1868.
правитьДОРОЖНЫЯ ЗАМѢТКИ.
правитьI.
Отъѣздъ.
править
Напутствуемый теплыми желаніями и холодными пирожками моихъ добрыхъ знакомыхъ, сѣлъ я въ тарантасъ и выѣхалъ изъ Уфы. Май былъ въ исходѣ; утро теплое, тихое и немного-пасмурное. Родное небо съ привѣтливой задумчивостью отпускало меня въ дальній путь, даже снисходительно оплакало маленькимъ дождемъ; но, найдя, что печалиться много не стоитъ, весело пригрѣло меня вешнимъ солнцемъ. Оренбургскія рѣки вошли уже въ берега, но вровень съ ними были полны водами. Я переправился черезъ Бѣлую, потомъ черезъ закрытую ветлой и кустами Дему, отъѣхалъ верстъ десятокъ и съ пригорка взглянулъ еще разъ на Уфу. Просторно раскинувшись по горамъ и оврагамъ, и своимъ, большей частью, деревяннымъ строеніемъ она стояла издали, какъ и быть городу. Я простился съ нею.
Здѣсь, предъ лицомъ живописной оренбургской природы и бритымъ затылкомъ татарина-ямщика, нахожу нужнымъ повѣдать читателю цѣль моей поѣздки — кавказскія воды, на которыхъ я мечталъ нѣсколько поправить здоровье. Добросовѣстно долженъ предварить его, что если онъ не бросить меня на первой же страницѣ, я безпощадно провезу его всѣми степями и горами вплоть до Тифлиса, до пресыщенія напою минеральными водами, и измученнаго, усталаго, проѣздившагося, оставлю осенью въ Петербургѣ, грѣться воспоминаніями южнаго солнца и пересказывать ничего нечитающимъ и невидающимъ пріятелямъ наши дорожныя впечатлѣнія.
Предостереженіе сдѣлано; затѣмъ въ путь, кто пожелаетъ. Я буду ѣхать скачками и останавливаться только, въ мѣстахъ, отмѣченныхъ въ записной книжкѣ.
Глубже погрузившись сначала въ тарантасъ и самого себя, вскорѣ счелъ полезнымъ всмотрѣться поближе въ личность моего новаго слуги, съ которымъ, по волѣ судьбы, мнѣ предстояло сдѣлать тысячъ пять верстъ, а читателю отъ времени до времени прійдется встрѣчаться въ этихъ запискахъ. Дѣло въ томъ, что мой не оригинальный, но вѣрный и неизмѣнный доселѣ блюститель хозяйства, состоящаго изъ самовара и платья, заболѣлъ передъ самымъ отъѣздомъ и я долженъ былъ взять наемнаго. Съискать сколько-нибудь порядочнаго лакея въ городѣ Уфѣ, дѣло не легкое; и чтобъ не хлопотать много понапрасну, я взялъ почти перваго представившагося. Онъ поступилъ ко мнѣ наканунѣ отъѣзда и я рѣшительно не зналъ: кого, силою нѣсколькихъ рублей въ мѣсяцъ, прицѣпляю къ себѣ. Андрей былъ лѣтъ 45-ти, коренастъ, принадлежалъ къ старинному дому, загрубѣлъ въ провинціальной и деревенской прихожей, но отчасти сохранилъ теряющійся нынѣ типъ стараго русскаго слуги; любилъ поговорить, выражался иногда мѣтко и вѣрно, большею же частью нелѣпо, но въ трудныя минуты былъ мраченъ и суетливъ.
Теперь, когда тяжелымъ путемъ опыта я извѣдалъ его, я нашелъ, что онъ до крайности безтолковъ, но чрезвычайно бываетъ озадаченъ, когда, самодовольно отдавая отчетъ въ исполненіи порученія, убѣждается, что вполнѣ перепуталъ его; немилосердо коверкаетъ фамиліи моихъ знакомыхъ, любитъ сдѣлать грошовую экономію, которую надо исправлять рублевой тратой, обладаетъ талантомъ спать безпробудно, когда вздумается, теряется отъ изумленія при видѣ новыхъ вещей и вполнѣ счастливъ, если успѣетъ подсунуть мнѣ вчерашнее бѣлье вмѣсто свѣжаго.
Но на первый разъ я остался доволенъ разсужденіями моего новаго Санхо съ ямщиками, а особенно тѣмъ, что дружба и короткость обращенія съ ними не мѣшали ему зорко и неослабно смотрѣть, чтобы не было фальши въ ѣздѣ; съ своей стороны, я вынужденнымъ нашелся кратко ознакомить его съ нѣкоторыми новыми для него понятіями о чистотѣ и опрятіости, и, предоставивъ наше дальнѣйшее знакомство времени, я только пытался разгадать по физіономія моего слуги, доставитъ ли онъ мнѣ пріятную нечаянность, напившись, какъ стелька, въ первомъ городѣ, или не доставитъ.
Ходко ѣхалъ я, какъ обыкновенно тамъ возятъ, западною полосой роднаго мнѣ края, который такъ разнообразно мѣняетъ свою физіономію. Лѣсистыя горы, озера полвой чашей, луга и пашни, изрѣдка татарская разбросанная деревушка, проходили мимо меня, навѣвая впечатлѣніе свѣжаго новаго края, еще непринявшаго на этой переходной грани своего собственнаго, ясно установившагося характера.
На разсвѣтѣ я былъ за двѣсти верстъ, въ Бугульмѣ; своротилъ подъ прямымъ угломъ съ большой дороги, — и зажиточными селами и угодьями удѣльныхъ крестьянъ, процвѣтающихъ въ блаженномъ невѣдѣніи: оренбургской или самарской губерніи принадлежатъ они, — сдѣлавъ еще верстъ сто, пріѣхалъ на сѣрныя воды.
II.
Сѣрныя воды.
править
Съ горы я увидалъ незатѣйливый Сѣрноводскъ, раскинувшійся въ половинѣ ея надъ источниками Сергіевскихъ минеральныхъ водъ, и сталъ къ нему спускаться.
Солнце хотѣло садиться — начало терять ослѣпительный блескъ и краснѣть, точно съ досады. Я былъ радъ, что оно давало мнѣ время взглянуть засвѣтло на воды и уѣхать до ночи. Желая поболѣе разсмотрѣть Сѣрноводскъ, я велѣлъ-было ямщику провести себя изъ конца въ конецъ; но онъ крайне затруднился, какимъ образомъ можно ѣхать не по той улицѣ, по которой обыкновенно ѣздятъ; въ раздумьѣ, потеръ себѣ затылокъ, ударилъ по лошадямъ и поѣхалъ обыкновенной дорогой.
Мимо меня начали проходить деревянные трехъ- и пяти-оконные домики той самородной архитектуры, которую своимъ умомъ изобрѣлъ, невеликій мастеръ въ дѣлѣ вкуса, русскій мѣщанинъ, желая выстроить домъ въ родѣ городскаго. Всѣ украшенія въ этомъ случаѣ состоятъ изъ балкончика съ крыльцомъ и подъ навѣсомъ на столбикахъ, не столько изящнымъ, сколь полезнымъ, потому что даетъ возможность, не проходя грязный дворъ, выходить прямо на грязную улицу. Домики были большею частью пусты, потому что съѣздъ только что начинался, но около одного изъ нихъ я замѣтилъ дѣтей съ гувернанткой.
«Ага, мои золотушные друзья, подумалъ я: — васъ ужъ начали свозить сюда: недавно изъ колыбели, вы ужь начинаете лечиться! Прекрасное занятіе! Вы еще пролечитесь десятковъ пять, шесть лѣтъ и среди собственныхъ, тоже лечащихся дѣтей, съ грустью и страхомъ отойдете въ тотъ лучшій міръ, гдѣ нѣтъ никакихъ лекарствъ, глубоко сожалѣя о прелестяхъ сей жизни, въ которой вы такъ много лечитесь.»
