ДОМИКЪ МОЕГО ДѢДУШКИ 1).
правитьПриближаюсь къ домику моего дѣдушки, въ которомъ я не былъ со дней моего дѣтства; въ немъ все осталось по прежнему, только все склонилось болѣе къ старости, все подъ тяжестью времени осѣло и пошатнулось: та же поросшая мохомъ крыша, тоже крыльцо съ двумя скамейками, тѣ же тропинки, ведущія въ разныя отъ крыльца стороны и тa же громадная, каменная плита съ крестомъ и Распятіемъ, осѣненная липами, подъ которыми вечеромъ собиралась вся семья, чтобы насладиться вечернею прохладою, послушать разсказовъ дѣдушки и вмѣстѣ съ нимъ помолиться передъ Распятіемъ.
Матвѣй Видмонтъ — такъ звали дѣдушку, — наслѣдовалъ отъ прадѣда не только домикъ съ усадьбою, но и званіе скарбника — хранителя короннаго достоянія. Неизвѣстно, какіе общественные труды лежали на прадѣдѣ, получившемъ отъ короля патентъ на это званіе, но положительно извѣстно, что его потомки умѣли лишь оберегать свою трудомъ нажитую копѣйку; но такъ ужо велось съискони, что сынъ вмѣстѣ съ имѣніемъ наслѣдовалъ и званіе отца, безъ всякаго впрочемъ оффиціальнаго значенія. Дѣдушка въ юности цри жизни отца пользовался титуломъ скарбниковича, а послѣ смерти его, по милости сосѣдей и знакомыхъ, сдѣлался уже настоящимъ скарбникомъ.
Видмонты принадлежали къ истой, домовитой шляхтѣ (szlaelieie na Zagrodzie), рѣзко отличающейся отъ шляхты околичной, этой голутвенной толпы, которая шаталась по дворамъ магнатовъ ради хлѣба и наживы. Правда, и околичная шляхта владѣла надѣломъ, но она избѣгала жизни трудовой и осѣдлой и, въ ожиданіи сеймиковъ и конфедераціи, предавалась праздности, пьянству и мотовству.
Домовитая шляхта жила въ своихъ скромныхъ усадьбахъ, вдали отъ бурь политической жизни, сохраняя патріархальную простоту нравовъ, неподкупную честность, чистосердечіе, преданность религіи, отличаясь притомъ бережливостію и трудолюбіемъ. У очага этой домовитой шляхты сохранялись черты народнаго характера и быта, всѣ добродѣтели и предразсудки предковъ. Послѣ денныхъ трудовъ и заботъ къ вечеру собирались вокругъ очага члены семьи, челядь, ближайшіе, пріуроченные къ дому жильцы и слуги, и велись въ длинные. зимніе вечера разнаго рода бесѣды: о жизни и дѣлахъ предковъ, сообщались преданія и вѣрованія, разсказывались сказки, причемъ главную роль играли чудеса, знаменія, привидѣнія, словомъ все, что кому пришлось видѣть, слышать и испытывать, все это вносилось въ складъ домашнихъ вѣрованій и преданій. Такъ складывался циклъ семейныхъ и родовыхъ вѣрованій и преданій, которыя составляли такъ сказать религію и эпопею дома.
Не много нужно было употребить труда, чтобы осмотрѣть владѣнія дѣдушки: около полусотни десятинъ земли, нѣсколько деревенскихъ избушекъ, роща съ пчельникомъ, домикъ съ приникающій строеніями, — составляли все его состояніе. Дѣдушка вполнѣ былъ доволенъ своею судьбою, ни въ чемъ не нуждался и не разъ выручалъ изъ бѣды другихъ. Въ хозяйствѣ дѣдушка держался крѣпко правила завѣщаннаго предками, которое обратилось въ поговорку:
"Pszczotka, klaczka ipszenica
«Wyprowadza z nedzy szlachcica».
«Пчела, кобылка и пшеница выручатъ изъ бѣды шляхтича».
Усадьба Матвѣя Видмонта удовлетворяла всѣмъ этимъ требованіямъ. Она утопала въ зелени двухъ садовъ, полныхъ ягодныхъ кустарниковъ, отличныхъ качествъ плодовыхъ деревьевъ и раскидистыхъ ликъ, вокругъ которыхъ жужжали рои пчелъ, высасывая изъ цвѣтовъ сокъ для сотовъ. По лугу рѣзвилось нѣсколько штукъ жеребятъ, правда невысокой породы, но способныхъ, какъ тогда выражались, таскать воду и воеводу; на тщательно вспаханныхъ поляхъ колосилась сандомірская пшеница, которую не разъ самъ стражникъ сплавлялъ въ Гданскъ и возвращался съ кожанымъ мѣшечкомъ, туго набитымъ червонцами; на небольшой, но быстро-текущей рѣчкѣ работала мельница, дымился небольшаго размѣра винокуренный заводъ, на которомъ заготовлялась водка, пиво и барда.
Водка, съ помощью особаго ухода со стороны хозяина, доведена была до высокой степени совершенства и до сихъ поръ, подъ именемъ «старой водки», имѣетъ всеобщую извѣстность; изъ домашихъ ягодъ изготовлялись чудныя наливки, медъ-дубнякъ, который билъ не въ голову, а въ ноги; барда шла въ кормъ лошадямъ, коровамъ и безрогимъ, изъ которыхъ опытная хозяйка изощрялась въ приготовленіи разнообразнаго вида и вкуса ветчины, подъ именемъ литовской, до сихъ поръ счастливо соперничающей съ нѣмецкими колбасами и вестфальскими окороками. Часть сандомірской пшеницы, смолотой подъ непосредственнымъ наблюденіемъ самого хозяина, поступала въ распоряженіе хозяйки дома, и на столѣ являлись знаменитыя польскія бабы, мазурки, сухари и т. д., до сихъ поръ пользующіеся заслуженною извѣстностью. Словомъ, домъ былъ полною чашею и все это дѣлалось изъ домашнихъ средствъ, безъ лишнихъ расходовъ; хозяйство велось разумно, бережливо и постепенно совершенствовалось. Домашній бытъ создавался не въ домахъ околичной шляхты, не въ домахъ магнатовъ, а въ домахъ домовитой шляхты. Они не чуждались піитической жизни, но и не гонялись за нею; не разъ приходилось видѣть, какъ къ крыльцу скромнаго домика подъѣзжала коляска, изъ нея высаживался одинъ изъ тузовъ, въ надеждѣ склонить на свою сторону домовитаго шляхтича или призанять деньжонокъ за проценты. Классъ этой домовитой шляхты былъ значителенъ, и онъ составлялъ ядро народной жизни и домашняго быта. Она жила свободно и независимо и къ мой-то относилась пословица: Szlachiu na Zagrodzie, Rowny Wojewodzie.
У дѣдушки на черный день сберегалась не одна копѣйка; въ его спальнѣ, въ темномъ углу алькова, стоялъ крѣпко окованный желѣзомъ ларчикъ, изъ котораго дѣдушка доставалъ польскіе злотые, прусскіе талеры и голландскіе дукаты. Обыкновенно открывая и закрывая ларчикъ, дѣдушка повторялъ про себя въ видѣ назидательнаго memento:
«Painietaj przychodzie,
Zyj z voschodem wzgodzie».
«Помни, господинъ, приходъ; живи въ согласіи съ расходомъ»!
