ДОМЪ О СЕМИ ШПИЛЯХЪ
править1852
правитьЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьГЛАВА I.
правитьВъ одномъ изъ городовъ Новой Англіи, стоитъ посреди улицы старый деревянный домъ съ семью остроконечными шпилями, или, лучше сказать, фронтисписами, расположенными по направленію къ разнымъ странамъ свѣта, вокругъ тяжелой трубы. Улица называется Пинчоновой, домъ тоже называется Пинчоновымъ домомъ, и развѣсистый вязъ, стоящій передъ входомъ, извѣстенъ каждому мальчишкѣ въ городѣ также подъ именемъ Пинчонова вяза. Когда мнѣ случается бывать въ этомъ городѣ, я почти всякій разъ непремѣнно заверну въ Пинчонову улицу, чтобы пройти въ тѣни этихъ двухъ древностей — раскидистаго дерева и избитаго бурями дома.
Видъ этого почтеннаго зданія производилъ на меня всегда такое впечатлѣніе, какъ человѣческое лицо: мало того, что я видѣлъ на его стѣнахъ слѣды внѣшнихъ бурь и солнечнаго зноя, — онѣ говорили мнѣ о долгомъ кипѣніи человѣческой жизни въ ихъ внутреннемъ пространствѣ и о превратностяхъ, которымъ подвергалась ихъ жизнь. Если бы разсказать намъ о ней со всѣми подробностями, такъ она бы составила повѣсть на только интересную и поучительную, но замѣчательную, сверхъ того, и нѣкоторымъ единствомъ, которое пожалуй могло бы показаться дѣломъ художника. Но такая исторія обняла бы цѣпь событій, протянутую мало не черезъ два столѣтія, а подробности ея наполнили бы толстый томъ или такое количество томиковъ въ двѣнадцатую долю листа, какое едвали было бы благоразумно посвятить лѣтописямъ всей Новой Англіи, въ теченіе подобнаго періода. Поэтому намъ необходимо какъ можно болѣе сжать преданія о старомъ Пинчоновомъ домѣ, иначе называемомъ Домомъ о Семи Шпиляхъ. Мы приступимъ къ развитію настоящаго дѣйствія нашей повѣсти въ эпоху не очень отдаленную отъ нашего времени, а покамѣстъ разскажемъ, въ краткомъ очеркѣ, обстоятельства, посреди которыхъ положено было основаніе дому, и бросимъ бѣглый взглядъ на его странную наружность и на его почернѣвшія — особенно отъ восточнаго вѣтра — стѣны, по которымъ мѣстами проступила уже, такъ же, какъ и на кровлѣ, мшистая зелень. Все, однако же, повѣсть наша будетъ имѣть связь съ дѣлами давно минувшихъ дней, съ людьми, правами. чувствами и мнѣніями, почти совершенно забытыми. Если намъ удастся передать все это читателю въ достаточной ясности, то онъ увидитъ, какъ много стараго матеріала входитъ въ самыя свѣжія новинки человѣческой жизни. Мало того: онъ выведетъ важное нравоученіе изъ маловажной истины, что дѣда прошедшаго поколѣнія суть сѣмена, которыя могутъ и должны дать добрый или дурной плодъ въ отдаленной будущности; что вмѣстѣ съ временными посѣвами, которые обыкновенно называются средствами къ жизни, люди неизбѣжно сѣютъ растенія, которымъ предназначено развиваться и въ ихъ потомствѣ.
Домъ о Семи Шпиляхъ, несмотря на свою видимую древность, не былъ первымъ обиталищемъ, какое построилъ цивилизованный человѣкъ на этомъ самомъ мѣстѣ. Пинчонова улица носила прежде болѣе смиренное названіе «Молева переулка», по имени своего первоначальнаго поселенца, мимо хижины котораго шла тропинка, проторенная коровами, естественный источникъ чистой и вкусной воды — рѣдкое сокровище на морскомъ полу-островѣ, гдѣ была расположена пуританская колонія — заставилъ Матѳея Моля построить свою хижину, съ косматою соломенною кровлею, на этомъ мѣстѣ, нужды нѣтъ, что оно было слишкомъ удалено отъ того, что называлось тогда центромъ деревни. Когда же, лѣтъ черезъ тридцать или сорокъ, деревня разрослась въ городъ, это мѣсто, занятое грубо сплоченною лачугою, чрезвычайно какъ приглянулось одному статному и сильному человѣку, который и предъявилъ благовидныя притязанія на владѣніе какъ згимь участкомъ, такъ и обширною полосою окрестныхъ земель, — въ силу пожалованія ему оныхъ отъ правительства. Этотъ претендентъ былъ полковникъ Пинчонъ, извѣстный намъ, по нѣсколькимъ чертамъ характера, которыя сохранены преданіемъ, какъ человѣкъ энергическо-непреклонный въ своихъ намѣреніяхъ. Матѳей Моль, съ своей стороны, несмотря на низкое свое званіе, тоже отличался особеннымъ упорствомъ въ защитѣ того, что онъ почиталъ своимъ правомъ, и, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, былъ въ состояніи отстаивать одинъ или два акра земли, которые онъ собственными руками очистилъ отъ первоначальнаго лѣса подъ усадьбу. Намъ не извѣстенъ ни одинъ письменный документъ, касающійся этой тяжбы. Свѣдѣнія наши обо всемъ событіи основаны большею частію на преданіи. Поэтому было бы слишкомъ смѣло и пожалуй несправедливо дѣлать рѣшительное заключеніе о законности или незаконности дѣйствій обѣихъ сторонъ, хотя, впрочемъ, преданіе оставило подъ сомнѣніемъ, не перешелъ ли полковникъ Пинчонъ за границу своихъ правъ, чтобы присвоить себѣ небольшое владѣніе Матѳея Моля. Это подозрѣніе потверждается всего болѣе фактомъ, что споръ между двумя столь неравными противниками — и притомъ въ періодъ, когда личное вліяніе имѣло гораздо больше вѣсу, нежели нынѣ — оставался нѣсколько лѣтъ нерѣшеннымъ и окончился только смертью владѣльца оспориваемаго участка земли. Родъ смерти его также поражаетъ умъ иначе въ наше время, нежели полтора столѣтія назадъ. Онъ придалъ незнатному имени владѣльца хижины какое-то ужасное значеніе, такъ что послѣ казалось дѣломъ весьма отважнымъ — вспахать небольшое пространство, занятое его жилищемъ, и изгладить слѣдъ этого жилища и память о немъ въ народѣ.
Старый Матѳей Моль, однимъ словомъ, былъ казненъ за колдовство. Онъ былъ одною изъ жертвъ этого ужаснаго суевѣрія, которое, между прочимъ, доказываетъ намъ, что въ старинной Америкѣ сословія сильныя, стоившія во главѣ народа раздѣляли въ такой же степени всякое фанатическое заблужденіе своего вѣка, какъ и самая темная чернь. Духовенство, судьи, государственные сановники — умнѣйшіе, спокойнѣйшіе, непорочнѣйшіе люди своего времени — громче всѣхъ одобряли иногда кровавое дѣло и послѣдніе сознавали себя жалко обманутыми. Столько же мрачную сторону поведенія ихъ составляетъ странная безразборчивость, съ которою они преслѣдовали не только людей бѣдныхъ и дряхлыхъ — какъ это было въ болѣе отдаленныя времена — но и лицъ всѣхъ званій, преслѣдовали равныхъ себѣ, преслѣдовали собственныхъ братьевъ и женъ. Неудивительно, если посреди такой мѣшанины несчастный, человѣкъ, столь незначительный, какъ Моль, очутился на мѣстѣ казни, почти незамѣченный въ толпѣ своихъ товарищей по участи. Но впослѣдствіи, когда миновалъ фанатизмъ этой эпохи, вспомнили, какъ громко полковникъ Пинчонъ вторилъ общему крику, чтобы участокъ земли былъ очищенъ отъ колдовства. Говорили въ тихомолику и о томъ, что онъ имѣлъ свои причины добиваться съ такимъ ожесточеніемъ осужденіи Матѳея Моля. Каждому было не безъизвѣстно, что несчастный протестовалъ противъ жестокости личной злобы своего преслѣдователя и объявилъ, что его, Моля, ведутъ на смерть изъ за его имущества. Въ минуту самой казни — когда уже ему надѣли петлю на шею, въ присутствіи полковника Пинчона, который, верхомъ на конѣ, смотрѣлъ съ угрюмымъ видомъ на ужасную сцену — Моль обратился къ нему съ эшафота и произнесъ предсказаніе, котораго точныя слова сохранены какъ исторіею, такъ и преданіями у домашняго очага: «Богъ — сказалъ умирающій, указывая пальцемъ и вперивъ зловѣщій взглядъ въ безчувственное лицо своего врага — Богъ напоитъ его моею кровью!»
По смерти мнимаго чародѣя, убогое его хозяйство сдѣлалось легкою добычею полковника Пинчона. Но когда разнесся слухъ, что полковникъ намѣренъ построить себѣ домъ — обширный, крѣпко срубленный изъ дубовыхъ брусьевъ домъ, расчитанный на много поколѣній впередъ — на мѣстѣ, которое прежде было занято лачугою Матѳея Моля — деревенскіе кумовья часто покачивали между собой головами. Не выражая положительно сомнѣнія въ томъ, чтобы могущественный пуританинъ дѣйствовалъ добросовѣстно и справедливо, ко время упомянутаго нами процесса, они, однакожь, намекали, что онъ хочетъ строить свой домъ надъ могилой, не совсѣмъ покойной. Домъ его будетъ заключать въ своихъ стѣнахъ бывшее жилище повѣшеннаго колдуна слѣдовательно дастъ нѣкоторое право духу Матѳея Моля разгуливать по новымъ покоямъ, гдѣ будущія молодыя четы устроятъ свои спальни и гдѣ будутъ рождаться на свѣтъ потомки Пинчона. Ужасъ и отвращеніе, внушаемыя преступленіемъ Моля, и страшное воспоминаніе о его казни будутъ омрачать свѣжую штукатурку стѣнъ и заранѣе сообщатъ имъ запахъ стараго, печальнаго дома. Странно, что, имѣя въ своемъ распоряженіи столько земли, усѣянной листьями дѣвственныхъ еще лѣсовъ, полковникъ Пинчонь выбралъ для своей усадьбы именно это мѣсто!
Но пуритянинъ-воинъ и вмѣстѣ судья былъ не такой человѣкъ, чтобы отказаться отъ своего обдуманнаго плана изъ страха привидѣній или изъ пустой чувствительности, каково бы ни было ея основаніе. Еслибъ ему сказали о вредномъ воздухѣ, — это, пожалуй, еще сколько нибудь подѣйствовало бы на него; что же до злого духа, то онъ готовъ былъ сразиться съ нимъ во всякое время. Одаренный массивнымъ и твердыми смысломъ, какъ кусокъ гранита, и укрѣпленный сверхъ того, какъ желѣзными связями, непоколебимою стойкостью въ своихъ намѣреніяхъ. онъ, что бы ни задумалъ, оставался до конца вѣренъ своему замыслу, не допуская и мысли, чтобы можно было возражать противъ него. Что касается до деликатности или какой нибудь щекотливости, происходящей отъ утонченнаго чувства, то полковникъ былъ совершенно къ нимъ неспособенъ. Итакъ, ничто не мѣшало ему рыть погребъ и закладывать глубоко основанія своего дома на томъ самомъ мѣстѣ, которой, нѣсколько десятковъ лѣтъ назадъ, Матѳей Моль очистилъ впервые отъ лѣсныхъ листьевъ. Замѣчательно — а по мнѣнію нѣкоторыхъ, даже знаменательно — обстоятельство, что не успѣли работники приняться за дѣло, какъ упомянутый выше источникъ совершенно потерялъ прекрасныя свойства своей воды. Были ли его водяныя жилы нарушены глубиною новаго погреба, или здѣсь скрывалась болѣе таинственная причина, только извѣстно, что вода въ Молевомъ источникѣ — какъ продолжали называть его — сдѣлалась жосткою и солоноватою.
Она и до сихъ поръ остается такой, и каждая старуха въ сосѣдствѣ будетъ увѣрять насъ, что отъ нея зарождаются разныя внутреннія болѣзни.
Странно, можетъ быть, покажется читателю, что хозяинъ плотниковъ, работавшихъ новый домъ, былъ не кто другой, какъ сынъ того самого человѣка у котораго отнята была его собственность. Вѣроятно, онъ былъ лучшій мастеръ въ свое время: а можетъ быть, полковникъ считалъ нужнымъ — или подвинутъ былъ какимъ нибудь лучшимъ чувствомъ — отвергнуть при этомъ случаѣ всю вражду свою противъ поколѣнія павшаго соперника. Впрочемъ, такова была спекулятивность тогдашняго вѣка, что сынъ готовъ былъ заработать честныя деньги, или, лучше сказать, порядочное количество фунтовъ стерлинговъ, даже у смертельнаго врага своего отца. Какъ бы то ни было, только Томасъ Моль былъ архитекторомъ Дома о Семи Шпиляхъ и исполнилъ свое дѣло такъ честно, что дубовая постройка, сплоченная его руками, держится до сихъ поръ.
Итакъ, огромный домъ былъ выстроенъ. Сколько я его помню, онъ всегда былъ старъ, — а я помню его съ дѣтства: онъ уже и тогда былъ предметомъ моего любопытства, какъ лучшій и прочнѣйшій образецъ давнопрошедшей эпохи и вмѣстѣ какъ сцена происшествій, исполненныхъ интереса, можетъ быть, гораздо въ большей мѣрѣ, нежели приключенія сѣрыхъ феодальныхъ замковъ; онъ всегда былъ для меня древнимъ домомъ, и потому мнѣ очень трудно представить блескъ новизны, въ какомъ озарило впервые его солнце. Впечатлѣніе настоящаго его положенія, до котораго дошелъ онъ въ теченіе ста-шестидесяти лѣтъ, неизбѣжно будетъ омрачать картину, въ какой мы бы желали представить себѣ наружность ею въ то утро, когда пуританскій магнатъ зазвалъ къ себѣ въ гости весь городъ. Въ домѣ имѣло совершиться освященіе вмѣстѣ съ праздникомъ новоселья. Послѣ молитвы и проповѣди почтеннаго мистера Гиггинсона и послѣ пѣнія псалма соединенными голосами собранія, для чувствъ болѣе грубыхъ готовилось обильное возліяніе пива, сидра, вина и водки, и, какъ извѣстно было кой отъ кого, надобно было ожидать также зажареннаго цѣликомъ быка или по крайней мѣрѣ разрѣзанныхъ искусно частей говядины, въ количествѣ, равномъ вѣсомъ и объемомъ цѣлому быку. Туловище козы, застрѣленной въ двадцати верстахъ, доставило матеріалъ для обширнаго пастета. Треска въ шестьдесятъ фунтовъ, пойманная въ заливѣ, разварена была въ прекрасную уху. Словомъ, труба новаго дома, выбрасывая на воздухъ кухонный дымъ, наполняла всю окрестность ароматомъ говядины, дичи и рыбы, обильно приправленныхъ душистыми травами и лукомъ, такъ что одинъ уже запахъ такого праздника, долетая до каждаго носа въ городѣ, былъ вмѣстѣ и приглашеніемъ и возбужденіемъ аппетита.
Молевъ переулокъ, или, какъ его назвали теперь — гораздо великолѣпнѣе, Пинчонова улица въ назначенный часъ была наполнена народомъ: каждый, подойдя къ дому, осматривалъ снизу до верху величавое зданіе, которое съ этого времени должно было занять свое почетное мѣсто между жилищами всего рода. Оно нѣсколько удалилось отъ черты улицы, но скорѣй изъ гордости, нежели изъ скромности. Весь фасадъ его былъ украшенъ странными фигурами, произведеніемъ грубой готической фантазіи, вылѣпленными выпукло или врѣзанными на блестящей штукатуркѣ изъ глины, кремней и битаго стекла, которая одѣвала деревянную работу стѣнъ. По всѣмъ угламъ семь остроконечныхъ фронтоновъ со шпилями возносились къ небу и представляли видъ цѣлой семьи строеній, дышавшей посредствомъ одной огромной трубы. Многочисленныя перегородки въ окнахъ, съ своими мелкими, вырѣзанными алмазомъ стеклами, пропускали солнечный свѣтъ въ залу и въ другіе покои, между тѣмъ какъ второй этажъ, высовываясь впередъ надъ первымъ, бросалъ тѣнь и меланхолическую мрачность въ нижнія комнаты. Деревянные шары, украшенные рѣзьбою, были прикрѣплены подъ выступами верхняго этажа. Небольшія желѣзныя спирали украшали каждый изъ семи шпилей. На треугольникѣ шпиля, глядѣвшаго на улицу, въ тоже самое утро утверждены были солнечные часы, на которыхъ солнце показыпало все еще первый свѣтлый часъ исторіи, которой не суждено было продолжаться также свѣтло. Вокругъ дома земля была еще завалена щепками, обрѣзками дерева, досками и битымъ кирпичомъ; все это, вмѣстѣ съ недавно взрытою почвою, которая не успѣла еще порости травой, усиливало впечатлѣніе странности и новости, какое производитъ на насъ домъ, не совсѣмъ еще занявшій свое мѣсто въ повседневной человѣческой жизни.
Главный входъ, почти равнявшійся шириною церковной двери, находился въ углу между двумя передними шпилями и былъ прикрытъ открытымъ портикомъ, подъ которымъ устроены были скамейки. И вотъ подъ сводомъ этого двернаго навѣса, задѣвая ногами за необтертый еще порогъ, прошли церковный причтъ, старѣйшины конгрегаціи, судьи и все, что было аристократическаго въ городѣ или въ околоткѣ. Туда же повалили и плебейскія сословія, съ такой же свободой, какъ и ихъ старшины, только въ гораздо большемъ числѣ. Впрочемъ, въ домѣ, у самого входа, стояло двое слугъ, указывая нѣкоторымъ гостямъ дорогу въ сосѣднюю кухню и пропуская другихъ въ лучшія комнаты. Гостепріимство здѣсь оказывалось всѣмъ, но съ строгимъ наблюденіемъ высшаго или низшаго званія каждаго. Въ ту эпоху, бархатныя одежды — мрачнаго цвѣта, но богатыя — густо сложенные брижи и банты, шитыя перчатки, почтенныя бороды и выраженіе повелительности въ лицѣ давали возможность легко отличать знатнаго господина отъ купца съ его хлопотливою наружностью или отъ ремесленника въ его кожаной жакеткѣ, боязливо пробирающагося въ домъ, который онъ, можетъ быть, самъ помогалъ строить.
Одно обстоятельство, не предвѣщавшее ничего добраго, возбудило въ нѣкоторыхъ, болѣе нежели другіе щекотливыхъ, посѣтителяхъ съ трудомъ скрываемое неудовольствіе. Основатель этого великолѣпнаго дома — джентльменъ, извѣстный своею строго размѣренною и тяжелою учтивостью — долженъ былъ, согласно съ обычаемъ, непремѣнно стоять въ своей залѣ и первый привѣтствовать каждаго изъ множества важныхъ гостей, почтившихъ своимъ присутствіемъ его торжественный праздникъ. Но онъ до сихъ поръ не показывался, и самые дорогіе изъ его гостей все еще не видали его. Такая грубость со стороны полковника Пинчона сдѣлалась еще загадочнѣе, когда второе, по значенію, лицо въ провинціи, явясь въ домъ, также не удостоилось болѣе почтительнаго пріема. Лейтенантъ-губернаторъ, несмотря на то, что его визитъ былъ самымъ желаннымъ украшеніемъ праздника, слѣзъ съ своего коня, помогъ своей лэди спуститься съ ея дамскаго сѣдла, перешагнулъ черезъ порогъ полковникова дома и встрѣченъ былъ только главнымъ служителемъ.
Эта особа — сѣдой человѣкъ, спокойной и весьма почтенной наружности — сочла нужнымъ объяснить знатному гостю, что господинъ его еще не выходилъ изъ своего кабинета или особеннаго покоя, куда онъ, съ часъ назадъ, удалился, отдавъ приказаніе, чтобъ ни подъ какимъ видомъ не безпокоили его.
— Развѣ ты не видишь, любезный, сказалъ главный шерифъ графства, отведя слугу въ сторону: — что это ни больше, ни меньше, какъ самъ лейтенантъ-губернаторъ? Доложи тотчасъ полковнику Пинчону! Я знаю, что онъ сегодня получилъ изъ Англіи письма и за ними для него пожалуй часъ пролетитъ незамѣтно. Но онъ, я увѣренъ, будетъ досадовать, если ты допустишь его сдѣлать невѣжливость передъ однимъ изъ главныхъ нашихъ начальниковъ, который, за отсутствіемъ губернатора, представляетъ, можно сказать, особу самого короля Вильгельма. Доложи тотчасъ твоему господину!
— Не могу, съ позволенія вашей милости, отвѣчалъ слуга въ большомъ смущеніи, но съ твердостью, которая ясно обнаруживала строгость домашней дисциплины полковника Пинчона: — полковникъ отдалъ самыя точныя приказанія, а нашей милости извѣстно, что онъ не терпитъ въ своихъ слугахъ ни малѣйшаго неповиновенія. Пускай кто угодно отворитъ эту дверь, только это буду не я, хоть бы мнѣ приказалъ самъ губернаторъ!
— Полно полно, господинъ главный шерифъ! вскричалъ лейтенантъ-губернаторъ, который слышалъ предшествовавшій разговоръ и не боялся уронить свое достоинство. — Я возьму на себя это дѣло: пора уже доброму полковнику выйти къ друзьямъ; иначе мы готовы подумать, что онъ слишкомъ усердно отвѣдалъ своего канарійскаго, выбирая, которую бочку лучше начать въ честь нынѣшняго дня! Но такъ какъ онъ ужь черезчуръ запоздалъ, такъ я самъ ему напомню о гостяхъ!
Съ этими словами, онъ зашагалъ по полу съ такимъ шумомъ, что его можно было слышать въ отдаленнѣйшемъ изъ семи шпилей, подошелъ къ двери, на которую указывалъ слуга, и потрясъ ея половинки громкимъ, безцеремоннымъ стукомъ. Потомъ, оглянувъ съ улыбкою собраніе, онъ ожидалъ отвѣта. Но какъ отвѣта никакого не было, то онъ постучалъ снова; только и на этотъ разъ результатъ былъ тотъ же. Тогда лейтенантъ-губернаторъ, будучи нѣсколько холерическаго сложенія, взялъ тяжелую рукоятку своей шпаги и загремѣлъ ею такъ сильно въ дверь, что, по словамъ присутствовавшихъ, которые при этомъ перешепнулись между собою, грохотъ ея могъ бы разбудить и мертваго. Какъ бы то ни было, но на полковника Пинчона онъ не произвелъ никакого возбудительнаго дѣйствія. Когда умолкнулъ стукъ, въ домѣ царствовало глубокое, страшное, тяготившее душу молчаніе, несмотря на то, что у многихъ гостей языки поразвязались уже одною или двумя рюмками вина, или спиртуозныхъ напитковъ, выпитыми не въ зачетъ будущаго угощенія.
— Странно, право! очень странно! вскричалъ лейтенантъ-губернаторъ, перемѣнивъ свою улыбку на угрюмое выраженіе лица. — Но такъ какъ нашъ хозяинъ подаетъ намъ примѣръ несоблюденія приличій, то я тоже отложу ихъ въ сторону и безъ церемоній войду въ его особую комнату!
Онъ повернулъ ручку — дверь уступила его рукѣ и вдругъ отворилась настежъ внезапно ворвавшимся вѣтромъ который, подобно долгому вздоху, прошелъ отъ наружной двери чрезъ всѣ проходы и комнаты новаго дома. Онъ зашелестѣлъ шолковыми платьями дамъ, взвѣялъ на воздухъ длинныя кудри джентльменскихъ париковъ и заколыхалъ занавѣсями у оконъ и постельными сторами спаленъ, произведя вездѣ странное трепетаніе, которое было еще поразительнѣе тишины. Неопредѣленный ужасъ, отъ какого-то страшнаго предчувствія, палъ на душу каждаго изъ присутствовавшихъ.
Несмотря на то, гости поспѣшили къ отворенной двери, тѣсня впередъ, въ нетерпѣливомъ своемъ любопытствѣ, самого лейтенанта-губернатора. При первомъ взглядѣ, они не замѣтили ничего чрезвычайнаго. Это была хорошо убранная комната, умѣренной величины, немного мрачная отъ занавѣсокъ: на полкахъ стояли книги; на стѣнѣ висѣла большая карта и какъ можно было догадаться, портретъ полковника Пинчона. подъ которымъ сидѣлъ самый оригиналъ, въ дубовыхъ покойныхъ креслахъ, съ перомъ въ рукѣ. Письма, пергамены и чистые листы бумаги лежали передъ немъ на столѣ. Онъ, казалось, смотрѣлъ на любопытную толпу, впереди которой стоялъ лейтенантъ-губернаторъ: брови его были нахмурены и на его смугломъ, массивномъ лицѣ замѣтно было неудовольствіе, какъ будто онъ сильно оскорбился вторженіемъ къ себѣ гостей.
Небольшой мальчикъ, внукъ полковника, единственное человѣческое существо, которое осмѣливалось фамильярничать съ нимъ, протѣснился въ эту минуту сквозь толпу гостей и побѣжалъ къ сидѣвшей фигурѣ; но, остановясь на половинѣ дороги, онъ поднялъ крикъ испуга. Гости вздрогнувъ всѣ разомъ, какъ листья на деревѣ, подступили ближе и замѣтили въ пристальномъ взглядѣ полковника Пинчона ненатуральное выраженье; на его манжетахъ видны были кровавыя пятна, и серебристая борода его была также обрызгана кровью. Поздно было уже подавать помощь. Жестокосердый пуританинъ, неутомимый преслѣдователь, хищный человѣкъ съ непреклонною волею былъ мертвъ! мертвъ въ своемъ новомъ домѣ! Преданіе, едва ли стоющее упоминанія, потому что оно придаетъ оттѣнокъ суевѣрнаго ужаса сценѣ, можетъ быть, и безъ него уже довольно мрачной, — преданіе утверждаетъ, будто бы изъ толпы гостей поднялся чей-то громкій голосъ, напомнившій послѣдніе звуки голоса стараго Матѳея Моля, казненнаго колдуна: «Богъ напоилъ его моею кровью!»
Такъ-то рано смерть — этотъ гость, который непремѣнно явится во всякое жилище человѣческое — перешагнула черезъ порогъ Дома о Семи Шпиляхъ!
Внезапный и таинственный конецъ полковника Пинчона надѣлалъ въ то время много шуму. Довольно было разныхъ толковъ — изъ которыхъ нѣкоторые, въ неопредѣленномъ видѣ, дошли до нашихъ дней — о томъ, что, по всѣмъ признакамъ, онъ умеръ насильственною смертью, — что на горлѣ у него замѣчены были слѣды пальцевъ, а на измятыхъ манжетахъ отпечатокъ кровавой руки, и что его остроконечная борода была всклочена, какъ будто кто-то, крѣпко схватя, теребилъ ее. Принято было также въ соображеніе. что рѣшотчатое окно подлѣ креселъ полковника было на ту пору отворено, и что только за пять минутъ до рокового открытія замѣчена была человѣческая фигура, перелѣзавшая черезъ садовую ограду позади дома. Но было бы нелѣпо придавать какую нибудь важность этого рода исторіямъ, которыя непремѣнно выростутъ вокругъ всякаго подобнаго происшествія, и которыя, какъ и въ настоящемъ случаѣ, иногда переживаютъ цѣлыя столѣтія, подобно грибамъ-поганышамъ, указывающимъ мѣсто, гдѣ свалившійся и засохшій стволъ дерева давно уже превратился въ землю. Что касается собственно до насъ, то мы придаемъ имъ такъ же мало вѣры, какъ и баснѣ о костяной рукѣ, которую будто бы видѣлъ лейтенантъ-губернаторъ на горлѣ полковника, но которая исчезла, когда онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ по комнатѣ. Извѣстно только, что нѣсколько докторовъ медицины держали долгую консультацію и жарко спорили о мертвомъ тѣлѣ. Одинъ, но имени Джонъ Сниппертонъ — особа, по видимому, весьма важная — объявилъ, если только мы ясно поняли его медицинскія выраженія, что полковникъ умеръ отъ апоплексіи. Каждый изъ его товарищей предлагалъ особенную гипотезу, болѣе или менѣе правдоподобную; но всѣ они облекали свои мысли въ такія темныя, загадочныя фразы, которыя должны были свести съ ума неученаго разсматривателя ихъ мнѣній. Уголовный судъ освидѣтельствовалъ тѣло и, состоя изъ людей особенно умныхъ, произнесъ заключеніе, противъ котораго нечего было сказать: «Умеръ скоропостижно.»
Въ самомъ дѣлѣ, трудно предполагать, чтобы здѣсь было серьёзное подозрѣніе въ убійствѣ или малѣйшее основаніе обвинять какое нибудь постороннее лицо въ злодѣяніи. Санъ, богатство и почетное мѣсто, какое занималъ покойникъ въ обществѣ, были достаточными побужденіями для производства самаго строгаго слѣдствія ко всякомъ сомнительномъ обстоятельствѣ. Но какъ документы не говорятъ ни о какомъ слѣдствіи, то и можно основательно думать, что ничего подобнаго не существовало. Преданіе — которое часто сохраняетъ истину, забытую исторіею, но еще чаще передаетъ намъ нелѣпые современные толки, какіе въ старину велись у домашняго очага, а теперь наполняютъ газеты — преданіе одно виною всѣхъ противоположностей въ показаніяхъ. Въ надгробномъ — послѣ напечатанномъ и уцѣлѣвшемъ донынѣ — словѣ почтенный мистеръ Гиггинсонъ, между разными благополучіями земного странствія сановитаго своего прихожанина, упомянулъ о тихой, благовременной кончинѣ. Покойникъ исполнилъ всѣ свои обязанности — юная отрасль его и грядущій родъ утверждены имъ на незыблемомъ основаніи и поселены подъ надежнымъ кровомъ на цѣлыя столѣтія: какая же еще оставалась высшая ступень для этого добраго человѣка, кромѣ конечнаго шага съ земли въ златыя небесныя врата? Нѣтъ сомнѣнія, что благочестивый проповѣдникъ не произнесъ бы такихъ словъ еслибъ онъ только подозрѣвалъ, что полковникъ переселенъ въ другой міръ рукою убійцы.
Семейство полковника Пинчона, въ эпоху его смерти, по видимому, было такъ обезпечено на будущее время, какъ только это возможно при непостоянствѣ всѣхъ дѣлъ человѣческихъ. Весьма естественно было предполагать, что съ теченіемъ времени благосостояніе его скорѣе увеличится, нежели придетъ въ упадокъ. Сынъ и наслѣдникъ его не только вступилъ въ непосредственное владѣніе богатымъ имѣніемъ, но — въ силу одного контракта съ индѣйцами. подтвержденнаго послѣ общимъ собраніемъ директоровъ — имѣлъ притязаніе на обширное, еще неизслѣдованное и неприведенное въ извѣстность пространство восточныхъ земель. Эти владѣнія — ихъ почти можно уже было назвать этимъ именемъ — заключали въ себѣ большую часть такъ называемаго графства Пальло, въ штатѣ Менѣ, и превосходили объемомъ многія герцогства въ Европѣ. Когда непроходимые лѣса уступятъ мѣсто — какъ это и должно быть неизбѣжно, хотя, можетъ быть, черезъ многія сотни лѣтъ — золотой жатвѣ, тогда они сдѣлаются для потомковъ полковника Пинчона источникомъ несмѣтнаго богатства. Если бы только полковникъ пожилъ еще недѣлю, то весьма вѣроятно, что онъ, своимъ политическимъ значеніемъ и сильными связями въ Америкѣ и въ Англіи, успѣлъ бы подготовить все, что было необходимо для полнаго успѣха въ его притязаніи. Но, несмотря на краснорѣчивое слово добраго мистера Гиппитона по случаю кончины полковника Пинчона, это было единственное дѣло, котораго покойникъ, при всей своей предусмотрительности и умѣ, не могъ обдѣлать окончательно. По отношенію къ будущности этихъ земель, онъ, безспорно, умеръ очень рано. Сыну его не только недоставало высокаго мѣста, какое занималъ въ обществѣ его отецъ, но и способностей и силы характера, чтобы достигнуть этого мѣста. Поэтому онъ не могъ ни въ чемъ успѣть посредствомъ своего личнаго вліянія на дѣла, а простая справедливость или законность была совсѣмъ не такъ очевидна послѣ смерти полковника, какъ при его жизни. Изъ цѣпи доказательствъ потеряно было одно звѣно, — одно только, но его нигдѣ нельзя было теперь найти.
Пинчоны, однакожъ, не только на первыхъ порахъ, но и въ разныя эпохи всего слѣдующаго столѣтія, отстаивали свою собственность. Прошло уже много лѣтъ, какъ права полковника были забыты, а Пинчоны все еще продолжали справляться съ его старою картою, начерченною еще въ то время, когда графство Вальдо было непроходимою пустынею. Гдѣ старинный землемѣръ изобразилъ только лѣса озера и рѣки, тамъ они намѣчали разчищенныя пространства, чертили деревни и города и вычисляли возростающую прогрессивно цѣнность территоріи.
Впрочемъ, въ роду Пинчоновъ въ каждомъ поколѣніи появлялась какая нибудь личность, одаренная частью твердаго, проницательнаго ума и практической энергіи, которые такъ отличали стараго полковника. Его характеръ можно было изучать во всей нисходящей линіи потомковъ съ такой же точностью, какъ если бы самъ онъ, нѣсколько только смягченный, по временамъ снова появлялся на землѣ. Уже во время упадка рода Пинчоновъ было двѣ или три эпохи, когда наслѣдственныя свойства ихъ появились во всей яркости, такъ что городскіе кумовья шептали между собой: «Опять показался старый Пинчонъ! теперь Семь Шпилей засіяютъ снова!» Отъ отца къ сыну всѣ Пинчоны привязаны были къ родовому дому съ замѣчательнымъ постоянствомъ. Впрочемъ, разныя причины и разныя, слишкомъ неясныя для изложенія на бумагѣ, впечатлѣнія заставляютъ автора думать, что многіе — если не большая часть наслѣдственныхъ владѣльцевъ этого имѣнія — смущались сомнѣніями на-счетъ своего владѣнія имъ. О законности владѣнія тутъ не могло быть и вопроса; но тѣнь дряхлаго Матѳея Моля отъ эпохи казни его до нынешняго времени тяжело налегала на совѣсть каждаго Пинчона.
Мы уже сказали, что мы не беремся прослѣдить, событіе за событіемъ, всю исторію Пинчоновъ, въ непрерывной ея связи съ Домомъ о Семи Шпиляхъ, не беремся также изображать, какъ бы въ магическихъ краскахъ, старость и дряхлость, отяжелѣвшія надъ самимъ домомъ. Что касается до жизни внутри этого почтеннаго зданія, то въ одной изъ комнатъ всегда висѣло большое, мутное зеркало и, по баснословному преданію, удерживало въ своей глубинѣ всѣ образы, какіе только когда либо отражались въ немъ, — образы самого полковника и множества ею потомковъ. Нѣкоторые изъ нихъ были въ старинной дѣтской одеждѣ, другіе въ цвѣтѣ женской красоты, или въ мужественной молодости, или въ сѣдинахъ пасмурной старости. Если бы тайна этого зеркала была въ нашемъ распоряженіи, то намъ бы только стоило сѣсть противъ него и переносить его образы на свои страницы. Но преданіе, которому трудно найти какое нибуль основаніе, гласитъ, что потомство Матѳея Моля имѣло тоже какую-то связь съ таинствами зеркала и могло, посредствомъ какой-то месмерической процедуры, наполнить всю его внутретною область покойными Пинчонами — не въ томъ видѣ, въ какомъ представлялись они людямъ, не въ лучшіе и счастливѣйшіе часы ихъ, но въ кризисѣ жесточайшей житейской горести. Народное воображеніе долго было занято дѣломъ стараго пуританина Пинчона и колдуна Моля: долго вспоминали предсказаніе съ эшафота, дѣлая къ нему разныя прибавлѣнія, и если у кого нибудъ изъ Пинчоновъ случалась только перхота въ горлѣ, то уже сосѣдъ его готовъ былъ шепнуть другому ни ухо полу шутя, полу-серьёзно: «Онъ мучится молевою кровью!» Внезапная смерть одного изъ Пинчоновъ, лѣтъ сто назалъ, съ обстоятельствами, напоминавшими конецъ полковника, принята была за подтвержденіе справедливости общепринятаго мнѣнія объ этомъ предметѣ. Сверхъ того непріятнымъ и зловѣщимъ казалось обстоятельство, что изображеніе полковника Пинчона — въ исполненіе, какъ говорили, его духовнаго завѣщанія — оставалось неприкосновенно на стѣнѣ той комнаты, въ которой онъ умеръ. Эти суровыя неумолимыя черты, казалось, символизировали грустную судьбу дома.
Впрочемъ, Пинчоны существовали болѣе полутора столѣтія, подвергаясь, но видимому, меньшимъ бѣдствіямъ, нежели большая часть другихъ современныхъ имъ фамилій Новой Англіи. Отличаясь свойственными только имъ особенностями, они, несмотря на то, запечатлѣны были общимъ характеромъ небольшого общества, посреди котораго жили. Родной ихъ городъ извѣстенъ былъ своими воздержными, скромными, порядочными и приверженными къ домашнему очагу обитателями, такъ же какъ и ограниченностью ихъ чувствъ; но зато надо сознаться что въ немъ встрѣчались такія странныя личности и необыкновенныя приключенія, какія едва ли случалось вамъ видѣть и слышать гдѣ нибудь. Въ войну съ Англіею, Пинчоны той эпохи, поддерживая сторону короля, должны были бѣжать изъ родины; но потомъ явились опять въ отечество, чтобы спасти отъ конфискаціи Домъ о Семи Шпиляхъ. Въ теченіе послѣднихъ семидесяти лѣтъ, самое замѣчательное событіе въ семейной хроникѣ Пинчоновъ было въ то же время и самымъ тяжкимъ бѣдствіемъ, какому только когда либо подвергался ихъ родъ, именно: насильственная смерть — по крайней мѣрѣ такъ о ней думали — одного изъ членовъ семейства отъ руки другого. Нѣкоторыя обстоятельства этого ужаснаго событія рѣшительно заставляли считать убійцею племянника погибшаго Пинчона. Молодой человѣкъ былъ допрошенъ и обвиненъ въ преступленіи; но, или показанія не были вполнѣ убѣдительны, такъ что въ душѣ сулей осталось тайное сомнѣніе, или одинъ изъ аргументовъ обвиненнаго — его знатность и обширныя связи — имѣлъ больше вѣсу, только смертный приговоръ его былъ перемѣненъ на постоянное заключеніе. Это печальное событіе случилось лѣтъ за тридцать до того момента, въ который начинается дѣйствіе нашей исторіи. Въ послѣднее время носились слухи (которымъ вѣрили немногіе и которые живо интересовали развѣ одного или двухъ человѣкъ) что будто бы этотъ столь давно погребенный заключенникъ по той или другой причинѣ, былъ вызванъ на свѣтъ изъ своей могилы.
Кстати сказать здѣсь нѣсколько словъ о жертвѣ этого, теперь почти забытаго, убійства. Это былъ старый холостякъ, имѣвшій большой капиталъ, независимо отъ дома и помѣстья, оставшихся отъ стариннаго имѣнія Пинчоновъ. Будучи эксцентрическаго и меланхолическаго характера, любя рыться въ старыхъ рукописяхъ и слушать старинныя преданія, онъ, какъ увѣряютъ, дошелъ до заключенія, что Матѳей Моль, колдунъ, потерялъ жизнь и имущество совершенно несправедливо. Когда онъ въ этомъ убѣдился, то, какъ утверждали знавшіе его ближе другихъ, онъ рѣшительно принялъ намѣреніе отдать Домъ о Семи Шпиляхъ представителю потомства Матѳея Моля, и только тревога, возбужденная между его родней одною догадкой о такой мысли старика, помѣшала ему привести въ исполненіе это намѣреніе. Онъ не успѣлъ въ своемъ предпріятіи; но послѣ его смерти осталось опасеніе — не существуетъ ли гдѣ нибудь его духовное завѣщаніе, составленіе котораго старались предупредить при его жизни. По смерти старика, его хоромы, вмѣстѣ съ большею частью другихъ богатствъ, достались въ наслѣдство ближайшему законному родственнику.
Это былъ племянникъ, кузенъ молодого человѣка, обвиненнаго въ убійствѣ дяди. Новый наслѣдникъ, до самого вступленіи своего во владѣніе имѣніемъ слылъ за большого повѣсу, но теперь исправился и сдѣлался самымъ почтеннымъ членомъ общества. Дѣйствительно, онъ обнаружилъ въ себѣ многія свойства полковника Пинчона и достигнулъ большаго значенія въ свѣтѣ, нежели кто либо изъ его рода со временъ стараго пуританина. Занявшись, во второй уже порѣ молодости, изученіемъ законовъ и чувствуя природную склонность къ гражданской службѣ, онъ долго работалъ въ какомъ-то второстепенномъ присутственномъ мѣстѣ, и это наконецъ доставило ему на всю жизнь важный санъ судьи. Потомъ полюбилъ онъ политику и два раза засѣдалъ въ конгресѣ. Независимо отъ того, что онъ представлялъ такимъ образомъ довольно значительное звѣно въ обоихъ отрасляхъ законодательства Соединенныхъ Штатовъ, судья Пинчонъ безспорно былъ украшеніемъ своего рода. Онъ выстроилъ себѣ деревенскій домъ въ нѣсколькихъ миляхъ отъ родного города и проводилъ въ немъ все время, остававшееся ему отъ служебныхъ занятій, «въ гостепріимномъ общеніи и въ добродѣтеляхъ, свойственныхъ христіанину, доброму гражданину и джентльмену.»
Но изъ Пинчоновъ оставались въ-живыхъ немногіе, которые могли воспользоваться плодами благоденствія судьи. Въ отношеніи естественнаго приращенія, поколѣніе ихъ сдѣлало мало успѣховъ; скорѣе можно сказать, что оно вымерло, нежели пріумножилось. Состоявшіе на лицо, члены фамиліи были: во первыхъ, самъ судья и его единственный сынъ, путешествовавшій по Европѣ; во вторыхъ, тридцатилѣтній уже заключенникъ, о которомъ мы говорили выше, и сестра его, провождавшая чрезвычайно уединенную жизнь въ Домѣ о Семи Шпиляхъ, который достался ей въ пожизненное владѣніе, по завѣщанію стараго холостяка. Ее считали совершенно нищею, и она, по видимому, сама избрала себѣ такой жребій, хотя кузенъ ея — судья, не разъ предлагалъ ей всѣ удобства жизни, или въ старомъ домѣ, или въ своемъ новомъ жилищѣ. Наконецъ послѣдняя и самая юная отрасль Пинчоновъ была маленькая деревенская дѣвочка лѣтъ семнадцати, дочь другого кузена судьи, женатаго на молодой незнатной и бѣдной женщинѣ и скончавшагося рано, въ бѣдственныхъ обстоятельствахъ. Вдова его недавно вышла въ другой разъ замужъ.
Что касается до потомства Матѳея Моля, то оно почиталось уже все вымершимъ. Впрочемъ, послѣ общаго заблужденія насчетъ колдовства, Моли долго еще продолжали жить въ городѣ, гдѣ предокъ ихъ претерпѣлъ смерть. По всему видно, что это былъ народъ спокойный, честный и благомыслящій, и что ни отдѣльныя лица, ни общество не замѣчало въ немъ никакой злобы къ себѣ за нанесенную ему обиду. Если же у домашняго очага Молей и переходили отъ отца къ сыну воспоминанія о судьбѣ мнимаго чародѣя и потерѣ ихъ наслѣдства, то враждебное чувство, возбужденное этими воспоминаніями, не отражалось ни въ какомъ ихъ поступкѣ и никогда не высказывалось открыто. Не удивительно было бы, еслибъ они и совсѣмъ перестали вспоминать, что Домъ о Семи Шпиляхъ покоился на почвѣ, принадлежавшей ихъ предку. Моли таили свои неудовольствія въ глубинѣ души. Они постоянно должны были бороться съ бѣдностью, постоянно принадлежали къ классу простолюдиновъ, снискивали себѣ скудное пропитаніе трудами рукъ своихъ, работали на пристаняхъ или плавали по морямъ въ матросской службѣ; жили то въ одномъ, то въ другомъ концѣ города въ наемныхъ лачугахъ и подъ конецъ жизни переселялись въ богадѣльню, какъ въ убѣжище для ихъ старости. Наконецъ, послѣ долгаго блужданія вдоль и поперекъ житейскаго ихъ ничтожества, они канули на дно и исчезли на вѣки, что, впрочемъ, рано или поздно, предстоитъ каждому. Въ теченіе послѣднихъ тридцати лѣтъ ни въ городскихъ актахъ, ни на могильныхъ камняхъ, ни въ народныхъ переписяхъ, ни въ воспоминаніяхъ частнаго человѣка — нигдѣ не появлялось никакого слѣда потомковъ Матѳея Моля. Можетъ быть, отрасль его и существуетъ гдѣ нибудь; только въ этомъ мѣстѣ, мелкое теченіе его рода, которое мы прослѣдили до такой глубокой старины, оно перестало протекать наружнымъ потокомъ.
Пока не исчезли представители молева рода, они отличались отъ другихъ людей — нерѣзко, не чертою, бросавшеюся въ глаза каждому легче чувствовать, чѣмъ выразить ихъ отличіе: оно состояло въ наслѣдственно-осторожномъ характерѣ. Пріятели ихъ — или по крайней мѣрѣ желавшіе быть ихъ пріятелями — убѣждались, что Моли обведены были чародѣйскимъ кругомъ, за черту котораго, при всей наружной ихъ откровенности и дружелюбіи, никто посторонній не могъ проникнуть. Можетъ быть, эта-то неопредѣлимая особенность ихъ характера, удаливъ ихъ отъ людской помощи, постоянно и держала ихъ въ такой низкой долѣ. Она, безъ сомнѣнія, поддерживала и подтверждала въ отношеніи къ нимъ эти чувства суевѣрнаго страха, съ которыми горожане, даже и протрезвясь уже отъ фанатизма, продолжали смотрѣть на все, что напоминало имъ мнимаго колдуна: такое грустное оставилъ онъ имъ наслѣдство! Мантія, или, лучше сказать, изорванный платъ Матѳея Моля облекъ дѣтей его: по мнѣнію горожанъ, они наслѣдовали таинственныя его свойства и не одинъ былъ убѣжденъ, что глава ихъ одаренъ странною силою. Между другими отличіями, въ особенности быль имъ приписываемъ даръ мутить сонъ ближнихъ.
Намъ остается написать еще пунктикъ или два о семишпильномъ домѣ, въ его ближайшемъ къ нашему времени видѣ, и введеніе наше будетъ кончено. Улица, въ которой возвышаются его почтенные пики, давно уже перестала слыть лучшею частью города; такъ что хотя старое зданіе было окружено новыми домами, но всѣ они были большею частью невелики, построены только изъ дерева и запечатлѣны, такъ сказать, мозольнымъ однообразіемъ жизни простолюдиновъ. Что касается до древняго зданія — театра нашей драмы — то его дубовый срубъ, его доски, гнилъ, осыпающаяся мало помалу штукатурка и громадная труба посреди кровли составляютъ только самую ничтожную и малую часть его дѣйствительности. Въ его стѣнахъ люди столько извѣдали разнообразныхъ опытовъ, въ немъ столько страдали, а иногда и радовались, что и самое дерево какъ будто пропиталось ошущеніями сердца. Домъ этотъ, въ нашихъ глазахъ, есть огромное сердце съ своею самостоятельною жизнью, съ своими пріятными и мрачными воспоминаніями.
Выступъ второго этажа придавалъ дому такой размышляющій видъ, что невозможно были пройти мимо него, не подумавъ. что онъ заключаетъ въ себѣ много тайнъ и философствуетъ надъ какою-то повѣстью, полною необыкновенныхъ приключеній. Передъ нимъ, на самомъ краю немощенаго тротуара, ростетъ Пинчоновъ вязъ, который, къ сравненіи съ деревьями, какія мы обыкновенно встрѣчаемъ, можетъ назваться рѣшительно великаномъ. Онъ быль посаженъ праправнукомъ перваго Пинчона, и хотя ему теперь лѣтъ восемьдесятъ, а можетъ быть и сто, но онъ еще только что достигнулъ сильной и крѣпкой возмужалости и бросаетъ свою тѣнь отъ края до края улицы; онъ поднялся даже надъ семью шпилями и треплетъ по всей почернѣвшей его кровлѣ дома своими густыми листьями. Вязъ этотъ придастъ красоту старому зданію и какъ бы дѣлаетъ его частью природы. Улица въ послѣдніе сорокъ лѣтъ значительно расширена противъ прежняго, такъ что теперь передовой фронтонъ приходится какъ разъ по чертѣ ея. По обѣ его стороны идетъ полу-разрушенная деревянная ограда, состоящая изъ прозрачной рѣшотки. сквозь которую видѣнъ зеленый дворъ, а по угламъ подлѣ зданія ростетъ въ необыкновенномъ изобиліи камышъ, котораго листья, безъ преувеличенія сказать, длиною во дна или три фута. Позади дома тянется садъ, нѣкогда, какъ видно, обширный, но теперь стѣсненный другими оградами или домами и разными постройками другой улицы. Было бы упущеніемъ, маловажнымъ конечно, однакожъ, непростительнымъ, еслибъ мы позабыли упомянуть еще о зеленомъ мхѣ. который давно уже вкоренился на выступахъ оконъ и на откосахъ кроили. Нельзя также не обратить вниманія читателя на купы — не камыша, но цвѣточнаго кустарника, который росъ высоко въ воздухѣ, недалеко отъ трубы, въ углу между двухъ шпилей. Эти цвѣты прозваны были Букетомъ Алисы. Какая-то Алиса Пинчонъ, по преданію, посѣяла тамъ, для забавы, сѣмена, и какъ набившаяся въ щели гніющаго гонта пыль образовала на кровлѣ родъ почвы то изъ сѣмянъ мало по малу выросъ цѣлый кустъ цвѣтовъ, когда Алиса давно уже лежала въ могилѣ. Какъ бы, впрочемъ, ни попали туда эти цвѣты, только грустно и вмѣстѣ пріятно наблюдать, какъ природа присвоила себѣ этотъ опустѣлый, разрушающійся, поражаемый беззащитно вѣтромъ и обростаюшій пустынною зеленью старый домъ пинчонова семейства, и какъ, съ каждымъ возвращающимся лѣтомъ, она старается всячески скрасить его дряхлую старость и какъ бы тоскуетъ о безуспѣшныхъ своихъ усиліяхъ.
Есть еще одна весьма важная черта, которой нельзя оставить безъ вниманія но которая — этого мы сильно опасаемся — можетъ повредить всему живописному и романтическому впечатлѣнію, которое мы старались произвести на читателя этимъ почтеннымъ зданіемъ. Въ передовомъ шпилѣ, какъ мы называемъ узко заостренные кверху фронтоны, подъ нависшимъ челомъ второго этажа, выходила прямо на улицу дверь лавки, раздѣленная горизонтально посрединѣ, съ окномъ въ верхнемъ ея отрѣзѣ, какія часто можно видѣть въ домахъ старинной постройки. Эта дверь причиняла немало горя нынѣшней обитательницѣ величаваго Пинчонова дома, равно какъ и нѣкоторымъ изъ ея предшественниковъ. Очень трудно трактовать о такомъ щекотливомъ обстоятельствѣ; но какъ читателю необходимо знать эту тайну, то да благоволитъ онъ увѣдать, что, лѣтъ сто назадъ, тогдашній представитель Пинчоновъ былъ въ плохихъ денежныхъ обстоятельствахъ. Этотъ господинъ, величавшій себя джентльменомъ, былъ едва ли не какой нибудь самозванецъ: потому что, вмѣсто того, чтобы искать службы у короля или у его губернатора, или хлопотать о своихъ земляхъ, онъ не нашелъ лучшаго пути къ поправленію своихъ обстоятельствъ, какъ прорубить дверь для лавки въ стѣнѣ своего наслѣдственнаго жилища. У купцовъ, дѣйствительно, былъ обычай складывать товары и производить торговлю въ собственныхъ своихъ обиталищахъ; но въ торговыхъ операціяхъ этого представителя старыхъ Пинчоновъ было что-то мелочное. Сосѣди толковали, что онъ собственными руками, какъ они ни были убраны манжетами, давалъ сдачи съ шиллинга и переворачивалъ раза два полъ-пенни, чтобъ удостовѣриться, не фальшивый ли онъ. Нечего и доказывать, что къ его жилахъ текла, по видимому, кровь какого-то мелкаго торгаша.
По его смерти, дверь лавочки немедленно была защепнута на крючки, задвинута засовами, прижата болтами и до самого момента, въ который начинается наша исторія, вѣроятно, ни разу не была отперта. Старая конторка, полки и другія подѣлки мелочной лавки остались въ томъ самомъ видѣ, какъ были при немъ. Иные даже утверждали, что покойный лавочникъ, въ бѣломъ парикѣ, полиняломъ бархатномъ кафтанѣ, въ передникѣ, подвязанномъ вокругъ перехвата, и въ манжетахъ, бережно отвернутыхъ назадъ, каждую ночь — видно было сквозь щели въ створахъ лавочной двери — рылся въ своемъ выдвижномъ ящикѣ для денегъ или перелистывалъ начерканные листы записной книги. Судя по выраженію неописаннаго горя на его лицѣ, можно было подумать, что онъ осужденъ цѣлую вѣчность сводить свои счеты и никогда не свести ихъ.
Теперь мы можемъ приступить къ началу нашей повѣсти — началу самому смиренному, какъ это читатель тотчасъ увидитъ.
ГЛАВА II.
ОКНО МЕЛОЧНОЙ ЛАВОЧКИ.
править
Оставалось еще съ полчаса до восхода солнца. когда Гепзибa Пинчонъ — мы не хотимъ сказать: проснулась: сомнительно еще, смыкала ли бѣдная лэди глаза въ теченіе короткой лѣтней ночи…. но, во всякомъ случаѣ, встала съ своей одинокой постели и начала одѣваться. Мы далеки отъ неприличнаго желанія присутствовать, даже и воображеніемъ, при туалетѣ дѣвственной лэди. Поэтому наша исторія должна дождаться миссъ Гепзибы на порогѣ ея комнаты; мы позволимъ себѣ до тѣхъ поръ упомянуть только о нѣсколькихъ тяжелыхъ вздохахъ, которые вылетѣли изъ ея груди, не обнаруживая въ воздыхавшей ни усилія скрыть горестную глубину имъ ни старанія уменьшить ихъ звучность, — тѣмъ болѣе, что ихъ никто не могъ слышать, кромѣ такого слушателя, какъ мы. Старая дѣва жила одна въ старомъ домѣ, — одна, кромѣ нѣкоего достойнаго уваженія и благонравнаго артиста-дагерротипщика, который уже мѣсяца три занималъ квартиру въ отдаленномъ шпилѣ. — почти отдѣльномъ домѣ можно сказать, съ защепками, болтами и дубовыми засовами у всѣхъ смежныхъ дверей: слѣдовательно, заунывные вздохи бѣдной миссъ Гепзибы туда не долетали. Не долетали они также и ни до какого смертнаго уха; но всеобъемлющей любви и милосердію, на отдаленныхъ небесахъ слышна была молитва, то произносимая шопотомъ, то выражаемая вздохомъ, то затаенная въ тяжкое молчаніе, и постоянно взывавшая о божественной помощи въ этотъ день! Очевидно было, что этотъ день былъ болѣе, нежели обыкновенный день испытанія для миссъ Гепзибы, которая, въ теченіе почти четверти столѣтія, жила въ строгомъ уединеніи, не принимая никакого участія въ дѣлахъ окружавшей ея жизни, равно какъ и въ связяхъ и удовольствіяхъ общества.
Старая дѣвушка кончила свою молитву. Теперь она ужь вѣрно переступитъ черезъ порогъ нашей повѣсти? Нѣтъ, она еще долго не покажется. Она сперва выдвинетъ каждый ящикъ въ огромномъ, старомодномъ бюро; это будетъ сдѣлано не безъ труда и произведетъ скрипъ, раздирающій уши. Потомъ она задвинетъ ихъ съ тѣми же потрясающими нервы звуками. Вотъ слышенъ шелестъ плотной шолковой матеріи; слышны шаги взадъ и впередъ по комнатѣ. Мы догадываемся, далѣе, что миссъ Гепзиба стала на стулъ, чтобы удобнѣе осмотрѣть себя вокругъ, во всю длину своего платья, въ овальномъ туалетномъ зеркалѣ, которое виситъ въ рѣзныхъ деревянныхъ рамахъ надъ ея поломъ. Въ самомъ дѣлѣ! кто бы это подозрѣвалъ! Возможно ли тратить драгоцѣнное время на утренній нарядъ и на украшеніе своей старой особы, которая никогда не выходитъ изъ дому, къ которой никто не заглядываетъ и съ которою, при всѣхъ ея туалетныхъ заботахъ, нельзя поступить милосерднѣе, какъ устремивъ глаза въ другую сторону?
Вотъ она почти готова. Простимъ ей еще одну паузу: она была сдѣлана для единственнаго чувства, или, лучше сказать, для сильной страсти ея жизни: до такой степени тоска и одиночество разгорячили и сосредоточили въ ней это чувство. Мы слышимъ поворотъ ключа въ небольшомъ замкѣ; она отворила секретный ящикъ въ письменномъ столѣ и, вѣроятно, смотритъ на миніатюру, писанную искусною кистью Мальбона и представляющую лицо, достойное столь изящной кисти. Намъ посчастливилось, однакожь, видѣть этотъ портретъ. То было изображеніе молодого человѣка, въ шолковомъ старомодномъ шлафрокѣ, котораго богатая мягкость очень шла къ этому мечтательному лицу съ его полными нѣжными губами и прелестными глазами, которые, казалось, обнаруживали въ оригиналѣ не столько способности мыслить, сколько склонности къ нѣжному и страстному волненію сердца. О томъ, кому принадлежали такія черты, мы не имѣемъ никакого права разузнавать; мы только желали бы, чтобъ онъ прошелъ легко по трудной дорогѣ жизни и былъ въ ней счастливъ. Не былъ ли онъ нѣкогда обожателемъ миссъ Гепзибы? Нѣтъ! у ней никогда не было обожателя, — бѣдняжка, куда ей! Она даже не знала, по собственному опыту, что значить слово любовь. И, однакожь, ея неослабѣвающая вѣра въ оригиналъ этого портрета, ея вѣчно свѣжая память о немъ, ея постоянная преданность ему были единственною пищею, какою жило ея сердце.
Она, по видимому, положила назадъ миніатюру и стоитъ опять передъ зеркаломъ. Отираетъ слезы. Еще нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ, и наконецъ — съ другимъ жалобнымъ вздохомъ, подобнымъ порыву холоднаго, сырого вѣтра изъ случайно отворенной двери долго запертаго подвала — миссъ Гепзиба Пинчонъ является къ намъ! Она выходитъ въ темный, почернелый отъ времени коридоръ, — высокая фигура въ черномъ шолковомъ платьѣ, съ длинною узкою таліею, — и ищетъ дороги на лѣстницу, какъ близорукая, что въ самомъ дѣлѣ и было.
Между тѣмъ солнце, не показываясь еще на горизонтѣ, поднималось ближе и ближе къ его краю. Легкія облака, плывя высоко надъ нимъ, захватили уже въ себя его первоначальнаго свѣта и отражаютъ его золотымъ блескомъ на окнахъ цѣлой улицы, не забывая и Дома о Семи Шпиляхъ, который весело встрѣчалъ восходъ солнца! — сколько разъ онъ уже видѣлъ его! Отраженный солнечный свѣтъ помогаетъ намъ разсмотрѣть очень ясно устройство комнаты, въ которую вошла Гепзиба, спустясь по лѣстницѣ. Комната довольно низкая, съ перекладинами подъ потолкомъ; стѣны ея обиты потемнѣвшею деревянною рѣзьбою; въ ней стоитъ огромная, съ расписанными изразцами, печь, въ которую вдѣланъ новѣйшій каминъ. На полу разостланъ коверъ, нѣкогда богато вытканный, но до того изношенный и полинявшій въ послѣднее время, что его, прежде яркія. Фигуры превратились въ пятна неопредѣленнаго цвѣта, въ числѣ мебели стоитъ здѣсь два стола: одинъ — чрезвычайно многосложный, напоминающій своими безчисленными ножками стонога; другой, собственно чайный столъ, сдѣланъ гораздо изящнѣе и имѣетъ только четыре высокія и легкія ножки, по видимому, до такой степени непрочныя, что почти невѣроятно, какъ можетъ держаться на нихъ этотъ чайный столъ съ такого давняго времени, вокругъ комнаты разставлено полъ-дюжины стульевъ, прямыхъ, твердыхъ и такъ искусно принаровленныхъ къ неудобному расположенію на нихъ человѣческой фигуры, что на нихъ даже смотрѣть больно. Исключеніе составляетъ только очень древнее кресло съ высокой спинкою, покрытой тщательною рѣзной работою на дубѣ, и съ просторною глубиною между ручекъ, которая своимъ объемомъ вознаграждаетъ опускающагося въ нихъ за недостатокъ артистическихъ изгибовъ, какими снабжены новѣйшія кресла.
Изъ украшеній комнаты, мы укажемъ только на два, если только можно назвать ихъ украшеніями. Одно составляетъ карта пинчонинскихъ владѣній въ восточной Америкѣ, начерченная рукою какою-то искуснаго стариннаго топографа и грубо разрисованная изображеніями индѣйцевъ и дикихъ звѣрей, въ числѣ которыхъ помѣщенъ и левъ, такъ какъ естественная исторія страны была извѣстна въ то время не больше ея географіи, а географическія свѣдѣнія о ней состояли изъ самыхъ фантастическихъ нелѣпостей. Другое украшеніе — портретъ стараго полковника Пинчона, въ двѣ-трети роста. Онъ представляегъ грубыя черты глядящей пуританиномъ фигуры, въ шишакѣ, съ кружевною фрезою на шеѣ и съ серебристою бородою: въ одной рукѣ держитъ онъ Библію, а въ другой — желѣзную рукоятку шпаги, и эта послѣдняя принадлежность его особы, изображенная артистомъ удачнѣе прочихъ, бросается въ глаза всего рѣзче.
Войдя въ комнату, миссъ Гепзиба Пинчонъ остановилась, лицомъ къ лицу, противъ этого портрета и смотрѣла на него съ особенною какой-то угрюмостью, съ какимъ-то страннымъ выгибомъ бровей, которое человѣкъ, незнакомый съ нею, вѣроятно, перетолковалъ бы выраженіемъ горькой досады и ненависти. Но въ сущности не было ничего подобнаго; въ сущности она чувствовала почтеніе къ изображенію стараго пуританина, къ какому только была способна отдаленная отъ него нѣсколькими поколѣніями родства и устарѣлая дѣва. Этотъ отталкивающій, нахмуренный видъ ея былъ невиннымъ слѣдствіемъ ея близорукости и старанія сосредоточить силу зрѣнія такъ, чтобы созерцаемый предметъ представился ей въ ясныхъ очеркахъ, вмѣсто неопредѣленнаго образа.
Остановимся на минуту на этомъ несчастномъ выраженіи глазъ бѣдной Гепзибы. Ея надутость — какъ несправедливо выражался въ своихъ сужденіяхъ о ней свѣтъ, или та часть его. которой случайно удавалось поймать ея взглядъ въ окнѣ — ея надутость очень много вредила ей въ общемъ мнѣніи, которое приписывало ей характеръ сердитой старой дѣвы. Весьма вѣроятно также, что часто и сама она, глядя въ мутное зеркало и всегда встрѣчая въ его волшебномъ пространствѣ свои нахмуренныя брони, истолковывала выраженіе своего лица почти такъ же несправедливо, какъ и другіе. «Какъ я сегодня пасмурна!» шептала, я думаю она сама съ собою, и наконецъ мало по малу убѣдилась, что ей ужь суждено быть такимъ нахмуреннымъ существомъ. Но ея сердце никогда не хмурилось. Оно было отъ природы нѣжно, чувствительно, часто подвержено небольшимъ волненіямъ и трепету, и всѣ эти свойства остались въ немъ до сихъ поръ, хотя лицо ея сдѣлалось суровымъ и даже злымъ. Самые рѣзкіе порывы этого сердца были дѣйствіемъ только самыхъ горячихъ чувствъ его.
Но мы, однакожь, все еще боязливо медлимъ у входа въ нашу исторію. Признаемся, намъ очень тяжело, очень стѣснительно развязывать то, что станетъ сейчасъ дѣлать миссъ Гепзиба Пинчонъ.
Выше уже сказано, что въ нижнемъ этажѣ шпиля, обращеннаго къ улицѣ, одинъ предокъ ея, лѣтъ сто назадъ, устроилъ лавочку. Съ того времени, какъ старый джентльменъ, оставя свою торговлю, уснулъ вѣчнымъ сномъ подъ гробовою крышкою, не только лавочная дверь, но и внутреннее устройство ея оставлено безъ всякихъ передѣлокъ. Вѣковая пыль легла толстымъ слоемъ на полкахъ и конторкѣ, наполнила отчасти чашки вѣсовъ, какъ будто и она стоила того, чтобъ ее взвѣшивать, и набилась въ полу-отворенный ящикъ конторки, гдѣ до сихъ поръ лежала одна фальшивая шестипенсовая монета, стоившая меньше даже, чѣмъ всякая мѣдная монета. Лавочка была точно въ такомъ же видѣ и во время отдаленнаго дѣтства Гепзибы, когда она и ея братъ играли въ жмурки въ этомъ заброшенномъ углѣ дома и что въ ней не перемѣнилось до настоящаго момента.
Но теперь, несмотря на то, что окно лавочки все еще было плотно закрыто занавѣскою отъ наблюденій прохожихъ, въ ней произошла значительная перемѣна. Широкіе тяжелые фестоны паутины, которыхъ устройство стоило постоянныхъ трудовъ долгому поколѣнію пауковъ, были старательно обметены съ потолка. Конторка и полки были выметены, а полъ, сверхъ того, высыпанъ свѣжимъ синимъ пескомъ. Потемнѣвшіе вѣсы также носили признаки старательнаго возобновленія, — только напрасны были усилія отчистить ржавчину, которая вездѣ глубоко въѣлась въ металлъ. Въ старой мелочной лавочкѣ было теперь довольно разныхъ торговыхъ снадобій. Любопытный глазъ, который бы захотѣлъ разсмотрѣть товары и заглянулъ за конгорку, открылъ бы тамъ боченокъ… даже два или три боченка, изъ которыхъ въ одномъ содержались мука, въ другомъ яблоки, а въ третьемъ, можетъ быть, рисъ. Тутъ же былъ четвероугольный сосновый ящикъ съ кусками мыла, а другой, такой же, съ сальными свѣчами, по десяти на фунтъ. Небольшой запасъ темнаго сахару, бобы, сухой горохъ и разные другіе дешевые предметы торговли, на которые было постоянное требованіе, составляли основу запасовъ лавочки. Можно бы суевѣрно подумать, что всѣ эти дрязги уцѣлѣли еще отъ временъ стараго лавочника Пинчона; только многіе изъ предметовъ были такого свойства и наружности, что едва ли ихъ можно отнести къ его времени. Напримѣръ, тутъ была конфектная стеклянная ваза съ «гибралтарскими кремнями», — не съ настоящими осколками фундамента славной крѣпости, но съ кусками усладительнаго леденца, красиво завернутыми въ бумажки; кромѣ того, извѣстный всѣмъ американскимъ дѣтямъ паяцъ Джимъ-Кро изъ пряника выдѣлывалъ здѣсь свои чудесные прыжки. Отрядъ свинцовыхъ драгуновъ галопировалъ вдоль одной полки, въ мундирахъ новѣйшаго покроя; тутъ же было и нѣсколько сахарныхъ фигурокъ, очень мало похожихъ на людей какой бы то ни было эпохи, но все-таки болѣе напоминавшихъ моды нашего времени, нежели моды стариннаго вѣка. Но въ особенности бросалась въ глаза своею новизною пачка фосфорныхъ спичекъ, которыхъ внезапное воспламененіе въ старину какъ разъ бы приписали дѣйствію нечистой силы.
Словомъ сказать, по всему было видно, что кто-то занялъ лавочку, съ подѣлками давно несуществующаго и позабытаго мистера Пинчона, и готовъ былъ возобновить торговые обороты покойника съ новымъ поколѣніемъ покупщиковъ. Кто бы могъ быть этимъ смѣлымъ аферистомъ? и зачѣмь онъ изъ всѣхъ мѣстъ на свѣтѣ выбралъ Домъ о Семи Шпиляхъ поприщемъ своихъ торговыхъ спекуляцій?
Возвратимся, за объясненіемъ этого недоумѣнія къ старой дѣвушкѣ. Она наконецъ отвела свои глаза отъ мрачной физіономіи полковникова портрета, вздохнула опять — грудь ея, въ это утро, была настоящею пещерою Эола — прошла черезъ комнату на цыпочкахъ, какъ это очень обыкновенно у старыхъ дѣвушекъ, пробралась далѣе смежнымъ коридоромъ и отворила дверь въ лавочку, только что описанною нами такъ обстоятельно. Выступъ верхняго этажа и еще болѣе густая тѣнь Пинчонова вяза, который стоялъ почти прямо противъ этого шпиля, до того сгущали здѣсь темноту, что утренній полу-свѣтъ въ лавочкѣ похожъ былъ на сумерки. Миссъ Гепзиба еще разъ вздохнула отъ глубины души и помедлила съ минуту на порогѣ, всматриваясь въ окно съ нахмуренными отъ близорукости бровями, какъ будто передъ ней стоялъ какой нибудь врагъ, и вдругъ порхнула въ лавочку. Ея торопливость и какъ бы гальваническая быстрота движеній были дѣйствительно поразительны.
Она съ нервическимъ безпокойствомъ — можно почти сказать, въ какомъ-то изступленіи — принялась приводить въ порядокъ разныя дѣтскія игрушки и другія мелочи на полкахъ и на окнѣ лавочки. Эта одѣтая въ черное, блѣднолицая, похожая на знатную госпожу фигура запечатлѣна была глубоко-трагическимъ характеромъ, который рѣзко противоречилъ мелочности ея занятія. Странная аномалія: худощавая, печальная женщина беретъ въ руки дѣтскую игрушку; удивительно, какъ эта игрушка не исчезаетъ отъ одного ея прикосновенія. Не жалкая ли мысль — мучить свой разсудокъ надъ тѣмъ, какъ бы искусить мальчишекъ своими заманками? а между тѣмъ именно такова была ея цѣль. Вотъ она выставляетъ на окнѣ пряничнаго слона, но рука ея такъ дрожитъ, что слонъ падаетъ на полъ и теряетъ три ноги и хоботъ; теперь онъ уже болѣе не слонъ, а просто нѣсколько кусковъ черстваго пряника. Далѣе она опрокинула банку съ мраморными шариками. Всѣ они покатились въ разныя стороны, и какъ будто враждебная сила гнала каждый шарикъ въ самые темные углы лавочки. Когда Гепзиба становится на колѣни для поисковъ за раскатившимися шариками, мы рѣшительно чувствуемъ, что къ нашему сердцу подступаютъ слезы состраданія. Эта женщина исполнена истинно печальнаго интереса какой только случается намъ принимать въ комъ либо посреди суматохи жизни, и если мы не заставимъ читателя почувствовать это, то виноваты будемъ все-таки мы, а не предметъ нашего разсказа. Въ ней совершался тяжелый кризисъ. Лэди, съ колыбели воспитанная въ понятіяхъ о своей важности и богатствѣ, съ колыбели убѣжденная въ ложной мысли, что стыдно такой знатной особѣ трудиться для своего содержанія, — эта лэди, послѣ шестидесятилѣтней борьбы съ оскудѣвающими все болѣе и болѣе средствами, принуждена наконецъ низойти съ пьедестала своей знатности. Бѣдность, гнавшаяся за ней по пятамъ во всю жизнь, настигла наконецъ ее. Она должна заработывать себѣ насущный хлѣбъ, или умереть!
Открыть мелочную лавочку было бы почти единственнымъ средствомъ для каждой женщины, въ обстоятельствахъ нашей несчастной затворницы. При своей близорукости и съ этими дрожащими пальцами, негибкими и вмѣстѣ съ тѣмъ изнѣженными, она не могла быть швеею, хотя шитье ея, назадъ тому лѣтъ пятьдесятъ, представляло лучшіе образцы женскихъ украшеній. Часто ей приходило въ голову открыть школу для маленькихъ дѣтей, и однажды она принялась было перечитывать свои давнишніе уроки въ «Новомъ Англійскомъ Букварѣ», съ намѣреніемъ приготовиться къ должности наставницы. Но любовь къ дѣтямъ никогда не была слишкомъ живымъ чувствомъ въ сердцѣ Гепзибы, теперь же притупилась больше прежняго, если не угасла на вѣки. Она наблюдала изъ окна своей комнаты сосѣднихъ дѣтей и сомнѣвалась, чтобы была способна переносить близкое съ ними знакомство. Кромѣ того, въ наше время и самая азбука сдѣлалась такою философскою наукою, что нельзя уже изучать ее, показывая указкою отъ буквы до буквы. Нынѣшній ребенокъ скорѣе бы научилъ миссъ Гепзибу, нежели старая Гепзиба научила бы ребенка. Такимъ образомъ, послѣ многихъ замираній сердца, при мысли пойти въ непріятное столкновеніе съ свѣтомъ, отъ котораго она такъ долго держалась въ отдаленіи, тогда какъ съ каждымъ новымъ днемъ затворничества прикатывался новый камень ко входу ея пещеры, — бѣдняжка вспомнила наконецъ о старинномъ окнѣ лавочки, о заржавленныхъ вѣсахъ и пыльной конторкѣ. Она бы медлила еще долѣе, но одно обстоятельство, еще неизвѣстное читателю, ускорило ея рѣшимость. Она печально сдѣлала свои приготовленія, и предпріятіе получило наконецъ начало. Нельзя даже сказать, чтобъ она могла жаловаться на замѣчательную особенность своей судьбы, потому что въ родномъ ея городѣ можно указать на нѣсколько подобныхъ лавочекъ. Нѣкоторыя изъ нихъ открыты въ такихъ же старинныхъ домахъ, какъ и Домъ о Семи Шпиляхъ, и въ одной или даже въ двухъ лавочкахъ обѣднѣвшая знатная старушка представляетъ, за конторкою, такой же пасмурный образъ, какъ и сама миссъ Гепзиба Пинчонъ.
Нельзя было откладывать долѣе неизбѣжной минуты. Солнце кралось уже по фронтону противоположнаго дома; отраженные оконными стеклами лучи его пробиваясь сквозь вѣтви вяза, освѣщали внутренность лавочки болѣе прежняго. Городъ пробуждался. Тачка хлѣбника уже стучала по мостовой, прогоняя послѣдніе остатки ночной тишины нестройнымъ звяканьемъ своихъ колокольчиковъ. Молочникъ развозилъ отъ двери до двери кувшинчики, и вдали слышенъ былъ за угломъ пронзительный свистокъ рыбака. Ни одинъ изъ этихъ признаковъ пробужденія города не ускользнулъ отъ наблюденія Гепзибы. Роковая минута наступила. Откладывать долѣе значило бы только продлить свое страданіе. Ей оставалось только отнять желѣзный запоръ отъ двери лавочки и предоставить свободный входъ каждому прохожему, которому приглянется что нибудь изъ выставленныхъ въ окнѣ предметовъ, — не только свободный, но и желанный, какъ будто всѣ проходящіе были близкіе друзья дома. Гепзиба совершила наконецъ и этотъ послѣдній подвигъ. Стукъ упавшаго запора поразилъ ея возбужденные нервы, какъ самый странный грохотъ. Тогда — какъ будто между нею и свѣтомъ рушилась послѣдняя преграда и потокъ бѣдствій готовъ былъ хлынуть въ ея дверь — она убѣжала ко внутреннюю комнату, бросилась въ предковское кресло и заплакала.
Бѣдная Гепзиба! Какъ тяжело это писателю, который желаетъ изобразить вѣрными чертами и красками натуру, въ ея различныхъ положеніяхъ и обстоятельствахъ, — что такъ много ничтожнаго должно быть непремѣнно примѣшано въ чистѣйшій паѳосъ, представляемый ему жизнію! Какое, напримѣръ, трагическое достоинство можно придать этакой сценѣ? Какимъ образомъ опоэтизировать намъ нашу исторію когда мы принуждены выводить на сцену, въ качествѣ главнаго дѣйствующаго лица, не молодую, плѣнительную женщину, ни даже поразительные остатки красоты, разрушенной горестями, но высохшую, жолто-блѣдную похожую на развалину, дѣвушку, въ длинноталійномъ шолковомъ платьѣ и съ какимъ-то страннымъ тюрбаномъ на головѣ! Даже лицо ея не безобразно до романтичности: оно бросается въ глаза только сдвинутыми отъ близорукости бровями: и, наконецъ, испытаніе ея жизни состоитъ въ томъ, что, послѣ шести десятилѣтней жизни, она сочла необходимымъ снискивать себѣ содержаніе, открывъ мелочную лавочку. Если мы бросимъ взглядъ на всѣ героическія приключенія человѣческаго рода, то вездѣ откроемъ такое же, какъ здѣсь, смѣшеніе чего-то мелочнаго съ тѣмъ, что есть благороднѣйшаго въ радости и горѣ. Жизнь человѣческая составлена изъ мрамора и тины, и, безъ глубокой вѣры въ неизъяснимую любовь небесную, мы бы могли видѣть на желѣзномъ лицѣ судьбы только ничѣмъ несмягчимую суровость. Но такъ называемый поэтическій взглядъ въ томъ именно и состоитъ, чтобы различать, въ этомъ хаосѣ странно перемѣшанныхъ стихій, красоту и величіе, которыя принуждены облекаться въ отталкивающее рубище.
ГЛАВА III.
ПЕРВЫЙ ПОКУПЩИКЪ.
править
Миссъ Гепзиба Пинчонъ сидѣла въ дубовомъ креслѣ, закрывъ лицо руками и предавшись сердечному унынію, которое испыталъ на себѣ едва ли не каждый, кто только рѣшался на важное, но сомнительное предпріятіе. Вдругъ она была потрясена громкимъ, рѣзкимъ и нестройнымъ звономъ колокольчика. Лэди встала, блѣдная какъ мертвецъ при пѣньи пѣтуха: она была заколдованный духъ, повиновавшійся звонку, какъ талисману. Колокольчикъ этотъ — говоря просто — былъ прикрѣпленъ такимъ образомъ, что стальная пружина заставляла его звенѣть и докладывать во внутреннія области дома о приходѣ покупщика. Непріятный голосокъ его (раздавшійся теперь впервые, можетъ быть, съ того времени, какъ париконосный предшественникъ Гепзибы оставилъ торговлю) пробудилъ въ каждомъ нервѣ ея тѣла отзывное и тревожное сотрясеніе. Кризисъ ея наступилъ! первый покупщикъ отворилъ дверь!
