Домашняя идиллия недавнего времени (Хвощинская)/ОЗ 1863 (ДО)

Домашняя идиллия недавнего времени
авторъ Надежда Дмитриевна Хвощинская

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru

ДОМАШНЯЯ ИДИЛЛІЯ НЕДАВНЯГО ВРЕМЕНИ.

РОМАНЪ.

I.

Было 26 марта 1847 года, третій день пасхи. Солнце, ярко блестѣвшее и игравшее въ воскресенье, въ это утро то скрывалось, то показывалось изъ-за мутно-сѣрыхъ весеннихъ облаковъ, которыя, какъ дымъ, поднимались съ юга и разливались дождемъ надъ губернскимъ городомъ N. Порывы теплаго, пронзительнаго вѣтра изрѣдка открывали блѣдную лазурь неба и разносили въ воздухѣ звонъ колоколовъ съ приходскихъ церквей, надъ которымъ возвышался густой аккордъ соборнаго колокола. Городъ смотрѣлъ радостно, хотя погода была дурная, хотя бѣлые, желтые и дикіе домики съ ихъ зелеными ставнями совсѣмъ почернѣли и замокли, хотя на улицахъ грязь была ужасная и отъ дождя, и отъ кое-гдѣ еще нестаявшаго снѣга, который растворялся подъ могущественнымъ дыханіемъ весны и осѣдалъ понемногу, наводняя бѣдные переулки, незнакомые съ тротуарами и мостовою. Но праздничный гулъ, но веселая пѣснь жаворонка, гремѣвшая въ озимыхъ поляхъ, но звонкіе голоса мальчишекъ, которые славили Христа на каждомъ перекресткѣ, сбирая красныя яйца, свѣжія, хитрыя личики этихъ пѣвуновъ, изъ которыхъ всякій — малъ-мала меньше, и самый маленькій — какой нибудь дискантикъ изъ архіерейскаго хора съ голоскомъ въ ниточку, — но надъ всѣмъ этимъ мгновенный, кроткій лучъ съ неба — все манило душу вздохнуть широко и отрадно, взглянуть на міръ божій.

Часовъ въ одиннадцать этого утра, въ одномъ изъ отдаленныхъ переулковъ города, въ скромномъ флигелькѣ о трехъ окнахъ сидѣли три женщины. Комната сіяла безукоризненною бѣлизною стѣнъ, непрерываемою ни однимъ зеркаломъ, ни одной картиной. Два дивана, одинъ противу другаго, и около нихъ шесть ильмовыхъ креселъ, симметрически поставленныхъ, обитыхъ синею съ коричневымъ бомбою, столъ ильмоваго же дерева, у стѣнъ полдюжины плетеныхъ стульевъ, въ углу пяльцы, тщательно закрытые по случаю праздника, стѣнные часы старинной, но превосходной работы, бѣлыя, чистыя сторы на окнахъ, нѣсколько книгъ въ порядкѣ на небольшой этажеркѣ — вотъ что составляло все убранство пріемной. Облокотясь о ручку дивана, сидѣла молча одна изъ женщинъ; другая, ея собесѣдница, сидѣла въ креслахъ, также молча. Взглянувъ на нихъ, по сходству лицъ можно было угадать, что онѣ — сестры. Тѣ же темные волосы у одной, какъ и у другой, тѣ же сѣрые глаза, продолговатый носъ и тонкія губы. Замѣтно было, что онѣ были хороши съ молоду. Съ молоду — потому что рѣзкія прорѣзы на худыхъ щекахъ, десятки мелкихъ складокъ у угловъ глазъ, сильная просѣдь на вискахъ обличали ихъ 42—45 лѣтъ, а тщательно причесанныя головы съ жиденькими косами, давно требовавшими убѣжища подъ тюлемъ и кисеею, служили вѣрнымъ признакомъ того, что хозяйки дома были дѣвицы. Въ то время ни одна дѣвица, будь ей даже за пятьдесятъ, не дерзала надѣть чепчика. Обѣ сестры были въ темно-гранатныхъ платьяхъ терно съ высокими лифами и въ ослѣпительныхъ бѣлыхъ воротничкахъ, подъ самое горло.

Цѣлые полчаса въ комнатѣ слышатся одинъ стукъ маятника. Повидимому, сестры давно все переговорили между собою, потому что не искали начать разговора и тѣмъ менѣе занятія: былъ праздникъ, и это нарушило бы его торжественность. Одна вертѣла конецъ платка, другая складывала и раскладывала руки, поглядывая на свои худые и бѣлые пальцы. Вдругъ распахнулось окно, и порывъ вѣтра съ крупнымъ дождемъ ворвался въ комнату.

— Ахъ, боже мой, что это такое? вскричали обѣ хозяйки и обернулись.

У раствореннаго окна, свернувшись съ ногами на стулѣ и положивъ голову на его закраину, сидѣло маленькое, чрезвычайно красивое существо. Зеленое тафтяное платье было настоящею зеленью кругомъ этого милаго цвѣтка. Розовыя плечи дѣвушки и круглая шейка съ черной бархаткой свѣтились сквозь кисейную пелеринку. Раскрывъ алый ротикъ, дѣвушка съ любопытствомъ глядѣла во всѣ свои черные глаза на страшный ливень и на мильйоны дождевыхъ пузырей, скакавшихъ вдоль улицы.

— Да ты простудишься, Паша, затвори окно, повторили обѣ сестры. Одна изъ нихъ поднялась съ кресла и хотѣла запахнуть раму, но вѣтеръ безпощадно вырывалъ ее.

— Не трогайте, сестрица, вскричала жалобнымъ голосомъ дѣвушка, удерживая ея руки: — я нарочно открыла, мнѣ надо…

— Что за фантазіи такія! Смотри, ты вся въ дождѣ, въ комнату брызжетъ.

— Душечка, не затворяй… Наташа, не вели Катѣ мѣшать мнѣ… я хочу посмотрѣть на улицу.

— Полно же наконецъ, сказала съ дивана Наталья Дмитріевна: — голова мокрая; еще совсѣмъ перевѣсилась…

— Я только взгляну, какъ понесутъ Онисимовну.

— Точно ты никогда не видала похоронъ!

— Такихъ никогда, милочка. Эдакая славная старуха была; все, бывало, въ уголку въ нашемъ приходѣ трясется, молится. И счастливица же! умерла на первый день праздника, еще обѣдню выстояла. А говорятъ, ей было девяносто-восемь лѣтъ.

— Ну, и помолись о ней, сказала Катерина Дмитріевна, пытаясь опять закрыть окно. — Вотъ, дѣвки, лакеи высунулись, и ты туда же, благородная дѣвочка. Хорошо скажутъ.

— Что жь тутъ говорить? Какое имъ дѣло до меня? Кто меня видитъ? Что за бѣда? Что тутъ дурнаго?

— Полагаю, неприлично. Вотъ и мальчишка на тебя глазѣетъ…

— Ну, такъ что же?

Въ это время послышались шаги по мягкой грязи: бѣжали мальчишки, обыкновенные предвѣстники всякихъ церемоній. Паша вскочила на окно и принялась набожно креститься.

Показалась сосновая крыша гроба; за нею, бережно ступая, шелъ старикъ священникъ въ поношеной ризѣ; четверо дюжихъ работниковъ несли подъ убогимъ церковнымъ покровомъ небольшой гробъ; ноша ихъ была такъ легка, что они и не сгибались. Двѣ-три женщины, немного отставшія лѣтами отъ покойницы, ковыляли за гробомъ, изрѣдка крестясь и охая. Дребезжащій голосъ дьячка пѣлъ «Христосъ воскресе…».

Улица давно опустѣла, но Паша глядѣла еще долго, потомъ тихо встала и затворила окно.

— Къ вечеру будешь кашлять, сказала Катерина Дмитріевна, ходя туда и сюда по комнатѣ.

Наступило опять молчанье.

— Милочка, не пойдемъ ли мы сегодня къ Петровымъ? робко спросила Паша, обращаясь къ Натальѣ Дмитріевнѣ.

— Зачѣмъ?

— Я думала… Дѣвушка замялась. — Вы имъ обѣщали въ началѣ поста… Онѣ такъ упрашивали, и Анночка, и Маша…

— Богъ съ ними. Что тамъ дѣлать? Шумъ, хохотъ, крики безъ толку. Тоска….

— Да изъ чего же къ нимъ напрашиваться? перебила Катерина Дмитріевна: — были вмѣстѣ, кажется, у заутрени; онѣ ловятъ знакомыхъ, а къ намъ и не подошли.

— Ахъ, Катя! вѣдь онѣ стояли далеко; давка была страшная, а Маша мнѣ кивала…

— Прекрасно! чрезъ всю церковь! Захотѣли бы, такъ бы подошли…

— А развѣ мы сами не могли къ нимъ первыя подойти?…

Паша остановилась.

— У тебя для всѣхъ оправданія. Оттого всѣ на носъ намъ и садятся.

Въ комнатѣ опять воцарилась тишина. Катерина Дмитріевна не переставала ходить, останавливаясь то у окна, то у стола, съ котораго сдула сѣвшую порошинку, то у креселъ, и со вниманіемъ передвинула одно изъ нихъ, стоявшее нѣсколько косо. Наталья Дмитріевна скромно зѣвнула.

— А что, спросила она: — сегодня вторникъ? — Тамъ среда, четверкъ… въ субботу, полагаю, можно будетъ безъ грѣха сѣсть за работу; надо кончить углы платка и послать скорѣе въ Москву, на продажу. Не намъ скакать да прыгать.

Она встала съ дивана, тщательно поправила измятую складку на платьѣ, два раза растегнула и застегнула пуговки рукавовъ и поглядѣла на стѣнные часы.

— Кажется, минутъ десять отстали, сказала она.

Паша тоскливо взглянула туда же.

— Однако, съ чего это отворили подъѣздъ, замѣтила, ходя, Катерина Дмитріевна: — настежъ всѣ двери!

И она шла отдать приказаніе, когда дверь въ сѣняхъ съ шумомъ растворилась и хлопнула. Въ передней кто-то страшно топтался и возился, обтряхиваясь и шурша. Дверь въ пріемную задрожала подъ нетерпѣливой рукой.

— Боже мой, кто это? вскричали въ голосъ Наталья и Катерина Дмитріевны.

Пріѣзжая была Надежда Петровна Колина, кузина сестеръ Ельниковыхъ, дѣвушка лѣтъ двадцати-двухъ, недурная собою, хорошаго средняго роста; большіе сѣрые, живые глаза, вздернутый носикъ и вообще лукавое и вертлявое выраженіе всей физіономіи этой молодой особы дѣлали то, что ея нельзя было разглядѣть съ перваго раза. Множество буколь à l’anglaise, совсѣмъ распустившихся, падали изъ-подъ ея розовой шляпки, надвинутой на лобъ; ея синій Crispin упалъ съ плечъ, свѣтло-песочное гроденаплевое платье такъ и гремѣло отъ множества крахмальныхъ юбокъ, которыя едва пропустили пріѣзжую въ дверь.

— Надежда Петровна! можно ли такъ шумѣть! встрѣтили ея сестры.

— Ну, вотъ! еще не похристосоваіись, а ужь разбранили! вскричала гостья, бросаясь цаловать ихъ. — Здравствуй, Паша, здравствуй. — И она поцаловала ее въ обѣ щочки, пощипавъ ихъ предварительно. — Уфъ! какъ я замаялась, ѣдешь къ вамъ, ѣдешь, а я еще въ саняхъ: однѣ попались на всей биржѣ; лошадь лыкомъ запряжена; все разбирали сторонкой, гдѣ снѣжокъ; чуть не вывалили. Ухъ, духу не переведу, говорила она, ходя безъ остановки по комнатѣ, толкаясь о всѣ стулья: — вѣрно, я на чучелу похожа. Гдѣ тутъ зеркало?

Наталья Дмитріевна слегка пожала плечами.

— Чего же искать, когда ихъ нѣтъ? Или ты въ первый разъ у насъ въ домѣ?

— Все лучше, какъ поищешь, сказала Надежда Петровна, бросаясь, наконецъ, въ кресла. — Вы монашенки — вамъ не надо; а Паша во что же смотрится?

— На себя, кажется, никто уже не мѣшаетъ тебѣ взглянуть, замѣтила спокойно Наталья Дмитріевна: — все платье въ грязи, даже шляпка.

— Неужто, mon ange? Ахъ, такъ и есть, весь подолъ: это я у Душниковыхъ крыльца… Или нѣтъ — какъ въ сани садилась. И шляпку забрызгало. Ну, такъ и быть.

— Новенькое платье.

— Такъ что же? Не повѣсить же его на гвоздикъ, да молиться. За то всѣ видѣли и хвалили, и влюбились. Я всѣхъ облетала. А вы что? Все по заутренямъ? Паша, поди ко мнѣ на колѣни. На мнѣ, все что видите, все — подарокъ отца, къ святой — и платье и перчатки.

Она сбросила шляпку и завивала на палецъ локоны.

— Сними хоть перчатки-то.

— Ужь онѣ никуда не годятся, mon ange. Я ихъ изорвала у полицмейстерши. Ѣду, вижу, у нихъ коляска Володи Кашицкаго. Я кричу извощику — стой…

— Боже мой, сказала Наталья Дмитріевна: — но ты съ полицмейстершей незнакома.

— Вотъ еще! Я въ городѣ не живу, матери у меня нѣтъ, батюшка изъ деревни никуда — кто же меня будетъ знакомить? Я видѣла ее въ церкви, вмѣстѣ на паперти ждали лошадей; она меня подвезла до лавокъ, тамъ мы чему-то похохотали, съ тѣхъ поръ и кланяемся… Вотъ, я къ ней — тамъ Володя. Ну, просто, чудо! Фракъ модный, весь застегнутъ, и что за перчаточки! Я какъ взглянула на свои, а онѣ — въ полтинникъ и еще желтыя. Поскорѣй руки подъ Crispin, а злодѣй Володя глядитъ, улыбается. Тутъ позвали завтракать — онъ все не сводитъ глазъ. Я разозлилась, потащила перчатку, еще притворилась, что туга — потянула, а палецъ пополамъ.

— Ну-съ, а дальнѣйшія ваши похожденія? спросила Катерина Дмитріевна, насмѣшливо поджимая губы.

— За завтракомъ, гляжу, рядомъ со мной жандармскій полковникъ. Знаете, sur le retour, бакенбарды во всю щоку и глупъ. Кругомъ шумъ; барышни пищатъ, одолѣваютъ Володю, чуть хлѣбными катышками, дуры, не бросаютъ… Я, подъ шумокъ, къ жандармскому; и онъ — разинулъ ротъ, а что сказать, не приготовился. Я поскорѣе о котлетахъ, а тамъ съ котлетъ, ужь сама не знаю какъ, на чувства и прямо на счастливыя супружества…

Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна не выдержали и засмѣялись.

— Ахъ, чудачка, сказали онѣ.

— Володя подслушалъ. Послѣ завтрака такъ меня и окружили. Бѣдный мой жандармскій переконфузился; барыни тутъ вмѣшались, заспорили, запищали… Вижу — ну, заварила кашу! А сама — и примолкни, и улыбаюсь себѣ какъ можно насмѣшливѣе. Володя это увидалъ, смотритъ на меня и также улыбается.

— Ахъ, Надежда Петровна! Ну, ну, послушай… ну, что о тебѣ подумаютъ?

— Э, подите вы. Все разбирать — жизнь пройдетъ, повѣся носъ. За то повеселилась. Я увѣрена, жандармскій теперь въ меня влюбленъ.

— Что за самонадѣянность!

— Ну, влюбленъ, перебила Надежда Петровна, слегка топнувъ ногой. — Право, я не могу сидѣть такъ какъ вы и житья вашего не понимаю. Ну, праздникъ ли это? вѣдь и въ великую пятницу то же было! На страстной полы вымыли, чистыя гардины повѣсили — у васъ и праздникъ. Я, по крайней мѣрѣ, хоть помыкаюсь, повеселюсь, а вы что?

Прошло нѣсколько минутъ въ общемъ молчаньи.

— Послушайте, Надежда Петровна, сказала Наталья Дмитріевна, и голосъ ея замѣтно дрожалъ. — Мы, слава-богу, постарше васъ, и давно знаемъ вашъ характеръ. Вы выражаетесь иногда довольно дерзко…

Гостья хотѣла что-то возразить, но Паша дернула ее за платье.

— Что же дѣлать? Мы — люди глупые, не понимаемъ жизни взбалмошной, рысканья по городу, житья свыше средствъ. Какія, напримѣръ, ваши удовольствія? Право, какъ ни подумаешь, ни послушаешь, общество здѣшнее до того глупо и пусто. Любопытно, изъ чего можно добиваться попасть въ это общество! Нѣтъ, я предпочитаю гнить здѣсь… ну, да, гнить, что вы на меня смотрите, сударыня? Развѣ я не знаю, что вы такъ думаете… Но намъ никого не нужно. Мы приличія знаемъ. Нѣтъ экипажа — не подхватимъ ваньки; нѣтъ знакомыхъ — не набьемся ко всякой дряни. Мы слишкомъ цѣнимъ себя. Пусть объ насъ забываютъ.

Наталья Дмитріевна замолчала и откинулась на спинку дивана. Но Надежда Петровна почти ее не слушала; она глядѣла на Пашу. Та была грустна и перебирала свои тоненькіе пальчики.

— Что же ты ничего не скажешь о твоемъ батюшкѣ? спросила Катерина Дмитріевна.

— Что объ немъ говорить? Отпустилъ меня въ городъ, самъ сидитъ дома, завтра меня поджидаетъ. Сегодня у него сосѣди: Затыкинъ, Крючкинъ, всѣ деревенскіе притащутся, Степанида Петровна…

Говоря это, Надежда Петровна встала и понемногу, на цыпочкахъ, подходила къ окну, маня за собою Пашу. Любопытство Надежды Петровны было чѣмъ-то сильно возбуждено; наконецъ, она прильнула къ стеклу, держа кузину за руку и дѣлая ей знакъ тоже наклониться. Старшія не трогались съ мѣста. Паша бросила на нихъ робкій взглядъ и прочла на ихъ лицахъ неудовольствіе и скуку.

— Ай, какой хорошенькій, какой душка! закричала Надежда Петровна; — посмотрите, что за жалость! ай, какъ его дождь вымочилъ! ахъ, какой хорошенькій!

Прижавшись къ самому наличнику окна и кое-какъ прячась за ставнею отъ страшнаго ливня, стоялъ молодой человѣкъ. Онъ все ближе и ближе тѣснился къ стѣнѣ, съ отчаяніемъ поглядывая на свое новенькое пальто и панталоны, на сапоги, уплывавшіе въ грязи, и поднималъ жалобный взглядъ къ своей шляпѣ, по которой дождь стучалъ какъ крупный горохъ. Наконецъ, бѣдный юноша обшарилъ полные водою карманы, вынулъ пунсовый фуляръ и набросилъ на шляпу.

— Ну, право, взгляните, кузины — стоитъ того, кричала Надежда Петровна: — лучше даже Володи Кашицкаго! Ай, ай, платочкомъ покрылся! ай, ужасъ!

— Надежда Петровна!

Молодой человѣкъ замѣтилъ движеніе за окномъ, обернулся и поспѣшно сдернулъ фуляръ. Глаза его встрѣтились съ любопытными глазами Паши и ея кузины. Онъ вспыхнулъ и спрятался за ставень.

— Ну, ей-богу, чудо. Что за черные глазки! ахъ, кузины! Вѣдь это жалость, погибаетъ на дождѣ! Кликнемъ его, пожалуйста, пускай тутъ переждетъ. Кликнемъ, душки, я ему постучу.

— Вы съ-ума сошли! закричала Наталья Дмитріевна, вскочивъ съ дивана и удерживая ее за руки.

— Что же за бѣда?

— Прохожихъ зазывать!… Вы съ-ума сошли!

— Да вѣдь изъ состраданія. Хоть попросите на подъѣздъ войти. Эй, Васька! гдѣ тутъ мой мальчишка… Ушелъ, дуракъ. Да я сама пойду.

— Уйметесь ли вы? закричала Наталья Дмитріевна, окончательно взбѣшенная: — я такихъ мерзостей въ моемъ домѣ не потерплю, или уѣзжайте сами.

— Господи, сколько шуму изъ пустяковъ! Все обдумывай, все вымѣряй! Помилуйте, кузины, это — мученье! Право, не думавши, лучше бы выходило.

Надежда Петровна усѣлась въ уголъ.

— А какъ бы мы потѣшились, какъ бы онъ краснѣлъ, вертѣлся. Вѣрно, какой нибудь приказный. Но что за прелесть: вотъ онъ уже и уходитъ! Ахъ, злодѣй, и сердце мое унесъ, и еще глядитъ сюда!

Она опять бросилась къ окну.

Въ самомъ дѣлѣ, счастливо перескакнувъ черезъ двѣ лужи, молодой человѣкъ попалъ на камень, остановился, пристально посмотрѣлъ въ окна флигеля и пошелъ.

Въ комнатѣ опять все притихло. Надежда Петровна сидѣла надувшись. Паша искала глазами, чѣмъ бы занять кузину. Она подошла къ этажеркѣ и принялась рыться въ книгахъ.

— Какъ, ужъ за книгу! Да брось ты ихъ хоть для свѣтлаго христова воскресенія!

Паша жалобно на нее взглянула.

— Ну, хочешь посмотрѣть, какъ разросся мой жасминъ, сколько бутончиковъ.

— Поди ты съ своимъ жасминомъ! Какъ ни пріѣдешь, только и застанешь, что ты да твои сестры подрѣзаютъ да подчищаютъ жасминные корешки, а тамъ ужь и чистить нечего. Завели бы побольше цвѣтовъ, а то всего одна тощая розга.

Наталья Дмитріевна взглянула на нее и позвонила.

— Давайте завтракъ, сказала она вошедшей горничной: — я думаю, отецъ Иванъ сейчасъ придетъ.

— А кто этотъ révérend père Jean?

— Отецъ Иванъ, протопопъ Благовѣщенской церкви и духовникъ нашъ, Надежда Петровна.

Чрезъ полчаса пришелъ и отецъ-протопопъ.

— Уйдемъ къ тебѣ, Паша, шепнула кузина, покуда Ельниковы занялись гостямъ.

У Паши не было своей комнаты. Та, въ которую она увела кузину, была довольно просторная спальня, гдѣ помѣщались всѣ три сестры вмѣстѣ. Эта комната, вмѣстѣ съ пріемной, прихожей и дѣвичьей составляли все жилье Ельниковыхъ. Она была оштукатурена подъ блѣдно-зеленую краску; три постели съ ослѣпительнымъ бѣльемъ стояли вдоль стѣнъ; въ ихъ промежуткахъ помѣщались комодъ, шкафъ съ платьемъ, другой съ посудой и третій съ образами. Подъ окномъ, на небольшомъ столикѣ, стоялъ рукомойникъ и зеркало.

— Давай еще подушку, растегни мнѣ платье и распусти корсетъ: я смертельно наѣлась, сказала Надежда Петровна, бросаясь на постель.

Паша исполнила ея просьбы и сѣла около кузины.

— Скажи же мнѣ, что ты дѣлала? мы не видались съ масляницы.

— Да не скучала. Ну, что бы твоимъ сестрамъ отпустить тебя ко мнѣ хоть на недѣльку! Просила, писала — нѣтъ! Такія вы несговорчивыя. Съ вами пива не сваришь.

— Разсказывай же о себѣ, прервала Паша.

— Ну, первую недѣлю я говѣла. Вторую такъ-себѣ, сбиралась начать работу и не собралась; третью тоже ничего не дѣлала; на четвертой было у насъ совѣщаніе по размежеванію.

— Какое же тутъ веселье? сказала Паша, почти обрадовавшись: — а еще говоришь, было весело.

— Дурочка! Она воображаетъ, что я могу прожить мѣсяцъ безъ проказъ! Онѣ сами на меня бѣгутъ. Въ среду на четвертой недѣлѣ было назначено совѣщаніе по нашей Демьяновкѣ… Охъ, да я не съ того начала! вскричала вдругъ Надежда Петровна и покатилась громкимъ смѣхомъ, такъ что компанія въ пріемной пріумолкла.

— Ради-бога, тише, Надя, сказала Паша съ испугомъ.

— Что это, у васъ нельзя шевельнуться, покойникъ развѣ въ домѣ? Я замолчу.

— Ну, душечка, ну, для меня…

Паша ее нѣжно поцаловала.

— Надо тебѣ сказать, что еще въ субботу вечеромъ сидимъ мы… Я была сердита на отца и воюю съ нимъ: онъ вздумалъ закинуть всѣхъ щенятъ отъ моей Розки, кричу я страшно. Вдругъ, стучатся. Батюшка пошелъ отворять, и я бѣгу. Лакей въ бекешѣ, съ бобровымъ воротникомъ, такой презентабельный, говоритъ, пріѣхали съ бариномъ землемѣромъ изъ Москвы и проситъ у насъ позволенія переночевать. Ты знаешь батюшку — замялся, ворчитъ: я бы радъ, любезный, но любезный!… Это такъ меня взбѣсило! Можно ли отговариваться, когда ужь и лакей такой порядочный. Я приказала сказать, что мы чрезвычайно рады и ждемъ его. Ну, черезъ четверть часа, является самъ землемѣръ.

— И хорошенькій?

— Тебѣ бы все хорошенькіе. Развѣ одни красавцы хороши? Представь; — душка, вертлявый, худенькій, какъ скворушка. Скворушка не хорошъ, а милъ. Лакей его — лакея звали Анисимомъ — втащилъ чемоданъ, довольно тоненькій; отецъ очистилъ свою комнату. Покуда они тамъ разбирались, я смотрѣла изъ-за двери, надѣла кое-какъ три крахмальныхъ юбки подъ халатъ, хватилась за камаль — а онъ изорванъ, за синюю мантилью — представь, не высохла: я ее чернилами залила, пятны выводила! Ну, мученье! Достала поскорѣе новую бархатную польку — та безъ корсета не сходится. Хоть плакать! Ну, кое-какъ, наконецъ, всѣми неправдами, застегнула, едва духъ перевожу, а еще папильотки не развиты.

— Экія бѣды! вскричала Паша, смѣясь.

— Стала я ихъ рвать съ головы. Аксютка съ другой стороны рветъ и все за одинъ волосокъ цѣпляетъ… я ее прибила. Ну, наконецъ, выхожу. И вообрази, второпяхъ не развила двухъ бумажекъ.

— Такъ и вышла?

— Да. Вхожу, гляжу — мой папаша поумнѣлъ: ужь сидитъ съ землемѣромъ, и вдругъ мнѣ: «Наденька, Николай Александровичъ Орамьевъ; чаю поскорѣе Николаю Александровичу, онъ скоромное кушаетъ». Представь, какъ нарочно, ничто въ тотъ день не ладилось — нѣтъ сливокъ, и только! Варенье — варенье, ты знаешь, какое я для себя варю — одно паточное, ну, какъ подать? Дѣлать нечего, однако, положила на блюдечко, а несносный отецъ опять кричитъ: «Наденька, какая ты разсѣянная; Николай Александровичъ пьетъ со сливками». Я опять выбѣжала, да и стала за дверью; жду, вотъ придутъ сливки. Постояла; идти назадъ совѣстно, а проку мало. Пошла, сѣла за самоваръ и надулась, а Орамьевъ вдругъ мнѣ говоритъ: «Вы напрасно хлопочете; я очень радъ буду попостничать хоть недѣлю, а то избаловался». И какъ это было мило сказано! Вижу — угощать нечѣмъ; лучше, думаю, заговорю я его на-смерть, чтобъ подольше не вспомнилъ объ ужинѣ, а отецъ пошелъ хлопотать. Я тотчасъ объ Москвѣ, о маскерадахъ, наврала, что у меня въ Москвѣ тьма знакомыхъ, и невзначай помяни одну ему знакомую фамилію. Онъ у меня такъ и привскочилъ. Вижу, сильно это его тронуло; такъ, дай, думаю помучу тебя. И понесла я чепуху! Онъ сперва очень заинтересовался; потомъ, видно, примѣтилъ, что я лгу, и вытаращилъ такіе большіе глаза… Я и примолкла, а самой такъ смѣшно!… Тутъ ужинъ подали. Представь мой ужасъ — ему наварили картофелю, а масло принесъ Аѳоня въ маслянницѣ, на которой, ты видѣла, безносый амуръ! Землемѣръ мой покосился на амура, да и сталъ ѣсть картофель съ одной солью…

— Ну, не стыдно ли тебѣ, Надя!…

— Погоди еще. Подали жаркое — и что же? Зарѣзали самую старую, самую худую курицу. Покуда ее на блюдѣ несли, она гремѣла. Орамьевъ положилъ кусокъ на тарелку, кусокъ зазвенѣлъ. Тутъ я не вытерпѣла, легла почти носомъ на столъ: и стыдно, и сама дрожу отъ смѣха. А отецъ-злодѣй еще упрашиваетъ: еще цыпленочка кусочекъ. Куда! онъ и этотъ повертѣлъ и отдалъ… Ну, думаю, по крайней мѣрѣ уснетъ хорошо. Ему положили двѣ перины и три подушки.

— Однако, Надя, можно ли такъ принимать гостей? Гдѣ же отцу распоряжаться? Вѣдь ты — въ домѣ хозяйка, а такой безпорядокъ…

— Вотъ еще, хозяйка! Ненавижу я ваши кухни!…

— И выходитъ дурно.

— И, не жури, сдѣлай милость, а слушай. Отецъ уложилъ гостя и вдругъ объявляетъ мнѣ, что землемѣръ до совѣщанія останется у насъ. Три дня. Такъ мнѣ стало вдругъ досадно, сейчасъ бы его выпроводила.

— За что же?

— Такъ, надоѣлъ. Всю ночь я злилась. Думаю, вотъ, завтра будетъ вертѣться передъ глазами. Встала я презлая. Отецъ посидѣлъ немножко, ушелъ по хозяйству, осталась я опять съ Орамьевымъ одна. Хорошо же, думаю, не скажу съ нимъ ни слова. И такъ и сѣла на диванъ, и молчу. Одни часы — тикъ-такъ-тикъ-такъ… Повѣришь ли, что за прелесть этотъ Орамьевъ! Закурилъ сигару, принесъ планы, бумаги, разложилъ на столѣ и сталъ считать на счетахъ цифры и подводить итоги такъ громко, что и часовъ не стало слышно. Съ полчаса я вытерпѣла; наконецъ встала и говорю ему: «Николай Александровичъ, оставьте хоть на минуту ваши дѣла: это такъ скучно»… Вѣришь ли, какъ онъ изумился; однако, не очень поторопился все собрать; это мнѣ понравилось. Потомъ я попросила у него сигару.

— Сигару! Надя!

— Что же за бѣда? Маленькія услуги, маленькія просьбы сближаютъ. Онъ сѣлъ около меня на диванѣ, но говорилъ все такъ вѣжливо, холодно… меня опять взяла досада. Неужто, думаю, онъ въ меня не влюбится? Ну, хоть не займется мною въ эти три дня? Ты знаешь, я поражаю всегда какой нибудь оригинальной выходкой или ловкимъ парадоксомъ… Съ чего бы начать рѣчь? Передъ нами висѣла, знаешь, Павелъ и Виргинія; я прямо на нее; заговорила о рисованьи немножко, но это — не по его части; съ рисунка свернула на сюжетъ, на литературу, оттуда на любовь и вдругъ говорю: «знаете, по моему любовь и ненависть — одной то же?» Онъ поморщился. «Извините, говоритъ, я въ этомъ толку не знаю; предметъ такой недоступный». Однако, я не допустила себя сбить…

— Какъ же ты доказала, что это — одно и то же?

— Послушайте, говорю: «положимъ, вы любите, а я ненавижу. Мы равно страдаемъ, равно заняты нашимъ предметомъ…» «Что-то темно» говоритъ. «Нѣтъ, не темно, говорю: мы равно проводимъ безсонныя ночи, равно плачемъ, грыземъ подушку, равно зовемъ обожаемую или ненавистную тѣнь, чтобъ задушить ее ласками или жаждою мщенія. Ну, не одинакое ли это чувство? Любовь не есть ли уничтоженіе предмета любви и самоуничтоженіе? То же и ненависть: мы оба достигли цѣли нашихъ стремленій, и сердце жаждетъ уничтожиться; вамъ нужна жизнь, мнѣ — смерть человѣка, а смерть и жизнь — не одно ли то же?…» «Что-о такое-съ?» спросилъ онъ. «Да-съ; и не достигнувъ цѣли, мы разбиваемъ или сожигаемъ наше сердце, и въ обоихъ случаяхъ отъ нашей страсти остается одно и то же — груда пепла». И многими другими доводами я ему это доказывала… Да гдѣ тебѣ, Паша, понять! да я и не могу долго разсказывать…

— Пожалуй. Ну, что жь, землемѣръ?

— Представь, слушалъ-слушалъ, возражалъ такъ вяло и вдругъ говоритъ: «всѣ ваши слова — одинъ бенгальскій огонь». «Такъ, значитъ, въ нихъ толку нѣтъ? говорю я: — вы, просто, не хотите убѣдиться. Убѣдитесь, по крайней мѣрѣ, что жизнь и смерть — одно и то же…» А онъ вдругъ: «Не пойму, ей-богу, не пойму!» И чуть ушей не зажимаетъ. Ну, прошу покорно! А я уже разсчитывала… Но, повѣрь, Паша, онъ только прикидывался равнодушнымъ, я эти штуки знаю… Вдругъ, онъ всталъ… «Вотъ, говоритъ, непріятность: зубы заболѣли». Онъ и точно немножко поблѣднѣлъ. О, тутъ ужь я смекнула. Нервическое потрясеніе; со мною всегда такъ бываетъ, когда я повздорю съ отцомъ или расчувствуюсь. Пришелъ отецъ, и уже какъ несносенъ… «Вы бы, Николай Александровичъ, оподельдокомъ потерли, или креозоту, или бы жигучку?» Притащилъ свои стклянки, раскупорилъ — отъ одной вони убѣжишь… «Поставьте на затылокъ горчицу…» побѣжалъ дѣлать горчичникъ — Орамьевъ испугался, поскорѣе къ себѣ, залегъ спать, не пустилъ къ себѣ отца, сказалъ что сномъ пройдетъ. Ну, подумай же, каково мнѣ! Этакое ухаживанье хоть кого взбѣситъ. До вечера Орамьевъ не выходилъ, даже къ обѣду, и ничего не ѣлъ цѣлый день…

— Онъ побоялся вчерашней курицы.

Надежда Петровна захохотала и бросилась цаловать Пашу.

— Какова! о, насмѣшница! ты — не дурочка, изъ тебя будетъ прокъ… Къ вечеру я одурѣла отъ тоски: хожу, не знаю, что дѣлать. Прислушиваюсь — землемѣръ храпитъ въ батюшкиномъ кабинетѣ; ну, просто, невыносимо. Вижу, въ лакейской, его Анисимъ, одинъ, и туда же читаетъ; нашелъ у батюшки «Самозванца». Онъ замѣтилъ, что я подсматриваю за его бариномъ, что я на него сердита, потому что я сержусь всегда громко; онъ вѣрно слышалъ, какъ я раза два громко назвала его невѣждой. Думаю, пускай его перескажетъ, тѣмъ лучше: откровенность — не бѣда, не воображай онъ, что онъ непремѣнно долженъ нравиться, если заѣхалъ въ трущобу…

— Но вѣдь онъ не воображалъ этого, Надя?

— Такъ пусть впередъ наука. Не всегда бьютъ за дѣло, а чтобъ впередъ пригодилось… Тутъ, къ довершенію благополучія, притащился Голубевъ.

— Кто такой Голубевъ?

— Да что ты ничего не знаешь! Голубева не знаешь… Ну, Голубевъ — и только.

— Вѣдь мнѣ отъ этого не легче, Надя.

— Вогъ вѣсть, гдѣ ты живешь и гдѣ вы киснете; вамъ тоска что нибудь разсказывать: азбуки не знаете, жениха моего не знаете. Надежда Петровна вскочила и принялась ходить по комнатѣ. — Голубевъ — нашъ извѣстный демьяновскій скаредъ: у него восемьдесятъ душъ, тысячъ тридцать денегъ, сватался за меня пятьдесятъ разъ; отцу хочется, да мнѣ не хочется; иногда, отъ нечего дѣлать, я люблю возбудить въ немъ надежду; словомъ — держу на веревочкѣ, на всякій случай. Лѣтъ ему двадцать-семь; профиль у него греческій.

— Стало быть, очень хорошъ?

— Да, греческій, переходящій въ лягушечій профиль… Ну, усѣлся, затянулъ трубку, дымитъ; я ему улыбаюсь, а онъ вздыхаетъ, и такъ мило посиживаемъ en deux. Вдругъ — Орамьевъ. И блѣдненькій, и сюртучекъ застегнутъ, позябъ, и утомленъ… Такъ бы тутъ и убила Голубева! ну, къ чему пріѣхалъ, только помѣшалъ. Дѣлать нечего, однако; думаю, убью его морально, посмѣюсь съ Орамьевымъ. Разговорились. «Вотъ, говорю, человѣкъ, который рѣшитъ вашу судьбу, Голубевъ.» — «Какую?» — «Ужь, разумѣется, не сердечную, а по размежеванію.» Орамьевъ улыбнулся, а въ разговоръ не вступаетъ. «А что, Голубевъ, говорю: которая изъ двухъ вашихъ судебъ васъ больше трогаетъ? Вы вѣрно больше дорожите за козляниновскую пустошь и за ту десятину, что хочетъ отнять у васъ Афросинья Потаповна, чѣмъ за судьбу вашего сердца?» — «Вы меня обижаете-съ.» — «За первую вамъ нечего бояться: вы ввѣрили ее надежнѣйшему изъ надежнѣйшихъ землемѣровъ въ мірѣ — вотъ Николаю Александровичу; а что будетъ со второй, если она въ невѣрныхъ рукахъ?» — «Я давно хотѣлъ поручить ихъ въ драгоцѣнныя ручки, да онѣ не хотятъ-съ; имъ противно.» И тутъ онъ метнулъ мнѣ такой убійственный взглядъ, что Орамьевъ не выдержалъ и улыбнулся. «Вотъ, видите, говорю: — какъ вы не умѣете скрывать свои чувства; сейчасъ открыли вашу тайну предъ постороннимъ человѣкомъ; онъ видитъ, какую роль я играю въ этой тайнѣ — такъ лучше ужъ и мнѣ не скрываться. Только прежде мнѣ бы хотѣлось испытать васъ. Великодушны вы?» — «Ахъ, не сомнѣвайтесь.» — «О, я не сомнѣваюсь, но мнѣ нуженъ примѣръ. Николай Александровичъ, потрудитесь показать планъ нашей деревни.» Онъ принесъ чрезполосный. «Вотъ, говорю: — завтра совѣщаніе по нашей деревнѣ; вонъ земля ваша, въ тридцати клочкахъ, вотъ и усадьба Афросиньи Потаповны. Вы три года не можете передѣлиться между собою. За вами почти одними стало все межеваніе. Вы говорите: однодворка Афросинья Потаповна жительствуетъ на вашей землѣ; вы требуете, чтобы она выселилась куда пожелаетъ. Такъ докажите ваше великодушіе, ваше безкорыстіе — уступите ей эти пятьдесятъ-три сажени. Вотъ вамъ послѣднее испытаніе, и если вы выйдете изъ него съ торжествомъ — ваше счастье устроено, вы получите мою руку и сердце.» Голубевъ такъ и попунцовѣлъ, завертѣлся, а молчитъ. «Такъ-то! говорю я: — такъ довольно. Испытаніе кончено; я очень рада счастливой выдумкѣ; судьба не подсмѣется надо мною; я не далась безумно въ обманъ; между нами все кончено…» — «Какъ, сударыня, такъ я лишился…» — «Всего. А счастье было такъ возможно, такъ близко!… все — въ документѣ однодворки Потаповой…» Ты представить себѣ не можешь, Паша, какая была потѣха! Я думала, умру — такой дурацкій смѣхъ меня разобралъ; слезы льютъ градомъ, а Голубевъ воображаетъ, что я объ немъ плачу, не знаетъ, что ему дѣлать: то за голову схватится, то высморкается…

— А что же Орамьевъ?

— И, дуракъ! его никакая шутка не пронимаетъ. Такъ меня разсердилъ своей неподвижной миной, что я бросила его на съѣденье Голубеву и ушла. Мнѣ изъ моей комнаты было слышно, какъ Голубевъ его мучилъ, умолялъ, кажется, заступиться, упросить меня. Я къ нимъ больше не выходила и даже легла спать безъ ужина. На другой день начали сбираться на совѣщаніе; Орамьевъ все утро заперся, кричалъ и спорилъ съ какими-то господами. Всѣ мнѣ уши прожужжали: «демьяновская усадьба, чрезполосная, навозная, черноземная» — притащились наши уроды, дворяне и дворянки; я вѣдь съ ними отроду не говорю, а тутъ еще корми ихъ; мнѣ съ одной кухней надоѣли все утро: того-то нажарить, того-то напарить… Я думала, у меня желчь разольется. Послѣ обѣда началось совѣщаніе; уполномоченный, посредникъ прижали къ углу Голубева: согласись, уступи усадьбу Афросиньи Потаповнѣ — тотъ не поддается; потъ съ него льетъ градомъ, а между тѣмъ, однодворки — въ волосы другъ другу, рвутъ планъ изъ рукъ, въ комнатѣ трубками надымили, съ свѣчей не снято — адъ, настоящій адъ! Ну, наконецъ, уломали Голубева — идетъ: его посредникъ и уполномоченный чуть не ведутъ подъ руки — подписалъ. Вдругъ, Орамьевъ ко мнѣ: «Не написать ли, говоритъ, уступлено г. Голубевымъ по просьбѣ Надежды Петровны Колиной? Голубевъ оправдался передъ вами. Поздравляю васъ, тѣмъ болѣе, что участокъ его будетъ круглый, особенный. Вы его ловко отмежевали. Поздравляю съ скорой свадьбой.» Вѣришь ли, я не помнила себя! У меня брызнули слезы… Такъ понять меня, вообразить, что это была не шутка. Я хотѣла уйти; меня аттаковала Афросинья Потаповна, чуть руки не цалуетъ, благодаритъ — не знаю, какъ я ее не побила. Вдругъ она мнѣ шепчетъ: «землемѣръ просватанъ.» Представь, она провѣдала, что Орамьевъ помолвленъ.

