Дочь Рапаччини (Готорн)/С 1853 (ДО)
| Дочь Рапаччини |
| Оригинал: англ. Rappaccini’s Daughter, опубл.: 1844. — Перевод опубл.: 1853. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Современникъ», 1853, томъ XLI, № 10, отд. VI, с. 151—176 |
ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ.
правитьМного лѣтъ назадъ, молодой человѣкъ, по имени Джіованни Гуасконти, родомъ съ самаго юга Италіи, пріѣхалъ въ Падую, чтобы продолжать курсъ наукъ въ знаменитомъ университетѣ этого города. Золота у Джіованни въ карманѣ было немного, поэтому и поселился онъ въ высокой, печальной комнатѣ стариннаго зданія, которое, впрочемъ, достойно было служить палаццо какому нибудь падуанскому баричу, и надъ дверьми котораго красовался герба, давно угасшей фамиліи. Молодой иностранецъ, знавшій великую итальянскую поэму, припомнилъ, что Дантъ помѣстилъ въ своемъ аду, между страдающими въ предсмертныхъ мукахъ, одного изъ членовъ этого семейства, быть можетъ, даже одного изъ старинныхъ обитателей этого самого зданія. Такое воспоминаніе, вмѣстѣ съ наклонностію къ задумчивости, столь естественной въ молодомъ человѣкѣ, впервые вышедшемъ изъ круга, гдѣ онъ родился, заставило Джіованни глубоко вздохнуть, когда онъ обвелъ глазами мрачную комнату.
— Мать, пресвятая Богородица! воскликнула старуха Лизабетта, которая, прійдя въ восторгъ при видѣ замѣчательной красоты Джіованни, старалась придать этой комнатѣ болѣе жилой характеръ: — что можетъ значить подобный вздохъ, когда у васъ такое молодое сердце? Этотъ старый палаццо кажется вамъ, быть можетъ, слишкомъ мраченъ? такъ вы выгляньте только въ окно, и Вы увидите такое же чудное солнце, какъ то, которое вы оставили въ Неаполѣ.
Гуасконти машинально послѣдовалъ совѣту старухи, но онъ не нашелъ, чтобы солнце Ломбардіи было такое же весёлое, какъ солнце южной Италіи. Однако же, каково бы оно ни было, оно все-таки освѣщало садъ, расположенный подъ окнами, и разливало свою живительную теплоту по множеству растеній, за которыми, по видимому, смотрѣли съ необыкновеннымъ стараніемъ.
— Садъ этотъ принадлежитъ къ дому? спросилъ Джіованни.
— Пока въ немъ нѣтъ ни одной овощи, такъ упаси насъ Богъ отъ этого! отвѣчала Лизабетта. — Нѣтъ, синьоръ, надъ этимъ садомъ трудится синьоръ Джіакомо Рапаччини, тотъ знаменитый докторъ, о которомъ слухъ, безъ сомнѣнія, дошелъ и до Неаполя. Говорятъ, что онъ изъ этихъ растеній дѣлаетъ лекарства такія же сильныя и могущественныя, какъ чары. Вы часто будете видѣть синьора доктора, а можетъ быть, и синьору дочь его занятыми собираньемъ чужеземныхъ цвѣтовъ, растущихъ въ ихъ саду.
Старуха, истощивъ всѣ старанія, чтобы сдѣлать комнату сколько можно болѣе веселою, вышла изъ нея, поручивъ молодого человѣка заступничеству всѣхъ святыхъ.
Джіованни не могъ придумать себѣ лучшаго занятія, какъ смотрѣть въ садъ. По виду онъ принялъ его за одинъ изъ тѣхъ ботаническихъ садовъ, которые въ Падуѣ появились ранѣе, чѣмъ въ остальной части Италіи и даже въ цѣломъ свѣтѣ. Можетъ быть, онъ служилъ увеселительнымъ садомъ богатаго семейства, потому что по срединѣ виднѣлись развалины мраморнаго фонтана дивной работы; но теперь онъ былъ до того разбитъ и изувѣченъ, что въ этомъ хаосѣ разбросанныхъ осколковъ невозможна было узнать первоначальнаго рисунка. Вода, однако же, продолжала бить и сверкать на солнцѣ такъ же весело и ясно, какъ и прежде. Легкое журнаніе доносилось до окна молодого человѣка и навѣвало на него мысль, что источникъ есть безсмертный Духъ, постоянно поющій свою небесную пѣснь и незаботящійся о превратности всего его окружающаго…. и нѣтъ ему никакого дѣла, что одинъ вѣкъ созидаетъ ему тѣло изъ мрамора, а слѣдующій — ниспровергаетъ на землю это тлѣнное произведеніе…. Вокругъ бассейна, куда падала вода, росли различныя растенія, требовавшія большой влажности для своихъ гигантскихъ листьевъ и поразительно великолѣпныхъ цвѣтовъ. Въ особенности замѣчателенъ былъ посаженный въ мраморную вазу, возвышавшуюся по срединѣ бассейна, кустарникъ, усѣянный множествомъ пурпуровыхъ цвѣтовъ, изъ которыхъ каждый имѣлъ весь блескъ и всю красоту драгоцѣннаго камня; цвѣты эти были такъ блестящи, что если бы не было солнца, то они одни, кажется, могли бы освѣтить весь садъ. Каждый кусокъ земли занятъ былъ травами и растеніями, которыя хотя и не были такъ красивы, какъ кустарникъ въ мраморной вазѣ однако же, ясно говорили о тщательномъ присмотрѣ, какъ будто каждая травка имѣла особенныя свойства, хорошо извѣстныя ученому, за ними ухаживавшему. Одни растенія посажены были въ античныя урны, украшенныя богатою лѣпною работою, другія — въ простые горшки; третьи — ползли по землѣ какъ змѣи или забирались высоко вверхъ, пользуясь для этого всѣми средствами, какія имъ только представлялись. Одно изъ нихъ обвилось около статуи Вертумна, которая, такимъ образомъ, окуталась сѣткою изъ листвы, такъ счастливо расположившеюся, что все вмѣстѣ могло служить безподобною моделью для скульптора.
Джіованни, продолжая смотрѣть въ окно, услышалъ за стѣною изъ зелени шорохъ, который сказалъ ему, что въ саду кто-то работаетъ. Работникъ не замедлилъ показаться. Это былъ не простой садовникъ, но человѣкъ высокаго роста, сухой, блѣдный, болѣзненнаго вида. Онъ былъ; одѣтъ въ черное платье, какъ ученый. Онъ уже былъ пожилыхъ лѣтъ; жидкая борода его уже посѣдѣла, какъ и волоса на головѣ: черты лица его выказывали глубокообразованный умъ, но черты эти даже въ молодости никогда не выражали сердечной теплоты.
Этотъ ученый садовникъ разсматривалъ съ крайнимъ вниманіемъ каждое растеніе, встрѣчавшееся ему на дорогѣ; казалось, онъ проникалъ взоромъ въ самыя сокровенныя ихъ свойства, наблюдалъ образъ ихъ строенія, открывалъ, почему такой-то листъ имѣетъ такую форму, и почему другой — другую, почему одинъ цвѣтокъ отличается отъ, своего сосѣда цвѣтомъ и запахомъ. И между тѣмъ, несмотря на глубокое знаніе садовника, между нимъ и этими существами растительнаго царства не было никакой короткости: напротивъ, онъ, старался не прикасаться къ нимъ непосредственно рукою и не вдыхать ихъ аромата; такая осторожность непріятно подѣйствовала на Джіованни, потому что садовникъ поступалъ такъ, какъ будто его окружаетъ все зловредное: или дикіе, хищные звѣри, или ядовитыя змѣи, или злые духи, которые, позволь онъ имъ секундную вольность, тотчасъ стрясли бы надъ его головою страшное несчастіе. Такое безпокойство въ человѣкѣ, занимавшемся воздѣлываніемъ сада занятіемъ самымъ простымъ и невиннымъ, какъ-то тяжело пугало воображеніе молодого человѣка.
Когда недовѣрчивый садовникъ срывалъ завядшіе листья или отдѣлялъ отпрыски — произведеніе изобильныхъ соковъ, то надѣвалъ на руки толстыя перчатки. Впрочемъ, перчатки не были единственнымъ оборонительнымъ его оружіемъ. Когда онъ дошелъ до великолѣпнаго растенія, котораго красные цвѣты украшали мраморный фонтанъ, то онъ прикрылъ какою-то маскою ротъ и ноздри, какъ будто это растеніе скрывало подъ своею красотою зловредное, смертоносное начало. Найдя, что и маска еще не довольно его обезпечиваетъ, онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, снялъ ее и голосомъ громкимъ, но слабымъ, какъ у чахоточнаго, произнесъ: Беатриче!… Беатриче!…
— Здѣсь, батюшка! что угодно? послышался изъ окна противоложнаго дома молодой, роскошный голосъ.
Этотъ голосъ, прекрасный какъ закатъ тропическаго солнца, вызвалъ въ Джіоваини, хотя онъ самъ не зналъ почему, представленіе о пурпуровомъ и темно-малиновомъ цвѣтѣ и впечатлѣніе пріятнаго, но тяжелаго запаха.
— Вы въ саду? продолжалъ тотъ же голосъ.
— Да, Беатриче, отвѣчалъ садовникъ: — и ты мнѣ нужна.
