.

Но она не съумѣла бы опредѣлить, въ чемъ состояла эта перемѣна; ей не могло быть понятнымъ, чтобы въ ея годы сильное душевное волненіе, сильное горз, способно было бы придать лицу болѣе серьезное выраженіе.

Но невольно смотрясь въ зеркало, она вспомнила о пережитыхъ дняхъ.

Это воспоминаніе заставило ее вздрогнуть.

Она торопливо принялась одѣваться, твердо рѣшившись смѣло идти на встрѣчу всему, что ее ожидало въ будущемъ.

Въ салонѣ она нашла хозяйку и нѣсколькихъ дамъ, которыя, оглядѣвъ ее предварительно со всѣхъ сторонъ, выразили готовность быть ей полезной.

Для начала онѣ предложили ей показать ей городъ.

Ей нужно было сдѣлать нѣсколько необходимыхъ покупокъ, и она побѣжала къ себѣ въ комнату за деньгами; бумажникъ, въ которомъ лежали ея капиталы, былъ старый и скверный, и Петрѣ совѣстно было взять его съ собой; поэтому, чтобы достать деньги, она раскрыла его у себя въ комнатѣ.

Вмѣсто ста спессій она нашла въ немъ триста.

Педро Ользенъ, значитъ, снова далъ ей денегъ втихомолку отъ матери и не смотря на ея запрещеніе!

Молодая дѣвушка такъ мало знала цѣну деньгамъ, что даже нисколько не удивилась такой крупной суммѣ, точно также ей не пришло даже на умъ удивиться подобной щедрости.

Вмѣсто благодарственнаго письма, въ которомъ выражалось бы удовольствіе отъ неожиданнаго сюрприза, бѣдный Педро получилъ отъ Гунлангъ письмо, полученное ею отъ Петры; молодая дѣвушка выдавала секретъ своего покровителя и съ дурно скрытымъ негодованіемъ спрашивала, что должна она была дѣлать съ этимъ непрошеннымъ контрбанднымъ подаркомъ.

Прежде всего поразило Петру величіе окружавшей ее природы.

Она не могла привыкнуть къ виду громаднаго утеса, такъ близко нависшаго надъ городомъ, и постоянно боязливо отстранялась отъ него.

Каждый разъ, какъ только она поднимала глаза, скала, эта громада, заставляла ее тотчасъ же опускать ихъ; порой ей хотѣлось протянуть руки, постучаться, для того, чтобы ее туда впустили.

Иной разъ ей вдругъ казалось, что- изъ города не было выхода.

Гора стояла передъ нею, грозная и мрачная; надъ вершиной ея лежали или носились облака; оттуда постоянно налеталъ вихрь или проливной дождь; казалось, утесъ швырялъ ими въ городъ.

Но эта грозная тѣнь ничуть не давила собою кишащаго внизу людскаго муравейника.

Петра вскорѣ освоилась среди незнакомыхъ ей людей; беззаботность и веселость, съ какими каждый занимался своимъ дѣломъ, представляли для нея незнакомое зрѣлище; къ тому же, послѣ того, что ей пришлось вынести, эти чуждыя ей лица и обычаи казались ей полными радушія и любезности.

На слѣдующій день, за обѣдомъ, она высказала, что ей очень нравится бывать тамъ, гдѣ много народу.

— Въ такомъ случаѣ, — отвѣтили ей, — вамъ необходимо побывать въ театрѣ; тамъ вы увидите сотни людей, собранныхъ вмѣстѣ въ одной залѣ.

Ей достали билетъ; театръ оказался по близости отъ ея квартиры; въ назначенный для представленія часъ ее свели туда и указали на мѣсто въ первомъ ряду балкона.

Она усѣлась среди веселой и разряженной въ яркіе костюмы толпы и при блестящемъ освѣщеніи; въ залѣ, подобно разбушевавшемуся морю, стоялъ гулъ множества голосовъ; отовсюду доносился разговоръ, смѣшанный со смѣхомъ.

Петра не имѣла ни малѣйшаго понятія о томъ, что ей предстояло увидѣть.

Она знала только то, чему ее научилъ Одегардъ, или что ей удалось узнать случайно. Но ея учитель никогда не говорилъ съ ней о театрахъ.

Правда, она не разъ слышала, какъ моряки разсказывали, что видѣли «въ театрѣ» дикихъ звѣрей и лошадей, выдѣлывавшихъ удивительныя упражненія — вотъ и все; молодежь же, которая, съ самаго поступленія въ свою школу, отлично была знакома съ разнаго рода представленіями, никогда и не думала дѣлиться съ нею своими впечатлѣніями. Въ маленькомъ ихъ городкѣ не было не только театра, но даже ничего, что бы сколько нибудь его напоминало; укротители звѣрей, канатные плясуны и полишинели устраивались въ большомъ сараѣ на берегу моря, но всего чаще показывали свое искусство на открытомъ воздухѣ.

Оставаясь въ полномъ невѣдѣніи, Петра даже не обратилась къ сосѣдямъ за распросами; она сидѣла погруженная въ сладостное, молчаливое ожиданіе чего нибудь чудеснаго въ родѣ особенной породы обезьянъ, верблюдовъ или тому подобнаго.

И вотъ ей, проникнутой этой идеей, стали видѣться, въ окружавшихъ ее людяхъ головы разныхъ животныхъ; тутъ были лошади, собаки, лисицы, кошки, мыши — это сильно ее забавляло.

Оркестръ собрался, такъ что она и не замѣтила.

Вдругъ Петра вздрогнула и подняла голову; раздались звуки трубъ, кларнетовъ, барабана, и началась увертюра.

Петрѣ никогда не приходилось слышать музыки, кромѣ флейты или дуэта скрипокъ.

Съ чувствомъ, сходнымъ съ тѣмъ, какое она бы могла испытать, прислушиваясь къ бушующему морю, она замерла на мѣстѣ въ страхѣ, какъ бы это море звуковъ не усилилось, и еще болѣе опасаясь, какъ бы оно не замолчало.

Затѣмъ раздалась сладостная мелодія, похожая на полетъ ангеловъ; эти невидимые ангелы летѣли все выше и выше; воздухъ оглашался звуками радости; они то замирали, то становились явственнѣе, пока не заглушилъ ихъ шумъ водопада.

Но вотъ среди этого шума прозвучала ясная нота, точно звукъ защебетавшей среди бури птички, сначала робкій и еле слышный, но затѣмъ становившійся все отчетливѣе и обольстительнѣе своею нѣжною гармоничною мелодіей.

Невольно, въ минуту, когда оркестръ замолкъ, Петра привстала съ своего мѣста.

Она была увѣрена, что представленіе кончено, и ничего уже не могло быть послѣ этого.

Но вотъ, новое чудо!

Прекрасно разрисованная стѣна, которая находилась противъ нея, вдругъ поднялась до самаго верха.

Передъ Петрой церковь; эта церковь со сводами и колоннами, въ ней играетъ органъ, зажжены свѣчи, и двое лицъ въ незнакомыхъ ей костюмахъ подходятъ къ ней ближе и начинаютъ разговаривать — это въ церкви-то! — на языкѣ, также ей незнакомомъ.

Но что это? Кажется, говорятъ и позади ея.

Почему это? Въ церкви нѣтъ сидѣній, и эти двое, которые тамъ, говорятъ стоя, и чѣмъ больше она на нихъ смотритъ, тѣмъ больше находитъ въ нихъ, по платью, сходства со святымъ Олафомъ; прислушиваясь же, она положительно убѣждается, что они и вспоминаютъ этого святаго.

— Садитесь, садитесь… раздается за нею.

— Садитесь… садитесь, повторяютъ и справа, и слѣва.

— Что нибудь вѣроятно происходитъ позади меня! думаетъ Петра и быстро оборачивается.

Ее поражаетъ видъ раздраженныхъ даже угрожающихъ лицъ подлѣ нея.

— Что то такое не ладно! думаетъ Петра и собирается лучше уйти.

Пожилая дама, сидѣвшая поблизости ея, потянула ее потихоньку за платье.

— Ради самаго Бога, сядьте, дитя мое! — тихо сказала она; — тѣ, которые позади, изъ-за васъ не могутъ ничего видѣть.

Петра тотчасъ исе опустилась на стулъ, и понятно, сцена опять очутилась передъ ея глазами.

— Сцена! — повторила сама себѣ Петра, какъ бы желая лучше запечатлѣть въ памяти это слово. — Да, сцена, вотъ куда нужно смотрѣть.

Она стала опять смотрѣть въ церковь, но не могла понять ни слова изъ того, что говорилъ стоявшій тамъ господинъ. Она замѣтила однако, что это былъ прекрасный молодой человѣкъ, и ей удалось уловить нѣсколько отдѣльныхъ словъ; но когда, позднѣе, онъ сталъ объясняться въ любви, она поняла почти все изъ того, что онъ говорилъ.

Вошелъ еще одинъ, привлекшій тотчасъ же ее вниманіе; въ немъ она узнала монаха; изображеніе подобныхъ ему она видѣла на картинахъ давно и очень желала встрѣтить хоть одного настоящаго.

Монахъ двигался, выступалъ осторожно, казался такимъ солиднымъ и проникнутымъ святостью… Говорилъ онъ такъ протяжно и степенно, что она совершенно понимала его. Вдругъ онъ повернулся въ сторону и заговорилъ совсѣмъ иначе,

— Боже! да онъ негодяй… — воскликнула Петра; послушайте, онъ совсѣмъ негодяй, да и похожъ ли на него… Ахъ Боже мой, если бы только прекрасный юноша могъ узнать его вовремя! Отчего это онъ совсѣмъ не прислушивается къ тому, что тотъ говоритъ?… Право онъ васъ обманываетъ… прошептала Петра, по направленію къ сценѣ.

— Тише дитя! сказала сосѣдка молодой дѣвушкѣ, останавливая ее.

— Нѣтъ, прекрасный юноша не слышалъ моихъ словъ и онъ довѣрится этому измѣннику. Всѣ уходятъ… и приходитъ старикъ. Что это можетъ значить? Старикъ говоритъ совсѣмъ молодымъ голосомъ, а между тѣмъ вѣдь онъ старый человѣкъ! Ахъ, посмотрите, посмотрите… процессія молодыхъ дѣвушекъ въ бѣломъ, вотъ онѣ идутъ по двѣ въ рядъ въ церковь…

Передъ Петрой вдругъ промелькнуло одно изъ воспоминаній дѣтства.

Однажды зимою она шла съ матерью по отлогостямъ холма; ступая по только что выпавшему снѣгу, онѣ случайно, безъ всякаго намѣренія, вспугнули стадо молодыхъ чаекъ, которыя, взвившись на воздухъ, образовали собой цѣлое облако; онѣ были совсѣмъ бѣлыя; бѣлымъ былъ также снѣгъ и лѣсъ, и все кругомъ, до ея собственныхъ мыслей, казалось ей ослѣпительно бѣлымъ. Въ настоящую минуту она испытывала почти такое же чувство.

— Ахъ, вотъ теперь выходитъ впередъ женщина въ бѣломъ съ вѣткою въ рукѣ, вотъ она становится на колѣни; она говоритъ съ нимъ; вѣрно, она принесла ему вѣсть издалека. Онъ подаетъ ей письмо, должно быть, отъ кого нибудь близкаго! О, какъ все это прекрасно! какъ здѣсь всѣ другъ друга любятъ! Смотрите, она распечатала письмо… Да это вовсе не письмо, это… ноты; онъ же вѣрно самъ и сочинилъ ихъ. Глядите, глядите, онъ совсѣмъ не старикъ, а тотъ самый юноша, котораго она и любитъ. Боже! Они цѣлуются!

Петра покраснѣла какъ вишня и закрыла лицо руками, продолжая въ то же время впиваться въ сцену.

— Слышите! Онъ требуетъ, чтобы они тотчасъ-же обвѣнчались, она со смѣхомъ дергаетъ его за бороду, называетъ его варваромъ. Онъ увѣряетъ ее, что она очень похорошѣла, обѣщаетъ подарить ей бархатное и парчевое платье, золотые башмачки и золотой кушачекъ; онъ прощается съ ней веселый и идетъ прямо къ королю испросить себѣ позволеніе обвѣнчаться. Какими счастливыми глазами слѣдитъ за нимъ невѣста! Онъ ушелъ, она чего-то опечалилась и стала грустна… Что это? Стѣна опять опустилась? Неужели уже кончено, когда все только что началось?

Красная отъ волненія, Петра обратилась къ старой дамѣ:

— Это конецъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, какъ можно! Это всего первый актъ. Ихъ пять, да, цѣлыхъ пять!… повторяла она со вздохомъ.

— И будетъ все то же? спросила Петра.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Значитъ, они вернутся и все будетъ продолжаться?

— Вы, должно быть, никогда не были въ театрѣ?

— Нѣтъ.

— Неужели? Впрочемъ, вѣдь есть же города, гдѣ нѣтъ театровъ… Они такъ дорого стоятъ!

— Но что же все это означаетъ? снова спросила Петра, смотря съ безпокойствомъ на свою сосѣдку, такъ велико было ея нетерпѣніе услышать поскорѣй, что она ей скажетъ. — Кто же такіе всѣ эти люди?

— Это Назо, самъ антрепренеръ; остальные — его труппа, очень хорошая, первоклассная труппа, и самъ онъ прекрасный актеръ.

— Что же, это онъ самъ все и выдумываетъ?.. или какъ же это дѣлается?… Прошу васъ, объясните мнѣ!

— Да неужели же, милое дитя, вы не имѣете понятія, что такое театральная пьеса?… Откуда вы, изъ какой части свѣта?

Наведенная этимъ вопросомъ на воспоминанія о своей родинѣ, Петра невольно вспомнила и о своемъ горѣ, и о своемъ бѣгствѣ; она замолкла и не осмѣлилась больше распрашивать.

Начался второй актъ.

Вошелъ на сцену король. Да, это былъ король. Она несомнѣнно видитъ передъ собой короля. Ее не интересуетъ то, что онъ говоритъ и къ кому обращается; все ея вниманіе поглащаютъ его царскія одежды и вся его величавая фигура. Только появленіе на сценѣ молодаго человѣка заставляетъ ее очнуться и снова слѣдить за ходомъ дѣйствія. Молодой человѣкъ вмѣстѣ съ королемъ уходятъ: они отправляются за невѣстой.

Наступаетъ небольшая пауза.

Въ этотъ промежутокъ времени старая дама обратилась снова къ Петрѣ:

— Неправда ли, онъ восхитительно играетъ?

Петра невольно смѣшалась.

— Что вы хотите этимъ сказать?… спросила она.

Она и не замѣчала, что всѣ окружавшіе смотрѣли на нее, что старая дама умышленно вызывала ее на разговоръ и что всѣ насмѣхались надъ нею.

— Но они говорятъ не такъ, какъ мы, прибавила она, видя, что ей не отвѣчаютъ.

— Конечно! вѣдь они датчане, возразила сосѣдка Петры, тоже засмѣявшись.

Тогда молодая дѣвушка подумала, что вѣрно эта дама находитъ ее смѣшной за то, что она дѣлаетъ ей такъ много вопросовъ, и снова замолчала; она стала пристально глядѣть на занавѣсъ, не смотря на то, что онъ былъ спущенъ.

Когда онъ поднялся къ ея новому удовольствію, она увидѣла передъ собой архіепископа; какъ и прежде, она всецѣло отдалась разсматриванію новаго лица, не слушая того, что говорилось на сценѣ.

Послышалась музыка — тихая и издалека, но понемногу она стала приближаться; раздались женскіе голоса, звуки флейтъ, скрипокъ и какаго-то еще инструмента… гитары… нѣтъ то не была гитара, а только что-то похожее на нее, но гораздо сильнѣе, пріятнѣе и звучнѣе; мелодіи переливались, какъ волны звуковъ.

Когда музыка смолкла, на сценѣ появилась процессія, потянулись рядами солдаты съ алебардами, церковные прислужники съ кадильницами, монахи съ зажжеными свѣчами, затѣмъ король съ короной на головѣ, и рядомъ съ нимъ женихъ, весь въ бѣломъ. Далѣе шли дѣвушки въ бѣлыхъ одеждахъ, разбрасывая розы передъ невѣстой, одѣтой также въ бѣлое шелковое платье и съ красными цвѣтами на головѣ; рядомъ съ виновницей торжества гордо выступала величественная женщина; на ней было яркое парчевое платье и золотая корона на головѣ; конечно, это была королева!

Церковь огласилась музыкой и засверкала красками; съ той самой минуты, какъ женихъ подвелъ невѣсту къ престолу, предъ которымъ оба стали на колѣна, при чемъ вся свита послѣдовала ихъ примѣру, до той, когда появился на сценѣ архіепископъ со слѣдовавшими за нимъ рыцарями — все, происходившее тамъ, казалось Петрѣ варіаціями на одну чудную тему. Но въ то самое мгновеніе, какъ должна была начаться церемонія бракосочетанія, архіепископъ высоко поднялъ свой жезлъ, чтобы остановить ее.

Бракъ этотъ оказался противенъ законамъ церкви; никогда въ этой жизни молодые люди не могутъ быть соединены.

— О Боже Всемогущій, сжалься надъ ними!

— Невѣста упала въ обморокъ, а за нею и Петра, пронзительно вскрикнувшая при этомъ:

— Воды, скорѣй воды! раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Не надо, не надо; она уже приходитъ въ чувство! сказала старая дама.

— Не надо, не надо, повторили за нею.

— Тише тамъ!.. — кричали изъ партера, — тише наверху!

— Тише, тише!.. разносилось отовсюду.

— Можно ли принимать все такъ къ сердцу? пробормотала старая дама. — Вѣдь это не болѣе какъ представленіе, простая выдумка; только мадамъ Назо играетъ замѣчательно хорошо.

— Тише!.. сказала и Петра.

Снова она вся отдалась сценѣ, такъ какъ тамъ появился монахъ, на этотъ разъ со шпагой въ рукѣ.

Женихъ и невѣста принуждены были взяться за концы куска полотна, которое монахъ перерубилъ шпагой на двое. Это означало, что церковь разлучала ихъ, и это было также ужасно, какъ изгнаніе перваго человѣка изъ рая.

Женщины въ слезахъ сняли съ головы невѣсты цвѣтной вѣнокъ и возложили взамѣнъ его бѣлый. Это въ свою очередь значило, что невѣста посвящала себя Богу и на всю остальную жизнь шла въ монастырь.

Тотъ, которому она была отдана навѣки, будетъ извѣстно, что она жива, но никогда не удастся ему болѣе встрѣтиться съ нею; онъ будетъ только знать что она гдѣ-то въ монастырѣ, но не увидитъ ее уже никогда! О! какое раздирательное прощанье! Конечно не одно несчастіе на землѣ не можетъ сравниться съ ихъ горемъ!

— Не будьте такимъ ребенкомъ, — прошептала сосѣдка Петры, когда опустился занавѣсъ; — повторяю вамъ, что вѣдь это актриса, жена директора Назо.

Петра открыла съ изумленіемъ свои огромные глаза и пристально посмотрѣла на свою собесѣдницу. Она подумала про нее, что она рехнулась.

Старая дама въ свою очередь вывела о Петрѣ точно такое же заключеніе; обѣ замолчали и не заговаривали болѣе между собою и только изрѣдка кидали другъ на друга робкіе взгляды.

Когда занавѣсъ снова поднялся, Петра не была въ состояніи слѣдить за тѣмъ, что происходило на сценѣ; она только и видѣла предъ собою невѣсту, заточенную въ стѣнахъ монастыря, и жениха, ходящаго день и ночь вокругъ и погруженнаго въ отчаяніе; она страдала ихъ страданіемъ; она молилась за нихъ; все остальное проходило передъ нею незамѣченнымъ.

Вдругъ вниманіе ея было снова возбуждено; среди ночной тишины раздалось двѣнадцать ударовъ, пробило полночь. Ихъ эхо разнеслось подъ сводами, и задрожали стѣны; изъ гробницы поднялся въ саванѣ святой Олафъ. Грозный и величественный, онъ выступилъ впередъ съ копьемъ въ рукѣ; передъ нимъ въ испугѣ разбѣжалась стража; ударилъ громъ, и монахъ упалъ, проколотый мстительнымъ копьемъ.

Петра, незамѣтно для самой себя, схватила сосѣдку за руку, и конвульсивно сжимала ее, къ немалому безпокойству старухи; не смотря на это, увидя молодую дѣвушку въ сильномъ волненіи и блѣднѣвшую все болѣе, та быстро проговорила:

— Успокойтесь, дитя мое, это Кнудценъ; эта роль единственная, которую онъ въ состояніи играть, у него такой слабый голосъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, что вы? Я видѣла, онъ былъ весь въ огнѣ! — воскликнула Петра; — вся церковь дрожала, когда онъ шелъ.

— Будутъ ли тамъ наконецъ сидѣть смирно?

— Молчать!.. раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Вонъ! Вонъ тѣхъ, кто шумитъ!

— Тише на балконѣ! кричали изъ партера.

— Тише, тише! отвѣчали имъ съ балкона.

Петра стала удерживаться, сколько могла, отъ восклицаній, но она позабыла все и вся, когда…. О! невиданное чудо! Влюбленные вдругъ снова появляются вмѣстѣ на сценѣ. Гроза и пожаръ помогли имъ проложить себѣ дорогу, и теперь они совѣщаются, какъ бы убѣжать вмѣстѣ.

Они обнимаются, прижимаются другъ къ другу… помоги имъ Богъ!

Вдругъ раздаются трубы и шумъ шаговъ.

Невѣсту вырываютъ изъ объятій ея возлюбленнаго. Онъ же вступаетъ въ бой съ врагами онъ раненъ!… Вотъ онъ посылаетъ послѣднее прости свой невѣстѣ…. Онъ умираетъ! Петра все отлично понимаетъ.

Снова приходитъ невѣста; она какъ-то неестественно спокойна; вдругъ она видитъ трупъ своего жениха!

Все кругомъ какъ бы утопаетъ въ нахлынувшемъ внезапно горѣ. Но обращеніе къ Богу скоро услышано, и посылается свыше утѣшеніе. Колѣнопреклоненная навѣста молитъ Всевышняго взять ее также на небо! Небеса разверзаются; ярко всвѣщенный чертогъ новобрачныхъ виднѣется тамъ — онъ готовъ для принятія любящихъ! Глаза невѣсты, подобно утренней зарѣ надъ горной вершиной, озаряются лучемъ надежды; затѣмъ очи ея смыкаются навѣки — борьба окончена благороднымъ исходомъ; вѣрность ихъ заслужила вѣнецъ… вотъ они снова соединены!

Долго оставалась Петра неподвижной; она была потрясена до глубины души величіемъ всего, видѣннаго ею.

Наконецъ она поднялась со своего мѣста, улыбаясь каждому, кто попадался ей на глаза: развѣ всѣ они не братья и сестры? Духъ зла, который могъ разъединять ихъ, не существовавалъ болѣе; онъ былъ побѣжденъ небеснымъ огнемъ.

Сосѣди на ея улыбки отвѣчали ей также улыбками; они говорили себѣ, что это та самая дѣвушка, которая во время спектакля вела себя, какъ помѣшанная; она же видѣла въ ихъ улыбкѣ отголосокъ той побѣды, которую она одержала надъ собою.

Думая, что всѣ эти люди улыбались вмѣстѣ съ нею, она еще привѣтливѣе смотрѣла на нихъ, вызывая ихъ на невольное выраженіе ей привѣтливости.

Она сошла съ парадной театральной лѣстницы среди двухъ рядовъ зрителей, отражавшихъ ея внутреннюю радость, бывшихъ участниками той красоты, которая блистала въ ней.

Порою внутреннее счастье такъ освѣщаетъ насъ, что безсознательно для насъ самихъ, оно освѣщаетъ собою и все окружающее. Не лучшее ли торжество на землѣ — блаженная возможность того, чтобы свѣтъ нашихъ собственныхъ мыслей предшествовалъ намъ, двигалъ нами, слѣдовалъ за нами?

Петра вернулась къ себѣ, не зная сама какъ, и кинулась прежде всего съ распросами къ тѣмъ, кто могъ понять ее и дать ей нужныя разъясненія.

Когда ей растолковали, что такое театральныя пьесы и какъ велико могущество талантливыхъ актеровъ, она вдругъ приподнялась съ мѣста…

— Да, я теперь знаю… Ничего на землѣ нѣтъ болѣе великаго! Быть актрисой — вотъ мое призваніе! воскликнула она. Къ великому удивленію присутствовавшихъ, она схватила шляпу и бурнусъ и быстро вышла… ей необходимо было остаться одной на… на едимнѣ съ свободной природой.

Она прошла черезъ городъ на песчаный берегъ, гдѣ дулъ сильный вѣтеръ. Волны съ грохотомъ разбивались о маякъ; надъ городомъ разстилался густой туманъ, и только кое гдѣ изъ-за туманнаго покрова мелькали огоньки, безсильные пробить мглу или разсѣять ее.

Это зрѣлище показалось ей эмблемой ея собственной души.

Бушевавшая у ея ногъ пропасть предупреждала ее о невѣдомыхъ опасностяхъ.

Борьба начиналась. Что ожидаетъ въ будущемъ? Суждено ли ей погибнуть въ неизвѣстности, или же пристать къ тѣмъ, которые стремятся къ свѣту?

Она задала себѣ вопросъ, почему эти мысли не волновали ее никогда прежде.

И тутъ же отвѣтила себѣ.

Потому что сознаніе въ себѣ силы проходило въ ней только изрѣдка; но за то въ эти минуты она сама знала, что сила эта была могучая и она была способна на многое.

Въ эти минуты она все понимала, все становилось ей яснымъ. Эти наитія были подобны тѣмъ огонькамъ, которые мелькали среди туманной мглы; съ мольбой обратилась она къ Богу, прося ниспослать ей энергію и умѣнье пользоваться этой душевной силой и ни разу не терять напрасно возможности примѣнить ее съ пользой.

На берегу пробыла она не долго, вѣтеръ дулъ страшно холодный, но она не ощущала его; она шла домой бодрая, съ веселымъ, легкимъ сердцемъ, и сама жизнь казалась ей такой же легкой, какъ та дорога, по которой она возвращалась къ себѣ.

На другой день она очутилась у дверей антрепренера Назе.

