Донские гишпанцы (Салиас)/ДО

Донские гишпанцы
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru • Историческая повесть.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САНАСА Томъ XIII. БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА. — КРУТОЯРСКАЯ ЦАРЕВНА. — ДОНСКІЕ ГИШПАНЦЫ. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой.

1895.

ДОНСКІЕ ГИШПАНЦЫ.
Историческая повѣсть.

I.

Была темная осенняя ночь. Все небо заволокло непроницаемой пеленой тумана. Накрапывалъ мелкій дождь, и легкій, но студеный вѣтеръ проносился порывами черезъ голую, глухую равнину, кое-гдѣ проросшую мелколѣсьемъ.

Только въ одномъ мѣстѣ, на высокомъ берегу рѣки, виднѣлись огоньки жилья.

Весь берегъ на протяженіи полверсты былъ занятъ большимъ селомъ, въ концѣ котораго, при выѣздѣ въ поле, стояла маленькая, убогая деревянная церковь. На противоположномъ концѣ, по крутому скату внизъ къ рѣкѣ, темнѣлъ густой садъ; вверху, на краю его, примыкая обширнымъ дворомъ къ избамъ крестьянъ, расположилась большая барская усадьба. И только тутъ, въ двухъ-трехъ окошкахъ, виднѣлся свѣтъ.

Деревня давно уже спала, такъ какъ было за-полночь.

Да и въ барскомъ домѣ огонекъ, мерцавшій въ окошкахъ, былъ, очевидно, ночникъ или лампадка. Тишина въ усадьбѣ свидѣтельствовала о томъ, что и въ ней уже давно все спитъ мертвымъ сномъ.

Около полуночи, по извилистому проселку, не смотря на темноту, двигался шибкой рысью, а иногда и вскачь, верховой. Судя по его кафтану подъ накинутымъ поверхъ армякомъ, по лохматой шапкѣ на бекрень, судя по его молодцоватой посадкѣ, даже по его нагайкѣ, которой онъ шлепалъ то и дѣло свою измученную лошадь, можно было подумать, что скачетъ казакъ.

Въ дѣйствительности это былъ дворовый человѣкъ, охотникъ, доѣзжачій, посланный теперь гонцомъ.

Дорога, невидимая глазомъ, была ему, вѣроятно, хорошо извѣстна, такъ какъ окружающая темь не мѣшала его быстрой ѣздѣ. На всѣхъ поворотахъ проселка, вездѣ, гдѣ были канавы или мостики, онъ заранѣе пріостанавливалъ лошадь, даже не приглядѣвшись, какъ человѣкъ, который знаетъ дорогу наизусть.

Выбравшись изъ мелколѣсья, гдѣ его лошадь изрѣдка спотыкалась на торчащіе по дорогѣ корни деревъ, онъ припустился еще шибче черезъ поле, за которымъ была уже усадьба.

Проскакавъ съ полверсты, онъ прищурился и сталъ пытливо вглядываться впередъ, но не увидалъ, а скорѣе догадался, что дорога передъ нимъ потемнѣла еще болѣе. Стало быть, начинается большой и густой садъ усадьбы.

— Ишь, темь какая, — пробурчалъ онъ. — Вѣдь не видишь ни зги, а чутьемъ знаешь только, что доѣхалъ.

Онъ снова пристально присмотрѣлся; ему показалось, что онъ ошибся, что до усадьбы было еще далеко. Но темная полоса впереди, темнѣе темно-сѣраго неба, очевидно, говорила о томъ, что онъ приближается къ густой чащѣ деревьевъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, налетавшій порывами вихрь гналъ ему на встрѣчу по землѣ сухіе листья.

— Погромецъ! Слава Создателю! Доскакалъ! — проговорилъ верховой вслухъ. — Мало ли что могло быть, подумалъ онъ тотчасъ. Лошадь могла пасть, искалѣчиться въ темнотѣ. Тогда бы пѣшкомъ иди. А нѣшто сорокъ, пятьдесятъ верстъ можно скоро отшагать. Все дѣло пропало бы, а Михайло Петровичъ со свѣту бы сжилъ.

Когда передъ всадникомъ показалась темная ограда изъ саженнаго частокола, онъ пріостановилъ лошадь и пустилъ ее шагомъ. За частоколомъ шумѣлъ густой и высокій садъ.

— Погромецъ! — проговорилъ верховой, ухмыляясь и тряхнувъ головой. — Чудное прозвище! Истинно погромное мѣсто, погромляетъ все кругомъ. Да и нашему бы барину слѣдъ было тоже свою усадьбу по примѣру братца назвать тоже Погромцемъ. Да еще прозвать бы — Большой Погромецъ, потому что мы почище Антона Петровича разгромляли все, что ни попадись намъ подъ руку. Теперь только малость притихли.

И помолчавъ нѣсколько мгновеній, верховой вздохнулъ и прибавилъ вслухъ:

— Долго ли эта жизнь протянется? — Всѣ сказываютъ, не сдобровать нашимъ сіятельнымъ господамъ. Нашъ-то еще хитеръ, а этотъ, братецъ его, совсѣмъ простъ. Безъ всякой опаски орудуетъ и концовъ не хоронитъ.

Шагомъ проѣхалъ верховой вдоль всего сада и скоро былъ у воротъ большой каменной бѣлѣющей среди ночи усадьбы.

Дворовыя собаки почуяли въ темнотѣ чужого и звонко залились. Тотчасъ же повсюду кругомъ раздался лай, деревенскіе псы вторили барскимъ.

У отворенныхъ воротъ усадебнаго двора шевельнулась фигура, и мужикъ въ тулупѣ, съ дубиною въ рукахъ, поднялся на встрѣчу верховому.

— Кто будетъ? — крикнулъ онъ.

— Свои, — отозвался всадникъ. — Тимошка, графа Михайла Петровича.

— Здорово, Тимофей Иванычъ. — Гонцомъ пущенъ?

— Гонцомъ.

— Сейчасъ перебужу всѣхъ.

— Дѣло спѣшное. Буди.

Собаки окружили верхового и заливались громко сиплымъ лаемъ. Сторожъ насилу унялъ ихъ. Всадникъ не въѣхалъ во дворъ, а передалъ лошадь сторожу и пошелъ пѣшкомъ. Собаки снова окружили его, но онъ окликнулъ ихъ по именамъ, и самые большіе псы скоро признали въ немъ «своего», очевидно, изрѣдка бывавшаго на этомъ дворѣ.

Черезъ нѣсколько мгновеній въ прихожей дома уже засвѣтился огонекъ, зашевелились люди. Раздались голоса:

— А, Тимофей Иванычъ!

— Изъ Придонска?

— Сейчасъ доложимъ.

— Да есть ли у тебя указъ ночью будить? Не подведи насъ, — прибавилъ одинъ голосъ въ дверяхъ изъ столовой.

— Иди, буди. Строжайшій указъ. Смотри, сейчасъ все поднимется на ноги! — отозвался прибывшій.

— Сѣдлать будутъ!

— Полагательно будутъ.

— Вона какъ!

— Ахъ, грѣхи тяжкіе!

Пріѣзжій сѣлъ на ларь въ прихожей, снялъ съ себя армякъ, немного промокшій, отряхнулъ шапку, потомъ попросилъ тряпку и началъ обтирать забрызганные грязью сапоги. На вопросы десятка столпившейся челяди онъ отвѣчалъ не весело.

— Что дѣлать! Жисть такая. Пятьдесятъ верстъ скакалъ безъ отдыха, ни кормя, ни поя. Мнѣ-то что, не впервой. Скотину жаль. Сколько разъ просили барина подставу учинить между нами и вами, не хочетъ. Зачѣмъ, говоритъ, я буду конецъ казать. Подстава, вишь, «конецъ» будетъ, а концы хоронить надо.

— Какой же конецъ, — возразилъ кто-то. — Вѣстимое дѣло, между двумя баринами-братцами должна быть подстава. Разсыльные скачутъ, что ни день. Для своего обихода нужна бы подстава.

— Это не такой конецъ, чтобы его хоронить.

— Береженаго Богъ бережетъ, — отозвался пріѣзжій и прибавилъ тише: А то еще сказывается: пуганая ворона куста боится.

Челядь разсмѣялась тихо и опасливо.

Въ эту минуту вышелъ въ прихожую маленькій, толстенькій старичекъ и крикнулъ:

— Тимоша, къ барину!

Пріѣзжій поднялся, еще разъ тряпкой посуше обтеръ забрызганныя голенища и двинулся во внутреннія комнаты. Пройдя черезъ темныя горницы, вслѣдъ за маленькимъ человѣкомъ, онъ увидалъ свѣтъ въ пріотворенную дверь.

— Туда, что ли? сказалъ онъ.

— Да, онъ въ постели, не встаетъ, отозвался лакей. — Догадка есть, а все-таки хочетъ тебя путемъ опросить, вставать ли ему?

Тимошка вошелъ въ небольшую горницу, освѣщенную одной свѣчкой. На постели сидѣлъ смуглый брюнетъ, лѣтъ сорока, коротко остриженный и обритый. Лохматыя черныя брови, орлиный носъ, большой и мясистый, замѣтно выдающіяся скулы, весь складъ лица обличали въ немъ сразу чуждое происхожденіе.

— Видать — не русскій! подумалъ бы всякій.

II.

— Тимошка?! — вопросительно воскликнулъ онъ при появленіи молодца.

— Я, ваше сіятельство.

— Сѣдлать что ли?

— Сѣдлать, ваше сіятельство.

Смотри, обманешь ты меня съ братцемъ. Братца изругаю, какъ нельзя хуже, да и тебѣ достанется, — шутливо и весело произнесъ онъ. Добро бы лѣто было. А то вишь погода. Мокрота. Для меня нѣтъ хуже этой погоды. Опять кости разболятся.

— Михайло Петровичъ приказалъ ни мало не медля.

— Ладно, дѣлать нечего. Афанасій! — крикнулъ баринъ вылѣзая изъ-подъ одѣяла и спуская голыя ноги въ туфли, — Афанасій! Сѣдлать! Живо!

— Сколько прикажете? — отозвался появившійся въ дверяхъ маленькій старикъ.

— Сколько? — повторилъ баринъ, обращаясь къ прибывшему.

— Десятка полтора надоть.

— Вона какъ! Ладно. Слышишь, Афонька, укажи чтоль всѣ двадцать коней. А мнѣ буланаго. А то въ эту темь шею сломишь. Ну, пошелъ, живо!

— Да, темно, — отозвался гонецъ. — Не знаю, какъ и прилетѣлъ я. Хоть и знаешь дорогу, а все, неровенъ часъ, полетишь вверхъ пятками и коня искалѣчишь.

— Ну, теперь разсказывай, а я живо.

Баринъ принялся быстро одѣваться, а прибывшій заговорилъ:

— Дали знать барину нынче утромъ, то, бишь, выходитъ вчера поутру, что въ самую полночь выѣдетъ изъ Острогожска, путемъ къ себѣ, въ Харьковъ, баринъ, князь, фамилію, виноватъ, не упомню, мудрена. Замѣшкался онъ въ пути и, не глядючи на эту темь, будетъ ѣхать на Валуйки. Рыдванъ большущій, добра всякаго много, а ужъ кони, сказываютъ, диво-дивное. Все московскіе, по сту рублей конь, сказываютъ.

— Всегда такъ сказываютъ, — усмѣхнулся баринъ, натягивая высокіе сапоги. — Ну, и не одинъ, вѣстимо?

— Какъ можно. Не одинъ. При немъ до дюжины однихъ стражниковъ верховыхъ. Стало, выходитъ, коли въ рыдванѣ шестерикъ или восьмерикъ, да ихъ дюжина выходитъ, вотъ два десятка коней. Да коли каждый конь по сту рублей, такъ вонъ оно что выходитъ. Сами смекните… Да въ рыдванѣ-то, сказываютъ, страсть, чего только нѣтъ. Изъ Москвы, вишь, подарки везетъ къ себѣ. Сказывали, въ Острогожскѣ, на постояломъ дворѣ, хвастался онъ, всѣхъ гостинцевъ домочадцамъ на тысячу рублей везетъ.

— И все-то враки, все-то враки, — повторялъ баринъ, одѣваясь и тряся головой. — Всегда такъ-то. А тамъ, смотришь, четверка коней, рублей по пятнадцати штука. А поклажи, халатъ старый, да одна табакерка вызолоченная, съ живописью, подъ стекломъ, супруги или просто голенькой барышни, а цѣною въ двадцать пять рублей. Ну да не лихъ, все-таки, наше дѣло не дремать и на его пути расположиться.

— Нѣтъ, ваше сіятельство, на сей разъ особливый случай… Важный! Графъ приказывалъ мнѣ не жалѣть коня, оттого я и гналъ. Я четырехъ часовъ въ пути не былъ. Выѣхалъ часу въ десятомъ, а теперь, пойди, не болѣе часу ночи. Даромъ коня морить Михайло Петровичъ не приказалъ бы.

Между тѣмъ, вся усадьба уже гудѣла. Въ домѣ и на дворѣ ходили, говорили. Изъ конюшенъ выводили осѣдланныхъ лошадей, кое-гдѣ мелькали огоньки въ фонаряхъ. Во флигелѣ, примыкавшемъ къ дому, кричала челядь, шелъ громкій споръ.

— Полно вамъ, — раздался, наконецъ, зычный голосъ. — Опять заспорили. Сказано, чередъ блюди. Ну, и не путайся! А то на спинѣ очередь отсчитаю. Павлушкинъ чередъ въ прошлый разъ былъ выѣзжать, а онъ хворалъ, стало быть, теперь ему ѣхать. А Васька за него ѣздилъ. Ну, живо! Поворачивайся! — командовалъ тотъ же голосъ. — Живо!.. Одѣнется баринъ, да на дворъ выйдетъ прежде васъ, такъ будетъ трезвонъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній на дворѣ уже шумѣло до полсотни голосовъ, окружая осѣдланныхъ лошадей. У подъѣзда конюхъ держалъ высокаго и крупнаго битюга, съ турецкимъ сѣдломъ, для самого барина.

Въ это время вышелъ на крыльцо низенькій человѣчекъ, котораго баринъ называлъ Афонькой. За нимъ вынесли человѣкъ десять охапку ружей, пистолетовъ и ножей.

— Гей, разбирай! — громко крикнулъ Афанасій на весь дворъ.

Куча молодцовъ шагнула къ крыльцу, и живо каждый получилъ по кинжалу и по пистолету. Только пятерымъ достались короткія винтовки, которыя они перекинули на перевязяхъ за спину.

— Телятева нѣтъ еще? — спросилъ Афанасій.

— Нѣту, — отозвался голосъ.

— Чего онъ копается?

— Онъ завсегда копается.

— Завсегда послѣ всѣхъ придетъ.

— Командиръ, какъ ему не поломаться.

— Врете, черти, раздался голосъ въ темнотѣ. Вотъ онъ я. При сборахъ-то я всегда послѣдній, — прибавилъ онъ, приближаясь къ крыльцу, — за то въ дѣлѣ первый. А вы, дармоѣды, одѣваться, снаряжаться первые, а тамъ, гляди, нагайкой васъ впередъ подгоняй. Ну, къ конямъ, садись!

Командиръ отряда, дворовый изъ донскихъ казаковъ, огромнаго роста и плечистый, по имени Телятевъ, взялъ изъ рукъ крестьянина фонарь и поднялъ высоко надъ головой. Освѣщая всю толпившуюся у крыльца кучку людей, онъ быстро, привычнымъ окомъ, оглянулъ всю свою команду и вымолвилъ:.

— Павлушка, ты зачѣмъ? Не твой чередъ.

— Въ прошлый разъ хворалъ я, потому теперь вышелъ.

— Правда, запамятовалъ. Ты, Архипъ, зачѣмъ винтовку нацѣпилъ? Снимай долой. Ты, олухъ, и изъ пистоли покуда стрѣлять не выучился, а туда же винтовку сцапалъ. Передай Егоркѣ. Егорка, бери, отдай ему, дураку, пистоль. Съ него бы и дубины довольно. А ты что въ лаптяхъ? — крикнулъ онъ, обращаясь къ ближайшему.

— Сапогъ ахнулъ, надѣть нельзя. Стелька отвалилась…

— Ну, ладно. Пошелъ, садись.

Вся куча отхлынула отъ крыльца къ лошадямъ, повскакала въ сѣдла и стала оправляться.

— Готово? — крикнулъ съ крыльца Телятевъ.

— Готово. Совсѣмъ!.. — раздались голоса.

Телятевъ двинулся и сѣлъ на своего прыгавшаго на мѣстѣконя, невдалекѣ отъ отряда.

— Ну, ровняйся, графская гвардія, подъѣзжай! — крикнулъ онъ шутливо.

Вся конная команда рванулась къ крыльцу и выровнялась двумя шеренгами передъ домомъ. Телятевъ снова объѣхалъ всѣхъ, осмотрѣлъ и замѣтилъ только одному крайнему:

— Зачѣмъ Стрижа осѣдлали? Вѣдь хромаетъ.

— Пересталъ, теперь ничего, — отозвался сидѣвшій на Стрижѣ.

Телятевъ сталъ впереди, немного отъѣхавъ отъ команды. Конь его не стоялъ и вертѣлся на мѣстѣ.

Въ это время на крыльцѣ задвигались, на дворъ вышелъ самъ баринъ.

— Здорово, молодцы! — крикнулъ онъ звонкимъ голосомъ.

— Здравствовать вашему сіятельству! — рявкнули конные.

— Дѣло, ребята, важнѣющее. Знай и понимай всякій. Оказываетъ посланецъ отъ брата Михайла Петровича, что рѣдкостный случай выпалъ. Стало, не зѣвать и не малодушествовать. За утро получите вина, пироговъ и по гривнѣ на брата. Кто сплохуетъ, тому завтра сто розогъ. Нечего бы это и сказывать, сами знаете, да все лучше лишній разъ напомнить. Такъ ли, Телятевъ?

— Точно такъ-съ, Антонъ Петровичъ, — отозвался Телятевъ. — У нихъ память сорочья.

Баринъ сѣлъ ловко на своего коня, снялъ шапку и перекрестился, команда сдѣлала то же самое. Баринъ двинулся впередъ, за нимъ, на сажень держась позади, поѣхалъ Телятевъ, а за тѣмъ вся конница вереницей, по два въ рядъ.

Топотъ конный огласилъ ночную тишь. Отрядъ миновалъ ворота и исчезъ во тьмѣ ночи. На крыльцѣ остались лишь трое людей съ маленькимъ человѣчкомъ, Афанасьемъ.

— Вонъ оно, — выговорилъ старикъ. — Тоже крестится, Бога призываетъ. Вона, какъ господа-то. Нѣшто Богъ на эдакое дѣло воззритъ? Грѣхъ это одинъ.

И старикъ-лакей вздохнулъ тяжело.

— Сказывалъ мнѣ, надысь, въ городѣ, Афанасій Ивановичъ, купецъ одинъ… — заговорилъ шопотомъ другой дворовый, — что все это потому творится, что они оба, что нашъ, что Михайло Петровичъ, не россійскаго роду. Дворяне — дворяне, графы — графы, а все-же-таки они не изъ христіанскаго племени.

— Дѣдушка таковъ былъ — полугишпанецъ, полутурка. А они-то нѣтъ. Они-то, почитай, русскіе.

— Крещены по нашему, — отозвался третій.

— А покойный родитель ихъ, Петръ Антоновичъ, сказываютъ, всю жизнь другой вѣры держался, — замѣтилъ первый.

— Все враки, — мотнулъ головой Афанасій. — Я его помню. Тоже православный былъ. Его и государь Петръ Ѳедоровичъ жаловалъ особливо. А ужъ дѣдушка-то ихъ, куда важный былъ. Я его малость помню. Вотъ онъ такъ, дѣйствительно, гишпанецъ былъ настоящій, воистину.

— Турка?.. Вона.

— Гишпанецъ, тебѣ говорятъ.

— Оно все одно… Собака тоже вотъ — псой зовется.

— А я такъ полагаю, что будь живъ теперь графъ Петръ Антоновичъ, — заговорилъ, вздыхая, Афанасій, — не далъ бы онъ сыновьямъ озорничать такъ-то по большимъ дорогамъ.

— Сами не махонькіе, Афанасій Ивановичъ. Знаютъ, что дѣлаютъ!.. — произнесъ одинъ изъ дворовыхъ, сердито смѣясь. — А угодятъ подъ судъ и расправу царскую… Чтожъ? Намъ же лучше.

— Это вѣрно! И давай Богъ! Пущай! — отозвались всѣ.

Дворня графа была двухъ сортовъ. Крѣпостные дворовые, уроженцы Погромца, и приписные къ вотчинѣ — изъ всякаго праздношатающаго люда, изъ бродягъ, бѣглыхъ, быть можетъ, и острожниковъ. Графъ давалъ гостепріимство этой «сволокѣ», но за то немедленно зачислялъ этихъ шатуновъ въ свой конный отрядъ. Они всѣ были въ рукахъ графа, подъ страхомъ быть выданными властямъ, и поневолѣ повиновались. Да и терять имъ было нечего, такъ какъ всѣ были безсемейные, какъ бы безъ роду и племени. Дворовые Погромца, помнившіе иное время при отцѣ и дѣдѣ графа, конечно, относились съ презрѣніемъ къ приписаннымъ бродягамъ, ко всему конному отряду и даже сторонились отъ нихъ.

— Мы потомственные графскіе, а вы съ борка да съ сосенки, — говорили они. — Мы тутошніе, а вы какіе, можетъ, сибирные.

III.

Въ самые послѣдніе годы XVII столѣтія, въ тѣ дни, когда великій преобразователь Россіи покинулъ свое отечество, въ маленькомъ мѣстечкѣ Голландіи, Саардамѣ, проявился плотникъ русскаго происхожденія, по имени Петръ Михайловъ.

Вокругъ этого простого рабочаго на верфяхъ кораблестроенія появились всякіе чужеземцы разныхъ европейскихъ странъ.

Верфи кишили людомъ со всего свѣта и всякимъ сбродомъ. Тутъ появлялись и нѣмцы, и французы, и итальянцы, и испанцы, не говоря уже о датчанахъ и англичанахъ.

Инкогнито русскаго плотника сохранялось не долго. Хотя онъ и не желалъ быть признаннымъ, но поступалъ слишкомъ опрометчиво и ребячески, и на первыхъ же порахъ самъ себя выдалъ.

Онъ жилъ въ одной горницѣ крошечнаго домишки простого рабочаго, питался самой незатѣйливой пищей, ходилъ въ бѣлыхъ парусиновыхъ матросскихъ штанахъ и красной шерстяной курткѣ, на головѣ носилъ неуклюжую, съ огромными полями, шляпу, много пилъ пива и много курилъ. Тратилъ онъ на себя въ день столько же, сколько и другіе рабочіе на верфяхъ.

Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ первые же дни онъ купилъ себѣ для забавы яликъ, за который заплатилъ, не торгуясь, 450 гульденовъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ выкупилъ изъ долговой ямы мужа женщины, у которой было съ десятокъ маленькихъ дѣтей, при чемъ заплатилъ 300 гульденовъ.

При малѣйшемъ спорѣ, при малѣйшей вспышкѣ, онъ не церемонился, и ссора доходила до драки. Будучи силенъ, онъ давалъ иногда жестокія оплеухи и затрещины разнымъ глупымъ румяно-бѣлымъ фламандцамъ. На него жаловались, но синдикатъ его не трогалъ.

Не прошло мѣсяца и, разумѣется, личность Петра Михайлова стала загадочною, была окружена ореоломъ какой-то таинственности. Тогда нашлись ловкіе люди, преимущественно не голландцы, которые поспѣшили сблизиться съ простымъ плотникомъ.

Вскорѣ явилось русское посольство, съ почетомъ принятое саардамскими властями. Но всѣ эти вельможи въ золотыхъ кафтанахъ, важные и сановитые явились поклониться въ ту маленькую хижину, въ которой жилъ плотникъ Петръ Михайловъ.

Инкогнито русскаго царя прекратилось. Но за это время онъ уже успѣлъ полюбить нѣкоторыхъ иностранцевъ, которые выказали ему свою дружбу, когда еще онъ якобы считался простымъ рабочимъ.

Въ числѣ этихъ новыхъ пріятелей и ловкихъ людей былъ юркій, смѣлый, но хитрый и двоедушный полуиспанецъ, полупортугалецъ, по имени Антонъ Эммануилъ, по фамиліи Виръ или Вьеръ.

Знакомство произошло на особый ладъ.

Еще до пріѣзда русскаго посольства, однажды въ праздникъ густая толпа окружала домикъ, въ которомъ жилъ русскій. Слухъ уже носился, что этотъ плотникъ родственникъ русскаго царя.

Праздная толпа окружила его обиталище, чтобы поглядѣть на него.

Михайловъ вышелъ. Онъ спѣшилъ куда-то, а между тѣмъ чрезъ эту плотную толпу не было почти возможности пролѣзть. Его обступали, останавливали, хватали даже за платье и за руки и разглядывали какъ диковиннаго звѣря.

Протиснувшись до половины толпы, раздосадованный видомъ этихъ глупыхъ фигуръ, лѣзущихъ на него, Петръ Михайловъ, какъ всегда, вдругъ взбѣсился и началъ прокладывать себѣ дорогу кулаками направо и налѣво.

Нѣкто Цимзенъ, плотный мѣщанинъ, высокій, тучный, краснолицый, не успѣлъ разглядѣть русскаго и побѣжалъ за нимъ въ толпѣ. Догнавъ, онъ ухватилъ его крѣпко за руку и сталъ наивно молить:

— Стой, стой! Дай поглядѣть хорошенько.

Петръ Михайловъ обернулся. Послѣдняя капля, видно, переполнила чашу терпѣнья.

— На вотъ, гляди! — воскликнулъ онъ.

И двѣ здоровенныя оплеухи по широкой физіономіи голландца огласили площадку и толпу. Толстый голландецъ едва устоялъ на ногахъ. Онъ обозлился и полѣзъ уже на него, чтобы отплатить русскому тѣмъ же.

Но въ это время высокій, худощавый, красивый молодой человѣкъ съ южнымъ типомъ лица бросился между русскимъ плотникомъ и оскорбленнымъ голландцемъ. Это былъ Виръ.

— Стой! — воскликнулъ онъ, заслоняя Петра. — Не обижайся. Это тебѣ честь великая. Коли ужъ правду сказываютъ, что Михайловъ царскаго рода, то ты теперь дворянинъ. Онъ тебя по обычаю предковъ пожаловалъ въ рыцари.

Праздной толпѣ почему-то особенно понравилось это объясненіе. Гулкій хохотъ раздался кругомъ и всѣ зѣваки подхватили:

— Цимзенъ рыцарь! Цимзенъ рыцарь!

Случай этотъ завязалъ знакомство между. Михайловымъ и иностранцемъ Биромъ.

Когда именитые сановники явились поклониться русскому царю, въ толпѣ, окружавшей посольство, стоялъ и мѣщанинъ Цимзенъ.

Русскій царь вспомнилъ объ обидѣ, причиненной голландцу, и попросилъ извиненія. Голландецъ добродушно отозвался, что считаетъ себя возведеннымъ въ дворянское сословіе и проситъ прислать ему изъ Россіи такую грамоту за царскою подписью и государственной печатью.

Разумѣется, испанецъ Виръ, остроумно услужившій русскому царю, сталъ его приближеннымъ, а затѣмъ послѣдовалъ за нимъ въ Россію и сдѣлался его деньщикомъ.

Черезъ десять лѣтъ, онъ былъ уже полковникъ русской службы, и впослѣдствіи сдѣлался генералъ-полицеймейстеромъ новаго города, выстроеннаго на его глазахъ, на Невѣ.

Разумѣется, испанецъ Виръ или Вьеръ, ставъ русскимъ дворяниномъ, прибавилъ къ своей фамиліи частицу, обозначающую дворянство на Западѣ. Онъ сталъ Де-Виръ. Затѣмъ частица слилась съ фамиліей, и уже въ Россіи явилась новая дворянская фамилія Девьеровъ.

Генералъ Девьеръ, хитрый и ловкій пролазъ, не упускалъ никакого случая дѣлать блестящую карьеру.

Замѣтивъ, что изъ всѣхъ лицъ, окружающихъ императора, одна личность пойдетъ далеко, будетъ первымъ другомъ царя, онъ поспѣшилъ породниться съ этимъ фаворитомъ.

Девьеръ женился на княжнѣ Аннѣ Даниловнѣ Меншиковой. Но именно это родство его и погубило.

При воцареніи императрицы Екатерины Первой, Девьеръ былъ приближеннымъ и любимцемъ государыни. Въ первый же годъ ея царствованія, онъ былъ произведенъ въ генералъ-лейтенанты, чинъ, о которомъ давно мечталъ; затѣмъ, въ началѣ зимы 1726 года, онъ былъ пожалованъ въ графское Россійской имперіи достоинство.

Но въ концѣ зимы онъ навлекъ уже на себя гнѣвъ своего шурина, всемогущаго временщика, князя Ижорскаго. Графъ Девьеръ думалъ, что рука Меншикова остановится, не поднимется на зятя, и ошибся.

Въ апрѣлѣ мѣсяцѣ нѣсколько русскихъ родовитыхъ вельможъ, — Толстой, Бутурлинъ, Нарышкинъ, Долгорукій и другіе, а вмѣстѣ съ ними и новый русскій дворянинъ, испанецъ Девьеръ, были осуждены, наказаны, лишены чиновъ и сосланы въ разныя трущобы.

Девьеръ съ семействомъ, какъ главный врагъ князя Меншикова, былъ сосланъ въ Якутскъ. И только черезъ пятнадцать лѣтъ жизни въ ссылкѣ снова появился онъ въ Москвѣ, прощенный вновь вступившей на престолъ императрицею, дочерью того, кому онъ былъ обязанъ своимъ возвышеніемъ.