Скоро изъ дома вышла молодая дѣвушка, одѣтая такъ же богато, какъ роскошнѣйшій изъ цвѣтковъ, прекрасная какъ день, съ цвѣтомъ лица такимъ блестящимъ и живымъ, что будь этотъ румянецъ еще на каплю живѣе, то онъ бы былъ уже слишкомъ рѣзокъ. Жизнь, сила и здоровье кипѣли въ ней, и избытокъ всѣхъ этихъ даровъ, такъ сказать, сдерживался и смирялся ея дѣвственнымъ поясомъ. Вѣроятно, воображеніе Джіованни питалось идеями слишкомъ нѣжными, пока онъ смотрѣлъ въ садъ, потому что прекрасная незнакомка произвела на него такое же впечатлѣніе, какъ видъ цвѣтка-человѣка, брата этихъ растительныхъ цвѣтовъ, такого же прекраснаго…. нѣтъ! еще прекраснѣе, чѣмъ самый роскошный изъ нихъ, — такого, къ которому, однако же, нельзя прикоснуться иначе, какъ въ перчаткахъ, нельзя подойти къ нему безъ маски. Беатриче, проходя по дорожкамъ сада, трогала растенія и вдыхала запахъ цвѣтовъ, которые отецъ ея такъ тщательно обходилъ.
— Иди, Беатриче, сказалъ садовникъ. — Посмотри-ка, сколько работы за нашимъ драгоцѣннымъ сокровищемъ. Но подойти къ нему на столько, сколько требуютъ обстоятельства, мнѣ, такому разслабленному, значило бы рисковать жизнью. На будущее время придется, кажется, тебѣ одной ухаживать за нимъ.
— И я съ удовольствіемъ приму на себя эту обязанность, съ живостію возразила дѣвушка, своимъ блестящимъ голосомъ, наклонясь къ великолѣпному растенію и протягивая къ нему руки, какъ будто желая обнять его. — Да, сестрица, да, моя лучезарная, Беатриче одна будетъ о тебѣ заботиться, ухаживать за тобою, а ты, въ вознагражденіе, станешь надѣлять ее своими поцалуями и мраморнымъ дыханіемъ, которое для нея то же, что дыханіе жизни!
И Беатриче, съ тою же нѣжностію, какою дышали ея слова, принялась хлопотать около растеній. Что касается до Джіованни, онъ протиралъ себѣ глаза, стоя у окна, и не могъ отдать себѣ отчета — дѣвушка ли передъ нимъ, ухаживающая за любимымъ цвѣткомъ, или сестра, расточающая сестрѣ нѣжныя заботы? Сцена эта продолжалась недолго. Окончилъ ли докторъ Рапаччини свою работу въ саду, или его неусыпный глазъ примѣтилъ въ окнѣ незнакомую фигуру, — только онъ взялъ дочь за руку и увелъ ее. Наступала уже ночь; тяжелыя испаренія, казалось, стали отдѣляться отъ растеній и проноситься мимо открытаго окна; Джіованни затворилъ его, легъ въ постель и сталъ грезить о великолѣпномъ цвѣткѣ и молодой дѣвушкѣ. Цвѣтокъ и дѣвушка представлялись ему отдѣльно, а составляли какъ будто одно цѣлое, и, подъ этими двумя различными формами, это существо, единое и двойственное, грозило какою-то непонятною опасностію. Однако же, въ утреннемъ свѣтѣ есть вліяніе, которое стремится исправить всѣ заблужденія воображенія и даже разсудка, въ которыя мы можемъ впасть при захожденіи солнца, въ продолженіе темной ночи или при свѣтѣ луны. Первымъ движеніемъ Джіованни по пробужденіи было открыть окно и взглянуть на садъ, который во снѣ представлялся ему такимъ таинственнымъ. Онъ былъ удивленъ и даже нѣсколько сконфузился, увидавъ, какъ все было просто и естественно при первыхъ лучахъ солнца, озлащавшаго росинки, оправленныя въ цвѣты и листья; эти росинки, придавая еще болѣе блеска красотѣ рѣдкихъ цвѣтовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ вводили всѣ предметы въ границы обыкновеннаго и естественнаго. Молодой человѣкъ очень обрадовался, что онъ, живя въ такомъ пустынномъ мѣстѣ, можетъ любоваться оазисомъ привлекательной зелени и роскошной растительности. «Этотъ садъ — говорилъ онъ самъ себѣ — будетъ для меня символическимъ языкомъ, посредствомъ котораго я буду общаться съ природою». Правда, въ саду не было еще ни болѣзненнаго старика, ни его прекрасной дочери, такъ что Джіованни не могъ опредѣлить, какъ велика на самомъ дѣлѣ степень той таинственности, въ которую они облечены были его возбужденнымъ воображеніемъ. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ расположенъ видѣть все въ болѣе благоразумномъ свѣтѣ.
Днемъ онъ отправился засвидѣтельствовать свое почтеніе синьору Пьетро Бальони, профессору медицины въ университетъ, ученому, пользовавшемуся громадною славою, къ которому онъ имѣлъ рекомендательное письмо. Профессоръ былъ человѣкъ уже пожилыхъ лѣтъ, счастливаго и шутливаго характера; онъ оставилъ Джіованни обѣдать и очень ему понравился своимъ веселымъ разговоромъ, особенно, когда разговоръ оживился послѣ одной или двухъ бутылокъ тосканскаго вина. Джіованни, полагая, что двое ученыхъ, живущихъ въ одномъ городѣ, должны быть на короткой ногѣ между собою, улучилъ минуту и произнесъ имя доктора Рапаччини. Но отвѣтъ профессора не былъ такъ радушенъ, какъ ожидалъ молодой человѣкъ.
— Неприлично бы было преподавателю дивной науки, какова медицина, сказалъ Пьетро Бальони: — отказывать такому искусному доктору, какъ Рапаччини, въ похвалахъ, которыя онъ вполнѣ заслуживаетъ. Но, съ другой стороны, я поступилъ бы недобросовѣстно, еслибъ допустилъ, чтобы такой достойный молодой человѣкъ, какъ вы, синьоръ Джіованни, сынъ моего стариннаго пріятеля, составилъ себѣ ложную идею о человѣкѣ, въ рукахъ котораго, можетъ быть, ваша жизнь и смерть. Дѣло въ томъ, что нашъ почтенный докторъ Рапаччппи, за исключеніемъ одного, быть можетъ, человѣка, ученѣе всѣхъ членовъ факультета, не только въ Падуѣ, но, и въ цѣлой Италіи. Но противъ него много обвиненій.
— Что же это за обвиненія?
— Развѣ друга моего Джіованни тревожитъ какая нибудь болѣзнь тѣла или сердца, что онъ съ такимъ любопытствомъ разспрашиваетъ о докторахъ? спросилъ профессоръ, съ улыбкою. — О Рапаччини говорятъ (а такъ какъ я его знаю, то могу сказать утвердительно), что онъ несравненно болѣе заботится о наукѣ, нежели о человѣчествѣ. Его больные занимаютъ его не болѣе, какъ субъекты для какого нибудь новаго опыта. Онъ охотно пожертвуетъ жизнью, человѣка — своею столько же, сколько и чужою, или тѣмъ, что ему всего дороже, чтобы хотя на горчичное зернышко увеличить и безъ того уже значительный запасъ своего знанія.
— О! такъ въ самомъ дѣлѣ, онъ кажется, ужасный человѣкъ! замѣтилъ Гуаоконти, припомнивъ холодное и чисто интеллектуальное лицо Рапаччини. — И между тѣмъ, почтеннѣйшій профессоръ, все-таки онъ человѣкъ ума возвышеннаго…. Развѣ многіе способны къ такой любви къ наукѣ?
— И избави насъ Боже! воскликнулъ профессоръ, съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ: — если только у нихъ такіе же взгляды на медицину, какъ у Рапаччини. По его мнѣнію, всѣ цѣлительныя свойства заключаются въ веществахъ, которыя мы называемъ растительными ядами. Онъ воздѣлываетъ ихъ собственными руками, и даже носятся слухи, что онъ открылъ новые виды ядовъ, которые несравненно смертоноснѣе извѣстныхъ, и которыхъ природа никогда бы ее произвела для наказанія сего міра, если бы онъ не содѣйствовалъ ей. Нельзя отвергать, что синьоръ докторъ дѣлаетъ менѣе вреда, чѣмъ сколько можно ожидать отъ такихъ опасныхъ веществъ, и я долженъ признаться, что время отъ времени ему удавалось совершать дивныя изцѣленія. Но личное мое мнѣніе таково, что не слѣдуетъ приписывать слишкомъ много чести успѣхамъ, которые, вѣроятно, не болѣе, какъ дѣло случая? но, напротивъ, нельзя оставить безъ строгаго вниманія всѣхъ его неудачныхъ врачеваній, и на нихъ надо смотрѣть единственно какъ на плодъ его собственнаго образа дѣйствій.
Гуасконти не принялъ бы безусловно мнѣнія доктора Бадьони, если бы зналъ, что между нимъ и докторомъ Рапаччини давнымъ-давно господствуетъ война, и что доктора Рапаччини обыкновенно считали побѣдителемъ. Если читатель самъ захочетъ удостовѣриться въ этомъ, то мы отсылаемъ его къ нѣкоторымъ сочиненіямъ, отпечатаннымъ готическимъ шрифтомъ и хранящимся въ Медицинскомъ Падуанскомъ Факультетѣ.
— Послушайте, почтеннѣйшій профессоръ, сказалъ Джіованни, послѣ размышленія о необыкновенномъ рвеніи Рапаччини къ наукѣ: — до какой степени врачъ этотъ любитъ свое искусство — я не знаю, но есть предметъ, который ему, вѣроятно, еще дороже — у него есть дочь.
