ДОРОГИ.
правитьI.
РАЗСКАЗЪ О ПРОѢЗДѢ БОЛЬШАГО БАРИНА.
править
— Нѣтъ, батинька, вы еще молоды, одиноки, оттого и разсуждаете такъ. Поживите ка съ мое, да послужите — не то запоете. Знаете пословицу: «Кто въ морѣ не бывалъ, тотъ Богу не молился»? Разскажу вамъ одинъ случай — тысячи другихъ вы и сами себѣ представите. Это было на второй годъ моей службы, въ должности становаго. Я уже былъ женатъ, имѣлъ пятеро дѣтей. Приходитъ предписаніе губернаторское: «оставить всѣ дѣла, какія есть, и немедленно заняться приготовленіями къ встрѣчѣ его сіятельства графа N, проѣзжающаго изъ Петербурга въ своё имѣніе Z». Хорошо. Тутъ, думаю себѣ, не велика бѣда: только дѣлъ накопится много; но за то и отговорка есть.
Ѣду я къ исправнику. Онъ былъ хорошій человѣкъ: прежде служилъ въ гусарахъ, имѣлъ кое-какое состояніе, весельчакъ, и безъ этихъ, знаете, непріятныхъ начальническихъ пріемовъ. Когда ни придешь къ нему, онъ велитъ и трубку подать, и пуншемъ угоститъ — хорошій былъ человѣкъ. А тутъ, знаете ли, онъ совсѣмъ озадачилъ меня. Ну, сами посудите: гусаръ, свѣтскій человѣкъ, молодость въ Петербургѣ провелъ; гдѣ ему заниматься дѣлами? День-деньской онъ только и дѣлаетъ, что ходитъ изъ угла въ уголъ, покуриваетъ да посвистываетъ, или съ своимъ Трофимомъ возится: Трофимъ все спитъ, а онъ ему лицо ваксой размалёвываетъ. А Трофимъ, знаете, и безъ того былъ страшилище: настоящій тюлень морской — вѣчно сопитъ да хранитъ, а губы у него всегда въ мылѣ, какъ у запалёной лошади. Вотъ, знаете ли, пріѣзжаю я. Трофимъ не спитъ, и лицо у него не выпачкано ваксой; а самъ исправникъ не ходитъ по комнатѣ и не посвистываетъ, а сидитъ за столомъ и перебираетъ какія-то бумаги. Что за чертовщина!
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
Бывало, послѣ этихъ словъ, онъ сейчасъ крикнетъ: «Эй, Трофимъ! трубку!» Тамъ, немного погодя: «Эй, Трофимъ! водки!» или другаго чего. А тутъ, знаете ли, онъ ни трубки, ни водки не потребовалъ, а посмотрѣлъ на меня какъ-то странно, подумалъ о чемъ-то, взялъ меня за руку и говоритъ:
— Я, говоритъ, знаю васъ, Іеронимъ Іеронимычъ, за хорошаго человѣка: вы учились въ университетѣ, письменную часть отлично знаете, помѣщики вами довольны, но, какъ въ сказкахъ говорится, все это еще не служба, а служба впереди…
Онъ вздохнулъ, остановился, чтобъ собраться съ мыслями, потянулъ изъ трубки, выпустилъ дымъ и продолжалъ:
— Теперь вамъ выпадаетъ случай вполнѣ себя выказать: употребите всѣ свои способности и старанія, потому-что, скажу вамъ откровенно, отъ этого будетъ зависѣть вся ваша карьера, даже скажу болѣе: вся ваша жизнь и дѣтей вашихъ.
Я выпучилъ на него глаза, рѣшительно не понимая, въ чемъ дѣло. Онъ всталъ, прошелся по комнатѣ, потеръ лобъ, и опять ко мнѣ:
— Получили ли вы предписаніе о встрѣчѣ его сіятельства?
— Какъ же, получилъ.
— Ну, что жь вы объ этомъ думаете?
— Да что тутъ думать-то? ничего. Дорога тамъ, сколько я знаю, и такъ хороша, даромъ-что проселочная. Немного придется поуровнять кой-гдѣ.
Онъ такъ и схватился за голову.
— Боже мой! да вы погубить меня хотите! И зачѣмъ это начальство то-и-дѣло мѣняетъ чиновниковъ: прежній становой зналъ бы, что ему дѣлать, говорилъ онъ, шагая изъ угла въ уголъ. Да знаете ли вы, что было третьяго года, когда эта графиня проѣзжала? продолжалъ онъ, остановясь предо мною.
Тутъ онъ пустился въ подробные разсказы о томъ, что, гдѣ и когда происходило во время проѣзда его и ея сіятельства, вмѣстѣ и поодиночкѣ, и я не могъ надивиться его свѣдѣніямъ касательно этого предмета. А у самого, признаюсь, начали мурашки бѣгать по тѣлу.
— Вотъ вамъ, возьмите, сказалъ исправникъ, взявъ со стола тетрадь и вручая ее мнѣ: — это списокъ прежняго становаго. Въ немъ вы найдете подробныя свѣдѣнія, сколько и откуда нужно взять людей, лошадей и прочаго, а также и подробную инструкцію, какъ вамъ поступать въ настоящемъ случаѣ.
Я поклонился.
Но, пробѣгая списокъ, не могъ не сдѣлать своего замѣчанія.
— Иванъ Матвѣичъ, сказалъ я: — тутъ что-то очень-много всего назначено. Теперь, какъ вамъ извѣстно, страдная пора; а если выгонять пятьдесятъ душъ на сто, то въ деревняхъ, кромѣ старухъ и малыхъ ребятъ, никого не останется.
— Молчите, ради Бога, и дѣлайте, что вамъ приказываютъ! сказалъ онъ съ сердцемъ: — иначе вы погубите и себя и меня.
Я еще разъ поклонился и поскакалъ сбивать людей и лошадей. Скоро цѣлые табуны и тѣхъ и другихъ были на мѣстѣ. Началась работа. Ровняютъ, усыпаютъ пескомъ; гдѣ чуть лощина какая, строятъ перила, такъ-что казалось, что и въ-самомъ-дѣлѣ мостъ есть. Маляры свое дѣло дѣлаютъ: красятъ, перекрашиваютъ; чуть дождикъ канулъ — поновляютъ. Я, съ своей стороны, летаю вездѣ, какъ гончая собака: здѣсь присматриваю за работой, на станціи лошадей объѣзжаю, ямщиковъ пріучаю къ ихъ дѣлу. И вотъ, слава-Богу, не прошло и двухъ недѣль, какъ все было въ исправности: дорога — скатерть скатертью; я еще ни въ одномъ саду не видѣлъ дорожекъ лучше углаженныхъ, а про шоссе, которыя у насъ дѣлаются изъ жженаго камня, и говорить нечего: въ подметки не годятся! Ужь, разумѣется, въ это время никого не пускаешь: хоть за десять верстъ объѣзжай.
