Домой.
правитьI.
правитьОттого, что душой Василій Ивановичъ былъ далекъ отъ окружающаго, онъ не замѣчалъ теперь шума и грохота парижской улицы.
Много лѣтъ гулялъ онъ уже здѣсь, чужой среди озабоченно-снующей толпы, невеселый, какъ осенняя туча, равнодушный къ кипучей жизни большого города.
Вечеръ былъ теплый, безвѣтренный, задумчиво-красивый. На фонѣ яснаго, вечерняго неба рельефно выдѣлялись массивы собора Богоматери. Внизу по Сенѣ, охваченной высокими, гранитными берегами, сновали безшумно пароходы и баржи. Ихъ разноцвѣтные, сигнальные фонари, образуя далекую перспективу огней, трепетно мерцали въ сумеречной, темной рѣкѣ. На мосту уже съ вечера расположился базаръ для слѣдующаго утра. Пахло розами, фіалкой и мимозой.
Въ этотъ часъ трудовой людъ города переполнялъ улицы и трамваи. Мужчины и женщины, со слѣдами усталости на лицахъ, спѣшили домой, иногда невольно замедляя шаги предъ роскошной выставкой растеній, покупая дешевые цвѣты.
Студенты со своими подругами прогуливались тутъ же веселыми группами. Они, болтая, пересмѣивались съ бойкими цвѣточницами, наперерывъ предлагавшими имъ свой товаръ.
А съ высокой, мраморной колонны, съ великолѣпными сфинксами у подножія, смотрѣла на нихъ крылатая бронзовая женщина. Съ вѣнкомъ въ рукѣ она изображала статую Побѣды и, казалось, думала о томъ, кому изъ этихъ маленькихъ людей, копошащихся внизу, достанется ея побѣдный вѣнокъ.
Василій Ивановичъ, дойдя до этого мѣста, медленно повернулъ назадъ. Онъ уже перешелъ черезъ мостъ, когда увидѣлъ бѣгущихъ во всю прыть людей. То мчались съ вечерними извѣстіями продавцы газетъ.
Хриплыми, простуженными голосами они выкрикивали послѣднія новости. Человѣкъ, одиноко гулявшій по улицѣ, на минуту остановился, и вдругъ, какъ безумный, бросился догонять разносчика.
«Амнистія…» читалъ уже минуту спустя Василій Ивановичъ.
— Амнистія… повторилъ онъ вслухъ, дѣлая безумные жесты, смѣясь и разговаривая съ самимъ собой.
Его худое, угрюмое лицо прыгало отъ волненія, густые, съ просѣдью, волосы падали на глаза, а давно нестриженная борода металась во всѣ стороны.
Проходящіе французы изумленно оборачивались и смотрѣли въ слѣдъ странному человѣку.
А Василій Ивановичъ, судорожно сжимая газету въ рукѣ, широко улыбаясь и разговаривая съ самимъ собой, бодро шагалъ къ дому.
Погода вдругъ перемѣнилась. Накрапывалъ дождикъ, теплый вѣтеръ шевелилъ его волосы и всклокоченную бороду, вздувалъ полы разстегнутаго пальто, сыпалъ мелкой, дождевой пылью въ лицо и шею.
Онъ прибавилъ шагу, живо представляя себѣ радость жены, при извѣстіи изъ вечерней газеты.
— Надо будетъ сейчасъ же отказаться отъ квартиры! — мелькнуло у эмигранта въ головѣ, когда онъ ураганомъ промчался мимо изумленнаго консъержа и однимъ духомъ очутился на пятомъ этажѣ.
— Домой, ѣдемъ, Шура, ура! — вскричалъ, врываясь въ кухню, Василій Ивановичъ. — Амнистія!
— Неужели правда? — спросила дрожащимъ голосомъ Александра Львовна, моложавая еще съ виду женщина, отрываясь отъ стряпни.
Масло, распустившись на горячей сковородѣ, шипѣло, брызгало во всѣ стороны и какъ бы злилось на разсѣянную хозяйку, которая, поблѣднѣвъ и утирая набѣжавшую слезу, не обращала на него никакого вниманія.
Она взяла изъ рукъ мужа измятую газету и долго держала ее предъ глазами.
Но, обезсиленная радостью, женщина не читала. Слезы бѣжали по ея лицу, а сердце никакъ не могло разжаться отъ старой, неизжитой еще, мучительной боли, которую создали долгіе годы изгнанія.
— Полно, Шура, радоваться нужно, а не плакать теперь. Вотъ увидишь, какъ мы тамъ заживемъ, — сказалъ ей шутливо мужъ.
Но голосъ его предательски дрожалъ, пока онъ возился съ носовымъ платкомъ и оправлялъ, стѣснявшій шею, крахмальный воротникъ и галстухъ.
— Можно ли вѣрить, Вася?.. — спросила, наконецъ, овладѣвшая собой Александра Львовна, проходя въ тѣсную, кое-какъ обставленную комнату, служившую имъ столовой. — Не ловушка ли это?
Василій Ивановичъ только усмѣхнулся.
— Удивительный вы народъ, женщины, право! Какъ бы жизнь ни трепала мужчинъ, мы все же еще способны жить моментомъ, увлечься, полетѣть… Вы же, разъ пришибленныя, уже потомъ ничему не вѣрите, всего боитесь, во всемъ сомнѣваетесь.
— У насъ крылья отшибаются скорѣе, это правда, — отвѣтила съ глубокимъ вздохомъ жена и губы ея дрогнули.
Слова мужа задѣли какую-то больную струну въ ея сердцѣ. Вся ея безрадостная жизнь въ изгнаніи, съ дрязгами, копѣечными, унизительными разсчетами бѣдности, тѣнями сѣрыхъ, томительныхъ будней стояли предъ ней. Въ душѣ былъ горькій осадокъ. Много невыплаканныхъ слезъ, несбывшихся надеждъ таилось въ ней, и мало мѣста было тамъ для иллюзій.
Она молчала, и только въ глубинѣ прекрасныхъ темносинихъ глазъ легло выраженіе не то горечи, не то обиды.
— На этотъ разъ, мнѣ кажется, сомнѣваться не такъ ужъ зазорно, — произнесла, наконецъ, медленно Александра Львовна.