Мои размышленія были прерваны появленіемъ молодой дамы на крыльцѣ, то-есть на балконѣ. По слабости человѣческой природы вообще и моего зрѣнія въ особенности, я прищурился во всю длину глазъ, чтобъ всмотрѣться въ нее и — о, пріятнѣйшая неожиданность! узнаю мою добрую Н-скую знакомую, въ домѣ которой бывалъ почти ежедневно съ короткостью стараго пріятеля я корпуснаго товарища ея мужа.
Я схватилъ за воротъ ямщика и потрясъ его всѣмъ безсиліемъ; лошади остановились. Съ быстротою почти здороваго человѣка, я вылѣзъ изъ тарантаса; моя знакомая тоже узнала меня и сошла съ крыльца.
— В. Т.! васъ ли я вижу? воскликнулъ я.
— М. В.! вы еще живы!.. воскликнула она.
Мы поздоровались.
— А въ Н* прошелъ слухъ, что вы умерли, сказала В. Т.
— Полагаю, что это неправда, но очень радъ узнать, какъ обо мнѣ грустили; скажите откровенно, много было пролито слезъ?
— Слезъ не было, а пожалѣли. Впрочемъ, я не совсѣмъ вѣрила…
— И не хотѣли написать ко мнѣ, чтобъ узнать правду?
— Да кто же бы мнѣ отвѣтилъ, еслибъ вы умерли?
— Въ самомъ дѣлѣ, я бы не могъ отвѣчать вамъ, съ грустью замѣтилъ я.
— Вы останетесь на водахъ?
— Нѣтъ, я ѣду на кавказскія. А вы?
— Я привезла дѣтей, да и самой надо полечиться: плохо здоровится.
— Рано же начали мы старѣться.
— Рано, да что дѣлать? Хотите обѣдать, или пить чай?
Время шло къ чаю и я выбралъ его. Въ разспросахъ и воспоминаніяхъ о знакомыхъ, мы долго сидѣли за самоваромъ, между тѣмъ вечерѣло замѣтно. Я сказалъ, что хотѣлъ бы посмотрѣть воды, и В. Т. вызвалась показать мнѣ ихъ. По той же улицѣ мы начали немного спуститься къ водамъ. Справа и слѣва тянулись все тѣ же полуобитаемые домишки. У нѣкоторыхъ во дворѣ были вмазаны котлы въ маленькія печи, для нагрѣванія воды жильцамъ, берущимъ ванны на дому. Вотъ и каменный воксалъ среди разростающагося сада. Слѣва видны были единственныя въ мѣстечкѣ каменныя зданія, принадлежащія управленію водъ; по такой же загибающейся лѣстницѣ мы спустились внизъ и вошли подъ длинную открытую деревянную галерею, идущую вдоль горы. Въ обоихъ концахъ этой галереи, прямо изъ горы въ каменные маленькіе водоемы, лилась холодная, цѣлебная и, какъ говорятъ, очень крѣпкая вода. Я попробовалъ ее: она сильно отзывалась сѣрой, но тотчасъ изъ ключа — не была противна. Отсюда, по деревяннымъ желобамъ, вода проведена въ длинное сѣрое бревенчатое строеніе; въ которомъ устроены ванны; немного пониже разстилалось сѣрное озеро, а за нимъ, по долинѣ, роща.
Мы прошлись по галереѣ. Человѣка два-три пріѣзжихъ встрѣтились намъ и любопытно посмотрѣли на меня, какъ на новое лицо. вѣроятно, они разсчитывали имѣть неудовольствіе часто встрѣчаться съ нимъ; но я обманулъ ихъ ожиданія. Мимо ваннъ мы прошли въ рощу по мостику черезъ рукавъ озера. Тутъ съ мостика, на каменистомъ ложѣ, сквозь чистую воду видѣнъ тинистый осадокъ сѣрной грязи, которую вычерпываютъ для имѣющихъ нужду въ ней пачкаться.
Мы прошли, по длинной аллеѣ, но въ ней было холодно и сыро. Воздухъ непріязненно подѣйствовалъ на наши разстроенные нервы и самый разговоръ началъ принимать какой-то болѣзненно-капризный характеръ. Мы повернули назадъ и стали медленно подыматься въ гору.
На улицѣ, передъ знакомымъ намъ крыльцомъ съ балкончикомъ, свѣжая тройка. ждала меня, ужъ давно заложенная,
— Вы развѣ не ночуете здѣсь? спросила В. Т.
— Нѣтъ! я спѣшу ѣхать.
— Да куда вы торопитесъ?
— Лечиться, В. Т., лечиться, а то какъ-разъ умрешь, не успѣвъ совершенно выздоровѣть.
Я поблагодарилъ судьбу за удовольствіе нежданной встрѣчи, мимоходомъ оразнообразившей мою дорогу, поцѣловалъ давно-знакомую мнѣ руку и уѣхалъ.
Вскорѣ, миновавъ мѣстечко, дорога спустилась подъ гору. Мы обогнули рощу и, въѣхали въ низкую долину. Я обернулся назадъ: на Сѣрноводскѣ еще были послѣдніе лучи солнца. Отливаясь за нихъ версты за четыре въ сторону, тоже пестрѣлъ въ полугорѣ, заштатный городъ Сергіевскъ, отъ котораго воды подучили свое названіе. Мѣсяцъ еще не всходилъ. Сѣровато-розовые сумерки все болѣе темнѣли и узкій проселокъ, разсѣкая густую траву, терялся въ ней. Тарантасъ мой, плавно катился по поясъ въ зелени. Я закутался въ теплую шинель: ночь и дрема спускалась кругомъ на влажную долину.
III.
Городъ Самара.
править
Городъ Самара какъ всѣмъ извѣстно а, можетъ быть, многимъ и неизвѣстно, лежитъ при впаденіи рѣки Самары въ Волгу. Лѣтъ семнадцать назадъ, когда меня везли въ Петербургъ опредѣлять въ институтъ, мы проѣзжали Самару. У меня осталось неясное впечатлѣніе о грудѣ разбросанныхъ деревянныхъ домовъ, смахивающихъ на зажиточныя избы, и какой-то пустынной площадью, тогда Самара была уѣзднымъ городомъ оренбургской губерніи. Нѣсколько лѣтъ назадъ, съ учрежденіемъ самарской губерніи, Самара возведена въ губернскій городъ и я не узналъ ее. Грѣхъ сказать, чтобъ она походила на настоящій старый губернскій городъ, но она выжила ужь и изъ уѣздныхъ, которыя встрѣчаются въ заволжскомъ краѣ. Въ ней уже есть первый признакъ цивилизаціи — нѣсколько трактировъ и гостинницъ, а приволжская часть плотно застроена каменными домами. Правда, эти дома, большею частью купеческіе, только и имѣютъ въ архитектурномъ отношеніи, то преимущество передъ деревянными, что выстроены изъ кирпича и оштукатурены, но все-таки, хоть прямо стоятъ, и не такъ скоро темнѣютъ и боченятся. Впрочемъ, сознавая, по видимому, парадоксальную истину замѣчанія, вложеннаго Грибоѣдовымъ, въ уста Скалозуба, про Москву, что:
«Пожаръ способствовалъ ей много къ украшенью»
и принимая во вниманіе заботливость начальства о наружной красотѣ вновь возводимыхъ домовъ, можно пророчить и Самарѣ быструю перемѣну къ лучшему, потому что разрушительный бичъ пожара какъ-то особенно несчастливо тяготѣетъ надъ нею. Неуспѣла она убрать и возобновить остовы одного истребленія, какъ новый пожаръ, за недѣлю до моего пріѣзда, обратилъ въ дымящіяся груды лучшую почти всю каменную часть ея…
Я пріѣхалъ въ Самару около полудня, на третій день моего выѣзда изъ Уфы, сдѣлалъ слишкомъ верстъ пятьсотъ почти въ двое сутокъ, и остановился въ довольно сносной, за неимѣніемъ лучшей, гостинницѣ. Первымъ дѣломъ моимъ, было собратъ справки о пароходахъ, потому что я имѣлъ намѣреніе спуститься, съ подощью сего изобрѣтенія ума человѣческаго, до Царицына и такимъ образомъ верстъ на четыреста спасти свои бока отъ различнаго рода толчковъ и тряски.