За все царствованіе Елизаветы Петровны графъ Девьеръ пользовался ея расположеніемъ, былъ возведенъ въ чинъ генерала-аншефа и получилъ богатыя помѣстья въ награду.

Старшій сынъ его, названный въ честь великаго императора Петромъ дѣлалъ тоже блестящую карьеру, благодаря отцу и покровительству государыни. Въ краткое царствованіе императора Петра Ѳедоровича графъ Петръ Антоновичъ Девьеръ былъ приближеннымъ лицомъ къ злополучному монарху.

И благодаря именно этому обстоятельству — въ царствованіе Екатерины Второй, вся семья Девьеровъ принуждена была удалиться изъ столицы.

Петръ Антоновичъ вскорѣ скончался. На свѣтѣ остались два его сына, уже не сановники, а простые дворяне, помѣщики Воронежской губерніи, Антонъ и Михаилъ Петровичи. Отъ прежняго блеска сохранилось лишь небольшое состояніе, а связей и «дворской» силы не осталось почти и слѣда.

Вмѣстѣ съ тѣмъ и къ несчастію — осталось и давало себя чувствовать, главное: кровь, нравъ, происхожденіе.

Воронежскіе помѣщики съ испанскою, а можетъ быть, на половину и мавританскою кровью въ жилахъ, отличались отъ всѣхъ другихъ захолустныхъ дворянъ-помѣщиковъ красивымъ южнымъ типомъ лица, черными какъ смоль, курчавыми волосами, черными какъ уголь глазами, матовымъ блескомъ худыхъ, скуластыхъ лицъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, воронежскіе помѣщики, поселившіеся близъ Дона, отличались своей распущенной жизнью, крутымъ нравомъ, дикими вспышками, произволомъ, самодурствомъ и жестокостью. «Донскіе гишпанцы» было прозвище, которое они заслужили въ средѣ помѣстнаго дворянства, и стали вскорѣ далеко извѣстны кругомъ.

За послѣдніе годы, по смерти отца, генерала, графа Петра Антоновича, оба сына стали еще неукротимѣе. Худая слава еще шибче побѣжала о нихъ, переходя и въ сосѣднія намѣстничества.

Графъ Антонъ Петровичъ Девьеръ жилъ въ своей усадьбѣ въ селѣ Погромецъ, при рѣкѣ Осколѣ, недалеко отъ города Валуйки.

Младшій, графъ Михайло Петровичъ, жилъ въ другой усадьбѣ, выстроенной имъ самимъ на Дону, отчего и вощина была названа Придонскомъ.

Михайло Петровичъ темными путями, о которыхъ много было толковъ, сталъ въ нѣсколько лѣтъ богаче брата своего. Онъ уже скупилъ три большихъ имѣнія вокругъ своего, хотя за главное изъ нихъ все еще въ продолженіе трехъ лѣтъ не могъ разсчитаться съ тѣмъ помѣщикомъ, который продалъ ему имѣніе.

У Антона Петровича, человѣка уже сорока пяти лѣтъ, былъ сынъ Михаилъ. Этотъ представитель четвертаго поколѣнія полуиспанскаго, полумавританскаго рода, уже измѣнилъ, своимъ родичамъ и внѣшностью, и характеромъ.

Молодой Миша былъ совершенной противоположностью отца, и дяди. Бѣлокурый и голубоглазый, портретъ своей матери, онъ былъ особенно добродушенъ, тихъ отъ природы, и донельзя стыдливъ и скроменъ.

Крутое обращеніе съ нимъ отца только развило природные задатки, и молодой двадцатидвухлѣтній графъ Михаилъ былъ, называемъ въ шутку «Мишенькой» и отцомъ, и сосѣдями. Онъ былъ неуклюжъ, косолапъ въ походкѣ и движеніяхъ, медлителенъ и тугъ въ сображеніи и въ рѣчахъ.

Если многіе смѣялись надъ нимъ, зато многіе любили и даже боготворили его. Такъ, съ обожаніемъ относилась къ. нему вся дворня и всѣ крестьяне села Погромецъ.

Барченокъ и «графчикъ» Михайло Антоновичъ былъ общій заступникъ за всѣхъ передъ отцомъ, когда могъ, когда удавалось ему разжалобить отца. Не смотря на крутое обращеніе съ сыномъ, графъ Антонъ Петровичъ все-таки любилъ сына, какъ единственнаго будущаго представителя рода.

Графъ Михаилъ Петровичъ, хотя и былъ женатъ уже второй разъ, не имѣлъ дѣтей. Современемъ все состояніе обоихъ Девьеровъ должно было сосредоточиться въ рукахъ этого скромнаго голубоглазаго барчука, уже утерявшаго въ себѣ всѣ признаки южнаго происхожденія.

IV.

Маленькій и толстенькій старичокъ-лакей, по имени Афанасій, тотчасъ послѣ отъѣзда барина, среди ночи, отправился въ мезонинъ большого дома.

Поднимаясь по маленькой, скрипучей лѣстницѣ, онъ ухмылялся добродушно.

— Выпущу соколика изъ клѣтки, — бормоталъ онъ. — Нѣтъ худа безъ добра. Батюшка-родитель на головорѣзныя дѣла отправился, а мы на любовныя полетимъ.

Афанасій отворилъ дверь, прошелъ большую комнату и перешелъ въ другую поменьше. Здѣсь, въ углу, у кіота съ образами горѣла лампадка, а невдалекѣ отъ кіота, на постели спалъ, молодецки прихрапывая, двадцатидвухлѣтній барчукъ.

Афанасій подошелъ къ спящему, взялъ его за плечо и сталъ бережно теребить.

— Мишенька, а Мишенька! Вставай, проснись!

Молодой человѣкъ не сразу пришелъ въ себя.

— Жаль будить-то, крѣпко спитъ. Да для него же, — бормоталъ вслухъ Афанасій. — Мишенька!.. Вставай, голубчикъ. Пользовайся.

— А? Что? Кто это? отозвался, проснувшись, Миша. — Ты, Афоня? Что тебѣ.

— Вставай живо, одѣвайся.

— Что? Зачѣмъ? Аль бѣда какая? Батюшка гнѣвается, чтоль?

— Нѣтъ, слава тебѣ, Создателю, не гнѣвается.

— Спитъ?

— Нѣтъ, и не спитъ. Въ уѣздѣ.

— Что ты?

И молодой человѣкъ вскочилъ и сѣлъ на постели, уже совершенно очнувшись отъ сна. Лицо его стало весело, голубые глаза блеснули ярче.

— Вставай, одѣвайся. Къ любушкѣ своей махни. Я сейчасъ распоряжусь телѣжку заложить.

— Да полно, можно ли? Успѣю ли? Въ какомъ уѣздѣ? Въ короткомъ можетъ быть?

— Небось, небось, родимый. Я не дуракъ, знаю, что дѣлаю. Прискакалъ отъ дядюшки Михайла Петровича Тимошка гонцомъ. Дѣло важнѣющее; верстъ, гляди, за сорокъ, головорѣзъ будетъ. Оттуда онъ, какъ завсегда, забравши въ полонъ, что попадется, отправится въ Придонскъ, а сюда-то ужъ будетъ, гляди, черезъ сутки. Вотъ ты и съѣздишь къ своей любушкѣ. Вѣрно сказываю, вставай живо.

— Ахъ, ты, Господи, — воскликнулъ молодой человѣкъ и сталъ радостно и страстно креститься. — Слава Тебѣ, Господи! Вотъ не ждалъ, не чаялъ. Я сейчасъ въ одну минуту. А ты поскорѣй распорядись телѣжкой. Да зачѣмъ телѣжку? Осѣдлай моего Казака.

— Пристанешь. Нешто можно шестьдесятъ верстъ тебѣ скакать. Ты не доѣзжачій, аль гонецъ какой. Умаешься. А въ телѣжкѣ на полдорогѣ покормишь, не въ первый разъ.

— Верхами-то скорѣе, Афоня.

— Ни-ни. Спѣшить некуда, къ разсвѣту все будешь у нихъ. А ранѣе разсвѣта и непригоже. Развѣ можно молодцу пріѣзжать въ домъ къ дворянамъ ночью. А часовъ въ девять утра, какъ долго ни корми, все будешь въ Софьинѣ. И будешь молодцомъ, не уставши. А Казакъ-то такъ растрясетъ тебя, что доскакавши разнюнишься, расползешься. Одѣвайся скорѣе, да выходи. За грунтовыми сараями я самъ тебя буду ждать съ телѣжкой.

— Спасибо, Афоня, я сейчасъ.

Лакей уже выходилъ изъ горницы, когда молодой человѣкъ снова Окликнулъ его.

— Афоня!

— Чего?

— А ты съ опаской. Я всякій разъ боюсь. Выдастъ кто изъ конюховъ, тогда отъ батюшки тебѣ и мнѣ не уйти. Мнѣ-то еще ничего, посижу въ холодной денька три. А вѣдь тебя и розгами наказать могутъ.

— Да ну ужъ, не твое дѣло. Кто тебя родителю выдавать будетъ? Могли бы, такъ тебѣ бы родителя всегда выдавали.

— А все страшно, Афоня, найдется предатель.

— Захотѣлъ бы ты, соколикъ, — вернувшись снова въ горницу и притворивъ за собой дверь, шопотомъ заговорилъ лакей, — захотѣлъ бы, такъ тебѣ кровопійцу родителя твоего дворня тутъ давно бы какимъ ни на есть способомъ затянула бы въ петлю иль утопила бы въ рѣчкѣ. И сталъ бы ты править нами бариномъ, безъ всякаго страха и безъ всякихъ бѣдъ и напастей. Вотъ что!

— Полно, полно, Афоня! замахалъ обѣими руками молодой человѣкъ. Но при этомъ онъ не выказалъ никакого удивленія.

Видно было, что подобное слышалъ онъ отъ лакея въ сотый разъ.

Молодой человѣкъ началъ быстро одѣваться по дорожному, но вмѣстѣ съ тѣмъ взялъ другое платье, комнатные сапоги, бѣлье и все это связалъ въ узелокъ. Все было сдѣлано имъ быстро, аккуратно. Очевидно, нечаянное путешествіе, вдругъ среди ночи, предпринималось имъ не впервые.

Афанасій, надѣвъ шапку и тулупъ, отправился на конный дворъ. Поймавъ одного изъ конюховъ, который не успѣлъ еще снова лечь спать послѣ ночныхъ сборовъ отряда, Афанасій поманилъ его къ себѣ изъ сарая и затѣмъ шопотомъ вымолвилъ:

— Ванюха, сослужи мнѣ службу, благо барина нѣтъ. Нужно мнѣ дѣльце справить. Заложи ты мнѣ телѣжку, коня выбери получше, ну хоть Козыря гнѣдого, да съ телѣжкой и выѣзжай за грунтовые сараи. Я прежде барина назадъ верну, все скрыто и останется. А коли кто изъ своихъ конюховъ и запримѣтитъ, такъ нѣшто выдадутъ меня?

— Вѣстимо нѣтъ. Изволь, я сейчасъ.

Черезъ четверть часа за околицей большого сада, въ томъ мѣстѣ, гдѣ бѣлѣлись каменныя оранжереи, стояла запряженная телѣжка. Высокая, красивая лошадь нетерпѣливо дергала возжи и рыла копытомъ землю.

Въ небольшую калитку близъ грунтоваго сарая вышелъ Афанасій.

— Ну, спасибо. Попридержи малость, покуда я сяду.

— Да полно, Афанасій Ивановичъ, отозвался конюхъ. Чего? Полно мороку-то пущать. Нѣшто я не знаю, для кого телѣжка-то? Аль ты меня за Іуду полагаешь? Чудной человѣкъ! Кто же повѣритъ, что ты на старости лѣтъ по ночамъ летать-скакать будешь. А ты пойди-ка въ домъ, да скажи летуну, чтобы приходилъ сюда безъ опаски. Нѣшто я барчука нашего дорогого выдамъ нашему мучителю?

— Ну, ну, что же, — отозвался виновато Афанасій. — Вѣстимо, не мнѣ. Да вѣдь опасаешься, братецъ. Жаль барчука-то, коли ощетинится на него самъ графъ. А знаешь, такъ обожди. Нечего и рядиться. Я пойду въ домъ, да его и вышлю.

Афанасій снова пролѣзъ въ калитку, а черезъ нѣсколько минутъ вышелъ молодой графъ и оглядѣлся.

— Пожалуйте. Здѣсь! — отозвался конюхъ, держа лошадь за уздцы.

— Спасибо, Ванюха! — сказалъ Миша, садясь въ телѣжку. — Пускай!

— Да не лучше ли мнѣ съ вами, баринъ? Кто же будетъ раскладывать, да кормить на привалѣ? Позвольте мнѣ съ вами. Я за васъ помереть готовъ, а не то что! Въ Воскресенскомъ распрягу и покормлю лошадь, а вы соснете.

— Да я не знаю, право, — нерѣшительно отозвался барчукъ.

— Право, позвольте. Вы въ Воскресенскомъ часокъ другой отдохнете, поспите, а я займусь лошадкой. Аль вы во мнѣ вѣры не имѣете?

— Ну, садись! — рѣшительно выговорилъ молодой человѣкъ. — И то, правда, эдакъ-то лучше. А то въ прошлый разъ такъ изморился въ дорогѣ, что едва могъ разговоры вести.

Конюхъ пустилъ лошадь. Она нетерпѣливо дернула и взяла рысью съ мѣста, а конюхъ уже на ходу вскочилъ въ телѣжку. Не смотря на темь, телѣжка лихо покатилась по ровной дорогѣ.

V.

Диковинно и странно слагалась и, наконецъ, теперь окончательно сложилась жизнь двадцатидвухлѣтняго графа Михаила Антоновича. Онъ выросъ и сталъ юношей въ этой степной глуши.

Смутно помнилъ онъ большой городъ, гдѣ жилъ съ отцемъ и дѣдомъ, когда былъ еще восьмилѣтнимъ ребенкомъ. Все, что было до переѣзда въ Погромецъ, было покрыто для него какой-то пеленой.

Плохо помнилъ онъ дѣда, мало помнилъ мать, которую давно потерялъ. Одно только зналъ онъ, что онъ очень похожъ на нее лицомъ, но и это говорила не память, это говорили всѣ окружающіе.

Онъ зналъ, что она была добрая, тихая, много вытерпѣла отъ его отца, даже отъ него и въ могилу сошла. Но это тоже говорили окружающіе его люди.

Самъ онъ помнилъ только одну страшную сцену, помнилъ мать на полу, упавшую отъ удара, нанесеннаго отцемъ. Помнилъ онъ, какъ бросился къ ней и обнялъ рученками… но отецъ схватилъ его тотчасъ за волосы и отшвырнулъ такъ далеко, что онъ расшибся, вывихнулъ ногу и хромалъ въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ.

Здѣсь, въ Погромцѣ, жизнь пошла настолько просто, однообразно, дни чередовались настолько похожіе одинъ на другой, что многія воспоминанія Миша не могъ опредѣлить годами.

Онъ не зналъ, напримѣръ, десяти лѣтъ отъ роду, или четырнадцати — пятнадцати, началъ онъ ѣздить верхомъ, что, однако, было теперь его страстью.

То же самое было и съ другой его страстью, удить рыбу. Онъ помнилъ, какъ первый разъ ему устроили удочку, какъ сталъ онъ садиться на берегъ рѣки и по цѣлымъ часамъ проводить время, слѣдя за поплавкомъ. Но когда это случилось, онъ сказать не могъ.

Отецъ любилъ его, но не баловалъ, очень рѣдко ласкалъ. Мальчикъ, а затѣмъ юноша, всегда боялся отца. Когда къ нему протягивалась рука отца, невольный трепетъ проходилъ по спинѣ. Эта рука нѣсколько разъ такъ звѣрски обошлась съ нимъ, что когда она тянулась къ нему для ласки, то будила въ его памяти слишкомъ страшныя минуты.

Помимо того случая, когда онъ ребячески-наивно бросился на помощь къ упавшей матери, случилось ему еще разъ пять-шесть попасть подъ руки отца въ минуты дикаго бѣшенства. Такъ, однажды, отецъ за волосы проволокъ его черезъ всю залу и почти втащилъ по лѣстницѣ въ мезонинъ, гдѣ посадилъ на трое сутокъ на хлѣбъ и на воду.

Его дядька, этотъ самый маленькій и толстенькій старичокъ Афанасій, замѣнившій ему мать, явился тотчасъ же съ хлѣбомъ и водой въ горницу мезонина. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вытащилъ изъ кармана принесенные тайкомъ въ бумажкѣ гречневую кашу и кусокъ мяса, а изъ другого кармана пузырекъ съ квасомъ.

Впослѣдствіи это повторялось каждый разъ, когда отецъ приказывалъ запереть ребенка на верхъ на хлѣбъ и на воду. Но въ этотъ памятный разъ случилось нѣчто особенное, за что ребенокъ особенно полюбилъ своего Афоню.

Накормивъ мальчугана, Афоня слазилъ опять въ карманъ, досталъ еще бумажку, а развернувъ ее, залился слезами и началъ всхлипывать на всю горницу.

Мальчуганъ удивился и пристально смотрѣлъ, что окажется еще съѣдобнаго въ бумажкѣ. Онъ ждалъ варенья… Но когда Афоня развернулъ бумагу, то въ ней оказался пучокъ барчуковыхъ свѣтло-бѣлокурыхъ волосъ. Афоня собралъ ихъ на лѣстницѣ.

— Вотъ онъ, злодѣй, батюшка твой, — всхлипывалъ Афоня, поливая бумажку и волосы слезами. — Вотъ онъ, злодѣй, что твоихъ волосиковъ надралъ.

Мальчуганъ невольно сталъ смѣяться.

— А я думалъ, Афоня, что ты мнѣ сахарнаго чего принесъ. А это что? Не бѣда. Выростутъ другіе.

Но, однако, лицо и слезы Афони подѣйствовали на ребенка, и онъ кинулся къ нему на шею, крѣпко обнялъ его и кончилъ тѣмъ, что сталъ тоже всхлипывать. Но плакалъ онъ не о волосахъ своихъ, а отъ чувства, впервые сказавшагося въ его сердцѣ, съ тѣхъ поръ, что перестала обнимать его покойница-мать.

Чѣмъ болѣе подросталъ молодой малый, тѣмъ мягче относился къ нему отецъ. Но тутъ явились другія невзгоды, другія страданія, уже не за себя, а за другихъ. Будучи шестнадцати и, наконецъ, уже двадцати двухъ лѣтъ, Миша не могъ безъ замиранія сердца смотрѣть на расправу отца съ холопами.

Тѣ вспышки дикой злобы и безумнаго гнѣва, которыя бывали у графа Антона Петровича, сынъ даже постигнуть не могъ. Иногда, когда было возможно, онъ робко заступался за жертву отца, но рѣдко удавалось ему защитить кого-либо.

Наконецъ, два года назадъ и въ его жизни наступили смутные дни. Среди однообразной обстановки, молодость взяла свое и привела къ драмѣ.

Молодой графчикъ плѣнился дворовой дѣвушкой Алёнкой. Отношенія были самыя ребяческія, но неосторожность барчука привела къ тому, что эта дорогая Алёнка была безъ вины жестоко наказана розгами и сослана куда-то, за нѣсколько сотъ верстъ отъ Погромца.

Миша съ полгода горевалъ по своей возлюбленной. Первая юношеская привязанность скоро пройти не могла. Но время взяло свое… Теперь же наступили иные смутно-радостные дни, съ серьезной страстной тревогой на сердцѣ.

Миша уже съ полгода былъ безумно, отчаянно влюбленъ въ молодую дѣвушку, дочь сосѣда-помѣщика.

Однажды, отецъ отпустилъ его въ гости во время рождественскихъ праздниковъ къ сосѣдкѣ, старушкѣ Калитиной.

Такъ какъ были святки, то у старушки оказалось до двадцати человѣкъ съѣхавшихся гостей изъ ближайшихъ имѣній. Въ числѣ прочихъ былъ и вновь поселившійся въ Воронежскомъ намѣстничествѣ, бывшій гвардейскій офицеръ, Херасковъ, вмѣстѣ съ своей семнадцатилѣтней дочерью.

И здѣсь, за три дня пребыванія у Калитиной, молодой Девьеръ и Соня Хераскова полюбили другъ друга со всѣмъ пыломъ юности.

Сблизились они непостижимо быстро. Въ воскресенье когда встрѣтились они, то косились другъ на друга изъ подлобья и не сказали между собой ни слова, но только за нихъ много говорили глаза ихъ. А въ среду утромъ, когда они разставались на усыпанной песочкомъ дорожкѣ сада Калитиной, среди сугробовъ, въ рождественскій морозъ, то уже горячо цѣловались и плакали навзрыдъ.

Въ три дня влюбились они другъ въ друга и поклялись, что никакія силы земныя не смогутъ ихъ разлучить никогда.

— Это не Алёнка… Эту не сошлешь!.. — думалъ и будто грозился мысленно отцу добродушный Миша.

VI.

Въ Воронежскомъ намѣстничествѣ еще не было большого почтоваго тракта, подобнаго тѣмъ, которые недавно провели въ намѣстничествахъ, ближайшихъ къ столицамъ.

Однако, отъ Воронежа до Харькова пролегала дорога, которая была больше обыкновеннаго проселка. Часть ея на протяженіи отъ Острогожска до Валуекъ шла густымъ лѣсомъ.

Въ одномъ мѣстѣ, верстъ за двадцать отъ всякаго жилья, было два холма, заросшихъ густой и непроницаемой чащей, а между ними глубокая лощина, гдѣ протекала рѣчка, впадающая въ Осколъ. Мѣсто это было особенно глухое, мрачное, даже среди бѣла дня. Ночью же оно казалось совершенно темной ямой, такъ какъ въ обѣ стороны возвышались крутые холмы, сплошь заросшіе вѣковыми деревьями.

Мѣсто это пользовалось дурной славой во всей окрестности. Здѣсь испоконъ вѣка всегда «шалили» и люди, и нечистая сила. Крестьяне не рѣшались проѣзжать здѣсь въ одиночку даже въ сумерки. Ночью же никто не пускался въ путь, за исключеніемъ важныхъ проѣзжихъ дворянъ и сановниковъ, полагавшихся на свой конвой.

Окрестный народъ, старожилы, до столѣтнихъ стариковъ включительно, всѣ знали много разсказовъ о томъ, какія бѣды и какія невѣроятныя приключенія съ проѣзжими бывали здѣсь. Много разбойниковъ прославилось своими подвигами въ этомъ урочищѣ.

Но и врагъ человѣческій не любилъ это мѣсто и шутилъсъ людьми всякія шутки, завлекалъ, заводилъ и погублялъ христіанскія души. А души убитыхъ и погубленныхъ здѣсь въ свой чередъ бродили и пугали живыхъ людей.

Хотя урочище это начальствомъ называлось «Перебой», но народъ звалъ его по своему «Чертово днище».

За послѣднее время, въ Воронежской губерніи, въ Особенности на дорогахъ, прилегающихъ къ городамъ Острогожску и Валуйкамъ, снова появились разбойничьи шайки, дерзкія и отважныя, которыя безбоязненно нападали на всѣхъ, преимущественно на проѣзжихъ дворянъ.

Объ этихъ вновь появившихся разбойникахъ уже шла переписка между намѣстникомъ и столицей.

Ходили странные слухи. Говорили, будто бы эти разбойники, никто иные, какъ дворовые одного богатаго помѣщика. Говорили, что и самъ помѣщикъ не гнушается участвовать въ разбояхъ. Наконецъ, за послѣднее время уже называли этого помѣщика по имени.

Это былъ одинъ изъ двухъ графовъ Девьеровъ.

Общественное мнѣніе было встревожено этой вѣстью, но не удивлено.

— На то они и Донскіе гишпанцы, чтобы грабительствовать, — говорили дворяне.

Но, однако, доказательствъ на это не было никакихъ.

Два раза, двое сановитыхъ людей, однажды, даже губернаторскій товарищъ, ѣхавшій въ свое намѣстничество въ Пензу, были остановлены въ лѣсу близъ Острогожска и ограблены до послѣдней нитки цѣлой многолюдной шайкой конныхъ и вооруженныхъ разбойниковъ.

Однако, послѣ тщательныхъ розысковъ, нигдѣ не отыскалось ни имущества, ни угнанныхъ лошадей. Все это сгинуло съ лица земли.

Воронежскій генералъ-губернаторъ Чертковъ зналъ, конечно, что гласъ народа обвиняетъ въ невѣроятномъ для дворянъ дѣяніи обоихъ графовъ Девьеровъ или одного изъ нихъ, но, не имѣя ни малѣйшихъ уликъ, никакихъ мѣръ принять, конечно, не могъ. Всякому проѣзжему оставалось только самому беречь себя въ пути по намѣстничеству.

Именно, въ самомъ урочищѣ Перебой и остановилась теперь, среди темной ночи, конница изъ Погромца.

Пролетѣвъ на рысяхъ верстъ двадцать слишкомъ, отрядъ Девьера появился здѣсь около четырехъ часовъ утра. Тьма была еще полная, до разсвѣта было далеко.

Ночь безлунная и туманная была настолько темна, что въ трехъ шагахъ разстоянія нельзя было разглядѣть всадника на конѣ.

— Лихое мѣсто. Не чистое… А насъ все еще миловало здѣсь… — перешептывались люди Девьера.

— И впрямь Чортово дно, — проговорилъ, озираясь, графъ Антонъ Петровичъ.

Графъ слѣзъ съ лошади и отдалъ ее одному изъ молодцовъ, который отошелъ съ ней въ сторону. Въ то же время спѣшившійся Телятевъ досталъ большую суконную попону и, разыскавъ барина среди тьмы, подошелъ къ нему:

— Ваше сіятельство! Тутъ будетъ сыровато. Вамъ малость подняться изъ этого Чортова Днища на пригорокъ.

— Нѣтъ. Не надо. Я совсѣмъ не лягу. Стели тутъ. Какой ужъ сонъ!

— Да вѣдь вы, почитай, не почивали, — отозвался Телятевъ. Мы-то залегли вчера еще съ солнцемъ вмѣстѣ. А вы, небось, только успѣли глаза закрыть, какъ Тимошка прибылъ. Приляжьте. Я не проморгаю.

— Да не хочется.

Телятевъ послалъ попону на землю, между кустовъ, и графъ опустился на нее, самодовольно покряхтывая. Это кряхтенье будто говорило слугѣ: — «А вѣдь славно, что мы тутъ! Сейчасъ что будетъ-то?» Телятевъ такъ и понялъ барина.

— Да. Лихачи мы, — выговорилъ онъ. — Проскакали верстъ двадцать слишкомъ въ темь эдакую, почти въ два часа времени. Другой бы себѣ тутъ шею свернулъ.

— Да… А вотъ скоро ли… Сидѣть-то сколько намъ. Можетъ, до утрова. А днемъ опасно свои рожи казать… Особливо мнѣ. Моя-то рожа на все намѣстничество вѣдома всякому.

— Коли запоздаетъ до разсвѣта — пропустимъ.

— Должно быть. Эдакаго другого гуся не дождешься цѣлый годъ. Ты знаешь ли, дурень, кто это ѣдетъ. Братецъ графъ на прошлой недѣлѣ сказывалъ, что будетъ князь Кейкуатовъ проѣздомъ здѣсь, предводитель, изъ Петербурга, съ деньгами, и обѣщалъ мнѣ дать знать. Ну, вотъ это, я чаю, онъ и долженъ быть. Съ гостинцами домой ѣдетъ. А у него свой конный заводъ, братецъ. Кони первые на весь Донъ… А ты — пропустите.

— Ради опаски сказываю… Ужъ очень и безъ того поговаривать стали… За эвтотъ годъ очень стали на насъ кивать. Вотъ подъ Вознесеніе разгромили въ Нижнедѣвицкѣ усадьбу барскую невѣдомые люди. А на кого свалили! Сказываютъ, Девьеровы графскіе люди то настряпали. А мы и не знаемъ, какая такая эта усадьба. Слава на насъ пошла…

— Пущай врутъ, — усмѣхнулся графъ. — Это лучше. За то, когда что и нашихъ рукъ дѣло — многіе скажутъ: пустое, молъ, на Девьера валятъ все зря. Кивай да кивай на насъ. А у насъ въ Придонскѣ всѣ концы всегда въ водѣ. Сто лѣтъ провоюемъ, не попадемся.

— Давай Богъ! — отозвался Телятевъ, но въ голосѣ командира отряда не было увѣренности и довольства, напротивъ, звучало какое-то странное чувство. Казалось, что онъ далеко не сочувствуетъ затѣямъ своего барина-графа.

Девьеръ, не смотря на свое заявленіе; что спать не хочетъ, началъ, сидя, подремывать… Телятевъ отошелъ отъ барина и отправился осмотрѣть расположеніе своей команды. Приходилось окликать народъ, такъ какъ ни эти не видно было. Десятка два молодцовъ стояли въ разсыпную въ кустахъ, спѣшившись и держа лошадей подъ уздцы. Голоса отвѣчавшихъ на окликъ отличались всѣ однимъ оттѣнкомъ — грубоватымъ недовольствомъ.

Половина отряда была въ самой лощинѣ, другая на пригоркѣ, какъ бы въ резервѣ.

Телятевъ сдѣлалъ обходъ, усѣлся на пнѣ и вздохнулъ.

— «Чудное дѣло! — думалось ему. — Не подходящіе мы люди для бариновыхъ этихъ дѣловъ. На всѣхъ насъ, молодцовъ троихъ не выищешь, чтобы любили это разбойное дѣло. Вонъ у Михайла Петровича не то… Головорѣзы всѣ на подборъ. Да онъ и дѣлится. У него всѣ при деньгахъ и всего много. А нашъ-то гривну наровитъ на десятерыхъ дать, а себѣ сотни рублей наживаетъ. Да и опять, не графское это занятіе. Вотъ былъ Степанъ Разинъ, иль Пугачевъ. Такъ вѣдь они были не изъ графовъ россійскихъ. Родитель, да и дѣдъ нашихъ двухъ братцевъ генералами были, вельможами дворскими при царицахъ. А дѣтки, вишь, въ придорожные коршуны пошли».