— Неужели?

— Да, душка! Онъ женится на Машенькѣ Дымовой, на моей сосѣдкѣ. На Дымовой. У меня, признаться, похолодѣли губы. Помолвленъ! Стоило имъ заниматься — вотъ отчего онъ и былъ такъ глупъ со мною, а еще влюбленъ. Тутъ онъ совсѣмъ упалъ въ моихъ глазахъ. А правду сказать, какія кошки скребли на сердцѣ!

— Ты эту Дымову знаешь?

— Видала. Что жь, лгать не могу. Она — красавица и милушка. Житье ей въ домѣ ужасное, и слава-богу, что милый человѣкъ выводитъ ее изъ бѣды… Я прогнала дворянку и прямо къ Орамьеву. «Надѣюсь, говорю, вы понимаете шутки, и что такое — Голубевъ, и можетъ ли что нибудь быть между нами.» Онъ вытаращилъ глаза. «Моя очередь, говорю, васъ поздравить; я знаю, по-крайней-мѣрѣ, что тутъ дѣло серьёзное. Вы женитесь на Дымовой.» Онъ разсердился и сконфузился. «Не отговаривайтесь; я такъ рада за Машеньку, и искренно желаю вамъ счастья.» Ахъ, Паша, какъ онъ вдругъ перемѣнился, какъ онъ мнѣ протянулъ свою худенькую ручку, какъ пожалъ мою! Еслибъ ты видѣла! И такъ мнѣ стало опять досадно… Помолвленъ — о, дрянная Машка! Умѣла же влюбить въ себя. Однако, пускай себѣ будутъ счастливы; еще бы дня два-три со мною, онъ бы не тотъ поѣхалъ къ невѣстѣ… Да врядъ ли бы и поѣхалъ.

— И, полно, Надя!

— Да, такъ. Она лучше меня, воспитаннѣе меня, и ты лучше и воспитаннѣе, да съ вами скоро соскучишься. Вы — недвиги, тихони какія-то… Вечеромъ, онъ былъ превеселый, разговорился за всѣ дни. Но я то зато! Тоска — тоска такая… и тянетъ къ нему, и противенъ онъ мнѣ… А тамъ онъ уѣхалъ, просилъ считаться друзьями, на свадьбу звалъ… Я и расплакалась. Ну, да хорошо, что со мною такія глупости ненадолго.

Паша призадумалась.

— Скажи мнѣ, Надя, спросила она: — какъ это ты живешь… дѣлаешь все, что придетъ въ голову, и все тебѣ кажется у мѣста, и какъ слѣдуетъ, и все кончается благополучно. Вѣришь ли, когда я иногда подумаю о жизни, какой бы мнѣ хотѣлось и какую другіе ведутъ — мнѣ и во снѣ не снится, что для тебя такъ просто.

— Ой, сдѣлай милость, не философствуй!

— Напротивъ, когда анализируешь вещи…

— Ой, перестань, тоска! Это тебя сестра научила. Скоро вы будете снѣтковъ по косточкамъ разбирать.

Паша немного задумалась и замолчала.

— Ну, ужъ зато, какъ Орамьевъ уѣхалъ, продолжала Надежда Петровна: — что досталось отъ меня отцу! Ужь какъ онъ за мной ухаживалъ!

— И ты его такъ мучаешь?

— Ахъ, Господи, да вѣдь онъ знаетъ, что я его люблю! Еще бы онъ по вашему принялся анализировать мой характеръ. Онъ меня любитъ, ну — и дѣло кончено.

Паша опять замолчала.

— Представь, начала опять Надежда Петровна: — отъ нечего дѣлать, взяла я у Аксютки шерстяной чулокъ. Въ жизнь мою не брала спицъ въ руки, а тутъ вдругъ мнѣ такъ понравилось. Ночь вязала, до зари вязала, даже не ходила обѣдать, въ два дня связала пару. И до того они мнѣ опротивѣли, что я спицы закинула… На страстной отецъ говѣлъ; мы ѣздили въ Мишино, версты за три; остановливались у священника. Славно тамъ было молиться: церковь старенькая, иконостасъ весь рѣзной, почернѣлъ; въ сводѣ такъ темно; служба кончится; мужики, бабы разойдутся; я присяду на ступеньку за клиросомъ, да и плачу. Плачу, а на сердцѣ хорошо. Разговѣлись мы у священника; хотѣли ѣхать домой, а бричка сломалась. Я поймала демьяновскаго мужика, съ нимъ одна и уѣхала, чтобъ отцу тележку выслать. Ты только вообрази: у мужика въ телегѣ огромная кашолка съ яйцами, лошаденка скверная, грязь по поясъ… Ну, и натолкало же мнѣ бока! Чудо какъ было весело. Мужикъ въ росказни пустился, хохочемъ… Но чего ты не можетъ представить себѣ, Паша, это — какой былъ видъ на небо, на землю, въ такой ранній часъ! Солнышко только что встаетъ; воздухъ свѣжій — не надышешься; пѣтухи поютъ по деревнѣ; вдали, конца нѣтъ полю; въ лугахъ вода озерами; травка зеленѣетъ… Ну, что бы тебѣ быть со мной!

Паша вздохнула.

— А у васъ здѣсь и солнца не видно. Ну-съ, пріѣхала я домой, послала за отцомъ; разговѣлись еще… А тамъ онъ отпустилъ въ городъ… вотъ, чтобъ тебя задушить, мою птичку, вдругъ сказала Надежда Петровна, бросаясь цаловать Пашу.

— А я весь постъ работала, сказала Паша. — И о тебѣ не забыла, Надя. Вотъ, возьми подарокъ.

Она вынула изъ шкатулки воротничокъ по кисеѣ и подала кузинѣ.

— Зачѣмъ? вскричала Надежда Петровна: — нѣтъ, нѣтъ! Мнѣ на него взглянуть грустно.

— Полно, перебила нетерпѣливо Паша: — я вышила его шутя; носи, душка. Какой тутъ трудъ? Вотъ, мы коверъ шили, это — другое дѣло. Начали на первый день масляницы, а къ половинѣ поста кончили, и я еще хорошо помню, въ какой день.

— Вѣрно было приключеніе?

— Нѣтъ, пріѣзжалъ Семенъ Андреичъ.

— И тебѣ было весело?

— Какое же особенное веселье? Развѣ ты его не знаешь — Семенъ Андреичъ намъ въ отцы годится.

— Чѣмъ же особенно памятенъ этотъ день?

— Такъ… давно никто не былъ, а тутъ онъ пріѣхалъ и сидѣлъ до часу ночи. И съ непривычки ужасно спать хотѣлось.

— Только-то?

Паша покраснѣла.

— И эта эпоха раздѣлила для тебя постъ на два періода — до Семена Андреича и по Семенѣ Андреичѣ?…

— Ахъ, полно же насмѣхаться, Надя!…

— Я и не смѣюсь, но…

Въ это время часы пробили пять.

— Ай, пора-пора! вскричала Надежда Петровна: — надо еще повидаться кое съ кѣмъ, да проѣхать мимо Володи; я знаю, гдѣ онъ стоитъ: не увижу ли хоть въ окошко…

— Ну, еще минутку, просила Паша: — сестры вѣдь тебѣ такъ рады…

Надежда Петровна улыбнулась.

— Право, нельзя. И еще тебя разбранятъ, что не была съ ними.

Она поспѣшно отворила дверь въ пріемную. Столъ былъ уже накрытъ; въ ожиданіи горячаго, Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна молча сидѣли на своихъ мѣстахъ. Паша поспѣшила занять свое.

— Можно, я думаю, удѣлить намъ четверть часа, пообѣдать; ты часа три сряду говорила тамъ, замѣтила Катерина Дмитріевна.

Несмотря на такой убѣдительный аргументъ, Надежда Петровна уѣхала.

— Что она тебѣ разсказывала? спросила старшая Ельникова.

— Ничего особеннаго, Наташа: — какъ у нихъ прошелъ постъ.

— Вѣрно, вздоры.

— О, нѣтъ, поспѣшила сказать Паша: — она работала; у нихъ были хлопоты, совѣщаніе; они говѣли…

— Все это чрезвычайно серьёзно; чему же вы такъ хохотали? У нея безъ вздоровъ не обойдется. Охота слушать.

Обѣдъ кончился въ общемъ молчаніи.

— Голова болитъ, сказала Наталья Дмитріевна, вставая. — Придется пойти лечь. Терпѣть не могу лежать днемъ; довольно сна и ночью…

— Вѣрно мы угорѣли, прибавила Катерина Дмитріевна: — и у меня болитъ голова. Попробую тоже лечь; можетъ быть, засну.

Постоявъ въ недоумѣніи, идти ли имъ или нѣтъ, сестры, однако, разошлись.

Паша осталась одна. Тишина въ домѣ была ужасная; одни часы немилосердно стучали. Дѣвушка ходила по комнатѣ, потомъ сѣла у окна и глядѣла на улицу. Она глядѣла, покуда устали глаза. Тамъ она встала, свернулась какъ котенокъ на диванѣ, положила руку подъ щоку и начала дремать. Вдругъ, дверь подъѣзда хлопнула, и чей-то басистый голосъ спросилъ въ прихожей:

— Барыни не спятъ?

Паша вскочила и поспѣшила на встрѣчу гостю.

— Христосъ воскресе, барышня, сказалъ, входя, Семенъ Андреевичъ. — Это былъ плотный мужчина, лѣтъ за пятьдесятъ-пять, съ сѣдою курчавою головою, краснымъ носомъ и маленькими сѣрыми глазами. Онъ держалъ въ рукѣ свертокъ бумаги.

— Ну, цалуй меня, сказалъ онъ: — вотъ такъ. И онъ расцаловалъ дѣвушку.

Паша такъ обрадовалась постороннему лицу, что вмигъ повеселѣла.

— А я кому-то подарокъ привезъ; только не барышнѣ.

— Ну, не обманете: по лицу вижу, что мнѣ. — Паша протянула руку. Семенъ Анреевичъ поднялъ свертокъ надъ головою. — А вотъ, не достанешь.

— Нѣтъ, достану.

Паша вскочила на стулъ. Семенъ Андреевичъ ловко отскочилъ въ сторону и пустился маленькой рысцой кругомъ комнаты. Паша, легкая какъ кошка, бѣгала по стульямъ, не столько за подаркомъ, какъ изъ желанія продлить забавныя эволюціи старика. Тотъ запыхался и, наконецъ, сѣлъ. Паша схватила свертокъ.

— Ай, какой платочекъ, ай, какія перчатки, вскричала она, нагибаясь и цалуя старика въ темя: — безцѣнный! Семенъ Андреичъ! ахъ, башмачки!…

— Сейчасъ же надѣвай; въ пору-ли? Снимай ботинки.

Но Паша уже натянула крошечные атласные башмачки и дула въ перчатку.

— Вотъ бы теперь славно потанцевать, сказала она.

— Ну, и попляшемъ.

Семенъ Андреевичъ взялъ ее за обѣ руки и пустился опять кругомъ комнаты, пришептывая и распѣвая какой-то старинный маршъ.

Паша хохотала и подпѣвала.

— Что это тутъ такое? сказала, тихонько входя, Наталья Дмитріевна. — Семенъ Андреичъ… Паша — и тебѣ не стыдно! Третій день праздника… и вы позволяете себя мучить?… А это что… Vous êtes sans bottines? прибавила она, покраснѣвъ и глядя съ изумленіемъ на пашины ботинки, лежавшія на стулѣ.

— Мы, сударыня, обновки обновляли, сказалъ Семенъ Андреевичъ.

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ… Но вы ее балуете… благодарю васъ. Но это только для баловъ. Нѣтъ, право не приходится, договорила Наталья Дмитріевна, принужденно улыбаясь. — Вы слишкомъ добры… Паша, прибери же свои ботинки.

Паша поспѣшно сняла платочекъ и перчатки и завязывала ихъ въ бумагу. Въ комнатѣ водворился порядокъ. Вошла Катерина Дмитріевна.

— Какъ здоровье ваше, Семенъ Андреичъ? спросила Наталья Дмитріевна, садясь на диванъ.

Паша ушла къ себѣ, смущенная. Она такъ была огорчена внезапнымъ холодомъ, повѣявшимъ на ея веселость, что подарки стали ей не милы. Она сѣла на свою постельку, и опять впала въ забытье. На этотъ разъ у нея хотѣли пробиться слезы.

Въ пріемной тоже было не особенно весело, хотя гость говорилъ за двухъ. Онъ былъ сосѣдъ по имѣнію и старинный знакомый госпожъ Ельниковыхъ, зналъ въ городѣ всѣхъ и все и пользовался авторитетомъ умнаго человѣка. Семенъ Андреевичъ былъ вдовецъ, давно переженилъ дѣтей, жилъ одинъ, то въ городѣ, то въ деревнѣ, давно въ отставкѣ, пріобрѣтя на службѣ, какъ основательно предполагали, кругленькій капиталъ, избѣгнувшій отъ глазъ зоркихъ блюстителей закона, такихъ же охотниковъ до кругленькихъ капиталовъ. За эту ловкость Семена Андреевича особенно наградили названіемъ «умника». Теперь онъ рѣшительно ничего не дѣлалъ. Онъ наблюдалъ за обществомъ, а иногда мѣшался въ чужія дѣла, конечно, болѣе словомъ, чѣмъ дѣломъ. Въ домъ госпожъ Ельниковыхъ его привлекало и участіе, и любопытство. Онъ сердечно любилъ Пашу, какъ хорошенькаго, но, но его мнѣнію, мало смыслящаго ребёнка, а за старшими надзиралъ. Семенъ Андреевичъ былъ того убѣжденія, что старыя дѣвицы, будь имъ хоть по шестидесяти лѣтъ, ни за что не умѣютъ взяться, ни съ чѣмъ справиться такъ ловко, какъ дѣлаютъ это даже двадцатилѣтнія замужнія женщины и вдовы. Мнѣнія этого, болѣе или менѣе, придерживалось и все тогдашнее общество. Семенъ Андреевичъ, хотя считалъ дѣвицъ Ельниковыхъ «почтеннѣйшими», но скептически улыбался на ихъ хозяйственныя распоряженія, предполагая въ нихъ, вслѣдствіе безбрачія, плачевную и смѣшную неопытность даже въ распоряженіи о замазкѣ двойныхъ рамъ на зиму. Госпожи Ельниковы чувствовали надъ собою это покровительство, но выбиться изъ него не могли. Наталья Дмитріевна, правда, часто протестовала противу него молчаньемъ, но Катерина Дмитріевна, заспоривъ, раззадоривъ старика, богъ-знаетъ почему, всякій разъ все сильнѣе подпадала подъ это покровительство… И теперь нѣчто въ родѣ такого спора слышалось Пашѣ изъ пріемной.

Долго сидѣла Паша одна, покуда услышала еще чей-то голосъ.

«Что за чудо» подумала она: «еще кто-то».

Она поправила волосы и поспѣшила къ сестрамъ. Онѣ встрѣчали входившую даму и молча, церемонно съ ней раскланивались.

Пріѣзжая была Анна Степановна Ѳедорова, дама лѣтъ сорока, когда-то сосѣдка Ельниковыхъ по деревнѣ. Ельниковы не видались съ ней, по крайней мѣрѣ, года два.

— Извините, говорила m-me Ѳедорова: — что я пріѣхала прямо вечеромъ: мы были такія хорошія знакомыя… Рѣдко бываю въ городѣ.

Недовольныя такимъ неожиданнымъ посѣщеніемъ, сестры молча указали ей на диванъ.

— А эта молодая дѣвушка? спросила гостья, обращаясь къ Пашѣ: — сестра ваша?

— Точно такъ.

— Очень пріятно познакомиться. Charmante, прибавила она, оглядывая Пашу.

Разговоръ не клеился. Слышно было даже, какъ стучали часы. Ельниковы видимо хотѣли сбыть съ рукъ гостью. Все въ неудачныхъ попыткахъ понравиться хозяйкамъ, много разъ перемѣняя предметъ бесѣды, гостья сидѣла часа полтора и прислушивалась, не пріѣхали ли ея лошади, которыхъ она имѣла неосторожность отпустить. Наконецъ, она съ безпокойствомъ стала сморкаться и кашлять. Выручилъ всѣхъ Семенъ Андреевичъ.

— Нѣтъ, вотъ я вамъ скажу случай, сказалъ онъ, своротивъ кое-какъ разговоръ на карты: — какую я проигралъ игру. Нѣтъ-ли карточекъ, Наталья Дмитріевна? я вамъ покажу-съ; удивительный случай.

— Не знаю, Семенъ Андреичъ; у насъ никто не играетъ.

— Напрасно, матушка. Нѣтъ-ли хоть старыхъ? Да тутъ лавочка близко, пошлите купить.

Старикъ любилъ потормошиться и въ ожиданіи понюхивалъ табакъ.

Карты принесли.

— А, давай сюда. Видите-ли, сударыни: былъ у меня тузъ, дама, валетъ самъ-четвертъ червей, тузъ, король пикъ, тузъ трефъ, король, дама, валетъ бубенъ. Вѣдь восемь? неправда-ли, восемь?

— Ну, восемь.

— А выходитъ — нѣтъ. И семи не взялъ. Вотъ-съ, какое чертовское вышло раздѣленіе; глядите, какъ у вистующихъ раздѣлились масти.

Семенъ Андреевичъ усердно началъ раскладывать карты, но и это не оживило компаніи. Послѣ нѣкоторыхъ «ахъ» и «охъ» опять замолкли. Паша чуть не зѣвнула. Она машинально протянула руку къ картамъ, перебирала ихъ, собрала, потомъ, обратясь къ Семену Андреевичу, сказала:

— Хотите, я вамъ погадаю?

— Погадайте, милая барышня; вотъ и дѣльно.

Паша и не замѣтила косаго взгляда Натальи Дмитріевны.

— А вы умѣете гадать, mademoiselle? спросила, улыбаясь, гостья.

— О, о, удивительная гадальщица. Паша сдѣлала плутовскую мину. — Ну, Семенъ Андреичъ, сказала она, оживляясь: — снимайте талію; будь что будетъ. Судьба ваша въ моихъ рукахъ. О, о, милостивый государь! вамъ вышли удивительныя вещи. На сердцѣ — десятка: денежныя хлопоты.

Наталья Дмитріевна пошевелилась.

— Процесъ; онъ у васъ лежитъ на душѣ.

— Правда, барышня; даже сидитъ на шеѣ.

— А вотъ — четыре туза: исполненіе желанія; вы его выиграете; вотъ и пиковый король въ ногахъ поверженъ.

— Батюшки, какъ хорошо! Ахъ, вы моя отгадчица! сказалъ Семенъ Андреевичъ. — Пиковой-то знаете-ли, кто? это — мой каналья тяжебникъ.

Гостья засмѣялась и глядѣла въ карты.

— А это что, Семенъ Андреичъ? спросила Паша, будто удивясь. — Въ головахъ трефовая дама. Да вы влюблены.

— Паша, шепнула Наталья Дмитріевна.

— Ну, и то отгадала, злодѣйка! я вѣдь въ нее влюбленъ, Анна Степановна. Ну, благодарствуй, Паша; умница.

— Какъ не влюбиться, прибавила гостья, глядя съ удовольствіемъ на дѣвушку. — Погадайте и мнѣ, душечка.

— О, съ радостью. Вамъ вѣрно выйдетъ еще лучше.

Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна молчали.

— Видите, сказала Паша, разложивъ карты: — васъ сильно занимаетъ одинъ король, червонный; да, червонный…

Вдругъ она остановилась. Рука Катерины Дмитріевны сильно толкнула ее подъ столомъ. Гостья это замѣтила и поглядѣла на сестеръ.

— Правда ваша, chère amie, сказала она, пожимая руку дѣвушки: — вы отгадали, что у меня на сердцѣ; я жду сына въ отпускъ.

Въ это время подъѣхалъ ея экипажъ и дрожки Семена Андреевича. Гостья начала прощаться.

— И мнѣ пора, сказалъ Семенъ Андреевичъ. — Прощай, колдунья.

Сестры опять остались однѣ. Паша тихонько сѣла возлѣ нихъ и, какъ виноватая, боялась начать разговоръ. Часы пробили полночь, свѣчи нагорѣли, а Ельниковы были въ такомъ раздумьи, что, кажется, не помышляли объ ужинѣ. Сонъ, наконецъ, сталъ одолѣвать Пашу. Она рѣшилась встать и проститься.

— Прощай, сказала сухо Наталья Дмитріевна.

— Наташа, за что ты сердишься? кротко спросила дѣвушка.

— Ну, скажи, Паша, что это за поведеніе? Право, какъ только побываетъ эта безумная Надежда Петровна…

Наталья Дмитріевна встала и поспѣшно расхаживала по комнатѣ.

— Что же я сдѣлала?

— Той все кажется позволительнымъ, и ты — туда же. Шумъ, крикъ, скачетъ… гадаетъ какъ уѣздная кокетка приказнымъ франтикамъ…

— Помилуй!…

— Вздумала — что же? объ его процесѣ. Да ты почемъ знаешь; можетъ быть, онъ скрываетъ свое дѣло; онъ эту Ѳедорову едва знаетъ. Ты его вывела такъ дерзко выразиться о своемъ — ну, какъ тамъ его… она можетъ пересказать, что его бранятъ въ нашемъ домѣ…

— А ее самую славно ввела въ краску! нечего сказать. Я толкаю-толкаю — нѣтъ! не унимается, сказала Катерина Дмитріевна, засмѣявшись, и отошла къ окну, предоставляя сестрѣ кончать нотацію.

— Катя!…

— Ну, да. Гадаетъ, кѣмъ она занята…

— Но, право же, я ничего не думала.

— Кто же это знаетъ, что ты думаешь. Она могла подумать, что ты мстишь на кого другаго.

— Но я ничего не знаю.

— Она-то этого не знаетъ. Она, можетъ быть, чтобъ только выдти изъ затрудненія, назвала сына.

Паша не вытерпѣла.

— Наташа, вскричала она: — она была такъ мила и такъ довольна; за что ты предполагаешь въ ней дурныя мысли? Только отравлять веселость, прибавила она неслышно.

— Наконецъ, какое же тутъ удовольствіе?

Паша не отвѣчала. Сестры тоже замолчали. Ужинъ прошелъ тихо. Идя спать, Наталья Дмитріевна поцаловала ее и набожно благословила. Но дѣвушка легла спать, не говоря ни слова.

II.

Семейство Ельниковыхъ происходило отъ древняго, дворянскаго рода и было записано въ бархатной книгѣ, чѣмъ всегда хвалился отецъ героинь этого разсказа. Дѣдъ ихъ былъ заслуженный бригадиръ и получалъ большія награды; одинъ дѣдъ съ материнской стороны былъ какой-то извѣстный князь и правилъ губерніей въ первое время ихъ образованія, слылъ красавцемъ въ свое время и порядочно прожилъ свое большое состояніе. Отецъ Ельниковыхъ получилъ въ наслѣдство только четыреста душъ и далеко не пошелъ: не дальше прапорщичьяго чина въ какомъ-то армейскомъ полку. Тамъ онъ вышелъ въ отставку и такъ закутилъ, что состояніе, и безъ того разстроенное, скоро не стоило и половины своей цѣны. Онъ женился на дѣвушкѣ изъ очень почтеннаго и многоуважаемаго дома въ губерніи; но тесть надулъ жениха и за невѣстой не далъ ничего. У нихъ родились двѣ дочери, Наталья и Катерина. Мать ихъ старалась дать имъ самое фундаментальное образованіе, какъ выражалась она, и воспитывала дочерей по правиламъ М-me де-Жанлисъ и другихъ французскихъ воспитательницъ стараго вѣка, понятыхъ и принятыхъ на губернскій ладъ. Женщина гордая и холодная, г-жа Ельникова-мать была принимаема, однако, съ большимъ почетомъ старожилами ея города. Утвердясь на такой значительной высотѣ, она увѣровала въ непогрѣшительность своихъ мнѣній, какъ въ общественной, такъ и въ семейной жизни. Считая всѣхъ ниже себя, она не нажила ни одного расположеннаго къ себѣ сердца. Съ самыхъ раннихъ лѣтъ, она сковала въ дочеряхъ порывы молодыхъ чувствъ, сглаживала неровности ихъ характера, до крошечныхъ дѣтскихъ капризовъ, и обратила все въ одно неограниченное послушаніе себѣ: все подчинила своему распоряженію. Ей было тѣмъ легче это сдѣлать, что дочери легко поддавались ея правиламъ. Въ домѣ у нихъ было все размѣренно, чинно и постоянно скучно. Кругъ ихъ знакомства убывалъ день ото дня, потому что рѣдкій знакомый заключалъ въ себѣ качества, дозволявшія ему вступить въ домъ Ельниковыхъ на правахъ порядочно принятаго человѣка. Молодыя Ельниковы тоже ни съ кѣмъ не сдружились и по распоряженію матери, и, отчасти, но собственному желанію. Задолго до ихъ перваго появленія въ свѣтѣ, матъ ихъ уже вездѣ толковала о томъ, что, вотъ, она будетъ вывозить дочерей, и говорила такъ, чтобы отцы, матери, дочери, молодые люди, всѣ почувствовали, съ какимъ должнымъ уваженіемъ и удивленіемъ должны они встрѣтить Наташу и Катеньку, какою благодарностью должно проникнуться ничтожное общество за такое къ нему милосердіе… Какова же была досада госпожи Ельниковой, когда Наташу и Катеньку встрѣтили полнымъ невниманіемъ! Правда, многіе были въ заговорѣ взбѣсить матушку, а многіе и отъ искренней души нашли, что хотя онѣ и недурны, и ловко одѣты, и порядочно болтаютъ по-французски, порядочно танцуютъ, но прескучныя, пренатянутыя. Это былъ страшный ударъ самолюбивой Ельниковой и такимъ же самолюбивымъ молодымъ дѣвушкамъ. — Зависть! говорили онѣ, утѣшая себя, и однако, въ четыре года выѣздовъ, не обратили на себя общаго вниманія, не зажгли ни въ комъ любви. Правда, онѣ не влюблялись и сами. На пятый годъ — тоже. Разсердясь, онѣ уѣхали въ Москву, но и тамъ прожили безъ всякой пользы. У г-жи Ельниковой разлилась желчь. Наконецъ, онѣ уѣхали въ деревню, тѣмъ болѣе, что финансы ихъ были въ самомъ жалкомъ состояніи. И такъ, послѣ семи лѣтъ безплодныхъ попытокъ выказаться достойными своихъ предковъ, послѣ самыхъ тайныхъ, тщательныхъ стараній выдать дочерей замужъ, г-жа Ельникова рѣшилась утвердиться въ деревнѣ, гдѣ скрытое постоянное мученіе отъ несбывшихся надеждъ сдѣлало ея характеръ невыносимымъ.

Не проходило дня, чтобы она не бранила мужа за мотовство, а дочерей, зачѣмъ лучше не сидѣли дома, не работали, зачѣмъ знались съ подлецами и сплетницами и разорили мать въ конецъ. Скоро она умерла. Покойницѣ не было и шести недѣль, какъ отецъ уѣхалъ изъ деревни, пропадалъ мѣсяца два, и вдругъ Ельниковы получили письмо, что онъ женится. И въ самомъ дѣлѣ, отецъ ихъ скоро пріѣхалъ съ молодой женой въ деревню, тѣмъ болѣе потому, что деревня продавалась съ аукціону. Долги были такъ велики, что, за разсчетомъ и уплатою, всего имущества Ельниковыхъ осталось едва клокъ земли безъ господской усадьбы неподалеку отъ города и капиталъ тысячъ въ пятнадцать, съ которымъ они переѣхали на житье въ городъ. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна не могли простить отцу своего разоренія, такъ же какъ и его женитьбы. Съ родственниками мачихи и особенно съ самой мачихой онѣ не сошлись. Она была хороша собой, живая, вспыльчивая, необразованная, безъ гроша приданаго и требовала отъ взрослыхъ падчерицъ, чтобъ ея одну оставили полной хозяйкой въ домѣ. Но это продолжалось недолго. Черезъ годъ она умерла родами, оставивъ сиротку дочь, Пашу. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна приняли малютку какъ свое дитя, и это была первая, свѣтлая минута въ ихъ суровомъ быту, первое существо, связавшее теплымъ чувствомъ сердца двухъ дѣвушекъ, далекихъ другъ отъ друга. На время, милое, маленькое существо отвлекло Ельниковыхъ отъ безпрестанныхъ мыслей о неудачахъ, о близости сомнительныхъ лѣтъ, согрѣло ихъ озлобленныя души… Имъ даже начало приходить въ голову, что онѣ могутъ впередъ жить для одной Паши… Но вдругъ все перемѣнилось. Старика Ельникова разбилъ параличъ. У него отнялись руки и ноги, онъ свалился въ постель и уже не вставалъ. Страданіе раздражало его до послѣдней степени. Онъ не могъ слышать ни плача, ни смѣха малютки; въ тѣсномъ домѣ она мѣшала ему спать; убаюкиванье кормилицы будило его съ зари. Наконецъ, въ одно утро онъ позвалъ дочерей и приказалъ, чтобы дѣвочки тотчасъ же не было въ домѣ. Пашу, скрѣпя сердце, поскорѣе отвезли къ новой бабушкѣ, матери покойной молодой Ельниковой. Одинокая старуха жила въ другой губерніи, въ деревнѣ, и не повѣрила глазамъ, когда ей неожиданно свалилась на руки такая обуза; но взглянувъ, какъ было жалко и мило оставленное дитя, сперва его оплакала, а тамъ приласкала, а тамъ полюбила безъ ума. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна остались при отцѣ. Тутъ началась для нихъ затворническая жизнь у постели больнаго и капризнаго старика, жизнь — день за день, безъ разсвѣта. Въ домѣ опустѣло; о нихъ забыли; онѣ исчезли для всѣхъ. Проходили дни, имъ не о чемъ было сказать другъ другу слова. Шесть лѣтъ провели онѣ такъ. Наконецъ, старикъ умеръ. Ельниковы встрѣтили его смерть безъ горя, а съ какою-то надеждою на будущее. Онѣ подумали: «вотъ, мы обновимъ нашу жизнь». Имъ стало казаться, что время ихъ еще не ушло, что лѣта (имъ было немного за тридцать) еще оставили имъ немного красоты, что затворничество не отучило ихъ отъ ловкости, а сердца ихъ могли еще желать и волноваться. И вотъ, онѣ отъискали прежнихъ знакомыхъ, показались на вечерахъ. Это былъ подвигъ: цифра ихъ дѣвичьихъ лѣтъ въ то время казалась ужасна. Общество обошлось съ ними вѣжливо, но опять избѣжало сближенія. Помнили матушку и чувствовали, что не переродились и дочери. Особенно ихъ переходный возрастъ казался страненъ. Отставъ отъ молодости и не желая пристать къ степеннымъ, Ельниковы рѣшительно не знали, какъ держать себя, тѣмъ болѣе, что никто не приглашалъ ихъ въ свой дружескій кружокъ. Тяжела и болѣзненна была ихъ досада. Будь онѣ богаты, онѣ бы еще отмстили за себя, забросавъ это общество обѣдами и балами и потомъ презрѣвъ его — но на это не было средствъ. Внутренно сознавшись, что дѣлать нечего, что общественная ихъ жизнь покончена навсегда, но не признаваясь въ этомъ другъ другу ни однимъ словомъ, онѣ усѣлись дома безъ выѣзда и просидѣли цѣлые мѣсяцы; потомъ, въ одно утро, понявъ, какая мысль занимала ихъ обоюдно, и будто сговорившись, онѣ рѣшили идти на богомолье. Дальнее путешествіе заняло у нихъ годъ. Воротясь, онѣ еще попытались прислушаться, не жалѣетъ ли о нихъ свѣтскій кругъ… Но любопытныхъ, пожелавшихъ узнать, какъ и гдѣ онѣ были, здорово ли прибыли назадъ — оказалось мало. Отчужденіе, точно, было полное. Оскорбленныя, въ полномъ одиночествѣ, единственныя собесѣдницы одна для другой, Ельниковы взглянули другъ на друга, и здѣсь имъ стало еще тяжелѣе… Съ однимъ только онѣ порѣшили твердо и ясно — возненавидѣть общество до конца. Но дальше что онѣ могли сдѣлать? Зналъ ли въ тѣ времена кто-нибудь какія-нибудь замѣны утратамъ свѣтскихъ радостей?… Наконецъ, могли ли онѣ довольствоваться одна другой? Но тутъ, по крайней мѣрѣ, имъ казалось, что характеры ихъ сходны. По крайней мѣрѣ, Наталья Дмитріевна видѣла, что сестра поступаетъ какъ и она сама. Иногда (впрочемъ, очень смутно) казалось ей другое. Она подмѣчала въ сестрѣ будто только свое подражаніе, будто существо, безсильное и на совѣтѣ, и на противорѣчіи, и на утѣшеніи, и на все… Но это только бывало минутами. Вообще и постоянно, сестры жили очень согласно и также, очень согласно, обѣ томились скукой… скукой, тѣмъ болѣе мучительной, что она боролась съ силами души, еще несовсѣмъ погасшими, съ бодростью тѣла, не менѣе страдавшаго отъ моральной битвы… Но вдругъ, къ нимъ пришла свѣтлая минута. Сестры вспомнили о маленькой сестрѣ. «Поѣдемъ, возьмемъ ее», сказали онѣ… И, схватясь всѣми силами за эту доску спасенія, онѣ поспѣшно собрались и поѣхали къ старой бабкѣ, у которой жила Паша. Онѣ не видали ее съ пеленъ, а съ тѣхъ поръ прошло восемь лѣтъ. Старуха все жила въ своей степной, бѣдной деревенькѣ, верстъ за четыреста отъ роднаго города Ельниковыхъ, и тамъ воспитывала свою ненаглядную внучку. Сестры пріѣхали. Онѣ съ восхищеніемъ обняли Пашу, любуясь на ея прекрасное, здоровое, довольное личико. Наталья Дмитріевна, вполнѣ счастливая, плакала и молилась. Бабушка со страхомъ поглядывала на пріѣзжихъ, и предчувствіе ея сбылось. Наталья Дмитріевна, въ порывѣ благодарности цалуя ея руки, сказала, что она пріѣхала увезти свое сокровище. Старуха съ горя слегла въ постель, но на другой день такъ утвердилась и заупрямилась, что сказала наотрѣзъ: «я не отдамъ внучки. Я безъ нея умру; видитъ Богъ, что мое, то будетъ ея, и ничего отъ васъ ненужно, не безпокойтесь. Теперь она вамъ мила, а вы семь лѣтъ объ ней не вспомнили.» Паша тоже страшно кричала и плакала, когда сестры уговаривали ее воротиться съ ними. Она тоже сказала, что хотя она ихъ и будетъ любить, но бабушку больше, и ни за что съ ней не разстанется. Ельниковы уѣхали. Дорогой онѣ ничего не сказали объ этомъ другъ другу, ни послѣ. И съ этого дня жизнь ихъ пошла въ четырехъ стѣнахъ того самого флигеля, гдѣ начинается эта исторія. Годы шли за годами, не принося кругомъ ихъ никакой перемѣны. Ельниковы хозяйничали и вышивали воротнички. Вещи эти иногда продавались, но въ этомъ не было особенной необходимости. При дешевизнѣ жизни въ N, имъ доставало на скромный прожитокъ, а при экономіи, ихъ средства даже немного подросли. Имя Паши почти не поминалось. Часть ея имущества берегли, справлялись о ея здоровьѣ — и только.

Между-тѣмъ Паша подростала: ей исполнилось двѣнадцать лѣтъ, и бабушка крѣпко задумалась, какъ бы дать получше воспитаніе ненаглядной внучкѣ. Подумавъ, она повезла ее, наконецъ, въ свой губернскій городъ, гдѣ былъ маленькій пансіонъ для дѣвицъ, и отдала туда. Чтобы не разставаться съ нею, старуха и сама переѣхала въ городъ и любовалась каждый день, какъ расцвѣтала Паша. Красивое, нѣжное дитя, она осталась такою и въ шестнадцать лѣтъ. Сама красота ея была проникнута выраженіемъ дѣтскости, какъ слѣдствіемъ убаюкивающихъ простыхъ ласкъ, на которыхъ возрастила ее старуха. И съ какимъ блаженствомъ добрая женщина ждала ея выхода изъ пансіона! Какъ придумывала она убрать ея комнатку, какъ сбиралась кормить и лакомить, показывать на зависть знакомымъ! Но не такъ было суждено судьбою. Мѣсяца за три до выпуска Паши, старуха заболѣла, прохворала немножко и скончалась.

Паша была неутѣшна. Кромѣ скорби о незамѣнимой потерѣ, ею овладѣла тревожная мысль о будущемъ. Будущее представлялось ей прежде такое ясное, а теперь оно померкло. «Отчего же такъ» думала она, желая себя успокоить: «я буду жить съ сестрами?» Однако она не успокоивалась. — «Я буду любить ихъ» говорила она и сердилась на себя, что, давая себѣ слово любить ихъ, еще не любила. Получивъ извѣстіе о смерти бабки, сестры пріѣхали. Свиданіе вышло замѣчательно. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна нервически увлеклись до восторга; онѣ плакали, цаловали руки дѣвушки, осыпали ее самыми нѣжными именами. Но Паша приняла эти изъявленія чувствъ робко, съ изумленіемъ — и минута вышла рѣшительная. Съ этой минуты старшія сестры стали тѣмъ, чѣмъ были наканунѣ свиданія… И съ этого дня, въ домѣ Ельниковыхъ, гдѣ прибавилась третья жилица, все пошло обычной, прежней чередой — сегодня какъ завтра, завтра какъ сегодня, не измѣнилась ни одна привычка. Странно было только одно: съ пріѣздомъ Паши, на лицахъ сестеръ появилось новое выраженіе, дотолѣ небывалое — выраженіе внутренней тревоги. Казалось, головы ихъ переработывали неотвязчивую мысль и не могли разрѣшить ее; казалось, имъ была дана трудная задача и ее необходимо было исполнить… И частыя движенія досады, сердитаго раздумья по цѣлымъ часамъ показывали, что Ельниковы еще не нашли средства исполнить заданнаго труда.

Въ самомъ дѣлѣ, видъ существа молодаго, полнаго силъ и жизни, поразилъ ихъ, ослѣпилъ, какъ быстрый переходъ изъ темноты къ яркому свѣту. Лицо Паши такъ не шло къ окружающему, къ нимъ самимъ, что Ельниковымъ стало какъ-то неловко, странно и за нее, и за себя. Ихъ будто тревожила мысль, что это существо не можетъ жить здѣсь и жить такъ… Онѣ переговорили другъ съ другомъ. Было необходимо дать сестрѣ положеніе въ свѣтѣ, знакомыхъ, развлеченіе… До Паши долетѣли отрывки этого разговора, веденнаго тайно, съ жаромъ, со слезами. Чѣмъ онъ кончился, Паша не знала. Только сестры вышли изъ другой комнаты сердитыя и печальныя. Это случилось полгода спустя послѣ ея выпуска. Паша почти не видала, какъ прошли эти полгода. Новизна одинокаго положенія послѣ многолюдства пансіона, монастырская тишина флигеля имѣли для нея первое время странную прелесть, мечтательную и унылую. Въ шестнадцать лѣтъ у дѣвушекъ, конечно, ненадолго, но бываютъ подобные аскетическіе вкусы. Усиленная работа за пяльцами также сначала ее привлекала. «Я бѣдна и должна трудиться, говорила она: — цѣль моей жизни — быть опорой старости сестеръ.» Вставая поутру и кладя земные поклоны, она восторженно молилась, прося Бога помочь ей въ неуклонномъ исполненіи этой цѣли… Такъ еще пролетѣло не мало времени. Въ промежуткахъ сидѣнья за работой Паша читала кое-что, доставляемое Семеномъ Андреевичемъ изъ третьихъ рукъ — романы и «серьёзныя книги», то-есть не серьёзнѣе какой-нибудь краткой Histoire des nauffrages, и той отъисканной съ трудомъ. Случалось Пашѣ гулять по городу и въ полѣ, раза два, изрѣдка посѣщать знакомыхъ. Ихъ было чрезвычайно немного. Но такъ-какъ человѣкъ не можетъ жить совершеннымъ особнякомъ, такъ и Ельниковы не могли же совсѣмъ избѣгнуть сношеній съ живущимъ міромъ. Встрѣчи въ церкви, обязывавшія въ провинціи на полузнакомства, усиленная просьба отца-протопопа почтить своимъ вниманіемъ такое-то скромное семейство его прихожанъ, питающее заочно уваженіе къ госпожамъ Ельниковымъ; прежнія сношенія отца Ельниковыхъ съ чиновниками разныхъ вѣдомствъ, наконецъ, люди, ни за что нежелающіе забыть даже тѣхъ, кто проситъ, чтобъ ихъ забыли — все это въ первое время, и все ослабѣвая и рѣдѣя, хотя изрѣдка и насильно, но вносило внѣшнюю жизнь во флигель Ельниковыхъ, требуя учтивой отплаты. Въ этихъ микроскопическихъ разнообразіяхъ прошелъ первый годъ Паши. Къ концу его Паша оглянулась и какъ-будто задумалась. И съ этого времени она стала все больше и больше призадумываться. Изъ-за своихъ пялецъ, толкуя о хозяйствѣ, о погодѣ, она стала вопросительно поглядывать на сестеръ, въ глазахъ ея стала появляться все сильнѣе и сильнѣе тревога, будто ожиданіе чего-то. Сестры глядѣли на нее тоже и сами становились пасмурнѣе, иногда нетерпѣливѣе, но всегда молча, безъ объясненій. Какая-то тягость налегла на душу дѣвушки, все тяжелѣе день ото дня, а время летѣло… Въ одно утро, пристально заглядѣвшись на лица сестеръ, Паша подмѣтила въ нихъ что-то новое, до той поры ускользавшее отъ ея наблюдательности. То было выраженіе спокойствія, почти равнодушія, такое, какое бываетъ у особъ, прежде заблуждавшихся, но теперь обсудившихъ запутанное дѣло и нашедшихъ изъ него настоящій исходъ. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна смотрѣли какъ люди довольные и нескучающіе. Такое явленіе, казалось, должно было радовать постороннихъ. Но странно, на молодую дѣвушку, оно подѣйствовало иначе. Съ того дня, въ движеніяхъ, въ головѣ, въ выраженіи лица у Паши явилось какое-то желаніе протестовать противъ этого спокойствія и довольства сестеръ, а въ разговорѣ, самомъ незначущемъ, желаніе спорить. Но все это было еще смутно и слабо. Еще часто, вдругъ откинувъ работу, Паша ни съ того, ни съ сего, бросалась на шею изумленнымъ Натальѣ Дмитріевнѣ и Катеринѣ Дмитріевнѣ и душила ихъ поцалуями. Къ половинѣ втораго года, однако, подобныя вспышки становились все рѣже и рѣже; въ голосѣ дѣвушки появилась замѣтная раздражительность и рѣзкость; наконецъ, въ немъ зазвучала болѣзненная нота, которая, на посторонній слухъ, показалась бы предвѣстникомъ недобраго. Но Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна ея не замѣтили. Жизнь во флигелѣ шла своимъ чередомъ, перемѣнъ не было, а болѣзненная нота звучала все сильнѣе…

И такъ прошелъ этотъ второй годъ…

III.

