Домой черезъ Балканы.
правитьІ.
правитьГусто-синяя съ блескомъ эмаль Средиземнаго моря стала блекнуть, зеленѣть, мутиться. Туманные гористые берега становились рельефнѣе, чище, голубѣй. И замѣтно было, какъ мы все глубже и глубже входимъ въ полосу узкаго, безконечно длиннаго залива, въ концѣ котораго ждутъ насъ Салоники.
Слѣва маячилъ угрюмый массивъ Олимпа, дерзко обезглавленный веселыми купами серебряныхъ облаковъ. Справа — три пальца лѣсистой корявой ладони. Пальцы далеко протянулись на югъ, къ сплошной синевѣ моря, словно погнались за кѣмъ, хотѣли схватить, но могучая сила парализовала ихъ, и они застыли, остались недвижны.
Самый дальній — Аѳонъ. Онъ длиннѣе другихъ пальцевъ и стыдливѣй. Весь бирюзовый, полурастаявшій въ морѣ, одѣлся тончайшимъ голубымъ тюлемъ и манитъ къ себѣ, приковываетъ. Таинственный, невѣдомый, и вмѣстѣ съ тѣмъ родной-родной. Дорогъ и близокъ былъ онъ съ самыхъ пеленокъ.
«Гора Аѳонъ, гора святая»… Сколько пылкихъ юношескихъ мечтаній неслось и несется сюда изъ далекихъ равнинъ сѣвера, старческихъ вздоховъ, предсмертныхъ стоновъ. Сколько чудеснаго, сказочнаго связано съ этимъ именемъ. Хотѣлось бы сняться съ высокой, чуть дышащей отъ легкой качки, палубы морского богатыря и полетѣть туда, къ этому почти прозрачному голубому полуострову, дохнуть его смолами, его мрачнымъ святымъ уютомъ, его обаятельной неразгаданностью.
Пассажиры на палубѣ. Раздѣлились по двумъ бортамъ: интеллигенція по лѣвому борту, простонародье — направо. И непонятно, какая сила произвела такое дѣленіе. Налѣво бинокли, морскія карты, справочники, звонкія восклицанія женскихъ голосовъ, радостное гудѣніе мужскихъ. Смѣются, вспоминаютъ легенды, декламируютъ классиковъ. И шепчутся, и розовѣя горятъ дѣвичьи щеки, искрятся кокетливые взоры. Кто-то кричитъ звучнымъ молодымъ баритономъ:
— Вотъ оно, жилище боговъ! Мнѣ однажды изъ-за этого чорта Олимпа единицу вкатили!
Другіе звонкіе голоса покрываютъ это признаніе еще болѣе живымъ хохотомъ.
Спиной къ Олимпу, лицомъ къ Аѳону сѣрые латаные пиджаки, угрюмо задумчивые взгляды, молчаніе вперемежку со вздохами. Унылый, ровный безъ повышеній и паузъ густой гудущій голосъ кормового матроса Устиныча разсказываетъ объ Аѳонскихъ чудесахъ:
— И ни одна даже аль пташка женскаго полу не могитъ она жить тамъ. Соловей поетъ, соловьиху не услышишь. Равно и галки, грачи — все единственно. Ворона увидишь, къ примѣру, а ворону ни въ жисть. Долетитъ, куда ей положено, и назадъ принуждена вертать, а не то падаетъ замертво, ровно ударитъ чѣмъ. Также и рогатой скотины: женскій полъ не водится…
— Господи! — не выдержала маленькая, больше другихъ вздыхавшая молодая бабенка, — гдѣ же они молоко-то берутъ?
— Быковъ доятъ! — остритъ молодой ткачъ, работавшій гдѣ-то подъ Барселоной и везущій домой, какъ большую драгоцѣнность, «настоящую, тальянску, гармонью».
Но надъ словами ткача никто не смѣется. Молчатъ. Устинычъ укоризненно продолжаетъ:
— A что жъ, ежели чудесное! Отъ чудеснаго все можетъ статься… Запасный солдатъ Трохвимъ Притула, возвращавшійся домой «на моблизацію» изъ самаго Буэносъ-Айреса и успѣвшій по дорогѣ пропить пять консульскихъ пособій, плачетъ и крестится.
Крестятся и другіе. И не поймешь, не отгадаешь: такъ ли молчатъ эти сѣрые бывалые люди, слушая Устиныча, или, какъ и я, вспоминаютъ о свѣтлыхъ годахъ своей юношеской жизни, когда искренно вѣрилось, что Аѳонъ — это рай, а въ раю «не женятся, не посягаютъ, но яко ангели на небесехъ пребываютъ».
Олимпъ и Аѳонъ, два символа. Два знамени двухъ великихъ религій. Одинъ зоветъ къ празднику тѣла, физической красотѣ, силѣ, плодородію, безпечному веселью, къ празднику любви и ласки…
Другой отрицаетъ тѣло, проповѣдуетъ истощеніе, болѣзнь, постъ, безчадіе, съ омерзѣніемъ отвращается отъ физической любви, отъ веселья, пѣсни, игры… зоветъ къ веселію смерти.
И оба стоятъ рядомъ, на обоихъ цвѣтутъ однѣ и тѣ же оранжевыя рощи, однимъ дыханіемъ дышитъ весна, однимъ маревомъ вѣетъ лѣто, къ обоимъ вразъ ластится теплая южная осень, полная тутъ и тамъ гроздьевъ сизаго винограда, маслинъ, сахарныхъ арбузовъ и пахучихъ, нѣжныхъ, тающихъ во рту золотистыхъ дынь.
И оба не отрицаютъ войны, благословляютъ побѣду, плетутъ вѣнки героямъ. Оба знамени воодушевляютъ людей къ воинскимъ подвигамъ…
Велика загадка, имя которой — человѣкъ.
II.
правитьКъ Салоникамъ подошли мы передъ вечеромъ. Я бы не сказалъ, что вблизи здѣсь красиво. Издали — да. Тогда хоть рисуй иллюстрацію къ «Тысячѣ и одной ночи». Десятки тонкихъ, блѣдныхъ минаретовъ, а рядомъ громадныя кубическія постройки съ куполовидными верхами. Все это изъ бѣлаго, чуть розоватаго камня, или только кажущагося издали розоватымъ, не знаю. Вокругъ мечетей, а можетъ быть, это и не мечети, но цѣлые магометанскіе монастыри и дворцы, — вокругъ нихъ глухіе бѣлокаменные кремли и фіолетовые, мертвенные, безъ вздоховъ и тревоги, кипарисы. Удивительное дерево — этотъ кипарисъ. Только послѣ того, какъ пришлось мнѣ много разъ видѣть его тамъ, на югѣ, при полномъ ростѣ, смогъ я ощутить истинный характеръ этого дерева и понялъ, почему его садятъ надъ могилами, на кладбищахъ. Не тую, не ель, а именно кипарисъ. Это дерево создано для того, чтобы быть монументомъ, выражать безконечную покорность и какую-то свою, чисто восточную стойкость къ превратностямъ судьбы.
Нашъ ладанъ напоминаетъ кипарисъ. Въ томъ, какъ пахнетъ дымъ ладана, и какъ сторожатъ нѣмые богатыри, кипарисы сѣдую старину здѣшнихъ мѣстъ, прячется одно и то же настроеніе: настроеніе печали, грусти, покорности и все же… все же тревоги.
Тѣсной грудой приткнулся городъ съ пологому скату голой горы. Безъ улицъ и площадей сползаетъ онъ къ морю, и ужъ у моря разстилается въ широкое полотнище грязи, пыли, трамвайнаго лязга, крикливыхъ магазиновъ, нагло блестящихъ неестественными огнями кинематографовъ, праздныхъ зѣвакъ, карманныхъ воровъ… словомъ, всего того, что называютъ уличнымъ движеніемъ крупнаго торговаго центра.
Пароходъ нашъ, видимо, пришелъ сюда первый разъ. Это было морское чудовище Добровольнаго флота изъ новопостроенныхъ, съ обычными рейсами отъ Одессы до Владивостока и обратно. Война закинула его сначала въ Геную, а оттуда съ толпой русскихъ бѣженцевъ въ Солунь.
Команда не знала расположенія порта, и потому мы ненужно долго толклись въ срединѣ залива, пока не подъѣхалъ на лодкѣ агентъ другой, — не Добровольнаго флота, — пароходной русской компаніи и не разсказалъ намъ, какъ и гдѣ надо причалить.
Потомъ на катерѣ подъѣхали греческіе чиновники провѣрять пароходные документы, а потомъ уже мы пристали къ берегу.
Пока все это происходило, наступилъ, и наступилъ дружно по-южному, темный теплый вечеръ. Верхъ города сразу померкъ, пропалъ, и запылалъ красными огнями низъ.
Я положилъ-было пробыть въ Салоникахъ не меньше двухъ дней, потому что, кто знаетъ, когда подшутитъ надо мной судьба во второй разъ и закинетъ въ эти страны. Хотѣлось полазить по верхнему городу, по его, очевидно, узкимъ, изломанымъ улицамъ, подсмотрѣть чужую таинственную жизнь, или не жизнь, можетъ быть, а умираніе… По виду здѣсь такъ много признаковъ этого умиранія. Пустая, разсчитанная на сотни большихъ кораблей, гавань, чертовски удобная гавань! Куда лучше, чѣмъ въ Генуѣ, или въ Одессѣ. Неподалеку дома съ заколоченными окнами, сараи съ растворенными пастями и безлюдные, навѣрное пустые и заброшенные, покинутые амбары и магазины. Чье это все? Австрійское, германское? Почему никому больше не нужно? Неужели война и здѣсь наложила свою разорительную лапу?