Не давая себѣ времени для другой мысли, она бросилась въ лавочку. Блѣдная, глядящая дико, съ отчаяніемъ въ пріемахъ и выраженіи лица, пристально всматриваясь и, разумѣется, хмурясь, она представляла фигуру, которая, но видимому, скорѣе ожидала встрѣтить вора, вломившагося въ домъ, нежели готова была стоять улыбаясь за конторкою и продавать мелочные товары за мѣдныя деньги. Въ самомъ дѣлѣ, покупатель обыкновенный убѣжалъ бы отъ нея въ ту же минуту. Но въ бѣдномъ старомъ сердцѣ Гепзибы не было ничего ожесточеннаго; въ эту минуту она не питала въ душѣ никакого горькаго чувства къ свѣту вообще или къ какому нибудь мужчинѣ или женщинѣ въ особенности. Она желала всѣмъ добра, но вмѣстѣ съ тѣмъ желала бы разстаться со всѣми на вѣки и лежать въ тихой могилѣ.
Между тѣмъ новоприбывшій стоялъ въ лавочкѣ. Явясь прямо съ утренняго свѣта, онъ какъ будто внесъ съ собой въ лапочку часть его оживляющаго дѣйствія. Это былъ стройный молодой человѣкъ двадцати-одного или двухъ лѣтъ, съ важнымъ и задумчивымъ, черезчуръ для его лѣтъ, выраженіемъ лица, но вмѣстѣ и съ признаками юношеской живости и силы. Свойства эти проявлялись не только физически въ его манерахъ и движеніяхъ, но высказались почти въ ту же минуту и въ его характерѣ. Темная борода, не слишкомъ мягкая, окаймляла его подбородокъ, не закрывая его совсѣмъ; при этомъ онъ носилъ небольшіе усы, и эти природныя украшенія очень шли къ его смуглому, рѣзко очертанному лицу. Что касается до его наряда, то онъ былъ какъ нельзя проще: лѣтній пальто-мѣшокъ изъ дешевой и обыкновенной матеріи, узкіе клѣтчатые панталоны и соломенная шляпа, вовсе непохожая на щегольскую. Весь этотъ костюмъ онъ могъ купить себѣ на толкучемъ рынкѣ; но онъ казался джентльменомъ — если только онъ имѣлъ на то какое-нибудь притязаніе — по своему замѣчательно чистому и тонкому бѣлью.
Онъ встрѣтилъ нахмуренный взглядъ старой Геззибы, по видимому, безъ всякаго испуга, какъ человѣкъ, знакомый уже съ нимъ и знавшій его незлобіе.
— А, милая миссъ Пинчонъ! сказалъ дагерротипщикь — потому что это былъ упомянутый нами единственный жилецъ семшпильнаго дома: — я очень радъ, что вы не покинули своего добраго намѣренія. Я зашелъ для того только, чтобъ пожелать вамъ отъ души успѣха и узнать, не могу ли я помочь вамъ въ вашихъ дальнѣйшихъ приготовленіяхъ.
Люди, находящіеся въ затруднительныхъ и горестныхъ обстоятельствахъ или въ раздорѣ со свѣтомъ, способны выносить самое жестокое обращеніе и можетъ быть черпать въ немъ новыя силы; но они тотчасъ уступаютъ самому простому выраженію истиннаго участія. Такъ было и съ бѣдной Гепзибой. Когда она увидѣла улыбку молодого человѣка, которая на его задумчивомъ лицѣ засіяла съ особенною ясностью, и услышала ласковый его голосъ, она сперва засмѣялась истерическимъ хохотомъ, а потомъ начала плакать.
— Ахъ, мистеръ Гольгревъ! сказала она, лишь только получила способность говорить: — я никогда въ этомъ не успѣю! никогда, никогда, никогда! Я бы желала лучше не существовать и лежать въ старомъ фамильномъ нашемъ склепѣ вмѣстѣ съ моими предками! съ моимъ отцомъ и матерью, съ моими сестрами! да, и съ моимъ братомъ, для котораго было бы пріятнѣе видѣть меня тамъ, чѣмъ здѣсь! Свѣтъ слишкомъ холоденъ и жостокъ, а я слишкомъ стара, слишкомъ безсильна, слишкомъ безпомощна!
— Повѣрьте мнѣ, миссъ Гепзиба, сказалъ молодой человѣкъ спокойно: — что эти чувства перестанутъ смущать васъ, лишь только вы сдѣлаете первый успѣхъ въ вашемъ предпріятіи. Теперь они неизбѣжны: вы появились на свѣтъ изъ вашего долгаго затворничества и населяете міръ мечтательными фигурами; но погодите — вы скоро увидите, что онѣ такъ же неестественны, какъ великаны и людоѣды въ дѣтскихъ повѣстяхъ. Для меня поразительнѣе всего въ жизни то, что все въ немъ теряетъ свое кажущееся свойство, при первомъ дѣйствительномъ нашемъ прикосновеніи. Такъ будетъ и съ вашими страшилищами.
— Но я женщина! сказала жалобно миссъ Гепзиба: — я хотѣла сказать: лэди, но это уже не воротится.
— Такъ и не будемъ толковать объ этомъ! отвѣчалъ артистъ. — Забудьте прошедшее. Для васъ будетъ лучше. Я говорю съ вами откровенно, милая моя миссъ Пинчонъ: мы вѣдь друзья? И считаю этотъ день однимъ изъ счастливѣйшихъ въ вашей жизни. Сегодня кончилась одна эпоха и начинается другая. До сихъ поръ живая кровь постепенно охлаждалась въ вашихъ жилахъ отъ сидѣнья въ одиночествѣ, въ очарованномъ кругу, между тѣмъ какъ міръ сражался съ той или иной необходимостью. Теперь же у васъ проявилось здравое усиліе къ достиженію полезной цѣли, теперь вы сознательно приготовляете свои силы — какъ бы онѣ ни были слабы — къ дѣятельности. Это уже успѣхъ, успѣхъ для всякаго, кто только будетъ имѣть съ вами дѣло! Позвольте же мнѣ имѣть удовольствіе быть первымъ нашимъ покупщикомъ. Я хочу прогуляться по морскому берегу, пока ворочусь въ свою комнату и примусь за злоупотребленіе благословенныхъ лучей солнца, которые рисуютъ для меня человѣческія лица. Съ меня довольно будетъ на завтракъ нѣсколькихъ вотъ такихъ сухарей, размоченныхъ въ водѣ. Что стоитъ полдюжина?
— Позвольте мнѣ не отвѣчать на это! сказала Гепзиба, съ пріемомъ старинной величавости, которому меланхолическая улыбка придала нѣкоторую грацію. — Она вручила ему сухари и отказалась отъ платы. — Женщина изъ дома Пинчононъ, сказала она: ни въ какомъ случаѣ не должна подъ своей кровлею принимать денегъ за кусокъ хлѣба отъ своего единственнаго друга!
Гольгревъ вышелъ, оставя ее не съ такимъ тягостнымъ, какъ прежде, расположеніемъ чувствъ. Скоро, однакожь, они опять приняли прежнее состояніе. Съ біеніемъ сердца, она прислушивалась къ шагамъ раннихъ прохожихъ, которые стали появляться на улицѣ чаще. Разъ или два шаги какъ будто останавливались; незнакомые люди или сосѣди, должно быть, разсматривали игрушки и мелкіе товары, размѣщенные на окнѣ лавочки Гепзибы. Она страдала: во первыхъ, отъ подавлявшаго ее стыда, что посторонніе и недоброжелательные глаза имѣютъ право смотрѣть въ ея окно, а во вторыхъ, отъ мысли, что окно не было убрано такъ искусно, ни такъ заманчиво, какъ могло бы быть. Ей казалось, что все счастье или несчастье ея лавочки зависѣло отъ выставки разныхъ вещей или отъ замѣны лучшимъ яблокомъ другого, которое было въ пятнахъ; и вотъ она принималась переставлять свои товары, но тутъ же находила, что отъ этой перестановки дѣло становилось хуже прежняго: она не замѣчала, что это происходило только отъ ея нервознаго расположенія и отъ мнительности, которая все представляетъ въ неблагопріятномъ видѣ.
Между тѣмъ у самой двери встрѣтились между собой двое мастеровыхъ, какъ можно было заключить по грубымъ голосамъ ихъ. Поговоривъ немного о своихъ дѣлахъ, одинъ изъ нихъ замѣтилъ окно лавочки и сообщилъ объ этомъ другому.
— Посмотри-ка! вскричалъ онъ: — что ты объ этомъ скажешь? И въ Пинчоновой улицѣ завелась торговля!
— Да, да! признаюсь, штука! воскликнулъ другой. — Въ старомъ пинчоновомъ домѣ и подъ Пинчоновымъ вязомъ! Кто бы этого ожидалъ? Старая дѣвица Пинчонъ завела мелочную лавочку!
— А какъ ты думаешь, Диксей? пойдетъ у нея дѣло на ладъ? сказалъ его пріятель. — По моему, это не слишкомъ выгодное мѣсто. Тутъ сейчасъ за угломъ есть другая лавочка.
— Пойдетъ ли? вскричалъ Диксей, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто трудно было допустить и мысль объ этомъ. — Куда ей! Она такая странная! я видалъ ее, какъ работалъ у нея въ саду прошлымъ лѣтомъ. Всякій испугается, если только вздумаетъ торговаться съ нею. То есть, я тебѣ говорю, просто нѣтъ мочи! Она ужасно хмурится, есть ли, нѣтъ ли за что, — такъ, изъ одной злости.
— Чтожь за бѣда? замѣтилъ другой человѣкъ. — И я тоже скажу — куда ей! Держать мелочную лавочку не такъ-то легко: тутъ надобно хлопотать съ толкомъ, не то, что въ иномъ прочемъ мѣстѣ. Это я знаю по своему карману. Жена моя держала мелочную лавку три мѣсяца, да, вмѣсто барыша, и получила пять долларовъ убытку!
— Плохо дѣло! отвѣчалъ Диксей такимъ тономъ, по которому было видно, что пріятели потрясли другъ друга за руку: — плохо дѣло!
Трудно объяснить почему, только миссъ Гепзиба, во всѣхъ предшествовавшихъ мученіяхъ по случаю своей торговли, едва ли испытывала болѣе горькое чувство, нежели какое возбуждено въ ней было этимъ разговоромъ. Свидѣтельство о ея нахмуренномъ взглядѣ имѣло для нея ужасную важность: съ образа ея вдругъ спала обманчивая оболочка которою естественно покрывало его собственное ея себялюбіе, и онъ представился ей въ такомъ видѣ, что у ней не хватало духу смотрѣть на него. Она была странно поражена неблагопріятнымъ впечатлѣніемъ, какое произвела открытая ею лавочка — предметъ такого трепетнаго для нея интереса — на публику, въ лицѣ этихъ двухъ ближайшихъ ея представителей. Они только взглянули на нее въ окно, молвили слова два мимоходомъ, засмѣялись и, безъ сомнѣнія, позабыли о ней прежде, чѣмъ повернули за уголъ. Предсказаніе неудачи, сдѣланное на основаніи опыта, пало на ея полу-мертвую надежду такъ тяжело, какъ падаетъ земля на гробъ, опущенный въ могилу. Жена этого человѣка пробовала тотъ же промыселъ и понесла убытки. Какъ же можетъ — затворница въ теченіе половины всей жизни, совершенно неопытная въ житейскихъ дѣлахъ — какъ можетъ она мечтать объ успѣхѣ, когда простолюдинка, расторопная, дѣятельная, бойкая уроженка Новой Англіи, потеряла пять долларовъ на своихъ мелочныхъ товарахъ! Успѣхъ представлялся ей невозможностью, а надежда на него — нелѣпымъ самообольщеніемъ.
Какой-то злобный духъ, употребляя всѣ усилія, чтобъ обморочить Гепзибу, развернулъ передъ ея воображеніемъ родъ панорамы, представляющей большой торговый городъ, населенный купцами. Какое множество великолѣпныхъ лавокъ! Колоніальные товары, игрушечныя лавки, магазины матерій, съ своими огромными стеклами, съ великолѣпными полками съ правильною сортировкою товаровъ, посредствомъ которыхъ состояніе ростетъ ежеминутно, и эти благородныя зеркала въ глубинѣ каждаго магазина, удвояющія богатство ихъ въ прозрачной глубинѣ своей! И въ то время, когда съ одной стороны улицы виденъ былъ ей этотъ роскошный рынокъ, со множествомъ раздушенныхъ и лоснящихся купцовъ, улыбающихся, смѣющихся, кланяющихся и мѣряющихъ матеріи, — съ другой представлялся мрачный Домъ о Семи Шпиляхъ, съ устарѣлымъ окномъ лавочки подъ выступомъ верхняго этажа, и сама она въ платьѣ изъ плотной шолковой матеріи, за конторкою, хмурящаяся на проходящихъ мимо людей! Этотъ разительный контрастъ неотступно носился у нея передъ глазами, какъ самое краснорѣчивое выраженіе невзгоды, при которой она рѣшилась бороться съ нуждою за свое существованіе. Успѣха? нелѣпость! Она никогда больше не станетъ ожидать его! Домъ ея будетъ покрытъ вѣчною мглою, въ то время, когда другіе дома будутъ сіять въ лучахъ солнца, ни одна нога не переступитъ черезъ ея порогъ, ни одна рука не рѣшится отворить дверь!
Но въ ту самую минуту, какъ она такъ думала, надъ ея головой зазвенѣлъ колокольчикъ, точно силою какого-то колдовства. Сердце старой лэди какъ бы прикрѣплено было къ той же самой стальной пружинѣ, потому что и оно было рѣзко потрясено нѣсколько разъ сряду, вторя звукамъ колокольчика. Дверь начала отворяться, хотя сквозь окно въ ней не было замѣтно на наружной сторонѣ никакой человѣческой фигуры. Несмотря на то, Гепзиба всматривалась пристально, со сложенными руками.
«Господи, помоги мнѣ! — воззвала она мысленно — испытаніе мое наступило!»
Дверь, повертывавшаяся съ трудомъ на своихъ скрипучихъ заржавленныхъ петляхъ, уступила наконецъ усилію входившаго, и передъ Гепзибой явился толстый мальчуганъ съ красными, какъ яблоко, щеками. Онъ былъ одѣтъ въ бѣдные лохмотья (что, какъ казалось, происходило скорѣе отъ беззаботности матери, чѣмъ отъ убожества отца). На немъ былъ какой-то синій балахонъ, очень широкіе и короткіе штаны, башмаки съ протоптанными каблуками и изношенная соломенная шляпа, сквозь дыры которой пробивались его курчавые волосы. Книжка и небольшая аспидная доска подъ мышкой показывали, что онъ былъ на дорогѣ въ школу. Онъ смотрѣлъ нѣсколько мгновеній на Гепзибу, какъ сдѣлалъ бы и болѣе взрослый покупщикъ, не зная, что ему думать о трагической позѣ и сурово нахмуренныхъ бровяхъ, съ которыми она въ него всматривалась.
— Что ты, дитя мое, сказала она, ободрясь при видѣ столь неопасной особы: — что тебѣ надобно?
— Вотъ этого Джимъ-Кро, что на окнѣ, отвѣчалъ мальчуганъ, держа въ рукѣ мѣдную монету и указывая на пряничную фигуру, которая ему приглянулась, когда онъ плелся по улицѣ въ свою школу: — того, что съ цѣлыми ногами.
Гепзиба вытянула свою худую руку и, доставь фигуру съ окна, отдала покупщику.
— Не нужно денегъ, сказала она, толкнувъ его слегка къ двери, потому что ей казалось такою жалкою мелочностью — взять у мальчика его карманныя деньги за кусокъ черстваго пряника. — Не нужно денегъ; я дарю тебѣ Джимъ-Кро.
Ребенокъ, выпучивъ на нее глаза, при этой неожиданной щедрости, которой онъ никогда еще не испытывалъ въ мелочныхъ лавочкахъ, взялъ пряничнаго человѣка и отправился своей дорогою. Но едва очутился на тротуарѣ, какъ уже голова Джимъ-Кро была у него во рту. Такъ какъ онъ не позаботился притворить за собой дверь, то Гепзиба должна была сдѣлать это сама, при чемъ не обошлось безъ нѣсколькихъ сердитыхъ замѣчаній о несносности молодого народа и въ особенности мальчишекъ. Она тотчасъ поставила другого представителя славнаго Джимъ-Кро на окно какъ снова зазвенѣлъ громко колокольчикъ опять отворилась дверь, съ характеристическимъ своимъ скрипомъ и дребезжаньемъ. и опять показался тотъ же самый дюжій мальчуганъ, который не больше двухъ минуть назадъ оставилъ лапочку. Крошки и краска отъ пиршества, которое онъ себѣ только что задалъ, были видны, какъ нельзя явственное, вокругъ его рта.
— Что тебѣ еще надо? спросила новая лавочница съ сильнымъ нетерпѣніемъ: — ты воротился затворить дверь, что ли?
— Нѣтъ, отвѣчалъ мальчуганъ, указывая на фигуру, которая только что была выставлена въ окнѣ. — Дайте мнѣ вонъ этого другого Джимъ-Кро.
— Хорошо, возьми, сказала Гепзиба. доставая пряникъ; но, видя что этотъ нахальный покупщикъ не оставитъ ее въ покоѣ, пока у нея въ лавочкѣ будутъ пряничныя фигурки, она отвела въ сторону свою протянутую руку испросила: — гдѣ же деньги?
Деньги у мальчика были наготовѣ, только онъ, какъ природный янки, охотнѣе купилъ бы вещь повыгоднѣе. Съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ, онъ положилъ свою монету въ руку Гепзибы и ушелъ изъ лавочки, отправя второго Джимъ-Кро тою жь дорогой, что и перваго.
Новая торговка опустила первую свою выручку въ денежный ящикъ. Дѣло совершилось. Теперь, Гепзиба ты уже не лэди: ты — просто Гепзиба Пинчонъ, заброшенная старая дѣвушка, содержательница мелочной лавочки!
И однакожь, даже въ то время, когда она обращала, съ нѣкоторымъ тщеславіемъ, въ головѣ своей такія мысли, въ сердцѣ ея поселилась какая-то тишина. Безпокойство и мрачныя предчувствія, которыя мучили ее во снѣ и во время дневныхъ грезъ, съ самого того времени, какъ новый планъ жизни утвердился въ умѣ ея, теперь исчезли совершенно. Правда, она все еще чувствовала новость своего положенія, но уже безъ волненія и страху. Отъ времени до времени душа ея испытывала даже что-то похожее на радость. Ото происходило отъ укрѣпляющаго дыханія свѣжаго наружнаго воздуха, послѣ однообразнаго затворничества. Такъ живительна дѣятельность! такъ дивна сила, которой мы часто сами въ себѣ не чувствуемъ! Душевный жаръ, котораго давно уже не знала Гепзиба, возродился въ ней въ моментъ кризиса, когда она впервые протянула руки, чтобы спасти себя. Небольшая мѣдная монета школьника — несмотря на то, что была истерта службою, какую она служила тамъ и сямъ по свѣту — обратилась въ благодѣтельный талисманъ, заслуживавшій того, чтобы его оправить въ золото и носить на груди. Талисманъ этотъ былъ такъ же могущественъ и, можетъ быть одаренъ такимъ же существеннымъ вліяніемъ, какъ и гальваническое кольцо! Во всякомъ случаѣ, Гепзиба была обязана незамѣтному его дѣйствію перемѣною, какую она чувствовала въ тѣлѣ и въ душѣ, — тѣмъ болѣе, что онъ внушилъ ей энергію позавтракать, при чемъ она, для поддержанія своей бодрости, подлила лишнюю ложечку крѣпительной влаги въ свой черный чай.
Первый день ея новаго быта не прошелъ, впрочемъ, безъ нѣсколькихъ промежутковъ въ этой возрождающейся силѣ. Когда миновало первое возбужденіе къ дѣятельности, апатія прежней ея жизни угрожала овладѣть Гепзибою снова. Такъ густыя массы облаковъ часто помрачаютъ небо, распространяя повсюду сѣрый полу-свѣтъ; наконецъ, передъ наступленіемъ ночи, онъ на время уступаетъ яркому сіянію солнца; но завистливыя тучи постоянно стремятся закрыть небесную лазурь своими мутными массами.
До наступленія полудня, отъ времени до времени появлялись новые покупщики, но очень рѣдко и въ нѣкоторыхъ случаяхъ — надо сказать — безъ удовольствія и для себя, и для Гепзибы; въ ящикъ тоже не слишкомъ много опущено было денегъ. Маленькая дѣвочка; посланная матерью купить бумажныхъ нитокъ извѣстнаго цвѣта, взяла и мотокъ, который близорукой старой лэди показался совершенно тѣмъ, какой былъ нуженъ, но скоро прибѣжала назадъ съ сердитымъ наказомъ отъ матери, что нитки не того цвѣта и притомъ совсѣмъ гнилы. Потомъ приходила блѣдная, измученная трудами женщина, еще не старая, но съ суровымъ выраженіемъ лица и уже съ просѣдью въ волосахъ, наподобіе серебристыхъ лентъ, — одна изъ тѣхъ нѣжныхъ отъ природы женщинъ, въ которыхъ вы тотчасъ узнаете страдалицу отъ нищеты и семейныхъ огорченій. Ей нужно было нѣсколько фунтовъ муки. Гепзиба молча отказалась отъ ея платы и дала ей лучшую мѣру муки, нежели еслибъ взяла деньги. Скоро послѣ того явился мужчина въ синемъ бумажномъ пальто, очень засаленномъ, и купилъ трубку, наполнивъ всю лавочку сильнымъ запахомъ спиртуозныхъ напитковъ, который не только вылеталъ на воздухъ въ горячемъ его дыханіи, но струился изо всего его тѣла, подобно горючему газу. Гепзиба подумала не мужъ ли это изнуренной трудами женщины. Онъ спросилъ папушу табаку, но какъ она не позаботилась обзавестись этимъ товаромъ, то ея грубый покупщикъ бросилъ на полъ купленную имъ трубку и вышелъ изъ лавочки, бормоча какія-то слова, выражавшія, конечно, брань. Гепзиба подняла къ небу глаза.
Не меньше пяти человѣкъ, до обѣда, спрашивали имбирнаго пива, или кореновки, или другого крѣпительнаго напитка, и, не находя ничего подобнаго, удалялись съ величайшимъ неудовольствіемъ. Трое изъ нихъ бросили дверь настежъ, а двое, выходя, хлопнули ею такъ, что колокольчикъ разъигралъ настоящій дуэтъ съ нервами Гепзибы. Однажды въ лавочку ворвалась круглая, хлопотливая и раскраснѣвшаяся отъ кухоннаго огня служанка изъ сосѣдняго дома, нетерпѣливо спрашивая дрозжей, и когда бѣдная лэди, съ холодною робостью, объявила ей, что она дрозжей не держитъ, бойкая кухарка не задумалась прочитать ей наставленіе:
— Мелочная лавочка безъ дрозжей! лепетала она: — да это настоящая невидальщина! Слыхано ли дѣло? Ну, не подняться же вашему тѣсту, какъ и моему сегодня. Лучше сейчасъ закройте лавочку.
— Да, да, отвѣчала съ глубокимъ вздохомъ Гепзиба: — это едва ли не было бы лучше.
Кромѣ этихъ непріятныхъ случаевъ, щекотливость бѣдной Гепзибы была поражена фамильярнымъ, если даже не грубымъ, тономъ, съ какимъ къ ней обращались покупатели. Они считали себя не только равными ей, но даже ея покровителями и старшими. Гепзиба безсознательно льстила себя надеждою, что особа ея будетъ отличена какимъ нибудь особеннымъ названіемъ, которое бы выражало почтеніе къ ней, или по крайней мѣрѣ, что это почтеніе будетъ высказываться молчаливо. Но, съ другой стороны, ничто не мучило ее такъ жестоко, какъ черезчуръ рѣзкое выраженіе этого почтенія. Нѣсколькимъ покупщикамъ, слишкомъ щедрымъ на участіе, она отвѣчала очень отрывисто и сурово, а противъ одного, который, какъ ей показалось, зашелъ въ лавочку не для покупокъ, а изъ злого желанія поглядѣть на нее, она вооружилась даже презрѣніемъ. Бѣднягѣ вздумалось посмотрѣть, что дискать тамъ за барыня, что вздумала, растративъ молодость вдали отъ людей, засѣсть уже при концѣ жизни за конторкою. На этотъ разъ механически и безсознательно нахмуренныя брови Гепзибы очень ей пригодились.
— Никогда еще въ жизни я не былъ такъ испуганъ! говорилъ любопытный покупщикъ, описывая это приключеніе своему знакомцу. — Это настоящая старая вѣдьма, право слово, вѣдьма! Говоритъ-то она мало, но посмотрѣлъ бы ты что за злость у нея въ глазахъ!
Вообще новый опытъ жизни повелъ нашу Гепзибу къ весьма непріятнымъ заключеніямъ касательно характера и нрава низшихъ слоевъ общества, на которые она до сихъ поръ смотрѣла благосклонными и сострадательными глазами, такъ какъ сама помѣщена была въ сферѣ неоспоримо высшей. Но, къ несчастью, она должна была бороться въ то же время съ сильнымъ душевнымъ волненіемъ противоположнаго рода: мы разумѣемъ чувство непріязни къ высшему сословію, къ которому принадлежать еще такъ недавно было ея гордостью. Когда какая нибудь лэди, въ нѣжномъ и дорогомъ лѣтнемъ костюмѣ, съ развевающейся вуалью и въ изящно драпированномъ платьѣ, одаренная притомъ такою эѳирною легкостью, что вы невольно обратили бы глаза на ея изящно обутыя ножки, какъ бы желая удостовѣриться, касается ли она праха, или порхаетъ gо воздуху, — когда такое видѣніе появлялось въ ея уединенной улицѣ, оставляя въ ней послѣ себя нѣжный, привлекательный ароматъ, какъ будто пронесли здѣсь букетъ китайскихъ розъ, въ то время нахмуренныя брови старой Гепзибы едва ли можно было объяснять близорукостью.
И потомъ, устыдясь самое себя и раскаявшись она закрывала руками свое лицо.
— Да проститъ меня Господь! говорила она.
Принявъ во вниманіе внутреннюю и внѣшнюю исторію перваго полу-дня, Гепзиба начала опасаться, что лавочка повредитъ ей въ нравственномъ отношеніи и едва ли принесетъ существенную пользу въ отношеніи финансовомъ.
ГЛАВА IV.
ДЕНЬ ЗА КОНТОРКОЮ.
править
Около полудня Гепзиба увидала проходящаго мимо, по противоположной сторонѣ побѣлѣвшей отъ пыли улицы, пожилого джентльмена; дороднаго и крѣпкаго, съ замѣчательно важными пріемами. Онъ остановился въ тѣни Пинчонова вяза и, снявъ шляпу, чтобы вытереть выступившій у него на лбу потъ, разсматривалъ, по видимому, съ особеннымъ любопытствомъ обветшалый и старообразный Домъ о Семи Шпиляхъ. Самъ онъ, въ своемъ родѣ, смотрѣлъ такою жь почтенною стариною, какъ и этотъ домъ. Нельзя было желать, да и найти было бы невозможно, болѣе совершеннаго образца респектабельности, которая, какимъ-то неизобразимымъ волшебствомъ, выражалась не только въ его глазахъ и жестахъ, но и въ покроѣ его платья, согласуя какъ нельзя больше костюмъ съ его владѣтелемъ. Не отличаясь видимо никакою осязаемою особенностью отъ костюмовъ прочихъ людей онъ носилъ на себѣ печать какой-то особой важности, которая происходила, вѣроятно, отъ характера самого носителя, такъ какъ невозможно было вывести ее ни изъ матеріала ни изъ покроя. Палка его съ золотымъ набалдашникомъ — подержанный уже посохъ изъ чернаго полированнаго дерева — отличалась тѣмъ же характеромъ и еслибъ только вздумала прогуляться по городу одна, то вездѣ бы была признана достаточно удовлетворяющею представительницею своего господина. Этотъ характеръ, выражавшійся во всемъ его окружающемъ такъ ясно, какъ нѣтъ возможности передать это словами, говорилъ, однакожь, не болѣе, какъ только о его положеніи въ свѣтѣ, привычкахъ жизни и внѣшнихъ обстоятельствахъ. Въ немъ тотчасъ видна была особа знатная и сильная; а что онъ сверхъ того еще и богатъ, это было такъ же ясно для всякаго, какъ еслибъ онъ показалъ банковые билеты, или еслибъ онъ передъ вами коснулся вѣтвей Пинчонова вяза и превратилъ ихъ въ золото.
Въ молодости своей онъ, вѣроятно, былъ замѣчательно красивымъ человѣкомъ. Теперь брови его были такъ густы, виски такъ жидки, остатки его волосъ такъ сѣры, глаза такъ холодны и губы такъ тѣсно сжаты, что ни одной изъ этихъ принадлежностей нельзя было отнести къ красотѣ наружности. Теперь бы изъ него вышелъ славный массивный портретъ, — лучшій, можетъ быть, нежели въ который нибудь изъ прежнихъ періодовъ его жизни, хотя взглядъ его, переносимый постепенно на полотно, сдѣлался бы въ живописи рѣшительно суровымъ. Артистъ охотно сталъ бы изучать его лицо и испытывать способность его къ разнымъ выраженіямъ — то омрачая его угрюмостью, то озаряя улыбкою.
Когда пожилой джентльменъ стоялъ, глядя на Пинчоновъ домъ, угрюмость и улыбка проходили поочередно по его чертамъ. Глаза его остановились на окнѣ лавочки. Надѣвъ на носъ оправленныя въ золото очки, которыя держалъ въ рукѣ, онъ подробно разсматривалъ маленькую выставку игрушекъ и другихъ товаровъ Гепзибы. Сперва она ему какъ будто не понравилась, даже причинила ему большое неудовольствіе; но потомъ онъ засмѣялся. Когда улыбка не оставила еще лица его онъ замѣтилъ Гепзибу, которая невольно наклонилась къ окну, и смѣхъ его, изъ ѣдкаго и непріятнаго, превратился въ снисходительность и благосклонность. Онъ поклонился ей съ достоинствомъ и учтивою любезностью, очень счастливо сочетавшимися. и продолжалъ свою дорогу.
— Это онъ! сказала сама себѣ Гепзиба, подавляя самое глубокое волненіе, она была не въ состояніи освободиться отъ этого чувства и старалась скрыть его въ сердцѣ. — Желала бы я знать, что думаетъ онъ объ этомъ? нравится ли это ему? А! онъ оборачивается!
Джентльменъ остановился на улицѣ и, повернувъ вполовину назадъ голову, опять глядѣлъ на окно лавочки. Онъ даже повернулся совсѣмъ и сдѣлалъ шагъ или два назадъ, какъ бы съ намѣреніемъ зайти въ лавочку; но случилось, что его предупредилъ первый покупщикъ миссъ Гепзибы, истребившій негра Джимь-Кро. Остановясь противъ окна, мальчуганъ, казалось, былъ непобѣдимо привлекаемъ къ пряничному слону. Что за аппеттъ у этого ежа! съѣлъ пару негровъ тотчасъ послѣ завтрака и теперь подавай ему слона вмѣсто закуски передъ обѣдомъ! Но прежде чѣмъ эта новая покупка была сдѣлана, пожилой джентльменъ отравился своимъ путемъ и повернулъ за уголъ улицы.
— Принимайте это, какъ вамъ угодно, кузенъ Джеффри! бормотала про себя дѣвушка-лэди, когда онъ удалился, высунувъ. однакожь, сперва голову въ форточку и осмотрѣвъ улицу въ оба конца: — принимайте, какъ вамъ угодно! Вы видѣли окно моей лавочки — что же? Что противъ этого можете вы сказать? развѣ Пинчоновъ домъ не моя собственность, пока я жива?
Послѣ этого Гепзиба удалилась въ заднюю комнату, гдѣ она сегодня впервые принялась за недоплетенный чулокъ и начала работать съ нервическими и неправильными ныряньями въ него проволокою. Скоро, однакожь, работа ей наскучила, она бросила ее въ сторону и начала ходить по комнатѣ — наконецъ остановилась передъ портретомъ мрачнаго стараго пуританина, своего предка и основателя дома. Въ одномъ отношеніи, это изображеніе почти вошло въ холстъ и скрылось подъ вѣковою пылью, въ другомъ — Гепзибѣ казалось, что оно не было яснѣе и выразительнѣе даже и во времена ея дѣтства, когда она бывало разсматривала его. Въ самомъ дѣлѣ, между тѣмъ какъ физическія очертанія и краски полу-исчезли въ немъ для глазъ зрителя, смѣлый, суровый и въ нѣкоторыхъ случаяхъ фальшивый характеръ оригинала, казалось, получилъ въ этомъ портретѣ какую-то рельефность. Подобное явленіе случается нерѣдко замѣчать въ портретахъ отдаленнаго времени. Они пріобрѣтаютъ выраженіе, котораго артистъ (если только онъ былъ похожъ на угодливыхъ артистовъ нашей эпохи) никогда не думалъ придавать своему патрону, какъ настоящую его характеристику, но которое съ перваго взгляда разоблачаетъ передъ нами истину души человѣческой. Это значитъ, что глубокій взглядъ художника во внутреннія черты его субъекта выразился въ самой сущности живописи и проявился тогда только, когда наружный колоритъ былъ изглаженъ временемъ.
Гляди на портретъ, Гепзиба дрожала отъ дѣйствія глазъ его. Почтительность ея къ этому изображенію не допускала ее произносить въ душѣ такого строгаго суда о характерѣ оригинала, какой внушало ей уразумѣніе истины. Она продолжала, однакожь, смотрѣть на портретъ, потому что это лицо давало ей возможность — по крайней мѣрѣ ей такъ казалось — вчитываться глубже въ лицо, которое она только что видѣла ни улицѣ.
— Точь-въ-точь какъ онъ! бормотала она про себя. — Пускай себѣ Джеффри Пинчонъ смѣется, сколько хочетъ, но подъ его смѣхомъ ногъ что скрывается. Надѣнь только на него шишакъ, да фрезу, да черный платъ, да дай въ одну руку шпагу, а въ другую библію — и тогда пускай себѣ смѣется Джеффри — никто не усомнится, что старый Пинчонъ явился снова! Онъ доказалъ это тѣмъ, что построилъ новый домъ.
Такъ бредила Гепзиба подъ вліяніемъ преданій стараго времени. Она такъ долго жила одна, такъ долго жила въ Пинчоновомъ домѣ, что и самый мозгъ ея проникнулся преданіями его. Ей надобно было пройтись по освѣщенной сіяніемъ дня улицѣ, чтобъ освѣжить себѣ.
Волшебнымъ дѣйствіемъ контраста, въ воображеніи Гепзибы явился другой портретъ, написанный съ самою смѣлою лестью, какую только позволялъ себѣ артистъ, но такими нѣжными красками, что сходство оттого нисколько не пострадало. Мальбонова миніатюра была писана съ того же самого оригинала, но далеко уступала ея воздушному портрету, оживленному любовью и грустнымъ воспоминаніемъ. Тихій, нѣжный и радостно задумчивый образъ, съ полными, алыми губами, готовыми къ улыбкѣ, о которой предупреждаютъ насъ глаза съ приподнятыми слегка вѣками! женскія черты, слитыя неразлучно съ чертами другого пола! Въ миніатюрѣ тоже есть эта особенность; такъ что нельзя не подумать что оригиналъ быль похожъ на свою мать, а она была любящая и любимая женщина, отличенная, можетъ быть, милою нетвердостью характера, который оттого дѣлался еще привлекательнѣе и заставлялъ еще больше любить ее.
«Да — думала Гепзиба съ грустью, которой только самая малая часть выступила изъ ея сердца и показалась на глазахъ — они преслѣдовали въ немъ его мать! Онъ никогда не былъ Пинчономъ!»
Но тутъ изъ лавочки зазвенѣлъ колокольчикъ; онъ показался ей Богъ знаетъ въ какомъ отдаленіи; такъ далеко зашла Гепзиба въ погребальный склепъ воспоминаній. Войдя въ лавочку, она нашла тамъ старика, смиреннаго жителя Пинчоновой улицы, съ давняго времени освоившаго ее съ своими посѣщеніями. Онъ былъ человѣкъ незапамятно старый; его знали всегда сѣдымъ и морщинистымъ, и всегда у него былъ только одинъ зубъ во рту, и то полу-изломанный, напереди верхней челюсти. Какъ ни стара была Гепзиба, но она не помнила такого времени, когда бы дядя Веннеръ, какъ называли его въ сосѣдствѣ, не бродилъ взадъ и впередъ по улицѣ, немножко прихрамывая и тяжело волоча свою ногу по булыжникамъ мостовой. Но въ немъ всегда было столько силъ что онъ не только былъ въ состояніи держаться цѣлый день на ногахъ, но и занимать мѣсто, которое безъ того сдѣлалось бы вакантнымъ, при всей ыидимой населенности міра. Снести письмо, ковыляя дряхлыми ногами, которыя заставляли сомнѣваться, достигнетъ ли онъ когда нибудь цѣли своего посольства; распилить бревно или два полѣна дровъ для какой нибудь кухарки или разбить въ клепки негодный къ употребленію бочонокъ, или изщепать въ лучину, для подпалу, сосновую доску; лѣтомъ, обработать съ половины нѣсколько ярдовъ садовой земли, принадлежащей какому нибудь мелкому наемщику; зимою, очистить тротуаръ отъ снѣга, или проложить тропинку къ сараю или прачешной: таковы были существенныя услуги, которыя дядя Пейперъ оказывалъ по крайней мѣрѣ двадцати семействамъ. Въ этомъ кругу онъ имѣлъ притязаніе на предпочтеніе и теплую любовь. Онъ не мечталъ о какихъ нибудь выгодахъ, но каждое утро обходилъ свой околодокъ, собирая остатки хлѣба и другой пищи для корма своему желудку.
Въ свои лучшіе годы — потому что все-таки существовало темное преданіе, что онъ былъ не молодъ, но моложе — дядя Веннеръ считался у всѣхъ вообще человѣкомъ не слишкомъ смѣтливымъ. Дѣйствительно, о немъ можно было это сказать, по тому что онъ рѣдко стремился къ успѣхамъ, которыхъ добиваются другіе люди, и принималъ на себя въ житейскихъ дѣлахъ всегда только ничтожную и смиренную роль, которая предоставляется обыкновенно признанному всѣми тупоумію. Но теперь, въ престарѣлыхъ лѣтахъ своихъ, — потому ли, что его долгая и тяжкая опытность умудрила его, или потому, что его слабый разсудокъ не допускалъ его прежде достойно оцѣнить себя, — только этотъ человѣкъ представилъ право на порядочную дозу ума, и, дѣйствительно, это право было за нимъ признано. Въ немъ, по временамъ, обнаруживалась, такъ сказать, жила чего-то поэтическаго: то былъ мохъ и пустынные цвѣты на его маленькихъ развалинахъ; они придавали прелесть тому, что бы могло назваться грубымъ и пошлымъ въ раннюю пору его жизни. Гепзиба оказывала ему вниманіе, потому что его имя было старо въ городѣ и нѣкогда пользовалось уваженіемъ; но всего больше упрочивало за нимъ право на ея уваженіе то обстоятельство, что дядя Веннеръ самъ былъ самое старое существо въ Пинчоновой улицѣ между одушевленными и неодушевленными предметами, исключая Дома о Семи Шпиляхъ и, можетъ быть, вяза, который осѣнялъ его.
Этотъ-то патріархъ предсталъ теперь передъ Гепзибу, въ старомъ синемъ фракѣ, который напоминалъ современную моду и, вѣроятно, достался ему отъ раздѣла гардероба какого нибудь умершаго пастора. Что касается до штановъ его, то они были изъ толстаго пеньковаго холста, очень коротки спереди и висѣли странными складками сзади, но шли къ его фигурѣ, чего рѣшительно нельзя сказать объ остальномъ его платьѣ. Напримѣръ, его шапка очень мало была согласована съ его костюмомъ и еще меньше съ головой, которая ее носила. Дядя Веннеръ былъ такимъ образомъ составной старый джентльменъ, отчасти самъ по себѣ, но гораздо больше ни внѣшнимъ принадлежностямъ. Это было собраніе лоскутковъ разныхъ эпохъ, это быль обратись разныхъ временъ и обычаевъ.
— Такъ вы таки не шутя принялись за торговлю? сказалъ онъ: — не шутя принялись? Дѣло, я очень радъ. Молодые люди не должны жить праздно на свѣтѣ, такъ же, какъ и старые, развѣ только когда ревматизмъ свалитъ. Онъ постоянно мнѣ о себѣ докладываетъ, и я думаю года черезъ два оставить дѣла и удалиться на свою ферму. Она вонъ тамъ — вы знаете, большой кирпичный домъ — рабочій домъ, какъ большею частью его называютъ. Но я сперва хочу потрудиться, а потомъ уже отдохну тамъ на покоѣ. Очень, очень радъ, что вы то же взялись за дѣло, миссъ Гепзиба!
— Благодарствую, дядя Веннеръ, сказала, улыбаясь, Гепзиба, потому что она всегда чувствовала расположенность къ простоватому и болтливому старику.
Еслибъ онъ былъ не старикъ, а старуха, она не позволила бы ему съ собой свободнаго обращенія, которое теперь допускала.
— Въ самомъ дѣлѣ, пора и мнѣ взяться за дѣло! а лучше сказать, я начинаю тогда, когда бы должна была кончить.
— Не говоритѣ этого, миссъ Гепзиба, отвѣчалъ старикъ. — Вы еще молоды. Я и самъ себѣ кажусь моложе, чѣмъ есть на дѣлѣ. Мнѣ сдается, это было еще такъ недавно, что я видалъ, какъ вы, бывало, малюткою играете у дверей стараго дома! Чаще, однакожь, вы, бывало, сидите на порогѣ и смотрите серьезно на улицу; вы всегда были серьёзнымъ ребенкомъ, — у васъ былъ важный видъ когда вы доросли еще только до моего колѣна. Мнѣ кажется, какъ будто я васъ вижу вотъ ребенкомъ передъ собою, и вашего дѣдушку въ его красномъ плащѣ, и въ бѣломъ парикѣ, и въ заломленной шляпѣ; вижу вотъ, какъ онъ, съ тростью въ рукѣ, выходитъ изъ дому и важнымъ шагомъ идетъ по улицѣ! Старые джентльмены имѣли важный видъ. Въ лучшіе мои годы сильнаго въ городѣ человѣка обыкновенно называли джентльменомъ, а жену его — лэди. Я повстрѣчалъ вашего кузена, судью, минутъ десять назадъ и нужды нѣтъ, что на мнѣ, вотъ какъ видите, пенька да старье, судья снялъ мнѣ шляпу, какъ мнѣ показалось. По крайней мѣрѣ судья поклонился и улыбнулся.
— Да, сказала Гепзиба съ какою-то невольною горечью въ тонѣ: — мой кузенъ Джеффри думаетъ, что у него очень пріятная улыбка.
— А чтожь? оно въ самомъ дѣлѣ такъ! отвѣчалъ дядя Веннеръ: — и это очень чудно въ Пинчонахъ, потому что, съ вашего позволенія, миссъ Гепзиба, они никогда не слыли ласковыми и пріятными людьми. Съ ними не было способа заговорить. Но почему бы, миссъ Гепзиба — если позволите старику такую смѣлость — почему бы судьѣ Пинчону, при его большихъ средствахъ, не зайти къ вамъ и не попросить насъ закрыть тотчасъ вашу лавочку? Конечно, для васъ тутъ есть выгода, но для судьи никакой въ нашей торговлѣ!
— Не станемъ объ этомъ разсуждать, съ твоего позволенія, дядя Веннеръ, сказала холодно Гепзиба. — Впрочемъ, я должна сказать, что если я рѣшилась заработывать себѣ хлѣбъ, то виной этому не судья Пинчонъ. Онъ также не заслуживалъ бы порицанія и въ то время, прибавила она нѣсколько ласковѣе, вспомня привиллегіи старости и простой фамильярности дяди Веннера: — когда бы я, мало но малу, убѣдилась, что мнѣ надобно удалиться вмѣстѣ съ тобой на твою ферму.
— Ферма моя недурное мѣстечко, — вовсе нѣтъ! воскликнулъ старикъ добродушно, какъ будто въ этомъ планѣ было что нибудь положительно радостное. — Недурное мѣстечко большой кирпичный домъ, особенно для тѣхъ, кто тамъ найдетъ довольно старыхъ пріятелей какъ вотъ я. Меня давно уже къ нимъ тянетъ, особенно въ зимніе вечера: потому что скучно одинокому старику, какъ я, просиживать дремля по цѣлымъ часамъ, безъ другого товарища, кромѣ горящей на очагѣ головни! Много можно сказать въ пользу моей фермы какъ лѣтомъ, такъ и зимой. А возьмите вы осень — что можетъ быть пріятнѣе, какъ проводить цѣлый день на солнечной сторонѣ овина или на кучѣ бревенъ съ такимъ же старчуганомъ, какъ и самъ, или пожалуй съ какимъ нибудь простакомъ, который умѣетъ только лѣниться и балагурить? Право, миссъ Гепзиба, я не знаю, гдѣ бы мнѣ было такъ покойно, какъ на моей фермѣ которую по большей части называютъ рабочимъ домомъ. Но вы — вы еще молоды — вамъ нечего думать о ней. На вашу долю можетъ выпасть что нибудь получше. Я въ этомъ увѣренъ!
Гепзибѣ показалось, что въ глазахъ и въ тонѣ ея почтеннаго друга есть что-то особенное. Она смотрѣла пристально ему въ лицо, стараясь угадать, какая тайная мысль — если только была она — просвѣчиваетъ въ его чертахъ. Люди, которыхъ дѣла дошли до отчаяннѣйшаго кризиса, часто поддерживаютъ себя надеждами, тѣмъ болѣе воздушно-великолѣпными, чѣмъ меньше у нихъ въ рукахъ остается твердаго матеріала, изъ котораго бы можно было вылѣпить какое нибудь благоразумное и умѣренное ожиданіе благопріятной перемѣны. Такъ и Гепзиба, строя планъ своей мелочной торговли, постоянно питала въ душѣ надежду, что фортуна выкинетъ въ ея пользу какую нибудь необыкновенную штуку. Напримѣръ, дядя, отплывшій въ Индію пятьдесятъ лѣтъ назадъ и пропавшій безъ вѣсти, можетъ вдругъ воротиться, сдѣлать ее утѣшеніемъ своей глубокой и очень дряхлой старости, украсить ее перлами, алмазами, восточными шалями и тюрбанами и завѣщать ей свое несчетное богатство. Или членъ Парламента, стоящій теперь по главѣ англійской отрасли ея дома — съ которою старшее поколѣніе, по сю сторону Атлантическаго океана, не имѣло никакихъ сношеній въ теченіе послѣднихъ двухъ столѣтій — можетъ написать Гепзибѣ, чтобъ она оставила ветхій Домъ о Семи Шпиляхъ и переѣзжала на жительство къ роднымъ, въ Пинчонъ-Гилль. Впрочемъ, по весьма важнымъ причинамъ, она не могла бы принять этого приглашенія. Поэтому гораздо вѣроятнѣе что потомки Пинчона, которые переселились въ Виргинію, въ одномъ изъ минувшихъ колѣнъ, и сдѣлались тамъ богатыми плантаторами, узнавъ о жалкой участи Гепзибы и будучи подвинуты благородствомъ характера, который проявился въ родственномъ имъ ново-англійскомъ домѣ Пинчоновъ, — пришлютъ ей вексель въ тысячу долларовъ, съ обѣщаніемъ высылать постольку же ежегодно. Или — ничто не можетъ быть согласнѣе съ законами вѣроятности — великая тяжба о наслѣдствѣ графства Пальдо можетъ наконецъ быть рѣшена въ пользу Пинчоновъ, такъ что, вмѣсто того, чтобы торговать въ мелочной лавочкѣ, Гепзиба построитъ дворецъ и будетъ смотрѣть съ высочайшей его башни на холмы, долины, лѣса, поля и города, составляющіе ея территорію.
Таковы были нѣкоторыя изъ фантазій, которыми она давно уже утѣшались. Подъ ихъ вліяніемъ, случайная попытка дяди Веннера на ободреніе зажгла странно-торжественную иллюминацію въ убогихъ, пустыхъ и печальныхъ комнатахъ ея черепа, какъ будто этотъ внутренній ея міръ быль вдругъ освѣщенъ газомъ. Но, или старикъ ничего не зналъ о ея воздушныхъ замкахъ — и почемъ было ему знать? — или ея пристальный, нахмуренный взглядъ прервалъ пріятныя его воспоминанія, какъ это могло бы случиться и съ болѣе храбрымъ человѣкомъ, — только дядя Веннеръ, вмѣсто того, чтобы приводить еще сильнѣйшіе доводы благопріятнаго положенія Гепзибы, счелъ за благо снабдить ее нѣсколькими мудрыми совѣтами касательно ея новаго ремесла.
Не давайте никому въ долгъ! — было одно изъ его золотыхъ правилъ — никогда не принимайте векселя! Хорошенько пересчитывайте юнцу сдачу! Серебро должно имѣть чистый свой звонъ! Отдавайте назадъ англійскіе полу-пенсы и мѣдную монету, которой множество ходитъ по городу! На досугѣ плетите дѣтскіе чулочки и рукавички! Заправляйте сами для своей лавочки дрозжи и пеките сами пряники!
Между тѣмъ какъ Гепзиба усиливалась переварить жосткія пилюли его глубокой мудрости, онъ, въ заключеніе своей рѣчи, привелъ два слѣдующіе, по его мнѣнію, весьма важные, совѣта:
— Встрѣчайте своихъ покупателей съ веселымъ видомъ и улыбайтесь любезно, подавай имъ, что они спроситъ! Залежавшійся товаръ, если только вы подадите его съ добродушнымъ, теплымъ, солнечнымъ смѣхомъ, покажется имъ лучше, чѣмъ самый свѣжій, сунутый въ руки съ суровымъ взглядомъ.
На это послѣднее изрѣченіе бѣдная Гепзиба отвѣчала такимъ глубокимъ и тяжелымъ вздохомъ, что дядя Веннеръ чуть не полетѣлъ въ сторону, какъ сухой листокъ отъ дыханія осенняго вѣтра. Оправясь, однакожь, отъ своего смущенія, онъ наклонился нѣсколько впередъ и прошепталъ ей съ особеннымъ чувствомъ, которое отразилось на его старомъ лицѣ, вопросъ:
— Когда вы ожидаете его домой?
— Кого? спросила, поблѣднѣвъ, Гепзиба.
— Ахъ! вы не любите говорить объ этомъ, сказалъ дядя Веннеръ. — Ладно, ладно, не станемъ больше болтать, хотя о немъ толкуютъ кой-что по городу. Я помню его, миссъ Гепзиба, до его отъѣзда!
Въ остальную часть дня бѣдная Гепзиба исполняла свою роль торговки еще съ меньшею самоувѣренностью, нежели при первыхъ своихъ опытахъ. Она какъ будто дѣйствовала во снѣ, или, вѣрнѣе, жизнь и дѣйствительность, выражаемыя ея движеніями, сдѣлали для ней всѣ внѣшнія обстоятельства неосязаемыми, какъ томительыя мечты полу-сознаваемаго сна. Она продолжала вскакивать на частый зовъ колокольчика, продолжала, по требованіямъ своихъ покупателей, обводить блуждающимъ взглядомъ лавочку, подавать имъ то ту, то другую вещь и откладывать въ сторону — на перекорь имъ, какъ многіе думали — именно то, чего они спрашивали. Въ самомъ дѣлѣ, когда духъ человѣка устремленъ въ прошедшее или въ будущность, или какимъ нибудь другимъ образомъ становится на узкой границѣ между настоящею своею областью и дѣйствительнымъ міромъ, въ которомъ тѣло предоставлено собственному о себѣ попеченію, управляясь силою, немного выше животной жизни, — въ такомъ состояніи человѣкъ неизбѣжно бываетъ подверженъ печальному замѣшательству. Онъ въ это время словно пораженъ смертью, хотя не пользуется выгодою смерти — свободою отъ земныхъ о себѣ попеченій. Всего хуже бываетъ, eсли къ этому еще земныя обязанности его заключены въ такомъ кругу мелочей въ какомъ теперь очутилась мечтательная душа старой лэди. Какъ будто дѣйствіемъ злой судьбины, въ эти послѣ обѣда, какъ нарочно, покупщикъ за покупщикомъ приходилъ въ лавочку. Гепзиба металась туда и сюда въ тѣсномъ своемъ поприщѣ, дѣлая множество неслыханныхъ промаховъ: иной разъ она отсчитывала на фунтъ двѣнадцать, а въ другой — только семь сальныхъ свѣчекъ, вмѣсто десяти; продавала имбирь вмѣсто шотландскаго нюхательнаго табаку, булавки вмѣсто иголокъ, а иголки вмѣсто булавокъ; ошибалась въ сдачѣ иногда въ ущербъ покупщика, но чаще въ свой собственный убытокъ, и такъ подвизалась она, напрягая всѣ силы, чтобъ выйти изъ хаоса недоумѣній и безпорядка, пока наконецъ наступилъ вечеръ и она, къ своему изумленію, найма ящикъ для денегъ почти пустымъ. Вся жалкая торговля ея принесла ей въ день, можетъ быть, полдюжины мѣдныхъ монетъ и подозрительный шиллингъ. который, въ добавокъ, оказался также мѣднымъ.
Этой цѣной, или какой бы то ни было другой, она купила наконецъ удовольствіе видѣть конецъ дня. Никогда прежде не чувствовала она, чтобы время между разсвѣтомъ и закатомъ солнца тянулось такъ нестерпимо долго: никогда не испытала она досадной необходимости трудиться: никогда еще не чувствовала она такъ ясно, что ничего не могло бы быть для нея лучше, какъ упасть въ мрачной покорности своей судьбѣ и, лишась чувствъ, предоставить жизни съ ея трудами и горестями катить свои волны черезъ простертое тѣло изнемогшей жертвы.
Послѣдняя сдѣлка Гепзибы была съ маленькимъ истребителемъ негра Джимъ-Кро и слона. На этотъ разъ онъ предположилъ себѣ упрятать верблюда. Въ своемъ замѣшательствѣ, она предложила ему на съѣденіе сперва деревяннаго драгуна, а потомъ горсть мраморныхъ шариковъ; но какъ ни одинъ изъ тихъ предметовъ не пришелся ему по вкусу, то она торопливо схватила послѣдніе остатки естественной исторіи въ видѣ пряниковъ и выпроводила съ ними маленькаго покупщика изъ лавки. Потомъ она обернула звонокъ недовязаннымъ чулкомъ и задвинула поперекъ двери дубовый засовъ.
Во время послѣдней процедуры, подъ вѣтвями вяза остановился омнибусъ. Сердце Гепзибы сильно затрепетало. Отдаленна, покрыта сумракомъ и не освѣщена ни однимъ солнечнымъ лучомъ была эпоха, когда она ждала и не дождалась къ себѣ единственнаго гости, на котораго пріѣздъ можно было расчитывать: неужели она увидитъ его теперь?
Во всякомъ случаѣ, кто-то вылѣзалъ изъ глубины омнибуса къ его выходу. На землю спустился джентльменъ не только для того, чтобъ предложить свою руку молодой дѣвушкѣ, которой тонкая фигура, нисколько не нуждаясь въ такой помощи, легко спустилась но ступенькамъ и сдѣлала съ послѣдней ступеньки на тротуаръ маленькій воздушный прыжокъ. Она наградила своею кавалера улыбкою, которой радостное отраженіе видно было на его лицѣ, когда онъ возвращался въ омнибусъ. Дѣвушка обернулась къ Дому о Семи Шпиляхъ, у входа котораго между тѣмъ — не у двери лавочки, но у стариннаго портала — кондукторъ сложилъ легкій сундукъ и картонку. Постучавъ сперва крѣпко старымъ желѣзнымъ молоткомъ, онъ оставилъ свою пасажирку на ея кладь у ступенекъ входа и отправился своимъ путемъ.
«Кто бы это былъ такой? — думала Гепзиба, сосредоточивъ свои зрительные органы въ самый острый фокусъ, къ какому только они были способны. — Дѣвушка видно ошиблась домомъ!»
Она тихо прокралась въ сѣни и, будучи сама невидима, смотрѣла сквозь мутное боковое оконце возлѣ портала на молодое, цвѣтущее и чрезвычайно веселое личико, которое ожидало пріема въ пасмурномъ старомъ домѣ. Это было такое личико, передъ которымъ каждая дверь отворилась бы добровольно.
Молодая дѣвушка, такая свѣжая, такая вольная, и при этомъ, какъ вы тотчасъ увидите, такая уживчивая и покорная общимъ правиламъ, представляли къ это время разительный контрастъ со всѣмъ, что ее окружало. Грубая и неуклюжая роскошь великанскаго камыша, который росъ въ углахъ дома, тяжелый, осѣнившій ее, выступъ верхняго этажа и обветшалый навѣсъ надъ дверью, — ни одинъ изъ этихъ предметовъ не относился къ ея сферѣ. Но, подобно тому, какъ солнечный лучъ на какое бы заглохшее мѣсто ни упалъ, тотчасъ обращаетъ его въ свою собственность, все здѣсь въ одну минуту получило иное выраженіе, — какъ будто для того было и устроено, чтобъ эта дѣвушка стояла на порогѣ этого дома. Невозможно было допустить и мысли, чтобъ его дверь не относилась передъ нею. Даже дѣвственная леди, несмотря на первое негостепріимное движеніе своей души, скоро начала чувствовать, что надобно отворить дверь, и повернула ключъ въ заржавѣвшемъ замкѣ.
«Ужь не Фебея ли это? — спрашивала она сама себя. — Вѣрно, это маленькая Фебея; больше быть некому; она же притомъ какъ будто напоминаетъ своего отца! Но что ей здѣсь надобно? и какъ моя деревенская кузина могла толкнуться ко мнѣ этакъ, не извѣстивъ меня даже за день до пріѣзда и не узнавъ, будутъ ли ей здѣсь рады? Но вѣрно она только переночуетъ и воротится завтра къ своей матери.»
Фебея, какъ уже сдѣлалось понятно, была юная отрасль поколѣнія Пинчоновъ, поселившагося въ деревенскомъ захолустьи Новой Англіи, гдѣ старые обычаи и чувства родства до сихъ поръ свято соблюдаются. Въ ея кругу вовсе не считалось неприличнымъ между родными посѣтить другъ друга безъ приглашенія или предварительнаго учтиваго увѣдомленія. Впрочемъ, во уваженіе затворнической жизни миссъ Гепзибы, къ ней дѣйсвительно было написано и отправлено письмо о предполагаемомъ посѣщеніи Фебеи. Это письмо, дня три или четыре назадъ, перешло изъ конторы въ сумку городского почтальона, но тотъ, не имѣя другой надобности заходить въ Пинчонову улицу, не счелъ нужнымъ явиться въ Домъ о Семи Шпиляхъ.
«Нѣтъ, она только переночуетъ сказала Гепзиба, отворяя дверь. — Еслибъ Клиффордъ нашелъ ее здѣсь, это бы было ему непріятно!»
ГЛАВА V.
МАЙ И НОЯБРЬ.
править
Фебея Пинчонъ, въ ночь своего прибытія, помѣщена была въ комнатѣ, выходившей окнами въ садъ, расположенный позади дома. Комната обращена была къ востоку, такъ что въ самый ранній часъ утра красный свѣтъ лился въ нее сквозь окно и окрашивалъ багрянцемъ темный потолокъ и бумажные обои. Постель Фебеи снабжена была занавѣсками, или, лучше сказать, мрачнымъ стариннымъ балдахиномъ, съ тяжелыми фестонами, который въ свое время былъ роскошенъ и великолѣпенъ, но теперь висѣлъ надъ дѣвушкой какъ туча, производя въ одномъ этомъ углу ночь, тогда какъ повсюду начался уже день, впрочемъ, утренняя заря прокралась уже въ отверстіе между полинялыхъ занавѣсей, у основанія кровати, и, найдя подъ ними новую гостью съ такими же румяными щеками, какъ и самое утро, и съ легкимъ трепетомъ въ пробуждающихся членахъ, напоминающимъ движеніе листьевъ подъ дыханіемъ утра, — поцаловала ея чело. То была ласка, какую старшая сестра оказываетъ младшей — отчасти побуждаемая горячею любовью, а отчасти въ знакъ нѣжнаго напоминанія, что пора открыть глаза.
Почувствовавъ прикосновеніе розовыхъ устъ зари, Фебея тотчасъ проснулась и сперва не узнавала, гдѣ она и какимъ образомъ эти тяжелыя занавѣси окружили ее своими фестонами. Для нея было совершенно ясно только то, что теперь было раннее утро, и что во всякомъ случаѣ надобно было прежде всего встать и помолиться. Она почувствовала особенное расположеніе къ молитвѣ уже отъ одного угрюмаго вида комнаты и ея мебели, особенно высокихъ жосткихъ стульевъ. Одинъ изъ нихъ стоялъ подлѣ самой ея постели и имѣлъ такой видъ, какъ будто на немъ всю ночь сидѣлъ какой-то стариннаго вѣка человѣкъ и только что исчезъ изъ виду.
Когда Фебея совсѣмъ одѣлась, она выглянула въ окно и увидѣла въ саду розовый кустарникъ. Онъ былъ очень высокъ, разросся очень роскошно, со стороны дома подпертъ былъ жердями и рѣшительно весь усыпанъ прекраснѣйшими бѣлыми розами. Значительная часть ихъ, какъ она послѣ увидѣла, была повреждена червемъ или увядала отъ времени; но издали весь кустарникъ казался перенесеннымъ прямо изъ Эдема въ это же лѣто, вмѣстѣ съ почвою, на которой онъ выросъ, хотя въ самомъ дѣлѣ, онъ быль посаженъ Алисою Пинчонъ — пра-пра-бабушкою Фебеи — на почвѣ, которая, только благодаря почти двухсотъ-лѣтней давности сада, сдѣлалась тучною отъ растительнаго перегноя. Выростая, однакожь, изъ старой земли, цвѣты посылали къ небу свѣжій и сладкій ароматъ, съ которымъ теперь смѣшивалось молодое дыханіе Фебеи, когда розовый запахъ пролеталъ мимо окна. Она побѣжала внизъ по скрипучей, непокрытой ковромъ лѣстницѣ, вышла въ садъ, нарвала букетъ самыхъ роскошныхъ цвѣтовъ и принесла въ комнату.
Маленькая Фебея была одна изъ тѣхъ существъ, которыя одарены въ исключительной степени, способностью къ практической распорядительности. Способность эта есть что-то въ родѣ натуральной магіи, посредствомъ которой эти благословенныя природою натуры вызываютъ вокругъ себя наружу скрытыя свойства предметовъ, и въ особенное!и придаютъ видъ комфорта и обитаемости всякому мѣсту, въ которомъ случится имъ прожить самое короткое время. Простой шалашъ изъ хвороста, поставленный путешественниками въ первобытномъ лѣсу, принялъ бы видъ дома отъ одного ночлега такой женщины и долго удерживалъ бы этотъ видъ послѣ того, какъ кроткій образъ чародѣйки исчезнетъ въ окружающей лѣсной тѣни. Не менѣе волшебное превращеніе испытала теперь пустая, унылая и мрачная комната, въ которой такъ давно уже никто не жилъ — кромѣ пауковъ, мышей и привидѣній — и которая повсемѣстно носила слѣды опустошенія, этой враждебной силы, стирающей каждый слѣдъ счастливѣйшихъ часовъ человѣка. Въ чемъ именно состояли заботы Фебеи, опредѣлить невозможно. Она, по видимому, не строила предварительно никакого плана своихъ дѣйствій, но коснулась одного, другого угла комнаты, переставила нѣкоторую мебель на свѣтъ, а другую отодвинула въ тѣнь, подняла или опустила оконную стору и въ теченіе получаса успѣла сообщить всей комнатѣ, такъ сказать, пріятную и гостепріимную улыбку. Не далѣе какъ одну ночь назадъ, эта комната всего больше походила на сердце старой Гепзибы, потому что ни въ той, ни въ другомъ не было ни солнечнаго сіянія, ни отогрѣвающаго домашняго огня, и, кромѣ привидѣній и мрачныхъ воспоминаній, много уже лѣтъ ни одинъ гость не бывалъ ни въ въ сердцѣ старой дѣвы, ни въ этой комнатѣ.
Въ неуловимомъ очарованіи Фебеи была еще другая особенность. Спальня эта, безъ сомнѣнія, была свидѣтельницею многоразличныхъ сценъ человѣческой жизни: здѣсь пролетали радости брачныхъ ночей; здѣсь новорожденные получали первое дыханіе; здѣсь умирали старики. Но потому ли, что въ этой комнатѣ благоухали бѣлыя розы, или по какой нибудь тайной причинѣ, только человѣкъ съ нѣжнымъ инстинктомъ тотчасъ бы узналъ, что это спальня дѣвушки, очищенная изъ всѣхъ прошедшихъ горестей чистымъ ея дыханіемъ и счастливымъ настроеніемъ мыслей. Веселыя сновидѣнія прошедшей ночи разогнали прежній мракъ и сдѣлали эту комнату своимъ жилищемъ.
Распредѣливъ всѣ вещи такъ, какъ ей нравилось, Фебея вышла изъ комнаты, съ намѣреніемъ опять спуститься въ садъ. Кромѣ розоваго кустарника, она замѣтила тамъ нѣкоторыя другія породы цвѣтовъ, дико растущія безъ присмотра и заглушающія другъ друга своею безпорядочною густотою. По вверху лѣстницы она повстрѣчала Гепзибу, которая — такъ какъ было еще очень рано — пригласила ее въ комнату. Она бы назвала эту комнату своимъ будуаромъ, если бы, по ея воспитанію, для нея было доступно это французское названіе. Комната была убрана нѣсколькими старыми книгами, рабочимъ ящикомъ и потемнѣвшимъ письменнымъ столомъ. Въ одномъ углу стояла странной наружности черная вещь, которую старая лэди назвала Фебеѣ клавикордами. Эти клавикорды похожи были болѣе на гробъ, нежели на что либо другое, и какъ на нихъ давно уже никто не игралъ и даже не открывалъ ихъ, то едва ли музыка не умерла въ нихъ навѣки отъ недостатка воздуха. Къ ихъ струнамъ, можетъ быть, не прикасались человѣческіе пальцы со временъ Алисы Пинчонъ, которая усовершенствовала свои музыкальныя способности въ Европѣ.
Гепзиба просила свою молодую гостью садиться и, опустясь подлѣ нея на стулъ, смотрѣла такъ пристально на маленькую изящную фигуру Фебеи, какъ будто хотѣла вывѣдать всѣ ея чувства и тайныя движенія души.
— Кузина Фебея, сказала наконецъ она: — и, право, не знаю, какъ вамъ со мною жить!
Эти слова, однакожь, вовсе не заключали въ себѣ негостепріимной грубости, какою они могли поразить читателя, потому что двѣ родственницы объяснились уже нѣсколько между собой наканунѣ, передъ отходомъ ко сну. Гепзиба узнала отъ своей кузины столько, что понимала обстоятельства (происшедшія отъ вторичнаго выхода замужъ матери Фебеи), которыя заставили Фебею искать пріюта въ другомъ домѣ. Она не могла не цѣнить характера молодой дѣвушки, отличавшагося необыкновенною дѣятельностью ума — самая достойная черта въ уроженкѣ Новой Англіи — который побуждалъ ее искать своего счастья съ полнымъ самоуваженіемъ и съ соблюденіемъ наибольшей для себя выгоды. Будучи одною изъ ближайшихъ родственницъ Гепзибы, Фебея естественно обратилась къ ней, нисколько не вынуждая ея покровительства, но просто, чтобы погостить у нея недѣлю или двѣ, а если онѣ обѣ найдутъ въ этомъ удовольствіе, то остаться у нея и на неопредѣленно долгое время.
Поэтому, на грубое замѣчаніе Гепзибы, Фебея отвѣчала съ невозмутимымъ спокойствіемъ и веселостью:
— Милая кузина, я не могу сказать вамъ, какъ это уладится; но я, право, думаю, что мы сойдемся между собой лучше, нежели вы думаете.
— Вы милая дѣвушка: это я вижу тотчасъ, продолжала Гепзиба: — и совсѣмъ не этотъ пунктъ меня затрудняетъ. Только мой домъ слишкомъ печальное мѣсто для такой молодой, какъ вы, особы. Въ него довольно проникаетъ вѣтра и дождя и даже снѣгу зимою на чердакѣ и въ верхнихъ комнатахъ, но солнца очень мало. Что же касается до меня, то вы видите, что я: угрюмая и одинокая старуха (я начинаю уже называть сама себя старухою, Фебея). Характеръ у меня, боюсь, не слишкомъ пріятный, и въ немъ столько причудъ, какъ только можете вы себѣ представить. Я не могу сдѣлать здѣсь вашу жизнь, кузина Фебея, пріятною и дамъ вамъ только развѣ кусокъ хлѣба.
— Вы найдете во мнѣ веселаго ребенка, отвѣчала Фебея съ улыбкою и въ тоже время съ какимъ-то нѣжнымъ достоинствомъ: — и я намѣрена заработывать для себя кусокъ хлѣба. Вы знаете, что я воспитана не но Пинчоновски. Въ ново-англійскихъ деревняхъ каждая дѣвушка научается очень многому.
— Ахъ, Фебея, сказала со вздохомъ Гепзиба, — ваша наука поможетъ здѣсь вамъ очень мало! и притомъ тяжело думать, что вы должны проводить ваши молодые годы въ такомъ мѣстѣ, какъ это. Эти щеки черезъ мѣсяцъ или черезъ два не будутъ уже такія розовыя. Посмотрите на мое лицо (въ самомъ дѣлѣ, контрастъ былъ разителенъ): мы видите, какъ я блѣдна! Я думаю, что пыль и постоянное разрушеніе этого стараго лома вредны для легкихъ.
— У васъ есть садъ, есть цвѣты, за которыми надо ухаживать, замѣтила Фебея. — Я буду поддерживать свое здоровье движеніемъ на свѣжимъ воздухѣ.
— Да при всемъ томъ, сказала Гепзиба, быстро вставая и какъ будто желая прервать разговоръ: — не мое дѣло говорить о томъ, кто будетъ или не будетъ гостемъ въ старомъ Пинчоновомъ домѣ: скоро воротится его хозяинъ.
— Вы разумѣете судью Пинчона? спросила Фебея съ удивленіемъ.
— Судью Пинчона! отвѣчала съ досадою ея кузина. — Едва ли онъ переступитъ черезъ порогъ этого дома, пока я жива! Нѣтъ, нѣтъ! Но я вамъ покажу, Фебея портретъ того, о комъ я говорю.
Она ушла за описанною уже нами миніатюрою и воротилась, держа ее въ рукѣ. Подавая портретъ Фебеѣ, она наблюдала внимательно выраженіе ея лица, какъ будто ревнуя къ чувству, которое дѣвушка должна была обнаружить при взглядѣ на портретъ.
— Какъ нравится вамъ это лицо? спросила Гепзиба.
— Прекрасное! прелестное! сказала Фебея съ удивленіемъ. — Это такое привлекательное лицо, какое мужчина можетъ или долженъ имѣть. Въ немъ есть какое-то дѣтское выраженіе; однакожь. это не ребячество; только чувствуешь къ нему особенную расположенность! Онъ, мнѣ кажется, никогда не страдалъ. Каждый готовъ бы былъ, мнѣ кажется, вытерпѣть очень много, чтобы только избавить его отъ тяжкихъ трудовъ и горя. Кто это, кузина Гепзиба?
— Развѣ вы никогда не слыхали, шепнула, наклонясь къ ней, Гепзиба: — о Клиффордѣ Пинчонѣ?
— Никогда! Я думала, что на свѣтѣ нѣтъ больше Пинчоновъ, кромѣ васъ и вашего кузина Джеффри, отвѣчала Фебея. — Впрочемъ, кажется, слышала я имя Клиффорда Пинчона! Да, отъ моего отца или матери; но развѣ онъ не умеръ уже давно?
— Да, да, дитя мое, можетъ быть, и умеръ! сказала Гепзиба съ непріятнымъ, глухимъ смѣхомъ: — но въ старыхъ домахъ, какъ этотъ, вы знаете, мертвые любятъ поселятся! Сами увидите. Но такъ какъ, послѣ всего, что я вамъ сказала, вы не потеряли своей храбрости, то мы не разстанемся такъ скоро. Мнѣ пріятно, дитя мое, видѣть васъ теперь въ своемъ домѣ, каковъ онъ ни есть.
И съ этимъ умѣреннымъ, но не совсѣмъ холоднымъ, увѣреніемъ въ своемъ гостепріимствѣ Гепзиба поцаловала ея щеку.
Онѣ спустилась по лѣстницѣ, гдѣ Фебея приняла самое дѣятельное участіе въ приготовленіи завтрака. Хозяйка дома между тѣмъ, какъ обыкновенно бываетъ съ людьми ея жосткой и не гибкой натуры, стояла большею частью подлѣ нея. Она хотѣла бы помочь ей, но чувствовала, что ея природная неспособность только помѣшаетъ дѣлу. Фебея и огонь, подогрѣвавшій чайникъ, были одинаково ярки, одинаково веселы и одинаково успѣвали каждый въ своемъ дѣлѣ. Гепзиба смотрѣла на свою родственницу какъ бы изъ другой сферы, съ обычною своею безпечностью — неизбѣжнымъ слѣдствіемъ долгаго уединенія; впрочемъ, она не могла не интересоваться и даже не восхищаться проворствомъ, съ какимъ ея новая жилица готовила завтракъ и принаровляла домъ и всѣ его старинныя обветшалыя принадлежности къ своимъ потребностямъ. Что бы она ни дѣлала, все у нея дѣлалось безъ замѣтнаго усилія и часто подъ напѣвы, чрезвычайно пріятные для слуха. Эта природная пѣвучесть дѣлала Фебею чѣмъ-то въ родѣ птички въ тѣни дерева и внушала наблюдателю мысль, что потокъ жизни струится черезъ ея сердце, какъ иногда ручеекъ струится вдоль прелестной небольшой долины. Она обнаруживала веселость дѣятельнаго характера, который находитъ радость въ своей дѣятельности и потому сообщаетъ ей особенную прелесть: черта собственно ново-англійская — старая угрюмая ткань пуританизма, протканная золотыми нитками.
Гепзиба достала нѣсколько старыхъ серебряныхъ ложечекъ съ фамильнымъ вензелемъ и китайскій чайный приборъ, расписанный грубыми фигурами людей, птицъ и звѣрей, окруженныхъ такимъ же грубымъ ландшафтомъ. Эти нарисованные люди жили, по видимому, очень весело посреди своего блистательнаго міра, котораго краски нисколько не полиняли, хотя чайникъ и чашки были такъ же стары, какъ и самый обычай пить чай.
— Эти чашки даны были въ приданое вашей пра-пра-пра-пра-бабушкѣ, сказала Гепзиба Фебеѣ. — Она была изъ фамиліи Давенпортъ, очень хорошей фамиліи. Это были почти первыя чайныя чашки, какія только появлялись въ нашей колоніи, и еслибъ одна изъ нихъ разбилась, то, мнѣ кажется, я бы не пережила этого…. Но что за глупость говорить такъ о хрупкихъ чашкахъ, когда я пережила такъ мною разныхъ горестей!
Чашки, не бывшія въ употребленіи, можетъ быть, отъ самой молодости Гепзибы, покрылись пылью, которую Фебея смыла съ нихъ съ такою заботливостью и осторожностью, что удовлетворила даже и саму обладательницу этого сокровища.
— Что за милая такая вы хозяюшка! воскликнула она, смѣясь и въ тоже время такъ страшно хмуря брови, что ея смѣхъ похожъ былъ на сіяніе солнца подъ громовою тучею: — неужели вы и въ другихъ дѣлахъ такая мастерица? такъ ли вы хорошо управляетесь съ книгою, какъ съ чашками?
— Не думаю, отвѣчала Фебея, смѣясь надъ простодушнымъ вопросомъ Гепзибы. — Но прошлымъ лѣтомъ я была школьною наставницею маленькихъ дѣтей нашего околодка и могла бы оставаться до сихъ поръ въ этой должности.
— А! да это чудесно! воскликнула, повернувшись на своемъ стулѣ, дѣвственная леди: — но эта способность перешла къ вамъ отъ матери. Я не знаю ни одного Пинчона, который бы былъ мастеръ на книжное дѣло.
Странно, но тѣмъ не меньше справедливо, что люди вообще столько же, или даже больше, тщеславятся своими недостатками, какъ и хорошими своими способностями. Гепзиба, при всякомъ случаѣ, выставляла природную нерасположенность Пинчоновъ къ наукамъ и считала ее наслѣдственною чертою. Можетъ быть, оно такъ и дѣйствительно было.
Еще двѣ родственницы не кончили своего завтрака, какъ изъ лавочки раздался рѣзко звонокъ, и Гепзиба поставила на столъ недопитую чашку чаю съ такимъ видомъ мрачнаго отчаянія, что на нее дѣйствительно жаль было смотрѣть, Въ занятіяхъ не по вкусу, второй день обыкновенно бываетъ для насъ тяжеле перваго: мы возвращаемся къ дѣлу со всею раздражительностію нервовъ, до которой они доведены были предшествовавшими непріятностями. По крайней мѣрѣ Гепзиба рѣшительно была увѣрена, что она никогда не привыкнетъ къ этому сердитому звяканью колокольчика. Въ который бы разъ она его ни слышала, онъ всегда потрясалъ своею неожиданностью и рѣзкостью всю ея нервную систему. Особеыно въ эту минуту, когда, глядя на свои вензельныя ложечки и старинный китайскій фарфорь, она услаждала себя мыслями о миновавшей знатности, — особенно въ эту минуту она чувствовала невыразимое отвращеніе имѣть дѣло съ покупщикомъ.
— Не безпокойтесь, милая кузина! сказала Фебея, вскочивъ съ своего мѣста: — сегодня буду я торговкою.
— Ты, этакой ребенокъ! воскликнула Гепзиба: — что смыслитъ деревенская дѣвочка въ такихъ дѣлахъ?
— Да кто же, если не я, занималась продажею всѣхъ хозяйственныхъ припасовъ въ нашемъ деревенскомъ амбарѣ? сказала Фебея: — у меня даже была будочка на ярмаркѣ, и я торговала въ ней лучше всякаго другого. Этому и учиться нечего; все зависитъ отъ смѣтливости. Вы увидите, что я такая же ловкая торговка, какъ и хозяйка.
Старая лэди съ недовѣрчивостью слѣдила за Фебеей и заглядывала изъ коридора въ лавочку, чтобъ видѣть, каково она справится съ дѣломъ, а дѣло было на ту минуту довольно затруднительно. Какая-то старуха, въ бѣломъ короткомъ платьѣ и зеленой кофтѣ, съ ниткою золотыхъ зеренъ на шеѣ и съ чѣмъ-то въ родѣ чепца на головѣ, принесла нѣсколько мотковъ пряжи для обмѣна на товары, какіе были въ лавочкѣ. Это была, вѣроятно, послѣдняя женщина въ городѣ, не оставившая еще старинной прялки. Интересно было вслушиваться, какъ разбитый и глухой голосъ старухи и милый голосокъ Фебеи сказались въ одну нить говора, и еще интереснѣе — наблюдать контрастъ между ихъ фигурами: съ одной стороны легкость и красота, съ другой — дряхлость и безцвѣтность; въ одномъ отношеніи ихъ раздѣляла только конторка, въ другомъ — между ними лежало больше нежели шестьдесятъ лѣтъ разстоянія. Что касается до самого мѣнового торга, то здѣсь устарѣлая хитрость и плутоватость пришли въ столкновеніе съ природною прямотою и проницательностью.
— Каково сдѣлано дѣло? спросила Фебея, смѣясь, когда ушла покупщица.