Въ томъ же неизмѣнномъ порядкѣ какъ и наканунѣ, началось утро у Ельниковыхъ. Впрочемъ, день былъ почтовый, и Наталья Дмитріевна, вспомнивъ объ этомъ съ зари, сказала, что надо написать старостѣ. Послѣ чаю, походивъ четверть часа по комнатѣ, посмотрѣвъ съ полчаса во дворъ, гдѣ не было ни души, гдѣ все было прибрано, до соломенки, гдѣ, въ эти полчаса, хотя бы для разнообразія, не пробѣжала ни одна курица, обмахнувъ (что еще заняло минутъ десять) пыль со стѣнныхъ часовъ, гдѣ не было ни пылинки, Наталья Дмитріевна почувствовала, что устроилась окончательно и можетъ покойно сѣсть за письмо. Къ ней присоединилась и Катерина Дмитріевна, и скрыпъ перьевъ, съ небольшими промежутками, слышался въ комнатѣ до двѣнадцати часовъ.

Пашѣ не къ кому было писать. Пансіонскія подруги, какъ это всегда водится, давно замолчали, тѣмъ болѣе, что Паша, не имѣя что сообщить, замолчала первая. Въ ненастное утро нѣтъ ничего обременительнѣе для человѣка, какъ незанятыя руки. Дѣвушка безъ цѣли бродила кругомъ сестеръ; потомъ, будто напавъ на мысль, побѣжала къ себѣ и вынула башмачки, подаренные наканунѣ. «Они мнѣ вчера немножко тѣснили» подумала она: «надо поразносить». Она надѣла ихъ и пошла ходить по пріемной, немного пристукивая и съ каждымъ шагомъ заглядывая на свою крошечную ножку. Этотъ моціонъ такъ ей понравился, что она не замѣтила, какъ Наталья Дмитріевна раза два съ неудовольствіемъ отодвинула свой стулъ.

— Что это ты все ходишь, Паша? сказала она наконецъ: — въ глазахъ рябитъ; хоть бы немножко повнимательнѣе…

— Ахъ, извини, душка.

Паша поспѣшно взяла книгу. Но она не раскрыла ея; она стала считать, сколько разъ простучитъ маятникъ, покуда одна капля дождя набѣжитъ, сгустится и оборвется съ переплета стеколъ. Мало-по-малу это наблюденіе завлекло ее; она стала считать капли и звуки и, не досчитываясь, начинала снова. Вдругъ, ей мелькнули чьи-то черные глаза и яркія щоки. Паша остановилась: то былъ вчерашній юноша. Онъ шелъ такъ близко, такъ выглянулъ изъ-подъ шляпы, что Паша невольно посмотрѣла ему въ глаза. Молодой человѣкъ пошелъ помедленнѣе, выпрямился, еще сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, еще робко взглянулъ на окно Ельниковыхъ, и повернулъ въ ближній переулокъ.

Пашу удивило это появленіе. Немного сконфуженная, она перестала считать капли и усѣлась тихонько, не сводя глазъ съ переулка. Не прошло и десяти минутъ, какъ на концѣ его показалась фигура «Неужто опять?» подумала Паша: «да… точно онъ, и опять — сюда». У нея забилось сердце; она поправила волосы, бантикъ у манишки, облокотилась на окно и ждала. «Онъ, и сюда, только зачѣмъ же?…» И точно, юноша былъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ и тоже будто приготовлялся, охорашивался. Онъ взлянулъ на свои перчатки, и оправилъ шляпу.

— Паша, кликнула Наталья Дмитріевна.

Та не слыхала. Таинственный незнакомецъ былъ въ двухъ шагахъ.

— Паша!…

Та не двигалась. Онъ былъ съ ней лицомъ къ лицу.

— Паша! повторила Наталья Дмитріевна.

Она вскочила. Онъ покраснѣлъ какъ вишня, Паша тоже.

— Что съ тобой сегодня? сказала съ досадой Наталья Дмитріевна: — гды ты, въ какихъ странахъ? въ одной комнатѣ не докличешься. Теперь ужь не нужно: я сама пойду.

— Ахъ, Наташа, тебѣ, вѣрно, сургучъ и печать…

Она бросилась изъ комнаты, все еще оглядываясь на окно.

Этотъ день прошелъ какъ и слѣдующій, за исключеніемъ гостей. У Ельниковыхъ никого не было и по вчерашнему ничего не дѣлалось, ради праздника. Но Паша какъ будто не замѣчала однообразія. Она была разговорчива и играла и, если молчала, то оживленное лицо ея показывало, что ее занимала пріятная мысль. Она ласкалась вокругъ сестеръ, растормошила ихъ, такъ что вечеромъ онѣ нашли даже чему посмѣяться и засидѣлись долѣе обыкновеннаго.

Всѣ онѣ скоро заснули. Не разсказать ли и сновидѣній героинь этой исторіи? Но Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна давно ничего не видали. У Паши тоже рѣдко бывали занимательные сны; правда, она довольно часто мечтала днемъ, но эти призраки воображенія становились во снѣ еще призрачнѣе, а дѣйствительность вовсе не давала богатаго запаса. Сонъ ея бывалъ чаще повтореніемъ обстоятельствъ дня, и Паша, просыпаясь, говорила съ легкой насмѣшкой, что у нея сны пророческіе, и то, что она видѣла, непремѣнно сбудется. Оно, конечно, такъ и выходило. Но въ эту ночь ей мерещилось новенькое: черные волосы, черные глаза, черный сюртучокъ… Сонъ преслѣдовалъ дѣвушку до утра.

На другой день, Паша уже внимательно сидѣла за работой. Въ той же комнатѣ, гдѣ наканунѣ слышался все утро скрыпъ двухъ перьевъ, въ это утро слышалось шуршанье трехъ иголокъ по кисеѣ, туго натянутой въ пяльцахъ. Паша встала далеко не такой веселой, какъ кончила вчерашній день. Она еще не хотѣла сознаться, что сильно одушевляло ее наканунѣ, хотя знала причину. Причина была — появленіе незнакомаго человѣка два дня сряду. Казалось, для такой молодой головы, какъ была голова восьмнадцатилѣтней дѣвушки, занимательность происшествія и предположеній должна была продлиться не однѣ сутки — но Паша проснулась грустна.

«Не можетъ быть», думала она: «чтобъ онъ еще прошелъ сегодня или завтра. Что нибудь ему помѣшаетъ, или самъ не захочетъ… Или я его какъ нибудь прогляжу… Не моему счастью! Когда же удовольствіе достается такъ легко! И стоитъ ли смотрѣть на нашъ флигель… на меня? Нѣтъ, разъ двадцать пройдетъ — только тогда повѣрю… Да онъ и не для меня ходитъ… Какая я глупая!»

Сестры шили и молчали. Это было до того упорно, что прошло часа три, и никто не проронилъ слова. Казалось, Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна этого не замѣтили. Но Пашѣ стало вдругъ неловко: тишина эта вдругъ стала ее мучить; каждая минута, проходившая въ безмолвіи, казалась все длиннѣе и длиипѣе, а между тѣмъ она не находила, съ чего бы начать разговоръ. Заговорить, однако, казалось ей необходимымъ… «Что придумать? чѣмъ бы ихъ развлечь?… Имъ скучно», думала она. «Ахъ, да что же бы сказать, наконецъ!…» И въ безпокойствѣ, въ смущеніи, щоки Паши разгорѣлись, иголка нетерпѣливо уходила въ работу… Предметъ для разговора не являлся, часы стучали, еще пробили четверть, еще четверть…

Но вотъ, что-то загремѣло на концѣ улицы… о, слава-богу!… Ѣхали старинныя дрожки, запряженныя бодрой лошадкой. Въ неуклюжемъ экипажѣ сидѣли двѣ молоденькія дѣвушки и двое дѣтей. Дѣти едва держались на колѣняхъ у старшихъ, болтали ножонками, смѣялись, и весь поѣздъ трясся и качался по изрытой мостовой.

Паша выглянула въ окно и послала поклонъ.

— Кто это, Паша?

— Петровы. Вотъ они остановились. Что-то намъ говорятъ…

— Такъ отвори окно; что еще такое?…

— Ничего. Кланяются. Везутъ маленькихъ къ Воропаевымъ, катать яйца.

— А къ намъ и не наѣдутъ, замѣтила съ улыбкой Катерина Дмитріевна, вдѣвая нитку.

— Но вѣдь мы сами у нихъ не были, замѣтила Паша, очень тихо.

Послѣдовало молчаніе.

— Знаешь ли, Катенька, кто эти Воропаевы? спросила, наконецъ, Наталья Дмитріевна.

— Знаю. Она — мѣщанка, а онъ — гарнизонный капитанъ, изъ сдаточныхъ.

— Славное общество.

— Да… но вѣдь Петровы давно уже сами стали такіе… были, кажется, на счету въ городѣ, а, видно, унизиться — нипочемъ. Выгнали изъ порядочныхъ домовъ, такъ нѣтъ! вотремся хоть къ гарнизоннымъ капитаншамъ…

— Да-съ, прибавила отъ себя съ улыбкой Катерина Дмитріевна. — Не умѣютъ-таки довольствоваться собою. Пустыя, безхарактерныя, холодныя! Отецъ подъ судомъ, имѣніе описано, и еще глаза показываютъ…

— Какъ ихъ жаль, сказала со вздохомъ Паша. — Семенъ Андреичъ, кажется, говорилъ, что врядъ ли Петровъ будетъ оправданъ: дѣло его долго протянется, а имѣніе уже торгуютъ.

Лицо Натальи Дмитріевны просіяло.

— Ну, вотъ видишь ли, Паша, сказала она: — на что похожа такая жизнь?

— О жизни ихъ я еще ничего не сказала, возразила та робко.

— Потому что нечего говорить. Всякій благомыслящій человѣкъ пожметъ плечами.

— Не думаю, сестры. Я, по-крайней-мѣрѣ, нахожу, что онѣ прекрасно новели себя.

— Тебѣ хочется спорить? Пожалуй.

— Нисколько. Мать ихъ — превосходная женщина: у нея много здраваго смысла, такту, а главное, она ужасно любитъ своихъ дѣтей. Съ-тѣхъ-поръ какъ съ ними случилось такое несчастье, она разочла вѣрно, что оно долго продолжится, а злые люди рады горю: тотчасъ ихъ и оставили…

— Ну-съ, дальше, сказала Катерина Дмитріевна: — мнѣ хочется знать, какъ вы ихъ оправдаете?

— Ахъ, сестры, что это за холодный тонъ! будто я не могу имѣть своего мнѣнія! вскричала Паша съ запальчивостью. — Конечно, она прекрасно сдѣлала: дочери бы только скучали и старѣлись въ ожиданіи будущихъ благъ… Состояніе ихъ, богъ-дастъ, поправится, а покуда они нашли себѣ добрыхъ людей… Ну, эти добрые люди не изъ богатаго общества — что же за бѣда? И прекрасно, что рукъ не покладываютъ; надежды еще — въ одной перспективѣ… А что жь оставаться такъ, богъ-знаетъ — ни туда ни сюда? — лучше разомъ опредѣлить свое положеніе, не чваниться…

Паша выговорила все это почти безъ остановки и слегка задыхаясь. Ей не возражали.

— Петровы, продолжала Паша, сильно покраснѣвъ: — сошлись даже съ купцами, они доставляютъ имъ работу. Танечка мнѣ говорила, что теперь шьетъ кому-то бѣлье… И она мнѣ говорила, что у купцовъ не все такъ смѣшно, какъ любятъ разсказывать; у иныхъ дочери такія миленькія… Вотъ, эти Воропаевы… Воропаевы тоже славные: маленькимъ дѣтямъ у нихъ раздолье; они тамъ играютъ съ внучатами; старикъ Воропаевъ поетъ имъ пѣсни.

Паша вдругъ примолкла. Ей стало чего-то совѣстно. Смущеніе ея увеличилось, когда Катерина Дмитріевна тутъ же заговорила о прочности кисеи въ ихъ пяльцахъ, а Наталья Дмитріевна поддержала ея тэму. Только по прерывистому движенію, съ какимъ онѣ поднимали и опускали руки на шитье, видно было, что онѣ сердились.

Вечеръ прошелъ по обыкновенію, слѣдующій день тоже. Паша ни разу не вспомнила о таинственномъ юношѣ. Но въ сумерки, сѣла она на любимое мѣсто у окна, поджавъ ножки, и глядѣла, какъ у сосѣдей зажгли огонекъ, внесли въ комнату самоваръ, и сосѣдъ-купецъ принялся попивать чай съ другимъ бородачемъ. Паша сама хорошенько не знала, чего ей вдругъ захотѣлось, а ей точно захотѣлось чего-то… Сестры послали ее приказать, чтобы подали свѣчи. Паша встала съ мѣста, когда подъ окошкомъ мелькнула тѣнь и будто знакомая; дѣвушка не успѣла разсмотрѣть, но цѣлый вечеръ тосковала о помѣхѣ.

— Завтра — суббота; вотъ вамъ и послѣдній день праздника, сказала Наталья Дмитріевна, садясь за ужинъ. — На дворѣ, кажется, морозитъ; до церкви, вѣрно, протопчатъ дорожку. Пойти къ заутренѣ: всю недѣлю не удалось помолиться.

Наша проснулась раньше сестеръ, собралась въ минуточку, накинула черный плащикъ и сѣрую шляпку и вышла на крыльцо. Утро было свѣжее, небо безоблачно. Дѣвушка съ наслажденіемъ вдохнула въ себя чистый воздухъ и долго стояла такъ, покуда холодъ не зарумянилъ ея щоки и кончикъ носика и не согналъ остатокъ сна съ отяжелѣвшихъ глазъ. Заблаговѣстили. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна, окутанныя вуалями сверхъ темныхъ шляпокъ, вышли тоже, и всѣ трое отправились но тропинкѣ, покрытой тонкимъ льдомъ, хрустѣвшимъ подъ ихъ ногами.

Церковь была почти пуста. Старый дьячокъ перебиралъ на клиросѣ книги, понюхивая табакъ; потомъ потащилъ за руку и поставилъ около себя мальчишку лѣтъ трехъ, который вертѣлся, теръ кулаками глазёнки и норовилъ убѣжать въ алтарь. Пришелъ священникъ, и началась заутреня.

Паша прилежно молилась, не развлекаясь никакой посторонней мыслью, не возвышая къ Богу ни одного желанія, кромѣ любви. Она стояла у самого клироса; за нею кашляли и охали двѣ богадельницы; кое-какіе мѣщане еще продолжали приходить, безпрестанно растворяя двери, изъ которыхъ всякій разъ влетала въ церковь струя вешняго холоднаго воздуха. Паша стала на колѣни. Среди шарканья тяжелыхъ ногъ ей послышалась легкая походка мужчины и звонъ шаговъ по плитамъ церкви. Эти, совершенно различные отъ другихъ, шаги неизвѣстно почему обратили на себя вниманіе Паши. Она обернулась — у нея упало сердце: къ противоположному клиросу проходилъ ея незнакомецъ. Онъ бережно положилъ шляпу на рѣшетку и усердно перекрестился. Молитва вылетѣла изъ головы Паши. Робко взглянула она еще разъ, еще другой — отвернулась: ее била лихорадка. Она чувствовала, что онъ смотритъ на нее… вотъ, тихонько кашлянулъ, вотъ взглянулъ еще… Паша не замѣтила, какъ кончилась заутреня. Народъ зашумѣлъ; приходскія кумушки зашушукали, раскланивались съ знакомками въ ожиданіи обѣдни. Началась проскомидія. Народу нашло много. У клироса толпились бабы съ дѣтьми на рукахъ, ловя дьячковъ и передавая имъ поминанія и гроши на просфоры; на клиросѣ собирались пѣвчіе — мастеровые этого прихода. Всѣ проходили мимо молодаго человѣка; онъ сперва давалъ дорогу какъ могъ; наконецъ, его совсѣмъ затѣснили. Скромно прижался онъ въ самый уголокъ и глядѣлъ. Пашѣ было жалко и смѣшно. Она улыбнулась. Вдругъ она увидѣла, что на его сторону пробирается еще одна очень плотная фигура… «Ну, сейчасъ его задушитъ», подумала Паша. Фигура эта была женщина лѣтъ подъ пятьдесятъ, въ гранатномъ полиняломъ салонѣ о трехъ коротенькихъ воротничкахъ, недоходившихъ ей до плечъ; она была повязана коричневой косынкой, по мѣщанской модѣ, такъ что концы косынки торчали симметрически ушками на самой маковкѣ. Почтенная женщина была нѣсколько рябовата, но съ славными сѣрыми глазками, съ улыбающимся ртомъ и глубокими ямками на румяныхъ щекахъ. Паша не ошиблась: въ самомъ дѣлѣ, женщина все ближе пробиралась къ юношѣ и вдругъ нецеремонно дернула его за рукавъ. Юноша, повидимому, ни мало не удивился. Старуха пошарила въ своихъ карманахъ, вынула книжечку съ поминаньемъ, гривну мѣди, передала ихъ юношѣ и даже не поблагодарила его за услугу; юноша понесъ поминанье въ алтарь.. При выходѣ изъ церкви, юноша очутился такъ близко отъ Паши, что задѣлъ край ея плаща. На паперти его поджидала та жe толстая барыня. Обогнавъ Ельниковыхъ, они пошли вмѣстѣ.

Паша была ужасно разсѣяна дорогой; она нѣсколько разъ спотыкалась, внимательно слѣдя, куда идетъ пара. Она замѣтила только, что юноша нѣсколько разъ оборачивался и искалъ кого-то глазами.

Нужно ли говорить, какъ это небольшое приключеніе занимало Пашу цѣлый день? какъ все домашнее исчезло у нея изъ глазъ? Вотъ она, наконецъ, и радость — и вотъ, набѣжала сама собой, и — кто знаетъ? можетъ быть, надолго… И тайна! Паша въ первый разъ испытывала счастье имѣть тайну… И любить эту тайну, и дрожать, чтобъ не провѣдали… Она уже обдумывала, какъ скрывать смущеніе отъ сестеръ, если онъ пройдетъ мимо, и какъ бы найти средство видѣться… Паша стала игривѣе; безпрестанная, радостная тревога души дѣлала ее разговорчивѣе; она не лѣнясь садилась работать утромъ, и шитье шло изумительно скоро. Она забывала тишину комнаты; ей казалось, говорятъ кругомъ; ей казалось; вотъ онъ идетъ… Но этого не было. Прошелъ день, другой, третій… А длинные апрѣльскіе дни тянулись безконечно. Мимо флигеля проходили молодые и старые, а «его» не было. Къ вечеру четвертаго дня, Паша уже собиралась тихонько поплакать на любимомъ мѣстѣ у окна. Подавали огонь. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна на противоположномъ диванѣ поили чаемъ старуху-гостью, одну изъ уцѣлѣвшихъ, знакомыхъ, знавшихъ еще Ельникову-мать. Почтенная женщина была совсѣмъ глуха, и сестры не знали, какъ бы поскорѣе ее выжить. Ради ея глухоты Пашѣ простили ея невниманіе, и она могла грустить свободно. Вдругъ, на другой сторонѣ улицы мелькнула тѣнь. Зоркій глазъ не обманулъ Паши. Онъ шелъ медленно, всматриваясь въ окна флигеля…

— Паша, отвѣчай же, сказала Наталья Дмитріевна съ дивана.

Ее, кажется, о чемъ-то спрашивала гостья. Паша отвѣчала нелѣпицу…

«Видѣлъ ли онъ меня или нѣтъ?» думала она: «ну, что бы мнѣ поближе наклониться къ рамѣ… Вотъ, такъ, даромъ и пропало…»

Въ дурномъ расположеніи духа встала она на другой день. Сестры послѣ чаю ушли въ лавки пораньше, чтобъ не «шататься по рядамъ, какъ шатаются отъ нечего дѣлать модныя дамы, въ такое время, когда надо сидѣть дома.» Паша осталась одна. Утро было чудесное: солнце пекло, деревья видимо распускались, воробьи чирикали; такъ и тянуло на просторъ, на волю, куда-то…

«Ахъ, еслибъ пойти», подумала Паша, «но куда?… съ кѣмъ?»

И невольно опять передъ нею было то же лицо…

Она улыбнулась; ей стало совѣстно, но не стало смѣшно. Работать ей не хотѣлось. Лѣниво расправляя руки, она бродила по комнатѣ. Потомъ высунула за окно головку, на солнце, которое яркими лучами обдало ея волосы, черные съ сизымъ отливомъ. Въ переулкѣ не было ни души; въ противоположномъ домѣ, у отворенной рамы, рябая дѣвка плела кружева, и стукъ ея коклюшекъ среди тишины и безлюдья отдавался въ воздухѣ. Гдѣ-то, недалеко, давно слышался жалобный голосъ побирушки и, кажется, напрасно. Нищенка, кряхтя съ мѣшкомъ, доковыляла до флигеля Ельниковыхъ съ обычнымъ монотоннымъ припѣвомъ «христа-ради».

— Подожди, сказала ей Паша.

Она отошла, чтобы взять со столика пятакъ, на которомъ обыкновенно горѣла курительная свѣчка, когда услышала за окномъ пріятный и звучный голосъ:

— На, возьми.

Паша взглянула — это былъ онъ. Руки ихъ почти встрѣтились, что-то очень мелкое скользнуло изъ его руки въ горсть старухи. Въ неописанной радости, въ смущеніи, они улыбнулись другъ другу. Паша поскорѣе спряталась; онъ почти бѣгомъ завернулъ за уголъ.

Что сказать еще? Паша была счастлива въ полномъ и обширнѣйшемъ значеніи этого слова. Незнакомецъ ежедневно подъ вечеръ проходилъ мимо — и весь день молодой дѣвушки былъ ожиданіемъ этой минуты. Она только и помнила дни что по незначительнымъ обстоятельствамъ, которыя разнообразили его появленіе. Шелъ ли онъ въ сюртучкѣ или въ пальто, встрѣчался ли съ кѣмъ, долго ли на нее смотрѣлъ — все это она помнила и жила, перебирая въ памяти безцѣнныя мелочи. Всю ночь ее била лихорадка, когда одинъ разъ, въ темный, дождливый вечеръ, она увидала его черный глазъ, прислоненный къ ея стеклу. Сестры ничего не замѣчали. Онѣ часто ходили къ обѣднѣ, Паша съ ними, и всякій разъ онъ былъ тамъ. Далеко до благовѣста просыпалась Паша, тихонько выходила на крыльцо узнать, какова погода, мучилась, какъ бы не проспали старшія, потому что безъ нихъ она не ходила никуда, бѣжала впередъ всѣхъ и въ церкви становилась на обычное мѣсто. Скоро раздавались знакомые шаги, Паша клала земной поклонъ и, грѣшница — молилась всѣмъ сердцемъ… О чемъ? она не съумѣла бы сказать сама.

Но кто онъ такой? Вотъ что трудно было провѣдать Пашѣ. Домъ Ельниковыхъ и слухъ его обитательницъ были настоящей крѣпостью, куда вѣсть могла ворваться только приступомъ и съ трудомъ великимъ: противъ такого непріятеля Наталья Дмитріевна вѣчно стояла на стражѣ и сама рѣдко о чемъ спрашивала. Могла бы Паша спросить у домашнихъ, но прислуга состояла изъ нанятаго человѣка и такой же кухарки — людей чужихъ, и старой крѣпостной дѣвки, ходившей за всѣми тремя барышнями — особы услужливой, но лишенной всякихъ умственныхъ соображеній и, вслѣдствіе того, способной все разболтать. Пашѣ оставалось только одно — ждать счастливаго случая. По догадкамъ Паши, юноша не могъ быть купцомъ: пріемы, наружность какъ будто не купеческіе; онъ не могъ быть и изъ свѣтскихъ: тѣ не встаютъ къ раннимъ обѣднямъ… да притомъ его сюртучокъ, его пальто — такіе простые, а галстухъ никакъ все одинъ и тотъ же… Онъ вѣрно изъ мелкихъ чиновниковъ, подумала Паша.

— Но, все равно! кончила она, падая заалѣвшимъ лицомъ въ подушку…

IV.

Былъ чудесный вечеръ въ концѣ іюня; солнце садилось и разцвѣчало соломенныя крыши и окна избъ деревни Демьяновки, довольно красиво расположенной на краю оврага, поросшаго мелкимъ орѣшникомъ; въ глубинѣ его сверкалъ тоненькій ручей, несовсѣмъ еще пересохшій послѣ весенняго разлива. Было тихо, и мильйоны мошекъ кружились въ воздухѣ — признакъ хорошей погоды. Господскій домъ стоялъ посреди села, на самомъ невзрачномъ мѣстѣ, окруженный скотными дворами и ветхими службами. Онъ былъ обитъ тёсомъ, но не крашенъ, и только тесовая крыша, съ флюгеромъ въ видѣ пѣтуха, да побѣленныя трубы отличали помѣщичій замокъ отъ другихъ построекъ. Въ одномъ изъ оконъ еще издалека пестрѣлъ разноцвѣтный маркизъ, вѣроятно — въ комнатѣ демьяновской госпожи. Разсматривая его вблизи, можно было подивиться изобрѣтательности той, которая придумала эту защиту отъ солнца: маркизъ былъ сшитъ въ узоръ изъ разныхъ лоскутковъ матеріи, шелковыхъ, ситцевыхъ и другихъ, окаймленъ лентой и обшитъ бахрамой, вѣроятно снятой со стараго салопа. Такая выдумка могла родиться только въ причудливой головѣ, а одной изъ такихъ обладала помѣщица Демьяновки, Надежда Петровна Колина. Предъ окномъ ея разрослись двѣ тѣнистыя липы, и на нихъ висѣла въ половину оборванная парусинная койка. Надеждѣ Петровнѣ прошлымъ лѣтомъ захотѣлось испытать отдохновеніе креолки, и она сочинила себѣ эту воздушную постель, которую, вмѣсто черныхъ рабынь, раскачивали дѣвчонки. Въ овражкѣ, между орѣшникомъ, была вырыта, по приказанію Надежды Петровны, маленькая пещера; немалаго труда стоила она кривому служителю Афонѣ и ей самой; они рыли вмѣстѣ цѣлые дни и оставили ее ниже роста человѣческаго: Надежда Петровна не дождалась, чтобы ее сдѣлали повыше, и опредѣлила, что будетъ въ нее уединяться. На первое лѣто, она въ самомъ дѣлѣ полюбила эту норку и, лежа тамъ на соломѣ, ѣла яблоки десятками. Но мальчишки, водившіе скотъ къ ручью на водопой, подмѣтили барышнинъ пріютъ. Разинувъ рты, они часто стояли и глазѣли на пустынницу, а тамъ, осмѣлясь, одинъ разъ, въ отсутствіе Надежды Петровны, забрались и внутрь пещеры. Надежда Петровна застала ихъ въ потасовкѣ за забытый ею кусокъ пирога. Грознымъ голосомъ выгнала она мальчишекъ; но скоро ей надоѣла пещерка, и она оставила ее въ полное распоряженіе приходящихъ. За домомъ, черезъ дворъ и пройдя въ калитку у самой конюшни, начинался небольшой садъ, въ половину принятый подъ огородъ. Здѣсь на каждомъ шагу являлись новыя проказы Надежды Петровны. Балованная дочка выстроила на концѣ сада бесѣдку, сама составляла планъ, и постройка вышла удачна. То была готическая башенка съ окномъ «en ogive», съ розасой у входа, расписанная подъ старый камень, кое-гдѣ улѣпленная мохомъ. Надежда Петровна принялась сама расписывать ее внутри, и половина стѣнъ была покрыта довольно бойкими, хотя весьма неправильными рисунками à la détrempe, по наклеенной на стѣнахъ бумагѣ. Надежда Петровна трудилась надъ этимъ все лѣто. Тутъ были и сцены изъ крестовыхъ походовъ, и рыцари, и монахи, и вѣдьмы; но, вѣрно, эти строгія и серьёзныя лица прискучили ей, потому что рядомъ, ни съ того ни съ сего, вдругъ явились фигуры кавалеровъ во фракахъ и дамъ, танцующихъ польку, и тѣ тоже неоконченныя; за ними едва набросанныя, похожія и непохожія физіономіи молодыхъ N — скихъ людей, старыхъ помѣщиковъ, мужиковъ. Подъ многими были подписи: «видѣла тогда-то», «влюбилась тогда-то». Дверь была вся въ надписяхъ. Тутъ были строки изъ Данте, Гюго, Кукольника, Бенедиктова, Тассо, Лермонтова, Марлинскаго — наконецъ, стихи изъ собственнаго сочиненія. Въ этой бесѣдкѣ Надежда Петровна жила, покуда выпалъ снѣгъ, и холодъ выгналъ ее въ домъ. На слѣдующій годъ она уже не заглянула въ башенку; науки затянули ее сѣтками; воробьи и галки стаями разгуливали по пыльной скамейкѣ. Надеждѣ Петровнѣ было не до того: она всю зиму мечтала, какъ бы на весну подстричь свои акаціи такъ, чтобъ въ ихъ промежуткѣ выходила тѣнь Наполеона

Комнату молодой демьяновской помѣщицы трудно описать, говорятъ, предметы, насъ окружающіе, отражаютъ нашъ характеръ; въ комнатѣ Надежды Петровны былъ постоянный хаосъ. По столамъ, но стульямъ, на постели, на полу были разбросаны клочки начатыхъ писемъ, стихотвореній, обрѣзки лентъ, выкройки, скроенныя и полусшитыя манишки или другіе наряды; у дверей стояли запыленныя пяльцы; подъ столомъ валялся полу прочтенный романъ, испещренный замѣчаніями Надежды Петровны; уголъ за постелью былъ навсегда предоставленъ сѣрой кошкѣ съ котятами, а любимый чижъ висѣлъ надъ окномъ въ старой клѣткѣ. Чижъ этотъ постоянно рисковалъ или объѣсться, или околѣть съ голоду, смотря по благоусмотрѣнію Надежды Петровны: въ припадкѣ нѣжности она безпрерывно кормила его съ пальца, или по цѣлымъ днямъ забывала насыпать ему сѣмя. Прислуга не смѣла вступиться за жизнь птицы: Надежда Петровна строго наказала, чтобы никто изъ людей не распоряжался ни въ ея комнатѣ, ни по ея отдѣльному хозяйству.

Впрочемъ, у нея ничего не было отдѣльнаго; въ домѣ и въ деревнѣ все было ея, все подъ ея командой, даже самъ старикъ-отецъ, любившій ее безъ мѣры. Надежда Петровна осталась лѣтъ пяти послѣ матери; отецъ служилъ въ военной службѣ, а дѣвочка училась кое-какъ, по знакомымъ, и съ бойкою памятью и понятливостью выучилась многому. Ей было лѣтъ пятнадцать, когда отецъ вышелъ въ отставку, поселился въ своей деревенькѣ душъ въ пятьдесятъ и дѣльно принялся за хозяйство. Дочка выросла вертлявая, веселая, неугомонная; старикъ едва поспѣвалъ за ея причудами, физически уставая подъ конецъ шумнаго дня, полнаго смѣха и всякихъ проказъ, какими награждала его Надежда Петровна. Домашніе ее любили; сосѣди тоже, хоть сильно покачивали на нее головой. «Бѣдовая барышня», говорили они.

Въ этотъ прекрасный лѣтній вечеръ, у Петра Ивановича Колина были гости. Компанія расположилась на дворѣ, подъ липами. Надежда Петровна разливала чай, но больше хлопотала о двухъ бѣлыхъ котятахъ, мяукавшихъ около ея блюдечка. Петръ Ивановичъ сидѣлъ подлѣ дочери и прилежно крошилъ кислую булку домашняго печенья въ тарелку съ синеватымъ молокомъ, которымъ намѣревался пополдничать. По другую сторону Надежды Петровны сидѣлъ Иванъ Аѳанасьевичъ Собакинъ, мелкопомѣстный дворянинъ, съ небольшой лысинкой и рѣдкими сѣдыми бакенбардами. Лицо его, изъ самыхъ обыкновенныхъ, было проникнуто покорностью, а двѣ сильныя морщины у рта — вѣрный признакъ страданія — показывали, что бѣдняка съѣдало какое-то горе. На немъ былъ сюртукъ домашняго покроя, какіе носятъ помѣщики, невыѣзжающіе изъ своего захолустья. Гость молча допивалъ стаканъ чаю, разведенный молокомъ, и закусывалъ той же кислой булкой. Напротивъ Надежды Петровны, откинувшись на стулѣ, положивъ ногу на ногу и куря сигару, сидѣлъ еще гость, Александръ Михайловичъ Завѣровъ. Это былъ господинъ лѣтъ тридцати-пяти, высокаго росту, прекрасно сложенный, хотя немного плотный. Вѣроятно, лѣтъ десять назадъ, онъ былъ красавцемъ въ полномъ смыслѣ слова: густые, кудрявые волосы, сильная шея, большіе сѣрые глаза подъ правильными, почти сросшимися темными бровями, смѣло очерченный ротъ, прикрытый усами, которые позволяли себѣ носить неслужащіе помѣщики, невольно останавливали на себѣ вниманіе; но красноватый цвѣтъ лба и вообще всей кожи, немного дерзкое выраженіе глазъ, ужимка губъ, гдѣ проглядывала раздражительность и пресыщеніе, сильныя, изящныя руки, но загорѣлыя и не въ «холѣ» — все обличаю жизнь на распашку, безпорядочную, на которую не потратилось ума и сердца, но въ которой прожилась свѣжесть молодости, развились страсти и начинали уже надоѣдать, улегаться, чтобы повременамъ вспыхивать съ больніей энергіею. Въ костюмѣ его проглядывала та же небрежность и распущенность, хотя сюртукъ его былъ изъ тончайшаго сукна и стройно охватывалъ его талью. Завѣровъ молчалъ, какъ и все общество; но впродолженіе четверти часа не сводилъ глазъ съ Надежды Петровны. Та продолжала играть съ котятами, поднимая ихъ по очереди съ колѣнъ, подбрасывая ихъ, какъ мячики, и тихонько напѣвая польку. Вертясь туда и сюда, такъ что на секунду нельзя было уловить ея движеній, Надежда Петровна подмѣтила наконецъ пристальный взглядъ Завѣрова, раза два пзподтишка посмотрѣла на него и сама вспыхнула. Въ это время на дворѣ послышался колокольчикъ съ малиновымъ звономъ.

Тройка отличныхъ гнѣдыхъ съ легкимъ тарантасомъ подкатила къ дому.

— А вотъ и ваши лошадки готовы, Александръ Михайлычъ, сказалъ дворянинъ, привставая и вынимая изъ-подъ себя изломанный картузъ. — Ѣдемте-съ.

— Успѣемъ, возразилъ тотъ.

— Нѣтъ-съ, пора; мы этакъ до ночи не поспѣемъ въ мою Ковыляевку, а вы ужь, пожалуйста, меня доставьте.

Иванъ Аѳанасьевичъ надвинулъ картузъ, и сталъ въ положеніи человѣка, готоваго въ дорогу.

— Сиди; я еще не сбираюсь.

— Экой ты, Александръ Михайлычъ! а вѣдь мнѣ, право, надобность.

— Вотъ торопится! точно на праздникъ.

— Оно и нельзя же, Александръ Михайлычъ, вступился старикъ Колинъ: — его дѣло всегда нетерпящее. Я бы вамъ служилъ лошадьми, мой дорогой, да Манерную куютъ, а чалой кровь пускали.

— И ничего-съ, ничего-съ. Подождемъ.

Иванъ Аѳанасьевичъ слабо усмѣхнулся.

— Что мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, тамъ? вѣдь все та же пѣсня!

— А что, развѣ супруга ваша… хуже?

— Въ сильной степени, Петръ Иванычъ, особенно къ ночи; теперь никого не узнаетъ, одинъ я лажу. Какъ весна, такъ помѣшательство пуще. Вѣдьма-вѣдьмой. На той недѣли избила Матюшку въ кровь.

— Вы бы къ доктору?

— И, почтеннѣйшій! Вѣдь десять лѣтъ! все имѣньишко по пустякамъ пролечилъ. И еще дѣтямъ надо.

— Пора бы вамъ Матюшу съ Васей хоть въ корпусъ хлопотать.

Иванъ Аѳанасьевичъ опять усмѣхнулся.

— Развѣ что обузу съ рукъ долой, сказалъ онъ: — а толку будетъ мало-съ. Да и не примутъ. Повѣрите ли, Петръ Иванычъ, бьюсь, бьюсь — азбуки еще не выучатъ. Коломъ не проймешь. Ужь такіе тупоголовые уродились.

— А вашъ Дмитрій Иванычъ пишетъ?

— Пишетъ. Онъ съ полкомъ въ Вязьмѣ. Давно я его не видалъ. А въ отпускъ — куда! чего станетъ дорога!

Покуда старики говорили, Завѣровъ все глядѣлъ на Надежду Петровну. Онъ вынулъ еще сигару, закурилъ и опять продолжалъ свои наблюденія. Надеждѣ Петровнѣ стало немножко неловко. Убирая сахарницу и чашки, она облилась раза два, потомъ бросила ихъ на произволъ кривому Аронѣ, явившемуся съ подносомъ, встала и подошла къ гостю.

— Что вы это на меня все смотрите, Александръ Михайлычъ?

Онъ взглянулъ на нее еще, но уже такъ, что она совсѣмъ смутилась.

— Пойдемте ходить, сказала она.

Завѣровъ всталъ.

— Гдѣ же тутъ ходить? помилуйте. Да я же — и не охотникъ. Сядемте, вотъ.

Онъ указалъ на завалину кухни.

Садясь, Завѣровъ тихонько пожалъ руку Надежды Петровны. Та будто бы не замѣтила и, сдѣлавъ усиліе, начала разговоръ.

— Какъ мнѣ противенъ этотъ Собакинъ!

— Чѣмъ?

— Развѣ такъ говорятъ о женѣ и дѣтяхъ? Ну, любить ихъ нельзя: они — сумасшедшіе, идіоты, да вѣдь не животныя же, наконецъ. Пожалѣть-то, я думаю, можно.

— И, перестаньте. Какая sensiblerie! Молчать, когда весь свѣтъ знаетъ. Бѣднякъ горевалъ-горевалъ и горевать пересталъ. Двадцать лѣтъ сряду плакать — тошно, а притворяться — еще хуже.

— Ну, однако. Хоть капельку чувства.

Завѣровъ поморщился.

— Что это вамъ ныньче понравилось толковать о Собакинѣ? сказалъ онъ. — Вы сами притворяетесь.

— Какъ это?

— Ну, да. Говорите о томъ, о чемъ не хотите.

— Неправда.

— Нѣтъ, правда. Мало развѣ я васъ видѣлъ въ этотъ мѣсяцъ? Фарсы-то къ чему?

Надежда Петровна улыбнулась.

— Знаете ли, мнѣ нравится ваша дерзость.

— Нравится?

Завѣровъ улыбнулся тоже.

— Да. Это оригинально. Это дразнитъ самолюбіе, вызываетъ на споръ, это волнуетъ.

— Я самъ люблю оригинальныхъ.

— Да, вотъ такихъ, какъ я, не такъ ли? сказала Надежда Петровна, смѣло глядя ему въ лицо. — Охъ, да и не сносить же мнѣ моей головы!

Она прислонилась къ закопченной стѣнѣ головою и заложила за нее руки.

— Право, мнѣ не сдобровать, продолжала она, закрывая глазки. — Дайте папиросу, я покурю.

Завѣровъ подалъ.

— Вотъ увидите. Развѣ только добрый человѣкъ вступится.

— Хоть бы я, напримѣръ?