Мою догадку объ умираніи города подтвердилъ знакомый сербъ-журналистъ, который ѣхалъ на нашемъ пароходѣ домой изъ Франціи.
— Э-э! — сказалъ онъ, какъ бы отмахиваясь отъ моего вопроса, — здѣсь тоже кроется одна изъ причинъ теперешней войны. Салоники — милліонное предпріятіе. И пока они обслуживали турецкія области, вложенные сюда милліоны оправдывались, а какъ только бывшій Балканскій Союзъ подѣлилъ эти области межъ собой, — Солунь пала. Торговля убавилась чуть ли не втрое… и винятъ въ этомъ насъ же, сербовъ. Болгары говорятъ, что — будь Солунь болгарскимъ городомъ, онъ бы не только не палъ, а еще больше выросъ.
— Но почему же васъ именно винятъ? Вѣдь городъ греческій?
— Греческій. Но развѣ грековъ привыкли винить въ чемъ-нибудь? Греки всегда въ сторонѣ. Греція никогда ни въ чемъ не отвѣтственна. Таковъ ужъ взглядъ на нее.
И сербъ мой махнулъ безнадежно рукой, словно Греція была и въ самомъ дѣлѣ не больше мальчишки изъ приготовительнаго класса.
— Однакожъ, — не унимался я, — Греція ваша союзница.
— Союзница, — согласился онъ уныло и добавилъ: — A propos. Будете имѣть здѣсь денежныя дѣла, — покрѣпче держите въ рукѣ кошелекъ!
Изъ бесѣды съ тѣмъ же сербомъ выяснилась для меня и прямая причина паденія торговаго значенія Салоникъ. Причина эта, какъ и все на Балканахъ, политическая. Раздѣленныя между «союзниками», турецкія области принуждены были послѣ войны тяготѣть къ тѣмъ торговымъ центрамъ, которые въ этихъ странахъ со времени освобожденія ихъ отъ турокъ наладились. Такъ, новоболгарскія земли должны были повернуться лицомъ къ Софіи, новосербскія — къ Бѣлграду.
Кромѣ того, послѣдняя междоусобная балканская война до того раздражила и разгнѣвила народы, что болгаринъ, напримѣръ, предпочиталъ гнать свой товаръ черезъ какое угодно мѣсто, абы бо не черезъ Грецію.
— Легче черезъ Сѣверный полюсъ, чѣмъ черезъ Солунь, пока она греческая!
Греки тоже, въ свою очередь, такъ облагаютъ товары пошлиной, что вынести это обложеніе рѣшительно не подъ силу. И еще придираются, задерживаютъ, строятъ мелочныя козни и каверзы.
Послѣ, когда мы проѣзжали окрестностями Салоникъ, я, грѣшнымъ дѣломъ, открылъ еще одну причину, уже собственнымъ разумѣніемъ: окрестности эти, благодаря только-что бывшимъ двумъ войнамъ, представляютъ изъ себя пустыню, похожую на земли послѣ великаго потопа. A пустыня, при всемъ своемъ желаніи «тяготѣть» къ торговому центру, немного можетъ сдѣлать въ смыслѣ поднятія этого центра до верховъ благополучія.
III.
правитьНочевали на пароходѣ. Послѣдняя ночь. Публика, перезнакомившаяся за недѣлю безостановочнаго пути и десятидневнаго ожиданія парохода въ Генуѣ, была особенно возбуждена и радостна. За ужиномъ болтали безъ умолку, пѣли кто былъ склоненъ къ выпивкѣ, «пробовалъ» крѣпость греческихъ винъ
Кого-кого только не было въ вашей пестрой компаніи «русскихъ бѣженцевъ», вся Россія представлена: поляки, латыши, евреи, армяне, грузины, колонисты-нѣмцы, малороссы… всѣ ѣхали изъ чужбины домой, торопились, какъ торопятся люди на пожаръ, на большое семейное несчастье. Вся мужская молодежь, конечно, съ намѣреніемъ стать «подъ красную шапку» а женщины просто домой. Вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, быть внѣ дома, когда въ домѣ бѣда.
Причинъ для радостнаго возбужденія на этотъ разъ было особенно много. Во-первыхъ, кончился морской путь. И хорошо кончился, безъ качки и болѣзней, безъ страшныхъ турецкихъ и нѣмецкихъ минъ, которыми насъ стращали, безъ подводныхъ лодокъ. Во-вторыхъ, за цѣлыхъ семь дней узнали новости, цѣлый снопъ новостей, и всѣ новости съ войны были для Россіи счастливы. И въ-третьихъ., что грѣха таить, самая существенная радость пріѣхала къ намъ на пароходъ въ лицѣ русскаго консула и раздавала нуждающимся денежныя пособія.
И Притула, и ткачъ изъ Барселоны, и поляки-рабочіе, которыхъ бережно охраняли отъ лихого глаза цѣлыхъ пять ксендзовъ, расхаживали еще до ужина фертами. За ужиномъ пошелъ у нихъ форменный кутежъ, и смѣшившій всѣхъ трепаный, худой, какъ осиновая жердь, еврей изъ Америки съ особой выразительной страстностью пѣлъ:
Чарочка моя, серебряная!
Кому чару пити,
Тому здраву быти!..
И Господь его вѣдаетъ, какъ умудрился этотъ еврейчикъ, тоже ѣдущій домой защищать родину, коверкающій русскую рѣчь на всѣ лады и безъ всякихъ ладовъ, вывезти изъ Америки въ Солунь старинную русскую заздравицу, которую пѣвали наши прадѣды во время богатырскихъ пировъ.
Съ вечера же стали записывать желающихъ выѣхать съ утреннимъ поѣздомъ. И съ этой записью планы мои относительно подробнаго осмотра Солуни разбились въ дребезги. Помѣшало благоразуміе, этотъ всегдашній спутникъ неудачъ и неуспѣховъ.
На этотъ разъ благоразуміе пришло ко мнѣ въ лицѣ все того же знакомаго серба.
— Вы что, уже спать собрались? — спросилъ онъ удивленно, — а тамъ на носу записываются въ очередь, ѣхать съ утреннимъ поѣздомъ въ Нишъ.
— Я рѣшилъ побродить пару деньковъ по городу.
— Хм… смѣло.
— Почему? Развѣ есть еще опасности?
— Видите… какъ вамъ сказать? благоразумнѣе уѣхать. Я полагаю, что черезъ Болгарію надо проскочить возможно скорѣе… Кромѣ того, здѣсь по дорогѣ два моста… вы ихъ увидите. Если они еще не взорваны болгарами — ваше счастье!
— Вы шутите? Неужели болгары начнутъ войну противъ васъ?
— Да, готовятся.
— Но вѣдь эта война и противъ Россіи?
— Конечно. На Россію они не посмотрятъ.
Дѣло это происходило осенью 191-й года, еще въ началѣ общеевропейской войны, когда, правда, поведеніе Болгаріи вызывало подозрѣнія, но мысль о враждебныхъ отношеніяхъ ея къ Россіи все же казалась чудовищной. Особенно невѣроятной показалась она мнѣ, такъ какъ среди болгаръ у меня были друзья, и я намѣтилъ даже по пути заѣхать къ нимъ въ Софію на пару деньковъ, повидаться. Я видѣлъ и зналъ, что болгары, въ сущности, русскіе люди,
— Не можетъ быть этого! — сказалъ я сербу, — да, наконецъ, что вамъ дѣлить? голую Македонію? Отдайте вы ее болгарамъ, сами получите добрый кусокъ Австріи. Еще лучшій кусокъ, по крайней мѣрѣ, культурный!
— Ха! Дѣло вовсе не въ этомъ.
И угрюмый сербъ, котораго я не видѣлъ до того смѣющимся, улыбнулся сквозь густые, черные, какъ сажа, усы.
— Ежели мы отдадимъ Македонію хоть сейчасъ, — Болгарія все равно кинется на насъ.
— Слушайте! Но почему?
— Вамъ, русскимъ, трудно понять это. Вы мало живете политикой, не сталкиваетесь ежедневно съ сосѣднимъ, чужимъ народомъ. Вы, благодаря простору, всегда дома. Пожили бы, какъ мы: шагнешь впередъ, — передъ носомъ Австрія. Рукой махнешь — Болгарія. Головой качнешь — въ Грецію попадешь… У насъ чутье есть на это. Болгарія будетъ воевать! — и добавилъ послѣ долгой паузы:
— На германскія деньги. Вѣдь Россія не можетъ дать теперь ничего.
Мы долго еще протолковали на эту тему, и я, запасшись рядомъ практическихъ совѣтовъ относительно сербскихъ порядковъ и обычаевъ, пошелъ записываться на утренній поѣздъ.
— «Проведу-ка я эту пару лишнихъ дней въ Софіи, — думалось мнѣ при этомъ, — авось мои болгарскіе друзья наговорятъ еще большихъ страховъ и ужасовъ про Сербію».