— А, а! воскликнулъ профессоръ, заливаясь смѣхомъ. — Такъ вотъ и секретъ моего друга Джіованни! Вы слышали объ этой дѣвушкѣ: отъ нея съ ума сходятъ всѣ молодые люди Падуи, хотя изъ нихъ нѣтъ шестерыхъ, которые счастіе видѣть черты ея лица. Я ничего не знаю о синьорѣ Беатриче, кромѣ того, что Рапаччини, говорятъ, передалъ ей свою науку, и что она, такая молодая и прекрасная, какъ о ней разсказываютъ, въ состояніи читать лекціи въ университетѣ. Бьдть можетъ, отецъ ея готовитъ ей мою каѳедру!… Носятся еще нелѣпые слухи, но они не заслуживаютъ ни того, чтобы ихъ повторять, ни того, чтобы ихъ слушать, и поэтому, синьоръ Джіованни, выпейте-ка стаканъ лакрима.
Гуасконти отправился домой, немножко разгоряченный виномъ, вслѣдствіе котораго въ воображеніи его безпрестанно вертѣлись странные образы доктора Рапаччини и прекрасной Беатриче. Дорогой онъ встрѣтилъ цвѣточницу и купилъ у нея свѣжій и душистый букетъ.
Войдя въ комнату, онъ сѣлъ у окна такъ, что остался въ тѣни, отбрасываемой густою стѣною: Джіованни свободно могъ смотрѣть въ садъ, не опасаясь быть уличену въ нескромности. Въ саду царствовала глубокая тишина. Чужеземныя растенія грѣлись на солнышкѣ, посылая время отъ времени одно другому таинственные родственные, симпатическіе поклоны. По срединѣ виднѣлся великолѣпный кустарникъ, испещренный рубиновыми кистями, сверкавшими въ воздухѣ и отражавшимися, кромѣ того, въ водѣ бассейна, освѣщенной ихъ лучезарнымъ блескомъ. Сначала, какъ мы сказали, въ саду никого не было. Но скоро — чего боялся или чего ожидалъ Джіованни — на порогѣ дома появилась молодая дѣвушка. Она сошла со ступенекъ и стала гулять посреди рѣдкихъ растеній, вдыхая ихъ различные запахи, подобно одному изъ тѣхъ существъ, о которыхъ упоминается въ басняхъ и которыя питаются пріятными ароматами. При появленіи Беатриче, Гуасконти затрепеталъ, увидавъ, какъ настоящая красота ея превосходитъ ту, которую онъ приписывалъ ей по воспитанію: казалось, самое солнце не отнимало у нея ея блеска; казалось, она озарила собою тѣнистыя мѣста сада — такъ по крайней мѣрѣ находилъ Джіованни. Онъ теперь лучше разглядѣлъ ея лицо, нежели наканунѣ, и былъ пораженъ его кроткимъ и простодушнымъ выраженіемъ, ибо именно эти качества не входили въ идею, которую онъ составилъ объ ея характерѣ. Поэтому онъ снова задалъ себѣ вопросъ: что она за существо? Не преминулъ онъ также замѣтить или вообразить, что существуетъ аналогія между красивою дѣвушкою и великолѣпнымъ кустарникомъ, наклонившимъ свои рубиновыя кисти къ фонтану…. Беатриче, по странной прихоти, казалось, хотѣла еще болѣе увеличить это сходство цвѣтами своей одежды и ихъ расположеніемъ.
Подойдя къ кустарнику, она открыла свои объятія, какъ бы съ страстнымъ жаромъ, и такъ прижала къ себѣ его вѣтви, что ея лицо скрылось на минуту въ зелени, и ея блестящіе локоны смѣшались съ цвѣтами.
— Дай мнѣ твое дыханіе, сестрица! воскликнула Беатриче: — обыкновенный воздухъ лишаетъ меня только силы. Дай мнѣ и цвѣтокъ…. Я сорву его дружескою рукою и приложу къ сердцу.
И, сказавъ это, дочь Рапаччини сорвала одинъ изъ самыхъ блестящихъ цвѣтковъ и хотѣла украсить имъ свою грудь. Въ эту минуту случилось странное происшествіе — если только читатель не припишетъ его скорѣе воображенію Джіованни, отуманенному и разгоряченному частыми возліяніями, чѣмъ дѣйствительности. Маленькое пресмыкающееся, оранжеваго цвѣта, изъ породы ящерицъ или хамелеоновъ, ползло по тропинкѣ, прямо у ногъ Беатриче. Джіованни показалось — по тому разстоянію, на какомъ онъ находился, онъ никакъ не могъ разсмотрѣть такихъ мелкихъ подробностей — показалось, говоримъ мы, что капля сока упала съ отломленнаго стебля цвѣтка на головку ящерицы. Съ секунду ящерица билась въ конвульсіяхъ и потомъ бездыханная растянулась на солнцѣ. Беатриче увидала это замѣчательное явленіе, печально перекрестилась, но оно, казалось, не удивило ее. Это маленькое приключеніе не помѣшало ей помѣстить злополучный цвѣтокъ у себя на груди. Цвѣтокъ сверкалъ ослѣпительно какъ драгоцѣнный камень, придавая наружности и костюму Беатриче прелесть, которая такъ согласовалась съ ея характеромъ, что ничто въ мірѣ не могло замѣнить этого цвѣтка.
Джіованни вышелъ изъ тѣни, потомъ опять углубился въ нее и пробормоталъ въ смущеніи:
— Не сплю ли я? владѣю ли я своими чувствами?… Это существо…. какъ мнѣ назвать его — невыразимо прекраснымъ или ужаснымъ до невозможности?…
Беатриче, безпечно гуляя по саду, подошла къ окну Джіованни такъ близко, что онъ принужденъ былъ высунуть голову, чтобы удовлетворить непреодолимому и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжелому любопытству. Въ эту минуту надъ садовою стѣною пролетѣла великолѣпная бабочка; вѣроятно, она летала по огороду, не находя ни цвѣтовъ, ни зелени среди старинныхъ жилищъ его, и наконецъ была привлечена издалека тяжелымъ запахомъ, который разливалъ въ окрестности садъ Рапаччини. Крылатое существо не опустилось ни на одинъ цвѣтокъ, но, восхищенное красотою Беатриче, стало медленно кружиться надъ ея головою! На этотъ разъ было не возможно, чтобы зрѣніе обмануло Гуасконти. Читатель, думай что хочешь, но ему показалось, что между тѣмъ, какъ дѣвушка смотрѣла съ дѣтскою радостію на насѣкомое, оно все болѣе и болѣе теряло силы и наконецъ упало къ ея ногамъ! его блестящія крылышки судорожно передернулись — бабочка была мертва! она умерла безъ всякой видимой причины, кромѣ дыханія Беатриче, которая снова перекрестилась и тяжело вздохнула, наклоняясь надъ безжизненнымъ насѣкомымъ.
Невольное движеніе Джіованни привлекло на него ея вниманіе, и она увидала у окна прекрасную голову молодого человѣка — голову скорѣе греческую, чѣмъ итальянскую — съ лицомъ красоты необыкновенно правильной, съ волосами, облитыми золотистымъ отливомъ. Джіованни, не зная самъ что дѣваетъ, бросилъ букети, который держалъ въ рукахъ.
— Синьора, сказалъ онъ: — вотъ цвѣты свѣжіе и безвредные: носите ихъ во имя любви Джіованни Гуасконти!
— Благодарю, синьоръ, отвѣчала Беатриче, голосомъ, который вылетѣлъ изъ устъ ея какъ гармоническая волна, и который выражалъ и радость ребенка и удовольствіе женщины. Я принимаю вашъ подарокъ и съ удовольствіемъ дала бы за него этотъ драгоцѣнный пурпуровый цвѣтокъ; но я напрасно стала бы бросать его къ вамъ вверхъ: онъ не долетитъ; потому, синьоръ Гуасконти, вамъ придется удовольствоваться моею благодарностію.
Она подняла букетъ, потомъ, какъ бы устыдясь, что забыла дѣвическую скромность и осторожность и отвѣчала на любезности незнакомца, скорыми шагами пошла къ дому. Какъ ни быстръ былъ переходъ, однако же, Джіованни замѣтилъ, будто бы, когда дѣвушка готова была скрыться за дверью, что его букетъ уже сталъ увядать въ ея рукахъ…. Конечно, мысль была безумная…. развѣ могъ онъ разузнать на такомъ разстояніи, свѣжи ли цвѣты, или нѣтъ?..
Вслѣдствіе этого приключенія Джіованни нѣсколько дней не подходилъ къ окну, выходившему въ садъ доктора Рапаччини, какъ будто что нибудь чудовищное и гадкое поразило бы его глаза, еслибъ онъ взглянули, въ ту сторону. Онъ чувствовалъ, что послѣ разговора съ Беатриче онъ поддался до нѣкоторой степени вліянію неизъяснимой силы. Если сердцу его грозила дѣйствительная опасность, то ему всего лучше было бы оставить свое жилище и даже Падую, или смотрѣть всякій день на Беатриче и привыкнуть видѣть въ ней просто молодую дѣвушку, такую же, какъ и всѣ другія; но Джіованни сдѣлалъ самое худшее: онъ оставался близко отъ этого необыкновеннаго существа и избѣгалъ встрѣчи съ нимъ; такая близость и возможность войти въ сношенія съ Беатриче только придавали видъ дѣйствительности фантазіямъ, постоянно изобрѣтаемымъ его прихотливымъ воображеніемъ. У Гуасконти сердце было не слишкомъ глубокое, — по крайней мѣрѣ онъ еще не измѣрялъ его глубины, — но онъ былъ одаренъ живымъ воображеніемъ и однимъ изъ тѣхъ горячихъ южныхъ темпераментовъ, который безпрестанно увеличивалъ его жгучую лихорадку. Обладала ли Беатриче, или нѣтъ этимъ смертоноснымъ дыханіемъ, этимъ сродствомъ съ цвѣтами, страшными при всемъ ихъ великолѣпіи? Вѣрно только то, что она напитала все существо его тонкимъ и жестокимъ ядомъ. То не была любовь, хотя роскошная красота молодой дѣвушки сводила его почти съ ума, — не ужасъ…. нѣтъ! даже и тогда не ужасъ, когда онъ воображалъ, что душа Беатриче напитана тою же ядовитою матеріею, которая, казалось, разливалась въ ея тѣлѣ; но это былъ дикій плодъ, ужаса и любви, который соединялъ въ себѣ эти двѣ первородныя страсти, приводилъ въ трепетъ, какъ первая, и жегъ огнемъ, какъ послѣдняя. Джіованни не зналъ, чего ему бояться, еще менѣе — чего должно ожидать; но надежда и страхъ постоянно боролись въ его сердцѣ, одерживали другъ надъ другомъ побѣду и снова поднимались послѣ пораженія и снова начинали борьбу. Всякое душевное движеніе есть благо для насъ, если оно просто, — а слѣдствіе ли оно радости или печали — это все равно; но ужасное смѣшеніе двухъ противныхъ ощущеній разжигаетъ зловѣщее пламя ада.