— Не посмѣютъ теперь, не такое время! — сказалъ эмигрантъ, и нѣжно погладилъ склоненную голову жены, какъ бы желая дать другой ходъ ея мыслямъ. — Чортъ возьми, мнѣ все не вѣрится, все кажется сномъ… Ты помнишь еще, какъ тамъ, Шура, или забыла? — спросилъ онъ нерѣшительно.
И странно было видѣть дѣтски-недоумѣвающее выраженіе на хмуромъ, обычно строгомъ лицѣ.
— Помню прошлое… но отрывочно… и не могу представить его, связать съ настоящимъ… Расплывается, пятна какія-то… Какъ-разъ то, что бываетъ во снѣ. Хочется видѣть и что-то непонятное, смутное отодвигаетъ, заслоняетъ образъ и вдругъ нѣтъ ничего…
Она подумала, что до сихъ поръ гнала отъ себя воспоминанія, чтобы не растравлять тоски, и жила какъ автоматъ, механически, вращаясь въ огромномъ, пустомъ пространствѣ.
Закрывъ лицо руками, женщина вдругъ горько, неудержимо разрыдалась. Ея худенькія плечи судорожно вздрагивали, все тѣло дрожало, какъ въ ознобѣ.
Василій Ивановичъ, блѣдный, растерянный, безсвязно говорилъ ей что-то, держа въ рукахъ стаканъ съ водой, которая проливалась ей на платье, утѣшалъ, плакалъ самъ.
Въ передней позвонили.
— Слышали новость? — спросилъ изъ темноты чей-то насмѣшливый голосъ. — Амнистія, но какая! И можно ли вѣрить?
— Здравствуй, Егоръ, ѣдемъ, братъ, домой, — сказалъ хозяинъ, обнимая гостя за плечи.
— Поѣхать недолго! — замѣтилъ гость, здороваясь съ Александрой Львовной и усаживаясь на диванъ. — А только скоръ ты больно, Василій Ивановичъ. Разъ, два и готово!
Онъ, Егоръ, не вѣритъ ни одному слову этой хваленой амнистіи и не собирается ѣхать, да и имъ не совѣтуетъ. Развѣ это амнистія? Издѣвательство какое-то!
Василій Ивановичъ, хмурясь, выслушалъ его.
— Я самъ лишняго дня не промедлю здѣсь. Довольно мы съ Шурой ждали! Безъ малаго двадцать пять лѣтъ, — отвѣтилъ онъ твердо.
Егоръ сталъ ихъ уговаривать. Зачѣмъ спѣшить, кидаясь, какъ бабочки въ огонь? Къ чему такое бравированіе? Это подъ стать ихъ идейнымъ противникамъ. Они, слышно, ѣдутъ сейчасъ. Ну, и скатертью имъ дорога!
Онъ не любилъ ихъ и, въ раздоры двухъ враждовавшихъ партій вкладывалъ весь пылъ молодой, подвижной натуры. И на этотъ разъ Егоръ сталъ бранить ихъ.
— Да бросьте вы ихъ хоть теперь! — сказала съ досадой Александра Львовна. — Тутъ вопросъ жизни рѣшается, а вы…
— Ну, ну, умолкаю, только не гнѣвайтесь, — сказалъ съ улыбкой эмигрантъ. — Трудно не злиться, когда…
Но хозяева, въ другое время принимавшіе близко къ сердцу эти разногласія, теперь не слушали Егора.
Александра Львовна принесла изъ кухни перестоявшійся обѣдъ и позвала всѣхъ къ столу.
— А ты, Мишель, какого мнѣнія объ амнистіи? — спросилъ шутливо Егоръ, увидѣвъ въ дверяхъ комнаты сына хозяевъ и здороваясь съ нимъ.
— Хорошо тебѣ, братъ, ей Богу! Читалъ, чай, сегодня?
— Читалъ, но ничего не понялъ, — сознался съ улыбкой Мишель, правильно выговаривая русскія слова, но съ явнымъ французскимъ акцентомъ. — Я, вотъ, у папы хотѣлъ спросить, — продолжалъ онъ, усаживаясь за обѣденный столъ. — Въ чемъ дѣло?
Контрастъ между отцомъ и сыномъ бросался въ глаза.
Одинъ былъ нервенъ, угрюмъ, небреженъ въ привычкахъ и костюмѣ, у другого было прекрасное, юношеское лицо, съ покойными, ясными глазами. Его движенія отличались точностью и изяществомъ, воротничекъ, манжеты и платье сіяли чистотой.
— А въ томъ, Мишукъ, что на-дняхъ домой ѣдемъ! — отвѣтилъ Василій Ивановичъ, принимаясь за борщъ.
Сынъ поблѣднѣлъ.
— Совсѣмъ? — спросилъ онъ упавшимъ голосомъ, машинально отодвигая отъ себя тарелку.
— А то какъ же? Конечно, совсѣмъ. Мы и такъ не въ мѣру загостились тутъ. Пора и честь знать!
Наступило тяжелое молчаніе.
— Ты, кажется, очень любишь Францію? — спросилъ мягко Егоръ, опуская руку на плечо опечаленнаго юноши.
— Люблю… — не сразу отвѣтилъ Мишель. — Я здѣсь родился, выросъ, учился въ школѣ, теперь студентъ. Полжизни здѣсь прошло, а Россіи я не знаю…
— Что жъ, ты, конечно, правъ… — сказалъ задумчиво молодой эмигрантъ.
— А вы развѣ не отвыкли? — спросилъ взволнованно студентъ и умоляюще взглянулъ на мать, какъ бы ища ея поддержки. — Развѣ мало вы выстрадали тамъ? Вы, вѣдь, свое дѣло сдѣлали. Теперь есть молодые, имъ нужно дать дорогу.
— Дорога открыта всѣмъ, — холодно замѣтилъ Василій Ивановичъ, — и мѣшать мы никому не намѣрены. Ты говоришь, мы свое дѣло сдѣлали, словно мы барщину отработали или солдатчину отбыли. Не въ этомъ вовсе дѣло!