Изъ квартиры доносились бранчивые голоса; казалось, тамъ между собой ссорились; одинъ изъ голосовъ показался ей знакомымъ, онъ принадлежалъ несомнѣнно вчерашней невѣстѣ, и хотя сегодня былъ громче и крикливѣе, но все же заставилъ Петру задрожать.

Долго ждала она, стоя у дверей; но видя, что ссора не кончалась, рѣшилась постучать.

— Войдите! сердито отвѣтилъ мужской голосъ.

— Замолчи хоть теперь! пробормоталъ женскій…

Открывъ дверь, Петра успѣла разглядѣть растрепанную женскую фигуру, совершенное олицетвореніе фуріи, одѣтую въ домашній капотъ и убѣгавшую въ противуположную дверь.

Самъ директоръ театра, высокій, худощавый мужчина съ проницательными глазами, на которые онъ поспѣшилъ надѣть золотыя очки, шагалъ по комнатѣ въ припадкѣ сильнаго раздраженія. Его громадный носъ до того уменьшалъ собою остальныя черты лица, что казалось, одинъ онъ и составлялъ всю его физіономію. Глаза представляли изъ себя двѣ амбразуры позади этой стѣны; ротъ служилъ рвомъ, охранявшимъ ее спереди; лобъ былъ узенькимъ мостикомъ, который прокладывалъ отъ нея себѣ дорогу къ лѣсу или къ баррикадамъ.

— Что вамъ угодно? — спросилъ онъ недовольнымъ тономъ; — это вы желали поступить въ хористки?

— Хористки?… что это значитъ?

— Отлично, вы не знаете, что это такое!… Хмъ, хмъ… Что же вамъ отъ меня нужно?

— Я желаю поступить въ актрисы.

— А! вотъ вы что желаете? Поступить въ актрисы, не понимая даже, что значитъ быть хористкой? Превосходно! И это еще съ вашимъ выговоромъ…

— Выговоромъ? Что вы хотите этимъ сказать?

— Еще лучше! Вы не знаете также, что значитъ выговоръ и вы желаете быть актрисой. Это просто прелесть! Вотъ ужъ чисто по норвежски! Выговоръ!… Что такое выговоръ!.. Это значитъ… ну однимъ словомъ, что вы говорите не такъ, какъ мы.

— Да, не такъ; я это знаю, но я цѣлое утро упражнялась, стараясь подражать…

— Вотъ какъ… Отлично! Не угодно ли вамъ въ такомъ случаѣ, чтобы я васъ послушалъ?

Петра стала въ позу, ту самую, въ какой видѣла героиню прошлаго вечера, и придавъ голосу душевное волненіе, проговорила:

— Жизнь моя! Ты ли это? Здравствуй!

— Слушайте, вы! Какой бѣсъ натолкнулъ васъ на дерзкую фантазію прійти сюда насмѣхаться надъ моей женой?

Изъ сосѣдней комнаты послышался взрывъ хохота.

Антрепренеръ открылъ въ нее дверь и безъ малѣйшаго признака недавней досады сказалъ:

— Иди скорѣй сюда. Полюбуйся на эту дерзкую норвежку, которая позволяетъ себѣ копировать тебя!

Изъ полуоткрытой двери выглянула всклоченная голова, черноволосой женщины съ черными глазами и большимъ ртомъ, продолжавшей хохотать.

Петра подбѣжала къ ней, ожидая узнать въ ней вчерашнюю невѣсту или, — подумала она, — ея мать.

Она взглянула на незнакомую женщину и сказала:

— Не знаю право… вы ли это, или ваша матушка?

Антрепренеръ въ свою очередь покатился со смѣху; женщина, не отвѣтивъ ничего, ушла къ себѣ, но ея смѣхъ долго доносился изъ комнаты. Петра до того сконфузилась, что даже директору театра сдѣлалось неловко; онъ пристально взглянулъ на молодую дѣвушку и сказалъ спокойно, какъ ни въ чемъ не бывало:

— Подойдите сюда, милая, и прочтите мнѣ вотъ это; но читайте такъ, какъ вы говорили только что…

Она исполнила его требованіе.

— Нѣтъ, нѣтъ…. такъ не хорошо; послушайте меня, я самъ прочту вамъ.

Онъ прочелъ отрывокъ, а она повторила его за нимъ.

— Нѣтъ, не годится, совсѣмъ не такъ. Неужели же вы не умѣете читать даже по норвежски?

Петра прочла опять, но вышло также какъ и въ первый разъ.

— Да нѣтъ же, говорю я вамъ, совсѣмъ не такъ. Понимаете ли вы то, что я говорю вамъ, или вы глупы?

Онъ далъ ей прочесть еще разъ, наконецъ взялъ у нея книгу и подалъ ей другую.

— Вотъ это будетъ нѣчто совсѣмъ другое… Это комическое… попробуйте прочесть.

Петра прочла; онъ снова заставилъ повторить, пока не потерялъ снова терпѣнія.

— Нѣтъ, нѣтъ, покуда не годится, рѣшительно никуда не годится… бросьте… Что вамъ дѣлать въ театрѣ? Какія роли, скажите, послѣ этого, намѣрены вы были играть?

— Я хотѣла ту роль, которую видѣла вчера.

— Ого! Еще бы! А затѣмъ что еще?…

— Да, — сказала она, смѣшавшись. — Вчера я находила эту роль прелестной; но сегодня пришла къ убѣжденію, что если бы конецъ былъ другой, она бы еще выиграла! Я непремѣнно измѣнила бы его и вышло бы гораздо лучше.

— Скажите! Такъ вы измѣните конецъ? Что же, это сдѣлать весьма легко, авторъ пьесы умеръ! Это очень интересно; вы не умѣете ни читать, ни писать и собираетесь измѣнять конецъ! Да, это ужъ совсѣмъ по норвежски!

Петра ничего не поняла изъ того, что онъ наговорилъ ей; но все же она увидѣла, что впечатлѣніе было не въ ея пользу, и ею овладѣлъ страхъ сомнѣнія.

— Буду я принята?… тихо проговорила она.

— Принята? О Создатель! Кто же можетъ помѣшать вамъ въ этомъ! Принята! Еще бы, можно ли въ томъ сомнѣваться? Послушайте! — сказалъ онъ, близко подойдя къ ней. — Вы столько же смыслите въ томъ, что такое сцена, какъ маленькій котенокъ. У васъ нѣтъ ни малѣйшаго призванія ни къ трагедіи, ни къ комедіи. Я испробывалъ васъ въ двухъ родахъ. Но вы хорошенькая, граціозная дѣвочка; васъ увѣрили, что вы можете сдѣлаться актрисой и даже затмить мою жену; и вотъ у васъ явилась смѣлость спросить для себя лучшую роль въ ея репертуарѣ! Да, да, повторяю, это чисто по норвежски, эти люди не останавливаются ни передъ чѣмъ.

Дыханіе Петры все болѣе болѣе учащалось; она еле могла справиться со своимъ волненіемъ и только могла проговорить: — Такъ неужели я не могу быть принятой?

Онъ стоялъ у окна; онъ думалъ, что она уже ушла, и обернулся къ ней съ удивленіемъ; но увидя ее такъ сильно взволнованной и возбужденной сверхъестественной энергіей, отразившейся и въ ея чертахъ, онъ, молча, постоялъ передъ нею; затѣмъ, схвативъ новую книгу, сказалъ ей тономъ, въ которомъ не было и слѣда прежней насмѣшки:

— Прочтите вотъ это мѣсто, но протяжно… я хочу послушать вашъ голосъ. Громче, чтобы я могъ слышать.

Но Петра не въ состояніи была читать, она не видѣла предъ собою буквъ.

— Смѣлѣе, не бойтесь, ну, попробуйте.

Она начала читать, но голосъ ея звучалъ глухо; онъ заставилъ ее повторить и стараться придать выраженіе; вышло еще хуже. Тогда онъ взялъ у нея книгу и спокойно сказалъ ей:

— Довольно; теперь я испробовалъ ваши способности на разный ладъ и больше сдѣлать для васъ не могу. Повѣрьте мнѣ, милѣйшая барышня, что если бы я выпустилъ на сцену васъ или мой сапогъ, то эфектъ получился бы одинаковый… даже послѣдній вышелъ бы лучше, потому что по крайней мѣрѣ было бы смѣшнѣе! Ну, теперь довольно разговаривать!

Сдѣлавъ надъ собою послѣднее усиліе, Петра сказала умоляющимъ голосомъ:

— Мнѣ кажется, я бы поняла, какъ нужно, если бы только…

— Еще бы, какъ не понять? Какъ норвежцу, будь онъ хоть простой рыбакъ, не понять чего нибудь! Гдѣ же намъ угоняться за норвежской публикой! Ну, а теперь вотъ что я вамъ скажу: если вамъ не угодно удалиться, то уйду я.

Громко рыдая, Петра направилась къ двери.

— Постойте! — сказалъ онъ, вдругъ что-то сообразивъ, при видѣ ея горя, выраженнаго такъ шумно. — Не вы ли надѣлали вчера скандалъ въ театрѣ?

Она обернулась къ нему, вся вспыхнувъ.

— Конечно, это были вы! Теперь я даже узнаю васъ! Когда пьеса окончилась, я встрѣтилъ одного знакомаго изъ вашего города, который отлично васъ знаетъ! Теперь я очень хорошо понимаю, почему вамъ понадобилось поступить въ театръ? Вамъ хотѣлось испробовать тутъ ваши хитрыя штуки; но знайте, что трупа моя изъ людей порядочныхъ, и я не принимаю въ нее никого, кто бы могъ оказать на нее дурное вліяніе. Уходите, уходите, говорю я вамъ!

Петра вышла, продолжая громко рыдать на лѣстницѣ и на улицѣ.

Плача на взрыдъ, побѣжала она среди толпы; понятно, что молоденькая дѣвушка, рыдающая на улицѣ среди бѣлаго дня, не могла не возбудить общаго любопытства.

Многіе останавливались на пути, а мальчишки побѣжали за нею, все увеличиваясь въ числѣ.

Петрѣ послышался въ шумѣ слѣдовавшей за ней толпы, тотъ самый шумъ, который такъ сильно напугалъ ее въ комнаткѣ, въ тотъ несчастный вечеръ; передъ воображеніемъ выступили знакомыя, угрожающія лица… она побѣжала со всѣхъ ногъ.

Съ каждымъ шагомъ воспоминанія ея становились живѣе, крики толпы все явственнѣе.

Наконецъ она добралась до дому и заперла за собой дверь; вбѣжавъ къ себѣ въ комнату и повернувъ дверной ключъ, она бросилась въ уголъ, отмахиваясь руками отъ мнимо преслѣдовавшихъ ее страшныхъ человѣческихъ фигуръ.

Утомленіе взяло однако скоро верхъ надъ слезами, и она поняла, что была внѣ всякой опасности; она рѣшила только немедленно удалиться отсюда куда нибудь, гдѣ бы никто не зналъ ее.

Она тотчасъ же поняла телѣжку, усѣлась въ нее, привязавъ къ экипажу свой чемоданчикъ и, велѣла кучеру ѣхать.

Когда они тронулись, дождь лилъ какъ изъ ведра; Петра прижалась въ уголокъ, закуталась въ свой громадный плащъ и боязливо поглядывала на утесѣ и крутую каменистую гору, на которую ей пришлось подниматься.

Передъ нею стоялъ лѣсъ, погруженный въ густой туманъ и полный невѣдомыхъ призраковъ; ей предстояло въ него въѣхать, но по мѣрѣ того какъ она къ нему приближалась, туманъ отодвигался.

Непонятный шумъ, увеличивавшійся съ каждой минутой, еще болѣе усиливалъ въ ней впечатлѣніе окружавшей ее природы — таинственной но полной гармоніи, природы, съ которой робкій путешественникъ долженъ былъ держать себя на сторожѣ, если желаетъ благополучно подвигаться впередъ.

Шумъ, который слышался ей, происходилъ отъ нѣсколькихъ водопадовъ, принявшихъ отъ дождей громадные размѣры; они падали съ одного утеса на другой съ громовыми раскатами.

Дорога шла по тропинкѣ съ часто попадавшимся узенькими мостиками, перекинутыми черезъ овраги и пропасти.

Мѣстами дорога спускалась подъ гору и пересѣкала долины и деревеньки съ маленькими, покрытыми соломой, избушками.

Затѣмъ снова тропинка ползла въ гору, и снова раздавался ревъ падавшей съ высоты воды.

Петра промокла и окоченѣла отъ холода; но ею руководило одно желаніе — ѣхать безъ устали, сегодня и завтра, все впередъ, дальше и дальше, пока она не найдетъ себѣ мѣста, гдѣ ей бы захотѣлось остановиться отдохнуть. Богъ укажетъ ей его, поможетъ найти! Всевышній руководилъ ею среди мрака и бури.

VIII. Новые Друзья.

Иногда, среди горъ, окружавшихъ Бергенъ, теплый осенній день напоминаетъ собою лѣтній въ пору жатвы послѣднихъ дней.

Тогда въ полуденное время выводятъ въ поля стада, уже загнанныя съ горъ на зимнюю стоянку, и фермы полны оживленія при видѣ возвращающагося домой сытаго и веселаго скота. Такъ, послѣ нѣсколькихъ дней путешествія, проѣзжая въ послѣобѣденное время по горной дорогѣ, Петра встрѣтила стадо весело мычащихъ коровъ и блѣящихъ овецъ и козъ, перепрыгивавшее съ кочки на кочку при звонѣ безчисленнаго количества колокольчиковъ. День стоялъ чудный; стекла въ многочисленныхъ окнахъ длиннаго деревяннаго строенія, выкрашеннаго въ бѣлую краску, играли на солнцѣ, а надъ домомъ высоко стояла гора, закутанная такимъ густымъ плащемъ сосенъ, ясеней, бузины и березъ, съ ковромъ изъ дикаго вереска, что, казалось, грѣла собою всѣ жилища, лежавшія у ея подошвы.

Передъ домомъ, вдоль дороги, тянулся фруктовый садъ, засаженный яблонями, вишневыми и ирговыми деревьями; по краямъ аллей и заборовъ росли кусты смородины и кружевника, а надъ ними гордо возвышалось нѣсколько старыхъ ясеней.

Домъ походилъ на гнѣздушко, спрятанное между вѣтвями и недостижимое ни для кого, кромѣ лучей солнца.

При видѣ его Петрѣ вдругъ захотѣлось остановиться; а когда солнце озарило собою окна, послышался веселый звонъ колокольчиковъ, и она узнала, что это домъ пастора, она быстро положила руки на возжи своего возницы.

— Я хочу зайти сюда! воскликнула она. И направилась къ саду.

На встрѣчу ей въ ту минуту, какъ она входила во дворъ, кинулись съ яростью двѣ финляндскія собаки. Дворъ этотъ былъ квадратный и окруженный со всѣхъ сторонъ разнаго рода постройками; направо находился флигель, налѣво кухня и людскія.

Дворъ въ ту минуту былъ весь запруженъ всякаго рода скотомъ.

Посреди животныхъ стояла высокая, стройная дѣвушка; на ней было узенькое гладкое платье, на головѣ маленькій шелковый платочекъ; вокругъ нея сгрупировались множество ногъ бѣлыхъ, черныхъ и пестрыхъ, у каждой изъ которыхъ висѣлъ на шеѣ бубенчикъ.

Молодая дѣвушка подзывала ихъ къ себѣ по очереди и кормила ихъ разными остатками, которые брала съ блюда, то и дѣло пополнявшеея скотницей. Самъ пасторъ стоялъ на крылечкѣ флигеля и держалъ въ рукѣ тарелку съ солью; передъ нимъ толпились коровы, которыя кидались лизать его руки, полныя соли, и ступеньки крыльца, на которыя она разсыпалась.

Пасторъ былъ невысокаго роста, но коренастый, съ короткой шеей и низкимъ лбомъ; густыя нависшія брови прикрывали собою пару глазъ, которые, хотя не отличались особенною выразительностью, но кидали порою проницательные взгляды. Его сѣдоватые густые, коротко остриженные волосы стояли щеткой и были также густы на затылкѣ, какъ и по срединѣ головы; онъ былъ безъ галстука, и изъ подъ рубахи, застегнутой на одну пуговицу и открывшейся въ настоящую минуту, выдѣлялась волосатая грудь; рукава были разстегнуты и падали на маленькія мускулистыя руки, которыя раздавали соль, и также обросшія волосами.

Онъ окинулъ быстрымъ взглядомъ молодую особу, вышедшую изъ экипажа и старавшуюся проложить себѣ дорогу среди козъ, окружавшихъ его дочь.

Ему невозможно было разслышать, что говорили между собою молодыя дѣвушки, изъ-за страшнаго шума, какой поднимали коровы, овцы, собаки и бубенчики; онъ только видѣлъ, какъ онѣ обѣ обернулись въ его сторону и направились къ подъѣзду, въ сопровожденіи бѣжавшихъ за ними козъ. По знаку, сдѣланному пасторомъ, пастухъ разогналъ скотъ.

Сигнія, дочь пастора, громко заговорила. Петра обратила невольно вниманіе на особую прелесть ея голоса:

— Отецъ, вотъ путешественница, которая проситъ позволенія отдохнуть у насъ день или два.

— Что же? Очень рады. Милости просилъ.

Онъ протянулъ тарелку одному изъ слугъ и вошелъ направо въ кабинетъ съ тѣмъ, чтобы вымыть руки и привести свой туалетъ въ порядокъ.

Петра послѣдовала за его дочерью въ прихожую или, вѣрнѣе сказать, пріемную, такъ какъ это была высокая и свѣтлая комната.

Возница былъ разсчитанъ, вещи Петры внесены въ домъ, между тѣмъ какъ сама она оправлялась послѣ дороги въ комнатѣ противъ кабинета пастора.

Когда она была готова, ее привели въ гостинную.

Какая парадная, свѣтлая комната!

Стѣна, примыкавшая къ саду, состояла почти вся изъ стеколъ; громадныя окна, изъ которыхъ одно, посреди, было обращено въ дверь, были уставлены цвѣтами съ потолка до полу; цвѣтовъ всюду была масса: на поддоконникахъ, въ углубленіяхъ и углахъ; вьющійся плющъ ползъ по оконнымъ занавѣскамъ, а висячія растенія ниспадали изъ вазъ и корзинокъ, висѣвшихъ между оконъ.

Кусты цвѣтущихъ растеній вмѣстѣ съ ползучими, вившимися по стѣнамъ дома и вокругъ балкона, и далѣе — съ тѣми, которыя росли на волѣ на лужайкахъ, казались частью громадной оранжереи, построенной посреди сада.

Но достаточно было бѣглаго обзора комнаты для того, чтобы вниманіе, обращенное сначала на цвѣты, было тотчасъ же перенесено на одиноко красовавшуюся на противуположной горѣ церковь, и на водяное, голубоватое пространство, отражавшее ее въ себѣ и далеко разливавшееся между горъ, такъ что трудно было опредѣлить, было ли то озеро или морской рукавъ.

А за нимъ горы и горы, цѣлая цѣпь горъ…

Эта чудная картина, разстилавшаяся передъ домомъ, освѣтила для Петры и самое жилище; все въ немъ показалось ей тихимъ, величественнымъ, не исключая и массы цвѣтовъ, имѣвшей также свою грандіозность.

Петра почувствовала надъ собою какое то невидимое бдѣніе, какъ бы кто-то слѣдилъ за ея поступками и читалъ ея мысли; поминутно переходя съ одного мѣста на другое, она разсматривала и дотрогивалась до разныхъ, украшавшихъ комнату вещей, почти не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлала.

Вдругъ она замѣтила на противуположной окнамъ стѣнѣ портретъ женщины, въ настоящую величину, который, казалось, улыбался ей; голова была слегка наклонена на сторону, руки сложены вмѣстѣ и въ правой изъ нихъ былъ молитвенникъ. У нея были свѣтлые волосы, нѣжный цвѣтъ лица и божественное выраженіе; особенно прелестна была улыбка. Она вся дышала покорностью и, казалось, способна была заключить въ своей любви все человѣчество, все и всякаго понять, такъ какъ ни въ чемъ и ни въ комъ она не видѣла дурнаго. Смотрѣла она болѣзненно страдальчески, но эти страданія, эта болѣзненность были въ тоже время и ея силой, такъ какъ никто не посмѣлъ бы оскорбить ее.

Рама портрета была обвита иммортелями… ее не существовало на землѣ.

— Это мать моя! тихо проговорилъ чей-то голосъ.

Петра обернулась и увидѣла подлѣ себя дочь пастора.

Съ этой минуты вся комната наполнилась портретомъ; все напоминало о немъ, все освѣщалось имъ однимъ; и было убрано и прилажено для него одного; сама дочь была его отраженіемъ, но только болѣе молчаливымъ и сдержаннымъ.

Мать, какъ живая, ловила взгляды дочери и въ отвѣтъ смотрѣла на нее, въ опущенныхъ глазахъ дѣвушки теплился тотъ же огонекъ, сіяла та же любовь и кротость.

Своей фигурой молодая дѣвушка походила на мать, хотя и была нѣсколько полнѣе, а яркіе цвѣта ея платья, передника и заколотой брошкой косыночки придавали ея лицу болѣе жизни и обнаруживали въ ней вкусъ и склонность къ красивому.

Съ перваго взгляда легко было узнать въ ней дочь умершей и полную хозяйку дома.

Глядя на нее, въ то время, какъ та стала заботливо обходить свои цвѣты, Петра почувствовала къ ней сердечное влеченіе.

Какимъ счастьемъ было бы оставаться тутъ, подлѣ этой молодой дѣвушки! Сколько добраго, честнаго можно было бы позаимствовать у нея! Ахъ, если бы только можно было тутъ остаться…

Теперь Петра почувствовала вдвойнѣ свое одиночества. Невольно глаза ея слѣдили за каждымъ движеніемъ молодой дѣвушки.

Сигнія чувствовала это и тщетно старалась уклоняться отъ ея взглядовъ; въ смущеніи она только ниже наклонялась къ своимъ цвѣтамъ.

Петра, замѣтивъ сама свою назойливость, поспѣшила извиниться; было въ молодой дѣвушкѣ, въ ея гладко причесанныхъ волосахъ, въ ловко сидѣвшемъ на ней платьѣ, что-то такое, что заставляло быть съ нею осторожнѣе.

Петра подняла глаза къ портрету матери: съ этой было бы иначе, она тотчасъ же кинулась бы ей на шею!

Какъ привѣтливо она смотрѣла на нее! Казалось, она здоровалась съ нею!

Ахъ, если бы только она могла повѣрить, что дѣйствительно оно было такъ!

Никто никогда такъ не смотрѣлъ на нее. Этотъ взглядъ говорилъ, что ей, страдалицѣ, извѣстно все, случившееся съ путешественницей и что она прощала ее.

А бѣдная Петра такъ нуждалась въ прощеніи!

Она не могла оторвать своихъ глазъ отъ этого всепрощающаго взгляда; какъ и портретъ, она наклонила голову, сложила съ мольбой руки и, безсознательно повернувшись въ сторону молодой дѣвушки, прошептала:

— Простите мою смѣлость, но позвольте мнѣ остаться здѣсь!

Сигнія подняла голову и взглянула на нее. Удивленіе помѣшало ей отвѣчать.

— Не могу ли я здѣсь остаться? — снова спросила Петра съ умоляющимъ видомъ и подходя къ молодой дѣвушкѣ. — Все здѣсь такъ прекрасно…

Глаза ея наполнились слезами.

— Сейчасъ я позову отца, отвѣтила дочь пастора.

Петра проводила ее глазами, пока она не исчезла за дверью, но когда она осталась одна, ею овладѣлъ страхъ примысли, какой дерзкой должна была показаться ея просьба; увидѣвъ на порогѣ самого пастора, смотрѣвшаго на нее съ глубокимъ изумленіемъ, она вся задрожала.

Пасторъ вошелъ одѣтый болѣе тщательно и съ трубкой во рту.

Онъ придерживалъ чубукъ твердой рукой, понижая его каждый разъ послѣ того, какъ онъ выпускалъ на воздухъ клубъ дыма, расходившійся тремя легкими облачками и сопровождавшійся легкимъ причмокиваньемъ губъ; онъ нѣсколько разъ повторялъ этотъ пріемъ, стоя передъ Петрой, посреди комнаты, но не смотря на нее и съ видомъ ожиданія, чтобы та заговорила.

Она не смѣла повторить ему свою просьбу, онъ выглядѣлъ такимъ строгимъ!

— Вы желаете здѣсь остаться? спросилъ онъ наконецъ, окидывая ее бѣглымъ, проницательнымъ взглядомъ.

Отъ страха голосъ Петры дрожалъ.

— У меня нѣтъ пристанища…

— Откуда вы?

Петра еле слышно назвала свой родной городъ и свое имя.

— Но какъ вы сюда попали?

— Я и сама не знаю! Я ищу гдѣ бы… Я буду платить за мое содержаніе. Я готова, я могу…

Она отвернулась и замолчала, не будучи въ силахъ говорить; но скоро оправилась и продолжала:

— Я готова взять на себя какую угодно обязанность, позвольте мнѣ только здѣсь остаться; не принуждайте меня ѣхать дальше… О, сжальтесь, умоляю васъ!..

Дочь пастора вошла въ комнату вмѣстѣ съ отцемъ, но она остановилась у камина и во все время разговора, молча, перебирала сухіе листики розъ, которые лежали на немъ.

Пасторъ не отвѣтилъ ничего; только слышенъ былъ звукъ его губъ, выпускавшій табачный дымъ въ то время, какъ онъ взглядывалъ поочередно то на Петру, то на дочь, то на портретъ.

Иногда одно и то же вліяніе можетъ дѣйствовать совершенно различно; такъ было и тутъ: въ то время, какъ Петра умоляла портретъ внушить декану состраданіе къ ней, слышалось: «побереги нашу дочь, не допускай сближенія ея съ этой незнакомкой!»

Онъ обернулся къ Петрѣ и, бросивъ на нее свой обычный проницательный взглядъ, сказалъ почти рѣзко:

— Нѣтъ, вы не можете здѣсь остаться.