— Прекрасно! что и говорить, дитя мое! отвѣчала Гепзиба. — Мнѣ и въ половину такъ хорошо его не сдѣлать. Правду вы говорите, что все здѣсь въ смѣтливости, которая перешла къ вамъ отъ матери.
Люди, которымъ нелюдимость или неловкость мѣшаетъ принять надлежащее участіе въ шумной дѣятельности общества, смотрятъ съ неподдѣльнымъ удивленіемъ на людей, которые являются настоящими дѣйствующими лицами на сценѣ міра, и до такой степени непонятны для нихъ эта рѣшимость и эта способность дѣйствовать, что они готовы, въ угоду своему самолюбію, увѣрять себя, что она несовмѣстна съ другими способностями, которыя, по ихъ мнѣнію, гораздо выше и важнѣе. Такъ и Гепзиба охотно признала за Фебеей превосходство надъ собой въ способности къ торговлѣ. Она съ удовольствіемъ выслушивала совѣты молодой дѣвушки касательно разныхъ способовъ расширить съ барышами торговлю, не рискуя капиталомъ. Она не мѣшала Фнбеѣ приготовлять дрозжи, варить родъ пива, очень пріятнаго для вкуса и полезнаго для желудка, и кромѣ того печь для продажи маленькіе сладкіе пирожки, до такой степени вкусные, что кто разъ ихъ отвѣдывалъ, того долго тянуло къ нимъ. Всѣ эти доказательства расторопности и искусства въ хозяйствѣ были чрезвычайно пріятны для Гепзибы, и она невольно бормотала про себя съ кислой улыбкою, съ полуестественнымъ вздохомъ и съ смѣшаннымъ чувствомъ удивленія, жалости и возростающей привязанности къ родственницѣ:
— Что за милая малютка! Еслибъ только она была лэди! но это невозможно! Фебея родилась не въ Пиншоновъ: къ ней все перешло отъ матери.
Что касается до того, была ли Фебея лэди, или нѣтъ, этотъ вопросъ рѣшить очень трудно: только едва ли онъ представился бы хорошо устроенной и здравомыслящей головѣ. Я думаю, что только у насъ въ Новой Англіи можно встрѣтить дѣвушку, которая бы соединяла въ себѣ столько свойственныхъ лэди качествъ съ такимъ множествомъ другихъ, которыя если и совмѣшаются въ одномъ характерѣ, то не составляютъ необходимой его части. Ея правилъ не стѣснялъ никакой уставъ: она удивительно какъ была вѣрна самой себѣ и никогда не шла наперекоръ окружаюшимъ ее обстоятельствамъ. Маленькая, почти дѣтская ея фигура до такой степени была эластическая, что движенія для нея какъ будто было легче неподвижности. Лицо ея, съ темными локонами по обѣ стороны, заостреннымъ слегка носикомъ, съ здоровымъ румянцемъ, который былъ подернутъ легкою тѣнью загара, и съ полдюжиною веснушекъ, дружескимъ сувениромъ апрѣльскаго вѣтра и солнца, также не даетъ намъ полнаго нрава назвать ее красавицей. Но въ ея глазахъ были блескъ и глубина. Она была очень миловидна, граціозна какъ птичка, — именно какъ птичка; ея присутствіе въ домѣ напоминало легкій свѣтъ солнца, падающій на полъ сквозь тѣнь движущихся листьевъ, или отблескъ камина, танцующій по стѣнамъ при наступленіи вечера. Пріятно было смотрѣть на Фебею какъ на образецъ женской граціи, счастливо сочетавшейся съ достоинствами ума, — а такая женщина въ какой сферѣ была бы не на своемъ мѣстѣ? Такая женщина, въ практической дѣятельности міра, каждое занятіе, самое важное и самое ничтожное, скраситъ своимъ участіемъ въ немъ и окружитъ атмосферой любви и радости.
Такъ широко и свободно лежала передъ Фебеей дорога жизни.
Казалось, какъ будто морщинистая физіономія Дома о Семи Шпиляхъ, смотрѣвшая на васъ мрачно нахмуря брови, прояснялась въ самомъ дѣлѣ и весело посматривала своими мутными окнами, когда Фебея бѣгала туда и сюда по комнатамъ. Иначе невозможно объяснить, какъ всѣ сосѣди узнали такъ скоро о ея присутствіи въ домѣ. Въ лавочку то-и-дѣло толкались покупатели, начиная съ девяти часовъ до самого обѣда; въ это время бѣготня нѣсколько утихала, но потомъ возобновлялась съ прежнею суетливостью и прекращалась только за полчаса или немного ранѣе передъ закатомъ долгаго лѣтняго дня. Однимъ изъ неугомоннѣйшихъ посѣтителей лавочки былъ маленькій Недъ Гиггинсъ, истребитель Джимъ-Кро и слона. Утромъ этого дня онъ явилъ новыя чудеса прожорливости, истребивъ двухъ верблюдовъ и одинъ локомотивъ. Фебея радостно смѣялась, высчитывая на аспидной доскѣ свои барыши и высыпавъ изъ ящика цѣлую кучу мѣдныхъ монетъ, между которыми мелькало нѣсколько и серебряныхъ.
— Намъ надобно возобновить свои запасы, кузина Гепзиба, говорила маленькая торговка. — Пряники вышли всѣ, а также нѣмецкія деревянныя молочницы и множество другихъ игрушекъ. Много было требованій на дешевый изюмъ, а свистковъ, барабановъ и варгановъ то-и-дѣло спрашивали, и по крайней мѣрѣ десять мальчишекъ требовали вареныхъ въ сахарѣ фруктовъ. Намъ надобно достать непремѣнно лѣсныхъ яблоковъ, хоть уже и прошла на нихъ лучшая пора. Но, милая кузина, что за куча у насъ мѣдныхъ денегъ! настоящая мѣдная гора!
— Прекрасно! прекрасно! прекрасно! повторялъ дядя Веннеръ, пользуясь всякимъ случаемъ зайти въ лавочку. — Вотъ дѣвушка, которой не придется коротать жизнь на моей фермѣ! Ахъ, ты Господи! что это за проворная малютка!
— Да, Фебея славная дѣвушка, говорила Гепзиба, изрекая, съ важно-нахмуренными бровями, свое одобреніе. — Но, дядя Веннеръ, ты знаешь нашъ родъ издавна: можешь ли ты сказать мнѣ, чтобъ все это перешло къ ней отъ Пинчоновъ?
— Не думаю, чтобъ у нихъ была такая удача, отвѣчалъ почтенный старикъ. — Но какъ бы то ни было, только я не видалъ между ними ничего подобнаго, да и нигдѣ, правду сказать. Видалъ я много на своемъ вѣку людей — не только на кухняхъ и заднихъ дворахъ, да также и на улицахъ, на пристаняхъ и въ другихъ мѣстахъ, гдѣ мнѣ случалось работать, но при всемъ томъ долженъ сказать вамъ, миссъ Гепзиба, что никогда еще не случалось мнѣ видѣть, чтобъ какое нибудь созданіе, въ человѣческомъ образѣ, работало такъ, какъ этотъ ребенокъ Фебея, — словно сами ангелы Божіи ей помогаютъ!
Какъ ни была преувеличена похвала дяди Веннера, но въ ней скрывалось вѣрное и тонкое чувство. Дѣятельность Фебеи запечатлѣна была моральнымъ характеромъ. Она проводила долгій, полный хлопотливости день въ занятіяхъ, которыя сами по себѣ могли бы назваться неопрятными и отталкивающими, но свободная грація, съ какою эти ничтожныя занятія, такъ сказать, расцвѣтали изъ ея внутренней силы, дѣлала ихъ необыкновенно привлекательными, и потому трудъ принималъ легкость и прелесть забавы.
Обѣ родственницы — молодая и старая — до наступленія ночи, въ промежуткахъ торговли, нашли время для того, чтобы съ обѣихъ сторонъ сдѣлать нѣсколько шаговъ впередъ къ дружескому сближенію и довѣрчивости. Всякая затворница, подобная Гепзибѣ, отличается особенною прямотою характера или по крайней мѣрѣ временно допускаетъ овладѣть собою и принудить себя къ общительности: выйдя въ другую сферу, она готова благословлять васъ за то, что вы вторглись въ ограду души ея.
Старая лэди находила печальное и гордое удовольствіе въ томъ, чтобы водить Фебею изъ комнаты въ комнату по всему дому и разсказывать ей грустныя преданія, которыми, можно сказать, его стѣны были покрыты какъ фресками. Она показывала своей кузинѣ впадины отъ рукоятки шпаги лейтенанть-губернатора на створахъ двери, ведущей въ комнату, въ которой мертвый хозяинъ, старый полковникъ Пинчонъ, принялъ своихъ гостей страшно нахмуреннымъ взглядомъ. Мрачный ужасъ этого взгляда, по замѣчанію Гепзибы, съ того времени до сихъ поръ дѣйствуетъ на всякаго, кто переступаетъ черезъ порогъ этой комнаты. Она просила Фебею стать на одинъ изъ высокихъ стульевъ и разсмотрѣть старинную карту Пинчоновскихъ земель на востокѣ. Въ одной полосѣ земли, на которую она указала пальцемъ, находятся серебряные рудники; эта мѣстность значится въ замѣткахъ самого полковника Пинчона, но приведется въ извѣстность тогда только, когда права фамиліи признаны будутъ правительствомъ. Такимъ образомъ съ рѣшеніемъ этого дѣла въ пользу Пинчоновъ связанъ интересъ всей Новой Англіи. Она объявила также, что гдѣ-то подъ домомъ, или въ погребѣ, или, можетъ быть, въ саду, непремѣнно долженъ находиться огромный кладъ, состоящій изъ кучи англійскихъ гиней.
— Еслибъ вамъ посчастливилось найти его, Фебея, сказала Гепзиба, глядя на нее съ кислою, но дружественною улыбкой: — тогда бы нашъ колокольчикъ не звенѣлъ больше въ лавочкѣ.
— Да, милая кузина, отвѣчала Фебея: — но пока это будетъ, я слышу, что онъ звенитъ!
Когда Фебея удовлетворила покупщика, Гепзиба заговорила, очень неопредѣленно и издалека, о нѣкоторой Алисѣ Пинчонъ, которая была необыкновенно хороша собою и очень образована въ свое время, тому лѣтъ сто назадъ. Ея роскошная, плѣнительная личность до сихъ поръ отражается на мѣстахъ, гдѣ жила она подобно тому, какъ сухой розанъ долго наполняетъ своимъ ароматомъ жизнь, гдѣ онъ увялъ, заброшенный. Съ этой прелестной Алисой случилось какое-то великое, покрытое тайною, бѣдствіе. Она худала, блѣднѣла и мало по малу увяла навѣки. Но до сихъ поръ нѣкоторые увѣрены, что тѣнь ея живетъ въ Домѣ о Семи Шпиляхъ, и очень часто — особенно передъ смертью кого нибудь изъ Пинчоновъ — слышна ея печальная и прекрасная игра на клавикордахъ. Одна изъ ея пьесъ, въ то самое время, когда она перебирала клавиши своими безплотными пальцами, положена на ноты какимъ-то любителемъ музыки. Пьеса эта до такой степени печальна, что до сихъ поръ никто не въ состояніи ее слушать, и только для тѣхъ, чья душа томится собственнымъ сильнымъ горемъ, музыка эта имѣетъ подавляющую всякое горе пріятность.
— Это тѣ самые клавикорды, которые вы мнѣ показывали? спросила Фебея.
— Тѣ самые, отвѣчала Гепзиба. — Это клавикорды Алисы Пинчонъ. Когда я училась музыкѣ, батюшка ни за что не позволялъ мнѣ открыть ихъ, и какъ я упражнялась только на инструментѣ своего учителя, то давно уже совсѣмъ забыла музыку.
Оставя эти старинныя темы, Гепзиба завела рѣчь о дагерротипщикѣ, которому — такъ какъ онъ былъ благомыслящій и благонравный молодой человѣкъ, притомъ человѣкъ бѣдный — она позволила жить въ одномъ изъ семи шпилей. Но, познакомясь ближе съ мистеромъ Гольгревомъ, она не знаетъ, что съ нимъ дѣлать. Онъ водится — говорила она — съ самыми странными людьми, какихъ только можно себѣ представить: съ длинными бородами, въ полотняныхъ блузахъ и въ другихъ новомодныхъ и безобразныхъ платьяхъ. Все это реформаторы, проповѣдники воздержанія, пасмурные филантропы; бродяги, которые не признаютъ никакихъ законовъ, не употребляютъ никакой питательной пищи, живутъ только запахомъ чужихъ кухонь. Что касается собственно до дагерротипщика, то она читала однажды статью въ листкѣ по одному пенни, въ которой его бранили за его либеральный спичъ въ его сборищѣ, похожемъ на толпу бандитовъ. Съ своей стороны, она имѣетъ причины думать, что онъ занимается животнымъ магнитизмомъ, и — если только теперь это въ модѣ — надобно даже подозрѣвать, что онъ въ своей уединенной комнатѣ изучаетъ черную магію.
— Позвольте, милая кузина, сказала Фебея: — если этотъ молодой человѣкъ такъ опасенъ, то зачѣмъ вы позволяете ему жить у себя въ домѣ? Еслибъ онъ даже и не сдѣлалъ дальнѣйшаго вреда, то, пожалуй, сожжетъ домъ!
— То-то! отвѣчала Гепзиба. — Иногда я серьёзно призадумывалась, не отказать ли ему въ квартирѣ. Но, при всѣхъ своихъ странностяхъ, онъ очень добрый человѣкъ и такъ умѣетъ говорить со всякимъ, что хоть я и не совсѣмъ люблю его (для этого я недовольно знаю молодого человѣка), но потеряй его изъ виду, такъ было бы, кажется, и грустно. Женщина рада и какому нибудь знакомству, живя въ такомъ одиночествѣ, какъ я.
— Но если мистеръ Гольгревъ человѣкъ, непризнающій законовъ? замѣтила Фебея, одно изъ достоинствъ которой было уваженіе къ общественнымъ постановленіямъ.
— О! сказала безпечно Гепзиба: — я думаю, что у него есть свои законы!
ГЛАВА VI.
МОЛЕВЪ ИСТОЧНИКЪ.
править
Чай пили рано, и деревенская дѣвушка побѣжала погулять по саду. Ограда его обнимала прежде большое пространство; но мало по малу это пространство было стѣснено — какъ мы уже сказали — отчасти деревянными заборами, а отчасти пристройками домовъ, которые стояли на другой улицѣ. На срединѣ сада находилась лужайка съ небольшимъ полу-развалившимся строеніемъ, которое, однакожь, сохранило еще нѣкоторые признаки бесѣдки. Хмѣль, выросшій изъ прошлогодняго корня, началъ взбираться по ней кверху; но долго еще надобно было ждать, чтобъ онъ покрылъ ея кровлю зеленымъ ковромъ своимъ. Три изъ семи шпилей смотрѣли прямо или сбоку въ садъ, съ мрачною своею величавостью.
Богатый черноземъ упитанъ былъ перегнившими растительными веществами многихъ лѣтъ, каковы: осыпавшіеся листья, лепестки цвѣтовъ и стебли дикихъ растеній, полезныхъ гораздо больше по смерти, нежели въ то время, когда они широко распускаютъ свои листья на солнцѣ. Заглушающій всѣ лучшія растенія бурьянъ готовъ былъ подняться густыми купами и проникнуть даже въ человѣческія жилища. Но Фебея замѣтила, что растительность его остановлена чьимъ-то постепеннымъ и неослабнымъ трудомъ, распредѣленнымъ систематически по днямъ. Бѣлый розовый кустарникъ, очевидно, былъ обставленъ подпорками въ началѣ весны; а груша и три дамасскія сливы, которыя, кромѣ ряда смородины, составляли единственныя плодовитыя деревья въ саду, носили слѣды недавнихъ обрѣзовъ на излишнихъ или засохшихъ своихъ вѣтвяхъ. Было здѣсь также нѣсколько сортовъ старинныхъ цвѣтовъ, не слишкомъ хорошо разросшихся, но старательно кругомъ ополотыхъ, какъ будто кто-то, изъ любви или изъ любопытства, старался довести ихъ до такого развитія, къ какому они способны. Остальная часть сада заключала въ себѣ очень хорошо подобранную коллекцію снѣдныхъ растеній, находившихся въ самомъ лучшемъ состояніи: лѣтнія тыквы, уже въ золотомъ своемъ цвѣту; огурцы, обнаруживавшіе готовность развѣтвиться съ главнаго стебля и расползтись въ разныя стороны; два или три сорта бобовъ, изъ которыхъ нѣкоторые уже готовились взвиться фестонами по тычинкамъ; картофель занималъ такое уютное и солнечное мѣсто, что стебли его были уже гигантскаго роста и обѣщали ранній и обильный урожай.
Фебея не могла постигнуть, чьими бы это трудами насажены были всѣ эти растенія и кто содержалъ почву въ такой чистотѣ и порядкѣ. Ужь, вѣрно, не ея кузина Гепзиба, у которой вовсе не было склонности къ разведенію цвѣтовъ, и которая, съ своими затворническими привычками и стремленіемъ скрываться въ печальной тѣни дома, едва ли рѣшилась бы рыться въ землѣ, подъ открытымъ знойнымъ небомъ, между бобами и тыквами.
Фебея въ первый разъ еще въ жизни удалилась на цѣлый день отъ предметовъ, составляющихъ обстановку деревенской жизни, и для нея этотъ уголокъ зелени, съ древесной тѣнью, съ цвѣтами и простыми растеніями, былъ неожиданно-пріятною находкою. Само небо, казалось, устремляло сюда съ удовольствіемъ взоръ свой, какъ будто радуясь, что природа, вездѣ тѣснимая и прогоняемая изъ пыльнаго города, нашла здѣсь мѣсто для отдыха. Садъ представлялъ дикую, но привлекательную картину, которой придавала особенную прелесть пара реполововъ, свившихъ себѣ гнѣздо на грушѣ и чиликавшихъ съ необыкновенною суетливостью и веселостью въ густой тѣни ея вѣтвей. Пчелы также — хотя это очень странно — сочли стоящимъ труда прилетѣть сюда, вѣроятно, изъ какой нибудь фермы, отстоящей отсюда на нѣсколько миль. Сколько воздушныхъ путешествій должны онѣ совершать отъ разсвѣта до заката солнца, для отъисканія меду или воску! Фебея невольно засмотрѣлась, какъ двѣ или три пчелы, производя пріятное жужжанье, работали въ глубинѣ золотыхъ тыквенныхъ цвѣтовъ.
Былъ еще въ саду одинъ предметъ, который природа, по всѣмъ правимъ, могла присвоить себѣ, хотя человѣкъ и сдѣлалъ попытки обратить его въ свою собственность. Это былъ источникъ, обложенный кругомъ мшистыми камнями и выложенный въ своемъ жерлѣ, наподобіе мозаики, разноцвѣтными камешками. Игра и легкое движеніе воды въ ея стремленіи изъ подъ земли магически преображали эти камешки въ движущіеся фигуры, которыя смѣнялись однѣ другими такъ быстро, что ихъ невозможно было разсмотрѣть. Переливаясь черезъ свою ограду изъ мшистыхъ камней, вода пробилась по саду — не можемъ сказать: ручейкомъ, но чуть замѣтною струйкою.
Нельзя также неупомянуть и о курятникѣ (весьма почтенной древности), стоявшемъ въ отдаленномъ углу сада, недалеко отъ фонтана. Въ немъ на эту пору содержался только пѣтухъ съ двумя курицами и одинокимъ цыпленкомъ; всѣ они были изъ славной породы куръ, которыя не переводились съ отдаленнѣйшаго времени Пинчонова дома и, по словамъ Гепзибы, въ старыя времена равнялись ростомъ почти съ индѣйскими пѣтухами, а мясо ихъ было такъ вкусно, что годилось бы и для королевскаго стола. Въ доказательство справедливости этого преданія, Гепзиба показывала Фебеѣ скорлупу большого яйца, которое и строусъ не постыдился бы назвать своимъ. Какъ бы то ни было, только теперь куры были немного крупнѣе голубей, имѣли тощій, болѣзненный видъ, клохтали печальнымъ голосомъ, перемѣняя его на разные тоны, а въ ногахъ у нихъ какъ будто сидѣла подагра. Было очевидно, что эта раса выродилась, какъ и многія другія рѣдкія расы. Это пернатое племя существовало слишкомъ долго въ удаленіи отъ другихъ племенъ, какъ это видно было но печальной наружности его представителей. Они держались кой-какъ въ живыхъ, несли изрѣдка яйца и выводили какого нибудь цыпленка, какъ будто для того только, чтобы свѣтъ не лишился совершенно столь удивительной нѣкогда породы птицъ. Отличительный признакъ пѣтуховъ послѣдняго поколѣнія Пинчоновскихъ куръ былъ плачевно-маленькій гребень, до того похожій — какъ это ни странно — на тюрбанъ Гепзибы, что Фебея, терзаясь совѣстью, не могла не находить вообще сходства между этими заброшенными двуногими и своею почтенною родственницею.
Она побѣжала въ домъ собрать хлѣбныхъ крошекъ, холоднаго картофеля и другихъ непротивныхъ вкусу остатковъ пищи и, воротясь въ садъ, позвала куръ особеннымъ кликомъ, который они, по видимому, тотчасъ узнали. Цыпленокъ пробрался даже въ щель курягника и подбѣжалъ къ ея ногамъ съ какою-то веселостью, между тѣмъ какъ пѣтухъ и его двѣ хозяйки посматривали на нее искоса и потомъ начали клохтать между собой, какъ бы сообщая другъ другу заключенія объ ея характерѣ. Видъ ихъ дѣйствительно былъ такой античный, что въ нихъ не только можно было признать потомковъ древней расы, но можно было согласиться и въ томъ, что они существовали въ своей самостоятельности со времени основанія Дома о Семи Шпиляхъ и раздѣляли нѣкоторымъ образомъ судьбу его. Они были что-то въ родѣ духовъ-покровителей мѣста.
— Поди, поди ко мнѣ, бѣдный цыпленокъ! сказала Фебея: — вотъ тебѣ прекрасныя крошки.
Цыпленокъ, несмотря на свою столь же почтенную наружность, какою одарена была и его мать, обнаружилъ необыкновенную живость и взлетѣлъ на плечо къ Фебеѣ.
— Эта маленькая птичка благодаритъ васъ за ваши попеченія! сказалъ позади ея чей-то голосъ.
Обернувшись быстро назадъ, она съ удивленіемъ увидѣла молодого человѣка, который прошелъ въ садъ чрезъ дверь, ведущую въ особый шпиль. Онъ держалъ въ рукѣ мотыку и, въ то время, какъ Фебея бѣгала въ домъ за крошками, началъ уже рыть землю вокругъ картофельныхъ корней.
— Цыпленокъ въ самомъ дѣлѣ обходится съ вами какъ съ старою знакомой, продолжалъ онъ спокойно, и улыбка, мелькнувшая на устахъ его, сдѣлала его лицо гораздо пріятнѣе, не" жили показалось Фебеѣ съ перваго раза. — А эти почтенныя особы въ курятникѣ тоже, кажется, очень снисходительно къ вамъ расположены. Вы счастливы, что такъ скоро вошли къ нимъ въ милость! Онѣ знаютъ меня гораздо давнѣе, но никогда не удостоивали меня никакою фамильярностью, хотя едва проходитъ день безъ того, чтобъ я не принесъ имъ корму. Я думаю, что миссъ Гепзиба присоединитъ этотъ фактъ къ прочимъ своимъ преданіямъ и будетъ утверждать, что птицы знали что вы происходите изъ дома Пинчоновъ!
— Секретъ заключается въ томъ, отвѣчала, смѣясь, Фебея: — что я знаю языкъ, на которомъ говорятъ съ курами и цыплятами.
— Да! отвѣчалъ молодой человѣкъ: — но я остаюсь при мысли, что эти куры узнаютъ въ васъ фамильный голосъ. Вѣдь вы изъ дома Пинчоновъ?
— Да, мое имя Фебея Пинчонъ, сказала дѣвушка съ нѣкоторою холодностью. — Она знала, что ея новый знакомецъ долженъ быть не кто другой, какъ дагерротипщикъ, о беззаконныхъ качествахъ котораго старая дѣва дала ей непріятное понятіе. — Я не знала, что садъ моей кузины Гепзибы ввѣренъ попеченію другой особы.
— Да, сказалъ Гольгревъ: — я рою землю, сажаю сѣмена и очищаю отъ бурьяна этотъ старый черноземъ, чтобъ наслаждаться тѣмъ, что сберегла здѣсь природа отъ многочисленныхъ человѣческихъ посѣвовъ и жатвъ. Это притомъ же такое пріятное препровожденіе времени. Мое ремесло — пока я занимаюсь какимъ нибудь ремесломъ — не требуетъ продолжительныхъ трудовъ. Я рисую портреты посредствомъ солнечныхъ лучей и, чтобы дать отдыхъ своимъ глазамъ, выпросилъ у миссъ Гепзибы позволеніе жить въ одномъ изъ этихъ мрачныхъ шпилей. Входя въ нихъ — все равно, что накладываешь себѣ на глаза повязку. Но не угодно ли вамъ видѣть образецъ моихъ произведеній?
— То есть дагерротипный портретъ? спросила Фебея уже не съ такою какъ прежде холодностью, потому что, несмотря на ея предубѣжденія, молодость ея привлекалась его молодостью. — Я не очень люблю этого рода портреты: они всегда такъ сухи и угрюмы; кромѣ того, въ нихъ нельзя всмотрѣться: такъ они безпрестанно ускользаютъ отъ глазъ. Они знаютъ, видно, какъ они непривлекательны, и потому стараются избѣгать наблюденія.
— Если вы мнѣ позволите, сказалъ артистъ, глядя на Фебею: — то я бы сдѣлалъ опытъ, въ самомъ ли дѣлѣ дагерротипъ уменьшаетъ красоту дѣйствительно прелестнаго лица. Но въ томъ, что вы сказали, есть истина. Большая часть изъ моихъ портретовъ смотритъ какъ-то угрюмо, но, я думаю, потому, что такъ смотрятъ и самые оригиналы. Ясный и простой взглядъ солнца одаренъ удивительною проницательностью. Мы думаемъ, что онъ списываетъ только поверхность предметовъ, а онъ между тѣмъ вызываетъ наружу тайный характеръ человѣки съ такою вѣрностью, которая невозможна ни для какого художника, хотя бы онъ и открылъ этотъ характеръ. По крайней мѣрѣ въ моемъ скромномъ искусствѣ нѣтъ лести. Вотъ, напримѣръ, портретъ, который я снималъ и переснималъ нѣсколько разъ, но всегда съ одинаковымъ результатомъ. Оригиналъ его, для простою глаза, имѣетъ совсѣмъ иное выраженіе. Мнѣ было бы пріятно знать ваше сужденіе о характерѣ этого человѣка.
Онъ показалъ ей дагерротипную миніатюру, въ сафьянномъ футлярѣ. Фебея только взглянула на нее и отдала назадъ.
— Я знаю это лицо, сказала она: — его суровые глаза преслѣдовали меня цѣлый день. Это мой предокъ пуританинъ, что виситъ тамъ въ комнатѣ. Вѣроятно, вы нашли средство скопировать портретъ безъ его чернаго бархатнаго плата и сѣрой бороды и нарядить его, вмѣсто того, въ новѣйшій фракъ и галстухъ. Не скажу, однакожъ, чтобъ онъ сдѣлался привлекательнѣе отъ вашихъ передѣлокъ.
— Вы бы нашли еще нѣкоторое различіе, еслибъ посмотрѣли на него дольше, сказалъ Гольгревъ со смѣхомъ, но пораженный, по видимому, ея словами. — Могу увѣрить васъ, что это — лицо современное, и весьма вѣроятно, что вы встрѣтите его здѣсь. Замѣтьте, что оригиналъ, въ глазахъ общества, и, сколько я знаю, въ глазахъ самыхъ близкихъ своихъ друзей, имѣетъ чрезвычайно пріятную физіономію, въ которой выражаются добродушіе, откровенность, веселость характера и другія прекрасныя качества къ этомъ родѣ. А солнце, какъ видите, разсказываетъ о немъ совершенно иного рода исторію и не хочетъ отъ нея отказаться, несмотря на неоднократныя мои попытки заставить его говорить другое. Оно представляетъ намъ его человѣкомъ фальшивымъ, хитрымъ, черствымъ, повелительнымъ, а внутри холоднымъ какъ ледъ. Взгляните на эти глаза: согласились ли бы вы ввѣриться этому человѣку? на этотъ ротъ: улыбался ли онъ когда нибудь? А посмотрѣли бы вы на благосклонную улыбку оригинала! Это тѣмъ досаднѣе, что онъ играетъ довольно важную роль въ общественныхъ дѣлахъ и портретъ этотъ предназначается для гравюры.
— Нѣтъ, я не хочу больше его видѣть! сказала Фебея, отворачивая въ сторону глаза. — Онъ въ самомъ дѣлѣ очень похожъ на старый портретъ. Но у моей кузины есть еще одинъ портретъ — миніатюра. Если оригиналъ существуетъ еще въ мірѣ, то я думаю, что солнце не въ состояніи было бы сдѣлать его физіономіи жосткою и суровою.
— Такъ вы видѣли этотъ портретъ! воскликнулъ артистъ съ выраженіемъ сильнаго интереса. — Я никогда не видалъ, но очень желалъ бы видѣть. Лицо на миніатюрѣ кажется вамъ очень привлекательнымъ?
— Ничего лучше я не видала, сказала Фебея. — Оно, можно сказать, даже слишкомъ красиво, слишкомъ изнѣжено для мужчины.
— Въ немъ не выражается никакого бурнаго чувства? продолжалъ распрашивать Гольгревъ съ участіемъ, которое приводило Фебею въ нѣкоторое замѣшательство, равно какъ и совершенная свобода съ какою онъ началъ съ нею знакомство. — Нѣтъ ли въ немъ чего нибудь мрачнаго или зловѣщаго? не можете ли вы предполагать, чтобы оригиналъ этого портрета былъ виновенъ въ важномъ преступленіи?
— Что за странные вопросы? сказала Фебея съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ: — можно ли говорить такія вещи о портретѣ, котораго вы никогда не видали? Вы принимаете его за какой нибудь другой. Преступленіе! Такъ какъ вы пріятель моей кузины Гепзибы, то вы можете попросить ее показать вамъ портретъ.
— Для меня было бы гораздо полезнѣе видѣть оригиналъ, отвѣчалъ дагерротипщикъ хладнокровно. — Что касается до его характера, то намъ нѣтъ надобности разсуждать о его свойствахъ: они уже опредѣлены судомъ законнымъ, или, по крайней мѣрѣ, который называлъ самъ себя законнымъ. Но погодите! Не входите, сдѣлайте одолженіе: я сдѣлаю вамъ одно предложеніе.
Фебея готова была уже уйти, но обернулась опять къ нему съ нѣкоторою нерѣшимостью: потому что она не вполнѣ понимала его обращеніе, хотя, взглянувъ въ него, могла открыть въ немъ скорѣе отсутствіе церемоніяльности, нежели оскорбительную грубость. Въ тонѣ, которымъ онъ продолжалъ свою рѣчь, было какое-то странное самовластіе, — какъ будто онъ самъ былъ хозяиномъ этого сада, а не пользовался имъ единственно изъ благосклонности Гепзибы.
— Еслибъ это было вамъ пріятно, сказалъ онъ: — то я съ большимъ удовольствіемъ предоставилъ бы вашимъ попеченіямъ эти цвѣты и этихъ древнихъ и почтенныхъ птицъ. Такъ какъ вы только что оставили деревенскій воздухъ и занятія то вы скоро почувствуете нужду въ какомъ нибудь изъ занятій подъ открытымъ небомъ. Цвѣты не настоящая моя сфера, и потому вы можете ухаживать за ними по своему усмотрѣнію. Я же только отъ времени до времени буду у васъ просить самой незначительной уступки цвѣтовъ въ замѣну за всѣ прекрасные овощи, которыми я надѣюсь обогатить столъ миссъ Гепзибы. Такимъ образомъ мы будемъ полезными другъ другу сотрудниками.
Фебея, молча и дивясь сама своему согласію, принялась полоть цвѣточную гряду: но она гораздо болѣе была занята размышленіемъ объ этомъ молодомъ человѣкѣ, съ которымъ такъ неожиданно сблизилась до фамильярности. Онъ не совсѣмъ ей правился. Характеръ его смущалъ молодую деревенскую дѣвушку. обнаруживая въ немъ строгаго практика. Разговоръ его вообще отличался шутливымъ тономъ, но производилъ на нее впечатлѣніе серьёзное и почти суровое, — кромѣ тѣхъ случаевъ, когда молодость артиста смягчала это впечатлѣніе. Она боролась съ дѣйствіемъ какого-то магическаго элемента, заключавшагося въ натурѣ Гольгрева который покорялъ ее своимъ чарамъ, можетъ быть, вовсе неумышленно.
Спустя нѣсколько времени, сумерки, сгущенные тѣнью фруктовыхъ деревъ и сосѣднихъ строеній, распространили по всему саду полу-мракъ.
— Пора оставить намъ работу! сказалъ Гольгревъ. — Дѣлаю послѣдній ударъ мотыкою въ пользу бобовъ. Спокойной ночи, миссъ Фебея Пинчонъ! Если вы, въ одинъ прекрасный день, пришпилите къ своимъ волосамъ одинъ изъ этихъ розановъ и зайдете въ мою мастерскую на Среднемъ проспектѣ, то я воспользуюсь самымъ чистымъ солнечнымъ лучомъ, чтобъ снять портретъ съ цвѣтка и его владѣлицы.
Съ этими словами онъ направился въ свой уединенный шпиль, но, подходя къ двери, обернулся и позвалъ Фебею голосомъ, въ которомъ отзывался смѣхъ, но въ то же время слышался болѣе нежели полу-серьёзный тонъ.
— Берегитесь пить воду изъ Молева источника! сказалъ онъ: — и пить, и умывать лицо!
— Молевъ источникъ! отвѣчала Фебея: — тотъ, что обложенъ мшистыми камнями? Я вовсе не думала пить изъ него воду; но зачѣмъ вы это говорите?
— Зачѣмъ? сказалъ дагерротипщикъ: — затѣмъ, что онъ околдованъ, какъ и чай иной старой лэди.
Онъ скрылся, и Фебея, помедливъ еще съ минуту въ саду, увидѣла сперва мерцающій огонекъ, а потомъ яркій свѣтъ лампы въ окнахъ его шпиля. Когда она воротилась въ комнату Гепзибы тамъ было уже такъ темно, что глаза ея не могли проникнуть въ глубину. Она едва могла видѣть старую лэди, сидѣвшую на одномъ изъ прямыхъ стульевъ, немного поодаль отъ окна, котораго слабый свѣтъ слегка обозначалъ во мракѣ ея блѣдное лицо, обращенное въ уголъ комнаты.
— Не зажечь ли мнѣ лампу, кузина Гепзиба? спросила Фебея.
— Зажгите пожалуете, отвѣчала Гепзиба. — Но поставьте ее на столѣ въ углу коридора. Глаза у меня слабы, и я рѣдко подвергаю ихъ ламповому свѣту.
Какой чудный инструментъ человѣческій голосъ! какъ онъ выражаетъ всякое движеніе нашей души! Въ тонѣ Гепзибы, въ эту минуту, были звучная глубина и влажность, какъ будто слова ея, при всей своей незначительности, были окунуты въ теплоту ея сердца. Когда кузина зажигала въ кухнѣ лампу, ей опять показалось, что Гепзиба что-то сказала ей.
— Сейчасъ, кузина! отвѣчала дѣвушка. — Эти спички только вспыхиваютъ и гаснуть.
Но, вмѣсто отклика Гепзибы, она слышала говоръ другого голоса. Онъ, впрочемъ, былъ очень неясенъ и не столько походилъ на произносимыя слова, какъ на неопредѣленные звуки, которые скорѣе выражали любовь и участіе, нежели разсужденіе. Впрочемъ, звуки эти такъ были неуловимы для слуха, что Фебея не могла даже считать ихъ дѣйствительными. Она рѣшила, что вѣрно какой нибудь другой звукъ въ домѣ показался ей человѣческимъ голосомъ, или что это только игра ея воображенія.
Поставя зажженную лампу въ коридорѣ, она воротилась въ комнату Гепзибы. Теперь фигура старой дѣвушки, несмотря на то, что ея черты все еще сливались съ полу-мракомъ, виднѣлась уже яснѣе прежняго, впрочемъ, въ отдаленныхъ углахъ комнаты, которая такъ слабо отражала свѣтъ, стояла почти та же темнота, что и прежде.
— Кузина, сказала Фебея: — говорили вы мнѣ что нибудь сейчасъ?
— Нѣтъ, дитя мое! отвѣчала Гепзиба.
Еще меньше словъ, нежели прежде, но съ тою же таинственною музыкою! Мягкій, меланхолическій, но не печальный, тонъ ихъ какъ будто вытекалъ изъ глубокаго колодца сердца Гепзибы, весь проникнутый глубочайшимъ волненіемъ этого сердца. Въ немъ было какое-то трепетаніе, — и какъ всякое сильное существо имѣетъ свойство электричества, то оно отчасти сообщилось и Фебеѣ. Дѣвушка сидѣла съ минуту въ молчаніи. Скоро, однакожъ, для ея тонкихъ чувствъ сдѣлалось замѣтно чье-то неправильное дыханіе въ углу комнаты. Она была одарена нѣжною и вмѣстѣ здоровою физическою организаціею, которая, какъ бы духовнымъ дѣйствіемъ, почуяла, что подлѣ нея есть еще кто-то третій.
— Милая кузина, сказала она, преодолѣвая неопредѣленное отвращеніе къ этому вопросу: — нѣтъ ли здѣсь кого нибудь съ нами въ комнатѣ?
— Фебея, милая моя малютка, сказала Гепзиба, послѣ минутной паузы: — ты очень рано встала и хлопотала цѣлый день. Поди спать: я увѣрена, что тебѣ нуженъ отдыхъ. Я хочу посидѣть еще немного одна и собрать мои мысли. Я сдѣлала эту привычку задолго еще до твоего рожденія.
Отпуская такимъ образомъ ее ко сну, дѣвственная лэди сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ, поцаловала Фебею и прижала ее къ своему сердцу, которое билось съ необыкновенною силою и чувствомъ у груди молодой дѣвушки. Какимъ образомъ удержалось еще въ печальномъ старомъ ея сердцѣ такъ много любви, что излишекъ ея переливается черезъ край?
— Покойной ночи, кузина, сказала Фебея, странно пораженная обхожденіемъ Гепзибы. — Я очень рада, что вы начинаете любить меня.
Она воротилась въ свою комнату, но нескоро могла уснуть и спала не очень крѣпко. По временамъ, въ глубокую ночь, она слышала сквозь сонъ чьи-то шаги по лѣстницѣ, тяжелые, но не сильные и не рѣшительные. Голосъ Гепзибы, впрочемъ, полуподавленный, также поднимался по лѣстницѣ вмѣстѣ съ шагами, и, какъ бы въ отвѣтъ на этотъ голосъ, Фебея опять слышала странный, неопредѣленный шумъ, который былъ нѣсколько похожъ на человѣческій говоръ.
ГЛАВА VII.
ГОСТЬ.
править
Когда Фебея проснулась — а это случилось въ одно время съ началомъ утренняго чиликанья четы реполововъ на грушѣ — она услышала внизу лѣстницы какое-то движеніе. Она поспѣшила сойти въ нижній этажъ и нашла Гепзибу еще въ кухнѣ. Гепзиба стояла у окна, держа передъ самымъ носомъ книгу, какъ будто съ цѣлью проникнуть обоняніемъ въ ея содержаніе, потому что ея слабое зрѣніе не слишкомъ много помогало ей въ этомъ. Трудно представить себѣ книгу убѣдительнѣе той, которая была теперь въ рукахъ Гепзибы: отъ одного ея чтенія вся кухня наполнялась запахомъ дичи: индѣекъ, каплуновъ, копченыхъ куропатокъ, пуддинговъ, пирожныхъ и святочныхъ поросятъ во всѣхъ возможныхъ смѣшеніяхъ и видоизмѣненіяхъ. Это была поваренная книга, наполненная рецептами безчисленныхъ старинныхъ англійскихъ блюдъ и украшенная гравюрами, на которыхъ были представлены приготовленія къ пиршествамъ, достойнымъ большой залы какого нибудь вельможескаго замка. Между этими великолѣпными образцами повареннаго искусства (изъ которыхъ, вѣроятно, ни одинъ не быль осуществленъ на дѣлѣ въ этомъ домѣ со временъ дѣдушекъ) бѣдная Гепзиба искала рецепта, по которому можно бы было наскоро состряпать къ завтраку кушанье изъ матеріаловъ, которые были въ ея распоряженіи, и съ искусствомъ, которымъ она обладала.
Скоро, однакожъ, она отложила въ сторону благоухающее кушаньями сочиненіе и спросила Фебею, не снесла ли вчера яйца старая Спекли, какъ она называла одну изъ курицъ. Фебея побѣжала посмотрѣть, но воротилась безъ ожидаемаго сокровища. Въ эту минуту послышался свистокъ рыбака, возвѣщая приближеніе его къ дому. Гепзиба позвала его, постучавъ энергически въ окно лавочки, и купила у него рыбы, которую онъ называлъ отличнѣйшею макрелью, жирною, какую только случалось ему ловить такъ рано. Поручивъ Фебеѣ поджарить кофе — который она называла чистѣйшимъ моккскимъ и такимъ старымъ, что каждое мелкое зернышко его стоитъ продавать на вѣсъ золота — старая дѣва наклала столько дровъ въ старый очагъ, что изъ трубы тотчасъ началъ вылетать густой дымъ. Деревенская дѣвушка, помогая ей, чѣмъ могла, предложила спечь, по особенному легкому способу, перенятому ею отъ матери, индѣйскій пирожокъ, который, по ея словамъ, если хорошо его приготовить, долженъ былъ быть такъ вкусенъ и нѣженъ, какъ никакой другой сортъ изъ подающихся на завтракъ. Гепзиба съ радостью на это согласилась, и въ кухнѣ скоро разлился пріятный запахъ снадобій для индѣйскаго пирожка. Намъ кажется, что въ дыму, вырывавшемся изъ худо устроенной печки, какъ въ своей естественной стихіи, тѣни усопшихъ кухарокъ непремѣнно должны были смотрѣть съ удивленіемъ на это кушанье или заглядывать въ печку съ пренебреженіемъ къ простотѣ предложеннаго Фебеей пирожка, напрасно стараясь протянуть къ нему свои воздушныя руки. По крайней мѣрѣ голодныя мыши вылѣзали явно изъ своихъ норокъ и, присѣвъ на заднихъ лапкахъ, нюхали дымный воздухъ, благоразумно выжидая благопріятнаго случая поживиться.
Гепзиба не обладала природною способностью къ стряпанью и, сказать правду, увеличила свою настоящую худощавость, часто предпочитая оставаться лучше безъ обѣда, нежели водиться съ вертеломъ или наблюдать за кипѣніемъ горшка. Поэтому рвеніе, какое она обнаружила теперь къ кухоннымъ подвигамъ, было истинно героическимъ чувствомъ. Было трогательно и по истинѣ достойно слезъ (еслибъ только Фебея, единственная свидѣтельница ея подвиговъ, если не считать мышей и безплотныхъ тѣней, не предпочла лучше заниматься дѣломъ, нежели проливать ихъ) видѣть, какъ она разгребала свѣжіе уголья и жарила макрель. Обыкновенно блѣдныя, щоки ея теперь разгорѣлись какъ жаръ отъ огня и суетливости, и она наблюдала рыбу съ такою нѣжною заботливостью и вниманіемъ, какъ будто — не приберемъ на этотъ случай лучшаго сравненія — какъ будто собственное сердце ея лежало на сковородѣ, а ея счастье и несчастье зависѣли отъ того, хорошо ли, или нѣтъ сжарится эта рыба.
Домашняя жизнь представляетъ немного явленій пріятнѣе чисто приготовленнаго и изобильнаго завтрака. Мы являемся къ нему съ свѣжими силами, въ росистой юности дня, когда всѣ наши нравственныя и физическія чувства находятся въ лучшемъ согласіи, нежели въ позднѣйшіе часы: поэтому матеріяльныя наслажденія наши утреннею ѣдою не смущаются никакими еще упреками со стороны желудка или совѣсти, если мы даже и черезчуръ поддаемся животной части нашей натуры. Мысли, обходящія въ это время кружокъ близкихъ между собой гостей, также приправлены остроуміемъ и веселостью, а часто и живою истиною, которая рѣдко имѣетъ мѣсто въ изысканной бесѣдѣ за обѣдомъ. Маленькій, старинный столикъ Гепзибы, поддерживаемый тоненькими и красивыми ножками и покрытый богатѣйшею камчатною скатертью, достоинъ былъ служить центромъ самаго веселаго кружка. Паръ отъ горячей рыбы поднялся какъ дымъ на жертвенникѣ варварскаго идола между тѣмъ какъ благоуханіе моккскаго кофе было бы пріятно обонянію покровительственной Лары или какою бы то ни было духа, благопріятствующаго новѣйшему завтраку.
Фебея отправилась въ садъ, составила букетъ розъ и расположила его очень искусно въ небольшой стеклянной кружкѣ, которая, потерявъ давно уже свою ручку, тѣмъ удобнѣе могли занимать мѣсто цвѣточной вазы. Утреннее солнце, столь же свѣжее и улыбающееся, какъ и то, котораго лучи проникали въ цвѣтущее жилище первой четы людей, пробиваясь сквозь вѣтви груши, освѣщало столъ, на которомъ приготовлено было три прибора: одинъ для Гепзибы, другой для Фебеи…. для кого же третій?
Гепзиба, бросивъ послѣдній хозяйственный взглядъ на столъ, взяла Фебею за руку дрожащею рукою. Она вспомнила, какъ, во время приготовленія этого таинственнаго завтрака, она была сурова и раздражительна съ Фебеею, и рѣшилась, видно, вознаградить ее за по особеннымъ выраженіемъ ласки.
— Не осуди меня за мое безпокойство и нетерпѣливость, милое дитя мое, сказала она: — я люблю тебя, Фебея, несмотря на рѣзкость моихъ словъ.
— Милая кузина, не можете, ли вы сказать мнѣ, кто къ вамъ пріѣхалъ? спросила Фебея съ улыбкою, близкою къ слезамъ. — Зачѣмъ вы такъ встревожены?
— Тише, тише! онъ идетъ, проговорила Гепзиба, поспѣшивъ вытерсть глаза. — Пускай онъ увидитъ сперва тебя, Фебея, потому что ты молода и твои щочки свѣжи какъ эти розы; улыбка играетъ на твоемъ лицѣ противъ твоей воли. Онъ всегда любилъ смѣющіяся лица. Мое теперь уже старо; слезы мои едва только обсохли; онъ никогда не могъ выносить слезъ. Задерни немножко занавѣску, такъ, чтобы тѣнь покрыла ту часть стола, гдѣ онъ сядетъ; но пускай, однакожь, свѣтитъ и солнце! онъ никогда не любилъ темноты, — а сколько было мрачныхъ дней въ его жизни! Бѣдный Клиффордъ…
Она еще произносила потихоньку эти слова, которыя какъ будто были обращены къ ея собственному сердцу, нежели къ Фебеѣ, когда въ коридорѣ послышался шумъ. Фебея узнала шаги, которые поднимались по лѣстницѣ ночью во время ея полу-сна. Приближавшійся къ нимъ гость — кто бы онъ ни былъ — остановился, какъ казалось, на верхнихъ ступенькахъ лѣстницы; онъ остановился еще раза два, спускаясь ниже; остановился еще разъ и внизу лѣстницы. Всякій разъ это замедленіе было дѣлаемо имъ, по видимому, не умышленно, но скорѣе оттого, что онъ забывалъ цѣль, которая привела его въ движеніе, или какъ будто ноги его невольно останавливались, потому что побудительная причина была слишкомъ слаба для поддерживанія ихъ движенія. Наконецъ онъ сдѣлалъ длинную паузу у порога комнаты. Онъ взялся сперва рукой за скобку двери, потомъ выпустилъ ее, повернувъ только слегка. Гепзиба съ конвульсивно сжатыми руками смотрѣла на дверь.
— Милая кузина Гепзиба, не смотрите пожалуйста такъ страшно! сказала, дрожа, Фебея, потому что волненіе ея кузины и эти таинственно отталкивающіе шаги производили на нее такое дѣйствіе, какъ будто въ комнату готово было явиться привидѣніе. — Вы, право, пугаете меня! Неужели случилось что нибудь ужасное?
— Тише! прошептала Гепзиба. — Будь какъ можно веселѣе что бы ни случилось, не теряй веселости!
Окончательная пауза у порога тянулась такъ долго, что Гепзиба, не будучи въ силахъ выносить ея долѣе, подошла къ двери, отворила ее и ввела незнакомца за руку. Фебея увидѣла передъ собой пожилого мужчину въ старомодномъ шлафрокѣ изъ полинялой камки и съ сѣдыми или почти бѣлыми, необыкновенной длины, волосами, которые почти совсѣмъ закрывали его лобъ, пока онъ не откинулъ ихъ назадъ, обводя неопредѣленнымъ взоромъ комнату. Всмотрѣвшись нѣсколько въ его лицо, она легко поняла, что остановки его происходили отъ той неопредѣленности цѣли, съ которою ребенокъ совершаетъ первыя свои путешествія по полу. Ничто не обнаруживало въ немъ недостатка физическихъ силъ для твердаго и рѣшительнаго шага. Причина его немочи заключалась въ душѣ. Впрочемъ, въ выраженіи его лица все-таки просвѣчивалъ умъ, — только это выраженіе было такъ неопредѣленно, такъ слабо, что съ каждой минутой готово было исчезнуть и никогда не возвратиться. Это было пламя, мелькающее на полу-погасшихъ головняхъ; мы всматриваемся въ него внимательнѣе, нежели еслибъ оно было положигельнымъ пламенемъ, сильно взлетающимъ кверху, — внимательнѣе, но съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ, чтобъ оно или засверкало удовлетворительнымъ блескомъ, или совсѣмъ погасло.
Войдя въ комнату, гость стоялъ съ минуту на одномъ мѣстѣ, держась инстинктивно за руку Гепзибы, какъ ребенокъ держится за руку взрослаго, который ведетъ его. Онъ, однакожь, замѣтилъ Фебею и, по видимому, былъ пріятно пораженъ ея юнымъ и прелестнымъ видомъ, который въ самомъ дѣлѣ разливалъ въ комнатѣ веселость, подобно тому, какъ стоявшая на солнцѣ стеклянная кружка съ цвѣтами разсыпала вокругъ себя отраженные лучи его. Онъ поклонился ей, или, говоря вѣрнѣе, сдѣлалъ неудачную попытку поклониться. При всей, однакожь, неопредѣленности этой учтивости, она давала идею о какой-то невыразимой граціи (или по крайней мѣрѣ намекала на нее), которой не можетъ дать человѣку никакая практика въ наружномъ обращеніи съ людьми. Она была слишкомъ неуловима для минуты своего явленія, но послѣ, въ воспоминаніи Фебеи, преобразовывала всю наружность этого человѣка.
— Милый Клиффордъ, сказала Гепзиба тономъ, какимъ обыкновенно обращаются къ избалованнымъ дѣтямъ: — это наша кузина Фебея — маленькая Фебея Пинчонъ — единственная дочь Артура, какъ вы знаете. Она пріѣхала изъ деревни погостить къ намъ, потому что нашъ старый домъ сдѣлался уже слишкомъ безлюднымъ.
— Фебея?… Фебея Пинчонъ?… Фебея? повторялъ гость страннымъ, медленнымъ, нетвердымъ выговоромъ. — Дочь Артура! Ахъ, я позабылъ! Нужды нѣтъ — я очень радъ!
— Садитесь здѣсь, милый Клиффордъ, сказала Гепзиба, подводя его къ креслу. — Фебея, потрудись приподнять немножко стору. Теперь будемъ завтракать.
Гость сѣлъ на назначенномъ для него мѣстѣ и смотрѣлъ съ страннымъ видомъ вокругъ. Онъ, очевидно, старался освоиться съ предстоявшею ему сценою и понять ее яснѣе. По крайней мѣрѣ онъ желалъ удостовѣриться, что онъ находится здѣсь, въ низкой комнатѣ съ потолкомъ, пересѣченнымъ нѣсколькими перекладинами, и съ обложенными дубомъ стѣнами, а не въ другомъ мѣстѣ, которое отпечаталось навѣки въ его чувствахъ. Но этотъ подвигъ былъ для него такъ труденъ, что онъ могъ успѣть въ немъ только отчасти. Можно сказать, что онъ исчезалъ безпрестанно съ своего мѣста, или, другими словами, что умъ и сознаніе его улетали, оставляя за столомъ только истощенную, посѣдѣвшую и печальную фигуру — вещественную пустоту. физическій призракъ. Послѣ нѣкотораго промежутка, въ его глазахъ опять показывался слабый свѣтъ, доказывая, что духовная часть существа его возвратилась и усиливается зажечь домашній очагъ сердца, засвѣтить умственную лампаду въ темнотѣ разрушеннаго дома, въ которомъ она осуждена вести заброшенную, отчужденную отъ міра жизнь.
Въ одинъ изъ этихъ моментовъ не столь онѣмѣлаго, но все-таки неполнаго одушевленія Фебея убѣдилась въ мысли, которую она сперва отвергала, какъ слишкомъ нелѣпую и невозможную. Она увидѣла, что сидѣвшій передъ ней человѣкъ долженъ былъ быть оригиналъ прекрасной миніатюры, хранящейся у ея кузины Гепзибы. Дѣйствительно, съ тонкою женскою разборчивостью относительно костюмовъ, она тотчасъ нашла, что его камчатный шлафрокъ, но виду, матеріалу и модѣ, былъ тотъ самый, который съ такой отчетливостью представленъ на портретѣ. Это старое, полинялое платье, потерявшее весь прежній блескъ свой, казалось, говорило, какимъ-то особеннымъ языкомъ, для котораго нѣтъ названія, о тайномъ бѣдствіи своего хозяина. По этому внѣшнему типу можно было лучше опредѣлить, какъ изношена, какъ ветха была непосредственная одежда души его — это тѣло и это лицо, котораго красота и грація превосходили почти искусство самаго тонкаго артиста — можно было опредѣлительнѣе узнать, что душа этого человѣка, должно быть поражена была въ жизни какимъ-то страшнымъ ударомъ. Онъ сидѣть здѣсь какъ бы подъ мутнымъ покрываломъ разрушенія, которое отдѣляло его отъ міра, но сквозь которое, въ мгновенныхъ промежуткахъ, можно было уловить то же самое выраженіе, столь тонкое, столь нѣжно мечтательное, какое Мальбонъ — исполнивъ, съ замираніемъ сердца, счастливый пріемъ своего искусства — сообщилъ миніатюрѣ! Въ его взглядѣ было нѣчто столь внутренне-характерное, что ни помрачающіе годы, ни тяжесть ужаснаго, обрушившагося на него бѣдствія не въ состояніи были совершенно уничтожить этого выраженія.
Гепзиба налила чашку восхитительно-благоухающаго кофе и подала гостю. Встрѣтясь съ нею глазами, онъ, казалось, пришелъ въ какое-то забытье и смущеніе.
— Это ты, Гепзиба? проговорилъ онъ невнятно, потомъ продолжалъ, какъ бы не замѣчая, что его слышатъ: — какъ перемѣнилась! какъ перемѣнилась! И недовольна за что-то мною? Зачѣмъ она такъ нахмуриваетъ брови?
Бѣдная Гепзиба! это былъ тотъ несчастный нахмуренный взглядъ, который, отъ времени, отъ ея близорукости, отъ постояннаго безпокойства, сдѣлался у ней столь обыкновеннымъ, что всякое волненіе души безразлично вызывало его. Но неясные звуки этихъ словъ оживили въ ея душѣ какое-то грустное чувство любви, и оно придало всему лицу ея болѣе нѣжное и даже пріятное выраженіе. Чорствость ея физіономіи уничтожена была теплымъ и яркимъ сіяніемъ души.
— Недовольна! повторила она: — недовольна вами, Клиффордь!
Тонъ, которымъ она произнесла это восклицаніе, имѣлъ жалобную и дѣйствительно музыкальную мелодію, безъ примѣси того, что грубый слушатель назвалъ бы жосткостью, — какъ будто какой нибудь превосходный музыкантъ извлекъ сладкій, потрясающій душу звукъ изъ разбитаго инструмента, котораго физическій недостатокъ слышенъ посреди духовной гармоніи: такъ глубока была чувствительность, выразившаяся въ голосѣ Гепзибы!
— Здѣсь, напротивъ, всѣ васъ только любятъ, прибавила она: — никакого другого чувства! Вы у себя дома!
Гость отвѣчалъ на ея тонъ улыбкою, которая не освѣтила и половины ею лица. Но какъ ни была она слаба и мимолетна, она была запечатлѣна очарованіемъ дивной красоты. За нею слѣдовало болѣе грубое выраженіе лица, или которое казалось грубымъ на этихъ нѣжныхъ чертахъ, потому что не было смягчено умственнымъ свѣтомъ. Это было выраженіе аппетита. Онъ принялся за предложенный ему завтракъ, можно сказать, почти съ жадностью и, казалось, позабылъ и самого себя, и Гепзибу, и молодую дѣвушку, и все, что окружало его, въ чувственномъ наслажденіи, которое доставлялъ ему обильный завтракъ. Въ физической его системѣ, несмотря на изящное и тонкое ея устройство, склонность къ услажденію аппетита, вѣроятно, преобладала надъ прочими. Впрочемъ, она бы могла быть удержана въ должныхъ предѣлахъ и уступить мѣсто другимъ, болѣе достойнымъ побужденіямъ, если бы его болѣе духовныя свойства сохранили свою силу. Но, при илстоящемъ положеніи дѣлъ, эта склонность проявлялась въ такомъ тягостномъ для наблюдателя видѣ, что Фебея должна была потупить взоръ.
Скоро обонянія гостя коснулся запахъ еще неначатаго кофе, и онъ принялся пить его съ наслажденіемъ. Ароматная эссенція дѣйствовала на него какъ волшебный напитокъ. Темная субстанція его существа сдѣлалась прозрачною — по крайней мѣрѣ въ такой степени, что сквозь нее просвѣчивалъ теперь духовный свѣтъ яснѣе, нежели прежде.
— Больше, больше! вскричалъ онъ съ нервическою быстротою выговора, какъ бы боясь упустить что то отъ него ускользавшее. — Вотъ что мнѣ нужно! Дайте мнѣ больше!
Въ это время станъ его нѣсколько выпрямился и глаза его приняли выраженіе, по которому видно было, что они замѣчали предметы, на которыхъ останавливались. Они, впрочемъ, не оживились на столько, чтобы въ нихъ высказывался умъ: нѣтъ! не будучи вовсе чуждъ ихъ выраженію, онъ, однакожь, не составлялъ его особенности. То, что мы называемъ нравственною натурою, не было еще пробуждено въ Клиффордѣ до ясныхъ признаковъ. Это было только какое-то нѣсколько высшее чувство — недоведенное до полной своей силы и обнаруживавшееся измѣнчиво и слабо — чувство воспріятія впечатлѣній красоты и веселости. Составляя главную принадлежность нѣкоторыхъ натуръ, оно обнаруживаетъ въ нихъ изящный отъ природы вкусъ и завидную расположенность къ счастью. Красота дѣлается жизнью такой натуры; къ ней одной направлены всѣ ея стремленія, и если только физическіе органы ея находятся въ тормоши съ этимъ чувствомъ, то и сама она развивается равно прекрасно. Такой человѣкъ не долженъ знать горестей; ему не съ чѣмъ бороться; для него не существуютъ мученія, ожидающія въ безконечно-разнообразномъ видѣ тѣхъ, у кого достаетъ духу, достаетъ воли и сознанія для борьбы съ жизнью. Для этихъ исключительныхъ характеровъ такія мученія и составляютъ лучшій изъ даровъ жизни; но для существа, на которое устремлено въ настоящую минуту наше вниманіе, они были бы только горестями, были бы только небесною карою.
Не унижая нисколько его достоинствъ, мы думаемъ. что Клифордъ былъ одаренъ натурой сибарита. Это можно было замѣтить въ постоянномъ влеченіи глазъ его къ волнующемуся солнечному свѣту, который пробивался сквозь густоту вѣтвей въ старинную, мрачную комнату. Это было видно въ томъ, какъ онъ смотрѣлъ на кружку съ розами, которыхъ запахъ вдыхалъ онъ съ наслажденіемъ, свойственнымъ физической организаціи, до того чувствительной, что духовная часть человѣка какъ бы распускается въ ней. Это обнаруживалось въ безсознательной улыбкѣ, съ какой онъ смотрѣлъ на Фебею, которой свѣжій, дѣвственный образъ былъ сліяніемъ солнечнаго сіянія съ цвѣтами, — былъ сущностью того и другихъ, въ болѣе прекрасномъ, болѣе привлекательномъ проявленіи. Не менѣе была очевидна эта любовь къ прекрасному, эта жажда красоты и въ инстинктивной осторожности, съ которою, уже и теперь, глаза его отвращались отъ хозяйки и скорѣе блуждали по сторонамъ, нежели возвращались назадъ. Виноватъ въ этомъ былъ не Клиффордъ: виновата была несчастная судьба Гепзибы. Какъ могъ онъ — при этой желтизнѣ ея лица, при этой жалкой, печальной минѣ, при этомъ безобразіи страшнаго тюрбана, украшавшаго ея голову, и при этихъ нахмуренныхъ бровяхъ — какъ могъ онъ находить удовольствіе въ томъ, чтобы смотрѣть на нее? Но неужели онъ не выразилъ никакой любви къ ней за столько нѣжности, которую она расточала ему молчаливо? Да, никакой. Такія натуры, какъ клиффордова, чужды всѣхъ въ этомъ родѣ ощущеній. Онѣ всегда бываютъ эгоистичны въ своей сущности, и напрасно отъ нихъ требовать перерожденія. Бѣдная Гепзиба постигала это, или по крайней мѣрѣ дѣйствовала по инстинкту. Клиффордъ былъ такъ долго удаленъ отъ всего, что манитъ сердце, и она радовалась — радовалась по крайней мѣрѣ въ настоящую минуту, хотя съ тайнымъ намѣреніемъ поплакать послѣ въ своей комнатѣ — что у него передъ глазами болѣе привлекательные предметы, нежели ея старое, некрасивое лицо. Оно никогда не было прелестно, а еслибъ и было, то червь ея горести о немъ давно бы уже разрушилъ его прелесть.
Гость оперся на спинку своего стула. Въ его лицѣ выражалось какъ бы чувствуемое во снѣ удовольствіе, вмѣстѣ съ какимъ-то усиліемъ и безпокойствомъ. Онъ старался уразумѣть яснѣе окружающіе его предметы, или, можетъ быть, боясь, чтобъ это не былъ сонъ или игра воображенія, съ усиліемъ удерживалъ прекрасное мгновеніе передъ глазами души, вынуждая отъ него еще больше блеска и продолжительности.
— Прелесть! восхитительно! говорилъ онъ, не обращаясь ни къ кому. — Неужели это останется? Какой живительный воздухъ льется въ это окно! Открытое окно! Какъ хороша эта игра солнца! А цвѣты какъ пахнутъ! Какое веселое, какое цвѣтущее лицо у этой молодой дѣвушки! это — цвѣтокъ, окропленный росою, и солнечные лучи на росѣ! Ахъ, все это, можетъ быть, сонъ!… Сонъ! сонъ! Но онъ совершенно скрылъ четыре каменныя стѣны!
Тутъ его лицо омрачилось какъ будто на него пала тѣнь пещеры или тюрьмы. Въ его выраженіи было теперь не больше свѣта, какъ сколько могло бы проникнуть сквозь желѣзную рѣшотку темницы, — и того становилось все меньше и меньше, какъ будто самъ онъ съ каждой минутой глубже и глубже погружался въ пропасть. Фебея (одаренная живостью и дѣятельностью характера, при которой она рѣдко могла удерживать себя долго, чтобъ не принять участія въ томъ, что должно итти впередъ) почувствовала теперь сильное желаніе говорить съ незнакомцемъ.
— Вотъ новый сортъ розъ, который нашла я въ саду сегодня утромъ, сказала она, выбирая изъ букета небольшой красный розанъ. — Въ этомъ году ихъ будетъ пять или шесть на кустѣ. Это самый лучшій розанъ. А какъ онъ пахнетъ! какъ ни одна роза! Невозможно позабыть этого запаха!
— Ахъ! покажите мнѣ! дайте мнѣ! вскричалъ гость, быстро схватывая цвѣтокъ, который своимъ запахомъ, какъ волшебною силою, пробудилъ въ немъ много другихъ воспоминаній, соединенныхъ съ этимъ ощущеніемъ. — Благодарю васъ! Онъ доставляетъ мнѣ большое удовольствіе. Я помню, какъ я восхищался этимъ цвѣткомъ — давно уже, я думаю, очень давно! — или это было только вчера? Онъ заставляетъ меня чувствовать себя снова молодымъ! Неужели я снова молодь? Или воспоминаніе это необыкновенно во мнѣ ясно, или сознаніе странно какъ темно! Но какъ добра эта молодая дѣвушка! Благодарю васъ! благодарю васъ!
Благодѣтельное возбужденіе, произведенное маленькой красной розой, доставило Клиффорду самый свѣтлый моментъ, какимъ только онъ наслаждался за завтракомъ. Этотъ моментъ могъ бы продлиться больше, еслибъ его глаза случайно не остановились на лицѣ стараго пуританина, который смотрѣлъ на сцену изъ своихъ потемнѣвшихъ рамъ и съ матоваго полотна, какъ духъ, и притомъ самый злой и угрюмый духъ. Гость сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе рукою и обратился къ Гепзибѣ съ такимъ тономъ, въ которомъ ясно высказывалась своенравная раздражительность человѣка за которымъ всѣ ухаживаютъ въ семействѣ.
— Гепзиба! Гепзиба! кричалъ онъ довольно громко и выразительно: — зачѣмъ ты оставляешь этотъ ненавистный портретъ на стѣнѣ? Да, да! это именно въ твоемъ вкусѣ! Я говорилъ тебѣ тысячу разъ, что онъ злой геній нашего дома! и мой злой геній въ особенности! Сними его тотчасъ!
— Милый Клиффордъ, сказала печально Гепзиба: — вы знаете, что я не могу этого сдѣлать.
— Если такъ, продолжалъ онъ говорить все еще съ нѣкоторою энергіей: — то, прошу тебя, закрой его хоть красною занавѣсью, длинною, чтобъ висѣла складками, съ золотыми краями и кистями. Я не могу терпѣть его! Пускай онъ не смотритъ мнѣ въ глаза!
— Хорошо, милый Клиффордъ, я покрою портретъ, сказала Гепзиба успокаивающимъ голосомъ. — Красная занавѣсь въ сундукѣ подъ лѣстницей немножко полиняла и попортилась отъ моли, но мы съ Фебеей чудесно ее исправимъ.
— Сегодня же, не позабудь! сказалъ онъ, и потомъ прибавилъ тихимъ, обращеннымъ къ себѣ голосомъ: — и зачѣмъ намъ жить въ этомъ несчастномъ домѣ? зачѣмъ не переселиться въ южную Францію? въ Италію? въ Парижъ, Неаполь, Венецію. Римъ? Гепзиба скажетъ, что у насъ нѣтъ средствъ. Какая глупая мысль!
Онъ засмѣялся самъ къ себѣ и бросилъ на Гепзибу взглядъ, которымъ хотѣлъ выразить тонкій сарказмъ.
Но испытанное имъ въ теченіе такого короткаго времени волненіе разныхъ чувствъ — какъ они ни слабо высказывались — очевидно, его изнурило. Онъ, вѣроятно, привыкъ къ печальному однообразію жизни, которая не столько протекала ручьемъ — и то очень лѣнивымъ — сколько скоплялась въ лужу вокругъ его ногъ. Покрывало усыпленія опустилось на его лицо и произвело свое дѣйствіе, говоря нравственно, на его отъ природы нѣжныя и изящныя черты, подобное тому, какая густая мгла, не проникнутая ни однимъ солнечнымъ лучомъ, производитъ на выразительность пейзажа. Онѣ какъ будто сдѣлались крупнѣе и даже грубѣе. Если до сихъ поръ въ этомъ человѣкѣ поражала наблюдателя интересная наружность или красота — даже разрушенная красота — то теперь онъ могъ бы усомниться къ собственномъ чувствѣ и приписывать только игрѣ воображенія нѣкоторую грацію, оживлявшую это неподвижное лицо, и какой-то чудный блескъ, игравшій въ этихъ мутныхъ глазахъ.
Прежде, однакожь. нежели Клиффордъ совершенно погрузился въ онѣмѣніе, изъ лавочки раздался рѣзкій звонъ колокольчика и такъ непріятно поразилъ слуховые органы Клиффорда и отличавшую его чувствительность нервовъ, что онъ вскочилъ со своего кресла.
— Боже мой, Гепзиба! что за ужасная суматоха у насъ въ домѣ? вскричалъ онъ, изливая свою нетерпѣливую досаду, но старой привычкѣ, на единственную особу въ мірѣ, которая любила его: — я никогда не слыхалъ такого отвратительнаго звяканья! Зачѣмъ ты позволяешь это? Но имя всякой дисгармоніи, что бы это значило?
Эта, по видимому пустая, досада выставила вдругъ чрезвычайно рельефно характеръ Клиффорда, — какъ будто тусклый портретъ вдругъ соскочилъ съ своего полотна. Дѣло въ томъ, что человѣкъ его темперамента всегда высказывается яснѣе со стороны своего чувства прекраснаго и гармоническаго, нежели со стороны сердца. Весьма возможно — подобные примѣры случались часто — что если бы Клиффордъ, въ своей прошедшей жизни, получилъ возможность образовать свой вкусъ до высшаго совершенства, то эта важная принадлежность вкуса могла бы до сихъ поръ совершенно истребить или подавить его привязанности. Не имѣемъ ли мы права, послѣ этого, сказать, что его долгое и мрачное бѣдствіе по крайней мѣрѣ нѣсколько искупило вины его?
— Милый Клиффордъ, я бы желала не допустить этого звонка до вашего слуха, сказала Гепзиба терпѣливо, но покраснѣвъ отъ тягостнаго прилива стыда: — онъ даже для меня очень непріятенъ. Но знаете ли, Клиффордъ, я хочу что-то сказать вамъ? Этотъ противный звонокъ — поди, пожалуйста, Фебея, посмотри, кто тамъ — этотъ противный звонокъ не что другое, какъ колокольчикъ нашей лавочки.
— Лавочки! повторилъ Клиффордъ, глядя на нее съ недоумѣніемъ.
— Да, нашей лавочки, сказала Гепзиба, и какое-то природное достоинство, смѣшанное съ глубокимъ волненіемъ, выразилось въ ея наружности. — Надобно вамъ знать, милый Клиффордъ, что мы очень бѣдны. Намъ не оставалось другого средства къ существованію, какъ только развѣ принять пособіе отъ руки, которую бы я оттолкнула (такъ же, какъ и вы!), если бы она мнѣ подавала хлѣбъ даже въ то время, когда бы я умирала съ голоду. Я должна была или принять отъ него помощь, или снискивать средство къ существованію собственными руками! Одна, я могла бы голодать, но васъ обѣщали отдать мнѣ! Неужели послѣ этого, милый Клиффордъ, прибавила она съ жалобною улыбкою: — вы можете думать, что я навлекла неизгладимый позоръ на старый домъ, открывъ въ немъ мелочную лавочку? нашъ прапрадѣдъ сдѣлалъ тоже самое, нуждаясь гораздо меньше насъ! Неужели вы станете стыдиться меня?
— Стыдъ! позоръ! и ты можешь говорить мнѣ эти слова, Гепзиба? сказалъ Клиффордъ, впрочемъ, безъ сердца, потому что если душа человѣка совершено подавлена, то онъ сердится за ничтожныя обиды, но никогда не оскорбляется за важныя. Такъ и Клиффордъ продолжалъ только съ грустнымъ чувствомъ: — можно ли тебѣ говорить это, Гепзиба? какой стыдъ могу я теперь испытывать?
И бѣдный человѣкъ — рожденный для наслажденія, но встрѣтившій такую жалкую участь — въ припадкѣ нервнаго разстройства, началъ рыдать какъ женщина. Впрочемъ, слезы продолжались недолго; онъ успокоился и судя но его лицу, сдѣлался гораздо веселѣе. Это чувство также продолжалось только минуту и смѣнилось другимъ. Онъ посмотрѣлъ на Гепзибу съ полуироническою улыбкою, которой причина осталась для нея загадкою.
— Неужели мы такъ бѣдны, Гепзиба? сказалъ онъ.
Кресло его было глубоко и мягко, и онъ, почти въ ту же минуту, погрузился въ сонъ. Вслушиваясь въ довольно правильное его дыханіе (которое, впрочемъ, было похоже на какой-то слабый трепетъ, соотвѣтствовавшій недостатку силы въ его характерѣ), Гепзиба воспользовалась этой минутой, чтобы разсмотрѣть внимательнѣе его лицо, чего она до сихъ поръ не осмѣливалась дѣлать. Сердце ея разливалось теперь въ слезахъ; глубокая грусть высказывалась въ стонающемъ голосѣ, тихомь и кроткомъ, но невыразимо печальномъ. Подъ вліяніемъ этого глубокаго горя и состраданія, она чувствовала, что нѣтъ никакой непочтительности въ томъ, чтобы смотрѣть на его измѣнившееся, постарѣвшее, поблѣднѣвшее, разрушенное лицо. Но едва она устремила на него внимательный взглядъ, какъ уже совѣсть начала упрекать ее въ томъ, что она разсматриваетъ его съ любопытствомъ теперь, когда оно такъ перемѣнилось. Поспѣшно отвернувшись, Гепзиба опустила стору на освещенномъ солнцемъ окнѣ и сѣла къ Клиффорду спиною.
ГЛАВА VIII.
СОВРЕМЕННЫЙ ПИНЧОНЪ.
править
Фебея, войдя въ лавочку, увидѣла тамъ знакомое уже ей лицо маленькаго истребителя — не знаемъ, въ состояніи ли мы будемъ исчислить всѣ его жертвы — негра Джимъ-Кро, слона, нѣсколькихъ верблюдовъ и локомотива. Растративъ все свое состояніе въ два предъидущіе дня на неслыханныя наслажденія, онъ теперь явился по порученію своей матери и спросилъ два яйца и полъ-фунта изюму. Фебея подала ему эти покупки и, въ знакъ благодарности за его первоначальное покровительство новой торговлѣ, дала ему кита, въ прибавку къ сегодняшнему его завтраку. Огромное морское чудовище немедленно было отправлено тою же дорогою, что и предшествующій ему разнообразный караванъ. Этотъ замѣчательный мальчуганъ былъ настоящею эмблемою времени, какъ въ отношеніи своего всепожирающаго аппетита, нещадившаго ни людей, ни вещей, такъ и въ томъ отношеніи, что онъ, подобно времени, поглотивъ столько сотвореннаго, казался все-таки юношею, молодцомъ.
Затворивъ за собой до половины дверь, мальчикъ обернулся назадъ и бормоталъ что-то Фебеѣ, но какъ часть кита находилась еще у него во рту, то она не могла вполнѣ понять его.
— Что ты говоришь, дружокъ мой? спросила она.
— Матушка велѣла узнать, повторилъ Недъ Гиггинсъ болѣе внятно: — каково здоровье брата старой дѣвицы Пинчонъ? Говорятъ, что онъ воротился домой.
— Братъ моей кузины Гепзибы! воскликнула Фебея, удивленная этимъ внезапнымъ объясненіемъ родства между Гепзибою и ея гостемъ. — Ея братъ? А гдѣ онъ былъ?
Мальчикъ приложилъ только указательный палецъ къ своему широкому, вздернутому носу, съ тѣмъ видомъ лукавства, который ребенокъ, проводящій много времени на улицѣ, такъ рано научается придавать своему лицу, какъ бы оно ни было само по себѣ невыразительно; и какъ Фебея продолжала смотрѣть на него, не давая отвѣта на освѣдомленіе его матери, то онъ и отправился домой.
Когда онъ спускался со ступенекъ, по нимъ поднялся какой-то джентльменъ и вошелъ въ лавочку. Это былъ дородный мужчина, болѣе нежели средняго роста, довольно уже пожилой, въ черномъ платьѣ изъ тонкой матеріи, очень похожей на сукно. Палка изъ рѣдкаго восточнаго дерева, съ золотымъ набалдашникомъ, неукоризненной бѣлизны воротнички и превосходно вычищенные сапоги придавали его наружности видъ значительности. Смуглое, четвероугольное лицо его, съ своими почти мохнатыми бровями, было отъ природы выразительно и сдѣлалось бы, можетъ быть, очень суровымъ, если бы онъ не позаботился благоразумно о смягченіи его дѣйствія чрезвычайно добродушнымъ и благосклоннымъ взглядомъ. Тонкій наблюдатель прочелъ бы въ этомъ взглядѣ очень мало настоящей душевной доброты, которую онъ предназначенъ былъ выражать.
Когда незнакомецъ вошелъ въ лавочку, въ которой выступъ второго этажа и густые листья вяза вмѣстѣ съ разставленными на окнѣ товарами производили родъ сумерекъ, улыбка его засіяла такъ сильно, какъ будто онъ всѣми силами старался противодѣйствовать воздушной мглѣ (не говоря уже о мглѣ моральной, покрывавшей Гепзибу и ея жильцовъ) самостоятельнымъ свѣтомъ своей физіономіи. Увидѣвъ молодую, цвѣтущую какъ роза дѣвушку вмѣсто худощавой старой дѣвы, онъ видимо былъ удивленъ и сперва сдвинулъ брови, потомъ улыбнулся съ болѣе лучезарною благосклонностью, нежели когда либо.
— А, вотъ оно какъ! сказалъ онъ глубокимъ голосомъ, который если бы вышелъ изъ горла человѣка необразованнаго, то былъ бы выраженіемъ грубости, но отъ тщательной обработки сдѣлался довольно пріятенъ: — я не зналъ, что миссъ Гепзиба Пинчонъ начала свою торговлю подъ такимъ благопріятнымъ предзнаменованіемъ. Вы, я полагаю, ея помощница?
— Точно такъ, отвѣчала Фебея и прибавила съ нѣкоторымъ видомъ достоинства (потому что джентльменъ, при всей своей учтивости, очевидно принималъ ее за молодую особу, служащую изъ жалованья): — я кузина миссъ Гепзибы и гощу у нея.
— Кузина? не изъ деревни ли? такъ извините меня, сказалъ джентльменъ, кланяясь и улыбаясь, какъ никогда еще никто не кланялся и не улыбался Фебеѣ. — Въ такомъ случаѣ мы должны познакомиться ближе, потому что. если только я не ошибаюсь самымъ печальнымъ образомъ, вы также и моя родственница! Позвольте…. Мери?… Лолли?… Фебея…. да, именно Фебея! Возможно ли, чтобъ вы были Фебея Пинчонъ, единственное дитя моего милаго кузена и соученика Артура? О, да! я вижу по вашимъ губкамъ, что онъ былъ вашъ отецъ. Да, да! мы должны ближе познакомиться! Я вашъ родственникъ, моя милая. Вѣрно, вы слыхали о судьѣ Пинчонѣ?
