Дон-Жуан (Байрон; Соколовский)/ДО

Дон-Жуан
авторъ Джордж Гордон Байрон, пер. Александр Лукич Соколовский

Оригинал: англійскій, опубл.: 1823. — Перевод опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОЧИНЕНІЯ ЛОРДА БАЙРОНА ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ ТОМЪ ТРЕТІЙ ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ О. ГЕРБЕЛЬ С.-ПЕТЕРБУРГЪ

1884

ДОНЪ-ЖУАНЪ. РОМАНЪ.

Difficile est proprie communia decore.

Hor.

ПОСВЯЩЕНІЕ.

I.

Бобъ Соути! ты поэтъ, поэтъ увѣнчанный и представитель цѣлой ихъ расы, хотя въ послѣднее время ты и сдѣлался торіемъ. Это, впрочемъ, случай очень обыкновенный. Скажи же мнѣ, мой эпическій ренегатъ, что дѣлаешь ты теперь? Имѣешь ты или нѣтъ дѣло съ Лекистами, этимъ «гнѣздомъ двадцати четырёхъ дроздовъ, запечённыхъ въ одномъ пирогѣ.

II.

Которые всѣ стали пѣть, когда пирогъ былъ разрѣзанъ и поданъ, какъ образцовое блюдо, королю и регёнту, также любившему подобныя угощенія.» Есть хорошее въ этой старинной пѣснѣ, а также и въ употребленіи, которое я изъ нея сдѣлалъ. Кольриджъ пробовалъ летать съ ними, но запутался въ своей соколиной шапочкѣ, вздумавъ объяснять публикѣ метафизику. Желалъ бы я, чтобъ онъ объяснилъ своё объясненіе.

III.

Ты, Бобъ, смѣлъ! Отчаявшись въ возможности перекричать всѣхъ "стальныхъ птицъ и остаться единственнымъ ноющимъ дроздомъ пирога, ты пытаешься сдѣлать невозможное, и, поднявшись слишкомъ высоко, подобно летучей рыбѣ, падаешь плашмя на палубу, вмѣстѣ съ своими обсохшими крыльями.

IV.

Вордсвортъ въ своёмъ «Excursion» — огромномъ in-quarto, кажется страницъ въ пятьсотъ — далъ намъ полное изложеніе своей новой системы, способной свести съ ума мудрецовъ. Онъ увѣряетъ, что это поэзія. Можетъ-быть, съ этимъ можно согласиться въ пору, когда бѣсятся собаки; но тотъ, кто поймётъ въ этомъ сочиненіи хотя одно слово, способенъ будетъ даже надстроить этажъ въ Вавилонской башнѣ.

V.

Удаляясь отъ всякаго порядочнаго общества, вы, господа, устроили свой маленькій кружокъ въ Кесвикѣ, на которомъ достигли такого объединенія вашихъ мозговъ, что пришли серьёзно къ логическому заключенію, будто поэзія плетётъ свои вѣнки только для васъ. Воззрѣніе это узко до такой степени, что я отъ души желаю вамъ раздвинуть горизонтъ вашихъ озеръ до предѣловъ океана.

VI.

Я не позволю себѣ изъ самолюбія унизиться до подобнаго убѣжденія, даже за всю пріобрѣтённую вами славу, такъ-какъ, кромѣ золота, вамъ досталась и она. Вы — правда — получали свое вознагражденіе; но работали, конечно, не для него одного. Вордсвортъ сидитъ на своёмъ мѣстѣ въ таможнѣ, да и всѣ вы порядочно дрянной народъ, хотя всё-таки поэты и занимаете мѣсто на безсмертномъ холмѣ.

VII.

Ваши вѣнки скрываютъ безстыдство вашихъ лбовъ, а, можетъ-быть, и остатокъ румянца совѣсти. Берегите же ихъ! Я не завидую ни ихъ лавровымъ листьямъ, ни плодамъ. Что же касается вашей славы, которую вы такъ жаждете увеличить, то для этого арена открыта всякому. Скоттъ, Роджерсъ, Кемболль, Муръ и Краббъ поспорятъ изъ-за нея съ вами передъ потомствомъ.

VIII.

Что до меня, странствующаго съ пѣшеходною музой, то я не вступлю въ споръ съ вашимъ крылатымъ конёмъ. Да пошлётъ вамъ судьба славу, которой вы жаждете, и умѣнья, котораго вамъ недостаётъ. Помните, что поэтъ не теряетъ ничего, воздавая своимъ сотоварищамъ полную дань заслуги, и что жаловаться на настоящее — плохое средство заслужить похвалы въ будущемъ.

IX.

Тотъ, кто самъ завѣщаетъ свою славу потомству, очень рѣдко объявляющему претензію на такое наслѣдство, едва ли можетъ надѣяться на богатый урожай, и обманывается собственнымъ ложнымъ убѣжденіемъ. Если и случается, что иной точно встаётъ передъ глазами потомства, какъ Титанъ изъ волнъ океана, то большинство исчезаетъ — куда — одинъ Богъ знаетъ, такъ-какъ Онъ одинъ это можетъ знать.

X.

Если Мильтонъ, преслѣдуемый, въ дни злополучія, злыми языками, взывалъ съ просьбой о мости ко времени, и если время, этотъ великій мститель, точно раздавило его враговъ, сдѣлавъ имя Мильтона синонимомъ великаго, то это потому, что онъ не лгалъ въ своихъ пѣсняхъ, не употреблялъ своего таланта для преступленія, но оскорблялъ отца, чтобъ сдѣлать удовольствіе сыну, и умеръ, какъ жилъ, ненавистникомъ тирановъ.

XI.

Что, еслибъ этотъ слѣпой старикъ возсталъ, какъ Самуилъ, изъ могилы, чтобы оледенить кровь королей своими пророчествами? или ожилъ, убѣлённый сѣдинами и горемъ, съ своими безпомощными глазами и безсердечными дочерьми, блѣдный, нищій, больной! Неужели вы думаете, что онъ преклонился бы передъ какимъ-нибудь деспотомъ-султаномъ и сталъ бы слушаться умственнаго евнуха Кэстльри?

XII.

О, хладнокровный, двуличный, смиренный на видъ, бездѣльникъ! Онъ обагрилъ свои нѣжныя руки въ крови Ирландіи, а затѣмъ, желая разширить поле своей кровавой дѣятельности, перенёсъ её на свой родной берегъ. Подлое орудіе тиранніи, онъ обладаетъ талантомъ ровно на столько, чтобъ держать людей въ цѣпяхъ, скованныхъ другими, и подноситъ имъ ядъ, приготовленный заранѣ.

XIII.

Какъ ораторъ, онъ до-того глупъ и ничтоженъ, что даже льстецы не рѣшаются хвалить его рѣчей, а его враги, то-есть — всѣ націи, удостоиваютъ ихъ одной насмѣшки. Ни малѣйшая искра не сорвалась ни разу съ этого жернова Иксіона, вертящагося безъ конца, какъ олицетвореніе безконечнаго труда, безконечной муки и вѣчнаго движенія.

XIV.

Пачкунъ даже въ своёмъ отвратительномъ ремеслѣ, штопая и зашивая то тамъ, то сямъ, онъ оставляетъ вездѣ дыры, чтобъ пугать своихъ милостивцевъ. И всѣ его труды клонятся къ тому, чтобъ закабалять въ неволю народы, притѣснять мысль, придумывать заговоры или конгрессы. Поставщикъ кандаловъ для всего человѣчества, онъ искусно чинитъ старыя цѣпи, за что и пользуется справедливо ненавистью Бога и людей.

XV.

Каковъ духъ — таково и тѣло, потому и онъ является намъ истощённымъ до мозга костей, способнымъ только подслуживаться и лишать свободы другихъ. Рабъ въ душѣ, онъ думаетъ, что оковы пріятны и другимъ. Евтропій нѣсколькихъ повелителей, слѣпой на пониманіе таланта и ума, также какъ и свободы, онъ, пожалуй, смѣлъ, потому-что страхъ всё-такы обличаетъ какое-нибудь чувство; но его смѣлость отвратительна, какъ порокъ.

XVI.

Куда бѣжать мнѣ, чтобъ не видѣть его тираннія, такъ-какъ заставить меня испытать её онъ не въ состояніи? Въ Италію? — Но ея ожившая-было римская душа раздавлена происками этой государственной петли. Ея цѣпи и раны Ирландіи звучатъ и вопіютъ громче меня. Въ Европѣ есть рабы, короли-союзники, арміи и, наконецъ, есть Соути, чтобъ воспѣвать всё это.

XVII.

Тебѣ, увѣнчанный поэтъ, посвящаю я эту поэму, написанную безъ претензій, простыми, честными стихами. Если я не льщу, то потому, что сохранялъ ещё свои цвѣта, желтый и голубой^[1]. Политическіе мои взгляды ещё не воспитались. Къ тому же, отступничество нынче до того въ модѣ, что сохранить свои убѣжденія составляетъ почти геркулесовскій подвигъ. Не такъ ли, мой тори? мой ультра-отступникъ — Юліанъ?

Венеція, 16-го сентября 1818 года.

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

I.

У меня нѣтъ героя! Странный недостатокъ теперь, когда чуть не каждый годъ и мѣсяцъ является новый. Но такъ-какъ слава большинства изъ нихъ, наполнивъ рекламами столбцы газетъ, разлетается безъ слѣда, то и я не намѣренъ выбирать такого, а лучше возьму нашего стараго друга Донъ-Жуана. Мы всѣ видали, какъ онъ проваливался въ театрѣ къ чёрту, хотя, по правдѣ сказать, слишкомъ рано.

II.

"Вернонъ, мясникъ Кумберландъ, Вольфъ, Гауке, принтъ Фердинандъ, Гранби, Бургойнъ, Кеппель и Гауе^[2] — такъ или иначе заставляли говорить о себѣ и собирали толпу около своихъ знамёнъ, какъ теперь Веллингтонъ, «Девятеро поросятъ одной матки», говоря словами Шекспира, прошли они одинъ за другимъ, какъ короли Банко. Франція также имѣла своихъ Бонапарта^[3] и Дюмурье, прославленныхъ въ «Монитёрѣ» и «Курьерѣ».

III.

Барнавъ, Брносо, Кондорсе, Мирабо, Петіонъ, Клооцъ, Дантонъ, Маратъ и Лафайетъ — были французами и замѣчательными людьми: мы это знаемъ хорошо. Было не мало и другихъ, чьи память хранится до-сихъ-поръ, какъ напримѣръ: Жуберъ, Гошъ, Марсо, Ланнъ, Дезэ и Моро — словомъ, цѣлая толпа героевъ, прославившихся въ своё время военными подвигами; но имена ихъ, къ сожалѣнію, плохо риѳмуются въ моихъ стихахъ.

IV.

Нельсонъ долго считался въ Британіи богомъ войны, и могъ бы быть онъ до-сихъ-поръ, если бъ не измѣнился потокъ событіи. Но слава Трафальгара погребена вмѣстѣ съ его героемъ! Слава сухопутныхъ армій стала популярнѣй славы моряковъ. Оно и понятно: нашъ король любитъ сухопутное войско, и, преданный ему, позабылъ Дункана, Нельсона, Гауо и Джервиса.

V.

Храбрые воины жили и до Агамемнона. Не мало можно насчитать жившихъ и послѣ него, очень на него похожихъ, хотя и не бывшихъ Агамемнонами; я, между-тѣмъ, мы видимъ, что слава ихъ всѣхъ позабыта только потому, что они не попали подъ перо поэта. Я не хочу этимъ обвинять никого; но такъ-какъ не нахожу въ современномъ вѣкѣ ни одного героя, подходящаго къ моей поэмѣ — то-есть къ той, которую я задумалъ — то потому, какъ уже сказалъ выше, выбралъ я въ герои друга моего Донъ-Жуана.

VI.

Большинство эпическихъ поэтовъ начинали съ medias res. (Горацій даже считалъ этотъ пріёмъ необходимымъ исходнымъ пунктомъ эпопеи.) Затѣмъ — если это подходитъ къ дѣлу — герой обыкновенно начиналъ разсказывать о томъ, что случилось до того времени, причёмъ переходилъ отъ эпизода къ эпизоду, сидя возлѣ своей возлюбленной, въ какомъ-нибудь прекрасномъ, уединённомъ мѣстѣ, въ саду, на дворѣ, въ раю, или въ гротѣ, замѣнявшемъ прекрасной четѣ ресторанъ.

VII.

Таковъ былъ общепринятый методъ; но, къ несчастью, онъ не мой. Я люблю начинать съ начала. Правильность моего плана запрещаетъ мнѣ, пуще всего, дѣлать какія-либо отступленія. Потому, хотя бы мнѣ пришлось высиживать по часу каждый стихъ, я всё-таки начну прямо съ разсказа объ отцѣ Донъ-Жуана, а также объ его матери, если только вы не имѣете ничего противъ этого.

VIII.

Онъ родился въ прекрасномъ городѣ Севильѣ, извѣстномъ прекраснымъ вкусомъ своихъ апельсинъ и красотою своихъ женщинъ. Я совершенно согласенъ съ старинной пословицей, которая говоритъ, что жалокъ тотъ, кто не видалъ Севильи, безспорно самый прекрасный изъ всѣхъ испанскихъ городовъ, за исключеніемъ одного Кадикса… но о нёмъ мы будемъ говорить въ другое время. Родители Донъ-Жуана жили на берегу прекрасной рѣчки, называемой Гвадалквивиромъ.

IX.

Отецъ Жуана назывался Хозе — донъ по титулу и настоящій гидальго, безъ малѣйшей примѣси жидовской или мавританской крови въ жилахъ. Его родословная была длиннѣе любой готической испанской семьи. Никогда болѣе ловкій всадникъ не садился верхомъ на лошадь, или, сидя на ней, не слѣзалъ съ сѣдла. И такъ Донъ-Хозе родилъ нашего героя, который родилъ въ свою очередь… но объ этомъ будетъ рѣчь впереди.

X.

Его мать была очень серьёзно-образованная женщина, знакомая со всѣми науками, которыя только имѣютъ имя на христіанскомъ языкѣ. Добродѣтель ея совершенно равнялась ея уму, такъ-что многіе, видя явно ея превосходство въ ихъ собственной спеціальности, по могли иной разъ скрыть невольной зависти, при созерцаніи качествъ Донны-Инесы.

XI.

Память ея была неистощима, какъ рудникъ. Она знала наизустъ Кальдерона и большую частъ Лопе, такъ-что случись какому-нибудь актёру забыть свою роль, она могла бы служить ему вмѣсто тетрадки суфлёра. Мнемоническія лекціи Фойнэгля^[4] были бы ей рѣшительно не нужны, и она бы его самого заставила прикусить языкъ, такъ-какъ онъ никогда не могъ бы, помощью своего искусства, изощрить чью-либо память болѣе, чѣмъ была изощрена память Донны-Инесы^[5].

XII.

Математика была ея любимой наукой, великодушіе — любимой добродѣтелью. Ея умъ — на который она, надо признаться, имѣла-таки претензію — былъ чисто аттическій. Ея серьёзныя изреченія иногда бывали глубоки до темноты. Словомъ, она могла во всѣхъ отношеніяхъ назваться восьмымъ чудомъ свѣта. По утрамъ одѣвалась она въ канифасъ, а вечеромъ въ шелкъ. Лѣтомъ же носила муслинъ и другія матеріи, предъ именами которыхъ я становлюсь въ тупикъ.

XIII.

Она знала по-латыни на столько, чтобъ понимать молитвенникъ, и по-гречески, чтобъ правильно разбирать буквы: за послѣднее я ручаюсь! На своёмъ вѣку прочла она нѣсколько французскихъ романовъ, хотя говорила на этомъ языкѣ не совсѣмъ чисто. Что же касается родного испанскаго языка, то она мало о нёмъ заботилась, почему, вѣроятно, разговоръ ея и не всегда бывалъ понятенъ. Мысли ея были теоремами, а слова задачами, такъ-что можно было подумать, будто она нарочно затемняетъ ихъ смыслъ, чтобъ сдѣлать ихъ болѣе возвышенными.

XIV.

Она любила англійскій и еврейскій языки и увѣряла, будто между ними существуетъ какое-то сходство. Мнѣніе своё она поддерживала цитатами изъ священныхъ книгъ; но я предоставлю рѣшеніе этого вопроса людямъ болѣе съ нимъ знакомымъ. Впрочемъ, мнѣ самому удалось слышать сдѣланное ею замѣчаніе, о которомъ, конечно, всякій можетъ думать, что ему угодно: «Какъ странно» — сказала она — "что еврейское God am такъ удивительно схоже звучитъ съ англійскимъ. God damn!^[6]

XV.

Есть женщины, для которыхъ болтовня — всё. Донна-Инеса однимъ взглядомъ или складкой лба говорила больше, чѣмъ иная лекція или проповѣдь. Въ себѣ одной находила она рѣшеніе всѣхъ житейскихъ вопросовъ, точь-въ-точь оплакиваемый нами сэръ Самуэль Ромильи^[7], этотъ славный законникъ и государственный мужъ, такъ печально покончившій съ жизнью самоубійствомъ и тѣмъ доказавшій ещё разъ, что на свѣтѣ всё — суета суетъ. Впрочемъ, присяжные рѣшили, что самоубійство совершено имъ въ припадкѣ сумашествія.

XVI.

Словомъ, это была ходячая ариѳметика, ходячій романъ миссъ Эджвортъ, выскочившій изъ переплёта, книга мистрисъ Триммеръ о воспитаніи, или, наконецъ, «Супруга Цёлеба»^[8], ищущая любовника. Словомъ, нравственность не могла бы лучше олицетворяться ни въ комъ, и даже сама зависть не была въ состояніи подпустить подъ неё иголки. Женскіе пороки и недостатки предоставляла она имѣть другимъ, потому-что сама не имѣла ни одного, что, по-моему, всего хуже.

XVII.

Она была совершенствомъ между святыми — правда, современными — и до-того выше всякихъ адскихъ искушеній, что ея ангелъ-хранитель давно отъ нея удалился, находя совершенно безполезнымъ занимать этотъ ноетъ. Всѣ ея поступки были правильнѣе и точнѣе карманныхъ часовъ работы Гаррисона и съ несравненностью ея качествъ могло сравниться развѣ только несравненное макассарское масло для ращенія волосъ.

XVIII.

И такъ — она была совершенствомъ! Но такъ-какъ совершенство, говорятъ, очень скоро прискучиваетъ въ этомъ непостоянномъ мірѣ, въ которомъ, за открытіе искусства цѣловаться, прародители наши были выгнаны изъ рая, гдѣ всё было невинностью, миромъ и покоемъ (не понимаю — чѣмъ занимались они тамъ въ теченіи цѣлыхъ двѣнадцати часовъ?), то и Донъ-Хозе, какъ истинный сынъ Евы, позволялъ себѣ иногда срывать — то тамъ, то здѣсь — кое-какіе плоды, безъ согласія своей дражайшей половины.

XIX.

Это былъ беззаботный, непостоянный гуляка, не жаловавшій ни наукъ, ни учёныхъ и очень любившій шататься, гдѣ вздумается, ни мало по думая о томъ, какъ посмотритъ на это жена. Свѣтъ, очень склонный, какъ извѣстно, злобно радоваться разрушенію государствъ и семейнаго счастья, приписывалъ ему любовницу, многіе — даже двухъ, хотя для того, чтобы поселить раздоръ въ домѣ, совершенно достаточно и одной.

XX.

Донна-Инеса, при всѣхъ своихъ достоинствахъ, была очень высокаго мнѣнія о себѣ. Всякая покинутая жена должна запастись терпѣніемъ святой. Хотя въ терпѣньи у Донны-Инесы недостатка не было; по, къ сожалѣнію, природа надѣлила ее несчастнымъ характеромъ, способнымъ всякое малѣйшее подозрѣніе считать дѣйствительностью, вслѣдствіе чего — само-собою разумѣется — она никогда не упускала случая поймать своего супруга.

XXI.

И это было очень легко сдѣлать съ человѣкомъ, грѣшившимъ очень часто и, притомъ, безъ малѣйшей осмотрительности. Самые умные изъ мужчинъ, при всей осторожности, иногда даютъ застать себя врасплохъ и попадаютъ подъ женскую туфлю, которою иныя дамы умѣютъ пребольно ударить въ подобномъ случаѣ. Иной разъ туфля превращается въ ихъ рукахъ въ сущій кинжалъ, Богъ знаетъ какъ и почему.

XXII.

Какъ жаль, что учёныя женщины обыкновенно выходятъ замужъ за людей или безъ всякаго образованія, или хоть и благовоспитанныхъ, но начинающихъ зѣвать во весь ротъ, едва разговоръ коснётся учёнаго предмета. Д человѣкъ скромный и, притомъ, холостой, а потому и предпочитаю лучше замолчать объ этомъ вопросѣ; но вы — мужья учёныхъ женъ — признайтесь по секрету: не всѣ ли вы у нихъ подъ башмакомъ?

XXIII.

Донъ-Хозе нерѣдко ссорился съ своей супругой. За что? — никто этого не зналъ, хотя многіе пытались угадывать. Но какое кому до этого дѣло, а тѣмъ болѣе — мнѣ, считающему любопытство однимъ изъ самыхъ дурныхъ пороковъ? Но если есть искусство, которымъ я обладаю вполнѣ, такъ это — умѣнье улаживать семейныя дѣла моихъ друзей, оставаясь самъ чуждъ домашнихъ дрязгъ.

XXIV.

На этомъ основаніи вздумалъ я разъ вмѣшаться въ ихъ ссору, и, притомъ, съ самыми лучшими намѣреніями; но, къ несчастью, вышла неудача. Оба, казалось, сошли въ этотъ день съ ума, и съ-тѣхъ-поръ я никогда не могъ застать дома ни мужа, ни жены, хотя привратникъ и признавался мнѣ въ послѣдствіи… Но — но въ этомъ дѣло! Самымъ худшимъ было то, что разъ — во время одного изъ моихъ посѣщеній — маленькій Жуанъ вылилъ на меня, съ верху лѣстницы, цѣлое ведро — должно быть — воды…

XXV.

Маленькій, завитой шалунъ, негодный ни къ чему, онъ сдѣлался сущимъ домашнимъ чертёнкомъ съ самаго дня рожденья. Въ дѣлѣ его воснитанія родители Жуана сходились только въ томъ, что портили его наперерывъ. Вмѣсто того, чтобы ссориться — по-моему, они поступили бы гораздо лучше, когда бы согласились отправить Жуана въ школу или высѣкли его хорошенько дома и тѣмъ научили шалуна вести себя лучше.

XXVI.

Донъ-Хозе и Донна-Инеса вели, съ нѣкотораго времени, довольно печальную жизнь, желая въ душѣ не развода, а смерти другъ другу. Впрочемъ, для свѣта они, какъ слѣдуетъ благовоспитаннымъ людямъ, оставались по-прежнему мужемъ и женой и не обнаруживали ни малѣйшимъ намёкомъ своихъ домашнихъ распрей. Но, наконецъ, долго сдерживаемый огонь вырвался наружу, уничтоживъ всѣ сомнѣнія на счетъ ихъ истинныхъ отношеній^[9].

XXVII.

Донна-Инеса созвала цѣлую толпу аптекарей и докторовъ, увѣряя, что ея мужъ сошелъ съ ума^[10]; но такъ-какъ у него нельзя было отрицать свѣтлыхъ промежутковъ, то она основалась на томъ, что онъ пороченъ. Когда же отъ ноя потребовали доказательствъ — она не могла ничего сказать, кромѣ увѣреній, что одно чувство долга, относительно Бога и людей, заставляетъ её поступать такимъ образомъ. Всё это показалось довольно страннымъ.

XXVIII.

Впрочемъ, у ней былъ журналъ, въ которомъ записывались всѣ грѣхи ея мужа. На этотъ разъ вытащила она сверхъ того нѣсколько связокъ писемъ и книгъ, могущихъ служить уликами. За неё была вся Севилья, въ томъ числѣ и ея бабушка — старуха, начинавшая заговариваться. Слушавшіе ея жалобы сдѣлались ея репортёрами, адвокатами, обвинителями, судьями, иные для развлеченія, другіе по старой непріязни.

XXIX.

Говорили, что эта лучшая изъ всѣхъ женщинъ переноситъ дурные поступки своего мужа съ твёрдостью истинной спартанки, которыя, какъ извѣстно, въ случаѣ смерти ихъ мужей на войнѣ, давали обѣтъ не вспоминать о нихъ болѣе никогда въ точеніе всей остальной жизни. Спокойно выслушивала она сплетни и клеветы, поднявшіяся надъ его головой, и съ такою твёрдостью присутствовала при потерѣ его добраго имени, что видѣвшіе всё это восклицали въ одинъ голосъ: «какое великодушіе!»

XXX.

Равнодушіе нашихъ бывшихъ друзей къ проклятіямъ, которыми осыпаетъ насъ свѣтъ, нельзя не назвать, конечно, философскимъ. Но нельзя также отрицать и того, что очень пріятно прослыть великодушнымъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, добиться того, чего желалъ. Никакой законникъ не назовётъ такого поведенія: malus animus. Личная месть, правда, никогда по можетъ назваться добродѣтелью; по чѣмъ же мы виноваты, если за насъ мстятъ другіе?

XXXI.

Если наши прошедшіе грѣхи поднимаютъ вокругъ насъ бурю сплетенъ, съ помощью двухъ или трехъ новыхъ клеветъ, то отвѣтственность за-то не должна, конечно, падать ни на меня, ни на кого-либо другого. Это истина, не требующая доказательствъ. Къ тому же подобное переворачиваніе стараго хлама иногда приноситъ пользу намъ самимъ, заставляя судить о насъ по контрасту съ прежнимъ, а итого мы желаемъ всѣ. Наука также выигрываетъ при этомъ, такъ-какъ старые скандалы составляютъ весьма интересный предметъ для разбора.

XXXII.

Друзья Хозе и Инесы дѣлали попытки ихъ помирить; родные также; но этимъ только ухудшили дѣло. (Вообще, трудно сказать, къ кому лучше обращаться въ подобныхъ случаяхъ: къ друзьямъ или родственникамъ? Я, по-крайней-мѣрѣ, не могу сказать ничего въ пользу ни тѣхъ, ни другихъ.) Адвокаты лѣзли изъ кожи, чтобъ добиться развода; но едва успѣло кое-что перепасть въ ихъ руки съ той и съ другой стороны, какъ Донъ-Хозе внезапно умеръ.

XXXIII.

Онъ умеръ — и очень не во-время, потому-что, сколько я могъ понять изъ разговоровъ, бывшихъ въ обществахъ учёныхъ юристовъ — не смотря на всю темноту и запутанность ихъ выраженій — смерть Дона-Хозе прервала очень интересный процессъ. Въ свѣтѣ было высказано много сожалѣній въ память покойнаго, какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ.

XXXIV.

Но — увы! — онъ умеръ, а вслѣдъ за нимъ сошли въ могилу и сожалѣнія, и гонораріи адвокатовъ. Его домъ былъ проданъ, слуги распущены. Одна изъ его любовницъ досталась жиду, другая — капуцину: по-крайней-мѣрѣ такъ говорили. Я распрашивалъ докторовъ о причинѣ его болѣзни. Онъ — по ихъ словамъ — умеръ отъ третичной лихорадки, предавъ свою вдову суду ея совѣсти.

XXXV.

Тѣмъ не менѣе Донъ-Хозе всё-таки былъ достойный уваженія человѣкъ. Я говорю это потому, что зналъ его хорошо, и не стану распространяться о его слабостяхъ, такъ-какъ дѣло это доведено до конца безъ меня. Если грѣхи его иногда переступали должную границу и были посильнѣе, чѣмъ грѣхи Нумы, по прозванію Помпиліуса, то это просто потому, что онъ былъ дурно воспитанъ и родился съ желчнымъ характеромъ.

XXXVI.

Каковы бы ни были его достоинства или пороки, несчастный много страдалъ. Теперь можно сказать это громко, не боясь доставить удовольствіе его врагамъ. Невесёлыя пережилъ онъ минуты, когда почувствовалъ себя покинутымъ всѣми у своего разрушеннаго домашняго очага, среди своихъ поверженныхъ пенатовъ, не имѣя иного выбора, кромѣ глупаго процесса или смерти. Онъ выбралъ послѣднее.

XXXVII.

Донъ-Хозе умеръ безъ завѣщанія — и потому Жуанъ остался единственнымъ наслѣдникомъ его домовъ и земель, которые — въ умѣлыхъ рукахъ — могли бы давать хорошій доходъ во время его долгаго малолѣтства. Донна-Инеса стала единственной опекуншей своего сына, что, безъ сомнѣнія, было совершенно справедливо и сообразно законамъ природы. Единственный сынъ, порученный попеченію матери, будетъ всегда воспитанъ лучше, чѣмъ кто-либо другой!

XXXVIII.

Эта умнѣйшая изъ женщинъ и вдовъ рѣшилась дать своему сыну воспитаніе, достойное его родословной: отецъ его былъ кастилецъ, а она — арагонка. Потому, чтобъ сдѣлать его настоящимъ рыцаремъ, на случай, если королю вздумается затѣять войну, Жуана стали учить верховой ѣздѣ, фехтованію, стрѣльбѣ въ цѣль, словомъ, всему, что необходимо для того, чтобъ взять приступомъ крѣпость или женскій монастырь.

XXXIX.

Но чего Допна-Инеса желала болѣе всего, и зачѣмъ всего строже наблюдала сама, среди учёныхъ профессоровъ, которыхъ содержала для своего сына — это, чтобъ воспитаніе Жуана было прежде всего нравственнымъ, въ строжайшемъ смыслѣ этого слова. Всё, что ему ни преподавали, подвергалось предварительно ея просмотру. Науки и искусства допускались всѣ, кромѣ одной натуральной исторіи.

XL.

Языки, преимущественно мёртвые, науки болѣе отвлечённыя, искусства менѣе примѣнимыя къ практической жизни — вотъ предметы, которые преподавались ему съ особеннымъ усердіемъ. Но всё то, что могло хоть однимъ словомъ намекнуть на продолженіе человѣческаго рода, было тщательно отъ него скрыто, изъ боязни заразительности порока.

XLI.

Классическое направленіе его воспитанія представило не мало заботъ при передачѣ любовныхъ похожденій боговъ и богинь, которые, какъ извѣстно, порядочно шалили въ первые вѣка міра, гуляя безъ панталонъ и корсетовъ. Наставники Жуана, бывало, изъ кожи лѣзли, защищая «Энеиду», «Илліаду» и «Одиссею» въ глазахъ Донны-Инесы, которая терпѣть не могла миѳологіи.

XLII.

Овидій — прямой развратникъ, что доказываетъ половина его произведеній; нравственность Анакреона ещё хуже; во всёмъ Катуллѣ едва найдётся одна приличная строка, и я даже не знаю, можетъ ли служить хорошимъ примѣромъ Сафо, хотя Лонгинъ и увѣряетъ, что высокое достигаетъ въ ея гимнахъ высочайшей степени. Одинъ Виргилій чистъ въ своихъ пѣсняхъ, кромѣ чудовищной эклоги, начинающейся словами: «Formosum Pastor Corydon».

XLIII.

Безрелигіозность Лукреція представляетъ слишкомъ опасную пищу для молодыхъ желудковъ. Ювеналъ, конечно, преслѣдовалъ въ своихъ сочиненіяхъ похвальную цѣль; но я не могу похвалить его уже излишнюю откровенность въ выраженіяхъ. Что же касается грязныхъ эпиграммъ Марціала, то могутъ ли онѣ нравиться мало-мальски порядочному человѣку?

XLIV.

Жуанъ прочёлъ ихъ въ особомъ изданіи, очищенномъ учёными комментаторами отъ всего, что было слишкомъ неприлично. Но изъ боязни, однако, изуродовать скромнаго поэта въ конецъ, и желая, хотя нѣсколько, поправить это преступленіе, мудрые цензоры собрали выпущенныя мѣста въ особое приложеніе^[11] и помѣстили его въ концѣ книги, въ родѣ указателя.

XLV.

Такимъ-образомъ, трудъ отъискиванія этихъ мѣстъ по всей книгѣ сдѣлался ненужнымъ, такъ-какъ они были собраны и поставлены въ приложеніи стройными рядами, какъ солдаты, на поученіе и назиданіе грядущаго молодого поколѣнія, что и будетъ продолжаться до-тѣхъ-поръ, пока менѣе строгій издатель не помѣститъ ихъ обратно, куда слѣдуетъ, въ текстъ, вмѣсто того, чтобы дѣлать изъ нихъ выставку, въ родѣ статуй бога садовъ, и, притомъ, выставку ещё болѣе неприличную.

XLVI.

Молитвенникъ Донны-Инесы — старый домашній молитвенникъ — былъ также украшенъ, подобно многимъ стариннымъ книгамъ, не совсѣмъ подходящими къ дѣлу рисунками. Признаюсь, я даже не понимаю, какимъ образомъ можно было, разсматривая на поляхъ эти рисунки, обращать въ то же время глаза на молитвенный текстъ. Потому, мать Донъ-Жуана оставила этотъ молитвенникъ для себя, а ему дала другой.

XLVII.

Проповѣди и житія святыхъ давали ему читать и заставляли выслушивать. Привыкнувъ къ чтенію Іеронима и Хризостома, онъ не очень утомлялся этимъ занятіемъ. Но если уже зашелъ вопросъ о томъ, какъ пріобрѣсти и сохранить вѣру, то нѣтъ автора лучше святого Августина, который въ своей прекрасной исповѣди, поистинѣ, заставляетъ завидовать своимъ грѣхамъ.

XLVIII.

Эта книга была тоже запечатана для маленькаго Жуана, что я также готовъ вмѣнять въ заслугу его матери, если только такой родъ воспитанія можно назвать правильнымъ. Она положительно не спускала съ него глазъ. Горничныя, служившія въ ея домѣ, всѣ были старухи; если она брала новую, то можно было заранѣе предсказать, что это будетъ пугало. Такъ поступала она, впрочемъ, и при жизни своего мужа — и я отъ души рекомендую подобный образъ дѣйствій всѣмъ женамъ.

XLIX.

Маленькій Жуанъ росъ такимъ образомъ, окруженный святостью и благочестіемъ. Шести лѣтъ онъ уже былъ прелестнымъ ребёнкомъ, а на одиннадцатомъ году — обѣщалъ быть красавцемъ, какимъ рѣдко бываетъ мужчина. Учился онъ усердно, дѣлалъ быстрые успѣхи и шелъ, казалось по всему, прямой дорогой въ рай, такъ-какъ одну половину своего времени проводилъ въ церкви, а другую — окруженный матерью, духовникомъ и учителями.

L.

И такъ, шести лѣтъ, какъ я уже сказалъ, онъ былъ прелестнымъ ребёнкомъ, а двѣнадцати — красивымъ, но скромнымъ мальчикомъ. Въ дѣтствѣ, правда, проявлялись въ его характерѣ кое-какія вспышки, но воспитатели употребили всѣ усилія, чтобъ вырвать и заглушить эти дурныя черты. Трудъ ихъ увѣнчался полнымъ успѣхомъ — и мать могла съ сердечной радостью видѣть, какимъ скромнымъ, умнымъ и прилежнымъ юношей становился съ годами ея молодой философъ.

LI.

Я нѣсколько сомнѣвался — и сомнѣваюсь до-сихъ-поръ — въ истинѣ этого убѣжденія Донпы-Инесы; но говорить объ этомъ теперь считаю преждевременнымъ. Я хорошо зналъ отца Жуана, и кое-что смыслю въ познаніи людей. Хотя нельзя всегда заключать по отцу о сынѣ; но, вѣдь, отецъ Жуана и его мать были неудавшеюся парой… Впрочемъ, я не люблю злословія и протестую противъ всякихъ скандальныхъ догадокъ, даже въ шутку.

LII.

И такъ — я молчу — молчу безусловно. Скажу только — и имѣю на то свои причины — что еслибъ мнѣ пришлось самому воспитывать своего единственнаго сына (котораго, благодаря Бога, у меня нѣтъ), то никакъ не заставилъ бы его долбить съ Донной-Инесой катехизисъ. Нѣтъ! нѣтъ! напротивъ, я отправилъ бы его въ школу, гдѣ почерпнулъ самъ тѣ свѣдѣнія, которыя имѣю.

LIII.

Тамъ учатся! Я говорю это не изъ хвастовства, и не потому, что учился самъ… Впрочемъ, не будетъ ли лучше объ этомъ промолчать, также какъ и о греческомъ языкѣ, который я совершенно забылъ. Конечно, тамъ также просвѣщаются… но verbum sat. Есть дѣйствительно кое-какія свѣдѣнія, которыми я обязанъ школѣ. Я никогда не былъ женатъ; но, во всякомъ случаѣ, полагаю, что мальчиковъ надо воспитывать иначе.

LIV.

Молодой Жуанъ достигъ шестнадцатилѣтняго возраста. Высокій, красивый, правда, нѣсколько худощавый, но сложенный хорошо, онъ былъ живъ и подвиженъ, какъ пажъ, хотя и не такъ плутоватъ. Всѣ уже считали его взрослымъ, кромѣ его матери, которая приходила въ рѣшительную ярость, когда кто-либо говорилъ это громко въ ея присутствіи, и даже закусывала губу, чтобъ не наговорить лишняго въ отвѣтъ. Преждевременность была въ ея глазахъ величайшимъ порокомъ.

LV.

Между многими ея знакомыми, выбранными со всею строгостью, по степени ихъ благонадёжности и благочестія, особенно отличалась Донна-Джулія, которую мало было назвать красавицей, чтобъ выразить всѣ ея прелести, казавшіяся въ ней столь же естественной принадлежностью, какъ ароматъ въ цвѣткѣ, соль въ океанѣ, поясъ у Венеры и лукъ у Купидона. Послѣднее сравненіе, впрочемъ, нѣсколько пошло.

LVI.

Чёрный блескъ восточныхъ глазъ обличалъ въ ней мавританское происхожденіе. (Надо признаться, что кровь ея не была чисто испанская, что, какъ извѣстно, считается порокомъ въ Испаніи.) Когда пала гордая Гренада и рыдающій Боабдилъ долженъ былъ бѣжать, нѣкоторые изъ предковъ Донны-Джуліи удалились въ Африку, другіе же остались въ Испаніи. Ея прабабушка выбрала послѣднее.

LVII.

Оставшись, она вышла замужъ за одного гидальго, родословную котораго я позабылъ. Мужъ ея, такимъ образомъ, привилъ своему потомству менѣе благородную кровь: грѣхъ, котораго никогда не простили бы его предки, отличавшіеся въ этомъ случаѣ крайней щепетильностью. Въ своё время, они жили въ замкнутомъ семейномъ кругу и женились только на своихъ двоюродныхъ сёстрахъ и даже на тёткахъ и племянницахъ. Обычай этотъ, какъ извѣстно, очень ухудшаетъ породу, если она продолжается.

LVIII.

Его неравный бракъ освѣжилъ породу, правда, въ ущербъ благородству крови, но зато въ пользу расы, такъ-какъ изъ этого испорченнаго, по мнѣнію старой Испаніи, корня произошло потомство, отличавшееся красотой и свѣжестью. Мальчики перестали быть худосочными, дѣвочки уродами. Правда, ходилъ слухъ, о которомъ, впрочемъ, я радъ бы былъ умолчать, что будто прабабушка Донны-Джуліи подарила своему мужу болѣе незаконныхъ, чѣмъ законныхъ дѣтей.

LIX.

Какъ бы то ни было, но раса продолжала улучшаться изъ поколѣнія въ поколѣніе, и, наконецъ, сосредоточилась въ единственномъ сынѣ, который родилъ въ свою очередь единственную дочь. Читатели догадаются, что дочь эта была именно Донна-Джулія, о которой мнѣ многое предстоитъ разсказать. Она была прелестна, чиста, двадцати трёхъ лѣтъ отъ роду и уже замужемъ.

LX.

Ея глаза (я схожу съ ума отъ прелестныхъ глазъ) были большіе и чёрные. Огонь ихъ ещё сдерживался, пока она молчала. Но едва открывались прелестные уста, сквозь густыя рѣсницы прорывалось гораздо чаще выраженіе гордости и любви, чѣмъ гнѣва; сверхъ того въ нихъ сквозило ещё что-то такое, что хотя и не могло быть названо прямо страстнымъ желаньемъ, но могло бы легко имъ сдѣлаться, еслибъ она не подавляла его тотчасъ же силою воли.

LXI.

Ея лоснящіеся волосы обрамляли высокій, свѣтлый лобъ, обличавшій замѣчательный умъ. Ея брови изгибались, какъ радуги, щёки цвѣли румянцемъ молодости, сквозь который внезапно сверкалъ какой-то прозрачный блескъ, точно молнія пробѣгала по ея жиламъ. Всё ея существо было проникнуто какой-то невыразимой граціей. Ростъ ея былъ великолѣпенъ: я терпѣть не могу маленькихъ женщинъ.

LXII.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ она вышла замужъ за пятидесяти-лѣтняго старика. Мужей такого рода на свѣтѣ довольно; но я думаю, что, вмѣсто одного пятидесяти-лѣтняго, лучше бы имѣть двухъ двадцатипяти-лѣтнихъ, особенно въ странѣ, близкой къ солнцу. Я увѣренъ — mi vien in mente — что даже самыя добродѣтельныя женщины предпочитаютъ мужей, которымъ около тридцати.

LXIII.

Это, надо сознаться, печально; но во всёмъ виновато безстыдное солнце. Оно никакъ по хочетъ оставить въ покоѣ нашу безпомощную плоть, а, напротивъ, жаритъ её, печётъ и возбуждаетъ до-того, что, не смотря на всевозможные молитвы и посты, плоть оказывается немощной и губитъ съ собой душу. То, что люди зовутъ любезностью, а небеса похотью, дѣйствуетъ несравненно сильнѣе въ жаркихъ странахъ.

LXIV.

Счастливы народы нравственнаго Сѣвера, гдѣ всё — добродѣтель, и гдѣ зима выгоняетъ чёрный грѣхъ дрожать отъ холода за двери. (Извѣстно, что снѣгъ довёлъ до раскаянія святого Антонія.) Тамъ присяжные пряно опредѣляютъ цѣну женщины, налагая пеню на соблазнителя, и онъ безпрекословно платитъ, потому-что грѣхъ таксированъ.

LXV.

Имя мужа Джуліи было — Альфонсо. Очень ещё не дурной для своихъ лѣтъ, онъ не былъ но любимъ, ни ненавидимъ своей женой; вообще, они жили, какъ множество подобныхъ паръ, снося, по соглашенію, взаимныя слабости, не составляя одного цѣлаго, но и не будучи совершенно раздвоены. Впрочемъ, мужъ Джуліи былъ ревнивъ, хотя этого и не показывалъ: ревность не любитъ выставлять себя на показъ свѣту.

LXVI.

Джулія — не понимаю какимъ образомъ — была въ большой дружбѣ съ Донной-Инесой. Вкусы ихъ были совершенно различны: такъ, напримѣръ, Джулія, во всю свою жизнь не написала ни одной строчки. Злые языки болтали (но я увѣренъ, что это клевета, потому-что злословіе любитъ подкопаться подъ всё), будто бы Инесѣ, ещё до свадьбы Дона-Альфонса, случилось однажды забыть съ нимъ свою благоразумную воздержанность.

LXVII.

Къ этому прибавляли, что будто интимность эта продолжалась и впослѣдствіи; но приняла болѣе невинный характеръ, такъ-что Инеса даже подружилась съ женой Альфонсо. Лучше она не могла поступить: Джулія была польщена покровительствомъ такой благоразумной женщины, а Донъ-Альфонсо остался доволенъ одобреніемъ своего вкуса. Во всякомъ случаѣ, если эта тактика не могла совершенно зажать ротъ злословію, то, по-крайней-мѣрѣ, значительно его смягчила.

LXVIII.

Не знаю, успѣли ли пріятели открыть глаза Джуліи, или, можетъ-быть, она догадывалась объ этомъ сама — вѣрно только, что она никогда не обнаруживала своихъ подозрѣній ни однимъ словомъ. Можетъ-быть, она не знала ничего, или, не обративъ вниманія вначалѣ, сдѣлалась ещё болѣе равнодушной потомъ — я рѣшать не берусь, такъ искусно хранила она тайну въ своёмъ сердцѣ.

LXIX.

Она часто видѣла Жуана, и не рѣдко позволяла себѣ ласкать прелестнаго мальчика. Это могло быть совершенно невинно, пока ей было двадцать лѣтъ, а ему тринадцать. Но, признаюсь, едва ли бы воздержался я отъ улыбки, при видѣ этихъ ласкъ, когда ей стало двадцать три, а ему шестнадцать. Небольшое число лѣтъ творитъ удивительныя перемѣны, особенно у народовъ, горячо согрѣваемыхъ солнцемъ.

LXX.

Впрочемъ, ласки измѣнились, чѣмъ бы ни была обусловлена такая перемѣна, Джулія сдѣлалась сдержаннѣй, Жуанъ — стыдливѣй; они стали встрѣчаться молча, съ опущенными глазами и съ явнымъ замѣшательствомъ во взглядѣ. Конечно, никто не будетъ сомнѣваться, что Джулія хорошо понимала причину этой перемѣны; по что касается Жуана, то ему также трудно было дать себѣ въ ней отчётъ, какъ составить себѣ идею объ океанѣ, никогда его не видавъ.

LXXI.

Тѣмъ не менѣе, самая холодность Джуліи продолжала оставаться нѣжной. Съ лёгкимъ трепетомъ вырывала она изъ рукъ Жуана свою маленькую ручку, послѣ небольшого пожатія, до-того лёгкаго и незамѣтнаго, что можно было усумянться въ самомъ его существованіи. Однако, никогда волшебная палочка Армиды не творила такихъ чудесъ, какія происходили въ сердцѣ Жуана отъ этого лёгкаго прикосновенія.

LXXII.

Хотя, встрѣчая его, она не смѣялась болѣе, но печально-серьёзный ея взглядъ былъ проникнутъ болѣе нѣжнымъ чувствомъ, чѣмъ сама улыбка. Если она видимо скрывала чувство, её волновавшее, чувство это казалось ему дороже именно тѣмъ, что она находила нужнымъ его скрывать въ своёмъ пылавшемъ сердцѣ- Невинность очень хитра, хотя и не умѣетъ ещё называть вещи по имени. Любовь прекрасно учитъ притворяться.

LXXIII.

Но страсть, какъ бы её ни скрывали, разгорается ещё болѣе подъ этимъ мракомъ неизвѣстности: такъ — чѣмъ мрачнѣе небо, тѣмъ ужаснѣе бываетъ буря. Она обличаетъ себя въ самыхъ строго-сдержанныхъ взглядахъ, и вообще, въ чёмъ бы ни проявлялась, притворство будетъ одно и то же. Холодность, ссора, даже презрѣніе и ненависть — всё это одна маска, которою она спѣшитъ закрыться, иногда слишкомъ поздно.

LXXIV.

Вздохи кажутся тѣмъ глубже, чѣмъ сильнѣе стараются ихъ подавить, взгляды изъ-подтишка тѣмъ слаще, чѣмъ труднѣе ихъ подглядѣть. Вспышка румянца безъ причины, вздрагиванья при встрѣчѣ, безпокойное чувство при разставаніи — всё это ничтожные, но вѣрные предвѣстники успѣха, неразлучные спутники молодой, начинающейся страсти, доказывающіе только, что любви труднѣе овладѣть сердцемъ новичка.

LXXV.

Сердце бѣдной Джуліи было въ положеніи, поистинѣ заслуживающемъ сожалѣнія. Она чувствовала, что оно отбивалось отъ рукъ, и рѣшилась сдѣлать благородное усиліе, чтобъ спасти себя, мужа, свою честь, гордость, вѣру « добродѣтель. Рѣшимость ея была, поистинѣ, велика и заставила бы задрожать самого Тарквинія. Она усердно помолилась Пресвятой Дѣвѣ, считая её лучшимъ судьёй въ женскихъ дѣлахъ.

LXXVI.

Она поклялась не видѣть болѣе Жуана, и на другой день поѣхала въ гости къ его матери. Вздрогнувъ, взглянула она на отворившуюся предъ ней дверь, но, по милости Пресвятой Дѣвы, это не былъ Жуанъ. Джулія мысленно принесла благодарственную молитву, хотя немножко и огорчилась. Но вотъ дверь отворилась опять: теперь, конечно, это Жуанъ! — Нѣтъ? Боюсь, что въ этотъ вечеръ Пресвятая Дѣва осталась безъ молитвы!

LXXVII.

Наконецъ, она разсудила, что порядочная женщина должна встрѣчать и побѣждать искушенія съ гордо-поднятой головой, а не постыдно отъ него бѣгать. Нѣтъ человѣка въ мірѣ, которому позволила бы она овладѣть своимъ сердцемъ; то-есть, конечно, овладѣть не далѣе той черты, которая допускается невольнымъ чувствомъ предпочтенія и братскаго сочувствія, которое мы испытываемъ при видѣ людей, болѣе способныхъ нравиться, чѣмъ другіе.

LXXVIII.

Еслибъ даже случилось — вѣдь, чѣмъ чёртъ не шутитъ! — что она замѣтила бы въ себѣ кое-что не такъ, какъ это было прежде, и что кто-нибудь — будь она свободной — понравился бы ей, какъ любовникъ, то и въ этомъ ещё нѣтъ бѣды: добродѣтельная женщина всегда съумѣетъ подавить подобныя мысли и сдѣлаться, такимъ образомъ, ещё лучше, чѣмъ была. Что же касается настойчивыхъ просьбъ, то и для нихъ — есть отказъ. Вотъ тактика,! которую я рекомендую молодымъ дамамъ.

LXXIX.

А, сверхъ того, развѣ нѣтъ любви чистой, любви свѣтлой и невинной, той, которою любятъ ангелы и пожилыя женщины, не менѣе чистыя, чѣмъ они, любви платонической — словомъ, той, „которою люблю я!“ Такъ созналась себѣ Джулія, увѣренная въ истинѣ своихъ словъ. Будь я тѣмъ мужчиной, на котораго пали ея мечты, я желалъ бы, чтобъ она думала именно такъ.

LXXX.

Такая любовь вполнѣ невинна и можетъ, безъ всякой опасности, существовать между молодыми людьми. Сначала, цѣлуется рука, потомъ губы. Я лично такой любви не испытывалъ, однако слышалъ не разъ, что подобныя вольности должны составлять ея границу. Перейти за этотъ предѣлъ будетъ уже преступленіемъ. Я предупреждаю объ этомъ и затѣмъ умываю руки.

LXXXI.

И такъ, любовь, но любовь въ предѣлахъ долга — таково было невинное рѣшеніе Джуліи, относительно Донъ-Жуана. Сколько пользы — думала она — можетъ принести это рѣшеніе ему самому! Озарённый свѣтлыми лучами любви съ алтаря слишкомъ чистаго, чтобъ быть осквернённымъ, онъ можетъ многому научиться… Чему? я, признаюсь, не знаю, да, впрочемъ, этого не знала и сама Джулія.

LXXXII.

Ободрённая такимъ рѣшеніемъ и защищённая испытанной бронёю своей чистоты, она — въ полной увѣренности успѣха, а также того, что добродѣтель ея была незыблема, какъ скала — отложила съ-тѣхъ-поръ въ сторону всякія предосторожности докучнаго контроля надъ собой. Ныла ли Джулія способна выполнить эту задачу — мы увидимъ впослѣдствіи.

LXXXIII.

Планъ ея казался ей вмѣстѣ и лёгкимъ, и невиннымъ. Короткое обращеніе съ шестнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, конечно, но могло вызвать злоязычныхъ толковъ, а если бъ и вызвало, то, увѣренная въ чистотѣ своихъ намѣреній, она съумѣла бы ими пренебречь. Чистая совѣсть удивительно насъ утѣшаетъ. Вѣдь, видѣли мы, какъ христіане жгли такихъ же христіанъ, въ полномъ убѣжденіи, что апостолы поступили бы точно такъ же.

LXXXIV.

Если бъ случилось, что умеръ ея мужъ… Конечно, Боже оборони, чтобъ самая мысль объ этомъ пришла ей въ голову даже во снѣ (при этомъ она вздохнула). Къ тому же, она бы никогда не пережила такой потери. Но, однако, полагая, что это случилось — только полагая, inter nos… (Надо бы написать: entre nous, потому-что Джулія думала по-французски; но тогда бы у меня не оказалось риѳмы.)

LXXXV.

И такъ — полагая, что это случилось, а Жуанъ между-тѣмъ подросъ и сдѣлался мужчиной — отчего бы ему не быть прекрасной партіей для знатной вдовы? Случись это даже лѣтъ черезъ семь — и тогда бы не было ещё поздно. А до того (продолжая на ту же тэму) будетъ вовсе не дурно, если онъ нѣсколько попривыкнетъ и сдѣлается поопытнѣе въ любви, конечно, всё той же любви серафимовъ, о которой говорено выше.

LXXXVI.

Но довольно о Джуліи! Перейдёмъ къ Жуану. Бѣдный мальчикъ и не подозрѣвалъ, что въ нёмъ происходило. Неудержимый въ страсти, какъ Овидіева Медея, онъ воображалъ, что открылъ что-то новое, тогда-какъ это была не болѣе, какъ старая погудка на новый ладъ, въ которой не было ровно ничего страшнаго, а, напротивъ, при нѣкоторомъ терпѣніи, могла выдти препріятная вещь.

LXXXVII.

Печальный, задумчивый, безпокойный и разсѣянный, покидалъ онъ домъ для уединённаго лѣса. Не сознавая самъ нанесённой ему раны, онъ жаждалъ одиночества, какъ это всегда бываетъ при всякой глубокой печали. Я самъ люблю уединеніе, или нѣчто въ родѣ того; но — да поймутъ меня всѣ — я разумѣю уединеніе султана, а не пустынника, съ гаремомъ вмѣсто грота.

LXXXVIII.

„О, любовь! твоё царство въ томъ уединеніи, гдѣ твои восторги сочетаются съ безопасностью. Тамъ ты поистинѣ богиня!“ Поэтъ^[12], котораго стихи я привёлъ, сказалъ это не дурно, впрочемъ, кромѣ второй строки, потому-что „сочетаніе восторга съ безопасностью“ — кажется мнѣ выраженіемъ немножко темнымъ.

LXXXIX.

Поэтъ, конечно, хотѣлъ, судя по общечеловѣческому здравому смыслу, выразить простую, испытанную всѣми, или легко поддающуюся испытанію, истину: что никто не любитъ быть обезпокоенъ во время обѣда, или любви. Я не скажу ничего о „сочетаніи“ и о „восторгахъ“, такъ-какъ вещи эти всѣмъ извѣстны; но что касается — „безопасности“, то я попросилъ бы для нея только запереть крѣпче дверь.

ХС.

Молодой Жуанъ бродилъ по берегамъ прозрачныхъ ручейковъ, полный невыразимыхъ мыслей; бросался на землю среди густой зелени, гдѣ сплетаются вѣтви пробковыхъ деревьевъ. Въ такихъ мѣстахъ поэты обыкновенно придумываютъ сюжеты своихъ сочиненій. Тамъ же нерѣдко мы ихъ читаемъ, если только ихъ стихъ намъ нравится и если они удобопонятнѣе, чѣмъ Вордсвортъ.

ХСІ.

Онъ (Жуанъ, а не Вордсвортъ) до-того предавался этому уединенію съ своей возвышенной душой, что успѣлъ, наконецъ, нѣсколько утишить свою сердечную боль, хотя и не вполнѣ. Не будучи въ состояніи уяснить себѣ, что съ нимъ дѣлалось, онъ безсознательно дошелъ до того, что, подобно Кольриджу, сдѣлался метафизикомъ.

ХСІІ.

Онъ сталъ думать о самомъ, себѣ, о вселенной, о чудномъ устройствѣ человѣка, о звѣздахъ, о томъ, какимъ чёртомъ могло всё это произойти, о землетрясеніяхъ, о войнахъ, о количествѣ миль, пробѣгаемыхъ луной, о воздушныхъ шарахъ, о препятствіяхъ, мѣшающихъ намъ познать безграничное пространство — и, наконецъ, задумался о глазкахъ Донны-Джуліи.

XCIII.

Кто занимается такими мыслями, въ томъ истинная мудрость провидитъ глубокіе замыслы и высокія желанья, съ которыми нѣкоторые люди уже родятся на свѣтъ, другіе же заучиваютъ ихъ ради болтовни, сами не зная для чего. Но не странно ли, что такого юношу могъ занимать вопросъ объ устройствѣ неба? Если вы полагаете, что это было плодомъ философіи, то я, съ своей стороны, думаю, что возмужалость играла тутъ также нѣкоторую роль.

XCIV.

Онъ задумывался надъ листьями, надъ цвѣтами, слышалъ голоса въ каждомъ порывѣ вѣтра, думалъ о лѣсныхъ нимфахъ, о тёмныхъ бесѣдкахъ, гдѣ богини эти нисходили до слабыхъ смертныхъ. Порой онъ сбивался съ дороги, забывалъ время и только, взглянувъ на часы, замѣчалъ, какъ далеко ушелъ старикъ Сатурнъ, а также то, что онъ пропустилъ обѣдъ.

XCV.

Иногда открывалъ онъ творенія Боскана или Гарсилассо^[13]. Душа его, окрылённая собственной поэзіей, порхала надъ таинственными листами, какъ порхаютъ сами листы, когда ихъ внезапно повернётъ передъ нашими глазами вѣтеръ. Надъ нимъ, казалось, простёрлось очарованіе какого-то волшебника, отдавшее его на волю блуждающимъ вѣтрамъ, какъ объ этомъ разсказываютъ старухи въ сказкахъ.

XCVI.

Такъ проводилъ онъ безмолвные часы, недовольный и непонимающій, чего ему недоставало. Ни бурныя мечты, ни чтеніе поэтовъ не могли ему дать того, чего жаждала его душа: груди, на которую бы могъ онъ преклонить свою голову, сердца, бьющагося любовью, а ещё кое-что, чего я не называю, потому-что не нахожу этого нужнымъ.

XCVIІ.

Эти уединённыя прогулки и постоянная задумчивость Жуана не могли укрыться отъ глазъ прекрасной Джуліи. Она ясно видѣла, что ему было жутко. Но что всего удивительнѣе, такъ это то, что Донна-Инеса ни мало не думала осаждать своего сына вопросами, или дѣлать какія-либо предположенія. Трудно рѣшить, точно ли она ничего не замѣчала, или не хотѣла замѣчать, или, наконецъ, подобно многимъ проницательнымъ людямъ, ни о чёмъ не догадывалась.

XCVIІI.

Послѣднее можетъ показаться страннымъ; но это очень часто бываетъ на практикѣ. Такъ, напримѣръ, мужья, чьи жены позволяютъ себѣ переступать допускаемыя для женщинъ границы… (Я, право, забылъ, которую но нумераціи заповѣдь онѣ преступаютъ, а говорить наобумъ не слѣдуетъ, изъ боязни ошибиться.) И такъ, я подтверждаю, что подобные мужья, если только они вздумаютъ ревновать, будутъ непремѣнно проведены своими супругами.

ХСІХ.

Настоящіе мужья всегда подозрительны, что, однако, не мѣшаетъ имъ постоянно попадать не въ ту сторону. Подозрѣвая иной разъ того, кто и не думаетъ о ихъ супругѣ, они, обыкновенно, дружески протягиваютъ, на свою бѣду, руку близкому, но вѣроломному другу. Послѣдній случаи почти неизбѣженъ; и замѣчательно, что когда супруга и другъ зайдутъ слишкомъ далеко, мужъ — винитъ во всёмъ ихъ порочность, а не свою глупость.

С.

Родители также часто бываютъ близоруки. Глядя глазами рыси, они никогда не видятъ того, что давно уже подмѣтилъ, съ злобной радостью, свѣтъ: кто любовница у ихъ наслѣдника, или любовникъ у миссъ Фанни. Но вдругъ какой-нибудь несчастный случаи открываетъ имъ всю подноготную: въ одну минуту двадцати-лѣтніе планы разрушены — и тутъ-то всё повёртывается вверхъ дномъ. Мамаша плачетъ, мамаша клянётъ день своего рожденія и посылаетъ свою душу къ чёрту, обвиняя себя въ томъ, что произвёлъ на свѣтъ наслѣдника.

СІ.

Но Инеса была такъ проницательна, что, я думаю, у ней была какая-нибудь причина нарочно ничего не замѣчать и оставлять Жуана при его искушеніи. Какая это была причина — я не знаю. Можетъ-быть, желаніе докончить его воспитаніе или намѣреніе — открыть глаза Дону-Альфонсо, слишкомъ много полагавшемуся на свою жену.

CII.

Разъ, свѣтлымъ лѣтнимъ днёмъ… (Лѣто очень опасное время года, также какъ и весна, около конца мая. Во всёмъ этомъ, конечно, виновато солнце; но, какъ бы то ни было, всё-таки слѣдуетъ сознаться, что есть мѣсяцы, когда природа играетъ и шалитъ въ насъ болѣе обыкновеннаго. Въ мартѣ гоняются за зайцами, въ маѣ — за женщинами.)

CIII.

И такъ, это было въ одинъ лѣтній день — шестого іюня. Я люблю точность въ числахъ не только вѣковъ и лѣтъ, но даже и мѣсяцевъ. Числа — это станціи, на которыхъ колесница Судьбы мѣняетъ лошадей, заставляя исторію мѣнять характеръ, и, затѣмъ, продолжаетъ свой бѣгъ надъ царствами и странами, не оставляя никакого слѣда, кронѣ хронологіи и обѣщаній, которыя сулятъ намъ богословы.

CIV.

Шестого іюня вечеромъ, около жести съ половиною часовъ, а можетъ-быть и въ семь, Джулія сидѣла въ прелестнѣйшей бесѣдкѣ, въ родѣ тѣхъ, которыя скрываютъ гурій въ языческомъ раю, описанномъ Магометомъ и Анакреономъ-Муромъ, такъ правдиво стяжавшимъ лиру, лавры и вообще всѣ трофеи ликующей поэзіи. Да пользуется онъ ими долго и долго!

CV.

Она сидѣла — и сидѣла не одна. Я не знаю, какимъ образомъ устроилось это свиданіе; да, впрочемъ, не сказалъ бы, когда бъ и зналъ. Есть случаи, когда надо сдерживать свой языкъ. Но, какъ бы то ни было, дѣло въ томъ, что она сидѣла съ Жуаномъ лицомъ къ лицу. Когда два такія личика встрѣчаются очень близко, для нихъ было бы благоразумнѣе закрывать глаза; но это бываетъ очень трудно сдѣлать.

CVI.

Какъ она была хороша! Волненье сердца явно обличалось ея горячимъ румянцемъ; но она не считала себя виноватой. О, любовь! не дивно ли твоё таинственное искусство, съ какимъ ты побѣждаешь сильныхъ и укрѣпляешь слабыхъ! Не удивительна ли та ловкость, съ какой обманываетъ себя само благоразуміе, разъ попавъ на твою удочку? Чѣмъ глубже была пропасть, возлѣ которой стояла Джулія, тѣмъ болѣе была она увѣрена въ своей невинности.

CVIІ.

Она думала о своей твёрдости и молодости Жуана, а также о томъ, какъ смѣшна жеманная неприступность; чувствовала всё достоинство семейныхъ покоя и добродѣтели, но въ то же время невольно вспоминала пятьдесятъ лѣтъ Дона-Альфонсо. Признаюсь, лучше, еслибъ послѣдняя мысль совсѣмъ не приходила ей въ голову, потому-что нѣтъ такой страны и климата — всё равно, холоднаго или жаркаго — гдѣ бы это число звучало пріятно въ ушахъ любви. Другое дѣло — въ финансахъ!

СVIII.

Когда говорятъ: „я твердилъ вамъ десять разъ!“ — вы хорошо знаете, что такъ начинается выговоръ. Когда поэтъ скажетъ: „я сочинилъ пятьдесятъ стиховъ!“ — вы испуганы мыслью, что онъ вздумаетъ ихъ читать. Воры обыкновенно грабятъ шайками человѣкъ въ пятьдесятъ. Въ пятьдесятъ лѣтъ трудно ждать любви за любовь, хотя ея суррогатъ весьма легко можетъ быть купленъ за пятьдесятъ луидоровъ.

СIX.

Джулія была честна, правдива, добродѣтельна и любила Дона-Альфонсо. Внутренно она клялась всѣми небесными силами, что никогда не осквернитъ своего вѣнчальнаго кольца и никогда не дастъ закрасться въ свою душу желанію, которое бы осуждало благоразуміе. И, однако, думая такъ, она небрежно положила свою ручку въ руку Жуана. Впрочемъ, это была чистая ошибка: она приняла его руку за свою собственную.

CX.

Также случайно прислонилась она потомъ головкой въ другой его рукѣ, игравшей прядями ея волосъ. Взглядъ ея обличалъ борьбу съ мыслями, напора которыхъ она не могла подавить. Право, неблагоразумно было со стороны матери Жуана оставлять эту неопытную парочку глазъ на глазъ. Она такъ много лѣтъ и такъ строго умѣла наблюдать за своимъ сыномъ! Я увѣренъ, что моя мать такъ бы но поступила.

СХІ.

Ручка, державшая руку Жуана, отвѣчала тихо и незамѣтно его пожатію, точно желая сказать: „удержите меня! удержите!“ И, конечно, пожатіе было чисто-платоническимъ. Конечно, Джулія въ ужасѣ отшатнулась бы отъ Жуана, какъ отъ змѣи или жабы, если бы могла себѣ представить, что поступокъ ея могъ быть опасенъ для добродѣтельной супруги.

СХІІ.

Я не знаю, что думалъ въ эту минуту Жуанъ, но то, что онъ сдѣлалъ — вы сами бы сдѣлали на его мѣстѣ. Губы его съ благодарностью прижались къ прекрасной ручкѣ и, затѣмъ, покраснѣвъ до ушей отъ счастья, онъ откинулся назадъ, точно боясь, что поступилъ дурно. Любовь такъ робка въ началѣ! Джулія тоже покраснѣла, но не отъ гнѣва. Она хотѣла что-то сказать, но остановилась изъ боязни, что слабость голоса выдастъ ея волненье.

CXIII.

Солнце сѣло и свѣтлая луна поднялась надъ горизонтомъ. Луна дьявольски опасна. Очень ошибаются тѣ, которые зовутъ её цѣломудренной. Это полнѣйшее смѣшеніе названій. Нѣтъ дня, не исключая даже должайшаго двадцать перваго іюня, въ который можно бы было натворить половинное количество тѣхъ грѣховъ, которые совершаются въ какіе-нибудь три часа свѣтлой, улыбающейся лунной ночи. А какой тихій, скромный видъ умѣетъ она при этомъ сохранять!

СXIV.

Часъ этотъ заключаетъ въ себѣ какое-то таинственное безмолвіе, какую-то тишину, раскрывающую душу и лишающую ея самообладанія. Серебряный свѣтъ, озаряя деревья и башни, и проливая красоту и нѣгу на всё, дѣйствуетъ также на сердце, возбуждая его къ сладкому томленію, которое никакъ не можетъ назваться желаніемъ покоя.

CXV.

Джулія сидѣла возлѣ Жуана, дрожа всѣмъ тѣломъ въ дрожащей его рукѣ, которой онъ охватывалъ ея станъ. Хотя она ещё слегка сопротивлялась; но, конечно, не находила во всёмъ этомъ ничего дурного: освободиться было очень легко, но, вѣроятно, въ положеніи этомъ было нѣчто привлекательное. За тѣмъ… Но одинъ Богъ знаетъ, что было за тѣмъ. Я умолкаю и даже сожалѣю, что началъ разсказывать.

СXVI.

О, Платовъ, Платонъ! ты своими глупыми фантазіями, что будто бы сила воли можетъ имѣть власть надъ сердцемъ, проторилъ дорожку для большаго числа безнравственныхъ поступковъ, чѣмъ вся вереница поэтовъ и романистовъ, взятыхъ вмѣстѣ. Ты глупецъ, шарлатанъ и фатъ! Тебѣ, просто, самому хотѣлось сѣсть на два стула разомъ.

СXVII.

Голосъ Джуліи ослабѣлъ, растаявъ во вздохахъ, и возвратился къ ней только тогда, когда уже поздно было говорить о благоразуміи. Слёзы градомъ хлынули изъ прекрасныхъ глазъ. О, еслибъ они не имѣли на-то причины! по, увы! кто можетъ соединить любовь съ воздержаніемъ? Я не скажу, чтобъ совѣсть ея вовсе не боролась съ искушеніемъ: напротивъ, она боролась, раскаивалась и уступила только съ шепотомъ: снѣгъ, нѣтъ, никогда!»

СXVIIІ.

Говорятъ, Ксерксъ обѣщалъ награду тому, кто выдумаетъ для него новое наслажденіе. Задача была трудная и, вѣроятно, стоила его величеству порядочныхъ денегъ. Что до меня, то я — умѣренный поэтъ — довольствуюсь небольшимъ количествомъ любви: это мое любимое времяпрепровожденіе. Я не гоняюсь за новыми удовольствіями и довольствуюсь старыми, лишь бы они были постоянны.

СХІХ.

О, наслажденіе! знаю, что мы изъ-за тебя гибнемъ, но всё-таки ты хорошая вещь! Каждую весну даю я себѣ слово исправиться до конца года, и каждый разъ мои вестальскія намѣренія разлетаются, какъ дымъ. Однако, мнѣ всё-таки кажется, что намѣреніе это выполнимо. Я стыжусь, печалюсь — и надѣюсь достигнуть желаемаго будущей зимой.

CXX.

Здѣсь моя скромная Муза должна позволить себѣ маленькую вольность. Не возмущайтесь, ещё болѣе скромный читатель! Вольность эта исправится впослѣдствіи, да, сверхъ того, въ ней нѣтъ ничего скандальнаго. Вольность эта только поэтическая и состоитъ въ маленькой неправильности, которую я допущу въ ходѣ моего романа. Я такъ уважаю Аристотеля и его правила, что считаю своей обязанностью, послѣ каждаго подобнаго случая, прибѣгать къ покаянію.

СХХІ.

Вся вольность состоитъ — въ просьбѣ къ читателю вообразить, не теряя изъ виду Джуліи и Жуана, что со времени шестого іюня, этого несчастнаго числа, безъ котораго поэтическій матеріалъ поэмы изсякъ бы совершенно, прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и что у насъ теперь — ноябрь. Числа я не помню, такъ-какъ хронологія послѣдующаго факта не такъ точна, какъ предъидущаго.

СХХІІ.

Но мы по временамъ ещё будемъ къ нему возвращаться. Сладко слушать подъ темноголубымъ, озарённымъ луною, небеснымъ сводомъ звуки пѣсни и плескъ вёселъ адріатическаго гондольера, когда они несутся во волнамъ, гармонически умягчённые разстояніемъ. Сладко любоваться восходомъ вечерней звѣзды. Сладко слушать шелестъ листьевъ, колеблемыхъ тихимъ ночнымъ вѣтромъ. Сладко любоваться радугой, когда, упираясь въ океанъ, она какъ-будто вымѣряетъ небесный сводъ.

СХXIII.

Пріятно слышать лай вѣрной собаки, когда она встрѣчаетъ наше возвращеніе домой: весело думать, что есть глада, которые заблещутъ отъ радости, когда мы вернёмся. Пріятно быть пробуждённымъ жаворонкомъ, или убаюканнымъ журчаньемъ ручья; сладко слушать жужжаніе пчёлъ, голоса дѣвушекъ, пѣніе птицъ, лепетанье дѣтей и ихъ первыя слова.

СХXIV.

Восхитительно время сбора винограда, когда спѣлые грозды съ вакхической расточительностью поливаютъ землю своимъ пурпурнымъ сокомъ. Пріятно вырваться лѣтомъ изъ шумнаго города въ доренсиское уединеніе. Пріятенъ видъ золота для скупца; радостно для отца рожденье перваго ребенка; сладко мщеніе, особенно для женщинъ; пріятны грабёжъ для солдатъ и добыча для моряковъ.

СXXV.

Пріятно наслѣдство, въ особенности доставшееся послѣ неожиданной смерти какой-нибудь старой тётушки, или дяди, достигшаго семидесяти лѣтъ и заставившаго насъ, молодёжь, такъ долго дожидаться титуловъ, денегъ и помѣстій. Въ этихъ старикахъ на видъ едва держится душа, а между-тѣмъ они живутъ да живутъ, къ великому прискорбію жидовъ, осаждающихъ наслѣдника его векселями.

СХXVI.

Пріятно заслужить лавры, всё равно — перомъ или кровью. Пріятно помириться; но иногда пріятно и поссориться, особенно съ надоѣвшимъ пріятелемъ; пріятны бутылка стараго вина или боченокъ эля. Пріятно вступиться передъ лицомъ свѣта за какое-нибудь безпомощное существо. Дорого и мило мѣсто, гдѣ мы провели наше дѣтство: его мы не забудемъ никогда, даже если будемъ забыты сами.

СХXVII.

Но неизмѣримо слаще и дороже всего этого первая страстная любовь! Ея не забудемъ мы никогда, какъ Адамъ не могъ забыть своего грѣхопаденія. Едва плодъ древа познанія добра и зла бываетъ сорванъ, жизнь теряетъ для насъ всё, что достойно воспоминанія, равнаго съ воспоминаньемъ о дорогомъ грѣхѣ, олицетворённомъ въ баснѣ о Прометеѣ, похитившемъ для насъ небесный огонь.

СXXVIIІ.

Человѣкъ, это удивительнѣйшее изъ существъ, замѣчательнымъ образомъ поступаетъ съ своей природой и со всѣмъ тѣмъ, на что она способна. Болѣе всего любитъ онъ новизну. Мы въ особенности живёмъ въ вѣкѣ новыхъ открытій, толкущихся, какъ на рыночной выставкѣ. Если вы начнёте трудиться, чтобъ открыть правду, и обманетесь въ надеждѣ — обманъ поможетъ вамъ выпутаться изъ бѣды.

СХХІХ.

Сколько видѣли мы совершенно противуположныхъ открытій, порождённыхъ геніальностью или пустымъ карманомъ! Одинъ выдумалъ искусственные носы, другой гильотину; тотъ изобрѣлъ способъ ломать кости, а этотъ вправлять ихъ на свои мѣста. Предохранительную оспу слѣдуетъ, конечно, считать антидотомъ конгревовыхъ ракетъ. Ей платимъ мы дань старой болѣзнью, заимствуя новую отъ коровъ.

CXXX.

Изъ картофеля стали дѣлать, какъ говорятъ, очень порядочный хлѣбъ; гальванизмъ заставилъ гримасничать трупы, что, конечно, далеко не такъ полезно, какъ машина, выдуманная человѣколюбивымъ обществомъ, съ помощью которой даромъ приводятся въ чувство задохшіеся. Сколько новыхъ чудесныхъ машинъ выдумано, чтобъ замѣнить ручную пряжу. Говорятъ, мы навсегда освободились отъ оспы. Будемъ надѣяться, что и ея старшій братъ также скоро исчезнетъ!^[14]

СХХХІ.

Онъ, говорятъ, родомъ изъ Америки, куда, можетъ-быть, и вернётся назадъ. Народонаселеніе увеличивается тамъ такъ быстро, что, говорятъ, уже время пріостановить его ростъ войной, чумой, голодомъ и прочими благами цивилизаціи. Только вопросъ: сдѣлаютъ ли эти бичи человѣчества у нихъ столько вреда, сколько сдѣлалъ у насъ ихъ сифилисъ?

CXXXII.

Нынче — вѣкъ патентованныхъ изобрѣтеній для убійства тѣла и для спасенія души, и, притомъ, изобрѣтеніи, распространяемыхъ съ самыми лучшими намѣреніями. У насъ есть предохранительная лампа^[15] сэра Гомфроя Дэви, при помощи которой можно безопасно разработывать каменно-угольныя кони, конечно, при соблюденіи предписанныхъ изобрѣтателемъ предосторожностей. Путешествія въ Томбукту и къ полюсамъ безспорно принесутъ человѣчеству больше пользы, чѣмъ избіеніе его при Ватторло.

СХХХІІІ.

Человѣкъ — загадочнѣйшій и страннѣйшій изъ всѣхъ феноменовъ! Жаль только, что въ этомъ прекрасномъ мірѣ удовольствіе бываетъ грѣхомъ и ещё чаще грѣхъ — удовольствіемъ. Мало на свѣтѣ людей, которые знаютъ, чѣмъ они покончатъ; но будь это слава, власть, любовь или богатство — всѣ эти извилистыя дорожки сливаются, въ концѣ концовъ, въ одну, достигнувъ которой — мы умираемъ, а затѣмъ…

СХХXIV.

Что затѣмъ? — не знаю, и вы также, а потому — покойной ночи! Вернёмся къ нашей исторіи. Это было въ ноябрѣ, когда дни перестаютъ быть свѣтлыми, горы начинаютъ бѣлѣть, накинувъ снѣговой плащъ на свои лазурныя одежды, море дико бурлитъ въ заливахъ, разбиваясь шумящими волнами о прибрежныя скалы, а солнце скромно садится въ пять часовъ.

СХXXV.

Ночь, по словамъ ночного сторожа, была туманна. Не было видно ни звѣздъ, ни луны. Вѣтеръ гудѣлъ порывами. Семьи, собравшись въ одну комнату, сидѣли кружками около пылавшихъ очаговъ. Въ этомъ способѣ освѣщенія есть что-то неменѣе привлекательное, чѣмъ даже въ лѣтнемъ безоблачномъ небѣ. Я страхъ какъ люблю вечерній каминъ, съ крикомъ сверчка и всѣми прочими его атрибутами, то-есть — саладомъ изъ омаровъ, шампанскимъ и дружеской бесѣдой.

СХХXVI.

Пробило полночь. Донна-Джулія лежала въ своей постели и, вѣроятно, спала. Вдругъ за дверями комнаты поднялся страшный шумъ, который могъ бы пробудить мёртвыхъ, еслибъ они никогда не пробуждались прежде по одиночкѣ и не пробудятся со временемъ всѣ разомъ, какъ объ этомъ мы читали въ книгахъ. Въ дверь, запертую на засовъ, послышались торопливые удары кулакомъ, а затѣмъ испуганный голосъ: "сударыня! сударыня! слышите?

СХХXVII.

«Бога-ради, сударыня! это баринъ и съ нимъ половина города! Видалъ ли кто-нибудь такой срамъ! Я, право, не виновата! я стерегла хорошо. Отворите поскорѣй задвижку: они входятъ на лѣстницу и сейчасъ будутъ здѣсь! Можетъ-быть, — онъ ещё успѣетъ прыгнуть въ окошко: оно не очень высоко!»

СХХXVIII.

Донъ-Альфонсо дѣйствительно явился съ множествомъ друзей, слугъ и факеловъ. Большинство ихъ были женаты и не очень церемонились потревожить сонъ женщины, рѣшившейся украсить тайкомъ лобъ своего супруга. Примѣры такого рода очень заразительны, и если останется безнаказанной одна, то ея примѣру послѣдуютъ и другія.

СХХХІХ.

Я не знаю, какимъ образомъ подозрѣніе запало въ голову Дона-Альфонсо, но должно сказать, что для порядочнаго мужа выдумка его была очень некрасива. Дѣйствительно, хорошо ли безъ всякаго предувѣдомленія собрать около постели своей жены цѣлую ватагу лакеевъ, вооруженныхъ огнестрѣльнымъ " холоднымъ оружіемъ, для того, чтобъ публично убѣдиться въ томъ, чего самъ такъ боялся.

CXL.

Бѣдная Донна-Джулія! Проснувшись внезапно (замѣтьте: я не говорю, что она не спала), она, зѣвая, начала плакать и рыдать. Ея горничная, Антонія, опытная въ такихъ дѣлахъ, быстро скомкала простыню на постели, чтобъ можно было подумать, будто она спала тутъ же и только-что вскочила. Не понимаю, для чего она такъ хлопотала надъ доказательствомъ, что госпожа ея спала не одна.

CXLI.

Затѣмъ, Джулія-госпожа и Антонія-горничная, точно двѣ невинныя дѣвочки, испуганныя привидѣніями или ворами и вообразившія, что вдвоёмъ будетъ не такъ страшно встрѣтить непріятеля, поспѣшно улеглись въ одну постель, совершенно такъ, какъ поступаютъ жены, ожидающія возвращенія закутившихся мужей, обыкновенно входящихъ съ извиненіемъ: «мой другъ! я оставилъ компанію первый».

CXLII.

Наконецъ, Джулія, нѣсколько успокоясь, громко воскликнула: «Донъ-Альфонсо! ради самаго неба, что съ вами? вы, кажется, обезумѣли! О, Боже! зачѣмъ я не умерла раньше, чѣмъ досталась такому чудовищу! Что значитъ это полуночное нападеніе? Вы пьяны или сошли съ ума? вы смѣете подозрѣвать меня, когда я умерла бы отъ одной мысли о чёмъ либо подобномъ! Ну, что жь! — обыщите комнату!» — «Обыщу непремѣнно», отвѣчалъ Альфонсо.

CXLIII.

Искалъ онъ, искали перешарили всё: шкафы, гардеробную, оконныя впадины; нашли много бѣлья, кружевъ, чулокъ, туфель, щётокъ, гребёнокъ — словомъ, всего, что служитъ дамамъ для украшенія и чистоты. Тыкали шпагами въ обои и занавѣски, перепортивъ много ставней и мебели.

CXLIV.

Заглянули подъ кровать и нашли… всё равно что; но не то, что искали. Отворяли ставни, чтобъ посмотрѣть, не осталось ли слѣдовъ на землѣ подъ окнами; но тамъ ничего не оказалось. Наконецъ, съ глупыми физіономіями, уставились они другъ на друга. Не странно ли, что при этомъ обыскѣ никому не пришло въ голову поискать въ самой постели, какъ искали подъ ней? Я не могу понять подобнаго ослѣпленія.

CXLV.

Между-тѣмъ, язычёкъ Джуліи далеко не молчалъ во всё продолженіе обыска. «Ищите, ищите!» кричала она. "Оскорбляйте меня, оскорбляйте больше! Такъ вотъ для чего я сдѣлалась невѣстой, вотъ для чего такъ долго страдала замужемъ за такимъ человѣкомъ! Но теперь терпѣніе моё кончилось и страданія прекратятся! Ни одной минуты не останусь я въ этомъ домѣ, если только есть въ Испаніи законы и судьи!

CXLVI.

"Да, донъ-Альфонсо! вы мнѣ больше не мужъ, если только можно назвать васъ этимъ именемъ! Ну, кто станетъ вести себя такъ въ ваши годы? Вѣдь вамъ уже шестьдесятъ! Пятьдесятъ и шестьдесятъ — рѣшительно всё равно! Прекрасно — нечего сказать — такъ оскорблять честь добродѣтельной женщины! Варваръ! тиранъ! неблагодарный! какъ вы смѣли подумать, что жена ваша рѣшится на подобный поступокъ?

CXVII.

"Для этого ли я отказалась отъ безусловной привиллегіи нашего пола, выбравъ себѣ духовникомъ глухого старика, съ которымъ не захотѣла бы имѣть дѣло никакая женщина? Онъ ни разу не могъ найти предлога сдѣлать мнѣ. даже выговоръ. Невинность моя изумляла его до-того, что онъ даже не хотѣлъ вѣрить, будто я замужемъ. О, какое будетъ для него горе узнать, что я такъ ошиблась!

CXLVIII.

"Для этого ли я никогда не хотѣла выбрать себѣ кавалера изъ севильской молодёжи? Для этого ли я никуда не выходила, кромѣ боя быковъ, церкви, театровъ, раутовъ и собраній? Для этого ли я строго отталкивала всѣхъ моихъ поклонниковъ, даже не входя въ разборъ ихъ качествъ, что, но меньшей мѣрѣ, было неучтиво? Для этого ли генералъ графъ О’Рельи, взявшій Алжиръ, разсказывалъ всѣмъ, какъ сурово я съ нимъ поступила?

CXLIX.

"А итальянскій пѣвецъ Каццани! не напрасно ли цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ осаждалъ онъ моё сердце своими серенадами? Или его товарищъ Корніани не называлъ ли меня единственной добродѣтельной женщиной въ Испаніи? А сколько было ещё русскихъ, англичанъ и прочихъ? Графъ Стронгстронгоновъ былъ въ отчаяніи отъ моей жестокости, а ирландскій пэръ, лордъ Маунтъ Коффсгоузъ, отъ любви ко мнѣ даже слился и умеръ.

CL.

"Не были ли у моихъ ногъ два епископа, герцогъ Ишаръ и Донъ-Фернандо Пунецъ? А вы? вотъ какъ вы поступаете съ вѣрной женой! Но знаю, какая четверть луны дѣйствуетъ на васъ такимъ образомъ. Благодарю васъ, по-крайней-мѣрѣ, что вы меня не бьёте: случай къ тому такъ удобенъ. О, храбрый воинъ! подумайте, какъ вы смѣшны съ вашей шпагой и пистолетами.

CLI.

"Такъ вотъ для чего выдумали вы ваше воображаемое путешествіе по экстренной надобности съ плутомъ-прокуроромъ, который, вижу, стоитъ вонъ тамъ, сконфуженвый своей глупостью. Изъ васъ двоихъ я презираю его ещё больше. Ему даже и оправдаться нечѣмъ; онъ дѣйствовалъ изъ гнусной корысти, а не изъ привязанности ко мнѣ или къ вамъ.

CLII.

«Если онъ явился для того, чтобъ составить актъ, то не стѣсняйтесь, сдѣлайте одолженье! Вы привели комнату въ отличный порядокъ. Вотъ, сударь, чернила и перо: записывайте всё, что вамъ угодно: я не хочу, чтобъ вы тревожились даромъ. Но, по-крайней-мѣрѣ, вышлите вонъ вашихъ шпіонокъ, изъ уваженія хотя къ моей горничной, которая совсѣмъ раздѣта». — «О, еслибъ я могла выцарапать имъ глаза!» рыдая, пролепетала Антонія.

CLIII.

"Вотъ шкафы, вотъ туалетъ, вотъ передняя — переверните всё вверхъ дномъ! вотъ софа, вотъ кресло, вотъ каминъ — въ нёмъ такъ удобно спрятаться. Ищите, только, пожалуста, безъ шуму, потому-что я хочу спать. А когда отыщете, наконецъ, гдѣ спрятано это невидимое сокровище, то, будьте такъ добры, покажите его и мнѣ.

CLIV.

"Сверхъ того, Гидальго, такъ-какъ вы бросили въ меня такимъ подозрѣніемъ и подняли на ноги весь кварталъ, то не будете ли такъ добры, по-крайней-мѣрѣ, объявить, кого вы ищете? Какъ его зовутъ? Откуда онъ родомъ? Надѣюсь, онъ молодъ и хорошъ собой? Какого онъ роста? Если вы уже рѣшили такъ задѣть мою добродѣтель, то позвольте убѣдиться, что игра, по-крайней-мѣрѣ, стоила свѣчъ.

CLV.

"Надѣюсь, ему меньше шестидесяти лѣтъ. Въ такіе годы стоитъ ли грозить ему смертью, да я вообще ревновать, когда самъ супругъ такъ молодъ? (Антонія, дай мнѣ стаканъ воды!) Я стыжусь моихъ слёзъ: онѣ недостойны дочери моего отца. Мать моя, конечно, не думала въ часъ моего рожденія, что я достанусь въ руки такого чудовища.

CLVI.

"Можетъ-быть, вы ревнуете меня къ Антоніи, увидя, что мы спади вмѣстѣ, когда вы я ваши товарищи вломились въ дверь? Ищите же вездѣ; намъ скрывать нечего. Только я васъ прошу, если вы вздумаете сдѣлать ещё разъ такую облаву, подождите по-крайней-мѣрѣ. изъ приличія, за дверьми, пока мы одѣнемся и будемъ въ состояніи принять такое прекрасное общество.

CLVII.

«Теперь, сударь, я кончила и не скажу ни слова болѣе. Немногое, что я сказала, можетъ вамъ показать, какъ умѣетъ невинное сердце молча переносить оскорбленія, которыя стыдно даже назвать. Предаю васъ суду вашей совѣсти, пока она не призовётъ васъ къ отвѣту за ваши поступки со мной. Молю Бога, чтобъ Онъ заставилъ васъ тогда вытерпѣть больше! Антонія, гдѣ мой платокъ?»

CLVIII.

Она замолчала и упала въ свои подушки. Блѣдная, сверкая чёрными глазами сквозь потоки слёзъ, точно небо, изрѣзанное подъ дождёмъ молніями, лежала она среди разсыпавшихся, какъ покрывало, чёрныхъ волосъ, чудно обрамлявшихъ прекрасное лицо. Густыя ихъ пряди напрасно старались скрыть очаровательныя плечи, рѣзко бросавшіяся въ глаза своею снѣжной бѣлизной. Дрожащія губы были полуоткрыты и біеніе сердца слышалось сквозь порывистое дыханіе.

CLIX.

Донъ-Альфонсо былъ видимо сконфуженъ. Антонія сердито ходила но комнатѣ, оглядывая своего господина и всю его свиту, изъ которой въ хорошемъ расположеніи духа былъ только одинъ прокуроръ. Онъ, какъ Ахатъ, вѣрный себѣ до могилы, ни мало не заботился о происходившемъ, зная хорошо, что была бы ссора, а тамъ будетъ и процессъ.

CLX.

Поднявъ носъ и прищуривъ маленькіе глаза, стоялъ онъ, слѣдя за движеніями Антоніи и обличая полнѣйшее недовѣріе ко всему. Онъ, вообще, мало заботился о чьей бы то ни было репутаціи, когда видѣлъ возможность затѣять выгодный процессъ. Юность и красота не производили на него ровно никакого впечатлѣнія. Отрицаніямъ факта не придавалъ онъ ровно никакого значенія, исключая законнаго показанія свидѣтелей, всё равно — настоящихъ или подставныхъ.

CLXI.

Донъ-Альфонсо стоялъ съ опущенными глазами, и, по правдѣ сказать, съ довольно глупой физіономіей. Сдѣлавъ такой обыскъ по всѣмъ угламъ и оскорбивъ такъ жестоко молодую жену, онъ не выигралъ ровно ничего, кромѣ упрёковъ, которые дѣлалъ самъ себѣ, въ соединеніи съ градомъ другихъ, сыпавшихся на него въ теченіи цѣлаго получаса такъ послѣдовательно, полновѣсно и быстро со стороны жены.

CLXII.

Онъ пробормоталъ нѣсколько невнятныхъ извиненій, на которыя отвѣтомъ были только слёзы, вздохи и извѣстные предшественники истерики, какъ-то — вздрагиванья, подёргиванья и задыханья, которыя женщины, какъ извѣстно, выбираютъ по произволу. Взглянувъ на свою жену, Альфонсо вспомнилъ жену Іова, вспомнилъ перспективу объясненія съ ея родственниками — и постарался собрать всё своё терпѣнье.

CLXIII.

Казалось, онъ готовился что-то сказать, или пробормотать, но умная Антонія рѣзко остановила его прежде, чѣмъ молотокъ словъ успѣлъ упасть на наковальню. «Ради Бога, сударь, молчите и уходите прочь, если вы не хотите, чтобъ барыня умерла!» — «Охъ, чтобъ ей!…» пробормоталъ Альфонсо и на томъ остановился, чувствуя, что время словъ прошло. Бросивъ кругомъ два или три нерѣшительныхъ взгляда, онъ, самъ не зная какъ, исполнилъ то, что ему приказали.

CLXIV.

Съ нимъ удалилась его «posse comitatus». Прокуроръ вышелъ послѣднимъ и довольно долго медлилъ въ дверяхъ, такъ-что Антонія захлопнула ему ихъ подъ-носъ, въ то самое время, какъ онъ обдумывалъ упущеніе, которое было сдѣлано Дономъ-Альфонсо въ производствѣ его розыска, упущеніе, могшее совершенно испортить дѣло, начатое такъ прекрасно.

CLXV.

Едва дверь была заперта, какъ вдругъ — о стыдъ! о позоръ! о срамъ!… и женщины могутъ сохранять доброе имя, дѣлая такія вещи! Или здѣшній міръ, а также и будущій — слѣпы? Вѣдь, кажется, доброе имя должно быть для женщины дороже всего! Но надо, однако, сказать, въ чёмъ дѣло, потому-что мнѣ много ещё будетъ о чёмъ говорить впереди. Знайте же, что едва дверь была заперта — молодой Жуанъ, почти задушенный, выскочилъ изъ постели.

CLXVI.

Не понимаю и не берусь описывать, какъ и гдѣ былъ онъ спрятанъ. Молодой, худощавый и гибкій, онъ, конечно, могъ свернуться въ маленькій, незамѣтный комокъ. Но, во-первыхъ, я не сталъ бы его жалѣть, еслибъ онъ даже дѣйствительно задохсz между этой прелестной парочкой. Умереть такъ безъ сомнѣнія пріятнѣй, чѣмъ утонуть, какъ пьяница Кларенсъ, въ бочкѣ мальвазіи.

CLXVII.

А, во-вторыхъ, я не сталъ бы его жалѣть ещё потому, что онъ только-что совершилъ грѣхъ, осужденный и небомъ, и людскими законами. Грѣхъ этотъ былъ для него довольно раннимъ; по въ шестнадцать лѣтъ совѣсть податливѣй, чѣмъ въ шестьдесятъ, когда, собирая наши грѣхи, мы стараемся всѣми силами свести счёты съ дьяволомъ на фальшивыхъ вѣсахъ.

CLXVIII.

Впрочемъ, я могу объяснить положенье, въ которомъ лежалъ Жуанъ. Оно описано въ одной хроникѣ, гдѣ сказано, что когда кровь престарѣлаго царя стала остывать, то врачи прописали ему прикладывать къ дряхлому тѣлу хорошенькую дѣвушку. Результаты въ обоихъ случаяхъ оказались различны: царь ожилъ, а Жуанъ чуть не умеръ.

CLXIX.

Но что было, однако, дѣлать? Донъ-Альфонсо, отправя свою дурацкую свиту, могъ вернуться ежеминутно. Антонія перерыла весь свой мозгъ, придумывая средство помочь бѣдѣ, и всё-таки ничего не могла выдумать. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, было предотвратить новую опасность? День уже занимался. Антонія теряла голову; Джулія не говорила ни слова и безсознательно прижимала свои холодныя губы къ щекамъ Жуана.

CLXX.

Скоро губы его встрѣтились также съ губами Джуліи. Руками онъ перебиралъ пряди ея разсыпавшихся волосъ. Молодая страсть готова была вспыхнуть снова, забывъ даже грозящую опасность и отчаяніе. Антонія, наконецъ, потеряла терпѣнье. «Да полно же вамъ, наконецъ, дурачиться», прошептала она сердито. «Надо спрятать этого молодчика въ шкафъ.»

CLXXI.

"Отложите ваши глупости до другой болѣе удобной ночи. И кто только могъ науськать Дона-Альфонса на эту выходку? Что изъ этого выйдетъ! Л дрожу отъ страха! А этотъ шалунъ ещё смѣётся! Вы, сударь, просто маленькій дьяволёнокъ! Развѣ вы не понимаете, что это можетъ кончиться кровью? Вы будете убиты, я потеряю мѣсто, госпожа моя — доброе имя, и всё изъ-за вашей смазливой рожицы.

CLXXII.

«И ещё еслибъ это было изъ-за порядочнаго мужчины, лѣтъ въ двадцать пять или тридцать! (Вставайте же, торопитесь!) А то столько хлопотъ изъ-за ребёнка! Право, сударыня, я удивляюсь вашему вкусу! (Скорѣй, сударь! входите скорѣй!) Баринъ сейчасъ вернётся. Ну, слава Богу, теперь онъ по-крайней-мѣрѣ запертъ. О, еслибъ мы могли придумать до утра, что дѣлать! (Вы, Жуанъ, пожалуста не вздумайте тамъ захрапѣть.)»

CLXXUI.

Тутъ Донъ-Альфонсо, войдя на этотъ разъ уже одинъ, прервалъ потокъ наставленій заботливой камеристки. Она думала-было остаться, но онъ строго приказалъ ей уйти, чему она повиновалась очень неохотно. Впрочемъ, дѣлать тутъ было нечего, да и помочь было невозможно. Взглянувъ искоса, съ значительнымъ видомъ, на обоихъ супруговъ, она потушила свѣчу, сдѣлала реверансъ и вышла.

CLXXIV.

Альфонсо помолчалъ нѣсколько минутъ и затѣмъ началъ довольно неловко извиняться за происшедшее. «Онъ не думаетъ оправдываться, зная, что поступокъ его былъ очень неучтивъ, но у него были на то важныя причины, которыхъ, впрочемъ, онъ не можетъ открыть.» Вообще, рѣчь его оказалась тѣмъ наборомъ словъ, который называется въ реторикѣ переливаньемъ изъ пустого въ порожнее.

CLXXV.

Джулія не отвѣчала, хотя отвѣтъ у нея былъ готовъ. Отвѣты такого рода обыкновенно употребляются женщинами, знающими слабую сторону своихъ мужей, и могутъ въ одну минуту заставить ссорящихся помѣняться ролями. Для этого стоитъ только намекнуть кое на что, или даже выдумать маленькую басню, и если супругъ упрекаетъ одними любовникомъ, то бросить ему въ лицо трехъ любовницъ.

CLXXVI.

Джулія имѣла въ этомъ случаѣ даже преимущество для нападеній, такъ-какъ интимныя отношенія Альфонсо съ Донной-Инесой ни для кого не были тайной. Но потому-ли, что она сознавала собственную ошибку (чему, впрочемъ, я не вѣрю, такъ-какъ женщины удивительно умѣютъ оправдывать себя въ подобныхъ вещахъ), или изъ чувства деликатности къ Донъ-Жуану, высоко цѣнившему честь своей матери, только она не сказала ни слова.

CLXXVII.

Можетъ-быть, была тому ещё другая причина, что вмѣстѣ составитъ двѣ: Альфонсо ни словомъ, ни намёкомъ не назвалъ Донъ-Жуана. Въ припадкѣ ревности, онъ — было ясно по всему — не зналъ имени счастливаго любовника: это для него осталось тайной, которую, конечно, онъ всей душой желалъ проникнуть. Заговоривъ при такомъ положеніи дѣлъ объ Инесѣ, можно было легко навести Альфонсо на мысль о Жуанѣ.

CLXXVIII.

Въ такихъ случаяхъ часто бываетъ до^: вольно малѣйшаго намёка. Молчаніе — лучше; сверхъ того, у женщинъ есть тактъ. (Это современное слово не довольно выразительно, но оно мнѣ нужно для риѳмы.) И такъ, говорю я, у женщинъ есть тактъ, который помогаетъ имъ какъ нельзя лучше, во время допросовъ, отклонять разговоръ отъ главнаго предмета. Эти прелестныя существа умѣютъ лгать съ граціей, которая имъ особенно къ лицу.

CLXXIX.

Имъ стоитъ только покраснѣть, чтобъ мы имъ повѣрили. По-крайней-мѣрѣ такъ всегда бывало со мной. Возражать — не ведётъ ни къ чему, потому-что это только развязываетъ ихъ краснорѣчіе. И когда, наговорившись досыта, онѣ, съ глазами, полными слёзъ, и съ голосомъ, прерываемымъ вздохами, въ изнеможеніи готовы опустить головку — тогда… тогда намъ остаётся только уступить и сѣсть за ужинъ.

CLXXX.

Альфонсо кончилъ свою рѣчь просьбой о прощеніи, на что Джулія отвѣчала ему не то отказомъ, не то согласіемъ, причёмъ предложила условія, показавшіяся ему довольно тяжелыми, такъ-какъ они были сопряжены съ отказомъ въ кое-какихъ бездѣлицахъ, въ которыхъ онъ нуждался. Подобно Адаму, стоялъ онъ передъ нею, какъ предъ запертымъ раемъ, мучимый поздними сожалѣніями. Вдругъ, среди просьбъ — снять съ него положенный штрафъ, натолкнулся онъ ногами на пару башмаковъ.

CLXXXI.

Пару башмаковъ! что жь въ этомъ? Конечно — ничего, еслибъ это были башмаки, обличавшіе женщину въ своей хозяйкѣ. Но эти (о, еслибъ знали, какъ тяжело мнѣ въ этомъ сознаваться) были явно мужскіе. Увидѣть ихъ и схватить было дѣломъ одного мига. Я чувствую, что зубы мои начинаютъ стучать и кровь стынетъ въ жилахъ. Альфонсо внимательно посмотрѣлъ на форму обуви, а затѣмъ разразился новымъ припадкомъ ярости.

CLXXXII.

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, чтобъ схватить свою шпагу, а Джулія, быстро отворивъ въ это время шкафъ, закричала: «Бѣгите, Игуанъ! бѣгите, ради самаго неба! дверь отперта! Вы можете пробѣжать черезъ корридоръ, гдѣ всегда проходили. Вотъ ключъ отъ сада! Бѣгите, бѣгите! прощайте! торопитесь! я слышу шаги Альфонсо! День ещё не начался, и на улицѣ нѣтъ никого.»

CLXXXIII.

Никто, конечно, не назовётъ этого совѣта дурнымъ, но бѣда была въ томъ, что онъ оказался позднимъ. Опытъ обыкновенно покупается подобной цѣной, что составляетъ родъ подоходнаго налога, платимаго нами въ пользу судьбы. Жуанъ благополучно выбѣжалъ изъ комнаты, и черезъ минуту былъ бы уже въ саду, какъ вдругъ встрѣтился на порогѣ съ Альфонсомъ въ халатѣ. Тотъ крикнулъ, что его убьётъ, а Жуанъ ударомъ кулака свалилъ его на землю.

CLXXXIV.

Борьба была на славу; свѣча потухла; Антонія кричала: «разбой!», Джулія — «пожаръ!»; лакеи, растерявшись, стояли молча, не думая вмѣшиваться въ свалку. Альфонсо, изрядно побитый, вопилъ, что отмститъ въ эту же ночь. Жуанъ кричалъ и ругался цѣлой октавой выше. Молодая кровь въ нёмъ загорѣлась. При всей своей молодости, онъ разъярился не хуже дикаго татарина, вовсе не расположеннаго къ роли мученика.

CLXXXV.

Шпага Альфонсо была выбита изъ его рукъ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ её обнажить, и оба противника продолжали битву на кулакахъ. Счастье ещё, что Жуанъ въ потёмкахъ не видѣлъ лежавшей на землѣ шпаги; иначе, не владѣя въ эту минуту собой, онъ бы её схватилъ, и тогда съ Дономъ-Альфонсомъ было бы всё покончено. О женщины! подумайте о вашихъ мужьяхъ и любовникахъ и не дѣлайте себя вдовами дважды!

CLXXXVI.

Альфонсо крѣпко держалъ Жуана, а тотъ душилъ его, чтобъ заставить себя выпустить. Потекла кровь (правда, изъ носу). Наконецъ, Жуанъ, воспользовавшись минутой утомленія обоихъ, успѣлъ, ошеломивъ противника сильнымъ ударомъ, вырваться изъ его рукъ и, оставивъ въ его рукахъ свою единственную разодранную одежду, убѣжалъ, какъ Іосифъ, хотя я думаю, что на этомъ кончается всё сходство между ними.

CLXXXVII.

Наконецъ, принесли свѣчей, и тогда всѣ присутствующіе — и мужчины и женщины — увидѣли чудное зрѣлище: Антонія была въ истерикѣ; Джулія лежала безъ чувствъ; Альфонсо — измученный, растрёпанный — стоялъ, прислонясь къ стѣнѣ; на полу валялись лоскутья разорваннаго платья и виднѣлись слѣды крови и ногъ — болѣе ничего. Жуанъ, добѣжавъ до садовой калитки, отворилъ её ключёмъ и заперъ опять подъ носомъ преслѣдовавшихъ.

CLXXXVIII.

На этомъ кончается первая пѣснь. Нужно ли досказывать, какъ Жуанъ, совершенно голый, подъ покровомъ ночи, часто прикрывающей то, что бы вовсе не слѣдовало прикрывать, успѣлъ добѣжать, въ этомъ миломъ видѣ, домой? Разсказывать ли о томъ скандалѣ, который поднялся на другой день, послуживъ на цѣлые девять дней тэмой для сплетень; о томъ, что Донъ-Альфонсо потребовалъ развода, и что случай этотъ, какъ слѣдуетъ, былъ пропечатанъ въ англійскихъ газетахъ?

CLXXXIX.

Если вы желаете познакомиться съ полнымъ ходомъ процесса, съ изложеніемъ дѣла, именами свидѣтелей, рѣчами сторонъ, то для этого есть нѣсколько редакціи, правда, разнорѣчивыхъ, но очень занимательныхъ. Лучшая принадлежитъ перу стенографа Гёрнея^[16], нарочно предпринимавшаго для этого путешествіе въ Мадридъ.

CXC.

Донна-Инеса, чтобъ искупить скандалъ, подобнаго которому не бывало въ Испаніи уже нѣсколько сотъ лѣтъ, по-крайней-мѣрѣ со дня удаленія вандаловъ, дала, во-первыхъ, обѣтъ (а обѣты она держала всегда) сжечь въ честь Пресвятой Дѣвы огромное количество свѣчь, а во-вторыхъ, посовѣтовавшись съ нѣсколькими старухами, отправила своего сына въ Кадиксъ, гдѣ онъ долженъ былъ сѣсть на корабль.

СХСІ.

Она рѣшила, что онъ сдѣлаетъ путешествіе по всей Европѣ, по морямъ и по землямъ, чтобъ исправить свою старую нравственность и запастись новой, преимущественно во Франціи и Италіи. (Такъ, по-крайней-мѣрѣ, поступаютъ многіе.) Джулія была заперта въ монастырь. Она много грустила, но, впрочемъ, чувства ея вы поймёте лучше, прочитавъ слѣдующее, написанное ею, письмо:

СХСІІ.

"Мнѣ сказали, что вы уѣзжаете: это хорошо, это благоразумно, но очень прискорбно для меня. Я не имѣю болѣе правъ на ваше юное сердце. Жертвой остаюсь я, и остаюсь съ радостью, потому-что избытокъ любви былъ моимъ единственнымъ грѣхомъ. Пишу второпяхъ, и если вы замѣтите пятна на бумагѣ — не думайте, что это слёзы. Мои глаза красны, сухи — и не могутъ плакать.

СХСІІІ.

"Я любила васъ и люблю! Для этой любви потеряла я положеніе, счастье, небо, уваженіе людей и моё собственное — и всё-таки но жалѣю о случившемся: такъ дорого для меня даже одно воспоминаніе объ этомъ чудномъ снѣ. Если я признаюсь въ моёмъ преступленіи, то не для оправданія; напротивъ, никто не осудитъ меня строже меня самой. Я пишу эти строки, потому-что не могу ихъ не написать. Мнѣ не въ чемъ васъ упрекать, или чего-либо отъ васъ требовать.

СXCIV.

"Любовь — ничтожная частица жизни мужчинъ; для женщины же въ ней вся жизнь. Дворъ, лагерь, церковь, путешествія, торговля могутъ васъ занять; мечъ, мантія, богатство и слава готовы въ обмѣнъ вашего самолюбія и жажды почестей, и многіе ли умѣютъ противустоять обаянію этихъ приманокъ? Вотъ сколько занятій у мужчинъ; мы же способны на одно: любить и любить опять, пока себя не погубимъ.

CXCV.

"Вы пойдёте путёмъ радостей: много разъ представится вамъ случай хвастать тѣмъ, что вы полюбили и были любимы взаимно. Для меня же всё копчено на землѣ; терпѣть свой позоръ и стыдъ въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ — вотъ всё, что мнѣ остаётся! Эту муку я могла бы ещё вынесть; но побѣдить страсть, которая по прежнему горитъ въ моёмъ сердцѣ, я не въ силахъ. Прощайте же! Простите меня! любите меня! Какъ ни безполезно это слово — пусть оно останется!

CXCVI.

"Всё сердце моё было — одна слабость и остаётся ею до-сихъ-поръ; но, можетъ-быть, я успѣю овладѣть собой. Кровь моя кипитъ и теперь, когда мысль успокоилась. Такъ продолжаютъ бушевать волны послѣ того, какъ вѣтеръ уже стихъ. Сердце моё — сердце женщины и не можетъ забывать! Безумно-слѣпое ко всему, кромѣ одного образа, оно — подобно тому, какъ игла компаса, постоянно дрожа, обращается къ неподвижному полюсу — преслѣдуетъ одну и ту же мысль.

СXCVIІ.

«Больше мнѣ нечего сказать, и всё-таки я не въ силахъ кончить! Не смѣю даже подписать моё имя, хотя и могла бы это сдѣлать безъ страха: горе моё не можетъ ничѣмъ быть увеличено. Еслибъ несчастья убивали, то я не дожила бы до этого дня. Смерть презрительно отворачивается отъ тѣхъ, кто сами ищутъ попасть подъ ея удары. Я должна пережить даже это послѣднее прощанье и продолжать жизнь, любя и молясь за васъ!»

CXCVIII.

Это письмо написала она на листкѣ тонкой, съ золотымъ ободкомъ, бумаги, маленькимъ вороньимъ перомъ. Ея миніатюрная, бѣлая ручка, дрожа, какъ магнитная стрѣлка, едва могла размягчить на огнѣ воскъ, и при всёмъ томъ она не проронила ни одной слезы. На печати изъ бѣлаго корналина былъ вырѣзанъ геліотропъ съ девизомъ: «Elle vous suit partout!»^[17] Воскъ былъ тончайшаго качества и самаго лучшаго краснаго цвѣта.

СХСIХ.

Таково было первое печальное приключеніе Донъ-Жуана. Рѣшить, долженъ ли продолжаться разсказъ дальнѣйшихъ его приключеній, будетъ зависѣть отъ публики. Посмотримъ сначала, что она скажетъ объ этомъ. Впрочемъ, ея приговоръ можетъ колебаться во всѣ стороны, какъ перо на шляпѣ автора, не причиняя ему большого неудовольствія своими капризами. Если мнѣніе окажется благосклоннымъ, то, можетъ-быть, этакъ черезъ годъ возобновится и мой разсказъ.

CC.

Поэма моя — эпопея и должна заключаться въ двѣнадцати книгахъ. Въ нихъ будетъ повѣствоваться о любви, войнахъ, буряхъ, кораблекрушеніяхъ, полководцахъ, царствующихъ монархахъ; появятся новыя лица. Эпизодовъ будетъ три. Въ виду у меня есть панорамическое изображеніе ада, на манеръ Виргилія и Гомера, чѣмъ я оправдываю названіе эпопеи.

CCI.

Всё это будетъ изложено съ строгимъ соблюденіемъ Аристотелевыхъ правилъ, этимъ vade-mecum истинно-высокаго, произведшимъ столько поэтовъ и столько дураковъ. Прозаики-поэты любятъ бѣлый стихъ, но я влюблёнъ въ риѳмы. Хорошіе рабочіе никогда не жалуются на свои инструменты. Въ моёмъ распоряженіи много миѳологическихъ махинацій, а для заключенія будетъ представленъ великолѣпный спектакль.

ССІІ.

Есть, однако, маленькая разница между мною и моими эпическими собратьями и — мнѣ кажется — въ этомъ случаѣ выгода на моей сторонѣ. Я не хочу сказать, чтобъ у меня не было вовсе другихъ достоинствъ, но это будетъ замѣчено непремѣнно. Всѣ эти господа ужасно любятъ запутывать свой сюжетъ въ цѣломъ лабиринтѣ басень, тогда-какъ моя исторія справедлива отъ перваго слова до послѣдняго.

CCIII.

Если кто-нибудь въ этомъ сомнѣвается, то я взываю къ исторіи, преданіямъ, фактамъ, извѣстнымъ своей правдивостью газетамъ, въ драмамъ въ пяти и къ операмъ въ трёхъ дѣйствіяхъ. Всё это докажетъ справедливость моихъ словъ. Но ещё болѣе подтвердятъ это свидѣтельства, какъ мои собственныя, такъ и многихъ живущихъ ещё въ Севильѣ лицъ, бывшихъ очевидцами, какъ Донъ-Жуанъ былъ взятъ чёртомъ.

CCIV.

Еслибъ я когда-нибудь снизошелъ до прозы, то написалъ бы поэтическія заповѣди, которыя навѣрно затьмили бы своихъ предшественницъ. Я обогатилъ бы ихъ текстъ множествомъ невѣдомыхъ никому правилъ, возведя ихъ на степень первоклассныхъ, и назвалъ бы всё сочиненіе: «Лонгинъ съ бутылкой, или средство каждому поэту сдѣлаться Аристотелемъ».

CCV.

Вотъ текстъ заповѣдей: "Вѣруй въ Мильтона, Драйдена и Попа. Не ставь высоко Вордсворта, Кольриджа и господина Соути, потому-что первый — сумасшедшій, второй — пьяница, третій — чопоренъ и многословенъ; съ Краббомъ трудно бороться; Ипокрена Кэмбеля нѣсколько суха. Не заимствуй ничего у Самуила Роджерса и не вѣтреничай, какъ Муза Мура.

СCVI.

«Не домогайся подражать Музѣ Сотби, его Пегасу и вообще какому-либо изъ его качествъ. Не клевещи ни на кого, какъ это дѣлаютъ синіе чулки (одна изъ этихъ особъ по-крайней-мѣрѣ очень къ этому склонна). Словомъ, пиши только то, что я одобрю. Вотъ мои правила. Можно подчиниться имъ или нѣтъ, но если откажешься, то я дамъ тебѣ себя почувствовать.»

CCVII.

Если кто-нибудь вздумаетъ утверждать, что поэма моя безнравственна, то я, во-первыхъ, прошу его не поднимать крика, пока она не оскорбитъ его самого, а, во-вторыхъ, попрошу перечесть снова веб сочиненіе — и тогда мы посмотримъ, хватитъ ли у кого-нибудь смѣлости назвать разсказъ мой безнравственнымъ, хотя онъ, правда, довольно игривъ. Сверхъ того, въ двѣнадцатой пѣснѣ будетъ показанъ конецъ, который ожидаетъ злыхъ.

CCVIII.

Если, послѣ всего сказаннаго, кто-нибудь будетъ на столько смѣлъ, что, презрѣвъ собственный интересъ и увлекаемый непонятнымъ умственнымъ заблужденіемъ, по-прежнему станетъ утверждать, не повѣривъ ни моимъ стихамъ, ни свидѣтельству собственныхъ глазъ, что не могъ отъискать морали въ моей поэмѣ, то — будь такой человѣкъ изъ духовнаго званія — я скажу ему, что онъ лжетъ; а если это военный или журналистъ — замѣчу, что онъ ошибается.

ССІХ.

Я ожидаю одобренія публики и ласкаю себя надеждой, что она повѣритъ моему слову на-счётъ морали моей поэмы, морали, которую я стараюсь поднести ей вмѣстѣ съ забавой, точь-въ-точь, какъ даютъ сосать фіалковый корень дѣтямъ, дѣлающимъ зубы. Прошу также публику не забыть моей претензіи на названіе эпопеи. Для тѣхъ же, которые пугаются имѣть собственное мнѣніе, я подкупилъ критическій журналъ моей бабушки: «The British».

CCX.

Деньги послалъ я къ издателю въ особомъ письмѣ, за что получилъ письменно же его благодарность, съ обычнымъ обѣщаніемъ напечатать похвальный отзывъ о моей поэмѣ. Если онъ не сдержитъ своего слова и, отрекшись отъ полученнаго, вздумаетъ поджарить мою граціозную Музу на медленномъ огнѣ, проливъ на страницахъ своего журнала желчь вмѣсто мёда, то я могу только сказать, что онъ укралъ мои деньги.

ССХІ.

Я полагаю, что, съ помощью этого новаго священнаго союза, могу быть увѣренъ въ благорасположеніи публики, презрѣвъ вполнѣ всѣ прочіе журналы наукъ иди искусствъ, ежедневные, ежемѣсячные, трёхмѣсячные и тому "подобные. Я даже не пробовалъ попасть въ число ихъ любимцевъ, наслышавшись, что это будетъ совершенно безполезно и что, сверхъ (того, «Эдинбургское Обозрѣніе» и «Quarterly Review» прескверно обращаются съ авторами, несогласными съ ихъ воззрѣніями.

CCXII.

«Non ego hoc ferrem calida jnventa Console Planco», сказалъ Горацій, и я повторяю за нимъ тѣ же слова. Этой цитатой хочу я сказать, что лѣтъ шесть или семь тому назадъ, когда строки эти были написаны мною на берегахъ Бренты, я, во время моей кипучей юности, умѣлъ бы лучше отравить всякій направленный на меня ударъ, чѣмъ способенъ на это теперь, въ царствованіе Георга Третьяго!

ССХІІІ.

Теперь мнѣ уже тридцать лѣтъ и волосы мои начинаютъ сѣдѣть. (Желалъ бы я знать, каковы они будутъ въ сорокъ! Я даже однажды серьёзно подумывалъ о парикѣ.) Сердце моё также не стало моложе. Я прожилъ своё лѣто раньше, чѣмъ наступилъ май и не чувствую въ себѣ достаточно силъ для борьбы. Моя жизнь, интересы и деньги истрачены — и я не считаю, какъ прежде, свою душу непобѣдимой.

ССXIV.

Никогда, никогда болѣе не упадётъ благодатной росой въ моё сердце та свѣжесть, которая умѣла извлечь изъ всего окружающаго рядъ чудныхъ, новыхъ впечатлѣній, подобно тому, какъ пчела извлекаетъ изъ цвѣтовъ свой мёдъ. Неужели же цвѣты не содержатъ болѣе мёда? Нѣтъ! это оттого, что мёдъ заключается не въ цвѣтахъ, а въ нашей способности чувствовать вдвойнѣ ароматъ каждаго цвѣтка.

CCXV.

Никогда, никогда болѣе, моё сердце, не замѣнишь ты мнѣ всю вселенную! Дыша прежде одной жизнью со всѣмъ окружавшимъ, ты чувствуешь себя теперь отчуждённымъ отъ всего, и никогда не сдѣлаешься для меня вновь источникомъ радостей или проклятій. Сладкія мечты улетѣли, и я чувствую, что ты сдѣлалось нечувствительнымъ, хотя и не худшимъ. Вмѣсто тебя пріобрѣлъ я опытность, хотя одинъ Богъ знаетъ, какимъ путёмъ успѣла она во мнѣ водвориться.

ССXVI.

Время любви для меня миновало, прелесть женщинъ, дѣвушекъ и, въ особенности, вдовъ не можетъ болѣе свести меня съ ума, какъ это бывало прежде. Короче, я не могу вести прежней жизни; надежда на взаимность для меня миновала; постоянное употребленіе бордо мнѣ запрещено и я, чтобъ пріобрѣсти, какъ слѣдуетъ порядочному джентльмену, какой-нибудь норокъ, думаю уже сдѣлаться скрягой.

ССXVII.

Честолюбіе было моимъ идоломъ, но я принёсъ его въ жертву на алтаряхъ страданія и наслажденія. Эти два божества оставили мнѣ многое, надъ чѣмъ можно задуматься. Подобно бронзовой головѣ монаха Бэкона, изрёкъ я: «время есть, время было, времени нѣтъ болѣе!»^[18] Свѣтлую юность, этотъ философскій камень алхимиковъ, истратилъ я преждевременно, размѣнявъ сердце на страсти, а умъ на риѳмы.

ССXVIII.

Въ чёмъ выражается слава? — Въ томъ, что имя наше наполнитъ нѣсколько столбцовъ лживой бумаги. Нѣкоторые сравниваютъ её съ карабканьемъ на высокую гору, которой верхушка, подобно всѣмъ горамъ, покрыта туманомъ. Для того ли люди пишутъ, говорятъ, проповѣдуютъ, герои убиваютъ, поэты жгутъ то, что называютъ своей полуночной лампадой, чтобъ заслужить имя, портретъ или бюстъ, когда самый оригиналъ станетъ пылью?

ССХІХ.

Какова бываетъ человѣческая надежда? Древній египетскій царь Хеопсъ^[19] воздвигнуль первую и самую высокую изъ пирамидъ, полагая, что это всё, что нужно для сохраненія памяти и сбереженія его муміи. Но нашлись любопытные иска/геля, которые разрыли его гробницу. Не будемте же надѣяться ни на какой памятникъ, коли даже отъ праха Хеопса не осталось ни щепотки.

ССХХ.

Что до меня, то, будучи истиннымъ другомъ философія, я часто повторяю самъ себѣ: «увы! всё, что родилось, должно умереть! Плоть наша — трава, изъ которой Судьба дѣлаетъ сѣно. Ты не дурно провёлъ свою молодость, я еслибъ она вернулась къ тебѣ снова, то всё-равно должна была бы пройти. Благодари не свою звѣзду за-то, что не прожилъ хуже, читай Библію и береги свой кошелёкъ.»

ССХХІ.

Теперь же, любезный читатель и ещё болѣе любезный покупщикъ, позвольте поэту; то-есть — мнѣ, пожать вашу руку. Прощайте и будьте здоровы! Если мы поймёмъ другъ друга, то встрѣтимся когда-нибудь снова. Если же нѣтъ, то, согласитесь, по-крайней-мѣрѣ, что я не истощилъ вашего терпѣнія этимъ отрывкомъ. Хорошо, еслибъ другіе писатели слѣдовали въ этомъ случаѣ моему примѣру.

ССХХІІ.

«Иди же, маленькій томъ, изъ моего уединенія! Пускаю тебя плыть по волнамъ! Если ты точно исполненъ вдохновенія, какъ я надѣюсь, то черезъ много дней свѣтъ будетъ ещё о тебѣ говорить.» Когда читаютъ Соути и понимаютъ Вордсворта, то почему же и мнѣ не предъявить моихъ правъ на славу? Четыре первые стиха этой строфы принадлежатъ перу Соути. Ради Бога, читатель, не вздумай приписать ихъ мнѣ!

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

I.

О вы, воспитатели юношества всѣхъ націй, Голландіи, Франціи, Англіи, Германія и Испаніи! прошу васъ, сѣките сильнѣе вашихъ учениковъ. Это возвышаетъ нравственность, не смотря на боль. Мы видѣли, какъ лучшая изъ матерей и воспитательницъ, мать Донъ-Жуана, напрасно потратила всѣ свои труды — и онъ всё-таки потерялъ свою невинность, да ещё такимъ оригинальнымъ образомъ.

II.

Будь онъ отданъ въ общественную школу, хотя бы въ третій или даже въ четвёртый классъ, то ежедневныя занятія навѣрно умѣрили бы пылъ его воображенія; по-крайней мѣрѣ, такъ случилось бы съ нимъ у насъ, на Сѣверѣ. Испанія, можетъ-быть, составляетъ въ этомъ случаѣ исключеніе; но исключенія подтверждаютъ правило. Шестнадцатилѣтній юноша, оказавшійся причиной развода, во всякомъ случаѣ долженъ сконфузить воспитателей.

III.

Меня, впрочемъ, это не конфузитъ нисколько. Стоитъ только разсмотрѣть всѣ обстоятельства дѣла. На первомъ планѣ является мать Жуана — любительница математики, слѣдовательно… не договариваю кто; во-вторыхъ, его воспитатель — старый осёлъ; затѣмъ — хорошенькая женщина (главный предметъ, безъ котораго не было бы ничего); потомъ — старый мужъ, плохо жившій съ женой; наконецъ — время и случай.

IV.

Что станете дѣлать! земной шаръ осуждёнъ вертѣться на своей оси, а съ нимъ вмѣстѣ и родъ людской, съ головами и со всѣмъ прочимъ. Надо жить, надо умирать, влюбляться, платить подати и, вообще, поворачивать свои паруса сообразно съ вѣтромъ. Король нами управляетъ, докторъ насъ лечитъ, попъ наставляетъ — и такъ проходитъ жизнь: немножко дыханья, немножко любви, вина, честолюбія, славы, войны, покаянія, праха и, можетъ-быть, имя въ придачу.

V.

Какъ я сказалъ, Жуана послали въ Кадиксъ. (Хорошій городъ и я его отлично помню.) Это былъ главный пунктъ торговли съ колоніями — по-крайней-мѣрѣ, до-того, какъ Перу выучился бунтовать. А что тамъ за чудныя дѣвочки! (то-есть прелестныя женщины, хотѣлъ я сказать.) Одна ихъ походка въ состояніи заставить встрепенуться сердце. Я не въ состояніи даже её описать, до -того она поразительна я до-того не имѣетъ ничего подобнаго.

VI.

Арабскій бѣгунъ, граціозный олень, варварійская лошадь, жираффъ, газель… нѣтъ, всѣ эти сравненія слишкомъ ничтожны. А ихъ умѣнье одѣваться! ихъ вуаль и юпочка! — Однако, не лучше ли остановиться, а то, пожалуй, наполню цѣлую пѣсню ихъ описаніемъ. Наконецъ, ихъ ложки и волосы! Слава Богу, что сравненія не ложатся подъ моё перо, а потому — замолчи, моя скромная Муза, и успокойся.

VII.

Но ты требуешь, чтобъ я писалъ, скромная Муза! ну, хорошо! пусть будетъ по-твоему! Этотъ вуаль, порой, откидывается назадъ граціознымъ движеніемъ ослѣпительной ручки, и пронзительный взглядъ въ то же время впивается въ ваше сердце, заставляя невольно поблѣднѣть. О, земля любви и солнца! если я тебя когда-нибудь забуду, то, значитъ, я сдѣлался неспособнымъ — читать молитвы! Ни, когда женщина не придумывала костюма болѣе удобнаго, чтобъ такъ поражать своимъ взглядомъ, кромѣ, впрочемъ, венеціянскихъ фацціоли^[20].

VIII.

Но вернёмся къ нашему разсказу. Донна-Инеса отправила своего сына въ Кадиксъ только затѣмъ, чтобъ онъ сѣлъ тамъ на корабль. Болѣе долгая тамъ остановка не соотвѣтствовала бы ея намѣреніямъ; почему? — мы предоставляемъ угадывать читателю. Молодого человѣка отправляли путешествовать можетъ-быть съ тою мыслью, что испанскій корабль, подобно Ноеву ковчегу, отдѣлитъ его отъ всего порочнаго и возвратитъ землѣ такимъ же чистымъ, какъ голубь, пущенный изъ ковчега.

IX.

Согласно приказанію, Жуанъ велѣлъ слугѣ уложить вещи, а затѣмъ получилъ наставленіе на дорогу и деньга. Путешествіе должно было продолжаться четыре года. Какъ ни горько было разставанье для Донны-Инесы (подобно всякому разставанью), но она утѣшалась мыслью, что сынъ ея исправится и, можетъ-быть, даже вѣрила въ это вполнѣ. Прощаясь, она передала ему одно письмо, наполненное добрыми совѣтами (котораго онъ, впрочемъ, никогда не читалъ) и два или три кредитива.

X.

Проводивъ Жуана, достойная Инеса, чтобъ наполнить чѣмъ-нибудь своё время, открыла воскресную школу для уличныхъ мальчишекъ, которые, по правдѣ сказать, скорѣе предпочли бы продолжать свои игры въ чехарду. Трехлѣтніе ребятишки были засажены въ этотъ день за азбуку. Лѣнивыхъ стали сѣчь или сажать въ наказаніе на мѣста. Вѣроятно, успѣшный результатъ воспитанія самого Жуана побудилъ Инесу продолжать начатое и заняться обученіемъ будущихъ поколѣній.

XI.

Жуанъ сѣлъ на корабль. Якорь былъ поднятъ. Сильный вѣтеръ рвалъ верхушки волнъ. Кадикскій заливъ — есть отвратительнѣйшій изъ всѣхъ морскихъ заливовъ. Я испыталъ это на себѣ, искрестивъ его вдоль и поперёкъ, и потому знаю это хорошо. Волны, когда стоишь на палубѣ, плещутъ въ лицо и обдаютъ съ ногъ до головы. Жуанъ стоялъ именно такимъ образомъ, чтобъ сказать Испаніи своё первое а, можетъ-быть, послѣднее прости.

XII.

Надо сознаться, что видъ родной земли, тонущей въ волнахъ, очень печаленъ. Чувство это бываетъ особенно сильно въ молодости. Я помню, что берега Великобританіи кажутся въ этомъ случаѣ всегда бѣлыми, всѣ же прочія страны — голубыми. Сверхъ-того, пускающіеся въ море въ первый разъ всегда ошибаются въ разстояніяхъ.

XIII.

Жуанъ стоялъ на палубѣ, видимо взволнованный. Вѣтеръ свистѣлъ, снасти трещали, матросы бранились, корабль скрипѣлъ. Корабль нёсся быстро и оставленный городъ скоро превратился въ точку. Лучшее средство отъ морской болѣзни — бифстексъ. Попробуйте, прежде чѣмъ смѣяться надъ этимъ совѣтомъ, и вы увидите, что я нравъ. Мнѣ, по-крайней-мірѣ, средство это очень помогало, и я увѣренъ, что оно вамъ поможетъ также.

XIV.

Стоя возлѣ руля, Жуанъ смотрѣлъ на удаляющіеся берега Испаніи. Первый отъѣздъ — тяжелое испытаніе, и даже цѣлыя націи чувствуютъ это, отправляясь на войну. Это родъ удара, отъ котораго сердце оправляется только съ трудомъ. Даже покидая людей и мѣста, вовсе для насъ не особенно пріятныя, трудно бываетъ оторвать взглядъ отъ удаляющейся колокольни.

XV.

А Жуанъ покидалъ многое: мать, любовницу и, притомъ, уѣзжалъ не отъ жены; значитъ, ему было гораздо болѣе причинъ горевать, чѣмъ кому-нибудь другому, болѣе испытавшему въ жизни. Если случается, что мы разстаёмся, вздыхая, даже съ врагами, то что же мудрёнаго заплакать при разставаньи съ дорогими сердцу, по-крайней-мѣрѣ, пока новое и болѣе глубокое горе не остудитъ нашихъ слёзъ.

XVI.

Жуанъ дѣйствительно плакалъ — плакалъ, подобно евреямъ на Вавилонскихъ рѣкахъ, вспоминавшихъ свой Сіонъ. Я былъ бы готовъ заплакать вмѣстѣ съ нимъ, но Муза моя не изъ слезливыхъ; къ тому же, это ещё не такое горе, отъ котораго умираютъ. Молодые люди должны путешествовать, хотя бы для того, чтобъ развлечься. Можетъ-быть, когда въ слѣдующій разъ слуга станетъ привязывать къ каретѣ ихъ чемоданъ, въ нёмъ будетъ уложена и эта пѣснь.

XVII.

Жуанъ плакалъ, вздыхалъ и въ то же время думалъ. Солёныя его слёзы смѣшивались съ солёной водой океана. «Прекрасное прекрасному!» (Я такъ люблю цитировать, и потому — простите мнѣ эту фразу. Её говоритъ датская королева, бросая цвѣты на гробъ Офеліи.) Среди вздоховъ, Жуанъ раздумывалъ о своёмъ положеніи, и серьёзно давалъ себѣ слово исправиться.

XVIII.

«Прощай, моя Испанія! прощай надолго!» воскликнулъ онъ: «можетъ-быть, я не увижу тебя болѣе и умру, какъ умерли многіе изгнанники, тоскуя по твоимъ берегамъ! Прощайте, берега, орошаемые Гвадалквивиромъ! Прощай, моя мать! и, такъ-какъ между нами всё кончено, то прощай и ты, дорогая Джулія!» (Тутъ онъ вынулъ и перечёлъ ещё разъ ея письмо.)

XIX.

"О, если я когда-нибудь тебя забуду!… Но нѣтъ, клянусь, что это невозможно! Скорѣе голубой океанъ растворится въ воздухѣ, земля превратится въ воду, чѣмъ я изгоню изъ сердца твой образъ, моя радость, или подумаю о комъ-нибудь, кромѣ тебя! Нѣтъ лѣкарствъ, которыя могли бы вылечить больное сердце. (Тутъ началась качка и онъ почувствовалъ приближеніе морской болѣзни.)

XX.

"Скорѣй земля сольётся съ небомъ! (Тутъ ему стало хуже.) «О, Джулія, что значатъ всѣ другія страданія! (Ради Бога, дайте мнѣ стаканъ вина! Педро, Баттиста, помогите мнѣ сойти внизъ.) О, моя Джулія! (Скорѣе, бездѣльникъ Педро!) О, Джулія! (Какъ, однако, качаетъ этотъ проклятый корабль!) Джулія! выслушай меня!» (Тутъ припадокъ тошноты помѣшалъ ему продолжать.)

XXI.

Онъ чувствовалъ ту холодящую тяжесть сердца, или, вѣрнѣе сказать, желудка, которой всегда сопровождается, не смотря ни на какія медицинскія пособія, потеря любовницы, измѣна друга, смерть дорогого предмета, когда мы чувствуемъ, что съ нимъ умираетъ часть насъ самихъ и, съ тѣмъ вмѣстѣ, гаснутъ всѣ наши надежды. Безъ сомнѣнія, рѣчь его продолжалась бы въ гораздо болѣе патетическомъ тонѣ, еслибъ море не дѣйствовало, какъ сильное рвотное.

XXII.

Любовь прекапризная вещь! Я былъ свидѣтелемъ, какъ однажды, переживъ сильную, ею самой причинённую, лихорадку, она не выдержала обыкновеннаго насморка и сложнаго леченія жабы. Она хорошо сопротивляется напору благородныхъ болѣзней, но не легко уживается съ обыкновенными вульгарными недугами. Чиханье или воспаленье легко прерываетъ ея вздохи и возвращаетъ зрѣніе ослѣплённымъ глазамъ.

XXIII.

Всего же болѣе боится она тошноты или страданія нижней части желудка. Способная геройски пролить кровь до послѣдней капли, она не выдерживаетъ прикладыванья тёплыхъ салфетокъ. Пріёмъ слабительнаго для нея ещё опаснѣе, а морская болѣзнь уже чистая смерть. Поэтому можно судить, какъ велика была любовь Жуана, если, будучи новичкомъ въ морѣ, онъ всё-таки такъ долго сопротивлялся, среди шумящихъ волнъ, разстройству своего желудка.

XXIV.

Корабль Жуана, носившій имя «Тринидада», направлялся въ Ливорно, гдѣ жило испанское семейство, по имени Монкадо, поселившееся тамъ ещё до рожденія отца Жуана. Это были родственники Жуана, и онъ вёзъ къ нимъ рекомендательное письмо, вручённое ему его испанскими друзьями въ итальянскимъ, въ самый день его отъѣзда.

XXV.

Свита его состояла изъ трёхъ слугъ и наставника, лиценціата Педрилло. Педрилло зналъ много языковъ, но теперь лежалъ больной, лишившійся даже своего собственнаго. Качаясь въ койкѣ, звалъ онъ въ отчаяніи землю, чувствуя, что всякая новая волна усиливала его головную боль. Въ довершеніе всего, вода стала проникать сквозь пазы корабля и, въ величайшему ужасу Педрилло, порядочно подмочила его койку.

XXVI.

Страхъ его былъ не напрасенъ. Вѣтеръ усилился къ ночи ещё болѣе, и хотя это не могло испугать настоящаго моряка, но привыкшіе жить на землѣ невольно блѣднѣли. Моряки совершенно особый народъ. На закатѣ стали убирать паруса, такъ-какъ видъ неба заставлялъ опасаться шквала, который могъ бы свалять одну, а то, пожалуй, и двѣ мачты.

XXVII.

Въ часъ по-полуночи вѣтеръ, внезапно перемѣнившись, бросилъ корабль босъ. Волна, ударивъ въ бортъ, разбила старнъ-постъ, разшатала ахтеръ-штевень, а съ тѣмъ вмѣстѣ и всѣ основы корабля. Не успѣли оправиться отъ этого удара, какъ новой волной сорвало руль. Пора было подумать о помпахъ, такъ-какъ въ трюмѣ было на четыре фута воды.

XXVIII.

Часть экипажа была поставлена къ помпамъ; остальные же начали выбрасывать за бортъ грузъ и прочія вещи, но никакъ не могли добраться до пробоины. Наконецъ её нашли, но надежда на спасеніе по-прежнему оставалась сомнительной. Вода врывалась съ ужасающей свой, не смотря на куртки, рубашки, одѣяла и кипы съ муслиномъ.

XXIX.

Которыя кидали, чтобъ заткнуть отверстіе. Но всё оказывалось тщетнымъ, и корабль давно бы погибъ, если бы не помпы. Я съ особеннымъ удовольствіемъ рекомендую ихъ моимъ собратьямъ по мореплаванію. Пятьдесятъ тоннъ воды выкачивали онѣ въ часъ, и безъ ихъ изобрѣтателя, мистера Манна изъ Лондона, всѣ бы давно потонули.

XXX

Съ разсвѣтомъ буря, повидимому, нѣсколько утихла. Явилась надежда уменьшить течь и удержать корабль на водѣ, хотя три фута воды въ трюмѣ всё ещё заставляли работать тремя помпами, двумя ручными и одной цѣпной. Но спокойствіе продолжалось недолго; вѣтеръ заревѣлъ снова; налетѣлъ шквалъ; нѣсколько пушекъ сорвались съ цѣпей, и страшный, превосходящій всякое описаніе, порывъ внезапно опрокинулъ корабль на бокъ.

XXXI.

Онъ лежалъ неподвижный и почти опрокинутый. Вода, выливаясь изъ трюма, обдавала всю палубу. Зрѣлище было одно изъ тѣхъ, которыя не легко забываются. Люди, обыкновенно, хорошо помнятъ битвы, пожары, кораблекрушенія, словомъ — всё, что приноситъ съ собой печаль и горе, или разбиваетъ ихъ надежды, сердца, шеи и головы. Такъ водолазы и искусные пловцы, которымъ удалось спастись, охотно говорятъ о кораблекрушеніяхъ.

XXXII.

Гротъ и бизань мачты были мгновенно срублены. Сначала свалилась бизань, а за нею и гротъ-мачта; но корабль по-прежнему лежалъ неподвижно, какъ чурбанъ, не смотря на всѣ усилія. Фокъ-мачта и бушпритъ были срублены также, что немного облегчило судно. Къ этой крайности рѣшились прибѣгнуть уже тогда, когда были истощены всѣ средства. Наконецъ, старый корабль, сдѣлавъ усиліе, кое-какъ выпрямился.

XXXIII.

Легко себѣ представить, въ какомъ волненіи находился всё это время экипажъ. Пассажиры вовсе не находили пріятной перспективы — погибнуть и быть такъ разстроенными въ своихъ привычкахъ. Даже привычные моряки получаютъ при опасности склонность въ неповиновенію и начинаютъ требовать грогу, а зачастую и самовольно тянутъ изъ бочекъ ромъ.

XXXIV.

Ромъ и религія, безъ сомнѣнія, успокоиваютъ душу лучше всего. Такъ было и на этотъ разъ. Нѣкоторые принялись за грабёжъ, другіе — за попойку, третьи — за пѣніе псалмовъ. Вѣтеръ вторилъ ихъ голосамъ, а ревъ волнъ взялъ на себя басовую партію. Страхъ мигомъ вылечилъ страдавшихъ морской болѣзнью. Смѣшанные голоса плачущихъ, ругавшихся и молящихся, вмѣстѣ съ ревомъ шумѣвшаго океана, составляли хоръ.

XXXV.

Безпорядокъ, можетъ-быть, принялъ бы гораздо большіе размѣры, еслибъ Жуанъ, съ рѣдкой въ его лѣта предусмотрительностью, не сталъ въ дверяхъ каюты съ водкой, держа въ каждой рукѣ по пистолету. Страхъ смерти отъ огнестрѣльнаго оружія превозмогъ страхъ опасенія утонуть: рѣшительная поза Жуана съумѣла внушить въ себѣ общее уваженіе и поудержать буйную, ругавшуюся толпу, полагавшую, что если уже тонуть, то лучше тонуть пьянымъ.

XXXVI.

«Давай намъ грогу!» ревѣли они: «Черезъ часъ, всё-равно, съ нами будетъ покончено!» — «Нѣтъ!» отвѣчалъ имъ рѣшительно Жуанъ: «Смерть, правда, ожидаетъ и васъ, и меня; но если приходится умирать, то мы умрёмъ, какъ люди, а не какъ скоты.» Сказавъ это, онъ сохранилъ за собой свой опасный постъ до конца, и уже никто болѣе не посягалъ его нарушить. Даже Педрилло, его почтенный наставникъ, попросившій всего одну рюмку рому — и тотъ получилъ отказъ.

XXXVII.

Бѣдный старикъ совершенно потерялъ голову. Онъ то громко плакалъ и молился, то начиналъ каяться въ своихъ грѣхахъ и давалъ честное слово исправиться. Ничто въ мірѣ — клялся онъ — не заставитъ его въ другой разъ, если эта опасность будетъ избѣгнута, бросить свои академическія занятія въ классической Саламанкѣ и отправиться, въ качествѣ Санхо-Панса, вслѣдъ за Жуаномъ.

XXXVIII.

Лучъ надежды мелькнулъ ещё разъ. Насталъ день и вѣтеръ нѣсколько стихъ. Мачтъ болѣе не было; вода всё прибывала; кругомъ — мели и ни клочка земли. Корабль, однако, ещё держался и плылъ. Снова взялись за помпы. Хотя предшествовавшія усилія и оказались совершенно напрасными, но тутъ внезапно мелькнувшій солнечный лучъ удвоилъ силы. Болѣе сильные качали воду; слабые — сшивали лоскутья парусовъ.

XXXIX.

Сшитый такимъ образомъ кусокъ полотна былъ подведёнъ подъ пробоину, и сначала, казалось, работа эта принесла пользу. Но чего можно было ожидать впослѣдствіи, оставаясь безъ мачтъ и парусовъ, и при томъ всё-таки съ течью? Во всякомъ случаѣ, однако, лучше бороться до конца, такъ-какъ окончательно погибнуть никогда не бываетъ поздно. И хотя совершенно справедливо, что люди умираютъ только одинъ разъ, но, тѣмъ не менѣе, погибнуть въ какомъ-нибудь Ліонскомъ заливѣ нѣтъ ничего особенно пріятнаго.