— Да; вы — хорошій человѣкъ, не то, что другіе. Ну, да что жь? Вы одни — а тамъ и обсчитаешься.

— Развѣ одного мало?

Надежда Петровна расхохоталась.

— И прекрасно! Будемъ защищаться взаимно. У васъ тоже есть враги: вы ихъ легко наживаете. Такъ станемъ крѣпко другъ за друга, составимъ союзъ противъ враговъ внѣшнихъ и внутреннихъ.

— И даже внутреннихъ, Надежда Петровна?

— Конечно. Въ васъ какіе враги? Насмѣшливость, вспыльчивость, раздражительность, вѣтренность. И мои — тоже. Зашевелись хоть одинъ врагъ, и я вамъ сейчасъ: «ой, Александръ Михайлычъ, удержитесь!» И вы мнѣ: «ой, Надежда Петровна, уймитесь.»

Надежда Петровна погрозила ему пальцемъ. Завѣровъ пристально поглядѣлъ на нее. Она не замѣтила. Потомъ поймалъ ея руку, поднесъ къ самому лицу и оставилъ.

— Что вы смотрите? У меня рука предурная.

— Откуда же вы взяли, спросилъ онъ: — что я вспыльчивъ, насмѣшникъ и такъ далѣе?

— Слухомъ земля полнится. И вы у насъ каждый день. Долго ли узнать человѣка?… Ну, такъ мы — друзья, не правда ли? Можете мнѣ давать совѣтъ, бранить меня, и я васъ тоже. Сдѣлаемъ контрактъ — ничѣмъ не обижаться другъ отъ друга. Ахъ, еслибы и всѣ жены съ мужьями дѣлали вотъ такъ! Господи, какъ бы они были вѣчно счастливы!

Въ это время хозяина кликнула скотница. Оставленный Иванъ Аѳанасьевичъ подошелъ къ молодымъ людямъ.

— О чемъ вы тутъ толкуете, барышня? спросилъ онъ, садясь на камень у завалины и набивая трубку.

— А вотъ, ты послушай Надежду Петровну; она тебя научитъ, какъ жить въ ладу съ женою, отвѣчалъ Завѣровъ немного принужденно.

— Охъ, матушка, мудреное что нибудь придумали; кому другому, а для меня — да тутъ самъ чортъ ногу переломитъ.

— Я объ васъ и не говорю, сказала Надежда Петровна. — Но, право, выдумка чудная. Вотъ, напримѣръ, молодой человѣкъ влюбленъ, молодая дѣвушка тоже; ладится свадьба. Съ виду оба — такіе ангелы, а повѣрьте, господа, у всякаго влюбленнаго вертится на душѣ вопросъ: а ну, какъ не ангелъ? Такъ вотъ, чтобъ не было ошибки, жениху съ невѣстой надо было бы заключить одинъ небольшой контрактъ… Но сперва — исповѣдь: каковы они, въ самомъ дѣлѣ, и въ чемъ заранѣе увѣрены — что не сойдутся.

— Матушка, Надежда Петровна! Это — свои-то грѣшки на свѣжую воду выводить? Курьёзно, курьёзно! а — вы меня извините — никуда не годится.

— Что?

— Да не бывать тогда ни одной свадьбѣ на свѣтѣ!

Надежда Петровна встала.

— Это почему? Да благороднымъ людямъ отъ этого будетъ лучше жить — и только. Я люблю, довѣряю мужу мою судьбу до смерти — а надуваю его? Мало ли во мнѣ недостатковъ? А когда я выскажусь и онъ — ужь мы не разочаруемся впослѣдствіи. По крайней мѣрѣ, изъ насъ уже никто не будетъ вправѣ кричать: «ахъ, ты меня обманулъ, ты меня погубилъ!…» и прочее.

Надежда Петровпа говорила нѣсколько восторженно. Завѣровъ все время молчалъ, и сигара его погасла..

— Воля ваша, возразилъ Собакинъ: — а дѣло будетъ щекотливое, рискованное.

— Нисколько, нисколько. Оттого, что вы — трусы. О, еслибъ кто нибудь рѣшился первый подать примѣръ!

— Вотъ, ужь поручусь, никто не рѣшится. Ты какъ думаешь, Александръ Михайлычъ?

— Я еще ничего не понимаю, возразилъ Завѣровъ нетерпѣливо. — Кто изобрѣлъ, тотъ насъ и учи.

— О, за этимъ дѣло не станетъ! вскричала Надежда Петровна. — Сейчасъ составимъ программу.

Она убѣжала въ домъ и воротилась съ чернильницей и бумагой.

— Увидите.

Она тащила за руку Ивана Аѳанасьевича къ столу, гдѣ пили чай. Завѣровъ шелъ за ними.

— Что же это такое будетъ, барышня?

— Увидите. Положимъ, выхожу замужъ — я. Ай, сколько же грѣшковъ приходится мнѣ говоритъ! Пощадите!

Надежда Петровна упала головой на столъ и расхохоталась такъ громко, что ея смѣхомъ заразился и Иванъ Аѳанасьевичъ.

— О, проказница-барышня, повторялъ онъ, утирая глаза.

— Дѣлать нечего-съ, Иванъ Аѳанасьевичъ. Буду разбирать себя по ниточкѣ. И такъ, я пишу: «Дѣвица N. N. выходитъ замужъ за такого-то». Но кто же суженый? Если выбирать изъ предметовъ моего обожанія, это будетъ долгая пѣсня.

— Да вы и не ищете. Пишите: «Собакинъ».

— Вы-то! вы куда годитесь? А я хочу, чтобъ былъ настоящій человѣкъ, грѣшникъ.

— Ну, вотъ, сказалъ осторожно Иванъ Аѳанасьевичъ, показывая глазами на Завѣрова.

— Пожалуй; мое дѣло — сторона, возразилъ Завѣровъ, отодвигая свой стулъ; но тотчасъ же придвинулъ его опять и облокотился.

— И въ самомъ дѣлѣ, сказала Надежда Петровна, немного смутясь: — bon gré, mal gré, разберемъ васъ… будемъ говорить поэтическимъ слогомъ: предположимъ, судьба свела насъ съ отдаленныхъ краевъ земли, симпатія сблизила наши души и, положимъ, красота зажгла страсть — ну, и вы предлагаете мнѣ руку и сердце. И такъ, я пишу: «дѣвица N. N. выходитъ замужъ за Г. N». Но, продолжала Надежда Петровна, написавъ: — невѣста, наканунѣ счастливаго дня, говоритъ нареченному: «другъ мой, игра начата, надо кончить ее мирно. Сосчитаемся и сквитаемся въ тѣхъ милыхъ качествахъ, которыя несемъ въ приданое другъ другу. Признаюсь тебѣ, я люблю уже не въ первый разъ». Видите ли, я пишу о себѣ. Это — пунктъ первый. Женихъ, конечно, морщится, вотъ, какъ вы теперь, Александръ Михайлычъ, но тоже приступаетъ къ покаянію. Ну-съ, извольте.

Завѣровъ молчалъ.

— Ну, что же! Ну!… Да предположите хоть на минуту, что я — ваша невѣста и что я вамъ дороже всего въ мірѣ, докончила Надежда Петровна нетерпѣливо.

— Конечно, сказалъ тотъ сквозь зубы: — нелюбить до моихъ лѣтъ было бы глупо.

— Такъ чего же лучше? я и пишу: «женихъ любилъ тоже». Видите — грѣхъ за грѣхъ, обоимъ прощается, и каждый удовлетворенъ. Пунктъ второй. Въ то время, какъ я люблю долго, я позволяю, чтобъ за мною ухаживали другіе, и поддерживаю этотъ кружокъ легкимъ кокетствомъ. А вы, милостивый государь? о, я знаю васъ, вы готовы ухаживать за тремя женщинами разомъ. Значитъ — еще грѣхъ за грѣхъ.

— А выдумка недурна; какъ думаешь, Александръ Михайлычъ? сказалъ дворянинъ. — Еще что же, барышня?

— Прошу, чтобы женихъ такъ вѣровалъ крѣпко въ мою любовь, чтобъ не гнѣвался за мое маленькое кокетство съ другими.

— Э, нѣтъ, матушка, вступился дворянинъ: — если дѣло объ Александрѣ Михайлычѣ, такъ тутъ — пиши пропало: ревнивъ какъ чортъ…

— Вы ревнивы? спросила Надежда Петровна, прищуривъ глазки.

— Очень, отвѣчалъ Завѣровъ.

— Записываю. Что же дѣлать? Ревность — гадость. Но чтобъ уладить дѣло полюбовно, я отказываюсь отъ маленькихъ побѣдъ въ угоду моему Отелло.

Она записала.

— Это — зачѣмъ, барышня? И, не уступайте! пусть онъ своего бѣшенства поубавитъ, пусть образумится, а то, пожалуй, какъ разъ — жену подъ замокъ!

— Тише, тише, Иванъ Аѳанасьевичъ, вы забыли, что господинъ Завѣровъ здѣсь только для примѣра; пусть его ревнуетъ сколько хочетъ и къ кому хочетъ.

Но дворянинъ не унимался.

— Такъ-то, возразилъ онъ жалобно: — вы, я погляжу, барышня, сами хотите даваться въ обманъ, оправдываете мужчинъ, слишкомъ добры…

Надежда Петровна на него погрозилась.

— А какъ же жить-то на свѣтѣ, Иванъ Аѳанасьичъ? Пострадаешь немножко, за то впередъ будетъ хорошо. Теперь возьмемтесь за болѣе прозаическую сторону супружеской жизни. Пунктъ третій. Я — не хозяйка; каюсь прямо. Ненавижу кухню, яйца, тальки; ворчать, бранить не могу; чинный порядокъ столовъ, стульевъ — ненавижу. Примѣчаніе: пусть супругъ нанимаетъ экономку.

— Славно. И у Александра Михайлыча всегда весь домъ — вверхъ дномъ.

— Ну, это плохо, сказала серьезно Надежда Петровна: — кто нибудь да долженъ обѣщать исправиться. Ставлю при этомъ пунктѣ небольшую «nota-beue». Теперь существеннѣйшее — финансы.

— Вотъ гдѣ будетъ запятая.

— Увидимъ. Если что поразстроено — ничего. Съ благоразуміемъ можно поправить.

— А развѣ вы благоразумны, матушка Надежда Петровна?

— Буду. Вопервыхъ, жена строго обязуется не разорять мужа на тряпки, на балы, на житье зимою въ городѣ; мужъ, съ своей стороны…

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Такого, какъ Александръ Михайлычъ, на экономію не уломаешь.

— Уломаешь, сказала Надежда Петровна, слегка топнувъ ножкой. — Вотъ вздоръ какой! Любишь — такъ слушайся, не разоряйся. И такъ, я пишу: «мужъ играетъ въ карты только по маленькой, собакъ не держитъ, откладываетъ копейку на черный день…»

— Ну, я и рукой махну! воскликнулъ Иванъ Аѳанасьевичъ: — и не говорите. И не бывать тогда свадьбѣ. И не бывать свадьбамъ на свѣтѣ!…

Въ это время къ нимъ подошелъ старикъ Колинъ.

— Какихъ карасей наловили къ ужину, говорилъ онъ: — Иванъ Аѳанасьичъ, Александръ Михайлычъ, подите, поглядите. Отъ роду такихъ не лавливалъ — съ леща. Поглядите.

— Э, какіе тамъ караси изъ нашихъ прудовъ! вскричала Надежда Петровна: — не ходите, Иванъ Аѳанасьичъ, покончимъ наше дѣло…

— Нельзя, матушка, курьёзно, и Петръ Иванычъ приглашаетъ.

— О, какой скучный!

Надежда Петровна ушла въ домъ. Завѣровъ всталъ; листъ, исписанный молодой дѣвушкой, остался на столѣ. Завѣровъ взялъ его, сложилъ, спряталъ въ жилетъ и пошелъ за хозяиномъ. Смеркалось; лягушки такъ и кричали въ сосѣднемъ болотѣ; въ воздухѣ было тихо и пахло зеленью; избы были темны; только яркій пламень свѣтился въ окнѣ кухни, и туда направилась компанія.

Надежда Петровна, надувшись на своихъ гостей, легла на диванъ и хотѣла-было вздремнуть въ ожиданіи ужина. Но рой мухъ, проснувшихся при шорохѣ ея платья, выгналъ ее изъ комнаты. Она ушла въ огородъ, захвативъ кусокъ хлѣба съ солью, который аппетитно ѣла. Въ такомъ пріятномъ занятіи прошлась она раза два между грядъ, когда вдругъ увидала у калитки Завѣрова. Онъ шелъ къ ней.

Завѣровъ бывалъ у Колиныхъ почти ежедневно впродолженіе мѣсяца, именно съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ въ свое имѣніе, верстахъ въ двадцати отъ Демьяновки, и по какимъ-то дѣламъ познакомился съ Петромъ Ивановичемъ. Съ перваго дня знакомства, Надежда Петровна была съ нимъ почти такая же, какъ и теперь, какова была и со всѣми. Частыя посѣщенія сосѣда нисколько ея не удивляли, хотя красивая его наружность успѣла уже немного занять мечты дѣвушки. Но теперь, его неожиданное появленіе въ огородѣ, куда онъ, и званый и незваный, очень не любилъ ходить, смутило Надежду Петровну. Почти испуганная, она пошла къ нему на встрѣчу, опять придумывая, о чемъ заговорить, и опять досадуя на свою глупость.

— Что жъ, хороши ли караси? спросила она: — я сама иду поглядѣть, надъ чѣмъ охаетъ батюшка.

— Куда же вы? сказалъ Завѣровъ, когда она поспѣшно отворяла калитку: — останьтесь.

— Пожалуй. Какіе у васъ все сегодня капризы!…

Надежда Петровна едва скрывала тревогу.

— Капризы?

Она рѣшилась взглянуть ему въ лицо. Оно, въ самомъ дѣлѣ, измѣнилось.

— Не все же — вздоры, да шутки между нами вотъ цѣлый мѣсяцъ, сказалъ онъ, крѣпко взявъ ея руки. — Вздоръ, что ли? говорите!

— Ахъ, Боже мой! я не знаю…

Надежда Петровна старалась улыбнуться и освобождала свои пальцы.

— Вы меня знаете, сказала она, задрожавъ, и губы ея похолодѣли: — я скрываться не умѣю.

— Знаю… а что сейчасъ дѣлали, что тамъ писали?… Это все — такъ, нарочно?… Все — шуточки?… дразнить человѣка — ни по чемъ? Моего терпѣнья нѣтъ… Тянуть къ себѣ — ни почемъ?… Ну, ну, что же?…

Надежда Петровна молчала. Она хотѣла сказать: «случайность, шалость» — но не могла. Завѣровъ быстро привлекъ ее къ себѣ, она почувствовала на своемъ лицѣ его жаркое дыханіе.

— Ну, не обманывай же, закричалъ онъ, захвативъ ее въ свои крѣпкія объятія. — Ну, Надя! Надя…

Надежда Петровна потерялась.

— Да я не обманывала васъ…

Онъ цаловалъ ее.

— Да… проговорила Надежда Петровна, обнимая его сама… О, да, я люблю тебя! вдругъ вскричала она, падая къ нему на грудь: — ахъ, какъ люблю!…

— Надя!

— Мой безцѣнный, мой ненаглядный!

Они цаловались долго.

— Мой безцѣнный, все, что въ моей власти, моя жизнь, моя душа…

— Надя, только цалуй меня…

— Милый, мой милый!…

За плетнемъ послышались шаги.

— Наденька, Александръ Михайлычъ! караси на столѣ, ужинъ готовъ! кликалъ старикъ.

— Батюшка, мы здѣсь! вскричала Надежда Петровна, отрываясь отъ Завѣрова, выбѣгая и бросаясь предъ отцомъ на колѣни. — Батюшка, онъ меня любитъ!

— Что ты? встань, что ты, душечка?…

Она рыдала.

— Александръ Михайлычъ…

Старикъ обезумѣлъ.

— Батюшка, я люблю его, только повторяла Надежда Петровна.

— Иванъ Аѳанасьичъ… Александръ Михайлычъ…

Надежда Петровна захватила руку подошедшаго Завѣрова.

— Такъ неужто?…

— Неужто честнымъ пиркомъ за свадебку? вскричалъ Иванъ Аѳанасьевичъ.

— Ну, да, да… сказалъ Завѣровъ, потирая пылающую голову…

— Дѣти… дѣти мои!…

Черезъ минуту уже все ликовало. На столѣ, гдѣ дымились знаменитые караси, стояло все, что было въ подвалѣ Петра Ивановича наливокъ, вина и водки. Пилъ старикъ, пила Надежда Петровна, пилъ за обоихъ Завѣровъ, и за всѣхъ накачали Собакина. Солнце уже встало, когда ввалили дворянина въ тарантасъ, ошеломленнаго, оглупѣлаго: такъ была неожиданна оказія. Спутникъ его молчалъ; онъ только надвинулъ картузъ, да лихо посвистывалъ на свою великолѣпную тройку…

V.

И въ домѣ Ельниковыхъ въ эти дни будто повѣяло радостью.

Съ каждымъ днемъ Паша убѣждалась, что незнакомый юноша раздѣляетъ ея чувства. Его значительные взгляды, улыбка смущенія, когда они встрѣчались лицомъ къ лицу — все настроивало Пашу любить еще сильнѣе. Счастливѣйшимъ днемъ былъ для нея Троицынъ-день, когда она, въ страшной тѣснотѣ въ церкви, стояла рядомъ съ нимъ на колѣнахъ такъ близко, что, наклоняясь, касалась вѣтки сирени, надъ которою онъ «плакалъ». Паша была въ этотъ день въ бѣлой кисеѣ, въ бѣлой батистовой шляпочкѣ. Семенъ Андреевичъ прислалъ ей отличный букетъ изъ эліотроповъ и розъ, и — нечего грѣха таить — одну вѣточку эліотропа Паша уронила съ умысломъ. Молодой человѣкъ сперва подвинулъ на цвѣтокъ свою шляпу, потомъ быстро прибралъ его, а самъ, нарочно или ненарочно — богъ-знаетъ, бросилъ цвѣтокъ сирени о пяти листкахъ, который нашелъ, молясь, на своей вѣткѣ. Цвѣтокъ попалъ на рукавъ Паши. Та покраснѣла. Хорошо, что не взглянули на нее богомольныя прихожанки! Онѣ знали всѣ сердца въ городѣ и навѣрное бы дознались причины ея румянца. Дѣвушка спрятала въ перчатку крошечное «счастье» (извѣстно, что сирень о пяти листкахъ обѣщаетъ счастье), и, восхищенная, думала, какъ бы бережнѣе донести его домой. При концѣ службы, когда толпа хлынула на панерть, рядомъ съ Пашей очутилось уже знакомое лицо толстой мѣщанки, той самой, что такъ фамильярно обошлась однажды съ ея молодымъ человѣкомъ. Толстая женщина посмотрѣла на Пашу сперва очень внимательно, потомъ съ добродушнымъ восхищеніемъ, и дала ей дорогу, бережно пробираясь около ея изящнаго платьица. Пашѣ понравилась эта физіономія… Словомъ, въ этотъ день для Паши все было радостно. Милое свое маленькое счастье цаловала она безъ счету и спрятала въ миніатюрную античную коробочку, съ которой не разставалась никогда.

Дни, въ самомъ дѣлѣ, продолжали стоять настоящіе іюньскіе. Во флигелѣ были спущены всѣ гардины, что не мѣшало жару быть невыносимымъ. Однако, сестры работали, изрѣдка прерывая молчаніе восклицаніями: «какъ жарко, какъ душно!» То были лѣтнія междометія госпожъ Ельниковыхъ, замѣнившія зимнія: «ахъ, какой морозъ, какъ трещитъ!» и проч. Потомъ, кое-какъ разговорившись, онѣ вспомнили о какихъ-то прежнихъ знакомыхъ и, кажется, не помянули ихъ добрымъ словомъ…

Паша не слушала. Но слѣдя мысленно за веселыми образами, которые проходили въ головѣ ея, она, неизвѣстно по какой градаціи, дошла до очень пріятной, но прозаической дѣйствительности.

— Сестры, скоро ли мы будемъ варить вареники? спросила она.

Ея слова, какъ внезапно влетѣвшій въ окно мячъ шалуна-ребёнка, упали среди ихъ монотонной рѣчи. Наталья Дмитріевна подняла голову.

Паша сконфузилась.

— Я васъ почему прервала, сестры, вы простите… сказала она: — мнѣ показалось, торговка съ ягодами.

— Вотъ странное чутье, возразила Катерина Дмитріевна: — тебѣ дѣло до всего, что творится на улицѣ: собака ли пробѣжитъ, пройдетъ ли кто…

Глаза Паши сверкнули.

— Какъ вы тамъ себѣ хотите, а ужь я не обманусь, когда несутъ землянику. Сюда, сюда, закричала она, махнувъ торговкѣ. — Ай, и шпанская! Купи, Наташа.

— Почемъ? спросила неохотно Наталья Дмитріевна, вставая и поднимая гардину.

— Видишь — хорошо, что я ничего не пропускаю, перебила ее Паша.

— Почемъ? спросила Катерина Дмитріевна, подходя тоже.

— Да по четвертачку фунтъ, отвѣчала загорѣлая, рябая торговка, снимая съ плеча лотокъ съ ягодами, крупными, душистыми, подернутыми сизымъ пухомъ и пурпуромъ.

— Дорого, сказала Наталья Дмитріевна, отходя.

— И, барышня! Да такую ли еще ягоду ѣсть вашей красавицѣ!

— Пожалуйста, безъ вздоховъ. Отдавай за шестьдесятъ ассигнаціями.

— Нѣтъ-съ; я сама у Смолиной по семидесяти брала. Вотъ садъ-то! Отъ васъ недалече. Ужь какія ягоды, вишенья, яблоки! Охотница сама-то, старуха.

— Отдавай за шесть гривенъ, повторила Катерина Дмитріевна.

— И нѣтъ-съ; воля ваша. Торговка собралась идти. — А вотъ, сказала она, остановись: — все я на вашу барышню гляжу: этакая красота! коли бы женишка хорошаго…

— Убирайся, вскричала Наталья Дмитріевна и захлопнула окно.

Полчаса длилось молчанье.

— Вотъ, чрезъ такихъ тварей замужъ выходятъ, и матушки радуются, сказала Катерина Дмитріевна, потупясь въ кошелекъ, который вязала.

Опять послѣдовало долгое молчанье.

— Клубника хороша, начала опять Катерина Дмитріевна: — но безмѣрно дорога. Знаешь, Наташа, лучше купить ее на мѣстѣ, у этой, какъ она назвала, у Смолиной.

— Я то же думаю… А то, въ прошломъ году, мы наварили дрянь. Сами купимъ. Узнать сперва, гдѣ этотъ садъ. Варвара!

Вошла старая горничная.

— Не знаешь ли, гдѣ тутъ садъ Смолиной?

— Знаю, сударыня. Вонъ, въ переулкѣ; отъ нашей кухни липки видны.

— И хорошъ?

— Какъ же-съ. Весь городъ беретъ.

— Ну, изъ этого еще ничего не слѣдуетъ. А кто она такая?

— Мѣщанка, Марѳа Васильевна.

— Сходи сегодня къ ней и скажи, что завтра утромъ мы придемъ смотрѣть клубнику. Такъ ли, Наташа?

— Не знаю, возразила Наталья Дмитріевна, задумавшись. — Идти самимъ…

Катерина Дмитріевна задумалась тоже.

— Ну, велѣть ей принести самой.

— Она сама продавать-съ не носитъ.

Послѣдовало молчанье. Наконецъ, Наталья Дмитріевна сказала довольно рѣшительно:

— Такъ и быть, пойдемъ. Поручить Варварѣ — она ничего не смыслитъ. Пораньше, по крайней мѣрѣ, чтобъ не застать тамъ никого. И вѣрно — куча дѣтей, торговки… Вотъ еще будутъ пріятности! Хоть не идти.

Наталья Дмитріевна опять призадумалась.

— Такъ ступай же, Варвара, узнай. И какъ-нибудь вразуми, что мы бы не желали застать у ней всякой сволочи.

Служанка вышла.

— Сестры, возьмите меня, промолвила робка Паша.

Минутъ съ десять ей не отвѣчали. Она повторила просьбу.

— Пожалуй, отвѣчала нехотя Наталья Дмитріевна.

Ночью была гроза; тихій, частый дождь шуршалъ по травкѣ и напоилъ сухую, жаркую землю. За то утро встало восхитительное, хотя легкія тучки еще бродили по небу. Часовъ въ семь, Ельниковы отправились въ садъ Марѳы Васильевны. Паша прыгала какъ коза, радуясь неожиданной partie de plaisir. Она накинула старенькій, бѣлый съ голубымъ капотикъ, черный камаль и бѣлую шляпку съ чернымъ вуалемъ, который завязала подъ бороду, что къ ней особенно пристало. Въ самомъ лучшемъ расположеніи духа шла она, смѣясь, сама не зная чему. Наконецъ, онѣ завернули въ переулокъ, а тамъ еще въ переулокъ, совсѣмъ на выѣздъ въ поле, прошли вдоль нескончаемаго забора и остановились у калитки возлѣ крошечнаго выбѣленнаго домика съ однимъ «итальянскимъ» окномъ, у котораго, какъ крылья, были прицѣплены двѣ большія зимнія ставни. Ельниковы повернули кольцо въ калиткѣ; на дворѣ залаяла собака. Прошли секунды двѣ въ ожиданіи. Кольцо задрожало сильнѣй подъ рукой покраснѣвшей Натальи Дмитріевны. Катерина Дмитріевна тоже готовилась покраснѣть… Но, вдругъ, имъ отворили. Передъ Пашей была ея незнакомая, толстая барыня. Испуганная, страшно-смущенная, поправляясь кое-какъ, Паша привѣтливо ей поклонилась.

— Пожалуйте, пожалуйте, сударыни, говорила Марѳа Васильевна кланяясь; на почти легкое киванье госпожъ Ельниковыхъ-старшихъ. — Цыцъ, Шарикъ. Пожалуйте.

Ельниковы молча и величественно пошли впередъ. Хозяйка провожала, пристально посмотрѣвъ имъ въ лицо; но видно, величавость не только пугала ее, но смѣшила, потому-что на добродушной физіономіи мѣщанки явилась лукавая и насмѣшливая улыбочка.

— Пожалуйте.

Пройдя дворикъ, чисто выметенный, она отперла низенькую и узкую калитку сада, нагибаясь, пролѣзла въ нее, что сдѣлали и гостьи. Каждый день раза три Марѳа Васильевна рисковала или остаться въ этой калиткѣ, или разбить себѣ лобъ объ ея перекладину, но не передѣлывала входа. Почему?… да такова наша русская натура.

— Ахъ, какъ здѣсь хорошо! вскричала Паша, вбѣгая въ садъ.

Это было пространство слишкомъ въ десятину, взятое подъ правильно-разбитые четвероугольники, засаженные яблонями, сливами и грушами и мѣстами окаймленные рядомъ липъ и кленовъ. Смородина и малинникъ составляли тоже непроходимую ограду вокругъ отдѣловъ. Узенькія дорожки, скорѣе убитыя хлопотливой поступью хозяйки, чѣмъ искусствомъ, симметрически пересѣкали садъ.

— Ахъ, какъ здѣсь хорошо! кричала Паша, бросаясь въ самую чащу молодыхъ вишенъ, облитыхъ ночнымъ дождемъ, съ яркою, какъ изумрудъ, зеленью. Она подобрала платьице, уходя въ густую, росистую траву, сгибаясь подъ вѣтвями, цѣпляясь за сучки, не зная, на чемъ остановить восхищенные глаза: такъ давно она не видала зелени.

— Куда ты! кричали ей сестры, идя медленно по дорожкѣ. Но Паша ихъ не слушала.

— Барышня, а, барышня! кликала ее Марѳа Васильевна, запыхавшись и спѣша за ней: — ножекъ не промочите только! Вотъ, посмотрите смородину-то, подите сюда!

Въ самомъ дѣлѣ, кусты стояли пунцовые отъ безчисленныхъ пурпуровыхъ кистей, блестѣвшихъ подъ росою и лучами солнца, а между ними, будто литой изъ зеленаго стекла, унизывалъ вѣтки огромный крыжовникъ.

— Рви, барышня, кушай. Натощакъ здорово, проговорила Марѳа Васильевна, какъ мать, выводящая напоказъ любимое дитя. Снимите шляпку, да въ нее и сыпьте.

— Паша, Паша, гдѣ ты?

— Сестрицы кличутъ — надо къ нимъ. — А то ли еще будетъ, какъ вишенья поспѣютъ! глазамъ больно смотрѣть. А яблоки!

И Марѳа Васильевна даже махнула рукой.

— Господи, Господи! какъ у васъ хорошо! цѣлый бы вѣкъ не вышла.

— Милости просимъ. А вы пожалуйте клубничку посмотрѣть.

Компанія соединилась.

— Vos jupes! De quoi avez-vous l’air? сказала Катерина Дмитріевна, пожимая плечами.

— И, не бѣда! возразила Паша, которая въ это утро была рѣшительно тупа на намеки о благоприличіи. — И вы сами, одни, занимаетесь садомъ, Марѳа Васильевна?

— Одна, матушки! все своими руками; сынъ помогаетъ исподоволь, да ему некогда, возразила Марѳа Васильевна, озленная равнодушіемъ, съ какимъ Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна проходили мимо ея густыхъ и сильныхъ яблонь. — Вотъ прививочки, новенькіе: Миша дѣлалъ. У меня, матушка, почитай, въ хорошій годъ до семидесяти четвертей однихъ яблокъ родится; вишеньи — морели губернатору поставляю, а малины такой здѣсь кругомъ въ уѣздѣ ни у одного богатаго помѣщика не сыщешь; изъ Москвы сортъ выписывала, да землю-то сама руками перетрусила — за то ужь и ягода! отъ одной на всю комнату духъ, а въ сахарѣ лежитъ — ну, вотъ низанная, ей-богу.

— Очень хорошо, замѣтила Наталья Дмитріевна, одобрительво оглянувшись.

— Теперь — клубника, перебила ее Марѳа Васильевна, идя впередъ въ перевалку и разводя жирными руками, прошитыми ямками, какъ маленькій пуховикъ. — Клубнику, по ночамъ чуть не сижу, караулю, какъ бы мошка да червякъ. И ужь сильна же нынѣшній годъ! И она опять махнула рукой, при чемъ ключи отъ хозяйства, висѣвшіе у нея за поясомъ, привѣтливо звякнули.

Они подошли къ низенькой изгороди, и Марѳа Васильевна отворила ее. Здѣсь начинались гряды и былъ устроенъ небольшой парникъ. У входа, подъ старой липой, была конура; при появленіи общества, изъ нея выскочила толстая желтая шавка на привязи и злобно заметалась, подпрыгивая на всѣхъ четырехъ лапахъ.

— Ахъ, Боже мой, все собаки! вскричала обиженно Катерина Дмитріевна.

— Безъ нихъ, матушка, нельзя, возразила Марѳа Васильевна, вынимая изъ кармана кусокъ хлѣба. — Мальчишки ходятъ, на ягоды зарятся. Ну, выбирайте. Вотъ — шпанская клубника, вотъ — шпанская земляника, вотъ — ананасная.

Какъ ни равнодушны были ко всему земному госпожи Ельниковы, однако, не могли удержаться отъ восклицанія:

— Въ самомъ дѣлѣ, у васъ чудныя гряды!

— А что, каковы? сказала Марѳа Васильевна, присѣвъ и поднимая отягченные каплями листья, изъ-за которыхъ сверкали тысячи пунцовыхъ ягодъ, спѣлыхъ и душистыхъ. — Каковы?

— Хороши. Катерина Дмитріевна наклонилась и сорвала ягоду. — А почемъ?

— Недорого, матушка, сторгуемся. Сколько прикажете?

— Пока хоть фунтовъ двѣнадцать. Но велите обобрать теперь и отнести за нами.

— Извольте, только кликну работницу.

Марѳа Васильевна поспѣшно ушла.

Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна сѣли на маленькую деревянную лавочку. Паша ходила отъ гряды до гряды. Оставшись одна, она начала думать: какое же отношеніе между Марѳой Васильевной и ея незнакомцемъ? Она его знаетъ, кажется, коротко. Какъ бы провѣдать…

Гуляя, Паша незамѣтно дошла до конца сада. «Вотъ гдѣ славно», вскричала она вдругъ, увидавъ за высокими кустами небольшую куртину изъ воздушнаго жасмина и сирени, окаймленную васильками, ноготками и настурціей. Противу куртины была липовая бесѣдка съ длинной деревянной скамьей.

— И цвѣтникъ, и бесѣдка! кричала Паша въ восхищеніи.

Въ это время воротилась Марѳа Васильевна съ работницей.

— А вы тутъ съ цвѣточками, барышня, сказала она, услыхавъ изъ-за чащи ея голосъ и передавая работницѣ двѣ деревянныя чашки. — Поди, собирай. Вотъ цвѣточки, это — ужь не моя охота, это — Мишина. Присталъ: подай уголочекъ, чтобъ къ смородинѣ было поближе, «я розанцовъ тутъ», говоритъ, «насажу». Самъ окопалъ, расчистилъ, бесѣдку смастерилъ и лавку поставилъ, спитъ тутъ. Проказникъ, право, проказникъ!

И Марѳа Васильевна спокойно шла обирать ягоды, но за то у Паши упало сердце. «Какой же это Миша?» сказала она про себя…

И почти въ ту же минуту она услышала за кустами свѣжій, пріятный, одинъ разъ только слышанный ею голосъ: «Здравствуй, матушка…» и отвѣтъ Марѳы Васильевны:

— А куда ты сбѣжалъ съ бѣлой зари, Миша?

— Былъ у товарища, за бумагами. Дай, матушка, голубчикъ, чаю поскорѣе: смерть хочется.

— Повремени маленько. Тутъ покупщицы, старыя барышни съ молоденькой барышпей. Лучше помоги обобрать клубнику. А ужь какая хорошенькая, меньшая-то.

— А-а! кто такія?

За кустами зашевелилось, и изъ-за зелени выглянуло на Пашу лицо… Ихъ глаза встрѣтились.

— Миша, Миша! звала Марѳа Васильевна. — Барышня, гдѣ вы, матушка? пожалуйте къ грядкамъ…

Паша торопливо показалась изъ-за своей засады. Она шла, опустивъ рѣсницы, не видя земли подъ собою; но надо же было поднять рѣсницы… Она взглянула; передъ нею пылало разстроенное лицо ея незнакомца. Только слѣпой могъ не замѣтить этой встрѣчи. Марѳа Васильевна украдкой посмотрѣла на нихъ по очереди… потомъ, будто смекнувъ что-то, приняла свой прежній, веселый видъ и сказала:

— Вотъ и мой Миша, барышня.

Тотъ поклонился. Паша съ замираніемъ сердца рѣшилась взглянуть на него спокойнѣе. Молодой человѣкъ былъ въ сѣромъ, очень-коротенькомъ и поношенномъ сюртучкѣ, въ полосатыхъ, бѣлыхъ съ синимъ панталонахъ; черный шейный платокъ оставлялъ наружу воротники бѣлой рубашки; въ рукахъ у него былъ клеенчатый картузъ съ изломаннымъ козырькомъ.

Марѳа Васильевна пошла впередъ ихъ, завидѣвъ на грядахъ работницу и госпожъ Ельниковыхъ, которыя стояли, прислонясь къ забору. Идя, Марѳа Васильевна часто оборачивалась назадъ; то будто репей, то соломенка прицѣпились къ ея юбкѣ. Паша рвала кончикъ своего кружевнаго вуаля. Молодой человѣкъ шелъ рядомъ, близко, съ открытой головой; рука, въ которой онъ держалъ картузъ, дрожала; но смущеніе его уже начинало проходить, и одна безпрестанная радостная улыбка осталась на лицѣ.

Увидавъ издали сестру en surcroit de compagnie и еще съ мужчиной и богъ-знаетъ съ кѣмъ, Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна скорой рысью поспѣшили къ Пашѣ. Еслибъ мать и сынъ только увидали ихъ взгляды, они бы опрометью утекли подальше. Молодой человѣкъ почтительно поклонился. Катерина Дмитріевна сильно дернула Пашу за камаль и поставила рядомъ съ собою. Дѣвушка опомнилась въ испугѣ.

— Это — мой сынъ, сударыня, сказала Марѳа Васильевна, принимаясь обирать клубнику. — Вотъ-съ, какъ умеръ мой Иванъ Ардаліоновичъ, такъ этого-то (она указала сына) не выше клубники оставилъ. Каково было мнѣ пробиваться. А все-таки, сударыня, сама его выходила, на свои труды выучила. Теперь, поди-ка! въ палатѣ имуществъ служитъ — не что другое.

— Однако, нельзя ли поторопиться съ ягодами, сказала Наталья Дмитріевна: — и дождикъ собирается.

Въ самомъ дѣлѣ, подвинулась тучка, и вѣтеръ начиналъ шуршать въ листьяхъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, только верхи доложить. Миша, помоги.

Михаилъ Ивановичъ сталъ на колѣни у гряды, краснѣя пуще земляники.

— О, зачѣмъ же это? замѣтила нетерпѣливо Наталья Дмитріевна.

— И, что вы, сударыня? Спина его молодая.

— Нѣтъ, мы лучше уйдемъ; вы пришлете и назначите цѣну.

— Повремените-съ. Ужь накрапываетъ.

Крупныя, теплыя капли упали на мантильи госпожъ Ельниковыхъ. Поднялся вѣтеръ, ударилъ легкій громъ, и вдругъ, вслѣдъ за нимъ дождь хлынулъ какъ изъ ведра.

— Ахъ, Боже мой! уйдемте скорѣе, вскричала Наталья Дмитріевна, распуская зонтикъ, бросаясь изъ стороны въ сторону: — какъ мы пойдемъ теперь?… И она почти бѣгомъ пустилась среди грядъ; за ней Катерина Дмитріевна, но порывистый вѣтеръ плохо пускалъ ихъ, а потоки дождя не оставили сухой нитки на платьѣ.

— Сударыни, сударыни, куда же вы? кричала имъ вслѣдъ Марѳа Васильевна, хохоча. — Экую благодать Господь посылаетъ! Сударыни, да остановитесь! ко мнѣ милости просимъ, вотъ прямо въ калиточку-то…

— Сестры, насъ Марѳа Васильевна къ себѣ зоветъ! кричала Паша, но ея не слушали. Она побѣжала за ними.

— Недоставало еще романическаго приключенія, сказала Наталья Дмитріевна, останавливаясь у большой липы. Всѣ трое соединились тутъ. Но дерево не защитило; вѣтеръ безпрерывно раздвигалъ листья, и дождь обдавалъ Ельниковыхъ струями.

— Миша! кричала Марѳа Васильевна: — отнеси съ работницей ягоды въ домъ, да вели ей скорѣе самоваръ: я барышенъ напою. Пожалуйте, сударыни, отдохните, пообсохнете — милости просимъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! вскричала Наталья Дмитріевна: — мы переждемъ здѣсь: намъ хорошо.

— Какой тутъ хорошо, Господи, Боже мой! Да не побрезгайте…

Оставаться, въ самомъ дѣлѣ, было невозможно. Госпожи Ельниковы вышли изъ-подъ дерева и пошли по направленію къ домику поступью жертвы, знающей, однако, свое превосходство надъ тираномъ. За ними, весело прыгая и ловя дождикъ въ горсть, бѣжала Паша. Марѳа Васильевна прошла впередъ, юркнула въ отворенный погребъ и кричала оттуда: «ступайте, я — сейчасъ». Сестры вошли чрезъ узенькое съ навѣсомъ крыльцо въ темныя сѣни, гдѣ работница изо всей силы уже раздувала чудовищный самоваръ; въ срединѣ сѣней была дверь. Она вдругъ отворилась изъ внутри — и Михаилъ Ивановичъ почтительно далъ гостьямъ дорогу въ комнаты. Наталью Дмитріевну покоробило. Паша съ трепетомъ переступала порогъ, тихонько крестясь и прижимая бившееся сердце.

Комната, куда вошли онѣ, была крошечная, темная передняя, и Паша успѣла только замѣтить, что весь потолокъ былъ увѣшенъ пучками разныхъ душистыхъ и цѣлебныхъ травъ. За нею виднѣлась пріемная. Сестры вошли, сняли шляпки и сѣли молча. Выраженіе ихъ неудовольствія было такъ ясно и смущеніе самаго Михаила Ивановича было такъ велико, что онъ тотчасъ же ушелъ въ боковую дверь. Паша безпокойно проводила его глазами. «Онъ совсѣмъ уходитъ», подумала она. Но вѣроятно отъ той каморки, куда онъ исчезъ, не было другаго выхода, потому что Паша слышала, какъ Михаилъ Ивановичъ остался тамъ, подвинулъ стулъ и сѣлъ тихо.