Онъ поднялся со стула и продолжалъ говорить стоя, нервно раскуривая папиросу, нетерпѣливо чиркая спичкой объ истертую, грязную коробку.
— Отвыкли!… Какой вздоръ! Какъ будто они здѣсь не чужіе, иностранцы, которыхъ такъ не любятъ, плохо одѣтые, странные люди, маніаки какіе-то… Да и имъ французы претятъ своимъ сытымъ благополучіемъ, узкимъ мѣщанствомъ, жадностью къ наживѣ, напускной любезностью. Укрыли они ихъ, — на этомъ спасибо. И больше ничего.
Слова рвались изъ души Мишеля. Ему хотѣлось крикнуть, что это неправда, что французы научили его многому, что они бережно и любовно ростили его, пріютивъ, какъ сына. Это они научили его любить науку, чтить всякое свободное проявленіе человѣческой мысли, они вложили въ него ясное, спокойное, доброжелательное отношеніе къ людямъ…
Но онъ молчалъ и, опустивъ голову, слушалъ рѣзкія, ожесточенныя слова отца.
Александра Львовна, опершись на руку, глубоко задумавшись, смотрѣла предъ собой немигающимъ взглядомъ.
— Что же вы, господа, ничего не ѣдите? — спросилъ Егоръ. — Этакъ, пожалуй, я одинъ за всѣхъ пообѣдаю!
Василій Ивановичъ долго еще бранилъ французовъ. Потомъ оборвалъ вдругъ и невесело задумался.
Каждый разъ, послѣ такихъ разговоровъ, онъ чувствовалъ между сыномъ и собой какую-то отчужденность, почти враждебность. Его Мишѣ всегда непонятно, чуждо то, что мучительно, дорого ему самому…
Все это уже не разъ бередило душу эмигранта, но сегодня было особенно тяжело.
Къ вечеру пришли гости. Пожилые мужчина и женщина въ сопровожденіи высокой, стройной дѣвушки. Молодые люди усѣлись въ сторонкѣ и бесѣдовали вполголоса.
— Ну, что у васъ новаго, Мишель? — спросила по французски дѣвушка, лаская его взглядомъ блестящихъ глазъ. — Амнистія, конечно. И у насъ тоже. Скоро уѣзжаемъ.
— Развѣ и вы ѣдете, Вѣра? — спросилъ Мишель, тревожно глядя ей въ лицо. — А ваши занятія, музыка? А я? — говорили его глаза. — Или обо мнѣ не думаешь и моя любовь тебѣ больше не нужна?
— Сказать правду, ужасъ какъ не хочется ѣхать! — созналась дѣвушка и вся зардѣлась.
— Милый, люблю, какъ всегда, какъ раньше, не разлюблю никогда! — отвѣчали пылко изумрудные глаза. — Я такъ привыкла здѣсь, все мнѣ такъ дорого… такое родное тутъ… — продолжала съ порывомъ Вѣра. — Каждое дерево, каждая травинка… все, однимъ словомъ…
Она помолчала.
— Родители меня не принуждаютъ ѣхать, но пустить ихъ однихъ туда, думать о томъ, что, можетъ быть, ихъ арестовали, сослали, убили тамъ… Que sais-je?
Она, волнуясь, вскочила со стула и тоненькая, изящная нѣсколько минутъ стояла предъ нимъ безъ движенія.
— Я здѣсь съ ума сойду отъ тревоги, — сказала Вѣра упавшимъ голосомъ. — И потому бросаю консерваторію и ѣду съ ними.
— По моему, если ужъ ѣхать, то вамъ однимъ пока, безъ семейства — раздавалось въ другомъ концѣ комнаты.
— Позвольте, это почему же такъ? — спросила, вспыхнувъ, Александра Львовна. — Что за привилегія?
— А потому что совершенно неизвѣстно, какая тамъ амнистія заготовлена нашему брату. Зачѣмъ же всѣмъ подвергаться риску, для какой радости? — отвѣтилъ раздраженно Егоръ.
— Я тоже такъ думаю, — отозвался съ сильнымъ малороссійскимъ выговоромъ Тарасъ (такъ звали за границей другого эмигранта). — Еще сегодня у насъ вышелъ споръ съ женой изъ-за этого. Говорю ей: сиди ты пока здѣсь, да не рыпайся, сдѣлай милость! Да гдѣ тебѣ! Какъ накинутся на меня обѣ, дочка тоже… Я и того — сдался! Не люблю бабьихъ бунтовъ.
Вся его крѣпкая, приземистая фигура и длинный сѣдѣющій усъ и чубъ на головѣ выражали глубокую, еле сдерживаемую радость.
Въ теченіе долгихъ лѣтъ Тарасъ не могъ свыкнуться съ изгнаніемъ и сильно тосковалъ по Украйнѣ.
— Когда вы пришли, у меня съ отцомъ чуть не вышелъ споръ, — говорилъ по-французски Мишель Вѣрѣ. — Вы замѣтили, какъ русскіе спорятъ? Это удивительно! Злобнымъ, раздражительнымъ тономъ, какъ враги. И остается послѣ этого такой осадокъ въ душѣ, какъ если бы тебя незаслуженно подлецомъ обозвали или еще хуже.
Онъ передалъ ей содержаніе разговора съ отцомъ.
— Онъ, пожалуй, и меня причисляетъ къ французамъ-буржуямъ и, какъ такового, конечно, презираетъ.
Мишель нервно забарабанилъ пальцами по спинкѣ ея стула.
— Полноте, — замѣтила мягко Вѣра. — Это неправда. Съ чего вы взяли? Онъ знаетъ, что вы честны.
— Разсердился, когда я сказалъ, что имъ не слѣдуетъ туда ѣхать… Но вы взгляните на нихъ, Вѣрочка, съ такими ли силами идутъ въ бой?! У меня кулаки сжимаются, когда подумаю, что этихъ немолодыхъ, усталыхъ людей будутъ преслѣдовать, стѣснять, въ тюрьмѣ держать…
Наступила пауза.
