Вчера, былъ я въ обществѣ медиковъ профессоровъ, гдѣ одинъ изъ нихъ разсказывалъ о новыхъ любопытныхъ наблюденіяхъ, которыя недавно сдѣлалъ онъ въ анатоміи человѣческаго тѣла; другой въ своею очередь занималъ бесѣду чудесными своими открытіями посредствомъ микроскоповъ. Замѣчанія и разсужденія лились рѣкою и разговоръ продолжался до вечера.
Въ головѣ моей родилось множество новыхъ идей, которыя, смѣшавшись съ прежними, цѣлой вечеръ занимали мою душу, и ночью я видѣлъ сонъ достопамятный.
Мнѣ видѣлось, будто одинъ изъ анотомиковъ пригласилъ меня къ себѣ, обѣщая показать строеніе головы, принадлежавшей нѣкоторому любезному повѣсѣ, и строеніе сердца, принадлежавшаго одной любезной женщинѣ, или, яснѣе сказать, кокеткѣ. Я нашелъ у него гостей и на столѣ голову и сердце. Операторъ сначала принялся за голову, и его рука управляла ножемъ съ удивительнымъ искусствомъ. Съ перваго взгляда она показалась намъ обыкновенною, похожею на всѣ человѣческія головы; но когда мы стали разсматривать ее съ помощію микроскопа; то открыли величайшія странности: то, что мы принимали за мозгъ, въ самомъ дѣлѣ былъ какой-то составъ необыкновеннаго вещества, имѣющій особенную фигуру и строеніе, и съ особеннымъ искусствомъ заключенный въ разныхъ полостяхъ (cavitas) черепа., Гомеръ говоритъ, что кровь боговъ не есть кровъ настоящая, а только нѣчто похожее на оную; то же нашли мы въ головѣ нашего повѣсы: его мозгъ былъ не настоящій мозгъ, но только нѣчто на него похожее.
Та часть мозга, которую анатомики называютъ кегельною желѣзою (glans pmealis), и на которой нынѣшніе философы ставятъ тронъ душѣ нашей, издавала весьма сильный запахъ какой-то ессенціи и воды изъ цвѣтовъ померанцовыхъ: она была покрыта оболочкою роговаго свойства, образующею множество небольшихъ гладкихъ граней или зеркалѣ, которыя впрочемъ были непримѣтны для простаго глаза. Нѣтъ сомнѣнія, что душа (если только обитала она въ сей головѣ) безпрестанно смотрѣлась въ зеркала и любовалась своею красотою.
Въ задней части головы или въ затылкѣ примѣтили мы полость, наполненную лентами, галунами и золотымъ шитьемъ. Всѣ сіи вещи, сплетенныя однѣ съ другими, составляли образчикѣ любопытнѣйшей искусственной сѣтки или кружева; однакожъ и ихъ нельзя было видѣть простымъ глазомъ. Въ другой полости лежали связки любовныхъ записокъ, любовныхъ писемъ, танцовальныхъ фигуръ, и другія симъ подобныя вещицы. Нѣсколько подалѣе открыли мы полость съ какою-то пудрою; отъ прикосновенія оператора къ ней всѣ гости зачихали, и ея запахѣ рѣшительно доказалъ намъ, что она была настоящая Гишпанская. Затылокъ имѣлъ еще другія многія полости съ припасами сего рода, но полный реестръ ихъ былъ бы скученъ для читателей.