Прошла еще недѣля. Ждемъ-пождемъ — просто, мочи не стало: лихорадка начала трясти. Когда еще занятъ былъ — ничего, времени не видѣлъ; а тутъ, повѣрите ли, такая тоска напала, хоть въ петлю полѣзай: жена, дѣти мерещатся… и то, и другое — смертельная мука! А тамъ народъ воетъ: хлѣба нѣтъ, въ водѣ недостатокъ — просто, жизни сталъ не радъ. Наконецъ, глядимъ — пыль показалась; динь-динь-динь! летитъ курьеръ: «лошадей!» и полетѣлъ далѣе. На другой день, чуть свѣтъ, опять: динь-динь-динь — катитъ другой курьеръ: «лошадей!» — только его и видѣли. Тамъ еще, и еще — все усачи такіе! Только проскакалъ одинъ, сейчасъ командуешь: «выходи!» Сію-минуту, изъ кустовъ, изъ ямокъ, выбѣгаютъ, знаете ли, какъ черти какіе, кто съ метлой, кто съ лопатой — и дорога, точно по щучьему велѣнью, опять скатерть скатертью. Но только успѣлъ закричать: «но мѣстамъ!» какъ, глядишь, летитъ новый чортъ какой-нибудь — опять работа. Но сначала все еще ничего, немного ихъ показывалось. А тутъ, знаете ли, какъ пошли, пошли… одинъ за другимъ и попарно: Офицеры и штаб-офицеры… И все это, знаете, кричитъ, стучитъ и летитъ, сломя голову. Каждаго нужно встрѣтить, какъ слѣдуетъ, проводить съ поклономъ… А онъ — чортъ его знаетъ, кто такой скачетъ! мошенникъ, можетъ-быть… бывали такіе случаи! Ты у него не смѣй ни паспорта спросить, ни прогоновъ потребовать, а онъ кричитъ и стучитъ еще больше настоящаго адъютанта. Замучился, знаете ли, совсѣмъ замучился; голова кругомъ, въ глазахъ рябитъ, не знаешь, за что и взяться: не то командовать, не то другое что… бросаешься, какъ угорѣлый, души не чуешь, а конца все не видно!
Вотъ, будто притихло… ждемъ. Подравняли, поправили, что набѣги челядниковъ причинили… ждемъ. По всему видно, что скоро быть графу. Вотъ одинъ верховой скачетъ и махаетъ краснымъ платкомъ на шестѣ; вотъ другой, третій… Глядимъ — и точно: не то пыль, не то дымъ съ пожарища… ближе, ближе — движется что-то… Лошадей-то, лошадей! Слышимъ: стучитъ, гремитъ — земля колышется… Ждемъ — душа не на мѣстѣ. Ближе, ближе… Нѣтъ, все не графъ: это была кухня графская. А при ней, знаете ли, все великаны этакіе, въ галунахъ и красныхъ жилетахъ, усатые да мордатые — настоящими губернаторами глядятъ! Такъ, кажется, и думаетъ каждый: не поклонись только — тутъ и капутъ тебѣ. Проводили кой-какъ. За кухней какой-то полковникъ проскакалъ, а тутъ, видимъ, и карета его сіятельства несется: лошади — звѣри, кучера на подборъ… И все это, знаете, ни гукнетъ, ни пискнетъ: тишина! Только земля гудетъ, точно туча какая приближается.
Я и исправникъ, чуть живы, стоимъ у крыльца. Только карета остановилась, мы съ рапортичками. Не успѣли его сіятельство пробѣжать ихъ, какъ ужь лошади были готовы. Исправникъ вскочилъ на свою тройку и полетѣлъ впередъ, что есть духу; я вскочилъ на свою — и тоже катай-валяй!
Вотъ, какъ передъ Богомъ скажу, во всю мою службу, я еще ни разу никого не ударилъ; а тутъ, знаете ли, самъ себя не помнилъ, въ азартъ вошелъ: нагнулся этакъ впередъ да ямщика-то въ шею… точно за мною черти гналися. Скакалъ, скакалъ такъ-то, да какъ глянулъ назадъ — такъ и обмеръ: назади никого не видно. «Стой! стой! назадъ!» Сначала я поѣхалъ-было рысцой, а потомъ припустить велѣлъ. Гляжу: на гору взбирается карета его сіятельства. «Бѣда» думаю: «пропала моя головушка!» Останавливаюсь; слѣзъ съ телеги-то, гляжу на карету — а изъ кареты мнѣ ужь машутъ платкомъ. «Ну», думаю: «лучше бы мнѣ и на свѣтъ не родиться, чѣмъ въ становые идти; погибъ теперь, совсѣмъ погибъ, вся служба ни во что пошла!» Бѣгу — ноги подкашиваются. Остановился. У-у! никогда мнѣ не забыть этого лица: брови нависли, глаза на выкатѣ, да такіе тусклые, безъ малѣйшаго признака жизни — ни дать, ни взять, какъ двѣ свинцовыя пули.
«Убьетъ, думаю: совсѣмъ убьетъ!» Дрожу — колѣни присѣдаютъ… А его сіятельство какъ крикнутъ: «Какихъ ты мнѣ лошадей далъ?»
У меня и языкъ прилипъ къ гортани, и все закружилось въ глазахъ. Не знаю, какъ я еще сквозь землю не провалился.
А они въ другой разъ: «Какихъ ты мнѣ лошадей далъ?»
Я хотѣлъ сказать, что лошади изъ всего стана наилучшія, а пробормоталъ: «Ваше превосходительство»… Только вижу, сбоку, гайдукъ страшеннѣйшій ощерилъ зубы и грозится на меня кулакомъ.
Я еще больше растерялся. Но, спохватившись, «ваше сіятельство», говорю: «не погубите!»
А они пуще прежняго: «Я тебя» говорятъ «туда упрячу, гдѣ козамъ рога правятъ!»
Тутъ ужь я и не знаю, что со мной сталось… я такъ и присѣлъ. Только чую, толкаютъ меня. Открываю глаза: какой-то господинъ, съ черными партикулярными бакенбардами, суетъ мнѣ въ ротъ плетеную бутылку: «Пей, говоритъ, пей! да скачи, куда знаешь, чтобъ новыя лошади были готовы.»
Откуда у меня, знаете ли, и прыть взялась. Вмѣстѣ съ бутылкой-то, прыгъ въ телегу, да какъ крикну: «Пошелъ!» какъ только у меня сердце не оборвалось! А самъ, знаете ли, бутылкой-то ямщика… И кричу, и плачу, и чортъ знаетъ что такое дѣлаю… а самъ ямщика-то все въ шею, да въ шею…
Къ-счастію, верстахъ въ четырехъ, было имѣніе княгини Разумовой. Я прямо на барскій дворъ: «Кучеровъ! лошадей! подъ царя!» кричу, самъ не знаю, что. Ну, знаете, все въ одну минуту поспѣло. Не успѣли его сіятельство и двухъ верстъ отъѣхать, какъ я былъ ужь возлѣ нихъ съ двѣнадцатью кровныхъ жеребцовъ. Старыхъ лошадей прочь, новыхъ въ упряжь, а я опять въ свою тележку — катай!
«Пропадай» думаю «жена и дѣти, только бъ душу свою унести!» Оглянулся — жеребцы, какъ черти, за мною! только мордами не хватаютъ, а паромъ такъ и обдаютъ.
Не успѣлъ я опомниться — станція. Ямщикъ: «тпрруу!» вся тройка — бухъ, и ногами не пошевелила. Я къ каретѣ. "Ну, ты скоро распорядился "говорятъ его сіятельство: « я скажу губернатору, что ты исправный чиновникъ».