— Русская жизнь, — заговорилъ снова тихо Мишель, съ страдальческой улыбкой вокругъ строго очерченныхъ губъ, — влила не мало яда въ мое существованіе. Не помню, видѣлъ ли я когда-нибудь на лицѣ матери или отца счастливую улыбку. Всегда озабоченные, сумрачные, сосредоточенные, всегда мыслями тамъ. Знаю, что они любятъ меня, но сколько разъ мнѣ, ребенкомъ, не хватало, какъ воздуха, ихъ ласки, смѣха, радости! Сколько разъ, прижавшись къ матери, ждалъ я этого съ замираніемъ сердца! Но она разсѣянно гладила меня по головѣ, глубоко вздыхая, смотрѣла затуманенными глазами куда-то вдаль… Скучное, тяжелое дѣтство было у меня!
Вѣра тихонько погладила его руку и глаза ея выразили глубокое сочувствіе товарищу дѣтства.
— Да, мнѣ знакомо это, — сказала она тихо. — Мои родители вышли изъ народа. У нихъ менѣе изломанныя души, чѣмъ у вашихъ. И все же я нерѣдко видѣла у мамы заплаканные глаза, а у отца еле сдерживаемую грусть. Изгнаніе должно быть нелегкая доля и для самыхъ сильныхъ душъ.
А въ другомъ концѣ комнаты Тарасъ, заложивъ руки въ карманы и ежеминутно вскидывая свой чубъ кверху, медленно цѣдилъ слова.
Надоѣли ему эти свары, да ругань, да полемика (онъ говорилъ полэмика). Нужно имъ объединиться.
— Ты не сердись, не сердись, братику, а пора это бросить! — прибавилъ онъ въ сторону Егора и энергично сплюнулъ.
Поднялся ожесточенный споръ.
Вѣра смотрѣла то на отца, то на остальныхъ, сидѣвшихъ за столомъ эмигрантовъ и сквозь обычно-запальчивый тонъ постоянныхъ споровъ ей слышалось что-то радостное и побѣдное въ звукахъ ихъ голосовъ. Радость свѣтилась въ ихъ суровыхъ въ спорѣ лицахъ, прорывалась въ движеніяхъ…
И Вѣрѣ казалось страннымъ, что это настроеніе близкихъ ей людей не передавалось ей.
Что же отдѣляетъ ее отъ нихъ сейчасъ, омрачаетъ ихъ близость, вноситъ отчужденіе въ ихъ отношенія?
Неужели разныя широты, подъ которыми они родились, неужели клочекъ земли и неба можетъ такъ властно царить въ сердцахъ людей?
И развѣ не отъ нихъ она слыхала, для пролетаріевъ нѣтъ родины?
А между тѣмъ, какъ тѣсно, неразрывно-крѣпко связаны они съ ней, какъ болѣзненно, какъ страстно рвутся туда?
И что ждетъ ихъ, уже уставшихъ, почти прошедшихъ свой жизненный путь тамъ, у порога новой жизни, гдѣ только разгорается кровавый бой?!
Сердце ея мучительно сжалось.
— Поѣдемте вмѣстѣ, — сказала Мишелю молодая дѣвушка, вздрагивая. — Попытаемся тамъ жить. Можетъ быть, мы полюбимъ Россію. Помните эти русскіе стихи:
…Для насъ отчизна только тамъ,
Гдѣ любятъ насъ, гдѣ вѣрятъ намъ.
Студентъ вздохнулъ.
— Кажется, такъ? Въ сущности я люблю всѣхъ, весь міръ, — прибавила она улыбаясь, дѣлая широкій жестъ своей маленькой, полудѣтской рукой.
— Завидую вамъ! — замѣтилъ печально, въ то же время любуясь ею, студентъ. — Я тамъ — лишній, ѣхать туда мнѣ — совершенная безсмыслица. Но вотъ ихъ отъѣздъ… У матери — больное сердце, у отца — ни одного здороваго нерва. А что касается людей, то я…
— Вы уже разочарованы, извѣрились, устали, не такъ ли? Фу, какъ не стыдно? Вы развѣ по опыту знаете, что люди плохіе? Нѣтъ? Такъ не повторяйте чужихъ умныхъ фразъ. Или жизнь! Что вы знаете о ней? Я хотѣла бы жить вѣчно, чтобы слышать, видѣть, впивать всѣ звуки, всѣ краски, бороться съ препятствіями и, если нужно, сгорѣть въ огнѣ борьбы… Мой дѣдъ былъ донскимъ казакомъ, лихимъ безудержнымъ сорви-головой!
Она прибавила что-то, звонко разсмѣялась.
И смѣхъ ея прозвучалъ, какъ пѣніе жаворонка въ тѣсной, убогой комнатѣ.
По лицамъ эмигрантовъ скользнула улыбка, и головы повернулись въ ея сторону.
— Пойдемте гулять, — предложила Вѣра, вскакивая со стула. — Парижъ такъ хорошъ вечеромъ, вездѣ такъ свѣтло, такъ людно!
Она потянула Мишеля за рукавъ, кивнувъ на ходу головой остальнымъ, и черезъ минуту входная дверь захлопнулась за ними.
II.
править— Куда же мы пойдемъ? — спросилъ онъ у своей спутницы, когда они вышли на улицу. — Хотите на правый берегъ?
— А вы куда бы пошли сейчасъ? — отвѣтила вопросомъ присмирѣвшая вдругъ дѣвушка, пристально вглядываясь въ лицо Мишеля.
Но глаза его такъ краснорѣчиво говорили о томъ, что онъ пойдетъ, куда она захочетъ… Вѣра потупилась и шепнула.
— Поѣдемте на бульвары!
На имперіалѣ конки было довольно свѣжо.
Вѣра вздрагивала въ своей легкой жакеткѣ и, смѣясь, прятала лицо въ муфту.
— Вамъ холодно? — спросилъ тревожно Мишелъ, придвигаясь къ ней. — Возьмите меня подъ руку, вотъ такъ… Вамъ станетъ теплѣе.
Отъ прикосновенія ея мягкой, дѣвичьей руки куда-то уплывала его тоска, трепетно и радостно забилось вдругъ сердце.
Но черезъ минуту вспоминалъ, что Вѣра уѣзжаетъ, и лицо снова заслонялось облакомъ тяжелой грусти.
Дѣвушка смущенно молчала или съ напускнымъ оживленіемъ и задоромъ бросала слова посреди оглушающаго грохота улицы.
