Домовой.
правитьИванъ Петровичъ Бутыревъ, помѣщикъ села «Густохлебова», собрался въ губернскій городъ, на дворянскіе выборы.
Ну-съ, выборы дѣло не легкое — могутъ позатянуться пожалуй на мѣсяцъ времени, а то и побольше. Барынѣ, Настасьѣ Яковлевнѣ, скучать такъ долго въ деревнѣ, одной, безъ мужа, не приходилось, а въ городѣ предполагались разныя увеселенія, по случаю съѣзда дворянъ, со всѣхъ своихъ родныхъ гнѣздъ и пепелищъ; балъ у губернатора, балъ у предводителя, обѣдъ съ дамами, при открытіи, обѣдъ при закрытіи, раутъ у городскаго головы — и много разныхъ заманчивыхъ явленій и удовольствій… Какъ тутъ пустить одного Ивана Петровича? вотъ и рѣшено было — ѣхать въ городъ всею фамиліею, въ двухъ каретахъ и тарантасѣ; а подводы со всѣмъ необходимымъ были отправлены ранѣе.
И опустѣлъ барскій домъ въ селѣ Густохлебовѣ, легко такъ вздохнулось всему люду дворовому, всѣмъ кто только отъ поѣздки городской былъ уволенъ.
При хозяйствѣ Ивана Петровича, между прочимъ, маленькій былъ заводикъ конскій: матки въ отдѣльной пустоши, при хуторѣ паслись; а два племенныхъ жеребца «Разгоняй» съ «Догоняемъ» — въ особомъ денникѣ содержались… Дорого хозяину эти жеребцы стоили, и берегъ онъ ихъ пуще глаза; а не беречь, не глядѣть за ними въ оба — нельзя было, потому въ ихъ сторонѣ пошаливали.
— Вотъ что, братцы… говорилъ, по барскому приказанію, старшій кучеръ Данило конюхамъ Прошкѣ и Мирошкѣ, передъ самымъ отъѣздомъ. — Вотъ что, ребятки: ежели-чего, оборони Господи… вѣдь запоретъ васъ, живьемъ съѣстъ, такъ-то…
— Извѣстно, Данило Іонычъ! поскребъ за спиною конюхъ Прошка.
— Вѣстимо дѣло, почесалъ свой широкій затылокъ Мирошка.
— То-то, приглядывайте, подтвердилъ кучеръ Данило, затягивая кушакъ, передъ тѣмъ какъ ему на козлы передней кареты садиться.
— Не сумлѣвайся! ужъ мы, значитъ, все въ акуратѣ, доглядимъ! сказали разомъ Прошка съ Мирошкою, и оба при этомъ на дверь денника поглядѣли пристально.
— Днемъ, чтобы одинъ безотлучно при своемъ мѣстѣ находился, а ночью оба спать въ сараѣ, шарика съ жучкою при себѣ держите… поняли?..
— Извѣстно, съ собакою лучше; что человѣкъ не дослышитъ, — песъ завсегда, потому онъ звѣрь, тварь божья…
— Опять, чужаго человѣка оберегайтесь… гони въ шею, когда ежели шляться близко будетъ… Черномазыхъ этихъ, цыганъ значитъ, и въ село не пущайте, не то что къ барскому двору… Отъ нихъ завсегда всякой пакости ждать можно.
— Насчетъ вина вотъ тоже… Боже сохрани!.. Пьяный человѣкъ, что ребенокъ малый; либо добро барское испакоститъ, либо того хуже, такъ насчетъ вина энтаго, значитъ, шабашъ!.. ни-чтобы-маковой росинки — поняли?
— Поняли! снова заскребли затылки Прошка съ Мирошкою, а сами промежъ себя думаютъ: чтожъ, много нельзя, а по малости ничего, вреда нѣту…
— Чистка утромъ, чистка ночью; пойло какъ часы заведенные, въ одно время; черезъ день прогулъ легонькій… все чтобы въ порядкѣ… На то васъ двое олуховъ остается, чтобы дѣло поспѣвало… смекаете?..
— Да ужъ что-тутъ, не сумлѣвайся, все какъ слѣдуетъ…
— А пока что, прощайте, ребята! Вонъ, вишь, дворецкій платкомъ машетъ, — подавать значитъ…
— Прощенья просимъ, Данило Іонычъ… благополучно назадъ вернуться; дорога скатерью!.