Нѣтъ ничего труднѣе, какъ въ нашихъ приволжскихъ городахъ узнать время прихода и отхода пароходовъ. Интересуясь главнѣйше перевозкою грузовъ, правленія мало обращаютъ вниманія на пассажировъ, хотя нынѣ вкусъ къ этого рода переѣздамъ, представляющимъ столько удобствъ, начинаетъ распространяться. Въ Нижнемъ-Новгородѣ, гдѣ учреждены главныя конторы, еще можно въ нихъ получить кое-какія приблизительные слухи. Въ Казани, гдѣ пароходы пристаютъ верстъ за пять отъ города, о ихъ прибытіи даютъ знать поднятымъ флагомъ на пожарныхъ каланчахъ: пассажиры должны собраться въ два часа и скакать на пристань, ожидая тамъ отплытія иногда цѣлыя сутки. Въ Самарѣ свѣдѣнія получаются болѣе патріархальнымъ образомъ: вы говорите извощикамъ, стоящимъ на биржѣ, чтобъ они увѣдомили васъ, когда завидятъ съ горы дымъ парохода, обѣщая за это приличное вознагражденіе, и мирно ожидаете ихъ извѣстія.
Я не ограничился однакоже этимъ, сколько простымъ, столь же и удобнымъ средствомъ, отыскалъ контору общества и получилъ весьма смутныя свѣдѣнія, что пароходы едва-ли придутъ ранѣе недѣли, что теперь большая ихъ часть убѣжала внизъ и что, если и будутъ пароходы, то врядъ ли пойдутъ они до Царицына; но, впрочемъ, прибавили мнѣ, можетъ статься, на ваше счастье и прибѣжитъ какой-нибудь.
На основаніи этого прочаго и отчасти вѣруя, хотя и слабо, въ собственную звѣзду, я рѣшился подождать дня два, тѣмъ болѣе, что въ городѣ у меня былъ издавна дружескій и гостепримнѣйшій домъ моихъ старинныхъ знакомыхъ, которыхъ я чрезвычайно радъ былъ видѣть.
Я привелъ себя въ нѣкоторый порядокъ, взялъ извощика, которыя всѣ обладаютъ здѣсь, къ услугамъ сѣдоковъ, породой сибирскихъ дрогъ, весьма незатѣйливой, но тряской конструкціи, и велѣлъ везти къ М* — М* былъ попрежнему радушенъ; жена его, моя старая (но не годами) соученица, съ которой я направлялъ мои первые робкіе шаги на скользкомъ поприщѣ танцовальнаго искусства, по прежнему хороша, я имѣлъ удовольствіе возобновить знакомство съ ея падчерицею, вышедшею уже изъ института, которую, помнилъ ребенкомъ, и не преминулъ ей сообщить объ этомъ обстоятельствѣ.
— Какая досада! сказала хозяйка: — мы (она указала на падчерицу) сегодня должны ѣхать дня на два въ деревню къ ***. А вы долго пробудете у насъ?
— Именно столько, сколько вы въ деревнѣ, если пароходъ не будетъ ранѣе.
Она весьма любезно уговаривала меня дождаться ихъ: возвращенія; я тонко намекалъ, что хорошо бы она сдѣлала, еслибъ не ѣздила, и — увы! такова разъединяющая сила времени! остались оба при своихъ намѣреніяхъ…
Послѣ обѣда мы проводили дамъ до перевоза черезъ Самару. Тутъ я пожелалъ моей недоброй, по прекрасной знакомой много маленькихъ непріятностей, въ видѣ дождя, грязи и деревенской скуки, и мы дружески простились, искренно жалѣя, что такъ скоро и надолго разстаемся, какъ будто не отъ насъ это зависитъ!
Дамы съ своимъ кавалеромъ стали переправляться; мы съ М** вернулись къ нему.
Любезности этого уважаемаго человѣка я обязанъ удовольствіемъ не умереть отъ скуки въ незнакомомъ, да и съ знакомствами, должно полагать, не слишкомъ веселомъ городѣ. Въ хорошую погоду мы гуляли и осматривали достопримѣчательности, въ дурную составлялась партія въ картишки. Объ этомъ послѣднемъ развлеченій ничего не могу сообщить новаго; что касается до перваго, то всѣ достопримѣчательности города ограничивались общественнымъ садомъ.
Столько мнѣ извѣстно губернскихъ городовъ (а я ихъ видалъ не мало), каждый изъ нихъ обладаетъ общественнымъ садомъ. Садъ этотъ обыкновенно предназначается для доставленія возможности жителямъ совершать пріятныя прогулки, не выѣзжая за заставу. Но — странная вещь! съ той минуты, какъ садъ дѣлается общественнымъ, онъ становится какимъ-то заколдованнымъ отъ посѣтителей мѣстомъ, городской пустыней, отгороженной за тѣмъ, чтобы въ нее трудно рѣшалась заглянуть нога человѣческая!… Еще ни одного публичнаго сада въ губерніи, не исключая и волжскаго откоса въ Нижнемъ, съ котораго открывается восхитительнѣйшій видъ, ни одного еще не знаю я, гдѣ бы въ обыкновенный, ясный день случилось мнѣ встрѣтить нѣсколько гуляющихъ, такъ что, я полагаю, эти сады заведены единственно для удовлетворенія маленькаго городскаго самолюбія, которое можетъ показать его заѣзжему и скучающему господину и сказать: «а, вотъ нашъ публичный садъ!» или напечатать въ какой-нибудь газетѣ, что «вечеромъ въ такой-то день (почему-либо замѣчательный) избранная публика собралась въ нашъ прекрасный общественный садъ и долго наслаждалась благоуханіемъ умирающаго дня, который, какъ бы нарочно дли сего случая, изъ пасмурнаго сдѣлался совершенно яснымъ и вполнѣ благопріятствовалъ прогулкѣ». А избранная публика состояла изъ мѣщанъ, пощелкивающихъ орѣхи, не наслаждающихся особеннымъ благоуханіемъ, а просто привлеченныхъ въ садъ музыкою полковаго оркестра…
Самарскій садъ довольно длиненъ, расположенъ по крутому, но невысокому надволжскому берегу и принадлежалъ прежде какому-то барину, жившему весело и съ затѣями, въ слѣдствіе которыхъ садъ и купленъ былъ едва ли не съ аукціона. Впрочемъ, по недавности пріобрѣтенія, блестящее время сада, въ которое вѣрятъ счастливые жители, еще въ будущемъ.
Начало, однако, положено; устроены кегли, есть воксалъ, сколоченный изъ досокъ, большой, сырой и довольно неказистый, при воксалѣ буфетъ, около котораго мы даже встрѣтили сильно подвыпившую личность: все заставляетъ предполагать, что надежды добродушныхъ самарцевъ оправдаются. Попытка увеселенія была уже сдѣлана и, должно полагать, очень блестящая, если судить по остаткамъ досчатыхъ арокъ и треугольниковъ съ проволоками для шкаликовъ.
— Вы знали Ш***? Это онъ еще устроивалъ иллюминацію, сказалъ М***.
— Какже, зналъ! Гдѣ онъ?
— Умеръ, бѣдный старичокъ, въ прошедшую холеру!