Петра поблѣднѣла и тяжело вздохнула; вдругъ, окинувъ окружающихъ удивленнымъ взглядомъ, она кинулась бѣгомъ, черезъ полуоткрытую дверь, въ сосѣднюю комнату; тамъ она бросилась въ кресло, положила голову на столъ и предалась своему горю и отчаянію.

Отецъ и дочь переглянулись.

Что за отсутствіе всякаго воспитанія! Побѣжать такъ безцеремонно въ комнату чужихъ людей и усѣсться тамъ одной! Это могло только сравниться развѣ съ тѣмъ, какъ она, не стѣсняясь, попросилась у нихъ остаться и расплакалась, когда ей въ томъ отказали!

Пасторъ пошелъ вслѣдъ за Петрой, не съ тѣмъ, чтобы снова объясниться съ нею, но чтобы закрыть за нею дверь.

Онъ тотчасъ же вернулся, красный отъ волненія, и сказалъ вполголоса дочери, все еще продолжавшей стоять у камина:

— Видѣла ли ты когда нибудь что нибудь подобное? Кто она, эта молодая женщина? Чего она отъ насъ хочетъ?

Дочь не тотчасъ отвѣтила; еще тише, чѣмъ ея отецъ, она прошептала наконецъ:

— Она странная, но въ ней есть что-то недюжинное.

Пасторъ принялся ходить вдоль и поперегъ комнаты; наконецъ онъ остановился:

— Она просто не въ своемъ умѣ, сказалъ онъ.

Видя, что дочь молчитъ, онъ подошелъ къ ней и повторилъ болѣе увѣреннымъ тономъ:

— Да, Сигнія… она положительно сумасшедшая, вотъ все, что въ ней необыкновеннаго.

— Я не думаю этого; она должна быть только очень несчастна, прошептала молодая дѣвушка, наклоняясь къ розовымъ листочкамъ, которые она продолжала машинально перебирать пальцами.

Тонъ, съ какимъ она сказала это, не выдалъ бы для посторонняго всей глубины ея душевнаго волненія; но отецъ тотчасъ же угадалъ его, и выраженіе его лица сейчасъ же измѣнилось; онъ прошелъ раза два-три по комнатѣ, взглянулъ на портретъ и сказалъ наконецъ вполголоса:

— Такъ ты полагаешь, что оттого что она похожа на несчастную, мать позволила бы ей остаться?

— Матушка отвѣтила бы только черезъ нѣсколько дней, совсѣмъ тихо проговорила молодая дѣвушка, низко наклоняясь надъ сухими листочками.

Малѣйшее воспоминаніе о матери, примѣненное къ обстоятельствамъ жизни дочери, превращали этого льва въ кроткую овцу.

Онъ почувствовалъ, что она была права, и остановился передъ нею, какъ провинившійся школьникъ; онъ позабылъ о своемъ чубукѣ и о прогулкѣ по комнатѣ.

— Такъ значитъ, ее нужно оставить у насъ на нѣсколько дней? спросилъ онъ.

— Конечно, тѣмъ болѣе, что огромная разница между тѣмъ, чтобы пробыть ей у насъ всего какихъ нибудь дня два-три или поселиться совсѣмъ.

Сигнія видимо серьезно обсудила это различіе.

— Поступи впрочемъ, какъ подскажетъ тебѣ сердце, прибавила она.

Пасторъ все еще колебался; онъ снова заходилъ по комнатѣ, энергично принявшись за трубку. Наконецъ онъ остановился.

— Пойдешь къ ней сама или идти мнѣ? сказалъ онъ.

— Приличнѣе будетъ, я думаю, если пойдешь ты, сказала молодая дѣвушка, смотря на него съ улыбкой.

Онъ уже взялся за ручку двери, какъ вдругъ изъ сосѣдней комнаты донесся взрывъ хохота.

Послѣ небольшаго промежутка хохотъ повторился.

Пасторъ, который отошелъ было въ сторону, снова направился къ двери; за нимъ пошла и его дочь; не оставалось болѣе сомнѣнія — незнакомка была конечно больна.

Открывъ дверь, они увидѣли Петру на томъ же креслѣ, въ которое она бросилась при входѣ въ комнату; передъ нею лежала открытая книга.

Безсознательно она въ первую минуту положила на нее свою голову; измочивъ ее слезами и замѣтя это, она только что хотѣла ее вытереть, какъ ей бросилось въ глаза одно смѣшное выраженіе, которое она выучила въ дѣтствѣ, когда, еще дѣвочкой, бѣгала по улицамъ и никакъ не ожидала встрѣтить въ книгѣ.

Удивленіе заставило ее перестать плакать и приняться за перелистываніе книги.

Что бы могли означать всѣ эти шутливыя вещи? Что это? Какой языкъ, какіе обороты! Языкъ былъ дѣйствительно грубый, но содержаніе книги такъ смѣшно, что Петра не могла отъ нея оторваться.

Она захохоталась до того, что забыла о своемъ горѣ; она не помнила болѣе, гдѣ она была и что ее окружало; она унеслась далеко съ старикомъ Гольбергомъ, потому что это былъ онъ.

Такъ она смѣялась и продолжала смѣяться даже и тогда, когда передъ ней появились самъ пасторъ и его дочь; она не замѣчала ихъ серьезнаго вида; она позабыла и о своей просьбѣ и обратилась къ нимъ, продолжая смѣяться, съ вопросомъ:

— Что это за странная книга?

При этомъ она заглянула на первую страницу.

Вдругъ она поблѣднѣла; она вскинула глазами и тотчасъ же опустила ихъ на надпись, сдѣланную знакомой рукой.

Бываютъ на свѣтѣ встрѣчи, которыя пронизываютъ сердце, какъ стрѣла, въ особенности, когда неожиданно натыкаешься на то, отъ чего бѣжалъ и что оставилъ за собою за тысячу верстъ.

На заглавномъ листѣ книги стояло:

«Гансъ Одегардъ».

— Это его книга?.. Онъ можетъ сюда пріѣхать? спросила Петра, краснѣя и вставая съ мѣста.

— Да, онъ обѣщалъ пріѣхать, отвѣтила Сигнія.

Петра вспомнила тогда, что одно знакомое семейство Одегарда жило въ округѣ Бергена.

Она, значитъ, только обернулась въ одномъ и томъ же кругу и еще почти приблизилась къ Одегарду.

Онъ скоро будетъ здѣсь? Можетъ быть, онъ уже здѣсь?

Она рѣшила тотчасъ же удалиться и отправиться въ дальній путь.

— Нѣтъ. Его здѣсь нѣтъ. Онъ очень боленъ, сказала Сигнія.

— Ахъ, неужели?.. Онъ очень боленъ! грустно повторила. Петра.

— Но скажите, — вдругъ спросила Сигнія, — вы, быть можетъ…

— Дочь рыбачки? добавилъ пасторъ.

Петра съ мольбой посмотрѣла на нихъ.

— Да, я дочь рыбачки, отвѣтила она.

Они оба, оказывалось, ее отлично знали; Одегардъ часто, даже очень часто говорилъ о ней.

— Это совершенно измѣняетъ вопросъ, сказалъ деканъ.

Онъ сразу понялъ, что передъ нимъ настоящее горе, разбитая душа, которая нуждалась въ друзьяхъ и поддержкѣ.

— Оставайтесь у насъ, сколько пожелаете; мы постараемся помочь вамъ.

Петра подняла глаза въ ту минуту, когда Сигнія улыбкой благодарила отца; эта улыбка глубоко тронула ее; она взглянула бодрѣе и, взявъ молодую дѣвушку за обѣ руки, сказала:

— Когда мы будемъ однѣ, я все разскажу вамъ.

Черезъ часъ Сигнія знала всю исторію Петры и передала ее отцу.

По его совѣту она тотчасъ же написала Одегарду и продолжала переписываться съ нимъ за все время пребыванія у нихъ Петры.

Когда въ тотъ же вечеръ Петра улеглась въ мягкую постель, въ уютной комнатѣ съ пылавшимъ каминомъ и бѣленькимъ туалетнымъ столикомъ, на которомъ, между двухъ зажженныхъ свѣчей, положено было евангеліе, она, открывъ священную книгу, возблагодарила Всевышняго за все, имъ посланное ей, какъ злое, такъ и доброе.

Деканъ съ молоду обладалъ большимъ природнымъ краснорѣчіемъ и пожелалъ сдѣлаться служителемъ алтаря; родители его воспротивились его призванію, такъ какъ желали для него болѣе, какъ они говорили, независимой карьеры. Но препятствія, которыя онъ встрѣтилъ на своемъ пути, только усилили въ немъ его рѣшимость; когда онъ прошелъ всѣ учебныя степени, то уѣхалъ окончивать образованіе за границу.

Во время своего пребыванія въ Даніи, онъ встрѣтился съ одной молодой дѣвушкой, членомъ религіозной секты, принципы которой онъ открыто оспаривалъ, не считая ихъ ученіе достаточно искреннимъ.

Онъ старался оказать на нее свое вліяніе; но воспоминаніе о томъ, какими глазами она смотрѣла на него и заставляла его смолкать въ этихъ случаяхъ, преслѣдовало его во всѣхъ дальнѣйшихъ путешествіяхъ.

По своемъ возвращеніи, онъ поспѣшилъ отыскать ее.

Они часто стали видѣться, и симпатія ихъ возрастала съ каждымъ днемъ; кончилось тѣмъ, что они сдѣлались женихомъ и невѣстой и вскорѣ послѣ того обвѣнчались.

Но немного времени спустя, оба сдѣлали открытіе, что у каждаго изъ нихъ была задняя мысль. Онъ задался идеей — ее, цвѣтущую, обладающую всѣми прелестями красоты и женственности, покорить требованіямъ своей строгой доктрины; она же, со своей юношеской вѣрой, надѣялась одержать надъ нимъ побѣду и воспользоваться его силой и краснорѣчіемъ на пользу своей партіи.

Первая слабая и скрытая попытка мужа встрѣтилась на полпути съ таковой же, только еще болѣе слабой, со стороны жены; онъ отступилъ разочарованный и недовѣрчивый.

Она была настолько умна, что тотчасъ же замѣтила это, и съ этого дня оба стали наблюдать другъ за другомъ.

Ни одинъ, ни другой не пробовали возобновлять сдѣланной попытки; но каждый чувствовалъ себя оскорбленнымъ.

Онъ страшился ея пламенной натуры; она трепетала, какъ бы второе пораженіе не лишило ее всякой надежды привлечь его когда либо къ ихъ сектѣ, такъ какъ она ни на минуту не оставляла этой мысли: это было цѣлью ея существованія.

Не смотря на это, между ними не было никогда раздора, такъ какъ съ нею онъ и не могъ существовать.

Но для желаній декана, для его скрытаго негодованія нуженъ былъ предохранительный клапанъ.

Онъ прибѣгалъ къ нему каждый разъ, когда всходилъ на кафедру и видѣлъ свою жену сидящею у его ногъ; тогда онъ воодушевлялся, горячился и приводилъ въ полный восторгъ своихъ слушателей.

Она съ тревогой въ сердцѣ присутствовала при этомъ и только успокоивала себя добрыми дѣлами; позднѣе, когда она сдѣлалась матерью, она имѣла утѣшенія въ ласкахъ ребенка, котораго держала на рукахъ и въ надеждѣ сдѣлать изъ него своего друга.

Тутъ — давала она, тамъ она получала; невинность чистаго ребенка служила утѣхой и замѣномъ неудовлетвореннымъ потребностямъ ея сердца.

Сообща съ ея маленькой дочерью, у нея бывали праздники любви, съ которыхъ она шла къ мужу съ кротостью женщины и христіанки, и что бы тогда ни пришлось услышать отъ него, все казалось ей нѣжнымъ и пріятнымъ.

Онъ съ своей стороны не могъ не любить ея болѣе всего на свѣтѣ; но это самое заставляло его еще болѣе страдать; сердце его обливалось кровью при мысли о тщетности его стараній въ дѣлѣ ея спасенія.

Пользуясь правомъ матери, она взяла на себя всецѣло воспитаніе дочери, и ей удалось отстранить ее совершенно отъ религіознаго вліянія мужа.

Дѣтскія пѣсни, лепетъ дѣвочки, вопросы, съ которыми она обращалась къ отцу, скоро сдѣлались для него новымъ источникомъ глубокаго горя, и когда результатомъ наплывшихъ на сердце душевныхъ мукъ у него являлась слишкомъ рѣзкая, безпощадная проповѣдь, жена подходила къ нему еще съ большей кротостью, молча смотрѣла на него, а маленькая дочь припадала къ его рукѣ и вскидывала на него свои глазенки, въ которыхъ было то же выраженіе, что и въ глазахъ матери.

Въ домѣ говорилось свободно обо всемъ, кромѣ того, что всецѣло наполняло мысли каждаго.

Но эта обоюдная сдержанность не могла долго продолжаться.

Еще изрѣдка улыбка показывалась на устахъ молодой женщины, но и то только потому, что она не смѣла плакать.

Когда же настало время для ихъ дочери приготовляться къ конфирмаціи, и отецъ долженъ былъ руководить ее въ этомъ, между тѣмъ какъ она выросла на убѣжденіяхъ матери, нравственное давленіе достигло высшаго предѣла.

Послѣ того воскресенья, когда молодые люди, готовившіеся къ конфирмаціи, были приглашены собраться вмѣстѣ, мать вдругъ серьезно занемогла, истомленная борьбой, какъ путешественникъ, изнемогшій отъ утомленія и падающій на дорогѣ.

Улыбаясь, она объявила, что не въ силахъ держаться на ногахъ.

Нѣсколько дней спустя, все съ той же улыбкой, она созналась, что не можетъ даже сидѣть.

Она постоянно требовала къ себѣ дочь; она не была въ состояніи говорить съ нею, но по крайней мѣрѣ видѣла ее предъ собою.

Та знала, что было пріятно матери: она читала ей книгу жизни, пѣла ей псалмы ея дѣтства и ея религіи.

Деканъ нѣкоторое время не понималъ того, что происходило вокругъ него; когда повязка упала съ его глазъ, все остальное исчезло.

У него была одна мысль, одна надежда — услышать отъ своей жены хоть что-нибудь, хоть два слова… Но она не въ силахъ была произнести и ихъ.

Онъ сидѣлъ у ея постели, не спуская съ нея глазъ и тяжело вздыхая.

Она… улыбалась ему.

Наконецъ онъ не выдержалъ; онъ упалъ передъ нею на колѣни, взялъ руку дочери и положилъ ее въ руку своей жены, какъ бы желая тѣмъ сказать…

«Да, она твоя… и останется твоею… неотъемлемо и въ вѣчной жизни».

Тогда больная улыбнулась такъ, какъ еще не улыбалась никогда, и съ этой лучезарной улыбкой на устахъ переселилась въ другую жизнь.

Послѣ этого событія, долгое время никто не могъ говорить съ деканомъ; другому было поручено исправлять его должность въ приходѣ; а онъ блуждалъ изъ одной комнаты въ другую, съ мѣста на мѣсто, какъ бы отыскивая что-то.

Ходилъ онъ медленно, а когда говорилъ, то какимъ-то глухимъ, сдавленнымъ голосомъ; тутъ впервые дочь сблизилась съ нимъ.

Она помогала ему въ его поискахъ; она напомнила ему каждое слово своей матери; то, чего та желала, къ чему стремилась при жизни, стало руководить ими.

Ея жизнь съ дочерью… Жизнь, изъ которой онъ былъ исключенъ, сдѣлалась теперь тою, которою онъ началъ жить.

Они прослѣдили всѣ поступки покойной съ той минуты, которая осталась въ пямяти ребенка; они пѣли вмѣстѣ ея гимны, читали ея молитвы, перечитывали одну за другою тѣ проповѣди, которыя она любила, и съ точностью припоминали ея слова и тотъ смыслъ, который она имъ давала.

Это настроеніе внушило декану желаніе посѣтить страну, въ которой онъ впервые ее увидѣлъ.

Они отправились въ путешествіе, и продолжая вести свой новый образъ жизни, деканъ понемногу оправился отъ своего горя.

Во многомъ новичекъ, онъ восторгался всѣмъ, что получало вокругъ него жизнь.

Великая жизнь народовъ, политика, хотя и менѣе достойная серьезнаго вниманія, привили ему свою молодость.

Силы вернулись къ нему, а съ ними и стремленія; теперь онъ былъ въ состояніи проповѣдывать «Слово», чтобъ приготовлять людей къ жизни… а не только къ смерти.

Прежде чѣмъ снова замкнуться со своимъ любимымъ дѣломъ, въ своемъ домикѣ въ горахъ, онъ захотѣлъ составить себѣ болѣе широкое понятіе о внѣшнемъ мірѣ.

И такъ, отецъ и дочь отправились путешествовать.

А когда они возвратились изъ путешествія домой, то стали жить со своими многочисленными и разнообразными воспоминаніями.

Таковы были тѣ, которые пріютили у себя Петру.

IX. Тайна.

Три года прошло съ тѣхъ поръ какъ Петра нашла себѣ пристанище въ строгомъ домѣ декана.

Въ пятницу передъ Рождествомъ, въ гостиной сидѣли обѣ молодыя дѣвушки.

Деканъ только что вернулся.

День прошелъ, какъ и многіе другіе; утромъ прогулка, послѣ завтрака часъ пѣнія и игры на фортепіано; затѣмъ занятія языками и науками и проч. и хозяйственныя распоряженія; цѣлое утро молодыя дѣвушки не выходили изъ своихъ комнатъ.

Сегодня Сигнія написала письмо Одегарду, о которомъ Петра никогда не говорила, не желая возвращаться къ своему прошлому.

Подъ вечеръ онѣ по обыкновенію катались въ саняхъ и сходились всѣ вмѣстѣ въ гостиной, гдѣ пѣли, разговаривали и напослѣдокъ читали вслухъ.

Деканъ присоединялся къ нимъ къ тому времени. Онъ былъ превосходный чтецъ и въ этомъ ему мало чѣмъ уступала его дочь.

Петра усвоила себѣ отлично ихъ манеру чтенія и выговоръ.

Произношеніе и голосъ Сигніи имѣли для нея особенную прелесть и всегда долго звучали у нея въ ушахъ.

Петра такъ высоко цѣнила Сигнію, что другой мужчина счелъ бы четвертую долю ея чувства за пламенную любовь; часто своими восторженными изліяніями она заставляла краснѣть свою подругу.

Читая вслухъ каждый вечеръ, кромѣ Петры, которая ниразу не согласилась почитать въ свою очередь, деканъ и его дочь перебрали всѣхъ главныхъ поэтовъ сѣвера и понемногу дошли до литературныхъ знаменитостей другихъ народовъ.

Драматическія произведенія были у нихъ самыми любимыми.

Въ упомянутый вечеръ, въ то самое время, какъ они собрались зажечь лампу и начать чтеніе, служанка пришла доложить, что какой-то человѣкъ спрашиваетъ Петру.

Это оказался матросъ изъ ея роднаго города; Гунлангъ, узнавъ, что онъ отправлялся въ мѣста, гдѣ находилась ея дочь, поручила ему отыскать ее; но онъ спѣшилъ, такъ какъ корабль его долженъ былъ скоро отплыть.

Петра пошла провожать его; ей хотѣлось поговорить съ нимъ, она знала его за порядочнаго человѣка.

Вечеръ былъ темный; ни одно изъ оконъ священническаго дома не было освѣщено. Только издалека виднѣлся огонекъ изъ прачешной, гдѣ стиралось тогда бѣлье; нигдѣ никакаго свѣта по дорогѣ и, можно было едва различить тропинку, прежде чѣмъ луна показалась изъ-за горныхъ вершинъ.

Не смотря на это, Петра храбро шла рядомъ съ морякомъ до самого лѣса, гдѣ между соснами мелькали страшнаго вида тѣни.

Въ числѣ другихъ новостей она узнала, что умерла мать Педро Ользена и что онъ продалъ домъ и переѣхалъ на жительство къ Гунлангъ, у которой нанялъ мезонинъ, занимавшійся когда-то ею самой.

Этому обстоятельству было уже почти два года, но мать ея ни разу не упомянула ей о немъ.

Тутъ только Петра поняла, кто былъ другъ, писавшій письма ея матери къ ней; она много разъ спрашивала объ этомъ въ своихъ отвѣтахъ, но всегда напрасно, хотя въ концѣ каждаго письма и стояло неизмѣнно «тысяча поклоновъ отъ того, кто пишетъ».

Моряку было поручено узнать, сколько времени она намѣревалась еще оставаться у декана и что думала дѣлать послѣ.

На первый вопросъ Петра отвѣтила:

— Я сама не знаю.

На второй:

— Скажите матушкѣ, что на свѣтѣ для меня есть только одно дѣло… если мнѣ не удастся достигнуть этого, я буду несчастлива на всю жизнь.

Она отказалась объясниться откровеннѣе.

Пока Петра провожала моряка, Сигнія и ея отецъ продолжали сидѣть въ гостиной и говорить о ней самой и о той радости, какую она внесла съ собою въ ихъ домъ.

Бесѣду ихъ прервалъ приходъ работника съ фермы.

Отдавъ предварительно отчетъ въ произведенныхъ въ теченіи дня работахъ, молодой крестьянинъ спросилъ съ замѣшательствомъ, извѣстно ли было его господину и его дочери, что чужая барышня, жившая у нихъ, уходила по ночамъ изъ своей комнаты по веревочной лѣстницѣ и возвращалась къ себѣ тѣмъ же путемъ.

Онъ принужденъ былъ три раза повторить свой вопросъ, прежде чѣмъ отецъ и дочь могли понять его; онъ точно такимъ же образомъ могъ сообщить имъ, что видѣлъ молодую дѣвушку верхомъ на лунѣ.

Комната оставалась не освѣщенной, въ ней воцарилось гробовое молчаніе… не слышно было даже пыхтѣнія трубки декана.

Наконецъ онъ сказалъ измѣнившимся и сдержаннымъ голосомъ:

— Кто это видѣлъ?

— Я самъ… какъ стою предъ вами, — былъ отвѣтъ работника. — Поднялся я спозаранку, чтобы засыпать лошадямъ корму, былъ второй часъ ночи, и вотъ тогда я и увидѣлъ…

Снова послѣдовало молчаніе.

Комната Петры находилась въ первомъ этажѣ въ углу, противуположномъ главному входу; она жила совсѣмъ одна въ этой части зданія; это еще болѣе потверждало возможность правды.

— Она это дѣлала, я думаю, во снѣ, сказалъ молодой крестьянинъ, собираясь уходить.

— Допустимъ, что такъ; но веревочная лѣстница… ее она не могла приставить къ окну во снѣ… сказалъ деканъ.

— Это точно что такъ; потому-то я и пришелъ къ вамъ, батюшка, расказать о томъ, что видѣлъ.

— Кто нибудь кромѣ тебя видѣлъ это также?

— Нѣтъ; но если вы, батюшка, сомнѣваетесь, то полагаю, что веревочная лѣстница можетъ служить доказательствомъ моихъ словъ, и если вы только не найдете эту лѣстницу у нея въ комнатѣ — ну, плохо же видѣли мои глаза… вотъ что я скажу.

Деканъ вдругъ поднялся съ мѣста.

— Отецъ! съ мольбой проговорила Сигнія.

— Подайте огня! сказалъ въ отвѣтъ деканъ тономъ, не допускавшимъ возраженія.

Сигнія сама зажгла свѣчу.

— Отецъ! воскликнула еще разъ она, подавая ему свѣчу.

— Да, пока она у меня въ домѣ, я ей отецъ, и мой долгъ разъяснить все это!

Деканъ пошелъ впередъ со свѣчей въ рукѣ, за нимъ послѣдовали Сигнія и молодой работникъ.

Все было въ порядкѣ въ маленькой комнаткѣ Петры, только на столикѣ передъ постелью лежало множество открытыхъ книгъ, одна на другой.

— Неужели она читаетъ по ночамъ? спросилъ деканъ.

— Не знаю, но она никогда не гаситъ у себя свѣчи раньше часа ночи.

Деканъ переглянулся съ дочерью; въ пасторскомъ домѣ ложились спать около одинадцати часовъ и вставали между шестью и семью.

— Было ли тебѣ что нибудь объ этомъ извѣстно? спросилъ отецъ у дочери.

Сигнія ничего не отвѣтила; но работникъ, стоявшій въ эту минуту на колѣняхъ, отыскивая что-то въ углу, прибавилъ:

— Притомъ же она… не одна.

— Что такое?

— Да, съ ней всегда бываетъ кто-то; часто они очень громко говорятъ между собою; я самъ слышалъ, какъ она то умоляла о чемъ-то, то угрожала ему. Должно быть, бѣдняжка совсѣмъ у него въ рукахъ.

Сигнія отвернулась.

Деканъ сдѣлался блѣденъ какъ мертвецъ.

— А вотъ и лѣстница… воскликнулъ работникъ.

Онъ поднялъ ее съ полу и сталъ на ноги.

Лѣстница была сдѣлана изъ двухъ бѣльевыхъ веревокъ; а изъ третьей устроены были ступеньки.

Ее стали разсматривать со вниманіемъ.

— И на долго она отлучалась? спросилъ деканъ.

Молодой парень посмотрѣлъ на него.

— Отлучалась?.. Что вы хотите этимъ сказать?

— Ну да, на долго ли она уходила послѣ того, какъ спускалась по лѣстницѣ?

Сигнія дрожала отъ страха и озноба.

— Да она никуда не уходила; она сейчасъ же опять поднималась къ себѣ.

— Поднималась къ себѣ?… Кто же уходилъ въ такомъ случаѣ?

Сигнія вздрогнула и залилась слезами.

— Въ эту ночь никто не сходилъ съ нею по лѣстницѣ. Это было вчера.

— Никто не сходилъ вмѣстѣ съ нею по лѣстницѣ, говорить ты?

— Никто.

— Она сошла съ нея и тотчасъ же поднялась?

— Да.

— Значитъ; она только пробовала ее, сказалъ деканъ.

Онъ вздохнулъ, какъ бы получивъ облегченіе.

— Да, нужно думать что такъ, а все же должно быть входили по ней и прежде, прибавилъ работникъ.

Деканъ посмотрѣлъ на него.

— Такъ ты думаешь, она это продѣлывала уже не въ первый разъ?

— Нѣтъ, не въ первый, иначе какъ же бы могли попасть къ ней въ комнату?

