Донъ-Кихотъ и Гамлетъ.
правитьI.
правитьДонъ-Кихотъ долго оставался молодымъ. Но теперь, когда ему перевалило за триста, онъ началъ чувствовать, что старѣетъ. Такъ давно уже появился онъ на свѣтъ въ маленькой Аргамизильѣ въ Ламанчѣ. Онъ обладалъ даромъ многократнаго перевоплощенія — въ различныхъ странахъ, подъ разнообразными именами. На протяженіи смѣнявшихся столѣтій онъ облекался во многіе образы. Испанецъ въ семнадцатомъ вѣкѣ, онъ въ началѣ восемнадцатаго, при Карлѣ XII, былъ шведомъ, въ началѣ девятнадцатаго, при Наполеонѣ, полякомъ, а въ концѣ девятнадцатаго русскимъ революціонеромъ. Такимъ образомъ, съ теченіемъ времени онъ нѣсколько модернизировался; но теперь, въ двадцатомъ столѣтіи, онъ считался всѣми устарѣлымъ и зналъ это самъ.
За послѣдніе полвѣка онъ ломалъ копья несчетное число разъ. Но теперь, когда онъ сидѣлъ въ раздумьѣ на краю рва, ему стало казаться, что слишкомъ ужъ долго былъ онъ предметомъ насмѣшекъ для умниковъ, слишкомъ часто подвергался нападеніямъ погонщиковъ ословъ и пасовалъ предъ здравымъ взглядомъ Санчо Пансы на земныя дѣла и обстоятельства.
Онъ самъ понималъ, какъ смѣшно странствовать по свѣту въ качествѣ защитника невинныхъ и угнетенныхъ. Но что же ему было дѣлать, если среди всѣхъ превращеній и перевоплощеній въ немъ еще продолжалъ жить испанецъ 1605-го года! Силы въ немъ по прежнему кипѣли, когда онъ видѣлъ, какъ юношей, бѣжавшихъ въ изгнаніе, выдаютъ властямъ, чтобъ подвергнуть ихъ пыткамъ, или слышалъ, какъ жертву инквизиціи называютъ «лжемученикомъ», или долженъ былъ быть свидѣтелемъ того, какъ самомнительные дураки разсказываютъ небылицы о несчастныхъ повѣшенныхъ, заживо сожженныхъ или разстрѣлянныхъ. Но онъ постигъ теперь безнадежность борьбы за нѣчто столь отжившее или столь далеко рисующееся въ будущемъ, какъ справедливость.
Поздно, гораздо позднѣй, чѣмъ всѣ другіе, понялъ онъ, наконецъ, что время странствующихъ рыцарей миновало.
Онъ началъ съ защиты цѣлой половины человѣческаго рода, выступилъ ратоборцемъ женщины, бросалъ вызовы направо и налѣво во имя Дульцинеи. За это его не разъ колотили на большихъ дорогахъ и ославили его апостоломъ плоти, — несмотря на всю его худобу. Притомъ же, Дульцинея давно уже сдѣлалась гораздо воинственнѣй его самого, и то, чего она теперь всего настойчивѣй домогалась, не имѣло для него, какъ странствующаго рыцаря, особенной цѣны.
Затѣмъ, юнымъ оруженосцемъ, онъ ломалъ копья за обширные классы человѣчества. Онъ бралъ сторону крестьянъ противъ чиновниковъ въ большихъ и маленькихъ городахъ; онъ вступался за рабочихъ противъ тунеядцевъ, смотрѣвшихъ на нихъ сверху внизъ и выжимавшихъ изъ нихъ соки.
Но если въ комъ крестьяне теперь не нуждались, то именно въ немъ. Ихъ идеаломъ былъ не онъ, а Санчо Панса. Мужицкой смёткой Санчо они восхищались отъ всего сердца, а такъ какъ Санчо въ то самое время, какъ Донъ-Кихотъ началъ остывать, сталъ обнаруживать своего рода набожность и своего рода энтузіазмъ, бывшіе имъ несравненно болѣе по вкусу, чѣмъ гарцованіе рыцаря на Росинантѣ, то Санчо былъ провозглашенъ президентомъ совѣта на своемъ островѣ, и Донъ Кихотъ его больше не видалъ.