Ш*** былъ въ самомъ-дѣлѣ, къ сожалѣнію, не въ одномъ переносномъ смыслѣ бѣдный старичокъ, призрѣнный въ домѣ М***, нѣчто въ родѣ неудавшагося писателя стараго времени, составитель губернской хроники, съ готовностью принимавшій на себя хлопоты по устройству публичныхъ иллюминацій и отъ времени до времени посылавшій въ газеты извѣстія изъ Самары;
Онъ умеръ, оставивъ по себѣ нѣсколько никѣмъ незамѣченвыхъ статеекъ, хрупкіе обломки сгорѣвшей иллюминаціи и искреннее сожалѣніе семейства, пріютившаго его какъ роднаго.
Утромъ третьяго дня особенное движеніе въ гостинницѣ пробудило мою надежду. Высовываюсь въ корридоръ и вижу человѣка съ узелками въ рукахъ и головой сахару подъ мышкой, который знавалъ меня еще въ Нижнемъ.
— Съ кѣмъ ты здѣсь?
— Сейчасъ пріѣхалъ съ барынями ***; въ ваши края, батюшка, на кумысъ ѣдемъ.
— Не на пароходѣ ли вы пріѣхали?
— На пароходѣ, изъ Нижняго.
Я поспѣшилъ одѣться, слушая хлопоты какой-то француженки, пріѣхавшей въ помѣщичій домъ и незнавшей какъ попасть въ него, потому что ни слова не говорила по-русски (послѣ обѣда я ее встрѣтилъ на крыльцѣ, наблюдавшею русскіе нравы) и отправился на пристань.
Но — увы! пароходъ шелъ недалеко внизъ и не могъ взять моего тарантаса. Потерявъ терпѣніе, я рѣшился отправиться на почтовыхъ, заѣхалъ къ М*** проститься, отобѣдалъ у него и, поблагодаривъ за много-разъ встрѣчаемое мною въ его домѣ радушіе, поѣхалъ самъ въ полицію, чтобъ поскорѣе выхлопотать билетъ на полученіе подорожной. Былъ сильный вѣтеръ; мнѣ предстояла семиверстная переправа черезъ Самару; до вечера оставалось недолго, а ночью не перевозятъ: нужно было поторопиться.
Въ домѣ полиціи все было чисто и опрятно. Прямо передъ окнами его грустно высились остовы недавняго пожара, но сторона улицы, на которой находился онъ, уцѣлѣла. Присутствія послѣ обѣда не было, но писцы собирались для исполненія своихъ обязанностей. Я обратился къ одному изъ нихъ, предъявивъ свой видъ, и онъ весьма услужливо написалъ билетъ и отправилъ для подписанія кому слѣдуетъ. Вскорѣ его принесли обратно и сказали, что нужно подписать ратману.
— А далеко живетъ ратманъ?
— Нѣтъ-съ, въ двухъ шагахъ.
Я успокоился и, отъ нечего дѣлать, пристальнѣе сталъ вглядываться въ окружающихъ меня дѣятелей. Меня поразила какая-то особенная печать ихъ физіономій: ннодна изъ нихъ не походила на обыкновенныя, ничѣмъ незамѣчательныя лица, въ таковъ множествѣ украшающія человѣческія головы; напротивъ, всѣ онѣ были оригинальныя, характерныя, крупныя и хотя устроены весьма разнообразно, но производили одно общее впечатлѣніе, по которому человѣкъ, увидавшій ихъ безъ перьевъ въ рукахъ, подумалъ бы, что они собраны сюда совсѣмъ не для того, чтобъ самимъ участвовать въ дѣлѣ исправленія ближняго.
Писцы, особенно старшій изъ нихъ, мѣнялись замѣчаніями, большею частью юмористическаго свойства; иногда слегка перебранивались, желая одинъ другому сбыть какую-нибудь бумагу для переписки.
Между тѣмъ прошло. съ полчаса; я ждалъ нетерпѣливо, наконецъ возвратился посланный.
— Не подписываетъ! отвѣчалъ онъ.
— Да отчего же?
— Документа, говоритъ, нѣтъ.
Послали мой документъ.
Прошло еще долѣе; я боялся, что не успѣю выѣхать. Возвратился и во второй разъ посланный
— Ну что?
— Не подписываетъ, отвѣчалъ онъ.
— Чего еще надо ему?
— Просто говоритъ, не подпишу.
Писцы смутились и не знали что предпринять.
— Да вы бы, ваше высокоблагородій, сами съѣздили къ нему, да урезонили его. Мѣщанинъ вѣдь, такъ мѣщанинъ и есть — необразованность! сказалъ мнѣ какой-то полицейскій служитель въ бѣломъ кителѣ, стоявшій все время въ комнатѣ и пользовавшійся, по-видимому, между писцами правомъ гражданства.
Я охотно принялъ его совѣтъ, потому что потерялъ терпѣніе ждать дольше, попросилъ кого-нибудь проводить меня и, вмѣстѣ съ вызвавшемся писцомъ, отправился къ ратману.
Извощикъ, руководимый моимъ спутникомъ, привезъ насъ на погорѣлое мѣсто. Снисходительный путеводитель отправился въ балаганъ, наскоро выстроенный изъ досокъ возлѣ обгорѣлаго каменнаго дома, и вскорѣ вышелъ въ сопровожденіи какого-то русскаго человѣка съ бородкой, обстриженнаго въ кружокъ.
Человѣкъ этотъ былъ въ поддевкѣ, красной александрійской рубашкѣ и нанковыхъ шараварахъ, заправленныхъ въ сапоги. Я бы его принялъ за плотничьяго артельщика. Онъ бывъ крѣпко не въ духѣ.
— Что вамъ надо? спросилъ ратманъ.
— Скажите, пожалуйста, что вы не подписываете моего свидѣтельства на выѣздъ?
— А то, что, можетъ, васъ не слѣдуетъ выпустить.
— Объ этомъ знаетъ полиція, а съ ея стороны препятствій нѣтъ.
— Да съ моей есть! подпиши, а тамъ послѣ достанется! не люблю я подписывать.
— Любите или нѣтъ, а все-таки не можете не подписывать.
— Да что съ вами толковать! что вы за спрощикъ. Не хочу подписывать, такъ и не подпишу!
— Въ такомъ случаѣ, я поѣду просить, кого слѣдуетъ.
— А пожалуй поѣзжай! много васъ! еще спрашиваетъ…
— Ну-ну! полно Савельичъ, скидай рукавицы-то! подписывай, вступился писецъ и, взяла ратмана за плечи, увлекъ его въ балаганъ.
Черезъ нѣсколько времени онъ вынесъ оттуда подписанный страшными каракулями билетъ, а черезъ часъ я былъ на переправѣ…
IV.
Переправа черезъ Самару.
править
Вѣтеръ поутихъ немного. Тарантасъ, мой поставили на дощаникъ; поставили еще пустую телѣгу подводчика-мальчишки, на которую взмостился инвалидный солдатъ.
— Отчаливай!
Рабочіе начали отчаливать,
Самара была въ полному разливѣ. Маленькіе зайчики, бѣлые гребешки волнъ, еще бѣгали, по серединѣ, но къ подгорному берегу волна ужъ стихала и мѣрно плескалась. Вечерѣло, солнце начинало прятаться однимъ краемъ за гору. По горѣ, раскидывалась восточная часть города, въ которомъ, изрѣдка отличались новые деревянные домики, выстроенные послѣ прошлогодняго пожара, изъ-за поворота горы грустно торчали каменные остовы, недѣлю назадъ обгорѣлыхъ зданій, рисуясь черными силуэтами трубъ и стѣнъ, сквозь окна, которыхъ иногда просвѣчивало пунцовое, ярко освѣщенное небо. Вдоль самаго берега, подъ горой, тянулись стройнымъ сплошнымъ рядомъ новые, плотные сосновые амбары, почти купаясь въ водѣ нижними звеньями. Весело было смотрѣть на этотъ блестящій свѣжимъ деревомъ строй высокихъ житницъ, засыпанныхъ вплоть до верха хлѣбомъ. Это было прямое русское богатство съ прямой русской физіономіей: отъ него вѣяло какимъ-то тихимъ, прочнымъ довольствомъ. А за амбарами, какъ море, синѣлъ темнѣющій разливъ Волги.