— Давно тебѣ извѣстно, что съ ней кто-то бываетъ?

— Теперь уже будетъ нѣсколько мѣсяцевъ, вотъ съ тѣхъ поръ какъ у барышни горитъ по ночамъ огонь.

— Такъ какже ты могъ знать объ этомъ цѣлую зиму и не прійти раньше сказать мнѣ? строгимъ тономъ замѣтилъ деканъ.

— Я все думалъ, что у нея бываетъ кто нибудь изъ домашнихъ, а вотъ ужъ когда увидѣлъ ее въ позапрошлую ночь, на лѣстницѣ, то я и смекнулъ, что дѣло-то не чисто. Подумай я объ этомъ раньше, ужъ конечно пришелъ бы доложить вамъ.

— Да, теперь ясно какъ день — она всѣхъ насъ обманула.

Сигнія кинула на отца умоляющіе взгляды.

— Не слѣдовало, быть можетъ, давать ей комнату такъ далеко отъ всѣхъ другихъ, замѣтилъ работникъ, свертывая веревочную лѣстницу.

— Не должна она была имѣть никакой комнаты въ моемъ домѣ!.. отвѣтилъ деканъ, выходя отъ Петры.

Остальные послѣдовали за нимъ.

Когда онъ снова вернулся въ гостиную и поставилъ на столъ свѣчу, Сигнія бросилась къ нему на шею.

— Да, дитя мое, это страшное разочарованіе!

Деканъ закурилъ трубку и принялся лихорадочно ходить вдоль и поперегъ комнаты; Сигнія усѣлась въ уголокъ, закрывъ лице руками.

Вдругъ изъ кухни донеслись крики ужаса, и поднялась бѣготня и суета въ нижнемъ этажѣ дома.

Отецъ и дочь кинулись туда же.

Горѣла комната Петры.

Вѣроятно искра отъ свѣчи упала на коверъ, который воспламенился, и огонь охватилъ стѣны и окна.

Замѣтилъ огонь какой-то прохожій, давшій знать о пожарѣ въ людскія.

Огонь былъ быстро потушенъ, но въ деревнѣ, гдѣ отъ начала до конца года все идетъ по разъ заведенному порядку, самый ничтожный случай приводитъ всѣхъ въ величайшее смятеніе.

Мысль о пожарѣ… этомъ жесточайшемъ врагѣ сельскихъ жителей, рѣдко выходитъ изъ ихъ головы; когда это чудовище накидывается на нихъ ночью, какъ бы выходя изъ преисподней, облизывая ихъ дома своими огненными языками, они проникаются трепетомъ и цѣлыя недѣли и мѣсяцы, а иной разъ и годы не могутъ успокоиться и прійти въ себя.

Снова, послѣ того какъ все пришло въ порядокъ, деканъ и его дочь сошлись въ гостинной; они зажгли лампу, грустно раздумывая о томъ, что сгорѣла именно комната Петры, о которой такимъ образомъ уничтожено всякое воспоминаніе.

Почти въ то самое время до нихъ донесся звучный голосъ молодой дѣвушки, звавшей ихъ и распрашивавшей всѣхъ о случившемся; по всему дому раздавались ея шаги; слышно было, какъ она вбѣгала и сбѣгала по лѣстницамъ съ чердака до низу; наконецъ она, какъ была въ верхнемъ платьѣ, влетѣла къ нимъ въ гостинную.

— Боже праведный! Неужели сгорѣла моя комната!

Никто ничего не отвѣтилъ.

— Кто входилъ въ нее? — спросила она, не переводя дыханія. — Когда это случилось? Какимъ образомъ могло загорѣться?

Деканъ отвѣтилъ наконецъ, что входилъ онъ, такъ какъ ему понадобилось отыскать у нея одну вещь; онъ пристально при этомъ посмотрѣлъ на нее.

Но Петра ни однимъ движеніемъ не выказала, чтобы посѣщеніе это казалось ей страннымъ; она также не выразила ни малѣйшей тревоги и заботы при намекѣ на поиски въ ея комнатѣ.

Сигнія все время продолжала сидѣть въ углу на диванѣ, и Петра не могла замѣтить въ ней ничего особеннаго; молчаливость ея она объяснила себѣ испугомъ, вызваннымъ пожаромъ, и продолжала распрашивать:

— Но какже наконецъ замѣтили? Кто первый прибѣжалъ на огонь? и проч. и проч.

Но отвѣты получались не быстро, и она, не дождавшись ихъ, выбѣжала изъ комнаты.

Черезъ минуту она вернулась, успѣвъ скинуть съ себя только шубку, и сама стала расказывать Сигніи и декану, какъ все было.

Она замѣтила пламя и принялась бѣжать домой со всѣхъ ногъ, такъ скоро, какъ только могла; и какъ она обрадовалась, увидя, что несчастіе не зашло далеко!

При этомъ она продолжала раздѣваться, сняла съ себя шляпу и косынку, и отнеся ихъ на мѣсто, тотчасъ же вернулась на свое обычное мѣстечко у стола, все время продолжая болтать о случившемся.

Вотъ-то переполохъ произошелъ въ домѣ! Даже смѣшно!

Отецъ и дочь продолжали молчать. Тогда она стала жаловаться, что это происшествіе испортило ихъ вечеръ; она такъ надѣялась успѣть дочитать «Ромео и Юлію».

Она стала просить Сигнію повторить ей еще разъ сцену, которая казалась ей лучшей во всей трагедіи — сцену прощанія Ромео и Юліи на балконѣ.

Среди этой болтовни въ комнату вошла одна изъ прачекъ съ заявленіемъ, что ей не доставало одного свертка веревокъ для развѣшиванія бѣлья.

Петра покраснѣла и встала съ мѣста.

— Я знаю гдѣ онѣ… сейчасъ я пойду за ними.

Она сдѣлала нѣсколько шаговъ, но вспомнила про пожаръ, еще больше покраснѣла и остановилась:

— Какая обида… онѣ должно быть сгорѣли, онѣ были у меня въ комнатѣ.

Сигнія обернулась къ Петрѣ, а деканъ бросилъ на нее пристальный взглядъ.

— Зачѣмъ понадобились вамъ веревки? поспѣшно спросилъ онъ, съ трудомъ произнося слова.

Петра вскинула на него удивленные глаза; его строгость почти испугала ее, но въ тоже время вызвала желаніе расхохотаться; съ минуту она удерживалась, но взглянувъ снова на декана, не въ силахъ была справиться съ собою и покатилась со смѣху.

Въ этомъ смѣхѣ слышалось также мало смущенія нечистой совѣсти, какъ въ журчаніи ручейка.

Сигнія тотчасъ поняла это и вскочила съ дивана.

— Что съ тобой… Что ты! воскликнула она.

Петра отвернулась, все продолжая смѣяться, и кинулась бѣжать, но Сигнія загородила ей дорогу.

— Петра, милая, скажи мнѣ, чего ты смѣешься; скажи?..

Молодая дѣвушка вмѣсто отвѣта спрятала свою голову на плечѣ подруги, продолжая хохотать.

Нѣтъ, невозможно было допустить, чтобы она такъ повела себя, если бы была виновна!

По мѣрѣ того, какъ деканъ все болѣе и болѣе успокойнался, смѣхъ разобралъ и его.

Сигнія послѣдовала примѣру; такъ заразителенъ вообще смѣхъ, въ особенности, когда неизвѣстны ни причина, ни значеніе его.

Тщетныя старанія Сигніи, а затѣмъ и ея отца, угадать поводъ веселости Петры, только увеличивали ихъ желаніе смѣяться.

Горничная, которая въ началѣ смотрѣла на нихъ съ разинутымъ ртомъ, поддалась общему настроенію и принялась также смѣяться какими-то судорожными взрывами; сознавая сама, что это было не особенно прилично среди воспитанныхъ людей и въ салонѣ, она побѣжала въ кухню, чтобы нахохотаться въ волю.

Понятно, что она заразила тамъ всѣхъ своимъ смѣхомъ, и скоро изъ людскихъ донеслись до гостиной раскаты хохота, еще болѣе увеличившіе игривое настроеніе нашихъ друзей, которыхъ смѣшила теперь уже болѣе мысль, что весь домъ хохоталъ, не зная тому причины.

Когда наконецъ они нѣсколько успокоились, Сигнія сдѣлала еще разъ усиліе заставить Петру говорить.

— Хоть теперь скажи мнѣ все, кричала она, держа Петру за обѣ руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что на свѣтѣ!

— Ну, такъ я сама знаю, что это такое… воскликнула Сигнія.

Петра вскрикнула и посмотрѣла на нее.

— И папа знаетъ, продолжала Сигнія.

На этотъ разъ Петра не расхохоталась, но вскрикнула и почти застонала; она вырвалась изъ рукъ подруги и кинулась къ выходной двери.

Но Сигнія нагнала ее, какъ ни увертывалась Петра, желая во что бы то ни стало убѣжать.

Она смѣялась, продолжая бороться, но глаза ея были полны слезъ.

Увидѣвъ это, Сигнія отпустила ее.

Петра выбѣжала изъ комнаты, Сигнія послѣдовала за нею и увлекла ее къ себѣ.

Тамъ Сигнія обвила ея шею руками, и Петра сама кинулась ей въ объятія.

— Боже мой! Вы, значитъ, все знаете! прошептала она.

— Да, мы вошли въ твою комнату съ работникомъ съ фермы, — тихо отвѣтила Сигнія; — онъ видѣлъ тебя на лѣстницѣ и… мы нашли ее у тебя!

Снова послѣдовали возгласы и попытка Петры убѣжать, но на этотъ разъ она ограничилась тѣмъ, что кинулась въ другой уголъ дивана, спрятавъ лице.

Сигнія тотчасъ же очутилась подлѣ свой подруги и, наклонившись надъ нею, въ подробностяхъ разсказала ей про ихъ путешествіе въ ея комнату, сдѣланномъ тамъ открытіи и послѣдствіяхъ его.

То, что причиняло ей недавно столько слезъ и горя, сдѣлалось потомъ источникомъ забавы, поэтому Сигнія разсказала все Петрѣ шутливымъ тономъ.

Петра слушала, то затыкая себѣ уши, то удивленно взглядывая на нее или пряча лице въ диванѣ.

Когда Сигнія окончила свое повѣствованіе, дѣвушки усѣлись рядомъ въ полумракѣ неосвѣщенной комнаты, и Петра прошептала:

— А между тѣмъ, если бы вы только знали, что это такое!… Видишь ли, я не могу никакъ заснуть въ десять часовъ, когда мы расходимся. Впечатлѣніе только что прочитаннаго слишкомъ сильно дѣйствуетъ на меня. Тогда я принимаюсь учить все на память… или по крайней мѣрѣ отрывками… Я уже знаю много отдѣльныхъ сценъ и громко повторяю ихъ себѣ. Когда мы начали читать «Ромео и Юлію», мнѣ показалась эта трагедія лучше всего, что я когда либо слышала въ жизни! Я совсѣмъ потеряла разсудокъ! Не знаю сама, что меня подтолкнуло на фантазію продѣлать эту исторію съ лѣстницей! Я достала себѣ веревокъ, устроила все, какъ нужно, а тутъ… этотъ негодяй и подсмотрѣлъ меня! Да, Сигнія, я знаю, что это страшное ребячество, но нечего смѣяться надо мною; видно мнѣ суждено всю жизнь остаться шаловливой дѣвочкой!… Ну, теперь завтра же, все сосѣдство подниметъ меня на смѣхъ, я ужъ знаю напередъ!

Но Сигнія, принявшаяся снова хохотать, осыпала ее поцѣлуями и вдругъ, вскочивъ съ мѣста, побѣжала къ двери:

— Нужно поскорѣй разсказать обо всемъ папѣ!

— Ты кажется съ ума сошла, Сигнія?

Обѣ прибѣжали въ одно время въ гостиную, чуть не сбивъ съ ногъ декана, шедшаго къ нимъ на встрѣчу.

Сигнія тотчасъ же приступила къ передачѣ объясненія Петры.

Петра убѣжала, но сейчасъ же спохватилась, что ей слѣдовало лучше остаться, чтобы помѣшать Сигніи говорить; она попробовала войти снова въ комнату, но деканъ прислонился спиною къ двери, и она не могла открыть ее.

Тогда она принялась стучать въ нее обѣими руками, стараясь какъ можно болѣе нашумѣть, чтобы заглушить голосъ Сигніи, но та стала говорить громче.

Когда деканъ выслушалъ все до конца и также весело посмѣялся, какъ и дочь, надъ этимъ новымъ способомъ читать классиковъ, онъ открылъ дверь, но Петра уже убѣжала. Послѣ ужина, послѣ того, какъ деканъ вдоволь подразнилъ проказницу, она была пригалашена имъ къ прочтенію на память всего ею выученнаго.

Петра, оказалось, знала наизусть не только отдѣльную роль, но всѣ роли въ пьесѣ. Она прочла ихъ такъ, какъ обыкновенно читали деканъ и его дочь; по временамъ она разгорячалась, но тотчасъ же сдерживала себя.

Когда деканъ замѣтилъ это, онъ попросилъ ее вложить въ читаемое болѣе выраженія, но совѣтъ этотъ очень смутилъ ее.

Долго продолжалось это испытаніе — почти нѣсколько часовъ.

Она знала не однѣ драматическія сцены, но точно также хорошо и комическія.

Все это сильно озадачивало ихъ, или порой смѣшило; она также смѣялась и умоляла ихъ попробовать также прочесть.

— Можно пожелать четвертую долю твоей памяти бѣднымъ актерамъ, сказала Сигнія.

— Упаси Богъ увидѣть намъ ее когда нибудь актрисой! отвѣтилъ деканъ, принявшій тотчасъ же серьезный тонъ.

— Что ты, папа! Не думаешь же ты въ самомъ дѣлѣ, чтобы Петра помышляла о чемъ нибудь подобномъ! Я потому только заговорила о театрѣ, что слышала и видѣла примѣры, какъ не тѣ, болѣе чѣмъ кто либо, желаютъ быть актерами, которые лучше остальныхъ знаютъ поэзію своей страны, но скорѣе тѣ, которые узнали поэзію только тогда, когда воспитаніе ихъ вполнѣ завершилось. Вотъ у этихъ-то личностей страсть къ театру принимаетъ ужасающіе размѣры. Ихъ увлекаетъ въ этомъ случаѣ любовь къ поэзіи, внезапно въ нихъ пробуждающаяся.

— Да, это совершенная правда, — сказалъ деканъ — потому что весьма рѣдко, чтобы между актерами нашелся дѣйствительно образованный человѣкъ.

— И еще рѣже встрѣтить актера съ литературной подготовкой.

— Совершенно вѣрно, а если это и бываетъ, то въ большинствѣ случаевъ какая нибудь страсть или избытокъ чрезвычайнаго самолюбія берутъ верхъ и губятъ талантъ. Въ молодости, когда я еще былъ студентомъ и во время путешествій, я сталкивался со множествомъ актеровъ, но ни я самъ лично, ни другіе которые говорили мнѣ объ этомъ, не знали ни одного изъ нихъ, который бы велъ жизнь, достойную истиннаго христіанина. Они могутъ имѣть склонность къ набожности… это мнѣ случалось видѣть… но въ существованіи ихъ всегда ихъ есть что то неопредѣленное, смутное, и имъ трудно внести въ него гармонію еще долго послѣ того, какъ они уже покинули сцену. Когда я говорилъ имъ объ этомъ, они соглашались со мною, но тотчасъ же прибавляли при этомъ: «Мы имѣемъ однако утѣшеніе въ сознаніи, что мы ни сколько не хуже другихъ». По моему, это плохое утѣшеніе! жизнь, которая не позволяетъ намъ быть настоящими христіанами — жизнь грѣшная. Да поможетъ имъ Богъ и да сохранитъ отъ подобной жизни тѣхъ, которые чисты сердцемъ!

На другой день, въ воскресенье, деканъ по обыкновенію всталъ съ восходомъ солнца, чтобы осмотрѣть работы на фермѣ; послѣ этого онъ сдѣлалъ длинную прогулку и вернулся домой, когда всѣ еще спали.

Войдя во дворъ, онъ замѣтилъ тетрадь или нѣчто похожее на нее подъ окномъ Петры, вѣроятно выброшенную изъ ея комнаты и никѣмъ не замѣченную, такъ какъ она мало отличалась своей бѣлизной отъ снѣга, на которомъ лежала.

Онъ поднялъ ее и унесъ къ себѣ въ комнату; разложивъ ее для того, что бы она могла просохнуть, онъ увидѣлъ, что это была старая тетрадь французскихъ упражненій, исписанная въ концѣ стихами.

Онъ и не помышлялъ читать ихъ, но вниманіе его было привлечено словомъ «актриса», написаннымъ всюду и разными способами, даже въ стихахъ.

Онъ усѣлся и внимательно сталъ ее разсматривать.

Среди безчисленнаго множества пробъ и помарокъ, онъ нашелъ слѣдующіе стихи, которые, хотя они были во многихъ мѣстахъ перечеркнуты, все же можно было прочесть:

Послушай, милая, тебѣ одной шепну я

Про мой капризъ: я жажду стать скорѣй

Актрисою, хочу показывать предъ всѣми

Что значитъ женщина, являть ее

Съ ея душой, съ ея страстями — горемъ

И радостью, слезами и улыбкой,

Показывать, какъ любитъ и умѣетъ

Она любить, какъ отдается вся,

Какъ жертвуетъ собой для человѣка!…

О Господи, благослови мои

Желанія и ниспошли мнѣ силу —

Ту миссію великую нести

Съ достоинствомъ и твердостью до гроба!…

Далѣе были написаны слѣдующія слова:

Въ смиреньи, Господи, склонившись предъ Тобой,

Молю: средь слугъ Твоихъ прими меня рабой.

Еще далѣе, вѣроятно съ цѣлью сдѣлать коментарій къ одной поэмѣ, прочитанной ими нѣсколько мѣсяцевъ назадъ:

Я туда уйду, гдѣ солнце

Соловьи, ручей и розы;

Тамъ баюкать стану нѣжно

Восхитительныя грезы…

и. т. д. въ такомъ же родѣ.

Далѣе слѣдовали помарки и перечеркиванія и читалось слѣдующее:

Гопъ, гопъ, гопъ!

Со всѣми смѣяться, со всѣми плясать,

Себя-жъ никому не отдать!

Тра-ла-ла, тра-ла-ла!

Затѣмъ — совершенно разборчиво написанное письмо.

"Генрихъ, сердце мое!

Не находишь ли ты, что мы съ тобою самые умные люди? Насъ мало кто цѣнитъ, но это рѣшительно все равно. Поручаю тебѣ свезти меня завтра вечеромъ непремѣнно въ маскарадъ, я не была никогда ни на одномъ изъ нихъ и теперь умираю отъ желанія подурачиться; все здѣсь такъ спокойно и скучно.

Пернила".

Дальше слѣдовали написанные крупными и крупными буквами и повторенные нѣсколько разъ слѣдующіе стихи, вѣроятно найденные ею гдѣ-то и которые она желала выучить на память:

Въ душѣ моей встаетъ рой разнородныхъ мыслей,

И не унять тревогъ ихъ моему

Безпомощному сердцу… Столько силы

И власти въ нихъ — а я, увы, увы,

Лишь женщина!.. Языкъ мой жаждетъ брызнуть

Чарующею рѣчью… Ты, вселившій

Въ меня всѣ эти мысли, существо

Невѣдомое мнѣ, спѣши цѣпями

Сковать злой духъ, пошли мнѣ силу слова!…

Было еще множество вещей, прочитать которыя декану не хватило храбрости. Такъ вотъ для чего она поселилась у нихъ въ домѣ и пользовалась уроками его дочери… для того, чтобъ сдѣлаться актрисой!

Для достиженія этой тайной цѣли, слушала она такъ внимательно по вечерамъ ихъ чтеніе, а затѣмъ заучивала все наизусть!

Она обманывала ихъ съ перваго дня; еще наканунѣ, когда съ видомъ полной откровенности она, казалось, все сказала имъ, она скрыла отъ нихъ свою главную, затаенную мысль; ока лгала даже среди повидимому самаго искренняго смѣха.

И какая это была цѣль! Деканъ много разъ открыто осуждалъ ее при ней, и она осмѣлилась смотрѣть на призваніе къ сценѣ, какъ на божественную миссію, призывать благословеніе божіе на такое дѣло! Она избирала для себя жизнь полную тщеславія и наружнаго блеска, основанную на зависти и увлеченіи, жизнь праздную, лживую, перемѣнчивую, жизнь, на которую слетаются коршуны зла, какъ на свою мертвую добычу!…

И ко всему этому готовила она себя, на это призывала милосердіе божіе! И онъ, пастырь Господень, вмѣстѣ со своей невинной дочерью въ ихъ скромномъ пасторскомъ жилищѣ, на глазахъ всего своего прихода, невольно способствовалъ осуществленію ея грѣшной мечты!

Когда Сигнія, веселая и свѣженькая, какъ стоявшее въ тотъ день морозное утро, вбѣжала въ кабинетъ отца, чтобы поздороваться съ нимъ, она нашла комнату сильно накуренною табакомъ.

Это было признакомъ, что отецъ ея былъ чѣмъ нибудь озабоченъ; чѣмъ раньше былъ часъ, въ который это случалось, тѣмъ, значитъ, сильнѣе была забота. Онъ не сказалъ ей ни слова и только подалъ тетрадь.

Сигнія тотчасъ же узнала, что она принадлежала Петрѣ; воспоминаніе о вчерашнемъ горѣ и подозрѣніи быстро пробѣжало у нея въ умѣ; ей страшно было открыть тетрадь, сердце у нея такъ сильно забилось, что она принуждена была сѣсть.

При первомъ же взглядѣ на написанное, слово, поразившее ея отца, поразило и ее. Снова взглянула она въ тетрадь и прочла сдѣланныя тамъ наброски. Первое чувство, испытанное ею, былъ стыдъ не такъ за Петру, какъ за то, что отецъ могъ прочитать все это.

Она почувствовала вскорѣ то глубокое униженіе, какое испытываемъ мы, когда замѣчаемъ, что обмануты любимымъ существомъ.

Прежде всего кажется намъ, что тѣ, которымъ удалось обмануть насъ, должны бытъ выше и умнѣе насъ. Съ той самой минуты, какъ они отдѣляются отъ насъ, они переходятъ въ область вещей таинственныхъ и неуловимыхъ. Но вскорѣ негодованіе даетъ душѣ способность видѣть яснѣе и помогаетъ ей, вооруженной всей силой своей чистоты, достигнуть возможности презирать того, который за минуту передъ этимъ заставлялъ насъ испытывать сознаніе своей собственной слабости.

Въ это время Петра, сидя за роялемъ въ гостинной, пѣла, слова ея пѣсни донеслись до декана…

Онъ не въ силахъ былъ болѣе вынести, вырвалъ на ходу тетрадь изъ рукъ дочери, которая на этотъ разъ не удерживала его, и быстро растворилъ дверь.

Онъ кинулся къ Петрѣ, швырнулъ ей тетрадь на клавиши, отвернулся отъ нея и быстро зашагалъ по комнатѣ.

Когда онъ снова остановился передъ нею, молодая дѣвушка стояла подлѣ рояля, прижавъ тетрадь къ своей груди и изумленно смотря на него.

Онъ хотѣлъ сказать ей все, что накипѣло у него на душѣ, но такъ великъ былъ его гнѣвъ при мысли, что въ теченіе двухъ лѣтъ онъ былъ игрушкой этой дѣвочки, которая въ тоже время обманула и его дочь, его чистую, кроткую голубку — что онъ не находилъ словъ для того, чтобы высказаться, а если бы и нашелъ ихъ, то они вышли бы черезъ чуръ рѣзкими. Онъ еще разъ обѣжалъ комнату и снова остановился передъ Петрой съ пылавшимъ отъ гнѣва лицемъ; наконецъ онъ рѣзко повернулъ въ сторону, быстро вышелъ, не произнеся ни слова, и заперся у себя въ кабинетѣ.

Когда онъ вернулся въ гостиную, Сигнія исчезла. Каждый изъ нихъ провелъ весь этотъ день въ одиночествѣ.

Деканъ обѣдалъ одинъ; ни одна изъ молодыхъ дѣвушекъ не явилась къ столу.

Петра просидѣла въ своей новой комнатѣ, которую ей отвели послѣ пожара.

Напрасно старалась она отыскать Сигнію, чтобы объясниться съ нею.

Сигніи, должно быть, совсѣмъ не была дома.

Петра почувствовала, что для нея наступалъ кризисъ.

У нея вырвали ея дорогую тайну; теперь станутъ вліять на нее въ такомъ духѣ, какому она не могла подчиниться.

Она знала, что если откажется отъ цѣли, къ которой стремилась, то ей придется блуждать по землѣ, не чувствуя подъ собою твердой почвы. Онъ могла веселиться съ тѣми, кто былъ веселъ, довѣряться тѣмъ, которые сами довѣрялись ей, но только благодаря своему дорогому желанію, своей мечтѣ, она могла достигнуть той цѣли, къ которой стремилась всѣми силами своей души!

Могла ли она еще довѣриться кому нибудь послѣ своей несчастной попытки въ Бергенѣ? Нѣтъ, конечно нѣтъ! Она бы не въ состояніи была говорить откровенно даже съ самимъ Одегардомъ. Ей необходимо хранить свою тайну до тѣхъ поръ, пока рѣшимость ея не созрѣетъ окончательно и не утвердится на столько, чтобы не бояться никакаго вліянія.

Теперь обстоятельства совсѣмъ измѣнились. Передъ ея испуганной совѣстью стоялъ образъ декана, страшный въ своемъ гнѣвѣ.

Часъ наступилъ; приходилось идти дальше.

Усерднѣе прежняго принялась она искать въ саду Сигнію; но прошелъ и полдень, и ей не удалось найти дочь декана.

Чѣмъ дольше продолжается обыкновенно отсутствіе, тѣмъ серьезнѣе представляется его причина; такъ и Петра додумалась до заключенія, что она съ Сигніей поступила измѣннически, воспользовавшись ею для достиженія цѣли, на которую та смотрѣла, какъ на вещь грѣховную.