Затѣмъ, если рабочіе къ кому-нибудь питали недовѣріе, если, съ искреннимъ сознаніемъ своего превосходства, они къ кому нибудь относились свысока, то именно къ Донъ-Кихоту. Они вполнѣ естественно дѣлили людей на такихъ, которыми могли пользоваться, и на такихъ, пользоваться которыми они не могли. А онъ былъ не изъ тѣхъ, которыми можно пользоваться.
Молодымъ рыцаремъ онъ сочувствовалъ угнетаемымъ племенамъ и націямъ.
Съ негодованіемъ отнесся онъ къ изгнанію евреевъ изъ Испаніи и пожелалъ вести ихъ дѣло. Но велъ онъ его не такъ, какъ они хотѣли, — вѣдь онъ же былъ не еврей, — и никого во всей Европѣ не осыпали евреи такою бранью, виня его въ равнодушіи къ ихъ судьбѣ.
Въ свое время онъ сдѣлалъ попытку вступиться за армянъ, когда ихъ избивали турки. Но кому во всемъ мірѣ было какое-нибудь дѣло до армянъ! Ни одной великой державѣ, ни одному правительству, едва-ли даже самимъ армянамъ. Ибо они такъ же сильно ненавидѣли другъ друга, какъ ненавидѣли ихъ какіе-нибудь курды или турки.
Тогда-же отдалъ онъ свое сердце и свое время русскимъ революціонерамъ. Но кому во всемъ мірѣ было какое-нибудь дѣло до русской революціи! Ни даже жителямъ святой Руси, ни даже великому русскому народу. Иначе вышло-же бы что-нибудь изъ этой революціи…
Онъ воспринялъ чувствованія поляковъ и симпатизировалъ имъ, — больше того: привѣтствовалъ ихъ, поднявъ руку къ шлему, въ которомъ его недруги видѣли тазъ для бритья, хоть тазъ для бритья не можетъ даже плотно пристать къ головѣ. Но, кромѣ него, ни одна душа въ мірѣ за предѣлами Польши не думала о полякахъ, да и сами они въ позднѣйшія времена нерѣдко дѣлали вещи, свидѣтельствовавшія о томъ, что эпоха рыцарства миновала.
Онъ сталъ соображать: сколько народностей найдется въ Европѣ которыя не изображали-бы его въ каррикатурномъ видѣ? Только, тѣ развѣ, которыя, какъ турки, совсѣмъ не знали объ его существованіи.
Даже въ столь далеко лежащихъ отъ Испаніи странахъ, какъ Германія и Австрія, даже въ самыхъ отдаленныхъ, какъ Швеція, Норвегія, Исландія, по временамъ выдумывали, будто онъ врагъ, — къ счастію не опасный, — будто онъ вмѣшивается въ дѣла, которыя его не касаются, заслуживаетъ палокъ и насмѣшекъ.
Теперь онъ самъ это видѣлъ. Да, онъ дѣйствительно, какъ и называли его, рыцарь печальнаго образа.
Взоръ его упалъ на бѣднаго Росинанта, щипавшаго траву возлѣ него. Не боевой это конь, нельзя отрицать этого. Не многаго стоитъ его аллюръ.
Онъ снялъ съ головы своей шлемъ и сталъ его разсматривать, Если это и не былъ тазъ для бритья, то защитой для его головы онъ во всякомъ случаѣ не могъ служить, весь погнутый и изрубленный; едва можно было разглядѣть, гдѣ когда-то развѣвались перья.
Онъ взвѣсилъ въ рукѣ свое копье. Развѣ же это оружіе? Кто въ настоящее время вооружается копьемъ? Развѣ только уланы, скачущіе цѣлыми отрядами и снабженные, кромѣ копья карабинами или револьверами. Да и похоже-ли это на копье? Вѣдь оно когда-то раскололось и было потомъ скрѣплено гвоздями, законопачено паклей, — короче сказать, такъ мизерно починено, что было въ сущности пародіей на оружіе…
Несчастье съ нимъ случилось уже много лѣтъ тому назадъ, въ странѣ беотійцевъ. Не въ битвѣ съ вѣтряными мельницами, которыя Донъ-Кихотъ, какъ разсказывали пересмѣшники, принялъ будто-бы за странствующихъ рыцарей. Нѣтъ, такимъ безумцемъ онъ не былъ никогда. Не о вѣтряныя мельницы сломилось его копье, оно сломилось о гранитъ.