Смѣясь, заглядывая ему въ лицо, ждала отъ него одного, только одного маленькаго слова и безсознательно кокетничала, дразня его своими русалочьими глазами и красивымъ лицомъ.
Какая-то жуткая радость, смутная, тревожная трепетала въ неровной улыбкѣ.
Тревожно, неясно, полно ожиданія было въ душѣ, какъ ночью въ темномъ лѣсу, молчаливо насторожившемся, затаившемъ шорохи и звуки.
— Если обернется въ мою сторону — скажу сейчасъ, — подумалъ вдругъ, съ замираніемъ сердца, Мишель.
Но Вѣра смотрѣла прямо предъ собой.
Студентъ, красный, сконфуженный отодвинулся, закрылъ глаза. Стало неловко, какъ-будто въ чемъ-то обнаружилъ свою слабость.
И подмывало громко крикнуть запретныя слова.
На углу большихъ бульваровъ молодые люди сошли съ конки и сразу окунулись въ водоворотъ уличнаго движенія. Ихъ толкали со всѣхъ сторонъ или заставляли стоять въ толпѣ по нѣскольку минутъ, не двигаясь.
Вплотную прижавшись къ чужимъ, незнакомымъ людямъ, смятые, задыхающіеся, они ждали, пока людской потокъ подхватитъ и понесетъ ихъ дальше.
Смѣхъ, шутки, брань женщинъ и плачъ дѣтей висѣли въ влажномъ, ночномъ воздухѣ, насыщенномъ теперь мелко сѣявшими, теплыми каплями дождя.
Праздная, жадная къ зрѣлищамъ толпа тѣснилась по краямъ тротуаровъ, тянулась вверхъ черезъ головы другъ друга, чтобы увидѣть горящія огнями стѣны и крыши домовъ, съ изображеніемъ на рекламныхъ кинематографахъ танцующей балерины или купающихся негровъ.
Въ воздухѣ висѣла сумбурная, дикая симфонія уличныхъ звуковъ.
Конки, моторы, торговцы, пѣвцы, говоръ многоголосаго, кипящаго веселой бодростью города ошеломлялъ попавшаго впервые въ это мѣсто человѣка.
Казалось, что тутъ идетъ какой-то безумный пиръ. И въ то время, какъ одни спѣшатъ, бѣгутъ, толкаются, другіе уже, сидя за столами на улицѣ, безпечно пьютъ вино, веселятся, смѣются, обнимая красивыхъ, разряженныхъ женщинъ.
Мишель, который не любилъ бульваровъ, спѣшилъ выбраться изъ толпы. Вѣра шла, глубоко задумавшись, врядъ ли сознавая, гдѣ находится въ данную минуту.
Дойдя до Оперы, они остановились.
— Поѣдемте теперь на митингъ, — предложила она, очнувшись. — Сегодня интересно.
Они быстро пустились бѣжать вдогонку парового трамвая, который велъ въ отдаленный рабочій кварталъ.
По улицамъ, запруженнымъ конными жандармами и сыщиками, Вѣра и Мишель добрались до зала, уже переполненнаго шумной, гудѣвшей, какъ шмели въ лѣсу, многотысячной толпой.
На трибунѣ говорилъ какой-то ораторъ. Но, казалось, что съ нимъ вмѣстѣ говоритъ и толпа.
Она прерывала его одобрительными возгласами, замѣчаніями, бѣшеными рукоплесканіями. Она рычала по-звѣриному, когда ораторъ ей не угождалъ, и хлестала его бичемъ ѣдкой насмѣшки или громкаго смѣха.
— Безумные! А все же съ такой аудиторіей говорить — наслажденіе, — произнесъ кто-то по-русски. — Ей ужъ разжевывать не надо.
— Чему жъ тутъ удивляться, молодой человѣкъ? Культура-съ! — отвѣтилъ сухо чей-то раздражительный голосъ. — Дайте срокъ, авось и мы не лыкомъ шиты…
— Тише, граждане, мѣшаете слушать, — замѣтилъ нетерпѣливо стоявшій за ними французъ.
Въ расположенномъ обширными террасами помѣщеніи, гдѣ происходилъ митингъ, не было стульевъ. Тысячи людей, стоя, слушали ораторовъ или, взобравшись по колоннамъ, примащивались гдѣ-нибудь высоко надъ толпой.
На ступенькахъ лѣстницъ, на перилахъ, въ проходахъ, вездѣ, гдѣ можно было примоститься, сидѣли рабочіе со своими семьями, въ перемежку съ интеллигентной публикой. Иногда какой-нибудь зритель, не удержавшись на позиціи вверху колонны, кубаремъ скатывался внизъ при дружномъ смѣхѣ присутствующихъ, и его мѣсто занималъ другой. Случалось, что на этомъ мѣстѣ укрѣплялся кто-нибудь изъ враговъ собранія и, вися надъ бездной, громко предавалъ анафемѣ каждое слово оратора. Тогда его снимали. Начиналась погоня за дерзкимъ нарушителемъ порядка. Ораторъ, прервавъ свою рѣчь, съ любопытствомъ слѣдилъ за смѣльчакомъ, ловко увертывавшимся отъ нападенія. Наконецъ, сорванный съ мѣста, буянъ съѣзжалъ внизъ и при общемъ гиканьѣ, свистѣ, всѣ и пѣніи зрителей изгонялся изъ зала.
Въ этотъ разъ публика разсѣянно слушала смѣнявшихся на трибунѣ людей, въ ожиданіи любимаго оратора.
Когда онъ появился наконецъ, взволнованная толпа долго не могла успокоиться, долго гремѣли бурные, неистовые хлопки и крики.
Человѣкъ съ эстрады кланялся, улыбаясь, и ждалъ терпѣливо, пока уляжется волненіе. Но какъ только наступала тишина, кто-нибудь изъ толпы снова начиналъ хлопать и, черезъ минуту, опять, какъ всплески моря, звучали апплодисменты.
И опять тучный, плотный человѣкъ, съ грубымъ лицомъ и красной шеей, кланялся и напряженно улыбался.