Домикъ дѣдушки состоялъ изъ двухъ комнатъ пріемныхъ и двухъ жилыхъ; первыя двѣ служили для пріема гостей и открывались только въ торжественные и семейные праздники. Въ первомъ покоѣ на стѣнѣ висѣлъ образъ Богородицы въ окладѣ, украшенномъ бисеромъ; къ нему примыкалъ искусной работы ларчикъ съ различными священными предметами и тутъ-же находился, изъ Лорети, лорестанскій колокольчикъ, охраняющій будто-бы усадьбу отъ громоваго удара, и въ случаѣ грозы, бури или града, хозяинъ дома выходилъ на крыльцо, звонилъ на четыре стороны, глубоко вѣруя, что гроза пройдетъ моего дома и полей. Въ слѣдующей для пріема комнатѣ замѣчалась нѣкотораго рода претензія на комфортъ: стѣны были обиты обоями, расписанными въ цвѣти; диваны, табуреты и кресла прикрыты были коврами: одинъ изъ полированныхъ столиковъ былъ разрисованъ въ квадраты для игры въ шашки; на другомъ лежала колода картъ и стояла чашка съ фасолью, служившею вмѣсто марокъ. Панъ скарбникъ любилъ иногда поиграть въ карты съ женою, или хорошимъ знакомымъ, въ марьяжъ — что-то въ родѣ нашихъ дурачковъ; а при болѣе численномъ собраніи устраивалась игра въ цьвикъ. О! въ какой азартъ приходило все общество, когда ставка достигала до двухъ польскихъ злотыхъ!
Дѣдушка медленно тасуетъ карты, сдаетъ ихъ съ должнымъ вниманіемъ и открываетъ козырь; изъ-подъ колоды соблазнительно выглядываетъ козырной тузъ. Первый голосъ принадлежитъ дѣдушкѣ, какъ сдающему; остается рѣшить вопросъ: подмѣнить ли туза и объявить игру, или отказаться отъ покудки въ пользу сосѣда, отца Павла? Но тузъ дѣло соблазнительное и но этому поводу для дѣдушки наступаетъ рѣшительная минута въ родѣ Гамлетовскихъ сомнѣній: «быть или не быть»? Дѣдушка повторяетъ про себя: «брать, не брать»?
— Берите, дѣдушка, берите! кричитъ вся семья отъ малаго до великаго, стараясь воодушевить его на такой рѣшительный подвигъ.
— Такъ-то такъ. — замѣчаетъ будто бы про себя отецъ Павелъ: но ставка велика и риску много.
Рѣчь эту ведетъ отецъ Павелъ будто бы изъ доброжелательства, а на самомъ дѣлѣ изъ желанія, чтобы дѣдушка отказался и право покупки перешло къ нему.
Дѣдушка кладетъ карты, закрываетъ глаза и начинаетъ ворожить пальцами — брать или не брать: разъ, два, три! — палецъ попадаетъ въ палецъ.
— Покупаю, — заявляетъ рѣшительнымъ тономъ дѣдушка и затѣмъ подмѣниваетъ туза и размѣщаетъ козыри по чинамъ подъ большимъ пальцемъ.
Играющіе съ нетерпѣніемъ ожидаютъ объявленія игры и шепчутъ промежъ себя: «ремизъ, непремѣнный ремизъ»!
— А! вскрикиваетъ съ мужествомъ дѣдушка: что будетъ, то будетъ; Богъ милостивѣе ксендза Рымши[1]. Играю! Это вистъ?
Послѣ столь рѣшительнаго шага со стороны дѣдушки настаетъ минута всеобщаго молчанія. Ксендзъ Павелъ кладетъ карты, закрываетъ глаза и начинаетъ ворожить пальцами, а между тѣмъ, забросивъ незамѣтнымъ образомъ зѣницу ока въ карты дѣдушки, видитъ: стоятъ въ подрядъ, какъ воины, готовые къ атакѣ, козырной тузу король и дама. Отецъ Павелъ молча кладетъ на столъ карты.
— Кто вистъ? спрашиваетъ дѣдушка. — Кто? повторяетъ онъ съ натискомъ на струсившаго непріятеля. — Такъ нѣтъ охотниковъ! заключаетъ торжественнымъ голосомъ дѣдушка, и, развернувъ карты, забираетъ ставку въ 2 злотыхъ.
Начинается всеобщій восторгъ, поздравленія, поднимается споръ, кто совѣтовалъ подмѣнить туза — спорамъ нѣтъ конца; дѣти бѣгаютъ кругомъ стола и бьютъ въ ладоши. Всѣ наконецъ рѣшаютъ вопросъ, что дѣдушка мастеръ играть въ цьвикъ, хотя игрокъ слишкомъ азартный. Отецъ Павелъ сумрачно сдаетъ карты, впрочемъ поздравляетъ скарбника съ выигрышемъ; но всю досаду срываетъ на мальчикѣ, хлопающемъ въ ладоши подъ самымъ ухомъ патера.
— Убирайся, соплякъ, отсюда, — ворчитъ сквозь зубы ксендзъ Павелъ: куда конь съ копытомъ, туда ракъ съ клешней — убирайся!
Иначе проводилось время въ будничные дни въ двухъ жилыхъ комнатахъ. Мы не заглянемъ въ комнату съ альковомъ — эта комната исключительно семейная, комната дѣдушки; вторая, угловая комната, была самая большая въ домѣ; на первомъ планѣ красовался постоянно пылающій каминъ, къ нему примыкала огромной величины печь, которая раздѣляла угловую на двѣ неровной величины комнаты, — меньшая, лежащая за печью, служила обителью для дѣтей, приживалокъ, няньки, мышей и таракановъ; вокругъ стѣнъ большой комнаты стояли скамьи, а передъ ними громадный столъ. Тутъ-то, предъ пылающимъ каминомъ, разыгрываласъ драма семейной жизни со всѣми чертами родоваго быта, напоминающими времена Крива-Кривейта, зажигающаго огонь предъ алтаремъ Знича, или родоначальника, приносящаго жертву на очагѣ духамъ усопшихъ предковъ.
Каждый день утромъ и вечеромъ дѣдушка, окруженный семьею, прислугою и челядью, громко читаетъ утреннія и вечернія молитвы; затѣмъ, за утреннимъ кофе — для болѣе почетныхъ лицъ, и грѣтымъ молокомъ для младшихъ членовъ семьи, велась рѣчь о видѣнныхъ ночью снахъ и объяснялся ихъ смыслъ и значеніе. Вечеромъ шли толки о привидѣніяхъ, упыряхъ, о заколдованныхъ дѣвицахъ и кладахъ. Дѣдушка принималъ дѣятельное участіе во всѣхъ этихъ толкахъ и всему этому вѣрилъ въ душѣ, но, вспоминая при этомъ невольно о поученіяхъ въ школѣ, въ костелѣ и на исповѣди, старался замять разговоръ болѣе раціональнымъ поученіемъ.
— Такъ оно, такъ, мои дѣтки, бываетъ иногда, бываетъ, но на все воля Божія, безъ Его воли волосъ не упадетъ съ головы, — замѣчалъ уходя дѣдъ.
Въ длинные зимніе вечера засѣданіе принимало иногда болѣе продолжительное и болѣе серьезное направленіе. По разставленнымъ около стѣнъ скамьямъ сидѣли почтенныя матроны съ чулками въ рукахъ, или ощипывали перья съ убитой птицы; тутъ же жужжули самопрялки и веретена въ рукахъ пригожихъ дѣвицъ, а панна Марина, дочь умершаго эконома, какъ безпріютная сирота, причисленная къ семьѣ, сидя около печи, распѣвала въ угоду почтенной публики различныя пѣсни. Иногда при болѣе веселомъ настроеніи, панна Марина запѣвала, а хоръ ей подхватывалъ:
Ловилъ бадько сойку,
Ловила маци сойку.
Ловила маци, ловили дѣти,
Да уже сойцѣ не лецѣци.