Иногда онъ старался утишать воспаленіе ума своего тѣмъ, что измѣрялъ улицы Падуи или гулялъ за городскими воротами; но такъ какъ онъ шагалъ въ тактъ съ біеніями своего сердца, то прогулка обращалась часто въ стремительный бѣгъ. Однажды онъ былъ остановленъ какимъ-то толстымъ человѣкомъ, который схватилъ его за руку; проходя мимо, человѣкъ этотъ, обернувшись, узналъ молодого человѣка и бросился за нимъ; но Джіованни бѣжавъ такъ скоро, что толстякъ почти задохся, прежде нежели догналъ его.
— Синьоръ Джіованни!… остановитесь, молодой другъ мой! проговорилъ онъ. — Развѣ вы не узнаете меня? Я бы не удивился этому, еслибъ измѣнился такъ, какъ вы.
То былъ Бальони, котораго Джіованни постоянно избѣгалъ, послѣ перваго свиданія, опасаясь, чтобы профессоръ, при своей проницательности, не проникъ въ его тайны. Молодой человѣкъ сдѣлалъ усиліе, чтобы оправиться, бросилъ удивленный взглядъ на внѣшній міръ изъ своего міра внутренняго, потомъ отвѣчалъ, какъ будто во снѣ:
— Да, я Джіованни Гуасконти, авы — профессоръ Пьетро Бальони. Теперь пустите же меня.
— Нельзя, никакъ нельзя, синьоръ Джіованни Гуасконти, возразилъ съ улыбкою, профессоръ, стараясь угадать мысли молодого человѣка, — чтобы я, товарищъ дѣтства и юности вашего отца, позволилъ сыну его пройти мимо меня, какъ чужому, по стариннымъ улицамъ Падуи? Постойте же, синьоръ Джіованни: намъ надо переговррить кое о чемъ прежде, чѣмъ мы разстанемся.
— Такъ скорѣе же, достойнѣйшій профессоръ, скорѣе! возразилъ Джіованни, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. — Ваша милость должна ясно видѣть, что я спѣшу!
Въ это время по улицѣ прошелъ человѣкъ, одѣтый въ черное, сгорбленный, съ трудомъ передвигавшій ноги, какъ больной. Хотя лицо его было страшно блѣдно, однако же, оно выражало такой дѣятельный умъ, что наблюдатель могъ бы не обратить никакого вниманія на эти симптомы физической слабости и видѣть только поразительную энергію духа. Человѣкъ этотъ обмѣнялся холоднымъ поклономъ съ Бальони и устремилъ свои взоры на Джіованни съ такою проницательностію, что, казалось, тотчасъ же открылъ все, что было достойно его вниманія въ молодомъ человѣкѣ. Въ этомъ взглядѣ было особенное спокойствіе, какъ будто прохожій видѣлъ въ Гуасконти предметъ интереса чисто спекулятивнаго, а вовсе не человѣчнаго.
— Это докторъ Рапаччини! проговорилъ профессоръ, когда Рапаччини уже прошелъ. — Видѣлъ онъ васъ гдѣ нибудь?
— Не знаю; кажется, не видалъ, отвѣчалъ Джіованни, вздрогнувшій всѣмъ тѣломъ при имени доктора.
— Нѣтъ, видѣлъ…. непремѣнно видѣлъ! съ живостію возразивъ Бальони. — У него есть свои виды на васъ иначе онъ не сталъ бы такъ всматриваться въ васъ! Я знаю этотъ взглядъ: это тотъ, который холодно освѣщаетъ его лицо, когда онъ наклоняется надъ птичкой, надъ мышью, надъ бабочкою, убитыми запахомъ одного изъ его цвѣтовъ. Взглядъ этотъ такъ же глубокъ, какъ сама природа; только въ немъ нѣтъ теплоты и любви, которыя есть въ природѣ. Синьоръ Джіованни, ручаюсь жизнью, что вы сдѣлались предметомъ какого нибудь опыта Рапаччини!
— Вы хотите меня съ ума свести? воскликнулъ заносчиво Джіованни. — Синьоръ профессоръ, предметъ выбранъ очень неудачно….
— Терпѣніе, терпѣніе! перебилъ его непоколебимый Бальони. — Говорю тебѣ, бѣдный Джіованни, что Рапаччини видитъ въ тебѣ субъектъ, имѣющій для него ученую цѣль и занимательность. Ты попалъ въ ужасныя руки! А какую роль играетъ синьора Беатриче въ этой тайнѣ?
Но Гуасконти, находя, что упорство Бальони невыносимо, вырвался изъ его рукъ и убѣжалъ, прежде чѣмъ профессоръ успѣлъ снова схватить его. Бальони проводилъ молодого человѣка взглядомъ и сказалъ, покачивая головою:
— Этому не бывать. Джіованни сынъ моего стараго друга, поэтому я не хочу, чтобы съ нимъ случилось несчастіе, отъ котораго можетъ предохранить его тайна моего искусства…. И потомъ, какая невыносимая дерзость со стороны Рапаччини — вырывать, такъ сказать, прямо у меня изъ рукъ этаго мальчика и употреблять его для своихъ адскихъ опытовъ! Но дочь!… тутъ нуженъ надзоръ. Быть можетъ, наиученѣйшій синьоръ Рапаччини, посажу я васъ на мель тамъ, гдѣ вы этого вовсе не ожидаете!
Между тѣмъ Джіованни сдѣлалъ обходъ и очутился у дверей своего жилища. На порогѣ онъ встрѣтилъ Лизабетту, которая улыбалась какъ будто насильно, очевидно желая привлечь его вниманіе, — но напрасно, потому что волненіе чувствъ Джіованни замѣнилось на минуту печальнымъ и холоднымъ равнодушіемъ. Онъ прямо взглянулъ на морщинистое лицо, которое корчило ему улыбку, но, онъ и не замѣтилъ ея. Тогда старуха схватила его за плащь.
— Синьоръ, синьоръ! прошептала она, но прежнему съ улыбкою на широкихъ губахъ, отчего она была похожа на смѣшную фигуру, вырѣзанную изъ дерева и почернѣвшую отъ времени. — Послушайте, синьоръ!… въ саду есть дверь потаенная!
— Что ты говоришь? воскликнулъ Джіованни, быстро повернувшись къ старухѣ. — Потаенная дверь въ садъ доктора Рапаччини?
— Тс! тс! тише!… пробормотала Лизабетта, закрывъ ему ротъ рукою. — Да, въ садъ достопочтеннаго доктора…. вы можете разсмотрѣть всѣ его прекрасные цвѣты. Многіе молодые люди готовы золота дать, чтобъ ихъ только впустили туда.
Джіованни положилъ ей въ руку золотую монету.
— Покажи мнѣ дорогу, сказалъ онъ.
Въ умѣ его промелькнуло сомнѣніе, пробужденное, вѣроятно, разговоромъ съ Бальони. Вмѣшательство старой Лизабетты имѣло, быть можетъ, соотношеніе съ таинственною интригою, въ которую, какъ полагалъ Бальони, вовлекалъ его Рапаччини. Однако же, это сомнѣніе, смущая Джіованни, не могло остановить его. Лишь только представилась ему возможность приблизиться къ Беатриче, ему показалось, что онъ необходимо долженъ это исполнить. Да и что ему за дѣло, ангелъ это или демонъ! Его непреодолимо влекло въ ея заколдованный кругъ, и онъ не могъ уклониться отъ закона, который заставлялъ его описывать около Беатриче круги все болѣе и болѣе тѣсные, до тѣхъ поръ, пока не дошелъ онъ до результата, котораго и не старалса предвидѣть. И, однако же — странное дѣло! — имъ овладѣло внезапное сомнѣніе: горячее сочувствіе, которое онъ питалъ къ Беатриче, не просто ли мечта, такъ ли оно глубоко и дѣйствительно, что можетъ извинить положеніе, въ которое онъ готовился вступить, не зная его послѣдствій? не просто ли это прихоть молодого человѣка, которая не имѣетъ ничего или почти ничего общаго съ его сердцемъ?
Онъ остановился…. рѣшимость его оставила…. онъ сдѣлалъ полу-оборотъ, но все-таки продолжалъ свой путь. Проводница съ сморщеннымъ лицомъ провела его по многимъ темнымъ коридорамъ и наконецъ отворила дверь, въ которую онъ увидалъ трепещущіе листья, освѣщенные солнцемъ. Джіованни переступилъ за порогъ и, расчищая себѣ дорогу сквозь перепутавшіяся вѣтви кустарника, заслонявшаго собою потаенную дверь, очутился подъ своимъ собственнымъ окномъ, въ саду доктора Рапаччини.