ІV.
правитьПартія къ первому поѣзду составилась человѣкъ въ двѣсти. Я не знаю, что бы мы стали дѣлать безъ помощи нашего консульства. Оно распорядилось относительно извозчиковъ для багажа, а это при отправкѣ вразъ двухсотъ человѣкъ — одолженіе не малое. Сами рѣшили идти пѣшкомъ, такъ какъ отъ пристани до вокзала было въ сущности близко.
Извозчики были всѣ греки. Ну и извозчики! Лошаденки какъ мыши и къ тому же драныя, замореныя, еле двигаютъ ногами. Вмѣсто телѣгъ дроги, на которыхъ еще большіе чемоданы можно было поставить, а мелочь — никакъ. Все же уложились, пудовъ по семи на подводу, — больше грекъ не бралъ: тяжело.
Частъ публики пошла напрямки, а часть должна была идти за подводами, присмотрѣть. Я попалъ въ доглядатаи. Мнѣ же пришлось поэтому платить за подводу: грекъ не хотѣлъ двигаться съ мѣста, не получивъ свои два съ половиной франка авансомъ. Къ несчастью, со мной не было греческой мелочи, а ни итальянской, ни сербской грекъ не бралъ. Моталъ головой, бормоталъ что-то, и въ этомъ бормотаньѣ я отчетливо улавливалъ русское «нэтъ» и французское «д’аржанъ».
Нечего дѣлать, пришлось вынуть завѣтные десять греческихъ франковъ, которые береглись, по совѣту серба, на билетъ, и отдать.
— На! — проговорилъ я съ достоинствомъ, — сдачи!
Грекъ схватилъ монету, и мгновенно, — не успѣлъ я замѣтить, какъ, — она исчезла въ его рваныхъ штанахъ съ ширинкой до полу.
— Сдачи? — повторилъ я настойчиво.
Грекъ смотрѣлъ на меня снизу вверхъ большими, черными. будто выточенными изъ антрацита, глазами и молчалъ.
— Сдачи! Пети монэ! — крикнулъ я во всю силу легкихъ,
Грекъ все такъ же стоялъ и такъ же смотрѣлъ. Насъ окружила толпа такихъ же рваныхъ, не латаныхъ грековъ съ такими же блестящими черными глазами, какъ у моего грека, и съ такими же не вѣсть зачѣмъ подметающими землю ширинками въ общемъ узкихъ штановъ. Они равнодушно и молча курили свои трубки съ невыносимо крѣпкимъ табакомъ, выжидая, чѣмъ все это кончится.
Я началъ теряться. «Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ не понимаютъ», — думалось при видѣ того поразительнаго невиннѣйшаго спокойствія, съ которымъ греки выжидали конца всей исторіи. Но память, особенно почему-то острая при возбужденіи, неутомимо подсказывала и всѣ предупрежденія знакомаго серба, и разсказы корабельныхъ матросовъ о томъ, какъ ни одно русское судно не обходится въ Греціи безъ скандала, какъ въ Пиреѣ то и дѣло происходятъ драки матросовъ съ греками, и какъ греки такой продувной народъ, что безъ драки съ ними нельзя…
Не знаю, что было бы, если бъ грекъ выдержалъ свою роль до конца. Но онъ этого не сдѣлалъ. Замѣтилъ ли мою растерянность, или по другимъ соображеніямъ — не знаю — онъ сталъ пятиться, пятиться и вдругъ юркнулъ за спину другого грека. Еще моментъ, и я потерялъ бы его, а вмѣстѣ съ нимъ и возможность достать желѣзнодорожный билетъ. Съ кого спросить? Всѣ греки въ толпѣ одинаковы!
Растерянность моя мигомъ прошла. Преодолѣвъ брезгливость, я схватилъ бѣглеца за фалду коротенькой безрукавки. Грекъ упалъ на землю, застылъ.
— Сдачи, чортъ! — крикнулъ я, выпрямляясь.
Грекъ поползъ, извиваясь, въ толпу ширинокъ. Я наступилъ ногой ему на ширинку. Грекъ пересталъ ползти, но сталъ вырываться, какъ ужъ изъ-подъ палки.
— Сдачи!
Признавъ себя побѣжденнымъ, грекъ опять-таки поразительно быстрымъ и ловкимъ движеніемъ вытащилъ изъ глубины ширинки кошелекъ, раскрылъ его и протянулъ мнѣ. Въ кошелькѣ была мѣдная мелочь, и я отказался до него дотронуться. Тогда онъ открылъ другую половину съ серебромъ и самъ уже отсчиталъ семь съ половиной франковъ.
Я взялъ деньги, и мы мирно поѣхали на вокзалъ.
Вокзалъ маленькій, грязный, тѣсный. Насъ продержали въ немъ часа два, визируя зачѣмъ-то паспорта. Наконецъ, запаслись билетами, и билетами только до сербской границы, часа на два пути. Усѣлись въ вагоны, а вагоны хуже старыхъ французскихъ: ни сѣсть, ни лечь, ни повернуться… Въ довершеніе всѣхъ неудобствъ, кто-то пустилъ слухъ, что провизіей надо запастись на двое сутокъ. До самаго Ниша не будетъ буфетовъ, и не достанешь ни хлѣба, ни воды.
И безъ того отягченные багажемъ пассажиры бросились запасаться всѣмъ, чѣмъ только можно было запастись около станціи. Накупили хлѣба, арбузовъ, винограда, вина и воды.
Наконецъ, поѣздъ загромыхалъ по стыкамъ, и Салоники сразу пропали. Мы въѣхали въ долину какой-то мутной, искрасна желтой рѣки съ плоскими пустыми берегами; такъ и пошли вдоль нея.
Мѣстность была до того безотрадна, пуста и уныла, что страннымъ казалось сосѣдство съ ней Средиземнаго моря, сѣдыхъ оливковыхъ рощъ, кипарисовъ и пальмъ.
Ближе къ рѣкѣ еще зеленѣло, а дальше сѣро-желтое, сожженное солнцемъ и вѣтрами поле до самаго горизонта, до самыхъ далекихъ серебристо туманныхъ горъ, верстъ на пятьдесятъ, а можетъ быть, и на сто. Ни пахоты, ни даже жнивья — ничего. Нѣтъ и деревень. Мѣстами лишь глазъ замѣчаетъ былую, сравненную теперь съ землей, глинобитную постройку и обросшій сорными травами слѣдъ былой дороги, оросительной канавы, или какого-то другого сооруженія.
Изъ живыхъ существъ попадаются только фигуры турокъ ли, или похожихъ на турокъ людей въ красныхъ лохмотьяхъ, верхомъ на маленькихъ осликахъ. Осликъ крошечный, съ козу, а человѣкъ несоразмѣрно большой, длинный, прямой. Ѣдетъ, и кажется — ноги волочатся по землѣ.
Замѣтишь иной разъ пастуха. Стоитъ недвижно, какъ столбъ среди поля, не шелохнется. По тому только и догадаешься, что пастухъ это, а не межевой знакъ, — опирается на палку, и вокругъ стадо овецъ, дружно движущихъ упрямыми головами.
Такова Македонія, изъ-за которой такъ много пролито крови, и прольется, можетъ быть, еще больше того.
Около станцій, или скорѣе не станцій, а мизерныхъ, одинокихъ средь пустыннаго поля, полустаночковъ видна кое-какая культура. Очевидно, здѣсь живетъ европеецъ: густо-зеленый апельсиновый садикъ съ поливомъ, буйно растущій молодой виноградникъ, цвѣтничекъ въ палисадникѣ, бобы по жердямъ, тополи… Все это показываетъ, что культура здѣсь возможна и, вѣроятно, выгодна.
V.
правитьВерстахъ въ пятидесяти отъ Салоникъ проходитъ сербская граница. Здѣсь ждалъ насъ особый поѣздъ, предупредительно приготовленный сербской администраціей. Поѣздъ чистый, просторный, удобный.
Вмѣсто старшаго кондуктора ѣхалъ съ нами самъ главный инспекторъ желѣзныхъ дорогъ Сербіи. На изысканномъ французскомъ языкѣ онъ предупредилъ «дорогихъ гостей» не запасаться билетами. Достаточно показать русскій паспортъ. И, разумѣется, всякій можетъ занять мѣсто по собственному выбору, гдѣ кому удобнѣе.
До сей поры большинство пассажировъ отлично мирилось съ удобствами третьяго класса, нерѣдко — четвертаго. Теперь же со стремительнымъ крикомъ ринулись всѣ къ вагонамъ перваго класса. Привычные первоклассные пассажиры не успѣли ахнуть, какъ бархатные диваны были захвачены ткачами, польскими рабочими, американскими евреями.
Только самые безпечные и нерасторопные, въ родѣ Притулы и еврейчика, пѣвшаго «Чарочка моя, серебряная», очутились съ нами во второмъ классѣ.
Одинъ столичный адвокатъ, ѣхавшій съ женой и груднымъ ребенкомъ, оказался въ затруднительномъ положеніи. Женщина сидѣла на узлахъ на перронѣ, плакала полнымъ голосомъ и ни за что не хотѣла идти въ третій классъ, ребенокъ ревѣлъ, самъ адвокатъ бѣгалъ по вагонамъ, умолялъ уступить ему мѣсто:
— Господа! въ третьемъ классѣ просторно. Умоляю васъ… Тамъ такіе прекрасные вагоны, удобные, чистые!