— Поправь шлею… такъ… Ишь, черти, завозжали какъ подурацкому — поправь! Ну, пущай!… эй вы, голубчики!..
— Сторонись!..
Подали экипажи. Усѣлся баринъ съ барынею въ переднюю карету, гувернантка съ дѣтьми во вторую, горничная съ лакеемъ въ тарантасъ… Тронулись.
Вся дворня провожать выбѣжала, и все вслѣдъ глядѣли, пока пылью не заволокло весь поѣздъ, пока не скрылся онъ за Дмитровскимъ пригоркомъ, въ Качаловскомъ березникѣ.
— «Цыганъ гони въ зашей, жучку съ шарикомъ на цѣпь… водки — ни-ни»… провѣряли про себя Прошка съ Мирошкою — данныя имъ инструкціи, огрѣли по затылку другъ друга, для прочности, а больше для удовольствія… и пошли оба вмѣстѣ на свой постъ, къ деннику, гдѣ Разгоняй съ Догоняемъ, жеребцы барскіе, стояли да овесъ въ колодахъ дожевывали.
На широкой полянкѣ, въ этомъ самомъ Качаловскомъ березникѣ расположился маленькій обозикъ стоянкою.
Чудное мѣсто проѣзжіе люди для своего отдыха выбрали, — полянка пригорочкомъ выходила; съ одной стороны къ ней вплотную черный боръ, дремучій: сосны все столѣтнія, въ четыре обхвата, словно столбы красные на темной синевѣ лѣса виднѣются; золотомъ горятъ на солнцѣ вѣтвистыя вершины, а по низу темь стоить, сырою прохладою вѣеть, и смолой въ воздухѣ попахиваетъ.
Съ другой стороны полянки подходить березникъ мелкій, частый; бѣлые стволики, словно серебряные, въ яркой, дробной листвѣ рисуются, густая сочная трава лѣсная по низу цвѣтистымъ ковромъ раскинулась… Что грибовъ засѣло въ этой травѣ, подъ корнями да пнями!.. Широко-листый орѣшникъ заростилъ всю правую сторону; тамъ оврагъ крутымъ обрывомъ къ рѣчкѣ спускается, а за рѣкою — стелятся поля крестьянскія, золотятся полосы ржи доспѣвающей, словно бархатъ зеленыя овсы тянутся… За полями опять густымъ лѣсомъ садъ господскій виднѣется, все липы да клены развѣсистые… изъ-за нихъ тонкій шпицъ торчитъ церковный, а самой церкви за садомъ не видно съ поляны; за то домъ господскій съ мезониномъ, съ балконами, съ бельведеромъ рѣшетчатымъ какъ на ладони… А влѣво опять пригорки пошли, полями исполосованныя, и въ самомъ концѣ ихъ, длинными рядами, коньки крестьянскихъ избъ вытянулись.. это и есть самое село Густохлебово…
Синею, туманною полосою безконечная даль всю эту благодать охватываетъ, и въ этой дали, верстъ за двадцать — бѣлыя точки дальнихъ церквей, приходовъ, словно искры огненныя блестятъ на солнышкѣ своими главами и крестами золочеными.
Тихо всегда такъ было на этой полянкѣ, въ Качаловскомъ березникѣ; а теперь за версту и больше — несетъ вѣтромъ… смѣхъ, пѣсни да говоръ по лѣсу; — балалайка потренькиваетъ, бубенъ гудитъ, стучитъ молотъ кузнечный и дымкомъ костровымъ попахиваетъ…
По самой срединѣ двѣ тѣлеги стоятъ, большія, крытыя, — оглобли кверху подняты, и на ихъ концахъ раскинутъ широкій бѣлый шатеръ — пологомъ, рваный весь, заплатанный, много на своемъ вѣку бурь да не погодъ выдержавшій… Всторонѣ, поодаль еще тѣлега стоитъ поменьше, около нея маленькая походная кузница приспособлена, у тѣлеги четыре лошади стоятъ привязанныя, отъ комаровъ да оводовъ лѣсныхъ отмахиваются!..