Въ глубокой и темной лощинѣ была полная тишина. Нельзя было и предположить, что въ ней разсыпались около двадцати человѣкъ и двадцати коней. Лишь изрѣдка хрустѣлъ хворостъ подъ копытами двинувшейся лошади или раздавалось ржанье и храпъ, но затѣмъ снова надолго наступало затишье.

Наконецъ, вдали, на верху горы, съ которой шелъ извилинами крутой спускъ, послышался неясный шумъ… Скоро до слуха сталъ долетать стукъ колесъ, трель лошадиныхъ копытъ и громыханье экипажа. Затѣмъ, показались среди тьмы три тусклыхъ огонька, медленно двигавшихся вдоль горы, то исчезая въ лѣсной чащѣ, то снова мигая бѣлесоватымъ свѣтомъ. Отрядъ, стоявшій въ засадѣ, ожилъ на мгновеніе.

— Садись — вполголоса скомандовалъ самъ графъ. — А вы! Тамъ? Не заснули? — прибавилъ онъ въ противуположную сторону, гдѣ шелъ подъемъ изъ лощины, и гдѣ расположился другой десятокъ молодцевъ. Вамъ не соваться, покуда не позовутъ. Обойдется и безъ васъ. Но и дрыхать никто не моги.

— Будьте спокойны! — отозвался оттуда одинъ голосъ.

— Слушаться команды!.. — вполголоса крикнулъ Телятевъ. — Не зѣвать, да и зря не лѣзть.

И полная тишина воцарилась снова.

VII.

По крутому спуску съ холма тихо и осторожно двигались проѣзжіе. Изъ лощины виднѣлись только три двигавшіеся огонька, но за ними вплоть слышался топотъ копытъ и громыхалъ экипажъ. Чрезъ нѣсколько минутъ, съ половины спуска, шумъ и стукъ проѣзжихъ сталъ раздаваться уже отчетливѣе, три огонька можно было уже разглядѣть. Это были три фонаря въ рукахъ верховыхъ, ѣхавшихъ впереди. За ними, въ полутьмѣ, яснѣе обозначился шестерикъ лошадей и темная колыхавшаяся масса — большой рыдванъ, на которыхъ, кой-гдѣ, кой-что свѣтилось и сіяло въ лучахъ огней. Будто искры вспыхивали и тухли, то на сбруѣ коней, то на бокахъ кареты. Осторожно, медленно подвигаясь внизъ, экипажъ, наконецъ, спустился совсѣмъ въ лощину и остановился.

Графъ Девьеръ, не спускавшій глазъ съ рыдвана, уже собрался скомандовать своимъ молодцамъ, какъ вдругъ раздался среди проѣзжихъ зычный голосъ:

— Прикажете обождать, аль подниматься?

— Обожди! — громко и сильно отозвался чей-то голосъ съ половины спуска.

— Ахъ ты! — чуть не вслухъ воскликнулъ Девьеръ. — Вылѣзъ и пѣшкомъ идетъ! — Вотъ было маху-то далъ!

То же самое подумалъ и Телятевъ, собиравшійся уже по первой командѣ барина броситься къ стоявшему экипажу.

— «Да. Могли сглупить, — прибавилъ онъ мысленно. — Поди, не на легкѣ баринъ пѣшкомъ идетъ. Деньги-то всѣ на немъ! Карету бы ограбили, а его-то и ищи-свищи. Знамо дѣло, утекъ бы въ чащу и спрятался до утра.»

Всѣ молодцы точно также поняли, почему не раздается команда и чего баринъ-графъ ждетъ.

Между тѣмъ, одна изъ упряжныхъ лошадей вдругъ почуяла то, чего не видать было глазомъ. Она почуяла во тьмѣ присутствіе другихъ себѣ подобныхъ существъ. Лошадь заржала, и сразу, съ двухъ сторонъ, отозвались ей изъ лощины.

— Ишь ты… Кони, стало, пасутся тутъ, — выговорилъ кучеръ съ козелъ, обращаясь къ кому-то изъ своихъ. — Должно здѣсь луговина. Въ ночномъ кони…

— Да, ночное… — пробормоталъ Девьеръ, ухмыляясь. — Только иное… Вотъ сейчасъ спознаешь, какое ночное.

Въ самомъ концѣ спуска вдругъ мелькнулъ еще огонекъ, а вокругъ него кучка пѣшихъ людей. Густая чаща мѣшала ранѣе видѣть этотъ фонарь и только теперь, когда пѣшіе вошли въ лощину, маленькій огонекъ, несомый надъ самой землей, освѣтилъ людей, шагавшихъ кучкой. Они уже близились къ экипажу.

— Валяй, ребята! — раздался громовой крикъ графа и огласилъ все Чортово днище; но самъ онъ не тронулся съ мѣста.

Молодцы, по командѣ барина, бросились сразу со всѣхъ сторонъ. Раздались крики, затрещалъ хворостъ, зашуршали кусты, и произошла сумятица.

Въ нѣсколько мгновеній, по командѣ Телятева, конные молодцы спѣшились и орудовали лихо и быстро. Они молча хватали всѣхъ поднявшихся въ руки, безъ разбора валили на землю и вязали бичевой. Потерявшіеся отъ неожиданности, проѣзжіе только вскрикивали, пугливо причитали и молились.

Но вдругъ раздался выстрѣлъ!.. Затѣмъ, другой…

— Ой… Убили! Охъ! — отчаянно вскрикнулъ Телятевъ, падая на землю.

Девьеръ пришпорилъ коня и вылетѣлъ изъ своей засады въ общую свалку.

— Пали! Бей! — крикнулъ онъ…

Но выстрѣловъ не послѣдовало. Не въ кого было стрѣлять! Всѣ лежали перевязанные на землѣ. Выпалилъ, очевидно, самъ проѣзжій князь, котораго въ первую минуту упустили въ кусты. Теперь онъ выстрѣлилъ, подшибъ Телятева, но самъ уже лежалъ на землѣ, сбитый съ ногъ. Двое молодцевъ сидѣли на немъ верхомъ и крутили руки назадъ, обвивая веревкой.

— Кто палилъ? — крикнулъ Девьеръ.

— Вотъ! Онъ самъ! Баринъ! — раздались голоса ихъ.

— Охъ… Помираю… Убили! — простоналъ Телятевъ, корчась на землѣ!..

— Объискивай! — крикнулъ Девьеръ молодцамъ, которые вязали проѣзжаго барина. — Выпотроши рыдванъ! Высыпай всѣ ящики на землю.

Одинъ изъ молодцевъ подалъ графу большой и толстый портфель, вытащенный изъ кармана барина.

— Все ли?

— Вотъ еще часы, да табакерка.

— Больше ничего нѣтъ?

— Чисто. Ничего.

— Ну, оттащи ихъ, ребята, отъ дороги, чтобы не глядѣли. Давай фонари сюда. Свѣти. Выгребай рыдванъ. Вали все въ кучу.

Всѣхъ связанныхъ оттащили въ сторону отъ дороги. Запасный отрядъ, вызванный въ подмогу, принялъ лошадей своихъ товарищей подъ уздцы, а сами они занялись рыдваномъ.

Всѣ ящики и важи изъ-подъ сидѣній и съ кузова, и съ крыльевъ — все, чѣмъ былъ какъ бы оснащенъ весь экипажъ — все отвязывалось, тащилось на-земь и вскрывалось или взрѣзывалось топорами и ножами. При свѣтѣ двухъ фонарей графъ самъ занялся разборомъ всей клади, но почти все выбрасывалось и мало что удостоивалось его выбора. Вся поклажа состояла изъ платья и бѣлья, мужского и женскаго. Только въ одномъ ящикѣ нашелся тяжелый ларецъ, а въ немъ, когда крышка была взломана, сверкнули золотыя вещи, серьги, кольца и столбики червонцевъ…

Графъ взялъ все, что въ немъ было, и высыпалъ въ кожаный мѣшокъ, который висѣлъ у него на перевязи.

Молодцы ничѣмъ не воспользовались. Это было строго заказано графомъ.

— Надо концы прятать. Награбленный товаръ всегда выдастъ человѣка головою, — было разъ навсегда объяснено графомъ.

Пока одни вываливали поклажу для осмотра, другіе занялись отпряжкой лошадей изъ экипажа, но сбрую снимали и бросали на-земь.

Послѣ этого вся команда снова повскакала на своихъ коней и двинулась, ведя въ поводу упряжныхъ.

Графъ остался въ лощинѣ съ двумя молодцами.

— Ну, ты!.. обратился онъ къ одному изъ нихъ. — Поди, глянь, что Телятевъ. Коли живъ, то пристрѣли. Живого оставлять нельзя…

— Ваше сіятельство… Помилосердуйте!.. — взмолился молодецъ. — Я ни въ жисть не смогу своего брата эдакъ…

— Ну, безъ разговоровъ!.. А то самому пулю въ лобъ залѣплю. Ступай!..

Молодецъ двинулся въ темнотѣ къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ раненый, и тихо спросилъ:

— Ты что?.. Какъ тебѣ?

— Охъ, помираю… Подъ самое сердце хватилъ, — простоналъ раненый, лежавшій на спинѣ.

— Какъ же быть-то намъ, Телятевъ! — сказалъ молодецъ, нагибаясь ближе къ раненому. — Можешь сѣсть на лошадь?..

— Нѣтъ. Оставьте… Помираю…

— Коли не можешь ѣхать, то графъ указалъ тебя прикончить. Какъ же быть-то? Я эвтого не могу. Ужъ самъ бы, изувѣръ, творилъ такое.

Раненый молчалъ.

— Чтожъ намъ дѣлать?.. Ты бы ужъ самъ что ли? Сдѣлай милость! — шепталъ молодецъ, нагибаясь. — Тебѣ самому-то себя ничего… А у меня рука не подымается.

— Каинъ! — произнесъ Телятевъ. — За всю мою службу… Охъ!..

— Чтожъ намъ дѣлать-то? Родной, посуди… Онъ указалъ. Не то мнѣ пулю въ лобъ…

— Я помру… до утра…

— Нѣту. Что пустое болтать. Или садись, да поѣзжай съ нами. Либо кончайся…

— Помилосердуйте!..

— На вотъ пистоль. Кончай… Ставь къ уху…

— Охъ, Господи. Грѣхъ… Самому на себя руки класть…

Телятевъ досталъ изъ-за пояса пистолетъ, медленно поднялъ руку и приставилъ его себѣ къ уху…

— Господи, прости и помилуй грѣшную душу! — прошепталъ молодецъ, крестясь.

Раздался и сверкнулъ во тьмѣ выстрѣлъ… Лежащаго передернуло. Онъ выронилъ пистолетъ и размахнулъ руками, потомъ прохрипѣлъ протяжно и стихъ.

Молодецъ вернулся къ графу.

— Ну что? Вѣрно ли? — спросилъ Девьеръ.

— Самъ себя покончилъ, — отозвался молодецъ.

Девьеръ велѣлъ обоимъ парнямъ садиться на лошадей, а самъ двинулся тихонько въ кусты и подползъ къ тому мѣсту, гдѣ лежали рядомъ связанные проѣзжіе. Онъ прислушался. Они тихо перешептывались между собой.

— Деньги — дѣло наживное, — говорилъ одинъ.

— Вотъ до утра пролежимъ. Проѣдетъ кто, освободитъ.

— За разбойничье здоровье свѣчку угоднику поставимъ! — шутливо замѣтилъ третій.

— Вѣстимо. Могли всѣхъ и барина самого перебить какъ щенятъ.

Графъ перешелъ къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ Телятевъ, ощупалъ его въ темнотѣ, прислушался — нѣтъ ли дыханія, поднялъ руку лежащаго; она упала тяжело…

— Не первый и не послѣдній! — проворчалъ Девьеръ, и, отойдя, сѣлъ на лошадь и двинулся.

Прошелъ часъ полной тишицы… Убѣдившись, что разбойники скрылись, перевязанные проѣзжіе заговорили громче и стали перекликаться и толковать о томъ, какъ избавиться отъ своихъ нутъ.

— Надо бы самимъ ослобониться. До утра лежать — озябнешь, окостенѣешь совсѣмъ, — говорилъ одинъ.

— А гдѣ баринъ? Эй, братцы… Баринъ-то дорогой гдѣ? Давай его кликать. Живъ ли онъ — кричалъ другой.

— Баринъ! Баринъ! А баринъ! — раздалось нѣсколько голосовъ.

— Здѣсь я… Связанъ! Должно и вы всѣ тоже, — отозвался голосъ въ сторонѣ.

— Сейчасъ, ваше сіятельство, всѣ ослобонимся, — почти весело закричалъ молодой парень, форейторъ. — Я зубами бичеву давно грызу. Сейчасъ руку лѣвую опростаю… Съ нея все дѣло и пойдетъ… Всѣ развяжемся…

И проѣзжіе начали бодрѣе перекликаться въ темнотѣ.

— Развязаться — развяжемся… А вотъ, какъ отсюда выбраться?

— Обида… Эдакихъ коней, да угнали!..

— А поклажу-то… Всю переворошилъ, злодѣй.

— Кого жъ это, ребята, убили? Слышь палилъ кто-то… Молился онъ не замать его… А убили! Только не изъ нашихъ.

Наконецъ, мальчуганъ-форейторъ распутался и вскочилъ на ноги.

— Готово! — вскрикнулъ онъ. — Вишь темь… Гдѣ вы?.. Одного развяжу, да пойдемъ скорѣе съ барина путы снимать.

VIII.

Часовъ въ восемь утра, молодой Миша въѣхалъ въ небольшую деревушку, за которой виднѣлся маленькій барскій домъ, деревянный, простой, но красивый и новенькій весь съ иголочки.

Это было имѣнье прапорщика гвардіи Хераскова. Нынѣшній владѣлецъ имѣнья только что купилъ его, выстроилъ вновь усадебный домъ и переименовалъ деревушку Рѣшетню въ Софьино, по имени своей любимой и единственной дочери.

Петръ Ивановичъ Херасковъ пріобрѣлъ это имѣнье у пріятеля еще въ Петербургѣ заглазно. Пріѣхавъ на мѣсто, онъ прожилъ съ дочерью и нѣсколькими дворовыми въ двухь избахъ въ продолженіе цѣлыхъ девяти мѣсяцевъ, пока не выстроилъ барскаго дома.

Съ тѣхъ поръ прошло уже семь лѣтъ, а Софьино, благодаря заботливому хозяину, казалось все еще какъ бы съ иголочки, выстроеннымъ сейчасъ.

Причина, побудившая Хераскова поселиться въ Воронежской губерніи, была сильная, еще дѣтская привязанность къ двоюродной сестрѣ, которая была замужемъ за графомъ Михаиломъ Петровичемъ Девьеромъ.

Первое время Херасковъ постоянно ѣздилъ въ Придонскъ и, къ великому своему огорченію, видѣлъ, насколько любимая имъ двоюродная сестра была несчастлива съ своимъ крутымъ мужемъ.

Одинъ разъ графинѣ Девьеръ случилось даже бѣжать изъ Придонска и укрываться цѣлый мѣсяцъ у Хераскова, такъ какъ мужъ погрозился зарѣзать ее.

Затѣмъ, около двухъ лѣтъ тому назадъ, Петръ Ивановичъ вдругъ узналъ, что графиня скончалась. Не прошло недѣли, какъ онъ былъ въ Придонскѣ, видѣлъ ее. Она была очень грустна, но не хворала.

Это событіе очень удивило его, равно какъ и многихъ сосѣдей Девьера. Болѣе всего удивляло всѣхъ то обстоятельство, что графиня была похоронена чрезъ сутки по кончинѣ и безъ всякой торжественности. Только нѣсколько человѣкъ изъ дворни видѣли, какъ гробъ пронесли изъ усадьбы на кладбище. Ни приглашеній на похороны, ни обычнаго въ этихъ случаяхъ поминнаго обѣда, ни присутствія сосѣднихъ священниковъ для соборнаго отпѣванія, — ничего не было.

Не прошло нѣсколькихъ дней послѣ похоронъ, какъ уже молвь народная разнесла повсюду слухъ, странный и безсмысленный, что графиня никогда не умирала, что она сгинула, а на кладбище снесли и въ яму опустили пустой гробъ.

Съ именемъ графовъ Девьеровъ соединилось столько росказней срамныхъ и ужасныхъ, что и на этотъ разсказъ никто не обратилъ вниманія. Скоро всѣ и забыли о доброй и мягкосердой барынѣ-помѣщнцѣ.

Вспоминалъ ее и горевалъ попрежнему одинъ Петръ Ивановичъ. Онъ даже собирался продать Софьино и уѣхать подальше отъ Воронежскаго намѣстничества.

Затѣмъ, однажды дочь его, гостившая у помѣщицы Калитиной, встрѣтилась съ молодымъ графомъ Девьеромъ и вскорѣ призналась отцу во всемъ.

Петръ Ивановичъ, обожавшій дочь, ужаснулся этой случайности. Имя Девьера стало ему настолько ненавистнымъ, что онъ не допускалъ и возможности чего-нибудь серьезнаго.

— Съ ними избави Богъ родниться! — заявилъ онъ дочери. — Они не русскіе дворяне, они гишпанцы и злодѣи.

Однако, Хераскову полюбился молодой Девьеръ, и онъ позволялъ ему изрѣдка навѣщать ихъ.

Когда, въ это утро, телѣжка съ двумя сѣдоками показалась на деревнѣ и быстро приблизилась къ воротамъ усадьбы, въ верхнемъ этажѣ дома, у окна, стояла молодая дѣвушка лѣтъ семнадцати, черноволосая, съ неправильными чертами лица, но съ чрезвычайно свѣженькимъ, бѣлымъ и румянымъ личикомъ. Кровь съ молокомъ! Она давно стояла у окна и тоскливо смотрѣла на пасмурную, сѣрую и голую окрестность.

Мысли ея, какъ и всегда, а въ особенности часто за послѣднее время были далеко отъ дома и витали въ усадьбѣ, именуемой Погромецъ.

Это и была обожаемая дочь дворянина Хераскова. Уже около девяти мѣсяцевъ, со времени встрѣчи съ молодымъ Девьеромъ у старушки-помѣщицы, Соня Хераскова всей душой отдалась и принадлежала своему ненаглядному Мишѣ. Въ три дня разгорѣлась эта любовь, и съ тѣхъ поръ только усиливалась и пускала глубокіе корни.

Разлука и возможность видаться не болѣе одного раза въ мѣсяцъ только раздували огонь страсти. Противодѣйствіе со стороны графа Девьера, не позволявшаго сыну ѣздить къ Херасковымъ, а равно противодѣйствіе самого Хераскова, но желавшаго родниться съ бѣшеными «гишпанскими» дворянами, только усиливали страсть въ молодыхъ людяхъ. Таковъ видно законъ природы.

За послѣднее время судьба нѣсколько благопріятствовала молодой дѣвушкѣ. Отецъ, подъ вліяніемъ ея тоскливаго настроенія, усугубившагося осенью, уже начиналъ сдаваться.

Повидавъ лѣтомъ раза четыре молодого Девьера, Херасковъ, какъ человѣкъ неглупый, долженъ былъ поневолѣ замѣтить, что графъ-сынъ мало похожъ на графа-отца и на своего дядю.

Ни внѣшностью, ни характеромъ, молодой Михаилъ Девьеръ не походилъ на нихъ. Мягкосердіемъ и добродушіемъ онъ былъ даже прямой противоположностью ихъ. Словомъ, онъ за лѣто понравился Хераскову почти противъ воли.

Когда наступила осень и единственная дочь особенно загрустила, начинала таять, прихварывать, Херасковъ серьезно встревожился. Онъ уже началъ думать и повторять русскую пословицу: суженаго конемъ не объѣдешь.

Да и чѣмъ виноватъ сынъ, коли у него отецъ — человѣкъ нехорошій.

Несчастная судьба его любимой двоюродной сестры, умершей какъ-то таинственно послѣ многихъ лѣтъ терзаній, уже не становилась поперекъ дороги въ мысляхъ Хераскова.

— «Если она, думалось ему, была несчастлива съ своимъ лютымъ супругомъ Михаиломъ Петровичемъ, то почему же Соня будетъ также несчастна съ молодымъ Михаиломъ, который совершенно не похожъ на дядю?»

И Херасковъ началъ самъ съ собой спорить, увѣрять себя, что если Сонѣ будетъ плохо въ домѣ свекра, то можно зятя съ дочерью перевезти къ себѣ въ усадьбу на жительство.

— Кто другой уступитъ графамъ Девьерамъ, а я за себя постою, ихъ не побоюсь! — думалъ и говорилъ Херасковъ.

Недѣли за три до этого дня, Херасковъ уже объяснилъ своей Сонѣ, что онъ, пожалуй, непрочь согласиться ѣхать сватать ее къ графу Девьеру, но что надо подумать еще, обождать малость.

— Вотъ пріѣдетъ Михаилъ Антоновичъ, перетолкуемъ съ нимъ, — прибавилъ онъ.

Посылать гонца къ молодому Девьеру Херасковъ ни за что не хотѣлъ, и Сонѣ приходилось ждать, чтобы самъ Миша навѣстилъ ихъ.

И вотъ теперь, когда она стояла у окна, тоскливо озираясь кругомъ усадьбы, вдругъ появилась на деревнѣ телѣжка, шибкою рысью приближалась къ дому и, наконецъ, влетѣла во дворъ.

Соня вскрикнула и опрометью бросилась внизъ.

Не успѣлъ молодой Девьеръ выйти изъ телѣжки, какъ уже люди, высланные барышней къ нему на встрѣчу, окружили его съ поклонами.

— Барина дома нѣтъ, уѣхалъ въ поле. Барышня дома. Пожалуйте, — объяснили ему.

Девьеръ былъ обрадованъ этимъ извѣстіемъ. Онъ успѣетъ хоть нѣсколько минутъ побесѣдовать наединѣ съ своей возлюбленной.

Зайдя въ одну изъ комнатъ для гостей, въ которыхъ пріѣзжіе останавливались обыкновенно или же только приводили въ порядокъ свой туалетъ, Миша переодѣлся и черезъ четверть часа явился въ гостиную. Здѣсь сидѣла на диванѣ Соня, а при ней старушка, родственница Хераскова, подслѣповатая и глуповатая, но чрезвычайно добрая женщина.

Ее всѣ знали подъ именемъ Сусанны Казиміровны, фамилія же была никому неизвѣстна, да ею никто и не интересовался.

Ея имя и отчество, сильный акцентъ въ произношеніи русскаго языка, нѣкоторые анекдоты, которые она любила разсказывать изъ жизни саксонско-польскихъ королей, — все свидѣтельствовало, что старушка или полька, или нѣмка. Какимъ образомъ она приходилась родственницей Хераскову, никто не зналъ, и тоже ни для кого это не было любопытно.

Къ молодому Девьеру старушка относилась, какъ и ко всѣмъ, добродушно, а за послѣднее время, узнавъ отъ обожаемой ею Сони, чѣмъ можетъ современемъ стать этотъ молодой человѣкъ для нея, она тоже «влюбилась» въ Мишу, по словамъ Хераскова.

При появленіи Девьера молоденькая хозяйка встала, волнуясь и краснѣя. Молодые люди поздоровались.

Миша подошелъ почтительно къ ручкѣ Сусанны Казиміровны и усѣлся противъ обѣихъ, тоже конфузясь и съ румянцемъ на лицѣ.

— Къ вамъ по дорогѣ, — забормоталъ онъ. — Надо было по дѣлу. Батюшка послалъ. Недалече отсюда дѣло. Вотъ я и завернулъ на часочекъ времени.

Эта фраза была обычной, сакраментальной. Миша каждый разъ повторялъ ее и лгалъ, чтобы объяснить свой визитъ. Но Соня отлично знала, что онъ является нарочно къ нимъ въ тѣ минуты, когда можно въ отсутствіе отца обманомъ выѣхать изъ дома.

Послѣ нѣсколькихъ пустыхъ фразъ, Миша но одному слову Сони понялъ, что у нея есть о чемъ переговорить съ нимъ наединѣ.

Сусанна Казиміровна, не смотря на тугое пониманіе многихъ явленій жизни, поняла, однако, очень хорошо слово дѣвушки и догадалась, что ея отсутствіе будетъ особенно пріятно обоимъ.

— Надо мнѣ приказать, чтобы дали графу покушать съ дороги, — сказала она. И, поднявшись, старушка выпорхнула изъ гостиной, точно ей было двадцать лѣтъ.

IX.

Молодые люди остались вдвоемъ и, какъ всегда, смутились, увидя себя однихъ.

— Ну, что батюшка вашъ? — говорила Соня. — Опять уѣхали тайкомъ.

— Да, вѣстимо, тайкомъ. Онъ выѣхалъ въ ночь по какому-то дѣлу, а я, конечно, тотчасъ же всталъ и прискакалъ. Къ вечеру надо быть дома, чтобы вернуться прежде него, а то разгнѣвается. Пожалуй, отлучась — велитъ запирать меня.

— На счетъ насъ разговоровъ съ нимъ вы не имѣли?

— Никакихъ!.. — грустно отозвался Миша.

— Ну, а у насъ, Михайло Антоновичъ, слава Богу, много новаго. Новаго то-ись всего только одно, да такое одно, что вы ахнете.

— Что же? — взволновался Миша.

— Батюшка даетъ свое согласіе, собирается къ вашему родителю сватомъ.

— Господи! — вскочилъ Девьеръ съ своего мѣста.

— Да, да, согласіе даетъ, собирается. Только съ вами хотѣлъ разъ повидаться и переговорить.

И молодая дѣвушка, вся пунцовая отъ счастья, начала быстро и подробно разсказывать возлюбленному, какъ понемногу ей удалось убѣдить и переломить упрямство отца.

Молодые люди переговорили обо всемъ толково: какъ быть, чего ждать, на что надѣяться. Когда въ дверяхъ снова показалась Сусанна Казиміровна, то все было уже переговорено.

Лица молодыхъ людей, взволнованныя и раскраснѣвшія, свидѣтельствовали о томъ, что бесѣда ихъ имѣла для нихъ чрезвычайное значеніе. А быть можетъ и совѣсть была у нихъ чернѣе сажи изъ-за совершеннаго преступленія… взятаго и отданнаго обоюдно поцѣлуя.

Девьеръ перешелъ въ столовую и сѣлъ завтракать. Молодая хозяйка и родственница сѣли около стола и угощали гостя.

Вскорѣ на дворѣ раздался стукъ колесъ. Молодой человѣкъ тотчасъ всталъ изъ-за стола и вышелъ въ прихожую на встрѣчу къ хозяину.

Херасковъ, уже поднявшійся на крыльцо, зналъ о пріѣздѣ молодого Девьера. Онъ ласково встрѣтилъ гостя, обнялся съ нимъ, расцѣловался, и Девьеръ сразу увидалъ, что между нимъ и Херасковымъ въ отношеніяхъ есть уже перемѣна къ лучшему.

Петръ Ивановичъ расцѣловался съ дочерью, а затѣмъ обернулся къ гостю съ словами:

— Покушай, дорогой гостюшка, да приходи ко мнѣ. Побесѣдовать надо намъ съ тобою о нѣкоемъ дѣлѣ.

И Херасковъ добродушно подмигнулъ дочери.

Разумѣется, молодой человѣкъ, чрезъ силу проглотивъ еще кусокъ какого-то мяса, объявилъ, что съ него достаточно, и поспѣшилъ въ комнату хозяина.

Херасковъ сидѣлъ за столомъ, гдѣ были разложены всякія бумаги и книги. Онъ что-то писалъ карандашемъ. При появленіи молодого человѣка, онъ снялъ очки, отложилъ отъ себя бумагу и карандашъ, и вымолвилъ ласково:

— Ну, бери стулъ, Михайло Антоновичъ, садись и прислушай.

Молодой человѣкъ повиновался.

Когда онъ сѣлъ у стола, въ смущеніи глядя въ лицо Хераскову, тотъ опустилъ глаза на столъ и заговорилъ съ чувствомъ, ровнымъ и тихимъ голосомъ:

— Слушай меня, любезный графъ, со всѣмъ твоимъ размышленіемъ и отвѣчай правду. Не ставь меня, человѣка уже немолодого, почитай даже старика, а ровно и дочушку мою коя тебѣ дорогой человѣкъ, — въ неблаговидное для насъ переплетеніе обстоятельствъ. Правдивые твои отвѣты дѣлу не повредятъ, а помогутъ. А будешь ты лгать и обходами меня брать, будешь хитрить и неправду отвѣтствовать, кромѣ бѣдоваго для насъ всѣхъ ничего не выйдетъ. Любитесь вы съ моей дочерью?

— Да, — едва слышно отозвался Девьеръ.

— И шибко любитесь оба, и ты и она? Почитай давно. Съ самыхъ рождественскихъ праздниковъ, со святокъ?

— Да, — снова чуть слышно отозвался Девьеръ.

— Знаю, въ этомъ-то во всемъ ты будешь отвѣтствовать правдиво. Да и я знаю, что это все правда. А вотъ погоди, что дальше ты будешь отвѣчать. Знаешь ли ты къ примѣру, молодецъ; что у моей Сони всего иждивенія самая малость? Невѣста она не богатая. Знаешь или нѣтъ, что за ней рублей — одинъ въ столѣ, другой на столѣ, а третій по свѣту идетъ и братцевъ за собой зоветъ. Знаешь, аль нѣтъ?

— Этого… Нѣтъ-съ, не знаю… — глуповато отвѣчалъ молодой человѣкъ.