— A не поіхать ли вамъ, панычу, въ тимъ третьимъ классѣ? — отзывались на его уговоры парни, — колы тамъ хорошо!
Адвокатъ пускалъ въ ходъ все свое профессіональное краснорѣчіе, а ему только улыбались. Подмигивали другъ другу. Наконецъ, терпѣніе адвоката лопнуло. Онъ выругался:
— Нахалы!
— Что вы сказали? ну? Что вы сказали? — вспылилъ вдругъ сухой еврейчикъ, пѣвшій «Чарочку».
Адвокатъ смутился, но повторилъ:
— Нахалы!
— Два раза сказали! — нежданно смѣшливо отвѣтилъ еврей, и гулъ дружнаго хохота покрылъ слова.
Адвокатъ растерялся, побагровѣлъ и не нашелъ ничего лучшаго, какъ повторить снова;
— Нахалы!
— Три раза сказали! — тѣмъ же тономъ отвѣтилъ еврей и новая лавина грохочущихъ голосовъ потрясла вагонъ.
Но въ концѣ концовъ устроился и адвокатъ съ семьей. Изъ отдѣльнаго купэ въ нашемъ вагонѣ высунулась голова стараго еврея, настолько обросшая волосами и бородой, что можно было принять ее скорѣе за голову бѣлаго пуделя, чѣмъ за человѣческую.
— Эй-эй! пане! нане! — закивала голова въ сторону адвоката, — пане! нехай — ну ваша барыня идетъ сюда! ну? A мы пойдемъ въ третій классъ! Ну?
Изъ купэ одинъ за однимъ вышли шесть пожилыхъ евреевъ съ охлопьемъ подъ мышками и подъ предводительствомъ сѣдого, волосатаго направились къ выходу.
— Намъ все равно! Мы можемъ ѣхать и въ какомъ другомъ классѣ! ну?
Адвокатъ устроилъ успокоившуюся жену съ ребенкомъ въ купэ, самъ усталый, но довольный, вышелъ къ намъ въ общій вагонъ.
— Уфъ! измучился, измотался! — сказалъ онъ, отдыхая.
Но отдыхъ адвоката былъ коротокъ. Въ вагонѣ запахло вдругъ гарью. Всѣ стали принюхиваться, недоумѣвая, — откуда. A поѣздъ тронулся и вскорѣ развилъ полный ходъ. Запахъ гари разростался.
Въ запертомъ купэ послышалась сначала возня, потомъ острый крикъ испуганнаго женскаго голоса. Прибѣжалъ чиновный сербъ, взъерошенный, взволнованный, ворвался въ купэ, что-то звякнуло,, и снова закричала женщина, но уже воющимъ голосомъ.
Сербъ вышелъ изъ купэ, осмотрѣлъ вагонъ безпокойнымъ огневымъ взглядомъ, и, убѣдившись, что все на мѣстѣ и въ порядкѣ, такъ же скоро вышелъ.
Вслѣдъ за сербомъ вышла и жена адвоката, плачущая, убитая, безпомощная. Упала на диванъ, зарыдала:
— Что онъ со мной сдѣлалъ!.. Что сдѣлалъ…
Только тутъ мы догадались наконецъ всполошиться. Адвокатъ и наши женщины бросились къ плачущей утѣшать, уговаривать.
— Что онъ сдѣлалъ! — не унималась та, мѣшая рыданія съ истеричными криками, — онъ и ребенка чутъ не выкинулъ въ окно! Все… фамильное серебро… спиртовку… молоко… Чѣмъ я буду кормить малютку!
Оказалось, она разожгла въ купэ спиртовку, чтобъ вскипятить ребенку молоко. Поѣздъ рванулъ, спиртъ выплеснулся, облилъ багажъ, и все загорѣлось. Мы всѣ еще принюхивались и прислушивались, а чиновный сербъ съ поразительной находчивостью не только сразу догадался, въ чемъ дѣло, но опредѣлилъ также, гдѣ именно произошло несчастье.
Возможно, что если бы не онъ — мы нѣкоторое время ѣхали бы въ пылающемъ поѣздѣ, а потомъ, вѣроятно, утучнили бы своими костями и безъ того богатыя человѣческимъ тукомъ македонскія поля.
Благодаря сербу, все кончилось благополучно. A какой-нибудь полудикій македонецъ найдетъ фамильное серебро стараго барскаго рода, и изъ несчастья барыни родится счастье для него, полуголоднаго оборванца.
Развеселая компанія нашихъ сосѣдей, не стѣсняясь присутствіемъ адвоката, заранѣе поздравляла невѣдомаго македонца съ находкой и не безъ зависти разсуждала о томъ, какъ македонецъ лихо подвыпьетъ.
VI.
правитьПроѣхали черезъ тѣ два моста, о которыхъ тревожно говорилъ знакомый сербъ въ Салоникахъ. Мосты дѣйствительно были не изъ пріятныхъ. Въ этомъ мѣстѣ дорога уже извивалась по торнымъ ущельямъ. Мосты были перекинуты черезъ бурливую горную рѣчку и проносились высоко-высоко надъ ея шершистымъ, каменистымъ русломъ. Когда-то они построены были прочно: изъ громадныхъ, спаянныхъ цементомъ, гранитныхъ глыбъ и стали. Но ихъ взрывали, можетъ быть, не пять и не шесть разъ, а больше. Въ гранитѣ замѣтны были слѣды закопченыхъ трещинъ, желѣзныя скрѣпы во многихъ мѣстахъ были вывернуты изъ гнѣздъ, закручены, поломаны, кругомъ валялись обломки и обглодки массивнаго сооруженія, котораго въ мирномъ краѣ хватило бы на тысячи лѣтъ.
Къ нашему счастью, проѣхать по обоимъ мостамъ было еще можно, и мы проѣхали. При этомъ поѣздъ двигался по нимъ, какъ слѣпой въ незнакомомъ мѣстѣ, ощупью. И особенно жутко было въ срединѣ, надъ самой пучиной. Тамъ по развалинамъ мостовыхъ быковъ дерзко прилажены были кое-какіе жалкіе горбыли, и на горбыляхъ положены рельсы. Они безпощадно гнулись подъ тяжестью вагоновъ, трещали, готовясь каждую секунду рухнуть и потащить насъ за собой.
И все же мы проѣхали. Но когда по другой конецъ оставленнаго поѣздомъ моста я встрѣтился глазами съ сербскимъ мужикомъ въ домотканномъ короткомъ полукафтанѣ; въ лаптяхъ и съ ружьемъ на плечѣ, то въ большихъ и внимательныхъ карихъ глазахъ ясно прочиталъ удивленіе, которое, казалось, говорило:
— Вотъ-то счастливчики! Проѣхали и ногъ не замочили!
И дѣйствительно, на другой же день въ Нишѣ до насъ дошелъ слухъ, что сербскіе вооруженные мужики не доглядѣли: одинъ изъ мостовъ еще разъ взорванъ. Взорванъ, вѣроятно, бунтовавшими неизвѣстно противъ кого албанцами.
До самаго Ускюба мы ѣхали все тѣмъ же безлюдьемъ, все той же пустыней. Только не степь окружала насъ, а невысокія, полуголыя, страшно обрывистыя и скалистыя горы. На горахъ даже пастуховъ не было видно. И странно, несмотря на полное безлюдье, не видно было по горамъ и дикаго, нетронутаго строевого лѣса. Повсюду кустарникъ, низкія, словно опустошенныя кѣмъ, заросли.
Ускюбъ подвернулся, какъ оазисъ въ пустынѣ. Поѣздъ шелъ по глубокому ущелью, къ вечеру совсѣмъ темному. Вдругъ по горамъ, направо и налѣво замелькали бѣленькія мазаныя хатки. Одна надъ другой, другая надъ третьей, отъ дороги до самаго гребня горы. Побѣжали въ гору террасками. Всѣ освѣщены заходящимъ солнцемъ, всѣ розовѣютъ, загораются полымемъ оконца, блекнутъ и снова искрятся. Каждая хатка съ терраской, съ балкономъ, На балконахъ люди въ красномъ, больше женщины. Наше появленіе внесло въ ихъ среду движеніе. Онѣ перевѣшиваются черезъ балконы, смотрятъ пристально и жадно въ нашу сторону, словно стараются разгадать среди насъ близкихъ людей, говорятъ что-то непонятнымъ для насъ крикливымъ говоромъ. Машутъ руками, привѣтствуютъ насъ. Можетъ быть, онѣ имѣютъ въ виду и не насъ вовсе, а свою мечту, но мы охотно принимаемъ все на свой счетъ и тоже машемъ имъ, кричимъ, кому что придетъ въ голову.
Совсѣмъ близко отъ моего окна бѣжитъ турчанка въ красномъ. Бѣжитъ она въ гору, легко перегибается вправо и влѣво упругимъ стройнымъ тѣломъ, смѣло и плавно поддаетъ бѣгу локтями, широко и вольно взмахиваетъ шальварами… какъ птица летитъ. У насъ женщины такъ не бѣгаютъ. Завернула за уголъ, пропала. Остался на сердцѣ слѣдъ чего-то раньше времени оборвавшагося, словно не удалось дослушать до конца сказку, дочитать упоительную романическую исторію.