Когда Фебея присѣла въ отвѣтъ на его вопросъ, судья наклонился впередъ съ простительнымъ и даже похвальнымъ намѣреніемъ — если принять во вниманіе близость родства и различіе лѣтъ — поцаловалъ свою молодую кузину въ знакъ родственной и естественной расположенности. Къ несчастью (безъ намѣренія или съ тѣмъ инстинктивнымъ намѣреніемъ, которое не отдаетъ уму никакого отчета), Фебея въ эту критическую минуту отступила назадъ, такъ что ея достопочтенный родственникъ съ своимъ наклоненнымъ надъ конторкою тѣломъ и вытянутыми губами очутился въ странномъ положеніи человѣка, цалующаго воздухъ. Онъ представлялъ новѣйшее подобіе Иксіона, обнимающаго облако, и былъ тѣмъ смѣшнѣе, что онъ гордился обыкновенно своею нерасположенностью ко всему воздушному и никогда не принималъ призрака предмета за самый предметъ. Дѣло въ томъ — и это одно извиняетъ Фебею — что хотя благосклонность судьи Пинчона и не была совершенно непріятна для женскихъ глазъ на разстояніи ширины улицы или даже обыкновеннаго пространства комнаты, но дѣлалась черезчуръ поразительна, когда эта смуглая физіономія (поросшая жосткой бородою, которой не могла соскоблить съ нея никакая бритва) хотѣла прійти въ дѣйствительное соприкосновеніе съ предметомъ своихъ взглядовъ. Фебея опустила глаза и, не зная почему, почувствовала, что она сильно краснѣетъ отъ его взгляда, — хотя прежде она переносила, безъ особенной щекотливости, поцалуи, можетъ быть, полудюжины кузеновъ, изъ которыхъ одни были моложе, а другіе старѣе этого черноброваго, сѣдобородаго, щеголеватаго и благосклоннаго судьи! Почему же она не позволила ему поцаловать себя?
Поднявъ глаза, Фебея была удивлена перемѣною въ лицѣ судьи Пинчона. Она была такъ разительна, какъ между пейзажемъ, озареннымъ полнымъ сіяніемъ солнца, и пейзажемъ передъ наступленіемъ бури. Въ этомъ лицѣ не было страстной напряженности послѣдняго вида, но оно было холодно, жостко, неумолимо какъ туча, скоплявшаяся цѣлый день.
«Боже мой! что теперь будетъ? — подумала деревенская дѣвушка — онъ смотритъ такъ, какъ будто онъ не мягче утеса и не снисходительнѣе восточнаго вѣтра! Я не хотѣла его обидѣть. Если онъ дѣйствительно мой кузенъ, то я готова бы позволить ему поцаловать меня.»
Въ то же самое время Фебея съ удивленіемъ увидѣла, что этотъ самый судья Пинчонъ былъ оригиналъ миніатюры, которую показывалъ ей дагерротипщикъ въ саду, и что жосткое, суровое, безжалостное выраженіе его лица было то самое, которое солнце выставляло съ такимъ упорствомъ. Слѣдовательно, это было не минутное расположеніе души, но постоянный, только искусно скрываемый, его темпераментъ?
Но едва глаза Фебеи остановились снова на лицѣ судьи, какъ уже вся его непріятная суровость исчезла для нея, и она почувствовала всю силу его знойной, какъ каникулярные дни, благосклонности.
— Прекрасно, кузина Фебея! вскричалъ онъ съ выразительнымъ жестомъ одобреніи: — превосходно, маленькая моя кузина! Вы доброе дитя и умѣете о себѣ заботиться. Молодая дѣвица — особенно если она такъ хороша собою — должна быть очень скупа на поцалуи.
— Право, сэръ, сказала Фебея, стараясь обратить въ шутку этотъ случай: — я не хотѣла быть суровою
Впрочемъ, потому ли, что ихъ знакомство началось такъ неудачно, или по другой причинѣ, она все-таки обходилась съ судьею соблюдая нѣкоторую осторожность, что вовсе не было свойственно ея открытой и умной натурѣ. Она не могла освободиться отъ странной мысли, что ея предокъ-пуританинъ, о которомъ она слышала столько мрачныхъ преданій, родоначальникъ всего поколѣнія ново-англійскихъ Пинчоновъ и основатель Дома о Семи Шпиляхъ, скончавшійся въ немъ такъ загадочно, — что этотъ пуританинъ явился теперь собственной особой въ лавочку. Въ наше быстрое на переодѣванья время это нетрудно было бы устроить. Воротясь изъ другого свѣта, ему стоило только провести четверть часа у цырульника, который бы тотчасъ превратилъ его густую пуританскую бороду въ пару сѣрыхъ бакенбартъ, потомъ, сбѣгавъ въ магазинъ готоваго платья, перемѣнилъ бы его бархатный камзолъ и черный плащь съ богато вышитою фрезою на бѣлые воротнички и галстухъ, на фракъ, жилетъ и панталоны; наконецъ, отбросивъ его оправленную въ сталь шпагу, далъ бы ему палку съ золотымъ набалдашникомъ, — и полковникъ Пинчонъ, жившій за два столѣтія до насъ, выступилъ бы современнымъ намъ судьею.
Но Фебея имѣла столько ума, что могла допускать эту мысль не иначе, какъ только для шутки. Кромѣ того, если бы оба Пинчона явились передъ нее вмѣстѣ, то она замѣтила бы между ними много разницы и нашла бы только общее сходство. Длинный рядъ годовъ въ климатѣ, столь непохожемъ на тотъ, въ которомъ взросъ предокъ, долженъ былъ неизбѣжно произвести значительныя перемѣны въ физическомъ строеніи потомковъ. Судья едва ли могъ сравниться съ полковникомъ объемомъ тѣла. Хотя онъ считался полновѣснымъ мужчиною между своими современниками и былъ очень развитъ въ физическомъ отношеніи, однакожь, мы думаемъ, что еслибы взвѣсить нынѣшняго судью Пинчона на однихъ вѣсахъ съ его предкомъ, то надобно было бы прибавить къ ней по крайней мѣрѣ одну старинную гирю въ пятьдесятъ-шесть фунтовъ, чтобы привести чашки въ равновѣсіе. Лицо судьи потеряло багровый англійскій цвѣтъ, который такъ сильно пробивался сквозь загаръ закаленныхъ бурями щекъ полковника, и приняло жолто-блѣдный оттѣнокъ, характеризующій комплекцію его соотечественниковъ. Сверхъ того, если мы не ошибаемся, въ этомъ твердомъ образчикѣ потомства пуританина болѣе или менѣе начала уже проявляться нѣкоторая нервозность. Она, между прочимъ, сообщала его лицу гораздо болѣе подвижности и живости, въ ущербъ какому-то выраженію грубой силы, на которое эти свойства дѣйствовали какъ разлагающія кислоты… Судья Пинчонъ подвинулся въ утонченіи, вмѣстѣ съ другими людьми, столѣтіемъ или двумя далѣе.
Въ умственномъ и нравственномъ отношеніяхъ, судья былъ похожъ на своего предка по крайней мѣрѣ столько, сколько можно заключить по сходству выраженія и очертаній ихъ лицъ. Въ старинномъ надгробномъ словѣ, о которомъ мы уже упоминали, ораторъ рѣшительно превозносилъ своего усопшаго прихожанина. На его намогильномъ памятникѣ также начертана высокохвальная эпитафія и сама исторія, давъ ему мѣсто на своихъ страницахъ, не отвергаетъ въ немъ твердости и возвышенности характера. Равнымъ образомъ и въ отношеніи къ современному намъ судьѣ Пинчону, ни публичный ораторъ, ни сочинитель эпитафій, ни историкъ общихъ или мѣстныхъ политическихъ событій, — никто не рѣшился бы произнести строгій судъ противъ его добросовѣстности, какъ христіанина, или достоинства, какъ человѣка, или справедливости, какъ судьи, или храбрости и вѣрности, какъ представителя политической его партіи. Но независимо отъ холодныхъ, формальныхъ и пустыхъ словъ рѣзца, который начертываетъ эпитафію, голоса, который говоритъ рѣчи, и пера, которое пишетъ для современниковъ и потомства, и которые неизбѣжно теряютъ много своей истины отъ рокового сознанія своей публичности, — о предкѣ остались преданія, а о судьѣ велись домашніе повседневные толки, поразительно согласные въ своихъ показаніяхъ. Часто взглядъ женщинъ, частныхъ людей и слугъ на общественнаго человѣка бываетъ весьма поучителенъ; и ничего нѣтъ интереснѣе огромной разницы между портретами, назначенными для гравировки, и эскизами, которые переходятъ изъ рукъ въ руки за спиной оригинала.
Напримѣръ, преданіе утверждало, что пуританинъ былъ жаденъ къ обогащенію; о судьѣ также, при всей наружной его щедрости, говорили, что онъ такъ цѣпокъ на руку, какъ будто она у него была сдѣлала изъ желѣза. Предокъ принималъ на себя видъ грубой доброты и жосткой сердечности словъ и обращенія, которыя большая часть людей почитали врожденною добротою его натуры, пробивавшеюся сквозь плотную, негибкую оболочку мужественнаго характера. Потомокъ, сообразно съ требованіями болѣе утонченнаго вѣка, преобразовалъ эту грубую доброту въ великолѣпную улыбку благосклонности, которою онъ сіялъ какъ полуденное солнце на улицахъ или какъ веселый огонь камина въ гостиныхъ своихъ близкихъ знакомыхъ. Пуританинъ — если только вѣрить нѣкоторымъ стариннымъ исторіямъ, которыя до сихъ поръ не перестали разсказываться вокругъ автора — поддавался нѣкоторымъ нѣжнымъ увлеченіямъ. Въ отношеніи къ судьѣ мы не должны пятнать своихъ страницъ подобными толками, которые пожалуй также можно тамъ и сямъ слышать. Далѣе, пуританинъ, самовластный господинъ у себя въ домѣ, былъ женатъ на трехъ женахъ и одною только равнодушною жосткостью своего тяжелаго характера въ супружескихъ сношеніяхъ отправилъ ихъ въ могилу. Здѣсь, впрочемъ, параллель между ними нѣкоторымъ образомъ нарушается. Судья былъ женатъ на одной только женѣ и потерялъ ее на третьемъ или на четвертомъ году послѣ брака. Ходила, впрочемъ, басня — мы принимаемъ ее за басню, хотя, пожалуй, и она могла бы характеризовать супружескую жизнь судьи Пинчона — что смертельный ударь нанесенъ былъ бѣдной лэди вскорѣ послѣ свадьбы, и что она никогда уже не была весела, потому что мужъ заставлялъ ее приносить ему къ постели кофе каждое утро.
Но фамильное сходство представляетъ предметъ неисчерпаемый, и нѣтъ возможности исчислить всѣхъ его оттѣнковъ, переходившихъ по прямой линіи отъ множества предковъ, на протяженіи какихъ нибудь двухъ столѣтій. Прибавимъ только, что пуританинъ — по крайней мѣрѣ такъ утверждаютъ прикаминныя преданія, часто сохраняющія черты характера съ удивительною вѣрностію — былъ смѣлъ, властолюбивъ, неутомимъ, мужественъ; что онъ закладывалъ глубоко въ сердцѣ основаніе своихъ намѣреній и преслѣдовалъ ихъ съ постоянствомъ, незнавшимъ ни отдыха, ни угрызеній совѣсти; что онъ попиралъ ногами слабаго и, если это было нужно для его цѣли, готовъ былъ рѣшиться на все, чтобъ побороть сильнаго. Похожъ ли былъ на него судья въ этомъ отношеніи, читатель увидитъ изъ дальнѣйшаго нашего разсказа.
Едва ли хоть одна изъ этихъ параллелей была извѣстна Фебеѣ. Родясь и взросши въ деревнѣ, она была воспитана въ незнаніи большей части фамильныхъ преданій относительно Дома о Семи Шпиляхъ. Но одно обстоятельство, неважное само по себѣ, поразило ее страхомъ. Она слыхала о проклятіи, которое Моль, казненный колдунъ, послалъ, съ своего эшафота, полковнику Пинчону, — что тотъ напоитъ его кровью, — и знала о простонародномъ толкѣ, будто бы эта кровь отъ времени до времени бываетъ слышна въ горлѣ у Пинчоновъ. Обладая здравымъ смысломъ и, главное, происходя изъ рода Пинчоновъ, Фебея считала эту послѣднюю басню нелѣпостью, какою она и была дѣйствительно. Но старыя суевѣрныя преданія, вкоренившіяся въ человѣческомъ сердцѣ, переходя отъ устъ къ слуху въ многочисленныхъ повтореніяхъ черезъ цѣлый рядъ поколѣній, производятъ на насъ сильное дѣйствіе. Они мало по малу проникаются дымомъ домашняго очага и, передаваясь долго изъ рода въ родъ между домашними фактами принимаютъ наконецъ ихъ физіономію и до такой степени дѣлаются неразлучными съ домомъ, что производятъ гораздо больше вниманія, нежели мы подозрѣваемъ. Поэтому-то, когда Фебея услышала урчанье въ горлѣ у судьи Пинчона, которое было у него весьма обыкновенно и хотя происходило непроизвольно, но не показывало ничего особеннаго, кромѣ развѣ нѣкотораго несовершенства горла или, какъ нѣкоторые полагаютъ, расположенія къ апоплексіи, — когда молодая дѣвушка услышала это странное и непріятное урчанье (котораго авторъ никогда не слыхалъ и потому не можетъ описать), она выпучила на него глаза съ глупымъ видомъ и всплеснула руками.
Со стороны Фебеи было весьма смѣшно смутиться отъ такой бездѣлицы и непростительно обнаружить свое смущеніе передъ человѣкомъ, котораго эта бездѣлица касалась ближе всѣхъ. Но этотъ казусъ такъ странно согласовался съ прежними ея понятіями о полковникѣ и судьѣ, что, въ эту минуту, онъ показался ей совершенно тождественнымъ съ ними.
— Что съ вами, моя милая? сказалъ судья Пинчонъ, бросая на нее одинъ изъ своихъ жосткихъ взглядовъ. — Вы чего-то испугались?
— О, ничего, сэръ, ничего совершенно! отвѣчала Фебея съ улыбкой досады къ самой себѣ. — Но, можетъ быть, вы желаете говоритъ съ моей кузиной Гепзибою. Прикажете позвать ее?
— Обождите минутку, сдѣлайте одолженіе, сказалъ судья, вызвавъ опять солнечное сіяніе на свое лицо. — Вы, кажется, немножко разстроены сегодня. Городской воздухъ, кузина Фебея, не совсѣмъ соотвѣтствуетъ вашимъ прекраснымъ, полезнымъ для здоровья привычкамъ. Или васъ что нибудь встревожило? что нибудь особенное въ семействѣ кузины Гепзибы? Пріѣздъ, э? Я догадываюсь? Ничего нѣтъ удивительнаго послѣ этого, моя маленькая кузина. Жизнь въ одномъ домѣ съ такимъ гостемъ можетъ, конечно, встревожить невинную молодую дѣвушку!
— Вы говорите совершенныя для меня загадки, сэръ, отвѣчала Фебея, глядя вопросительно на судью. — Въ домѣ нѣтъ никакого ужаснаго гостя, кромѣ бѣднаго, кроткаго, похожаго на ребенка, человѣка, должно быть, брата кузины Гепзибы. Боюсь только (вы это должны знать лучше меня, сэръ), что онъ не въ полномъ разсудкѣ; но онъ, но видимому, такъ кротокъ и спокоенъ, что мать могла бы оставить съ нимъ своего ребенка, и и думаю, что онъ такъ игралъ бы съ ребенкомь, какъ будто только пятью годами старше его. Ему меня встревожить! О, нѣтъ, ни мало!
--Я очень рядъ слышать тякой пріятный и умный отзывъ о моемъ кузенѣ Клиффордѣ, сказалъ благосклонный судья. — Тому много лѣтъ назадъ, когда мы были оба мальчиками и молодыми людьми; я очень былъ къ нему привязанъ и постоянно чувствую нѣжное участіе ко всему, что до него касается. Вы говорите, кузина Фебея, что онъ, по видимому, слабъ разсудкомъ. Да даруетъ ему небо по крайней мѣрѣ столько ума, чтобъ раскаяться въ своихъ прошедшихъ грѣхахъ!
— Я думаю, никто, замѣтила Фебея: — не имѣетъ такъ мало причинъ каяться.
— Возможно ли, моя милая, отвѣчалъ судья, съ видомъ состраданія: — чтобы вы никогда не слыхали о Клиффордѣ Пинчонѣ? чтобы вамъ вовсе была неизвѣстна его исторія? Впрочемъ, тѣмъ лучше. Это показываетъ, что ваша мать имѣла надлежащее почтеніе къ имени дома, съ которымъ она была соединена узами родства. Думайте какъ можно лучше объ этомъ несчастномъ человѣкѣ и надѣйтесь отъ него самаго лучшаго! Это правило, котораго мы должны всегда держаться въ своихъ сужденіяхъ одинъ о другомъ; а въ особенности хорошо и благоразумно соблюдать его между близкими родными, которыхъ характеры по необходимости зависятъ въ нѣкоторой степени взаимно одинъ отъ другого. Но Клиффордъ въ гостиной? Я хочу видѣть, въ какомъ онъ состояніи.
— Можетъ быть, лучше позвать мнѣ мою кузину Гепзибу, сэръ, сказала Фебея, едва зная, должна ли она заграждать входъ такому нѣжному родственнику во внутренность дома. — Братъ ея уснулъ послѣ завтрака, и я увѣрена, что ей будетъ непріятно, если его разбудятъ. Позвольте, сэръ предувѣдомить ее.
Но судья обнаружилъ особенную рѣшимость взойти безъ доклада, и какъ Фебея, съ живостью человѣка, котораго движенія безсознательно повинуются мыслямъ, заступила ему дорогу, то онъ безъ всякой, или почти безъ всякой, церемоніи отвелъ ее въ сторону.
— Нѣтъ, нѣтъ, миссъ Фебея! сказалъ онъ голосомъ, глубокимъ какъ громовый гулъ, нахмуря тучею брови: — останьтесь здѣсь! Я знаю домъ, знаю мою кузину Гепзибу, а также и ея брата, и потому моей миленькой деревенской кузинѣ не слѣдуетъ безпокоиться обо мнѣ докладывать!
Въ этихъ послѣднихъ словахъ мало по малу обнаруживались признаки перехода отъ его внезапной жосткости къ прежней благосклонности обращенія.
— Я здѣсь дома, Фебея, продолжалъ онъ: — не забывайте этого; а вы особа посторонняя. Поэтому я прямо взойду взглянуть на Клиффорда и увѣрить его и Гепзибу въ моихъ дружескихъ къ нимъ чувствахъ и участіи. Въ настоящую минуту имъ надобно слышать изъ собственныхъ моихъ устъ, какъ искренно я желаю служить имъ. А, да вотъ и сама Гепзиба!
Въ самомъ дѣлѣ, Гепзиба показалась на порогѣ лавочки. Звуки голоса судьи дошли до нея во внутреннюю комнату, гдѣ она сидѣла, отвернувшись въ сторону и наблюдая сонъ своего брата. Она явилась на защиту входа, глядя такъ страшно, какъ драконъ, который, въ волшебныхъ сказкахъ, обыкновенно сторожитъ очарованную красоту. Обыкновенный нахмуренный взглядъ ея на этотъ разъ былъ такъ свирѣпъ, что не могъ уже происходить отъ невиннаго дѣйствія близорукости. Она устремила его на судью Пинчона съ выраженіемъ, которое должно было по крайней мѣрѣ смѣшать, если не испугать его: такъ онъ былъ полонъ глубоко вкоренившейся въ сердцѣ антипатіи. Она сдѣлала отталкивающій жестъ рукою и остановилась, какъ олицетворенное воспрещеніе, вытянувшись во всю свою длину въ темныхъ рамахъ двери. Но мы должны выдать секретъ Гепзибы и признаться, что природная боязливость ея характера обнаружилась даже и теперь, въ замѣтномъ трепетѣ, который — это чувствовала сама она — приводилъ каждый ея суставъ въ несогласіе съ другими.
Можетъ быть, судья зналъ, какъ мало истинной смѣлости скрывается подъ наружностью Гепзибы. Во всякомъ случаѣ, будучи джентльменомъ крѣпкихъ нервовъ, онъ скоро оправился и не замедлилъ подойти къ своей кузинѣ съ протянутою рукою, взявъ въ то же время благоразумную предосторожность прикрыть свое наступленіе улыбкою, до того сіяющею и знойною, что еслибъ она была хоть въ половину такъ тепла, какъ казалась, то виноградные грозды вдругъ покраснѣли бы подъ ея дѣйствіемъ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ, кажется, намѣренъ былъ растопить Гепзибу тутъ же на мѣстѣ, какъ будто это была статуя изъ жолтаго воску.
— Гепзиба, возлюбленная моя кузина, я въ восхищеніи! воскликнулъ судья съ сильнѣйшимъ чувствомъ. — Теперь по крайней мѣрѣ у васъ есть для чего жить. Да и всѣ мы, ваши друзья и родные, теперь имѣемъ новую цѣль жизни. Я не хотѣлъ потерять минуты, поспѣшая предложить вамъ всѣ возможныя съ моей стороны пособія, чтобы доставить Клиффорду комфортъ. Онъ принадлежитъ всѣмъ намъ. Я знаю, какъ это ему нужно, — какъ всегда это было для него нужно, при его тонкомъ вкусѣ и любви къ прекрасному. Все, что у меня есть въ домѣ — картины, книги, вино, лучшія кушанья — всѣмъ этимъ онъ можетъ распоряжаться. Мнѣ бы доставило величайшее удовольствіе свиданіе съ нимъ. Могу ли я взойти къ нему тотчасъ?
— Нѣтъ, отвѣчала отрывисто Гепзиба: голосъ ея такъ дрожалъ, что она не рѣшалась проговорить длинной фразы. — Онъ не можетъ видѣть посѣтителей!
— Посѣтителей, милая кузина! вы меня называете посѣтителемъ? вскричалъ судья, котораго чувствительность, по видимому, была поражена холодностью фразы. — Такъ позвольте же мнѣ быть гостемъ Клиффорда и вашимъ также. Переѣдемъ тотчасъ въ мой домъ. Деревенскій воздухъ и всѣ удобства — могу сказать; даже роскошь — которыми я окружилъ себя, подѣйствуютъ на него чуднымъ образомъ. А мы съ вами, милая Гепзиба, будемъ совѣтоваться, заботиться и трудиться, чтобъ нашъ милый Клиффордъ былъ счастливъ. Перейдемте! что намъ еще толковать больше о предметѣ, который составляетъ мой долгъ и удовольствіе? Переѣдемъ ко мнѣ тотчасъ!
Слушая эти гостепріимныя предложеніи и благородное признаніе правъ родства, Фебея готова была броситься къ судьѣ Пинчону и добровольно подарить его поцалуемъ, хотя еще такъ недавно отшатнулась отъ его поцалуя. Совсѣмъ другое дѣло съ Гепзибой; улыбка судьи, казалось, дѣйствовала на суровость ея сердца какъ солнечные лучи на уксусъ: эта улыбка сдѣлала ея сердце въ десять разъ суровѣе.
— Клиффордъ, сказала она, находясь все еще въ такомъ волненіи, что могла произносить только отрывистыя фразы: — Клиффордъ здѣсь у себя дома!
— Да проститъ васъ небо, Гепзиба, сказалъ судья Пинчонъ, возводя почтительно глаза къ горнему судилищу: — если вы допускаете старинную вашу вражду дѣйствовать на васъ въ этомъ дѣлѣ! Я пришелъ къ вамъ съ открытымъ сердцемъ, готовый принять въ него васъ и Клиффорда. Неужели вы отвергнете мои услуги, мои искреннія предложенія для вашего благополучія? Во всякомъ случаѣ они достойны вашего ближайшаго родственника. На васъ падетъ тяжкая отвѣтственность, кузина, если вы запрете вашего брата въ этомъ печальномъ домѣ и въ этомъ спертомъ воздухѣ, въ то время, когда въ его распоряженіе предоставляется восхитительный деревенскій просторъ моего жилища.
— Нѣтъ, я не отпущу Клиффорда, сказала Гепзиба прежнимъ, отрывистымъ тономъ.
— Женщина! вскричалъ судья, предаваясь своей досадѣ: — что все это значитъ? Неужели у тебя есть другіе ресурсы? Нѣтъ, быть не можетъ! Берегись, Гепзиба, берегись! Клиффордъ находится на краю такой мрачной пропасти, въ какую только онъ когда либо падалъ! Но что мнѣ говорить съ этой старухою? Дорогу! Я долженъ видѣть самого Клиффорда!
Гепзиба распростерла въ двери свою худощавую фигуру и какъ будто увеличилась въ объемѣ; взглядъ ея также сдѣлался ужаснѣе, потому что въ сердцѣ у ней теперь было еще больше страха и волненія. Но явное намѣреніе судьи Пинчона вторгнуться силою было остановлено голосомъ изъ внутренней комнаты. Это былъ слабый, дрожащій, жалобный голосъ, выражающій безпомощный испугъ и менѣе энергіи къ самозащищенію, нежели обнаруживаетъ испуганный ребенокъ.
— Гепзиба! Гепзиба! кричалъ онъ: — пади передъ нимъ на колѣни! цалуй ноги его! умоляй его не входить сюда! О, пусть онъ надо мной сжалится! О, пощади! пощади!
Все-таки еще было очень сомнительно, чтобъ судья не рѣшился оттолкнуть Гепзибу и войти въ комнату, изъ которой выходилъ этотъ прерывистый и грустный вопль о пощадѣ. Не жалость его остановила, потому что при первыхъ звукахъ ослабѣвшаго голоса, яркій огонь заигралъ въ глазахъ его и онъ быстро двинулся впередъ, съ какимъ-то неописанно-свирѣпымъ и мрачнымъ выраженіемъ во всей своей наружности. Чтобы узнать судью Пинчона, надобно было видѣть его въ эту минуту. Сказавшись такимъ образомъ, пускай онъ улыбается какъ хочетъ знойно: онъ скорѣй заставитъ дозрѣть отъ своей улыбки виноградные грозды или пожелтѣть тыквы нежели изгладитъ изъ памяти наблюдатели впечатлѣніе, похожее на клеймо раскаленнымъ желѣзомъ. Видъ его былъ тѣмъ ужаснѣе, что въ немъ выражались не гнѣвъ или ненависть, но какое-то лютое стремленіе истреблять все, кромѣ себя.
При всемъ томъ, не клевещемъ ли мы на этого человѣка? Взгляните теперь на судью! Онъ, по видимому, созналъ, что поступилъ дурно, навязываясь слишкомъ энергически съ своею родственною любовью людямъ, неспособнымъ оцѣнить ее. Онъ дождется лучшаго расположенія душъ ихъ и готовъ помогать имъ тогда съ такимъ же усердіемъ, какъ и въ настоящую минуту. Когда онъ обернулся назадъ, посмотрите, какая всеобъемлющая благосклонность сіяетъ на его лицѣ! Она говоритъ ясно, что онъ принялъ Гепзибу, маленькую Фебею и невидимаго Клиффорда, вмѣстѣ съ остальнымъ міромъ, въ свое огромное сердце и нѣжить ихъ теплою ванною въ волнахъ своей любви.
— Вы меня крѣпко обижаете, милая кузина Гепзиба! сказалъ онъ, сперва нѣжно подавъ ей руку, а потомъ надѣвая перчатку, въ знакъ готовности уйти: — очень крѣпко! Но я прощаю васъ и постараюсь заставить васъ думать обо мнѣ лучше. Такъ какъ нашъ бѣдный Клиффордъ находится въ такомъ жалкомъ состояніи ума, то я не долженъ теперь настаивать на свиданіи съ нимъ. Но я буду такъ слѣдить за его поправленіемъ, какъ бы онъ былъ моимъ роднымъ, любимымъ братомъ. Не стану также домогаться ни отъ него, ни отъ васъ, милая кузина, чтобы вы сознались въ вашей ко мнѣ несправедливости. А еслибъ это случилось, то я не желаю другой мести, какъ только, чтобъ вы приняли отъ меня самыя лучшія услуги, какія только я могу предложить вамъ.
Судья поклонился Гепзибѣ кивнулъ Фебеѣ съ видомъ отеческаго благоволенія, вышелъ изъ лавочки и съ ясною улыбкою продолжалъ итти вдоль улицы. По обычаю, онъ платилъ народу за свое состояніе, благоденствіе и высокое мѣсто открытымъ и радушнымъ обращеніемъ съ тѣми, кто зналъ его, убавляя выраженіе своего достоинства соразмѣрно съ ничтожностью человѣка, которому онъ кланялся, и доказывая тѣмъ надменное сознаніе своихъ преимуществъ такъ же неопровержимо, какъ будто отрядъ лакеевъ очищалъ передъ нимъ дорогу. Въ это достопамятное утро добродушный видъ судьи Пинчона былъ до такой степени жарокъ, что (по крайней мѣрѣ такъ говорили въ городѣ) понадобилась лишняя поливальная бочка, чтобъ осадить пыль, поднявшуюся послѣ того, какъ онъ прошелъ по улицѣ.
Едва онъ исчезъ изъ виду, какъ Гепзиба поблѣднѣла смертельно и, подойдя неровнымъ шагомъ къ Фебеѣ, опустила машинально свои руки на плечи молодой дѣвушки.
— О, Фебея! проговорила она: — этотъ человѣкъ былъ ужасомъ всей моей жизни! Неужели я никогда, никогда не буду имѣть смѣлости — никогда голосъ мой не перестанетъ дрожать хоть на столько времени, чтобъ я высказала ему, кто онъ таковъ?
— Неужели онъ такъ золъ? спросила Фебея. — Но его предложенія были дѣйствительно добродушны.
— Не говори объ этомъ — у него желѣзное сердце! отвѣчала Гепзиба. — Поди и поговори съ Клиффордомъ! Займи и успокой его. Его ужасно встревожитъ, если онъ увидитъ меня въ такомъ волненіи. Поди, милое дитя мое, а я буду смотрѣть за лавочкой.
Фебея повиновалась: но ее смущали вопросы касательно сцены, которой она была свидѣтельницею, и она неудомѣвала, неужели судья можетъ дѣйствительно быть въ нѣкоторыя минуты чѣмъ нибудь другимъ, кромѣ справедливаго и прямодушнаго человѣка. Сомнѣніе такого рода имѣло тревожное вліяніе на умъ Фебеи; но она смягчила въ нѣкоторой степени свой взглядъ на характеръ судьи Пинчона и объясняла себѣ свидѣтельство Гепзибы о его злобѣ взаимнымъ ожесточеніемъ чувствъ въ фамильныхъ раздорахъ, которые дѣлаютъ ненависть между родными смертельною.
ГЛАВА IX.
КЛИФФОРДЪ И ФЕБЕЯ.
править
Нельзя не согласиться, что было что-то возвышенное и благородное въ натурѣ нашей бѣдной Гепзибы; или же — какъ что весьма вѣроятно — что ея натура развилась бѣдностью и печалью, возвысилась сильною и уединенною привязанностью всей ея жизни и такимъ образомъ пріобрѣла героизмъ, который никогда не былъ бы ея характеристическою чертою въ другихъ обстоятельствахъ. Гепзиба, сквозь длинный рядъ печальныхъ лѣтъ, проводила то самое положеніе, въ которомъ она теперь находилась, — по большей части отчаиваясь въ немъ, никогда не будучи совершенно увѣрена въ своей надеждѣ, но всегда постигая, что это лучшая участь, какой она можетъ ожидать на землѣ. Собственно для себя она ничего не просила у Провидѣнія: она просила только даровать ей возможность посвятить себя брату, котораго она такъ любила, такъ почитала въ немъ то, чѣмъ онъ былъ или могъ быть, и къ которому сохранила свою преданность, одинокая во всемъ мірѣ, вполнѣ, неизмѣнно, въ каждую минуту своего сознанія и въ продолженіе всей своей жизни. Теперь, на закатѣ своего существованія, онъ возвратился къ ней изъ своего долгаго, страннаго и бѣдственнаго отсутствія и зависѣлъ отъ ея любви не только въ отношеніи къ своему физическому существованію, но и въ отношеніи ко всему, что должно поддерживать его нравственную жизнь. Она отвѣчала своему призванію. Она рѣшилась — наша бѣдная, старая Гепзиба, въ своемъ старомъ шолковомъ платьѣ, съ своими окостенѣлыми суставами и съ печальною непріятностью своихъ нахмуренныхъ бровей — рѣшилась на все, что было для нея возможно, и готова была бы сдѣлать во сто разъ болѣе! Мало видали люди взглядовъ трогательнѣе — и да проститъ насъ небо, если невольная улыбка сопровождаетъ это слово — мало видали взглядовъ, въ которыхъ бы выражался такой истинный паѳосъ, какъ въ глазахъ Гепзибы въ это первое утро.
Съ какимъ терпѣніемъ старалась она окружить Клиффорда своею теплою любовью и создать для него изъ нея цѣлый міръ, такъ, чтобы онъ не почувствовалъ никакого мучительнаго ощущенія холодности и скуки за чертой этого міра! сколько употребляла она маленькихъ усилій забавлять его! какъ жалки, но великодушны, были они!
Помня его прежнюю любовь къ стихотвореніямъ и произведеніямъ фантазіи, она отворила сундукъ съ книгами и достала два тома, которые въ ихъ время составляли лучшее чтеніе. Въ одномъ былъ переплетенъ Попъ вмѣстѣ съ Ганомъ и Локкомъ, а въ другомъ — Татлеръ вмѣстѣ съ разными сочиненіями Драйдена. Золото на корешкахъ ихъ давно потемнѣло, и самые листы въ срединѣ потеряли свою бѣлизну и лоскъ. Клиффордъ остался равнодушенъ къ этимъ авторамъ. Всѣ подобные имъ, любимые современною публикою писатели, которыхъ новыя сочиненія сіяютъ какъ богатый узоръ только что вытканнаго ковра, черезъ одно или два поколѣнія, неизбѣжно теряютъ свое очарованіе для каждаго читателя, и потому едва ли можно было ожидать, чтобъ они произвели какое нибудь впечатлѣніе на ослабленный умъ своего прежняго поклонника. Гепзиба взяла Расселаса и начала читать описаніе Счастливой Долины съ темнымъ воспоминаніемъ, что тамъ высказанъ какой-то секретъ довольства жизнью, который можетъ послужить Клифффрду и ей по крайней мѣрѣ на сегодняшній день. Но Счастливая Долина была покрыта тучею. Кромѣ того Гепзиба наскучила своему слушателю множествомъ ошибокъ противъ выразительности, которыя она открывала, по видимому, вовсе того не замѣчая; въ самомъ дѣлѣ, она какъ будто не обращала никакого вниманія на смыслъ своего чтенія, — напротивъ, очевидно чувствовала скуку этого занятія. Голосъ ея, отъ природы жосткій, въ теченіе ея печальной жизни сдѣлался мало по малу похожъ на какое-то карканье. Это непріятное карканье, сопровождающее каждое радостное и грустное слово, въ обоихъ полахъ означаетъ вкоренившуюся меланхолію, и малѣйшій его звукъ высказываетъ всю исторію бѣдствій, перенесенныхъ человѣкомъ. Онъ производитъ на слушателя такое дѣйствіе, какъ будто вмѣстѣ съ нимъ вырывается изъ души что-то мрачное, или — употребимъ болѣе умѣренное сравненіе — это жалкое карканье, проходя сквозь всѣ измѣненія голоса, похититъ на черную шолковую нитку, на которую нанизаны хрустальныя зерна рѣчи, получающія отъ нея свой цвѣтъ. Такіе голоса высказываютъ намъ жалобу на погибшія надежды и какъ будто просятъ смерти и погребенія вмѣстѣ съ ними!
Замѣтя, что Клиффордъ не дѣлается веселѣе отъ ея усилій, Гепзиба принялась искать по дому другихъ средствъ для болѣе пріятнаго препровожденія времени. Вдругъ глаза ея остановились на клавикордахъ Алисы Пинчонъ. Это была минута великой опасности, потому что, несмотря на страшныя преданія, соединенныя съ этимъ инструментомъ, и на печальныя аріи, которыя какъ носился слухъ, разъигрывали на немъ невидимые пальцы, — преданная сестра воодушевилась было торжественною мыслью забарабанить по его струнамъ для Клиффорда и акомпанировать музыкѣ своимъ голосомъ. Бѣдный Клиффордъ! бѣдная Гепзиба! бѣдные клавикорды! какъ бы вы были жалки всѣ трое вмѣстѣ! Только какой-то благодѣтельный духъ — можетъ быть, невидимое вмѣшательство самой давно погребенной Алисы — отвратилъ угрожавшее имъ бѣдствіе.
Но худшее изъ всѣхъ золъ — самый тяжкій ударь судьбы для Гепзибы и, можетъ быть, также для Клиффорда — было его непреодолимое отвращеніе къ ея наружности. Черты лица, никогда неотличавшіяся пріятностію, а теперь огрубѣвшія отъ старости, горя и досады за него къ свѣту; платье и въ особенности тюрбанъ: неловкія и странныя манеры, усвоенныя незамѣтно въ уединеніи: таковы были характеристическія черты наружности бѣдной женщины, и потому нѣтъ ничего удивительнаго, хотя это крайне горестно, что инстинктивный любитель прекраснаго чувствовалъ необходимость отворачивать отъ нея глаза. Пособить такой антипатіи было невозможно. Она будетъ послѣднимъ чувствомъ, которое умретъ въ немъ. Въ послѣднюю минуту, когда замирающее дыханіе будетъ слабо пробиваться сквозь его уста, онъ, безъ сомнѣнія, пожметъ руку Гепзибы, въ знакъ горячей признательности за ея безпредѣльную любовь, и закроетъ глаза — не столько для того, чтобъ умереть, сколько для того, чтобъ не смотрѣть больше на ея лицо. Бѣдная Гепзиба! она долго размышляла наединѣ, какъ бы пособить своему горю, и наконецъ придумала приколоть ленты къ своему тюрбану, но, также по внушенію какого-то благодѣтельнаго духа, оставила это намѣреніе, которое едва ли не было бы роковымъ для предмета ея нѣжныхъ попеченій.
Независимо отъ невыгоднаго впечатлѣнія, производимаго наружностью Гепзибы, во всѣхъ ея поступкахъ проявлялась какая-то неуклюжесть, которая дѣлала ее неспособною даже къ простымъ услугамъ, не только къ украшенію кого бы то ни было. Она знала, что она только раздражаетъ Клиффорда, и потому обратилась къ помощи Фебеи. Въ ея сердцѣ не было никакой низкой ревности. Если бы Провидѣнію было угодно наградить ея героическую вѣрность, сдѣлавъ ея непосредственнымъ орудіемъ счастія Клиффорда, то это наградило бы ее за все прошедшее, это бы доставило ей радость, конечно не самую восторженную, но глубокую и истинную, стоющую тысячи бурныхъ восторговъ. Но такое счастіе было невозможно, и потому она предоставила свою роль Фебеѣ, ввѣривъ ей драгоцѣннѣйшее изъ своихъ правъ. Фебея приняла на себя ея обязанности весело, какъ принимала она все и одна уже простота ея чувства дала ей возможность большаго успѣха.
Безсознательнымъ дѣйствіемъ своей умной натуры, Фебея рѣшительно сдѣлалась добрымъ геніемъ брата и сестры. Угрюмость и запустѣніе Дома о Семи Шпиляхъ, казалось, совершенно исчезли съ ея здѣсь появленія; грызущая тлѣнь остановилась между старыми бревнами его скелета; пыль перестала осыпаться такъ густо, какъ прежде, съ старинныхъ потолковъ на полъ и мебель нижнихъ комнатъ, или по крайней мѣрѣ въ нихъ безпрестанно появлялась со теткою маленькая хозяйка, легконогая какъ вѣтеръ, подметающій садовую аллею. Тѣни мрачныхъ происшествій, поселившіяся, какъ привидѣнія въ пустыхъ и печальныхъ комнатахъ, и тяжелый, неподвижный запахъ, который смерть столько разъ оставляла послѣ себя въ спальняхъ, должны были уступить очистительному дѣйствію, какое оказывало на атмосферу всего дома присутствіе молодого, свѣжаго и здороваго сердца. Въ Фебеѣ не было рѣшительно никакого недуга (еслибъ онъ былъ, то старый Пинчоновъ домъ какъ разъ бы превратилъ его въ неизлечимую болѣзнь). Душа ея походила, по своему могуществу, на небольшое количество розовой эссенціи въ одномъ изъ принадлежавшихъ Гепзибѣ огромныхъ, окованныхъ желѣзомъ сундуковъ, которая проникала своимъ благоуханіемъ разнаго рода бѣлье, кружева, платки, чепчики, сложенныя платья, перчатки и другія хранившіяся тамъ сокровища. Подобно тому, какъ каждая вещь въ этомъ сундукѣ дѣлалась пріятнѣе отъ розоваго запаха, мысли и чувства Гепзибы и Клиффорда, при всей своей мрачности, получили легкій оттѣнокъ счастья отъ сообщества Фебеи. Дѣятельность ея тѣла, ума и сердца понуждала ее вѣчно быть занятою обыкновенными маленькими трудами представлявшимися ей вокругъ, обдумывать сообразную съ минутою мысль и сочувствовать то веселому чиликанью реполововъ на грушѣ, то, до возможной для нея глубины, мрачному безпокойству Гепзибы и неопредѣленному стону ея брата. Эта способность легко принаровляться ко всему окружающему есть вмѣстѣ и признакъ совершеннаго здоровья и лучшее его предохраненіе.
Такая натура, какъ у Фебеи, неизмѣнно производитъ свое вліяніе всюду, но рѣдко пользуется надлежащимъ уваженіемъ. Душевная сила молодой дѣвушки, пожалуй, можетъ выказываться въ яркомъ свѣтѣ оттого, что она проявлялась посреди такихъ мрачныхъ обстоятельствъ, какія окружали теперь хозяйку дома, и еще оттого, что она производила свое дѣйствіе на характеръ, такъ сказать, гораздо массивнѣйшій, нежели ея собственный: потому что худощавый, костистый корпусъ Гепзибы относился, можетъ быть, точно такъ же къ легкой фигурѣ Фебеи, какъ относились между собой нравственный вѣсъ и нравственная субстанція женщины и дѣвушки.
Для гостя, брата Гепзибы, или кузена Клиффорда, какъ начала теперь называть его Фебея, она въ особенности была необходима. Нельзя сказать, чтобъ онъ разговаривалъ съ нею или часто обнаруживалъ, тѣмъ или другимъ опредѣлительнымъ образомъ, чувство удовольствія быть въ ея обществѣ; но, если она долго не показывалась, онъ дѣлался сердитымъ и нервно-безпокойнымъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ съ тою невѣрностью, которая характеризовала всѣ его движенія, или же сидѣлъ угрюмо въ своемъ креслѣ, оперши голову на руки и обнаруживая жизнь только электрическими искрами неудовольствія, когда Гепзиба старалась развлечь его. Присутствіе Фебеи и живительное дѣйствіе ея свѣжей жизни на его увядшую жизнь были единственными его потребностями. Дѣйствительно, Фебея была одарена такой игривой, брызжущей душой, которая рѣдко оставалась совершенно спокойной и въ чемъ нибудь не проявлялась, — подобно тому, какъ неистощимый фонтанъ никогда не перестаетъ брызгать и журчать своей игривою волною. Она обладала искусствомъ пѣть, до такой степени натуральнымъ, что вамъ такъ же не пришло бы въ голову спросить ее, гдѣ она пріобрѣла его, или у какого учителя училась, какъ вы не стали бы предлагать тѣ же вопросы птичкѣ, въ маленькомъ голоскѣ который слышится намъ голосъ Создателя такъ же ясно, какъ и въ самыхъ громкихъ раскатахъ его грома. Пока Фебея продолжала пѣть, она могла свободно расхаживать по дому. Клиффордъ былъ равно доволенъ, выходилъ ли ея сладкій, воздушно-легкій голосъ изъ верхнихъ комнатъ, или изъ коридора, ведущаго въ лавочку, или пробивался сквозь листья груши, изъ саду, вмѣстѣ съ дрожащимъ свѣтомъ солнца. Онъ сидѣлъ спокойно, съ тихимъ удовольствіемъ, сіявшимъ на его лицѣ, то яснѣе, то опять слабѣе, по мѣрѣ того, какъ звуки пѣсни волновались подлѣ него или приближались и отдалялись. Но, впрочемъ, онъ былъ довольнѣе, когда она сидѣла у его ногъ, на низенькой скамейкѣ.
Замѣчательно, что Фебея, при своемъ веселомъ характерѣ, чаще выбирала патетическія, нежели веселыя мелодіи. Но молодые и счастливые люди любятъ набрасывать на свою ярко сіяющую жизнь прозрачную тѣнь. Притомъ же, глубочайшій паѳосъ голоса и пѣсни Фебеи проступалъ сквозь золотую ткань радостной души и получалъ отъ этого такое дивное свойство, что, послѣ слезъ, имъ вызванныхъ, человѣкъ чувствовалъ сердце облегченнымъ. Прямая веселость, въ присутствіи мрачнаго несчастія, рѣзко и неуважительно рознила бы съ торжественною симфоніею, которая звучали своими низкими нотами въ жизни Гепзибы и ея брата. Поэтому Фебея попадала въ тонъ, часто выбирая печальныя темы, и этотъ тонъ не нарушался оттого, что ея аріи переставали быть печальными, когда она ихъ пѣла.
Привыкнувъ къ ея сообществу, Клиффордъ скоро доказалъ, какъ его натура была первоначально способна впивать въ себя со всѣхъ сторонъ плѣнительные цвѣта и веселое сіяніе. Онъ дѣлался моложе, когда она сидѣла подлѣ него. Красота — не вполнѣ, конечно, вещественная, хотя бы даже въ высшемъ своемъ проявленіи, и которую художникъ долго подмѣчаетъ, чтобъ схватить и прикрѣпить къ своему полотну, и все-таки нацрасно — все однако же, красота, бывшая не просто мечтою, иногда появлялась въ немъ и озаряла его лицо. Болѣе нежели озаряла: она преображала это лицо выраженіемъ, которое можно было объяснить только сіяніемъ избранной и счастливой души. Эти сѣдые волосы и эти морщины съ своею повѣстью о безконечныхъ горестяхъ, такъ глубоко начертанныя на его лбу и сдвинутыя густо, какъ будто въ напрасномъ усиліи разсказать непонятную уму исторію страданій, на минуту исчезали, и въ эту минуту взглядъ нѣжный и вмѣстѣ проницательный могъ бы увидѣть въ Клиффордѣ нѣкоторую тѣнь того, чѣмъ онъ былъ нѣкогда.
Весьма вѣроятно, что Фебея понимала очень мало характеръ, на который она дѣйствовала такими благодѣтельными чарами. Ей не было и нужды понимать. Огонь озаряетъ радостнымъ свѣтомъ цѣлый полу-кругъ лицъ передъ каминомъ; но какая ему надобность знать индивидуальность одного изъ нихъ? Впрочемъ, въ чертахъ Клиффорда было нѣчто до такой степени тонкое и деликатное, что дѣвушка, существовавшая такъ положительно въ сферѣ дѣйствительности, какъ Фебея, не могла вполнѣ постигнуть этого невыразимаго нѣчто. Между тѣмъ для Клиффорда дѣйствительность, простота и эта общежительность натуры молодой дѣвушки были такими же сильными чарами, какъ и всѣ другія. Правда, ея красота, и красота почти совершенная въ своемъ собственномъ стилѣ, была необходимымъ ихъ условіемъ. Еслибъ Фебея имѣла грубыя черты лица, жосткій голосъ и неловкія манеры, то пускай бы подъ этою несчастной наружностью скрывались всѣ богатѣйшія дарованія человѣческія, — она бы тѣмъ болѣе стѣсняла чувства Клиффорда недостаткомъ красоты, что носила бы на себѣ образъ женщины. Но ничего прекраснѣе — ничего, по крайней мѣрѣ, прелестнѣе — никогда не являлось, какъ Фебея, и потому для этого человѣка, котораго все блѣдное и неосязаемое наслажденіе бытіемъ, прежде, пока его сердце и фантазія еще не умирали, было только сонъ, — въ душѣ котораго образы женщины теряли болѣе и болѣе своей теплоты и сущности и были, подобно картинамъ заключенныхъ артистовъ, доведены наконецъ до самой холодной идеальности, — для него этотъ маленькій образъ, выхваченный изъ веселой домашней жизни, былъ именно то, что одно было способно возвратить его къ дыханію міра. Люди, странствующіе въ чужбинѣ или изгнанные изъ родины и удаленные отъ ея обыкновеннаго хода дѣлъ, если бы даже очутились посреди лучшаго общественнаго устройства, ничего такъ не желаютъ, какъ возвращенія назадъ. Ихъ пронимаетъ дрожь въ ихъ одиночествѣ, гдѣ бы они ни находились: въ вольныхъ горахъ или въ темницѣ. Присутствіе Фебеи дѣлало вокругъ нея то, что называется домъ, то есть ту сферу, къ которой инстинктивно стремятся изгнанникъ, узникъ, бездѣльникъ ниже человѣка и самый лучшій изъ людей. Она вся была дѣйствительность. Взявъ ее за руку, вы бы почувствовали что-то особенное, что-то нѣжное, — вмѣстѣ вещество и теплоту, — и пока бы вы осязали ея руку, какъ бы она слабо къ вамъ ни касалась, вы могли бы быть увѣрены, что занимаете прекрасное мѣсто въ цѣлой симпатической цѣпи человѣческой натуры. Міръ для васъ не былъ бы призракомъ.
Посмотрѣвъ нѣсколько далѣе въ этомъ направленіи, мы можемъ найти объясненіе часто представляющейся загадки: зачѣмъ поэты выбираютъ себѣ подругъ не по сходству поэтическаго дарованія, но по тѣмъ качествамъ, которыя могутъ составить счастье грубаго ремесленника, такъ же, какъ и даровитѣйшаго мыслителя? вѣроятно, потому, что въ своемъ высокомъ пареніи поэтъ не любитъ человѣческаго сообщества, но ему кажется ужаснымъ спуститься на землю и быть чужимъ.
Было что-то прекрасное въ отношеніяхъ, установившихся между этою четою людей, такъ тѣсно и постоянно льнувшихъ другъ къ другу, несмотря на длинный рядъ мрачныхъ и таинственныхъ годовъ, которые протекли отъ его до ея рожденія. Со стороны Клиффорда это было чувство мужчины, который былъ одаренъ отъ природы живѣйшею чувствительностью къ вліянію женщины, но никогда не испилъ чаши страстной любви и зналъ, что теперь уже это было слишкомъ поздно. Онъ сознавалъ это съ инстинктивною деликатностью, которая пережила его умственное разрушеніе. Такимъ образомъ его чувство къ Фебеѣ, не будучи отеческимъ, было не менѣе чисто, какъ еслибъ она была его дочерью. Правда, онъ былъ мужчина и смотрѣлъ на нее, какъ на женщину. Она была для него единственною представительницею жеиской половины человѣческаго рода. Онъ ясно понималъ всѣ прелести, составляющія принадлежность ея пола; для него не были потеряны ни зрѣлость ея устъ, ни дѣвственное развитіе ея груди. Всѣ ея маленькія женскія проказы, обнаруживавшіяся въ ней какъ цвѣты на молодомъ плодовитомъ деревѣ, имѣли на него свое дѣйствіе и иногда заставляли даже его сердце биться сильнѣйшимъ чувствомъ удовольствія. Въ такія минуты — рѣдко его оживленіе не было минутнымъ — полуонѣмѣлый человѣкъ становился въ Клиффордѣ полнымъ гармонической жизни существомъ, подобно тому, какъ долго молчавшая арфа вдругъ наполняется звуками, когда по ея струнамъ пробѣжитъ рука музыканта. Но, при всемъ томъ, въ немъ это было скорѣе понятіе или симпатія, нежели чувство, принадлежащее ему индивидуально. Онъ читалъ Фебею, какъ бы читалъ пріятную и простую исторію; онъ слушалъ ее, какъ будто она была стихами изъ темы домашней жизни. Она была для него не дѣйствительный фактъ, но истолкованіе всего, чего онъ не вкусилъ на землѣ, тепло проникнувшее въ его пониманіе, такъ что этотъ простой символъ, это оживленное изображеніе доставляло ему почти удовольствіе дѣйствительности.
Но мы напрасно стараемся перевести эту идею на слова. Въ языкѣ человѣческомъ не существуетъ никакого выраженія, соотвѣтствующаго красотѣ и глубокому паѳосу, которымъ она на насъ дѣйствуетъ. Это существо, созданное только для счастья и до сихъ поръ такъ горестно недопускаемое быть счастливымъ (его стремленія такъ ужасно были остановлены, что, неизвѣстно какъ давно, нѣжныя пружины его характера, никогда не бывшія нравственно или умственно сильными, ослабѣли и онъ сдѣлался безсмысленнымъ), этотъ бѣдный, сбившійся съ пути плаватель съ Благословенныхъ Острововъ, застигнутый на морѣ бурею, въ утлой баркѣ брошенъ послѣднею, разбившею его судно, волною на спокойный берегъ. Здѣсь, въ то время, какъ онъ лежалъ полу-мертвый, благоуханіе земной розы коснулось его обонянія и вызвало въ немъ воспоминанія или видѣнія всей живой, дышащей красоты, посреди которой онъ долженъ былъ бы имѣть свое жилище, и своею природною чуткостью къ счастливымъ вліяніямъ, онъ вдыхаетъ сладостный воздушный ароматъ въ свою душу и умираетъ. Вотъ что былъ Клиффордъ въ своемъ перемежающемся отупѣніи.
Какъ же Фебея смотрѣла на Клиффорда? Натура ея была не изъ тѣхъ, которыхъ увлекаетъ все странное и исключительное въ человѣческомъ характерѣ. По ней всего бы лучше пришелся хорошо проложенный путь обыкновенной жизни; самые пріятные для нея товарищи были бы тѣ, которыхъ можно встрѣтить на каждомъ шагу. Таинственность, покрывавшая Клиффорда занимала ее мало и была больше предметомъ досады, нежели возбудительною прелестью, которую многія женщины могли бы найти въ ней. Все, однако же, природная ея доброта была сильно заинтересована — не мракомъ и живописностью его положенія, ни даже нѣжною граціею его характера, а просто воззваніемъ его отчаяннаго сердца къ ея полному живой симпатіи сердцу. Она бросила на него взглядъ любви потому, что онъ такъ нуждался въ любви и, по видимому, такъ мало получилъ ея въ удѣлъ. Съ вѣрнымъ тактомъ, результатомъ вѣчно дѣятельной и здоровой чувствительности, она узнавала, что ему было нужно, и удовлетворяла его немощную душу. Она не знала, что именно было повреждено въ его умѣ и сердцѣ, и потому ея сношенія съ нимъ были для нея совершенно безвредны: она защищала себя чуждою осторожности, но руководимою небомъ, свободой всѣхъ своихъ поступковъ. Больные умомъ и, можетъ быть тѣломъ впадаютъ въ неизлечимую болѣзнь отъ отраженія со всѣхъ сторонъ ихъ недуга въ поведеніи ихъ окружающихъ; они принуждены вдыхать ядъ собственнаго дыханія въ безконечномъ повтореніи. Фебея доставляла своему бѣдному паціенту чистѣйшій воздухъ. Она наполняла этотъ воздухъ не запахомъ дикихъ цвѣтовъ — потому что дикость не была ни въ какомъ случаѣ ея чертою — но благоуханіемъ садовыхъ розъ, гвоздикъ и другихъ избранныхъ цвѣтовъ, которые природа и человѣкъ согласились возращать отъ весны до весны и отъ столѣтія къ столѣтію. Такимъ цвѣткомъ была Фебея въ отношеніи къ Клиффорду, и такое наслажденіе вдыхалъ онъ отъ ея присутствія.
Надобно, однакожь, сказать, что ея лепестки иногда нѣсколько поникали отъ тяжелой атмосферы, которая окружала ее. Она сдѣлалась задумчивѣе противъ прежняго. Глядя съ боку на лицо Клиффорда, видя его тусклое, неудовлетворяющее изящество и наблюдая умъ этого бѣднаго человѣка, почти угасшій, она желала бы узнать, что такое была его жизнь Всегда ли онъ быль таковъ? было ли на немъ отъ самого его рожденія это покрывало, подъ которымъ была скрыта большая часть его души и сквозь которое онъ различалъ неясно дѣйствительный міръ, — или же сѣрая ткань этого покрывала была соткана какимъ и и будь мрачнымъ бѣдствіемъ? Фебея не любила никакихъ загадокъ и желала бы выйти изъ затрудненія въ отношеніи къ этой. Несмотря на то, ея размышленія о характерѣ Клиффорда были такъ для нея полезны, что когда ея невольныя догадки, вмѣстѣ съ стремленіемъ каждаго страннаго обстоятельства разсказать свою исторію, сдѣлали мало по малу для нея яснымъ ужасное событіе, — оно не произвело на нее никакого потрясающаго дѣйствія. Какое бы онъ ни сдѣлалъ страшное преступленіе по мнѣнію свѣта, она знала кузена Клиффорда такъ хорошо, или, по крайней мѣрѣ, думала, что знала, что не могла вздрагивать отъ прикосновенія его тонкихъ и нѣжныхъ пальцевъ.
Черезъ нѣсколько дней послѣ появленія этою замѣчательнаго жильца, однообразная рутина жизни установилась въ описываемомъ нами старомъ домѣ. Утромъ, вскорѣ послѣ завтрака, Клиффордъ засыпалъ въ своемъ креслѣ, и если что нибудь случайно не нарушало тишины, то онъ до самого полудня оставался въ густомъ облакѣ или въ легкихъ туманахъ сна, которые туда и сюда носились надъ его головой. Въ эти сонливые часы Гепзиба заботливо сидѣла подлѣ брата, а Фебея брала на себя дѣла по лавочкѣ — распоряженіе, которое публика скоро смекнула и обнаружила свое рѣшительное предпочтеніе молодой торговкѣ множествомъ требованій во время ея управленія лавочкой. Послѣ обѣда Гепзиба бралась за свое рукодѣлье — она вязала длинные чулки изъ сѣрой шерсти для брата на зимнее время — и, бросивъ со вздохомъ прощальный и, разумѣется, нахмуренный взглядъ на брата, а Фебеѣ сдѣлавъ поощрительный жестъ, уходила на свое мѣсто за конторкою. Тогда наступала очередь молодой дѣвушки быть кормилицею, нянькою — или назовите ее какъ вамъ угодно — посѣдѣлаго человѣка.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
правитьГЛАВА X.
ПИНЧОНОВСКІЙ САДЪ.
править
Если бы Фебея не возбуждала Клиффорда къ нѣкоторой дѣятельности, то онъ, подъ вліяніемъ онѣмѣнія, которое поразило всѣ его жизненныя силы, готовъ былъ бы сидѣть лѣниво въ своемъ грустномъ креслѣ съ утра до вечера. Она рѣдко пропускала день, чтобъ не предложить ему прогулки по саду, гдѣ дядя Веннеръ и Гольгревъ такъ исправили крышу разрушенной бесѣдки, что теперь уже въ ней можно было найти достаточное убѣжище отъ солнечныхъ лучей и случайнаго дождя. Хмѣль также началъ роскошно рости по сторонамъ маленькаго строенія и превратилъ его внутренность въ лиственную пещеру, со множествомъ отверстій, въ дико-уединенный садъ, сквозь которыя пробивались играющіе лучи солнца.
Въ этомъ зеленомъ пріютѣ волнующагося дневного свѣта Фебея иногда читала для Клиффорда. Ея знакомый, артистъ, человѣкъ, какъ казалось, литературный, доставлялъ ей произведенія фантазіи въ журнальныхъ книжкахъ и нѣкоторыя стихотворныя сочиненія, вовсе не похожія ни слогомъ, ни вкусомъ на тѣ, которыя Гепзиба выбрала для услажденія своего брата. Впрочемъ, книги сами по себѣ сдѣлали бы немного, еслибы чтеніе дѣвушки не было въ нѣкоторой степени дѣйствительнѣе чтенія старшей кузины. Голосъ Фебеи всегда былъ музыкаленъ и могъ то оживлять Клиффорда своимъ блескомъ и веселостью тона, то успокоивать его неперестающимъ паденіемъ звукомъ, напоминающимъ плесканіе волны по камнямъ или журчаніе ручья. Что же касается до самого вымысла, который иногда глубоко увлекалъ деревенскую дѣвушку, непривыкшую къ такого рода чтенію, то онъ интересовалъ ея страннаго слушателя очень мало, или не интересовалъ вовсе. Картины жизни, страстныя или чувствительныя сцены, умъ, юморъ и паѳосъ, — все это было потеряно для Клиффорда, — потому ли что ему недоставало опытности, чтобы оцѣнивать ихъ вѣрность, или потому, что его собственныя горести были пробнымъ камнемъ дѣйствительности, противъ котораго устояли бы немногія изъ чувствъ, описываемыхъ въ романахъ. Если Фебея начинала весело хохотать надъ тѣмъ, что читала, онъ тоже по временамъ смѣялся по чувству симпатіи, но чаще отвѣчалъ на ея смѣхъ смущеннымъ, вопросительнымъ взглядомъ. Если слеза — дѣвическая свѣтлая слеза, вызванная воображаемымъ бѣдствіемъ — падала на какую нибудь печальную страницу. Клиффордъ или принималъ ее за признакъ дѣйствительнаго горя, или же дѣлался сердитымъ и съ досадой приказывалъ Фебеѣ закрыть книгу. И умно дѣлалъ! Какъ будто свѣтъ недовольно печаленъ въ дѣйствительности, чтобъ дѣлать препровожденіе времени изъ воображаемыхъ горестей.
Со стихотвореніями было гораздо лучше. Клиффорда занимало мѣрное возвышеніе и пониженіе стиховъ и счастливое созвучіе риѳмъ. Онъ не былъ не способенъ къ чувству поэтическаго — можетъ быть, не высоко или глубоко-поэтическаго, но того, что въ немъ есть самаго летучаго и эѳирнаго. Невозможно было бы предсказать, который стихъ подѣйствуетъ на чего живительнымъ очарованіемъ; но если бы Фебея подняла глаза отъ страницы на лицо Клиффорда, то увидѣла бы, по озаряющему его свѣту, что умъ болѣе тонкій, нежели ея, зажегъ это легкое пламя посредствомъ ея чтенія. Впрочемъ, подобное сіяніе всегда было предвѣстникомъ нѣсколькихъ мрачныхъ часовъ, слѣдовавшихъ за нимъ, потому что, когда оно исчезало, Клиффордъ, казалось, сознавалъ, что у него недостаетъ смысла и душевной силы, и искалъ ихъ ощупью, съ такимъ видомъ, съ какимъ бы слѣпецъ сталъ искать своего потеряннаго зрѣнія.
Онъ находилъ гораздо больше удовольствія въ томъ, чтобы Фебея говорила съ нимъ и оживляла для его ума повседневныя явленія своими описаніями и замѣтками. Садовая жизнь доставляла довольно предметовъ, которые всего лучше согласовались съ состояніемъ душевныхъ силъ Клиффорда. Онъ никогда не забывалъ спросить, какіе цвѣты расцвѣли со вчерашняго дня. Чувство его къ цвѣтамъ сохранилось въ особенной тонкости и было, по видимому, не столько дѣломъ вкуса, сколько душевнаго влеченія. Онъ любилъ сидѣть съ какимъ нибудь цвѣткомъ въ рукѣ, внимательно разсматривать его и переходить глазами отъ его лепестковъ на лицо Фебеи, какъ будто садовый цвѣтокъ принадлежалъ къ одной семьѣ съ этою домовитою дѣвушкою. Онъ наслаждался не однимъ только запахомъ цвѣтка, не одной только его прекрасной формою и нѣжностью или яркостью его колорита: удовольствіе его было неразлучно съ созерцаніемъ жизни, характера и индивидуальности, которое заставляло его любить эти садовые цвѣты такъ, какъ будто они были одарены чувствомъ и умомъ. Такая привязанность и симпатія къ цвѣтамъ составляютъ почти исключительно черту характера женскаго. Мужчина если и бываетъ одаренъ этими свойствами отъ природы, то скоро теряетъ, забываетъ и начинаетъ пренебрегать ими, обращаясь съ предметами гораздо жостче цвѣтовъ. Клиффордъ, также, давно позабылъ эти чувства, но обрѣлъ ихъ снова, медленно оправляясь отъ холоднаго онѣмѣнія своей жизни.
Удивительно, сколько пріятныхъ происшествій постоянно случалось въ этомъ заброшенномъ саду, съ тѣхъ поръ, какъ Фебея начала въ него заглядывать. Она видѣла или слышала здѣсь пчелу въ первый день своего знакомства съ мѣстностью, и съ того времени часто — почти безпрестанно — пчелы прилетали сюда Богъ знаетъ зачѣмъ и изъ какого упорнаго желанія собирать именно здѣсь соты, когда, безъ сомнѣнія, было множество клеверовыхъ полей и всевозможныхъ садовъ гораздо ближе къ ихъ ульямъ. Несмотря на то, рѣзвыя пчелы прилетали сюда и набивались въ глубину тыквеннаго цвѣтка, какъ будто, летая цѣлый день, не могли найти другихъ тыквенныхъ стеблей, или какъ будто почва гепзибина сада давала именно столько цвѣтовъ, сколько было нужно этимъ трудолюбивымъ маленькимъ чародѣйкамъ для того, чтобъ сообщить гиметскій[1] запахъ цѣлому улью ново-англійскаго меда. Когда Клиффордъ слышалъ ихъ веселое жужжанье въ сердцѣ большихъ жолтыхъ цвѣтовъ, онъ смотрѣлъ на нихъ съ радостнымъ, теплымъ чувствомъ, смотрѣлъ на голубое небо, на зеленую траву и на вольный Божій міръ, на всемъ его пространствѣ, отъ земли до неба. Къ чему же намъ добиваться, зачѣмъ пчелы прилетаютъ въ этотъ единственный зеленый уголокъ посреди пыльнаго города? Богъ посылаетъ ихъ сюда для Клиффорда. Онѣ приносятъ съ собой въ садъ роскошное лѣто, въ замѣнъ набираемаго здѣсь меду.
Когда бобовые стебли зацвѣли на жердяхъ, между ними оказалась одна особенная порода, съ ярко-красными цвѣтами. Дагерротипщикъ нашелъ эти бобы на чердакѣ одного изъ семи шпилей, гдѣ, вѣроятно, какой нибудь садоводный предокъ Пинчоновъ спряталъ ихъ въ старомъ комодѣ, надѣясь, безъ сомнѣнія, видѣть ихъ ростущими въ слѣдующее лѣто, но самъ скорѣе очутился на садовой грядѣ смерти. Чтобъ испытать, осталось ли хоть одно живое зерно въ такихъ старыхъ сѣменахъ, Гольгревъ посадилъ нѣкоторыя изъ нихъ, и результатомъ этого опыта былъ великолѣпный рядъ бобовъ, которые рано всползли на самую вершину жердей и убрали ихъ отъ верху до низу спиральною зеленью со множествомъ красныхъ цвѣтковъ. Лишь только развернулась первая почка, вокругъ нея появилось нѣсколько колибри, такъ что теперь, по видимому, на каждый изъ сотни цвѣтковъ приходилось по одной крошечной птичкѣ, комокъ блестящихъ перьевъ, толщиною въ палецъ, порхающій и трепещущій вокругъ жерди съ бобами. Клиффордъ съ неописаннымъ интересомъ и болѣе нежели съ дѣтскимъ восхищеніемъ наблюдалъ этихъ медососовъ. Онъ потихоньку высовывалъ изъ бесѣдки голову, чтобъ лучше ихъ видѣть, а между тѣмъ кивалъ Гебеѣ, чтобъ она не шевелилась, и ловилъ на ея лицѣ улыбку, какъ будто для того, чтобъ увеличить свое удовольствіе ея симметріею. Онъ не только помолодѣлъ: онъ сдѣлался опять ребенкомъ.
Если Гепзибѣ случалось быть свидѣтельницею этого миніатюрнаго энтузіазма, то она качала головой, вмѣстѣ съ какою-то странною смѣсью выраженія въ лицѣ чувства матери и сестры, удовольствія и грусти. Она говорила, что Клиффордъ всегда — съ самого своего дѣтства — восхищался, когда, бывало, въ садъ налетятъ колибри, и что его восхищеніе къ этимъ птичкамъ было однимъ изъ самыхъ раннихъ признаковъ его любви къ прекраснымъ вещамъ.
— Удивительный случай, замѣчала добрая лэди: — надобно же было артисту посадить эти бобы съ краснымъ цвѣтомъ, который колибри такъ любятъ, и котораго сорокъ лѣтъ уже не видать въ Пинчоновскомъ саду, — въ самое лѣто, когда воротиться Клиффорду!
При этихъ словахъ слезы показывались на глазахъ бѣдной Гепзибы, а иногда лились такими потоками, что она должна была скрывать свое волненіе отъ Клиффорда въ отдаленномъ углу сада. Всѣ удовольствія этого періода жизни вызывали у ней слезы. Онъ наступилъ очень поздно и уподоблялся индѣйскому лѣту, котораго самые солнечные, благоухающіе дни отуманены испареніями и которое скрываетъ разрушеніе и смерть подъ блистательнѣйшими своими украшеніями. Чѣмъ больше Клиффордъ чувствовалъ, по видимому, дѣтское счастье, тѣмъ печальнѣе была истина, которую ему предстояло постигнуть. Таинственное и ужасное прошедшее уничтожило его память; будущее лежало передъ нимъ какимъ-то пробѣломъ; у него оставалось только это мечтательное, неосязаемое настоящее, но оно въ сущности было ничто, если только всмотрѣться въ него ближе. Самъ онъ, какъ видно было по многимъ признакамъ, чувствовалъ себя мрачною тѣнью позади своихъ удовольствій и зналъ, что это только ребяческая игра — онъ позабавился и самъ же надъ ней смѣется, вмѣсто того, чтобъ предаваться ей вполнѣ. Всю свою жизнь онъ только учился, какъ быть несчастнымъ, жалкимъ созданіемъ, подобно тому, какъ иной учится иностраннымъ языкамъ, и теперь, съ своимъ горькимъ урокомъ въ сердцѣ, онъ съ трудомъ можетъ постигать свое маленькое, летучее счастье. Часто въ его глазахъ замѣтна была мрачная тѣнь сомнѣнія.
— Возьмите мою руку, Фебея, говорилъ онъ: — и сожмите ее крѣпко, крѣпко! Дайте мнѣ розу, я схвачу ее за шипы и попробую разбудить себя рѣзкою болью!
Очевидно, онъ желалъ испытать это болѣзненное ощущеніе для того, чтобъ удостовѣриться посредствомъ наиболѣе знакомаго ему ощущенія, что садъ и семь почернѣлыхъ отъ непогоды старыхъ шпилей, и нахмуренный взглядъ Гепзибы, и улыбка Фебеи были дѣйствительность. Безъ этого удостовѣренія, онъ могъ придавать имъ такъ же мало существенности, какъ и пустому движенію воображаемыхъ сценъ, которыми онъ питалъ свою душу, пока и эта скудная пища истощилась.
Авторъ совершенно увѣренъ въ симпатіи читателя; иначе онъ не рѣшился бы разсказывать мелкія подробности и происшествія, по видимому, такія ничтожныя, но необходимыя для того, чтобы дать ему понятіе о садовой жизни Клиффорда. Это былъ эдемъ пораженнаго громомъ человѣка, который убѣжалъ сюда изъ страшной пустыни
Одну изъ главнѣйшихъ забавъ, которую Фебея умѣла сдѣлать для Клиффорда чрезвычайно увлекательною, составляла пернатая семья куръ, которыхъ воспитаніе, какъ мы сказали, съ незапамятныхъ временъ составляло наслѣдственное попеченіе дома Пинчоновъ. Въ угожденіе прихоти Клиффорда, котораго тяготило ихъ заключеніе, онѣ были выпущены на волю и бѣгали теперь по саду, причиняя ему нѣкоторый предъ; но вырваться изъ него не позволяли имъ съ трехъ сторонъ сосѣднія строенія, а съ четвертой — деревянная рѣшотка Онѣ проводили значительную часть своего времени на краю Молева источника, гдѣ водился родъ улитокъ, составлявшихъ очевидно ихъ лакомство; даже солоноватая пода источника, непріятная для остального міра, такъ пришлась имъ по вкусу, что они безпрестанно ее отвѣдывали, поднявъ кверху голову и чмокая клювомъ, совершенно какъ знатоки винъ вокругъ пробной бочки. Ихъ вообще спокойное, но часто живое и безпрестанно измѣняющееся на разные тоны клоханье всѣхъ вмѣстѣ или въ одиночку — въ то время, когда онѣ выгребали червячковъ изъ жирнаго перегноя или клевали растенія, которыя приходились имъ по вкусу — имѣло домовитый тонъ. Всѣ куры вообще достойны изученія особенностью и необыкновеннымъ разнообразіемъ своихъ дѣйствій; но быть не можетъ, чтобы существовали еще гдѣ нибудь птицы такой странной наружности и поведенія, какъ это странное поколѣніе.
Въ самомъ дѣлѣ, они имѣли странный видъ! Симъ Горлозвонъ (такъ называли пѣтуха) несмотря на то, что стоялъ, какъ на ходуляхъ, на двухъ высокихъ ногахъ, съ гордымъ выраженіемъ достоинства по всѣхъ своихъ движеніяхъ, былъ немного развѣ крупнѣе обыкновенной куропатки, а двѣ его курицы сильно напоминали перепелокъ; что же касается до единственнаго цыпленка, то онъ былъ такъ малъ, что могъ бы еще помѣститься въ яицѣ, но въ то же время уже достаточно оперился, достаточно набрался опытности. Съ какимъ постоянствомъ достойная насѣдка заботилась о его безопасности, раздувая свою небольшую особу до двойного объема и метаясь каждому любопытному въ лицо за то только, что онъ смотрѣлъ на ея исполненное надеждъ рожденіе. Съ какимъ усердіемъ она рылась въ землѣ, съ какою безцеремонностію вырывала какой нибуль превосходный цвѣтокъ или растеніе для того только, чтобъ добыть у его корня жирнаго червяка. Каждую минуту слышны были то ея нервическое клохтанье, когда цыпленокъ случайно исчезалъ въ высокой травѣ или подъ тыквеннымъ листомъ, то тихое карканье удовольствія, когда она удостовѣрялась, что онъ сидитъ подъ ея крыльями, то признаки худо скрываемаго страха или шумнаго вызова на бой, когда она замѣчала на заборѣ своего злѣйшаго врага, сосѣдняго кота, — такъ что мало по малу наблюдатель начиналъ принимать почти такое жь сильное участіе въ этомъ птенцѣ, какъ и сама его мать.
Когда Фебея познакомилась хорошо съ старой курицей, она ей позволяла иногда брать своего цыпленка въ руки, которыя какъ разъ соотвѣтствовали одному или двумъ кубическимъ вершкамъ его тѣла, и въ то время, когда она съ любопытствомъ наблюдала его признаки — особенныя крапинки на его перьяхъ, забавный хохолокъ на головѣ и небольшой пучокъ перьевъ на каждой ножкѣ — маленькое двуногое, по ея увѣренію, прищуривалось на нее съ видомъ проницательности.
Другая курица съ самого пріѣзда Фебеи была въ большомъ отчаяніи, котораго причиною, какъ послѣ оказалось, была ея неспособность нести яйца. Но однажды она обратила на себя общее вниманіе необыкновенно самодовольнымъ своимъ видомъ. Повернувъ на бокъ голову и глядя гордо по сторонамъ, она бѣгала то въ одинъ, то въ другой уголъ сада съ невыразимо радостнымъ клохтаньемъ. Всѣ догадались, что эта, тоже рѣдкая курица, несмотря на то, что ее ставили ниже другой, носила въ себѣ что-то неоцѣнимое. Черезъ нѣсколько минутъ поднялось страшное клохтанье и поздравительный крикъ Горлозвона и всего его семейства, включая въ то число и цыпленка, который, по видимому, такъ же хорошо понималъ дѣло, какъ и его отецъ, мать и тетка. Въ тотъ же день Фебея нашла миніатюрное яйцо — не въ обыкновенномъ гнѣздѣ: оно было хитро спрятано подъ кустомъ смородины на сухой прошлогодней травѣ. Гепзиба, выслушавъ ея донесеніе, овладѣла яйцомъ и назначила его на завтракъ Клиффорду, такъ какъ яицы ея домашнихъ куръ, по ея словамъ, всегда славились какимъ-то нѣжнымъ запахомъ Она хотѣла доставить своему брату хоть чайную ложку лакомаго кушанья! Горлозвонъ почувствовалъ, кажется, глубоко нанесенную ему обиду, потому что на другой же день явился съ матерью яйца передъ Фебею и Клиффорда, и началъ говорить имъ на своемъ языкѣ рѣчь, которая, можетъ быть, была бы очень длинна, еслибъ Фебеѣ не пришла веселая мысль пугнуть ихъ прочь. Обиженный пѣтухъ удалился на своихъ длинныхъ ножкахъ въ дальній конецъ сада и не являлся Фебеѣ до тѣхъ поръ, пока она не предложила ему, въ знакъ примиренія, прянаго пирожка, который, послѣ улитокъ, былъ чрезвычайно пріятенъ для его утонченнаго вкуса.
Мы, безъ сомнѣнія, остановились слишкомъ надолго у скуднаго ручейка жизни, который протекалъ черезъ садъ Пинчонова дома. Но разсказа объ этихъ мелкихъ происшествіяхъ и бѣдныхъ радостяхъ, надѣемся, не вмѣнятъ намъ въ вину потому, что они приносили видимую пользу Клиффорду. Въ нихъ былъ земной запахъ, возвращавшій ему здоровье и субстанцію. Нѣкоторыя изъ его занятій дѣйствовали на него самымъ благодѣтельнымъ образомъ. Напримѣръ, онъ очень любилъ, наклонясь надъ Молевымъ источникомъ, наблюдать безпрестанно мѣнявшуюся фантасмагорію фигуръ, образующихся отъ движенія воды на мозаикѣ разноцвѣтнаго булыжника, которымъ выложено было его дно. Онъ говорилъ, что на него оттуда выглядываютъ какія-то лица, прелестныя, очаровательно улыбающіяся, и каждое лицо такое розовое, и каждая улыбка такая ясная, что ему становилось грустно, когда они исчезали, и онъ нетерпѣливо ждалъ появленія этого неуловимаго волшебства. Но иногда онъ вдругъ вскрикивалъ: «Черное лицо на меня смотритъ!» и послѣ того цѣлый день бывалъ разстроенъ. Фебея, наклонясь надъ источникомъ подлѣ Клиффорда, не видѣла ничего подобнаго — ни красоты, ни безобразія, а только цвѣтной булыжникъ, который какъ будто двигался и приходилъ въ безпорядокъ отъ волненія ключа. Черное же лицо, смущавшее такъ Клиффорда, было не что иное, какъ тѣнь отъ вѣтки дамасской сливы, разбиваемая внутреннимъ блескомъ Молева источника. Дѣло въ томъ, что его фантазія, пробуждавшаяся чаще и всегда сильнѣе, нежели воля и разсудокъ, творила иногда милые образы, символизировавшіе его врожденный характеръ, а иногда суровыя, ужасающія привидѣнія, выражавшія судьбу его.