Кони все разномастные, да разно-рослые, у котораго нога доколѣна отъ щиколотки тряпкою обвернута; у котораго заволоки на шеѣ виднѣются, мухами облѣпленныя…
Всторонѣ, у опушки еще лошади, штуки три, бродятъ, на волѣ пасутся, собаки въ ростяжку лежатъ, на солнцѣ грѣются, — голые ребята, черномазые съ ними заигрываютъ, межь собою возятся…
Высокій мужикъ, черный, курчавый, зубы словно волчьи — подкову на наковальнѣ выправляетъ, молотомъ постукиваетъ; другой примочку какую-то изъ бутыли въ бутыль переливаетъ, встряхиваетъ да на солнце сквозь стекло посматриваетъ… Изъ тѣлеги еще мужскія ноги торчатъ; въ смазныхъ сапогахъ съ подковами… Краснощекая дѣвка, въ ярко-красномъ платкѣ, бродитъ по полянѣ, простоволосая, на ребятъ покрикиваетъ; другая котелъ къ огню на треногѣ прилаживаетъ; третья по березнику гуляетъ, грибы собираетъ, да въ подолъ складываетъ…
Старая старуха, ну совсѣмъ на вѣдьму похожая, подъ навѣсомъ садить; а другая старуха чинитъ ветошь какую-то, а ногою люльку качаетъ съ маленькимъ, къ оглоблямъ подвѣшенную…
Солнце поднялось высоко, на полдень, надъ самыми головами стало — тѣни легли самыя короткія, и въ лѣсу по низу золотистыя полоски забѣгали, даже туда пробрались сквозь листву лучи солнечные и засверкали перистые папоротники, закраснѣлись притаившіяся во мху ягодки….
Стали всѣ на полянѣ подъ навѣсъ прятаться, зѣвота одолѣла, сонъ полуденный… Притихли даже ребята малые, дѣвки голосистыя; залегъ кузнецъ черноволосый подъ свою тѣлегу, — и затихло все снова на полянѣ, въ Качаловскомъ березникѣ; только кони неугомонные все своими бубенцами да уздечками наборными побрякивали…
Каждый день такъ въ полдень поляна стихаетъ; а къ вечеру, когда прохладою повѣетъ, ниже за лѣсъ солнышко спустится, вплоть до тѣлегъ длинныя тѣни протянутся, — тогда снова подымется въ станѣ — шумъ и говоръ обычный, снова бродячій народъ за свою работу принимается.
Вотъ уже седьмыя сутки стоитъ здѣсь таборъ цыганскій. На другой день, послѣ того какъ баринъ Густохлебовскій, съ семьею своею, въ городъ выѣхалъ, — прибылъ сюда этотъ таборъ; знать мѣсто имъ больно понравилось, что надолго такъ отдыхать расположились; а впрочемъ спѣшить тоже этому народу и некуда, да и незачѣмъ.
— А хороши жеребцы у барина Кутырева, у помѣщика! тряхнулъ одинъ цыганъ головою своею косматою, потянулъ изъ трубочки и сплюнулъ на сторону.
— Кони минковые[1], согласился другой, — заторбанить[2] — чудесно-бы было.
— Ходилъ я туда; глядѣлъ, какъ ихъ на проводку вели — звѣри не лошади — просто глаза разгорѣлись… Такіе-то животы!..
— Мѣнять не станутъ?… не спрашивалъ?
— Заводскіе, племенники, какая тутъ мѣна!.. Вчера опять весь день бродилъ вкругъ усадьбы, все высмотрѣлъ… подступу нѣтъ ни откуда, крѣпко!
— Хорошо стерегутъ, «по сту чертей съ чертенятами имъ въ душу!»
— Зорко! Тамъ и заночевалъ, въ крапивѣ, за огородомъ; опять ходилъ глядѣть — двое спятъ у дверей, а съ другаго боку лаялки на веревкахъ сидятъ, тоже «не подходи-звѣри» сразу почуяли.
— Плохо!…
— Скажи кто мнѣ — «слушай, другъ, хочешь руку по локоть отсѣку тебѣ за такую пару?…» Ну, скажу, валяй, на доброе здоровье! — не задумаюсь.
— Сердитъ народъ?
— Въ деревнѣ ничего, а во дворѣ — бѣда! Наши дѣвки ходили гадать, такъ за полверсты ихъ оттуда по шеямъ провожали, Майдѣ глазъ подшибли, Туя — курицу сторбанила, такъ ее чуть до полу-смерти не убили…
— Хорошо, — поплатятся; тоже даромъ имъ не пройдетъ это, сиволапымъ!