За поѣздомъ бѣжали мальчишки. Кричали, падали, снова бѣжали, отставали и награждали другъ друга тумаками. Мальчишки, какъ вездѣ, во всемъ мірѣ: непослушные, дерзкіе, каверзные.
Я видѣлъ, какъ и здѣсь нашлепываютъ ихъ ладонями по извѣстному мѣсту, и какъ кричатъ они отъ обиды злымъ голосомъ, кусаются. Мальчишки всегда кусаются, когда злы.
Эти мальчишки принесли на станцію удивительные кувшины изъ красной пористой глины. Сдѣланы кувшины въ видѣ греческой амфоры и такъ художественно, съ такими изящными украшеніями, что наши дамы вмигъ раскупили ихъ, чтобъ повезти домой на память о Македоніи. Благо, дешево продавались, — по двадцати копѣекъ за кувшинъ. Должно быть, искусство дѣлать ихъ привилось здѣсь съ поры Александра Македонскаго, и привили его сами древніе греки. Я тоже купилъ на память кувшинъ. Въ немъ была холодная ключевая вода замѣчательнаго вкуса, и украшенъ онъ розой.
VII.
правитьНа слѣдующій день утромъ мы проснулись въ подлинной Сербіи. Сербія — это безконечное кукурузное поле съ часто разбросанными зелеными островками посерединѣ. Островки — сливные и вишневые садики. Среди садиковъ низкія бѣленыя хаты съ соломенными крышами до того похожими на наши полтавскія, что забываешь даже, гдѣ ѣдешь: по нашей Малороссіи или по Сербіи. Около хатъ на завалинкахъ тѣ же сивоусые неповоротливые старики въ такихъ же длинныхъ бѣлыхъ сорочкахъ и бабы въ пестрыхъ клѣтчатыхъ плахтахъ, съ головными платками, повязанными такъ же, какъ повязываютъ наши хохлушки. Тотъ же говоръ, та же мелодія рѣчи, повадка, походка, то же добродушіе.
На одной изъ станцій поѣздъ стоялъ долго. Мы бѣгали на ярмарку, которая собралась неподалеку. Потолкались здѣсь, купили арбузовъ, винограда «по два гроши за око», — на наши деньги что-то около восьми копѣекъ за три фунта, — нашли корчму и выпили пива. Пиво было настолько хорошо и дешево, что слава о немъ моментально разнеслась по всему поѣзду. Мужчины гурьбой двинулись къ корчмѣ и, должно быть, добрую половину запаса выпили. При разсчетѣ мальчишка-подручный вздумалъ было взять съ нѣкоторыхъ дороже цѣны, назначенной старикомъ хозяиномъ. Надо же было видѣть. какъ разсердился старикъ на своего подручнаго: кричитъ, топаетъ ногой, тянется къ чупринѣ.
И чѣмъ ближе подвигались мы къ Нишу, тѣмъ гуще было населеніе, тѣмъ культурнѣе мѣстность. Вмѣстѣ съ тѣмъ все чаще и чаще стали встрѣчаться раненые. Они запруживали станціи, лежали вповалку на землѣ вдоль линіи, кое-какъ перевязанные, съ запекшеюся кровью на одеждѣ. Нѣкоторыхъ уводили подъ руки бабы, тутъ же перевязавъ ихъ своими цвѣтными платками. Подъ Нишемъ поѣздъ нашъ наполнился ими такъ, что некуда было ступить… И, что особенно насъ угнетало, не видно было слѣдовъ правильной медицинской помощи. Ближе къ мѣсту боя. видимо, были еще перевязочные пункты, а тутъ по желѣзной дорогѣ и дальше въ глубинѣ страны лѣчили бабы, перевязывали бабы, ухаживали онѣ же. Чѣмъ и какъ. Господь имъ свидѣтель.
Въ Нишѣ на станціи мы встрѣтили первый отрядъ сестеръ милосердія, только-что пріѣхавшій сюда изъ Россіи. Здѣсь были врачи и студенты. Они, какъ оказывается, пріѣхали сюда не прямымъ путемъ, черезъ Болгарію, а поднялись по Дунаю вверхъ, до той узкой полосы, гдѣ смыкаются сербская и румынская границы. Болгарское правительство не пропустило этого отряда черезъ свою территорію подъ предлогомъ «строгаго нейтралитета».
Неужели правъ былъ сербъ въ Салоникахъ?
Нишъ — это типичный уѣздный городокъ, мѣсто которому въ любой нашей южной губерніи. Тѣ же грязныя широкія улицы съ низкими мазаными домиками; тѣ же магазины, въ которыхъ продаются кондитерскіе товары вмѣстѣ со свинымъ саломъ и дегтемъ; тѣ же неповоротливые, медлительные погонщики, тоже праздное, отнюдь не злое, любопытство встрѣчныхъ прохожихъ. И если чего недостаетъ для полноты нашей родной картины, такъ это еврейскихъ селедочницъ и юркихъ еврейскихъ мальчишекъ съ ваксой и газетами.
И сербскій говоръ, если вникать въ слова, главнымъ образомъ въ корни словъ, — тотъ же нашъ говоръ съ подмѣсью французскихъ словъ и корней. Поговоришь съ однимъ сербомъ, съ другимъ, съ третьимъ уже бесѣдуешь по пріятельски.
Первый «визитъ» мой въ небольшой, сдружившейся компаніи бѣженцевъ былъ въ королевскій дворецъ, гдѣ ютилось русское посольство. Называется онъ «конакъ Александра». Нашли мы этотъ конакъ очень легко. Кого ни спросишь, съ охотой покажутъ улицу. проводятъ до угла.
Въ пору своихъ скитаній по бѣлу свѣту я видѣлъ не мало дворцовъ, но такого еще не видывалъ. Зданіе, правда, обширное, каменное, но примѣнять къ нему слово дворецъ не подходитъ. Досчатый, едва-ли когда крашенный полъ готовъ былъ въ любую минуту рухнуть. Доски гнулись подъ ногами, говорили и пѣли, рычали свирѣпо ступени лѣстницъ. Стѣны выглядѣли до того темно и неопредѣленно, что приходилось невольно сторониться ихъ.
Убого, бѣдно, заброшено и, какъ-то, черезчуръ уже нище… Нище не только для «дворца», не только для «посольской резиденціи», но просто для обыкновеннаго обывательскаго дома.
Управившись съ дѣлами въ «конакѣ», наша компанія отправилась въ ресторанъ, въ лучшій ресторанъ Ниша, съ громкимъ названіемъ «Русскій Царь». Этотъ «Царь», по обстановкѣ бѣдненькій провинціальный ресторанчикъ, былъ полонъ народомъ. Обѣдали. Мы съ трудомъ нашли мѣста и тоже стали заказывать ѣду. Къ немалому нашему удивленію, здѣсь не говорили ни по-русски, ни по-французски, а только по-сербски и по-нѣмецки. Казалось бы, что можетъ быть въ этомъ обиднаго? Мы не шовинисты, не «ура-патріоты». Не все-ли равно намъ, на какомъ языкѣ объясняется трактирщикъ въ Нишѣ? Лишь бы кормилъ хорошо.
Однако жъ, среди всей нашей компаніи не было ни одного, кто бы не почувствовалъ себя оскорбленнымъ такимъ обстоятельствомъ. Почему? Никто не разбирался въ этомъ, да и въ голову не приходило. Потому, можетъ быть, что слишкомъ ужъ наголодались за границей по русской жизни, русскому говору, русскимъ обычаямъ… A Сербія уже пахла Россіей. Нечего дѣлать. Пошумѣли, понегодовали, принялись за обѣдъ.
Послѣ обѣда опять стычка съ хозяиномъ «Русскаго Царя». Объявилъ, что беретъ только золотомъ, или сербскими кредитками, а у насъ были греческія. Послѣ долгихъ разговоровъ согласился взять по восемь франковъ греческія десятифранковыя бумажки. Взялъ, но, видимо, не обрадовался. Узнала объ этомъ мѣстная публика и подняла настоящій скандалъ. Особенно разгорячился молодой черногорецъ, какой-то банковскій служащій.
Весь огневый, яростный, какъ леопардъ, онъ наскочилъ на хозяина съ кулаками. Что-то говорилъ много и горячо, потомъ вырвалъ кредитки у того изъ рукъ и, шагая легко, точно по воздуху, подбѣжалъ къ нашему столу:
— Вотъ ваши деньги! Платить не надо! Я сосчитаюсь съ этимъ негодяемъ!
Говорилъ на чистомъ русскомъ языкѣ, чеканя слова. Но тутъ запротестовали мы, пожелали непремѣнно заплатить.
— Нѣтъ! Вы наши гости!
Долго и настойчиво препирались съ черногорцемъ и поддерживающими его сербами, наговорили другъ другу гору любезностей и похвалъ, въ концѣ концовъ нашли компромиссъ и тутъ: черногорецъ расплатился за насъ съ хозяиномъ «Русскаго Царя», а мы отдали ему наши греческія кредитки. При этомъ онъ, какъ банковскій служащій, при помощи сложныхъ вычисленій доказалъ намъ, что греческія деньги дороже сербскихъ, такъ какъ Греція страна невоюющая, и потому снабдилъ насъ сдачей.