Когда невозможность бываетъ устранена, когда туманныя мечты воплощаются въ осязаемую дѣйствительность, тогда часто случается, что мы вдругъ дѣлаемся спокойны и хладнокровны среди такихъ обстоятельствъ, о которыхъ одна мысль бросала насъ въ болѣзненный бредъ радости или печали. Судьба любитъ такъ играть съ нами. Страсть выбираетъ минуту, которая ей нравится, чтобы выступить на сцену, и лѣниво остается назади, когда благопріятныя обстоятельства, по видимому, призываютъ ее. Это самое испытывалъ Джіованни. Ежедневно пульсъ его бился съ лихорадочною быстротою при невѣроятной мысли о свиданіи съ Беатриче съ глаза на глазъ, въ саду, гдѣ, грѣясь подъ восточнымъ блескомъ ея красоты, онъ могъ прочитать въ ея очахъ тайну, которую считалъ загадкою своей собственной жизни. Но въ настоящую минуту въ сердцѣ его господствовало необыкновенное и какое-то несвоевременное спокойствіе. Объ обвелъ садъ глазами и, не видя ни Беатриче, ни ея отца, прехладнокровно принялся разсматривать растенія.
Онъ остался недоволенъ видомъ всѣхъ ихъ и каждаго отдѣльно: великолѣпіе ихъ казалось слишкомъ рѣзко, вычурно и неестественно. Не было кустарника, при видѣ котораго не испугался бы путешественникъ, проходя черезъ лѣсъ: ему непремѣнно почудилось бы что изъ зелени бросаетъ на него страшные взгляды житель того свѣта. Другія растенія тоже оскорбили бы ваше тонкое чувство своимъ искусственнымъ видомъ, который свидѣтельствовалъ, что тутъ помѣсь растеній разныхъ породъ, такъ Что это не твореніе Бога, а чудовищное порожденіе испорченнаго воображенія человѣка, блестящее красотою зловѣщею и обманчивою. Растенія эти, вѣроятно, были результатомъ опытовъ, посредствомъ которыхъ иногда удавались, черезъ смѣшеніе двухъ различныхъ красивыхъ породъ, новые экземпляры, запечатлѣнные характеромъ зловредности и таинственности, отличавшей все, что росло въ саду. Однимъ словомъ, изъ всей коллекціи Джіованни узналъ только два или три растенія, которыя, какъ ему было извѣстно, были ядовиты. Въ то время, какъ онъ занимался разсматриваніемъ сада, онъ услыхалъ шелестъ шёлковаго платья и, оборотясь, увидалъ, что Беатриче выходила изъ дверей дома.
Джіованни не подумалъ о томъ, что сдѣлать ему въ такомъ случаѣ — извиниться ли въ своевольномъ присутствіи въ чужомъ саду, или показать видъ, что онъ въ этомъ саду если не вслѣдствіе особеннаго желанія, то по крайней мѣрѣ съ вѣдома доктора Рапаччини или его дочери. Но поведеніе Беатриче тотчасъ заставило его прійти въ себя, хотя и оставило его въ томъ же сомнѣніи относительно обстоятельства, вслѣдствіе котораго отворилась ему садовая дверь. Беатриче весело шла по дорожкѣ И встрѣтила молодого человѣка у развалинъ фонтана; присутствіе его удивило дѣвушку, но это удивленіе было скоро уничтожено смѣнившимъ его удовольствіемъ и благосклонностію.
— Вы любите цвѣты, синьоръ, сказала Беатриче съ улыбкою, намекая на букетъ, брошенный ей Джіованни. — Поэтому я нисколько не удивляюсь, что видъ рѣдкой коллекціи батюшки заставилъ васъ уступить желанію разсмотрѣть ее поближе. Жалѣю, что его здѣсь нѣтъ: онъ разсказалъ бы вамъ престранныя и презанимательныя вещи объ этихъ растеніяхъ, потому что онъ провелъ всю жизнь надъ изученіемъ ихъ свойствъ, и этотъ садъ — его вселенная.
— Если справедливы слухи, замѣтилъ Джіованни: — то и вы, синьора, глубоко посвящены въ свойства всѣхъ этихъ великолѣпныхъ цвѣтовъ и проницательныхъ ихъ запаховъ? Если бы вы удостоили меня быть моимъ наставникомъ, то, безъ сомнѣнія, я оказалъ бы успѣхи болѣе быстрые, чѣмъ подъ руководствомъ самого синьора Рапаччини.
— Уже ли же свѣтъ занимается такими пустяками? спросила Беатриче, сопровождая свои слова свѣжимъ, музыкальнымъ смѣхомъ. — Развѣ говорятъ, что мнѣ извѣстна наука моего батюшки?… Какая смѣшная шутка! Нѣтъ, хотя я выросла среди этихъ цвѣтовъ, однако же, я знаю только ихъ тѣни и запахи, и иногда мнѣ кажется, что я съ удовольствіемъ избавилась бы и отъ этого небольшого знанія. Здѣсь есть даже цвѣты — и одни изъ самыхъ лучшихъ — которые мнѣ не нравятся и оскорбляютъ мой взоръ. Но прошу васъ, синьоръ, не вѣрьте ничему, что говорятъ о моихъ познаніяхъ, а вѣрьте лишь тому, что вы увидите собственными глазами,
— А всему ли тому, что я видѣлъ собственными глазами, долженъ я вѣрить? спросилъ Гуасконти, почувствовавъ дрожь при воспоминаніи о сценахъ, которыхъ былъ свидѣтелемъ. — Нѣтъ, синьора, лучше прикажите мнѣ вѣрить только тому, что вы скажете собственными устами!
Беатриче, вѣроятно, поняла смыслъ словъ его. Живой румянецъ покрылъ ея щоки; но она устремила свои глаза въ глаза Джіованни и отвѣчала на его тревожное подозрѣніе съ гордостію царицы:
— Да, синьоръ, я вамъ приказываю! Забудьте все, что вы могли вообразить себѣ на мой счетъ. Что казалось истиною вашимъ чувствамъ, на дѣлѣ можетъ быть ложно; но слова Беатриче Рапаччини — это отголосокъ сердца, которое не умѣетъ притворяться…. и вы можете имъ повѣрить!
Вся фигура ея озарилась какою-то теплотою, которая для Джіованни была свѣтомъ истины. Пока Беатриче говорила, вокругъ нея разливался роскошный и упоительный, хотя непродолжительный запахъ; но молодой человѣкъ, вслѣдствіе какого-то неизъяснимаго отвращенія, едва осмѣливался вдыхать. Быть можетъ, это былъ запахъ цвѣтовъ. Развѣ возможно, чтобы дыханіе Беатриче напояло ея слова такимъ пріятнымъ ароматомъ? Съ минуту Джіованны готовъ былъ лишиться чувствъ; но эта слабость прошла какъ тѣнь; казалось, въ глазахъ, этой чудесной дѣвушки онъ видѣлъ всю прозрачную глубину души ея и уже не ощущалъ въ себѣ ни сомнѣній, ни страха.
Румянецъ гнѣва, покрывшій щоки Беатриче, разсѣялся: она предалась пріятной веселости, и чистое наслажденіе, находимое ею въ бесѣдѣ съ Джіованни, походило на то, которое должна, кажется, испытывать дѣвушка — обитательница пустыннаго острова, въ разговорѣ съ путешественникомъ, пріѣхавшимъ изъ образованной страны. Опытность Беатриче въ жизни очевидно ограничивалась только садомъ: она говорила о предметахъ такихъ простыхъ, какъ, напримѣръ, дневной свѣтъ или лѣтнія облака, и предлагала Джіованни такіе вопросы о Падуѣ или о дальней родинѣ молодого человѣка, о его друзьяхъ, матери, сестрахъ, что онъ отвѣчалъ ей какъ ребенку. Душа ея изливалась передъ нимъ какъ свѣжій ручеекъ, впервые увидавшій свѣтъ и удивляющійся отраженію земли и неба, которыя украшаютъ его воды. У нея, вмѣстѣ съ тѣмъ, вырывались мысли глубокія и образы блестящіе какъ драгоцѣнные камни: можно сказать, что это рубины и брильянты, сверкающіе среди пѣны источника. Время отъ времени молодого человѣка странно какъ-то поражала мысль, что онъ гуляетъ одинъ съ тою, которая сдѣлала такое живое впечатлѣніе на его воображеніе, которую онъ облекъ въ такія мрачныя краски и качества которой проявились въ ней такъ ужасно. Дѣйствительно ли это онъ, Джіованни, говоритъ съ Беатриче, какъ братъ съ сестрою, и находитъ ее такою естественною и такою чистою? Но размышленія эти продолжались не болѣе секунды: вліяніе характера Беатриче было такъ дѣйствительно, что онъ не могъ не примириться съ нимъ.
Въ дружеской бесѣдѣ они обошли весь садъ и послѣ многихъ поворотовъ и извилинъ очутились снова у фонтана, гдѣ росъ великолѣпный кустарникъ, покрытый ослѣпительными цвѣтами. Отъ нихъ отдѣлялся ароматъ, и онъ показался Джіованни тѣмъ же самымъ, который онъ приписывалъ дыханію Беатриче; только запахъ цвѣтка былъ несравненно сильнѣе. Когда дѣвушка увидала этотъ кустарникъ, то прижала руки къ сердцу, какъ будто она вдругъ почувствовала въ груди страшное колотье.