— Ну, такъ вотъ, долженъ знать. У ней помимо этой деревнишки ничего не будетъ. Да и это послѣ моей смерти. Вотъ что. Понялъ ты?

— Понимаю, да только мнѣ это совсѣмъ не любопытно. У меня отъ батюшки будетъ. Да я объ этомъ не думаю…

— Ну, ладно. Теперь отвѣтствуй. Только помни, не кривить. если я поѣду къ твоему родителю сватомъ, останусь я въ дуракахъ, аль нѣтъ? откажетъ мнѣ наотрѣзъ графъ Антонъ Петровичъ Девьеровъ, носъ мнѣ утретъ или нѣтъ? Выгонитъ онъ меня изъ дому, иль согласіе дастъ? Нутка? Отвѣтствуй.

Молодой человѣкъ молчалъ и ежился на своемъ стулѣ.

— Вишь ты, — вымолвилъ Херасковъ, — собирается молодецъ съ духомъ, чтобы соврать.

— Нѣтъ, зачѣмъ? — встрепенулся Девьеръ.

— Такъ, стало быть, по твоему, онъ обрадуется сватовству?

Молодой человѣкъ опять заволновался, промычалъ что-то но ни слова не сказалъ.

— Стало быть, врать не можешь, а отвѣтствовать тоже не хочется. По твоему, стало, онъ откажетъ?

— Нѣтъ, — воскликнулъ Девьеръ.

— Такъ согласится, будетъ радъ сватовству?

— Не знаю, Петръ Ивановичъ, какъ передъ Богомъ, не знаю. Но полагаю, что спервоначала приметъ онъ на себя: важный видъ. Такой у него норовъ!

— То-то вотъ…

— Что дѣлать! Ну, а въ концѣ концовъ онъ дастъ свое согласіе, — рѣшительно произнесъ Девьеръ и заговорилъ горячо: — Вѣдь я уже раза два пыталъ батюшку, и онъ хвалилъ Софью Петровну, говорилъ, что она изъ себя пригожа и нравомъ тихая. Однажды заходила рѣчь у насъ женить меня на какой-то княжнѣ изъ Харьковскаго намѣстничества, очень богатой. Но батюшка мнѣ сказалъ: — чорта ли намъ въ деньгахъ. — У насъ свои есть, своихъ куры не клюютъ. А надо дѣвицу степенную и ко мнѣ почтительную.

— Такъ какъ же. По твоему, стало быть, если я пріѣду, то не останусь въ дуракахъ? Отвѣчай по совѣсти.

— Вотъ какъ передъ Богомъ, Петръ Ивановичъ, ничего не могу сказать навѣрное. Но сдается мнѣ, что приметъ васъ батюшка добропорядочно, вѣжливо, никакого отвѣта сразу но дастъ, но въ концѣ концовъ согласится. Ужъ я постараюсь на всѣ лады его поломать.

— Ну ладно, вотъ и все. Такъ я явлюсь въ Погромецъ. Сборы мои будутъ не долгіе. Не пройдетъ недѣли, какъ я буду у васъ. Ты, тѣмъ временемъ, объяснись съ отцомъ напрямки, скажи, что желалъ бы жениться на моей Сонѣ. Что онъ тебѣ на это скажетъ, ты тотчасъ мнѣ перешли съ посланнымъ. Коли онъ откажетъ наотрѣзъ, разгнѣвается, будетъ браниться, ты такъ и отпиши, меня не подводи.

— Слушаю-съ.

— Ну, а теперь о другомъ дѣлѣ, голубчикъ мой, совсѣмъ якобы къ этому дѣлу неподходящемъ, но, однако, для меня имѣющемъ загвоздку. Отвѣчай ты мнѣ по совѣсти, какія такія ночныя поѣздки и уѣзды совершаетъ твой родитель, да и твой дядюшка? Вѣдомо ли тебѣ, что во всемъ намѣстничествѣ да даже и въ сосѣднихъ, во всей области, молвь народная бѣгаетъ, что графы Девьеры какими-то темными дѣлами занимаются. И какими, никто доподлинно не знаетъ. Прости, что тебѣ говорю это прямо. Прежде не сталъ бы сыну про отца такую рѣчь заводить, но теперь оно мнѣ знать необходимо. Знаешь ли, что болтаютъ? Самъ намѣстникъ воронежскій, генералъ Чертковъ, сказывалъ, тому мѣсяца два будетъ, что ему сумнительно, не занимается ли твой дядюшка въ Придонскѣ дѣланьемъ денегъ. Вонъ оно что. Да и твой родитель будто бы ему помогаетъ.

По изумленному лицу молодого человѣка, по его глазамъ, широко раскрытымъ, Херасковъ увидалъ, что Миша не понялъ ничего изъ его словъ.

— Сказываютъ, они деньги дѣлаютъ, ты не понимаешь?

— Никакъ нѣтъ-съ.

Херасковъ разсмѣялся.

— Знаешь ты, какія вотъ деньги на Руси теперь пошли, бумажки, именуются «ассигнаціями». Видалъ вѣдь ты ихъ?!

— Какъ же-съ. Сѣренькіе клочечки. Вотъ хоть пять рублей.

— Ну коли видалъ, стало быть, знаешь. Ну вотъ есть люди, которые таковые билетики не изъ палатъ государственныхъ получаютъ, а сами дѣлаютъ.

— Вотъ какъ! — произнесъ Миша.

— Да. А знаешь ли ты, что начальство сдѣлаетъ, коли узнаетъ, кто этимъ дѣломъ занимается?

— Нѣтъ.

— Въ Сибирь, голубчикъ, ссылаютъ, въ каторгу. Или въ острогъ сажаютъ. Дворянства, чиновъ и отличій и всякихъ правъ лишаютъ при этомъ. Такъ, что какой ни на есть графъ или хоть генералъ съ орденами, прямо въ одинъ мигъ станетъ простымъ крестьяниномъ. Хуже того. И крестьянскихъ-то правъ у него нѣтъ, будетъ онъ ссыльнымъ каторжникомъ.

— Вона какъ! — воскликнулъ Девьеръ.

— Ты этого никогда не слыхалъ?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Ну вотъ ты и разсуди; если то, что сказываютъ про твоего родителя и дядюшку, сущая правда, то чѣмъ дѣло-то это пахнетъ, какъ ты думаешь?

— Ужъ я тутъ, Петръ Ивановичъ, не судья и не разборщикъ. Я тутъ ничего и сообразить не могу, — произнесъ наивно молодой человѣкъ, разводя руками.

— Такъ ты, стало, мнѣ на этотъ предметъ ничего отвѣчать не можешь?

— Ничего-съ.

— Ну, ладно. Спасибо и за то, что ты въ этомъ не участвуешь. А погубятъ они себя, такъ что же? Ты и будешь тогда сразу наслѣдникомъ обоихъ. Тѣмъ лучше для насъ. Мы заживемъ мирно, тихо и благополучно, а они двое въ Якутскъ поѣдутъ. Ну, теперь конецъ, пойдемъ въ диванную къ дочери.

Молодой человѣкъ пробылъ еще часа два въ гостяхъ, и затѣмъ сталъ спѣшить домой, чтобы успѣть къ вечеру быть уже дома до возвращенія отца.

Послѣднія слова, которыя сказалъ ему на прощанье Херасковъ, заставили встрепенуться его сердце.

— Давай поскорѣе мнѣ отвѣтъ. А я въ долгій ящикъ откладывать не стану, голубчикъ. Черезъ три-четыре дна соберусь и выѣду въ Погромецъ.

X.

Конный отрядъ Девьера крупной рысью, иногда и вскачь, несся почти безъ роздыха. Приходилось за ночь успѣть добраться до усадьбы Михаила Петровича, куда обыкновенно отправлялся Антонъ Девьеръ послѣ своихъ подвиговъ. Чужія угнанныя лошади были «поличнымъ», или какъ братья выражались «концемъ», который надо было скорѣе хоронить.

На зарѣ, когда чуть брезжилъ свѣтъ пасмурнаго и сырого осенняго утра, отрядъ въѣзжалъ въ большое село, расположенное на берегу Дона.

Отдѣльно отъ крестьянъ, въ полуверстѣ разстоянья, виднѣлась большая усадьба на голомъ мѣстѣ безъ единаго дерева, не только сада.

Графъ Михаилъ Петровичъ самъ лѣтъ десять назадъ выстроился здѣсь на пустынномъ и песчаномъ берегу Дона, а все посаженное имъ ради предполагавшагося сада — погибло и не было возобновлено.

— И безъ аллеекъ да цвѣточковъ проживу, — объяснилъ Михаилъ Петровичъ. — Кто хочетъ гулять — вонъ лѣсъ. Лучше всякаго сада.

Большой каменный домъ съ флигелями и службами стоялъ въ глубинѣ широкаго и просторнаго двора, прислонясь къ холму, поросшему густымъ лѣсомъ. Здѣсь непроницаемая чаща на цѣлую версту въ окружности была не тронута владѣльцемъ. Топоръ за всѣ 10 лѣтъ ни разу не стукнулъ въ лѣсу. Ни единой вѣтки никто не тронулъ здѣсь, и поэтому, не смотря на близость жилья, въ лѣсу водились и всякая птица и всякій звѣрь.

Тому назадъ лѣтъ семь въ Придонскѣ вдругъ появилось много народу. Было пригнано до двухъ сотенъ человѣкъ рабочихъ изъ-за Дона. Вскорѣ закипѣла работа около усадьбы.

Крестьяне Придонска говорили, что баринъ хочетъ вырубить весь лѣсъ сразу, но, однако, ошиблись… Близъ усадьбы начались земляныя работы. Что дѣлали пригнанные рабочіе — объ этомъ шелъ говоръ лишь втихомолку. Былъ строжайшій указъ отъ барина-графа не болтать и даже не смѣть любопытствовать, какой такой работой занятъ пришлый народъ.

Разумѣется, крестьяне Придонска все-таки узнали вскорѣ въ чемъ дѣло.

Графъ раскапывалъ холмъ. Въ надеждѣ найти золотую руду, онъ рылся въ землѣ подъ лѣсомъ и должно быть далеко ушелъ въ глубь, такъ какъ цѣлое лѣто сотни возовъ съ землей ежедневно проѣзжали отъ лѣсу къ рѣкѣ. И многое множество земли было высыпано въ батюшку тихій Донъ. Зачѣмъ не валили землю рабочіе середи поля, никто понять не могъ.

Казалось, что баринъ хочетъ, чтобы не оставалось слѣдовъ ютъ его затѣи…

Не смотря на строгій указъ молчать о томъ, что они дѣлаютъ, наемные рабочіе молчали, пока работали. Отпущенные и разсчитанные осенью, они разнесли вѣсть далеко крутомъ, что вырыли въ Придонскѣ цѣлое подземелье. Пущенный слухъ объ исканіи руды былъ, конечно, уловкой графа Девьера.

У него явилась прихоть имѣть около дома другую подземную усадьбу въ нѣсколько отдѣленій. Подъ холмомъ былъ домъ съ горницами, были сараи и конюшни съ стойлами, погреба и кладовыя.

Еслибъ графъ Михаилъ Петровичъ захотѣлъ теперь, то могъ бы въ три дня исчезнуть съ лица земли со всѣмъ своимъ имуществомъ, съ дворней, экипажами, конями и со всѣмъ скарбомъ отъ мебели до посуды.

Теперь обитатели всего околодка, даже всего уѣзда, знали, что у графа Девьера существуетъ огромное помѣстительное подземелье, но, однако, никто изъ знакомыхъ его, даже никто изъ крестьянъ села — никогда въ немъ не бывалъ.

Одна дворня имѣла доступъ туда, но приносила страшную клятву барину и цѣловала крестъ — никому ничего никогда не сказывать — подъ страхомъ смерти.

Три года назадъ, на масляной недѣлѣ, одинъ изъ любимыхъ кучеровъ барина сталъ болтать подъ хмѣлькомъ на деревнѣ о томъ, какія въ подземной усадьбѣ богатыя горницы. На первой недѣлѣ великаго поста кучеръ говѣлъ по указу графа, исповѣдывался, причастился и, затѣмъ, пропалъ безъ вѣсти. Съ тѣхъ поръ никто его не видѣлъ. Одни увѣряли, что кучеръ сосланъ въ Сибирь, другіе говорили, что онъ утопленъ ночью въ рѣкѣ. Большинство же дворовыхъ было убѣждено, что баринъ поселилъ кучера на жительство въ той самой усадьбѣ, которую онъ спьяна расхваливалъ на деревнѣ мужикамъ.

— Можетъ, еще живетъ тамъ, мается безъ свѣта Божьяго! А можетъ ужъ и померъ давно.

Графъ Михаилъ Петровичъ, однако, всегда смѣялся звонко, когда гости и пріятели спрашивали у него про его подземную усадьбу. Онъ сознавался всѣмъ, что одинъ нѣмецъ изъ столицы, прожившій у него лѣто, сбилъ его съ толку, а онъ «сдуру» дался въ обманъ. Нѣмецъ увѣрялъ, что въ этомъ мѣстѣ непремѣнно найдется золотая или серебряная руда. Обѣщалъ онъ графу несмѣтныя сокровища. Вотъ и начали рыться. Рыли да рыли цѣлое лѣто, истратили тысячу рублей на землекоповъ, и никакой руды не нашли и бросили.

— А народъ глупъ! — объяснилъ Михаилъ Петровичъ. — Сейчасъ соврали — подземелье рою… Тамъ вишь и горницы, и конюшни, и всякое такое. Да на кой же мнѣ прахъ все это? На землѣ-то тѣсно что ли?

— А большущія ворота эти куда ведутъ? — спросилъ однажды Миша дядю, указывая на огромныя, желѣзныя двери, которыя виднѣлись въ стѣнѣ оранжереи, примыкавшей въ свой чередъ къ дому.

Такъ какъ за стѣной этой оранжереи, стоящей въ землѣ наружнымъ бокомъ, уже начинался холмъ и лѣсъ, то Мишѣ двери эти показались какъ бы входомъ въ подземелье. Въ нихъ можно было не только пройти четыремъ или пяти человѣкамъ врядъ, но можно было легко проѣхать и каретѣ съ парой лошадей.

Но на вопросъ племянника, графъ отвѣчалъ шуткой. Однако, для крестьянъ села улика была на лицо. Они спрашивали себя: «Какимъ образомъ могли въ одну ночь, даже въ часъ времени, — когда вздумается только графу — безслѣдно исчезать изъ дому или изъ усадьбы, — люди, животныя и громоздкіе предметы».

— У насъ сквозь землю воистину провалиться можно! — говорили на селѣ и въ усадьбѣ всѣ обитатели Придонска. — То и дѣло проваливаются какъ въ преисподнюю — и люди, и кони…

Крестьяне графа Михаила Петровича его не любили, а дворовые втайнѣ даже ненавидѣли. А между тѣмъ, баринъ былъ не жестокъ съ рабами, а сравнительно съ другими сосѣдними помѣщиками могъ даже считаться хорошимъ и добрымъ бариномъ. Причина, не сознаваемая самими холопами, была та, что они не могли уважать своего барина-графа, а поневолѣ должны были презирать его.

За послѣдніе годы это общее презрѣніе усугубилось впослѣдствіе появленья въ усадьбѣ «женки», по имени Марѳуши.

Наложница графа, явившаяся послѣ странной и сомнительной смерти графини, была простая дѣвка изъ сосѣдняго села, дочь кабатчика, некрасивая, даже не молодая и къ тому же извѣстная дурнымъ и зазорнымъ поведеньемъ еще съ отроческихъ лѣтъ.

Что нашелъ графъ въ этой презираемой всѣми въ околодкѣ «Марѳуткѣ» — обитатели Придонска понять не могли, охали и дивовались.

И теперь часто поминали всѣ покойную графиню, добрую, ласковую, внимательную къ нуждамъ своихъ рабовъ. И всѣ въ усадьбѣ и на селѣ не хотѣли примириться съ мыслью, что графиня умерла; всѣ говорили: — «Это дѣло темное!»

XI.

Въ полусумракѣ разсвѣта, конный отрядъ, съ графомъ Антономъ во главѣ, пронесся рысью по деревнѣ и въѣхалъ въ большой дворъ усадебнаго дома.

Крестьяне села, разбуженные топотомъ лошадей, выглядывали въ окошки. Всѣ сразу догадались, что за конница скачетъ и какихъ коней ведутъ подручными наѣздники графа-братца.

Все другое, казалось бы, простили крестьяне своимъ господамъ. Всякое безобразіе объяснили бы они словами: — «Что же! На то и баре, чтобы прихотничать и баловаться!»

Единственное, что для крестьянъ споконъ вѣка, изъ рода въ родъ, большущее злодѣяніе, чуть не равное смертоубійству, было именно то, чѣмъ теперь занимались ихъ господа-графы, — конокрадство!

Крестьяне, выглядывавшіе изъ своихъ избъ, хорошо поняли, что кони неосѣдланные, которые скачутъ взятые подъ уздцы наѣздниками графа Антона Петровича, кони угнанные, сворованные.

Графъ Антонъ слѣзъ съ лошади у крыльца, приказалъ своимъ молодцамъ передать приведенныхъ коней съ рукъ на руки конюхамъ Придонскимъ, а самимъ отправляться и отдыхать.

— Часа черезъ два двинемся домой, — прибавилъ онъ.

Братья, усмѣхаясь, поцѣловались.

— Ну что? — спросилъ Михаилъ Петровичъ. — Не обманулъ я тебя, стоило тревожиться иль нѣтъ?

— Вѣстимо, стоило, — весело отвѣчалъ Антонъ Петровичъ. — Увидишь. По полсотни рублей за штуку взять можно. Должно быть, столичнаго какого завода, въ нашихъ краяхъ такихъ нѣту. А вотъ здѣсь тоже кое-что есть.

Графъ снялъ сумку и бросилъ ее на столъ. Сумка грузно шлепнулась.

— Ого! — произнесъ Михаилъ Петровичъ. — Червонцы, что ли?

— Вѣстимо, не камни. Прежде всего, братецъ, распорядись конями.

— Да, — отозвался хозяинъ, — надо поглядѣть, да и вести.

— Нѣтъ, гдѣ ужъ глядѣть. Послѣ насмотришься. Ты прикажи скорѣе на мѣсто отвести.

— Ладно. Вишь какой сталъ опасливый! — разсмѣялся Михаилъ Девьеръ, и, позвавъ слугу, онъ приказалъ послать къ себѣ старшаго конюха Евграфа. Когда тотъ появился, онъ встрѣтилъ его двусмысленной улыбкой.

— Понялъ, зачѣмъ вызываю? — вымолвилъ онъ.

— Точно такъ-съ, — усмѣхнулся Евграфъ.

— Ну, вотъ и веди по одному коню на маленькій дворикъ къ оранжереѣ. Да чтобы всѣ кони сквозь землю провалились… эдакъ, въ полчаса времени.

— Слушаю-съ — отозвался конюхъ.

— Ну, ты какъ поживаешь? — обратился графъ Михаилъ къ брату. — Почитай съ недѣлю не видались.

— Все собирался къ тебѣ, да погода сыровата. А у меня кости начинаютъ болѣть. Ну, вотъ прежде всего сумку очистимъ. Барышъ пополамъ.

— Зачѣмъ? Давай лучше инако подѣлимъ. Кони мои, а сумка твоя пускай будетъ.

— Маху дашь, братецъ, — усмѣхнулся графъ Антонъ. — Коней по-полста рублей не продашь, выручишь рублей триста, не болѣе. А тутъ въ сумкѣ до пятисотъ наберется, а то и больше. Я ночью пересыпалъ горстями и серебро, и золото. Самъ не знаю, что тамъ. Не считалъ.

— И пущай, твое счастіе. Сколько есть, столько и твое. А мнѣ довольно коней.

— Ну, теперь вотъ что обсудимъ, братецъ, — заговорилъ снова графъ Антонъ. — Доподлинно онъ князь, проѣзжій-то?

— Такъ сказывали.

— Пойди, родни много въ Москвѣ и въ Питерѣ?

— Вѣстимо.

— Сойдетъ ли намъ это дѣло съ рукъ?

— Вотъ на! — воскликнулъ графъ Михаилъ. Это еще что за опросы? Почему не сойти?

— Да такъ, братецъ… Душа у меня не на мѣстѣ…

— Не впервой вѣдь. Что ты?!

— Такъ-то такъ. Да у меня на сердцѣ что-то щемитъ. Вотъ какъ сказываютъ, предчувствіе, что приключится со мною ли однимъ, съ нами ли обоими, какое худое.

— Все вздоръ, братецъ, ничего не приключится, не впервой. А ты вотъ пошли сына въ Валуйки. Князь тамъ теперь, поди застрялъ на долго безъ лошадей, да безъ денегъ. Пускай твой сынокъ поживетъ денька два, три, разнюхаетъ, много ли господа дворяне тамъ шумятъ, и что этотъ князь затѣваетъ.

— Это хорошо, — отозвался Антонъ Петровичъ. — Пошлю безпременно. Только вѣдь онъ у меня глуповатъ.

— Ничего. Дѣло не мудреное. Авось не наглупитъ. А что глуповатъ онъ, самъ ты виноватъ, содержишь его, якобы красную дѣвицу. Женилъ бы, что ли. Развернется молодецъ, намъ въ помощь будетъ. Молодая жена всякаго парня растревожитъ живо. Не будетъ какъ сонный бродить.

— Да я, братецъ, и то собираюсь женить его, благо самъ просится.

— Ну, вотъ и хорошее дѣло, коли просится. А на комъ?

— На Херасковой дѣвицѣ. Она — его зазноба…

Графъ Михаилъ Петровичъ пристально посмотрѣлъ въ лицо брата и повторилъ страннымъ голосомъ:

— На Херасковой?

— На дочкѣ Петра Ивановича.

— Знаю, не мало онъ мнѣ надоѣдалъ своими посѣщеніями. Ужъ не знаю, братецъ, родниться ли намъ черезъ твоего Мишу опять съ ними, Херасковыми. Онъ человѣкъ вѣдь неспокойный, прилипчивый, артачиться любитъ. Ну, а впрочемъ какъ знаешь.

Графъ Михаилъ Петровичъ замолчалъ и задумался.

Братъ смотрѣлъ на него нѣсколько мгновеній и потомъ произнесъ:

— Ну, а какъ у тебя?

— Что?

— Ну, да энта?..

— Да кто энта?

— Ну, да самъ знаешь, про кого спрашиваю. Какъ ея здоровье?

— Марѳуши, чтоль?

— Нѣтъ, Марѳуша Савишна знаю, что въ своемъ здоровьѣ. А та, другая, то-ись…

Наступило молчаніе.

Михайло Петровичъ дернулъ плечомъ, фыркнулъ и прибавилъ полунасмѣшливо:

— Вотъ что я тебѣ, братецъ, скажу. Стало не въ мѣру безпокойно и мнѣ, и Марѳушѣ. Есть вотъ такіе покойники на свѣтѣ, братъ Антонъ Петровичъ, отъ коихъ спокойствія трудно получить. Вотъ, сказываютъ, покойники ходятъ по ночамъ. Души вишь ихъ къ намъ являются, насъ пужать. Ну я бы, братецъ, сейчасъ же предпочелъ такую покойницу имѣть. Пущай бы ходила въ полночь, я бы ее крестомъ живо успокоилъ бы. А вотъ съ такой покойницей, какъ моя, не знаю, какъ и быть. Все меня смущеніе беретъ. Особливо же послѣднее время тревожусь.

— Что же такое? — съ удивленімъ спросилъ графъ Антонъ.

— Да то, братецъ, что я примѣчаю и у себя, да и у тебя, нѣкое удивительное происхожденіе. И мои холопы меня, и твои холопы тебя, — ты что думаешь, — не жалуютъ. Вотъ что, братецъ. Волками да лисицами глядятъ и зубы скалятъ.

— Это вездѣ такъ. Какіе же рабы своихъ господъ любятъ?

— Нѣтъ, братецъ, не вездѣ такъ. Мои меня какъ разъ предадутъ. Да и твои тоже тебя за алтынъ сбыть рады.

Вошедшій лакей доложилъ господамъ, что кушать готово, и братья пошли въ столовую.

Черезъ часъ послѣ этого графъ Антонъ снова садился на. лошадь. Отрядъ его уже выступалъ шагомъ по дорогѣ домой.

Графъ Михаилъ провожалъ брата, и, когда тотъ уже былъ въ сѣдлѣ, крикнулъ ему:

— Не забудь Мишку послать въ городъ, а тамъ ко мнѣ его пришли съ докладомъ.

XII.

Поздно вечеромъ подъѣхалъ молодой Девьеръ къ околицѣ сада. Изъ темноты близъ оранжереи выскочила фигура и замахала руками. Это былъ дядька барчука.

Миша сразу оробѣлъ и выскочилъ изъ телѣжки на ходу.

— Пріѣхалъ!! И ужъ спрашивалъ объ тебѣ! — выговорилъ Афанасій тревожно.

— Что ты, Афоня.

— Пріѣхалъ. Лѣшій его задави! Я ужъ тутъ часа съ два караулю. И не знаю, что и будетъ теперь.

— Когда пріѣхалъ-то?

— Да ужъ давно, засвѣтло. Какъ пріѣхалъ, такъ тебя спросилъ. Сказали мы, на охоту, молъ, собрались. До потемокъ все было хорошо. А теперь сейчасъ сказываетъ: «хороша, молъ, охота въ темноту!» А потомъ говорилъ: человѣкъ шесть перепорю, съ ними и сыночка., а тебя, Афонька, ужъ не собрать ли въ дорогу Сибирную, чтобы не умничалъ и мальчишкѣ не потакалъ…

— Ну и мнѣ, стало быть, свое получать лридется, — весело прибавилъ съ телѣжки конюхъ.

— Ну, что же, сударь, идите, — кончилъ Афанасій, разведя руками.

Молодой человѣкъ вошелъ въ калитку. Молча прошли они съ дядькой весь садъ, молча вступили въ домъ. Но здѣсь на крыльцѣ Афанасій вспомнилъ что-то, вернулъ барчука назадъ, полѣзъ въ кусты и сталъ шарить.

— Что ты? — спросилъ Миша.

— Что? Вѣстимо, что. Ужъ ты отъ страху и разумъ потерялъ. На-ко вотъ, нацѣпляй.

И среди темноты старикъ началъ надѣвать на молодого барина ружье, патронташъ, сумку и прибавилъ вовсе не шутливымъ голосомъ:

— Тутъ всякаго добра много, и рябчики и тетерева и кулики всякіе. Самые свѣжіе. Сегодня утромъ Василій настрѣлялъ. Шагай, да храбрѣе объясняйся.

Молодой Девьеръ, сразу преобразившійся въ охотника, вошелъ въ домъ и двинулся черезъ прихожую въ залу.

Графъ Антонъ Петровичъ сидѣлъ въ креслахъ и слушалъ докладъ управителя съ хутора. Молодой человѣкъ робко подошелъ къ отцу.

— А! — произнесъ графъ. — Съ поля? Похоже. Чтожъ? Очень похоже! Чортъ твою душу знаетъ, лицедѣйствуешь ты, ломаешься или и впрямь лазалъ за дичью. Ей Богу! Дичь-то есть, вонъ она, — прибавилъ онъ шаря въ ягдташѣ, — только я полагаю, что и тутъ тоже дичь! — ткнулъ онъ пальцемъ въ лицо сына. — Вотъ тутъ на языкѣ тоже дичь будетъ. Гдѣ охотился, сказывай. Близъ его хутора вотъ, показалъ онъ на управителя.

— Да-съ, — едва слышно проговорилъ Миша.

— Въ болотѣ?

— Да-съ.

— Вотъ въ этихъ-то сапогахъ.

На молодомъ человѣкѣ были тѣ же легкіе сапоги, въ которыхъ онъ сидѣлъ въ гостяхъ у Хераскова, а затѣмъ, уѣзжая, не перемѣнилъ. Тутъ только онъ вспомнилъ о нихъ и понялъ свою ошибку.

— Я переобулся, — выговорилъ онъ.

— Гдѣ? сейчасъ наверхъ къ себѣ лазилъ?

— Да-съ.

— А доспѣхи на верху не оставилъ, въ нихъ пришелъ показаться. Полно дичь пороть. Никакой у тебя охоты нѣтъ. Да и не таковъ ты, чтобы настрѣлять столько птицы. Ты только въ сидячую корову попадешь, коли такая найдется на свѣтѣ. Ну, мы это дѣло послѣ обсудимъ, а теперь раздѣвайся и приходи. Дѣло у меня есть до тебя.

Молодой человѣкъ сходилъ къ себѣ наверхъ, вернулся со страхомъ къ отцу и къ своему удивленію нашелъ графа въ совершенно иномъ настроеніи духа, болѣе веселомъ и добродушномъ.

— Слушай, Мишутка, обоими ухами. Завтра по утру дамъ я тебѣ порученіе, кое ты долженъ исполнить умнѣйше. А наглупишь, я и не знаю, что съ тобой сдѣлаю. Пора тебѣ мнѣ помогать. Что ты все дѣвчонкой какой-то юлишь по сю пору. Только и умѣешь, какъ сказывается, голубей гонять. Пора за дѣло, братецъ ты мой. Ну вотъ, слушай.

И графъ объяснилъ сыну, что онъ на утро долженъ ѣхать въ городъ Валуйки, остановиться на постояломъ дворѣ и постараться повидать какъ можно больше жителей города. Ничего самому ему не слѣдъ болтать, а сказать, что пріѣхалъ онъ по своему дѣлу. И побольше разузнавать, что болтаютъ въ городѣ.

— И коли станутъ тебѣ обыватели валуйскіе разсказывать, про нѣкоторое приключеніе съ однимъ княземъ въ пути, продолжалъ Девьеръ, какъ того князя разбойники ограбили, то ты все это подробнѣйше выслушивай, на усъ мотай, все? сбереги и все привези, ничего по дорогѣ не растеряй. Понялъ ты?