Тутъ хоръ подхватывалъ:
Гей, сойка, погуляли,
Да уже сойци не летати,
Гей, сойка, гей.
Иногда дѣдушка, сидя предъ каминомъ, скучивалъ распавшіяся головешки, подкладывалъ дрова, сгребалъ жаръ и устроивъ все какъ слѣдуетъ, слѣдилъ за пылающимъ пламенемъ, какъ жрецъ, приносящій жертву священному огню; тутъ у дѣдушки являлась въ особенности охота пускаться въ воспоминанія; но въ его мирной, семейной жизни всѣ воспоминанія вертѣлись по преимуществу вокругъ семейнаго очага, какъ ласточки постоянно вьются около гнѣздъ своихъ.
— Въ такомъ-то году былъ отличный урожай, а въ такомъ-то году холода поморозили всѣхъ ичелъ; тогда-то появилось на небѣ знаменье, затѣмъ послѣдовала война, а за войною голодъ и моръ на людей; въ такомъ-то году пришлось мнѣ принять участіе въ сеймикѣ; шли въ кандидаты на сеймъ Елинскій и Хорватъ; вижу, что Хорватъ привлекаетъ на свою сторону шляхту, — а Елинскій даже мнѣ не сказалъ ни слова, — тогда я volens-nolens, являюсь на сеймики pro publico bono. Шляхта шумитъ, — а я ей: Елинскій-то панъ — отъ вѣка вѣковъ шляхтичъ, а что такое вашъ Хорватъ? — Не знаемъ, отвѣчаетъ шляхта. — А я такъ знаю: дѣдъ его пришелъ изъ Венгріи и торгуя пластырями, разными маслами и каплями, скопилъ деньги; сынъ, якшаясь съ жидами, увеличилъ разнаго рода гешефтами состояніе, не одного честнаго шляхтича пустилъ во міру, добился происками шляхетства. а теперь внукъ его, дурной сосѣдъ, тиранъ для своихъ подданныхъ, вздумалъ утереть носъ Елинскому; стыдно вамъ! не дадимъ въ обиду нашего земляка, родовитаго шляхтича, съ отцами и прадѣдами котораго стояли за-одно наши отцы и прадѣды. Vivat Елинскій. — Вся шляхта пошла за мною, и Хорвата спустили какъ по маслу.
Горизонтъ міровоззрѣнія дѣдушки, какъ и всѣхъ воспитанниковъ отцовъ іозуитовъ, былъ узокъ и одностороненъ. Никакіе философскіе и соціальные вопросы не затрогивали ихъ умъ, никакія религіозныя сомнѣнія но волновали ихъ сердца. Умъ втиснутъ былъ въ рутину, въ которой вращался какъ бѣлка въ колесѣ. Образованіе, которое получалось въ школѣ, было чисто формальное; изученіе латинскаго языка и его литературы считалось альфою и омегою человѣческой мудрости; но латинская литература, какъ по художественности формъ, такъ и по глубинѣ мысли и чувствъ, уступаетъ другимъ классическимъ литературамъ и по этому одному она уже не могла быть признана за главный источникъ воспитанія христіанскихъ народовъ; какіе же скудные результаты могло дать одно формальное и отрывочное изученіе мертваго языка и небогатой по содержанію литературы?
Дѣйствительно. воспитанники іезуитскихъ школъ писали прекрасно латинскіе стихи, говорили на латинскомъ языкѣ краснорѣчивыя рѣчи, такъ что но свидѣтельству Де-Ту, когда польское посольство явилось во Францію для приглашенія на престолъ Генриха III, то парижская публика была поражена знаніемъ поляками латинскаго языка и ихъ латинскими рѣчами; но одно формальное изученіе мертваго языка и нѣкоторыхъ наукъ, преподаваемыхъ въ схоластическомъ духѣ, не расширило горизонтъ народнаго ума, не подняло народный духъ, а скорѣе сжало его, опутало и понизило. Іезуитская школа со своимъ альваромъ была для воспитанія польскаго народа тѣмъ, чѣмъ Талмудъ для евреевъ. Воспитанникъ, разставшисъ со школою, вмѣстѣ съ тѣмъ разставался съ наукою, сохраняя лишь въ памяти латинскія изреченія. Стихи и поговорки, которыя цитировались на каждомъ шагу и искажали чистоту языка и эстетическое чувство. Но какъ ни опутывала школьная наука народный умъ, она не могла убить окончательно жизненныя силы, и природный умъ успѣлъ находить себѣ болѣе естественную и здоровую пищу въ родникахъ народной жизни не доступной школѣ.
Прослѣдимъ за умственною дѣятельностію дѣдушки и по ней составимъ понятіе объ умственномъ горизонтѣ людей этой эпохи.
Библіотека дѣдушки состояла изъ двухъ сочиненій: изъ Ветхаго и Новаго Завѣта на польскомъ языкѣ и изъ полнаго собранія сочиненій Кохановскаго, перваго народнаго польскаго поэта. Дѣдушка всю жизнь читалъ эти два произведенія и почти зналъ ихъ наизусть. Дѣдушка любилъ молиться; онъ молился обыкновенно долго, громко, въ уединеніи, на зарѣ или ночью, и былъ настоящимъ поэтомъ въ своихъ молитвахъ; нельзя было не придти въ умиленіе отъ этого восторга души, отъ этой глубины чувствъ, которыя выражались въ молитвѣ у дѣдушки; но чуть бывало онъ замѣтитъ, что кто нибудь подслушиваетъ его, немедленно перестанетъ молиться и удаляется въ комнаты. Чтеніе и молитвы питали умъ его, сердце и воображеніе. Это пробужденіе народнаго духа поддерживалось цикломъ народныхъ вѣрованій, преданій, сказокъ и легендъ религіознаго и историческаго содержанія. Вся умственная атмосфера пропитана была духомъ народныхъ суевѣрій и предразсудковъ, находившихся подъ сильнымъ вліяніемъ ученія католическихъ монаховъ, поддерживающихъ фанатизмъ, суевѣріе и мистицизмъ, частью по невѣжеству, а частью по разсчету. Такой билъ горизонтъ міровоззрѣнія поляковъ этой эпохи вообще и въ частности героя этого разсказа.
— Какая милость Господня къ намъ, — говорилъ въ одинъ изъ вечеровъ дѣдушка всѣмъ окружающимъ, — что такъ близко отъ насъ храмъ Божій! Ежедневно утромъ, пѣшкомъ можно пойдти и прослушать обѣдню. Помолиться можно и теперь; но не то теперь, далеко не то въ обители и святомъ храмѣ, что было прежде, когда все находилось въ рукахъ отцовъ іезуитовъ, — все было иначе и все было лучше. Не видать теперь намъ болѣе ни здѣсь — да и нигдѣ этихъ торжественныхъ богослуженій, этихъ процессій и поученій! Видите эти. опустѣлые, полуразрушенные домики вокругъ костела, здѣсь жили прежде отцы іезуиты; ихъ было немного, — человѣкъ восемь; въ одномъ изъ этихъ домиковъ жилъ ксендзъ Облачимскій; былъ онъ моимъ профессоромъ риторики въ школѣ. Окончилъ я школу и на тридцатомъ году жизни наслѣдовалъ послѣ смерти отца эту усадьбу; женился, жилъ мирно, счастливо, занимался хозяйствомъ; такъ прошло пять или шесть лѣтъ, какъ вдругъ слышу, что назначается настоятелемъ въ нашу обитель ксендзъ Облачимскій. Гадость моя была велика! Облачимскій посѣтилъ домикъ мой, благословилъ его и съ тѣхъ поръ видѣлись мы съ нимъ ежедневно. Во-истинну говорю вамъ, что Облачимскій былъ святой и ученѣйшій человѣкъ; но кромѣ того онъ имѣлъ даръ свыше — даръ исцѣлять одержимыхъ нечистою силою, изгонять ее изъ человѣка. Со всѣхъ концовъ Литвы свозили къ нему одержимыхъ нечистою силою и всѣ получали исцѣленіе, — сколько разъ я самъ былъ этому свидѣтелемъ!