Между тѣмъ мы отчалили. Вѣтеръ былъ попутный. Подняли парусъ и онъ, всполоснувшись, тихо надулся и, повлекъ, насъ противъ воды.
— Молисъ Богу, православные! возгласилъ рулевой.
Всѣ сняли шапки и перекрестились. Мы поплыли.
Прямо передъ нами, по ту сторону рѣки, на островахъ половодья, отдѣльными группами, пестрѣли тоже хлѣбные амбары и еще какія-то широкія и низкія деревянныя строенія. Иногда возлѣ амбара вѣтреная мельница неутомцмо. махала поломанными съ одного бока крыльями. Всѣ эти бревенчатыя строенія съ красными или некрашенными тесовыми крышами, освѣщенныя закатомъ, рѣзко и живописно рисовались по темной зелени грунта, мѣстами поросшаго кустарникомъ.
— Что это за строенія? спросилъ я рулеваго,
— Это? А салотопныя заводы, батюшка.
— Баранами сало скупаютъ?
— Нешто, батюшка, скупаютъ гурты и бьютъ тутъ. Да мясо солятъ, солониной бурлакамъ продаютъ. Сало и шкура идутъ сами по себѣ,
Рулевой былъ высокій, мужчина, лѣтъ за сорокъ", худощавый, съ продолговатымъ, умнымъ, спокойнымъ, честнымъ лицомъ, опущеннымъ маленькой бородой. На немъ была красная рубашка и полушубокъ поверхъ; на головѣ фуражка съ козырькомъ. Стоялъ онъ прямо, перекинувъ правую руку на потесь и отвѣчалъ на мои вопросы почтительно, но съ снисходительною подробностью, которая изобличала, что, я въ его понятіяхъ былъ баринъ, можетъ, и хорошій баринъ и ученый, но въ крестьянскомъ, и промышленноцъ быту непонимающій ни аза, что его, впрочемъ, повидимому, нисколько не удивляло.
— Мы около заводовъ пристанемъ? продолжалъ я.
— Нѣтъ, батюшка! заводы, теперь почитай всѣ на островахъ. Мы куда дальше пойдемъ. Заводы только на половинѣ будутъ…
— И на половинѣ не будутъ, положительно замѣтилъ ямщикъ, улегшійся на помостѣ, облокотясь на руку и не спуская глазъ съ маленькой трубочки, которую раскуривалъ.
— Развѣ безъ малаго, что не будутъ, замѣтилъ рулевой.
— Далече не будутъ! продолжалъ самоувѣренный ямщикъ, глянулъ въ противоположную сторону, отрывисто пустилъ сквозь зубы тонкую струйку слюны за двѣ сажени въ рѣку и погрузился въ прежнія мысли.
— А далеко ли до берега? спросилъ я.
— Да верстъ семь будетъ, батюшка…
— Кой-же мѣсто мы пристанемъ?
— А вотъ изволите видѣть, кусты въ той сторонѣ?
И онъ, показалъ на едва видную полосу зелени, которая тянулась по горизонту.
— Гдѣ бѣлѣется что-то?
— Нѣтъ, это известь свалена, а пристань еще подальше будетъ. Направо то балагашекъ чернѣется, изволите видѣть, во-о-нъ!
И онъ тянулъ это во-о-нъ, такъ долго, какъ будто хотѣлъ имъ достать ровно за семъ верстъ и попасть прямо въ балагашекъ.
Я долго смотрѣлъ но указанному направленію, убѣдилъ себя, что вижу что-то черненькое и, успокоившись такимъ образомъ перспективой полуторачасоваго переѣзда, влѣзъ въ открытый тарантасъ, закутался въ теплую шинель и закурилъ сигару.
Устроившись въ наиудобнѣйшее положеніе, я ужъ началъ погружаться въ тѣ бездремотныя грёзы, которыя обыкновенно находятъ на человѣка, когда онъ обреченъ на бездѣйствіе иногда, между тѣмъ, ничего онъ особенно не ждетъ, ни что не тревожитъ ни физически, ни морально, это не то дремота, не то бдѣніе.. Глаза безвольно переносятся съ предмета, на предметъ; ничто особенно не привлекаетъ ихъ, но вскорѣ они останавливаются на какой-нибудь точкѣ. Вы и не думаете разсматривать ее, а все смотрите: просто лѣнь глаза отвести. Часто случается, что смотрѣвши такимъ образомъ, вы чрезъ нѣсколько времени совершенно не отдаете себѣ отчета, что вы видите. Воображеніе, которому вы дали полныя поводья, носитъ васъ съ предмета за предметъ, и, Богъ вѣсть какимъ порядкомъ цѣпляясь едва за другую, въ головѣ проходятъ самыя противоположныя, самыя разнохарактерныя мысли. Но вотъ, наконецъ, одна изъ нихъ почему-то особенно остановила на себѣ вниманіе; вы отдаетесь ей вполнѣ, развиваете ее и передъ вами стройно проходятъ вызванныя тѣни, и вы переживаете ваше прошлое, или создаете что-либо въ будущемъ: въ эти минуты всякій изъ насъ болѣе или менѣе сочинитель; воображеніе сочиняетъ сцены и картины на яву до тѣхъ пиръ, пока не начнетъ сочинять их во снѣ.
Не помню, о какихъ именно пріятныхъ вещахъ думалъ я, но еще не успѣлъ я дойти, до блаженнаго состоянія забытья, какъ мое вниманіе привлекъ на себя одинъ, по выраженію моего пріятеля, индивидуй…
Индивидуй этотъ стоялъ сначала по лѣвую сторону тарантаса, но потомъ ему заблагоразсудилось, перебраться на правую; а какъ экипажъ совершенно перегораживалъ дощаникъ, то маневръ представлялъ нѣкоторыя затрудненія.
Индивидуй, однакоже, не смутился ими. Онъ взобрался на окраину дощаника, ухватился сперва на одно колесо, нагнувшись шмыгнулъ надъ водою, схватился за другое, опять шмыгнулъ и ловко прыгнулъ на помостъ передъ самымъ рулевымъ.
Это былъ человѣкъ низенькаго роста, жиденькій, юрковатый, въ синемъ нанковомъ, крѣпко засаленномъ, сюртукѣ до пятокъ и фуражкѣ, у которой козырекъ, вслѣдствіе особенной вѣжливости хозяина, едва держался на ниткахъ. Лицо онъ имѣлъ круглое, съ мелкими чертами и небольшимъ носомъ, украшенное маленькимъ клинышкомъ бороды, и сильно помятое отъ услужливости и готовности сообразно обстоятельствамъ безпрестанно мѣнять свое выраженіе.
Индивидуй былъ по-видимому лѣтъ сорока; я помню, что онъ прыгнулъ на дощаникъ въ то время, когда мы были ужъ на аршинъ отъ берега и, вѣроятно въ попыхахъ попалъ не на то мѣсто, куда желалъ.
Очутивщись на новомъ мѣстѣ, онъ почему-то счелъ за нужное сначала обратиться ко мнѣ: скинувъ почтительно фуражку, опустилъ, ее до колѣнъ и проворно взбросилъ на голову, причемъ я думалъ, что козырекъ непремѣнно отлетитъ; козырекъ, однакоже, удержался.
Я поклонился ему.