Я, знаете ли, не помня себя отъ радости, приложилъ руки къ глазамъ, да какъ зарыдаю… Больше я ничего не видѣлъ. Откуда ни взялись новые исправники и становые, и офицеры, и штаб-офицеры, и разные, знаете, черти этакіе… Меня оттолкнули, затерли въ толпѣ.
Когда я опомнился, то увидѣлъ только пыль вдали, и въ ней, какъ въ облакѣ, летѣла птицей, ширяясь изъ стороны въ сторону, карета его сіятельства.
Заглянулъ я на дворъ: на одной изъ павшихъ лошадей моей тройки, сидѣлъ ямщикъ и утиралъ кулакомъ слезы.
— Баринъ, а баринъ! обратился онъ ко мнѣ: — какъ же я пойду домой? Что я скажу батькѣ?…
Мнѣ было не до него. Сами знаете: жена, дѣти… радъ, что самъ въ когти дьявола не попалъ… Первая мысль моя была — благодарность Богу. Вошелъ я въ избу, да на колѣни… да молиться, молиться… Въ жизнь мою я не молился такъ усердно, какъ въ это время.
Дома меня за мертвеца приняли. Жена лишь увидѣла, какъ крикнетъ! повисла у меня на шеѣ, да и ну рыдать. Ей вообразилось и Богъ-знаетъ что! Она призналась, что ей каждую ночь снилось, будто меня сѣкутъ розгами, а она съ ножомъ бросалась защищать меня. Когда же я разсказалъ все, какъ было, она захлопала въ ладоши и пошла отплясывать польку-мазурку. Вотъ она, бабья-то натура, сейчасъ всплыветъ наверхъ!
— Да, заключилъ становой: — сто лѣтъ проживу, а этого случая не забуду. И вотъ, теперь даже, какъ говорю съ вами, мнѣ такъ и видятся эти нависшія брови, и эти тусклые, мертвенные глаза, направленные на меня, какъ двѣ свинцовыя пули.
II.
ѲЕНИЧКА.
править
Далеко, далеко, за горами, за долами, за дремучими лѣсами, есть городъ. Въ немъ двѣ-три улицы, одна старая, деревянная, мохомъ обросшая церковь, старыя деревянныя лавчонки и ни одного каменнаго дома. Небольшой городокъ.
Напрасно, подъѣзжая къ нему, вы будете высматривать, не мелькнетъ ли гдѣ шпицъ колокольни, не покажется ли жолтый домъ присутственныхъ мѣстъ: ничего этого вы не увидите.
— Гдѣ же городъ? спрашиваете вы ямщика.
— Да вотъ, сейчасъ будетъ.
Вы приподымаетесь на телегѣ, смотрите во всѣ стороны: не видать ничего.
— Да гдѣ же это будетъ?
— Да вотъ, тутъ онъ и есть, говоритъ ямщикъ, указывая на обгорѣлые столбы и какія-то землянки, съ деревянными обгорѣлыми трубами: это — кузницы, преддверіе города. Какой бѣдный, какой жалкій городокъ!
Онъ будто нарочно спрятался отъ всего міра, стыдясь своей бѣдности: юркнулъ въ лощину, раскинулся по обѣимъ сторонамъ небольшой рѣчки и прикрылся кое-какими фруктовыми и лѣсными деревьями.
Рѣчку эту правильнѣе назвать ручьемъ: лѣтомъ ее и курицы переходятъ въ-бродъ, и только весной бываетъ она настоящей рѣкой; тогда она затопляетъ весь городъ, такъ-что жители недѣли двѣ или совсѣмъ не выходятъ изъ домовъ, или, въ случаѣ крайней надобности, плаваютъ въ лодкахъ.
Во время дождей, по городу нѣтъ ни проѣзда, ни прохода: по дворамъ и по улицамъ образуется безчисленное множество прудковъ — раздолье утокъ и гусей да толстоногихъ бабъ, которыя, засучивъ подолы за поясъ, полощатъ въ нихъ черное бѣлье.
Зимы здѣсь стоятъ суровыя. Снѣгу наметаетъ много, и нужно удивляться, какъ еще вьюга не завѣяла лощины и не замела всего города, а весенняя вода не смыла и слѣдовъ его. Глухой и жалкій городокъ!
И глуха, и жалка однообразная жизнь обитателей его: раза два въ годъ завернетъ къ нимъ губернаторскій чиновникъ, разъ въ три года батальйонный командиръ внутренней стражи — и только. Эти пріѣзды могутъ считаться эпохами въ лѣтописяхъ города.
Но какъ ни глуха, ни жалка однообразная жизнь обитателей этого крошечнаго городка, но все же эти обитатели — люди. И въ этомъ городкѣ они также служатъ, хлопочутъ о мѣстахъ, считаются чиномъ, званіемъ и состоящемъ, какъ и въ большихъ городахъ; и здѣсь есть тѣ же страсти, тѣ же надежды, радости и огорченія, какія волновали и волнуютъ родъ человѣческій съ незапамятныхъ временъ; и здѣсь люди родятся, женятся и умираютъ, по заведенному порядку; словомъ, и здѣсь люди, какъ люди…
Есть въ этомъ городкѣ городничій, хилый, сѣдой и сгорбившійся старикъ. Онъ тридцать лѣтъ здѣсь правитъ должность городничаго и, десять лѣтъ назадъ, былъ еще бодрый, свѣжій и не сѣдой, хотя ужь тоже былъ немолодой человѣкъ.
Но не время и не служебныя заботы покоробили его спину и убѣлили его волосы, а горе.
Была у него жена, и ея не стало; есть у него молодая дочь, по ее едва-ли можно причислить къ живымъ существамъ. Вотъ ея исторія:
Тринадцати лѣтъ отдали ее въ пансіонъ; но черезъ два года, лишившись жены, отецъ взялъ ее обратно.
Красивая дѣвушка была дочь городничаго; звали ее Ѳеничкой. Старикъ смотрѣлъ на нее и не могъ насмотрѣться: она была вылитая мать, а мать ея была прекрасная женщина.
Тихо и однообразно потекла жизнь Ѳенички въ домѣ отца-городничаго, и тогда уже не молодаго, но и, се еще бодраго, свѣжаго и не сѣдаго человѣка. Старикъ самъ никуда не выходилъ, кромѣ какъ по должности, и къ нему никто не ходилъ, кромѣ какъ но должности. Но что это были за лица! Ѳеничка взглянетъ, бывало, и только головкой покачаетъ.
Тихо и однообразно текла жизнь въ домѣ стараго городничаго, стараго, но еще не сѣдаго и довольно-бодраго и свѣжаго.
Иногда старикъ разсказывалъ дочери что-нибудь изъ своей прошлой жизни; а ему было о чемъ разсказывать: онъ еще въ двѣнадцатомъ году служилъ поручикомъ и былъ съ арміей въ Парижѣ.
И разсказывалъ старикъ о своей молодой, полной приключеніями жизни: о своихъ походахъ, о Парижѣ, о своей женитьбѣ, въ которой была своя доля романическаго… много онъ разсказывалъ, и дочь никогда не уставала его слушать.
Иногда Ѳеничка брала книгу и читала вслухъ, а старикъ, слушалъ и докуривалъ свою трубочку.
Такъ текла жизнь въ домѣ стараго городничаго, стараго, начинавшаго сѣдѣть, но все еще бодраго и довольно-свѣжаго.