Всѣ стѣснились вокругъ дѣдушки и просили его разсказать, какъ ксендзъ изгонялъ изъ человѣка чорта! Дѣдушка радъ былъ случаю побесѣдовать и при глубокой тишинѣ, прерываемой только трескомъ и шумомъ пылающаго камина, приступилъ къ разсказу.
— Часто, упаси насъ Господи, — тутъ дѣдушка и всѣ присутствующіе перекрестились, — нечистая сила вселяется въ бабу, а иногда и въ мужчину, — по рѣже, и овладѣваетъ ихъ тѣломъ и душою. Съ этой минуты — это уже болѣе не баба, а чортъ въ видѣ бабы — творитъ непостижимыя дѣла: кричитъ, стонетъ. пляшетъ, богохульствуетъ, говоритъ на разныхъ языкахъ: по-латыни, по-нѣмецки и на такомъ языкѣ, котораго никто не понимаетъ. Одержимый нечистою силою ненавидитъ людей, а паче всего духовныхъ. Бывало какъ только Облачимскій отслужитъ обѣдню, покажется въ эпитрахили съ крестомъ, кропиломъ и святою водою, чорть сейчасъ угадывалъ въ чемъ дѣло и осыпалъ пастыря бранью: «ахъ ты сякой-такой попъ, что тебѣ отъ меня нужно»? Тутъ обыкновенно начиналась брань, богохульство, нечистый бросался на ксендза, грозилъ, плевалъ — все напрасно. Облачимскій былъ твердъ, серьезенъ, непоколебимъ. Прежде всего, окропивъ порядочно бабу святою водою, прикрывалъ ее эпитрахилью, клалъ крестъ на голову, связывалъ руки ораремъ, а самъ между тѣмъ читалъ, да читалъ молитвы наизусть — а какія то были молитвы, какія слова? — это извѣстно одному ксендзу Облачимскому! Благодать Господня, непостижимая сила заключалась въ нихъ! Каждое слово жгло чорта, — даже стихъ Виргилія, какъ мнѣ удалось подслушать, прожигалъ чорта до костей.
Чортъ, видя, что дѣло плохо, что угрозами и бранью ничего не возьмешь, принимался ублажать пастыря и соблазнять его:
— Отче, отче! восклицалъ дьяволъ, не терзай, не мучь меня бѣднаго, я укажу тебѣ мѣста, гдѣ зарыты громадныя сокровища; я разскажу тебѣ, что дѣлается на томъ свѣтѣ, что будетъ съ тобою послѣ смерти; я выучу тебя, какъ счесть звѣзды, какъ вылѣчить болѣзнь и какъ можно сдѣлаться папою?
— Ничего, ничего мнѣ не нужно, отвѣчалъ Облачимскій: изыди, нечистая сила! — и продолжалъ кропить водою, читать молитвы и творить заклинанія.
— Ну, постой, хоть на минуту остановись, кричалъ чортъ: сейчасъ выйду, — ну куда же мнѣ дѣться, позволь, достопочтеннѣйшій отче, переселиться въ жирнаго борова, который недалеко отъ насъ.
Мы всѣ смотримъ кругомъ, никакого борова нѣтъ, а идетъ по монастырскому двору нашъ толстякъ органистъ сильно выпившій. Облачимскій понялъ лукавство дьявола.
— Нѣтъ! сказалъ ксендзъ, — иди въ мѣста, куда ты свергнутъ въ началѣ міра десницею Всевышняго!
— Въ адъ? спросилъ дьяволъ, сидя упорно въ бабѣ. — Ни за что не пойду въ адъ! А вотъ что, позволь мнѣ помѣститься въ гнилой колодѣ, которая лежитъ на пути изъ мѣстечка?
— О, искуситель, сказалъ Облачимскій: въ мѣстечкѣ ярмарка; кто нибудь изъ подгулявшихъ, возвращаясь домой, заснулъ подъ колодою и ты туда мѣтишь, лукавый! и пуще прежняго принялся кропить святою водою и творить молитву, такъ что крупный потъ выступилъ на лицѣ почтеннаго патера.
— Отгадалъ, отгадалъ, проклятый попъ! закричалъ дьяволъ. Хорошо, уйду, но чрезъ годъ.
Ксендзъ молчалъ и продолжалъ святое дѣло.
— Ухожу! сказалъ протяжно дьяволъ, — дѣйствительно баба лежала безъ движенія.
Ксенизъ Облачимскій зналъ всѣ лукавства нечистой силы; онъ сейчасъ догадался, что чортъ притаился, въ надеждѣ, что его оставятъ въ покоѣ, повѣривъ словамъ его. Ксенизъ внимательно смотрѣлъ на бабу; она лежала какъ мертвая, только лѣвый глазъ изрѣдка подергивало. Ксснизъ произнесъ какое-то слово, сильно брызнулъ въ глазъ святою водою, чортъ взвизгнулъ.
— Ну хорошо, ладно, будетъ по твоему — ухожу, но только позволь мнѣ выйдти чрезъ глазъ или пальцы?
— Конечно, продолжалъ дѣдушка, будь кто другой, а не Облачимскій, непремѣнно бы согласился на эти условія: баба избавилась бы отъ чорта, но осталась бы безъ глазъ или пальцевъ; на всѣ эти лукавства пастырь вознесъ глаза къ небу, помолился и произнесъ громко:
— Ego te exorcise, Spiritus immimde! т. е. «Я тебя проклинаю, нечистый»! Чортъ пуще всего боится латыни, хотя самъ знаетъ ее отлично. — Чуть произнесъ эти слова ксендзъ Облачимскій, чортъ вышелъ для насъ незамѣтнымъ образомъ, но предъ нами поднялся сильный вихрь, взвился вверхъ высокій песчаный столбъ и съ визгомъ понесся вдаль; у ногъ Облачимскаго лежала баба безъ всякихъ чувствъ, мы всѣ стали на колѣна и прочитали молитву, — баба привстала и поплелась домой.
— Разъ, продолжалъ дѣдушка, изъ весьма далекихъ мѣстъ привели къ Облачимскому одержимаго нечистою силою. Утверждали, что это былъ человѣкъ знаменитаго шляхетскаго рода, побывавшій на поклоненіи въ Римѣ и Іерусалимѣ и что въ немъ поселился самъ Люциферъ — простой чортъ не могъ проникнуть въ столь благочестиваго человѣка. Ксендзъ Облачимскій значительнѣе чѣмъ когда нибудь подготовлялся къ предстоящей борьбѣ съ нечистою силою — молитвою, постомъ, чтеніемъ житій св. угодниковъ; кромѣ того онъ по цѣлымъ ночамъ читалъ какую-то таинственную книгу. Всѣхъ насъ, присутствующихъ, Облачимскій заставилъ стать на колѣна и творить молитвы; органиста, какъ пьяницу, удалилъ совсѣмъ отъ церемоніи. Борьба была упорная и продолжительная, наконецъ Облачимскій, хотя съ большимъ трудомъ, но преодолѣлъ чорта, — но тутъ дѣдушка вздохнулъ и продолжалъ говорить съ грустью: чортъ, выходя изъ человѣка, сказалъ Облачимскому:
— Изгоняешь меня! Ухожу, но помни іезуитъ, скоро и очень скоро изгонятъ тебя и всю братію твою изъ монастырей, лишатъ васъ богатства, снимутъ съ васъ рясы и облаченія, разсѣятъ васъ по лицу земли и возненавидятъ васъ. Іезуитъ! вспомнишь ты слова мои!