XL.

Въ этотъ-то именно заливъ они и были загнаны волнами и вѣтромъ, и теперь продолжали носиться по ихъ волѣ то туда, то сюда. Объ управленіи кораблёмъ нечего было я думать. Ни одного тихаго дня не выдалось имъ, чтобъ имѣть возможность поставить какую-нибудь мачту, навѣсить руль, или даже быть только увѣренными, что корабль продержится на водѣ ещё часъ. Онъ, правда, ещё плылъ, но даже не такъ искусно, какъ утка.

XLI

Вѣтеръ можетъ-быть нѣсколько уменьшился, но корабль дошелъ до такого плачевнаго положенія, что никакъ не могъ надѣяться выдерживать дольше. Другая бѣда, съ которой имъ приходилось бороться, заключалась въ недостаткѣ свѣжей воды. Умѣренныя ея порціи оказывались недостаточными. Напрасно прибѣгали къ телескопу: ни паруса, ни береговъ не было видно. Пасмурное небо да надвигавшаяся ночь однѣ окружали ихъ со всѣхъ сторонъ.

XLII.

Вѣтеръ усилился снова; волненіе возобновилось; вода вливалась въ трюмъ уже въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Всѣ хорошо это видѣли, и, однако, оставались ещё довольно спокойны и даже бодры, пока не перетёрлись цѣпи помпъ. Тогда корабль сталъ совершенно игрушкой волнъ, и держался только по ихъ милости, хотя милость эта похожа на ту, которую оказываютъ другъ другу люди во время междоусобій.

XLIII.

Плотникъ, со слезами на непривыкшихъ къ тому глазахъ, подошелъ къ капитану и объявилъ, что тутъ дѣлать болѣе нечего. Это былъ уже пожилой и много странствовавшій на своёмъ вѣку по морямъ человѣкъ. Если онъ плакалъ, то не страхъ былъ причиной такого женскаго выраженія горя. Бѣднякъ имѣлъ жену и дѣтей — двѣ вещи, которыя могутъ довести каждаго умирающаго до отчаянія.

XLIV.

Корабль сталъ явно погружаться носовой частью. Тутъ исчезло всякое различіе между пассажирами и экипажемъ. Одни молились и обѣщали пучки свѣчъ своимъ святымъ, не заботясь о томъ, было ли чѣмъ за нихъ заплатить; другіе вперяли глаза въ даль черезъ бортъ; тѣ спускали въ море шлюпки. Одинъ даже присталъ къ Педрилло съ просьбой объ исповѣди, въ отвѣтъ на что тотъ, среди этой сумятицы, послалъ его къ чёрту.

XLV.

Нѣкоторые цѣплялись за койки; другіе надѣвали свои лучшія платья — точно собирались на праздникъ; тѣ проклинали злосчастный день своего рожденья, скрежетали зубами и рвали, съ воемъ, волосы. Бывшіе пободрѣе, продолжали работать, какъ при началѣ бури, стараясь спустить въ море шлюпки, съ полной вѣрой, что хорошая лодка можетъ легко держаться на бурномъ морѣ, лишь бы волны её не залили.

XLVI.

Самымъ худшимъ было то, что, занятые, въ теченіе нѣсколькихъ дней, спасеньемъ корабля, они мало заботились о сбереженіи провизіи, которая могла бы уменьшить предстоявшія имъ бѣдствія: чувство голода даётъ себя знать даже въ виду смерти. Оставшіеся съѣстные припасы были попорчены во время бури. Двѣ бочки сухарей и бочёнокъ масла — вотъ всё, что было возможно взять съ собой въ катеръ.

XLVII.

Нѣсколько фунтовъ хлѣба, подмоченнаго морскою водой, были, впрочемъ, также положены въ длинный барказъ. Оказались ещё: бочёнокъ свѣжей воды, вёдеръ въ пять, и нѣсколько бутылокъ вина, и, сверхъ-того, въ трюмѣ нашли кусокъ говядины, кусокъ свинины, едва, впрочемъ, достаточный для завтрака, и два ведра рому въ небольшомъ бочёнкѣ.

XLVIII.

Остальныя двѣ лодки, одна шлюпка и одинъ яликъ были разбиты ещё въ началѣ бури; да и большая шлюпка была въ плохомъ состояніи, съ своимъ парусомъ, сшитымъ изъ двухъ одѣялъ, и весломъ, вмѣсто мачты, которое одинъ юнга счастливо успѣлъ перебросить за бортъ. Вообще же, двѣ лодки были слишкомъ малы, чтобъ вмѣстить даже половину экипажа, съ нужнымъ количествомъ запасовъ.

XLIX.

Были сумерки. Пасмурный день спускался надъ водной пустыней, точно мрачный занавѣсъ, за которымъ, еслибъ его разорвать, увидѣли бы зловѣщую фигуру ненависти, какъ бы нарочно скрывающуюся, чтобъ подстеречь свою жертву. Наступившая ночь одѣла своимъ покровомъ блѣдныя, отчаянныя лица и бездонную пропасть океана. Двѣнадцать дней провели они во власти ужаса; теперь предстала имъ — смерть.

L.

Пробовали сколотить плотъ, въ напрасной надеждѣ, что онъ можетъ держаться въ бушующемъ морѣ. Подобная попытка могла бы возбудить одинъ смѣхъ, еслибы пришла кому-нибудь охота смѣяться въ подобномъ положеніи. Впрочемъ, здѣсь говорится не о томъ ужасномъ смѣхѣ, который появляется у людей, напившихся съ отчаянія, и похожемъ болѣе на припадокъ эпилепсіи или истерики. Спасеніе ихъ было бы чудомъ.

LI.

Въ половинѣ восьмого навалили и привязали къ плоту реи, перегородки, курятники, словомъ — всё, что могло помочь ему держаться на волнахъ: послѣднее усиліе, отъ котораго мало можно было ожидать пользы. Мерцаніе нѣсколькихъ звѣздъ было единственнымъ свѣтомъ, озарявшимъ пространство. Лодки, переполненныя народомъ, наконецъ, двинулись. Тогда судно, перевернувшись ещё разъ и погрузясь сначала носомъ, пошло окончательно ко дну.

LII.

Крикъ отчаянія поднялся къ небу. Но кричали только трусы: храбрые остались безмолвны. Нѣкоторые изъ оставшихся бросились, съ дикимъ воплемъ, въ море, какъ бы желая предупредить свою могилу. Море разверзлось воронкой, точно адъ, и поглотило въ водоворотѣ корабль, закружившійся точно человѣкъ, который даже въ минуту смерти старается ещё отчаянными усиліями задушить своего врага.

LIII.

Общій вопль погибающихъ, похожій на раскаты грома, заглушилъ ревъ самаго океана. Затѣмъ, всё утихло, кромѣ свиста вѣтра « дикаго завыванья волнъ. По временамъ проносились ещё отдѣльные крики и можно было замѣтить то тамъ, то здѣсь судорожныя вздрагиванья въ волнахъ, обличавшія отчаянную борьбу и агонію болѣе смѣлыхъ пловцовъ.

LIV.

Лодки, какъ было сказано, удалились, переполненныя успѣвшими въ нихъ сѣсть. Впрочемъ, и для нихъ надежда на спасеніе была по-прежнему слаба. Вѣтеръ дулъ съ такой силой, что вѣроятность достигнуть берега была почти ничтожна, къ тому же сидѣвшихъ было слишкомъ много, хотя число ихъ и не было велико: девятеро въ катерѣ и тридцать человѣкъ въ шлюпкѣ было сосчитано въ минуту отъѣзда.

LV.

Всѣ прочіе погибли. Около двухсотъ душъ разстались съ тѣлами. Самымъ худшимъ при этомъ было то, что если католики погибаютъ въ пучинѣ, то имъ приходится часто по нѣскольку недѣль ожидать панихиды, которая потушила бы хотя одинъ уголёкъ того костра, который ихъ ожидаетъ въ чистилищѣ. Люди, не зная о случившемся, не станутъ платить денегъ за упокой душъ умершихъ, тѣмъ болѣе, что всякая панихида стоитъ по-крайней-мѣрѣ три франка.

LVI.

Жуанъ попалъ въ шлюпку и успѣлъ помѣстить туда же Педрилло. Они, казалось, помѣнялись ролями, потому-что лицо Жуана, оживлённое мужествомъ, пріобрѣло менторское выраженіе, тогда-какъ бѣдный Педрилло плакалъ навзрыдъ объ участи своего господина. Что же касается Баттиста (для краткости — Тита), то его погубила водка.

LVII.

Жуанъ хотѣлъ было спасти Педро, своего другого слугу, но и тотъ погибъ вслѣдствіе того же. Садясь, пьяный, въ шлюпку, онъ оступился и упалъ въ море, найдя такимъ образомъ свою могилу въ водѣ и въ винѣ. Волны отнесли его недалеко, но спасти бѣдняка не было никакой возможности, во-первыхъ, потому, что волны поднимались всё выше и выше, а во-вторыхъ, лодка и безъ того переполнялась народомъ.

LVIII.

У Жуана была маленькая собака, принадлежавшая ещё его отцу, Дону-Хозе, и которую, какъ вы можете себѣ представить, онъ очень любилъ, по понятному чувству привязанности въ подобнымъ воспоминаніямъ. Собака эта съ лаемъ вертѣлась на палубѣ, чувствуя — по свойственному животнымъ инстинкту — что корабль долженъ погибнуть. Жуанъ схватилъ её и, бросивъ въ шлюпку, спрыгнулъ самъ вслѣдъ за нею.

LIX.

Онъ захватилъ также всѣ деньги и набилъ ими карманы свои и Педрилло, позволявшему дѣлать съ собой всё, что угодно, и не сознававшему ничего, кромѣ страха, возраставшаго съ каждой новой волной. Что же касается Жуана, то онъ, вѣря, что нѣтъ такого горя, которому бы нельзя было помочь, успѣлъ спасти и своего учителя, и свою собаку.

LX.

Ночь была сурова; вѣтеръ дулъ съ такой силой, что нарусъ, попадая между двухъ огромныхъ волнъ, почти не дѣйствовалъ; когда же лодка возносилась на ихъ вершину, то онъ рисковалъ быть изорваннымъ въ клочки. Каждая волна обливала корму, а вмѣстѣ съ тѣмъ и сидѣвшихъ въ лодкѣ, не давая имъ ни минуты покоя. Надежды ихъ леденѣли также, какъ и члены. Маленькій катеръ скоро потонулъ въ ихъ глазахъ.

LXI.

Такимъ-образомъ погибло ещё девять человѣкъ. Большая шлюпка держалась пока на водѣ, съ весломъ, вмѣсто мачты, къ которому были прикрѣплены два сшитыя вмѣстѣ одѣяла, исполнявшія кое-какъ должность паруса. Не смотря однако на то, что каждая волна грозила потопить пловцовъ, и что опасность дѣлалась всё сильнѣе и сильнѣе, они все-таки пожалѣли о погибшихъ на катерѣ людяхъ, а также и о двухъ боченкахъ съ сухарями и масломъ.

LXII.

Солнце встало красное и огненное: вѣрный признакъ, что буря продолжится. Предаться волѣ волнъ и носиться но морю, пока не разсвѣтетъ — вотъ всё, что оставалось дѣлать. Нѣсколько глотковъ рому и вина, да нѣсколько кусковъ подмоченнаго хлѣба были розданы истомлённымъ, едва прикрытымъ остатками изорванной одежды, несчастливцамъ.

LXIII.

Ихъ было тридцать человѣкъ, скученныхъ въ тѣснотѣ, не допускавшей почти ни малѣйшаго движенія. Чтобъ помочь этому, было рѣшено, что половина будетъ поочереди стоять, хотя и обдаваемая водой, тогда-какъ другая можетъ въ это время нѣсколько отдохнуть, лёжа. Такимъ образомъ, дрожа, какъ въ лихорадкѣ, жались они одинъ къ другому въ своей лодкѣ, не имѣя другой покрышки, кромѣ небеснаго свода.

LXIV.

Извѣстно, что желаніе жить продолжаетъ жизнь на нѣкоторое время. Доктора, по-крайней-мѣрѣ, увѣряютъ, что если паціентовъ не мучатъ ни женщины, ни друзья, то они переживаютъ самые безнадежные случаи и избѣгаютъ блестящихъ ножницъ Атропоса единственно помощью надежды. Отчаяніе — самый злой врагъ долговѣчности и удивительно скоро оканчиваетъ людскія страданья.

LXV.

Увѣряютъ, что люди, живущіе пожизненной пенсіей, живутъ долѣе другихъ: почему? — одинъ Богъ знаетъ! Развѣ для того, чтобъ бѣсить тѣхъ, на чьи деньги они живутъ. Правило это до того вѣрно, что нѣкоторые — я въ томъ увѣренъ — никогда не умираютъ. Нѣтъ кредиторовъ хуже жидовъ — а это именно ихъ манера помѣщать свои капиталы. Въ моей молодости они часто ссужали меня деньгами, которыя мнѣ часто съ трудомъ приходилось выплачивать.

LXVI.

Такъ и люди, брошенные въ безпалубной лодкѣ, среди моря, живутъ любовью къ жизни, перенося больше, чѣмъ можно тому повѣрить или себѣ представить, и, подобно твёрдымъ скаламъ, сопротивляются ударамъ волнъ. Терпѣть было всегда удѣломъ моряковъ, начиная съ Ноя, избороздившаго океанъ со своимъ ковчегомъ, который, впрочемъ, былъ вовсе не дурно снабженъ и экипированъ. То же можно сказать и объ Арго, этомъ первомъ греческомъ каперѣ.

LXVII.

Тѣмъ не менѣе, человѣкъ — животное плотоядное и требуетъ пищи по-крайней-мѣрѣ разъ въ день. Онъ не довольствуется сосаньемъ, какъ это дѣлаютъ болотные кулики, а ищетъ, какъ тигръ или акула, добычи, хотя, по своему анатомическому сложенію, легко можетъ довольствоваться растительной пищей; но рабочіе, въ особенности, держатся того мнѣнія, что говядина, телятина и баранина перевариваются гораздо лучше.

LXVIII.

Такъ думалъ и экипажъ нашей несчастной лодки. Штиль, наступившій на третій день, далъ имъ вздохнуть свободнѣй, проливъ успокоительный бальзамъ на ихъ усталые члены. Точно морскія черепахи, уснули они, покачиваясь на голубыхъ волнахъ океана; но за-то, проснувшись и ощутивъ вдвойнѣ мученія голода, набросились, точно бѣшеные, на остатокъ своихъ запасовъ, вмѣсто того, чтобъ благоразумно ихъ поберечь.

LXIX.

Послѣдствія легко угадать. Когда они съѣли всю провизію и выпили всё вино, не смотря ни на какія предостереженія, то тогда только возникъ вопросъ: чѣмъ они пообѣдаютъ на слѣдующій день? Безумцы надѣялись, что поднявшійся вѣтеръ прибьётъ ихъ къ какому-нибудь берегу. Надежда была хороша; но такъ-какъ у нихъ было одно весло, да и то плохое, то, кажется, было бы имъ умнѣе поберечь свои запасы.

LXX.

Наступалъ четвёртый день. Въ воздухѣ не было на малѣйшаго движенія; океанъ дремалъ, какъ ребёнокъ у груди матери. На пятый день лодка ихъ продолжала стоять неподвижно на водной поверхности. Море и небо были ясны и чисты. Что могли они сдѣлать съ своимъ единственнымъ весломъ? (Желалъ бы я имѣть имъ хотя пару.) А между-тѣмъ терзанія голода росли. Собака Жуана, не смотря на его заступничество, была убита и распредѣлена по порціямъ.

LXXI.

На шестой день питались остатками этого обѣда. Жуанъ, отказавшійся отъ своей порціи наканунѣ, изъ уваженія къ тому, что это была собака его отца, почувствовалъ на этотъ разъ такой волчій голодъ, что, не смотря на угрызенія совѣсти, счёлъ за особую милость получить (хотя послѣ нѣсколькихъ колебаній) заднюю ногу животнаго, которую и раздѣлилъ съ Педрилло, съѣвшимъ свою часть съ глубокимъ сожалѣніемъ, что нельзя было съѣсть всё.

LXXII.

Седьмой день! а вѣтра всё нѣтъ. Палящее солнце жгло ихъ тѣла, распростёртыя неподвижно, какъ трупы. Вся надежда была на вѣтеръ, а вѣтра — нѣтъ какъ нѣтъ. Дико глядѣли они другъ на друга. Вода, вино, припасы — всё было истреблено. При взглядѣ на ихъ лица, можно было безъ словъ прочитать, какія каннибальскія мысли начали зарождаться въ ихъ волчьихъ глазахъ.

LXXIII.

Наконецъ, одинъ шепнулъ что-то на-ухо своему сосѣду, тотъ шепнулъ слѣдующему — и такимъ-образомъ сказанное обошло всё общество. Послышался глухой ропотъ, превратившійся скоро въ дикій, зловѣщій говоръ. Каждый узналъ въ мысли сосѣда свою собственную, подавляемую до -того. Наконецъ, всѣ заговорили о жребіи мяса и крови и о томъ, кто долженъ умереть, чтобъ накормить собой своихъ товарищей.

LXXIV.

Впрочемъ, прежде чѣмъ дойти до этого, они изгрызли нѣсколько кожаныхъ шапокъ и остатки башмаковъ. Затѣмъ, каждый отчаянно оглянулся, вовсе не желая принести себя въ жертву первымъ. Наконецъ, было рѣшено бросить жребій. Свернули билетики — но изъ чего? О, какъ тяжело выговорить это моей Музѣ! Не имѣя бумаги, они силой отняли у Жуана письмо Джуліи.

LXXV.

Жребіи были готовы, смѣшаны и розданы, среди ужасающаго безмолвія. При раздачѣ, казалось, былъ на минуту забытъ самый голодъ, продиктовавшій, подобно прометееву коршуну, эту мѣру. Никто не предлагалъ её въ частности: она явилась сама собой, какъ неотразимое требованіе природы, предъ которымъ никто не могъ быть исключёнъ. Жребій палъ на несчастнаго учителя Жуана.

LXXVI.

Онъ просилъ только, чтобъ ему дали умереть отъ кровопусканія. Бывшій тутъ цирюльникъ взялъ свои инструменты и такъ ловко выпустилъ ему кровь, что трудно было опредѣлить минуту, когда Педрилло умеръ. Умеръ онъ, какъ родился, вѣрнымъ католикомъ, подобно большинству людей, умирающихъ въ вѣрѣ своихъ отцовъ. Передъ смертью, онъ поцѣловалъ маленькое Распятіе и, затѣмъ, предоставилъ въ распоряженіе цирюльника шейную и ручныя жилы.

LXXVII.

Цирюльнику, по невозможности заплатить инымъ образомъ, былъ предоставленъ выборъ перваго куска; но онъ, страдая болѣе жаждой, удовольствовался кровью изъ открытой жилы. Часть трупа была раздѣлена, а остальное выкинуто въ море, гдѣ кишками и внутренностями полакомились двѣ акулы, слѣдовавшія за лодкой. Матросы доѣли остатки бѣднаго Педрилло.

LXXVIII.

Ѣли всѣ, кромѣ трёхъ или четырёхъ, менѣе падкихъ на мясную пищу. къ нимъ слѣдуетъ присоединить Жуана, который, какъ мы видѣли, отказывался даже ѣсть свою собаку, а потому едва ли могъ почувствовать аппетитъ къ мясу своего ментора. Вообще, нельзя было ожидать, чтобъ онъ даже въ такомъ бѣдствіи рѣшился пообѣдать своимъ наставникомъ и учителемъ.

LXXIX.

Онъ хорошо поступилъ, воздержавшись, потому-что послѣдствія отвратительнаго обѣда были ужасны. Оказавшіеся болѣе другихъ жадными, сошли съ ума. Господи! что за богохульства произносили они! Въ конвульсіяхъ, съ цѣной у рта, катались они, глотая залпомъ солёную воду, точно струи чистѣйшаго горнаго ключа, скрежетали зубами, раздирали собственное тѣло, ревѣли, ругались и, наконецъ, умерли съ ужаснымъ конвульсивнымъ хохотомъ на лицахъ, подобнымъ хохоту гіены.

LXXX.

Смерть ихъ уменьшила число оставшихся страдальцевъ; но до чего были доведены эти оставшіеся — знаетъ одинъ Богъ! Нѣкоторые совершенно потеряли сознаніе и, конечно, были въ этомъ случаѣ счастливѣе прочихъ, чувствовавшихъ своё положеніе. Нашлись и такіе, которые начинали поговаривать о новомъ раздѣлѣ, какъ-будто примѣръ кончившихъ передъ ними жизнь въ припадкѣ безумія, въ наказаніе за такое извращеніе аппетита, былъ ещё для нихъ недостаточенъ.

LXXXI.

На этотъ разъ обратили они вниманіе на помощника капитана, какъ на самаго жирнаго изъ всѣхъ; но онъ, помимо своего полнѣйшаго нежеланія подвергнуться такой участи, былъ спасёнъ и по другой уважительной причинѣ: во-первыхъ, онъ былъ нездоровъ, а главное — онъ доказалъ вполнѣ уважительность своихъ представленій небольшимъ подаркомъ, получённымъ имъ въ Кадиксѣ, по общей подпискѣ, отъ тамошнихъ дамъ.

LXXXII.

Кое-что осталось ещё отъ бѣднаго Педрилло; но остатки эти употреблялись весьма бережливо: одни отворачивались отъ нихъ съ ужасомъ, другіе умѣряли порывы своего аппетита и только по временамъ закусывали ими слегка. Одинъ Жуанъ воздерживался рѣшительно, и только, по временамъ, жевалъ бамбуковыя щепки или сосалъ кусокъ свинца. Наконецъ, несчастнымъ удалось поймать двухъ морскихъ чаекъ — послѣ чего они перестали питаться покойникомъ.

LXXXIII.

Если васъ ужасаетъ участь Педрилло, то вспомните Уголино, начавшаго грызть голову своего злѣйшаго врага, по окончаніи своей повѣсти. Если въ аду ѣдятъ своихъ враговъ, то почему же въ морѣ не пообѣдать своими друзьями, особенно, если кораблекрушеніе доводитъ до такого недостатка въ съѣстныхъ припасахъ? Чѣмъ этотъ случай ужаснѣе, приведённаго Дантомъ?

LXXXIV.

Ночью пошелъ сильный дождь, подъ струи котораго подставляли они свои рты съ такою же жадностью, съ какой поглощаютъ воду трещины сухой земли во время палящаго лѣта. Люди, не испытавшіе недостатка въ свѣжей водѣ, не могутъ даже себѣ представить, что значитъ не имѣть ея въ минуту жажды. Если вы путешествовали въ Турціи или Испаніи, или дѣлили участь съ оставшимся въ морѣ безъ провизіи экипажемъ, или, наконецъ, если слышали колокольчики верблюдовъ въ пустынѣ, то навѣрно вамъ случалось пожелать быть на днѣ колодца, гдѣ сидитъ истина.

LXXXV.

Дождь лилъ ручьями; но какъ было имъ воспользоваться? Наконецъ, они ухитрились достать кусокъ холста и стали выжимать его, какъ губку, по мѣрѣ того, какъ онъ напитывался водой. И хотя на землѣ даже усталый рудокопъ не предпочёлъ бы этого напитка кружкѣ портера, но, по мнѣнію злополучныхъ пловцовъ, имъ ни разу въ жизни не удавалось пить что-либо вкуснѣе.

LXXXVI.

Ихъ сухія, растрескавшіяся до крови губы пили эту воду, какъ сладчайшій нектаръ. Горла ихъ пылали, какъ печь, языки вспухли и почернѣли, какъ языкъ злого богача въ аду, напрасно умолявшаго, чтобъ бѣднякъ-нищій прохладилъ его каплей росы, которая показалась бы ему преддверіемъ райскаго блаженства. Если разсказъ этотъ справедливъ, то надо признаться, что вѣра многихъ христіанъ довольно снисходительна.

LXXXVII.

Среди этой умиравшей толпы было два отца и два сына, изъ которыхъ одинъ, хотя и болѣе крѣпкій на видъ, умеръ, однако, первымъ. Матросъ, сидѣвшій возлѣ и замѣтившій его смерть, сказалъ объ этомъ отцу. Тотъ бросилъ на него холодный взглядъ и сказалъ только: „Да будетъ воля неба! — я не могу тутъ ничего сдѣлать!“ Затѣмъ, не проронивъ ни одной слезы, ни одного вздоха, равнодушно смотрѣлъ онъ, какъ трупъ бросили въ море.

LXXXVIII.

Сынъ другого старика былъ болѣе слабаго и нѣжнаго сложенія, однако оказался выносливѣе и покорялся общей судьбѣ съ тихой покорностью. Онъ говорилъ мало, и порой даже улыбался, чтобъ хоть нѣсколько облегчить горе отца, возраставшее съ каждой минутой, при мысли о скорой разлукѣ.

LXXXIX.

Склонясь надъ сыномъ, сидѣлъ онъ, не отрывая глазъ отъ его лица, отиралъ пѣну съ его губъ и всё смотрѣлъ неподвижно. Когда пошелъ, наконецъ, желанный дождь и юноша, открывъ впалые, уже подёрнутые тусклой оболочкой смерти, глаза, казалось, ожилъ на минуту, отецъ выжалъ изъ мокрой тряпки нѣсколько капель дождевой воды въ ротъ умиравшаго мальчика; но это было уже напрасно.

XC.

Мальчикъ умеръ. Отецъ долго смотрѣлъ на тѣло, держа его въ рукахъ. Даже и тогда, когда смерть уже явно была несомнѣнной и трупъ тяжело давилъ ему руки, безъ малѣйшаго біенія сердца и безъ малѣйшей надежды, онъ всё ещё продолжалъ на него смотрѣть, пока волны не унесли брошенной въ нихъ добычи. Тогда отецъ, задрожавъ, упалъ самъ навзничь и только одно судорожное вздрагиванье членовъ обличало ещё, что онъ живъ.

ХСІ.

Вдругъ радуга, прорѣзавъ тёмные облака, засіяла надъ ихъ головами, вымѣривъ небесное пространство и упёршись концами въ зыбкую, морскую лазурь. Часть неба, заключавшаяся внутри, казалась гораздо свѣтлѣе остальной. Чудные цвѣта разростались и вѣяли въ воздухѣ, какъ знамя свободы. Но скоро блестящій кругъ разорвался на части и мало-по-малу исчезъ изъ глазъ несчастныхъ.

XCII.

Такъ исчезъ онъ — этотъ небесный хамелеонъ, воздушное дитя паровъ и солнца, рождённое въ пурпурѣ, баюканное въ багрецѣ, крещённое въ растопленномъ золотѣ, спелёнанное мракомъ, блестящее, какъ серпъ луны на турецкой палаткѣ и соединяющее въ себѣ всѣ цвѣта, какъ синякъ на подбитомъ въ дракѣ глазу. (Иногда намъ, вѣдь, случается драться безъ маски.)

XCIII.

Наши несчастные мореплаватели увидѣли въ радугѣ хорошее предзнаменованіе. Иногда бываетъ очень полезно думать такимъ образомъ. Такъ думали греки и римляне, и до-сихъ-поръ обычай этотъ служитъ прекраснымъ средствомъ для поднятія бодрости въ массахъ. Что же касается нашихъ страдальцевъ, то, конечно, они нуждались въ этомъ болѣе, чѣмъ кто-либо. Такимъ образомъ, радуга, этотъ небесный калейдоскопъ, блеснула для нихъ лучёмъ надежды.

XCIV.

Въ то же время красивая бѣлая птица, съ лапчатыми ногами, похожая — по величинѣ и перьямъ — на голубя (вѣроятно, заблудившаяся въ своёмъ пути), пролетѣла передъ ихъ глазами и, кружась надъ ними, пробовала даже сѣсть на мачту, не смотря на то, что видѣла толпу людей въ лодкѣ. До самаго наступленія ночи порхала и кружилась она надъ ихъ головами, что было также сочтено хорошимъ знакомъ. Тутъ, однако, я долженъ замѣтить, что, по моему мнѣнію, эта предвѣстница-птица очень хорошо сдѣлала, что не сѣла на ихъ мачту, найдя её, вѣроятно, менѣе прочной, чѣмъ церковный шпицъ. Въ противномъ случаѣ, будь птица эта — самъ голубь изъ Ноева ковчега, возвращавшійся со своихъ вполнѣ удачныхъ изысканій, и попадись въ ихъ руки, они бы навѣрно её съѣли, вмѣстѣ съ масличною вѣтвью.

XCVI.

Ночью опять задулъ вѣтеръ, хотя и не съ такой силой. Выглянули звѣзды и лодка понеслась. Но они уже такъ ослабѣли, что почти не сознавали, гдѣ были и что съ ними дѣлалось. Нѣкоторымъ мерещилась земля, другіе увѣряли, что ея нѣтъ. Туманъ обманывалъ ихъ безпрерывно. Многіе клялись, что слышатъ прибой, другіе — выстрѣлы. Была минута, когда этотъ послѣдній обманъ слуха раздѣлялся всѣми.

XCVIІ.

На разсвѣтѣ вѣтеръ утихъ. Вдругъ вахтенный закричалъ, съ клятвой, что земля близко, и былъ такъ въ этомъ увѣренъ, что соглашался даже никогда болѣе её не видѣть, если съ солнечнымъ восходомъ не увидятъ того же всѣ. Всѣ протёрли глаза и точно увидѣли, или по-крайней-мѣрѣ думали, что увидѣли — заливъ. Тотчасъ же лодка была направлена къ берегу, потому-что это былъ точно берегъ, ясный, высокій и выроставшій въ ихъ глазахъ по мѣрѣ того, какъ они къ нему приближались.

ХСVIII.

Тутъ многіе зарыдали отъ восторга; другіе смотрѣли тупо, не будучи ещё въ состояніи оторвать страхъ отъ своихъ надеждъ, и, казалось, ничего не понимали. Немногіе молились (въ первый разъ въ теченіе многихъ лѣтъ); трое спали на днѣ лодки. Ихъ принялись трясти за плечи и головы, чтобъ разбудить, но они оказались мёртвыми.

ХСІХ.

Наконецъ, они встрѣтили плывшую на водѣ спящую черепаху, изъ породы, называемой соколиный клювъ, и, тихонько подкравшись, были такъ счастливы, что её схватили. Мясо ея доставило имъ пищу на цѣлый день. Случай этотъ въ особенности подкрѣпилъ упавшій духъ несчастныхъ. Они думали, что подобная помощь, среди такого бѣдствія, должна быть дѣломъ болѣе чѣмъ простого случая.

С.

Земля представляла высокій, скалистый берегъ. Горы росли по мѣрѣ того, какъ они къ нимъ приближались, несомые теченіемъ. Напрасно терялись они въ догадкахъ, какая это могла быть страна — до-того перемѣнчивы были гнавшіе ихъ вѣтры. Нѣкоторые увѣряли, что это гора Этна, другіе думали видѣть горы Кандіи, Кипра, Родоса и другихъ острововъ.

СІ.

Между-тѣмъ теченіе, съ помощью поднявшагося вѣтра, продолжало нести къ берегу ихъ лодку, наполненную такими же блѣдными страшными призраками, какъ лодка Харона. Живыхъ осталось только четверо, и съ ними вмѣстѣ лежали три трупа, которыхъ они, по слабости, не могли выбросить въ воду, какъ первыхъ. Двѣ акулы, однако, постоянно плыли за ихъ лодкой, играя, кружась и обдавая ихъ лица солёными брызгами.

CII.

Голодъ, отчаяніе, холодъ, жажда и жаръ сдѣлали поочереди своё дѣло и довели ихъ до такой худобы, что мать не узнала бы своего сына среди этой толпы скелетовъ. Страдая отъ холода ночью и отъ жара днёмъ, гибли они одинъ за другимъ, дойдя, наконецъ, до этого ничтожнаго числа. Но главной причиной смертности былъ родъ самоубійства, который они производили надъ собой сами, стараясь выгнать изъ своихъ внутренностей мясо Педрилло при помощи солёной воды.

CIII.

Приближаясь къ землѣ, возникавшей передъ ними въ очень неправильныхъ очертаніяхъ, почувствовала она ароматъ зелена, вѣявшій отъ деревьевъ и наполнявшій воздухъ благоуханіемъ. Зелень эта представлялась ихъ утомлённымъ глазамъ, какъ прекрасная декорація, возникающая изъ сверкавшихъ волнъ, на фонѣ жаркаго, пустыннаго неба. Какъ дорогъ казался имъ каждый видимый ими предметъ, скрадывавшій эту безконечную, солёную, ужасающую бездну!

CIV.

Берегъ казался пустыннымъ и омывался огромными волнами, не обличая ни малѣйшаго слѣда человѣческаго жилища. Но желаніе достичь, наконецъ, земли было въ нихъ такъ сильно, что, не взирая на страшные буруны, рѣшились они пристать, во что бы то ни стало, къ берегу. Каменный рифъ, покрытый кипящей пѣной скачущихъ волнъ, лежалъ между ними и берегомъ. Не находя, однако, другого болѣе удобнаго прохода, направили они свою лодку прямо къ нему — и разбили её въ дребезги.

CV.

Жуанъ привыкъ съ молодости купаться въ своёмъ родномъ Гвадалквивирѣ и, умѣя хорошо плавать, часто съ пользой примѣнялъ это искусство на дѣлѣ. Трудно было встрѣтить пловца искуснѣе его. Онъ могъ, я думаю, переплыть Геллеспонтъ, какъ это сдѣлали Леандръ, мистеръ Женгэдъ и я, чѣмъ мы не мало гордимся.

CVI.

Такъ и теперь, не смотря на усталость и истощеніе, онъ живо расправилъ свои молодые члены и смѣло кинулся въ борьбу съ волнами, въ надеждѣ достигнуть, до наступленія ночи, лежавшаго передъ нимъ скалистаго берега. Всего болѣе угрожала ему акула, схватившая поперёгъ тѣла одного изъ его товарищей. Что же касается двухъ другихъ, то они не умѣли плавать — и ни тотъ, ни другой не достигли берега.

CVIІ.

Впрочемъ, едва ли бы и онъ достигъ берега, еслибъ не помогло ему весло, счастливымъ случаемъ попавшееся на дорогѣ, какъ-разъ въ ту минуту, когда ослабѣвшія его руки уже отказывались дѣйствовать и грозныя волны готовы были его поглотить. Схвативъ весло, не смотря на ярость прибоя, онъ, то плывя, то бредя въ водѣ, то карабкаясь черезъ камни, успѣлъ, наконецъ, вырваться изъ грозныхъ объятій моря и полумёртвый дотащился до берега.

CVIII.

Тогда — измученный, почти безъ дыханья — крѣпко вонзилъ онъ руки въ береговой песокъ, чтобъ вновь набѣжавшая волна, съ такимъ трудомъ упустившая свою добычу, не унесла его обратно въ свою ненасытную могилу. Такъ лежалъ онъ — распростёртый неподвижно — на томъ самомъ мѣстѣ, куда былъ выброшенъ, у входа въ вырытую волнами пещеру, и если ещё сохранялъ сознаніе, то ровно на столько, чтобъ чувствовать всю тягость своего положенія, да, можетъ-быть, пожалѣть о томъ, что не погибъ вмѣстѣ съ другими.

СІХ.

Собравъ остатокъ силъ, попробовалъ онъ встать, но тутъ же и упалъ снова, разбивъ въ кровь колѣно и повредивъ судорожно дрожавшую руку. Затѣмъ онъ сталъ глядѣть вокругъ, думая увидѣть кого-либо изъ своихъ товарищей путешествія; но, увы, никто не являлся раздѣлить его страданія. Одинъ только трупъ умершаго отъ голода, два дня тому назадъ, матроса былъ выброшенъ волнами и нашелъ свою могилу на этомъ пустынномъ прибрежьи.

CX.

Взглянувъ на мертвеца, Жуанъ почувствовалъ, что всё завертѣлось и закружилось въ его глазахъ — и онъ упалъ снова. Прибрежный песокъ, казалось ему, волновался я крутился, какъ вихрь. Мало-по-малу онъ потерялъ послѣднее сознаніе. Неподвижно лежалъ онъ, какъ поблёкшая лилія, судорожно стиснувъ весло, служившее имъ мачтой. Едва ли когда-нибудь блѣдное лицо и слабое, истомлённое тѣло могли внушить столько сожалѣнія и участія!

CXI.

Долго я лежалъ онъ въ такомъ положеніи — Жуанъ не могъ дать себѣ отчёта. Земля, казалось ему, исчезла, а время потеряло различіе дня и ночи для его застывшей крови и помертвѣлыхъ членовъ. Онъ не зналъ даже, что съ нимъ было до той минуты, когда слабое біеніе пульса я медленное движеніе застывшихъ членовъ не пробудили въ нёмъ сознанія возвратившейся жизни. Смерть, хотя и побѣждённая, выпускала свою жертву медленно и неохотно.

СХІІ.

Онъ открылъ глаза и тотчасъ же закрылъ ихъ снова: всё казалось ему чѣмъ-то призрачнымъ и пустымъ. Сначала вообразилось ему, что онъ по-прежнему въ лодкѣ, и что всё окружающее его — одинъ бредъ. Тогда отчаяніе овладѣло имъ вновь, и горько сталъ онъ жалѣть, что безпамятство его не кончилось смертью. Тѣмъ не менѣе, сознаніе хотя медленно, но возвращалось: открывъ глаза во второй разъ, онъ увидѣлъ уже ясно прелестное лицо молодой дѣвушки лѣтъ семнадцати.

СХІІІ.

Склонясь надъ нимъ, она, казалось, хотѣла вызвать его дыханье своимъ. Растирая его своей тёплой, нѣжной ручкой, она старалась вырвать его изъ рукъ смерти. Она мочила его холодные виски, чтобъ возобновить обращеніе крови въ каждой жилѣ, пока, наконецъ, слабый вздохъ умиравшаго не вознаградилъ этого нѣжнаго прикосновенія и этихъ неустанныхъ трудовъ.

СXIV.

Давъ ему выпить глотокъ подкрѣпляющаго вина, она быстро набросила плащъ на его оледенѣвшіе члены. Послѣ чего хорошенькая ручка ея приподняла его обезсиленную голову и прислонила её къ своей нѣжной, горящей щекѣ, затѣмъ она выжала воду изъ его раздававшихся и влажныхъ волосъ и съ напряженнымъ вниманіемъ стала наблюдать за каждымъ конвульсивнымъ движеніемъ Жуана, вызывавшимъ вздохъ какъ у него, такъ и у ней самой.

CXV.

Съ помощью служанки, высокой, статной дѣвушки, хотя не такой красивой, но за-то болѣе сильной и крѣпкой, чѣмъ она, перенесли онѣ Жуана въ пещеру и развели огонь. Пламя, освѣтивъ своды, никогда невидавшіе солнца, обрисовало въ то же время и фигуру прелестной дѣвушки, выказавъ въ полномъ блескѣ красоту ея лица и стройность стана.

СXVI.

Лобъ ея былъ украшенъ золотой діадемой, сверкавшей среди каштановыхъ волосъ, падавшихъ локонами на плечи. Хотя ростъ ея былъ очень высокъ для женщины, но локоны эти, тѣмъ не менѣе, почти доходили до пятокъ. Вообще, вся ея осанка имѣла въ себѣ что-то повелительное и обличала не простую женщину.

СXVII.

Волосы ея, какъ уже сказано, были каштановаго цвѣта, но за-то глаза была чернѣе сапой смерти. Рѣсницы — такого же цвѣта и замѣчательной длины — скрывали въ себѣ что-то неотразимо-привлекательное. Взглядъ, брошенный изъ-подъ ихъ шелковой бахромы, пронзалъ, какъ стрѣла и производилъ такое же впечатлѣніе, какъ внезапно пробудившаяся змѣя, вдругъ расправившая свои полные яда и силы члены.

СXVIIІ.

Лобъ ея былъ бѣлъ и довольно низокъ; щёки — цвѣта зари заходящаго солнца; маленькая верхняя губка… О, сладкая губка! уже тотъ, кто только её видѣлъ, не могъ подавить вздоха, при воспоминаньи о ней! её непремѣнно бы стали копировать скульпторы — эти обманщики, не умѣющіе воспроизвесть въ своихъ каменныхъ идеалахъ прелести настоящихъ живыхъ женщинъ, какихъ мнѣ случалось видѣть.

CXIX.

Я вамъ объясню, почему держусь такого мнѣнія, потому-что никогда не слѣдуетъ злословить безъ причины. Я зналъ одну ирландскую леди, обладавшую такимъ бюстомъ, что никто не могъ воспроизвесть его удовлетворительно, хоти она часто служила моделью. Когда законы времени и природы, взявъ своё, избороздятъ ея лицо морщинами, міръ потеряетъ совершенство, которое никогда не могло быть воспроизведено ни мыслью, ни рѣзцомъ.

CXX.

Такова была и красавица пещеры. Одежда ея рѣзво отличалась отъ испанской, будучи гораздо проще, но, съ тѣмъ вмѣстѣ, и гораздо пестрѣй. Испанки, какъ извѣстно, не допускаютъ, выходя изъ дома, никакой пестроты въ одеждѣ; за-то ихъ развѣвающіяся баскина и мантилья (мода, которая, надѣюсь, никогда не пройдётъ) имѣютъ въ себѣ что-то неотразимо-таинственное и вмѣстѣ чарующее.

СХХІ.

Но дѣвушка была одѣта не такъ. Платье ея было изъ разноцвѣтной тонкой ткани. Сквозь небрежно-разсыпвшіяся вокругъ лица волосы сквозили привѣски изъ золота и драгоцѣнныхъ каменьевъ; поясъ блестѣлъ ими же, а покрывало было обшито тончайшимъ кружевомъ. Дорогіе перстни украшали маленькія ручки. Но, что всего замѣчательнѣе, ея крошечныя, бѣлоснѣжныя ножки были обуты въ туфли, но безъ чулокъ.

СХХІІ.

Подруга ея была одѣта такъ же, но гораздо проще. На ней не было такъ много бросающихся въ глаза украшеній и въ волосахъ блестѣло одно серебро — вѣроятно, ея приданое; покрывало было грубѣе, и, вообще, во всей осанкѣ, хотя и твёрдой, замѣчалось менѣе увѣренности и привычки къ свободѣ. Волосы были гуще, но короче; глаза такіе же чёрные, но болѣе подвижные и меньшаго размѣра.

СХХІІІ.

Обѣ хлопотали около Жуана, заботливо подавая ему одежду я пищу съ тѣмъ утончённымъ вниманіемъ, на какое — надо въ этомъ сознаться — бываютъ способны только женщины и которое проявляется въ тысячѣ деликатныхъ мелочей. Онѣ сварили прекрасный бульонъ — блюдо, рѣдко упоминаемое въ поэзіи, но превосходящее, по моему мнѣнію, всѣ кухонныя произведенія, начиная съ тѣхъ, которыми кормилъ своихъ гостей Ахиллесъ Гомера.

СХXIV.

Надо же, однако, вамъ сообщить, иго была эта парочка, чтобы вы не приняли ихъ за переодѣтыхъ принцессъ. Сверхъ-того, я терпѣть не могу тайнъ и вообще всякихъ неожиданностей, во вкусѣ современныхъ поэтовъ. Обѣ женщины, съ перваго же раза, явятся предъ вашими глазами тѣмъ, чѣмъ онѣ есть. Первая была единственной дочерью одного старика, жившаго на берегу моря, а вторая — ея служанкой.

CXXV.

Отецъ ея въ молодости былъ рыбакомъ, да и теперь былъ чѣмъ-то въ родѣ рыбака, но соединялъ это ремесло съ кое-какими другими занятіями, которыя, надо признаться, были далеко не такъ похвальны, какъ первое. Короче, немножко контрабанды и даже пиратства перевели изъ чужихъ рукъ въ его карманы около милліона непохвально-нажитыхъ піастровъ.

СХXVI.

Будучи рыболовомъ, онъ, подобно святому Петру, занимался и ловлею людей, причёмъ ловилъ заблудившіяся купеческія суда, съ которыхъ бралъ податъ по своему усмотрѣнію, конфискуя ихъ грузъ. Кромѣ того, большую выгоду приносила ему торговля невольниками — товаръ, которымъ онъ въ достаточномъ количествѣ снабжалъ турецкіе рынки, на которыхъ, какъ извѣстно, торговля этого рода оплачивается весьма хорошо.

CXXVII.

Онъ былъ родомъ грекъ и, благодаря успѣшности своей торговля, успѣлъ построитъ себѣ прехорошенькій домикъ на одно» изъ самыхъ дикихъ Цикладскихъ острововъ, гдѣ и жилъ въ совершенномъ довольствѣ. Одинъ Богъ знаетъ, сколько добылъ онъ золота и сколько пролилъ крови (старикъ былъ но изъ церемонныхъ); но я знаю, что домъ его былъ удобенъ, обширенъ и наполненъ множествомъ картинъ, статуй, позолоченной рѣзной мебели я тому подобными вещами, въ восточномъ варварскомъ вкусѣ.

СXVIII.

Единственная его дочь — по имени Гайда — была самой богатой наслѣдницей изъ всѣхъ обитавшихъ на восточныхъ островахъ. Сверхътого, она была такъ хороша, что ожидавшее её приданое не стоило ничего въ сравненіи съ ея улыбкой. Далеко не достигнувъ двадцати лѣтъ, росла она на свободѣ, какъ деревцо, и уже успѣла, между-прочимъ, отказать нѣсколькимъ обожателямъ, чтобъ имѣть возможность впослѣдствіи добыть себѣ что-нибудь получше.

СХХІХ.

Бродя въ этотъ день, при солнечномъ закатѣ, у подножія береговыхъ скалъ, нечаянно увидала она безчувственнаго и хотя ещё не мёртваго, но близкаго въ смерти Жуана, истомлённаго голодомъ и почти задыхавшагося. Сначала, видъ голаго человѣка, само-собою разумѣется, её немного сконфузилъ, но, повинуясь чувству человѣколюбія, пробудившемуся при видѣ умиравшаго — и притомъ съ такой нѣжной, бѣлой кожей — иностранца, она сочла своимъ долгомъ помочь ему, на сколько это было въ ея силахъ.

CXXX.

Она, однако, понимала, что привести его въ родительскій домъ было бы не совсѣмъ соотвѣтственно ея добрымъ намѣреніямъ, такъ-какъ подобный поступокъ равнялся бы заманиванію мыши въ лапы вошки или похоронамъ обмершаго. Старикъ обладалъ достаточной долей того, что греки зовутъ «νους», и вовсе не походилъ на великодушныхъ разбойниковъ-арабовъ. Онъ, правда, принялъ бы иностранца въ свой домъ и вылечилъ бы, но съ единственной цѣлью продать его потомъ въ неволю.

СХХХІ.

Поэтому, посовѣтовавшись съ служанкой (что дѣвушки дѣлаютъ всегда), Гаида рѣшилась помѣстить его покамѣстъ въ гротѣ. Когда же очнувшійся Жуанъ открылъ свои прекрасные чёрные глаза, жажда состраданія до-того возросла въ обѣихъ женщинахъ, что уже одно это могло отворить имъ на половину двери рая. (Святой Павелъ сказалъ, что милосердіе есть пошлина, взимаемая при входѣ въ райскія ворота.)

СХХХІІ.

Онѣ развели огонь, съ помощью кусковъ дерева, какіе можно было собрать на прибрежьи. Это были обломки досокъ, вёсла, почти уже сгнившія, старая мачта, пролежавшая такъ долго, что уменьшилась въ объёмѣ до того, что болѣе походила на костыль, чѣмъ на мачту. Впрочемъ, кораблекрушенія, благодаря Бога, случались такъ часто у этихъ береговъ, что обломковъ набралось бы и для двадцати такихъ костровъ.

СХХХІІІ.

Онѣ устроили для Жуана постель изъ мѣховъ и прикрыли её шубой. Гаида сорвала съ своего платья соболью опушку, чтобы сдѣлать его ложе поудобнѣй; а для того, чтобъ ему было ещё теплѣй, на случай, если онъ встанетъ, каждая изъ дѣвушекъ оставила ему по одной юбкѣ. Обѣ обѣщали возвратиться на разсвѣтѣ и принести для его завтрака яицъ, кофе, хлѣба и рыбы.

СХХXIV.

Оказавъ это, онѣ удалились, оставя его одного успокоиться. Жуанъ заснулъ, какъ обрубокъ, или какъ мёртвый, которые можетъ-быть тоже спятъ только временно, что, впрочемъ, знаетъ только одинъ Богъ. Ни одна страшная грёза, изъ числа тѣхъ, которыя часто мучатъ насъ, рисуя прошедшія несчастья, пока мы не проснёмся въ ужасѣ, съ глазами, полными слёзъ, не смутила его убаюканную голову.

CXXXV.

Жуанъ, какъ уже было сказано, спалъ безъ сновидѣній, но за-то та, которая устраивала ему мягкое изголовье, внезапно остановись; при выходѣ изъ пещеры, обернулась ещё разъ, думая, что онъ её зовётъ. Но Жуанъ спалъ крѣпко; тѣмъ не менѣе ей показалось (сердце способно также ошибаться, какъ языкъ к перо), будто онъ произнёсъ ея имя. Она забыла, что Жуанъ даже его не зналъ.

СХХXVI.

Задумчиво возвратилась она въ домъ своего отца, не говоря ни слова и заставляя молчать Зою. Зоя была старше своей госпожи годомъ или двумя и хорошо понимала, что значитъ это молчанье. Годъ или два — это цѣлый вѣкъ, когда ихъ употребятъ съ пользой; а Зоя, какъ большинство женщинъ, хорошо употребила свои, посвятивъ ихъ на пріобрѣтеніе тѣхъ полезныхъ свѣдѣній, которымъ мы научаемся въ старинной школѣ доброй матери природы.

СХХXVII.

Наступило утро, а Жуанъ всё спалъ въ своей пещерѣ, гдѣ ничто не могло смутить его покоя. Шумъ сосѣдняго ручья и лучи восходящаго солнца до него не проникали, и онъ могъ спать сколько угодно. Да и по правдѣ сказать, врядъ ли кто-нибудь нуждался въ снѣ болѣе его, потому-что врядъ ли кто перенёсъ такъ много. Страданья его можно сравнить только съ тѣми, которыя описаны въ «Повѣствованіяхъ» моего дѣда!^[21].

СХХXVIIІ.

Не такъ было съ Гаидой. Она спала безпокойно и безпрестанно ворочалась въ своей постели, вздрагивая и просыпаясь. Ей снились кораблекрушенія и множество красивыхъ тѣлъ, разбросанныхъ по прибрежью. На зарѣ разбудила она свою служанку (та даже поворчала) и подняла на ноги всѣхъ старыхъ невольниковъ своего отца, начавшихъ съ неудовольствіемъ клясться на всевозможныхъ языкахъ — на турецкомъ, греческомъ и армянскомъ — что такихъ причудъ ещё не бывало.

СХХХІХ.

Она встала и заставила всѣхъ встать, подъ предлогомъ чего-то, касающагося красоты солнца, которое такъ великолѣпно встаётъ и ложится. И дѣйствительно ничто не можетъ сравниться съ блестящимъ Ѳебомъ, возникающимъ на горизонтѣ изъ-за горъ, ещё покрытыхъ туманомъ, когда тысячи птицъ просыпаются вмѣстѣ съ нимъ, а земля сбрасываетъ съ себя темноту, точно трауръ, который носятъ но мужѣ или по какомъ-нибудь другомъ подобномъ животномъ.

CXL.

Итакъ солнце, какъ сказано, представляло восхитительное зрѣлище. Ещё недавно я просидѣлъ безъ сна цѣлую ночь, чтобъ только увидѣть его восходъ, что, какъ увѣряютъ врачи, сокращаетъ нашу жизнь. Совѣтую всѣмъ, желающимъ сохранить здоровье и кошелёкъ, вставать на разсвѣтѣ, и когда, но прошествіи восьмидесяти лѣтъ, васъ уложатъ въ гробъ, велите на нёмъ написать, что вы вставали въ четыре часа.

CXLI.

Гаида встрѣтила утро лицомъ къ лицу и оказалась свѣжѣе его. Лихорадочное нетерпѣніе, волновавшее ея сердце и бросавшее кровь въ голову, ярко окрашивало щёки ея пурпурнымъ румянцемъ. Такъ альпійскій потокъ, свергаясь съ горы и встрѣтивъ на своёмъ пути скалу, разливается въ полукруглое озеро; такъ красное море… Впрочемъ, море не краснаго цвѣта…

CXLII.

Молодая островитянка сошла со скалы и лёгкимъ шагомъ приблизилась къ гроту. Солнце улыбалось ей своими первыми лучами, а молодая заря цѣловала ея губы радостными поцѣлуями, принявъ её за свою сестру. Вы бы сами впали въ подобную ошибку, увидя ихъ обѣихъ рядомъ, хотя смертная сестра, будучи также свѣжа и хороша, имѣла то преимущество, что не была воздухомъ.

CXLIII.

Войдя въ пещеру быстрымъ, но осторожнымъ шагомъ, Гайда увидѣла, что Жуанъ спалъ сномъ невиннаго ребёнка. Тогда, точно испугавшись (потому-что сонъ имѣетъ въ себѣ что-то внушающее страхъ), она остановилась и, подойдя на цыпочкахъ, прикрыла его теплѣе, чтобъ предохранить отъ сырости ранняго утра. Затѣмъ, склонилась надъ спящимъ и долго глядѣла ему въ лицо, точно хотѣла дышать однимъ съ нимъ воздухомъ.

CXLIV.

Подобно ангелу, припавшему къ изголовью умирающаго праведника, стояла Гайда надъ Жуаномъ, лежавшимъ передъ нею съ такимъ спокойствіемъ, какъ-будто надъ нимъ былъ простёртъ покровъ тишины и мира. Зоя, между-тѣмъ, варила яйца, зная хорошо, что — въ концѣ концовъ — парочка всё-таки захочетъ завтракать. Чтобъ предупредить это требованіе, она вынула съѣстное изъ своей корзинки.

CXLV.

Она знала, что самыя нѣжныя чувства не уничтожаютъ аппетита, и что перенёсшій кораблекрушеніе молодой человѣкъ долженъ быть голоденъ. Къ тому же, не будучи влюблена, она немножко зѣвала отъ скуки и сильно чувствовала сосѣдство моря, дышавшаго утренней прохладой. Всё это заставило её приняться поскорѣе за приготовленіе завтрака. Я не могу сказать, чтобы она готовила имъ чай; тѣмъ не менѣе въ корзинкѣ ея были яйца, плоды, кофе, хлѣбъ, рыба, мёдъ и сціосское вино — и всё это даромъ, безъ денегъ.

CXLVI.

Приготовивъ яйца и кофе, Зоя хотѣла разбудить Жуана, но Гайда остановила её движеніемъ маленькой ручки, приложивъ пальчикъ къ губамъ — знакъ, хорошо понятый служанкой. Завтракъ простылъ, и пришлось готовить новый, потому-что Гайда низачто не хотѣла прервать этого сна, который, казалось, никогда не прервётся.

CXLVII.

Жуанъ лежалъ спокойно, но лихорадочный румянецъ, схожій съ отблескомъ зари на отдалённыхъ снѣжныхъ горахъ, игралъ на его щекахъ. Печать страданія лежала ещё на его лицѣ; синія жилки лба казались вялы и слабы; чёрные волосы носили ещё слѣды солёной пѣны и были пропитаны пылью каменнаго свода.

CXLVIII.

Тихо и спокойно лежалъ онъ подъ ея склонённымъ на него взглядомъ, точно ребёнокъ, заснувшій на груди матери, изнеможенный, какъ поблёклый листъ, оставленный, наконецъ, въ покоѣ вѣтромъ, спокойный, какъ утихшій океанъ, прекрасный, какъ роза на концѣ гирлянды, невинный, какъ молодой лебедь въ своёмъ гнѣздѣ. Однимъ словомъ, это былъ прехорошенькій мальчикъ, хотя и съ желтоватымъ оттѣнкомъ лица отъ перенесённыхъ страданій.

CXLIX.

Наконецъ, онъ проснулся и, вѣроятно, тотчасъ бы заснулъ опять, еслибъ хорошенькое личико, остановившее на себѣ его взглядъ, не помѣшало сомкнуться опять глазамъ, чувствовавшимъ ещё всю прелесть сна. Но женскія лица всегда производили на Жуана неотразимое обаяніе. Даже во время молитвы взоръ его только поверхностно блуждалъ по изнеможеннымъ ликамъ святыхъ и мучениковъ, съ всклокоченными волосами, невольно останавливаясь на прекрасномъ изображеніи Мадонны.

CL.

Приподнявшись на локтѣ, вперилъ онъ глаза въ лицо Гайды, на которомъ блѣдность боролась съ живымъ румянцемъ. Съ трудомъ начала она говорить, причёмъ взоръ ея былъ гораздо краснорѣчивѣе словъ. Однако она успѣла сказать на чистомъ новогреческомъ языкѣ, съ мягкимъ іоническимъ акцентомъ, что онъ еще слабъ и долженъ не говорить, а кушать.

CLI.

Жуанъ, не будучи грекомъ, не понялъ ни слова. Но слухъ у него былъ тонкій, и ея чистый, нѣжный голосокъ показался ему щебетаніемъ птички, съ которымъ не могла сравниться никакая музыка. Это были звуки, которымъ отголоскомъ могли служить только слёзы, какія мы иногда проливаемъ, сами не зная почему — могущественные звуки, чья мелодія несётся точно съ какого-то чуднаго трона.

CLII.

Жуанъ встрепенулся, точно человѣкъ пробуждённый звуками отдалённаго органа и сомнѣвающійся — спитъ онъ или нѣтъ — до той минуты, пока сторожъ или какая-нибудь подобная дѣйствительность не прервётъ сладкаго очарованья, или пока досадный лакей не постучитъ въ дверь комнаты. Для меня ничего не можетъ быть хуже подобнаго пробужденья. Я очень люблю утреннюю дремоту, зная, что звѣзды и женщины всего лучше бываютъ ночью.

CLIII.

Для Жуана очарованье его сна или дремоты или вообще чего бы то ни было прервалось чувствомъ сильнѣйшаго аппетита. Вѣроятно, запахъ приготовленнаго Зоей завтрака пріятно пощекоталъ его носъ. Видъ огня, который она раздувала, стоя на колѣняхъ, чтобъ лучше приготовить кушанье, пробудилъ его окончательно и заставилъ серьёзно подумать о завтракѣ и, конечно, прежде всего о бифстексѣ.

CLIV.

Но говядину трудно достать на этихъ островахъ, гдѣ нѣтъ быковъ. Козы, бараны и овцы, правда, тамъ водятся, и жители по праздникамъ жарятъ себѣ куски мяса на какихъ-то варварскихъ вертелахъ; но это случается рѣдко; потому-что большинство этихъ острововъ не болѣе, какъ голыя скалы съ нѣсколькими бѣдными хижинами. Есть, впрочемъ, плодородные и обработанные. Островъ, на которомъ жила Гайда, былъ изъ числа небольшихъ, но богатыхъ.

CLV.

Сказавъ, что быки составляютъ тамъ рѣдкость, я невольно вспомнилъ старую сказку о Минотаврѣ, такъ справедливо приводящую въ скандалъ нашихъ современныхъ моралистовъ, строго порицающихъ вкусъ повелительницы тѣхъ острововъ, которая, какъ извѣстно, маскировала коровьей шкурой. Я, впрочемъ, полагаю, что это не болѣе, какъ аллегорія, которую должно понимать въ томъ смыслѣ, что Пасифая поощряла разведеніе скота, надѣясь тѣмъ сдѣлать критянъ болѣе храбрыми въ битвахъ.

CLVI.

Весь свѣтъ знаетъ, что англичане питаются ростбифомъ. Я не говорю ничего о пивѣ, такъ-какъ напитокъ этотъ не имѣетъ никакого отношенія къ моему разсказу. Мы знаемъ также, что англичане любятъ войну — удовольствіе немножко дорогое, какъ, впрочемъ, всѣ удовольствія. Таковы были и критяне, изъ чего я заключаю, что какъ этимъ, такъ и любовью къ говядинѣ обязаны они Пасифаѣ.

CLVII.

Но вернёмся къ нашему разсказу. Истомлённый Жуанъ приподнялся, опёршись на локоть, и, вспомнивъ сырую пищу, которою продовольствовался во время бури, не могъ не возблагодарить Бога за тѣ блюда, которыя теперь увидѣлъ передъ собой. Почувствовавъ припадокъ волчьяго голода, онъ свирѣпо накинулся на поданный завтракъ, какъ капуцинъ, какъ акула, какъ альдерманъ или какъ щука.

CLVIII.

Онъ ѣлъ, угощаемый на славу. Гайда, ухаживавшая за нимъ какъ мать, рада была накормить его сверхъ сыта, довольная видѣть такой аппетитъ въ человѣкѣ, котораго считала уже умершимъ. Но Зоя, будучи старше и опытнѣе Гайды, знала по разсказамъ (такъ-какъ сама никогда ничего не читала), что долго голодавшіе должны ѣсть понемногу, ложка за ложкой, а то могутъ объѣсться и умереть.

CLIX.

Потому она рѣшилась дать понять (не словами, а дѣйствіемъ), такъ-какъ дѣло не допускало отлагательства, что если молодой джентльменъ, заставившій ея госпожу встать такъ рано и отправиться на морской берегъ въ такой часъ, не желаетъ умереть, то ему слѣдуетъ умѣрить свой аппетитъ. Разсуждая такимъ образомъ, она отняла у него тарелку и отказала въ слѣдующемъ кускѣ, говоря, что онъ съѣлъ довольно, чтобъ свалить лошадь.

CLX.

Затѣмъ, такъ-какъ онъ былъ почти голый и не имѣлъ на себѣ ничего, исключая довольно нескромно-разорванныхъ панталонъ, онѣ мятомъ принялись на работу и, начавъ съ того, что бросили въ огонь всѣ его лохмотья, одѣли его на этотъ разъ не то туркомъ, не то грекомъ, или чѣмъ-то въ этомъ родѣ, за исключеніемъ чалмы, туфель, пистолетовъ и кинжала. Весь туалетъ — и рубашка, и широкіе панталоны — были сшиты за-ново, за исключеніемъ нѣсколькихъ швовъ.

CLXI.

Покончивъ съ туалетомъ Жуана, Гаида попробовала съ нимъ заговорить. Жуанъ, не понимая ни слова, слушалъ её съ большимъ вниманіемъ, почему молодая гречанка и не думала прерывать своей рѣчи, тѣмъ болѣе, что и онъ не прерывалъ ея. Такимъ образомъ она болтала да болтала, предъ своимъ protégé и другомъ, до-тѣхъ-поръ, пока, остановись на мгновенье, чтобъ перевести духъ, не замѣтила, что онъ не понималъ романскаго нарѣчія.

CXLII.

Тогда Гайда прибѣгла къ знакамъ, улыбкамъ и взглядамъ своихъ выразительныхъ глазъ: въ книгѣ его красиваго лица (единственной, которую понимала) читала она, по симпатіи, краснорѣчивые отвѣты на свои вопросы-отвѣты, въ которыхъ рисовалась душа, обнаруживая иногда цѣлую мысль въ одномъ быстромъ взглядѣ. Цѣлый міръ словъ и понятій открывала она, такимъ-образомъ, въ ничтожномъ движеніи его глазъ.

CLXIII.

Скоро, съ помощью знаковъ пальцами и глазами, а также повторенія звуковъ за нею, взялъ онъ первый урокъ въ ея языкѣ, занимаясь, конечно, гораздо болѣе ея глазками. Какъ занимающійся астрономіей, чаще сморить на звѣзды, чѣмъ въ свою книгу, такъ и Жуанъ выучилъ свою азбуку въ глазахъ Гайды скорѣе, чѣмъ успѣлъ бы сдѣлать это, глядя въ книгу.

CLXIV.

Изученіе иностраннаго языка посредствомъ взгляда и губокъ женщины чрезвычайно пріятно. Конечно, если и учитель, и ученикъ оба молоды, какъ это было въ настоящемъ случаѣ и какъ случалось со мной. Говоримъ мы правильно — онѣ улыбаются, ошибёмся — улыбаются еще слаще; а тутъ являются интермедіи, въ видѣ рукопожатія, а иногда и скромнаго поцѣлуя. По-крайней-мѣрѣ тому, что я знаю, я выучился такимъ образомъ.

CLXV.

А знаю я нѣсколько испанскихъ, турецкихъ и греческихъ словъ. По-итальянски же — не понимаю, не имѣвъ учителей. Хорошо говорить по-англійски я не претендую, выучившись этому языку изъ проповѣдей Баррау, Соута, Тиллотсона и Блэра, этихъ великихъ мастеровъ благочестиваго прозаическаго краснорѣчія, внимательному чтенію которыхъ я посвящалъ по одному дню въ недѣлю. Что же касается англійскихъ поэтовъ, то я ихъ не люблю и потому не читалъ ни одного изъ нихъ.

CLXVI.

Что же касается англійскихъ женщинъ, то о нихъ я не моту ничего сказать, покинувъ очень давно британскій модный свѣтъ, гдѣ, въ своё время, блисталъ, какъ многіе шалопаи и даже имѣлъ кое-какія страстишки. Но всё это прошло, какъ прошло многое другое. Я забылъ даже имена тѣхъ глупцовъ, которымъ, бывало, давалъ почувствовать свой ноготокъ. Враги, друзья, люди, женщины — всё это для меня одинъ сонъ, который былъ и не вернётся больше.

CLXVII.

Но возвратимся въ Донъ-Жуану. Онъ усердно повторялъ и заучивалъ новыя слова; но есть чувства, повсемѣстныя, какъ солнце, которыя не могли остаться скрытыми въ его груди, точно также, какъ я въ груди монахини. Онъ влюбился, какъ влюбились бы вы сами, въ свою молодую благодѣтельницу. Влюбилась и она, какъ это тоже случается довольно часто.

CLXVIII.

Съ-тѣхъ-поръ каждый день на разсвѣтѣ, въ часъ, довольно ранній для Жуана, любившаго поспать, являлась Гайда въ гротъ, съ единственною цѣлью, чтобъ посмотрѣть, какъ спитъ въ гнѣздѣ своёмъ ея птичка. Склонясь надъ нимъ, начинала она тихо перебирать пряди его волосъ, не прерывая чуткаго сна и обвѣвая его лицо своимъ тихимъ дыханьемъ, похожимъ на сладкое вѣяніе южнаго вѣтерка, колеблющаго лепестки розы.

CLXIX

Съ каждымъ днёмъ краски его лица дѣлались всё свѣжѣе и свѣжѣе и выздоровленіе подвигалось быстрыми шагами впередъ, что ему было очень съ руки, потому-что здоровье нравится въ человѣкѣ болѣе всего, будучи основаніемъ чувства любви. Оно и праздность производятъ на пламя любви дѣйствіе масла и пороха. Церера и Бахусъ отличные помощники Венеры, и безъ нихъ она бы не такъ насъ мучила.

CLXX.

Пока Венера занята сердцемъ (любовь безъ сердца хотя тоже хорошая вещь, но только на половину), Церера подноситъ намъ блюдо макаронъ, потому-что любовь нуждается въ подкрѣпленіи также, какъ тѣло и кровь. Бахусъ въ то же время наполняетъ нашъ кубокъ виномъ или подноситъ желе. Яйца и устрицы также хорошая нища для любви; но кто даруетъ ихъ намъ свыше, знаетъ одно небо: можетъ-быть, Нептунъ, Панъ или Юпитеръ…

CLXXI.

Просыпаясь, Жуанъ находилъ всегда множество прекрасныхъ вещей: ванну, завтракъ и пару прелестныхъ глазъ, какіе когда-либо заставляли биться сердце юноши, не говору уже о глазахъ служанки, которые также были не дурны. Но, впрочемъ, о всёмъ этомъ я уже говорилъ не разъ: повторенія же скучны и безполезны. Выкупавшись въ морѣ, Жуанъ возвращался къ своему кофе и къ своей Гайдѣ.

CLXXII.

Оба были такъ молоды, а она, сверхъ-того, такъ повинна, что купанье проходило для обоихъ безъ всякихъ послѣдствій. Жуанъ казался Гаидѣ существомъ, являвшимся ей постоянно во снѣ въ теченіи послѣднихъ двухъ лѣтъ, существомъ, рождённымъ для любви, для ея счастья, а равно и для его собственнаго. Радость ищетъ взаимности; счастье — двойня.

CLXXIII.

Какъ весело было ей на него смотрѣть! Во сколько разъ лучше казалась ей природа, когда она любовалась ею вмѣстѣ съ нимъ. Какъ вздрагивала она отъ его прикосновенія! Съ какой любовью сидѣла возлѣ, когда онъ дремалъ! Какъ привѣтствовала его пробужденіе! Жить съ нимъ казалось ей счастьемъ выше силъ; но въ то же время одна мысль о разлукѣ её пугала. Онъ былъ ея сокровищемъ, изверженнымъ океаномъ, драгоцѣннѣйшимъ обломкомъ кораблекрушенія, ея первою и послѣднею любовью.

CLXXIV.

Прошелъ мѣсяцъ. Гаида каждый день посѣщала своего друга и посѣщала такъ осторожно, что никто и не подозрѣвалъ его таинственнаго убѣжища. Но вотъ, наконецъ, отецъ ея отправился въ море, навстрѣчу нѣсколькимъ купеческимъ кораблямъ. Цѣль его состояла не въ погонѣ за прекрасной Іо, какъ это бывало встарину, но просто въ желаньи захватить три рагузскихъ судна, плывшихъ къ Сціосу.

CLXXV.

Съ его отъѣздомъ наступили дни свободы для Гайды. Не имѣя матери, она, во время отлучекъ отца, дѣйствительно дѣлалась также свободна, какъ замужняя, или всякая другая женщина, имѣющая право дѣлать что ей угодно: словомъ, не было женщины, когда-либо глядѣвшейся въ зеркало, которая была бы въ подобныхъ случаяхъ свободнѣе Гайды, не стѣсняемой даже братомъ. Въ послѣднемъ случаѣ, я разумѣю христіанскія страны, гдѣ женщины рѣдко стерегутся подъ замкомъ.

CLXXVI.

Посѣщенія ея стали продолжительнѣе и разговоры (такъ-какъ говорить всё-таки приходилось) оживлённѣй. Жуанъ выучился ея языку по-крайней-мѣрѣ на столько, что могъ предложить прогуляться. Онъ, въ самомъ дѣлѣ, очень мало гулялъ съ того дня, когда былъ найденъ на сыромъ пескѣ, слабый и мокрый, точно молодой, нѣжный цвѣтокъ, вырванный съ корнемъ. Предложеніе было принято — и послѣ обѣда отправились они гулять, любуясь солнцемъ и луной, стоявшими другъ противъ друга.

CLXXVII.

Берега острова были дики и подвержены прибоямъ. Скалы вверху и песокъ подъ ногами. Мели и утёсы окружали его, какъ стражи. Кое-гдѣ вдавались заливы, дававшіе убѣжище повреждённымъ бурей судамъ. Гордый ревъ океана рѣдко стихалъ вокругъ, развѣ только въ тѣ долгіе, лѣтніе дни, когда поверхность моря дѣлается чиста и блестяща, какъ зеркало.

CLXXVIII.

Пѣна, обдававшая взморье, походила на пѣну шампанскаго, когда эта сіяющая влага искрится и подымается въ стаканѣ. Весенняя роса дули! дождь сердца! что можетъ быть лучше стараго вина? Пусть намъ проповѣдуютъ сколько хотятъ (тѣмъ болѣе, что это будетъ безполезно) — мы всё-таки оставимъ; себѣ на сегодня вино, женщинъ, веселье и смѣхъ, а проповѣди и содовую воду отложимъ на завтра.

CLXXIX.

Человѣкъ, будучи разумнымъ существомъ, долженъ пить. Высшая радость зовётся упоеньемъ. Слава, вино, любовь и золото — вотъ всё, къ чему стремятся желанія отдѣльныхъ людей и цѣлыхъ націй. Безъ этого сока жизни, какъ сухо и бѣдно было бы ея чудное дерево, столь плодоносное иной разъ. Но вернёмся къ прерванному разсказу. Даю вамъ совѣтъ — пить! Когда же — на другой день — вы проснётесь съ головною болью, то сдѣлайте вотъ что:

CLXXX.

Позвоните вашего лакея и велите ему скорѣе подать бутылку рейнвейна и содовой воды — и тогда вы познаете наслажденье, достойное великаго царя Ксеркса. Ни благословенный шербетъ со снѣгомъ, ни первый глотокъ ключа въ пустынѣ, ни бургонское, цвѣта солнечнаго заката, выпитое послѣ долгаго путешествія, усталости, скуки или битвы — ничто не сравнится съ прелестью рейнвейна пополамъ съ содовой водой.

CLXXXI.

Берегъ… Кажется, я описывалъ берегъ? Да, точно берегъ. И такъ, берегъ былъ въ это время также тихъ, какъ и небо; пески лежали неподвижно. Голубая поверхность водъ дремала. Повсюду царствовала тишина, прерываемая лишь изрѣдка или крикомъ птицы, или прыжкомъ дельфина, или лёгкимъ плескомъ о скалу тихо-катившейся волны, точно раздраженной этимъ внезапнымъ препятствіемъ.

CLXXXII.

Гайда и Жуанъ гуляли на свободѣ, пользуясь отсутствіемъ ея отца, отправившагося за добычей. Матери, брата или опекуна, какъ уже сказано, у нея не было. При ней состояла всего одна Зоя, аккуратно являвшаяся на разсвѣтѣ въ своей госпожѣ, чтобъ исполнить свои немногосложныя обязанности: принести тёплой воды, расчесать ея волосы и выпросить старое платье.

CLXXXIII.

Былъ моментъ наступленія прохлады, когда багровый дискъ солнца спускается за голубые холмы, кажущіеся въ ту минуту границей міра и облекающіе всё видимое пространство тишиной, спокойствіемъ и тѣнью. Съ одной стороны горизонтъ опоясывали полукругомъ отдалённыя горы, съ другой — простиралось тихое, прохладное море. Надъ головами раскидывался сводъ розоваго неба съ единственной звѣздочкой, сверкавшей точно чей-нибудь глазъ.

CLXXXIV

Они гуляли рука въ руку, попирая ногами обточенные водою камешки, блестящія раковины и твёрдый песокъ; заходили въ дикіе, натуральные гроты, вырытые бурями, но казавшіеся дѣломъ человѣческихъ рукъ, до-того походили они на искусственные своды, залы и кельи, украшенные сталактитами. Тамъ отдыхали они, сплетясь руками и наслаждаясь пурпурнымъ отблескомъ сумерокъ.

CLXXXV.

Они смотрѣли на небо, разстилавшееся надъ ними, точно широкій розовый океанъ. Любовались равниной моря, простёртаго у ихъ ногъ и отражавшаго дискъ встающаго мѣсяца, такъ-что казалось, будто онъ — свѣтлый и розовый — поднимался прямо изъ океана; слушали ропотъ волнъ и тихое вѣяніе вѣтра; наконецъ, смотрѣли другъ другу въ глаза, взаимно зажигавшіеся при каждой встрѣчѣ, послѣ чего губы ихъ невольно сблизились и слились въ поцѣлуй.

CLXXXVI.

Долгій, долгій поцѣлуй! — поцѣлуй молодости, любви и красоты — трёхъ лучей, сконцентрированныхъ въ одинъ фокусъ и зажженныхъ искрой небеснаго огня! Такіе поцѣлуи бываютъ только въ молодости, когда сердце, душа и чувство дѣйствуютъ заодно, когда кровь — лава, пульсъ — огонь, поцѣлуй — землетрясеніе. Сила поцѣлуя — я полагаю — измѣряется его величиной.

CLXXXVII.

Подъ величиной я разумѣю продолжительность; а долго ли длился каждый ихъ поцѣлуй — это знаетъ одно небо, такъ-какъ они не справлялись съ часами: займись они этимъ, блаженство ихъ не продлилось бы ни на одну секунду. Не говоря ни слова, почувствовали они, что души ихъ и губы стремились другъ къ другу. А слившись разъ, они припадали, какъ пчёлы, сосущія мёдъ, и сердца ихъ играли въ этомъ случаѣ роль цвѣтовъ, въ которыхъ таится этотъ сладкій мёдъ.

CLXXXVIII.

Они были одни, но не чувствовали себя одинокими, подобно людямъ, удалившимся въ комнату. Тихое море, сверкавшій отраженными звѣздами заливъ, двойной свѣтъ надвигавшихся всё болѣе и болѣе сумерокъ, безмолвные пески, влажные своды пещеры, ихъ окружавшіе — всё это невольно побуждало ихъ крѣпче прижиматься другъ къ другу, точно на всей землѣ не было иной жизни, кромѣ ихъ, и точно жизнь эта никогда но должна была кончиться.

CLXXXIX.

Они не боялись ни чьихъ постороннихъ глазъ или ушей, которые могли бы замѣтить ихъ въ этомъ уединённомъ мѣстѣ. Ночной мракъ ихъ не пугалъ. Они вполнѣ принадлежали другъ другу. Отрывочныя, произносимыя ими слова казались имъ цѣлымъ языкомъ. Бурный потокъ страстныхъ выраженій замѣнялся для нихъ однимъ короткимъ вздохомъ, лучшимъ переводчикомъ оракула первой любви, этого единственнаго наслѣдства, оставленнаго Евой своимъ дѣтямъ послѣ грѣхопаденья.

CXC.

Гайда не требовала клятвъ и сама ихъ не давала. Она никогда ничего не слыхала объ обѣщаніяхъ брака, или объ опасностяхъ, какимъ подвергается полюбившая дѣвушка. Это была полнѣйшая невинность во всёмъ — и на встрѣчу своему другу летѣла она, какъ беззаботная птичка. Ничего не зная объ измѣнахъ, она даже не думала требовать обѣщаній въ вѣрности.

СХСІ.

Она любила — и была любима; обожала — и была обожаема. По закону природы, души ихъ, стремившіяся модна къ другой и дошедшія до послѣдней степени упоенія, должны бы были умереть въ этомъ припадкѣ страсти, еслибъ только души могли умирать. Страсть ихъ то ослабѣвала, то вставала съ новой силой. Сердце Гайды, бившееся на груди Жуана, чувствовало, что оно не можетъ никогда биться отдѣльно.

CXCII.

Увы! они были такъ молоды, такъ хороши, такъ слабы, такъ любили другъ друга! Сверхъ-того, часъ и обстановка были одни изъ тѣхъ, когда сердце бываетъ такъ полно и, не владѣя собой, невольно толкаетъ къ поступкамъ, которыхъ не можетъ загладить вся вѣчность и за которые, какъ говорятъ, платимся мы вѣчнымъ огнёмъ — наказаніемъ, уготованнымъ для тѣхъ, которые причиняютъ своему ближнему зло, или — слишкомъ много удовольствія.

СХСІІІ.

Бѣдная Гаида! бѣдный Жуанъ! они были такъ прекрасны и такъ страстно любили другъ друга. Никогда, со времени прародителей, не рисковала вѣчнымъ проклятіемъ болѣе прелестная парочка. Гайда, конечно, слыхала и о Стигійской рѣкѣ, и объ адскомъ огнѣ, и о чистилищѣ, но тутъ позабыла о всёмъ, и, притомъ, какъ разъ въ ту минуту, когда надо было всего тверже помнить слышанное.

CXCIV.

Глаза ихъ, смотрѣвшіе другъ на друга, сверкали отраженными лучами мѣсяца. Бѣлая ручка Гайды поддерживала голову Жуана; его же руки обнимали ея станъ, теряясь въ волнахъ разсыпавшихся волосъ. Она сидѣла у него на колѣняхъ, и оба, казалось, пили дыханье другъ друга, превратившееся, наконецъ, въ одинъ страстный шепотъ. Такимъ-образомъ они представляли собой античную, греческую группу, полуобнаженную, любящую и живую.

CXCV.

Когда же моментъ одуряющаго блаженства прошелъ, и Жуанъ забылся сномъ на ея рукахъ, она не заснула, но нѣжно, хотя крѣпко, поддерживала его голову на своей прелестной груди. Порой бросала она взглядъ на небо, потомъ на его блѣдную щеку, согрѣтую прикосновеніемъ ея груди, прижатую къ ея сердцу, восхищённому мыслью, какое счастье оно ему принесло и приноситъ ещё.

СXCVI.

Ребёнокъ, восхищающійся огнёмъ, грудное дитя, припадающее къ груди, святоша, благоговѣющій передъ просвирой, арабъ, принимающій гостя, морякъ, видящій, какъ непріятельское судно спускаетъ флагъ, скряга, любующійся своимъ сундукомъ — всѣ они счастливы по-своему, но счастье ихъ не сравнится съ блаженствомъ — любоваться на заснувшаго любимаго человѣка.

CXCVII.

Онъ спятъ такъ тихо, такъ очаровательно! Вся его жизнь сливается съ нашей! Безпомощный, неподвижный, нечувствующій того счастья, которое намъ даётъ! Всё, что онъ чувствовалъ, что далъ, что перенёсъ или заставилъ перенесть насъ, — всё скрыто въ глубинѣ, непроницаемой для глазъ! Онъ лежитъ со всѣми своими прелестями и слабостями, прекрасный, какъ тихая смерть, но безъ внушаемаго ею ужаса.

CXCVIII.

Такъ стерегла Гаида своего любовника. Одна, среди ночи любви и океана, она невольно подпала ихъ чарующему обаянію. Среди зыбучихъ песковъ и голыхъ скалъ избрали они убѣжище для своей любви, гдѣ ничто не могло её смутить. Никогда безчисленныя звѣзды, наполнявшія голубое пространство, не видали лица, такъ сіявшаго блаженствомъ, какъ сіяло лицо Гайды.

СХСІХ.

Увы! любовь женщинъ — какъ извѣстно — прекрасная, но, вмѣстѣ, ужасная вещь! Вся ихъ судьба брошена на эту карту. Если карта убита, то жизнь не можетъ дать имъ болѣе ничего, кромѣ сожалѣній о прошедшемъ. Потому-то и мщеніе ихъ также ужасно и смертельно, какъ скачёкъ тигра. Онѣ сами переносятъ не менѣе тяжелыя мука, чѣмъ тѣ, которымъ мстятъ.

CC.

И онѣ правы! Мужчина часто бываетъ несправедливъ къ мужчинѣ и всегда къ женщинѣ. Ихъ всѣхъ ждётъ одна участь, изъ которой единственный выходъ — измѣна. Осуждённыя всегда скрывать свои чувства, онѣ только мысленно могутъ ласкать любимый предметъ сердца. А когда чья-нибудь распутная страсть купитъ ихъ руку — что ждётъ ихъ впереди? Неблагодарный мужъ, безчестный любовникъ, наряды, дѣти, ханжество — и всё кончено.

CCI.

Иныя заводятъ любовниковъ, другія начинаютъ пить или молиться; тѣ занимаются хозяйствомъ, а эти — выѣздами. Есть и такія, что бросаютъ мужей, но немного этимъ выигрываютъ, мѣняя выгоды почётнаго положенія на другое, обстановка котораго рѣдко можетъ поправить дѣло. Во дворцѣ ли, въ хижинѣ ли — положеніе это всегда будетъ ложнымъ. Наконецъ, нѣкоторыя начинаютъ дурить — и тогда кидаются въ авторство^[22].

ССІІ.

Гаида не знала ничего этого. Родясь въ странѣ, гдѣ солнце свѣтитъ втрое сильнѣе и жжетъ всё — включительно до поцѣлуя ея дѣвъ съ глазами газели, — она была дочерью природы и страсти, въ полномъ смыслѣ этого слова. Рождённая для любви, она чувствовала только, что принадлежитъ тому, кто ею избранъ. Ей было всё равно, что бы ни стали объ этомъ говорить. Ей нечего было бояться, нё о чемъ хлопотать, нё на что надѣяться. Сердце ея билось только возлѣ Жуана.

ССІІІ.

О, какъ дорого стоятъ намъ эти біенія сердца! и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ сладки они и въ своихъ причинахъ, и въ слѣдствіяхъ! Надо сознаться, что мудрость и совѣсть, всегда готовыя остановить радость въ ея фантастическихъ стремленіяхъ, порядкомъ должны поработать для того, чтобъ заставить насъ выслушать ихъ драгоцѣнные принципы — драгоцѣнные до-того, что я удивляюсь, какъ Кэстльри не обложилъ ихъ до-сихъ-поръ налогомъ.

СCIV.

Итакъ — свершилось! Сердца ихъ соединились на уединённомъ берегу. Звѣзды, вѣнчальныя свѣчи ихъ свадьбы, проливали плѣнительный свѣтъ на ихъ плѣнительныя лица. Океанъ былъ ея свидѣтелемъ, а гротъ — ихъ брачной постелью. Соединённые собственными чувствами, они не имѣли иного священника, кромѣ уединенія. Они — мужъ и жена! Они — счастливы! Ихъ молодые глаза видѣли ангеловъ другъ въ другѣ и рай — во всей землѣ.

CCV.

О, любовь! Великій Цезарь былъ твоимъ поклонникомъ, Титъ — повелителемъ, Антоній — рабомъ, Катуллъ и Горацій — истолкователями, Овидій — учителемъ, Сафо — мудрымъ синимъ чулкомъ! Да послѣдуютъ за ней въ ея влажную могилу всѣ, которые захотятъ ей подражать! Левкадійская скала всё ещё возвышается надъ водой. О, любовь! ты — богиня зла! называю тебя такъ, потому-что нельзя же назвать тебя чёртомъ.

СCVI.

Ты дѣлаешь. ненадежными супружескіе узы и издѣваешься надъ головами даже великихъ людей. Цезарь, Помпей, Магометъ и Велисарій заставили музу исторіи исписать о себѣ не одну страницу. Жизнь ихъ и судьба были полны разныхъ событій (подобныхъ людей едва-ли увидитъ міръ) и, однако, всѣ четверо схожи между собою въ трёхъ пунктахъ: всѣ они были героями, завоевателями и рогоносцами.

CCVII.

Ты создавала философовъ. Эпикуръ и Аристиппъ, эти два ярыхъ матеріалиста, учили насъ безнравственнымъ теоріямъ, очень удобноприложимымъ на практикѣ. О, еслибъ они научили насъ при этомъ, какъ уберечься отъ дьявола! Какой успѣхъ имѣло бы тогда ихъ ученіе (хотя и не новое), «ѣшь, пей, люби — и не заботься объ остальномъ!» говорилъ царственный мудрецъ Сарданапалъ.

ССVIII.

Но Жуанъ… неужели онъ забылъ Джулію « забылъ такъ скоро? Признаюсь, для меня это очень затруднительный вопросъ. Но, безъ-сомнѣнья, всему виною луна. Всякая новая страсть — ея продѣлка. Иначе какимъ-бы чертомъ могло каждое новое хорошенькое личико такъ неотразимо привлекать насъ, слабыхъ смертныхъ?

ССІХ.

Я ненавижу непостоянство; презираю, не терплю и осуждаю людей, чьи сердца обладаютъ такой подвижностью ртути, что на нихъ не можетъ основаться никакое постоянное чувство. Любовь, вѣрная любовь — вотъ всегдашній жилецъ моего сердца; и, не смотря на это, я встрѣтилъ вчера въ маскарадѣ прехорошенькое созданье, только-что пріѣхавшее изъ Милана и возбудившее во мнѣ самыя измѣнническія чувства.

CCX.

Но тутъ философія пришла мнѣ на помощь, е Подумай о священныхъ узахъ, тебя связывающихъ!» — «Да, да, милая философія», отвѣчалъ я. "Но, Боже, какіе у ней прелестные зубки и глазки! Какъ бы мнѣ узнать, замужемъ она или дѣвица, или ни то, ни другое? изъ любопытства, только изъ любопытства. " — «Остановись!» крикнула мнѣ философія, съ истинногреческимъ величіемъ, хотя и была одѣта венеціанкой.

ССХІ.

«Остановись!» — и я остановился. Но вернёмся къ нашему разсказу. То, что люди зовутъ непостоянствомъ, не болѣе, какъ дань уваженія къ прекрасному существу, въ которомъ природа щедро проявила свои дары красоты и молодости. Вѣдь, обожаемъ же мы стоящую въ нишѣ прекрасную статую! Такъ и здѣсь: это обожаніе реальнаго — не болѣе, какъ усиленное чувство стремленія къ идеалу.

CCXII.

Въ этомъ чувствѣ проявляется любовь къ изящному, это — тонкое выраженіе способностей, которыми насъ одарилъ Богъ. Это — платоническое чувство и, притомъ, чувство дивное, общее всѣмъ, подарокъ неба и звѣздъ, безъ котораго жизнь была бы уже черезъ-чуръ пошлой. Короче, это не болѣе, какъ глазѣнье, приправленное чуть замѣтной прибавкой чувственности, единственно для напоминанія, что плоть наша удобовоспламеняема.

ССХІІІ.

Чувство это невольно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и не дёшево намъ обходится. Что, еслибы, въ самомъ-дѣлѣ, мы могли постоянно чувствовать къ одной и той же женщинѣ ту страсть, которую она въ насъ зажгла, явясь нашимъ глазамъ въ первый разъ, какъ Ева? Сколько сердечныхъ страданій было бы этимъ сбережено, а также сколько шиллинговъ! (Шиллинги въ такихъ случаяхъ нужны болѣе всего; иначе — страдай!) Еслибъ намъ постоянно нравилась одна и та же женщина — какъ бы это было здорово для сердца и для печени.

ССXIV.

Сердце, какъ небо, составляетъ частицу рая. Въ нёмъ, какъ въ небѣ, мѣняются ночь и день, бываютъ грозы и, какъ небо, заволакивается оно облаками и подёргивается мракомъ. Но если гроза и разрушеніе пройдутъ, сердце опять, подобно небу, разражается потокомъ дождя, а глаза источаютъ, въ видѣ слёзъ, кровь сердца, что всё вмѣстѣ и составляетъ подобіе англійскаго климата.

CCXV.

Печень — есть лазаретъ желчи, но очень рѣдко исполняющій, какъ слѣдуетъ, своё назначеніе. Первая страсть поселяется въ насъ такъ крѣпко, что всѣ другія присасываются къ ней, переплетаясь, какъ гнѣздо змѣй въ кучѣ навоза. Бѣшенство, страхъ, ненависть, ревность, мщенье, угрызеніе совѣсти кишатъ тамъ и потомъ вырываются наружу, какъ удары землетрясенія, порождаемые скрытымъ внутреннимъ огнёмъ.

ССXVI.

Я не буду болѣе продолжать этого анатомическаго анализа, и кончаю мою вторую пѣснь, также какъ и первую, написавъ около двухсотъ съ чѣмъ-то строфъ — число, которымъ я предполагаю ограничиться для всѣхъ моихъ двѣнадцати или двадцати четырёхъ пѣсень. Оставляю перо и свидѣтельствую вамъ моё почтеніе, предоставляя Жуану и Гайдѣ самимъ защищать своё дѣло передъ тѣми, кто удостоитъ прочесть ихъ исторію.

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Привѣтъ тебѣ, Муза! et cetera… Мы оставили Жуана уснувшимъ на прекрасной, счастливой груди, вмѣсто подушки, стерегомаго глазами, никогда ещё незнавшими слёзъ, и любимаго молодымъ сердцемъ слишкомъ счастливымъ, чтобъ почувствовать ядъ, которымъ счастье это было отравлено, или чтобъ понять, что уснувшій былъ величайшимъ врагомъ, осквернившимъ молодую жизнь и превратившимъ чистѣйшую кровь этого сердца въ слёзы.

II.

О, любовь! Скажи, почему такъ опасно быть любимымъ въ этомъ мірѣ? для чего переплетаешь ты съ лучшими своими цвѣтами вѣтви кипариса и дѣлаешь вздохи своими всегдашними спутниками? Срывая цвѣты, чтобъ насладиться ихъ запахомъ, мы прикалываемъ ихъ къ нашей груди, гдѣ они умираютъ. Точно также губимъ мы и женщинъ, привлекая ихъ на свою грудь для ласки.

III.

Въ первую минуту страсти женщина любитъ своего любовника; во всё остальное время она любитъ только любовь. Это чувство для нея привычка, которой она никакъ не можетъ бросить, и чувствуетъ себя въ нёмъ также хорошо, какъ въ просторной перчаткѣ. Вы убѣдитесь въ этомъ сами, сдѣлавъ опытъ. При первой любви она любитъ одного человѣка, а потомъ предпочитаетъ его во множественномъ числѣ, вовсе не затрудняясь такимъ прибавленіемъ.

IV.

Не знаю, кто въ этомъ виноватъ — мужчины или сами женщины, но вѣрно только то, что женщина, павши разъ (если только не ударится въ ханжество), требуетъ непремѣнно, чтобъ за ней ухаживали всю жизнь. Конечно, сердце подобной женщины отдаётся вполнѣ только первой любви, хотя есть и такія, которыя никогда не любили; но полюбившія однажды, никогда этимъ не кончаютъ.

V.

Фактъ, что любовь и бракъ, рождённые изъ одного источника, рѣдко могутъ ужиться, поразительно доказываетъ печальную и преступную слабость и несовершенство человѣческаго сердца, Любовь въ бракѣ претерпѣваетъ такое же превращеніе, какъ вино, дѣлаясь уксусомъ — кислымъ, противнымъ напиткомъ, лишившимся своего прежняго божественнаго аромата и годнымъ только для обыдённаго хозяйственнаго употребленія.

VI.

Есть что-то одно другому совершенно противоположное въ чувствѣ, которое въ насъ возбуждаетъ женщина до и послѣ брака. Положимъ, мы поступаемъ не хорошо, льстя ей до извѣстной минуты, когда истина предстанетъ намъ такою, какова она есть. Что же остаётся дѣлать потомъ, какъ не разочароваться? Въ подобныхъ обстоятельствахъ, одни и гѣ же качества мѣняютъ имена: такъ страстная натура, похвальная въ любовникѣ, считается въ мужѣ супружескимъ преступленіемъ.

VII.

Мужчинамъ становится совѣстно вѣчно нѣжничать. Къ тому же они иногда утомляются (это, впрочемъ, рѣдкій случай) и начинаютъ тогда утѣшать себя тѣмъ, что не можетъ же вѣчно нравиться одно и то же. А сверхъ-того, вспомните неизбѣжный пунктъ контракта, что супруги соединены до смерти котораго-нибудь изъ нихъ! Печальная перспектива — потерять жену, бывшую украшеніемъ нашихъ дней и одѣть своихъ лакеевъ въ трауръ.

VIII.

Въ семейной жизни есть, безспорно, что-то совершенно противоположное истинной любви. Романы рисуютъ въ тысячѣ картинъ положенія влюбленныхъ, но портретъ брака очерчиваютъ только слегка. Да и, въ-самомъ-дѣлѣ, кому какое дѣло до воркованья мужа съ женой? есть ли что-нибудь пикантное въ ихъ поцѣлуѣ? Неужели вы думаете, что Петрарка сталъ бы писать всю свою жизнь сонеты Лаурѣ, будь она его женой?

IX.

Трагедіи кончаются смертью дѣйствующихъ лицъ, комедіи — ихъ бракомъ. Послѣдствія въ обоихъ случаяхъ предоставляются воображенію зрителей. Авторы боятся уничтожить или ослабить произведенное впечатлѣніе, попробовавъ описать наступающую, въ обоихъ случаяхъ, иную жизнь, которая доберётся когда-нибудь и до нихъ самихъ. Потому, отдавая въ томъ и другомъ случаѣ своихъ героевъ во власть попа, они не говорятъ ни слова ни о смерти, ни о бракѣ.

X.

Изъ всѣхъ поэтовъ, сколько я помню, только двое, Дангъ и Мильтонъ, воспѣвали адъ и рай, то-есть — бракъ. И оба они были несчастливы въ женитьбѣ^[23]. Кое-какіе грѣшки или несходство характеровъ разрушили ихъ супружескій союзъ. (Для этого бываетъ нужно такъ немного.) Во всякомъ случаѣ, можно быть увѣреннымъ, что Беатриче Данта и Ева Мильтона — рисованы не съ ихъ женъ.

XI.

Нѣкоторые увѣряютъ, что въ Беатриче Дантъ олицетворилъ теологію, а вовсе не свою возлюбленную. Мнѣ кажется (предоставляю соглашаться со мной или нѣтъ), что это не болѣе, какъ фантазія комментатора, которую онъ даже не поддержалъ никакимъ доказательствомъ. Этакъ, пожалуй, и я скажу, что, по моему мнѣнію, Дантъ хотѣлъ олицетворить въ своихъ мистическихъ экстазахъ математику.

XII.

Гайда и Жуанъ не были обвѣнчаны; но это ихъ, а не моя вина. Съ вашей стороны, высоко-нравственный читатель, будетъ большой несправедливостью, если вы вздумаете взвалить отвѣтственность за ихъ безбрачіе на меня. Если же вы — во что бы то ни стало — желаете видѣть ихъ женатыми, то закройте, прошу васъ, книгу и не читайте далѣе о похожденіяхъ этой заблудшей парочки, пока послѣдствія ихъ взаимныхъ отношеній ещё не вполнѣ выразились. Читать о беззаконной любви — опасно.

XIII.

Тѣмъ не менѣе, они были счастливы — счастливы въ незаконномъ исполненіи ихъ невинныхъ желаній. Становясь, съ каждымъ новымъ посѣщеніемъ своего друга, всё смѣлѣе и смѣлѣе, Гайда, повидимому, совсѣмъ забыла, что островъ принадлежитъ ея отцу. Достигнувъ желаемаго, намъ такъ трудно бываетъ отъ него отказаться, по-крайней-мѣрѣ на первое время, когда ещё не пришло пресыщенье. Такъ и Гаида старалась воспользоваться каждой минутой отсутствія своего отца.

XIV.

Манера, принятая ея отцомъ для добыванія денегъ, ни кому не должна казаться странной, хотя онъ и не щадилъ флага ни одной націи. Замѣните его имя именемъ перваго министра — и доходы его, сами собой, переименуются въ налогъ. Но онъ не простиралъ такъ далеко своихъ претензій и, слѣдуя своему призванію, плавалъ по морю болѣе въ качествѣ морскаго прокурора.

XV.

Старика задержала противные вѣтры и нѣсколько важныхъ призовъ. Надѣясь встрѣтить ещё кое-что, онъ продолжалъ оставаться въ норѣ, хотя сильный шквалъ и надѣлалъ ему не мало хлопотъ, сорвавъ одинъ изъ его призовъ. Тогда онъ заковалъ остальныхъ плѣнныхъ, перенумеровавъ ихъ, какъ главы романа. На всѣхъ были вандалы и ошейники, и каждый былъ оцѣнёнъ имъ отъ десяти до ста долларовъ за штуку.

XVI.

Нѣкоторыхъ изъ своихъ плѣнниковъ сбылъ онъ, около Матапана, своимъ друзьямъ-майнотамъ, нѣкоторыхъ продалъ тунисскимъ корреспондентамъ, кромѣ, впрочемъ, одного, оказавшагося негоднымъ по старости и потому выброшеннаго за бортъ. Болѣе богатыхъ заперъ онъ въ трюмъ особо, въ надеждѣ получить за нихъ выкупъ. Что же касается прочей толпы, то сбытъ ихъ былъ обезпеченъ по спеціальному заказу триполійскаго дея.

XVII.

Товары были также проданы на различныхъ рынкахъ Леванта, кромѣ нѣкоторыхъ принадлежностей женскаго туалета: французскихъ тканей, кружевъ, шпилекъ для волосъ, зубныхъ щётокъ, чайника, подноса, гитары и аликантскихъ кастаньетъ. Всѣ эти плоды грабежа нѣжнѣйшаго изъ отцовъ были отложены особо и назначены въ подарокъ его дочери.

XVIII.

Изъ числа доставшихся ему животныхъ, отобралъ онъ также обезьяну, бульдога, мартышку, двухъ попугаевъ, персидскую кошку съ котятами и терріера, принадлежавшаго одному англичанину, умершему на берегу Итаки, гдѣ крестьяне кормили бѣдное животное изъ жалости. Всѣхъ этихъ звѣрей заперъ онъ въ одну общую клѣтку, чтобы вѣрнѣе сберечь ихъ при поднимавшейся непогодѣ.

XIX.

Устроивъ морскія дѣла и разославъ въ разныя стороны простыхъ крейсеровъ, самъ онъ, видя, что корабль его нуждался въ нѣкоторыхъ исправленіяхъ, поспѣшилъ домой, гдѣ дочь его такъ успѣшно занималась гостепріимствомъ. Но такъ-какъ эта часть острова была пуста, мелководна и окружена далековдающимися въ море рифами, то портъ былъ устроенъ въ другой его части.

XX.

Таможенъ, карантиновъ и вообще всѣхъ подобныхъ учрежденій, на которыхъ нахально распрашиваютъ всѣхъ и каждаго о томъ, гдѣ онъ былъ и что дѣлалъ, на островѣ не было, а потому онъ высадился скоро и безъ затрудненій, отдавъ экипажу приказаніе накренить корабль и переконопатить его къ слѣдующему дню. Приказалъ — и всѣ руки немедленно принялись за дѣло, начавъ разгрузку товаровъ, балласта, пушекъ и дорогихъ вещей.

XXI.

Взобравшись на холмъ, откуда были видны бѣлыя стѣны его дома, онъ остановился. Странное чувство наполняетъ грудь возвращающихся изъ странствованія: сомнѣніе — всё ли благополучно дома или нѣтъ, влеченіе въ однимъ, страхъ за другихъ. Сердце какъ-будто переживаетъ въ одинъ мигъ всё время разлуки и какъ-будто возвращается вновь къ минутѣ отъѣзда.

XXII.

Возвращеніе домой послѣ долгаго странствованія по морю и по сушѣ мужа или отца совершенно естественно бываетъ сопряжено съ маленькимъ сомнѣніемъ, овладѣвающимъ ихъ сердцемъ: женщины въ семьѣ — вещь серьёзная. (Никто не довѣряетъ и не удивляется имъ болѣе меня… Но онѣ не любятъ лести и потому я не стану льстить.) Жены — въ отсутствіе мужей — дѣлаются хитрѣй, а дочери иногда убѣгаютъ съ лакеями.

XXIII.

Судьба Улисса достаётся въ удѣлъ не всякому порядочному человѣку, возвращающемуся домой. Не всякая оставшаяся женщина проводитъ дни въ слезахъ по мужѣ и отвергаетъ, какъ Пенелопа, искательства поклонниковъ. Бываетъ, что возвратившійся мужъ находитъ прекрасный мавзолей, воздвигнутый въ его память и двухъ или трёхъ дѣвочекъ, родившихся отъ добраго друга, овладѣвшаго и женой его, и имуществомъ. Даже Аргусъ^[24] кидается иногда на него и рвётъ ему брюки.

XXIV.

Если же возвратившійся — холостякъ, то часто оказывается, что прекрасная невѣста вышла, во время его отсутствія, за-мужъ за какого-нибудь богатаго скрягу. Въ этомъ случаѣ ему ещё остаётся утѣшеніе дождаться между ними ссоры и наверстать, въ качествѣ cavaliere servente, при особѣ поумнѣвшей супруги, потерянное время или отомстить ей презрѣніемъ. Если же онъ не желаетъ страдать тайно, то можетъ начать писать оды на непостоянство женщинъ.

XXV.

Но и вы, господа, которымъ удалось завести честную связь такого рода — то-есть, дружбу съ замужней женщиной, хотѣлъ я сказать, эту самую прочную изъ всѣхъ связей, какія только существуютъ, связь, заслуживающую имя брака но преимуществу (потому-что законный только — ширмы) — не уѣзжайте и вы надолго! Я знаю случаи, гдѣ отсутствовавшаго надували но четыре раза въ день.

XXVI.

Ламбро (имя нашего пирата), будучи въ сухопутныхъ дѣлахъ далеко не такъ опытенъ, какъ въ морскихъ, очень обрадовался, завидя издали дымъ, поднимавшійся надъ его домомъ. Но, не будучи силёнъ въ метафизикѣ, онъ не понималъ причины ни своей радости, ни какого-либо иного чувства. Онъ любилъ свою дочь и горько плакалъ бы, еслибъ она умерла; но, подобно иному философу, не отдавалъ себѣ въ томъ отчёта.

XXVII.

Онъ видѣлъ, какъ сіяли на солнцѣ бѣлыя стѣны его дома, какъ густо зеленѣли деревья сада, слышалъ тихое журчанье знакомаго ручейка, отдалённый лай своей собаки; замѣтилъ даже, сквозь деревья прохладной рощи, движущіяся фигуры людей, блескъ ихъ оружія (на Востокѣ всѣ ходятъ вооруженными) и яркія краски ихъ одеждъ, сіявшихъ, какъ крылья бабочки.

ХXVIII.

Приближаясь къ мѣсту, представившему ему всё это, онъ, крайне удивлённый такими признаками какого-то необыкновеннаго праздника, вдругъ услышалъ — увы! не музыку сферъ, но самые обыдённые звуки земной скрипки. Звуки эти заставили его усомниться въ вѣрѣ въ свои уши. Онъ никакъ не могъ себѣ даже вообразить причины такого концерта, сопровождаемаго, сверхъ-того, флейтой, барабаномъ и громкими, вовсе не восточными взрывами хохота.

XXIX.

Ускоривъ шаги по скату холма и раздвигая кусты, чтобъ лучше разсмотрѣть происходившее, онъ, къ крайнему своему изумленію, увидѣлъ, что толпа его слугъ, подобно бѣснующимся дервишамъ, вертѣлась на одномъ мѣстѣ: это былъ пиррійскій военный танецъ, который такъ любятъ обитатели Леванта.

XXX.

Далѣе — группа греческихъ дѣвушекъ, изъ которыхъ старшая и самая высокая ростомъ размахивала бѣлымъ платкомъ, танцовали, держась за руки, на подобіе жемчужнаго ожерелья. Тёмные каштановые локоны (изъ которыхъ каждый свёлъ бы съ ума десять поэтовъ) развѣвались въ безпорядкѣ по ихъ бѣлымъ плечамъ. Предводительница ихъ цѣла, а прочія танцовали и пѣли подъ тактъ ея пѣсни.

XXXI.

Неподалёку кружокъ весёлыхъ друзой, усѣвшихся съ поджатыми подъ себя ногами, занимался обѣдомъ. Передъ ними виднѣлись: пилавъ и другія блюда, бутылки съ самосскимъ и хіосскимъ винами и прохладительный шербетъ въ глиняныхъ сосудахъ. Готовый дессертъ висѣлъ надъ ихъ головами. Апельсины, гранаты, виноградъ, только-что сорванные, источали свой сладкій сокъ.

XXXII.

Вереница дѣтей окружала бѣлаго, какъ снѣгъ, барана, тихаго и смирнаго, какъ ягнёнокъ. Играя, обвивали они ему рога цвѣтами. Патріархъ стада охотно позволялъ дѣлать съ собой всё, что имъ было угодно. Граціозно выгибалъ онъ шею, ѣлъ изъ ихъ рукъ, или внезапно склонялъ рога, какъ-будто для нападенія, но тотчасъ же снова поднималъ голову и снова покорно повиновался ихъ маленькимъ ручкамъ, смирно отступая назадъ.

XXXIII.

Ихъ классическіе профили, пёстрыя одежды, большіе чёрные глаза, нѣжныя, розовыя, какъ гранатъ, щёки, длинные волосы, граціозныя движенья, говорящіе взгляды и какая-то печать невинности, всегдашней спутницы молодости — дѣлали изъ этихъ маленькихъ грековъ настоящія картинки, такъ-что иной философъ отъ души вздохнулъ бы при мысли, зачѣмъ они выростутъ.

XXXIV.

Далѣе, уродливый карликъ разсказывалъ сказски нѣсколькимъ, сидѣвшимъ съ трубками въ зубахъ, старикамъ, болталъ о зарытыхъ въ землѣ кладахъ, о шутливыхъ отвѣтахъ остроумныхъ арабовъ, о чарахъ, при помощи которыхъ можно дѣлать золото и лечить разныя болѣзни, о заколдованныхъ скалахъ, открывающихся по волшебному слову, о чародѣйкахъ, превращающихъ своихъ мужей въ скотовъ (это, впрочемъ, не сказска).

XXXV.

Словомъ, тутъ было собрано всё, чтобъ повеселиться и тѣломъ, и душой: пѣніе, танцы, вино, музыка, персидскія сказски, невинныя игры. Но Ламбро сильно нахмурился при видѣ такого кутежа, затѣяннаго въ его отсутствіе и обѣщавшаго значительное увеличеніе его недѣльныхъ расходовъ, этого непріятнѣйшаго изъ людскихъ золъ.

XXXVI.

Что за ничтожное существо человѣкъ, когда подумаешь, какія несчастья его окружаютъ даже послѣ обѣда? Одинъ золотой день среди желѣзнаго вѣка — вотъ всё, что можетъ ожидать даже самый счастливый грѣшникъ. Удовольствіе (въ особенности, когда оно поётъ) — опасная сирена, завлекающая въ свои сѣти новичка съ тѣмъ, чтобъ его погубить. Появленіе Ламбро среди этой пирующей толпы произвело дѣйствіе мокраго одѣяла, упавшаго на огонь.

XXXVII.

Молчаливый отъ природы, и, притомъ, сгорая желаньемъ сдѣлать дочери сюрпризъ своимъ возвращеньемъ (внѣ дома онъ производилъ эти сюрпризы мечёмъ), Ламбро не предувѣдомилъ её о своёмъ прибытіи, такъ-что никто его не ожидалъ. Долго смотрѣлъ онъ на всё ему представлявшееся, точно желая увѣриться — не обманываютъ ли его глаза, и, по правдѣ сказать, былъ гораздо болѣе удивлёнъ, чѣмъ обрадованъ присутствіемъ въ своёмъ домѣ такой весёлой компаніи.

XXXVIII.

Онъ не зналъ, что во время его отсутствія на островѣ распространилось ложное извѣстіе о его смерти. (Вотъ какъ лгутъ люди и, въ особенности, греки. Какъ-будто такіе люди, какъ Ламбро, могутъ умирать!) Вѣсть эта облекла на нѣсколько недѣль въ трауръ весь домъ; но, наконецъ, губы и глаза обсохли, румянецъ на розовыхъ щёчкахъ Гаиди загорѣлся снова, слёзы спрятались обратно и она, какъ хозяйка, подумала о томъ, что надо привести домъ въ порядокъ.

XXXIX.

Вотъ причина пиршества, присутствія риса и говядины за обѣдомъ, танцевъ, попойки, музыки и всего прочаго, превратившаго островъ въ увеселительное мѣсто. Слуги поголовно или были пьяны, или ничего не дѣлали, чѣмъ были счастливы превыше всякой мѣры. Гостепріимство Ламбро показалось бы ничтожнымъ въ сравненіи съ расточительностью, съ какою Гаида тратила его запасы. Удивительно, какъ она умѣла всѣмъ распорядиться, не отнимая въ то же время ни одной минуты у своей любви!

XL.

Можетъ-быть, вы подумаете, что, попавъ такъ внезапно на этотъ праздникъ, Ламбро разсердился, такъ-какъ радоваться тутъ дѣйствительно было нечему. Можетъ-быть, вы ожидаете даже какой-нибудь ужасной вспышки, за которой послѣдуютъ бичи, пытка, тюрьма, чтобъ наказать этихъ людей и показать такимъ-образомъ свои природныя наклонности разбойника.

XLI.

Вы ошибаетесь. Это былъ самый мягкій человѣкъ изъ всѣхъ, какіе когда-либо снаряжали корабли или рѣзали горла. Подъ его сдержанными, джентльменскими манерами вы никогда не узнали бы его истинныхъ мыслей. Никакой придворный и никакая женщина подъ юбкой не скрывали столько притворства. Какъ жаль, что онъ предпочёлъ жизнь искателя приключеній: этимъ лишилъ онъ высшее общество весьма полезнаго для него члена.

XLII.

Подойдя въ первой группѣ пирующихъ, Ламбро внезапно ударилъ по плечу перваго, попавшагося ему подъ руку и съ особенной, одному ему свойственной, улыбкой, не обѣщавшей ничего хорошаго, спросилъ о причинѣ затѣяннаго празднества. Пьяный грекъ, къ которому онъ обратился — бывъ уже слишкомъ навеселѣ, чтобъ узнать личность спрашивавшаго — налилъ стаканъ вина

XLIII.

И, не оборачивая головы, подахъ ему черезъ плечо, проговоривъ пьянымъ голосомъ: «Нёкогда мнѣ болтать съ тобою, не то, пожалуй, пересохнетъ въ горлѣ!» Другой прошепелявилъ: «старый хозяинъ умеръ! Ступай спрашивать его наслѣдницу и хозяйку!» — «Хозяйку?» пробормоталъ третій: "Ба! хозяина, хочешь ты сказать, только не стараго, а новаго! "

XLIV.

Гуляки эти были въ домѣ въ первый разъ и не знали, съ кѣмъ говорили. Ламбро нахмурился: точно мрачное облако пробѣжало но его глазамъ. Однако, сдѣлавъ усиліе, онъ подавилъ это чувство и съ прежней улыбкой попросилъ объявить ему имя и качества этого новаго хозяина, который, какъ по всему было видно, сдѣлалъ Гайду дамой.

XLV.

«Кто онъ и что, а также откуда пришелъ — я не знаю», отвѣчалъ тотъ: «да,

признаться, не много объ этомъ и забочусь; а вотъ то, что этотъ каплунъ зажаренъ отлично и что никогда не поливался онъ лучшимъ виномъ — это я чувствую. Если тебѣ этого не довольно, такъ обратись съ распросами къ моему сосѣду: онъ любитъ болтать и объяснитъ тебѣ всё.»

XLVI.

Я уже сказалъ, что Ламбро былъ очень терпѣливый человѣкъ, и въ этомъ случаѣ обнаружилъ такую сдержанность, лучше какой едва-ли могъ бы выказать любой французъ, сынъ націи, учтивой по преимуществу. Съ спокойствіемъ, истинно изумительнымъ, хотя и съ сердцемъ, готовымъ разорваться на части, перенёсъ онъ насмѣшки и оскорбленія этихъ негодяевъ, объѣдавшихся его добромъ.

XLVII.

Какъ ни странно видѣть такіе мягкіе пріёмы въ человѣкѣ, привыкшемъ повелѣвать, посылать людей туда и сюда по произволу, видѣть свои приказанія исполнявшимися мгновенно, хотя бы дѣло шло объ убійствѣ или цѣпяхъ, но, однако, подобныя вещи случаются, хотя я самъ не знаю, какимъ образомъ. Но, надо признаться, что тотъ, кто умѣетъ такъ владѣть собой, достоинъ повелѣвать не хуже любого Гвельфа^[25].

XLVIII.

Ламбро бивалъ порой дикъ и бѣшенъ, но только не въ серьёзныхъ дѣлахъ. Спокойный, сосредоточенный, тихій и медленный, въ подобныхъ случаяхъ напоминалъ онъ удава въ лѣсу. Слова у него никогда не предшествовали удару. Разсердившись разъ, онъ не крошилъ направо и налѣво, по самое его молчаніе было тогда ужасно, и первый ударъ былъ таковъ, что во второмъ не оказывалось надобности.

XLIX.

Онъ не сдѣлалъ болѣе ни одного вопроса и пробрался въ домъ заднимъ ходомъ, гдѣ небольшое число встрѣтившихся ему людей, совершенно неожидавшихъ его возвращенія, и не думало его узнавать. Если отцовская любовь располагала его ещё въ пользу Гайды, то, съ другой стороны, то, что онъ видѣлъ, не могло не показаться ему довольно страннымъ способомъ носить трауръ.

L.

Еслибъ всѣ мёртвые могли воскреснуть (чего Боже оборони) или хотя бы нѣкоторые, напримѣръ, жены или мужья (примѣръ изъ супружеской жизни не хуже другихъ), то можно держать пари, что поднявшаяся при этомъ буря превзошла бы пережитыя ими при жизни, каковы бы тѣ ни были. Воскресенье вызвало бы навѣрно не менѣе слёзъ, чѣмъ сколько было иролито ихъ надъ гробницей умершаго.

LI.

Ламбро вошелъ въ домъ, переставшій быть его кровомъ. Чувство, овладѣвающее нами въ подобныхъ случаяхъ, бываетъ труднѣе перенести, чѣмъ нравственныя терзанія смерти, и врядъ-ли что-нибудь можетъ быть тяжело для человѣческаго сердца, какъ увидѣть свой собственный очагъ превращённымъ въ надгробный камень и обломки своихъ надеждъ разбросанными вокругъ! Вотъ чувство, котораго не можетъ понять холостякъ!

LII.

Онъ вошелъ въ домъ, переставшій быть его кровомъ, потому-что гдѣ нѣтъ любящаго насъ сердца, тамъ нѣтъ для насъ крова. Переступая собственный порогъ, безъ радостной встрѣчи, онъ почувствовалъ себя совершенно одинокимъ въ мірѣ. Здѣсь жилъ онъ долго; здѣсь провёлъ немногія спокойныя минуты своей жизни, здѣсь его очерствѣлое сердце и привыкшіе хитрить и обманывать глаза размягчались при видѣ невиннаго дитяти, этого единственнаго алтаря его оставшихся неосквернёнными чувствъ.

LIII.

Это былъ человѣкъ замѣчательнаго характера. Дикій и суровый отъ природы, но съ мягкой манерой обращенія, умѣренный во всѣхъ привычкахъ, довольствовавшійся малымъ и въ пищѣ, и въ забавахъ, способный глубоко чувствовать и въ то же время много переносить, онъ былъ рождёнъ если не для чего-нибудь совершенно-хорошаго, то, по крайней мѣрѣ, для лучшаго, чѣмъ былъ. Несчастья отечества и невозможность ему пособить превратили его изъ невольника въ торговца этимъ товаромъ.

LIV.

Жажда власти и быстрое обогащеніе, суровость, пріобрѣтённая привычкой, жизнь, полная опасностей, среди которыхъ онъ состарѣлся, неблагодарность, которою часто ему платили за благодѣянія, житейскія сцены, къ какимъ онъ привыкъ, наконецъ, бурное море и дикіе товарищи по ремеслу — сдѣлали изъ него человѣка страшнаго врагамъ, незамѣнимаго для союзниковъ и несовсѣмъ пріятнаго для новаго знакомства.

LV.

Героическій духъ древней Греціи оставилъ замѣтный отпечатокъ въ его душѣ, тотъ духъ, который нѣкогда подвигнулъ его предковъ отправиться за золотымъ руномъ въ Колхиду. Душа его была не изъ наклонныхъ къ миру, по — увы! — отечество не представляло ему пути къ славѣ, и вотъ почему, возненавидѣвъ весь свѣтъ, объявилъ онъ войну всѣмъ націямъ, чтобъ отомстить за его униженіе.

LVI.

Благотворное вліяніе климата замѣтно облагородило его сердце оттѣнкомъ іонической граціи и изящества. Вліяніе это высказывалось во многомъ, часто помимо его воли. Примѣромъ можетъ служить его умѣнье выбрать мѣстность для жилища, любовь къ музыкѣ, къ картинамъ природы, удовольствіе, съ которымъ онъ слушалъ журчанье кристальнаго ручья или наслаждался запахомъ цвѣтовъ. Всё это падало благодатной росой на его душу, въ минуты успокоенья.

LVII.

Но вся его любовь, вся привязанность, на какія только онъ былъ способенъ, сосредоточились у него въ обожаніи дочери. Она одна способна была всегда размягчить его сердце, среди какихъ бы кровавыхъ дѣлъ его ни застала. Это было единственное безусловно-чистое чувство его сердца, съ потерей котораго должны были исчезнуть въ нёмъ слѣды всего человѣческаго и добраго, преврати его самого въ дикаго, неистоваго циклопа.

LVIII.

Тигрица, у которой отняли дѣтёнышей, ужасна въ своёмъ лѣсу для пастуховъ и стадъ. Океанъ, расходившійся пѣнистыми валами, ужасенъ для корабля, когда онъ въ сосѣдствѣ со скалами. Но эти ужасы, вслѣдствіе ихъ собственной чрезмѣрной ярости, утихаютъ скорѣе, чѣмъ мрачный, сосредоточенный и безмолвный гнѣвъ человѣческаго сердца, особенно, когда это сердце — отца.

LIX.

Тяжело — хотя это и случается весьма часто — видѣть, какъ дѣти ускользаютъ изъ-подъ нашей власти. Эти созданья, въ которыхъ мы видѣли возрожденіе нашей собственной молодости, эти маленькіе мы сами, переформованные изъ болѣе тонкаго матеріала, покидаютъ насъ обыкновенно какъ-разъ въ ту минуту, когда старость начинаетъ тяготѣть надъ нами и наше солнце покрывается облавами — и покидаютъ, зачастую, не однихъ, а въ пріятной компаніи подагры или каменной болѣзни.

LX.

Впрочемъ, семья вещь хорошая (лишь бы дѣти не надоѣдали намъ послѣ обѣда). Пріятно видѣть мать, которая сама кормитъ своихъ дѣтей (если только отъ этого не худѣетъ). Какъ херувимы вокругъ алтаря, тѣснятся они около камина; видъ, способный растрогать душу самаго закоснѣлаго грѣшника. Женщина въ кругу своихъ дѣтей и племянницъ похожа на гинею, окруженную семишиллинговыми монетами.

LXI.

Старый Ламбро незамѣтно вошелъ въ домъ маленькой дверью. Были сумерки. Гайда и Жуанъ въ это время сидѣли, во всёмъ блескѣ красоты, за столомъ, выложеннымъ украшеніями изъ слоновой кости и богато уставленнымъ кушаньями. Красивые невольники стояли за ними по обѣимъ сторонамъ. Сервировка сіяла золотомъ, серебромъ и драгоцѣнными камнями. Кораллы и перламутръ были наименѣе цѣнныя изъ украшеній.

LXII.

Сотня блюдъ по крайней мѣрѣ стояла на столѣ. Тутъ были и ягнёнокъ съ фисташками, и супъ съ шафраномъ, и сладкое мясо, и самыя рѣдкія рыбы, когда-либо попадавшія въ сѣть. Словомъ — всё, что только можетъ усладить вкусъ самаго утончённаго сибарита. Напитки состояли изъ различныхъ шербетовъ, виноградныхъ, апельсинныхъ и гранатныхъ, процѣженныхъ сквозь кору, что придаётъ имъ особенно-пріятный вкусъ.

LXIII.

Всѣ эти прохладительные напитки сверкали въ сосудахъ изъ превосходнаго хрусталя. На дессертъ были поданы плоды, пирожки изъ финиковъ, лучшій аравійскій мокка, въ маленькихъ китайскихъ чашечкахъ, вставленныхъ въ золотые филиграновые подстаканчики, чтобъ предохранить руку отъ обжога. Кофе былъ сваренъ вмѣстѣ съ гвоздикой, корицей и шафраномъ, что, по моему мнѣнію, можетъ только его испортить.

LXIV.

Стѣны комнаты были обиты бархатными полосами разныхъ цвѣтовъ, съ вышитыми на нихъ шелкомъ цвѣтами. Кругомъ былъ желтый бордюръ, на которомъ, по каймѣ, были также искусно вышиты лиловымъ шелкомъ различныя изреченія персидскихъ поэтовъ и моралистовъ, изъ которыхъ послѣдніе стоютъ первыхъ.

LXV.

Эти вышитыя надписи, очень обыкновенныя на Востокѣ, должны напоминать пирующимъ тщету земного, подобно черепамъ, украшавшимъ залы пиршествъ въ Мемфисѣ, или словамъ, поразившимъ Валтассара и возвѣстившимъ ему потерю государства. Но сколько бы мудрецы ни расточали сокровищъ своей мудрости, люди всё-таки будутъ держаться того мнѣнія, что величайшій мудрецъ — удовольствіе.

LXVI.

Красавица, кончившая карьеру чахоткой, геній, спившійся съ круга, кутила, превратившійся въ ханжу-методиста или эклектика (эти званія они особенно любятъ принимать), и, наконецъ въ особенности, альдерманъ, пораженный апоплексическимъ ударомъ — вотъ поразительные примѣры, доказывающіе, что долгое сидѣнье по ночамъ, вино и любовь способны убивать также, какъ и обжорство.

LXVII.

Ноги Жуана и Гайды покоились на малиновомъ шелковомъ коврѣ, окаймлённомъ голубымъ бортомъ. Софа, на которой они сидѣли, занимала три стѣны комнаты и, повидимому, была совершенно новая. Бархатныя подушки, достойныя трона, были ярко-краснаго цвѣта. На средней изъ нихъ сіяло вышитое золотомъ солнце — и его расходящіеся лучи блестѣли не менѣе, чѣмъ сама полуденная звѣзда.

LXVIII.

Хрусталь, мраморъ и фарфоръ дополняли общій блескъ. На полу были разостланы индійскія цыновки и персидскіе ковры, которые жаль было пачкать ногами. Газели, кошки, карлики, чёрные невольники и тому подобныя существа, зарабатывавшія свой хлѣбъ званіемъ фаворитовъ (то-есть, величайшимъ изъ всѣхъ униженій), были въ числѣ, достаточномъ для цѣлаго двора или рынка.

LXIX.

Не было недостатка и въ зеркалахъ. Столы изъ чёрнаго дерева, съ перламутровой и костяной инкрустаціей, или сдѣланные изъ черепахи и другихъ драгоцѣнныхъ деревьевъ, сверкали золотомъ и серебромъ. Всѣ они были обильно уставлены, по приказанію хозяевъ, кушаньями, винами и шербетомъ со льдомъ, готовыми во всякій часъ и для всякаго гостя.

LXX.

Изъ туалетовъ присутствовавшихъ, я опишу туалетъ одной Гаиды. На ней были надѣты двѣ джелики (родъ расходящихся пенюаровъ), изъ которыхъ одна — свѣтло-желтаго цвѣта. Ея рубашка, лазурнаго, розоваго и бѣлаго цвѣтовъ, обрисовывала грудь, какъ граціозную волну. Вторая джелика, застёгнутая жемчужинами, величиною съ горошину, вся сіяла, затканная золотомъ и пурпуромъ. Бѣлое газовое покрывало вѣяло около нея, какъ прозрачное облако, набѣжавшее на луну.

LXXI.

Широкіе золотые браслеты охватывали каждую изъ ея рукъ. Застежекъ не было, такъ-какъ металлъ былъ такъ чистъ и гибокъ, что рука легко расширяла ихъ и растягивала при всякомъ движеніи. Руки, на которыхъ они сверкали, какъ на витринѣ для выставки, были до-того прелестны, что, казалось, дорогой металлъ не согласился бы низачто разстаться съ этой бѣлѣйшей кожей, какую онъ когда-либо охватывалъ.

LXXII.

Такіе же золотые обручи охватывали ея ноги выше подъёма, въ знакъ ея достоинства, какъ наслѣдницы своего отца. Двѣнадцать перстней сверкали на ея пальцахъ. Волосы были отягощены драгоцѣнными камнями. Тончайшее, прозрачное покрывало, падая съ головы, подхватывалось на груди богатымъ жемчужнымъ аграфомъ, которому трудно было опредѣлить цѣну. Прелестнѣйшія ножки охватывались шелковыми турецкими шальварами оранжеваго цвѣта.

LXXIII.

Волны каштановыхъ волосъ падали до пятокъ, точно альпійскій потокъ, сверкающій на утреннемъ солнцѣ тысячами переливовъ. Распущенные на свободѣ, они могли бы покрыть всё ея тѣло, но теперь, сдерживаемые шелковой сѣткой, они, казалось, негодовали на эту дерзость и старались устранить преграду, безпокойно развѣваясь, какъ опахало, при каждомъ лёгкомъ порывѣ вѣтерка.

LXXIV.

Присутствіе Гайды создавало вокругъ нея особую атмосферу жизни. Казалось, самый воздухъ, пронизанный ея взглядами, дѣлался чище и свѣтлѣе: такъ очаровательны и такъ проникнуты чѣмъ-то небеснымъ были эти взгляды. Чистая, какъ Психея до той минуты, когда она сдѣлалась женщиной, и ещё болѣе чистая для какого бы то ни было земнаго желанія, Гайда доказывала собой, что можно преклонять колѣни безъ идолопоклонства.

LXXV.

Ея брови, чёрныя, какъ ночь, были выкрашены, по обычаю страны, хотя и совершенно напрасно, потому-что огромные, чёрные глаза сверкали изъ своихъ орбитъ такъ ослѣпительно, что, казалось, смѣялись надъ этою безсильной выдумкой и были вполнѣ за неё отомщены природной красотой. Ногти были также выкрашены генной и тоже безъ всякой нужды, такъ-какъ никакое искусство не могло бы украсить ихъ натуральнаго, розоваго цвѣта.

LXXVI.

Генна должна быть наложена въ очень большомъ количествѣ, чтобъ заставить выступить бѣлизну кожи; но Гайда въ этомъ не нуждалась, потому-что никогда лучи солнца не освѣщали болѣе чистыхъ верхушекъ снѣжныхъ горъ. Глядя на неё въ первый разъ, всякій невольно протиралъ глаза, думая, что не совсѣмъ проснулся: до-того она напоминала видѣнье. Я могу ошибаться; но Шекспиръ тоже говоритъ, что было бы безуміемъ золотить чистое золото или покрывать бѣлилами лилію.

LXXVII.

На Жуанѣ была надѣта чёрная съ золотомъ шаль и бѣлый плащъ, до-того прозрачный, что драгоцѣнные камни просвѣчивали сквозь него, какъ маленькія звѣздочки млечнаго пути. Его чалма, сложенная граціозными складками, была украшена изумруднымъ перомъ, съ вплетёнными волосами Гайды, укрѣплённымъ золотымъ полумѣсяцемъ съ постоянно-сверкавшими и дрожавшими лучами.

LXXVIII.

Въ эту минуту свита забавляла ихъ и развлекала. Карлики, танцовщицы, черные евнухи и поэтъ дополняли персоналъ ихъ новой обстановки. Поэтъ этотъ пользовался извѣстностью и любилъ хвастать своей славой. Стихи его рѣдко хромали недостаткомъ стопъ; что же касается ихъ содержанія, то, нанимаемый написать сатиру или похвальную оду, онъ пользовался для сюжета обстоятельствами, какъ говоритъ святой псалмопѣвецъ.

LXXIX.

Онъ долгое время хвалилъ настоящее и бранилъ прошедшее, вопреки старинному обычаю, и, наконецъ, сдѣлался совершенно восточнымъ анти-якобинцемъ, предпочитавшимъ лучше пообѣдать однимъ пуддингомъ, чѣмъ написать хоть одну строчку даромъ. Въ былое время и онъ много терпѣлъ, когда въ пѣсняхъ его звучалъ кое-какой оттѣнокъ независимости; за-то теперь онъ воспѣвалъ и султана, и нашей съ чистосердечьемъ Соути и стихомъ Крошау.

LXXX.

Онъ много видѣлъ на своёмъ вѣку перемѣнъ, причёмъ и самъ мѣнялъ направленья, подобно магнитной иглѣ. Впрочемъ, его полярная звѣзда не была постоянной, а, напротивъ, мѣнялась очень часто, и онъ всегда умѣлъ её найти. Измѣнчивость эта очень хорошо помогала ему ускользать отъ грозящей бѣды и, будучи хорошимъ болтуномъ (кромѣ дней, когда его дурно кормили), онъ лгалъ съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ, что заслужить пенсіонъ вѣнчаннаго поэта не стоило ему ни малѣйшаго труда.

LXXXI.

Онъ былъ умёнъ — а съ этимъ всякій, кому ничего не стоитъ отступить отъ своихъ убѣжденій, съумѣетъ высунуться вперёдъ и не пропустить ни одного мѣсяца, чтобъ не заставить о себѣ говорить. Вѣдь и честные люди любятъ обращать на себя вниманіе. Но, однако, пора возвратиться къ моему разсказу. Гдѣ же мы остановились? А, да! — на третьей пѣснѣ, на прекрасной парочкѣ, на исторіи ихъ любви, ихъ праздникѣ, домѣ, туалетѣ и, вообще, на описаніи ихъ жизни на островѣ.

LXXXII.

Ихъ поэтъ, при всёмъ своёмъ непостоянствѣ, былъ, однако, очень весёлымъ собесѣдникомъ, особенно въ полупьяной компаніи за столомъ. Хотя болтовня его не всегда была понятна для присутствующихъ, тѣмъ не менѣе отчасти заслуживала одобреніе, порой даже въ видѣ дикаго рева или икоты. Лестная заслуга общественнаго одобренія обыкновенно трудно объяснима даже для ея виновника.

LXXXIII.

Бывъ теперь принятъ въ лучшемъ обществѣ и сочинивъ, во время своихъ путешествій, даже нѣсколько стихотвореній въ честь свободы, онъ думалъ, что среди друзой, на этомъ пустынномъ островѣ, можно безопасно перестать лгать и, продавшись давно забытому вдохновенью своей молодости, заключить на нѣкоторое время перемиріе съ правдой.

LXXXIV.

Посѣтивъ Аравію, Турцію и Францію, онъ хорошо изучилъ честолюбивыя струны этихъ народовъ и, имѣя дѣло съ людьми всѣхъ состояній, постоянно держалъ наготовѣ стихотвореніе, требуемое обстоятельствами, помня, что всегда заслуживалъ этимъ путемъ благодарность и подарки. Варьируя до безконечности свои пріёмы и помня правило: «съ волками жить, по-волчьи выть», сообразно съ тѣмъ держалъ онъ себя и въ Греціи.

LXXXV.

Когда его просили что-нибудь спѣть, онъ всегда старался угодить національному вкусу, что бы это ни было: «God save the king» или «Ça ira»,^[26] Сообразно съ модой, Муза его извлекала пользу изъ всего, начиная съ высшаго лиризма и кончая самымъ прозаическимъ раціонализмомъ. Если Пиндаръ воспѣвалъ лошадиныя скачки, то почему же не обладать гибкостью Пиндара и ему?

LXXXVI.

Во Франціи онъ сочинялъ пѣсенки, въ Англіи — поэмы въ шести пѣсняхъ in quarto; въ Испаніи и Португаліи подъ перомъ его рождались баллады и романсы на послѣднюю войну; въ Германіи — взбирался онъ на Пегаса старика Гёте (послушайте, что говоритъ о нёмъ госпожа Сталь!); въ Италіи — передразнивалъ «Трочентистовъ»^[27]; наконецъ, въ Греціи сочинялъ гимны, въ родѣ слѣдующаго:

1.

Острова Греціи, острова Греціи, гдѣ пѣла и любила страстная Сафо, гдѣ выросло искусство войны и мира, гдѣ возникъ Делосъ и родился Ѳебъ! Вѣчное лѣто золотитъ васъ и теперь; но всё, исключая солнца, тамъ закатилось.

2.

Сціосская и Теосская музы, арфа героя и лютня любовника, нашли въ иныхъ странахъ новую славу, въ которой отказали имъ ваши берега. Мѣсто ихъ рожденія мёртво, и уже не вы, а берега далёкаго запада оглашаются звуками, лившими когда-то среди васъ, благословенныя острова, какъ называли васъ ваши отцы.

3.

Верхушки горъ созерцаютъ Мараѳонъ, а Мараѳонъ созерцаетъ море. Мечтая однажды на этомъ мѣстѣ, я невольно подумалъ, что Греція всё-таки должна быть свободна. Могъ ли дѣйствительно считать я себя невольникомъ, попирая гробницы персовъ?

4.

Царь сидѣлъ на вершинѣ вдающейся въ море Саламинской скалы и считалъ тысячами свои кораббди, своё войско. Всё это принадлежало ему! Онъ считалъ ихъ на разсвѣтѣ — а куда дѣлись они на закатѣ солнца?

5.

Гдѣ же они? и гдѣ ты, моё отечество? Героическій гимнъ не раздаётся болѣе на твоёмъ пустынномъ берегу. Геройское сердце не бьётся болѣе въ твоей груди. Неужели твоя божественная лира должна, наконецъ, попасть въ неспособныя руки, подобныя моимъ?

6.

Хорошо ещё, что при этой бѣдности въ славѣ, при этомъ рабствѣ, среди скованнаго поколѣнія, я способенъ по крайней мѣрѣ краснѣть и чувствовать стыдъ. Что, въ-самомъ-дѣлѣ, остаётся дѣлать въ такихъ обстоятельствахъ поэту? Краснѣть и плакать о Греціи.

7.

Но достаточно ли краснѣть и плакать о дняхъ прошедшаго счастья? Отцы наши проливали свою кровь. О, земля! откройся и возврати намъ нашихъ мёртвыхъ спартанцевъ! Изъ трёхсотъ возврати хотя трёхъ, чтобъ мы могли создать новыя Ѳермопилы!

8.

Какъ! ты молчишь! и съ тобою молчитъ всё! Но, нѣтъ! подобно грому отдалённаго водопада, доносятся до моего слуха голоса убитыхъ и отвѣчаютъ: «Пусть возстанетъ одинъ живой человѣкъ и тогда мы придёмъ, придёмъ!» Но живые глухи и неподвижны.

9.

Напрасенъ призывъ! Пускай же звучатъ другія струны! Наполняйте кубки самосскимъ виномъ! Предоставимъ битвы турецкимъ ордамъ, а сами будемъ проливать кровь только сціосскаго винограда. Чу! что я вижу! дикая вакханалія радостно встаётъ на этотъ призывъ!

10.

У васъ есть пиррійскіе танцы, но гдѣ же пиррійская фаланга? Почему изъ двухъ занятій болѣе благородное и смѣлое вами забыто? Кадмъ принёсъ вамъ въ даръ буквы. Неужели вы думаете, онъ завѣщалъ ихъ рабамъ!

11.

Наливайте кубки самосскимъ виномъ! Мы по хотимъ слушать о такихъ вещахъ! Вино вдохновляло Анакреона. Анакреонъ служилъ, правда, тирану Поликрату; но тогда, по крайней мѣрѣ, тираны были нашими единоземцами.

12.

Тиранъ Херсонеса былъ лучшимъ и честнѣйшимъ другомъ свободы. Этотъ тиранъ былъ Мильтіадъ. О, еслибъ нынѣшніе деспоты были таковы! Вотъ когда цѣпи были бы несокрушимы.

13.

Наливайте кубки самосскимъ виномъ! На Сулійскихъ скатахъ и Паргасскихъ берегахъ живутъ ещё остатки поколѣнія, рождённаго дорійскими матерями. Тамъ, можетъ-быть, сохранились слѣды крови, которую согласились бы признать своей Гераклиды.

14.

Не надѣйтесь получить свободу изъ рукъ франковъ: у нихъ есть король, который покупаетъ и продаётъ. Вы должны возложить ваши надежды только на ваши собственные мечи и на собственные ряды. Латинское вѣроломство и турецкая сила сломитъ ваши щиты, какъ бы ни были они прочпы.

15.

Наливайте кубки самосскимъ виномъ! Наши дѣвушки танцуютъ въ тѣни деревьевъ. Я вижу, какъ сверкаютъ ихъ прекрасные чёрные глаза. Но, глядя на каждую прелестную дѣвушку, мои собственные глаза начинаютъ плакать горячими слезами при мысли, что такая грудь должна вскормить раба.

16.

Поставьте меня на Сулійскія мраморныя скалы! Тамъ, вмѣстѣ съ волнами, буду я жаловаться и скорбѣть, неуслышанный никѣмъ. Тамъ, какъ лебедь, умру я съ пѣсней, потому-что никогда страна рабовъ не будетъ моимъ отечествомъ. Разбейте кубокъ съ самосскимъ виномъ о землю!

LXXXVII.

Такъ пѣлъ, или, по крайней мѣрѣ, долженъ пѣть современный греческій поэтъ, если хочетъ, чтобъ его стихи были сносны. Хотя онъ не сравнится съ Орфеемъ, пѣвшимъ во времена юности Греціи, но въ нынѣшнее время зачастую пишутъ хуже этого. Дурные или хорошіе стихи его всё-таки имѣли въ себѣ долю чувства, а чувство въ поэтѣ заставитъ чувствовать и другихъ. Но что за лгуны всѣ эти поэты! Подобно малярамъ, они готовы малевать какой угодно краской.

LXXXVIII.

Но слова — дѣло; ничтожная капля чернилъ, упавъ, какъ роса, на мысль, заставляетъ задуматься тысячи, можетъ-быть, милліоны людей. Не странно ли, что нѣсколько буквъ, употреблённыхъ вмѣсто устной рѣчи, составляютъ прочное звѣно, соединяющее вѣка. До чего долженъ казаться ничтожнымъ, въ глазахъ времени, человѣкъ, если его самого, его гробницу, словомъ — всё ему принадлежащее переживаетъ лоскутокъ бумаги, тряпка, подобная этой…

LXXXIX.

Его тѣло превратится въ прахъ, его гробница исчезнетъ, его родъ, положеніе, даже нація обратятся въ ничто, отмѣченное однимъ числомъ въ хронологической таблицѣ, и вдругъ какой-нибудь старинный, забытый манускриптъ, камень съ надписью, найдённый въ ямѣ, выкопанной для отхожаго мѣста какой-нибудь казармы, могутъ разомъ поднять его имя я сдѣлать его драгоцѣннымъ.

XC.

Слава уже давно вызываетъ улыбку на лицахъ мудрецовъ; она — ничто, слова, мечта, вѣтеръ, и зависитъ гораздо болѣе отъ пера историка, чѣмъ отъ дѣлъ, оставленныхъ героемъ послѣ себя. Троя обязана своей славой Гомеру, также какъ вистъ своему изобрѣтателю — Гайлю. Нынѣшній вѣкъ уже становится нечувствительнымъ въ искусству великаго Мальбруга — убивать людей. Хорошо ещё, что архидіаконъ Коксъ написалъ его исторію.