Но Всемогущему Богу было хорошо извѣстно, что она и не помышляла нанести оскорбленіе дорогой подругѣ! Тѣмъ не менѣе она нашла себя преступной въ отношеніи ея.

Она почувствовала себя какъ бы придавленной тяжестью совершеннаго ею дурного дѣла, какъ было когда то, въ ея раннюю молодость, по отношенію къ матери, когда она также не придавала въ своемъ умѣ значенія своимъ поступкамъ.

Опасеніе ея превратилось въ ужасъ при мысли, что теперь повторилось тоже самое, что уже было. Значитъ, она ни на шагъ не измѣнилась къ лучшему!

Ей представилась картина ея несчастной будущности.

И чѣмъ болѣе она убѣждалась въ своей преступности, тѣмъ чище и благороднѣе возставалъ передъ нею образъ Сигніи.

Всѣ эти мысли жгли Петру, какъ горячіе уголья; ей хотѣлось броситься къ ногамъ Сигніи, рыдать и умолять ее о прощеніи, пока та хоть одинъ разъ не взглянетъ на нее ласково. Стало темнѣть; если Сигнія уходила изъ дому, то должна была уже вернуться.

Петра побѣжала въ ея комнату, но дверь оказалась запертой на ключъ; Сигнія, значитъ, была у себя.

Когда Петра взялась за ручку двери, у нея страшно колотилось сердце.

— Сигнія! Прошу тебя — проговорила она голосомъ, полнымъ мольбы; — пусти меня къ себѣ, мнѣ необходимо поговорить съ тобою! Сигнія! Я не могу больше вынести это!

Изъ комнаты никто не отозвался; Петра нагнулась, стала прислушиваться и стучать.

— Сигнія, о, Сигнія! ты не знаешь, какъ я страдаю, какъ я несчастна!

Ни малѣйшаго отвѣта; длинная пауза и за нею снова… ничего.

Упорное молчаніе заставляетъ сомнѣваться даже и тогда, когда имѣешь увѣренность, что отыскиваемое лице находится тутъ, подлѣ; если же при этомъ ночь, то человѣкомъ невольно овладѣваетъ безпокойство.

— Сигнія, Сигнія! Если ты у себя, сжалься, отвѣть мнѣ! Сигнія!

Все попрежнему оставалось въ тишинѣ.

Петра вся дрожала отъ нетерпѣнія. Полуоткрытая дверь въ кухню пропустила лучъ яркаго свѣта, освѣтившаго часть двора, по которому кто-то быстро прошелъ въ это время. Это навело Петру на мысль: она влѣзетъ со двора на каменный карнизъ, окружавшій надъ фундаментомъ лѣвый флигель, обойдетъ по немъ весь домъ и доберется до средней его части, самой высокой, въ которой была комната Сигніи.

Такимъ образомъ она будетъ въ состояніи заглянуть къ ней чрезъ окно.

Ночь была свѣтлая, небо усѣяно звѣздами, очертанія горъ и строеній рѣзко выдѣлялись на горизонтѣ; снѣгъ сіялъ своей бѣлизной. Издали слышался звонъ бубенчиковъ проѣзжавшихъ по большой дорогѣ саней.

Свѣтъ звѣздной ночи и нервное возбужденіе придали ей смѣлости: она вскочила на карнизъ.

Она старалась ухватиться руками за выдававшіяся доски крыши, но у нея скользнула нога, и она упала.

Тогда она отыскала пустой боченокъ, подкатила его къ стѣнѣ и снова влѣзла.

Ей пришлось скользить руками и ногами, выигрывая немного пространства послѣ каждаго шага; но для того, чтобы держаться, ей нужно было имѣть много силы въ рукахъ, такъ какъ доски, за которыя она хваталась, выступали всего на дюймъ.

Она ужасно боялась, чтобы ее не увидѣли, потому что это новое похожденіе могли бы приплести къ исторіи съ веревочной лѣстницей.

Только бы ей удалось обогнуть фасадъ, выходившій на дворъ и достигнуть выступавшей части стѣны.

Но дойдя этого пункта, она встрѣтилась съ новой опасностью

Въ этомъ мѣстѣ домъ не имѣлъ ставень, и ей приходилось, рискуя полетѣть головой внизъ, наклоняться передъ каждымъ окномъ. Тутъ строеніе возвышалось гораздо болѣе надъ землею, чѣмъ во всѣхъ остальныхъ частяхъ дома, и внизу былъ густо насаженъ крыжовникъ, на который, какъ ей чувствовалось, она непремѣнно упадетъ.

Но и это не испугало ее.

Пальцы у нея окоченѣли, всѣ мускулы были натянуты, она дрожала всѣмъ тѣломъ и двигалась все дальше и дальше.

Еще нѣсколько шаговъ — и она достигнетъ окна Сигніи.

Въ комнатѣ молодой дѣвушки было темно и шторы оставались поднятыми. Благодаря лунѣ, бросавшей свѣтъ прямо въ нее, можно было разглядѣть все въ малѣйшихъ подробностяхъ.

Петра ободрилась.

Она ухватилась за подоконникъ; наконецъ у нея было подъ руками, за что она могла держаться и отдохнуть. Сердце у нея забилось до того, что она стала задыхаться; критическая минута наступила, лучше всего было покончить все однимъ разомъ.

Она рванулась впередъ и стала передъ окномъ.

Изъ комнаты послышался крикъ ужаса.

Сигнія, сидѣвшая до того въ сторонкѣ, вскочила съ мѣста и въ испугѣ подняла кверху руки, отталкивая страшное видѣніе; въ жестѣ ея изображался ужасъ; чрезъ секунду она очнулась и, отвернувшись, убѣжала.

Это неожиданное появленіе у окна… эта неслыханная смѣлость… эта фигура, освѣщенная луннымъ свѣтомъ, и горящее отъ волненія лицо… всего этого было слишкомъ достаточно, какъ въ минуту сообразила Петра, для того чтобы поразить Сигнію ужасомъ, внушить ей, быть можетъ, отвращеніе къ ней и сдѣлаться непріятнымъ воспоминаніемъ на всю жизнь!

Петра вскрикнула, упала въ обморокъ и покатилась со всей высоты внизъ. На крикъ Сигніи выбѣжали изъ дому, услышали тотчасъ же другой крикъ, но не нашли никого.

Но случайно деканъ, который смотрѣлъ въ то время въ окно, замѣтилъ Петру, лежавшую въ кустахъ. Имъ овладѣло сильное безпокойство; молодую дѣвушку подняли съ большимъ трудомъ; ее внесли въ комнату Сигніи, раздѣли и уложили въ постель; одни прыскали ей на лице и обтирали руки, сильно исцарапанныя, другіе разводили въ каминѣ огонь и придавали комнатѣ нужный комфортъ.

Спокойствіе, царившее въ комнатѣ, бѣлыя занавѣски у постели и оконъ, бѣлая обивка мебели и туалета, живо напоминали Петрѣ Сигнію.

Передъ нею выступали во всей ихъ чистотѣ ея спокойный, кроткій голосъ, мягкое, деликатное обращеніе со всѣми, сердечная доброта… И она добровольно лишала себя всего этого! Ей приходилось скоро покинуть эту комнату, этотъ дорогой ей домъ!

И куда пойдетъ она?

Нельзя же ожидать, чтобы еще разъ ее подняли на большой дорогѣ! Да если бы и нашелся такой, который согласился бы пріютить ее, она отказалась бы сама, потому что все равно, въ концѣ концовъ пришла бы къ тому же!

Никому никогда не вселитъ она серьезнаго довѣрія; отчего бы это не происходило, но она сознавала, что оно будетъ всегда такъ. Она ни подвинулась ни на шагъ впередъ и никогда не подвинется, потому что какже ей жить безъ довѣрія къ себѣ? Она стала молиться, обливаясь горькими слезами. Кинувшись на полъ, она въ отчаяніи ломала себѣ руки, пока, измученная, душевными страданіями не заснула отъ нравственнаго и физическаго утомленія.

Во снѣ она снова увидѣла звѣздное небо и все кругомъ себя бѣлымъ, какъ снѣгъ.

И никогда, на яву, не видѣла она такаго яснаго неба, съ такимъ множествомъ яркихъ звѣздочекъ, блестѣвшихъ прямо надъ нею.

X. Диспутъ.

Когда она проснулась, она была нѣсколько спокойнѣе; при звукахъ призывавшаго къ молитвѣ воскреснаго колокола, къ ней вернулись всѣ ея вчерашнія мысли.

Она встала, проворно одѣлась и прошла въ кухню, гдѣ отрѣзала себѣ ломоть хлѣба.

Укутавшись хорошенько, она вышла.

Никогда не испытывала она такой потребности услышать слово божіе, какъ въ этотъ день.

Когда она дошла до церкви, служба уже началась и дверь была закрыта.

Было очень холодно, въ короткое время у нея совершенно окоченѣли пальцы.

Когда она вошла, передъ алтаремъ стоялъ священникъ.

Она остановилась, выжидая, чтобы онъ окончилъ начатую молитву, послѣ чего направилась къ скамьѣ, извѣстной подъ названіемъ епископской, которая находилась на клиросѣ и имѣла надъ собою балдахинъ. Семейство декана имѣло свою скамью въ нижней части церкви, но оно пользовалось правомъ и на епископскую скамью и переходило туда въ тѣхъ случаяхъ, когда желало укрыться отъ взгляда постороннихъ.

Проходя на мѣсто, Петра замѣтила Сигнію, сидѣвшую тамъ въ самомъ отдаленномъ уголкѣ.

Она уже готова была вернуться и уйти совсѣмъ, но въ эту минуту деканъ отошелъ отъ престола и направился въ ризницу прямо мимо нея.

Петра поспѣшила занять мѣсто и усѣлась какъ можно ближе къ выходной двери.

Сигнія опустила вуаль.

Это очень огорчило Петру.

Она окинула взглядомъ молящихся, сидѣвшихъ на высокихъ деревянныхъ скамьяхъ, укутанныхъ въ мѣха мужчинъ и женщинъ,

Дыханіе ихъ образовало надъ ихъ головами цѣлое облако; стекла оконъ были покрыты густымъ слоемъ льда. Тяжелыя лѣпныя украшенія изъ дерева, однообразное тихое пѣніе, закутанные люди — все подходило одно къ другому, все было холодно, полно укоризны: Петра припомнила, какъ вся природа показалась ей холодной и мертвенной въ минуту отъѣзда ея изъ Бергена.

И здѣсь она была теперь не болѣе, какъ заблудившейся путешественницей.

Деканъ вышелъ на кафедру, видъ у него былъ строгій; онъ избралъ темой для проповѣди: «Не введи насъ во искушеніе».

— Мы знаемъ, — сказалъ онъ, — что всѣ способности данныя намъ Богомъ, заключаютъ въ себѣ искушеніе; будемъ же молиться и просить Его быть милостивымъ и не искушать насъ свыше нашихъ силъ. Мы бы должны помнить всегда объ одномъ: только умаляя наши таланту передъ Богомъ, мы можемъ надѣяться извлечь изъ нихъ пользу для нашего спасенія!

Проповѣдь его объясняла нашу двойную обязанность на землѣ: во первыхъ обязанность развивать въ себѣ свое призваніе, смотря по способностямъ и по положенію каждаго, и во вторыхъ — поддерживать въ себѣ и близкихъ своихъ жизнь, основанную на христіанскихъ началахъ. Призванію своему должно отдаваться съ осторожностью, потому что можетъ быть и такое, которое грѣховно; прежде всего считать такимъ должно то, которое льститъ нашему самолюбію и слишкомъ тѣшитъ наши вкусы. Обязанности въ отношеніи церкви должны соблюдаться не менѣе строго, чѣмъ тѣ, которыя имѣетъ отецъ по отношенію къ дѣтямъ и старшій относительно младшихъ. На насъ лежитъ долгъ развивать въ сердцахъ нашихъ дѣтей христіанскую религію, и никакой другой долгъ, ни подъ какимъ предлогомъ, не можетъ избавить насъ отъ этого.

Онъ пошелъ далѣе; онъ затронулъ обыденную жизнь своихъ духовныхъ дѣтей, сидѣвшихъ тутъ вокругъ него; заглянулъ въ ихъ дома, заговорилъ о ихъ убѣжденіяхъ, отношеніяхъ между собою; затѣмъ онъ привелъ имъ многіе примѣры изъ жизни другихъ людей, прославившихся своими подвигами и которые должны были служить образцами, достойными подражанія.

Деканъ на кафедрѣ становился совсѣмъ инымъ человѣкомъ, чѣмъ въ частной жизни.

Даже наружность его измѣнялась; его круглое мясистое лице вдохновлялось и отражало на себѣ внутреннюю мысль; вся душа его отражалась въ его взглядѣ, онъ прямо смотрѣлъ передъ собою, все, что было въ немъ затаеннаго или сдержаннаго, выливалось наружу.

Голосъ его порою гремѣлъ, какъ громовые раскаты; въ другой разъ онъ звучалъ отрывочно, сыпя короткими, но острыми сарказмами, или же принималъ нѣжное выраженіе, полное краснорѣчивой убѣдительности.

Деканъ могъ выражаться вполнѣ свободно только въ большомъ храмѣ, гдѣ былъ полный просторъ и для мысли, и для голоса; голосъ его дѣйствительно становился прекраснымъ только тогда, когда могъ получать полное развитіе; также и лице его оставалось безжизненнымъ, мысли — лишенными блеска до той минуты, пока все не воодушевлялось его страстнымъ умомъ и краснорѣчіемъ.

И происходило это не отъ отсутствія зрѣлости мысли; напротивъ, въ душѣ его, накопившей, вслѣдствіе перенесеннаго горя, массу чувства, дѣятельно работала и мысль.

Деканъ былъ мыслителемъ, полнымъ энергіи, но сосредоточеннымъ въ себѣ; въ обыденныхъ столкновеніяхъ съ людьми онъ былъ какъ бы не на мѣстѣ.

Въ обыкновенной бесѣдѣ онъ никогда не блисталъ остроуміемъ; ему для этого необходимо было бы говорить одному въ салонѣ, и притомъ расхаживая вдоль и поперегъ комнаты. Вступить съ нимъ въ споръ, значило бы напасть на безоружнаго, но далеко не совсѣмъ безопаснаго человѣка, такъ какъ онъ былъ способенъ внезапно и съ такой силой вступиться за свои убѣжденія, что даже не успѣвалъ отстоять ихъ, основываясь на аргументахъ; но если на него наступали, то непремѣнно выходило одно изъ двухъ: или онъ накидывался на своего противника съ такой страстной логикой, что слова его обрушивались на того, какъ палочные удары, или же, боясь черезъ чуръ увлечься, онъ уходилъ въ себя и замолкалъ совершенно.

Ничего не могло быть легче, какъ заставить замолчать этого сильнаго и краснорѣчиваго человѣка.

Петра вся задрожала, какъ только деканъ прочелъ молитву, такъ какъ угадывала его намѣреніе.

По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, она все болѣе и болѣе чувствовала, что слова его относились прямо къ ней; она сѣла въ глубь скамьи и замѣтила, что Сигнія сдѣлала тоже. А онъ продолжалъ преслѣдовать свою цѣль все жарче и безжалостнѣе. Она видѣла себя загнанной, разбитой, но хотя бой происходилъ ожесточенный, невидимая рука помощи была протянута ей въ самую горькую минуту.

Подобно узницѣ, забывшей о приговорѣ надъ нею, въ жаркой молитвѣ и Петра отдалась вся Богу, обратясь къ Нему съ мольбой и слезами; тутъ она услышала позади себя рыданія Сигніи, это послужило ей облегченіемъ и заставило ее еще болѣе полюбить молодую дѣвушку.

Когда деканъ сошелъ съ кафедры и поровнялся съ нею, онъ еще весь сіялъ торжествомъ своей недавней бесѣды съ Творцемъ вселенной.

Онъ взглянулъ на Петру вопросительнымъ взглядомъ.

Она въ свою очередь посмотрѣла на него и замѣтила въ его глазахъ лучъ мягкаго сочувствія, вызваннаго конечно видомъ дочери, сидѣвшей въ глубинѣ скамьи съ низко наклоненной головой.

Сигнія снова опустила вуаль.

Петра не посмѣла пойти за нею и вернулась домой нѣсколько позднѣе.

Въ этотъ вечеръ всѣ трое сошлись за обѣдомъ.

Деканъ немного разговаривалъ, но Сигнія была сильно разстроена и почти все время молчала.

Ему видимо хотѣлось навести разговоръ на послѣднія событія, дочь же, кротко и съ тактомъ, невольно напомнившимъ декану покойницу, отклоняла малѣйшій намекъ; ему пришлось замолчать и погрузиться въ грустныя мысли.

Не много нужно было ему для этого.

Ничего нѣтъ тяжелѣе, напрасной попытки къ примиренію.

Они встали со стола, не смѣя смотрѣть одинъ на другаго, еще менѣе подать другъ другу руку; въ гостиной имъ всѣмъ было неловко вмѣстѣ, каждый хотѣлъ бы уйти къ себѣ, но ни одинъ не имѣлъ смѣлости выйти первымъ.

Петра чувствовала, что если рѣшится на это она, то уже съ тѣмъ, чтобы болѣе не возвращаться.

Какъ могла она снова увидѣть Сигнію, не имѣя права любить ее? Какъ ей было встрѣчаться съ деканомъ, опечаленнымъ ея проступкомъ? Если ей уходить, то слѣдовало уходить, не простившись, потому что какаго рода прощанье могло существовать между ними?

Одна эта мысль причиняла ей столько огорченія, что она съ трудомъ сдерживала себя, для того, чтобы оставаться наружно спокойной.

Ледяное молчаніе, когда каждому хочется услышать голосъ другаго, дѣлается очень скоро невыносимымъ. Ни одинъ не смѣетъ шевельнуться, слышенъ каждый вздохъ, дарящее кругомъ молчаніе кажется полнымъ укоризны, вами овладѣваетъ страшное нетерпѣніе, и въ концѣ концевъ вы боитесь, какъ бы это молчаніе не было нарушено!

Петра рѣшительно не могла долѣе сдерживать себя, она чувствовала, что если не убѣжитъ сейчасъ, то готова закричать.

Но въ эту минуту послышался звонъ колокольчиковъ, и издали показались маленькія санки съ закутаннымъ въ волчью шубу сѣдокомъ и мальчишкой на козлахъ, которые чрезъ минуту въѣхали во дворъ.

Они услышали, какъ кто то вошелъ въ переднюю и сталъ снимать съ себя верхнее платье, разговаривая съ слугой.

Деканъ всталъ, чтобы пойти на встрѣчу пріѣзжему, но онъ тотчасъ же вернулся, чтобы не оставить дѣвушекъ вдвоемъ.

Голосъ пріѣзжаго послышался ближе; всѣ трое подняли глаза въ одно и тоже время, но Петра при этомъ встала, пристально смотря на дверь.

Въ дверь постучали.

— Войдите, отвѣчалъ деканъ.

Онъ сказалъ это съ радостнымъ видомъ.

Высокій мужчина съ оживленнымъ лицемъ показался на порогѣ.

Петра вскрикнула и упала на стулъ.

Это былъ Одегардъ!

Его ожидали въ пасторскомъ домѣ къ Рождеству, хотя не говорили объ этомъ Петрѣ; пріѣздъ его въ настоящую минуту былъ настоящимъ избавленьемъ, они всѣ трое хорошо это понимали.

Петра оставалась почти безъ сознанія до той минуты, какъ Одегардъ сталъ передъ ней и взялъ ее за руку; онъ долго, очень долго, молча, жалъ ее; она также не находила ни слова, такъ какъ не была даже въ состояніи встать съ мѣста.

Двѣ крупныя слезы выкатились у ней изъ глазъ, когда она подняла ихъ на Ганса.

Онъ былъ очень блѣденъ, но спокоенъ и привѣтливъ; онъ отнялъ наконецъ свою руку, прошелъ по комнатѣ и приблизился къ Сигніи, которая удалилась на другой конецъ къ цвѣтамъ покойной матери.

Петрѣ необходимо было остаться одной, она незамѣтно скрылась.

Сигніи также понадобилось сдѣлать нѣсколько распоряженій.

Деканъ и Одегардъ усѣлись въ кабинетѣ за питьемъ чего-то теплаго, въ которомъ, безъ сомнѣнія, весьма нуждался путешественникъ. Деканъ разсказалъ въ краткихъ словахъ все происшедшее за послѣдніе дни, послѣ чего замолкъ и глубоко задумался.

Вдругъ молчаніе было прервано самымъ страннымъ образомъ.

Мимо окна прошли, одинъ за другимъ, двѣ женщины и трое мужчинъ.

Только что замѣтилъ ихъ деканъ, какъ онъ стремительно всталъ съ мѣста, и воскликнулъ:

— Такъ и есть, это они! Много же нужно будетъ мнѣ имѣть терпѣнія!

Они вошли, сначала женщины, за ними мужчины, медленно и молча. Они стали врядъ по стѣнѣ подъ полками съ книгами и около дивана, на которомъ сидѣлъ Одегардъ.

Деканъ предложилъ имъ стулья, за которыми пошелъ самъ въ гостиную, и всѣ усѣлись, за исключеніемъ одного молодаго человѣка, щеголевато одѣтаго, который остался стоять, прислонясь къ двери, съ вызывающимъ видомъ и засунувъ руки въ карманы.

Послѣ довольно продолжительнаго молчанія, во время котораго деканъ набивалъ себѣ трубку, Одегардъ, не имѣвшій привычки курить, дѣлалъ бѣглый осмотръ вошедшимъ; одна изъ женщинъ, худощавая блѣдная блондинка, лѣтъ сорока, заговорила первая:

— Вы намъ, батюшка, сказали сегодня прекрасную проповѣдь; вы насъ растрогали до глубины души, потому что въ послѣднее время много у насъ толковалось между собой объ искушеніяхъ.

Она вздохнула; одинъ изъ мужчинъ, котораго широкій лобъ какъ будто тиранилъ тонкія губы и короткій подбородокъ, вздохнулъ также и произнесъ:

— Не допусти, о Господи, глазамъ моимъ останавливаться надъ тщетою и укрѣпи меня на добромъ пути.

Послѣ этихъ словъ, Эльза, та, что заговорила первая, еще разъ вздохнула и прибавила:

— Господи, какъ тому, кто молодъ, слѣдовать доброму пути? Внимая Тебѣ и Твоему божественному слову.

Это изреченіе странно звучало на ея губахъ, такъ какъ сама она уже была не молода.

Пожилой человѣкъ, съ наклоненной на бокъ головой, качавшійся все время впередъ и назадъ, не поднимая почти вѣкъ, проговорилъ вдругъ сонливымъ тономъ:

«Никто не свободенъ отъ козней властителя тьмы-сатаны,

И всѣ христіане бояться коварныхъ соблазновъ должны».

Декану, хорошо знавшему всѣхъ этихъ личностей, легко было угадать, что все, происшедшее до сихъ поръ, было только вступленіемъ; онъ ждалъ поэтому, что будетъ дальше.

Наступила опять длинная пауза, прерывавшаяся только вздохами.

Маленькая, закутанная вся, не исключая и головы, въ шаль женщина, казавшаяся еще менѣе оттого, что сидѣла, нагнувшись впередъ, закачалась также на своемъ мѣстѣ, жалобно вздыхая. Ея стоны заставили встрепенуться блондинку, которая сказала при этомъ:

— Теперь, ужъ нѣтъ болѣе ни танцевъ, ни игръ въ Ойгарсѣ, только…

Она остановилась, и Ларсъ, человѣкъ съ широкимъ лбомъ и тонкими губами, добавилъ:

— Только одинъ скрипачъ Гансъ не хочетъ ни за что отказаться отъ своего искуства.

Ларсъ запнулся, какъ бы не рѣшаясь договорить; молодой человѣкъ докончилъ за него:

— Оттого не хочетъ, что у декана есть рояль, подъ который танцуютъ въ пасторскомъ домѣ.

— Что жъ? Это не грѣхъ ни для Ганса, ни для декана, прибавилъ Ларсъ.

— Да, но музыка, которую часто слышатъ у декана, соблазнъ для всѣхъ насъ, сдержанно произнесла Эльза, думая смягчить этимъ впечатлѣніе.

Но молодой человѣкъ быстро подхватилъ:

— Эта музыка смущаетъ дѣтей, а въ Писаніи сказано: «горе тому, кто вводитъ въ соблазнъ малыхъ сихъ, которые вѣрятъ въ меня; лучше для него, чтобы къ шеѣ его привязали мельничный жерновъ и бросили бы его въ море».

— И потому, — прибавилъ Ларсъ, вмѣшиваясь въ разговоръ, — мы просимъ тебя, батюшка, избавиться отъ твоего инструмента или сжечь его; пусть онъ не будетъ болѣе предметомъ соблазна…

— Для дѣтей твоего прихода, прибавилъ молодой человѣкъ.

Деканъ тяжело дышалъ и то и дѣло выпускалъ на воздухъ клубы дыма; наконецъ онъ сказалъ:

— Для меня мой рояль не есть предметъ соблазна, напротивъ, онъ служитъ мнѣ только утѣшеніемъ и поддержкой. Вамъ хорошо извѣстно, что все, услаждающее душу, располагаетъ насъ къ лучшимъ и болѣе возвышеннымъ мыслямъ и дѣлаетъ также ихъ для насъ болѣе понятными; за себя лично я твердо убѣжденъ, что инструментъ этотъ служитъ мнѣ нравственной опорой.

— Пусть такъ, но я знаю, что многіе пасторы, какъ послѣдователи апостола Павла, охотно, по требованію своихъ духовныхъ дѣтей, отказывались отъ такой поддержки, сказалъ молодой человѣкъ.

— Когда-то я, быть можетъ, и самъ истолковывалъ такъ слова апостола, но время это давно прошло, — возразилъ деканъ. — Легко, конечно, пожертвовать удовольствіемъ, привычкой, но не слѣдуетъ и раздѣлять предразсудки тѣхъ, у кого они есть, ни быть малодушнымъ съ тѣми, кто слишкомъ робокъ. Если бы я такъ дѣйствовалъ, то былъ бы неправъ не только въ отношеніи самаго себя, но и въ отношеніи тѣхъ, кому долженъ служить примѣромъ; я бы далъ дурной примѣръ и поступилъ бы противъ своихъ убѣжденій!