— Провались въ преисподнюю, а съ тобою вмѣстѣ и всѣ лживыя твои предсказанія, сказалъ Облачимскій, — а мы всѣ прибавили: аминь.
— Прошло послѣ этого, продолжалъ дѣдушка, два года. Въ одно раннее утро, когда мы совершали утреннюю молитву, неожиданно входитъ ксендзъ Облачимскій. Появленіе его въ столь раннее время встревожило меня; я прекратилъ было молитву, но ксендзъ заставилъ продолжать ее и самъ съ нами помолился. Послѣ молитвы мы остались вдвоемъ, и ксендзъ Облачимскій сказалъ:
— А помнишь, что мнѣ предсказывалъ чортъ?
— Помню, отче! отвѣчалъ я.
— Предсказанія нечистаго сбылись: нѣтъ болѣе святаго ордена. Папа Климентъ XIV уничтожилъ братство Іисуса. Завтра торжественно послѣ обѣдни будетъ прочитана булла св. отца: нашъ монастырь поступаетъ въ веденіе бѣлаго духовенства, — а мы, какъ предсказалъ чортъ, «будемъ разсѣяны и возненавидятъ насъ». Прихожу къ тебѣ съ просьбою: пріюти меня старика, дай уголъ и кусокъ хлѣба, не въ силахъ я шататься по міру, хочу здѣсь сложить свои кости.
— Съ тѣхъ поръ поселился у меня бывшій мои учитель, другъ и отецъ духовный. Онъ умеръ на моихъ рукахъ. Вотъ этотъ песчаный холмъ, покрытый соснами, былъ избранъ и обращенъ въ кладбище покойнымъ Облачимскимъ. Онъ самъ освятилъ мѣстность и указалъ гдѣ похоронить его. Воля его исполнена… Тутъ же схороните и мои кости, вблизи могилъ дорогихъ мнѣ лицъ. Дѣдушка прослезился и умолкъ; пѣтухъ возвѣстилъ полночь, всѣ перекрестились и разошлись по своимъ мѣстамъ.
Въ домѣ дѣдушки сначала гостилъ часто, а потомъ сдѣлался постояннымъ его сожителемъ нѣкто Яковъ Пуцято. Онъ принадлежалъ къ разряду лицъ, извѣстныхъ въ Литвѣ подъ именемъ резидентовъ.
Они жили въ домѣ безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій, пользуясь хозяйскимъ угломъ и хлѣбомъ. Подобнаго рода людей могъ выработать только общественный строй Рѣчи-Посполитой и славянское гостепріимство.
«Гость въ домъ — Богъ въ домъ», говаривалъ обыкновенно дѣдушка и всѣ его сверстники, жившіе въ это старое доброе время. Дѣйствительно, гостепріимство было догматомъ жизни, священною обязанностію каждаго домохозяина. Лучшій кусокъ изъ запасовъ въ кладовой, лучшая бутылка въ погребѣ, приберегались для гостя — не изъ тщеславія только, а по внутреннему убѣжденію, перешедшему въ поговорку: «Гость въ домъ — Богъ въ домъ!»
Человѣческая природа такъ уже создана, что ни одно свѣтлое явленіе въ ней не обойдется безъ пятенъ. Какъ въ ульѣ, среди пчелъ, заводятся трутни, такъ въ литовскомъ домѣ явились тунеядцы, которые подобно саранчѣ, расползлись по всей Литвѣ. Старый или хорошо потоптанный холостякъ, бездѣтный вдовецъ при скудныхъ средствахъ для жизни или вовсе безъ оныхъ, но при нѣкоторыхъ умственныхъ дарованіяхъ, при сильномъ желаніи хорошо, но безъ труда пожить, — пускался въ резиденты.
Каждый изъ этихъ резидентовъ имѣлъ своего рода спеціальность, въ которой иногда достигалъ извѣстнаго рода совершенства, а буде силъ на это не хватало, то, не задумываясь долго, прибѣгалъ къ плутовству и шарлатанству.
Не смотря на спеціальность каждаго изъ резидентовъ, всѣ они имѣли общія черты, въ силу которыхъ составляли какое-то братство, какой-то особаго рода цѣхъ.
Каждый изъ нихъ кое-какъ умѣлъ съиграть на скрипкѣ, пропѣть подъ аккомпаниментъ гитары сантиментальный романсъ, разгульную или скандальнаго свойства пѣсню; всѣ они любили шататься изъ дома въ домъ пока служили собственныя или подаренной лошадки ноги; всѣ одинаково чувствовали отвращеніе къ труду и усидчивымъ занятіямъ, всѣ любили на чужой счетъ поѣсть, а по преимуществу выпить.
Резидентъ съ перваго же шага старался стать въ домѣ на фамиліарную ногу, втереться въ дружбу и сдѣлаться въ домѣ не гостемъ, а своимъ человѣкомъ. Жизнь въ то время въ Литвѣ была однообразная и скучная: города были рѣдки, усадьбы разсѣяны, пути сообщенія затруднительны, а въ иное время, какъ напр. весною, вовсе невозможны.
Помѣщики были въ полномъ смыслѣ слова домосѣды, только крайность заставляла ихъ оставить домъ, чтобы посѣтить городъ или пріятеля и знакомаго. Выѣздъ изъ дома составлялъ въ этой мирной и однообразной жизни особеннаго рода происшествіе, къ которому готовились и собирались цѣлые дни и недѣли.
Газеты не получались, и потому никто ничего не зналъ, что дѣлается въ Вильнѣ, Варшавѣ и за-границею. Развлеченія, которыя могла создать самая изобрѣтательная фантазія изъ домашнихъ средствъ, не удовлетворяли членовъ семьи, особенно женской ея половины. При такихъ условіяхъ жизни появленіе въ домѣ чужаго человѣка, съ запасомъ разнаго рода новостей, было столь же радостное явленіе какъ находка для нищаго.
Хозяинъ дома съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ разсказъ о политическихъ партіяхъ, освѣдомлялся о ходѣ хозяйства у извѣстныхъ своею опытностію въ этомъ дѣлѣ землевладѣльцевъ, до очереди доходило дѣло и до политики; резидентъ не затруднялся въ отвѣтахъ, высыпалъ новость за новостью, какъ горохъ изъ кармана, перечислялъ событіе за событіемъ, переплетая ложь съ истиною и разнообразными анекдотами и остротами. Всѣ слушали розсказни пришельца съ напряженнымъ вниманіемъ, какъ дворъ Дидоны повѣсти Энея о разрушеніи Трои.
Хозяйкѣ дома резидентъ торопился сообщить новости болѣе пикантнаго свойства и, похваливъ красоту любимой дочери, непремѣнно прибавлялъ, что для такой красавицы есть у него и женихъ на примѣтѣ. Заручившись всеобщимъ расположеніемъ, гость помѣщался въ домѣ безъ всякой церемоніи, критически относился къ кушаньямъ и напиткамъ и на столѣ являлось все, что было лучшаго въ домѣ; а между тѣмъ резидентъ разживался старою бекешею хозяина, подчасъ талеромъ и лошадкою, а у хозяйки штукою ткацкаго полотна и товаромъ на сапоги.
Резиденты по своей профессіи раздѣлялись на рыболововъ, охотниковъ, а третью группу составляли лица, которыхъ занятія не выходили изъ предѣловъ дома.