Успокоившись на этотъ счетъ, Паша, принялась осматривать комнату. Она была очень низка, и перекосившаяся балка на потолкѣ говорила о ея ветхости. Полъ былъ некрашенъ и только что вымытъ. Единственное «итальянское» окно выходило на улицу; надъ нимъ въ трехъ клѣткахъ заливались канарейки. Въ углу стоялъ красный шкафъ съ зеленоватыми стеклами и въ немъ чайная посуда и серебряныя ложки, воткнутыя въ прорѣзанную доску. Обивка на стульяхъ была ситцевая и изображала историческое событіе, не изгнаніе Агари, какъ разсказано въ извѣстномъ романѣ, но отреченіе Наполеона. Онъ отрекался на всѣхъ стульяхъ; на послѣднемъ ему, вѣроятно, надоѣло, и намѣсто его изображенія вышла широкая бѣлая полоса — перетыка на ситцѣ. На стѣнахъ, обклеенныхъ пятикопеечными голубыми обоями, висѣли картинки, свидѣтельствовавшія, какъ невеликъ былъ прогресъ хозяевъ на пути изящнаго. Рядомъ съ портретомъ графа Капо-д’Истріа, скакала ямская тройка, намазанная, вѣроятно, гимназистомъ перваго класса; потомъ раскрашенные «les cinq sens»; четыре пожелтѣлыя гравюрки, виды Венеціи и Россіи; канвовый узоръ охотника, шагнувшаго чрезъ домъ и лѣсъ за уткой и русская литографія: «Кавказскій Плѣнникъ», гдѣ героиня пилитъ герою не оковы, а ногу. Направо и налѣво этой коллекціи были двери. Поглядывая въ одну, Паша увидѣла кровать съ ситцевымъ пологомъ, кованный сундукъ и множество бутылей; вѣроятно, то была опочивальня Марѳы Васильевны. Въ другую дверь, куда ушелъ Михаилъ Ивановичъ, былъ видѣнъ необыкновенно узенькій и длинный диванъ, обитый кожей, съ ящиками внизу; по соображенію Паши, онъ долженъ былъ служить ложемъ молодому человѣку, потому что этими тремя комнатами, вѣроятно, ограничивалось все помѣщеніе Смолиныхъ. Надъ диваномъ, въ покоѣ Михаила Ивановича, висѣли на гвоздикѣ пальто, ягдташъ съ ружьемъ и одна только темная картина. Всматриваясь въ ея свѣтъ и тѣнь, Паша заключила, что это былъ «Садовникъ» Кипренскаго, до какой степени вѣрно сдѣланный — Паша не могла разсмотрѣть; но присутствіе его въ комнатѣ любимаго человѣка обрадовало ее чрезвычайно: послѣдній годъ въ пансіонѣ она сама рисовала этого «Садовника…»

Обзоръ Паши былъ прерванъ шипѣньемъ часовъ съ кукушкой, пробившихъ восемь. Въ комнатѣ Михаила Ивановича зашевелились. Въ самомъ дѣлѣ, юноша былъ какъ на иголкахъ. Какъ быть? что дѣлать? Въ пріемной — старыя барышни, тамъ — она; идти ли занимать ихъ? Ни за что на свѣтѣ! Онъ умретъ со стыда. Остаться здѣсь? страшно повернуться. Или уйти? Но какъ же мимо ихъ?… Смущеніе захватило ему грудь, онъ закашлялъ. «Нѣтъ, лучше уйти», подумалъ онъ и стремглавъ, съ пылающими щеками, не оглядываясь, прошелъ чрезъ пріемную, оттуда въ прихожую, оттуда въ сѣни. Паша опять проводила его глазами. «Ну, теперь ужь совсѣмъ уходитъ», подумала она: «теперь не вернется…» Мученіе ея такъ выразилось во всѣхъ чертахъ лица, что Катерина Дмитріевна встала, прошлась большими шагами и остановилась передъ Пашей.

— Неправда ли, несносно? сказала она, принимая волненіе сестры за досаду на хозяевъ — досаду, которая пятнами выступала на ея собственномъ лицѣ. — Куда сбѣжали всѣ эти мѣщане? Этотъ молокососъ не вышелъ сказать двухъ словъ!

— Да и мы, дуры, что сидимъ? возразила Наталья Дмитріевна, вставая.

Сильный порывъ дождя облилъ стекла. Наталья Дмитріевна положила шляпку.

— Настоящія искательницы приключеній! говорила Катерина Дмитріевна, которую эта мысль, казалось, убивала еще болѣе, чѣмъ невниманіе юнаго Смолина. — Лакеи, дѣвки въ окно насъ увидятъ; неизвѣстно гдѣ по зарямъ бѣгаемъ — точно Надежда Петровна!… Этотъ еще… (она указала въ дверь, куда ушелъ Михайлъ Ивановичъ) — товарищамъ пойдетъ хвастать, что Ельниковыхъ угощалъ!… Прекрасно!…

И Катерина Дмитріевна отчаянно облокотилась на подоконникъ. Но Михаилъ Ивановичъ не пошелъ ни къ товарищамъ, ни къ матери; онъ остался въ сѣняхъ, самъ не зная, что дѣлать. Наконецъ, Марѳа Васильевна вылѣзла изъ погреба съ молочникомъ и, поднявъ ситцевую юбку, перебиралась черезъ лужи.

— Аль что барышнямъ понадобилось? закричала она, завидѣвъ сына.

— Ничего, матушка.

— Чего жь ты тутъ?

— Какъ же мнѣ сидѣть съ ними? видишь, какъ я одѣтъ. Хоть бы черный сюртукъ…

— Зачѣмъ? Нынче всякій благородный ходитъ въ сѣромъ; чѣмъ на тебѣ дурно? Волосы поправь; всѣ мокрые. Полюбезничай; видишь, какая хорошенькая барышня, все на тебя смотритъ.

Марѳа Васильевна лукаво взглянула. Михаилъ Ивановичъ отвернулся.

— Ну, пойдемъ, угощай. Принеси папушникъ.

— Ни за что! Да что ты ихъ, матушка, держишь? пускай бы себѣ шли.

— Ты съ ума сошелъ? откуда на тебя такой конфузъ? Отвори-ка лучше двери.

Вслѣдъ за Марѳой Васильевной работница принесла самоваръ, который могъ бы прибѣжать самъ: такъ сильно онъ кипѣлъ. Марѳа Васильевна стала извиняться.

— Простите, сударыни, замѣшкалась.

Марѳа Васильевна достала изъ шкафа синюю узорчатую салфетку, чашки, чайникъ съ огромными розами на круглыхъ бокахъ и граненый стаканъ съ большимъ золотымъ «М» подъ лаврами.

— Миша, нарѣжь хлѣба.

Михаилъ Ивановичъ повиновался, слегка надувъ губы и съ упрекомъ взглянувъ на мать.

— Сюда, милости просимъ, къ столику. Миша, подвинь барышнѣ стулъ.

Наталья Дмитріевна молчала, сложивъ руки на колѣняхъ.

— Мы, я думаю, пойдемъ сейчасъ, возразила Катерина Дмитріевна: — благодаримъ васъ, мы не будемъ пить.

— Да куда же, Богъ съ вами, сударыня? сказала Марѳа Васильевна, смѣясь: — вонъ, какой ливень!

Всѣ примолкли; Марѳа Васильевна подала имъ чай.

— А знаете, сударыни? начала она, усѣвшись, наконецъ, сама. — Вѣдь я вашу матушку знавала, Прасковью-то Андревну, и всѣхъ Даринскихъ, и батюшку вашего, Дмитрія Александровича, и васъ видала, какъ вы были еще помоложе.

— Въ самомъ дѣлѣ? спросила нехотя Наталья Дмитріевна.

— Какъ же-съ. Только въ кого же ваша меньшая барышня? я ея не запомню что-то.

— Она отъ второй жены покойнаго батюшки.

Марѳа Васильевна звонко укусила сахару и налила себѣ на блюдечко.

— Вѣдь я, сударыня моя, продолжала она: — отпущеница Аграфены Андревны Даринской, сестрицы вашей матушки. Мнѣ теперь, примѣрно, лѣтъ сорокъ-восемь будетъ. Тётенька ваша — вы меня извините — куда лиха была съ молоду и все въ деревнѣ своей любила жить, хозяйничать. Я обморышемъ осталась послѣ отца-матери, и все, бывало, у нея за кружевомъ да за кружевомъ — инда всѣ хрящики разломаетъ… Барышня, да кушайте еще, красавица моя! Миша, угощай же барышню. Вотъ мнѣ, сударыни, лѣтъ семнадцать минуло. Ужь такая-то я была худая, что теперь мой Миша… Барышня! Вы бы хлѣбца. Да вы сюда, поближе къ столику…

Она подвинула Пашѣ стулъ рядомъ съ сыномъ. Та пересѣла, улыбаясь и краснѣя.

— Я больше не хочу, сказалъ онъ тихо матери, отодвигая стаканъ.

— И, фарсовъ не люблю, возражала она шопотомъ. — Съ чего ты? Утромъ просилъ, теперь — нѣтъ. Она налила еще. Михаилъ Ивановичъ принужденъ былъ взять стаканъ, сѣлъ возлѣ Паши, раза два обжегъ языкъ, а хлѣба не съѣлъ ни крошки. Оба молчали.

— Вотъ, какъ я вамъ говорила, было мнѣ семнадцать годовъ; ѣздила я съ барыней иногда сюда, въ городъ; полюбилась я сидѣльцу въ мелочной лавкѣ, моему Ивану Ардаліоновичу. Сватается онъ. Барышня — куда тебѣ! и руками и ногами. Откупись сперва, да вѣдь какъ, сударыни — дай пятьсотъ! Гдѣ же мнѣ было ихъ взять? Иванъ Ардаліоновичъ самъ еще тогда не торговалъ. Куда сунешься? Хоть душу заложи — а она не сбавляетъ. Такъ-то я, мать моя, восемь лѣтъ у нея еще промаялась. Иванъ Ардаліоновичъ — все на своемъ, а я ужь было и раза два Богу душу отдала, и всю надежду потеряла. Ну, кое-какъ, сбился онъ, откупилъ меня, поженились мы; стали торговать бабьимъ товаромъ, кое какъ разжились, домишко купили; Господь сынишку далъ. Тутъ бы, кажется, до старости и пожить. Анъ — нѣтъ: всего годковъ десятокъ пожили, а тамъ мой Иванъ Ардаліоновичъ свернись да умри. Вотъ оно, каково счастье-то наше, сударыни!

— Да; иного не благословитъ Богъ на радость, замѣтила съ глубокимъ вздохомъ Наталья Дмитріевна.

Компанія примолкла.

Покуда Марѳа Васильевна разсказывала, Пашѣ смертельно хотѣлось заговорить съ Михаиломъ Ивановичемъ. Наконецъ, она нашла предметъ для вопроса.

— Какая это картина? спросила она, указывая на темный рисунокъ въ смежной комнатѣ.

— Вы меня спрашивали? сказалъ Михаилъ Ивановичъ, совсѣмъ оторопѣвъ.

— Это, кажется, «Садовникъ» Кипренскаго.

Голосъ ея дрожалъ.

— Не знаю. Мнѣ подарилъ на память товарищъ.

— Онъ мнѣ очень нравится… Паша замялась. Михаилъ Ивановичъ смотрѣлъ на нее, боясь проронить слово.

— У васъ чудесный видъ изъ окна… почти поле… я бы всю жизнь сидѣла подъ окномъ и глядѣла въ поле.

— Вы любите смотрѣть въ окно? спросилъ Михаилъ Ивановичъ.

— Да; я всегда у окна, съ работой, возразила Паша и вспыхнула.

— Вотъ какова жизнь человѣческая! начала опять Марѳа Васильевна, наливая себѣ вторую чашку.

— Мы почти не помнимъ тётки, видались рѣдко, а теперь она живетъ въ Казани — даль такая, сказала Катерина Дмитріевна, будто говоря сама съ собою.

— Какъ-то она съ муженькомъ поживаетъ, старушка? спросила Марѳа Васильевна, лукаво прищуривъ глаза.

— Что такое-съ?

— Нѣтъ ужь, сударыни. Плеть обухомъ не перешибешь. Я ихъ обоихъ какъ свои пять пальцевъ знаю. Я вѣдь ихъ сосватала.

Нататья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна привскочили на стульяхъ.

— Сурьёзно — я, сударыни. Оно вотъ, видите ли, какъ было. Я жила въ городѣ съ мужемъ, а барыня, Аграфена Андревна, все въ деревнѣ. Лихомъ поминать грѣхъ — я къ ней ѣзжала. Дѣвки, люди — ну, свой народъ, знакомый. Аграфена Андревна ужь куда старѣть стала. Сами вы изволите знать, какъ въ эти годы старѣются. Зубы почернѣли; желтѣть ихъ лицо начало. Дѣвушки мнѣ и шепчутъ: «сильно, молъ, барышнѣ замужъ хочется, найди; наши сосѣдскіе ее обѣгаютъ и даже на деньгу ея завидки не берутъ». Что жь, думаю, пожалуй, поищу. И ужь Аграфена Андревна сама стала меня просить; поищи, говоритъ, голубушка. Извольте, говорю, я имѣю знакомство… Мы, сударыни, хоть и темные люди были съ Иваномъ Ардаліоновичемъ, а все господа нами не брезгали, иные у насъ хлѣбъ-соль ѣли, даромъ что иной купецъ-мильйонщикъ или благородный… Вотъ я и придумала. Былъ у меня на примѣтѣ вотъ этотъ самый, мужъ ея, Николай Петровичъ. Человѣкъ хорошій, хозяинъ отличный и крутенекъ. Думаю, такого и надо; другъ другу не спустятъ, а тамъ оба и образумятся, особливо на старости лѣтъ. Тутъ, матушки, настоящей я лисой прикинулась — и такъ и сякъ: и расхваливаю-то Аграфену Андревну; а она отъ радости души во мнѣ не чаетъ. Ну и довела Николая Петровича до вѣнца. Да ошиблась я, матушки. Видно, съ чѣмъ человѣкъ родился, съ тѣмъ и въ могилку пойдетъ. Не покорили они своихъ сердецъ и теперь, даромъ что безъ зубовъ, а не унимаются оба. И такія-то исторіи у нихъ бывали. Да и теперь, вотъ, экономка мнѣ ихъ пишетъ, ни на что не похоже! Слышали вы? А много я, матушки, ужь на своемъ вѣку свадебъ сочинила. Но, слава-богу, все ладнѣе этой. Смерть люблю, признаться, молодёжь вѣнчать, сударыни. Да вотъ, для примѣра скажу, вы не изволили слышать — воскресенскаго протопопа дочь вышла за столоначальника?

— Я никого не знаю, возразила Наталья Дмитріевна.

— У нее ужь трое дѣтокъ — мои крестники. Вотъ и Татьяны Борисовны сына тоже; купеческую ему достала, двадцать тысячъ приданаго; родители мукой торгуютъ. Вонъ, лавка богатая на углу Мясницкой…

Госпожи Ельниковы только слушали. Онѣ смотрѣли какъ уничтоженныя.

— Какъ скучно, что оцвѣли сирени, говорила Паша своему собесѣднику.

— Вы любите сирень? спросилъ Михаилъ Ивановичъ, улыбаясь.

— Да. Запахъ такой нѣжный…

— Des idylles, des amabilités… замѣтила вполголоса Катерина Дмитріевна.

— Мы идемъ, сказала Наталья Дмитріевна. Она торжественно встала, прервавъ Марѳу Васильевну на полусловѣ. Михаилъ Ивановичъ поспѣшно отодвинулъ свой стулъ отъ Паши.

Марѳа Васильевна покачала головой.

— Ахъ, барышни, и что за поспѣшницы! вѣдь еще мороситъ. Ничѣмъ-то васъ не удержишь. Чаекъ аль нашъ противенъ, а ли разговоры? Барышня, а, красавица, попросите сестрицъ повременить. Да и ты, Миша, глупъ: видно, почтенія ни одного сказать не съумѣлъ…

— Mettez donc votre chapeau, Pauline, проворчала Катерина Дмитріевна и съ такою поспѣшностью надѣла свою, что до красна подтянула бороду лентами… — Mais plus vite, que voulez vous encore entendre?

Все было сказано вполголоса. Михаилъ Ивановичъ, безмолвный свидѣтель сборовъ, отошелъ подальше. Марѳа Васильевна подбѣжала къ Пашѣ.

— Прощайте, моя прекрасная барышня; рада до смерти, что мой садикъ вамъ полюбился; прошу жаловать. И позвольте мнѣ вамъ еще клубнички прислать. Сударыни, позвольте. Охъ, вы моя ненаглядная, богомольная какая! Въ церкви я васъ, матушка, вижу… Такъ позвольте же мнѣ ананасной. Сестрицы, сударыни, позвольте…

— Зачѣмъ же это — такіе дорогіе подарки.

— Такъ вотъ пришлю же!

— Прощайте, перебили ее Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна, спѣша къ двери.

Паша уходила за ними. Смолины, нѣсколько сбитые съ толку этимъ поспѣхомъ, молча провожали гостей до калитки. Дождь еще шелъ, мелкій и частый; переулокъ былъ очень грязенъ.

— Охъ, матушки, не лучше ли извощика, замѣтила Марѳа Васильевна. — Миша кликнетъ.

— Нѣтъ, нѣту, нѣтъ, не безпокойтесь.

Госпожи Ельниковы распустили зонтики и повернули за калитку. Мать и сынъ еще немного поглядѣли имъ вслѣдъ.

— Охъ, барство, барство! сказала Марѳа Васильевна, возвращаясь.

Сынъ молчалъ.

— За то мы, кажется, лицомъ въ грязь не ударили: все было хорошо — и чаекъ, и сливки. А ты что жь спасибо не скажешь, что я за барышней ухаживала, а?

— Что ты, матушка? мнѣ какое дѣло?

Михаилъ Ивановичъ вошелъ въ пріемную и бросился на стулъ, лицомъ къ стеклу.

— И, не хитри, Миша. Всѣ шашни твои знаю.

— Какія шашни? возразилъ тотъ тихо.

Марѳа Васильевна между тѣмъ перетирала посуду.

— Какія? У матери глаза зорки. Кто въ церкви все въ одинъ уголокъ поглядываетъ? И еще, грѣховодникъ, отъ своего прихода отбился и мать-баловницу отбилъ: все къ Благовѣщенію, да къ Благовѣщенію… Вѣдь чужія прихожанки видятъ, а свои осудятъ.

— Не все тебѣ равно, гдѣ ни молиться?

— Хорошо, знаемъ. А кто это норовитъ все въ одинъ переулокъ — надо ли, не надо?

— Полно, матушка, этого никогда не было.

— Никогда! Видишь, вскочилъ, зашагалъ. Никогда. Ну, ужь не прячь отъ меня рожи-то. Виноватъ, знаю, сказала Марѳа Васильевна, взявъ его за голову и цалуя. — А красоточка барышня — точно. Зналъ, пострѣлъ, кого подмѣтить. Ну, и она не глупа, сама тоже…

— Будто, матушка? ты думаешь…

— Еще бы! Много развѣ такихъ молодцовъ?

— Не станетъ она на меня смотрѣть…

— Анъ, смотритъ. Только — чуръ у меня не мучиться! Лица на человѣкѣ нѣтъ. Изведись ты только у меня — да пропадай онѣ тогда пропадомъ, всѣ твои Ельниковы!

Михаилъ Ивановичъ улыбался.

— Лучше сядь-ка, сказала Марѳа Васильевна, спокойно располагаясь у самовара. — Поѣшь хлѣбца. Я сама чашечку-другую не прочь; а то, по-правдѣ, при гостяхъ немножко пожеманилась.

….Видъ госпожъ Ельниковыхъ-старшихъ, шедшихъ по немощенному, грязному переулку, былъ самый плачевный. Онѣ не шли, а бѣжали вскачь, безъ разбора лужъ и кочекъ, точно гнались за ними мошенники.

— Ой, сестры, не бѣгите такъ скоро! кричала имъ Паша, отставъ шагахъ въ двадцати.

— Чего еще останавливаться? кричала ей жалобно Катерина Дмитріевна, не оглядываясь. — Срамъ! вонъ еще кто-то идетъ… Ахъ, Боже мой, да поскорѣе!…

— Моихъ нѣтъ силъ — подождите! кричала Паша, смѣясь.

— Ну, будемъ стоять, сказала Наталья Дмитріевна, твердо ступивъ въ ямку съ водою, протоптанную тяжелымъ сапогомъ. Наталья Дмитріевна даже скрестила руки. — Пускай на насъ любуются проѣзжіе, въ дрожки къ себѣ всѣхъ троихъ пригласятъ… Чему ты хохочешь?

— Нашему плачевному шествію. Посидѣли бы еще тамъ. А какъ было хорошо. А то и ягоды забыли. Гдѣ теперь наша клубника!

— Оно даже и глупо, Прасковья Дмитріевна — насмѣхаться. Вамъ пріятно пить бурду у свахи, а насъ увольте.

— Отроду такъ не срамились, вскричала Катерина Дмитріевна, оскользнувшись и хватаясь за заборъ. Паша удержала ее.

— Вотъ тебя Богъ и наказалъ, Катя, за Марѳу Васильевну. А она — премилая. Какая жирненькая. Я ее ужасно полюбила. Помилуйте, она не знала, какъ насъ посадить, какъ угостить. Чѣмъ она виновата?

— Вы очень что-то любезны сегодня, только не у мѣста, сказала взбѣшенная Катерина Дмитріевна.

— Нѣтъ, у мѣста. Философія не мѣшаетъ даже среди лужи. Ну, изъ чего вы сердитесь? Гуляли въ чудесномъ саду, были у добрѣйшихъ людей, пошелъ дождикъ… Э, давайте хохотать и пойдемъ весело.

— Вамъ нечего подстрекать себя на веселость, возразила Наталья Дмитріевна. — Хотѣла бы только знать, изъ какого источника ея такъ много сегодня. Полагаю, изъ любезностей, которыя вамъ отпускалъ приказный… Тоже — прекрасный и добрѣйшій молодой человѣкъ.

Паша не отвѣчала. Но замѣчаніе Натальи Дмитріевны какъ-то на нее не подѣйствовало, не испортило расположенія духа. Она пришла домой веселая, благодарная судьбѣ за неожиданное счастье. Паша переодѣлась наскоро и одна. Горничная хлопотала кругомъ сестеръ. Молча и трагически сбросили онѣ грязныя мантильи и грязныя платья. Лица ихъ сіяли выраженіемъ твердой рѣшимости, которая ручалась, что ни за какія блага въ мірѣ онѣ не скомпрометируются въ другой разъ такимъ ужаснымъ образомъ. Послѣ обѣда, онѣ отдохнули. А вечеръ прошелъ въ размышленіяхъ, въ какія глупости можетъ впасть человѣкъ, даже самый благоразумный…

VI.

Вообще, славно шло время въ крошечномъ домѣ Марѳы Васильевны и Михаила Ивановича Смолиныхъ. Неизмѣнно цвѣтуща здоровьемъ и хлопотлива была Марѳа Васильевна; развѣ въ одномъ измѣнилась: день ото дня все сильнѣе не чаяла души въ своемъ Михаилѣ Ивановичѣ. А онъ? — каждый часъ приносилъ ему перемѣну. И немудрено: Смолину былъ двадцать-второй годъ.

Незанимательна жизнь существа, выросшаго въ мѣщанскомъ быту, безвыходно изъ своей родимой норки, когда въ этой жизни не было особыхъ волненій, ни даже особенной бѣдности, этого рычага, толкающаго подобныхъ людей противъ ихъ воли на свѣтъ божій, на усиленную дѣятельность, на шумную дорогу. Въ такомъ быту родился и выросъ Михаилъ Ивановичъ. До девяти лѣтъ жилъ онъ больше на улицѣ, чѣмъ въ домѣ, играя съ товарищами въ бабки; десяти, его отдали въ уѣздное училище, гдѣ онъ и пробылъ до восемнадцати и, къ чести своей, вышелъ самымъ грамотнымъ писцомъ въ палату имуществъ. Судьба, впрочемъ, постаралась сдѣлать для него и исключенія: въ домѣ, она окружила его хорошимъ примѣромъ отца и матери, а самому дала рѣдкое сердце. Казалось, онъ имъ и понималъ и думалъ, да иначе и не могло быть. Молодость Михаила Ивановича началась среди людей, нежившихъ никакой умственной жизнью, а то, что толковалъ учитель — ариѳметика Меморскаго, грамматика Меморскаго и проч. — не могло возбудить особенной работы головы. Головѣ этой, впрочемъ, хотѣлось работать, глазамъ хотѣлось разнообразнаго, лучшаго, но чего? — онъ еще никакъ не могъ уяснить себѣ. Онъ любилъ природу, но въ трудахъ ума человѣческаго покуда не смыслилъ ничего. Покуда, глаза его спокойно выносили грязное житье сосѣдей, канвовые узоры на стѣнахъ роднаго дома, а въ чтеніи — Михаилъ Ивановичъ, съ крайнимъ удовольствіемъ читалъ Ѳедота Кузьмичёва и компанію.

Но скоро для него пришли перемѣны. Мѣсяцевъ за восемь до начала этой исторіи, въ N-скую палату имуществъ былъ назначенъ новый управляющій. О немъ много толковали еще до его пріѣзда. Человѣкъ онъ былъ уже немолодой, образованный, начать свою каррьеру блистательно, но потомъ далеко не пошелъ. Помѣшала прямота, неумѣнье гнуть спины. Онъ держался на службѣ, потому что придраться къ нему было нельзя, развѣ ужъ съ вопіющей несправедливостью, но зналъ, что служба его вѣчно будетъ скромная. Онъ въ то время уже, въ пріятельскомъ кругу, толковалъ о необходимости радикальныхъ реформъ въ Россіи и указывалъ на освобожденіе крестьянъ, какъ на дѣло первой необходимости, но видѣлъ, что сдѣлать почти ничего не дадутъ. Какъ всѣ люди тогдашняго времени, зараженный бюрократизмомъ, онъ требовалъ повиновенія отъ чиновниковъ, но людей, окончательно безотвѣтныхъ, не выносилъ. Скитаясь по службѣ по разнымъ концамъ Россіи, онъ нажилъ большую опытность, сталъ жолченъ, но за то пріобрѣлъ и нѣсколько друзей на жизнь и на смерть. Подчиненные никогда не оставались къ нему равнодушны; они или обожали его, или ненавидѣли. Обладая рѣдкимъ даромъ узнавать людей, не стараясь никому нравиться, въ провинціальномъ тогдашнемъ обществѣ онъ стоялъ одиноко, возбуждая любопытство, задѣвая за живое самолюбіе собратовъ-«властей» своими холодными пріемами и умѣньемъ держать свою мысль про себя. Собраты пророчили, что этому человѣку не сдобровать и сгнить подъ-судомъ. Онъ былъ холостъ, въ карты игралъ мало, вечеринокъ не дѣлалъ, и что хуже всего — имѣлъ большую библіотеку. Съ перваго появленія онъ сдѣлалъ на Смолина впечатлѣніе необыкновенное. Его лицо, его слова, его пріемы восхитили Смолина, когда онъ, бѣдный писецъ, представлялся начальнику въ толпѣ съ другими писцами. Михаилъ Ивановичъ сказалъ себѣ, что онъ никогда не видалъ такого человѣка. Всегда прилежный по должности, теперь онъ лѣзъ изъ кожи, чтобъ быть еще прилежнѣе. Конечно, проходили дни, недѣли, въ которыя начальникъ не говорилъ ему двухъ словъ, а желаніе этихъ словъ начало доходить у молодаго человѣка до ребячества. Онъ и не подозрѣвалъ, что уже успѣлъ понравиться самъ. Въ одинъ вечеръ, управляющій велѣлъ ему придти къ себѣ на домъ. Михаилъ Ивановичъ переписывалъ бумаги. Это скоро повторилось. Потомъ, за нимъ прислали, и начальникъ разговаривалъ съ нимъ безъ всякаго дѣла. Онъ разспрашивалъ молодаго человѣка о его житьѣ-бытьѣ и назначилъ Михаилу Ивановичу время, по вечерамъ, чтобы онъ приходилъ читать ему бумаги и книги. Съ тѣхъ поръ, Михаилъ Ивановичъ не зналъ какъ проживать свои дни до такого вечера. Онъ даже не смѣлъ сказать себѣ, что его полюбили — а оно было такъ. Серьёзному, во многомъ обманувшемуся человѣку понравился этотъ двадцатилѣтній ребёнокъ. Человѣка пожилаго, одинокого закупила честная наружность ребёнка. И съ этой минуты для Михаила Ивановича началась новая жизнь… Читая по вечерамъ то дѣла, то книги своему начальнику, невольно впиваясь въ замѣчанія, которыя дѣлалъ тотъ, въ длинные монологи, въ которыхъ отводилъ душу сосредоточенный и всегда сдержанный при другихъ чиновникъ — Смолинъ о многомъ началъ догадываться, многое началъ понимать. То, чего не могла дать ни школа, ни бѣдная обстановка, то онъ ловилъ въ замѣчаніяхъ, а иногда и разговорахъ начальника…

Пока Смолинъ былъ счастливъ, сколько можетъ быть счастливъ человѣкъ и обожаньемъ матери, и пріязнью постороннею, и собственной красотой и молодостью, и своей первой, ничѣмъ еще невозмутимой любовью — Пашѣ жилось тяжело. Еще прошло нѣсколько дней, еще промелькнуло нѣсколько разъ за окномъ дорогое лицо — и только. Во флигелѣ ничто не измѣнилось. И вдругъ, оглянувшись кругомъ, Паша спросила себя: что же это такое?..

Никогда еще тоскливая мысль не приходила къ ней такъ неотвязчиво, такъ упорно. «Что же это будетъ? повторяла она. — Счастье мое — точно краденное… Неужто жь онъ никогда не переступитъ нашего порога? Неужто жь мнѣ только и дадутся, что эти крошки? Никогда ни слова, ни часа вмѣстѣ… А если уже не это… то что нибудь… что нибудь… Неужто жь ничего? За что?… развѣ невозможно?…»

Она оглядывалась на стѣны, на сестеръ… Да, кажется, что, точно, невозможно!…

Въ одно утро Паша проснулась очень рано, и грустныя мысли съ самой зари охватили ея голову. Молча пришла она въ молчаливое общество сестеръ, сидѣвшихъ за чаемъ, и потомъ сѣла за работу. Госпожи Ельниковы были что-то особенно сосредоточены и впродолженіе четверти часа съ необыкновеннымъ вниманіемъ смотрѣли на улицу. Тамъ было пусто, и только двѣ шавки, лѣниво высунувъ языки, искали тѣни отъ палящаго солнца.

Дверь скрипнула; изъ-за нея высунулся носъ. Варвара пришла звать Наталью Дмитріевну варить варенье.

— И я пойду, помогу, сказала Катерина Дмитріевна.

Наталья Дмитріевна вздохнула.

— Да. Надо подумать объ этой проклятой зимѣ. То соленье, то варенье…

И обѣ нехотя поднялись съ своихъ мѣстъ.

— Ты пойдешь, Паша?

— Нѣтъ.

— Славная изъ тебя выйдетъ хозяйка… Человѣкъ, человѣкъ!… Да заприте подъѣздъ! Что за пустодомство!

— Варенье-то ваше на что? сказала Паша имъ вслѣдъ запальчиво, и вдругъ, упавъ на свои пяльцы головою, зарыдала.

Она плакала очень долго, не замѣчая ни времени, ничего. Часы били. Она плакала, переставала и принималась опять. Она и не замѣтила, какъ въ комнату вошла Наталья Дмитріевна.

— Что съ тобою? спросила та, поспѣшно ставя на столъ тарелку съ вареньемъ и приподнимая голову сестры: — о чемъ ты плачешь?

— Ничего, Наташа, ничего…

Она отирала лицо, но слезы текли неудержимо.

— Не можетъ быть. Ты вѣрно больна… Ради Бога, моя душа, Паша… Я пошлю за докторомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вскричала Паша, кидаясь къ ней: — ничего. Мнѣ только скучно…

— Да что случилось?

— Скучно, скучно… ахъ, какъ мнѣ скучно!

Паша рыдала. Но руки, охватившія талію дѣвушки, уже опустились; Наталья Дмитріевна смотрѣла на разметанные черные волосы, на голову, прижавшуюся къ ея груди, и лицо ея выразило безконечное изумленіе. На порогѣ показалась Катерина Дмитріевна и онѣмѣла тоже.

— Что съ ней? спросила она, наконецъ.

Наталья Дмитріевна не отвѣчала.

— Ахъ, ради Бога, простите меня! вскричала Паша, вдругъ обернувшись: — я — дура, я сама не знаю, что дѣлаю. Ради Бога, не сердитесь.

Она бросилась въ кресла, закрывая лицо руками.

Сестры подошли къ ней и нечаянно переглянулись. Но Наталья Дмитріевна тотчасъ же и почти презрительно повернулась плечомъ къ Катеринѣ Дмитріевнѣ.

— Никто на тебя не сердится, сказала она. — Ну, такъ тебѣ скучно?

— Ты скучаешь? ты? спросила Катерина Дмитріевна, вытаращивъ глаза. — Вотъ новости! отчего? что это такая за скука?

— Оставь, не твое дѣло, перебила ее Наталья Дмитріевна.

— Помилуй, я въ себя не приду; тутъ — рыданія…

— Откуда же эта скука? спросила Наталья Дмитріевна, садясь на диванъ.

— Ахъ, какъ вы меня мучаете! какъ вы спрашиваете… лучше бы вы меня приласкали!…

— Какъ же еще прикажешь спрашивать?

— Развѣ я отказываю въ ласкахъ? возразила Наталья Дмитріевна. — Но ты должна объяснить, чѣмъ мы виноваты.

— Сестры, мнѣ здѣсь душно! проговорила Паша, захвативъ ихъ руки: — о Боже мой, какъ это я рѣшилась…

Рыданія прервали ее на полусловѣ. Долго спустя, она оглянулась. Наталья Дмитріевна сидѣла, поникнувъ головою. Катерина Дмитріевна смотрѣла въ нетерпѣливомъ выжиданіи. Въ комнатѣ стучали часы. Сестры были безмолвны.

— Вотъ, и прошло, сказала Паша, вдругъ смущенная и холодѣя отъ этого безмолвія. Она отерла глаза. — Пожалуйста, сестры, не сердитесь и не смѣйтесь; я — ужасная дура… Такъ, всякій вздоръ въ голову лѣзетъ. Прошло.

— Ты слабонервна; дашь себѣ волю, такъ истерику наживешь, замѣтила Катерина Дмитріевна и флегматическимъ шагомъ пошла-было прибирать варенье.

Паша взглянула ей вслѣдъ.

— Правда твоя, вскричала она, и краска пятнами выступила по ея молодому лицу. — Уходи себѣ. Я — истеричная. Развѣ я такой человѣкъ, чтобы могла имѣть свои печали?

Звукъ ея голоса былъ напряженъ и рѣзокъ. Наталья Дмитріевна встала.

— Кончай же твои загадки, сказала она. — Останься, Катя. Это должно быть кончено.

Паша подняла на нее умоляющій взоръ.

— Сестры, оставьте. Не мучьте меня.

— Такъ не жалуйтесь понапрасну, сказала Катерина Дмитріевна. — Я думала, у меня будетъ ударъ: такъ въ вискахъ застучало. Это за тобою совсѣмъ новенькія странности.

— И правда твоя, Катя, странности. Бросимте это. — Паша хотѣла улыбнуться, по у нея брызнули слезы.

Катерина Дмитріевна всплеснула руками и заходила по комнатѣ.

— Ну, ужь это — изъ рукъ вонъ! сказала она: — за что ты насъ ставишь въ такое глупое положеніе?

— Не стѣсняйся; говори все, что хочешь, сказала Наталья Дмитріевна, слегка ломая пальцы.

Паша упала на диванъ, билась и рыдала.

— Сестры, душечки, не говорите такъ со мною! вѣрите ли, какъ мнѣ тяжело васъ огорчать! Но такъ накипѣло на душѣ… Я бы никогда… никогда… Да приласкайте меня лучше — вѣдь я васъ люблю!

— Ну вотъ, я тебя цалую, сказала Наталья Дмитріевна, обнявъ ее и сжимая брови.

— Сестры, я васъ люблю, и вѣрьте, я бы ничего въ мірѣ не пожелала, я бы всѣмъ была довольна, мнѣ было бы хорошо…

— Опять окольныя дороги!

— О, Наташа! О, нѣтъ, я боюсь говорить… Все это такъ тяжело!… Ахъ, еслибъ вы меня побольше любили!

— Такъ я не люблю тебя? Не люблю? произнесла Наталья Дмитріевна.

— Прости меня… я не помню, что говорю… Я не то сказала; я знаю, что вы меня любите!

— Опять мистификація! Стало быть, все — вздоръ; изъ чего же ты головою бьешься? замѣтила Катерина Дмитріевна.

— Ужь конечно, не изъ пустяковъ — не насмѣхайтесь. Неужьто вы не видите, что такое весь мой день?… Пустота, молчанье…

— Что же я должна дѣлать? спросила Наталья Дмитріевна, тихо. Паша взглянула на нее: сестра глядѣла изподлобья и блѣднѣла.

— Наташа… Наташа… Что это я съ тобою дѣлаю? Какъ я смѣла! Нѣтъ, и не говори ничего: я не стою! Я лучше умру, уйду, но больше ничего не скажу! Ничего…

— Ты довольно уже сказала; только объяснись подробнѣе.

— И какъ горько, какъ горько! вступилась Катерина Дмитріевна. — Два года вмѣстѣ; думали, вотъ — родная сестра! И вотъ, что вдругъ открывается! И мы тебя не любимъ, и жизнь твоя скверная!

— Умоляю васъ, не берите такъ нехорошо каждое мое слово. Право, я немногаго хочу… только самой маленькой перемѣны.

— Въ чемъ? спросила Катерина Дмитріевна, останавливаясь передъ ней.

Паша молчала. Наталья Дмитріевна смотрѣла ей прямо въ глаза.

— Такъ… хоть крошечнаго развлеченія.

— Тебя тяготитъ наша бѣдность? спросила Наталья Дмитріевна, выжидая и съ улыбкой.

— Кто вамъ это сказалъ? Нѣтъ, нѣтъ, ради-бога и не думайте. Я не хочу богатства; довольно того, что есть. Развѣ безъ состоянія нельзя жить счастливо, весело… и еще какъ весело… О, Боже мой!

— Научи, какъ устроить это веселье.

— Ахъ, Катя, да просто — быть веселѣе самимъ. Неужели это такъ трудно? Смѣяться, шутить… ну, вздохнуть свободно.

Онѣ молчали. Паша глядѣла на ихъ странныя лица.

— Душки, что же вы все молчите? Вѣдь я, можетъ-быть, грѣшу. Можетъ-быть, у васъ есть горе, котораго я не знаю — такъ лучше скажите. Ну, что же? И она нетерпѣливо обняла ихъ.

— Напрасно ты тревожишься, возразила Наталья Дмитріевна, повернувшись къ окну: — я не имѣю никакихъ затаенныхъ печалей.

— И кажется, Богъ милостивъ, были не дуры, держались какъ должно, прибавила Катерина Дмитріевна. — Но по твоему выходитъ — нѣтъ. Надо хохотать съ утра до ночи.

— О, вы жестоки! вскричала Паша, отирая глаза. — Такъ отчегоже у насъ въ домѣ такъ невыносимо… О, что я сказала! Сестры, сестры, ради-бога… я этого не думала…

Она упала на колѣни и головою на руки Натальи Дмитріевны.

— Сестры, милыя мои, простите меня. Вѣрите ли… ну, я глупа… но такъ иной разъ хотѣлось бы пошалить — и вдругъ сожметъ сердце… и вы…

— Мы мѣшаемъ, договорила Наталья Дмитріевна. — Встань, однако.

— Встань, въ окна увидятъ. Точно дѣло о жизни и смерти.

— Вотъ, вотъ! Всегда такъ!… Катя, оставь меня… Кто увидитъ? что подумаютъ? Да кому до насъ дѣло? Кому мы нужны!

Катерина Дмитріевна вспыхнула.

— Видите ли, какъ я грѣшу! Сестры, простите меня! Я стала такая раздражительная… Но признаюсь вамъ, какъ передъ Богомъ, это — отъ скуки. Вы меня оберегайте. Я и люблю васъ — но, что иной день ни души — я вамъ и разсказать не умѣю… Вѣдь я молода: мнѣ хочется друзей, крошечку веселья. Мнѣ ни съ кѣмъ не было бы такъ хорошо какъ съ вами, да вы не хотите быть веселы… О, что это за несчастье!

— Но кто же изъ насъ несчастливъ? возразила Катерина Дмитріевна. — Я, по крайней мѣрѣ, своей судьбы не кляну.

— Она несчастлива, ты слышишь. Наталья Дмитріевна указала на Пашу.

— Сестры!

— Довольно. Ты это сказала. Мы тебя не любимъ. Ну, да. Что ты на меня смотришь такими глазами? Довольно. Вѣдь я слова понимаю. Ты — наша жертва.

Паша вскочила.

— Только каково выносить это! договорила Наталья Дмитріевна, ломая пальцы.

— Сестры! Ради Господа Бога! Какъ вы могли вообразить!

— Видно, еще не все перенесено въ жизни. Я, кажется, сдѣлала, что могла. Судьба!…

— Сестры, не смѣйте думать, чтобъ я считала себя вашей жертвой, вскричала Паша, вся дрожа.

— Какъ хочешь. Но славная судьба, въ самомъ дѣлѣ! Вынести все — разоренье, капризы, униженье въ семьѣ, зависть и клевету чужихъ, дожить безупречно до сѣдыхъ волосъ и ждать, что, вотъ, любя, тебя поймутъ… и — никогда, никогда!…

— Да развѣ я не понимаю, какъ тебѣ было тяжело, и развѣ я что требую? вскричала Паша, бросаясь обнимать ее.

— Только я не знаю, что могу дать тебѣ.

— Кажется, сдѣлали, что могли, вступилась Катерина Дмитріевна. — Воображали, по крайней мѣрѣ. Отъ мелкихъ дрязгъ ограждена, о завтрашнемъ днѣ не думаетъ, заботы сняты. Поставлена независимо, гордо; невѣжды на носъ не садятся. Чѣмъ можетъ пользоваться благородная, бѣдная дѣвушка, тѣмъ пользуется — гдѣ же взять больше? Не хуже мы тебя, а сидимъ… Тебѣ хочется въ большой свѣтъ? Ну, такъ на это надобно занимать для тебя деньги.