Ѳеничка была страстная охотница до чтенія, какъ и мать ея, послѣ которой осталось нѣсколько старыхъ, переводныхъ романовъ и почти всѣ, чистенько-переписанныя, стихотворенія Пушкина, Жуковскаго и Козлова.
Ѳеничка особенно пристрастилась къ стихотвореніямъ: она выучила наизусть «Чернеца», «Бахчисарайскій фонтанъ» и всѣ баллады Жуковскаго.
Старые французскіе романы и, кружившія тогда всѣмъ головы, стихотворенія названныхъ мною поэтовъ, вскружили головку и Ѳеничкѣ: она стала задумываться, стала засматриваться на луну, мечтать, вздыхать, а повременимъ, ложась въ постель, плакала, сама не зная причины своихъ слезъ.
Чтеніе и уединенная жизнь ускорили развитіе Ѳенички: станъ ея сталъ строенъ и гибокъ, формы плечъ округлились роскошно, глазки ея сдѣлались не такъ быстры, но взоръ ихъ значительно углубился. Куда дѣвался и смѣхъ ея звонкій, дѣтски-безпечный, живой, миленькій, здоровый смѣхъ? Не слыхать его въ домѣ стараго городничаго — стараго, начинавшаго сѣдѣть, но все еще бодраго и довольно-свѣжаго.
Я не скажу, чтобъ Ѳеничка походила на наливное яблочко; но не могу удержаться, чтобъ не сравнить Ѳеничку съ дорогимъ и нѣжнымъ плодомъ дерева, въ его полной зрѣлости. Онъ будто говоритъ вамъ: «срывайте, срывайте меня, не то я упаду и разобьюсь!»
Срывайте, срывайте его; теперь самое время: недозрѣлый плодъ только раздражаетъ вкусъ, но не удовлетворяетъ его; перезрѣлый — теряетъ свой лучшій ароматъ… Срывайте, срывайте его скорѣй!
Но гдѣ же тотъ счастливецъ, которому суждено сорвать его и насладиться имъ? Ѳеничка ждала, ждала его… Онъ чудился ей въ дыханіи теплой, лѣтней ночи; онъ улыбался ей въ лучахъ луны; вѣтеркомъ нашоптывалъ ей страстныя рѣчи; ласкалъ и нѣжилъ ее поцалуями, въ лучахъ кроткаго, весенняго дня?.. И день, и ночь снился онъ Ѳеничкѣ, и во снѣ, и наяву: это былъ молодой человѣкъ, блѣдный-блѣдный и худой, съ длинными темнорусыми волосами и глубокими черными очами.
Ѳеничка вѣрила, что онъ скоро пріѣдетъ за ней издалека; и увезетъ онъ ее, свою суженую, далеко-далеко; и станетъ онъ любить ее… и покажетъ онъ ей все, что ни есть на, свѣтѣ, и научитъ онъ ее всему.
И ждала его, ждала Ѳеничка; ждала она его и день и ночь — а онъ все не ѣхалъ… Несносный!
А время шло. Ѳеничкѣ минуло восьмнадцать лѣтъ. Тутъ, одинъ случай, самъ-по-себѣ вовсе-незначительный, перевернулъ весь домъ стараго городничаго — стараго, значительно-посѣдѣвшаго, но все еще бодраго и довольно-свѣжаго.
Была лѣтняя, теплая, тихая, звѣздная ночь. Ѳеничка лежала на своей постели. Но не раздѣвалась Ѳеничка: ей не хотѣлось спать, и окно ея спальни было открыто.
Ѳеничка лежала съ закрытыми глазами и — мечтала… Мечтала она все о своемъ суженомъ, молодомъ человѣкѣ съ длинными темнорусыми волосами и глубокими очами, который скоро долженъ пріѣхать въ ихъ городокъ, чтобъ жениться на ней, и увезть ее изъ этой нѣмой и мертвой глуши…
Ей припоминались подобные случаи изъ разсказовъ старой няни, изъ прочитанныхъ ею книгъ, и образъ молодаго человѣка, казалось, стоялъ передъ нею и жегъ ее насквозь своими черными, глубокими очами.
Ѳеничка задремала. Задремала и ея горничная, на стулѣ, пришедшая за тѣмъ, чтобъ раздѣть Ѳеничку; и ей, какъ и Ѳеничкѣ, тоже снится какой-то черноглазый молодецъ.
Спятъ онѣ, и сонъ рисуетъ имъ свои причудливыя фантазіи.
Вотъ снится Ѳеничкѣ, будто она умерла… не совсѣмъ умерла, а только крѣпко-крѣпко уснула, а ее приняли за мертвую.
И лежитъ Ѳеничка, одна-одинёшенька, въ старой холодной церкви, въ новомъ гробѣ.
Жутко Ѳеничкѣ: свѣчи горятъ тускло; лики святыхъ угодниковъ смотрятъ на нее строго и пасмурно… А въ окна такъ и ломится, и свиститъ, и воетъ, звѣрь звѣремъ, холодная вьюга…
Дрожитъ Ѳеничка и молится святымъ угодникамъ, чтобъ они не дали ей умереть совсѣмъ, а послали къ ней ея суженаго.
И вдругъ… не то плачъ, не то визгъ раздается въ ушахъ ея; прислушивается Ѳеничка: это звуки колокольчика.
Сильно забилось сердце Ѳенички. «Это онъ, это онъ!» шепчетъ она. Да кому же и быть въ эту темную, холодную ночь, какъ не ему, ея суженому?
Такъ и есть: двери церкви распахнулись настежъ: вбѣгаетъ торопливо молодой человѣкъ, блѣдный, съ длинными темнорусыми волосами и черными глазами. Онъ заблудился въ дорогѣ и пріѣхалъ на огонекъ.
Вотъ онъ подходитъ къ гробу, гдѣ лежитъ Ѳеничка ни жива, ни мертва, и смотритъ онъ на Ѳеничку.
— Какая миленькая… и умерла! говоритъ молодой человѣкъ, и все смотритъ онъ на Ѳеничку.
Вотъ онъ наклоняется къ ней, цалуетъ ее, цалуетъ и въ лобъ, и въ глаза, и въ щоки, и въ уста, цалуетъ и цалуетъ, и не можетъ оторваться отъ ней: онъ нашелъ свою сужёную'!
Ахъ, какъ хорошо Ѳеничкѣ! Какая-то сладко-мучительная боль подступила къ ней подъ самое сердце. Ѳеничка «ахъ!» и открыла глазки.
Молодой человѣкъ стоитъ передъ ней и смотритъ на нее своими черными, глубокими очами.
— Ты моя, моя! говоритъ молодой человѣкъ: — Я за тобой скакалъ за пять тысячъ верстъ; безъ меня ты умерла бы, а теперь будешь жить: я люблю тебя, безъ ума люблю… Я зналъ тебя, еще не видѣвъ тебя: ты моя жизнь, ты мое все счастье! Вдали отъ тебя, я долго страдалъ, глубоко страдалъ; но теперь я нашелъ тебя — и насъ ничто не разлучитъ: будь моею, моя суженая! говоритъ молодой человѣкъ.