Въ этомъ вопросѣ мы уже не рѣшились спорить съ нашимъ новымъ другомъ, чтобъ не подрывать авторитета банковскаго дѣльца.
Послѣ этого случая, естественно, мы пріобрѣли кучу сербскихъ друзей. Стали угощать насъ достопримѣчательностями, познакомили съ «войниками», которые были въ большой модѣ и въ фаворѣ у публики. Войники любезно показали свои «турски пушки» (турецкія ружья), въ обильи доставшіяся сербамъ во время послѣдней турецкой войны и направленныя теперь въ сторону Австріи. Показали ручныя гранаты, которыми увѣшаны были ихъ широкіе пояса, разсказывали о «доблестныхъ австріякахъ», которымъ позавидуетъ любой заяцъ изъ канавы: такъ они храбры и такъ лихо улепетываютъ отъ выстрѣла.
Подводили насъ и къ портрету «національнаго героя», маленькаго виновника большой войны. «Герой» этотъ, судя по портрету, остролицый худосочный юнецъ съ боязливымъ взоромъ и впалою грудью. Ему бы не въ кронпринца стрѣлять, а, по малой мѣрѣ, досиживать второй годъ въ четвертомъ классѣ гимназіи. Но мы такъ добродушно были настроены, что даже загадывали другъ другу загадку:
— Отгадайте: изъ-за чего началась война?
Иной, наиболѣе склонный къ «матеріалистическому пониманію», начиналъ объяснять:
— Въ виду того, во-первыхъ, что капиталистическое развитіе въ европейскихъ странахъ достигло того апогея…
— Да вовсе нѣтъ!
— Изъ-за чего же?
— Изъ-за Принципа.
— Ну да! И я говорю… но только изъ-за какого принципа?..
— Того самаго, который стрѣлялъ во Францъ-Фердинанда…
— A чортъ! Я думалъ: серьезно!
VIII.
правитьПередъ вечеромъ распростились мы съ гостепріимнымъ Нишемъ, а ночью со всей, на половину родной, печальной Сербіей.
Впереди ждала насъ Болгарія, тоже родная и близкая, но ожиданіе это лежало на сердцѣ камнемъ. Въ поѣздѣ изъ вагона въ вагонъ ходили слухи одинъ мрачнѣе другого. То говорили, что болгарская граница уже закрыта для насъ, и намъ придется вернуться назадъ, то — придется намъ застрять не въ Сербіи, а въ самой Болгаріи…
Не знаю, кто и съ какой цѣлью сѣялъ такіе слухи, но въ концѣ концовъ и отъ нихъ родилось не одно только худое: ѣдешь въ самомъ дѣлѣ, ждешь впереди наихудшаго, а пріѣхалъ — не такъ ужъ плохо, какъ ожидалось. Напримѣръ, на первой же болгарской станціи, Царибродъ, мы пріятно изумлены были встрѣчавшими нашъ поѣздъ русскими жандармами. Прямо такъ-таки жандармы наши — и все. Тѣ самые, съ которыми, по пословицѣ, хочется цѣловаться, когда возвращаешься домой изъ-за границы послѣ долгихъ скитаній.
Сытыя, бритыя, самодовольныя лица, крупныя, знающія себѣ цѣну, фигуры съ особой, не молодцеватой, а чисто-жандармской, выправкой. Тѣ же голубые мундиры на нихъ съ красной отдѣлкой, шпоры, сабли… Словомъ, «отдѣльный корпусъ» безъ всякихъ прикрасъ.
Не знаю только, заготовлена ли вся эта аммуниція по русскому образцу или прислана сюда изъ нашихъ «цейгхаузовъ». Увѣряли меня, что послѣднее вѣрнѣе, что не только болгарскіе жандармы, но вообще вся болгарская армія одѣта въ русскіе мундиры.
Правда, эти бравые молодцы «въ родныхъ мундирахъ» встрѣтили насъ нѣсколько сухо, холодно даже, но вѣдь они — жандармы… должность такая.
Объявили намъ два сюрприза: первый — нѣтъ для насъ свободныхъ вагоновъ, и когда будутъ, неизвѣстно; второй — рядомъ со станціей достраиваются досчатые бараки для карантина, такъ какъ, по самымъ вѣрнымъ въ мірѣ свѣдѣніямъ, т.-е. нѣмецкимъ, въ Сербіи положено быть чумѣ.
Оба эти сюрприза мы приняли за личное оскорбленіе и на крошечной, запруженной нами и нашимъ багажемъ станціи подняли крикъ, стали сыпать всевозможными угрозами, обѣщаніемъ пожаловаться, довести, донести т. д., что практикуется въ нашемъ отечествѣ. Ничего не помогало.
Тогда мы прибѣгли къ способу, оказавшемуся болѣе дѣйствительнымъ. Стали хвалить Сербію, сербскіе порядки, гостепріимство, предупредительность и любезность сербовъ, наконецъ культурность…
И, видимо, этимъ убили двухъ зайцевъ. Проводившій насъ сюда чиновный сербъ сейчасъ же предложилъ въ наше распоряженіе весь составъ поѣзда. Мы могли ѣхать въ сербскихъ вагонахъ хоть до самой румынской границы. Родился ли стыдъ у болгаръ, или отпала главная причина, вслѣдствіе которой насъ задерживали, но обновлять досчатые бараки пришлось не намъ. Послѣ часовой стоянки и поверхностнаго таможеннаго осмотра насъ отправили въ тѣхъ же вагонахъ въ Софію.
Мечта моя — повидаться въ Софіи съ друзьями растаяла, какъ паровозный паръ въ чистомъ полѣ. Въ Софію пріѣхали мы на разсвѣтѣ, и были завезены на какой-то далекій запасный путь, за непроходимымъ барьеромъ товарныхъ и скотскихъ вагоновъ, гдѣ и покинуты. Ночь была адски холодная, на ближней горѣ надъ городомъ бѣлѣлъ снѣгъ, крыши вагоновъ одѣлись сѣдымъ налетомъ заморозка, вода въ уборныхъ застыла.
Пассажиры кутались въ одѣяла и пледы, женщины, стуча зубами, жались въ кучи, дѣти плакали. Кое-кто изъ мужчинъ пытался пробраться до буфета, чтобъ раздобыть чаю, или хотя бы горячей воды, но тѣ же, похожіе на русскихъ, жандармы сторожили насъ, не выпускали изъ кѣмъ-то очерченнаго вокругъ насъ проклятаго кольца.
Если не удавалось завести сношеній съ буфетомъ на станціи, то, разумѣется, о сношеніяхъ съ городомъ по телефону ли, или по телеграфу, не приходилось думать совсѣмъ.
Такъ простояли мы часовъ до восьми утра. За это время одному изъ насъ, должно быть самому вліятельному, удалось какъ-то вызвать изъ русскаго посольства чиновника.
Чиновникъ, видимо, только-что вскочилъ съ постели и спѣшно прискакалъ на извозчикѣ. Это былъ совсѣмъ молодой, худощавый, рыжеватый человѣкъ безъ формы, по виду ничѣмъ не отличавшійся отъ любого изъ насъ. Но его появленіе сразу заставило болгарскихъ начальниковъ вспомнить о нашемъ поѣздѣ.
Заволновались и насторожились жандармы, плотнѣе сомкнулись вокругъ поѣзда, словно бы чиновникъ замыслилъ что-либо недоброе. Откуда-то взялся болгарскій желѣзнодорожникъ изъ крупныхъ, въ форменной, тоже по русскому образцу, фуражкѣ. Этотъ вдругъ накинулся на насъ и сталъ упрекать въ безпечности:
— Какъ! Вы все еще не заняли вашихъ мѣстъ? Для васъ давно приготовленъ поѣздъ на Рущукъ! Онъ долженъ черезъ минуту отойти!
— Помилуйте! Какъ мы могли? У насъ и билетовъ нѣтъ…
— Вотъ какъ? билетовъ нѣтъ? Придется уплатить по «два лева» штрафу за то, что не запаслись билетами!
— Но, вѣдь, ваши жандармы!…
— Хорошо, хорошо! Я распоряжусь: вамъ сдѣлаютъ любезность. Уплатите штрафъ въ вагонахъ! Садитесь — поѣздъ отходитъ!
Онъ усиленно кричалъ, жестикулировалъ, обращался ко всѣмъ направо и налѣво, только не хотѣлъ замѣтить посольскаго чиновника, который шагалъ за нимъ неотступно и что-то говорилъ. Похоже было, будто два закадычныхъ пріятеля, разссорившіеся вчера за картами въ клубѣ, теперь сошлись и не знаютъ, какъ помириться. Если бы мы не знали, что во всемъ этомъ кроется политика, за которую, можетъ быть, придется отвѣчать и нашимъ головамъ, мы бы смѣялись.
Наконецъ, русскій чиновникъ тоже повысилъ голосъ. Потребовалъ, чтобъ поѣздъ на Рущукъ былъ задержанъ на десять минутъ: онъ купитъ всѣмъ намъ билеты.
Болгаринъ еще горячѣе замахалъ короткими руками, завертѣлъ жилистой черномазой головой:
— Ни за что! Поѣздъ отойдетъ по расписанію!