По воскресеньямъ, послѣ того, какъ Фебея возвращалась отъ вечерни — она была дѣвушка набожная и не могла бы быть спокойна, еслибы пропустила обѣдню или вечерню — въ саду непремѣнно устроивался небольшой скромный праздникъ. Кромѣ Клиффорда, Гепзибы и Фебеи, въ немъ участвовали еще два гостя. Одинъ былъ артистъ Гольгревъ, который, несмотря на свое знакомство съ реформаторами и другіе странные и загадочные поступки, продолжалъ занимать высокое мѣсто во мнѣніи Гепзибы. Другой — намъ почти совѣстно сказать — былъ почтенный дядя Веннеръ, въ чистой рубашкѣ, во фракѣ изъ толстаго сукна, гораздо приличнѣйшемъ, нежели обыкновенная его одежда, тѣмъ болѣе, что онъ былъ тщательно заплатанъ на локтяхъ и могъ назваться совершенно цѣлымъ, если только не обращать вниманія на нѣсколько неодинаковую длину полъ. Клиффордъ обнаруживалъ иногда удовольствіе при встрѣчѣ съ старикомъ: старикъ нравился ему пріятнымъ, веселымъ своимъ характеромъ, напоминавшимъ сладкій вкусъ примороженнаго яблока, которое иногда поднимаешь въ декабрѣ подъ деревомъ. Присутствіе человѣка, стоящаго на самой низкой ступени общества, гораздо удобнѣе и пріятнѣе было для падшаго джентльмена, нежели было бы присутствіе особы средняго состоянія; кромѣ того, потерявъ мужественную молодость, Клиффордъ радовался, чувствуя себя сравнительно молодымъ, въ противоположности съ патріархальными лѣтами дяди Веннера. Въ самомъ дѣлѣ, было замѣтно, что Клиффордъ умышленно таилъ отъ самого себя сознаніе, что онъ уже пожилой человѣкъ, и ласкалъ видѣнія лежавшей еще передъ нимъ земной будущности, — видѣнія, правда, столь неясныя, что за ними не могло слѣдовать разочарованіе. хотя, безъ сомнѣнія, сердце его стѣснялось, когда какое нибудь случайное обстоятельство или воспоминаніе заставляло его чувствовать себя листкомъ увядшимъ.
Итакъ, это странно составленное маленькое общество собираюсь въ полу-развалившейся бесѣдкѣ. Гепзиба, торжественная, какъ всегда, не только не отступала ни на шагъ отъ старинной своей важности, но выражала ее яснѣе, нежели когда либо, въ величавой снисходительности, и потому ничто ей не мѣшало быть самою радушною хозяйкой. Она разговаривала благосклонно съ праздношатающимся артистомъ и выслушивала мудрые совѣты — не переставая быть лэди — отъ заплатаннаго философа, знатока деревьевъ и повѣреннаго по мелкимъ дѣламъ каждаго сосѣда. Съ своей стороны, дядя Веннеръ, изучившій свѣтъ на перекресткахъ и въ другихъ мѣстахъ, равно удобныхъ для вѣрныхъ наблюденій, готовъ былъ изливать во всякую минуту свой умъ, какъ городской насосъ изливаетъ воду.
— Миссъ Гепзиба, сказалъ онъ однажды; — мнѣ очень нравятся эти небольшіе миттинги по воскресеньямъ. Они очень похожи на то, чѣмъ я надѣюсь наслаждаться, когда удалюсь на свою ферму.
— Дядя Веннеръ, замѣтилъ Клиффордъ сонливымъ, задумчивымъ тономъ: — вѣчно толкуетъ о своей фермѣ. Но у меня составляется для него мало по малу лучшій планъ. Погодите!
— Ахъ, мистеръ Клиффордъ Пинчонъ, сказалъ заплатанный философъ: — вы можете строить для меня какіе угодно планы, только я не отдамъ за нихъ своего, хотя бы мнѣ и никогда не удалось его исполнить. Мнѣ кажется, что люди странно заблуждаются, накопляя богатства на богатства. Еслибъ я вздумалъ это дѣлать то я бы, кажется, пересталъ вѣрить, что Провидѣніе бодрствуетъ надо мною, или, по крайней мѣрѣ, боялся, что городъ перестанетъ меня кормить. Я одинъ изъ тѣхъ людей, которые думаютъ, что свѣтъ довольно широкъ для всѣхъ насъ, а вѣчность слишкомъ длинна.
— Безъ сомнѣнія, дядя Веннеръ, замѣтила Фебея, послѣ нѣкоторой паузы, которая нужна была ей на измѣреніе глубины и вѣрности этого изрѣченія: — но для краткой нашей жизни надобно же обзавестись собственнымъ домикомъ и хоть небольшимъ садомъ.
— Фебея, сказала Гепзиба, перебивая разговоръ: — пора уже подавать смородину.
Между тѣмъ какъ великолѣпная желтизна заходящаго солнца наполняла садъ болѣе и болѣе, Фебея принесла хлѣбъ и фарфоровое китайское блюдо смородины, только что собранной съ кустовъ и пересыпанной сахаромъ. Въ этомъ состояло все угощеніе если не считать волы — разумѣется, не изъ зловѣщаго источника. Между тѣмъ Гольгревъ, очевидно побуждаемый только своею добротою, старался сблизиться съ Клиффордомь, и такимъ образомъ это время было, можетъ быть, самымъ веселымъ, какое только проводилъ, или долженъ былъ проводить впослѣдствіи бѣдный затворникъ. Несмотря на то, въ глубокомъ, мыслящемъ, наблюдательномъ взорѣ артиста мелькало иногда — нельзя сказать: злое, но вопросительное выраженіе, какъ будто онъ принималъ въ Клиффордѣ совсѣмъ не то участіе, какое можно было предполагать въ постороннемъ человѣкѣ, юношѣ и чуждомъ семейныхъ связей искателѣ приключеній. Впрочемъ, обладая способностью легко переходить отъ одного къ другому наружному расположенію духа, онъ не переставалъ забавлять общество и до того въ этомъ успѣлъ, что даже на сумрачномъ лицѣ Гепзибы исчезъ оттѣнокъ унынія, и она сдѣлалась, сколько это было возможно, похожею на остальную компанію. «Какъ онъ умѣетъ быть любезнымъ!» думала Фебея. Что касается до дяди Веннера, то онъ, въ знакъ своей дружбы и благосклонности, охотно позволилъ артисту снять съ своей почтенной особы дагерротипный портретъ и выставить его у входа въ мастерскую, такъ какъ эта особа была очень хорошо извѣстна всему городу.
Когда гости наслаждались такимъ образомъ своею скромною сходкою, Клиффордъ мало по малу оживился и сдѣлался веселѣе всѣхъ, — хотя трудно сказать, была ли это одна изъ колеблющихся вспышекъ души, къ которымъ она способна и въ своемъ абнормномъ состояніи, или же артистъ искусно коснулся какой нибудь струны, издавшей музыкальные тоны. Въ самомъ дѣлѣ, прекрасный лѣтній вечеръ и участіе этого небольшого кружка незлобныхъ душъ могли естественно одушевить такую воспріимчивую отъ природы натуру, какъ клиффордова, и вызвать въ ней отвѣтъ на то, что говорилось вокругъ. Но онъ высказывалъ также и свои собственныя мысли такимъ живымъ и причудливымъ языкомъ, какъ будто онѣ сверкали сквозь лиственный покровъ бесѣдки и прятались въ сѣти вѣтвей. Безъ сомнѣнія, онъ бывалъ такъ же веселъ и съ Фебеей, но никогда не обнаруживалъ такого тонкаго, хотя сложеннаго особеннымъ образомъ ума.
Но когда солнечный свѣтъ погасъ на семи шпиляхъ, въ глазахъ Клиффорда также потухло оживленіе. Онъ смотрѣлъ съ неопредѣленно грустнымъ выраженіемъ вокругъ, какъ будто потерялъ что-то драгоцѣнное, и тѣмъ горестнѣе для него была эта потеря, что онъ даже не зналъ, что это именно было.
— Гдѣ же мое счастье? проговорилъ онъ невнятно, едва произнося слова. — Много, много лѣтъ я ждалъ его! Поздно! поздно уже! Гдѣ же мое счастье?
Бѣдный Клиффордъ! ты старъ и изнуренъ бѣдствіями, которыя никогда не должны бы были тебя постигнуть. Съ одной стороны ты дряхлъ, съ другой — полоуменъ; ты живая развалина, ты воплощенная смерть, какъ почти каждый изъ насъ — только нѣкоторые изъ насъ разрушились и умерли не въ такой степени и не такъ явно! У судьбы нѣтъ для тебя въ запасѣ никакого счастья, если только спокойная жизнь въ старинномъ наслѣдственномъ домѣ съ вѣрной Гепзибой, долгіе лѣтніе дни съ Фебеей и эти воскресные праздники съ дядею Веннеромъ и дагерротипщикомъ не заслуживаютъ имени счастья! Почему же нѣтъ? Если это не само счастье, то оно удивительно на него похоже, и всего больше похоже этимъ эѳирнымъ, неосязаемымъ свойствомъ, по которому оно тотчасъ исчезаетъ, лишь только всмотришься въ него больше. Прими же отъ судьбы этотъ удѣлъ, пока не поздно, — не ропщи, не спрашивай, но воспользуйся имъ какъ можно лучше!
ГЛАВА XI.
ПОЛУЦИРКУЛЬНОЕ ОКНО.
править
По своей инерціи — или какъ бы мы ни назвали прозябательное расположеніе духа Клиффорда — онъ готовъ бы былъ проводить день за днемъ безконечно — или по крайней мѣрѣ въ лѣтнее время — такъ, какъ мы описали на предъидущихъ страницахъ. Но Фебея, полагая, что для него полезно разнообразіе сцены, предлагала ему иногда посмотрѣть на уличную жизнь. Для этого они поднимались вмѣстѣ по лѣстницѣ во второй этажъ, гдѣ въ концѣ коридора было полуциркульное окно необыкновенной величины, отѣненное двумя занавѣсами. Оно выходило на улицу, надъ самимъ порталомъ; нѣкогда передъ нимъ высовывался балконъ, но перилы его давно уже разрушились и были сняты. Отворивъ это окно и скрывъ себя въ тѣни посредствомъ занавѣсей, Клиффордъ могъ наблюдать великое движеніе міра, сколько его обнаруживалось въ уединенной улицѣ не слишкомъ многолюднаго города. Но самъ онъ съ Фебеей представлялъ зрѣлище интереснѣе всякаго, какое только могъ представить городъ. Блѣдная, сѣдая, дѣвственная, старая, печальная, но часто простодушно веселая, а иногда и умная, фигура его выглядывала изъ за полинялыхъ красныхъ занавѣсей, наблюдая монотонныя повседневныя явленія уличной жизни съ непонятнымъ выраженіемъ живѣйшаго интереса, и всякій разъ, когда его чувство было чѣмъ нибудь возбуждено, обращалась за сочувствіемъ къ глазамъ блистающей молодостью дѣвушки.
Какъ ни была скучна и уединенна Пинчонова улица, но Клиффордъ по временамъ открывалъ въ ней много предметовъ, на которые стоило посмотрѣть, и занималъ, если не усиливалъ, свою наблюдательную способность. Вещи, знакомыя маленькому ребенку, который глядитъ на нихъ съ самого рожденія, казались странными Клиффорду. Вотъ, напримѣръ, показывается кэбъ или ползетъ омнибусъ съ своею многолюдною внутренностью, роняя то тамъ., то въ другомъ мѣстѣ пассажира, принимая на его мѣсто другого и такимъ образомъ представляя собой другую огромную колесницу — міръ, который оканчиваетъ свое путешествіе вездѣ и нигдѣ: онъ жадно слѣдилъ глазами за этими предметами, но забывалъ о нихъ прежде, нежели осѣдала по слѣду ихъ пыль, поднятая лошадьми и колесами. Въ отношеніи всего новаго (а кэбы и омнибусы были для него новинками) умъ его, казались, потерялъ свойственную ему цѣпкость и способность удерживать впечатлѣнія. Напримѣръ, по Пинчоновой улицѣ въ самое жаркое время дня раза два или три проѣзжала поливальная бочка съ водой, оставляя позади себя широкую полосу мокрой земли вмѣсто бѣдой пыли, которая поднималась даже отъ легкаго прикосновенія дамской ножки; это былъ на къ бы лѣтній дождь, который заботливые люди поймали, обуздали и заставили, для общаго удобства, дѣйствовать по установленной рутинѣ. Клиффордъ никогда не могъ освоиться съ поливальною бочкою: онъ всякій разъ выражалъ одинаковое къ ней удивленіе. Она, по видимому, дѣлала сильное впечатлѣніе на его умъ: но воспоминаніе объ этой странствующей бочкѣ исчезало въ немъ передъ ея новымъ появленіемъ, какъ изчезалъ мокрый слѣдъ ея на пыльной улицѣ. То же самое было и съ паровозомъ на желѣзной дорогѣ. Клиффорду слышно было ржаніе этой адской кобылицы, а высунувшись немного изъ окна онъ могъ даже видѣть, какъ, въ концѣ улицы, черезъ городъ пролетала цѣпь вагоновъ. Понятіе объ ужасной силѣ, поражавшей его такимъ образомъ, было для него во всякомъ случаѣ понятіемъ новымъ и, по видимому, дѣйствовало на него такъ же непріятно и сопровождалось такимъ же удивленіемъ въ сотый разъ, какъ и въ первый.
Ничто не заставляетъ насъ такъ грустно чувствовать упадокъ умственныхъ силъ, какъ эти неспособность освоиваться съ новыми предметами и удерживать въ памяти поражающія насъ явленія. Это, должно быть, только остановка жизни. Постигнутые этимъ бѣдствіемъ, мы становимся какъ бы привидѣніями.
Клиффордъ дорожилъ всякой стариною улицы, — даже и такою, которая своей неуклюжестью должна была естественно тяготить его разборчивыя чувства. Онъ любилъ старыя дребезжащія повозки, которыхъ прежнія колеи онъ все еще находилъ въ своихъ давно погребенныхъ воспоминаніяхъ, подобно тому, какъ современный наблюдатель находитъ колеи древнихъ колесницъ въ Геркуланумѣ. Повозка мясника съ своею бѣлою покрышкою была для него пріятнымъ явленіемъ, также и рыбачья тележка, о которой докладывалъ рѣзкій свистокъ, также и деревенская тележка зеленщика, которую терпѣливая лошадь возила отъ двери до двери и неподвижно дожидалась у каждаго дома, пока ея хозяинъ торговался съ говорливыми покупщиками за свою рѣпу, морковь, лѣтнія тыквы, низки бобовъ, зеленый горохъ и новый картофель. Тележка хлѣбника съ рѣзкою музыкою своихъ колокольчиковъ производила на Клиффорда пріятное впечатлѣніе потому, что эти колокольчики звенѣли совершенно такъ, какъ во времена оны. Что можно было сказать о весьма немногихъ предметахъ. Однажды послѣ обѣда, точильщикъ остановился мимоходомъ подъ Пинчоновымъ вязомъ., противъ самого полуциркульнаго окна. Дѣти окружили его съ ножницами своихъ матерей, съ кухонными ножами или съ отцовскими бритвами и съ другими тупыми вещами, чтобы точильщикъ приложилъ каждую вещь къ своему магическому колесу и возвратилъ въ такомъ видѣ, какъ будто она только что куплена. Неутомимая машина, приводимая въ движеніе его ногою, вертѣлась безпрестанно; сталь сверкала искрами, прикасаясь къ твердому оселку, и производила пронзительный протяжный визгъ, подобный визгу сатаны въ Пандемоніумѣ. Это была отвратительная ядовитая змѣйка свистящихъ звуковъ, какая только когда либо поражала ухо человѣческое; но Клиффорда привела она въ величайшее восхищеніе. Эти непріятные звуки имѣли въ себѣ движеніе жизни и вмѣстѣ съ кружкомъ любопытныхъ дѣтей, слѣдившихъ за миганіемъ колеса, вносили въ его душу живѣйшее чувство дѣятельнаго, шумнаго, озареннаго солнцемъ существованія, нежели что либо другое. Но прелесть этого чувства заключалась главнѣйшимъ образомъ въ прошедшемъ, потому что колесо точильщика точно также визжало въ его ушахъ во времена дѣтства.
Иногда онъ печально жаловался, что теперь не ходятъ почтовыя кареты, и спрашивалъ тономъ огорченія, что сдѣлалось со всѣми этими четвероугольными телегами, съ крыльями по обѣимъ сторонамъ, въ которыхъ пріѣзжали въ городъ жоны и дочери фермеровъ съ черникою и ежевикою. Ихъ исчезновеніе заставляло его опасаться, не перестали ли расти эти ягоды на пастбищахъ и на тѣнистыхъ деревенскихъ полянахъ.
Но все, что только говорило чувству красоты, какъ бы смиренно оно ни проявлялось, не нуждалось для своею успѣха въ томъ, чтобы съ нимъ связывались старыя воспоминанія. Это было замѣчено, когда одинъ изъ итальянскихъ мальчиковъ (новѣйшая черта нашихъ улицъ) появлялся съ своимъ органомъ и останавливался подъ широкой и прохладной тѣнью вяза. Его изощренный профессіею взглядъ тотчасъ замѣчалъ два лица, наблюдавшія его изъ полуциркульнаго окна, и, открывъ инструментъ, онъ начиналъ разъигрывать свои мелодіи. На плечѣ у него обыкновенно сидѣла обезьяна, одѣтая въ шотландскій плащъ, а для довершенія очарованія, какое производилъ онъ своимъ появленіемъ на публику, у него было собраніе небольшихъ фигурокъ, которыхъ сфера ограничивалась ящикомъ его органа, а правила жизни основывались на музыкѣ, извлекаемой итальянцемъ изъ этого инструмента. Можно сказать, что это счастливое маленькое общество, при всемъ разнообразіи своихъ занятій — тутъ были сапожникъ, кузнецъ, солдатъ, дама съ вѣеромъ, пьяница съ бутылкою, молочница, присѣвшая подъ своей коровою — наслаждалось истинно блаженнымъ существованіемъ и жило приплясывая, въ буквальномъ смыслѣ слова. Каждый изъ этихъ маленькихъ индивидуумовъ ворочался съ необыкновенною живостью. Сапожникъ вытягивалъ обѣими руками дратву; кузнецъ билъ молотомъ; солдатъ размахивалъ блестящею саблею; лэди охлаждала вѣеромъ воздухъ; веселый пьяница тянулъ усердно изъ своей бутылки; ученый раскрывалъ книгу съ нетерпѣливою жаждою знаній и ворочалъ головой сюда и туда вдоль страницъ; молочница энергически доила свою корову, а скупецъ пересчитывалъ деньги въ огромномъ сундукѣ, — и все это по одному и тому же повороту рукояти. Вѣроятно, какой нибудь художникъ, вмѣстѣ веселый и ѣдкій, хотѣлъ выразить въ этой пантомимической сценѣ мысль, что мы, смертные, во всѣхъ своихъ дѣлахъ и забавахъ — какъ бы они ни были серьёзны или ничтожны — пляшемъ по одной дудкѣ и, несмотря на свою смѣшную дѣятельность, не вносимъ ничего въ прошедшее. Всего замѣчательнѣе въ этомъ зрѣлищѣ то, что лишь только останавливается музыка, всѣ вдругъ окаменѣваютъ и изъ самой дѣятельной жизни переходятъ въ самое мертвое оцѣпенѣніе. У сапожника сапоги не кончены, у кузнеца желѣзо не получило никакой формы, у пьяницы въ бутылкѣ не убавилось ни капли водки, у коровницы въ подойникѣ не прибавилось ни капли молока; скупецъ не насчиталъ ни одной лишней монеты, а ученый не проникнулъ ни одной страницей глубже въ книгу. Все осталось именно въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ было, пока этотъ народъ не принимался трудиться, веселиться, копить золото и набираться мудрости.
Между тѣмъ обезьяна, виляя тонкимъ хвостомъ подъ роскошными складками своего тартана, помѣщается у ногъ итальянца. Она поворачиваетъ свою морщинистую, жалкую рожицу къ каждому прохожему, обводить глазами кружокъ дѣтей, которыя уже окружили музыканта, посматриваетъ на дверь лавочки Гепзибы и вверхъ къ полуциркульному окну, откуда смотрятъ Фебея и Клиффордъ. Она поминутно снимаетъ свою шотландскую шапку, дѣлаетъ поклонъ и шаркаетъ ножкою. Иногда, впрочемъ, она обращается непосредственно къ вокругь-стоящимъ, протягивая свою маленькую черную ладонь и выражая разными другими жестами свое искреннее желаніе получить что нибудь изъ кармана любопытныхъ. Странно похожее на человѣческое, выраженіе ея физіономіи; умоіяшій и коварный взглядъ, обнаруживающій готовность ея погнаться за каждою жалкою выгодою; длинный хвостъ (такой длинный, что никакъ не могъ спрятаться подъ плащомъ): всѣ эти черты вмѣстѣ дѣлаютъ изъ обезьяны какъ нельзя выразительнѣйшую картину Маммона мѣдныхъ монетъ, олицетворяютъ самую грубую любовь къ деньгамъ. Не было никакой возможности насытить этого жаднаго чортика. Фебея бросила полную горсть мелкой мѣди. Онъ подобралъ монеты съ радостью, отдалъ спрятать итальянцу и тотъ же часъ началъ опять свои пантомимическія просьбы.
Безъ сомнѣнія, не одинъ ново-англійскій житель — или, все равно, какой бы ни было націи человѣкъ — проходя мимо, бросалъ взглядъ на обезьяну и шелъ своимъ путемъ, не утомляя себя какими либо дальнѣйшими соображеніями. Клиффордъ былъ существо особаго разряда. Онъ дѣтски восхищался музыкою и смѣялся на фигуры, которыя она приводила въ движеніе. Но, посмотрѣвъ нѣсколько времени на долгохвостаго чертенка, онъ такъ былъ пораженъ его ужаснымъ безобразіемъ, что началъ не шутя плакать: слабость, которой люди, одаренные только нѣжными чувствами и лишенные способности смѣяться, съ трудомъ могутъ противостать, когда случайно имъ представится самое низкое явленіе жизни.
Пинчонова улица оживлялась иногда зрѣлищами гораздо торжественнѣйшими, нежели описанное выше, и эти зрѣлища всегда влекли за собой толпу народа. Вмѣстѣ съ дрожью отвращенія при мысли о личномъ соприкосновеніи со свѣтомъ, Клиффордъ чувствовалъ сильное влеченіе къ нему всякій разъ, когда шумъ и говоръ прилива толпы доходили до его слуха. Это обнаружилось особенно ясно однажды, когда городская процессія, съ сотнями развевающихся знаменъ, съ барабанами. флейтами, трубами и кимвалами, гремящими между рядами домовъ, проходила по улицѣ, производя ногами во всю ея длину глухой гулъ и нарушивъ всегдашнюю тишину Дома о Семи Шпиляхъ необыкновенною смѣсью звуковъ. Какъ предметъ простого наблюденія, процессія въ узкой улицѣ слишкомъ бѣдна живописными чертами. Когда для глазъ зрителя видно монотонное выраженіе каждаго лица, лоснящагося отъ поту и высказывающаго тяжелое самодовольство, когда видѣнъ даже покрой панталонъ, видна даже жосткость или мягкость воротничковъ и даже пыль на спинахъ сановитыхъ людей, тогда подобная картина покажется ему не болѣе, какъ дѣтскою игрою. Чтобъ она представила зрѣлище величественное, надобно видѣть ее съ выгоднаго пункта, когда она медленно двигается своею длинною массою черезъ широкую равнину или красивую городскую площадь; тогда въ отдаленіи всѣ мелкія личности, изъ которыхъ она состоитъ, сливаются въ широкую массу бытія, въ одну огромную жизнь, въ одно собирательное тѣло, одушевленное однороднымъ духомъ. Но, съ другой стороны, если человѣкъ очень впечатлительный, стоя одинъ, такъ сказать, на берегу такой картины, будетъ разсматривать ее не въ ея атомахъ, но въ ея аггрегатѣ, какъ широкую рѣку жизни, текущую въ глубокомъ ложѣ, полную мрачныхъ таинствъ и взывающую изъ своей глубины къ его внутренней чувствующей глубинѣ, — тогда близость придастъ ей еще больше эффекта. Она до такой степени его очаруетъ, что онъ только съ трудомъ удержится, чтобъ не броситься въ волнующійся потокъ человѣческой симпатіи.
Такъ было и съ Клиффордомъ. Онъ началъ дрожать; онъ поблѣднѣлъ; онъ бросилъ встревоженный взглядъ на Гепзибу и Фебею, которыя сидѣли съ нимъ у окна. Онѣ не понимали ничего въ его движеніяхъ и воображали, что онъ только взволнованъ непривычнымъ шумомъ. Наконецъ, весь въ трепетѣ, онъ вскакиваетъ, заноситъ ногу на окно — еще минута, и онъ былъ бы на неогражденномъ перилами балконѣ. Вся процессія могла видѣть его дикую, блуждающую глазами, фигуру, его сѣдые волосы, развевающіеся по вѣтру, который волновалъ ея знамена, — одинокое существо, отчужденное отъ своей породы, но чувствующее себя снова человѣкомъ, дѣйствіемъ непреодолимаго инстинкта, который увлекалъ его. Еслибъ Клиффордъ выскочилъ на балконъ, онъ, вѣроятно, бросился бы на улицу, — подъ вліяніемъ ли особеннаго ужаса, который иногда увлекаетъ свою жертву въ пропасть, отъ которой она отшатывается, или животнаго магнитизма, трудно рѣшить. Оба побужденія могли дѣйствовать въ немъ одновременно.
Но его товарищи, испуганные его жестами, которые напоминали движенія человѣка, увлекаемаго противъ воли, схватили Клиффорда за платье и удержали по сю сторону окна. Гепзиба вскрикнула. Фенея, на которую всякое безуміе наводило ужасъ, начала плакать.
— Клиффордъ, Клиффордъ! неужели вы потеряли разсудокъ? воскликнула его сестра.
— Я едва понимаю, что дѣлаю, Гепзиба, сказалъ Клиффордъ, тяжело дыша. — Не бойся…. все прошло…. но еслибъ я бросился туда и остался живъ, мнѣ кажется, я бы былъ другимъ человѣкомъ.
Можетъ быть, въ нѣкоторомъ смыслѣ, Клиффордъ говорилъ и правду. Ему нужно было потрясеніе, или, можетъ быть, ему нужно было погрузиться глубоко, глубоко въ океанъ человѣческой жизни, потонуть въ немъ, покрыться его глубиною и потомъ вынырнуть, отрезвленнымъ, выздоровѣвшимъ, возвращеннымъ міру и самому себѣ. А можетъ быть, ему нужно было только послѣднее лекарство — смерть!
Подобное желаніе возстановить разорванныя связи выражалось у него иногда въ болѣе тихихъ порывахъ, а однажды оно было украшено религіею, которая лежитъ въ сердцѣ человѣческомъ еще глубже, нежели даже это чувство. Въ случаѣ, который мы разскажемъ, высказалось со стороны Клиффорда трогательное сознаніе попеченія и любви Божіей къ нему, къ этому бѣдному, покинутому человѣку, который — еслибъ это было возможно для какого нибудь смертнаго — могъ бы безгрѣшно считать себя отверженнымъ, забытымъ.
Это было въ одно воскресное утро, въ одно изъ тѣхъ свѣтлыхъ, тихихъ воскресеній, когда небеса какъ будто улыбаются надъ всѣмъ пространствомъ земли торжественною улыбкою — торжественною и вмѣстѣ привѣтливою. Въ такое воскресное утро — еслибъ только мы были довольно чисты для того, чтобъ быть его проводникомъ — мы бы почувствовали, какъ естественное богопочитаніе восходитъ посредствомъ нашего существа къ небу, на какомъ бы мѣстѣ мы ни стояли. Колокола, разнообразныхъ тоновъ, но всѣ согласованные между собой въ гармонію, перекликались и отвѣчали другъ другу:
«Воскресенье! — Воскресенье! — Да, сегодня, воскресенье!»
По всему городу разносили они эти благословенные звуки, то тихо, то съ живою радостью, то по одиночкѣ, то всѣ вмѣстѣ, восклицая съ восторгомъ:
«Воскресенье!»
И воздухъ далеко расширялъ ихъ звонъ и смѣшивалъ его съ звуками святого слова. Проникнутый яснымъ и нѣжнымъ солнечнымъ сіяніемъ, онъ вливался посредствомъ дыханія въ сердца людей и выходилъ оттуда облеченный въ слова молитвы.
Клиффордъ сидѣлъ у окна съ Гепзибою, наблюдая сосѣдей, проходившихъ по улицѣ. Всѣ они, какъ бы ни были грубо вещественны въ прочіе дни, были преображены вліяніемъ воскресенья, такъ что самыя одежды ихъ — былъ ли это приличный фракъ пожилого человѣка, старательно вычищенный въ тысячный разъ, или первый пальто-мѣшокъ мальчика, оконченный только вчера иголкой матери — носили на себѣ какой-то высшій отпечатокъ. Фебея также вышла изъ-подъ портала стараго дома съ своимъ маленькимъ зеленымъ зонтикомъ и оглянулась съ прощальною дружескою улыбкою на лица, глядѣвшія изъ полуциркульнаго окна. Въ ея наружности была теперь привычная радость и вмѣстѣ какое-то благоговѣйное чувство, такъ что мы могли съ нею играть и вмѣстѣ уважать ее болѣе, нежели когда либо. Она была подобна молитвѣ, произносимой тѣмъ языкомъ, которымъ самая лучшая мать разговариваетъ съ своимъ ребенкомъ. Фебея была свѣжа, воздушна и легка въ своемъ уборѣ, какъ будто ничто изъ того, что на ней было — ни ея платье, ни ея легкая соломенная шляпка, ни ея маленькій носовой платокъ, ни ея бѣлоснѣжные чулки — какъ будто ничто не было еще ни разу надѣто, а если и было, то сдѣлалось оттого еще свѣжѣе и получило такой запахъ, точно какъ бы полежало между розами.
Дѣвушка махнула рукой Гепзибѣ и Клиффорду и пошла вдоль улицы; это была олицегвореііная вѣра, теплая, простая, искренняя, облеченная въ вещество, способное жить на землѣ, и оживленная духомъ, достойнымъ жизни на небесахъ.
— Гепзиба, спросилъ Клиффордъ, проводивъ Фебею глазами до самого угла улицы: — ты никогда не ходишь въ церковь?
— Нѣтъ, Клиффордъ, отвѣчала она: — не хожу много, много уже лѣтъ!
— Еслибъ я былъ тамъ, продолжалъ онъ: — то мнѣ кажется, что я молился бы усерднѣе, когда бы вокругъ меня молилось столько человѣческихъ душъ.
Она посмотрѣла ему въ лицо и замѣтила на его глазахъ тихія, естественныя слезы, потому что сердце его рвалось изъ груди и изливалось посредствомъ глазъ въ восторженномъ богопочитаніи и теплой любви къ ближнимъ. Это душевное волненіе сообщилось и Гепзибѣ. Она взяла его за руку, и они рѣшились итти вмѣстѣ преклонить колѣни — оба такъ долго отдѣленные отъ міра и, какъ Гепзиба теперь сознавала, едва оставшіеся друзьями Ему превышнему — преклонить колѣни посреди народа и примириться разомъ съ Богомъ и людьми.
— Милый брать, сказала она съ чувствомъ: — пойдемъ! Мы никуда не причислены у насъ нѣтъ ни въ одной церкви мѣста для колѣнопреклоненія; но пойдемъ въ какое нибудь мѣсто богослуженія и помѣстимся хоть у входа. Мы бѣдные, оставленные всѣми люди — можетъ быть, для насъ отворится какая нибудь скамейка!
И вотъ Гепзиба и ея братъ собрались какъ могли скорѣе, нарядились въ лучшее свое стараго покроя платье, висѣвшее въ шкапахъ или спрятанное въ сундуки такъ давно, что покрылось блѣдностью и прониклось гнилымъ запахомъ старины, — нарядились въ это полинялое платье и отправились въ церковь. Они спустились вмѣстѣ съ лѣстницы — худощавая, пожелтѣвшая Гепзиба и блѣдный, истощенный, подавленный старостью Клиффордъ. Они отворили наружную дверь, перешагнули черезъ порогъ и оба пришли въ замѣшательство, какъ будто очутились въ присутствіи всего міра и все человѣчество устремило на нихъ свои глаза. Небесный Отецъ ихъ какъ будто отвратилъ отъ нихъ въ ту минуту свой взоръ и не послалъ имъ ободренія. Теплый, солнечный воздухъ улицы произвелъ въ ихъ тѣлѣ дрожь. Сердца ихъ также содрогнулись, при мысли сдѣлать еще одинъ шагъ.
— Это невозможно, Гепзиба! слишкомъ поздно! сказалъ Клиффордъ съ глубокой горестью. — Мы привидѣнія! Мы не можемъ вмѣшиваться между людей, — не должны существовать нигдѣ, какъ только въ этомъ старомъ домѣ, и въ которомъ мы осуждены жить привидѣніями! Да кромѣ того, продолжалъ онъ съ своею нѣжною характеристическою чувствительностью: — ничего не было бы въ этомъ привлекательнаго. Непріятно и подумать, что я долженъ внушать ужасъ моимъ ближнимъ, и что дѣти станутъ прятаться въ платье своихъ матерей и глядѣть на меня оттуда!
И они воротились въ сумракъ коридора и затворили дверь. Но, поднявшись снова по лѣстницѣ, они нашли всю внутренность дома въ десять разъ печальнѣе, а воздухъ въ десять разъ гуще и тяжелѣе противъ прежняго, отъ одного мига свободы, которая повѣяла на нихъ съ улицы. Они не могли убѣжать изъ своего заключенія: ихъ тюремщикъ только для шутки отворилъ передъ ними дверь; спрятался за ней, подстерегая, какъ они станутъ въ нее прокрадываться, и на порогѣ безжалостно остановилъ ихъ. Въ самомъ дѣлѣ, какая тюрьма можетъ быть темнѣе собственнаго сердца? какой тюремщикъ неумолимѣе къ намъ самихъ насъ?
Но мы бы представили невѣрное изображеніе состоянія клиффордова ума, изображая его постоянно или преимущественно подавленнымъ горемъ. Напротивъ, не было въ городѣ другого человѣка — это мы смѣло будемъ утверждать — человѣка, въ половинѣ его лѣтъ, который бы насладился столькими свѣтлыми и радостными минутами. На немъ не лежало никакое бремя заботъ; онъ не зналъ никакихъ расчетовъ съ будущимъ, которые прочіе люди сводятъ и не оканчиваютъ во всю жизнь, по одному тому, что безпрестанно должны заботиться о средствахъ къ своему физическому и нравственному существованію. Въ этомъ отношеніи онъ былъ ребенокъ — ребенокъ на весь остатокъ своей жизни, — длинна или коротка будетъ она. Въ самомъ дѣлѣ, жизнь его какъ будто остановилась на періодѣ, немного позднѣйшемъ дѣтства, и сосредоточила всѣ свои воспоминанія на этой эпохѣ. Онъ былъ похожъ на человѣка, который оцѣпенѣлъ отъ сильнаго удара и котораго возрождающееся сознаніе вынесло на поверхность, изъ бездны забвенія, минуты, далеко предшествовавшія оглушившему его случаю. Онъ иногда разсказывалъ Фебеѣ и Гепзибѣ свои сны, въ которыхъ онъ постоянно игралъ роль дитяти или очень молодого человѣка. Сны эти были такъ живы, что онъ однажды спорилъ съ своей сестрою объ особенномъ узорѣ ситца на утреннемъ платьѣ, которое онъ видѣлъ на своей матери въ предшествовавшую ночь. Гепзиба, не чуждая претензіи на свойственное женщинамъ знаніе дѣла, утверждала, что узоръ этотъ немножко отличался отъ того, который онъ описывалъ; но когда вынула изъ стараго сундука самое платье, то оказалось, что оно было именно такимъ, какимъ отразилось въ его воспоминаніи. Если бы Клиффордъ, всякій разъ, какъ выплывалъ на поверхность похожей на сонъ жизни, подвергался мученію превращенія изъ мальчика въ стараго, немощнаго человѣка, то ежедневное повтореніе этого удара было бы ему не по силамъ. Это превращеніе наполнило бы мучительною агоніею весь его день отъ утренняго полу-свѣта до отхода ко сну и даже тогда примѣшивало бы глухую, непонятную боль и блѣдный цвѣтъ несчастья въ воображаемый юношескій цвѣтъ его сна. Но ночной свѣтъ луны, слившійся съ утреннею мглою, набрасывалъ на него одежду, въ которую онъ плотно закутывался и рѣдко пропускалъ сквозь нее къ своему сердцу дѣйствительность; онъ рѣдко пробуждался совершенно, онъ спалъ съ открытыми глазами и, можетъ быть, даже воображалъ, что спитъ.
Носясь, такимъ образомъ, душою въ эпохѣ дѣтства, онъ чувствовалъ къ дѣтямъ симпатію, и оттого сердце его постоянно освѣжалось, какъ резервуаръ воды, въ который проведенъ ручеекъ не вдалекѣ отъ своего истока. Хотя тайное чувство приличія удерживало его отъ вмѣшательства въ ихъ общество, однакожь, мало было занятій, которыя бы доставляли ему столько удовольствія, какъ смотрѣть изъ полуциркульнаго окна на маленькую дѣвочку, которая катала свой обручъ по тротуару, или на мальчиковъ, игравшихъ въ мячъ. Ихъ голоса также были ему очень пріятны, когда они доносились къ нему издали, перемѣшанные между собой и жужжащіе, какъ мухи на окнѣ, озаренномъ солнцемъ.
Клиффордъ, безъ сомнѣнія, радъ бы былъ раздѣлять ихъ игры. Однажды послѣ обѣда онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе надувать мыльные пузыри: любимая его забава съ сестрой, когда они оба были дѣтьми, какъ сообщила Гепзиба потихоньку Фебеѣ. Но посмотрите на него въ полуциркульномъ окнѣ съ соломенною трубочкою во рту! Посмотрите на него, съ его сѣдыми волосами и вялымъ, ненатуральнымъ смѣхомъ на лицѣ, все еще непотерявшемъ этой прелестной граціи, которую и злѣйшій его врагъ долженъ признать неизгладимою, если она такъ долго сохранилась! Посмотрите, какъ онъ пускаетъ воздушные шарики изъ окна на улицу! Что такое эти мыльные пузыри, если не маленькіе, неосязаемые міры, съ отраженіемъ на ихъ почти несуществующей поверхности огромнаго міра въ яркихъ цвѣтахъ воображенія? Любопытно было наблюдать, какъ прохожіе смотрѣли на эти блистательныя фантазіи, когда онѣ спускались внизъ и превращали вокругъ себя грубую атмосферу въ легкую игру воображенія. Нѣкоторые останавливались, глядѣли нѣсколько минутъ и, можетъ быть, уносили прелестное воспоминаніе мыльныхъ пузырей до самого поворота въ другую улицу; другіе взглядывали съ досадой вверхъ, какъ будто бѣдный Клиффордъ обижалъ ихъ, заставляя прекрасныя видѣнія летать такъ близко надъ ихъ пыльной дорогой. Многіе поднимали палецъ или палку, чтобы пронзить мыльный пузырь, и злобно радовались, когда воздушный шарикъ, съ изображенными на немъ небомъ и землею, исчезалъ, какъ будто его никогда и не было.
Наконецъ, въ то самое время, когда одинъ пожилой джентльменъ весьма почтенной наружности проходилъ мимо, большой мыльный пузырь спустился величественно внизъ и лопнулъ какъ разъ у него на носу. Онъ поднялъ глаза — сперва съ суровымъ, острымъ взглядомъ, который въ одно мгновеніе проникнулъ въ темную глубину полуциркульнаго окна, потомъ съ улыбкою, которая какъ будто разлила знойный воздухъ на разстояніи нѣсколькихъ ярдовъ кругомъ.
— Ага, кузенъ Клиффордъ! вскричалъ судья Пинчонъ. — Какъ! вы все еще надуваете мыльные пузыри?
Тонъ его голоса, казалось, былъ предназначенъ произвести добродушные, ласковые звуки, но въ немъ высказалась ѣдкость сарказма. Что касается до Клиффорда, то лицо его покрылось смертною блѣдностью. Независимо отъ какой нибудь опредѣленной причины ужаса, которая могла скрываться въ его опытѣ, превосходный судья внушалъ ему этотъ врожденный и первоначальный страхъ, который свойственъ слабымъ, нѣжнымъ и чуткимъ характерамъ въ присутствіи грубой силы.
ГЛАВА XII.
АРТИСТЪ.
править
Трудно предположить, чтобы жизнь особы, отъ природы такой дѣятельной, какъ Фебея, могла ограничиться тѣсными предѣлами стараго Пинчонова дома. Потребности Клиффорда были удовлетворяемы ею, въ долгіе лѣтніе дни, значительно раньше захожденія солнца. При всемъ спокойствіи его дневного существованія, это существованіе истощало, однакожь, рессурсы, которыми онъ жилъ. Не физическое движеніе утомляло его, потому что — за исключеніемъ короткой работы мотыкою, прогулки по саду или, въ дождливую погоду, обхода пустыхъ комнатъ — онъ чувствовалъ постоянную склонность оставаться въ неподвижности относительно всякаго труда членовъ и мускуловъ. Но или въ немъ таился тлѣющій огонь, съѣдавшій его жизненную энергію, или монотонность, которая бы произвела оцѣпеняющее дѣйствіе на умъ, организованный иначе, не была монотонностью для Клиффорда. Можетъ быть, онъ былъ въ состояніи вторичнаго развитія и возстановленія и черпалъ постоянную пищу изъ того, что поражало его зрѣніе, слухъ или умъ, тогда какъ для людей, болѣе знакомыхъ съ міромъ окружавшая его сфера казалась слишкомъ обыкновенною. Какъ для молодого ума ребенка все, что на него дѣйствуетъ, есть уже дѣятельность и напряженіе, такъ оно можетъ быть, было и для ума, подвергшагося новому развитію послѣ своей надолго остановленной жизни.
Какъ бы то ни было, только Клиффордъ обыкновенно отходилъ ко сну совершенно истощенный, когда еще солнечные лучи пробивались сквозь его постельныя занавѣски или отражались съ послѣднимъ блескомъ на стѣнахъ комнаты. И въ то время, когда онъ такимъ образомъ засыпалъ рано, подобно всѣмъ дѣтямъ, и видѣлъ во снѣ дѣтство, Фебея могла свободно предаваться влеченію собственнаго вкуса во весь остатокъ дня и вечеромъ.
Эта свобода была необходима для здоровья даже характера, такъ мало расположеннаго къ болѣзненнымъ вліяніямъ, каковъ былъ характеръ Фебеи. Старый домъ, какъ мы уже сказали, проникнутъ былъ разрушительною гнилью ветхости; вредно было бы ей дышать только такою атмосферою. Гепзиба, несмотря на нѣкоторыя драгоцѣнныя черты, искупавшія ея недостатки, сдѣлалась чѣмъ-то въ родѣ помѣшанной отъ долгаго добровольнаго заключенія въ этомъ единственномъ мѣстѣ, безъ всякаго другого сообщества, кромѣ извѣстнаго набора мыслей, кромѣ одной привязанности и одного горькаго чувства обиды. Клиффордъ, какъ это легко понять, былъ такъ недѣятеленъ, что не могъ имѣть нравственнаго вліянія на своихъ собесѣдницъ, несмотря на всю искренность и исключительность ихъ соотношеній. Но симпатія между человѣческими существами разлита гораздо тоньше и повсемѣстное, нежели мы думаемъ; она существуетъ между различными классами органической жизни и сообщается отъ одного другому. Напримѣръ, цвѣтокъ, какъ замѣтила Фебея, скорѣе начиналъ увядать въ рукѣ Клиффорда или Гепзибы, нежели въ ея собственной. Вслѣдствіе того же закона, эта цвѣтущая дѣвушка, обращая все свое дневное существованіе въ цвѣточный ароматъ для этихъ двухъ больныхъ душъ, неизбѣжно должна была поникнуть, поблѣднѣть скорѣе, нежели еслибъ она покоилась на болѣе молодой и счастливой груди. Еслибъ только она отъ времени до времени не предавалась увлеченію своего живого характера и не дышала уличнымъ воздухомъ въ прогулкахъ по предмѣстію или прохладой океана вдоль морского берега, — еслибъ она не повиновалась иногда желанію, врожденному въ ново-англійской дѣвушкѣ, прослушать метафизическую или философскую лекцію или посмотрѣть семимильную панораму, или побывать въ концертѣ, — еслибъ не ходила по городскимъ лавкамъ, закупая запасъ товаровъ для лавочки Гепзибы и увеличивая свой гардеробъ какою нибудь лентою, — еслибъ она также не прочитывала Библіи въ своей комнатѣ и не посвящала части своего времени на то, чтобы подумать о своей матери и родной деревнѣ, — если бы, словомъ, у нея не было всѣхъ этихъ нравственныхъ лекарствъ, то мы скоро увидѣли бы свою бѣдную Фебею исхудалою, скоро бы лицо ея покрылось нездоровою блѣдностью — предвѣстницею стараго дѣвства и безрадостной будущности.
Даже и теперь въ ней замѣтна была явили перемѣна, — перемѣна, достойная отчасти сожалѣнія, хотя, уменьшивъ нѣсколько одну прелесть, она придала ей новую, драгоцѣннѣйшую. Фебея не была уже по прежнему постоянно весела и начала задумываться, что вообще нравилось Клиффорду больше, нежели прежній фазъ неизмѣнной веселости, потому что она теперь понимала его лучше и деликатнѣе и иногда даже объясняла это ему самому. Глаза ея смотрѣли шире и сдѣлались чернѣе и глубже; въ нихъ было такъ глубоко въ иныя молчаливыя минуты, что они походили на артезіанскіе колодцы: глубина, глубина и до безконечности. Она уже была не до такой степени дѣвушка, какъ при первомъ нашемъ съ него знакомствѣ, когда она спрыгнула со ступеньки омнибуса, — менѣе дѣвушка, но болѣе женщина.
Единственный юношескій умъ, съ которымъ Фебея имѣла частое сообщеніе, былъ умъ дагерротиищика. Подъ вліяніемъ уединенной жизни въ старомъ домѣ, они неизбѣжно должны были дойти до нѣкоторой фамильярности. Еслибъ эти молодые люди встрѣтились при другихъ обстоятельствахъ, то ни одинъ изъ нихъ не думалъ бы о другомъ долго, — развѣ только чрезвычайное несходство ихъ характеровъ было бы побужденіемъ ко взаимному ихъ сближенію. Правда, оба они представляли характеры, созданные ново-англійскою жизнью, и потому внѣшнее ихъ развитіе имѣло одно общее основаніе; по, въ глубинѣ души, каждый изъ нихъ такъ былъ не похожъ на другого, какъ будто природные ихъ климаты были раздѣлены между собой цѣлымъ міромъ. Въ первые дни своего знакомства съ Гольгревомъ, Фебея держала себя въ отношеніи къ нему осторожнѣе, нежели было свойственно ея обыкновенно открытому и простому обхожденію, и Гольгревъ тоже не очень замѣтно подвигался впередъ. До сихъ поръ она не могла сказать, чтобъ она хорошо его знала, хотя они встрѣчались ежедневно и бесѣдовали дружески и даже какъ бы Фамильярно.
Артистъ сообщилъ Фебеѣ отрывками кое-что изъ исторіи своей жизни. Хотя онъ былъ еще молодъ и совершилъ только часть своей киррьеры, однакожь, его жизнь была уже такъ богата приключеніями, что изъ нея вышелъ-бы очень любопытный томикъ автобіографіи. Романъ, написаиный по плану «Жиль-Блаза» въ примѣненіи къ американскому обществу и нравамъ, пересталъ бы быть романомъ. Между нами много есть индивидуумовъ, которыхъ приключеніи, считающіяся едва стоющими разсказа, сравнялись бы, по своей занимательности, съ превратностями ранней молодости испанца; а окончательное ихъ развитіе или цѣль, къ которой они стремятся, могутъ быть несравненно выше, нежели что либо выдуманное авторомъ"Жиль-Блаза" для своего героя. Гольгревъ не могъ похвалиться знатностью своего происхожденія: онъ былъ сынъ темныхъ и убогихъ родителей; что же касается до его воспитанія, то оно ограничивалось только нѣсколькими зимними мѣсяцами ученія въ деревенской школѣ. Предоставленный рано собственному произволу, онъ еще мальчикомъ долженъ былъ самъ себѣ снискивать средства къ существованію, и это было положеніе самое выгодное для развитія врожденной ему силы воли. Хотя онъ успѣлъ прожить еще только двадцать-два года (безъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, которые равны годамъ въ такой жизни), однакожь, занималъ уже должность учителя въ деревенской школѣ, былъ прикащикомъ въ деревенскомъ магазинѣ и въ тоже время, или послѣ, редакторомъ политической деревенской галеты; потомъ онъ путешествовалъ по Новой Англіи и центральнымъ штатамъ въ качествѣ разнощика отъ коннектикутской фабрики одеколона и другихъ эссенцій. Въ видѣ эпизода, онъ изучалъ въ теоріи и на практикѣ зубную медицину, и притомъ съ весьма лестнымъ успѣхомъ, особенно въ промышленныхъ городахъ вдоль нашихъ внутреннихъ рѣкъ. Записавшись сверхъ-штатнымъ въ какую-то должность на пакетботѣ, онъ посѣтилъ Европу и нашелъ средства, до возвращенія въ отечество, видѣть Италію и часть Франціи и Германіи. Недавно еще онъ читалъ публичныя лекціи о месмеризмѣ, къ которому имѣлъ замѣчательную способность (какъ самъ онъ увѣрялъ Фебею).
Настоящій его фазъ, въ роли дагерротинщика, имѣлъ въ его глазахъ не болѣе цѣны и не обѣщалъ большаго постоянства, какъ и каждый изъ предшествовавшихъ. Онъ принялся за этотъ промыселъ съ беззаботною скоростью искателя приключеній, которому надобно чѣмъ нибудь добывать хлѣбъ, и готовъ былъ бросить его съ такой же беззаботностью, еслибъ только нашелъ другой, пріятнѣйшій для него способъ. Но что было особенно замѣчательно въ молодомъ человѣкѣ и обнаруживало въ немъ необыкновенное равновѣсіе нравственныхъ силъ, такъ это то, что онъ, при всѣхъ превратностяхъ своей судьбы, остался вѣренъ самому себѣ. Несмотря на свою бездомовность, несмотря на то, что онъ вѣчно перемѣнялъ свое мѣстопребываніе и слѣдовательно не былъ отвѣтственъ ни передъ общественнымъ мнѣніемъ, ни передъ индивидуумами, несмотря на то, что часто оставлялъ одну наружность и принималъ другую, готовый тотчасъ переодѣться въ третью, — онъ никогда не насиловалъ своего внутренняго человѣка и всегда сохранялъ съ нимъ душевный миръ. Невозможно было знать Гольгрева и не замѣтить въ немъ этого свойства. Гепзиба понимала его. Фебея, тоже лишь только увидѣла артиста, тотчасъ почувствовала къ нему довѣрчивость, которую всегда внушаетъ такой характеръ. Правда, онъ поражалъ ее и иногда даже отталкивалъ, но это происходило не оттого, чтобы она сомнѣвалась въ его правилахъ, каковы бы они ни были, но оттого, что его правила — какъ это она чувствовала — отличаются отъ ея. Ей было съ нимъ какъ-то неловко: онъ какъ будто все вокругъ нея приводилъ въ безпорядокъ, недостаткомъ почтенія къ тому, что она считала непоколебимо вѣрнымъ и неизмѣннымъ. Кромѣ того, она не вполнѣ была увѣрена, чтобы его натура была способна къ привязанности. Для этого онъ былъ слишкомъ спокойнымъ и холоднымъ наблюдателемъ. Онъ принималъ нѣкоторое участіе въ Гепзибѣ и ея братѣ, и въ самой Фебеѣ. Онъ изучалъ ихъ внимательно, и отъ него не ускользало ни малѣйшее обстоятельство въ ихъ индивидуальности. Онъ былъ готовъ сдѣлать для нихъ всякое одолженіе, но, при всемъ томъ, никогда не согласовался съ ними вполнѣ и не обнаруживалъ никакого признака, чтобы привязывался къ нимъ болѣе, по мѣрѣ того, какъ узнавалъ ихъ. Въ своихъ съ ними сношеніяхъ онъ, казалось, искалъ пищи уму, но не сердцу, и Фебея не могла постигнуть, что интересовало его такъ сильно въ ея друзьяхъ и въ ней самой со стороны ума, если въ самомъ дѣлѣ онъ не чувствовалъ къ нимъ вовсе — или чувствовалъ сравнительно очень мало — сердечной привязанности.
Въ свои свиданія съ Фебеей артистъ всегда распрашивалъ обстоятельно, веселъ ли Клиффордъ, кромѣ праздниковъ и по воскресеньямъ, когда онъ видалъ его самъ.
— Онъ все по прежнему кажется счастливымъ? спросилъ онъ однажды.
— Такъ счастливъ, какъ ребенокъ, отвѣчало Фебея: — но, такъ же, какъ ребенокъ, легко бываетъ и встревоженъ.
— Чѣмъ же? спрашивалъ Гольгревъ: — внѣшними или внутренними причинами?
— Я не могу видѣть его мыслей! какъ бы я могла ихъ видѣть? отвѣчала Фебея, съ простодушной колкостью. — Очень часто расположеніе души его перемѣняется безъ всякой видимой причины, точно какъ на солнце набѣгаетъ вдругъ облако. Въ послѣднее время, когда я начала знать его лучше, мнѣ какъ-то тяжело, какъ-то совѣстно вглядываться въ расположеніе души его. Онъ перенесъ какую то великую горесть. Когда онъ веселъ — когда солнце освѣщаетъ умъ его — я позволяю себѣ заглянуть туда до той глубины, до которой досягаютъ солнечные лучи, но не дальше. Что покрыто въ немъ мракомъ, то для меня «земля свята».
— Какъ прекрасно выразили вы свое чувство! сказалъ артистъ. — Я не умѣю такъ чувствовать, но понимаю васъ. Будь я на вашемъ мѣстѣ, меня ничто не остановило бы измѣрить глубину души Клиффорда во всю длину моего лота.
— Странно, что вы этого такъ желаете! замѣтила Фебея невольно. — Что такое кузенъ Клиффордъ для васъ?
— О, ничего, конечно, ничего! отвѣчалъ Гольгревъ со смѣхомъ. — Только страненъ и непостижимъ этотъ міръ! Чѣмъ больше я въ него всматриваюсь, тѣмъ больше онъ меня озадачиваетъ, и я начинаю думать, что заблужденіе человѣка есть мѣра его ума. Мужчины, женщины и дѣти — такія странныя созданія, что невозможно наконецъ быть увѣреннымъ, что знаешь ихъ дѣйствительно, и угадать, чѣмъ они были, потому, чѣмъ они кажутся. Судья Пинчонъ, Клиффордъ — что за запутанная загадка! запутанность запутанностей и всяческая запутанность! Чтобъ разрѣшить ее, для этого нужна такая созерцательная симпатія, какою одарена только молодая дѣвушка. Я простой наблюдатель, я никогда не обладалъ созерцательностью, я только пронырливъ и зорокъ, и потому совершенно увѣренъ, что заблуждаюсь.
Вслѣдъ за тѣмъ артистъ перемѣнилъ разговоръ и перешелъ къ темамъ менѣе мрачнымъ. Фебея и онъ были оба молоды. Въ испытаніяхъ своей прошедшей жизни онъ не совсѣмъ потерялъ этотъ прекрасный духъ юности, который, изливаясь изъ сердца и фантазіи, разносится по всему міру и дѣлаетъ его такимъ блистательнымъ, какимъ онъ былъ въ первый день творенія. Онъ разсуждалъ премудро о старости міра, но въ самомъ дѣлѣ чувствовалъ совсѣмъ иное; онъ все-таки былъ молодой человѣкъ и потому смотрѣлъ на міръ какъ на нѣжнаго юношу, который не перестаетъ подавать надежду на дальнѣйшее усовершенствованіе. Въ немъ было это чувство, это внутреннее предвѣдѣніе — безъ котораго молодому человѣку лучше вовсе не рождаться, а возмужалому лучше умереть, нежели потерять его, — чувство, что мы не осуждены вѣчно тащиться по старой, дурной дорогѣ, что мы совершенствуемся, идемъ къ лучшему. Гольгреву казалось, какъ, безъ сомнѣнія, казалось, полному надеждъ юношѣ каждаго столѣтія, что въ его вѣкъ, болѣе нежели когда либо, человѣчество освобождается отъ своихъ немощей и начинаетъ свою жизнь съизнова.
Относительно главнаго пункта своихъ убѣжденій — что наступятъ для человѣческаго рода лучшія столѣтія, артистъ, конечно, былъ правъ. Ошибка его состояла въ предположеніи, что его вѣкъ способнѣе всякаго, изъ прошедшихъ или будущихъ, перемѣнить изношенную одежду древности на новый костюмъ, разомъ, вмѣсто того, чтобы постепенно подновлять ее заплатками, — состояла въ томъ, что онъ краткій моментъ своего существованія считалъ достаточнымъ для свершенія безконечно долгаго дѣла, — и всего больше въ томъ, что онъ воображалъ, что безъ его участія за или противъ не могло совершиться ничего ведущаго къ великимъ послѣдствіямъ. Этотъ энтузіазмъ, проступающій сквозь наружное спокойствіе его характера и принимающій такимъ образомъ видъ основательнаго сужденія и ума, сохранялъ въ чистотѣ его юность и придавалъ величіе ея стремленіямъ; а когда, съ лѣтами, неизбѣжная опытность измѣнитъ мысли, это совершится безъ потрясающаго, внезапнаго переворота его чувствъ. Онъ все сохранитъ вѣру въ высокое назначеніе человѣка и, можетъ быть, будетъ любить его тѣмъ сильнѣе, что убѣдится въ его безсиліи; а высокомѣрная увѣренность, съ которой началъ онъ жизнь, безъ труда перейдетъ въ болѣе смиренное, сосѣднее съ нею убѣжденіе, что самыя лучшія усилія человѣка строятъ какой-то сонъ, и что одинъ Богъ творитъ дѣйствительность.
Гольгревъ читалъ очень мало, и то только проѣздомъ по пути жизни, когда мистическій языкъ его книгъ необходимо смѣшивался съ болтовнею толпы, такъ что тотъ и другая готовы были потерять для него всякій собственный смыслъ. Онъ считалъ себя мыслителемъ и въ самомъ дѣлѣ имѣлъ способности мыслителя, но, будучи принужденъ прокладывать самъ себѣ дорогу, онъ еще только что достигъ того пункта, съ котораго человѣкъ образованный начинаетъ мыслить. Истинное достоинство его характера состояло въ этомъ глубокомъ сознаніи внутренней силы, при которомъ всѣ прошедшія превратности его судьбы казались только перемѣною костюмовъ, — въ этомъ энтузіазмѣ, столь спокойномъ, что онъ едва подозрѣвалъ его въ себѣ, но который сообщалъ теплоту всему, за что онъ принимался, — въ этомъ честолюбіи, скрытомъ отъ его собственнаго, какъ и отъ всякаго посторонняго наблюденія, въ его болѣе благородныхъ побужденіяхъ, но въ которомъ проглядывало нѣчто такое, что было бы способно возвести его отъ степени теоретика на степень дѣятеля въ какомъ нибудь практическомъ предпріятіи. Въ своей образованности и недостаточности образованности, въ своей необработанной, дикой и мистической философіи и практической жизни, которая противодѣйствовала нѣкоторымъ изъ ея стремленій, въ своемъ великодушномъ рвеніи къ благосостоянію во всемъ, что онъ имѣлъ, и чего ему недоставало, артистъ могъ бы служить достойнымъ представителемъ множества своихъ земляковъ.
Трудно было бы предначертать его каррьеру. Въ Гольгревѣ проявлялись такія качества, съ которыми онъ, при счастливомъ случаѣ, легко могъ бы схватить одинъ изъ призовъ міра. Но это ожиданіе было невѣрно до смѣшного. Почти на каждомъ шагу встрѣчаемъ мы въ жизни молодыхъ людей гольгревовыхъ лѣтъ и пророчимъ имъ въ душѣ чудную будущность, но потомъ, даже послѣ многократныхъ и старательныхъ освѣдомленіи, мы не слышимъ о нихъ ничего подобнаго. Кипѣніе юности и страсти и свѣжій лоскъ ума сообщаютъ имъ ложный блескъ, который дурачитъ ихъ самихъ и другихъ людей. Подобно нѣкоторымъ ситцамъ, каленкорамъ и гингамамъ, они блестятъ и играютъ цвѣтами, пока новы, но не могутъ выносить солнца и дождя, и превращаются въ смиренныя тряпки, когда ихъ вымоютъ.
Но пускай Гольгревъ останется для насъ такимъ какимъ нашли мы его въ это замѣчательное послѣ-обѣда въ бесѣдкѣ Пинчоновскаго сада. Пріятно смотрѣть на молодого человѣка, столь полнаго вѣры въ себя, одареннаго, по видимому, столь удивительными способностями, и столь мало поврежденнаго множествомъ испытаній, которымъ онъ подвергался. — пріятно наблюдать за его дружескими сношеніями съ нашей Фебеей. Едва ли она была права, называя его въ душѣ холоднымъ человѣкомъ; если же и была, то теперь онъ сдѣлался теплѣе. Безъ всякаго намѣренія съ ея стороны и безсознательно для него самого, она превратила для него Домъ о Семи Шпиляхъ въ родное жилище и сдѣлала садъ любимымъ его мѣстомъ. Считая себя человѣкомъ чрезвычайно проницательнымъ, онъ думалъ, что онъ въ состояніи видѣть насквозь Фебею и все ея окружающее, и читать ее, какъ дѣтскую повѣсть. Но эти прозрачныя натуры часто бываютъ обманчивы въ глубинѣ своей; этотъ булыжникъ на днѣ источника гораздо отъ насъ дальше, нежели мы думаемъ. Поэтому артистъ, что бы ни думалъ онъ о способностяхъ своей собесѣдницы, былъ увлекаемъ какою-то молчаливою ея прелестью и высказывалъ ей свободно, что мечталъ онъ совершить въ мірѣ. Онъ изливалъ передъ ней свою душу, какъ бы передъ другимъ собою. Весьма быть можетъ, что онъ забывалъ о Фебеѣ, говоря съ нею, что онъ былъ побуждаемъ только неизбѣжнымъ стремленіемъ мысли, которую энтузіазмъ и волненіе дѣлали симпатичною, и изливалъ ее въ первый резервуаръ, достойный принять ее. Но еслибъ вы посмотрѣли на нихъ сквозь рѣшотку садовой ограды, одушевленныя движенія и играющій румянецъ молодого человѣка заставили бы васъ предполагать, что онъ влюбленъ въ молодую дѣвушку.
Наконецъ какое-то выраженіе Гольгрева дало Фебеѣ случай спросить, что заставило его познакомиться съ ея кузиною Гепзибой и зачѣмъ ему вздумалось поселиться въ печальномъ старомъ Пинчоновомъ домѣ. Не отвѣчая прямо на ея вопросъ, онъ оставилъ будущее, которое до сихъ поръ было темою его рѣчи, и началъ говорить о вліяніи прошедшаго, какъ отраженіи будущаго,
— Неужели мы никогда не отдѣлаемся отъ вліянія прошедшаго? воскликнулъ онъ одушевленнымъ тономъ предшествовавшаго разговора. — Оно лежитъ на настоящемъ, какъ Трупъ какого-то великана!
— Я этого совсѣмъ не вижу, замѣтила Фебея.
— Какъ же не видѣть? сказалъ Гольгревъ: — мы во всемъ зависимъ отъ людей несуществующихъ. Мы читаемъ книги мертвыхъ людей; мы смѣемся отъ шутокъ мертвыхъ людей и плачемъ отъ ихъ паѳоса; мы больны болѣзнями мертвыхъ людей, физическими и нравственными. Что бы мы ни вздумали дѣлать по своему произволу, ледяная рука мертваго человѣка вмѣшивается въ наше дѣло. Посмотрите куда хотите, вы встрѣтите вездѣ блѣдное, неумолимое лицо мертвеца, отъ котораго леденѣетъ ваше сердце. И сами мы должны сдѣлаться мертвыми, прежде нежели проявится наше дѣйствительное вліяніе на міръ, который уже не будетъ нашимъ міромъ, но міромъ другого поколѣнія, съ которымъ мы не будемъ сообщаться. Я долженъ сказать также, что мы живемъ въ домахъ мертвыхъ людей, какъ, напримѣръ, вотъ въ Домѣ о Семи Шпиляхъ!
— А почему же намъ не жить, сказала Фебея: — пока намъ здѣсь удобно?
— Какое удобно! воскликнулъ Гольгревъ. — Развѣ здорово жить въ этой кучѣ почернѣлыхъ бревенъ, по которымъ отъ сырости проступилъ зеленый мохъ? въ этихъ мрачныхъ, низкихъ комнатахъ? въ этихъ грязныхъ стѣнахъ, на которыхъ какъ будто остался осадокъ человѣческаго дыханія, которое жило и умерло здѣсь въ недовольствѣ судьбою и горести? Этотъ домъ слѣдуетъ очистить….
— Зачѣмъ же вы живете въ немъ? спросила Фебея съ нѣкоторою колкостью.
— О, я занимаюсь здѣсь своей наукою, отвѣчалъ Гольгревъ: — не по книгамъ, впрочемъ. Домъ этотъ, въ моихъ глазахъ, выражаетъ для меня прошедшее со всѣми его вліяніями, противъ котораго я сейчасъ ораторствовалъ. Я живу въ немъ временно, чтобъ еще больше узнать его. Кстати, слыхали ли вы когда нибудь исторію колдуна Моля и что произошло между нимъ и вашимъ предкомъ?
— Да, слыхала, сказала Фебея: — очень давно, отъ моего отца, а раза два отъ кузины Гепзибы въ этотъ мѣсяцъ, что я живу здѣсь. Она, кажется, думаетъ, что всѣ бѣдствія Пинчоновъ произошли отъ этой ссоры съ колдуномъ, какъ вы его называете. Да и вы, мистеръ Гольгревъ, тоже какъ будто такъ думаете. Странно, что вы вѣрите въ такую нелѣпость, а отвергаете многое, что гораздо достойнѣе довѣрія.
— Да, я вѣрю этому, отвѣчалъ артистъ серьёзно: — впрочемъ, не суевѣрно, но на основаніи несомнѣнныхъ фактовъ, и вижу въ этомъ явленіи осуществленіе одной нравственной идеи. Въ самомъ дѣлѣ, подъ этими семью шпилями, на которые мы теперь смотримъ и которые старый полковникъ Пинчонъ предназначалъ быть наслѣдственнымъ домомъ своихъ счастливыхъ потомковъ въ теченіе нѣсколькихъ столѣтій, — подъ этой кровлей съ самого ея основанія не прекращались угрызенія совѣсти, постоянно обманываемыя надежды, родственная вражда, разнаго рода страданія, странные смертные случаи, мрачныя подозрѣнія. невыразимыя несчастія, — и всѣ эти бѣдствія, или большую часть ихъ, я могъ бы документально произвести отъ одного безумнаго желанія стараго пуританина основать свое благосостояніе неправыми средствами.
— Вы говорите слишкомъ безцеремонно о моихъ предкахъ, сказала Фебея, сама не зная, обижаться ли ей, или нѣтъ.
— Я говорю здравыя мысли здравому уму! отвѣчалъ Гольгревъ съ жаромъ, котораго Фебея не замѣчала въ немъ прежде. — Оно такъ именно есть, какъ я говорю! Первоначальный виновникъ бѣдствія вашей родни словно до сихъ поръ бродитъ по улицамъ — по крайней мѣрѣ бродитъ вѣрный портретъ его въ душѣ и тѣлѣ — съ своею жалкою мечтою. Вы не забыли моего дагерротипа и его сходства съ старымъ портретомъ?
— Какъ вы въ самомъ дѣлѣ странны! воскликнула Фебея, глядя на него съ удивленіемъ и смущеніемъ, полу-испуганная и полу-разсмѣшенная.
— Да, я таки порядочно страненъ; это и самъ вижу, сказалъ артистъ. — Но виноваты этому ваши предки. Исторія ихъ вцѣпилась въ мой умъ съ непостижимою для меня силою, съ того времени, какъ я живу въ этомъ старомъ шпилѣ. Чтобъ какъ нибудь отъ нея освободиться, я обратилъ въ легенду одно происшествіе въ роду Пинчоновъ, которое узналъ случайно, и намѣренъ напечатать его въ журналѣ.
— А вы пишете для журналовъ? спросила Фебея.
— Неужели вы до сихъ поръ не знали? сказалъ Гольгревъ. Вотъ какова литературная слава! Да, миссъ Фебея Пинчонъ, въ числѣ множества моихъ удивительныхъ талантовъ, я обладаю и талантомъ писать повѣсти, и могу увѣрить васъ что мое имя красуется на оберткахъ Грагама и Годнея для моихъ глазъ не хуже прославленныхъ именъ, съ которыми оно стоитъ рядомъ. Въ юмористическомъ родѣ я подвизаюсь на славу; что же касается до трогательнаго, то мое перо не уступитъ луку. Но не хотите ли послушать меня?
— Охотно, если ваша легенда не очень длинна, отвѣчала Фебея, и прибавила, смѣясь: — и не очень скучна.
Такъ какъ артистъ не могъ рѣшить этого послѣдняго вопроса собственнымъ судомъ, то онъ вынулъ изъ кармана свою рукопись и началъ читать, при послѣднихъ лучахъ солнца, золотившихъ семь шпилей, слѣдующее:
ГЛАВА XIII.
АЛИСА ПИНЧОНЪ.
править
"Однажды достопочтенный Гервасій Пинчонъ прислалъ слугу къ молодому плотнику Матѳею Молю, чтобъ онъ немедленно явился въ Домъ о Семи Шпиляхъ.
" — На что я понадобился твоему господину? сказалъ плотникъ черному слугѣ мистера Пинчона. — Развѣ въ домѣ есть какая починка? Это быть можетъ, только мой отецъ не виноватъ: онъ хорошо сработалъ домъ. Я читалъ надпись на памятникѣ стараго полковника не дальше, какъ прошлую субботу, и расчиталъ, что домъ стоитъ уже тридцать-семь лѣтъ. Немудрено, что нужно починить гдѣ инбуль кровлю.
" — Не знаю, что господинъ нужно, отвѣчалъ негръ Сципіонъ. — Домъ очень хорошій домъ; видно такъ думалъ и старый полковникъ Пинчонъ, а то зачѣмъ бы старику бродить да пугать бѣднаго негра?
" — Добро, добро, пріятель Сципіонъ, скажи своему господину, что я иду, сказалъ плотникъ, смѣясь. — Для починки не найти ему лучшаго мастера. Такъ въ домѣ нечисто, то? Надобно взять мастера побойчѣе меня, чтобъ выжить привидѣнія изъ семи шпилей. Еслибъ даже и полковникъ присмирѣлъ, прибавилъ онъ, бормоча сквозь зубы: — такъ мой старый дѣдъ, колдунъ, навѣрное не оставитъ въ покоѣ Пинчоновъ, пока будутъ держаться ихъ стѣны.
" — Что ты ворчишь себѣ тамъ подъ носъ, Матѳей Моль? спросилъ Сципіонъ: — и зачѣмъ ты смотришь на меня такъ косо?
" — Ничего, чернякъ, отвѣчалъ плотникъ. — Ты развѣ думаешь, что на тебя никто не долженъ косо глядѣть? Ступай, скажи своему господину, что я иду, а если встрѣтишь мистриссъ Алису, его дочь, такъ передай ей отъ Матѳея Моля низкій поклонъ. Она вывезла изъ Италіи смазливое личико, — смазливое, нѣжное и гордое — эта Алиса Пинчонъ.
" — Онъ говоритъ о мистриссъ Алисѣ! воскликнулъ Сципіонъ, воротясь изъ своего посольства. — Ничтожный плотникъ! У него нѣтъ больше дѣла, какъ только таращить на нее глаза!
"Надобно знать, что этотъ молодой плотникъ Матѳей Моль былъ мало понимаемъ и не слишкомъ многими любимъ въ то родѣ, — не потому, впрочемъ, чтобы что нибудь было извѣстно о немъ предосудительное, или чтобъ онъ считался плохимъ и лѣнивымъ мастеромъ въ своемъ ремеслѣ. Отвращеніе (именно отвращеніе), съ которымъ многіе на него смотрѣли, было отчасти слѣдствіемъ его собственнаго характера и поведенія, а отчасти перешло къ нему по наслѣдству.
"Онъ былъ внукъ Матѳея Моля, одного изъ первыхъ поселенцевъ города, прославившагося страшнымъ своимъ колдовствомъ. Этотъ старикъ пострадалъ вмѣстѣ съ другими, подобными ему. Несмотря, однакожъ, на то, суевѣрный страхъ остался въ памяти народа неразлучнымъ съ именами пострадавшихъ за ужасное преступленіе — колдовство, и многіе были увѣрены, что могилы не въ состояніи были удерживать этихъ мертвецовъ, брошенныхъ наскоро въ землю. Въ особенности же толковали о старомъ Матѳеѣ Молѣ, который будто бы также мало затруднялся подняться изъ своей могилы, какъ обыкновенный человѣкъ встать съ постели, и былъ видимъ такъ часто въ полночь, какъ живые люди среди бѣлаго дня. Этотъ злокачественный чародѣй (котораго висѣлица, по видимому, вовсе не исправила), по старой привычкѣ, бродитъ привидѣніемъ по дому, называемому Домомъ о Семи Шпиляхъ, на хозяина котораго онъ имѣлъ неосновательную претензію за поземельный доходъ. Духъ, какъ видите — съ упорствомъ, которое было отличительнымъ свойствомъ живого Матѳея Моля — настаивалъ на томъ, что онъ былъ законный владѣтель мѣста, на которомъ былъ построенъ домъ. Онъ требовалъ, чтобы упомянутый поземельный доходъ, съ того самого дня, когда начали рыть погребъ, былъ выплаченъ ему сполна, или же отданъ самый домъ: въ противномъ случаѣ онъ, мертвецъ-кредиторъ, будетъ вмѣшиваться во всѣ дѣла Пинчоновъ и дѣлать вредъ имъ на каждомъ шагу, хоть бы прошла тысяча лѣтъ по его смерти. Исторія, пожалуй, нелѣпая, но она не казалась невѣроятною тѣмъ, кто помнилъ, какой непоколебимый упрямецъ былъ этотъ старчуганъ Матѳей Моль.
"Внукъ колдуна, молодой Матѳей Моль, по общему мнѣнію, наслѣдовалъ нѣкоторыя изъ подозрительныхъ свойствъ своего предка. Странно сказать, сколько нелѣпыхъ толковъ ходило въ народѣ объ этомъ молодомъ человѣкѣ. Говорили, напримѣръ, что онъ обладаетъ чудною силою вмѣшиваться въ человѣческія сновидѣнія и располагать въ нихъ по своей прихоти, совершенно какъ дирижёръ на театрѣ. Много было разсказовъ между сосѣдями, особенно же между сосѣдками, о томъ, что они называли волшебнымъ молевымъ глазомъ. Нѣкоторые говорили, что онъ можетъ проникать въ человѣческій умъ; другіе — что чудесною силою своего зрѣнія онъ можетъ заставить, кого захочетъ, думать по своему, или, если ему угодно, послать человѣка къ своему дѣду на тотъ свѣтъ; еще нѣкоторые увѣряли, что у него такъ называемый недобрый глазъ, и что онъ можетъ повредигь урожаю хлѣбовъ и высушить ребенка какъ египетскую мумію. Но всего больше вредили молодому плотнику въ общемъ мнѣніи, во первыхъ, осторожность и суровость врожденнаго его характера, а во вторыхъ, то, что онъ удалялся отъ церкви и навлекалъ на себя подозрѣнія въ еретическихъ мнѣніяхъ относительно религіи.
"Получивъ требованіе мистера Пинчона, плотникъ окончилъ только небольшую работу, которая была у него въ рукахъ на ту пору, и отправился въ Домъ о Семи Шпиляхъ. Это замѣчательное зданіе, несмотря на свою нѣсколько устарѣлую архитектуру, было все еще однимъ изъ лучшихъ городскихъ домовъ. Настоящій владѣлецъ его, Гервасій Пинчонъ, говорятъ, не любилъ, однакожь, его вслѣдствіе тяжелаго впечатлѣнія, произведеннаго на него въ дѣтствѣ внезапною смертью его дѣда, — именно: подбѣжавъ однажды къ полковнику, чтобы взобраться къ нему на колѣни, мальчикъ вдругъ замѣтилъ, что старый пуританинъ былъ мертвъ. Достигнувъ возмужалости, мистеръ Пинчонъ посѣтилъ Англію, женился тамъ на богатой лэди и потомъ провелъ нѣсколько лѣтъ отчасти на родинѣ своей матери, а отчасти въ разныхъ городахъ европейскаго материка. Въ теченіе этого періода наслѣдственный домъ его предоставленъ былъ въ распоряженіе одного родственника, которому вмѣнено было въ обязанность поддерживать его въ первоначальномъ видѣ. Этотъ договоръ быль выполняемъ въ такой точности, что теперь, когда плотникъ приближался къ дому, опытный глазъ его не могъ открыть въ немъ никакихъ признаковъ поврежденія. Пики семи шпилей остроконечно стремились кверху, гонтовая крыша была непроницаема для дождя, и блестящая штукатурка покрывала сплошь наружныя стѣны и сверкала въ лучахъ октябрскаго солнца такъ, какъ будто она была сдѣлана только недѣлю назадъ.
"Домъ имѣлъ привлекательный видъ жизни, напоминавшій веселое выраженіе удобной дѣятельности въ человѣческомъ лицѣ. Съ перваго взгляда было замѣтно, что его шумно населяетъ большое семейство. Въ ворота проѣхалъ на задній дворъ большой возъ дубовыхъ дровъ; дородный поваръ — а можетъ быть и дворецкій — стоялъ у боковой двери и торговался съ поселяниномъ за нѣсколько привезенныхъ въ городъ на продажу индѣекъ и куръ. Отъ времени до времени, горничная, чисто одѣтая, а иногда и лоснящееся черное лицо невольника выглядывали въ окно изъ нижняго этажа. Въ одномъ открытомъ окнѣ, во второмъ этажѣ, наклонялась надъ горшками прелестныхъ и нѣжныхъ цвѣтовъ — чужеземныхъ, но которые никогда не знали болѣе привѣтливаго солнца, какъ осеннее солнце Новой Англіи — молодая лэди, тоже чужеземная, какъ цвѣты, и столь же прелестная, столь же нѣжная, какъ они. Ея присутствіе сообщало невыразимую грацію и что-то обворожительное всему зданію. Самъ по себѣ, это былъ только крѣпкій, весело глядящій домъ и казался назначеннымъ въ жилище хозяину, который могъ устроить свою главную квартиру въ переднемъ шпилѣ, а остальные распредѣлить между своими шестью сыновьями; огромная же труба по срединѣ должна была выражать символически гостепріимное сердце старика, которое согрѣваетъ всѣхъ дѣтей и дѣлаетъ одно великое цѣлое изъ семи небольшихъ меньшихъ сердецъ.
"На переднемъ шпилѣ находились солнечные часы, и плотникъ, подойдя къ нему, поднялъ голову и замѣтилъ, который часъ.
" — Три часа! сказалъ онъ самъ себѣ. — Отецъ мой говорилъ, что эти часы поставлены были только за часъ до смерти полковника. Какъ вѣрно показываютъ они время тридцать-семь лѣтъ! Тѣнь ползетъ да ползетъ себѣ и все смотритъ черезъ плечо солнечному свѣту!