И вынимаетъ онъ Ѳеничку изъ новаго тесоваго гроба, а самъ все цалуетъ ее, цалуетъ…
— Ну, теперь на колѣни: помолимся за наше счастье! Скоро зазвонятъ къ заутрени, пріидетъ священникъ и обвѣнчаетъ насъ, говоритъ молодой человѣкъ, а самъ все цалуетъ Ѳеничку.
Ѳеничка плачетъ и молится Богу… Ахъ, какъ хорошо, какъ легко стало на душѣ у Ѳенички!
Еслибъ всегда такъ хорошо и легко было на душѣ у Ѳенички! Но нѣтъ. Чу! Что тамъ? Ужь это не сонъ, не мечта: въ ушахъ Ѳенички раздаются страшные, пронзительные звуки.
Ѳеничка вздрогнула всѣмъ тѣломъ, вскочила съ постели и подбѣжала къ окну: городъ спалъ… хоть бы одна живая душа; только ночь одна, теплая, дымчатая, усѣянная звѣздами ночь глядѣла на нее въ открытое окно.
Откуда же эти страшные, пронзительные звуки?
Ѳеничка слушаетъ и дрожитъ… еле-дышетъ, и сама не чувствуетъ, какъ слезы льются-льются по лицу ея.
Спитъ она или грезитъ? Но эти звуки? Ей никогда не снилось ничего подобнаго. Въ этихъ звукахъ было все, что когда-либо было передумано и перечувствовано человѣкомъ, въ горькія минуты жизни; по все это горькое жизни выговаривалось здѣсь такимъ могучимъ языкомъ, что, казалось, нечеловѣческимъ.
Ѳеничка почти, или совсѣмъ не знала, этого «горькаго» въ жизни: она умѣла только любить, а тутъ…
То послышатся вопли мученья,
То отчаянья ропотъ глухой,
То гнѣвъ, то тоска, то презрѣнье,
То смѣхъ ядовитый и злой —
ядовитый и злой смѣхъ надъ бѣдными головами сонныхъ жителей соннаго городка.
Вотъ стало затихать; тише, тише… не то стонъ, не то скрежетъ зубовъ… И вдругъ раздался страшный визгъ, какъ вопль человѣка, испускающаго духъ въ мучительной пыткѣ…
Ѳеничка не выдержала: упала на кровать и громко-громко зарыдала.
Все въ домѣ всполошилось: вскочила полусонная горничная, прибѣжалъ старикъ-отецъ, прибѣжалъ сторожъ-инвалидъ, прибѣжала старуха-стряпуха: «Что? что такое?» спрашиваютъ они Ѳеничку, а Ѳеничка только рыдаетъ…
Инвалидъ, посланный развѣдать, кто игралъ, воротился и донесъ, что игралъ какой-то проѣзжающій.
Черезъ домъ отъ городничаго была почтовая контора и, вмѣстѣ, почтовая станція. Скоро зазвенѣлъ колокольчикъ, и Ѳеничка, при свѣтѣ луны, увидѣла, въ почтовой телегѣ, молодаго человѣка, блѣднаго и худаго; волосы до плечъ, темнорусые; глаза черные, какъ смоль, и глубокіе, какъ море. Онъ только взглянулъ ими на Ѳеничку и пронесся молніей.
Это былъ тотъ самый молодой человѣкъ, который предъ этимъ, и много разъ прежде этого, снился Ѳеничкѣ во снѣ и на яву…
Эту ночь Ѳеничка совсѣмъ не спала.
«Зачѣмъ же онъ не остался здѣсь, когда онъ мой суженый? говорила она: — Зачѣмъ эти солдаты съ нимъ? Какіе они страшные!… Но одъ все-таки пріѣдетъ, непремѣнно пріѣдетъ ко мнѣ…»
Къ утру у Ѳенички открылась нервическая горячка и продержала ее три мѣсяца въ постели.
Въ бреду, она то-и-дѣло поминала про своего суженаго, который скоро долженъ пріѣхать къ ней, чтобъ увезть далеко-далеко… Тамъ онъ покажетъ ей все, что ни есть на свѣтѣ, и научитъ ее всему на свѣтѣ; описывала она подробно его наружность, говорила, что онъ смотритъ на нее и жжетъ ее насквозь своими черными глазами.
И говоритъ онъ ей, чтобъ она не печалилась, что Богъ, испытывая ихъ любовь, наслалъ на него разбойниковъ, которые держатъ его въ дремучемъ лѣсу, въ старомъ каменномъ замкѣ, за крѣпкимъ карауломъ, но что онъ убѣжитъ отъ нихъ и пріѣдетъ за нею, и тогда они никогда не разлучатся.
Потомъ казалось Ѳеничкѣ, что она крѣпко заснула. И лежитъ она въ новомъ тесовомъ гробѣ, въ старой холодной церкви. И проситъ она, чтобъ ее не хоронили, а подождали хоть одну ночь, что въ эту ночь непремѣнно пріѣдетъ за нею онъ, ея суженый, и она оживетъ.
Три мѣсяца лежала Ѳеничка на краю гроба; но природа взяла свое: Ѳеничка встала. Но какою встала! Недугъ только перемѣнилъ мѣсто: Ѳеничка встала помѣшанной.
Часто встаетъ она по ночамъ и идетъ бродить по городу; на вопросы отвѣчаетъ невпопадъ: кажется, и слушаетъ, а бормочетъ про-себя и невѣсть что!
Разъ она скрылась и пропадала цѣлую недѣлю. Ее нашли въ лѣсу, верстъ за десять отъ города.
Иногда она одѣвается тщательно, иногда выходитъ въ чемъ попало. Но чаще всего бродитъ она около почтовой станціи и разсматриваетъ проѣзжающихъ: какъ-только заслышитъ колокольчикъ и бѣжитъ изъ долгу.
Эту исторію разсказывалъ мнѣ старичокъ почтмейстеръ, когда я, въ ожиданіи лошадей, сидѣлъ на станціи, возлѣ открытаго окна.
— Да вотъ, вотъ она и сама идетъ, сказалъ онъ, указывая на молодую женщину, которая проходила мимо.
Женщина остановилась и устремила на меня глаза. Я, съ своей стороны, началъ ее разсматривать.
Въ лицѣ ея не было замѣтно ничего, что бы говорило о помѣшательствѣ: оно только было блѣдно.
Голова ея не была покрыта; но густые, свѣтлорусые волосы были тщательно причесаны. Глаза… но такихъ глазъ, ни прежде, ни послѣ, не удавалось мнѣ видѣть: черные, большіе, они нѣсколько запали и смотрѣли, казалось, совсѣмъ не на то, что было передъ ними, а на то, что происходило въ душѣ ея…
Вдругъ Ѳеничка манитъ меня рукою. Не знаю, что со мною сдѣлалось: какая-то сила натолкнула меня выйдти на улицу, хотя почтмейстеръ и старался удержать меня.
Едва я ступилъ за ворота, Ѳеничка бросилась ко мнѣ, повисла у меня на шеѣ, заплакала, зарыдала и принялась цаловать меня.
Говорятъ, безуміе прилипчиво: я едва не обезумѣлъ.
— А! я-таки дождалась тебя… Недобрый! Зачѣмъ ты тогда же не взялъ меня? Я была тогда лучше, много лучше… А гдѣ твоя скрипка? Нѣтъ, не нужно, а то я совсѣмъ расплачусь и сдѣлаюсь дурною: ты не будешь любить меня… Ну, вели же закладывать лошадей. Я сейчасъ, только прощусь съ батюшкой да гардеробъ свой возьму. Смотри же, не обмани меня… Я сейчасъ.