ХСІ.

Мильтона мы считали первымъ поэтомъ, хотя, правда, нѣсколько тяжеловатымъ, но тѣмъ не менѣе божественнымъ. Онъ былъ независимъ для своего времени, учёнъ, благочестивъ, умѣренъ въ любви и винѣ. Но вотъ Джонсонъ написалъ его біографію, и мы узнали, что этого великаго жреца девяти музъ сѣкли въ школѣ, что онъ былъ суровый отецъ и дурной мужъ, что доказывается тѣмъ, что первая его жена убѣжала изъ дома.

ХСІІ.

Конечно, намъ кажутся интересными свѣдѣнія о браконьерствѣ Шекспира, о подкупности лорда Бэкона, о молодости Тита, о продѣлкахъ Цезаря, о Борисѣ, такъ прекрасно описанномъ докторомъ Кёрри, о шалостяхъ Кромвеля; но какъ ни справедливо, что исторія требуетъ отъ авторовъ описанія этихъ подробностей въ жизни ихъ героевъ, всё-таки они не поведутъ къ увеличенію ихъ славы.

ХСІІІ.

Не всѣ моралисты похожи на прежняго Соути, только-что выпустившаго въ свѣтъ свою «Пантизократію», или на Вордсворта, ещё не состоявшаго на жалованьи у правительства и приправлявшаго свои разнощичьи поэмы демократическими идеями, или на Кольриджа стараго времени, когда его перемѣнчивое перо ещё не опускалось въ чернильницу для защиты аристократіи въ «Morniog Post», и когда они оба съ Соути только-что женились на двухъ модисткахъ изъ Бата.

XCIV.

Всѣ эти имена напоминаютъ каторжниковъ и Ботани-бей нравственной географіи. Ихъ легальныя измѣны и отступническая энергія послужатъ, современенъ, отличнымъ навозомъ для ихъ тощихъ біографій. Послѣднее in-quarto Вордсворта, говоря мимоходомъ, толще всѣхъ, какія когда-либо выходили въ свѣтъ, съ самаго дня рожденья типографскаго искусства. Эта усыпительнѣйшая изъ поэмъ носитъ названіе «Excursion», и я не могу её переносить равнодушно.

XCV.

Между мыслями, которыя онъ хотѣлъ выразить, и пониманіемъ слушателей воздвигнута имъ самимъ непроницаемая плотина. Но поэмы Вордсворта и его послѣдователей, подобно «Мессіи» Анны Соуткотъ^[28], съ ея сектаторами, въ нынѣшнемъ вѣкѣ уже не привлекаютъ вниманія публики: такъ невелико нынче число избранныхъ! Эти двѣ престарѣлыя дѣвственницы, вмѣсто того, чтобъ разрѣшиться божествомъ, оказались раздутыми водянкой.

XCVI.

Но возвратимся къ моей исторіи. Я признаюсь, что отступленія — мой порокъ. Увлекаясь нескончаемой болтовнёй, мнѣ часто приходится оставлять моихъ героевъ идти своей дорогой. Но вѣдь эти отступленія — мои тронныя рѣчи, отлагающія дѣла до будущей сессіи: я забываю, что такіе пропуски — потеря для человѣчества, хотя и не столь важная, какъ пропуски Аріосто.

XCVIІ.

У насъ нѣтъ слова для выраженія понятія о томъ, что наши сосѣди-французы называютъ longueurs; но самую эту вещь имѣемъ мы въ изобиліи: доказательство — непремѣнная поэма Боба Соути, которая появляется въ свѣтъ ежегодно каждую весну. Хотя эти longueurs, конечно, не особенно способствуютъ тому, чтобъ восхищать читателей, по нѣсколько подобныхъ примѣровъ помогутъ несомнѣнно доказать, что скука есть одна изъ непремѣнныхъ условій эпопеи.

ХСVIII.

Горацій сказалъ, что Гомеръ иногда засыпаетъ. Но и безъ него мы знаемъ, что Вордсвортъ иногда бодрствуетъ, чтобъ радушно угостить насъ разсказомъ о путешествіи своего «Извощика»^[29] вокругъ озёръ. Онъ, какъ извѣстно, сначала жаждалъ «лодки», чтобъ плавать — не по океану, но по воздуху, но вскорѣ удовольствовался маленькимъ «челнокомъ», на которомъ и плаваетъ нынѣ въ своихъ слюняхъ.

XCIX.

Если ему непремѣнно надо носиться въ воздушномъ пространствѣ, а Пегасъ, между-тѣмъ, слишкомъ ретивъ для его колесницы, то не лучше ли обратиться ему съ просьбой о помощи къ своему каретнику, Чарльзу Уэйну, или занять дракона у Медеи? Если же такая упряжка покажется ему слишкомъ классической для его простоватыхъ мозговъ и онъ побоится сломать себѣ шею, то — въ случаѣ непремѣннаго его желанья воспарить къ лунѣ — не лучше ли глупцу подняться на воздушномъ шарѣ?

С.

Разнощики! лодки! извощики!… О, тѣни Попа и Драйдена! взгляните, до чего мы дошли, когда подобная чепуха не только не клеймится презрѣніемъ, но, напротивъ, выплываетъ, какъ надутая пустотой пѣна, на поверхность, и когда эти Джаки Кэды^[30] поэзіи и здраваго смысла смѣютъ глумиться надъ вашими могилами! Маленькій лодочникъ и его Пётръ Белль — смѣютъ критиковать руку, начертавшую «Ахитофеля»!^[31].

СІ.

Но — къ нашему разсказу! Пиръ кончился; невольники удалились, карлики и танцовщицы разошлись. Пѣсни поэта и арабскія сказки умолкли, а вмѣстѣ съ тѣмъ утихли и послѣдніе звуки пиршества. И вотъ Гайда и ея возлюбленный, оставшись одни, любуются розовымъ отблескомъ вечерняго неба. Ave Maria! — этотъ чудный часъ неба и земли былъ вполнѣ достоинъ своего имени!

CII.

Да будетъ благословенъ твой часъ, Ave Maria! часъ, мѣсто и страна, гдѣ я такъ часто чувствовалъ сходящее на землю святое могущество той минуты, когда вечерній колоколъ гудѣлъ на отдалённой башнѣ, замирающіе звуки гимна неслись къ небесамъ и листья деревьевъ шевелились и трепетали, точно желая присоёдиниться къ общей молитвѣ, хотя ни малѣйшаго дуновенія вѣтерка не чувствовалось въ розовомъ воздухѣ.

СCIII.

Ave Maria! часъ молитвы и любви! Ave Maria! допусти наши души созерцать Тебя и Твоего Сына! Ave Maria! Какъ прекрасно твоё лицо и глаза, склонённые на Всемогущаго Голубя! Что за дѣло до того, что Мадонна только картина! Это не идолъ, а дѣйствительность.

CIV.

Добродѣтельные фанатики зовутъ меня въ анонимныхъ памфлетахъ безбожникомъ. Но поставьте наши молитвы рядомъ — и вы увидите, кто изъ насъ лучше знаетъ прямую и кратчайшую дорогу къ небу. Мой алтарь — горы, океанъ, земля, воздухъ, звѣзды — эти частицы великаго всего, породившаго душу и къ которому она должна возвратиться.

CV.

Сладкій часъ сумерокъ! какъ любилъ я тебя среди уединённыхъ лѣсовъ пиннъ на тихихъ берегахъ Равенны, покрытыхъ нѣкогда волнами Адріатики и хранящихъ слѣды послѣдняго оплота Цезарей. О, вѣчно зелёный лѣсъ! освящённый и воспѣтый перомъ Боккаччіо и Драйдена!

CVI.

Рѣзкое стрекотанье кузнечиковъ, населяющихъ лѣса пиннъ и поющихъ въ теченіи всей своей однолѣтней жизни, эхо копытъ моей лошади и отдалённый звукъ вечерняго колокола, доносившійся до меня сквозь листья деревьевъ, тѣнь охотника-призрака Онести, съ его собакой и охотой, выучившей толпу молодыхъ красавицъ не бояться истинной любви — всё это проносилось передо-мной, какъ тѣни^[32].

CVII.

О, Гесперъ! сколько прекраснаго приносишь ты намъ на своихъ крыльяхъ! домашній отдыхъ — усталому, ужинъ — голодному, птичкѣ — защищающія крылья матери, усталому волу — покойное стойло! Весь покой домашняго очага, всё, что намъ дорого въ нашихъ пенатахъ — всё это собирается около насъ въ минуту, когда ты приходишь! Ты возвращаешь ребёнка груди матери!

СVIII.

Сладкій часъ! ты пробуждаешь желанья и размягчаешь сердца плавающихъ по океану, въ самый первый день ихъ разлуки съ дорогими друзьями. Ты наполняешь любовью душу пилигримма, когда онъ останавливается въ своёмъ пути, заслышавъ заунывный вечерній колоколъ, точно оплакивающій умирающій день. Воображеніе это или нѣтъ, но мнѣ кажется — никто не умираетъ, не будучи оплаканъ хотя кѣмъ-нибудь.

СІХ.

Когда, среди ликованій освобождённаго Рима и народовъ, погибъ Неронъ — въ силу самаго справедливаго приговора, который когда-либо поражалъ разрушителя — говорятъ, что неизвѣстная рука осыпала его могилу цвѣтами: слабость благодарнаго сердца, оцѣнившаго можетъ-быть минуту человѣчности, промелькнувшую сквозь упоеніе власти даже въ Неронѣ!

CX.

Но я отвлёкся опять! Какая связь между Нерономъ или какимъ-нибудь другимъ подобнымъ ему вѣнценосцемъ и моимъ героемъ? Не болѣе, чѣмъ между нами и жителями луны! Должно-быть, моё воображеніе притупилось окончательно, и я въ поэзіи низошелъ на степень «деревянной ложки» — имя, которыхъ мы въ университетѣ награждали послѣднихъ по успѣхамъ.

СХІ.

Чувствую самъ, что отступленіе моё — неудачно и уже слишкомъ эпично. Поэтому, при перепискѣ этой длинной пѣсни, я нашелъ за нужное раздѣлить её на двѣ — и увѣренъ, что — не признайся я въ этомъ самъ — никто бы того не замѣтилъ, кромѣ немногихъ опытныхъ критиковъ. И такъ, предоставляю её публикѣ въ этомъ исправленномъ видѣ, причёмъ постараюсь доказать, что поступилъ въ этомъ случаѣ по всѣмъ правиламъ Аристотеля. Смотри: «ποιητικης».

ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Ничего не можетъ быть въ поэзіи труднѣе начала; развѣ только — конецъ. Пегасъ, достигая цѣли, часто повреждаетъ себѣ крылья и начинаетъ ковылять, подобно Люциферу, выгнанному изъ рая за грѣхи. Грѣхъ нашъ, въ этомъ случаѣ, бываетъ тотъ же самый и не менѣе тяжкій для исправленія, а именно — гордость, такъ часто увлекающая насъ залетѣть выше того, чѣмъ позволяютъ наши слабыя силы.

II.

Но время, возстановляющее равновѣсіе между вещами, заодно съ горькимъ разочарованіемъ, убѣдятъ, наконецъ, какъ людей, такъ, надѣюсь, и дьявола, въ томъ, что ни вашъ, ни его разсудокъ вовсе не такъ велики. Мы не замѣчаемъ этого, пока горячія стремленія молодости кипятъ въ нашихъ жилахъ и кровь обращается слишкомъ быстро; но едва потокъ ея расширяется передъ устьемъ океана — мы начинаемъ глубоко обдумывать прошедшія увлеченія.

III.

Бывъ мальчикомъ, я былъ о себѣ очень высокаго мнѣнія и желалъ, чтобъ всѣ были такого же. Желаніе это исполнилось по достиженіи мною зрѣлыхъ лѣтъ, когда другіе умы признали моё превосходство. Теперь мои мечты поблёкли, какъ листья, воображеніе сложило свои крылья и печальная истина, порхая надъ моимъ пюпитромъ, превращаетъ романтичное въ шутовское.

IV.

Если я смѣюсь надъ людскими слабостями, то для того, чтобъ надъ ними не плакать, а если плачу, то потому, что натура наша не можетъ сдѣлаться апатичной ко всему. Сердце наше, только окунувшись въ Лету, можетъ забыть прежнія желанья. Безсмертная Ѳетида окунула своего смертнаго сына въ Стиксъ. Смертная мать сдѣлаетъ лучше, если выберетъ для того Лету.

V.

Многіе обвиняли меня въ странномъ посягательствѣ на нравственность и вѣрованія моего отечества, находя тому доказательство въ каждой строчкѣ этой поэмы. Признаюсь, я иногда и самъ не знаю, что напишу въ минуту, когда мнѣ хочется быть особенно блестящимъ. Увѣряю, однако, что у меня нѣтъ никакого предвзятаго плана, кромѣ простого желанія позабавиться. (Новое слово въ моёмъ лексиконѣ!)

VI.

Благосклонный читатель нашего сумрачнаго климата найдётъ эту манеру писать завиствованной изъ чужихъ литературъ. Пулами^[33] былъ творцомъ полусерьёзной поэзіи и воспѣвалъ рыцарство, когда оно было болѣе донъ-кихотскимъ, чѣмъ теперь. Вѣрный своему времени, воспѣвалъ онъ храбрыхъ рыцарей, добродѣтельныхъ дамъ, огромныхъ великановъ, деспотовъ-королей; но такъ-какъ всѣ эти предметы, кромѣ послѣдняго, вышли изъ моды, то я долженъ былъ выбрать болѣе современный сюжетъ.

VII.

Не знаю, въ какой степени выполнилъ я моё намѣреніе. Можетъ-быть, не лучше, чѣмъ тѣ, которые хотѣли непремѣнно навязать мнѣ не тѣ мнѣнія, какія я имѣлъ, но какія имъ хотѣлось непремѣнно во мнѣ видѣть. Впрочемъ, если это доставляетъ имъ удовольствіе, то пусть будетъ по-ихнему. Мы живёмъ въ либеральномъ вѣкѣ, когда мысль свободна. Но, однако, Аполлонъ дёргаетъ меня за ухо и напоминаетъ, что пора возвратиться къ моей исторіи.

VIII.

Жуанъ и его возлюбленная остались одни въ сладкомъ для нихъ обществѣ своихъ сердецъ. Даже самое безжалостное время, казалось, не могло рѣшиться поразить ихъ синей грозной косой и, будучи врагомъ любви, жалѣло, однако, о немногихъ часахъ, оставшихся для ихъ счастья. Они не могли состарѣться, а должны были умереть въ цвѣтѣ молодости, прежде чѣмъ надежды и наслажденія покинули ихъ сами.

IX.

Лица ихъ не были созданы для морщинъ, горячая кровь — для охлажденія, благородныя сердца — для разочарованья; сѣдины назначались не для ихъ волосъ. Подобно климатамъ тѣхъ странъ, гдѣ нѣтъ ни снѣга, ни стужи, жизнь ихъ была вѣчнымъ лѣтомъ. Гроза могла поразить ихъ и испепелить въ одну минуту, но длинная, увядающая мало-по-малу жизнь не была ихъ удѣломъ. Въ нихъ было слиткомъ мало земного.

X.

И такъ, они были одни. Минуты эти были ихъ раемъ, и они скучали только въ разлукѣ другъ съ другомъ. Дерево, отдѣлённое отъ корня, рѣка, лишенная источника, дитя, оторванное внезапно и навсегда отъ груди матери — погибли бы не такъ быстро, какъ Гайда, и Жуанъ, отторгнутые другъ отъ друга. Нѣтъ ничего на свѣтѣ сильнѣе влеченья сердецъ —

XI.

Сердецъ, которыя могутъ быть разбиты. Трижды счастливы они, сформированныя изъ матеріала болѣе тонкаго, чѣмъ человѣческая глина, и способныя разбиться при первомъ толчкѣ. Они не испытываютъ томительнаго житейскаго разочарованія, длящагося день за днёмъ въ теченіи долгихъ лѣтъ — того разочарованія, которое должно терпѣть и молчать. Жизнь имѣетъ странное свойство пускать болѣе глубокіе ростки именно въ тѣхъ, которые болѣе всего желаютъ умереть.

XII.

«Любимцы боговъ умираютъ въ молодости»^[34], сказано давно, и этимъ они избѣгаютъ многихъ несчастій: они не видятъ смерти друзей, или ещё болѣе горькой смерти дружбы, любви, юности — словомъ, всего, что живётъ въ насъ, кромѣ дыханія. А такъ-какъ безмолвный берегъ ожидаетъ всякаго, кто даже болѣе другихъ успѣлъ избѣжать стрѣлъ охотника смерти, то можетъ быть ранняя смерть, которую, обыкновенно, оплакиваютъ болѣе, чѣмъ позднюю, въ сущности составляетъ благодѣяніе.

XIII.

Гаида и Жуанъ не думали о смерти. Небо, земля и воздухъ казались имъ созданными для нихъ. На время сѣтовали они только за то, что оно бѣжало слишкомъ быстро. Себя не могли они упрекнуть ни въ чёмъ. Каждый изъ нихъ былъ зеркаломъ другого, и въ глазахъ другъ друга читали они счастье, сверкавшее, какъ драгоцѣнный алмазъ, зная хорошо, что блескъ этотъ былъ отраженіемъ ихъ любви.

XIV.

Лёгкое пожатіе руки, дрожь прикосновенія, малѣйшій взглядъ, болѣе выразительный, чѣмъ слова, говорящій безъ конца, подобно языку птицъ, и понятный или кажущійся попятнымъ однимъ влюблённымъ, ничтожныя фразы, которыя показались бы глупы каждому, кто ихъ никогда не слыхалъ или пересталъ слушать —

XV.

Всѣмъ этимъ наслаждались они вполнѣ, потому-что были дѣтьми и должны были ими остаться навсегда. Они не были созданы для обыдённыхъ ролей на житейской сценѣ, но какъ два существа, рождённыя прозрачнымъ источникомъ — нимфа я ея возлюбленный — могли жить только въ прозрачной волнѣ, среди цвѣтовъ, не считая медленнаго хода жизненныхъ часовъ.

XVI.

Луна проходила, измѣняясь надъ ихъ головами, а они оставались неизмѣнными. Никогда свѣтлый ея восходъ не озарялъ столько радостей въ теченіе всего ея странствія. Это не были тѣ радости, которыя удовлетворяются пресыщеніемъ. Ихъ благородныя души не могли удовлетвориться одной чувственностью. Обладаніе предметомъ страсти, этотъ величайшій врагъ любви, служило для нихъ только средствомъ сдѣлать дорогія ихъ отношенія ещё болѣе дорогими.

XVII.

Дивная и столько же рѣдкая привязанность! Они любили другъ друга той любовью, которою восхищается сама душа, той любовью, какой жаждетъ пресыщённый жизнью въ этомъ старомъ мірѣ человѣкъ, изнеможенный зрѣлищемъ его вздоховъ, интригъ, пошлыхъ приключеній, страстишекъ, свадебъ, похищеній, въ которыхъ факелъ Гименея освѣщаетъ только позоръ лишней проститутки, позоръ, скрытый для одного мужа.

XVIII.

Какъ ни жестки эти слова, но они справедливы, и правду ихъ испытали многіе. Прелестная и вѣрная парочка, не испытавшая ни одной минуты скуки, была обязана своимъ счастьемъ исключительно тѣмъ чувствамъ молодости, которыя живутъ во всѣхъ людяхъ, но скоро и погибаютъ. Въ нихъ же чувства эти были прирождённы и жили постоянно. Люди зовутъ ихъ романическими бреднями, однако, часто имъ втайнѣ завидуютъ.

XIX.

У многихъ чувства эти бываютъ плодомъ искусственнаго возбужденія, пыла молодости или чтенія, производящихъ дѣйствіе, подобное пріёму опіума; но въ нихъ это была сама природа или судьба. Романы не заставляли плакать ихъ молодыя сердца: Гайда не была достаточно образованна для ихъ чтенія, а Жуанъ былъ воспитанъ слишкомъ благочестиво. Такимъ-образомъ, любовь ихъ могла зародиться только сама, подобно любви голубковъ и соловьёвъ.

XX.

Они любовались закатомъ. Часъ этотъ, дорогой для всѣхъ, былъ для нихъ дорогъ въ особенности, потому-что въ этотъ торжественный моментъ сдѣлались они тѣмъ, чѣмъ были. Могущество любви овладѣло ими, слетѣвъ съ вечерняго неба, когда счастье было ихъ единственнымъ приданымъ, а сумерки связали ихъ неразрывною цѣпью страсти. Любуясь другъ другомъ, любовались они и всѣмъ тѣмъ, что напоминаю имъ прекрасное — не меньше, чѣмъ настоящее — прошлое.

XXI.

Не знаю почему, но въ этотъ ночной часъ, когда они любовались окружавшимъ, какой-то внезапный страхъ вдругъ пробѣжалъ по ихъ сердцамъ, точно вѣтеръ, когда, пронёсшись но струнамъ арфы, или поколебавъ спокойное пламя, вызываетъ онъ звукъ въ первой и дрожаніе во второмъ. Какре-то тяжелое предчувствіе закралось въ ихъ души, вызвавъ унылый вздохъ изъ груди Жуана и первую слезу изъ глазъ Гайды.

XXII.

Большіе, чёрные глаза смотрѣли широко какимъ-то пророческимъ взглядомъ и провожали заходящее солнце, точно послѣдній день ихъ счастья закатывался вмѣстѣ съ этимъ огромнымъ сіяющимъ шаромъ. Жуанъ смотрѣлъ на Гайду вопросительнымъ взглядомъ, какъ-бы спрашивая о ихъ дальнѣйшей судьбѣ. Онъ былъ грустенъ, самъ не сознавая почему, и, казалось, хотѣлъ просить у ней прощенія за это чувство безъ причины, или, по крайней мѣрѣ, необъяснимое.

XXIII.

Обернувшись къ нему, она улыбнулась, но не той улыбкой, которая заставляетъ улыбаться другихъ; затѣмъ стала смотрѣть въ сторону. Что-то её безпокоило и мучило; однако она умѣла подавить это чувство гордостью и благоразуміемъ. Когда Жуанъ, полушутя, заговорилъ съ ней объ этомъ странномъ, поразившемъ ихъ обоихъ настроеніи, она отвѣчала: «Если такъ должно быть… Но, нѣтъ, это невозможно!… по крайней мѣрѣ, я не переживу этого.»

XXIV.

Жуанъ сталъ-было распрашивать дальше, но она зажала ему ротъ поцѣлуемъ, чтобъ заставить его замолчать и въ то же время прогнать тѣмъ же средствомъ зловѣщее предчувствіе изъ своего собственнаго сердца. Средство это, безъ сомнѣнія, лучшее изъ всѣхъ. Нѣкоторые предпочитаютъ ему, не безъ успѣха, вино. Я испыталъ оба. Если же вы захотите послѣдовать моему примѣру, то должны выбирать между головной болью и сердечной.

XXV.

Въ томъ или другомъ случаѣ, вамъ придётся имѣть дѣло или съ виномъ, или съ женщинами — этими двумя сборщиками податей съ нашихъ удовольствій. Но которое изъ двухъ средствъ предпочтительнѣй — я, признаюсь, не знаю и самъ. Еслибъ мнѣ пришлось подавать рѣшительный голосъ, то я нашелъ-бы вѣскіе аргументы въ пользу того и другого и рѣшилъ бы безобидно для обоихъ, объявивъ, что, по-моему, лучше испытать оба, чѣмъ ни одного.

XXVI.

Гайда и Жуанъ смотрѣли другъ на друга влажными глазами, полными невыразимой нѣжности, совмѣщавшей въ себѣ всѣ роды привязанности: дружеской, дѣтской, братской и, наконецъ, любовниковъ — словомъ, всего, что только могутъ вмѣстить и выразить два чистыхъ сердца, отдавшіяся другъ другу и любящія такъ сильно потому, что не могутъ любить меньше. И точно, любовь ихъ была такъ велика, что — можно сказать — почти освящала этотъ избытокъ чувства и готовности отдаваться другъ другу.

XXVII.

Зачѣмъ не умерли они въ эту минуту, слитые во взаимныхъ объятіяхъ, съ крѣпко прижатыми сердцами? Жизнь ихъ показалась бы слишкомъ длинной, еслибъ она дошла до минуты разлуки. Долгіе года принесли бы имъ только печаль и горе. Міръ, съ его притворствомъ, былъ не для нихъ, проникнутыхъ истинною страстью, какъ гимнъ Сафо. Любовь ихъ родилась въ нихъ и съ ними вмѣстѣ. Это не было постороннее имъ чувство, но самое ихъ существо.

XXVIIІ.

Они были созданы, чтобъ жить въ уединеніи лѣсовъ, невидимые, какъ соловьи, поющіе свои пѣсни. Людскія общества, гдѣ обитаютъ порокъ, ненависть и забота, были не для нихъ. Всѣ существа, рождённыя съ стремленіемъ къ свободѣ, любятъ уединеніе. Лучшія пѣвчія птицы живутъ парами; орёлъ паритъ всегда одинъ; только коршуны и чайки бросаются на трупы толпами, совершенно какъ люди.

XXIX.

Припавъ другъ къ другу щеками, Гайда и Жуанъ мало-по-малу погрузились въ сладкую, но чуткую дремоту. Сонъ ихъ не былъ глубокъ и, отъ времени до времени, какая-то дрожь пробѣгала по членамъ Жуана, а Гайда лепетала во снѣ своими прелестными губками что-то непонятное, точно сладкая музыка, между-тѣмъ, какъ рой сновидѣній, пробѣгая по ея тонкимъ чертамъ, мѣнялъ и оживляль ихъ выраженіе, точно лёгкій вѣтерокъ, когда онъ колеблетъ лепестки розы,

XXX.

Или бороздитъ свѣтлую поверхность глубокаго озера какой-нибудь альпійской долину. Такъ игралъ съ Гаидой сонъ, этотъ таинственный похититель нашего сознанія, овладѣвающій нашей душой противъ воли. Странное состояніе жизни (потому-что, вѣдь, это всё-таки жизнь) — чувствовать въ отсутствіи чувствъ и видѣть съ закрытыми глазами!

XXXI.

Ей снилось, что она, сама не зная какъ, прикована къ скалѣ на морскомъ берегу, безъ всякой возможности двинуться съ мѣста. Море глухо ревѣло и грозныя волны поднимались всё выше и выше и, наконецъ, достигли ея губъ, такъ что ей трудно было дышать. Скоро, шумя и пѣнясь, слились онѣ надъ ея головой, угрожая задушить её совершенно; но она чувствовала, что не можетъ умереть.

XXXII.

Наконецъ, сдѣлавъ невѣроятное усиліе, она освободилась и пошла окровавленными ногами по острымъ скаламъ, спотыкаясь на каждомъ шагу. Передъ ней скользила какая-то фигура, обёрнутая въ саванъ, которую она должна была преслѣдовать, не смотря на весь свой страхъ. Это былъ какой-то бѣлый, неясный призракъ, избѣгавшій ея взгляда и рукъ. Напрасно преслѣдовала она его, стараясь узнать и схватить: призракъ ускользалъ каждый разъ, какъ она простирала къ нему руки.

ХХХІІІ.

Скоро сонъ измѣнился. Она увидѣла себя въ подземелья, съ влажными стѣнами, унизанными мраморными сталактитами — вѣковой работой океана. Волны омывали его гроты, служившіе убѣжищемъ для тюленей. Вода текла но ея волосамъ, а глаза наполнялись слезами, капли которыхъ, падая на острые камни, какъ ей казалось, немедленно превращались въ твёрдый кристаллъ.

XXXIV.

У ногъ ея лежалъ Жуанъ блѣдный, мокрый, безжизненный и блѣдный, какъ приставшая къ его мёртвому челу пѣна, которую она безуспѣшно старалась отереть. (Какъ сладки казались ей ея прежнія о немъ заботы и какъ грустны теперешнія!) Ничѣмъ не могла она возстановить біенія его умолкнувшаго сердца, и только одинъ прибой холодныхъ волнъ раздавался въ ея ушахъ, какъ пѣніе сирены. Этотъ мгновенный сонъ длился въ ея глазахъ цѣлую вѣчность.

XXXV.

Но вотъ, чѣмъ пристальнѣй смотрѣла она на умершаго, тѣмъ явственнѣе стало ей казаться, что лицо его измѣнялось, превращаясь въ чьё-то другое, похожее на лицо ея отца. И точно, черты Ламбро всё яснѣе и яснѣе вставали передъ ея глазами: вотъ его проницательный взглядъ, вотъ его греческій профиль. Вздрогнувъ, проснулась Гайда — и что же она увидѣла! О, Боже! чей взглядъ чёрныхъ глазъ встрѣтился съ ея глазами? Это самъ Ламбро! это ея отецъ стоитъ передъ нею, вперивъ свой зловѣщій взоръ на обоихъ.

XXXVI.

Съ крикомъ поднялась она и съ крикомъ же упала снова, полная радости, горя, надежды и страха, при видѣ живымъ того, кого считала похоронённымъ въ пучинѣ океана, и который можетъ-быть будетъ причиной смерти дорогого ей человѣка. Какъ ни любила Гайда отца, но минута эта была для нея ужасна. Я самъ испытывалъ нѣчто подобное, но не хочу вспоминать о томъ.

XXXVII.

Жуанъ вскочилъ также, услышавъ крикъ Гайды, и, схвативъ её, чтобъ поддержать, одной рукой, поспѣшно сорвалъ другою со стѣны свою саблю, пылая желаньемъ отомстить виновнику ея испуга. Ламбро, не вымолвившій до-того ни одного слова, презрительно улыбнулся и сказалъ: «тысяча клинковъ ждутъ одного моего слова, чтобъ явиться сюда, а потому отложи, юноша, свою глупую саблю въ сторону.»

ХХXVIII.

Гаида, охвативъ Жуана руками, воскликнула: «Жуанъ! это Ламбро! это мой отецъ! На колѣни предъ нимъ вмѣстѣ со мной! онъ проститъ насъ, проститъ навѣрно! О, мой дорогой отецъ! Въ минуту этой тяжкой борьбы горя и радости, когда я цѣлую конецъ твоей одежды, скажи, можетъ ли сомнѣніе смутить мою дочернюю радость? Дѣлай со мной, что хочешь, но пощади его!»

XXXIX.

Выпрямившись, старикъ стоялъ неподвижно. Его голосъ и глаза были спокойны, что не всегда было въ нёмъ знакомъ спокойствія духа. Онъ взглянулъ на дочь, но не далъ ей отвѣта и затѣмъ обратился къ Жуану, въ лицѣ котораго краска ежеминутно чередовалась съ блѣдностью. Съ саблей въ рукѣ, стоялъ онъ, готовый по крайней мѣрѣ умереть, защищаясь противъ всякаго, кто бъ ни появился предъ нимъ по мановенію Ламбро.

XL.

— «Твою саблю, юноша!» повторилъ Лаббро. — «Никогда, пока свободна эта рука!» возразилъ Жуанъ. Щёки старика поблѣднѣли, но не отъ страха. Вынувъ изъ-за пояса пистолетъ, онъ заговорилъ снова: «Такъ пусть же твоя кровь падётъ на твою голову!» Затѣмъ онъ внимательно осмотрѣлъ кремень, чтобъ увѣриться, не притупился ли онъ отъ послѣдняго выстрѣла, сдѣланнаго имъ очень недавно, и спокойно положилъ палецъ на курокъ.

XLI.

Странно дѣйствуетъ на ухо сухой звукъ взводимаго курка, когда вы знаете, что, минуту спустя, дуло будетъ направлено на вашу особу, въ благородномъ разстояніи двѣнадцати шаговъ, которое никакъ не можетъ назваться близкимъ, если вы имѣете противникомъ бывшаго друга. Впрочемъ, послѣ двухъ или трёхъ дуэлей ухо къ этому привыкаетъ и дѣлается менѣе чувствительнымъ.

XLII.

Ещё одно движеніе Ламбро — и моя поэма окончилась бы вмѣстѣ съ жизнью Жуана. Но тутъ Гайда — не менѣе рѣшительная, чѣмъ ея отецъ — бросилась вперёдъ и, заслонивъ Жуана собой, воскликнула: «Убей меня! а одна виновата во всёмъ! Онъ не искалъ этого берега: онъ былъ выброшенъ на него. Л клялась ему въ вѣрности, я его люблю — и умру вмѣстѣ съ нимъ. Я знаю твою непреклонность: такъ знай же, что и дочь твоя также непреклонна, какъ и ты!»

XLIII.

Мгновенье передъ тѣмъ, она — вся въ слезахъ — была нѣжнымъ, слабымъ ребёнкомъ; теперь же, презрѣвъ всякій человѣческій страхъ, стояла гордая, блѣдная, какъ статуя, и смѣло ожидала готоваго разразиться надъ ней удара. Она, казалось, стада гораздо выше своего роста и держалась прямѣе обыкновеннаго, какъ бы для того, чтобъ ещё болѣе увеличить цѣль для выстрѣла. Пристально смотрѣла она въ глаза отцу, но не думала останавливать его руки.

XLIV.

Глядя на нихъ, нельзя было не подивиться, до чего они походили другъ на друга, стоя въ этомъ положеніи и пронзая другъ друга взглядами. Выраженіе лицъ было совершенно одинаково: та же дикая рѣшимость, тотъ же блескъ большихъ чёрныхъ глазъ, метавшихъ пламя, потому-что и она была способна на мщенье, если бы къ тому представился случай. Это была львица, хотя и ручная! Кровь отца заговорила въ ней и тѣмъ доказала, ясно какъ день, что была одного съ нимъ происхожденія.

XLV.

Они были поразительно похожи другъ на друга, какъ чертами лица, такъ и всей фигурой. Вся разница заключалась въ годахъ и полѣ. Даже ихъ маленькія, прекрасно сформированныя руки свидѣтельствовали о равномъ достоинствѣ ихъ крови. И теперь видъ ихъ, стоявшихъ съ дикой свирѣпостью во взглядѣ, тогда-какъ имъ слѣдовало привѣтствовать другъ друга слезами радости, показывалъ, до чего можетъ довести страсть, достигшая полнаго своего развитія.

XLVI.

Ламбро остановился на мгновенье и снова засунулъ пистолетъ за поясъ. Затѣмъ, пристально посмотрѣвъ въ лицо дочери, какъ бы желая проникнуть въ самую глубь ея души, онъ сказалъ: "не я искалъ погибели этого чужестранца! не я причиной того, что случилось! Не многіе вынесли бы такое оскорбленіе, воздержавшись отъ убійства; но я долженъ исполнить свою обязанность. Что же касается того, какъ ты исполнила свою — настоящее говоритъ за прошлое.

XLVII.

«Пускай броситъ онъ немедленно своё оружіе или, клянусь головой моего отца, его собственная скатится къ твоимъ ногамъ, какъ шаръ!» Съ этими словами онъ вынулъ свистокъ — и свистнулъ. Ему отвѣтили тѣмъ же — и въ то же мгновенье толпа людей, вооруженныхъ съ головы до ногъ и предводимыхъ, хотя я въ безпорядкѣ, начальникомъ, ворвалась въ комнату. «Возьмите этого человѣка, живаго или мёртваго!» сказалъ Ламбро.

XLVIII.

Сказалъ — и въ то самое мгновеніе, когда шайка кинулась между Гаидой и Жуаномъ, быстрымъ и внезапнымъ движеніемъ схватилъ свою дочь. Напрасно билась она и старалась отъ него освободиться: руки Ламбро сжимали её, какъ кольца удава. Толпа пиратовъ, подобно гнѣзду раздраженныхъ аспидовъ, бросилась на свою добычу, кромѣ перваго, упавшаго въ тотъ же мигъ съ разрубленнымъ плечомъ.

XLIX.

У второго была разсѣчена щека, но третій, старый, хладнокровный рубака, успѣвъ отразить ножомъ направленный на него ударъ, напалъ, въ свою очередь, на врага, и не прошло минуты, какъ Жуанъ уже лежалъ безпомощный у его ногъ, истекая кровью изъ двухъ широкихъ ранъ, нанесённыхъ въ голову и руку.

L.

Тогда, по знаку стараго Ламбро, Жуанъ былъ связанъ и вынесенъ вонъ изъ комнаты, а затѣмъ отнесёнъ на берегъ, гдѣ стояло нѣсколько судовъ, совсѣмъ готовыхъ къ отплытію. Положенный на дно лодки, онъ — въ нѣсколько ударовъ вёселъ — былъ перевезёнъ на одинъ изъ галліотовъ, гдѣ его заперли въ трюмъ, поручивъ особенному надзору вахтенныхъ.

LI.

Свѣтъ исполненъ превратностей, и та, о который мы разсказываемъ, безспорно можетъ быть названа одной изъ самыхъ непріятныхъ. И, въ самомъ дѣлѣ, джентльменъ, богато одарённый и природой, и земными благами, молодой и красивый, вполнѣ пользующійся настоящимъ, внезапно попадаетъ на корабль, когда всего менѣе о томъ думалъ, и, затѣмъ, оказывается израненнымъ и связаннымъ такъ, что не можетъ пошевелить ни однимъ членомъ — и всё это изъ-за того, что въ него влюбилась дѣвочка.

LII.

Но здѣсь я долженъ его оставить, потому-что иначе впаду въ излишній паѳосъ, возбуждённый слезливой китайской нимфой зелёнаго чая, обладающей даромъ экстаза не менѣе, чѣмъ Кассандра. На меня, по крайней мѣрѣ, она производитъ такое дѣйствіе, что ежели я выпью болѣе трёхъ чашекъ, то долженъ успокоивать себя при помощи чёрнаго чая. Какъ жаль, что вино вредно, такъ-какъ чай и кофе дѣлаютъ насъ слишкомъ серьёзными,

LIII.

Если не разбавлены тобою, коньякъ, очаровательная нимфа флегетонскихъ волнъ! О, зачѣмъ дѣйствуешь ты такъ сильно на печень и, подобно другимъ лимфамъ, дѣлаешь больными твоихъ любовникомъ. Я бы съ удовольствіемъ замѣнялъ тебя слабымъ пуншемъ, но и аракъ, всякій разъ, какъ я наполню имъ мой стаканъ передъ сномъ, отзывается къ утру не менѣе вредно на моёмъ здоровьи.

LIV.

Я оставляю Жуана живымъ, но не совсѣмъ здоровымъ, потому-что бѣдняга былъ раненъ тяжело. Но могли ли его тѣлесныя страданія сравниться хотя съ половиной тѣхъ, которыя заставляли судорожно биться сердце бѣдной Гаиды. Она была не изъ тѣхъ женщинъ, которыя плачутъ, сердятся, приходятъ въ отчаяніе и, затѣмъ, успокоиваются, благодаря окружающей ихъ обстановкѣ. Мать ея была мавританка изъ Феца — страны, гдѣ всё или рай, или пустыня.

LV.

Тамъ исполинская маслина источаетъ свой сокъ амбры въ мраморные бассейны. Зёрна, цвѣты и плоды, вырвавшись изъ нѣдръ земли, наводняютъ всю страну, но тамъ же растутъ и деревья, исполненныя яда. Тамъ въ полночь слышно рычаніе льва, а днёмъ песокъ пустыни жжетъ пятки верблюдовъ, или, поднявъ свои зыбучія волны, засыпаетъ безпомощные караваны. Какова почва, таково и сердце людей.

LVI.

Африка вся принадлежитъ солнцу, сердца людей пропитаны въ ней его лучами также, какъ и земля. Полная энергіи въ дѣлѣ добра и зла, кипящая съ самаго рожденья, мавританская кровь обращается въ жилахъ подъ исключительнымъ вліяніемъ огненнаго свѣтила, почему и плоды, ею приносимые, похожи на почву ея страны. Красота и любовь были приданымъ матери Гайды; но ея большіе чёрные глаза говорили о силѣ страсти, похожей на льва, уснувшаго подлѣ источника.

LVII.

Дочь ея, сотканная изъ болѣе мягкихъ лучей, похожихъ на лѣтнія серебристыя облака, лёгкія и прозрачныя до-тѣхъ-поръ, пока, напитавшись электричествомъ, они не разразятся грозой, на страхъ землѣ и воздуху, провела до этой минуты жизнь въ тишинѣ и спокойствіи; но теперь, подъ взрывомъ страсти и отчаянія, огонь вспыхнулъ въ нумидійскихъ жилахъ, какъ самумъ, взрывающій пески равнины, по которой онъ мчится.

LVIII.

Жуанъ — раненый, обезсиленный и схваченный — былъ послѣднимъ предметомъ, поразившимъ ея глаза. Увидя его кровь, лившуюся на тотъ самый полъ, гдѣ, за минуту, онъ — здоровый и счастливый — стоялъ передъ нею, она уже не видѣла ничего болѣе. Слабо вскрикнувъ, голосомъ, скорѣе похожимъ на отчаянный вздохъ, упала она, какъ подрубленный кедръ, безъ движенія на руки отца, съ трудомъ сдерживавшаго её до той минуты.

LIX.

У ней разорвалась жила. Прекрасныя губы и свѣжіе глаза налились хлынувшей къ нимъ тёмной кровью. Голова ея склонилась, какъ лилія подъ дождёмъ. Прибѣжавшія женщины съ горькими слезами отнесли госпожу свою на постель. Всевозможныя травы и лѣкарства были употреблены въ дѣло, но всё было напрасно, и если смерть ещё не приходила, то и жизнь не могла уже возвратиться.

LX.

Нѣсколько дней провела она въ этомъ положеніи — холодная, но не блѣдная, съ пурпуровыми губами, какъ у живой. Пульсъ ея, правда, не бился, но и мёртвой её назвать было нельзя: смерть ещё не обличала себя ни однимъ изъ своихъ страшныхъ признаковъ. Разложеніе, уничтожающее послѣднюю надежду, не появлялось, и, глядя на ея полныя чувства черты, въ душѣ возбуждались скорѣй мысли о жизни, чѣмъ о смерти. Съ такихъ трудомъ земля овладѣваетъ своимъ достояніемъ!

LXI.

Отпечатокъ страсти ещё лежалъ на ея лицѣ, но той страсти, какую мы видимъ на мраморѣ, изсѣченномъ рукою искусства, то-есть страсти неподвижной и неизмѣнной. Таково выраженіе красоты на лицѣ Венеры, страданія въ чертахъ Лаокоона и смерти въ вѣчно-умирающемъ гладіаторѣ. Всѣ они прославились выраженіемъ жизни; но эта жизнь, въ то же время, не жизнь, потому-что остаётся всегда одной и той же.

LXII.

Наконецъ, она очнулась, но не такъ, какъ просыпаются спящіе, а скорѣе какъ мёртвые встаютъ изъ своей могилы. Жизнь казалась ей какимъ-то новымъ чувствомъ, къ которому привыкала она съ трудомъ и неохотно. Видимые предметы поражали ея зрѣніе, но не находили отголоска въ памяти. Тяжесть, правда, давила ея сердце, но сознанія причины испытанныхъ ею страданій въ ней не было: фуріи дали ей минуту покоя.

LXIII.

Блуждающимъ взглядомъ смотрѣла она на лица окружающихъ, не узнавая никого. Ни разу не вздумалось ей спросить, кто сидѣлъ у ея изголовья, или почему за ней такъ ухаживали. Она не говорила ни слова, хотя способность говорить её не покидала. Ни одинъ вздохъ не обличалъ ея мыслей. Напрасно пробовали окружающіе съ ней заговаривать или намѣренво молчать, чтобъ возбудить ея вниманіе. Всё было напрасно. Одно дыханье обличало, что она ещё принадлежитъ этому міру.

LXIV.

Женщины стояли вокругъ, ожидая малѣйшаго знака ея желаній; но она ихъ не замѣчала. Отецъ отъ нея не отходилъ, но она отъ него отворачивалась. Ни люди, ни вещи, бывшія ей когда-то дорогими, не обращали теперь на себя ни малѣйшаго знака ея вниманія. Пробовали переносить её изъ комнаты въ комнату: она кротко позволяла дѣлать съ собой всё, что угодно, по память не возвращалась. Наконецъ, послѣ долгихъ стараній заставить её вспомнить прошлое, глаза ея вдругъ сверкнули страшнымъ выраженіемъ.

LXV.

Кому-то пришла мысль попробовать возбудить ея вниманіе звуками арфы. Арфистъ пришелъ и настроилъ свой инструментъ. При первыхъ рѣзкихъ, неправильныхъ звукахъ, она взглянула на него сверкнувшимъ взглядомъ и затѣмъ отвернулась къ стѣнѣ, точно пытаясь собрать мучившія ея сердце мысли. Тогда арфистъ запѣлъ тихимъ голосомъ унылую туземную пѣсню — пѣсню старыхъ дней, когда Греція не была ещё подъ игомъ тиранніи.

LXVI.

Слушая его, Гайда стала бить тактъ по стѣнѣ своими исхудалыми пальцами. Онъ перемѣнилъ тонъ — и запѣлъ пѣсню любви. Страшное это слово вдругъ проникло всё ея существо. Мысль, чѣмъ была она прежде и что теперь, если только можно назвать такое положеніе существованіемъ, встала въ ея памяти, какъ ужасный сонъ. Мрачныя мысли, угнетавшія ея мозгъ, внезапно разразились потокомъ слёзъ, подобно тому, какъ разражается ливнемъ горный туманъ.

LXVII.

Минутное утѣшенье! Мысль мелкнула такъ внезапно, что ослабленный мозгъ не выдержалъ ея напора — и окончательно потерялъ сознаніе. Она быстро вскочила съ постели, точно никогда не была больной, и стала бросаться на всё её окружавшее, какъ на враговъ Уста ея, однако, оставались сомкнуты даже въ періодъ жесточайшаго пароксизма. Она упорно молчала, не смотря на то, что присутствующіе даже нарочно противорѣчили ея желаніямъ, чтобъ вызвать ея сознаніе — и тѣмъ спасти её.

LXVIII.

Иногда, впрочемъ, искра сознанія какъ-будто къ ней возвращалась. Такъ, напримѣръ, никакая сила не могла её заставить взглянуть въ лицо отца, хотя на всё остальное смотрѣла она пристально, но безъ сознанія. Она отказывалась отъ пищи, не хотѣла одѣваться. Ничто не могло принудить её сдѣлать то или это. Ни движеніе, ни измѣненія дня и ночи, ни лѣкарства, ни заботы не въ силахъ были заставить её заснуть хотя бы на минуту: она, казалось, потеряла всякую способность заснуть.

LXIX.

Такъ, въ теченіи цѣлыхъ двѣнадцати дней и ночей, медленно угасала она, послѣ чего тихо, безъ малѣйшаго вздоха или стона, обличавшаго наступленіе агоніи, душа ея, наконецъ, покинула тѣло. Никто изъ окружавшихъ Гайду не могъ даже уловить минуты ея кончины и каждый догадался о ней только по тёмной тѣни, облёкшей ея прелестное лицо я остановившей чуть замѣтное движеніе чудныхъ ея чёрныхъ глазъ. Ужасно видѣть, когда блескъ смѣняется тьмою!

LXX.

Она умерла — и не одна. Въ ней умеръ ещё другой зачатокъ жизни — зачатокъ, который могъ бы созрѣть и развиться прелестнымъ, безгрѣшнымъ дитятей грѣха, а теперь долженъ былъ окончить своё существованіе, не видавъ свѣта, и, ещё не рождённый, лечь въ могилу, гдѣ цвѣтъ и стебель лежатъ убитые однимъ ударомъ. И напрасно небесная роса будятъ кропить этотъ кровавый цвѣтокъ, этотъ засохшій плодъ любви.

LXXI.

Такъ жила и такъ умерла Ганда. Позоръ и страданье оказались безсильны въ борьбѣ съ нею. Ея натура была не изъ тѣхъ, которыя могутъ влачить многіе мѣсяцы и годы гнётъ своего существованья, могутъ хладнокровно переносить муки до той минуты, когда старость уложитъ ихъ въ могилу. Ея жизнь и счастье были коротки, но полны, и не могли долго продолжаться — и вотъ она спокойно спитъ на берегу того моря, которое такъ любила.

LXXII.

Ея островъ сталъ безлюднымъ и пустыннымъ. Жилище разрушилось и обитатели разбрелись. Могилы ея и ея отца стоятъ однѣ, и ничто болѣе не напоминаетъ тамъ о людяхъ. Трудно даже узнать мѣсто, гдѣ похоронено прелестное существо: нѣтъ ни камня, который бы могъ указать на него глазамъ, ни языка, могущаго разсказать о нёмъ слуху. Одно море напѣваетъ заунывную панихиду надъ прекрасной дочерью Цикладскихъ острововъ.

LXXIII.

Но много греческихъ дѣвъ вспоминаютъ въ пѣсняхъ любви имя Гайды и много островитянъ сокращаютъ длинные зимніе вечера разсказами объ ея отцѣ. Онъ былъ храбръ, она — прекрасна. Если она любила неосторожно, то заплатила за это жизнью. Подобныя ошибки выкупаются всегда дорогой цѣной, хотя никто не думаетъ ихъ избѣгать. Любовь отомщаетъ за себя сама!

LXXIV.

Но перемѣнимъ печальную тэму и перевернёмъ скорѣй эту горестную страницу. Л не люблю описывать безуміе, изъ боязни, что заражусь имъ самъ. Къ тому же, мнѣ нечего прибавлять къ сказанному. А такъ-какъ Муза моя — очень шаловливый чертёнокъ, то мы мигомъ повернёмъ корабль и направимъ свой путь въ другую сторону, вслѣдъ за Донъ-Жуаномъ, котораго мы оставили полумёртвымъ въ одной изъ предыдущихъ строфъ.

LXXV.

Раненый, связанный, запертый, схоронённый, пролежалъ онъ нѣсколько дней, прежде чѣмъ къ нему вернулось сознаніе того, что случилось. Очнувшись, увидѣлъ онъ, что несётся по морю, со скоростью шести умовъ въ часъ, прямо къ берегамъ Илліона. Съ какимъ удовольствіемъ увидѣлъ бы онъ ихъ въ другое время, но теперь видъ Сигейскаго мыса не представлялъ для него большаго очарованья.

LXXVI.

Тамъ, на зелёномъ, усѣянномъ хижинами холмѣ, омываемомъ Геллеспонтомъ и моремъ, погребёнъ храбрѣйшій изъ храбрѣйшихъ — Ахиллъ. (Такъ, по крайней мѣрѣ, говорятъ, хотя Бріантъ это оспариваетъ.) Далѣе на равпинѣ поднимается другой надгробный холмъ, чей — Богъ одинъ знаетъ: можетъ-быть Патрокла, Аякса или Протезилая, или кого-либо изъ этихъ героевъ, которые, будь они въ живыхъ, непремѣнно бы насъ перерѣзали.

LXXVII.

Высокіе холмы, на которыхъ, однако, не найдёшь ни мраморной доски, ни надписи, широкая, невоздѣланная и опоясанная горами долина, въ нѣкоторомъ разстояніи всё та же Ида и старый Скамандръ, если только это онъ — вотъ что видитъ тамъ путешественникъ. Арена, годная ещё и теперь для подвиговъ славы! Сто тысячъ человѣкъ могутъ тутъ очень удобно сражаться. Но тамъ, гдѣ были стѣны Итона, пасутся мирныя овцы, ползаютъ черепахи

LXXVIII.

И гуляютъ табуны дикихъ лошадей. Кое-гдѣ виднѣются селенья съ варварскими, современными именами. Толпа пастуховъ, очень мало похожихъ на Париса, выбѣгаетъ поглазѣть на европейскую молодёжь, привлечённую школьными воспоминаніями посѣтить это мѣсто. Турки, съ чётками въ рукахъ и трубками въ зубахъ, совершающіе свои религіозные обряды — вотъ всё, что я видѣлъ во Фригіи, не встрѣтивъ ни одного фригійца.

LXXIX.

Здѣсь въ первый разъ Донъ-Жуанъ могъ покинуть свою душную каюту и понять, что былъ невольникомъ. Мрачнымъ, отчаяннымъ взглядомъ окинулъ онъ синѣющуюся окрестность, осѣнённую могилами столькихъ героевъ. Ослабленный потерею крови, онъ едва могъ сдѣлать только нѣсколько короткихъ вопросовъ; но полученные отвѣты не могли ему объяснить ни прошлаго, ни настоящаго его положенія.

LXXX.

Нѣкоторые изъ товарищей его плѣна были, повидимому, итальянцы. Исторія ихъ оказалась весьма оригинальной. Это была труппа пѣвцовъ, законтрактованная въ Ливорно для Сициліи. Въ плѣнъ ихъ никто не бралъ, но они были проданы въ неволю самимъ импрессаріо, нашедшимъ этотъ оборотъ гораздо болѣе для себя выгоднымъ^[35].

LXXXI.

Исторію эту разсказалъ Донъ-Жуану одинъ изъ нихъ же — именно, бассъ-буффо, который, не смотря на горькую судьбу, ожидавшую его на турецкомъ рынкѣ, умѣлъ сохранить всю свою прежнюю весёлость, по крайней мѣрѣ наружно. Онъ, повидимому, находился въ отличномъ расположеніи духа, перенося свою тяжкую судьбу гораздо равнодушнѣе, чѣмъ теноръ и примадонна.

LXXXII.

Разсказъ его былъ коротокъ: "Нашъ Maкіавелль-импрессаріо, поровнявшись съ какимъ-то мысомъ, подалъ знакъ неизвѣстному бригу, на который — corpo di caio Mario! — насъ и перегрузили гуртомъ, не заплативъ ни гроша жалованья. Но, впрочемъ, если только султанъ любитъ пѣніе, то мы ещё съумѣемъ составить своё счастье.

LXXXIII.

"Примадонна наша хотя стара, порядочно утомлена житейскими приключеніями и легко подвергается насморку, когда приходится пѣть въ холодной, пустой залѣ, но сохранила ещё нѣсколько порядочныхъ нотъ. Жена тенора владѣетъ не Богъ знаетъ какимъ голосомъ, но за-то не дурна собой. На послѣдней масляницѣ въ Болоньи она даже произвела нѣкоторый фуроръ въ городѣ, отбивъ любовника, графа Чезаре Чиконья, у одной старой римской принчипессы.

LXXXIV.

"Сверхъ-того, у насъ есть нѣсколько танцовщицъ: Нини, умѣющая зарабатывать деньги не одними танцами; шалунья Пелегрини — эта на послѣдней масляницѣ заработала по крайней мѣрѣ пятьсотъ цехиновъ; но, въ несчастью, она мотовка и спустила рѣшительно всё, такъ-что теперь у ней нѣтъ ни одного паоло. Наконецъ, Гротеска — что за танцовщица! Гдѣ только есть мужчина съ душой и горячей кровью — счастье ея обезпечено.

LXXXV.

"Фигурантки наши — въ этомъ же родѣ. Нѣкоторыя выскакиваютъ смазливыми рожицами, но прочія годятся развѣ только для ярмарокъ. Одна, хотя длинная и худая, какъ пика, владѣетъ нѣкоторой долей сантиментальности, съ чѣмъ могла бы пойти далеко, но, къ несчастью, у ней нѣтъ энергіи въ танцахъ, а это большой недостатокъ, при ея фигурѣ и наружности.

LXXXVI.

"Что же касается мужского персонала, то онъ не переходитъ за предѣлъ посредственности. Голосъ режиссёра похожъ на старую разбитую сковороду. Онъ обладаетъ, впрочемъ, нѣкоторыми спеціальными качествами, за которыя можетъ легко быть принятъ прислужникомъ въ сераль, хотя пѣніе тутъ будетъ не причёмъ. Вообще, трудно отыскать два-три порядочныя горла среди этихъ пѣвцовъ средняго рода, которыхъ Папа подготовляетъ себѣ съ малолѣтства.

LXXXVII.

"Теноръ надорвалъ голосъ излишней аффектаціей, а басъ ревётъ, какъ быкъ. Это — невѣжда безъ малѣйшаго музыкальнаго образованія, ничего не смыслящій ни въ нотахъ, ни въ счётѣ, ни въ тонахъ. Его взяли къ намъ только потому, что онъ родственникъ примадоннѣ, поклявшейся, что голосъ его былъ когда-то очень мелодиченъ и звученъ, хотя топоръ, слушая его, можно подумать, что это осёлъ упражняется въ распѣваніи речитативовъ.

LXXXVIII.

«Что до меня, то скромность не позволяетъ мнѣ распространяться о своихъ слабыхъ заслугахъ. Вы, милостивый государь, молоды, повидимому, иного путешествовали и потому, конечно, оперный міръ вамъ хорошо извѣстенъ. Безъ сомнѣнія, вы слыхали о Рококанти: это я самъ. Можетъ-быть, когда-нибудь вы меня услышите. Не были ли вы въ прошедшемъ году на ярмаркѣ въ Луго? Если нѣтъ, то съѣздите въ будущемъ: я приглашенъ туда пѣть.

LXXXIX.

„Но я забылъ сказать нѣсколько словъ о нашемъ баритонѣ. Хорошій-малый, но надуть самолюбіемъ. У него порядочныя манеры, но голосъ очень малъ, очень плохъ и, притомъ, безъ всякой обработки. Онъ вѣчно жалуется на судьбу, хотя, по правдѣ, годенъ пѣть только баллады на улицахъ. Въ партіяхъ любовниковъ, не будучи въ состояніи выказать страсть, онъ показываетъ публикѣ только зубы.“

XC.

Краснорѣчивый разсказъ Рококанти былъ прерванъ приходомъ толпы пиратовъ, приказавшихъ плѣннымъ разойтись по ихъ тёмнымъ конурамъ. Взглянувъ печальными глазами на весело-плескавшіяся голубыя волны, отражавшія голубой небесный сводъ, поплелись они, одинъ за другимъ, въ люкамъ.

ХСІ.

Прибывъ на слѣдующій день въ Дарданеллы, они остановились, въ ожиданіи султанскаго фирмана, этого могущественнѣйшаго талисмана изъ всѣхъ и который, однако, очень легко обойти. Для того же, чтобъ лучше устеречь плѣнныхъ, ихъ сковали попарно — женщину съ женщиной и мужчину съ мужчиной — въ ожиданіи отправки на невольничій рынокъ въ Константинополѣ.

XCII.

При совершеніи этой операціи, оказалось, что оба пола были въ нечётномъ числѣ, такъ-что пришлось сковать одного мужчину съ женщиной. Сначала думали было причислить къ мужскому полу сопрано, но, поразмысливъ, оставили его на женской половинѣ, въ качествѣ старшины. Случай сдѣлалъ, что жребій быть связаннымъ съ женщиной палъ на Донъ-Жуана, очутившагося такимъ-образомъ возлѣ совершенной вакханки, съ здоровымъ, цвѣтущимъ лицомъ, что было крайне безпокойно для него, человѣка молодого.

XCIII.

Рококанти попалъ, по несчастью, ни одну цѣпь съ теноромъ. Они ненавидѣли другъ друга, какъ умѣютъ ненавидѣть только въ театральномъ мірѣ, такъ-что каждый тяготился своимъ сосѣдомъ гораздо болѣе, чѣмъ судьбой. Раздраженные до-нельзя, они, вмѣсто того, чтобъ покориться и сдѣлать свою участь сноснѣе, продолжали ссориться — и каждый тащилъ цѣпь въ свою сторону. Arcades ambo! то-есть — дураки оба!

XCIV.

Подругой Донъ-Жуана оказалась романка, изъ анконской Мархіи. Ея чёрные, огненные глаза заглядывали прямо въ душу, какъ раскалённые угли, и, вообще, она была скорѣе bella donna, чѣмъ prima donna. Брюнетка съ могучей комплекціей, она страдала сильнымъ желаніемъ нравиться, что, какъ извѣстно, прекрасное качество, когда есть природныя средства его поддерживать.

XCV.

Но какъ ни велики были эти средства, на этотъ разъ они оказались непригодными ни къ чему, до-того печаль и меланхолія овладѣли всѣмъ существомъ Жуана. Сверкавшіе глаза его подруги встрѣчали въ его глазахъ одно унылое выраженіе. Прикованный совершенно близко, онъ естественно безпрестанно касался то ея руки, то прочихъ членовъ, изъ которыхъ могущество многихъ было неотразимо; но ничто не могло заставить сильнѣе биться его пульсъ или поколебать равнодушіе. Можетъ-быть, недавно-получённая рана была тому не малой причиной.

XCVI.

Какъ бы то ни было, объ этомъ нечего разсуждать. Факты останутся фактами. Никогда любовникъ не могъ выказать большей вѣрности и любовница пожелать большаго постоянства. Доказательствъ приводить незачѣмъ. Хотя и говорятъ, что „никто не можетъ держать въ рукѣ огонь и въ то же время думать о снѣгахъ Кавказа“ (это дѣйствительно удалось бы немногимъ), но испытаніе Донъ-Жуана было не менѣе трудно, и, однако, онъ вышелъ изъ него побѣдителемъ.

XCVII.

Здѣсь я могъ бы сдѣлать скромное отступленіе, разсказавъ нѣсколько примѣровъ моей собственной воздержности въ молодости; но я отказываюсь отъ этого удовольствія, такъ-какъ знаю, что уже и безъ того многіе находятъ, будто двѣ первыя пѣсни моей поэмы слишкомъ вѣрно выхвачены изъ жизни. Потому я поспѣшу скорѣе освободить Донъ-Жуана съ корабля, а то мой издатель увѣряетъ, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чѣмъ этимъ двумъ пѣснямъ проникнуть въ англійское семейство.

XCVIII.

Я согласенъ на всё и уступаю охотно, отсылая читателей къ нравственнымъ страницамъ Смоллета, Прайора, Аріоста и Фильдинга, разсказывавшихъ удивительныя вещи для такого щепетильнаго вѣка. Было время, когда я рьяно сражался перомъ и когда всё это лицемѣріе вызвало бы съ моей стороны комментаріи, отъ которыхъ я теперь отказываюсь.

ХСІХ.

Подобно мальчишкамъ, любилъ и я въ тѣ времена ссориться, но теперь жажду мира и покоя, предоставляя ссоры и брань литературной братьѣ. Померкнетъ ли слава моихъ стиховъ прежде, чѣмъ высохнетъ рука, ихъ написавшая, или переживутъ они вѣка — мнѣ всё равно. Трава на моей могилѣ будетъ также хорошо расти подъ напѣвъ ночного вѣтра, какъ и подъ громкіе звуки пѣсенъ.

С.

Жизнь поэтовъ, баловней славы, дошедшихъ до насъ, не смотря на вѣка и различіе языковъ, составляетъ только малѣйшую частицу ихъ существованія. Двадцать вѣковъ, сквозь которые прошло чьё-нибудь имя, наростаютъ на нёмъ, какъ снѣгъ на катящійся комъ, обращая его, наконецъ, въ цѣлую ледяную гору; но гора эта, въ концѣ концовъ, оказывается всё-таки не болѣе, какъ холоднымъ снѣгомъ.

CI.

Великія имена дѣлаются пустыми звуками, жажда славы — пустой забавой, часто роковой для тѣхъ, которые желаютъ спасти свой прахъ отъ разрушенья. Вѣчное движенье — вотъ законъ земной жизни впредь „до прихода праведнаго“. Я попиралъ ногами прахъ Ахилла и видѣлъ людей, сомнѣвавшихся въ существованія Трои. Придётъ время, когда усумнятся — существовалъ ли Римъ.

CII.

Даже поколѣнія умершихъ вытѣсняются одно другимъ. Могила наслѣдуетъ могилѣ, пока не исчезнетъ и не схоронится самая память событія, уступивъ мѣсто своимъ наслѣдникамъ. Гдѣ эпитафіи, которыя читали наши отцы? и много ли ихъ осталось, кромѣ небольшого числа, спасённыхъ отъ мрака времени, тогда какъ столько имёнъ, прежде знаменитыхъ, погибли во всемірной смерти.

CIII.

Я каждый день проѣзжаю верхомъ мимо мѣста, гдѣ со славой палъ дитя-герой де-Фуа, слишкомъ много жившій для людей и слишкомъ рано умершій для людского тщеславія. Раздроблённая колонна, изящно сдѣланная, но быстро разрушающаяся, напоминаетъ о равеннской рѣзнѣ, въ то время, какъ сорныя травы покрываютъ ея основаніе^[36].

CIV.

Каждый день прохожу я мимо гробницы, заключающей тѣло Данта^[37]. Маленькій куполъ, болѣе изящный, чѣмъ величественный, осѣняетъ его прахъ; но здѣсь чествуется память поэта, а не воина. Придётъ время, когда трофеи побѣдителя и страницы поэта исчезнутъ, какъ исчезли пѣсни славы, воспѣвавшія героевъ умершихъ до смерти Пелея и до рожденія Гомера.

CV.

Кровь людей служила цементомъ для этой колонны, а людскіе помои её разрушатъ, какъ будто грубая чернь хочетъ показать тѣхъ своё презрѣніе къ мѣсту, гдѣ зарытъ герой. Вотъ какъ обращаются съ трофеями войны! Впрочемъ, такъ и слѣдуетъ поступать съ памятью кровожадныхъ псовъ, чья дикая жажда крови и славы заставила міръ вытерпѣть такія страданія, какія Дантъ видѣлъ только въ аду.

CVI.

Но поэты всё-таки будутъ являться. Хотя слава, какъ увѣряютъ, дымъ, но дымъ одуряющій и дѣйствующій на людское сердце, какъ чистѣйшій ладанъ. Мятежное чувство, породившее на свѣтъ первую пѣсню, будетъ дѣйствовать и впредь. Какъ волны на прибрежья разбиваются въ пѣну, такъ страсти, доведённыя до крайняго напряженія, превращаются въ поэзію, потому-что поэзія — самая чистѣйшая страсть, или, по крайней мѣрѣ, была ею, пока не сдѣлалась модной вещью.

CVII.

Если кто-нибудь, испытавъ въ теченіи бурной и богатой событіями жизни всевозможныя страсти, получитъ глубокую и печальную способность отражать ихъ образъ, какъ въ зеркалѣ и, притомъ, со всѣми натуральными красками, то, пожалуй, вы будете и правы, воспрещая ему дѣлать это, но этимъ вы навѣрно испортите прекрасную поэму.

CVIII.

О, вы рѣшительницы судьбы всякой книги, голубоокія созданія прекраснаго пола, чьи взоры говорятъ — жить или умереть новой поэмѣ, скажите, удостоите ли вы словомъ „imprimator“^[38] моё произведеніе? Какъ! неужели я долженъ буду сгнить въ лавкѣ пирожника, этомъ Корнуэльскомъ притонѣ, гдѣ грабятъ потерпѣвшихъ парнасскія крушенія? и неужели я останусь единственнымъ поэтомъ, котораго вы откажетесь напоить вашимъ Кастальскимъ чаемъ?

СІХ.

Неужели я уже совсѣмъ пересталъ быть львомъ дня, салоннымъ поэтомъ, забавникомъ, вашимъ избалованнымъ любимцемъ, повторяющимъ, подъ дождёмъ комплиментовъ, какъ скворецъ Іорика: „не могу! не могу больше!“ Если такъ, то я, подобно взбѣшонному Вордсворту, когда его перестали читать, начну кричать, что вкуса нѣтъ болѣе на свѣтѣ, что слава — пустая лотерея, разыгрываемая нѣсколькими старыми дѣвами въ синихъ юбкахъ.

CX.

Синихъ… „тёмно, густо и обольстительно“, какъ сказалъ какой-то поэтъ о небѣ, и какъ я, мои учёныя барыни, говорю о васъ. Увѣряютъ, что у васъ даже синіе чулки (хотя Богъ знаетъ почему. Я лично рѣдко видѣлъ чулки такого цвѣта) и притомъ синіе, какъ подвязка, украшающая лѣвую ногу патриція на какомъ-нибудь придворномъ полночномъ празднествѣ или утреннемъ выходѣ.

СХІ.

Но между вами есть и сущіе ангелы; но — увы! — прошло то время, когда вы читали мои стихи, а я, риѳмующій воздыхатель, читалъ въ вашихъ взорахъ. Время это, повторяю, прошло я — Богъ съ нимъ! Впрочемъ, я не презираю учёныхъ женщинъ, потому-что подъ этой оболочкой скрывается добродѣтель. Я зналъ одну женщину этого разбора, самую прекрасную, невинную и добродѣтельную изъ всѣхъ, но — совершенную дуру.

CXII.

Гумбольдтъ, этотъ первый, но не послѣдній изъ путешественниковъ, изобрѣлъ, по послѣднимъ извѣстіямъ, если они вѣрны, особый инструментъ, названіе котораго я позабылъ, какъ равно и день этого необычайнаго открытія, служащій для измѣренія степени синевы атмосферы^[39]. О, леди Дафна! позвольте мнѣ измѣрить имъ васъ!

CXIII.

Но — къ нашему разсказу! Корабль, нагруженный невольниками, назначенными для продажи въ столицѣ, исполнивъ требуемыя формальности, бросилъ, наконецъ, якорь подъ стѣнами сераля. Грузъ его, какъ не зараженный чумой, высадили на берегъ и отвели на рынокъ, гдѣ было уже много грузинокъ, русскихъ и черкешенокъ, назначенныхъ въ продажу, для удовлетворенія разныхъ домашнихъ надобностей и страстей.

СXIV.

Нѣкоторыя пошли по очень высокимъ цѣнамъ. Такъ за одну черкешенку, прелестную дѣвочку съ гарантированной невинностью, заплатили полторы тысячи долларовъ. Небо обильно пролило на неё всевозможные дары красоты. Надбавка цѣнъ на неё привела въ отчаяніе нѣсколькихъ рьяныхъ покупщиковъ^, но когда сумма перешла за тысячу сто долларовъ — они поняли, что покупка назначалась для самого султана, и потому тотчасъ благоразумно отступились.

CXV.

Двѣнадцать негритянокъ изъ Нубіи пошли по гораздо высшей цѣнѣ, чѣмъ какую дали бы за нихъ на любомъ рынкѣ Вестъ-Индіи, не смотря на то, что, со времени уничтоженія невольничества стараніями Вильберфорса, цѣна на этотъ товаръ тамъ удвоилась. Удивляться этому ничего: порокъ расточительнѣе любого короля. Всѣ добродѣтели экономны, считая даже и лучшую изъ нихъ — благотворительность; но порокъ не пожалѣетъ ничего, ради одной рѣдкости.

CXVI.

Что же касается судьбы членовъ юной труппы, то нѣкоторые были куплены пашами, другіе — жидами, одни должны были согнуться подъ тяжестью ношъ, другіе же, сдѣлавшись ренегатами, получили болѣе почётныя должности надзирателей; женщины же, стоявшія печальными группами и ласкавшія себя надеждой попасть въ гаремъ не очень стараго визиря, были покупаемы по одиночкѣ, имѣя въ перспективѣ сдѣлаться любовницами, четвёртыми женами или жертвами.

CXVII.

Подробное описаніе всего этого отлагаю я до слѣдующей пѣсни, точно также, какъ и разсказъ о послѣдующей судьбѣ моего героя; эта же пѣсня и безъ того вышла слишкомъ длинной. Я знаю, что многословіе надоѣдаетъ; но что жъ дѣлать, если ужь таковъ характеръ моей Музы? Однимъ словомъ, дальнѣйшую повѣсть о Донъ-Жуанѣ отлагаю я до того, что называется у Оссіана: Пятый Дуанъ.

ПѢСНЬ ПЯТАЯ.

I.

Когда эротическіе поэты воспѣваютъ своихъ возлюбленныхъ въ гладкихъ, сладкогласныхъ стихахъ, спаривая риѳмы, какъ Венера своихъ голубковъ, они не думаютъ, какое зло тогда дѣлаютъ и, притомъ, зло тѣмъ большее, чѣмъ блистательнѣе ихъ успѣхъ. Стихи Овидія доказываютъ это лучше всего, и даже Петрарка, съ строгой точки зрѣнія, не болѣе, какъ платоническій сводникъ всего потомства.

II.

Поэтому я отвергаю безусловно эротическія произведенія, кромѣ такихъ, которыя писаны не съ тѣмъ, чтобъ привлекать своимъ содержаніемъ — словомъ, произведеній простыхъ, краткихъ, не раздражающихъ чувственность, съ нравоученіемъ, слѣдующимъ за каждой ошибкой, и которыя, вообще, написаны болѣе для поученія, чѣмъ для удовольствія, почему и преслѣдуютъ строго всякую страсть. И такъ, если только мой Пегасъ не потеряетъ подковъ, я обѣщаю, что настоящая моя поэма будетъ образцомъ нравственности.

III.

Два берега, европейскій и азіатскій, усѣянные дворцами, рукавъ моря, со множествомъ кораблей, куполъ святой Софіи, сверкающій золотомъ, рощи кипарисовъ, гордо воздымающій свою бѣлую голову Олимпъ и двѣнадцать острововъ — всё это составляетъ картину, какую вообразить легче, чѣмъ описать и которая такъ плѣнила прекрасную Марію Монтэгю.

IV.

Я чувствую какое-то особенное пристрастіе къ имени Маріи. Было время, когда оно звучало для меня магическимъ образомъ; да и теперь ещё пробуждаетъ оно во мнѣ мечты о томъ царствѣ фей, гдѣ я видѣлъ чудеса, которымъ не было суждено осуществиться. Всѣ мои прежнія чувства измѣнились; но это — измѣнилось послѣднимъ, и производимое имъ на меня очарованіе ещё не испарилось совсѣмъ. Но, однако, я впадаю въ унылый тонъ и, пожалуй, остужу впечатлѣніе моей поэмы, которая никакъ не должна быть патетической.

V.

Вѣтеръ шумѣлъ надъ Эвксиномъ и волны съ пѣной разбивались о лазоревые Симилегады. Восхитительно смотрѣть, сидя на могилѣ гиганта^[40], какъ бушуютъ волны Босфора, омывающія берега Европы и Азіи! Изъ всѣхъ морей, заставляющихъ страдать морской болѣзнью, нѣтъ въ свѣтѣ моря болѣе опаснаго, чѣмъ Эвксинъ.

VI.

Начинался пасмурный осенній день, когда дни бываютъ равны ночамъ, но рѣдко походятъ другъ на друга. Въ это время жизнь моряковъ виситъ на волоскѣ подъ ножницами Парки; бури грозно возбуждаютъ въ морѣ волны, а въ путешествующихъ — раскаяніе о прошедшихъ грѣхахъ. Чистосердечно даютъ они обѣты исправиться и никогда ихъ не исполняютъ, потому-что, утонувъ, не могутъ этого сдѣлать, а спасшись — не считаютъ нужнымъ.

VII.

Множество дрожащихъ невольниковъ всѣхъ націй, возрастовъ и половъ были выставлены на рынкѣ. Во главѣ каждой отдѣльной кучки былъ продавецъ. Несчастныя существа — какъ измѣнились ихъ прежнія довольныя лица! Тоска по друзьямъ, отечествѣ и свободѣ была написана на лицѣ каждаго изъ нихъ, за исключеніемъ негровъ. Тѣ обнаруживали болѣе философскаго спокойствія, привыкнувъ къ мысли о невольничествѣ точно также, какъ угорь — къ мысли явиться въ пирогѣ съ содранной кожей.

VIII.

Жуанъ былъ молодь — и потому полонъ надеждъ и силъ, какъ это всегда бываетъ въ его возрастѣ. Но, надо признаться, и онъ глядѣлъ уныло, отирая порой невольно выступавшую слезу. Можетъ-быть, впрочемъ, потеря крови отъ раны усугубила его уныніе. Во всякомъ случаѣ, потеря благосостоянія, любовницы, привольной жизни и перспектива быть проданнымъ съ аукціона татарамъ —

IX.

Всё это, взятое вмѣстѣ, способно пошатнуть даже стоика. Однако, общій видъ нашего героя дышалъ достоинствомъ. Его осанка и уцѣлѣвшіе остатки великолѣпнаго платья невольно обращали на него общее вниманіе, заставляя съ разу угадать, что онъ рѣзво отличался отъ прочей толпы. Сверхъ-того, при всей блѣдности, онъ былъ очень хорошъ собой и подавалъ надежду на богатый выкупъ.

X.

Площадка, точно доска триктрака, хотя и болѣе неправильная, была вся завалена кучами бѣлыхъ и чёрныхъ невольниковъ, назначенныхъ для продажи. Нѣкоторые покупщики выбирали чёрныхъ, другіе предпочитали бѣлыхъ. Между невольниками замѣтно выдавался одинъ — съ виду, лѣтъ тридцати, крѣпко и хорошо сложенный, съ рѣшительнымъ взглядомъ въ тёмно-сѣрыхъ глазахъ. Онъ стоялъ возлѣ Жуана и ожидалъ, когда очередь дойдётъ до него.

XI.

Онъ казался съ виду англичаниномъ, судя по его крѣпкому сложенію, бѣлому цвѣту кожи и румянымъ щекамъ. У него были прекрасные зубы и тёмно-каштановые волосы. Высокій лобъ обличалъ своими складками привычку къ умственному труду и заботамъ. Одна его рука висѣла на повязкѣ, испачканной кровью. Вообще, во всей его осанкѣ было столько хладнокровія, что и праздный зритель всей этой картины едва-ли бы могъ выказать большее.

XII.

Увидя возлѣ себя юнаго Жуана, хотя и нѣсколько пріунывшаго подъ ударами судьбы, къ которымъ никто не относится хладнокровно, но тѣмъ не менѣе обличавшаго всей своей осанкой достоинство и благородство, незнакомецъ тотчасъ же обнаружилъ сердечное сочувствіе къ молодому товарищу ихъ общаго несчастья. Что же касается его самого, то, казалось, несчастье это считалъ онъ однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ житейскихъ событій.

XIII.

«Послушайте», сказалъ онъ Жуану: «среди всей этой пёстрой толпы грузинъ, русскихъ, нубійцевъ и всей прочей сволочи, различающейся между собой только цвѣтомъ кожи, и между которыми судьба помѣстила и насъ, мы одни глядимъ порядочными людьми: потому — мы должны непремѣнно познакомиться, и если я могу вамъ быть полезнымъ чѣмъ-нибудь, то буду этому очень радъ. Скажите, прошу васъ, какой вы націи?»

XIV.

— «Испанецъ», отвѣчалъ Жуанъ. — «Я такъ и думалъ», возразилъ незнакомецъ: «я тотчасъ догадался, что вы не можете быть грекомъ, потому-что у этихъ рабскихъ собакъ не встрѣтишь такой гордости взгляда. Судьба сыграла съ вами скверную шутку; но такъ испытываетъ она всѣхъ людей. Потому — утѣшьтесь! Можетъ-быть, черезъ недѣлю всё перемѣнится. Со мной поступила она не лучше, чѣмъ съ вами; но разница въ томъ, что я уже привыкъ къ подобнымъ случайностямъ.»

XV.

— «Позвольте, сударь, узнать», въ свою очередь возразилъ Жуанъ: «что привело васъ сюда?» — «Самая обыкновенная вещь», отвѣчалъ тотъ: «шестеро татаръ и цѣпь.» — «Но мнѣ хотѣлось бы узнать», продолжалъ Жуанъ, «если вопросъ не покажется вамъ нескромнымъ, какая была тому причина?» — «Я служилъ», отвѣчалъ незнакомецъ, «нѣсколько мѣсяцевъ въ русской арміи, и, осаждая, по приказанію Суворова, Виддинъ, былъ осаждёнъ и взятъ самъ.»

XVI.

— «Есть у васъ друзья?» — «Есть, но, благодаря Бога, они оставили меня съ того времени въ покоѣ. А теперь, когда я откровенно отвѣтилъ вамъ на всѣ вопросы, надѣюсь, вы отплатите мнѣ тою же любезностью.» — «Увы», возразилъ Жуанъ, «это былъ бы печальный и, къ тому длинный разсказъ.» — "О, если такъ, то вотъ двѣ причины, чтобъ вы промолчали: длинная исторія кажется вдвое длиннѣй, если она къ тому же печальна.

XVII.

«Но не отчаивайтесь: хотя Фортуна женщина непостоянная, но въ ваши годы она, конечно, васъ не оставитъ, тѣмъ болѣе, что она вамъ не жена. Бороться же съ судьбой всё-равно, что противопоставить шпагѣ соломенку. Люди дѣлаются игрушками обстоятельствъ чаще всего именно тогда, когда думаютъ, что обстоятельства готовы служить имъ.»

XVIII.

— «Я печалюсь не столько о настоящемъ», возразилъ Жуанъ, «сколько о прошедшемъ. Я любилъ одну дѣвушку…» Тутъ онъ замолчалъ и слеза, навернувшись на его тёмныхъ глазахъ, скатилась на щеку. "И такъ? — продолжалъ онъ — "я печалюсь не о настоящемъ, потому-что перенёсъ такіе удары судьбы, какихъ не могли нервность я болѣе твёрдые люди!

ХIХ.

«Но это были только несчастья на морѣ, тогда-какъ послѣдній ударъ!…» Тутъ онъ замолчалъ и отвернулся. — «Ну, такъ я и думалъ, что тутъ замѣшалась женщина», возразилъ его новый другъ. "Разговоръ объ этомъ предметѣ всегда оканчивается нѣжными слезами, и я, на вашемъ мѣстѣ, расхныкался бы точно такъ же. Я горько плакалъ, когда умерла моя первая жена и когда сбѣжала вторая;

XX.

«Что же касается третьей…» — «Третьей!» перебилъ Жуанъ, быстро повернувшись: «какъ! вамъ едва тридцать лѣтъ — и у васъ три жены?» — «Нѣтъ, всего двѣ въ живыхъ. Что жь вы находите удивительнаго видѣть человѣка, который три раза сочетался священными узами брака?» — «И такъ, ваша третья…» продолжалъ Жуанъ: «она, надѣюсь, отъ васъ не убѣжала — неправда ли?» — «О, нѣтъ!» отвѣчалъ тотъ. — «Ну, такъ что жь?» — «Я убѣжалъ отъ нея самъ.»

XXI.

«Вы, однако, смотрите на жизнь хладнокровно», сказалъ Жуанъ. — «Да что жь тутъ дѣлать?» отвѣчалъ тотъ. "На вашемъ небѣ сіяетъ ещё много радугъ, тогда-какъ мои уже всѣ померкли. Въ молодости всё принимается горячо и исполнено радужныхъ надеждъ; но время, мало-по-малу, измѣняетъ ихъ блестящія краски одну за другой: такъ змѣя мѣняетъ свою кожу…

XXII.

«Конечно, эта вторая кожа сначала бываетъ ещё лучше и глянцовитѣй, чѣмъ первая, но черезъ годъ и она измѣняется, какъ всякая плоть, а иногда это случается даже черезъ какихъ-нибудь двѣ-три недѣли. Любовь — есть сѣть, убійственныя петли которой опутываютъ насъ прежде всего; затѣмъ слѣдуютъ: честолюбіе, скупость, жажда мести, слава и прочія непріятности, цѣпляющіяся за насъ, среди нашей погони, въ позднѣйшіе года, за деньгами или почестями.»

XXIII.

— «Всё это очень можетъ быть», возразилъ Жуанъ: «но я не могу понять, чѣмъ же это способно утѣшить насъ въ нашемъ теперешнемъ положеніи?» — «Конечно, ничѣмъ», отвѣчалъ тотъ: «но всё-таки вы должны согласиться, что, называя вещи ихъ настоящими именами, мы, по крайней мѣрѣ, пріобрѣтаемъ познанія. Такъ, напримѣръ, теперь мы знаемъ, что значитъ невольничество — и горе это научитъ насъ, какъ себя вести, если мы, получивъ свободу, опять сдѣлаемся господами.»

XXIV.

— «О, еслибъ мы получили её тотчасъ, хотя бы для того, чтобъ дать нашимъ языческимъ братьямъ урокъ, подобный которому перенесли сами!» воскликнулъ Жуанъ. «Да поможетъ Богъ несчастнымъ, побывавшимъ въ такой школѣ!» — «Это придётъ со временемъ», сказалъ незнакомецъ, "и, можетъ-быть, наше скверное положеніе выяснится тотчасъ же. Смотрите, старый чёрный эвнухъ не сводитъ съ насъ глазъ. Какъ бы я желалъ, чёртъ возьми, чтобы кто-нибудь насъ купилъ!

XXV.

«Что такое въ сущности наше теперешнее положеніе? Оно скверно, но можетъ улучшиться. Таковъ общій жребій людей: большинство изъ нихъ — невольники, а владыки міра и того болѣе, потому-что они рабы своихъ страстей и прихотей. Общество, которое должно бы развивать въ насъ чувство милосердія, напротивъ — его убиваетъ. Жить для себя и ни за кого не страдать — вотъ истинное искусство стоиковъ, этихъ людей безъ сердца.»

XXVI.

Въ эту минуту старый, чёрный эвнухъ, средняго пола существо, приблизясь въ невольникамъ, сталъ ихъ осматривать, соображая ихъ наружность, возрастъ и способности, чтобъ судить — годятся ли они для клѣтки, въ которую ихъ запрутъ. Никогда любовникъ не оглядываетъ такъ внимательно любовницу, барышникъ — лошадь, портной — кусокъ сукна, адвокатъ — свой гонорарій, тюремщикъ — заключённаго,

XXVII.

Какъ покупщикъ оглядываетъ невольника, котораго намѣренъ купить. Препріятное, должно-быть, чувство покупать подобныхъ себѣ! Мы продажны всѣ, если дѣло зайдётъ объ удовлетвореніи нашей страсти. Тотъ продаётъ себя за хорошенькое личико, другой — за военную славу, третій — за видное мѣсто: словомъ, каждый цродаётся сообразно своимъ привычкамъ и вкусу. Но большинство отдаётъ себя просто за деньги. Купить можно всё: власть таксирована также, какъ и пощёчина.

XXVIII.

Эвнухъ, внимательно ихъ осмотрѣвъ, обратился къ продавцу и сталъ торговать сначала одного, а потомъ и обоихъ. Начались споры, клятвы, шумъ, крикъ — словомъ, дѣло происходило совершенно такъ, какъ на любомъ христіанскомъ рынкѣ при продажѣ быка, осла, козла или ягнёнка. По шуму можно было подумать, что изъ обладанія этимъ великолѣпными экземпляромъ человѣческаго скота затѣялась цѣлая драка.

XXIX.

Наконецъ, шумъ утихъ и слышно было одно ворчанье. Развязались кошельки; каждая монета была внимательно осмотрѣна, нѣсколько разъ повёрнута, взвѣшена. Случалось, что серебряный пара подсовывался вмѣсто цехина. Наконецъ, вся сумма была отсчитана сполна. Продавецъ далъ росписку въ полученіи денегъ и затѣмъ сталъ весело думать объ обѣдѣ.

XXX.

Не знаю, былъ ли у него хорошій аппетитъ, а если былъ, то каково оказалось пищевареніе; но мнѣ кажется, что за обѣдомъ его должны были мучить безпокойныя мысли, а совѣсть непремѣнно спрашивала, по какому божественному праву торговалъ онъ человѣческой плотью и кровью. Извѣстно, что когда мы страдаемъ тяжестью въ желудкѣ отъ дурносварившагося обѣда, то это бываетъ сквернѣйшимъ временемъ изъ всѣхъ двадцати четырёхъ часовъ нашего дня.

XXXI.

Вольтеръ съ этимъ не согласенъ и увѣряетъ, что его Кандидъ лучше всего чувствовалъ себя послѣ обѣда. Но онъ въ этомъ не правъ. Принимая, что человѣкъ не свинья, полнота желудка должна непремѣнно его тяготить, конечно, если онъ не пьянъ, потому-что тогда у него кружится голова и мозгъ не чувствуетъ тяжести. Въ вопросѣ о пищѣ я держусь мнѣнія сына Филиппа, или, вѣрнѣе, Аммона. (Ему, какъ извѣстно, мало было одного міра и одного отца.)

XXXII.

И такъ, вмѣстѣ съ Александромъ, я думаю, что актъ принятія нищи и ещё нѣкоторые другіе напоминаютъ намъ вдвойнѣ, что мы смертны. Если ростбифъ, рыба, рагу и супъ съ нѣсколькими соусами могутъ доставить намъ удовольствіе или, наоборотъ, непріятность, то кто же станетъ гордиться умственными способностями, когда они зависятъ до такой степени отъ желудочнаго сока?

ХХXIII.

Разъ вечеромъ (это было въ послѣднюю пятницу. Я передаю фактъ, а не басню), я только-что надѣлъ верхнее платье, а шляпа моя и перчатки лежали ещё на столѣ, какъ вдругъ раздался выстрѣлъ. Это было около восьми часовъ. Выбѣжавъ на улицу такъ скоро, какъ только могъ, я увидѣлъ коменданта города, простёртаго мёртвымъ.

XXXIV.

Бѣдняга! изъ-за какой-нибудь, конечно скверной, исторіи, они пронизали его пятью пулями и оставили умирать на улицѣ. Я велѣлъ перенести его къ себѣ, раздѣть и осмотрѣть. Болѣе прибавлять нечего. Всѣ труды остались напрасными. Жертва какой-нибудь итальянской мести, несчастный умеръ, застрѣленный пятью пулями изъ стараго мушкета^[41].

XXXV.

Я зналъ мёртваго хорошо и долго на него смотрѣлъ. Я видалъ на своёмъ вѣку много труповъ, но ни разу не случалось мнѣ видѣть болѣе спокойныя черты, при подобныхъ обстоятельствахъ. Прострѣленный сквозь желудокъ, сердце и печень, онъ казался на видъ спящимъ. Бровь пролилась во внутренность, такъ что отвратительныхъ слѣдовъ ранъ не было видно, и, глядя на него, съ трудомъ можно было повѣрить, что онъ умеръ. Долго смотрѣлъ я на него, невольно думая:

XXXVI.

«Такъ вотъ она — смерть! Что же такое смерть и жизнь — отвѣть мнѣ?» сказалъ я громко; но онъ не далъ отвѣта. «Пробудись!» — но онъ не проснулся. Ещё вчера трудно было найти жизнь болѣе энергическую. Тысячи солдатъ повиновались его слову. Какъ центуріонъ, говорилъ онъ: «идите!» — и они шли; «стойте!» — и они останавливались. Трубы и рога молчали, пока онъ приказывалъ, а теперь сопровождалъ его одинъ обтянутый крепомъ барабанъ.

XXXVII.

Тѣ, которые ему повиновались съ такимъ уваженіемъ, стояли теперь круговъ, съ выраженіемъ грубой горести на лицѣ, и смотрѣли на горсть пепла, оставшуюся отъ ихъ начальника, пролившаго свою кровь въ послѣдній, но не въ первый разъ. Такъ умеръ тотъ, кто видѣлъ бѣгство враговъ Наполеона! Онъ, бывшій всегда первымъ на приступѣ или въ битвѣ, позорно палъ отъ руки убійцъ на городской улицѣ!

XXXVIII.

Возлѣ новыхъ, только-что нанесённыхъ ему ранъ виднѣлись рубцы старыхъ — благородные рубцы, прославившіе его имя. Видъ этихъ двухъ противоположностей возбуждалъ невольный ужасъ. Но не пора ли оставить намъ этотъ предметъ, хотя онъ, во всякомъ случаѣ, заслуживаетъ гораздо-большаго вниманія, чѣмъ я могу ему удѣлить. Я смотрѣлъ на него, какъ смотрѣлъ на множество другихъ труповъ, въ надеждѣ почерпнуть изъ мною видѣннаго что-нибудь, что помогло бы мнѣ укрѣпить или окончательно поколебать мою вѣру въ будущее.

XXXIX.

Но тайна осталась тайной! Такъ мы живёмъ, живёмъ и затѣмъ уходимъ туда — но куда? Какихъ-нибудь пять ничтожныхъ кусковъ свинца, а, можетъ-быть, и два или даже одинъ — отсылаютъ насъ куда-то очень далеко. Неужели кровь создана для того, чтобъ быть проливаемой? Неужели любая стихія можетъ разрушить наше существо? Воздухъ, земля, вода и огонь остаются живы, а мы умираемъ — мы, способные обнять умомъ всё существующее! — Но довольно! пора вернуться къ нашей исторіи.

XL.

Покупщикъ Донъ-Жуана и его новаго знакомца помѣстилъ свой живой грузъ въ вызолоченную лодку и поплылъ въ ней, вмѣстѣ съ ними, такъ скоро, какъ только позволяли сила вёселъ и теченія. Они съ виду походили на приговорённыхъ къ смерти, запятыхъ мыслью — что ихъ ждётъ впереди. Наконецъ, каикъ остановился въ маленькомъ заливѣ, у высокой стѣны, черезъ которую были видны верхушки высокихъ, тёмнозелёныхъ кипарисовъ.

XLI.

Здѣсь проводникъ ихъ постучалъ въ форточку маленькой желѣзной двери, которая немедленно отворилась. Всѣ вошли въ неё и направились дальше, сквозь рядъ деревьевъ, насаженныхъ въ видѣ густой рощи. Идти приходилось почти ощупью, потому-что ночь наступила ещё прежде, чѣмъ они высадились. Эвнухъ сдѣлалъ знакъ гребцамъ, которые тотчасъ же, молча, удалились вмѣстѣ съ лодкой.

XLII.

Съ трудомъ проходили они сквозь густую чащу жасминныхъ и тому подобныхъ деревьевъ, о которыхъ я охотно бы распространялся, такъ какъ эти породы восточныхъ деревьевъ вовсе не извѣстны у насъ на Сѣверѣ, но наши нынѣшніе писаки до-того любятъ наполнять описаніями восточной природы свои произведенія, особенно съ-тѣхъ-поръ, какъ одинъ изъ нашихъ поэтовъ побывалъ въ Турціи, что я считаю это излишнимъ.

XLIII.

Пока они шли, Донъ-Жуану пришла въ голову мысль, которую онъ тотчасъ сообщилъ своему товарищу. Мысль эта, впрочемъ, могла бы весьма легко прійти и вамъ и мнѣ въ подобномъ положеніи. — «Знаете-ли что!» сказалъ онъ: «мнѣ кажется, не было бы большого грѣха и пырнуть нашего провожатаго ножомъ въ бокъ! и такимъ образомъ освободиться. Пришибёмъ этого стараго негра — и убѣжимъ. Право, это вовсе по такъ трудно, какъ кажется!»

XLIV.

— «Дѣйствительно!» отвѣчалъ ему тотъ: "но подумали ли вы, что станемъ мы дѣлать потомъ? Какъ мы отсюда выйдемъ, когда я даже не знаю, какъ мы вошли? Да еслибъ даже намъ и удалось избѣгнуть участи святого Варѳоломея^[42], то завтра же мы очутились бы въ другой западнѣ, хуже этой. Сверхъ того я голоденъ, какъ Исавъ — и готовъ, какъ онъ, продать за бифстексъ своё первородство.

XLV.

«Мы, конечно, находимся около какого-нибудь жилья, что доказывается спокойствіемъ этого стараго негра, такъ храбро идущаго съ двумя плѣнниками. Онъ, конечно, увѣренъ, что друзья его не дремлютъ, и что малѣйшій крикъ заставитъ ихъ выбѣжать всѣхъ. Потому надо очень и очень подумать прежде, чѣмъ рѣшиться на такой шагъ. Но, посмотрите, гдѣ мы! Что за великолѣпный дворецъ! Что за освѣщеніе! Клянусь Юпитеромъ, я въ восхищеніи!»

XLVI.

И дѣйствительно строеніе, открывшееся передъ ними, имѣло внушительный видъ. Фасадъ былъ, по восточному обычаю, раскрашенъ и мѣстами вызолоченъ въ чисто-турецкомъ вкусѣ. Искусства далеко не процвѣтаютъ въ этой странѣ, бывшей ихъ колыбелью. Виллы на берегу Босфора похожи на размалёванныя ширмы или на оперную декорацію.

XLVII.

Подойдя ближе, ощутили они пріятный запахъ жаркого, пилава и другихъ блюдъ, очень способныхъ возбудить аппетитъ въ голодномъ, почему Донъ-Жуанъ и оставилъ своё кровожадное намѣреніе, рѣшившись вести себя скромно и благоразумно. Другъ его, вполнѣ раздѣляя эту рѣшимость, сказалъ: «Бога ради, подумайте прежде всего объ ужинѣ, а затѣмъ — я весь вашъ на всякій скандалъ.»

XVIII.

Для успѣшнаго убѣжденія обыкновенно совѣтуютъ обращаться къ людскимъ страстямъ, къ людской чувствительности или къ людскому разсудку. Это послѣднее средство, впрочемъ, никогда не было въ особенной модѣ, потому-что разсудокъ вообще не любитъ чужихъ доводовъ. Нѣкоторые ораторы убѣждаютъ, проливая слёзы, другіе — роздавая щелчки; всѣ же вообще стараются поразить тѣмъ оружіемъ, которое считаютъ въ себѣ сильнѣйшимъ; но, къ сожалѣнію, ни одинъ не старается бить краткимъ.,

XLIX.

Но я отклоняюсь опять! Я хочу только сказать, что хотя я и признаю силу убѣжденія, могущество золота, красоты, лести, угрозъ и, даже, шиллинговъ, но для того, чтобъ овладѣть вполнѣ человѣческими чувствами, изощривъ ихъ до послѣдней степени утончённости, нѣтъ средства болѣе всемогущаго, какъ похоронный звонъ души, то-есть — обѣденнаго колокола.

L.

Въ Турціи, правда, нѣтъ колоколовъ, но люди всё-таки обѣдаютъ. Жуанъ и его другъ не слыхали христіанскаго сигнала, призывающаго къ обѣду, не видали толпы лакеевъ, размѣщающихъ Гостей за столомъ, но они чувствовали запахъ жаркого, видѣли вееслопылавшій очагъ, бѣготню поваровъ, съ чистыми засученными рукавами — и взглядъ ихъ невольно разгорѣлся аппетитомъ.

LI.

Поэтому, оставивъ въ сторонѣ всякую идею о сопротивленіи, они безпрекословно послѣдовали за своимъ чёрнымъ проводникомъ, вовсе не подозрѣвавшимъ, на какомъ тонкомъ волоскѣ висѣло его бренное существованіе. Подойдя къ воротамъ, онъ далъ имъ знакъ остановиться въ нѣкоторомъ отъ нихъ разстояніи, а самъ сталъ стучать въ нихъ. Ворота широко распахнулись — о ихъ глазамъ представилась огромная зала, убранная со всей азіатской роскошью оттомановъ.

LII.

Я не стану её описывать. Конечно, описанія — моя сильная сторона; но въ настоящее время съ описаніями лѣзетъ всякій, кому удалось побывать, въ его счастливые дни, при какомъ-нибудь иностранномъ дворѣ, слѣдствіемъ чего является огромное in-quarto, чающее похвалъ публики, in-quarto, раззоряющее издателя, но доставляющее несказанное удовольствіе автору. Что же касается природы, искалѣченной на всевозможные лады, то она, съ похвальной снисходительностью, уже давно предоставила себя въ полное распоряженіе всевозможныхъ гидовъ, поэмъ, путешествіи, очерковъ и иллюстраціи.

LIII.

Вдоль стѣнъ золы сидѣло множество людей съ поджатыми подъ себя ногами. Иные играли въ шахматы, другіе вели односложные разговоры, третьи занимались разсматриваньемъ собственнаго платья, нѣкоторые курили изъ великолѣпныхъ трубокъ, болѣе или менѣе богато украшенныхъ мундштуками изъ янтаря, тѣ — прогуливались, иные спали; наконецъ, нѣкоторые готовились къ ужину, потягивая ромъ.

LIV.

Когда чёрный эвнухъ вошелъ съ купленной имъ парой невѣрныхъ въ залу, гулявшіе взглянули на лихъ мимоходомъ; по тѣ, которые сидѣли, даже не шевельнулись. Одинъ или двое окинули вновь пришедшихъ взглядомъ, какимъ окидываютъ лошадь, чтобъ угадать ея цѣну, нѣкоторые кивнули негру головой, не покидывая своихъ мѣстъ; но ни одинъ не обратился къ нему съ вопросомъ.

LV.

Онъ прошелъ съ плѣнниками, не останавливаясь, черезъ залу и затѣмъ черезъ цѣлую анфиладу комнатъ, великолѣпныхъ, но пустынныхъ и молчаливыхъ, кромѣ одной, въ которой, среди ночной тишины, журчалъ въ мраморномъ бассейнѣ фонтанъ. Да ещё кое-гдѣ выглядывали изъ-за занавѣсокъ любопытствующія женскія головки, съ чёрными глазами, удивлённыя необычнымъ для нихъ шумомъ.

LVI.

Нѣсколько тускло горѣвшихъ лампъ, высоко на стѣнахъ повѣшенныхъ, освѣщали ихъ путь, по не давали достаточно свѣта, чтобъ показать въ полномъ блескѣ это императорское жилище. Нѣтъ ничего болѣе способнаго навесть — не скажу страхъ, по печаль, какъ огромная и пустынная комната безъ живой души, которая бы могла нарушить впечатлѣніе всего этого угрюмаго великолѣпія.

LVII.

Двое или трое кажутся весьма малымъ въ этомъ случаѣ, но одинъ уже — совершенно ничѣмъ. Въ пустынѣ, въ лѣсу, въ толпѣ или на берегу моря уединеніе царствуетъ какъ у себя дома и потому кажется умѣстнымъ; но въ обширной залѣ или галлереѣ — всё-равно современной или старинной, но, во всякомъ случаѣ, выстроенной для толпы — видъ одинокаго человѣка производитъ почти впечатлѣніе смерти.

LVIII.

Небольшая, уютно-меблированная комната, книга, другъ, любимая женщина, стаканъ вина, тартинки и хорошій аппетитъ — вотъ что нужно для того, чтобъ провести пріятно — чисто по-англійски — длинный зимній вечеръ, хотя, конечно, впечатлѣніе его будетъ не такъ глубоко, какъ впечатлѣніе большой театральной залы, освѣщённой газомъ. Л обыкновенно провожу мои вечера въ уединённыхъ галлереяхъ — и вотъ почему я всегда такъ печаленъ.

LIX.

Увы! человѣкъ часто творитъ великое только для того, чтобъ показать, какъ ничтоженъ онъ самъ въ сравненіи съ этимъ великимъ. Это особенно чувствуется въ церквахъ. То, что говоритъ намъ о небѣ, должно быть прочно и величественно до-того, чтобъ намъ не пришла даже въ голову мысль спросить объ имени автора. Обширныя, великолѣпныя жилища неприличны для людей со времени паденія Адама, а великолѣпныя гробницы ещё того менѣе. Исторія Вавилонской башни должна бы научить этому ещё лучше, чѣмъ я.

LX.

Вавилонъ былъ сначала охотничьимъ домомъ Немврода, а потомъ сталъ городомъ висячихъ садовъ, небывалыхъ стѣнъ и небывалаго богатства, гдѣ царствовалъ царь людей Навохудоносоръ до-тѣхъ-поръ, кока не вздумалъ, въ одно прекрасное утро, перейти на подножный кормъ; гдѣ, на удивленіе людямъ, укрощалъ львовъ Даніилъ въ ихъ логовищѣ, и гдѣ прославились Пирамъ съ Тизбой и оклеветанная царица Семирамида.

LXI.

Эта оскорблённая государыня, какъ извѣстно, была обвинена неучтивыми хрониками (конечно, но общей стачкѣ хроникеровъ) въ несовсѣмъ красивомъ пристрастіи къ своей лошади. (Любовь, какъ и религія, иногда впадаетъ въ ересь.) Эта чудовищная сказка произошла, безъ сомнѣнія, вслѣдствіе ошибочнаго смѣшенія понятій скакунъ и скороходъ^[43]. (Такія ошибки случаются.) Желалъ бы я, чтобъ вопросъ этотъ былъ разсмотрѣнъ англійскими присяжными.

LXII.

Но вернёмся къ дѣлу. Еслибъ нашлись скептики (чего не бываетъ въ паши дни!), которые стали бы увѣрять, что Вавилонъ вовсе не существовалъ и не повѣрили бы не только Клаудіусу Ричу, привезшему нѣсколько его кирпичей (о чёмъ онъ написалъ два мемуара)^[44], но даже свидѣтельству евреевъ, этихъ величайшихъ скептиковъ, которымъ нельзя не вѣрить, но смотря на то, что они не вѣрятъ намъ,

LXIII.

То пусть они вспомнятъ, но крайней мѣрѣ, съ какимъ изяществомъ описалъ Горацій сумасбродную страсть любителей великолѣпныхъ построекъ, не думающихъ о судьбѣ, ожидающей насъ всѣхъ. Что до насъ, то мы её знаемъ, какъ ни печально это познаніе. Фраза: «Sepulcri immeinor struis domos»^[45] — ясно доказываетъ, что мы строимъ дворцы, когда бы слѣдовало думать о гробницахъ.

LXIV.

Жуанъ и его спутникъ пришли, наконецъ, въ самую отдалённую часть дворца, гдѣ громкое эхо пробудилось, точно отъ сна, съ ихъ приходомъ. Какъ ни много было собрано въ этомъ помѣщеньи великолѣпныхъ вещей, тѣмъ не менѣе глазъ съ разу замѣчалъ всю ихъ безполезность. Роскошь, казалось, употребила всѣ силы, чтобъ загромоздить эту комнату богатѣйшей мебелью, такъ-что природѣ оставалось только придти въ недоумѣніе при мысли, чего же, наконецъ, искусство отъ нея требуетъ?

LXV.

Комната эта была первой въ длинной анфиладѣ, ведшей Богъ знаетъ куда, и всё-таки меблировка ея превосходила богатствомъ всё, что только можно было себѣ представить. На диваны страшно было сѣсть, до-того они были великолѣпны. Ковры обличали такую тонкую и искусную работу, что по нимъ хотѣлось проскользнуть, подобно золотой рыбкѣ въ бассейнѣ.

LXVI.

Негръ совершенно равнодушно глядѣлъ на это богатство, повергшее въ такое изумленіе его спутниковъ, и безъ страха ступалъ ногами но коврамъ, представлявшимся имъ чѣмъ-то въ родѣ млечнаго пути со всѣми его звѣздами. Наконецъ, подойдя къ шкафу, вдѣланному въ нишу (которую вы, безъ сомнѣнія, ясно себѣ представляете, а если нѣтъ, то это не моя вина,

LXVII.

Такъ-какъ я стараюсь быть яснымъ), онъ отворилъ его и вынулъ цѣлый гардеробъ, достаточный, чтобъ одѣть мусульманина отъ головы до пятокъ. Какъ ни разнообразенъ былъ этотъ гардеробъ, негръ счёлъ, однако, необходимымъ указать каждому изъ купленныхъ имъ христіанъ, во что онъ долженъ былъ одѣться.

LXVIII.

Костюмъ, указанный имъ для старшаго и болѣе широкаго въ плечахъ, состоялъ изъ кандіотскаго плаща, ниспадавшаго до колѣнъ, пары панталонъ, но не такихъ, которые каждую минуту могутъ лопнуть, а настоящихъ азіатскихъ, шали изъ пряжи, доставляемой Кашемиромъ, туфель шафраннаго цвѣта и богатаго, удобнаго кинжала — словомъ, это былъ костюмъ настоящаго турецкаго щёголя.

LXIX.

Пока тотъ одѣвался, Баба (такъ звали ихъ чёрнаго пріятеля) распространился о выгодахъ, какія могутъ выпасть на долю ихъ обоихъ, если они согласятся добровольно послѣдовать до конца по тому пути, который указанъ имъ судьбою, причёмъ прибавилъ, что онъ долженъ указать имъ — на сколько улучшится ихъ положеніе, если они согласятся на обрѣзаніе.

LXX.

Что же касается его самого, то, хотя онъ крайне бы желалъ видѣть ихъ правовѣрными мусульманами, тѣмъ не менѣе, однако, онъ предоставляетъ рѣшеніе этого вопроса ихъ собственному усмотрѣнію. Товарищъ Донъ-Жуана, поблагодаривъ его за человѣколюбивое предоставленіе выбора въ подобной бездѣлицѣ, выразилъ затѣмъ своё искреннее удивленіе ко всѣмъ обычаямъ Турціи, этой цивилизованной націи.

LXXI.

Самъ же онъ ничего по имѣлъ противъ такого стариннаго, достойнаго уваженія обычая — и изъявилъ надежду, что, поужинавъ, чего ему очень хотѣлось, и поразмысливъ немного, онъ вѣроятно согласится на предложеніе. — «Неужели!» воскликнулъ юный Жуанъ. "О, что касается меня, то пусть они лучше отрѣжутъ мнѣ голову…

LXXII.

«Пусть отрѣжутъ ее тысячу разъ!…» — «Пожалуйста, не прерывайте меня на полусловѣ», возразилъ его пріятель, и затѣмъ, обратясь къ негру, продолжалъ: «Поужинавъ, какъ я уже вамъ говорилъ, я серьёзно обдумаю ваше предложенье, и тогда объявлю рѣшительно — согласенъ ли на него или нѣтъ, полагаясь на вашу любезность, съ которой вы предоставили рѣшеніе этого вопроса намъ самимъ.»

LXXIII.

Баба обратился затѣмъ къ Жуану и, сказавъ: «теперь я прошу одѣться и васъ», вытащилъ костюмъ, въ какой съ удовольствіемъ нарядилась бы любая принцесса. Но Жуанъ, вовсе не расположенный маскироваться, взглянулъ съ нѣмымъ изумленіемъ на предложенное ему платье и оттолкнулъ его своей христіанской ногой. Когда же негръ повторилъ своё приказаніе, онъ сказалъ: «Любезный старикъ! я не женщина.»

LXXIV.

— «Что вы такое, я не знаю и ни мало о томъ не забочусь», возразилъ Баба: «но прошу васъ исполнить то, что я говорю, потому-что мнѣ нѣтъ времени съ вами разговаривать.» — «По крайней мѣрѣ», сказалъ Жуанъ, «смѣю васъ спросить о причинѣ такого маскарада?» — «Не будьте такъ любопытны», возразилъ Баба: «въ своё время вы узнаете всё, а я не уполномоченъ объяснять вамъ это теперь.»

LXXV.

— «Во всякомъ случаѣ», воскликнулъ Жуанъ, «если я даже соглашусь, то требую….» — «Пожалуста, безъ угрозъ!» прервалъ его пегръ. «Ваша смѣлость похвальпа, по она не приведётъ васъ къ добру, и вы увидите, что здѣсь не расположены къ шуткамъ.» — «Что жь!» возразилъ Жуанъ: «или вы думаете, что, перемѣнивъ платье, я перемѣню и свой полъ?» Баба указалъ на валявшееся платье и сказалъ: — "Скорѣй! а не то — если вы меня выведете изъ себя — я кликну кое-кого, кто сдѣлаетъ васъ совсѣмъ безполымъ.

LXXVI.

«Я предлагаю вамъ великолѣпный костюмъ, правда — женскій; но на то есть причина, чтобъ вы его надѣли.» — «Но ежели я возмущаюсь при одной мысли о такомъ предложеніи?» проворчалъ Жуанъ и, затѣмъ, помолчавъ минуту, прибавилъ съ клятвой: «Какого чёрта хотите вы, чтобъ я дѣлалъ съ этимъ газомъ!» Такъ трактовалъ онъ тончайшее кружево, когда-либо покрывавшее лицо новобрачной.

LXXVII.

Затѣмъ, ругаясь, вздыхая и ворча, надѣлъ онъ пару шелковыхъ тѣлеснаго цвѣта шароваръ, опоясался дѣвственнымъ поясомъ, стягивавшимъ складки бѣлой, какъ молоко, рубашки. Надѣвая юбку, онъ споткнулся, потому-что… (или — такъ-какъ, что мнѣ пригоднѣй для риѳмы. Риѳмы не рѣдко бываютъ самовластнѣй монарховъ.)

LXXVIII.

И такъ Жуанъ споткнулся, такъ-какъ ещё не успѣлъ привыкнуть къ новому костюму, казавшемуся ему весьма неловкимъ. Наконецъ, удалось ему окончить свой туалетъ, хотя и не безъ труда. Негръ Баба помогалъ ему въ случаяхъ, когда какая-нибудь часть костюма особенно упрямилась. Наконецъ, продѣвъ обѣ его руки въ рукава платья, Баба остановился и окинулъ его взглядомъ съ ногъ до головы.

LXXIX.

Оставалось одно затрудненіе: волосы Жуана были слишкомъ коротки. Но Баба досталъ такое множество фальшивыхъ пуклей и косъ, что съ помощью ихъ голова его вскорѣ была окончательно преобразована, напомажена и раздушена, согласно обычаю страны. Нѣсколько украшеній изъ драгоцѣнныхъ камней довершили дѣло.

LXXX.

Превращённый, такимъ-образомъ, въ женщину, при помощи щипцовъ, ножницъ и красокъ, Жуанъ, въ-самомъ-дѣлѣ, походилъ на хорошенькую дѣвушку, такъ-что Баба невольно воскликнулъ, взглянувъ съ улыбкой на него: «Теперь вы видите, что превращеніе вышло полное! Ступайте же, сударь — то-есть сударыня — за мной!» Онъ дважды ударилъ въ ладони — и четверо негровъ мгновенно явились передъ нимъ.

LXXXI.

— «Вы», продолжалъ Баба, обратясь къ товарищу Жуана, "отправитесь съ этими господами ужинать, а вы, христіанская монахиня, послѣдуете за мной… Прошу безъ возраженій, потому-что то, что я говорю, должно быть исполнено. Чего же вы боитесь? Или вы думаете, что попали въ логовище льва? Напрасно — потому-что это дворецъ, гдѣ истинномудрый увидитъ предвкушеніе Магометова рая.

LXXXII.

«Не боитесь! повѣрьте мнѣ, никто не сдѣлаетъ вамъ зла.» — «Тѣмъ лучше», возразилъ Жуанъ, «потому-что первый, кто на это осмѣлится, почувствуетъ тяжесть моей руки, которая вовсе не такъ легка, какъ бы можно было подумать съ перваго взгляда. Пока я ещё смиренъ; по не останусь такимъ, если кто-нибудь вздумаетъ принять меня за то, чѣмъ я теперь кажусь. И я бы очень желалъ, въ интересѣ каждаго, чтобъ переодѣванье это не привело его къ какому-нибудь недоразумѣнію.»

LXXXIII.

— «Вотъ дуракъ!» воскликнулъ Баба и прибавилъ: «ступайте за мной.» Услыхавъ эти слова, Донъ-Жуанъ обратился къ своему товарищу, который, при всей непріятности ихъ положенія, не могъ удержаться отъ улыбки при видѣ этого превращенья. «Прощайте!» воскликнули они въ одинъ голосъ: «земля эта дѣйствительно исполнена чудесъ. Одинъ изъ насъ превратился на половину въ мусульманина, а другой — въ дѣвушку, и всё это по непрошенному вмѣшательству этого чёрнаго волшебника.»

LXXXIV.

— «Прощайте!» повторилъ Жуанъ. «Если намъ не суждено болѣе встрѣтиться, то желаю вамъ хорошаго аппетита!» — «Прощайте!» отвѣтилъ тотъ. «Какъ ни тяжело мнѣ это разставанье, но я надѣюсь, что при новой встрѣчѣ намъ будетъ что другъ другу поразсказать. Если парусъ надутъ самой Судьбой, то — дѣлать нечего — надо отправляться въ путь! Берегите свою честь, хотя её не сохранила даже Ева.» — «Будьте покойны», возразила импровизованная дѣвушка: «самъ султанъ не добьётся отъ меня ничего, развѣ пообѣщаетъ на мнѣ жениться.»

LXXXV.

Тутъ они разстались, выйдя въ противоположныя двери. Баба повёлъ Жуана черезъ рядъ комнатъ и галлерей, выстланныхъ мраморомъ, и остановился, наконецъ, передъ огромнымъ порталомъ, уже издали поражавшимъ своей мрачной массивностью. Воздухъ былъ напоёнъ ароматами. Казалось, они приближались къ какому-то святилищу, до-того всё дышало тутъ спокойствіемъ, святостью, благоуханіемъ и чувствомъ какой-то широты.

LXXXVI.

Широкая и высокая дверь была сдѣлана изъ позолоченой бронзы, украшенной скульптурной рѣзьбой. На ней было изображено горячее сраженье. Побѣдитель шелъ, гордо поднявъ голову, побѣждённый пресмыкался на землѣ; плѣнниковъ, съ опущенными взорами, вели въ тріумфальной процессіи. Въ перспективѣ виднѣлись эскадроны въ бѣгствѣ. Работа эта, повидимому, принадлежала тѣмъ давно минувшимъ временамъ, когда династія императоровъ, переселившихся сюда изъ Рима, ещё не погибла съ Константиномъ.

LXXXVII.

Массивный этотъ порталъ помѣщался въ концѣ огромной залы я по бокамъ его стояли два крошечныхъ, какихъ только можно себѣ вообразить, карлика. Казалось, эти два уродца были тутъ нарочно поставлены для контраста съ возвышавшеюся надъ ними гигантскою дверью. Ея подавляющее впечатлѣніе было до того сильно, что этихъ крошечныхъ существъ издали никто бы и не замѣтилъ,

LXXXVIII.

И только при приближеніи къ самой двери поразительное уродство этихъ маленькихъ людей невольно бросалось въ глаза. Цвѣта они были не то чёрнаго, не то бѣлаго, не то сѣраго, но какого-то смѣшаннаго, какого не опишетъ никакое перо, хотя, можетъ-быть, это удалось бы кисти. Эти пигмеи были, сверхъ того, глухонѣмые. Чудовища эти были куплены за чудовищную же цѣну.

LXXXIX.

Ихъ обязанностью было отворять и запирать двери, потому-что, при всёмъ своёмъ маломъ ростѣ, они были очень сильны и занимались прежде тяжелыми работами. Впрочемъ, отворять эту дверь вовсе не составляло большого труда, потому-что она поворачивалась на петляхъ также плавно, какъ плавны стихи Роджерса. Сверхъ-того, они иногда употреблялись, чтобъ, по восточному обычаю, завязать, вмѣсто галстука, верёвку на шеѣ какого-нибудь непокорнаго паши, такъ-какъ обязанность эта, обыкновенно, возлагается на нѣмыхъ.

XC.

Они разговаривали знаками, то-есть не разговаривали вовсе. Когда Баба сдѣлалъ имъ знакъ отворить дверь, они сверкнули глазами, какъ два дьяволёнка, устремивъ ихъ прямо на Жуана, такъ-что онъ даже немного струсилъ, почувстовавъ на себѣ ихъ змѣиные взгляды. Казалось, они обладали свойствомъ отравлять или, по крайней мѣрѣ, очаровывать тѣхъ, на кого падали ихъ взгляды.

ХСІ.

Прежде чѣмъ войдти, Бабй остановился и далъ Жуану нѣсколько наставленій, какъ слѣдовало себя вести. — «Вы бы хорошо сдѣлали», сказалъ онъ, "еслибы постарались измѣнить вашу слишкомъ мужскую походку. Совѣтую вамъ (хотя это и пустяки) не покачиваться изъ стороны въ сторону, что бросается въ глаза, а также не мѣшало бы вамъ глядѣть поскромнѣе.

XCII.

«Это я вамъ говорю -потому, что глаза этихъ нѣмыхъ, какъ иголки, видятъ всё даже сквозь юбку; а если они угадаютъ, что вы переодѣты, то — помните, что Босфоръ близокъ, что онъ очень глубокъ и что оба мы рискуемъ ещё раньше зари очутиться въ Мраморномъ морѣ, доплывъ туда безъ лодки, зашитые въ мѣшки, такъ-какъ этотъ способъ плаванія примѣняется здѣсь довольно часто»^[46].

XCIII.

Съ этимъ предостереженіемъ ввёлъ Баба Жуана въ слѣдующую комнату, убранную ещё богаче, чѣмъ предыдущія. Предметы роскоши были нагромождены въ ней въ такомъ огромномъ количествѣ, что глазъ, ослѣплённый этимъ великолѣпіемъ, почти не могъ отличить одного предмета отъ другаго. Это была цѣлая масса драгоцѣнныхъ камней и золота, которыми, казалось, хотѣли вымостить всё пространство.

XCIV.

Богатство являло себя здѣсь во всёмъ блескѣ; что же касается вкуса, то его было очень мало, что обыкновенно бываетъ во дворцахъ Востока и даже въ болѣе скромныхъ жилищахъ государей Запада, которыхъ я также видѣлъ штукъ шесть или семь и гдѣ, не смотря на сравнительную скудость золота и брилліантовъ, не бросающихся такъ рѣзко въ глаза, всё-таки многое можетъ подвергнуться критикѣ, какъ, напримѣръ, группы плохихъ статуй, столы, стулья и картины, о которыхъ было бы слишкомъ долго распространяться.

XCV.

Въ этой царственной залѣ лежала на диванѣ, подъ балдахиномъ, женщина въ гордой, царственной позѣ. Баба остановился и, преклонивъ колѣни, подалъ Жуану знакъ послѣдовать его примѣру. Не будучи большимъ охотникомъ молиться, Жуанъ, однако, инстинктивно сталъ на колѣни, подумавъ про-себя, что бы это могло значить? Баба же, между-тѣмъ, продолжалъ стоять на колѣняхъ, съ опущенной головой, что длилось до самаго конца пріёма.

XCVI.

Приподнявшись, съ осанкой Венеры, выходящей изъ волнъ океана, лежавшая на софѣ женщина устремила на нихъ взоръ газели, сверкавшій ярче, чѣмъ окружавшія её драгоцѣнности. Затѣмъ, поднявъ руку, бѣлую, какъ лучи мѣсяца, она сдѣлала Баба знакъ приблизиться. Тогда тотъ, поцѣловавъ край ея пурпурной одежды и сказавъ ей нѣсколько словъ, указалъ на Жуана, остановившагося поодаль.

XCVIІ.

Осанка ея была также величественна, какъ и окружавшее её великолѣпіе. Красота же ея была такъ поразительна, что отнимала всякую возможность её описать. Поэтому, изъ боязни ослабить впечатлѣніе, я отказываюсь отъ изображенія чертъ ея лица и красоты формъ, предоставляя это сдѣлать каждому по своему усмотрѣнію. Впрочемъ, если бы я даже и могъ сдѣлать это описаніе во всѣхъ подробностяхъ, то не сдѣлалъ бы его изъ боязни поразить и ослѣпить васъ, мой читатель, а потому — радуйтесь, что я не нахожу словъ!

XCVIIІ.

Я ограничусь однимъ указаніемъ на ея годы, сказавъ, что она была уже не первой молодости и, вѣроятно, ужо переступила за двадцать шестой годъ. Но есть формы, которыхъ время не дерзаетъ касаться, обходя ихъ своей косой, которая коситъ вещи болѣе обыкновенныя. Такова была, напримѣръ, королева Марія Шотландская. Слёзы и страсти, правда, разрушаютъ красоту; горести и печали, мало-по-малу, обрываютъ съ очаровательницъ ихъ прелести, но есть женщины, не теряющія красоты до конца. Такова была Нинонъ-де-Ланкло.

ХСІХ.

Гюльбея сказала нѣсколько словъ свовмъ прислужницамъ, стоявшимъ тутъ же въ числѣ десяти или двѣнадцати и одѣтымъ въ точно такіе же платья, какъ то, которое Баба выбралъ для Жуана. Это была вереница нимфъ, и каждая изъ нихъ могла бы принадлежать къ свитѣ подругъ Діаны, по кранной мѣрѣ, если судить по наружности. Что же касается прочихъ, требуемыхъ для того, качествъ, то за нихъ я не отвѣчаю.

С.

Онѣ почтительно поклонились и ушли, но не въ ту дверь, въ которую вошли Баба и Жуанъ. Что же касается послѣдняго, то онъ попрежнему стоялъ поодаль и съ удивленіемъ смотрѣлъ на всё, что происходило передъ его глазами въ этой чудной залѣ. Предметъ точно былъ достоинъ удивленія и восторга, которые, какъ извѣстно, всегда идутъ рука объ руку. Что до меня, то я никогда не завидовалъ счастью гдѣ, которые поставили своимъ девизомъ: Nil admirari!

CI.

"Ничему не удивляться — вотъ всё, что нужно для пріобрѣтенія счастія и его сохраненія. Прямодушная правда, любезный Муррей, не нуждается въ цвѣтистыхъ выраженіяхъ! "Вышеприведённыя слова принадлежатъ, во-первыхъ, Горацію, затѣмъ — его переводчику Кричу и, наконецъ, Попу, повторившему ихъ въ своёмъ обращеніи Муррею. Но если бы на свѣтѣ дѣйствительно никто ничему по удивлялся, то неужели сами Горацій и Попъ стали бы вдохновляться и нѣтъ?

CII.

Баба, когда прислужницы удалились, сдѣлалъ знакъ Жуану приблизиться, снова преклонить колѣни и поцѣловать ножку красавицы. Услыхавъ повтореніе этого приказа, Жуанъ гордо выпрямился во весь ростъ и сказалъ, что онъ весьма сожалѣетъ, но, тѣмъ не менѣе, ни за что на свѣтѣ не согласится цѣловать чью-либо туфлю, за исключеніемъ той, которую носитъ папа.

CIII.

Баба, оскорблённый такой неумѣстной гордостью, сталъ настаивать и даже погрозилъ (хотя и тихимъ голосомъ) петлей, но всё было напрасно: Жуанъ не унизился бы даже передъ невѣстой Магомета. Этикетъ — вещь весьма важная въ жизни и, притомъ, не только въ королевскихъ апартаментахъ и императорскихъ дворцахъ, но даже и на сельскихъ праздникахъ.

CIV.

Подавляемый тяжестью убѣжденіи, какъ Атласъ вселенною, онъ твёрдо стоялъ на своемъ. Кровь цѣлаго ряда его кастильскихъ подковъ заговорила въ нёмъ, и онъ предпочёлъ бы въ эту минуту пасть подъ ударами тысячи мечей, чѣмъ добровольно унизиться. Тогда Баба, видя безполезность настаивать на цѣлованьи ноги, предложилъ помириться на рукѣ.

CV.

Такая сдѣлка была почётна и, вмѣстѣ, дипломатична, а потому тутъ можно было сойтись. Жуанъ объявилъ, что готовъ на всякое выраженіе учтивости, прибавивъ, что то, которое ему теперь предлагали, было самымъ общеупотребительнымъ въ странахъ Запада, гдѣ самый обычай требовалъ, чтобъ кавалеры цѣловали ручки дамъ.

CVI.

Онъ приблизился, хотя и нельзя сказать, чтобъ съ особенной любезностью, не смотря на то, что врядъ-ли когда-нибудь прикладывались чьи-либо губы къ болѣе совершенной ручкѣ. Отъ такихъ ручекъ уста отрываются только съ сожалѣніемъ и искренно желаютъ, вмѣсто одного поцѣлуя, напечатлѣть два, что, конечно, испытали вы сами, читатель, если любимая вами особа позволяла вамъ цѣловать свою руку. Да что я говорю о любимой особѣ! Бываютъ случаи, что совершенно чужая ручка можетъ поколебать двѣнадцатимѣсячное постоянство.

CVII.

Красавица внимательно посмотрѣла на Донъ-Жуана и приказала Баба удалиться, что онъ исполнилъ съ ухватками человѣка, привыкшаго къ повиновенію. Понимая всё съ полуслова, онъ шепнулъ Донъ-Жуану, чтобъ тотъ не пугался, и, взглянувъ на него съ едва замѣтной улыбкой, вышелъ вонъ, съ довольнымъ видомъ человѣка, сдѣлавшаго хорошее дѣло.

СVIII.

Едва онъ вышелъ, странная и внезапная перемѣна произошла въ красавицѣ. Мнѣ неизвѣстно, какія мысли сверкнули въ ея головѣ, по выраженіе свѣтлаго лица ясно обличало волненье. Румянецъ, яркій какъ облака лѣтняго вечера на небѣ, вспыхнулъ на ея прозрачныхъ щекахъ, а большіе глаза загорѣлись чувствомъ, которое можно было назвать смѣшеніемъ страсти и гордости.

СІХ.

Формы ея тѣла обладали въ высшей степени прелестью женственности, а черты лица — очарованіемъ демона, когда онъ принялъ видъ херувима, чтобъ обольстить Еву и проложить (Богъ знаетъ какъ) намъ дорогу къ грѣху. Само солнце, казалось, было менѣе свободнымъ отъ пятенъ, чѣмъ ея лицо отъ какого-либо бросающагося въ глаза недостатка. Но, всмотрѣвшись пристальнѣе, можно было замѣтить, что въ нёмъ чего-то не доставало: она, казалось, способна была скорѣй повелѣвать, чѣмъ увлекаться.

CX.

Что-то повелительное выражалось во всѣхъ ея словахъ и поступкахъ, такъ-что говорившій съ ней чувствовалъ себя какъ бы съ цѣпью на шеѣ. А извѣстно, что тамъ, гдѣ выказывается деспотизмъ, даже самое счастье бываетъ страданьемъ. Душа наша свободна и напрасенъ будетъ трудъ заставить тѣло повиноваться противъ ея воли. Въ концѣ концовъ духъ поставитъ на своёмъ.

СХІ.

Самая ея улыбка была высокомѣрна, при всёмъ своёмъ очарованіи. Голова ея оставалась неподвижной даже при поклонѣ. Непреклонная воля, казалось, проглядывала даже въ движеніи ея маленькой ножки, привыкшей самоувѣренно попирать склонённыя передъ нею головы. Общее впечатлѣніе, которое она производила, дополнялось, по обычаю націи, кинжаломъ, привѣшеннымъ къ поясу и обличавшимъ въ ней жену султана. (Слава Богу, что не мою!)

СХIІ.

«Слушать и повиноваться» — было девизомъ всего, что окружало её съ самаго дѣтства. Исполнять всѣ ея прихоти, разливать вокругъ веселье и счастье — такова была обязанность ея невольницъ и воля ея самой. Она происходила изъ знатнаго рода; красота ея была почти неземная. Изъ этого вы можете увидѣть сами — оставался ли неисполненнымъ малѣйшій ея капризъ. Еслибъ она была христіанка, то, я думаю, для нея открыли бы вѣчное движеніе.

СХIIІ.

Всё, что она желала или видѣла — добывалось немедленно; чего же не видала, но предполагала существующимъ — отыскивалось съ величайшимъ трудомъ и, разъ отысканное, пріобрѣталось за какую бы то ни было цѣну. Расходамъ, дѣлаемымъ для удовлетворенія ея прихотей, не было предѣла. И, при всёмъ томъ, въ самой ея тиранніи было что-то до того очаровательное, что женщины прощали ей всё, кромѣ ея красоты.

СXIV.

Жуанъ былъ послѣднимъ изъ ея капризовъ. Она увидѣла его при прогулкѣ по рынку и приказала немедленно купить. Бабй, всегда готовый на какое-нибудь дурное дѣло, умѣлъ лучше всѣхъ находиться и дѣйствовать въ подобныхъ случаяхъ. У ней не было осторожности, а онъ обладалъ ею вполнѣ, чѣмъ и объясняется переодѣванье Жуана, на которое онъ согласился такъ неохотно.

CXV.

Его молодость и красивое личико помогли хитрости. Если вы меня спросите, какимъ образомъ жена султана могла рѣшиться на такую дерзкую и опасную продѣлку, то я долженъ буду предоставить рѣшеніе этого вопроса самимъ султаншамъ. Государи, въ глазахъ своихъ женъ, не болѣе, какъ мужья; короли и короли-супруги бываютъ надуваемы также, какъ и всѣ остальные мужья. Это мы можемъ засвидѣтельствовать частью по опыту, частью по преданію.

СXVI.

Но вернёмся къ главному пункту, на которомъ мы остановились. Считая всѣ затрудненія устранёнными, она не думала болѣе церемониться съ тѣмъ, кто былъ ея собственностью, и, поднявъ на Жуана, безъ дальнихъ предисловій, свои голубые глаза, въ которыхъ сверкали страсть и привычка повелѣвать, спросила: «Христіанннъ, умѣешь ли ты любить?» полагая, что фразы этой было достаточно, чтобъ сдѣлать всё.

СXVII.

Оно бы такъ и было въ другое время и въ другомъ мѣстѣ, но Жуанъ былъ ещё слишкомъ полонъ воспоминаній объ островѣ Гайды и ея милыхъ іонійскихъ чертахъ лица. Онъ почувствовалъ, какъ кровь прилила къ его сердцу, покрывъ снѣжной блѣдностью щёки, на которыхъ играла до-тѣхъ-поръ. Слова султанши пронзили его, какъ арабскія копья, и, вмѣсто отвѣта, слёзы брызнули изъ его глазъ.

СXVIIІ.

Она была поражена — не слезами, потому-что женщины льютъ ихъ, когда вздумается; но есть что-то дѣйствительно поразительное и тягостное въ глазахъ плачущаго мужчины. Слёзы женщины — трогаютъ, слёзы мужчины — жгутъ, какъ растопленный свинецъ, потому-что ихъ можно исторгпуть, только растерзавъ ему сердце. Короче, слёзы для женщинъ — облегченіе, для насъ же — пытка.

СХІХ.

Она была бы не прочь его утѣшить, но не знала какъ, потому-что, не имѣя дѣла съ равными себѣ, она не понимала, что значитъ сочувствіе. Серьёзное горе не тревожило её даже во снѣ, если не считать маленькихъ непріятностей, заставлявшихъ её иногда нахмуривать брови. Она даже не могла понять, чтобы чьи-либо глаза могли плакать въ присутствіи ея глазъ.

CXX.

Но природа даётъ намъ болѣе, чѣмъ обаяніе власти можетъ въ насъ задушить. Женское сердце оказывается всегда плодотворной почвой для нѣжныхъ чувствъ, къ какой бы націи ни принадлежала его обладательница. Какъ милосердый самаритянинъ, проливаетъ оно цѣлительный бальзамъ на паши раны. Такъ и Гюльбея, сама не зная почему, почувствовала, что глаза ея тоже дѣлаются влажными.

CXXI.

Но слёзы имѣютъ свой конецъ, какъ и всё остальное на свѣтѣ. Такъ и Жуанъ, доведённый до подобнаго проявленія своего горя тономъ, съ которымъ былъ сдѣланъ ему вопросъ: умѣетъ ли онъ любить? окончилъ тѣмъ, что призвалъ на помощь всю свою твёрдость! и взглянулъ на Гюльбею глазами, которымъ минувшая слабость придала ещё болѣе блеска. Какъ ни чувствителенъ былъ онъ къ обаянію; красоты, но тутъ почувствовалъ только, что былъ невольникомъ.

СХХІІ.

Что же касается Гюльбеи, то она, въ первый разъ въ жизни, почувствовала нѣкоторое замѣшательство, такъ-какъ до-сихъ-поръ не слыхала ничего, кромѣ лести и просьбъ. Къ тому же, рискуя жизнью для устройства этого нѣжнаго свиданія съ новичкомъ, котораго думала просвѣтить при этомъ случаѣ, потеря цѣлаго часа времена могла сдѣлать её мученицей, тѣмъ болѣе, что и та четверть часа, которая уже была потеряна, показалась ей безконечной.

СХХІІІ.

Я воспользуюсь этимъ временемъ, чтобъ объяснить, въ назиданіе юношамъ, которые могутъ очутиться въ такомъ же положеніи, какіе допускаются сроки для размышленія въ: подобныхъ случаяхъ. Я беру въ примѣръ южныя страны. У насъ на Сѣверѣ время терпитъ больше; но здѣсь всякая отсрочка — тяжелое преступленіе. И такъ, помните, что двѣ минуты — самое большее, что вы имѣете передъ собой для объясненія вашихъ чувствъ. Секунда больше — и репутація ваша потеряна окончательно.

СХXIV.

Репутація Жуана въ этомъ смыслѣ была хороша и могла бы себя поддержать; но онъ ещё слишкомъ былъ занятъ мыслью о Гамдѣ. Не странно ли, что такое глубокое чувство было причиной, что его сочли теперь совершенно безчувственнымъ. Гюльбея, считавшая Жуана своимъ должникомъ за ту опасность, которой подвергалась, вводя его въ свой дворецъ, сначала покраснѣла до бѣлкомъ глазъ, затѣмъ поблѣднѣла, какъ смерть, и, наконецъ, покраснѣла снова, какъ вечерняя заря.

СXXV.

Исполненная величія, она взяла его за руку и взглянула ему въ лицо глазами, не нуждавшимися въ подтвержденіи привычки повелѣвать. Глаза эти искали отвѣта на ея любовь; но отвѣта — не было. Лобъ ея нахмурился, по уста остались нѣмы: упрекъ былъ бы слишкомъ унизительнымъ средствомъ для женской гордости. Она поднялась и, послѣ минутнаго колебанья, бросилась сама въ его объятія.

CXXVI.

Испытаніе было опасно — и Жуанъ это чувствовалъ; но онъ былъ защищёнъ бронёю горя, негодованія и гордости. Тихимъ, но твёрдымъ усиліемъ освободился онъ отъ бѣлоснѣжныхъ, обвивавшихъ его рукъ и усадилъ Гюльбею, почти лишившуюся чувствъ, снова на диванъ. Затѣмъ, гордо выпрямившись, онъ окинулъ взглядомъ всё окружающее и, холодно посмотрѣвъ ей въ лицо, воскликнулъ: "Орёлъ въ клѣткѣ не ищетъ себѣ подруги; такъ и я не хочу служить чувственной прихоти султанши.

CXXVII.

«Ты спрашиваешь — умѣю ли я любить? Пусть мой теперешній поступокъ докажетъ тебѣ, какъ я крѣпко любилъ, если отказываюсь любить тебя! въ этомъ унизительномъ нарядѣ мнѣ приличны только прялка и веретено. Любовь создана для свободныхъ душъ. Великолѣпіе этого дворца меня не ослѣпляетъ. Пакъ ни велика твоя власть — знай, что если передъ трономъ склоняются головы, сгибаются колѣни, глядятъ неподвижно глаза, повинуются руки, то сердце остается въ нашей власти.»

СХXVIII.

Для васъ слова эти заключаютъ очень обыкновенную истину; по по такъ поняла ихъ Гюльбея, никогда не слыхавшая ничего подобнаго. Она думала, что земля создана для царей и царицъ и потому малѣйшее изъ ея желаніи должно исполняться съ восторгомъ. Едва ли даже знала она — на правой или на лѣвой сторонѣ у людей сердце. Таково состояніе, до котораго легитимизмъ доводитъ своихъ послѣдователей, воспитанныхъ въ убѣжденіи ихъ верховныхъ нравъ надъ людьми.

CXXIX.

Ко всему этому надо прибавить, что она была хороша и потому создала бы для себя тронъ, поклонниковъ и враговъ, родившись даже нищей. Она разсчитывала на силу своихъ прелестей, рѣдко пренебрегаемыхъ тѣми, кто ихъ имѣетъ, и полагала, что красота одарила ее двойнымъ божественнымъ правомъ — мнѣніе, которое на половину раздѣляю и я.

CXXX.

Вспомните, а если не можете, то вообразите гнѣвъ и бѣшенство отчаявшейся пожилой женщины, если таковая когда-нибудь разсчитывала, въ каникулярное время, на вашу юную невинность — и потерпѣла отказъ. Вспомните. чего только не говорилось и по воспѣвалось на эту тэму, и, затѣмъ, представьте себѣ, что въ такомъ положеніи очутилась не пожилая женщина, а молодая красавица.

CXXXI.

Представьте себѣ (что вы уже, конечно, и сдѣлали) супругу Пентефрія, леди Буби^[47], Федру^[48] — словомъ, всѣ тѣ прекрасные примѣры, которые передала намъ исторія. Какъ жаль, что поэты и наставники сохранили изъ нихъ такъ мало въ своей памяти, въ назиданіе вамъ, европейское юношество! Но если вы и представите себѣ всѣ тѣ немногіе примѣры, которые намъ извѣстны, то и тогда вы по будете въ состояніи представить себѣ, каково было лицо Гюльбеи въ данную минуту.

СХXXII.

Тигрица, у которой отняли дѣтёныша, львица и вообще всякое свирѣпое животное сани напрашиваются въ этомъ случаѣ на сравненіе съ женщиной, не достигшей своей цѣли; но я имъ не удовольствуюсь, потомучто они могутъ выразить только половину того, что мнѣ хотѣлось бы выразить. И дѣйствительно, что значитъ потерять одного ребёнка или даже нѣсколько въ настоящемъ, въ сравненіи съ потерей надежды имѣть ихъ въ будущемъ?

СХХХІІІ.

Влеченіе воспроизводить свой родъ — общій законъ природы, начиная отъ тигрицы съ ея тигрёнками до утки съ утятами. Ни что лучше не заостряетъ ихъ когти и клювъ, какъ насиліе противъ ихъ собственныхъ птенцовъ. Люди, посѣщавшіе дѣтскія, видали, до чего матери любятъ слушать кривъ и хохотъ своихъ дѣтей. Этотъ почти невѣроятный фактъ лучше всего доказываетъ силу вызывающаго его чувства. (Здѣсь я кончаю объ этомъ предметѣ, чтобъ не утомить вашего терпѣнья.)

СХХXIV.

Еслибъ я сказалъ, что глаза Гюльбеи метали молніи, то сравненіе это было бы слишкомъ ничтожно, потому-что они метали ихъ всегда. Скажи я, что щёки ея покрылись ярчайшимъ румянцемъ — это всё-таки не выразило бы ея страсти, до-того выражалась она необычайнымъ образомъ. Никогда до-сихъ-поръ не встрѣчала она камня преткновенія на пути своихъ желаній; а потому даже тѣ, которые испытали на дѣлѣ, что такое женщина, встрѣтившая притиворѣчіе (а испытавшихъ это — не мало), — даже тѣ не въ состояніи будутъ вообразить, что произошло съ Гюльбеей.

CXXXV.

Ярость ея, впрочемъ, длилась не болѣе одной минуты — и это было большое счастье, потому-что иначе она бы её убила; но и этой одной минуты было довольно, чтобъ зажечь цѣлый адъ. Нѣтъ зрѣлища болѣе поразительнаго, какъ необузданный гнѣвъ. Ужасный въ своёмъ проявленіи, онъ въ то же время былъ очень хорошъ для описанія, подобно океану, возставшему противъ каменной скалы. Глубокія страсти, бушевавшія въ ней, превращали её въ чудное олицетвореніе бури.