Резидентъ третьей группы зналъ всѣ семейные праздники и къ каждому спѣшилъ устроить сюрпризъ или поднести стихи собственнаго произведенія. Онъ умѣлъ посодѣйствовать хозяину въ продажѣ мѣстныхъ произведеній, принять дѣятельное участіе въ покупкѣ товаровъ у явившагося въ домъ купца, промѣнять лошадь, заглянуть въ конюшню и скотный дворъ, сосплетничать на прислугу, заговорить боль зубовъ и съиграть роль ветеринара; во всѣхъ этихъ операціяхъ резидентъ имѣлъ въ виду отчасти интересъ хозяина, а болѣе всего собственныя выгоды и нельзя было вполнѣ положиться на его клятвы, которыя давались щедро. Нѣкоторые изъ резидентовъ принимали на себя роль садовниковъ и педагоговъ, но нельзя было разсчитывать ни на продолжительность, ни на основательность ихъ занятій, — все дѣлалось какъ бы мимоходомъ, спустя рукава.
Каждый литовецъ въ душѣ охотникъ, къ чему располагаетъ его самая природа страны; конечно найдутся въ Литвѣ лица, которыя вовсе не занимаются охотою, но я не вѣрю, чтобы истинный сынъ Литвы не любилъ охоты; у нѣкоторыхъ она переходила въ страсть, а у людей богатыхъ охота принимала громадные размѣры и поэтическій характеръ; не даромъ Карлъ де Нассау, гонявшійся за львами и тиграми въ Азіи и Африкѣ, плѣнялся охотою въ лѣсахъ литовскихъ. Охота въ Литвѣ, можно сказать, обращалась въ науку и искусство[2], поэтому-то спеціалистъ дѣла являлся для любителей охоты дорогимъ гостемъ; таковымъ былъ резидентъ по ремеслу охотникъ. Никто лучше его не могъ открыть логовище звѣря, указать на мѣсто, гдѣ протянуть цѣпь, гдѣ разставить охотниковъ, когда и съ какой стороны запустить собакъ, словомъ, воодушевить охоту и дать ей правильный и раціональный ходъ и направленіе.
Послѣ охоты, когда въ лѣсу запылаютъ костры, закипятъ котлы снесутся закуски, и охотники, усѣвшись вокругъ костровъ, при круговой чашѣ, заведутъ рѣчь объ охотѣ и разныхъ случаяхъ, удачахъ и неудачахъ — тогда-то резидентъ-охотникъ дѣлается душою общества. «Вретъ какъ охотникъ», говоритъ пословица. Если охота содѣйствуетъ развитію фантазіи вообще, которая въ свою очередь создаетъ артистовъ лжи, то резидентъ-охотникъ являлся поэтомъ лжи въ области охотничьихъ предпріятій и приключеній. Дѣйствительно, онъ умѣлъ увлечь и воодушевить своими разсказами все общество.
Обласканный и щедро одаренный, резидентъ-охотникъ оставлялъ домъ; его манили новые лѣса, новые люди, новыя приключенія; но вслѣдъ за его отъѣздомъ оказывалось, что изъ псарни исчезла лучшая собака, и только спустя нѣкоторое время доходили слухи, что пропавшій песъ гонялъ звѣря въ отдаленныхъ углахъ Литвы. Нерѣдко молодой, неопытный магнатъ, заплатившій за ружье большія деньги. промѣнивалъ его резиденту на восхваленную имъ винтовку, которая. не смотря на всѣ его увѣренія и клятвы, оказывалась никуда негодною. Послѣ этихъ проказъ резидентъ обыкновенно долго не являлся, но всѣ по немъ скучали и при появленіи его все предавалось забвенію, всѣ радовались его пріѣзду.
Резидентъ-рыболовъ по самому уже ремеслу своему былъ честнѣе своихъ коллеговъ; хотя и онъ не стѣснялся очистить чужія мережи, призанять сѣть, обѣщая богатый уловъ, который раздѣлитъ съ владѣльцемъ сѣти пополамъ, но въ результатѣ выходило, что владѣльцу не доставалось ни одной рыбки, а сѣть или пропадала, или возвращалась порванною. Къ числу такихъ резидентовъ принадлежалъ панъ Яковъ Пуцято.
Пока панъ Яковъ билъ помоложе и покрѣпче здоровьемъ, онъ. подобно своимъ собратамъ, шатался изъ дома въ домъ, но почему то зиму всегда проводилъ у дѣдушки. Доживши до шестидесяти лѣтъ, панъ Яковъ подарилъ свою лошадку монаху, собирающему милостыню за монастырь, и поселился у дѣдушки. Онъ не отказывался помочь кое-чѣмъ въ хозяйствѣ, если работа была срочная и необременительная, аккуратно являлся къ молитвѣ, къ обѣду и на вечернія бесѣды, составлялъ партію при игрѣ въ карты, но проигрышъ уплачивалъ не деньгами, а рыбою, и хотя отецъ Павелъ считалъ пана Якова должникомъ по игрѣ въ карты, но играть съ нимъ не отказывался, словомъ резиденть сдѣлался членомъ семьи и необходимымъ человѣкомъ въ домѣ. Многое сходило съ рукъ пану Якову; дѣдушка равнодушно относился, когда панъ Яковъ не только отказывался исполнить возложенное на него порученіе, но еще принимался ворчать на дѣдушку за дѣлаемыя ему притѣсненія, какъ гостю, или когда панъ Яковъ возвращался изъ мѣстечка, сильно выпивши и выписывая мыслети по двору, пѣлъ громко, прищелкивая пальцами:
Самъ себѣ панъ,
Самъ себѣ господинъ,
Все мнѣ ни почемъ,
Бромъ, бромъ — ура! нашъ стражникъ!
Жизнь дѣдушки шла какъ заведенная машина, текла какъ ручей но разъ проложенному руслу. Время уносило силы, организмъ постепенно истощался, но дѣдушка не чувствовалъ ни болѣзней, ни страданій: смерть приближалась путемъ естественнымъ и подталкивала въ могилу такъ незамѣтно, какъ усталость приближаетъ человѣка къ постели, чтобы онъ склонилъ голову къ подушкѣ и уснулъ спокойно. Такое мирное шествіе къ предѣлу жизни не волнуетъ и не тревожитъ человѣка; могила является цѣлью послѣднихъ стремленій. смерть не роковымъ ударомъ, а естественнымъ переходомъ изъ жизни временной въ жизнь вѣчную. Съ такими чувствами и мыслями шелъ къ могилѣ дѣдушка, сводя счеты съ грѣхами прошедшей жизни и съ глубокою вѣрою въ милосердіе Божіе — въ будущей. Дѣдушкѣ исполнилось восемьдесятъ шесть лѣтъ.
Приближался одинъ изъ годовыхъ праздниковъ, къ которому собирались всѣ родные и близкіе знакомые; это былъ обычай, обратившійся уже въ правило, но не смотря на это, дѣдушка на этотъ разъ безпокоился и даже прибѣгалъ къ гаданію пальцами и хотя по гаданію и выходило, что внукъ пріѣдетъ, дѣдушка рѣшилъ:
— Лучше пошлю, можетъ быть это будетъ послѣднее мое съ нимъ свиданіе, — и послалъ нарочнаго за внукомъ.
Дня за два до праздника дѣдушку окружали уже внукъ и ожидаемые гости. Вечеромъ всѣ сидѣли подъ липою и бесѣдовали. Жизнь дѣдушки такъ тѣсно была связана съ обрядами и постановленіями церкви, что онъ всѣ важнѣйшіе случаи въ своей жизни обозначалъ не годами и мѣсяцами, а важнѣйшими церковными праздниками.