— Въ первый разъ въ жизни я о тебѣ забыла, прошептала она.
— Я помню, синьора, сказалъ Гуасконти: — что вы когда-то обѣщали мнѣ одинъ изъ этихъ рубиновъ въ замѣнъ букета, который я имѣлъ дерзость бросить къ вашимъ ногамъ. Позвольте же мнѣ теперь сорвать одинъ цвѣтокъ въ память нашего свиданія.
И, протянувъ руку, онъ сдѣлалъ шагъ къ кустарнику; но молодая дѣвушка бросилась впередъ съ крикомъ, пронзившимъ какъ кинжалъ сердце Джіованни. Она схватила его за руку и отдёрнула назадъ со всею силою, какая только была во всемъ ея нѣжномъ существѣ. Отъ дрожанія руки Беатриче Гуасконти затрепеталъ всѣмъ тѣломъ.
— Не прикасайся! воскликнула она голосомъ, полнымъ невыразимой тоски: — не прикасайся, хотя бы дѣло шло о твоей жизни!… Это растеніе гибельно.
Потомъ, закрывъ лицо руками, она убѣжала и скрылась въ домѣ. Слѣдя за нею глазами, Джіованни увидалъ доктора Рапаччини, съ его исхудалымъ тѣломъ, съ лицомъ, поблекшимъ отъ занятій; онъ стоялъ въ сѣняхъ… Долго ли былъ онъ свидѣтелемъ этой сцены?…
Только что Джіованни очутился въ своей комнатѣ, какъ въ его воспаленномъ воображеніи поднялся образъ Бёатриче, со всѣми чарами, которыя онъ прежде открылъ въ ней, и вмѣстѣ съ тѣмъ со всѣми нѣжными чувствами, столь естественными въ молодой женщинѣ. Она была одарена всѣми привлекательными качествами женщины: она была достойна любви, и нѣтъ сомнѣнія, что съ своей стороны была способна въ любви на всякое самоотверженіе. Всѣ признаки, на которые онъ смотрѣлъ прежде, какъ на доказательство страшной и необыкновенной ея натуры — физической и нравственной, отнынѣ были имъ забыты, или же утонченная логика любви превратила ихъ въ волшебную золотую корону, въ которой Беатриче являлась во столько разъ болѣе чудесною, во сколько она не походила на другихъ женщинъ. Все, что казалось ему чудовищнымъ, теперь сдѣлалось восхитительно или скрылось въ неопредѣленныхъ идеяхъ, наполняющихъ темныя пространства, которыя разстилаются за предѣлами тѣхъ, о которыхъ мы имѣемъ совершенно ясное представленіе. Такъ провелъ Джіованни ночь и заснулъ не прежде, какъ когда заря начала пробуждать цвѣты въ саду Рапаччини, куда, вѣроятно, перенесъ сонъ влюбленнаго юношу. Солнце взошло въ свой обычный часъ, и Джіованни, облитый его лучами, проснулся съ ощущеніемъ боли: онъ почувствовалъ жгучее щипанье въ рукѣ — въ правой рукѣ, въ той самой, которую схватила Беатриче, когда онъ хотѣлъ сорвать прекрасный пурпуровый цвѣтокъ. На ладони у него былъ красный знакъ, какъ будто оставшійся отъ пожатія четырехъ хорошенькихъ пальниковъ; знакъ отъ пятаго пальца находился на кисти.
О! съ какимъ упорствомъ любовь — или даже подобіе любви, возникающее въ нашемъ воображеніи и неимѣющее корней въ сердцѣ — съ какимъ упорствомъ хранитъ она свою вѣру до тѣхъ поръ, пока не настанетъ минута, когда она разсѣется легкимѣ паромъ! Джіованни обвязалъ руку платкомъ, подумалъ, какая муха его укусила, и скоро, въ мечтахъ о Беатриче, забылъ всякую боль.
За первымъ свиданіемъ случай привелъ второе, потомъ третье, четвертое; скоро встрѣчи въ саду съ Беатриче сдѣлались для Джіованни уже не событіями въ жизни, а самою жизнью, потому что сначала ожиданіе, а потомъ воспоминаніе объ этихъ восхитительныхъ часахъ наполняли все его существованіе. То же было и съ дочерью Рапаччини: она караулила появленіе молодого человѣка и спѣшила къ нему на встрѣчу съ такого короткостію, какъ будто они были товарищами по играмъ съ самаго ранняго дѣтства, какъ будто товарищество это продолжалось и теперь. Если по какому нибудь необыкновенному случаю его еще не было въ саду въ условную минуту, дѣвушка подходила къ его окну, и до слуха его долетали звуки ея мелодическаго голоса, всегда находившіе отголосокъ въ его сердцѣ. «Джіованни, Джіованни! что же ты медлишь? иди скорѣе!», говорила дѣвушка, и Джіованни спѣшилъ спуститься въ этотъ садъ, наполненный ядовитыми цвѣтами.
Однако же, несмотря на нѣжную близость отношеній молодыхъ людей, въ поведеніи Беатриче была воздержность, которую она соблюдала такъ строго и постоянно, что мысль нарушить ее едва представлялась воображенію Джіованни. По всѣмъ видимымъ признакамъ, они любили другъ друга: ихъ взгляды перенесли тайну ихъ любви изъ глубины одного сердца въ другое, какъ будто любовь эта была слишкомъ чиста, чтобы выражать ее словами — ни одного поцалуя, ни пожатія руки, ни одной нѣжной ласки. Ни разу Джіованни не коснулся локона ея пышныхъ волосъ; никогда — такъ велика была преграда между ними! — никогда платье Беатриче, волнуемое вѣтеркомъ, не прикасалось къ одеждѣ Джіованни. Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда Гуасконти, казалось, хотѣлъ устранить эту преграду, Беатриче, хотя сама сожалѣла о ней, дѣлалась такая печальная, такая строгая, что ей не нужно было ни одного слова, чтобы остановить своего друга. Тогда онъ приходилъ въ трепетъ при страшныхъ сомнѣніяхъ, выползавшихъ изъ пещеръ его сердца и глядѣвшихъ ему прямо въ глаза; любовь его становилась слабою и легкою какъ утренній туманъ, а подозрѣнія становились прочнѣе и глубже. Но когда, минуту спустя, чело Беатриче прояснялось, она тотчасъ же переставала быть въ его глазахъ таинственнымъ существомъ, на которое онъ взиралъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, и снова являлась ему восхитительною, простою дѣвушкою, которую онъ сознательно постигалъ лучше всего на свѣтѣ.
Прошло довольно времени послѣ свиданія Джіованни съ Бальони. Однажды утромъ молодой человѣкъ былъ непріятно пораженъ приходомъ профессора, о которомъ онъ не вспоминалъ нѣсколько недѣль и не вспомнилъ бы гораздо долѣе. Будучи подверженъ чрезвычайной раздражительности, онъ не могъ выносить общества людей, которые не сочувствовали вполнѣ его настоящему положенію. Конечно, не отъ профессора Бальони могъ онъ ожидать такой симпатіи.
Гость сначала безпечно разсказывалъ ему городскіе и университетскіе слухи, но потомъ перешелъ вдругъ совершенно къ другому предмету.
— Недавно читалъ я стариннаго классика, сказалъ онъ: — и нашелъ у него одну исторію, которая меня необыкновенно заинтересовала. Можетъ быть, вы ее помните: это объ одномъ индѣйскомъ царѣ, подарившемъ прекрасную женщину Александру Великому. Она была привлекательна какъ заря и блистательна какъ солнечный закатъ; но что въ особенности отличало ее, такъ это ароматъ ея дыханія, — ароматъ роскошнѣе того, который вдыхаетъ въ себя человѣкъ въ саду изъ персидскихъ розъ. Александръ съ перваго взгляда влюбился въ эту женщину; но мудрый докторъ, который находился при этомъ, открылъ въ ней странную тайну.
— Что же это за тайна? спросилъ Джіованни, опустивъ глаза, чтобы избѣжать взоровъ профессора.
— Эта прекрасная женщина, продолжалъ Бальони: — съ самаго рожденія питалась ядами и такъ была пропитана ими, что сама превратилась въ ядъ самый смертоносный. Ядъ сдѣлался основнымъ элементомъ ея жизни. Роскошный запахъ ея дыханія заражалъ воздухъ. Любовь ея была бы ядовита! ея ласка причинила бы смерть!. Не правда ли, пречудесная исторія?
— Сказка, годная для дѣтей, возразилъ Джіованни, съ нетерпѣніемъ вставая съ своего мѣста. — Удивляюсь, какъ это вы, профессоръ, человѣкъ, занятый такою важною наукою, находите время читать подобныя нелѣпости?
— Что это? сказалъ Бальони, озираясь съ безпокойствомъ: — какой странный запахъ въ комнатѣ! Не перчатки ли ваши такъ пахнутъ? Запахъ легкій, но прелестный — и, несмотря на то, непріятный. Если бы мнѣ долго пришлось вдыхать этотъ ароматъ, то у меня бы, кажется, закружилась голова. Точно запахъ цвѣтка но я не вижу цвѣтовъ здѣсь.
— Не видите потому, что ихъ дѣйствительно нѣтъ, отвѣчалъ Джіованни, поблѣднѣвшій при послѣднихъ словахъ доктора: — я полагаю также, что и запахъ самый существуетъ лишь въ вашемъ воображеніи. Запахи, будучи соединеніемъ элементовъ чувственныхъ и духовныхъ, часто вводятъ насъ такимъ образомъ въ заблужденіе: въ насъ пробуждается воспоминаніе или даже одна мысль о запахѣ, а мы принимаемъ это за самый запахъ.