И, не давъ мнѣ опомниться, она побѣжала домой.
Мнѣ сказали, что эта сцена не первая.
Видѣлъ я и отца Ѳенички: это былъ хилый-хилый, сѣдой и сгорбившійся старикъ. Когда я проѣзжалъ мимо его дома, онъ сидѣлъ на крылечкѣ и прикармливалъ домашнихъ птицъ. На немъ была форменная фуражка съ кокардой и старый замасленный халатъ.
Выбѣжала Ѳеничка, съ узелкомъ, и замахала мнѣ рукою; но я ужь былъ далеко!
Грустно, читатели!
III.
ИСТОРІЯ НЕСЧАСТІЙ СТРѢЛКОВАГО КАПИТАНА, РАЗСКАЗАННАЯ ИМЪ САМИМЪ.
править
Губернскій городъ. На видъ онъ очень-веселенькій городъ: Впрочемъ, если не заглядывать внутрь, рѣдкіе города не кажутся веселы, особенно если самому не о чемъ печалиться, когда, ѣдешь въ собственномъ экипажѣ, а не на перекладныхъ и не по казенной надобности.
Я, признаюсь, далеко не принадлежу къ числу такихъ веселыхъ господъ; но еслибъ былъ даже и веселымъ, то, ступя на станцію, потерялъ бы все свое веселое расположеніе. Еще на лѣстницѣ на меня пахнуло непріятностью; отворяю дверь: какая-то темная конурка, а въ ней суетится и копошится засаленный писарь. Взявъ у меня, подорожную, онъ попросилъ меня, если мнѣ будетъ угодно, сойдти внизъ, въ залу.
Внизу былъ трактиръ. Зала довольно-большая; по-бокамъ нумера, для тѣхъ проѣзжающихъ, которые бы захотѣли пробыть на станціи болѣе того времени, сколько потребно для закладыванія лошадей. Но такъ-какъ черезъ этотъ городъ проходятъ три тракта и лошади постоянно въ разгонѣ, то вы, волей-неволей, а должны взять себѣ нумеръ за… не скажу, чтобъ умѣренную цѣну. Эта спекуляція очень-выгодна для мѣстнаго начальства.
Мнѣ въ другой разъ пришлось быть на этой станціи. И, какъ въ первый разъ, такъ и теперь, только я спросилъ себѣ чаю, ко мнѣ явился нѣкто… Пришедшій нѣкто былъ отставной поручикъ, отъ котораго я скоро отдѣлался; за нимъ явился капитанъ, и еще не простои капитанъ, а ужъ нѣсколько на-веселѣ.
— Я несчастливѣйшій человѣкъ, сказалъ онъ мнѣ и, видя, что служитель стоитъ у дверей, мигнулъ ему выразительно.
Капитанъ мнѣ показался бывалымъ человѣкомъ. Я попросилъ его присѣсть и налилъ ему чаю. Капитанъ хлебнулъ и поморщился. Слово-за-слово. Я изъявилъ желаніе узнать исторію несчастій, преслѣдующихъ капитана. Сначала, какъ и всегда въ подобныхъ случаяхъ, разговоръ не клеился. Капитанъ только щипалъ усы и косился то на меня, то на служителя, то на буфетъ. Но, наконецъ, я попалъ-таки въ жилку: капитанъ оживился, разгладилъ усы и, почти не останавливаясь, началъ:
— Я несчастнѣйшій человѣкъ, послушайте. Изъ корпуса я поступилъ въ стрѣлковый батальйонъ, а черезъ три года, какъ лучшій офицеръ, выбранъ въ стрѣлковую школу. Тутъ я, послушайте, окончательно усовершенствовался въ ратномъ искусствѣ. Каждый божій-день, бывало, ходишь на ученье и только знаешь, что садишь пулю на пулю. Я былъ, послушайте, отличный стрѣлокъ. Что мнѣ человѣкъ! Нипочемъ мнѣ человѣкъ: я и въ муху на лету попадалъ! На то и ратное искусство существуетъ: чуть что-такое, я — пафъ! и душонки какъ ни бывало! Вотъ тебѣ и весь человѣкъ: знай меня!
"Три года я былъ въ школѣ и отлично усовершенствовался. И то сказать, послушайте: тамъ будь хоть какой дуракъ, а видя вокругъ себя то же да то же, скоро научится дѣлать то же самое, и такъ же хорошо, какъ и другіе. Я былъ, послушайте, отличный стрѣлокъ, ни разу не промахивался: цѣля въ бутылку съ виномъ, я какъ-разъ отбивалъ, только горлышко, и на столько, на сколько нужно, чтобъ пробка выскочила; бубноваго туза, въ тридцати шагахъ, пронизывалъ въ самое сердце. Да, я былъ, послушайте, отличный стрѣлокъ. Хоть у насъ и всѣ были мастера на это дѣло, а я былъ первымъ изъ первыхъ. Иной разъ, послушайте, и выпьешь, по-художнически налижешься — нельзя безъ этого — а маху не дашь: такая ужь у меня голова была!
"Навязалась ко мнѣ, послушайте, на шею… молоденькая и хорошенькая этакая, нечего сказать. «Ты герой», говоритъ. Хорошо, будемъ героемъ. Только я чуть-чуть не показалъ своего геройства надъ ней самой. Такой, послушайте, соблазнъ: въ другой разъ, ночью, вскочишь съ постели, да прямо за пистолетъ: цѣлишь ей и въ глаза, и въ уши, и… во что попало! Такъ вотъ, послушайте, и хочется пронизать ее. Въ такое остервенѣніе приходишь, что ужъ я и не знаю, какъ не отправилъ ее на тотъ свѣтъ! Я любилъ ее, а страсть къ стрѣльбѣ, послушайте, была во мнѣ сильнѣй всего; бубновые тузы да бутылки скоро надоѣли: у меня было поэтическое воображеніе!
"Въ другой разъ, послушайте, идешь по улицѣ, или на гуляньѣ гдѣ, а самъ все свою думу думаешь: какъ бы хорошо, думаешь, у этого толстаго совѣтника пузо просадить: попаду ли я ему въ середину: или не попаду? Интересно, послушайте, узнать.
"У полковаго командира было горло здоровое: такъ мнѣ, послушайте, нѣтъ-нѣтъ, да и придетъ въ голову, чтобъ всадить пулю туда: что, думаешь, закричитъ онъ тогда, или ни разу не пикнетъ? Интересно узнать.
"Увидишь ли хорошенькіе глазки какой-нибудь красавицы, такъ и задрожишь… весь, послушайте, проникнешься желаніемъ просадить ихъ пулями, чтобы онѣ не бѣгали во всѣ стороны: какъ бы, думаешь, завиляла она хвостомъ! Интересно, послушайте, узнать. Все для пользы науки трудился. И попадись мнѣ тогда эта красавица гдѣ-нибудь въ темпомъ уголку, я и не задумался бы принести ее въ жертву наукѣ. Такая ужь у меня, послушайте, голова была!