— Покойный отецъ, говорилъ дѣдушка, умеръ въ глубокой старости въ день Успенія Богородцицы, вѣроятно Богъ взялъ его душу въ этотъ день потому, что онъ съ дѣтства ежедневно читалъ акаѳистъ Божіей Матери. Дня смерти моей матери не помню: ода умерла, когда я былъ еще въ колыбели. Въ Духовъ день, какъ сегодня помню, въ первый разъ я встрѣтилъ въ домѣ воеводы Смоленскаго его племянницу и почувствовалъ къ ней влеченіе; дѣло, начавшееся въ столь великій праздникъ, пошло такъ удачно, что въ день святаго Крещенія мы уже были обвѣнчаны; въ день Благовѣщенія родилась у насъ дочь, почему наречена была Маріею.
Тутъ дѣдушка остановился, въ умѣ его мелькнули самыя грустныя минуты жизни: смерть первой жены, неудачная женитьба на другой. Смерть ея и смерть любимой дочери. Дѣдушка прервалъ нить разсказа и послѣ минутнаго молчанія прибавилъ:
— Скоро въ списокъ умершихъ внесете и мое имя, молю Всевышняго, чтобы смерть постигла…
Въ эту минуту въ монастырѣ, какъ наканунѣ праздника, заблаговестили во всѣ колокола къ вечернѣ. Дѣдушка приподнялъ руку, чтобы перекреститься — и остановился; прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи; затѣмъ дѣдушка осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ, вздохнулъ и сказалъ спокойно:
— Завтра я оставлю васъ, завтра умру.
Всѣ молчали и не могли придумать, что сказать, что дѣлать, — но въ это время приблизился панъ Яковъ, держа въ рукахъ трепещущую щуку, и прервалъ эту грустную сцену:
— Вотъ вамъ къ завтрашнему дню, говорилъ резидентъ, поднимая вверхъ огромную рыбу.
— Не къ завтраму, сказалъ дѣдушка. — Завтра четвергъ.
— Ахъ, да! впрочемъ все равно, къ пятницѣ словимъ другую, а эту съѣдимъ завтра за ваше здоровье.
— Прибавьте, замѣтилъ дѣдушка, если будемъ живы. Что касается до меня, то дни моей жизни сочтены — въ пятницу я уже не буду съ вами.
— Фантазіи, фантазіи! сказалъ панъ Яковъ. — Вы слава Богу здоровы! Завтра съѣдите щуку, а къ пятницѣ принесу карасиковъ.
— Что будетъ — увидитъ, кто останется живъ. Теперь скажу вамъ, панъ Пуцято, что прожили мы съ вами неразлучно болѣе десяти лѣтъ, въ моемъ завѣщаніи вы не забыта, будете имѣть до конца жизни уголъ и кусокъ хлѣба, а теперь исполните мою послѣднюю просьбу: сходите къ отцу Павлу и попросите его, чтобы пожаловалъ завтра меня исповѣдывать и причастить на дому, въ церковь идти я буду не въ силахъ; а теперь проводите меня въ амбаръ.
Вошедши въ амбаръ. дѣдушка попросилъ пана Якова отправиться наверхъ и, отыскавъ тамъ гробъ, высыпать изъ него хлѣбъ и спустить внизъ. По обычаю того времени хозяинъ дома заблаговременно приготовлялъ себѣ гробъ, наполнялъ его хлѣбомъ и ставилъ въ уединенное мѣсто; никто не долженъ былъ въ него заглядывать, или трогать, вѣруя, что гробъ съ хлѣбомъ содѣйствуетъ урожаямъ и что ко дню смерти хозяина хлѣбъ самъ собою вытечетъ изъ гроба.
Панъ Яковъ отыскалъ гробъ, открылъ крышку и увидя, что въ немъ нѣтъ хлѣба, всплеснулъ руками и невольно вскрикнулъ: «Увы!», но тутъ спохватился и прибавилъ:
— Все это фантазіи!
— Не фантазіи, отвѣчалъ дѣдушка, зерно за зерномъ высыпалось изъ гроба, и жизнь моя изсякала съ каждымъ днемъ и минутою; зерно все ушло изъ гроба, чтобы очистить въ немъ мѣсто для своего жильца,
Солнце склонилось къ закату, дѣдушка сидѣлъ на крыльцѣ. Вдали изъ-за лѣса блестѣлъ куполъ костела Буцлавскаго монастыря[3].
— Никогда не разсказывалъ я вамъ, спросилъ дѣдушка окружавшихъ его, исторію основанія этого монастыря? — это будетъ послѣдній мой разсказъ. Было это давно, когда еще великимъ княземъ литовскимъ былъ Александръ Ягеллоновичъ. Былъ онъ человѣкъ благочестивый и набожный. Монахи Виленскаго Бернардинскаго монастыря просили князя отвести имъ лѣса для топлива и другихъ монастырскихъ нуждъ, въ мѣстностяхъ, о границахъ которыхъ не могло бы быть никакого спора. такъ какъ изъ-за границъ въ то время, какъ и теперь, постоянно возникали тяжбы и споры; благочестивый князь обѣщалъ подумать и спустя нѣсколько времени отвелъ для монастыря лѣсу приблизительно десятинъ двѣсти. Это былъ островъ, образовавшійся отъ сліянія трехъ рѣчекъ: Сервега, Трекана и Зуи, въ разстояніи отъ Вильно миль на двадцать. Разстояніе отъ монастыря далекое, но отцы бернардины не унывали; такъ какъ Сервегъ впадаетъ въ Вилію, то весною при разлитіи рѣкъ, лѣсъ заготовленный зимою сплавлялся въ Вильно и его доставало не только на отопленіе монастыря, но излишекъ продавался для покрытія другихъ нуждъ. Естественно, что для вырубки лѣса зимою и для сплава весною требовался надзоръ и уходъ; съ этою цѣлью отправленъ былъ одинъ монахъ и нѣсколько братчиковъ; въ лѣсу построена была часовыя и нѣсколько досчатыхъ будокъ для жилья.
Одинъ изъ братчиковъ, обходя лѣсъ зимою, запоздалъ и заблудился. Ночь была темная, поднялась мятель и вьюга; братчикъ шелъ куда глаза глядятъ, выбился изъ силъ, весь промерзъ, кругомъ слышенъ вой рыскающихъ волковъ, — смерть была неизбѣжна. Братчикъ помолился и, положившись на волю Божію, побрелъ впередъ; вдругъ онъ видитъ въ лѣсу сіяніе, усилилъ шагъ, шелъ долго или коротко, не знаю, только видитъ передъ глазами часовню, а надъ нею въ сіяніи образъ Божіей Матери, точь въ точь, какъ одинъ изъ образовъ въ Виленскомъ Бернардинскомъ костелѣ. Братчикъ сообщилъ о видѣніи монаху; видѣніе повторилось нѣсколько разъ; тогда донесли настоятелю монастыря, который, убѣдившись въ дѣйствительности явленія, рѣшился перенести образъ изъ монастыря въ часовню.
Слухъ о чудесномъ явленіи распространился по всей Литвѣ, народъ устремился туда на богомолье, начались пожертвованіи и вклады; лѣсъ былъ вырубленъ и на мѣстѣ, гдѣ стояла часовня, построенъ каменный, существующій теперь костелъ, а вмѣсто прежнихъ будокъ возникъ монастырь, а потомъ мѣстечко, которое и назвали сначала Буцславъ, отъ буды и слова, а потомъ стали называть Буцлавъ.
Дѣдушка хотѣлъ говорить что-то дальше, но тутъ изъ монастыря вернулся панъ Яковъ и прервалъ нить разсказа.