Когда же привѣтствія, наконецъ, прекратились, то долго слышно было, какъ люди кашляли, сморкались, шептались громкимъ шопотомъ, смѣясь или сердясь.
И все та же напряженная, усталая улыбка не сходила съ лица оратора, а въ спокойныхъ, проницательныхъ глазахъ проглядывало легкое нетерпѣніе.
Онъ былъ мечтателенъ и умѣлъ навѣвать сладкіе, волшебные сны, убаюкивать народъ свѣтлыми сказками.
Толпа заслушалась, не дыша, не двигаясь.
Цѣлое море разноцвѣтныхъ, яркихъ отъ возбужденія глазъ, впились въ лицо оратора и, упоенные мечтой, безсознательно, но властно требовали отвѣта, разрѣшенія мучительной загадки сфинкса, вопроса: для чего?
— Для лучшаго, для вѣчнаго и прекраснаго, — говорилъ имъ человѣкъ.
Когда, рисуя страданія народа, онъ метался по эстрадѣ, потрясая кулаками, или извивался, какъ угорь, затихалъ и стоналъ, какъ женщина, то имѣлъ видъ геніальнаго безумца. Безумца, одержимаго неутомимой жаждой бросить въ лицо людей свою ярость, жгучія слезы, недоумѣніе, пафосъ и пламенное состраданіе.
Онъ кончилъ. И молчаніе прервалось дикимъ неистовствомъ восторга, громомъ хлопковъ, плачемъ женщинъ, смятеніемъ огромнаго, людского моря взволнованныхъ сердецъ.
На эстрадѣ его окружили, пожимали руки, пока усталый и блѣдный ораторъ пробирался къ мѣсту.
Теперь на трибунѣ стояла женщина. Вѣра съ нѣжностью вглядывалась въ ея тонкое, молодое лицо подъ пышными, сѣдыми волосами.
Она говорила о далекой странѣ, и слова ея очевидно доходили до сердецъ людей, потому что суровы и строги были ихъ лица. И чѣмъ дальше рисовала сѣдая женщина картины той жизни, тѣмъ трепетнѣе и грознѣе было молчаніе толпы.
— Долой насиліе, долой! — закричали вдругъ въ толпѣ.
— Долой! — подхватили тысячи голосовъ.
И долго неслись эти крики, перекатываясь по залу, какъ волны моря въ непогоду, и вырываясь на улицу.
— Господа! — вскричалъ чей-то сильный голосъ, — при выходѣ отсюда, насъ ждутъ…
Дальше не слышно было словъ.
Поднялось смятеніе.
Всѣ кричали, жестикулировали, пѣли, а блѣдная женщина все еще стояла на эстрадѣ и ждала, пока уляжется волненіе, чтобы закончить прерванную фразу.
Вѣра и Мишель, притиснутые къ стѣнѣ, взволнованные, молчали.
Въ эту минуту они чувствовали себя ни русскими, ни французами, а членами одной огромной, человѣческой семьи.
Мишель, сжимая ея руку, шепнулъ ей объ этомъ.
Она кивнула ему головой.
Въ ея широко раскрытыхъ, мерцающихъ глазахъ сверкали еще не просохшія слезинки, вызванныя послѣдней рѣчью.
Было уже поздно. Разгоряченная толпа не желала больше рѣчей.
Одни окружили только что говорившую писательницу. Другіе предлагали манифестировать по улицамъ.
Въ одномъ углу шумѣли анархисты.
Въ центрѣ кучки стоялъ блѣдный, растрепанный человѣкъ съ глазами фанатика и неистово стучалъ костылемъ, на который опиралась его больная нога.
— Вы хуже буржуевъ, которыхъ поносите! — кричалъ онъ въ бѣшенствѣ. — Слушайте, вы обязаны выслушать меня!
Но его не слушали.
Замахнувшись костылемъ, онъ порывался ударить кого-то изъ окружавшихъ его.
— Гражданки, покупайте мою газету: «Освобожденная женщина!», — кричала въ другомъ концѣ зала здоровенная, могучаго, сложенія француженка, ловко разбрасывая газетные листки. — Долой материнство, долой семейныя цѣпи! Читайте газетку и вы не будете больше рабынями, няньками и служанками вашихъ мужей!
Ее окружили.
Женщина бойко и развязно, проповѣдуя, паясничая, навязывая, продавала листки среди громкаго смѣха и шутокъ мужчинъ.
— Бьюсь объ закладъ, — вскричала она, подзадоренная публикой, что мнѣ сейчасъ дадутъ слово.
И тутъ же вскочила на трибуну.
— Граждане и гражданки! — раздался оттуда ея могучій басъ.
Предсѣдатель, поднявшись съ мѣста, приблизился къ ней, но женщина, схвативъ его рукой за грудь, при оглушительномъ хохотѣ присутствующихъ, выкрикивала что-то, потрясая въ воздухѣ своими листками…
Собраніе закончилось, и толпа хлынула къ выходамъ.
Теперь улицы представляли сплошную цѣпь конницы, вооруженныхъ солдатъ и полицейскихъ, которые, пропуская публику, тутъ же накидывались на нее, толкая, бранясь, избивая и арестуя.
— Долой насиліе! — кричали манифестанты, отбиваясь.
— Долой! — неслось по улицамъ. — Да здравствуетъ…
Вскорѣ послышались крики, стоны, бѣшеный топотъ конницы.
На землѣ то тутъ, то тамъ лежали смятые, окровавленные люди. А по боковымъ улицамъ, за стѣнами недостроенныхъ домовъ, бѣжали, крадучись и озираясь, забѣгая впередъ, полицейскіе, чтобы помѣшать манифестантамъ пройти въ центральную часть города.
Но толпа стройными колоннами, съ пѣніемъ пока все еще держалась и шла впередъ.
Отовсюду, изъ ресторановъ, изъ оконъ домовъ, съ балконовъ смотрѣли на процессію люди, то привѣтствуя, то грозя ей кулаками.
А лунная ночь, спокойная, мягкая, удивленно внимала неистовству людей и одинаково любовно проливала свой серебряный свѣтъ на мѣдныя каски конныхъ гвардейцевъ, на черные капюшоны озвѣрѣвшихъ сержантовъ и одушевленныя лица преслѣдуемыхъ.