— Это правда; но моему холодному воображенію рѣдко удается съиграть такую шутку, и къ тому же, еслибъ я вообразилъ себѣ какой нибудь запахъ, то скорѣе запахъ какой-нибудь аптекарской смѣси, которою, очень вѣроятно, и теперь напитаны мои пальцы. Нашъ почтенный другъ Рапаччини сообщаетъ, говорятъ, своимъ лекарствамъ ароматъ, который болѣе пріятенъ, чѣмъ аравійскіе духи. Нѣтъ сомнѣнія, что прекрасная и ученая Беатриче подала бы своимъ больнымъ питье такое же пріятное, какъ дѣвственное дыханіе. Но горе тому, кто прикоснется къ нему!
Лицо Джіованни отражало различныя ощущенія, волновавшія его душу. Тонъ, съ которымъ профессоръ намекалъ на чистую и прекрасную дочь Рапаччини, терзалъ его сердце; однако же, это предположеніе озарило внезапнымъ свѣтомъ тысячу мрачныхъ подозрѣній, которыя, какъ демоны, возстали передъ нимъ въ различныхъ образахъ и дѣлали ему чудовищныя гримасы. Но онъ съ усиліемъ оттолкнулъ ихъ и отвѣчалъ, со всею довѣрчивостію истиннаго любовника!
— Синьоръ профессоръ, вы были другомъ моего отца быть можетъ, вы хотѣли быть другомъ и его сына…. Мнѣ не хотѣлось бы, синьоръ, питать къ вамъ другихъ чувствъ, кромѣ почтенія и покорности; но я долженъ замѣтить, что для этого не слѣдуетъ намъ говорить объ одномъ предметѣ. Вы не знаете синьору Беатриче, поэтому не можете понять степени оскорбленія, которое вы ей наносите, отзываясь о ней такъ обидно или, по крайней мѣрѣ, такъ легко…
— Джіованни!… мой бѣдный Джіованни! перебилъ его профессоръ голосомъ, полнымъ кроткаго сожалѣнія: — я знаю эту несчастную дѣвушку лучше, нежели вы. Я долженъ высказать вамъ всю истину относительно этого отравителя Рапаччини и его ядовитой дочери, — да, столько же ядовитой, сколько прекрасной. Слушайте… и хотя бы вы наругались надъ моими сѣдыми волосами, вы все-таки не заставите меня замолчать. Старинная басня объ индѣйской женщинѣ олицетворилась въ прелестной Беатриче, и этимъ она обязана глубокому и смертоносному знанію Рапаччини!
Джіованни вскрикнулъ и закрылъ лицо руками.
— Естественная любовь отца къ своему дитяти, продолжалъ Больони: — не могла удержать его отъ искушенія сдѣлать изъ своей дочери жертву своей безумной любви къ искусству. Какая же участь ожидаетъ васъ? Нѣтъ сомнѣнія что онъ избралъ васъ предметомъ какого нибудь новаго опыта, результатомъ котораго можетъ быть смерть или участь еще болѣе злополучная. Рапаччини ничто не можетъ остановить, если онъ имѣетъ цѣлью то, что онъ называетъ интересомъ науки.
— Это сонъ! проговорилъ Джіованни: — непремѣнно сонъ!
— Но ободритесь, сынъ моего друга! Еще непоздно подать вамъ помощь, и даже, можетъ быть, намъ удастся ввести эту несчастную дѣвушку въ естественныя границы природы, отъ которыхъ отдалило ее безуміе отца. Взгляните на эту серебряную вазочку: она работы Бенвенуто Челлини, и ее не стыдно подарить лучшей красавицѣ въ цѣлой Италіи. Но то, что заключается въ вазочкѣ, не имѣетъ цѣны: нѣсколько капель этой противодѣйствующей жидкости могутъ сдѣлать безвредными самые страшные яды Борджіи. Не сомнѣвайтесь же въ его дѣйствіи на яды Рапаччини. Отдайте Беатриче вазочку съ жидкостію и ожидайте послѣдствій съ надеждою и полною вѣрою.
Бальони поставилъ на столъ серебряный сосудъ дивной работы и ушелъ, желая, чтобы слова его произвели желанное дѣйствіе на умъ молодого человѣка.
— Мы уничтожимъ-таки Рапаччини! думалъ Бальони, сходя по лѣстницѣ и ухмыляясь: — Надо, однакожь, признаться, это человѣкъ удивительный…. право, удивительный! А все-таки онъ не болѣе, какъ жалкій эмпирикъ, и поэтому не можетъ быть терпимъ тѣми, кто чтитъ добрыя, старыя правила врачебной науки!.
Во время свиданій своихъ съ Беатриче Джіованни, какъ мы сказали, терзался иногда мрачными сомнѣніями. Но она являлась передъ нимъ такою естественною, наивною, любящею и чистосердечною, что портретъ, сдѣланный профессоромъ Бальони, показался ему страннымъ и невѣроятнымъ, какъ будто онъ не согласовался съ первыми его впечатлѣніями. Но по уходѣ профессора Джіованни былъ не въ состояніи удержаться на той высотѣ, на которую вознесъ его восторгъ первой любви: онъ упалъ на землю, окунулся въ мрачныя подозрѣнія и такимъ образомъ запятналъ чистоту образа Беатриче. Онъ не отказывался отъ нея: нѣтъ! онъ только не довѣрялъ ей. Джіованни хотѣлось имѣть рѣшительное доказательство, которое бы убѣдило его разъ навсегда въ существованіи этихъ страшныхъ особенностей, которыхъ онъ не могъ допустить въ ея физической природѣ безъ того, чтобы онѣ не отражались въ ея природѣ духовной. Относительно ящерицы, бабочки и букета онъ могъ быть обманутъ своимъ зрѣніемъ при дальнемъ разстояніи; но еслибъ онъ увидалъ, находясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Беатриче, что букетъ свѣжихъ и здоровыхъ цвѣтовъ внезапно завялъ въ ея рукѣ, тогда сомнѣнія для него исчезли бы. Онъ тотчасъ же побѣжалъ къ цвѣточницѣ и купилъ букетъ, на которомъ еще сверкали, какъ брильянтики, капли утренней зари.
Наступилъ именно часъ его обычнаго свиданія съ Беатриче. Прежде, чѣмъ сойти въ садъ, онъ не забылъ взглянуть на себя въ зеркало и, любуясь собою, сказалъ, что никогда не бывала, онъ граціознѣе, никогда глаза его такъ не блестѣли, никогда щоки не были такъ одушевлены избыткомъ жизни.
«По крайней мѣрѣ — подумалъ онъ — ядъ ея еще не перешелъ въ меня. Я не похожъ на цвѣтокъ, который вянетъ въ ея рукѣ.»
Въ то же время онъ взглянулъ на букета, остававшійся въ его рукѣ. Дрожь неизъяснимаго ужаса охватила все его существо, когда онъ замѣтила, что цвѣты, еще не задолго покрытые росою, наклонили уже головки, какъ будто они были сорваны наканунѣ. Джіованни страшно поблѣднѣлъ и, устремивъ глаза въ зеркало на свое лицо, стоялъ какъ пораженный громомъ. Онъ вспомнилъ о замѣчаніи Бальони касательно запаха въ комнатѣ…. Это не могло быть что нибуль иное, какъ собственное, ядовитое дыханіе Джіованни! Онъ содрогнулся. Выйдя изъ остолбенѣнія, она, принялся съ любопытствомъ разсматривать паука, дѣятельно разстилавшаго паутину по старинному карнизу. Онъ приблизился къ насѣкомому и глубоко вздохнулъ. Паукъ тотчасъ же прекратилъ свою работу; паутина заколыхалась отъ содроганія, объявшаго тѣло маленькаго работника. Джіованни опять испустилъ вздохъ, длинный и глубокій, — вздохъ, пропитанный ядомъ его сердца. Паукъ съ судорожнымъ движеніемъ собралъ свои ножки, чтобы уцѣпиться за паутину, потомъ упалъ мертвый передъ окномъ.
— Проклятіе! проклятіе! пробормоталъ Джіованни, обращаясь самъ къ себѣ. — Ужели сдѣлался ты такъ ядовитъ, что отъ твоего дыханія гибнетъ ядовитое насѣкомое?
Въ эту минуту изъ сада послышался мелодическій, полный нѣжности голосъ Беатриче.
— Джіованни, Джіованни! говорила она: — часъ насталъ! Что же ты медлишь? или скорѣе!
— Да, проговорилъ Джіованни: — она единственное созданіе, для котораго дыханіе мое не смертоносно. О, если бы я могъ то же сказать и о ней!…
Гуасконти поспѣшилъ сойти въ садъ, и въ одно мгновеніе онъ былъ уже передъ Беатриче. Дѣвушка, по какому-то предчувствію сердца, тотчасъ поняла, что между ними мрачная, непроходимая бездна. Они гуляли вмѣстѣ, печальные и молчаливые, и такимъ образомъ подошли къ мраморному фонтану и бассейну, посреди котораго росъ кустарникъ съ рубиновыми цвѣтами. Джіованни испугался чувственной радости, непреодолимаго стремленія, съ которымъ онъ вдыхалъ запахъ этихъ цвѣтовъ.
— Беатриче, откуда этотъ кустарникъ? спросилъ онъ отрывисто.
— Его составилъ батюшка, отвѣчала простодушно дѣвушка.
— Составилъ!… какъ составилъ?… повторялъ Гуасконти: — что ты хочешь сказать этимъ, Беатриче?