Конечно, онъ былъ неразсудителенъ и легковѣренъ. Онъ вообразилъ, что твердыня беотійцевъ состоитъ просто изъ ширмочекъ, изъ готовыхъ обрушиться кулисъ, какъ, по преданію, Потемкинскія деревни. Вѣдь беотійцы считались среди другихъ грековъ представителями глупости, и твердыню глупости можно было поэтому представить себѣ чистымъ аттропомъ, который опрокинется отъ сильнаго толчка.
Но затѣмъ оказалось, что она изъ гранита, вся изъ гранита, и построена на гранитѣ, что она не сокрушима, неодолима, неприступна, что это крѣпость, отъ которой отскакиваютъ всякіе удары.
Онъ уѣхалъ оттуда побѣжденнымъ. Но теперь, когда онъ началъ чувствовать, что время одержало верхъ надъ нимъ, что онъ чуждъ вѣку, теперь его всѣмъ существомъ потянуло обратно къ этой твердынѣ. Онъ вспоминалъ о ней съ почтеніемъ, — больше того: съ чувствомъ, похожимъ на благоговѣніе.
Набожный, какимъ онъ былъ всегда, онъ сложилъ руки и тихо сказалъ: Я поѣду назадъ въ Беотію; это будетъ мое послѣднее странствованіе. Я хочу увидѣть вновь эту твердыню, построенную изъ гранита, построенную на гранитѣ, на утесѣ, который никогда не сдается, но держится во вѣки вѣковъ. На стѣнахъ этого утеса, покорившись своей судьбѣ, я повѣшу свое исколотое оружіе. И послѣдніе дни свои посвящу созиданію церкви, церкви будущаго. На скалистомъ фундаментѣ.
Онъ осѣдлалъ Росинанта и медленно тронулся въ путь.
II.
правитьГлядя передъ собой на безлюдную большую дорогу, онъ увидалъ въ нѣкоторомъ отдаленіи въ высшей степени странное животное, какое-то чудовище, зловѣщую птицу, насчитывавшую, повидимому, нѣсколько сотенъ лѣтъ, всю обросшую бѣлыми взъерошенными перьями, съ полупотухшими глазами и большимъ клювомъ. Не смотря на свою старость, она быстро, такъ быстро, какъ только могли нести ее ноги, бѣжала къ нему навстрѣчу, хлопая крыльями, точно спасаясь отъ погони.
Донъ-Кихотъ воскликнулъ: Кто ты, странное существо?
Глухимъ голосомъ отвѣчала престарѣлая тварь: Я твоя ровесница. Я та курица временъ Генриха IV, относительно которой король высказывалъ желаніе, чтобы каждый крестьянинъ имѣлъ ее по воскресеньямъ въ своемъ горшкѣ. Я жива еще. Меня такъ и не зарѣзали.
Пока курица еще говорила, Донъ-Кихотъ замѣтилъ молодого парня, одѣтаго клоуномъ или придворнымъ шутомъ; онъ бѣжалъ вдогонку за птицей, и было очевидно, что онъ то и вспугнулъ ее. — Запусти свое копье въ это животное, храбрый рыцарь, — весело кричалъ онъ. Ты еще болѣе тогда прославишься. Это лучше, чѣмъ вызывать на бой странствующихъ рыцарей, и съ такой задачей ты можешь справиться. Проколи эту тварь своимъ копьемъ!
Въ эту минуту на большой дорогѣ, какъ разъ позади клоуна, показалась цѣлая кавалькада. Во главѣ ея ѣхалъ знатный молодой человѣкъ въ черномъ костюмѣ эпохи Ренессанса, съ развѣвающимся плащомъ, и, улыбаясь, кричалъ Донъ Кихоту: Да, благородный рыцарь, убейте ее! Этимъ самымъ вы разрѣшите соціальный вопросъ и стяжаете неувядаемую славу.
— Я васъ не понимаю, отвѣтилъ Донъ Кихотъ. Что общаго между курицей и общественными вопросами? Вы заговорились.