СХХXVI.

Сравнить теперешнее ея увлеченіе съ ежедневными вспышками было бы то же самое, что сравнивать обыкновенную бурю съ ураганомъ. Тѣмъ не менѣе она, однако, не вздумала схватить луну, какъ Готспоръ, въ безсмертной сценѣ Шекспира. Напротивъ, гнѣвъ ея принялъ другое болѣе мягкое выраженіе, что было, можетъ-быть, слѣдствіемъ ея нѣжнаго пола или лѣтъ. Въ первую минуту она готова была, какъ Лиръ, крикнуть: «убей! убей! убей!» но скоро жажда крови исчезла, вылившись потокомъ слёзъ.

СХХXVII.

Страсти вспыхнули въ ней, какъ ураганъ, и также какъ ураганъ быстро промчались мимо — промчались безъ словъ, такъ-какъ она не могла говорить. Стыдъ, спутникъ ея пола, вспыхнулъ внезапно въ ея сердцѣ. Чувство это, ощущать которое до-того приходилось еи очень рѣдко, теперь прорвалось, какъ потокъ сквозь разрушенную плотину. Она чувствовала себя униженной; а униженіе весьма часто бываетъ полезно людямъ ея сапа.

СХХXVIIІ.

Оно напоминаетъ имъ, что они созданы также изъ плоти и крови, заставляетъ подумать, что другіе, будучи глиной, всё-таки не грязь, и, наконецъ, учитъ, что урна и горшокъ одинаково ломкая посуда и произведены на свѣтъ однимъ и тѣмъ же гончарнымъ искусствомъ, хотя и родились отъ разныхъ отцовъ и матерей. Мало ли чему ещё способно научить это чувство, чьи уроки насъ иногда исправляютъ, а поражаютъ — всегда.

СХХХІХ.

Первой ея мыслью было лишить Жуана головы, второй — лишить его своей дружбы, третьей — спросить, гдѣ онъ былъ воспитанъ, четвёртой — отомстить ему насмѣшкой, пятой — позвать своихъ прислужницъ и лечь въ постель, шестой — заколоться, седьмой — велѣть высѣчь плетьми Баба. Но окончательнымъ исходомъ всего было — усѣсться и горько заплакать.

CXL.

Мысль заколоться была не дурна, но исполненію ея помѣшало то, что кинжалъ былъ, какъ на зло, готовъ подъ-бокомъ, да и восточныя платья такъ легки, что остріё проникаетъ ихъ безъ всякой задержки. Подумала она и о томъ, чтобы убить Жуана; по тотчасъ же раздумала, такъ-какъ хотя бѣдный мальчикъ и вполнѣ того заслуживалъ своимъ поведеніемъ, тѣмъ не менѣе отрубить ему голову было бы плохимъ средствомъ достигнуть цѣли ея желаній — его сердца.

CXLI.

Жуанъ былъ тронутъ. Онъ уже совсѣмъ-было приготовился быть посаженнымъ на колъ, быть четвертованнымъ и брошеннымъ на съѣденіе собакамъ, быть замученнымъ утончённой пыткой, или, наконецъ, быть отданнымъ на растерзаніе львамъ или послужить приманкой рыбамъ. Всё это онъ героически рѣшился вытерпѣть скорѣе, чѣмъ согрѣшить противъ воли; но всѣ эти приготовленія къ смерти растаяли, какъ снѣгъ, передѣ потокомъ женскихъ слёзъ.

CXLII.

Такимъ-образомъ, добродѣтель Жуана, подобно храбрости Боба Экра^[49], начала колебаться. Какимъ образомъ это случилось — я не знаю. Сначала удивился онъ самъ своему отказу, потомъ невольно задался вопросомъ: нельзя ли ещё поправить дѣло, а затѣмъ уже прямо сталъ обвинять своё дикое упорство, какъ монахъ, сожалѣющій о данномъ обѣтѣ, или женщина — о брачной клятвѣ, что, въ обоихъ случаяхъ, обыкновенно кончается лёгкимъ нарушеніемъ.

CXLIII.

Онъ началъ-было бормотать что-то въ своё оправданье; но въ такихъ случаяхъ слова не значатъ ничего, даже если вы разольётесь языкомъ музъ, любезностями дэнди, или метафорами, которыми такъ умѣетъ злоупотреблять Кэстльри. Въ ту самую минуту, какъ томная улыбка Гюльбеи стала-было подавать ему надежду на заключеніе мира, внезапно вошелъ Бабѣ, прежде чѣмъ Жуанъ рѣшился осмѣлиться на что-нибудь большее.

CXLIV.

— «Невѣста солнца! сестра луны!» такъ началъ Бабѣ: «властительница земли, чей взглядъ способенъ заставить задрожать сферы и повернуться планеты! Вѣрный вашъ рабъ (въ надеждѣ, что онъ не вошелъ слишкомъ рано) приноситъ вамъ вѣсть, достойную вашего высокаго вниманія: само солнце посылаетъ меня въ видѣ своего луча намекнуть намъ, что оно идётъ сюда.»

CXLV.

— «Такъ ли ты сказалъ?» воскликнула Гюльбея. «Я бы желала, чтобъ лучъ его блеснулъ передо-мной не раньше завтрашняго утра Прикажи скорѣй моимъ женщинамъ образовать млечный путь! Торопись, старая комета, и увѣдомь звѣзды о томъ, что имъ слѣдуетъ дѣлать. Ты же, христіанинъ, спрячься между ними, какъ знаешь, если хочешь, чтобъ и тебя простила.» Тутъ она была прервана глухимъ шумомъ, а затѣмъ восклицаніемъ: «султанъ идётъ!»

CXLVI.

Сначала показалась вереница женщинъ гарема, потомъ эвнухи его величества, чёрные и бѣлые. Процессія была длиною чуть не въ четверть мили. Его величество, съ рѣдкою вѣжливостью, всегда объявлялъ о своихъ визитахъ вперёдъ, особенно ночью. Гюльбея была четвёртою и послѣднею женою султана, а потому, понятно, самой любимой.

CXLVII.

Султанъ былъ мужчина довольно внушительнаго вида, съ чалмою до носа и бородой до глазъ. На тронъ вступилъ онъ прямо изъ тюрьмы, благодаря тому, что братъ его и предшественникъ былъ задавленъ. Вообще, онъ держалъ себя совершенно въ родѣ и духѣ тѣхъ султановъ, о которыхъ разсказываютъ въ своихъ исторіяхъ Кантемиръ и Нолльсъ. Истинно великихъ монарховъ встрѣчаемъ мы тамъ очень мало, за исключеніемъ Солимана, чьё имя — честь и слава всего рода турецкихъ султановъ.

CXLVIII.

Въ мечеть отправлялся онъ торжественной процессіей и исполнялъ молитвенные обряды болѣе чѣмъ съ восточной строгостью. Государственныя дѣла были поручены великому визирю: вообще, относительно этого предмета онъ обнаруживалъ очень мало любопытства. Не знаю, на сколько миръ и согласіе господствовали въ его домѣ: по крайней мѣрѣ, супружеской его жизни не смутилъ ни одинъ скандальный процессъ. Четыре жены и дважды пятьсотъ наложницъ жили невидимо и спокойно, какъ одна христіанская королева.

CXLIX.

Если которой-нибудь случалось впасть въ лёгкій грѣшокъ, то не было и рѣчи о какомъ-нибудь уголовномъ процессѣ. Дѣло кончалось гораздо тише: мѣшокъ и море рѣшали всё и умѣли хорошо хранить тайну. Публика знала о случившемся не болѣе сказаннаго въ этихъ стихахъ. Пресса и не думала бичевать случившійся скандалъ. Такимъ-образомъ, нравственность была удовлетворена вполнѣ, а рыбы — ещё болѣе.

CL.

Султанъ видѣлъ собственными глазами, что луна кругла, и въ то же время былъ убѣждёнъ, что земля четырёхугольна, такъ-какъ онъ предпринималъ путешествіе въ пятьдесятъ миль и не замѣтилъ при этомъ ни малѣйшаго признака ея шарообразности. Имперію свою считалъ онъ безграничной, и хотя спокойствіе въ ней иногда нарушалось — то тамъ, то сямъ — возстаніями вѣроломныхъ пашей или набѣгами гяуровъ, но до Семи-башеннаго замка^[50] враги доходили только

CLI.

Въ лицѣ своихъ пословъ, которыхъ отправляли туда на житьё при всякомъ объявленіи войны, сообразно съ истиннымъ международнымъ правомъ, которое, конечно, не можетъ допустить, чтобъ эти бездѣльники, никогда не державшіе меча въ своихъ грязныхъ дипломатическихъ рукахъ, продолжали сѣять раздоры и составляли свои лживыя донесенія, не рискуя даже опалить пороховымъ дымомъ свои выпачканныя чернилами бакенбарды.

CLII.

У султана было пятьдесятъ дочерей и четыре дюжины сыновей. Первыя, когда онѣ немного подростали, заключались во дворцѣ, гдѣ и жили монахинями до-тѣхъ-поръ, пока не являлся, вызванный нарочно, который-нибудь изъ нашей и не получалъ приказанія жениться на той, которая стояла на очереди, будь она даже шести лѣтъ отроду. Обычай, конечно, довольно странный; но онъ легко объясняется тѣмъ, что новый зять обязанъ былъ сдѣлать тестю значительный подарокъ.

CLIII.

Сыновья проводили жизнь въ тюрьмѣ и выходили оттуда только для того, чтобъ надѣть на себя петлю или корону: которую изъ двухъ — это знала одна судьба. Воспитанье, впрочемъ, получали они всѣ — достойное принцевъ крови, что доказывалось и ихъ поведеніемъ, такъ-что любой, попавшій въ наслѣдники трона, одинаково былъ достоинъ быть повѣшеннымъ или коронованнымъ.

CLIV.

Войдя, его величество привѣтствовалъ свою четвёртую супругу со всѣмъ церемоніаломъ, приличнымъ его сану. Она встрѣтила его съ радостной улыбкой и ласковымъ взглядомъ, какъ прилично супругѣ, только-что обманувшей своего супруга. Въ этихъ случаяхъ слѣдуетъ казаться привязанной къ супружескимъ обѣтамъ вдвое болѣе для того, чтобъ предотвратить угрожающее банкротство. Нѣтъ пріёма ласковѣй того, который дѣлается только-что украшенному рогами мужу.

CLV.

Обведя, по обыкновенію, всѣхъ окружающихъ своими большими, чёрными глазами, его величество вдругъ увидѣлъ, среди прочихъ женщинъ, переодѣтаго Жуана. Видъ его, повидимому, не причинилъ ему ни удивленія, ни неудовольствія. Обратясь къ Гюльбеѣ, старавшейся подавить невольно-ускорившееся дыханье, онъ сказалъ тихимъ и важнымъ голосомъ: «Я вижу — ты купила новую невольницу! Жаль, что простая христіанка можетъ быть такъ хороша.»

CLVI.

Комплиментъ этотъ, обративъ общее вниманіе на новокупленную дѣвушку, невольно заставилъ её покраснѣть и струсить. Подруги ея видимо упали духомъ. «О, Магометъ!» думалось каждой: «какъ это вздумалось его величеству обратить свое вниманіе на дочь гяура, тогда-какъ ни одна изъ насъ не удостоилась даже его милостиваго взгляда. Шопотъ и волненіе явно обнаружились въ толпѣ, хотя до громкаго смѣха, благодаря этикету, дѣло не дошло.

CLVII.

Турки поступаютъ весьма основательно, держа женщинъ взаперти. Это приноситъ, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, огромную пользу. Какъ ни печально въ томъ сознаться, но необходимо замѣтить, что въ жаркомъ климатѣ нравственность далеко не такъ прочна, какъ у насъ, на Сѣверѣ, предотвращающемъ всякія преступленія, и гдѣ, какъ извѣстно, въ отношеніи чистоты съ нею не могутъ сравниться снѣга. Солнце, уничтожающее ежегодно полярные льды, дѣйствуетъ совершенно обратно на развитіе порока.

CLVIII.

Вотъ причина, почему восточные народы такъ строги къ своимъ женщинамъ. Для нихъ оковы брака совершенно-равнозначущи съ обыкновенными цѣпями, хотя съ тою разницей, что, попавъ въ первыя, женщина уже не можетъ сдѣлаться опять такою, какъ была, точно подмоченная бочка бордо. Во всёмъ этомъ, впрочемъ, виновато многоженство. Отчего бы, въ самомъ дѣлѣ, не попробовать имъ, по нашему, связывать добродѣтельныя души попарно на-весь вѣкъ, въ видѣ того нравственнаго центавра, кличка которому: мужъ и жена?

CLIX.

Здѣсь остановлюсь я съ съ моей исторіей для отдыха, хотя и не по недостатку матеріала, а просто по обычаю древнихъ эпическихъ поэтовъ — спускать порой паруса и ставить риѳмы на якорь. Желаю одного, чтобъ эта пятая пѣсня была принята публикой какъ слѣдуетъ и имѣла подобающій ей успѣхъ! Что же касается шестой, то она, ручаюсь, превзойдётъ величіемъ всѣ предыдущія. Теперь же, подобно Гомеру, позволявшему себѣ иногда подремать, прошу позволенія отдохнуть и моей Музѣ.

ПѢСНЬ ШЕСТАЯ.

I.

„Въ дѣлахъ людей бываютъ минуты, когда, пользуясь приливомъ…“^[51] — остальное вы знаете сами, и, безъ сомнѣнія, каждый изъ насъ имѣлъ въ жизни подобныя минуты, хотя не всякій умѣлъ ими воспользоваться, пропуская удобный случай безвозвратно. Но, безъ сомнѣнія, всё на свѣтѣ бываетъ къ лучшему, что всего лучше доказывается концомъ: дѣла часто начинаютъ исправляться только тогда, когда дойдутъ до самаго дурного положенія.

II.

Бываютъ минуты и въ дѣлахъ женщинъ, когда, пользуясь приливомъ, заходятъ онѣ — одинъ Богъ знаетъ куда! Надо быть очень искуснымъ мореплавателемъ, чтобъ нанести на карту всѣ теченія этого капризнаго моря. Самыя дикія фантазіи Іакова Бомена^[52] не могутъ идти въ сравненіе съ его вихрями и водоворотами. Мужчины, съ ихъ умомъ, разсуждаютъ и о томъ, и о другомъ, женщины же, съ своимъ сердцемъ, только мечтаютъ и мечтаютъ — одинъ Богъ знаетъ о чёмъ.

III.

И, однако, опрометчивая, своевольная женщина, молоденькая, прелестная собой, согласная рискнуть трономъ, міромъ — словомъ, всѣмъ, лишь бы быть любимой на свой ладъ, готовая скорѣе вымести звѣзды съ небосклона, лишь бы быть свободной, какъ гуляющія на морѣ волны — такая женщина, повторяю, была бы самимъ чёртомъ (если только чёртъ существуетъ) и сдѣлала бы многихъ манихеями.

IV.

Троны и міръ часто потрясаются пустымъ честолюбіемъ, а потому, когда въ такую передрягу замѣшается страсть, мы охотно забываемъ или, по крайней мѣрѣ, прощаемъ ея безуміе. Если исторія сохранила память Антонія, то никакъ не за его побѣды; напротивъ, пораженіемъ своимъ при Акціумѣ, изъ-за прекрасныхъ глазъ Клеопатры, прославился онъ гораздо больше, чѣмъ Цезарь всѣми своими побѣдами.

V.

Онъ погибъ пятидесяти лѣтъ изъ-за сорокалѣтней царицы. Я очень сожалѣю, что имъ не было — одному двадцать, а другой пятнадцать лѣтъ, потому-что въ этомъ возрастѣ царство, благосостояніе и міръ кажутся пустыми игрушками. Я очень хорошо помню то время, когда, не имѣя для ставки на любовную игру царствъ, ставилъ я всё, что у меня было, именно — сердце. Ставка моя, впрочемъ, стоила вселенной, потому-что и за всю вселенную не могу я возвратить теперь этихъ чувствъ, погибшихъ навсегда.

VI.

Они были дороги, какъ грошъ ребёнку, и, можетъ-быть, подобно лептѣ вдовицы, зачтутся на томъ свѣтѣ, если не въ здѣшнемъ. Во всякомъ случаѣ, будутъ ли онѣ зачтены или нѣтъ, тѣ, которые любили и любятъ, согласятся, что блаженство этихъ чувствъ несравнимо ни съ чѣмъ. е Богъ есть — любовь», учили насъ, но и любовь также — Богъ, или, по крайней мѣрѣ, была имъ прежде, чѣмъ лицо земли избороздилось морщинами грѣха и горя. Вы можете провѣрить это при помощи хронологіи.

VII.

Мы оставили нашего героя и третью героиню въ положеніи болѣе затруднительномъ, чѣмъ необыкновенномъ, такъ-какъ рискнуть своей кожей изъ-за сладкаго плода, называемаго замужней женщиной — очень обыкновенная вещь для мужчины. Султаны въ особенности не жалуютъ этого рода грѣха и далеко не сходятся въ мнѣніи, относительно этого предмета, съ мудрымъ римскимъ стоикомъ Батономъ, который, какъ извѣстно, уступилъ собственную жену своему другу Гортензію^[53].

VIII.

Конечно, Гюльбея была виновна: это я сознаю, оплакиваю и осуждаю. Но, въ то же время, я врагъ всякаго лицемѣрія, даже въ поэзіи, и потому обязанъ говорить правду, хотя бы она вамъ и не нравилась. Слабая разсудкомъ, увлекаемая силою страсти, Гюльбея находила, что сердца ея властелина (и то ещё, если она могла назвать его своимъ) было для нея недостаточно, тѣмъ болѣе, что онъ имѣлъ пятьдесятъ девять лѣтъ и полторы тысячи наложницъ.

IX.

Я не математикъ, какъ Кассіо, но, примѣняя съ женской точностью числовыя теоріи, вычитанныя изъ книгъ, мнѣ кажется, что, взявъ въ разсчётъ годы его султанскаго величества, должно придти къ заключенію, что прекрасная султанша не могла быть имъ довольной. Султанъ, чтобъ быть справедливымъ ко всѣмъ своимъ любовницамъ, долженъ былъ раздѣлить на полторы тысячи частей своё сердце, тогда какъ извѣстно, что вещь эта должна находиться исключительно въ монопольномъ владѣніи.

X.

Замѣчено, что женщины очень склонны къ сутяжничеству, когда зайдётъ вопросъ о законности владѣнья подобнаго рода, и, притомъ, большія ханжи, такъ-какъ для нихъ малѣйшее нарушеніе правъ въ этомъ случаѣ кажется двойнымъ грѣхомъ. Онѣ осаждаютъ васъ исками и процессами при малѣйшемъ сомнѣніи въ томъ, что принадлежащее имъ по закону попало въ руки кого-либо другого. Это могутъ подтвердить суды всѣхъ инстанцій.

XI.

Если такія явленія обыкновенны въ христіанской землѣ, то и язычницы склонны смотрѣть на этотъ предметъ съ той же точки зрѣнія, хотя и не съ такимъ обширнымъ кругомъ дѣйствія. Взглянуть на предметъ свысока, какъ это дѣлаютъ монархи, и возстать на защиту попранныхъ неблагодарнымъ супругомъ правъ — для нихъ очень обыкновенная вещь. А четыре законныхъ жены, конечно, имѣютъ и четверное право. Берега Тигра бываютъ свидѣтелями такихъ же сценъ ревности, какъ и берега Темзы.

XII.

Гюльбея была, какъ сказано, четвёртой и потому любимой женой. Но что значитъ любовь, раздѣлённая между четырьмя! Многоженство дѣйствительно ужасная вещь не только но грѣху, но и по той скукѣ, которую она производитъ. Умный человѣкъ, женатый на одной женѣ, врядъ ли найдётъ достаточно философскихъ основаній, чтобъ завести ихъ нѣсколько. Никто, за исключеніемъ магометанъ, не захочетъ сдѣлать своимъ супружескимъ ложемъ уэрскую кровать^[54].

XIII.

Блистательный Султанъ… (Этотъ титулъ былъ ему присвоенъ, какъ и всѣмъ другимъ монархамъ, носящимъ его вплоть до поступленія въ собственность голодныхъ якобинцевъ-червей, уже сглодавшихъ самыхъ великихъ государей.) Итакъ, блистательный Султанъ бросилъ на Гюльбею нѣжный взглядъ, ожидая благосклоннаго пріема, съ какимъ встрѣчаютъ любовниковъ въ шотландскихъ горахъ.

XVI.

Но здѣсь я долженъ оговориться: есть поцѣлуи, ласковыя слова и объятія, которые совсѣмъ не то, чѣмъ кажутся съ перваго взгляда, и могутъ надѣваться и сниматься, какъ шляпа, или, скорѣе, какъ чепчикъ, употребляемый прекраснымъ доломъ. Украшеніе это, какъ извѣстно, носится на головѣ, но отнюдь но составляетъ ея части, также точно, какъ ласки, о которыхъ я говорю, но составляютъ части сердца.

XV.

Лёгкій, внезапный румянецъ, сладкій трепетъ — это робкое выраженіе женскаго счастья, болѣе замѣтное въ вѣкахъ, чѣмъ въ глазахъ, при чёмъ первыя опускаются, точно хотятъ, подъ покровомъ тайны, ещё болѣе усилить наслажденье — вотъ настоящіе признаки любви, понятные для скромной души, особенно когда любовь эта зародилась въ сердцѣ искренней женщины, этомъ лучшемъ изъ всѣхъ троновъ, которые она можетъ выбрать для своего мѣстопребыванія: излишняя горячность или холодность разрушаютъ всё очарованье.

XVI.

Если излишняя горячность фальшива, то она хуже правды, если же — истинна, то это огонь, который не можетъ долго длиться. Едва ли кто-нибудь (развѣ только въ самой ранней молодости) согласится размѣнять въ любви всё на одну чувственность. Это будетъ самое ненадёжное помѣщеніе капитала, который легко можетъ перейти въ руки перваго встрѣчнаго покупщика за ничтожный дисконтъ. Но, съ другой стороны, и слишкомъ холодныя женщины, по-моему, немного глупы.

XVII.

Имъ мы не простимъ никогда ихъ дурнаго вкуса, потому-что всякій любовникъ — всё-равно, пылкій или хладнокровный — непремѣнно жаждетъ признанія во взаимности и хочетъ во что бы то ни стало раскалить сентиментальную страсть, будь это даже снѣжная любовница святаго Франциска^[55]. Принципъ влюблённыхъ выражается въ словахъ Горація: «medio tu tutissimus ibis».

XVIII.

Тутъ слово «tu» — лишнее, но пусть оно остаётся, такъ-какъ того требуетъ стихъ, тоесть стихъ англійскій, а не старинный гекзаметръ. Впрочемъ, въ стихѣ этомъ нѣтъ ни риѳмы, ни мѣры и, вообще, онъ плохъ до-того, что употреблёнъ мной только для окончанія октавы. Просодія его не признаётъ; но попробуйте перевесть этотъ стихъ — и вы получите полезное нравоученье.

XIX.

Не знаю, была ли прекрасная Гюльбея вѣрна своей роли, но, во всякомъ случаѣ, она сыграла её съ успѣхомъ, а успѣхъ много значитъ во всёмъ, и въ сердечныхъ дѣлахъ не менѣе, чѣмъ въ дѣлѣ женскаго туалета. Мужское самолюбіе, впрочемъ, сильнѣе всякаго женскаго искусства. Онѣ лгутъ, мы лжёмъ, всѣ лгутъ и — всё-таки любятъ. Никакія усилія, за исключеніемъ одного только голода, не въ силахъ искоренить въ насъ худшаго изъ всѣхъ нашихъ пороковъ — стремленія производятъ себѣ подобныхъ.

XX.

Итакъ, пусть спитъ спокойно наша царственная чета! Кровать — не тронъ, и они могутъ спать спокойно, каковы бы ни были ихъ сны — хороши или дурны. Тѣмъ не менѣе, обмануться въ ожиданіи удовольствія — весьма непріятно для нашей бренной плоти. Мелкія неудачи въ жизни бѣсятъ насъ гораздо сильнѣе крупныхъ. Онѣ кончаютъ тѣмъ, что продалбливаютъ душу, какъ капля камень.

XXI.

Брюзгливая жена, дурной сынъ, протестованный или предъявленный вексель съ огромными процентами, капризный ребёнокъ, больная собака, любимая лошадь, охромѣвшая въ ту минуту, какъ вы хотѣли на неё сѣсть, старая родственница, оставившая завѣщаніе хуже ея самой и въ которомъ отказала вамъ меньше самаго меньшаго, на что вы надѣялись — всё это, конечно, пустяки, однако, я рѣдко видѣлъ людей, которыхъ бы они не мучили.

XXII.

Я, какъ истинный философъ, готовъ послать къ чёрту векселя, скотовъ и людей, но только — не женщинъ. Хорошее проклятіе способно совершенно успокоить мою желчь, и тогда мой стоицизмъ, освободясь отъ всякаго гнёта, горя и неудовольствія, отдаётъ въ распоряженіе мысли всю мою душу. А что такое душа и мысль? Откуда онѣ произошли? какъ развились? — не знаю! Такъ пусть же чёртъ поберётъ и ихъ!

XXIII.

Проклявъ такимъ-образомъ всё, чувствуешь себя удивительно облегченнымъ, точно послѣ прочтенія анаѳемы святого Аѳанасія, которая такъ нравится истинно-вѣрующимъ. Не думаю, чтобъ кто-нибудь могъ пожелать что-либо худшее своему врагу, простёртому у его ногъ: до того анаѳема эта положительна, торжественна и изящна. Въ нашихъ молитвенникахъ блещетъ она, какъ радуга на свѣтлыхъ небесахъ.

XXIV.

Гюльбея и ея супругъ заснули спокойно: за одного, по крайней мѣрѣ, можно въ этомъ поручиться. О, какъ долга кажется ночь для виновной жены, любящей какого-нибудь молодого студента! Печально лежитъ она въ постели и ждётъ-не-дождётся сѣраго свѣта утра, тщетно стараясь поймать первый лучъ сквозь занавѣски окопъ; лежитъ въ волненьи — то задремлетъ, то проснётся вновь — и болѣе всего боится разбудить законнаго товарища своего ложа.

XXV.

Да, выдаются такія тяжелыя ночи и, притомъ, не только подъ пологомъ неба, но и подъ пологомъ постели о четырёхъ столбахъ, съ шелковыми занавѣсками, на которой покоятъ свои головы богатые люди съ своими супругами, прикрытые простынями, болѣе бѣлыми, чѣмъ крутящійся въ воздухѣ снѣгъ, какъ говорятъ поэты. Бракъ, во всякомъ случаѣ, лотерея. Гюльбея, будучи императрицей, была, можетъ-быть, несчастнѣе жены иного мужика.

XXVI.

Донъ-Жуанъ въ своёмъ женскомъ платьѣ и вся вереница гаремныхъ женщинъ преклонились передъ императорской четой и, затѣмъ, покорные обычному сигналу, молча разошлись по своимъ комнатамъ, расположеннымъ въ длинныхъ переходахъ сераля и служившимъ мѣстомъ успокоенія такого множества прекрасныхъ тѣлъ. Сколько сердецъ трепетали здѣсь при мысли о любви, какъ трепещетъ птичка въ клѣткѣ, ища свѣжаго воздуха!

XXVII.

Я страстный поклонникъ прекраснаго пола и потому мнѣ часто приходится перефразировать извѣстную фразу тирана, желавшаго видѣть весь человѣческій родъ съ одной головой, чтобъ имѣть возможность отрубить её однимъ ударомъ меча^[56]. Желаніе моё почти также грандіозно, но далеко не такъ дурно и, притомъ, отличается скорѣе нѣжностью, чѣмъ жестокостью. Именно, я желаю, чтобы всѣ женщины имѣли одинъ розовый ротикъ — и я могъ бы поцѣловать ихъ всѣхъ разомъ, отъ сѣвера до юга.

XXVIII.

О, Бріарей!^[57] какъ не позавидовать тебѣ, если, при огромномъ числѣ рукъ и головъ, ты имѣлъ въ такой же пропорціи всѣ остальные члены? Но моя Муза приходитъ въ ужасъ при одной мысли — сдѣлаться невѣстой титана или предпринять путешествіе въ Патагонію. И такъ, вернёмся къ лиллипутамъ и отправимся, вмѣстѣ съ нашимъ героемъ, но лабиринту любви, гдѣ мы оставили его нѣсколько строкъ тому назадъ.

XXIX.

По данному знаку, присоединился онъ къ толпѣ хорошенькихъ одалисокъ и вышелъ вмѣстѣ съ ними изъ залы. Конечно, положеніе его было весьма рискованно, такъ-какъ въ странѣ, гдѣ онъ находился, подобныя продѣлки оплачивались гораздо дороже, чѣмъ безчестье въ нашей нравственной Англіи, въ которой таксировано всё на свѣтѣ; тѣмъ не менѣе, Жуанъ не могъ удержаться, чтобъ не бросить косого взгляда на прелести своихъ спутницъ, на сколько онѣ были доступны для него.

XXX.

Но онъ не забывалъ, что былъ переодѣтъ. Рой красавицъ продолжалъ путь по длиннымъ галлереямъ, изъ комнаты въ комнату, въ примѣрномъ порядкѣ, сопровождаемый эвнухами. Впереди шла надзирательница, обязанная наблюдать за порядкомъ въ рядахъ и смотрѣть, чтобъ ни одна не вздумала остановиться или заговорить безъ позволенія. Особа эта носила титулъ «матери дѣвицъ».

XXXI.

Точно ли была она матерью — я не знаю, равно какъ и то, точно ли были онѣ дѣвицами. Во всякомъ случаѣ, это былъ гаремный титулъ, придуманный неизвѣстно почему, но, конечно, стоившій любого. Существованіе его могутъ вамъ подтвердить князь Кантемиръ или Тоттъ^[58]. Обязанностью этой особы было предупреждать всякія порочныя стремленія тысячи пятисотъ молодыхъ женщинъ и наказывать провинившихся.

XXXII.

Во всякомъ случаѣ, это была прекрасная синекура, тѣмъ болѣе лёгкая для исполненія, что въ гаремѣ не было ни одного мужчины, кромѣ его величества Султана. Такимъ-образомъ, съ помощью стражи, замковъ, стѣнъ и лёгкихъ исправительныхъ мѣръ, употреблявшихся только для примѣра другимъ, она успѣвала поддерживать, среди этой толпы красавицъ, такую же холодную атмосферу, какая существуетъ въ итальянскихъ монастыряхъ, гдѣ, какъ извѣстно, существуетъ для страсти только одинъ исходъ.

XXXIII.

Какой же? конечно — благочестіе. Я даже удивляюсь, какъ можете вы предложить подобный вопросъ. Но, пойдёмъ дальше. Какъ я уже сказалъ, эта вереница молоденькихъ женщинъ всѣхъ странъ, подчинённыхъ волѣ одного человѣка, подвигалась граціознымъ и медленнымъ шагомъ, подобно водянымъ лиліямъ, мѣрно плывущимъ вдоль русла ручейка или, вѣрнѣе, озера, потому-что ручейки не умѣютъ течь медленно.

XXXIV.

Но едва достигли онѣ своихъ комнатъ и стража удалилась, какъ всѣ, точно сговорившись и забывъ невольничество, разомъ принялись пѣть, танцевать, болтать и смѣяться, подобно птичкамъ, школьникамъ, освобождённымъ обитателямъ Бэдлама^[59], подобно волнамъ прилива, ирландцамъ на ярмаркѣ, или, наконецъ, подобно всѣмъ женщинамъ, вырвавшимся изъ оковъ, которыя, во всякомъ случаѣ, не приносятъ большой пользы.

XXXV.

Разговоры вертѣлась преимущественно около вновь прибывшей. Ея ростъ, фигура, волосы — всё было обсужено и разобрано. Нѣкоторыя находили, что платье на ней дурно сидитъ и удивлялись — почему нѣтъ у ней серёгъ въ ушахъ; иныя увѣряли, что она уже не такъ молода; другія же, напротивъ, принимали её чуть не за ребёнка. Многія находили, что у ней мужская походка, а нѣкоторыя отъ души желали, чтобъ и всё остальное было у ней въ томъ же родѣ.

XXXVI.

Всѣ, однако, единодушно соглашалась, что она была именно тѣмъ, что обличало ея платье, то-есть хорошенькой, свѣженькой дѣвушкой, во всёмъ подобной самымъ красивымъ грузинкамъ. Многія удивлялись глупости Гюльбеи, рѣшившейся купить невольницу, которую Султанъ, наскучивъ своей супругой, легко можетъ возвести на тронъ, раздѣливъ съ нею и власть свою, и все остальное

XXXVII.

Всего страннѣе, однако, было въ этомъ скопищѣ дѣвицъ то, что, не смотря на ревность, которую красота вновь прибывшей могла возбудить, ни одна изъ нихъ, кончивъ первый поверхностный обзоръ, но начала находить въ ней — то тамъ, то здѣсь — кое-какихъ недостатковъ, что, какъ извѣстно, неизбѣжно происходитъ во всякомъ женскомъ обществѣ, всё равно — христіанскомъ или языческомъ. Извѣстно, что всякая вновь прибывшая всегда оказывается уродливѣйшимъ созданьемъ въ мірѣ.

XXXVIII.

Женщины гарема, въ этомъ отношеніи, были но лучше другихъ; но, должно-быть, существуетъ на свѣтѣ какая-то тайная симпатія, невѣдомая намъ самимъ — симпатія половъ. Поэтому, не смотря на то, что онѣ не могли проникнуть тайны его переодѣванья, всѣ чувствовали къ вновь прибывшей какое-то неизъяснимое влеченіе, подобное магнитизму, дьяволизму, или чему вамъ будетъ угодно. Я объ этомъ спорить не стану.

XXXIX.

Чувство это было для нихъ совершенно новымъ. Это былъ родъ какой-то сентиментальной дружбы, совершенно невинной и чистой, возбуждавшей желаніе, чтобъ вновь прибывшая была ихъ сестрой. Чувство это не раздѣлялось только тѣми, которыя уже положительно желали, чтобъ она была ихъ братомъ, котораго, въ ихъ родной, прекрасной Грузіи, навѣрно предпочли бы онѣ любому пашѣ или падишаху.

XL.

Изъ числа особенно-расположенныхъ къ этой сентиментальной дружбѣ выдавались преимущественно три; это были: Лола, Катенька и Дуду. Короче, не вдаваясь въ подробное описаніе, скажу только, что всѣ онѣ, по самымъ вѣрнымъ свѣдѣніямъ, были прелестны — выше всякихъ похвалъ. Различаясь ростомъ, наружностью, годами и происхожденіемъ, сходились онѣ безусловно въ симпатіи къ новой подругѣ.

XLI.

Лола была смугла, какъ индіянка, и также пылка. Катенька^[60], грузинка по происхожденію, отличалась бѣлизной, румянцомъ, большими голубыми глазами, прелестной ручкой и такой миніатюрной ножкой, что она на ходу едва касалась земли. Формы тѣла дуду, казалось, были созданы самой природою для постели. Довольно полная и медленная въ движеніяхъ, она была при этомъ красавицей, способной свести съ ума хотя бы даже васъ, почтенный читатель.

XLII.

Съ виду походила она на спящую Венеру, способную прогнать сонъ у каждаго, кто бы увидѣлъ нѣжный румянецъ ея щёкъ, аттическій лобъ или носъ, достойный рѣзца Фидіаса. Члены ея отличались полнотой и даже, пожалуй, могли бы быть нѣсколько менѣе округлы, по, тѣмъ не менѣе, казалось невозможнымъ что-либо у ней отнять, не испортивъ общаго впечатлѣнья очарованья.

XLIII.

Въ ней, правда, не было излишней живости, но она очаровывала душу, какъ занимающаяся майская заря. Глаза ея не сверкали, но, полуоткрытые, погружали въ сладкую нѣгу всякаго, кто на нихъ смотрѣлъ. Взглядъ ея (употребляю при этомъ совершенно новое сравненіе) походилъ на взглядъ статуи Пигмаліона, когда, изсѣченная изъ мрамора, она только-что начала робко пробуждаться къ жизни.

XLIV.

Лола спросила объ имени вновь прибывшей. «Жуанна» — былъ отвѣтъ. — «О, какое хорошенькое имя!» Катенька пожелала узнать, откуда она родомъ. — «Изъ Испаніи.» — «А гдѣ Испанія?» — «Ахъ, пожалуста, не выказывай своего грузинскаго невѣжества такими вопросами!» колко остановила бѣдную Катеньку Лола. «Кто же не знаетъ, что Испанія — островъ близь Марокко, между Египтомъ и Танжеромъ.»

XLV.

Дуду не сказала ни слова, но, сѣвъ возлѣ Жуанны, стала играть ея покрываломъ и волосами, пристально глядя ей въ глаза. Вздыхая, она, казалось, сожалѣла о судьбѣ бѣдной иностранки, попавшей сюда безъ друзей и руководителей, и сконфуженной тѣмъ непріятнымъ любопытствомъ, которымъ повсемѣстно встрѣчаютъ несчастныхъ скитальцевъ, подъ предлогомъ любезнаго участія къ ихъ особѣ и положенію.

XLVI.

Но тутъ извѣстная уже вамъ «мать дѣвицъ» подошла съ словами: «сударыни, нора идти спать! — Не знаю, право, что мнѣ дѣлать съ вами, моя милая», прибавила она, обращаясь въ новой своей гостьѣ, Жуаннѣ. «Васъ сегодня не ждали — и всѣ постели заняты. Впрочемъ, на эту ночь я могу положить васъ съ собой; завтра же мы устроимъ всё, какъ слѣдуетъ.»

XLVII.

Тутъ Лола внезапно её перебила: «Мамаша! вы спите и безъ того дурно — и мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ кто-нибудь васъ тревожилъ. Пусть лучше Жуанна ляжетъ со мной. Мы обѣ вмѣстѣ гораздо тоньше васъ и займёмъ меньше мѣста. Прошу васъ, не возражайте! Я позабочусь обо всёмъ — и Жуанна уснётъ спокойно.» Но тутъ и Катенька вмѣшалась въ дѣло, объявивъ, что и у ней есть постель и доброе сердце.

XLVIII.

«Кромѣ того», прибавила она, «я терпѣть не могу спать одна.» — «Это почему?» спросила старуха, нахмурясь. — «Боюсь привидѣній», отвѣчала Катенька: «мнѣ всё чудятся мертвецы у каждой колонны кровати; кромѣ того, я постоянно вижу во снѣ гебровъ, гяуровъ и демоновъ.» — «Если такъ», возразила старуха, "то я боюсь, что Жуанна съ тобой не заснётъ совсѣмъ.

XLIX.

«Пусть», продолжала она, «Лола спитъ по-прежнему одна, по причинамъ, въ объясненіе которыхъ я входить не стану. Катенькѣ совѣтую сдѣлать то же. Что же касается Жуанны, то пусть она ляжетъ съ Дуду. Она тиха, добра, спитъ крѣпко, и не станетъ болтать и возиться всю ночь. Не правда ли, моя милая?» Дуду ничего не отвѣчала. Вообще, качества ея были молчаливаго свойства.

L.

Тѣмъ не менѣе, она встала и поцѣловала старуху въ лобъ, между глазъ, а Лолу и Катеньку — въ обѣ щёки. Затѣмъ, слегка поклонясь (реверансы не приняты ни у турокъ, ни у грековъ), Дуду взяла Жуанну за-руку и повела её указать мѣсто, гдѣ имъ слѣдовало спать, оставя двухъ другихъ крайне недовольными оказаннымъ ей предпочтеніемъ, чего, впрочемъ, онѣ вслухъ высказать не посмѣли.

LI.

Комната, куда онѣ вошли, была большая зала (по-турецки — ода). Вдоль стѣнъ помѣщались кровати, уборные столики и множество другихъ вещей, которыя я легко бы могъ описать, такъ-какъ я всё это видѣлъ. Впрочемъ, довольно сказать, что недостатка не было ни въ чёмъ. Вообще, это было великолѣпное помѣщеніе, снабженное всѣми нужными для женщинъ вещами, за исключеніемъ одной или двухъ, которыя, впрочемъ, были къ нимъ ближе, чѣмъ они предполагали.

LII.

Дуду, какъ уже было сказано выше, была — прелестное созданье, способное скорѣе очаровать, чѣмъ поразить. Необыкновенно-правильныя черты ея лица принадлежали къ числу тѣхъ, которыя съ большимъ трудомъ воспроизводятся живописью, въ противуположность лицамъ, испорченнымъ какой-либо кричащей неправильностью и дышащимъ излишнимъ выраженіемъ, всё-равно — дурнымъ или хорошимъ. Такія поражающія съ разу черты удаются художникамъ лучше и, обыкновенно, бываютъ весьма схожи.

LIII.

Дуду напоминала спокойный, тихій ландшафтъ, въ которомъ всё — гармонія, миръ и тишина. Роскошный и цвѣтущій, пріятный, безъ излишней рѣзкости, онъ если не само счастье, то подходитъ къ нему гораздо ближе, чѣмъ всѣ наши страсти и вообще всё то, что люди зовутъ высшимъ блаженствомъ, никогда его не испытавъ. Что до меня, то я видалъ бури и въ океанѣ, и въ женскомъ сердцѣ — и, признаюсь, жалѣлъ любовниковъ больше, чѣмъ матросовъ.

LIV.

Она была болѣе задумчива, чѣмъ меланхолична и болѣе серьёзна, чѣмъ задумчива. Но, при всёмъ томъ, въ ней сквозила какая-то ясность. Трудно было себѣ представить, чтобы у ней могла быть порочная мысль. Въ ней всего страннѣй было то, что, будучи красавицей и имѣя уже семнадцать лѣтъ, она не съумѣла бы отвѣтить сразу, была ли она блондинкой или брюнеткой, высока или мала ростомъ. Такъ мало думала она о себѣ.

LV.

Поэтому, она была также кротка и привлекательна, какъ золотой вѣкъ (когда золото было неизвѣстно, вслѣдствіе чего онъ и получилъ своё имя, подобно тому, какъ производятъ же слово lucus отъ non luccndo, называя то, что было — именемъ того, чего не было. Такое словопроизводство чрезвычайно употребительно въ нашемъ вѣкѣ, составъ котораго дьяволъ въ состояніи разложить, но не въ силахъ ни опредѣлить, ни назвать но имени.

LVI.

Я полагаю, что онъ составленъ изъ коринѳскаго металла, который былъ сплавомъ всѣхъ прочихъ, но гдѣ мѣдь, однако, преобладала). Простите мнѣ, благосклонный читатель, это длинное вводное предложеніе въ скобкахъ! Я не могъ окончить его прежде, чѣмъ изложилъ мои грѣшныя мысли, для сравненіи ихъ съ вашими, въ надеждѣ, что тогда вы извините ихъ легче. Или вы на это не согласны? Ну, всё равно! я все-таки останусь при своёмъ.

LVII.

Но пора возвратиться мнѣ къ моему разсказу, что я и исполняю. Дуду съ самымъ милымъ вниманіемъ показала Жуану — или Жуаннѣ — весь лабиринтъ женскаго помѣщенія, подробно описавъ всѣ его отдѣленія и мѣста, и описавъ — какъ это ни странно — въ очень немногихъ словахъ. Я не знаю иного опредѣленія для молчаливой женщины, какъ назвать её (не смотря на всю нелѣпость этого слова) нѣмымъ громомъ.

LVIII.

Затѣмъ, завязавъ съ Жуанной разговоръ (я зову моего героя женскимъ именемъ, такъ-какъ онъ всё ещё былъ общаго рода, по крайней мѣрѣ по наружности, что меня оправдываетъ), Дуду посвятила её въ обычаи Востока, со всей цѣломудренностью его законовъ, въ силу которыхъ заведено, что чѣмъ многочисленнѣе бываетъ гаремъ, тѣмъ строже требуется исполненіе вестальскихъ добродѣтелей со стороны сверхштатныхъ красавицъ.

LIX.

Кончивъ разсказъ, Дуду поцѣловала Жуанну въ щеку. Она, вообще, любила цѣловаться, въ чёмъ, надѣюсь, никто не найдётъ ничего дурного. Поцѣлуй — прекрасная вещь, особенно когда онъ чистъ; между женщинами же онъ означаетъ только, что имъ въ ту минуту больше нечего дѣлать риѳмуетъ съ благодать. Желаю отъ души, чтобы на дѣлѣ выходило также, какъ и на словахъ.

LX.

Съ самымъ невиннымъ видомъ начала она, затѣмъ, раздѣваться, на что потребовалось весьма мало времени, потому-что, какъ истинное дитя природы, она не любила рядиться. Если ей случалось иногда взглянуть на себя въ зеркало, то она дѣлала это, какъ молодой олень, внезапно увидѣвшій себя на быстромъ бѣгу въ водахъ чистаго ручья и возвращающійся назадъ въ изумленіи, что открылъ въ водѣ новаго жителя.

LXI.

Одежды ея, одна за другой, откладывались въ сторону. Ещё не начиная раздѣваться сама, она предложила-было Жуаннѣ помочь раздѣться, но та, изъ скромности, отклонила услужливое предложеніе и должна была, поневолѣ, справляться съ этимъ дѣломъ сама. Скромность эта, однако, обошлась ей не дёшево, такъ-такъ она при этомъ сильно исколола себѣ пальцы булавками, которыя выдуманы, безъ сомнѣнія, въ наказанье за наши грѣхи,

LXII.

Превращая женщину въ какого-то дикобраза и не позволяя прикоснуться къ ней безнаказанно. О, вы, которыхъ судьба, подобно мнѣ въ юности, допуститъ служить горничной у какой-нибудь барыни, берегитесь булавокъ! а то я вёлъ себя при этомъ совершеннымъ ребёнкомъ, и, одѣвая свою барыню въ маскарадъ, воткнулъ нѣсколько булавокъ вовсе не туда, куда слѣдовало.

LXIII.

Благоразумные люди назовутъ это глупостью, а я люблю благоразуміе больше, чѣмъ оно любитъ меня. Я люблю философствовать о всемъ, начиная тиранами и кончая деревьями; но дѣвственное знаніе меня убѣгаетъ! Что мы? откуда произошли? каково будетъ наше дальнѣйшее существованіе? въ чёмъ заключается наше настоящее? — всё это такіе вопросы, на которые невозможно отвѣтить; тѣмъ не менѣе, они вѣчно стоятъ передъ нами.

LXIV.

Глубокое молчанье царствовало въ комнатѣ. Ночники, поставленные въ значительномъ разстояніи одинъ отъ другого, едва теплились. Сонъ виталъ надъ соблазнительными членами прекрасныхъ ея обитательницъ. Если духи существуютъ, то именно такое мѣсто слѣдовало бы имъ избрать для своихъ ночныхъ прогулокъ. Смѣнивъ обычное поприще своихъ ночныхъ проказъ — старинныя развалины и могилы — на это прелестное обиталище, они доказали бы только, что у нихъ хорошій вкусъ.

LXV.

Ряды красавицъ — подобныхъ цвѣтамъ, различныхъ но цвѣту, климату, происхожденію и перемѣщённымъ, съ большими трудами и издержками, на чуждую имъ почву, гдѣ они растутъ только при помощи искусственнаго тепла — отдыхали въ этой комнатѣ. Одна лежала съ небрежно-раскинувшейся русой косой и граціозно-склонившейся головой, подобно зрѣлому плоду, свѣсившемуся съ дерева. Дремота тихо волновала ея грудь, а полуоткрытыя губы обнаруживали рядъ жемчужинъ.

LXVI.

Другая, волнуемая страстными, горячими снами, покоилась раскраснѣвшейся щекой на бѣлой рукѣ, въ то время, какъ локоны роскошныхъ чёрныхъ волосъ разсыпались по лбу, и улыбалась, сквозь сонъ, улыбкой, подобной лучамъ луны, прорвавшимся сквозь тучи. Сбросивъ въ трепетномъ жару до половины бѣлоснѣжные покровы, она, сама того не замѣчая, обнажила часть своихъ прелестей, которыя, точно боясь дневного свѣта, робко выбрали ночной мракъ, чтобъ явиться въ полномъ блескѣ.

LXVII.

Въ послѣднихъ моихъ словахъ нѣтъ ни какого противорѣчія, хотя, съ перваго взгляда, и можно это подумать. Хотя ночь дѣйствительно царила кругомъ, но комнаты, какъ сказано было выше, освѣщались лампами. Третья красавица, съ своимъ блѣднымъ лицомъ, казалась олицетвореніемъ уснувшей горести. По ея прерывисто-дышавшей груди ясно обнаруживалось, что она видѣла во снѣ отдалённый берегъ, любимый и оплакиваемый. Слёзы тихо катились сквозь ея чёрныя рѣсницы, точно роса, блистающая на тёмныхъ вѣтвяхъ кипариса.

LXVIII.

Четвёртая, подобная мраморной статуѣ, лежала въ неподвижномъ, почти бездыханномъ, снѣ, бѣлая, чистая и холодная, какъ застывшій ручей, какъ снѣжный минаретъ Альпійскихъ горъ, какъ обращённая въ соляной столбъ жена Лота, или, наконецъ, какъ — что вамъ угодно. Я нагромоздилъ кучу сравненій: выбирайте любое! Можетъ-быть, вы остановитесь на сравненіи съ фигурой мраморной женщины, украшающей могильный памятникъ.

LXIX.

Вотъ и пятая! Посмотримъ, что это такое? Это — женщина извѣстныхъ лѣтъ, то-есть — женщина въ лѣтахъ. Сколько ей дѣйствительно было лѣтъ — я не знаю, потому-что никогда не считаю женскихъ лѣтъ далѣе девятнадцати. Тѣмъ не менѣе, она лежала и спала, хотя и не столь красивая, какою была до того періода жизни, который равно садитъ на мель и мужчинъ, и женщинъ, заставляя ихъ начать думать о себѣ и о своихъ грѣхахъ.

LXX.

Но каково спала и что видѣла во снѣ, въ продолженіи этого времени, Дуду — всѣ строжайшія изысканія мои но поводу этого факта не открыли мнѣ ничего, а предполагать — я боюсь, такъ-какъ не желаю сказать ложь. Но около полуночи, когда мерцающій огонь лампъ начинаетъ синѣть и колебаться, и когда охотники до привидѣній начинаютъ ихъ видѣть, или воображаютъ, что видятъ, Дудe вдругъ вскрикнула на всю комнату.

LXXI.

Вскрикнула такъ громко, что вся ода проснулась и пришла въ смятеніе. Надзирательница и дѣвицы (всё-равно, настоящія или носящія только это имя) вскочили и стали метаться изъ стороны въ сторону по всей залѣ, какъ волны океана, дрожа и не будучи въ состояніи себѣ представить — точно также какъ и я — что бы такое могло пробудить такъ внезапно спокойную Дуду.

LXXXII.

Она проснулась дѣйствительно — и была въ одинъ мигъ окружена прочими, сбѣжавшимися въ волнующихся ночныхъ одеждахъ, съ разсыпавшимися волосами, съ любопытными взглядами, лёгкой, но торопливой поступью. Обнаженныя плечи, руки и ноги сверкали, какъ блестящіе метеоры сѣвернаго неба. Всѣ, наперерывъ, принялись распрашивать, что случилось съ Дуду, сидѣвшей на кровати съ испуганнымъ лицомъ, широко раскрытыми глазами и румянцемъ, разгорѣвшимся сильнѣе обыкновеннаго.

LXXIII.

Всего интереснѣе при этомъ оказалось то, что Жуанна, не смотря на весь шумъ, продолжала спать также спокойно, какъ спокойно храпитъ законный супругъ на своёмъ супружескомъ ложѣ. Вотъ доказательство, какъ крѣпокъ сонъ невинности! Крики и шумъ, повидимому, нимало не тревожили ея сладкой дремоты, и только когда её хорошенько растормошили, она, зѣвая, открыла глаза и стала озираться съ видомъ удивлённой скромности.

LXXIV.

Начался строжайшій допросъ. Но такъ-какъ всѣ говорили разомъ, громко дѣлая свои предположенія, выводы и вопросы, то тутъ не только онѣ, но и умный человѣкъ не съумѣлъ бы отвѣчать, какъ слѣдовало. Поэтому, понятно, что Дуду, хотя и не лишенная здраваго смысла, но и не бывшая сораторомъ, какъ Брутъ^[61], не могла съ разу сообразить въ чёмъ дѣло.

LXXV.

Наконецъ, объяснила она, что, задремавъ, увидѣла во снѣ, будто гуляла въ тёмномъ лѣсу, подобномъ тому, въ которомъ заблудился Дантъ, будучи въ томъ возрастѣ второй половины жизни, когда люди дѣлаются добродушными, а женщины, увѣнчанныя добродѣтелями, менѣе рискуютъ подвергнуться насилію со стороны любовниковъ. Лѣсъ этотъ, по словамъ Дуду, былъ густо усаженъ деревьями съ прекрасными плодами и широко раскинувшимися корнями.

LXXVI.

Среди лѣса росло дерево съ золотыми яблоками, похожими на ранеты огромной величины. Но яблоко висѣло такъ далеко и высоко, что она могла только на него смотрѣть жадными глазами. Напрасно пыталась она его достать, бросая камни и всё, что попадалось подъ руку. Яблоко продолжало висѣть на главномъ сучкѣ и качалось по-прежнему предъ ея глазами на недосягаемой высотѣ.

LXXVII.

Вдругъ, совершенно неожиданно, упало оно само къ ея ногамъ. Первымъ ея движеніемъ было тотчасъ же его схватить и откусить кусочекъ. Но едва молодыя губки ея открылись, чтобъ прикоснуться къ золотому плоду ея сна, какъ вдругъ изъ средины яблока вылетѣла пчела и больно ужалила её прямо въ сердце, такъ-что она проснулась съ крикомъ испуга.

LXXVIII.

Всё это разсказала она съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ, очень, впрочемъ, понятнымъ, когда расказываешь что-нибудь съ-просонокъ и не встрѣчаешь вокругъ себя никого, кто могъ бы успокоить и увѣрить, что это только сонъ. Я видалъ сны, которые можно бы назвать истинно-пророческими, или, по крайней мѣрѣ, обличавшими довольно-странное «совпаденіе обстоятельствъ», употребляя самое современное выраженіе.

LXXIX.

Узнавъ, въ чёмъ дѣло, женщины, ожидавшія чего-нибудь гораздо болѣе страшнаго, начали, какъ всегда бываетъ послѣ фальшивой тревоги, бранить виновницу своего испуга, заставившую ихъ всѣхъ вскочить съ постелей изъ-за такихъ пустяковъ. Надзирательница, недовольная тѣмъ, что ей пришлось разстаться съ тёплой постелью для того, чтобъ выслушать глупый сонъ, особенно-строго начала на бѣдную Дуду, которая отвѣчала только вздохами и увѣреніями, что ей очень досадно самой — зачѣмъ она закричала.

LXXX.

— «Я слыхала много глупостей на своёмъ вѣку», ворчала старуха: "но заставить всѣхъ вскочить съ постелей въ три часа ночи, изъ-за какого-то глупаго сна о яблокѣ и пчелѣ, можно только лунатику въ полнолуніе. Ты, голубушка, должно-быть нездорова — и завтра мы посмотримъ, что скажетъ врачъ его величества о твоёмъ истерическомъ снѣ.

LXXXI.

«А бѣдная Жуанна! Шутка ли, перепугать такъ несчастную дѣвушку и, притомъ, въ первую ночь, которую она здѣсь проводитъ. Я нарочно не хотѣла класть молоденькую иностранку одну и выбрала ей въ компаньонки Дуду, какъ самую скромную, думая, что съ ней она проспитъ спокойно. Но теперь я поручаю её попеченіямъ Лолы, хотя ея постель и не такъ широка.»

LXXXII.

Глаза Лолы сверкнули при этомъ рѣшеньи, но бѣдная Дуду съ крупными слезами въ глазахъ, вызванными испугомъ или полученнымъ выговоромъ, стала нѣжнымъ и жалобнымъ голосомъ умолять о прощеніи этой ея первой вины, а равно о томъ, чтобъ Жуанну оставили спать съ нею, прибавивъ, что будетъ оставлять при себѣ впечатлѣнія всѣхъ своихъ будущихъ сновъ.

LXXXIII.

Она даже обѣщала постараться не видѣть болѣе сновъ вовсе, или, по крайней мѣрѣ, не такъ громко ихъ выражать, удивляясь при томъ, почему она такъ закричала, и приписывала это своей глупой нервности, доводящей её до смѣшныхъ галлюцинацій. Въ настоящую минуту она чувствовала себя только немножко взволнованной и просила ее извинить, говоря, что черезъ нѣсколько часовъ оправится совершенно.

LXXXIV.

Жуанна также добродушно вступилась за Дуду, увѣряя, что ей было очень хорошо на старомъ мѣстѣ, чему лучшимъ доказательствомъ можетъ служить то, что она даже не проснулась при поднявшемся вокругъ нея шумѣ и гамѣ, похожихъ на набатъ. Ей вовсе не хотѣлось разставаться съ милой подругой, виновной единственно въ томъ, что она увидѣла сонъ mal à propos.

LXXXV.

Пока Жуанна говорила такъ, Дуду спрятала своё лицо у ней на груди, такъ-что видна была только ея покраснѣвшая, какъ маковъ цвѣтъ, шея. Я не знаю причины, почему она покраснѣла, а равно не берусь передать тайны всего, надѣлавшаго столько шума, происшествія. Могу только засвидѣтельствовать, что переданные мною факты вѣрны, какъ вѣрны всѣ послѣднія событія нашей эпохи.

LXXXVI.

Пожелаемъ же имъ пріятной ночи, или, если хотите, пріятнаго утра, потому-что пѣтухъ уже нропѣлъ и солнце начинало золотить холмы азіатской стороны Босфора. Свѣтлые полумѣсяцы минаретовъ засверкали въ глазахъ длиннаго каравана, тихо огибавшаго, въ утренней прохладѣ, скалистыя вершины хребта, опоясывающаго Азію, тамъ, гдѣ Каффскія горы смотрятъ на ноля курдовъ.

LXXXVII.

Съ первымъ лучёмъ, или, лучше сказать, съ первымъ сѣроватымъ свѣтомъ утра Гюльбея встала, послѣ безсонной ночи, блѣдная и истомлённая, какой бываетъ страсть въ эту раннюю пору. Она одѣлась, накинула покрывало и надѣла свои драгоцѣнности. Соловей, оплакивающій, по словамъ басни, своё горе, съ грудью, пронзённой шипомъ терновника, чувствуетъ страданье далеко не такъ сильно, какъ чувствуютъ его страстныя существа, подобныя Гюльбеѣ, страдающія по собственной винѣ.

LXXXVIII.

Публика могла бы легко увидѣть мораль этого сочиненія, еслибъ только она захотѣла взглянуть на него прямо. Но благосклонные читатели этого но сдѣлаютъ, потому-что они имѣютъ даръ закрывать глаза породъ свѣтомъ истины; что же до благосклонныхъ авторовъ, то эти любятъ возставать другъ противъ друга, что вполнѣ понятно, потому-что при ихъ значительномъ числѣ невозможно же льстить всѣмъ.

LXXXIX.

И такъ, Султанша поднялась съ своего великолѣпнаго ложа, болѣе мягкаго и нѣжнаго, чѣмъ ложе Сибарита, который, какъ извѣстно, не могъ выносить прикосновенья къ своему тѣлу листка розы. Она была такъ хороша, не смотря на свою блѣдность — результатъ борьбы, страсти и гордости — что всѣ тайны туалета не могли ничего прибавить къ очарованію ея красоты. Въ тому же разочарованіе, испытанное ею, взволновало её такъ сильно, что ей не пришло даже въ голову посмотрѣться въ зеркало.

ХС.

Всталъ также, хотя немного позже, и ея великій повелитель, владѣвшій тридцатью огромными царствами и женой, которая его ненавидѣла. Послѣднее обстоятельство, впрочемъ, вовсе не такъ чувствительно въ странѣ, въ которой каждый можетъ содержать цѣлый супружескій гарнизонъ. Другое дѣло тамъ, гдѣ даже двѣ жены считаются контрабандой.

ХСІ.

Онъ, впрочемъ, мало заботился объ этомъ предметѣ, какъ равно и о чёмъ бы то ни было вообще. Какъ мужчина, онъ привыкъ имѣть подъ рукой хорошенькую любовницу точно такъ, какъ иные привыкли имѣть вѣеръ. Для этой цѣли у него былъ богатый запасъ черкешенокъ, служившихъ ему развлеченіемъ послѣ засѣданій совѣта. Тѣмъ не менѣе, въ послѣднее время онъ сталъ чувствовать какой-то особенный припадокъ нѣжности къ прелестямъ своей четвёртой супруги; но что было тому причиной — любовь или чувство долга — не знаю.

ХСІІ.

Вставъ съ постели, онъ совершилъ, предписываемыя обычаями Востока, омовенія, затѣмъ, пробормотавъ обычныя молитвы и совершивъ прочіе благочестивые обряды, выпилъ по-крайней-мѣрѣ шесть чашекъ кофе и кончилъ тѣмъ, что пожелалъ узнать новости о русскихъ, чьи побѣды озаряли новымъ блескомъ царствованіе Екатерины, которую исторія прославила, какъ величайшую изъ государынь и женщинъ.

ХСІІІ.

Да услышитъ эти стихи законный ея наслѣдникъ, великій Александръ, сынъ ея сына, тѣмъ болѣе, что въ настоящее время стихи мои легко могутъ дойти до Петербурга и соединить пѣснь свободы съ рокотомъ Балтійскихъ волнъ.

XCIV.

Стыдно было бы, пользуясь правомъ стиха, злословить людей, называя ихъ предковъ антиподами Тимона, этого ненавистника человѣческаго рода. Предки, вообще, добыча исторіи; но если ихъ ошибки должны падать на потомство, то я спрашиваю: кто бы сталъ тогда ими гордиться?

XCV.

Еслибъ Султанъ хорошенько договорился съ Екатериной объ ихъ взаимныхъ интересахъ, что не всегда удаётся и государямъ, не смотря на уроки исторіи, то, можетъ-быть, нашлось бы средство окончить ихъ распрю безъ помощи чрезвычайныхъ полномочныхъ пословъ. Для этого стоило бы Султану только распустить свой гаремъ и начать вести дѣла, какъ слѣдуетъ.

XCVI.

Но теперь ему приходилось созывать ежедневно совѣтъ, чтобъ подумать и потолковать, какой дать отпоръ этой воинственной государынѣ государынь, этой современной амазонкѣ. Государство его держалось на очень плохихъ столбахъ и потому тяжесть управленія давила порядочно его плечи, особенно когда не представлялось возможности придумать новый налогъ.

XCVII.

Между-тѣмъ, Гюльбея, по уходѣ Султана, удалилась въ свой будуаръ, очаровательный уголокъ для завтрака и любви, уединённый, прелестный, тихій и богато-убранный всѣмъ, чѣмъ обыкновенно украшаются подобныя мѣста. Драгоцѣнные камни сверкали то тамъ, то здѣсь; фарфоровыя вазы стояли, наполненныя свѣжими цвѣтами — этими плѣнными утѣшителями плѣнниковъ.

XCVIII.

Перламутръ, порфиръ и мраморъ соперничали въ драгоцѣнной пестротѣ; поющія птички разливались трелями; разноцвѣтныя стёкла, перехватывая лучи, освѣщали прелестный гротъ всевозможными красками. Впрочемъ, всякое описаніе способно только исказить впечатлѣніе — и потому мы лучше но будемъ вдаваться въ подробности. Достаточно бросить поверхностный взглядъ, предоставя остальное дополнить воображенію читателя.

ХСІХ.

Гюльбея позвала Бабй и стала раскрашивать его о Донъ-Жуанѣ, пожелавъ узнать обо всёмъ, что случилось съ нимъ съ той минуты, какъ онъ былъ уведёнъ съ невольницами и помѣщёнъ въ ихъ комнатамъ; затѣмъ, распросила — всё ли обошлось благополучно, былъ ли сохранёнъ секретъ его переодѣванья, и, въ заключеніе, потребовала точнаго разсказа о томъ, гдѣ и какъ провалъ онъ ночь.

С.

Баба съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ отвѣчалъ на эту длинную вереницу вопросовъ, которые легче было дѣлать, чѣмъ на нихъ отвѣчать. Онъ объявилъ, что исполнилъ въ точности всё, что ему было приказано; но въ словахъ его сквозило явно намѣреніе что-то утаить, хотя выказанное имъ при этомъ замѣшательство скорѣй выдавало тайну, чѣмъ её скрывало. Старикъ мялся и чесалъ за-ухомъ, какъ это дѣлаютъ обыкновенно люди въ затруднительныхъ обстоятельствахъ.

СІ.

Гюльбея была далеко не изъ терпѣливыхъ и, вообще, не любила чего-либо дожидаться ни въ дѣлахъ, ни въ словахъ. Отвѣты на вопросы должны были слѣдовать мгновенно. Потому и теперь, едва она замѣтила, что Баба началъ переминаться, какъ лошадь, распросы ея тотчасъ сдѣлались настойчивѣе и требовательнѣе; а такъ-какъ старикъ при этомъ сталъ ещё больше путаться въ словахъ, то слѣдствіемъ всего этого было то, что щёки Гюльбеи покрылись румянцемъ, глаза засверкали и синія жилки налились и зашевелились на прекрасныхъ ея вискахъ.

CII.

Баба зналъ, что всѣ эти признаки не предвѣщаютъ ничего хорошаго, и потому сталъ умолять её умилостивиться и выслушать его до конца, прибавивъ, что самъ не былъ виноватъ ни въ чёмъ. Затѣмъ, онъ вошёлъ во всѣ подробности того, какъ Жуанъ былъ отданъ на попеченіе Дуду, что, впрочемъ, было сдѣлано не по винѣ его, Баба, въ чёмъ и поклялся кораномъ и горбомъ святого верблюда пророка.

CIII.

По его словамъ, надзирательница оды, обязанная наблюдать за порядкомъ въ гаремѣ, заварила одна всю эту кашу послѣ того, какъ женщины вошли въ свои комнаты, на порогѣ которыхъ обязанности Баба прекращались. Простирать же предосторожность далѣе онъ не смѣлъ, изъ боязни возбудить подозрѣніе, которое надѣлало бы ещё болѣе бѣдъ.

CIV.

Онъ, однако, надѣялся, думалъ и даже былъ увѣренъ, что Жуанъ себя не выдалъ. Поведеніе его, конечно, было примѣрно, такъ-какъ всякій неблагоразумный поступокъ съ его стороны былъ не только опасенъ, но могъ даже прямо довести его до мѣшка и воды. Такимъ-образомъ, Баба разсказалъ всё, за исключеніемъ сна Дуду, который не былъ пустой шуткой.

CV.

Умолчавъ, такимъ-образомъ, о главномъ, долго болталъ онъ на эту тэму и проболталъ бы ещё дольше, угадывая впёредъ вопросы, выражавшіеся на лицѣ Гюльбеи, — до-того стало оно подвижно и искажено порывомъ страсти. Щёки ея сдѣлались пепельнаго цвѣта, уши вздрагивали, голова кружилась, какъ вихрь, точно оглушенная сильнымъ ударомъ; холодный потъ, эта роса сердечныхъ тревогъ, выступилъ на лбу, орося его, какъ утренняя заря орошаетъ лилію.

CVI.

Хотя она и не принадлежала къ числу женщинъ, легко падающихъ въ обморокъ, но Баба думалъ, что на этотъ разъ она точно лишится чувствъ. Однако онъ ошибся и дѣло ограничилось однѣми конвульсіями, которыя, впрочемъ, при всей ихъ скоротечности, едвали могли быть описаны. Многіе изъ насъ испытывали это чувство обмиранья при какихъ-нибудь особенно поражающихъ происшествіяхъ. Гюльбея не могла бы сама разсказать, что она чувствовала, а потому могу ли это сдѣлать я?

CVIІ.

Съ минуту стояла она въ оцѣпененіи, какъ Пиѳія на своёмъ треножникѣ, подавленная приливомъ вдохновляющаго несчастья, когда, кажется, каждая фибра сердца трепещетъ, точно её дёргаютъ проведённыя извнѣ нити. Затѣмъ, но мѣрѣ того, какъ силы ея слабѣли и энергія уменьшалась, медленно опустилась она на софу и, сѣвъ, спрятала голову въ дрожащихъ колѣняхъ.

CVIII.

Лица ея нельзя было видѣть; длинныя пряди волосъ упали, точно вѣтви плакучей ивы, и разсыпались по мраморному полу, на которомъ стояла низкая оттоманка; грудь ея волновалась, вздымаемая порывами мрачнаго отчаянія, подобно бурной волнѣ, когда, набѣжавъ внезапно на каменный утёсъ, она принуждена бываетъ разбиться и отступить назадъ.

СІХ.

Волосы, ниспадавшіе съ ея склонённой долу головы, закрывали тѣло лучше любого покрывала; рука лежала на софѣ, бѣлая, какъ воскъ или алебастръ. О, еслибъ я былъ живописцемъ и могъ изобразить разомъ всё то, что поэтъ долженъ перечислять поодиночкѣ! Зачѣмъ слова мои не краски! Но, впрочемъ, и слова достаточны для того, чтобъ намѣтить абрисъ и главныя черты.

CX.

Баба, знавшій отлично по опыту, когда слѣдовало развязать языкъ или, напротивъ, держать его за зубами, не говорилъ ни слова во всё время припадка, не смѣя прервать ни словъ, ни молчанья Гюльбеи. Наконецъ, она встала и начала медленно, въ молчаньи, прохаживаться по комнатѣ Лобъ ея нѣсколько прояснился, но не глаза: вѣтеръ стихъ, но расходившееся море волновалось по-прежнему.

СХІ.

Но вотъ она остановилась и, казалось, хотѣла что-то сказать, но, однако, промолчала и стала ходить сними то быстрыми, то медленными шагами, что всегда служатъ знакомъ сальнаго волненья Каждый шагъ человѣка можетъ предать и обнаружить какое-нибудь чувство. Саллюстій замѣтилъ это въ Катилянѣ, когда онъ, преслѣдуемый демонами всѣхъ страстей, выдалъ ихъ страшную борьбу своей походкой.

СХІІ.

Остановившись, наконецъ, Гюльбея крикнула Баба. «Невольникъ, приведи ко мнѣ тѣхъ двухъ рабовъ!» сказала она тихимъ, но не допускавшимъ возраженій голосомъ. Баба слегка вздрогнулъ и, сдѣлавъ видъ, будто не совсѣмъ понялъ приказанье (хотя понялъ его отлично), униженно просилъ ея величество повторить — изъ боязни ошибиться — какихъ рабовъ она разумѣла?

СХІІІ.

— «Грузинку и ея любовника!» холодно объяснила супруга Султана и, затѣмъ, прибавила: «чтобъ лодка была готова у потаённаго выхода! Остальное — ты знаешь самъ!» Голосъ ея прерывался подъ гнётомъ оскорблённой любви и гордости — и слова едва были слышны. Бабѣ замѣтилъ это обстоятельство и немедленно, ухватись за него, сталъ умолять каждымъ волоскомъ священной бороды Магомета отмѣнить приказанье.

СXIV.

— «Слышать — значитъ исполнить!» сказалъ онъ: «но подумайте, повелительница, о послѣдствіяхъ! У меня и въ мысляхъ нѣтъ васъ ослушаться, не исполнивъ самаго строжайшаго изъ вашихъ повелѣній, но такая поспѣшность можетъ худо кончиться для васъ самихъ. Я уже не говорю о возможности окончательной погибели, если дѣло какъ-нибудь раскроется;

CXV.

„Но подумайте о вашихъ собственныхъ чувствахъ! Если катящіяся волны дѣйствительно схоронятъ это дѣло, подобно тому, какъ погребено въ ихъ безднѣ уже много бившихся любовью сердецъ, то вспомните, что вы любите этого молодого человѣка, этого новичка въ сералѣ! Поэтому, если вы употребите противъ него это средство, то извините мою смѣлость, съ которой я берусь васъ увѣрить, что, убивъ его, едва-ли вылечите вы себя!“

СXVI.

— „И ты смѣешь разсуждать о чувствахъ и любви — ты, дрянь?“ — закричала она съ глазами, сверкнувшими гнѣвомъ. „Вонъ, негодяй! сейчасъ же исполни моё приказанье!“ Баба исчезъ, зная хорошо, что продолжать возраженіе значило бы сдѣлаться своимъ собственнымъ Джекомъ Кэтчемъ»^[62]! Какъ ему ни хотѣлось кончить это дѣло безъ шуму, но всё-таки своя шея была ему дороже чужой.

СXVII.

Онъ отправился, бранясь и ворча на чистомъ турецкомъ языкѣ и проклиная женщинъ всѣхъ классовъ, въ особенности же султаншъ съ ихъ причудами, капризами и нерѣшительностью, при которой они сегодня сами не знаютъ, чего захотятъ завтра. Много досталось имъ за причиняемыя ими хлопоты и за ихъ безнравственность, заставлявшую его искренно благодарить судьбу за счастье принадлежать къ среднему роду.

СXVIII.

Крикнувъ на помощь своихъ собратій, велѣлъ онъ имъ передать молодой парочкѣ, чтобъ и тотъ, и другая хорошенько одѣлись и, въ особенности, причесались, такъ-какъ Султанша, исполненная милостиваго къ нимъ вниманія, желала ихъ видѣть. Дуду подивилась извѣстію, а Жуанъ, узнавъ о нёмъ, задумался. Но — такъ или иначе — слѣдовало повиноваться.

СХІХ.

Здѣсь оставлю я ихъ среди приготовленій предстать предъ очи Султанши. Что же касается того — оказала ли Гюльбея милосердіе къ нимъ обоимъ или отъ нихъ обоихъ избавилась, но обычаю разсерженныхъ женщинъ ея націи, то разрѣшить этотъ вопросъ мнѣ было бы также легко, какъ заставить летѣть лёгкій пухъ въ ту или другую сторону; но я не хочу предрѣшать то, что, можетъ-быть, сто разъ перемѣнитъ женскій капризъ.

CXX.

Оставляя ихъ съ искренними и добрыми пожеланіями, хотя и не безъ сомнѣнія въ хорошемъ исходѣ дѣла, перехожу я въ новой части нашей исторіи. Блюда нашего обѣда должны быть разнообразны. Будемъ же надѣяться, что Жуанъ избѣжитъ опасности быть съѣденнымъ рыбами, какъ ни опасно положеніе, въ какомъ онъ находится въ настоящее время. Отступленія дозволены въ поэзіи и — потому — Муза моя займётся теперь воинственными дѣлами.

ПѢСНЬ СЕДЬМАЯ.

I.

О любовь! о слава! что вы такое? — вы, которыя вѣчно порхаете вокругъ насъ и такъ рѣдко спускаетесь на землю? На всёмъ сѣверномъ небѣ нѣтъ метеора, болѣе великолѣпнаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, болѣе скоротечнаго. Прикованные въ нашей холодной землѣ, мы съ восторгомъ поднимаемъ глаза, чтобъ полюбоваться вашимъ дивнымъ свѣтомъ, который, освѣтивъ насъ на мгновенье тысячью разнообразныхъ оттѣнковъ, предоставляетъ намъ затѣмъ продолжать свой одинокій, ледяной путь.

II.

Каковы онѣ, такова и моя настоящая поэма, подобная неизобразимому сѣверному сіянію, съ вѣчно-измѣняющимися риѳмами вмѣсто цвѣтовъ, простёртому надъ пустынной, ледяной страною. Зная, что такое мы, намъ бы слѣдовало только себя оплакивать; но я надѣюсь, что не будетъ грѣха и надъ всѣмъ посмѣяться, потому-что, если хорошенько разобрать дѣло, то, вѣдь, всё окажется не болѣе, какъ выставкой.

III.

Меня, автора этой поэмы, обвиняютъ — въ чёмъ — я и самъ но знаю. Вѣроятно, въ униженіи и въ осмѣяніи людскихъ способностей, добродѣтели и всего прочаго — и всё это высказывается въ далеко не лестныхъ выраженіяхъ. Господи-Боже! если это такъ, то я, право, не знаю, чего они отъ меня хотятъ. Я говорю не болѣе того, что было сказано Дантомъ въ стихахъ, а Соломономъ и Сервантесомъ въ прозѣ.

IV.

Свифтъ, Маккіавель, Ла-Рошфуко, Фенелонъ, Лютеръ, Платонъ, Тиллотстонъ, Уэсли и Руссо также увѣряли, что здѣшняя жизнь не стоитъ гроша. Если они ошибались, то ошибались, какъ я; я же, во всякомъ случаѣ, не имѣю претензіи быть ни Катономъ, ни Діогеномъ. Мы живёмъ — и умираемъ: что лучше — этого не знаемъ ни вы, ни я.

V.

Сократъ сказалъ, что всѣ наши познанія заключаются въ знаніи того, что мы ничего не знаемъ. Интересенъ результатъ ученья, доказывающій, что всѣ мудрецы настоящіе, прошедшіе и будущіе не болѣе, какъ ослы! Ньютонъ (имя, служащее синонимомъ ума) сказалъ, что, не смотря на всѣ свои великія открытія, онъ считаетъ себя не болѣе, какъ ребёнкомъ, сбирающимъ раковины на берегу океана истины.

VI.

«Всё суета!» сказано въ «Екклезіастѣ». Болѣе современные проповѣдники провозглашаютъ то же самое и даже доказываютъ это примѣрами своей христіанской жизни. Словомъ, истину эту знаютъ всѣ или скоро узнаютъ. Такъ неужели, среди этой суеты, признанной святыми, учёными, проповѣдниками и поэтами, долженъ воздерживаться я одинъ и ме провозглашать ничтожности жизни, изъ боязни ссоры?

VII.

Собаки или люди! (я вамъ льщу, называя васъ собаками, потому-что собаки лучше васъ) вы можете читать или не читать этой поэмы, гдѣ я стараюсь показать вамъ, каковы вы на самомъ дѣлѣ: свѣтлая моя Муза не уступитъ вамъ ни одного изъ своихъ лучей, подобно лунѣ, не обращающей никакого вниманья на волчій вой. Войте же! ругайтесь! — она всё будетъ серебриться надъ вашимъ мрачнымъ путёмъ.

VIII.

«Неистовую любовь и коварную войну» — вотъ что пою я! (Не знаю, вѣрно ли передана мною цитата, но смыслъ ея именно тотъ.) И такъ, я пою ихъ обѣихъ и собираюсь аттаковать городъ, который выдержалъ славную осаду, будучи окруженъ съ суши и моря Суворовымъ (по-англійски — Суварроу), любившимъ кровь столько же, сколько англійскій альдермэнъ любитъ бычачій мозгъ.

IX.

Городъ этотъ назывался Измаиломъ и лежалъ на лѣвомъ берегу лѣвой отмели Дуная. Построенный въ восточномъ стилѣ, Измаилъ тѣмъ не менѣе былъ крѣпостью перваго разряда и навѣрно такою бы остался, еслибъ побѣдители не срыли его, но заведённому обычаю, до основанія. Онъ лежалъ въ восьмидесяти верстахъ отъ открытаго моря и имѣлъ три тысячи туазовъ въ окружности.

X.

Въ районѣ укрѣпленій находилось предмѣстье, расположенное на высотѣ и господствовавшее надъ городомъ, благодаря своему положенію. Оно было окружено палиссадомъ, устроеннымъ какимъ-то грекомъ и, при томъ, такъ искусно, что препятствовалъ огню осаждённыхъ и благопріятствовалъ стрѣльбѣ враговъ, ставя ихъ въ болѣе выгодныя условія.

XI.

Обстоятельство это могло служить образчикомъ искусства этого новаго Вобана; но за-то ровъ, окружавшій стѣны, былъ глубокъ, какъ океанъ, а валы выше, чѣмъ бы вы желали быть повѣшеннымъ. При всёмъ томъ, осаждённымъ недоставало самыхъ обыкновенныхъ условій защиты. (Прошу извинить меня за мой инженерный языкъ.) Выступавшихъ вперёдъ верковъ не было, а равно и прикрытыхъ путей, которые могли бы, по крайней мѣрѣ, показать врагамъ, что тутъ нѣтъ прохода.

XII.

Впрочемъ, каменный бастіонъ, съ узкимъ проходомъ и стѣнами, такими же толстыми, какими бываютъ черепа иныхъ людей, а также двѣ баттареи, подобныя нашему форту Святого Георгія (изъ которыхъ одна была казематирована, а другая съ барбетомъ), грозно прикрывали русло Дуная. Съ правой стороны города возвышаюсь также укрѣпленіе, съ двадцатью двумя пушками, сверкавшими на стѣнахъ, точно щетина

XIII.

Со стороны рѣки городъ былъ открытъ совершенно, потому-что туркамъ никогда и въ мысль не приходило, чтобъ на Дунаѣ могъ появиться русскій флотъ. Увѣренность эта продолжалась въ нихъ до той самой минуты, когда они подверглись нападенію именно съ этой стороны, и поправить ошибку было уже поздно. А такъ-какъ Дунай не могъ быть перейдёнъ въ бродъ, то они, при видѣ московитской флотиліи, ограничились восклицаніями: «Аллахъ» и «Бисмиллахъ».

XIV.

Русскіе совсѣмъ были готовы къ приступу; но — о богиня войны и славы! — какимъ образомъ передамъ я имя каждаго казака, который былъ бы непремѣнно безсмертенъ, еслибъ только кто-нибудь взялся написать его исторію! Всѣми данными для славы обладали они вполнѣ. Самъ грозный Ахиллъ, покрытый кровью отъ головы до пятокъ, не могъ быть ужаснѣе на видъ, чѣмъ тысячи людей этой ново-цивилизованной націи, чьимъ именамъ недоставало только возможности быть выговоренными.

XV.

Впрочемъ, я назову нѣкоторыхъ, хотя бы для того, чтобъ увеличить мелодичность нашего языка. Тутъ были Стронгеновъ и Строконовъ, Мекновъ, Сергѣй Львовъ, грекъ Арсеньевъ, Чичаговъ, Рогеновъ, Шокеновъ и много другихъ, съ двѣнадцатью согласными въ имени. Я могъ бы назвать ещё нѣкоторыхъ (стоило бы только заглянуть въ газеты), по боюсь оскорбить тѣмъ ухо Славы, которое, судя по тому, что у обладательницы его есть труба, должно быть музыкальнымъ.

XVI.

Вотъ причина, по которой я не могу вписать въ стихи славы московскихъ имёнъ, этого набора дребезжащихъ и разбитыхъ согласныхъ, хотя между ними многія заслуживаютъ быть славными — во всякомъ случаѣ, не менѣе иной дѣвицы, заслужившей свадебный звонъ. Нѣжные звуки этихъ имёнъ годны только для рѣчей Лондондерри, когда онъ начинаетъ растягивать ихъ или прерывать. Изъ всѣхъ этихъ фамилій, съ окончаніемъ на ишкинъ, ушкинъ, ивскій и овскій, мы, впрочемъ, упомянемъ слѣдующія: Разумовскій,

XVII.

Шереметевъ, Шихматовъ, Козловскій, Куракинъ и Муссинъ-Пушкинъ. Это были настоящіе люди меча и войны, какіе когда-либо дерзко вызывали врага на бой и пронзали его мечемъ. Люди эти мало заботились о Магометѣ и муфтіяхъ и не отказались бы обтянуть ихъ кожей свои барабаны, еслибъ они прорвались, а телячья кожа тѣмъ временемъ вздорожала или не нашлась подъ рукой.

XVIII.

Было тамъ много и знаменитыхъ иностранцевъ различныхъ націй, служившихъ волонтёрами. Эти дрались не за свою родину или корону, но просто добивались бригадирскаго чина, или хотѣли участвовать въ грабежѣ города, что составляетъ самое пріятное занятіе для молодёжи ихъ лѣтъ. Между ними было нѣсколько чистокровныхъ англичанъ, а именно: шестнадцать Томсоновъ и человѣкъ девятнадцать Смитовъ.

XIX.

Изъ числа Томсоновъ, одинъ былъ Джэкъ, другой Билль, остальные звались Джемсами, по имени великаго поэта^[63]. Не знаю, были ли у нихъ гербы; но съ такимъ крестнымъ отцомъ можно обойтись и безъ герба. Трое изъ Смитовъ звались Петрами. Самый храбрый изъ нихъ былъ тотъ, который прославился потомъ какъ герой Галифакса^[64]; въ настоящее же время онъ служилъ татарамъ.

XX.

Остальные были: Джэки, Джилли, Вилли и Билли. Прибавивъ къ этому, что старшій Джэкъ Смитъ родился въ горахъ Кумберланда и что отецъ его былъ кузнецомъ — я скажу всё, что знаю объ этомъ имени, наполнившемъ цѣлыя три строки въ депешѣ о взятіи Шмаксмита — деревни на равнинахъ Молдавіи, гдѣ онъ умеръ, обезсмертивъ себя въ побѣдномъ бюллетенѣ.

XXI.

Я сомнѣваюсь (хотя и не перестаю чтить Марса, какъ бога войны), чтобъ имя, попавшее въ побѣдный бюллетень, могло вознаградить за пулю, попавшую въ тѣло. Надѣюсь, меня не осудятъ за эту фразу, такъ-какъ я человѣкъ обыкновенный; къ тому же, нѣкто Шекспиръ вложилъ эти самыя слова въ уста одного изъ дѣйствующихъ лицъ одной изъ многочисленныхъ своихъ драмъ^[65], до-того всѣми любимыхъ, что многіе, благодаря цитатамъ изъ нихъ, слывутъ за умниковъ.

XXII.

Были въ арміи и французы — любезные, весёлые молодые; но я слишкомъ патріотъ, чтобъ соединять ихъ имена съ именемъ дня славы. Въ этомъ случаѣ я готовъ скорѣе десять разъ солгать, чѣмъ сказать одинъ разъ правду. Такая правда была бы измѣной, и люди, говорящіе о французахъ на англійскомъ языкѣ, справедливо почитаются измѣнниками, если только рѣчь ихъ клонится не къ тому, чтобъ доказать, что Джонъ-Буль долженъ быть врагомъ французовъ даже въ дни мира.

ХXIII.

Русскіе, построивъ двѣ баттареи на островѣ, близь Измаила, имѣли двѣ цѣли въ виду: первая состояла въ томъ, чтобъ, начавъ бомбардировку, разрушить общественныя и частныя зданія, не обращая вниманія на то, сколько бѣдняковъ будетъ при этомъ раззорено. Городъ, построенный амфитеатромъ, надо признаться, представлялъ для этого всѣ удобства, такъ-что каждый домъ можно было обстрѣливать на выборъ.

XXIV.

Вторая цѣль заключалась въ томъ, чтобъ, воспользовавшись общимъ замѣшательствомъ, аттаковать турецкую флотилію, спокойно стоявшую по близости на якорѣ. Была и третья цѣль, состоявшая въ надеждѣ напугать турокъ до-того, чтобъ они сдались на капитуляцію, что иногда приходитъ въ голову сражающимся, если они не остервенены, какъ бульдоги или терріеры.

XXV.

Презирать враговъ, съ которыми мы сражаемся — вообще очень дурная привычка. Въ настоящемъ же случаѣ она была причиной смерти Тчитчискова и Смита, одного изъ тѣхъ девятнадцати храбрыхъ Смитовъ, чьё славное имя — «Смитъ» — риѳмуется съ словомъ «битъ». Имя это такъ часто встрѣчается у мужчинъ и у женщинъ, что можно подумать — не носилъ ли его Адамъ?

XXVI.

Русскія баттареи были построены на скорую руку, и потому не отличались совершенствомъ. Такимъ-образомъ, то же обстоятельство, отъ котораго стихъ хромаетъ, по недостатку стопъ, а Лонгманъ и Джонъ Муррей^[66] морщатъ лбы, видя, что изданная книга нейдётъ, какъ бы имъ хотѣлось, часто бываетъ причиной отсрочки того, что исторія иногда называетъ «рѣзнёй», а иногда «славой».

XXVII.

Во всяко" случаѣ, баттареи были построены дурно, хотя я и не могу сказать — было ли тому причиной невѣжество инженеровъ, поспѣшность строителей или, наконецъ, неисправность подрядчиковъ, нежелавшихъ содѣйствовать возведенію смертоносныхъ сооруженій въ пользу спасенія своихъ душъ. Баттареи ли стрѣляли дурно, или врагъ слишкомъ хорошо попадалъ въ нихъ — результатомъ было одно постоянное возрастаніе числа убитыхъ.

ХXVIII.

Дурное вычисленіе разстояній дѣлало неуспѣшнымъ дѣйствіе флота. Три брандера погибли въ полно" цвѣтѣ силъ, прежде чѣмъ произвели какое-либо дѣйствіе. Фитили были зажжены слишкомъ рано — и этой ошибки уже ничто не могло поправить. Ихъ взорвало на срединѣ рѣки, что, впрочемъ, не помѣшало туркамъ продолжать спать спокойно, хотя это было на разсвѣтѣ.

XXIX.

Проснувшись въ семь часовъ, увидѣли они, что русская флотилія приближалась. Около девяти часовъ суда, неустрашимо продолжая движеніе, остановились, наконецъ, ставъ на якорь противъ Измаила, и начали бомбардировку, на которую, смѣю сказать, получили отвѣтъ съ лихвой, встрѣченные ружейнымъ и пушечнымъ огнёмъ и осыпаемые снарядами всѣхъ сортовъ и калибровъ.

XXX.

До шести часовъ выдерживали они непрерывный огонь турокъ и, подкрѣплённые баттареями, поставленными на берегу, стрѣляли съ большой мѣткостью. Но, наконецъ, при видѣ, что одной канонадой города взять нельзя, флоту было послано приказаніе отступить. Одно судно было взорвано, другое разбилось возлѣ берега и было захвачено турками.

XXXI.

Мусульмане также понесли значительный уронъ людьми и судами. Видя, однако, что враги отступаютъ, отрядъ, вскочивъ на суда, бросился въ погоню за русскими, осыпая удалявшихся мѣткимъ огнёмъ, и попробовалъ даже сдѣлать высадку на берегъ. Но это имъ не удалось. Графъ Дамасъ загналъ ихъ обратно въ рѣку, искрошивъ весь отрядъ до-того, что описаніемъ происшедшей рѣзни можно было наполнить цѣлый нумеръ газеты.

XXXII.

«Вздумай я (говоритъ историкъ) описывать подвиги, совершонные русскими въ этотъ день, то увѣренъ, что не сказалъ бы всего, еслибъ даже исиисалъ цѣлые томы.» Сказавъ это, онъ не говоритъ болѣе ничего; но за-то распространяется въ похвалахъ знатнымъ иностранцамъ, присутствовавшимъ въ этой битвѣ. Такимъ-образомъ, имена принца де-Линя, Лаижерона и Дамаса прославились на-ряду съ великими именами, начертанными на скрижаляхъ славы.

XXXIII.

Примѣръ этотъ показываетъ намъ, что такое слава. Сколько простыхъ читателей даже и не знаютъ о существованіи этихъ трёхъ «preux chevaliers» (которые, можетъ-быть, существуютъ и до-сихъ-поръ). Славу можно и пріобрѣсти и потерять въ одно мгновенье. Надо сознаться, что счастье необходимо и для славы. Впрочемъ, «Мемуары принца де-Линя» приподняли нѣсколько покровъ забвенья съ его имени.

XXXIV.

Во всякомъ случаѣ, это — люди, сражавшіеся храбро я доблестно, какъ настоящіе герои, но, къ сожалѣнію, имена ихъ, потерявшись въ вихрѣ событій, упоминаются весьма рѣдко и ещё рѣже отыскиваются. Такимъ-образомъ, даже славныя имена претерпѣваютъ печальную долю быть забытыми прежде времени. Держу пари, что вы, читая реляціи, не упомните и девяти имёнъ изъ сонма отличившихся въ любой битвѣ.

XXXV.

Короче, какъ ни славна была описанная аттака, она всё-таки обнаружила — то тамъ, то здѣсь — кое-какіе недостатки. Адмиралъ Рибасъ (извѣстный въ Русской Исторіи) настаивалъ на необходимости приступа; но предложеніе это встрѣтило много противниковъ, какъ между стариками, такъ и между молодыми. Въ совѣтѣ затѣялся длинный споръ. Но тутъ "я долженъ остановиться, потому-что — вздумай я описывать рѣчи каждаго воина — пожалуй, не много найдётся читателей, которые рѣшатся одолѣть крѣпость моей поэмы.

XXXVI.

Въ это время жилъ мужъ, если только его можно назвать этимъ именемъ, хотя и вовсе не потому, чтобы я заподозрѣвалъ его мужество. Напротивъ, еслибъ онъ не былъ Геркулесомъ, то карьера его была бы также коротка въ юности, какъ послѣдняя болѣзнь, причинённая разстройствомъ пищеваренья, послѣ которой — блѣдный и обезсиленный — умеръ онъ подъ деревомъ, въ странѣ, имъ опустошенной и потому его проклинавшей. Такъ умираетъ саранча на тѣхъ же самыхъ поляхъ, которыя она только-что опустошила.

XXXVII.

Это былъ Потёмкинъ, великій человѣкъ, жившій въ пору, когда рѣзня и роскошь многихъ прославили. Если слава измѣряется орденами и титулами, то его слава равнялась его богатству. Молодецъ собой, шести футовъ ростомъ, онъ былъ одинаково внушителенъ всей своей фигурой, и былъ приближенъ къ особѣ своей повелительницы, умѣвшей оцѣнивать людей по ихъ качествамъ.

ХХXVIIІ.

Пока совѣтъ не зналъ, на что рѣшиться, Рибасъ послалъ въ князю курьера и успѣлъ убѣдить его взглянуть на дѣло такъ, какъ смотрѣлъ онъ самъ. Не знаю, какимъ способомъ удалось ему это, но, во всякомъ случаѣ, онъ могъ остаться довольнымъ. Баттареи, между-тѣмъ, воздвигались на берегу Дуная, я скоро восемьдесятъ пушекъ открыли по крѣпости ужасный огонь, на который турки отвѣчали тѣмъ же.

XXXIX.

На тринадцатый день, когда часть войскъ была снова посажена на суда и русскіе уже готовились совсѣмъ-было снять осаду, внезапно прискакавшій курьеръ воспламенилъ новой надеждой сердца всѣхъ, жаждавшихъ газетной славы, а съ ними и дилетантовъ военнаго искусства. Въ привезённыхъ имъ депешахъ коротко и ясно объявлялось о назначеніи главнокомандующимъ извѣстнаго любимца битвъ — фельдмаршала Суворова.

XL.

Письмо князя къ фельдмаршалу было бы достойно спартанца, еслибъ оно было продиктовано исключительно однимъ изъ тѣхъ чувствъ, къ которымъ невольно стремится сердце: именно — жаждой защитить родину, свободу или законъ. Но такъ-какъ въ нёмъ сквозило достаточное количество честолюбія и желанія поставить на своёмъ во что бы то ни стало, то и достоинство письма сводится только на его стиль, который гласилъ коротко: «Вы возьмёте Измаилъ, чего бы это ни стоило!»

XLI.

«Да будетъ свѣтъ!» — сказалъ Богъ — «и — бысть свѣтъ!» — «Да будетъ кровь!» сказалъ человѣкъ — и ея пролилось цѣлое море. «Fiat!», произнесённое сыномъ ночи, котораго дневныхъ подвиговъ никто не видалъ, надѣлало въ одинъ часъ больше зла, чѣмъ въ состояніи исправить тридцать благотворныхъ лѣтъ, даже такихъ, подъ лучами которыхъ созрѣлъ плодъ Эдема. Война обсѣкаетъ не только сучья, но подрубаетъ и самый корень.

XLII.

Пріятели паши, турки, начавшіе-было съ громкимъ «Аллахъ» ликовать но случаю начавшагося отступленія русскихъ, увидѣли, что они чертовски ошиблись. Люди, обыкновенно, легко вѣрятъ, что непріятель разбитъ (или непріятели разбиты — если вы требуете грамматической правильности; я же никогда не гоняюсь за ней въ жару вдохновенья). И такъ, я сказалъ, что турки ошиблись: презирая свиней, они берегли собственный свой жиръ.

XLIII.

Шестнадцатаго числа увидѣли двухъ всадниковъ, нёсшихся въ галопъ, которыхъ сначала приняли за казаковъ, судя по ничтожному количеству багажа, бывшаго у нихъ за сѣдлами. Тамъ находилось всего три рубашки для обоихъ. Они ѣхали на украинскихъ коняхъ; когда же приблизились, то всѣ узнали въ этой простой парѣ — Суворова съ проводникомъ.

XLIV.

«Великое торжество было въ Лондонѣ!» восклицаютъ обыкновенно глупцы по поводу лондонскихъ иллюминацій, этой любимѣйшей забавы пьяницы Джонъ-Буля. Мудрецъ этотъ (то-есть упомянутый Джонъ) готовъ лишиться души, кошелька, ума и даже своей глупости, лишь бы полюбоваться, подобно огромной ночной бабочкѣ, на улицы, освѣщённыя разноцвѣтными шкаликами.

XLV.

Ему остаётся теперь проклясть своя глаза^[67], которые, впрочемъ, прокляты и безъ того, съ-тѣхъ-поръ, какъ Джонъ ничего не видитъ, вслѣдствіе чего знаменитая брань не приноситъ больше дьяволу никакой прибыли. Долги Джонъ-Буль зовётъ теперь богатствомъ, налоги — счастьемъ, а на голодъ, этотъ страшный, стоящій передъ нимъ скелетъ, вовсе не хочетъ смотрѣть, или увѣряетъ, что это сынъ самой Цереры.

XLVI.

Но — къ моему разсказу! Великое торжество было въ лагерѣ — и русскимъ, и татарамъ, и англичанамъ, и французамъ, и казакамъ, глазамъ которыхъ образъ Суворова блеснулъ, точно газовый рожокъ, предвѣстникомъ блистательнаго приступа. Подобно блудящему огню, сверкающему надъ болотомъ и заманивающему путника въ трясину, носился фельдмаршалъ передъ войскомъ — и всѣ готовы были за нимъ слѣдовать, не спрашивая — къ добру это будетъ или къ худу.

XLVII.

Всё приняло другой видъ. Энтузіазмъ и одушевленіе распространились повсюду. Флотъ и лагерь радостно привѣтствовали вождя, предчувствуя хорошій оборотъ дѣлъ. Работы закипѣли на разстояніи ружейнаго выстрѣла отъ крѣпости; стали готовитъ лѣстницы, исправлять поврежденія въ старыхъ баттареяхъ и возводить новыя; готовили фашины и другіе сорта человѣколюбивыхъ машинъ.

XLVIII.

Такъ умъ одного человѣка направляетъ въ одну сторону дѣятельность массъ, подобно тому, какъ волны катятся подъ вѣтромъ, какъ стадо идётъ во слѣдъ за передовымъ быкомъ, какъ маленькая собачка ведётъ слѣпого или какъ овцы прислушиваются къ колокольчику на шеѣ барана, отправляясь на пастбище. Такова власть великаго человѣка надъ толпой мелюзги!

XLIX.

Лагерь былъ въ полномъ восторгѣ, такъ-что можно было подумать, будто тамъ празднуютъ свадьбу. (Сравненіе это, я думаю, удачно, такъ-какъ и въ томъ, и въ другомъ случаѣ въ перспективѣ: ссора.) Даже въ обозѣ не было ни одного мальчишки, который не бредилъ бы грабежомъ и не чувствовалъ свою храбрость удвоенной. И всё это было слѣдствіемъ того, что пріѣхалъ маленькій, невзрачный человѣчекъ, почти въ одной рубашкѣ, и принялъ начальство надъ войскомъ.

L.

И это было дѣйствительно такъ. Приготовленія къ битвѣ дѣлались съ величайшей поспѣшностью. Первый отрядъ, изъ трёхъ колоннъ, занялъ позицію и ждалъ только сигнала, чтобъ ударить на врага. Второй, состоявшій также изъ трёхъ колоннъ, былъ не монѣе перваго проникнутъ нетерпѣніемъ броситься въ разгаръ сраженія и увѣнчать себя лаврами. Третій отрядъ, раздѣлённый на двѣ колонны, долженъ былъ аттаковать крѣпость со стороны рѣки.

LI.

По заложеніи новыхъ баттарей, собранъ былъ военный совѣтъ, на которомъ, на этотъ разъ, оказалось полное единогласіе, что, какъ извѣстно, бываетъ очень рѣдко въ учрежденіяхъ подобнаго рода, и случается, обыкновенно, только въ большихъ крайностяхъ. Наконецъ, всѣ затрудненія были устранены — и заря славы стала заниматься, исполненная блеска. Суворовъ же, рѣшившійся заслужить её во что бы то ни стало, занимался въ это время обученіемъ рекрутъ искусству владѣть штыкомъ.

LII.

Фактъ, что онъ, будучи главнокомандующимъ, находилъ время лично учить неуклюжихъ новобранцевъ ружейнымъ пріёмамъ, исполняя такимъ-образомъ должность капрала, засвидѣтельствованъ вполнѣ. Молодыхъ солдатъ онъ пріучалъ, какъ саламандръ, выходить цѣлыми изъ огня и въ то-же время показывалъ имъ, какъ слѣдовало обращаться съ лѣстницей (вовсе не походившей на лѣстницу Іакова), а также и то, какъ надо переходить черезъ рвы.

LIII.

Онъ приказывалъ наряжать пучки фашинъ въ турецкія чалмы, ятаганы и кинжалы и потомъ заставлялъ рекрутъ аттаковать ряды этихъ чучелъ штыками, точно это были настоящіе турки. Пріучивъ, такимъ-образомъ, войско къ рукопашному бою, онъ счёлъ возможнымъ сдѣлать настоящій приступъ. Многія мудрыя головы подсмѣивались надъ этими манёврами, а онъ отвѣтилъ имъ тѣмъ, что взялъ городъ.

LIV.

Таково было положеніе дѣлъ наканунѣ приступа. Трудно себѣ представить, что лагерь, при такихъ обстоятельствахъ, былъ погруженъ, повидимому, въ мёртвую тишину. Но люди, рѣшившіеся достичь цѣли во что бы то ни стало и, притомъ, увѣренные въ успѣхѣ, бываютъ, обыкновенно, молчаливы. Шуму не было; одни думали объ оставленныхъ домахъ и друзьяхъ, другіе — объ ожидавшей ихъ участи.

LV.

Суворовъ былъ на-сторожѣ, наблюдая, наставляя, раздавая приказанья, отпуская шутки и взвѣшивая обстоятельства. Человѣкъ этотъ, можемъ мы сказать съ увѣренностью, заслуживалъ удивленія болѣе любого чуда. Герой, полу-демонъ, полу-простякъ, онъ то молился, то училъ, то сражался. Марсъ сегодня, являлся Момомъ завтра, разъигрывая арлекина въ мундирѣ наканунѣ приступа.

LVI.

За день до штурма, когда великій завоеватель забавлялся ещё капральскими занятіями, нѣсколько казаковъ, рыскавшихъ, какъ коршуны, кругомъ холмовъ, опоясывавшихъ крѣпость, нечаянно наткнулись на толпу какихъ-то людей, изъ которыхъ одинъ говорилъ на ихъ языкѣ — худо ли, хорошо ли, но, во всякомъ случаѣ, довольно понятно. По голосу его, разсказамъ и манерамъ, они увидѣли, что онъ когда-то сражался подъ ихъ знамёнами.

LVII.

По его просьбѣ, онъ былъ немедленно доставленъ, вмѣстѣ съ товарищами, въ главную квартиру. Незнакомцы были одѣты, какъ мусульмане, но съ перваго же взгляда становилось ясно для каждаго, что покрывавшая ихъ одежда была для нихъ только маскараднымъ костюмомъ — такъ явно проглядывали сквозь турецкую внѣшность ихъ христіанскія манеры. Внутреннее достоинство часто скрывается подъ фальшивой наружностью, доводя этимъ до странныхъ недоразумѣній.

LVIII.

Суворовъ на этотъ разъ парадировалъ въ одной рубашкѣ передъ толпой калмыковъ, расточая брань и шутки противъ трусовъ и давая наставленія о правильномъ веденіи благороднаго искусства рѣзни. Людская плоть, по его словамъ, была не болѣе, какъ грязь, и, проповѣдуя на эту тэму, великій философъ доказывалъ, съ военной убѣдительностью, что смерть въ бою то-же, что отставка съ пенсіономъ.

LIX.

Увидя толпу казаковъ съ ихъ плѣнными, онъ обернулся и устремилъ на нихъ свои проницательные глаза изъ-подъ нависшихъ бровей. — «Откуда вы?» — «Бѣглецы изъ Константинополя», былъ отвѣтъ. — «Кто вы такіе?» — «То, что вы видите.» Таковъ былъ короткій разговоръ, изъ котораго по всему было видно, что отвѣчавшій зналъ, съ кѣмъ говорилъ, и умышленно не распространялся въ отвѣтахъ.

LX.

— «Ваши имена?» — «Меня зовутъ Джонсономъ, а товарища моего Жуаномъ; двое остальныхъ — женщины; что же касается послѣдняго, то это ни женщина, ни мужчина.» Полководецъ окинулъ всѣхъ быстрымъ взглядомъ и затѣмъ сказалъ: «Ваше имя мнѣ знакомо; но товарищъ вашъ неизвѣстенъ. Для чего сдѣлали вы глупость, приведя сюда остальныхъ? Но довольно объ этомъ. Кажется, вы служили въ Николаевскомъ полку?» — «Точнотакъ», отвѣчалъ прибывшій.

LXI.

— «Вы находились подъ Виддиномъ?» — «Да.» — «И были на приступѣ?» — «Былъ.» — «Что съ вами было потомъ?» — «Не знаю самъ.» — «Вы ворвались первымъ въ брешь?» — «По крайней мѣрѣ, не отставалъ отъ тѣхъ, которые ворвались.» — «Что было потомъ?» — «Меня ранили: я упалъ — и былъ взятъ въ плѣнъ.» — «Мы отомстимъ за васъ, хотя взять этотъ городъ вдвое труднѣе, чѣмъ тотъ, при которомъ вы были районы.»

LXII.

«Гдѣ желаете вы служить теперь?» — «Гдѣ вамъ будетъ угодно.» — «Я знаю, что вы порядочный сорви-голова я теперь, претерпѣвъ столько бѣдствій, конечно, пожелаете прямо ударить на врага. А этотъ юноша, съ неоперившимся подбородкомъ и въ разорванной одеждѣ — на что способенъ онъ?» — «Ну, генералъ, что до него, то, если счастье послужитъ ему въ войнѣ также, какъ въ любовныхъ похожденьяхъ, то, ручаюсь вамъ, онъ будетъ первымъ на приступѣ.»

LXIII.

— «Онъ приметъ въ немъ участіе, если у него хватитъ смѣлости.» Услыша это, Жуанъ поклонился, какъ того требовала учтивость. Суворовъ продолжалъ: "По странному стеченію обстоятельствъ, полкъ, въ которомъ вы служили, назначенъ завтра утромъ — а можетъ-быть, сегодня вечеромъ — идти на приступъ. Я поклялся всѣми святыми, что скоро плугъ и борона пройдутъ по тому мѣсту, гдѣ стоитъ Измаилъ, не останавливаясь даже передъ зданіемъ главной мечети.

LXIV.

«И такъ — вперёдъ, друзья, но пути къ славѣ!» Тутъ онъ обратился къ войску и сталъ продолжать ученье, при помощи классическаго русскаго языка, чѣмъ вскорѣ достигъ того, что грудь каждаго солдата безусловно зажглась жаждой славы и грабежа. Казалось, это былъ проповѣдникъ, благородно презиравшій всѣ земныя блага, кромѣ десятины, и возбуждавшій солдатъ на бой съ невѣрными, осмѣлившимися поднять оружіе противъ войскъ христіанской императрицы.

LXV.

Джонсонъ, угадавшій изъ этого длиннаго разговора, что генералъ къ нему благоволилъ, осмѣлился обратиться къ нему съ вопросомъ, не смотря на то, что тотъ былъ весь погруженъ въ своё любимое занятіе — ученье: — «Благодаримъ васъ, генералъ, за позволеніе умереть первыми; но если бы вы указали мнѣ и моему другу обстоятельнѣй наши мѣста, то мы бы знали, что должны дѣлать.»

LXVI.

— «Правда, я былъ занятъ и объ этомъ не подумалъ. Что до васъ, то вы вернётесь въ вашъ прежній полкъ, который стоитъ теперь подъ ружьёмъ. Эй! Катсковъ!» прибавилъ онъ, обратясь къ ординарцу: «проводи этого господина въ Николаевскій полкъ. Молодой иностранецъ можетъ остаться при мнѣ. Какой красавецъ! Женщины же пусть отправятся въ обозъ или на перевязочный пунктъ.»

LXVII.

Но тутъ разъигралась небольшая сцена. Женщины рѣшительно не хотѣли позволить такъ собой распоряжаться, не смотря на то, что гаремное воспитаніе должно бы было пріучить ихъ къ безусловному повиновенію, какъ первой добродѣтели. Со слезами и сверкающими взглядами, возстали они на свою защиту и точно курицы, простирающія крылья для защиты своихъ цыплятъ, кинулись стремительно

LXVIII.

Къ двумъ храбрымъ молодымъ молодцамъ, удостоеннымъ чести разговора съ величайшимъ изъ полководцевъ, когда-либо населявшихъ адъ убитыми героями или опустошавшихъ царства и провинціи, погружая ихъ въ горе и печаль. О, глупые, глупые люди! Неужели опытъ прошлаго для васъ ничего не значитъ? и неужели для одного листка воображаемаго побѣднаго вѣнка славы кровь и слёзы должны будутъ всегда литься потоками?

LXIX.

Суворовъ, не обращавшій особеннаго вниманія на слёзы точно-также, какъ и на кровь, взглянулъ, однако, съ нѣкоторой тѣнью чувства на отчаяніе этихъ двухъ несчастныхъ женщинъ, стоявшихъ въ слёзахъ, съ разсыпавшимися по плечамъ волосами. Хотя привычка закаляетъ сердца людей при видѣ страданій милліоновъ, особенно когда ремесло этихъ людей — рѣзня; но единичные примѣры горя западаютъ даже въ души героевъ. Суворовъ былъ именно таковъ.

LXX.

Обратясь къ Джонсону, онъ сказалъ мягкимъ тономъ, на какой только можетъ быть способенъ калмыкъ: «На какого чёрта привели вы сюда этихъ двухъ женщинъ? Впроченъ, имъ будетъ оказано всевозможное вниманіе и онѣ отправятся въ обозъ, гдѣ только и могутъ считать себя въ полной безопасности, бы бы должны были знать, что такого рода багажъ не годенъ ни къ чему. Я терпѣть не могу женатыхъ рекрутъ, если они не женаты по крайней мѣрѣ годъ.»

LXXI.

— «Съ позволенія вашего превосходительства», возразилъ нашъ англійскій другъ, «осмѣлюсь доложить, что это не наши жены, а чужія. Я слишкомъ хорошо знаю службу, чтобъ преступить ея законы, приведя съ собой въ лагерь жену; а равно знаю и то, что сердцу героя было бы слишкомъ непріятно видѣть въ затруднительномъ положеніи семью.

LXXII.

„Женщины эти — турчанки, и онѣ, вмѣстѣ съ ихъ служителемъ, помогли мнѣ и моему товарищу убѣжать изъ плѣна и послѣдовали за нами сквозь тысячу опасностей, переодѣтыя такимъ образомъ. Для насъ такого рода жизнь не новость; но имъ, бѣднымъ существамъ, пришлось вынесть многое. Потому, если вы хотите, чтобъ я сражался съ спокойнымъ духомъ, то прошу приказать обращаться съ ними внимательно.“

LXXIII.

Бѣдныя дѣвушки между-тѣмъ, глотая слёзы, казалось, не знали сами, въ какой степени могли онѣ довѣрять своимъ покровителямъ. И дѣйствительно, какъ было имъ не изумиться и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не испугаться, при видѣ старика, съ виду болѣе страннаго, чѣмъ умнаго, просто одѣтаго, покрытаго пылью, въ старомъ истёртомъ сюртукѣ и, при всёмъ томъ, внушавшаго всѣмъ присутствующимъ страхъ въ гораздо большей степени, чѣмъ любой Султанъ.

LXXIV.

По лицамъ окружающихъ онѣ видѣли ясно, что всё вокругъ повиновалось малѣйшему его знаку. Привыкнувъ, съ своей стороны, видѣть въ Султанѣ нѣчто въ родѣ бога и помня его фигуру, украшенную всевозможными драгоцѣнностями, подобно павлину, носящему діадему на хвостѣ, и окруженную всѣмъ величіемъ власти, онѣ, понятнымъ образомъ, не понимали, чтобъ власть могла совмѣститься съ такой простой обстановкой.

LXXV.

Джонъ Джонсонъ хотя и мало смыслилъ въ восточныхъ нѣжностяхъ, но, видя ихъ крайнее замѣшательство, попробовалъ утѣшить ихъ, какъ умѣлъ. За-то Жуанъ, болѣе чувствительный, сталъ увѣрять съ клятвой, что онѣ увидятъ его снова на разсвѣтѣ, или иначе раскается вся русская армія. Смѣшно сказать, что обѣ онѣ были утѣшены этимъ обѣщаніемъ — до-того женщины падки на' увлеченія.

LXXVI.

Наконецъ, со слезами, вздохами и лёгкими поцѣлуями онѣ удалились, въ ожиданіи результата дѣйствія артиллеріи, который мудрые люди называютъ случаемъ, провидѣніемъ или судьбою. (Сомнительность успѣха есть одна изъ величайшихъ приманокъ, побуждающихъ людей что-нибудь дѣлать: это у нихъ родъ закладной.) Молодые друзья обѣихъ плѣнницъ между-тѣмъ стали вооружаться, готовясь жечь городъ, который не сдѣлалъ имъ никакого зла.

LXXVII.

Суворовъ смотрѣлъ на вещи съ общей точки зрѣнія, будучи слишкомъ великимъ, чтобъ разсматривать ихъ въ подробности; жизнь была для него ровно ничего нестоющсй вещью, а на слёзы и рыданія цѣлой націи обращалъ онъ столько же вниманія, какъ на гудѣніе вѣтра. Погибель арміи (лишь бы достигнута была цѣль) огорчала его также мало, какъ страданія Іова мало тревожили его жену и близкихъ. Потому можно себѣ представить, что значили въ его глазахъ слёзы двухъ женщинъ!

LXXVIII.

Конечно — ничего. Между-тѣмъ, дѣло славы подвигалось впередъ, благодаря приготовленіямъ къ бомбардировкѣ, такой же ужасной, какою была бы навѣрно бомбардировка Илліона, еслибъ мортиры были извѣстны Гомеру. Но въ настоящемъ случаѣ, вмѣсто разсказа о смерти сына Пріама, мы можемъ говорить только о приступахъ, бомбахъ, барабанахъ, пушкахъ, бастіонахъ, баттареяхъ, штыкахъ, ядрахъ и ругательныхъ крикахъ, которые становятся поперёкъ горла у нѣжной Музы.

LXXIX.

О, безсмертный Гомеръ, умѣвшій плѣнять всякія уши, даже слишкомъ длинныя, всякіе вѣка, даже слишкомъ короткіе! И всё это дѣлалъ ты, заставляя людей своимъ воображеніемъ сражаться оружіемъ, которое никогда не будетъ больше употребляться, если только европейскіе дворы, вооружившіеся противъ юной, возникающей свободы, не признаютъ, что порохъ сталъ недостаточно смертоноснымъ. Впрочемъ, юная свобода навѣрно не окажется Троей.

LXXX.

О, безсмертный Гомеръ! мнѣ предстоитъ теперь изобразить осаду, гдѣ было убито гораздо болѣе людей, гораздо болѣе смертоноснымъ оружіемъ и болѣе скорыми ударами, чѣмъ описано въ греческой газетѣ, изъ которой черпалъ ты свои свѣдѣнія. И при всёмъ томъ я долженъ сознаться, подобно прочимъ людямъ, что соперничать съ тобой мнѣ будетъ также трудно, какъ ручейку бороться съ волнами океана. Впрочемъ, что касается рѣзни, то въ этомъ мы не уступимъ древнимъ,

LXXXI.

Если не въ поэзіи, то на дѣлѣ. Въ дѣлѣ же, въ фактѣ — вся истина, такъ-какъ фактъ — есть великій desideratum, хотя, по правдѣ, описывая факты, Музѣ иногда и приходится умолчать о нѣкоторыхъ подробностяхъ. Междутѣмъ, всѣ приготовленія къ штурму города были окончены. Великія дѣла начинались — только съумѣю ли я ихъ передать? Души безсмертныхъ героевъ! Ѳебъ ждётъ извѣстій о вашей славѣ, чтобъ украсить ими свой лучезарный вѣнецъ.

LXXXII.

Обращаюсь въ длиннымъ побѣднымъ бюллетенямъ Бонапарта и въ не столь длиннымъ спискамъ раненыхъ и убитыхъ! обращаюсь къ тѣни Леонида, храбро сражавшагося въ то время, когда дорогая моему сердцу Греція лежала покорённой, какъ и нынѣ! обращаюсь, наконецъ, въ „Комментаріямъ Цезаря“ и прошу великія тѣни вывести меня изъ бѣды, ссудивъ мою Музу хотя частью ихъ угасающей, но всётаки ещё прекрасной славы!

LXXXIII.

Назвавъ ихъ военную славу „угасающей“, я разумѣлъ то, что на дѣлѣ каждый вѣкъ и годъ (если даже не каждый день) непремѣнно взращаетъ въ коіыбели новаго героя, который, если сопоставимъ съ нимъ сумму дѣлъ, дѣйствительно принёсшихъ человѣчеству пользу и счастье, покажется не болѣе, какъ мясникомъ въ обширномъ смыслѣ слова, умѣвшимъ вскружить голову молодёжи.

LXXXIV.

Медали, чины, ленты, галуны, шитьё и мундиры — всё это необходимыя принадлежности жаждущихъ безсмертья героевъ, съ которыми они сжились, какъ вавилонская блудница съ пурпуромъ. Мундиръ для мальчика — то же, что вѣеръ для женщины. Нѣтъ лакея, который, надѣвъ красную ливрею, не вообразилъ бы себя первымъ въ рядахъ славы. Но слава — слава! если же вы хотите знать, что она такое въ точности — спросите поросёнка, нюхающаго въ полѣ воздухъ.

LXXXV.

Онъ её чувствуетъ, а нѣкоторые увѣряютъ, что будто даже видитъ, потому-что онъ бѣжитъ вперёдъ, какъ поросёнокъ. Если это низкое сравненіе вамъ не нравится, то скажите, что она мчится, какъ бригъ, какъ шкуна или, наконецъ… Но пора кончить эту пѣснь, пока Муза моя ещё не совсѣмъ изнемогла. Въ слѣдующей раздастся звонъ, который испугаетъ народы, какъ набатъ, раздавшійся съ деревенской колокольни.

LXXXVI.

Слышите ли вы среди тишины мрачной, холодной ночи глухой шумъ равняющагося войска? Вонъ — тёмныя массы колышутся, тихо обходя осаждённыя стѣны города и берегъ рѣки, усѣянный оружіемъ, между-тѣмъ какъ звѣзды, едва мерцая, проглядываютъ сквозь сырой, сгущённый туманъ, ползущій въ причудливыхъ фигурахъ. Скоро адскій дымъ одѣнетъ всё это своимъ мрачнымъ покровомъ.

LXXXVII.

Но остановимся здѣсь на мгновенье, въ подражаніе той минутѣ, которая, отдѣляя жизнь отъ смерти, поражала сердца тысячи людей, дышавшихъ въ это время въ послѣдній разъ! Одна минута — и всё воспрянетъ кругомъ: ударятъ тревогу, начнётся атака, раздадутся крики обоихъ вѣроисповѣданій: „Ура“ и „Аллахъ!“ Мгновенье — и стонъ умирающихъ потонетъ въ шумѣ битвы!

ПѢСНЬ ВОСЬМАЯ.

I.

Кровь и громъ! кровь и раны! — всё это слишкомъ непривычныя для уха образованнаго читателя клятвы! Да, онѣ некрасивы; тѣмъ не менѣе, всѣ мечты славы неразрывно сплетены съ этими словами. А такъ-какъ Муза моя теперь занята ими, то приходится и мнѣ вдохновляться подобными словами. Сколько ни украшайте войну именами Марса, Беллоны и другихъ — война всё-таки останется войной.

II.

Огонь, оружіе и люди, чтобъ дѣйствовать ими въ страшной схваткѣ — всё было готово. Армія, точно левъ, вышедшій изъ логовища, (двигалась вперёдъ, съ нервами и мускулами, готовыми къ рѣзнѣ. Людская гидра, вышедшая изъ своего болота, она, точно-также какъ и настоящая гидра, имѣетъ множество головъ — героевъ, которые, по мѣрѣ того, какъ ихъ убивали, замѣнялись новыми.

III.

Исторія повѣствуетъ о событіяхъ только съ высшей точки зрѣнія; мы же, вдавшись въ подробности и взвѣсивъ ихъ барыши и убытки, едва-ли придёмъ къ заключенію о пользѣ войны, когда увидимъ, какимъ огромнымъ количествомъ золота платитъ она за ничтожнѣйшія пріобрѣтенія, что вполнѣ доказывается большинствомъ побѣдъ. Осушить одну простую слезу гораздо славнѣе и честнѣе, чѣмъ пролить моря крови.

IV.

А почему? — потому-что поступокъ этотъ приноситъ намъ истинное удовольствіе, тогда какъ военная слава, со всѣмъ ея блескомъ, громомъ, тріумфальными арками, пенсіонами (платимыми народомъ, у котораго, можетъ-быть, нѣтъ ничего), съ ея титулами и высокими должностями, хотя и можетъ пріятно щекотать самолюбіе нѣкоторыхъ испорченныхъ душъ, но, во всякомъ случаѣ, если война ведётся не изъ-за благъ свободы, то слава ея низводится на степень простого хвастовства убійствомъ.

V.

Такова суетная военная слава и такою будетъ она всегда. Но не такъ дѣйствовали Леонидъ и Вашингтонъ! Почва каждой данной ими битвы можетъ быть названа святою, потому-что она говоритъ не о разрушенныхъ мірахъ, а о спасённыхъ народахъ. Какъ пріятно звучитъ въ ушахъ эхо подобныхъ подвиговъ! Въ то время, какъ громъ славы суетнаго завоевателя будетъ поражать сердца низкихъ и пустыхъ людей, имена названныхъ мною героевъ останутся всегда лозунгомъ для будущихъ бойцовъ за свободу.

VI.

Ночь была тёмная. Густой туманъ пронизывался только огнёмъ пушечныхъ выстрѣловъ, опоясывавшимъ горизонтъ огненнымъ облакомъ и отражавшимся въ волнахъ Дуная, точно въ адскомъ зеркалѣ. Выстрѣлы и слѣдовавшіе за ними раскаты были гораздо страшнѣе грома, потому-что небесное пламя поражаетъ или щадитъ рѣдко, тогда-какъ громы людей превращаютъ въ прахъ милліоны существъ!

VII.

Едва отрядъ войскъ, назначенныхъ идти на приступъ, успѣлъ пробѣжать нѣсколько сотъ шаговъ передъ баттареями, какъ раздраженные мусульмане, выскочивъ изъ засадъ, отвѣтили на выстрѣлы русскихъ громомъ не менѣе ужаснымъ. Въ одинъ мигъ воздухъ, земля и вода, казалось, превратились въ одинъ большой пожаръ. Почва тряслась отъ грома выстрѣловъ и вся мѣстность сверкала огнями, точно Этна, когда безпокойный Титанъ начинаетъ чихать въ ея глубинахъ.

VIII.

Въ то же самое время, страшный крикъ „Аллахъ“, поднявшись внезапно съ такой силой, что, казалось, готовъ былъ заглушить даже громъ пушекъ, полетѣлъ въ лицо врагамъ, какъ дерзкій вызовъ на битву. Въ городѣ, въ водѣ, на берегу — всюду отдавался этотъ грозный крикъ „Аллахъ!“ Имя безсмертнаго Бога потрясало густыя облака дыма, покрывавшія битву, точно балдахиномъ. Слышите ли, какъ крики „Аллахъ! Аллахъ-гу!“ пронизываютъ общій шумъ сраженья?

IX.

Всѣ войска были введены въ дѣло, но та часть, которая начала аттаку со стороны рѣки, подвергнулась такому урону, что люди валились, какъ листья съ деревьевъ, хотя ими и командовалъ Арсеньевъ^[68], этотъ великій сынъ войны, храбрѣйшій изъ всѣхъ, которые когда-либо встрѣчали лицомъ къ лицу бомбы и ядра. „Битва — дочь Бога!“ сказалъ Вордсвортъ. Если это правда, то — она священна.

X.

Принцъ Де-Линь былъ раненъ въ колѣно, у графа Шапо-Бра^[69] пуля пролетѣла между шляпой и головой, что доказываетъ, что голова его была самой аристократичной, если избѣгла поврежденія точно-также, какъ и шляпа. Какъ бы то ни было, но пуля не хотѣла сдѣлать вреда легитимистской головѣ. Если говорятъ: „земля — въ землю“ — то почему же не сказать: „свинецъ — въ свинецъ!“

XI.

Бригадный генералъ Марковъ^[70] непремѣнно настаивалъ, чтобъ принцъ былъ унесёнъ съ поля битвы, тогда-какъ тысячи умирали со стономъ вокругъ. Впрочемъ, всё это были простые солдаты, которые могли сколько имъ угодно вздрагивать, корчиться и кричать, напрасно взывая къ глухимъ ушамъ о глоткѣ воды. Впрочемъ, генералъ Марковъ, обнаружившій при этомъ свои особыя симпатіи къ знатности рода, получилъ хорошій урокъ, который, конечно, внушилъ ему иныя чувства: ядро раздробило ему ногу.

XII.

Триста орудій изрыгали снаряды и тридцать тысячъ ружей выбрасывали градомъ свои свинцовыя пилюли, признаваемыя за лучшее средство для возбужденія обильнаго кровотеченія. О, человѣчество! ты имѣешь ежемѣсячные бюллетеня о язвахъ, голодѣ и врачахъ; разсказы о всевозможныхъ бѣдствіяхъ — настоящихъ, прошедшихъ и будущихъ — проточили насквозь твои уши, какъ отвратительный червякъ, который долбитъ стѣну; но всѣ эти ужасы — ничто въ сравненіи съ вѣрнымъ изображеніемъ поля битвы.

XIII.

Тамъ представляются глазамъ разнообразнѣйшіе виды мученій въ такомъ огромномъ количествѣ, что люди пріучаются смотрѣть на человѣческія страданія хладнокровно. Стоны, корчи въ пыли, глаза, закатившіеся до-того, что видны одни бѣлки — вотъ награда тысячей, бывшихъ въ строю; что же касается оставшихся въ живыхъ — ихъ ожидаетъ, быть-можетъ, ленточка въ петлицу.

XIV.

Тѣмъ не менѣе, я веб-таки люблю славу! Слава — великая вещь. Подумайте, какъ пріятно жить на старости лѣтъ на счётъ вашего добраго государя! Мечта о небольшомъ пенсіонѣ нерѣдко сводила съ ума мудрецовъ. Наконецъ, герои необходимы для того, чтобъ поэтамъ было кого воспѣвать — что ещё важнѣе! И такъ, желанье видѣть войну воспѣваемою въ стихахъ, и надежда на пожизненный пенсіонъ — вотъ двѣ причины, заставляющія людей рѣзать другъ друга.

XV.

Между-тѣмъ, высадившіяся войска отважно бросились вперёдъ, съ цѣлью овладѣть баттареей, стоявшей направо. Другіе отряды, вышедшіе на берегъ ниже, съ такимъ же рвеніемъ послѣдовали примѣру своихъ товарищей. Это были гренадеры. Весело вскарабкались они на валъ, точно дѣти на грудь матери, и перелѣзли черезъ палиссадъ въ такомъ же порядкѣ, какъ это бываетъ на смотру.

XVI.

Подвигъ былъ дѣйствительно замѣчательный. Огонь съ крѣпости былъ такъ силёнъ, что даже самъ Везувій, будь онъ начинёнъ, кромѣ лавы, всевозможными родами адскихъ снарядовъ, не могъ бы произвести такого опустошенья. Третья часть офицеровъ легла на мѣстѣ, что, конечно, нисколько не способствовало къ поддержанію въ войскахъ надежды на побѣду: когда убитъ охотникъ, нельзя ждать порядка въ сворѣ собакъ.

XVII.

Но тутъ я оставлю общую свалку, чтобъ послѣдовать на пути къ славѣ за моимъ героемъ. Онъ долженъ заслужить свои лавры отдѣльно. Еслибъ я вздумалъ назвать по именамъ всѣхъ отличившихся героевъ изъ числа пятидесяти тысячъ, равно заслужившихъ куплетъ или элегію, то лексиконъ славы уже слишкомъ бы удлиннился, а поэма (что гораздо хуже) оказалась бы ещё болѣе длинной.

XVIII.

Поэтому, мы должны предоставить описаніе подвиговъ большинства — газетамъ, которыя, конечно, распредѣлили по заслугамъ всѣхъ, почившихъ славной смертью во рвахъ, въ полѣ и, вообще, вездѣ, гдѣ въ послѣдній разъ почувствовали они тяжесть гнетущей нашу душу плоти. Трижды счастливъ тотъ, чьё имя не было искажено въ депешахъ. Я зналъ, одного изъ убитыхъ, по имени Гросъ, который былъ пропечатанъ подъ именемъ Гровъ^[71].

XIX.

Жуанъ и Джонсонъ присоединились къ одному изъ штурмовавшихъ отрядовъ и дрались, на сколько хватало силъ, не зная — ни гдѣ они находились, ни куда идутъ. Попирая трупы, стрѣляя, разсыпая сабельные удары, обливаясь потомъ и кипятясь, какъ огонь, лѣзли они вперёдъ, презирая опасность съ такой отвагой, что заслужили одни наполнить цѣлый столбецъ побѣдной реляціи.

XX.

Такимъ-образомъ, врѣзались они въ самую густую кучу облитыхъ кровавою грязью тѣлъ убитыхъ и умирающихъ. Они то успѣвали выиграть шага два земли, приближавшихъ ихъ къ выдававшемуся углу укрѣпленій, составлявшему цѣль общихъ стремленій; то, остановленные страшнымъ огнёмъ — точно самъ адъ разлился огненнымъ дождёмъ, замѣнивъ собою небо — отступали назадъ, наталкиваясь на раненыхъ товарищей, корчившихся въ лужахъ крови.

XXI.

Это была первая битва, въ которой участвовалъ Жуанъ; и хотя, проведя подъ ружьёмъ ночь, среди сырости и молчаливаго марша, когда храбрость далеко не такъ сильно кипитъ въ насъ, какъ при видѣ тріумфальной арки, онъ, можетъ-быть, немного и дрожалъ, зѣвая и поглядывая на густыя облака, покрывавшія небо, точно крахмаломъ, и съ нетерпѣніемъ ждалъ разсвѣта, но, тѣмъ не менѣе, онъ всё-таки не убѣжалъ.

XXII.

Впрочемъ, онъ и не могъ этого сдѣлать, а еслибъ и сдѣлалъ, то — что жь за бѣда? Есть и было много героевъ, начинавшихъ также худо. Фридрихъ Великій соблаговолилъ убѣжать съ поля битвы при Мольвицѣ въ первый, но за-то и въ послѣдній разъ. Люди, какъ лошадь, какъ соколъ или какъ новобрачная, испытавъ сгоряча новость положенія, скоро къ нему привыкаютъ и дерутся за жалованье или за убѣжденія, точно черти.

XXIII.

Жуанъ — по прекрасному выраженію Эрина, сказанному на старинномъ ирландскомъ или, можетъ-быть, пуническомъ языкѣ — былъ полонъ „эссенціи молодости“. (Антикваріи, умѣющіе опредѣлять время также, какъ время опредѣляетъ черёдъ всему — и грекамъ, и римлянамъ, и рунамъ — клянутся, что ирландскій языкъ одного происхожденія съ Ганнибаломъ, и до-сихъ-поръ носитъ слѣды тирской азбуки Дидоны. Это мнѣніе, можетъ-быть, вѣско не менѣе другихъ, но отнюдь не патріотично.)

XXIV.

И такъ, Жуанъ былъ полонъ „эссенціи молодости“. Это былъ возбуждённый духъ, истинное дитя поэзіи. Онъ то плавалъ въ блаженствѣ чувствъ или, пожалуй, чувственности (если первая фраза не точна), то, наоборотъ, если предстоялъ случай хорошо подраться въ пріятной компаніи, какія всегда составляются при битвахъ, осадахъ и другихъ подобнаго рода удовольствіяхъ, онъ съ радостью готовъ былъ убить время и на это —

XXV.

И при томъ безъ малѣйшей злобы. Если онъ сражался или любилъ, то дѣлалъ то и другое, какъ говорятъ, „съ чистѣйшими намѣреніями“ — этимъ тузомъ выраженій, которымъ человѣческій родъ прихлопываетъ всѣ нападки, когда надо выпутаться изъ затруднительнаго положенія. Государственный человѣкъ, герой, публичная женщина, законникъ — всѣ отражаютъ дѣлаемые противъ нихъ упрёки, ссылаясь на чистоту своихъ намѣреній. Какъ жаль, что подобными намѣреніями вымощенъ адъ!^[72]

XXVI.

Недавно мнѣ пришла въ голову мысль относительно этой мостовой (если допустить ея существованье), что она, должно-быть, сильно пострадала въ послѣднее время, вытоптанная, конечно, не тѣми, чьи добрыя намѣренья ихъ спасли, но, напротивъ, сходящими въ адъ безъ запаса тѣхъ добрыхъ намѣреній, которыми, въ старое время, вымащивали и выравнивали главную адскую улицу, должно-быть разительно похожую на нашу Пэль-Мэль.

XXVII.

По непонятному стеченію обстоятельствъ, которыя иногда вдругъ раздѣляютъ сражающихся, подобно тому, какъ даже добродѣтельная женщина разводится съ вѣрнымъ супругомъ, спустя годъ послѣ брака, Жуанъ, повторяемъ, вслѣдствіе одной изъ такихъ случайностей, внезапно, съ величайшимъ удивленіемъ, увидѣлъ, что, послѣ горячей перестрѣлки, онъ остался на мѣстѣ битвы одинъ, и что никого изъ друзей не было около него.

ХXVIII.

Какимъ образомъ это случилось — я не знаю. Вѣроятно, большинство было убито или ранено, остальные же сдѣлали налѣво кругомъ, что, какъ извѣстно, смутило однажды даже самого Цезаря, который, въ виду всей своей арміи, вполнѣ обладавшей храбростью, долженъ былъ лично схватить щитъ и заставить римлянъ вернуться на поле битвы^[73].

XXIX.

Жуанъ не имѣлъ щита, да, притомъ, былъ не Цезаремъ, а просто красивымъ мальчикомъ, сражавшимся неизвѣстно зачѣмъ и за что. Увидя себя въ такомъ положеніи, онъ остановился на минуту, хотя ему слѣдовало остановиться на болѣе продолжительное время; затѣмъ, подобно ослу… (Не смущайтесь, благосклонный читатель: это сравненіе великій Гомеръ счёлъ годнымъ для Аякса, а потому Жуанъ можетъ удовольствоваться имъ лучше, чѣмъ любымъ новымъ.)

XXX.

И такъ, подобно ослу, бросился онъ вперёдъ и, что всего страннѣе, бросился, не оглянувшись ни разу. Видя, что передъ нимъ, на высотахъ, сверкалъ огонь, освѣщавшій мѣстность ярче, чѣмъ днёмъ и способный ослѣпить всякаго, кто не любитъ смотрѣть на битву лицомъ къ лицу, онъ храбро бросился вперёдъ, стараясь проложить дорогу къ своимъ, съ цѣлью — помочь ничтожной силой своей руки отряду, который, впрочемъ, былъ уже перерѣзанъ почти поголовно.

XXXI.

Не видя ни начальника колонны, ни самого отряда, исчезнувшаго съ лица земли — одинъ Богъ знаетъ какъ… (Я не могу отвѣчать за каждое сомнительное историческое событіе; но здѣсь очень легко допустить, что юноша, жаждавшій славы, погорячился и забѣжалъ вперёдъ, заботясь о своёмъ отрядѣ гораздо менѣе, чѣмъ о щепоткѣ табаку.)

XXXII.

И такъ, не видя ни отряда, ни его начальника, и предоставленный самому себѣ, какъ молодой наслѣдникъ, незнающій, куда идти, Жуанъ, подобно путнику, кидающемуся сквозь болото и кочки на блудящій огонь, или подобно потерпѣвшему крушеніе и ищущему убѣжища въ первой хижинѣ, кинулся въ самую средину горячей свалки, руководясь тѣмъ, что туда звала его слава и глядѣли глаза.

XXXIII.

Онъ не разбиралъ, гдѣ находился, да и не заботился объ этомъ. Онъ былъ оглушенъ, подавленъ; молніи пробѣгали по его жиламъ; мозгъ его былъ весь охваченъ впечатлѣніемъ минуты, какъ это обыкновенно бываетъ съ пылкими воображеніями. Онъ бросался туда, гдѣ огонь былъ чаще и сильнѣе и гдѣ пушечные выстрѣлы раздавались громче и ужаснѣе, заставляя дрожать землю подъ человѣколюбивымъ изобрѣтеніемъ монаха Бэкона^[74].

XXXIV.

Кидаясь изъ стороны въ сторону, внезапно очутился онъ въ отрядѣ, составлявшемъ прежде вторую колонну подъ начальствомъ генерала Ласси^[75], а теперь уменьшившуюся до-того, что остатокъ (гораздо менѣе сомкнутый) можно было назвать экстрактомъ героизма, подобнымъ тѣмъ извлеченіямъ, которыя дѣлаются изъ объёмистыхъ книгъ. Жуанъ съ достоинствомъ занялъ мѣсто среди этой кучки храбрыхъ, продолжавшихъ доблестно стоять лицомъ къ лицу съ врагами, стрѣляя по гласису.

XXXV.

Какъ-разъ въ эту минуту явился туда же Джонсонъ, „совершивъ отступленіе“. (Фраза, которой принято выражаться, когда люди въ битвѣ бѣгутъ назадъ, вмѣсто того, чтобъ кидаться въ свалку, ведущую прямо въ пасть дьявола.) Джонсонъ былъ малый ловкій и зналъ, куда можно сунуться и откуда слѣдуетъ благоразумно удалиться. Онъ даже самому бѣгству своему умѣлъ придать видъ разумной военной хитрости.

XXXVI.

Видя, что весь отрядъ былъ перебитъ или перераненъ, исключая новичка Донъ-Жуана, чья дѣвственная храбрость, не знавшая, что такое опасность, не могла себѣ даже представить мысли о бѣгствѣ, подобно невинности, безстрашно и беззаботно надѣющейся на однѣ свои силы, Джонсонъ отступилъ лишь за тѣмъ, чтобъ собрать боявшихся простудиться въ „холодной долинѣ смерти“.

XXXVII.

Остановясь на мѣстѣ, нѣсколько защищённомъ отъ выстрѣловъ, сыпавшихся, какъ градъ, съ бастіоновъ, баттарой, парапетовъ, засадъ, валовъ, казематовъ и домовъ, такъ-какъ въ этомъ обширномъ, осаждённомъ христіанскими солдатами городѣ не было ни одного мѣста, которое жители не защищали бы, какъ дьяволы, Джонсонъ встрѣтился съ отрядомъ егерей, разстроенныхъ сопротивленіемъ дичи, на которую они охотились.

ХXXVIIІ.

Онъ ихъ кликнулъ и — что всего замѣчательнѣе — они тотчасъ же явились на его зовъ, въ противоположность „духамъ, вызываемымъ изъ тёмной пучины“, которыхъ, по словамъ Готспора, приходится долго кликать прежде, чѣмъ они рѣшатся покинуть своё жилище {Здѣсь Байронъ намекаетъ на слѣдующее мѣсто изъ 1-й части „Генриха Четвёртаго“ Шекспира:

ГЛЕНДОВЕРЪ.

Я духовъ вызываю изъ пучины.

ГОТСПОРЪ.

Да, вызывать ихъ можно — только врядъ ли

Являются они на твой призывъ.

(„Шекспиръ“, изд. Гербеля, т. II, стр. 129.)}. Причина, заставившая ихъ послушаться, была — нерѣшительность, стыдъ боязни передъ ядрами и бомбами и, вообще, то чувство, которое заставляетъ людей ни войнѣ и въ религіозныхъ вопросахъ слѣдовать за своимъ вожакомъ, подобно стаду.

XXXIX.

Клянусь Юпитеромъ, Джонсонъ былъ храбрый малый! и хотя имя его не такъ звучно, какъ имена Аякса или Ахилла, всё же солнце не скоро дождётся, чтобъ на землѣ родился кто-либо ему подобный. Онъ убивалъ враговъ съ такимъ же спокойствіемъ, съ какимъ дуетъ муссонъ, этотъ постоянный вѣтеръ, неперемѣняющійся въ теченіи цѣлыхъ мѣсяцевъ. Рѣдко можно было подмѣтить какое-нибудь измѣненіе въ его лицѣ, цвѣтѣ щёкъ или мускулахъ — и онъ могъ быть очень дѣятельнымъ безъ малѣйшей суетливости.

XL.

Поэтому, когда обстоятельства побудили его бѣжать, онъ сдѣлалъ это по зрѣломъ размышленіи, зная, что позади его найдётся много такихъ, которые также захотятъ избѣжать непріятныхъ ощущеній, которыя, подобно вѣтрамъ, безпокоютъ желудки героевъ. Герои хотя иногда и смежаютъ глаза прежде времени, но всё-таки они не слѣпы, и потому, встрѣчая смерть лицомъ къ лицу, благоразумно отступаютъ, хотя бы только затѣмъ, чтобъ перевести духъ.