"Наука — главная вещь, а все остальное выѣденнаго яйца не стоитъ. Это я слышалъ отъ одного студента, которому я хотѣлъ разможжить голову. И разможжилъ бы, да на бѣду пистолета не случилось, а на кулакахъ я не мастеръ: въ корпусѣ, съ кѣмъ, бывало, ни свяжусь, всѣ меня колачивали. Вотъ оттого-то, можетъ-быть, я и къ пистолетамъ пристрастился: не тронь меня, а то я: пафъ — и душонки какъ ни бывало! Вотъ за что я, послушайте, и уважаю пистолеты. Тамъ будь хоть какой Голіаѳъ, а я только: пафъ — и ищи онъ свою душонку! Она у меня въ пистолетѣ сидитъ, а пистолетъ въ карманъ запрятанъ. Вотъ тебѣ и штука!
"Страсть моя была эти пистолеты: послѣднія деньжонки, бывало, на нихъ теряешь. Влюбился я въ сестру одного помѣщика, богатаго помѣщика. И бабёнка, послушайте, была ничего… кровь съ молокомъ: партія хоть куда! «Умѣете ли вы стрѣлять?» спрашиваю я ее. Она и глаза выпучила — такая дурища! «Будемте, говорю, въ рощу ходить: я васъ скоро этому искусству выучу». А она, послушайте, какъ захохочетъ! Я осмотрѣлся этакъ, нѣтъ ли пистолета гдѣ, чтобъ просадить ей горло. Пистолета на бѣду не случилось, а на кулакахъ, послушайте, я не мастеръ: въ корпусѣ всѣ меня колачивали. Хлопнулъ я только дверью, и послѣ къ этому помѣщику ни ногой… Вотъ я какой человѣкъ!
"Пришолъ, послушайте, домой, зарядилъ желудокъ добрымъ завтракомъ — куда твоя и любовь дѣвалась! Желудокъ важная вещь; это всегда, бывало, говаривалъ нашъ полковой лекарь. Отъ желудка и любовь и всякія мерзости происходятъ; нужно, послушайте, чтобъ онъ всегда былъ заряженъ хорошо, а то въ голову и любовь и всякая дрянь лѣзетъ…
"Влюблялся я, и еще не разъ, все жениться собирался, да какъ-то не выгорало дѣло: ни одна дура, послушайте, не хотѣла стрѣлять учиться. Ну, а необразованную я не хотѣлъ брать: что толку въ необразованной! Прицѣлишься въ нее, бывало, а она и бѣжитъ, какъ дикая коза… Этакой, послушайте, смѣшной народъ, эти бабы! Имъ бы только комплиментами да конфектными билетами перестрѣливаться, а пистолета они, какъ смерти, боятся… Куриный народъ, какъ ихъ называли у насъ въ полку! Ихъ нужно прикармливать да прикармливать, а послѣ хоть во щи клади! Знаемъ мы ихъ! Только я, послушайте, на эти прикармливанія не мастеръ; точить балы не люблю; по-моему: пафъ — и была чтобъ тутъ! Вотъ я какой человѣкъ!
"Ну, что вамъ еще разсказывать? Стрѣлялъ я, стрѣлялъ, да и дострѣлялся до добра: мѣтилъ, послушайте, въ ворону, а попалъ въ жену полковаго командира; хотя она была вовсе не соколиной породы, а этакая кубышка неповоротливая… чортъ бы ее побралъ. А мужъ-то у ней, послушайте, настоящій тигръ… лютѣе чорта самого: самъ, послушайте, все свою кубышку достаетъ, а другой и не подходи!
"Такое ужь, послушайте, счастье мое мерзкое! Другимъ и не такія вещи сходятъ съ рукъ, а мнѣ велѣли въ отставку подавать. Что тутъ дѣлать? Денегъ нѣтъ, а жить надобно: пистолеты за бока. А безъ нихъ, послушайте, скучно стало, грустно… Вотъ я за чарочку… отличная, послушайте, вещь: посидѣлъ я съ ней денекъ-другой — куда твоя и пистолетная любовь дѣвалась! Какъ взглянешь теперь на все это, безъ предубѣжденія, философскимъ такъ-сказать взглядомъ, и видишь, что все это была дурь одна… Фантазія необузданная! Право, такъ.
"Теперь, послушайте, можете прямо говорить, нисколько не обижая меня, что я не только въ бубноваго туза въ тридцати шагахъ, а и въ нашего становаго въ десяти шагахъ не попаду; а изъ него, послушайте, можно наточить не одну сотню бутылокъ, и его, послушайте, не худо бы было припечатать свинцовою печатью; а то ужь онъ очень разлѣзаться сталъ… тѣсто-тѣстомъ; а пріѣхалъ-то на мѣсто — спичка-спичкой…
«Вѣдь этакое, послушайте, счастье мое мерзкое! Сколько лѣтъ я готовился къ этому печатанію, а вѣрьте слову, ни разу не удалось мнѣ еще никого припечатать, какъ слѣдуетъ… Все случая не было; однѣми мечтами наслаждался… А теперь ужь мнѣ не до случая. Когда ужь мнѣ теперь! Старъ сталъ, да и водочка доканываетъ: глазъ невѣренъ, рука дрожитъ… Куда ужь мнѣ теперь за пистолеты браться! Эхъ, грустно вспоминать старое времечко! Прикажите-ка подать мнѣ водочки; а не то я самъ сбѣгаю: здѣсь дорого берутъ, собаки…»
Я велѣлъ подать. Капитанъ выпилъ, самодовольно разгладилъ усы, и снова началъ:
— Есть у меня, послушайте, и еще таланты, которые я пріобрѣлъ не въ стрѣлковой школѣ, а въ школѣ житейской. Они понадежнѣй будутъ, съ ними не умрешь съ голоду. Это, когда хотите знать, тоже своего роду стрѣльба, только за нее изъ службы не выгоняютъ, и она никого не убиваетъ, а одни лишь карманы облегчаетъ… Отличная, послушайте, вещь. Вотъ изволите видѣть…
Капитанъ вынулъ изъ кармана колоду картъ и началъ мнѣ разныя игорныя штуки, показывать. Въ талантѣ его не было ни малѣйшаго сомнѣнія: какъ ни дрожали у него руки, а вольты онъ дѣлалъ превосходно, передержки — неподражаемо!
— Вы вѣрно въ этомъ искусствѣ ежедневно упражняетесь? спросилъ я.