Большой рѣдкостью было услышать декана, внѣ кафедры обсуждающимъ что либо такъ пространно.

— Я не разстанусь ни за что съ моимъ инструментомъ — прибавилъ онъ — и не сожгу его, а еще чаще стану его слушать, потому что часто нуждаюсь въ его помощи; да и вамъ самимъ желаю найти невинный отдыхъ для умовъ вашихъ въ музыкѣ, пѣніи и танцахъ; развлеченія эти я считаю совершенно приличными и удобными для каждаго.

Молодой человѣкъ презрительно отвернулся, испустивъ при этомъ неодобрительное восклицаніе.

Деканъ покраснѣлъ, и на минуту наступило молчаніе.

Затѣмъ качавшійся человѣкъ произнесъ громко:

«Со всѣхъ сторожъ, о Господи, я вижу

Волненія и скорби; ибо всякъ

Среди людей, всякъ подъ своимъ крестомъ

Въ уныніи души изнемогаетъ…»

Затѣмъ заговорилъ снова Ларсъ; онъ сказалъ тихимъ голосомъ:

— Такъ по вашему, музыка, пѣніе и танцы не имѣютъ въ себѣ ничего худаго? Отлично. Выходитъ, что вызывать злой духъ посредствомъ тѣлесныхъ ощущеній можно… Это намъ говоритъ нашъ пасторъ, такъ и будемъ знать. Значитъ, то, что ведетъ къ соблазну, хорошо.

Но тутъ вмѣшался Одегардъ, потому что онъ увидѣлъ по лицу декана, что дѣло могло кончиться плохо.

— А скажите, мой милый, — проговорилъ онъ, — вы знаете такую вещь, которая бы не вела къ соблазну?

Глаза всѣхъ устремились тотчасъ на того, кто произнесъ эти серьезныя слова.

Вопросъ застигъ ихъ до того въ расплохъ, что и Ларсъ не нашелся, что отвѣтить.

Вдругъ слово «трудъ» пронеслось по комнатѣ, какъ будто оно вышло откуда-то изъ подземелья или изъ колодца.

Голосъ принадлежалъ кучѣ шалей, то есть Ганди, въ первый разъ вмѣшавшейся въ диспутъ.

На лицѣ Ларса появилась торжествующая улыбка, на минуту оживившая его деревянное лице; блондинка бросила на взглядъ заговорившую полный довѣрія; даже молодой человѣкъ пересталъ смотрѣть презрительно.

Одегардъ тотчасъ же понялъ, что невидимка была ихъ коноводомъ.

— Какаго же рода долженъ быть этотъ трудъ, для того, чтобы и онъ не служилъ соблазномъ? спросилъ онъ.

Она не пожелала отвѣчать, и вмѣсто нея заговорилъ молодой человѣкъ.

— Въ Писаніи сказано: «Въ потѣ лица твоего добывай хлѣбъ свой». Трудъ долженъ быть, значитъ, такой, который бы пріобрѣтался цѣною усилія и пота.

— И ничего инаго не приносилъ бы собой, ни какой напримѣръ выгоды?

Молодой человѣкъ молчалъ.

Ларсъ счелъ себя вынужденнымъ разжать свои тонкія, сухія губы:

— Безъ сомнѣнья, — сказалъ онъ, — должна быть получена и выгода и чѣмъ больше, тѣмъ лучше.

— Въ такомъ случаѣ и трудъ доводитъ до искушенія, внушая напримѣръ желаніе получить какъ можно больше выгоды.

Найти на это отвѣтъ было не легко.

— Тутъ уже не трудъ составляетъ собой искушеніе, а сама эта выгода, послѣдовало наконецъ возраженіе.

— Прекрасно, но что скажете вы про тотъ чрезмѣрный трудъ который вызванъ именно большой выгодой отъ него.

Она снова замолчала, но Ларсъ не считалъ еще себя побѣжденнымъ.

— Нужно объяснить яснѣе, что разумѣете вы подъ чрезмѣрнымъ трудомъ?

— Это трудъ, уподобляющій человѣка въючному животному, и который совершенно его себѣ подчиняетъ.

— Трудъ на то и существуетъ, чтобы ему подчинялись, отвѣтилъ молодой человѣкъ, котораго отъ напряженія даже прошибъ потъ.

— Но смотря на трудъ съ этой точки зрѣнія, думаете ли вы, что онъ угоденъ Богу?

— Я думаю, что трудиться — значитъ исполнять заповѣдь божію.

— Рѣшитесь ли вы сказать это про всякій трудъ?

Ларсъ не нашелся, что отвѣтить

— Послушайте, будьте справедливы и согласитесь со мною, что трудъ можетъ быть чрезмѣрный, несли такъ, то и трудъ можетъ представлять собой искушеніе.

— Да, дѣти, искушенія могутъ быть рѣшнительно во всемъ, серьезнымъ тономъ сказалъ деканъ.

Онъ всталъ съ мѣста и вытряхнулъ трубку, какъ бы желая положить этимъ конецъ спору.

Изъ-подъ кучи шалей раздался глубокій вздохъ, и больше ничего.

— Послушайте!… заговорилъ Одегардъ.

Деканъ снова набилъ трубку.

— Если трудъ нашъ и даетъ намъ выгоду, то есть приноситъ свой плодъ, неужели же мы не имѣемъ права имъ пользоваться? И если результаты обильны, если они приносятъ съ собой богатство, неужели мы не имѣемъ права пользоваться этимъ богатствомъ?

Этотъ вопросъ возбудилъ большое недоумѣніе среди собесѣдниковъ, которые только смотрѣли въ нерѣшительности другъ на друга.

— Возьму на себя отвѣтить, пока вы размышляете, — сказалъ Одегардъ: — Богъ разрѣшилъ людямъ стараться выйти изъ-подъ проклятія и заслужить себѣ благословеніе. Онъ самъ руководилъ патріархами и народомъ израильскимъ въ полученіи ими всякихъ земныхъ благъ.

— Да, но апостоламъ назначено было оставаться неимущими.

— Это совершенно вѣрно, но Господь поставилъ ихъ выше всякихъ людскихъ положеній, избравъ ихъ для распространенія своего ученія; въ этомъ и было ихъ призваніе.

— Каждый изъ насъ имѣетъ свое призваніе.

— Да, но не всѣ — такое призваніе! Развѣ тебѣ предназначено быть апостоломъ?

Молодой человѣкъ сдѣлался блѣденъ, какъ мертвецъ; глаза его приняли зловѣщее выраженіе; вѣроятно, была особенная причина для того, чтобы простой вопросъ этотъ могъ такъ взволновать его.

— Но и богатый долженъ также трудиться, — сказалъ Ларсъ; — насъ всегда учили, что обязанность человѣка трудиться.

— Согласенъ, непремѣнно должно трудиться, но способы и средства могутъ быть совершенно различны. Каждому свое. Но, скажите необходимо ли трудиться безъ устали?

— Нѣтъ, человѣку должно также имѣть время для молитвы, проговорила блондинка, складывая руки какъ бы при мысли, что она слишкомъ долго пренебрегала исполненіемъ этой обязанности.

— И такъ, когда человѣкъ не работаетъ, онъ долженъ молиться! Но возможно ли, чтобы онъ только это и дѣлалъ? Чѣмъ были бы его молитвы и его труды, если бы онъ никогда не отдыхалъ?

— Мы можемъ отдыхать только тогда, когда не въ состояніи работать; тогда только не приходятъ къ намъ разныя дурныя мысли! Увы! увы! Да, только это и ограждаетъ насъ отъ дурныхъ помышленій! повторила Эльза.

А стихотворецъ прибавилъ:

Ступай, истомленное тѣло и сердце, разбитое въ горѣ;

Христосъ Іисусъ успокоитъ васъ вскорѣ.

Всѣ скорби земныя пройдутъ,

Найдешь ты, несчастный, себѣ и послѣдній, и мирный пріютъ

Подъ доброй землею, на маленькомъ ложѣ…

Прими же, страдальца, о Боже!..

— Сидите спокойно, Эрикъ и слушайте, сказалъ деканъ.

Одегардъ снова принялся развивать свою мысль.

— Вы допускаете, — сказалъ онъ, — прежде всего, что трудъ приноситъ плоды и затѣмъ что онъ необходимъ. Теперь, что касается музыки, пѣнія, танцевъ и другихъ свѣтскихъ удовольствій, то мое мнѣніе, что они ничто иное, какъ сладчайшіе плоды труда и даютъ уму подкрѣпляющій отдыхъ.

Тутъ слушатели снова пришли въ замѣшательство.

Всѣ ждали, что скажетъ Ранди. Наступила минута выпустить впередъ главныя силы.

Ранди продолжала покачиваться со стороны на сторону; наконецъ раздался ея тихій, спокойный голосъ.

— Отдыхъ вовсе не въ свѣтскихъ пѣсняхъ, танцахъ и музыкѣ, потому что все это удовольствія, которыя только возбуждаютъ чувства и наводятъ на грѣховныя желанія. То, что развращаетъ трудъ и дѣлаетъ его несообразныхъ, не можетъ быть здоровымъ плодомъ его.

— Увы! въ этихъ развлеченіяхъ много соблазна, сказала блондинка, тяжело вздыхая.

Это замѣчаніе тотчасъ же вызвало со стороны Эрика строфу псалма:

Съ каждымъ днемъ ростетъ сильнѣй, сильнѣй,

Грѣхъ въ душѣ проклятой у людей;

Рой мірскихъ пороковъ гнусный, гадкій —

Въ сердце къ намъ вторгается украдкой,

И пройдетъ денекъ иль часъ одинъ —

Онъ ужъ тамъ, какъ полный господинъ.

— Молчите, Эрикъ, — сказалъ деканъ, — вы стихотворствуете совсѣмъ не кстати.

— Очень можетъ быть, сказалъ Эрикъ, тотчасъ же прибавивъ:

Дитя, бѣги льстецовъ, ихъ отъ себя гони —

Подъ видомъ дружескимъ твои враги они!

— Убѣдительно прошу васъ перестать; гимны хороши во время и у мѣста.

— Это правда, сущая правда батюшка, вы совершенно правы; все должно быть ко времени и кстати.

О, другъ, пускай повсюду, во всѣ минуты дня

Звучитъ твой громкій голосъ, хваля и чтя Меня!

Тогда въ одномъ біеньи сольются всѣ сердца,

Какъ колокола звуки, въ честь вѣчную Творца!

— Послушайте, мой милѣйшій, вы хотите, кажется, доказать, что и молитвы могутъ быть искушеніемъ, и вамъ остается одно: сдѣлаться католикомъ и поступить въ монастырь.

— Упаси меня Боже! воскрикнулъ Эрикъ, очень широко раскрывая глаза; потомъ снова закрылъ ихъ и прошепталъ:

Та вѣра, что вошла съ папистской ложью въ связь,

Подобна золоту, затоптанному въ грязь.

— Нѣтъ, я теперь знаю, что остается сдѣлать; если вы не можете сидѣть спокойно, Эрикъ, я вынужденъ буду попросить васъ подождать вашихъ товарищей за дверьми. На чемъ мы остановились, Одегардъ?

Одегардъ, котораго очень потѣшалъ Эрикъ, не могъ вспомнить.

Куча съ шалями зашевелилась и произнесла спокойно:

— Я утверждала, что то, что развращаетъ трудъ, не можетъ быть ни плодомъ его, ни…

— Ахъ да, теперь я припоминаю. То, что есть само по себѣ искушеніе, не можетъ быть плодомъ труда. Эрикъ намъ только что доказалъ, что и молитва можетъ сдѣлаться искушеніемъ. Углубимся въ этотъ предметъ. Обратили ли вы вниманіе на то, что люди, которые довольны и веселы, работаютъ лучше нежели тѣ, которы грустны. Почему это?

— Это вѣра воодушевляетъ ихъ, сказалъ Ларсъ, понявшій, къ чему клонилъ Одегардъ.

— Согласенъ, если вѣра эта радостная сама по себѣ; но вы конечно не могли не обратить вниманія на то, что бываетъ вѣра такаго рода, что при ней все кругомъ дѣлается страшно грустнымъ и весь міръ божій становится какимъ-то исправительнымъ заведеніемъ.

Бѣлокурая женщина поминутно вздыхала, такъ что пакетъ съ шалями наконецъ началъ дрожать.

Ларсъ пристально посмотрѣлъ на нее, и вздохи тотчасъ же прекратились.

— Когда долго вращаешься около одного и того же, — продолжалъ Одегардъ, — будь это трудъ, удовольствіе или молитва, все подъ конецъ пріѣдается и становится скучнымъ и безплоднымъ; вы можете ворочать землю, полоть, сѣять, до тѣхъ поръ, пока совсѣмъ не отупѣете; молиться до того, что превратитесь въ автомата; танцовать до вывиха всѣхъ членовъ; но, въ концѣ концовъ, только, при смѣшиваніи всѣхъ этихъ вещей вмѣстѣ, ваши силы и умъ могутъ пріобрѣсти силу и бодрость; трудъ отъ этого только выиграетъ, а вѣра укрѣпится въ васъ.

— Такъ выходитъ, что намъ нужно веселиться?

Ларсъ захохоталъ.

— Да. Не отказываясь отъ удовольствія, вы войдете въ сношенія съ вашими ближними; при весельи посмотрите на людей съ лучшей стороны и отнесетесь къ нимъ съ большей любовью. А только любя своего ближняго, можно научиться любить Бога.

Видя, что въ эту минуту никто ему не противорѣчилъ, Одегардъ попробовалъ окончательно убѣдить ихъ:

— Все, что дѣлаетъ умъ болѣе независимымъ, такимъ образомъ, чтобы Святой Духъ могъ дѣйствовать въ насъ — а Онъ не можетъ дѣйствовать въ тѣхъ, кто въ рабствѣ — все, что веселитъ и возвышаетъ нашъ умъ, можетъ считаться благословеннымъ отъ Бога, и къ нимъ принадлежатъ именно вещи, о которыхъ мы говорили.

Деканъ всталъ и вторично вытряхнулъ трубку. Во время послѣдовавшаго за этимъ и прерывавшагося частными вздохами молчаніями, куча шалей заволновалась; наконецъ Ранди кротко проговорила:

— Въ Писаніи сказано: «что бы вы ни дѣлали, дѣлайте это во славу божію;» неужели танцы, свѣтская музыка и пѣніе служатъ на славу божію?

— Прямо, конечно, нѣтъ; но не то ли же самое и съ другими занятіями? Мы пьемъ, ѣдимъ, спимъ, мы не можемъ не дѣлать этого. Должно только воздерживаться отъ грѣха.

— Да, но эти вещи развѣ не грѣховны?

Въ первый разъ Одегардъ почти потерялъ терпѣніе, но онъ однако сдержалъ себя.

— Мы видимъ въ библіи, что музыка, пѣніе и танцы позволены, сказалъ онъ.

— Да, во славу божію.

— Точно во славу Божію. Но евреи видѣли Бога во всемъ и вездѣ, потому что подобно дѣтямъ, они не научились спеціализировать вещи. Для ребенка всѣ незнакомые люди просто: мужчина или женщина. На вопросъ ребенка, «откуда это или то то»? мы отвѣчаемъ: «отъ Бога», не упоминая о посредничествѣ; но человѣкъ взрослый, говоря другому, назоветъ посредничество, а не только первую причину Такъ напримѣръ, прекрасное пѣніе можетъ быть во славу Бога, безъ того чтобы имя Его было произнесено хоть одинъ разъ. Танцы, если только они дѣйствительно выраженіе здоровья и невинной веселости, также могутъ быть въ хвалу Бога, давшаго намъ это здоровье и сдѣлавшаго насъ дѣтьми по сердцу.

— Слушайте это хорошенько! сказалъ деканъ.

Деканъ чувствовалъ, что онъ самъ долго не совсѣмъ понималъ эти вещи и дурно истолковывалъ ихъ себѣ.

Ларсъ вышелъ изъ задумчивости; теперь онъ былъ готовъ; зерно размышленія, пройдя съ его лба на его хмурое и кроткое лице, перемололось, и онъ могъ приподнести его имъ:

— Всѣ эти волшебныя сказки, легенды, которыми полны теперь книги — неужели же онѣ тоже позволительныя вещи? Не написано развѣ: «каждое слово, выходящее изъ устъ твоихъ, должно быть правда?»

— Я радъ этому вопросу. Видите ли, съ нашими мыслями выходитъ тоже, что съ домами, въ которыхъ вы живете. Если бы домъ оказался для васъ на столько тѣснымъ, что вы бы съ трудомъ могли протянуть ноги и встать во весь ростъ, вы бы, я думаю, увеличили его! Поэзія расширяетъ и возвышаетъ наши мысли и этимъ самимъ подготовляетъ насъ къ той возвышенной жизни, къ которой ведетъ насъ вѣра.

— Но вѣдь романы говорятъ о вещахъ, которыя никогда не существовали, и поэтому они лживы? спросила Ранди съ нѣкоторымъ колебаніемъ.

— Да, но они часто знакомятъ насъ съ истиной лучше, чѣмъ то, что насъ окружаетъ, отвѣтилъ Одегардъ.

Всѣ посмотрѣли на него съ недовѣріемъ, а молодой человѣкъ тихо сказалъ:

— До сихъ поръ я не подозрѣвалъ, чтобы въ сказкѣ о Сандрильонѣ было больше правды чѣмъ въ томъ, что я вижу собственными глазами!

Всѣ робко засмѣялись на это.

— А вы убѣждены, что видите истину въ окружающемъ васъ?

— На столько, думаю, я свѣдущъ.

— Свѣдущіе люди видятъ еще меньше. Я говорю о тѣхъ вещахъ обыденной жизни, которыя приносятъ намъ съ собой горести и печали и которыхъ намъ, кажется, невозможно не знать. Неужели вы не испытали этого на себѣ?

Молодой человѣкъ ничего не отвѣтилъ, но куча шалей заколыхалась, и изъ-подъ нихъ раздался стонъ:

— О, да, и какъ часто!

— Совсѣмъ наоборотъ, если вамъ удалось прочесть исторію, на столько похожую на вашу жизнь, что она объясняетъ вамъ вашу собственную, не скажете ли вы про это повѣствованіе, что оно просвѣтило васъ, что оно дало вамъ счастье и силу понять многое, и что оно яснѣе для васъ, чѣмъ ваша собственная жизнь, которая казалась вамъ до того времени мрачной и непонятной?

— Я прочла однажды романъ, — сказала блондинка, — который доставилъ мнѣ много огорченія; но за то, казавшееся мнѣ невыносимымъ, сдѣлалось для меня почти отраднымъ.

Въ эту минуту снова заколыхались укутывавшія Ранди покрывала, и она проговорила робкимъ голосомъ:

— Да, женщина, оно бываетъ дѣйствительно такъ.

Но молодой человѣкъ не хотѣлъ согласиться съ этимъ:

— Возможно ли допустить, чтобы исторія Сандрильоны могла быть для кого нибудь полезной!

— Конечно, въ своемъ родѣ; то, что забавляетъ насъ, имѣетъ большое обаяніе, а эта исторія въ забавномъ видѣ указываетъ намъ, какъ существо, которое въ глазахъ большинства людей представлялось лишеннымъ всякаго интереса, на самомъ дѣлѣ полно достоинствъ; указываетъ также на то, что доброе сердце не пропадаетъ безъ помощи и что тотъ, кто усердно трудится, въ концѣ концовъ имѣетъ успѣхъ. Полезно ли, чтобы всѣ эти вещи занимали умы дѣтей и даже взрослыхъ?

— Но развѣ не предразсудокъ — вѣрить въ существованіе фей и колдовства?

— Да кто васъ проситъ вѣрить въ нихъ? Это просто фигуральная рѣчь.

— Но вѣдь намъ запрещены образа и символы, потому что они ничто иное, какъ дьявольскія навожденія.

— Неужели? Гдѣ сказано объ этомъ?

— Въ библіи.

— Нѣтъ, это ошибка! воскликнулъ деканъ. — Въ библіи символическія изображенія можно встрѣтить на каждой страницѣ. У насъ же самихъ въ церквахъ всюду образа на деревѣ, камнѣ, полотнѣ, и мы не можемъ представить себѣ Всевышняго, не прибѣгая къ живописи. Пойду дальше; самъ Спаситель пользовался видимыми образами. Не принималъ ли самъ Всемогущій Богъ различныхъ видовъ, когда являлся пророкамъ? Не появился ли онъ Аврааму въ Мамбрейской долинѣ подъ видомъ чужеземца и не раздѣлялъ ли съ нимъ трапезу? Если уже божество нисходитъ до того, что соглашается принимать различные виды и пользоваться наглядными изображеніями, то думаю, что человѣкъ и подавно можетъ дѣлать тоже самое.

Не возможно было присутствующимъ не соглашаться со всѣмъ этимъ; но Одегардъ всталъ и тронулъ декана слегка за плечо:

— Благодарю васъ. Вы почерпнули изъ библіи полновѣсное доказательство тому, что драматическое искусство вещь позволительная.

Деканъ остановился въ испугѣ; струя табачнаго дыма, наполнявшаго его ротъ, вылетѣла сама собой.

Одегардъ направился къ кучѣ шалей и нагнулся, но ему не удалось разглядѣть лице.

— Нѣтъ ли еще вещей, которыя вы бы пожелали разъяснить? — спросилъ онъ. — Мнѣ кажется, вы много думали.

— Да поможетъ мнѣ Богъ!… По моему, мысли у меня совсѣмъ нехорошія…

— Въ первые дни обращенія такъ поражаешься его чудесами, что все кажется безполезнымъ и негоднымъ. Мы похожи на любовниковъ, которые только и мечтаютъ, что о свиданьи со своей возлюбленной.

— Да, но посмотрите на первыхъ христіанъ; они во всѣхъ случаяхъ должны служить намъ примѣромъ.

— Нѣтъ; ихъ тяжелое положеніе среди язычниковъ не похоже болѣе на наше; у насъ другія требованія. Мы должны примѣнять христіанство къ жизни, какова она теперь.

— Но въ ветхомъ Завѣтѣ столько вещей, которыя противорѣчатъ тому, на что вы указывали, сказалъ молодой человѣкъ.

Въ первый разъ онъ заговорилъ безъ горечи.

— Но слова тѣ мертвы; ихъ значеніе прошло, какъ говоритъ апостолъ Павелъ: «мы слуги Новаго Завѣта, не буквы, а духа» и дальше: «гдѣ духъ Господа; тамъ и свобода». «Все позволено, говоритъ онъ же, но не все полезно.» Мы счастливы, что имѣемъ человѣка, жизнь котораго объясняетъ, то, что говоритъ апостолъ Павелъ; я разумѣю Лютера. Предполагаю, что вы согласны, что Лютеръ былъ настоящимъ, просвѣщеннымъ христіаниномъ? И что же? Его вѣра была вѣрой радостной — вѣрой Новаго Завѣта! Его мнѣніе было, что позади вѣры въ мрачной засадѣ прятался самъ сатана. Объ искушеніяхъ онъ думалъ, что тотъ, кто меньше ихъ боится, меньше искушаемъ. Онъ пользовался всѣми способностями, какія имѣлъ отъ Бога, одинаково и тѣми, которыя вели къ веселью, какъ и другими; онъ понималъ жизнь не иначе, какъ во всей ея цѣлости. Хотите, я приведу вамъ примѣръ? Богобоязненный и ревностный Меланхтонъ писалъ однажды защиту чистой вѣры, и былъ настолько увлеченъ, что работалъ безъ отдыха, не отрываясь даже для обѣда. Лютеръ отнялъ у него перо. «Мы служимъ Богу не только трудомъ, — сказалъ онъ ему, — но и отдыхомъ и спокойствіемъ; для этого дана Богомъ третья заповѣдь, въ которой повелѣвается воскресное отдохновеніе.» Кромѣ этого Лютеръ въ своихъ рѣчахъ прибѣгалъ къ фигуральныммъ сравненіямъ, то шуточнымъ, то серьезнымъ, и былъ извѣстенъ своими остроумными, часто довольно ѣдкими, насмѣшками. Онъ перевелъ на свой родной языкъ старыя народныя сказки, сказавъ въ своемъ предисловіи, что послѣ библіи, ни въ чемъ не было болѣе назидательныхъ примѣровъ, какъ въ этихъ сказкахъ. Онъ игралъ, какъ вамъ извѣстно, на гитарѣ и распѣвалъ со своими дѣтьми и друзьями не только псалмы, но и свѣтскія пѣсни; игралъ онъ также въ шахматы и позволялъ молодежи танцовать въ своемъ домѣ, требуя только одного — приличія. Послѣдователь Лютера, пасторъ Іоганъ Матезіусъ, громогласно съ кафедры расказывалъ о томъ, что теперь я сообщаю вамъ, призывая прихожанъ своихъ взять за руководство своему поведенію примѣръ великаго учителя.

— Ну, а теперь, друзья, я думаю, на сегодня довольно, сказалъ деканъ, вставая съ мѣста.

Всѣ также встали.

— Много назидательнаго было переговорено сегодня между нами; да благословитъ Богъ эти добрыя сѣмена. Дорогіе друзья, вы живете совсѣмъ одиноко на высотахъ, гдѣ холодъ изсушаетъ ниву чаще, чѣмъ градъ и буря. Ваши безплодныя поля не заслуживаютъ распахиванія; предоставьте ихъ снова контрабандистамъ и стадамъ. Умственная жизнь у васъ въ горахъ также бѣдна и невзрачна, какъ и растительность. Предразсудки раскинули свои тѣни, какъ тѣ скалы, у подошвы которыхъ они появились на свѣтѣ, затемняя все собою. Да просвѣтитъ и напутствуетъ васъ Всевышній. Благодарю друзья, за ваше посѣщеніе, нынѣшній день и мнѣ принесъ много свѣта.

Онъ подалъ руку каждому изъ нихъ, даже и молодому человѣку, который дружески, но не поднимая глазъ, отвѣтилъ на рукопожатіе.

— Вамъ приходится переходить гору… Въ которомъ часу вы будете дома? спросилъ деканъ въ ту минуту, когда они собрались уходить.

— Какъ нибудь доберемся; — отвѣтилъ Ларсъ; — ночью выпало много снѣгу, и въ мѣстахъ, куда нагнало его вѣтромъ, образовались сугробы.