Потомъ индивидуй кивнулъ головой ямщику; ямщикъ, лежа взглянулъ на него, промычалъ, не выпуская изо рта трубки: «а! Битокъ», повернулся и плюнулъ на двѣ сажени въ воду.
Битокъ обратился къ рулевому.
— Василью Семенычу мое почтенье, сказалъ онъ пѣвучимъ выговоромъ мѣщанина, мѣтящаго въ купцы, приподнявъ фуражку надъ головою.
— Здравствуй, Иванъ Петровичъ! Куда Богъ несетъ?
— А на сальный къ Балагуеву: дѣльцо есть.
— Да ты развѣ не у него живешь?…
— Эва! ужь мѣсяцевъ семь, какъ отошелъ. У Ендакова Гаврилы Гаврилача посляй жилъ, да Бердяева съ мѣсяцъ занимался.
— А теперь?
— Да теперь такъ, разными дѣлами перебиваюсь. А васъ что давненько не видать было?
Рулевой потупился.
— Меня здѣсь не было, отвѣчалъ онъ, помолчавъ.
— Знаю, что не было. Лѣтось частенько переѣзжалъ: что, думаю, Василья Семеныча нѣтъ? Съ вами, говорятъ, несчастьице приключилось, продолжалъ онъ, таинственно понизивъ голосъ:
— Да, стряслись-была бѣда! сказалъ рулевой.
— Слышалъ, слышалъ! подъ уголовнымъ, говорятъ, были.
— Не подъ уголовнымъ, а былъ-таки грѣхъ.
— Какъ же это, разскажите?
— Арестанта упустилъ! вполголосъ сказалъ рулевой.
— Э! скажите! То-то я что-то слышалъ. Какими же это судьбами?
--Да вотъ прошлою весною, объ эту же пору.
— Да, да, должно быть такъ! Ну, такъ какъ же это вы упустили?
Вѣтеръ, ровно надувалъ парусъ. Дощенникъ тихо бѣжалъ по широкому разливу. Рулевой осмотрѣлся, повернулъ вправо потесь и началъ:
— А вотъ какъ было дѣло. Прошлой весной передъ половоднемъ призвалъ меня тоже Иванъ Дмитричъ и говоритъ: «ну, говоритъ, Василій, ступай опять ко мнѣ. Будешь у меня, говоритъ, на томъ берегу сборъ собирать, а народу не хватитъ, иной разъ и съѣздишь». — «Хорошо, я говорю, Иванъ Дмитричъ!» и поступилъ. Вотъ живу, знаешь, на томъ берегу; только разъ пріѣзжаетъ десятской отъ становаго и арестанта привозить. А дѣло-то было къ вечеру. Разливъ, знаешь, большой тоже былъ, почитай что съ нонѣшній!
— Почище будетъ! замѣтилъ лежащій скептикъ ямщикъ и плюнулъ въ воду.
— Пожалуй, что и больше; продолжалъ румбой. Вотъ и говорятъ мнѣ десятской: "ты, говоритъ, Василій Семенычъ, прими отъ меня арестанта; да представь его въ городъ, а меня отпусти; мнѣ, говоритъ, Демьянъ Григорьичъ безпремѣнно велѣлъ сегодня же воротиться: у насъ поимка бродяги будетъ.
— Какъ, я говорю, теперь, поѣдешь: ишь какой вѣтеръ! а вѣтеръ въ ту пору сильно разыгрался: — ишь я говорю, вѣтеръ какой, да и дѣло же теперь къ ночи…
— Ну, какъ знаешь, говоритъ, а меня отпусти и арестанта представъ: арестантъ нужный.
— Дѣлалъ нечего, взялъ я отъ него бумагу и арестанта принялъ, а онъ на той же подводѣ и уѣхалъ. Арестантъ парень молодой, такой изъ себя красивый. Какъ, молъ, тебя звать, любезный?
— Да безъименнымъ, говоритъ.
— Ну, безъименный тамъ безъименный, такъ и знать будемъ. Посмотрѣлъ я, что дѣлать съ нимъ? А въ ту пору; надо, было хозяину выручку вести; дай, думаю, поѣду, сдамъ его тамъ прикащику, да и правъ. Велѣлъ полегче посудину подвести, поставилъ подводы двѣ, взялъ его и отправились. И разыгралась же на ту бѣду такая погода, что страсть. Мы отъ берега, а она насъ въ берегу валитъ. Маялись, маялись, не можемъ изъ плеса выйдти. «Что, братцы, говорю, дѣлать нечего, привалимъ къ берегу: все лучше, чѣмъ на водѣ ночевать»; и привалили немного ниже косы. Вышли, огонь развели. У ребятъ котелокъ былъ; кашицы сварили; сами похлебали и арестанта накормили и улеглись. Не спалось что-то мнѣ: видно, сердце бѣду, чуяло. Слышу, я, возится мой арестаатъ; приподнялся я, а онъ стоитъ у огня.
— Что, молъ, ты, любезный? Али не спится?
— Прозябъ, говоритъ, больно, грѣюсь. На дворѣ, знашь, сиверко, таково: онъ же въ одномъ коротенькомъ кафтанишкѣ — какъ не прозябнуть?
— Возьми, говорю, полушубокъ у меня на посудинѣ, али циновкой прикройся.
Пошелъ онъ, взялъ полушубокъ, цыновкой прикрылся и легъ; и я опять прикурнулъ. И заснулъ же я, на грѣхъ, прекрѣпко, и такъ сладко спалъ, что, кажись, отъ роду, этакъ не спалось. Спалъ я, спалъ, очнулся, гляжу — ужь совсѣмъ бѣло. Разбудилъ я ребятъ и его хочу разбудитъ; глядь — одна циновка лежитъ и такъ свернута, какъ словно спить кто подъ ней. Думалъ, не отлучился ли куда, звать-позвать — нѣтъ! Ушелъ! а полушубокъ подъ циновкой лежитъ, полушубка не взялъ, а самъ ушелъ!
Вотъ мы туда-сюда, зовемъ его, кричу я его: Безъименный! кричу, Безъименный! вернись! не вводи другаго въ грѣхъ. Пожалѣй меня, родной! Нѣтъ! Звалъ я, звалъ, и такъ звалъ, что услышь меня онъ, я чай безпремѣнно бы воротился! Ну, да гдѣ услыхать, коль ужъ ушелъ! чай, версты за двѣ улепетывалъ. Что будешь дѣлать? Пришла бѣда и на мой порогъ! Добро бы одинъ былъ — ну куда не шло, а то жена, дѣти — просто горе. Дѣлать нечего: пометался я, пометался — надо ѣхать. Поѣдемте, и говорю, братцы, Вотъ пріѣхали въ городъ; отправился я прямо къ вашему частному Макару Осипычу. Онъ еще дома былъ.
— Что, говорятъ, любезнѣйшій, скажешь?
— Да вотъ, молъ, такъ и такъ, батюшка.
— Какъ-же, говоритъ, это такъ?
— Да что, молъ, станешь дѣлать? грѣхъ попуталъ!
— Въ рукахъ, говоритъ, было, да между пальцевъ ушло! Только-бы тебѣ, говоритъ, по нашей части и служить. Шутникъ онъ, знаешь, такой, шутитъ, и мнѣ не до шутокъ.
— Жаль, братецъ, мнѣ, говоритъ, тебя, мужикъ ты хорошій, а маху далъ! Дѣлать, говорятъ, нечего. Посадить тебя придется.
Меня и посадили.
— А долго сидѣли? заискивающимъ голосомъ спросилъ Битокъ.
— Съ мѣсяцъ, высидѣлъ. Однако потомъ на поруки выпустили.
— И теперь по порукамъ ходите? скромно продолжалъ Битовъ.
— Нѣтъ; теперь, благодаря Бога, совсѣмъ ослобожденъ и дѣло кончено.
— Кончено благополучно?