— Нельзя, батинька, безъ этого, никакъ нельзя: всякое искусство, послушайте, трудно дается; а карты — тотъ же пистолетъ: не подержи его мѣсяцъ въ рукахъ, и самый искусный стрѣлокъ не будетъ ни къ чорту годиться. Вы видите, я никогда не хожу безоружный — это служба моя. Игрокъ, послушайте, тотъ же рыцарь; это всегда говаривалъ тотъ студентъ, которому я хотѣлъ размозжить голову. Онъ сначала-то, куда-какъ заносился, а послѣ по этой же части пошелъ, въ рыцари зеленаго стола записался. Я еще и крестилъ-то его. У меня, послушайте, легкая рука: какъ пошолъ онъ работать, пошолъ… скоро и меня перещеголялъ! Онъ теперь вышелъ въ люди и нашолъ, какъ онъ говаривалъ, самое лучшее примѣненіе для своихъ идей. Игрокъ, говаривалъ юнъ, уравниваетъ суммы частныхъ благополучіи: наблюдаетъ, чтобъ напитали не скоплялись въ однѣхъ рукахъ и не залеживались въ сундукахъ. Онъ, послушайте, истинный ревнитель общаго блага! Право, такъ. Стоитъ только взглянуть на вещи безъ предубѣжденія, философскимъ взглядомъ. Для чего, напримѣръ, выдуманы пушки, мортиры и разные-разные военные снаряды? Для того, послушайте, чтобъ уравнивать суммы всемірнаго благополучія… поддерживать, какъ говорятъ, политическое равновѣсіе. Вѣдь люди, послушайте, что гусеницы ядовитыя: не тронь ихъ, онѣ и будутъ плодиться, и облѣпятъ всю землю… А тамъ, глядишь, у однихъ всего по горло, а другимъ ѣсть нечего! Что тутъ дѣлать? Вотъ, умные люди взялись за дѣло, и выдумали карты. Это, послушайте, единственный инструментъ, посредствомъ котораго умъ и-искусство торжествуютъ надъ богатствомъ и знатностью. Право, такъ. Вы бы послушали, какъ объ этомъ говорилъ тотъ студентъ, которому я хотѣлъ разможжить голову! Онъ вышелъ въ люди, и черезъ меня вышелъ… Голова была! Да и то сказать: дураки въ карты не играютъ — это, послушайте, старая пословица. Тутъ нуженъ умъ да умъ… взглядъ быстрый, соображеніе дьявольское — словомъ, нужно быть вторымъ Наполеономъ Бонапарте. Право, такъ.
"Вы не смотрите, что я такой… Вы еще меня не видѣли въ дѣлѣ. А такъ что? не будь войны — ни одного знаменитаго полководца не было бы. Все отъ случая зависитъ… А такъ что? Конечно, меня вездѣ знаютъ — съ голоду не умру. Трудно, послушайте, попасть на хорошій случай, а на закуску всегда заработать можно. Вотъ, не хотите ли я васъ выучу? И не дорого съ васъ возьму! — Капитанъ посмотрѣлъ на мои руки. — Руки, правда, малы, но это еще не бѣда: я зналъ одного знаменитаго игрока, у котораго руки были еще меньше, совсѣмъ дамскія, а вольты такъ дѣлалъ, какъ иному и во снѣ не приснится! Право, такъ.
"Ужь вы положитесь на меня. Я не такъ, какъ другой: я вамъ все покажу. Для другаго, послушайте, при всей моей теперешней крайности, я и за тысячу рублей не открылъ бы секрета; а еслибъ и открылъ, то на столько, чтобъ только заманить, а послѣ самому его и облапошить. Но ваше лицо мнѣ нравится: изъ васъ выйдетъ человѣкъ! Вы, вѣрно, послушайте, имѣете доступъ въ большой свѣтъ? Тамъ, съ этимъ (онъ указалъ на карты) можно въ годъ мильйоны нажить. Мнѣ не было только случаи. А товарищъ мой въ гвардію перешолъ и живетъ теперь въ Петербургѣ баринъ-бариномъ: квартира у него — дворецъ, а выѣдетъ — лошади-не-лошади, карета-не-карета! А былъ, послушайте, такой же голякъ, какъ и я, грѣшный. Вмѣстѣ на квартирѣ стояли; я еще лучше его вольты дѣлалъ. Да ему выпалъ случай: на ярмаркѣ одного помѣщика обработалъ… Вотъ онъ и пошолъ, и пошолъ въ гору! Теперь его и рукой не достанешь… куда! И пить, послушайте, пересталъ: развѣ, иной разъ, бокалъ-другой шампанскаго пропуститъ. Вотъ что значитъ хорошій-то случай! Дайте-ка мнѣ этакой случай да тогда и посмотрите на меня: увидите, что я за птица! А такъ что? самъ знаю, что теперь я дрянь-человѣкъ, никуда негодный… А все, послушайте, оттого, что нѣтъ случая… А дайте-ка вы мнѣ случай, пустите-ка, хоть на вечерокъ, въ англійскій клубъ, гдѣ теперь мой товарищъ предсѣдательствуетъ — я бы вамъ показалъ себя!
"Вотъ ужь сколько лѣтъ ищу я этого случая, какъ гончая собака вездѣ шныряю… да нѣтъ, послушайте, не выгораетъ дѣло! И натыкаешься, въ другой разъ, на хорошіе случаи: вотъ-вотъ, кажется, пошла битка, въ конъ — нѣтъ, шельмовство, мимо! И хорошій случай, да не дается въ руки… Что будешь дѣлать? просто, хоть караулъ кричи, или въ воду полѣзай искать этого случая… Такое ужь, послушайте, счастье мое мерзкое!
«Нѣтъ ли у васъ, послушайте, такого случая… примѣрно, помѣщика или купца богатаго?.. Эхъ-ты, счастье мерзкое! Тамъ маркеришка какой-нибудь, да каждый день имѣетъ случаи; а мнѣ все нѣтъ-да-нѣтъ! Хоть растянись. Пошолъ бы я, послушайте, и въ маркёры, да какъ-то совѣстно, ни одинъ трактирщикъ не принимаетъ: „вы капитанъ“, говорятъ. Эхъ, горе! Я несчастнѣйшій человѣкъ, послушайте: съ моимъ талантомъ рѣдко кто въ каретахъ не разъѣзжаетъ, а я — вотъ видите… Эхъ, горько жить на свѣтѣ!»
Капитанъ покачалъ-покачалъ головой, посмотрѣлъ на карты, и, съ печальнымъ вздохомъ, положилъ ихъ въ карманъ.
— Да, горько жить на свѣтѣ, сказалъ я, прощаясь съ капитаномъ.
Онъ провожалъ меня до крыльца, и въ глазахъ его я ясно читалъ: «Дуракъ ты, дуракъ! Я тебѣ въ руки давалъ случай: бери только, да выходи въ люди; а ты и того не хотѣлъ взять! Вотъ теперь и трясись въ телегѣ, а въ городѣ своими ногами мѣси грязь… А мой товарищъ въ каретахъ разъѣзжаетъ… Дуракъ ты!»
Я ужь сталъ заносить ногу въ телегу, какъ капитанъ подбѣжалъ ко мнѣ и крѣпко сжалъ мою руку.
— Послушайте, сказалъ онъ: — теперь вы знаете мой талантъ; такъ прошу васъ не забывать меня. Если вамъ, послушайте, какой случай попадется, прямо пишите ко мнѣ: я духомъ прикачу! Былъ бы только случай хорошій, а то меня каждый жидокъ въ долгъ повезетъ и денегъ на игру дастъ… Смотрите же: я не имѣю привычки обзаводиться квартирой, а ночую тамъ, гдѣ мнѣ талантъ укажетъ; но меня всѣ здѣсь знаютъ… Такъ вы, послушайте, адресуйтесь въ любой трактиръ этого города, на имя отставнаго капитана Петра Герасимыча Соловейкина. Не забудьте же, послушайте!
Я кивнулъ головой.
Господи! Сколько есть людей, которые, подобно капитану, рыщутъ по бѣлу свѣту, изъ конца въ конецъ — каждый за своимъ случаемъ, толкутся, грызутся, дѣлаютъ всякія мерзости — каждый изъ-за своего случая.
1860 года.