— Понялъ-съ.

— Чтобы мнѣ черезъ тебя знать всѣ толки и пересуды. Что кто болтаетъ! А главное знать, что тотъ князь ограбленный затѣваетъ. Хочетъ ли жаловаться или нѣтъ, выѣхалъ, ли далѣе или сидитъ гдѣ въ Валуйкахъ. Понялъ ты все, иль нѣтъ?

— Понялъ-съ. А коли отвѣтятъ, что его никто и не ограблялъ?

— Дуракъ ты. Вотъ и видно, что ты оголтѣлый дуракъ. Ну, а коли отвѣтятъ, что этотъ князь никогда и на свѣтъ не рождался, тогда что?

Молодой человѣкъ не понялъ.

— Эхъ, дурья голова. Не въ меня уродился, въ свою матушку пустоголовую. Совсѣмъ у тебя матушкина голова. А ея голова была вѣкъ пуста, какъ бутыль какая, выпитая. Звонъ одинъ, да и тотъ стеклянный. Да, посуда, братецъ, у тебя на плечахъ, посудина, а не голова. Видно, придется мнѣ опять все повторять. Слушай.

И графъ Антонъ Петровичъ снова подробно, насколько могъ толково, объяснилъ сыну даваемое ему порученіе.

На этотъ разъ Миша понялъ, что фактъ ограбленія князя Кейкуатова уже извѣстенъ и что ему остается только разузнать въ Валуйкахъ, какое впечатлѣніе произвело это обстоятельство на весь уѣздъ.

— Коли справишь мнѣ это дѣло, какъ слѣдуетъ, сынокъ, проси, чего хочешь, ни въ чемъ не будетъ отказа. Вотъ какъ скажу. Захочешь ты, къ примѣру, жениться и въ томъ отказа не будетъ.

Молодой Девьеръ такъ встрепенулся, такъ зарумянилось его лицо и блеснули глаза, что графъ невольно всмотрѣлся пристальнѣе въ сына.

— Эге! вона какъ! Я мѣтко попалъ. Собираешься?

Миша пробормоталъ что-то въ отвѣтъ.

— Вижу, вижу. У тебя уже на примѣтѣ есть невѣста-то? Да ну, отвѣчай.

— Есть. Коли вы позволите, то я, конечно… Но безъ вашего согласія я не стану. Если ваша милость будетъ, — началъ путать молодой человѣкъ.

— Кто же такая?

Миша разинулъ ротъ, но запнулся. Боязнь произнести фамилію охватила его всего.

— Да ну, не мямли. Весь въ покойницу. Начнетъ говорить, сначала ротъ разинетъ, затѣмъ черезъ часъ прощелкаетъ что-то птицей, а тамъ часовъ черезъ пять и слово выпалитъ. Ну, говори, какъ ее звать?

— Хераскова, — произнесъ едва слышно молодой человѣкъ.

— Хераскова? Такъ. Все та же? Ишь вѣдь застряла какъ. Это та, съ которой вы рядились на Святкахъ у Калитиной, она козой, а ты медвѣдемъ или нѣчто такое. То-то ты братъ и есть: «отъ козы барабанщикъ».

И графъ началъ громко хохотать. Приглядѣвшись еще разъ къ сыну, онъ еще болѣе расхохотался и выговорилъ:

— Ей-ей, вотъ такъ. Вѣрно сказалъ. Такъ я тебя и буду звать, ей-Богу. Какъ есть, братецъ, ты своимъ видомъ «отъ козы барабанщикъ».

Миша сидѣлъ ухмыляясь, краснѣя, но не отъ смущенья, а отъ тихой радости, такъ какъ имя Херасковой не произвело въ отцѣ того, чего онъ боялся.

— Пускай ломается и потѣшается надо мною, — смутно думалось молодому человѣку, — лишь бы отказа не было.

— Ну, что же, — заговорилъ Девьеръ, подумавъ. — Почему жъ не она. Они дворяне, онъ человѣкъ честный. И опять, не впервой Девьерамъ на Херасковой жениться. Твоя тетушка покойная, если бы не дура была, такъ по сю пору жива бы была. Ее братецъ училъ, училъ, руки обколотилъ. Ну, можетъ, и тебѣ придется такъ-то съ твоей судруженькой. Ладно. А покуда за дѣло. Завтра снаряжайся съ разсвѣтомъ въ Валуйки, сиди тамъ по малой мѣрѣ двое сутокъ, перевидай весь городъ, собери все, что будутъ толковать, и все привози сюда. Ну, а теперь спать пора.

Графъ всталъ и, не простясь, не глядя на сына, зашагалъ усталыми шагами въ свою спальню.

Миша бодро, весело, чуть не въ припрыжку побѣжалъ къ себѣ наверхъ и чуть не сбилъ съ ногъ стоявшаго и поджидавшаго его на порогѣ Афанасія.

— Что! — воскликнулъ дядька, едва успѣвъ отскочить отъ влетѣвшаго въ горницу барчука — Что, что?

— Ничего, слава Богу, Афоня, слава Богу, ничего. Мало того. Лучше. Согласіе далъ мнѣ на бракъ.

— Чей?

— Да мой, мой. Съ Херасковой, съ Соней.

— Что ты?

— Ей-Богу! Иди сюда, все разскажу. Завтра въ Валуйки ѣхать. Важнѣющее порученіе далъ.

— И драть никого не будутъ?

— Никого. Зачѣмъ драть? Иди.

И молодой человѣкъ втащилъ за руку своего Афоню въ спальню, усадилъ на свою кровать, сѣлъ около него и началъ громко, часто, восторженно разсказывать дядькѣ, единственному человѣку, котораго онъ любилъ, помимо своей Сони, всѣ подробности за весь день.

Изрѣдка онъ прибавлялъ:

— Да ты пойми, Афоня, пойми ты! Ты не понимаешь. Ты пойми, почувствуй!

— Охъ, чувствую, чувствую! — восклицалъ Афанасій и крестился, повторяя какъ бы въ припѣвъ рѣчамъ барчука. — Слава Создателю! О-ахъ, слава Тебѣ!

XIII.

Прошло два дня…

Въ Погромцѣ было особенно тихо, и въ барскомъ домѣ, и во всей усадьбѣ. Вся дворня и крестьяне на деревнѣ передавали другъ другу вѣсть, что баринъ, Антонъ Петровичъ, хвораетъ, лежитъ въ постели.

Въ дѣйствительности, Девьеръ не хворалъ и не лежалъ, а сидѣлъ безвыходно въ своей спальнѣ, угрюмый, сумрачный. Ему все мерещилось, что ограбленіе князя Кейкуатова не сойдетъ съ рукъ.

Онъ нетерпѣливо ждалъ сына съ вѣстями изъ города. На третій день онъ съ ранняго утра каждые полчаса подходилъ къ окнамъ, выходившимъ во дворъ, и глядѣлъ вдаль на дорогу, не ѣдетъ ли сынъ.

Около полудня Девьеръ увидалъ экипажъ, обрадовался было на мгновеніе, но затѣмъ снова насупился. Ѣхала карета четверней, а сынъ отправился на тройкѣ въ маленькомъ тарантасѣ.

— Кто бы это могъ быть? — досадливо произнесъ онъ.

Черезъ нѣсколько минутъ на дворъ въѣхала старая подержанная карета на крестьянскихъ лошадяхъ съ упряжью, кое-гдѣ подвязанною веревочками.

Изъ кареты вышелъ молоденькій офицеръ въ простомъ мундирѣ Напольнаго полка, а за нимъ, при его помощи и содѣйствіи двухъ лакеевъ, слѣзшихъ съ запятокъ, выползла маленькая, худенькая старушка.

О гостяхъ немедленно доложили графу.

— Пріѣхала барыня, Лукерья Павловна Калитина, съ внучкомъ, прапорщикомъ.

— Чортъ бы ее побралъ, старую вѣдьму, — отозвался угрюмо графъ. — Провели ихъ въ горницы-гостиныя. Подайте кушать, коли хотятъ, а про меня скажи, что хвораю. Въ сумерки приму, если полегчаетъ.

Пріѣзжая, получивъ этотъ отвѣтъ, отозвалась добродушно:

— Ну, что же, коли хвораетъ графъ, пущай его, мы обождемъ.

Маленькая старушка, съ молодымъ офицеромъ, прошла въ противоположную половину дома и заняла три горницы — гостиную и двѣ спальни.

На предложеніе покушать, Калитина согласилась.

Когда люди графа вышли изъ горницы, она обратилась къ офицеру:

— Васенька, какъ ты полагаешь, хвораетъ онъ взаправду иль притворствуетъ?

— Конечно, бабушка, притворствуетъ, — отозвался тотъ.

— Такъ какъ же намъ быть!

— А вотъ, помѣстимся здѣсь обывателями, да и будемъ жить, пока онъ не выздоровѣетъ.

— Какъ же такъ, Васенька?

— Да такъ, бабушка. Коли вы взяли меня въ помощь, то положитесь на меня. Проживемъ тутъ день, два, три, хоть недѣлю, хоть двѣ.

— Что ты, Васенька! Какъ же это такъ?

— Будемъ жить, покуда онъ не выздоровѣетъ.

— А выгонитъ, Васенька?

— А это мы посмотримъ, — разсмѣялся офицеръ. — Нѣтъ ужъ, бабушка, коли я взялся за это дѣло, такъ онъ отъ меня не отвертится. Я вамъ сказываю, вы глушь деревенская. Да вы не обижайтесь! Вы — деревня. Не вы, собственно, бабушка, а всѣ вы, помѣщики. Ну, а я московскій, мнѣ на Девьера наплевать. Я здѣсь такой содомъ подниму, что онъ тотчасъ всѣ деньги на столъ выложитъ. Вы ужъ, бабушка, только слушайтесь. Сказываю вамъ, коли онъ выздоровѣетъ и въ сумерки приметъ, — объяснимся и деньги получимъ. Будетъ болѣть, мы будемъ тутъ жить. Проболѣетъ онъ недѣлю, проживемъ недѣлю. Проболѣетъ мѣсяцъ, проживемъ мѣсяцъ.

— Да это же не можно.

— Не только не можно, а должно.

Вошедшій съ приборами лакей прекратилъ бесѣду пріѣзжихъ.

Лукерья Павловна Калитина была та самая старушка, въ домѣ которой, болѣе полгода тому назадъ, молодой Девьеръ встрѣтился съ Херасковымъ и влюбился въ Соню.

Калитина была очень любима и уважаема въ уѣздѣ. Это была чрезвычайно маленькая и худенькая старушка, съ лицомъ сморщеннымъ и желтоватымъ. Когда-то красивые глаза, большіе, черные, теперь какъ-то ввалились внутрь и стали неопредѣленнаго цвѣта. Отъ беззубаго рта тонкія губы тоже ввалились внутрь, и носъ вслѣдствіе этого какъ бы вытянулся впередъ какимъ-то птичьимъ клювомъ.

Лукерьѣ Павловнѣ было, по ея счету, семьдесятъ лѣтъ. Но всѣ ея знакомые уже болѣе пятнадцати лѣтъ слышали, что ей «все семьдесятъ да семьдесятъ» и были убѣждены, что старухѣ около девяноста лѣтъ.

Судя по ея воспоминаніямъ юности, оно такъ и выходило. Она хорошо помнила, что была больно наказана родителями за то, что стала разглашать въ городѣ, гдѣ она жила, — а въ какомъ городѣ, старушка не помнила, — что при бракосочетаніи царевича Алексѣя Петровича было императоромъ неправедно и незаконно поступлено. Надо было всѣхъ россійскихъ дѣвицъ представить въ столицу, чтобы царевичъ выбиралъ себѣ жену самъ. Тогда бы онъ безпремѣнно выбралъ ее, Лукерью Павловну, за ея красоту, а не женился бы на нѣмкѣ.

Если старуха уже была дѣвушкой-невѣстой, когда вѣнчался царевичъ Алексѣй Петровичъ, стало быть, теперь ей было, конечно, около девяноста лѣтъ.

Лукерья Павловна всячески потѣшала теперь своихъ пріятелей и знакомыхъ, которыхъ у нея было видимо-невидимо, тѣмъ, что какъ бы не сознавала сама, что стала дряхлой старухой. Шестидесяти лѣтъ отъ роду она еще ходила пѣшкомъ за пятнадцать и двадцать верстъ отъ дома. Она страстно любила бродить по лѣсу, собирать ягоды и грибы, при чемъ дѣлала тоже не менѣе сорока верстъ. А купаться она любила, до тѣхъ поръ, пока льдомъ не покроется рѣчка. Теперь, вдругъ удивительныя приключенія пошли съ ней!

— И что это такое приключилось! Должно, напылило въ глаза. Ничего я не вижу, — говорила она иногда. — Все какія-то мушки да таракашки черные въ глазахъ прыгаютъ.

— Годы уже ваши такіе — отзывался кто-нибудь.

Но при этомъ отзывался въ первый и въ послѣдній разъ, такъ какъ подобное замѣчаніе приводило добрую старушку въ неподдѣльную ярость.

— Какіе такіе мои годы? Что ты врешь? Тебѣ, молокососу, всякіе годы великими кажутъ! — объяснила она, хотя бы говорившему было и пятьдесятъ лѣтъ. — Щенку козелъ — корова! — прибавляла она иногда себѣ подъ носъ, не рѣшаясь громко произнести дерзость.

Иногда случалось старухѣ, а теперь все чаще, жаловаться, что погода пошла на Руси совсѣмъ дрянная, сырая и холодная, отъ которой ломота въ костяхъ заводится или разслабленіе.

— Не могу я уразумѣть, — говорила она, — что это такое у меня съ ногами дѣется. Слабость какая-то, колѣнки трясутся. Постоишь или походишь самую малость и, смотришь, пристала. Надо бы начать натирать чѣмъ на ночь.

Если какой наивный человѣкъ замѣчалъ ей, что эти явленія зависятъ отъ преклонныхъ лѣтъ барыни, то Лукерья Павловна накидывалась на него точно также яростно.

— Преклонные годы! Какіе же мои годы? Какой-нибудь восьмой десятокъ. Важность какая! Вотъ въ прежнее время люди по двѣсти лѣтъ жили. У меня дѣдушка былъ, ста семидесяти лѣтъ померъ. А вотъ вы нарождаетесь сахарные, лыкомъ шитые, и на тесемочкѣ у васъ душа-то въ тѣлѣ держится. Вотъ вамъ мои года преклонными и сдаются.

Разумѣется, друзья Лукерьи Павловны знали слабую струну старушки и старались обходить вопросъ о годахъ. Иные, посмѣиваясь, совѣтовали старушкѣ «сухой водой» глаза протирать, а ноги мазать подсолнечнымъ масломъ съ примѣсью толченыхъ цѣлковыхъ.

Разъ старушка впрямь заставила свою ключницу толочь въ ступѣ три новенькихъ серебряныхъ рубля. Ключница выбилась изъ силъ и доложила барынѣ что она, по своему глуиству, никакъ барынина приказа исполнить не можетъ.

Старушка попробовала сама потолочь, но призадумалась и сообразила, что надъ нею подшутили.

Всѣ знакомые Лукерьи Павловны, за исключеніемъ вопроса о годахъ, не знали въ Калитиной ни единаго недостатка, и во всемъ околоткѣ почти всѣ равно любили и уважали старушку.

Поэтому, за послѣднее время, въ приключившейся съ ней бѣдѣ, весь уѣздъ молчаливо принялъ ея сторону, а многіе предлагали ей свои услуги въ ея мудреномъ дѣлѣ.

XIV.

Тому назадъ мѣсяцевъ восемь старушка, желая перебраться на житье въ городъ Валуйки, стала продавать свое маленькое имѣнье.

Графъ Антонъ Девьеръ пріѣхалъ къ ней, объяснилъ, что слышалъ о продажѣ вотчины и въ качествѣ сосѣда не прочь купить. Цѣна, которую желала получить Калитина, три тысячи рублей, была по словамъ Девьера пустымъ дѣломъ.

Графъ пригласилъ старушку къ себѣ въ Погромецъ. Она пріѣхала и нашла у него подьячихъ изъ города. Тотчасъ же была написана подходящая бумага и когда старушка подписала ее, то графъ Антонъ Петровичъ поцѣловалъ за это у ней ручку. Затѣмъ онъ объяснилъ барынѣ, чтобы она уже не возвращалась къ себѣ въ вотчину, такъ какъ съ минуты подписанья бумаги имѣнье принадлежитъ ему. Онъ предложилъ ей ѣхать прямо въ Валуйки и тамъ дожидаться полученія денегъ черезъ чиновника земскаго суда.

— У меня въ наличности здѣсь этихъ денегъ не обрѣтается, — сказалъ графъ. — Но о такой пустяшной суммѣ не стоитъ и толковать. Черезъ три дня получите, сударыня, изъ Валуйскаго суда.

Калитина выѣхала отъ графа въ Валуйки, прожила тамъ мѣсяцъ, напрасно ожидая чиновника съ деньгами. Послала она навѣдаться въ судъ, кого слѣдовало. Посланецъ объяснилъ, что дѣйствительно все дѣло подьячими оборудовано, что вотчина по закону принадлежитъ уже графу Девьеру, и онъ уже введенъ во владѣніе.

Что же касается до денегъ, не полученныхъ барыней, то это до судейскихъ дьяковъ и подьячихъ не касалось.

Проживъ еще мѣсяцъ въ городѣ, Калитина раза три посылала гонцовъ въ Погромецъ, и каждый разъ гонецъ возвращался съ отвѣтомъ графа, что деньги въ скорости будутъ барынѣ переданы.

Когда прошло около трехъ мѣсяцевъ, старушка собралась въ Погромецъ. Графъ Антонъ Петровичъ любезно принялъ ее, цѣловалъ ручки и просилъ извиненія, что запоздалъ, ибо «совсѣмъ изъ ума вонъ!» Обѣщая тотчасъ же деньги прислать, графъ сбылъ старуху изъ своей усадьбы къ сосѣдямъ.

Прошло еще два мѣсяца, и старушка переѣзжала отъ сосѣда къ сосѣду. Живя у Хераскова, она, по его совѣту, написала графу письмо и дала знать о своемъ мѣстопребываніи, но денегъ все-таки никакихъ не пришло.

Петръ Ивановичъ Херасковъ предложилъ свои услуги Калитиной съѣздить за деньгами къ Девьеру, но она не захотѣла, вмѣшивать своего пріятеля въ щекотливое дѣло.

— Обожду, отдастъ, — сказала она. — Не обманщикъ же онъ. Дворянинъ и графъ.

Наконецъ, старушка снова поѣхала въ Погромецъ. Люди сказали ей, что баринъ уѣхалъ въ Воронежъ и вернется не ближе какъ черезъ мѣсяцъ. Калитина отправилась ждать въ Валуйки.

Прошелъ этотъ мѣсяцъ, старушка опять пріѣхала въ Погромецъ. Графъ Девьеръ точно такъ же любезно принялъ ее, цѣловалъ ручки, разсыпался во всякихъ любезностяхъ, угощалъ всѣмъ, чѣмъ могъ, даже на гитарѣ съигралъ и спѣлъ что-то очень чувствительно.

На вопросъ старушки о деньгахъ онъ отвѣчалъ:

— Безпремѣнно. Обожди, родная, только самую малость. Черезъ мѣсяцъ уплачу все до копѣечки и все новенькими крестовыми рублями самаго истиннаго чекана. Какъ золото горѣть будетъ.

Наконецъ, наступила осень, а Лукерья Павловна, живя въ городѣ, никакихъ денегъ, рааумѣется, не получала, продолжая тщетно надѣяться.

На ея счастье въ городъ Валуйки вступилъ новый на смѣну прежняго Напольный полкъ, въ которомъ оказался молоденькій офицерикъ, по фамиліи Калитинъ.

Узнавъ, что есть въ городѣ старушка однофамилица, молодой человѣкъ тотчасъ къ ней явился. Стали они, юноша девятнадцати лѣтъ и старушка почти девяностолѣтняя, считаться родней. Вдругъ, къ немалому удовольствію обоихъ, оказалось, что дѣдушка офицера былъ Макаръ Кондратьевичъ, воевода въ какомъ-то городѣ при Каспійскомъ морѣ.

Лукерья Павловна вскрикнула. Тамъ, гдѣ-то, далеко, въ головѣ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ еще чуть-чуть брезжилъ свѣтъ памяти, сказалось что-то и говорило: «двоюродный братецъ! Важный человѣкъ! Каспицкій воевода!»

— Да, да, — воскликнула Лукерья Павловна. — Помню я, соколикъ, хорошо помню. Была я молода, все у насъ въ семьѣ толковали, что есть у родителей моихъ такой племянникъ, что Каспицкій воевода. Такъ мы его и звали. И помню я, соколикъ, что оныя слова «Каспицкій воевода» такъ меня напужали, что я нѣсколько ночей сподрядъ видѣла что-то такое сѣрое, шерстяное, что меня все изъ-подъ кроватки моей за одѣяло дергало. И оное самое мнѣ мерещилось быть Каспицкимъ воеводой. Вѣрно помню. Стало быть, если ты внученокъ этого Каспицкаго воеводы, то мнѣ ты приходишься правнучкомъ. А коли ты мнѣ правнучекъ, то, стало, когда я помру, годковъ черезъ двадцать-тридцать, то все мое иждивеніе твоимъ будетъ.

Внучекъ обрадовался родству, но не зная слабой струны старушки, невольно подивился, что она собирается еще столько лѣтъ прожить на свѣтѣ.

Разумѣется, черезъ нѣсколько дней послѣ первой встрѣчи бабушки и внучка, внучекъ узналъ о томъ, какъ тянетъ уплату графъ Девьеръ, и вызвался помочь бабушкѣ.

Молодой Калитинъ, несмотря на свою юность, былъ отъ природы очень смѣлъ, даже дерзокъ и былъ своей рѣшительностью въ дѣлахъ извѣстенъ въ полку.

— Мы, бабушка, этого Девьера такъ наладимъ, что онъ намъ въ два часа времени деньги отдастъ, — заявилъ молодой человѣкъ.

И вотъ послѣдствіемъ этого рѣшенія и былъ пріѣздъ въ Погромецъ дряхлой старухи и юнаго офицера.

Хозяинъ, узнавъ отъ людей, что съ старушкой Калитиной пріѣхалъ молодой офицеръ-внучекъ, усмѣхнулся насмѣшливо.

— Старая дура! наняла и притащила какого-то щенка, хочетъ имъ меня напугать. Я васъ такъ турну, что отъ тебя, старой насѣдки, и отъ цыпленка твоего пухъ полетитъ.

Первый день Калитина со внукомъ просидѣли, не выходя, въ своей гостиной. Хозяинъ не принялъ ихъ, сказываясь больнымъ. Прошелъ еще день, пріѣзжіе сидѣли точно также, только вышли и погуляли по саду послѣ обѣда.

Графъ Антонъ Петровичъ сидѣлъ безвыходно въ спальнѣ, но по разсѣянности на второй день ввечеру вышелъ въ залу. Пройдясь, онъ громко приказалъ что-то, затѣмъ вспомнилъ про гостей и плюнулъ сердито.

— Ахъ, чортъ ихъ возьми! Изъ ума вонъ. Ну, да наплевать.

И онъ вернулся къ себѣ въ спальню, громко бранясь.

Молодой человѣкъ слышалъ изъ горницы голосъ хозяина и хитро усмѣхнулся.

— Вѣдь это онъ притворствуетъ, соколикъ мой. Вишь разгуливаетъ, а намъ сказывается хворающимъ, — замѣтила Калитина.

— Ничего, бабушка, пущай сказывается. Вѣдь что же? Тутъ не холодно и опять-таки кушать намъ подаютъ. Время теперь пасмурное, не до прогулокъ. А не все ли равно, гдѣ жить, что въ Валуйкахъ, что тутъ.

— Какъ же такъ, соколикъ?

— Да такъ, бабушка. Говорю вамъ, что мы будемъ тутъ жить, пока онъ не выздоровѣетъ и не разсчитается.

— А прогонитъ онъ насъ.

На это молодой человѣкъ махнулъ только рукой, такъ какъ этотъ вопросъ старушка повторяла почти постоянно, по сту разъ на день.

XV.

На слѣдующее утро домъ въ Погромцѣ нѣсколько оживился. Пріѣхалъ изъ города молодой графъ.

При его появленіи на дворѣ, старушка, любившая «графчика Мишеньку», какъ она его называла, почти забыла, что она сама въ гостяхъ и выбѣжала къ нему на встрѣчу.

— Мишенька мой! Какъ я тебѣ рада! Милости прошу, — заговорила Лукерья Павловна. — Пожалуй, пожалуй!

— Что вы, бабушка, — шепнулъ сзади офицеръ. — Вы и забыли, что вы не у себя.

— Ахъ, и то правда. Прости, Мишенька.

Миша тоже обрадовался встрѣтить ту самую добрую старушку, благодаря которой онъ познакомился съ своей Соней. Онъ, конечно, зналъ, какое дѣло у ней до отца, и что отецъ оттягиваетъ уплату уже скоро девять мѣсяцевъ.

— Долгъ отца вѣдь почти «ровесникъ» любви съ Соней, — думалось часто Мишѣ.

— Помоги, родной, у тебя душа чистая, — заговорила Лукерья Павловна. — Третій день сидимъ. Хвораетъ якобы твой: родитель. Скажи ты ему, мы все равно не уѣдемъ. Вотъ спроси у него.

— Да-съ, господинъ графъ, — вымолвилъ офицеръ, — доложите вашему родителю, что я пріѣхалъ съ бабушкой по сему дѣлу и что мы должны безпремѣнно получить деньги. А безъ нихъ мы отсюда не ѣдемъ.

— Хорошо, хорошо, — быстро заговорилъ Миша, и, снявъ верхнее платье, онъ поспѣшно двинулся къ отцу.

Графъ Антонъ Петровичъ нетерпѣливо ждалъ сына въ дверяхъ столовой. Лицо его было сердито.

— Чего съ ними разболтался. Оселъ! Я вторыя сутки отъ нетерпѣнья не ѣмъ и не сплю. Ну, какія вѣсти? Иди, что ли.

Миша прошелъ за отцомъ въ его кабинетъ и подробно, толково передалъ все, что узналъ важнаго въ городѣ.

А въ городѣ Валуйкахъ было дѣйствительно особенное волненіе.

Князь Кейкуатовъ съ нѣсколькими людьми дворовыхъ пріѣхалъ въ городъ на крестьянскихъ лошадяхъ, которыхъ досталъ гдѣ-то въ ближайшей къ Чортову Днищу деревушкѣ. Онъ былъ ограбленъ какими-то разбойниками до нитки, дочиста. Всѣ лошади были угнаны, а всѣ деньги и золотыя вещи, какія нашлись въ ящикахъ, все было взято. Остальное имущество зря разбросано въ оврагѣ.

— На кого же думаютъ? — спросилъ графъ.

Миша смутился и завертѣлъ языкомъ.

— Да ну, чего мычишь-то, — отвѣчай!..

— Да я ужъ и не знаю, батюшка. Ко мнѣ очень приставали всѣ господа дворяне, не знаю ли я. Вамъ же извѣстно, что я якобы не знаю ничего. Ну, вотъ, когда я одного секундъ-майора Похвистнева… Знаете его…

— Ну?

— Когда я его спросилъ, почему ко мнѣ пристаютъ, онъ мнѣ прямо такъ и бухнулъ.

— Да что?

— Да какъ есть все.

— Да что, дуракъ?! — закричалъ чуть не на весь домъ графъ Антонъ Петровичъ.

— На насъ, конечно, думаютъ.

— На тебя, что ли? — разсмѣялся графъ.

— Нѣтъ-съ, на васъ, да на дядюшку.

— Дурьи головы.

— Вотъ и я, такъ-то отвѣчалъ, дурьи головы. А секундъ-майоръ Похвистневъ ткнулъ меня пальцемъ въ голову, да сказываетъ: голова-то дурья, да только не у насъ, а вотъ эта. То-ись моя, стало быть. А главная причина, батюшка, что въ смятенье всѣхъ привела, что князь этотъ привезъ съ собою изъ Чортова Днища раненаго молодца. А молодецъ этотъ, сказываютъ, нашъ Телятевъ.

— Врешь! прокричалъ графъ Антонъ Петровичъ страшнымъ голосомъ и, вскочивъ съ мѣста, бросился къ сыну и схватилъ его за плечи. Врешь! — прооралъ онъ оглушительно на сына.

Миша оторопѣлъ, оглохъ на мгновеніе и забормоталъ что-то.

— Говоришь, Телятевъ въ Валуйкахъ?

— Да-съ.

— Привезенъ этимъ княземъ?

— Да-съ.

— Живой? Живой?

— Раненый, батюшка.

— Живой? Чортъ ты эдакій. Говори. Вѣдь живой?

— Живой, батюшка.

— Ахъ, ты!

Графъ ударилъ себя кулакомъ въ лобъ, слегка пошатнулся и шлепнулся въ близъ стоящее кресло. Затѣмъ онъ поднялъ оба кулака и началъ стучать себя отчаянно въ голову, приговаривая:

— Ахъ, ты сатана! Именно сатана! Искуситель! Эдакое глупство! Вѣдь какъ нацѣлилъ, прямо въ ухо палилъ. Пуля-то башку наскрось должна бы пронзить. Что же это? Навожденіе дьявольское. Вотъ оно! Не даромъ сердце мое тосковало. Иди, бѣги, зови, сюда Сеньку и Прошку. Скорѣй! — дико закричалъ графъ.

Молодой Девьеръ вскочилъ, рысью пробѣжалъ до прихожей и приказалъ позвать двухъ конюховъ. Но затѣмъ онъ отъ волненія не утерпѣлъ и самъ побѣжалъ на сосѣдній дворъ, гдѣ были конюшни.