"Ремесленнику, какъ Матѳей Моль, приличнѣе было бы явиться, по зову джентльмена, на задній дворъ, гдѣ обыкновенно принимали слугъ и рабочихъ, или по крайней мѣрѣ пройти въ боковые дверь, куда являлся лучшій классъ торговцевъ; но въ натурѣ плотника было много гордости и грубости, а въ эту минуту, сверхъ того, его сердце горько чувствовало наслѣдственную обиду, потому что, по его мнѣнію, огромный Пинчоновъ домъ стоялъ на почвѣ, которая должна была бы принадлежать ему. На этомъ самомъ мѣстѣ, подлѣ ключа свѣжей, прекрасной воды, его дѣдъ повалилъ нѣсколько сосенъ и срубилъ себѣ хижину, въ которой родились его дѣти, и полковникъ Пинчонъ вырвалъ у него право на владѣніе этой землей только изъ окостенѣвшихъ рукъ. Итакъ, молодой Моль подошелъ прямо къ главному входу, подъ порталомъ изъ рѣзного дуба, и застучалъ такъ громко желѣзнымъ молоткомъ, какъ будто самъ старый колдунъ стоялъ у порога.
"Черный Сципіонъ поспѣшилъ на стукъ въ необыкновенныхъ попыхахъ и съ изумленіемъ вытаращилъ бѣлки своихъ глазъ, увидя передъ собой плотника.
" — Боже, помилуй насъ! что за важная персона этотъ плотникъ! проворчалъ про себя негръ. — Можно подумать, что онъ колотитъ въ дверь свой самый большой молотокъ!
" — Ну, вотъ я! сказалъ сурово Моль. — Въ которую комнату итти къ твоему господину?
"Когда онъ вошелъ въ домъ, изъ одной комнаты второго этажа вдоль коридора неслась пріятная меланхолическая музыка. То слышны были клавикорды которыя Алиса Пинчонъ привезла съ собой изъ за моря. Прелестная Алиса посвящала большую часть своего дѣвичьяго досуга цвѣтамъ и музыкѣ, хотя цвѣты, какъ всегда, скоро увядали, а ея мелодіи часто бывали печальны. Она была воспитана въ иностранныхъ государствахъ и не могла любить ново-англійскаго образа жизни, который никогда еще не развилъ ничего прекраснаго.
"Такъ какъ мистеръ Пинчонъ ожидалъ Моля съ нетерпѣніемъ, то Сципіонъ, не теряя времени, провелъ къ нему плотника. Комната, въ которой сидѣлъ этотъ джентльменъ, была такъ называемая разговорная умѣренной величины, обращенная въ садъ, который отѣнялъ отчасти ея окна вѣтвями плодовитыхъ деревъ. Эта особенная комната мистера Пинчона была убрана щегольскою и дорогою мебелью, преимущественно вывезенною изъ Парижа; полъ былъ покрытъ ковромъ (роскошь въ то время необыкновенная), такъ искусно и богато вытканнымъ, какъ будто онъ состоялъ изъ живыхъ цвѣтовъ. Въ одномъ углу стояла мраморная женщина, которой собственная красота служила единственнымъ и достаточнымъ украшеніемъ. Нѣсколько портретовъ, казавшихся старыми и потянутыхъ мягкимъ тономъ но всему блестящему своему колориту, висѣло на стѣнахъ. Подлѣ камина стоялъ большой прекрасный шкапъ краснаго дерева, выложенный по угламъ слоновой костью: старинная вещь, купленная мистеромъ Пинчономъ въ Венеціи. Въ этомъ шкапу хранилъ онъ медали, древнія монеты и разныя мелкія и дорогія рѣдкости, собранныя имъ во время путешествія. Сквозь всѣ, однакожь, эти разнообразныя украшенія видны были первоначальныя характеристическія черты комнаты — ея низкій потолокъ съ перекладинами и печка съ старинными голландскими изразцами. Это была эмблема ума, заботливо снабженнаго иноземными идеями и искуственно утонченнаго, но не сдѣлавшагося оттого ни шире, ни даже изящнѣе.
"Два предмета казались всего больше не на своемъ мѣстѣ въ этой прекрасно убранной комнатѣ. Одинъ былъ — большая карта, или землемѣрскій планъ земель и лѣсовъ, начерченный, по видимому, уже довольно давно, почернѣлый отъ дыму и засаленный кой-гдѣ пальцами. Другой предметъ былъ портретъ суроваго старика въ пуританскомъ костюмѣ, написанный грубою, но смѣлою кистью и съ замѣчательно сильнымъ выраженіемъ характера въ лицѣ.
"У маленькаго столика, передъ горящими англійскими морскими угольями, сидѣлъ мистеръ Пинчонъ и пилъ кофе, къ которому онъ сдѣлалъ привычку во Франціи. Это былъ очень красивый мужчина среднихъ лѣтъ, въ парикѣ, спускавшемся локонами на плечи. Кафтанъ его былъ изъ синяго бархата, съ галунами по обшлагамъ и вокругъ петель, а длинный его камзолъ сверкалъ противъ горѣвшаго въ каминѣ огня своимъ золотымъ шитьемъ. При входѣ Сципіона, который ввелъ къ нему плотника, мистеръ Пинчонъ немного повернулся, но потомъ принялъ свое прежнее положеніе и продолжалъ медленно допивать чашку кофе, не обращая покамѣстъ вниманія на гостя, за которымъ онъ посылалъ. Онъ не намѣренъ былъ сдѣлать грубости — онъ покраснѣлъ бы отъ такого поступка — но ему не приходило въ голову, чтобы человѣкъ въ положеніи Моля имѣлъ претензію на его учтивость, или сколько нибудь о ней заботился.
"Плотникъ, однакожъ, подошелъ прямо къ камину и сталъ такъ, чтобъ смотрѣть въ лицо мистеру Пинчону.
" — Вы за мной присылали сказалъ онъ: — не угодно ли вамъ объяснить, въ чемъ ваша нужда; мнѣ нельзя терять времени.
" — Я виноватъ, сказалъ спокойно мистеръ Пинчонъ. — Я не намѣренъ былъ отнимать у тебя время безъ вознагражденія. Тебя зовутъ, я думаю, Моль — Томасъ или Матѳей Моль. Ты сынъ или впукъ мастера, который строилъ этотъ домъ?
" — Матѳей Моль, отвѣчалъ плотникъ: — сынъ того, который построилъ этотъ домъ, — внукъ настоящаго владѣльца земли.
" — Я знаю тяжбу, на которую ты намекаешь, замѣтилъ мистеръ Пинчонъ съ невозмутимымъ равнодушіемъ. — Я очень хорошо знаю, что мой дѣдъ былъ принужденъ прибѣгнуть къ помощи закона для поддержанія своего права на землю, на которой построено это зданіе. Не станемъ возобновлять спора по этому предмету. Дѣло это было рѣшено въ свое время, — рѣшено справедливо, разумѣется, и во всякомъ случаѣ невозвратно. Но, хотя это довольно странно, есть тутъ одно обстоятельство, о которомъ я хочу съ тобой поговорить; и эта старая вражда — говорю не въ обиду тебѣ — эта раздражительность, которую ты сейчасъ обнаружилъ, также не совсѣмъ чужда дѣлу
" — Если вамъ на что нибудь нужно, мистеръ Пинчонъ, сказалъ плотникъ: — мое естественное чувство обиды, такъ извольте, пользуйтесь имъ.
" — Ловлю тебя на словѣ, пріятель Моль, подхватилъ владѣтель семи шпилей съ улыбкою: — твоя наслѣдственная досада — права она или нѣтъ — можетъ имѣть вліяніе на мои дѣла. Ты, я думаю, слыхалъ, что родъ Пинчоновъ, со временъ моего дѣда, доказываетъ до сихъ поръ еще непризнанное право на обширныя земли на востокѣ?
" — Часто слыхалъ, отвѣчалъ Моль, и, при этомъ, говорятъ, на его лицѣ мелькнула улыбка: — часто слыхалъ отъ отца.
" — Это право, продолжалъ мистеръ Пинчонъ, помолчавъ съ минуту, какъ будто размышляя, что бы такое значилъ смѣхъ плотника: — это право готово было уже быть признано передъ смертью моего дѣдушки. Люди, знакомые съ нимъ близко, знали, что онъ не такой былъ человѣкъ, который бы затянулъ дѣло, встрѣтивъ какое нибудь затрудненіе. Напротивъ, полковникъ Пинчонъ быль вполнѣ человѣкъ практическій, очень хорошо знакомый съ общественными и частными дѣлами и не могъ обольщать себя неосновательными надеждами или рѣшиться на планъ, котораго было бы невозможно исполнить. Поэтому надобно полагать, что у него были основанія, неизвѣстныя его наслѣдникамъ, добиваться съ такой увѣренностью успѣха въ притязаніи своемъ на восточныя земли. Словомъ, я увѣренъ — и мои совѣтники-юристы соглашаются съ моимъ мнѣніемъ, подтверждаемымъ, притомъ, до нѣкоторой степени, и фамильными нашими преданіями — я увѣренъ, говорю, что дѣдъ мой владѣлъ какимъ-то актомъ, необходимымъ для рѣшенія этого дѣла, но что этотъ актъ исчезъ съ того времени.
" — Весьма быть можетъ, сказалъ Матѳей Моль, и опять, говорятъ, на лицѣ его мелькнула мрачная улыбка: — но что общаго можетъ имѣть плотникъ съ великими дѣлами дома Пинчоновъ?
" — Можетъ быть, ничего, отвѣчалъ мистеръ Пинчонъ: — а можетъ быть, и много общаго!
"Тутъ они долго толковали между собой о предметѣ, интересовавшемъ владѣльца Дома о Семи Шпиляхъ. Народное предане увѣряетъ (хотя мистеръ Пинчонъ нѣсколько затруднялся относительно разсказовъ, по видимому, столь нелѣпыхъ), что будто бы между родомъ Моля и этими обширными, недоступными еще для Пинчоновъ восточными землями существовала какая-то связь и взаимная зависимость. Говорили обыкновенно, что старый колдунъ, несмотря на то, что былъ повѣшенъ, въ борьбѣ своей съ полковникомъ Пинчономъ, взялъ надъ нимъ перевѣсъ, потому что, въ замѣнъ одного или двухъ акровъ земли, онъ захватилъ въ свои руки право на обширныя восточныя земли. Одна очень старая женщина, умершая недавно, часто употребляла метафорическое выраженіе, во время вечернихъ посидѣлокъ, что множество миль Пинчоновскихъ земель похоронено въ молевой могилѣ, хотя эта могила занимала маленькій уголокъ между двухъ скалъ, у вершины Висѣльнаго Холма. Кромѣ того, когда юристы разъискивали о потерянномъ документѣ, въ народѣ начали толковать, что этотъ документъ найдутъ только въ рукѣ скелета колдуна. Этой нелѣпости проницательные юристы придали такую важность (впрочемъ, мистеръ Пинчонъ не сообщилъ объ этомъ плотнику), что рѣшились отрыть потихоньку могилу стараго Моля; но ничего не было найдено; увидѣли только, что правой руки скелетъ не имѣлъ вовсе.
"Замѣчательны, однакожъ, были въ народныхъ толкахъ намеки — впрочемъ, сомнительные и неопредѣленные — на участіе въ пропажѣ документа сына колдуна Моля, отца молодого плотника. Въ этомъ случаѣ самъ мистеръ Пинчонъ могъ подтвердить отчасти фактъ собственнымъ свидѣтельствомъ. Онъ былъ въ то время еще ребенкомъ, однакожъ, помнилъ, или ему казалось, что онъ помнитъ, что отецъ Матѳея Моля, въ самый день смерти полковника, дѣлалъ какую-то починку въ той самой комнатѣ, въ которой онъ теперь разговаривалъ съ плотникомъ. Онъ даже ясно припоминалъ, какъ нѣкоторыя бумаги, принадлежавшія полковнику, разбросаны были въ это время по столу.
"Матѳей Моль понялъ высказанное этимъ воспоминаніемъ подозрѣніе.
" — Отецъ мой, сказалъ онъ, но все-таки съ загадочной мрачной улыбкой на лицѣ: — отецъ мой былъ человѣкъ честный! Онъ не унесъ бы ни одной изъ этихъ бумагъ и тогда, если бъ этимъ могъ возвратить свои потерянныя права!
" — Я не стану перебрасываться съ тобой словами, замѣтилъ воспитанный за границею мистеръ Пинчонъ съ надменнымъ спокойствіемъ: — мнѣ не пристало сердиться на тебя за какую побудь грубость въ отношеніи къ моему дѣду или ко мнѣ. Джентльменъ, желая имѣть дѣло съ человѣкомъ твоего званія и образованности, долженъ напередъ расчитать, стоитъ ли цѣль непріятности средствъ. Въ настоящемъ случаѣ она стоитъ.
"Вслѣдъ за тѣмъ онъ возобновилъ разговоръ и предлагалъ плотнику значительныя суммы денегъ, если онъ дастъ ему объясненія, которыя помогутъ отьискать документъ, съ которымъ связано обладаніе восточными землями. Матѳей Моль долго, говорятъ, выслушивалъ равнодушно эти предложенія, но наконецъ странно какъ-то засмѣялся и спросилъ, согласенъ ли будетъ мистеръ Пинчонъ отдать ему за этотъ столь важный документъ землю, принадлежавшую старому колдуну, съ стоящимъ на ней теперь Домомъ о Семи Шпиляхъ.
"Здѣсь странное прикаминное преданіе (котораго я придерживаюсь въ своемъ разсказѣ, не передавая всѣхъ его причудливостей) говоритъ о весьма странномъ поведеніи портрета полковника Пинчона. Портретъ этотъ, надобно вамъ знать, былъ, по общему мнѣнію, такъ тѣсно связанъ съ судьбою дома и такъ магически прикрѣпленъ къ стѣнѣ, что еслибъ его снять, то въ ту же самую минуту все зданіе рухнуло бы и превратилось въ кучу пыльныхъ развалинъ. Но все продолженіе предшествовавшаго разговора между мистеромъ Пинчономъ и плотникомъ онъ хмурился, сжималъ кулакъ и подавалъ другіе подобные знаки чрезвычайнаго раздраженія, не обращая на себя вниманія ни одного изъ собесѣдниковъ. Наконецъ, при дерзкомъ предложеніи Матѳея Моля уступить ему семи-шпильный домъ, онъ потерялъ всякое терпѣніе и выразилъ явную готовность выскочить изъ рамъ. Но о такихъ невѣроятныхъ приключеніяхъ говорится только въ прикаминныхъ сказкахъ.
" — Отдать домъ! воскликнулъ мистеръ Пинчонъ, въ изумленіи отъ такого предложенія. — Еслибъ я это сдѣлалъ, то мой дѣдъ не лежалъ бы спокойно въ своемъ гробу!
" — Да онъ и безъ того не лежитъ, если правду толкуютъ о народѣ, замѣтилъ спокойно плотникъ. — Но это дѣло касается болѣе его внука, чѣмъ Матѳея Моля. Другихъ условій у меня нѣтъ.
"Хотя мистеръ Пинчонъ находилъ сперва невозможнымъ согласиться на предложеніе Моля, однакожь, подумавъ о немъ съ минуту, согласился, что объ этомъ можно по крайней мѣрѣ разсуждать. Самъ онъ не питалъ особенной привязанности къ дому, и проведенное здѣсь дѣтство не было для него соединено съ пріятными воспоминаніями. Напротивъ, по истеченіи тридцати-семи лѣтъ присутствіе его покойнаго дѣда все еще какъ будто омрачало стѣны дома, какъ въ то утро, когда онъ, будучи мальчикомъ, съ ужасомъ видѣлъ нахмуреннаго старика, сидящаго въ креслѣ съ мертвымъ лицомъ. Сверхъ того, долгое пребываніе мистера Пинчона въ иностранныхъ государствахъ и знакомство со многими наслѣдственными замками и палатами въ Англіи и съ мраморными итальянскими дворцами заставили его смотрѣть съ пренебреженіемъ на Домъ о Семи Шпиляхъ, какъ въ отношеніи великолѣпія, такъ и въ отношеніи удобства. Что былъ домъ, совершенно несоотвѣтствовавшій образу жизни, какой долженъ былъ вести мистеръ Пинчонъ, осуществивъ свои поземельныя права.
"Управитель его могъ низойти до того, чтобы здѣсь поселиться, но ни въ какомъ случаѣ самъ владѣлецъ огромнаго имѣнія. Онъ намѣренъ былъ, въ случаѣ успѣха, воротиться въ Англію; даже, правду сказать, и теперь онъ не рѣшился бы жить въ Домѣ о Семи Шпиляхъ, если бы его собственное состояніе и состояніе его покойной жены не начали подавать признаковъ истощенія. Удайся тяжба о восточныхъ земляхъ, доведенная нѣкогда почти до окончательнаго выигрыша, тогда бы владѣнія мистера Пинчона (которыя надо было бы мѣрять не акрами, а милями) сравнялись бы съ инымъ графствомъ и дали бы ему право ходатайствовать объ этомъ титлѣ. Лордъ Пинчонъ! или графъ Вальдо! какимъ бы образомъ могъ такой человѣкъ заключить себя въ жалкомъ пространствѣ семи полу-сгнившихъ шпилей?
"Словомъ, когда мистеръ Пинчонъ бросилъ на дѣло болѣе обширный взглядъ, условія плотника показались ему такъ умѣренными, что онъ едва могъ удержаться отъ смѣху. Ему было даже стыдно, послѣ предъидущихъ размышленій, предложить какое нибудь уменьшеніе столь умѣренной награды за огромную услугу, которую брались ему оказать.
" — Хорошо, я согласенъ на твое предложеніе, Моль, сказалъ онъ. — Доставь мнѣ документъ, который поможетъ мнѣ выиграть тяжбу, и Домъ о Семи Шпиляхъ --твой!
"По однимъ сказаніямъ объ этомъ происшествіи, между мистеромъ Пинчономъ и внукомъ колдуна былъ составленъ юристомъ формальный контрактъ и подписанъ ими въ присутствіи свидѣтелей. Другіе говорятъ, что Матѳей Моль удовольствовался частнымъ письменнымъ обязательствомъ, въ которомъ мистеръ Пинчонъ ручался своею честью и справедливостью исполнить заключенное между ними условіе. Послѣ этого хозяинъ дома велѣлъ подать вина и выпилъ по рюмкѣ съ своимъ гостемъ, въ подтвержденіе договора.
"Въ продолженіе всего предшествовавшаго разговора портретъ стараго пуританина продолжалъ обнаруживать знаки своего неудовольствія, но безъ всякаго дѣйствія на присутствовавшихъ, кромѣ развѣ того, что когда мистеръ Пинчонъ ставилъ на столъ выпитую рюмку, ему показалось, что писанный дѣдъ его нахмурился.
" — Этотъ хересъ для меня слишкомъ крѣпокъ; онъ всегда дѣйствуетъ на мою голову, сказалъ онъ, посмотрѣвъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ на картину. — Когда ворочусь въ Европу, я ограничусь самыми нѣжными итальянскими и французскими винами; лучшія изъ нихъ не терпятъ перевозки.
" — Милордъ Пинчонъ можетъ тогда пить какое угодно вино и вездѣ, гдѣ ему вздумается, отвѣчалъ плотникъ, какъ будто онъ былъ совѣтникомъ въ честолюбивыхъ планахъ мистера Пинчона. — Но, во первыхъ, сэръ, если вы желаете получить извѣстія объ этомъ потерянномъ документѣ, то я долженъ просить у васъ позволенія поговорить немножко съ вашей прелестной дочерью Алисою.
" — Ты съ ума сошелъ, Моль! вскричалъ мистеръ Пинчонъ надменно, и теперь уже гнѣвъ примѣшался къ его гордости. — Что можетъ имѣть общаго моя дочь съ такимъ дѣломъ?
"Дѣйствительно, эта новая просьба плотника поразила владѣльца семи шпилей сильнѣе даже, нежели спокойное предложеніе уступить ему домъ. Для перваго желанія плотникъ по крайней мѣрѣ имѣлъ легко объяснимое побужденіе; но для второго, казалось, у него не было вовсе никакого. Несмотря на то, Матѳей Моль упорно настаивалъ, чтобы попросили къ нему молодую лэди, и даже далъ понять ея отцу, таинственнымъ намекомъ (который сдѣлалъ дѣло значительно темнѣе прежняго), что получить путное свѣдѣніе можно единственно только чрезъ посредство такого чистаго дѣвственнаго ума, какимъ обладала прелестная Алиса. Не станемъ распространяться о затрудненіяхъ мистера Пинчона по отношенію къ его совѣсти, гордости или отеческой любви. Скажемъ только, что онъ наконецъ велѣлъ просить къ себѣ дочь. Онъ зналъ, что она находится въ своей комнатѣ и занята дѣломъ, которое не могло быть тотчасъ отложено въ сторону, потому что въ самую минуту, когда было произнесено имя Алисы, отецъ ея и плотникъ услышали печальную и сладостную музыку ея клавикордовъ и меланхолическій акомпаниментъ ея нѣжнаго голоса. Но Алиса Пинчонъ явилась къ нему немедленно.
"Говорятъ, что портретъ этой молодой лэди, написанный однимъ венеціанскимъ художникомъ и оставленный ея отцомъ въ Англіи, достался нынѣшнему герцогу Девонширскому и теперь хранится въ Чествортѣ не потому, чтобы тамъ оригиналъ его имѣлъ какое нибудь особенное значеніе, но по совершенству самой живописи и высокому достоинству изображенной на немъ красоты. Если когда либо была рождена лэди и отдѣлена отъ толпы обыкновенныхъ людей какою-то нѣжною и холодною величавостью, такъ это Алиса Пинчонъ. Но въ ней было много чисто женскаго; въ ней было много нѣжности или, по крайней мѣрѣ, много нѣжныхъ способностей. Ради этихъ вознаграждающихъ достоинствъ, великодушный человѣкъ простилъ бы ей всю ея гордость; мало того: онъ, можетъ быть, готовъ былъ бы лечь на пути ея и позволилъ бы легкой ножкѣ Алисы наступить на его сердце, и за это самопожертвованіе онъ пожелалъ бы отъ нея, можетъ быть, только простого признанія, что онъ въ самомъ дѣлѣ мужчина и созданъ изъ тѣхъ же самыхъ, что и она, стихій.
"Когда Алиса вошла въ комнату, взглядъ ея упалъ прежде всего на плотника, который стоялъ посреди комнаты въ своей зеленой шерстяной жакеткѣ, въ широкихъ штанахъ, открытыхъ на колѣняхъ, и съ глубокимъ карманомъ для плотничьяго аршина, котораго конецъ торчалъ наружу. Онъ носилъ на себѣ такіе же ясные признаки своего ремесла, какъ и мистеръ Пинчонъ своего джентльменскаго достоинства. На лицѣ Алисы Пинчонъ блеснуло чувство артистическаго одобренія. Она была поражена удивленіемъ (котораго она нисколько не скрывала) къ замѣчательному пригожеству, силѣ и энергіи, которыми отличалась наружность Моля. Но плотникъ никогда не могъ простить ей этого удивляющагося взгляда, хотя много нашлось бы людей, которые бы во всю жизнь хранили о немъ сладкое воспоминаніе. Видно самъ нечистый изощрилъ мысли Матѳея Моля и помогъ ему проникнуть въ настоящее выраженіе ея глазъ.
«Что она смотритъ на меня, какъ будто я какое нибудь дикое растеніе? — подумалъ онъ, стиснувъ зубы. — Узнаетъ же она, есть ли во мнѣ душа, и горе ей, если она встрѣтитъ во мнѣ душу сильнѣе собственной!»
" — Батюшка, вы присылали за мной, сказала Алиса своимъ голосомъ, сладкимъ какъ звуки клавикордовъ. — Но если вы чѣмъ нибудь заняты съ этимъ молодымъ парнемъ, такъ позвольте мнѣ удалиться. Вы знаете, что я не люблю этой комнаты, хоть вы и украсили ее Клодъ-Лорреномъ, чтобъ поселить въ ней пріятныя воспоминанія.
" — Погодите пожалуете минутку, молодая лэди, сказалъ Матѳей Моль. — Я кончилъ дѣло съ вашимъ отцомъ; теперь надо начать съ вами.
"Алиса посмотрѣла на своего отца съ вопросительнымъ удивленіемъ.
" — Да, Алиса, сказалъ мистеръ Пинчонъ, съ нѣкоторымъ смущеніемъ. — Этотъ молодой парень — его зовутъ Матвѣемъ Молемъ — говоритъ, сколько я его понимаю, что онъ можетъ, чрезъ твое посредство, открыть извѣстную бумагу или пергаминъ, который былъ потерянъ задолго до твоего рожденія. Важность этого документа заставляетъ меня не пренебрегать никакимъ возможнымъ — кромѣ невѣроятныхъ — средствомъ отъискать его. Поэтому ты меня обяжешь, милая моя Алиса, если согласишься отвѣчать на вопросы этого человѣка, по мѣрѣ того, какъ они будутъ относиться къ дѣлу. Такъ какъ я остаюсь съ тобой въ комнатѣ, то ты не подвергнешься никакому грубому вопросу со стороны молодого человѣка, и по твоему малѣйшему желанію слѣдствіе — или какъ бы мы ни назвали этотъ разговоръ — будетъ тотчасъ же прервано.
" — Мистриссъ Алиса Пинчонъ, замѣтилъ Матвѣй Моль съ величайшимъ почтеніемъ, но съ полу-скрытымъ сарказмомъ во взглядѣ и въ выраженіи голоса; — безъ сомнѣнія, будетъ чувствовать себя совершенно безопасною въ присутствіи своего отца и подъ его покровительствомъ.
" — Разумѣется, я не могу чувствовать никакого опасенія подлѣ моего батюшки, сказала Алиса съ дѣвическимъ достоинствомъ. — Я даже не понимаю, какъ можетъ лэди, вѣрная самой себѣ, чувствовать страхъ отъ кого либо или въ какихъ либо обстоятельствахъ.
"Бѣдная Алиса! какое несчастное побужденіе заставило тебя противопоставить себя такимъ образомъ, въ смыслѣ вызова на борьбу, силѣ, которой ты не въ состояній была постигнуть?
" — Въ такомъ случаѣ, мистриссъ Алиса, сказалъ Матвѣй Моль, подавая ей кресло, довольно граціозно для ремесленника: — не угодно ли будетъ вамъ только сѣсть и сдѣлать мнѣ одолженіе (хоть я и далеко не заслуживаю этой чести) вперить свои глаза въ мои?
"Алиса на это согласилась. Она была очень горда. Не говоря о всѣхъ преимуществахъ ея званія, прелестная дѣвушка сознавала въ себѣ силу (состоявшую въ красотѣ, высокой, незапятнанной непорочности и предохранительномъ чувствѣ женственности), — силу, которая должна была сдѣлать ея сферу непроницаемою, если только она не измѣнитъ самой себѣ въ глубинѣ души. Она. можетъ быть, знала инстинктивно, что какая-то злая сила стремится вторгнуться въ ея ограду, и не уклонялась отъ борьбы съ нею. Алиса противопоставила такимъ образомъ могущество женщины могуществу мужчины: борьба не всегда равняя со стороны женской.
"Между тѣмъ ея отецъ отвернулся въ сторону и, казалось, былъ погруженъ въ созерцаніе пейзажи Клодъ-Лоррена, на которомъ мглистая, проникнутая солнцемъ даль углублялась такъ далеко въ старый лѣсъ, что ничего не было бы удивительнаго, если бы его Фантазія потерялась въ чарующихъ извилинахъ глубины картины. Но, въ самомъ дѣлѣ, картина занимала его такъ же мало въ эту минуту, какъ и почернѣвшая стѣна, на которой она висѣла. Умъ его былъ наполненъ множествомъ странныхъ разсказовъ, которые онъ слышалъ въ дѣтствѣ и которые приписывали таинственныя дарованія этимъ Молямъ, изъ которыхъ одинъ находился теперь передъ нимъ. Долгое пребываніе мистера Пинчона въ чужихъ краяхъ и сношенія съ умными и модными людьми — придворными, свѣтскими и мыслящими — довольно поизгладили въ немъ грубыхъ пуританскихъ суевѣрій, отъ которыхъ не могъ быть свободенъ никто родившійся въ Новой Англіи въ тотъ ранній періодъ ея существованія. Но, съ другой стороны, развѣ не все пуританское общество думало, что дѣдъ Моля былъ колдунъ? Развѣ не была доказана его виновность? Развѣ колдунъ не былъ казненъ за нее? Развѣ онъ не завѣщалъ ненависти къ Пинчонамъ своему единственному внуку, который въ эту минуту готовъ былъ произвести таинственное свое вліяніе на дочь непріятеля его дома? И не было ли это вліяніе то, что называютъ волшебствомъ?
"Повернувшись въ половину, онъ схватилъ однимъ взглядомъ фигуру Моля въ зеркалѣ. Плотникъ, стоя въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Алисы, съ поднятыми на воздухъ руками, дѣлалъ такой жестъ, какъ будто направлялъ на дѣвушку медленно двигающуюся, огромную и невидимую тяжесть.
" — Остановись, Моль! воскликнулъ мистеръ Пинчонъ, подойдя къ нему. — Я запрещаю тебѣ продолжать!
" — Пожалуете, батюшка, не мѣшайте молодому человѣку, сказала Алиса, не перемѣняя своего положенія. — Его усилія, увѣряю васъ, вовсе безвредны.
"Мистеръ Пинчонъ опять обратилъ глаза къ Клодъ-Лоррену. Дочь, въ противность его предосторожности, сама желаетъ подвергнуться таинственному опыту: поэтому онъ только согласился, но не неволилъ ея. И не для нея ли преимущественно онъ желаетъ успѣха въ своемъ предпріятіи? Если только отъищется потерянный пергаминъ, то прелестная Алиса Пинчонъ, съ прекраснымъ приданымъ, которое онъ ей назначитъ, можетъ выйти за англійскаго герцога или за германскаго владѣтельнаго князя, вмѣсто какого нибудь ново-англійскаго духовнаго или юриста. Эта мысль заставила честолюбиваго отца согласиться въ душѣ, что если даже волшебная сила необходима для исполненія этого дѣла, то пускай Моль вызоветъ ее. Чистота Алисы будетъ ея охраною.
"Въ то время, когда умъ его былъ наполнены воображаемымъ великолѣпіемъ, онъ услышалъ полу-произнесенное восклицаніе дочери. Оно было такъ слабо и неясно, что казалось только полу-желаніемъ произнести нѣсколько словъ, что въ такомъ неопредѣленномъ смыслѣ, что невозможно было бы понять ихъ. Все, однако же, это былъ зовъ на помощь! онъ никогда въ этомъ не сомнѣвался. И хотя это былъ только шопотъ для его слуха, но этотъ шопотъ отдался громкимъ, болѣзненнымъ и много разъ повторившимся эхомъ въ его сердцѣ. При всемъ томъ, на этотъ разъ, отецъ не обернулся къ дочери.
"Послѣ нѣкоторой паузы. Моль первый прервалъ молчаніе.
" — Посмотрите на свою дочь! сказалъ онъ.
"Мистеръ Пинчонъ быстро бросился впередъ. Плотникъ стоялъ, выпрямившись противъ кресла Алисы, и указывалъ пальцемъ на дѣвушку. Алиса сидѣла въ положеніи глубокаго сна, съ длинными, черными рѣсницами, опущенными на глаза.
" — Вотъ она вамъ! сказалъ плотникъ. — Говорите съ нею.
" — Алиса! дочь моя! воскликнулъ мистеръ Пинчонъ. — О, моя Алиса!
"Она не двигалась.
" — Громче! сказалъ Моль съ усмѣшкою.
" — Алиса! проснись! вскричалъ отецъ. — Мнѣ страшно видѣть тебя въ такомъ состояніи. Проснись!
"Онъ говорилъ громко, съ выраженіемъ ужаса въ голосѣ, и говорилъ возлѣ этого нѣжнаго уха, которое всегда было такъ чувствительно ко всякой дисгармоніи. Но крикъ его очевидно не касался ея слуха. Невозможно описать, какое чувство отдаленнаго, мглистаго, недосягаемаго пространства между имъ и Алисою сжало душу его, когда онъ увидѣлъ невозможность достигнуть до нея своимъ голосомъ.
" — Прикоснитесь лучше къ ней! сказалъ Моль. — Потрясите ее, да хорошенько. Мои руки слишкомъ огрубѣли отъ обращенія съ топоромъ, пилою и рубанкомъ, — это бы я помогъ вамъ.
"Мистеръ Пинчонъ взялъ ее за руку и пожалъ ее съ живостью взволнованнаго чувства. Онъ поцаловалъ ее, съ такимъ сердечнымъ жаромъ, что ему казалось невозможнымъ, чтобъ она не почувствовала этого поцалуя. Потомъ, въ какой то досадѣ на ея безчувственность, онъ потрясъ ея тѣло съ такою силою, что черезъ минуту боялся вспомнить объ этомъ. Онъ отнялъ обнимавшія ее руки, и Алиса, которой тѣло, при всей своей гибкости, было безчувственно, приняла опять тоже положеніе, какое сохраняла прежде его покушеній пробудить ее. Въ это время Моль перемѣнилъ свою позицію, и ея лицо повернулось къ нему — слегка, правда, во такъ, какъ будто сонъ ея зависѣлъ отъ его власти.
"Ужасно было видѣть, какъ человѣкъ, столь приличный, какъ мистеръ Пинчонъ, осторожный и величавый джентльменъ, забылъ свое достоинство; какъ его шитый золотомъ камзолъ дрожалъ и сверкалъ въ блескѣ огня отъ конвульсивнаго раздраженія, отъ ужаса и горя, терзавшихъ прикрытое имъ сердце.
" — Негодяй! вскричалъ мистеръ Пинчонъ, грозя кулакомъ Молю. — Ты вмѣстѣ съ дьяволомъ отнялъ у меня дочь мою! Отдай мнѣ ее, исчадіе стараго колдуна, или тебя потащимъ на Висѣльный Холмъ, по слѣдамъ твоего дѣда!
" — Потише, мистеръ Пинчонъ, сказалъ плотникъ спокойно. — Потише. Развѣ я виноватъ, что вы позвали сюда свою дочь за одну только надежду добыть листъ пожелтѣвшаго пергамина? Передъ вами вотъ сонная мистриссъ Алиса: позвольте же теперь попробовать Матѳею Молю испытать, такъ ли она будетъ покорна мнѣ, какъ вамъ.
"Онъ обратился къ ней, и Алиса отвѣчала ему тихимъ, покорнымъ голосомъ, склонивъ къ нему голову, какъ пламя факела, указывающее направленіе вѣтра. Онъ кивнулъ ей рукой, и Алиса, вставъ съ кресла, наобумъ, но безъ всякой нерѣшимости, какъ бы стремясь къ своему неизбѣжному центру тяготѣнія, подошла къ нему. Онъ махнулъ ей назадъ, и Алиса, отступая отъ него, упала въ свое кресло.
" — Дѣло сдѣлано, сказалъ Матѳей Моль. — Узнать мы ничего не можемъ.
"Сказка о чарахъ плотника (если только ихъ можно такъ назвать), употребленныхъ имъ для открытія потеряннаго документа, продолжается страннымъ и по временамъ ужаснымъ разсказомъ. Въ продолженіе своего усыпленія Алиса описала три образа, которые представлялись ея взору. Одинъ былъ пожилой джентльменъ, съ выраженіемъ достоинства въ осанкѣ и съ суровымъ лицомъ, одѣтый, какъ бы по какому-то торжественному случаю, въ костюмъ изъ темной, дорогой матеріи, но съ большимъ кровавымъ пятномъ на богато вышитомъ воротникѣ. Другой былъ тоже пожилой человѣкъ, одѣтый просто, съ мрачною и злобною физіономіей и съ порванною веревкою на шеѣ. Третій — человѣкъ моложе первыхъ двоихъ, но старѣе среднихъ лѣтъ; онъ носилъ толстую шерстяную тунику, кожаные штаны, и плотничій аршинъ торчалъ изъ бокового его кармана. Эти три привидѣнія знали взаимно, гдѣ находится потерянный документъ Одинъ изъ нихъ — тотъ, что съ кровавымъ пятномъ на воротникѣ — казалось, если только не обманывали его движенія, имѣлъ документъ въ своемъ непосредственномъ храненіи, но два таинственные его товарища не давали ему освободиться отъ своей обязанности. Наконецъ, когда онъ обнаружилъ намѣреніе объявить свою тайну такъ громко, чтобы быть у слышаннымъ изъ своей сферы въ сферѣ смертныхъ, товарищи его боролись съ нимъ и закрывали ему руками ротъ, и тогда на его воротникѣ показывалось свѣжее кровавое пятно. Послѣ этого двѣ просто одѣтыя фигуры смѣялись и подшучивали надъ пристыженнымъ старымъ джентльменомъ, указывая на пятно мальцами.
"Тутъ Моль обратился къ мистеру Пинчону.
" — Онъ никогда не будетъ открытъ, сказалъ онъ. — Храненіе этой тайны, которая, будучи объявлена, обогатила бы потомство вашего дѣда, составляетъ часть его наказанія за гробомъ. Онъ долженъ таиться съ нею до тѣхъ поръ, пока она потеряетъ всякую цѣну; поэтому Домъ о Семи Шпиляхъ остается при васъ. Это наслѣдство куплено такъ дорого, что его опасно принять отъ полковникова потомства.
"Мистеръ Пинчонъ пытался что-то сказать, но — отъ страха и потрясенія чувствъ — въ горлѣ его послышалось только какое-то урчанье. Плотникъ засмѣялся,
" — Ага, почтенный господинъ! это вы пьете кровь стараго Моля! сказалъ онъ насмѣшливо.
" — Колдунъ! зачѣмъ ты овладѣлъ моей дочерью? вскричалъ Пинчонъ, получивъ способность говорить. — Отдай мнѣ ее назадъ и ступай себѣ своей дорогою, и чтобъ мы никогда больше не встрѣчались!
" — Вашу дочь! сказалъ Матѳей Моль. — Да она также и моя. Несмотря на то, чтобы не быть слишкомъ грубымъ съ прелестною мистриссъ Алисою, я предоставляю ее вашему храненію; впрочемъ, не буду увѣрять васъ, чтобъ она не имѣла больше случая вспомнить о плотникѣ Молѣ.
"Прелестная Алиса Пинчонъ очнулась отъ своего страннаго обморока. Она не сохранила ни малѣйшаго воспоминанія о своихъ видѣніяхъ; она какъ будто забылась только въ минутномъ мечтаніи и возвратилась къ сознанію дѣйствительной жизни почти въ такое же короткое время, въ какое потухающій пламень въ каминѣ вспыхиваетъ съ прежнею живостью послѣ мгновеннаго угасанія. Узнавъ Матѳея Моля, она приняла видъ нѣсколько холоднаго, но кроткаго достоинства, — тѣмъ больше, что на лицѣ плотника остался какой то особенный смѣхъ, который подавлялъ природную гордость Алисы. Такъ кончились, на этотъ разъ, поиски за документомъ на восточныя Пинчоновскія земли, и хотя часто они возобновлялись впослѣдствіи, но ни одному еще Пинчону не удалось бросить взглядъ на драгоцѣнный пергаминъ.
"А между тѣмъ прелестная, нѣжная Алиса сильно отъ нихъ пострадала. Сила, о которой никогда ей и не снилось, жостко коснулась ея. Отецъ пожертвовалъ своимъ бѣднымъ дитятею изъ одного желанія мѣрять свои земли милями вмѣсто акровъ. Алиса, до конца своей жизни, была покорна волѣ Моля. Она чувствовала себя униженною какъ нельзя болѣе.
"Въ одинъ вечеръ, во время свадебнаго пиршества (но не ея, потому что, потерявъ надъ собой власть, она считала бы грѣхомъ выйти замужъ), бѣдная Алиса была принуждена итти по улицѣ въ своемъ бѣломъ кисейномъ платьи и атласныхъ башмачкахъ къ убогому жилищу ремесленника. Въ домѣ слышался смѣхъ и веселый говоръ, потому что въ эту ночь Матѳей Моль женился на дочери другого ремесленника и призвалъ гордою Алису Пинчонъ въ дружки къ своей невѣстѣ. Она повиновалась ему, и когда кончилось испытаніе, Алиса очнулась отъ своего заколдованнаго сна. Но она не была уже гордая лэди: смиренно, съ улыбкою, въ которой выражалась горесть, она поцаловала молеву жену и отправилась домой. Ночь была ненастная; юго-восточный вѣтеръ билъ ей прямо въ легко покрытую грудь смѣсью снѣга и дождя: атласные башмачки ея совсѣмъ промокли, когда она бѣжала по мокрымъ тротуарамъ. На другой день она почувствовала простуду; скоро открылся постоянный кашель; она вдругъ исхудала, и ея сухощавая чахоточная фигура, сидя за клавикордами, наполняетъ, бывало, домъ печальною музыкою, — музыкою, въ которой слышались голоса небесныхъ хористовъ.
«Пинчоны похоронили Алису великолѣпно. На похоронахъ была вся городская знать. Но послѣднимъ въ процессіи шелъ Матѳей Моль. Это былъ самый мрачный человѣкъ, какой только когда либо провожалъ гробъ.»
ГЛАВА XIV.
ПРОЩАНЬЕ ФЕБЕИ.
править
Гольгревъ, увлекшись своимъ чтеніемъ съ жаромъ, свойственнымъ молодому автору, значительную часть дѣйствія своихъ лицъ представлялъ, какъ это было всего удобнѣе, тѣлодвиженіями. Дочитавъ до конца, онъ замѣтилъ, что какое-то усыпленіе (вовсе не похожее на то, къ которому, можетъ быть, чувствуетъ себя расположеннымъ въ эту минуту читатель) овладѣло чувствами его слушательницы.
— Вы меня просто огорчаете, милая миссъ Фебея! воскликнулъ онъ, смѣясь полу-саркастическимъ смѣхомъ. — Моя бѣдная исторія — это очевидно — никогда не будетъ принята Годеемъ и Грагамомъ! Уснуть надъ тѣмъ, что, по моему мнѣнію, газетные критики должны бы были провозгласить самымъ блистательнымъ, изящнымъ, патетическимъ и оригинальнымъ! Нечего дѣлать, пускай эта рукопись идетъ на зажигалки для лампъ. Пропитанныя моею тупостью, онѣ не будутъ такъ быстро горѣть, какъ обыкновенная бумага.
— Я уснула! Какъ это вы можете сказать? отвѣчала Фебея. Нѣтъ, нѣтъ! я была очень внимательна, и хотя не могу припомнить ясно всѣхъ обстоятельствъ, но въ моемъ умѣ осталась идея о великихъ страданіяхъ и бѣдствіяхъ, а потому ваша повѣсть непремѣнно должна быть для всѣхъ занимательною.
Между тѣмъ солнце зашло и окрашивало облака этими яркими цвѣтами, которые появляются на нихъ только черезъ нѣсколько времени послѣ заката, когда горизонтъ потеряетъ весь свой роскошный блескъ. Мѣсяцъ также, долго пересиливаемый солнечнымъ свѣтомъ и терявшійся до сихъ поръ въ небесной лазури, началъ ярко сіять на половинѣ ночного своего пути. Серебристые лучи его были такъ сильны, что могли уже измѣнить характеръ остающагося дневного полу-свѣта. Они смягчили и скрасили видъ стараго дома, хотя тѣнь сгустилась сильнѣе прежняго въ углахъ шпилей и лежала непроницаемою массою подъ выступомъ верхняго этажа и въ пространствѣ полу-отворенной двери. Съ каждымъ мгновеніемъ садъ дѣлался живописнѣе; плодовыя деревья, кустарники и купы цвѣтовъ наполнились въ своихъ промежуткахъ темнотою. Обыкновенныя черты сада, набросанныя, по видимому, въ теченіе столѣтія безтолковой жизни, были преобразованы теперь романтическимъ очарованіемъ. Сто таинственныхъ лѣтъ шептало между листьями всякій разъ, когда между нихъ проникалъ легкій морской вѣтерокъ. Лунный свѣтъ пробивался тамъ и сямъ сквозь лиственный покрывъ бесѣдки и падалъ серебристо-бѣлыми пятнами на ея темный полъ, на столъ и на окружающія его скамейки, безпрестанно мѣняя формы этихъ пятенъ, по мѣрѣ того, какъ скважины между листьями то открывались, то снова закрывались.
Воздухъ былъ такъ пріятно-холоденъ послѣ жаркаго дня, что лѣтній вечеръ казался потокомъ росы и лунныхъ лучей, перемѣшанныхъ съ ледяными искрами — потокомъ, льющимся изъ серебряной вазы. Тамъ и сямъ нѣсколько капель этой свѣжести падало на человѣческое сердце и возвращало ему его молодость и симпатію къ вѣчной красотѣ природы. Однимъ изъ такихъ сердецъ было сердце нашего артиста. Живительное вліяніе луннаго и свѣжаго вечера дало ему почувствовать, какъ онъ еще молодъ, о чемъ онъ часто почти забывалъ.
— Мнѣ кажется, сказалъ онъ: — что я никогда еще не видѣлъ наступленія такого прекраснаго вечера и никогда еще не чувствовалъ ничего столь похожаго на счастье, какъ въ эту минуту. Что ни говори, а въ какомъ добромъ живемъ мы мірѣ! въ какомъ добромъ и прекрасномъ! Какъ онъ еще молодъ! Этотъ старый домъ, напримѣръ: онъ иногда рѣшительно подавлялъ мою душу своимъ запахомъ гніющихъ бревенъ; а въ этомъ саду черноземъ всегда такъ липъ къ моему заступу, какъ будто я землекопъ, роющій могилу на кладбищѣ. Но еслибъ я сохранилъ навсегда чувство, которое теперь овладѣло мною, то садъ каждый день представлялся бы мнѣ дѣвственною почвою, и запахъ его бобовъ и тыквъ говорилъ бы мнѣ о свѣжести земли. А домъ! онъ бы казался мнѣ бесѣдкою въ эдемѣ, цвѣтущею первыми розами, созданными Богомъ. Лунный свѣтъ и чувство человѣческаго сердца, ему соотвѣтственное — величайшіе возобновители и преобразователи.
— Я прежде была счастливѣе теперешняго: по крайней мѣрѣ гораздо веселѣе, сказала задумчиво Фебея: — но и я чувстую прелесть этого тихаго сіянія. Я люблю наблюдать, какъ неохотно удаляется на покой усталый день и какъ ему досадно, что онъ долженъ подняться завтра такъ рано. Я прежде никогда не обращала большого вниманія на солнечный свѣтъ, и удивляюсь, что въ немъ сегодня такого привлекательнаго!
— И вы никогда прежде не чувствовали этого? спросилъ артистъ, глядя пристально на дѣвушку сквозь сумерки.
— Никогда, отвѣчала Фебея: — и сама жизнь кажется мнѣ теперь иною, когда я такъ сильно ее чувствую. Мнѣ кажется, какъ будто до сихъ поръ я на все смотрѣла при дневномъ свѣтѣ, или, лучше, при яркомъ свѣтѣ веселаго очага, вспыхивающемъ и танцующемъ по комнатѣ. Бѣдняжка! прибавила она съ полумеланхолическимъ смѣхомъ: — я никогда уже не буду такъ весела, какъ въ то время, когда я не знала еще кузины Гепзибы и бѣднаго кузена Клиффорда. Въ это короткое время я много постарѣла. Постарѣла и, я думаю, сдѣлалась умнѣе и — не то, чтобы печальнѣе, но уже нѣтъ и половины прежней свѣтлости въ моей душѣ. Я отдала имъ свой солнечный свѣтъ и очень рада, что отдала его; но все же я не могу и отдать и сохранить его. Несмотря на то, я очень рада, что съ ними сблизилась.
— Вы, Фебея, не потеряли ничего, что стоитъ хранить или что возможно сохранить, сказалъ Гольгревъ послѣ нѣкоторой паузы. — Первой нашей молодости мы не сознаемъ до тѣхъ поръ, пока она минетъ. Но иногда — я думаю, даже всегда, если только кто нибудь ужь не очень несчастливъ — мы пріобрѣтаемъ чувство второй молодости, вырывающееся изъ сердца въ пору любви; или, можетъ быть, оно приходить къ намъ для того, чтобы украсить какой нибудь другой великій праздникъ жизни, если только онъ есть. Это сожалѣніе (какъ вотъ ваше теперь) о прежней безпечной, не опредѣленной веселости миновавшей юности и это глубокое счастье отъ сознанія юности пріобрѣтенной, столь несравненно сильнѣйшей и роскошнѣйшей, нежели та, которой мы лишились, необходимы для развитія человѣческой души. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ оба эти состоянія наступаютъ почти одновременно и смѣшиваютъ грусть и восторгъ въ одно таинственное волненіе.
— Я едва ли понимаю васъ, сказала Фебея.
— Немудрено, отвѣчалъ, смѣясь, Гольгревъ: — потому что я высказалъ вамъ тайну, которую только что самъ началъ уразумѣвать. Помните ее, однакожъ, и когда истина словъ моихъ сдѣлается ясна для васъ, вспомните тогда объ этой лунной картинѣ.
— Уже все небо озарено луннымъ сіяніемъ, кромѣ этого небольшого кусочка слабаго краснаго свѣта, на западѣ, между этими строеніями, замѣтила Фебея. — Я должна воротиться въ домъ. Кузина Гепзиба не слишкомъ сильна въ ариѳметикѣ и очень будетъ затрудниться дневнымъ счетомъ, если я не помогу ей.
Но Гольгревъ удержалъ ее еще немножко.
— Миссъ Гепзиба сказала мнѣ, что вы черезъ нѣсколько дней воротитесь въ деревню.
— Да, но только на короткое время, отвѣчала Фебея: — потому что я этотъ домъ считаю теперь своимъ домомъ. Я ѣду устроить кое-какія дѣла и проститься не такъ торопливо, какъ прежде, съ матерью и друзьями. Пріятно тамъ жить, гдѣ насъ болѣе желаютъ и болѣе находятъ въ насъ пользы, а я думаю, что здѣсь я и желанная и полезная гостья.
— Вы совершенно можете быть въ этомъ увѣрены; только вы не знаете, до какой степени вы здѣсь необходимы, сказалъ артистъ. — Если только здоровье, удобство и естественный порядокъ жизни существуютъ въ домѣ, то все это олицетворено въ вашей особѣ. Благословенные Божіи дары нисходятъ на этотъ домъ вмѣстѣ съ вами и оставятъ его, лишь только вы переступите черезъ его порогъ. Миссъ Гепзиба, своимъ отчужденіемъ отъ общества, потеряла всякое истинное отношеніе къ нему и рѣшительно какъ бы умерла заживо, — хотя она производитъ въ себѣ подобіе жизни и стоитъ за конторкою, хмурясь на свѣтъ съ самымъ неумолимымъ видомъ. Вашъ бѣдный кузенъ Клиффордъ — тоже усопшій и давно погребенный человѣкъ. Я нисколько не удивился бы, если бы онъ, въ одно прекрасное утро послѣ вашего пріѣзда, рухнулъ на землю и превратился въ кучу праха. По крайней мѣрѣ миссъ Гепзиба потеряетъ и тотъ остатокъ гибкости, который она теперь имѣетъ. Они оба существуютъ вами.
— Мнѣ было бы очень грустно такъ думать, отвѣчала Фебея. — Но это правда, что небольшія мои способности составляютъ именно то, что для нихъ нужно, и я принимаю сильное участіе въ ихъ благоденствіи; я питаю къ нимъ какое-то странное материнское чувство, надъ которымъ, надѣюсь, вы не будете смѣяться. Позвольте мнѣ говорить съ вами откровенно, мистеръ Гольгревъ: мнѣ иногда очень хочется знать, желаете ли вы имъ добра или зла.
— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ артистъ: — я принимаю участіе въ этой устарѣвшей, подавленной бѣдностью дѣвственной лэди и въ этомъ униженномъ, сокрушенномъ страданіями джентльменѣ — этомъ, такъ сказать, неудавшемся любителѣ прекраснаго; я нѣжно интересуюсь этими старыми, безпомощными дѣтьми. Но вы не имѣете понятія, какъ мое сердце непохоже на ваше. Въ отношеніи къ этимъ людямъ я не чувствую побужденія ни помогать имъ, ни препятствовать; мнѣ хочется только смотрѣть на нихъ, анализировать ихъ, объяснять самому себѣ предметъ и постигать драму, которая почти въ теченіе двухъсотъ лѣтъ совершалась медленно на томъ поприщѣ, на которомъ мы теперь дѣйствуемъ. Если только позволено заглядывать за чужую ограду, то я, глядя на нихъ, извлекаю для себя нравственное наслажденіе, что бы съ ними ни произошло. Во мнѣ есть убѣжденіе, что конецъ драмы близокъ. Но хотя Привидѣніе посылаетъ васъ сюда для помощи, а меня только въ качествѣ случайнаго наблюдателя, однакожь я готовъ оказать этимъ несчастнымъ существамъ какую только въ состояніи помощь.
— Я желала бы, чтобы вы говорили проще, сказала Фебея въ смущеніи и недовольствѣ: — и еще сильнѣе желала-бы, чтобы вы чувствовали болѣе по человѣчески. Какъ возможно видѣть людей въ несчастіи и не желать сильнѣе, нежели чего нибудь другого, успокоить и утѣшить ихъ? Вы говорите такъ, какъ будто этотъ старый домъ — театръ, и, по видимому, смотрите на бѣдствія Гепзибы и Клиффорда и на бѣдствія предшествовавшихъ ихъ поколѣній, какъ на трагедію, которую у насъ въ деревнѣ представляли въ трактирной залѣ, — только здѣшняя трагедія въ вашихъ глазахъ играется какъ будто исключительно для забавы. Это мнѣ не нравится. Представленіе стоитъ актерамъ слишкомъ дорого, а зрители слишкомъ несимпатичны.
— Вы слишкомъ строги ко мнѣ, сказалъ Гольгревъ, принужденный признаться, что въ этомъ колкомъ эскизѣ расположенія его души есть много истины.
— И потомъ, продолжала Фебея: — что вы хотите сказать вашимъ убѣжденіемъ, о которомъ вы мнѣ говорили, — что конецъ пьесы близокъ? Развѣ вамъ что нибудь извѣстно о какомъ нибудь новомъ горѣ, которое угрожаетъ моимъ бѣднымъ родственникамъ? Если извѣстно, то сообщите мнѣ, и я не оставлю ихъ.
— Простите мнѣ, Фебея! сказалъ артистъ, протягивая ей руку, на что и она принуждена была отвѣчать тѣмъ же: — я немножко загадоченъ, — въ этомъ долженъ сознаться. Въ моей крови есть тенденція, которая въ старыя добрыя времена какъ разъ привела бы меня на Висѣльный Холмъ. Вѣрьте мнѣ, что еслибъ я зналъ тайну, полезную для вашихъ друзей — которые и для меня тоже друзья — то открылъ бы вамъ ее до вашего отъѣзда. Но я ничего подобнаго не знаю.
— У васъ, однакожъ, есть какая-то тайна! сказала Фебея.
— Никакой, кромѣ моей собственной, отвѣчалъ Гольгревъ. — Правда, я вижу, что судья Пинчонъ постоянно слѣдитъ за Клиффордомъ, котораго несчастью онъ много способствовалъ; но его побужденія и намѣренія остаются для меня тайною. Онъ рѣшительный и неумолимый человѣкъ, настоящій инквизиторъ; и еслибъ только находилъ какую нибудь выгоду въ томъ, чтобы сдѣлать Клиффорду какой нибудь вредъ, то онъ готовъ бы былъ разобрать его по суставамъ. Но, будучи такимъ богачемъ, будучи такъ силенъ самъ по себѣ и вспомоществуемъ со всѣхъ сторонъ обществомъ, — чего судья Пинчонъ можетъ надѣяться или бояться со стороны полоумнаго, полу-мертваго Клиффорда?
— Вы, однакожь, говорили такъ, какъ будто ему угрожаетъ какое-то новое бѣдствіе, настаивала на своемъ Фебея.
— Это потому, что я боленъ, отвѣчалъ артистъ. — Въ моемъ умѣ есть своя язвина, какъ и во всякомъ, кромѣ вашего. Сверхъ того для меня такъ странно очутиться жильцомъ этого стараго Пинчонова дома и работать въ этомъ старомъ саду (слушайте, какъ журчитъ Молевъ источникъ), что уже по одному этому я не могу воздержаться отъ мысли, что Судьба опредѣлила пятый актъ для катастрофы здѣшней драмы.
— Опять! вскричала Фебея съ возвратившимся негодованіемъ, потому что она, по своей природѣ, была такъ враждебна таинственности, какъ солнечный свѣтъ темнотѣ. — Вы смущаете меня болѣе, чѣмъ когда либо.
— Такъ разстанемся же друзьями, сказалъ Гольгревъ, пожимая ей руку: — или если не друзьями, то разойдемся прежде, нежели вы окончательно меня возненавидите, — вы, которая любите всѣхъ прочихъ людей!
— Прощайте же, сказала своимъ свободнымъ тономъ Фебея. — Не думаю, чтобъ я сердилась на васъ долго, и мнѣ бы очень было жаль, еслибъ вы это думали. Вотъ кузина Гепзиба стоитъ уже съ четверть часа въ тѣни двери. Она думаетъ, что я слишкомъ долго остаюсь въ росистомъ саду, а потому спокойной ночи и прощайте!
На другое утро Фебея, въ своей соломенной шляпкѣ, съ шалью на одной рукѣ и съ небольшимъ дорожнымъ мѣшкомъ на другой, прощалась съ Гепзибой и Клиффордомъ. Она готова была занять мѣсто на желѣзной дорогѣ въ первомъ поѣздѣ, который повезетъ ее миль за двѣнадцать, къ ея родной деревнѣ.
Глаза Фебеи были полны слезъ, и улыбка, смѣшанная съ выраженіемъ горести прощанья, играла на устахъ ея. Она дивилась, какъ это такъ сдѣлалось, что, проживъ нѣсколько недѣль въ этомъ старомъ домѣ съ тяжелою трубою, она такъ привязалась къ нему и такъ вмѣшалась въ его интересы, что теперь онъ сдѣлался для нея гораздо важнѣйшимъ центромъ воспоминаній, нежели всякое другое мѣсто. Какъ могла Гепзиба, угрюмая, молчаливая и безотвѣтная на избытокъ ея дружественныхъ чувствъ, внушить ей столько къ себѣ любви? Какимъ образомъ Клиффордъ, въ своемъ нравственномъ разрушеніи, съ тайною лежавшаго на немъ ужаснаго преступленія и съ тяжелымъ тюремнымъ воздухомъ, вѣявшимъ еще въ его дыханіи, — какъ онъ преобразился для нея въ простодушнаго ребенка, за которымъ она считала себя обязанною смотрѣть, о которомъ она должна была имѣть попеченіе въ минуты его безсознательнаго состоянія? Все это при разлукѣ живо представилось ея уму. Куда бы она ни посмотрѣла, къ чему бы ни прикоснулась рукою, каждый предметъ отвѣчалъ душѣ ея, какъ будто въ немъ билось живое сердце.
Она взглянула изъ окна въ садъ и почувствовала гораздо больше сожалѣнія, что оставляетъ этотъ кусокъ чернозема, покрытый древними растеніями, нежели радости, что опять увидитъ свои сосновые лѣса и далеко зеленѣющіе луга. Она позвала Горлозвона, обѣихъ его курицъ и цыпленка, и бросила имъ горсть крошекъ, оставшихся на столѣ послѣ завтрака. Куры поспѣшно поклевали ихъ, а цыпленокъ распустилъ свои крылья, взлетѣлъ къ Фебеѣ на окно и, глядя важно въ ея глаза, выразилъ свои чувства чириканьемъ. Фебея просила его быть въ ея отсутствіе добрымъ старымъ цыпленкомъ и обѣщала привезти ему небольшой мѣшочекъ гречихи.
— Ахъ, Фебея! сказала Гепзиба: — ты уже не смѣешься такъ отъ души, какъ въ то время, когда ко мнѣ пріѣхала! Тогда смѣхъ самъ собою у тебя вырывался, а теперь ты смѣешься имъ, когда захочешь. Хорошо, что ты ѣдешь на время подышать роднымъ своимъ воздухомъ. Здѣсь все слишкомъ тяжело дѣйствуетъ на твою душу. Домъ нашъ слишкомъ мраченъ и пустъ; лавочка очень безпокойна; что же до меня, то я вовсе не знаю, какъ что нибудь представить въ болѣе свѣтломъ видѣ, нежели оно есть въ дѣйствительности. Милый Клиффордъ былъ единственною твоей отрадою.
— Подите сюда, Фебея! вскричалъ вдругъ ея кузенъ Клиффордъ, который говорилъ очень мало въ это утро. — Ближе, ближе! и посмотрите мнѣ въ лицо.
Фебея оперлась руками на ручки его кресла и наклонилась къ нему лицомъ, такъ что она могла разсматривать его какъ нельзя удобнѣе. Вѣроятно, тайное волненіе предстоявшей ему разлуки оживило въ нѣкоторой степени его отупѣвшія и ослабѣвшія способности, — только Фебея скоро почувствовала, что онъ проникаетъ въ ея сердце своимъ взглядомъ съ чувствомъ непохожимъ на деликатное женственное любопытство. Минуту назадъ, она не знала за собой ничего, что бы она желала отъ него скрыть; теперь какъ будто мысль его напомнила ей самой что-то тайное, и она готова была потупить свои глаза передъ Клиффордомъ. Лицо ея начало покрываться румянцемъ, который сдѣлался еще ярче отъ ея усилія подавигь его и наконецъ выступилъ у нея даже на лбу.
— Довольно, Фебея, сказалъ Клиффордъ, съ меланхолическою улыбкою. — Когда я увидѣлъ васъ впервые, вы были прелестнѣйшая въ мірѣ молоденькая дѣвушка; теперь вы расцвѣли до полной красоты. Дѣвичество перешло въ женственность: цвѣточная почка сдѣлалась цвѣткомъ. Подите же, — теперь я болѣе одинокъ, чѣмъ прежде.
Фебея простилась съ печальными своими родственниками и прошла черезъ лавочку, сжимая свои вѣки, чтобы стряхнуть выступившія на глазахъ слезы, — потому что, соображая, какъ коротко будетъ ея отсутствіе, и что не слѣдуетъ изъ за него предаваться горю, она не считала своихъ слезъ стоющими того, чтобъ отирать ихъ платкомъ. На ступенькѣ двери она встрѣтила мальчугана, котораго удивительные гастрономическіе подвиги были описаны нами въ первой части нашей повѣсти. Она достала съ окна какой-то предметъ изъ естественной исторіи (глаза ея были такъ отуманены слезами, что она не могла разсмотрѣть, былъ ли то кроликъ, или гиппопотамъ), отдала мальчику въ знакъ прощанья и продолжала свой путь. Въ это самое время дядя Веннеръ вышелъ изъ своей двери, съ деревянными козлами для пиленья дровъ и съ пилою на плечахъ, и нимало не поцеремонился проводить Фебею по улицѣ, пока имъ лежала одна дорога; а она съ своей стороны, несмотря на его заплатанный фракъ, порыжѣлую шляпу и полотняные штаны, нисколько не стѣснялась его сообществомъ.
— Вотъ ужь васъ и не будетъ съ нами послѣ обѣда въ слѣдующее воскресенье! сказалъ уличный философъ. — Непостижимо, какъ мало надобно иному времени, чтобы человѣкъ такъ привыкъ къ нему, какъ къ собственному дыханію; а, съ позволенія вашего, миссъ Фебея (хотя старикъ можетъ сказать вамъ это безъ всякой обиды), я именно такъ привыкъ къ вамъ. Мои годы считаются уже очень давно, а ваша жизнь только что начинается, и, однакожь, вы для меня сдѣлались такою привычною особою, какъ будто я нашелъ васъ въ домѣ моей матери и вы съ того времени, какъ гибкая виноградная лоза, процвѣтали по всему жизненному моему пути. Возвращайтесь къ намъ поскорѣе, это я удалюсь на свою ферму, потому что эти деревянныя козлы начинаютъ дѣлаться тяжелыми для моей спины.
— Очень скоро ворочусь, дядя Веннеръ, сказала Фебея.
— А еще поспѣшите скорѣе ради тѣхъ вонъ бѣдныхъ людей, продолжалъ ея спутникъ. — Теперь не совладать имъ безъ васъ, рѣшительно не совладать, Фебея! все равно какъ еслибы Божій ангелъ жилъ до сихъ поръ съ ними и дѣлалъ печальный домъ ихъ веселымъ и покойнымъ. Что, вы думаете, почувствовали бы они, еслибъ въ такое прекрасное осеннее утро, какъ сегодняшнее, онъ распустилъ свои крылья и улетѣлъ отъ нихъ туда, откуда явился? Именно то они будутъ теперь чувствовать, когда вы уѣдете по желѣзной дорогѣ. Они этого не вынесутъ, миссъ Фебея, и потому поспѣшите назадъ.
— Я не ангелъ, дядя Веннеръ, отвѣчала Фебея, подавая ему, съ улыбкой, руку на поворотѣ въ другую улицу: — но думаю, что люди никогда не бываютъ такъ похожи на ангеловъ, какъ въ то время, когда они дѣлаютъ для ближняго что въ состояніи. Я непремѣнно ворочусь сюда.
Такъ разстался дряхлый старикъ съ розовою дѣвушкою, и Фебея полетѣла по желѣзной дорогѣ съ такою быстротою, какъ будто была одарена крыльями воздушнаго существа, съ которымъ дядя Веннеръ такъ граціозно ее сравнивалъ.
ГЛАВА XV.
НАХМУРЕННЫЯ БРОВИ И УЛЫБКА.
править
Надъ семью шпилями прошло довольно тяжело и холодно нѣсколько дней. Чтобъ не приписывать всей мрачности неба и земли одному отсутствію Фебеи, скажемъ, что въ это время поднялась съ востока буря и работала неутомимо, чтобы сообщить почернѣвшей кровлѣ и стѣнамъ стараго дома болѣе мрачный видъ, нежели какой онѣ имѣли когда либо. Но внутренность его была мрачнѣе самой наружности. Бѣдный Клиффордъ лишился вдругъ всѣхъ слабыхъ своихъ рессурсовъ радости. Фебеи не было, а солнечный свѣтъ не игралъ сквозь окно по полу. Садъ съ своею грязною природою и оцѣпенѣлыми, каплющими листьями бесѣдки наводилъ на него дрожь, ничто не цвѣло въ холодной, влажной, безжалостной атмосферѣ, трепетавшей отъ порывовъ морского вѣтра; зеленѣли только мшистыя пятна на гонтовой крышѣ и густые кусты камыша, страдавшіе недавно отъ засухи, въ углу между двухъ шпилей.
Что касается до Гепзибы, то она не только поддалась вліянію восточнаго вѣтра — она въ своей личности олицетворяла только другой фазъ этой сѣрой, угрюмой непогоды — она была настоящій восточный вѣтеръ, рѣзкій и унылый, въ толстомъ шолковомъ платьѣ, съ тучею складокъ тюрбана на головѣ. Topговля въ лавочкѣ упала, потому что пронеслась молва, будто бы Гепзиба окисляла своими нахмуренными взглядами пиво и разные съѣстные припасы. Покупатели пожалуй были и правы, жалуясь на ея поведеніе; но въ отношеніи къ Клиффорду она не была ни брюзглива, ни сурова, и въ сердцѣ ея было столько же теплоты къ нему, какъ и прежде, если бы только эта теплота могла его коснуться. Но безуспѣшность лучшихъ ея стараній парализировала бѣдную старую лэди. Она не могла придумать ничего лучше, какъ сидѣть молча въ углу комнаты и увеличивать безсознательно своимъ грустнымъ видомъ сумракъ комнаты, которая и безъ того въ полдень, отъ хлещущихъ въ маленькія окна вѣтвей, напоминала вечерніе сумерки. Гепзиба въ этомъ была невиновата. Все въ домѣ — даже старые кресла и столы, знакомые съ непогодою въ три раза давнѣе, нежели она — смотрѣли такъ мрачно и холодно, какъ будто настоящая буря была жесточе всѣхъ, которымъ они подвергались. Портретъ пуританскаго полковника дрожалъ на стѣнѣ. Самый домъ болѣзненно пожимался отъ своихъ семи шпилей до огромнаго кухоннаго очага, который всего лучше занималъ мѣсто сердца этого зданія, потому что, построенный для тепла, онъ былъ теперь такъ холоденъ и пустъ.
Гепзиба пробовала поправить дѣло, разведя огонь въ разговорной. Но буря сторожила каминъ, и, когда пламя вспыхнуло, онъ погналъ дымъ назадъ, наполнивъ закоптѣлое горло камина собственнымъ дыханіемъ. Несмотря на то, въ продолженіе четырехъ дней этой скучной непогоды, Клиффордъ занималъ свое всегдашнее кресло, закутавшись въ старый плащъ. Утромъ на пятый день, когда сестра позвала его къ завтраку, онъ отвѣчалъ только болѣзненнымъ ворчаньемъ, выражавшимъ рѣшительное его намѣреніе не покидать постели. Гепзиба и не пыталась перемѣнить его рѣшимость. При всей своей любви къ нему, она едва была въ состояніи исполнять при немъ долѣе свою грустную обязанность, столь несоразмѣрную съ ея ограниченными и грубыми способностями — то есть искать забавы для чувствительнаго, но поврежденнаго ума, критическаго и капризнаго, но лишеннаго силы и опредѣленнаго стремленія. Въ этотъ день, по крайней мѣрѣ, она чувствовала что-то немного легче положительнаго отчаянія, потому что могла сидѣть и дрожать отъ холоду одна и не терпѣть безпрестанно возобновляющеііся горести и напрасныхъ мукъ угрызенія совѣсти при всякомъ безпокойномъ взглядѣ товарища ея страданій.
Но Клиффордъ, несмотря на то, что не выходилъ изъ своей комнаты въ верхнемъ этажѣ, все-таки усиливался пріискать себѣ какую нибудь забаву. Въ теченіе послѣобѣденнаго времени Гепзиба услышала звуки музыки, которая, такъ какъ въ домѣ не было больше никакого инструмента, должна была происходить изъ клавикордъ Алисы Пинчонъ. Она знала, что Клиффордъ, въ своей молодости, имѣлъ образованный вкусъ къ музыкѣ и значительное искусство исполнять ее; но все-таки трудно было понять, какъ могъ онъ сохранить это искусство, для котораго необходимо постоянное упражненіе, въ такой мѣрѣ, чтобы производить эти сладкіе, воздушные и нѣжные, хотя очень печальные тоны, которые доходили теперь до ея слуха. Не меньше было удивительно и то, что долго безмолвный инструментъ былъ способенъ къ такой мелодіи. Гепзиба невольно подумала о непонятной музыкѣ, которая всякій разъ была слышна передъ чьею нибудь смертью въ семействѣ и которую приписывали прославленной легендами Алисѣ. Но доказательствомъ, что мечтательные пальцы играли на клавикордахъ, могло служить то обстоятельство, что струны, издавъ нѣсколько гармоническихъ звуковъ, вдругъ какъ бы порвались и музыка умолкла.
За таинственными нотами музыки послѣдовали болѣе жосткіе звуки; этому ненастному дню не суждено было миновать безъ приключенія, которое, для Гепзибы и Клиффорда, отравило бы самый благоуханный воздухъ, какой только когда либо приносилъ съ собой блестящихъ колибри. Послѣдніе отголоски музыки Алисы Пинчонъ (или Клиффорда, если мы можемъ приписать ему эту музыку) были прерваны самою обыкновенною дисгармоніею, именно звономъ лавочнаго колокольчика. На порогѣ лавочки послышался шорохъ сапоговъ, и потомъ кто-то тяжело зашагалъ по полу. Гепзиба промедлила съ минуту, чтобы закутаться въ полинялую шаль, которая служила ей защитительными латами противъ восточнаго вѣтра въ продолженіе сорока лѣтъ. Но характеристическій, знакомый ей звукъ — не кашель и не кряканье, но что-то въ родѣ спазматическаго ворчанья въ чьей-то широкой груди — заставилъ ее броситься впередъ съ тѣмъ видомъ свирѣпаго испуга, который столь свойственъ женщинѣ въ случаяхъ крайней опасности. Немногія изъ ея пола, въ такихъ обстоятельствахъ, смотрѣли такъ ужасно, какъ наша бѣдная нахмуренная Гепзиба. Но посѣтитель спокойно затворилъ за собою дверь, поставилъ свою шляпу на конторку и встрѣтилъ съ самымъ благосклоннымъ выраженіемъ лица ужасъ и гнѣвъ, возбужденные его появленіемъ.
Предчувствіе Гепзибы не обмануло ея. Передъ ней стоялъ не кто другой, какъ судья Пинчонъ, который, попытавшись, безъ успѣха, пройти въ домъ черезъ парадную дверь, рѣшился проникнуть въ него посредствомъ лавочки.
— Какъ вы поживаете, кузина Гепзиба? и каково переноситъ эту ужасную погоду нашъ бѣдный Клиффордъ? началъ судья, и — хотя это покажется страннымъ — восточная буря была пристыжена, или по крайней мѣрѣ немножко присмирѣла, отъ кроткой благосклонности его улыбки. — Я не могъ удержаться, чтобъ не спросить васъ въ другой разъ, не могу ли я чѣмъ нибудь служить для его или для вашего спокойствія.
— Вы ничего не можете для него сдѣлать, отвѣчала Гепзиба, подавляя свое волненіе по мѣрѣ возможности. — Я сама озаботилась Клиффордомъ. Онъ имѣетъ все, что для него необходимо въ его положеніи.
— Но позвольте мнѣ сказать вамъ, милая кузина, возразилъ судья: — что вы ошибаетесь, — при всей вашей любви и нѣжности, конечно, и съ самыми лучшими намѣреніями, но все-таки вы ошибаетесь, держа своего брата взаперти. Зачѣмъ удалять его такимъ образомъ отъ всякаго сочувствія и нѣжности? Клиффордъ, увы! и безъ того прожилъ слишкомъ долго въ уединеніи. Предоставьте ему теперь сблизиться съ обществомъ — съ обществомъ, то есть, родныхъ и старыхъ пріятелей. Позвольте, напримѣръ, хоть только мнѣ видѣть Клиффорда, и я вамъ отвѣчаю, что наше свиданіе произведетъ на него пріятное впечатлѣніе.
— Вамъ нельзя видѣть его, отвѣчала Гепзиба: — Клиффордъ со вчерашняго дня не оставлялъ постели.
— Какъ! что! Онъ боленъ? воскликнулъ Пинчонъ, пораженный, какъ казалось, досадой и испугомъ, потому что въ то время, когда онъ говорилъ, какъ будто нахмуренный взглядъ самого пуританина-полковника омрачилъ комнату. — О, въ такомъ случаѣ я долженъ, я хочу видѣть его! Что, если онъ умретъ?
— Ему нечего опасаться смерти, сказала Гепзиба, и прибавила съ колкостью, которой она не могла долѣе подавить въ себѣ: — если только его не будутъ преслѣдовать и осуждать на смерть, по милости того самого человѣка, который когда-то давно объ этомъ старался!
— Кузина Гепзиба, сказалъ судья, съ выраженіемъ чувствительности въ своихъ движеніяхъ, доведенной почти до слезнаго паѳоса въ продолженіе его монолога: — неужели вы не понимаете, какъ несправедливы, какъ враждебны, какъ немилосерды вы ко мнѣ въ своемъ постоянномъ противъ меня ожесточеніи за то, что я принужденъ былъ дѣлать по своему долгу и по совѣсти, по силѣ закова и съ собственною своею опасностью? Какъ могли бы вы, сестра его, оказать къ нему больше любви въ этомъ случаѣ? И неужели вы думаете, кузина, что это не стоило мнѣ никакого мученія? что это не оставило въ моей груди никакой горести, съ того дня до нынѣшняго, посреди всего благоденствія, которымъ благословило меня небо? или что я бы не радовался, еслибъ это было согласно съ долгомъ справедливости и съ благосостояніемъ общества, чтобы нашъ милый родственникъ, другъ моей юности, эта натура, созданная такъ нѣжно и прекрасно, этотъ человѣкъ столь несчастный и — должно сказать — столь преступный чтобъ, однимъ словомъ, нашъ Клиффордъ былъ возвращенъ жизни и наслажденіямъ ею? Ахъ, вы меня мало знаете, кузина Гепзиба! Вы мало знаете это сердце! Оно трепещетъ теперь при мысли встрѣтить его! Нѣтъ на свѣтѣ другого человѣка (исключая васъ, да и вы не превзошли въ этомъ меня), который бы пролилъ столько слезъ о бѣдствіи Клиффорда. Вы видите и теперь ихъ. Никто такъ не восхищался бы его счастіемъ! Испытайте меня, Гепзиба! испытайте меня, кузина! испытайте человѣка, котораго вы почитали врагомъ своимъ и врагомъ Клиффорда! Испытайте Джеффрея Пинчона, и вы найдете его вѣрнымъ до самого зерна его сердца!
— Во имя неба, вскричала Гепзиба, въ которой этотъ потокъ нѣжностей со стороны человѣка, въ высшей степени жосткаго, возбудилъ только тѣмъ сильнѣйшее негодованіе: — ради самаго неба, которое вы оскорбляете и которое изумляетъ меня своимъ долготерпѣніемъ, оставьте эти увѣренія въ привязанности къ вашей жертвѣ! Вы ненавидите Клиффорда! Скажите это прямо, какъ мужчина! Въ эту самую минуту вы питаете противъ него въ вашемъ сердцѣ какой нибудь мрачный замыселъ! Выскажите его сразу! или, если вы надѣетесь успѣть въ немъ вѣрнѣе, скройте его до тѣхъ поръ, пока восторжествуете! Но не говорите никогда опять о вашей любви къ моему бѣдному брату! Я не могу выносить этого! Это заставитъ меня позабыть границы всякаго приличія! Это сведетъ меня съ ума! Удержитесь! Ни слова болѣе! иначе — я брошусь на васъ!
На этотъ разъ гнѣвъ Гепзибы придалъ ей смѣлости, и она высказала свои чувства. Но было ли это непобѣдимое недовѣріе къ праводушію судьи Пничона и это, по видимому, уже излишне рѣшительное отверженіе въ немъ всякой человѣческой симпатіи, — были ли они основаны на справедливомъ пониманіи его характера, или же это были только слѣдствія женскихъ предубѣжденій, ни на чемъ неоснованныхъ?
Судья, безъ всякаго спора, былъ человѣкъ высокопочтенный. Никто не отвергалъ этого. Во всей весьма обширной сферѣ знавшихъ его, въ качествѣ должностного или частнаго человѣка, не было никого — кромѣ Гепзибы да какого нибудь чудака въ родѣ нашего артиста — кто бы мечталъ о серьёзномъ оспариваньи его права на высокое и почетное мѣсто, какое онъ занималъ въ мнѣніи свѣта. Да и самъ судья Пинчонъ (надобно отдать ему справедливость) не слишкомъ часто сомнѣвался, чтобы его завидная репутація не согласовалась съ его заслугами. Поэтому совѣсть его, почитаемая всегда лучшимъ свидѣтелемъ человѣческой честности, говорила согласно съ одобрительнымъ голосомъ свѣта постоянно, кромѣ развѣ небольшого промежутка пяти минутъ въ двадцать-четыре часа или изрѣдка въ одинъ какой нибудь черный день изъ цѣлаго года. И, однакожь, какъ ни сильно, по видимому, это свидѣтельство, мы не рѣшаемся подвергнуть опасности нашу собственную совѣсть, утверждая, что судья и согласный съ нимъ свѣтъ были правы, и что бѣдная Гепзиба, съ своими одинокими предразсудками, ошибалась. Весьма быть можетъ, что въ немъ скрывалось какое нибудь злое и отвратительное дѣло, невидимое людямъ, забытое самимъ имъ или погребенное такъ глубоко подъ великолѣпными столбами его тщеславныхъ подвиговъ, что было вовсе незамѣтно для повседневной его жизни. Мы рѣшаемся даже сказать, что онъ могъ ежедневно совершать дурное дѣло, что онъ могъ возобновлять его безпрестанно.