XLI.

Но Джонсонъ убѣжалъ только для того, чтобъ вернуться съ отрядомъ новыхъ воиновъ къ тому мрачному рубежу, за которымъ открывается, по выраженію Гамлета, такой ужасный путь. Джонсонъ, однако, этимъ не смутился: его энергія, подобно гальваническому току, заставляющему двигаться мёртвыхъ, возбудила въ оставшихся въ живыхъ такой пылъ, что они бросились за нимъ въ самую середину свалки.

XLII.

И что же! — они встрѣтили во второй разъ тоже самое, что показалось имъ и въ первый достаточно страшнымъ для того, чтобъ заставить ихъ удалиться, не смотря на всѣ людскіе толки о славѣ, и не обращая вниманья на тѣ общія выраженія, которыми поддерживается бодрость въ войскахъ, наравнѣ съ жалованьемъ, этимъ лучшимъ средствомъ, заставляющимъ солдатъ быть стойкими. Словомъ, они встрѣтили тотъ же самый пріёмъ, который заставилъ однихъ подумать, а другихъ увидѣть во-очію, что тутъ былъ настоящій адъ.

XLIII.

Солдаты валились, какъ жатва подъ градомъ, какъ трава подъ косой, какъ колосья подъ серпомъ, доказывая тѣмъ, что жизнь есть самое непрочное изъ всѣхъ человѣческихъ благъ. Турецкія баттареи громили ихъ, точно цѣпомъ, или кулаками искуснаго бойца, превращая въ массы чего-то, похожаго на размятый салатъ изъ овощей. Храбрѣйшіе валились съ раздроблёнными головами прежде, чѣмъ успѣвали взвести курокъ ружья.

XLIV.

Турки, укрывшись за траверсами и флангами ближайшихъ бастіоновъ, стрѣляли точно дьяволы, вырывая цѣлые ряды, какъ вѣтеръ срываетъ верхушки лѣнящихся волнъ. Тѣмъ не менѣе, судьба, уничтожающая города, народы и цѣлые міры, захотѣла на этотъ разъ — Богъ знаетъ почему — чтобъ Джонсонъ, съ кучкой неотступившихъ солдатъ, благополучно добрался, среди этой сѣрной оргіи, до внутренняго городского вала.

XLV.

Сначала взобрались на него двое, затѣмъ — пятеро, шестеро, а тамъ и цѣлая дюжина, такъ-какъ было всё-равно лѣзть или оставаться на мѣстѣ. Огонь лился и сверху, и снизу, какъ пылающая смола или каучукъ, такъ-что трудно было рѣшить, чьё положеніе было лучше: тѣхъ ли, которые первыми храбро вскочили на парапетъ, или тѣхъ, что признали, напротивъ, за лучшее — подождать немного.

XLVI.

Взобравшіеся, однако, встрѣтили неожиданно-благопріятное для себя обстоятельство, бывшее слѣдствіемъ случая или глупости. Дѣло въ томъ, что турецкій или греческій инженеръ построилъ надиссады, по невѣжеству, такимъ образомъ, что вы бы изумились, увидя нѣчто подобное въ крѣпостяхъ Нидерландовъ или Франціи (которыя, съ своей стороны, должны уступить нашему Гибралтару). Палиссады эти были возведены какъ-разъ посрединѣ парапета,

XLVII.

Такъ-что съ обѣихъ сторонъ оставалось пространство въ девять или десять шаговъ, на которомъ можно было остановиться, что представляло большое облегченіе для нашихъ людей — то-есть для тѣхъ, которые остались въ живыхъ — давъ имъ возможность сомкнуться и начать битву снова. Но ещё болѣе помогло имъ то, что они могли легко опрокинуть эти палиссады, бывшіе величиной не выше травы.

XLVIII.

Въ числѣ первыхъ взобрался… Я не хочу сказать прямо первымъ, потому-что вопросы о подобномъ первенствѣ часто зажигаютъ ссоры на-смерть между близкими друзьями и даже цѣлыми союзными націями. Очень смѣлъ былъ бы британецъ, осмѣлившійся испытать пристрастное терпѣніе Джонъ-Буля, сказавъ, что Веллингтонъ былъ побитъ при Ватерло, хотя пруссаки это и говорятъ.

XLIX.

Объясняя, что если бъ Блюхеръ, Бюловъ, Гнейзенау и Богъ знаетъ сколько ещё другихъ героевъ на овъ и на ау не явились вовремя и не распространили страха и ужаса въ сердцахъ враговъ, сражавшихся, какъ голодные тигры, то герцогъ Веллингтонъ пересталъ бы раздавать приказанія, а равно и получать свои пенсіи, самыя тягостныя для казны изъ всѣхъ, о которыхъ упоминаетъ наша исторія.

L.

Но нужды нѣтъ! Боже, храни короля и королей! такъ-какъ не дѣлай этого Онъ, я думаю, люди давно перестали бы заниматься этимъ. Мнѣ всё кажется, будто я слышу маленькую птичку, которая поётъ, что народы ростутъ въ силѣ все болѣе и болѣе. Послѣдняя кляча — и та брыкается, когда сбруя до крови врѣзывается ей въ кожу и мучитъ болѣе, чѣмъ то позволяютъ почтовыя правила. Толпа также кончаетъ тѣмъ, что устаётъ, наконецъ, подражать въ терпѣнія Іову.

LI.

Сначала начинаетъ она роптать, потомъ — клясться, затѣмъ, подобно Давиду, пускаетъ въ великана гладкимъ камешкомъ я, наконецъ, хватается за оружіе, какъ послѣднее средство выведенныхъ изъ терпѣнія людей. Тогда начинается настоящая война! Такіе случаи будутъ навѣрно повторяться и впредь, и я охотно выразилъ бы своё омерзѣніе, еслибъ не былъ убѣждёнъ, что они одни спасаютъ землю отъ окончательной гнилости.

LII.

Но будемъ продолжать! И такъ, я сказалъ, что молодой другъ нашъ Жуанъ взобрался на стѣны Измаила не первымъ, но изъ числа первыхъ, точно онъ былъ вскормлёнъ и взращёнъ среди подобной обстановки, хотя она, напротивъ, была совершенно новой, какъ для него, такъ и для многихъ другихъ. Жажда славы, легко загорающаяся въ сердцѣ, овладѣла я имъ, не смотря на то, что, при благородномъ характерѣ, сердце его было такъ же нѣжно, какъ наружность женственна.

LIII.

И вотъ куда попалъ онъ, привыкшій съ дѣтства, какъ дитя, покоиться на груди женщины. И дѣйствительно, будучи мужчиной во всёмъ остальномъ, онъ только на ней ощущалъ райское блаженство, причёмъ могъ съ честью выдержать даже то испытаніе, которое Руссо рекомендуетъ сомнѣвающимся любовницамъ: „наблюдайте за вашимъ другомъ, когда онъ покидаетъ ваши объятія“. Жуанъ не покидалъ объятій никогда, пока они имѣли для него прелесть.

LIV.

Или пока онъ не былъ къ тому принуждаемъ судьбою, волнами, вѣтромъ или близкими родными, играющими въ этихъ случаяхъ одинакую съ ними роль. Но теперь онъ находился такъ, гдѣ всѣ связи, соединяющія насъ съ человѣчествомъ, падаютъ въ прахъ предъ огнёмъ и желѣзомъ. И вотъ онъ, жившій до того одной душой, а теперь брошенный судьбою среди обстоятельствъ, которыя способны сломать голову даже надменнѣйшему изъ людей, увлекаемый временемъ и мѣстомъ, бросается вперёдъ, какъ конь чистой крови, почувствовавшій шпоры.

LV.

Кровь его кипѣла при видѣ каждаго препятствія, какъ у спортсмена на скачкѣ передъ воротами съ пятью перекладинами, или передъ двумя столбами съ рѣшоткой, гдѣ существованіе нашей британской молодёжи зависитъ отъ ихъ вѣса, такъ-какъ болѣе лёгкій меньше рискуетъ. Жуанъ гнушался жестокостью не только издали, подобно тому, какъ всѣ люди ненавидятъ кровь, пока они не разгорячены, но даже и тогда, когда, въ пылу битвы, слышалъ чей-либо горестный вздохъ.

LVI.

Генералъ Ласси, тѣснимый со всѣхъ сторонъ, очень обрадовался, увидя у себя подъ бокомъ кучку рѣшительной молодёжи, которая явилась къ нему на помощь, точно свалившись съ луны. Онъ съ жаромъ принялся благодарить Жуана, какъ бывшаго къ нему ближе всѣхъ, выразивъ въ то же время надежду, что городъ скоро будетъ взятъ, причёмъ въ тонѣ его видно было, что онъ принялъ Жуана не за какую-нибудь дрянь, говоря словами Пистоля^[76], а по крайней мѣрѣ за остзейскаго дворянина.

LVII.

Генералъ заговорилъ съ нимъ по-нѣмецки, на что Жуанъ, знавшій нѣмецкій языкъ не твёрже санскритскаго, могъ отвѣтить однимъ безмолвнымъ поклономъ, подобающимъ начальнику, догадавшись съ разу, что стоявшій передъ нимъ генералъ, украшенный чёрными и голубыми лентами, звѣздами и медалями, съ окровавленной шпагой въ рукѣ и, въ то же время, учтиво его благодарившій, долженъ былъ быть однимъ изъ высоко-поставленныхъ лицъ.

LVIII.

Разумѣется, разговоръ не могъ продолжаться долго между людьми, говорившими на разныхъ языкахъ и, притомъ, во время штурма города, когда пронзительный крикъ раненаго прерываетъ васъ на полусловѣ, когда преступленія совершаются быстрѣе, чѣмъ можно ихъ предупредить, и когда звуки ужаса, вздохи, крики, стопы и дикій ревъ поражаютъ уши, подобно набату: въ такое время, понятно, продолжительный разговоръ невозможенъ.

LIX.

Поэтому, всё, что мы передали въ двухъ длинныхъ октавахъ, свершилось едва въ нѣсколько мгновеній; но эти мгновенья вмѣщали въ себѣ цѣлый рядъ ужасовъ, какіе только можно себѣ вообразить. Общій трескъ и грохотъ были такъ велики, что даже пушки, заглушаемыя ихъ шумомъ, казались онѣмѣвшими. Грянувшій громъ и пѣніе коноплянки произвели бы одинаково — ничтожное впечатлѣніе среди этого жестокаго, раздирающаго душу стона умирающихъ.

LX.

Городъ былъ взятъ. О, Небо! „Богъ создалъ поля, а человѣкъ города“, сказалъ Куперъ — и я готовъ пристать къ его мнѣнію, при воспоминаніи о томъ, какъ были разрушены Римъ, Вавилопъ, Тиръ, Карѳагенъ, Ниневія — словомъ, всѣ эти стѣны, о которыхъ зналъ весь свѣтъ, и много другихъ, о которыхъ не зналъ никто. Раздумывая надъ настоящимъ и прошедшимъ, я склоняюсь къ мысли, что когда-нибудь мы станемъ опять жить въ лѣсахъ.

LXI.

Изъ всѣхъ извѣстныхъ намъ великихъ людей — если исключить истребителя рода человѣческаго Силлу, жившаго и умершаго необыкновенно счастливо — я считаю счастливѣйшимъ Генерала Буна^[77] — этого лѣснаго обитателя Кентукки: онъ убивалъ только медвѣдей и ланей и всю свою тихую, бодрую жизнь провёлъ въ глубинѣ лѣсовъ, гдѣ достигъ счастливой, глубокой старости.

LXII.

Преступленіе было ему незнакомо, такъкакъ оно не бываетъ дитятей уединенія; здоровье его не покидало, потому-что оно любитъ дикія, трудно-проходимыя мѣста. Если люди не приходятъ отыскивать его тамъ, предпочитая смерть жизни, то да проститъ имъ небо за ихъ привычку жить въ стѣнахъ, которыми въ душѣ они сами гнушаются. Надо замѣтить, что Бунъ, ведя жизнь охотника, дожилъ до девяноста лѣтъ.

LXIII.

Но что всего замѣчательнѣй, такъ это то, что онъ оставилъ по себѣ прославленное имя, какое многіе изъ всѣхъ силъ стараются заслужить, убивая людей массами, и, притомъ, имя это было славно доброю славой, безъ которой всякая слава не болѣе, какъ трактирная пѣсня — имя простое, честное, бывшее антиподомъ стыда и неприступное для зависти или злобы. Дѣятельный пустынникъ и дитя природы, оставшійся такимъ до старости, онъ былъ одичавшимъ отшельникомъ Росса.

LXIV.

Онъ чуждался даже своихъ собственныхъ согражданъ, и когда они являлись строить жилища подъ его любимыми деревьями, онъ уходилъ на нѣсколько сотъ миль дальше, гдѣ было меньше домовъ и больше простора. Неудобство цивилизаціи заключается въ трудности найти общество по себѣ и понравиться ему. Но, впрочемъ, что касается отдѣльныхъ личностей, то къ нимъ выказывалъ Бунъ благорасположеніе, на какое только можетъ быть способенъ человѣкъ.

LXV.

Онъ не былъ совершенно одинъ. Вокругъ него росло и развивалось цѣлое поколѣніе дѣтей природы, для которыхъ міръ постоянно казался новымъ и неизслѣдованнымъ. Ни мечъ, ни печаль не оставили ни малѣйшаго слѣда на ихъ свободныхъ отъ морщинъ лицахъ и никогда не увидѣли бы вы ни малѣйшаго выраженія горести или неудовольствія въ этихъ истинныхъ дѣтяхъ природы. Свободно взросшій лѣсъ взлелѣялъ и ихъ такими же свободными и свѣжими, какъ деревья или лѣсные ручьи.

LXVI.

Высокіе, сильные, ловкіе, она выросли ни въ чёмъ не похожіе на блѣдныхъ городскихъ недоносковъ, потому-что мысли ихъ никогда не были угнетаемы заботами или нуждой. Зелёный лѣсъ былъ ихъ достояніемъ; упадокъ духа не напоминалъ имъ о старости; мода не превращала ихъ въ обезьянъ своей прихоти. Простые, но отнюдь не дикіе, они никогда не употребляли своихъ мѣткихъ карабиновъ для ссоръ.

LXVII.

День ихъ проходилъ въ дѣятельности, ночь — въ успокоеніи; весёлость была постоянной подругой ихъ трудовъ. Враги скученной тѣсноты и слишкомъ большого простора, они успѣли уберечь свои сердца отъ разврата. Жало распутства и гнётъ роскоши не имѣли никакого дѣла съ этими свободными дѣтьми лѣсовъ: ихъ уединённая жизнь была чиста и безпечальна.

LXVIII.

Но довольно о природѣ! Вернёмся, для разнообразія, къ великимъ благамъ цивилизаціи и пріятнымъ послѣдствіямъ общественной жизни — войнѣ, чумѣ, деспотизму и его бичамъ, къ жаждѣ славы, къ милліонамъ людей, убитыхъ на войнѣ солдатами изъ-за жалованья, къ будуарнымъ похожденіямъ властителей и ихъ развлеченіямъ, въ родѣ взятія Измаила.

LXIX.

Городъ былъ взятъ. Сначала одна колонна обозначила въ нёмъ свой кровавый путь, за ней — другая. Дымящіеся штыки и сверкающія сабли превращали всё вокругъ себя въ кладбище. Отчаянные вопли дѣтей и матерей слышались вдали, какъ укоры самому небу. Сѣрный дымъ, дѣлаясь всё гуще и гуще, отравлялъ утренній воздухъ и дыханіе людей въ томъ мѣстѣ, гдѣ обезумѣвшіе турки продолжали ещё отстаивать въ своёмъ городѣ каждую пядь земли.

LXX.

Кутузовъ, заставившій впослѣдствіи отступить (при помощи морозовъ и снѣговъ) Наполеона среди его смѣлаго, кроваваго похода, былъ, на этотъ разъ, принуждёнъ отступить самъ. Это былъ весёлаго характера человѣкъ, умѣвшій шутить передъ лицомъ друзей и враговъ даже въ такихъ случаяхъ, когда дѣло шло о жизни, смерти или побѣдѣ. Но здѣсь шутки не повели ни къ чему,

LXXI.

Потому-что, бросившись въ ровъ, куда за нимъ стремительно послѣдовала кучка храбрыхъ гренадеръ, скоро смѣшавшихъ свою кровь съ грязью, онъ хотя и успѣлъ взобраться на парапетъ, но смѣлое его намѣреніе на томъ и кончилось: мусульмане сбросили ихъ всѣхъ обратно въ ровъ, при чёмъ въ числѣ убитыхъ оказался генералъ Рибопьеръ, смерть котораго возбудила общее сожалѣніе.

LXXII.

Положеніе ихъ было до-того дурно, что еслибъ на помощь не подоспѣлъ какой-то заблудившійся отрядъ, высадившійся случайно на это незнакомое ему мѣсто и блуждавшій, точно во снѣ, пока разсвѣтъ не указалъ ему выхода, то храбрый и весёлый Кутузовъ по всей вѣроятности остался бы самъ на томъ мѣстѣ, гдѣ лежало уже три четверти его колонны.

LХXIII.

Взобравшись на валъ, послѣ того, какъ первое земляное укрѣпленіе было взято, войска эти отворили ворота, называемыя Килійскими, въ ту самую минуту, когда люди отряда Кутузова, потерявъ всякую надежду, начали-было, подобно хамелеону, принимать нѣкоторую краску страха. Такимъ-образомъ, былъ очищенъ входъ этой кучкѣ смущённыхъ героевъ, въ страхѣ стоявшихъ по колѣни въ ледяной грязи, превратившейся въ болото, благодаря людской крови.

LXXIV.

Казаки, или — если хотите — козаки… (Я не особенно гоняюсь за орѳографіей, лишь бы не впасть въ грубую ошибку относительно фактовъ статистики, тактики и географіи.) И такъ, казаки, привыкшіе отправлять службу верхомъ и не бывшіе особенными знатоками въ топографіи крѣпостей, такъ-какъ они сражались, обыкновенно, только по приказанію начальства — были всѣ изрублены въ куски.

LXXV.

Колонна ихъ, не смотря на страшный огонь турецкихъ баттарей, успѣла-таки взобраться на валъ, и всѣ были вполнѣ увѣрены, что грабёжъ города начнётся немедленно, въ чёмъ жестоко ошиблись, какъ это случается иногда и съ храбрыми людьми. Турки отступили передъ колонной лишь затѣмъ, чтобъ заманить её въ пространство между двумя углами бастіоновъ. Успѣвъ въ своёмъ намѣреніи, турки остановились и напали со всѣхъ сторонъ на этихъ христіанскихъ шутниковъ.

LXXVI.

Подвергшись нападенію съ тыла, что бываетъ одинаково гибельно какъ для начальниковъ, такъ я для подчинённыхъ, казаки были перерѣзаны на разсвѣтѣ дня, найдя, такимъ — образомъ, преждевременную смерть, которую, впрочемъ, они встрѣтили безъ малѣйшаго страха или трепета. Груда ихъ тѣлъ послужила лѣстницей, по которой взобрался полковникъ Іесуцкій съ храбрымъ Полоцкимъ баталіономъ.

LXXVII.

Храбрецъ этотъ перебилъ множество турокъ, встрѣченныхъ имъ на дорогѣ, но съѣсть ихъ не могъ, потому-что палъ, въ свою очередь, самъ, убитый толпою мусульманъ, никакъ не желавшихъ допустятъ, чтобъ городъ ихъ былъ сожженъ безъ сопротивленія. Валы были взяты, по предсказать положительно, которой изъ двухъ армій придётся плакать послѣдней — ещё было нельзя. Ударъ наносился въ отвѣтъ удару; каждая пядь земли оспаривалась, и ни та, ни другая сторона не имѣла намѣренія отступить или удалиться.

LXXVIII.

Другой отрядъ пострадалъ не меньше — и тутъ мы должны замѣтить, вмѣстѣ съ историкомъ, что солдатамъ, назначеннымъ къ совершенію самыхъ славныхъ дѣлъ, слѣдуетъ раздавать какъ можно меньшее количество патроновъ. Иначе случается, что когда дѣло доходитъ до -того, что Noто можно рѣшить только помощью сверкающихъ штыковъ, солдаты, озабоченные спасеніемъ своей жизни, начинаютъ часто второпяхъ стрѣлять на самомъ глупомъ разстояніи.

LXXIX.

Отрядъ генерала Мехнова (кромѣ, впрочемъ, самого генерала, который, не получивъ помощи, былъ убитъ за нѣсколько времени передъ тѣмъ) успѣлъ, наконецъ, соединиться съ тѣми, которые были на столько смѣлы, что взлѣзли на этотъ изрыгающій смерть валъ и взяли, не смотря на геройское сопротивленіе турокъ, бастіонъ, который сераскиръ защищалъ до послѣдней крайности.

LXXX.

Жуанъ, Джонсонъ и нѣсколько волонтёровъ, изъ бывшихъ впереди, предложили ему пощаду — слово, которое не могло нравиться сераскирамъ, или, по крайней мѣрѣ, не понравилось этому храброму татарину. Онъ умеръ военнымъ мученикомъ-изувѣромъ, заслуживъ искреннія слёзы своего отечества. Англійскій морской офицеръ, хотѣвшій-было взять его въ плѣнъ живымъ, упалъ мгновенно мёртвымъ,

LXXXI.

Получивъ въ отвѣтъ на своё предложеніе пистолетный выстрѣлъ, которымъ и былъ убитъ наповалъ. Прочіе, видя это, немедленно сами пустили въ дѣло сталь и свинецъ — самые драгоцѣнные металлы въ подобныхъ обстоятельствахъ. Не былъ пощаженъ ни одинъ человѣкъ! Три тысячи мусульманъ погибло при этомъ; самъ же сераскиръ палъ, проколотый шестнадцатью штыками.

LXXXII.

Городъ сдавался только шагъ за шагомъ. Смерть упивалась кровью. Не было улицы, на которой не сражалось бы до послѣдней крайности нѣсколько отчаянныхъ сердецъ, защищая тѣхъ, за кого суждено-было имъ перестать биться. Война, точно позабывъ, что жестокость для нея должна быть только средствомъ, казалось, сроднилась съ нею, какъ съ чѣмъ-то близкимъ и нераздѣльнымъ. Пылъ битвы, подобно солнечнымъ лучамъ, оплодотворяющимъ нильскій илъ, породилъ цѣлый рядъ чудовищнѣйшихъ преступленій.

LXXXIII.

Одинъ русскій офицеръ, смѣло порывавшійся вперёдъ, наступая на груды тѣлъ, внезапно почувствовалъ боль въ пяткѣ, точно схваченный и ужаленный той змѣёй, чьи зубы Ева предоставила чувствовать своему потомству. Напрасно рвался онъ и ревѣлъ, какъ голодный волкъ, истекая кровью и призывая къ себѣ на помощь: зубы крѣпко держали дорогую добычу, подобно тому, какъ это сдѣлала хитрая змѣя, описанная давно.

LXXXIV.

Оказалось, что одинъ умирающій мусульманинъ, почувствовавъ на себѣ ногу врага, схватилъ и стиснулъ зубами ту чувствительную сухую жилу, которую древняя Муза или современное остроуміе окрестили въ ахиллесову, и, притомъ, стиснулъ такъ крѣпко, что зубы сошлись и затѣмъ не соглашались уже выпустить своей добычи даже вмѣстѣ съ жизнью. Разсказываютъ (что, конечно, вздоръ), будто даже отрѣзанная голова продолжала висѣть, крѣпко уцѣпясь за пятку.

LXXXV.

Какъ бы то ни было, неоспоримо одно, что русскій офицеръ остался хромъ на всю жизнь, пронизанный турецкими зубами искуснѣй, чѣмъ вертеломъ, и превращённый, такимъ-образомъ, въ хромого инвалида. Полковой врачъ не могъ вылечить своего шщіента, что навлекло на его голову гораздо болѣе порицаній, чѣмъ на голову остервенённаго врага, съ трудомъ отдѣлённую отъ ноги, не смотря на то, что она была уже отрѣзана.

LXXXVI.

Факты остаются фактами — я задача истиннаго поэта заключается въ томъ, чтобъ избѣжать лжи, гдѣ бы то ни было. Не велика заслуга предоставить стихамъ такую же свободу болтать вздоръ, какъ и прозѣ, съ цѣлью достичь того, что иногда зовётся поэтическимъ изложеніемъ, или, просто, повинуясь неотразимой страсти ко лжи, которую дьяволъ употребляетъ вмѣсто приманки для ловли душъ.

LXXXVII.

Городъ былъ взятъ, но не сдался! — Нѣтъ! ни одинъ мусульманинъ не отдалъ своего меча побѣдителю. Кровь текла, подобно струямъ Дуная, омывающаго городскія стѣны, но нигдѣ не было слышно ни одного слова, которое обличало бы страхъ передъ смертью или передъ врагомъ. Напрасно подвигавшіеся вперёдъ русскіе оглашали воздухъ побѣдными криками: каждому послѣднему вздоху умирающаго врага отвѣчалъ такой же отголосокъ въ комъ-нибудь изъ умирающихъ побѣдителей.

LXXXVIII.

Штыки пронзали; сабли рубили; тысячи человѣческихъ жизней уносились — то тамъ, то здѣсь — подобно пожелтѣвшимъ листьямъ, обрываемымъ зимней непогодой, когда обнаженный лѣсъ стонетъ и преклоняется передъ леденящимъ вѣтромъ. Такъ сѣтовалъ многолюдный городъ, лишенный своихъ лучшихъ, любимѣйшихъ дѣтей! Онъ палъ, но палъ превращённый въ почтенныя, величественныя развалины, подобно тому, какъ надаютъ дубы, водъ тяжестью тысячи зимъ.

LXXXIX.

Какъ ни благодарна тэма, взятая мною для описанія, тѣмъ не менѣе, я не люблю долго заниматься изображеніемъ ужаснаго. Людской жребій, будучи до крайности разнообразенъ въ хорошемъ, дурномъ и въ ещё худшемъ, представляетъ обильный источникъ для изображенія какъ весёлаго, такъ и печальнаго, а потому останавливаться долго на чёмъ-нибудь одномъ — производитъ усыпляющее дѣйствіе. Поэтому — не заботясь о томъ, нравится ли или не нравится это моимъ друзьямъ и врагамъ — я рисую міръ такимъ, каковъ онъ въ дѣйствительности.

XC.

Одно доброе дѣло среди массы преступленій производитъ сосвѣжающее впечатлѣніе», употребляя аффектированную фразу нашего раздушеннаго, фарисейскаго времени, со всѣми его молочно-водянистыми разглагольствованіями. Разсказъ о нёмъ поможетъ мнѣ освѣжить мои стихи, нѣсколько опалённые пыломъ битвъ и ихъ послѣдствіями, составляющими такое рѣдкое и богатое украшеніе эпической поэзіи.

ХСІ.

На одномъ изъ взятыхъ бастіоновъ, гдѣ тысячами валялись мёртвыя тѣла, виднѣлась, между-прочимъ, куча убитыхъ женщинъ, ещё не успѣвшихъ остыть. Несчастныя напрасно искали въ этомъ мѣстѣ убѣжища — и видъ ихъ заставилъ бы содрогнуться всякое доброе сердце. Между ними оказалась живой маленькая дѣвочка, лѣтъ десяти, прелестная, какъ май, пугливо старавшаяся скрыть своё маленькое дрожавшее тѣло среди этихъ труповъ, распростёртыхъ въ ихъ кровавомъ снѣ.

ХСІІ.

Два свирѣпыхъ съ виду казака бросились на несчастное дитя съ сверкающими глазами и саблями. Самый дикій звѣрь сибирскихъ лѣсовъ показался бы, въ сравненіи съ ними, существомъ, обладающимъ чувствами чистыми и отполированными, какъ драгоцѣнный камень; медвѣдь оказался бы цивилизованнымъ, а волкъ — кроткимъ. Кого должны мы винить въ подобныхъ явленіяхъ? Человѣческую натуру, или людей, имѣющихъ власть и употребляющихъ её для того, чтобъ пріучать своихъ подчинённыхъ къ жаждѣ разрушенья?

XCIII.

Сабли ихъ сверкнули надъ маленькой головкой, на которой свѣтлые волосы встали дыбомъ отъ ужаса. Несчастное дитя старалось скрыть личико въ грудѣ мёртвыхъ тѣлъ. Вдругъ Жуанъ, увидѣвъ это страшное зрѣлище, крикнулъ — я не скажу что, потому-что слово это не для ушей, привыкшихъ къ учтивости — и въ слѣдъ за тѣмъ ринулся на обоихъ казаковъ, зная, что средство это лучше всего дѣйствуетъ на людей подобнаго рода.

XCIV.

Бедро одного и плечо другого были разрублены въ одно мгновенье. Оставивъ обоихъ выть и ревѣть среди ихъ бѣшенаго отчаянія, дожидаясь хирурга, еслибъ таковой тутъ оказался для перевязки ихъ вполнѣ заслуженныхъ ранъ, онъ, придя немного въ себя, оглянулся на окружающія его блѣдныя, кровавыя лица и извлёкъ маленькую плѣнницу изъ груды мертвецовъ, которая чуть-было не сдѣлалась ея могилой.

XCV.

Малютка была блѣдна не менѣе ихъ. Кровавые слѣды на ея лицѣ показывали, до чего близка была она къ участи, общей всему человѣческому роду. Ударъ, лишившій жизни ея мать, оцарапалъ и ея лицо, оставя на нёмъ послѣдній слѣдъ, связывавшій её со всѣмъ тѣмъ, что было для нея дорого. Не получивъ, впрочемъ, болѣе тяжелыхъ ранъ, она открыла свои большіе глаза и устремила ихъ на Жуана съ пугливымъ изумленіемъ.

XCVI.

Взгляды ихъ встрѣтились — и они смотрѣли другъ на друга, широко раскрывъ глаза. Во взорахъ Жуана мелькали удовольствіе, сожалѣніе, надежда и страхъ, причёмъ радость и сознаніе, что онъ спасъ малютку, смѣшивались со страхомъ за ея дальнѣйшую судьбу. Что же касается ея глазъ, то они глядѣли на него неподвижно, съ выраженіемъ дѣтскаго страха, смѣшаннаго съ восхищеніемъ. Сіяющее радостью лицо ея было блѣдно и прозрачно, какъ освѣщённая изнутри алебастровая ваза.

XCVII.

Въ эту минуту подошелъ Джонсонъ. (Я не называю его Джэкомъ, потому-что имя это показалось бы слишкомъ вульгарнымъ и неприличнымъ при разсказѣ о такомъ важномъ дѣлѣ, какъ взятіе города.) Джонсонъ явился съ сотней солдатъ и, увидя Жуана, воскликнулъ: "Жуанъ! Жуанъ! добрый товарищъ! Смѣлѣй за дѣло! Держу пари на Москву противъ доллара, что оба мы заслужимъ Георгіевскіе кресты!

ХСVIII.

«Съ сераскиромъ расчётъ конченъ; но каменный бастіонъ ещё цѣлъ: паша держится въ нёмъ и, сидя среди нѣсколькихъ сотенъ убитыхъ, куритъ спокойно трубку, не обращая вниманія на громъ нашей и своей артиллеріи. Говорятъ, трупы нашихъ навалены кругомъ баттареи на высоту человѣческаго роста; но это не мѣшаетъ ей продолжать стрѣлять и осыпать насъ картечью, какъ переспѣлая виноградная лоза осыпаетъ землю ягодами.

ХСІХ.

„И такъ — вперёдъ! за мной!“ — „Взгляни на этого ребёнка!“ возразилъ Жуанъ. „Я спасъ эту дѣвочку и не могу оставить ее на произволъ судьбы. Научи, гдѣ бы я могъ оставить её въ безопасности и тѣмъ разсѣять ея страхъ и унять горе — и я тотчасъ пойду за тобой.“ Услышавъ это, Джонсонъ посмотрѣлъ вокругъ, пожалъ плечами, обдёрнулъ рукава и шейный платокъ и, наконецъ, отвѣтилъ: „Ты правъ! Бѣдное созданье! Признаюсь, я крайне затрудняюсь, что съ ней дѣлать.“

С.

— „Что бы ни случилось“, отвѣчалъ Жуанъ, „я не оставлю её, пока не помѣщу въ такомъ мѣстѣ, гдѣ жизнь ея будетъ въ большей безопасности, чѣмъ наша.“ — „Я не поручусь за безопасность ни одного изъ насъ“, возразилъ Джонсонъ: „но ты, по крайней мѣрѣ, можешь умереть со славой.“ — „Я готовъ на всё“, былъ отвѣтъ Жуана: „но ни за что не оставлю этого ребёнка. У него нѣтъ родителей — и потому онъ будетъ моимъ.“

CI.

— „Жуанъ! намъ некогда терять время“, перебилъ его Джонсонъ. „Ребёнокъ очень, очень миль: я никогда не видалъ такихъ глазъ. Но, послушай: выбирай между славой и чувствомъ, между гордостью и сожалѣніемъ! Слышишь, какъ усиливается шумъ и крики! Ни какія оправданія не помогутъ, если городъ будетъ разграбленъ. Мнѣ было бы очень жаль идти безъ тебя, но — видитъ Богъ — иначе мы опоздаемъ явиться къ началу аттаки на бастіонъ.“

CII.

Но Жуанъ былъ непоколебимъ. Джонсонъ, любившій его по-сибему, выбралъ, наконецъ, изъ толпы приведённыхъ имъ людей нѣсколькихъ, которыхъ считалъ болѣе способными воздержаться отъ грабежа, и, поклявшись, что всѣ они будутъ разстрѣляны на другой же день, если ребёнку будетъ сдѣлано хоть малѣйшее зло, прибавилъ, что если, напротивъ, они его сберегутъ въ цѣлости и сохранности, то получатъ пятьдесятъ рублей награды,

CIII.

Но считая части въ добычѣ, которая будетъ одинакова съ прочими товарищами. Тогда только Жуанъ согласился пойти за нимъ, сквозь громъ выстрѣловъ, выхватывавшихъ на каждомъ шагу людей изъ рядовъ, что, впрочемъ, не мѣшало остальнымъ съ горячностью порываться вперёдъ. Дивиться тутъ нечему! Всѣ они были согрѣты надеждой на добычу, что случается ежедневно и повсемѣстно. Нѣтъ героя, который согласился бы удовольствоваться однимъ половиннымъ жалованьемъ.

CIV.

Таковы побѣды и таковы люди, если не всѣ, то, по крайней мѣрѣ, девять десятыхъ! Богу слѣдовало бы дать другое имя половинѣ существъ, которыхъ мы называемъ людьми: иначе можно подумать, что пути Его неисповѣдимы. Но вернёмся къ нашему разсказу. Одинъ храбрый татарскій ханъ или султанъ (такъ называетъ его авторъ, передъ чьей прозой смиренно преклоняются мои стихи) не хотѣлъ сдаться ни подъ какимъ предлогомъ.

CV.

Окруженный своими пятью сыновьями (таковы плоды многоженства! оно родитъ воиновъ сотнями въ странахъ, гдѣ не думаютъ преслѣдовать воображаемое — преступленіе — двоеженство), онъ ни за-что не хотѣлъ признать городъ взятымъ, пока храбрость его имѣла опорой хоть стебель сухой травы. Кого я описываю? сына Пріама, Пелея или Юпитера? Вовсе нѣтъ! просто добраго, простого, спокойнаго старика, сражавшагося въ авангардѣ съ своими пятью сыновьями.

CVI.

Задача заключалась въ томъ, чтобы его! взять. Истинно храбрые люди, обыкновенно, бываютъ тронуты видомъ такихъ же храбрыхъ, постигнутыхъ бѣдою, и кончаютъ тѣмъ, что проникаются желаніемъ помочь имъ и ихъ спасти. Въ такія минуты натура ихъ становится смѣсью божественныхъ и звѣрскихъ качествъ, то обуреваемая жестокостью, подобно грознымъ волнамъ, то, наоборотъ, превращающаяся въ жалость. Какъ суровый дубъ иногда колеблется даже подъ лёгкимъ лѣтнимъ вѣтеркомъ, такъ-точно сожалѣніе овладѣваетъ иной разъ самой необузданной душою.

CVII.

Старикъ никакъ не хотѣлъ быть взятымъ въ плѣнъ и на каждое подобное предложеніе отвѣчалъ тѣмъ, что укладывалъ христіанъ кучами направо и налѣво, съ упрямствомъ, достойнымъ Карла Шведскаго подъ Бендерами. Пятеро сыновей управлялись съ врагами не хуже его, такъ-что русское къ нимъ сочувствіе, наконецъ, стало менѣе нѣжнымъ, будучи добродѣтелью такого рода, которая, подобно земному терпѣнью, способна улетучиться при первомъ противорѣчіи.

CVIII.

Вопреки рѣчамъ Жуана и Джонсона, истощившимъ всю свою восточную фразеологію, убѣждая его именемъ Божіимъ сражаться но такъ запальчиво, чтобъ дать имъ возможность оправдаться въ тонъ, что они пощадили такого отчаяннаго врага, старикъ рубилъ руками направо и налѣво, точно докторъ теологіи, когда онъ убѣждаетъ въ чёмъ-либо скептиковъ, и съ проклятіями наносилъ удары друзьямъ такъ же запальчиво, какъ ребёнокъ колотитъ свою кормилицу.

СІХ.

Ему удалось даже ранить, хотя и легко, обоихъ — и Жуана, и Джонсона. Почувствовавъ раны, оба кинулись разомъ на упорнаго султана — Жуанъ со вздохомъ, а Джонсонъ съ проклятіемъ. За ними бросились въ свалку и остальные, раздраженные до послѣдней степени такою упорной настойчивостью невѣрнаго. Вся толпа обрушилась на него и на его сыновей, какъ дождь, но и они — можно сказать — встрѣтили ихъ, какъ встрѣчаетъ дождь песчаная равнина,

СХ.

Которая, впитавъ его, остаётся сухой попрежнему. Наконецъ и они пали. Второй сынъ былъ убитъ выстрѣломъ, третій — ударомъ сабли, четвёртый — самый любимый изъ всѣхъ пятерыхъ — встрѣтилъ судьбу на штыкѣ; пятый, выкормленный христіанской матерью и родившійся уродливымъ, за что былъ презираемъ почти всѣми — встрѣтилъ смерть, пылая желаніемъ спасти отца, который стыдился, что произвёлъ его на свѣтъ.

СХІ.

Старшій сынъ — это былъ настоящій, закоренѣлый татаринъ, рьяный ненавистникъ назареевъ, какъ это подобаетъ избранному Магометомъ мученику. Онъ видѣлъ передъ собой только черноокихъ дѣвъ въ зелёныхъ покрывалахъ, готовящихъ въ раю постели для тѣхъ, которые на землѣ не приняли пощады, и которыя, однажды позволивъ себя увидѣть, подобно всякой хорошенькой дѣвушкѣ, дѣлаютъ изъ своихъ поклонниковъ, при помощи своихъ смазливыхъ рожицъ, всё, что имъ угодно.

CXII.

Какъ онѣ поступили на небѣ съ юнымъ ханомъ — я не знаю, да и не стараюсь отгадывать. Но, вѣроятно, онѣ предпочли красиваго молодого человѣка суровымъ, старымъ героямъ, въ чёмъ были совершенно правы. Вотъ, вѣроятно, причина, почему, при обзорѣ страшнаго, кроваваго поля битвы, мы всегда можемъ насчитать на одного суроваго, стараго ветерана по крайней мѣрѣ тысячу кровавыхъ труповъ молодыхъ, красивыхъ юношей.

CXIII.

Гуріи, какъ извѣстно, не прочь увлекать къ себѣ недавно-женившихся мужей, прежде чѣмъ они начнутъ считать часы своей брачной жизни, и пока второй, слѣдующій за медовымъ, мѣсяцъ ещё не наступитъ, приведя съ собой печальное раскаяніе, заставляющее пожелать сдѣлаться по-прежнему холостымъ. Гуріи, надо полагать, стараются всѣми мѣрами предупредить созрѣваніе плодовъ такого непродолжительнаго цвѣта.

СXIV.

Молодой ханъ, глазамъ котораго мерещились гуріи, вовсе не думалъ о прелестяхъ своихъ четырёхъ молодыхъ женъ — и храбро порывался вперёдъ, на встрѣчу своей первой райской ночи. Хотя наша правая вѣра и смѣётся надъ этимъ, тѣмъ не менѣе, мечта о черноокихъ дѣвахъ побуждаетъ мусульманъ сражаться такъ, какъ-будто бы небо было только одно, тогда-какъ — если вѣрить всему, что слышимъ о небѣ или адѣ — небесъ должно быть, по крайней мѣрѣ, шесть или семь.

CXV.

Глаза его были до-того увлечены воображаемымъ видѣніемъ, что, даже почувствовавъ остріё копья въ сердцѣ, онъ воскликнулъ: е Аллахъ!» и въ тотъ же мигъ увидѣлъ, какъ таинственная завѣса, скрывавшая отъ глазъ его рай, упала въ одно мгновенье и свѣтлая вѣчность, незакрытая ничѣмъ, сверкнула передъ нимъ, какъ нескончаемая заря. Пророки, гуріи, ангелы я святые явились ему въ дивномъ сіяніи — и, вслѣдъ затѣмъ, онъ умеръ —

СXVI.

Умеръ съ печатью райскаго блаженства на лицѣ. Добрый, старый ханъ, который давно уже пересталъ думать о гуріяхъ и занимался только своимъ цвѣтущимъ потомствомъ, доблестно росшимъ на его глазахъ, какъ кедры, увидѣвъ, какъ его послѣдній герой упалъ на землю, подобно подрубленному дереву, на минуту прекратилъ сраженье и вперилъ взоръ на своего убитаго — своего перваго и послѣдняго сына.

СXVII.

Солдаты, видя, что онъ опустилъ саблю, тоже прекратили бой, въ надеждѣ, что онъ согласятся сдаться; но онъ не обратилъ вниманія ни на ихъ остановку, ни на дѣлаемые ему знаки. Его сердце, казалось, порвало всякую связь съ жизнью и онъ, несодрогнувшійся до того ни разу, задрожалъ теперь, какъ тростникъ, при видѣ своихъ убитыхъ сыновей и почувствовалъ, что остался одинъ, не смотря на то, что съ собственной его жизнью было покончено точно также.

СXVIII.

Но это была только минутная дрожь. Сильнымъ прыжкомъ бросился онъ прямо грудью на русское желѣзо, съ беззаботностью ночной бабочки, налетающей крыльями на огонь, въ которомъ она погибаетъ. Наткнувшись на штыки, пронзившіе его дѣтей, гораздо сильнѣе, чѣмъ было нужно, чтобъ смерть была несомнѣнна, онъ устремилъ тусклый взглядъ на своихъ сыновей и испустилъ духъ сквозь одну страшную, широкую рану.

СХІХ.

Странно было видѣть, какъ эти грубые и свирѣпые солдаты, не щадившіе на своёмъ кровавомъ поприщѣ ни пола, ни возраста, были тронуты геройствомъ этого старика, когда увидѣли его лежащимъ передъ ними, среди своихъ сыновей. Ни одна слеза не выкатилась изъ ихъ воспалённыхъ, налитыхъ кровью глазъ, но, тѣмъ не менѣе, они умѣли почтить такое рѣшительное презрѣніе къ жизни.

СХХ.

Но каменный бастіонъ, гдѣ главный паша спокойно оставался на своёмъ посту, продолжалъ канонаду по-прежнему. Около двадцати разъ заставлялъ онъ русскихъ отступать назадъ, отбивая приступы всего ихъ войска. Наконецъ, рѣшился онъ спросить: держится ли ещё городъ или уже взятъ? Получивъ утвердительный отвѣтъ на послѣдній вопросъ, онъ послалъ бея къ Рибасу съ утвердительнымъ же отвѣтомъ на его предложеніе о сдачѣ.

CXXI.

Самъ же онъ продолжалъ сидѣть на маленькомъ коврѣ, поджавъ подъ себя ноги, и спокойно курилъ трубку среди дымящихся развалинъ. Не смотря на то, что сама Троя не видала ничего подобнаго тому, что происходило вокругъ, онъ сохранялъ свой военный стоицизмъ: казалось, ничто на свѣтѣ не могло смутить его суровой философіи. Медленно поглаживая бороду, онъ наслаждался благовоннымъ дымомъ своей трубки, какъ-будто, вмѣстѣ съ тремя бунчуками, у него было и три жизни.

CXXII.

Городъ былъ взятъ и теперь было уже не важно — сдастъ ли онъ своей бастіонъ и себя, или нѣтъ, такъ-какъ его упорное мужество не могло болѣе служить щитомъ. Измаилъ не существовалъ болѣе! Серебряный полумѣсяцъ ниспустился долу — и вмѣсто него засіялъ пурпурный крестъ, хотя покрывавшая его кровь не была кровью искупленья. Пламя пылавшихъ улицъ, подобно лунѣ, отражалось въ лужахъ крови, этомъ морѣ убійства.

CXXIII.

Всё, что умъ можетъ выдумать жестокаго, всё, что плоть наша совершаетъ дурного, всё, что мы слышали, читали или видѣли во снѣ о человѣческихъ бѣдствіяхъ, всё, что могъ бы надѣлать обезумѣвшій дьяволъ, всё, что перо можетъ описать дурного, всё, что могутъ выдумать дѣти ада или ещё худшіе, чѣмъ они, люди, позволяющіе себѣ злоупотреблять своей властью — всё это свирѣпствовало здѣсь (какъ это бывало прежде и, конечно, будетъ послѣ).

СХXIV.

Если порой и проявлялись — то тамъ, то здѣсь — мимолётныя черты человѣколюбія и нѣсколько истинно-благородныхъ сердецъ нарушили кровавый законъ, спасая невиннаго ребёнка, или одного-двухъ безпомощныхъ стариковъ, то что значило это въ сравненіи съ уничтоженіемъ цѣлаго города, гдѣ бились любовью тысячи сердецъ, процвѣтали тысячи привязанностей и чувствъ долга? Зѣваки Лондона и шалопаи Парижа! подумайте, что за благочестивое препровожденіе времени — война!

CXXV.

Взгляните, потерей сколькихъ жизней и сколькими преступленіями покупается удовольствіе чтенія газетъ! А если даже и это не способно васъ тронуть, то не забывайте, что подобная участь, можетъ-быть, ожидаетъ въ будущемъ и насъ. Впрочемъ, налоги, Кэстльря и государственный долгъ могутъ навести на эту мысль по крайней мѣрѣ столько-же, сколько проповѣди или риѳмы. Спросите ваше собственное сердце или прочтите современную исторію Ирландіи — и затѣмъ попытайтесь накормить ея голодныхъ обитателей славой Веллингтона.

СХXVI.

Тѣмъ не менѣе, военная слава для патріотической націи, любящей свою родину и своего короля, служитъ, предметомъ величайшихъ ликованій. Вознеси же её, Муза, на твоихъ блестящихъ крыльяхъ! Пусть жадная саранча — раззоренье — опустошаетъ зелёныя поля и уничтожаетъ жатвы! Истощённый голодъ никогда не приблизится къ тропу; если же Ирландія и погибаетъ отъ истощенія — въ великомъ Георгѣ всё-таки останется девять пудовъ вѣсу.

СХXVII.

Но довольно объ этомъ! Несчастный Измаилъ кончилъ своё существованіе. Несчастный городъ! Горящія башни далеко виднѣлись но теченію Дуная, струившаго свои окрашенныя кровью волны. Ужасные, пронзительные крики войны продолжали слышаться по-прежнему, но выстрѣлы становились всё рѣже. Изъ сорока тысячъ человѣкъ, защищавшихъ стѣны, нѣсколько сотъ ещё дышали; остальные — успокоились на-вѣки.

СХXVIIІ.

Въ одномъ только случаѣ русская армія заслужила полную похвалу, тѣмъ болѣе, что поступокъ, обратившій на себя общее вниманіе, вполнѣ согласовался съ современными взглядами на предметъ — и потому заслуживаетъ быть упомянутымъ. Признаюсь, предметъ, котораго я хочу коснуться, очень деликатенъ и потому я постараюсь передать его также деликатно. Не знаю, холодное ли время года, продолжительная ли стоянка среди глубокой зимы или, наконецъ, недостатокъ въ съѣстныхъ припасахъ и отдыхѣ сдѣлали солдатъ воздержанными — только случаевъ изнасилованія было очень мало.

СХХІХ.

Они убивали много и грабили ещё больше; были, конечно — то тамъ, то здѣсь — отдѣльные случаи и изнасилованія, но нигдѣ не доходило до такихъ безобразій, какія случаются обыкновенно, когда берутъ городъ штурмомъ французы, эта распущеннѣйшая изъ всѣхъ націй. Какъ сказано выше, я приписываю это вліянію холодной погоды; но — тѣмъ не менѣе — всѣ женщины, за исключеніемъ какой-нибудь сотни, остались невинными, какъ были.

CXXX.

Нѣсколько прискорбныхъ недоразумѣній, правда, случилось въ темнотѣ, но это доказывало только отсутствіе фонарей или хорошаго вкуса. Впрочемъ, и дымъ былъ такъ густъ, что трудно было отличить врага отъ друга. Такіе случаи, происходящіе отъ поспѣшности, бываютъ иногда и при свѣтѣ, который, казалось бы, долженъ былъ гарантировать почтенную добродѣтель. Шесть или семь старыхъ дѣвъ, лѣтъ семидесяти, были лишены невинности столькими же гренадерами.

СХХХІ.

Словомъ, воздержанность солдатъ была до-того необыкновенна, что даже заставила разочароваться нѣсколько десятковъ особъ, давно уже томившихся состояніемъ благочестиваго дѣвства и рѣшившихся съ покорностью перенести ожидавшій ихъ крестъ (тѣмъ болѣе, что виноватой въ этомъ случаѣ осталась бы одна судьба). Словомъ, каждая изъ нихъ была вполнѣ готова заключить римско-сабинскій бракъ, безъ всякихъ издержекъ на его совершеніе.

СХХХІІ.

Раздалось даже нѣсколько голосовъ вдовъ, лѣтъ подъ сорокъ — птичекъ, давно сидѣвшихъ въ клѣткахъ — спрашивавшихъ съ изумленіемъ, среди царствовавшей вокругъ сумятицы: «чего же это не начинаютъ насиловать?» Но когда жажда крови и грабежа господствуетъ, бываетъ, обыкновенно, мало охоты къ совершенію болѣе утончённыхъ грѣховъ. Успѣли ли эти особы уберечь себя или нѣтъ — покрыто мракомъ неизвѣстности. Я, по крайней мѣрѣ, надѣюсь, что успѣли.

CXXXIII.

И такъ, Суворовъ, этотъ достойный соперникъ Тимура или Чингисхана, остался побѣдителемъ. Едва громъ пушекъ нѣсколько стахъ, онъ, въ виду мечетей и домовъ, пылавшихъ въ его глазахъ, какъ солома, написалъ окровавленной рукой свою первую депешу, приводимую здѣсь буквально: «Слава Господу и императрицѣ — Измаилъ взятъ!»

CXXXIV.

По моему мнѣнію, это были самыя ужасныя слова, когда-либо начертанныя рукою или перомъ, со времени появленія надписи: «Мани-Ѳакелъ-Фаресъ»^[78]. Хотя я и плохой богословъ, тѣмъ не менѣе я позволю себѣ замѣтить, что Даніилъ, прочтя строгое, краткое и величавое изреченіе Бога, по крайней мѣрѣ не шутилъ надъ судьбой націи, тогда какъ русскій острякъ, подобно Нерону, сочинялъ стихи въ виду пылавшаго города.

CXXXV.

Написавъ эту сѣверную мелодію, онъ положилъ её на музыку съ акомпаниментомъ стоновъ и вздоховъ — музыку, которая бываетъ непродолжительна, но врядъ ли кѣмъ-нибудь и когда-нибудь позабывается. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .О вы, дѣти нашихъ дѣтей! Не забывайте, что мы старались вамъ показать, какія дѣлались вещи прежде, чѣмъ міръ сталъ свободенъ!

СХХXVI.

Мы не дождёмся этого времени; по вы его дождётесь. Зная, что тогда, среди ликованій, вы не захотите вѣрить въ возможность совершившихся прежде дѣлъ, я рѣшился вамъ ихъ описать, хотя въ сущности желалъ бы отъ души, чтобъ о нихъ изгладилась и самая память. Но если разсказъ о нихъ дойдётъ до насъ, то — презирайте ихъ, презирайте болѣе, чѣмъ первобытныхъ дикарей, расписывавшихъ своё тѣло, но только не кровью!

СХХXVII. — СХХXVIII.

Читатель, я сдержалъ своё слово по крайней мѣрѣ на столько, на сколько обѣщалъ это въ первой пѣснѣ. Ты видѣлъ описаніе любви, бури, путешествія, войны — и видѣлъ всё это исполненнымъ съ величайшимъ стараніемъ и вполнѣ эпично, если только голая правда имѣетъ право на подобный эпитетъ. Во всякомъ случаѣ, я отклонялся отъ нея гораздо меньше, чѣмъ мои предшественники. Хотя пѣсни мои безъискусственны, но, порой, Ѳебъ и меня ссужаетъ своими струнами,

CXXXIX.

При помощи которыхъ мнѣ удаётся и поиграть, и пошалить, и позабавиться. Я могъ бы вамъ разсказать, что ожидаетъ впереди героя этой большой поэтической загадки, но теперь, утомлённый разрушеніемъ стѣнъ Измаила, я предпочитаю отдохнуть и прервать нить моего повѣствованія на то время, пока Жуанъ ѣдетъ, посланный курьеромъ съ депешей, которой съ нетерпѣніемъ ожидаетъ весь Петербургъ.

CXL.

Этой высокой чести былъ онъ удостоенъ за-то, что умѣлъ показать себя храбрымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, человѣколюбимымъ. Послѣднее качество люди очень цѣнятъ въ минуты отдыха, послѣ ряда жестокостей, свершонныхъ во имя тщеславія. Спасеніемъ маленькой плѣнницы, среди дикой рѣзни, заслужилъ онъ все общее сочувствіе, и я думаю даже, что поступкомъ этимъ гордился онъ болѣе, чѣмъ полученнымъ имъ новымъ орденомъ святого Владиміра.

CXLI.

Мусульманская сирота, не имѣя ни дома, ни родныхъ, ни надежды въ будущемъ, поѣхала вмѣстѣ съ своимъ благодѣтелемъ. Семья ея, подобно злополучной семьѣ Гектора, погибла или въ полѣ, или подъ стѣнами. Самый городъ, въ которомъ она родилась, превратился въ одинъ призракъ того, чѣмъ былъ прежде. Призывъ муэззиновъ къ молитвѣ умолкъ. Жуанъ прослезился и далъ торжественный обѣтъ охранять ребёнка, который и исполнилъ въ точности.

ПѢСНЬ ДЕВЯТАЯ.

I.

О, Веллингтонъ! (или — Villain-ton {Такъ называетъ его Беранже:

Faut qu’lord Villainton ait tout pris,

N’у а plus d’argent dans c’gueux de Paris.}, такъ-какъ на языкѣ славы имя это можетъ произноситься двумя способами. Франція, не будучи въ силахъ побѣдить славнаго имени, сдѣлала изъ него шуточный каламбуръ; французы — побѣждённые или побѣдители — не перестаютъ острить.) И такъ, Веллингтонъ, ты заслужилъ много пожизненныхъ пенсій и славы, и еслибы кто-нибудь осмѣлился её отрицать, то всё возстало бы съ громовымъ словомъ: снѣгъ!"^[79]

II.

Тѣмъ не менѣе, я всё-таки не думаю, что ты поступилъ хорошо относительно Киннэрда^[80], въ дѣлѣ Маринета. Дѣло это, во всякомъ случаѣ, нехорошее и, вмѣстѣ съ кое-какими другими мелочами, оно никакъ не украситъ твоей гробницы въ старомъ Вестминстерскомъ аббатствѣ. Впрочемъ, о такихъ вещахъ не стоитъ говорить, такъ-какъ подобныя сплетня хороши только за чайнымъ столикомъ. Хотя твои года близятся уже къ точкѣ замерзанія — ты всё-таки ещё смотришь молодымъ героемъ!

III.

Хотя Британія обязана тебѣ очень многимъ (за что и платитъ съ лихвой), тѣмъ но менѣе вся Европа должна благодарить тебя ещё болѣе. Ты починилъ надломленный костыль легитимизма, ставшій въ наше время уже не такой надежной опорой, какой бывалъ прежде. Испанія, Франція и Голландія почувствовали хорошо твоё искусство возстановлять, а Ватерло сдѣлало твоимъ должникомъ весь міръ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы пѣвцы воспѣли его немного получше.

IV.

Ты безспорно «величайшій изъ головорѣзовъ»^[81]. Это — слова Шекспира и ими обижаться нечего. Война есть искусство раскраивать головы и перерѣзывать горла, не смотря на то, что дѣянія ея оправдываются закономъ. Если ты точно совершилъ великое дѣло, то судъ надъ нимъ принадлежитъ міру, а отнюдь не его властителямъ. Что же до меня, то мнѣ хотѣлось бы спросить: кто кромѣ тебя и твоего кружка выигралъ что-нибудь отъ Ватерло?

V.

Я не льстецъ — а ты пресытился лестью отъ головы до пятокъ. Говорятъ, будто ты её любишь. Не мудрено! Тотъ, кто провёлъ всю жизнь въ битвахъ и приступахъ, долженъ, наконецъ, немного устать отъ вѣчнаго грома и — понятно — начинаетъ глотать лесть охотнѣй, чѣмъ сатиру. Похвала за всякую даже случайную удачу будетъ ему непремѣнно нравиться, а тѣмъ болѣе когда его станутъ звать «спасителемъ націй», хотя ещё не спасённыхъ, и «освободителемъ Европы», пока ещё порабощённой.

VI.

Я кончилъ. Теперь отправляйся обѣдать на своёмъ сервизѣ, подаренномъ тебѣ Бразильскимъ императоромъ, да не забудь выслать кусокъ-другой отъ твоего роскошнаго стола въ подачку часовому, поставленному у твоихъ воротъ: вѣдь онъ сражался тоже, но никогда не ѣлъ такъ хорошо, какъ ты. Конечно, ты заслужилъ свой паёкъ, но вѣдь не мѣшало бы и тебѣ отдать что-нибудь націи обратно.

VII.

Я вовсе не желаю относиться къ тебѣ критически. Такой великій человѣкъ, какъ ты, герцогъ, выше всякой критики; а римскіе нравы времёнъ Цинцината мало вяжутся съ фактами современной исторіи. Хотя, какъ ирландецъ, ты любишь картофель, но изъ этого ещё не слѣдуетъ, чтобы ты могъ заниматься его воздѣлываніемъ. Пол-милліона фунтовъ, заплаченныхъ за твою сабинскую ферму, право, слишкомъ большая сумма, не во гнѣвъ будь сказано твоей милости.

VIII.

Великіе люди никогда не дорожили великими наградами. Эпаминондъ спасъ Ѳивы и умеръ, не оставивъ на что себя похоронить. Георгъ Вашингтонъ не получилъ ничего, кромѣ благодарностей, если не считать незапятнанную славу освободителя своего отечества, что удаётся пріобрѣсть немногимъ. Питтъ, этотъ министръ съ великой душой, можетъ также гордиться тѣмъ, что раззорилъ Великобританію совершенно безкорыстно.

IX.

Ни одному смертному, исключая Наполеона, не представлялось столько случаевъ къ совершенію добрыхъ дѣлъ, и ни одинъ не сдѣлалъ ихъ такъ мало, какъ ты. Ты могъ бы освободить павшую Европу отъ ига тирановъ и заслужить благословенія отъ одного ея берега до другого. А теперь — что твоя слава? Не хочешь ли, чтобъ Муза затянула ей гимнъ? Теперь, когда первые крики восторга черни затихли, ты лучше прислушайся къ воплю голодныхъ, взгляни на міръ — и прокляни свои побѣды!

X.

Такъ-какъ эти пѣсни посвящены описанію военныхъ подвиговъ, то чуждая лести Муза адресуется къ тебѣ съ изложеніемъ истинъ, которыхъ ты не найдёшь въ газетахъ; но истины эти тѣмъ не менѣе слѣдуетъ сдѣлать извѣстными даромъ всей этой толпѣ наёмниковъ, питающихся кровью и долгами страны. Ты свершилъ великія дѣла; но, не будучи самъ великъ духомъ, не свершилъ величайшаго изъ нихъ — и погубилъ человѣчество.

XI.

Смерть смѣётся… (Подумайте объ этомъ скелетѣ, подъ видомъ котораго люди изображаютъ невѣдомую тайну, скрывающую отъ насъ прошедшее, подобно тому, какъ горизонтъ скрываетъ солнце единственно затѣмъ, чтобы оно возстало съ новымъ блескомъ въ иной странѣ.) Смерть смѣётся надъ всѣмъ, что заставляетъ насъ плакать. Взгляните на это всемірное страшилище, чей страшный мечъ вселяетъ ужасъ во всё живущее, даже не будучи вынутъ изъ ноженъ! Смотрите, какъ его безгубый ротъ осклабляется безъ дыханья!

XII.

Смотрите, какъ оно презрительно смѣётся надъ всѣми вами, тогда-какъ оно само было недавно тѣмъ же, что вы теперь. Улыбку его нельзя назвать простирающейся отъ уха до уха, потому-что кусковъ мяса, называемыхъ ушами, у него нѣтъ. Старый скелетъ давно пересталъ слышать, но всё ещё продолжаетъ улыбаться, и когда — рано или поздно — срываетъ онъ съ людей ихъ кожу, бѣлую, чёрную или мѣдно-красную, вмѣстѣ съ мясомъ (этимъ самымъ драгоцѣннымъ для насъ платьемъ, въ сравненіи со всѣми, какія шьётъ намъ портной) — его старыя кости образуютъ гримасу.

XIII.

И такъ — смерть смѣётся: печальное веселье, по оно существуетъ. Почему бы, казалось, жизни не послѣдовать, въ этомъ случаѣ, примѣру своей властительницы и не попрать со смѣхомъ ногами всѣ наши призрачныя блага, ежедневно возникающія на поверхности жизни, какъ пузыри на поверхности океана, гораздо менѣе пространнаго, чѣмъ вѣчный потопъ, поглощающій солнца, какъ ихъ лучи, міры — какъ простые атомы, годы — какъ часы?

XIV.

«Быть или не быть? — вотъ въ чёмъ вопросъ», сказалъ Шекспиръ, входящій нынче въ большую моду. Я не Александръ, не Гефестіонъ; я никогда не гонялся за несущественной славой — и ни за что не соглашусь промѣнять исправное пищевареніе на рака въ желудкѣ, которымъ страдалъ Бонапартъ^[82]. Еслибъ я даже могъ, при помощи пятидесяти побѣдъ, достичь славы или позора, то какую пользу принесло бы мнѣ великое имя, не имѣй я здороваго желудка?

XV.

«О dura ilia messorum!»^[83] — «О здоровыя внутренности земледѣльцевъ!» Я перевёлъ эту фразу въ интересѣ тѣхъ, которые знакомы съ разстройствомъ желудка — этимъ мученьемъ, при которомъ, кажется, проливается сквозь вашу печень весь Стиксъ. Потъ земледѣльца стоитъ помѣстья его господина. Одинъ трудится для насущнаго хлѣба, другой изъ кожи лѣзетъ вонъ, чтобъ получить больше доходу; въ результатѣ же счастливѣйшимъ оказывается тотъ, который лучше спитъ.

XVI.

«Быть или не быть?» — прежде чѣмъ рѣшить этотъ вопросъ, я желалъ бы узнать, что значитъ — быть? Мы разсуждаемъ очень широко и глубоко, и если видимъ что-нибудь, то уже воображаемъ, будто видимъ всё. Что касается меня, то я не люблю склоняться рѣшительно на которую нибудь сторону до-тѣхъ-поръ, пока не изучу хорошо обѣихъ. Мнѣ иногда кажется, что жизнь — смерть, а вовсе не простой актъ дыханья.

XVII.

«Que sais-je» — было девизомъ Монтэня, также какъ и первыхъ академиковъ. Мысль, что всѣ человѣческія познанія сомнительны, стала одной изъ любимѣйшихъ аксіомъ. Увѣренность не существуетъ — это также вѣрно, какъ любое изъ условій человѣческаго существованія. Мы такъ мало знаемъ о томъ, что мы такое въ этомъ мірѣ, что я сомнѣваюсь даже, точно ли самое сомнѣнье есть то, что мы называемъ этимъ именемъ.

XVIII.

Можетъ-быть, плаванье вмѣстѣ съ Пиррономъ^[84] по морю размышленіи пріятно; но что, если излишне-поднятые паруса опрокинутъ лодку? Наши мудрецы, вообще, не великіе знатоки въ плаваньи, а долгое плаванье, по пучинамъ мысли, можетъ утомить. Тихое, неглубокое пристанище возлѣ берега, гдѣ можно остановиться и сбирать красивыя раковины — вотъ что нравится благоразумнымъ пловцамъ.

XIX.

«Но небо», говоритъ Кассіо, «распростёрто надо всѣмъ! Перестанемъ же объ этомъ говорить и прочтёмъ лучше наши молитвы»^[85]. — Мы должны заботиться о спасеніи нашихъ душъ съ-тѣхъ-поръ, какъ Ева, сдѣлавъ неосторожный шагъ, вовлекла въ паденіе Адама, увлекшаго вслѣдъ за собой въ могилу всё человѣчество, не говоря уже о рыбахъ, четвероногихъ и птицахъ. Говорятъ, что судьба предопредѣляетъ погибель даже ничтожнаго воробья^[86], хотя мы ничего не знаемъ о его винѣ. Вѣроятно, онъ сидѣлъ на вѣткахъ того дерева, которое такъ заинтересовало Еву.

XX.

О, вы, безсмертные боги! повѣдайте, что такое теогонія? или ты, смертный человѣкъ, разрѣши, въ чёмъ суть филантропіи? Наконецъ, ты, міръ — настоящій и будущій — скажи, что такое космогонія? Нѣкоторые люди обвиняли меня въ мизантропіи, тогда-такъ я знаю объ этомъ предметѣ не болѣе, чѣмъ доска краснаго дерева, образующая покрышку моего пюпитра. Ликантропія^[87] — другое дѣло! ту я понимаю, потому-что видѣлъ своими глазами, какъ люди легко дѣлаются волками, даже не превращаясь въ нихъ.

XXI.

Меня, самаго кроткаго и тихаго смертнаго, подобнаго Моисею или Меланхтону, никогда недѣлавшаго что-нибудь очень дурное и всегда склоннаго къ терпимости (хотя, правда, иногда и увлекавшагося стремленіями тѣла и души), зовутъ они мизантропомъ! Всё это, впрочемъ, происходитъ оттого, что ненавидятъ меня они, а никакъ не я ихъ — а потому и остановимся на этомъ.

XXII.

И такъ, будемъ продолжать нашу прекрасную поэму, такъ-какъ я рѣшительно того мнѣнія, что она хороша, какъ по содержанію, такъ и по вступленію, хотя — какъ то, такъ и другое — до-сихъ-поръ ещё весьма мало поняты. Тѣмъ не менѣе я надѣюсь, что рано или поздно правда возьмётъ своё и явится глазамъ міра въ полномъ блескѣ. До того же времени, мнѣ поневолѣ приходится одному наслаждаться ея красотами и дѣлить ея изгнаніе.

XXIII.

Герой нашъ (надѣюсь и вашъ, благосклонный читатель) былъ оставленъ нами на дорогѣ въ столицу невѣждъ, цивилизованныхъ безсмертнымъ Петромъ и оказавшихся при нёмъ болѣе храбрыми, чѣмъ умными. И знаю, что его великая монархія теперь въ ходу, и ей льстилъ даже Вольтеръ, о чёмъ я очень сожалѣю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXIV.

Я веду войну на словахъ (а если представится случай, то буду вести и на дѣлѣ) съ тѣми, которые воюютъ противъ мысли. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не знаю, которая сторона побѣдитъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXV.

Это не потому, чтобы я хотѣлъ льстить народамъ: на это и безъ меня найдётся довольно демагоговъ, ни во что не вѣрующихъ и готовыхъ сломать всѣ колокольни, чтобъ воздвигнуть вмѣсто нихъ какія-нибудь глупости собственнаго изобрѣтенія. Я не знаю — сѣютъ ли они безвѣріе затѣмъ, чтобъ доставить жатву аду, какъ учитъ этому довольно-строгій христіанскій догматъ, но я просто хочу, чтобъ люди были свободны отъ власти черни. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXVI.

Высказавшись такимъ образомъ противъ всякихъ партій, я естественно вооружу противъ себя ихъ всѣ. Что жь? пусть будетъ такъ! Если я рѣшаюсь плыть противъ вѣтра, то, значитъ, слова мои дѣйствительно искренни. Тотъ, кому нечего терять — не будетъ притворяться; кто не желаетъ ни связывать кого-либо, ни быть связаннымъ самъ, можетъ свободно распространяться о всёмъ. Я буду поступать такимъ образомъ и никогда не присоединю своего голоса къ завыванью шакаловъ рабства.

XXVII.

Оно вѣрно — это сравненіе съ шакалами!^[88] Я слышалъ, какъ они выли по ночамъ въ эфесскихъ развалинахъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И всё-таки бѣдные шакалы (въ качествѣ умныхъ помощниковъ смѣлаго льва) далеко не такъ жалки, какъ эти презрѣнныя насѣкомыя человѣческаго рода, работающія для пауковъ.

XXVIII.

О, поднимите только руку — и вы разрушите разомъ ихъ паутину! Тогда сдѣлаются безвредными и ихъ ядъ, и ихъ клещи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Паутина этихъ тарантуловъ будетъ рости съ каждымъ днёмъ, пока вы но рѣшитесь её порвать. До-сихъ-поръ только шпанская муха и аттическая пчела употребляли серьёзно свое жало затѣмъ, чтобъ освободиться.

XXIX.

Донъ-Жуанъ, отличившійся въ послѣдней битвѣ, оставленъ былъ нами на дорогѣ съ депешами, въ которыхъ говорилось о пролитой крови такъ же хладнокровно, какъ мы говоримъ о пролившейся водѣ. Разсказъ о трупахъ, наваленныхъ, какъ солома, по улицамъ разрушеннаго города, могъ занять вниманіе тѣхъ, которые смотрѣли на борьбу между націями, какъ на пѣтушій бой, заботясь только, чтобъ свои пѣтухи остались цѣлы.

XXX.

Жуанъ мчался въ кибиткѣ (отвратительномъ экипажѣ, безъ рессоръ, который, при дурной дорогѣ, не оставляетъ въ цѣлости ни одной кости). Онъ мечталъ о славѣ, рыцарствѣ, орденахъ, государяхъ, о всёмъ, что онъ сдѣлалъ — и искренно желалъ, чтобъ почтовыя лошади имѣли крылья Пегаса, или — по крайней мѣрѣ — чтобы кибитка была снабжена пуховыми подушками, когда приходится скакать въ ней по дурнымъ дорогамъ.

XXXI.

При каждомъ толчкѣ — а ихъ было не мало — онъ смотрѣлъ на свою маленькую спутницу и искренно желалъ, чтобъ она менѣе его страдала при ѣздѣ по этой большой дорогѣ, покрытой корнями и камнями и предоставленной попеченіямъ одной благой природы, которая, какъ извѣстно, очень плохой мостовщикъ и не допускаетъ плаванія по своимъ каналамъ въ странѣ, гдѣ одинъ Богъ владѣетъ ещё землями, водами, рыбными ловлями и вообще всѣми статьями фермерства.

ХXXII.

Онъ, по крайней мѣрѣ, не платитъ пошлины и имѣетъ полное право назваться первымъ изъ фермеровъ-джентльменовъ — расы совершенно исчезнувшей съ тѣхъ поръ, какъ исчезли доходы и джентльмены оказались повергнутыми въ самое печальное положеніе. Фермеры не могутъ возстановить Цереру, павшую вмѣстѣ съ Бонапартомъ. Странныя мысли приходятъ въ голову, когда видишь императора, павшаго вмѣстѣ съ овсомъ!

XXXIII.

Жуанъ смотрѣлъ съ любовью на милаго ребёнка, спасённаго имъ отъ смерти. Какой трофей! О вы, воздвигающіе себѣ памятники, обагрённые человѣческой кровью подобно Шахъ-Надиру^[89], этому страдавшему запоромъ повелителю персовъ, превратившему въ пустыню Индустанъ, едва оставившему Великому Моголу одну чашку кофе, для утоленія его горестей и — въ концѣ концовъ — погибшему за свои грѣхи вслѣдствіе того, что желудокъ его не могъ переварить обѣда.

XXXIV.

И такъ — о, вы! о, мы! о, онъ или о, она! подумайте, что спасти одну жизнь, особенно когда она молода и прекрасна, заслуживаетъ больше похвалы, чѣмъ возрастить самые свѣжіе зелёные лавры на почвѣ, утучнённой человѣческими трупами, даже въ томъ случаѣ, если лавры эти возвеличены всевозможными похвалами, какъ въ пѣсняхъ, такъ и въ повѣствованіяхъ. Какъ бы ни воспѣвалась слава на всевозможныхъ арфахъ, если къ этому хору не присоединяется сердечный голосъ вашей собственной совѣсти, то такая слава — не болѣе, какъ пустой звукъ.

XXXV.

О вы, великіе, просвѣщённые, объёмистые авторы! и вы, милліонъ обыкновенныхъ писакъ, чьи памфлеты, сочиненія и газеты насъ просвѣщаютъ! обращаюсь къ вамъ всѣмъ безъ разбора: платятъ ли вамъ правительства зато, чтобъ вы доказывали, будто публичный долгъ васъ не тяготитъ или, наоборотъ, вы кормитесь отъ вашихъ народныхъ листковъ, печатая въ нихъ, что половина государства умираетъ съ голода, и не боясь распространеніемъ такихъ извѣстій грубо наступить на чувствительную мозоль какого-нибудь придворнаго.

XXXVI.

И такъ, о вы, великіе авторы!… но — à propos de bottes — я забылъ, что хотѣлъ сказать, какъ это не разъ случалось и съ великими мудрецами. Это было, однако, нѣчто разсчитанное на то, чтобъ успокоить и хижины, и дворцы, и казармы. Впрочемъ, идеи мои, вѣроятно, были бы прёзрѣны, а потому я и утѣшаюсь этимъ въ моей потерѣ, хотя, во всякомъ случаѣ, совѣты мои были бы даровыми.

XXXVII.

Оставимъ же это! Когда-нибудь мысли мои отыщутся съ прочими остатками древняго, когда нашъ міръ получитъ это имя и, сдѣлавшись ископаемымъ, будетъ перевёрнутъ вверхъ дномъ, скрученъ, сломанъ, разбитъ, испечёнъ, изжаренъ, сожженъ, вывороченъ на изнанку или утопленъ, подобно всѣмъ предшествовавшимъ мірамъ, рождённымъ изъ хаоса и опять возвратившимся въ хаосъ — этотъ supestratum, который поглотитъ насъ всѣхъ.

XXXVIII.

Такъ, по крайней мѣрѣ, говоритъ Кювье. Затѣмъ, среди новыхъ созданій вдругъ поднимутся изъ старыхъ трещинъ таинственные, древніе остатки разрушенныхъ предметовъ, возбудя эфемерные толки и сомнѣнья, подобные нашимъ теперешнимъ спорамъ о титанахъ и гигантахъ, имѣвшихъ нѣсколько сотъ футовъ, чтобъ не сказать миль, роста, мамонтахъ и крылатыхъ крокодилахъ,

XXXIX.

Представьте — если бы тогда вдругъ отрыли Георга Четвёртаго! Съ какимъ удивленіемъ дѣти новаго востока задали бы себѣ вопросъ, какимъ образомъ могло подобное существо находить себѣ достаточно пищи. Вѣдь тогдашніе люди будутъ, конечно, гораздо меньшихъ размѣровъ, такъ-какъ міры мельчаютъ также, уставая производить слишкомъ часто одно и то же. Всякое новое творенье бываетъ хуже прежняго. Люди, по всей вѣроятности, не болѣе, какъ гробовые червяки какого-нибудь погребённаго древняго міра.

XL.

Когда это грядущее, новое человѣчество, будучи только-что выгнано изъ какого-нибудь новаго, свѣжаго рая и приговорено пахать, копать, потѣть, выбиваться изъ силъ, садить, жать, прясть, молоть, сѣять — словомъ, производить вновь всѣ искусства до войны и сбора налоговъ включительно, когда — повторяю — оно увидитъ эти великіе ископаемые остатки, то не приметъ ли ихъ за чудовищъ, пригодныхъ для наполненія своихъ новыхъ музеевъ?

XLI.

Но я уже слишкомъ склоненъ вдаваться въ метафизику. «Время соскочило съ своей колеи» — и я вмѣстѣ съ нимъ. Я совсѣмъ позабылъ, что предлагаемая поэма имѣетъ шутливый характеръ, и вдался въ весьма сухое резонёрство. Впрочемъ, я никогда не знаю вперёдъ, о чёмъ буду писать, въ чёмъ — по-моему — и заключается истинная поэзія. Пишущіе должны знать только главную цѣль того, что они пишутъ; но что касается самаго текста или объясненій — я никогда не знаю, какое слово будетъ слѣдовать за написаннымъ.

XLII.

Блуждая, такимъ-образомъ, по волѣ случая и разсказывая то то, то другое, я тѣмъ не менѣе всегда чувствую, что надо вернуться къ моему разсказу. Я оставилъ Донъ-Жуана кормящимъ своихъ лошадей — и теперь мы, нимало не медля, послѣдуемъ за нимъ въ его длинномъ пути. Я не буду подробно описывать его путешествія, такъ-какъ описаній подобнаго рода развелось въ послѣднее время очень много. И такъ, представьте его себѣ прямо въ Петербургѣ, этой прекрасной столицѣ раскрашенныхъ снѣговъ.

XLIII.

Представьте его себѣ въ блестящемъ мундирѣ, съ красными отворотами и чёрными обшлагами, съ султаномъ, вѣющимъ на шляпѣ, какъ разорванные паруса во время бури, въ залѣ, наполненной народомъ, въ рейтузахъ шотландскаго топаза, сшитыхъ, вѣроятно, изъ желтаго казимира, въ шелковыхъ чулкахъ молочно-бѣлаго цвѣта, удивительно-хорошо обрисовывавшихъ его красивыя икры.

XLIV.

Представьте его себѣ со шпагой при бедрѣ, съ шляпой въ рукахъ, сіявшаго молодостью, славой и искусствомъ полкового портного — этого великаго волшебника, который мановеніемъ своего волшебнаго жезла умѣетъ заставить красоту выступить вперёдъ, а природу поблѣднѣть отъ зависти, показавъ ей, до чего искусство можетъ улучшить ея созданье (если только оно, подобно колодкамъ, не стѣсняетъ нашихъ членовъ). Попробуйте его поставить на пьедесталъ — и вы увидите передъ собой Амура, превращённаго въ артиллерійскаго поручика.

XLV.

Повязка спустилась немного ниже и образовала галстухъ, крылышки превратились въ эполеты, колчанъ — въ ножны, стрѣлы — въ маленькую шпагу, висѣвшую при бедрѣ и ещё болѣе острую, чѣмъ онѣ, лукъ — принялъ видъ трёхугольной шляпы; но — тѣмъ не менѣе — сходство его съ Амуромъ оставалось до-того поразительнымъ, что Психея оказалась бы болѣе хитрой, чѣмъ многія жены, дѣлающія не менѣе глупыя ошибки, еслибъ не приняла его за Купидона.

XLVI.

Придворные вытаращили глаза: женщины стали шушукаться; императрица улыбнулась. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLVII.

Жуанъ вовсе не походилъ на окружавшихъ его. Онъ былъ строенъ, гибокъ, легко краснѣлъ и не имѣлъ бороды. Тѣмъ не менѣе, во всей его фигурѣ и, особенно, въ глазахъ сквозило что-то говорившее, что подъ наружностью серафима скрывался человѣкъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLVIII и XLIX.

Прекрасныя дамы! если вы желаете узнать значеніе того, что на языкѣ дипломатовъ выражается фразой «высокій постъ довѣрія», то попросите объяснить её ирландскаго маркиза Лондондерри. Онъ угоститъ васъ наборомъ натянутыхъ, трескучихъ и ни кому непонятныхъ выраженій, которымъ, однако, всѣ повинуются — и тогда, можетъ-быть, удастся вамъ извлечь изъ нихъ какое-нибудь безсмысленное толкованіе — единственную жатву, которую можетъ дать эта пустая болтовня.

L.

Я, впрочемъ, надѣюсь, что буду въ состояніи объяснить вамъ её лучше, не прибѣгая къ помощи этого хищнаго звѣря, этого сфинкса, чьи слова были бы постоянной загадкой, еслибъ онъ не объяснялъ ежедневными поступками значенія этихъ чудовищныхъ іероглифовъ, этихъ плевковъ крови и грязи, изрыгаемыхъ массой свинца, носящей имя Кэстльри. Кстати, я разскажу вамъ здѣсь анекдотъ, который, по счастью, не великъ и не имѣетъ большого значенія.

LI.

Разъ одна англійская дама спросила у итальянской — въ чёмъ состоитъ настоящая и оффиціальная обязанность страннаго существа, очень цѣнимаго нѣкоторыми женщинами и постоянно вертящагося около замужнихъ красавицъ, котораго зовутъ «cavalier serveute» и который, подобно Пигмаліону, согрѣваетъ огнёмъ своего искусства холодныя статуи? (Боюсь, что это выраженіе слишкомъ справедливо!) Дама, принуждённая объясниться, отвѣчала: «Сударыня, постарайтесь уяснить себѣ это сами.»

LII.

Такъ и я, почтенный читатель, прошу васъ самихъ уяснить себѣ значеніе вышеприведённой фразы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LIII.

Жуанъ, какъ сказано выше, былъ очень красивымъ мальчикомъ и сохранилъ эту прелесть даже въ тотъ косматый возрастъ, когда пробившіяся борода, бакенбарды и тому подобное разрушаютъ въ насъ наружность Париса, разрушившую Трою и создавшую бракоразводный судъ^[90]. Я изучалъ исторію разводовъ, исторію весьма разнообразную, которая называетъ разрушеніе Илліона первымъ намъ извѣстнымъ вознагражденіемъ убытка.

LIV и LV.

О, ты «teterrima causa» всѣхъ «belli»!^[91] о, ты, дверь жизни и смерти! ты, неизъяснимая! начало нашего существованія и конецъ! Есть надъ чѣмъ остановиться и подумать, отчего нѣтъ души, которая бы не погружалась въ твой вѣчный источникъ? Какимъ образомъ человѣкъ палъ — я не знаю, такъ-какъ древо познанія увидало свои вѣтви лишенными первыхъ плодовъ; но какъ онъ падаетъ и возвышается съ-тѣхъ-поръ — это обусловливается, безъ всякаго сомнѣнія, тобою!

LVI.

Нѣкоторые называютъ тебя „самой худшей причиной войны“; но я утверждаю, что ты лучшая изъ нихъ. Если — благодаря тебѣ — мы рождаемся на свѣтъ и умираемъ, то почему же не разрушить изъ-за тебя стѣну или не опустошить вселенную? Къ тому же, никто не можетъ отрицать, что ты продолжаешь населять и великія, и малыя страны. Безъ тебя всё бы остановилось и перестало двигаться на сухой почвѣ жизни, для которой ты служишь животворящимъ океаномъ.

LVII.

Екатерина, бывшая живымъ олицетвореніемъ войны, мира и вообще всего, что вамъ угодно, приняла весьма милостиво молодого курьера, на плюмажѣ котораго покоилась побѣда; а когда онъ преклонилъ передъ него колѣно, она даже остановилась на нѣсколько мгновеній, оставя печать несломанной.

LVIII.

Затѣмъ, принявъ обычный видъ императрицы, за которымъ она такъ умѣла скрывать женственность, составлявшую но крайней мѣрѣ три четверти ея существа, она распечатала письмо съ видомъ, взволновавшимъ весь дворъ, слѣдившій за каждымъ малѣйшимъ выраженіемъ ея лица. Наконецъ, царственная улыбка, мелькнувъ на ея губахъ, возвѣстила всѣмъ, что день будетъ хорошій. Императрица, не смотря на свою полноту, имѣла необыкновенно благородныя черты лица, прелестные глаза и граціозный ротъ.

LIX.

Радость ея — или, лучше сказать, радости — были велики. Во-первыхъ, городъ былъ взятъ, при чёмъ погибло тридцать тысячъ человѣкъ. Слава озарила ея чорты, какъ солнечный восходъ озаряетъ волны Индійскаго океана; но могла ли слава эта показаться ей достаточной? — это другой вопросъ. Песокъ аравійскихъ пустынь не можетъ быть насыщенъ лѣтнимъ дождёмъ, подобно тому, какъ пролитая кровь въ глазахъ жаждущихъ славы едва достаточна для того, чтобы умыть себѣ руки.

LX.

Вторая радость была болѣе лёгкаго свойства и сорвала только мимолётную улыбку съ ея устъ, благодаря забавнымъ стихамъ Суворова, которыми онъ замѣнилъ газетную реляцію о тысячахъ убитыхъ {Извѣстное донесеніе Суворова:

„Слава Богу, слава вамъ,

Туртукай взятъ и я тамъ.“}. Третья радость выразилась въ нѣсколько-форсированной улыбкѣ женщины, желающей подавить то непріятное чувство, которое пробѣгаетъ по нашимъ жиламъ, когда государи признаютъ необходимымъ убивать людей на воинахъ, а полководцы обращаютъ это въ простую шутку.

LXI.

Первыя два чувства выразились вполнѣ и, сверкнувъ сначала въ глазахъ, отразились въ улыбкѣ. Вся толпа придворныхъ, видя это, расцвѣла, подобно цвѣтнику, обильно политому послѣ долгой засухи. По когда ея величество, любившая всё прекрасное по крайней мѣрѣ столько же, какъ и полученіе счастливыхъ депешъ, благосклонно обратила вниманіе на молодого поручика, склонённаго у ея ногъ, всѣ присутствовавшіе насторожили глаза.

LXII.

Будучи женщиной довольно горячей во время вспышекъ гнѣва, императрица обладала самымъ очаровательнымъ обращеніемъ, когда была довольна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXIII.

Она была прелестна по общимъ отзывамъ и, не смотря на строгость характера, умѣла вознаграждать пользовавшихся ея расположеніемъ. Кто заслужилъ его однажды, могъ считать свою фортуну составленной. Умѣя дѣлать вдовами цѣлыя націи на войнахъ, она любила людей индивидуально.

LXIV.

Что за странное существо человѣкъ и, въ особенности, женщина! Какіе вихри наполняютъ постоянно ея голову и какая пучина, полная глубины и опасностей, во всёмъ ея существѣ. Будь она замужемъ, вдовой, дѣвушкой или матерь»), мысли ея все-равно мѣняются, какъ вѣтеръ. Что-бъ она ни сказа.)а или ни сдѣлала — это никакъ не можетъ навести на догадку, что она скажетъ или сдѣлаетъ въ слѣдующее затѣмъ мгновенье. Всё это старыя истины, но онѣ новы всегда.

LXV.

О, Екатерина! (изъ всѣхъ восклицаній, О! и Ахъ! — принадлежатъ тебѣ по праву въ войнѣ и другихъ дѣлахъ) какъ странны бываютъ столкновенія человѣческихъ мыслей, предоставленныхъ своему теченію! Мысль о взятіи Измаила прежде всего заняла императрицу; затѣмъ, мелькнула въ ея головѣ вереница новыхъ кавалеровъ, которыхъ слѣдовало пожаловать орденами; наконецъ, обратила она вниманіе на курьера, привезшаго депешу.

LXVI.

Шекспиръ изобразилъ намъ «Вѣствика Меркурія, остановившаго свой полётъ на высокой горѣ, лобзающей своей вершиною небо»^[92]. Мысль, подобная этой, вѣроятно мелькнула и въ головѣ императрицы, когда она обратила вниманіе на всё ещё колѣнопреклонённаго предъ нею вѣстника… Ея величество взглянула на Жуана; онъ поднялъ свои глаза на неё…

LXVII.

Если намъ нравится что-нибудь, то нравится всегда съ перваго раза, подобно квинтэссенціи напитка, опьяняющаго вдругъ, а не мало-по-малу, что бываетъ, когда мы пьёмъ его стаканами. Сочувствіе осушаетъ разомъ всѣ источники жизни, кромѣ слёзъ.

LXVIII.

Онъ же, съ своей стороны, кромѣ сочувствія, ощущалъ ещё другую не менѣе повелительную страсть, а именно — удовлетворённое самолюбіе, что бываетъ всегда, когда мы видимъ, что намъ удалось обратить на себя вниманіе какого-либо высшаго существа, всё равно — будь это пѣвица, модная танцовщица, герцогиня, принцесса или королева

LXIX.

Донъ-Жуанъ былъ въ томъ счастливомъ возрастѣ, когда все въ жизни кажется въ розовомъ свѣтѣ, когда мы вовсе не думаемъ о томъ, на что отваживаемся, а напротивъ, со смѣлостью Даніила въ львиномъ рвѣ, бросаемся на всё, готовые потушить жаръ сожигающаго насъ внутренняго солнца въ первомъ попавшемся на встрѣчу океанѣ, подобно тому, какъ свѣтъ настоящаго солнца тухнетъ въ его солёной влагѣ или — правильнѣе — на груди Ѳетиды.

LXX.

Благосклонность же Екатерины (мы это должны засвидѣтельствовать въ особенности), не смотря на горячность и вспыльчивость ея характера, имѣла въ себѣ нѣчто дѣйствительно чарующее, такъ-какъ каждый, изъ заслужившихъ ея вниманіе, вознаграждался истинно по-царски . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXI.

Прибавьте къ этому прелестную наружность, достигшую лучшей норы возраста, а также голубые или — правильнѣе — сѣрые глаза. (Послѣдній цвѣтъ, если при этомъ въ глазахъ выражается душа, стоитъ перваго, что подтверждаютъ многочисленные примѣры. Наполеонъ и королева Марія Шотландская доказали, на что способны такіе глаза. Палласъ, слишкомъ умный, чтобъ имѣть глаза чёрнаго или голубого цвѣта, можетъ служить также тому примѣромъ.)

LXXII.

Очаровательная улыбка, исполненная величія, наружность, которой не мѣшала нѣкоторая полнота, и истинно-царственная снисходительность, съ которой императрица обратила вниманіе на только-что разцвѣтшаго юношу, среди людей гораздо его старшихъ и болѣе опытныхъ — всего этого, взятаго вмѣстѣ (и даже чего-нибудь одного), было совершенно достаточно, чтобъ вскружить голову молодому самолюбію.

LXXIII.

Сказавъ это, я сказалъ — всё, потому-что каждое изъ нашихъ влеченій — какъ въ началѣ, такъ и въ концѣ — есть проявленіе самолюбія и эгоизма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXIV.

Кромѣ любви платонической, кромѣ любви къ Богу, любви сентиментальной, любви двухъ вѣрныхъ дружковъ… (Здѣсь я долженъ поставить слово «голубковъ», потому-что того требуетъ риѳма, этотъ могучій пароходъ, заставляющій стихи плыть даже противъ теченія здраваго смысла, который рѣдко живётъ въ ладу съ риѳмами и занимается болѣе содержаніемъ, чѣмъ звучностью стиха.) И такъ кромѣ всѣхъ родовъ любви, выше поименованныхъ, есть ещё одинъ, имя которому — чувственность.

LXXV и LXXVI.

Благороднѣйшій родъ любви — безспорно любовь платоническая, какъ для начала, такъ и для конца. Второй но значенію родъ можетъ быть названъ любовью канонической, потому-что тутъ орудуетъ духовенство. Третій родъ, который мы должны занести въ нашу хронику — есть родъ процвѣтающій во всѣхъ христіанскихъ земляхъ между добродѣтельными матронами, когда онѣ къ прочимъ своимъ союзамъ присоединяютъ новый, который можетъ быть названъ негласнымъ супружествомъ.

LXXVII.

Но, однако, довольно анализировать! Исторія наша должна идти своимъ порядкомъ. И такъ, Жуанъ былъ польщёнъ въ высшей степени вниманіемъ императрицы и ея милостями. Я не могу перемѣнять словъ, написанныхъ разъ; а эти два слова до-того тѣсно связаны въ человѣческихъ понятіяхъ, что, называя одно, мы непремѣнно подразумеваемъ и другое. Могущественная императрица русскихъ поступала въ этомъ случаѣ также послѣдовательно, какъ и простая смертная.

LXXVIII.

Весь дворъ началъ шептаться; уши безпрестанно встрѣчались съ губами. Морщины пожилыхъ придворныхъ дамъ означались явственнѣй; молодыя же бросали украдкой другъ на друга косые взгляды, причёмъ каждая щебетунья не могла удержаться отъ улыбки, передавая новость одна другой. Но были видны и слёзы зависти, омрачавшія глаза всей этой арміи придворныхъ, присутствовавшихъ на пріёмѣ.

LXXIX.

Посланники всѣхъ государствъ стали освѣдомляться, кто былъ этотъ молодой человѣкъ, обѣщавшій возвыситься въ нѣсколько часовъ, что дѣйствительно очень скоро, по смотря на то, что жизнь, вообще, коротка. Уже начали говорить о рубляхъ, которые обильнымъ дождёмъ посыплются въ его сундуки, не считая орденовъ и тысячей крестьянъ.

LXXX и LXXXI.

Екатерина была великодушна, какъ всѣ женщины, и осчастливила многихъ, въ противоположность нашей полу-цѣломудренной Елизаветѣ, чья скупость терпѣть не могла никакихъ расходовъ, если только всегда лживая; исторія сказала на этотъ разъ правду. Хотя горе сократило въ преклонныхъ годахъ ея жизнь вслѣдствіе того, что она казнила своего фаворита, тѣмъ не менѣе ея пустое, фальшивое кокетство и ея скряжничество легли тёмнымъ пятномъ на ея санъ и полъ.

LXXXII.

Выходъ кончился — и толпа разошлась. Посланники различныхъ дворовъ окружили молодого человѣка, осыпая его поздравленіями. Дамы, увиваясь около него, шумѣли своими шелковыми платьями. Дамы, вообще, любятъ хорошенькія личики, особенно когда такое личико обѣщаетъ, сверхъ-того, сдѣлать карьеру.

LXXXIII.

Жуанъ, такимъ-образомъ, самъ не понимая какъ, сдѣлался предметомъ общаго вниманья. На обращаемыя къ нему слова отвѣчалъ онъ съ ловкимъ, граціознымъ поклономъ, какъ-будто отъ самаго рожденья былъ назначенъ занять министерское мѣсто. Слово «джентльменъ», казалось, было написано самою природою на его хотя скромномъ, но сознававшемъ своё достоинство челѣ. Онъ говорилъ мало, по съ тактомъ; его движенья и жесты были полны граціи, которая осѣняла его, какъ знаменемъ.

LXXXIV.

По приказанію ея величества, молодой поручикъ былъ порученъ особенному вниманію придворныхъ. Весь модный свѣтъ смотрѣлъ на него съ доброжелательствомъ. (Свѣтъ всегда поступаетъ такъ на первыхъ порахъ — и молодёжи слѣдуетъ это хорошо помнить.) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXXV.

Затѣмъ, Жуанъ удалился, что сдѣлаю и я, въ ожиданія, нова моему Пегасу не надоѣстъ отдыхать на землѣ. И такъ, мы взобрались на «гору, лобзающую своей вершиною небо» — и я ощущаю даже нѣкоторое головокруженіе, а фантазія моя начинаетъ кружиться, какъ крылья вѣтряной мельницы. Это знакъ для моихъ нервъ и мозга, что пора отдохнуть и прокатиться шагомъ по какой-нибудь зелёной аллеѣ.

ПѢСНЬ ДЕСЯТАЯ.

I.

Ньютонъ, выведенный изъ разсѣянія видомъ упавшаго яблока, нашелъ въ этомъ фактѣ доказательство, что земля вертится, повинуясь силѣ, которую онъ назвалъ силой тяготѣнья. (Такъ, по крайней мѣрѣ, говорятъ, потому-что я не отвѣчаю ни за выводы, ни за выселенія ни одного изъ мудрецовъ.) Ньютонъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который, со времёнъ Адама, съумѣлъ сочетать идею паденія съ идеей о яблокѣ.

II.

Человѣкъ палъ изъ-за яблока и поднялся также при помощи яблока, если только вышеприведённый фактъ вѣренъ. Дорога, проложенная Исаакомъ Ньютономъ сквозь необозримыя звѣздныя пространства, должна служить вознагражденіемъ за людскія страданья, потому-что вслѣдъ за этимъ открытіемъ послѣдовали безчисленныя изобрѣтенія по части механики, и недалеко то время, когда, при помощи паровыхъ машинъ, мы будемъ въ состояніи предпринять поѣздку на луну.

III.

«Но къ чему это вступленіе?» спросите вы. А вотъ къ чему. Взявъ этотъ ничтожный листокъ бумаги, я почувствовалъ, что благородный жаръ охватилъ моё сердце и духъ мой сдѣлалъ скачёкъ. Хотя я и чувствую себя далеко ниже тѣхъ, которые, при помощи стёколъ и пара, открываютъ звѣзды, или плаваютъ противъ вѣтра; но я хочу попытаться сдѣлать то же, призвавъ на помощь поэзію.

IV.

Противъ вѣтра я плавалъ и плаваю до-сихъ-поръ; что же касается звѣздъ, то — признаюсь — для нихъ мой телескопъ нѣсколько тусклъ. Тѣмъ не менѣе, я, покинувъ обыкновенный берегъ и потерявъ землю изъ вида, блуждаю по пучинамъ океана вѣчности. Ревъ буруновъ не устрашаетъ моей ладьи, хотя и утлой, но всё ещё способной держаться въ морѣ. Она, подобно многимъ челнокамъ, можетъ проскользнуть тамъ, гдѣ большіе корабли погибаютъ.

V.

Мы оставили нашего героя, Жуана, достигающимъ высшихъ ступеней счастья и, притомъ, ещё неуспѣвшимъ ощутить его невыгодъ, заставляющихъ краснѣть новичка. Да остерегутся мои музы (такъ-какъ у меня ихъ нѣсколько) слѣдовать за нимъ далѣе гостиныхъ. Довольно сказать, что фортуна посѣтила его въ такое время, когда онъ былъ полонъ молодости, здоровья, красоты я всего того, что на минуту подрѣзываетъ крылья наслажденья.

VI.

Крылья эти, однако, отростаютъ — и птичка вновь вылетаетъ изъ гнѣзда. «О!» восклицаетъ псалмопѣвецъ: «зачѣмъ не имѣю я голубиныхъ крыльевъ, чтобъ улетѣть и успокоиться!» Есть ли на свѣтѣ человѣкъ, который, вспомнивъ, въ пору сѣдой старости, свои юные годы и первую любовь — вспомнивъ, въ то время, когда сердце разбито и притуплённое воображеніе не можетъ даже заставить засверкать глаза въ ихъ орбитахъ — не пожелаетъ лучше вздыхать, какъ его сынъ, чѣмъ кашлять, подобно своему дѣду?

VII.

Но вздохи проходятъ, а слёзы (даже вдовьи) изсякаютъ, подобно струямъ Арно, до-того ничтожнымъ лѣтомъ, что имъ бы слѣдовало стыдиться той массы бурной и желтой воды, которая угрожаетъ потопить зимой всѣ ея окрестности. Вотъ какую разницу производитъ краткій срокъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ! Вы думаете, что горе есть самая тучная пашня, никогда не остающаяся подъ паромъ — и это справедливо: перемѣняются только земледѣльцы, слѣдующіе за плугами и переходящіе на другую землю, чтобъ посѣять на ней радость.

VIII.

Какъ бы то ни было, кашель появляется тогда, когда прекращаются вздохи, а иногда даже и раньше. Часто видимъ мы, что онъ бываетъ прямымъ ихъ слѣдствіемъ, прежде чѣмъ гладкая, какъ озеро, поверхность лба начнётъ бороздиться морщинами и прежде-чѣмъ солнце жизни поднимется до десятаго часа. Въ то время, когда чахоточный румянецъ, мимолётный, какъ послѣдніе лучи потухающаго дня, разливается но щекамъ, слишкомъ чистымъ, чтобъ назваться прахомъ — тысячи людей дышутъ, любятъ, надѣются и умираютъ. Какъ счастливы послѣдніе!

IX.

Но Жуанъ не былъ рождёнъ для того, чтобъ умереть такъ рано. Мы оставили его на верху того счастья, которымъ мы бываемъ обязаны вліянію лупы и капризу женщинъ. Блаженство это можетъ-быть непрочно, но кто же станетъ презирать іюньское тепло только потому, что декабрь съ споимъ холоднымъ дыханіемъ наступитъ неизбѣжно? Не лучше ли, насладившись кратковременнымъ тепломъ, запастись имъ и на зимнее время?

X.

Сверхъ-того, Жуанъ обладалъ качествами, которыя нравятся женщинамъ среднихъ лѣтъ больше, чѣмъ молодымъ. Первыя понимаютъ суть дѣла, тогда-какъ эти едва оперившіеся цыплята знаютъ о любви не болѣе того, что говорится о ней въ стихахъ или какою она рисуется шутникомъ-воображеньемъ въ видѣніяхъ небесъ — этомъ отечествѣ любви. Нѣкоторые считаютъ лѣта женщинъ по солнцу и годамъ; мнѣ же кажется, что счётъ по лунѣ былъ бы приличнѣе для этихъ прелестныхъ созданій.

XI.

Почему? — потому-что луна измѣнчива и цѣломудренна — другихъ причинъ я не знаю, хотя и увѣренъ, что подозрительные люди, находящіе дурное во всёмъ, припишутъ мнѣ здѣсь мысли, какихъ я не имѣлъ, что будетъ очень дурно съ ихъ стороны и не сдѣлаетъ чести «ихъ характеру и вкусу», какъ сказалъ съ такой увѣренностью мой другъ Джеффри. Впрочемъ, я ему прощаю эти слова, и надѣюсь, что онъ самъ проститъ ихъ себѣ; если же нѣтъ — то я тѣмъ болѣе долженъ быть снисходительнымъ.

XII.

Старые враги, сдѣлавшіеся друзьями, должны ими оставаться: это пробный камень для чести, и я не могу себѣ представить причинъ, которыя оправдывали бы возвращеніе къ ненависти. Я отворачиваюсь отъ нея, какъ отъ чеснока, и надѣюсь спастись отъ ея объятій, не смотря на то, что она простираетъ ко мнѣ свои сто рукъ и ногъ. Старыя любовницы и новыя жены — вотъ наши злѣйшіе враги, и потому враги помирившіеся съ нами не должны бы дѣлаться ихъ союзниками.

XIII.

Въ противномъ случаѣ, это было бы самое дурное отступничество. Лукавый ренегатъ Соути — эта воплощённая ложь — и тотъ не рѣшился бы вновь возвратиться въ лагерь реформистовъ послѣ того, какъ онъ пріютился въ хлѣву лауреатовъ. Честные люди отъ Исландіи до Барбадскихъ острововъ — будь они обитателями Каледоніи или Италіи — не должны вертѣться, подобно флюгеру, и ждать для удара той минуты, когда вы перестали нравиться.

XIV.

Юристъ и критикъ видятъ въ жизни и литературѣ только дурныя ихъ стороны. Ничего не остаётся ими незамѣченнымъ; но многое недоговаривается этими эксплуататорами людскихъ распрей. Обыкновенные люди доживаютъ невѣждами до старости, тогда-какъ дѣятельность юриста проникаетъ, какъ скальпель хирурга, въ самую суть предмета и постигаетъ весь ходъ дѣла.

XV.

Юристъ есть нравственный трубочистъ — и вотъ почему онъ всегда бываетъ грязенъ. Вѣчная сажа покрываетъ его слоемъ, отъ котораго онъ не можетъ отдѣлаться, перемѣнивъ рубашку. Изъ тридцати человѣкъ по крайней мѣрѣ двадцать девять непремѣнно выкажутъ свой чёрный цвѣтъ пресмыкающагося существа. Васъ, Джеффри, я исключаю: вы, конечно, носите адвокатскую мантію съ такимъ же достоинствомъ, какъ Цезарь носилъ свою тогу.

XVI.

Теперь, любезный Джеффри, бывшій когда-то самымъ ярымъ изъ моихъ враговъ (на сколько стихи и критика могутъ ссорить въ этомъ мірѣ такія маріонетки, какъ мы), всѣ наши маленькія ссоры — по крайней мѣрѣ съ моей стороны — улажены. Пью за «Auld Lang Syne»!^[93] Я никогда не видалъ и никогда не увижу вашего лица; тѣмъ не менѣе признаю отъ всего сердца, что вы поступили благородно.

XVII.

Употребляя выраженіе «Auld Lang Syne», я обращаюсь не къ вамъ и очень объ этомъ сожалѣю, потому-что изъ всѣхъ обитателей вашего гордаго города (исключая Скотта) я всего охотнѣе согласился бы выпить съ вами! Всё это можетъ показаться школьничествомъ, тѣмъ не менѣе я не стараюсь быть ни великодушнымъ, ни остроумнымъ, говоря, что я шотландецъ по рожденью — на половину, а по воспитанью — совсѣмъ, и что у меня сердце оказываетъ невольное вліяніе на мозгъ,

XVIII.

Когда слова «Auld Lang Syne» воскрешаютъ въ моей памяти Шотландію, съ ея плэдами, лентами для волосъ, голубыми горами, съ ея свѣтлыми потоками, Діемъ и Дономъ, съ ея чёрнымъ Балгуинскимъ валомъ, всѣ мои юношескія чувства и завѣтныя мечты, облечённыя каждое въ особую мантію, возникаютъ предо мною, какъ сыновья Банко — и всё моё дѣтство проходитъ, волнуясь, мимо меня. Положимъ, это ребячество, но для меня это проблескъ прежняго «Auld Lang Syne».

XIX.

И хотя — какъ вы, безъ сомнѣнія, хорошо помните — я, будучи молодъ, напалъ однажды, въ припадкѣ гнѣва и риѳмъ, на шотландцевъ, чтобъ дать имъ почувствовать свой гнѣвный умъ, который — надо признаться — былъ тогда впечатлителенъ и угрюмъ; но подобныя выходки не ведутъ ни къ чему: онѣ не могутъ погасить въ насъ свѣжихъ, юношескихъ впечатлѣній. Я напалъ на жившаго во мнѣ шотландца, но не убилъ его — и въ настоящее время люблю по-прежнему «страну горъ и потоковъ»^[94].

XX.

Донъ-Жуанъ былъ идеалистомъ и реалистомъ вмѣстѣ, что въ сущности одно и то же, потому-что то, о чёмъ человѣкъ думаетъ — въ данную минуту существуетъ, не смотря на то, что думающій всегда менѣе реаленъ, чѣмъ его мысль. Душа, будучи безсмертна, можетъ проявлять свою дѣятельность только относительно тѣла; тѣмъ не менѣе крайне неловко стоять на берегу того, что называется вѣчностью, стоять, открывъ глаза, не видя и не понимая ни того, что здѣсь, ни того, что тамъ.

XXI.

И такъ, Донъ-Жуанъ сдѣлался совершенно образованнымъ русскимъ. Какъ это случилось — я разсказывать не буду, а вслѣдствіе чего — разсказывать незачѣмъ. Не много найдётся молодыхъ людей, способныхъ противустоять даже лёгкимъ искушеніямъ, встрѣчаемымъ ими на жизненной дорогѣ; а искушеніе, встрѣченное имъ, было роскошно и нѣжно, какъ подушка, предназначенная для трона монарха. Прелестныя женщины, танцы, выходы и деньги превращали въ его глазахъ ледяную страну въ рай, а зиму — въ лѣто.

XXII.

Благосклонность къ нему императрицы продолжалась. Правда, возложенныя на него обязанности казались ему иногда утомительными; но молодые люди его лѣтъ должны быть добросовѣстны въ исполненіи своихъ обязанностей. Онъ росъ, какъ свѣжее, зелёное дерево, одинаково способный жить для любви, войны и славы, которыя умѣютъ такъ хорошо вознаграждать своихъ поклонниковъ, пока усталость жизнью не заставитъ ихъ предпочесть всему этому богатство.

XXIII.

Увлечённый молодостью и опасными примѣрами, Жуанъ — какъ и слѣдовало предположить — началъ вести съ этого времени уже очень разсѣянную жизнь, что весьма дурно, потому-что, не говоря уже о томъ, что подобнаго рода жизнь лишаетъ насъ свѣжести чувствъ — она, сверхъ-того, связываясь неразрывно со всѣми пороками нашей слабой плоти, дѣлаетъ насъ эгоистами, заставляя душу прятаться въ самую себя, какъ прячется устрица въ свою раковину.

XXIV.

Но оставимъ это, какъ равно и обычный ходъ интригъ между неровными возрастами, въ родѣ того, что молодой, красивый поручикъ связывается съ женщиной, хотя и не совсѣмъ старой, но всё-таки не столь молодой, какою она была прежде, въ счастливое время семнадцати лѣтъ. Можно повелѣвать грубой матеріей, но надъ плотью никто не властенъ. Морщины, эти проклятые демократы, никогда не льстятъ.

XXV.

Смерть, этотъ царь царей, есть въ то же время и Гракхъ^[95] человѣчества. Подъ вліяніемъ ея аграрныхъ законовъ, человѣкъ, занимающій высокій ноетъ, пирующій, сражающійся и кричащій во всё горло, становится равнымъ бѣдняку, никогда не имѣвшему собственной пяди земли, и затѣмъ, какъ тотъ, такъ и другой, одинаково превращаются въ небольшой клочёкъ земли, покрытый дёрномъ и ожидающій ихъ разложенія, чтобы дать жатву. Смерть — реформаторъ: съ этимъ должны всѣ согласиться.

XXVI.

Между-тѣмъ Жуанъ (а не смерть) продолжалъ жить въ вихрѣ удовольствій, расточительности, блеска и шума въ этой весёлой странѣ медвѣжьихъ шкуръ, чёрныхъ и пушистыхъ, которыя (я долженъ это сказать, не смотря на то, что не люблю говорить о чёмъ-нибудь дурно) проглядываютъ, въ минуты тревоги, даже сквозь пурпуръ и тончайшія ткани, болѣе приличныя царицѣ Вавилона, чѣмъ обитательницѣ Россіи, и тѣмъ уничтожаютъ общее впечатлѣніе очарованья.

XXVII.

Не стану описывать образа жизни Жуана, хотя я и могъ бы это сдѣлать, благодаря разсказамъ и воспоминаніямъ; но такъ-какъ на пути жизни я уже приблизился къ мрачному лѣсу Данта, этому ужасному равноденственному пункту, раздѣляющему человѣческій вѣкъ пополамъ, этой скверной станціи на половинѣ дороги, послѣ которой умные путешественники осторожно продолжаютъ путь въ телегѣ жизни, по пустынной равнинѣ старости, простившись уроненной слезой съ оставленной назади молодостью,

XXVIII.

То я не стану описывать жизни Жуана, конечно, если только буду въ состояніи отъ того удержаться; не стану и разсуждать, если только мнѣ удастся отогнать прочь мысли, которыя льнутъ ко мнѣ, какъ щенокъ къ своей маткѣ, какъ морская трава къ скалѣ, или поцѣлуи влюблённаго къ губкамъ своей красавицы, заводя насъ, такимъ-образомъ, въ безъисходный лабиринтъ. И такъ — какъ было уже сказано — я не хочу философствовать, а хочу быть прочитаннымъ.

XXIX.

Жуанъ, вмѣсто того, чтобъ ухаживать, сдѣлался самъ предметомъ ухаживанья, что случается очень рѣдко. Этимъ онъ былъ обязанъ частью своей молодости, частью — прославленной храбрости, въ особенности же своей наружности, обличавшей въ нёмъ благородство породы, какъ въ скаковой лошади. Одѣвался онъ съ большимъ изяществомъ, вслѣдствіе чего красота его выдавалась ещё болѣе, какъ солнце, выходящее изъ гряды пурпурныхъ облаковъ. Но всего болѣе, конечно, обязанъ былъ онъ своимъ значеніемъ вниманію къ нему императрицы.

XXX.

Онъ написалъ въ Испанію. Родственники его, видя, что онъ стоитъ на такой прекрасной дорогѣ и можетъ — не говоря о себѣ — пристроить даже своихъ двоюродныхъ братцевъ, поспѣшили отвѣтить ему въ тотъ же день. Нѣкоторые даже приготовились эмигрировать и, кушая мороженое, увѣряли, что стоитъ только запастись хорошей шубой, чтобы между климатомъ Москвы и Мадрида не оказалось ни малѣйшей разницы.

XXXI.

Его мать, Донна-Инеса, видя, что Жуанъ, вмѣсто того, чтобъ безпокоить банкира, у котораго вклады его замѣтно уменьшились, рѣшается поставить своимъ издержкамъ благоразумныя границы, написала, что она очень радуется его отреченію отъ бурныхъ удовольствій, на которые такъ падка безумная молодость, причёмъ прибавила, что единственное доказательство возвращенія человѣка къ здравому смыслу заключается въ умѣньи обуздывать своё мотовство.

XXXII.

Затѣмъ, поручала она его защитѣ Господа Бога, Сына Божія и Божіей Матери и предостерегала противъ вліянія греческой религіи, составлявшей ересь въ глазахъ католической церкви; по, въ то же время, совѣтовала не выказывать наружныхъ знаковъ неодобренія, такъ-какъ это могло бы не понравиться въ чужой странѣ. Затѣмъ, увѣдомляла Жуана о рожденіи у него маленькаго братца, прижитаго ею во второмъ бракѣ, и заключала своё письмо горячими похвалами истинно-материнскому благоволенію къ нему императрицы.

XXXIII.

Относительно послѣдняго обстоятельства она не могла выразить всей силы своего одобренія, при мысли о государынѣ, умѣвшей такъ цѣнить и отличать молодыхъ людей. За нравственность Жуана при дворѣ Инеса не боялась, такъ-какъ ни нравы націи, ни климатъ не позволяли предполагать возможности какого-нибудь скандала. Дома, въ Испаніи, она бы очень безпокоилась въ подобномъ случаѣ, но тамъ, гдѣ термометръ стоитъ на десяти, пяти или одномъ градусѣ ниже нуля, нельзя себѣ предположить, чтобъ добродѣтель таяла прежде рѣки.

XXXIV.

О, зачѣмъ нѣтъ у меня краснорѣчія сорока англійскихъ проповѣдниковъ, чтобъ восхвалить лицемѣріе! Зачѣмъ не могу я воспѣть его такъ-же громко, какъ оно само воспѣваетъ добродѣтели, которыхъ остаётся чуждо! Зачѣмъ нѣтъ у меня для того трубы серафима или, по крайней мѣрѣ, слухового рожка моей старой тётушки, въ которомъ она обрѣла для себя истинное утѣшеніе, когда очки ея сдѣлались такъ тусклы, что она потеряла возможность читать свой молитвенникъ?

XXXV.

Тётушка моя, по крайней мѣрѣ, не была лицемѣрной и вошла въ рай такимъ же честнымъ образомъ, какъ кто-либо изъ внесённыхъ въ кандидатскіе списки и ожидающихъ рѣшенія страшнаго суда. Кандидаты эти похожи на небесныхъ вассаловъ, занесённыхъ въ своего рода книгу, на подобіе той, какую завёлъ Вильгельмъ Завоеватель, когда вздумалъ наградить своихъ сподвижниковъ чужимъ имуществомъ, причёмъ надѣлалъ разомъ шестьдесятъ тысячъ новыхъ поземельныхъ владѣльцевъ.

XXXVI.

Я, впрочемъ, не въ претензіи на этотъ поступокъ, такъ-какъ мои предки, Эрнейсъ и Радульфусъ, получили (если память меня не обманываетъ) сорокъ восемь замковъ въ награду за-то, что находились подъ знамёнами Вильгельма. Хотя я и не оправдываю того, что этимъ поступкомъ содрали съ саксонцевъ кожу, какъ сдѣлалъ бы это кожевникъ, но такъ-какъ новые собственники употребили значительную часть пріобрѣтённаго добра на постройку церквей, то, конечно, вы согласитесь, что такое употребленіе оправдало захватъ.

XXXVII.

Счастье юнаго Жуана было въ полномъ цвѣту, что, впрочемъ, не мѣшало ему иногда ощущать нѣкоторую неловкость, подобно цвѣтку не-тронь-меня, который точно также боится прикосновенья, какъ короли боятся стиховъ, если они вышли не изъ подъ-пера Соути. Быть-можетъ, онъ страдалъ отъ холоднаго климата и жаждалъ странъ, гдѣ бы невскій лёдъ не таялъ въ маѣ, или, можетъ-быть, среди строгихъ обязанностей, налагаемыхъ благодарностью, онъ вздыхалъ о любви и красотѣ.

XXXVIII.

Можетъ-быть… Но не лучше ли говорить безъ «можетъ-быть»? Къ чему отыскивать новыя или старыя причины? Случается, что гробовой червякъ точитъ свѣжія, юныя щёчки точно также, какъ и поблёкшее уже тѣло. Жизненная забота, точно домовый хозяинъ, является къ намъ еженедѣльно со своимъ счётомъ, и сколько бы мы на него ни сердились — платить всё-таки надо! Шесть дней могутъ пройти спокойно, но на седьмой насъ непремѣнно посѣтятъ или хандра, или заимодавецъ.

XXXIX.

Не знаю, какъ это случилось, но только Донъ-Жуанъ вдругъ захворалъ. Императрица обезпокоилась, а медикъ, пощупавъ пульсъ больного, объявилъ, что, не смотря на свою живость, онъ обличаетъ лихорадочное состояніе, угрожающее его жизни. Весь дворъ встревожился — и пріёмъ микстуры былъ удвоенъ.

XL.

Предположеньямъ и шепоту не было конца. Нѣкоторые увѣряли даже, будто Донъ-Жуанъ былъ отравлёнъ. Другіе болтали объ истощеніи, о какой-то опухоли и тому подобныхъ болѣзняхъ, говорили, что это была зараза соковъ, которая скоро распространится и на кровь. Наконецъ, нашлись и такіе, которые приписывали болѣзнь Жуана просто усталости и трудамъ, понесённымъ имъ во время послѣдней кампаніи.

XLI.

Вотъ одинъ изъ рецептовъ, прописанныхъ больному: «Sodae sulpbat. 3 vj. Manuae optim. 3 fs. Aq. fervent f. 3 ifs. Tinct. sennae haustus 3 ij.» (Тутъ врачъ приблизился и поставилъ ему банки.) «R. pulv. com. gr. iij. Ipecaeuanhae.» (Предполагалось, что-то ещё, еслибъ Жуанъ тому не воспротивился.) «Bolus Patassae Sulphuret. sumendus, et haastus ter in die capiendus.»

XLII.

Таковы средства, которыми врачи насъ вылечиваютъ, или отправляютъ на тотъ свѣтъ — secundum artem. Мы смѣёмся надъ ними, когда бываемъ здоровы; но, захворавъ, немедленно посылаемъ ихъ искать, безъ малѣйшаго поползновенія къ насмѣшкѣ. Очутившись внезапно возлѣ того, что зовётся «liiatas maxime deflcndus» и можетъ быть наполнено только при помощи заступа или лопаты, мы, вмѣсто того, чтобъ съ удовольствіемъ кинуться въ объятія Леты, неотступно пристаёмъ съ просьбой о помощи къ милымъ Бальи и Альбернети^[96].

XLIII.

Жуанъ выразилъ рѣшительно своё нежеланье умереть, такъ-какъ смерть грозила ему не на шутку; но — въ концѣ концовъ — молодость и крѣпкое сложенье взяли своё и отклонили дѣятельность докторовъ въ другую сторону. Тѣмъ не менѣе, слабость продолжалась — и румянецъ здоровья весьма медленно возвращался на его исхудалыя щёки. Всё это, взятое вмѣстѣ, побудило обезпокоенный медицинскій факультетъ прописать ему путешествіе.

XLIV.

По ихъ словамъ, петербургскій климатъ былъ слишкомъ суровъ для него, цвѣтка юга, почему онъ и не могъ въ нёмъ цвѣсти. Мнѣніе это огорчило государыню, которой не хотѣлось разстаться съ своимъ любимцемъ; но замѣтивъ, что глаза его потеряли прежній блескъ и онъ сталъ походить на орла съ подрѣзанными крыльями, она рѣшилась дать ему порученіе съ обстановкой, приличной его положенію.

XLV.

Какъ-разъ около этого времени возникли какія-то дипломатическія недоразумѣнія между британскимъ и русскимъ дворами. Переговоры шли съ обычными уловками, употребляемыми великими державами въ подобныхъ случаяхъ. Кажется, дѣло шло о плаваніи въ Балтійскомъ морѣ, о торговлѣ кожами, конопляннымъ масломъ, саломъ и о морскихъ правахъ, въ поддержкѣ которыхъ Англія, какъ извѣстно, всегда держится правила: «uti possidetis».

XLVI.

Екатерина, умѣвшая награждать своихъ любимцевъ, поручила устройство этого щекотливаго дѣла Донъ-Жуану, имѣя въ виду двойную цѣль: блеснуть своимъ могуществомъ и — въ то же время — воздать ему по заслугамъ. На слѣдующій день онъ былъ допущенъ поцѣловать ея руку, послѣ чего, получивъ инструкціи, былъ осыпанъ всевозможными милостями и наградами, выказавшими въ полномъ блескѣ щедрость его покровительницы.

XLVII.

Екатерина была счастлива во всѣхъ своихъ дѣлахъ; а счастье на свѣтѣ — всё. Царствованіе особъ женскаго пола обыкновенно проходитъ чрезвычайно благополучно, что составляетъ загадку Фортуны, которую трудно разгадать. Но пойдёмъ далѣе. Хотя величіе сана и не позволяло ей выказывать своего сожалѣнія, тѣмъ не менѣе должно сознаться, что отъѣздъ Жуана огорчилъ её . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLVIII и XLIX.

Воспользовавшись временемъ, въ теченіе котораго этотъ важный постъ будетъ оставаться незанятымъ, я попрошу васъ, читатель, сѣсть вмѣстѣ съ нашимъ молодымъ героемъ въ карету, увлекавшую его далеко изъ Петербурга. Это былъ великолѣпный экипажъ, на которомъ красовался прежде гербъ прекрасной царицы, посѣтившей, подобно новой Ифигеніи, Тавриду^[97]; теперь же экипажъ этотъ былъ подарёнъ ею Жуану — и блисталъ его собственнымъ гербомъ.

L.

Бульдогъ, снигирь и горностай (три любимца Жуана) сидѣли съ нимъ въ каретѣ. Онъ имѣлъ особенное пристрастіе (котораго причину пусть объяснятъ болѣе мудрые люди) къ живымъ животнымъ, производящимъ въ нѣкоторыхъ людяхъ отвращеніе, подобное тому, какое производятъ въ насъ черви. Никогда шестидесятилѣтняя дѣва не выказывала подобнаго влеченія къ кошкамъ и птицамъ — а между-тѣмъ Жуанъ не былъ ни старъ, ни дѣвственъ.

LI.

Животныя занимали переднія мѣста кареты. Въ другихъ экипажахъ помѣщались лакеи и секретари, а возлѣ Жуана сидѣла маленькая Лейла, которую онъ спасъ отъ казацкихъ сабель во время ужаснаго измаильскаго побоища. Хотя моя необузданная Муза и любитъ видаться изъ стороны въ сторону, но она не забыла про маленькую спасённую имъ дѣвочку — эту чистую, живую жемчужину.

LII.

Бѣдное существо! Она была такъ-же хороша, какъ скромна я имѣла притомъ серьёзный и нѣжный характеръ, что также рѣдко встрѣчается между живыми людьми, какъ рѣдокъ ископаемый человѣкъ среди мамонтовъ, говоря твоими словами, великій Кювье! Невинность ея была очень плохимъ оружіемъ для борьбы съ превратностями этого міра, въ столкновеніи съ которыми суждено ошибаться всѣмъ. Но ей было всего десять лѣтъ — и потому она была спокойна, хотя и сама не знала отчего и почему.

LIII.

Донъ-Жуанъ любилъ её, я она любила Жуана, какъ не любятъ ни братъ, ни отецъ, ни сестра, ни дочь. Что это была за привязанность — я не знаю. Онъ не былъ довольно старъ для отеческой любви, а братская привязанность не могла волновать его, потому-что у него никогда не было сестры. О, еслибъ онъ её имѣлъ! — какъ тосковало бъ его сердце въ разлукѣ съ нею!

LIV.

Тѣмъ болѣе любовь эту нельзя было назвать чувственной, потому-что Жуанъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ старыхъ развратниковъ, которымъ нуженъ свѣжій цвѣтокъ, чтобъ возбудить ихъ остывшую кровь, подобно тому, какъ кислота заставляетъ кипѣть спящую щёлочь. И хотя (вслѣдствіе вліянія нашей планеты) юность его нельзя было назвать совершенно цѣломудренной, чистѣйшій платонизмъ всё-таки лежалъ въ основаніи всѣхъ его чувствъ, хотя онъ иногда объ этомъ и позабывалъ.

LV.

Впрочемъ, бояться искушенія въ этомъ случаѣ было нечего. Онъ любилъ спасённую имъ сиротку, какъ патріоты (прежніе и нынѣшніе) любятъ своё отечество. Къ этому присоединялось чувство гордости при мысли, что Лейла, благодаря ему, не сдѣлалась невольницей. Также думалось ему, что, при помощи церкви, онъ успѣетъ спасти ея душу. Но тутъ надо упомянуть о довольно странномъ обстоятельствѣ: молодая турчанка рѣшительно отказывалась быть обращённой въ христіанство.

LVI.

Непонятно было, какимъ образомъ ея религіозныя убѣжденія могли уцѣлѣть послѣ того, какъ она прошла сквозь столько сценъ ужаса и крови. Не смотря, однако, на то, что три епископа дѣлали ей увѣщанья, она продолжала выказывать отвращеніе къ святой водѣ, а равно не изъявляла склонности и къ исповѣди. Можетъ-быть, впрочемъ, ей не въ чемъ было каяться. Но все равно — какая бы ни была тому причина — Церковь не могла добиться отъ нея ничего, и она по-прежнему утверждала, что Магометъ — пророкъ.

LVII.

На дѣлѣ она выносила присутствіе только одного христіанина, а именно — Жуана, занявшаго въ ея сердцѣ мѣсто потерянныхъ ею близкихъ и родныхъ. Что же касается его, то онъ естественно любилъ ту, которую облагодѣтельствовалъ. Такимъ-образомъ, они представляли зрѣлище весьма интересной парочки: съ одной стороны — юный покровитель, съ другой — существо, не связанное съ нимъ ни языкомъ, ни годами, ни родствомъ. И, при всёмъ томъ, именно это отсутствіе всякихъ узъ и придавало ихъ отношеніямъ характеръ какой-то особенной нѣжности.

LVIII.

Они миновали Варшаву и Польшу, извѣстную по солянымъ копямъ и желѣзному ярму, которое лежитъ на ней. Затѣмъ, проѣхали черезъ Курляндію, свидѣтельницу того забавнаго фарса, благодаря которому къ ея герцогамъ перешло далеко-неграціозное имя Бирона. Это былъ тотъ самый путь, по которому, впослѣдствіи, прошелъ на Москву современный Марсъ, ведомый обманчивой сиреной, имя которой — слава, и потерявшій въ одинъ зимній мѣсяцъ плоды двадцати-лѣтнихъ трудовъ, а съ ними свою гвардію и гренадеръ.

LIX.

«О, моя гвардія! моя старая гвардія!»^[98] восклицалъ богъ, слѣпленный изъ праха. (Не смотрите на эту фразу, какъ на риторическую фигуру!) Подумайте о гремящемъ Юпитерѣ, погибающемъ подъ ударами самоубійцы Кэстльри! И такая слава похоронена подъ снѣгомъ! Но еслибъ намъ захотѣлось согрѣться, проѣзжая Польшу, то для этого тамъ есть воспоминанье о Костюшкѣ, имя котораго можетъ, какъ Гекла, рождать пламя среди льдовъ и снѣговъ.

XL.

За Польшею миновали они старую Пруссію, съ ея столицею Кёнигсбергомъ, городомъ, прославленнымъ въ недавнее время — независимо отъ желѣзныхъ, свинцовыхъ и мѣдныхъ рудъ — пребываніемъ въ нёмъ извѣстнаго профессора Канта^[99]. Впрочемъ, Жуанъ, для котораго вся философія не стоила выѣденнаго яйца, и не подумалъ останавливаться въ нёмъ, продолжая свой путь по Германіи, этой задержанной въ развитіи странѣ, въ которой государи пришпориваютъ своихъ подданныхъ больнѣе, чѣмъ почтальоны своихъ лошадей.

LXI.

Затѣмъ, черезъ Берлинъ, Дрезденъ и много другихъ городовъ, достигъ онъ увѣнчаннаго замками Рейна. Дивныя готическія развалины! Какъ сильно поражаете вы воображеніе всякаго, не исключая и меня! Сѣрыя стѣны, обвитыя зеленью развалины, ржавыя остроконечныя крыши — вотъ видъ, который заставляетъ мою душу перейти границу, раздѣляющую настоящій и прошедшій міры, причёмъ я обозрѣваю ихъ оба разомъ съ высоты воздушнаго пространства.

LXII.

Жуанъ продолжалъ свою дорогу чрезъ Мангеймъ и Боннъ, надъ которымъ возвышается Драхенфельсъ^[100], подобно тёмному призраку навѣки скрывшихся отъ насъ феодальныхъ времёнъ, о которыхъ я не имѣю времени здѣсь распространяться. Оттуда отправился онъ въ Кёльнъ, старинный городъ, представляющій любопытству путешественника кости одиннадцати тысячъ дѣвъ^[101], то-есть самое большое число, какое было когда-либо прикрыто человѣческой плотью.

LXIII.

Затѣмъ, посѣтилъ онъ города Гагу и Гельветслюйсъ въ Голландіи, этой водяной странѣ голландцевъ и каналовъ, въ которой приготовляемый изъ можжевельника напитокъ замѣняетъ бѣднякамъ богатство. Сенатъ и учёные нападаютъ на его употребленіе, хотя, казалось бы, не слѣдовало лишать народъ эссенціи, которая часто бываетъ его единственной одеждой, пищей и топливомъ, оставляемымъ ему благодѣтельнымъ правительствомъ.

LXIV.

Здѣсь онъ сѣлъ на корабль и съ распущеннымъ парусомъ направился къ острову свободы, нетерпѣливо подгоняемый свѣжимъ, порывистымъ вѣтромъ. Брызги взлетали высоко; носъ корабля глубоко зарывался въ волны. Морская болѣзнь заставила многихъ поблѣднѣтъ; но Жуанъ, пріученный къ ней, какъ это можно предположить, прежними путешествіями, бодро стоялъ, глядя на бѣжавшіе навстрѣчу корабли и стараясь подсмотрѣть первое появленіе скалистыхъ береговъ Англіи.

LXV.

Наконецъ они показались, точно длинный, бѣлый валъ, выступающій изъ голубого горизонта. Донъ-Жуанъ почувствовалъ то, что чувствуютъ многіе молодые путешественники при первомъ видѣ мѣловыхъ скалъ Альбіона, то-есть нѣкотораго рода гордость, что и онъ находится среди этихъ лавочниковъ, которые посылаютъ свои товары и декреты отъ одного полюса къ другому, заставляя самыя волны платить себѣ подать.

LXVI.

Я не имѣю особенныхъ причинъ любить этотъ уголокъ земли, содержащій въ себѣ всё то, что могло бы сдѣлать его обитателей благороднѣйшей изъ націй. Хотя я ничѣмъ не обязанъ Англіи, кромѣ рожденья, но всё же чувствую нѣчто въ родѣ жалости, смѣшанной съ благоговѣніемъ, при видѣ ея угасающей славы и воспоминаніи о прежнемъ ея величіи. Семь лѣтъ отсутствія (обыкновенный срокъ ссылки на каторгу) достаточны, впрочемъ, для того, чтобъ погасить прежнюю непріязнь, особенно когда видишь, что родная страна идётъ къ чёрту.

LXVII.

О, еслибъ она могла знать, до чего вездѣ, въ настоящее время, ненавидятъ ея великое имя, съ какимъ горячимъ нетерпѣніемъ каждый ожидаетъ удара, готоваго предать мечу ея обнаженную грудь! О, ослибъ она знала, что всѣ націи считаютъ её своимъ величайшимъ враговъ (этимъ худшимъ изъ худшихъ враговъ), коварнымъ другомъ, когда-то любимымъ и обѣщавшимъ свободу всему человѣчеству, а теперь пытающемуся оковать всё, до мысли включительно!

LXVIII.

Можетъ ли она гордиться или считать себя свободной, будучи, наоборотъ, первой невольницей? Націи заключены въ темницы — и кто же ихъ тюремщикъ? Не она ли сама — жертва замкбвъ и затворовъ? Неужели ничтожное преимущество поворачивать ключъ въ замкѣ тюрьмы заключённаго можетъ назваться свободой? Стерегущій цѣпи также далёкъ наслажденій земныхъ и небесныхъ, какъ и тотъ, кто закованъ въ нихъ.

LXIX.

Твои скалы, прекрасный Дувръ, твой портъ и гостинница были первенцами красотъ Альбіона, которыя увидѣлъ Жуанъ. У вѣдалъ онъ и твою таможню, съ ея деликатными пошлинами, и мальчиковъ твоихъ гостинницъ, кидающихся, какъ угорѣлые, при первомъ звукѣ колокольчика, и твои пакетботы, съ ихъ пассажирами, служащими поживой всѣмъ, живущимъ на водѣ и на морѣ, и наконецъ — далеко не послѣднее, поражающее неопытныхъ иностранцевъ обстоятельство — твои длинные счёты, съ которыхъ не дѣлается ни малѣйшей скидки.

LXX.

Даже Жуанъ, не смотря на его безпечность, молодость и великодушіе, и то, что карманы его были наполнены рублями, брилліантами и векселями, вслѣдствіе чего онъ не нуждался въ необходимости опредѣлять свои расходы — даже и онъ удивился немного, когда его камердинеръ — хитрый, щегольски-одѣтый грекъ — представилъ ему и прочёлъ написанный для него счётъ. Впрочемъ, онъ заплатилъ безпрекословно: право дышать воздухомъ въ свободной странѣ, хотя и рѣдко озаряемой солнцемъ, конечно, стоитъ денегъ.

LXXI.

Эй! лошадей! вперёдъ въ Кентербёри! Не жалѣй мостовой и брызгай грязью во всѣ стороны! У! какъ быстро и весело мчатся почтовые кони! Не такъ, какъ въ лѣнивой Германіи, гдѣ они тащатся по дорогѣ, точно везутъ дроги съ покойникомъ, не говоря уже объ остановкахъ почтальоновъ, для подкрѣпленія себя «шнапсомъ». Проклятыя собаки! Сколько ни гни имъ verfluchter’омъ — они производятъ на нихъ такое же дѣйствіе, какое производятъ молнія на громоотводъ.

LXXII.

Мчаться сломя голову — вотъ что всего сильнѣе дѣйствуетъ на возбужденіе нашего духа, оживляя кровь, подобно тому, какъ кайенскій перецъ придаётъ вкусъ подливкѣ — жчаіъся, не зная куда, лишь бы мчаться быстро и, притомъ, безъ всякой цѣли, потому-что чѣмъ ничтожнѣе причина спѣха, тѣмъ пріятнѣе достичь цѣли путешествія, которая должна заключаться въ нёмъ самомъ.

LXXIII.

Они проѣхали Кентербёри: видѣли его соборъ, съ шлемомъ Эдуарда Чёрнаго Принца^[102] и окровавленную плиту Бекета^[103]. Вещи эти, по обыкновенію, были показаны имъ церковнымъ сторожемъ, съ равнодушнымъ, оффиціальнымъ видомъ. Вотъ вамъ и слава, почтенный читатель! Всё оканчивается старымъ, заржавленнымъ шлемомъ и полусгнившими костями, наполовину превратившимися въ порошокъ соды или магнезіи — это горькое лѣкарство, называемое человѣческимъ родомъ.

LXXIV.

Эффектъ, произведённый на Жуана этими остатками, былъ поразителенъ. Впечатлѣніе о тысячахъ Кресси^[104] повѣяло на него, при видѣ этого шлема, уступившаго только разрушительному вліянію времени. Не меньшее дѣйствіе произвёлъ на него видъ могилы смѣлаго церковника, погибшаго вслѣдствіе великаго для того времени замысла стать выше самовластья королей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Маленькая Лейла, разсматривая храмъ, полюбопытствовала узнать: для чего могло быть построено подобное зданье?

LXXV.

Получивъ въ отвѣтъ, что это былъ «домъ Божій», она замѣтила, что Богъ былъ хорошо помѣщёнъ, и при этомъ изъявила удивленіе, что Онъ терпитъ въ своёмъ жилищѣ присутствіе невѣрныхъ, жестокихъ назареевъ, разрушившихъ святые храмы въ странахъ, вскормившихъ истинно-вѣрующихъ. Живое ея личико омрачилось при мысли, что Магометъ могъ отказаться отъ такой прекрасной мечети, брошенной какъ жемчужина передъ свиньями.

LXXVI.

Дальше! дальше! — черезъ луга, обработанные, какъ садъ, обсаженные хмѣлемъ и плодовыми деревьями! Послѣ многихъ лѣтъ странствованія въ странахъ болѣе тёплыхъ, но менѣе плодородныхъ, зелёный лугъ представляетъ для поэта зрѣлище, которое заставляетъ его забыть отсутствіе болѣе роскошной растительности тѣхъ странъ, въ которыхъ передъ его глазами проходятъ перемѣшанные, какъ въ панорамѣ, виноградники, маслины, пропасти, ледники, волканы, апельсины и слои снѣга.

LXXVII.

А когда я вспомню о кружкѣ пива!… по нѣтъ! — я не хочу плакать! Вперёдъ, почтальонъ! Пока этотъ проворный малый мчался въ галопъ, пришпоривая лошадей, Жуанъ любовался видомъ дорогъ, по которымъ двигаются милліоны свободныхъ людей. Дѣйствительно, Англія можетъ казаться прекраснѣйшей изъ всѣхъ странъ міра, какъ иностранцамъ, такъ и мѣстнымъ жителямъ, за исключеніемъ развѣ нѣсколькихъ глупцовъ, «лягающихся на всё», чѣмъ они вредятъ только себѣ самимъ.

LXXVIII.

Какъ хороши дороги съ заставами! Онѣ такъ гладки и ровны, что по нимъ мчишься незамѣтно, точно орёлъ, когда, распустивъ свои широкія крылья, онъ паритъ въ воздухѣ. Еслибъ такія дороги существовали во времена Фаэтона, то Ѳебъ навѣрно не отказалъ бы своему сыну въ удовольствіи прокатиться по іоркскому почтовому тракту. Но по мѣрѣ того, какъ мы подвигаемся вперёдъ — surgit amari aliquid^[105]: надо платить на заставѣ.

LXXIX.

О, какъ тяжела всякая уплата! Берите у людей ихъ жизнь, ихъ женъ, берите всё, но не касайтесь ихъ кармановъ! Маккіавель учитъ людей, облечённыхъ въ пурпуръ, что это «самое вѣрное средство навлечь на себя общія проклятія. Люди гораздо менѣе ненавидятъ убійцу, чѣмъ соискателя того милаго металла, который насъ всѣхъ кормитъ. Убейте у человѣка всю его семью — и онъ можетъ вамъ это простить; не берегитесь запустить руку въ его карманъ!»

LXXX.

Это сказалъ великій Флорентинецъ — и вы, монархи, внимайте словамъ вашего учителя! Въ ту минуту, когда день сталъ склоняться къ вечеру и меркнуть, Жуанъ былъ на вершинѣ того высокаго холма, который съ гордостью или презрѣніемъ возвышается надъ великимъ городомъ. Если въ вашихъ жилахъ есть хоть искра чувства, одушевляющаго лондонскихъ зѣвакъ, то смѣйтесь или вздыхайте, смотря потому, весело или мрачно смотрите вы на жизнь. Гордые британцы! мы стоимъ на вершинѣ Шутерсъ-Гилля!^[106]

LXXXI.

Солнце садилось; дымъ поднимался клубами, точно изъ волкана, угасшаго на половину, закрывая пространство, которое совершенно справедливо можно назвать «гостиной дьявола», какъ иные и называютъ этотъ удивительный городъ. Хотя Жуанъ приближался и не къ собственному дому, и не принадлежалъ къ націи, землю которой попиралъ, тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ нѣкоторое уваженіе къ этой землѣ, матери сыновъ, разгромившихъ одну половину земного шара и наведшихъ страхъ на другую.

LXXXII.

Громадная куча кирпича, дымъ, множество кораблей, масса копоти и грязи, занимающія всё пространство, насколько глазъ можетъ обнять, кое-гдѣ мелькающій парусъ, теряющійся немедленно среди лѣса мачтъ, множество колоколенъ, масса закопчённыхъ дымомъ крышъ, огромный тёмный куполъ, похожій на дурацкую шайку на головѣ дурака — таковъ видъ Лондона.

LXXXIII.

Но Жуанъ не видѣлъ ничего этого. Каждый клубъ дыма казался ему таинственнымъ паромъ, нёсшимся изъ печи какого-нибудь алхимика, занятаго приготовленіемъ благосостоянія для всего міра (благосостоянія бумажныхъ денегъ и налоговъ). Мрачныя облака, разстилавшіяся надъ городомъ, какъ покрывало, и помрачавшія лучи самаго солнца съ такою же лёгкостью, съ какою мы задуваемъ свѣчу, показались ему совершенно естественной атмосферой — очень здоровой, хотя и не всегда ясной.