— Спасибо, что хоть отсюда не гонятъ. Безъ тебя лѣсникъ приходилъ сюда; ну, такъ дали два «кругляна» (цѣлковикъ) онъ и ушелъ…
— Васьки нѣту что-то. Давно подъѣхать долженъ бы былъ, онъ бы придумалъ подходъ; онъ и не такія дѣла обдѣлывалъ — «глазъ у него зорокъ, да носъ дологъ…»
— И безъ него обойдемся — «у самихъ голова на плечахъ не лукошко…»
— Кто, — ты?
— Да хоть-бы я. — Моя голова, мои кони; за помогу съ рубля четвертакъ, за поимку выручка: я не изъ вашего табора, вы мнѣ чужіе…. Самъ помѣщикъ нескоро въ деревню вернется — говорили въ трактирѣ — на мѣсяцъ уѣхалъ.
"Эхъ ты моя молодка…
"Широкая глотка…
"Торбанъ-тузлукъ-дала-гой-гага!
"Широкая глотка.
Запѣлъ цыганъ во все горло…
— Майда, пойдемъ грибы собирать. Идемъ что ли?
Майда, встала, потянулась, — и, улыбаясь, пошла на зовъ, черезъ поляну, къ березнику.
— Ау!.. чуть слышалось въ лѣсу за оврагомъ.
— Ау!.. еще тише доносилось — откуда-то слѣва.
— Мамка… ѣсть хочу!.. бѣжалъ къ старухѣ, подъ навѣсъ, чумазый цыганенокъ и кулаками по своему голому животу постукивалъ.
Подъ вечеръ, по дорогѣ черезъ село Густохлебово, а оттуда мимо двора барскаго, мимо садовой рѣшетки, какъ разъ мимо конюшень господскихъ брелъ сѣдой старикъ, сгорбленный… Загорѣло, сморщилось лицо у старика, мощи мощами, выглядываетъ; какъ лунь борода бѣлая въ полгруди свѣсилась… Чуть чуть ногами въ лаптяхъ переступаетъ дѣдушко и на палку съ клюкою опирается.
За плечами котомка на полотенцѣ виситъ, подъ рубахою вериги желѣзныя побрякиваютъ, на груди образъ, складень мѣдный, на цѣпи болтается, а въ рукахъ у старика книжечка маленькая, и на книжечкѣ той желтою, потертою тесемкою восьмиконечный крестикъ выложенъ.
Идетъ старикъ тихо, въ полголоса пѣсни священныя напѣваетъ, бормочетъ; притомился сердечный, присѣлъ на травку, не вдалекѣ отъ конюшни, и краюшку хлѣба изъ котомки вытащилъ…
— Хлѣбъ соль, дѣдушка! поклонился конюхъ Прошка.
— Хлѣбъ соль! выглянулъ въ окошечко конюхъ Мирошка.
— Спасибо, дѣтки божьи, прошамкалъ старый; — хлѣба кушать милости просимъ…
— Откуда Богъ несетъ?
— Издалека… Охъ охъ! издалека…
— Изъ города что ли?
— Таперъ вотъ изъ города, а въ городъ съ другаго града велелѣпнаго пришелъ, а въ томъ градѣ, богоспасаемомъ, святымъ угодникамъ сподобился поклониться, устами своими нечестивыми къ пречистымъ мощамъ коснуться… Помилуй меня Боже, — раба грѣшнаго Акима…
— Ишь-ты какой! шепнулъ вполголоса Прошкѣ Мирошка.
— Дре….евной… шепнулъ Мирошка Прошкѣ.
И подошли оба къ Божьему страннику, старцу Акиму многогрѣшному.
— Чтожъ на селѣ не остановился, дѣдушка, сюда пришелъ? спросилъ Прошка.
— Отъ міру дальше, соблазна и грѣха меньше, зашамкалъ старикъ, потупившись въ землю. — Благодать въ пустынѣ, благодать въ полѣ, въ лѣсу божьемъ птички тебѣ чирикаютъ, Творца небеснаго славословятъ, уточки на рѣкѣ крякаютъ, голуби курныкаютъ, зайчики звѣри милые, безобидные бѣгаютъ, — старца Акима не пугаются… Помилуй Господи, помилуй Господи, помилу…
— Блаженный, шепнулъ опять Прошкѣ Мирошка.
— Надо полагать такъ, шепнулъ Мирошка Прошкѣ.
— Испить, водици нѣтъ-ли — подайте, Христа ради, — голубчики, божьи работнички!