Мишель и Вѣра, вмѣстѣ съ другими, возвращавшимися съ митинга, очутились въ маленькомъ, глухомъ переулкѣ. Они слышали за собой погоню и топотъ человѣческихъ и лошадиныхъ ногъ, стоны и крики настигнутыхъ людей.
— Долой! — закричалъ вдругъ хриплымъ, сдавленнымъ отъ ярости и волненія голосомъ Мишель.
Отрядъ косматыхъ гвардейцевъ съ шашками на голо, молодецки проскакалъ вдоль переулка и студентъ почувствовалъ, какъ что-то холодное, колючее полоснуло его по поднятой рукѣ.
Вѣра съ силой рванула его съ мѣста, и они снова побѣжали.
Всѣ прилегающія улицы были сплошь заставлены шеренгами полицейскихъ, представлявшихъ живую стѣну черныхъ, зловѣщихъ силуэтовъ.
— Проходите, проходите! — кричали они, указывая вдоль широкаго бульвара, ведшаго въ глухое предмѣстье города.
Мишель, не чувствуя боли, въ нервномъ возбужденіи кричалъ и рвался на помощь другимъ.
Съ него уже сорвали шляпу, и лошадь съ разбѣга швырнула его на мостовую, а студентъ, не узнавая себя и своего голоса, продолжалъ неистово кричать и метаться.
Наконецъ, они вырвались изъ улицъ, аттакованныхъ полиціей.
Вѣра вскочила въ первый попавшійся фіакръ, толкнувъ туда Мишеля и незнакомаго манифестанта, присоединившагося къ нимъ во время преслѣдованія.
Они носовыми платками перевязали руку Мишеля.
На одной изъ улицъ Латинскаго квартала незнакомецъ вышелъ изъ фіакра, горячо поблагодаривъ ихъ.
Они остались одни и долго отъ волненія не могли произнести ни слова.
Потомъ заговорилъ Мишель.
Безсвязно, какъ въ бреду, шепталъ что-то и хотя Вѣра не понимала словъ, но видѣла такое страдающее, измученное лицо, что всей душой сочувствовала студенту.
Онъ говорилъ ей о Франціи, о себѣ, объ «амнистіи» со слезами въ голосѣ, волнуясь, давая выходъ наболѣвшимъ за день нервамъ.
— Вздоръ, царапина! — вскричалъ, вдругъ, нетерпѣливо Мишель, двигая въ разгарѣ бесѣды перевязанной рукой и поймавъ на ней тревожный взглядъ Вѣры.
И вдругъ прильнулъ губами къ ея рукѣ. Цѣлый потокъ безумныхъ, безсвязныхъ, нѣжныхъ словъ прозвучалъ въ темномъ, маленькомъ фіакрѣ.
Вѣра вздрогнула отъ неожиданности и рванулась съ мѣста, какъ бы собираясь бѣжать… Но какая-то сила, сильнѣе ея воли, приковала ее къ мѣсту.
И въ темномъ, маленькомъ фіакрѣ робко-робко прозвучалъ ихъ поцѣлуй.
III.
правитьКакъ ни оттягивали день разлуки, онъ наступилъ.
Еще наканунѣ корзины были уложены и отправлены на вокзалъ, оставались только мелкія, ручныя вещи.
И раньше неказистая квартирка, стала теперь еще болѣе непривлекательна, благодаря кое-какъ сдвинутой мебели, клочкамъ бумагъ, въ изобиліи разбросаннымъ на грязномъ полу и тому особенному опустошенію, которое создается въ комнатѣ атмосферой отъѣзда.
Александра Львовна, съ заплаканными глазами, усталая укладывала мелкія вещи.
— Я все думаю, Шурочка, почему это у меня такъ сердце ноетъ? — говорила жена Тараса, обращаясь къ хозяйкѣ дома. — Вѣрочку мы уломали, не ѣдетъ съ нами. Я за нее спокойна. Ѣдемъ мы по своей доброй волѣ, а вотъ поди же ты, словно на погребеніе везутъ!
— Послушались бы меня, оставались бы пока здѣсь! — вставилъ Егоръ, читавшій газету. — Вѣдь вонъ и по газетамъ видно, грошъ цѣна этимъ свободамъ.
— А какъ же Тарасъ-то безъ меня? Вѣдь въ случаѣ бѣды, я сумѣю хлопотать, ѣздить, все же лучше!
— Такъ неужто вы за этимъ и поѣхали, чтобы… Чудаки, право, чудаки! — вскричалъ съ сердцемъ Егоръ.
Но тутъ вмѣшалась Александра Львовна.
Его видно еще недостаточно измучило изгнаніе и поэтому онъ не хочетъ рисковать. Это его дѣло. Но къ чему заводить эти разговоры? Они все равно никого не убѣдятъ. Какъ ни тяжело разлучаться съ дѣтьми, они уѣдутъ.
Голосъ ея задрожалъ.
Егоръ пристально взглянулъ на нее и покачалъ головой.
Наступила длинная пауза.
— Полноте, Александра Львовна, голубушка моя, — сказалъ вдругъ порывисто эмигрантъ, цѣлуя ея руку. — Миша остается не одинъ, съ нимъ Вѣра. О нихъ горевать нечего, а душа вотъ болитъ за васъ и болитъ, что подѣлаешь!
Онъ махнулъ рукой.
— Дѣти смотрятъ на насъ, какъ на обреченныхъ. Въ каждомъ ихъ взглядѣ я читаю прости и вижу, каково это имъ…
Александра Львовна заплакала.
— Ну, полно, мамочка, не плачь, — сказалъ Мишель, выходя изъ своей комнаты. — Обѣщаю тебѣ благоразуміе и спокойствіе. А гдѣ же отецъ?
Лицо его было очень блѣдно.
— Я сейчасъ, — отозвался изъ кухни Василій Ивановичъ. — Давайте чай пить. Что же это Тарасъ съ Вѣрой не идутъ? Вѣдь часъ-то не ранній!
Когда чай поспѣлъ, пришла и Вѣра съ отцомъ. Она молча подсѣла къ матери.
Разговоръ не клеился, хотя всѣ старались шутить.