— Это довольно просто, однако, — отвѣтилъ молодой вельможа. — Я безуменъ только при нордъ-нордъ вестѣ, а вѣтеръ дуетъ сейчасъ съ юга. Когда простолюдинъ будетъ имѣть въ своемъ горшкѣ курицу, тогда его участь во всемъ остальномъ устроится сама собою. Тогда вы получите возможность прекратить вашу борьбу за угнетаемыя народности и насладиться вполнѣ заслуженнымъ покоемъ; ибо простой народъ окажется тогда наверху, а онъ никогда не будетъ угнетать чужихъ народностей, будетъ только соотечественникамъ своимъ досаждать и ихъ тѣснить.
Молодой человѣкъ остановилъ своего гордаго вороного коня и, привѣтствуя странствующаго рыцаря съ изысканной учтивостью, упомянулъ о томъ, какое это для него удовольствіе познакомиться съ такой всесвѣтной знаменитостью.
— Вы знаете меня? — воскликнулъ Ламанчскій рыцарь.
— Кто-же не знаетъ васъ! отвѣтилъ всадникъ. Но я-то особенно хорошо васъ знаю и слѣдилъ за вами на протяженіи всей вашей жизни. Дѣло въ томъ, что я не только воинъ, какъ вы, но — опять-таки, какъ и вы — человѣкъ начитанный, и тѣми книгами, которыя я о васъ читалъ, можно было-бы заполнить цѣлую полку.
— Кто же вы?
— Я, какъ и курица, которую мы напугали, вашъ сверстникъ. Между вашими годами и моими такая ничтожная разница, что для нашего теперешняго возраста она не имѣетъ ни малѣйшаго значенія. Вы родились въ 1605 г., я въ 1602-мъ.
— Вамъ на видъ нельзя дать больше тридцати лѣтъ. Ваше имя?
— Быть можетъ, вы въ свою очередь слыхали обо мнѣ. Дѣло въ томъ, что и обо мнѣ тоже много писано. Меня зовутъ Гамлетъ, принцъ датскій. Говоритъ вамъ что-нибудь это имя?
— Очень мало. Но когда я занимался чтеніемъ рыцарскихъ романовъ, мнѣ встрѣтилось однажды это имя въ старинной хроникѣ. Не вы-ли это избивали насильниковъ, пускали въ ходъ хитрость, не вы-ли имѣли одновременно двухъ женъ, англичанку и шотландку?
— Да, такъ было въ то время. Съ тѣхъ поръ, за всѣ эти долгіе годы, прибавилось еще нѣсколько женщинъ. Я не могъ удовольствоваться, какъ вы, одной Дульцинеей, которой, къ тому же, никогда не видалъ. Но сойдите сначала съ Росинанта; тогда я прикажу своей свитѣ сойти съ коней, мы всѣ вмѣстѣ усядемся здѣсь на травѣ, велимъ постлать скатерть и познакомимся поближе за трапезой и за кубкомъ вина.
Всѣ они сошли съ коней, и принцъ продолжалъ: — Итакъ мнѣ, какъ и вамъ, перевалило за триста лѣтъ. Но я не чувствую гнета старости. Вы, можетъ быть, читали обо мнѣ, что я толстъ, и что у меня короткое дыханіе. Это глупыя выдумки изъ тѣхъ, что попадаютъ въ театральныя рукописи, при дѣлаемыхъ въ нихъ добавленіяхъ. Теперь вы сами можете убѣдиться въ томъ, что я не толстъ и не страдаю одышкой.
Вся компанія вскорѣ расположилась на травѣ. Одному изъ слугъ было дано спеціальное порученіе заботиться о подкрѣпленіи истощеннаго Донъ Кихота.
— Кушайте безъ опаски! — сказалъ принцъ, — кушайте безъ опаски и эту курочку! Она не отъ 1600 г., а свѣжая. Позвольте мнѣ выпить за ваше здоровье!
— Какъ это вы сумѣли остаться такимъ молодымъ? — спросилъ Донъ Кихотъ.
— То, что въ концѣ концовъ заставило васъ посѣдѣть, почувствовать утомленіе, то самое сохранило во мнѣ свѣжесть. Когда мнѣ было девятнадцать лѣтъ, я до боли негодовалъ на испорченность міра, злился чуть не до слезъ на глупость. Но затѣмъ я началъ тѣшиться и порочностью, и глупостью. Онѣ насыщали меня. Онѣ утоляли мою жажду. Онѣ питали мое остроуміе, внушая мнѣ тысячи забавныхъ мыслей. Если я высказывалъ эти мысли, люди воображали, что я сошелъ съ ума, и я этимъ тѣшился вдвое. Я родомъ изъ Даніи, какъ я уже говорилъ. Знаете вы эту страну?.