Черезъ нѣсколько мгновеній явились за Мишей оба конюха, тѣ самые двое, которые остались послѣдними въ оврагѣ около барина и были свидѣтелями, какъ командиръ отряда покончилъ съ собой изъ пистолета.

Молодцы были перепуганы, блѣдны и взволнованы. Страшный видъ барина окончательно поразилъ ихъ. А въ чемъ было дѣло — имъ не сказалъ графчикъ, боясь отца.

— Вы! Какимъ мы Телятева оставили тамъ въ лѣсу, на дорогѣ, — крикнулъ Девьеръ. — Живымъ аль мертвымъ?

— Мертвымъ, ваше сіятельство, какъ есть, совсѣмъ мертвымъ, — отозвался одинъ дрожащимъ голосомъ. — Онъ себѣ въ ухо выпалилъ.

— Ну, а онъ живъ, — прокричалъ графъ. — Живъ.

Конюхи молчали.

— Онъ стало быть тебя надулъ. Холостымъ зарядомъ въ себя палилъ. Ты всему и причина. И я тебя завтра разсужу по своему… Ну, убирайтесь вонъ. Мерзавцы! Предатели!..

Графъ махнулъ рукой, сѣлъ въ кресло и, понурившись, глубоко задумался.

Но чрезъ часъ графъ вдругъ успокоился, заходилъ изъ угла въ уголъ по горницѣ и сталъ говорить вслухъ, на половину обращая рѣчь якобы къ стоявшему у дверей сыну, а на половину какъ бы обращаясь къ кому-то отсутствующему.

— Ну живъ? Ну что же? Ты скажешь, прикажу, молъ, пытать его! Подъ пыткой на Девьера укажетъ! Ну и укажетъ. Я не отвѣтчикъ, коли мои холопы на меня клевещутъ на дыбѣ. Ты меня потянешь? Тяни. Не боюсь я твоего суда. Уликъ нѣтъ. Мои здѣшніе не посмѣютъ сказать, что я съ ними былъ. Ну вотъ! А что дворовые мои — разбойники и грабители. Вѣрно! Которые изъ нихъ, разузнавай самъ, — я не знаю. А былъ ли я съ ними въ ту пору ночью… Это врешь, никто не покажетъ и никто не докажетъ. Я спалъ въ постели, а дворня грабительствовала.

И черезъ нѣсколько минутъ Антонъ Петровичъ, уже, совершенно успокоившись, ласково обернулся къ сыну. Онъ былъ даже въ хорошемъ расположеніи духа.

— Ну, спасибо, Мишка, ты мнѣ все таково дѣловито и толково исполнилъ, что проси теперь чего хочешь. Да впрочемъ что же! Знамо, что тебѣ нужно. Вчера тутъ гонецъ былъ отъ Хераскова. Пріѣзжаетъ онъ на сихъ дняхъ ко мнѣ въ гости. Понятное дѣло, зачѣмъ. Почитай, никогда не бывалъ, а теперь ѣдетъ. Да и въ письмѣ своемъ прямо сказываетъ, по дѣлу, касающемуся до тебя. Ну, стало, сватать. Ну что же, я не прочь… Женись себѣ! Да и дядюшка твой пристаетъ, что пора тебя женить. Авось ты малость развернешься.

Затѣмъ графъ задумался и вдругъ вскрикнулъ:

— Слушай. Не хочу я видѣть эту старую дуру съ какимъ-то щенкомъ. Сладь ты мнѣ, голубчикъ, дѣло. Скажи, что я хвораю и поручилъ тебѣ объясниться съ ними. Спровадь ты эту старуху и ея найденыша-внучка. Скажи, деньги пришлю завтра въ Валуйки. Не впервой ей «завтремъ» сыту быть!

Миша замялся и проворчалъ:

— Слушаю-съ.

Но по лицу его видно было, что порученіе это онъ исполнить не съумѣетъ.

XVI.

Отпущенный отцомъ, Миша тотчасъ побѣжалъ къ себѣ на верхъ, зная заранѣе, что его ждалъ дядька.

Разумѣется, старикъ уже давно съ нетерпѣніемъ хотѣлъ узнать отъ своего дорогого графчика, какія онъ привезъ вѣсти изъ города, а главное, какъ самъ «выцарапался» изъ порученія, даннаго отцомъ, какъ дѣйствовалъ и заслужилъ ли одобреніе.

— Все слава Богу, Афоня! — объявилъ Миша дядькѣ. Но затѣмъ изъ его разсказовъ оказалось, что все благополучно по отношенію лично къ нему, дѣла же отца были не совсѣмъ хороши.

Телятевъ, — живой и въ городѣ, — было извѣстіемъ тревожнымъ. Однако и старикъ-дядька отнесся къ этому факту такъ же, какъ и графъ.

— Скажутъ: дворня графская балуетъ въ уѣздѣ. А онъ въ сторонѣ останется.

Побесѣдовавъ съ дядькой, Миша вспомнилъ о Калитиныхъ и отправился внизъ.

И молодой человѣкъ, разумѣется, не съумѣлъ исполнить порученіе своего отца. Явившись для переговоровъ о деньгахъ къ гостямъ, онъ только конфузился и мямлилъ, отчасти отъ непривычки вести дѣловые разговоры, отчасти потому, что самъ сознавалъ всю незаконность поступка отца. Къ тому же онъ самъ искренно, сердечно уважалъ и любилъ Лукерью Павловну.

Молодой Калитинъ сразу увидалъ и понялъ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло. Отстранивъ бабушку, онъ вступилъ въ разсужденія съ Мишей и объяснилъ ему коротко и ясно:

— Скажите вашему родителю, что мы пріѣхали за полученіемъ слѣдующей бабушкѣ суммы и безъ этого изъ усадьбы вашей не уѣдемъ.

— Какъ это? — испугался Миша, зная, что чья-либо угроза его отцу немыслима и даромъ съ рукъ не сходила никому. — Батюшка разгнѣвается, — замѣтилъ онъ.

— И пускай гнѣвается на здоровье, — заявилъ молодой человѣкъ. — Мы сами тоже гнѣваемся.

— Да вѣдь вы не знаете, — началъ было Миша и запнулся, не зная, какъ объяснить офицеру, что противорѣчіе его отцу можетъ кончиться плохо.

— Ничего я не знаю, господинъ графъ Девьеръ, и знать не хочу — отвѣтилъ Калитинъ уже рѣзко. — А лучше всего доложите вашему родителю, чтобы онъ меня принялъ и со мною лично переговорилъ.

Миша отправился къ отцу и передалъ ему свой разговоръ, стараясь какъ можно болѣе смягчить выраженія офицера.

Девьеръ только улыбнулся и, наконецъ, сказалъ сыну:

— Ну такъ поди, объясни имъ, чтобы они велѣли закладывать себѣ лошадей и уѣзжали по добру, по здорову.

— Онъ сказываетъ, что они не уѣдутъ, пока не получатъ своихъ денегъ.

Графъ вытаращилъ глаза на сына.

— Что ты врешь? вымолвилъ онъ.

— Точно такъ-съ. Нѣсколько разъ господинъ Калитинъ повторялъ мнѣ это порученіе вамъ. Говоритъ, что проживемъ хоть недѣлю у васъ, хоть мѣсяцъ, а не уѣдемъ, не получивъ денегъ.

— Что-о! — протянулъ Антонъ Петровичъ. — Да я ихъ…

Измѣнившись въ лицѣ, онъ поднялся съ мѣста. Собираясь літти къ гостямъ, онъ уже сдѣлалъ два шага, но вдругъ остановился.

— Боюсь, — выговорилъ онъ, и смолкъ. — Ей-ей боюсь!.. — снова повторилъ онъ послѣ паузы.

Миша съ удивленіемъ смотрѣлъ на отца.

— Нѣтъ, нельзя, — проговорилъ графъ и снова сѣлъ въ кресло. — Боюсь я мальчишки этого. Съ ней ничего съ одной, а съ нимъ боюся.

Миша, понимая на свой ладъ слова отца, смотрѣлъ на него разиня ротъ отъ изумленія.

— Что же это такое, — развелъ руками Девьеръ. — Подъ судъ попадешь изъ-за эдакой дряни. Изъ-за старушенки, да изъ-за щенка подъ судъ угодить. Спасибо. Вотъ что, Миша, поди ты опять. Скажи ты этому щенку, что я боюсь до смерти, коли я приду съ нимъ объясниться, то черезъ четверть часа времени у меня въ домѣ два покойника будутъ. Старуха отъ страху помретъ, а онъ отъ побой.

Миша пошелъ съ диковиннымъ порученіемъ отца и тяжело вздыхалъ по дорогѣ.

Девьеръ остался среди комнаты и потиралъ рукой объ лобъ, какъ бы придумывая исходъ изъ затруднительнаго обстоятельства.

Сынъ явился смущенный я объяснилъ:

— Сказалъ-съ.

— Ну?

— Онъ смѣется-съ. Я сказалъ: батюшка васъ убыть можетъ. А онъ отвѣчалъ: у меня шпага, да вотъ пара пистолей. Коли вашъ батюшка меня положитъ сразу, то живъ останется. Коли онъ только меня ранитъ, то я его положу мертвымъ.

— Да что же это такое? — какъ бы растерявшись, произнесъ Девьеръ.

И онъ вдругъ шагнулъ вонъ изъ комнаты, прошелъ быстро столовую, потомъ корридоръ и, отворивъ дверь въ горницу, гдѣ сидѣли гости, остановился на порогѣ.

Старушка поднялась, наивно и добродушно собираясь сказать какое-то привѣтствіе. Молодой офицеръ тоже собирался раскланяться и поздороваться, но, взглянувъ въ лицо графа, быстро отошелъ въ уголъ комнаты. Онъ взялъ въ руки шпагу, вытащилъ ее изъ ноженъ и сталъ, какъ бы защищая то окно, гдѣ былъ раскрытый ящикъ съ двумя пистолетами.

— Это что? — закричалъ графъ. — Ко мнѣ въ домъ пріѣхалъ, гостемъ, да угрожаешь разбоемъ.

— Никакого разбоя нѣтъ, а самозащита одна, — выговорилъ Калитинъ.

Лицо его совершенно измѣнилось. Изъ розовенькаго, добродушнаго и почти дѣвичьяго, оно сдѣлалось блѣдное, искаженное гнѣвомъ.

— Ишь остервенился, — невольно подумалъ про себя Девьеръ.

— Мы, графъ, пріѣхали съ бабушкой получить слѣдуемыя ей съ васъ деньги за продажу вотчины и просимъ васъ немедленно эти деньги вынести и отдать. Въ противномъ случаѣ мы будемъ здѣсь ожидать ихъ и не уѣдемъ, пока не получимъ.

— Да я тебя, щенокъ, только трону пальцемъ, такъ мокренько останется! — крикнулъ Девьеръ.

— А я тебя, старый песъ, — вскрикнулъ Калитинъ прерывающимся голосомъ, — такъ трону, что и мокроты не будетъ.

И съ этими словами Калитинъ взялъ въ лѣвую руку пистолетъ изъ ящика и взвелъ курокъ.

Антонъ Петровичъ стоялъ внѣ себя отъ ярости и трясся всѣмъ тѣломъ. Старушка вскрикнула, отскочила въ сторону и начала махать руками на своего внука.

— Стой, стой! Умру, уморите! Богъ съ нимъ, уѣдемъ скорѣе, Васенька, уѣдемъ. Христа ради уѣдемъ.

— Вы уѣзжайте, а я не уѣду. Я знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло. Застрѣлю я его тутъ, я правъ буду передъ цѣлымъ уѣздомъ. До него и такъ власти добираются за разныя темныя дѣла! — прокричалъ Калитинъ.

Графъ Девьеръ при этихъ словахъ замѣтно поблѣднѣлъ…

Миша, стоявшій за отцомъ, не помнилъ себя отъ перепуга. Онъ безсознательно уцѣпился вдругъ за рукавъ отца и потянулъ его,

— Батюшка, уходите, идите, — проговорилъ онъ, не зная самъ, что говоритъ.

— Вотъ только ради тебя! Что ты просишь! — вымолвилъ Антонъ Петровичъ. — Для тебя брошу щенка. Не то бы его въ прахъ обратилъ.

И Девьеръ быстрыми шагами вышелъ изъ горницы и пошелъ къ себѣ. Миша побѣжалъ за отцемъ.

Но не успѣли они достигнуть кабинета, какъ Миша дорогой опамятовался совсѣмъ и все сообразилъ. То, что онъ понялъ, его поразило. Отецъ, котораго боялся весь уѣздъ, теперь на его глазахъ просто струсилъ.

Графъ тотчасъ же сталъ искать въ ящикахъ большого стола ключи. Затѣмъ онъ отперъ шкафъ, въ которомъ помѣщались всякаго рода дорогіе для него предметы. Миша за всю свою жизнь только въ третій разъ видѣлъ этотъ шкафъ открытымъ.

— Ну, сынокъ, слушай. Часа черезъ полтора, два времени, когда они успокоятся, ты мнѣ старушенцію поведи гулять. Уведи куда ни на есть и займи разговоромъ, а меня оставь перетолковать съ этимъ щенкомъ.

Говоря это. Девьеръ вынулъ ящикъ въ которомъ были точь въ точь такіе же пистолеты, что привезъ съ собой Калитинъ. Графъ досталъ другой ящикъ. Тамъ оказались порохъ и пули. Онъ началъ заряжать оба пистолета.

— Что вы, батюшка, Господь съ вами! Изъ-за такого пустяка! Итти на смертоубійство! — заговорилъ Миша, какъ потерянный, — онъ можетъ васъ и ранить, и убить. А вы его убьете, тоже бѣда. Онъ у васъ въ гостяхъ, офицеръ, дворянинъ. Плюньте, заплатите.

— Заплатите! Дуракъ! Да коли у меня нѣтъ этихъ денегъ? Что ты думаешь, у меня червонцевъ-то цѣлый амбаръ, что-ли.

— Вещи какія отдайте, — выговорилъ Миша.

— Какія вещи?

— Наберется. У матушки покойницы, сказывали вы, каменья самоцвѣтные были. Ну вотъ чайникъ стоитъ у васъ, — показалъ Миша въ шкафъ. — Вѣдь это тоже серебро.

— Глупый, камни самоцвѣтные твоей покойницы давно въ трубу вылетѣли, а этому чайнику красная цѣна двадцать рублей. Дурья голова!

Но вдругъ Девьеръ бросилъ пистолетъ, хлопнулъ себя по головѣ и воскликнулъ:

— Вотъ такъ блинъ! Ай да Миша! Ахъ, ты умницаразумница!

И графъ треснулъ здорово сына по плечу.

— Умница ты, а я дуракъ! И не зналъ, что ты такая умница. Вотъ колѣно-то мы отмочимъ. Вся губернія хохотать будетъ.

XVII.

Графъ быстрыми шагами направился въ свою спальню, досталъ изъ связки, которую захватилъ съ собой, большой ключъ и сталъ отворять старинный дубовый шкафъ, стоявшій близъ кровати.

— Слыхалъ ли ты, что тутъ есть? — обернулся онъ къ сыну, собираясь отворить дверку.

— Никакъ нѣтъ, батюшка.

— Слыхалъ ли ты, что великая императрица Екатерина Алексѣевна… да не эта, а Первая Екатерина… когда она произвела твоего прадѣда въ графское достоинство, подарила ему серебряный сервизъ, который у него потомъ отобралъ Меншиковъ на себя. Когда сослали князя въ Березовъ, сервизъ отписали въ казну, а государь Петръ Ѳедоровичъ возвратилъ его обратно моему родителю. Слышалъ ли ты это?

— Слышалъ, батюшка.

— А видалъ ли сервизъ?

— Николи не видалъ.

— Знаю, и никто не, видалъ его. Гляди вотъ.

Графъ отперъ дверь шкафа, и глазамъ удивленнаго Миши представился цѣлый серебряный сервизъ большого размѣра, на большомъ серебряномъ подносѣ.

— Плохъ, что ли? выговорилъ графъ.

Миша пробормоталъ что-то.

— Ему, сынокъ, пять-шесть тысячъ цѣна самая маленькая. Ну ступай къ этой старой вѣдьмѣ, скажи ей и щенку этому, хотятъ ли они получить вмѣсто денегъ серебряный сервизъ, который вдвое дороже стоитъ. Ступай. Нѣтъ, постой. Захвати вотъ молочникъ, покажи. Коли онъ не дуракъ, пойметъ.

Миша побѣжалъ съ молочникомъ въ рукахъ, а графъ кликнулъ людей.

— Позвать ко мнѣ Кондратьева, — приказалъ онъ. — Живо!..

Оставшись одинъ, Девьеръ зашагалъ по комнатѣ, весело посвистывая.

— Вотъ такъ умница Миша. Да и я тоже не дуракъ. Вотъ колѣно-то будетъ удивительное. Это не то, что въ оврагѣ разбойничать. То дѣло простое, а это умнѣющій фокусъ.

Миша, а за нимъ дворовый, замѣнившій Телятева въ качествѣ командира конныхъ молодцевъ, одновременно вошли въ комнату.

— Ну? — обернулся графъ къ сыну.

— Они сказываютъ, — весело заговорилъ Миша, — что коли деньги нельзя получить, то они готовы удовольствоваться сервизомъ. Только просятъ его посмотрѣть.

— Вѣстимо. На вотъ, тащи весь подносъ.

Миша бросился къ шкафу съ особеннымъ рвеніемъ. Ему до смерти хотѣлось поскорѣе устроить затруднительное дѣло, которое свалилось совершенно нежданно на его голову и которое могло помѣшать осуществленію его завѣтной мечты. Каждую минуту могъ подъѣхать сватомъ Петръ Ивановичъ Херасковъ. А тутъ отецъ гнѣвный, разсерженный! Гость офицеръ, на видъ совсѣмъ мальчишка, оказался кремень-молодецъ. Онъ первый, съ тѣхъ поръ, что существуетъ эта усадьба, грозился въ ней самому хозяину.

Миша взялъ подносъ, потащилъ его къ себѣ, но съ изумленіемъ въ лицѣ обернулся къ отцу.

Батюшка, его не сдвинешь. Онъ, должно, прибитъ гвоздями.

Графъ расхохотался.

— Да, прибитъ гвоздями. Въ немъ, братъ, почитай до двухъ пудовъ вѣсу. Коли ты и вытащишь его съ полки, то все бухнешь на полъ. Позови людей.

Миша бросился за лакеями, а графъ обернулся къ конюху.

— Кондратьевъ, докажи мнѣ сегодня, что ты годенъ на должность Телятева. Чтобы къ вечеру десятокъ молодцевъ былъ готовъ выѣзжать. Могу ли я на тебя положиться?

— Будьте безъ сумлѣнія, постараюсь, — отозвался Кондратьевъ, опуская глаза въ землю и слегка мѣняясь въ лицѣ. Въ голосѣ его было смущеніе и тревога.

Двое людей, приведенныхъ Мишей, взялись за подносъ и при нѣкоторомъ усиліи сняли его съ полки. Дѣйствительно, сервизъ изъ массивнаго серебра на толстомъ подносѣ былъ очень тяжелъ.

— Несите это старой барынѣ въ горницу, — приказалъ графъ. — А тамъ скажите Афонькѣ, чтобы въ кладовой досталъ два большущихъ футляра отъ этого сервиза и тоже бы несъ къ барынѣ. Ну а ты, Миша, иди сюда.

Графъ сѣлъ за столъ, досталъ бумагу и съ нѣкоторымъ трудомъ началъ писать на ней.

Миша сталъ около стола, довольный, улыбающійся. Глаза его сіяли счастіемъ.

— Умница ты, Миша, рѣдкая умница. Не знаю, чѣмъ мнѣ тебя наградить. Опять забылъ. Вѣдь не нынче, завтра пріѣдетъ господинъ Херасковъ сватомъ.

— Точно такъ-съ. Онъ можетъ каждую минуту пожаловать.

— Ну вотъ, вотъ. Сейчасъ и за свадьбу. Дай дописать.

Графъ написалъ нѣсколько строкъ крупнымъ почеркомъ, довольно неровнымъ. Видно было, что онъ въ грамотѣ не силенъ.

— Ну вотъ, Миша, гляди. Ты читать умѣешь, такъ прочти самъ, что тутъ начертано.

Миша взялъ листъ и съ усиліемъ, съ запинкой прочелъ слѣдующее:

«Симъ удостовѣряю, я нижеподписавшаяся дворянка Лукерья, Павлова дочь, Калитина, что всѣ деньги, слѣдуемыя мнѣ за продажу графу Антону, Петрову сыну, Девьеру за имѣнье мое, находящееся въ воронежскомъ намѣстничествѣ Валуйскаго уѣзда, при урочищѣ Оскольники, а всего три тысячи рублей, сполна получила, въ чемъ и подписуюсь».

— Ну вотъ, снеси эту бумажку старой вѣдьмѣ и вели ей расписаться.

Миша взялъ листъ бумаги, прихватилъ чернильницу и перо и въ десятый разъ отправился бѣгомъ въ горницы гостей.

Онъ нашелъ Лукерью Павловну веселой и довольной. Она сидѣла и кончикомъ шерстяного платка терла чайникъ, который лежалъ у ней на колѣняхъ. Молодой Калитинъ, напѣвая, весело разгуливалъ по комнатѣ.

Старушка и внучекъ уже перетолковали, осмотрѣли подробно сервизъ, офицеръ объяснилъ бабушкѣ, что такого поворота дѣла и ожидать было нельзя.

Графъ, по мнѣнію офицера, или съ перепугу, или по инымъ какимъ причинамъ, захотѣлъ такъ отплатить ей, Калитиной, чтобы она вѣкъ довольна была и его добромъ поминала. Этотъ сервизъ чистаго серебра долженъ былъ стоить, по увѣренію Калитина, непремѣнно тысячь семь.

— Такъ что, бабушка, — прибавлялъ онъ, разводя руками, — и понять ничего нельзя. Чортъ его знаетъ, что такое. Должно быть, не нуженъ онъ ему ни на что. А продать такую посудину въ деревенской глуши некому и мудрено. Вотъ онъ и сбываетъ ее за вотчину. А я вамъ съѣзжу въ столицу, продамъ его за семь тысячь, а ужъ за шесть-то безпремѣнно.

— Тебѣ, голубчикъ, и пойдутъ. Женишься, — воскликнула Калитина. — Твои денежки! Безъ тебя я никогда бы ихъ не получила.

— Ну тамъ, бабушка, видно будетъ.

Разумѣется, когда Миша принесъ листъ и объяснилъ, въ. чемъ дѣло, офицеръ прочелъ все написанное графомъ. Онъ прочелъ не такъ, какъ Миша, а быстро, твердо и ровно. Онъ остановился только два раза, чтобы прибавить отъ себя:

— Тутъ ошибка въ грамотѣ. Ну, что же, не далась грамота вашему родителю, вотъ и все. Бумага все-таки годится. Ну-ка, бабушка, вздохните, перекреститесь, да и садитесь трудиться. Пишите свое званіе, имя, отчество и фамилію.

— О-охъ! — вздохнула Лукерья Павловна. — Надо, Васенька, съ сердцемъ собраться.

— То-то и я говорю. Графчикъ обождетъ. Нутка, сядьте.

Офицеръ усадилъ старушку на кресло, положилъ ея руку на столъ, всунулъ перо въ пальцы, подложилъ листъ и, оглядѣвъ съ обоихъ сторонъ, спросилъ:

— Покойно ли? Можете ли чертить?

— Испробую. Я, Васенька, годовъ пятнадцать въ эдакой оказіи не бывала. Боюсь, литеры-то я не всѣ помню. Литеръ-то вѣдь много всѣхъ. Ихъ всѣ не упомнишь.

— Ну, я вамъ буду сказывать, а вы пишите. Ну-ка, съ Богомъ начинайте.

И офицеръ началъ диктовать буквы по порядку, одна за другой, а старушка ставила ихъ отдѣльными крючками.

Такимъ образомъ, послѣ трехъ передышекъ, черезъ четверть часа времени появилось цѣлыхъ двѣ строчки крючковъ, изъ которыхъ сложилась подпись:

«Вдова секундъ-майора Гликерія, Павлова дочь, Калитина руку приложила.»

Едва только старушка успѣла подписать и положила перо, какъ въ горницу внесли два большихъ ящика, обитыхъ сафьяномъ.

— Это что же? — удивился молодой человѣкъ.

— Это футляры, — отозвался Миша, — футляры отъ сервиза. Такъ завсегда они и лежали въ прежнее время.

Офицеръ отворилъ одинъ изъ ящиковъ и ахнулъ.

— Ишь ты какая затѣя. Николи и не приходилось мнѣ видѣть. Каждому предмету свое мѣсто и каждый-то предметъ, какъ орѣхъ въ скорлупу, войдетъ. Чудно. Да вѣдь за эти два. футляра сто рублей отдать должно.

— И побольше, — замѣтилъ старикъ Афанасій, появившійся въ дверяхъ горницы.

Миша поднялъ глаза, услыхавъ голосъ любимаго дядьки, и увидалъ, что его старый Афоня дѣлаетъ ему какіе-то знаки.

Миша приблизился къ старику и вопросительно взглянулъ на него.

— Идите, что ль, — шепнулъ Афоня.

Онъ взялъ за руку барчука и выговорилъ:

— Бѣги къ себѣ, я сейчасъ приду. Дѣльце есть.

— Такъ пойдемъ.

— Нѣту, вмѣстѣ боюсь. Родитель тутъ въ прихожей. Завидитъ А ты ступай одинъ. Какъ онъ въ кабинетъ — я къ тебѣ!..

XVIII.

Черезъ нѣсколько минутъ старикъ поднялся въ горницу Миши, нетерпѣливо ожидавшаго дядьку, и, затворивъ за собой дверь, выговорилъ:

— Мишенька, сервизъ-то энтотъ стоитъ страшнѣющихъ денегъ. Сказывали мнѣ, годовъ тому будетъ двадцать, твои дѣдушка съ бабушкой, что ему цѣна тысячъ десять. Ну-съ, а сколько по твоему долженъ родитель твой Калугиной?

— Всего три тысячи.

— За что же онъ двадцать отдаетъ? Серебро тѣ же рубли?

— Не знаю, Афоня.

— То-то, не знаешь. А я вотъ знаю! Кондратьева родитель вызывалъ, приказалъ молодцевъ къ вечеру готовить. Зачѣмъ же?

— Ну?

— Разсмысли.

— Не знаю, Афоня.

— То-то ты ничего не знаешь. Барыня съ внучкомъ отсюда поѣдутъ, а молодцы ее въ лѣсу у Акулькина брода выждутъ, обоихъ ухлопаютъ, а сервизъ обратно привезутъ.

— Полно, Афоня, что ты!

— Что ты, что ты, — передразнилъ старикъ барчука. — Махонькій ты младенецъ, вотъ что.

— Такъ что же намъ дѣлать?

— Вотъ то-то я и говорю: что намъ дѣлать? Я такъ полагаю, что намъ нечего дѣлать. Коли убойными дѣлами будетъ родитель твой прохлаждаться, такъ попадется въ скорости. Увезутъ его отъ насъ куда подальше, а ты нашимъ бариномъ будешь. И хорошее дѣло! Только жаль мнѣ очень старушку. Ей и такъ умирать скоро. Въ чемъ душа держится. Ужъ датъ бы ей помереть своей смертью. А мальчуганъ-то, чортъ съ нимъ, мы его не знаемъ, какой онъ такой. Пущай отбояривается. А старушку ужъ больно жаль. Какъ бы намъ это дѣло сварганить?

— Какое дѣло?

— Да чтобы старушка жива осталась.

Миша развелъ руками.

— Вѣдь это ты, Афоня, все выдумалъ. Нѣшто это возможное дѣло?

— Ну, вижу я, ты мнѣ не въ помощь. Я самъ пойду, что надумаю. А ты молчокъ, вотъ что. Смотри.

Афанасій быстро вышелъ изъ горницы, а Миша, еще за нѣсколько минутъ счастливый и довольный, снова сумрачный и встревоженный сѣлъ на подоконникъ и задумался.

— Неужто же и въ самомъ дѣлѣ? — прошепталъ онъ вслухъ. — Не можетъ сего быть. Афонѣ отъ старости невѣсть что въ голову лѣзетъ. А Кейкуатовъ? Все то же!

Спустившись внизъ, Миша не мало удивился, увидя отца вмѣстѣ съ гостями уже въ столовой. Графъ весело болталъ, шутилъ, разсказывалъ офицеру, какія у него гончія и борзыя, разсказывалъ про придворную охоту, на которой присутствовалъ пажемъ при государѣ Петрѣ Ѳедоровичѣ.

Молодой Калитинъ тоже весело и любезно спорилъ о чемъ-то съ Девьеромъ и добивался, чтобы графъ непремѣнно обѣщалъ пріѣхать куда-то.

— Вы увидите, какое поле мы устроимъ, — прибавилъ Калитинъ.

Старушка сидѣла довольная, глядѣла на обоихъ собесѣдниковъ и радовалась. Оба бесѣдовали, какъ если бы тому назадъ часъ ничего не случилось въ домѣ.

Чрезъ нѣсколько времени Лукерья Павловна приказала закладывать свою карету, но графъ возсталъ противъ этого.

— Нѣту, сударушка, на радости, что мы съ вами покончили, я васъ ранѣе вечера не отпущу. Вы у меня откушаете, потомъ я вашему внуку покажу мой конный дворъ. А тамъ мы поужинаемъ и наливочки выпьемъ, сынка моего поздравимъ. Онъ у меня, почитай, нареченный женихъ. А тамъ ужъ ввечеру вы и поѣдете.

— Темно будетъ, — заявилъ Калитинъ.