Люди сильнаго ума, твердаго характера и тугой чувствительности очень способны впадать въ ошибки подобнаго рода. Это обыкновенно тѣ люди, для которыхъ формы всего важнѣе. Поле ихъ дѣйствія лежитъ въ области внѣшнихъ явленій жизни. Они обладаютъ отличнымъ искусствомъ схватить, устроить и обратить въ свою собственность такіе грубые, тяжелые, крѣпкіе признаки достоянія, какъ золото, земли и тому подобное. Изъ этихъ матеріаловъ и изъ благовидныхъ дѣлъ, сдѣланныхъ предъ глазами свѣта, существо такой породы обыкновенно строитъ высокое и величественное зданіе, которое въ глазахъ другихъ людей и окончательно въ его собственныхъ есть не что иное, какъ характеръ человѣка, или самъ человѣкъ. И что за чудное это зданіе! Роскошныя залы его и ряды просторныхъ комнатъ вымощены мозаическою работою изъ дорогихъ мраморовъ; окна, во всю высоту комнатъ, пропускаютъ солнечный свѣтъ сквозь самыя прозрачныя зеркальныя стекла; высокіе карнизы позолочены, потолки великолѣпно расписаны, а возвышенный куполъ, сквозь стеклянную средину котораго видно небо, какъ бы неотдѣланное отъ васъ никакою преградою, вѣнчаетъ все. Какою лучшею и благороднѣйшею эмблемою можетъ кто бы то ни было пожелать выразить свой характеръ? Но, увы! въ какомъ нибудь низкомъ и темномъ углу, въ какомъ нибудь узкомъ промежуткѣ нижней настилки пола, или въ стоячей лужѣ воды, прикрытой сверху изящнѣйшею мозаикою, можетъ лежать полу-сгнившій и продолжающій гнить трупъ и наполнять все зданіе своимъ мертвеннымъ запахомъ. Обитатель великолѣпнаго дома не будетъ замѣчать этого запаха, потому что онъ долго дышалъ имъ повседневно. Не замѣтятъ его и гости, потому что будутъ обонять только драгоцѣнные ароматы, которыми хозяинъ соблазнительно наполнитъ свои комнаты. Изрѣдка только случится быть въ этомъ домѣ глубоко зрящему человѣку, передъ котораго одаренными печальнымъ даромъ глазами все зданіе растаетъ въ воздухѣ, оставя послѣ себя только скрытый уголъ, задвинутую засовами конуру, съ паутиною, висящею фестонами на ея позабытой двери, или безобразную ямку подъ помостомъ и гніющій въ ней трупъ. Здѣсь-то мы должны искать истинной эмблемы характера человѣка и дѣла, которое придаетъ всю свою дѣйствительность его жизни; а эта лужа стоячей воды, прикрытая мраморнымъ поломъ, зараженная нечистотою и, можетъ быть, орошенная нѣкогда кровью, — это его жалкая душа!
Примѣнимъ эти замѣчанія нѣсколько ближе къ Пинчону. Мы можемъ сказать (вовсе не обременяя преступленіемъ эту почтенную особу), что въ его жизни было довольно блестящаго мусора, чтобы завалить и парализировать гораздо дѣятельнѣйшую и чувствительнѣйшую совѣсть, нежели какая когда либо тревожила его. Чистота его судейскихъ дѣйствій во время засѣданій; вѣрность его общественной службы; преданность его къ своей партіи и строгая точность, съ какою онъ соблюдалъ ея правила, или по крайней мѣрѣ согласовался съ ея организованными движеніями; замѣчательная его ревность въ качествѣ предсѣдателя одного человѣколюбиваго общества, его неукоризненная честность въ званіи казначея вдовьей и сиротской суммы; заслуги его въ садоводствѣ, для котораго онъ воспиталъ двѣ особенныя породы грушъ, и въ земледѣліи, посредствомъ введенія извѣстнаго пинчоновскаго быка; чистота его поведенія въ теченіе многихъ лѣтъ жизни; суровость, съ которою онъ журилъ и наконецъ отвергнулъ распутнаго сына; его старанія объ успѣхахъ общества воздержанія; ограниченіе себя, съ того времени, какъ у него обнаружилась подагра, пятью только рюмками въ день стараго хересу; снѣжная бѣлизна его бѣлья; лакъ его сапоговъ, красота его палки съ золотымъ набалдашникомъ; просторный покрой его фрака и тонкость его матеріи и вообще изысканная опрятность его костюма; скрупулёзность, съ которою онъ соблюдалъ правила учтивости на улицахъ, кланяясь, снимая шляпу, кивая головою или дѣлая привѣтствіе рукой всѣмъ своимъ знакомымъ, какъ богатымъ, такъ и бѣднымъ; сіявшая въ его лицѣ благосклонность, которою онъ постоянно старался радовать весь свѣтъ; вотъ черты характера судьи во мнѣніи свѣта, и можно ли найти мѣсто для черныхъ красокъ въ портретѣ, составленномъ изъ такихъ чертъ? Пинчонъ видѣлъ въ зеркалѣ ежедневно свою свѣтлую физіономію и постоянно сознавалъ свою удивительно устроенную жизнь. Могъ ли же онъ не считать себя результатомъ и суммою всѣхъ итоговъ ея и не говорить мысленно самому себѣ и обществу: «Вотъ каковъ судья Пинчонъ!»
И если предположить, что онъ, много, много тому лѣтъ назадъ, въ своей ранней и беззаботной молодости, совершилъ какое нибудь темное дѣло, или даже, что и теперь неизбѣжная сила обстоятельствъ могла бы заставить его сдѣлать одно преступное дѣло между тысячью похвальныхъ или по крайней мѣрѣ непредосудительныхъ дѣлъ, — то неужели вы стали бы опредѣлять характеръ судьи Пинчона по одному этому дѣлу, по этому полу-забытому преступленію и изъ за него не уважили бы прекраснаго теченія всей его жизни? Что въ зломъ дѣлѣ столь тяжелаго, чтобы гнетъ его перевѣсилъ всю массу незлыхъ дѣлъ, которыя будутъ положены на другую чашку вѣсовъ? Эта система равновѣсія въ большомъ ходу у людей Пинчонова сорта. Жосткій и холодный человѣкъ, поставленный въ несчастное положеніе нашего судьи, глядящій изрѣдка или никогда не глядящій внутрь себя и съ рѣшимостью составляющій о себѣ понятіе по отраженію своей личности въ зеркалѣ общественнаго мнѣнія, — такой человѣкъ рѣдко можетъ прійти къ самопознанію другимъ путемъ, кромѣ случайной потери богатства и репутаціи. Болѣзнь не всегда еще бываетъ въ состояніи образумить его, и не всегда самый часъ смерти.
Но мы имѣемъ теперь дѣло собственно съ судьей Пинчономъ, который стоитъ непоколебимо противъ ярости гнѣва Гепзибы. Къ собственному своему удивленію, вовсе непреднамѣренно, она вдругъ высказала ему всю закоренѣлую ненависть, которую она питала къ нему въ продолженіе тридцати лѣтъ.
До сихъ поръ лицо судьи выражало кроткое терпѣніе, важный и почти нѣжный упрекъ кузинѣ за ея неистовство, добровольное прощеніе обиды, наносимой ему ея словами. Но когда эти слова были произнесены невозвратимо, взоръ его принялъ выраженіе строгости, сознанія силы и непреклонной рѣшимости, и вся эта перемѣна совершилась такъ естественно и незамѣтно, что казалось, какъ будто желѣзный человѣкъ стоялъ на этомъ мѣстѣ съ самого начала, а мягкаго человѣка не было вовсе. Впечатлѣніе, производимое судьею Пинчономъ, было таково, какъ будто туманныя облака съ своими нѣжными цвѣтами вдругъ слетѣли съ каменнаго чела крутой горы и оставили ее нахмуренною; вы глядите и съ перваго взгляда чувствуете, что она хмурилась и будетъ хмуриться вѣчно. Гепзиба почти готова была допустить безумную мысль, что передъ ней стоитъ ея предокъ, старый пуританинъ, а не современный ей судья, на котораго она только что излила всю здобу своего сердца. Никогда еще человѣкъ не представлялъ сильнѣйшаго доказательства приписываемаго ему родства, какъ судья Пинчонъ въ этомъ случаѣ, своимъ разительнымъ сходствомъ съ портретомъ, висѣвшимъ въ разговорной.
— Кузина Гепзиба, сказалъ онъ очень спокойно: — пора ужь это бросить.
— Отъ всего сердца, отвѣчала она: — зачѣмъ же вы не перестаете насъ преслѣдовать? Оставьте въ покоѣ бѣднаго Клиффорда и меня. Никто изъ насъ не желаетъ отъ насъ ничего больше.
— Я намѣренъ видѣть Клиффорда прежде, нежели выйду изъ этого дома, продолжалъ судья. — Перестаньте вести себя какъ помѣшанная, Гепзиба! Я единственный другъ его. Неужели вы такъ слѣпы, что не видите, что не только безъ моего согласія, но безъ моихъ стараніи, безъ моихъ представленіи, безъ всего моего политическаго, оффиціальнаго и личнаго вліянія, Клиффордъ никогда не былъ бы — какъ вы это называете — свободнымъ? Неужели вы почитаете его освобожденіе изъ тюрьмы торжествомъ надо много? Вовсе нѣтъ, добрая моя кузина, вовсе нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ! Это было исполненіе давнишняго моего намѣренія. Я возвратилъ ему свободу!
— Вы! отвѣчала Гепзиба. — Я никогда этому не повѣрю! Онъ обязанъ вамъ только своимъ темничнымъ сидѣньемъ, а своей свободой — провидѣнію Божію!
— Я возвратилъ ему свободу! повторилъ судья Пинчонъ съ величайшимъ спокойствіемъ. — И я явился сюда рѣшить, долженъ ли онъ продолжать ею пользоваться. Это будетъ зависѣть отъ него самого. Вотъ для чего я хочу его видѣть.
— Никогда! это бы свело его съ ума! воскликнула Гепзиба, по уже съ нерѣшимостью, достаточно замѣтною для проницательныхъ глазъ судьи; потому что, не вѣря ни малѣйше въ добрыя его намѣренія, она не знала, что опаснѣе — уступить или сопротивляться. — И зачѣмъ вамъ видѣть этого жалкаго, разрушеннаго человѣка, который едва удержалъ часть своего ума и хочетъ скрывать даже и этотъ остатокъ отъ людей, которые не любятъ его?
— Онъ увидитъ во мнѣ достаточно любви, если только онъ въ ней нуждается! сказалъ судья съ испытанною увѣренностью въ благосклонности своего взгляда. — Но, кузина Гепзиба, вы признаетесь въ важномъ обстоятельствѣ и какъ разъ кстати, выслушайте же меня: я хочу вамъ объяснить прямо причины, заставляющія меня настаивать на это свиданіе. Тридцать лѣтъ тому назадъ, по смерти нашего дяди Джеффрея, оказалось — я не знаю, обратили ли вы вниманіе на это обстоятельство посреди болѣе печальныхъ интересовъ, соединившихся вокругъ него — только оказалось, что его имущества всякаго рода было гораздо меньше, нежели какъ вообще полагали. Онъ слылъ чрезвычайно богатымъ человѣкомъ. Никто не сомнѣвался въ томъ, что онъ принадлежалъ къ числу первыхъ капиталистовъ своего времени. Но одною изъ его странностей — если не глупостей — было желаніе скрывать настоящее количество своей собственности посредствомъ отдаленныхъ заграничныхъ банковыхъ билетовъ, можетъ быть, даже написанныхъ не на его имя, и разными другими средствами, хорошо извѣстными капиталистамъ, но о которыхъ нѣтъ надобности теперь распространяться. По духовному завѣщанію дяди Джеффрея, какъ вы знаете, все его имущество перешло ко мнѣ, съ единственнымъ исключеніемъ — чтобы вамъ предоставленъ былъ въ пожизненное владѣніе этотъ старый домъ и небольшой участокъ наслѣдственной земли, къ нему принадлежащій.
— И неужели вы хотите лишить насъ и этого? спросила Гепзиба, не въ силахъ будучи подавить горькаго упрека: — такъ вотъ цѣна, за которую вы готовы перестать преслѣдовать бѣднаго Клиффорда?
— Разумѣется, нѣтъ, милая моя кузина, отвѣчалъ судья, съ благосклонною улыбкою. — Напротивъ, какъ вы и сами должны отдать мнѣ справедливость, я постоянно выражалъ мою готовность удвоить или утроить ваши средства, если только вы рѣшитесь принять этотъ знакъ любви отъ вашего родственника. Нѣтъ, нѣтъ! дѣло вотъ въ чемъ. Изъ несомнѣнно огромнаго состоянія моего дяди, какъ я вамъ сказалъ, не осталось послѣ его смерти и половины — куда! даже трети, какъ я вполнѣ убѣдился въ этомъ. Теперь я имѣю весьма основательныя причины думать, что братъ вашъ Клиффордъ можетъ дать мнѣ ключъ къ отъисканію остального.
— Клиффордъ!… Клиффордъ знаетъ о скрытомъ богатствѣ? Отъ Клиффорда зависятъ обогатить васъ? вскричала старая лэди, пораженная странностью этой идеи. — Это невозможно! вы заблуждаетесь! Надъ этимъ стоитъ только смѣяться.
— Это такъ же вѣрно, какъ то, что я стою на этомъ мѣстѣ, сказалъ судья Пинчонъ, ударивъ своею тростью съ золотымъ набалдашникомъ въ полъ и въ то же время топнувъ ногою, какъ бы для того, чтобы выразить еще сильнѣе свое убѣжденіе. — Клиффордъ говорилъ мнѣ самъ объ этомъ!
— Нѣтъ, быть не можетъ! воскликнула недовѣрчиво Гепзиба. — Это вамъ пригрезилось, кузенъ Джеффрей.
— Я не принадлежу къ грезящему разряду людей, сказалъ судья спокойно. — За нѣсколько мѣсяцевъ передъ смертью моего дяди, Клиффордъ хвасталъ мнѣ, что онъ владѣетъ тайною о несмѣтномъ богатствѣ. Онъ хотѣлъ этимъ пошутить надо мной и подстрекнуть мое любопытство. Я это хорошо понимаю. Но, припоминая ясно нѣкоторыя обстоятельства вашего разговора, я совершенно убѣждаюсь, что въ его словахъ была часть истины. Теперь, если угодно Клиффорду — а ему должно быть угодно — онъ можетъ объявить мнѣ, гдѣ найти списокъ, документы или другіе признаки, въ какой бы формѣ они ни существовали, по которымъ бы можно было отъискать огромное потерянное богатство дяди Джеффрея. Онъ знаетъ тайну. Онъ не напрасно хвасталъ. Въ его словахъ были прямота, убѣдительность и что-то такое, по чему я заключаю, что подъ таинственностью его выраженій скрывалась опредѣленная мысль.
— Но зачѣмъ бы Клиффорду скрывать ее такъ долго? спросила Гепзиба.
— Это было одно изъ побужденій вашей падшей натуры, отвѣчалъ судья, поднявъ кверху глаза свои. — Онъ смотрѣлъ на меня какъ на своего врага. Онъ считалъ меня виновникомъ своего ужаснаго бѣдствія, своей смертельной опасности, своихъ невозвратимыхъ потерь. Поэтому невѣроятно было, чтобы онъ объявилъ мнѣ въ тюрьмѣ тайну, которая возвела бы меня еще выше по ступенямъ благоденствія. Но теперь наступило наконецъ время, когда онъ долженъ открыть мнѣ этотъ секретъ.
— А что, если онъ не захочетъ? спросила Гепзиба: — или — какъ я въ этомъ и увѣрена — если онъ совсѣмъ ничего не знаетъ объ исчезнувшемъ богатствѣ?
— Милая моя кузина, сказалъ судья Пинчонь, съ спокойствіемъ, которое въ немъ было ужаснѣе изступленія: — съ самого возвращенія вашего брата, я взялъ предосторожность (очень естественную въ близкомъ родственникѣ и натуральномъ опекунѣ человѣка въ такомъ положеніи) наблюдать постоянно и внимательно за его поведеніемъ и привычками. Сосѣди ваши были свидѣтелями того, что происходило въ саду. Мясникъ, хлѣбникъ, продавецъ рыбы, нѣкоторые изъ покупателей вашей лавочки и многія старыя богомолки разсказывали мнѣ разныя тайны вашей домашней жизни. Еще большій кругъ людей — и самъ я въ томъ числѣ — можетъ засвидѣтельствовать о его дурачествахъ въ полу-циркульномъ окнѣ. Тысячи людей видѣли его, недѣлю или двѣ назадъ, готоваго броситься на мостовую. Изъ всѣхъ этихъ показаній я вывожу заключеніе — съ отвращеніемъ и глубокою грустью, конечно — что несчастія Клиффорда такъ подѣйствовали на его разсудокъ, никогда не отличавшійся силою, что онъ не можетъ безопасно жить на свободѣ. Слѣдовательно, вы сами можете судить, что — впрочемъ, это будетъ зависѣть отъ того, какое сдѣлаю я рѣшеніе объ этомъ предметѣ — что его ожидаетъ заключеніе, можетъ быть, на весь остатокъ его жизни въ публичномъ пріютѣ для людей, находящихся въ его несчастномъ состояніи ума.
— Не можетъ быть, чтобъ у васъ былъ такой умыселъ! вскричала Гепзиба.
— Если мой кузенъ Клиффордъ, продолжалъ Пинчонъ съ совершеннымъ спокойствіемъ; — просто отъ злости и ненависти къ человѣку, котораго интересы должны бы быть для него дороги — уже одна эта страсть, такъ же часто, какъ и всякая другая, показываетъ умственный недугъ — если, говорю, онъ откажется сообщить мнѣ столь важное для меня свѣдѣніе, которымъ онъ, безъ сомнѣнія, обладаетъ, то для меня достаточно будетъ самаго ничтожнаго свидѣтельства, чтобы убѣдиться въ его помѣшательствѣ. А чуть только совѣсть моя будетъ успокоена насчетъ моихъ намѣреній, то вы знаете меня такъ хорошо, кузина Гепзиба, что не можете сомнѣваться въ моей рѣшимости.
— О, Джеффрей, кузенъ Джеффрей! вскричала Гепзиба горестно, но уже безъ раздраженія: — вы сами больны умомъ, а не Клиффордъ! Вы позабыли, что ваша мать была женщина! что у васъ были сестры, братья и дѣти! вы позабыли, что между человѣкомъ и человѣкомъ существуетъ привязанность, что одинъ человѣкъ имѣетъ жалость къ другому въ этомъ горестномъ мірѣ! иначе какъ бы вы могли и подумать о такомъ поступкѣ? Вы уже не молоды, кузенъ Джеффрей! нѣтъ, вы уже не въ среднихъ лѣтахъ: вы — старикъ! На головѣ у васъ посѣдѣли уже волосы! Сколько же лѣтъ надѣетесь вы еще жить? Неужели вы недостаточно богаты на это недолгое время? Неужели вы будете терпѣть голодъ? Неужели вы будете нуждаться въ одеждѣ или въ пріютѣ между нынѣшнимъ днемъ и смертью? О, съ половиною только того, чѣмъ вы владѣете, вы можете пресыщаться драгоцѣннѣйшими яствами и винами, построить ломъ вдвое великолѣпнѣе того, въ которомъ вы теперь живете, являться несравненно блистательнѣе предъ глазами свѣта — и все-таки оставите своему единственному сыну такое богатство, что онъ будетъ благословлять свою судьбу. Зачѣмъ же вамъ совершать это жестокое, страшно жестокое дѣло! такое безумное дѣло, что я даже не знаю, называть ли его злодѣйствомъ!
— Образумься, Гепзиба, ради самого неба! воскликнулъ судьи съ нетерпѣніемъ, свойственнымъ разсудительному человѣку, который слушаетъ нелѣпость въ родѣ предъидущей въ разговорѣ о положительныхъ дѣлахъ. — Я объявилъ тебѣ мою рѣшимость. Я не въ состояніи перемѣнить ее. Клиффордъ долженъ открыть мою тайну или подвергнуться всѣмъ слѣдствіямъ своего запирательства. Пускай же онъ рѣшается немедленно, потому что у меня есть разныя дѣла на сегодняшнее утро и важный обѣдъ съ друзьями по политикѣ.
— Клиффордъ не знаетъ никакой тайны! отвѣчала Гепзиба: — и Господь не допуститъ васъ исполнить вашъ умыселъ.
— Посмотримъ, сказалъ непоколебимый судья. Между тѣмъ рѣшайтесь, что вамъ дѣлать: позвать ли Клиффорда и устроить дружелюбно дѣло свиданіемъ между двумя родственниками или принудить меня къ болѣе суровымъ мѣрамъ, отъ которыхъ бы я съ радостью отказался, еслибъ только совѣсть моя была спокойна. Но отвѣтственность за это предъ Богомъ падетъ на васъ.
— Вы сильнѣе меня, сказала Гепзиба, послѣ краткаго размышленія: — и въ вашей силѣ нѣтъ никакой жалости. Клиффордъ сегодня боленъ, а свиданіе, котораго вы домогаетесь, разстроитъ его еще больше. Несмотря на то, зная васъ очень хорошо, я предоставляю вамъ удостовѣриться самимъ въ невѣроятности, чтобы онъ зналъ какую нибудь важную тайну. Я позову Клиффорда. Будьте милосердны въ вашемъ обращеніи съ нимъ! будьте гораздо болѣе милосердны, нежели сколько внушитъ вамъ ваше сердце! потому что очи небесныя обращены на васъ, Джеффрей Пинчонъ!
Судья послѣдовалъ за своею кузиною изъ лавочки, въ которой происходилъ предъидущій разговоръ, въ ея пріемную и бросился тяжело въ старое предковское кресло. Много индивидуумовъ изъ рода Пинчоновъ отдыхало въ этомъ просторномъ, креслѣ: розовыя дѣти, послѣ своихъ игръ; молодые люди, мечтавшіе о любви; совершеннолѣтіе, обремененные заботами; старики, согбенные лѣтами. Они задумывались, спали здѣсь и засыпали еще глубочайшимъ сномъ. Существовало старинное преданіе, хотя сомнительное, что это было то самое кресло, въ которомъ сидя, первый изъ ново-англійскихъ предковъ судьи, тотъ самый, котораго портретъ до сихъ поръ висѣлъ на стѣнѣ, принялъ въ видѣ молчаливаго и нахмуреннаго мертвеца знатныхъ гостей своихъ. Можетъ быть, съ того зловѣщаго часа до настоящей минуты — мы не знаемъ тайны сердца судьи Пинчона, но, можетъ быть, не одинъ болѣе усталый и печальный человѣкъ не опускался въ это кресло, какъ этотъ самый судья Пинчонъ, котораго мы постоянно видѣли такимъ неумолимымъ и рѣшительнымъ. Безъ всякаго сомнѣнія, ему недешево стоила эта желѣзная броня, которою онъ оковалъ свою душу. Такое спокойствіе есть слѣдствіе гораздо труднѣйшихъ душевныхъ потрясеній, нежели изступленіе болѣе слабаго человѣка. И притомъ же ему предстояло еще тяжкое дѣло. Малость ли это, такое ли это ничтожное обстоятельство, къ которому можно приготовиться въ одну минуту и позабыть въ другую, — что онъ долженъ теперь, черезъ тридцать лѣтъ, встрѣтиться съ родственникомъ, вставшимъ изъ могилы, и вынудить у него тайну или же осудить его снова на погребеніе заживо?
— Вы что-то говорите? спросила Гепзиба, оглянувшись на него съ порога пріемной, потому что ей показалось, будто бы судья издалъ какіе-то звуки, которые она рада была истолковать отсрочкою свиданія. — Я думала, что вы зовете меня назадъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчалъ сердито судья Пинчонъ, нахмуривъ сурово брови, между тѣмъ какъ его лобъ покрывался почти чернымъ багрянцемъ въ полу-свѣтѣ комнаты. — Зачѣмъ бы звалъ я васъ назадъ? Время летитъ! Просите ко мнѣ Клиффорда!
Судья досталъ часы изъ кармана своего жилета и держалъ ихъ въ рукѣ, измѣряя время, которое должно пройти до появленія Клиффорда.
ГЛАВА XVI.
КЛИФФОРДОВА КОМНАТА.
править
Никогда еще старый домъ не казался такимъ печальнымъ бѣдной Гепзибѣ, какъ въ то время, когда она исполняла это горестное посольство. Онъ принялъ какой-то странный видъ, когда она проходила по вытертымъ ногами половицамъ коридоровъ и отворяла одну обветшалую дверь за другою, поднимаясь по скрипучей лѣстницѣ, и съ ужасомъ оглядывалась по сторонамъ. Ничего нѣтъ удивительнаго, если ея возбужденному уму представлялся позади или подлѣ нея сбоку шорохъ платьевъ покойниковъ, или мелькали блѣдныя лица, ожидавшія ея на площадкѣ вверху лѣстницы. Нервы ея были потрясены предшествовавшею сценою раздраженія и ужаса. Разговоръ ея съ судьею Пинчономъ, который такъ живо напоминалъ наружность и всѣ свойства основателя фамиліи Пинчоновъ, вызвалъ изъ забвенія страшное прошедшее, и оно налегло ей на душу. Всѣ исторіи, какія только она слышала отъ легендо-хранительницъ тетокъ и бабушекъ, относительно счастливыхъ и несчастныхъ обстоятельствъ Пинчоновъ — эти исторіи, которыхъ яркость поддерживалась въ ея воспоминаніи огнемъ камина, у котораго онѣ разсказывались — пришли теперь ей на память, мрачныя, страшныя, холодныя, какъ большею частью была вся лѣтопись рода Пинчоновъ, и всѣ вмѣстѣ казались ей только группами бѣдствій, повторявшихся въ каждомъ послѣдующемъ поколѣніи, имѣвшихъ одинъ и тотъ же колоритъ и разнообразившихся немногимъ чѣмъ, кромѣ очертаній. Но Гепзиба чувствовала теперь, какъ будто судья, Клиффордъ и сама она — всѣ трое вмѣстѣ — были готовы внести новое событіе въ фамильную лѣтопись, съ болѣе смѣлымъ рельефомъ злодѣйства и горести, что и должно было отдѣлить это событіе отъ предшествовавшихъ. Она не могла освободиться отъ предчувствія чего-то еще небывалаго, совершившагося въ эту минуту и долженствовавшаго скоро исполниться. Нервы ея были разстроены. Инстинктивно она остановилась у полу-циркульнаго окна и смотрѣла на улицу, чтобы схватить неизмѣнные предметы ея своимъ умомъ и такимъ образомъ устоять противъ колебанія, которое наполняло ея ближайшую сферу. Она была поражена, увидя все въ томъ же видѣ, какъ было и за день прежде и въ безчисленные предшествовавшіе дни, исключая небольшого промежутка времени между ясной погодою и бурей. Глаза ея бродили вдоль улицы отъ двери до двери, глядя на мокрые тротуары съ ведрами тамъ и сямъ по впадинамъ, которыя были вовсе незамѣтны, пока не наполнились водою. Она прижмурила свои мутные глаза, чтобъ изощрить зрительный органъ и разсмотрѣть съ нѣкоторою опредѣленностью извѣстное ей окно, въ которомъ она полу видѣла, полу отгадывала портниху, сидѣвшую за работою. Гепзиба примкнула къ сообществу этой незнакомой женщины, даже на такомъ разстояніи. Потомъ она была привлечена быстро проѣзжавшею каретою и слѣдила за ея мокрою и блестящею верхушкою и за ея брызжущими колесами, пока она повернула за уголъ и отказалась везти далѣе ея праздношатающійся, испуганный и подавленный умъ. Когда карета исчезла, она прицѣпилась еще къ одному предмету: на улицѣ показалась заплатанная фигура добраго дяди Веннера; онъ плелся кое-какъ съ одного конца улицы на другой, сражаясь съ своимъ ревматизмомъ. который былъ навѣянъ на него восточнымъ вѣтромъ. Гепзиба желала, чтобъ онъ шелъ еще медленнѣе, спасая ее отъ ея трепетнаго одиночества. Все, что могло удалить ее на время отъ горестнаго настоящаго и помѣстить человѣческое существо между ею и тѣмъ, что было къ ней такъ близко. — все, что отсрочивало на минуту неизбѣжное посольство, которое она принуждена была исполнить, — всѣ такія препятствія были для нея отрадны.
Гепзиба мало имѣла смѣлости встрѣчать собственныя страданія: какъ же ей должно было быть тяжело предать на страданіе Клиффорда! Столь нѣжный по природѣ и претерпѣвъ столько бѣдствій, онъ могъ пасть окончательно, сойдясь лицомъ къ лицу съ жосткимь, безжалостнымъ человѣкомъ, который во всю жизнь былъ его злымъ геніемъ. Если бы даже между ними не было никакого горькаго воспоминанія и никакого враждебнаго интереса, то одно естественное отвращеніе по преимуществу духовной натуры къ натурѣ массивной, тяжелой и невпечлтлительной могло бы само по себѣ быть бѣдственно для первой. Это все равно, если бы фарфоровая ваза, уже и безъ того надколотая, столкнулась съ гранитною колонною. Никогда еще Гепзиба не опредѣляла такъ вѣрно сильнаго характера своего кузена Джеффрея, — сильнаго разсудкомъ, энергіею воли, долгою привычкою дѣйствовать въ человѣческомъ обществѣ и, какъ она думала, безскрупулезностью съ которою онъ стремился къ эгоистическимъ своимъ цѣлямъ дурными средствами. Онъ былъ тѣмъ ужаснѣе для Гепзибы, что находился въ заблужденіи касательно тайны, которою будто бы обладалъ Клиффордъ. Люди съ его твердостью намѣреній и смышленностью въ обыкновенныхъ дѣлахъ, если случается имъ забрать въ голову ложное мнѣніе о какомъ нибудь предметѣ практической жизни, загоняютъ это мнѣніе какъ клинъ между предметовъ хорошо имъ извѣстныхъ, такъ что вырвать его изъ ихъ ума едва ли легче, нежели дубъ изъ земли, въ которую онъ впился корнями. Поэтому, такъ какъ судья требовалъ отъ Клиффорда невозможнаго, то Клиффордъ, не будучи въ состояніи удовлетворить его, долженъ былъ неизбѣжно погибнуть. Въ самомъ дѣлѣ, что сдѣлается съ мягкою, поэтическою натурою Клиффорда, которая не должна знать болѣе упорнаго дѣла, какъ перекладывать прекрасныя наслажденія жизни на текучія волны музыкальныхъ размѣровъ, — что сдѣлается съ нею въ рукахъ такого человѣка? Она будетъ сокрушена, раздавлена и скоро совершенно уничтожена!
Въ умѣ Гепзибы явилась на минуту мысль, не знаетъ ли въ самомъ дѣлѣ чего нибудь Клиффордъ объ исчезнувшемъ богатствѣ покойнаго его дяди, какъ полагалъ судья. Она припомнила нѣкоторые неопредѣленные намеки со стороны своего брата, которые — если только это предположеніе не совсѣмъ нелѣпо — могли быть истолкованы такимъ образомъ. У него являлись иногда планы путешествія въ чужихъ краяхъ, онъ грезилъ о блистательной жизни на родинѣ и строилъ великолѣпные воздушные замки, которые для осуществленія своего требовали несметныхъ сокровищъ. Еслибъ эти сокровища были въ ея рукахъ, съ какой бы радостью предоставила ихъ Гепзиба своему желѣзно-сердому родственнику, чтобъ купить Клиффорду свободу и заключеніе въ этомъ старомъ печальномъ домѣ! Но она была увѣрена, что планы ея брата такъ же мало основывались на дѣйствительности, какъ намѣренія ребенка о его будущей жизни, которыя онъ высказываетъ, сидя въ маленькомъ креслѣ подлѣ своей матери. Клиффордъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи только фантастическое золото, а оно было ни на что не нужно судьѣ Пинчону!
Неужели же не было для нихъ никакой помощи въ ихъ крайности? Странно, какъ быть столь безпомощными посреди города? Гепзиба могла бы тотчасъ отворить окно и закричать на улицу. Каждый поспѣшилъ бы къ нимъ на помощь, хорошо понявъ, что этотъ агоническій крикъ есть крикъ души человѣческой въ какомъ-то ужасномъ кризисѣ. «Но какъ это дико, какъ это почти смѣшно — и какъ, однакожь, такіе случаи постоянно являются въ смутномъ бреду свѣта — думала Гепзиба — что кто бы и съ какими бы видами ни явился на помощь, можно сказать навѣрное, что помощь будетъ оказана сильнѣйшей сторонѣ!» Судья Пинчонъ, человѣкъ почтенный въ глазахъ свѣта, обладающій огромнымъ состояніемъ, тѣсно соприкосновенный ко всему, что даетъ человѣку хорошую репутацію, явится въ этомъ случаѣ такимъ импонирующимъ лицомъ, въ такомъ свѣтѣ, что сама Гепзиба почти готова будетъ отказаться отъ своихъ заключеній относительно его фальшивой честности. Судья на одной сторонѣ, — кто же на другой? преступный Клиффордъ, совершитель неясно припоминаемаго злодѣйства!
Несмотря, однакожь, на убѣжденіе, что судья Пинчонъ подвинетъ всѣ земныя средства въ свою помощь. Гепзиба до такой степени была неспособна дѣйствовать сама собою, что самый ничтожный совѣтъ могъ заставить ее уклониться отъ всякой методы дѣйствія. Маленькая Фебея озарила бы тотчасъ передъ нею всю сцену если не какимъ нибудь полезнымъ внушеніемъ, то просто теплою живостью своего характера. За ея отсутствіемъ, въ умѣ Гепзибы мелькнула мысль объ артистѣ. Несмотря на его молодость и неизвѣстность, несмотря на то, что онъ былъ простой искатель приключеній, она чувствовала, что онъ одаренъ силою для борьбы въ рѣшительную минуту. Съ этою мыслью она отщепнула дверь увѣшенную паутиною и давно уже неогворившуюся, но которая въ старыя времена служила путемъ сообщенія между ея комнатами и нынѣшнею квартирою артиста. Его не было на ту пору дома. Опрокинутая корешкомъ кверху книга на столѣ, рукописный свертокъ бумаги, полу-исписанный листъ, газета, нѣкоторые инструменты нынѣшняго его ремесла и нѣсколько неудавшихся дагеррогиппыхъ портретовъ дѣлали на посѣтительницу такое впечатлѣніе, какъ будто онъ былъ здѣсь же подлѣ. Но въ эту пору дня, какъ Гепзиба могла догадываться, артистъ долженъ былъ находиться въ своей публичной мастерской. По внушенію празднаго любопытства, которое какъ-то странно примѣшалось къ ея тяжелымъ мыслямъ, она посмотрѣла на одинъ изъ дагерротиповъ и увидѣла судью Пинчона, хмурящагося на нее. Судьба заглянула ей въ лицо. Она воротилась изъ безполезныхъ своихъ поисковъ, съ отчаяннымъ чувствомъ неудачи. Въ продолженіе всего долгаго ея затворничества, она никогда еще не чу вствовала такъ, какъ теперь, что значитъ быть одинокою. Ей казалось, какъ будто домъ ея стоялъ среди пустыни или какимъ-то колдовствомъ былъ невидимъ тѣмъ, кто жилъ кругомъ или проходилъ мимо, такъ что въ немъ можетъ произойти какое угодно несчасгье, горестное приключеніе или преступленіе, и никто не будетъ имѣть возможности помочь. Въ своемъ горѣ и раненой гордости Гепзиба провела всю жизнь, чуждаясь друзей; она добровольно отвергла помощь, которую Господь заповѣдалъ, чтобы его созданія оказывали одно другому, и въ наказаніе за то теперь Клиффордь и она сдѣлались легкими жертвами своего родственнего врага.
Воротясь къ полу-циркульному окну, бѣдняжка близорукая Гепзиба подняла глаза къ небу, хмурясь и на него, какъ на все въ мірѣ, хотя она усиливалась своимъ тупымъ взоромъ послать молитву къ небесамъ сквозь густой покровъ облаковъ. Эти облака скопились на небѣ, какъ бы символизируя огромную массу человѣческихъ треволненій, замѣшательствъ и холоднаго равнодушія, лежащую между землею и лучшими странами. Отчаяніе ея было такъ сильно, что она не могла вознести къ небесамъ своей молитвы; молитва падала назадъ на ея сердце свинцовымъ бременемъ и приводила его въ ужасъ. Провидѣніе разливаетъ свое правосудіе и благость, какъ солнечный свѣтъ, по всему міру. Но Гепзиба не знала, что какъ теплые солнечные лучи свѣтятъ въ окно каждой хижины, такъ и лучи попеченія и милосердія Божія проливаются для каждой отдѣльной нужды.
Наконецъ, не находя болѣе никакого предлога откладывать мученіе, на которое она должна была предать Клиффорда, и чувствуя непреодолимое отвращеніе услышать изъ нижняго этажа голосъ судьи, понуждающій ее поторопиться, она поплелась, какъ блѣдное, убитое горемъ привидѣніе, какъ жалкая тѣнь женщины, почти съ окостенѣлыми суставами, къ двери братней комнаты и постучалась.
Отвѣта не было.
И какимъ бы образомъ былъ онъ? Рука ея, дрожащая отъ ужаснаго намѣренія, которое управляло ею, толкала такъ слабо дверь, что даже снаружи едва былъ слышенъ ея стукъ. Она постучала опять. Опять никакого отвѣта! Но и это не было удивительно. Она стучала со всею силою біенія ея сердца, сообщивъ собственный ужасъ своему зову. Клиффордъ долженъ былъ углубить лицо въ подушку и закутать голову въ одѣяло, какъ испуганный ребенокъ въ полночь. Она постучала въ третій разъ тремя правильными ударами, тихо, но совершенно ясно. Клиффордъ не далъ никакого отвѣта.
— Клиффордъ! милый братъ! сказала Гепзиба: — могу ли я взойти?
Молчаніе.
Три, четыре и больше разъ повторила Гепзиба его имя безъ всякаго успѣха. Наконецъ, думая, что братъ ея спитъ очень глубокимъ сномъ, она отворила дверь и, войдя въ комнату, нашла ее пустою. Какимъ образомъ могъ онъ выйти, и куда, такъ что она не замѣтила? Возможно ли, чтобы, несмотря на ненастный день и притомъ запершись, отъ угрюмости, въ своей комнатѣ, онъ вздумалъ сдѣлать обыкновенную свою прогулку по саду и теперь дрожалъ тамъ подъ печальнымъ лиственнымъ покровомъ бесѣдки? Она торопливо отворила окно, выставила свою тюрбаноносную голову и половину своей худощавой фигуры и озирала весь садъ такъ тщательно, какъ только позволяла это ей близорукость. Она могла видѣть внутренность бесѣдки и кружокъ ея скамеекъ, весь мокрый отъ дождевыхъ капель, пробивавшихся сквозь крышку. Никого въ бесѣдкѣ не было. Не было видно также Клиффорда и нигдѣ въ другомъ мѣстѣ, — развѣ онъ спрятался (какъ это представилось на одну минуту уму Гепзибы) въ мокрую массу тыквенныхъ вѣтвей, взбѣжавшихъ безпорядочно вперхъ по какой-то деревянной подѣлкѣ, приставленной случайно наискось къ стѣнѣ. Но это быть не можетъ; его тамъ не было, потому что старая кошка страннаго вида осторожно вышла изъ подъ этого навѣса и начала пробираться черезъ садъ. Дважды она останавливалась понюхать воздухъ и потомъ продолжала подходить къ окошку пріемной. За то ли, что эта кошка, съ свойственною ея породѣ уловкою, намѣрена была украдкою разсмотрѣть, что тамъ за комната, или, можетъ быть, она обнаружила какое нибудь болѣе зловредное покушеніе, только старая лэди, несмотря на свое безпокойство, почувствовала желаніе пугнуть ее и бросила въ нее оконною подпоркою. Кошка вытаращила на нее глаза, какъ открытый воръ или разбойникъ, и тотчасъ обратилась въ бѣгство. Никакого живого существа не видно было больше въ саду. Горлозвонъ и его семейство не покинули еще своей насѣсти, упавъ духомъ отъ безконечнаго дождя, или, можетъ быть, распорядились гораздо умнѣе — подкрѣпились пищею и возвратились въ свое затишье.
Гепзиба затворила окно.
Гдѣ же былъ Клиффордъ? Неужели, узнавъ о томъ, что его ожидаетъ, онъ пробрался потихоньку по лѣстницѣ, когда судья Пинчонъ разговаривалъ съ Гепзибой въ лавочкѣ, отодвинулъ задвижки наружной двери и убѣжалъ на улицу? Она уже видѣла въ воображеніи его сѣрую, изнуренную, но ребяческую фигуру въ старомодномъ платьѣ, которое онъ носилъ дома. Эта фигура бродила по городу, обращая на себя общее вниманіе, изумляя и отталкивая отъ себя всѣхъ, какъ духъ, тѣмъ болѣе страшный, что явился среди бѣлаго дня. Она возбуждала насмѣшки молодыхъ людей, которые не знали Клиффорда; подвергалась суровому презрѣнію и негодованію немногихъ стариковъ, которымъ нѣкогда были знакомы черты его; дѣлалась игрушкою мальчишекъ, которые въ томъ возрастѣ, когда получаютъ способность бѣгать по городу, такъ же мало чувствуютъ почтенія къ тому, что прекрасно и свято, какъ и жалости къ тому, что печально. Они колятъ Клиффорда своими насмѣшками, своимъ рѣзкимъ крикомъ, своимъ жестокимъ хохотомъ; оскорбляютъ грязнымъ названіемъ, которое далъ ему свѣтъ и которымъ они вездѣ его провожаютъ; или даже, какъ это тоже можетъ быть, если и никто не оскорбляетъ его ничѣмъ, кромѣ необдуманнаго слова, ни онъ будетъ развлеченъ странностью своего положеніи, то что мудренаго, если ему придетъ въ голову какая нибудь странная затѣя, которую перетолкуютъ помѣшательствомъ? Такимъ образомъ враждебный планъ судьи осуществится самъ собой.
Потомъ Гепзибѣ пришло на мысль, что городъ былъ почти со всѣхъ сторонъ окруженъ водою. Каналы, проходящіе къ гавани, въ эту бурную погоду были оставлены обыкновенно суетившеюся здѣсь толпою купцовъ, поденщиковъ и матросовъ; вдоль ихъ мглистыхъ линій чернѣли только суда съ своими стемами и веслами. Что, если ея братъ направилъ неопредѣленное свое бѣгство къ этому мѣсту и, наклонясь надъ черной глубиною воды, подумалъ, что это одно доступное для него убѣжище и что однимъ движеніемъ онъ можетъ спастись навѣки отъ преслѣдованія своего родственника?
Это послѣднее опасеніе наполнило новымъ ужасомъ душу бѣдной Гепзибы. Даже Джеффрей Пинчонь можетъ теперь помочь ей! Она поспѣшила спуститься съ лѣстницы, съ крикомъ: «Клиффордъ убѣжалъ! Я не нашла брата! Помогите, Джеффрей Пинчонъ! съ нимъ случится какое нибудь несчастье!»
Она отворила дверь своей пріемной. Но древесныя вѣтви, закрывавшія отчасти окна, закоптѣлый отъ дыму потолокъ и темныя обложенныя лубомъ стѣны производили въ ней. такую темноту, что близорукая Гепзиба не могла ясно видѣть фигуру судьи. Она, однакожь, была увѣрена, что видитъ, какъ онъ сидитъ въ предковскомъ креслѣ, почти посреди комнаты, и, повернувшись къ ней немного бокомъ, смотритъ на окно. Нервная система людей Пинчонова сорта такъ тверда и спокойна, что судья пошевельнулся, можетъ быть, одинъ только разъ съ того времени, какъ оставила его Гепзиба, но, въ грубомъ спокойствіи своего темперамента, сохранилъ ту же самую позу, которую принялъ случайно.
— Я говорю вамъ, Джеффрей! вскричала нетерпѣливо Гепзиба, поворачиваясь отъ двери для поисковъ въ другихъ комнатахъ: — брата нѣтъ въ его комнатѣ! Помогите мнѣ отъискать его!
Но судья Пинчонъ былъ не такой человѣкъ, чтобы вскочить съ покойнаго кресла съ торопливостью, вовсе несоотвѣтствовавшею какъ достоинству его характера, такъ и величествениммъ рлз: мѣрамъ его особы, потому только, что истерическая женщина подняла крикъ. Впрочемъ, если принять въ соображеніе его собственный интересъ въ этомъ дѣлѣ, то, казалось, онъ долженъ бы выразить нѣкоторое безпокойство.
— Слышите ли вы меня, Джеффрей Пинчонъ? вскричала Гепзиба, опять приближаясь къ двери пріемной своей комнаты, послѣ безуспѣшныхъ исканій. — Клиффордъ ушелъ!
Въ эту минуту, на порогѣ пріемной показался, выйдя изъ сосѣдней комнаты, самъ Клиффордъ. Лицо его было необыкновенно блѣдно, такъ мертвенно блѣдно, что Гепзиба могла различить его черты сквозь всю густоту полу-свѣта коридора, какъ будто свѣтъ падалъ на одно это лицо. Живое и дикое выраженіе его, казалось, само по себѣ было достаточно для того, чтобы озарить его такимъ свѣтомъ; то было выраженіе презрѣнія и насмѣшки, сопровождаемое внутреннимъ волненіемъ, которое онъ высказывалъ своими жестами. Стоя на порогѣ и оборотясь немного назадъ, онъ указалъ пальцемъ въ пріемную и сдѣлалъ имъ такое движеніе, какъ будто призывалъ не одну Гепзибу, но цѣлый свѣтъ посмотрѣть на что-то непостижимо смѣшное. Этотъ поступокъ, столь несогласный съ обстоятельствами, столь странный и сопровождаемый притомъ взглядомъ, который выражалъ чувство болѣе похожее на радость, нежели на какое нибудь другое возбужденное состояніе души, заставилъ Гепзибу опасаться, что зловѣщее посѣщеніе ея родственника рѣшительно свело съ ума Клиффорда. Она не могла также объяснить себѣ иначе спокойствія судьи, какъ предположивъ, что онъ коварно наблюдаетъ, какъ Клиффордъ обнаруживаетъ признаки своего поврежденнаго ума.
— Успокойся, Клиффордъ! шепнула ему сестра, подавая ему рукою знакъ осторожности. — О, ради Бога, успокойся!
— Пускай ужь онъ теперь успокоится! Ему больше нечего дѣлать, отвѣчалъ Клиффордъ еще съ болѣе дикимъ жестомъ, указывая въ комнату, которую онъ только что оставилъ. — Что же касается до насъ, Гепзиба, то мы теперь можемъ танцовать, мы можемъ пѣть, смѣяться, играть и дѣлать все, что угодно. Тяжесть исчезла, Гепзиба! этотъ тяжелый старый міръ миновалъ, и мы можемъ теперь быть такъ веселы, какъ и сама маленькая Фебея!
И, въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ началъ хохотать, продолжая все-таки указывать пальцемъ на предметъ, невидимый для Гепзибы, въ пріемной. Тутъ ее вдругъ поразила мысль о какомъ нибудь ужасномъ происшествіи, случившемся въ ея комнатѣ. Она проскользнула туда мимо Клиффорда, но почти въ ту же минуту воротилась съ крикомъ, который, прервался въ ея горлѣ. Бросивъ на своего брата испуганно-вопросительный взглядъ, она увидѣла, что онъ весь въ тревогѣ и трепетѣ отъ головы до ногъ, но въ этомъ смятеніи чувствъ все еще выражалась въ немъ восторженная радость.
— Боже мой! что теперь съ нами будетъ? возопила Гепзиба.
— Пойдемъ! сказалъ Клиффордъ тономъ быстрой рѣшимости, вовсе несвойственной обыкновенному его поведенію. — Мы остаемся здѣсь слишкомъ долго! Оставимъ старый домъ нашему кузену Джеффрею! Онъ о немъ позаботится!
Только теперь замѣтила Гепзиба, что Клиффордъ былъ въ плащѣ — старинномъ, очень старинномъ — въ который онъ обыкновенно закутывался въ продолженіе послѣднихъ бурныхъ дней. Онъ махнулъ рукой, выражая мысль — сколько Гепзиба могла понять его жестъ — что они должны итти вмѣстѣ изъ дому. Есть такія хаотическія, смутныя, головокружительныя минуты въ жизни людей, у которыхъ недостаетъ дѣйствительной силы характера, — минуты испытанія, въ которыя вдругъ можетъ обнаружиться въ высокой степени смѣлость, но въ которыя эти люди, предоставленные самимъ себѣ, стремятся безъ цѣли впередъ или слѣдуютъ довѣрчиво за всякимъ случайнымъ вожатымъ, хотя бы то былъ ребенокъ. Они не обращаютъ вниманія на нелѣпость или безуміе своего поступка, они хватаются слѣпо за сдѣланное имъ предложеніе. Гепзиба была теперь въ такомъ состояніи. Непривычная къ самостоятельному дѣйствію или отчетливости въ своихъ поступкахъ, приведенная въ ужасъ представившимся ей зрѣлищемъ и боясь спрашивать, боясь даже воображать, какъ это могло случиться, будучи поражена предопредѣленіемъ судьбы, которая, по видимому, преслѣдовала ея брата, сбитая съ толку мутною, густою, удушающею атмосферою страха, который наполнилъ домъ какъ бы запахомъ смерти и затемнилъ въ ея головѣ всякую опредѣленность мысли, она повиновалась, безъ всякаго вопроса и въ ту же минуту, волѣ, выраженной Клиффордомъ. Сама по себѣ, она чувствовала себя какъ бы во снѣ: до такой степени была подавлена ея собственная воля. Клиффордъ. обыкновенно лишенный этой способности, обрѣлъ ея въ напряженіи силъ, произведенномъ въ немъ необыкновеннымъ зрѣлищемъ.
— Зачѣмъ ты такъ медлишь? вскричалъ онъ рѣзко. — Надѣвай свой плащъ и шляпку, или что тебѣ угодно! Все равно, что бы ты ни надѣла, ты не будешь красавицей ни въ чемъ, моя бѣдная Гепзиба! Бери свой кошелекъ съ деньгами, и отправимся!
Гепзиба повиновалась этимъ наставленіямъ, какъ будто ничего больше не нужно было дѣлать, ни о чемъ больше думать. Правда, она начала удивляться, отчего бы ей не проснуться и не убѣдиться, что въ дѣйствительности ничего ужаснаго не случилось. Не можетъ быть, чтобъ это было наяву; этотъ мрачный, бурный день еще не начинался; судья Пинчонъ еще не разговаривалъ съ нею; Клиффордъ еще не смѣялся, не указывалъ пальцемъ, не махалъ ей рукой, чтобъ уйти имъ изъ дому; она просто была только опечалена — какъ часто бываетъ съ уединенно спящими людьми — тяжкимъ своимъ положеніемъ во время утренняго сна.
«Теперь я непремѣнно проснусь! думала Гепзиба, ходя взадъ и впередъ и готовясь къ отъѣзду. — Я не могу выносить этого долѣе! Теперь я непремѣнно должна проснуться!»
Но онъ не наступалъ, этотъ моментъ пробужденія; онъ не наступилъ даже и тогда, когда, уже передъ самымъ выходомъ изъ дому, Клиффордъ подошелъ потихоньку къ двери пріемной и простился съ сидѣвшимъ въ ней человѣкомъ.
— Что за нелѣпую фигуру представляетъ теперь старикъ! шепнулъ онъ Гепзибѣ: и именно въ то время, когда мечталъ, что поймалъ наконецъ меня въ свои лапы! Пойдемъ, пойдемъ! скорѣе! это онъ вскочитъ и цапнетъ насъ, какъ кошка мышей!
Когда они выходили на улицу, Клиффордъ обратилъ вниманіе Гепзибы на какія-то буквы на одномъ изъ столбовъ фронтона. То былъ его собственный вензель, который онъ вырѣзалъ въ дѣтствѣ съ нѣкоторою степенью изящества, характеризовавшаго всѣ его дѣйствія. Братъ и сестра пустились далѣе и оставили судью Пинчона, сидящаго въ старомъ предковскомъ своемъ домѣ. Онъ сидѣлъ такою тяжелою и неуклюжею массою, что мы ни съ чѣмъ не можемъ сравнить его, какъ съ домовымъ, который умеръ посреди своихъ злыхъ проказъ и оставилъ свой бездушный трупъ на груди своей жертвы.
ГЛАВА XVII.
БѢГСТВО ДВУХЪ СОВЪ.
править
Холодный восточный вѣтеръ заставлялъ бѣдную Гепзибу стучать немногими уцелѣвшими у нея зубами, когда она вмѣстѣ съ Клиффордомъ шла ему навстрѣчу вдоль по Пинчоновой улицѣ, къ центру города. Но она дрожала не отъ одного холода (хотя, впрочемъ, ея ноги и въ особенности руки никогда еще не были такъ мертвенно холодны, какъ теперь): внутри, въ душѣ у нея, была такая же дрожь, какъ и въ тѣлѣ. Широкая холодная атмосфера свѣта была для нея такъ безпріютна! Это чувствуетъ всякій новичокъ въ странствованіи по свѣту, даже если онъ бросается въ него и въ то время, когда самый горячій потокъ жизни стремится по его жиламъ. Каково же было Гепзибѣ и Клиффорду, престарѣлымъ по лѣтамъ и похожимъ на дѣтей по неопытности, — каково было имъ выйти въ открытый міръ изъ подъ широкой сѣни Пинчонова вяза! Они предприняли теперь такое странствованіе на край свѣта, о какомъ часто мечтаетъ ребенокъ съ какими нибудь шестью пенсами и сухаремъ въ карманѣ. Умъ Гепзибы томился сознаніемъ, что она странствуетъ наобумъ. Она потеряла способность самоуправленія; но при видѣ предстоящихъ ей затрудненій почувствовала, что стоитъ труда возвратить эту способность, и была не въ силахъ это сдѣлать.
Продолжая странную свою экспедицію, она отъ времени до времени бросала косвенный взглядъ на Клиффорда и не могла не замѣтить, что онъ находится подъ вліяніемъ сильнаго возбужденія чувствъ, которое и дало ему вдругъ непреодолимую власть надъ своими движеніями. Это возбужденіе походило на производимое въ человѣкѣ виномъ; но еще лучше можно сравнить его съ веселою музыкальною пьесою, которую съ дикою живостью играютъ на разстроенномъ инструментѣ.
Они встрѣчали мало народа, даже и тогда, когда вышли изъ уединенныхъ окрестностей Дома о Семи Шпиляхъ въ самую многолюдную и шумную часть города. Двѣ странныя фигуры ихъ едва ли обращали на себя и столько вниманія, сколько молодая дѣвушка, которая въ это самое время проходила по мокрымъ тротуарамъ, приподнявъ свою юбку. Еслибъ ихъ бѣгство случилось въ ясный и веселый день, то они едва ли могли бы пройти по улицамъ, не сдѣлавшись предметомъ оскорбительнаго любопытства. Теперь они согласовались съ печальною непогодою и потому, не выдаваясь сильнымъ рельефомъ изъ обшей массы окружающихъ ихъ предметовъ, терялись въ сѣромъ тонѣ картины для глазъ каждаго наблюдателя.
Было ли то намѣреніе Клиффорда или дѣло случая, только они очутились наконецъ подъ аркою входа въ огромное строеніе изъ сѣраго камня. Внутри этого строенія было довольно большое пространство, наполненное отчасти дымомъ паровоза. Рядъ вагоновъ готовъ былъ тотчасъ двинуться съ мѣста. Не размышляя и немедля — съ непреодолимою рѣшимостью, если не беззаботностью, которая такъ странно вдругъ овладѣла имъ, а отъ него сообщилась и Гепзибѣ — Клиффордъ тотчасъ подошелъ съ нею къ вагону и заставилъ ее войти въ отворенную дверцу. Сигналъ былъ поданъ; машина зафыркала своимъ кроткимъ дыханіемъ; поѣздъ двинулся, и, вмѣстѣ съ сотнею другихъ путешественниковъ, эти два необыкновенные странника полетѣли впередъ какъ вѣтеръ.
Такимъ образомъ, послѣ столь долгаго отчужденія отъ всего, что дѣлалъ или чѣмъ наслаждался міръ, они наконецъ брошены были въ великій потокъ человѣческой жизни и понеслись вмѣстѣ съ нимъ какъ бы дѣйствіемъ влеченія самой судьбы.
Все еще не освободясь отъ мысли, что ни одно изъ обстоятельствъ, послѣдовавшихъ послѣ посѣщенія судьи Пинчона, но могло быть дѣйствительнымъ, затворница семи шпилей шептала на ухо своему брату:
— Клиффордъ! Клиффордъ! неужели это не сонъ?
— Сонъ, Гепзиба? повторилъ онъ, почти захохотавъ: — напротивъ, я никогда еще не пробуждался до сихъ поръ!
Между тѣмъ, они видѣли изъ окна кареты, какъ міръ пробѣгалъ мимо нихъ. Иногда они мчались по пустынѣ; потомъ вокругъ нихъ выросталъ городъ; еще минута, и онъ исчезалъ, какъ будто поглощенный землетрясеніемъ. Встрѣчные дома, казалось, срывались съ своихъ основаній; широкіе холмы скользили мимо. Все оставляло свою вѣковую неподвижность и мчалось вихремъ въ противоположную ихъ полету сторону.
Внутри вагона была обычная внутренняя жизнь желѣзной дороги, представлявшая мало пищи для наблюденія другихъ путешественниковъ, но исполненная новизны для этихъ двухъ страннымъ образомъ освобожденныхъ плѣнниковъ. Довольно одного уже того, что здѣсь было пятьдесятъ человѣческихъ существъ въ близкомъ сообщеніи съ ними, подъ одною длинною и узкою кровлею, и увлекаемыхъ тою же могущественною силою, которая захватила и ихъ два существа въ своемъ стремленіи. Странно казалось имъ, какъ всѣ эти люди могутъ оставаться такъ спокойно ни своихъ мѣстахъ, между тѣмъ какъ такая шумная сила работала для нихъ. Нѣкоторые, съ ярлычками на шляпахъ (это были далекіе путники, которымъ предстояла сотня миль желѣзной дороги), погрузились въ англійскія сцены и приключенія, напечатанныя въ памфлетахъ; другіе, которымъ краткій переѣздъ не позволялъ заняться долгимъ чтеніемъ, наполняли свое время чтеніемъ газетныхъ листковъ по одному пенни. Нѣсколько дѣвушекъ и одинъ молодой человѣкъ на противоположномъ концѣ вагона нашли свое помѣщеніе довольно просторнымъ для игры въ мячъ. Они бросали его туда и сюда съ такими длинными трелями хохота, что эти трели можно было измѣрять милями, потому что быстрѣе полета мяча веселые игроки безсознательно неслись впередъ, оставляя за собой трели своего смѣха и оканчивая игру уже не подъ тѣмъ небомъ, подъ которымъ она была начата. Мальчики съ яблоками, пирожками и конфектами, напоминавшими Гепзибѣ о брошенной ею лавочкѣ, являлись передъ вагонами при всякой минутной остановкѣ поѣзда, торопливо продавали свои товары пассажирамъ или вдругъ прекращали торговлю, чтобы рынокъ не унесъ и ихъ вмѣстѣ съ собою. Новые путешественники безпрестанно прибывали. Старые знакомые (въ этомъ быстромъ потокѣ дѣлъ знакомства скоро дѣлаются старыми) постоянно убавлялись. Тамъ и сямъ посреди суеты и говора кто нибудь засыпалъ. Сонь, игра, дѣла, важное или легкое чтеніе и общее неизбѣжное стремленіе впередъ — что же это такое, если не сама жизнь?
Симпатія Клиффорда, нѣжная отъ природы, была вполнѣ возбуждена. Онъ схватывалъ колоритъ всего, что происходило вокругъ него, и возвращалъ его болѣе оживленнымъ, нежели самъ получилъ. Напротивъ, Гепзиба чувствовала себя здѣсь въ большемъ отдаленіи отъ человѣческаго рода, нежели въ своемъ заточеніи. которое только что оставила.
— Ты не чувствуешь себя счастливою, Гепзиба? сказалъ ей потихоньку Клиффордъ, тономъ упрека. — Ты все думаешь объ этомъ грустномъ домѣ и о кузенѣ Джеффреѣ (онъ содрогнулся при этомъ имени), который сидитъ тамъ одинъ. Послушайся меня: слѣдуй моему примѣру и позабудь обо всемъ этомъ. Мы теперь въ свѣтѣ, Гепзиба! посреди жизни! въ толпѣ подобныхъ намъ существъ! Будемъ же оба счастливы! такъ счастливы, какъ вонъ тотъ молодой человѣкъ и его подруга съ своей игрой въ мячъ!
«Счастливы — думала Гепзиба, горько почуявъ, при этомъ словѣ, въ своей груди сердце, обремененное тяжкимъ холоднымъ горемъ. — Счастливы! онъ помѣшанъ, и еслибъ я совсѣмъ проснулась, то и я бы помѣшалась также».
Если одна неподвижная идея есть сумасшествіе, то Гепзиба была бы недалеко отъ него. Умственныя представленія ея, въ продолженіе полета по желѣзной дорогѣ, были тѣ же самыя, какъ если бы она во все это время ѣздила съ братомъ взадъ и впередъ по Пинчоновой улицѣ. Передъ ними мелькали мили за милями разнообразныхъ картинъ; но для нея не было другой картины, кромѣ семи старыхъ шпилей съ ихъ мшистою крышею, съ дикими порослями въ одномъ изъ угловъ, съ окномъ лавочки, съ покупателями, отворяющими дверь и толкающими колокольчикъ, который, при всей рѣзкости своего звяканья, не пробуждаетъ судьи Пинчона. Этотъ старый тяжелый домъ носился передъ нею всюду, съ быстротою, превосходившею полетъ вагоновъ, и флегматически спускался на всякомъ мѣстѣ, куда только она ни взглянетъ. Умъ Гепзибы былъ слишкомъ негибкаго, нетягучаго свойства; онъ не могъ принимать новыхъ впечатлѣній такъ скоро, какъ умъ Клиффорда. Клиффордъ былъ одаренъ, такъ сказать, крылатою натурою; она, напротивъ, принадлежала къ натурамъ прозябающимъ и едва ли могла прожить долго, будучи вырвана съ корнемъ изъ своей всегдашней почвы. Отъ этого произошло, что отношенія, существовавшія до сихъ поръ между братомъ и сестрою, измѣнились. Дома она была его хранительницею и руководительницею; здѣсь Клиффордъ заступилъ ея мѣсто въ отношеніи къ ней и, но видимому, понималъ все, что относилось къ ихъ новому положенію, съ особенною быстротою ума. Онъ вдругъ перешелъ изъ своего дѣтскаго состоянія въ мужественность и умственную силу или по крайней мѣрѣ въ такое состояніе, которое ихъ напоминало, хотя оно, во всякомъ случаѣ, было болѣзненно и преходяще.
Кондукторъ спросилъ у нихъ ярлычки, и Клиффордъ, взявшій на себя распоряженіе кошелькомъ подалъ ему банковый билетикъ, замѣтивъ, что это дѣлали другіе.
— За вашу даму и за васъ? спросилъ кондукторъ. — А какъ далеко?
— Такъ далеко, какъ только эта штука повезетъ насъ, отвѣчалъ Клиффордъ. — Объ этомъ нечего заботиться. — Мы ѣдемъ просто для удовольствія.
— Вы выбрали странную погоду для этого, сэръ! замѣтилъ одинъ пожилой господинъ съ острыми глазами, на другой сторонѣ вагона, глядя на Клиффорда и его спутницу съ особеннымъ любопытствомъ. — По моему, лучшее препровожденіе времени въ восточный дождь можно найти у себя дома передъ огнемъ камина.
— Я не могу вполнѣ съ вами согласиться, сказалъ Клиффордъ, учтиво поклонясь пожилому джентльмену и схватись за нить разговора, которую тотъ ему подалъ. — Мнѣ кажется, напротивъ, что это удивительное изобрѣтеніе, эта желѣзная дорога — съ обширными и неизбѣжными усовершенствованіями своими относительно быстроты и удобства ѣзды — мнѣ кажется, что оно предназначено вывезти вонъ старинныя обветшалыя идеи домашняго очага и замѣнить ихъ чѣмъ нибудь лучшимъ.
— Во имя здраваго смысла, сказалъ брюзгливо старый джентльменъ: — что можетъ быть для человѣка лучше его комнаты и камина?
— Эти вещи вовсе не имѣютъ того достоинства, какое имъ приписываютъ, отвѣчалъ Клиффордъ. — Мнѣ кажется, что наши удивительно увеличившіяся и все еще увеличивающіяся удобства переѣзда съ мѣста на мѣсто стремятся къ тому, чтобы опять привести насъ къ номадной жизни. Вы знаете, сэръ — вы не могли не увидѣть этого изъ собственнаго опыта — что всякій человѣческій прогрессъ заключенъ въ одномъ кругу, или, употребляя болѣе точное и красивое выраженіе, восходитъ спиралью вверхъ. Въ то время, какъ мы воображаемъ, что стремимся прямо впередъ, и на каждомъ шагу достигаемъ новаго положенія дѣлъ, мы въ сущности возвращаемся только къ тому, что давно было пробовано и оставлено, но что мы теперь находимъ болѣе одухотвореннымъ и возведеннымъ къ своему идеалу. Прошедшее есть только намекъ на будущее. Приложимъ теперь эту истину къ предмету, о которомъ мы разсуждаемъ. Въ раннія эпохи, люди жили во временныхъ хижинахъ или шатрахъ изъ древесныхъ вѣтвей, которые строились такъ же легко, какъ и птичьи гнѣзда, посреди красивыхъ и изобильныхъ плодами и животными мѣстъ. Жизнь эта имѣла прелесть, которая исчезла совершенно съ того времени, какъ человѣкъ началъ жить иначе. Наступило время тяжкое и скудное; человѣкъ томился въ своихъ переходахъ черезъ пустыни, въ добываніи средствъ къ жизни и въ разнообразныхъ лишеніяхъ. Но, восходя нашею спиралью кверху, мы избѣгаемъ всего этого. Наши желѣзныя дороги — еслибъ только свистъ ихъ сдѣлать музыкальнымъ и уничтожить этотъ стукъ и дребезжанье — наши желѣзныя дороги положительно составляютъ величайшее благо, какое только выработано для насъ вѣками. Онѣ придали намъ крылья, онѣ уничтожаютъ потъ и пыль странствованія, онѣ одухотворяютъ путешествіе. Если же переходъ съ мѣста на мѣсто такъ удобенъ, то что заставитъ человѣка медлить на мѣстѣ? Зачѣмъ ему теперь строить такія жилища, которыхъ бы не можно было взять съ собою? Зачѣмъ ему запирать себя на всю жизнь въ кирпичныхъ или въ старыхъ, источенныхъ червями бревенчатыхъ стѣнахъ, если онъ можетъ удобно жить вездѣ, гдѣ красота и польза составляютъ для него домъ?
Лицо Клиффорда горѣло, когда онъ развивалъ эту теорію; юношескій характеръ пробивался изъ глубины души его наружу и превращалъ морщинистую и блѣдную оболочку старости почти въ прозрачную маску. Веселыя дѣвушки оставили свой мячъ на полу и смотрѣли на него съ удивленіемъ. Можетъ быть, онѣ говорили въ душѣ, что когда еще не посѣдѣли волосы этого полуразрушеннаго человѣка и по его лицу не пролегли морщины, онъ оставлялъ отпечатокъ своей наружности въ сердцѣ не одной женщины. Но, увы! женскіе глаза не видали его лица, когда оно было прекраснымъ.
— Я не могу назвать это усовершенствованнымъ порядкомъ вещей, сказалъ новый знакомецъ Клиффорда: — чтобы жить вездѣ и нигдѣ.
— Неужели? воскликнулъ Клиффордъ съ необыкновенной энергіей. — Мнѣ кажется столь же яснымъ, какъ и солнечный свѣтъ, что эти связанныя известью кучи кирпича и камня или сплоченныя массы тяжелыхъ бревенъ, которыя люди называютъ своими домами и родными уголками, суть камни преткновенія на пути человѣческаго счастья и совершенствованія. Для души нуженъ открытый воздухъ, нуженъ широкій токъ его и частая перемѣна. Болѣзненныя вліянія, въ тысячеобразномъ разнообразіи, стремятся подавить человѣческія сердца и омрачить домашнюю жизнь нашу. Нѣтъ воздуха нездоровѣе, какъ въ иномъ старомъ домѣ, гдѣ онъ отравленъ однимъ какимъ нибудь покойнымъ предкомъ или родственникомъ. Я говорю это по опыту. Въ моихъ семейныхъ воспоминаніяхъ есть домъ — одинъ изъ этихъ домовъ съ заостренною кверху крышею (а тамъ семь такихъ острыхъ шпилей), изъ этихъ выдающихся впередъ верхнимъ этажемъ, какіе вамъ, конечно, случалось видѣть въ старинныхъ нашихъ городахъ — запотѣлый, осѣвшій, обветшалый, настоящая старая тюрьма, съ однимъ полу-циркульнымъ окномъ надъ входомъ, съ небольшою дверью лавочки сбоку и съ развѣсистымъ меланхолическимъ вязомъ передъ нимъ. Всякій разъ, сэръ, когда мои мысли обращаются къ этому семишпильному дому, мнѣ представляется образъ пожилого человѣка замѣчательно суровой наружности, сидящаго въ дубовомъ креслѣ, мертваго, каменно-мертваго, съ отвратительною струею крови на его бѣломъ воротникѣ и на манишкѣ, — мертваго, но съ открытыми глазами. Онъ заражаетъ цѣлый домъ въ моемъ воспоминаніи! Я никогда не могъ бы благоденствовать въ немъ, ни быть счастливымъ, ни наслаждаться чѣмъ Господь послалъ мнѣ!
Лицо его омрачилось, какъ будто холодная старость въ короткое время прошла по его чертамъ и оставила на нихъ опустошительные слѣды свои.
— Никогда, сэръ! повторилъ онъ: — никогда бы я не могъ дышать въ немъ веселымъ дыханіемъ!
— Я не могу понять, сказалъ пожилой джентльменъ, всматриваясь въ него пристально и съ нѣкоторымъ испугомъ: — я не могу постигнуть, какъ сформировалась въ вашей головѣ такая мысль!
— Конечно, не можете, отвѣчалъ Клиффордъ. — Для меня было бы величайшимъ облегченіемъ, еслибъ этотъ домъ былъ разрушенъ до основанія или сожженъ, и чтобы мѣсто, на которомъ стоялъ онъ, зарасло самой густой травой. Я бы желалъ никогда его не видѣть болѣе, потому что чѣмъ больше я отъ него отдаляюсь, тѣмъ больше чувствую въ себѣ радости, свѣтлой свѣжести, біенія сердца, движенія ума, — словомъ, тѣмъ болѣе молодость — моя молодость! — возвращается ко маѣ. Не дальше еще, какъ сегодня утромъ, я былъ старикъ. Я припоминаю, какъ я смотрѣлъ въ зеркало и дивился своимъ сѣдымъ волосамъ, и глубокимъ морщинамъ на лбу, и бороздамъ вдоль моихъ щекъ. Все это пришло слишкомъ рано! я не могу выносить итого! старость не имѣла права притти ко мнѣ! Я еще не жилъ! Но теперь кажусъ ли я старикомъ? Если кажусь, то видъ мой очень обманчивъ, потому что съ того же времени, какъ мой умъ освободился отъ ужасной тяжести, я чувствую себя въ счастливой порѣ моей молодости — свѣтъ и мои лучшіе годы еще впереди у меня!
— Я вѣрю, что вы это можете чувствовать, сказалъ пожилой джентльменъ, въ какомъ-то затрудненіи и желая уклониться отъ общаго вниманія, которое было привлечено къ обоимъ имъ восторженною рѣчью Клиффорда. — Я желаю вамъ этого отъ всего сердца.
— Ради Бога, милый Клиффордъ, замолчи! шептала его сестра. — Они считаютъ тебя безумнымъ.
— Замолчи сама, Гепзиба! отвѣчалъ ея братъ. — Что мнѣ за дѣло, что они думаютъ? Я не безуменъ. Первый разъ еще въ тридцать лѣтъ, мой умъ пробился сквозь свою кору и нашелъ для себя выраженіе. Я долженъ и хочу говорить!
Онъ обратился опять къ пожилому джентльмену и возобновилъ разговоръ.
— Да, милостивый государь, сказалъ онъ: — часто человѣкъ строитъ большой мрачный домъ для того только, чтобъ умереть въ немъ и чтобы потомство его бѣдствовало въ этомъ домѣ. Онъ кладетъ свой трупъ подъ его срубомъ, вѣшаетъ свой портретъ на стѣнѣ и, обративъ себя такимъ образомъ въ злую судьбу для жильцовъ на будущее время, надѣется, что отдаленнѣйшее его потомство будетъ въ немъ благоденствовать! Я не брежу: нѣтъ! такой домъ стоитъ до сихъ поръ передъ глазами души моей!
— Но вы, сэръ, сказалъ пожилой джентльменъ, желая какъ нибудь прервать разговоръ: — не виноваты, что жили въ немъ.
— Вы очень странный человѣкъ, сэръ! прибавилъ онъ, выпучивъ на него глаза свои, какъ будто хотѣлъ пробуравить ими Клиффорда насквозь. — Я васъ не понимаю!
— Это удивляетъ меня! вскричалъ, смѣясь, Клиффордь: — а между тѣмъ я такъ прозраченъ, какъ вода въ Молевомъ колодцѣ. Но послушай, Гепзиба! мы залетѣли довольно далеко въ одинъ пріемъ. Надобно намъ отдохнуть, какъ дѣлаютъ птицы; опустимся на ближайшую вѣтку и посовѣтуемся, куда намъ летѣть далѣе.
Случилось, что въ это самое время поѣздъ остановился предъ уединенной станціей. Воспользовавшись короткою паузою, Клиффордъ оставилъ вагонъ и увелъ съ собой Гепзибу. Черезъ минуту потомъ поѣздъ — со всею своею внутреннею жизнью, въ которой Клиффордъ составлялъ самый отличительный предметъ — полетѣлъ снова, достигая новыхъ и новыхъ пунктовъ и черезъ минуту оставляя ихъ. Міръ улетѣлъ отъ нашихъ двухъ странниковъ. Они съ ужасомъ провожали его глазами. Не вдалекѣ отъ станціи стояла деревянная церковь, по — чернѣлая отъ времени, въ печальномъ состояніи разрушенія, съ разбитыми окнами, съ большою разсѣлиною въ главномъ корпусѣ строенія и съ бревномъ, высунувшимся изъ четвероугольной кровли. Далѣе былъ сельскій домикъ въ старинномъ вкусѣ, столь же почтеннаго вида, какъ и церковь, съ трехъ-ярусною кровлею, спускавшеюся круто къ землѣ до высоты человѣческаго роста. Онъ, по видимому, былъ необитаемъ. Правда, у входа лежали обрубки дерева, но между ними поросла уже трава. Мелкія капли дождя начали сѣяться наискось съ неба; вѣтеръ не былъ силенъ, но рѣзокъ и полонъ холодной влаги.
Клиффордъ дрожалъ весь съ головы до ногъ. Дикое воспламененіе его духа, такъ легко порождавшее мысли, фантазіи и странный даръ слова и заставлявшее его говорить изъ простой необходимости излить кипящій потокъ идей, совершенно миновало. Сильное возбужденіе чувствъ произвело въ немъ энергію и живость; но когда ихъ дѣятельность прекратилась, онъ началъ приходить въ прежнее свое состояніе.
— Теперь ты бери на себя всѣ заботы, Гепзиба! проговорилъ онъ неяснымъ и лишеннымъ музыкальности выговоромъ. — Распоряжайся мною, какъ хочешь.
Гепзиба преклонила колѣни на церковной площадкѣ, которой они теперь достигли, и подняла сложенныя ладонями руки къ небу. Сѣрая, тяжелая масса облаковъ закрывала его; но этотъ часъ не могъ быть часомъ невѣрія: она видѣла за этими облаками небеса и Всемогущаго Отца, взирающаго съ нихъ на землю.
— О, Боже! сказала бѣдная высохшая Гепзиба, и потомъ помолчала съ минуту, чтобы подумать, о чемъ ей надо молиться: — о, Боже, Отецъ нашъ! развѣ мы не твои дѣти? сжалься надъ нами!
ГЛАВА XVIII.
ВОЗВРАЩЕНІЕ КЪ ПИНЧОНУ.
править
Между тѣмъ какъ родственники судьи Пинчона бѣжали съ такою поспѣшностью, онъ продолжалъ сидѣть въ старой пріемной комнатѣ Гепзибы. Наша исторія, заблудившаяся, какъ сова въ дневномъ свѣтѣ, должна теперь возвратиться въ мрачное свое дупло, въ Домъ о Семи Шпиляхъ, и заняться судьей Пинчономъ.
Онъ не перемѣнилъ своего положенія. Онъ не шевельнулъ ни рукой, ни ногой и не отвелъ своихъ глазъ ни на волосъ отъ окна, съ того времени, какъ Гепзиба и Клиффордъ, проскрипѣвъ въ послѣдній разъ вдоль ветхихъ половицъ коридора, вышли на улицу и старательно заперли за собой наружную дверь. Онъ держитъ въ лѣвой рукѣ часы, но такъ захватилъ ихъ пальцами, что цыферблатъ не видѣнъ. Вы слышите чиканье его часовъ; но дыханія судьи Пинчона не слышите вовсе.
Странно, однакожь, что джентльменъ, такъ озабоченный дѣлами и извѣстный притомъ своею точностью, медлилъ такимъ образомъ въ старомъ пустомъ домѣ, который онъ, по видимому, никогда не любилъ посѣщать. Въ этотъ день онъ долженъ былъ сдѣлать много дѣла. Во первыхъ, повидаться съ Клиффордомъ. По расчету судьи, на это нужно было полъ-часа; но, принимая въ соображеніе, что онъ сперва долженъ былъ переговорить съ Гепзибою, которая, какъ женщина, не могла не разводить множествомъ словъ каждой малѣйшей мысли, вѣрнѣе было положить на это часъ. Полъ-часа? а между тѣмъ онъ сидитъ уже два часа по собственному его хронометру. Время какъ будто вдругъ потеряло для него измѣряемость.