— Не островъ-ли это Санчо Пансы?
— О нѣтъ… Какъ вы, быть можетъ, слышали, нечисто что-то было въ Датскомъ королевствѣ. Оттуда шло зловоніе. Но если я демонстративно зажималъ себѣ носъ, то люди кричали, что я плохой патріотъ, меня тѣшило и это. Полоніи обращались со мной, какъ съ помѣшаннымъ, и меня это тѣшило. Такимъ образомъ, несмотря на нѣкоторыя невзгоды, моя жизнь съ самаго начала полна была утѣхъ.
— Васъ глупость веселитъ. Меня-же она печалитъ. Она оказалась для меня неодолимой. Это единственная вещь, которой я страшусь и предъ которой чуть-ли не преклоняюсь.
— Вы къ ней, какъ ко всему, относитесь слишкомъ торжественно. Для меня глупость есть источникъ наслажденія, источникъ жизни. Я не знаю, кажется, большаго удовольствія, какъ согласиться съ мнѣніемъ какого-нибудь глупца, заставить его окунуться въ его глупость, чтобъ онъ такъ и оставался и барахтался въ ней. Глупость, конечно, неодолима, но такова она и должна быть, къ вѣчной утѣхѣ умныхъ головъ. Весь свой esprit я употребляю на то, чтобъ сохранять глупости въ спирту и забавляться ими. Да, смѣю сказать, что мнѣ не нужно никакой другой aqua vita, никакой другой воды жизни, кромѣ чистой, дистиллированной глупости. Она для меня источникъ молодости, она меня бодритъ. Но, храбрый мой рыцарь, я отлично знаю, что то, что годится одному, не можетъ годиться для всѣхъ. Вамъ нуженъ совсѣмъ другой напитокъ.
Принцъ отдалъ приказаніе, и ему подали походную фляжку.
— Вы знаете, есть страна, которую зовутъ Бимини. Въ этой странѣ бьетъ ключомъ источникъ молодости. Нашъ почтенный современникъ, д-ръ Фаустъ, когда началъ чувствовать себя старымъ, какъ вы теперь, вкусилъ отъ него и сдѣлался молодымъ. Въ этой фляжкѣ у меня вода изъ этого источника.
Донъ-Кихотъ приложилъ фляжку къ губамъ; сладко заструилась у него кровь въ жилахъ, спина его выпрямилась, морщины сгладились, въ глазахъ появился блескъ. Исчезли даже шрамы отъ сабельныхъ ударовъ на его лбу.
— Можно мнѣ дать маленькій глотокъ Росинанту? — попросилъ онъ. Принцъ кивнулъ головой, и радостное ржанье тотчасъ же показало, что къ разслабленному коню вернулись молодость и рѣзвость.
— Вамъ извѣстенъ мой жизненный путь, — сказалъ затѣмъ рыцарь, — разскажите-же мнѣ вашъ!
— Я родился, какъ вы знаете, въ Даніи, учился въ Германіи, въ Виттенбергѣ, жилъ нѣкоторое время въ Англіи, извѣдалъ много горя по поводу смерти своего отца, а затѣмъ брака своей матери, и съ самаго уже начала мнѣ плохо жилось въ моей отчизнѣ; я считался въ ней опасной личностью, которую нужно было обезвредить. Друзья моей юности, Розенкранцъ и Гильденштернъ, предали меня; горько было мнѣ это разочарованіе. Моя возлюбленная допустила враговъ моихъ воспользоваться ею противъ меня; это разочарованіе было жестоко. Родная мать отступилась отъ меня, это было больнѣй всего. Вся оффиціальная Данія были противъ меня, и, хотя и принцъ, я былъ отверженцемъ.
— Вамъ, я вижу, много пришлось бороться. Но развѣ вы не терпѣли, подобно мнѣ, пораженія за пораженіемъ? Развѣ грубые, глупые или злые люди не одерживали верхъ надъ вами?