LXXXIV.

Онъ остановился — и я намѣренъ послѣдовать его примѣру, подобно тому, какъ это дѣлаетъ команда корабля, готовясь произвесть залпъ. Скоро я надѣюсь возобновить съ вами, любезные соотечественники, старое знакомство. Я хочу попытаться сказать вамъ нѣсколько истинъ, которыя вы, безъ сомнѣнія, таковыми не признаете именно потому, что онѣ — истинны. Какъ новая мистриссъ Фрей^[107], только мужского пола, я попробую мягкой метлой вымести ваши гостиныя и очистить ихъ стѣны отъ паутины.

LXXXV.

О, мистриссъ Фрей! зачѣмъ ѣздить въ Ньюгетъ? зачѣмъ проповѣдывать жалкимъ бездѣльникамъ? Не лучше ли начать съ Карльтона и ему подобныхъ домовъ? Попробуйте пустить въ дѣло ваши способности противъ болѣе закоснѣлыхъ королевскихъ грѣховъ. Идея передѣлать народъ — нелѣпа: это будетъ просто филантропическая болтовня, если вы не потрудитесь сначала исправить его вожаковъ. Не хорошо, мистриссъ Фрей! Я думалъ, что въ васъ болѣе религіозности.

LXXXVI.

Научите этихъ шестидесятилѣтнихъ грѣховодниковъ вести себя прилично, какъ того требуютъ ихъ степенные годы; отучите ихъ отъ смѣшной страсти къ путешествіямъ, отъ гусарскихъ и венгерскихъ костюмовъ; увѣрьте ихъ, что молодость, однажды улетѣвъ, больше не возвращается, что наёмные клики не поправляютъ благосостоянія страны; скажите имъ, что сэръ Вильямъ Кёртисъ!^[108] глупецъ слишкомъ глупый даже для самыхъ глупыхъ безобразій, что онъ — Фальстафъ сѣдоволосаго Галя, лишенный фальстафова остроумія, старый шутъ, у котораго даже перестали звонить бубенчики!

LXXXVII.

Скажите имъ — хотя это, можетъ-быть, будетъ слишкомъ поздно — что на закатѣ жизни — утомлённой, изношенной, распущенной — напрасны всевозможныя мечты о величіи и что тогда остаётся намъ на долю одна доброта. Прибавьте, что лучшіе государи всего менѣе любили пышность. Скажите имъ… Но вы ничего не скажите, тогда-какъ я наговорилъ слишкомъ много. Впрочемъ, голосъ мой скоро снова загремитъ, какъ рогъ Роланда въ ронсевальской битвѣ.

ПѢСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ.

I.

Епископъ Берклей, сказавъ, что «матерія не существуетъ», доказалъ это своей рѣчью, матерія которой не заслуживаетъ никакого вниманія. Говорятъ, что его систему безполезно опровергать, потому-что она слишкомъ хитра и для умной головы, тогда-какъ никто въ нее увѣровать не можетъ. Я готовъ сокрушить всевозможныя матеріи — даже камни, свинецъ и алмазы, чтобы только доказать, что міръ — духъ! Готовъ даже носить свою собственную голову съ полнымъ убѣжденіемъ, что она не существуетъ.

II.

Нечего сказать, великое открытіе — доказать, будто весь міръ одно огромное Я! что всё въ нёмъ идеально, что мы во всёмъ видимъ только самихъ себя! Я держу пари противъ всёи вселенной — чѣмъ бы она ни была — что въ такомъ убѣжденіи нѣтъ ничего еретическаго. О, сомнѣніе! если ты то сомнѣніе, за которое тебя принимаютъ, въ чёмъ я, однако, сомнѣваюсь, то я прошу тебя, единственную призму, сквозь которую мы можемъ созерцать истину, но портить моой вѣры въ идеализмъ, этотъ небесный алькоголь, который голова наша переноситъ съ большимъ трудомъ.

III.

Тѣмъ не менѣе, по временамъ одолѣваетъ насъ несваренье желудка (которое далеко не такъ легко переносится, какъ присутствіе воздушнаго Аріэля) и оно смущаетъ наше паренье другого рода вопросомъ. Кромѣ того, мнѣ кажется страннымъ, отчего человѣческій глазъ никакъ не можетъ найти точки, на которой онъ бы не встрѣтилъ смѣшенія племёнъ, половъ, существъ, звѣздъ и наконецъ — просто-на-просто — этого необъяснимаго чуда, называемаго міромъ, который въ сущности не болѣе, какъ великая ошибка,

IV.

Если онъ — созданіе случая, и того болѣе ошибка, если происхожденіе его вѣрно объяснено въ «Ветхомъ Завѣтѣ». Впрочемъ, объ этомъ предметѣ лучше не говорить совсѣмъ, изъ боязни придти къ подобному заключенію, которое многими людьми считается опаснымъ. И люди эти правы: паша жизнь такъ коротка, что не стоитъ толковать о предметѣ, уяснить который никто не могъ до-сихъ-поръ, но который всѣ когда-нибудь или увидятъ очень ясно, или ничего не увидавъ, успокоются и замолчатъ.

V.

Поэтому нахожу за лучшее оставить въ покоѣ всѣ метафизическія размышленія, такъ-какъ они ни къ чему не ведутъ. Принявъ за тезисъ, что то, что есть — есть, я полагаю, что выразился очень удобопонятно и ясно. Дѣло въ томъ, что съ нѣкотораго времени я чувствую приближеніе чахотки, хотя и не понимаю, какая бы тому могла быть причина. Вѣроятно — воздухъ. Замѣчательно, что когда болѣзнь эта начинаетъ меня одолѣвать, я дѣлаюсь необыкновенно религіозенъ.

VI и VII.

Но вернёмся къ нашему предмету. Тотъ, кто, стоя на развалинахъ Акрополя, видѣлъ Аттику, тотъ, кто плавалъ по живописнымъ водамъ, на которыхъ стоитъ Константинополь, кто видѣлъ Тимбукту, пилъ чай въ столицѣ узкоглазыхъ китайцевъ или, наконецъ, отдыхалъ среди ниневійскихъ развалилъ — тотъ не можетъ быть пораженъ зрѣлищемъ, которое являетъ на первый взглядъ Лондонъ; но дайте ему прожить въ нёмъ годъ — и спросите тогда, что онъ о нёмъ думаетъ.

VIII.

Донъ-Жуанъ взобрался на вершину Шутерсъ-Гилля какъ-разъ около того часа вечеромъ, когда солнце садилось. Съ покатости открывался обширный видъ на эту долину добра и зла, которую зовутъ Лондономъ. Улицы кипѣли непрерывной дѣятельностью, всё же кругомъ было тихо и спокойно: до него доносился только скрипъ колёсъ, вертѣвшихся на своихъ осяхъ, и гулъ, похожій на жужжанье пчёлъ, обыкновенно поднимающійся надъ многолюдными городами, подобно тому, какъ пѣна всплываетъ наверхъ въ кипящемъ котлѣ.

IX.

И такъ, Донъ-Жуанъ, погруженный въ созерцаніе, шелъ пѣшкомъ за своей каретой но склону горы и, пораженный зрѣлищемъ великой націи, не могъ побѣдить прилива волновавшихъ его чувствъ. «Здѣсь» — воскликнулъ онъ — "мѣстопребываніе свободы! здѣсь раздаётся голосъ народа — и ни тюрьмы, ни пытки, ни инквизиція не могутъ его заглушить! Каждый новый митингъ или новые выборы торжественно подтверждаютъ его права!

X.

«Женщины здѣсь добродѣтельны, души чисты, народъ платитъ только то, что хочетъ, и если здѣсь всё дорого, то лишь потому, что народъ любитъ показать, какъ громаденъ его годовой доходъ. Законы здѣсь незыблемы; для путешественниковъ нѣтъ ловушекъ: дороги безопасны…» Тутъ онъ былъ прерванъ видомъ сверкнувшаго ножа и восклицаньемъ: «Будь прокляты твои глаза! — жизнь или кошелёкъ!»

XI.

Этотъ уже черезчуръ свободный возгласъ раздался изъ засады, куда засѣло четверо мошенниковъ, замѣтившихъ, что Жуанъ шелъ одинъ, отставъ отъ своей кареты. Ловкіе бездѣльники, они умѣли пользоваться минутой и нападали на зазѣвавшихся въ дорогѣ путешественниковъ, причёмъ послѣдніе, если только они не были рубаками, рисковали на этомъ островѣ богатства лишиться не только жизни, но и штановъ.

XII.

Жуанъ не зналъ ни слова по-англійски, кромѣ классическаго выраженія «чортъ возьми»^[109], которое, впрочемъ, слышалъ такъ рѣдко, что считалъ его иногда равнозначущимъ съ восточнымъ «селямъ» или «да благословитъ васъ Богъ!» Впрочемъ, заключеніе Жуана не слѣдуетъ считать безосновательнымъ; я на половину англичанинъ (къ великому моему несчастью) — и всё-таки мнѣ никогда не приходилось слышать, чтобы мои соотечественники призывали на кого-нибудь благословеніе Божіе иначе, какъ этимъ выраженіемъ.

XIII.

Тѣмъ не менѣе, Жуанъ мигомъ понялъ смыслъ ихъ жестовъ и, будучи нѣсколько пылкаго и холерическаго темперамента, мгновенно выхватилъ карманный пистолетъ и выстрѣлилъ прямо въ животъ одному изъ нападавшихъ. Тотъ упалъ, какъ быкъ, катающійся среди луга, и, барахтаясь въ своей родной грязи, диво проревѣлъ, обращаясь къ одному изъ своихъ товарищей или подчинённыхъ, стоявшему къ нему ближе другихъ: «О, Джэкъ! проклятый французъ со мной покончилъ!»

XIV.

Джэкъ и остальная сволочь, увидя, что произошло, мигомъ убѣжали, а свита Жуана, отставшая на нѣсколько шаговъ и пораженная случившимся, впопыхахъ поспѣшила къ нему, чтобъ оказать, какъ это случается всегда, запоздалую помощь. Жуанъ, видя, что раненый имъ «любовникъ луны»^[110] истекалъ кровью, причёмъ, казалось, сама жизнь вытекала изъ его жилъ, велѣлъ подать перевязокъ и корпіи, искренно сожалѣя о своей торопливости, съ которой спустилъ курокъ.

XV.

«Можетъ быть» — думалъ онъ — «въ странѣ этой существуетъ обычай встрѣчать иностранцевъ такимъ образомъ! Впрочемъ, многіе содержатели гостинницъ поступаютъ точно также, съ тою только разницей, что они грабятъ съ низкимъ поклономъ, а не съ ножомъ на-голо и мѣднымъ лбомъ. Но что дѣлать? Не. оставлять же раненаго лежать на дорогѣ? Помогите мнѣ поднять его и перенести.»

XVI.

Но прежде чѣмъ они успѣли приняться за это человѣколюбивое дѣло, умирающій воскликнулъ: «Оставьте! со мной всё покончено! ради Бога, стаканъ джину! Мы упустили добычу и потому — бросьте меня умирать здѣсь!» Источникъ жизни, между-тѣмъ, ослабѣвалъ въ нёмъ съ каждой минутой; кровь изъ смертельной раны сочилась уже съ трудомъ и притомъ густыми каплями, а грудь дышала тяжело. Сорвавъ съ распухшей своей шеи платокъ, онъ сказалъ: «Отдайте это Салли!» — и умеръ.

XVII.

Сказалъ — и окровавленный платокъ упалъ къ ногамъ Жуана, который никакъ не могъ понять ни того — зачѣмъ умирающій его бросилъ, ни того — что значили послѣднія его слова. Бѣдняга Томъ былъ нѣкогда первымъ весельчакомъ въ городѣ, лихимъ гулякой и щёголемъ, пока, наконецъ, общипанный пріятелями, не ощутилъ сначала чахотки въ карманахъ, а затѣмъ и во всёмъ тѣлѣ.

XVIII.

Донъ-Жуанъ исполнилъ всё, что только можно было сдѣлать въ подобныхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, и, послѣ того, какъ судебный слѣдователь окончилъ своё дѣло, отправился въ дальнѣйшій путь — къ столицѣ. Ему казалось чрезвычайно обиднымъ, что въ теченіи какихъ-нибудь двѣнадцати часовъ и на протяженіи такого короткаго пути, онъ принуждёнъ былъ убить свободнаго человѣка для собственной защиты. Случай этотъ заставилъ его глубоко задуматься.

XIX.

Убитый — была замѣчательная личность и въ своё время о нёмъ говорили немало. Кто! могъ состязаться съ нимъ въ дракѣ, на попойкѣ, за картами? Кто могъ такъ ловко надуть дурака, кто (не боясь полиціи) умѣлъ такъ искусно грабить и убивать на большой дорогѣ? Кто могъ быть такъ милъ, изященъ, любезенъ и умёнъ, когда ему случалось пировать съ черноокой Салли, своей любовницей?

XX.

Но Тома нѣтъ больше на свѣтѣ — а потому нечего о нёмъ и говорить. Всѣ герои должны умирать — и большинство изъ нихъ, благодаря Бога, умираетъ прежде времени. Привѣтъ тебѣ, Темза! Экипажъ Жуана мчался съ громомъ по ея берегамъ, слѣдуя пути, на которомъ трудно было заблудиться, а именно чрезъ Кеннингтонъ и множество другихъ «тоновъ», которые возбуждаютъ въ насъ желаніе добраться, наконецъ, до самаго города.

XXI.

Приближаясь къ Лондону, путешественникъ мчится чрезъ бульвары, безъ малѣйшаго признака деревьевъ (названные такъ на томъ же основаніи, на которомъ слово «lucus» производится отъ «non lncendo») чрезъ проспектъ, называемый «Холмомъ удовольствія» вѣроятно потому, что на нёмъ нѣтъ ничего хорошаго, да и не на что взбираться, чрезъ ряды маленькихъ, кирпичныхъ ящиковъ, покрытыхъ пылью и украшенныхъ надписью: «отдаётся въ наёмъ», чрезъ разныя улицы, носящія скромное названіе «рая», хотя подобный рай Ева навѣрно оставила бы безъ малѣйшаго сожалѣнія,

ХХІІ.

Мимо каретъ, телѣгъ, омнибусовъ, мимо цѣлаго вихря вертящихся колёсъ, шумящихъ голосовъ, мимо цѣлаго смятенія. Тамъ таверны приглашаютъ вылить стаканъ водки, здѣсь мальпосты мелькаютъ передъ глазами, какъ видѣнія, цирюльники выставляютъ въ окнахъ деревянныя головы съ париками, фонарщики осторожно подливаютъ масло въ резервуары свѣтящихся лампъ (въ то время ещё не было газа)^[111].

XXIII.

Вотъ мимо какихъ разнообразныхъ картинъ проносится путешественникъ, спѣшащій въ могущественный Вавилонъ, всё равно по какой бы дорогѣ и въ какомъ бы экипажѣ онъ ни ѣхалъ: верхомъ ли, въ каретѣ ли или на почтовыхъ. Разницы во впечатлѣніяхъ не будетъ, развѣ самая незначительная, потому что всѣ дороги одинаковы. Я могъ бы наговорить по этому поводу ещё многое, но не хочу дѣйствовать въ подрывъ издателямъ гидовъ. Междутѣмъ, солнце сѣло и ночь готова уже была смѣнить день, когда наши путешественники переѣхали черезъ мостъ.

XXIV.

Есть что-то особенно пріятное и нѣжащее слухъ въ тихомъ ропотѣ волнъ Темзы, хотя онъ и бываетъ обыкновенно едва слышенъ среди господствующихъ на мосту ругательствъ и проклятій. Фонари Вестминстера, горящіе ярко и ровно, широкіе тротуары, наконецъ, громадный соборъ, встающій, какъ призракъ славы, и освѣщаемый блѣдными лучами луны — всё это дѣлаетъ Лондонъ самымъ священнымъ мѣстомъ острововъ Альбіона.

XXV.

Рощи друидовъ исчезли — и тѣмъ лучше. Стонъ-Генжъ^[112] существуетъ, только чёртъ его знаетъ, что это такое. За-то Бэдламъ стоитъ какъ прежде, съ его благоразумными цѣпями, выдуманными для того, чтобъ сумасшедшіе не кусали любопытныхъ посѣтителей. Судъ Королевской Скамьи засѣдаетъ по-прежнему и приговариваетъ къ тюрьмѣ множество должниковъ. Ратуша хотя и осмѣяна многими, но мнѣ она всё-таки кажется грандіознымъ зданіемъ. Наконецъ — Вестминстерское аббатство, стоющее всего остального.

XXVI.

Рядъ фонарей тянется по Чарингъ-Кроссу, Паль-Малю и далѣе, сверкая такъ ярко, что сравнить ихъ свѣтъ съ освѣщеніемъ городовъ континента было бы то же, что сравнивать золото съ грязью. Города эти, вообще, не особенно блистательно освѣщаются по ночамъ. Французы долгое время отказывались отъ освѣщенія улицъ лампами; но когда додумались, наконецъ, до этого и заведи у себя фонари, то стали вѣшать на нихъ, вмѣсто лампъ, измѣнниковъ.

ХXVII.

Вереница, повѣшанныхъ такимъ-образомъ вдоль улицъ, могла бы освѣтить всё человѣчество. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но близорукіе люди предпочитаютъ старый способъ освѣщенія; что же касается новаго способа, то онъ напоминаетъ фосфорическій блескъ, являющійся на могилахъ — нѣчто вродѣ блуждающаго огня, который способенъ только навести страхъ на душу, но которому, чтобы освѣщать, надо горѣть болѣе спокойно.

XXVIII.

Но Лондонъ освѣщёнъ такъ хорошо, что еслибъ Діогенъ вновь предпринялъ свою работу — отыскивать честнаго человѣка — и всётаки не нашелъ бы это желанное сокровище среди разнообразной толпы, населяющей громадный городъ, то это было бы никакъ не отъ недостатка свѣта. Л, въ продолженіи моей бродячей жизни, употреблялъ всевозможныя усилія, чтобъ его отыскать, но, въ концѣ концовъ, убѣдился, что земля населена одними прокурорами.

XXIX.

Продолжая путь по звонкой мостовой, вверхъ по Паль-Мальской улицѣ, мимо каретъ и толпы (которая, впрочемъ, уже начала рѣдѣть съ наступленіемъ часа, когда ударъ молотка заставляетъ отпираться двери, закрытыя до того для заимодавцевъ, и избранное общество, съ началомъ вечера, собирается въ столовую для обѣда) нашъ молодой дипломатическій грѣшникъ, Допъ-Жуанъ, проѣхалъ мимо нѣсколькихъ отелей, мимо Сентъ-Джемскаго дворца и сентъ-джемскихъ игорныхъ домовъ.

XXX.

Наконецъ, путешественники достигли гостинницы. Изъ парадной двери высыпала на встрѣчу имъ толпа хорошо-одѣтыхъ лакеевъ. Кругомъ подъѣзда собралось множество зѣвавъ, среди которыхъ виднѣлось нѣсколько пѣшеходныхъ ночныхъ нимфъ, которыя появляются въ такомъ множествѣ на улицахъ стыдливаго Лондона съ наступленіемъ сумерокъ. (Удобно, но безнравственно!) Впрочемъ, многіе находятъ, что и онѣ, подобно Мальтусу, полезны, вызывая вкусъ къ браку. Между-тѣмъ, Жуанъ вышелъ изъ кареты.

XXXI.

Онъ остановился въ одной изъ лучшихъ гостинницъ, предназначенныхъ спеціально для иностранцевъ и, въ особенности, для тѣхъ изъ нихъ, которымъ фортуна улыбнулась на столько, что они не обращаютъ вниманія на итоги счётовъ. Въ этой гостинницѣ обыкновенно останавливались на первое время посланники (что дѣлало её вертепомъ дипломатическихъ лжей), послѣ чего переѣзжали на какой-нибудь видный скверъ и прибивали къ дверямъ свои вылитые изъ бронзы гербы.

XXXII.

Жуанъ, получившій очень щекотливое порученіе и, притомъ, частнаго характера, хотя и имѣвшее публичное значеніе, не былъ облечёнъ никакимъ титуловъ, который бы могъ указать на причину его пріѣзда. Знали только, что на берегъ Англіи высадился знатный иностранецъ, молодой, образованный и красивый собою, причёмъ прибавляли шепотомъ, что онъ пользовался особеннымъ милостивымъ вниманіемъ своей повелительницы.

XXXIII.

Къ этому надо прибавить, что Жуану предшествовалъ слухъ о его интересныхъ похожденіяхъ, о его военныхъ подвигахъ и любовныхъ приключеніяхъ. А такъ-какъ романическія головы весьма склонны представлять всё въ розовомъ свѣтѣ (въ англичанкахъ же способность эта доведена даже до излишества, такъ-что онѣ нерѣдко переходятъ въ этомъ случаѣ даже за предѣлы здраваго смысла), то ни кто не удивится, если мы скажемъ, что Жуанъ тотчасъ же сдѣлался моднымъ львомъ; а мода для мыслящихъ людей стоитъ страсти.

XXXIV.

Я не хочу сказать этимъ, что англичанки безстрастны. Совершенно наоборотъ! Но только страсть является у нихъ дѣломъ ума, а не сердца. Впрочемъ, принимая во вниманіе, что послѣдствія въ такихъ случаяхъ бываютъ совершенно тѣ же, какъ еслибъ страсть исходила изъ сердца, то не всё ли равно, каковъ бываетъ источникъ, откуда произошло подобное балансированіе женской фантазіи? Лишь бы дойти до желанной цѣли, а какъ эта цѣль будетъ достигнута — съ помощью ума или сердца — объ этомъ заботиться нечего.

XXXV.

Жуанъ представилъ лично, кому слѣдовало, свои кредитивныя граматы и былъ принятъ съ подобающимъ почётомъ всѣми представителями власти. Многіе, видя въ нёмъ молодого человѣка, почти съ дѣтскимъ лицомъ, думали, что имъ легко удастся его надуть и прибрать къ рукамъ, подобно тому, какъ соколъ легко справляется съ лѣсною птичкой. (Такого рода мысли составляютъ, какъ извѣстно, всю суть дипломатическихъ дѣлъ.)

XXXVI.

Но думавшіе такъ — ошибались, что часто случается со стариками. Впрочемъ, мы вернёмся ещё къ этому предмету, если же — нѣтъ, то это докажетъ только, что я не высокаго мнѣнія о дипломатахъ, съ ихъ двуличнымъ языкомъ. Да, это люди, живущіе ложью и не дерзающіе лгать открыто! Если я что-либо люблю въ женщинахъ, такъ это именно то, что онѣ, умѣя только лгать, по крайней мѣрѣ лгутъ съ такимъ убѣжденіемъ, что даже сама истина можетъ показаться ложью, рядомъ съ ихъ словами.

XXXVII.

Наконецъ, что такое ложь? Не болѣе, какъ замаскированная истина! Я обращаюсь къ историкамъ, героямъ законовѣдамъ и проповѣдникамъ и прошу ихъ признаться: могутъ ли они изложить хотя одинъ фактъ безъ примѣси лжи? Одна тѣнь правды, уничтожила бы въ-конецъ и лѣтописи, и откровенье, и поэзію, и пророчества, если бы только послѣднія не были высказаны за нѣсколько лѣтъ до событій.

XXXVIII.

Да здравствуютъ же всевозможные лгуны и ложь! Неужели и послѣ этихъ словъ мою скромную Музу будутъ обвинять въ мизантропіи? Она поётъ Te Deum всему міру и краснѣетъ за тѣхъ, кто ей не вторитъ. Но вздохи ни къ чему не служатъ! Будемъ же всѣ взапуски кланяться, цѣловать руки, ноги и прочія части тѣла властителей, по примѣру «зелёнаго Эрина», чей трилистникъ, въ послѣднее время, какъ кажется, немного поблёкъ.

XXXIX.

Наконецъ, Донъ-Жуанъ былъ представленъ. Его платье и вся внѣшность возбудили всеобщее удивленіе. Я не знаю, что изъ двухъ было предметовъ большаго вниманья. Впрочемъ, особенно много говорили о великолѣпномъ брилльянтѣ, подарённомъ ему, какъ вскорѣ стало извѣстнымъ публикѣ, императрицей въ минуту особенно милостиваго расположенія. И, говоря правду, онъ его заслужилъ вполнѣ.

XL.

Съ Жуаномъ обращались съ рѣдкой предупредительностью не только министры и ихъ ближайшіе подчиненные (такъ-какъ вѣжливость къ лицамъ акредитованнымъ монархами, пока подкладка ихъ тайныхъ мыслей не обнаружится вполнѣ, составляетъ прямую обязанность этихъ господъ), но и низшіе писцы, эти грязныя существа, производящія столько кляузъ и грязи въ министерскихъ канцеляріяхъ. Заискивая въ Жуанѣ, эти послѣдніе доказывали ясно, что они даромъ получали жалованье,

XLI.

Такъ-какъ вся ихъ обязанность заключалась только въ тонъ, чтобъ быть дерзкими съ публикой. Это ихъ обыкновенное занятіе въ различныхъ департаментахъ, какъ военныхъ, такъ и мирныхъ дѣлъ. Если вы этому не вѣрите, спросите любого изъ вашихъ знакомыхъ, если ему случалось хлопотать но поводу полученія паспорта, или чего-либо подобнаго, учреждённаго для стѣсненія свободы. (Очень непріятная коммиссія!) Держу пари, что онъ нашелъ этихъ дармоѣдовъ государственныхъ доходовъ, подобно болонкамъ, самыми грубыми изъ всѣхъ собакъ.

XLII.

Но Жуанъ былъ всюду принимаемъ съ «empressement», то-есть съ распростёртыми объятіями. Это утончённое выраженіе я долженъ былъ занять у нашихъ сосѣдей, обладающихъ готовыми фразами (подобно шахматнымъ ходамъ) для выраженія и горя, и радости-словомъ, всего, какъ на словахъ, такъ и въ печати. Жители острововъ въ своихъ выраженіяхъ болѣе прямы и просты, чѣмъ жители континента. Можно подумать, что морской воздухъ (примѣръ — рыбныя торговки въ Биллингсгэтѣ) дѣлаетъ языкъ свободнѣе и развязнѣе.

XLIII.

Въ англійскомъ выраженіи «damn me» есть что-то аттическое и передъ нимъ покажутся неприличными всѣ континентальныя клятвы. Ихъ не захочетъ повторить ни одинъ кровный аристократъ, а потому объ этомъ предметѣ перестану говорить и я, не желая быть еретикомъ въ учтивости и произносить оскорбляющія её слова. Но «damn me» — почти эфирно, хотя и довольно смѣло. Это платонизмъ брани и эссенція клятвъ.

XLIV.

Грубой откровенности довольно и въ Англіи. Что же касается истинной или фальшивой вѣжливости (встрѣчаемой весьма рѣдко въ настоящее время), то для того, чтобы найти ее, надо переплыть лазурную глубину и прорвать бѣлую пѣну, причёмъ первая будетъ эмблемой оставляемаго вами за собою (хотя — не всегда), а вторая — эмблемой того, что васъ ожидаетъ впереди. Но мнѣ нѣтъ времени расплываться въ общихъ мѣстахъ. Въ поэмахъ слѣдуетъ соблюдать единство, доказательствомъ чего можетъ служить вамъ моя.

XLV.

Въ большомъ свѣтѣ Лондона — то-есть въ западной и самой скверной его части, гдѣ живутъ около четырёхъ тысячъ человѣкъ, воспитанныхъ не для того, чтобъ быть умными или острыми, а только, чтобъ просиживать ночи, когда прочіе люди спятъ, и смотрѣть на весь міръ свысока и съ видомъ сожалѣнія — Жуанъ, какъ признанный патрицій, былъ прекрасно принятъ всѣмъ высшимъ обществомъ.

XLVI.

Онъ былъ холостъ — важное обстоятельство въ глазахъ дѣвицъ и дамъ. Что касается первыхъ, то оно льститъ ихъ брачнымъ наклонностямъ; для вторыхъ же — если онѣ не удержаны уже существующей любовью или гордостью — подобный случай также имѣетъ значеніе. Интрига съ женатымъ — вещь опасная, потому-что при этомъ гораздо труднѣй сохранить приличную обстановку. Грѣхъ, въ этомъ случаѣ, становится вдвое тяжелѣй, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, удваивается и скандалъ.

XLVII.

Будучи холостымъ, Жуанъ въ то же время былъ настоящимъ рыцаремъ любви, талантовъ и сердечныхъ похожденій. Онъ пѣлъ, танцовалъ и обладалъ наружностью столь же сентиментальной, какъ самая нѣжная мелодія Моцарта. Онъ могъ — когда это было нужно — по прихоти казаться печальнымъ или любезнымъ, безъ малѣйшаго признака капризовъ или неровностей характера, и, сверхъ-того, не смотря на свою молодость, видѣлъ свѣтъ, который представляетъ весьма любопытное зрѣлище, далеко отличающееся на дѣлѣ отъ того, что про него пишутъ.

XLVIII.

Дѣвицы, говоря съ нимъ, краснѣли; дамы — тоже, хотя румянецъ послѣднихъ не былъ такъ скоропреходящъ, благодаря тому, что румяны и барыни ихъ употребляющія далеко не рѣдкость на берегахъ Темзы. Молодость и бѣлилы никогда не переставали производить на его сердце то впечатлѣніе, отъ котораго не можетъ отдѣлаться ни одинъ порядочно-воспитанный человѣкъ. Дочки восхищались его туалетомъ, а благочестивыя маменьки наводили справки объ его состояніи и освѣдомлялись — нѣтъ ли у него братьевъ?

XLIX.

Модистки, одѣвавшія извѣстныхъ щеголихъ въ продолженіи всего сезона подъ условіемъ, чтобъ имъ было уплочено прежде, чѣмъ послѣдній поцѣлуй медоваго мѣсяца успѣетъ растаять въ сіяніи новой лупы, увидѣли въ этомъ пріѣздѣ богатаго иностранца рѣдкій случай, который не слѣдовало упускать. Вслѣдствіе того, онѣ открыли такой огромный кредитъ, что многимъ мужьямъ пришлось потомъ кряхтѣть и раскошеливаться.

L.

Синіе чулки — это нѣжное племя, вздыхающее надъ сонетами и начиняющее внутренность своихъ головъ и чепцовъ страницами послѣдняго «Обозрѣнья» — выступили къ нему на встрѣчу, въ полномъ блескѣ своей лазури. Говоря очень плохо какъ по-испански, такъ и по-французски, онѣ закидали Жуана распросами о новѣйшихъ авторахъ обѣихъ націй, распрашивали, который изъ двухъ языковъ — кастильскій или русскій — нѣжнѣе и освѣдомлялись при этомъ: видѣлъ ли онъ, во время своихъ путешествій, Илліонъ?

LI.

Жуанъ, получившій довольно поверхностное образованіе и не бывшій потому великимъ знатокомъ литературы, попалъ въ довольно затруднительное положеніе, подъ перекрёстнымъ экзаменомъ ареопага этихъ почтенныхъ, учёныхъ матронъ. Спеціальныя занятія его жизни — война, любовныя похожденія и исполненіе оффиціальной обязанности — отвлекли его отъ береговъ Ипокрены, струи которой казались ему въ настоящее время не зелёными, а голубыми.

LII.

Впрочемъ, онъ отвѣчалъ наугадъ, съ скромной и спокойной увѣренностью, что заставило счесть его фантазіи за плодъ знанія и настоящаго пониманья дѣла. Миссъ Араминта Смитъ, слывшая осьмымъ чудомъ Свѣта и прославившая себя въ шестнадцать лѣтъ переводомъ «Неистоваго Геркулеса» на самый неистовый англійскій языкъ, съ очаровательнѣйшей улыбкой записала всѣ изреченія Жуана въ свою записную книжку.

LIII.

Жуанъ, какъ извѣстно, зналъ нѣсколько языковъ — и онъ съумѣлъ удачно воспользоваться этимъ знаніемъ, чтобъ поддержать свою репутацію въ разговорѣ съ каждой изъ этихъ красавицъ, очень сожалѣвшихъ, что онъ не писалъ стиховъ. Не будь въ нёмъ этого единственнаго недостатка, онъ былъ бы объявленъ ими совершенствомъ. Леди Фицъ-Фриски и миссъ Мэвія Мэннингъ — обѣ жаждали быть воспѣтыми по-испански.

LIV.

Однимъ словомъ, онъ вёлъ свои дѣла отлично и былъ желаннымъ гостемъ на всѣхъ собраніяхъ, и десять тысячъ современныхъ авторовъ (таково, по крайней мѣрѣ, было ихъ число) прошли передъ нимъ въ большихъ и малыхъ собраніяхъ, какъ тѣни въ зеркалѣ Банко. Промелькнули предъ нимъ и всѣ, «восемьдесятъ величайшихъ поэтовъ» той эпохи, такъ-какъ каждый самый ничтожный журналъ того времени имѣлъ своего.

LV.

Каждые десять лѣтъ «величайшій изъ живущихъ поэтовъ» обязанъ, подобно кулачпому бойцу, являться для того, чтобъ поддержать и показать свои права, не смотря на всю ихъ призрачность. Даже я — вовсе того не подозрѣвая и нисколько не желая быть королёмъ дураковъ — считался довольно долгое время Наполеономъ царства риѳмы.

LVI.

«Донъ-Жуанъ» былъ моей Москвой, «Фальеро» — моимъ Лейпцигомъ, а «Каинъ», кажется, будетъ моимъ Монтъ-сенъ-Жаномъ^[113]. «La belle Alliance» глупцовъ, спустившійся до нуля, можетъ снова подняться теперь, когда левъ поверженъ во прахъ. Но если я паду, то, по крайней мѣрѣ, паду какъ герой. Я хочу или царствовать, какъ монархъ, или не царствовать вовсе, и предпочту тогда умереть плѣнникомъ на какомъ-нибудь уединённомъ островѣ, гдѣ отступникъ Соути будетъ моимъ Гудзономъ-Ловомъ^[114].

LVII.

Сэръ Вальтеръ-Скоттъ царствовалъ до меня; Муръ и Бэмбель — прежде и послѣ. Нынче музы превратились въ святыхъ и бродятъ по вершинамъ Сіона съ поэтами, которые — или совершенно или отчасти — превратились въ проповѣдниковъ. Пегасъ сталъ ходить псалмодичесвой иноходью, подъ сѣдломъ достопочтеннаго Роулея Поули. Этотъ современный Пистоль подковалъ благородное животное ходулями.

LVIII.

При этомъ нельзя не упомянуть о моёмъ дорогомъ Эфеусѣ, о которомъ говорятъ, будто онъ мой двойникъ, но только болѣе нравственный^[115]. Не будетъ ли ему современенъ нѣсколько трудно выдерживать эту двойную роль? Нѣкоторые увѣряютъ, что во главѣ современныхъ поэтовъ стоитъ теперь Кольриджъ. У Вордсворта также найдётся двое или трое поклонниковъ. Наконецъ, развѣ Саваджъ Лэндоръ не принялъ за бѣлаго лебедя гусака Соути?

LIX.

Джонъ Китсъ, убитый однимъ критикомъ именно въ то время, когда онъ подавалъ надежду произвесть что-либо великое, хотя и непонятное, успѣлъ, не зная греческаго языка, заставить говорить боговъ языкомъ, которымъ — надо предполагать — они бы заговорили сами. Бѣдный-малый! горька твоя судьба! Что за странная вещь — умъ, эта огненная частица, которую можно задуть журнальной статьёй?

LX.

Великъ списокъ живыхъ и мёртвыхъ претендентовъ на обладаніе того, что врядъ ли за многими изъ нихъ будетъ признано! Во всякомъ случаѣ, никто изъ нихъ не узнаетъ имени побѣдителя, потому-что, прежде чѣмъ состоится такой приговоръ времени, трава выростетъ изъ его истлѣвшаго мозга и превращённаго въ землю тѣла. На сколько я могу предвидѣть, мнѣ кажется, что они имѣютъ мало шансовъ на успѣхъ. Число претендентовъ слишкомъ велико, подобно числу тридцати презрѣнныхъ тирановъ, запятнавшихъ грязью римскія лѣтописи.

LXI.

Но мы попали въ самый низшій слой литературнаго царства, гдѣ господствуетъ шайка преторіанцевъ. Въ этой средѣ ремесло писателя, обязаннаго льстить и кланяться грубымъ солдатамъ съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ вы бы стали ласкать вампира, по истинѣ ужасно и напоминаетъ положеніе человѣка, добывающаго укропъ на склонѣ отвѣсной скалы. Будь я теперь дома и, притомъ, въ сатирическомъ расположеньи духа, я бы непремѣнно схватился съ этими янычарами и показалъ имъ, что значитъ умственная война.

LXII.

Я владѣю секретомъ двухъ или трёхъ ударовъ, которые заставили бы ихъ открыть свои слабыя стороны; но, впрочемъ, едва ли было бы достойно затѣвать шумъ изъ-за такихъ пустяковъ. У меня не хватило бы для того желчи, такъ-какъ мой темпераментъ отъ природы далеко не суровъ и моя Муза, въ подобныхъ случаяхъ, обыкновенно отвѣчаетъ одной улыбкой, а затѣмъ, сдѣлавъ лёгкій современный реверансъ, удаляется, увѣренная, что не причинила никому зла.

LXIII.

Жуанъ, котораго я оставилъ въ опасномъ положеніи, среди современныхъ поэтовъ и синихъ чулокъ, успѣлъ, однако, извлечь изъ всего этого нѣкоторую пользу. Уставъ, онъ во-время удалился изъ этого кружка, гдѣ не былъ ни первымъ, ни послѣднимъ, и удалился прежде, чѣмъ его успѣли измучить въ-конецъ. Новое общество, къ которому онъ примкнулъ, было гораздо веселѣе и состояло просто изъ умныхъ людей того времени. Въ ихъ кругу онъ, истинный сынъ солнца, занялъ подобающее ему мѣсто не какъ облако, а какъ настоящій лучъ.

LXIV.

Утро проходило у него въ занятіяхъ, которыя, если ихъ хорошенько разобрать, были похожи на всѣ наши занятія вообще и состояли изъ хлопотливыхъ пустяковъ, утомляющихъ и обременяющихъ насъ, какъ отравленная одежда Центавра Несса, такъ-что — въ концѣ концовъ — растянувшись на софѣ, мы начинаемъ говорить о нашемъ отвращеніи ко всѣмъ вообще дѣламъ, кромѣ тѣхъ, которыя касаются пользы нашего отечества. Дѣла отечества, впрочемъ, отъ этого не улучшаются, хотя улучшиться имъ было бы давно пора.

LXV.

Время послѣ полудня проходило въ визитахъ, завтракахъ, шатаньи по улицамъ и боксѣ, а передъ вечеромъ Жуанъ садился на лошадь и отправлялся въ одинъ изъ тѣхъ ящиковъ съ деревьями, которые называются парками и гдѣ не найдётся плодовъ и цвѣтовъ даже въ количествѣ, достаточномъ для удовлетворенія аппетита одной пчелы; тѣмъ не менѣе, парки эти (по словамъ Мура) есть единственныя бесѣдки, въ которыхъ модныя красавицы могутъ получать хотя нѣкоторое понятіе о томъ, что такое свѣжій воздухъ.

LXVI.

Затѣмъ, наступалъ часъ туалета, потомъ — обѣда. Модный свѣтъ просыпается; начинаютъ зажигать фонари; раздаётся стукъ экипажей; быстро несущіяся кареты мелькаютъ по улицамъ и паркамъ, какъ запряженные метеоры; мѣлъ чертитъ фантастическія фигуры на полу и гирлянды спускаются фестонами. Мѣдный молотокъ дверей гремитъ, впуская избранныхъ счастливцевъ въ домъ, похожій на рай, сдѣланный изъ литого золота.

LXVII.

Вотъ стоитъ благородная хозяйка: она не сядетъ даже послѣ трёхтысячнаго поклона. Вальсъ — этотъ единственный танецъ, который учить дѣвицъ думать — царитъ здѣсь вполнѣ, находя снисхожденье даже къ своимъ недостаткамъ. Залъ, гостиная, пріёмная — всё наполнено гостями. Послѣдніе изъ пріѣхавшихъ толпятся на лѣстницѣ, между герцогами и знатными дамами, стараясь мало-по-малу подвинуться вперёдъ хотя на одинъ вершокъ.

LXVIII.

Трижды счастливъ тотъ, кто, бросивъ взглядъ на это блестящее общество, можетъ найти мѣсто въ какомъ-нибудь уголкѣ, въ проходной двери или въ уединённомъ будуарѣ, и, сидя тамъ, подобно маленькому «Джаку Горнеру», предоставить этому Вавилону вертѣться, какъ онъ знаетъ, и наблюдать за нимъ съ печалью, желчью, восторгомъ или, просто, съ равнодушіемъ обыкновеннаго зрителя, зѣвая въ ожиданія утра.

LXIX.

Но поступить такъ можетъ не всякій. Наоборотъ, кто, подобно Донъ-Жуану, сдѣлался въ подобномъ обществѣ дѣйствующимъ лицомъ, тому слѣдуетъ очень осторожно плыть по этому морю, сверкающему брилльянтами, перьями, жемчугомъ и шелкомъ — плыть до-тѣхъ-поръ, пока не достигнетъ подобающаго ему мѣста. Часто при этомъ путешествіи приходится то томно вальсировать подъ звуки нѣжной музыки, то гордо выступать, съ ловкостью Меркурія, тамъ, гдѣ сама Терпсихора устраиваетъ свою кадриль.

LXX.

Если онъ не танцоръ и виды его на какую-нибудь богатую наслѣдницу или жену своего ближняго болѣе серьёзныя, то Боже его избави выказывать свои желанія слишкомъ замѣтно. Не рѣдко случалось торопливому воздыхателю оплакивать свою ошибку. Нетерпѣніе — есть самый предательскій помощникъ у народа, который привыкъ серьёзно размышлять по поводу какой-нибудь затѣянной имъ глупости.

LXXI.

Въ подобныхъ случаяхъ совѣтую вамъ лучше всего сѣсть возлѣ дамы вашего сердца за ужиномъ, или — если васъ предупредили — противъ нея, и затѣмъ начинайте дѣлать глазки. О, дивныя мгновенья, превосходящія всё, что только можно себѣ вообразить! При воспоминаніи о нихъ, такъ и кажется, что сентиментальный дьяволёнокъ опять садится къ вамъ на плечи и тѣни увядшихъ радостей снова проходятъ передъ вашими глазами. Сколько надеждъ и разочарованій падаетъ и возникаетъ для нѣжныхъ сердецъ на одномъ обыкновенномъ балѣ!

LXXII.

Впрочемъ, эти благіе совѣты могутъ относиться только къ обыкновеннымъ смертнымъ, которые должны вѣчно хлопотать, быть вѣчно на-сторожѣ и для которыхъ одно лишне-сказанное или одно недоговорённое слово можетъ быть пагубно и испортить всё. Но есть и такіе немногіе, а иногда и многіе (число ихъ часто мѣняется) счастливцы, одарённые пріятной наружностью или — что ещё лучше — успѣвшіе возбудить интересъ новизной, славой, именемъ, умомъ, подвигами или даже глупостью, которымъ позволяется — или позволялось недавно — всё, что бы имъ ни вздумалось.

LXXIII.

Герой нашъ, какъ всѣ герои, былъ молодъ, хорошъ собой, знатенъ, богатъ, славенъ и иностранецъ, почему и долженъ былъ, подобно всѣмъ невольникамъ, порядочно поплатиться прежде, чѣмъ успѣлъ избѣжать всѣхъ опасностей, которымъ подвергается каждый сколько-нибудь замѣтный человѣкъ. Есть люди, которые говорятъ о стихахъ и нищетѣ, о безобразіи и болѣзняхъ, какъ о вещахъ, которыя тяжело переносить: желалъ бы я, чтобы они посмотрѣли на жизнь нашихъ молодыхъ лордовъ!

LXXIV.

Они молоды, но не знаютъ молодости, потому-что опережаютъ её, переживаютъ до срока. Они красивы, но изношены, богаты — и не имѣютъ гроша. Ихъ здоровье истрачено въ тысячахъ объятій; деньги свои получаютъ они черезъ жидовскія руки, вслѣдствіе чего ихъ богатства переходятъ къ жидамъ. Обѣ законодательныя палаты слышатъ ихъ вотирующіе голоса, подаваемые или за тирановъ, или за трибуновъ. И когда они, проведя такимъ образомъ свою жизнь среди рѣчей, обѣдовъ, попоекъ, игры и оргій, оканчиваютъ съ ней счёты, фамильный склепъ открывается для пріёма новаго лорда.

LXXV.

«Гдѣ міръ?» — восклицалъ Юнгъ на восьмидесятомъ году своей жизни. — «Гдѣ міръ, въ которомъ родился человѣкъ?» Увы — повторяю я — гдѣ міръ, существовавшій назадъ тому восемь лѣтъ? Онъ былъ — и нѣтъ его! онъ разбитъ, какъ стеклянный шаръ, разбитъ въ дребезги, исчезъ, сталъ невидимъ: безмолвіе замѣнило когда-то сверкавшую массу. Государственные люди, полководцы, ораторы, королевы, патріоты, короли, дэнди — всё умчалось на крыльяхъ вѣтра.

LXXVI.

Гдѣ великій Наполеонъ? — Богъ одинъ знаетъ! Гдѣ маленькій Кзстльри? — отвѣтить на это можетъ только дьяволъ! Гдѣ Грэттенъ, Кёрренъ, Шериданъ и всѣ прочіе, оковывавшіе вниманіе суда и сената могуществомъ своего слова? Гдѣ несчастная королева со всей ея скорбью? Гдѣ ея дочь — любимица нашихъ острововъ? Гдѣ эти святые мученики — «пять процентовъ»? Гдѣ, наконецъ — чёртъ возьми — эти поземельные доходы?

LXXVII.

Гдѣ Бруммель?^[116] — зарытъ! Гдѣ Лонгъ-Поль-Велеслей?^[117] — умеръ! Гдѣ Витбредъ, Ромильи? Гдѣ Георгъ Третій, съ его завѣщаніемъ, которое не скоро разберутъ? Гдѣ Георгъ Четвёртый? — наша вѣнчанная птица? Онъ уѣхалъ въ Шотландію послушать пѣсенку Саунеz: «Каркни мнѣ — я каркну тебѣ!» Цѣлые шесть мѣсяцевъ готовилась эта сцена королевскаго зуда и вѣрноподданническаго чесанія.

LXXVIII.

Гдѣ лордъ такой-то и леди такая-то? Гдѣ разныя достопочтенныя мистриссы и миссы? Однѣ — брошены, какъ старыя шляпки, другія — вышли замужъ, развелись и вышли снова. (Въ послѣднее время маневръ этотъ сталъ входить въ общее употребленіе.) Гдѣ дублинскія ликованья и лондонскіе свистки? Гдѣ Грэнвилли? — вертятся по прежнему, подобно флюгерамъ. Гдѣ мои друзья виги? — тамъ же, гдѣ были.

LXXIX.

Гдѣ леди Каролины и Френсисы? разведены онѣ или ещё только собираются развестись? А ты, «Morning Post», блестящая лѣтопись нашихъ раутовъ и танцовальныхъ вечеровъ, единственный вѣрный перечень экипажей, ломающихся на нашихъ мостовыхъ, и всѣхъ прихотей моды! скажи, что за потокъ стремится теперь въ ея берега? Многіе умерли, другіе убѣжали на континентъ! или прозябаютъ тамъ, потому-что нынѣшнія времени едва оставили имъ по одному фермеру.

LXXX.

Многіе изъ тѣхъ, которые прежде старались ловить осторожныхъ герцоговъ, кончили тѣмъ, что удовольствовались ихъ младшими братьями. Нѣкоторыя богатыя наслѣдницы попались на удочку мошенникамъ. Многія дѣвицы сдѣлались женами, а иныя только матерями; многія потеряли свою свѣжесть и весёлость… Короче — перемѣнамъ нѣтъ конца. Страннаго во всёмъ этомъ нѣтъ ничего, за исключеніемъ той поразительной быстроты, съ какою совершаются всѣ эти перемѣны.

LXXXI.

Не говорите мнѣ о семидесяти годахъ: я въ теченіе семи лѣтъ видѣлъ больше перемѣнъ (начиная съ монарховъ и кончая самыми обыкновенными смертными), чѣмъ могло бы произойти въ теченіе цѣлаго столѣтія. Я знаю, что въ мірѣ нѣтъ ничего прочнаго, но теперь самая эпоха перемѣнъ сдѣлалась что-то очень постоянной, ничѣмъ не подновляясь. Да, въ дѣлахъ людскихъ нѣтъ ничего постояннаго, кромѣ безплодныхъ усилій виговъ добиться власти.

LXXXII.

Я видѣлъ Наполеона, глядѣвшаго настоящимъ Юпитеромъ и упавшаго, какъ Сатурнъ. Я зналъ герцога (всё-равно какого), оказавшагося болѣе тупымъ въ государственныхъ дѣлахъ, чѣмъ былъ тупъ (если это только возможно) его безсмысленный взглядъ. Тѣмъ не менѣе, мнѣ пора спустить мой голубой флагъ и пуститься въ плаванье но другому морю. Я видѣлъ — боясь взглянуть — короля, сперва освистаннаго, а потомъ превознесённаго! Не берусь рѣшать, что было лучше. Я видѣлъ землевладѣльцевъ, сидѣвшихъ безъ гроша. Я видѣлъ Жуанну Соуткотъ; видѣлъ парламентъ, превращённый въ капканъ для сбора налоговъ; видѣлъ прискорбный процессъ покойной королевы; видѣлъ короны тамъ, гдѣ бы слѣдовало быть дурацкимъ колпакамъ; я видѣлъ Веронскій конгрессъ; видѣлъ націи, отягощённыя болѣе, чѣмъ вьючные ослы, и сбрасывавшіе свою ношу, то-есть — высшіе классы.

LXXXIII.

Я видѣлъ маленькихъ поэтовъ, великихъ прозаиковъ и нескончаемыхъ, хотя и не безсмертныхъ, ораторовъ; видѣлъ, какъ бумажныя цѣнности вели войну съ поземельною собственностью и домами; видѣлъ, какъ почтенные землевладѣльцы дѣлались крикунами; видѣлъ, какъ холопы, сидя верхомъ, топтали народъ въ грязь; видѣлъ, какъ Джонъ-Буль вымѣнивалъ крѣпкіе напитки на жиденькое питьё; видѣлъ, наконецъ, самого Джонъ-Буля, на половину пришедшаго къ убѣжденію, что онъ дуракъ.

LXXXIV.

Но «carpe diem», Жуанъ! «carpe, carpe!»^[118] Завтрашній день увидитъ новое поколѣніе, такое же весёлое, такое же непостоянное и раздираемое точно такими же гарпіями. «Жизнь — пустая комедія, а потому продолжайте, бездѣльники, играть ваши роли»^[119], а главное, обращайте гораздо болѣе вниманія на свои слова, чѣмъ на дѣла! Будьте лицемѣрны, будьте осторожны, кажитесь не тѣмъ, чѣмъ вы есть, а тѣмъ, чѣмъ кажутся другіе!

LXXXV.

Какъ разсказать мнѣ въ слѣдующихъ пѣсняхъ похожденія моего героя въ странѣ, о которой ложно протрубили, будто она самая нравственная? Чего добраго, придётся бросить перо, такъ-какъ я не намѣренъ писать второй «Атлантиды»^[120]. Тѣмъ не менѣе, я долженъ сказать моимъ соотечественникамъ, что они вовсе не нравственный народъ, и что они знаютъ это очень хорошо сами и безъ напоминаній слишкомъ искренняго поэта.

LXXXVI.

То, что Жуанъ видѣлъ, а равно, что онъ дѣлалъ — останется главнымъ предметомъ моего разсказа, причёмъ я, конечно, постараюсь удержаться въ границахъ, диктуемыхъ приличіемъ. Прошу помнить, что поэма моя чистофиктивное произведеніе, гдѣ нѣтъ рѣчи ни обо мнѣ, ни о моихъ близкихъ, хотя я хорошо знаю, что всякій писака не замедлитъ открыть небывалые намёки во всякой моей — даже самой ничтожной — фразѣ. Въ одномъ, въ чёмъ я Прошу не сомнѣваться, это въ томъ, что если я говорю что-либо, то говорю прямо, а не намёками.

LXXXVII.

Женится ли Жуанъ на третьей или четвёртой дочери какой-нибудь мудрой, ищущей жениха графини, или, выбравъ иную, болѣе достойную (съ точки зрѣнія приданаго) дѣвицу, займётся просто умноженіемъ населенія земного шара, чему законный бракъ служитъ основнымъ исходомъ, или, наконецъ, возбудитъ противъ себя судебное преслѣдованіе за излишнюю любезность —

LXXXVIII.

Всё это покажетъ намъ время. Иди же, моя поэма! Я держу пари на число твоихъ стиховъ, что ты подвергнешься такимъ же точно нападкамъ со стороны людей, любящихъ называть бѣлое чёрнымъ, какимъ подверглись всѣ самыя знаменитыя произведенія. Что жь? — тѣмъ лучше! Я готовъ стоять одинокимъ, но никогда не соглашусь промѣнять моихъ свободныхъ мыслей на тронъ.

ПѢСНЬ ДВѢНАДЦАТАЯ.

I.

Изъ всѣхъ скверныхъ среднихъ вѣковъ, средніе года человѣка безспорно самое отвратительное время. Я даже затрудняюсь, какъ опредѣлить его. Мы колеблемся между дурачествомъ и благоразуміемъ, и сами не знаемъ хорошенько, чего хотимъ въ этотъ періодъ жизни, похожій на страницу, напечатанную избитымъ шрифтомъ на гладкой и бѣлой бумагѣ. Волосы наши начинаютъ сѣдѣть — и мы чувствуемъ себя не тѣмъ, чѣмъ были.

II.

Слишкомъ старые для молодёжи, мы въ тридцать пять лѣтъ всё-таки ещё довольно молоды и не можемъ ни рѣзвиться съ дѣтьми, ни калякать со стариками. Я удивляюсь даже, какъ можно въ подобномъ положенія жить: но такъ-какъ мы всё-таки не умираемъ, то надо хоть сознаться, что время это невыносимо. Любовь ещё кипитъ, по жениться уже поздно; что же касается любви другого рода, то для нея очарованіе въ насъ погасло, а любовь въ золоту, эта чистѣйшая изъ привязанностей, только-что начинаетъ разгораться.

III.

О, золото! Почему называемъ мы скупцовъ несчастными? Они пользуются наслажденіемъ, которое не умираетъ. Они владѣютъ настоящимъ якоремъ спасенья, настоящимъ канатомъ, къ которому прикрѣплены всѣ удовольствія, большія и малыя. Видя человѣка, сидящаго за сквернымъ обѣдомъ, вы готовы презирать его скудную трапезу, тогда-какъ вы и понятія не можете себѣ составить о томъ, что за дивное наслажденіе доставляетъ ему всякая сбереженная корка сыра.

IV.

Любовь и наслажденья разслабляютъ тѣло человѣка, а вино — и того болѣе. Честолюбіе насъ терзаетъ, игра ведётъ къ однѣмъ потерямъ, тогда-какъ копить деньги, сначала понемногу, а потомъ всё быстрѣй и быстрѣй, копить грошъ за грошемъ, не смотря ни на что — о, это занятіе способно одержать побѣду и надъ стремленіями любви, и надъ страстью къ вину или игрѣ, и надъ пустыми занятіями государственнаго человѣка! О, золото! я всегда предпочту тебя бумагамъ, превращающимъ кредитъ банковъ въ воздушные замки.

V.

Кто держитъ въ рукахъ вѣсы міра? кто владычествуетъ на конгрессахъ, всё-равно роялистскихъ или либеральныхъ? кто поддерживаетъ возстаніе безрубашечныхъ испанскихъ патріотовъ — возстаніе, о которомъ кричатъ и распинаются журналы всей старой Европы? кто поперемѣнно то ругаетъ, то опять ублажаетъ и старый, и новый міръ? кто смазываетъ колёса политики? кто есть тѣнь благородной отваги Бонапарта? — жидъ-Ротшильдъ и его христіанскій компаньонъ Бэрингъ.

VI.

Они, да ещё истинно-либеральный Лафиттъ — настоящіе монархи Европы. Каждый новый заёмъ — не простая спекуляція: онъ или укрѣпляетъ націи, или разрушаетъ тропы. Даже республики слѣдуютъ общему потоку; такъ, напримѣръ, колумбійскіе фонды попадаютъ въ не неизвѣстныя руки на биржѣ и твоя серебряная почва, Перу, дисконтируется жидомъ.

VII.

За что же, послѣ этого, называть скрягу несчастнымъ человѣкомъ? Онъ ведётъ воздержанную жизнь — а это всегда было предметомъ похвалы въ святомъ или въ циникѣ. И такъ, если подобная жизнь пустынника удостоивается канонизаціи, то на основаніи какихъ данныхъ осуждаются суровыя лишенія исхудалыхъ богачей? Не за то ли, можетъ-бытъ, что ихъ къ тому никто не принуждаетъ? — Тѣмъ болѣе заслуги въ ихъ самоотреченіи.

VIII.

Скряга — поэтъ въ душѣ. Скупость, эта чистѣйшая изъ страстей, будучи отраженіемъ его золотыхъ слитковъ, для пріобрѣтенія которыхъ народы переплываютъ океанъ, доставляетъ ему блаженство обладанія. Для него слитки тёмныхъ рудниковъ блещутъ золотыми лучами, брилльянты проливаютъ на него своё сверкающее пламя, а нѣжный блескъ изумрудовъ умѣряетъ цвѣтъ другихъ камней, услаждающихъ его взоры.

IX.

Ему принадлежатъ земли обоихъ полушарій. Корабли, плывущіе изъ Цейлона, Индіи или дальняго Китая, везутъ ему благовонные продукты дальнихъ странъ; земля дрожитъ подъ безконечными обозами, нагруженными принадлежащими ему дарами Цереры, виноградники его наливаются, какъ алыя уста Авроры; его погреба могли бы служить жилищемъ королямъ, а онъ, чуждый всѣхъ порывовъ чувственности, довольствуется тѣмъ, что повелѣваетъ всѣмъ его окружающимъ, какъ нравственный неограниченный монархъ.

X.

Кто знаетъ, можетъ-быть, въ умѣ его гнѣздятся грандіозные проэкты, вродѣ основанія коллегіи, устройства скачки, сооруженія госпиталя или церкви, оставленія по себѣ величественнаго зданія, увѣнчаннаго бюстомъ его исхудалой фигуры? Можетъ-быть, онъ вырабатываетъ проэктъ освобожденія человѣчества съ помощью именно того самаго золота, которое составляетъ для него — всё? Или, наконецъ, можетъ-быть, онъ просто хочетъ сдѣлаться богатѣйшимъ человѣкомъ въ странѣ и затѣмъ погрузиться въ наслажденіе считанія денегъ?

XI.

Но каковы бы ни были проэкты скряги — тѣ ли, которые я наименовалъ, или другіе — глупые люди всё-таки будутъ называть его манію болѣзнью. Но, въ такомъ случаѣ, какъ же назвать ихъ собственныя страсти? Взгляните на нихъ повнимательнѣе: войны, кутежи, любовныя интриги — всё это доставляетъ ли людямъ болѣе удовольствія, чѣмъ кропотливое вычисленіе дробей копѣекъ? благодѣтельствуютъ ли они человѣчеству? Исхудалый скупецъ! пусть твои наслѣдники и наслѣдники мота рѣшатъ, кто изъ васъ былъ благоразумнѣе!

XII.

Что можетъ быть прекраснѣй свёртковъ золота, очаровательнѣе сундуковъ съ слитками, мѣшковъ съ деньгами и блеска монетъ — не тѣхъ старыхъ монетъ, на которыхъ головы и доспѣхи изображенныхъ на нихъ завоевателей вѣсятъ ещё менѣе, чѣмъ тонкая пластинка, хранящая ихъ профили, а, напротивъ, добрыя, нестёртыя монеты, на которыхъ вычеканенное среди нетронутаго ободка изображеніе какой-нибудь современной царствующей особы поражаетъ своей мизерностью! Да! ходячая монета — это современная Аладинова лампа.

XIII.

«Любовь царствуетъ и въ лагеряхъ, и при дворѣ, и въ рощахъ — подъ сѣнью дубовъ, потому-что любовь — небо, а небо — любовь!»^[121]. Такъ пѣлъ бардъ, хотя справедливость словъ его довольно трудно доказать (какъ вообще всё въ поэзіи). Можетъ-быть, всё это совершенно справедливо въ отношеніи «сѣни дубовъ», риѳмующейся съ словомъ «любовь», но я готовъ усомниться (почти такъ же, какъ землевладѣльцы сомнѣваются въ правильномъ полученіи своей аренды) въ томъ, чтобъ сентиментальныя чувства могли существовать при дворѣ и въ лагеряхъ.

XIV.

Но если можно оспаривать царство любви, то повсемѣстное владычество денегъ неоспоримо, и, притомъ, однѣхъ только денегъ. Деньги не только владычествуютъ надъ рощами, но даже весьма часто срубаютъ ихъ. Безъ денегъ лагери были бы очень худо населены, а дворы — вовсе не существовали бы. «Не берите женъ безъ денегъ», сказалъ Мальтусъ. Слѣдовательно — ясно, что деньги владычествуютъ и надъ любовью, этимъ властелиномъ въ своихъ владѣніяхъ, точно такъ же, какъ дѣвственная Діана владычествуетъ надъ морскимъ приливомъ. Что же касается того, что небо — любовь, то тутъ такъ же много смысла, какъ и въ томъ, если бы кто-нибудь вздумалъ сказать, что мёдъ есть воскъ. Небо не любовь, а бракъ!

XV.

Всякая любовь, кромѣ любви брачной, воспрещена. А эта послѣдняя хотя и можетъ назваться любовью въ нѣкоторомъ смыслѣ, тѣмъ не менѣе эти два слова весьма рѣдко выражаютъ одно и то же. Любовь можетъ и должна бы уживаться съ бракомъ; но бракъ, къ сожалѣнью, весьма часто существуетъ и безъ любви. Что же касается любви безъ церковнаго оглашенія, то её всегда считаютъ стыдомъ и грѣхомъ, а потому для этого чувства слѣдовало бы избрать другое имя.

XVI.

И такъ, если «дворъ», «лагери» и «рощи» не населены исключительно одними вѣрными мужьями, ни разу ле пожелавшими жены ближняго, то я прямо объявляю, что приведённые мною стихи — не болѣе, какъ описка, совершенно непонятная въ моёмъ «buon саmerado» Скоттѣ, до-того прославленномъ за свою нравственность, что Джеффри ставитъ его мнѣ въ примѣръ. Вотъ вамъ обращикъ его нравственности.

XVII.

Если я не имѣю успѣха теперь, то имѣлъ его прежде, а этого для меня совершенно достаточно. Я имѣлъ успѣхъ въ моей молодости, то-есть въ ту пору, когда въ нёмъ нуждаются; къ тому же мои успѣхи доставили мнѣ то, изъ чего я хлопоталъ всего больше. Мнѣ нѣтъ надобности разсказывать, что это было: но что было — то было моимъ! Впослѣдствіи, правда, я дорого поплатился за этотъ успѣхъ, но проклинать его всё-таки не буду.

XVIII.

Нѣкоторые говорятъ о судѣ потомства, объ этомъ воззваніи къ ещё нерождённымъ, названнымъ фантазіей нѣкоторыхъ людей вышеупомянутымъ именемъ, тогда-какъ справедливѣе было бы назвать ихъ будущимъ прахомъ. Что касается меня, то я считаю всё это весьма сомнительной опорой, потому-что, по всей вѣроятности, потомство также мало будетъ знать объ именахъ этихъ людей, какъ мало они знаютъ о будущемъ потомствѣ.

XIX.

Мы съ вами также потомство, а между-тѣмъ многихъ ли предковъ мы помнимъ? — менѣе сотни! Еслибъ кто-либо изъ насъ вздумалъ написать имена, которыя онъ помнитъ, то навѣрно споткнулся бы на десятомъ или двадцатомъ. Даже въ жизнеописаніяхъ Плутарха выведено очень небольшое число лицъ; да и противъ тѣхъ наши историки подняли цѣлую бурю, а Митфордъ, въ девятнадцатомъ столѣтіи, вздумалъ уличать даже добраго, стараго грека во лжи съ истинно-греческой откровенностью.

XX.

Знайте, добрые и благосклонные читатели, а также и вы, неблагосклонные писатели всѣхъ родовъ, что въ этой двѣнадцатой пѣснѣ я намѣренъ быть столь же серьёзнымъ, какъ если бы писалъ подъ диктовку Мальтуса или Вильберфорса. Послѣдній — освободитель негровъ и стоитъ милліона завоевателей, тогда-какъ Веллингтонъ только закрѣпостилъ расу бѣлыхъ людей. Что же касается Мальтуса, то онъ поступаетъ совершенно противуположно тому, что пишетъ.

XXI.

Я серьёзенъ — таковы всѣ люди на бумагѣ. Кто можетъ мнѣ помѣшать сочинить какую-нибудь систему и зажечь — хотя и въ виду солнца — свой собственный маленькій свѣтильникъ? Человѣчество занято теперь изобрѣтеніемъ конституцій и пароходовъ — предпріятіями довольно воздушными, а мудрецы пишутъ противъ воспроизведенія потомства, если отецъ не увѣренъ въ возможности прокармливать дѣтей послѣ того, какъ они будутъ отняты отъ груди матери.

XXII.

Благородный, романтическій разсчётъ! Что касается меня, то я думаю, что «любовь къ производству подобныхъ себѣ…» (Выраженіе это очень мнѣ по сердцу, хотя и есть другое — болѣе краткое; къ сожалѣнію, учтивость не позволяетъ его употреблять, а я рѣшился избѣгать всего непозволительнаго.) И такъ — повторяю, что, по моему мнѣнію, «любовь къ производству подобныхъ себѣ» заслуживаетъ полнаго снисхожденія.

XXIII.

Но вернёмся къ нашимъ дѣламъ! О, мой милый Жуанъ! ты въ Лондонѣ — въ этомъ прелестномъ городѣ, гдѣ всевозможныя подстерегающія кипящую молодость непріятности ожидаютъ её на каждомъ шагу. Конечно, карьера твоя не нова, да и вообще ты вступилъ не новичкомъ въ эту юношескую скачку съ препятствіями, но, во всякомъ случаѣ, ты въ совершенно новой для тебя странѣ, которую иностранцы никогда не могутъ понять вполнѣ.

XXIV.

Обратя нѣкоторое вниманіе на кое-какія различія въ климатѣ — холодномъ или тёпломъ, умѣренномъ или перемѣнчивомъ — могъ бы взяться за описаніе соціальнаго положенія любой европейской державы; по риѳмовать на счётъ Великобританіи Муза моя всегда затрудняется. Всѣ страны имѣютъ своихъ «львовъ», но Англія представляетъ одинъ великолѣпный звѣринецъ.

XXV.

Но я усталъ толковать о политикѣ. И такъ — «Paola Majora…» Жуанъ, лавируя среди дорогъ, на которыхъ его старались поймать, скользилъ по льду, какъ конькобѣжецъ. Но — утомлённый игрой — онъ позволялъ себѣ по временамъ, развлеченія ради, заводить шашни съ тѣми прелестными существами, которыя умѣютъ такъ невинно подвергать насъ пыткѣ Тантала и въ порокѣ боятся одной огласки.

XXVI.

Но число такихъ не велико и — въ концѣ концовъ — онѣ обыкновенно кончаютъ тѣмъ, что выкидываютъ такую дьявольскую штуку, которая можетъ доказать только, что даже самые чистые люди могутъ оступаться, идя по покрытой подснѣжниками снѣжной стезѣ добродѣтели. Свѣтъ въ такихъ случаяхъ обыкновенно удивляется, точно услыхалъ новое изреченіе валаамовой ослицы. Пересуды переходятъ изъ устъ въ уши быстрѣе, чѣмъ ртуть — и всё кончается (замѣтьте это хорошо), вмѣсто слова «аминь», обыкновеннымъ изреченіемъ добрыхъ людей: «кто бы могъ это подумать?»

XXVII.

Маленькая Лейла, съ ея восточными глазами и молчаливымъ азіятскимъ характеромъ, смотрѣла безъ особаго удивленія на всѣ диковинки запада, чѣмъ, въ свою очередь, возбуждала удивленіе свѣтскихъ людей, воображающихъ, что всякая новость, подобно бабочкѣ, должна быть пищей праздности. Ея милая фигурка и романическая исторія сдѣлали ее предметомъ какого-то таинственнаго и моднаго любопытства.

XXVIIІ.

Мнѣнія о ней женщинъ были до крайности различны, какъ это бываетъ обыкновенно въ средѣ прекраснаго пола, при обсужденіи дѣлъ какъ важныхъ, такъ и самыхъ ничтожныхъ. Не думайте, прекрасныя существа, что цѣль моя — оклеветать васъ всѣхъ, безъ изъятья! Я васъ любилъ всегда болѣе, чѣмъ говорилъ о томъ; но такъ-какъ я рѣшился быть нравственнымъ, то — волей-неволей — долженъ обвинить васъ всѣхъ въ томъ, что вы вообще любите болтать гораздо больше, чѣмъ слѣдуетъ, и что воспитаніе Ленды возбудило между вами нескончаемые толки.

XXIX.

Въ одномъ пунктѣ, впрочемъ, сошлись вы всѣ — и были въ этомъ случаѣ правы. Мнѣніе ваше заключалось въ томъ, что такое милое дитя, прелестное, какъ ея родина и бывшее, сверхъ-того, послѣднимъ отпрыскомъ своего рода, было бы гораздо лучше воспитано подъ надзоромъ какой-нибудь пэрессы, пережившей свои шаловливые годы, даже и въ такомъ случаѣ, если бы можно было поручиться за нашего друга Жуана, что онъ будетъ сдерживать себя въ теченіи пяти, четырёхъ, трёхъ и даже двухъ лѣтъ.

XXX.

Начались споры, причёмъ было выказано много благороднаго соревнованія и предложено услугъ по части воспитанія сиротки. Такъ-какъ Донъ-Жуанъ былъ человѣкъ знатный и состоятельный, то, конечно, не могло быть и рѣчи объ обидномъ предложеніи подписки или сборѣ денежныхъ пожертвованій. Всё кончилось тѣмъ, что шестнадцать вдовъ, десять учёныхъ и старыхъ дѣвъ, которыхъ біографіи могли бы найти мѣсто въ «Исторіи среднихъ вѣковъ» Галлама

XXXI.

И двѣ или три печальныя супруги, разведённыя съ мужьями и не произведшія, подобно изсохшимъ смоковницамъ, ни единаго плода, предложили воспитать и пустить молодую дѣвочку въ ходъ. Современное это выраженіе означаетъ первый вывозъ въ свѣтъ или точнѣе на балъ, гдѣ, обыкновенно, устраивается выставка перваго стыдливаго румянца и прочихъ совершенствъ. Смѣю васъ увѣрить, что первый сезонъ молодо и дѣвушки бываетъ сладокъ, какъ мёдъ, особенно если она съ деньгами.

XXXII.

Взгляните только на всѣхъ этихъ обнищавшихъ, достопочтенныхъ джентльменовъ, на этихъ лордовъ, съ дырявыми карманами, на этихъ отчаянныхъ дэнди, на зоркихъ ихъ маменекъ и на заботливыхъ сестрицъ, которыя — если онѣ умны — гораздо искуснѣе мужчинъ умѣютъ обдѣлывать союзы, въ которыхъ золото играетъ первую роль. Полюбуйтесь, какъ они увиваются, съ своими баттареями, точно мухи около мёда, вокругъ каждой богатой невѣсты и какъ они стараются вскружить ей голову вальсомъ и лестью!

XXXIII.

Каждая тётка, каждая кузина строитъ свои планы. Я даже зналъ замужнихъ дамъ, которыя простирали своё безкорыстное желанье устроить подобное дѣло до-того, что пріискивали богатыхъ наслѣдницъ для своихъ любовниковъ. «Tantacne!…»^[122] Такова сила добродѣтели на этомъ счастливомъ островѣ, исходные пункты котораго — «Дувръ» и «приданое», и часто несчастная наслѣдница, служащая цѣлью этихъ хлопотъ, имѣетъ причины жалѣть, что отецъ ея не оставилъ наслѣдника мужескаго пола.

XXXIV.

Многія очень скоро попадаются на удочку; другія же начинаютъ съ того, что отказываютъ дюжинамъ трёмъ изъ своихъ поклонниковъ. Интересно видѣть, какъ мило разсыпаютъ онѣ эти отказы, приводя тѣмъ въ неописанную досаду какую-нибудь кузину-пріятельницу отверженнаго искателя! Начинаются колкія замѣчанія: «Если миссъ (такая-то) намѣревалась отказать бѣдному Фредерику, то зачѣмъ же она читала его письма? Зачѣмъ съ нимъ вальсировала? Зачѣмъ, наконецъ, она глядѣла такъ, какъ-будто соглашалась сказать „да“ вчера и говоритъ „нѣтъ“ сегодня?

XXXV.

Зачѣмъ? — зачѣмъ? — А Фредъ былъ искренно къ ней привязанъ, и, притомъ, къ ней, а не къ ея богатству, такъ-какъ у него довольно своего. Придётъ время — и она искренно раскается въ томъ, что упустила такой прекрасный случай! Но старая маркиза устроитъ дѣло. Я сообщу объ этомъ на завтрашнемъ раутѣ Ауріѣ. Впрочемъ, быть можетъ, бѣдный Фредерикъ найдётъ что-нибудь получше. Скажите, вы читали ея отвѣтъ на его письмо?»

XXXVI.

Такимъ-образомъ и блестящіе мундиры, и сіяющіе гербы отвергаются гуртомъ, пока, наконецъ, не приходитъ нора, когда, благодаря всесокрушимости времени и усталости сердца, счастье не поворотится въ пользу спекулянтовъ на богатое приданое. Кончается, обыкновенно, тѣмъ, что прекрасная невѣста выходитъ за какого-нибудь джентльмена изъ военныхъ, изъ писателей или, просто, изъ любителей скачекъ, послѣ чего фалангѣ отвергнутыхъ воздыхателей остаётся въ утѣшеніе злословить такой несчастный выборъ.

XXXVII.

Впрочемъ, бываютъ случаи, что, утомлённыя настойчивымъ домогательствомъ прежняго воздыхателя, онѣ принимаютъ, наконецъ, его предложеніе, а иногда (что, впрочемъ, бываетъ рѣже) достаются просто кому-нибудь изъ едва обращавшихъ на нихъ вниманіе, точно выигрышъ въ лотереѣ. Что же касается вдовцовъ лѣтъ сорока (за примѣрами ходить не далеко), то имъ всегда достаются хорошіе призы и — какимъ бы способомъ они ихъ ни добывали — я не вижу въ этомъ ничего удивительнаго, какъ и въ лотерейномъ выигрышѣ.

XXXVIII.

Я самъ… (Это случай изъ самыхъ современныхъ и тѣмъ болѣе прискорбный, что онъ вполнѣ справедливъ.) И такъ — повторяю — я самъ увидѣлъ себя предпочтённымъ цѣлой толпѣ изъ двадцати искателей, не смотря на то, что года мои были скорѣй мало опытны, чѣмъ юны. И хотя я остепенился прежде, чѣмъ соединялся съ той, съ которой скоро разстался, тѣмъ не менѣе я не стану противорѣчить голосу благосклонной публики, увѣряющему, что молодая особа сдѣлала самый чудовищный выборъ.

XXXIX.

Простите мнѣ мои отступленія и не бросайте, прошу васъ, книги. Увѣряю васъ, что конецъ будетъ нравственнымъ. Для меня такой конецъ необходимъ, какъ молитва передъ обѣдомъ. Подобно какой-нибудь старой тётушкѣ, ворчливому пріятелю, строгому опекуну или усердному проповѣднику, Муза моя поставила себѣ задачей исправить весь человѣческій родъ, въ какихъ бы мѣстахъ или земляхъ онъ ни жилъ. Вотъ причина, почему мой Пегасъ выступаетъ такимъ важнымъ шагомъ.

XL.

Но теперь, однако, я сдѣлаюсь на время безнравственнымъ, потому-что долженъ показать вещи такими, каковы онѣ на самомъ дѣлѣ, а не такими, какими бы имъ слѣдовало быть. Я держусь того мнѣнія, что на предметы должно і смотрѣть прямо, и мы мало принесёмъ пользы, если станомъ бороздить плугомъ добродѣтели одну поверхность жизненной почвы, глубоко удобренной порокомъ для того только, чтобъ зерно оставалось въ прежней цѣнѣ.

XLI.

Но сначала мы должны пристроить маленькую Лейлу, это милое существо, прелестное, какъ утренняя заря, и чистое (употреблю старинное сравненіе), какъ снѣгъ, хотя, признаться, снѣгъ гораздо болѣе чистъ, чѣмъ пріятенъ, подобно многимъ людямъ, хорошо всѣмъ извѣстнымъ. Донъ-Жуанъ былъ очень радъ найти для своей маленькой питомицы хорошую воспитательницу, сознавая, что излишняя свобода могла бы принести ей только вредъ.

XLII.

Самъ же онъ сознавалъ хорошо, что но былъ рождёнъ для роли воспитателя (желалъ бы я, чтобъ къ такому убѣжденію пришли многіе другіе), и предпочиталъ остаться въ этомъ дѣлѣ нейтральнымъ, зная, что глупые питомцы навлекаютъ порицаніе на головы ихъ менторовъ. Видя такое множество достойныхъ, пожилыхъ дамъ, предлагавшихъ свои услуги сдѣлать ручной маленькую азіятку, онъ, посовѣтовавшись въ «Обществѣ для искорененія пороковъ», остановилъ свой выборъ на леди Пинчбекъ.

XLIII.

Женщина уже преклонныхъ лѣтъ, она, впрочемъ, была нѣкогда очень молода. Крайне добродѣтельная особа, она, надѣюсь, была такою и прежде, не смотря на то, что свѣтъ, съ обыкновеннымъ своимъ злоязычіемъ, увѣрялъ… Но для моего цѣломудреннаго уха немыслимо даже эхо одной буквы оскорбительныхъ предположеній. Для меня нѣтъ ничего возмутительнѣе сплетень, этого недостойнаго пережевыванья жвачки, свойственна то скотамъ человѣческаго рода.

XLIV.

Сверхъ-того, я замѣчалъ, бывъ нѣкогда скромнымъ наблюдателемъ — и это могъ замѣтить всякій, кромѣ дурака — что дамы, проведшія нѣсколько весело свою молодость, независимо отъ познанія свѣта и тѣхъ послѣдствій, которыя ведётъ за собой ложный шагъ, гораздо лучше умѣютъ предостерегать отъ опасностей, о которыхъ безстрастныя не имѣютъ никакого понятія.

XLV.

Въ то время, какъ суровая жеманница вознаграждаетъ себя за свои добродѣтели нападеніемъ на невѣдомыя ей, хотя и желанныя, страсти, стараясь при этомъ гораздо больше о томъ, чтобы вамъ повредить или, что еще хуже, уронить васъ въ глазахъ свѣта, чѣмъ сдѣлать пользу — женщина искусившаяся является, напротивъ, съ успокоительнымъ словомъ, уговаривая васъ сначала подождать и осмотрѣться, прежде чѣмъ сдѣлать рѣшительный шагъ, и при этомъ подробно рисуетъ начало, середину и конецъ эпической поэмы любви.

XLVI.

Вслѣдствіе ли этого обстоятельства, или потому, что подобныя особы умѣютъ лучше присматривать, зная, на что слѣдуетъ обращать особенное вниманіе, но, я думаю, вы замѣчали во многихъ семействахъ, что дочери подобныхъ матерей, которыя знаютъ свѣтъ изъ опыта, а не изъ книгъ, бываютъ гораздо болѣе пригодны для смитфильдскаго рынка весталокъ, гдѣ выводятся на продажу невѣсты, чѣмъ личности, воспитанныя старыми, безсердечными жеманницами.

XLVII.

Я сказалъ, что во время оно о леди Пинчбекъ ходили кое-какіе толки, какъ это непремѣнно бываетъ со всякой молоденькой и хорошенькой женщиной. Но теперь привидѣніе злорѣчья уже давно оставило её въ покоѣ, и если о ней ещё говорили, то только затѣмъ, чтобъ воздать дань похвалы ея уму и любезности. Ея мѣткія и острыя слова повторялись въ обществѣ. Сверхъ-того она была извѣстна своимъ милосердіемъ и добротой и считалась (по крайней мѣрѣ, въ послѣдніе годы жизни) самой примѣрной супругой.

XLVIII.

Умѣя держать себя съ достоинствомъ въ высшемъ кругу, она была мила и любезна въ своёмъ собственномъ. Если молодость колебалась и готова была впасть въ ошибку (что случалось почтя каждый день) — она выговаривала ей тихо и кротко. Число добрыхъ ея дѣлъ было такъ велико, что перечислить ихъ не было никакой возможности, или, по крайней мѣрѣ, такой трудъ сдѣлалъ бы мою пѣсню уже черезъ-чуръ длинной. Однимъ словомъ, маленькая восточная сиротка возбудила въ ней сочувствіе, которое увеличивалось съ каждымъ днёмъ.

XLIX.

Жуанъ также успѣлъ заслужить ея расположенье, такъ-какъ она полагала, что въ сущности у него было доброе сердце, правда, немного вѣтреное, но всё же не вполнѣ испорченное, чему нельзя было не подивиться, вспомнивъ о всѣхъ вынесенныхъ имъ превратностяхъ судьбы, въ которыхъ онъ самъ не могъ бы дать себѣ отчёта. То, что было бы совершенно достаточно, чтобъ испортить другихъ, пронеслось надъ нимъ безъ слѣда, по крайней мѣрѣ, безъ большого, такъ-какъ онъ перенёсъ въ молодости слишкомъ много всякой всячины, чтобы чему-нибудь удивляться.

L.

Въ молодости подобныя бури проходятъ безслѣдно; но случись онѣ съ нами въ зрѣлыя лѣта, мы бы стали непремѣнно жаловаться на судьбу и роптать, что Провидѣніе недостаточно мудро. Несчастья — первый шагъ къ познанію истины. Тотъ, кто перенёсъ бури, войну или женскій гнѣвъ — будь ему восемнадцать или восемдесятъ лѣтъ — пріобрѣтаетъ опытность, которая такъ высоко дѣлится въ свѣтѣ.

LI.

На сколько всё это намъ полезно — вопросъ другой. Герой нашъ съ удовольствіемъ видѣлъ, что маленькая его питомица могла считать себя пристроенной подъ надзоромъ женщины, чья младшая дочь была давно замужемъ, что давало возможность ея матери передать всѣ совершенства (которымъ она её научила) новой своей воспитанницѣ, какъ передается яхта лорда-мэра, или (это сравненіе болѣе поэтично) какъ раковина Дитеры.

LII.

Я употребилъ слово «передать» потому, что въ воспитаніи есть цѣлая серія талантовъ, переходящихъ отъ одной дѣвицы къ другой, смотря по степени гибкости ихъ мозга и спинъ. Однѣ вальсируютъ, другія рисуютъ, тѣ погружаются въ пучину метафизики, иныя довольствуются музыкой; болѣе умѣренныя блещутъ просто умомъ; а то есть и такія, что способны только къ истерикамъ.

LIII.

Но каковы бы ни были таланты, подносимые въ лицѣ барышень, въ видѣ приманки, какому-нибудь лорду или джентльмену хорошаго происхожденія, будь это истерика, умъ, музыка, теологія, искусства или, просто, корсетъ — старый годъ завѣщаетъ новому свои сокровища; новыя весталки начинаютъ манить взгляды мужчинъ тѣми же соблазнами граціи et coetera; являются новыя безподобныя существа, только и думающія о томъ, какъ бы произвести себѣ подобнаго.

LIV.

Но пора вернуться къ моей поэмѣ. Можетъ-быть, покажется немного страннымъ и даже совсѣмъ новымъ, что, начиная съ первой пѣсни до настоящей, я ещё не вошелъ, какъ слѣдуетъ, въ мой сюжетъ. Двѣнадцать написанныхъ до-сихъ-поръ пѣсенъ не болѣе, какъ вступленіе или рядъ прелюдій, сыгранныхъ съ единственной цѣлью попробовать струны лиры и закрѣпить колки. По окончаніи этого труда, вы услышите увертюру.

LV.

О томъ, что называется успѣхомъ или неуспѣхомъ, музы мои заботятся не болѣе, чѣмъ о щепоткѣ табаку. Подобныя заботы гораздо ниже той высоты, до которой достигаютъ онѣ въ своёмъ полётѣ. Цѣль ихъ — дать «великій нравственный урокъ»^[123]. Начавъ писать эту поэму, я думалъ, что для ея вмѣщенія достаточно будетъ двухъ дюжинъ пѣсенъ; по теперь вижу, что, если мнѣ поможетъ Аполлонъ и Пегасъ мой не надорвётся, я напишу ихъ по крайней мѣрѣ сотни).

LVI.

Донъ-Жуанъ позналъ этотъ микрокосмъ на ходуляхъ, который называется большимъ свѣтомъ, хотя въ сущности онъ скорѣе очень малъ, хотя и поставленъ высоко. Но, подобно тому, какъ мечъ имѣетъ рукоятку, усиливающую своимъ напоромъ дѣйствіе его удара, когда человѣкъ дерётся на войнѣ или въ ссорѣ, точно также и низшій міръ — всё-равно на сѣверѣ, югѣ, востокѣ или западѣ — долженъ повиноваться высшему, который есть его рукоятка, его луна, "то солнце, его газъ, его грошовая свѣчка.

LVII.

У Донъ-Жуана было много друзей, у которыхъ было много женъ. Мужья и жены обходились съ нимъ одинаково ласково, ограничивая свои отношенія той сдержанной дружбой, отъ которой, какъ говорится, не бываетъ ни тепло, ни холодно. Она способна только къ тому, чтобы заставлять двигаться кареты высшаго общества, съ цѣлью — отвезти ихъ владѣльцевъ, съ наступленіемъ ночи, куда-нибудь на вечеръ или балъ, согласно указанію пригласительнаго билета. Благодаря очарованью маскарадовъ, праздниковъ и баловъ, такая жизнь можетъ нравиться на первый сезонъ.

LVIII.

Молодой, не женатый человѣкъ, съ именемъ и хорошимъ состояньемъ играетъ въ подобномъ обществѣ довольно затруднительную роль, потому-что хорошее общество постоянно занято игрою, которую можно назвать «королевскою игрою въ гуська», въ которой каждый изъ играющихъ имѣетъ свой особый, опредѣлённый планъ, конечную цѣль: молодыя дѣвушки — выдти замужъ, а замужнія барыни — избавить ихъ отъ лишняго труда.

LIX.

Я не говорю, чтобы это было общимъ правиломъ, но отдѣльные примѣры встрѣчаются на каждомъ шагу. Конечно, многія дѣвицы остаются прямы, какъ тополи, благодаря прочнымъ корнямъ своихъ добрыхъ принциповъ, но многія за-то держатся менѣе безупречной системы и прекрасно умѣютъ удитъ мужчинъ, подобно сладкогласнымъ сиренамъ. Попробуйте поговорить разъ шесть съ такой особой — и въ увидите, что вамъ придётся заказывать брачную пару.

LX.

Вы или получите письмо отъ мамаши съ объясненіемъ, что вы смутили чувства ея дочери; или, чванно ступая, явится къ вамъ зашнурованный въ корсетъ братецъ съ бакенбардами и спроситъ: «каковы ваши намѣренія?» Словомъ, тѣмъ или другимъ способомъ, вамъ будетъ дано замѣтить, что сердце молодой особы ожидаетъ вашего предложенія, и вы, движимые чувствомъ сожалѣнія къ ней или къ самому себѣ, непремѣнно увеличите собою число имёнъ въ брачныхъ спискахъ.

LXI.

Я знаю по крайней мѣрѣ дюжину свадебъ, составившихся именно такимъ способомъ и изъ нихъ нѣкоторыя блещутъ высокими именами. Впрочемъ, я видалъ и такого рода молодыхъ людей, которые, при всёмъ нежеланіи разсуждать о намѣреніяхъ, которыхъ они вовсе но думали выказывать, тѣмъ не менѣе не испугались ни женской хлопотни, ни бакенбардъ, вслѣдствіе чего были оставлены въ покоѣ и, точно такъ же, какъ и прелестныя съ разбитымъ сердцемъ созданья, прожили въ одиночествѣ гораздо счастливѣе, чѣмъ если бы они были соединены.

LXII.

Новичковъ ожидаетъ на балахъ ещё другая опасность — правда, менѣе страшная, чѣмъ любовь или бракъ, но всё-таки но настолько ничтожная, чтобы её можно было презирать. Я никогда не нападалъ на склонность казаться добродѣтельнымъ даже въ порочныхъ людяхъ, такъ-какъ это даётъ имъ, по крайней мѣрѣ, приличную внѣшность; но я хочу сорвать маску съ куртизанки, съ этой амфибіи, couleur de rose, которую нельзя назвать ни бѣлой, ни красной.

LXIII.

Такова холодная кокетка, которая не можетъ сказать «нѣтъ» и не хочетъ сказать «да», но оставляетъ васъ носиться но волѣ вѣтра и валовъ до-тѣхъ-поръ, пока сердце ваше, разбитое въ-конецъ, не доставитъ ей минуты злого, насмѣшливаго торжества. Таковъ источникъ громаднаго количества сердечныхъ бѣдъ, сводящихъ ежегодно новыхъ Портеровъ въ преждевременную могилу. А между-тѣмъ это не болѣе, какъ невинное препровожденіе времени и, притомъ, не прелюбодѣянье, а только обманъ.

LXIV.

Но, боги, какъ же я становлюсь болтливъ! Впрочемъ, будемъ продолжать. Слѣдующая затѣмъ опасность, которую я считаю болѣе грозной, чѣмъ другія, состоитъ въ томъ, когда, не обращая вниманія ни на «государственные, ни на религіозные законы», замужняя женщина серьёзно позволитъ за собой ухаживать или увлечётся кѣмъ-нибудь сама. За границей такіе случаи рѣдко имѣютъ вліяніе на всю судьбу женщины (въ это и истинѣ можетъ легко убѣдиться всякій путешественникъ); но если какая-нибудь молодая женщина согрѣшитъ въ старой Англіи… Несчастное созданье! Преступленіе Евы ничто въ сравненіи съ ея проступкомъ.

LXV.

Англія есть стропа низостей, газетъ, сплетень и процессовъ, въ которой молоденькая парочка одинаковыхъ лѣтъ не можетъ заключить узъ даже обыкновенной дружбы безъ того, чтобъ свѣтъ тотчасъ не поднялъ тревоги. Начинается грубая, подлая спекуляція на возмѣщеніе проторей и убытковъ — и судебное рѣшенье, очень печальное для тѣхъ, которые его вызвали, грустно заканчиваетъ невинную романическую затѣю. Я уже не говорю о самомъ процессѣ, о рѣчахъ адвокатовъ, о показаніяхъ свидѣтелей — словомъ, о всёмъ томъ, что служитъ забавой для праздныхъ читателей газетъ.

LXVI.

Въ эту ловушку попадаютъ, впрочемъ, только неопытные новички. Нѣсколько больше развитое лицемѣріе спасаетъ репутацію тысячей грѣшницъ высшаго полёта, этихъ милѣйшихъ олигарховъ нашего женскаго управленія. Вы можете встрѣтить ихъ на всякомъ балѣ или обѣдѣ, среди самыхъ гордыхъ представительницъ нашей аристократіи, всегда прелестныхъ, благородныхъ, добродѣтельныхъ, чистыхъ — и всё это благодаря одному ихъ такту и вкусу.

LXVII.

Жуанъ, независимо отъ того, что не былъ уже новичкомъ въ этомъ дѣлѣ, былъ предохранёнъ отъ опасности ещё тѣмъ, что чувствовалъ себя утомлённымъ. Впрочемъ, я здѣсь подразумѣваю не настоящее утомленіе, но, просто, то обстоятельство, что сердце его испытывало слишкомъ много настоящей, здоровой любви, и потому не было уже такъ слабо и падко на поддѣльную. Вотъ всё, что я хотѣлъ выяснить, будучи очень далёкъ отъ мысля сказать что-либо насмѣшливое про островъ бѣлыхъ скалъ, бѣлыхъ плечъ, синихъ глазъ и ещё болѣе синихъ чулокъ, про островъ десятины, налоговъ, заимодавцевъ и громкостучащихъ дверныхъ молотковъ.

LXVIII.

Пріѣхавъ молодымъ изъ страны любви и романическихъ приключеній, гдѣ ради страсти рискуютъ потерей не процесса, а жизни, и гдѣ страсть доходитъ до бѣшенства, Жуанъ вдругъ очутился въ обществѣ, въ которомъ любовь считается не болѣе, какъ модною вещью, а потому понятно, что она показалась ему пропитанной на половину меркантильностью, на половину педантизмомъ, хотя обстоятельство это, конечно, должно было породить въ нёмъ очень высокое понятіе о нравственности націи. Кромѣ того (увы, простите ему и пожалѣйте о недостаткѣ въ нёмъ вкуса!) онъ не нашелъ, на первый взглядъ, чтобъ женщины въ Англіи были красивы.

LXIX.

Я сказалъ: «на первый взглядъ», потому-что впослѣдствіи мало-по-малу онъ убѣдился наоборотъ, что онѣ прекраснѣй многихъ красавицъ, расцвѣтшихъ подъ вліяніемъ звѣзды востока — новое доказательство, что не слѣдуетъ дѣлать слишкомъ поспѣшныхъ заключеній. И при этомъ нельзя было сказать, чтобы вкусъ его не былъ развитъ но неопытности. Всё дѣло въ томъ — пусть только мужчины захотятъ въ этомъ сознаться — что всякая новость болѣе поражаетъ, чѣмъ нравится.

LXX.

Я много путешествовалъ, но, однако, не имѣлъ удовольствія подниматься но невѣдомымъ африканскимъ рѣкамъ, Нилу или Нигеру, до невозможнаго государства Тимбукту, такъ-какъ никто не могъ оказать услуги географіи составленіемъ вѣрной карты этой страны. Европа, вообще, плетётся въ глубину Африки походкой лѣниваго вола. Но еслибъ мнѣ удалось добраться до Тимбукту, то, вѣроятно, тамъ бы мнѣ сказали, что чёрный цвѣтъ — есть цвѣтъ красоты.

LXXI.

И это было бы, пожалуй, справедливо. Я не стану клясться, что чёрное — бѣло, но серьёзно подозрѣваю, что бѣлое — чёрно и что всё дѣло зависитъ отъ взгляда на предметъ. Спросите слѣпого — лучшаго судью въ этомъ случаѣ! Можетъ-быть, вы станете возражать противъ этой новой теоріи; по я убѣждёнъ, что останусь правымъ; если же — нѣтъ, то всё-таки не уступлю безъ спора. Слѣпой не знаетъ ни дня, ни ночи: для него всё одинаково чёрно: а что видите вы? — сомнительное мерцанье.

LXXII.

Но я вдаюсь въ метафизику, въ этотъ лабиринтъ, чья путеводная нить столь же вѣрна, какъ всѣ извѣстныя сродства для изцѣленія изнурённыхъ чахоткой — этихъ блестящихъ бабочекъ, порхающихъ около умирающаго огня. Всѣ эти размышленія заставляютъ меня возвратиться отъ метафизики къ простой физикѣ, и я вспоминаю красоту иностранокъ, сравнивая её съ нашими драгоцѣнными жемчужинами, этими полярными весенними днями, блещущими какъ солнце и холодными какъ лёдъ.

LXXIII.

Впрочемъ, ихъ лучше сравнять съ добродѣтельными сиренами, у которыхъ до пояса тѣло красавицъ, а внизу рыбій хвостъ. Я не хочу этимъ сказать, чтобы между ними не было вовсе такихъ, которыя удовлетворяютъ свои желанія, а только полагаю, что онѣ поступаютъ при этомъ, какъ русскіе, бросающіеся изъ горячей бани въ снѣгъ. Будучи нравственными въ глубинѣ сердца, хотя и порочными наружно, онѣ, предаваясь горячему увлеченію порока, оставляютъ себѣ выходъ, ведущій въ раскаянію.

LXXIV.

Эти свойства, впрочемъ, не имѣютъ ничего общаго съ ихъ наружностью. Я уже сказалъ, что Донъ-Жуанъ не нашелъ ихъ красивыми на первый взглядъ. Прекрасныя британки имѣютъ обыкновеніе скрывать половину своихъ прелестей — изъ сожалѣнія, по всей вѣроятности. Онѣ предпочитаютъ закрасться въ ваше сердце тихо и незамѣтно, а не брать его штурмомъ, какъ непріятельскій городъ. Но, разъ овладѣвъ сердцемъ, онѣ (если не вѣрите, то испытайте сами) стерегутъ свою добычу, какъ вашъ вѣрнѣйшій союзникъ.

LXXV.

У британки нѣтъ гордой поступи арабскаго коня или андалузской дѣвушки, возвращающейся отъ обѣдни; она не носитъ свою одежду съ изяществомъ и граціей француженки, а глаза ея не блещутъ огнёмъ Авзоніи. Голосъ ея, хотя и пріятный, не рождёнъ для пѣнія бравурныхъ арій, къ которымъ я до-сихъ-поръ стараюсь привыкнуть, не смотря на то, что прожилъ семь лѣтъ въ Италіи и имѣю — или, по крайней мѣрѣ, имѣлъ — слухъ, служившій мнѣ очень хорошо.

LXXVI.

Ни одного изъ этихъ качествъ въ британкѣ нѣтъ, какъ равно нѣтъ и нѣкоторыхъ другихъ, отличающихся смѣлостью и пикантностью, при помощи которыхъ легче всего воздаётся дань дьяволу. Она скупа на улыбки и никогда не рѣшаетъ всего въ первое же свиданье (что, по-моему, было бы гораздо лучше въ интересѣ выигрыша времени и во избѣжаніе лишнихъ хлопотъ). Но если почва требуетъ много времени и труда, то — разъ воздѣланная — она вознаграждаетъ насъ сторицей

LXXVII.

Дѣйствительно, если британка разъ дойдётъ до-того, что называется неистовой страстью, то можно быть увѣреннымъ, что дѣло будетъ не шуточное. Девять разъ изъ десяти привязанность ея будетъ капризомъ, модой, кокетствомъ, намѣреніемъ увлечь, гордостью ребёнка, надѣвшаго новый кушакъ, или, наконецъ, желаніемъ помучить соперницу; но въ десятый разъ она можетъ превратиться въ такой ураганъ, не видя котораго нельзя себѣ даже предсказать, на что женщина способна или что она можетъ совершить.

LXXVIII.

Причина этого понятна: при всякомъ громкомъ скандалѣ онѣ теряютъ права своей касты и дѣлаются паріями. Наши деликатные суды, наполнивъ столбцы газетъ всевозможными комментаріями о произшедшемъ, передаютъ ихъ обществу, этому фарфору безъ порока (о, лицемѣріе!), которое изгоняетъ ихъ, какъ Мйрія, осуждая сидѣть на развалинахъ ихъ грѣха, потому-что добрая слава — это Карѳагенъ, который не скоро можетъ быть возобновлёнъ^[124].

LXXIX.

Можетъ-быть оно такъ и должно быть — и это не болѣе, какъ толкованіе евангельскаго текста: е Не грѣши болѣе — и грѣхи твои тебѣ отпустятся»; но въ такихъ дѣлахъ я предпочитаю предоставить рѣшеніе тѣмъ которые считаютъ себя святыми. Въ чужихъ краяхъ падшая женщина, не смотря на всю тяжесть своего проступка, никогда не найдётъ дверь запертою, если вздумаетъ возвратиться на стезю добродѣтели, этой прекрасной дамы, которой слѣдовало бы всегда быть готовой къ пріёму своихъ посѣтителей.

LXXX.

Что же касается меня, то я оставлю этотъ вопросъ въ томъ видѣ, въ какомъ его нашелъ, зная хорошо, что такая щепетильная добродѣтель дѣлаетъ людей въ нѣсколько десятковъ разъ къ ней равнодушнѣе, заставляя ихъ гораздо болѣе опасаться гласности, чѣмъ самихъ дѣлъ. Нравственность нельзя укоренять насильно, какія бы ни придумывали юристы для того правила. Этимъ способомъ преступленіе не только не предупреждается, а, напротивъ, усиливается, поселяя отчаяніе въ душѣ тѣхъ, которые могли бы раскаяться.

LXXXI.

Но Жуанъ былъ не казуистомъ и никогда не размышлялъ о нравственныхъ урокахъ человѣчества. Кромѣ того, изъ нѣсколькихъ сотъ женщинъ онъ не встрѣтилъ ни одной, которая пришлась бы ему совершенно по вкусу. Будучи немножко разочарованнымъ, не удивительно, что сердце его нѣсколько очерствѣло, и хотя прошедшіе успѣхи льстили его самолюбію, но они же притупили его чувствительность.

LXXXII.

Равнодушію Жуана много способствовало и то, что другія замѣчательныя вещи развлекали его вниманіе. Онъ видѣлъ парламентъ и тому подобныя собранья. Онъ просиживалъ даже цѣлыя ночи, слушая пренія, громъ которыхъ побуждалъ (но уже не побуждаетъ болѣе) весь міръ устремлять удивлённые взоры на наши сѣверныя свѣтила, блиставшія до послѣднихъ предѣловъ, гдѣ можетъ расти трава. Иногда случалось ему стоять и за трономъ; но Грей^[125] въ то время ещё не появлялся, а Чатама^[126] уже не было болѣе на свѣтѣ.

LXXXIII.

Въ концѣ сессіи видѣлъ онъ по истинѣ величественное зрѣлище — если только нація дѣйствительно свободна — видѣлъ короля, сидѣвшаго на конституціонномъ тронѣ, самомъ благородномъ изъ всѣхъ, хотя деспоты этого не поймутъ до-тѣхъ-поръ, пока свобода не просвѣтитъ ихъ взглядовъ. Не великолѣпіе зрѣлища дѣлаетъ его священнымъ для сердца и глазъ, а довѣріе народа.

LXXXIV.

Тамъ видѣлъ онъ также молодого принца (всё-равно, чѣмъ бы онъ ни былъ теперь), считавшагося тогда первымъ между принцами. Очарованіе блистало въ каждомъ его движеніи и онъ, подобно весеннему дню, возбуждалъ во всѣхъ самыя обольстительныя надежды. Хотя печать королевственности ясно виднѣлась во всей его осанкѣ, но онъ обладалъ тогда весьма рѣдкимъ качествомъ — быть джентльменомъ^[127] отъ головы до пятокъ, безъ всякой примѣси фатовства.

LXXXV.

Донъ-Жуанъ, какъ уже сказано, былъ принятъ въ лучшемъ обществѣ. При этомъ случилось то, чего я всегда такъ боялся, я что случается обыкновенно, какъ бы ни были велики наши сдержанность и осторожность: его таланты, весёлый характеръ и благородная наружность естественно подвергли его многимъ искушеніямъ, какъ ни старался онъ ихъ избѣжать.

LXXXVI.

Какія это были искушенія, гдѣ, съ кѣмъ, какъ и почему они произошли — вотъ вопросы, на которые я не могу отвѣчать разомъ. А такъ-какъ поэма моя прежде всего нравственна (что бы ни говорили про неё въ публикѣ), то я надѣюсь, что мнѣ удастся заставить заплакать многихъ изъ моихъ читателей. Я буду преслѣдовать ихъ чувствительность повсюду и воздвигну патетическому такой же высокій памятникъ, въ какой сынъ Филиппа хотѣлъ обратить Аѳонскую гору^[128].

LXXXVII.

Здѣсь кончается двѣнадцатая пѣснь нашего введенія. Когда же начнётся изложеніе самой поэмы, то вы увидите, что она будетъ совершенно иной, чѣмъ болтаютъ нѣкоторые люди. Въ настоящее время обдумывается ея планъ. Я не могу заставить васъ, читатель, её прочесть: это ваше дѣло, а не моё. Истинно умный человѣкъ не долженъ ни желать, ни бояться пренебреженія.

LXXXVIII.

Если мои перуны не всегда гремятъ, то вспомните, читатель, что я уже далъ вамъ описаніе ужаснѣйшей бури и великолѣпнѣйшей битвы изъ всѣхъ, какія когда-либо разъигрывались при помощи стихій и крови, не говоря уже о величіи — одинъ Богъ знаетъ чего. Большаго не сталъ бы отъ меня требовать и ростовщикъ! Но лучшая изъ задуманныхъ мною пѣсень, за исключеніемъ той, въ которой я заведу рѣчь объ астрономіи, будетъ посвящена политической экономіи.

LXXXIX.

Только этой вполнѣ современной тэмой можно добыть въ настоящее время популярность. Нынче, когда отъ общественнаго плетня остались одни колья, было бы крайне патріотично и человѣколюбиво указать народу способъ, при помощи котораго можно было бы перелѣзть черезъ него. Мой планъ, который я держу пока въ секретѣ, ради оригинальности, навѣрно понравится всѣмъ. Теперь же прошу васъ перечесть авторовъ, писавшихъ о погашеніи національнаго долга, и сообщить мнѣ ваши мысли о нашихъ великихъ мыслителяхъ.

ПѢСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ.

I.

И такъ — я намѣренъ сдѣлаться серьёзнымъ! Оно и пора, потому-что смѣхъ въ наше время считается опаснымъ: не даромъ добродѣтель зовётъ преступленіемъ шутку, направленную противъ порока, и доказываетъ ея разрушительное вліяніе. Наконецъ, печальное — есть источникъ великаго, хотя, будучи слишкомъ продолжительнымъ, оно можетъ насъ утомить. Поэтому моя поэма уподобится величественному, высокому храму, доведённому разрушеніемъ до размѣровъ одной колонны.

II.

Леди Аделина Амундевиль (любители готическаго поля генеалогіи могутъ откопать это старинное нормандское имя въ «Хроникахъ» I была знатна родомъ, богата наслѣдствомъ, доставшимся ей по завѣщанью отца, и могла назваться красавицей даже въ странѣ красавицъ — Британіи, почва которой, по увѣренію патріотовъ, производитъ только душевныя и тѣлесныя совершенства.

III.

Впрочемъ, я не стану ихъ оспаривать, такъ-какъ это не входятъ въ мои намѣренія, и предоставляю этимъ людямъ судить по ихъ вкусу, конечно, очень хорошему. Глаза остаются глазами, будь они чёрные или голубые, и поднимать споръ изъ-за ихъ цвѣта — величайшая безсмыслица; но болѣе нѣжный цвѣтъ долженъ, конечно, получить пальму первенства. Прекрасный полъ всегда останется прекраснымъ, и каждый мужчина до тридцати лѣтъ не долженъ даже предполагать, чтобъ на свѣтѣ могли существовать некрасивыя женщины.

IV.

Только перейдя за этотъ свѣтлый — хотя иногда и довольно глупый — возрастъ и вступивъ въ эпоху лѣтъ болѣе спокойныхъ, когда наша полная луна начинаетъ претерпѣвать нѣкоторый ущербъ, можемъ мы приниматься за критику или восхваленія, такъ-какъ страсти наши въ это время начинаютъ нѣсколько притупляться, подавляемыя равнодушіемъ, и мы сами дѣлаемся умнѣе. Наконецъ, самая наружность наша и лицо начинаютъ намъ говорить, что пора уступать мѣсто болѣе молодымъ.

V.

Я знаю, есть люди, которымъ хотѣлось бы отсрочить эту эпоху, подобно личностямъ, не желающимъ терять занимаемаго мѣста; но такія желанья — чистая химера. Люди эти перешли за экваторъ жизни — и имъ остаются мадера я кларетъ, чтобъ орошать сухость заката жизни. Мѣстные митинги, парламентъ, національный долгъ и мало ли что ещё — вотъ что ниспосылается имъ въ утѣшеніе.

VI.

Кромѣ того, развѣ у нихъ нѣтъ религіи, реформъ, мира, войны, налоговъ и всего того, что носитъ имя «націи»? А вопросъ, кому быть кормчимъ во время бури? а поземельныя и финансовыя операціи? а, наконецъ, удовольствіе ненавидѣть другъ друга, могущее замѣнить пылъ любви, которая всё-таки не болѣе, какъ мечта? Ненависть, безспорно, самое прочное удовольствіе. Люди любятъ впопыхахъ, а ненавидятъ на досугѣ.

VII.

Грубьянъ Джонсонъ — этотъ великій моралистъ — чистосердечно проповѣдывалъ, что онъ любитъ прямодушныхъ ненавистниковъ, и я нахожу, что это единственная истина, провозглашенная въ послѣднюю тысячу лѣтъ, если даже не за болѣе продолжительное время. Можетъ-быть, этотъ тонкій, старый плутъ говорилъ въ шутку, но я не болѣе, какъ простой наблюдатель и, подобно Мефистофелю Гёте, обозрѣваю какъ дворцы, такъ и хижины.

VIII.

Въ настоящее время я не люблю крайностей ни въ любви, ни въ ненависти; но прежде со мною было не то. Если иной разъ я позволяю себѣ насмѣшки, то потому, что не могу отъ этого воздержаться, а сверхъ того, этого иногда требуетъ отъ меня риѳма. Я былъ бы очень радъ помогать человѣческимъ бѣдствіямъ и скорѣе предупреждать, чѣмъ наказывать людскія преступленія, если бы Сервантесъ въ своёмъ слишкомъ вѣрномъ романѣ о Донъ-Кихотѣ не доказалъ несостоятельность подобнаго рода попытокъ.

IX.

Изъ всѣхъ романовъ, «Донъ-Кихотъ» есть самый печальный — тѣмъ болѣе печальный, что онъ заставляетъ насъ улыбаться. Герой его правъ во всёмъ и преслѣдуетъ одну правду. Обуздать порокъ — вотъ его единственная цѣль, а сражаться съ сильными — его единственная награда. Добродѣтель сдѣлала его безумнымъ, а между-тѣмъ его приключенія представляютъ весьма грустную картину; что же касается самой морали, представляемой этой эпопеей каждому, привыкшему о чёмъ-нибудь думать, то она и того грустнѣе.

X.

Исправлять несправедливости, отомщать за обиды, защищать женщинъ, унижать подлецовъ, возставать одному противъ соединённыхъ усилій, помогать націямъ, закабалённымъ подъ чужое ярмо — что за благородные порывы! Но — увы — неужели суждено имъ, какъ стариннымъ балладамъ, возбуждать только воображеніе, оставаясь въ сущности шуткой, загадкой, плохимъ средствомъ достичь славы? неужели самъ Сократъ — только Донъ-Кихотъ мудрости?

XI.

Насмѣшка Сервантеса уничтожила испанское рыцарство; простой смѣхъ отрубилъ правую руку у его родной страны. Съ того времени герои сдѣлались въ Испаніи рѣдкостью. Пока міръ увлекался романтизмомъ, онъ отдавалъ должную дань уваженія ея воинамъ въ блестящемъ вооруженіи. И потому сочиненіе Сервантеса принесло только зло, и слава, пріобрѣтённая имъ, какъ литературнымъ произведеніемъ, была куплена дорогой цѣной погибели его отечества.

XII.

Но я опять попалъ въ мой обычный потокъ отступленій и позабылъ о леди Аделинѣ Амундевиль, красавицѣ, опаснѣе которой Жуану не случалось встрѣчать, хотя по натурѣ она не была ни зла, ни коварна. Но страсть и судьба сплели свою сѣть (судьба преудобная вещь, чтобъ свалить на неё грѣхи нашей воли) и захватили ихъ обоихъ. И можетъ ли ихъ избѣгнуть кто-нибудь? Впрочемъ, я не Эдипъ, а жизнь — сфинксъ.

XIII.

Я разсказываю исторію, какъ её разсказываютъ, и не рѣшаюсь дѣлать объясненій. «Davus sum!…»^[129] Вернёмся же къ нашей парочкѣ. Прекрасная Аделина, среди вихря свѣтскихъ развлеченій, уподоблялась царицѣ пчёлъ и была зеркаломъ всего изящнаго. Ея красота дѣлала мужчинъ краснорѣчивыми, а женщинъ — нѣмыми. Послѣднее обстоятельство должно быть признано чудомъ, тѣмъ болѣе, что оно уже не повторялось.

XIV.

Она была добродѣтельна въ великому отчаянію злословья и вышла замужъ за человѣка, котораго очень любила. Мужъ ея пользовался извѣстностью, какъ членъ разныхъ государственныхъ учрежденій, и былъ холоденъ и невозмутимъ, какъ англичанинъ, хотя, въ случаѣ нужды, умѣлъ дѣйствовать горячо и энергично. Онъ гордился и собой и ею. Свѣтъ не могъ сказать ничего дурного о нихъ обоихъ и они могли быть совершенно спокойны: онъ — за своё достоинство, она — за свою добродѣтель.

XV.

Какіе-то дипломатическіе вопросы, вытекшіе изъ хода дѣлъ, привели его къ частымъ и близкимъ сношеніямъ съ Донъ-Жуаномъ. При всей своей сдержанности и полномъ отсутствіи увлеченія, молодость, терпѣніе и таланты Жуана произвели впечатлѣніе на его надменный умъ и положили основаніе чувству взаимнаго уваженія, перешедшему потомъ въ то, что учтиво называютъ дружбой.

XVI.

Сдержанность и гордость сдѣлали лорда Генри очень осторожнымъ въ сужденіяхъ о людяхъ вообще, но, составивъ опредѣлённое мнѣніе разъ — всё-равно, ложное или вѣрное — о врагѣ или о другѣ, онъ держался его неуклонно, какъ того требуетъ гордость, неумѣющая уступать въ своёмъ торжественномъ шествіи, любящая и ненавидящая единственно по указанію своего собственнаго каприза.

XVII.

то благосклонность и ненависть, основанныя всегда на солидныхъ началахъ, что ещё болѣе укрѣпляло его предубѣжденія, были незыблемы, какъ законы персовъ и мидянъ. Въ привязанности его не было тѣхъ перемѣжающихся припадковъ обыкновенной привязанности, которая оплакиваетъ то, надъ чѣмъ слѣдовало бы смѣяться — не было этой лихорадки, этого смѣняющагося пыла и охлажденія дружбы.

XVIII.

«Смертнымъ не дано повелѣвать успѣхомъ; но ты, Семпроній, сдѣлай болѣе: не старайся его добиваться»^[130] и тогда — даю тебѣ мой слово — ты получишь не меньше! Будь остороженъ, подстерегай удобную минуту и старайся всегда ею воспользоваться. Уступай, когда увидишь, что сопротивленіе слишкомъ велико; что же касается твоей совѣсти, то старайся только её выдрессировать, какъ дрессируютъ скакуна или искуснаго боксёра, и тогда ты увидишь, что она сдѣлается способной выносить безъ усталости всевозможныя напряженія.

XIX.

Лордъ Генри любилъ первенствовать, подобно всѣмъ людямъ — всё-равно, значительнымъ или ничтожнымъ. Самые низкостоящіе находятъ стоящихъ ещё болѣе низко (или, по крайней мѣрѣ, они такъ думаютъ) и пытаются показать надъ ними своё превосходство. Ничто не утомляетъ такъ, какъ подавляющая тяжесть нераздѣлённой гордости, почему смертные всегда великодушно и охотно раздѣляютъ её, заставляя другихъ, плетущихся пѣшкомъ, нести её на себѣ, въ то время, какъ сами совершаютъ свой путь верхомъ.

XX.

Будучи равнымъ Жуану по сану, по рожденію и по богатству, лордъ Генри не могъ требовать отъ него подчиненія. Но за-то онъ былъ старше его годами и, сверхъ-того, считалъ своё отечество стоящимъ выше, чѣмъ родина Жуана, такъ-какъ смѣлые британцы пользуются свободой слова и пера, къ чему тщетно стремятся всѣ современныя націи. Наконецъ, лордъ Генри былъ замѣчательный ораторъ, вслѣдствіе чего только очень немногіе изъ членовъ Палаты оставляли её позднѣе его.

XXI.

Въ этомъ состояли его преимущества. Сверхъ-того, онъ имѣлъ слабость — въ которой, впрочемъ, не было ничего особенно-дурного — состоявшую въ томъ, что онъ считалъ себя знающимъ лучше, чѣмъ кто-нибудь другой, тайны двора, такъ-какъ былъ прежде министромъ. Онъ очень любилъ хвастаться этими свѣдѣніями и охотно дѣлился ими со всѣми, причёмъ блисталъ въ особенности тогда, когда на политическомъ горизонтѣ ожидались какія-нибудь замѣшательства. Словомъ, онъ соединялъ въ себѣ всѣ качества, украшающія человѣка, причёмъ былъ всегда патріотомъ, а иногда и государственнымъ человѣкомъ.

XXII.

Онъ полюбилъ любезнаго испанца за его серьёзность и почти уважалъ его за уступчивость — до-того Жуанъ умѣлъ, не смотря на свою молодость, уступать и противорѣчить съ тактомъ, сохраняя собственное достоинство. Лордъ Генри зналъ жизнь и не видѣлъ испорченности въ недостаткахъ, иногда доказывающихъ только плодородіе почвы, лишь бы дурныя травы не переживали первую жатву, потому-что тогда ихъ было бы уже слишкомъ трудно искоренить.

XXIII.

Онъ много разговаривалъ съ нимъ о Мадритѣ, Константинополѣ и другихъ отдалённыхъ мѣстахъ, гдѣ люди исполняютъ только приказанія, или дѣлаютъ то, что имъ дѣлать бы не слѣдовало и, притомъ, съ чуждой намъ граціей. Разговаривали они также о скачкахъ. Лордъ Гепри отлично ѣздилъ верхомъ, какъ большинство англичанъ, и любилъ скачки. Жуанъ, какъ чистокровный андалузецъ, умѣлъ хорошо править лошадьми, какъ русскіе — людьми.

XXIV.

Такимъ-образомъ, дружба ихъ укрѣплялась всё болѣе и болѣе, благодаря встрѣчамъ на раутахъ въ знатныхъ домахъ, на дипломатическихъ обѣдахъ и въ другихъ подобныхъ мѣстахъ. Жуанъ, подобно члену братства франмасоновъ, зналъ хорошо обычаи и взгляды того общества, въ которое попалъ. Лордъ Генри не сомнѣвался въ его талантахъ. Его манеры и внѣшность доказывали благородство его крови, а люди вообще любитъ оказывать гостепріимство тѣмъ, въ комъ видятъ порядочность происхожденія и воспитанія.

XXV.

Близь сквера N N… — Я не нарушу приличія — и не назову улицу по имени: люди такъ злорѣчивы, до-того способны засѣять танкомъ отъ автора его пиву плевелами, до того рады найти недостойные намёки на личности тамъ, гдѣ о нихъ даже не снилось автору, особенно въ любовныхъ дѣлахъ, о которыхъ начинается или скоро начнётся здѣсь рѣчь, что я нарочно вперёдъ объявляю, что домъ лорда Генри стоялъ близь сквера N N.

XXVI.

Впрочемъ, у меня есть ещё другая, не менѣе деликатная причина, чтобъ называть площади и улицы анонимными именами. Извѣстно, что у насъ не проходитъ ни одного сезона безъ того, чтобъ какой-нибудь знатный домъ не былъ потрясёнъ однимъ изъ тѣхъ лёгкихъ скандаловъ по сердечной части, которые такъ сильно занимаютъ мѣстное населеніе. Поэтому, не зная рѣшительно, которая изъ площадей можетъ безусловно похвастать своею добродѣтелью, я боюсь, назвавъ её по имени, попасть прямо въ гнѣздо, послужившее поприщемъ случившагося грѣха.

XXVII.

Конечно, я могъ бы избрать Пиккадилли^[131] — мѣсто, гдѣ грѣхи неизвѣстны; но у меня есть причины — всё-равно, хорошія или дурныя — оставить это святилище въ покоѣ. Поэтому, я не стану называть ни площади, ни улицы, пока не отыщу такого мѣста, о которомъ уже рѣшительно нельзя сказать ничего дурного — словомъ, нѣчто въ родѣ вестальскаго храма сердечной невинности, каковы, напримѣръ… Но, увы! я потерялъ планъ Лондона.

XXVIII.

И такъ, въ домѣ лорда Генри, на площади NN, Жуанъ былъ всегда самымъ желаннымъ гостемъ, какимъ, впрочемъ, былъ бы всякій, отличающійся благородствомъ рода или какимъ-нибудь талантомъ, хотя бы при этомъ онъ и не имѣлъ герба. Впрочемъ, и богатство, которое, какъ извѣстно, составляетъ паспортъ для свободнаго пропуска вездѣ, также отворяло дверь этого дома, равно какъ и мода, служащая людямъ лучшей рекомендаціей: хорошее платье часто перевѣшиваетъ въ нашихъ глазахъ многія другія качества.

XXIX.

«Чѣмъ больше совѣтниковъ — тѣмъ лучше», сказалъ премудрый царь Соломонъ или кто-то другой, если не онъ. Дѣйствительно, мы ежедневно видимъ подтвержденіе этого правила въ Парламентѣ, въ судѣ, въ публичныхъ преніяхъ — словомъ, вездѣ, гдѣ можетъ высказаться общественная мудрость, бывшая до-сихъ-поръ единственной извѣстной намъ причиной настоящаго счастья и благосостоянія Британіи.

XXX.

Но если большое число совѣтниковъ, какъ сказалъ Соломонъ, можетъ гарантировать успѣхъ въ дѣлахъ мужчинъ, то между прекраснымъ поломъ многолюдство способно но позволить задремать добродѣтели; а если она я задремлетъ, то богатство выбора поставитъ её въ затрудненіе. Плаванье среди большаго количества подводныхъ камней заставляетъ насъ принимать особенныя предосторожности противъ крушенья. Съ женщинами бываетъ то же. Какъ бы это ни оскорбило чьё-либо самолюбіе — я всё-таки скажу, что толпа щеголей служитъ имъ охраной.

XXXI.

Впрочемъ, Аделина не имѣла ни малѣйшей надобности въ подобномъ щитѣ — надобности, дѣлающей, во всякомъ случаѣ, очень мало чести истинной добродѣтели или хорошему воспитанію. Ея гарантіи заключались въ ея собственномъ высокомъ умѣ, умѣвшемъ цѣнить людей по достоинству. Что же касается кокетства, то она была слишкомъ горда, чтобы пользоваться такимъ жалкимъ оружіемъ. Увѣренная въ обаяніи, производимомъ ею на общество, она мало придавала ему цѣны, какъ самой обыдённой вещи.

XXXII.

Она была одинаково учтива со всѣми, но безъ излишества, и если относительно нѣкоторыхъ обнаруживала знаки лестнаго вниманія, то вниманіе это было такого сорта, что никто не замѣтилъ бы въ нёмъ ни малѣйшей черты, которая могла бы уронить достоинство женщины или дѣвушки. Это было не болѣе, какъ граціозное и умное признаніе истинныхъ или предполагаемыхъ заслугъ, способное ободрить человѣка, утомлённаго своей славой,

XXXIII.

Которая, за немногими исключеніями, есть вещь весьма печальная во всѣхъ отношеніяхъ. Взгляните на тѣни этихъ — сдѣлавшихся извѣстными — людей, бывшихъ или состоящихъ ещё и теперь въ званіи идоловъ славы, навлёкшей на нихъ одно преслѣдованіе. Взгляните даже на самыхъ счастливыхъ изъ нихъ — и я увѣренъ, что среди блеска солнечныхъ лучей, окружающихъ ихъ увѣнчанное лаврами чело, вы увидите позлащённое облако.

XXXIV.

Къ числу свойствъ характера Аделины принадлежала также та аристократическая сдержанность, которая никогда не переходитъ за извѣстный предѣлъ въ выраженіи своихъ чувствъ, какъ бы сильно ни поражало её какое-нибудь обстоятельство. Такъ китайскій мандаринъ никогда ничему не удивляется, или, по крайней мѣрѣ, никогда не выказываетъ своего удивленія, хотя бы ему что-нибудь и очень понравилось. Быть-можетъ, это качество заимствовано нами у китайцевъ,

XXXV.

Или у Горація, назвавшаго своё «nil admirari» искусствомъ быть счастливымъ — искусствомъ, о которомъ артисты думаютъ очень различно и въ которомъ они весьма мало успѣли. Во всякомъ случаѣ, не мѣшаетъ быть осторожнымъ: равнодушіе не вредить, тогда-какъ рьяный энтузіазмъ въ порядочномъ обществѣ признаётся за нравственное пьянство.

XXXVI.

Но Аделина вовсе не была равнодушной, потому-что (я сейчасъ скажу общее мѣсто), подобно тому, какъ лава волкана течётъ и подъ снѣгомъ et cetera… Хотите, чтобъ я продолжалъ? — Нѣтъ! Я самъ терпѣть не могу избитыхъ метафоръ и потому оставлю въ покоѣ старое сравненіе съ волканомъ. Бѣдный волканъ! и я, и многіе другіе поэты такъ часто безпокоили его въ своихъ стихахъ, что дымъ его сдѣлался, наконецъ, невыносимымъ.

XXXVII.

У меня есть подъ рукою другое сравненіе. Что скажете вы о бутылкѣ замороженнаго шампанскаго? Холодъ превращаетъ ея жидкость въ лёдъ, оставляя незамёрзшими только нѣсколько капель безсмертной влаги — и, тѣмъ не менѣе, эта жидкая частица, оставшаяся неприкосновенной въ серединѣ, бываетъ крѣпче всякаго сока виноградныхъ лозъ, выжатаго въ лучшую пору полной зрѣлости.

XXXVIII.

Это — квинтэссенція всего спирта, находившагося въ бутылкѣ! Такъ и холодныя съ виду личности способны сосредоточивать въ себѣ нектаръ подъ ледяной оболочкой. Таковы многія; но я говорю только о той, которая даётъ мнѣ поводъ къ этимъ урокамъ нравственности, которыми Муза давнымъ-давно хотѣла подѣлиться съ публикой. Если вамъ удастся разбить проклятую ледяную оболочку такихъ людей, то вы найдёте подъ нею такія сокровища, которымъ нѣтъ цѣны.

XXXIX.

Впрочемъ, такой подвигъ нѣчто въ родѣ сѣверо-восточнаго прохода въ раскалённую Индію души. И, подобно тому, какъ даже самые лучшіе корабли, посланные въ эту экспедицію, всё-таки не могли достигнуть полюса (хотя усилія Парри и сулятъ хорошія надежды въ будущемъ) — такъ и старанія мужчинъ могутъ потерпѣть крушеніе въ подобныхъ случаяхъ. И дѣйствительно, если полюсъ точно покрытъ непроходимыми льдами (какъ надо и ожидать), то, конечно, погибель корабля можно считать неотвратимой.

XL.

Молодымъ новичкамъ всего лучше начинать своё плаванье по женскому океану съ простого крейсерства. Что же касается болѣе опытныхъ, то они должны быть на столько благоразумны, чтобъ съумѣть достигнуть порта прежде, чѣмъ время развернётъ передъ ними свой сѣдой предостерегательный флагъ, и имъ придётся приняться за спряженіе въ давнопрошедшемъ грознаго «fuirnns» всего земного, не дожидаясь того времени, когда нить ихъ жизни порвётся между жаднымъ наслѣдникомъ и мучащей ихъ подагрой.

XLI.

По небо должно же имѣть свои забавы. Забавы эти, правда, иногда жестоки; но что станете дѣлать? Жизнь — что бы о ней ни говорили — всё-таки стоитъ извѣстнаго изреченія (хотя бы для своего утѣшенія), что всё на свѣтѣ къ лучшему. Дьявольская доктрина персовъ о двухъ началахъ въ жизни оставляетъ въ душѣ такое же сомнѣніе, какъ и всякая другая, вводившая когда-либо нашу вѣру въ сомнѣніе или порабощавшая её.

XLII.

Англійская зима, кончающаяся въ іюлѣ, чтобъ возвратиться въ августѣ, только-что прошла. Бремя это — рай для почтарей. Колёса мчатся по всѣмъ дорогамъ востока, юга, сѣвера и запада. Кто станетъ жалѣть о почтовыхъ лошадяхъ? Человѣкъ жалѣетъ только о себѣ или о своёмъ сынѣ — и то подъ условіемъ, чтобъ этотъ сынъ не пріобрѣлъ въ коллегіи больше долговъ, чѣмъ свѣдѣній.

XLIII.

Лондонская зима кончается въ іюлѣ, а иногда и позже. Въ этомъ я не ошибаюсь. Можетъ-быть, кое-какія другія ошибки точно лежатъ на мнѣ укоромъ, но въ этомъ случаѣ я говорю съ увѣренностью, что Муза моя смыслитъ въ метеорологіи. Парламентъ — нашъ барометръ. Пусть радикалы сколько угодно нападаютъ на прочія его постановленія — всётаки время его сессій — нашъ единственный альманахъ.

XLIV.

Едва его ртуть упадётъ до нуля, кареты, кэбы, телеги, фургоны — _всё мигомъ приходитъ въ движеніе. Колёса катятся отъ Карльтонскаго дворца къ Сого — и счастливъ тотъ, кто успѣваетъ добыть лошадей. Заставы едва виднѣются сквозь густую пыль. На Роттенъ-Рау не видать ни одного изъ нашихъ блестящихъ модныхъ львовъ — и торговцы, съ длинными счётами и ещё болѣе длинными лицами, тяжело вздыхаютъ, глядя, какъ почтари подбираютъ возжи.

XLV.

И они, и ихъ счёты отсылаются къ чёрту, впредь до слѣдующей сессіи. Увы! лишеннымъ наличныхъ денегъ, что остаётся имъ дѣлать? — надѣяться или получить щедрый долгосрочный вексель, который можно будетъ современемъ возобновить, а тамъ дисконтировать по той цѣнѣ, какую предложатъ. Впрочемъ, имъ остаётся ещё въ утѣшеніе убѣжденіе, что счёты были написаны съ лихвой.

XLVI.

Но всё это пустяки! Милордъ мой мчится вихремъ и спокойно дремлетъ въ своей каретѣ около миледи. «Вперёдъ! вперёдъ! Эй, лошадей!» — вотъ всё, что можно разслышать — и лошади мѣняются быстрѣе, чѣмъ сердца молодыхъ послѣ свадьбы. Услужливый трактирщикъ далъ сдачу; почтарямъ нѣтъ причины быть недовольными полученной подачкой. Но прежде, чѣмъ колёса успѣваютъ скрипнуть, отравляясь въ дальнѣйшій путь, мальчикъ-конюхъ является съ требованіемъ въ свою очередь.

XLVII.

Оно исполняется — и лакей, этотъ джентльменъ, прислуживающій лордамъ и джентльменамъ, садится на своё мѣсто, рядомъ съ горничной миледи, продувной плутовкой, но такой скромницей на видъ, что перо поэта отказывается отъ ея описанія. «Cosi viaggiano і ricchi!»^[132] (Извините, если у меня — то тамъ, то здѣсь — проскакиваютъ иностранныя фразы! Мнѣ хочется показать, что я путешествовалъ; а единственная польза отъ путешествій заключается въ возможности дѣлать ссылки и относиться ко всему критически.)

XLVIII.

Лондонская зима и деревенское лѣто были на исходѣ. Непріятно покидать деревню, когда природа одѣта въ свою лучшую одежду, и, запершись на лучшіе мѣсяцы въ душномъ городѣ, заниматься, въ ожиданіи конца соловьиныхъ пѣсень, слушаніемъ рѣчей, въ которыхъ нѣтъ ни ума, ни остроумія, пока патріоты не вспомнятъ наконецъ о своей родной сторонѣ. Впрочемъ, до сентября охотиться можно только на тетеревей.

XLIX.

Я покончилъ съ моимъ описаніемъ. Высшій свѣтъ разъѣхался. Четыре тысячи избранныхъ, для которыхъ создана вся земля, исчезли, съ цѣлью искать того, что они называютъ уединеніемъ, то-есть, чтобъ быть окруженнымъ тридцатью лакеями и такимъ же (или даже ещё большимъ) числомъ гостей, для которыхъ такое же число приборовъ накрывается ежедневно. И такъ, не обвиняйте гостепріимства старой Англіи, въ которомъ качество замѣняется количествомъ.

L.

Лордъ Генри и леди Аделина уѣхали, подобно прочимъ сотоварищамъ-пэрамъ, въ своё прекрасное имѣнье, съ готической вавилонской башней, считавшей тысячу лѣтъ существованія. Никто не могъ похвалиться такой длинной родословной и, притомъ, считавшей въ своихъ представителяхъ такое огромное количество героевъ и красавицъ. Роща дубовъ, равныхъ лѣтами ихъ предкамъ, громко говорила о ихъ существованіи: каждый дубъ былъ надгробнымъ памятникомъ.

LI.

Объ отъѣздѣ ихъ было напечатано во всѣхъ газетахъ. Такова современная слава! Жаль только, что значеніе ея не переходитъ за предѣлы обыкновеннаго объявленія, или чего-либо въ этомъ родѣ — и звукъ исчезаетъ прежде, чѣмъ высыхаютъ чернила, которыми реклама была написана. «Morning Post» первый объявилъ объ этомъ замѣчательномъ событіи: е Сегодня лордъ Г. Амундевиль и люди А. выѣхали въ своё помѣстье".

LII.

«Мы слышали», говорилось далѣе, «что благородный лордъ имѣетъ намѣреніе принимать у себя нынѣшнею осенью избранный и обширный кругъ своихъ имонитыхъ друзей, между которыми, какъ передано намъ изъ вѣрныхъ источниковъ, мы можемъ назвать герцога д., который проведётъ въ замкѣ сезонъ охоты съ многими другими извѣстными въ высшемъ свѣтѣ лицами. Тамъ будетъ и знатный иностранецъ, пріѣхавшій съ секретнымъ дипломатическимъ порученіемъ изъ Россіи.»

LIII.

Изъ всего этого вы можете заключить… (Кто же дерзнётъ сомнѣваться въ справедливости извѣстій «Morning Post»? Они непреложны, какъ тридцать девять догматовъ англиканскаго исповѣданія.) И такъ, изъ всего этого мы можемъ заключить, что нашъ весёлый русскій испанецъ былъ призванъ блистать среди яркихъ лучей, окружавшихъ его амфитріона, вмѣстѣ съ тѣми, которые, говоря словами Попа, «со смѣлостью садятся за обѣдъ». Не странно ли, что во время послѣдней войны газеты передавали гораздо больше извѣстій о подобныхъ обѣдахъ, чѣмъ о числѣ убитыхъ и раненыхъ.

LIV.

Напримѣръ: «Въ прошедшій четвергъ былъ большой обѣдъ. Присутствовали лорды А. Б. С.» и такъ далѣе, причёмъ имена разныхъ графовъ и герцоговъ исчислялись съ неменьшей торжественностью, чѣмъ имена побѣдоносныхъ полководцевъ, а ниже и, притомъ, въ томъ же самомъ столбцѣ стоитъ: «Фальмутъ. Недавно посѣтилъ нашъ городъ Слэндашскій полкъ, столь извѣстный славѣ. Потери его въ послѣдней битвѣ были, къ сожалѣнію, весьма значительны. Въ настоящее время вакансіи замѣщены. Смотри приказы.»

LV.

Благородный лордъ отправился въ норманское аббатство — старинный замокъ, бывшій нѣкогда монастырёмъ, а нынче превращённый въ ещё болѣе старинную лѣтнюю резиденцію, выстроенную въ смѣшанномъ готическомъ стилѣ. По единодушному отзыву видѣвшихъ этотъ замокъ артистовъ, немногіе памятники, оставленные намъ стариной, могли сравниться съ нимъ въ красотѣ. Можно было, впрочемъ, замѣтить, что онъ построенъ на мѣстѣ немного низменномъ, такъ-какъ монахи желали, чтобы находящаяся за нимъ гора защищала мѣсто ихъ молитвъ отъ вліянія вѣтра.

LVI.

Замокъ былъ расположенъ въ прекрасной долинѣ, окруженной густымъ, высокимъ лѣсомъ, въ которомъ дубы друидовъ, подобно Карактаку, собиравшему свою рать, простирали вѣтви, какъ руки, на встрѣчу молніямъ. Изъ ихъ чащи, съ разсвѣтомъ дня, выбѣгали обитатели лѣсовъ: олень, съ вѣтвистыми рогами, мчался впереди стада къ ручью, чтобы утолить свою жажду свѣтлыми его струями, журчавшими точно щебетанье птицъ.

LVII.

Передъ замкомъ разстилалось свѣтлое озеро — большое, прозрачное, глубокое и постоянно освѣжаемое протекавшей рѣкой, чьи быстрыя волны успокоивались, слипаясь съ водами озера. Водяныя птицы гнѣздились въ нависшихъ ладъ водою кустахъ, качаясь надъ прозрачными волнами. Лѣсъ спускался до самаго озера и отражался въ его зеркалѣ своей: зелёной одеждой

LVIII.

По выходѣ изъ озера, рѣка съ шумомъ, пробуждавшимъ эхо, низвергалась внизъ быстрымъ водопадомъ, сверкавшимъ пѣною. Бѣшеное ея паденіе, успокоиваясь мало-по-малу, какъ капризъ ребёнка, переходило въ тихое теченіе ручейка, то сверкая, то скрывая свои извивы среди лѣсовъ, дѣлаясь то свѣтлымъ, то голубымъ, смотря по тому, какъ отражалось въ нёмъ небо.

LIX.

Великолѣпная готическая развалина, бывшая прежде католической церковью, стояла нѣсколько въ сторонѣ". Это была огромная арка, къ которой примыкали прежде нѣсколько крыльевъ. Нынче они уже разрушились, нанеся тѣмъ неизгладимый ущербъ искусству; но арка ещё возносилась горделиво надъ землёй и возбуждала въ самомъ черствомъ сердцѣ чувство сожалѣнія при видѣ этого великолѣпнаго памятника старины, разрушеннаго временемъ и порывами бурь.

LX.

Въ нишахъ, находившихся на вершинѣ фасада, помѣщалось нѣкогда двѣнадцать изображеній святыхъ, изваянныхъ изъ камня. Они были уничтожены не въ эпоху изгнанія монаховъ, а во время воинъ, свергшихъ Карла съ его престола, когда каждый домъ былъ крѣпостью, какъ повѣствуютъ намъ хроники многихъ погибшихъ въ это время поколѣній знатныхъ домовъ. Благородные рыцари, они напрасно сражались за тѣхъ, которые не умѣли ни царствовать, ни отрекаться отъ коровы.

LXI.

Однако, изображеніе Богоматери, стоявшее въ самой высокой изъ нишъ, съ Богорождёниммъ Младенцемъ въ святыхъ рукахъ, уцѣлѣло какимъ-то чудомъ среди всеобщаго разрушенія. Она, казалось, своимъ присутствіемъ освящала окрестную землю. Суевѣріе это или нѣтъ, тѣмъ но менѣе малѣйшіе остатки храма — всё-равно, какой бы то ни было религіи — непремѣнно пробуждаютъ въ насъ религіозное чувство.

LXII.

Огромное окно, находившееся въ самомъ центрѣ аркады, лишенное своихъ разноцвѣтныть стёколъ, сквозь которыя лучи солнца проходили, бывало, блеща и сверкая, какъ крылья серафимовъ, теперь печально зіяло, какъ бездна. Вѣтеръ съ унылымъ завываньемъ проносился подъ сводами, задѣвая въ своёмъ полётѣ скульптурныя украшенія; къ дикому вою его повременимъ присоединялся печальный крикъ совы, раздававшійся въ опустѣломъ храмѣ, откуда молитвенные возгласы исчезли давно, какъ потухшій огонь.

LXIII.

Но въ полночь, когда луна являлась въ полномъ блескѣ и вѣтеръ начиналъ тихо вѣять съ одной опредѣлённой стороны горизонта, по зданію мгновенно проносились какіе-то странные, неземные звуки, музыкальные въ полномъ смыслѣ этого слова. Тихій стонъ: оглашалъ колоссальную залу и, замирая, исчезалъ подъ ея сводами. Одни полагали, будто это было отдалённое эхо гремѣвшаго водопада, доносимое вѣтромъ и приводимое въ правильную гармонію акустическимъ устройствомъ старыхъ стѣнъ и сводовъ;

LXIV.

Другіе же, напротивъ, увѣряли, будто мѣстный духъ развалинъ далъ посѣдѣвшимъ стѣнамъ способность производить эти чарующіе звуки (хотя, конечно, звуки эти не могли сравниться съ тѣми, которые издаётъ статуя Мемнона въ Египтѣ, разогрѣтая лучами тамошняго солнца). Какъ бы то ни было, я слышалъ самъ эти звуки — печальные, по ясные — проносившіеся надъ верхушками башенъ и деревьевъ — слышалъ, можетъ-быть, болѣе, чѣмъ бы слѣдовало, хотя и не могъ объяснить или разрѣшить себѣ ихъ причины.

LXV.

Посрединѣ двора журчалъ фонтанъ готической архитектуры, симметричный въ общемъ, но покрытый причудливѣйшими украшеніями въ деталяхъ. Это былъ цѣлый маскарадъ фигуръ. Здѣсь виднѣлись изображенія чудовищъ, а тамъ, наоборотъ, лики святыхъ. Источникъ изливался струями изъ ртовъ гранитныхъ фигуръ, корчившихъ забавныя гримасы, и падалъ въ бассейнъ, дробясь на тысячи мелкихъ пузырьковъ, похожихъ на пустую людскую славу и ещё болѣе пустую людскую заботу.

LXIV.