— Квасу не хочешь ли, дѣдушка?.. У насъ важный; съ мятою…
— Не во чрево свое жить долженъ человѣкъ, — токмо во славу Божью… Вода питіе отъ Господа данное, и за ту благодать благодареніе создателю…
— Подъ, принеси, въ ковшикъ; вонъ виситъ на крючкѣ, сказалъ Прошка Мирошкѣ…
— Далеко-ли, братцы, до монастыря Саввы преподобнаго — считается?.. полюбопытствалъ странникъ, осѣнивъ себя при имени святаго крестнымъ знаменіемъ.
— А ты туда, что-ли?..
— Туда пока, по обѣщанію; облобызать землю, что стопою своею попиралъ онъ, — нашъ милостивецъ, заступничекъ, — потомъ своимъ оросилъ праведнымъ.
Тучка стала выползать изъ-за лѣса, солнце за нее спряталось; блеснула зарница на горизонтѣ, за ней другая, а тамъ и третья… Шире и шире расползалась эта тучка; вотъ уже полнеба охватила… вѣтромъ холоднымъ потянула, и глухо зашумѣти вершины липъ и кленовъ господскаго сада.
— Къ ночи ливень будетъ… вишь ты какъ заволакиваетъ, замѣтилъ конюхъ Мирошка, — хорошо коли бабы сѣно убрать догадались, поспѣли… подмочить…
— Ты бы, дѣдушка, къ намъ въ сарай ночевать зашелъ, что здѣсь на дождѣ-то мокнуть; заходи, родимый, что-ли…
— Охо-хо-хо! заохалъ Акимъ старецъ: — ребята вы добрые, ласковые, пріютить хотите странника. Да пошлетъ вамъ Господь за доброту вашу много милостей! Гдѣ у васъ сарай-то? я что-то плоховато вижу къ ночи-то.
— Ступай сюда, дѣдушка… Иди за нами — куриная слѣпота чай?..
— Отъ старости, родной, отъ древности; сто восьмой пошелъ съ Николы майскаго, во сколько!
— Ишь ты! держись за рукавъ, шагай смѣлѣе…
— Миръ дому сему, миръ дому сему, миръ дому сему! трижды произнесъ дѣдушка, шагая черезъ порогъ въ заборной калиткѣ.
И зашли всѣ трое подъ навѣсъ, — а оттуда въ сарай, гдѣ такъ и пахнуло тепломъ, за день накопленнымъ свѣжимъ сѣномъ, да заново-смазанными хомутами, въ порядкѣ на колкахъ развѣшанными…
Только успѣли убраться подъ крышу, разыгралась, расходилась непогода надъ селомъ Густохлебовымъ
Разговорились наши конюхи съ захожимъ старцемъ… Человѣкъ бывалый, много видалый… Про что ужъ онъ имъ не разсказывалъ!.. Любо-дорого слушать, спасибо разговорился старый. И нѣтъ имъ дѣла до грозы и ливня. Подъ крышею не промокаетъ, вѣтромъ не дуетъ, на сѣнѣ мягко, тепло, а рѣчи идутъ плавно такъ, степенно, словно рѣчка журчитъ по камешкамъ…
— И всякая звѣзда, значитъ, на небѣ что-либо свое означачаетъ? любопытствовалъ Прошка, — таперича, къ примѣру «Большая Медвѣдица», какъ вотъ баринъ сказывалъ?
— И всякая звѣзда — планида Господня, — глазъ ангела Божья… разсказывалъ старикъ, — Млечный путь, дорога Матери Божьей; по ней всѣ мы, всѣ пойдемъ, Божіи странники. — всѣ, кто вѣры праведной; а нечестивые по другому пути, Оріонъ нарекаемому, тамъ зло, и гады, и тернія, и сила вся нечистая…
— Такъ, такъ… Лѣшій это, таперича, значитъ лѣсовикъ, онъ какъ же будетъ по твоему, — съ родни чорту, али такъ, самъ по себѣ?
— Лѣшій — сила нечистая… Въ водахъ — тоже сила нечистая, дѣвы соблазна полныя… Въ дому — хозяинъ…
— Это домовой-то?
— Домовой: то будетъ тебѣ духъ добрый, зла отъ него не жди большаго, а добра ожидай вволю… Только дѣлу его не перечь, значитъ не препятствуй.
— А ты, дѣдушка, видалъ кого изъ нихъ?
— Много злаго и добраго очеса мои грѣшные видѣли, много видѣли…
— Разскажи дѣдушка… Да что это у тебя въ котомкѣ брякнуло — ровно будто посудина?
— Гдѣ это, сынокъ?