— Кончено-то благополучно, да передъ самымъ концомъ натерпѣлся я страху: вѣкъ не забуду! Ухъ! Рулевой тяжело отдышался, какъ-будто свалилъ съ плечъ страшную ношу.
— Какъ же это, какъ же? разскажите, Василій Семенычѣ? спрашивалъ Битокъ, присѣвъ, чтобъ удобнѣе было слышать, на перила.
— Митя? дай-ка трубочки, сказалъ онъ, обращаясь въ ямщику. Ямщикъ молча протянулъ ему трубку; Битокъ торопливо сунулъ въ ротъ трехвершковый чубукъ и началъ посасывать. Трубочка болѣзненно захрипѣла.
Василій Семеновъ опять осмотрѣлся, далъ право руля и снова началъ:
— Ну, извѣстно, начали меня въ судъ водить. Сняли допросъ, ребятъ всѣхъ перебрали; всѣ и одно слово говорятъ: «не виноватъ!» Ну, помаячили сначала; а потомъ все и смолкло. Живу я зиму спокойно и думалъ ужь, авось, можетъ, Богъ дастъ, такъ и забудется. Только вдругъ передъ Святой заходитъ городовой ко мнѣ: «Явись, говоритъ, завтра къ Макару Осипычу».
— Зачѣмъ? я говорю.
— Незнаю, говоритъ.
Я поднесъ ему. — Не знаешь ли, говорю, любезнѣйшій?
— «По дѣлу, должно-бать, говоритъ, что-нибудь вышло». Больше ничего отъ него не добился.
Явился я на другой день рано къ Макару Осипычу. «Спитъ еще», говоритъ кухарка: «подожди въ прихожей». Жду я, а у самого сердце не на мѣстѣ. Ждалъ, ждалъ, съ часъ, али болѣ прошло — извѣстно и часъ задолго покажется — только слышу по залѣ зашаркалъ туфлями, идетъ. Растворилъ дверь; самъ въ халатѣ; лицо, знаешь, полное; извѣстно, съ просонья сердитое. Глянулъ этакъ на меня; я поклонился, ни слова не сказалъ и прошелъ въ кухню. Слышу въ кухнѣ началъ мыться; полоскался, полоскался — выходитъ съ полотенцемъ, повеселѣлъ немного и опять ни слова; прошелъ и дверь не затворилъ. Немного погодя, кухарка ему чай принесла, поставила на столъ — вижу я — вышелъ онъ и началъ чай пить, а меня все не зоветъ! Выпилъ стаканъ, другой ему подали; набилъ онъ трубку, закурилъ и кликнулъ: «Поди-ка, говоритъ, сюда, любезный!»
Взошелъ я.
— Ну, братецъ, по твоему дѣлу рѣшенье вишло: велѣно, говоритъ, тебѣ объявитъ его.
— Слава-Богу; говорю, батюшка. Какое же, молъ, рѣшенье-то вышло?
Онъ помолчалъ, подумалъ, куритъ; а у меня сердце замираетъ!
— Да что, братецъ? вѣдь не хорошо! говоритъ.
Мурашки у меня по тѣлу такъ и забѣгали.
— Что, молъ, дѣланъ, батюшка; ужъ видно такое заслужилъ.
— Да, говоритъ, больно не хорошо! Знаешь ли ты, говоритъ, что долженъ подвергнуться тому наказанью, какому подвергался упущенный арестантъ.
— Знаю, молъ, батюшка!
— Ну, а онъ, братецъ, говоритъ, заслуживалъ ссылки въ Сибирь!
Какъ услыхалъ я это, такъ меня и отуманило! Господи, думаю, жена, дѣти… всѣхъ долженъ покинуть! Съ ними-то что станется? стою ни живъ, ни мертвъ.
— Да, говоритъ, въ Сибирь, да еще и съ наказаніемъ…
У меня такъ ноги и подогнулись… Упалъ я за колѣни. «Батюшка!» говорю. «Богу и вамъ извѣстно, вина моя безнамѣренная! Пусть я казнюсь, а то жена, дѣти… нельзя ли, — говорю, батюшка, подъ манифестецъ милостивый подвести»… а у самого слезы такъ и текутъ, такъ и текутъ.
Взглянулъ Макаръ Осиповичъ и ухмыльнулся — дай Богъ ему доброе здоровье — вѣкъ этой усмѣшки на забуду: словно мнѣ вдругъ солнышко какое показалось. "Ну, ну полно! Встань, говоритъ, Василій! встань! Говори: слава Богу! арестантъ былъ неважный: просто мужикъ къ допросу требовался, да и того поймали, и тебя судъ оправдалъ, а за оплошность тебѣ вмѣнилъ арестъ въ наказаніе!
Я слушаю и ушамъ не вѣрю.
— Да, говоритъ, пошутилъ я надъ тобой, пуганутъ тебя хотѣлъ, чтобъ ты впередъ осторожнѣе былъ, а у насъ судъ невиннаго не наказываетъ, у насъ, говорит, судъ правильный.
Я ему такъ и повалился въ ноги.
Василій Семеновъ провелъ широкой рукой по лицу и смолкъ. Еще нѣсколько мгновеній любопытный Битокъ прислушивался, не скажетъ ли онъ чего, потомъ вдругъ засмѣялся. Разсказъ рулеваго показался ему, по-видимому, очень забавнымъ.
— Ха! ха! ха! Ну, настращалъ же онъ васъ! Чай, душа въ пятки ушла. Проказникъ этотъ, Макаръ Осипычъ! большой шутникъ! А вѣдь предобрый.
— Добрый! сказалъ рулевой.
— Добрѣющая душа! заключилъ Битокъ и снова началъ усиленно посасывать трубочку, которая только хрипѣла. Вдругъ лицо его принято недовольное выраженіе; онъ выхватилъ чубучокъ изо рта и небрежно подалъ его ямщику.
— Возьми свою носогрѣйку-то, съ ней чахотку насосешь: только хрипитъ; а дыму и не спрашивай!
— Захрипитъ, какъ табаку-то нѣтъ! Я и самъ окурки курю, мрачно замѣтилъ ямщикъ и сталъ лѣниво приподниматься.
Мы были уже въ затонѣ. Затопленные кусты начали ширшать, изрѣдка задѣвая за бока дощаника. Почти совсѣмъ стемнѣло и берегъ, къ которому мы тихо близились, чернѣлъ невдалекѣ.
Черезъ пять минутъ мы пристали, и я поѣхалъ далѣе.
V.
Степь.
править
Версты черезъ четыре за самарской переправой, мнѣ приходилось еще переѣзжать какую-то рѣчку, ѣхалъ я, несмотря на сходящую ночь, хорошо; ямщикъ мой, необщительнаго и отрицающаго свойства, оказался хорошимъ ямщикомъ, то держалъ себя, относительно лошадей, сурово, и не нисходилъ съ ними до короткости обращенія. Мальчишка-подводчикъ долго скакалъ за мною, стоя на ногахъ въ телѣгѣ и концами возжей погоняя свою лошаденку: ему хотѣлось попасть вмѣстѣ со мною на паромъ, однакоже онъ, бѣдняга, отсталъ, да и хорошо сдѣлалъ, потому что паромъ былъ такого устройства, что и мой тарантасъ едва умѣстился на немъ, и то съ выпряженными лошадьми.