Достойны вниманія двѣ большія полости, примѣченныя нами въ вискахъ. Полость въ правомъ вискѣ была наполнена пустыми анекдотами, лестію, ложью, обѣщаніями, увѣреніями и клятвами; а полость въ лѣвомъ укоризнами и ужасными заклятіями на счетъ женщинъ, нечувствительныхъ къ любезности нашего героя. Отъ каждой изъ сихъ полостей шелъ каналъ до самаго корня языка, гдѣ они оба встрѣтились и составляли уже одинъ, продолжающійся до конца онаго. Сверхъ сего анатомическій ножъ показалъ намъ множество такихъ же каналовъ, имѣющихъ направленіе отъ ушей къ мозгу. Наблюдая со вниманіемъ всѣ ихъ изгибы, мы увидѣли, что одинъ оканчивается связкою сонетовъ и небольшимъ музыкальнымъ инструментомъ; другіе разными пузырями, пустыми, или ничего не содержащими въ себѣ кромѣ пѣны; но замѣтнѣйшій изъ нихъ по своей величинѣ, проходя черезъ самую большую полость черепа, обращался къ языку. Сія полость была наполнена веществомъ ноздреватаго свойства, которое походило на грецкую губку, и которое Французскіе анатомики называютъ галиматьею, а наши вздоромъ или безсмыслицею.
Кожа, покрывающая переднюю часть головы, была чрезвычайно груба и толста. Весьма удивительно, что при всемъ стараніи мы немогли открыть въ ней ни одного кроваваго сосуда ни простымъ глазомъ, ни посредствомъ микроскоповъ; и потому заключили, что она была совсѣмъ лишена способности краснѣться.
Всѣ скважины рѣшетчатой кости (os cribriforme) были наполнены табакомъ и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ даже повредились отъ него. Мы не могли не остановиться надъ тѣмъ небольшимъ мускуломъ, который рѣдко находятъ анатомики, и посредствомъ котораго нашъ герой поднималъ носъ вверхъ, когда хотѣлъ показать свое презрѣніе или при видѣ непріятной вещи ему, или при разсказѣ чего-нибудь его умственныя силы превосходящаго. Считаю нелишнимъ напоминать, что Латинскіе стихотворцы, говоря о глупой гордости, часто ссылаются, на дѣйствія ceгo мускула.
Въ глазахъ мы не нашли ничего слишкомъ любопытнаго, кромѣ того что мускулы, которые даютъ взглядамъ выраженіе страстное, и которые потому называются у анатомиковъ любовными (musculi amatorii), были чрезвычайно повреждены и, такъ сказать, ветхи, конечно отъ частой работы, а напротивъ мускулъ возвышатель (elevator), т. е. обращающій взоры наши къ небу, сохранилъ всю природную крѣпость и свѣжесть.
Здѣсь исчислены одни только новыя открытія, нами сдѣланныя, и не упомянуто ничего о частяхъ, во всякой обыкновенной головѣ примѣчаемыхъ; на примѣръ волосы, лицо и вообще наружный видъ и образованіе головы у нашего героя были такіе же, какъ у прочихъ. Одинъ изъ гостей сказалъ, что любезной повѣса былъ лѣтъ 35; что во всѣ сіи лѣта онѣ ѣлъ и пилъ подобно всѣмъ животнымъ; что онѣ одѣвался хорошо, говорилъ громко, смѣялся часто, и на балу или въ собраніи игралъ свою роль въ иныхъ случаяхъ сносно; — другой прибавилъ, что, въ кругу нѣкоторыхъ дамъ онъ почитался даже остроумцемъ. И сей герой любезности скончалъ цвѣтущую свою жизнь отъ ножа, которымъ поразилъ его одинъ богатой купецъ, заставъ у своей жены расточающаго излишнія ласки.
Разсмотрѣвъ голову со всѣми ея отдѣленіями и украшеніями, мы положили мозгъ въ черепъ въ томъ же самомъ порядкѣ, въ какомъ онѣ находился, и покрыли ее широкимъ алымъ сукномъ. Операторъ хотѣлъ надлежащимъ образомъ приготовить ее для храненія въ анатомическомъ кабинетѣ; онъ замѣтилъ намъ, что сія голова не потребуетъ такого труда какъ другія, потому что всѣ мозговые сосуды и трубочки уже наполнены веществомъ меркуріальнаго свойства, которое по его, мнѣнію было не что другое какъ чистая ртуть.