— Въ котомкѣ-то, эво!..
— Ахти-хти! и впрямь посудина! И позабылъ-то я про нее совсѣмъ… Кабатчикъ, вишь, должно быть подалъ… Прохожу это я по улицѣ, а онъ говоритъ: «зайди, дѣдушка, выпей». А я говорю: «не потреблялъ въ молодости, и на старости устъ сквернить не подобаетъ»… Сунулъ онъ мнѣ что-то въ мѣшокъ, должно это самое… говоритъ: «коли еже.тисамъ не пьешь, можетъ кому промѣняешь на что подходящее»…
— Никакъ штофъ цѣльный? вишь — оттопырился…
— Мѣры той не знаю, родимый, не вѣдаю.
— Такъ! покосился Прошку на Мирошку и рукавомъ рубахи ротъ вытеръ.
— Вишь ты! подмигнулъ Мирошка Прошкѣ и тоже утерся, знать на губахъ мокроту почувствовалъ.
Вытащилъ старикъ посудину, поставилъ… подчивать не подчуетъ, а такъ будто изъ предосторожности, на время, чтобъ не разбилась какъ-нибудь въ котомкѣ.
— Соблазнилъ меня одного раза духъ нечестивый, заговорилъ помолчавъ минуту Акимъ многогрѣшный. — Соблазнилъ, да я не поддался… и чудное дѣло вышло такое!.. Да разсказывать ли, можетъ некода?..
— Раскажи, родимый!
— Чай занятно!.. Разсказывай, ладно!.. Эхъ, кабы закуски!.. сбѣгай, Мирошка.
— Нѣшто съ огорода огурцовъ нарвать, да лучку повыдергать?
— А что же, дѣтки Божьи, кушайте на доброе здоровье, мнѣ не жалко.
— Нѣшто по стаканчику? осклабился Прошка.
— По парочкѣ ничего, присмокнулъ Мирошка, инда на сѣнѣ заерзалъ.
Раздобылъ Прошка рюмочку съ донцемъ отбитымъ, раскупорилъ, налилъ; перво на перво дѣдушкѣ поднесъ.
Потрясъ головою старикъ и рукою отстранилъ отъ себя поднесенное.
Нечего дѣлать, выпилъ самъ Прошка, налилъ Мирошкѣ; — выпилъ и тотъ.
— Погоди, дѣдушка, говоритъ, — безъ меня не разсказывай, я мигомъ на огородъ смахаю, — у насъ тутъ не далеко, а хлѣбца у себя розыщемъ…
Скоро вернулся конюхъ, приволокъ огурцовъ десятокъ, луку охапку, — выпили еще по стаканчику — закусили, фонарикъ засвѣтили на всякъ случай, прокашлялись, почесались подъ рубахами, глаза на дѣда уставили… Ждутъ.
— Шелъ эво я. одного лѣта, лѣсомъ Брынскимъ, начатъ Акимъ-многогрѣшный. Далеко этотъ лѣсъ дремучій отсюдова… Идетъ онъ въ ширину на триста верстовъ, а въ длину и того больше… Ну, иду это я тихонько дорогою, пѣсни пою священныя, о смерти помышляю, грѣхи вспоминаю, каюсь значить. А съ боковъ-то сосны во какія! гудятъ ровно живыя, поскрипываютъ…
— Важно! прошепталъ Прошка.
— Страшно, прошепталъ Мирошка, къ посудинѣ потянулся, налилъ себѣ и другу-товарищу, выпили, жевать принялись… все слушаютъ.
— Стемнѣло, братцы мои, на небѣ, а въ низахъ-то чернота чернотою, словно въ котлѣ, подъ крышкою, — ничего не видно, темь. Иду это я, знай пою… Вдругъ, что за диво! явственно такъ слышу… другой поетъ кто-то… и слышится пѣсня та не со стороны, не сзади, не спереди — съ самаго то есть низу…
— Съ низу… откедова же это?
— Изъ-подъ земли, братцы мои, изъ-подъ земли… будто кто подъ землею идетъ, меня провожаетъ… Изрекъ я сейчасъ что слѣдуетъ стихло… Дальше иду, думаю: что это за гласы такіе снизу мнѣ слышались? Гляжу — огонь слѣва забѣгалъ, синій такой, ровно языкъ съ виду, — такъ тѣ съ сучка на сучокъ и перепрыгиваетъ: скокъ да скокъ, скокъ да скокъ… На самую вершину забрался, сгинулъ… Дальше иду, какъ гаркнетъ кто-то сзади меня: «караулъ, рѣжутъ!», какъ загогочутъ смѣхомъ дьявольскимъ!.. и это опять по всѣмъ деревьямъ огни алые, языки длинные забѣгали…
— То есть я бы ни въ жисть не стерпѣлъ того страху! проговорилъ Прошка.