Неужели онъ позабылъ всѣ свои распредѣленія на этотъ день? Кончивъ дѣло съ Клиффордомъ, онъ былъ намѣренъ повидаться съ маклеромъ, который обѣщалъ доставить ему случай отдать въ ростъ небольшое, непристроенное еще количество тысячь фунтовъ за хорошіе проценты; потомъ черезъ полъ-часа поспѣть на аукціонъ, гдѣ должна была продаваться часть земли, принадлежавшей нѣкогда къ Дому о Семи Шпиляхъ и составлявшей часть собственности стараго колдуна Моля. Далѣе онъ долженъ былъ купить коня, которымъ онъ хотѣлъ самъ править въ кабріолетѣ, и еслибъ въ этомъ успѣлъ, то посѣтилъ бы еще одно общество, котораго имя, однакожь, онъ позабылъ, при множествѣ своихъ заботъ. Оттуда онъ хотѣлъ посѣтить намогильный памятникъ мистриссъ Пинчонъ: онъ узналъ отъ каменьщика, что лицевая мраморная сторона ею обрушилась и самый камень готовъ былъ распасться надвое. Она была достойная женщина — думалъ судья — несмотря на свою нервозность, и онъ не поведетъ счету въ томъ, чтобы заказать для нея и въ другой разъ памятникъ. Слѣдующее за тѣмъ дѣло было — выписать для своего сада лучшія и рѣдкія фруктовыя деревья. Потомъ слѣдовалъ обѣдъ съ политическими друзьями, на которомъ долженъ былъ рѣшиться одинъ весьма важный вопросъ; а потомъ еще судья намѣренъ былъ позвать къ себѣ по какому-то дѣлу вдову одного друга своихъ раннихъ лѣтъ, терпѣвшую крайнюю бѣдность. Впрочемъ, онъ могъ это сдѣлать и не сдѣлать, смотря потому, останется ли у него нѣсколько свободныхъ минутъ времени.
Остается уже только десять минуть до обѣда. А этотъ обѣдъ былъ очень важенъ. Недаромъ съѣхались на него самые глубокіе и сильные политики со всего штата. Они собрались въ домѣ одного изъ друзей, тоже великаго политика, для рѣшенія важнаго вопроса, кого назначить кандидатомъ въ губернаторы къ предстоящимъ выборамъ.
Но уже поздно. Гости уже намѣрены назначить, мимо судьи, другого кандидата. Но если бы нашъ пріятель явился теперь между нихъ съ своимъ широко открытымъ взглядомъ, дикимъ и вмѣстѣ неподвижнымъ, страшный видъ его въ одно мгновеніе прогналъ бы ихъ веселость. Странно было бы также явиться къ обѣду Пинчону, всегда столь внимательному къ опрятности своего костюма, съ этимъ краснымъ пятномъ на манишкѣ.
Откуда взялось оно? Какъ бы мы ни отвѣчали на этотъ вопросъ, во всякомъ случаѣ оно дѣлало непріятный видъ.
День потерянъ для Пинчона! Вѣроятно, онъ встанетъ завтра рано? Завтра! завтра! Но наступитъ ли для него это завтра?
Между тѣмъ полу-свѣтъ темнѣетъ въ углахъ комнаты, формы массивной мебели становятся тяжелѣе и сперва обозначаются оттого только замѣтнѣе въ общемъ своемъ контурѣ; потомъ какъ будто расширяются и теряютъ ясность своихъ очертаніи въ сѣромъ тонѣ сумерекъ, который мало по малу облекаетъ разные предметы и сидящую между нихъ человѣческую фигуру. Темнота эта происходитъ не извнѣ; она таилась здѣсь цѣлый день, и теперь, дождавшись своего неизбѣжнаго времени, распространилась по всему дому. Правда, лицо судьи, суровое и странно блѣдное, не хочетъ исчезнуть въ этомъ разложеніи всего видимаго. Уже совсѣмъ стемнѣло, а оно еще нѣсколько замѣтно со стороны окна. Черты его совсѣмъ изгладились; осталась одна блѣдность. Наконецъ не видно никакого окна, никакого лица. Непроглядная, безпредѣльная темнота все уничтожила. Куда же дѣлся нашъ міръ? Онъ разрушился, онъ исчезъ у насъ изъ виду, и мы посреди хаоса слышимъ только свистъ и завыванье безпріютнаго вѣтра, тамъ, гдѣ прежде былъ онъ.
Неужели не слышно больше никакихъ звуковъ? Слышны, ужасные, — именно, чиканье часовъ, которые судья держитъ въ рукѣ съ того времени, какъ Гепзиба ушла позвать Клиффорда. Эти маленькіе, спокойные, никогда неостанавливающіеся удары пульса времени, повторяющіеся съ такою дѣятельною регулярностью въ оцѣпенѣлой рукѣ судьи Пинчона, производили такой ужасъ, какого не внушало ничто другое въ этомъ случаѣ.
Какъ завываетъ вѣтеръ! въ эту ночь онъ въ особенности разгулялся по дому и сдѣлалъ его настоящимъ инструментомъ для своей дикой музыки. Вообще эти старые деревянные дома составляютъ удивительно чувствительные инструменты подъ воздушными руками этого дикаго артиста. Каждая щель на чердакѣ, каждая окончина, каждая неплотно притворенная дверь имѣетъ свою особенную ноту, не говоря уже о тѣхъ глухихъ нотахъ, которыя издаютъ поколеблянныя ребра стараго строенія, когда вѣтеръ ударитъ всею своею массою въ его обветшалые бока. Но посмотрите, какъ странно озарилась исчезнувшая было комната съ своимъ жильцомъ лучами мѣсяца, который вышелъ на очищенную отъ тучь полосу неба. Эти лучи освѣщаютъ блѣдныя, неподвижныя черты его лица и сверкаютъ на часахъ. Цыферблатъ не видѣнъ подъ рукою держащаго ихъ, но городскіе часы пробили уже полночь.
Для человѣка съ такимъ крѣпкимъ умомъ, какъ судья, полночь точно такое же время, какъ и соотвѣтствующіе ему двѣнадцать часовъ полудня. Поэтому волосы его останутся неподвижными, хотя бы и пришли ему въ голову исторіи, разсказывавшіяся объ этой самой комнатѣ въ тѣ времена, когда вокругъ каминовъ дѣлались скамейки, сидя на которыхъ старики рылись въ погасшемъ пеплѣ прошедшаго и выгребали изъ него преданія, какъ яркіе уголья. Правда, исторіи эти такъ нелѣпы, что не ужаснули бы и ребенка. Какой, напримѣръ, смыслъ, какая идея заключается въ странной сказкѣ, что будто бы, въ полночь, всѣ Пинчоны собирались въ этой комнатѣ? И для чего же? для того, чтобы посмотрѣть, на своемъ ли мѣстѣ виситъ портретъ ихъ предка на стѣнѣ, согласно съ его завѣщаніемъ! Стоитъ ли для этого покойникамъ вставать изъ своихъ могилъ?
Намъ хочется немножко остановиться надъ этою идеей. Исторіи о привидѣніяхъ едва ли могутъ разсказываться теперь серьёзно. Семейное собраніе покойныхъ Пинчоновъ, по нашему мнѣнію, должно было собираться въ такомъ порядкѣ.
Сперва являлся самъ предокъ, въ своемъ черномъ плащѣ, въ шапкѣ, напоминающей башню, опоясанный по камзолу кожанымъ поясомъ, на которомъ виситъ шпага съ стальною рукояткою; въ рукѣ у него длинный посохъ, какіе пожилые джентльмены стараго времени носили, какъ въ знакъ своего достоинства, такъ и для поддержанія своей особы. Онъ смотритъ на портретъ. Портретъ остался неприкосновеннымъ. Онъ виситъ на томъ же мѣстѣ, гдѣ былъ повѣшенъ при жизни полковника. Посмотрите: угрюмый старикъ протянулъ свою руку и пробуетъ раму. Она неподвижна. Но это не смѣхъ на его лицѣ. Это скорѣе выраженіе сильнаго неудовольствія. Тяжелый полковникъ недоволенъ неподвижностью рамы. Это замѣтно очень ясно при свѣтѣ мѣсяца, который, озаряя его мрачныя черты, освѣщаетъ вмѣстѣ и часть стѣны, на которой виситъ портретъ. Что-то очень сильно огорчило предка Пинчоновъ; онъ отошелъ въ сторону, съ сердитымъ покачиваньемъ головы.
Вслѣдъ за нимъ явились другіе Пинчоны, въ какихъ нибудь шести или семи поколѣніяхъ, толкая одинъ другого, чтобы пробраться къ портрету. Мы видимъ стариковъ и старыхъ бабушекъ, видимъ духовную особу все таки съ пуританскою жосткостью въ одеждѣ и выраженіи лица, и краснокафтаннаго офицера старой французской воины. Вотъ явился и Пинчонъ, торговавшій въ лавочкѣ, сто лѣтъ тому назадъ, съ кружевами, отвернутыми на рукава; а вотъ, въ парикѣ и въ парчевомъ кафтанѣ, джентльменъ легенды артиста съ прелестною и задумчивою Алисою, которая встала изъ дѣвичьяго своего гроба, не сохранивъ никакихъ слѣдовъ случившагося съ ней. Всѣ они пробуютъ раму портрета. Чего ищутъ всѣ эти привидѣнія? Мать поднимаетъ къ портрету своего ребенка, чтобъ и онъ попробовалъ раму своими крошечными ручонками. Очевидно, въ этомъ портретѣ заключается какая нибудь тайна, которая нарушаетъ могильное спокойствіе Пинчоновъ.
Между тѣмъ въ одномъ углу стоить фигура пожилого человѣка въ кожаной курткѣ и такихъ же штанахъ, съ плотничьимъ аршиномъ, торчащимъ изъ кармана. Онъ указываетъ пальцемъ на брадатаго полковника и его потомство, кивая головою и дѣлая страшныя гримасы.
Давъ свободу своей фантазіи, мы уже не въ состояніи ни удержать ее, ни ограничить. Мы замѣчаемъ въ толпѣ привидѣній одну фигуру, до сихъ поръ невиданную. Это молодой человѣкъ, одѣтый совершенно-согласно съ современною намъ модою, въ черный фракъ-сюртукъ почти совсѣмъ безъ полъ и въ сѣрые узкіе панталоны; на груди его — тонко выработанная цѣпочка, а въ рукѣ — тоненькая палочка изъ китоваго уса, съ серебрянымъ набалдашникомъ. Еслибъ мы встрѣтили эту фигуру при дневномъ свѣтѣ, то узнали бы въ ней молодого Джеффрея Пинчона, единственнаго сына судьи, который послѣдніе два года находился въ чужихъ краяхъ. Если онъ еще живъ, то какимъ образомъ могла явиться здѣсь его тѣнь? Если же онъ умеръ, то какое это несчастіе! Кому достанется теперь старинная собственность Пинчоновъ вмѣстѣ съ огромнымъ состояніемъ, пріобрѣтеннымъ отцомъ молодого человѣка? Бѣдному, помѣшанному Клиффорду, сухощавой Гепзибѣ и маленькой деревенской Фебеѣ!
Но насъ ожидаетъ еще другое явленіе. Вѣрить ли намъ своимъ глазамъ? На сценѣ появился толстый, пожилой джентльменъ. Онъ имѣетъ видъ сановитаго человѣка, носитъ черный фракъ и черные панталоны широкаго покроя и отличается необыкновенною чистотою въ своей одеждѣ, но при этомъ на его бѣлоснѣжномъ воротникѣ и на груди рубашки видны большія кровавыя пятна. Судья ли это, или нѣтъ? Какимъ образомъ можетъ быть это судья Пинчонъ? Мы различаемъ его фигуру такъ ясно, какъ только позволяетъ намъ мерцающій сквозь движущіяся вѣтви свѣтъ мѣсяца, все еще сидящую въ дубовомъ креслѣ. Но чье бы ни было это привидѣніе, только оно приближается къ портрету, берется за раму, старается заглянуть за нее и возвращается назадъ съ такими же мрачно нахмуренными бровями, какъ и предокъ Пинчоновъ.
Фантастическая сцена, нарисованная нами, никакимъ образомъ не должна считаться дѣйствительною частью нашего разсказа. Насъ ввелъ въ эту игру воображенія лунный свѣтъ, танцующій вмѣстѣ съ тѣнью и отражающійся въ зеркалѣ, которое, какъ вы знаете, всегда представляетъ родъ окна или двери въ мірѣ грезъ. Мы, однакожь, должны возвратиться отъ своихъ мечтательныхъ созерцаній къ фигурѣ, сидящей въ креслѣ. Дикіе порывы вѣтра привели наши чувства въ странное смущеніе, но не могли отвлечь ихъ отъ центра, къ которому онѣ опредѣлительно стремятся. Судья сидитъ неподвижно. Неужели онъ никогда уже не пошевелится? Но еслибъ онъ пошевелился, мы бы сошли съ ума. Его неподвижность еще больше видна отъ безстрашія маленькой мыши, которая сидитъ на заднихъ своихъ лапкахъ въ лунномъ свѣтѣ подлѣ самой ноги судьи Пинчона и, кажется, размышляетъ о путешествіи по его колѣнамъ. А! что же это испугало проворную маленькую мышку? Это лицо старой кошки, которая смотритъ въ окно, помѣстясь по ту его сторону для своихъ наблюденій. Эта кошка имѣетъ очень непріятную физіономію. Кошка ли еще это, подстерегающая мышь? Еслибъ намъ сбросить ее съ окошка!
Благодаря Бога, ночь очень скоро уже пройдетъ! Лунные лучи не имѣютъ уже такого серебристаго блеска и не отдѣляются уже такъ рѣзко отъ черноты тѣни, между которою они падали. Теперь они сдѣлались блѣднѣе, а тѣнь перешла изъ чернаго цвѣта въ сѣрый. Порывистый вѣтеръ успокоился. Который-то часъ? А! часы наконецъ остановились: потому что судья позабылъ завести ихъ, по обыкновенію, въ десять часовъ вечера, — пора, отъ которой оставалось полъ-часа или около того до его обыкновеннаго отхода ко сну. Это случилось одинъ разъ въ пять лѣтъ. Но огромные часы — міръ — продолжаютъ свой ходъ. Страшная ночь уступаетъ мѣсто свѣжему, прозрачному, безоблачному утру. Благословенное сіяніе!
Утренніе лучи солнца пробиваются сквозь вѣтви деревъ и, несмотря на свою красоту, не замедлятъ засіять на вашемъ лицѣ. Вотъ муха, одна изъ обыкновенныхъ домашнихъ мухъ, которыя вѣчно жужжатъ на окнахъ, летитъ и салится на лбу Пинчона, потомъ перелетаетъ на подбородокъ, потомъ идетъ по носу къ широко открытымъ глазамъ. Неужели онъ не можетъ прогнать мухи? Неужели человѣкъ, у котораго вчера было столько предположеній, теперь такъ слабъ, что не можетъ прогнать мухи?
Но чу! раздался звонокъ мелочной лавочки. Послѣ тяжелыхъ часовъ, чрезъ которые мы провели свой разсказъ, пріятно удостовѣриться, что еще есть на свѣтѣ живые люди и что даже этотъ старый, пустой домъ находится въ нѣкоторомъ съ ними сообщеніи. Мы дышемъ свободнѣе, выйдя изъ комнаты судьи на улицу, которая пролегаетъ передъ Домомъ о Семи Шпиляхъ.
ГЛАВА XIX.
СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ.
править
Послѣ пяти дней ненастной погоды наступилъ такой день, который обѣщалъ вознаградить горожанъ за все, что они претерпѣли въ это время. Дядя Веннеръ всталъ раньше всѣхъ въ сосѣдствѣ и покатилъ по Пинчоновой улицѣ свою тачку, собирая разные остатки съѣстного у хозяекъ и кухарокъ для корма своей свинкѣ, которая благоденствовала какъ нельзя болѣе, по милости этой добровольной контрибуціи. Хозяйство миссъ Гепзибы значительно улучшилось со времени поселенія въ домѣ Клиффорда, и дядя Веннеръ былъ очень удивленъ, не найдя, противъ своего ожиданія, глинянаго горшка съ разными остатками съѣстного, который обыкновенно ставился для него у задней двери Дома о Семи Шпиляхъ.
Когда онъ, возвращаясь въ недоумѣніи, что бы это значило, затворялъ за собой калитку, скрипъ ея коснулся слуха обитателя сѣвернаго шпиля.
— Добраго утра, дядя Веннеръ! сказалъ артистъ, выглянувъ изъ окна. — А что, еще никто не всталъ?
— Не видно ни души, отвѣчалъ заплатанный Веннеръ. — Но это неудивительно. Еще только съ полъ-часа прошло послѣ восхода солнца. Но я очень радъ, что увидѣлъ васъ, мистеръ Гольгревъ! На той сторонѣ дома странная какая-то пустота, какъ будто тамъ нѣтъ больше ни одного живого человѣка. Передняя часть дома смотритъ гораздо веселѣе, и алисины цвѣты прекрасно распустились послѣ дождя. Еслибъ я былъ моложе, мистеръ Гольгревъ, то моя возлюбленная приколола бы къ своей груди одинъ изъ этихъ цвѣтковъ, хоть бы я рисковалъ сломать себѣ шею. А не разбудилъ ли васъ сегодня ночью вѣтеръ?
— Разбудилъ, дядя Веннеръ, отвѣчалъ, смѣясь, артистъ. — Еслибъ я вѣрилъ въ привидѣнія — я, впрочемъ, самъ не знаю, вѣрю ли я въ нихъ, или нѣтъ — то я бы заключилъ, что всѣ прежніе Пинчоны давали себѣ пиръ въ нижнихъ комнатахъ, особенно на половинѣ миссъ Гепзибы. Но теперь тамъ опять все тихо.
— Такъ немудрено миссъ Гепзибѣ заспать послѣ такой тревожной ночи, сказалъ дядя Веннеръ. — А то, пожалуй, можетъ быть, судья забралъ сестру и брата съ собой въ деревню. Я видѣлъ, какъ онъ входилъ вчера въ лавочку.
— Въ которомъ часу? спросилъ Гольгревъ.
— Около полудня, сказалъ старикъ. — Да, да, это быть можетъ. Оттого и моя тачка осталась безъ груза. Но я зайду опять въ обѣденную пору, потому что моя свинка такъ же любитъ обѣдъ, какъ и завтракъ. Ни одна трапеза и никакое кушанье не бываетъ лишнимъ для моей свинки. Желаю вамъ пріятнаго утра. Да, мистеръ Гольгревъ, еслибъ я былъ молодой человѣкъ, какъ вы, то я бы сорвалъ одинъ изъ алисиныхъ цвѣтковъ и держалъ въ стаканѣ, пока воротится Фебея.
— Я слышалъ, сказалъ артистъ, углубляясь назадъ въ окно: — что вода Молева источника всего лучше для этихъ цвѣтовъ.
Разговоръ на этомъ прервался, и дядя Веннеръ отправился своимъ путемъ. Съ полъ-часа ничто болѣе не нарушало тишины семи шпилей; ни одинъ посѣтитель не заглядывалъ въ нихъ, кромѣ мальчика, разнощика газетъ, который, проходя мимо, бросилъ въ лавочку листокъ, потому что Гепзиба въ послѣднее время регулярно покупала газету. Спустя нѣсколько времени, явилась къ лавочкѣ толстая женщина, съ чрезвычайною торопливостью, такъ что даже споткнулась на ступенькѣ передъ дверью. Лицо ея такъ разгорѣлось, какъ будто жаръ отъ очага, солнечный эной и внутренняя теплота ея объемистаго тѣла соединились, чтобъ воспламенить его неугасимымъ огнемъ. Она толкнула въ дверь, но дверь была заперта, и она повторила свои толчокъ съ такою силою, что колокольчикъ неистово зазвенѣлъ но ту сторону двери.
— Лѣшій бы побралъ эту старую дѣвку Пинчонъ! бормотала сердитая красавица. — Открыла лавочку и заставляетъ дожидать себя до полудня! Я думаю, это у нея значитъ вести себя по джентльменски! Но я или разбужу ея милость, или разломаю дверь!
Въ самомъ дѣлѣ, она толкнула еще разъ, и колокольчикъ, тоже расположенный къ вспыльчивости, отвѣчалъ ей такъ рѣзко, что звукъ его долетѣлъ до слуха одной доброй лэди на противоположной сторонѣ улицы. Отворивъ свое окно, эта добрая лэди сказала нетерпѣливой покупщицѣ:
— Вы не найдете здѣсь никого, мистриссъ Гэббинсъ.
— Но я должна и хочу найти кого нибудь! вскричала мистриссъ Гэббинсъ, нанеся колокольчику новую обиду. — Мнѣ нужно полъ-фунта свиного сала, чтобы сжарить отличную камбалу на завтракъ мистеру Гэббинсу, и пускай себѣ миссъ Пинчонъ будетъ хоть разъ-лэди, а она должна отворить и дать, что мнѣ нужно!
— Но выслушайте меня, мистриссъ Гэббинсъ! отвѣчала противоположная лэди. — Она съ своимъ братомъ отправилась къ своему кузену, судьѣ Пинчону, въ его деревню. Въ домѣ теперь нѣтъ ни души, кромѣ этого молодого человѣка, дагерротипщика, который ночуетъ въ сѣверномъ шпилѣ. Я видѣла сама, какъ старая Гепзиба и Клиффордъ выходили изъ дому вчера. Порядочныя они были вороны, нечего сказать, на мокрыхъ тротуарахъ, между подставленныхъ подъ жолоба кадушекъ! Увѣряю васъ, ихъ нѣтъ дома.
— А почемъ вы знаете, что они отправились къ судьѣ? спросила мистриссъ Гэббинсъ. — Онъ вѣдь богачъ, и у него съ миссъ Гепзибой была ссора недавно, за то, что онъ не давалъ ей чѣмъ жить. Это-то заставило ее открыть и лавочку.
— Это я хорошо знаю, отвѣчала сосѣдка. — Но они уѣхали, это вѣрно. И кто бы, скажите, кромѣ родственника, принялъ къ себѣ въ такую погоду эту сердитую старую дѣвку и этого страшнаго Клиффорда? Это ужь такъ, будьте увѣрены.
Мистриссъ Гэббинсъ пошла въ другую лавочку, но переставъ, однакожь, сердиться на отсутствіе Гепзибы. Съ полъ-часа, а можетъ быть и долѣе, снаружи дома была такая же тишина, какъ и внутри. Впрочемъ, вязъ тихо качалъ своими роскошными вѣтвями по вѣтру, который нигдѣ въ другомъ мѣстѣ не былъ замѣтенъ. Рои насѣкомыхъ весело работали подъ его густою тѣнью и искрились на солнцѣ, вырываясь изъ подъ нея случайно. Стрекоза отозвалась раза два гдѣ-то въ глубинѣ его навѣса, и одинокая маленькая птичка съ блѣдно-золотистыми перьями опустилась на цвѣты Алисы.
Наконецъ нашъ маленькій знакомецъ, Недъ Гиггинсъ, появился на улицѣ, идучи въ школу, и такъ какъ въ эти двѣ недѣли случилось ему въ первый еще разъ быть обладателемъ нѣсколькихъ пенни, то онъ никакимъ образомъ не могъ не зайти въ лавочку Дома о Семи Шпиляхъ. Но лавочка была заперта. Долго онъ стучался въ дверь съ настойчивостью ребенка, занятаго своею важною цѣлью, но напрасно. Онъ, безъ сомнѣнія, лелѣялъ въ душѣ мысль о слонѣ или, можетъ быть, вмѣстѣ съ Гамлетомъ, намѣренъ былъ съѣсть крокодила. Въ отвѣтъ на его усилія, колокольчикъ изрѣдка откликался умѣреннымъ звономъ, но далеко не доходилъ до того раздраженія, въ которое привела было его толстая мистриссъ Гэббинсъ. Держась за ручку двери, онъ заглянулъ въ окно лавочки и увидѣлъ, сквозь прорѣху въ занавѣскѣ, что внутренняя дверь, ведущая въ коридоръ, была затворена.
— Миссъ Пинчонъ! закричалъ мальчишка въ окно: — мнѣ нужно слона!
Такъ какъ на многократно повторенный зовъ не было никакого отвѣта, то Недъ началъ терять терпѣніе; небольшому его сердцу закипѣть было недолго, и онъ, схвативъ камень, готовъ уже былъ пустить имъ въ окно, и пустилъ бы непремѣнно, еслибъ одинъ изъ прохожихъ не хватилъ его за руку.
— Что ты здѣсь буянишь, сударь? спросилъ онъ.
— Мнѣ нужно старую Гепзибу, или Фсбею, или кого-нибудь изъ нихъ! отвѣчалъ Недъ, всхлипывая. — Онѣ не хотятъ отворить двери, и я не могу купить слона.
— Ступай къ школѣ, мелюзга! сказалъ ему прохожій. — Тутъ за угломъ есть другая мелочная лавочка. Странно, право, Диксей, обратился онъ къ своему спутнику: — что сдѣлалось со всѣми этими Пинчонами! Смитъ, содержатель конюшни для пріѣзжихъ, говорилъ мнѣ, что судья Пинчонъ вчера оставилъ у него свою лошадь до послѣ-обѣда и не взялъ ее до сихъ поръ. А одинъ изъ слугъ судьи пріѣзжалъ сегодня въ городъ разузнавать, гдѣ онъ. Онъ, говорятъ, одинъ изъ тѣхъ людей, которые не любятъ перемѣнять своихъ привычекъ или ночевать гдѣ нибудь въ другомъ домѣ.
— Небойсь, воротится поздорову! сказалъ Диксей. — А что до миссъ Пинчонъ, то вѣрь моему слову, она увязла по уши въ долгахъ и ушла отъ кредиторовъ. Помнишь, я предсказывалъ въ первое утро, когда открыта была лавочка, что ея нахмуренныя брови отвадятъ отъ нея покупателей? Такъ и случилось.
— Я никогда и не думалъ, чтобъ она была въ барышахъ, замѣтилъ пріятель Диксея. — Эта, братъ, мелочная торговля — не по женскому толку. Моя жена пробовала торговать въ мелочной лавочкѣ, да пять долларовъ и хватила себѣ на шею.
— Дрянная торговля! сказалъ Диксей, покачавъ головой: — дрянная!
Въ продолженіе утра было еще нѣсколько попытокъ открыть сообщеніе съ предполагаемыми жильцами этого молчаливаго и не доступнаго дома. Зеленщикъ, булочникъ, мясникъ одинъ за другимъ являлись, пробовали отворить дверь и удалялись безъ успѣха, разсердясь, каждый по-своему, на Гепзибу. Если бы какой нибудь наблюдатель всѣхъ этихъ сценъ зналъ объ ужасной тайнѣ, скрытой внутри дома, онъ былъ бы пораженъ особенною модификаціею ужаса, видя, какъ потокъ человѣческой жизни стремится проникнуть въ это жилище смерти, какъ онъ кружится, сверкаетъ и играетъ какъ разъ надъ глубиною, въ которой лежитъ невидимо мертвое тѣло.
Скоро по уходѣ мясника, который имѣлъ особенную причину сердиться на миссъ Гепзибу, такъ какъ она заказала ему къ утру заднюю часть телятины и уѣхала сама изъ дому, за угломъ улицы послышалась музыка. Мало помалу она приближалась къ Дому о Семи Шпиляхъ, съ нѣкоторыми промежутками молчанія. Наконецъ толпа дѣтей показалась изъ за угла, то двигаясь впередъ, то останавливаясь, сообразно съ музыкою, которая слышна была въ ея центрѣ. Дѣти были свободно связаны между собой легкими узами гармоніи и увлекаемы ею, какъ плѣнники. Когда они пришли подъ тѣнь Пинчонова вяза, оказалось, что это былъ мальчикъ-итальянецъ съ своей обезьяной и кукольною комедіей, который игралъ когда-то на своихъ рыляхъ подъ полуциркульнымъ окномъ. Прелестное лицо Фебеи, а можетъ быть также и щедрая награда, брошенная ею, остались въ памяти странствующаго фигляра. Выразительные черты его заиграли радостью, когда онъ узналъ мѣсто, гдѣ произошло это небольшое приключеніе въ его бродячей жизни. Онъ взошелъ на заброшенный дворъ, помѣстился на крыльцѣ главнаго входа и, открывъ свой ящикъ, началъ представленіе. Каждый индивидуумъ его автоматическаго общества пришелъ въ движеніе, сообразно своему призванію. Обезьяна, снявъ свою шотландскую шапку, кланялась и шаркала предстоящимъ очень подобострастно, сторожа глазами, не бросятъ ли изъ окна мѣдной монеты; самъ молодой иностранецъ, поворачивая ручку своего инструмента, тоже посматривалъ на полу-циркульное окно, ожидая появленія особы, которая сдѣлаетъ его музыку живѣе и пріятнѣе. Толпа дѣтей обступила его кругомъ, нѣкоторые на тротуарѣ, другіе на дворѣ; двое или трое помѣстились на самомъ крыльцѣ, а одинъ мальчикъ присѣлъ на порогѣ. Между тѣмъ стрекоза заводила свою безконечную пѣсню въ вѣтвяхъ стараго Пинчонова вяза.
— Я не слышу въ домѣ никакого шуму, сказалъ одинъ мальчикъ другому. — Обезьянѣ ничего здѣсь не достанется.
— Нѣтъ, кто-то есть въ домѣ, отвѣчалъ сидѣвшій на порогѣ: — я слышу, какъ кто-то ходитъ.
Молодой итальянецъ между тѣмъ продолжаетъ посматривать наискось вверхъ, и казалось, что его душевное волненіе, впрочемъ, легкое и почти игривое, сообщило нѣкоторую прелесть сухому, механическому процессу его музыки. Этотъ странствующій народъ очень чувствителенъ ко всякой натуральной добротѣ, хоть бы то была только улыбка или незначительное, неопредѣленное, но теплое слово, которое случится имъ поймать на дорогѣ жизни. Они помнятъ каждую въ этомъ родѣ мелочь, потому что она на минуту — на столько времени, сколько пейзажъ отражается на мыльномъ пузырѣ — строитъ надъ безпріютною головою странника нѣчто въ родѣ дома. Поэтому молодой итальянецъ не былъ обезкураженъ глубокимъ молчаніемъ, которое старый домъ противопоставлялъ его инструменту. Онъ продолжалъ свои мелодическія воззванія; продолжалъ смотрѣть вверхъ, въ надеждѣ, что его смуглое чужеземное лицо скоро озарится солнечнымъ видомъ Фебеи. Ему также не хотѣлось уйти, не видавъ Клиффорда, котораго чувствительность, какъ и улыбка Фебеи, была для него, иностранца, чѣмъ-то въ родѣ сердечнаго разговора. Онъ повторилъ всю свою музыку опять и опять, пока наконецъ надоѣлъ своимъ слушателямъ, своимъ кукламъ въ ящикѣ и больше всѣхъ обезьянѣ. На его зовъ отвѣчала только стрекоза съ Пинчонова вяза.
— Въ этомъ домѣ нѣтъ дѣтей, сказалъ одинъ школьникъ. — Здѣсь живутъ только старая дѣвушка да одинъ старикъ. Ты ничего здѣсь не выиграешь. Зачѣмъ ты не идешь далѣе?
— Дуракъ ты, зачѣмъ ты это говоришь ему? шепнулъ мальчику хитрый маленькій янки, которому нравилась не музыка, но то, что онъ слушалъ ее даромъ. — Пускай себѣ играетъ сколько угодно! Если здѣсь никто ему не платитъ, такъ это его выборъ.
Еще разъ переигралъ итальянецъ всѣ свои пѣсни. Для обыкновеннаго наблюдателя, который бы слышалъ только музыку, видѣлъ солнечный свѣтъ на верхней половинѣ двери и не зналъ ничего болѣе объ этомъ домѣ, было бы интересно обождать, чѣмъ же наконецъ кончится упрямство уличнаго музыканта. Успѣетъ ли онъ наконецъ въ своемъ домогательствѣ? Отворится ли наконецъ дверь и изъ нея высыплетъ на свѣжій воздухъ рой веселыхъ дѣтей, прыгающихъ, кричащихъ, хохочущихъ, и столпится вокругъ кукольнаго ящика, глядя съ радостнымъ любопытствомъ на куколъ и каждый броситъ по мѣдной монетѣ этому долгохвостому мамону — обезьянѣ?
Но на насъ, которые знаемъ, что происходитъ въ сердцѣ семи шпилей, такъ же, какъ и то, что дѣлается снаружи ихъ, это повтореніе веселыхъ популярныхъ пѣсенъ у дверей дома производитъ страшное дѣйствіе. Ужасное было бы въ самомъ дѣлѣ зрѣлище, если бы судья Пинчонъ (который не далъ бы фиги за самые гармоническіе звуки скрипки Паганини) показался въ двери съ окровавленною своей рубашкою, съ угрюмо нахмуренными бровями на поблѣднѣвшемъ своемъ лицѣ, и прогналъ прочь чужеземнаго бродягу. Случалось ли еще когда побудь веселой музыкѣ играть тамъ, гдѣ вовсе не расположены къ танцамъ? Да, и очень часто. Этотъ контрастъ или смѣшеніе трагедіи съ веселостью случается ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Печальный, мрачный домъ, изъ котораго бѣжала жизнь и въ которомъ засѣла зловѣщая смерть, хмурясь угрюмо въ своемъ одиночествѣ, былъ эмблемою многихъ сердецъ человѣческихъ, которыя, несмотря на свое горе, должны выслушивать шумъ и трескотню мірской веселости, играющей кругомъ.
Еще итальянецъ продолжалъ свое представленіе, когда мимо Дома о Семи Шпиляхъ случилось проходить двумъ человѣкамъ на возвратномъ пути къ обѣду.
— Э, братъ французикъ! сказалъ одинъ изъ нихъ; — ступай отсюда куда нибудь въ другое мѣсто съ твоими глупостями. Здѣсь живетъ семейство Пинчоновъ, и теперь они въ большомъ горѣ. Сегодня имъ не придется по душѣ твоя музыка. По всему городу толкуютъ, что убитъ судья Пинчонъ, которому принадлежитъ этотъ домъ, и городской маршалъ идетъ сюда сейчасъ на слѣдствіе. Такъ убирайся, братъ, отсюда подальше.
Когда итальянецъ поднималъ на плечи свою ношу, онъ увидѣлъ на ступенькѣ крыльца карточку, которая все утро была закрыта валявшимся листкомъ бумаги. Онъ поднялъ ее и, увидя на ней что-то написанное карандашомъ, далъ прочитать прохожему. То была гравированная визитная карточка судьи Пинчона съ карандашною меморандою на оборотѣ, относившеюся къ разиммъ дѣламъ, которыя имъ намѣренъ былъ вчера исполнить. Надпись эта составляла конспектъ исторіи вчерашняго дня, только что дѣла не совпали съ программою. Вѣроятно, эта визитная карточка выпала изъ кармана жилета судьи, когда онъ, прежде чѣмъ вошелъ въ лавочку, пробовалъ пройти въ домъ парадною дверью. Несмотря на то, что дождь порядочно размочилъ ее, надпись сохранилась еще довольно хорошо.
— Посмотри-ка, Диксей! вскричалъ прохожій: — это не совсѣмъ посторонняя вещица для судьи Пинчона! Посмотри — вотъ напечатано его имя, а это что-то написано, я думаю, его рукою.
— Пойдемъ, братъ, съ нею къ городскому маршалу! сказалъ Диксей. — Это, пожалуй, дастъ ему ключъ къ дѣлу-то. Немудрено, братъ, шепнулъ онъ своему пріятелю: — что судья прошелъ въ эту дверь и не вышелъ отсюда! У него есть здѣсь кузенъ, который въ старину откололъ уже одну такую штуку. А старая миссъ Пинчонъ, смекай, увязла въ долгахъ за свою лавочку, и какъ бумажникъ судьи былъ довольно толстъ, то чего добраго…. у нихъ, братъ, въ жилахъ течетъ дурная кровь! Сложи-ка все это вмѣстѣ, такъ что нибудь да выйдетъ….
— Тише, братъ, тише! шепнулъ другой: — мнѣ кажется почти грѣхомъ говорить первому о такихъ вещахъ. Но и согласенъ съ тобой, что намъ всего лучше отправиться къ городскому маршалу.
— Да, да! сказалъ Диксей. — Ладно! Я всегда говорилъ, что въ ея нахмуренныхъ бровяхъ есть что-то недоброе!
Вслѣдствіе этого рѣшенія, честные добряки направили свои шаги къ жилищу городского маршала. Итальянецъ также отправился своимъ путемъ, бросивъ еще одинъ взглядъ на полу-циркулыюе окно. Что касается до дѣтей, то они всѣ вдругъ пустились бѣжать отъ дому, какъ будто за ними погнался какой нибудь великанъ или лѣшій, и, отбѣжавъ довольно далеко, остановились такъ же внезапно и единодушно, какъ и побѣжали. Ихъ чуткіе нервы были проникнуты неопредѣленнымъ ужасомъ отъ того, что они услышали.
Когда они оглянулись издали на безобразные пики и тѣнистые углы стараго дома, имъ показалось, какъ будто надъ нимъ скопился какой-то мракъ, котораго не въ состояніи разогнать никакой свѣтъ. Имъ представлялось, какъ будто Гепзиба хмурится и киваетъ имъ пальцемъ въ одно время изъ нѣсколькихъ оконъ, а воображаемый Клиффордъ, который (это сильно бы его огорчило, еслибъ только онъ зналъ) всегда наводилъ ужасъ на этотъ маленькій людъ, — стоитъ позади фантастической Гепзибы, въ своемъ полиняломъ платьѣ, и дѣлаетъ какіе-то зловѣщіе знаки. Дѣти способны болѣе взрослыхъ заражаться паническимъ страхомъ. Во весь остатокъ дня боязливѣйшіе ходили окольными улицами, чтобы только не проходить мимо Дома о Семи Шпиляхъ, а храбрецы собирались толпою и во всю прыть пробѣгали мимо его страшныхъ дверей и оконъ.
Прошло, можетъ быть, немного больше полу-часа по удаленіи итальянца съ его неумѣстною музыкою, когда дилижансъ остановился подлѣ Пинчонова вяза. Кондукторъ снялъ съ крышки дилижанса сундукъ, узелъ и картонною коробку и положилъ все это у двери дома. Изнутри дилижанса показалась соломенная шляпка и потомъ красивая фигура молодой дѣвушки. То была Фебея. Хотя она не была уже такая игривая, какъ въ началѣ нашей исторіи — потому что нѣсколько недѣль дѣятельной душевной жизни сдѣлали ее серьёзнѣе женственнѣе и сообщили ея взглядамъ особенную глубину, соразмѣрно съ сердцемъ, которое начало догадываться о своей глубинѣ, — но все-таки ее озаряло тихое, естественное сіяніе веселости. Она не потеряла своего дара заставлять все фантастическое въ ея сферѣ принимать видъ дѣйствительности; но мы считаемъ теперь опаснымъ, даже и для Фебеи, переступать черезъ порогъ Дома о Семи Шпиляхъ. Достаточно ли въ ея натурѣ здоровыхъ элементовъ для того, чтобы прогнать изъ него толпу блѣдныхъ привидѣній, которая поселилась здѣсь со времени ея отъѣзда? или же сама она сдѣлается также безцвѣтною, болѣзненною, печальною и безобразною, и превратится въ новый мертвенный призракъ, который будетъ скользить безъ шуму вверхъ и внизъ но лѣстницѣ и пугать дѣтей, которыя остановятся противъ оконъ?
По крайней мѣрѣ, мы радуемся, что можемъ предупредить чуждую подозрительности молодую дѣвушку, что въ этомъ домѣ не осталось болѣе никого въ вещественномъ человѣческомъ образѣ для ея встрѣчи, кромѣ развѣ фигуры судьи Пинчона, который все еще занимаетъ свое прежнее дубовое кресло.
Фебея попыталась сперва отворить дверь лавочки, но она не уступила ея рукѣ, и бѣлая занавѣска, которою было задернуто окно, составлявшее верхнюю часть двери, тотчасъ дало ея быстро соображающему уму понять, что случилось въ домѣ что-то необыкновенное. Не дѣлая новыхъ усилій пройти сюда, она отправилась къ большому порталу надъ полу-циркульнымъ окномъ. Найдя и здѣсь дверь запертою, она постучала молоткомъ. Ей отвѣчало эхо опустѣлаго дома. Она постучала еще и еще разъ и, приложивъ ухо къ двери, услышала, или воображала, что услышала, будто Гепзиба подходитъ, осторожнымъ своимъ шагомъ, но скрипучимъ половицамъ, къ двери, чтобъ отворить ей. Но, за этими воображаемыми звуками, наступило такое мертвое молчаніе, что она начала спрашивать себя, не ошиблась ли она въ домѣ, какъ онъ ни былъ знакомъ ей по своей наружности.
Въ эту минуту вниманіе ея было отвлечено дѣтскимъ голосомъ, послышавшимся въ нѣкоторомъ разстояніи. Голосъ называлъ ее по имени. Посмотрѣвъ въ ту сторону, откуда онъ долеталъ къ ней, Фебея увидѣла маленькаго Неда Гиггинса въ значительномъ отъ нея разстояніи посреди улицы. Мальчуганъ топалъ ногами. сильно качалъ головою, дѣлалъ обѣими руками умоляющіе знаки и кричалъ ей изо всей силы:
— Не входите, не входите! Тамъ что-то страшное случилось! Не входите, не входите туда!
Но какъ онъ не рѣшался подойти къ ней ближе, чтобъ объясниться, то Фебея заключила, что онъ когда нибудь, во время посѣщенія лавочки, былъ испуганъ кузиною Гепзибою, потому что, въ самомъ дѣлѣ, обращеніе доброй лэди или сводило дѣтей съ ума, или заставляло хохотать. Все-таки это обстоятельство заставило ее почувствовать сильнѣе прежняго, до какой степени молчаливъ или недоступенъ сдѣлался теперь домъ. Прежде всего Фебея рѣшилась отправиться въ садъ гдѣ, по случаю такой ясной и теплой погоды, она надѣялась почти навѣрное найти Клиффорда и, можетъ быть, также саму Гепзибу, въ тѣни бесѣдки. Лишь только она отворила въ садъ калитку, семейство куръ полу-прилетѣло, полу-прибѣжало къ ней навстрѣчу, между тѣмъ какъ страшная старая кошка, притаившаяся подъ окномъ пріемной, вскарабкалась на ставень, и въ одну минуту исчезла изъ виду. Бесѣдка была пуста и ея полъ, столъ и окружающіе его скамейки все еще были мокры и усѣяны листьями, говорившими о миновавшей бурѣ. Садовая растительность, казалось, рѣшительно перешла за свои предѣлы; бурьянъ воспользовался отсутствіемъ Фебеи и продолжительнымъ дождемъ, чтобы вторгнуться между цвѣтовъ и кухонныхъ растеній. Молевъ источникъ выступилъ изъ своихъ каменныхъ береговъ и образовалъ прудъ ужасной ширины въ своемъ углу сада.
Впечатлѣніе, произведенное на Фебею всѣмъ зрѣлищемъ, было таково, какъ будто ни одна человѣческая нога не касалась этой почвы съ самого ея отъѣзда. Она нашла свой собственный боковой гребешокъ въ бесѣдкѣ подъ столомъ, куда онъ, вѣроятно, упалъ въ послѣдній разъ, какъ она сидѣла здѣсь съ Клиффордомъ.
Фебея знала, что ея родственники способны еще и не къ такимъ странностямъ, какъ загіереться на нѣсколько дней въ домѣ, что, по видимому, они сдѣлали теперь. Несмотря на то, съ неяснымъ чувствомъ, что случилось что-то дурное, и съ опасеніемъ, которому ея умъ не могъ дать никакой формы, она подошла къ двери, которая служила обыкновенно сообщеніемъ между домомъ и садомъ. Эта дверь была такъ же заперта изнутри, какъ и двѣ прежнія, въ которыя она уже пыталась войти. Она, однакожь, постучалась, и вдругъ, какъ будто внутри ожидали этого сигнала, дверь отворилась — не широко, но довольно для прохода Фебеи. Такъ какъ Гепзиба, для того, чтобъ не подвергать своей особы наблюденіямъ постороннихъ глазъ, всегда отворяла дверь такимъ образомъ, то Фебея не сомнѣвалась, что это она ей отворила.
Поэтому, ни мало не медля, она перешагнула черезъ порогъ, и лишь только вошла, какъ дверь опять за нею затворилась.
ГЛАВА XX.
ЭДЕМСКІЙ ЦВѢТОКЪ.
править
Фебея, перейдя такъ внезапно изъ яркаго дневного свѣта въ густыя сумерки коридора, не вдругъ увидѣла, кто впустилъ ее. Прежде нежели глаза ея освоились съ темнотою, чья-то рука взяла ее за руку съ твердымъ, но нѣжнымъ и теплымъ пожатіемъ, выражая такимъ образомъ привѣтствіе, отъ котораго сердце ея забилось необъяснимою для нея радостью. Ее повели далѣе — не къ пріемной, но въ другую, нежилую комнату, которая въ старыя времена была большою пріемною Дома о Семи Шпиляхъ. Солнечный свѣтъ лился обильно во всѣ незанавѣшенныя окна этой комнаты и падалъ на пыльный полъ. Фебея теперь увидѣла ясно — хотя это не было уже для нея открытіемъ послѣ теплаго пожатія руки — что ее впустилъ въ домъ не Клиффордъ и не Гепзиба, а Гольгревъ. Какое-то неопредѣленное чувство говорило ей, что она должна услышать отъ него что-то необыкновенное, и, не отнимая своей руки, она смотрѣла пристально ему въ лицо. Она не предчувствовала чего нибудь ужаснаго, однакожь была увѣрена, что въ домѣ совершилась важная перемѣна въ ея отсутствіе, и потому съ безпокойствомъ ожидала объясненія.
Артистъ былъ блѣднѣе обыкновеннаго; на его челѣ былъ какой-то задумчивый и суровый отпечатокъ, проводившій глубокую отвѣсную линію между его бровей. Впрочемъ, улыбка его была исполнена той натуральной теплоты и радости, которую Фебея всегда замѣчала на лицѣ его, какъ онъ ни старался прикрывать ново-англійскою осторожностью все, что лежало близко къ его сердцу. Онъ имѣлъ видъ человѣка, который, размышляя одинъ о какомъ нибудь ужасномъ предметѣ посреди дремучаго лѣса или безпредѣльной пустыни, вдругъ узналъ знакомый образъ самаго дорогого друга, приносящій къ нему всѣ мирныя идеи домашней жизни и тихій потокъ повседневныхъ дѣлъ. Несмотря на то, когда онъ почувствовалъ необходимость отвѣчать на ея вопросительный взглядъ, улыбка исчезла на лицѣ его.
— Я не долженъ радоваться нашему возвращенію, Фебея. сказалъ онъ: — мы встрѣчаемся съ вами въ странную минуту!
— Что случилось? воскликнула она. — Отчего это опустѣлъ домъ? Гдѣ Гепзиба и Клиффордъ?
— Ушли! Я не могу придумать, гдѣ они! отвѣчалъ Гольгревъ. — Мы одни въ домѣ!
— Гепзиба и Клиффордъ ушли! вскричала Фебея. — Возможно ли это? И зачѣмъ вы привели меня въ эту комнату вмѣсто пріемной Гепзибы? Ахъ, что нибудь ужасное случилось! Я хочу видѣть!
— Нѣтъ, нѣтъ, Фебея! сказалъ Гольгревъ, останавливая ее. — Я васъ не обманываю: они дѣйствительно ушли, и я не знаю, куда. Ужасное происшествіе случилось въ самомъ домѣ, но не съ ними и, какъ я несомнѣнно увѣренъ, не отъ нихъ. Если я вѣрно понялъ вашъ характеръ. Фебея, продолжалъ онъ, вперивъ свои глаза въ нее съ безпокойствомъ и вмѣстѣ нѣжностью: — то при всей вашей слабости и при всемъ томъ, что ваше поприще, по видимому, въ кругу вещей обыкновенныхъ, вы одарены замѣчательною силою. Вы обладаете способностью дѣйствовать посреди такихъ обстоятельствъ, который рѣшительно выходятъ изъ круга явленій обыкновенныхъ.
— О, нѣтъ, я очень слаба! отвѣчала, дрожа, Фебея. — Но скажите мнѣ, что случилось?
— Вы сильны! настаивалъ на своемъ Гольгревъ. — Вы должны быть вмѣстѣ и сильны и благоразумны; потому что я совсѣмъ сбился съ пути и нуждаюсь въ вашихъ совѣтахъ. Можетъ быть, вы скажете мнѣ, что я долженъ дѣлать.
— Скажите мнѣ! скажите мнѣ! повторяла Фебея, вся въ трепетѣ. — Эта таинственность подавляетъ меня! Скажите хоть что нибудь!
Артистъ медлилъ. Несмотря на то, что онъ сейчасъ сказалъ, и сказалъ искренно, относительно способности дѣйствовать въ такихъ обстоятельствахъ, которая поражала его въ Фебеѣ, онъ все еще не рѣшался открыть ой ужасную тайну вчерашняго дня. Это для него было все равно, какъ если бы поставить страшный образъ смерти въ чистомъ и веселомъ пространствѣ передъ домашнимъ каминомъ. Но невозможно было таиться передъ нею: она должна была узнать истину.
— Фебея. сказалъ онъ: — помните ли вы это?
Онъ подалъ ей дагерротипъ, — тотъ самый, который онъ показывалъ ей въ первое ихъ свиданье въ саду и который такъ поразительно представлялъ жесткія и безжалостныя черты оригинала.
— Что общаго имѣетъ эта вещь съ Гепзибой и Клиффордомъ? спросила Фебея въ нетерпѣливомъ удивленіи, что Гольгревъ шутитъ такимъ образомъ съ нею въ такую минуту. — Это судья Пинчонъ! Вы мнѣ уже его показывали.
— Но вотъ то же самое лицо, снятое только полъ-часа назалъ, сказалъ артистъ, показывая ей другую миніатюру. — Я только что кончилъ его, какъ услышалъ вашъ стукъ въ дверь.
— Это мертвецъ! вскричала, поблѣднѣвъ, Фебея. — Судья Пинчонъ умеръ?
— Такъ, какъ здѣсь представленъ, сказалъ Гольгрсвъ: — онъ сидитъ въ сосѣдней комнатѣ. Судья Пинчонъ умеръ, а Клиффордъ и Гепзиба исчезли. Больше я ничего не знаю. Все, что можно къ этому прибавить — только догадки. Возвращаясь въ мою уединенную комнату вчера вечеромъ, я не замѣтилъ никакого свѣта ни въ пріемной, или комнатѣ Гепзибы, ни у Клиффорда; никакого шуму, никакихъ шаговъ не было слышно въ домѣ. Сегодня утромъ — та же мертвая тишина. Изъ моего окна я слышалъ свидѣтельство сосѣдки, что ваши родственники оставили домъ во время вчерашней бури. До меня дошелъ также слухъ, что судья тоже исчезъ. Какое то особенное чувство, котораго я не могу описать — неопредѣленное чувство какой то катастрофы или кончины — заставило меня пробраться въ эту часть дома, гдѣ я и открылъ то, что вы видите. Чтобы пріобрѣсть свидѣтельство, которое можетъ пригодиться Клиффорду, и важный памятникъ для самого меня — потому что, Фебея, есть нѣкоторыя наслѣдственныя причины странной моей связи съ судьбою этого человѣка — я употребилъ находившіяся въ моемъ распоряженіи средства сохранить этотъ живописный разсказъ о смерти судьи Пинчона.
Даже въ своемъ волненіи, Фебея не могла не замѣтить спокойствія въ рѣчахъ и пріемахъ Гольгрева. Онъ, правда, чувствовалъ, по видимому, весь ужасъ смерти судьи, но понялъ умомъ этотъ фактъ, безъ всякой примѣси удивленія, какъ событіе, долженствовавшее случиться неизбѣжно и до такой степени намѣченное въ миновавшихъ событіяхъ, что его можно было почти предсказать.
— Зачѣмъ вы не отворили дверей и не позвали свидѣтелей? спросила Фебея, содрогаясь. — Ужасно оставаться здѣсь одному!
— Но Клиффордъ! сказалъ артистъ: — Клиффордъ и Гепзиба! Намъ надобно подумать, что можно сдѣлать лучшаго въ ихъ пользу. Бѣгство ихъ придаетъ самый дурной смыслъ этому событію. Но какъ легко объясняется оно для тѣхъ, кто зналъ ихъ! Ужаснувшись сходства смерти судьи съ смертью одного изъ прежнихъ Пинчоновъ, которая имѣла для Клиффорда такія горестныя послѣдствія, они не имѣли другой идеи, какъ только бѣжать съ рокового мѣста. Какъ жалко они несчастны! Еслибъ Гепзиба только закричала громко, еслибъ только Клиффордъ растворилъ дверь и объявилъ о смерти судьи Пинчона, это было бы событіе весьма для нихъ полезное, при всемъ своемъ ужасѣ. Еслибъ на него смотрѣли по моему, то оно бы вдругъ смыло черное пятно, лежащее, во мнѣніи общества, на Клиффордѣ.
— Какъ же могла бы произойти какая нибудь польза отъ того, что такъ ужасно? спросила Фебся.
— Такъ, отвѣчалъ артистъ; — что если бы дѣло разобрать основательно и объяснить надлежащимъ образомъ, тогда было бы ясно, что судья Пинчонъ не могъ умереть насильственно. Этотъ родъ смерти повторялся не разъ въ его фамиліи; въ ней именно умирали люди его лѣтъ и вообще въ напряженіи какого нибудь умственнаго кризиса или, можетъ быть, въ припадкѣ гнѣва. Предсказаніе стараго Моля было, можетъ быть, основано на познаніи этого физическаго предрасположенія въ роду Пинчоновъ. Между смертью, случившеюся вчера, и смертью дяди Клиффорда, описанною тридцать лѣтъ назадъ, есть очень много сходства. Правда, тамъ были подведены нѣкоторыя обстоятельства, которыя сдѣлали возможнымъ даже, по мнѣнію большинства, вѣроятнымъ и почти несомнѣннымъ — что старый Джеффрей Пинчонъ умеръ насильственною смертью и отъ руки Клиффорда.
— Подведены, вы говорите? кѣмъ же? воскликнула Фебея.
— Да, подведены, какъ послѣ смерти дяди, такъ и прежде, человѣкомъ, который сидитъ въ той комнатѣ. Собственная его смерть, похожая во всемъ на первую, кромѣ этихъ обстоятельствъ, кажется попущеніемъ самого Провидѣнія, которое наказало его за его злодѣйство и явило невинность Клиффорда. Но бѣгство Клиффорда все разрушило. Можетъ быть, онъ спрятался гдѣ нибудь очень близко. Еслибъ мы только отъискали его, пока не открыта смерть судьи, бѣда еще была бы исправлена.
— Намъ нельзя скрывать этого дѣла ни минуты долѣе, сказала Фебен. — Ужасно хранить его намъ въ своемъ сердцѣ! Клиффордъ невиненъ. Самъ Богъ за него будетъ свидѣтельствовать. Отворимъ дверь и позовемъ все сосѣдство.
— Вы правы, Фебея, отвѣчалъ Гольгревъ. — Вы несомнѣнно правы.
Но артистъ не чувствовалъ ужаса, свойственнаго ясному и любящему порядокъ ея характеру, при мысли вмѣшаться въ суматоху постороннихъ зрителей и столкнуться съ происшествіемъ, неподходящимъ подъ обыкновенныя событія жизни. Онъ не торопился также, подобно ей, войти скорѣе въ предѣлы жизни повседневной. Напротивъ, настоящее положеніе доставляло ему какое-то дикое удовольствіе: онъ срывалъ цвѣтокъ странной красоты, растущій, какъ алисины цвѣты, на печальномъ мѣстѣ подъ открытымъ вѣтромъ. Это положеніе отдѣляло его съ Фебеею отъ остального міра и связывало ихъ между собой исключительнымъ знаніемъ обстоятельствъ таинственной смерти судьи Пинчона и совѣтомъ, который они должны были держать наединѣ относительно этой смерти. Тайна, пока она оставалась тайною, держала ихъ въ очарованномъ кругу, держала въ уединеніи посреди людей, — въ такомъ удаленіи отъ остального міра, какъ будто они очутились одни на острову, посреди океана. Лишь только она откроется, океанъ потечетъ между ними, и они очутятся стоящими на его широко-раздѣленныхъ берегахъ. Между тѣмъ все соединилось для того, чтобы ихъ между собою сблизить: они были похожи на дѣтей, которыя, рука съ рукой, прижимаясь другъ къ другу, проходятъ по темному коридору, населенному привидѣніями. Образъ ужасной смерти, наполнявшій весь домъ, держалъ ихъ соединенными въ своихъ оледеняющихъ рукахъ.
Эти вліянія ускорили въ нихъ развитіе сердечныхъ чувствъ, которыя безъ того не расцвѣли бы такъ скоро. Можетъ быть даже Гольгревъ умышленно старался подавить ихъ въ самомъ зародышѣ.
— Зачѣмъ мы столько медлимъ? спросила Фебея. — Этотъ секретъ не даетъ мнѣ дышать свободно. Отворимъ поскорѣе дверь!
— Во всю нашу жизнь не случится уже другой подобной минуты! сказалъ Гольгревъ. — Фебея, неужели мы чувствуемъ одинъ ужасъ? и ничего болѣе? Неужели вы не сознаете въ себѣ, какъ я, чего-то особеннаго, что дѣлаетъ этотъ моментъ требующимъ необыкновеннаго вниманія?
— Мнѣ кажется грѣхомъ, отвѣчала, дрожа, Фебея: — думать о радости въ такое время!
— Еслибъ только вы знали, что было со мной до вашего пріѣзда! воскликнулъ артистъ. — Мрачный, холодный, жалкій часъ! Присутствіе этого мертваго человѣка набросило огромную черную тѣнь на все видимое; онъ дѣлалъ міръ, доступный моему сознанію, сценою преступленія и возмездія еще ужаснѣйшаго, нежели самое преступленіе. Это чувство лишило меня моей юности. Я не надѣялся уже никогда возвратиться къ ней. Міръ сдѣлался для меня страннымъ, дикимъ, злымъ, враждебнымъ; моя прошедшая жизнь представлялась мнѣ одинокою и бѣдственною, моя будущность казалась моей фантазіи мглою, которой я долженъ былъ дать какія-то мрачныя формы. Но, Фебея, вы перешагнули черезъ порогъ, и надежда, сердечная теплота и радость возвратились ко мнѣ вмѣстѣ съ вами. Мрачная минута сдѣлалась вдругъ лучезарною. Неужели же мнѣ пропустить ее, не произнеся ни слова. Я люблю васъ!
— Какъ можете вы любить такую, какъ я, простую дѣвушку? спросила Фебея. — У васъ такъ много, много мыслей, съ которыми я напрасно старалась бы симпатизировать. А я — я также — у меня есть свои стремленія, съ которыми вы тоже будете симпатизировать мало. Но это еще ничего, а главное — я такъ мало имѣю возможности сдѣлать васъ счастливымъ.
— Вы для меня единственная возможность счастія, отвѣчалъ Гольгревъ. — Я не буду имѣть въ него вѣры, если только не вы мнѣ его дадите.
— И потомъ — я боюсь, продолжала Фебея, приближаясь къ Гольгреву въ то самое время, когда такъ откровенно высказывала ему сомнѣнія, которыя онъ поселялъ въ ней. — Вы заставите меня выйти изъ моей спокойной колеи. Вы заставите меня стараться слѣдовать за вами по путямъ, еще непроложеннымъ. Я не въ состояніи этого сдѣлать. Это не въ моей натурѣ. Я упаду и погибну!
— Ахъ, Фебея! воскликнулъ Гольгревъ почти со вздохомъ, сквозь который прорывался невольный смѣхъ. — Все это будетъ совсѣмъ иначе, нежели вы воображаете. Человѣкъ счастливый неизбѣжно заключаетъ себя въ старыхъ предѣлахъ. У меня есть предчувствіе, что съ этого времени мнѣ предназначено сажать деревья, дѣлать ограды — можетъ быть даже, въ свое время, построить домъ для другого поколѣнія, — словомъ, сообразоваться съ законами и мирными обычаями общества. Ваше благоразуміе будетъ гораздо могущественнѣе моего эксцентрическаго стремленія.
— Я не хочу этого! сказала Фебея съ чувствомъ.
— Любите ли вы меня? спросилъ Гольгревъ. — Если вы любите другого, то этотъ моментъ не поведетъ насъ далѣе. Остановимся на немъ и будемъ довольны. Любите ли вы меня, Фебея?
— Вы читаете въ моемъ сердцѣ, отвѣчала она, потупя взоръ. — Вы знаете, что я люблю васъ!
И въ этотъ-то часъ, столь полный сомнѣній и ужаса, совершилось признаніе. Молодые люди не чувствовали, чтобы что нибудь было въ мірѣ печально. Мертвецъ, находившійся такъ близко отъ нихъ, былъ позабытъ.
Вдругъ, «слушайте! прошептала Фебея. — Кто-то идетъ съ улицы къ двери!»
— Встрѣтимъ теперь постороннихъ! сказалъ Гольгревъ. — Вѣроятно, слухъ о визитѣ судьи Пинчона и бѣгствѣ Гепзибы и Клиффорда заставилъ полицію освидѣтельствовать мѣсто. Намъ теперь не остается ничего болѣе, какъ отворить немедленно дверь.
Но, къ удивленію ихъ, прежде нежели они достигли до двери, даже прежде нежели они вышли изъ комнаты, въ которой происходило ихъ свиданіе, они услышали чьи-то шаги въ ближайшемъ коридорѣ. Дверь, которую они считали запертою на ключъ, отперта была снаружи. Звуки шаговъ не были, однакожь, такъ рѣзки, смѣлы и рѣшительны, какъ бываетъ, когда въ домъ входятъ люди, облеченные правомъ слѣдствія. Эти звуки были слабы, какъ будто шелъ кто нибудь слабосильный или усталый, и вмѣстѣ съ ними послышался говоръ двухъ голосовъ, знакомыхъ обоимъ слушателямъ.
— Можетъ ли это быть! шепнулъ Гольгревъ.
— Это они! отвѣчала Фебея. — Благодареніе Богу! благодареніе Богу!
И, какъ бы симпатизируя съ шопотомъ Фебеи, послышался яснѣе голосъ Гепзибы:
— Слава Богу, братецъ, мы дома!
— Прекрасно! да! слава Богу! отвѣчалъ Клиффордъ. — Страшный у насъ домъ, Гепзиба! Но ты хорошо сдѣлала, что привела меня сюда. Постой! Дверь въ пріемную отворена. Я не могу пройти мимо нея. Пойду я и буду сидѣть въ бесѣдкѣ, гдѣ я — о, какъ это давно мнѣ представляется послѣ того, что случилось! — гдѣ я бывалъ такъ счастливъ съ маленькой Фебеей.
Но домъ вовсе не былъ такъ страшенъ, какъ казалось Клиффорду. Они сдѣлали еще нѣсколько шаговъ и остановились на порогѣ, какъ бы не зная, что дѣлать далѣе, когда Фебея выбѣжала къ нимъ навстрѣчу. Увидя ее, Гепзиба зарыдала. Напрягая всѣ свои силы, она двигалась до сихъ поръ подъ бременемъ горя и отвѣтственности, наконецъ какъ бы сбросила его съ плечь. впрочемъ, нѣтъ! у нея недостало энергіи сбросить съ плечь свое бремя; она только перестала его поддерживать и поддалась его гнету. Клиффордъ оказался гораздо сильнѣйшимъ.
— Это наша маленькая Фебея! Ахъ! и Гольгревъ съ нею! воскликнулъ онъ, бросивъ на нихъ деликатно-проницательный взглядъ, сопровождаемый прекрасною, нѣжною, но меланхолическою улыбкою. — Я думалъ о васъ обоихъ, когда мы шли по улицѣ, и когда я увидѣлъ на кровлѣ распустившіеся цвѣты Алисы. Такъ и въ этомъ старомъ, мрачномъ домѣ расцвѣлъ сегодня плѣнительный цвѣтокъ!
ГЛАВА XXI.
ОТЪѢЗДЪ.
править
Внезапная смерть такой особы, какъ Джеффрей Пинчонъ, произвела сенсацію (по крайней мѣрѣ въ кругу, болѣе близкомъ къ покойнику), которая продолжалась чуть ли не двѣ недѣли.
Надобно, впрочемъ, замѣтить, что изъ всѣхъ происшествій, которыя составляютъ біографію этого лица (происшествій, разумѣется, соотвѣтственно важныхъ), едва ли было хоть одно, съ которымъ бы свѣтъ такъ скоро примирился, какъ со смертью. Съ перваго взгляда казалось бы, что необыкновенный родъ его смерти долженъ бы дать ему въ обществѣ болѣе ходу въ качествѣ покойника. Но когда было признано высшею городскою властью, что это событіе произошло естественно, и что — кромѣ нѣкоторыхъ неважныхъ обстоятельствъ — смерть его не имѣла въ себѣ ничего необыкновеннаго, публика, со своею всегдашнею скоростью, постаралась позабыть, что онъ существовалъ на свѣтѣ. Словомъ сказать, судья началъ дѣлаться устарѣлымъ предметомъ разговоровъ, прежде нежели половина газетъ успѣла окаймить свои листки черной полоскою и разсыпаться въ похвалахъ покойнику.
При всемъ томъ, скрытый потокъ частныхъ толковъ пробирался незамѣтно по мѣстамъ, которыя судья Пинчонъ посѣщалъ во время своей жизни. Не стѣсняясь никакими приличіями, эти толки трактовали напрямикъ о судьбѣ Пинчона. Странное дѣло, какъ часто смерть человѣка, по видимому, даетъ людямъ вѣрнѣйшую идею объ его характерѣ, нежели какую давалъ онъ самъ, живя и дѣйствуя между ними. Смерть составляетъ такой вѣрный фактъ, который исключаетъ всякую Фальшивость; это — пробный камень, который доказываетъ подлинность золота и опровергаетъ неблагородные металлы. Если бы покойникъ воротился къ живымъ черезъ недѣлю послѣ своей смерти, то, каковъ бы онъ ни былъ, онъ одинаково нашелъ бы себя на высшей или низшей ступени общественной оцѣнки, нежели какую онъ занималъ при жизни. Но подозрительный говоръ, о которомъ идетъ дѣло, относился къ эпохѣ отдаленной не менѣе какъ на тридцать или на сорокъ лѣтъ, именно къ эпохѣ мнимаго убійства дяди покойнаго Пинчона. Мнѣніе медиковъ, относительно его собственной недавней кончины, почти совершенно опровергло мысль, чтобы въ первомъ случаѣ было совершено убійство. Кромѣ того, нѣкоторыя обстоятельства безспорно показали, что кто-то входилъ въ кабинетъ стараго Джеффрея Пинчона въ самую минуту его смерти, или около. Его письменный столъ и выдвижные ящики въ комнатѣ, сообщавшейся съ его спальнею, были опорожнены: деньги и драгоцѣнныя вещи исчезли; на бѣльѣ старика найденъ былъ кровавый отпечатокъ руки, и силою доказательствъ, основанныхъ на заключеніяхъ, Клиффордъ, жившій тогда съ дядею въ Домѣ о Семи Шпиляхъ, былъ обвиненъ въ воровствѣ и мнимомъ убійствѣ.
По сказанію частныхъ исторій, судья Пинчонъ, какъ и мы представили его въ своемъ разсказѣ, былъ въ молодости большой повѣса. Грубые инстинкты развились въ немъ раньше умственныхъ способностей и силы характера, которымъ онъ былъ впослѣдствіи замѣчателенъ. Онъ велъ бродячую, разсѣянную жизнь, предаваясь низкимъ удовольствіямъ; онъ беззаботно моталъ деньги, которыя добывалъ изъ единственнаго источника — доброты своего дяди. Такое поведеніе лишило ею любви стараго холостяка, который прежде былъ сильно къ нему привязанъ. Тогда, однажды ночью, какъ говоритъ преданіе, молодой человѣкъ былъ искушонъ дьяволомъ порыться въ ящикахъ своего дяди, къ которымъ онъ заблаговременно подобралъ ключи. Но въ то время, какъ онъ былъ занятъ воровствомъ, дверь, ведущая въ спальню дяди, отворилась, и старикъ показался на порогѣ, въ своемъ ночномъ платьѣ. Удивленіе при такомъ открытіи, волненіе, испугъ и ужасъ произвели въ немъ то болѣзненное состояніе, къ которому старый холостякъ расположенъ былъ по наслѣдству: онъ какъ бы захлебнулся кровью и упалъ на полъ, ударясь крѣпко вискомъ объ уголъ стола. Что было дѣлать? Старикъ умеръ рѣшительно. Подавать помощь было бы слишкомъ поздно.
Съ холодною смѣлостью, которая всегда характеризовала судью Пинчона молодой человѣкъ продолжалъ свой обыскъ ящиковъ и нашелъ духовное завѣщаніе, недавно сдѣланное, въ пользу Клиффорда вмѣстѣ съ написаннымъ прежде въ его пользу. Онъ уничтожилъ первое и оставилъ второе. Но прежде нежели онъ удалился, онъ оставилъ въ опорожненныхъ ящикахъ признакъ, что кто-то посѣщалъ эту комнату съ злыми намѣреніями. Въ присутствіи самого мертвеца онъ составилъ планъ освободить себя отъ подозрѣнія насчетъ Клиффорда, своего соперника, къ характеру котораго онъ питалъ презрѣніе и вмѣстѣ отвращеніе. Невозможно думать, чтобы онъ уже въ это время намѣренъ былъ взвести на Клиффорда обвиненіе въ убійствѣ. Зная, что его дядя умеръ не насильственною смертью, онъ не могъ второпяхъ возъимѣть такого рѣшенія. Но когда дѣло приняло свой мрачный оборотъ, первые злодѣйскіе шаги Джеффрея повели его къ остальнымъ. Онъ такъ коварно устроилъ всѣ обстоятельства, что, во время суда надъ Клиффордомъ, его вѣроломному кузену едва ли была надобность подтверждать клятвою что либо ложное.
Такимъ образомъ, внутренняя виновность Джеффрея Пинчона въ отношеніи къ Клиффорду была дѣйствительно мрачна и предательская, тогда какъ внѣшнее поведеніе защищало его. Человѣку такой высокой респектабельности, какъ судья Пинчонъ, подобнаго рода преступленіе было легче всего забыть. Для него довольно прикрыть его густымъ покровомъ или признать простительнымъ дѣломъ во уваженіе множества доблестныхъ подвиговъ дальнѣйшей его жизни. Онъ помѣстилъ его въ число забытыхъ и искупленныхъ проказъ молодости и рѣдко вспоминалъ о немъ.
Оставимъ же судью. Невѣдомо самому ему, онъ былъ уже бездѣтенъ въ то время, когда усиливался пріобрѣсти новое наслѣдство своему единственному сыну. Не прошло и недѣли по его смерти, какъ одинъ изъ заграничныхъ пароходовъ привезъ извѣстіе, что этотъ наслѣдникъ огромнаго состоянія умеръ, готовясь отплыть въ отечество. Вслѣдствіе этого событія, Клиффордъ, Гепзиба и Фебея сдѣлались богатыми людьми, а вмѣстѣ съ Фебеею обогатился и пылкій Гольгревъ.
Смерть судьи Пинчона оживила Клиффорда. Этотъ сильный и тяжелый человѣкъ былъ для него кошмаромъ. Онъ не могъ дышать свободно подъ его зловреднымъ вліяніемъ. Бѣгство было для него первымъ моментомъ свободы отъ этого мрачнаго пугала и началомъ сердечной веселости. Съ этого времени онъ уже не впадалъ въ свою прежнюю умственную апатію. Онъ, правда, никогда не достигъ полной мѣры своихъ способностей, однакожь возвратилъ имъ столько врожденной ему граціи ума и характера, чтобы внушать къ себѣ менѣе глубокое, хотя и менѣе меланхолическое участіе. Онъ былъ очевидно счастливъ.
Скоро послѣ перемѣны своихъ обстоятельствъ, Клиффордъ, Гепзиба и маленькая Фебея, съ одобренія артиста, рѣшились переселиться изъ несчастнаго стараго Дома о Семи Шпиляхъ и поселиться въ деревенскомъ домѣ покойнаго судьи Пинчона. Горлозвонъ и его семейство были переселены туда заблаговременно. Въ день, назначенный для отъѣзда, главныя дѣйствующія лица нашей исторіи, въ томъ числѣ и добрый дядя Веннеръ, собрались въ пріемной комнатѣ Гепзибы.
— Деревенскій домъ нашъ, безъ сомнѣнія, прекрасный домъ, сколько могу судить по плану, сказалъ Гольгревъ, когда зашелъ разговоръ о будущемъ устройствѣ ихъ жизни: — но я удивляюсь, что покойный судья, будучи такимъ богачемъ и имѣя благоразумное намѣреніе передать свое богатство своему потомству, не выстроилъ этого прекраснаго архитектурнаго созданія изъ камня, а изъ дерева. Тогда каждое поколѣніе рода Пинчоновъ могло бы перемѣнить внутренность дома по своему вкусу и удобствамъ, а между тѣмъ внѣшняя сторона зданія, съ теченіемъ лѣтъ, пріобрѣла бы почтенную наружность и такимъ образомъ производила бы это впечатлѣніе постоянства, которое я считаю необходимымъ для счастья.
— Какъ! вскричала Фебея, глядя въ лицо артисту съ изумленіемъ: — неужели ваши идеи перемѣнились до такой степени? Каменный домъ! А помните, недѣли двѣ или три, вы желали, чтобы люди жили въ такихъ непрочныхъ жилищахъ, какъ птичьи гнѣзда?
— Ахъ, Фебея! я говорилъ вамъ это прежде; но теперь я передъ портретомъ родоначальника Пинчоновъ.
— Этотъ портретъ, сказалъ Клиффордъ, готовый отступить передъ его взглядомъ: — всякій разъ, какъ я смотрю на него, меня преслѣдуетъ старое, смутное воспоминаніе, которое, однакожь, никакъ не выходитъ у меня изъ памяти. Что-то въ родѣ богатства, несметнаго богатства! Мнѣ кажется, что, когда я былъ ребенкомъ или молодымъ человѣкомъ, этотъ портретъ говорилъ со мной и объявилъ мнѣ драгоцѣнную тайну, или что онъ протягивалъ ко мнѣ руку со свиткомъ, въ которомъ было написано, гдѣ скрыто огромное богатство. Но всѣ эти старинныя воспоминанія такъ смутно теперь представляются моей памяти! Что бы такое значила эта фантазія?
— Можетъ быть, я припомню вамъ, отвѣчалъ Гольгревъ. — Посмотрите: можно закладывать сто противъ одного, что ни одинъ человѣкъ, не зная секрета, не тронетъ этой пружины.
— Секретная пружина! вскричалъ Клвффордъ. — А, теперь я вспомнилъ! я открылъ ее однажды лѣтомъ послѣ обѣда, когда я праздно бродилъ по дому, давно, давно. Но тайну совершенно забылъ.
Артистъ подавилъ пружину, о которой говорилъ. Въ прежнее время портретъ, вѣроятно, только бы отпрянулъ; теперь пружина видно перержавѣла, и потому онъ сорвался со стѣны и упалъ лицомъ къ полу. Въ стѣнѣ открылось углубленіе, въ которомъ лежалъ свитокъ пергамина, до такой степени покрытый вѣковою пылью, что не вдругъ можно было разсмотрѣть, что это такое. Гольгревъ развернулъ его и открылъ старенный актъ, подписанный іероглифами нѣсколькихъ индѣйскихъ вождей, передающій полковнику Пинчону и его наслѣдникамъ право на владѣніе обширными восточными землями на вѣчныя времена.
— Это тотъ самый пергаминъ, который пытался открыть отецъ прелестной Алисы и который стоилъ ей счастья и жизни, сказалъ Гольгревъ, намекая на свою сказку. — Этого-то документа добивались Пинчоны, пока онъ имѣлъ свою цѣну. Теперь онъ давно уже ничего не стоитъ.
— Бѣдный кузенъ Джеффрей! такъ вотъ что вовлекло его въ заблужденіе! воскликнула Гепзиба. — Когда они были оба молоды, Клиффордъ, вѣроятно, разсказалъ ему что нибудь въ родѣ волшебной повѣсти о своемъ открытіи. Онъ всегда, бывало, мечтаетъ, бродя по дому, и убираетъ мрачные углы его прекрасными исторіями. А бѣдный Джеффрей, принимавшій это въ осязательномъ смыслѣ, думалъ, что братъ мой нашелъ дядино богатство. Онъ и умеръ съ этимъ заблужденіемъ въ душѣ.
— Но скажите, спросила потихоньку Гольгрева Фебея: — какъ это вы узнали секретъ?
— Милая моя Фебея, сказалъ Гольгревъ: — какъ вамъ нравится носить фамилію Моля? Что касается до секрета, то это единственное наслѣдство, полученное мною отъ предковъ. Сынъ казненнаго Матѳея Моля, во время постройки этого дома, воспользовался случаемъ сдѣлать въ стѣнѣ углубленіе и спрятать въ него индѣйскій актъ, отъ котораго зависѣло право Пинчоновъ на владѣніе обширными землями. Такъ-то они промѣняли восточныя земли на нѣсколько акровъ молевой земли.
Черезъ нѣсколько минутъ послѣ, прекрасная темно-зеленая карета подъѣхала къ полу-разрушившемуся порталу Дома о Семи Шпиляхъ, и все наше общество переѣхало въ деревенскій домъ покойнаго судьи, кромѣ дяди Веннера, который согласился на просьбу Фебеи, вмѣсто своей фермы, провести остатокъ жизни въ хижинѣ, построенной въ новомъ саду, но остался на нѣсколько дней, чтобы проститься съ обитателями Пинчоновой улицы. Толпа дѣтей собралась посмотрѣть на странниковъ, весело покидавшихъ старый, нахмуренный домъ. Въ числѣ ихъ Фебея узнала маленькаго Неда Гиггинса и подарила ему на прощанье серебряную монету, за которую онъ могъ населить свой желудокъ всѣми четвероногими, какія только когда либо дѣлались изъ пряничнаго тѣста.
Въ то самое время, когда карета двинулась съ мѣста, по тротуару проходило два человѣка.
— Что, братъ, Диксей, сказалъ одинъ изъ нихъ: — что ты думаешь обо всемъ этомъ? Жена моя держала мелочную лавочку три мѣсяца и понесла пять долларовъ убытку; а старая миссъ Пинчонъ торговала почти столько же и ѣдетъ въ каретѣ съ двумя-стами-тысячь фунтовъ стерлинговъ; а нѣкоторые говорятъ, что у нея, послѣ дѣлежа съ Клиффордомъ и Фебеею, вдвое столько. Если тебѣ угодно, пускай это будетъ счастье; но, по моему, это скорѣе воля Провидѣнія.
— Хорошо обдѣлала дѣлишки! нечего сказать — хорошо! отвѣчалъ на это проницательный Диксей.
Молевъ источникъ, несмотря на то, что оставленъ въ одиночествѣ, продолжаетъ играть калейдоскопическими картинами, въ которыхъ одаренный тонкимъ зрѣніемъ глазъ могъ бы прочитать предъ-изображеніе наступающаго счастья Гепзибы и Клиффорда, любующихся потомствомъ Моля и Фебеи. Между тѣмъ Пинчоновъ вязъ, желтѣя отъ сентябрскаго вѣтра, шепчетъ неясныя предсказанія. А когда дядя Веннеръ проходилъ въ послѣдній разъ мимо полу-разрушившагося портала, ему чудилось, что онъ слышитъ въ домѣ музыку, и его воображенію представилась прелестная Алиса Пинчонъ, радующаяся счастью своихъ родственниковъ и извлекающая послѣдніе прощальные звуки изъ своихъ клавикордовъ передъ отлетомъ на небо изъ Дома о Семи Шпиляхъ.
По недосмотру, въ предисловіи отъ редакціи къ роману Готорна: «Домъ о Семи Шпиляхъ», извѣстный романъ этого писателя Красная Буква названъ «Краснымъ Письмомъ».
- ↑ Гиметъ, Hymettus, нынѣ Троло-Вуно, или Дели-Дагъ, гора въ Аттикѣ, недалеко къ югу отъ Аѳинъ, — славилась въ древности своимъ превосходнымъ моломъ и мраморными каменоломнями. Прим. пер.