— По истинѣ сказать, друзья, вамъ дѣлаетъ честь, что въ подобныхъ обстоятельствахъ вы приходите въ церковь. Да поможетъ вамъ Богъ благополучно вернуться къ себѣ!

Эрикъ спокойно проговорилъ:

Коль Богъ хранитъ меня среди житейскихъ битвъ,

Я не страшусь врага, интриги вѣроломной;

И сердце укрѣпивъ могуществомъ молитвъ,

Спокойно шествую моей дорогой скромной.

— Прекрасно сказано, Эрикъ, на этотъ разъ вы попали очень мѣтко.

— Подождите минутку, сказалъ Одегардъ, останавливая ихъ передъ уходомъ. — Весьма натурально, что вы меня не узнали; но я бы хотѣлъ разрѣшить вопросъ: нѣтъ ли у меня здѣсь между Одегардами родственниковъ?

Всѣ обернулись, не исключая декана, который когда-то зналъ объ этомъ, но совершенно позабылъ.

— Меня зовутъ Гансъ Одегардъ и я сынъ Кнэда Ганса Одегарда, декана, того самого, который однажды ушелъ отъ васъ съ корзиной разнощика на спинѣ.

— Боже всемогущій! Это былъ братъ мой!.. воскликнулъ пакетъ съ шалями.

Ганса окружили, но никто не въ состояніи былъ говорить.

— Значитъ, я жилъ у васъ, когда маленькимъ мальчикомъ ходилъ къ вамъ въ горы? спросилъ Одегардъ.

— Да, у меня.

— Вы одно время гостили и у меня, — сказалъ Ларсъ; — вашъ отецъ и я — двоюродные братья.

— Неужели вы маленькій Гансъ!.. Какъ скоро идетъ время! съ грустью сказала Ганди.

— А какъ поживаетъ Эльза?

— Вотъ и она сама, сказала Ганди, указывая на блѣдную бѣлокурую женщину.

— Можетъ ли быть, чтобы вы были Эльза! — воскликнулъ онъ. — Въ то время у васъ, я помню, было сердечное горе; вы хотѣли выйти замужъ за здѣшняго скрипача; исполнилось ли ваше желаніе?

Никто не отвѣтилъ.

Хотя въ это время быстро наступили сумерки, но всѣ увидѣли, что Эльза вспыхнула какъ огонь; всѣ мужчины опустили глаза, за исключеніемъ молодаго человѣка, который пристально посмотрѣлъ на нее.

Одегардъ понялъ, что вопросъ его былъ неумѣстенъ, но деканъ пришелъ ему тотчасъ же на помощь:

— Нѣтъ, Гансъ — скрипачъ не женатъ. Эльза вышла замужъ за сына Ларса, но теперь она вдова.

Молодая женщина снова покраснѣла.

Молодой человѣкъ это замѣтилъ, и лице его приняло презрительное выраженіе.

— Вы, должно быть, много путешествовали, — сказала Ганди; — вы, какъ я слышала, ученый.

— Да, до сихъ поръ я дѣйствительно много путешествовалъ, но теперь хочу посидѣть на мѣстѣ и заняться дѣломъ.

— Да, все такъ на свѣтѣ! Одни могутъ разъѣзжать, набираться познаній, другимъ же суждено оставаться…

— Не легко подчасъ обработывать родную почву, и вотъ когда наконецъ находится между нами человѣкъ, способный помочь, онъ покидаетъ насъ, прибавилъ Ларсъ.

— Каждый долженъ слѣдовать своему призванію, — сказалъ деканъ, — оно не одинаково для всѣхъ.

— Господь властенъ соединять разлученныхъ, — сказалъ Одегардъ. — Труды моего отца съ божьей помощью послужатъ вамъ на томъ свѣтѣ.

— Да, это весьма возможно, — кротко замѣтила Ганди, — но какъ бываетъ томительно ожиданіе!… Оно продолжается иногда такъ долго!

Послѣ этого они разстались.

Деканъ подошелъ къ окну, Одегардъ къ другому, и оба стали смотрѣть имъ въ слѣдъ.

Имъ предстояло перейти гору.

Молодой человѣкъ шелъ послѣднимъ.

Одегардъ узналъ, что онъ былъ горожанинъ, кидался на многое, но потерпѣлъ во всемъ неудачу и кончилъ тѣмъ только, что поставилъ себя въ непріязненныя отношенія къ сосѣдямъ.

Онъ считалъ себя призваннымъ на какое-то великое дѣло — вѣроятно сдѣлаться апостоломъ, но къ всеобщему удивленію, онъ поселился въ ихъ округѣ, какъ говорили, изъ любви къ Эльзѣ.

У него была огненная душа, перенесшая уже много разочарованій и которую ожидали еще впереди многія другія.

Удалявшаяся группа людей виднѣлась на откосѣ горы; крыша дворовыхъ строеній не закрывала ихъ болѣе. Они взбирались медленно, то исчезая за деревьями, то снова обрисовываясь на открытомъ мѣстѣ, и поднимались все выше и выше.

На глубокомъ снѣгу не видно было тропинки, и въ этой ледяной пустынѣ имъ единственнымъ путеводителемъ были деревья.

Издали верхушки крышъ, засыпанныя снѣгомъ, указывали на мѣста, гдѣ находились ихъ жилища.

Изъ залы послышалась прелюдія, и затѣмъ пѣсня, начинавшаяся словами:

Веснѣ, веснѣ, стихи я посвящаю,

Ея расцвѣтъ встрѣчаетъ пѣснь моя,

И яркій блескъ ея зари прекрасной

Съ надеждою соединяю я….

XI. Помолвка.

Съ этого дня деканъ рѣдко сходился съ обитателями пасторскаго дома; происходило это отчасти отъ того, что его поглощали занятія, связанныя съ приближеніемъ рождественскихъ праздниковъ, но еще болѣе потому, что ему трудно было рѣшить, можетъ ли истинный христіанинъ одобрить драматическое искуство.

Одинъ видъ Петры погружалъ его въ глубокія размышленіи.

Между тѣмъ, въ то время, какъ деканъ оставался въ своей комнатѣ, работая надъ новою проповѣдью или же размышляя надъ христіанскою моралью, Одегардъ проводилъ свое время между двумя молодыми дѣвушками, которыхъ онъ невольно постоянно сравнивалъ.

Петра сверкала остроуміемъ и никогда не была одинакова; тотъ, кто хотѣлъ прослѣдить за нею, былъ въ постоянномъ возбужденіи, какъ бываетъ съ читателемъ, когда у него интересная книга.

Сигнія, наоборотъ, производила умиротворящее вліяніе своей женственною граціей и кротостью. Движенія ея никогда не были порывисты; они свидѣтельствовали о спокойствіи духа.

Голосъ Петры имѣлъ всевозможные переливы, отъ низкихъ до высокихъ.

Голосъ же Сигніи, звуча особенною прелестью, не былъ однако подвижнымъ; одинъ деканъ, по ясновидѣнью нѣжнаго отца, схватывалъ его мельчайшія измѣненія.

Всѣ мысли и заботы Петры были обращены на одинъ предметъ; ее мало занимали другіе интересы и занятія.

Сигнія напротивъ принимала участіе во всемъ и въ каждомъ и посвящала себя то одному, то другому, не давая итого никому чувствовать.

Когда Одегардъ говорилъ съ Петрой о Сигніи, онъ зналъ заранѣе, что та отвѣтитъ ему цѣлымъ потокомъ горячихъ жалобъ; съ другой же стороны, Сигнія рѣдко распространялась на счетъ Петры.

Молодыя дѣвушки часто и свободно болтали между собою, но разговоръ ихъ теперь вертѣлся постоянно на отвлеченныхъ предметахъ.

Одегардъ былъ многимъ обязанъ Сигніи; благодаря только ей, онъ сдѣлался, какъ онъ выражался, «новымъ человѣкомъ».

Первое письмо Сигніи, которое онъ получилъ въ то время, когда душа его была глубоко поранена, произвело на него впечатлѣніе нѣжной руки, притронувшейся до больнаго мѣста.

Она самымъ сочувственнымъ образомъ описывала ему пріѣздъ къ нимъ Петры, непонятой и оскорбленной; кротко, но убѣдительно доказывала ему, что случай, приведшій Петру къ нимъ въ домъ, былъ ничто иное какъ предопредѣленіе божіе, и что ничто «не было порвано безвозвратно»; все это произвело на Одегарда впечатлѣніе отдаленнаго призыва, который слышится заблудившемуся въ лѣсу человѣку!

Письма Сигніи стали сопровождать его въ его путешествіяхъ и сдѣлались для него руководителями.

Ея намѣреніе, во всемъ, что она писала, было — снова заключить Петру въ объятія Одегарда; но она достигла совершенно противуположнаго результата, потому что изъ ея писемъ Одедардъ угадалъ артистическую натуру Петры; этотъ главный исходный пунктъ, котораго онъ искалъ такъ долго и тщетно, былъ найденъ и ясно опредѣленъ Сигніей, нисколько не подозрѣвавшей этого; какъ только было сдѣлано имъ это открытіе, онъ понялъ ихъ общую ошибку, и это дало ему новый интересъ въ жизни.

Онъ тщательно избѣгалъ говорить Сигніи о томъ, что открыли ему ея письма.

Первое слово въ этомъ вопросѣ принадлежало самой Петрѣ, а не тѣмъ, которые ее окружали; иначе оно могло быть преждевременнымъ.

Это подготовительное время было зарей ея артистической натуры.

Теперь оставалось сосредоточить и согласовать всѣ эти способности, иначе все могло бы оказаться только поверхностнымъ, и сама жизнь ея — выйти искуственной; необходимо было, для того чтобы помѣшать ей слишкомъ рано пойти по этому пути, молчать какъ можно дольше и даже до извѣстной степени противодѣйствовать ей.

Остановившись на этомъ рѣшеніи, онъ и не замѣтилъ, какъ Петра снова овладѣла его душой, съ тою только разницей, что на этотъ разъ его интересъ къ ней не имѣлъ личнаго характера.

Онъ сталъ внимательно всматриваться въ искуство и артистовъ, преимущественно въ актеровъ.

Онъ узналъ подробности, способныя навести на добраго христіанина ужасъ; кромѣ того, онъ увидѣлъ вездѣ злоупотребленія.

Но не встрѣчалъ ли онъ того же самого всюду? Не случались ли они развѣ въ самой церкви? Неужели же чрезъ то, что есть недостойные служутели алтаря, возложенная на нихъ миссія не останется священной до окончанія міра?

Если правда и добродѣтель укрѣпляются и воодушевляется поэзіей, то почему, театръ не можетъ служить для распространенія свѣта?

Понемногу онъ все болѣе и болѣе укрѣплялся въ этой мысли. Онъ замѣчалъ по письмамъ Сигніи, что Петра быстро развивалась и что Сигнія была какъ бы создана для ея поддержки.

Теперь онъ вернулся для того, чтобы встрѣтиться съ этой Филгіей^[4], которая не подозрѣвала, чѣмъ она сама сдѣлалась.

Но онъ вернулся также, чтобы повидаться съ Петрой.

Какъ она много выиграла за это время!

Теперь недоразумѣнія кончились, и они могли свободно разговаривать между собою. Какое это было облегченіе для обоихъ! Имъ незачѣмъ было возвращаться къ прошедшему.

Вскорѣ мирная жизнь ихъ была нарушена пріѣздомъ изъ города гостей званыхъ и незваныхъ.

Дѣло теперь стояло такъ, что самаго легкаго счастливаго случая было достаточно для того, чтобы разогнать тучи; съѣхавшіеся гости были этимъ послѣднимъ толчкомъ.

По случаю ихъ пріѣзда дали большой праздникъ.

Послѣ обѣда мужчины собрались въ кабинетѣ декана, и разговоръ зашелъ о театрѣ.

Въ то время, какъ одинъ епископскій капеланъ обратилъ вниманіе на «Опытъ о христіанской морали», открытый на столѣ декана, глаза его упали на страшное слово «Театръ».

Изъ этого произошелъ оживленный споръ; деканъ, который былъ отозванъ къ больному, вошелъ въ это самое время.

Онъ былъ очень серьезенъ; онъ отказался отъ ѣды, не принялъ участія въ разговорѣ и только набилъ себѣ трубку и усѣлся слушать другихъ.

Какъ только Одегардъ увидѣлъ декана слѣдящимъ за споромъ, онъ принялъ въ немъ также участіе, но долго напрасно старался не выходить изъ предмета диспута, потому что какъ только онъ прибѣгалъ къ примѣру для того, чтобы дополнить цѣпь доказательствъ, епископскій капеланъ тотчасъ же восклицалъ:

— Я это отрицаю.

И приходилось снова доказывать то, о чемъ уже говорилось, такъ что преніе только затягивалось.

Они уже перешли съ драматическаго искуства на искуство мореплаванія, съ котораго свернули на хлѣбопашество; но долго это не могло такъ продолжаться.

Одегардъ взялъ на себя предсѣдательство.

Тутъ было нѣсколько духовныхъ лицъ и одинъ капитанъ, низенькій смуглый человѣкъ, чрезвычайно толстый, съ ножками кузнечика, которыми онъ двигалъ какъ барабанными палочками. Одегардъ предоставилъ слово капелану для того, чтобы дать ему высказать всѣ его предубѣжденія противъ театра.

— Лучшіе люди даже языческаго міра не одобряли драматическаго искуства, — произнесъ тотъ наставительнымъ тономъ. — Платонъ былъ убѣжденія, что театръ развращаетъ нравы. Аристотель держался того же мнѣнія. Правда, говорятъ, что Сократъ удостоилъ своимъ присутствіемъ нѣсколько драматическихъ представленій. Но что это доказываетъ? Осмѣлится ли кто нибудь утверждать, что Сократъ поощрялъ вообще театръ? Я съ своей стороны положительно это отрицаю. Я не колеблюсь даже утверждать противное. Мало ли приходится видѣть вещей, которыхъ не одобряешь? Первымъ христіанамъ было внушено остерегаться зрѣлищъ… Прочтите Тертуліана. Позднѣе, въ наши вѣка, снова возникали театры, но добрые христіане всегда говорили и писали противъ нихъ. Я могу назвать вамъ Спенера и Франке и сослаться на такаго моралиста, какъ Шварцъ. Могу также указать на Шлейермахера.

— Слушайте! Слушайте! воскликнулъ капитанъ, которому послѣднее имя оказалось знакомымъ.

— Послѣдніе два допускаютъ драматическую поэзію; Шлейермахеръ говоритъ даже, что въ своемъ кругу, между любителями, можно и сыграть хорошую пьесу; но онъ осуждаетъ актеровъ по профессіи. Театръ, какъ профессія, служитъ поводомъ къ большому соблазну для христіанина и поэтому должно избѣгать его. Не соблазнъ ли онъ и для зрителей? Быть растроганнымъ притворными страданіями, взволнованнымъ выдуманными геройскими добродѣтелями, все то, отъ чего можно избавиться при чтеніи, становится опаснымъ со сцены; сцена ослабляетъ энергію и силу человѣка, унижаетъ умъ, возбуждаетъ стремленія къ пустымъ зрѣлищамъ и свѣтской музыкѣ, которая поддерживаетъ болѣзненное воображеніе. Не правъ ли я? Кто люди, посѣщающіе театръ? Люди, нуждающіеся въ развлеченіяхъ, сибариты, отыскивающіе волнующихъ впечатлѣній, пустые, тщеславные, желающіе только показать себя, мечтатели, убѣгающіе отъ настоящей жизни, которой они боятся посмотрѣть въ глаза. За кулисами царствуетъ порокъ, не меньше его и въ самой залѣ. Я не знаю ни одного настоящаго христіанина, который бы не согласился со мною.

Въ ту минуту, когда онъ закончилъ такимъ образомъ свою рѣчь, капитанъ воскликнулъ.

— Ей Богу я перепуганъ! Неужели же каждый разъ, когда я бывалъ въ театрѣ, я бросался въ такой ужасный вертепъ? Въ такомъ случаѣ… чтобъ меня ч…

— Фи! капитанъ, — воскликнула молоденькая дѣвочка, вошедшая незамѣченной въ комнату, — можно ли ругаться! Или вы хотите попасть въ адъ?

— Конечно, конечно не слѣдуетъ, дитя мое!

Тутъ заговорилъ Одегардъ:

— Платонъ приводилъ тѣ же доводы противъ театра, какъ и противъ поэзіи; мнѣніе Аристотеля сомнительно, мы его оставимъ въ сторонѣ. Что касается до первыхъ христіанъ, они прекрасно дѣлали, что держали себя подальше отъ языческихъ зрѣлищъ, поэтому я также оставлю ихъ въ покоѣ. Я вполнѣ понимаю, что строго относящіеся къ вѣрѣ христіане могутъ имѣть сомнѣнія на этотъ счетъ… Я самъ имѣлъ ихъ. Но если вы согласитесь со мною, что поэтъ имѣетъ право написать драму, то изъ этого слѣдуетъ, что актеръ можетъ сыграть ее; потому что поэтъ, писавшій ее со всѣмъ жаромъ души и ума, не игралъ ли онъ ее въ одно и тоже время мысленно? А намъ извѣстно чрезъ слова самого Спасителя, что грѣшить можно также мыслями, какъ и словами. Шлейермахеръ, говоря, что играть можно только въ своемъ кружкѣ, какъ бы говоритъ этимъ, что мы должны пренебрегать способностями, данными намъ самимъ Богомъ. Притомъ же не проходитъ дня безъ того, чтобы каждый изъ насъ не игралъ какой нибудь роли. Вообразите себѣ, что мы пригласили кого нибудь для развлеченія или же, серьезно или шутя, высказывали мнѣніе, которое не наше? Ну, у нѣкоторыхъ способность эта преобладаетъ; если они оставляютъ ее безъ развитія, это ихъ вина, потому что тотъ, кто не слѣдуетъ своему призванію, дѣлается неспособнымъ ни на что другое, становится нерѣшительнымъ, колеблющимся и подпадаетъ искушенью скорѣе, чѣмъ подпалъ бы, если бы пошелъ по предназначенному ему пути. Когда трудъ и воля идутъ за одно, много опасностей устранено отъ человѣка. Но многіе утверждаютъ, что искушеніе находится въ самомъ призваніи. Всякій конечно можетъ имѣть свое мнѣніе на этотъ предметъ; для меня лично нѣтъ призванія, которое бы больше вело къ соблазну чѣмъ въ тѣхъ случаяхъ, когда человѣкъ доволенъ собою, думая, что онъ призванъ быть исполнителемъ божественной миссіи; когда считаютъ себя преисполненнымъ вѣры, потому только, что проповѣдуютъ ее другимъ. Чтобы выразиться яснѣе, я не знаю призванія, въ которомъ было бы болѣе самыхъ страшныхъ искушеній, какъ въ призваніи пастора.

Эти слова были встрѣчены смѣшанными восклицаніями:

— Я не согласенъ съ этимъ!

— Онъ правъ!

— Слушайте!

— Повторяю вамъ, что я отрицаю это!

— А я увѣряю васъ, что это такъ и пр. и пр.

— Вотъ ужъ никогда не подумалъ бы я, что опаснѣе быть пасторомъ, нежели актеромъ! воскликнулъ капитанъ.

Смѣхъ и крики раздались изъ разныхъ концевъ залы.

— Нѣтъ, онъ никогда не говорилъ этого!

— Какъ! Чтобъ меня ч… началъ было капитанъ.

— Послушайте капитанъ, — сказала опять маленькая дѣвочка — увѣряю васъ, что за вами придетъ дьяволъ и унесетъ васъ съ собой.

— Да, да это очень можетъ быть, милое дитя, но…

Одегардъ снова заговорилъ:

— Искушеніе льстить чувствамъ глазами и воображеніемъ, брать на себя добродѣтели другихъ и выставлять себя на показъ для общаго поклоненія, существуетъ также и въ церкви.

Тутъ смѣшанные возгласы увеличились, въ то же время, какъ и шумъ.

Но дамы не могли болѣе слышать весь этотъ гамъ, не по желавъ узнать его причину.

Дверь тихонько пріотворилась, и Одегардъ замѣтилъ Петру; онъ возвысилъ голосъ, когда сталъ продолжать:

— Конечно въ театрѣ можно увидѣть много такихъ, которые, проливая тамъ ненужныя слезы, бѣгутъ затѣмъ въ церковь и приносятъ съ собою туда слезы зловредныя; первыя также достойны презрѣнія, какъ и вторыя. Есть также множество болтуновъ, которые были бы болѣе чѣмъ безполезны во всякой другой профессіи, но которые, какъ актеры, служатъ по крайнѣй мѣрѣ вмѣсто живыхъ объявленій. Тѣмъ не менѣе нельзя отрицать, что жизнь актера также полна опасностей, какъ жизнь мореплавателя. Подумайте о минутѣ передъ выходомъ его на сцену; не есть ли это моментъ страшнаго душевнаго безпокойства? Передъ нимъ полная неизвѣстность. Часто онъ оружіе въ рукахъ божіихъ; слѣдовательно, онъ въ глубинѣ своей души носитъ убѣжденіе въ своей слабости вмѣстѣ съ великими упованіями и вѣрой въ милосердіе божіе; а намъ извѣстно, что Спаситель былъ милостивъ къ смиренному мытарю и кающейся грѣшницѣ. Я вовсе не отношусь къ актерамъ съ такой снисходительностью, чтобы отпускать имъ всѣ ихъ прегрѣшенія; напротивъ, чѣмъ болѣе я цѣню ихъ земное призваніе, такъ какъ истинныхъ актеровъ съ дарованіемъ немного, тѣмъ болѣе ставлю имъ въ укоръ, когда они увлекаются завистью и преходящими успѣхами. Но какъ нѣтъ актера, который не разъ испытанными разочарованіями не научился бы придавать менѣе цѣны восторгамъ и аплодисментамъ публики, даже и тогда, когда они кажутся вполнѣ искренними, такъ точно и мы, видя ихъ ошибки и слабости, не имѣемъ ни малѣйшаго понятія о ихъ внутреннемъ мірѣ, а вѣдь это составляетъ, самый главный вопросъ для истиннаго христіанина.

Многіе изъ присутствующихъ, имѣя что возразить, начали говорить, но музыка, послышавшаяся изъ гостиной, въ сопровожденіи начальныхъ словъ народной пѣсни: «Когда мнѣ было всего четырнадцать лѣтъ», вызвала всѣхъ туда, такъ какъ пѣла Сигнія, а въ ея манерѣ передавать народныя скандинавскія пѣсни было такое совершенство, какое трудно объяснить словами.

Одна пѣсня смѣнялась другою, и когда эти народныя мелодіи, истинные глашатаи души великаго народа, овладѣли всеобщимъ вниманіемъ, Одегардъ всталъ и обратился къ Петрѣ съ просьбой прочесть имъ какую нибудь поэму.

Вѣроятно Петра ожидала этого, потому что она заранѣе была вся красная отъ волненія.

Она однако поднялась съ мѣста и выступила впередъ, дрожа такъ сильно, что принуждена была опереться о спинку кресла. Вдругъ она сильно поблѣднѣла и начала^[5]:

"Онъ стремился сдѣлаться доблестнымъ викингомъ; онъ хотѣлъ вступить въ борьбу съ бѣшеными волнами. Его мать была больна, отецъ старъ, и онъ одинъ могъ давать жизнь этому дому. Въ изумленіи спрашивалъ отецъ: — «Правда ли, что послѣдній сынъ мой такъ вздыхаетъ но морю и его бѣшенству»?

"Сидя на берегу, онъ смотрѣлъ по вечерамъ на облака, бѣжавшія по черному небу; глаза его не покидали ихъ гигантскихъ фигуръ; они казались воинами, шедшими въ битву. Потомъ онъ дивился солнцу, золотившему міръ при своемъ пробуждевіи; оно было похоже на государя въ длинныхъ лучезарныхъ одеждахъ, окруженнаго величаво-гордымъ взоромъ.

"Онъ блуждалъ вдоль береговыхъ утесовъ; онъ забывалъ время и мало работалъ; онъ слышалъ только волны, съ ревомъ разсказывавшія своему эхо про подвиги минувшихъ вѣковъ; созерцая страшную борьбу ихъ, онъ видѣлъ сѣдую пѣну, кипѣвшую, разносившуюся далеко-далеко… И это зрѣлище усиливало пылъ его сердца.

"То было въ то время года, когда вселенная только что стряхнула съ себя оковы зимы. Весна пробуждалась. Тяжелый военный корабль, качаясь на океанѣ, боролся съ соленой волною. Жалко было глядѣть на этого плѣнника, привязаннаго къ якорю; какъ томимое горе и страдающее существо, онъ судорожно мялъ свой звучный парусъ.

"Матросы спали, не смотря на грозный шумъ волнъ, или, лежа на палубѣ, предавались оргіи. Вдругъ чей-то голосъ, долетая съ утеса, заговорилъ; всякое слово его дышало безуміемъ: — Почему боитесь вы двинуться въ путь? Волны высоки и гнѣвны. Когда смерть близка, надо радоваться. Гдѣ руль? Я требую его!

"Экипажъ сталъ смѣяться отъ всего сердца. — «Послушайте эту ворону!.. Въ чемъ онъ упрекаетъ насъ?» И они снова взялись за стаканы и игру. Но онъ, вырвавъ на берегу утесъ кинулъ имъ въ безумныхъ; двоихъ раздавилъ онъ; матросы, выйдя изъ своего бездѣйствія, закричали и схватились за оружіе.

«Копья и стрѣлы стали разсѣкать воздухъ, какъ стая коршуновъ, жаждущихъ крови и полныхъ мрачной отваги. Стоя съ обнаженной головой, онъ издѣваіся надъ тяжелыми и учащенными ударами. И оттолкнувъ рукою угрожавшую ему стрѣлу, онъ крикнулъ: — Капитанъ, хочешь уступить мнѣ твой корабль? Уступи, или будемъ драться, пока одинъ изъ насъ полетитъ въ воду.»

"Въ отвѣтъ на это пронеслось въ воздухѣ съ рѣзкимъ свистомъ копье и ранило молодаго человѣка въ лице. Онъ засмѣялся надъ раной и, вперивъ въ викинга пристальный взглядъ, вскричалъ: — Не выковано еще то желѣзо, укушенія котораго боюсь я; въ сверкающей Валгаллѣ сегодня еще не ожидаютъ меня. Для тебя же, плавающаго уже давно, пристань, кажется, близка. Трепещи, трепещи!