Какъ теперь помню задумчиво-прелестное мѣстечко, встрѣтившее меня на томъ берегу. Не знаю почему, но это ясно осталось у меня въ-памяти, можетъ статься оттого, что это былъ послѣдній живописный уголокъ, съ которымъ на тысячи верстъ я долженъ былъ проститься. Между-тѣмъ ничего не можетъ быть проще этой совершенно въ русскомъ родѣ картинки: песчаная площадка; съ боковъ высокія осокори, новенькая сосновая изба въ сторонѣ, прямо взлобокъ; за которымъ начиналось поле, и надо всѣмъ освѣщеніе поднимающагося мѣсяца, ударявшаго прямо на избушку сквозь вѣтви лѣса. Я полюбовался картинкой, пока ямщикѣ, съ помощью перевощиковъ, запрягалъ лошадей, потомъ съ мѣста во весь духъ мы выскакали на взлобокъ, дорога пошла полями и я задремалъ. Просыпаюсь около полуночи, лошади стоятъ, ямщикъ слѣзаетъ съ козелъ, справа изба со столбомъ: мы на станціи.
Я вышелъ изъ тарантаса, сѣлъ на завалину и закурилъ сигару. Сзади и съ боговъ, подъ яркимъ луннымъ свѣтомъ, спало первымъ сномъ большое село. Влѣво на площади стояла темнымъ силуэтомъ каменная церковь; впереди, на сколько глазъ окинетъ, раскинулась безбрежная степь. Помимо села и церкви, мой взглядъ невольно остановился на ней, и долго и тоскливо бродилъ по ея безлюдной равнинѣ. Есть какая-то влекущая сила къ безбрежности, будетъ ли это синее море, или сѣрая степь. Зрѣнію, кажется, хочется испробовать свои силы доглядѣться, что же тамъ, за этой гладью? попытаться проникнутъ эту прозрачную стѣну, которая называется даль. И я вглядывался въ глубь ея, но только смѣшанные звуки неслись мнѣ оттуда и громка раздавалась въ мертвой тишинѣ. То было кваканье и бренчанье лягушекъ, которыя, смотря по мѣстности и особенно весною, кричатъ чрезвычайно разнообразно, и поверхъ ихъ нестройнаго хора, какъ одинокое соло, раздавался длинный, изъ минуты въ минуту звонко и уныло вскрикивающій звукъ какой-то птицы. Тоскливое чувство овладѣло мною. Мнѣ будто грустно было пуститься въ это поросшее быліемъ и полынью земляное море и хотѣлось предъ тѣмъ поглядѣть на что-нибудь живое.
Старый ямщикъ проваживалъ по улицѣ лошадей, новый медленно копошился около впрягаемой коренной. Село по-прежнему спало и, кромѣ степныхъ звуковъ, только слышался глухой шагъ усталой тройки, да иногда звякъ колокольчика подъ вложенной дугой. Что за безжизненность кругомъ — точно и здѣсь какая-те людская степь!
На другомъ концѣ завалины, закутавшись въ некрытый овчинный: тулупъ, отъ котораго еще пахло кислотой, сидѣлъ какой-то мужикъ, молчалъ и дремотно поглядывалъ на тарантасъ, на меня и на все окружающее. Я не слыхалъ, когда онъ появился и не знаю, былъ ли это бдительный староста или просто крестьянинъ, хозяинъ избы, которому не спалось въ душныхъ палатахъ и онъ вышелъ поглядѣть на проѣзжающихъ.
— Какое это село? спросилъ я его.
— Каменный Бродъ прозывается, медленно отвѣчалъ онъ мнѣ.
— Скажи, пожалуйста, любезный, кто это въ степи кричитъ?
— А, это змѣя свиститъ.
— Какъ, змѣя свиститъ?
— Да; весной по ночамъ выползаетъ гадина и свиститъ. Это, значитъ самка самцу голосъ подаетъ.
— Да это голосъ птицы.
— А! Голосъ-то! это птица.
— Какая, не знаешь?
— А кто ее знаетъ! степная какая-то.
— А гдѣ же змѣиный-то свистъ?
— А слышите, между лягушечьей-то срамотой точно свиститъ кто, коротко таково, обрывисто — это змѣя свиститъ.
— А много ихъ здѣсь?
— И — много! Да гдѣ этого гаду нѣтъ.
Я долго вслушивался, но посреди тысячи разнообразнымъ лягушечьихъ голосовъ ничего не могъ отличить.
— Старому ямщину на водку, батюшка!
— А! значитъ лошади готовы. Новый ямщикъ взлѣзъ на козлы. Мужикъ зѣвнулъ и скрылся въ калитку. Спящее село потянулось мимо — и опять въ путь…
Долго еще мѣнять намъ лошадей!
И вотъ, черезъ минуту околица осталась за мною, и полной рысью тройки я въѣхалъ въ самарскія степи. Здравствуй, знакомое мнѣ и родное безлюдье! Со стѣны одинокаго Оренбурга часто еще ребенкомъ, пытливо смотрѣлъ я въ твою пустынную даль за Ураломъ. Отъ Кокана до Кавказа, обхвативъ Аралъ и Каспій, разнообразно мѣняя жителей, климаты, небо, и едва мѣняя оттѣнки, ты затопило цѣлый край Россіи! Два года наздъ, лѣтомъ, я обыдёнкомъ промчался по тебѣ полтораста верстъ, съѣздивъ изъ Оренбурга въ Илецкую Защиту, посмотрѣть соляное сокровище, которое ты окаменила. Тогда была не та обстановка. Голый, едва поросшій песчаный грунтъ безпрестанно волновался пригорками, извиваясь между нихъ иногда пробѣжитъ ручей и надо видѣть, какая пышная зелень, какіе яркіе и большіе полевые цвѣты быстро обростутъ его, и тутъ же изрѣдка пріютятся кибитки кочевья, или казачій форпостъ въ три плетневыя мазанки.
Теперь снова и долго мнѣ приходится ѣхать по тебѣ; но другая картина встаетъ теперь предо мною и пробуждаетъ другое чувство. Тамъ была азіатская кибитка въ кругу родной, ей свойственной пустыни; здѣсь русское село съ своимъ спокойнымъ труженикомъ-мужикомъ; и не эту обстановку мы привыкли видѣть близь него. А межъ тѣмъ, посмотрите кругомъ: полный мѣсяцъ — это казачье солнышко — стоитъ высоко, и точно желая оправдать названіе, кажется изо всѣхъ силь свѣтитъ своимъ дребезжащимъ свѣтомъ: такъ ярокъ онъ. Хоть бы облачко на небѣ! блѣдно-голубое, ясное, просторно раскинулось оно, и холодно блеститъ рѣдкими звѣздами. Кругомъ гладь и ширь невозмутимая. Одна высокая полынь привольно разрослась по ней и, отливая бѣлесоватымъ цвѣтомъ, кладетъ какія-то неопредѣленныя, неясныя тѣни. Самый запахъ этой полыни, такъ сильно разлитый съ вечера, замеръ въ ночномъ воздухѣ. Кузнечики смолкли, болото съ лягушками осталось назади и ихъ не слышно. Колокольчикъ звенитъ тоскливо, топотъ некованныхъ лошадей тарантаса отзывается глухо на мягкой дорогѣ. Ѣдешь уединенно по этой безграничной пустынѣ и непріятное чувство пустоты сжамаетъ сердце. Хоть бы страхъ какой, хоть бы опасность взволновали и разбудили васъ — нѣтъ! Ѣдешь въ спокойномъ тарантасѣ, какъ въ одинокой лодкѣ по умершему океану безъ бурь, острововъ и берега. Только однозвучный крикъ степной птицы изъ минуты въ минуту съ утомительной аккуратностью, какъ плачъ, раздается гдѣ-то. Думаешь, увидеть на яркомъ лунномъ свѣтѣ фигуру этого недремлющаго степнаго часоваго, приподнимающагося изъ травы на длинной тонкой ногѣ, выставляющаго острый носъ и широко раскрывъ его, какъ ножницы, испускающаго свой одинокій крикъ. Нѣтъ, и птицы не видно! Одинъ только звукъ, мѣрный, тоскливый, звонкій встаетъ надъ пустыней и, длинно проззучавъ въ ночномъ воздухѣ, умираетъ на минуту. Какой великій, какой томительный просторъ!..