— Помереть можно… это какъ разъ, согласился Мирошка.
И выпили еще по стаканчику, для бодрости.
— Сотворилъ я, грѣшный, крестное знаменіе, всталъ, дальше иду… И диковинное дѣло приключилось тутъ: иду я ровно дорогою, а подъ ноги все трава высокая попадается, путаетъ, словно это я сбился съ дороги-то и цѣлиною шествую.. Пошарилъ посохомъ: ладно… колею нащупалъ колесную — иду дальше… А на встрѣчу мнѣ дуетъ тройка… такъ и мчатъ кони, бубенцы брякаютъ, колоколъ заливается, ямщикъ посвистываетъ, индо по уху рѣжетъ отъ его свисту… «Сторонись!» оретъ: «кто тамъ впереди на дорогѣ толчется!»..
— Я въ сторону, — чуть отбёгъ, пробѣжала это мимо меня тройка, колеса прогромыхали, да тутъ же и сгинули, не слыхать ни свисту ямщичьяго, ни колокола поддужнаго, словно сквозь землю провалилось все это… Сталъ я опять искать дорогу посохомъ, все въ яму да на пни натыкаюсь, не найду дороги… Сробѣлъ маленько, а какъ сробѣлъ, такъ и начало меня валять со стороны на сторону; «не туда, дѣдушка!» оретъ слѣва; «держи правѣе»! оретъ справа; «влѣво, человѣкъ Божій!» гаркаетъ спереди, а сзади, братцы мои, словно кто въ зашей наяриваетъ…
— Слава тѣ Господи, память моя воротилась; знать не совсѣмъ я еще прогнѣвалъ Господа своими грѣхами окаянными, вспомнилъ это я молитву, на сей случай преподобнымъ Иракліемъ данную, — изрекъ… И стихло все, бѣжала сила нечистая…
— Это все отъ лѣшаго… его дѣло, дѣдушка! со знатьемъ сказалъ конюхъ Прошка, хотѣлъ опять къ бутыли потянуться, да не дотянулся, спасибо Мирошка-товарищъ выручилъ.
— Лѣшій, братцы мои, лѣшій… Проволандалъ онъ меня отъ дороги-то верстъ за восемь, заночевалъ я тутъ, подъ соснами… Гляжу утромъ, какъ свѣтать начало: крутой оврагъ подо мною, бурелому что навалено, дикое мѣсто; только медвѣдю косолапому и впору… Ишь вѣдь куда затащилъ!..
— Отъ него жди…
— Злой духъ это — лѣсовикъ, не чета домовому… Тотъ добрый, и человѣку зла задаромъ дѣлать не станетъ… что, у васъ не слыхать про него?
— Про домоваго-то? нѣтъ, не слыхать; за рѣкою вотъ, у отца дьякона, хозяйку его по ночамъ душитъ, сказывали, а у насъ не слыхать… слава тѣ Господи!
— Просты вы, я вижу, ребятки!.. Домоваго нѣту — добра нѣту… домъ безъ хозяина! Вотъ что скажу я вамъ… Это вы значитъ не удостоились его посѣщенія… А вы «слава тѣ Господи!»
— Что же отъ него добра-то?
— Много есть… Перво на перво сторожъ для дома первый… Коли есть домовой, вору въ тотъ домъ не дорога, — онъ его первый скрутитъ, изведетъ такъ, что не выжить… станетъ лихой человѣкъ сохнуть съ этого разу, такъ и истаетъ весь, ровно свѣчка; такъ-то…
— А вѣдь это-то вѣрно, согласился Прошка.
— Говорятъ, онъ коней портитъ, замѣтилъ Мирошка. — У цѣловальника сосѣдскаго пѣгій меринъ, говорятъ, подохъ отъ домоваго.
— Ежели конь не ко двору, али вотъ масть не люба хозяину — точно; а ежели по сердцу прійдется — первый сортъ! безъ корма толстѣетъ скотина, да здоровья набирается, — въ силу приходитъ… Одно только отъ него худо…
— Что такое, дѣдушка?