«Уступи же мнѣ богатство, корабль, начальство, потому что моя кровь кипитъ, мое сердце неистово бьется…» Капитанъ издали улыбался: — Ты, я вижу, дѣйствительно смѣльчакъ, или же къ намъ и служи въ моемъ экипажѣ; будь моимъ матросомъ! «Довольно оскорбленій! Я не преклоню головы ни предъ кѣмъ. Мое призваніе — повелѣвать, и я — членъ моего рода! Старикъ, уступи мѣсто молодымъ!»

"И тогда онъ пошелъ вдоль утеса и, приближаясь, кричалъ: — Воины, которыми не владѣетъ любовь къ гнусному золоту, но которые хотятъ видѣть въ своемъ начальникѣ пламенное сердце, — пусть въ этой борьбѣ на смерть наиболѣе сильная рука докажетъ, кого изъ насъ двоихъ предпочитаетъ богъ войны, кто изъ насъ доблестнѣе и могущественнѣе?

"При этихъ словахъ корсаромъ овладѣло бѣшенство; онъ кидается въ ревучія волны, онъ толкается о камни, онъ усердно борется, чтобы достигнуть скользкаго берега; онъ хватается за валуны, покрытые водорослями съ ихъ зелеными волосами; сильныя и молодыя руки моря кинули его на берегъ, всѣ сердца легко вздохнули.

"Но капитанъ долго смотрѣлъ въ глаза своему сопернику. Онъ прочелъ въ нихъ то, что было въ его душѣ. Онъ понравился ему. Онъ почуялъ въ немъ смѣлаго человѣка. Наконецъ-то въ его врагѣ не было ничего женскаго. — Оружія! — крикнулъ онъ своимъ людямъ — и пусть оба меча будутъ мои; я хочу, чтобъ мой собственный мечъ сразилъ меня и чтобъ онъ былъ поднятъ истиннымъ героемъ!

"И тогда, подъ береговыми утесами, почти у самихъ скалъ, завязалась битва — долгая, кровавая и страшная; ревъ волнъ смѣшивался со звономъ скрещивавшихся мечей, и вѣтеръ, на своихъ невидимыхъ крыльяхъ, разносилъ неясные звуки. Утесы, казалось, дрожали въ испугѣ; морской драконъ заржалъ отъ ужаса, потомъ замолчалъ… Все кончилось, ожидать было нечего…

«Подъ утесомъ, на пескѣ, у волнъ, лежалъ безжизненный трупъ корсара. И матросы, сильно встревоженные, сказали: — Нашъ великій атаманъ погибаетъ тамъ, одинокій, отъ руки этого волчонка!» И кинувшись съ корабля, борясь съ бѣшеными волнами океана, они устремились на берегъ.

"Но онъ, умирающій вождь, вдругъ приподнялся и слабымъ голосомъ заговорилъ со своими старыми товарищами: — Побѣда состоялась и сага кончается; когда сердце похолодѣло, храбриться нечего. Этотъ вождь желаетъ повелѣвать вами, воины; онъ хочетъ снова вступить въ борьбу съ непокорными волнами. Старость уступаетъ молодости!

"Мрачно ожидали эти желѣзные пираты, а передъ ними дикое море рыдало свой вѣчный припѣвъ. Тогда вождь указалъ пальцемъ на побѣдителя своего рода; за трапезой Одина было уготовано ему мѣсто, и духъ его улетѣлъ на небо. Но молодой человѣкъ оставался тутъ — безстрашно и гордо опершись на мечъ старика, обагренный его кровью.

"Всѣ глаза медленно навернулись къ нему; лице его горѣло огнемъ; съ вздымающеюся грудью, съ молніеносными взорами онъ прыгнулъ на утесъ, атакованный бурей: — Волны, насыпьте могильный холмъ храброму герою, котораго нѣтъ больше, чтобы увѣковѣчить его имя и его память, потому что онъ заслужилъ вѣчную славу!

" — Но сегодня же вечеромъ мы должны уѣхать, нужно натянуть паруса по свѣжему вѣтру. Опасность близка, и ея не мало, и не одно еще приключеніе предстоитъ намъ. Жизнь — безконечная битва; надо безостановочно идти впередъ, и лѣнивъ и жалокъ тотъ, кто въ виду могилы изнемогаетъ отъ горести!

"И въ ту минуту, какъ стали спускаться ночныя тѣни, понеслась по волнамъ погребальная пѣсня, протяжная какъ пѣсня совы… Понеслась и мало по малу замерла надъ нѣмою могилой… Наступала зловѣщая ночь, послѣдніе лучи солнца окрашивали пурпуромъ на аломъ фонѣ неба парусъ корабля, готовый раздуться и понести его по водной долинѣ.

"А онъ, горделивый юноша, стоялъ у руля, и его волосы развѣвались вѣтромъ, бурнымъ вѣтромъ. Корабль быстро летѣлъ къ берегу. — «Кто же это ведетъ судно? — спрашивали съ берега: — онъ разобьетъ его о скалы!» Но глаза отца были пристально устремлены на сына съ смѣлымъ челомъ, и сердце его радостно билось.

«Онъ весело улыбался озабоченному отцу издалека, съ волнъ морскихъ. — Я пріѣхалъ — промолвилъ онъ молящимъ голосомъ, — сказать тебѣ: позволь мнѣ быть господиномъ и повелителемъ дымящейся волны и укрощать ея бѣшенство, потому что моя душа жаждетъ бурной участи викинга, жаждетъ жизни на волнующемся морѣ!»

Петро читала дрожа, съ нѣкоторою торжественностью. Въ голосѣ молодой дѣвушки не было ни притязанья на эффектъ, ни тщеславія.

Всѣ оставались неподвижны, какъ будто вдругъ предъ ними очутился фонтанъ высоко бьющій, прозрачный, блестящій, играющій переломленными въ немъ цвѣтами радуги. Никто не говорилъ, никто не шевелился. Капитанъ не могъ выносить это дольше; онъ всталъ, запыхтѣлъ, потянулся и сказалъ:

— Ну, я тамъ не знаю, что дѣлается съ вами, но если меня расшевелятъ такимъ манеромъ, чтобъ меня ч…

— Вы опять ругаться, капитанъ!.. — сказала дѣвочка, грозя ему пальцемъ; — вѣдь я же вамъ только что сказала, что если вы будете продолжать, чортъ васъ и унесетъ!

— Совершенно вѣрно, дитя мое! Но все равно, пусть чортъ меня возьметъ, если я не спою патріотическую пѣсню!

И онъ затянулъ такимъ потрясающимъ голосомъ, что можно было предположить въ его груди присутствіе органныхъ мѣховъ; остальные присутствующіе присоединились къ нему болѣе скромнымъ образомъ:

«Отстаивать свою отчизну

Я буду до скончанья дней

И для ея защиты стану

Своихъ воспитывать дѣтей!»

Между тѣмъ, какъ они продолжали, Сигнія подошла къ Петрѣ и увела ее въ кабинетъ декана.

— Нѣтъ, — сказала она, — вы меня побѣдили! Я не могу болѣе притворяться… Петра, будемъ снова друзьями!

— О, Сигнія, вы прощаете мнѣ?

— Все, все!.. Не знаю, чего бы я не простила вамъ въ эту минуту. Петра, вы любите Одегарда?

— Сигнія!…

— Милая, я была убѣждена въ томъ съ той минуты, какъ васъ увидѣла, точно также какъ убѣждена, что онъ пріѣхалъ для…

Она остановилась.

— Все, что я дѣлала въ эти послѣдніе годы для васъ и для него — дѣлалось именно съ этой цѣлью. Мой отецъ раздѣлядъ мою увѣренность; Одегардъ вѣроятно говорилъ съ нимъ объ этомъ…

— Но, Сигнія.

— Тсъ!…

Она приложила палецъ къ губамъ Петры и убѣжала; ее звали; ужинъ былъ готовъ.

На столѣ стояло много явствъ, потому что деканъ въ этотъ день не обѣдалъ; но онъ, серьезный и спокойный, какъ будто не замѣчалъ, что онъ не одинъ, до той минуты, пока всѣ встали, чтобы выйти изъ столовой.

— Я имѣю объявить вамъ о предстоящемъ бракѣ, вдругъ спросилъ онъ.

Всѣ посмотрѣли на молодыхъ дѣвушекъ, сидѣвшихъ рядомъ и недоумѣвавшихъ — уйти имъ или остаться.

— Я имѣю объявить вамъ о предстоящемъ бракѣ — повторилъ деканъ, такимъ тономъ, какъ будто ему было не совсѣмъ легко продолжать; — долженъ сознаться, что сперва онъ былъ мнѣ не по сердцу.

Всѣ гости съ удивленіемъ посмотрѣли на Одегарда; удивленіе ихъ усилилось, когда они увидѣли, что молодой человѣкъ глядѣлъ на пастора совершенно спокойно.

— Говоря откровенно, я не находилъ избраннаго жениха достойнымъ невѣсты.

Тутъ гости почувствовали себя такъ неловко, что ни одинъ изъ нихъ не посмѣлъ поднять глаза, а такъ какъ молодыя дѣвушки опустили ихъ съ самаго начала рѣчи декана, то онъ могъ обращаться только къ Одегарду, на лицѣ котораго выражалось самое невозмутимое спокойствіе.

— Теперь, — продолжалъ старикъ — теперь, когда я лучше узналъ того, кого она выбрала, взглядъ мой измѣнился, и если осталось у меня еще сомнѣніе, то больше на счетъ того, достойна ли она такаго могущественнаго и высокаго супруга. Ибо этотъ женихъ — искуство… великое драматическое искуство, а невѣста — Петра, милое дитя!… Дай Богъ вамъ быть счастливою! Я дрожу при мысли объ этомъ, но принадлежащіе другъ другу должны быть соединены. Да будетъ съ вами Господь, дочь моя!

Петра подбѣжала къ нему и кинулась въ его объятія.. Снова сѣсть за столъ не могли, и всѣ стали выходить. Петра подошла послѣ этого къ Одегарду, который отвелъ ее въ самый отдаленный уголъ комнаты. Онъ имѣлъ что-то сказать ей, но она его предупредила.

— Вамъ я обязана всѣмъ сказала она.

— Нѣтъ, Петра; я поступилъ относительно васъ, какъ поступилъ бы братъ. Я былъ не правъ, когда думалъ сдѣлаться больше брата, потому что если бы это случилось, вся ваша карьера была бы разбита…

— Одегардъ!…

Они пожали другъ другу руки, глядя другъ на друга; затѣмъ онъ далъ ей выйти и самъ удалился.

Петра упала въ кресло и плакала.

На слѣдующій день Одегардъ уѣхалъ.

Черезъ нѣсколько времени послѣ Рождества, Петра получила большой пакетъ, запечатанный казенною печатью; онъ встревожилъ ее, и она отдала его прочесть декану.

Бумага была отъ бургомистра ея города и заключала слѣдующее:

"Педро Ольсенъ, вчера умершій, оставилъ слѣдующее завѣщаніе:

"Все, оставляемое мною и подробная опись чего находится въ тетради, которую найдутъ въ шкапу моей комнаты, занимаемой въ домѣ дочери Гунлангъ Аамундъ, на холмѣ, и отъ которой ключъ имѣетъ вышепоименованная Гунлангъ, я желаю — поколику сіе будетъ пріятно дочери Гунлангъ Аамундъ — завѣщать Петрѣ, дочери вышепоименованной, дочери Гунлангъ Аамундъ, то есть въ томъ случаѣ, если Петра удостоитъ вспомнить о больномъ старикѣ, которому она сдѣлала много добра помимо своего вѣдома и котораго единственною радостью была она въ эти послѣдніе годы, что и побудило его дать ей въ замѣнъ того небольшое состояніе, которое онъ проситъ не отказать принять. Да сжалится Господь надо мною, бѣднымъ грѣшникомъ!

Педро Ользенъ".

«Беру смѣлость спросить васъ — сами ли вы извѣстите объ этой волѣ умершаго вашу матушку, или желаете возложить это на меня? Бургомистръ».

Слѣдующая почта привезла письмо матери, написанное отцемъ Одегарда — единственнымъ человѣкомъ, которому она рѣшалась довѣряться въ то время.

Она писала, что согласна на условіе, поставленное Педро, т. е. открыть Петрѣ, кто былъ Педро Ользенъ.

Эти новости и состояніе, которое она получала, произвели на Петру странное впечатлѣніе. Ей показалось, что все устроилось само собой и что это былъ для нея новый призывъ къ дѣятельности. Значитъ для нея и для удовлетворенія своихъ артистическихъ вкусовъ, Педро Ользенъ началъ зарабатывать деньги, играя на скрипкѣ на свадьбахъ и праздникахъ; для этой же самой цѣли трудился его сынъ и его внукъ. Состояніе, хотя и небольшое, достаточно чтобы помочь ей и дать возможность достигнуть цѣли. Мысль яркая, какъ солнце, поднялась въ ней: мать ея можетъ теперь жить съ нею; она будетъ въ состояніи окружать ее постоянными радостями, воздать за все, полученное отъ нея. Петра писала каждый день матери длинныя письма, не ожидая на нихъ отвѣтовъ.

Когда же она ихъ получала, то испытывала огромное разочарованіе: Гунлангъ благодарила ее, но стояла на томъ, что каждой изъ нихъ лучше оставаться на своемъ мѣстѣ.

Тогда деканъ обѣщалъ написать ей, и когда Гунлангъ получила его письмо, она не могла упорствовать долѣе; она объявила своимъ морякамъ и сосѣдямъ, что изъ ея дочери выходитъ что-то знаменитое и что та требуетъ мать къ себѣ.

Тотчасъ же весь городокъ занялся этимъ вопросомъ, какъ какимъ нибудь важнымъ дѣломъ; его стали обсуждать на набережной, на судахъ, и во всѣхъ кухняхъ. Гунлангъ, которая до сихъ поръ никогда не вспоминала о дочери, не говорила теперь о ней иначе, какъ называя ея «дочь моя Петра», какъ впрочемъ выражались и всѣ, окружавшіе ее.

Отъѣздъ Петры приближался, а Гунлангъ все еще не давала окончательнаго отвѣта, что приводило въ отчаяніе ей дочь.

Впрочемъ деканъ и Сигнія торжественно обѣщали ей присутствовать при ея дебютахъ.

Снѣгъ началъ таять на скатахъ горъ; поля понемногу зеленѣли.

Оставалось нѣсколько дней до отъѣзда Петры, и она вмѣстѣ съ Сигніей начала свои прощальные визиты къ сосѣдямъ и всѣмъ жившимъ поблизости пастырскаго дома. Однажды пришелъ крестьянинъ, который принесъ имъ извѣстіе, что Одегардъ находится на высотахъ въ Ойгардѣ и намѣревается спуститься, съ тѣмъ чтобы провести нѣсколько дней въ пасторскомъ домѣ. Эта новость смутила молодыхъ дѣвушекъ, и онѣ прекратили свои визиты.

Когда пріѣхалъ Одегардъ, онѣ нашли его веселѣе и счастливѣе, чѣмъ когда либо. Онъ разъѣзжалъ по сосѣднему округу съ цѣлью основать тамъ народную школу съ болѣе обширнымъ курсомъ, чѣмъ въ уже существовавшихъ тамъ; онъ намѣревался взять на себя въ первое время управленіе ею, до тѣхъ поръ, пока не найдетъ подходящаго учителя. Онъ надѣлялся быть въ состояніи основать впослѣдствіи еще нѣсколько школъ.

Такимъ образомъ, говорилъ онъ, онъ поквитается хоть отчасти за долги, которые надѣлалъ его отецъ по отношенію къ этому округу.

Отецъ его обѣщалъ также пріѣхать и поселиться съ нимъ, какъ только у него будетъ отстроенъ домъ; построить его онъ намѣревался по сосѣдству съ пасторскимъ. Деканъ и Сигнія были въ восторгѣ отъ перспективы имѣть его своимъ сосѣдомъ. Петра раздѣляла ихъ радость, хотя очень удивилась, что онъ именно избралъ для своего водворенія моментъ ея отъѣзда.

Деканъ пожелалъ причаститься со всѣми ими передъ отъѣздомъ Петры.

Поэтому послѣдніе дни были полны торжественнаго спокойствія, они даже говорили между собою въ полголоса.

Деканъ во время этихъ послѣднихъ дней не заговаривалъ съ Петрой, а только, проходя мимо ея, гладилъ ее по волосамъ.

Во время совершенія таинства, на которомъ не присутствовало никого, кромѣ ихъ самихъ и церковнаго служителя, онъ обращался преимушественно къ ней; онъ говорилъ съ нею, какъ въ тѣ вечера, которые они проводили вмѣстѣ по праздникамъ.

— Скоро обнаружится, — сказалъ онъ, — насколько время испытанія, которое закончилось сегодня испрошеніемъ у Бога благословенія, послужило для крѣпкаго фундамента. Никто не можетъ быть вѣренъ себѣ, если берется не за свое излюбленное дѣло. Моя миссія — громко проповѣдывать истину и добродѣтель; кто служитъ истинно такъ, какъ того требуетъ это высокое назначеніе, удостоивается высшей награды. Богъ, часто пользовался для своихъ цѣлей орудіями недостойными, и мы въ нѣкоторомъ смыслѣ всѣ недостойные; тѣмъ не менѣе, Всемогущій принимаетъ наши стремленія для пользованія ими. Но есть миссія, которая не рождается въ нашемъ воображеніи… Не попытаетесь ли вы ее исполнить, не захотите ли вы посвятить вашъ талантъ на благороднѣйшую цѣль, какой только можетъ достигнуть человѣчество?

Онъ нѣсколько разъ просилъ ее не забывать ихъ такъ какъ общность вѣры усиливаетъ и увеличиваетъ общность мыслей. Если ей случится впадать въ ошибки, у нихъ прежде всѣхъ она найдетъ прощеніе; если она не пойметъ, что поступаетъ дурно, они растолкуютъ ей это съ самымъ теплымъ участіемъ.

На слѣдующій день, за ихъ послѣднимъ обѣдомъ, деканъ простился съ Петрой самымъ дружескимъ образомъ.

— Я согласенъ съ вашимъ другомъ, — сказалъ онъ, что вы должны дебютировать какъ вы есть теперь и однѣ.

Въ борьбѣ, которая предстояла ей, она, по его словамъ, могла считать себя счастливой, имѣя уголокъ съ друзьями, на которыхъ ей можно расчитывать и которые ежедневно будутъ молиться за нее и всегда готовы помочь ей въ нуждѣ.

Попрощавшись съ Петрой, онъ протянулъ бокалъ Одегарду:

— Лучшій способъ любить другъ друга соединяться вмѣстѣ для того, чтобы любить одно и тоже.

Конечно деканъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, что именно заставило послѣ его тоста покраснѣть Сигнію, а за нею и Петру.

Молодыя дѣвушки не могли бы отвѣтить, покраснѣлъ ли также Одегардъ, потому что обѣ онѣ не поднимали глазъ.

Но когда къ крыльцу были поданы лошади, и всѣ трое окружили молодую дѣвушку и весь домъ сошелся около экипажа, Петра тихо прошептала, обнимая Сигнію въ послѣдній разъ:

— Я знаю, что получу скоро отъ васъ важныя извѣстія. Да благословитъ васъ Богъ!

Черезъ часъ Петра могла видѣть только верхушки крышъ, указывавшія на мѣсто, гдѣ былъ домъ пастора.

XII. Занавѣсъ поднимается.

Однажды вечеромъ, за нѣсколько дней до Рождества, всѣ мѣста въ столичномъ театрѣ были заняты: въ этотъ вечеръ должна была дебютировать новая актриса, и о ней разсказывали чудеса.

Она вышла изъ народа, ея мать была бѣдная рыбачка; съ помощью людей, угадавшихъ ея дарованіе, она достигла своей цѣли.

До поднятія занавѣса въ залѣ было много толковъ. Одни говорили о дебютанткѣ, что она въ дѣтствѣ была самой отъявленной уличной повѣсой; что въ юные годы она обручилась съ шестью молодыми людьми заразъ и вела эти шесть интригъ въ продолженіе больше полугода; что затѣмъ полиція выслала ее изъ города, такъ какъ она своими скверными штуками довела чуть не до бунта все мирное населеніе. Странно, въ самомъ дѣлѣ, какъ это директоръ театра позволилъ подобной женщинѣ появиться передъ публикой!.. Другіе напротивъ утверждали, что во всемъ этомъ не было ни слова правды. По ихъ разсказамъ, будущая сценическая звѣзда воспитывалась съ десятилѣтняго возраста въ домѣ одного изъ бергенскихъ пасторовъ; дѣвушка она милая и держитъ себя прекрасно; они ее знали давно; у нея вѣроятно большое дарованіе, потому что она очень хороша собой. Наконецъ были зрители, обладавшіе болѣе достовѣрными свѣдѣніями. И между ними во первыхъ — крупный торговецъ рыбой, Ингве Вольдъ, котораго знали всѣ.

Онъ случайно пріѣхалъ въ столицу по дѣламъ. Правда — такъ разсказывали его знакомые — гордая испанка, на которой онъ женился, превращала ихъ домъ въ такое жаркое мѣсто, что мужъ находилъ необходимыхъ отъ времени до времени путешествовать, чтобы освѣжаться. Въ этотъ вечеръ онъ занялъ самую обширную ложу въ театрѣ и пригласилъ въ нее съ собою всѣхъ своихъ отельныхъ знакомыхъ, чтобы взглянуть на нѣчто «дѣйствительно дьявольское». Онъ находился повидимому въ сильнѣйшемъ возбужденіи до той минуты, когда замѣтилъ… Неужели это дѣйствительно онъ?.. Въ одной изъ ложь и окруженный всѣмъ экипажемъ корабля сидѣлъ… да нѣтъ, это не онъ!.. онъ, онъ! Это дѣйствительно Гуннаръ Аскъ, который, благодаря деньгамъ своей матери, сдѣлался хозяиномъ корабля «Норвежская Конституція», нагнавшаго при выходѣ изъ гавани другой корабль — «Датская Конституція». Этотъ послѣдній — по крайней мѣрѣ, такъ показалось Гуннару — старался обогнать его, а онъ не могъ это позволить. И онъ распустилъ всѣ свои паруса, старая «Конституція» затрещала, и въ результатѣ вышло, что желая идти какъ можно ближе по вѣтру, онъ прибилъ судно къ берегу въ мѣстѣ, совершенно невозможномъ для пристани. И вотъ поэтому онъ находился въ столицѣ совершенно помимо своей воли, между тѣмъ какъ починяли «Норвежскую Конституцію». Онъ встрѣтилъ Петру, она сама подошла къ нему и съ тѣхъ поръ такъ привѣтливо обращалась съ нимъ, что онъ не только пересталъ сердиться на нее за прошлое, но даже отзывался о себѣ, какъ «о самой глупой трескѣ, какая когда-либо была вывезена изъ ихъ города», за то, что онъ хоть на одну минуту могъ вообразить себя достойнымъ «подобной дѣвушки». Въ этотъ вечеръ онъ цѣною золота добылъ билеты для себя и всего своего экипажа, намѣреваясь угощать своихъ людей въ каждомъ антрактѣ; а моряки, которые всѣ были земляками Петры и всегда встрѣчали радушный пріемъ въ трактирѣ ея матери, этомъ земномъ раю, чувствовали, что честь Петры была и ихъ собственная честь; поэтому они и рѣшили аплодировать такъ, какъ никто не аплодировалъ до нихъ.

Въ партерѣ усматривался кустарникъ волосъ декана. Старикъ былъ спокоенъ; онъ поручилъ Петру Всемогущему. Около него помѣщалась Сигнія… въ то время Сигнія Одегардъ. Ея мужъ, она и Петра недавно вернулись изъ трехмѣсячнаго путешествія за границу. Сигнія повидимому была счастлива и улыбалась Одегарду. Между ними сидѣла женщина съ бѣлоснѣжными волосами, увѣнчивавшими ея смуглое лицо; она была выше окружавшихъ ее, и ее можно было видѣть со всѣхъ концовъ залы. Всѣ бинокли скоро направились на нее, потому что это была, какъ говорили въ публикѣ, мать молодой актрисы.

Сильное впечатлѣніе, которое она произвела, служило залогомъ успѣха ея дочери. Она не видѣла ничего и никого, она не обращала вниманія на происходившее вокругъ нея; она пріѣхала сюда только для того, чтобы взглянуть, хорошо ли отнесутся къ ея дочери.

Время проходило; разговоры мало по малу поглощались интересомъ, одушевлявшимъ всѣхъ зрителей.

Раздался глухой грохотъ барабановъ, за ними заиграли рожки и другіе духовые инструменты. Началась увертюра. Давали «Аксель и Вальборгъ» Оленшлегера, и Петра пожелала, чтобы была сыграна именно эта увертюра.

Стоя за кулисой, она слушала; передъ занавѣсомъ всѣ тѣ изъ соотечественниковъ ея, которымъ удалось добыть себѣ мѣсто, ждали, затаивъ дыханіе. Они дрожали отъ ожиданія, что черезъ нѣсколько минутъ развернется передъ ними геніальное дарованіе, имъ принадлежавшее… Казалось, что этотъ часъ былъ собственностью каждаго изъ нихъ… Въ подобныя минуты много молитвъ летитъ къ небу, летитъ даже изъ тѣхъ сердецъ, которыя молятся не часто.

Увертюра постепенно замирала, въ мелодіяхъ царило безмятежное спокойствіе; онѣ смѣшивались между собой, какъ пылинки въ солнечномъ лучѣ.

Музыка прекратилась. Полное молчаніе водворилось въ залѣ… Занавѣсъ поднялся…

---

1. Знаменитый норвежскій романистъ и поэтъ, стоящій во главѣ національной норвежской литературы. Предлагаемый романъ — одно изъ его лучшихъ произведеній. Ред.
2. Снессія — около полутора рубля. Пер.
3. 4 еры — около пятнадцати копѣекъ. Пер.
4. Добрый геній скандинавской мифологіи.
5. Въ подлинникѣ эта поэма написана стихами.