Зданіе было весьма обширно и старо — и въ нёмъ сохранилось гораздо болѣе слѣдовъ того, что оно было монастырёмъ, чѣмъ въ какомъ-либо другомъ. Въ нёмъ можно было ясно видѣть остатки комнатъ, келій и даже трапезы. Маленькая прелестная часовня уцѣлѣла вполнѣ и удивительно способствовала украшенію цѣлаго. Всё остальное было передѣлано, разрушено, или перенесено на другое мѣсто, такъ-что всё видимое скорѣй напоминало времена бароновъ, чѣмъ монаховъ.

LXVII.

Огромныя залы, длинныя галлереи и обширныя комнаты, часто построенныя безъ всякаго соблюденія правилъ въ сочетаніи архитектурныхъ стилей, могли бы непріятно поразить глазъ иного знатока, но общій видъ — хотя и неправильный въ частностяхъ — производилъ поразительное впечатлѣніе, по крайней мѣрѣ на тѣхъ, которые умѣютъ смотрѣть на предметы сердечными глазами. Въ исполинѣ мы удивляемся сложенію и росту, вовсе не думая о томъ, естественны они или нѣтъ.

LXVIII.

Довольно-хорошо сохранившіеся портреты желѣзныхъ бароновъ и слѣдующаго за ними поколѣнія графовъ, въ шелковыхъ одеждахъ, съ орденомъ подвязки на шеѣ, глядѣли мрачно со стѣнъ. Было въ числѣ ихъ и портреты женщинъ въ полномъ блескѣ дѣвственной красоты, съ длинными, прекрасными волосами; другіе изображали пожилыхъ графинь въ платьяхъ, украшенныхъ жемчугомъ. Были и портреты работы сэра Петра Лели, изображавшіе красавицъ въ такой лёгкой одеждѣ, что можно было совершенно свободно любоваться красотою ихъ формъ.

LXIX.

Были межь ними и судьи въ такихъ длинныхъ мантіяхъ, подбитыхъ горностаемъ, и съ такимъ суровымъ выраженіемъ въ лицахъ, что, глядя на нихъ, подсудимые едва ли могли обольщать себя надеждой, что ихъ высокомочія предпочтутъ при разрѣшеніи ихъ дѣлъ право — силѣ. Были тутъ и епископы, не оставившіе потомству ни одной проповѣди, и прокуроры, до-того грозные на видъ, что, при взглядѣ на нихъ, скорѣе можно было вспомнить о судѣ «Звѣздной Палаты», чѣмъ о habcas corpus.

LXX.

Тутъ же виднѣлись полководцы, закованные въ латы, дѣти того желѣзнаго вѣка, когда свинецъ ещё не одержалъ побѣды надъ сталью, и другіе — въ парикахъ воинственнаго фасона Мальборуга, въ двѣнадцать разъ болѣе объёмистыхъ, чѣмъ парики нашего испорченнаго поколѣнія. Далѣе тянулся рядъ дворянчиковъ, съ ихъ бѣлыми тростями и золотыми ключами, немвроды на лошадяхъ, едва помѣщавшихся на полотнѣ картинъ, а ещё далѣе виднѣлись суровыя лица патріотовъ, недовольныхъ тѣмъ, что не успѣли добиться мѣстъ, которыхъ искали.

LXXI.

Между ними — то тамъ, то сямъ — точно для того, чтобы освѣжить впечатлѣніе, навѣваемое видомъ этой суровой фаланги наслѣдственной славы, проглядывали картины Карла Дольче и Тиціана, дикія группы сумрачнаго Сальватора-Розы, танцующія вереницы амуровъ Альбано, морскіе виды Ворнета, освѣщённые свѣтомъ океана, и повергающія въ трепетъ легенды о страданіяхъ святыхъ мучениковъ, для изображенія которыхъ Спаньолетто, казалось, пользовался не красками, а кровью.

LXXII.

Тутъ красуется пейзажъ Лорреня, тамъ Рембрандтъ дѣлаетъ мракъ равнымъ свѣту, тогда-какъ мрачный Караваджіо, благодаря мрачности своихъ красокъ, заставляетъ выступать изъ рамы бронзовое тѣло какого-нибудь стоическаго анахорета, а здѣсь Теньеръ манитъ вашъ взоръ къ болѣе весёлымъ сценамъ. Его объёмистые кубки возбуждаютъ во мнѣ жажду датчанина или голландца. Эй! бутылку рейнвейна!

LXXIII.

О, читатель! если ты умѣешь читать… Замѣть, что складывать слоги — даже читать — ещё не значитъ быть читателемъ: для этого необходимы особыя способности, какъ для меня, такъ и для тебя. Во-первыхъ, надо начинать съ начала (какъ ни тяжело это условіе), во-вторыхъ — слѣдуетъ продолжать, въ-третьихъ — не начинать съ конца, а если придётся начать такимъ-образомъ, то, по крайней мѣрѣ, ужъ оканчивать началомъ.

LXXIV.

Благодарю, читатель! ты выказалъ примѣрное терпѣнье, тогда-какъ я — безъ всякой совѣсти относительно риѳмъ — безстрашно вращался въ такихъ подробностяхъ по части описанія различныхъ строеній и прочаго имущества, что — думаю — Аполлонъ принялъ меня за аукціониста. Впрочемъ, поэты поступали такъ испоконъ вѣка: это доказалъ Гомеръ своимъ описаніемъ кораблей. Но современные писатели должны быть умѣреннѣе — и я пощажу тебя, читатель, отъ описанія мебели и посуды.

LXXV.

Наступила богатая плодами осень, а съ нею прибыли и ожидаемые гости, чтобы насладиться вполнѣ ея удовольствіями. Жатва снята; лѣса переполнены дичью; собаки ищутъ, охотники — въ тёмныхъ курткахъ — идутъ за ними… Охотникъ прицѣливается, точно глаза его — глаза рыси; ягдташъ его наполняется и подвиги его возбуждаютъ изумленіе. Вотъ чёрная куропатка! вотъ блестящій фазанъ! Берегитесь, браконьеры! — забава эта не для мужиковъ!

LXXVI.

Англійская осень, правда, не можетъ похвастать сборомъ винограда; она не видитъ гроздей Вакха, обрамливающихъ края дорогъ своими пурпурными гирляндами, какъ это бываетъ въ странахъ солнца и пѣсень, но за-то Англія умѣетъ добывать лучшіе сорта винъ покупкою: у нея есть и лёгкій кларэтъ, и крѣпкая мадера. Если Англія оплакиваетъ своё безплодіе, то мы можемъ сказать ей въ утѣшеніе, что погребъ есть самый лучшій виноградникъ.

LXXVII.

Если у англійской осени нѣтъ тѣхъ ясныхъ дней, которые въ южныхъ странахъ наводятъ на мысль, что она уступитъ мѣсто не суровой зимѣ, а прямо — веснѣ, зато она имѣетъ цѣлую кучу наслажденій во внутренности своихъ жилищъ, съ пламенемъ каменнаго угля въ каминѣ, этимъ первымъ гостемъ новаго года. Сверхъ-того, внѣ домовъ осень наша утѣшаетъ насъ видомъ своихъ тучныхъ нивъ, и если мы лишены зелени, то вознаграждаемся за-то желтизной жатвы.

LXXVIII.

Наконецъ, у нашего изнѣженнаго деревенскаго житья-бытья, болѣе богатаго рогами и дичью, чѣмъ собаками, есть охота. Забава эта до-того восхитительна, что въ состояніи даже соблазнить святого бросить свои чётки и присоединиться къ весёлой компаніи. Я думаю, самъ Немвродъ не задумался бы для нея бросить свои ассирійскія степи и надѣть мельтонскую куртку. Если въ нашихъ паркахъ нѣтъ дикихъ кабановъ, зато есть въ запасѣ бездна ручныхъ дураковъ, на которыхъ не мѣшало бы поохотиться.

LXXIX.

Благородные гости, собравшіеся въ аббатствѣ, были (мы назовёмъ сначала прекрасный полъ): герцогиня Фицъ-Фолькъ, графиня Крэбби, леди Сцилли, Бюзи, миссъ Экла, миссъ Бамбазина, миссъ Макстей, миссъ О’Тэбби и мистриссъ Рэбби, жена богатаго банкира, а также почтенная мистриссъ Слипъ, смотрѣвшая съ виду невиннымъ ягнёнкомъ, а бывшая на дѣлѣ бодливой козой.

LXXX.

Было много и другихъ графинь, которыхъ мы не назовёмъ по имени; скажемъ только, что всё это были имена высокія, «цвѣтъ и красота общества», прошедшія сквозь туманъ древности единственно затѣмъ, чтобъ явиться предъ нами въ очищенномъ видѣ, какъ вода, прошедшая черезъ фильтръ, или какъ бумажныя деньги, обратившіяся, но волѣ банка, въ золото. Всё-равно, почему и какъ, но паспортъ прикрываетъ прошедшее, такъ-какъ хорошее общество, вообще, отличается терпимостью никакъ не менѣе, чѣмъ великодушіемъ —

LXXXI.

Конечно, до извѣстнаго предѣла или точки, которая есть одинъ изъ самыхъ затруднительныхъ знаковъ препинанія. Соблюденіе внѣшнихъ приличій — вотъ задача, на которой вертятся всѣ отношенія высшаго общества. Лишь бы не произошло скандала, лишь бы никто не крикнулъ «стой, вѣдьма!» — и тогда каждая Медея можетъ завести своего Язона, или, говоря словами Горація и Пульчи: «Omne tulit punctum, quae miscuit utile dulci».

LXXXII.

Я не берусь опредѣлять статьи нравственныхъ законовъ, на основаніи которой поступаютъ такимъ образомъ, хотя этотъ способъ дѣйствія похожъ немного на лоттерею. Мнѣ случалось видѣть добродѣтельныхъ женщинъ, погубленныхъ вконецъ приговоромъ общества, и, наоборотъ, приводилось встрѣчать довольно-сомнительныхъ матронъ, очень бодро и смѣло прокладывавшихъ себѣ дорогу вперёдъ и, благодаря своимъ искуснымъ маневрамъ, сіявшихъ ярче Сиріуса, причёмъ платились за всѣ свои грѣхи какими-нибудь двумя-тремя безвредными насмѣшками.

LXXXIII.

Да, я видѣлъ болѣе, чѣмъ разсказываю! Но не взглянуть ли намъ лучше, что дѣлаетъ наша деревенская знать. Вся компанія состояла человѣкъ изъ тридцати трёхъ — изъ особъ самой чистой крови, настоящихъ браминовъ хорошаго тона. Называя нѣкоторыхъ гостей, я сдѣлалъ выборъ чисто наудачу, не обращая вниманія на степень ихъ знатности, причёмъ руководствовался единственно требованіемъ риѳмъ. Между ними случайно попалось для дополненія и нѣсколько ирландскихъ абсентоистовъ.

LXXXIV.

Былъ тутъ Пароллесъ, законникъ-буянъ, сражавшійся, впрочемъ, только въ судѣ и сенатѣ; если же вызовъ встрѣчалъ его въ другомъ мѣстѣ, то онъ всегда предпочиталъ слова всѣмъ другимъ способамъ обороны. Былъ тутъ и молодой поэтъ Рэкраймъ, недавно появившійся на литературномъ поприщѣ и блиставшій шестинедѣльной славой. Былъ лордъ Пирро — великій мыслитель, и сэръ Джонъ Поттльдинъ — великій пьяница.

LXXXV.

Былъ герцогъ Дэшъ, бывшій герцогомъ отъ головы до пятокъ; было двѣнадцать пэровъ, весьма похожихъ на пэровъ Карла Великаго, и, притомъ, до-того обличавшихъ — какъ своей наружностью, такъ и умомъ — принадлежность къ этому званію, что навѣрно ни одинъ глазъ и ни одно ухо не приняло бы ихъ за членовъ Нижней Палаты. Было шесть дѣвицъ Раубольдсъ — очаровательныхъ созданій, полныхъ поэзіи и чувства, и чьи сердца гораздо болѣе стремились къ аристократическимъ коронамъ, чѣмъ къ монастырю.

LXXXVI.

Было четверо достопочтенныхъ джентльменовъ, пользовавшихся этимъ прилагательнымъ болѣе по титулу, чѣмъ но заслугамъ. Былъ доблестный кавалеръ Де-ла-Рюзъ — подарокъ, которымъ почтила насъ Франціи и Фортуна. Главное его достоинство заключалось въ умѣньи забавлять общество. Впрочемъ, клубы находили его шутки иногда слишкомъ серьёзными, потому-что сила его очарованья была такъ велика, что ей повиновались иной разъ даже игральныя кости.

LXXXVII.

Былъ Дикъ Дубіусъ, метафизикъ, любившій пофилософствовать и хорошо пообѣдать; Эигль, называвшій себя математикомъ; сэръ Генри Сильверконъ — побѣдитель на всѣхъ скачкахъ; преосвященный Родомонтъ Пресиженъ, ненавидѣвшій грѣшниковъ гораздо болѣе, чѣмъ грѣхъ, и, наконецъ, лордъ Августъ Фицъ-Плантагенетъ — мастеръ на всё, но преимущественно на держаніе пари.

LXXXVIII.

Были тамъ ещё Джакъ Джаргонъ, саженный гвардеецъ, и генералъ Файрфзсъ, прославившійся на ноляхъ сраженій, великій тактикъ и рубака, съѣвшій во время послѣдней войны несравненно болѣе ликовъ, чѣмъ ихъ убилъ. Затѣмъ, шаловливый уэльскій судья Джеффрисъ Гардсманъ, до того искусно исправлявшій свою серьёзную обязанность, что когда виновный являлся для выслушиванія обвинительнаго приговора, то его шуточки служили ему единственнымъ утѣшеніемъ.

LXXXIX.

Пріятная компанія — это шахматная доска: вы въ ней найдёте королей, королевъ, офицеровъ, коней, башни и пѣшки. Арена этой игры — вселенная, съ той только разницей, что живыя куколки прыгаютъ на собственныхъ ниткахъ, подобно полишинелю. Моя муза похожа на бабочку: у ней только крылья, а жала нѣтъ, и она порхаетъ въ воздухѣ безъ всякой цѣли, садясь очень рѣдко. Еслибъ она была шершнемъ, то можетъ-быть нашлись бы злые люди, которые её погубили.

ХС.

Я совершенно позабылъ въ числѣ гостей одного, котораго забывать никакъ бы не слѣдовало. Это былъ ораторъ, произнесшій въ минувшую сессію послѣднюю рѣчь, очень хорошо сочинённую и бывшую его первымъ, дѣвственнымъ дебютомъ на нолѣ преній. Газеты много занимались разборомъ этого дебюта, сдѣлавшаго весьма сильное впечатлѣніе, и безусловно называли его рѣчь — сравнительно съ тѣми, которыя произносятся ежедневно — «лучшей первой рѣчью изъ всѣхъ, которыя когда-либо бывали произносимы».

ХСІ.

Польщённый сопровождавшими его рѣчь возгласами: «слушайте! слушайте!», довольный своимъ избраніемъ и потерей ораторской дѣвственности, и, наконецъ, гордый своей учёностью, которой у него было ровно на столько, чтобъ подобрать нѣсколько цитатъ, онъ утопалъ въ блаженствѣ своей цицероновской славы. Наконецъ, онъ обладалъ хорошею памятью для заучиванія наизусть, а остроуміе его было развито настолько, чтобъ умѣть разсказать забавный анекдотъ съ приличнымъ каламбуромъ. И всё это не помѣшало ему, не лишенному нѣкоторыхъ достоинствъ и надѣлённому ещё большей дозой самонадѣянности — ему — «славѣ своей страны» — отправиться въ деревню.

XCII.

Были тамъ также два признанные остряка: ирландецъ Лонгбоу и шотландецъ съ береговъ Твида Строгбоу, оба хорошіе законовѣды и оба хорошо-воспитанные люди. Остроты Стронгбоу отличались вполнѣ хорошимъ тономъ; что же касается Лонгбоу, то онъ отличался болѣе воображеніемъ — смѣлымъ и быстрымъ, какъ скакунъ, только иногда спотыкавшійся на картофелѣ, тогда-какъ лучшія рѣчи Стронгбоу достойны были Катона.

ХСІІІ.

Стронгбоу походилъ на хорошо-настроенное фортепіано; Лонгбоу же напоминалъ дикую эолову арфу, съ которой каждое дуновеніе вѣтерка могло свободно срывать звуки, полные гармоніи или диссонансовъ. Въ рѣчахъ Стронгбоу нельзя было измѣнить ни одного слова; въ словамъ же Лонгбоу, напротивъ, можно было часто придраться. Оба были даровиты, съ тою только разницей, что одинъ всѣмъ былъ обязанъ природѣ, а другой — воспитанью; у одного было сердце, у другого — голова.

XCIV.

Если всё описанное мною общество покажется вамъ слишкомъ разнороднымъ для пріятнаго время-препровожденія въ деревнѣ, то вспомните, что имѣть дѣло съ образцами всѣхъ сортовъ всё-таки гораздо пріятнѣе, чѣмъ быть обречённымъ на скучный tête-à-tête. Увы! время комедій, когда дураки Копгрева соперничали съ глупцами Мольера, прошло безвозвратно, и въ обществѣ всё сгладилось до такой степени, что въ нравахъ стало едва ли болѣе различія, чѣмъ въ одеждѣ.

XCV.

Наши смѣшныя стороны, отодвинувшись на задній планъ, остались по прежнему смѣшными и глупыми; профессіи потеряли индивидуальный характеръ — и намъ уже нечего срывать съ древа глупости. Дураковъ, конечно, довольно и нынче, но они перестали быть занимательными и не стоятъ труда жатвы. Общество представляетъ нынче видъ полированной поверхности, на которой можно замѣтить только два рода людей: скучающихъ и наводящихъ скуку.

XCVI.

Сдѣлавшись изъ фермеровъ собирателями колосьевъ, мы начинаемъ собирать скудныя, но хорошо-вымолоченныя истины. Вы, благосклонный читатель, будете Воозомъ вашей нивы, а я — скромной Руфью. Я бы готовъ былъ пойти дальше въ моёмъ сравненія; но священное писаніе не дозволяетъ толкованій. Въ моей молодости я былъ сильно пораженъ словами мистриссъ Адамсъ, когда она воскликнула: «священное писаніе внѣ церкви — богохульство!»

XCVIІ.

И такъ — станемъ собирать возможное въ этомъ скверномъ вѣкѣ соломы, хотя бы наши труды и оставались безплодными. Для заключенія своего перечня гостей, я не могу не упомянуть о салонномъ говорунѣ Китъ-Кэта^[133] — болтунѣ, у котораго въ записной книжкѣ были страницы, гдѣ онъ записывалъ утромъ то, что предполагалъ разсказывать вечеромъ. «О, слушай! слушай! О, бѣдная тѣнь!»^[134] О, какъ достойна сожалѣнія судьба тѣхъ, которые приготовляютъ свои остроты заранѣ!

XCVIII.

Во-первыхъ, имъ приходится всевозможными хитростями наводить разговоръ на свои подготовленныя тэмы; во-вторыхъ, имъ невозможно — ни упустить благопріятнаго случая, ни уступить своимъ слушателямъ ни вершка земли, постоянно стараясь выиграть для себя цѣлую пядь, съ цѣлью употребить её въ дѣло непремѣнно такъ, чтобъ произвести, если это возможно, сильное впечатлѣніе; въ третьихъ — они не могутъ отступать, когда ловкій противникъ ихъ поймаетъ, и должны оставлять за собой, во что бы то ни стало, послѣднее слово, которое, какъ извѣстно, всегда бываетъ лучшимъ.

ХСІХ.

Лордъ Генри и его жена были хозяевами, а личности, которыхъ портреты мы очертили — ихъ гостями. Пиры, задаваемые ими, могли бы соблазнить даже души, удалившіяся за предѣлы Стикса. Я не стану вдаваться въ описаніе различныхъ рагу и жаркихъ, хотя вся исторія рода человѣческаго доказываетъ, что счастье человѣка, этого голоднаго грѣшника, зависитъ — съ-тѣхъ-поръ, какъ Ева съѣла яблоко — главнымъ образомъ отъ обѣда.

С.

Доказательствомъ можетъ служить то, что голоднымъ израильтянамъ была обѣщана «земля, кипящая мёдомъ и млекомъ». къ этому мы съ-тѣхъ-поръ прибавили только любовь къ деньгамъ, единственное удовольствіе, вознаграждающее насъ за обладаніе ими. Молодость увядаетъ и лишаетъ наши дни озарявшаго ихъ солнца, любовницы и пріятели-нахлѣбники намъ надоѣдаютъ; но кто согласится потерять тебя, райскій металлъ, даже и въ томъ случаѣ, если бы онъ утратилъ способность тобою пользоваться и злоупотреблять?

СІ.

Мужчины вставали рано утромъ и отправлялись съ ружьёмъ или собаками на охоту: молодые — потому-что тѣлесныя упражненія любимая забава мальчиковъ послѣ игры и фруктъ, пожилые же для того, чтобъ убить время, такъ-какъ скука есть растеніе, производимое исключительно англійской почвой, хотя для выраженія ея и нѣтъ слова въ нашемъ языкѣ. Поэтому мы замѣнили слово дѣломъ, а подыскать выраженіе для этого страшнаго недуга, которому не помогаетъ даже сонъ, предоставили французамъ.

СІІ.

Самые старые уходили въ библіотеку, гдѣ рылись въ книгахъ, или критиковали картины, шатались тоскливо по саду, дѣлая набѣги на оранжереи, ѣздили кататься лёгкою рысью, читали утреннія газеты или, наконецъ, нетерпѣливо поглядывали на часы, ожидая съ нетерпѣніемъ, удивительнымъ въ шестьдесятъ лѣтъ, шестого часа пополудни.

CIII.

Никто не чувствовалъ себя женированнымъ. Часъ общаго соединенія за обѣдомъ возвѣщался звонкомъ въ колоколъ; до той же минуты всѣ распоряжались своимъ временемъ, какъ хотѣли: сходились кружками или оставались въ одиночествѣ. (Люди, вообще, рѣдко умѣютъ проводить эти часы съ удовольствіемъ.) Каждый вставалъ, когда ему было угодно, занимался туалетомъ по усмотрѣнію и завтракалъ гдѣ, какъ и когда хотѣлъ.

CIV.

Что же касается дамъ, то онѣ встрѣчали утренній часъ различно: нѣкоторыя — съ румянцемъ на щекахъ, другія, напротивъ, съ признаками блѣдности. Если погода была хороша, онѣ катались верхомъ или гуляли; если дурная, то читали, разсказывали исторіи, пѣли, повторяли послѣдній, выдуманный за границей, танецъ, спорили о будущихъ модахъ, узаконили новымъ кодексомъ моду на шляпки, или строчили письма страницъ но двѣнадцати, дѣлая тѣмъ отвѣтъ обязательнымъ,

CV.

Такъ-какъ у нѣкоторыхъ были отсутствующіе любовники и у всѣхъ — друзья. На землѣ, а можетъ-быть и на небѣ, нѣтъ ничего подобнаго женскимъ письмамъ, потому что они безконечны. Я ужасно люблю тайны дамскихъ посланій, которыя, подобно догматамъ вѣры, никогда не высказываютъ всего, что хотятъ. Они похожи на коварный свистъ Улисса, которымъ онъ приманилъ бѣднаго Долона. Совѣтую вамъ быть осторожными, когда вамъ придётся отвѣчать на подобныя письма.

CVI.

Въ домѣ были билліарды, карты, но костей не было, такъ-какъ люди, мало-мальски уважающіе себя, нигдѣ не играютъ, кромѣ клубовъ; были лодки для катанья по свободной водѣ и коньки для бѣганья по ней, когда она бываетъ скована льдомъ и суровый морозъ уничтожаетъ слѣды звѣря; наконецъ, были удочки для ловли рыбы — занятія, которое можетъ быть названо одиночнымъ порокомъ, что бы ни пѣлъ и ни разсказывалъ про него сэръ Исаакъ Вальтонъ, этотъ чопорный, старый, жесткій селадонъ, которому слѣдовало бы имѣть въ горлѣ маленькаго пискаря и крючёкъ для его вытаскиванія.

CVII.

Вечеромъ являлись ужинъ, вино, разговоры и дуэты, исполняемые болѣе или менѣе небесными голосами, одно воспоминаніе о которыхъ заставляетъ трещать мою голову. Четыре старшія дѣвицы Раубольдсъ преимущественно отличались въ весёлыхъ пѣсенкахъ, но двѣ младшія предпочитали арфу, играя на которой можно къ очарованію музыки присоединять выставку граціозныхъ плечъ и бѣлыхъ ручекъ.

CVIII.

Иногда танцы давали случай увидѣть движенія, достойныя граціи сильфидъ, но это рѣдко случалось въ дни охоты, такъ-какъ мужчины бывали слишкомъ утомлены. Взамѣнъ того, завязывались весёлые разговоры, начинались ухаживанья, всегда, впрочемъ, приличныя и заключавшіяся, по большей части, въ сплетеніи комплиментовъ тому, что было достойно, а иногда и недостойно похвалы, а охотники возобновляли въ разговорахъ лисью травлю, послѣ чего всѣ скромно расходились около десяти часовъ вечера.

СІХ.

Политики, удалясь куда-нибудь въ уголъ, спорили о судьбахъ міра и занимались передвиженіями въ административныхъ сферахъ. Остряки выбивались изъ силъ, чтобы не упустить удобнаго случая блеснуть какимъ-нибудь bon-mot. Люди, желающіе казаться умными, никогда не знаютъ покоя. Имъ случается выжидать года, прежде чѣмъ выдастся подходящая минута ввернуть въ разговоръ удачное выраженіе; да и тогда даже — и тогда случается нерѣдко, что какой-нибудь неотёсанный слушатель лишитъ ихъ этого удобнаго случая.

CX.

Всё наше общество, впрочемъ, вело себя любезно и вполнѣ аристократично, то-есть учтиво, сдержанно и холодно, точно фидіасова статуя, вытесанная изъ аттическаго мрамора. Сквайры Вёстерны не существуютъ болѣе, да и наши Софьи^[135] стали далеко не такими увлекающимися, какими были прежде, оставшись, впрочемъ, такими же, а можетъ быть и ещё болѣе прекрасными. У насъ нѣтъ болѣе грубіяновъ, въ родѣ Тома Джонса: всѣ стали джентльменами въ корсетахъ, прямыми, какъ каменныя колонны.

СХІ.

Общество расходилось довольно рано, то-есть прежде полуночи, которая, какъ извѣстно, въ Лондонѣ принимается за полдень. Но въ деревняхъ дамы удаляются къ себѣ ранѣе захода луны. Да будетъ покой и миръ надъ сномъ этихъ свернувшихся цвѣтковъ! Пусть розы, проснувшись, обрѣтутъ снова свои яркія краски! Хорошій сонъ есть самое лучшее средство для возстановленія румянца — и, благодаря ему, румяна иногда дешевѣютъ на нѣсколько зимъ.

ПѢСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

I.

Если бы мы могли изъ неисчерпаемой бездны природы или нашихъ собственныхъ мыслей извлечь хотя одну гарантированную истину, то, можетъ-быть, человѣчество вступило бы тогда на настоящій — потерянный имъ — путь; но за-то сколько было бы разрушено этимъ прекрасныхъ философскихъ системъ! Одна система пожираетъ другую, почти такъ же, какъ Сатурнъ пожиралъ когда-то своихъ дѣтей, и благочестивая супруга напрасно подавала ему камни, вмѣсто мальчиковъ: онъ всё-равно не оставлялъ ни крошки.

II.

Философскія системы поступаютъ, подобно титану, но только въ обратномъ смыслѣ, потому-что здѣсь дѣти пожираютъ родителей и при этомъ страдаютъ довольно тяжелымъ пищевареньемъ. Признайтесь, можете ли вы укоренить свою вѣру во что-нибудь даже послѣ самыхъ добросовѣстныхъ изысканій? Оглянитесь на прежніе вѣка, прежде чѣмъ остановитесь на какомъ-нибудь убѣжденіи, и скажите — точно ли вы считаете его вѣрнымъ. Нѣтъ ничего вѣрнѣе, какъ сомнѣваться въ вѣрности собственныхъ чувствъ, а между-тѣмъ какія же имѣемъ мы иныя доказательства.

III.

Что же касается меня, то я ничего не знаю, ничего не отвергаю, ничего не допускаю и ничего не презираю! А что знаете вы? можетъ-быть только то, что вы родились, чтобъ умереть, да и эти два факта могутъ оказаться ложными, если вдругъ наступитъ эпоха вѣчности, когда ничто не будетъ ни старѣть, ни возобновляться. Смерть — есть вещь, заставляющая людей плакать, а между-тѣмъ они цѣлую треть жизни проводятъ во снѣ.

IV.

Послѣ тяжелаго, труднаго дня, мы болѣе всего желаемъ сна безъ сновидѣній; такъ почему же наша плоть такъ боится плоти, успокоившейся ещё болѣе спокойнымъ сномъ? Даже самоубійца, платящій свой долгъ до срока (старая манера платить долги, о которой очень жалѣютъ кредиторы) даже онъ нетерпѣливо испускаетъ свой послѣдній вздохъ не столько изъ отвращенія къ жизни, сколько изъ боязни смерти.

V.

Смерть грозитъ человѣку отовсюду: она возлѣ него, вокругъ него, тутъ, тамъ, вездѣ. Есть храбрость, вытекающая изъ страха, и эта храбрость, можетъ-быть, самая отчаянная, потому-что порождена желаньемъ добиться во что бы то ни стало конца страха. Когда мы стоимъ на вершинахъ высокихъ горъ, видимъ подъ ногами ихъ пики, смотримъ въ глубину бездонныхъ пропастей съ зіяющими ребрами скалъ, мы не можемъ не ощутить желанія погрузиться въ эту бездну.

VI.

Конечно, вы этого не сдѣлаете: напротивъ, вы отступите, пораженные страхомъ, съ блѣдностью на лицѣ, но припомните ваши тогдашнія впечатлѣнія — и вы навѣрно увидите въ вѣрномъ зеркалѣ вашихъ мыслей, что зіяющая бездна манила васъ къ познанію невѣдомаго, всё-равно — было ли это стремленіе ложно или истинно; вамъ непремѣнно хотѣлось кинуться, вмѣстѣ съ вашимъ страхомъ — до куда? вы этого не знали — и вотъ причина, почему вы бросаетесь или не бросаетесь.

VII.

«Но какая связь во всёмъ этомъ съ вашей поэмой?» быть-можетъ спросите вы меня. — Никакой, благосклонный читатель! всё это не болѣе, какъ моя манера — и я не могу извиниться ничѣмъ болѣе. Я пишу всё, что мнѣ придетъ въ голову, не разбирая, кстати оно или не кстати. Разсказъ мой нельзя назвать собственно разсказомъ: онъ не болѣе, какъ фантастическая основа, на которой я строю всевозможныя обыдённыя вещи, ври помощи общихъ мѣстъ.

VIII.

Вы можетъ-быть знаете, а можетъ-быть и нѣтъ, что великій Бэконъ сказалъ слѣдующую великую истину: «Бросьте вверхъ соломенку — и она укажетъ вамъ, въ которую сторону дуетъ вѣтеръ». Поэзія есть именно такая погоняемая человѣческимъ дыханіемъ соломенка, летящая по волѣ нашего разсудка. Это бумажный змѣй, порхающій между жизнью и смертью, тѣнь, которую оставляетъ за собою предпріимчивая душа. Моя же поэзія есть не что иное, какъ пузырь, который я надуваю, подобно ребёнку, вовсе не для славы, а исключительно для своей забавы.

IX.

Весь свѣтъ — передо мной или за мной, такъ-какъ видимая мной его частица совершенно достаточна для того, чтобъ о нёмъ не забыть. Что же касается страстей, то я испыталъ ихъ въ размѣрѣ совершенно достаточномъ, чтобы заслужить порицаніе, къ великой радости нашихъ ближнихъ, всегда готовыхъ испортить нашу славу какой-нибудь примѣсью; а я былъ славенъ въ своё время, пока не разрушилъ этой славы своими же стихами.

X.

Я вооружилъ противъ себя весь этотъ міръ, равно какъ и иной, то-есть міръ духовенства, обрушившій на мою голову всѣ свои громы въ формѣ благочестивыхъ пасквилей. И при всёмъ томъ я не могу удержаться, чтобы не взяться за перо хотя одинъ разъ въ недѣлю, утомляя тѣмъ моихъ прежнихъ читателей и не пріобрѣтая новыхъ. Въ молодости я писалъ потому, что душа моя была полна; теперь же пишу потому, что она скучаетъ.

XI.

Но въ такомъ случаѣ зачѣмъ же печатать? Можно ли ожидать славы или вознагражденія, когда публика зѣваетъ? Въ отвѣтъ на это, я спрошу васъ въ свою очередь: для чего вы играете въ карты? для чего вы пьёте? для чего читаете? — Не для того ли, чтобъ сократить скуку на нѣсколько часовъ? Мнѣ же пріятно бросить взглядъ назадъ и глядѣть на то, чѣмъ я занимался, что видѣлъ печальнаго и весёлаго. Написавъ что-нибудь, я бросаю написанное въ свѣтъ и смотрю — всплывётъ оно или потонетъ. До крайней мѣрѣ, я наслаждаюсь моей мечтой.

XII.

Мнѣ кажется, что еслибъ я былъ увѣренъ въ успѣхѣ, то едва ли бы написалъ пару строкъ. Л сражался такъ много и горячо, что никакое пораженіе не принудитъ меня отказаться отъ союза съ девятью сёстрами. Чувство это не легко выразить; но я его отнюдь не преувеличиваю. Такъ въ игрѣ заключается два удовольствія: выиграть и проиграть.

XIII.

Сверхъ-того, моя Муза занимается не одними вымыслами. Напротивъ, она собираетъ огромный запасъ фактовъ, конечно, съ соблюденіемъ нѣкоторыхъ условій и лёгкихъ ограниченій, и всего больше поётъ о людскихъ дѣлахъ и проступкахъ. Въ этомъ заключается одна изъ причинъ, вслѣдствіе которой ей. часто приходится натыкаться на противорѣчія, такъ-какъ излишняя правда не привлекаетъ съ перваго раза. Еслибъ я искалъ только того, что называется славой, то разсказывалъ бы съ гораздо меньшимъ трудомъ и, притомъ, совершенно иныя исторіи.

XIV.

Любовь, война, буря — во всёмъ этомъ, конечно, есть разнообразіе. Прибавьте къ этому лёгкіе оттѣнки мечтательности, взгляды съ высоты птичьяго полёта, бросаемые на кишащее внизу общество, на людей всѣхъ сословій и возрастовъ — и вы увидите, что всего этого слишкомъ достаточно, чтобъ занять читателя и въ настоящемъ и въ будущемъ. Если хе, наконецъ, эти листки пойдутъ на обёртку, то это всё-таки поддержитъ торговлю.

XV.

Та сторона общества, которую я избралъ для описанія въ настоящей пѣснѣ, не была изображаема никѣмъ прежде. Причину этого объяснить не трудно: какъ это общество ни кажется выдающимся и пріятнымъ, тѣмъ не менѣе всё-таки есть какая-то утомляющая монотонность въ этомъ сборѣ драгоцѣнныхъ камней и горностаевыхъ мантій, а сходство въ привычкахъ и манерахъ не представляетъ обильной пищи для поэтическихъ страницъ.

XVI.

При огромномъ количествѣ средствъ для возбужденій, въ обществѣ этомъ очень мало того, что возвышаетъ, и нѣтъ ничего, что бы могло говорить сердцу всѣхъ людей и во всѣ времена. Какой-то однообразный лакъ покрываетъ всѣ его пороки, и даже самыя преступленія въ этой средѣ кажутся общимъ мѣстомъ. Страсти тамъ поддѣльны, остроуміе не имѣетъ соли, во всёмъ видѣнъ какой-то недостатокъ естественности, которая одна способна къ искренности; наконецъ, есть какое-то однообразіе въ характерахъ, замѣтное, по крайней мѣрѣ, въ тѣхъ, которые ихъ имѣютъ.

XVII.

Иногда, впрочемъ, случается, что порывы чувствъ прорываются наружу, точно солдаты, выбѣгающіе радостно изъ строя по окончаніи парада; но гремитъ призывный барабанъ — и они съ испугомъ кидаются къ своимъ мѣстамъ, принуждённые опять сдѣлаться или казаться тѣмъ, чѣмъ были. Конечно, это маскарадъ блестящій; но разъ насладившись вдоволь этимъ зрѣлищемъ, вы больше не захотите смотрѣть на него. По крайней мѣрѣ, на меня этотъ эдемъ удовольствія и скуки производилъ всегда именно такое впечатлѣніе.

XVIII.

Сведя счёты съ любовью, покончивъ съ игрою, туалетомъ, выборами, блескомъ, а можетъ-быть и съ кое-чѣмъ ещё, выслушавъ парламентскія рѣчи, насмотрѣвшись на красавицъ, выводимыхъ десятками для продажи, полюбовавшись печальными кутилами, превратившими себя въ ещё болѣе печальныхъ мужей, человѣку остаётся одно изъ двухъ: или скучать, или надоѣдать другимъ. Доказательствомъ могутъ служить хотя бы эти ci-devant jeunes hommes, которые спокойно плывутъ противъ теченія и не отказываются отъ общества, которое давно отъ нихъ отказалось.

XIX.

Говорятъ — и это общая жалоба — будто бы никому ещё не удалось описать свѣтъ такимъ, каковъ онъ есть. Нѣкоторые увѣряютъ, что авторы подкупаютъ лакеевъ, и черезъ ихъ посредство пріобрѣтаютъ необходимые для нихъ, по части семейныхъ скандаловъ, матеріалы для своихъ право-описательныхъ этюдовъ, и что во всѣхъ ихъ произведеніяхъ преобладаетъ одинъ и тотъ же стиль, то-есть болтовня барынь, процѣженная черезъ мозги ихъ горничныхъ.

XX.

Но это предположеніе не выдерживаетъ критики, особенно въ настоящее время, когда писатели стали непремѣнными членами всякаго порядочнаго общества. Я самъ видѣлъ, какъ они соперничали въ значеніи даже съ военными и, притомъ, въ молодости, что всего важнѣе. Отчего же въ издаваемыхъ ими очеркахъ нѣтъ того, что они сами находятъ столь необходимымъ — именно, картины высшаго общества? Дѣло въ томъ, что тутъ нечего описывать.

XXI.

«Haud ignara loqnor» — и это всё «nugoe qnarum pars parva fui»; но однако частица существенная. Въ настоящее время мнѣ гораздо легче описать гаремъ, битву, кораблекрушеніе или сердечную исторію, чѣмъ подобныя вещи. Наконецъ, мнѣ хотѣлось бы обойти этотъ предметъ по причинамъ, о которыхъ я предпочитаю умолчать: «Vetabo Cereris sacrum qui vulgarit»^[136], а это значитъ, что толпа не должна быть посвящена въ подобныя тайны.

XXII.

Поэтому всё, что я повѣряю бумагѣ, должно быть идеально, смягчено и сглажено, подобно исторіи франмасоновъ, которая также относится къ дѣйствительности, какъ путешествіе капитана Парри къ плаванію Язона. Великая тайна не должна разоблачаться передъ глазами толпы. Въ моей музыкѣ есть мистическій діапазонъ и многое въ ней можетъ быть понято и оцѣнено настоящимъ образомъ одними посвящёнными.

XXIII.

Увы! міры гибнутъ, а женщина съ той самой поры, какъ она погубила міръ (такъ по крайней мѣрѣ учитъ исторія, болѣе вѣрная, чѣмъ учтивая и считаемая непреложной), никакъ не можетъ бросить привычки поступать такимъ же образомъ. Бѣдная игрушка нашихъ привычекъ, загнанная, порабощённая, жертва, когда виновата, и мученица, когда права, осуждённая рожать дѣтей, какъ мужчины осуждёны за свои грѣхи брить бороду,

XXIV.

Что при ежедневномъ повторенія составляетъ такую муку, что въ общей сложности она можетъ быть сравнена съ родами. Что же касается женщинъ, то кто можетъ постичь всю глубину страданій, на которыя онѣ осуждены? Мужчина даже въ своей привязанности къ нимъ выказываетъ бездну эгоизма и ещё болѣе недовѣрія. Ихъ любовь, добродѣтель, красота и воспитаніе служатъ только для того, чтобы сдѣлать изъ нихъ хорошихъ хозяекъ и продолжительницъ человѣческаго рода.

XXV.

Во всёмъ этомъ, конечно, нѣтъ ничего дурного, но одному только небу извѣстно, какъ трудна подобная роль для выполненія — такъ много горестей ожидаетъ женщину въ жизни съ самой минуты ея рожденія и такъ не велико различіе между ея друзьями и врагами. Позолота такъ скоро сходитъ съ ея оковъ, что…. Но спросите лучше сами любую женщину — будь ей только тридцать лѣтъ — чѣмъ она предпочитаетъ быть: женщиной или мужчиной? школьникомъ или королевой?

XXVI.

«Царство юбокъ!» — вотъ упрёкъ, отъ котораго желали бы ускользнуть, какъ карась отъ голодной щуки, даже тѣ, которые повинуются этому режиму; по такъ-какъ мы являемся на свѣтъ, среди тряскаго путешествія въ телегѣ жизни, изъ-подъ юбки, то я уважаю эту часть женскаго туалета, имѣющую высоко-мистическое значеніе, всё-равно изъ чего бы она ни была сшита — изъ шелка, пестрядины или канифаса.

XXVII.

Я очень уважалъ и обожалъ въ моей молодости эту скромную, достойную уваженія одежду, скрывающую подъ собой, подобно сундуку скряги, неоцѣненное сокровище, которое привлекаетъ насъ къ себѣ именно тѣмъ, что оно скрыто, золотыя ножны, скрывающія дамасскій клинокъ, любовное письмо, запечатанное таинственной печатью, лѣкарство отъ всѣхъ горестей — потому-что можно ли оставаться равнодушнымъ при видѣ юбки и выглядывающей изъ-подъ нея ножки?

XXVIII.

Въ сумрачный, печальный день, когда дуетъ сирокко, когда даже море кажется туманнымъ, не смотря на его пѣну, рѣка уныло катитъ свои волны и небо подёрнуто сѣрымъ цвѣтомъ, печальной противоположностью сіянью, бываетъ пріятно — если только что-нибудь можетъ быть пріятнымъ въ такое время — увидѣть даже хорошенькую крестьянку.

XXIX.

Мы оставили нашихъ героевъ и нашихъ героинь въ той прекрасной странѣ, въ которой климатъ нисколько не зависитъ отъ знаковъ зодіака и гдѣ очень трудно писать стихи, потому-что солнце, звѣзды, горы — словомъ, всё, что сіяетъ или можетъ возбудить въ насъ поэтическія мысли, бываетъ сѣро и мрачно съ виду, какъ скучный заимодавецъ: впечатлѣнія, производимыя небомъ или физіономіей торговца, бываютъ часто совершенно одинаковы.

XXX.

Внутренняя жизнь не очень поэтична, а внѣ домовъ видишь только дождь, туманъ и слякоть, среди которыхъ я никакъ не былъ бы въ состояніи сочинить пасторали. Но какова бы ни была обстановка, поэтъ всё-таки долженъ преодолѣть препятствія — большія или малыя — и довести свой трудъ до конца, всё равно, испортивъ его или улучшивъ. Онъ долженъ работать, какъ духъ работаетъ надъ матеріей, не смотря на то, что иногда и огонь, и вода ставятъ ему непреодолимыя препятствія.

XXXI.

Жуанъ — въ этомъ отношеніи, по крайней мѣрѣ, похожій на святого — былъ совершенно одинаковъ въ обхожденіи съ лицами всѣхъ состояній и жилъ безъ малѣйшихъ претензій съ равнымъ удовольствіемъ и въ лагерѣ, и на кораблѣ, и въ хижинѣ, и при дворѣ. Рождённый съ счастливымъ характеромъ, рѣдко впадающимъ въ уныніе, онъ съ одинаковой скромностью отдавался дѣламъ и забавамъ. Что же касается женщинъ, то онъ умѣлъ нравиться имъ безъ малѣйшаго фатовства, свойственнаго большинству дамскихъ угодниковъ.

XXXII.

Охота на лисицу представляетъ интересное зрѣлище для иностранца. При преслѣдованіи ея представляется двойная опасность: во-первыхъ, свалиться съ лошади и, во-вторыхъ, услышать нелестныя для себя насмѣшки за неловкость. Но Жуанъ привыкъ съ молодости носиться по дебрямъ не хуже араба, спѣшащаго на месть. На какомъ бы конѣ онъ ни сидѣлъ, боевомъ, охотничьемъ или вьючномъ, скакунъ во всякомъ случаѣ чувствовалъ, что на спинѣ его сидитъ настоящій всадникъ.

XXXIII.

Отправляясь на новую для него забаву, онъ сразу возбудилъ всеобщее одобреніе, прыгая черезъ рвы, канавы, двойные заборы и рѣшотки, ни передъ чѣмъ не останавливаясь и сдѣлавъ не болѣе двухъ-трёхъ промаховъ, причёмъ выказывалъ только одну горячность, кончившуюся потерей слѣда. Правда, онъ не разъ нарушалъ правила охоты; но вѣдь въ молодости и самые умные люди впадаютъ въ ошибки. Онъ безпрестанно обгонялъ борзыхъ собакъ, а иногда и самихъ охотниковъ, мѣстныхъ дворянъ.

XXXIV.

Но въ концѣ-концовъ — къ общему изумленію — и онъ, и его конь отличились вполнѣ. Сквайры удивлялись, что такія достоинства могли существовать въ человѣкѣ другой націи; крестьяне даже восклицали: «знатно! Кто бы это подумалъ!» а старики, Несторы охотничьяго поколѣнія, разсыпались въ похвалахъ и припоминали собственные старинные подвиги. Даже главный егерь осклабился съ довольнымъ видомъ и провозгласилъ Жуана молодцомъ хоть куда.

XXXV.

Таковы были успѣхи Жуана, трофеями которыхъ были не копья и щиты, а скачки, барьеры и лисьи хвосты. Здѣсь, однако, я долженъ сознаться — не безъ нѣкоторой патріотической краски за англичанъ — что въ душѣ Жуанъ былъ совершенно одного мнѣнія съ Честерфильдомъ, который, послѣ цѣлаго дня рысканья по горамъ, доламъ, дебрямъ и Богъ знаетъ ещё по чему, доставившаго ему случай отличиться въ полномъ смыслѣ слова, сказалъ на слѣдующій день: «Неужели есть люди, способные идти на охоту во второй разъ?»

XXXVI.

Жуанъ обладалъ сверхъ-того рѣдкимъ качествомъ для человѣка, вставшаго ради охоты зимой прежде, чѣмъ пѣтухъ возвѣстилъ наступленіе мрачнаго дня. Качество это особенно нравится женщинамъ, которымъ непремѣнно нуженъ слушатель для ихъ сладкой болтовни — всё равно, будь онъ святой или грѣшникъ. Короче, Жуанъ не имѣлъ обыкновенья спать послѣ обѣда:

XXXVII.

Напротивъ, всегда свѣжій, весёлый и внимательный, онъ любилъ блистать въ послѣобѣденныхъ разговорахъ, всегда соглашаясь съ мнѣніями другихъ и внимая тому, что служило модной тэмой для разговора въ данную минуту. То серьёзный, то забавный, онъ, посмѣиваясь себѣ подъ носъ (о, плутъ!), никогда не позволялъ себѣ разоблачать чужихъ ошибокъ — словомъ, это былъ лучшій собесѣдникъ, какого только можно пожелать.

XXXVIII.

Наконецъ, онъ танцовалъ… Иностранцы, вообще, превосходятъ серьёзныхъ англичанъ въ искусствѣ пантомимы… И такъ, онъ танцовалъ, и танцовалъ очень хорошо, съ увлеченіемъ и благоразуміемъ, что для искусства сѣменить ногами совершенно необходимо. Онъ танцовалъ безъ театральныхъ претензій, не какъ балетмейстеръ, предводительствующій вереницей нимфъ, но какъ джентльменъ.

XXXIX.

Поступь его была скромна и сдержанна въ границахъ -вкуса; что же касается граціи, то она обнаруживалась во всей его фигурѣ. Танцуя, онъ, какъ лёгкая Камилла, едва касался земли, гораздо болѣе сдерживая, чѣмъ выказывая свою силу. Сверхъ-того, у него былъ удивительно-вѣрный музыкальный слухъ, и въ этомъ отношеніи не могъ бы къ нему придраться самый строгій критикъ. Словомъ, герой нашъ держалъ себя классически-изящно и могъ быть принятъ за олицетворённое болеро,

XL.

Или за одинъ изъ часовъ, бѣгущихъ передъ Авророй въ знаменитомъ фрескѣ Гвидо-Рени^[137], который одинъ стоилъ бы путешествія въ Римъ, если бы кромѣ его не оставалось ни одного обломка отъ трона древняго міра. Словомъ tout ensemble его движеній заключалъ въ себѣ грацію почти идеальную, рѣдко встрѣчаемую и никогда неподдающуюся описанію, потому-что, къ крайнему прискорбію поэтовъ и прозаиковъ, словамъ ихъ недостаётъ для этого красокъ.

XLI.

Поэтому не удивительно, если онъ сдѣлался общимъ любимцемъ и казался возмужалымъ Амуромъ, правда, нѣсколько избалованнымъ, но не пустымъ. По крайней мѣрѣ, если въ нёмъ и были признаки суетности, то онъ умѣлъ ихъ сдерживать. Тактъ, съ которымъ онъ себя вёлъ, былъ таковъ, что онъ могъ равно заинтересовать и добродѣтельныхъ, и такихъ, которыя смотрятъ на предметы съ нѣсколько иной стороны. Герцогиня Фицъ-Фолькъ, очень любившая подурачиться, первая затѣяла съ нимъ пикировку.

XLII.

Это была хорошенькая блондинка въ цвѣтѣ лѣтъ, очень привлекательная, съ изящными манерами и блиставшая уже въ теченіи нѣсколькихъ зимъ въ самомъ высшемъ обществѣ. Я считаю за лучшее умолчать относительно того, что о ней говорилось, потому-что это довольно щекотливый предметъ, а сверхъ-того слухи бываютъ часто несправедливы. Послѣднимъ ея увлеченіемъ былъ лордъ Августъ Фицъ-Плантагенетъ.

XLIII.

Чело благороднаго лорда нѣсколько нахмурилось при видѣ новаго кокетничанья герцогини съ Жуаномъ; но любовники должны переносить такого рода вольности, потому-что онѣ составляютъ привиллегію женщинъ, и горе тому, кто бы вздумалъ ихъ упрекать за это: онъ можетъ впасть въ положеніе крайне непріятное, но очень обыкновенное для всѣхъ, кто расчитываетъ на женщину.

XLIV.

Общество стаю улыбаться, затѣмъ шушукаться, и кончило тѣмъ, что перешло прямо къ насмѣшкамъ. Дѣвицы сдерживались, но дамы хмурились явно: нѣкоторыя надѣялись, что дѣло не зайдётъ такъ далеко, какъ того опасались многія; другія не хотѣли допустить, чтобъ могли существовать подобныя женщины; иныя, наконецъ, просто не вѣрили и половинѣ того, что слышали; однѣ казались смущёнными, другія, напротивъ, глубоко задумывались, а нѣкоторыя даже искренно пожалѣли о бѣдномъ лордѣ Августѣ Фицъ-Плантагенетѣ.

XLV.

Всего замѣчательнѣе было то, что никто ни разу не произнёсъ имени герцога, ея мужа, хотя онъ, какъ это легко себѣ представить, игралъ въ этомъ дѣлѣ не послѣднюю роль. Онъ, правда, былъ въ отлучкѣ и, вообще, какъ утверждали, мало занимался тѣмъ, гдѣ была, что дѣлала и какъ себя держала его жена. Если онъ самъ смотрѣлъ сквозь пальцы на ея шалости, то другимъ подавно не было до этого никакого дѣла. Ихъ союзъ былъ, безъ сомнѣнія, однимъ изъ лучшихъ: они никогда не сходились и потому не могли и разойтись.

XLVI.

О, зачѣмъ я принуждёнъ былъ написать эти печальныя строки! Воспламенённая отвлечённой любовью къ добродѣтели, моя Діана эфесская, леди Аделина, стала находить поведеніе герцогини нѣсколько вольнымъ. Сожалѣя, что подруга ея уклонилась отъ прямой дороги, она сдѣлалась къ ней гораздо холоднѣй и начала смотрѣть серьёзно и съ сожалѣніемъ на ея слабости, тогда-какъ въ другихъ женщинахъ подобные поступки возбуждаютъ одно сочувствіе.

XLVII.

Сочувствіе, безспорно, лучшая вещь въ этомъ скверномъ мірѣ. Оно такъ къ лицу душѣ, придаётъ такъ много гармоничности вздохамъ участія и, наконецъ, самую дружбу опутываетъ точно волнами брюссельскихъ кружевъ. Что сталось бы съ человѣчествомъ безъ друзей? Кто сталъ бы съ такой нѣжностью упрекать насъ въ нашихъ ошибкахъ, утѣшая извѣстной фразой: «О, еслибъ вы послушались моего совѣта и обдумали это хорошенько!»

XLVIII.

О, Іовъ! у тебя было два друга, тогда-какъ для каждаго совершенно достаточно и одного, особливо въ тяжелыя минуты. Въ такое время друзья похожи на плохихъ кормчихъ во время бури или на докторовъ, извѣстныхъ болѣе но дороговизнѣ своихъ визитовъ, чѣмъ по искусству. Не жалуйтесь, если ваши друзья внезапно васъ покинутъ, подобно тому, какъ облетаютъ съ дерева листья при первомъ напорѣ вѣтра, а лучше, когда дѣла ваши такъ или иначе поправятся, отправьтесь въ первую кофейню и возьмите себѣ другихъ.

XLIX.

Къ сожалѣнью, воззрѣнія мои на этотъ предметъ вовсе не таковы. Гляди я иначе, я бы не зналъ большого количества сердечныхъ горестей, выпавшихъ мнѣ на долю. Но что дѣлать! я не желаю быть черепахой, защищённой своей роговой покрышкой отъ всякихъ житейскихъ бурь и волненій. Гораздо лучше перечувствовать и испытать всё, что человѣку можно или даже невозможно вынести. Это научитъ чувствительныхъ людей быть болѣе разборчивыми и не вливать океана своихъ чувствъ въ сито.

L.

Изъ всѣхъ унылыхъ и гнетущихъ душу звуковъ, всего хуже звучитъ въ нашихъ ушахъ — даже хуже, чѣмъ вой полночнаго вѣтра или крикъ совы — зловѣщая фраза: «вѣдь я вамъ говорилъ!» произнесённая устами друзей, этихъ пророковъ прошедшаго, которые, вмѣсто того, чтобъ посовѣтовать, какъ помочь горю въ настоящую минуту, говорятъ вамъ, что предвидѣли постигшую васъ бѣду, и утѣшаютъ васъ въ вашемъ проступкѣ противъ bonos mores длиннымъ перечнемъ старыхъ исторій.

LI.

Спокойная строгость леди Аделины не ограничивалась одной ея подругой, чья добрая слава, по ея мнѣнію, должна была во всякомъ случаѣ пострадать передъ судомъ потомства, если она только не успѣетъ спохватиться во-время. Жуанъ также подвергся въ ея глазахъ строгому осужденію, къ которому, впрочемъ, въ душѣ ея примѣшивалась значительная доля самаго чистаго сожалѣнья. Её искренно трогала его неопытность, а также и его юность: она была старше его цѣлыми шестью недѣлями.

LII.

Это сорокадневное старшинство — и, притомъ, въ тотъ возрастъ, когда дамы не боятся говорить о своихъ лѣтахъ, о которыхъ, впрочемъ, можно всегда узнать изъ таблицы пэровъ и списка знатныхъ рожденій — это старшинство, повторяю, давало ей право на материнское участіе въ воспитаніи молодого джентльмена, хотя она и была ещё очень далека отъ тѣхъ роковыхъ лѣтъ, которыя въ лѣтосчисленіи женщины совмѣщаютъ въ себѣ всю ея жизнь.

LIII.

Срокъ этотъ можно опредѣлить приблизительно тридцатью годами, или, лучше, двадцатью семью, потому-что я никогда не видалъ женщины, даже самой строгой относительно хронологіи и добродѣтели, которая бы рѣшилась объявить себя старше этихъ лѣтъ по крайней мѣрѣ до той поры, пока она ещё можетъ казаться молодой. О, время! скажи, почему не остановишься ты въ своёмъ полётѣ? Твоей ржавой косѣ, право, слѣдовало бы остановиться въ своей неустанной работѣ. Остановись же хотя затѣмъ, чтобъ её поточить; коси ровнѣе и не торопясь, хотя бы только для того, чтобы поддержать репутацію хорошаго косца.

LIV.

Но Аделина была ещё далеко отъ этого зрѣлаго возраста, зрѣлость котораго приноситъ съ собой одну горечь. Не годы, но опытность сдѣлала её благоразумной. Она видѣла свѣтъ и испытала многое, какъ я это уже заявилъ, не помню только на которой страницѣ. Муза моя не любитъ возвращаться назадъ, какъ это вы, вѣроятно, имѣли случай замѣтить не разъ. Вообще, чтобъ опредѣлить года Аделины, я вопрошу васъ вычесть изъ двадцати семи шесть — и тогда вы получите точное число.

LV.

Въ шестнадцать лѣтъ она кончила воспитаніе и выѣхала въ первый разъ въ свѣтъ, причёмъ произвела совершенный переполохъ во всёмъ обществѣ графскихъ коронъ. Въ семнадцать — свѣтъ всё ещё оставался очарованнымъ этой новой Венерой, вышедшей изъ сверкавшаго океана. Въ осьмнадцать — хотя за ней по-прежнему увивалась цѣлая свита несчастныхъ жертвъ — она согласилась, наконецъ, создать новаго Адама, то-есть того, кого называютъ «счастливѣйшимъ изъ смертныхъ».

LVI.

Съ-тѣхъ-поръ цѣлыхъ три зимы сряду она блистала въ свѣтѣ, обожаемая всѣми, причёмъ вела себя такъ безупрёчно, что обезоружила само злословіе, вовсе не будучи осмотрительной до излишества. Словомъ, ни малѣйшаго пятна невозможно было подмѣтить въ этомъ чистомъ мраморѣ, не имѣвшемъ никакихъ недостатковъ. Впрочемъ, всё это не помѣшало ей, въ теченіе своей брачной жизни, улучить минуту, чтобы произвесть на свѣтъ наслѣдника, не считая другого ребёнка, родившагося преждевременно.

LVII.

Вокругъ нея увивалась цѣлая туча молодёжи, этихъ блестящихъ жуковъ лондонскихъ ночей; но ни у одного изъ нихъ не оказалось достаточно-остраго жала, чтобы её ужалить. Она порхала слишкомъ высоко для полёта пустого щёголя. Можетъ-быть, втайнѣ она и желала бы встрѣтить поклонника менѣе пустого; но каковы бы ни были ея желанія, поступки ея были совершенно чисты. Что бы ни охраняло женщину — холодность, гордость или добродѣтель — если только она чиста — это рѣшительно всё-равно.

LVIII.

Я не терплю отыскиванья причины всѣхъ причинъ, какъ не терплю хозяина дома, когда онъ, заговорившись о политикѣ, сидитъ неподвижно съ бутылкой въ рукѣ, испытывая терпѣніе своихъ гостей, жаждущихъ промочить горю кларэтомъ, не терплю, какъ облако пыли, подымаемое стадомъ, точно тучи песковъ самума, не терплю, какъ длинное разсужденіе, какъ оду лауреата или какъ «доволенъ»^[138] льстиваго пэра.

LIX.

Ничего не можетъ быть грустнѣе, какъ доискиваться корней предмета, скрытыхъ отъ насъ глубоко подъ землёй. Для меня важно, чтобы дерево раскидывало надо мной свою роскошную зелень, а до-того, что оно произошло изъ жолудя — мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Можетъ-быть, разъискиваніе тайныхъ пружинъ всѣхъ дѣйствій и не лишено печальнаго удовольствія, но въ настоящую минуту я этимъ заниматься не намѣренъ — и отсылаю васъ къ мудрому Оксенштирнѣ^[139].

LX.

Проникшись деликатнымъ желаньемъ предупредитъ скандалъ, какъ въ отношеніи герцогини, такъ и дипломата, леди Аделина, замѣтивъ, что Жуанъ едва ли успѣетъ устоять… (Онъ, какъ иностранецъ, не могъ знать, что на каждый ложный шагъ въ Англіи смотрятъ гораздо строже, чѣмъ въ прочихъ странахъ, лишенныхъ благодѣтельнаго суда присяжныхъ, приговоръ которыхъ служитъ надёжнымъ лѣкарствомъ отъ подобныхъ грѣховъ.)

LXI.

И такъ, леди Аделина рѣшилась принять мѣры, которыя, по ея мнѣнію, могли бы воспрепятствовать дальнѣйшему ходу этой печальной ошибки. Конечно, предположенія были довольно наивны; но невинность бываетъ смѣла даже на кострѣ и простодушна въ свѣтѣ. Ей но было надобности прибѣгать къ затѣямъ многихъ дамъ, полагающихъ, что добропорядочность заключается въ умѣньи прятать концы въ воду.

LXII.

Не то, чтобы она боялась самаго дурного, такъ-какъ герцогъ былъ весьма снисходительнымъ мужемъ и, по всей вѣроятности, ее довелъ бы дѣло до крупныхъ послѣдствій, увеличивъ собою число просителей по бракоразводнымъ дѣламъ; но её пугало, во-первыхъ, могущество обаянія герцогини, а во-вторыхъ — возможность ссоры съ лордомъ Августомъ Фицъ-Плантагенетомъ, который начиналъ уже тревожиться.

LXIII.

Герцогиня, сверхъ-того, слыла за опасную интригантку и очень злую въ любовныхъ дѣлахъ. Это была капризная, избалованная женщина, способная замучить любовника своими требованіями, подъ видомъ самой нѣжнѣйшей любви и ласки. Такимъ личностямъ ничего не стоитъ затѣвать ежедневныя ссоры въ теченіи всего года блаженной любви: то очаровывая, то муча, смотря потому, въ горячемъ или холодномъ расположеніи бываетъ ихъ сердце въ данную минуту, онѣ (что всего хуже) ни коимъ образомъ не соглашаются выпустить жертву изъ своихъ когтей.

LXIV.

Это самое лучшее средство, чтобъ вскружить юношѣ голову и сдѣлать изъ него — въ концѣ концовъ — Вертера. Чему же тутъ удивляться, если честная, прямая душа желала спасти своего друга отъ такой опасной связи? Гораздо лучше быть женатымъ или умереть, чѣмъ жить съ женщиной, которая раздираетъ наше сердце для забавы. Въ такихъ случаяхъ, прежде-чѣмъ рѣшиться, надо очень подумать о разсудить — точно ли наша bonne fortune заслуживаетъ это имя.

LXV.

Полная самыхъ благородныхъ замысловъ, съ сердцемъ чуждымъ — или считавшимъ себя чуждымъ — всякаго коварства, она рѣшилась переговорить объ этомъ секретно со своимъ мужемъ, послѣ него просила его дать Жуану добрый совѣтъ. Лордъ Генри съ улыбкой выслушалъ ея безыскуственные, чуждые всякой хитрости, планы, клонившіеся единственно къ тому, чтобъ спасти Жуана отъ сѣтей сирены, и отвѣтилъ ей, какъ подобаетъ государственному человѣку или пророку, то-есть такъ, что она не поняла ни слова.

LXVI.

Во-первыхъ, онъ сказалъ, что никогда не вмѣшивается ни въ чьи дѣла, кромѣ дѣлъ короля; во-вторыхъ, объявилъ, что въ вопросахъ такого рода не слѣдуетъ судить по наружности, безъ болѣе существенныхъ доказательствъ; въ-третьихъ, изъявилъ мнѣніе, что Жуанъ гораздо умнѣе, чѣмъ можно судить но отсутствію у него бороды, и что его нельзя водить на помочахъ, и, наконецъ, въ-четвёртыхъ, что врядъ ли нужно повторять дважды, что хорошіе совѣты вообще очень рѣдко приводятъ къ чему-нибудь хорошему.

LXVII.

Вслѣдствіе всего этого и, вѣроятно, въ подтвержденіе послѣдняго аргумента, онъ далъ женѣ своей добрый совѣтъ, предоставить Жуана и герцогиню самимъ себѣ, по крайней мѣрѣ на столько, на сколько позволяло приличіе; причёмъ замѣтилъ, что время, конечно, вылечитъ Жуана отъ увлеченій молодости, что давать монашескіе обѣты молодые люди не привыкли и что препятствія могутъ только разжечь страсть… Тутъ посланный привёзъ ему какія-то депеши.

LXVIII.

А такъ-какъ лордъ Генри былъ членомъ совѣта, называемаго «тайнымъ», то и отправился немедленно въ свой кабинетъ трудиться, въ ожиданіи будущаго Тита Ливія, который повѣдаетъ міру, какимъ образомъ удалось ему погасить національный долгъ. Если я не привожу здѣсь полнаго текста полученныхъ имъ депешъ, то потому только, что его не знаю; но надѣюсь помѣстить его въ краткомъ прибавленіи, которое будетъ напечатано между моей поэмой и указателемъ къ ней.

LXIX.

Уходя, впрочемъ, онъ сдѣлалъ какое-то незначительное замѣчаніе, прибавивъ два-три общихъ мѣста въ родѣ тѣхъ, которыя часто ввёртываются въ разговорѣ и, не заключая въ себѣ ничего новаго, идутъ за новизну по ея недостатку. Затѣмъ, сломавъ печать полученнаго пакета, онъ окинулъ бѣглымъ взглядомъ заключавшіяся въ нёмъ бумаги и удалился спокойно изъ комнаты, поцѣловавъ Аделину не такъ, какъ цѣлуютъ молодую жену, но скорѣе — какъ пожилую сестру.

LXX.

Это былъ холодный, добрый и благородный человѣкъ, гордившійся своимъ происхожденіемъ и многимъ другимъ. Умъ его какъ нельзя лучше подходилъ къ требованіямъ государственныхъ занятій, и вся фигура, казалось, была создана для того, чтобъ парадировать передъ королёмъ: высокій, стройный, гордый своею звѣздой и лентой, онъ, казалось, былъ созданъ для предводительствованія процессіей въ день королевскаго рожденья. Словомъ, это былъ настоящій каммергеръ съ головы до пятъ — и я непремѣнно облеку его въ это званіе, когда взойду на престолъ.

LXXI.

И всё-таки въ нёмъ ощущался недостатокъ чего-то (я самъ не знаю, чего именно, а потому и не берусь объяснить) — чего-то, что хорошенькія женщины (прелестныя созданья) называютъ душой. Во всякомъ случаѣ, это не былъ тѣлесный недостатокъ: напротивъ, онъ былъ прекрасно сложенъ, точно тополь или прямой шестъ, хорошъ собой (истинное чудо въ мужчинѣ) и держалъ себя прямо, какъ перпендикуляръ, во всѣхъ обстоятельствахъ жизни — въ войнѣ ли, въ любовныхъ ли вопросахъ…

LXXII.

Тѣмъ не менѣе, какъ я уже сказалъ выше, ему недоставало какого-то je ne sais quoi, которое, сколько мнѣ извѣстно, было причиной происхожденія «Илліады», заставивъ греческую Еву — Елену — покинуть ложе спартанскаго супруга и убѣжать въ Трою, не смотря на то, что дардапскій мальчикъ, конечно, уступалъ во многомъ царю Менелаю; но есть женщины, которыя обманываютъ насъ именно вслѣдствіе подобныхъ обстоятельствъ.

LXXIII.

Въ этомъ вопросѣ есть одно обстоятельство, затемняющее дѣло въ нашихъ глазахъ, если только мы, подобно мудрому Тирезію, по испытали на себѣ разницу ощущеній двухъ половъ^[140]. Нѣкоторыя изъ нихъ не могутъ объяснить, какимъ образомъ желали бы онѣ быть любимыми. Чувственность привязываетъ насъ не надолго, а сентиментальность хвалится своей неприступностью; обѣ же вмѣстѣ составляютъ родъ центавра, на спину котораго лучше и не пробовать садиться.

LXXIV.

Прекрасный полъ вѣчно ищетъ чего-то, чѣмъ бы удовлетворить стремленію сердца; по какимъ же способомъ наполнить эту пустоту? — вотъ въ чёмъ затрудненіе и вотъ гдѣ выказывается слабость женщинъ. Бѣдныя мореплавательницы, брошенныя среди моря безъ карты, онѣ несутся по волѣ вѣтра и волнъ, и когда, послѣ множества опасностей, удаётся имъ достичь берега — берегъ этотъ часто оказывается пустынной скалой.

LXXV.

Есть цвѣтокъ, называемый «любви минутной прихоть», который можно отыскать въ вѣчно-цвѣтущемъ саду Шекспира. Я не стану ослаблять своимъ перомъ его великолѣпнаго описанія и прошу униженно британскаго бога простить меня за-то, что я осмѣлился въ своихъ бѣдныхъ риѳмахъ коснуться одного листика изъ его цвѣтущей клумбы. Но хотя растенія различны, я всё-таки готовъ воскликнуть вмѣстѣ съ франко-швейцарцемъ Руссо: «voilа la pervenche!»^[141].

LXXVI.

Эврика!^[142] я нашелъ! То, что я хочу сказать, не значитъ, чтобъ я считалъ любовь прихотью; но подобнаго рода прихоти часто сопровождаютъ любовь, по крайней мѣрѣ на сколько я могу судить. Прихоть никогда не явится во время тяжелаго труда и люди, постоянно занятые, не бываютъ способны увлечься сильиою страстью, исключая развѣ только Медею, которую купеческій корабль избралъ своимъ капитаномъ, не смотря на то, что она дѣйствовала исключительно подъ вліяніемъ бѣшеной страсти.

LXXVII.

«Peatns ille procul negotiis», сказалъ Горацій; но маленькіи-великій поэтъ въ этомъ случаѣ ошибается. Другое его правило «noscitur а sociis» гораздо болѣе подходитъ къ смыслу его пѣсенъ, но и оно иной разъ можетъ оказаться слишкомъ строгимъ, развѣ только хорошее общество посѣщалось уже слишкомъ часто. Но я — вопреки его увѣреніямъ — скажу, что каково бы но было положеніе людей, трижды счастливы тѣ, у которыхъ есть какое-нибудь занятіе.

LXXVIII.

Адамъ промѣнялъ рай на пашню, а Ева принялась за шитьё нарядовъ изъ фиговыхъ листьевъ. Это было, сколько я знаю, первое признанное церковью знанье, извлечённое изъ древа познанія. Теперь легко доказать, что большинство бѣдъ, претерпѣваемыхъ людскимъ родомъ, въ особенности же женщинами, происходитъ отъ того, что онѣ не хотятъ поработать нѣсколько часовъ, для доставленія себѣ удовольствія въ остальные.

LXXIX.

Вотъ почему жизнь высшаго общества часто представляется намъ страшной пустотой, настоящей пыткой удовольствій, такъ-что намъ приходится иногда желать непріятностей, чтобъ освѣжиться хотя немного. Поэты могутъ воспѣвать довольство сколько имъ будетъ угодно. Выраженіе сбыть довольнымъ" — въ сущности значитъ быть пресыщёпнымъ; а отсюда проистекаютъ всѣ страданія чувства: синіе дьяволы, синіе чулки и романы, перенесённые въ дѣйствительную жизнь и исполняемые, какъ танцы.

LXXX.

Я удостовѣряю клятвенно, что никогда не читалъ романовъ, подобныхъ тѣмъ, какіе видѣлъ въ дѣйствительности, и еслибы мнѣ вздумалось когда-нибудь написать что-нибудь въ этомъ родѣ и выступить въ свѣтъ, то многіе усумнились бы въ самомъ существованіи чего-нибудь подобнаго. Но, впрочемъ, такого намѣренія у меня никогда не было и не будетъ. Есть истины, которыя лучше держать подъ спудомъ, особенно если онѣ могутъ быть приняты за ложь. Вотъ почему я люблю заниматься общими мѣстами.

LXXXI.

«Даже устрица можетъ быть несчастлива въ любви»^[143] — а почему? потому-что она проводитъ въ своей скорлупѣ праздную жизнь и томится подъ водой вздохами, какъ монахъ въ своей кельѣ. Кстати о монахахъ! Ихъ набожность оказывается иной разъ очень плохимъ оружіемъ противъ праздности, такъ-какъ эти цвѣтки католической церкви бываютъ чрезвычайно способны пойти въ сѣмя.

LXXXII.

О, Вильберфорсъ, человѣкъ, озарённый чёрною славой, чьи заслуги выше всякихъ пѣсенъ и похвалъ! Ты низвергъ во прахъ громаднаго идола и заслуживаешь быть прозваннымъ нравственнымъ африканскимъ Вашингтономъ. Но тебѣ остаётся совершить ещё кое-что — въ одинъ прекрасный лѣтній вечеръ — для возвращенія кое-какихъ правъ другой половинѣ человѣческаго рода: ты освободилъ чёрныхъ — теперь запри бѣлыхъ.

LXXXIII.

Запри плѣшиваго побѣдителя! спровадь его, вмѣстѣ съ двумя товарищами, куда-нибудь въ Сенегалъ! внуши имъ, что соусъ къ гусынѣ и соусъ къ гусаку — одинъ и тотъ же соусъ. Запри и спроси, какъ имъ нравится жить въ неволѣ? Запри всѣхъ этихъ огненныхъ саламандръ, глотающихъ огонь даромъ, такъ-какъ жалованье ихъ очень не велико! Запри, наконецъ — не короля — нѣтъ — а его павильонъ, потому-что иначе онъ обойдётся намъ ещё разъ въ милліонъ!^[144]

LXXXIV.

Запри весь остальной міръ и выпусти на свободу обитателей Бэдлама; послушайся моего совѣта — и ты увидишь, къ крайнему своему удивленію, что дѣла будутъ идти совершенно тѣмъ же порядкомъ, какъ шли до-сихъ-поръ, подъ руководствомъ — soi-disant — здравомыслящихъ людей. Я могъ бы легко доказать моё предположеніе, еслибъ родъ людской имѣлъ хоть каплю здраваго смысла; но до-тѣхъ-поръ, пока этотъ point d’appni не найденъ, я поступаю какъ Архимедъ, то-есть оставляю землю на прежнемъ мѣстѣ^[145].

LXXXV.

У нашей прекрасной Аделины былъ тотъ недостатокъ, что сердце ея оставалось незанятымъ, хотя это было великолѣпное помѣщеніе. Обращеніе ея было одинаково ровно со всѣми, нотой у-что до-сихъ-поръ никто ещё не постучалъ въ двери ея сердца достаточно энергично. Души слабыя увлекаются и падаютъ легко именно потому, что онѣ слабы; но за-то если энергическій духъ самъ начнётъ работать на свою погибель, то падаетъ съ громомъ и трескомъ, какъ подъ ударомъ землетрясенья.

LXXXVI.

Она любила своего мужа или по крайней мѣрѣ думала, что любитъ; но любовь эта стоила ей усилія, которое въ тѣхъ случаяхъ, когда мы должны дѣйствовать наперекоръ природѣ, стоитъ сизифова камня. Ей не на что было жаловаться или кого-нибудь упрекать; семейныхъ сценъ или ссоръ у нихъ никогда не было и, вообще, бракъ ихъ могъ считаться образцовымъ. Это была жизнь ясная, спокойная, но холодная.

LXXXVII.

Между ними существовала большая разница — не лѣтъ, но темпераментовъ, при чёмъ, однако, отношенія ихъ никогда не доходили до столкновеній. Жизнь ихъ можно было сравнить съ спокойнымъ движеніемъ двухъ звѣздъ, соединённыхъ въ своей орбитѣ, или съ теченіемъ Роны въ Леманѣ, въ которомъ воды рѣки и озера текутъ рядомъ, не смѣшиваясь, причёмъ голубая, прозрачная влага озера, кажется, хочетъ убаюкать вбды протекающей рѣки, какъ убаюкиваютъ дремлющаго ребёнка.

LXXXVIII.

Когда Аделина начинала чѣмъ-нибудь интересоваться, то — не смотря на всю ея вѣру въ собственную сдержанность и чистоту своихъ намѣреній — нельзя было не замѣтить, что для подобныхъ натуръ всякое увлеченіе могло имѣть опасныя послѣдствія, потому-что производимое на неё при такихъ обстоятельствахъ впечатлѣніе было несравненно сильнѣе, чѣмъ она предполагала: вторгаясь въ ея душу, какъ неудержимая рѣка, оно становилось тѣмъ сильнѣе, чѣмъ затруднительнѣе казалась возможность заинтересовать ея душу.

LXXXIX.

Но когда подобное обстоятельство случалось дѣйствительно, то въ неё вселялся тотъ демонъ двойственной натуры, который носитъ двойное имя: твёрдости, когда онъ проявляется въ герояхъ, короляхъ и мореходцахъ и, притомъ, когда ихъ предпріятія сопровождаются удачей, и упрямствомъ, равно предосудительнымъ какъ въ мужчинахъ, такъ и въ женщинахъ, когда удача имъ измѣняетъ и ихъ звѣзда меркнетъ. Казуистъ психологіи былъ бы въ большомъ затрудненіи, еслибъ ему предоставили устроить границу между этими двумя качествами.

XC.

Будь Бонапартъ побѣдителемъ при Ватерло, поступокъ его приписали бы твёрдости; теперь же клеймятъ его именемъ упрямства. Неужели же дѣло это долженъ былъ рѣшить случай? Я предоставляю болѣе глубокомысленнымъ людямъ провесть черту, которая должна отдѣлить справедливое отъ ложнаго, если только такой подвигъ подъ силу человѣческимъ способностямъ. Моё дѣло вернуться къ леди Аделинѣ, бывшей также героиней въ своёмъ родѣ.

XCI.

Если она сама не знала хорошенько своего сердца, то мнѣ ли претендовать на подобное познаніе? Я не думаю, чтобы она была точно влюблена въ Жуана, а если и было что-нибудь похожее на это, то у нея ещё оставалось довольно силъ, чтобъ бѣжать отъ искушенія, совершенно для нея новаго. Скорѣй надо предположить, что она чувствовала къ нему обыкновенную симпатію (я не хочу предрѣшать — истинную или ложную) при видѣ того, что онъ былъ, по ея мнѣнію, въ опасности — онъ, другъ ея мужа, ея собственный, почти ребёнокъ и, притомъ, въ чужомъ краю!

XCII.

Она была или — правильнѣе — считала себя его другомъ — и это безъ всякаго фарса, безъ всякихъ романтико-платоническихъ затѣй, которыя такъ часто доводили до погибели женщинъ, особенно когда онѣ увлекались подобнаго рода дружбой во Франціи или Германіи, гдѣ существуютъ чистые поцѣлуи. Аделина не заходила такъ далеко, но была способна — на сколько можетъ быть способна женщина — на дружбу того сорта, какая привязываетъ мужчину въ мужчинѣ.

ХСІІІ.

Конечно, таинственное вліяніе различія половъ не могло не играть въ этомъ случаѣ нѣкоторой роли, но это вліяніе, какъ и въ кровномъ родствѣ, могло выражаться въ одномъ невинномъ предпочтеніи и въ настроиваніи чувствъ къ согласному аккорду. Вообще, если влеченіе дѣйствительно свободно отъ всякой страсти, этого бича дружбы, и если ваши чувства будутъ поняты вполнѣ, то вы не найдёте на землѣ друга лучше женщины, подъ однимъ условіемъ — не быть и не стараться сдѣлаться ея любовникомъ.

XCIV.

Любовь несётъ въ самой себѣ зародышъ измѣны; да и какъ можетъ это быть иначе? Чѣмъ ощущенія сильнѣе, тѣмъ скорѣе долженъ наступить имъ конецъ — это доказывается всѣми законами природы: такъ какъ же ожидать, чтобъ сильнѣйшая страсть была въ то же время самой прочной? Можете ли вы требовать, чтобъ молнія вѣчно сіяла въ небесахъ? Самое имя любви говоритъ противъ этого. Можетъ ли нѣжнѣйшая вещь быть въ то же время самой крѣпкой.

XCV.

Увы! опытъ жизни (я говорю о томъ, что слышалъ отъ многихъ) постоянно являетъ примѣры, что рѣдкій любовникъ не имѣетъ причины сожалѣть о страсти, которая сдѣлала шутомъ самого царя Соломона. Я также видалъ женъ… (Говорю это съ полнымъ уваженіемъ къ браку, этой самой лучшей или самой худшей изъ всѣхъ вещей.) И такъ, я видалъ женъ, которыя были образцами во всѣхъ отношеніяхъ и, однако, сдѣлали несчастье по крайней мѣрѣ двухъ жизней.

XCVI.

Встрѣчалъ я и друзей женскаго пола (случай странный, но истинный, и я, если хотите, могу привести доказательство), которыя оставались мнѣ вѣрными — не смотря ни на что — и дома, и на чужбинѣ, и, притомъ, гораздо болѣе вѣрными, чѣмъ бываютъ любовницы. Онѣ не оставили меня даже въ дни гоненій; даже злословіе не разлучило ихъ со мной; онѣ заступались за меня во время моего отсутствія и заступаются до-сихъ-поръ, несмотря на огромную трескотню гремучей змѣи, называемой обществомъ.

XCVII.

Въ этомъ ли смыслѣ или въ какомъ-либо другомъ сдѣлались друзьями Аделина и Жуанъ — будетъ объяснено впослѣдствіи. Въ настоящую же минуту я очень радъ, что у меня есть благовидный предлогъ умолчать объ этомъ, что, какъ извѣстно, можетъ только возбудить интересъ въ строгомъ читателѣ. Какъ въ книгахъ, такъ и въ женщинахъ умолчаніе есть лучшее средство заставить своихъ поклонниковъ быть всегда готовыми идти на удочку.

ХСVIII.

Гуляли ли они, или катались, учились ли по-испански, чтобъ читать въ подлинникѣ «Донъ-Кихота» (удовольствіе, передъ которымъ меркнутъ всѣ остальныя), болтали ли о серьёзныхъ вещахъ или о пустякахъ — всё это предметы, которые я отлагаю до слѣдующей пѣсни, гдѣ, можетъ-быть, распространюсь обо всёмъ этомъ подробно, блеснувъ свойственнымъ мнѣ талантомъ.

ХСІХ.

Читателей же прошу покорно не забѣгать вперёдъ и не предрѣшать событій. Дѣйствуя такъ, они навѣрно надѣлаютъ бездну ошибочныхъ заключеній о леди Аделинѣ и о Донъ-Жуанѣ въ особенности. Я обѣщаю взглянуть на вещи гораздо серьёзнѣе, чѣмъ дѣлалъ это до-сихъ-поръ въ моей эпической сатирѣ. Нѣтъ никакихъ данныхъ предполагать, что Жуанъ и Аделина падутъ непремѣнно; но если это случится — тѣмъ хуже для нихъ.

C.

Тѣмъ не менѣе, великія событія возникаютъ изъ малыхъ причинъ. Повѣрите ли вы, что опаснѣйшая изъ страстей нашей молодости, способная привести и мужчину, и женщину на край гибели, возникла во мнѣ отъ случая до-того ничтожнаго, что никому не могло бы даже придти въ голову, чтобы онъ могъ послужить звеномъ для сколько-нибудь сентиментальнаго положенія. Держу пари на милліонъ, на милліарды, что вы никогда не догадаетесь, въ чёмъ дѣло! а между-тѣмъ причиной всѣхъ бѣдъ была партія въ билліардъ.

СІ.

Это странно, но вѣрно, потому-что правда всегда странна — гораздо страннѣе, чѣмъ вымыселъ. О, если бы её можно было высказать! — какъ много выиграли бы романы отъ этой замѣны. Тогда весь міръ показался бы намъ совершенно другимъ, а порокамъ и добродѣтелямъ пришлось бы весьма часто мѣняться ролями! Еслибъ дѣйствительно отыскался Колумбъ такого нравственнаго міра и показалъ людямъ антиподовъ ихъ душъ, то этотъ, открытый имъ міръ, не имѣлъ бы и тѣни подобія съ прежнимъ.

CII.

Сколько «большихъ пещеръ и безплодныхъ пустынь» {Слова Отелло (дѣйствіе I, сцена 3): "Говорилъ «

Ему о томъ, что мнѣ встрѣчать случалось

Во время странствій: о большихъ пещерахъ

Безплоднѣйшихъ пустыняхъ…»} открылось бы тогда въ человѣческой душѣ! Какія ледяныя горы увидѣли бы мы въ сердцахъ сильныхъ міра, съ эгоизмомъ въ центрѣ, вмѣсто полюса! Какими антропофагами оказались бы девять десятыхъ изъ тѣхъ, кому суждено управлять государствами! Наконецъ, если бы только назвать вещи ихъ настоящими именами, то самъ Цезарь устыдился бы своей славы.

ПѢСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ.

I.

Увы! всё то, что я хотѣлъ сказать, ускользаетъ изъ моей памяти; но что бы я ни сказалъ — всё будетъ одинаково кстати и исполнено надеждъ и воспоминаній, точно ни что не мѣшало свободному теченію моихъ мыслей. Вся наша жизнь состоитъ изъ междометій: «о! или „ахъ!“ выражающихъ горе или радость, или „ха! ха!“ или „ба!“ или зѣванья, или, наконецъ, „тьфу!“ — самаго искренняго изъ всѣхъ.

II.

Всё же взятое вмѣстѣ всегда окажется чѣмъ-то вродѣ обморока или вздоха — символа волненія, этой великой антитезы великой скуки. Душевное волненіе — это пѣна на поверхности океана жизни, который, по-моему, если не самъ океанъ вѣчности, то его миніатюрный портретъ. Волненіе доставляетъ нашей душѣ блаженство и заставляетъ её видѣть то, что простой глазъ увидѣть не можетъ.

III.

Всякое волненіе безусловно лучше подавленнаго вздоха, разъѣдающаго сердце, покрывающаго лицо маской притворнаго покоя и превращающаго природу въ искусство. Рѣдко можно встрѣтить людей, высказывающихъ всё, что у нихъ есть на умѣ дурного и хорошаго. Притворство всегда отыщетъ для себя уголокъ въ человѣческомъ сердцѣ — и вотъ почему ложь менѣе всего возбуждаетъ противорѣчій.

IV.

О, кто можетъ, или, скорѣе, кто не можетъ вспомнить безъ словъ заблужденій страсти? Не только пьющій чашу забвенья, но и простой болванъ — и тотъ не чувствуетъ себя совершенно спокойнымъ по утрамъ, не смотря на то, что кажется плывущимъ по волнамъ Леты. Онъ не въ силахъ унять своего волненія — и время производитъ осадокъ на днѣ чаши изъ чистаго рубина, которая дрожитъ въ его рукѣ.

V.

Что же касается любви… О, любовь!… Нѣтъ, лучше будемъ продолжать нашу исторію. И такъ, леди Аделина Амундевиль… (Не правда ли, трудно придумать имя лучше этого? — Вотъ почему оно и колеблется такъ граціозно на концѣ моего пера. Есть музыка въ журчаньи ручейка, въ шелестѣ тростника: она слышится во всёмъ, если только слушатель имѣетъ уши. Земные звуки — отголосокъ музыки сферъ.)

VI.

И такъ, леди Аделина Амундевиль, эта достойная всякаго уваженія дама, рисковала сдѣлаться нѣсколько менѣе достойной его въ силу того правила, что прекрасный полъ вообще бываетъ очень непостояненъ въ своихъ рѣшеніяхъ. Увы! зачѣмъ я принуждёнъ былъ это выговорить? Женщины иной разъ бываютъ похожи на пустую бутылку съ ярлыкомъ. Я это предполагаю, но поклясться въ этомъ не согласенъ. Тѣмъ не менѣе, надо признаться, что какъ женщина, такъ и вино одинаково способны къ броженью вплоть до глубокой старости.

VII.

Но если Аделину можно было принимать за вино, то это было вино самаго высшаго качества, эссенція, выжатая изъ отборныхъ гроздій. По чистотѣ она походила на только-что отчеканенный наполеондоръ, или на превосходно оправленный алмазъ. Надо думать, что само время задумалось бы наложить на неё свою печать и природа отказалась бы требовать съ нея свой долгъ — да, сама природа, этотъ счастливѣйшій изъ заимодавцевъ, передъ которымъ нѣтъ несостоятельныхъ должниковъ.

VIII.

О, смерть! самый строгій изъ кредиторовъ! Ежедневно стучишь ты въ нашу дверь: сначала умѣренно, какъ скромный торговецъ, приближающійся съ нѣкоторымъ страхомъ къ дверямъ знатнаго должника и получающій суровый отказъ; затѣмъ терпѣніе твоё начинаетъ истощаться: ты дѣлаешься настойчивѣй и, наконецъ, разъ забравшись въ дверь, требуешь безусловнаго платежа чистыми деньгами, или векселемъ на Рансома^[146].

IX.

Бери всё, что хочешь, но пощади хотя немного красоту! Она такая рѣдкость, а у тебя такъ много добычи и безъ того! Что за бѣда, если она иногда спотыкается на пути долга? Тѣмъ болѣе причинъ её поддержать. Костлявый обжора, тебѣ принадлежатъ цѣлыя націи: такъ какъ же тебѣ не выказать хоть въ чёмъ-нибудь умѣренности! Пожирай героевъ, сколько будетъ угодно небу, но пощади женскую слабость!

X.

И такъ, прекрасная Аделина была чрезвычайно простодушна, особенно въ тѣ минуты, когда была чѣмъ-либо заинтересована, и это происходило именно оттого, что она увлекалась не легко, подобно многимъ изъ насъ, и была, сверхъ-того, очень высокаго о себѣ мнѣнія (пунктъ, о которомъ мы спорить не станемъ). Она безъискуственно отдавалась сердцемъ и головой тѣмъ чувствамъ, которыя считала невинными и достойными сочувствія.

XI.

Ей были извѣстны нѣкоторые эпизоды изъ похожденій Донъ-Жуана, о которыхъ молва — эта ходячая газета — протрубила всюду, конечно, не безъ преувеличенія. Но женщины любятъ судить снисходительно о тѣхъ проступкахъ, которые мы, строгіе мужчины, осуждаемъ на-повалъ. Къ тому же, ознакомившись съ нравами Англіи, Жуанъ сталъ несравненно сдержаннѣе; умъ же его пріобрѣлъ значительную зрѣлость и силу, а вмѣстѣ съ тѣмъ и то умѣнье приноравливаться въ жизни всѣхъ климатовъ, которою отличался Алкивіадъ.

ХІІ.

Манеры его были тѣмъ болѣе увлекательны, что онъ не думалъ никого увлекать. Въ нёмъ не было замѣтно ни тѣни аффектаціи, ни кокетства, ни даже желанья казаться неотразимымъ побѣдителемъ. Никогда не злоупотреблялъ онъ своими качествами и никто не увидѣлъ бы въ нёмъ одного изъ тѣхъ модныхъ Купидоновъ, которые, кажется, говорятъ всею своей наружностью: „сопротивляйтесь, если можете!“ — свойство, создающее фата и унижающее человѣка.

XIII.

Эти господа жестоко ошибаются, потому-что подобными средствами никогда и ни до чего добиться невозможно; но — будь искренни — они были бы непремѣнно въ выигрышѣ. Но — такъ или иначе — Донъ-Жуанъ не былъ на нихъ похожъ; его манеры явно принадлежали ему самому; онъ былъ вполнѣ искрененъ, въ чёмъ не усомнился бы никто ни на минуту, вслушавшись въ одну интонацію его голоса. Изъ всѣхъ стрѣлъ дьявола, пріятный и увлекательный голосъ есть самая острая и неотразимая стрѣла.

XIV.

Нѣжный отъ природы, онъ ничѣмъ не навлекалъ на себя подозрѣнія во лжи. Взглядъ его, не будучи робкимъ, не заставлялъ, однако, никого подумать, что съ этимъ человѣкомъ слѣдовало держать себя на-сторожѣ. Можетъ-быть, въ нёмъ недоставало увѣренности; но скромность иной разъ, подобно добродѣтели, сама служитъ себѣ наградой, и отсутствіе претензій часто гораздо лучше достигаетъ цѣлей, о которыхъ упоминать здѣсь нѣтъ никакой надобности.

XV.

Спокойный, вполнѣ образованный, любезный безъ лести, весёлый безъ излишка, онъ былъ тонкимъ наблюдателемъ общественныхъ слабостей, хотя никогда не выказывалъ этого въ своихъ разговорахъ; гордый съ людьми гордыми, онъ былъ вѣжливо-гордъ въ обращеніи съ ними, имѣя въ виду показать, что знаетъ цѣну и себѣ, и имъ. Не претендуя на первенство, онъ не допускалъ превосходства въ другихъ и не претендовалъ на него самъ.

XVI.

Такъ держалъ онъ себя съ мужчинами. Что же касается женщинъ, то онъ являлся имъ именно такимъ, какимъ онѣ хотѣли его видѣть, въ чёмъ, благодаря пылкому ихъ воображенію, при помощи котораго женщины, вообще, умѣютъ нарисовать полную картину по нѣсколькимъ едва намѣченнымъ штрихамъ, въ чёмъ онѣ успѣваютъ, и — verbum sat! Какъ скоро фантазія ихъ направлена разъ на одинъ какой-нибудь предметъ — всё-равно, печальный или весёлый — онѣ способны къ созданью такихъ преображеній^[147], какія не снились и Рафаэлю.

XVII.

Аделина, не будучи глубокимъ знатокомъ характеровъ, была склонна придавать имъ оттѣнки своего собственнаго, что составляетъ одну изъ причинъ, почему хорошіе и даже умные люди такъ легко заблуждаются, что не разъ было уже доказано. Опытность есть лучшая философія; но она становится самой печальной, когда её вполнѣ изучишь. Преслѣдуемые мудрецы, поучая школьниковъ, часто забываютъ, что на свѣтѣ есть дураки — и тѣмъ доказываютъ своё безуміе.

XVIII.

Не такъ ли было и съ тобой, великій Локкъ и ещё болѣе великіе Бэконъ и Сократъ? А ты, божественный философъ, чьи истины до-сихъ-поръ ещё не поняты людьми, какъ слѣдуетъ, и чьимъ чистымъ ученьемъ такъ часто прикрывалась для совершенія величайшихъ несправедливостей! ты, возстановившій міръ для того, чтобы ханжи потрясли его снова — скажи, что было тебѣ наградой? Мы могли бы наполнить цѣлые томы подобными примѣрами, но не лучше ли предоставить это совѣсти самихъ націй.

XIX.

Я становлюсь на болѣе скромной возвышенности, лежащей среди безконечнаго разнообразія жизни: не обращая большого вниманія на такъ-называемыя громкія, славныя дѣла, я наблюдаю просто различные факты, на сколько ихъ видитъ мой глазъ и на сколько они касаются моей исторіи, причёмъ никогда не затрудняюсь версификаціей. Я пишу точно такъ же, какъ сталъ бы разговаривать съ любымъ встрѣчнымъ, прогуливаясь пѣшкомъ или катаясь верхомъ.

XX.

Я не знаю, нужно ли имѣть особенный, замѣчательный талантъ для того, чтобы риѳмовать такимъ образомъ; но способность болтать но цѣлымъ часамъ — нужна дѣйствительно. Я, по крайней мѣрѣ, убѣждёнъ, что никто не отыщетъ тѣни подобострастія въ этой неправильной болтовнѣ, кружащейся около разныхъ предметовъ, старыхъ и новыхъ, точь въ точь, какъ это дѣлаютъ импровизаторы.

XXI.

„Omnia vult belle Matho dicere: die aliquando et bene, die neutrum, die aliquando male“^[148]. Первый пунктъ этихъ намѣреній для людей — невозможенъ, второй — возможенъ съ грѣхомъ пополамъ, третій — такого рода, что на нёмъ трудно остановиться. Что же касается четвёртаго, то мы его видимъ, слышимъ и исполняемъ сами ежедневно. Всё же это вмѣстѣ желалъ бы я воспроизвести въ этой смѣси, которую я пишу.

XXII.

Скромная надежда! Но скромность — моя сила, а гордость — моя слабость. Но обратимся къ дѣлу! Я полагалъ, что поэма эта будетъ очень коротка; но теперь я и самъ не знаю, на сколько она расползётся. Само-собой разумѣется, еслибъ я захотѣлъ угодить критикѣ, или польстить заходящему солнцу тиранніи, то окорналъ бы себя самъ до невѣроятности; но я рождёнъ для оппозиція,

XXIII.

Почему и принимаю всегда сторону слабыхъ, такъ-что еслибъ (хотя я и представляю это себѣ съ трудомъ) люди, имѣющіе нынче власть, внезапно упали во всёмъ величіи ихъ гордости и „собаки имѣли бы свой день“^[149], то дѣйствительно въ первую минуту я осмѣялъ бы ихъ паденіе, но потомъ могло бы случиться, что я перемѣнилъ бы взгляды и сдѣлался ультрароялистомъ. Я не терплю тиранніи даже въ демократіи.

XXIV.

Мнѣ думается, что изъ меня могъ бы выйдти очень порядочный мужъ, еслибъ я не испыталъ уже этого очаровательнаго положенія, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ кажется, что я могъ бы согласиться и на произнесеніе монашескаго обѣта, не будь только у меня на этотъ счётъ кое-какихъ предразсудковъ. Наконецъ, мнѣ кажется, что я никогда не сталъ бы ломать головы надъ риѳмами и калѣчить грамматику, облёкшись въ мантію поэта, еслибъ кое-кто не запретилъ мнѣ строго писать стихи.

XXV.

Но — laissez aller, — я пою рыцарей и дамъ, какіе встрѣчаются подъ рукою. Подвигъ этотъ съ перваго взгляда не требуетъ могучихъ крыльевъ, оперённыхъ при помощи Лонгина или философа изъ Страгира^[150]; но трудность состоитъ въ томъ, чтобы, усвоивъ настоящіе размѣры рисунка, раскрасить натуральными красками искусственные нравы и обособить то, что представляется только въ частныхъ случаяхъ.

XXVI.

Разница въ томъ, что встарину люди создавали нравы, а теперь, наоборотъ, нравы создаютъ людей. По крайней мѣрѣ, девяносто девять сотыхъ человѣческаго рода похожи другъ на друга, какъ бараны въ стадѣ, и острижены на одинъ ладъ ещё въ колыбели. Это послѣднее обстоятельство должно сильно охладить пылъ писателей, которымъ предстоитъ или приниматься за описаніе того, что уже было описано прежде и, притомъ, хорошо, или ограничиться изображеніемъ настоящаго въ его однообразно-обыдённомъ видѣ.

XXVII.

Чтобъ выпутаться изъ этого положенія, мы постараемся сдѣлать всё, что въ нашихъ силахъ. Вперёдъ! вперёдъ! Муза, если ты не умѣешь летать, то порхай! если не можешь быть возвышенной — будь остроумной или тяжелой, какъ рѣчи, произносимыя нашими государственными людьми. Во всякомъ случаѣ, я надѣюсь найти что-нибудь достойное изслѣдованія. Колумбъ открылъ Новый Свѣтъ при помощи жалкаго куттера или ничтожной бригантины, съ весьма небольшой вмѣстимостью, когда Америка — такъ-сказать — ещё не существовала.

XXVIII.

Аделина, подстрекаемая постоянно-возраставшимъ участіемъ къ достоинствамъ и положенію Жуана, заинтересовывалась имъ всё болѣе и болѣе, частью по новости и свѣжести родившагося въ душѣ ея чувства, частью потому, что считала своего молодого друга олицетвореніемъ невинности, что, какъ извѣстно, иногда вводитъ въ искушеніе самую невинность. Женщины не любятъ полумѣръ — и потому Аделина стала пріискивать рѣшительное средство, какъ бы спасти его душу.

XXIX.

Она вѣрила въ благотворное дѣйствіе добрыхъ совѣтовъ, подобно всѣмъ людямъ, которые даютъ и получаютъ ихъ даромъ. Это самый дешевый товаръ, потому-что самые лучшіе изъ нихъ оплачиваются одною благодарностью. Она дважды или трижды обдумала предметъ со всѣхъ сторонъ и пришла къ нравственному заключенію, что лучшее средство для исправленія нравственности — женитьба. Рѣшивъ такимъ-образомъ вопросъ, она серьёзно посовѣтовала Жуану жениться.

XXX.

Жуанъ со всей подобающей учтивостью отвѣчалъ, что онъ самъ вполнѣ уважаетъ бракъ, но что жениться въ настоящую минуту ему мѣшаютъ кое-какія обстоятельства, частью вслѣдствіе его собственнаго положенія, частью вслѣдствіе положенія той особы, на которой онъ могъ бы остановить свой выборъ. Уясняя дѣло, онъ объявилъ ей, что охотно женился бы на той или на другой особѣ, если бы онѣ не были, къ сожалѣнію, замужемъ.

XXXI.

Сдѣлавъ выборъ для себя, для своихъ дочерей, братьевъ, сестёръ, кузеновъ и родственниковъ, и размѣстивъ ихъ, какъ книги на полкѣ, женщины обыкновенно принимаются за сочетанье бравомъ всѣхъ, кто попадётся подъ руку, подобно тому, какъ скряги полагаютъ всё удовольствіе въ собираніи сокровищъ. Въ страсти этой, конечно, нѣтъ большого грѣха, тѣмъ болѣе, что она дѣлается для нихъ чѣмъ-то въ родѣ предохранительнаго средства, чѣмъ вполнѣ объясняется это обстоятельство.

XXXII.

Нѣтъ ни одной добродѣтельной женщины (исключая дѣвицъ, невышедшихъ замужъ почему-нибудь или немогшихъ выдти совсѣмъ), у которой въ головѣ не сидѣлъ бы какой-нибудь брачный проэктъ, построенный, какъ театральная пізса, съ соблюденіемъ всѣхъ аристотелевыхъ правилъ, хотя иногда, надо признаться, подобныя піесы разрѣшаются мелодрамой или пантомимой.

XXXIII.

У этихъ женщинъ есть всегда въ виду какой-нибудь единственный сынъ и наслѣдникъ значительнаго состоянія, другъ изъ знатнаго стариннаго дома, какой-нибудь весёлый сэръ Джонъ или серьёзный лордъ Джорджъ, съ которыми грозитъ окончиться родъ и прекратиться потомство, если они не поддержатъ выгодной женитьбой своей будущности и нравственности. Для такихъ личностей у нихъ всегда готовъ прекрасный выборъ цвѣтущихъ невѣстъ.

XXXIV.

Онѣ съ неподражаемымъ искусствомъ умѣютъ выбрать для одного — богатую наслѣдницу, для другого — красавицу, для того — пѣвицу, неимѣющую никакихъ недостатковъ, для этого — подругу, проникнутую честнымъ исполненіемъ долга. Одна изъ рекомендуемыхъ ими невѣстъ отличается такими личными совершенствами, которыя одни уже составляютъ безцѣнное приданое — и потому никто не рѣшится её отвергнуть, другая имѣетъ прекрасныя родственныя связи, третья — просто не представляетъ, но ихъ мнѣнію, никакихъ данныхъ для отказа.

XXXV.

Когда гармонистъ Раппъ основалъ свою колонію, изъ которой былъ изгнанъ бракъ… (Причина процвѣтанія этой замѣчательной колоніи заключается въ томъ, что она производитъ не болѣе ртовъ, сколько въ состояніи пропитать, причёмъ, однако, члены ея вовсе не терпятъ недостатка въ тѣхъ удовольствіяхъ, которыя такъ поощряются природой.) И такъ, изгоняя изъ своей колоніи бракъ, какъ могъ Раппъ назвать её „Гармоніей“? Кажется, этимъ вопросомъ я заперъ проповѣдника на замокъ^[151].

XXXVI.

Надо полагать, что онъ хотѣлъ посмѣяться надъ женитьбой или надъ гармоніей, устраивая такой систематическій разводъ между этими двумя понятіями. Впрочемъ, гдѣ бы почтенный Раппъ ни почерпнулъ теорію своего ученья, въ Германіи или въ другой странѣ, надо признаться, что секта его отличается и благочестіемъ, и чистотой, и богатствомъ гораздо болѣе, чѣмъ любая изъ нашихъ сектъ, не смотря на то, что послѣднія размножаются гораздо быстрѣе. Я возражаю только противъ ея названія, а отнюдь не противъ устава, хотя и удивляюсь, какъ могли его утвердить.

XXXVII.

Но Раппъ былъ противоположностью увлекающихся матронъ, которыя, вопреки Мальтусу, поощряютъ размноженіе, сдѣлавшись профессорами этого геніальнаго искусства и покровительницами его практическаго примѣненія всѣми дозволенными скромностью способами. Впрочемъ, усилія ихъ увѣнчиваются такими успѣхами, что уже въ настоящее время эмиграція уноситъ у насъ половину продукта. Таковъ печальный результатъ дѣйствія страсти и картофеля, этихъ двухъ вредныхъ травъ, начинающихъ не на шутку занимать головы нашихъ Батоновъ.

ХХXVIII.

Читала ли Аделина Мальтуса? — я не могу на это отвѣтить навѣрно, хотя и желалъ бы отвѣтить на это утвердительно. Его книга есть ни что иное, какъ одиннадцатая заповѣдь, которая говоритъ: „не женись“ — то-есть, безъ разсчёта хотѣлъ онъ сказать, насколько я понимаю. Я но имѣю намѣренія входить въ разбирательство его взглядовъ и оспаривать то, что начертано подобной знаменитою рукою, но надо признаться, что теорія его, превращая вопросъ о женитьбѣ въ вопросъ математики, ведётъ къ аскетизму.

XXXIX.

Но Аделипа, вѣроятно предполагая, что Жуанъ имѣлъ порядочное состояніе и что онъ, во всякомъ случаѣ, можетъ себя обезпечить при разводѣ, такъ-какъ случается же иногда, что новобрачный, вкусивъ сладости брачной жизни, захочетъ превратить супружескую пляску. (Предметъ, достойный кисти великаго живописца, подобно „Пляскѣ смерти“ Гольбейна^[152]. Обѣ эти пляски совершенно одно и то же!)

XL.

И такъ, Аделина рѣшила въ своемъ умѣ, что Жуанъ долженъ жениться — и этого было достаточно. Затѣмъ, предстоялъ вопросъ — на комъ его женить? Подъ рукой были: благоразумная миссъ Ридингъ, миссъ Рау, миссъ Флау, миссъ Шауманъ, миссъ Науманъ и двѣ прекрасныхъ сестры — наслѣдницы Гильтбеддингъ. Хотя она и считала его достойнымъ самой лучшей партіи, но всѣ эти невѣсты были равно безукоризненны, такъ-что бракъ съ каждой, будучи хорошо обстановленъ, обѣщалъ жизнь, текущую ровно и хорошо, какъ правильно-заведённые часы.

XLI.

Была также миссъ Мильпондъ, тихая, какъ лѣтнее море, единственная дочь и потому, какъ всегда бываетъ, неоцѣненное сокровище, казавшаяся сливками безмятежности, но снятіи которыхъ обнаруживается смѣсь молока и воды съ голубоватымъ оттѣнкомъ. Но что намъ за дѣло до этого? Неистовой бываетъ только любовь; что же касается брака, то онъ любитъ спокойствіе — и потому молочная діэта лучшее для него средство.

XLII.

Далѣе, была миссъ Аудасія Шустрингъ, богатая дѣвушка, съ смѣлымъ характеромъ, мечтавшая о звѣздѣ или голубой лентѣ. Но потому ли, что англійскіе герцоги становятся рѣдки, или она сама не владѣла тѣмъ искусствомъ, при помощи котораго подобныя сирены умѣютъ привязывать на ленточку нашихъ вельможъ, только дѣло кончилось тѣмъ, что она вышла за какого-то иностранца и, притомъ, младшаго брата, только не знаю хорошенько — турка или русскаго: одинъ стоитъ другаго.

XLIII.

Наконецъ, были ещё… Но я боюсь, что, если буду продолжать на эту тэму, то дамы не станутъ меня читать. Впрочемъ, скажу, что была ещё одна дивная красавица, самаго высокаго званія и ещё болѣе высокихъ достоинствъ. Это была Аврора Рэби, юная звѣзда, только-что начинавшая блистать на горизонтѣ свѣта, казавшемся слишкомъ тусклымъ зеркаломъ для ея прелестей — прелестное существо, едва переставшее быть ребёнкомъ и походившее на розу, ещё не успѣвшую распустить всѣхъ своихъ лепестковъ.

XLIV.

Богатая и знатная, но сирота, она жила на попеченіи хорошихъ и добрыхъ опекуновъ — и, при всёмъ томъ, въ глазахъ ея постоянно сквозило выраженіе какой-то грусти. Кровь — не вода, и потому — гдѣ найдёмъ мы то сочувствіе, которымъ были окружены въ дѣтствѣ и которое разрушила смерть, послѣ чего мы очутились покинутыми, чтобы почувствовать, увы, что въ чужихъ дворцахъ намъ не достаётъ домашняго очага и что лучшія наши привязанности погребены въ могилѣ!

XLV.

Ребёнокъ годами и ещё болѣе но виду, она обладала какимъ-то особеннымъ меланхолическимъ блескомъ глазъ, напоминавшимъ взглядъ серафима. Не смотря на ея молодость, въ ней проглядывало что-то свѣтлое и, вмѣстѣ, серьёзное не по лѣтамъ. Казалось, она постоянно жалѣла о человѣческомъ паденія. Печальная, но по чужой винѣ, она походила на ангела, стоящаго у райскихъ дверей и сожалѣющаго о тѣхъ, которые не могутъ туда попасть.

XLVI.

Сверхъ-того, она была искренняя и даже строгая католичка, по крайней мѣрѣ настолько, насколько это допускало ея нѣжное сердце. Эта павшая религія была ей дорога именно потому, что была въ упадкѣ. Предки ея, гордые подвигами, которыми прославились нѣкогда въ глазахъ всей націи, постоянно отказывались покоряться новымъ властямъ; а такъ-какъ она была послѣднею въ родѣ, то и держалась крѣпко ихъ старой вѣры и ихъ старыхъ убѣжденій.

XLVII.

При взглядѣ на этотъ совершенно невѣдомый ей міръ, она, казалось, вовсе и не желала его узнать. Молчаливая и одинокая, она росла, какъ цвѣтокъ, и сердце ея оставалось спокойнымъ. Уваженіе, которое ей оказывали, отзывалось чѣмъ-то похожимъ на благоговѣніе. Духъ ея, казалось, обиталъ на какомъ-то тронѣ, стоявшемъ совершенно особо отъ окружавшаго его міра и прочномъ одной своей крѣпостью. Замѣчательное явленіе въ существѣ столь молодомъ!

XLVIII.

Случилось какимъ-то образомъ, что Аврора оказалась пропущенной въ спискѣ Аделины, не смотря на то, что родъ ея и богатство давали ей право сіять въ нёмъ гораздо ярче описанныхъ нами очаровательницъ. Красота ея также была однимъ изъ тѣхъ качествъ, которыя никакъ не могли помѣшать упомянуть о ней, какъ о дѣвушкѣ, обладающей всевозможными добродѣтелями и вполнѣ достойной любого холостяка, желающаго удвоиться.

XLIX.

Этотъ пропускъ, напоминающій отсутствіе бюста Брута въ процессіи Тиверія^[153], не могъ не возбудить удивленія Жуана, которое и было выражено имъ на половину съ улыбкой, на половину серьёзно, на что Аделина, съ оттѣнкомъ нѣкотораго презрѣнія и сухости, не преминула возразить, что она никакъ не можетъ понять, что онъ могъ найти хорошаго въ этомъ холодномъ, молчаливомъ и аффектированномъ ребёнкѣ — Аврорѣ Рэби?

L.

Жуанъ замѣтилъ ей, что Аврора, какъ католичка, была болѣе для него подходящей парой, тѣмъ болѣе, что его мать — въ чёмъ онъ былъ вполнѣ увѣренъ — захворала бы отъ ужаса, а папа поразилъ бы его громами своего отлученія, еслибъ… Но Аделина, страстно любившая навязывать свои мнѣнія другимъ, прервала его на полусловѣ и повторила, по обыкновенію, свои прежніе резоны слово въ слово.

LI.

И почему же ей было этого не сдѣлать? хорошій резонъ не будетъ хуже, если его повторить; если же онъ дуренъ, то тѣмъ полезнѣе настаивать на своёмъ. Убѣдительность можетъ замаскировать его ложность и достичь, наконецъ, того, что убѣдитъ даже политика, или утомитъ его, что, въ сущности, всё равно. А если цѣль достигнута, то что за дѣло до средствъ?

LII.

Почему въ сердцѣ Аделины могъ найти мѣсто подобный предразсудокъ (иначе чувство ея назвать невозможно) противъ такого прекраснаго, чуждаго всякихъ пороковъ, существа, одарённаго сверхъ-того всѣми совершенствами лица и тѣла — это вопросъ и, притомъ, вопросъ очень деликатный, такъ-какъ великодушіе было въ ней врождённымъ чувствомъ. Но природа — природа! Что же касается капризовъ, то въ ней ихъ было болѣе, чѣмъ я имѣю времени и охоты ихъ разбирать.

LIII.

Можетъ-быть, Аделинѣ не нравилось то равнодушіе, съ которымъ Аврора относилась къ свѣтскимъ мелочамъ, такъ нравящимся молодымъ женщинамъ. Нѣтъ ничего непріятнѣй — для людей вообще и для женщинъ въ особенности — того, ежели онѣ видятъ, что умъ ихъ унижается (какъ умъ Антонія Цезаремъ) тѣми немногими, которые смотрятъ на нихъ, какъ слѣдуетъ.

LIV.

Тѣмъ не менѣе, это не была зависть! Аделина была чужда ея, стоя гораздо выше этого жалкаго порока и но уму, и но положенію. Это не было и прозрѣніе: оно не могло пасть на ту, чьимъ единственнымъ недостаткомъ было то, что о ней нельзя было сказать ничего дурного. Нельзя было также назвать это чувство ревностью; напротивъ… Но полно гоняться за этими блудячими огнями человѣческаго духа! Однимъ словомъ, это не было… Увы! гораздо легче сказать, чѣмъ это не было, чѣмъ объяснить, чѣмъ именно это было.

LV.

Бѣдная Аврора даже и не подозрѣвала, что была предметомъ такого разсужденья. Она была въ замкѣ гостьей — прелестной и чистѣйшей волной среди блестящаго потока молодости и достоинствъ, который отражаетъ поочередно — то тамъ, то здѣсь — минутный блескъ, кидаемый временемъ. Еслибъ она знала, въ чёмъ дѣло, то лишь тихо улыбнулась бы: такъ много, или — лучше сказать — такъ мало было въ ней дѣтскаго.

LVI.

Горделивая, внушительная осанка Аделины не производила на неё ни малѣйшаго впечатлѣнія. Она смотрѣла на окружающій её блескъ точно такъ же, какъ взглянула бы на свѣтящагося жучка, чтобъ тотчасъ же обратить глаза свои снова къ звѣздамъ, съ жаждой болѣе возвышеннаго свѣта. Жуанъ былъ для нея необъяснимымъ существомъ, такъ-какъ она не считала себя Сивиллой новыхъ нравовъ общества. Тѣмъ не менѣе, блескъ этого пышнаго метеора нимало её не ослѣплялъ, потому-что она, вообще, но слишкомъ довѣряла наружности.

LVII.

Его репутація — та репутація, которая иной разъ разыгрываетъ роль дьявола-соблазнителя въ глазахъ женщинъ, будучи сама по себѣ какой-то блестящей смѣсью полу-хорошихъ качествъ съ положительными пороками, смѣсью, нравящейся потому, что она полна жизни и ослѣпляетъ своимъ блескомъ — даже эта репутація Жуана не производила на Аврору никакого впечатлѣнія, до-того были велики ея холодность или самообладаніе.

LVIII.

Жуанъ не имѣлъ понятія о подобномъ характерѣ, гордомъ, но вовсе не походившемъ на характеръ потерянной имъ Гайды, хотя оба они были равно-блестящи (каждый въ своей сферѣ). Молодая островитянка, воспитанная на берегу уединённаго моря, была болѣе пылка, столько же привлекательна и обладала не меньшей искренностью. Она была вполнѣ дочерью природы; но Аврора не могла, да и не захотѣла бы быть такою. Между ними была такая же разница, какъ между цвѣткомъ и драгоцѣннымъ камнемъ.

LIX.

Сдѣлавъ это великолѣпное сравненіе, я думаю, что могу возвратиться къ моему разсказу и — какъ говоритъ мой другъ Скоттъ — „протрубить въ мой военный рогъ“, Скоттъ — эта превосходная степень всѣхъ моихъ сравненій. Скоттъ съ такимъ искусствомъ съумѣлъ изобразить сарацинскаго и христіанскаго рыцарей, раба, господина и всѣхъ людей вообще, что ему не было бы равнаго, еслибъ не существовало Шекспира и Вольтера, которыхъ онъ прямой наслѣдникъ.

LX.

И такъ, я начну опять, по своему обыкновенію, наигрывать на оболочкѣ человѣчества. Я описываю свѣтъ, вовсе не заботясь о томъ, будетъ ли свѣтъ меня читать; по крайней мѣрѣ для этой цѣли я отнюдь не намѣренъ щадить его самолюбія. Моя муза породила мнѣ много враговъ и, конечно, породить ещё больше. Когда я начиналъ свою поэму, то думалъ, что это можетъ случиться; теперь же, когда она написана, я знаю, что это случилось; но, тѣмъ не менѣе, полагаю, что я не дурной поэтъ, или, по крайней мѣрѣ, былъ имъ когда-то.

LXI.

Совѣщаніе или конгрессъ Аделины съ Жуаномъ (бесѣда ихъ окончилась, какъ оканчиваются всѣ конгрессы) не былъ чуждъ нѣкоторой желчи, проступавшей сквозь сладкія слова, что было слѣдствіемъ нѣкоторой вспыльчивости въ характерѣ миледи. Но, къ счастью, прежде-чѣмъ дѣло успѣло устроиться или испортиться совершенно, серебристый звонъ колокола возвѣстилъ если не часъ обѣда, то время, которое называется „получасомъ“ и посвящается туалету, хотя, кажется, дамскія платья таковы, что могли бы быть надѣты и въ болѣе короткое время.

LXII.

Великіе подвиги должны были совершиться за обѣдомъ, съ массивной серебряной посудой, вмѣсто щитовъ, съ ножами и вилками, вмѣсто оружія. Но какая муза, со времёнъ Гомера (описаніе пировъ составляетъ не худшую часть его произведеній), дерзнётъ заняться составленіемъ меню нынѣшнихъ обѣдовъ? Одинъ какой-нибудь соусъ, супъ или рагу представляютъ болѣе сложный рецептъ, чѣмъ всѣ смѣси, употребляемыя врачами, колдуньями и куртизанками.

LXIII.

Сперва былъ поданъ прекрасный soupe à la bonne femme, хотя одинъ Богъ знаетъ, изъ чего онъ былъ сдѣланъ. Затѣмъ явилось второе блюдо, назначенное спеціально для обжоръ: это была камбала, сопровождаемая dindon à la Périgueox. Далѣе… Несчастный я человѣкъ! какимъ образомъ окончить мнѣ эту обжорную строфу? И такъ, затѣмъ былъ поданъ soupe à la Beanveau, приправленный рыбой, которая, въ свою очередь, была, для вящей красоты, приправлена свининой.

LXIV.

Но я долженъ, однако, описать весь обѣдъ поскорѣе, потому-что иначе, если вдамся въ слишкомъ большія подробности, то, пожалуй, муза моя надѣлаетъ брюзгливымъ людямъ болѣе непріятностей, чѣмъ это было до-сихъ-поръ. Моя муза, правда, bonne vivante; но, по поводу чревоугодія, она — надо отдать ей справедливость — грѣшить не любитъ, хотя съ другой стороны поэма моя должна же иногда допускать нѣкоторыя подкрѣпительныя средства, чтобъ не слишкомъ утомлять духъ.

LXV.

Пулярка à la Condé, лососина подъ соусомъ à la Genevoise, дичь, вина, которыя были бы въ состояніи во второй разъ погубить молодого сына Аммона, подобнаго которому, надѣюсь, мы увидимъ не скоро. Затѣмъ — массированный вестфальскій окорокъ, достойный благословеній самого Апиція; наконецъ, шампанское съ искрящейся пѣной, болѣе бѣлой, чѣмъ распущенный въ винѣ жемчугъ Клеопатры.

LXVI.

Одинъ Богъ знаетъ, что ещё подавалось при этомъ à l’Allemande, à l’Espagnole, Timballe, Salpicou и подъ другими названіями. Я не берусь описывать всю эту массу невѣдомыхъ мнѣ блюдъ, хотя они и глотались очень легко. Различныя entremets являлись лишь затѣмъ, чтобъ гости ихъ пощипали, въ ожиданіи тріумфальнаго лакомства великаго Лукулла — филе молодыхъ куропатокъ съ трюфелями^[154].

LXVII.

Что значитъ передъ этими ломтиками побѣдный вѣнокъ на головѣ побѣдителя? — тряпка, прахъ. Гдѣ тріумфальная арка, подъ которой прошли согбенными покорённые народы? гдѣ величественное шествіе побѣдной колесницы? — тамъ же, куда скрываются прошедшія побѣды и обѣды! Я не стану вдаваться въ дальнѣйшія изслѣдованія. Но вы, современные герои съ патронами — дождётесь ли вы когда-либо, чтобы хотя соусъ изъ куропатокъ прославилъ ваше имя?

LXVIII.

Трюфели очень не дурная приправа, особенно когда за ними слѣдуютъ petits puits d’amour — блюдо, надъ которымъ повару нечего долго ломать голову, потому-что каждый готовитъ его по-своему, если вѣрить лучшему гастрономическому словарю, этой энциклопедіи всего, что касается мяса и рыбы. Надо отдать полную справедливость, что эти petits puits и безъ варенья превосходное блюдо.

LXIX.

Человѣческій умъ способенъ растеряться при мысли о томъ, сколько надо было потратить размышленія, чтобъ устроить обѣденную сервировку. А если подумать о всѣхъ послѣдствіяхъ дурного пищеваренія, то на это не хватитъ моей ариѳметики. Кто бы могъ предположить, что послѣ незатѣйливой стряпни Адама поварённое искусство сдѣлаетъ такіе успѣхи, что обратится въ науку, съ цѣлой номенклатурой для удовлетворенія самой обыдённой природной потребности.

LXX.

Стаканы звенѣли и уста жевали. Обѣдомъ остались довольны даже прихотливѣйшіе гастрономы. Дамы принимали въ обѣдѣ гораздо меньше участія, чѣмъ мужчины и кушали такъ мало, что я даже не берусь этого описывать. Молодые люди вели себя не лучше. Юность занимается гастрономіей гораздо меньше, чѣмъ старость, и во время хорошаго обѣда всегда предпочтётъ ей болтовню съ сидящей возлѣ хорошенькой сосѣдкой.

LXXI.

Увы! я долженъ пропустить описаніе дичи, сальми, консоме, пюре и вообще всѣхъ этихъ блюдъ, о которыхъ упоминается только ради риѳмъ и на что едва ли бы могъ пригодиться какой-нибудь ростбифъ, приготовленный на грубый манеръ Джонъ-Буля. Я не долженъ также вводить сюда описанія антрекотовъ и капусты, потому-что испортилъ бы этимъ пѣвучесть моего стиха. Я отобѣдалъ — и — увы! — долженъ отказаться отъ описанія даже какого-нибудь бекаса.

LXXII.

А плоды и мороженое, и всѣ остальные утончённые дары природы въ пользу вкуса (goût) или подагры (gout). Произносите это послѣднее слово, какъ заблагоразсудится вашему желудку. Я употребилъ здѣсь французское слово; но мнѣ кажется, что звучащее съ нимъ одинаково англійское было бы болѣе умѣстно. Была ли у васъ подагра, читатель? у меня не было, но она можетъ посѣтить и меня, и васъ, а потому — берегитесь!

LXXIII.

Долженъ ли я умолчать въ моёмъ меню объ оливкахъ — этихъ лучшихъ товарищахъ вина? Долженъ непремѣнно, хотя они были моимъ любимымъ блюдомъ въ Испаніи, въ Луккѣ, въ Аѳинахъ — словомъ, вездѣ. Мнѣ часто случалось обѣдать хлѣбомъ и оливками, гдѣ-нибудь на открытомъ воздухѣ, на вершинахъ Сунія или Гимета, съ зелёной травой, вмѣсто скатерти, точь-въ-точь, какъ это дѣлалъ Діогенъ, которому я обязанъ половиной моихъ философскихъ взглядовъ.

LXXIV.

Среди этой груды рыбы, мяса, птицъ и зелени, приготовленныхъ и украшенныхъ точно къ маскараду, гости усѣлись въ указанномъ имъ порядкѣ, причёмъ представили изъ себя смѣсь не менѣе разнообразную, чѣмъ самыя блюда. Донъ-Жуану пришлось сидѣть возлѣ какого-то à l’Espagnol, хотя это была не барышня, а одно изъ поименованныхъ выше блюдъ. Впрочемъ, названное кушанье имѣло кое-какое сходство съ женщиной: именно, оно было точно такъ же великолѣпно убрано и украшено и, притомъ, съ большихъ вкусомъ.

LXXV.

По замѣчательному случаю, Жуанъ сидѣлъ между Аделиной и Авророй — затруднительное обстоятельство за хорошимъ обѣдомъ, если у человѣка есть глаза и сердце. Предшествовавшій разговоръ также не былъ изъ числа способныхъ ободрить его и заставить блеснуть любезностью тѣмъ болѣе, что Аделина хотя и говорила очень мало, но за-то по спускала съ него пристальныхъ взглядовъ, точно желая прочесть въ его сердцѣ.

LXXVI.

Мнѣ иногда серьёзно кажется, что глаза одарены чувствомъ слуха. По крайней мѣрѣ, я совершенно убѣжденъ, что женщины способны многое слышать чѣмъ-то, кромѣ ушей, хотя я к не въ силахъ объяснить себѣ этой способности. Подобнаго рода разговоры напоминаютъ мистическую музыку сферъ, которую могутъ слышать не всѣ, не смотря на ея звучность. Удивительно, какъ это женщины слышатъ длинные разговоры тамъ, гдѣ не было сказано ни одного слова!

LXXVII.

Аврора сидѣла съ тѣмъ равнодушнымъ видомъ, который въ особенности подстрекаетъ всякаго preux chevalier. Нѣтъ обиды болѣе чувствительной, какъ видѣть, что насъ не считаютъ достойнымъ вниманія. Жуанъ хотя и не былъ фатомъ, но, однако, ему не могло быть особенно пріятно находиться въ положеніи корабля, затёртаго между льдами, и, при томъ, послѣ такого множества прекрасныхъ совѣтовъ!

LXXVIII.

Въ отвѣтъ на всѣ свои весёлые пустяки, Жуанъ получалъ однѣ ничего-незначащія отрывистыя фразы, когда того требовала вѣжливость. Аврора едва глядѣла въ его сторону и не улыбнулась ни разу даже изъ кокетства. Въ этой женщинѣ, казалось, сидѣлъ чёртъ. Неужели это была гордость — скромность — сдержанность? или, наконецъ, глупость? Одинъ Богъ могъ знать это! Но лукавые глазки Аделины сверкали удовольствіемъ, видя, что слова ея подтверждались на дѣлѣ,

LXXIX.

И, казалось, готовы были сказать: „вѣдь я вамъ говорила!“ А, впрочемъ, не желаю никому подобнаго рода торжества, потому-что въ вопросахъ дружбы или любви очень часто случается, что такой упрёкъ, сдѣланный мужчинѣ, подстрекая самолюбіе, заставляетъ его кидаться вперёдъ, очертя голову, и доводитъ шутку до серьёзнаго дѣла. Всѣ люди любятъ объяснять прошедшее и предсказывать будущее, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, очень не жалуютъ тѣхъ, которые мѣшаютъ исполняться ихъ пророчествамъ.

LXXX.

Такимъ-образомъ, Жуанъ былъ невольно вовлечёнъ оказать своей сосѣдкѣ нѣсколько знаковъ вниманія, лёгкихъ, но явныхъ и, притомъ, совершенно достаточныхъ, чтобъ быть понятыми проницательной женщиной даже при гораздо-болѣе слабомъ способѣ выраженія. Аврора сама, наконецъ (по крайней мѣрѣ такъ повѣствуетъ по догадкѣ исторія), освободила немного свои мысли изъ сдерживавшей ихъ темницы и если не стала слушать внимательнѣй, то улыбнулась раза два.

LXXXI.

Отъ отвѣтовъ она перешла сама къ вопросамъ, что было съ ея стороны уже большою рѣдкостью, такъ-что Аделина, считавшая до-сихъ-поръ свои предсказанія довольно вѣрными, стала серьёзно побаиваться, какъ бы лёдъ, окружавшій сердце Авроры, вдругъ не растаялъ и не обнаружилъ кокетки: такъ трудно бываетъ помѣшать соединенію противуположностей, какъ скоро онѣ пришли въ движеніе. Впрочемъ, опасенія Аделины оказались слишкомъ утрированными: характеръ Авроры былъ не изъ такихъ.

LXXXII.

Въ Жуанѣ было необыкновенно привлекательно его, если только можно такъ выразиться, гордое смиреніе, съ которымъ онъ умѣлъ оказывать уваженіе каждому слову женщины, точно оно было закономъ. Онъ умѣлъ съ рѣдкимъ тактомъ смягчать переходы отъ весёлаго къ серьёзному, а равно держать себя скромно или развязно, смотря по тому, какъ того требовали обстоятельства. Вообще, онъ обладалъ искусствомъ заставлять людей высказываться, не давая имъ это замѣтить.

LXXXIII.

Аврора въ своемъ равнодушіи сочла-было его сначала стоящимъ на одной доскѣ съ прочей толпой воздыхателей, хотя, правда, болѣе умнымъ, чѣми остальные окружавшіе её болтуны и щёголи. Однако она скоро почувствовала вліяніе той лести, которая прельщаетъ скорѣе вниманьемъ, чѣмъ комплиментами и привлекаетъ даже лёгкимъ противорѣчіемъ.

LXXXIV.

Наконецъ, онъ былъ такъ хорошъ собой! Качество это признаётся всѣми женщинами „nem… con…“^[155]; что жё касается замужнихъ, то я долженъ сказать съ сожалѣніемъ, что оно доводитъ ихъ иногда до crim. con.^[156]; но мы предоставляемъ рѣшеніе этихъ дѣлъ присяжнымъ, такъ-какъ и безъ того уже много занимались отступленіями. Хотя извѣстно всѣмъ, что наружность обманчива и была всегда такою, но, тѣмъ не менѣе, надо признаться, что красивая наружность производитъ лучшее впечатлѣніе, чѣмъ любая книга.

LXXXV.

Аврора, которая до-сихъ-поръ гораздо лучше читала въ книгахъ, чѣмъ въ выраженіи лицъ, была очень молода, хотя благоразумна, и интересовалась болѣе Минервой, чѣмъ граціями, особенно въ чтеніи. Но даже сама добродѣтель, какой бы крѣпкой уздой ни думала она себя удерживать, никогда не будетъ имѣть натуральнаго корсета строгой старости. Даже Сократъ, этотъ образецъ добродѣтели — и тотъ сознавался въ нѣкоторомъ — хотя и лёгкомъ — стремленьи къ красотѣ.

LXXXVI.

Дѣвушки же въ шестнадцать лѣтъ всѣ похожи на Сократа, и такъ же, какъ онъ, невинны. Дѣйствительно, если въ головѣ великаго аттическаго мудреца роились, въ семьдесятъ лѣтъ, фантазіи, въ родѣ тѣхъ, которыя описаны въ драматическихъ Платоновыхъ діалогахъ, то я не понимаю, почему бы имъ не зарождаться и въ головкахъ дѣвушекъ, конечно, въ нѣсколько болѣе скромномъ видѣ… (Замѣтьте, что это условіе для меня всегда составляетъ sine qua non.)

LXXXVII.

Замѣтьте также, что если я, подобно знаменитому лорду Коку (смотри статью его о Литтльтонѣ), высказалъ два мнѣнія, которыя съ перваго взгляда кажутся противорѣчущими другъ другу, то второе изъ нихъ всегда можно признать за лучшее. Можетъ-быть, у меня найдётся въ какомъ-нибудь уголкѣ ещё третье или даже вовсе не найдётся никакого, что можетъ вамъ показаться плохой шуткой; но, вѣдь, если бы писатели были всегда послѣдовательны, то какимъ-образомъ могли бы они описывать существующія вещи.

LXXXVIII.

Если люди противорѣчатъ другъ другу, то могу ли я не противорѣчить имъ, всему и, наконецъ, самому себѣ? Но это не правда: я этого никогда не дѣлалъ, не сдѣлаю, да и не могъ бы сдѣлать. Тотъ, кто во всёмъ сомнѣвается, не можетъ ничего отрицать положительно. Источникъ правды можетъ быть чистъ, но его дальнѣйшее теченіе бываетъ мутно, протекая по столькимъ каналамъ противорѣчія, что плавать по нёмъ часто приходится наудачу.

LXXXIX.

Апологъ, басня, поэзія и парабола — ложны, но могутъ быть превращены въ истину тѣмъ, кто съумѣетъ пересадить ихъ на плодоносную почву. Удивительно, чего только не можетъ достичь басня! Говорятъ, что она дѣлаетъ дѣйствительность болѣе сносною. Но что такое сама дѣйствительность? кто понимаетъ её вполнѣ? — философія? — нѣтъ! — она отрицаетъ слишкомъ многое; религія? — да! но которое изъ исповѣданій?

XC.

И такъ, совершенно ясно, что милліоны людей должны оказаться заблуждающимися; или, можетъ быть, вамъ будетъ доказано, что всѣ правы. Да поможетъ намъ Богъ! Такъ-какъ мы обязаны держать наши свѣтильники вѣчно зажженными, то пора было бы явиться новому пророку, или старому просвѣтить людей снова откровеніемъ. Мнѣнія въ теченіи тысячелѣтій могутъ состарѣться, если небеса не будутъ ихъ освѣжать отъ времени до времени.

ХСІ.

Но вотъ я — самъ не знаю для чего — снова запутался въ метафизикѣ. Нѣтъ человѣка, который бы ненавидѣлъ болѣе меня всякаго рода споры, а между-тѣмъ (такова уже моя судьба или моя глупость) я то и дѣло наталкиваюсь лбомъ на какой-нибудь уголъ, по поводу разговоровъ о настоящемъ, прошедшемъ и будущемъ. Тѣмъ не менѣе, воспитанный въ догматѣ умѣреннаго пресвиторіанства, я равно желаю добра и троянцамъ, и тиріанцамъ.

XCII.

Но хотя я умѣренный теологъ, смирный метафизикъ и равно безпристрастенъ къ троянцамъ и тиріанцамъ, какъ Эльдонъ въ коммиссіи объ освидѣтельствованіи сумасшедшихъ — я всё-таки считаю своею обязанностью сказать Джонъ-Булю нѣсколько словъ о положеніи здѣшняго міра. Бровь моя кипитъ, подобно горячимъ источникамъ Геклы, при видѣ того, какъ народы позволяютъ своимъ владыкамъ попирать законы.

ХСІІІ.

Политика, правительство и благочестіе — всё это общія мѣста, о которыхъ я иногда заговариваю не только изъ желанія быть разнообразнымъ, но и съ нравственной цѣлью, такъ-какъ моя обязанность исправлять общество и начинять благоразуміемъ этого юнаго гуся. Теперь же, для того, чтобъ угодить всѣмъ, я займусь немного сверхъестественнымъ.

XCIV.

И такъ, я оставляю въ сторонѣ всѣ аргументы и даю слово не поддаваться болѣе никакихъ искушеніямъ, способнымъ глупо отклонить меня отъ моей цѣли. Да! я постараюсь преобразовать себя совершенно. Впрочемъ, я никогда не могъ понять, что люди хотѣли сказать, когда увѣряли, будто болтовня моей музы опасна. Я, напротивъ, думаю, что она такъ же безобидна, какъ многія другія, трудящіяся гораздо больше, но нравящіяся несравненно меньше.

XCV.

Угрюмый читатель, случалось ли тебѣ видѣть привидѣніе? — Нѣтъ? — Но, быть-можетъ, ты о нихъ слыхалъ? А, понимаю! И такъ, молчи и не жалѣй о потерянномъ времени, потому-что тебя ожидаетъ невѣдомое удовольствіе. Не думай, что я хочу смѣяться надъ подобными вещами и изсушить насмѣшкой этотъ источникъ таинственнаго и великаго. Напротивъ, вѣра моя въ чудесное, по нѣкоторымъ причинамъ, очень серьёзна^[157].

XCVI.

Серьёзна? — ты смѣёшься? — смѣйся, сколько тебѣ угодно — я не послѣдую твоему примѣру. Мой смѣхъ долженъ быть искрененъ, а иначе я не стану смѣяться совсѣмъ. Я подтверждаю, что вѣрю въ существованіе мѣста, посѣщаемаго призраками. Гдѣ же оно? Этого я тебѣ не скажу, потому-что желаю самъ, чтобъ о нёмъ скорѣе позабыли. „Духи могутъ смутить душу короля Ричарда!“ {Намёкъ на слова Ричарда III (дѣйств. V, сц. 3):

„Святымъ клянусь я Павломъ, въ эту ночь

Душа моя отъ сновъ смутилась больше,

Чѣмъ отъ отряда въ десять тысячъ войска“.} Однимъ словомъ, меня тревожатъ по поводу этого предмета нѣкоторыя сомнѣнія, подобныя тѣмъ, которыя тревожили мальмсбёрійскаго философа.

XCVII.

Ночь — темна. (Я пою всегда по ночамъ, иногда совой, а иногда и соловьёмъ.) Громкіе криви птицы мудрой Минервы раздаются вокругъ меня нестройными стонами. Старинные портреты смотрятъ на меня съ древнихъ стѣнъ (мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы они смотрѣли менѣе угрюмо); умирающія искры едва вспыхиваютъ на рѣшеткѣ камина — и мнѣ самому приходитъ въ голову, что я засидѣлся слишкомъ поздно.

XCVIII.

И такъ — хотя я не привыкъ писать стихи днёмъ, потому-что въ это время думаю о другихъ вещахъ, если только думаю — я начинаю ощущать нѣкоторую полночную дрожь и благоразумно отлагаю до слѣдующаго полудня трактованіе предмета, который — увы! — вызываетъ только тѣни. Прежде чѣмъ называть это суевѣріемъ, вы должны побывать въ моемъ похоженія.

ХСІХ.

Жизнь — звѣзда, плавающая на границѣ двухъ міровъ, между ночью и утромъ, на самомъ краю горизонта. Какъ мало знаемъ мы — что мы такое и ещё меньше — чѣмъ будемъ. Вѣчная волна времени и прилива катится всё вперёдъ и уноситъ наше существованіе, подобно пузырямъ, всё далѣе и далѣе. Одинъ лопнетъ, другой родится изъ пѣны вѣковъ, и только гробницы государствъ виднѣются — то тамъ, то здѣсь — какъ выдающіяся волны.

ПѢСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ.

I.

Древніе персы учили трёмъ полезнымъ вещамъ: стрѣлять изъ лука, ѣздить верхомъ и говорить правду. Такъ былъ воспитанъ Киръ — лучшій изъ царей; тотъ же способъ воспитанія примѣняется но возможности и къ современной молодёжи. Луки ихъ обыкновенно бываютъ о двухъ тетивахъ; а лошадей заганиваютъ они безъ всякаго милосердія и совѣсти. Что же касается любви къ правдѣ, то они, можетъ-быть, нѣсколько въ ней поотстали; но за-то сгибаются, подобно луку, гораздо лучше прежняго.

II.

Хотя вдаваться въ разъясненіе причинъ этого явленія или недостатка — „такъ-какъ эти дурныя послѣдствія должны же имѣть причину“^[158] — мнѣ нѣтъ времени; тѣмъ не менѣе, я всё-таки долженъ сказать при этомъ, въ похвалу себѣ, что муза моя изъ всѣхъ, какія только занимались вымысломъ, не смотря на всѣ ея глупости и недостатки, безспорно самая искренняя.

III.

Она говоритъ обо всёмъ и никогда не отрекается отъ сказаннаго, чтобы это ни было. Эпопея моя будетъ содержать бездну самыхъ причудливыхъ странностей, какія вы напрасно стали бы искать гдѣ бы то ни было. Конечно, къ мёду ея иногда примѣшивается горечь, но въ такой слабой степени, что вы не будете даже на это жаловаться, а, напротивъ, станете удивляться, что горечи этой такъ мало, если принять въ соображеніе, что я пишу „de rebus cunctis et quibosdam aliis“.

IV.

Но изъ всѣхъ истинъ, ею повѣданныхъ, самой важной будетъ та, которую она скажетъ теперь. Я уже имѣлъ честь сообщить, что намѣренъ разсказать исторію привидѣнія. „Что жь дальше?“ — можетъ-быть, спросите вы. Только то, отвѣчу я, что всё это было. Скажите, изслѣдовали ли вы точно всё пространство земли, на которомъ могутъ жить люди? Пришло время заставлять молчать невѣрующихъ, какъ тѣхъ скептиковъ, которые не вѣрили Колумбу.

V.

Многіе представляютъ намъ несомнѣнно-авторитетными хроники Тюрпина и Джеффри Монмаута, а между-тѣмъ ихъ историческое значеніе основывается всего болѣе на повѣствованіи о чудесахъ. Въ этомъ случаѣ святой Августинъ представляетъ самый замѣчательный авторитетъ, потому-что убѣждаетъ людей вѣровать въ невозможное именно потому, что оно невозможно. Вздоръ, чепуху, глупость — всё доказываетъ онъ своимъ „quia impossibile“.»

VI.