— Наплевать, что темно. Я вамъ шесть человѣкъ провожатыхъ съ фонарями дамъ. По дорогѣ будетъ свѣтло какъ днемъ. Не первый разъ мнѣ гостей отпускать въ ночь. Я вамъ свой конвой дамъ въ десятокъ человѣкъ.

Послѣ нѣкотораго препирательства гости согласились и остались, рѣшивъ выѣхать въ сумерки.

Миша былъ очень доволенъ, что гости останутся цѣлый день. Онъ предполагалъ успѣть разсказать своей добрѣющей Лукерьѣ Павловнѣ, что каждый мигъ ожидаетъ господина Хераскова и что не далѣе какъ черезъ сутки онъ будетъ уже объявленъ женихомъ своей Сони.

Гости прошли въ кабинетъ графа. Миша посидѣлъ съ горстями, но, посланный отцомъ зачѣмъ-то въ столовую, онъ наткнулся на Афанасія.

Суровое и озабоченное лицо старика удивило его.

— Ты что, Афоня?

— Что? Глупая твоя голова! Да все то же. Вишь теперь до ночи ихъ оставилъ. Аль ты совсѣмъ махонькій? Вѣдь онъ строитъ.

— Что строитъ?

— Что? Вѣстимо дѣло, что. Строитъ имъ прихлопку. А я по сю пору ничего надумать не могу. Опять тебѣ говорю, мальчуганъ чортъ съ нимъ, онъ намъ чужой человѣкъ. А старушку-то больно жаль.

— Что же тутъ дѣлать, — развелъ руками Миша. — Я полагаю, Афоня, тебѣ все грезится.

— Ахъ ты, бездонная твоя голова. Младенецъ неповинный. Говори ты мнѣ, хочешь ты добрѣющую старушку отъ смерти упасти!

— Вѣстимо, Афоня.

— Ну такъ ладно, помни это. Будь ввечеру готовъ тайкомъ отъ отца, верхомъ садиться и скакать, сломя голову.

Миша вернулся къ гостямъ нѣсколько смущенный и озадаченный. Предложеніе дядьки его тревожило, потому что уѣхать безъ позволенія отца, да еще вечеромъ, было опасно.

— А помилуй Богъ, — думалъ молодой малый, — разгнѣвается въ этихъ-то обстоятельствахъ, когда каждую минуту можетъ пріѣхать Петръ Иванычъ. За что же я себя загублю. Разгнѣвается и откажетъ Хераскову.

Графъ горячо спорилъ о чемъ-то съ офицеромъ, поэтому

Миша подсѣлъ къ Калитиной и сталъ, говоря съ ней, глядѣть на нее съ участіемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ предположенье дядьки казалось ему совершенно безсмысленнымъ.

— Неужели же вотъ эту самую добрую старушку да убьютъ сегодня вечеромъ по приказанію родителя, ради возврата отданнаго ей сервиза?!

И Миша отчаянно таращилъ глаза на Лукерью Павловну, ежился на стулѣ, и вздыхалъ ежеминутно, какъ еслибъ ему было душно въ горницѣ.

Калитина невольно замѣтила что-то особенное въ своемъ любимцѣ.

— Что съ тобой, соколикъ-графчикъ? — спросила она.

— Ничего-съ!..

— Застудился, что ли, въ Валуйкахъ. Испей липоваго цвѣту на ночь, да оботрися маковымъ маслицемъ. Особливо поясницу… Тебѣ дядька это сдѣлать можетъ…

А Миша вздохнулъ снова и подумалъ:

— Маковое маслице! Какое тутъ маслице… Ахъ, бѣдная! Неужто ее убьютъ сегодня на дорогѣ.

Миша сталъ представлять себѣ, какъ молодцы отца нападутъ среди тьмы ночи на Калитиныхъ и какъ кто-нибудь изъ нихъ выстрѣлитъ или пырнетъ ножемъ въ старушку… А тамъ ее найдутъ въ лѣсу, мертвую, хоронить будутъ… А душа ее, пожалуй, здѣсь въ Погромцѣ бродить по полуночи начнетъ и къ нему въ мезонинъ придетъ…

— Охъ, Господи! Страсти какія — воскликнулъ Миша въ полголоса и, испугавъ старуху своимъ восклицаніемъ, безъ всякаго объясненія выскочилъ изъ горницы.

— Чудной онъ у васъ, — замѣтила Калитина графу. — А славный парень. Люблю я его.

Въ корридорѣ Миша наскочилъ на Афанасія, и дядька, ухвативъ его за руки, зашепталъ ему на ухо быстро и радостно.

— Ничего не будетъ! Я, Мишенька, отъ Кондратьева. Уломалъ. Усовѣстилъ. Обѣщается грѣха на душу не брать. На образъ божился.

— Что же? Что?…

— Офицера ухлопаютъ; сервизъ сграбятъ, а Лукерью Павловну будто ненарокомъ въ живыхъ оставятъ. Кондратьевъ говоритъ: дамъ ей тукманку легонькую въ затылокъ, она старая ошалѣетъ на часъ времени, а послѣ отдышется. А я, молъ, скажу, барину — убили обѣхъ. Вотъ!

— Ну, слава Богу! — перекрестился Миша.

XIX.

Около сумерекъ карета Калитиной была уже подана, а два огромныхъ футляра съ многоцѣннымъ сервизомъ были въ нее поставлены, и старушка начала собираться. Гостепріимный хозяинъ, графъ Антонъ Петровичъ, всякими любезностями затянулъ однако отъѣздъ гостей до наступленія ночи.

Онъ самъ повелъ старушку къ каретѣ, расцѣловался три раза съ молодымъ офицеромъ и окруженный десяткомъ своихъ дворовыхъ стоялъ у дверцы, пока Калитины усаживались. Старушка обкладывала себя подушками, а офицеръ долго возился, не зная, куда дѣвать, изъ-за футляровъ, свои ноги.

Вокругъ кареты было четверо верховыхъ съ большими фонарями на шестахъ, которые они высоко держали надъ головами. За каретой графъ хотѣлъ по обѣщанію отправить полдюжины конвойныхъ; но молодой Калитинъ объяснилъ графу, что его званію офицера оскорбительна такая предосторожность.

— У насъ шалятъ на дорогахъ, грабителей много, — заявилъ теперь графъ. — А вѣдь у васъ что въ каретѣ-то? Цѣлое состояніе.

— За то, графъ, у меня шпага и пистолеты.

— И! полно, молодецъ, хвастать да похваляться! Бери конвой, сказалъ Девьеръ съ какимъ-то страннымъ смѣхомъ. Онъ вспомнилъ, какъ этимъ оружіемъ пугнулъ его молодой человѣкъ нѣсколько часовъ тому назадъ, и злоба шевельнулась въ немъ.

— Я не похваляюсь… отозвался Калитинъ.

— Это хорошо, продолжалъ графъ, на одного или двухъ человѣкъ. А какъ нагрянетъ дюжина грабителей, головорѣзовъ, такъ что жб вы подѣлаете съ вашими двумя пистолетами?

— Коли двухъ застрѣлю — остальные не полѣзутъ, а бросятся въ разсыпную! — заявилъ Калитинъ.

— Бери лучше конвой, — снова шутливо предлагалъ Девьеръ. — Какой ты войнъ. Вы изъ пеленокъ недавно.

Разумѣется, эти послѣднія слова заставили Калитина наотрѣзъ отказаться отъ предложенія.

— Благодарю и не допущу, графъ, — сурово отвѣтилъ онъ. — Я за бабушку и за сервизъ отвѣчаю. Вотъ фонари — это другое дѣло, пускай ѣдутъ передъ нами. Поѣдемъ пошибче при огнѣ.

— Фонари тутъ не при чемъ, сударь мой, — снова подсмѣиваясь, настаивалъ Девьеръ. — Случись какая бѣда, шаркни кто изъ лѣсу, хоть медвѣдь что ли, такъ мои фонарщики, говорю тебѣ впередъ, побросаютъ свои огни и первые ускачутъ отъ кареты.

— Ну и чортъ съ ними тогда. Мои пистоли отъ меня не ускачутъ? — отвѣчалъ офицеръ.

— Ишь вѣдь какой, усмѣхнулся графъ, пожимая плечемъ.

И при этомъ лицо его оживилось довольствомъ.

Экипажъ съ четырьмя передовыми молодцами, освѣщавшими дорогу, загромыхалъ и двинулся рысцой со двора усадьбы.

Часа черезъ два послѣ проводовъ, карета старушки-помѣщицы уже тихо подпрыгивала и постукивала, тащась шагомъ по грязной осенней дорогѣ, пролегавшей по глухому лѣсу.

За все время молодой человѣкъ и старушка почти не сказали между собою ни слова. Лукерья Павловна начинала было бесѣду, но офицеръ отвѣчалъ односложно или отмалчивался. Кончилось тѣмъ, что старушка обратилась къ нему съ вопросомъ:

— Не прихворнулъ ли ты, Вася?

— Нѣту, — угрюмо отозвался офицеръ.

Причина, побудившая молодого человѣка угрюмо молчать, была простая.

Молодецъ, видно, заднимъ умомъ былъ крѣпокъ и только теперь, вступивъ среди тьмы ночной въ дремучій лѣсъ, сталъ смутно предчувствовать или догадываться… Онъ разбиралъ все поведеніе графа Девьера по ниточкѣ, все, что тотъ за весь день говорилъ, все, что дѣлалъ. Вопросы одинъ другого удивительнѣе задавалъ теперь себѣ молодой человѣкъ.

— Какъ было отдать сервизъ тысячъ въ семь, восемь, вмѣсто долга въ три тысячи? — спрашивалъ онъ себя мысленно. — Зачѣмъ было задерживать насъ въ усадьбѣ до ночи? Почему было сегодня вечеромъ, ужъ коли такъ хозяинъ любезенъ, не попросить насъ остаться ночевать до завтрашняго утра? Зачѣмъ было любезно предлагать конвой, а вмѣстѣ съ тѣмъ подшучивать надъ нимъ при всей дворнѣ? Наконецъ главное: разные темные слухи, которые ходятъ про обоихъ графовъ Девьеровъ, что они на всякое худое способны.

Чѣмъ больше углублялась карета въ глухой лѣсъ, чѣмъ тише ѣхала, покачиваясь въ колеѣ, урѣзанной большущими корнями столѣтнихъ деревьевъ, не позволявшими ѣхать рысью, тѣмъ сильнѣе овладѣвали молодымъ Калитинымъ смущеніе и какой-то суевѣрный страхъ. «Шпага и два пистолета, что же это противъ десятка молодцевъ, которые могутъ напасть среди этого лѣса?» думалось ему. «Неужели же здѣсь, теперь, нежданно-негаданно придется умереть, быть убитымъ?»

Молодой человѣкъ не выдержалъ и вдругъ, обернувшись къ старушкѣ, взялъ ее за руки, потянулъ къ себѣ и сталъ цѣловать ее.

— Что ты, родимый?! — воскликнула Лукерья Павловна.

— Простите, бабушка, я васъ погубилъ. И себя и васъ погубилъ. Я столичный житель… Мнѣ просто не вдомекъ было. Теперь вижу, какая глушь тутъ и какая дорога… Все понялъ…

— Что ты, Христосъ съ тобой.

— Сердце мое чуетъ, бабушка, что поступилъ я какъ малый, неразумный дѣтенышъ. Хуже того. Поступилъ глупѣе, чѣмъ какая курица поступила бы. А теперь дѣло конченное.

— Да чего ты? — переспрашивала старушка.

— Опасаюсь я, бабушка, что подстроилъ намъ западню этотъ изувѣръ. Въ этомъ самомъ лѣсу грянутъ на насъ его молодцы, отнимутъ сервизъ, да и насъ не пощадятъ, убьютъ.

Лукерья Павловна не отозвалась ни единымъ словомъ на рѣчи внука. И только черезъ минуту она вздохнула и вымолвила:

— А Богъ-то на что, Вася?!.

— Ахъ да, Богъ. Вѣстимо. Только на Бога-то, бабушка, надѣйся, а самъ-то не глупи. Дураковъ-то и Господь Богъ не защищаетъ! — съ отчаяніемъ воскликнулъ Калитинъ.

Старушка не отвѣчала ничего, но послѣ небольшой паузы перекрестилась три раза, потомъ въ темнотѣ кареты перекрестила своего внучка и произнесла:

— Вотъ, Вася, какъ передъ Богомъ скажу тебѣ. Все то ты пустяки болтаешь. Ничего худого съ нами не будетъ. У меня сердце вѣрный податчикъ. За всю жизнь мнѣ все хорошее и худое подавало. И вотъ теперь, соколикъ мой, ничего-то оно мнѣ такого погибельнаго не сказываетъ. Доѣдемъ стало быть мы благополучно до двора.

— Давай Богъ! — отозвался молодой человѣкъ.

Но едва только успѣлъ онъ произнести это слово, какъ кучеръ съ козелъ экипажа крикнулъ испуганнымъ голосомъ:

— Что такое? Кто вы? Чего вамъ?

Словъ этихъ Калитинъ почти не понялъ, настолько взволновали они его сразу. Но онъ понялъ оттѣнокъ голоса кучера. Въ этомъ голосѣ былъ такой перепугъ, что, послѣ его двухчасового думанья объ опасности, эти нѣсколько словъ сразу заставили встрепенуться все его существо, а сердце будто стукнуло, будто крикнуло:

— «Вотъ! Вотъ оно!»

Въ нѣсколько мгновеній произошло нѣчто, чего Калитинъ долго не могъ забыть.

Передъ каретой на дорогѣ съ двухъ сторонъ появилось нѣсколько человѣкъ пѣшихъ и верховыхъ. Всадники бросились къ лошадямъ и схватили ихъ подъ уздцы. Пѣшіе были у дверецъ кареты, тащили кучера съ козелъ, боролись сзади съ лакеями, таща съ запятокъ.

Фонарщики, заголосивъ благимъ матомъ, какъ бы по командѣ, ускакали по дорогѣ. Освѣщенная дотолѣ хоть мало, мѣстность сразу исчезла изъ глазъ и все погрузилось во тьму. И среди этого непроницаемаго мрака ночи шла отчаянная свалка. Калитинъ слышалъ топотъ скачущихъ и удаляющихся коней, вопли перепуганныхъ людей и ждалъ… Дверца кареты съ его стороны отворилась. Онъ увидѣлъ и различилъ смутно движущіяся фигуры. Ихъ было нѣсколько. Онъ напрягъ зрѣніе и сталъ различать все яснѣе.

— Вылѣзай, вы! — крикнулъ кто-то молодому человѣку и чья-то рука протянулась въ карету, схватила офицера за обшлагъ мундира и потащила на себя.

Пистолеты офицера уже были наготовѣ, но сжаты между колѣнами. Сберегая выстрѣлы, онъ наудачу изъ всей силы ткнулъ шпагой въ налѣзавшаго.

Фигура дико рявкнула, застонала и повалилась на землю. Но, вслѣдъ за упавшимъ, другой бросился въ карету, а со стороны Калитиной тоже растворилась дверка и тоже лѣзъ другой человѣкъ.

— Не тронь. Вишь топоръ! — прооралъ голосъ кучера.

Калитину показалось, что топоръ простучалъ по кузову кареты, а мгновеніе спустя зазвенѣлъ на чемъ-то другомъ. Кучеръ рубилъ… Снова пронесся стонъ и снова кто-то повалился на дорогу.

Офицеръ взялся за пистолеты и выпалилъ мимо старушки въ человѣка, влѣзавшаго съ ея стороны. Фигура безъ крика, безъ единаго звука кубаремъ вывалилась на дорогу.

— Что же дѣлать? — быстро, какъ молнія, мелькнуло въ головѣ офицера: что же дѣлать? Остался одинъ выстрѣлъ!

Но въ тотъ же моментъ съ обѣихъ сторонъ кареты появилось еще больше народа. Крики, гвалтъ и сумятица усилились. Завязалась остервенѣлая схватка. Но въ карету не лѣзъ никто.

Молодой человѣкъ глядѣлъ во всѣ глаза и ничего не могъ понять. Наконецъ онъ услышалъ слова:

— Ахъ вы злодѣи! Разбойники! Грабили вѣдь, грабили! Въ топоры ихъ! Валяй. Не жалѣй. До смерти. Въ топоры!

Не сразу понялъ молодой человѣкъ, что вокругъ ихъ экипажа происходитъ борьба изъ-за нихъ и что кто-то одолѣваетъ, кто-то кого-то валитъ, бьетъ и приказываетъ вязать. Но кто?

Калитинъ держалъ въ рукахъ пистолетъ, наготовѣ, чтобы стрѣлять въ первую фигуру, которая двинется ближе и снова полѣзетъ въ экипажъ.

И вотъ высокая фигура движется прямо къ каретѣ, подходитъ къ самой дверцѣ. Калитинъ хочетъ уже выпалить, но снова его удерживаетъ мысль:

— «Вѣдь послѣдній, послѣдній выстрѣлъ. Потомъ-то что же?»

— Убью, не подходи! — крикнулъ онъ во все горло.

— Небось. Я не изъ грабителей. Ихъ одолѣли. Кто вы такіе? — отзывается голосъ. — На васъ напали? Разбойники?

Молодой человѣкъ невольно опустилъ пистолетъ, но, еще ничего не понимая, не отвѣчалъ ни слова.

— Кто вы такіе? Куда ѣдете? Что тутъ было? Грабить вѣдь васъ собирались?

— Да, грабить. Кто вы?

— Я помѣщикъ здѣшній, Херасковъ. Вы кто такіе?

Этого слова было достаточно. Калитинъ бросилъ пистолетъ и выскочилъ вонъ изъ кареты.

XX.

Оказалось, что дворянинъ Петръ Ивановичъ Херасковъ, по пути въ село Погромецъ къ графу Девьеру, съ сумерекъ и до ночи застрялъ въ лѣсу. По дорогѣ экипажъ Хераскова сломался, и онъ просидѣлъ среди лѣса нѣсколько часовъ, пока люди не съѣздили въ сосѣднюю деревушку. Они вернулись съ мужиками и телѣгами, въ которыя Херасковъ переложилъ свое имущество и двинулся далѣе.

Но тутъ, едва только тронулся онъ съ мѣста, какъ услыхалъ выстрѣлъ и крики и тотчасъ же бросился съ своими людьми и въ сопровожденіи десятка крестьянъ, которыхъ созвали, чтобы охранять до утра его покинутый экипажъ. И вся гурьба бросилась на помощь, вѣрно предположивъ нападеніе на проѣзжихъ.

Узнавъ, что передъ нимъ стоитъ офицеръ Калитинъ, Херасковъ спросилъ, не родня ли онъ Лукерьѣ Павловнѣ?

— Какже-съ. Да мы же это и есть. Бабушка вотъ въ каретѣ.

Тутъ только вспомнивъ о бабушкѣ, офицеръ бросился къ ней. Старушка лежала безъ движенія и безъ сознанія.

— Что такое? Помилуй Богъ, — закричалъ Калитинъ. — Ужъ не ранили ли, не убили ли?

По счастью скоро выяснилось, что со старушкою отъ испуга сдѣлался обморокъ. Не скоро пришла она въ себя и, очнувшись, глядѣла странными глазами.

Кто-то изъ народа, прибѣжавшаго съ Херасковымъ, разыскалъ брошенный на дорогѣ фонарь и его зажгли. Снова дорога, лѣсъ и экипажъ были освѣщены.

Тутъ только вполнѣ сознательно осмотрѣлся молодой человѣкъ и узналъ все происшедшее.

Оказалось, что шесть человѣкъ разбойниковъ, лошади которыхъ бродили вблизи дороги, были всѣ въ рукахъ у проѣзжихъ. Двое изъ нихъ лежало на землѣ, одинъ мертвый, другой тяжело раненый, а четверо легко пораненые топорами были связаны по рукамъ и ногамъ. Остальные скрылись.

— Всѣхъ была куча! заявилъ Херасковъ, — но многіе уползли шибко раненые.

Послѣ минутнаго совѣщанія, Херасковъ посовѣтовалъ, чтобы Калитины продолжали путешествіе, взявъ съ собою въ охрану крестьянъ, чтобы выбраться благополучно изъ лѣсу. Самъ же Херасковъ рѣшилъ, переложивъ всѣ свои вещи на одну телѣгу, въ другую положить захваченныхъ разбойниковъ и продолжать свой путь въ Погромецъ.

— А тамъ я, при помощи графа Девьера, отправлю ихъ въ городъ, сказалъ онъ.

— Лучше и не надо! Лучше не выдумаешь! — отозвался грубо одинъ изъ связанныхъ молодцевъ. И онъ злобно расхохотался.

Калитины, горячо отблагодаривъ своего спасителя, двинулись далѣе, окруженные гурьбой мужиковъ съ топорами и дубинами въ рукахъ. Люди Хераскова освободили немножко вторую телѣгу отъ вещей и положили въ нее кучей четырехъ связанныхъ молодцевъ.

— Эдакъ на базаръ телятъ да свиней возятъ — подшутилъ лакей Хераскова.

Убитаго никто не тронулъ и даже не убралъ съ дороги. Раненаго оттащили въ сторону, и Херасковъ выговорилъ гнѣвно:

— Ну, околѣвай, песъ. Вашему брату хоть тоже велитъ помогать Господь въ Писаніи своемъ, да я, грѣшный человѣкъ, сердоболія на себя не возьму. Есть такіе грѣхи, которые на пользу добрымъ людямъ. Спасетъ тебя кто, тѣмъ лучше. Подохнешь — туда тебѣ и дорога.

И черезъ нѣсколько времени двѣ телѣги, въ которыхъ ѣхалъ Херасковъ съ людьми и везли захваченныхъ грабителей, двинулись въ противоположную сторону.

На дворѣ было все еще темно и до разсвѣта далеко, когда дворянинъ Херасковъ въѣхалъ во дворъ усадьбы графа Девьера. Онъ приказалъ телѣгу съ разбойниками оставить въ деревнѣ на отвѣтственности бурмистра. Къ телѣгѣ онъ приставилъ карауломъ двухъ человѣкъ изъ своихъ дворовыхъ, а третій отправленъ въ Валуйки донести тотчасъ начальству и требовать солдатъ для полученія съ рукъ на руки злодѣевъ.

Затѣмъ Херасковъ уже самъ подъѣхалъ къ крыльцу усадьбы графа. Онъ приказалъ не будить хозяина, такъ какъ самъ утомившись отъ пути и отъ всѣхъ приключеній, желалъ заснуть.

Дѣйствительно, едва только раздѣлся онъ и легъ въ постель той самой горницы, гдѣ наканунѣ жили Калитины, какъ заснулъ крѣпчайшимъ сномъ.

Но не успѣлъ выспаться дворянинъ Херасковъ.

Чуть брезжилъ свѣтъ въ окнахъ, когда въ горницу явился самъ хозяинъ и сталъ будить его.

— Вставай, гость нежданный, — говорилъ графъ Девьеръ, и голосъ его былъ не мягокъ, а показался проснувшемуся пріѣзжему даже грубымъ.

Херасковъ приподнялся съ постели, протирая глаза.

— Прости, что разбудилъ, любезнѣйшій Петръ Ивановичъ. Виноватъ не я. Наболванилъ ты, себя и вини.

— Что? — вымолвилъ, изумляясь и отчасти холодно, Херасковъ.

— Наболванилъ, говорю…

— Что ты, графъ. Иль ума рѣшился?

— Ну, одѣвайся и приходи ко мнѣ, Илья богатырь, лѣсной добродѣй. Перетолкуемъ и увидимъ, что намъ дѣлать.

И Девьеръ, повернувшись на каблукахъ, вышелъ вонъ изъ горницы, сильно хлопнувъ за собой дверью.

Херасковъ просидѣлъ нѣсколько мгновеній въ постели, недоумѣвая. Затѣмъ будто какая-то догадка пришла ему въ голову. Но онъ выговорилъ вслухъ:

— Фу! вздоръ какой. Нѣшто это можетъ быть. Слухи есть, да неужели же такъ потрафилось? Да вѣдь сервизъ-то его, говорилъ офицеръ. Вѣдь офицеръ валилъ на него. Правда, обинякомъ, но я такъ понялъ. А теперь этотъ злится я лѣзетъ на меня. Что за притча?!.

Херасковъ быстро одѣлся, и не прошло четверти часа, какъ онъ уже былъ въ кабинетѣ Девьера.

— Садись, будь все-таки гостемъ, милости просимъ, — рѣзко выговорилъ Девьеръ. — Я уже увѣдомленъ о твоемъ приключеніи, какъ ты ночнымъ спасителемъ сдѣлался. Только не осуди за правдивое слово. Не очень разумно, сударь ты мой, бухать въ колоколъ, не глядя въ святцы, да въ будничный день трезвонъ воскресный разводить на всю деревню. Ты кого привезъ-то, кого захватилъ якобы разбойниковъ?

— Якобы, — произнесъ Херасковъ. — Хорошо, господинъ графъ, это слово «якобы». Вѣдь я подоспѣлъ, когда Калитинъ уже двухъ уложилъ.

— Что жъ изъ этого? Нѣшто не могъ трусливый щенокъ зря палить по проѣзжимъ. Какъ онъ еще тебя не ухлопалъ сдуру, да въ темнотѣ.

— Да ты дай разсказать, графъ.

— Разсказывай, послушаемъ, — разсмѣялся досадливо Девьеръ.

Херасковъ подробно разсказалъ все происшествіе, начавъ со случая съ его экипажемъ, у котораго разсыпалось колесо, и окончивъ проводами Калитиныхъ, которымъ онъ далъ конвоемъ крестьянъ, пригнанныхъ изъ деревни.

— Что же, не разбойники, по твоему, — прибавилъ онъ.

— Вѣстимо нѣтъ. Да что съ тобой толковать! — вдругъ воскликнулъ Девьеръ. — Знаешь ли ты, кто эти люди, что ты перевязалъ и сюда доставилъ? Это мои люди. За тѣхъ двухъ, что вы убили, вы отвѣтъ дадите. А этихъ четырехъ я уже указалъ освободить.

— Какъ освободить? Что вы?

— Да такъ. Нечего переспрашивать. Иль ты махонькій, иль ты русской рѣчи не разумѣешь. Моихъ освободили, а твоихъ стражниковъ перевязали, да на ихъ мѣсто положили. Я такъ этого дѣла не оставлю. Двухъ людей убили, четырехъ якобы разбойниковъ связали, всѣхъ коней распустили. Гдѣ я ихъ теперь отыщу? Ихъ безпремѣнно покрали, да угнали твои же мужики, Калитинскіе конвоиры. Нѣтъ, сударь мой, я этого дѣла безъ отместки пропустить не могу. Ты можешь сейчасъ же съѣзжать съ моего двора. А твоихъ разбойниковъ холоповъ повезу въ Валуйки.

— Такъ люди, графъ, были твои? — протяжно, съ разстановкой выговорилъ Херасковъ.

— Мои, мои.

— И ты сего не таишь, прямо самъ сказываешь?

— А то не сказывать? Почему же не сказывать? Прямо сказываю. И ѣду, тебѣ говорятъ, прямо въ земскій судъ въ Валуйки. Я не позволю себя порочить зря… Моихъ людей дворовыхъ выдавать за грабителей! Что надумалъ!

Херасковъ всталъ съ мѣста, пріосанился и выговорилъ, сурово глядя на Девьера:

— Ладно. Такъ поѣдемъ. Я такъ и быть уже въ телѣгѣ поѣду. Не вмѣстѣ же намъ ѣхать судиться. Это дѣло надо доподлинно разъяснить.

Херасковъ вышелъ изъ кабинета хозяина, зашелъ въ горницу, одѣлся и, выйдя на дворъ усадьбы, приказалъ попавшемуся на встрѣчу человѣку закладывать свою телѣгу и выѣзжать за нимъ на деревню. Онъ не хотѣлъ ни минуты оставаться въ домѣ Девьера.

Еще телѣга не была готова и подана, когда мимо него въ каретѣ четверней великолѣпныхъ лошадей проѣхалъ графъ. За нимъ въ бричкѣ везли связанныхъ двухъ дворовыхъ человѣкъ Хераскова, которыхъ онъ поставилъ сторожами въ деревнѣ.

Графъ низко раскланялся съ дворяниномъ Херасковымъ изъ окна кареты и, насмѣшливо улыбаясь, проговорилъ:

— До свиданія, сударь мой. Нонѣ или завтра свидимся. Я тебя выучу разбойничать! — крикнулъ онъ, высунувшись изъ экипажа, когда карета уже проѣхала мимо.

Херасковъ не разсердился, улыбнулся и покачалъ головой.

— Что же это? И впрямь разбойникъ голый. Ну, братецъ мой, не сдобровать тебѣ. Мнѣ такъ сдается, пришелъ твой конецъ отважничать.

Но вдругъ дворянинъ остановился и ахнулъ.

— Ахъ ты, Господи! Главное-то и позабылъ. Что же теперь дѣлать? Ахъ, Соничка! Вотъ приключеніе-то. Да.

Херасковъ остановился и стоялъ задумчиво, разводя руками.

— Да. Вотъ такъ посватался! — произнесъ онъ наконецъ. — Вотъ тебѣ и сватовство! Вотъ тебѣ и свадьба! Что же теперь дѣлать?

Въ это время подъѣхала телѣжка. Херасковъ сѣлъ въ нее и крикнулъ:

— Въ Валуйки! Да погоняй!..

А черезъ нѣсколько мгновеній онъ снова выговорилъ вслухъ:

— Да, посватался. Ай да сватъ!

XXI.

Скверная дорога, тихая ѣзда и довольно далекое разстояніе до города дали возможность графу Девьеру достаточно пораздумать о своихъ дѣлахъ и обсудить свое новое положеніе.

До сихъ поръ въ продолженіе чуть ли не десяти лѣтъ многія его и братнины шалости и проказы, какъ они называли свои поступки, все сходили съ рукъ. Но братья не замѣтили, что подъ вліяніемъ удачи они становились все смѣлѣе и дерзче въ своихъ дѣяніяхъ.