Наконецъ обратились мы къ сердцу кокетки; но операторъ, приступая къ дѣлу, прежде сказалъ намъ вмѣсто предисловія, что нѣтъ ничего труднѣе въ анатоміи, какъ разбирать сердце кокетки, въ которомъ находится множество разныхъ изгибовъ и лабиринтовъ, какихъ въ другихъ животныхъ совсѣмъ не видно.
Онъ просилъ насъ обратишь вниманіе вопервыхъ на оболочку или мѣшечекъ[1] сердца (pericardium). Мы исполнили его волю; взяли свои стекла и увидѣли милліоны небольшихъ царапинъ, оставленныхъ, по общему нашему мнѣнію, остріемъ тѣхъ стрѣлъ, которыя время отъ времени въ безчисленномъ множествѣ падали всколзь на поверхность сердца, — но не нашли никакого слѣда раны, въ глубину его простирающейся.
Каждый ученикъ анатоміи знаетъ, что подѣ сею оболочкою находится тонкая красноватая жидкость, и что ее производятъ испаренія, выходящія изъ сердца и потомъ превращающіяся въ вещества водянистое.
Разсматривая его, мы нашли что оно имѣетъ всѣ свойства того спирта, который употребляется въ термометрахъ, доказывающихъ состояніе погоды.
Не могу не упомянуть объ опытѣ, который при семъ случаѣ намъ разсказанъ однимъ изъ гостей, и который имъ самимъ прежде сдѣланъ былъ надъ сердцемъ кокеткиже, то есть что, пользуясь столь разительнымъ сходствамъ сей жидкости со спиртомъ, налилъ онъ ею трубку, приготовленную такимъ образомъ, какъ приготовляются термометры, — что она, къ удивленію его, не показывая никакихъ перемѣнъ атмосферы, совершенно означала качества людей, входящихъ въ тотъ покой, гдѣ была поставлена, — что при приближеніи шляпы съ перомъ, мундира шитаго, или кружевныхъ французскихъ манжетъ, чудесная жидкость поднималась и тотчасъ упадала, какъ скоро подходилъ большой безобразной парикъ, дурные башмаки, или фракъ стариннаго покроя. Онъ присовокупилъ еще — какъ будто сихъ чудесъ было не довольно — что жидкость весьма чувствительно возвышалась, когда онъ подлѣ нее смѣялся громко, и опускалась, когда принимала видѣ важный, — однимъ словомъ, что онъ съ симъ новымъ термометромъ узнавалъ безъ ошибки, умной ли гость посѣтилъ его, или повѣса.
Снявши оболочку, мы начали разбирать самое сердце: его поверхность холодная была скользка чрезвычайно, такъ что всякой разъ, когда мы хотѣли взять его въ руки, оно вырывалось подобно гладкой льдинѣ.
Фибры въ немъ были сплетены и спутаны, какъ ни въ одномъ сердцѣ прочихъ женщинъ. Вообще оно походило на Гордіевъ узелъ, и по всѣмъ вѣроятностямъ во время жизни имѣло движенія самыя неправильныя и непостоянныя.
Весьма любопытно то, что ни одинъ сосудъ, входящій и выходящій изъ сердца, не имѣлъ никакого сообщенія съ языкомъ.
Равнымъ образомъ не могли мы не удивляться, что многія изъ тѣхъ небольшихъ нервъ, которыя своимъ потрясеніемъ производятъ чувство любви, ненависти и прочія страсти, шли въ семъ сердцѣ не отъ мозга, но отъ мускуловъ, лежащихъ у глазъ.
[Аддисон Д.] Достопамятный сон: [Фантаст. новелла об анатомировании мозга повесы и сердца кокетки]: [Из журн. «Spectator». N 281] / [Пер.] П. // Вестн. Европы. — 1811. — Ч. 55, N 2. — С. 81-91.
- ↑ Сердце всякаго животнаго лежитъ въ особенномъ мѣшечкъ, какъ будто въ ридикюлѣ. Прим. для дамъ.