— Никогда. Я вездѣ сражался не съ помощью одного только холоднаго оружія, какъ вы, а съ помощью остроотточенныхъ мыслей; ящикъ у меня здѣсь крѣпкій. (Онъ щелкнулъ себя по лбу). Я рано сталъ говорить себѣ: пускай ихъ роютъ; трудно ожидать, чтобъ я подъ ихъ подкопъ не сумѣлъ подвести другой, на цѣлый аршинъ глубже. Такъ я и дѣлалъ; я подкапывался подъ ихъ мины, и не я, а они взлетали на воздухъ.. У меня было всегда то преимущество, что я говорилъ вчера то, что они скажутъ завтра. Больше того: сорокъ лѣтъ тому назадъ я говорилъ то, что они скажутъ черезъ сорокъ лѣтъ. — Наружно я много разъ уступалъ, меня высылали изъ страны, и я подолгу оставался за границей, но возвращался съ твердо намѣченнымъ планомъ. Я не пренебрегалъ никакимъ средствомъ. Я пускалъ въ ходъ поэтовъ и актеровъ, изобличавшихъ и пристыжавшихъ моихъ враговъ. Мало по-малу мнѣ удалось отправить на тотъ свѣтъ моихъ вѣроломныхъ друзей. Къ сожалѣнію, одновременно съ этимъ, мнѣ пришлось, — какъ и вашему Сиду — убить несноснаго отца моей возлюбленной. Но дѣйствовать безъ риска нельзя. И все-же большимъ тогда было для меня горемъ, что моя подруга оказалась не изъ такого твердаго металла, какъ Химена.
— Ну, а вы, храбрый рыцарь, что вы теперь задумали, куда вы направляетесь?
— Строить церковь въ дальней странѣ, въ Беотіи. На гранитѣ.
— Отлично! Я всегда говорилъ, что для того, чтобъ великій человѣкъ остался жить въ памяти потомства, онъ долженъ при жизни строить церкви.
Тогда испанскій рыцарь разсказалъ, какъ ему пришла эта мысль, и сообщилъ принцу, какъ въ прежнія времена онъ мѣнялъ національность, былъ шведомъ, полякомъ, русскимъ и т. д.
— Удивительно, какъ мы похожи въ этомъ другъ на друга! — сказалъ принцъ. — Одинъ русскій писатель провелъ параллель между вами и мной и жестоко меня отдѣлалъ, чтобъ тѣмъ самымъ возвеличить васъ. Какъ нелѣпо было съ его стороны такъ пристрастно сравнивать насъ, только сегодня встрѣтившихся другъ съ другомъ! Глубокое соотвѣтствіе между нами осталось ему такъ-же непонятно, какъ и всѣмъ другимъ. Я тоже цѣлые вѣка мѣнялъ національность; я былъ римляниномъ, какъ Брутъ, флорентинцемъ, какъ Лорензаччіо, былъ типичнымъ русскимъ у Тургенева, нѣмцемъ, даже всей Германіей, у Фрейлиграта, полякомъ, даже всей Польшей, у Красинскаго. Кѣмъ только меня не считали, — отъ медлителя до насильника, отъ помѣшаннаго до мудреца, отъ мечтателя до мстителя! То видѣли во мнѣ только любящаго искусство принца, театральнаго критика, дилетанта и мецената, то только духовидца и мрачнаго скептика, изъ неспособности къ дѣйствію откладывающаго свою вендетту. Въ Даніи мнѣ было не по себѣ; я, какъ и вы, объѣздилъ всю Европу. Теперь ни Германія, ни Англія, ни Россія не ищутъ больше во мнѣ своего отраженія. Теперь я вернулся въ свою страну, къ своему народу. Маленькое знамя, развѣвающееся, какъ вы видите, надъ моими всадниками, это датскій флагъ, носящій имя Данеброгъ, и я служу ему теперь, какъ служилъ и прежде.
— А развѣ вамъ не непріятно жить въ Даніи? Датчане пьютъ все такъ же много, какъ и прежде?