Потому, смертные, не придирайтесь ко всему и вѣрьте! Невозможно это или невѣроятно — вы всё-равно обязаны вѣрить. Во всякомъ случаѣ, гораздо лучше вѣрить на слово. Я вовсе не думаю профанировать этими словами тѣ святыя тайны, въ которыя вѣруютъ и мудрые, и праведные, какъ въ Евангеліе, и которыя, какъ всякая истина, вкореняются въ сердца людей тѣмъ крѣпче, чѣмъ болѣе пробуютъ ихъ оспаривать.

VII.

Я хочу только сказать, вмѣстѣ съ Джонсономъ, что вотъ уже шесть тысячъ лѣтъ, какъ люди вѣрятъ въ то, что выходцы съ того свѣта по временамъ являются на землѣ. И что всего удивительнѣе въ этомъ удивительномъ вопросѣ — это то, что, не смотря на всевозможныя преграды, воздвигаемыя здравымъ смысломъ противъ такого рода вѣрованій, есть что-то ещё болѣе сильное, работающее въ его защиту. Сомнѣвайся послѣ этого, если желаешь!

VIII.

Обѣдъ и вечеръ кончились; ужинъ также. Полюбезничавъ съ дамами, гости разошлись одинъ за другимъ. Пѣніе смолкло, танцы прекратились. Послѣдняя лёгкая юбка исчезла, точно прозрачное облако, утонувшее въ небѣ. Въ залѣ ничего не сверкало, кромѣ догоравшихъ свѣчъ и луннаго свѣта.

IX.

Окончаніе весёлаго дня похоже на послѣдній бокалъ шампанскаго, лишенный оживлявшей его дѣвственной пѣны. Его можно ещё сравнить съ философской системой, которую пошатнуло сомнѣніе, или съ откупоренной бутылкой содовой воды, потерявшей свой газъ, или, наконецъ, съ разыгравшимися послѣ бури волнами, когда вѣтеръ уже не вздымаетъ ихъ болѣе,

X.

Или съ пріёмомъ опіума, погружающимъ въ безпокойный сонъ или безсонницу, или… нѣтъ, болѣе ни съ чѣмъ изъ всего, что я знаю, за исключеніемъ самого себя. Таково человѣческое сердце: никакое сравненіе не въ состояніи представить что-либо на него похожее, точно такъ же, какъ никто не съ умѣетъ объяснить сущность цвѣта древняго тирскаго пурпура и сказать — получалась ли эта краска изъ морской раковины или изъ кошенили. Да погибнетъ такъ безъ слѣда и самая одежда тирановъ!

XI.

Послѣ скуки одѣванья на балъ или раутъ, наступаетъ скука раздѣванья — и нашъ халатъ часто пристаётъ къ нашему тѣлу такъ же плотно, какъ одежда центавра Несса^[159] и наводитъ на мысли столь же желтыя, какъ амбра, но далеко не столь прозрачныя, какъ она. Императоръ Титъ, ложась спать, восклицалъ: «я потерялъ день!» Желалъ бы я знать, много ли изъ всѣхъ ночей и дней, о которыхъ вспоминаютъ люди (я, впрочемъ, вспоминаю о многихъ изъ нихъ не безъ удовольствія), можно почесть употреблёнными съ пользой?

XII.

Жуанъ, возвратясь къ ночи въ свою комнату, чувствовалъ себя безпокойнымъ, взволнованнымъ и даже нѣсколько сконфуженнымъ, такъ-какъ онъ находилъ глаза Авроры Рэби нѣсколько болѣе блестящими, чѣмъ желала того Аделина: обыкновенный результатъ всѣхъ совѣтовъ. Если-бы онъ былъ въ состояніи уяснить себѣ своё положеніе, то непремѣнно сталъ бы философствовать, что, какъ извѣстно, считается лучшимъ средствомъ облегченія для каждаго, тѣмъ болѣе, что оно всегда подъ рукою. Къ сожалѣнію, Жуанъ ограничился одними вздохами.

XIII.

И такъ, онъ сталъ вздыхать. Второе облегченіе состоитъ въ созерцаніи полной лупы — этого повѣреннаго всѣхъ вздоховъ. Къ счастью, въ эту минуту цѣломудренное свѣтило сіяло такъ ярко, какъ только позволялъ климатъ; Жуанъ же былъ въ такомъ расположеніи духа, что готовъ былъ привѣтствовать его извѣстнымъ воззваніемъ: «О, ты!» и такъ далѣе — весьма эгоистическимъ и невѣжливымъ восклицаніемъ, по поводу котораго нечего распространяться, чтобъ не впасть въ общее мѣсто.

XIV.

Любовникъ, поэтъ, астрономъ, пастухъ, земледѣлецъ — никто ne можетъ смотрѣть на мѣсяцъ безъ того, чтобъ не впасть въ мечтательность. Глубокія мысли почерпаемъ мы при этомъ (а иногда и простуду, если я не ошибаюсь), причёмъ важныя тайны повѣряются его колеблющемуся свѣту. Поверхность океана и людскія мысли волнуются подъ его вліяніемъ, равно какъ и сердца, если только есть правда въ пѣсняхъ.

XV.

Жуанъ былъ задумчивъ и расположенъ болѣе къ мечтанію, чѣмъ ко сну. Подъ сводами готической комнаты, въ которой онъ находился, отдавался глухой плескъ волнъ озера, проникнутый той таинственностью, какую всегда навѣваетъ полночный часъ. Подъ его окномъ, какъ водится, шелестѣла листьями ива. Онъ стоялъ прямо противъ водопада, который то вспыхивалъ на мгновенье, то снова подёргивался тьмою.

XVI.

На его столѣ или туалетѣ (до-сихъ-поръ не рѣшено положительно, что это было, а я щепетиленъ до мелочности, когда приходится повѣствовать о фактахъ) ярко горѣла лампа. Онъ стоялъ, прислонясь къ нишѣ, въ которой были ещё замѣтны слѣды готическихъ орнаментовъ, изсѣченныхъ изъ камня, раскрашеннаго стекла и тому подобныхъ украшеній, оставленныхъ временемъ въ жилищахъ нашихъ отцовъ.

XVII.

Ночь была ясна, хотя и холодна. Жуанъ отворилъ дверь комнаты настежь и вышелъ въ длинную и мрачную галлерею, украшенную старыми, превосходной работы картинами, изображавшими рыцарей и дамъ, отличавшихся геройствомъ и добродѣтелью, какъ это и подобаетъ лицамъ знатнаго происхожденія. Всѣ эти портреты, при мерцающемъ свѣтѣ, смотрѣли какъ-то призрачно, непривѣтливо и даже нѣсколько грозно.

XVIII.

Облитыя луннымъ свѣтомъ, строгія лица рыцарей и святыхъ кажутся живыми — и когда вы поворачиваетесь при звукѣ лёгкаго эхо собственныхъ шаговъ, то вамъ чудится, что какіе-то глухіе голоса поднимаются изъ-подъ сводовъ могилъ и дикія, непривѣтливыя тѣни, отдѣлившись отъ полотна, скользятъ въ пространствѣ, точно спрашивая, кто смѣетъ бодрствовать въ этомъ мѣстѣ въ такой часъ, когда всѣ должны спать, кромѣ мёртвыхъ.

XIX.

Блѣдныя улыбки умершихъ красавицъ, когда-то производившія очарованье, сверкаютъ въ мерцаньи звѣздъ. Ихъ давно схороненные локоны развѣваются на полотнѣ; ихъ сверкающіе глаза поражаютъ, подобно сновидѣньямъ или бѣлому шпату въ тёмной пещерѣ. Но смерть наложила рѣзкую печать на ихъ лица. Портретъ — это прошлое: ещё рама не покрылась позолотой, а тотъ, съ кого онъ былъ снятъ, уже пересталъ быть тѣмъ, чѣмъ былъ прежде.

XX.

Жуанъ думалъ о непрочности всего земного, или — правильнѣе — о той, которую любилъ, что въ сущности одно и то же. Ничто, кромѣ эхо его вздоховъ и звука его шаговъ не оживляло унынія этого стариннаго зданья; какъ вдругъ ему послышалось или — вѣрнѣе — почудилось присутствіе какого-то сверхъестественнаго существа или мыши. Шорохъ, производимый этими маленькими существами за обоями, заставлялъ вздрагивать не одного изъ смертныхъ.

XXI.

Но это была не мышь! Нѣтъ! — передъ Жуаномъ стоялъ монахъ, полузакрытый чёрнымъ капюшономъ, съ чётками въ рукахъ. Онъ медленно шелъ по залѣ, то озаряемый луннымъ свѣтомъ, то снова погружаясь въ темноту. Шаги его были тяжелы, но неслышны; только платье производило при движеніи лёгкій шорохъ. Онъ двигался медленно, какъ привидѣніе, и, проходя мимо Жуана, бросилъ на него, не останавливаясь, сверкающій взглядъ^[160].

XXII.

Жуанъ окаменѣлъ. Онъ слышалъ кое-что о какомъ-то привидѣніи, посѣщавшемъ эти старинныя залы, но думалъ, подобно большинству людей, что это не болѣе, какъ мѣстное преданье, вычеканенное изъ сокровищницы суевѣрія и пускающее въ оборотъ привидѣнія, подобно золоту, которое такъ рѣдко встрѣчается, сравнительно съ бумажными деньгами. Неужели онъ это видѣлъ? или это былъ только паръ?

XXIII.

Разъ, два, три раза прошло мимо его это воздушное существо, дитя земли, неба или какого-нибудь другого мѣста. Жуанъ впился въ него глазами, не будучи въ состояніи вымолвить слово или двинуться съ мѣста. Онъ стоялъ, какъ статуя, чувствуя, что волосы сжимаютъ его голову, точно гнѣздо свившихся змѣй. Напрасно требовалъ онъ словъ у своего языка, чтобы спросить почтенную особу — чего ей нужно; но языкъ отказался ему повиноваться.

XXIV.

Наконецъ, послѣ довольно продолжительнаго перерыва, призракъ явился и исчезъ въ третій разъ — но куда? Хотя зала была обширна и исчезнуть гдѣ-нибудь въ тѣни можно было и безъ всякой помощи сверхъестественной силы, а дверей было тамъ много, что, при ихъ посредствѣ, легко было скрыться всякому совершенно согласно съ законами физики, какого бы ни былъ онъ роста и объёма, тѣмъ не менѣе Жуанъ не могъ положительно себѣ уяснить, какимъ способомъ исчезло видѣнное имъ привидѣніе.

XXV.

Онъ стоялъ (долго ли — онъ и самъ не зналъ; но ему время это показалось вѣкомъ) обезсиленный, чего-то ожидающій, съ глазами, устремлёнными на то мѣсто, гдѣ въ первый разъ явился призракъ. Наконецъ, придя въ себя, онъ попробовалъ себя увѣрить въ томъ, что это былъ сонъ; но, сдѣлавъ усиліе надъ собой, онъ всё-таки не могъ придти въ себя: ясно было, что онъ бодрствовалъ. Тогда, на половину лишенный силъ, онъ возвратился въ свою комнату.

XXVI.

Тамъ всё было по-прежнему: лампа продолжала горѣть и, притомъ, не синимъ огнёмъ, какъ это бывало въ старину съ факелами, обнаруживавшими этимъ явленіемъ присутствіе духовъ. Онъ протёръ глаза и убѣдился, что они не отказывались ему служить: взявъ старую газету, онъ пробѣжалъ её безъ труда. Въ одной статьѣ бранили короля; въ другой была помѣщена длинная реклама патентованной ваксѣ.

XXVII.

Настоящій, реальный міръ возникъ снова передъ его глазами, хотя руки его продолжали дрожать. Онъ заперъ дверь и, прочтя ещё одну статью — кажется о Горнѣ Тукѣ — раздѣлся и лёгъ въ постель. Уютно прижавшись къ подушкѣ, онъ далъ волю своему воображенію относительно видѣннаго имъ, и хотя воспоминаніе объ этомъ не могло бы, казалось, имѣть свойствъ опіума, тѣмъ не менѣе онъ сталъ — мало-по-малу — погружаться въ дремоту и, наконецъ, уснулъ.

XXVIII.

Проснувшись очень рано, онъ — само собою разумѣется — сталъ снова думать о своёмъ видѣніи, а также и о томъ — слѣдовало ли ему о нёмъ говорить, рискуя быть заподозрѣннымъ въ суевѣріи. Чѣмъ болѣе онъ думалъ, тѣмъ нерѣшительнѣе становился. Въ эту минуту слуга его, пріученный требовательностью своего господина къ большой точности, постучалъ въ дверь съ напоминаніемъ, что было время одѣваться.

XXIX.

Жуанъ одѣлся. Подобно всѣмъ молодымъ людямъ, онъ имѣлъ привычку довольно долгое время проводить за туалетомъ; но на этотъ разъ дѣло кончилось гораздо быстрѣе, чѣмъ это случалось обыкновенно. Зеркало было скоро отложено въ сторону. Кудри его небрежно падали на лобъ; платье сидѣло не съ обычной ловкостью и даже гордіевъ узелъ галстуха былъ повязанъ почти на цѣлый волосокъ въ сторону.

XXX.

Сойдя въ гостинную, онъ задумчиво усѣлся передъ чашкой чая, которой можетъ-быть и не замѣтилъ бы, еслибъ не обжегся въ разсѣянности и не былъ принуждёнъ прибѣгнуть къ помощи ложки. Онъ былъ до-того разсѣянъ, что всѣ скоро замѣтили, что съ нимъ произошло что-то необыкновенное и Аделина — первая, хотя самой причины его смущенія она угадать не могла.

XXXI.

Видя его блѣдность, она поблѣднѣла сама; затѣмъ, поспѣшно опустивъ глаза, что-то пробормотала; но что именно — этого я не знаю. Лордъ Генри ограничился замѣчаніемъ, что на тартинкахъ было мало масла. Герцогиня Фицъ-Фолькъ играла своимъ вуалемъ и пристально смотрѣла на Жуана, не говоря ни слова. Аврора Рэби также смотрѣла на него своими большими, тёмными глазами съ какимъ-то спокойнымъ изумленіемъ.

XXXII.

Видя, однако, что онъ оставался молчаливъ и холоденъ, что ещё болѣе привело въ удивленіе всё общество, леди Аделина, наконецъ, освѣдомилась: «Здоровъ ли онъ?» Онъ вздрогнулъ и отвѣчалъ: «Да! — Нѣтъ! — впрочемъ, скорѣе — да.» Домашній докторъ, хорошо знавшій своё дѣло, былъ тутъ же и тотчасъ изъявилъ желаніе пощупать пульсъ больного, чтобъ опредѣлить болѣзнь; но Жуанъ замѣтилъ ему, что былъ совершенно здоровъ.

XXXIII.

«Совершенно здоровъ! да! — нѣтъ!» Какъ ни таинственны были эти отвѣты, тѣмъ не менѣе наружность Жуана вполнѣ подтверждала ихъ справедливость, хотя они и очень походили на бредъ больного. Духъ его казался угнетённымъ какимъ-то страданіемъ, явившимся внезапно, хотя и не представлявшимъ серьёзной опасности. При всёмъ томъ было ясно, что онъ вовсе не желалъ открывать своихъ тайнъ, и если даже въ чёмъ-нибудь нуждался, то никакъ не въ докторѣ.

XXXIV.

Лордъ Генри, выпивъ свой шоколадъ и съѣвъ нѣсколько тартинокъ, которыя ему не нравились, замѣтилъ, что во всей наружности Жуана не было того оживленія, которымъ онъ обыкновенно отличался, что удивило его тѣмъ болѣе, что дождя не было. Затѣмъ, обратясь къ герцогинѣ Фицъ-Фолькъ, онъ освѣдомился о здоровья герцога. Оказалось, что герцогъ чувствовалъ снова лёгкіе припадки наслѣдственной подагры, такъ легко поражающей людей хорошаго общества.

XXXV.

Затѣмъ лордъ Генри опять обратился въ Жуану и сказалъ нѣсколько сочувственныхъ словъ по поводу его нездоровья. «Глядя на васъ», сказалъ онъ, «можно подумать, что сонъ вашъ былъ потревоженъ Чёрнымъ Монахомъ.» — «Какимъ монахомъ?» спросилъ въ сбою очередь Жуанъ, сдѣлавъ усиліе надъ собой, чтобъ казаться спокойнымъ или равнодушнымъ; но усиліе это не повело ни къ чему и даже не помѣшало ему поблѣднѣть ещё болѣе.

XXXVI.

«Развѣ вы никогда не слыхали о Чёрномъ Монахѣ, призракѣ этихъ развалинъ?» — «Никогда.» — "Такъ знайте же, что молва, которая — кстати сказать — часто и лжетъ, разсказываетъ легенду, которую вы сейчасъ узнаете. Я долженъ только замѣтить, что нынче призракъ сталъ являться гораздо рѣже; не знаю — потому ли, что онъ сталъ боязливѣе, или предки наши обладали болѣе тонкимъ зрѣніемъ для подобныхъ зрѣлищъ, чѣмъ мы.

XXXVII.

«Въ послѣдній разъ…» — «Ахъ, пожалуста!…» прервала его Аделина, внимательно слѣдившая за измѣненіями лица Жуана и тотчасъ догадавшаяся, что странное расположеніе его духа вѣроятно имѣетъ болѣе связи съ легендой, чѣмъ онъ желалъ это показать. «Ахъ, пожалуста, если ты желаешь шутить, то выбери для этого что-нибудь другое, потому-что та сказка, которую ты намѣренъ разсказывать, давно извѣстна всѣмъ и потеряла всякій интересъ.»

ХХXVIII.

— «Я шучу?» возразилъ милордъ. «Аделина, развѣ ты не помнишь, что мы сами — это было во время нашего медоваго мѣсяца — видѣли собственными глазами?» — «Что жь въ этомъ?» прервала Аделина: «это было такъ давно. Постой, я лучше разскажу эту исторію звуками.» И — граціозная, какъ Діана, сгибающая лукъ — Аделина схватила арфу, пробѣжала пальцами по зазвучавшимъ струнамъ — и заунывная пѣснь — «Былъ монахъ ордена сѣрыхъ братьевъ» — полилась рѣкой.

XXXIX.

«Но гдѣ же слова, которыя ты сочинила?» сказалъ лордъ Генри. «Вы знаете, господа», прибавилъ онъ, обращаясь съ улыбкой къ присутствовавшимъ, «что моя Аделина отчасти поэтъ.» Легко себѣ представить, что всё общество не замедлило разсыпаться въ просьбахъ подарить его выставкой трёхъ талантовъ разомъ — пѣнія, музыки и поэзіи — трёхъ качествъ, которыя, конечно, не могли соединяться въ какой-нибудь дурѣ.

XL.

Послѣ нѣкоторыхъ очаровательныхъ возраженій (составляющихъ особаго рода прелесть и, въ то же время, обязательныхъ въ подобнаго рода случаяхъ, хотя я и не знаю почему) прекрасная Аделина сначала опустила глаза въ землю, а затѣмъ, одушевясь, присоединила свой голосъ къ звукамъ арфы и запѣла съ замѣчательной простотой — качествомъ тѣмъ болѣе дорогамъ, что мы такъ рѣдко его встрѣчаемъ.

1.

"Берегитесь, берегитесь Чёрнаго Монаха, сидящаго на старомъ нормандскомъ камнѣ! Онъ шепчетъ въ тиши полуночи молитвы и обѣдни тѣхъ дней, которыхъ нѣтъ больше. Когда владѣлецъ горъ, Амундевидь, захватилъ Нормандское аббатство, онъ изгналъ всѣхъ монаховъ; но одинъ изъ нихъ не захотѣлъ удалиться.

2.

"Хотя Амундевиль явился въ сопровожденьи войска и снабженный полномочьемъ короля обратить церковное имущество въ свѣтское, съ мечемъ въ одной рукѣ, и съ факеломъ въ другой, готовый обратить эти стѣны въ пепелъ, если онѣ будутъ сопротивляться — тѣмъ не менѣе, монахъ всё-таки остался неизгнаннымъ, нескованнымъ, точно тѣло его не было изъ плоти и костей. Его постоянно видѣли то въ церкви, то въ галлереяхъ, но никогда не видѣли его при дневномъ свѣтѣ.

3.

"Я не знаю — къ добру или къ худу бываютъ его появленія, но онъ постоянно живётъ днемъ и ночью въ домѣ Амундевилей. Говорятъ, что онъ является у брачной постели владѣльцевъ въ свадебную ночь, и вѣрятъ, что онъ приходитъ къ ихъ смертному одру, но не затѣмъ, чтобъ плакать.

4.

"Онъ тяжело и грустно вздыхаетъ, когда родится наслѣдникъ. Если же какая-нибудь бѣда грозитъ этому старинному поколѣнію, онъ бродитъ изъ залы въ залу при блѣдномъ сіяньи луны. Фигура его доступна вашимъ взорамъ, но не черты его лица: онѣ скрыты подъ капюшономъ. Одни глаза сверкаютъ изъ-подъ его складокъ, и это — глаза призрака.

5.

«Берегитесь, берегитесь Чёрнаго Монаха! онъ сохранилъ за собой господство и остаётся по-прежнему духовнымъ владыкой монастырскихъ развалинъ, кто бы ни былъ ихъ свѣтскимъ владыкой. Амундевиль повелѣваетъ этими мѣстами днёмъ, монахъ же — ночью. Ни вино, ни лиры — ничто не можетъ заставить вассаловъ оспаривать эти права Чёрнаго Монаха.

6.

„Не пробуйте съ нимъ заговаривать, когда онъ проходитъ ночью но заламъ: онъ не отвѣтитъ вамъ. Онъ скользитъ неслышной походкой и является внезапно, какъ роса на травѣ. Молитесь за упокой души Чёрнаго Монаха! Каковы бы ни были его молитвы за насъ — благія или зловѣщія — всё-равно молитесь за упокой его души!“

XLI.

Аделина умолкла и рокотъ струнъ, звенѣвшихъ подъ ея пальцами, замеръ. Наступила обыкновенная въ такихъ случаяхъ минута, пролетающая между пѣніемъ и выраженіемъ одобренія слушателей. Затѣмъ, раздались аплодисменты, требуемые учтивостью, и посыпались похвалы композиціи, чувству и выразительности, немало сконфузившія исполнительницу.

XLII.

Прекрасная Аделина хотя и не придавала особеннаго значенія своему таланту и смотрѣла на него болѣе, какъ на пустое времяпрепровожденіе, которымъ пользовалась только для собственнаго удовольствія, тѣмъ не менѣе снисходила иногда безъ всякихъ претензій (если только не назвать претензіей самое снисхожденіе) на просьбы присутствовавшихъ, и съ гордой улыбкой предавалась подобнымъ упражненіямъ, чтобы показать, къ чему она способна, если только захочетъ.

XLIII.

Въ этомъ случаѣ (говорю вамъ это на ухо) она — простите меня за педантичность сравненія — попирая гордость другихъ, выказывала этимъ свою собственную, ещё большую гордость, подобно философу-цинику, попиравшему гордость Платона и думавшему заставить мудреца придти въ ярость но поводу испорченнаго ковра; но „Аттическая пчела“ нашла утѣшенье въ своёмъ собственномъ отвѣтѣ.

XLIV.

Такимъ — образомъ, Аделина, когда была въ хорошемъ расположеніи духа, дѣлала шутя то, что диллетанты дѣлаютъ съ такою важностью, и тѣмъ затьмѣвала ихъ полу профессію, такъ-какъ слишкомъ частое выказываніе своихъ талантовъ дѣйствительно обращается въ нѣчто въ этомъ родѣ, что извѣстно всякому, слышавшему миссъ такую-то или леди такую-то, выступающими для того, чтобъ плѣнять общество или свою мамашу.

XLV.

О вы, длинные вечера дуэтовъ и тріо! предметъ удивленія и многихъ затаённыхъ надеждъ! о вы, „Mamma тіа“ и „Amor mio“, „Tanti palpiti“, „Lasciami“ и дрожащее „Addio“! Какъ неумѣренно раздаётесь вы въ средѣ нашей націи, самой музыкальной въ мірѣ, въ перемежку съ португальскимъ напѣвомъ „Tu mi chamas’s“, когда итальянскій слишкомъ надоѣстъ.

XLVI.

Аделина преимущественно хорошо воспроизводила бравурныя итальянскія аріи; изъ національныхъ же удавались ей и сердечныя баллады Зелёнаго Эрина, и напѣвы туманныхъ шотландскихъ горъ — напѣвы, напоминающіе путешественнику родной Лохаберъ, гдѣ бы онъ ни блуждалъ — но ту ли сторону Атлантики или на дальнихъ островахъ — и говорящіе горцу о его родинѣ, которую онъ можетъ видѣть только въ своихъ воспоминаніяхъ.

XLVII.

Аделина была отчасти синимъ чулкомъ — и умѣла риѳмовать. Впрочемъ, она гораздо болѣе сочиняла, чѣмъ писала. Она сочиняла также эпиграммы на своихъ друзей, какъ подобаетъ всякому, но, тѣмъ не менѣе, она была далека отъ того густого синяго цвѣта, который теперь въ такой модѣ. Она имѣла большую слабость считать Попа великимъ поэтомъ и ещё большую — высказывать это публично.

XLVIII.

Аврора — если судить о ней по современному вкусу, этому термометру для опредѣленія характеровъ — была болѣе въ шекспировскомъ родѣ, если только я не ошибаюсь. Она жила, казалось, въ иномъ мірѣ, весьма отдалённомъ отъ здѣшняго; въ характерѣ ея была какая-то глубина, обнаруживавшая способность обнимать мысли безконечныя, глубокія, но — вмѣстѣ съ тѣмъ — и молчаливыя, какъ пространство.

XLIX.

Не такова была прелестная, граціозная, хотя и не похожая на Грацію, герцогиня Фицъ-Фолькъ, эта Геба среднихъ лѣтъ. Ея умъ, на сколько у ней его было, отпечатывался весь на ея лицѣ и этимъ придавалъ какое-то особенное очарованіе всей ея фигурѣ. Въ ней можно было замѣтить иной разъ маленькое расположеніе къ злости; но что же за бѣда? — Много-ли на свѣтѣ женщинъ, необладающихъ этимъ недостаткомъ. Еслибъ это было иначе, то мы, живя на землѣ; воображали бы себя на небѣ.

L.

Я ничего не слыхалъ о поэтичности ея натуры, хотя её и заставали за чтеніемъ „Батскаго Путеводителя“ и „Побѣды добраго нрава“ Гайлея. Послѣднюю книгу она даже находила весьма трогательной, такъ-какъ ея добрый нравъ, по ея словамъ, подвергался неоднократно большимъ испытаніямъ, и авторъ книги оказался пророкомъ всего того, что ей пришлось вытерпѣть со времени замужества. Впрочемъ, изъ всѣхъ стиховъ болѣе всего восхищали её посвящаемые ей сонеты и буриме.

LI.

Трудно сказать, для чего Аделина спѣла свою балладу, которая имѣла такое прямое отношеніе къ тому, что она считала причиной нервнаго разстройства Жуана. Можетъ-быть, она хотѣла только посмѣяться надъ его неосновательнымъ страхомъ, или, напротивъ, задумала укрѣпить въ немъ вѣру въ привидѣнія. Разрѣшить этого вопроса я не берусь — по крайней мѣрѣ въ настоящую минуту.

LII.

Во всякомъ случаѣ, прямымъ слѣдствіемъ этого поступка было то, что Жуанъ оправился и пришелъ въ себя, что составляетъ необходимое условіе для всѣхъ избранныхъ, желающихъ соображаться съ тономъ общества. Въ подобныхъ обстоятельствахъ никакая предусмотрительность не будетъ излишней, и что бы ни преобладало — остроуміе или ханжество — всё-равно надѣвайте модную маску лицемѣрія: иначе вы рискуете прогнѣвить женщинъ.

LIII.

Жуанъ такъ и сдѣлалъ: оправясь вполнѣ, онъ, не вдаваясь въ дальнѣйшія объясненія, сталъ громче всѣхъ шутить надъ подобнаго рода приключеньями. Герцогиня Фицъ-Фолькъ начала усердно ему вторить, развивая его шутки и замѣчанія, причёмъ пожелала узнать нѣкоторыя подробности относительно поведенія таинственнаго монаха въ дни смерти я свадебъ членовъ семейства Амундевилей.

LIV.

Объ этомъ, впрочемъ, не многое могло быть сообщено ей сверхъ-того, что уже было извѣстно всѣмъ. Большинство общества считало эти разсказы пустымъ суевѣріемъ, тогда-какъ прочіе, на которыхъ легенда производила болѣе потрясающее дѣйствіе, искренно вѣрили таинственному преданію. Многое было сказано за и противъ обѣими сторонами; но Жуанъ, подъ перекрёстнымъ огнёмъ допросовъ относительно привидѣнія, такъ сильно его смутившаго, хотя онъ въ этомъ и не сознавался, отвѣчалъ съ видимымъ желаніемъ замять разговоръ.

LV.

Между-тѣмъ былъ уже первый часъ пополудни и общество стало расходиться: одни — чтобы предаться обычнымъ занятіямъ, другіе — чтобы ничего не дѣлать. Одни удивлялись, что ещё такъ рано, другіе — что такъ поздно. Такъ-какъ въ этотъ день предполагалось произвести состязаніе между нѣсколькими собаками и молодымъ чистокровнымъ жеребцомъ, выдрессированнымъ для скачекъ съ препятствіями, то большинство отправилось любоваться этимъ зрѣлищемъ.

LVI.

Сверхъ-того, какой-то торговецъ явился съ гарантированной, подлинной картиной Тиціана, цѣнимой такъ высоко, что хозяинъ не соглашался продать её ни за какія деньги, не смотря на то, что многіе принцы осаждали его своими просьбами. Самъ король пробовалъ торговать эту картину, но, къ сожалѣнію, „Роспись королевскихъ доходовъ“, которую онъ всемилостивѣйше соблаговолилъ принять, чтобъ сдѣлать удовольствіе своимъ подданнымъ, оказалась — благодаря временамъ малыхъ налоговъ — слишкомъ скудной для подобной покупки.

LVII.

Но такъ-какъ лордъ Генри былъ знатокомъ и другомъ художниковъ, если не художествъ. то владѣлецъ картины счёлъ долгомъ завѣрить его, что онъ явился къ нему съ чисто-классическими намѣреніями и согласился-бы скорѣе отдать ему картину даромъ, чѣмъ продать, если бы только не нуждался въ деньгахъ, что, наконецъ, онъ такъ глубоко цѣнитъ его познанія и покровительство, оказываемое имъ искусству, что принёсъ своё саро d’opera съ единственной цѣлью услышать его сужденіе, а вовсе но для продажи.

LVIII.

Былъ тутъ и современный готѳъ, то-есть одинъ изъ тѣхъ готическихъ, вавилонскихъ каменьщиковъ, которыхъ зовутъ архитекторами. Онъ былъ вызванъ для осмотра старинныхъ стѣнъ, которыя, не смотря на ихъ толщину, всё-таки могли придти со временемъ въ ветхость. Обойдя всё аббатство сверху до низу, онъ составилъ планъ новыхъ зданій въ болѣе правильномъ стилѣ, для сооруженія которыхъ слѣдовало сломать до основанія всѣ старыя: это онъ называлъ реставрированіемъ.

LIX.

Расходы на перестройку составили-бы, по его словамъ, сущую бездѣлицу (старая пѣсня, кончающаяся, обыкновенно, тысячами, если дотянуть её послѣдовательно до конца); къ тому же затрата была-бы вполнѣ вознаграждена возведеніемъ зданія, нисколько не менѣе величественнаго, чѣмъ прежнее, и которое, сверхъ-того, разнесло бы молву о вкусѣ лорда Генри по всей вселенной, прославивъ старый готическій памятникъ, воздвигнутый на новыя англійскія деньги.

LX.

Были тамъ также два адвоката, занятые вопросомъ о закладной, подъ которую лордъ Генри хотѣлъ пріобрѣсть нѣкоторую сумму денегъ для хозяйственныхъ нуждъ. Они готовились также начать два процесса: одинъ относительно нарушенія владѣльческихъ правъ, а другой по поводу десятины — этого вѣчнаго факела раздора съ церковью, способнаго довести до открытой съ нею вражды. Въ замокъ приведены были также: призовый быкъ, призовая свинья и одинъ земледѣлецъ, такъ-какъ лордъ Генри собирался устроить у себя нѣчто въ родѣ сабинской выставки.

LXI.

Были тутъ и два браконьера, пойманные при помощи капкана, которыхъ отправляли въ тюрьму для выздоровленія; была молоденькая крестьянская дѣвушка въ чепчикѣ и красномъ плащѣ (я не выношу вида этого костюма съ того времени, какъ въ дни моей юности я имѣлъ несчастье… Но, къ счастью съ-тѣхъ-поръ мнѣ не часто проходилось платить приходскую пеню.) Увы! этотъ красный плащъ, если его распахнуть хорошенько, представляетъ загадку о двойномъ существѣ.

LXII.

Мотовило въ бутылкѣ — очень хитрая вещь и никому не догадаться, какъ оно туда попало и какъ его вынуть оттуда. Такъ и этотъ случай изъ натуральной исторіи предоставляю я разгадать тѣмъ, которые занимаются разрѣшеніемъ подобныхъ задачъ. Скажу только, хотя и вовсе не для консисторіи, что лордъ Генри былъ мировымъ судьёй, и что констабль Скоутъ привёлъ къ нему дѣвушку, поймавъ её въ незаконномъ браконьерствѣ на территоріи природы.

LXIII.

Мировые судьи должны судить всѣ мірскія дѣла, защищая и лѣсную дичь, и общественную нравственность отъ покушеній тѣхъ, которые не имѣютъ разрѣшенія охотиться. Изъ всѣхъ родовъ проступковъ, исключая нарушенія десятины и арендныхъ контрактовъ, это, безспорно, самый трудный для разбора. Оберегать куропатокъ и хорошенькихъ дѣвушекъ — вотъ забота, которая способна поставить въ — тупикъ самаго осторожнаго судью.

LXIV.

Приведённая преступница была очень блѣдна, точно на щекахъ ея былъ слой бѣлилъ. Извѣстно, что щёки крестьянокъ бываютъ, обыкновенно, настолько же румяны, насколько онѣ блѣдны у знатныхъ барынь, по крайней мѣрѣ, когда послѣднія встаютъ съ постели. Можетъ-быть, она стыдилась своей — такъ называемой — слабости. Бѣдняжка! рождённая и воспитанная въ деревнѣ, она въ своей порочности умѣла только блѣднѣть; краснѣть же — есть приввллегія знатныхъ.

LXV.

Ея чёрные, блестящіе и опущенные внизъ, хотя и по лишенные лукавства, глаза сверкали слезами, которыя она старалась скрыть, потому-что не была сентиментальной плаксой, выставляющей на показъ свою чувствительность; но, не обладая, съ другой стороны, достаточнымъ нахальствомъ, чтобъ презирать презирающихъ её, она стояла, дрожа всѣмъ тѣломъ, и терпѣливо дожидалась времени, когда будетъ вызвана къ допросу.

LXVI.

Конечно, всѣ эти группы пришедшихъ были расположены въ разныхъ мѣстахъ замка, далеко отъ весёлой гостиной, гдѣ собрались милыя дамы. Адвокаты сидѣли въ кабинетѣ, а браконьеры, призовый скотъ и крестьяне — на открытомъ воздухѣ. Пріѣхавшіе изъ города архитекторъ и продавецъ картинъ, оба занятые не менѣе, чѣмъ генералъ, пишущій въ своей палаткѣ депеши передъ сраженіемъ, нашли также для себя уголокъ, гдѣ развивали на свободѣ свои блистательныя предположенія.

LXVII.

Но бѣдная дѣвушка была оставлена въ большой залѣ, пока Скоутъ, приходскій блюститель чистоты нравовъ, наслаждался огромной кружкой двойного эля. (Онъ не терпѣлъ обыкновеннаго пива.) Бѣдняжка дожидалась, чтобъ господинъ судья соблаговолилъ обратить вниманіе на свою обязанность и постановилъ бы рѣшенье — столь тяжелое для многихъ дѣвушекъ — кто долженъ считаться отцомъ ребёнка.

LXVIII.

И такъ, вы видите, что у лорда Генри было довольно занятій и кромѣ заботъ о его собакахъ и лошадяхъ. Въ этотъ день были также большія хлопоты въ нижнемъ этажѣ, гдѣ помѣщалась кухня. Готовился большой обѣдъ, такъ-какъ обычай требовалъ, чтобъ крупные землевладѣльцы, сообразно степени своей знатности и богатства, имѣли назначенные дни, въ которые всѣ сосѣди могли бы у нихъ пообѣдать, хотя домъ его и не принадлежалъ къ числу тѣхъ, которые называются „открытыми“.

LXIX.

Разъ въ подѣлю или въ двѣ, всѣ мѣстные землевладѣльцы, сквайры и мелкіе дворяне могли являться безъ приглашенія (такъ принято называть общее приглашеніе, сдѣланное разъ навсегда) въ домъ лорда и садиться за роскошный столъ, наслаждаясь въ равной степени изысканными винами и пріятной бесѣдой, причёмъ предметомъ разговора бывало, обыкновенно, обсужденіе послѣднихъ выборовъ или толки о новыхъ.

LXX.

Лордъ Генри былъ великимъ дѣятелемъ по части выборовъ и зналъ, какъ крыса или кротъ, всѣ подземные ходы для проведенія кандидатовъ гнилыхъ мѣстечекъ; но выборы въ графствѣ стоили ему гораздо дороже, потому-что сосѣдній шотландскій графъ Гифтгэббитъ имѣлъ значительное англійское вліяніе въ той же самой мѣстности, да сверхъ-того сынъ послѣдняго, достопочтенный Дикъ Дайсдрэббитъ, представлялъ въ Парламентѣ противуположную партію (то-есть, если хотите, ту же партію личнаго эгоизма, но только иначе мыслившую).

LXXI.

Вотъ причина, почему лордъ Генри являлся въ графствѣ такимъ любезнымъ и осмотрительнымъ хозяиномъ. Однихъ старался онъ привлечь на свою сторону учтивостями, другихъ — услугами, а всѣхъ вообще — обѣщаніями. Эти послѣднія расточалъ онъ въ изрядномъ количествѣ направо и налѣво, такъ-какъ не находилъ нужнымъ подводить имъ итоги; но, исполняя нѣкоторыя изъ нихъ и нарушая другія, достигалъ того, что слово его ходило въ одинаковой цѣнности съ другими.

LXXII.

Другъ свободы и землевладѣльцевъ, онъ былъ въ то же время другомъ правительства, держась въ послѣднемъ случаѣ — какъ онъ выражался самъ — благоразумной середины между погоней за мѣстами и патріотизмомъ. Правда, онъ занималъ — почти но принужденію, и единственно изъ желанія угодить своему государю — нѣсколько доходныхъ должностей, хотя — прибавлялъ онъ изъ скромности, отвѣчая на нападки противниковъ — далеко по былъ способенъ ихъ занимать и, конечно, самъ бы порадовался ихъ уничтоженію, еслибъ это не вело къ ниспроверженію всѣхъ законовъ.

LXXIII.

Онъ всегда предоставлялъ себѣ е свободу сознаться»… (Откуда произошло это выраженіе и англійское ли оно? — нѣтъ! оно только парламентское!) сознаться въ томъ, что страсть къ нововведеніямъ сдѣлала въ послѣдніе дни несравненно болѣе успѣховъ, чѣмъ въ теченіе всего прошлаго столѣтія, и что онъ никогда не позволялъ себѣ искать извѣстности незаконнымъ путёмъ, хотя и готовъ пожертвовать всѣмъ для общественнаго блага. Что же касается занимаемыхъ имъ должностей, то онѣ — но его словамъ — приносили ему гораздо болѣе хлопотъ, чѣмъ дохода.

LXXIV.

Богъ и друзья знаютъ очень хорошо, что спокойная жизнь частнаго человѣка всегда была его единственнымъ и постояннымъ желаніемъ; по могъ ли онъ покинуть своего короля въ такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, когда погибель грозитъ всему государству и демагоги, съ ножомъ въ рукахъ (о, проклятая рѣзня!), готовы всякую минуту разсѣчь гордіевъ или Георгіевъ узелъ, сплачивающій воедино общины, лордовъ и королей?

LXXV.

Нѣтъ! Какъ бы на него ни нападали, онъ будетъ удерживать своё мѣсто за собой до послѣдней крайности, то-есть — пока его не уволятъ. Что же касается жалованья, то онъ о нёмъ вовсе не заботится: пусть другіе имъ пользуются. Но если когда-нибудь настанетъ день, въ который должности будутъ уничтожены, то странѣ придётся горько въ этомъ раскаяться, потому-что — какъ же тогда пойдутъ дѣла? Пусть объяснитъ это кто можетъ: что же касается лично его, то онъ всегда будетъ гордиться именемъ англичанина.

LXXVI.

Онъ былъ гораздо независимѣе тѣхъ, которые не получали платы за свою независимость, подобно тому, какъ солдатъ въ дѣлѣ войны или публичная женщина въ дѣлѣ разврата всегда оказываются болѣе свѣдущими и искусными, чѣмъ простые волонтёры обоихъ искусствъ, непривыкшіе къ дѣлу. Такъ всѣ государственные люди любятъ выказать свою гордость передъ толпой, какъ ливрейный лакей передъ нищимъ.

LXXVII.

Всё это, кромѣ высказаннаго въ послѣдней строфѣ, говорилъ и думалъ лордъ Генри. Я не прибавлю къ этому ни слова, такъ-какъ полагаю, что и безъ того сказалъ слишкомъ много: кто не слыхалъ или не читалъ, какъ независимые оффиціальные кандидаты распинаются передъ своими избирателями — и въ собраніяхъ, и внѣ собраній! И такъ, я не стану распространяться объ этомъ предметѣ, тѣмъ болѣе, что колоколъ уже прозвонилъ къ обѣду и молитва прочтена… Мнѣ слѣдовало бы её спѣть;

LXXVIII.

Но я пришелъ слишкомъ поздно и потому могу только извиниться. Это былъ большой парадный обѣдъ въ родѣ тѣхъ, которыми такъ любила хвастаться старая Англія, какъ-будто обжорство могло быть предметомъ гордости. Словомъ, это былъ общественный пиръ и общественный день, то-есть: громадная толпа, громадная скука, разгорячённые гости, простывшія блюда, обильная сервировка — много натянутости, мало оживленія и общая неловкость.

LXXIX.

Сквайры были исполнены натянутой фамильярности, а лорды и леди — высокомѣрной снисходительности. Даже лакеи чувствовали себя какъ-то неловко, подавая тарелки, и, казалось, считали унизительнымъ для своего достоинства покидать почётное мѣсто возлѣ буфета. Впрочемъ, и они, подобно своимъ господамъ, боялись сдѣлать какую-нибудь неучтивость, такъ-какъ малѣйшее отклоненіе отъ исполненія своихъ обязанностей могло окончиться потерей мѣстъ какъ для тѣхъ, такъ и для другихъ.

LXXX.

Въ числѣ гостей было нѣсколько храбрыхъ охотниковъ и смѣлыхъ наѣздниковъ. Ихъ лягавыя собаки никогда не сбивались со слѣда, а борзыя никогда не теребили дичь. Было даже нѣсколько искусныхъ стрѣлковъ, настоящихъ сентябрщиковъ, встававшихъ съ зарёй и покидавшихъ послѣдними поле охоты, послѣ преслѣдованія несчастныхъ куропатокъ, укрывавшихся въ жнивѣ. Было также нѣсколько дородныхъ служителей церкви, жрецовъ десятины, хорошо устраивавшихъ свадьбы и жившихъ распѣвая скорѣе пѣсни, чѣмъ псалмы.

LXXXI.

Было тутъ также нѣсколько деревенскихъ остряковъ и — увы! — нѣсколько городскихъ изгнанниковъ, принуждённыхъ топтать, вмѣсто мостовой, дёрнъ и вставать въ девять часовъ, вмѣсто одиннадцати. Въ этотъ день мнѣ, на моё горе, пришлось сидѣть возлѣ убійственнаго святоши, извѣстнаго проповѣдника Петера Пита, самаго громкаго крикуна изъ всѣхъ, доводившихъ меня иной разъ до глухоты.

LXXXII.

Я зналъ его въ Лондонѣ, въ лучшую пору его жизни. Это былъ великій охотникъ до обѣдовъ, хотя и занималъ скромное мѣсто викарія. Бывало, каждое его слово заслуживало одобреніе слушателей; но скоро послѣдовавшее повышеніе въ должности измѣнило всё. (О, Провидѣніе! какъ неисповѣдимы твои пути! Кто бы могъ подумать, что дары твои служатъ иной разъ намъ во вредъ?) Дѣло въ томъ, что выгодный приходъ, полученный имъ въ болотистой мѣстности, точно на потѣху дьяволу, далъ ему возможность ничего не дѣлать и ни о чёмъ не думать.

LXXXIII.

Его шутки сдѣлались проповѣдями, а проповѣди — шутками; по и тѣ, и другія оказались безполезными среди болотъ, такъ-какъ умъ не находитъ цѣлителей между населеніемъ, страдающимъ лихорадкой. Уши слушателей перестали съ жадностью ловить, а руки стенографовъ поспѣшно записывать его мѣткія слова и счастливыя сравненія — и вотъ бѣдному проповѣднику пришлось ограничиваться общими мѣстами, или дѣлать невѣроятныя усилія, чтобы вырвать одобреніе у грубой толпы какой-нибудь тяжелой и неумѣстной выходкой.

LXXXIV.

«Есть разница», говорится въ пѣснѣ, «между нищей и королевой» (или, по крайней мѣрѣ, была, такъ-какъ недавно мы собственными глазами видѣли, что съ королевой обращались хуже, чѣмъ съ нищей^[161]; но не будемъ вмѣшиваться въ государственныя дѣла.) Есть разница между епископомъ и деканомъ, между глиняной и серебряной посудой и, наконецъ, между англійскимъ ростбифомъ и спартанской похлёбкой, не смотря на то, что тотъ и другая одинаково питали героевъ.

LXXXV.

Но изъ всѣхъ являемыхъ намъ природой противоположностей, нѣтъ разницы болѣе той, какая существуетъ между деревней и городомъ, изъ которыхъ послѣдній заслуживаетъ безусловное предпочтеніе со стороны людей, не имѣющихъ собственныхъ порядочныхъ доходовъ и привыкшихъ жить постоянно сочиняя, соображая и обдумывая какой-нибудь маленькій планъ для удовлетворенія своего самолюбія. Къ подобному занятію, какъ извѣстно, могутъ быть способны всѣ, не смотря ни на какую разницу состояній.

LXXXVI.

Но — en avant! — непостоянная любовь скучаетъ на длинныхъ пирахъ, среди громадной толпы гостей, тогда-какъ небольшой обѣдъ, приправленный весёлой компаніей, возбуждаетъ въ насъ одну любовь къ дарамъ Цереры и Бахуса, этихъ двухъ боговъ, которые, какъ намъ извѣстно со школьной скамьи, были всегда лучшими друзьями животворной Венеры. Не имъ ли обязана она шампанскимъ и трюфелями? Умѣренность — ея лучшій союзникъ; но долгій ноетъ её изнуряетъ.

LXXXVII.

Большой обѣдъ прошелъ очень монотонно и скучно. Жуанъ просидѣлъ всё время, точно прикованный въ стулу, разсѣянный, смущенный и даже лишенный способности понимать, гдѣ онъ находится. Ножи и вплки стучали вокругъ, точно оружіе въ рукопашной схваткѣ; но онъ не обращалъ на это ни малѣйшаго вниманія, пока, наконецъ, одинъ изъ гостей, обратясь къ нему уже въ третій разъ (двухъ первыхъ онъ не слыхалъ), не попросилъ его передать ему кусокъ рыбы.

LXXXVIII.

Очнувшись при этой третьей просьбѣ, Жуанъ оглянулся и увидѣлъ, что лица присутствовавшихъ были обращены на него съ улыбкой, готовой перейти въ смѣхъ. Покраснѣвъ болѣе чѣмъ когда-нибудь, такъ-какъ насмѣшка глупца всего скорѣй можетъ смутить умнаго человѣка, Жуанъ свирѣпо ткнулъ ложкой въ блюдо рыбы и, прежде чѣмъ успѣлъ дать себѣ отчётъ, что дѣлаетъ, отвалилъ на тарелку сосѣду ровно половину лежавшей на блюдѣ камбалы.

LXXXIX.

Для сосѣда, бывшаго большимъ обжорой, поступокъ этотъ вовсе не показался непріятнымъ, но за-то прочіе, видя, что на всю братію осталось не болѣе одной трети вкуснаго кушанья, пришли, какъ и слѣдовало ожидать, въ неописанное негодованіе. Всѣ удивлялись, какимъ образомъ лордъ Генри дозволялъ присутствовать за своимъ столомъ такому глупому молодому человѣку. Это обстоятельство, а также и то, что онъ даже не зналъ, на сколько упала цѣна на овёсъ на послѣдней ярмаркѣ, были причиной тому, что лордъ Генри лишился трёхъ избирательныхъ голосовъ.

ХС.

Люди эти не знали (впрочемъ, еслибъ и знали, то это бы ихъ нимало не заинтересовало), что Жуанъ встрѣтился въ прошлую ночь съ привидѣньемъ. Такое происшествіе мало гармонировало съ грубоватымъ характеромъ всей компаніи, знавшей одни матеріальные разсчеты и погруженной въ нихъ до такой степени, что, глядя на ея представителей, трудно было сказать, чему слѣдуетъ болѣе удивляться: тому ли, что въ такихъ тѣлахъ могли быть души, или тому, что души выбрали для своего мѣстожительства подобныя тѣла.

XCI.

Было одно обстоятельство, которое смущало Жуана гораздо болѣе, чѣмъ улыбки всѣхъ этихъ сквайровъ и ихъ женъ, изумлявшихся его разсѣянному, сконфуженному виду, послѣ того, какъ онъ успѣлъ прославиться даже въ ихъ мѣстномъ провинціальномъ кругу своимъ умѣньемъ держать себя любезно съ дамами. Надо замѣтить, что всё, что бы ни случалось въ замкѣ лорда, сейчасъ же становилось предметомъ жаркихъ сплетенъ въ домахъ всей этой мелюзги.)

ХСІІ.

Это обстоятельство заключалось въ томъ, что онъ уловилъ устремлённый на него взглядъ Авроры, сопровождаемый чѣмъ-то въ родѣ улыбки — и это раздражило его до крайности. Люди, которые рѣдко улыбаются, обнаруживаютъ своей улыбкой вызвавшую её причину. Въ улыбкѣ же Авроры не было ровно ничего, способнаго возбудить даже искру надежды или любви, ничего такого, что бы могло заставить предполагать въ ней тѣ затаённыя мысли, которыя многіе думаютъ видѣть въ улыбкѣ женщины.

XCIII.

Это скорѣй была спокойная улыбка наблюдателя, вызванная чувствомъ удивленія или жалости. Жуанъ покраснѣлъ отъ досады, что уже вовсе не было благоразумно, а того менѣе остроумно, потому-что улыбка эта всё-таки доказывала, что онъ успѣлъ обратить на себя вниманіе красавицы — обстоятельство, могшее имѣть большое значеніе — и Жуанъ навѣрно бы это понялъ, еслибъ явленіе духа въ минувшую ночь не парализировало его обычной смѣтливости.

XCIV.

Но что было дѣйствительно не хорошо, такъ это то, что Аврора не только но нашла нужнымъ покраснѣть въ свою очередь, но даже нимало не смутилась. Напротивъ, взглядъ ея остался совершенно прежнимъ: спокойнымъ, но не строгимъ. Она стала смотрѣть въ другую сторону, вовсе не думая опускать глаза въ землю, хотя — сказать правду — немного и поблѣднѣла. — Почему? не отъ безпокойства ли? — не знаю! Вообще, цвѣтъ лица ея никогда не былъ яркимъ (щёки ея только изрѣдка покрывались румянцемъ), но былъ всегда прозраченъ и спокоенъ, какъ глубокое море, пронизанное солнечными лучами.

XCV.

На этотъ день Аделина всецѣло отдалась обязанностямъ хозяйки. Всѣмъ распоряжаясь, за всѣмъ наблюдая, угощая поголовно всѣхъ, усердно трудившихся надъ истребленіемъ рыбы, дичи и ростбифа, она умѣла выполнять съ достоинствомъ даже это занятіе, зная очень хорошо, что съ окончаніемъ шестого года парламента хозяйкамъ слѣдуетъ позаботиться о судьбѣ ихъ мужей, сыновей и прочихъ родственниковъ, чтобъ безопасно провести ихъ черезъ подводные камни новыхъ выборовъ.

XCVI.

Хотя такой образъ дѣйствія какъ нельзя болѣе соотвѣтствовалъ требованіямъ обстоятельствъ, тѣмъ не менѣе при взглядѣ на Аделину, исполнявшую свою важную роль съ такой же лёгкостью, съ какой бы она протанцовала кадриль, и выдававшую себя иногда развѣ однимъ мимолётнымъ взглядомъ, выражавшимъ скуку или усталость — тѣмъ не менѣе Жуанъ почувствовалъ нѣкоторое сомнѣніе на счётъ того, что именно въ Адолинѣ было непритворно,

XCVIІ.

До-того искусно играла она по очереди всевозможныя роли съ той лёгкостью и гибкостью, которыя, по мнѣнію многихъ, свидѣтельствуютъ объ отсутствіи сердца. Но эти многіе ошибаются, такъ-какъ это но болѣе, какъ подвижность и многосторонность характера — слѣдствіе темперамента, а не искусства, какъ оно можетъ показаться съ перваго раза. Въ такихъ людяхъ, если можно такъ выразиться, притворство и искренность уживаются вмѣстѣ. Вѣдь совершенно справедливо назвать искренними тѣхъ, которые дѣйствуютъ подъ впечатлѣніемъ настоящей минуты.

XCVIII.

Подобное свойство характера рождаетъ часто актёровъ, художниковъ, романистовъ, рѣдко — героевъ и никогда — мудрецовъ; за то говоруновъ, поэтовъ, дипломатовъ и танцоровъ — сколько угодно. На свѣтѣ мало великихъ людей, но за-то очень много умныхъ; много ораторовъ, но мало финансистовъ, хотя въ послѣдніе годы всѣ канцлеры казначейства постоянно старались отдѣлаться отъ серьёзныхъ трудовъ, думая отвести публикѣ глаза выставкою своихъ цифръ.

ХСІХ.

Люди эти — поэты ариѳметики! Они, правда, не вздумаютъ доказывать, что дважды два пять, что могли бы сдѣлать съ полной скромностью; но если судить по тому, что они взимаютъ и что уплачиваютъ, то можно принять за доказанное, будто четыре равняются трёмъ. Бездонный океанъ погашенія долга, эта ничего непогашающая жидкость, оставляетъ долгъ въ прежнемъ размѣрѣ, хотя въ нёмъ топутъ всѣ доходы.

С.

Пока Аделина расточала гостямъ любезности, прелестная герцогиня Фицъ-Фолъкъ, казалось, была очень довольна собой. Она была слишкомъ хорошо воспитана, чтобъ смѣяться надъ людьми въ лицо; но ея улыбающіеся голубые глаза умѣли ловить на лету во всёмъ и вездѣ смѣшное, этотъ мёдъ для модныхъ свѣтскихъ пчёлокъ, собираемый ими съ единственною цѣлью — насладиться имъ впослѣдствіи. Этому-то именно занятію она и предавалась теперь.

СІ.

Между-тѣмъ, день кончился, какъ должны кончаться всѣ дни. Затѣмъ спустился вечеръ, а съ нимъ наступило и время подавать кофе. Стали докладывать о каретахъ. Дамы встали, сдѣлали реверансы, какъ ихъ умѣютъ дѣлать только въ провинціи — и удалились. Вслѣдъ за ними, отвѣшивая неловкіе поклоны, удалились и ихъ послушные мужья, сквайры, восхищённые и обѣдомъ, и любезностью хозяина, а ещё болѣе — хозяйки.

CII.

Одни разсыпалась въ похвалахъ ея красотѣ, другіе — ея любезности и теплотѣ чувствъ, искренность которыхъ выражалась въ каждой чертѣ ея лица, сіявшаго лучами правды. «Да!» — слышалось поминутно — «она вполнѣ достойна занимаемаго ею высокаго положенія!» Не было никого, кто бы завидовалъ заслуженному ею благополучію и ея умѣнью одѣваться: что за очаровательная простота! и какою прелестью драпировала она ея формы.

CIII.

Между-тѣмъ и прелестная Адашна не оставалась у нихъ въ долгу и выказывалась вполнѣ достойной этихъ похвалъ, безпристрастно вознаграждая себя за всѣ свои хлопоты и любезныя фразы самымъ назидательнымъ разговоромъ. Разговоръ этотъ вертѣлся преимущественно на физіономіяхъ и манерахъ уѣхавшихъ гостей и ихъ семействъ, до послѣдняго родственника включительно, ихъ непозволительныхъ супругъ, ихъ собственныхъ безобразныхъ особъ, а также и ихъ безобразныхъ туалетовъ и невообразимыхъ причёсокъ.

CIV.

Сама Аделина, правда, говорила не много, и нотокъ злыхъ эпиграммъ былъ излитъ преимущественно остальной компаніей; но починъ принадлежалъ исключительно ей. Подобно тому, какъ «робкія похвалы» Аддисона навлекали на хвалимыхъ одну брань, такъ и ея слова подстрекали другихъ къ насмѣшкамъ. Аделина, въ этомъ случаѣ, играла роль аккомпанирующей музыки въ мелодрамѣ. Какъ ни благородно чувство, побуждающее защитить отсутствующаго друга отъ нападокъ толпы, тѣмъ не менѣе я прошу моихъ друзей объ одномъ: никогда не защищать меня въ подобныхъ случаяхъ.

CV.

При этомъ только двѣ особы оказались исключеніемъ изъ общаго правила, но принявъ никакого участія въ этомъ потокѣ остротъ и насмѣшекъ. Это были: Аврора съ ея чистымъ, спокойнымъ характеромъ и Жуанъ, который, не смотря на своё обыкновенье быть всегда первыхъ въ весёлыхъ разговорахъ, сидѣлъ на этотъ разъ задумчивъ и молчаливъ. Обычная его весёлость пропала: напрасно болтали и острили передъ нимъ другіе — онъ не принималъ въ ихъ бесѣдѣ ни малѣйшаго участія.

CVI.

Правда, ему показалось, что онъ прочиталъ въ глазахъ Авроры одобреніе своему молчанью. Можетъ-быть, она ошибалась, приписывая его молчаніе тому деликатному чувству относительно отсутствующихъ, которое должно быть присуще каждому изъ насъ, но на дѣлѣ оказывается очень рѣдко; тѣмъ не менѣе — было ли это такъ или иначе — Аврора не захотѣла углубляться далѣе въ его душу. Жуанъ же, сидя молча въ своёмъ уголкѣ и не замѣчая, повидимому, ничего, замѣтилъ, однако, эту мысль въ глазахъ Авроры и остался этимъ очень доволенъ.

CVIІ.

Такимъ образомъ, привидѣніе, сдѣлавъ его молчаливымъ, какимъ было само, оказало ему ту услугу, что помогло обратить на себя благосклонное вниманіе той особы, расположеніе которой было бы лучшей для него наградой. Аврора дѣйствительно пробудила въ нёмъ нѣкоторыя изъ давно-забытыхъ или заброшенныхъ имъ чувствъ, чувствъ, которыя, не смотря на ихъ идеальность, до-того восхитительны, что я готовъ причислить ихъ къ дѣйствительно существующимъ.

CVIII.

Чувства эти — высшая любовь и жажда лучшихъ дней — безграничная надежда и невинное незнаніе того, что называютъ свѣтомъ и его путями — блаженство минуты, когда одинъ взглядъ доставляетъ больше счастья, чѣмъ можетъ доставить всё будущее честолюбіе или слава, которыя воспламеняютъ человѣка, но не могутъ вполнѣ овладѣть сердцемъ, чей центръ находится въ другой груди!

СІХ.

Кто изъ обладающихъ памятью и имѣющихъ сердце не воскликнетъ: «Αι αι τάιν Κοϑερειαν?» Увы! звѣзда ея должна померкнуть такъ же, какъ свѣтило Діаны. Лучъ исчезаетъ за лучомъ, какъ годъ уходитъ вслѣдъ за годомъ. Анакреонъ одинъ обладалъ способностью вѣнчать свѣжими миртами непритуплённую стрѣлу Эрота! Но смотря на многія сыгранныя съ нами дурныя шутки, мы всегда будемъ тебя почитать, Alma Venus Genetrix!

CX.

Съ сердцемъ, полнымъ чувствъ, поднимавшихся, какъ волны, между этимъ и инымъ міромъ, удалился Донъ-Жуанъ, съ наступленіемъ полуночнаго часа сна, въ свою комнату — скорѣй для размышленія, чѣмъ для отдыха. Вмѣсто мака, вѣтки ивы вѣяли надъ его ложемъ. Онъ сталъ мечтать, баюкаемый тѣми горестно-сладкими мыслями, которыя имѣютъ свойство прогонять сонъ и заставляютъ плакать юношу, а свѣтскихъ людей побуждаютъ къ насмѣшкамъ.

CXI.

Ночь походила на предшествовавшую. Раздѣвшись, онъ сидѣлъ въ одномъ халатѣ, совершеннымъ sans culotte-омъ, даже безъ жилета; словомъ, трудно было быть менѣе одѣтымъ. Боясь появленія призрака, онъ сидѣлъ, волнуемый мыслями, которыя трудно объяснить людямъ, не испытавшимъ подобныхъ приключеній, и ожидалъ, съ минуты на минуту, что призракъ явится снова.

СХІІ.

Онъ ожидалъ не напрасно! Что это такое? Я вижу! вижу! — Ахъ, нѣтъ! — не то… да! да! это… силы небесныя! это… это… тьфу — это но болѣе, какъ кошка! Чтобъ чёртъ побралъ ея чуть слышные шаги, до такой степени похожіе на походку призрака или влюблённой барышни, пробирающейся на первое свиданье и пугающейся скрипа собственныхъ башмаковъ!

CXIII.

Опять!… что это такое? — вѣтеръ? — нѣтъ, нѣтъ! — это несомнѣнно вчерашній Чёрный Монахъ, съ его поступью мѣрной, какъ стихи, или ещё того мѣрнѣи, если имѣть въ виду стихи нашего времени. Это онъ явился слова среди тишины таинственной ночи, когда глубокій сонъ держитъ людей въ своихъ объятіяхъ и звѣздное чёрное небо простирается надъ ними, какъ покровъ, усѣянный драгоцѣнными камнями, явился и снова оледенилъ въ нёмъ кровь.

СXIV.

Сначала Жуанъ услышалъ шумъ, похожій на звуки, извлекаемые изъ стекла при помощи мокрыхъ пальцевъ, затѣмъ — шорохъ точно отъ ночного дождя, стучащаго въ окна, хотя на этотъ разъ въ шорохѣ этомъ было что-то дѣйствительно сверхъестественное. Жуанъ содрогнулся невольно. Безтѣлесность, что ни говорите, вещь серьёзная! Даже тѣ, которые вѣрятъ въ безсмертіе душъ, врядъ ли согласились бы разговаривать съ ними tête-à-tête.

CXV.

Были ли глаза его открыты? — Да! — и ротъ также. Извѣстно, что изумленіе дѣлаетъ насъ нѣмыми, оставляя ворота, сквозь которыя проскользаетъ наше краснорѣчіе, такъ широкорастворенными, словно длинная рѣчь должна изъ нихъ излиться. Таинственные звуки всё приближались — звуки, страшные для смертнаго уха. Его глаза и ротъ, какъ сказано, были открыты. Что же открылось затѣмъ? — дверь!

СXVI.

Она отворилась съ какимъ-то адскимъ трескомъ, точно врата ада. «Lasciate ogni speranza voi die cntratc!» Скрипъ петель, казалось, произносилъ что-то ужасное, подобно стиху Данта или этой строфѣ, или, наконецъ… но въ подобныхъ случаяхъ оказываются слабыми всякія сравненій. Достаточно одной тѣни, чтобъ устрашить героя! Да и что же можетъ защитить матерію отъ духа? — и вотъ почему она дрожитъ при его приближеніи.

СXVII.

Дверь отворилась по вдругъ, а медленно, подобно полёту морского альбатроса, мѣрно несущагося на своихъ широкихъ крыльяхъ. Отворилась и затворилась опять, хотя не совсѣмъ, но оставивъ широкую щель, въ которую падалъ свѣтъ отъ свѣчей, горѣвшихъ въ комнатѣ Жуана. Ихъ было двѣ и обѣ горѣли яркимъ огнёмъ. На порогѣ дверей появилась величаво-мрачная фигура Чёрнаго Монаха, точно тёмное пятно, затемняющее самый мракъ.

СXVIIІ.

Донъ-Жуанъ вздрогнулъ точно такъ же, какъ въ предшествовавшую ночь; но минуту спустя, когда это первое чувство прошло, ему пришло въ голову, что онъ ошибся и, вслѣдъ затѣмъ, ему уже стало стыдно за свою ошибку. Его собственный духъ возсталъ въ нёмъ и успокоилъ мгновенно дрожавшіе члены, доказавъ тѣмъ, что тѣло и душа, соединённыя вмѣстѣ, стоятъ, во всякомъ случаѣ, безтѣлеснаго духа.

СХІХ.

Затѣмъ страхъ его обратился въ гнѣвъ, а гнѣвъ въ ярость. Онъ поднялся съ мѣста и приблизился къ двери. Призракъ отступилъ; но Жуанъ, рѣшившійся допытаться во что бы то ни стало истины, храбро пошелъ за нимъ. Оледенѣвшая-было кровь растопилась и онъ готовъ былъ на всё, лишь бы узнать тайну. Призракъ погрозилъ рукой, отступилъ ещё и, наконецъ, остановился неподвижно возлѣ старинной стѣны.

CXX.

Жуанъ протянулъ руку — силы небесныя! не ощутивъ ни духа, ни тѣла, она встрѣтила холодную стѣну, на которой играли серебристые лучи мѣсяца, перехватываемые скульптурными украшеніями. Жуанъ содрогнулся, какъ содрогается даже самый храбрый человѣкъ, когда не можетъ уяснить себѣ причины своего страха, не странно ли, что появленіе одного призрака способно устрашить больше, чѣмъ цѣлая непріятельская армія?

СХХІ.

Призракъ, однако, стоялъ по-прежнему: голубые глаза его сверкали далеко не такъ, какъ смотрятъ неподвижные глаза мертвеца. Всего удивительнѣе было то, что могила пощадила нѣжное дыханіе призрака. Выбившаяся изъ-подъ капюшона прядь волосъ обличала, что монахъ былъ блондинъ; а когда лучи мѣсяца, прорвавшись сквозь плющъ, висѣвшій въ окнахъ, освѣтили его лицо, то можно было даже разсмотрѣть два ряда жемчужныхъ зубовъ, бѣлѣвшихъ между коралловыми губками.

CXXII.

Тогда Жуанъ, исполненный недоумѣнія и побуждаемый любопытствомъ, протянулъ другую руку… О, чудо изъ чудесъ! — она встрѣтила упругую и тёплую грудь, подъ которой слышалось біеніе горячаго сердца, причёмъ онъ увидѣлъ, подобно большинству людей, умудрённыхъ опытомъ, что впалъ въ глупѣйшую ошибку, коснувшись, въ смущеньи, стѣны, вмѣсто того, чего искалъ.

СХХІІІ.

Призракъ — если только это былъ призракъ — казалось, обладалъ самой нѣжной душой, какая когда-либо гнѣздилась подъ святой рясой. Подбородокъ съ ямочкой и бѣлоснѣжная шея обличали нѣчто очень похожее на плоть и кровь. Но вотъ ряса и чёрный капюшонъ свалились на полъ и открыли — увы! зачѣмъ это случилось такъ! — прелестную, роскошную — но отнюдь не гигантскую — фигуру ея сіятельства, шаловливой герцогини Фицъ-Фолькъ!

А. Соколовскій.

ДОНЪ-ЖУАНЪ.

1. В. Любичъ-Романовича. (Донъ-Жуанъ, поэма Лорда Байрона. Вольный переводъ В. Любичъ-Романовича. Два тома. Спб. Въ типографіи Е. Фишера. 1847.

2. Д. Минаева. (Донъ-Жуанъ. Романъ въ стихахъ Байрона. Пѣсни I—X.) «Современникъ», 1865, т. CVI, CVII, CVIII, СІХ и СХ, №№ 1, 2, 3, 4, 5, 7, 8 и 10, отд. I, стр. 5—72, 447—512, 167—208, 254—274, 103—203, 207—237, 453—476 и 439—468, 1866, т. CXII и СХIІІ, №№ 1 и 4, отд. I, стр. 259—274 и 385—406. (Пѣсни XI—XVI.) «Байронъ въ переводѣ русскихъ поэтовъ, изданномъ подъ редакціей Ник. Вас. Гербеля», 1867, т. II, стр. 139—348.

Кромѣ этихъ двухъ полныхъ переводовъ «Донъ-Жуана», мы имѣемъ ещё десять отрывковъ изъ названной поэмы. Въ числѣ этихъ отрывковъ есть два полныхъ перевода первой пѣсни, половины второй и полный прозаическій переводъ четырнадцатой пѣсни. Вотъ они:

3. А. Ротчева. (Пѣснь Грека. Изъ «Донъ-Жуана», подражаніе Байрону.) «Уранія», 1826, стр. 191—193. Подражаніе пѣснѣ, помѣщенной въ третьей главѣ, послѣ LXXVI строфы.

4. III. (XIV пѣсня «Донъ-Жуана», байроновой поэмы. Переводъ съ англійскаго III.) «Московскій Телеграфъ», 1829, ч. 25. отд. I, стр. 38—54 и 179—185.

5. Н. Маркевича. (Элегія изъ Байрона.) «Стихотворенія Н. Маркевича», 1829, стр. 5. Пѣснь III, строфы 103, 104 и 107.

6. И. Козлова. (Изъ байронова «Донъ-Жуана»,) «Сѣверные Цвѣты», 1830, отд. И, стр. 106. Перепечатано во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ «Стихотвореній И. Козлова». Пѣснь I, строфы 122 и 123.

7. Н. Жандра. (Донъ-Жуанъ. Поэма лорда Байрона. Переводъ Н. Жандра. Спб. Въ типографіи Карла Крайя. 1846. Въ 8-ю д. л., стр. 1—91.) Вся первая пѣсня.

8. Д. Мина. (Гибель испанскаго корабля Santa Trinidada. Изъ байронова «Донъ-Жуана».) «Москвитянинъ», 1852, т. V, o 20, отд. I. стр. 191—212. Пѣснь II, строфы 24—107.

9. Д. Мина (Ave Maria, изъ байронова «Доітъ-Жуана».) «Развлеченіе», 1860, т. III, № 2, стр. 18. Пѣснь III, строфы 101—107.

10. Н. Маркевича. (Донъ-Жуанъ. Сочиненіе лорда. Байрона.) Глава первая. Переводъ Н. А. Маркевича. Лейпцигъ. Въ типографіи Ф. А. Брокгауза. 1862. Въ 32-ю д. л., стр. 1—164. Вся первая пѣсня. Отрывокъ изъ этого перевода (пѣснь 1, строфы 1—14 и 42 −44), подъ заглавіемъ: Отрывокъ изъ поэмы лорда Байрона «Донь-Жуанъ», былъ напечатанъ въ «Московскомъ Телеграфѣ» (1829, ч. XXVI, стр. 248—256).

11. Д. Мина. (Изъ байронова «ДонъЖуана».) «Зритель», 1862, № 32, стр. 139. Пѣснь II, строфы 177—185.

12. Д. Минаева. (Письмо Юліи къ Донъ-Жуану. Изъ Байрона.) «Русское Слово», 1864, № 11, отд. I, стр. 299. Пѣснь I, строфы 192—197.

13. А. Л. Соколовскаго. (Донъ-Жуанъ, романъ въ шестнадцати пѣсняхъ, переводъ сдѣланъ прозою). Сочиненія лорда Байрона изданіе H. В. Гербеля 1874 г. томъ II.

14. Д. Мина. («Донъ-Жуанъ на островѣ пирата» изъ поэмы лорда Байрона «Донъ-Жуанъ»). Въ «Русскомъ Вѣстникѣ» 1880 г. и отдѣльная брошюра 1881.

↑ Цвѣта виговъ.
↑ Адмиралъ Вернонъ прославился многими подвигами, особенно при взятіи Порто-Белло; умеръ въ 1757 году. — Кумберландъ, второй сынъ Георга II, выигравшій многія сраженія. — Генералъ Вольфъ извѣстенъ, какъ начальникъ экспедиціи противъ Квебека; палъ въ сраженіи въ 1769 году. — Адмиралъ лордъ Гауке — побѣдитель французовъ при Брестѣ; умеръ въ 1781 году. — Принцъ Фердинандъ, герцогъ Брауншвейгскій, побѣдитель французовъ при Минденѣ; умеръ въ 1792 году. — Гранби — сынъ третьяго герцога Рутландскаго, извѣстный полководецъ, умершій въ 1770 году. — Бургойнъ — англійскій военачальникъ и драматическій писатель; умеръ въ 1792 году. — Кеннель и Гауе — англійскіе адмиралы.
↑ Въ рукописи Байрона находится слѣдующее примѣчаніе къ этой строфѣ: «Критикъ Газлитъ обвиняетъ меня въ томъ, что я „возносилъ Бонапарта до небесъ въ дни его успѣха, а потомъ отомстилъ своему идолу самымъ сильнымъ негодованіемъ противъ него“. Это неправда. Первое, что я написалъ о Бонапартѣ, была „Ода къ Наполеону“; ея сочиненіе относится къ 1814 году, когда Наполеонъ уже отрёкся отъ престола. Всё, что я написалъ на эту тэму, было писано уже послѣ паденія Бонапарта: я никогда не говорилъ о нёмъ въ дни его успѣха. Я разсматривалъ его характеръ въ его различные періоды, какъ силы, такъ и слабости; приверженцы его обвиняютъ меня въ несправедливости, враги выставляютъ меня самымъ ревностнымъ приверженцемъ его… Повторяю г. Газлиту: я никогда не льстилъ Наполеону на тронѣ и никогда не бранилъ его послѣ паденія. Я выставлялъ только тѣ стороны, которыя казались мнѣ невѣроятными противоположностями въ его характерѣ».
↑ Профессоръ Фейнэгль, читавшій въ 1812 году курсъ Мнемоники (искусство развивать память).
↑ «Лэди Байронъ часто имѣла хорошія мысли, но никогда по умѣла выражать ихъ; письма ея были загадочны, даже часто совсѣмъ непонятны. Она управлялась тѣмъ, что называла постоянными правилами и математическими принципами». Изъ письма Байрона.
↑ Непереводимое и весьма плохое созвучіе библейскаго выраженія God am (еcмь Богъ) и англійской брани God damn (убей Богъ).
↑ Самуилъ Ромильи лишился жены 29 октября и лишилъ себя жизни 2 ноября того же года. Изъ писемъ Байрона видно, что этотъ Ромильи сдѣлалъ ему и его семейству много вреда; поэтъ прямо называетъ его однимъ изъ своихъ убійцъ.
↑ Марія Эджвортъ — авторъ разныхъ повѣстей и педагогическихъ трактатовъ. — Анна Моръ — авторъ поучительныхъ разсказовъ, въ своё время имѣвшихъ большой успѣхъ и теперь забытыхъ.
↑ «Лэди Байронъ оставила Лопдонъ въ концѣ января, для посѣщенія своего отца въ графствѣ Лейстерскомъ, и лордъ Байронъ скоро долженъ былъ послѣдовать туда за ней. Они разстались самымъ нѣжнымъ образомъ и она написала ему съ дороги самое дружественное письмо; но по пріѣздѣ ея къ отцу, этотъ послѣдній извѣстилъ лорда Байрона, что она никогда не вернётся къ нему.» Такъ разсказываетъ Муръ. Изъ записокъ лэди Байронъ видно, что причиною этого отъѣзда было распространившееся мнѣніе о разстройствѣ умственныхъ способностей поэта.
↑ Байронъ въ своихъ запискахъ говоритъ: «Однажды я былъ удивленъ посѣщеніемъ одного доктора (Бальи) и одного юриста (Лушинтона), которые почти насильно ворвались въ мою комнату. Я только впослѣдствіи узналъ настоящую причину этого посѣщенія. Я нашелъ ихъ распросы странными, нелѣпыми и отчасти дерзкими; но что бы я подумалъ, если бы зналъ, что они пришли для того, чтобы удостовѣриться въ моёмъ помѣшательствѣ. Не сомнѣваюсь, что мои отвѣты этимъ шпіонамъ были не совсѣмъ разумны и послѣдовательны, такъ-какъ моё воображеніе было разгорячено другими предметами; но всё-таки докторъ не могъ по совѣсти дать мнѣ аттестата въ Бедламъ. Я не обвиняю однако лэди Байронъ въ этой продѣлкѣ; по всей вѣроятности, она не участвовала въ ней. Она была только орудіемъ другихъ. Ея мать всегда ненавидѣла меня и не была на столько деликатна, чтобы скрывать это въ ея домѣ.»
↑ Такія изданія дѣйствительно существовали. Такъ, напримѣръ, нескромныя эпиграммы Марціала были помѣщены не въ полномъ собраніи его сочиненій, а въ особомъ приложеніи.
↑ Кэмбелъ.
↑ Гарсилассо-де-ла-Вега — извѣстенъ какъ воинъ и поэтъ. Онъ былъ убитъ, въ 1536 году, камнемъ, обрушившимся съ одной башни на его голову, въ то время, когда онъ шелъ предъ баталіономъ. — Босканъ — испанскій поэтъ, умершій въ 1543 году. Онъ, вмѣстѣ съ своими другомъ Гарсилассо, ввѣлъ въ кастильскую поэзію итальянскій стиль и писалъ сонеты на манеръ Петрарки.
↑ Непереводимая игра словъ: Small-pox — оспа, firent рох — сифилисъ.
↑ Лампа безопасности, изобрѣтённая сэромъ Дэви въ 1715 году и предохраняющая тысячи рудокоповъ отъ опасности погибнуть въ рудникахъ.
↑ Знаменитый тогдашній парламентскій писатель.
↑ У лорда Байрона была печать съ этимъ девизомъ.
↑ Въ старой легендѣ о монахѣ Беконѣ говорится, что мѣдная голова, которую онъ отлилъ и снабдилъ даромъ слова, произнеся слова: «время есть, время было, время прошло», упала съ своего пьедестала и разбилась на тысячу кусковъ.
↑ Эти стихи, кажется, были внушены поэту слѣдующимъ мѣстомъ въ журналѣ «Quarterlу Review»: "У египтянъ существовало мнѣніе, что душа никогда не оставляетъ тѣла, если это послѣднее послѣ смерти сохраняется какъ можно старательнѣе. На этомъ основаніи, царь Хеопсъ построилъ для себя огромную пирамиду такимъ образомъ, что его трупъ долженъ былъ лежать въ полной сохранности и что въ этотъ склепъ не могъ никто проникнуть — такъ узокъ билъ входъ въ него. Но, увы, какъ тщетны всѣ предосторожности человѣческія! Когда путешественникъ Шоу вошелъ въ эту гробницу — отъ трупа Хеопса не оставалось уже и слѣда.
↑ Женщины въ Венеціи носятъ небольшія вуали, называемыя fazzioli, придающія имъ особенную оригинальность.
↑ Путешествіе вокругъ свѣта Джона Байрона въ 1740 году, изданное въ Лондонѣ.
↑ Здѣсь Байронъ намокаетъ на Каролину Лэмбъ, которая, какъ онъ полагалъ, изобразила его въ своёмъ романѣ «Гленарвонъ», напечатанномъ къ 1816 году.
↑ Дантъ въ "Адѣ называетъ свою жену «гордой женщиной». — Первая жена Мильтона убѣжала отъ него въ первый мѣсяцъ брака.
↑ Собака Улисса, узнавшая его по возвращеніи.
↑ Царствующій въ Англіи Брауншвейгскій домъ происходитъ отъ Вельфа Баварскаго, принявшаго, впослѣдствіи, имя Гвельфовъ.
↑ Французская революціонная пѣсня.
↑ Такъ назывались поэты XIV столѣтія — Дантъ и другіе.
↑ Анна Соуткотъ — есть имя полупомѣшанной женщины, выдававшей себя за мать второго Мессія. Она жила въ концѣ прошлаго и началѣ нынѣшняго столѣтія я имѣла одно время до ста тысячъ послѣдователей.
↑ Намёкъ на поэму Вордсворта "Веніаминъ-извощикъ "(Benjamin the Waggoner). Что же касается «лодки» и «челнока» — то это намёкъ на одно мѣсто изъ другой его поэмы «Peter Bell».
↑ Джакь Кэдъ — грубый бунтовщикъ, дѣйствующее лицо во 2-й части «Генриха VI» Шекспира.
↑ Дѣйствующее лицо въ сатирической поэмѣ Драйдена.
↑ Намёкъ на поэму Драйдена, подъ названіемъ «Theodore and Honoria».
↑ Пульчи — итальянскій поэтъ, авторъ поэмы «Morgаnte Maggiore», первая пѣсня которой была переведена Байрономъ.
↑ Геродотъ.
↑ Это фактъ. Въ началѣ XIX столѣтія одинъ антрепренёръ ангажировалъ актрисъ для одного театра, посадилъ ихъ на корабль въ одной итальянской гавани и, привезя ихъ въ Алжиръ, продалъ тамъ въ неволю. Грегамъ говоритъ, что, по странному совпаденію обстоятельствъ, онъ слышалъ одну изъ этихъ пѣвицъ, выпущенную на волю, въ оперѣ Россини: «Итальянка въ Алжирѣ».
↑ Столбъ, воздвигнутый въ воспоминаніе равеннской битвы, стоитъ въ двухъ миляхъ отъ города; въ настоящее время онъ находится въ запустѣніи. Въ этой битвѣ палъ Гастонъ-де-Фуа, герцогъ Немурскій, сынъ Людовика XII, выигравъ её на 24-мъ году своей жизни.
↑ Дантъ похоронёнъ въ Равеннѣ; сначала онъ лежалъ въ прекрасной гробницѣ, воздвигнутой его покровителемъ, Гвидо ди-Полента; ее перестроилъ Бернардо Бембо въ 1443 г., потомъ ее опять перестроилъ и реставрировалъ кардиналъ Кореи въ 1692 г., а въ 1792 г. эта гробница замѣнена болѣе великолѣпной, выстроенной на счётъ кардинала Луиджи Гонзаго.
↑ Imprimatur — подпись на корректурномъ листѣ, означающая дозволеніе печатать.
↑ Этотъ инструментъ — кинанометръ, изобрѣтённый для удостовѣренія въ плотности атмосферы.
↑ Холмомъ Гиганта» — или «Могилою Великана» — называется возвышеніе на азіятскомь берегу Босфора, весьма часто посѣщаемое путешественниками.
↑ Байронъ описываетъ здѣсь истинное происшествіе, котораго онъ былъ свидѣтелемъ 8-го декабря 1820 года въ Равеннѣ.
↑ Легенда говорить, что съ святого Варѳоломея содрали кожу съ живого.
↑ Намёкъ на процессъ королевы Каролины, обвиняемой въ связи съ своимъ курьеромъ Бергами.
↑ Двѣ записки о разрушеніи Вавилона, соч. Клавдія Рича, резидента Остъ-Индской Компаніи при дворѣ паши Багдадскаго.
↑ Стихъ Горація, означающій: «забывая могилу, ты строишь себѣ зданія».
↑ Въ примѣчаніи къ этому стиху Байронъ говоритъ: «3а нѣсколько лѣтъ до этого, жена Мухтара-паши пожаловалась отцу этого послѣдняго на невѣрность своего мужа; старикъ спросилъ, кто сообщницы невѣрнаго, и она имѣла жестокость дать ему списокъ двѣнадцати красивѣйшихъ женщинъ въ Янинѣ. Ихъ схватили, нашили въ мѣшки и тутъ же бросили въ море.» Указаніе на это происшествіе есть и въ «Чайльдъ-Гарольдѣ».
↑ Дѣйствующее лицо въ романѣ Фильдинга: «Іосифъ Андрьюсъ».
↑ Приключенія Ипполита, сына Тезея, и Беллерофона, которые, изъ чувства долга, отклонили отъ себя слалострастныя притязанія Федры, конечно, извѣстны большинству нашихъ читателей.
↑ Лицо въ комедіи Шеридана.
↑ Государственная тюрьма въ Константинополѣ, куда Порта сажаетъ всѣхъ посланниковъ враждебныхъ державъ, которые не успѣютъ выѣхать тотчасъ во объявленіи войны, сажаютъ ихъ подъ предлогамъ защиты отъ нападеній и оскорбленій черни.
↑ Тирада изъ трагедіи Шекспира: „Юлій Цезарь“. (Дѣйствіе IV, сцена III.)
↑ Извѣстный духовидецъ, родившійся близь Гёрлица въ 1575 году. Онъ основамъ секту Боменитовъ, имѣвшую многихъ послѣдователей въ Германія и Англіи.
↑ «Катонъ отдалъ свою жену, Марцію, другу своему Гортензію; но, по смерти этого послѣдняго, снова взялъ её къ себѣ. Этотъ поступокъ былъ осмѣянъ римлянами, которые сдѣлали замѣчаніе, что Марція вошла въ домъ Гортензія въ совершенной бѣдности, а вернулась къ Катону съ множествомъ сокровищъ». Плутархъ.
↑ Въ одной гостинницѣ городя Уэра была огромная, старинная кровать въ двѣнадцать футовъ ширины, о которой упоминается въ «Двѣнадцатой Ночи» Шекспира.
↑ По легендѣ святой Францискъ, искушаемый чертомъ, лёгъ голымъ тѣломъ въ снѣгъ и пролежалъ до-тѣхъ-поръ, пока выведенный изъ терпѣнья лукавый его не оставилъ.
↑ Кай Калигула, третій римскій императоръ, прославившійся своею страшною жестокостью и безразсудствомъ. По свидѣтельству Светонія, Калигула, разсвирѣпѣвъ однажды на народъ за-то, что онъ принялъ сторону противной ему партіи на играхъ въ циркѣ, воскликнулъ: «я желалъ бы, чтобы римскій народъ имѣлъ одну шею!»
↑ Божество, имѣвшее сто рукъ, сто ногъ, пятьдесятъ головъ и пятьдесятъ пламенѣющихъ ртовъ.
↑ Князь Дмитрій Константиновичъ Кантемиръ, молдавскій господарь, отецъ нашего сатирика, князя Антіоха Дмитріевича, былъ однимъ изъ ученѣйшихъ и образованнѣйшихъ людей своего времени. Послѣ него осталось много сочиненій, преимущественно историческихъ, изъ которыхъ «Исторія возвышенія и упадка Оттоманской имперіи» была переведена на англійскій языкъ. Онъ умеръ въ 1723 году и погребёнъ въ Москвѣ. Де-Тоттъ, авторъ "Записокъ о положеніи Турецкой имперія, изданныхъ въ 1785 году.
↑ Бэдламъ — домъ умалишенныхъ въ Лондонѣ.
↑ Катенька — было имя одной изъ трёхъ дѣвушекъ, въ домѣ которыхъ Байронъ жилъ въ Аѳинахъ въ 1810 году.
↑ Выраженіе Антонія въ «Юліи Цезарѣ» Шекспира.
↑ То-есть — палачомъ.
↑ Джемсъ Томсонъ — извѣстный англійскій поэтъ, авторъ поэмы «The Seasone» («Времена года»).
↑ Намёкъ на Смита, одно изъ дѣйствующихъ лицъ комедіи «Love laughs at Locksmiths».
↑ Фальстафъ въ «Королѣ Генрихѣ Четвёртомъ».
↑ Извѣстные лондонскіе книгопродавцы-издатели, современные Байрону.
↑ Любимая поговорка у англичанъ: «Damn mine eyes» (да будутъ прокляты мои глаза), употребляемая въ томъ случаѣ, если они хотятъ убѣдить кого-нибудь въ справедливости своихъ словъ.
↑ „Toutes les colonnes étaient en mouvement; celles qui attaquaient par eau, commandées par le général Arsénieff, essuyèrent un feu épouvantable, et perdirent avant le jour un tiers de leurs officiers“. („Histoire de la Nouvelle Russie“.)
↑ Герцогъ Ришельё, основатель Одессы.
↑ „Le brigadier Markoff, insistant pour qu’on emportat le prince blessé reèut un coup de fusil, qui lui fracassa le pied“. („Histoire de la Nouvelle Russie“, t. 3, p. 210.)
↑ Это фактъ: загляните въ газетныя извѣстія о ватерлоскомъ сраженіи. Я помню, что замѣтилъ тогда одному изъ своихъ друзей: „Вотъ вамъ слава! Человѣкъ убитъ, его имя Гросъ, а напечатано Гровъ“. Л былъ въ школѣ вмѣстѣ съ покойнымъ: это былъ весьма любезный и умный человѣкъ, обществомъ котораго весьма дорожили, благодаря его уму, весёлости и „chansous à boire“. — Примѣчаніе Байрона.
↑ Намёкъ на одну португальскую пословицу, которая говоритъ, что „адъ вымощенъ добрыми намѣреніями“.
↑ „Въ то время, какъ Цезарь, вовсе не ожидая нападенія, укрѣплялъ свой лагерь, нервійцы, въ числѣ шестидесяти тысячъ, внезапно ударили на него. Разбивъ сначала его конницу, они окружили седьмой и двѣнадцатый легіоны, причёмъ были перебиты всѣ начальники Если бы Цезарь не выхватилъ у воина щитъ и, проложивъ себѣ дорогу сквозь толпу сражавшихся, не бросился лично на варваровъ, и если бы десятый легіонъ, видя опасность, которой онъ подвергался, не ринулся съ холмовъ, гдѣ онъ былъ расположенъ, и не опрокинулъ непріятельскихъ рядовъ, ни одинъ римлянинъ не пережилъ бы этой битвы“. („Жизнь Цезаря“ — Плутарха.)
↑ Монаху Бэкону приписываютъ первое изобрѣтеніе пороха.
↑ Генералъ-майоръ Борисъ Петровичъ Ласси, во время измаильскаго приступа, командовалъ второю колонною праваго фланга и первый взошелъ на стѣны крѣпости.
↑ Пистоль — одно изъ дѣйствующихъ лицъ хроникъ Шекспира: „Генрихъ Четвёртый“ и „Генрихъ Пятый“.
↑ Генералъ Даніилъ Бунъ былъ основателемъ перваго поселенія въ Кентукки (въ Сѣверной Америкѣ). Проживши тамъ тридцать лѣтъ, онъ удалился, когда увидѣлъ, что пустыня стала населяться, и пошелъ искать за триста миль другихъ степей, другихъ лѣсовъ, ещё невидавшихъ человѣка.
↑ Огненныя слова, явившіяся Валтасару во время пира и объяснённыя Даніиломъ.
↑ Игра словъ. Въ текстѣ стоитъ слово «Nay» (нѣтъ); въ выноскѣ же Бапрозъ замѣчаетъ: «не должно ли читать Ней (Ney)?» Это намёкъ на убійство маршала Нея но приговору палаты пэровъ, не смотря на то, что капитуляція была подписана герцогомъ Веллингтономъ и маршаломъ Даву.
↑ Лордъ Киннэрдъ былъ большимъ поклонникомъ Наполеона, вслѣдствіе чего получилъ въ 1816 году приказаніе выѣхать изъ Франціи. Впослѣдствіи онъ былъ замѣшанъ въ заговорѣ на жизнь герцога Веллингтона, вмѣстѣ съ нѣкоимъ Маринетомъ, который былъ, однако, оправдавъ судомъ присяжныхъ.
↑ Слова Макбета, обращённыя къ одному изъ убійцъ Ванко. («Макбетъ», дѣйствіе III, сцена IV.)
↑ Наполеонъ умеръ отъ рака въ желудкѣ.
↑ Горацій.
↑ Томимый нерѣшительностью, Пирронъ сомнѣвался во всёмъ, никогда не дѣлалъ заключенія и какъ бы тщательно ни изслѣдовалъ фактъ, всётаки кончалъ тѣмъ, что сомнѣвался въ его достовѣрности.
↑ Въ «Отелло» Шекспира. (Дѣйствіе II, сцена III.)
↑ Слова Гамлета (дѣйствіе V, сцена II): «Я смѣюсь надъ предчувствіями: и воробей не погибнетъ безъ воли Провидѣнія». («Шекспиръ», изд. Гербеля, т. III, стр. 272.)
↑ Ликантропія — извѣстнаго рода умопомѣшательство, превращающее людей въ бѣшеныхъ животныхъ.
↑ «Въ Греціи я нигдѣ не видѣлъ и по слышалъ этихъ животныхъ, тогда какъ въ Эфесѣ я ихъ видѣлъ и слышалъ сотнями». — Байронъ.
↑ Надиръ-Шахъ, одинъ изъ примѣчательнѣйшихъ государей новой Персіи, былъ убитъ заговорщиками (4 іюля 1847 года) за свои деспотическія дѣйствія, происходившія отъ несваренія желудка, что приводило его въ ярость, близкую къ сумасшествію.
↑ Doctor’s Commons, консисторіальнмй судъ, въ которомъ совершаются разводы.
↑ "Сатиры «Горація, книга I, сатира III.
↑ «Гамлетъ», дѣйствіе VІІ, сцена IV.
↑ Доброе старое время.
↑ Стихъ Вальтеръ-Скотта въ «Послѣднемъ Минестрелѣ».
↑ Тиберій Гракхъ, будучи народнымъ трибуномъ, требовалъ исполненія аграрныхъ законовъ (Lex agraria), по которымъ у всѣхъ, владѣввахъ извѣстнымъ количествомъ земля, слѣдовало отнять лишнія земли въ пользу бѣдныхъ гражданъ.
↑ Извѣстные врачи того времени.
↑ Принцъ де-Линь, сопровождавшій императрицу Екатерину въ ея путешествіи по южнымъ провинціямъ, разсказываетъ о нёмъ слѣдующія подробности: «Въ продолженіи нѣсколькихъ дней мы ѣхали непрерывными степями, прежде обитаемыми враждебными татарами, а нынѣ покоренными оружіемъ ея Величества и украшенными на каждой станціи великолѣпными шатрами, въ которыхъ мы находили завтракъ, обѣдъ, ужинъ и ночлегъ, причёмъ нашъ лагерь, украшенный со всею пышностью азіатской роскоши, каждый разъ представлялъ величественное военное зрѣлище.»
↑ Восклицаніе Наполеона въ Elysée Bourbon 23-го іюня 1815 года.
↑ Кантъ, знаменитый основатель новаго философскаго ученія, родился въ Кёнигсбергѣ 22-го апрѣля 1724 года; умеръ тамъ же въ 1804 году.
↑ Замокъ Драхенфельсъ стоитъ на берегу Рейна, на самой возвышенной изъ семи горъ. Въ настоящее время онъ представляетъ груду развалинъ.
↑ Въ Кёльнѣ, въ церкви Св. Урсулы, до-сихъ-поръ показываютъ путешественникамъ черепа 11000 дѣвственницъ.
↑ Ѳома Бекетъ, архіепископъ кентерберійскій, былъ убитъ въ соборѣ, близь алтари, въ 1070 году. Черезъ два года послѣ того римскій дворъ причислилъ его къ лику святыхъ, а Генрихъ III приказалъ перенести тѣло его въ особенную церковь. Съ-тѣхъ-поръ память его праздновалась ежегодно большимъ торжествомъ. Это продолжалось до Генриха VIII, который, отпавъ отъ римской церкви, приказалъ судить его, какъ измѣнника. Вслѣдствіе этого суда, имя Бекета было исключено изъ святцевъ, а кости его сожжены и разсѣяны но вѣтру.
↑ На гробницѣ Чёрнаго Принца, находящейся въ Кентербёрійскомъ соборѣ и представляющей его фигуру во весь ростъ, въ лежачемъ положеніи, лежитъ также его оружіе, кольчуга и шлемъ съ коровой. Прежде она была украшена драгоцѣнными камнями; теперь осталась одна оправа.
↑ Побѣда при Кресси, одержанная англійскимъ королёмъ Эдуардомъ 111 и его сыномъ, Эдуардомъ Валлійскимъ, извѣстнымъ болѣе подъ именемъ Чёрнаго Принца, 26-го августа 13-16 года, надъ французами, справедливо считается англичанами одной изъ самыхъ славныхъ въ исторіи.
↑ Является нѣчто горькое.
↑ Шутерсъ-Гилль (Холмъ Стрѣлка) — есть возвышенность въ восьми миляхъ отъ Лондона, откуда открывается первый видъ на городъ.
↑ Мистриссъ Фрей — есть имя квакерши, много способствовавшей къ улучшенію положенія заключённыхъ женщинъ въ Ньюгетѣ.
↑ Этотъ достойный Альдерманъ умеръ въ 1829 году.
↑ God damn.
↑ Выраженіе Фальстафа въ «Генрихѣ IV» Шекспира.
↑ Улицы Лондона въ первый разъ освѣтились газонъ въ 1812 году.
↑ Камень друидовъ, находящійся на Селисбюрійскомъ полѣ.
↑ Ватерло.
↑ Имя безчеловѣчнаго губернатора острова Св. Елены вовремя пребыванія на нёмъ Наполеона.
↑ Нѣкоторые изъ современныхъ Байрону критиковъ называли Брайана Проктора (болѣе извѣстнаго подъ именемъ Барри-Корнаваля) нравственныхъ Байрономъ.
↑ Современный Байрону законодатель модъ.
↑ Лонгъ Поль (pole — значитъ шестъ) изъ фамиліи Веллингтоновъ: знаменитость вродѣ Бруммеля.
↑ «Пользуйся настоящимъ!» — слова Горація.
↑ Слова Шекспира въ «Генрихѣ Четвёртомъ».
↑ Сатирическій романъ мистриссъ Менли.
↑ «Пѣснь послѣдняго Минестреля» — Вальтеръ-Скотта.
↑ Виргилій.
↑ «То самое чувство, которое заставляетъ французовъ желать оставить у себя картины и статуи, принадлежавшія прежде другимъ націямъ, должно заставить и другія націи желать теперь, когда побѣда на ихъ сторонѣ, возвратить эти предметы законнымъ ихъ владѣльцамъ. По моему мнѣнію, со стороны союзныхъ государей не только было бы несправедливо исполнить желаніе французовъ, но эта жертва кромѣ того была бы неполитична, такъ-какъ она лишила бы ихъ случая дать французскому народу нравственный урокъ». — Веллингтонъ. (Парижъ, 1815 г.)
↑ «Галльскій или германскій воинъ, посланный арестовать Mаpia, пораженный его величавымъ видомъ, не могъ исполнить даннаго ему приказанія, и народъ, какъ бы пораженный этимъ чудомъ, помогъ ему бѣжать. Присутствіе такого изгнанника на мѣстѣ, гдѣ былъ Карѳагенъ, казалось, увеличивало торжественность этой сцены. „Иди“, сказалъ онъ ликтору, принесшему ему повелѣніе претора удалиться: „иди и скажи ему, что ты видѣлъ Марія, сидящаго на развалинахъ Карѳагена“. — Фергюсонъ.
↑ Карлъ, второй графъ Грей, наслѣдовалъ пэрство въ 1807 году.
↑ Вилльямъ Питтъ, первый лордъ Чатамъ, умеръ въ маѣ 1778 года, послѣ того, какъ его вынесли изъ Палаты Лордовъ, гдѣ онъ, по произнесеніи своей замѣчательной рѣчи объ американской войнѣ, упалъ безъ чувствъ на руки своихъ друзей.
↑ Здѣсь говорится о принцѣ Валлійскомъ, Георгѣ-Фридрихѣ-Августѣ, бывшемъ впослѣдствіи регентомъ Англіи, а съ 1820 года королёмъ великобританскимъ, подъ именемъ Георга IV, прозваннымъ, за свою красоту, характеръ и высокое образованіе, первымъ джентльменомъ Великобританіи.
↑ «Страсикратъ, инженеръ на службѣ у Александра Македонскаго, предполагалъ превратить Аѳонскую гору въ статую этого государя, причёмъ эта громадная фигура должна была держать цѣлый городъ, съ десятью тысячами жителей, въ лѣвой рукѣ, а въ правой — огромный бассейнъ, откуда соединённые горные потоки должны были вытекать широкой рѣкой. Самъ Александръ нашелъ этотъ проэктъ слишкомъ безумнымъ.» — Бэло.
↑ «Davus sum, non Oedipus». — Теренцій.
↑ «Смертнымъ не дано повелѣвать успѣхомъ; но мы, Семпроній, сдѣлаемъ болѣе: мы его заслужимъ.» Катонъ.
↑ Самая длинная улица въ Лондонѣ.
↑ Такъ путешествуютъ богатые.
↑ Имя извѣстнаго клуба, гдѣ собиралась знаменитые виги по времена Аддиссона.
↑ Слова Гамлета.
↑ Дѣйствующія лица романа Фильдинга «Томъ Джонсъ».
↑ Горацій, ода II.
↑ «Самое знаменитое изъ произведеній Гвидо-Рени въ римскихъ дворцахъ — это его фрескъ „Аврора“ въ palazzo Rospigliosi.» — Bryant.
↑ Этимъ словомъ члены верхней палаты выражаютъ своё согласіе на министерское предложеніе.
↑ Когда сынъ канцлера Оксепштирны, бесѣдуя однажды съ своимъ знаменитымъ отцомъ, выразилъ своё удивленіе, что въ такъ-называемыхъ таинствахъ политики самыя великія дѣйствія происходятъ часто отъ самыхъ ничтожныхъ причинъ, тотъ отвѣчалъ ему: «Ты изъ этого можешь видѣть, сынъ мой, какая ничтожная мудрость управляетъ государствами».
↑ Разсказъ о Тирезіи помѣщёнъ въ «Одиссеѣ». Онъ былъ превращёнъ въ женщину, а потомъ опять сталъ мужчиной. Имъ разрѣшенъ былъ споръ между Юпитеромъ и Юноной о томъ, кто чувствуетъ больше наслажденья: мужчина или женщина.
↑ Восклицаніе Руссо, увидѣвшаго этотъ цвѣтокъ послѣ того, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ встрѣтилъ его во время прогулки съ своей любовницей, госпожою Варансъ.
↑ Эврика (греческое слово, значитъ — нашелъ) — знаменитое восклицаніе Архимеда, вырвавшееся у него вслѣдствіе открытія имъ закона гидростатики, извѣстнаго подъ названіемъ архимедова начала, и состоящаго въ томъ, что тѣло, погруженное въ какую-нибудь жидкость, теряетъ въ вѣсѣ столько, сколько вѣситъ вытѣсненный этимъ тѣломъ объёмъ жидкости. Разсказываютъ, что первая мысль, послужившая къ этому открытію, пришла Архимеду въ голову въ то время, когда онъ садился въ ванну. Ничего не помня отъ восторга, знаменитый сиракузскій геометръ, не одѣвшись, выскочилъ на улицу и въ такомъ видѣ побѣжалъ прямо домой черезъ весь городъ, повторяя громко: «Эврика! Эврика!»
↑ Выраженіе Шеридана.
↑ Китайскій павильонъ короля Георга IV, въ Брайтонѣ, въ которомъ онъ часто проводилъ время съ леди Конингамъ.
↑ Доказывая Гіерону, что можно данною силою двигать всякую массу, какъ бы она ни была велика, Архимедъ утверждалъ, что онъ повернётъ земной шаръ, если укажутъ ему мѣсто, гдѣ бы онъ могъ укрѣпить рычагъ.
↑ Рансомъ, Кивэрдъ и К® — были банкирами лорда Байрона.
↑ „Преображеніе“ — считается лучшимъ произведеніемъ кисти Рафаэля.
↑ „Мато хочетъ всегда говорить превосходно: говори иногда хорошо, иногда посредственно, а иногда и худо.“ — Марціалъ.
↑ Гамлетъ.
↑ Аристотеля.
↑ Эта удивительная и процвѣтающая колонія въ Америкѣ не совершенно отвергаетъ бракъ, какъ накатчики, но налагаетъ такія ограниченія, которыя не допускаютъ болѣе извѣстнаго числа рожденій въ извѣстное число лѣтъ, такъ что эти рожденія почти исключительно совершаются въ теченіе одного мѣсяца. Эти гармонисты (такъ называемые по имени ихъ колоніи) считаются замѣчательно-трудолюбивыми, набожными и тихими людьми.
↑ Нѣмецкій живописецъ Гольбейнъ былъ придворнымъ живописцемъ англійскаго короля Генриха VIII. Его картина „Пляска смерти“ была часто гравирована въ Англіи.
↑ Тацитъ, кн. VI.
↑ „Блюдо à la Lucullus. Этотъ герой, покорившій Востокъ, пріобрѣлъ извѣстность вишнёвыми деревьями, которыя онъ первый привёзъ въ Европу, и изобрѣтеніемъ новыхъ кушаній. Я думаю, не больше ли онъ сдѣлалъ добра человѣчеству своими кушаньями (за исключеніемъ разстройства желудка), чѣмъ побѣдами. Вишнёвое дерево можетъ перевѣсить окровавленный лавръ: впрочемъ, онъ умѣлъ пріобрѣсть извѣстность и тѣмъ и другимъ.“ — Примѣчаніе Байрона.
↑ Сокращеніе общеупотребительной въ Англіи фразы: „nemine contradicente“ (безъ противорѣчія).
↑ Сокращеніе фразы „criminal conversation“ — (прелюбодѣяніе).
↑ Байронъ, не смотря на свой скептическій взглядъ ни религію, былъ суевѣренъ; эта слабость была извѣстна всѣмъ, коротко знавшимъ его, и составляла такую выдающуюся черту его характера, что ни одинъ біографъ не забылъ упомянуть о ней. Онъ вѣрилъ въ привидѣнія и въ предчувствія. Ему предсказали, что 27-й и 87-й года его жизни будутъ несчастны для него — и онъ не могъ выгнать изъ головы эту мысль. Пятница была несчастнымъ днёмъ въ сто календарѣ, и онъ съ ужасомъ вспоминалъ о томъ, что отплылъ изъ Генуи въ Грецію въ пятницу. Муръ приписываетъ суевѣріе своего друга примѣру и вліянію его матери.
↑ „Гамлетъ“, дѣйствіе II, сцена II.
↑ Овидій, посланіе IX.
↑ «Во время одного изъ его пребываній въ Ньюстедѣ, въ 1814 году, Байронъ вообразилъ себѣ, что видѣлъ привидѣніе Чёрнаго Монаха, которое, по преданію, блуждало по аббатству со времени уничтоженія монастырей». — Томасъ Муръ.
↑ Намёкъ на процессъ королевы Каролины.

[1] Цвѣта виговъ.

[2] Адмиралъ Вернонъ прославился многими подвигами, особенно при взятіи Порто-Белло; умеръ въ 1757 году. — Кумберландъ, второй сынъ Георга II, выигравшій многія сраженія. — Генералъ Вольфъ извѣстенъ, какъ начальникъ экспедиціи противъ Квебека; палъ въ сраженіи въ 1769 году. — Адмиралъ лордъ Гауке — побѣдитель французовъ при Брестѣ; умеръ въ 1781 году. — Принцъ Фердинандъ, герцогъ Брауншвейгскій, побѣдитель французовъ при Минденѣ; умеръ въ 1792 году. — Гранби — сынъ третьяго герцога Рутландскаго, извѣстный полководецъ, умершій въ 1770 году. — Бургойнъ — англійскій военачальникъ и драматическій писатель; умеръ въ 1792 году. — Кеннель и Гауе — англійскіе адмиралы.

[3] Въ рукописи Байрона находится слѣдующее примѣчаніе къ этой строфѣ: «Критикъ Газлитъ обвиняетъ меня въ томъ, что я „возносилъ Бонапарта до небесъ въ дни его успѣха, а потомъ отомстилъ своему идолу самымъ сильнымъ негодованіемъ противъ него“. Это неправда. Первое, что я написалъ о Бонапартѣ, была „Ода къ Наполеону“; ея сочиненіе относится къ 1814 году, когда Наполеонъ уже отрёкся отъ престола. Всё, что я написалъ на эту тэму, было писано уже послѣ паденія Бонапарта: я никогда не говорилъ о нёмъ въ дни его успѣха. Я разсматривалъ его характеръ въ его различные періоды, какъ силы, такъ и слабости; приверженцы его обвиняютъ меня въ несправедливости, враги выставляютъ меня самымъ ревностнымъ приверженцемъ его… Повторяю г. Газлиту: я никогда не льстилъ Наполеону на тронѣ и никогда не бранилъ его послѣ паденія. Я выставлялъ только тѣ стороны, которыя казались мнѣ невѣроятными противоположностями въ его характерѣ».

[4] Профессоръ Фейнэгль, читавшій въ 1812 году курсъ Мнемоники (искусство развивать память).

[5] «Лэди Байронъ часто имѣла хорошія мысли, но никогда по умѣла выражать ихъ; письма ея были загадочны, даже часто совсѣмъ непонятны. Она управлялась тѣмъ, что называла постоянными правилами и математическими принципами». Изъ письма Байрона.

[6] Непереводимое и весьма плохое созвучіе библейскаго выраженія God am (еcмь Богъ) и англійской брани God damn (убей Богъ).

[7] Самуилъ Ромильи лишился жены 29 октября и лишилъ себя жизни 2 ноября того же года. Изъ писемъ Байрона видно, что этотъ Ромильи сдѣлалъ ему и его семейству много вреда; поэтъ прямо называетъ его однимъ изъ своихъ убійцъ.

[8] Марія Эджвортъ — авторъ разныхъ повѣстей и педагогическихъ трактатовъ. — Анна Моръ — авторъ поучительныхъ разсказовъ, въ своё время имѣвшихъ большой успѣхъ и теперь забытыхъ.

[9] «Лэди Байронъ оставила Лопдонъ въ концѣ января, для посѣщенія своего отца въ графствѣ Лейстерскомъ, и лордъ Байронъ скоро долженъ былъ послѣдовать туда за ней. Они разстались самымъ нѣжнымъ образомъ и она написала ему съ дороги самое дружественное письмо; но по пріѣздѣ ея къ отцу, этотъ послѣдній извѣстилъ лорда Байрона, что она никогда не вернётся къ нему.» Такъ разсказываетъ Муръ. Изъ записокъ лэди Байронъ видно, что причиною этого отъѣзда было распространившееся мнѣніе о разстройствѣ умственныхъ способностей поэта.

[10] Байронъ въ своихъ запискахъ говоритъ: «Однажды я былъ удивленъ посѣщеніемъ одного доктора (Бальи) и одного юриста (Лушинтона), которые почти насильно ворвались въ мою комнату. Я только впослѣдствіи узналъ настоящую причину этого посѣщенія. Я нашелъ ихъ распросы странными, нелѣпыми и отчасти дерзкими; но что бы я подумалъ, если бы зналъ, что они пришли для того, чтобы удостовѣриться въ моёмъ помѣшательствѣ. Не сомнѣваюсь, что мои отвѣты этимъ шпіонамъ были не совсѣмъ разумны и послѣдовательны, такъ-какъ моё воображеніе было разгорячено другими предметами; но всё-таки докторъ не могъ по совѣсти дать мнѣ аттестата въ Бедламъ. Я не обвиняю однако лэди Байронъ въ этой продѣлкѣ; по всей вѣроятности, она не участвовала въ ней. Она была только орудіемъ другихъ. Ея мать всегда ненавидѣла меня и не была на столько деликатна, чтобы скрывать это въ ея домѣ.»

[11] Такія изданія дѣйствительно существовали. Такъ, напримѣръ, нескромныя эпиграммы Марціала были помѣщены не въ полномъ собраніи его сочиненій, а въ особомъ приложеніи.

[12] Кэмбелъ.

[13] Гарсилассо-де-ла-Вега — извѣстенъ какъ воинъ и поэтъ. Онъ былъ убитъ, въ 1536 году, камнемъ, обрушившимся съ одной башни на его голову, въ то время, когда онъ шелъ предъ баталіономъ. — Босканъ — испанскій поэтъ, умершій въ 1543 году. Онъ, вмѣстѣ съ своими другомъ Гарсилассо, ввѣлъ въ кастильскую поэзію итальянскій стиль и писалъ сонеты на манеръ Петрарки.

[14] Непереводимая игра словъ: Small-pox — оспа, firent рох — сифилисъ.

[15] Лампа безопасности, изобрѣтённая сэромъ Дэви въ 1715 году и предохраняющая тысячи рудокоповъ отъ опасности погибнуть въ рудникахъ.

[16] Знаменитый тогдашній парламентскій писатель.

[17] У лорда Байрона была печать съ этимъ девизомъ.

[18] Въ старой легендѣ о монахѣ Беконѣ говорится, что мѣдная голова, которую онъ отлилъ и снабдилъ даромъ слова, произнеся слова: «время есть, время было, время прошло», упала съ своего пьедестала и разбилась на тысячу кусковъ.

[19] Эти стихи, кажется, были внушены поэту слѣдующимъ мѣстомъ въ журналѣ «Quarterlу Review»: "У египтянъ существовало мнѣніе, что душа никогда не оставляетъ тѣла, если это послѣднее послѣ смерти сохраняется какъ можно старательнѣе. На этомъ основаніи, царь Хеопсъ построилъ для себя огромную пирамиду такимъ образомъ, что его трупъ долженъ былъ лежать въ полной сохранности и что въ этотъ склепъ не могъ никто проникнуть — такъ узокъ билъ входъ въ него. Но, увы, какъ тщетны всѣ предосторожности человѣческія! Когда путешественникъ Шоу вошелъ въ эту гробницу — отъ трупа Хеопса не оставалось уже и слѣда.

[20] Женщины въ Венеціи носятъ небольшія вуали, называемыя fazzioli, придающія имъ особенную оригинальность.

[21] Путешествіе вокругъ свѣта Джона Байрона въ 1740 году, изданное въ Лондонѣ.

[22] Здѣсь Байронъ намокаетъ на Каролину Лэмбъ, которая, какъ онъ полагалъ, изобразила его въ своёмъ романѣ «Гленарвонъ», напечатанномъ къ 1816 году.

[23] Дантъ въ "Адѣ называетъ свою жену «гордой женщиной». — Первая жена Мильтона убѣжала отъ него въ первый мѣсяцъ брака.

[24] Собака Улисса, узнавшая его по возвращеніи.

[25] Царствующій въ Англіи Брауншвейгскій домъ происходитъ отъ Вельфа Баварскаго, принявшаго, впослѣдствіи, имя Гвельфовъ.

[26] Французская революціонная пѣсня.

[27] Такъ назывались поэты XIV столѣтія — Дантъ и другіе.

[28] Анна Соуткотъ — есть имя полупомѣшанной женщины, выдававшей себя за мать второго Мессія. Она жила въ концѣ прошлаго и началѣ нынѣшняго столѣтія я имѣла одно время до ста тысячъ послѣдователей.

[29] Намёкъ на поэму Вордсворта "Веніаминъ-извощикъ "(Benjamin the Waggoner). Что же касается «лодки» и «челнока» — то это намёкъ на одно мѣсто изъ другой его поэмы «Peter Bell».

[30] Джакь Кэдъ — грубый бунтовщикъ, дѣйствующее лицо во 2-й части «Генриха VI» Шекспира.

[31] Дѣйствующее лицо въ сатирической поэмѣ Драйдена.

[32] Намёкъ на поэму Драйдена, подъ названіемъ «Theodore and Honoria».

[33] Пульчи — итальянскій поэтъ, авторъ поэмы «Morgаnte Maggiore», первая пѣсня которой была переведена Байрономъ.

[34] Геродотъ.

[35] Это фактъ. Въ началѣ XIX столѣтія одинъ антрепренёръ ангажировалъ актрисъ для одного театра, посадилъ ихъ на корабль въ одной итальянской гавани и, привезя ихъ въ Алжиръ, продалъ тамъ въ неволю. Грегамъ говоритъ, что, по странному совпаденію обстоятельствъ, онъ слышалъ одну изъ этихъ пѣвицъ, выпущенную на волю, въ оперѣ Россини: «Итальянка въ Алжирѣ».

[36] Столбъ, воздвигнутый въ воспоминаніе равеннской битвы, стоитъ въ двухъ миляхъ отъ города; въ настоящее время онъ находится въ запустѣніи. Въ этой битвѣ палъ Гастонъ-де-Фуа, герцогъ Немурскій, сынъ Людовика XII, выигравъ её на 24-мъ году своей жизни.

[37] Дантъ похоронёнъ въ Равеннѣ; сначала онъ лежалъ въ прекрасной гробницѣ, воздвигнутой его покровителемъ, Гвидо ди-Полента; ее перестроилъ Бернардо Бембо въ 1443 г., потомъ ее опять перестроилъ и реставрировалъ кардиналъ Кореи въ 1692 г., а въ 1792 г. эта гробница замѣнена болѣе великолѣпной, выстроенной на счётъ кардинала Луиджи Гонзаго.

[38] Imprimatur — подпись на корректурномъ листѣ, означающая дозволеніе печатать.

[39] Этотъ инструментъ — кинанометръ, изобрѣтённый для удостовѣренія въ плотности атмосферы.

[40] Холмомъ Гиганта» — или «Могилою Великана» — называется возвышеніе на азіятскомь берегу Босфора, весьма часто посѣщаемое путешественниками.

[41] Байронъ описываетъ здѣсь истинное происшествіе, котораго онъ былъ свидѣтелемъ 8-го декабря 1820 года въ Равеннѣ.

[42] Легенда говорить, что съ святого Варѳоломея содрали кожу съ живого.

[43] Намёкъ на процессъ королевы Каролины, обвиняемой въ связи съ своимъ курьеромъ Бергами.

[44] Двѣ записки о разрушеніи Вавилона, соч. Клавдія Рича, резидента Остъ-Индской Компаніи при дворѣ паши Багдадскаго.

[45] Стихъ Горація, означающій: «забывая могилу, ты строишь себѣ зданія».

[46] Въ примѣчаніи къ этому стиху Байронъ говоритъ: «3а нѣсколько лѣтъ до этого, жена Мухтара-паши пожаловалась отцу этого послѣдняго на невѣрность своего мужа; старикъ спросилъ, кто сообщницы невѣрнаго, и она имѣла жестокость дать ему списокъ двѣнадцати красивѣйшихъ женщинъ въ Янинѣ. Ихъ схватили, нашили въ мѣшки и тутъ же бросили въ море.» Указаніе на это происшествіе есть и въ «Чайльдъ-Гарольдѣ».

[47] Дѣйствующее лицо въ романѣ Фильдинга: «Іосифъ Андрьюсъ».

[48] Приключенія Ипполита, сына Тезея, и Беллерофона, которые, изъ чувства долга, отклонили отъ себя слалострастныя притязанія Федры, конечно, извѣстны большинству нашихъ читателей.

[49] Лицо въ комедіи Шеридана.

[50] Государственная тюрьма въ Константинополѣ, куда Порта сажаетъ всѣхъ посланниковъ враждебныхъ державъ, которые не успѣютъ выѣхать тотчасъ во объявленіи войны, сажаютъ ихъ подъ предлогамъ защиты отъ нападеній и оскорбленій черни.

[51] Тирада изъ трагедіи Шекспира: „Юлій Цезарь“. (Дѣйствіе IV, сцена III.)

[52] Извѣстный духовидецъ, родившійся близь Гёрлица въ 1575 году. Онъ основамъ секту Боменитовъ, имѣвшую многихъ послѣдователей въ Германія и Англіи.

[53] «Катонъ отдалъ свою жену, Марцію, другу своему Гортензію; но, по смерти этого послѣдняго, снова взялъ её къ себѣ. Этотъ поступокъ былъ осмѣянъ римлянами, которые сдѣлали замѣчаніе, что Марція вошла въ домъ Гортензія въ совершенной бѣдности, а вернулась къ Катону съ множествомъ сокровищъ». Плутархъ.

[54] Въ одной гостинницѣ городя Уэра была огромная, старинная кровать въ двѣнадцать футовъ ширины, о которой упоминается въ «Двѣнадцатой Ночи» Шекспира.

[55] По легендѣ святой Францискъ, искушаемый чертомъ, лёгъ голымъ тѣломъ въ снѣгъ и пролежалъ до-тѣхъ-поръ, пока выведенный изъ терпѣнья лукавый его не оставилъ.

[56] Кай Калигула, третій римскій императоръ, прославившійся своею страшною жестокостью и безразсудствомъ. По свидѣтельству Светонія, Калигула, разсвирѣпѣвъ однажды на народъ за-то, что онъ принялъ сторону противной ему партіи на играхъ въ циркѣ, воскликнулъ: «я желалъ бы, чтобы римскій народъ имѣлъ одну шею!»

[57] Божество, имѣвшее сто рукъ, сто ногъ, пятьдесятъ головъ и пятьдесятъ пламенѣющихъ ртовъ.

[58] Князь Дмитрій Константиновичъ Кантемиръ, молдавскій господарь, отецъ нашего сатирика, князя Антіоха Дмитріевича, былъ однимъ изъ ученѣйшихъ и образованнѣйшихъ людей своего времени. Послѣ него осталось много сочиненій, преимущественно историческихъ, изъ которыхъ «Исторія возвышенія и упадка Оттоманской имперіи» была переведена на англійскій языкъ. Онъ умеръ въ 1723 году и погребёнъ въ Москвѣ. Де-Тоттъ, авторъ "Записокъ о положеніи Турецкой имперія, изданныхъ въ 1785 году.

[59] Бэдламъ — домъ умалишенныхъ въ Лондонѣ.

[60] Катенька — было имя одной изъ трёхъ дѣвушекъ, въ домѣ которыхъ Байронъ жилъ въ Аѳинахъ въ 1810 году.

[61] Выраженіе Антонія въ «Юліи Цезарѣ» Шекспира.

[62] То-есть — палачомъ.

[63] Джемсъ Томсонъ — извѣстный англійскій поэтъ, авторъ поэмы «The Seasone» («Времена года»).

[64] Намёкъ на Смита, одно изъ дѣйствующихъ лицъ комедіи «Love laughs at Locksmiths».

[65] Фальстафъ въ «Королѣ Генрихѣ Четвёртомъ».

[66] Извѣстные лондонскіе книгопродавцы-издатели, современные Байрону.

[67] Любимая поговорка у англичанъ: «Damn mine eyes» (да будутъ прокляты мои глаза), употребляемая въ томъ случаѣ, если они хотятъ убѣдить кого-нибудь въ справедливости своихъ словъ.

[68] „Toutes les colonnes étaient en mouvement; celles qui attaquaient par eau, commandées par le général Arsénieff, essuyèrent un feu épouvantable, et perdirent avant le jour un tiers de leurs officiers“. („Histoire de la Nouvelle Russie“.)

[69] Герцогъ Ришельё, основатель Одессы.

[70] „Le brigadier Markoff, insistant pour qu’on emportat le prince blessé reèut un coup de fusil, qui lui fracassa le pied“. („Histoire de la Nouvelle Russie“, t. 3, p. 210.)

[71] Это фактъ: загляните въ газетныя извѣстія о ватерлоскомъ сраженіи. Я помню, что замѣтилъ тогда одному изъ своихъ друзей: „Вотъ вамъ слава! Человѣкъ убитъ, его имя Гросъ, а напечатано Гровъ“. Л былъ въ школѣ вмѣстѣ съ покойнымъ: это былъ весьма любезный и умный человѣкъ, обществомъ котораго весьма дорожили, благодаря его уму, весёлости и „chansous à boire“. — Примѣчаніе Байрона.

[72] Намёкъ на одну португальскую пословицу, которая говоритъ, что „адъ вымощенъ добрыми намѣреніями“.

[73] „Въ то время, какъ Цезарь, вовсе не ожидая нападенія, укрѣплялъ свой лагерь, нервійцы, въ числѣ шестидесяти тысячъ, внезапно ударили на него. Разбивъ сначала его конницу, они окружили седьмой и двѣнадцатый легіоны, причёмъ были перебиты всѣ начальники Если бы Цезарь не выхватилъ у воина щитъ и, проложивъ себѣ дорогу сквозь толпу сражавшихся, не бросился лично на варваровъ, и если бы десятый легіонъ, видя опасность, которой онъ подвергался, не ринулся съ холмовъ, гдѣ онъ былъ расположенъ, и не опрокинулъ непріятельскихъ рядовъ, ни одинъ римлянинъ не пережилъ бы этой битвы“. („Жизнь Цезаря“ — Плутарха.)

[74] Монаху Бэкону приписываютъ первое изобрѣтеніе пороха.

[75] Генералъ-майоръ Борисъ Петровичъ Ласси, во время измаильскаго приступа, командовалъ второю колонною праваго фланга и первый взошелъ на стѣны крѣпости.

[76] Пистоль — одно изъ дѣйствующихъ лицъ хроникъ Шекспира: „Генрихъ Четвёртый“ и „Генрихъ Пятый“.

[77] Генералъ Даніилъ Бунъ былъ основателемъ перваго поселенія въ Кентукки (въ Сѣверной Америкѣ). Проживши тамъ тридцать лѣтъ, онъ удалился, когда увидѣлъ, что пустыня стала населяться, и пошелъ искать за триста миль другихъ степей, другихъ лѣсовъ, ещё невидавшихъ человѣка.

[78] Огненныя слова, явившіяся Валтасару во время пира и объяснённыя Даніиломъ.

[79] Игра словъ. Въ текстѣ стоитъ слово «Nay» (нѣтъ); въ выноскѣ же Бапрозъ замѣчаетъ: «не должно ли читать Ней (Ney)?» Это намёкъ на убійство маршала Нея но приговору палаты пэровъ, не смотря на то, что капитуляція была подписана герцогомъ Веллингтономъ и маршаломъ Даву.

[80] Лордъ Киннэрдъ былъ большимъ поклонникомъ Наполеона, вслѣдствіе чего получилъ въ 1816 году приказаніе выѣхать изъ Франціи. Впослѣдствіи онъ былъ замѣшанъ въ заговорѣ на жизнь герцога Веллингтона, вмѣстѣ съ нѣкоимъ Маринетомъ, который былъ, однако, оправдавъ судомъ присяжныхъ.

[81] Слова Макбета, обращённыя къ одному изъ убійцъ Ванко. («Макбетъ», дѣйствіе III, сцена IV.)

[82] Наполеонъ умеръ отъ рака въ желудкѣ.

[83] Горацій.

[84] Томимый нерѣшительностью, Пирронъ сомнѣвался во всёмъ, никогда не дѣлалъ заключенія и какъ бы тщательно ни изслѣдовалъ фактъ, всётаки кончалъ тѣмъ, что сомнѣвался въ его достовѣрности.

[85] Въ «Отелло» Шекспира. (Дѣйствіе II, сцена III.)

[86] Слова Гамлета (дѣйствіе V, сцена II): «Я смѣюсь надъ предчувствіями: и воробей не погибнетъ безъ воли Провидѣнія». («Шекспиръ», изд. Гербеля, т. III, стр. 272.)

[87] Ликантропія — извѣстнаго рода умопомѣшательство, превращающее людей въ бѣшеныхъ животныхъ.

[88] «Въ Греціи я нигдѣ не видѣлъ и по слышалъ этихъ животныхъ, тогда какъ въ Эфесѣ я ихъ видѣлъ и слышалъ сотнями». — Байронъ.

[89] Надиръ-Шахъ, одинъ изъ примѣчательнѣйшихъ государей новой Персіи, былъ убитъ заговорщиками (4 іюля 1847 года) за свои деспотическія дѣйствія, происходившія отъ несваренія желудка, что приводило его въ ярость, близкую къ сумасшествію.

[90] Doctor’s Commons, консисторіальнмй судъ, въ которомъ совершаются разводы.

[91] "Сатиры «Горація, книга I, сатира III.

[92] «Гамлетъ», дѣйствіе VІІ, сцена IV.

[93] Доброе старое время.

[94] Стихъ Вальтеръ-Скотта въ «Послѣднемъ Минестрелѣ».

[95] Тиберій Гракхъ, будучи народнымъ трибуномъ, требовалъ исполненія аграрныхъ законовъ (Lex agraria), по которымъ у всѣхъ, владѣввахъ извѣстнымъ количествомъ земля, слѣдовало отнять лишнія земли въ пользу бѣдныхъ гражданъ.

[96] Извѣстные врачи того времени.

[97] Принцъ де-Линь, сопровождавшій императрицу Екатерину въ ея путешествіи по южнымъ провинціямъ, разсказываетъ о нёмъ слѣдующія подробности: «Въ продолженіи нѣсколькихъ дней мы ѣхали непрерывными степями, прежде обитаемыми враждебными татарами, а нынѣ покоренными оружіемъ ея Величества и украшенными на каждой станціи великолѣпными шатрами, въ которыхъ мы находили завтракъ, обѣдъ, ужинъ и ночлегъ, причёмъ нашъ лагерь, украшенный со всею пышностью азіатской роскоши, каждый разъ представлялъ величественное военное зрѣлище.»

[98] Восклицаніе Наполеона въ Elysée Bourbon 23-го іюня 1815 года.

[99] Кантъ, знаменитый основатель новаго философскаго ученія, родился въ Кёнигсбергѣ 22-го апрѣля 1724 года; умеръ тамъ же въ 1804 году.

[100] Замокъ Драхенфельсъ стоитъ на берегу Рейна, на самой возвышенной изъ семи горъ. Въ настоящее время онъ представляетъ груду развалинъ.

[101] Въ Кёльнѣ, въ церкви Св. Урсулы, до-сихъ-поръ показываютъ путешественникамъ черепа 11000 дѣвственницъ.

[102] Ѳома Бекетъ, архіепископъ кентерберійскій, былъ убитъ въ соборѣ, близь алтари, въ 1070 году. Черезъ два года послѣ того римскій дворъ причислилъ его къ лику святыхъ, а Генрихъ III приказалъ перенести тѣло его въ особенную церковь. Съ-тѣхъ-поръ память его праздновалась ежегодно большимъ торжествомъ. Это продолжалось до Генриха VIII, который, отпавъ отъ римской церкви, приказалъ судить его, какъ измѣнника. Вслѣдствіе этого суда, имя Бекета было исключено изъ святцевъ, а кости его сожжены и разсѣяны но вѣтру.

[103] На гробницѣ Чёрнаго Принца, находящейся въ Кентербёрійскомъ соборѣ и представляющей его фигуру во весь ростъ, въ лежачемъ положеніи, лежитъ также его оружіе, кольчуга и шлемъ съ коровой. Прежде она была украшена драгоцѣнными камнями; теперь осталась одна оправа.

[104] Побѣда при Кресси, одержанная англійскимъ королёмъ Эдуардомъ 111 и его сыномъ, Эдуардомъ Валлійскимъ, извѣстнымъ болѣе подъ именемъ Чёрнаго Принца, 26-го августа 13-16 года, надъ французами, справедливо считается англичанами одной изъ самыхъ славныхъ въ исторіи.

[105] Является нѣчто горькое.

[106] Шутерсъ-Гилль (Холмъ Стрѣлка) — есть возвышенность въ восьми миляхъ отъ Лондона, откуда открывается первый видъ на городъ.

[107] Мистриссъ Фрей — есть имя квакерши, много способствовавшей къ улучшенію положенія заключённыхъ женщинъ въ Ньюгетѣ.

[108] Этотъ достойный Альдерманъ умеръ въ 1829 году.

[109] God damn.

[110] Выраженіе Фальстафа въ «Генрихѣ IV» Шекспира.

[111] Улицы Лондона въ первый разъ освѣтились газонъ въ 1812 году.

[112] Камень друидовъ, находящійся на Селисбюрійскомъ полѣ.

[113] Ватерло.

[114] Имя безчеловѣчнаго губернатора острова Св. Елены вовремя пребыванія на нёмъ Наполеона.

[115] Нѣкоторые изъ современныхъ Байрону критиковъ называли Брайана Проктора (болѣе извѣстнаго подъ именемъ Барри-Корнаваля) нравственныхъ Байрономъ.

[116] Современный Байрону законодатель модъ.

[117] Лонгъ Поль (pole — значитъ шестъ) изъ фамиліи Веллингтоновъ: знаменитость вродѣ Бруммеля.

[118] «Пользуйся настоящимъ!» — слова Горація.

[119] Слова Шекспира въ «Генрихѣ Четвёртомъ».

[120] Сатирическій романъ мистриссъ Менли.

[121] «Пѣснь послѣдняго Минестреля» — Вальтеръ-Скотта.

[122] Виргилій.

[123] «То самое чувство, которое заставляетъ французовъ желать оставить у себя картины и статуи, принадлежавшія прежде другимъ націямъ, должно заставить и другія націи желать теперь, когда побѣда на ихъ сторонѣ, возвратить эти предметы законнымъ ихъ владѣльцамъ. По моему мнѣнію, со стороны союзныхъ государей не только было бы несправедливо исполнить желаніе французовъ, но эта жертва кромѣ того была бы неполитична, такъ-какъ она лишила бы ихъ случая дать французскому народу нравственный урокъ». — Веллингтонъ. (Парижъ, 1815 г.)

[124] «Галльскій или германскій воинъ, посланный арестовать Mаpia, пораженный его величавымъ видомъ, не могъ исполнить даннаго ему приказанія, и народъ, какъ бы пораженный этимъ чудомъ, помогъ ему бѣжать. Присутствіе такого изгнанника на мѣстѣ, гдѣ былъ Карѳагенъ, казалось, увеличивало торжественность этой сцены. „Иди“, сказалъ онъ ликтору, принесшему ему повелѣніе претора удалиться: „иди и скажи ему, что ты видѣлъ Марія, сидящаго на развалинахъ Карѳагена“. — Фергюсонъ.

[125] Карлъ, второй графъ Грей, наслѣдовалъ пэрство въ 1807 году.

[126] Вилльямъ Питтъ, первый лордъ Чатамъ, умеръ въ маѣ 1778 года, послѣ того, какъ его вынесли изъ Палаты Лордовъ, гдѣ онъ, по произнесеніи своей замѣчательной рѣчи объ американской войнѣ, упалъ безъ чувствъ на руки своихъ друзей.

[127] Здѣсь говорится о принцѣ Валлійскомъ, Георгѣ-Фридрихѣ-Августѣ, бывшемъ впослѣдствіи регентомъ Англіи, а съ 1820 года королёмъ великобританскимъ, подъ именемъ Георга IV, прозваннымъ, за свою красоту, характеръ и высокое образованіе, первымъ джентльменомъ Великобританіи.

[128] «Страсикратъ, инженеръ на службѣ у Александра Македонскаго, предполагалъ превратить Аѳонскую гору въ статую этого государя, причёмъ эта громадная фигура должна была держать цѣлый городъ, съ десятью тысячами жителей, въ лѣвой рукѣ, а въ правой — огромный бассейнъ, откуда соединённые горные потоки должны были вытекать широкой рѣкой. Самъ Александръ нашелъ этотъ проэктъ слишкомъ безумнымъ.» — Бэло.

[129] «Davus sum, non Oedipus». — Теренцій.

[130] «Смертнымъ не дано повелѣвать успѣхомъ; но мы, Семпроній, сдѣлаемъ болѣе: мы его заслужимъ.» Катонъ.

[131] Самая длинная улица въ Лондонѣ.

[132] Такъ путешествуютъ богатые.

[133] Имя извѣстнаго клуба, гдѣ собиралась знаменитые виги по времена Аддиссона.

[134] Слова Гамлета.

[135] Дѣйствующія лица романа Фильдинга «Томъ Джонсъ».

[136] Горацій, ода II.

[137] «Самое знаменитое изъ произведеній Гвидо-Рени въ римскихъ дворцахъ — это его фрескъ „Аврора“ въ palazzo Rospigliosi.» — Bryant.

[138] Этимъ словомъ члены верхней палаты выражаютъ своё согласіе на министерское предложеніе.

[139] Когда сынъ канцлера Оксепштирны, бесѣдуя однажды съ своимъ знаменитымъ отцомъ, выразилъ своё удивленіе, что въ такъ-называемыхъ таинствахъ политики самыя великія дѣйствія происходятъ часто отъ самыхъ ничтожныхъ причинъ, тотъ отвѣчалъ ему: «Ты изъ этого можешь видѣть, сынъ мой, какая ничтожная мудрость управляетъ государствами».

[140] Разсказъ о Тирезіи помѣщёнъ въ «Одиссеѣ». Онъ былъ превращёнъ въ женщину, а потомъ опять сталъ мужчиной. Имъ разрѣшенъ былъ споръ между Юпитеромъ и Юноной о томъ, кто чувствуетъ больше наслажденья: мужчина или женщина.

[141] Восклицаніе Руссо, увидѣвшаго этотъ цвѣтокъ послѣ того, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ встрѣтилъ его во время прогулки съ своей любовницей, госпожою Варансъ.

[142] Эврика (греческое слово, значитъ — нашелъ) — знаменитое восклицаніе Архимеда, вырвавшееся у него вслѣдствіе открытія имъ закона гидростатики, извѣстнаго подъ названіемъ архимедова начала, и состоящаго въ томъ, что тѣло, погруженное въ какую-нибудь жидкость, теряетъ въ вѣсѣ столько, сколько вѣситъ вытѣсненный этимъ тѣломъ объёмъ жидкости. Разсказываютъ, что первая мысль, послужившая къ этому открытію, пришла Архимеду въ голову въ то время, когда онъ садился въ ванну. Ничего не помня отъ восторга, знаменитый сиракузскій геометръ, не одѣвшись, выскочилъ на улицу и въ такомъ видѣ побѣжалъ прямо домой черезъ весь городъ, повторяя громко: «Эврика! Эврика!»

[143] Выраженіе Шеридана.

[144] Китайскій павильонъ короля Георга IV, въ Брайтонѣ, въ которомъ онъ часто проводилъ время съ леди Конингамъ.

[145] Доказывая Гіерону, что можно данною силою двигать всякую массу, какъ бы она ни была велика, Архимедъ утверждалъ, что онъ повернётъ земной шаръ, если укажутъ ему мѣсто, гдѣ бы онъ могъ укрѣпить рычагъ.

[146] Рансомъ, Кивэрдъ и К® — были банкирами лорда Байрона.

[147] „Преображеніе“ — считается лучшимъ произведеніемъ кисти Рафаэля.

[148] „Мато хочетъ всегда говорить превосходно: говори иногда хорошо, иногда посредственно, а иногда и худо.“ — Марціалъ.

[149] Гамлетъ.

[150] Аристотеля.

[151] Эта удивительная и процвѣтающая колонія въ Америкѣ не совершенно отвергаетъ бракъ, какъ накатчики, но налагаетъ такія ограниченія, которыя не допускаютъ болѣе извѣстнаго числа рожденій въ извѣстное число лѣтъ, такъ что эти рожденія почти исключительно совершаются въ теченіе одного мѣсяца. Эти гармонисты (такъ называемые по имени ихъ колоніи) считаются замѣчательно-трудолюбивыми, набожными и тихими людьми.

[152] Нѣмецкій живописецъ Гольбейнъ былъ придворнымъ живописцемъ англійскаго короля Генриха VIII. Его картина „Пляска смерти“ была часто гравирована въ Англіи.

[153] Тацитъ, кн. VI.

[154] „Блюдо à la Lucullus. Этотъ герой, покорившій Востокъ, пріобрѣлъ извѣстность вишнёвыми деревьями, которыя онъ первый привёзъ въ Европу, и изобрѣтеніемъ новыхъ кушаній. Я думаю, не больше ли онъ сдѣлалъ добра человѣчеству своими кушаньями (за исключеніемъ разстройства желудка), чѣмъ побѣдами. Вишнёвое дерево можетъ перевѣсить окровавленный лавръ: впрочемъ, онъ умѣлъ пріобрѣсть извѣстность и тѣмъ и другимъ.“ — Примѣчаніе Байрона.

[155] Сокращеніе общеупотребительной въ Англіи фразы: „nemine contradicente“ (безъ противорѣчія).

[156] Сокращеніе фразы „criminal conversation“ — (прелюбодѣяніе).

[157] Байронъ, не смотря на свой скептическій взглядъ ни религію, былъ суевѣренъ; эта слабость была извѣстна всѣмъ, коротко знавшимъ его, и составляла такую выдающуюся черту его характера, что ни одинъ біографъ не забылъ упомянуть о ней. Онъ вѣрилъ въ привидѣнія и въ предчувствія. Ему предсказали, что 27-й и 87-й года его жизни будутъ несчастны для него — и онъ не могъ выгнать изъ головы эту мысль. Пятница была несчастнымъ днёмъ въ сто календарѣ, и онъ съ ужасомъ вспоминалъ о томъ, что отплылъ изъ Генуи въ Грецію въ пятницу. Муръ приписываетъ суевѣріе своего друга примѣру и вліянію его матери.

[158] „Гамлетъ“, дѣйствіе II, сцена II.

[159] Овидій, посланіе IX.

[160] «Во время одного изъ его пребываній въ Ньюстедѣ, въ 1814 году, Байронъ вообразилъ себѣ, что видѣлъ привидѣніе Чёрнаго Монаха, которое, по преданію, блуждало по аббатству со времени уничтоженія монастырей». — Томасъ Муръ.

[161] Намёкъ на процессъ королевы Каролины.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21]

[22]

[23]

[24]

[25]

[26]

[27]

[28]

[29]

[30]

[31]

[32]

[33]

[34]

[35]

[36]

[37]

[38]

[39]

[40]

[41]

[42]

[43]

[44]

[45]

[46]

[47]

[48]

[49]

[50]

[51]

[52]

[53]

[54]

[55]

[56]

[57]

[58]

[59]

[60]

[61]

[62]

[63]

[64]

[65]

[66]

[67]

[68]

[69]

[70]

[71]

[72]

[73]

[74]

[75]

[76]

[77]

[78]

[79]

[80]

[81]

[82]

[83]

[84]

[85]

[86]

[87]

[88]

[89]

[90]

[91]

[92]

[93]

[94]

[95]

[96]

[97]

[98]

[99]

[100]