— Это человѣкъ, который проникъ всѣ тайны природы; въ тотъ часъ, когда я въ первый разъ вдохнула въ себя воздухъ, родилось это растеніе, произведеніе его искусства, его ума, тогда какъ — я только дочь его тѣла. Не подходите къ нему! продолжала дѣвушка, съ ужасомъ наблюдая за движеніями молодого человѣка. — Въ немъ есть свойства, которыхъ вы не знаете Милый Джіованни, я росла и разцвѣтала съ нимъ, я была вскормлена его испареніями. Это была моя сестра, и я любила ее любовью человѣческою, потому что — увы! — развѣ ты не подозрѣвалъ?… участь жестокая…
Тутъ Джіованни бросилъ на Беатриче такой мрачный взоръ, что она остановилась, затрепетавъ всѣмъ тѣломъ. Но, имѣя полную довѣренность къ его нѣжности, она покраснѣла, что на минуту усомнилась въ немъ.
— Участь моя жестока, продолжала она: — роковая любовь отца моего къ наукѣ отдѣлила меня отъ всего свѣта. О, въ какомъ уединеніи жила твоя Беатриче, пока небо не послало ей тебя!
— И эта участь была очень сурова? спросилъ Джіованни, пристально глядя ей въ глаза.
— Ея суровость узнала я недавно, отвѣчала она съ нѣжностію: — да, потому что сердце мое погружено было въ оцѣпенѣніе и потому было покойно.
Бѣшенство Джіованни брызнуло какъ молнія изъ чернаго облака.
— А! уединеніе тебѣ наскучило, воскликнулъ онъ, со всею язвительностію злобы и презрѣнія: — и поэтому ты и у меня отняла жизненную теплоту и вовлекла меня въ обитель неизъяснимаго ужаса, въ которомъ жила сама!
— Джіованни! могла только воскликнуть Беатриче, устремивъ на него свои большіе, блестящіе глаза. Смыслъ словъ его была, для нея непонятенъ; но сила, съ которою онъ произнесъ ихъ, почти поразила ее.
— Да, ядовитая тварь! продолжалъ Джіованни съ злобою, какъ бы самъ съ собою: — вотъ что ты сдѣлала! ты меня заклеймила! ты наполнила жилы мои кровью! ты сдѣлала меня такимъ же презрѣннымъ, такимъ же гнуснымъ, такимъ же отвратительнымъ, какъ ты сама, а ты, — ты чудовище ужаса! Итакъ, если намъ доступно такое счастіе, чтобы наше дыханіе было такъ же смертоносно для насъ самихъ, какъ оно смертоносно для другихъ, то соединимъ наши уста въ поцалуѣ неслыханной ненависти и умремъ оба!
— Что со мною? проговорила Беатриче, съ воплемъ, вырвавшимся изъ самой глубины сердца: — Святая Дѣва! сжалься надо мною, бѣдной, покинутой!
— Тебѣ молиться! тебѣ! сказалъ Джіованни съ тѣмъ же презрѣніемъ.
— Джіованни! съ кротостію начала Беатриче, потому что скорбь заглушала въ ней гнѣвъ: — твоя правда: я ужасное существо! но ты!… ты, содрогнувшись еще разъ при видѣ моего страшнаго горя, выйдешь изъ сада, смѣшаешься съ тебѣ подобными и забудешь, что по землѣ ползало такое чудовище, какъ твоя бѣдная Беатриче.
— И ты притворяешься, что ничего не знаешь? спросилъ Гуасконти, грозно взглянувъ на дѣвушку. — Гляди! вотъ сила, которую дала мнѣ чистая дочь Рапаччини!
Рой мошекъ леталъ въ воздухѣ, отъискивая пастбище, которое обѣщалъ ему запахъ роковыхъ цвѣтовъ. Мошки носились надъ головою Джіованни, очевидно привлекаемыя къ нему тою же силою, которая влекла ихъ за минуту къ цвѣтамъ. Онъ дохнулъ на нихъ и горько улыбнулся Беатриче увидавъ, что по крайней мѣрѣ двадцать насѣкомыхъ мертвыя упали на песокъ.
— Вижу! вижу! воскликнула Беатриче. — Это произведеніе рокового знанія моего отца. Нѣтъ, нѣтъ, Джіованни, это не я! О, никогда, никогда! Все мое желаніе заключалось въ томъ, чтобы любить тебя, побыть нѣсколько времени съ тобою и потомъ пустить тебя, удержавъ въ сердцѣ лишь твой образъ. Вѣрь мнѣ, Джіонанни, хотя тѣло мое питалось ядами, но душу создалъ Богъ, и она проситъ немножко любви для насущнаго хлѣба. Батюшка!… Да, презирай меня, Джіованни! топчи ногами!… убей!… что смерть послѣ словъ, которыя вылетѣли изъ твоихъ устъ? Но не говори, что это я! Развѣ бы могла я это сдѣлать?…
Гнѣвъ Джіованни исчезъ вмѣстѣ съ страстною рѣчью дѣвушки и смѣнился чувствомъ сожалѣнія, въ которомъ была и нѣжность, — сожалѣнія о дружескихъ и необыкновенныхъ отношеніяхъ его съ Беатриче. Какъ бы окруженные людьми, они были разъединены съ ними. Это разъединеніе не должно лл было сблизить ихъ другъ съ другомъ? Еслибъ они стали ненавидѣть одинъ другого, то кто же бы любилъ ихъ? Къ тому же — думалъ Джіованни — развѣ не было у него надежды возвратиться на естественную стезю, рука объ руку съ Беатриче, которую онъ можетъ спасти?
— Милая Беатриче, сказалъ онъ: — участь наша еще не такъ отчаянна. — Взгляни: вотъ могущественное лекарство, и сила его несомнѣнна, какъ меня увѣрялъ ученый докторъ. Оно составлено изъ началъ, самыхъ противоположныхъ тѣмъ, посредствомъ которыхъ отецъ твой навлекъ несчастіе на тебя и на меня. Это — растворъ спасительныхъ травъ. Выпьемъ его вмѣстѣ, чтобы очиститься отъ отравы, которая въ насъ гнѣздится.
— О, дай, дай скорѣе! проговорила Беатриче, протягивая руку къ сосуду, который Джіованни вынулъ изъ кармана, — потомъ прибавила, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ: — я выпью, но ты — подожди послѣдствій.
И она поднесла сосудъ къ губамъ. Въ эту самую минуту на крыльцѣ показался Рапаччини. Онъ медленно пошелъ къ мраморному фонтану. Приблизившись къ молодымъ людямъ, блѣдный любовникъ науки съ торжествомъ посмотрѣлъ на нихъ; онъ похожъ былъ на художника, который, проведя цѣлую жизнь надъ картиною или статуею, наконецъ остался доволенъ и гордъ своимъ произведеніемъ. Рапаччини остановился…. согбенный станъ его выпрямился…. онъ простеръ руки надъ молодыми людьми, какъ отець, призывающій благословеніе неба на дѣтей своихъ — но это была та же рука, которая всыпала ядъ въ рѣку ихъ жизни! Джіованны дрожалъ, Беатриче судорожно встрепенулась и прижала свою руку къ сердцу.
— Дочь моя, сказалъ Рапаччини: — ты не одна теперь на землѣ! Сорви одинъ изъ этихъ драгоцѣнныхъ цвѣтковъ и попроси жениха твоего носить его въ знакъ любви къ тебѣ. Теперь цвѣтокъ этотъ уже не вреденъ для него. Моя наука и ваше взаимное сочувствіе возвысили его надъ всѣми другими людьми, какъ и тебя, дочь мою, мою гордость, мое торжество — надъ всѣми другими женщинами. Продолжайте же путь вашей жизни во взаимной любви, страшные всѣмъ тѣмъ, кто приблизится къ вамъ.
— Батюшка, сказала Беатриче, слабымъ голосомъ, продолжая прижимать руку къ сердцу: — за что вы обрекли вашу дочь на такую несчастную участь?
— Несчастную! повторилъ Рапаччини: — что хочешь ты сказать этимъ, безумная молодая дѣвушка? Развѣ ты думаешь, что быть облеченною чудесными дарами, передъ которыми сокрушатся сила и власть самыхъ могущественныхъ враговъ, значитъ быть несчастною?… Несчастная, когда однимъ дыханіемъ можетъ сразить силача! Несчастная, когда она столько же страшна, сколько прекрасна! Ужели же ты бы предпочла участь обыкновенной, слабой женщины, постоянно подверженной обидамъ и неимѣющей средствъ мстить за нихъ?
— Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ меня любили, а не боялись, про шептала Беатриче, слабѣя все болѣе и болѣе. — Но теперь, батюшка, все равно, потому что я отхожу туда, гдѣ зло, которое ты старался смѣшать съ моимъ существомъ, пройдетъ какъ сонъ…. какъ запахъ этихъ ядовитыхъ цвѣтовъ, который тамъ уже не будетъ отравлять моего дыханія. Прощай…. Джіованни! твои слова, полныя ненависти, какъ свинецъ лежатъ у меня на сердцѣ; но и они спадутъ….
Какъ ядъ былъ жизнью Беатриче, такъ противоядіе сдѣлалось ея смертію и произвело въ ея тѣлѣ дѣйствіе сильнѣйшаго яда! Она умерла, у ногъ отца и Джіованни, несчастною жертвою генія человѣка, испорченной природы и судьбы, которая неразлучна съ усиліями нечестивой мудрости.
Въ эту минуту профессоръ Пьетро Бальони показался у окна Джіованни и голосомъ, выражавшимъ торжество и ужасъ, сказалъ пораженному горемъ ученому:
— Рапаччини! Рапаччини! такъ вотъ окончательный результатъ твоихъ опытовъ?!..