— Нѣтъ, они съ похвальнымъ усердіемъ отстали отъ порока, о которомъ я когда-то такъ сильно сокрушался. Не могу сказать, чтобъ я былъ у нихъ особенно популяренъ, хотя никогда еще они не имѣли принца, такъ много странствовавшаго по свѣту, столько видѣвшаго, участвовавшаго въ столькихъ сраженіяхъ. Впрочемъ, они поставили мнѣ жалкую статую въ Эльсинорѣ, и никто не поднялъ голоса противъ этого. Вашъ жребій и мой съ томъ отношеніи различны, ибо меня никто не колотилъ и мнѣ никто не давалъ пиньковъ, какъ это было съ вами. Да вѣдь за то и оружіе у меня лучше по качеству и болѣе современно, чѣмъ ваше старомодное копье. Въ ранней молодости я любилъ называть Данію тюрьмой. Она и была для меня тюрьмой въ то время. Это, однако, невѣрное выраженіе. Данія — страна открытая. Я желалъ-бы, чтобъ она была лучше защищена.
— Такъ вы чувствуете себя теперь въ гармоніи съ вашей страной? — спросилъ рыцарь.
— Самое главное, здѣсь, какъ и всюду, это привыкнуть къ воздуху, къ тону, стилю, ритму умственной и политической жизни. Данія плоская, но холмистая, хлѣбородная страна. Красивая страна. Датчане окружены моремъ. Море точно все колышется вокругъ васъ, качаетъ васъ и производитъ въ васъ тошноту. Въ этой странѣ женщины по большей части сладостно-очаровательны, мужчины же за то часто бываютъ немножко приторны. Съ чѣмъ иностранцамъ трудно мириться здѣсь, это съ овладѣвающимъ ими, какъ только они ступятъ на почву страны, легкимъ ощущеніемъ тошноты во всей общественной жизни. Это своего рода морская болѣзнь на сушѣ. Но съ ней свыкаются, какъ свыкаются съ моремъ.
— Я понятія не имѣю о морской болѣзни, — сказалъ испанскій рыцарь.
— Природные жители не чувствуютъ этого недуга, — продолжалъ принцъ. — Они привычны къ морю, опытные мореходы, они не испытываютъ никакого непріятнаго чувства, если разговоры, или политика, или пресса, или искусство становятся приторны. Данія — страна учтивостей. Въ ней есть и понынѣ люди, подобно Озрику, даже и за грудь матери не принимавшіеся безъ комплиментовъ. У насъ благодарятъ по девяти разъ въ тѣхъ случаяхъ, когда въ другихъ странахъ довольствуются однимъ разомъ. Часто бываетъ, что сразу выражаютъ тысячи и тысячи благодарностей. Значительная доля богатства страны заключается въ благодареніяхъ.
— Датчанамъ чужды страсти? — спросилъ рыцарь.
— Никоимъ образомъ. Но только они не прибѣгаютъ къ ножу или кинжалу, какъ испанцы. Оружіе, которымъ они пользуются — слово. Въ дни моей юности датчане убивали другъ друга съ помощью яда; они отравляли острія шпагъ, вливали ядъ въ ухо своему недругу. Когда они въ настоящее время хотятъ кого нибудь погубить, они вливаютъ въ уши другимъ ядовитую клевету на его счетъ. Все это они продѣлываютъ любезно, безшумно; они душатъ подушками, умерщвляютъ сплетнями, подобно тому, какъ награждаютъ они не золотомъ, а рукоплесканіями. Эта дѣйствительно прелестная страна есть обѣтованная страна холмовъ, болтуновъ, благодарителей, рукоплескателей, — къ сожалѣнію, также и ругателей. Въ концѣ концовъ эта милая страна все-таки жемчужина на старой шеѣ Европы. Когда вы, мой рыцарь, подумаете объ Испаніи, которая такъ отстала, то пожалуй, будете готовы позавидовать мнѣ. Но мы съ вами не будемъ завидовать другъ другу и поддразнивать другъ друга не будемъ, а побратаемся, по обычаю моихъ сѣверныхъ предковъ.
Принцъ подалъ знакъ. Служитель принесъ чашу. Принцъ и рыцарь сдѣлали себѣ по надрѣзу на рукѣ и смѣшали капли крови въ чашѣ. — Благородная кровь! — угодливо воскликнулъ одинъ господинъ изъ свиты.
— Осѣдлайте нашихъ коней! — сказалъ принцъ. — Мы поѣдемъ бокъ о бокъ и построимъ сообща церковь будущаго на томъ мѣстѣ, которое вы облюбовали, мой храбрый другъ.
"Современникъ", кн. II, 1915