Надвигающаяся разлука давила холодной тяжестью сердца эмигрантовъ.
Для Вѣры и Мишеля горечь разлуки усугублялась тяжелой, гнетущей тревогой за уѣзжающихъ.
И это ощущеніе было такъ мучительно, что въ теченіе послѣднихъ дней молодые люди почти не говорили другъ съ другомъ.
Медленно тянулся день. Наступилъ вечеръ.
Въ маленькую квартиру, между тѣмъ, постепенно собирались знакомые и молодежь.
Снова сѣли чай пить. Кто-то принесъ вина. Его разлили въ стаканы, чокались, сыпали пожеланіями. Потомъ стали пѣть:
«Налей, налей, товарищъ, заздравную чару,
Какъ знать, что готовитъ намъ жизнь впереди!»
Пѣсня звенѣла отлетающей близостью, уносила въ далекое, необозримое пространство, сжимая сердце смутной тоской.
Василій Ивановичъ, обнявъ за плечи Мишеля, ходилъ съ нимъ изъ угла въ уголъ. Глубокая нѣжность звучала въ каждомъ его напутственномъ словѣ и видно было, съ какимъ трудомъ давался ему бодрый, спокойный тонъ.
А въ другомъ углу шли увѣщеванія и просьбы.
Мать говорила Вѣрѣ, что если бы она поѣхала съ ними, то, конечно, попала бы въ бѣду еще раньше отца.
Вѣдь она — порохъ, горячая голова!
И просила ее не горевать.
Дочь молчала.
Она страстно любила свою мать, не разлучалась съ ней ни на одинъ день и совершенно не представляла себѣ жизни безъ нея и отца.
Все это сдѣлалось такъ быстро, такъ неожиданно!
Вся жизнь раскололась пополамъ, а отъ сердца нужно сразу оторвать то, съ чѣмъ оно срослось…
Вѣра вышла въ кухню и тамъ, схвативъ себя обѣими руками за голову, беззвучно рыдала, трепеща всѣмъ тѣломъ.
Она слышала, какъ снова запѣли за стѣной. Въ словахъ пѣсни чудились ей грозные намеки на новую борьбу и страданія для уѣзжавшихъ.
Наконецъ, наступилъ и отъѣздъ.
Егоръ, прійдя на вокзалъ, отозвалъ въ сторону Василія Ивановича и далъ ему прочесть замѣтку въ вечерней газетѣ.
— Останься, еще не поздно! — убѣждалъ взволнованно Егоръ. — Это же безуміе! — Съ вами женщины.
Слегка поблѣднѣвшій эмигрантъ успокаивалъ его.
— Теперь назадъ уже поздно, — сказалъ онъ. — Не тронутъ насъ. То была случайность. Не говори только нашимъ, Егоръ.
Вѣра стояла около матери и не сводила съ нея и съ отца своихъ прекрасныхъ, заплаканныхъ глазъ.
Лица родныхъ смутно вырисовывались ей сквозь дымку слезъ.
— Мама, мама! — шептала она, какъ маленькая дѣвочка, и губы ея дрожали.
— Вѣруся, дѣточка, сыночекъ мой. — безсвязно говорила мать, шевеля безпомощно побѣлѣвшими губами. — Не отнимай у меня… Пожалѣй насъ…
А Мишель всматривался еще и еще въ каждую черту и морщинку отца и матери, желая запечатлѣть, какъ можно сильнѣе, уже какъ будто ускользавшія изъ памяти лица.
— Весною, мама пріѣдетъ къ тебѣ, — сказалъ, закуривая дрожащей рукой папиросу, Василій Ивановичъ. — Можетъ быть, и я урвусь къ вамъ не надолго, на ваше счастье полюбоваться. Ты только не вѣшай носа, Мишукъ. Авось Богъ не выдастъ…
— Та и я жъ то говорю. Оплакиваютъ насъ, неначе мы мертви, — вставилъ мрачно Тарасъ. — Що не за молодежь така! Хуже мокрой курыцы, ей Богу правда!
Раздался второй звонокъ. Объятія, поцѣлуи…
И поѣздъ медленно тронулся. Изъ оконъ вагона замахали бѣлыми платками.
Вѣра, какъ вкопанная, стояла на одномъ мѣстѣ.
Потомъ, опомнившись и протянувъ впередъ руки, побѣжала за поѣздомъ.
— Мама!..
Что-то жалобное, безпомощное, дѣтское прозвучало въ этомъ воплѣ.
Егоръ побѣжалъ за ней и, взявъ ее за талію, бережно повелъ къ выходу, пока она кричала и билась въ его рукахъ.
Мишель блѣдный, какъ мѣлъ, бросился къ Вѣрѣ.
Они усадили ее въ фіакръ и поѣхали къ Егору.
— Чертовски тяжелая исторія! — сказалъ сквозь зубы эмигрантъ. — Экъ ее трясетъ всю, сердечную! Не расхворалась бы!
Только часамъ къ тремъ ночи, утомленная горемъ и слезами, дѣвушка задремала.
Егоръ, прочитавъ какое-то письмо, шагалъ изъ угла въ уголъ, волнуясь, бормоча что-то и грозя кулаками.
Мишель, углубленный въ свои мысли, невольно вздрагивалъ отъ быстрыхъ шаговъ эмигранта.
— Что съ вами, Егоръ? — спросилъ онъ, наконецъ. — Это письмо васъ такъ разстроило?
Тотъ, молча, протянулъ ему листокъ мелко исписанной бумаги.
Студентъ читалъ и ужасъ, какъ холодный, липкій гадъ, заползалъ въ его душу.
Егора звали домой.
Мишель дочиталъ до конца и, не сказавъ ни слова, протянулъ эмигранту письмо.
Въ маленькой комнатѣ стало совсѣмъ свѣтло.
Студентъ, положивъ усталую голову на столъ, не закрывая глазъ, думалъ суровую думу.
На диванѣ спящая дѣвушка нѣжно улыбалась во снѣ. Застывшія слезинки висѣли на ея длинныхъ рѣсницахъ.
Егоръ, стоя у окна, думалъ о своемъ отъѣздѣ.
Улыбка играла теперь на его молодомъ лицѣ, освѣщенномъ утренней зарей.