— Въ какой я большой свѣтъ хочу, Катя? Что ты? Наташа, хоть ты пойми меня… Вы поймите — я говорю о малостяхъ…

— Понимаю, понимаю, возразила Наталья Дмитріевна, покачавъ въ раздумьи головой и улыбаясь. — Довольно. Голова горитъ, руки дрожатъ: еще заболѣешь. Довольно. Ты сегодня много высказала.

— И ничего больше не скажу, никогда, отвѣчала Паша. — Я вамъ раскрыла всю мою душу, что только зналъ одинъ Богъ. Ныньче въ первый разъ жизни. Господи, какъ мнѣ тяжело!

— Ну, поди же, отдохни, сказала Катерина Дмитріевна, указывая ей на двери спальной.

Но Паша уже шла туда безъ ея приглашенія. Она только на секунду остановилась на порогѣ, крѣпко потирая глаза. Потомъ тихо затворила за собою двери. Долго стояла она одна и прислушивалась. Она слышала, какъ сестра убрала варенье и сѣла работать. Въ пріемной воцарилось молчанье мертвое.

Паша стояла, сложа руки, глядя передъ собой. Она хотѣла выйти, но не могла. Заговори сестры хоть о чемъ нибудь, хоть о томъ, что сейчасъ было — она бы вышла. Но Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна не говорили.

«Что я сдѣлала съ ними!», думала Паша, десять разъ протягивая руку къ двери и десять разъ отступая въ нерѣшительности. Прошелъ часъ… Идти или не идти?… Прошло еще полчаса…

Вдругъ, въ пріемной загремѣли стуломъ.

— Мы посылаемъ въ ряды за шерстью, сказала Катерина Дмитріевна, отворяя дверь и останавливаясь на порогѣ. — Тебѣ ничего не нужно?

— Ничего, сказала Паша, спѣша за нею въ пріемную.

Лица сестеръ были такія приготовленныя, натянутыя, въ нихъ было столько торжественной рѣшимости, что Паша взглянула на нихъ только одинъ разъ и поскорѣе опустила глаза. Она сѣла работать.

Пробило три часа среди ихъ нѣмаго общества. Явился лакей и накрылъ столъ. Но Наталья Дмитріевна долго не вставала съ мѣста; сестры ждали. Наконецъ, она быстро поднялась, вздохнула и сѣла разливать супъ.

— Кажется, погода хочетъ перемѣниться: хмурится, замѣтила наконецъ, Катерина Дмитріевна.

— Это очевидно, сказала Наталья Дмитріевна.

— Хоть бы велѣли вымостить улицу около того дома, а то опять будетъ грязь.

— И это безспорно.

Катерина Дмитріевна только вскинула бровью и замолчала.

Вставъ изъ-за стола, опять сѣли работать. Мелкій дождь точно зашуршалъ по окнамъ. Подъ его однообразный шумъ, подъ мѣрный стукъ часовъ, подъ ускоренное біеніе безпрестанно замиравшаго сердца Паша впала въ забытье и работала машинально. У нея болѣла голова; мысль бродила все вокругъ одного и того же…

Такъ засталъ ее вечеръ. Вечерній чай начался какъ обѣдъ. Но заслышались шаги на подъѣздѣ, и кто-то вошелъ въ прихожую. Въ дверь просунулась рука съ корзиной и потомъ голова, повязанная платкомъ.

— Марѳа Васильевна прислала Прасковьѣ Дмитріевнѣ вишни.

— Кто? спросила Катерина Дмитріевна, продолжая шить.

— Приказали-съ, Прасковьѣ Дмитріевнѣ.

— Да что это за каждодневныя присылки? Отошли.

— Ахъ, что ты, Наташа! ты ее обидишь; пожалуйста, не отсылай.

Паша торопливо вскочила.

— Ну, какъ угодно, сказала Наталья Дмитріевна очень тихо. — Благодари.

И она поставила корзину передъ Пашей.

Та ея не тронула. Потомъ, будто обдумавъ, робко взяла одну вишню и предложила сестрамъ. Наталья Дмитріевна взглянула на нее и взяла одну вишню. Катерина Дмитріевна взглянула на Наталью Дмитріевну и, отложивъ себѣ горсти три на тарелку, съѣла.

Подали огонь. Паша достала какой-то романъ и читала, забывая прочитанное. Катерина Дмитріевна тоже взяла книгу.

— Вотъ, интересныя страницы… это — «Сынъ Отечества»… сказала она: — хочешь послушать, Наташа?

— Пожалуй. Сама я не могу. Глаза слабы.

Катерина Дмитріевна начала читать вслухъ. Паша сложила свою книгу и слушала. Ее обрадовали звуки, раздавшіеся въ комнатѣ. У нея даже отлегло отъ сердца и утихла головная боль.

Ложась спать, Наталья Дмитріевна обняла ее и благословила. Но, кажется, она долго не спала. Она начала сморкаться, потомъ чаще и чаще… Кажется, она плакала.

— Господи! чуть не вскричала Паша: — Господи! что я сдѣлала! Лучше мнѣ ничего не надо! И пусть лучше все будетъ, какъ было!…

…Весь слѣдующій день Паша придумывала, что такое для нея придумываютъ сестры. Она истерзалась. Сестры, однако, вели себя какъ всегда, безъ помина о вчерашнемъ, только лица у нихъ были какія-то особенныя. Ничего, слава-богу, не случилось лишняго, ни ласки, ни загадочныхъ движеній и рѣчей. Паша все боялась, что онѣ будутъ. Говорили вообще о хозяйствѣ, о книгахъ; Катерина Дмитріевна бранила Жоржъ-Зандъ — и только. Наталья Дмитріевна, впрочемъ, такъ три раза задумалась и отвѣчала невпопадъ, что Паша поблѣднѣла.

Пришелъ и вечеръ, тихій, свѣжій, вѣстникъ упоительной ночи. Паша сложила работу, сестры тоже. Окно было открыто. Переулокъ оживился; по немъ прогнали изъ луговъ городское стадо, и радостное мычанье коровъ раздалось въ чистомъ воздухѣ; за ними высыпали собаки, а тамъ, изъ-за воротъ вышло и населеніе переулка, дѣвки, работницы, поглазѣть на прохожихъ. Паша сѣла на любимое свое мѣсто у окна и прислушивалась къ отдаленному дребезжанью дрожекъ. Гдѣ-то, далеко, вѣроятно играли на фортепьяно и пѣли, потому что до слуха дѣвушки долетали изрѣдка высокія и чистыя ноты, прерываемыя брянчаньемъ балалайки у калитки сосѣда. Послышался стукъ экипажа, ближе и ближе — и вотъ, почти по самому тротуару Ельниковыхъ проѣхалъ чудесный фаэтонъ съ нарядными дамами; за нимъ кавалькада, но тише; дамы въ ловкихъ амазонкахъ весело смѣялись съ своими спутниками. Тутъ была лучшая N-ская молодёжь и въ числѣ ихъ красавецъ и общій любимецъ, Кашицкій. Шумное и блестящее общество поравнялось съ окномъ Паши, и вѣрно оно увидало въ немъ что нибудь очень милое, потому что двое господъ и дама что-то сказали другъ другу и долго, съ любопытствомъ оборачивались. Паша сконфузилась; такое появленіе въ ихъ переулкѣ была рѣдкость, и она слѣдила за кавалькадой, покуда та не исчезла въ облакѣ пыли. Вслѣдъ затѣмъ она услышала шаги по тротуару и голоса, и сердце ея застучало. Говорила Марѳа Васильевна и отвѣчалъ знакомый голосъ.

— Ты думаешь, она обрадуется?

— Еще бы, голубушка моя! Онѣ ей воробья на потѣху не купятъ.

— Здравствуйте, Марѳа Васильевна, сказала Паша, когда тѣ поравнялись. — Здравствуйте, Михаилъ Иванычъ.

— Съ кѣмъ ты тамъ? спросила изъ глубины комнаты Наталья Дмитріевна.

— Съ Марѳой Васильевной.

— Здравствуйте, матушка Прасковья Дмитревна. Что вы такъ, красавица моя, пригорюнились? А сестрицъ нѣтъ дома?

— Дома.

— Ухъ, устала. Больно толщина одолѣваетъ. Вотъ, неугодно ли? Она подала въ окно корзину вишенъ и охапку цвѣтовъ. — Цвѣты, по моему — дрянь: георгины, что ли, какія. Ухъ, устала. Да еще вотъ онъ попадись мнѣ дорогой — разбранилась. Откуда? говорю. Купался! А ужь послѣ Ильина дня какое купанье. Зори холодныя.

— Ахъ, Марѳа Васильевна, какія вы добрыя! за что вы меня балуете? вскричала Паша, въ восхищеніи разбирая даліи и капуцинки. — Сестры, взгляните, какая прелесть!

Онѣ подошли.

— Опять вишни, сказала Наталья Дмитріевна, кланяясь. — Нѣтъ, сдѣлайте милость — этакъ вы ничего не продадите.

— Это ужь, матушка — мой разсчетъ. А вотъ вамъ еще гостинчикъ

И она передала Пашѣ что-то четвероугольное, завязанное въ платокъ. — Только потише, здѣсь не развязывайте — тутъ канарейка.

— Канарейка?

— Да, что вамъ у насъ тогда приглянулась.

— Ахъ, Марѳа Васильевна, зачѣмъ же вы себя лишаете?

— Потѣшайтесь себѣ, ангелъ мой. А мнѣ зачѣмъ? Да она же мнѣ, признаться, надоѣла. Трещитъ, трещитъ; а лады у нея какіе! ученая. И несла же я ее; она, каналья; юлитъ, дверцы неплотныя, крыльями чуть не выбила; остановилась я, завязала въ платокъ, да ужь такъ и захватила подъ мышку. Берите, красасавица, тутъ и сѣмя. А сахару не давайте, не балована.

— Ахъ, Господи, вѣкъ съ ней не разстанусь! вскричала Паша и, перегнувшись совсѣмъ въ окно, расцаловала Марѳу Васильевну. Та крѣпко чмокнула ее въ обѣ щоки. — Но вѣдь вы устали, подите къ намъ, голубушка, отдохните… Сестры, Марѳа Васильевна устала…

— Вѣдь ты уже зазвала ее? возразила тихо Наталья Дмитріевна, скрываясь въ промежуткѣ оконъ. — О чемъ же еще спрашиваешь? Войдите, прибавила она громко, подходя къ окну: — и вы тоже.

— Его-то зачѣмъ? спросила вполголоса побагровѣвшая Катерина Дмитріевна.

— Что жъ прикажете дѣлать? не оставить его среди улицы.

Наталья Дмитріевна бросилась въ кресла.

— Пожалуйте, пожалуйте! кричала Паша, неслыхавшая ничего, и опрометью выбѣжала на подъѣздъ встрѣчать Смолиныхъ.

— Охъ, моя ненаглядная! то-есть, вотъ не знаю, что со мной и дѣлается, какъ васъ вижу! говорила старуха. Паша глядѣла искоса, шелъ ли Михаилъ Ивановичъ. Онъ вступилъ въ пріемную. Марѳа Васильевна перекрестилась въ передній уголъ, поклонилась еще и оглянула стѣны.

— Прекрасивый у васъ домикъ, сударыни, сказала она: — и ужь какъ чисто — по нѣмецкому!… Она еще оглянулась. — А пялецъ-то, пялецъ! Искусницы. И вы, барышня, работаете? Вы ее, матушки, за работу не сажайте.

— Не сидѣть же сложа руки, сказала Катерина Дмитріевна.

— Ей-то и сидѣть, матушки. Вотъ, мы съ вами — намъ и Богъ велѣлъ. А ей только веселиться — дѣвичье молодое дѣло. Такія ли еще головы! Тамъ еще вѣтеръ ходитъ, прибавила она, указывая на сына.

Тотъ сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ у столика; Паша по другую сторону. Передъ ними стояла клѣтка, гдѣ неугомонная птица билась и скакала во всѣ стороны.

— И вамъ не жаль ея? спросила Паша вполголоса.

— Она будетъ у васъ, отвѣчалъ Смолинъ, потупивъ голову.

— Конечно, оно хорошо, сударыни, какъ смолоду всякой работѣ выучишься, продолжала Марѳа Васильевна: — бѣлоручекъ-то мужья колотятъ.

— Въ порядочномъ обществѣ не дерутся, возразила Катерина Дмитріевна.

— И, еще какъ! въ охотку.

Марѳа Васильевна смѣялась.

— Полагаю, это — тайны благородныхъ семействъ; ихъ мудрено знать.

— Да слухомъ земля полнится, сударыня. Кто добръ, того дѣвка, лакей не выдастъ, а объ другихъ развѣ станутъ молчать?

— Охота — слушать сплетни, сказала Наталья Дмитріевна.

— А почему же не слушать, матушка? Кто книгу читаетъ, тому книжка, а кто не умѣетъ — слушай, что добрые люди дѣлаютъ. Я — до росказней охотница. И что у сосѣда ни есть — все мнѣ подавай. Намедни мирила я тутъ. Услыхала, Парѳентій Егорычъ, экзекуторъ — гонитъ жену со двора. «Ахъ ты, пакостникъ, думаю, году не прожили, а такъ срамиться. Пойду, думаю, уговорю: они же — мнѣ старые знакомые». Пришла. И — куда тебѣ! ругаются. Анна Пафнутьевна въ слезы, онъ съ кулаками. Ужь билась я, билась. «Уступи, говорю ему, прости; а ты, Анна Пафнутьевна, держи языкъ за зубами». Ну, ломала-ломала, насилу уломала. Свела вотъ такъ-то ихъ обоихъ, головы имъ нагнула; «кланяйтесь, говорю, другъ другу». Вѣдь что же, сударыни? — помирились. Вотъ такъ-то оно и лучше. Слуха послушаешь, выйдетъ добро.

Вдругъ молодые люди ахнули. Изломанная дверца клѣтки отворилась; испуганная свободой канарейка выпорхнула и камнемъ упала въ уголъ комнаты.

— Ай, ловите, ловите, Михаила Иванычъ! закричала Паша.

Оба бросились и забѣгали по комнатѣ. Но увертливая птица не давалась долго. Раза два Михаилъ Ивановичъ чуть не схватилъ ее за крылья, наконецъ, успѣлъ накрыть картузомъ и подалъ Пашѣ.

— О, теперь ужь я тебя не выпущу, сказала Паша, стоя на диванѣ и захвативъ канарейку въ кулакъ. — Вотъ она, моя безцѣнная! Помогите мнѣ сойти, Михайла Иванычъ. — Тотъ протянулъ ей руку. — Ну, иди, иди домой, черноглазая. Укрѣпите дверцу, Михаила Иванычъ… Марѳа Васильевна, что вы надо мной хохочете?

Марѳа Васильевна, въ самомъ дѣлѣ, хохотала впродолженіе всей сцены, поощряя ихъ восклицаніями: «Лови, Миша, лови! хитеръ, а не дается! Пошарь подъ креслами-то, долговязый»… Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна сидѣли молча, скрестивъ руки на колѣнахъ и глядя на сестру. Марѳа Васильевна, наконецъ, обернулась и вытаращила на нихъ свои сѣренькіе глазки. Шумъ угомонился.

— А вотъ, сударыни, сказала Марѳа Васильевна: — на дняхъ собираюсь къ Троицѣ-Сергію.

— Что такое?

— На богомолье. Вѣдь я, съ моей толщиной да ногами, пѣшкомъ дай-богъ туда къ преображенью дотащиться. Оттуда ужь пріѣду. Вотъ, за него надо помолиться угоднику.

— Вы къ Троицѣ? Ахъ, возьмите меня съ собой! вскричала Паша.

— А что же? И дѣло. Пойдемте, красавица; я васъ на рукахъ донесу.

— Какъ это можно, что ты? пробормотала Наталья Дмитріевна.

Въ комнатѣ примолкли.

— Вы тоже съ маменькой, Михаила Иванычъ? спросила Паша.

— Нѣтъ, мнѣ нельзя отъ службы. Пусть ужь маменька за меня молится.

— А у васъ много грѣховъ? начала-было Паша, но остановилась. На нее смотрѣли. Михаилъ Ивановичъ не разслышалъ вопроса, нагнулся, чтобъ разслышать, но замѣтивъ краску замѣшательства на лицѣ Паши, самъ вспыхнулъ и откачнулся на спинку стула.

— Лишь бы Господь услышалъ меня грѣшную, продолжала Марѳа Васильевна. — Нынѣшній годъ Миша авось чинъ получитъ, сударыни; дай-богъ здоровья новому начальнику. Любитъ его, за отличіе представилъ; онъ — первый канцеляристъ въ штатѣ. И не то, что какъ съ писаремъ съ нимъ обращается, а обо всѣхъ наукахъ; вотъ какъ будто съ благороднымъ — право! И ужь такой человѣкъ!… и свинья былъ бы Миша, коли бы еще не былъ благодаренъ. Конечно, какъ мать, не приходилось бы хвастаться, а счастьемъ меня Богъ не обидѣлъ: для меня сынъ хорошъ. А чѣмъ мы начальнику понравились, тихимъ ли норовомъ, али рожей мы взяли — этого ужь не знаю.

Михаилъ Ивановичъ съ мольбой взглянулъ на мать; та, однако, продолжала свое.

— Вотъ, жду-не дождусь, матушки, какъ онъ у меня человѣкомъ будетъ — ей-богу. Вы не думайте, чтобъ я себѣ думала, чтобъ мнѣ поскорѣе въ благородный классъ попасть; я пословицу помню: «залетѣла ворона»… Дослужись Миша хоть до генераловъ, я все буду баба неученая, къ его гостямъ не полѣзу, лишь бы онъ изъ материнскаго послушанія не вышелъ. Я для него Бога прошу… Ужь такой уродился мой Миша; купцомъ ему не бывать — хитрости у насъ ни на грошъ; ремесло бы ему всякое далось — и ловокъ и ужь какъ силёнъ — а все его больше тянетъ къ книжкѣ. Красно иной разъ такъ говоритъ — вотъ такъ бы ему въ ротъ и влѣзъ. Я и вижу: лучше ему, моему дружочку, служить. Дослужится до чего тамъ нужно не хуже другаго. Да право! ну что ты хмуришься? И нечего мнѣ молчать! что хорошо — то хорошо. Заткнешь за поясъ и благородныхъ.

Увлекаясь, Марѳа Васильевна и не замѣтила, что произноситъ монологи.

— Отчего же и не случиться тому, что вы говорите? сказала Катерина Дмитріевна: — мало ли какихъ чудесъ не бываетъ на свѣтѣ.

— Чудесъ тутъ не будетъ никакихъ, сударыня, если благородные люди поравняютъ съ собою мальчика стоющаго; тутъ амбиція не страдаетъ. Вѣдь лишняя гордость — хуже глупости. И куда смѣшно, какъ посмотришь. Однако, я засидѣлась, и наши рѣчи вамъ прискучили. Простите, матушки, простите моя ненаглядная Прасковья Дмитревна. А я завтра яблочекъ скороспѣлокъ пришлю. Пойдемъ, Миша.

— Прощайте, душечка Марѳа Васильевна. Приходите почаще, если меня любите.

— Прощайте, тихонько сказалъ Михаилъ Ивановичъ.

Паша выбѣжала за ними на подъѣздъ. Она вернулась въ комнату съ лицомъ, сіяющимъ радостью. Сестеръ въ пріемной не было. Паша сѣла на стулъ, на которомъ сидѣлъ Михаилъ Ивановичъ, и закрыла глаза. Внесли огонь. Спавшая канарейка встрепенулась, забилась отъ свѣта и открыла свои блестящіе глазки. Но Пашѣ почудились вмѣсто ихъ другіе. Вошли Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна. Онѣ были сердиты. Паша увидала это слишкомъ ясно. Прошло полчаса, онѣ молчали… Чувствуя, что не выдержитъ, Паша ушла въ спальню…

За дверью до нея долетѣли слова:

— Сказала бы ей, да что жь? опять будутъ слезы, говорила Катерина Дмитріевна.

Наталья Дмитріевна не отвѣчала.

— Терпѣнье, терпѣнье и терпѣнье! сказала Катерина Дмитріевна.

Ей опять не отвѣчали.

Стали давать ужинъ. Паша прислала сказать, что у нея болитъ голова и что она ужинать не будетъ.

VII.

Дня черезъ два, за вечернимъ чаемъ, пріѣхалъ къ Ельниковымъ Семенъ Андреевичъ.

Паша обрадовалась старику, котораго давно не видала.

— Давненько, въ самомъ дѣлѣ, сказалъ онъ. — Да сперва хворалъ, а тамъ на свадьбѣ пировалъ, а тамъ межеванье проклятое замучило.

— У кого на свадьбѣ, Семенъ Андреичъ?

— А у родственницы вашей, Надежды Петровны.

— Какъ, развѣ она уже вышла замужъ?

— А вы и не знали? Вотъ — съ глухаго вѣсти… Вышла, и молодые сегодня здѣсь, въ городѣ.

— Она писала намъ, отвѣчала Катерина Дмитріевна: — что за нее сватается какой-то Завѣровъ, что она влюблена въ него безъ памяти — полстранички, по обыкновенію. Отецъ ея тоже какъ-то неясно увѣдомилъ. Согласитесь, что послѣ этого намъ вовсе некстати самимъ напрашиваться…

Семенъ Андреевичъ покачалъ головою.

— Жаль. Я думалъ, хорошенькая барышня повеселится.

— Ея не пригласили.

— Я знаю. Мнѣ Надежда Петровна такъ и сказала. Я не стану, говоритъ, и приглашать Ельниковыхъ; мнѣ навѣрное откажутъ…

— И не ошиблась, подтвердила Наталья Дмитріевна.

— Скажите, по-крайней-мѣрѣ, Семенъ Андреичъ, какъ состроилась эта свадьба? спросила Катерина Дмитріевна.

— Мудреная вещь — всякое сватовство, а это — вотъ что!

И Семенъ Андреевичъ покрутилъ пальцами.

— Я такъ и думала. У Надежды Петровны нѣтъ ничего основательнаго.

— О, настоящій огонь. Я у нихъ былъ дней за пять до этой оказіи, и помину даже не было. Вдругъ, слышу, Петръ Иванычъ Колинъ дочь помолвилъ. Какъ, что? Пріѣзжаю — у старика голова кругомъ; и плачетъ, и хохочетъ, и тормошится; Надежда Петровна на седьмомъ небѣ; Александръ Михайлычъ требуетъ свадьбы не откладывать, а приданое ужь послѣ — ну, словомъ, кутерьма.

— Господи! я воображаю Надежду Петровну, вскричала Катерина Дмитріевна.

— А каковъ человѣкъ, этотъ Завѣровъ?

— Да какъ вамъ сказать? Ни дуренъ, ни хорошъ, какъ всѣ мы, грѣшные. Женихъ, конечно-славный; триста душъ. Ну, самъ себѣ господинъ съ малолѣтства, гусаръ въ отставкѣ, кутилъ, моталъ — ну, не хозяинъ… А впрочемъ — ничего.

— Какъ ничего? Хорошъ портретъ! вскричала Катерина Дмитріевна, слегка захлопавъ въ ладони.

— Вы потише, почтеннѣйшая — не вамъ судить. Вопервыхъ, онъ — славный товарищъ: рубашку готовъ съ себя отдать, человѣкъ прямой, душа на ладони. А кто съумѣетъ за него взяться, того, пожалуй, и послушаетъ.

— Неутѣшительно. Да помилуйте, это будетъ пара сумасшедшихъ. Хотите попомнить мое слово: они мѣсяца не проживутъ въ ладу? Пари держу. Хотите?

— Не хочу.

— А, то-то! боитесь проиграть.

— И не думаю. Вы такъ судите, потому что сами замужемъ не были. А Надежда Петровна — да это такая будетъ жена — любо-дорого. У, веселая бабочка!

— Пойдутъ съ сумой, я вамъ обѣщаю.

— И, матушка, Богъ съ вами! откуда вы все это берете? возразилъ Семенъ Андреевичъ и даже махнулъ на нее рукой.

Послѣдовало молчанье.

— Вы, однако, согласитесь, начала Катерина Дмитріевна, поджимая губы: — тутъ одна глупѣйшая страсть. Неужто Надежда Петровна въ одинъ день успѣла полюбить такъ глубоко, невыразимо, безконечно и еще какъ? ужь право не знаю. Да съ ея характеромъ ей вовсе не слѣдовало бы выходить замужъ. По вашимъ словамъ, для такого человѣка какъ Завѣровъ, нужна жена, чтобъ держала его въ рукахъ, скромная, немолодая, хорошая хозяйка, не кокетка…

— И объ чемъ вы такъ хлопочете? прервалъ ее Семенъ Андреевичъ. — Наше ли это съ вами дѣло? — Онъ фамильярно взялъ ее за руки. — А какая вы славная совѣтница, какъ я погляжу! да что вы съ такими правилами, моя почтенная Катерина Дмитревна, сами замужъ не вышли? Право. Вотъ, мы бы тогда и поучились, какъ надо жить на свѣтѣ.

Катерина Дмитріевна покраснѣла до слезъ. Даже лобъ ея покраснѣлъ подъ тощими, гладко причесанными волосами.

— Вотъ мы, такъ ничего не думаемъ съ моей прекрасной барышней, продолжалъ Семенъ Андреевичъ. — Такъ, что ли, барышня? Выйдемъ замужъ, Паша, непремѣнно выйдемъ, зажмуривъ глазки — ухъ! лишь бы сердечко билось крѣпко, крѣпко! А тамъ — что богъ-дастъ. Мелется, сударыня, перемелется — все мука будетъ.

Ельниковы не возражали.

— Какъ же была свадьба кузины? спросила Паша.

— Да славная была свадьба. У Александра Михайлыча вѣдь все на славу. Пѣвчихъ — два хора; всѣ сосѣди; изъ города молодёжь; шампанское то и дѣло хлопъ-хлопъ… Пять дней пировали. И я, матушка, развернулся на старости лѣтъ, вальсировалъ съ молодою; тащила меня на кадриль, да мочи ужь моей не стало. За то въ гроссфатерѣ отличился. Вотъ оно какъ! Нечего сказать, свадьба была богатая.

— Какъ я рада, что Надя счастлива, сказала Паша: — какъ бы мнѣ хотѣлось разцаловать ее.

— Да вотъ, она сама къ вамъ пріѣдетъ, поразскажетъ… Однако, я болтаю, а вѣдь пріѣхалъ за дѣломъ. Какъ же, матушка Наталья Дмитревна. Вѣдь моя Баранцовская земля смежна съ вашей землею…

Паша ничего не понимала въ дѣлахъ и потому ушла въ спальню. Счеты и споры продолжались до ужина.

На другой день, часу въ первомъ утра, у подъѣзда флигеля загремѣлъ экипажъ; изъ щегольскаго coupé выпрыгнулъ мужчина, подавая руку молодой дамѣ.

— Ахъ, это — Завѣровы! закричала Паша.

Въ прихожей поднялась суетня. Лакей и горничная выскочили смотрѣть молодыхъ. Въ пріемной тоже сдѣлалось небольшое движеніе. Ельниковы отодвинули пяльцы и встали на встрѣчу гостямъ.

— Кузины, Паша, поздравьте меня! вскричала Надежда Петровна, нарядная, веселая, обнимая ихъ. — Рекомендую мужа, прошу полюбить; ну, какъ еще говорится офиціально — прошу принять его въ ваше родственное расположеніе. Не шутя, онъ — премилый малый… Прикажешь еще расхваливать, Александръ? Или нѣтъ? ну, довольно: ты не любишь. Вы меня простите, кузины; вѣдь я только здѣсь, у васъ дурачусь, а то — конецъ… Порадуйтесь за меня: одинъ богъ-знаетъ, какъ я счастлива!…

— Благодарю васъ за вниманіе къ Наденькѣ, сказалъ Завѣровъ. — Надѣюсь, мы сойдемся какъ родные.

— Поддержать семейныя связи — нашъ долгъ, мы постараемся, отвѣчала Катерина Дмитріевна, какъ-то принужденно-весело поглядывая на богатый нарядъ молодой, на красивое лицо Завѣрова…

— Что въ долгѣ? сказалъ Завѣровъ: — была бы пріязнь…

— О, нѣтъ, monsieur Завѣровъ; для свѣта необходимо даже наружное, чтобъ не подать поводъ къ заключеніямъ… Но, мы, конечно…

— Пожалуй, такъ… свѣтская философія, возразилъ онъ и обернулся къ женѣ и Пашѣ.

— Что бы вамъ было отпустить ко мнѣ мою птичку, кузины? говорила Надежда Петровна. — Грѣхъ, право, вамъ. Ужь такой свадьбы ей никогда не видать, развѣ сама выйдетъ. Выходи поскорѣе замужъ, Паша. Хочешь, посватаю?

— Ахъ, полно!…

— Что краснѣть? Непремѣнно найду хорошенькаго, ловкаго, брюнетика, съ «jeune France». Запируемъ. И ты его сейчасъ на замокъ. Посмотри, какой у меня тихій. А что конфектъ поѣдимъ… Да, кстати…

И она выбѣжала въ лакейскую.

— Вы, вѣроятно, будете жить въ деревнѣ, много хозяйничать? спросила Наталья Дмитріевна.

— Не думаю. Скучно…

Завѣровъ поглядывалъ кругомъ.

— Вотъ, кушай, птичка, сказала Надежда Петровна, возвращаясь съ друмя огромными бонбоньерками. — Отъ Люкё. Вотъ твои любимыя, сливочныя. Ну, иди, благодари мужа. Это онъ купилъ, поцалуй его.

— Полно, Надя, ради-бога.

— Что? Ты не хочешь его цаловать? да онъ — тебѣ братъ… Александръ, слышишь, Паша говоритъ, ты — страшный. Она не хочетъ тебя цаловать.

— Надя!

— И, недотрога! не сантиментальничай, voilà une sotte pruderie. Цалуй.

Она тащила Пашу. Катерина Дмитріевна поглядывала на красивые усы Завѣрова.

— Сестра и такъ можетъ поблагодарить Александра Михайлыча, сказала Наталья Дмитріевна.

Завѣровъ всталъ.

— Мы еще познакомимся и сойдемся, сказалъ онъ. — Поѣдемъ, Надя.

— Прощайте, кузины! прощай, птичка! кричала Надежда Петровна, уходя.

Ельниковы смотрѣли, какъ они садились въ экипажъ.

— Зачѣмъ ты меня возила сюда? ворчалъ Завѣровъ. — Старыя дѣвы, да еще самого худшаго разбору, и при нихъ одна овца.

— Овца! охъ, ты!… будешь глупъ, когда вотъ такъ живешь…

Карета покатилась.

— Что это такое? ну, скажите вы мнѣ, что это такое? спросила Наталья Дмитріевна, стоя среди комнаты и заложивъ руки.

Катерина Дмитріевна, хотя улыбалась, но не отвѣчала.

— Что это такое? ты мнѣ скажи, настойчиво повторила Наталья Дмитріевна и обратилась къ Пашѣ.

— Я не понимаю, Наташа, о чемъ ты спрашиваешь.

Наталья Дмитріевна ждала.

— Ну, право же, не знаю, сказала Паша въ совершенномъ недоумѣніи.

— Не знаешь?… Видно, меня никогда не поймутъ! вскричала Наталья Дмитріевна и ушла, хлопнувъ дверью.

— Господи, да что же это дѣлается? спросила Паша и заплакала.

— И, полно, какъ тебѣ не стыдно! сказала Катерина Дмитріевна. — Сестру разстроила. Съ тобой и пустаго разговора хладнокровно вести нельзя.

И она вышла тоже, хлопнувъ дверью.

И эта сцена прошла безъ объясненій…

…Однако, она взяла свое. Сердце Паши старѣло, она это чувствовала по тайному, хотя рѣдкому недовольству собою. За то день ото дня любовь ея росла. Она шла объ руку съ печалью, крѣпла въ печали, полнотой своей тяготила душу. «О, теперь ты — для меня все, все на свѣтѣ!» говорила дѣвушка, закрывая глаза, когда въ нихъ накипали слезы…

Сестры ничего не замѣтили. Подошло начало осени, вторая недѣля успенскаго поста. У госпожъ Ельниковыхъ были хлопоты; ихъ межеванье не ладилось, и старый Семенъ Андреевичъ ѣздилъ почти каждый день, толковалъ и спорилъ.

Такъ сидѣли онѣ утромъ шестнадцатаго августа. Паша работала.

— Подумайте, сударыни, за вами стало дѣло. Вѣдь и мнѣ горе — опять сѣять на неотмежеванной землѣ, говорилъ Семенъ Андреевичъ. — Посредникъ просилъ уговорить васъ.

— Невозможно, Семенъ Андреичъ; у насъ черноземъ; усадьба наша прямо къ рѣчкѣ; при промѣнѣ мы будемъ въ убыткѣ. Какъ хотите.

— Охъ, барыни! Ну, такъ подавайте свѣдѣніе посреднику, что несогласны.

Наталья Дмитріевна думала.

— Да вы и бумагу не съумѣете написать.

— Надо бы поскорѣе, сказала она. — Найдите кого нибудь.

— Извольте, пришлю писарька. Я ужь ему и дѣло растолкую. Эхъ, лучше согласитесь.

— Нѣтъ, Семенъ Андреичъ. Чего нельзя — того нельзя…

Старикъ уѣхалъ сердитый.

Утомившись спорами и пообѣдавъ, госпожи Ельниковы легли отдохнуть.

«Ахъ, еслибъ онъ былъ здѣсь» думала Паша, сидя одна: «онъ сидѣлъ бы напротивъ меня, мы бы говорили… О чемъ?…» Надъ головой ея зашевелилась канарейка. — О, душка моя, сокровище, Мимиша, Мимишечка, поди ко мнѣ, поди: я тебя поласкаю… Паша вынула птичку, усѣлась въ кресло и достала изъ кармана сахару. — О, моя прелесть! такъ ли васъ цаловали, такъ ли васъ кормили? Что жь не ѣшь? Ну, ступай домой, сыта, видишь, зобокъ какой полный!

Она заперла птичку и сидѣла, все думая и думая. Послышался шумъ, будто робкій стукъ въ дверь. «Кажется, къ намъ», подумала Паша. Опять постучались, но еще тише прежняго.

— Да, къ намъ. — И она пошла отворить. Вошелъ Смолинъ.

— Это — вы?… сказала Паша: — и съ маменькой?

— Нѣтъ… Меня прислали изъ палаты… къ вашей сестрицѣ.

Паша вспомнила утренній разговоръ.

— Да… она вамъ такъ благодарна. Это — по дѣлу…

Она не знала, какъ быть. Онъ все еще стоялъ у дверей.

— Какъ провели вы время съ тѣхъ поръ…?

Она остановилась.

— А канарейка еще жива? спросилъ онъ, увидавъ клѣтку, и затѣмъ смѣлѣе взглянулъ и на Пашу. Оба улыбнулись.

— Сядьте, сказала Паша, указывая ему мѣсто подъ своимъ окномъ.

— Надо бы доложить Натальѣ Дмитріевнѣ…

— Сядьте… я сейчасъ позову, сказала Паша, но еще не пошла. — Вы у насъ вовсе не бываете…

— Развѣ я могу?… я не стою…

Онъ терзалъ перчатки. — Однако, надо писать…

— Сейчасъ, сказала Паша, все не уходя. Ей хотѣлось протянуть ему руку. Но вдругъ, она поспѣшно повернулась и исчезла въ спальню.

Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна уже вставали отъ сна и поправляли прически.

— Сестра, къ вамъ пришелъ…

— Кто?

Паша замялась. — Вы просили Семена Андреича.

— Ахъ, да. — Наталья Дмитріевна вошла въ пріемную. — Mais qu’est ce que c’est donc?… Михаилъ Ивановичъ ей кланялся. — Что вамъ угодно?

— Меня прислали къ вамъ изъ палаты, сказалъ Михаилъ Ивановичъ.

— Да. Мнѣ нуженъ писарь. Такъ это вы пришли? Ну, такъ подождите.

Она вышла.

Михаилъ Ивановичъ, краснѣя, повернулся къ этажеркѣ и взялъ книгу. Наша дрожала. Она торопливо подошла къ нему.

— Все — это старыя книги, Михаила Иванычъ; вы вѣрно ихъ давно читали.

— Я не знаю по-французски, отвѣчалъ онъ, нетерпѣливо положивъ книгу на мѣсто.

Паша подняла на него умоляющій взглядъ.

— Можетъ-быть, еще безтолковъ, шептала Катерина Дмитріевна, провожая сестру въ пріемную. — Здравствуйте.

— Вы садитесь здѣсь, сказала Наталья Дмитріевна, внося чернильницу и бумагу. Она сѣла на диванъ, Михаилъ Ивановичъ напротивъ. — Намъ нужно просьбу въ палату государственныхъ имуществъ…

Михаилъ Ивановичъ подумалъ немного. — Просьбу на счетъ межеванія? спросилъ онъ.

— Ну, да, не перебивайте. Мы межуемся между собою, частные владѣльцы, и недовольны…

— Позвольте… Такъ зачѣмъ же вамъ относиться въ палату? Семенъ Андреичъ мнѣ уже говорилъ…

— Ахъ, Боже мой, въ палату! вскричала Наталья Дмитріевна.

— Je vous disais; ce sera une comédie. Пишите же, какъ вамъ велятъ.

— Вамъ нужна просьба въ посредническую коммиссію, замѣтилъ Михаилъ Ивановичъ. — Этотъ господинъ объяснилъ мнѣ дѣло…

— Да, кажется, въ посредническую коммиссію, проворчала Катерина Дмитріевна, отходя.

— Мы недовольны, начала громко Наталья Дмитріевна: — нарѣзками въ натурѣ землемѣра и хотимъ межеваться по документамъ.

— Вы изволите ошибаться, Наталья Дмитревна, прервалъ ее опять Михаилъ Ивановичъ. — Это — не такъ…

— C’est incroyable, quelle suffisance! замѣтила Катерина Дмитріевна. — Voyez, Pauline!

— Вы недовольны съемкой плана, по которому у васъ оказалось земли меньше, чѣмъ вы имѣете по документамъ…

Его опять хотѣли прервать.

— А хотите не иначе межеваться, какъ по документамъ… Находите планъ невѣрнымъ и просите казеннаго землемѣра для провѣрки дачи и снятія ее вновь на планъ. Видите, что я знаю ваше дѣло. Бумага самая бездѣльная. Пожалуйте только ваши документы, купчія, если есть.

Наталья Дмитріевна молчала и не трогалась съ мѣста минутъ съ пять. Наконецъ встала и принесла бумаги.

Михаилъ Ивановичъ принялся писать. Водворилось молчаніе.

— Отодвиньтесь, сказала очень громко и неожиданно Катерина Дмитріевна. — Тотъ приподнялъ голову.

— Вы такъ сѣли — нельзя пройти съ дивана; отодвиньтесь, повторила Катерина Дмитріевна, сложивъ руки.

Михаилъ Ивановичъ вскочилъ. — Извините, сказалъ онъ, весь вспыхнувъ.

Паша ходила отъ окна къ окну, безъ устали, почти бѣгомъ. Глаза у нея горѣли.

— Покажите, сказала Наталья Дмитріевна, все время глядѣвшая ему подъ руку.

— Позвольте, сейчасъ кончу.

— Покажите. Вотъ тутъ, вверху, ѣ ужь вовсе не на мѣстѣ. Вотъ и эта цифра невѣрна; вы не ту списали.

— Ту самую.

— Ахъ, Боже мой! дайте, я сама провѣрю. А это что за фраза?

— Обыкновенный канцелярскій слогъ, возразилъ Михаилъ Ивановичъ.

— Il vous y écrira, allez! замѣтила Катерина Дмитріевна, тоже расхаживая по комнатѣ.

Наталья Дмитріевна встала.

— Кончайте скорѣе. Catherine, онъ сейчасъ кончитъ начерно; здѣсь будутъ давать чай, пусть перепишетъ тамъ.

Она указала на лакейскую.

— Хорошо, я вынесу что нужно.

У Михаила Ивановича глаза и слухъ были недурны. Онъ проводилъ взглядомъ сестеръ до двери лакейской, куда Катерина Дмитріевна понесла тетрадь чистой бумаги.

Паша тоже все видѣла. Блѣдная, задыхаясь, она опрометью бросилась за ними и схватила бумагу.

— Я убѣгу изъ дому, клянусь вамъ, я уйду! вскричала она. — Что это за обхожденіе!

— Матушка, опомнись, на тебѣ лица нѣтъ!

— Не бѣсите меня, говорю вамъ! кто это гоняетъ людей въ лакейскую?…

— Господи! вотъ шумъ изъ пустяковъ. Слышишь, Наташа, зачѣмъ мы писаря сажаемъ въ лакейской? Да онъ и безъ того носъ поднимаетъ, а матушка его въ знакомство набивается. Да тамъ и мѣста нѣтъ; сейчасъ подадутъ самоваръ.

— Хотя бы сто самоваровъ! Я не хочу, чтобъ вы срамились; я не позволю его оскорблять… Чѣмъ онъ хуже васъ?

Госпожи Ельниковы окаменѣли.

— Чѣмъ онъ хуже… чѣмъ онъ хуже… сказала Катерина Дмитріевна. — А вотъ ты увидишь.

— Я ничего не увижу. Я сейчасъ, громко, при немъ скажу, что благородный человѣкъ не долженъ переступать порога нашего дома. Я не пощажу ни васъ, ни себя, никого не пощажу!

Наталья Дмитріевна взглянула на нее. Потомъ тихо и молча пошла въ пріемную. Паша за нею.

Молодой человѣкъ стоялъ опершись о столъ, а въ другой рукѣ держалъ ветхую купчую предъ самыми глазами.

— Перепишите, сказала Наталья Дмитріевна, отдавая ему тетрадь бумаги и вышла.