И дѣйствительно, едва мы успѣли перенести свой багажъ изъ сербскихъ вагоновъ въ болгарскіе, поѣздъ загромыхалъ, монументальные жандармы приложили руки къ козырькамъ, и проплыли мимо каменныя, готовыя на всякую дерзость физіономіи.
— Турки! — кричали мы имъ изъ оконъ, — турки вы! Хуже турокъ!
IX.
правитьНа первой же остановкѣ послѣ Софіи намъ пришлось начинать съ того, чѣмъ кончили тамъ, т. е. ругать жандармовъ турками. Были ли люди эти нарочно для насъ разставлены въ такомъ большомъ количествѣ по станціямъ, или ихъ всегда тамъ много, — не знаю. Только на каждой остановкѣ они окружали поѣздъ и строго, какъ добросовѣстныя собаки, слѣдили за каждымъ нашимъ движеніемъ. Мы оставались безъ чаю, безъ хлѣба, безо всего. Не было возможности покинуть площадку вагона. Нельзя было даже сбѣгать къ колодцу умыться.
— Турки! турки! турки! — кричали мы на жандармовъ и радовались, какъ малыя дѣти, когда замѣчали на суровыхъ лицахъ проблески смущенья.
Смущались только старые. Молодые, напротивъ, кидали въ нашу сторону свои замѣчанія, повидимому, тоже обидныя. Но мы такъ раздражены были насиліемъ и голодомъ, что возмущались больше видомъ этихъ господъ, чѣмъ ихъ замѣчаніями.
Поѣздъ шелъ балканскими горами по узкимъ, темнымъ ущельямъ, въ виду вывѣтренныхъ, осыпающихся гранитныхъ глыбъ и голыхъ, или мохнатыхъ отъ моха и зарослей утесовъ, подъ темными сводами сложенныхъ правильными косыми грудами каменныхъ наслоеній и буковыхъ рощъ… Вокругъ цвѣла, засыпая, блѣдными и яркими красками осень. Любоваться бы, а мы голодны, злы, раздражены, ищемъ, на комъ намъ сорвать свое зло.
Трудно сказать, чѣмъ бы все кончилось, если бъ судьба не пожалѣла насъ. Пришло на помощь болгарское простонародье. Сначала вагонные проводники стали приносить украдкой кипятокъ, воду, какія-то лепешки. Потомъ, когда крупный желѣзнодорожникъ съ кокардой исчезъ куда-то, занялись этимъ и кондуктора.
И, наконецъ, около полудня, въ серединѣ Болгаріи, куда, видимо, вліянія изъ Софіи доходятъ не съ такой спѣшностью, народъ не слушалъ жандармовъ, прорывался къ нашимъ вагонамъ со снѣдью, газетами и даже національнымъ напиткомъ бузой. Отношенія наши съ населеніемъ налаживались тѣмъ лучше. чѣмъ дальше отъѣзжали мы отъ столицы. Въ Плевнѣ, напримѣръ, намъ удалось почти что пообѣдать. Цѣпь жандармовъ только косо поглядывала, когда мы шумной, голодной толпой навалили на скромные запасы станціоннаго буфета и все уничтожили.
Можетъ быть, впрочемъ, болгарскимъ жандармамъ и то невмоготу стало обижать насъ въ Плевнѣ. Вѣдь городъ стоитъ на грудѣ русскихъ костей, окрестности его политы русской кровью, и тогда эта кровь возопіяла бы къ небу, прося отмщенія.
Острое и вмѣстѣ съ тѣмъ жуткое любопытство родитъ въ груди это историческое мѣсто, этотъ «Плевенъ», какъ зовутъ его болгары. Читая описаніе знаменитой осады Мухтара-паши, «лихихъ» атакъ бѣлаго генерала, я представлялъ себѣ мѣстность совсѣмъ не такою, какова она въ самомъ дѣлѣ. Моему воображенію рисовалась высокая, обрывистая гора, неприступная, недосягаемая. На верхушкѣ горы крѣпость-твердыня. Въ дѣйствительности, передъ взоромъ бѣжало просторное голое поле, увалистое, волнистое, какъ тысячи самыхъ обыкновенныхъ русскихъ полей. Въ срединѣ поля широкая ложбина, по ней, изгибаясь, поблескиваетъ маленькая рѣчка. Въ одномъ мѣстѣ берегъ рѣчки, какъ бываетъ опять-таки въ тысячѣ случаевъ, круто вздымается, образуя яръ. Надъ этимъ-то яромъ и стоитъ памятникъ, это мѣсто, очевидно, и есть центръ знаменитыхъ боевъ, «пупъ» Болгарской свободы…
На сытый желудокъ веселѣе было наблюдать бѣгущую мимо болгарскую жизнь. A жизнь эта, по виду, сытѣе и богаче сербской. Среди такого же, какъ и тамъ, обилія кукурузныхъ полей мелькаютъ деревни съ желѣзными крышами, кирпичными домиками, обширными, хозяйственными дворами. Много шоссейныхъ дорогъ. И при каждой, почти, станціи навалены груды сахарной свекловицы, которую сотни рабочихъ, по большей части женщинъ, грузятъ въ вагоны, а мѣстами, гдѣ дымитъ по близости высокая труба, — выгружаютъ.
Демократическая часть нашего поѣзда, теперь ужъ безъ всякихъ споровъ признавшая всѣ преимущества третьяго класса передъ первымъ и вторымъ, вела шумную агитацію изъ оконъ вагоновъ. Завидятъ группу болгаръ и болгарокъ, кричатъ:
— Гей, братики! братушки!
Тѣ оставляютъ работу, опираются на лопаты и скребки, смотрятъ на поѣздъ съ лѣнивымъ любопытствомъ, ждутъ, что будетъ дальше.
— Братики! гей, братики! Оглохли что-ли?
— Эгей! — откликается наконецъ кто-нибудь посмѣлѣе, а можетъ быть, и попонятливѣй.
— Повѣсьте вашего царя Фердинанда на голой осинѣ!
Дѣвки, очевидно, ничего не понимаютъ, смѣются. Мужики стоятъ, какъ каменные, молчатъ.
Въ поѣздѣ дружный продолжительный хохотъ.
Вообще имя Фердинанда треплется среди пассажировъ поѣзда безпрестанно. Тѣ немногіе болгары, которые ѣхали вмѣстѣ съ нами, а также низшій кондукторскій составъ поѣзда очень охотно ругали его и ставили виновникомъ всѣхъ бѣдъ и напастей, особенно послѣдней неудачной войны, слѣды которой чувствовались остро. Изъ четырехъ кондукторовъ поѣзда трое состояли подъ судомъ. Обвинялись вмѣстѣ съ полными составами своихъ полковъ въ томъ, что побросали передъ сербами ружья и ушли въ плѣнъ безъ выстрѣла. Они увѣряли, что такихъ подсудимыхъ, какъ они, въ Болгаріи не одинъ десятокъ тысячъ человѣкъ. Всѣхъ осудить не посмѣютъ.
И правда, какъ оказалось потомъ, — не посмѣли.
X.
правитьВъ Рущукѣ высадились мы на крутой, мрачный берегъ Дуная. Была сырая, холодная ночь. Еле мерцали красно-сизые огоньки вдоль путей. Чувствовалась близость большой воды и новая неизвѣстность.
Какъ ни горько было болгарское гостепріимство, но жаль стало покидать насиженныя мѣста въ вагонахъ. Публика сошла, выгрузили багажъ, и вдругъ опять сравнялись въ общей сиротливости всѣ: и третій, и первый классъ.
Бѣгали растерянно взадъ и впередъ, искали, кого бы спросить, кто бы разъяснилъ, указалъ… Не было никого. Опять одни мрачныя фигуры болгарскихъ жандармовъ въ русской формѣ.
Но добрый геній рѣшилъ, видимо, не покидать насъ до поры до времени. Опять пріѣхалъ на извозчикѣ чиновникъ изъ русскаго консульства, а можетъ быть, и самъ консулъ. И все стало извѣстно.
Тутъ-же, на Дунаѣ, у пристани стоялъ русскій пароходъ съ баржами. Кто пожелаетъ ѣхать въ Россію съ пароходомъ, могутъ это сдѣлать: женщины размѣстятся въ классовыхъ помѣщеніяхъ, мужчины въ трюмѣ баржи. Кто пожелаетъ ѣхать черезъ Румынію на Бухарестъ, тѣмъ придется переправиться на перевозѣ черезъ Дунай на лѣвый, румынскій, берегъ и тамъ уже сѣсть въ поѣздъ.
И публика, дружно ѣхавшая отъ самой Генуи, раздѣлилась. Впрочемъ, къ пароходику спустилось насъ добрыхъ три четверти поѣзда. Пароходикъ назывался «Сербія». Онъ только-что побывалъ у своей тезки, дѣйствительной Сербіи, отвезъ туда значительный запасъ хлѣба, военныхъ припасовъ, аммуниціи. Уже за разгруженнымъ, за нимъ гнались австрійскіе мониторы, хотѣли захватить въ плѣнъ, но онъ, несмотря на малый размѣръ, обладалъ настолько сильнымъ ходомъ, что успѣлъ благополучно уйти. И увелъ также обѣ желѣзныхъ баржи, въ которыхъ пригонялъ грузъ.
Въ этихъ баржахъ мы устроили себѣ каюты при помощи брезентовъ, одѣялъ, пледовъ, чемодановъ и подушекъ. Въ общемъ вышло недурно, и первую ночь послѣ того, что было съ нами въ Софіи, мы спали, какъ князья въ походѣ.