— Завтра прибудетъ отецъ Павелъ, а съ нимъ и викарій Буцлавскаго монастыря, пріѣхавшій къ намъ для принятія участія въ богослуженіи по случаю праздника и для произнесенія проповѣди. Отецъ викарій посылаетъ вамъ поклонъ, но мы съ нимъ разстались не совсѣмъ-то ладно.
— Что же такое случилось? спросилъ дѣдушка.
— Очень просто. Онъ ни съ того, ни съ сего вмѣшался въ нашъ разговоръ съ отцомъ Павломъ: «я, говоритъ, буду сопровождать тѣло покойника и скажу надъ прахомъ скарбника надгробное слово». А я ему въ отвѣтъ: «убирайтесь съ вашими проводами и проповѣдями, приберегите ваше краснорѣчіе для другаго случая! Если скарбникъ желаетъ исповѣдываться и причаститься, то это еще не значитъ, что онъ умираетъ»! Но онъ не унялся, пошелъ доказывать, что панъ скарбникъ долженъ быть похороненъ не въ мундирѣ, а въ рясѣ отцовъ бернардиновъ, такъ какъ сопричисленъ номинально къ своему братству. «Фантазіи!.. сказалъ я. Скарбникъ отъ отцовъ и прадѣдовъ шляхтичъ и будетъ похороненъ въ мундирѣ своего воеводства, a не въ поповской рясѣ». Слово за слово, попъ кричитъ «въ рясѣ», я — «въ мундирѣ»; дошло до того, что монахъ разсердился и сказалъ мнѣ: «убирайся, пьяница»! а я ему въ отвѣтъ: «смѣялся лысый надъ плѣшивымъ»! — затѣмъ хлопнулъ дверьми да и ушелъ!
— Напрасно такъ поступили, сказалъ дѣдушка. Отецъ викарій благочестивый человѣкъ и все что совѣтовалъ, хорошо совѣтовалъ. Онъ зналъ, что я, какъ христіанинъ, смерти не боюсь; что же касается до похоронъ, то мною сдѣлано распоряженіе, которое найдете бъ моемъ духовномъ завѣщаніи.
— Я пошлю за докторомъ, сказалъ панъ Яковъ.
— А зачѣмъ докторъ? Я здоровъ, никакой болѣзни во мнѣ нѣтъ, пришелъ только конецъ жизни, а отъ смерти лѣкарства нѣтъ.
— Нѣтъ, вы не умрете, говорилъ сквозь слезы панъ Яковъ, не умрете! А если умрете. то и я умру; а если не умру, то пойду въ въ Іерусалимъ, чтобъ помолиться за упокой души вашей.
— Зачѣмъ такъ далеко идти, замѣтилъ дѣдушка: помолиться и здѣсь можно — и объ этомъ прошу тебя, другъ мой!
— О, вы будете на небѣ, вы праведникъ; но если на томъ свѣтѣ душа ваша будетъ нуждаться въ молитвахъ, явитесъ ко мнѣ на яву, я не испугаюсь, или во снѣ, — продамъ свой послѣдній кунтушъ и отслужу панихиду за упокой души вашей. Увидите, что все это исполню!
— Ну, довольно, довольно, сказалъ дѣдушка: помогите мнѣ дойти до постели, силы ослабѣли, чувствую ознобъ.
Дѣдушку уложили въ постель.
Вся окрестность, въ которой лежала усадьба дѣдушки, представляла равнину, засѣянную разнаго рода хлѣбомъ, по которой раскинуты группы деревьевъ, какъ бы острова среди хлѣбнаго моря. Среди поля пролегала большая почтовая дорога, усаженная съ двухъ сторонъ тѣнистыми березами. Вправо отъ дороги возвышалась гора, на которой стоялъ каменный костелъ и нѣсколько деревянныхъ копій. У подошвы горы лежала усадьба дѣдушки. Мѣстность, какъ удаленная отъ городовъ, была неоживленна; изрѣдка но большой дорогѣ протянется бывало длинный обозъ русскихъ возовъ или проскачетъ почтовая тройка.
Всегда тихая и спокойная окрестность въ одинъ изъ польскихъ дней представляла весьма разнообразную и оживленную картину.
По всѣмъ дорогамъ, сходившимися къ монастырю, какъ радіусы къ центру, шли толпы народа обоего пола и возраста, тянулись телѣги. брички и экипажи, — все это спѣшило къ слушанію обѣдни въ день праздника Тѣла Христова. Католическая церковь празднуетъ этотъ день съ особенною торжественностію, которая между прочимъ состоитъ въ томъ, что крестный ходъ направляется въ близкія мѣстности или дома, при которыхъ благочестивые люди устраиваютъ алтари съ обстановкою, сообразною со средствами и вкусомъ.
День восьмаго поля — праздникъ Тѣла Господня — былъ послѣднимъ днемъ жизни дѣдушки. Ночь провелъ онъ въ забытьи; утромъ шло богослуженіе, по окончаніи котораго раздался звонъ колоколовъ, что означало начало крестнаго хода.
Дѣдушка открылъ глаза и спросилъ. устроенъ ли алтарь вокругъ Распятія? Получивъ утвердительный отвѣтъ, онъ попросилъ помочь ему привстать и одѣться. Поддерживаемый подъ руки, онъ вышелъ на встрѣчу процессіи къ алтарю. Все богослуженіе и чтеніе св. Евангелія дѣдушка выслушалъ стоя на колѣняхъ; когда процессія тронулась, онъ протянулъ руки и сдѣлалъ движеніе, какъ-бы желая слѣдовать за процессіею, но силы измѣнили ему, и онъ упалъ на землю; затѣмъ былъ посаженъ на кресло и отнесенъ домой.
Духовенство, окончивъ богослуженіе, пришло въ домъ, чтобы напутствовать больнаго. Обрядъ соборованія окончился. Дѣдушка обвелъ глазами присутствующихъ, подозвалъ къ себѣ внука и пожелалъ видѣть всѣхъ своихъ слугъ и подданныхъ. Комната больного мигомъ наполнилась народомъ. Дѣдушка благословилъ всѣхъ и сказалъ внятно:
— Благословляю васъ, дѣтей вашихъ, домики ваши и все достояніе ваше; благодарю за труды ваши и прошу прощенія, если кого либо невольно обидѣлъ. Завѣщаю наслѣднику моему заботиться о васъ и не обижать, въ чемъ потребую у него отчета въ день Страшнаго суда.
Сказавъ это, дѣдушка положилъ руку на голову колѣнопреклоненнаго внука и молча осѣнилъ его крестомъ. Отецъ Павелъ далъ въ руки умирающему зажженную свѣчу, а викарій громко произнесъ: «Изыде къ Богу душа христіанская». Отецъ Павелъ приложилъ ухо къ груди дѣдушки и творилъ молитву, пока не прекратилось дыханіе; при послѣднемъ вздохѣ потушилъ свѣчу и произнесъ:
— Вѣчный покой усопшему, подай Господи.
— Аминь, — повторили присутствующіе.
Унылый звонъ колокола возвѣстилъ о смерти дѣдушки. На его могилѣ до сихъ поръ лежитъ камень, на которомъ съ трудомъ можно еще прочесть слѣдующую надписи:
«Жилъ честно, вѣрилъ, не мудрствуя, умеръ спокойно».
- ↑ Мѣстная поговорка.
- ↑ Охотника въ Литвѣ называютъ «мысливымъ», отъ слова мыслить, думать. Слѣдовательно въ понятіяхъ литовскаго народа мысливый былъ не только любителемъ развлеченій въ лѣсахъ за звѣрями, не только промышленникомъ въ цѣляхъ наживы, но онъ обращалъ спои занятія въ систему, слѣдовательно въ своего рода науку и искусство.
- ↑ Буцлавъ, мѣстечко Минской губерніи, Вилейскаго уѣзда.