— А вотъ что, дѣтки: — коли домовой облюбитъ коней, станетъ ихъ перво на перво пробовать, ѣздить на нихъ ночью, въ стойлѣ… Въ эту пору ему не перечь, не мѣшай… Боже тебя сохрани!..
— А что?
— А то, что какъ ты на него взглянешь, хоть бы не нарокомъ, такъ глаза у тебя наружу и вылѣзутъ, полопаются; а то сведетъ всего въ дугу, горбъ на спинѣ выростетъ, ноги колесомъ станутъ… вотъ что!
— Ишь ты, страсти какія!
— На первое время только, а потомъ ничего, потомъ онъ смотрѣть на себя позволяетъ, не гнѣвается…
Яркая молнія такъ и блеснула прямо въ глаза собесѣдниковъ. Всѣ щели сарая загорѣлись, какъ огненныя, свѣтло какъ днемъ стало. Не успѣю стемнѣть, какъ ударъ грома оглушительно раздался надъ самыми головами… Забились, затоптались жеребцы въ денникѣ.
— Съ нами крестная сила! затрясся Мирошка.
— Ну, гроза! Это… во… какъ… трахххъ… та-ра-рахъ!.. Ма-алина! замололъ коснѣющимъ языкомъ Мирошка, хотѣлъ было перекреститься, да забылъ, которою рукою надо…
— Никакъ собака завыла? сталъ прислушиваться Прошка…
Послышалось что-то похожее на собачій вой, да разомъ смолкнуло. Въ денникѣ что-то стукнуло…
— Мохнатый, зубы какъ у волка, хвостъ страшенный, сталъ разсказывать старикъ. Сядетъ на лошадь, посидитъ, на другую пересядетъ, а то начнетъ гривы имъ да хвосты заплетать, путать… А глаза въ ту пору у него горятъ словно уголья… Тс!.. «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его»!..
— Что ты, дѣдушка?.. попыталъ Мирошка.
А у самаго зубъ на зубъ не попадаетъ, такой вдругъ страхъ на него напалъ сразу, какъ только старикъ молитву читать началъ.
— Ба-а-атюшки! замололъ языкомъ конюхъ Прошка.
— Берегись… Онъ самый!..
Въ денникѣ совершенно явственно послышался стукъ копытъ и грохотъ обвалившагося бревна, потомъ опять завозилось что-то и стихло…
— Ложись всѣ ничкомъ, — тверди «да воскреснетъ»! страшнымъ такимъ голосомъ проговорилъ старикъ и самъ первый сунулся носомъ въ сѣно…
Солнышко всходить начало — очнулись Прошка съ Мирошкою… Какъ упали они ничкомъ въ ту нору, такъ до утра и проспали… Глядитъ парни другъ на друга осоловѣлыми глазами, и ничего взять въ толкъ не могутъ.
— Гдѣ же дѣдушка? смекаютъ. — Что за диво такое ночью сталося?..
Никого, окромя ихъ двоихъ, нѣту въ сараѣ… Все въ порядкѣ, сѣно примято, валяется пустая посудина, огрызки огуречные, краюха хлѣба закушенная, стаканчикъ. Дверь у денника въ порядкѣ; замокъ виситъ на мѣстѣ, ключъ на поясѣ Мирошкиномъ болтается…
— Ну, слава тѣ Господи! думаютъ парни, и пошли дверь отпирать, коней убирать, чистить въ акуратѣ, да къ водопою вести, какъ имъ было наказано.
Отперли, смотрятъ и рты поразѣвали… Что за диковинка?!.
Свѣтло такъ въ денникѣ, стѣнка цѣлая бревенчатая съ другой стороны выбрана, бревна тутъ же валяются, — стоила оба пусты; а сквозь проломъ обѣ собаки, Шарикъ съ Жучкою, оскаливши зубы, на боку валяются.
Ужъ и окоченѣть обѣ успѣли.
Завыли навзрыдъ мужики и пошли прямо за возжами, чтобы въ томъ самомъ сараѣ, на перекладинѣ повѣситься, — да спасибо люди добрые поспѣли, помѣшали загубить имъ души свои христіанскія.
Ну и дралъ же ихъ баринъ, когда домой изъ города вернулся, не будутъ впередъ домоваго бояться.
Такая-то оказія приключилась въ селѣ Густохлебовѣ и про эту оказію по сіе время помнятъ Прошка съ Мирошкою.
Они то мнѣ это все и разсказывали.