Тому назадъ года два никогда бы не рѣшились они напасть и ограбить кого-нибудь изъ сановниковъ, ѣдущихъ въ вотчину изъ столицы. Только въ силу привычки, что все сходитъ съ рукъ, кончили они такими смѣлыми выходками.

И вотъ теперь какъ-то почти нежданно и негаданно у графа Антона Петровича Девьера было на рукахъ два крупныхъ дѣла: ограбленье столичнаго князя и нападеніе на всѣми уважаемую мѣстную дворянку.

Вдобавокъ на этотъ разъ у него явился обвинитель въ лицѣ упрямаго, умнаго и, на его несчастіе, всѣми уважаемаго, доблестнаго дворянина.

Чѣмъ ближе приближался графъ Девьеръ къ Валуйкамъ, тѣмъ болѣе смущался. Хорошо, если можно будетъ задобрить и подкупить мѣстное уѣздное начальство и мѣстнаго предводителя Шидловскаго.

А если Валуйскія власти побоятся и князя Кейкуатова и Хераскова? А главное — два дѣла. Заразъ два.

Глубоко задумавшись, Девьеръ не замѣтилъ, какъ приблизился къ городку. Онъ очнулся, когда направо и налѣво показались кузницы и избенки.

Карета поѣхала шагомъ, такъ какъ дорога стала еще хуже. Улицы маленькаго, грязнаго и сѣренькаго городишки были въ несравненно худшемъ положеніи, нежели глухіе проселки. Такъ было во всѣхъ городахъ и городишкахъ всей имперіи. Когда въ маѣ мѣсяцѣ во всѣхъ проселкахъ уже бывало сухо и проѣзды были легки, въ такихъ городишкахъ, какъ Валуйки, еще стояли непролазныя лужи и топи.

Повернувъ за уголъ на большую улицу, примыкавшую къ мѣстному собору, Девьеръ выглянулъ и ахнулъ.

— Это что такое?

Онъ посмотрѣлъ въ окно, потомъ въ другое и еще болѣе изумился. На всемъ протяженіи улицы, почти черезъ домъ или два, у каждыхъ воротъ стоялъ большой рыдванъ, или коляска, телѣжка, фургонъ…

Въ Валуйкахъ былъ очевидно съѣздъ дворянъ. Оживленіе было особенное. На улицѣ сновали дворовые проѣзжихъ, точь въ точь, какъ бывало, когда собиралось все уѣздное дворянство на выборы.

— Что за притча! — воскликнулъ Девьеръ вслухъ. — Иль въ имперіи приключилось что нежданное? Не императрица ли померла? Иль война какая? Да мнѣ ничего не давали знать. Чудно!

Карета двигалась еле-еле, покачиваясь изъ стороны въ сторону, подпрыгивая на рытвинахъ, а графъ сидѣлъ и горѣлъ какъ на угольяхъ. Нетерпѣніе его достигло высшей степени. Еслибы не грязь по колѣно, онъ выскочилъ бы изъ экипажа и вбѣжалъ въ ближайшій домикъ спросить перваго попавшагося, что значитъ этотъ съѣздъ въ городѣ.

Но вотъ, на его счастіе, изъ какого-то переулка выѣхала телѣжка, и въ ней сидитъ офицеръ. Онъ ѣдетъ на встрѣчу.

— Спрошу, — сказалъ Девьеръ. — Онъ долженъ знать.

Когда экипажи повстрѣчались, Девьеръ крикнулъ кучеру:

— Стой!

И, поклонившись молодому красивому офицеру въ гвардейской формѣ, онъ обратился съ вопросомъ:

— Позвольте, государь мой, спросить. Не терпится мнѣ узнать. Что за причина сего необычнаго людства въ городѣ?!..

Офицеръ вѣжливо раскланялся и, улыбаясь, выговорилъ:

— Неожиданный съѣздъ. По приглашенію генералъ-губернатора созваны сюда не только валуйскіе дворяне, а даже изъ другихъ уѣздовъ. Вотъ я всего двѣ недѣли, какъ изъ столицы пріѣхалъ въ вотчину къ матушкѣ на побывку. А вмѣсто отдыха попалъ вотъ въ эту трущобу и сижу здѣсь третій день, — разсмѣялся офицеръ.

— Да что же за причина? — спросилъ Девьеръ.

— Ахъ, вы, стало быть, проѣзжій, не здѣшній помѣщикъ, не знаете. Съѣздъ дворянскій, чтобы обсудить важнѣющее дѣло. Одного изъ своихъ, такъ выразиться надо, братьевъ-дворянянъ разсуживать будутъ за противныя дѣйствія.

— Кого же, позвольте узнать?..

— Здѣшняго помѣщика, графа Девьера.

— Что? — едва слышно, шопотомъ, какъ бы самъ себѣ, произнесъ Девьеръ.

Слово было сказано такъ тихо, что сидѣвшій за сажень отъ него въ телѣжкѣ офицеръ даже не могъ ничего разслышать. Онъ поклонился, считая бесѣду оконченной и велѣлъ кучеру ѣхать.

Графъ ни слова не сказалъ своимъ людямъ, и карета его стояла, не двигаясь, среди улицы. Антонъ Петровичъ сидѣлъ въ ней не только блѣдный, но съ зеленоватымъ лицомъ, распавшимся ртомъ, а глаза его горѣли лихорадочнымъ блескомъ.

Онъ что-то шепталъ какъ помѣшанный, что-то спрашивалъ, самъ отвѣчалъ, путался въ словахъ. Онъ имѣлъ видъ не только потерявшагося человѣка, но помѣшаннаго.

Однако натура взяла свое. Прирожденная дерзость и самоувѣренность проснулись тотчасъ же. Онъ потеръ себѣ лобъ рукой, тряхнулъ головой и довольно спокойнымъ голосомъ крикнулъ кучеру:

— Пошелъ прямо къ дому предводителя!..

Черезъ нѣсколько минутъ карета Девьера остановилась около дома получше другихъ на видъ, который принадлежалъ предводителю дворянства Шидловскому.

Поравнявшись съ воротами, Девьеръ увидалъ на дворѣ дома четыре красивыхъ экипажа. Онъ вошелъ, велѣлъ о себѣ доложить и ждалъ въ передней.

Когда онъ вошелъ, въ горницахъ дома слышался гулъ голосовъ, по крайней мѣрѣ, полдюжины гостей. Когда же лакей, отправившійся докладывать о немъ, достигъ этихъ горницъ, шумъ и гулъ сразу прекратились и наступила мертвая тишина.

Послѣ этой паузы послышался сдержанный смѣхъ, но веселый, звонкій. Черезъ мгновеніе вышелъ въ прихожую предводитель, но какой-то смущенный, и съ растеряннымъ видомъ сталъ мѣшковато просить Девьера пожаловать.

Самъ того не зная и не желая, будто велѣніемъ судьбы, графъ Девьеръ попалъ въ тотъ домъ, гдѣ остановились пріѣзжіе: губернаторскій товарищъ Солнцевъ, предсѣдатель уголовной палаты Карташевъ, а съ ними нѣсколько человѣкъ мѣстныхъ второстепенныхъ властей.

Едва Девьеръ вошелъ въ гостиную, какъ «поручикъ правителя» Солнцевъ поднялся на встрѣчу гостю и, не здороваясь, не подавая руки, произнесъ:

— По видимости, графъ, вы пріѣхали по собственнымъ причинамъ, такъ какъ я долженъ былъ послать за вами только сегодня ввечеру. А если вы пріѣхали случайно, то, стало быть, не знаете, не вѣдаете ничего касательно своей особы.

— Да что же мнѣ вѣдать? — съ легкимъ волненіемъ, но дерзко отозвался Девьеръ, мѣряя глазами обступившую его кучку гостей.

Солнцевъ заговорилъ медленно и оффиціально:

— Я вамъ поясню. По указу генералъ-губернатора Василія Андреевича Черткова и по порученію правителя Воронежскаго намѣстничества Осипа Ивановича Хорвата, я, поручикъ правителя, командированъ сюда. Въ ордерѣ, данномъ мнѣ совмѣстно съ г. предсѣдателемъ уголовной палаты, Карташевымъ, указано было пригласить на съѣздъ въ Валуйки предводителей Воронежскаго намѣстничества, господъ: Карабанова, Тевяшева, Станкевича, Цурикова, Веригина, Донецъ-Захаржевскаго и Веневитинова. Вмѣстѣ съ ними указано мнѣ было прибыть на мѣсто для строжайшаго разслѣдованія дѣла, всѣмъ невѣроятнаго, всему дворянству поразительнаго! Князь Кейкуатовъ, находящійся теперь здѣсь, жаловался генералъ-губернатору на ограбленіе его ночью на трактѣ изъ Острогожска въ Валуйки и обвиняетъ при семъ васъ, графъ.

— Что же? Онъ въ бѣлой горячкѣ, видно… — выговорилъ Девьеръ сдавленнымъ голосомъ.

— У него есть свидѣтель, очевидецъ. И этотъ-то очевидецъ и показываетъ противъ васъ. Вашъ же дворовый, Телятевъ именемъ. Онъ цѣловалъ въ церкви крестъ и евангеліе предъ показаніемъ всего до васъ относящагося.

Девьеръ поблѣднѣлъ какъ полотно и не отвѣчалъ ни слова. Его лицо и его фигура все сказали ясно и неопровержимо гурьбѣ обступившихъ его дворянъ.

Поручикъ правителя обернулся ко всѣмъ и произнесъ:

— Позвольте мнѣ узнать ваше мнѣніе. Я бы полагалъ просить графа Девьера расположиться во флигелѣ дома господина Шидловскаго, по близости къ намъ, впредь до разсмотрѣнія всего дѣла.

— Конечно.

— Разумѣется.

— Вѣстимое дѣло, — отозвалось нѣсколько человѣкъ.

— У меня есть свой постоялый дворъ, гдѣ я всегда останавливаюсь, — вымолвилъ Девьеръ тѣмъ же сдавленнымъ глухимъ голосомъ, только глаза его страшно сверкали.

— Здѣсь будетъ удобнѣе — отозвался Солнцевъ.

— Я не желаю. Я желаю остановиться тамъ, гдѣ всегда останавливаюсь, — произнесъ Девьеръ громче.

— Въ такомъ случаѣ, — тоже громче заговорилъ Солнцевъ, — но власти, мнѣ данной господиномъ генералъ-губернаторомъ черезъ правителя Воронежскаго намѣстничества, я объявляю васъ арестованнымъ и указываю вамъ на жительство флигель господина предводителя.

Девьеръ сдѣлалъ движеніе, Солнцевъ продолжалъ спокойно и холодно:

— Полноте, графъ, не вздумайте сопротивляться. Это будетъ малодушнымъ поступкомъ. У насъ здѣсь есть команда. Да если бы ея и не было, то мы дворовыми людьми можемъ заставить васъ исполнить приказаніе, идущее свыше. Я долженъ былъ нынче вечеромъ послать къ вамъ въ Погромецъ отдѣленіе изъ двухъ чиновниковъ, офицера и команды, чтобы привезти васъ сюда. Вы пожаловали сами, тѣмъ лучше. Менѣе зазорно, менѣе сраму. Теперь же покорнѣйше приглашаю васъ отправиться во флигель и расположиться тамъ. Съ завтрашняго утра мы начнемъ разслѣдованіе дѣла. Князь Кейкуатовъ живетъ напротивъ, а вашъ дворовый Телятевъ у него, уже двигается, хотя съ трудомъ. И все дѣло не замедлитъ разъясниться.

Девьеръ стоялъ, какъ истуканъ, блѣдный, опустивъ голову, руки его дрожали. Онъ какъ бы начиналъ терять сознаніе того, что слышитъ и видитъ.

Онъ не помнилъ, какъ кто-то, а это былъ предводитель Шидловскій, взялъ его подъ руку, вывелъ изъ дома, проводилъ черезъ дворъ и ввелъ во флигель.

XXII.

Когда Девьеръ пришелъ въ себя, то увидѣлъ, что стоитъ среди большой горницы, совершенно пустой, за исключеніемъ дюжины соломенныхъ стульевъ. Въ комнатѣ было очень свѣжо. Какой-то мужикъ растапливалъ печь. Дрова трещали, пламя гудѣло.

Девьеръ выглянулъ въ окно. У крыльца флигеля, гдѣ онъ очутился, стояли два солдата съ ружьями.

— Это что? — будто крикнулъ ему кто-то или какъ бы стукнуло, ударило его по сердцу. Кровь хлынула ему въ голову, и загудѣло въ ушахъ.

— Что это такое тутъ? — воскликнулъ онъ, показывая въ окно. — Зачѣмъ это? Кто это? — обернулся онъ къ истопнику.

— Вамъ чего, баринъ? — глупо откликнулся тотъ.

— Кто это у крыльца? У дверей солдаты. Зачѣмъ?

— Не могу знать, баринъ. Сейчасъ поставили. Меня сначала тоже не хотѣли пропущать съ дровами, да указъ вышелъ отъ господъ губернскихъ меня одного пропустить, а болѣ никого. Если вамъ что понадобится, вы токмо кулачкомъ лостучите вотъ въ стѣнку, я сейчасъ и прибѣгу…

— А мои люди?

— Не приказано пущать никого. Я вамъ все услужу, вы будьте спокойны. Только въ стѣнку вотъ… кулачкомъ…

— Господи! — простоналъ Девьеръ, потомъ шагнулъ, уцѣпился за попавшійся стулъ и упалъ на него въ изнеможеніи.

— Не боюсь! Не дамся! Врете! Телятевъ. Что мнѣ Телятевъ? Врете! Бараны! Ослы! Вамъ ли со мною справиться! — шепталъ онъ.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ силы все болѣе оставляли его, и онъ началъ какъ-то сипло дышать. Но вдругъ онъ снова вскочилъ со стула и бросился къ окну.

— И этотъ… О, дьяволы! — проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ.

На дворъ предводителя въѣхалъ дворянинъ Херасковъ и, выйдя изъ телѣги, вошелъ въ домъ.

Разслѣдованіе дѣла о нападеніи графа Девьера на князя Кейкуатова началось въ тотъ же день. Но пріѣхавшій дворянинъ Херасковъ заявилъ другое дѣло, тоже до властей касающееся.

Явились уже два дѣла, которыя приходилось одновременно разслѣдовать. Черезъ сутки появился еще новый обвинитель и очевидецъ, молодой офицеръ Калитинъ, вызванный Херасковымъ.

Такимъ образомъ были два свидѣтеля, очевидца: раненый, но выздоравливающій конюхъ Телятевъ и дворянинъ Херасковъ. Имъ въ помощь явились ограбленный князь Кейкуатовъ и, избѣгнувшій случайно ограбленія, а быть можетъ, и смертоубійства, офицеръ Калитинъ.

Каждый день засѣдала комиссія изъ предводителей дворянства и предсѣдателя уголовной палаты.

Графъ Девьеръ, изъ-подъ ареста, являлся на допросы всегда при двухъ солдатахъ, которые смѣнялись на часахъ у крыльца домика.

Всякій день разсылались гонцы въ разныя стороны, и всякій день появлялись новыя причастныя къ дѣлу лица и свидѣтели. Вся конная каманда графа Девьера была уже на лицо въ Валуйкахъ.

Вмѣстѣ съ ними явился изъ Погромца и Миша, испуганный, потерянный.

Ему позволили повидаться съ отцомъ въ присутствіи предводителя Шидловскаго, но затѣмъ просили поселиться въ другомъ домѣ.

Черезъ недѣлю все, что было въ Валуйкахъ дворянъ, сразу поднялось. Лошади были заложены, и цѣлая вереница экипажей въ пятнадцать шагомъ двинулась изъ Валуекъ въ городъ Воронежъ.

Впереди ѣхалъ поручикъ правителя, Солнцевъ, за нимъ въ своей каретѣ, но съ двумя солдатами на запяткахъ и съ унтеръ-офицеромъ на козлахъ, графъ Девьеръ. За его каретой протянулся весь поѣздъ экипажей господъ предводителей Воронежскаго намѣстничества.

Черезъ сутки ѣзды по непроходимой топи и грязи всѣ въѣхали въ губернскій городъ. Графъ Девьеръ былъ поселенъ подъ стражей на постояломъ дворѣ, но ровно черезъ сутки былъ переведенъ въ мѣстный острогъ.

Со словъ правителя намѣстничества Хорвата, всѣ ужъ знали и говорили, что графъ Антонъ Петровичъ Девьеръ будетъ лишенъ правъ состоянія и наказанъ ссылкою въ Сибирь.

Поручикъ правителя доложилъ все дѣло намѣстнику, намѣстникъ послалъ съ бумагами верхового гонца къ генералъ-губернатору. Черезъ двое сутокъ поручикъ правителя получилъ строжайшій выговоръ съ угрозой быть отставленнымъ отъ должности и службы. Онъ сдѣлалъ непростительный промахъ, не вызвавъ къ разслѣдованію дѣла брата подсудимаго, графа Михаила Петровича Девьера.

И теперь Солнцеву строжайше предписывалось единымъ духомъ и «по всей скорости, въ обстоятельствахъ возможной», взять отрядъ изъ Воронежскаго Напольнаго полка, посадить всѣхъ на обывательскихъ коней, самому принять команду надъ ними и скакать въ Придонскъ.

Правитель намѣстничества объяснилъ своему товарищу, что онъ долженъ дѣйствовать рѣшительно и круто, и исполнить два порученія. Одно легкое, другое мудреное.

Первымъ дѣломъ предписывалось ему арестовать графа Михаила Петровича Девьера и въ экипажѣ подъ конвоемъ вооруженныхъ солдатъ доставить въ Воронежъ.

Второе заключалось въ томъ, чтобы заняться обслѣдованіемъ всей мѣстности въ вотчинѣ и разузнать посредствомъ разспросовъ, и даже пристрастія и батоговъ, точно ли существуетъ въ Придонскѣ большое подземелье.

Если таковое найдется, то освидѣтельствовать его подробно и донести, что окажется. Если будетъ сопротивленіе со стороны дворовыхъ или крестьянъ графа Михаила Девьера, то не затрудняться. Дѣйствовать угрозами и розгами, а если то не поможетъ, то дозволялось «почесть все село за бунтовщичье» и поступать со всѣми яко съ бунтарями, укрощая огнестрѣльнымъ оружіемъ.

XXIII.

Многочисленная команда пѣшихъ солдатъ на коняхъ со всякими смѣшными и забавными приключеніями шумно, говорливо, даже какъ-то весело, поскакала изъ Воронежа въ Острогожскъ, а изъ городка, отдохнувъ ночь, прямо въ вотчину графа Михаила Девьера.

Когда поручикъ правителя прямо прискакалъ на дворъ барской усадьбы, то его поразила чрезвычайная тишина и безлюдье какъ на деревнѣ, такъ въ особенности въ усадьбѣ. Не смотря на шумъ и гвалтъ, произведенные всей командой, никто не появлялся къ нимъ на встрѣчу.

Солнцевъ вошелъ въ домъ. Домъ былъ пустъ. Онъ послалъ солдатъ во флигель, вездѣ все было пусто.

— Что за диковина! — воскликнулъ онъ. — Точно вымерла вся усадьба.

Но тутъ Солнцевъ вспомнилъ вдругъ, что говорилъ ему при слѣдствіи раненый конюхъ.

«Баринъ графъ Михайло Петровичъ коли захочетъ», — говорилъ Телятевъ, — «то можетъ со всей своей дворней и со всѣми пожитками укрыться въ оное подземелье, такъ какъ оно, сказываютъ, большущее».

Солнцевъ тотчасъ же отрядилъ нѣсколько человѣкъ на село, дабы притащить кого-либо изъ крестьянъ.

Когда солдаты привели сѣдого какъ лунь старика-крестьянина, Солнцевъ взялъ его въ домъ, обласкалъ и объяснилъ:

— Ничего, не пужайся, вамъ ничего не будетъ. У насъ дѣло до одного вашего помѣщика. Ему можетъ быть худо, а вамъ отъ того ничего не приключится.

Старикъ лѣтъ девяноста, но бодрый и умный, смѣло и твердо объяснилъ начальству, что онъ готовъ всячески служить.

— Есть у васъ, какъ болтаетъ народъ во всемъ уѣздѣ, подземелье?

— Есть, родной мой.

— Стало быть, графъ Михаилъ Петровичъ съ дворней скрылся тамъ?

— Нѣту, отецъ родной. Могъ бы укрыться, да не такъ приключилось. Вся дворня его отъ страху суда и начальства разбѣжалась, кто куда попало. Есть, которые въ лѣсу обрѣтаются. Можешь переловить.

— А самъ онъ гдѣ? Убѣжалъ? — воскликнулъ Солнцевъ, боясь сугубаго отвѣта передъ генералъ-губернаторомъ за свою оплошность.

— Нѣту, золотой мой, приказалъ долго жить.

— Померъ?

— Померъ, отецъ мой.

— Что ты врешь, старикъ!

— Такъ сказываютъ, отецъ родной, что померъ. А намъ-то оно, конечно, сумнительно. Да и батюшка его въ лицо не видалъ.

— Да гдѣ же онъ померъ-то?

— Здѣся, въ домѣ. Позвали батюшку, а гробъ ужъ и заколоченъ. Тому четвертый день похоронила его на кладбищѣ его женка Марѳутка, а сама удрала на тройкѣ и съ поклажей. Ее не словить ужъ…

— Что ты, старый! — изумлялся Солцневъ. — Быть не можетъ. Неужели померъ!?

— Ей-ей, золотой мой. Токмо я на себя брать оное не стану, по всей по правдѣ доложу. Померъ и похоронили, только ты, государь мой, въ обманъ не давайся и эту мороку не допущай на себя. Мы тебѣ, все село, поможемъ. Намъ всѣмъ охота отъ нашего лиходѣя избавиться и во владѣніе молодого графчика выйти. Дѣйствуй, родной мой, дѣйствуй.

— Да что же мнѣ дѣлать! — отчаянно воскликнулъ Солнцевъ какъ бы себѣ самому.

— А вотъ что, родной. Первымъ дѣломъ пойдемъ мы въ подземелье, что тамъ окажется. А тамъ чудеса въ рѣшетѣ будутъ, вѣрно тебѣ сказываю. А ужъ коней-то тамъ будетъ видимо невидимо. А то, гляди, и заключенные окажутся. А апосля того, родной мой, укажешь вырыть покойника-то обратно, и посмотришь, что въ гробу-то лежитъ. И грѣха меньше, да и мороку-то разрушимъ.

По указанію старика, Солнцевъ съ командой выломалъ огромную желѣзную дверь въ оранжереѣ, и вступилъ въ темное подземелье. Но едва только прошли они темнымъ ходомъ шаговъ тридцать, какъ показался свѣтъ.

Кто-то съ двумя фонарями шелъ на встрѣчу, и черезъ нѣсколько мгновеній какіе-то люди, съ виду конюхи, бросились Солнцеву въ ноги.

— Не губи, ваше вельможество, мы подневольные! — завопили голоса. — Укажи миловать. Мы тебѣ все покажемъ и отдадимъ.

Подземелье оказалось довольно просторнымъ и въ немъ около дюжины великолѣпныхъ лошадей, которыхъ тотчасъ вывели на воздухъ. Лошади были со словъ конюховъ изъ послѣдняго грабежа и принадлежали князю Кейкуатову.

— Много у насъ перебывало такихъ коней, — заявилъ одинъ изъ конюховъ, — а долго не держали. Ночью приводили, ночью и сбывали съ рукъ. А эти вотъ маленечко застряли.

На допросъ Солнцева, есть ли что еще въ подземельѣ, трое конюховъ подземельныхъ примолкли, замялись, но затѣмъ опять бросились въ ноги.

— Что такое?

— Не губи, родной! — опять завопили они. Мы не при чемъ.

— Да ну васъ къ чорту. Сказано разъ, что вамъ ничего не будетъ. Говори. Будете таить, хуже вамъ будетъ.

— Есть, государь мой, есть. Томится въ заключеніи, вотъ уже почитай который годъ, барыня наша.

— Какая барыня! — воскликнулъ Солнцевъ.

— Барыня, кою баринъ хоронилъ, а она жива. Хоронили-то чурку, а она тутъ.

Солнцевъ въ ужасѣ тотчасъ же бросился по указанію конюховъ и въ глубинѣ подземнаго корридора ему показали дверку, которую пришлось ломать, такъ какъ ключей не было.

Въ небольшой подземной горницѣ со стѣнами, обдѣланными тесомъ, при свѣтѣ фонаря, оказалась лежащая на постели женщина.

На вопросы Солнцева она отвѣчала едва слышно, слабымъ разбитымъ голосомъ, но отвѣчала толково. Она объяснила, что она жена Михаила Петровича, графиня Девьеръ, рожденная Хераскова… Поили и кормили ее хорошо, случалось, по ночамъ и выпускали погулять на свѣтъ Божій. Однако сколько времени томилась она въ подземельѣ, графиня не могла сказать.

— Здѣсь всегда была ночь, — слабо произнесла она. — Богъ вѣдаетъ. Полагаю, что года цѣлые прошли.

При помощи людей, Солнцевъ вынесъ женщину на рукахъ и осторожно пронесъ подземельемъ. Затѣмъ устроилъ ее въ усадьбѣ въ одной изъ горницъ.

Она была страшно худа, желта лицомъ, но въ глазахъ было много жизни. Послѣ переноски она впала въ легкое безпамятство, но затѣмъ очнулась и еще болѣе толково и просто отвѣчала на вопросы пораженнаго всѣмъ случившимся Солнцева.

Она повторила, что не знаетъ, за что была заключена мужемъ въ подземную тюрьму. Сказывалъ ей однажды конюхъ, что графъ женился на другой. Позволеніе гулять ночью «по землѣ» и «подъ небомъ» давалось очень рѣдко и всегда приводило къ обмороку, однако несказанно облегчало ея участь.

— А то бы, вѣстимо, не прожила, — сказала она.

Разумѣется, Солнцевъ тотчасъ же послалъ гонца въ Валуйки, другого въ Воронежъ, прося указанія, какъ дѣйствовать.

Первый прибывшій былъ молодой графъ Девьеръ, но, черезъ два дня, около удивительно быстро оправлявшейся женщины, былъ уже ея двоюродный братъ и другъ, Петръ Ивановичъ Херасковъ, а равно и пріѣхавшая съ нимъ дочь.

XXIV.

Черезъ годъ, послѣ суда человѣческаго и Божьяго надъ двумя братьями графами Девьерами, въ Придонскѣ жилъ новый помѣщикъ, молодой графъ Михаилъ Антоновичъ, съ женой, графиней Софьей Петровной, и съ теткой, воскреснувшей почти изъ мертвыхъ.

Его тесть Херасковъ часто гостилъ въ Придонскѣ, но проживалъ въ Погромцѣ, управляя и хозяйничая отъ имени своего зятя.

Графъ Антонъ Девьеръ былъ уже не графомъ, а ссыльнымъ поселенцемъ въ Камчаткѣ.

Судьба другого графа Девьера была и осталась загадкой. Слухъ въ Придонскѣ, что баринъ Михаилъ Петровичъ похоронилъ на кладбищѣ вмѣсто себя бревно, а самъ бѣжалъ, укрываясь отъ суда, долго упорно держался во всей окрестности.

Власти принуждены были вырыть гробъ. Но при этомъ присутствовали только два чиновника изъ Воронежа, а съ ними графъ Михаилъ Антоновичъ, дворянинъ Херасковъ и мѣстный священникъ. Крышку гроба вскрыли и нашли въ немъ мертвое тѣло; но одежда была не дворянская, а крестьянская. Лицо же было настолько уже изуродовано разложеніемъ, что ни молодой Миша, ни Херасковъ, ни священникъ, не могли положительно сказать, кому принадлежитъ тѣло.

Одежда смущала всѣхъ; но болѣе всего смущала Хераскова и Мишу голова мертвеца. Графъ Михаилъ Петровичъ волосы носилъ коротко остриженные и черные какъ вороново крыло. У мертвеца волосы были много длиннѣе и съ сильной просѣдью. Ростомъ, когда смѣрили мертвеца, онъ оказался на цѣлую чертверть длиннѣе, или выше, нежели былъ графъ Михаилъ Петровичъ.

— Что же, предать тѣло землѣ, а дѣло волѣ Божьей! — сказалъ одинъ изъ чиновниковъ. — Коли не померъ, да сказывается мертвымъ, такъ и считать его мертвымъ. Вамъ, графъ, пользоваться наслѣдствомъ и управлять, да по дядюшкѣ панихиды справлять. Коли онъ живъ, все лучше для спасенія души его.

И теперь, когда дворянинъ Херасковъ пріѣзжалъ повидаться съ дочерью, зятемъ и обожаемой имъ воскреснувшей двоюродной сестрой, то часто ввечеру полушутя, полусерьезно, онъ говорилъ зятю и дочери:

— А что, дорогіе мои. Вдругъ вотъ такъ-то будемъ мы сидѣть и внезапно явится къ намъ и раскланяется таково вѣжливо графъ Михаилъ Петровичъ, да и скажетъ: уходите-ка вы отсюда по добру, по здорову. Никогда я не помиралъ и хочу владѣть моей вотчиной.

— А мы ему скажемъ, — вступалась графиня Софья Девьеръ, — зачѣмъ вы тетушку уморить хотѣли. Пожалуйте въ Сибирь.

— Да, это вѣрно. Изъ-за меня онъ и померъ или сказался умершимъ, — прибавляла старая графиня-тетка. — Побоялся отвѣта.

Молодой графъ Девьеръ при упоминаніи объ отцѣ или дядѣ всегда задумывался и ничего не говорилъ, даже не глядѣлъ въ лица говорившимъ, а опускалъ глаза или отворачивался.

— Чудно это!.. думалось Хераскову. — Примѣчательно есть что-то… таковое, что онъ таитъ отъ насъ.