Михаилъ Ивановичъ молча принялся опять за перо. Паша сѣла напротивъ, блѣдная, судорожно ломая пальцы. Онъ писалъ, нагнувшись такъ, что волосы его касались стола. Паша глядѣла на его голову и думала: «вотъ, я хотѣла, чтобъ онъ пришелъ, сидѣлъ подлѣ меня… вотъ онъ пришелъ и сидитъ… Да лучше бы я его никогда не видала!»

И она вздохнула такъ глубоко, что дыханіе ея достигло до лица Михаила Ивановича. Онъ робко поднялъ глаза.

— Вы никогда къ намъ больше не придете? спросила Паша чуть слышно.

Тотъ наклонился опять и покачалъ головою.

— Никогда. Я это и знала… Она поднялась, чтобы уйти, потому что силъ ея больше не стало.

— Господи! вы плачете? сказалъ Михаилъ Ивановичъ, вставая за ней и схвативъ ея руки. — Простите, я виноватъ, я бы скорѣе умеръ…

Послышался шорохъ. Михаилъ Ивановичъ поспѣшно взялъ перо; но въ глазахъ у него рябило.

— Вы кончили? спросила вошедшая Наталья Дмитріевна.

— Сейчасъ.

Въ комнатѣ замолкло. Чрезъ минуту, онъ подалъ Ельниковой бумагу.

— Хорошо. Вотъ вамъ за труды. — Она положила ему что-то въ руку.

Михаилъ Ивановичъ поблѣднѣлъ и такъ взглянулъ на Наталью Дмитріевну, что она опустила глаза. Онъ молча положилъ деньги на столъ, взялъ перчатки, фуражку и, поклонясь, вышелъ нетвердыми шагами.

Паша даже не проводила его взглядомъ. Ея сверкающіе глаза впились въ лицо сестры и, едва находя силу дышать, она сказала:

— Приберите ваши деньги; онъ вамъ ихъ отдалъ.

Наталья Дмитріевна пожаіа плечами.

— Какая комедія! сказала она: — надо же заплатить писарю, когда онъ работалъ!

— Просто, мало показалось цѣлковаго, прибавила Катерина Дмитріевна, смѣясь. — Да ты-то изъ чего такъ бѣсишься?

— Полноте, ради Бога! вскричала Паша: — не выводите меня изъ терпѣнія. Я и такъ, упрекая васъ, гублю свою душу. Вы хотѣли до конца оскорбить его… Что жь, радуйтесь! Вамъ хочется, чтобъ васъ ненавидѣли, презирали? А онъ не станетъ хуже отъ вашихъ обидъ; вы ему ненужны!

— Боже мой! вскричала Наталья Дмитріевна: — вотъ жизнь, ахъ, Боже мой!

— Да откуда такая блажь? сказала Катерина Дмитріевна. — Приглянулась вѣрно тебѣ его смазливая рожа, faute de mieux?…

У Паши подкосились ноги.

— Откуда ты это взяла?… сказала она и остановилась… Страхъ, что подмѣтили ея тайну, отвращеніе открыть ее отняли у Паши силу. Убитая тоской, она попросила прощенья…

VIII.

Обстоятельства и люди, должно быть, хотѣли насильно ворваться въ домашній бытъ Ельниковыхъ и возмутить ихъ покой. Ельниковы чувствовали, что вокругъ нихъ что-то грозитъ разъясниться, что надвигаютъ какія-то новыя ощущенія. Наталья Дмитріевна стала сосредоточеннѣе обыкновеннаго и казалась именно недовольна Катериной Дмитріевной, хотя это едва выражаюсь движеніемъ бровей и принужденнымъ кашлемъ въ безмолвныя минуты. Съ Пашей онѣ были какъ всегда; но бывали дни, когда сестры смотрѣли на нее съ утра до вечера съ ожиданіемъ и замѣтной покорностью. Въ такіе дни Паша сходила съ ума. Наконецъ, судьбѣ вздумалось вывести Ельниковыхъ даже на свѣжій воздухъ, хотя и очень прозаически. Ихъ межеваніе не ладилось. Необходимо было побывать въ имѣньицѣ, переговорить съ сосѣдями, прожить тамъ въ избѣ, потому что не было своего дома. Поѣздка была подвигъ; сборы, толки были долгіе и кончились рѣшеніемъ — съѣздить дня на два. Это было въ концѣ августа. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна уѣхали, но рано-рано на зарѣ, чтобъ не видали ихъ экипажа — польской колымаги, одолженной Семеномъ Андреевичемъ.

Паша осталась одна. Проводивъ сестеръ глазами, покуда тѣ скрылись, она вздохнула широко и покраснѣла за то, что такъ широко вздохнула.

Въ первый разъ въ жизни оставалась она такъ, полной хозяйкой дома и своей свободы, и это было такъ ново, что, не совладѣвъ съ своей свободой, Паша сѣла тихо за работу. Молчаніе въ комнатѣ было то же… Но молодость — живое сокровище. Мало по малу, сама не зная отчего расправляясь, Паша ожила. Она забыла даже вчерашній день. Она бросила работу и вдругъ запѣла. Запѣла — и испугалась. Потомъ, ей стаю любопытно слушать свой голосъ, свою пѣсню; потомъ, она подбѣжала къ окну и радостно сжала руки.

— О, Господи, вотъ бы увидать его! сказала она вслухъ и запрыгала.

Она не почувствовала, какъ пришло время обѣда и какъ она пообѣдала. «Пойду къ нимъ» думала она… Ей стало страшно… Время летѣло. «Да вотъ пойду же, во что бы то ни стало! Часовъ въ пять, Марѳа Васильевна уже отдохнетъ, пообѣдавъ, а онъ будетъ дома, потому что — праздникъ, тридцатое августа, день неприсутственный, а въ гости, въ пять часовъ ему будетъ еще рано…» Часы между тѣмъ били. Паша съ трепетомъ сердца нѣсколько разъ подходила къ дверямъ дѣвичьей, отходила, садилась въ уголъ и, наконецъ, рѣшилась войти.

— Душечка Варвара, сказала она: — что, мое розовое кисейное платье глажено?

— Глажено, сударыня.

— И черная мантилья?… очень рада. Дай мнѣ ихъ, пожалуйста.

— Куда же вы, сударыня?

Паша покраснѣла.

— Я… къ Смолинымъ. Сестры давно ей обѣщали; все было некогда. Надо же, наконецъ… старуха добрая, я хочу побывать за сестеръ…

Паша хлопотала попустому; горничная ничего не соображала. Она одѣла барышню, и сердце Паши пріятно забилось, когда она взглянула въ зеркало.

— А что, Сергѣй нашъ дома? Онъ знаетъ, гдѣ живутъ Смолины?

— Пойду, поищу.

Паша провела еще нѣсколько минутъ въ мученіи. Наконецъ, явился и человѣкъ.

— Сергѣй, пожалуйста, потрудись проводить меня… Я посижу, а ты вернись домой, а часовъ въ восемь, или такъ, чтобъ не было поздно… чтобъ не было еще темно, приходи за мной, сдѣлай одолженіе… я долго не буду сидѣть…

Все извиняясь и краснѣя, Паша вышла изъ дому. Камни мостовой жгли ей ноги, на прохожихъ она не поднимала глазъ. Въ смежномъ переулкѣ была большая перестройка; вотъ, миновали и ее. Наконецъ, вотъ и домикъ, и высокія, желтѣющія липы. Человѣкъ пошелъ впередъ, на дворѣ залаяла собака, стукнуло кольцо калитки, Паша закрыла глаза и нечувствительно вошла въ сѣни…

— Прикажете доложить?

— Нѣтъ… развѣ, можетъ быть, нѣтъ дома…

— Дома-съ; я видѣлъ, у окна.

— Такъ ничего ненужно, ступай. Человѣкъ отворилъ ей дверь и ушелъ.

— Кого это намъ Богъ послалъ? окликнула Марѳа Васильевна. — Господи, да это никакъ — мой ангелъ! — И она опрометью бросилась ей на встрѣчу. — Миша, Миша, гляди — какая гостья. Батюшки, Миша, Прасковья Дмитревна!… Да какъ это вы о насъ вспомнили?

— Здравствуйте, безцѣнная Марѳа Васильевна.

— А сестрицы?

— Благодарю васъ. Уѣхали сегодня въ деревню… кланяются вамъ.

— И васъ ко мнѣ отпустили, сокровище мое! да дай имъ Богъ здоровья.

Паша сіяла. Ей было до того хорошо, что прошло всякое смущеніе, даже смущеніе любви, и она встрѣтила Михаила Ивановича какъ искренняго, стараго друга.

— Здравствуйте, Михаила Иванычъ, сказала она, весело подавая ему руку: — я, кажется, всѣхъ васъ потревожила.

— О, нисколько, отвѣчалъ онъ также непринужденно, обрадованный и счастливый. — Вы устали? Онъ побѣжалъ подвинуть ей стулъ къ окну.

— Куда ты, Миша, такую гостью? И я, какъ дура, растерялась. Вотъ сюда, къ столику, пожалуйста, скамеечку подъ ножки…

— О, нѣтъ, нѣтъ! мнѣ и такъ хорошо.

Марѳа Васильевна стала передъ дѣвушкой и сложила руки.

Паша блаженствовала. Со смерти бабушки, въ первый разъ она чувствовала себя среди друзей. Она сидѣла молча, не шевелясь. Потомъ, вдругъ окинула веселыми глазами комнату.

— А я вамъ точно помѣшала, сказала она, увидавъ на столѣ книгу и среди комнаты раскрытый сундукъ.

— Гдѣ же мнѣ читать теперь, возразилъ Михаилъ Ивановичъ и, отодвинувъ книгу, сѣлъ возлѣ Паши.

— И я еще успѣю убрать свое добро. Покойно ли вамъ, моя ненаглядная? Жарко? Снимите мантильку… А мухъ-то, мухъ! Отгони, дуракъ. Я сейчасъ яблочковъ сладкихъ…

— Давай, принесу, сказалъ Михаилъ Ивановичъ и побѣжалъ.

— И клубничнаго варенья, что подъ печатью…

— Не хлопочите, милая моя…

— Матушка, да я нынѣшній день на стѣнкѣ зарублю.

— Чѣмъ же я вамъ такъ мила, Марѳа Васильевна?

— Чѣмъ? Да кто здѣсь лучше васъ? Я вѣдь въ городѣ всѣхъ знаю, наперечетъ — и благородныхъ, и купеческихъ… Охъ, горе мое, душно вамъ, домишко нашъ тѣсный…

— Что вы! у васъ такъ хорошо. Гораздо-лучше чѣмъ у насъ.

— И, нѣтъ, сударыня. И не прибрано. Вотъ, сундукъ растворенъ стоитъ… Вы, мой ангелъ, извините, я его только къ сторонкѣ отодвину.

— А что у васъ тутъ?

— Всякое добро, матушка. Дни еще теплые, такъ хотѣла мѣха перетрясти, платье просушить и бѣлье. Сундукъ — мой приданый; Иванъ Ардаліоновичъ покупалъ.

— И у васъ съ тѣхъ поръ эти платья, Марѳа Васильевна?

— А-то какъ бы вы думали? Въ нашемъ быту такое заведеніе — на весь вѣкъ, особливо коли что матерчатое. Ну, у молодыхъ-то ныньче другіе порядки. Ныньче, купчиха, посмотришь — къ году все родительское оттрепитъ. А въ мое времячко, сударыня, съ чѣмъ отдали жениху, съ тѣмъ и въ гробъ ложись. Вотъ, гляньте-ка, душегрѣйку.

И старуха подала Пашѣ маленькую бархатную душегрѣйку съ лисьимъ воротникомъ. Бархатъ былъ еще не старъ, мѣхъ не сильно вытертъ. Покрой ея былъ обыкновенный мѣщанскій: коротенькая спинка съ оборкой изъ матеріи и гладкіе, опущенные рукава.

— Вотъ-съ. Безъ малаго двадцать-два года. И теперь ношу по двунадесятымъ.

Паша взглянула, и ей стало какъ-то грустно. Нарядъ, сшитый молодою невѣстой съ мыслью, что эти лоскуты должны служить ей и старухѣ… Какъ приглядѣлся, должно быть, хозяйкѣ, цвѣтъ бархата, какъ изучила она каждый шовъ, самомалѣйшее пятнышко. Вотъ здѣсь, на плечахъ, гдѣ болѣе припекало солнце, полинялъ шелкъ; на локтѣ матерія будто немного разрѣдилась; подкладка запачкана… И вся жизнь женщины прошла, а шубка не износилась; она грѣла ея грудь и во дни радости, и во дни невзгоды; она была свидѣтельницей всего, что залегаетъ въ памяти человѣка до могилы…

Паша невольно бросила взглядъ и на свое платье и молчала. Марѳа Васильевна тормошилась кругомъ.

— Вотъ и Миша. Все ли принесъ?

Михаилъ Ивановичъ явился со всевозможными сластями. Марѳа Васильевна уставила въ боевой порядокъ свой дессертъ и принялась подливать. Этому не было конца. Паша принуждена была ѣсть все, лишь бы ее утѣшить. Затѣмъ, Марѳа Васильевна вспомнила еще о самоварѣ.

— Я похлопочу и минуткой вернусь, сказала она: — вы меня простите, моя безподобная. А ты, Миша, займи барышню. Вы съ нимъ поговорите; вы — умница, ученая; поразспросите, знаетъ ли онъ что, мой голубчикъ. До книжки-то онъ страхъ охочь. Оттого, видно, иной разъ и хмуренъ. Иной разъ его — и такъ и сякъ: и Миша, и Миша, а онъ, только, каналья, цалуется. Вотъ ныньче, отъ обѣдни, прислалъ за нимъ управляющій; онъ утро у него пробылъ, обѣдалъ, вернулся — не-то, чтобы скученъ, глаза веселые, а точно лихорадка его оттрепала. Только, вотъ, теперь сошло. Вы извините же, сударыня, я минуткой.

Молодые люди остались вдвоемъ безъ всякаго смущенія.

— Что вы читали? спросила Паша.

— Сочиненія Гоголя. Вы «Ревизора» знаете?

— Развѣ вамъ нравится?

— Я пятый разъ перечитываю. А вамъ, не нравится?

— Нѣтъ… Паша сдѣлала гримаску. — Я его вовсе не понимаю. Вотъ мы и не сошлись во вкусахъ.

Михаилъ Ивановичъ немного сконфузился. — А я, признаюсь вамъ, прочитавъ Гоголя, всѣ прежнія книжки бросилъ.

— Вы прежде много читали?

— Такъ, пустячки. Это мнѣ далъ Григорій Николаичъ Романовъ… сочиненій, впрочемъ только это одно; остальное все даетъ историческія книги.

— Григорій Николаичъ, это — вашъ начальникъ? Марѳа Васильевна говоритъ, вы его очень любите.

— Еще бы! еслибъ вы видѣли, какой это чудный человѣкъ!

— А вотъ, нашъ знакомый, Семенъ Андреичъ, его не хвалитъ.

— Господи, да вы на него только посмотрите!

— И онъ васъ тоже любитъ?

— Не знаю. Я все молчу, его слушаю. Онъ такой ученый. И еще толкуетъ мнѣ… Да этого и разсказать нельзя, какъ хорошо.

— А я думала, онъ васъ все мучаетъ за бумагами.

— Нѣтъ… да какое же тутъ мученье? Мнѣ ужасно бы хотѣлось побольше дѣлать, заниматься. Безъ дѣла, просто, жить нельзя, а я ничего не знаю.

— За что вы себя браните?

— Да право… Иногда подумаю о себѣ, посравню: кажется, я — никуда негодящій человѣкъ. А онъ-то! гдѣ не былъ, чего не видалъ! Послушать — вотъ такъ бы и побѣжалъ все смотрѣть на свѣтѣ.

— Вотъ я объ этомъ никогда не мечтаю, сказала Паша. — А трудиться весь свой вѣкъ, это — такая скука.

— Почему?… Конечно, это не ваше, а наше мужское дѣло. Потрудишься — вотъ какіе люди выходятъ!

Паша не возражала, но призадумалась, и вдругъ на нее нашла печаль. Она опустила отуманенные глаза и проговорила тихо:

— Вы все думаете о будущемъ, да о будущемъ… Вѣрно, придумали его себѣ такое блестящее. Отъ этого… то, что теперь у васъ есть, вамъ, конечно, опротивѣетъ.

— Почему?

— Такъ — мнѣ кажется.

— Я васъ не понимаю.

Собесѣдникъ смотрѣлъ такъ удивленно, что у Паши немного отлегло отъ сердца.

— Я васъ рѣшительно не понимаю. Какъ же мнѣ хорошее опротивѣетъ? Вѣдь я — счастливецъ, какъ никто. Свой домъ? да низкій человѣкъ я буду, если воображу, что могу сидѣть въ царскихъ палатахъ. Съ матерью жить? Вы только взгляните на ея ангельскія ласки. Товарищи… я самъ — такой же неучъ; они невиноваты. Такъ что же? я не понимаю.

Паша почти улыбнулась, но мысль ея опять повернула къ одному воспоминанію.

— Не все же у васъ однѣ радости, сказала она, смущаясь, потупивъ голову. — Бываютъ такія обстоятельства… не всѣ люди высказываются добрыми; васъ могутъ огорчить, оскорбить… договорила она неслышно.

— Я и золъ подчасъ, ужасно золъ, возразилъ Михаилъ Ивановичъ. — Когда бы вы видѣли, какія гадости творятся нашими чиновниками, хотя бы, напримѣръ, въ казенной палатѣ по рекрутскому столу… да и вездѣ! Душу воротитъ. Но злость у меня какая-то глупая. Разругался бы, переломалъ бы все тутъ, а больше ничего.

— Я не о дѣлахъ говорю… о васъ самихъ.

— Что же я? меня всѣ балуютъ. Да я, на счетъ этого, какъ-то недолго о себѣ думаю.

«Неужто онъ простилъ, забылъ?… и ради меня» подумала Паша, и щоки ея зардѣлись радостью.

Оба замолчали. Они сидѣли, не отдавая себѣ отчета, откуда у нихъ взялась и смѣлость говорить, и глядѣть другъ на друга. Время шло непримѣтно.

— А вотъ, должно быть, и самоваръ, сказалъ Михаилъ Ивановичъ, вставъ и отворивъ двери. Явилась работница и Марѳа Васильевна съ полнымъ подносомъ хлѣба и кувшиномъ сливокъ. Опять началось угощеніе.

— И ты у меня, Миша, сегодня безъ трехъ стакановъ не смѣй, сказала Марѳа Васильевна: — авось сну придастъ. А то, до зари вертится, вертится — и о чемъ думаетъ, Господь его знаетъ.

— Я ни о чемъ не думаю, матушка.

— Ну, такъ это отъ книжекъ. Ты у меня заучись только! Вѣдь ужь была одинъ разъ оказія, что?

Михаилъ Ивановичъ улыбнулся.

— Что такое? спросила Паша съ любопытствомъ.

— Али не говоритъ? Вѣдь до потѣхи, право, барышня! Недѣли три тому, забилъ себѣ въ голову: хочу поскорѣе по-французскому; плохо, молъ, понимаю. На бѣду подвернись Брюшковъ маіоръ — вотъ, тутъ живетъ, красный такой. Говоритъ: давай, я еще подъ французомъ былъ; вотъ какъ тебя, братецъ, выучу — лишь держись. Мой съ дуру и обрадуйся; ходитъ къ нему, твердитъ, денегъ что передавалъ на пропивку. Что жь вышло? Намеднись, зашелъ къ намъ гимназистъ, и разговорились. Гимназистъ какъ захохочетъ. «Это ты, братъ, говоритъ, что лопочешь? тутъ и нѣмецкое, и польское — самъ чортъ не разберетъ, только не французское.» Такъ наши семь рублей и плакали.

Михаилъ Ивановичъ покраснѣлъ, но самъ не вытерпѣлъ и расхохотался. Паша тоже хохотала.

— Неудача, сказалъ онъ.

— Да; теперь хохочи, а тогда было носъ повѣсилъ. Голубушка, чайку еще.

— Не могу, Марѳа Васильевна, ужь и поздно. Кажется, вотъ и человѣкъ мой идетъ.

Въ самомъ дѣлѣ, уже смеркало. Паша стала надѣвать шляпку.

— Ангелъ мой, какъ мнѣ и благодарить васъ!… Вотъ, при родномъ сынѣ скажу, еще никого въ свѣтѣ такъ не любила. Когда же вы насъ еще порадуете? Сестрицы когда вернутся?

— Послѣ-завтра утромъ.

— А вы бы къ намъ завтра?

Пашу поразила возможность такого счастья.

— Развѣ это можно? спросила она въ недоумѣніи.

— Приходите, и, приходите, моя ненаглядная. Кому другому не поклонюсь, а вамъ готова въ ножки. Упрашивай, Миша.

— Въ самомъ дѣлѣ, я завтра приду, сказала Паша немного со страхомъ.

— А я васъ сама домой провожу.

— Хорошо, Марѳа Васильевна.

И Паша, простившись, не пошла, а полетѣла домой.

— Поди ты, поди ты, говорила Марѳа Васильевна, оставшись одна съ сыномъ и размахивая руками среди комнаты. — Вѣдь, вотъ взяла мою душу — точно приворожила. А ты что, сынишка мой милый? Что опять затуманился?

— Ничего, душа моя.

Онъ поцаловалъ ея руку.

— Зазнобушка, что ли, мучаетъ, а? Что же намъ дѣлать?

— Лучше не спрашивай. — Михаилъ Ивановичъ взялъ картузъ. — Пойду пошатаюсь.

Эта ночь прошла для Паши въ безпрестанной мысли о завтрашнемъ днѣ. Она поднялась съ птицами. Открывъ глаза при первыхъ лучахъ солнца, она ощутила въ сердцѣ предчувствіе, что этотъ день будетъ самымъ счастливымъ въ ея жизни. Она взглянула въ окно; въ чистомъ, слегка морозномъ воздухѣ разливался благовѣстъ къ ранней обѣднѣ. Дѣвушка сказала себѣ, что она должна посвятить этотъ день особенно пламенной молитвой. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ей вспомнилось, какъ въ похожее на это утро она видѣла въ первый разъ Смолина въ церкви. Она перекрестилась, умылась холодной водой, поспѣшно одѣлась и пошла въ церковь. Паша чувствовала особенное расположеніе молиться. Ея сердце было полно сладостнаго мира; она молилась не за себя, не за него, не за прошедшее, не за будущее; въ ея кроткомъ восторгѣ была мольба за все, что дышетъ и благодаритъ, подобно ей. Она простояла службу въ выступѣ окна, никѣмъ незамѣченная. При выходѣ, на паперти ее окружили нищіе; она вынула кошелекъ и раздала что въ немъ было. Тамъ былъ весь ея маленькій капиталъ, вырученный за шитье впродолженіе лѣта. Она пришла домой веселенькая, милая; въ прихожей ей встрѣтился человѣкъ, готовившій чай, и горничная съ утюгами. Пашѣ хотѣлось, чтобъ всѣмъ было весело. Она принялась ихъ тормошить и развеселила даже Варвару.

— Что вамъ сидѣть дома? сказала она: — вѣдь есть знакомые? Вы бы пошли. И работницѣ скажите. Обѣдать мнѣ не готовьте — есть вчерашнее. Я двери вездѣ запру, и ничего не случится.

Удивленные нарушеніемъ правилъ дома, но весьма обрадованные, служители не заставили себя просить. Поубравшись, они стали сбираться со двора.

Паша поскорѣе напилась чаю, отперла свой коммодъ, вынула большой пестрый платокъ, почти неношеный, кусокъ каленкору и кусокъ синяго атласу, остатокъ отъ хорошенькаго камаля, подареннаго Надеждой Петровной, и побѣжала къ Варварѣ.

— Душечка Варя, сказала она: — вотъ — ситецъ, отдай работницѣ, а платокъ — тебѣ.

Горничная разинула ротъ.

— Зачѣмъ же это, барышня?

— Такъ, мнѣ хотѣлось тебѣ подарить. А вотъ атласъ — Сергѣю. Какъ думаешь, выйдетъ ему жилетъ?

— И, матушка, какъ не выйдти? — отличный; красавица, покорно васъ благодарю.

Горничная бросилась цаловать ея руки.

Оставшись одна, Паша стала ждать вечера. Но она ждала безъ нетерпѣнія; она наслаждалась каждою минутою прекраснаго дня. Ей пришло желаніе сидѣть теперь около человѣка, который бы много-много говорилъ съ ней, училъ бы ее, какъ ребёнка, кротко и тихо, говорилъ бы о томъ, сколько дивнаго Богъ сокрылъ въ каждомъ созданіи. Она порадовалась, что у милаго ей человѣка есть такой человѣкъ, и вздохнула о своемъ одиночествѣ. Потомъ, она стала рыться въ книгахъ. Изъ тѣхъ, что попадались подъ руку, всѣ были прочитаны и какъ-то не приходились но сердцу въ это утро. Она взяла проповѣди Малова и читала долго. Незамѣтно подкрался и полдень. Паша сама пошла на кухню. Аппетитъ является при видѣ другаго голоднаго человѣка, а ѣсть одному очень скучно. Паша скорѣе поклевала, чѣмъ поѣла и, свернувшись на диванѣ, задремала, чувствуя себя усталой послѣ безсонной ночи. Ей ничто не снилось, не мечталось — ни любовь, ни скорое свиданіе. Полная увѣренность, что блаженство въ нашихъ рукахъ, кладетъ покой на чувства; ихъ не можетъ усмирить только человѣкъ, который еще сомнѣвается, ищетъ. Она знала, что любима и любитъ сама… но развѣ они сказали другъ другу, что любятъ? Вчера, она была счастлива, но разговоръ былъ самый простой и Паша не сказала себѣ: «мы говорили не о томъ…» Ныньче будетъ то же, и довольно. Такъ думала она, не зная, какія еще бываютъ у сердца неожиданныя минуты…

Пробило четыре — и Паша вскочила съ дивана. Она поспѣшно достала шляпку, перчатки и стала. Она не могла дать себѣ отчета, почему у нея дрожали руки и подкашивались ноги. Собираясь выдти, она не помнила, какъ упала на колѣни предъ образомъ и въ забытьи прочла молитву; потомъ тихо заперла всѣ двери и очутилась на улицѣ одна. Страхъ напалъ на нее; но переулокъ былъ пустъ, даже не выглянулъ никто въ окно; городъ еще предавался послѣобѣденному отдыху. Только повернувъ за уголъ, она увидала плотниковъ на крышѣ перестроивавшагося дома, да десятокъ рабочихъ, чинившихъ передъ нимъ мостовую. Въ этомъ мѣстѣ переправа была затруднительна. Пробираясь между грудами мусора и песку, Паша вдругъ оглянулась и стала. Градъ обожженныхъ кирпичей летѣлъ изъ вынутаго окна дома, гдѣ, вѣроятно, перекладывали печи.

— Permettez-moi de vous offrir mon bras, madame, сказалъ ей кто-то.

Ей шелъ на встрѣчу господинъ въ модномъ пальто, съ сигарой.

— Эй, вы! закричалъ онъ, махнувъ рабочимъ. — Par ici, s’il vous plait…

Онъ заглядывалъ въ лицо Пашѣ, протягивая ей руку. Паша растерялась. Трепеща, краснѣя, не зная благодарить ли, она подала ему свою крошечную руку. Онъ крѣпко сжалъ ее, бережно провелъ Пашу мимо дома, раскланялся и пошелъ далѣе.

Паша опомнилась, когда незнакомецъ скрылся; она едва переводила духъ. Лицо его было знакомое; точно, она видѣла его въ кавалькадѣ, проскакавшей однажды мимо его оконъ. Оправясь, она прибавила шагу. Калитка Смолиныхъ была незаперта. Толкнувъ широкую дверь, она очутилась лицомъ къ лицу съ Михаиломъ Ивановичемъ. Онъ уже ждалъ ее. Сердце Паши оторвалось. Оба не сказали слова. Куда дѣвалась вчерашняя смѣлость, откуда взялось смущеніе, такое неодолимое, какого она не испытала даже при первой встрѣчѣ? Смолинъ оробѣлъ еще больше ея.

— Я проведу васъ къ матушкѣ, сказалъ онъ.

Они прошли въ садъ. Паша опередила ево; онъ шелъ за нею, наклонивъ голову и молча.

— Гдѣ же маменька? повторила Паша.

Марѳа Васильевна въ глубинѣ сада варила варенья.

— Красавица моя, закричала она издали, увидавъ ихъ: — и не подходите. Мухи облѣпили, на патоку лѣзутъ; вожусь съ бѣла-свѣта. И угольями воняетъ, страхъ. Вы повремените; сейчасъ доварю тазикъ — и къ вамъ.

Смолинъ и Паша пошли по узенькой тропинкѣ, но которой стлалась павитель, уже отцвѣтшая, и вился тонкій слѣдъ улитки подъ красноватые стволы лопуха. Изрѣдка леталъ, кружился надъ головами молодыхъ людей и падалъ безъ шуму желтый листъ, признакъ близкой осени. Легкій вѣтеръ пробѣгалъ по травѣ и кустарникамъ, и шепотъ поднимался между каждой былинкой. Но этихъ нѣжныхъ жалобъ не слушали ни дѣвушка, ни ея спутникъ.

— Боже мой, какъ это свела насъ судьба? сказала она, наконецъ, будто говоря съ собою.

— Счастье, прошепталъ онъ.

— Думала ли я, что будутъ минуты… какихъ и во снѣ не видится…

Голосъ Паши порвался.

Они проходили мимо цвѣтника; послѣднія махровыя астры пестрѣли на куртинѣ среди засохшей резеды и кустовъ шиповника съ красными ягодами. Паша сѣла на скамейку; Смолинъ стоялъ передъ нею.

Она подняла на него блестящіе глаза.

— Помните, проговорила она едва слышно: — третій день праздника, и дождикъ, и потомъ… и сколько разъ, бывало, въ окнѣ ваша тѣнь… И здѣсь, когда мы познакомились… и все это на яву, сказала она, вдругъ привставъ и съ необыкновенной силой: — все это на яву! повторила она, захвативъ руками его руку.

Какъ безумный упалъ Смолинъ къ ея ногамъ. «Паша, Паша», шепталъ онъ, задыхаясь и покрывая безчисленными поцалуями ея пальцы, на которые падали и его крупныя, горячія слезы.

Она наклонилась къ его головѣ, дрожа, поцаловала его въ волосы и пылающій лобъ. Они не помнили себя. Слухъ могъ бы различить прерывистое біеніе ихъ сердецъ, по первому чистому восторгу юности не было свидѣтелей.

— Не плачьте же, встаньте, сказала она. Смолинъ всталъ, и его губы потянулись къ ея губамъ. Она кротко взглянула и тихо его перекрестила. Безъ памяти бросился онъ опять на колѣна и поцаловалъ только землю, на которой она стояла.

— Встань же, мое сокровище… Миша, о, Миша!

Они обнялись, обнялись еще, глядѣли другъ на друга и обнимались. Онъ сѣлъ подлѣ нея, и въ нѣмомъ счастьи они захватили другъ у друга руки. Кругомъ было тихо, только вѣтеръ обвѣялъ ихъ и зашуршалъ по травѣ. Долго сидѣли они такъ, все молча. Они и не замѣтили, какъ склонилось солнце и румянило ихъ щоки, ихъ платье, бросая радостный цвѣтъ на ихъ дѣтское счастье.

Послышались шаги.

— Голубчики мои, хотѣла сказать Марѳа Васильевна и не могла. Подходя изъ-за кустовъ, она все видѣла.

— Матушка! вскричали Смолинъ и Паша, вскочивъ.

— Господи, не очнусь… Господи!

Она сѣла.

— Красавица моя… Она цаловала руки дѣвушки. — Такъ вы и впрямь его любите? Владыко, чѣмъ же я это вымолила… Чтобъ такая была у Миши жена!

— Жена? повторили молодые люди.

Они онѣмѣли. На лицахъ ихъ выразилось странное изумленіе. Никогда, съ самой первой встрѣчи, они не доходили, какъ-то не смѣли доходить до подобной мысли. Точно будто у нихъ открылись теперь глаза, но открылись уже на такое счастье, которое пугало.

— Что же вы такъ поглядываете? спросила Марѳа Васильевна: — али я не такъ что сказала?

Смолинъ и Паша не отводили глазъ другъ отъ друга. Марѳу Васильевну бросило въ дрожь. Раза два она схватывалась за головную косынку.

— Али не такъ?… Вы мою душу развяжите…

Они молчали.

— Я думала, если дѣвица благородная… и онъ, какъ честный человѣкъ… Еслибы я такъ не думала… Да разрази меня Господь, когда бы я васъ пустила вмѣстѣ!…

И Марѳа Васильевна громко зарыдала.

— Матушка, милая! вскричали они оба: — развѣ мы не хотимъ!

Оба бросились къ ней. Марѳа Васильевна захватила обоихъ и, радостно рыдая, припала головой къ головѣ сына. Долго въ саду ничего не было слышно, кромѣ поцалуевъ, восклицаній, нѣжныхъ словъ, нѣжныхъ ласокъ…

Марѳа Васильевна первая пришла въ себя.

— А какъ же сестрицы?… спросила она.

— Сестры! сказала Паша: — но вѣдь это — мое счастье! Когда я скажу, что это — мое счастье…

— Онѣ, матушка, вамъ вмѣсто матери; ихъ воля.

— Какъ, ихъ воля? развѣ онѣ меня не любятъ? Когда я хочу, когда я скажу, что умру…

— Вы имъ, такъ, обинякомъ, когда нибудь говорили?

— Ничего… Да что же вы такъ, Марѳа Васильевна?… Нѣтъ, ради-бога, не думайте. Сестры сдѣлаютъ для меня все… Нѣтъ, нѣтъ, и не смѣйте думать.

— Скажутъ, неровня.

— Что?… Да мы сами бѣдны; у меня нѣтъ жениховъ… Нѣтъ, нѣтъ! вскричала Паша радостно: — когда я имъ скажу, что нашла счастье, онѣ такъ будутъ счастливы!…

Марѳа Васильевна стояла задумавшись. Смолинъ потупилъ голову.

— Вы мнѣ не вѣрите?… Да что же это за мученье?… Не вѣрите. Ну, такъ приходите завтра; онѣ завтра пріѣдутъ. Вы увидите.

Марѳа Васильевна помолчала.

— Вѣдь безъ ихъ благословенія…

— Развѣ я сказала, что можно безъ благословенія? Да за что же вы ихъ считаете злодѣйками?

И Паша, наконецъ, разрыдалась.

— Ангелъ мой, голубушка… Полно вамъ, полно!…

Марѳа Васильевна и Смолинъ засуетились кругомъ дѣвушки.

Старуха повеселѣла, почти убѣжденная и клятвами и слезами. Паша подняла глаза и встрѣтила уже радостныя лица.

— Такъ завтра, Марѳа Васильевна?

Старуха опять примолкла, но уже нескучно.

— Вотъ что, мой голубчикъ, сказала она, пораздумавъ: — лучше повременимъ.

— Зачѣмъ? возразилъ Смолинъ.

— А вотъ зачѣмъ. Люди людьми. У каждаго свой резонъ. Ну, и сестрицы. А надо такъ дѣлать, чтобы ужь никакого сомнѣнія намъ не было. Мы — мѣщане; вы — благородные. Вы головой не качайте, я дѣло говорю; и гордость у всякаго есть, какъ тебя погонятъ съ носомъ… А коли ужъ не то, такъ скажутъ: больно, молъ, молодъ, на ноги не сталъ, и будетъ ли еще изъ него человѣкъ, неизвѣстно. Такъ вотъ, чтобъ сомнѣнія никакого не было, пождемъ до поры. Миша скоро получитъ чинъ, станетъ на дѣйствительную царскую службу — вы и поравняетесь. Потому ясно, значитъ, мальчикъ надежный, коли отличили, и своимъ трудомъ съумѣетъ кормить жену. Вотъ такъ-то, мои ненаглядные. Резонъ?

— Мученье, тихо сказалъ Смолинъ.

— Потерпи. Самой мнѣ развѣ легко? Вы скажите, Прасковья Дмитріевна, дѣло я говорю?

— Можетъ быть, Марѳа Васильевна; только увѣряю васъ…

— Ни, ни! Какъ положили, такъ и сдѣлаемъ. И не говорите покуда ничего сестрицамъ.

— Слушаю, Марѳа Васильевна.

— А тамъ, приду свахой — вотъ какой!

Молодые люди бросились обнимать ее.

Старуха была до того разстроена, что едва держалась на ногахъ. Она предложила вернуться подъ крышу. Принесли, конечно, самоваръ. Марѳа Васильевна хлопотала какъ всегда, но хлопоты прерывались слезами и поцалуями. Всѣ трое молчали и были счастливы. Стемнѣло, зажглись звѣзды. На колокольнѣ пробило восемь.

— Пора домой вамъ, мой ангелъ, сказала Марѳа Васильевна, взглянувъ въ окно. — Миша, бери картузъ, а я платкомъ покроюсь. О, моя неоцѣненная! Придетъ, Богъ дастъ, времячко — не разстанемся.

Она перекрестила Пашу. Та хотѣла поцаловать ея руку. Всѣ трое вышли.

Паша шла между ними. По безлюдной улицѣ раздавались мирные шаги Смолина и торопливое постукиваніе башмаковъ старухи. Молчали. Только проходя мимо одного освѣщеннаго окна, молодые люди взглянули въ глаза другъ другу.

— Вотъ вы и дома, сказала Марѳа Васильевна, входя на крыльцо флигеля. — Прощайте, почивайте; да будетъ надъ вами ангелъ-хранитель.

— Прощайте, сказалъ Смолинъ, пожимая ей руку. Въ послѣдній разъ мелькнуло передъ Пашей его лицо при свѣчѣ, которую вынесла горничная. Двери захлопнулись.

Возвращаясь домой, старуха начала вздыхать. Сынъ ея не тревожилъ. Воротясь, она нетерпѣливо сбросила платокъ съ головы, сѣла подъ окно и вздохнула еще громче.

— Что съ тобою, матушка? рѣшился онъ наконецъ спросить.

— Охъ, Миша! Тяжело что-то. Такое опять на сердцѣ смущеніе. Баловство мое, баловство! Больно ужь я люблю тебя, Миша.

— Что же ты такое сдѣлала?

— Вотъ, какъ ты началъ по веснѣ въ переулокъ загибать… Тутъ бы надрать уши — и конецъ. Анъ — нѣтъ: весело было, что тебѣ весело. Ну, и она — ну, люблю ее, ну, рада что ей весело. Такъ — дурацкая моя голова, ничего не сообразила. А какъ вы ужь разцаловались… Да что ужь тутъ, окромѣ вѣнца?

— Да развѣ ты?… Матушка, богъ съ тобою — развѣ ты не вѣришь, что мы точно любимъ?

— Вѣрю и такого счастья во снѣ себѣ не гадала, да… Миша, голубчикъ…

— Да что же, матушка?

— Не будетъ изъ этого пути.

Онъ молчалъ.

— Не будетъ, голубчикъ.

Она смотрѣла въ темное стекло. Смолинъ заложилъ крѣпко руки и быстро шагалъ по комнатѣ. Потомъ пошелъ въ свою дверь, къ дивану.

— Миша, кликнула мать. — Миша! Да что я, сумасшедшая, что ли? --И Марѳа Васильевна почти бѣгомъ пустилась за нимъ. — Мы съ тобой одурѣли. Да чѣмъ же ты хуже ея? Красота моя, сынишка мой! На весь свѣтъ пошлюсь, развѣ такому можно отказать? Да и не откажутъ — Господи, прости мое согрѣшеніе…

— Матушка, и она же меня любитъ!

— Еще бы! Ну, давай теперь пособеру ужинъ. Чай, съ радости, голоденъ какъ собака… О, Господи, взыскалъ же ты меня, грѣшную!

Паша, между тѣмъ, сбиралась лечь. Она сняла платье, расчесала волосы и сѣла на постель, приложивъ ладони къ щекамъ, которыя пылали.

Вошла горничная.

— Сударыня, позабыла вамъ отдать, отъ Надежды Петровны письмо, принесъ мужикъ.

Наша прочла, ничего не понимая, перечитала и поняла еще меньше. Содержаніе посланія было, однако, самое обыкновенное.

«Милая птичка, я сижу въ Подлѣсьи; пять дней грызлась съ должниками; хочется браниться — а подъ рукой нѣтъ мужа. Онъ уѣхалъ на недѣлю. У мень желчь. Вообрази, я даже начала коверъ и шью. Былъ у меня Кашицкій и цѣлый день дурачился. Кстати, онъ какъ-то ѣхалъ верхомъ мимо вашихъ оконъ и видѣлъ тебя. Онъ въ восхищеніи отъ твоихъ глазокъ. Смотри же ты, птичка, завяжи узелокъ и помни мой благой совѣтъ: ищи случая его видѣть. Да растормоши ты своихъ недвигъ; что онѣ не выведутъ тебя на свѣтъ божій? Когда же ко мнѣ? Вѣдь теперь, когда я степенная madame Завѣрова, это прилично. Хоть бы поскорѣе. Я что-то грущу и тоскую… Хотѣлось бы при сей вѣрной оказіи послать тебѣ деревенскій гостинецъ, хоть бы твое подобіе — цыпленка, но ничего нѣтъ. Все скушалъ мой возлюбленный Александръ Михайловичъ. Прощай, птичка; мнѣ скучно. Цалую твои глазки, желаю хоть крошечнаго веселья; поищи сама, если не даютъ, влюбись — вотъ самое лучшее…»

Паша спрятала письмо, поправила лампаду и принялась молиться… Пусть не смущаетъ подобныхъ молитвъ тотъ, кто уже любилъ много и, быть можетъ, чѣмъ дальше, тѣмъ печальнѣе и хуже, и бросилъ, наконецъ, любить, недовольный собою и предметомъ любви, и жизнью, гдѣ все было одно ожиданіе разсвѣта. Какъ чисто, какъ пламенно молилась дѣвушка о покровѣ и защитѣ своему счастью отъ невзгодъ житейскихъ, какъ просила долгихъ — долгихъ дней, какъ кротко, благодарно плакала о томъ, что исполнилась мечта ея!… Поздно легла она, поцаловавъ крестикъ на шеѣ, и задремала, прижавъ его къ груди.