На утро проснулись подъ плескъ волнъ, и открылъ передъ вами свою широту золотистый, мутный, глубокій Дунай. Въ общемъ Дунай не такъ широкъ, какъ рисовался раньше въ моемъ воображеніи. Не шире средняго плеса Волги, зато глубокъ настолько, что ужъ въ среднемъ теченіи попадались намъ морскіе пароходы.
Береговая полоса его зелена и однообразна. Повсюду частый, словно подстриженный машинкой, лѣсокъ, подмытыя половодьемъ корневища, рыхлыя желтыя осыпи, оползни, полянки; заросшія лопухомъ, тростникъ и осока.
Бѣжали мы, впрочемъ, не всегда въ подлинныхъ берегахъ старославянской рѣки. Чаще всего скользили мимо тѣ тысячи острововъ и лядинъ, которыми богатъ Дунай и которые нарочно прятали отъ моего жаднаго къ впечатлѣніямъ глаза жилой берегъ съ его думами, былями, пѣснями и вообще той неизвѣданной жизнью, которую не испыталъ, но знаешь и по сказкамъ, и по книгамъ, и по разсказамъ, и которою хочется пожить.
Изрѣдка рѣка развертывала передъ взоромъ и синевато-дымчатыя горныя дали, окрапленныя бѣлыми мушками хатъ, располосованныя сѣдымъ, покойно дремлющимъ полотнищемъ садовъ и виноградниковъ. Спѣшишь тогда къ правому борту, вынимаешь изъ чехла трубку, вглядываешься во всякую точку, во всякій движущійся предметъ. Ждешь увидать собственнымъ глазомъ то чудесное, что приковало къ себѣ русское сердце еще со временъ Святослава Игоревича.
Но ничего чудеснаго, ничего необыкновеннаго. Въ садахъ, давшихъ въ этомъ году обильный урожай, движутся лѣнивыя тѣни мужиковъ и бабъ. Къ отяжелѣвшимъ подъ ношей, золотавымъ отъ дыханія осени деревьямъ приставлены лѣстницы, точь въ точь такія же, какія приставляютъ у насъ въ Поволожьи. Мѣстами замѣтны правильно сложенные золотисто-соломистые яруса яблокъ, грушъ, арбузовъ и дынь. Дальше въ гору лѣзутъ поля полуубранной пшеницы. Все такъ же, какъ у насъ. Даже погода стоитъ, какъ въ половинѣ нашего теплаго сентября бабьимъ лѣтомъ: солнечно, тихо, прозрачно, свѣжо и грустно….
Среди виноградниковъ виднѣлись запряженныя въ двуколки подводы съ чанами и кадками. Медленно и вяло подходили къ нимъ долговязые черные мужики, сыпали изъ корзинъ сочные гроздья и тутъ же мяли ихъ. Такъ же обыкновенны казались и деревянныя одинокія хатки, бѣленыя и темныя, подъ соломенными крышами. Вокругъ нихъ на безлюдьи бродили, какъ и у насъ же въ рабочую пору, праздныя собаки, грязныя свиньи, старухи съ малыми ребятами.
Ничего необыкновеннаго, ничего чудеснаго. Скорѣе необыкновеннымъ и чудеснымъ явленіемъ здѣсь были мы сами, толпа русскихъ бѣженцевъ, ѣхавшихъ не обычнымъ путемъ черезъ Александрово-Варшаву, а какимъ-то кружнымъ, которому Богъ вѣсть когда наступитъ конецъ!
Бѣжитъ наша «Сербія» сутки, бѣжитъ другія, натужно расплескиваетъ желтую воду острая грудка, тяжело дышитъ корпусъ, а впереди все Дунай и Дунай. Безпрерывно, кажется, безъ конца-краю, убѣгаютъ взадъ плоскія земли Румыніи. Вправо выныриваютъ и снова прячутся горы Дорогобужи, которую не дальше, какъ въ прошломъ году нелюдимые румыны безъ капли крови, за здорово живешь, отняли у зарвавшихся болгаръ. Кто знаетъ, можетъ быть, болгары за то и злы на Россію, что ихъ румыны обидѣли. Такова ужъ участь всякой няньки: ребята передерутся, — виновата няня. A ужъ мы ли не нянчились съ балканскими народцами? И нянькой были, и крестнымъ отцомъ, и повивальной бабкой… всѣмъ, чѣмъ угодно. Только были ли мы хоть разъ имъ матерью? Въ этомъ-то, вѣроятно, и трагизмъ нашего разрыва съ Болгаріей, нелады съ Греціей, а можетъ быть, и Румыніей. Пожалуй, ни къ одному изъ этихъ народцевъ мы не сумѣли, не осилили встать въ родительскія отношенія, несмотря на всѣ наши жертвы, всѣ наши историческія права. Возьмемъ хотя бы сторону культурнаго вліянія. Въ Сербіи, напримѣръ, господствуетъ французскій языкъ. Это видно при поверхностномъ знакомствѣ. Въ ресторанѣ вамъ подаютъ не курицу, а «пулицу». Читаете въ газетѣ: «сербски то войники» пошли не въ наступленіе, а въ «офансиву» и т. д. Въ вагонахъ надписи на двухъ языкахъ: французскомъ и сербскомъ. Во всѣхъ другихъ мѣстахъ — то же. Въ Болгаріи такая же картина, хотя по внѣшности на болгарахъ больше замѣтно русскаго лоска, но, кто поручится, что лоскъ этотъ не казенный только, т.-е. купленный въ свое время на наши казенныя деньги, какъ и въ Черногоріи?
A сколько крови! Сколько безсмертныхъ подвиговъ! Куда ни посмотри — мѣста историческія. Рущукъ, Туртукай, Силистрія… Подъ каждымъ была славная переправа, вокругъ каждаго кровавый бой, громогласное ура. Почти каждое поколѣніе нашего народа ходило сюда умирать. Румянцевъ-Задунайскій, Суворовъ-Рымникскій, Дибичъ, Скобелевъ, — вѣдь это имена цѣлаго столѣтія.
И кто знаетъ, что еще будетъ впереди? Вонъ плывутъ мимо насъ мирные пока города. Видны всевозможныхъ стилей дома: и европейскіе съ колоннадами, башнями, венеціанскими окнами, и турецкіе изъ самана и сбитой глины, и русскіе деревянные съ коньками, тесовыми крышами и финтифлюшками по карнизамъ. Видны и православныя церкви въ городахъ: бѣлыя, зеленыя, розовыя, точь въ точь, какъ у насъ въ уѣздныхъ городахъ. Слышится и задумчивый благовѣстъ колоколовъ по-нашему, по-православному. Можетъ быть, дьяконы въ этихъ церквахъ поминаютъ имена русскихъ воиновъ, «на полѣ брани убіенныхъ», какъ единственная благодарность за наши жертвы, за русскую кровь, русскія муки. A вмѣстѣ съ тѣмъ подъ Браиловымъ Дунай похожъ на морской военный портъ. Повсюду странныя, ненужныя для рѣчного плаванія сооруженія: вышки, башни, звенья понтонныхъ мостовъ, канонерскія лодки, миноносцы съ наведенными на проходящіе пароходы пушками, угрюмаго вида броненосцы.
Все это, видимо, приведено въ готовность, ждетъ приказа къ смертоносному наступленію. Противъ кого? Едва-ли извѣстно это самимъ румынамъ. Можетъ быть, противъ австрійцевъ, противъ болгаръ, или сербовъ, но можетъ статься, что и противъ насъ… Во всякомъ случаѣ, противъ слабѣйшаго, противъ «лежачаго», котораго здѣсь «бьютъ», и бьютъ довольно охотно, о чемъ свидѣтельствуетъ все та же Дорогобужа.
Ну да Богъ судья этимъ румынамъ. Они насъ тоже не пускали на берегъ съ парохода, какъ болгары на свои станціи. Боялись. Чего? Чумы, ила сочувствія? Кто ихъ разберетъ.
Послѣдній румынскій городъ — Галацъ. За Галацемъ — Россія. Тѣ изъ нашихъ, которые любили выпить и опохмѣлиться, справляли на «Сербіи» тризну по былой «монополькѣ». Заговлялись.
Румынскія вина не уступали по крѣпости итальянскимъ и греческимъ. Изъ какого-то пароходнаго «низка» выползали темныя четверти, ставились на столъ, свѣтлѣли на столѣ, и на палубѣ пароходика лилась нестройная интеллигентская пѣсня: «Вихри враждебные вѣютъ надъ нами». A на кормѣ одной изъ баржъ тоже пили, но пѣснь не пѣли, а рычали только ругательства и ползали взадъ и впередъ по полу въ поискахъ за потеряннымъ разумомъ.
На третій день нашего плаванія «Сербія» подвезла насъ къ русскому городку Рени. Здѣсь русскіе жандармы, по виду такіе же, какъ и въ Болгаріи, но болѣе настойчивые и лощеные пригласили меня въ особое помѣщеніе, поинтересовались моимъ багажемъ, поговорили о моихъ патріотическихъ чувствахъ, посочувствовали мнѣ и объявили, что, «къ крайнему своему сожалѣнію», должны меня арестовать.