Долго еще не теряла она сознанія; долго въ постелѣ слышала какъ били часы, трепетала проснувшаяся муха и храпѣла за дверью Варвара. Мало по малу, однако, слухъ ея началъ ослабѣвать, и она уже вздохнула какъ человѣкъ заснувшій, когда ей почудился шумъ. На улицѣ и въ домѣ загремѣли, зашевелились. Дверь скрипнула, и глазамъ Паши вдругъ стало больно. Кто-то внесъ свѣчу. Это была Варвара въ ночномъ костюмѣ, и за нею сестры, еще по дорожному. Онѣ зашелестили салопами, проходя мимо ея постели, и заглянули. Паша поскорѣе закрыла глаза. Она сама не знала почему, но закрыла. Госпожи Ельниковы сняли шляпки и стали раздѣваться въ глубочайшемъ молчаніи…

IX.

Октябрь былъ въ половинѣ, и надъ городомъ N. и его окрестностями давно уже царствовала глубокая осень. Дождь лилъ постоянно цѣлый мѣсяцъ, изрѣдка давая проглянуть солнцу сквозь тяжелую массу облаковъ, которыя тянулись уродливыми пятнами съ сѣвера. Раннее зазимье — предвѣстникъ, что зима станетъ чрезъ шесть недѣль — погубило послѣдніе цвѣты, которые могли бы продышать, еслибъ ихъ пригрѣли теплые лучи. Ярко зажелтѣли и закраснѣлись липы и березы садовъ; безпощадно терзалъ вѣтеръ ихъ умиравшія вѣтки, но подъ холодною влагою, которою обдавало ихъ небо, онѣ разцвѣчались еще сильнѣе, такъ что за нихъ становилось больно.

Стара и избита истина, что осень наводитъ грусть, что есть родство между природой и душою; но вѣчно будетъ повторяться она, покуда существуетъ осень и другія времена года, покуда не смолкнетъ отголосокъ человѣка на зовъ природы; а онъ не смолкнетъ никогда, несмотря ни на какія усилія вѣка побѣдить эти дѣтскія волненія сердца…

Осень имѣетъ также свойство сосредоточивать человѣка. Для людей науки, это — лучшая пора занятій; для души больной — лучшая нора страдать; для мечтателя — пора самыхъ капризныхъ фантазій; для всѣхъ, это — преимущественно время работы души, отъ самой кипучей — и до полнаго оцѣпененія ума, когда небогата и однообразна жизнь наша, и любимъ мы ее такъ мало, что не чувствуемъ потребности думать о ней, вспоминать протекшія изъ нея минуты.

Ни грусти, ни желанія мысли — ничего подобнаго не испытали на себѣ госпожи Ельниковы. Изъ всѣхъ впечатлѣній наступившей осени, онѣ приняли только одно — что во флигелѣ стало холоднѣе, и хлопотали дня три съ двойными рамами, сердясь за чадъ, когда въ первый разъ истопили печи. Надѣвая ватныя платья, онѣ не пожалѣли о теплыхъ дняхъ и не вспомнили горячихъ лѣтнихъ грозъ, когда мелкая изморозь зашуршала по стекламъ. Въ этомъ отношеніи онѣ далеко ушли въ послѣднее время. Еще прошлую осень встрѣчали онѣ неяснымъ, тревожнымъ чувствомъ, что-то будетъ на слѣдующій годъ?… Теперь онѣ даже не ходили отъ окна къ окну, равнодушно отыскивая глазами клочка голубаго неба.

Поѣздка въ деревню на два дня почему-то получила особое значеніе въ глазахъ Ельниковыхъ. Возвращаясь, онѣ будто рѣшили, что этотъ выходъ изъ обыкновенныхъ привычекъ, выходъ изъ стѣнъ флигеля — такое происшествіе, которое должно послужить гранью между предстоящимъ и прошедшимъ, и особенно отодвинуть прошедшее на дальній планъ. Казалось, именно этой поѣздкой должно было быть предано забвенію недавнее прошлое, въ которомъ ясно выглянули какіе-то тревожные начатки, и тотъ, кто былъ виновенъ въ этихъ начаткахъ, долженъ былъ теперь признать ихъ за вздоръ.

Никогда въ физіономіяхъ Натальи Дмитріевны и Катерины Дмитріевны не было такого безстрастія, такого довольства, какъ по возвращеніи ихъ домой. Онѣ, казалось, одержали побѣду и надъ собою. Наталья Дмитріевна смотрѣла особой, старающейся успокоить другихъ и себя, и уже близкой къ покою; Катерина Дмитріевна смотрѣла совсѣмъ успокоенной. Онѣ устроили свое межеваніе; казалось, устроились и внутренно, надолго и прочно. Даже въ движеніяхъ ихъ была радость; даже не сердились онѣ на любопытныхъ прохожихъ, заглядывавшихъ нечаянно въ окна; казалось, даже не волновались мыслью, что о нихъ забыли — точно будто снѣ всѣмъ презрѣли или всѣмъ простили…

Но какъ эта перемѣна подѣйствовала на Пашу?

Въ ночь, когда пріѣхали сестры, Паша спала чутко. Она проснулась на зарѣ, и первое ея чувство, охватившее ее, былъ страхъ, съ которымъ она уже не совладѣла. Потомъ явилась мысль: какъ приготовить сестеръ хотя немножко къ тому времени, когда придется сказать все?… Она думала, а страхъ крѣпчалъ. Думала — и выдумала только одно — не говорить, что даже видѣлась съ Смолиными. Она вскочила съ постели, побѣжала въ дѣвичью и тихонько, вся дрожа, попросила Варвару и Сергѣя не говорить тоже. Потомъ прилегла опять и терзалась. Наконецъ, сестры встали. Цалуясь съ ними, Паша пристально вглядывалась въ ихъ глаза. Вдругъ лицо ея просіяло. Точно она никогда не видала ихъ такими. Сердце Паши забилось надеждой. Съ сладкимъ трепетомъ нѣсколько дней слѣдила она за, каждымъ ихъ движеніемъ и болѣе и болѣе удивлялась ихъ хорошему спокойствію. Ни тѣни прежнихъ странныхъ неудовольствій, досады, неумѣстной осмотрительности. Правда, онѣ говорили очень мало, только о вещахъ, касавшихся до домашняго обихода; но если случалось вспоминать прежніе годы, то вспоминались одни происшествія, безъ тонкихъ и желчныхъ разборовъ, тономъ примиренія. Паша благословила это наитіе благодатнаго мира; она сказала себѣ, что доброта, лежавшая въ глубинѣ сердца ея сестеръ, рвется, наконецъ, на свѣтъ божій… Однако, она не открыла имъ ничего…

— Вотъ, говорила себѣ Паша: — сестры сами почувствовали, какую тяжесть несли добровольно. Онѣ подумали о своей близкой старости, опомнились; но вѣдь счастье никогда не поздно… А если уже не свое, не молодое, то у нихъ будетъ мое счастье… И, боже мой, какъ я съумѣю быть благодарна! Да, теперь сестры одумываются, приходятъ въ себя, какъ послѣ сна; скоро въ нашемъ домѣ все перемѣнится, скоро сама собой придетъ радость… Тогда я просила не во время. О, Господи, зачѣмъ же я унывала?

Однако, она не говорила имъ ничего… Потомъ ей мечталось, какъ придется имъ по душѣ ея тихое, незатѣйливое счастье.

«Можетъ быть, я не понимаю», думала она: «какъ въ позднія лѣта чувствительны обиды и памятны неудачи… Кто знаетъ, можетъ быть, я сама стану злопамятна?… Но вѣдь съ нами имъ будетъ хорошо. Но вѣдь семья, гдѣ я буду, да развѣ это — ихъ прежній, завистливый кружокъ? Марѳа Васильевна, мой Миша…»

Тайна рвалась у нея съ языка… Но все-таки она не сказала ничего. Она и не могла говорить. Что бы она себѣ ни придумывала, какъ бы ни радовалась, съ первой минуты въ ея душѣ залегла непреодолимая осторожность, лежала тамъ, несмотря ни на что, и не пускала слова. Паша пробовала смѣяться надъ собою — смѣхъ не помогалъ. Ей стало стыдно, ей хотѣлось плакать — а слово не приходило.

— Ну, лучше подожду, оправлюсь, сказала она, сжимая руки.

И она все ждала этой блаженной минуты. Прошла еще недѣля… Дѣло ея не подвинулось ни на шагъ. Осторожность росла и перешла во что-то неотвязно-тоскливое. Въ душѣ ея стало темнѣть; свѣтлые образы исчезали. Зароились сомнѣнія; зловѣщій голосъ что-то подсказывалъ…

— Но что же это за перемѣна у насъ? вдругъ спросила она.

И вдругъ ей взглянулось на все иначе… Она ужаснулась.

Спокойствіе дома повѣяло на нее могилой. Ей стало вдругъ такъ душно, такъ тѣсно, какъ не бывало никогда. Она задыхалась, она разломала бы эти стѣны и вырвалась на воздухъ… Безмолвно, сложа руки по цѣлымъ часамъ, стала она несводить глазъ съ сестеръ.

— Да живы ли вы? спрашивала она. — Нѣтъ!… О, какъ я глупа!… Вы совсѣмъ умерли!

Сестры работали, ничего не подозрѣвая.

Глаза Паши сверкали сосредоточеннымъ, мрачнымъ отчаяніемъ.

— Чудное состояніе, говорила она: — вотъ такъ, конечно, лѣтъ десять на грошъ не растратишь силы… А какъ здорова-то!

И будто съ каждой минутой у нея открывалось зрѣніе… Катерина Дмитріевна сидѣла напротивъ; Паша глядѣла на ея тщательный проборъ и вдругъ чуть не засмѣялась.

«Какая она смѣшная», подумала Паша: «это — милое эхо старшей сестрицы… И какъ побаивается!… А вѣдь не хотѣлось бы вторить весь свой вѣкъ, скажи?… О, Господи, что же будетъ со мною?»

А дождливый, сѣрый день между тѣмъ тянулся; вечеръ шелъ безконечно, будто ночь забывала придти, такъ же какъ во флигелѣ забывали говорить. Только прилежно смѣнялась работа и поднимались руки, снимая съ нагорѣвшихъ свѣчекъ…

— Нѣтъ, я уйду, убѣгу! говорила Паша, и ея горе чуть не вырывалось раздирающимъ крикомъ.

Она вскакивала, бросалась къ окну и въ забытьи пробовала, не вырветъ ли раму…

— Да хоть бы разсердились онѣ на что нибудь! Но нѣтъ. Вотъ онѣ заговорили о коврѣ, вышитомъ еще великимъ постомъ; Паша помнить въ немъ каждый крестикъ, каждую тѣнь; дни, проведенные надъ нимъ, врѣзались въ ея память тѣмъ силѣнѣе, что тогда еще не было любви, которая бы выгнала докучливую тоску однообразія. Сестры все перебираютъ: туго или слабо были впялены пяльцы, и какъ ошиблась Катерина Дмитріевна въ трехъ points и распорола, и какъ приходилось подрисовать узоръ, потому что полиняла голубая краска… И говорятъ все это такъ любезно… О, прелесть! мысленно вскричала Паша.

Утромъ, чѣмъ свѣтъ, она вскочила и убѣжала къ обѣдни. Въ первый разъ она сдѣлала это не сказавъ сестрамъ и одна. Она не ходила въ церковь безъ провожатаго.

О чемъ она молилась — она сама не знала. При выходѣ, ее встрѣтила Марѳа Васильевна. Паша хотѣла отвернуться и уйти, но старуха догнала ее на паперти.

— Здравствуйте, мой ангелъ.

Онѣ разцаловались.

— Ахъ, Господи, что это, какъ вы похудѣли? и глазки…

— Ничего, Марѳа Васильевна, право, ничего. Такъ, съ просонокъ голова болитъ.

— Охъ, берегите себя, мой ангелъ! Вѣдь я нивѣсть что придумаю. Ну, какъ поживаете, сестрицы что…

Марѳа Васильевна замолчала съ минутку; ее обгоняли знакомыя мѣщанки и, кивнувъ съ улыбкой по три раза въ знакъ добраго здоровья, прошли мимо.

— А вамъ кто-то кланяется, шепнула скорѣе Марѳа Васильевна на ухо дѣвушкѣ.

Она вспыхнула.

— Ахъ, Миша… Что онъ?

— Бѣсится малый. И! такой-то развеселый вьюнъ — житье! Пѣсни играетъ, скачетъ. Пожирѣлъ; да подросъ еще — ей-богу, подросъ. Вотъ все рвется къ вамъ подъ окошечко, да я не пускаю. Приструнила. Пускай посидитъ, пождетъ до поры до времени, а не то сосѣди залаютъ. Вы не взыщите, мой ангелъ; мать лучше эти порядки знаетъ.

— Ахъ, хоть бы на минуточку!

— Теперь его и въ городѣ нѣтъ; уѣхалъ съ управляющимъ по губерніи.

Марѳа Васильевна подмигнула.

— Скоро мы будемъ чиновные. Еще крошечку-крошечку — недѣльки съ двѣ…

Она. обняла Пашу.

— Голубчикъ мой, да что съ вами? какъ полотно вдругъ… голубчикъ, вы больны… Али какое горе? какъ матери мнѣ скажите… какъ передъ Богомъ…

— Ничего, душечка Марѳа Васильевна, это — отъ радости… Такъ… сердце сжалось.

— Охъ, берегите себя, сказала Марѳа Васильевна, крестя ее. — Дочка моя…

Но Паша уже бросилась впередъ…

Богъ знаетъ, какъ бы показалась она сестрамъ, еслибъ, проходя въ спальню, чтобы снять салопъ и шляпку, не заглянула въ пріемную. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна сидѣли молча другъ напротивъ друга, въ одинаковой позѣ. Правыя ихъ руки слегка приглаживали волосы, лѣвыя придерживали концы мантильи. Обѣ не сводили глазъ съ одной какой-то точки на бѣлой стѣнѣ. Это зрѣлище, самое обыкновенное, показалось Пашѣ такимъ уморительнымъ, что она громко расхохоталась.

— Чему ты? даже окликнула ее Катерина Дмитріевна.

— Такъ, весело, возразила Паша, вѣшая салопъ и дрожащей рукой не попадая на вѣшалку.

Еще прошло два-три дня. Паша заглядывала въ себя, и ей было страшно. Въ эти послѣдніе дни, ей казалось, она ушла на цѣлые годы. Мучительный, злой анализъ, котораго она прежде стыдилась, овладѣвалъ ея мыслью безпрестанно. Она стала разбирать и любовь свою.

— Какъ могли мы сойтись, говорила она: — онъ — такой счастливый, я — такая печальная? Онъ и не понимаетъ, какъ можно плакать… Но Богъ съ нимъ! пусть онъ себѣ, моя душа, веселится и радуется, и не подозрѣваетъ, какъ терзается его Паша…

Иногда, послѣ волненія, жгучей боли въ головѣ, горячки, въ которой недоставало только бреда, дѣвушка впадала въ несвойственную ей апатію.

— Изъ чего я хлопочу? спрашивала она: — не лучше ли стать деревомъ, камнемъ и безъ желаній, безъ надеждъ смотрѣть, какъ насъ уноситъ время, состарѣться, умереть?

Но эти минуты равнодушія бывали рѣдки. Близость рѣшительнаго дня сдѣлалась ея кошмаромъ. «Одна ли я на свѣтѣ, или не одна, такъ пріятно жду, какъ говорится, блаженнѣйшаго часа на землѣ?» Она засмѣялась. «Не лучше ли отказаться?» Но тутъ возставала вся ея душа… «А что будетъ — то будетъ», кончила она, утомясь, наконецъ, невозможностью придумать.

Есть избранныя души, для которыхъ дѣлать добро — наслажденіе высокое. Но добро, это — одна матеріальная помощь бѣдности. Къ нравственному страданію ближняго люди приступаются рѣдко. Оно понятно. Мѣшаться въ такія дѣла, какъ чужая душа, затруднительно, и приступить къ ней можно только или съ крайней осторожностью, или съ большимъ запасомъ житейскаго опыта. Такая забота, даже лучшимъ людямъ, и не въ привычку, и пугаетъ. Тѣмъ менѣе еще приступается общество къ печалямъ своихъ членовъ, когда эта печаль — не громкая драма, а живетъ день за день, въ обыкновенномъ, будничномъ платьѣ. Какъ тутъ помогать? Кто рѣшится? Какъ смѣть путаться въ семейныя дрязги? Кто имѣетъ на это право? И многое другое. И нельзя сказать, чтобы на половину преувеличеннаго тутъ не было и половины правды.

Такъ было и въ городѣ N. Въ городѣ N. знали все. Знали, что живутъ въ немъ госпожи Ельниковы, старыя дѣвушки, и съ ними красавица, меньшая сестра, и живетъ она скучно. Никому, конечно, такая жизнь не казалась въ порядкѣ вещей — да на это не требовалось и большаго соображенія. Стоило взглянуть въ безлюдный, грязный переулокъ, на сѣрый, заплаканный дождемъ флигель, съ замурованными окнами, съ крѣпко-запертыми дверями, съ воротами, къ которымъ не было протоптано слѣда. Но никто и не думалъ помочь горю. Сидя въ уютныхъ экипажахъ, которые качались и тряслись по изрытой грязи переулка, N — скіе дамы и господа разсѣянно заглядывали въ жилище Ельниковыхъ. Въ окнѣ мелькала черная головка, черные глазки, прилежно склоненные надъ работой.

— Что за ѣзда по Гусятниковскому переулку! говорили они. — А по сторонамъ смотрѣть скучно. Куда забились эти Ельниковы! Вотъ старыя улитки. Сами на всѣхъ злы и меньшую заперли въ четырехъ стѣнахъ. Хороша она будетъ, какъ въ сестрицъ… Семейка!

И только такъ бросалось изрѣдко имя Ельниковыхъ среди разговора и движенія общества.

Впрочемъ, въ послѣднее время, сами того не зная, онѣ стали предметомъ и нѣкоторыхъ толковъ. Пора въ городѣ была глухая; новыхъ ссоръ, сплетенъ, свадебъ не имѣлось. Отъ нечего дѣлать, N-ское общество схватилось за всегдашнюю свою пищу, за похожденія общаго губернскаго любимца и jeune premier — Кашицкаго. Этому человѣку положено было прощать все — шалости, проигрыши, дерзости; послѣднія, впрочемъ, и не считались за дерзости. «Онъ позволяетъ себѣ лишнее» — вотъ все, что осмѣливались шептать про Кашицкаго, и вслѣдъ за тѣмъ протягивали ему руку. И, конечно, молодой человѣкъ пользовался своимъ правомъ, часто изъ одного желанія испытать, до какой степени можетъ простираться общая снисходительность.

Теперь шло дѣло о другомъ. Пріятельскіе кружки были заинтересованы однимъ «amour anonyme» молодаго человѣка. Кашицкій сказалъ гдѣ-то на вечерѣ и повторилъ много разъ, что всѣ N-скія барыни и дѣвушки стары и дурны и не стоятъ волоска одной особы, которой не назоветъ, но въ которую наконецъ влюбился, чего не дождались отъ него, при всѣхъ усиліяхъ, другія N-скія дамы. На этотъ разъ общее любопытство и самолюбіе были уже слишкомъ задѣты за живое. Тотчасъ составили тѣсный союзъ, чтобъ узнать, кто соперница. И скоро имя Паши Ельниковой стало предметомъ толковъ. Разболталъ какой-то юноша, которому Кашицкій какъ-то зѣвая проболтался. Въ городѣ зашумѣли. На Кашицкаго посыпался градъ насмѣшекъ. Онъ хохоталъ. Кашнцкому весело было смотрѣть, какъ кричала, жалась и извивалась раненая дамская зависть. Скоро, однако, онъ и разсердился. То, что онъ похвалилъ, не смѣло считаться смѣшнымъ. Зная, чѣмъ отмстить, онъ пересталъ ѣздить въ тѣ дома, гдѣ его ждали, считая минуты. Тогда поднялся шумъ еще страшнѣе. Пошли толки, ссоры, и, наконецъ, дамы стали придумывать, какъ бы взглянуть на особу, которая могла завладѣть ихъ неотъемлемымъ достояніемъ. Онѣ пріискивали между собой, кто бы рѣшился, не уронивъ своего достоинства, возобновить знакомство съ Ельниковыми. Такая, наконецъ, нашлась. Это была пожилая дама, которая ѣздила къ нимъ прежде разъ въ годъ съ визитомъ, послѣдній годъ вовсе не была, но еще могла быть: такая давность еще терпѣлась. Но выборъ вышелъ несчастливъ. Дама эта смертельно любила Кашицкаго, не для себя, но за молодечество, и еще болѣе любила поссорить тѣхъ самыхъ дамъ, которымъ иногда, въ разныхъ случаяхъ жизни, косвенно помогала. Дѣло было улажено.

Разумѣется, ничто изъ этихъ смутъ не доходило до Ельниковыхъ; иначе бы новизна ихъ развлекла Пашу; маленькая война за нее, неизвѣстную, спрятанную какъ кладъ, польстила бы ея женскому самолюбію — у кого же нѣтъ самолюбія?

Утромъ одного октябрскаго дня, къ Ельниковымъ подъѣхала карета. Уже болѣе мѣсяца у нихъ не было ни души, и появленіе экипажа произвело страшную суматоху. Наталья Дмитріевна стала кликать дѣвку; одичалая дѣвка опрометью бросилась въ кухню за лакеемъ; оторопѣвшій лакей опрометью побѣжалъ отворить подъѣздъ, а покуда госпожи Ельниковы въ ужасѣ спрашивали другъ друга: «Кто это?»

Пріѣзжая была та самая m-me Ѳедорова, которая была у нихъ въ началѣ этого разсказа, и съ нею избранная дама. Онѣ сами испугались, какую надѣлали тревогу, потому-что шумъ приготовленія едва кончился при ихъ входѣ. Но лица хозяекъ были поразительны. Онѣ тоже были одичалыя и одичалость силилась замѣниться свѣтской улыбкой. Онѣ даже были жалки. Компанія молча размѣнялась учтивостями.

— Зима близка, сказала наконецъ дама. — Жаль, что общество разстроилось, пріѣзжихъ изъ деревень нѣтъ, а прежнія лучшія семейства лѣнятся, не выѣзжаютъ. Вотъ, напримѣръ, всѣ мы недавно говорили о васъ.

— О комъ? спросила Катерина Дмитріевна, радостно покраснѣвъ.

Паша на нее взглянула.

— Да; на васъ пеняютъ. Чуждаться свѣта — право, грѣхъ. А кому даны красота, любезность…

— Свѣтъ меня утомляетъ, сказала Катерина Дмитріевна. — И скучный долгъ эти приличія…

— И, помилуйте! Наши молодыя дамочки не скучаютъ. Вотъ кому неудача — тому, конечно, непріятно.

Катерина Дмитріевна хотѣла отвѣчать, но Наталья Дмитріевна ее перебила.

— Умные люди презираютъ глупыми неудачами, сказала она. — Да мы же и старухи. Наше время для вашего свѣта прошло.

— Я и не говорю о насъ съ вами, старухахъ.

— О комъ же? спросила Катерина Дмитріевна.

— Вотъ о такихъ милочкахъ, вступилась m-me Ѳедорова.

— Конечно, о mademoiselle Pachette, вскричала дама. — Вотъ за нее мы всѣ на васъ въ претензіи. Не дальше, какъ вчера, у губернаторши…

— Кому какое до насъ дѣло? возразила тихо Наталья Дмитріевна.

— Ахъ, Боже мой! весь нашъ grand monde желаетъ ее видѣть. Да познакомьте же ее, Наталья Дмитріевна. О ней даже самые лучшіе наши кавалеры говорятъ.

— Гдѣ же это они могли ее видѣть?

— О! они все видятъ.

Наталья Дмитріевна пожала плечами.

— Зоркіе люди, замѣтила она.

— Ну, наконецъ, повезите mademoiselle Pachette хоть въ собраніе…

— Въ собраніе! Покорно благодарю.

— Почему же вы не поѣдете?

— Не поѣдемъ. Право, вы меня извините; всякій знаетъ, что ему возможно.

Послѣ этой выходки Натальи Дмитріевны, учтивая гостья перемѣнила разговоръ и только для того, чтобъ тотчасъ проститься. Садясь въ карету съ своей спутницей, она, однако, рѣшила поддерживать Кашицкаго и сказать дамамъ, что видѣла чудо.

— Тварь эта, сказала Наталья Дмитріевна, запирая двери. Она сѣла за пяльцы и сочла нужнымъ окончательно замолчать. О визитѣ и разговорѣ не поминалось совсѣмъ, какъ-будто его вовсе не бывало. Наталья Дмитріевна, впрочемъ, скоро успокоилась; но Катерина Дмитріевна осталась взволнована на весь день, хотя тщательно это скрывала.

На Пашу это посѣщеніе имѣло особое дѣйствіе. Дама была тоже ей противна, но сердце дѣвушки зашевелилось.

«Обо мнѣ говорятъ…» подумала она. Въ первый разъ она какъ-будто сближалась съ тѣмъ обществомъ, гдѣ должна была жить: смутно представилось восемнадцатилѣтней головѣ, что тамъ должно быть хорошо, среди людей веселыхъ, нарядныхъ… Въ ушахъ какъ-будто раздалась музыка… Собранье — вѣдь это весело… И даже замелькали предъ глазами какія-то лица, и тутъ же, ярче всѣхъ — лицо Миши, и счастье съ нимъ, и бальныя свѣчи… все какъ-то вмѣстѣ, все ладно… «Такъ я хороша?» сказала Паша. — О, Господи, да развѣ для меня что-нибудь возможно!…

…А покуда изъ обитательницъ флигеля одна горевала, а другія соперничали въ неподвижности, во флигелѣ Смолиныхъ была радость и пированіе великое. Михаилъ Ивановичъ удостоился чина коллежскаго регистратора. Описать восторга Марѳы Васильевны невозможно. Тотчасъ отправились они служить молебенъ, при чемъ Марѳа Васильевна плакала такъ, что богадельницы-прихожанки спросили, ужь не порѣшился ли какой сродственникъ и нѣтъ ли наслѣдства? Она имъ разсказала. Затѣмъ былъ приглашенъ отецъ-протопопъ на закуску, а знакомые — откушать вечерній чай. Михаилъ Ивановичъ побѣжалъ закупать водку, селёдку, звать товарищей, а также положено было пригласить и столоначальника, если удостоитъ. Сама Марѳа Васильевна, не жалѣя толщины, бѣгала, прибирала комнату, стряпала съ работницей. Къ ужину готовилось все свое, домашнее: индѣйка, нарочно откормленная для счастливаго дня, и гусь, начиненный яблоками. Какъ мышь, зарылась Марѳа Васильевна въ кладовой, вынула изъ соломы огромные красные яблоки, вырыла изъ песку старинную бутылку вишневки; банки съ соленьемъ и вареньемъ выдвинулись во фронтъ, и изъ всѣхъ Марѳа Васильевна положила полныя, фаянсовыя блюдечки; врядъ ли бы кто осилилъ даже отвѣдать отъ каждаго, но Марѳа Васильевна знала своихъ посѣтителей; къ десерту она прибавила еще двѣ тарелки орѣховъ, свѣжихъ и каленыхъ. За все бралась Марѳа Васильевна съ крестомъ и молитвою, но въ этотъ день крестилась втрое; побѣжала не переводя духъ чистить самоваръ, сама натерла кирпича и въ потѣ лица довела самоваръ до ослѣпительнаго блеску.

— Радость какую Господь послалъ, говорила она, накрывая на столъ, снимая сливки, застегивая старинное матерчатое платье, повязываясь ярко-голубой косынкой, въ то же утро на радостяхъ подаренной сыномъ. — И умирать не надо!

Наконецъ, она устроилась. Воротился и Михаилъ Ивановичъ съ извѣстіемъ, что всѣ будутъ, и столоначальникъ. Самъ онъ пріодѣлся; надѣлъ новый виц-мундиръ, новую рубашку, новый галстухъ. Пришелъ отецъ-протопопъ, закусилъ, благословилъ Михаила Ивановича, сказавъ, что теперь онъ — точно человѣкъ. Марѳа Васильевна заплакала. Вечеромъ пришли товарищи Михаила Ивановича и всѣ званые. Сперва все шло чинно; общество напилось чаю, прикушало варенья, а тамъ, какъ попробовали всякихъ водочекъ и водицъ — и пошла потѣха, росказни, хохотъ, щелканье орѣховъ, а какъ позакурили еще трубки — комнаты стало не видно. Старшихъ и важныхъ проводили; помощникъ столоначальника предложилъ поплясать на радостяхъ; писарь гражданской палаты взялся достать гитару — и все пустилось въ присядку. Забренчали старыя струны, проснулись канарейки, залились, засвистали мальчишки, дѣвчонки приткнулись подъ окнами… Просто, былъ пиръ на весь міръ. На зарѣ только разошлись гости, а иные ужь прямо въ должность. Михаилъ Ивановичъ тоже не позволилъ себѣ лечь, но счастливый, гордый, хотя и сильно отуманенный, отправился въ свою палату.

Не ложилась и Марѳа Васильевна. Убравъ остатки пиршества, она побрела опять въ церковь «домаливать» о радости. Тамъ была Паша. Марѳѣ Васильевнѣ не вытерпѣлось ждать конца; она подошла къ Пашѣ и шепнула:

— Миша чинъ получилъ. — И положила земной поклонъ. — Теперь скажите сестрицамъ, мой ангелъ. А тамъ, я приду. Денька черезъ четыре… въ четверкъ, только пособерусь дома. А коли что онѣ до тѣхъ поръ не такъ порѣшатъ, вы сюда придите, мнѣ скажите. Я у ранней обѣдни всякій день буду.

Вошедшія дамы оттѣснили Марѳу Васильевну. При выходѣ, она опять хотѣла пробраться къ Пашѣ, но ей помѣшалъ старичокъ, который имѣлъ до нея дѣло. Она успѣла только мигнуть. Паша отвѣчала ей утвердительнымъ поклономъ и пошла домой.

Воротясь, она сѣла въ спальной и крѣпко затворила двери.

— Что дѣлать? на что рѣшиться? Она хватала себя за голову, ломала пальцы. — Отказаться наотрѣзъ — нѣтъ силъ; начать просить — тоже. Да и какъ начать? Какъ упадетъ ея слово среди этого оцѣпенѣлаго кружка? Имъ и во снѣ не снится… Но вѣдь я — ихъ дочь, кричало ей сердце, онѣ должны меня выслушать!… Какъ бы выбрать поудобнѣе время? Когда доступнѣе онѣ? Утромъ ли, когда мы сходимся, цалуемся, садимся за чай и вотъ ждешь, что ныньче, дастъ Богъ, будетъ легче… Но сестры ужасно какъ спѣшатъ за работу: имъ всякое слово будто мѣшаетъ. Вечеромъ, когда дѣло кончено? Но онѣ будто сердиты отъ усталости. Лучше — ложась спать, когда помолимся Богу… да, помолясь Богу… Ну, такъ стало быть, до ночи.

Съ нетерпѣніемъ и страхомъ ждала Паша этого положеннаго часа. Она помолилась и дрожа легла въ постель. Вотъ и сестры помолились, надѣли чепчики, закутались въ одѣяла, вздохнули раза два и собрались повернуться къ стѣнкѣ. Паша глядѣла во всѣ глаза; дыханіе ея замерло; она спустила одну ногу съ постели, потянулась къ постели Натальи Дмитріевны…

— Сестры, душечки… голубушки… вы еще не спите?

— Засыпаю, отвѣчала Наталья Дмитріевна, зѣвнувъ, и вслѣдъ затѣмъ пріятно захрапѣла.

Прошла ночь. Рѣшимость Паши исчезла. Весь день прошелъ въ безсильной борьбѣ съ собою, въ напрасномъ поискѣ средства. — Да скажу я имъ разомъ, вотъ такъ: сестры, я хочу залужъ за Смолина…" Но когда она только воображала, какъ раздадутся эти слова въ комнатѣ, она въ ужасѣ закрывала глаза. — «Однако, надо же кончить, надо же какъ нибудь кончить…» Но день прошелъ и насталъ другой, и вотъ она сѣла за работу и рядомъ съ ними. — «Чего бы, кажется, легче? Ну, вотъ, сказать — и конецъ… Сама виновата! Зачѣмъ скрывала? Зачѣмъ съ перваго дня не сказала?… Зачѣмъ?…» Тутъ она взглянула на сестеръ и ей показалось это такъ смѣшно, такъ несообразно, что она вдругъ отбросила свой стулъ и вышла. Сестры даже вздрогнули. Онѣ подняли головы, переглянулись и опять зашуршали иголками.

Больше всего она мучилась тѣмъ, что обнадежила старуху. Но вѣдь тогда она все перезабыла, Господи!… То находила на нее отвага отчаянія. Пусть свалится какъ снѣгъ на голову, тогда я сдѣлаю какъ хочу… И остановясь на этой мысли, Паша спокойно провела нѣсколько часовъ. Но одумавшись, она нашла, что такъ можно испортить все дѣло.

— Но, наконецъ, какъ же ихъ приготовить?… Боже! когда у насъ подчасъ нельзя помянуть булавки — и вдругъ, заговорить о любви! Когда у насъ подвигъ — передвинуть стулъ, и вдругъ — перевернуть всю жизнь!… Чтобы когда нибудь въ этихъ стѣнахъ поняли, что можно жить, надо жить, что люди рѣшаютъ же свою судьбу… О, да вѣдь онѣ — каменныя!…

Послѣ этого взрыва злобы, Паша впала уже въ совершенное отсутствіе всякой мысли.

Но въ молодости есть свои чудеса. На слѣдующій день, Паша, сама не понимала почему, но въ нее прокралась надежда.

— Какая я злая, сказала она: — я, можетъ быть, все преувеличила, грѣшу… Чего я боюсь? Начну понемногу, приласкаюсь… Ну, если даже поспоримъ… Только бы разговорились… Конечно, грѣшу. Господи, развѣ онѣ — злодѣйки?

Послѣднее послужило ей опорой. — Сейчасъ же, не откладывая, какъ можно проще, не думая…

Катерина Дмитріевна сидѣла и вязала. Наталья Дмитріевна кроила что-то на столѣ. Паша подошла къ ней и крѣпко положила обѣ руки на ея руки.

— Да или нѣтъ, Наташа? сказала она. блѣднѣя и глядя яркими глазами въ ея глаза.

— Что такое — да или нѣтъ? спросила Наталья Дмитріевна, не оставляя ножницъ.

— Скажи: да, умоляю тебя… Голосъ Паши оборвался.

— Ну, конечно, что да, промолвила Катерина Дмитріевна съ дивана, не отрываясь отъ работы. — Я знаю, о чемъ ты просишь.

— Ты знаешь? вскричала Паша, подбѣжавъ къ ней.

— Тебѣ хочется такой же зимней кацавейки, какъ у насъ. Для тебя останется этой синей матеріи, только прикупить ваты и подкладки.

Паша похолодѣла, но еще не упала духомъ. «Да чего же я отъ нихъ хочу, когда такъ странно спрашиваю?» подумала она, но не придумала лучше. Всѣ примолкли. Паша поцаловала крѣпко сперва одну сестру, потомъ другую и сѣла. Ее била лихорадка.

— Ты не отгадала, Катя, сказала она. — Я прошу… охъ, объ чемъ я прошу… подумайте, отгадайте.

— Не берусь, возразила Катерина Дмитріевна.

Опять замолчали.

— Я вамъ сказку скажу, сестры, начала Наша.

— Охъ, уволь: съ дѣтства ихъ терпѣть не могла, возразила Наталья Дмитріевна, непримѣчавшая, какъ страненъ былъ и голосъ, и разговоръ, и поведеніе Паши. Та опять вскочила и обняла обѣихъ.

— А если сказка обо мнѣ, будете слушать?

— Что нибудь на себя выдумала. Слава-богу, съ нами ничего не было невѣроятнаго, и съ тобой, я думаю, тоже.

— Вѣдь мои лѣта такіе еще глупые, сказала Паша, стараясь улыбнуться. — Мало ли что бываетъ.

— Съ умными людьми никогда ничего не бываетъ несбыточнаго, отвѣчала Наталья Дмитріевна, идя въ спальню за наперсткомъ. Паша бросилась за ней.

— Ахъ, не уходи, умоляю тебя, не уходи…

Она чувствоваіа, что еще-еще минута — и послѣдняя смѣлость ея исчезнетъ.

Та воротилась въ недоумѣніи.

— Ахъ, говорите со мной; мы такъ давно все молчимъ… молчимъ… я разучилась говорить…

— Ну. будемъ практиковаться, возразила Катерина Дмитріевна.

— Полно, Катя, что ты… мнѣ надо вамъ сказать, а ты шутишь… Прежде всего, простите меня, душки: я крѣпко виновата передъ вами… я отъ васъ скрывала…

— Наконецъ, ты сознаешься, что была виновата? сказала Наталья Дмитріевна. — Глаза ея блеснули; губы сжались въ горькую улыбку.

Паша хорошо поняла ее: то былъ намекъ на ихъ давнишнюю сцену… Только она не предчувствовала, что такъ поймутъ ее. Страшное воспоминаніе объ томъ утрѣ, обо всемъ несбывшемся, мысль, что то же, чрезъ секунду, будетъ и съ самымъ дорогимъ, остановила Пашу. Она замолчала и ничего больше не говорила.

X.

Ночь подъ четверкъ не спалось у Смолиныхъ. Въ десять часовъ утра, Марѳа Васильевна должна была идти къ Ельниковымъ.

— Сиди же смирно, говорила она, выходя за калитку. — Только дѣло на ладъ пойдетъ, сейчасъ за тобой прибѣгу.

— Охъ!… едва вымолвилъ Михаилъ Ивановичъ, на которомъ не было лица.

— Чего охъ!

— Я безъ тебя умру.

— Оно и кстати. Прощай.

— Охъ, прощай, матушка… Нѣтъ, погоди… Нѣтъ, поди! Что-то будетъ.

— А то будетъ, что благословимъ, сказала Марѳа Васильевна. Михаилъ Ивановичъ остался у калитки; она пошла. Много передумала Марѳа Васильевна въ своемъ краткомъ пути, и опять все глупыя мысли лѣзли въ голову. Такія, что хоть воротиться. Однако, она не вернулась. Постучавъ съ четверть часа у подъѣзда флигеля, она, наконецъ, была допущена въ комнаты.

Паша въ это время сидѣла въ спальной. Она поняла, чей это стукъ. Передъ нею, на столикѣ, былъ графинъ съ холодной водою. Паша выпила полный стаканъ и съ помертвѣлыми губами смѣло пошла въ пріемную.

— Здравствуйте, сударыня, здравствуйте, сказала Марѳа Васильевна, крестясь и кланяясь на всѣ стороны.

Она стала среди комнаты. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна сидѣли за работой на диванѣ.

— Какъ васъ Богъ милуетъ?… а я — попросту, напрямки, за дѣло. Съ чѣмъ мнѣ себя, съ приказомъ или съ отказомъ поздравить?

Марѳа Васильевна сложила на животѣ руки и умильно улыбалась.

— Что вамъ надобно? спросила Наталья Дмитріевна.

Марѳа Васильевна взглянула. Паша была блѣдна какъ смерть; сестры кисло недоумѣвали.

— Такъ, видно, мнѣ на попятный? спросила она.

— Да что съ вами? спросила Наталья Дмитріевна, возвышая голосъ.

Марѳа Васильевна взглянула на Пашу.

— Или вы ничего не говорили сестрицамъ?

— Ахъ, боже мой, вскричала Катерина Дмитріевна: — какія странности! что съ вами обѣими?

Марѳа Васильевна пріободрилась.

— Такъ извините, сударыни. Я думала, Прасковья Дмитревна, какъ бы ей слѣдовало, васъ уже извѣстила о Мишѣ.

— О какомъ Мишѣ? какая Прасковья Дмитревна? Да вы въ умѣ ли?

Паша встала съ своего мѣста.

— Простите, Марѳа Васильевна, сказала она: — я не могла… Сестры точно ничего не знаютъ.

— Это я не знаю что! закричала Катерина Дмитріевна: — какія у васъ тайны? какой Миша? ахъ, боже мой!

— Успокойтесь, матушка, вы прислушайте тихонько. Вы сядьте, Прасковья Дмитревна вамъ скажетъ.

— Что ей говорить?

— Да вы не горячитесь…

— Сестры, безцѣнныя мои, сказала Паша, кое-какъ усадивъ ихъ: — ради-бога, простите меня; вы — такія добрыя, я вамъ не сказала, я не смѣла…

— Чего?

— Ради-бога… мнѣ было стыдно… я давно… я люблю…

— Что ты такое любишь?

Наталья Дмитріевна нагнулась къ ней ухомъ.

Она замолчала.

— Говорите же, матушка, безъ утайки, сестрамъ, сказала Марѳа Васильевна: — вамъ стыдиться, кажись, нечего.

— Я люблю Михаила Ивановича, произнесла Паша довольно твердо.

— Какого Михаила Иваныча?

— Сына моего, сударыни, отвѣчала Марѳа Васильевна, поклонясь. — Развѣ вы его не знаете?… Ваша сестрица его любитъ, и онъ ее. Давно-съ. Прасковья Дмитревна дѣлаетъ ему честь, позволила свататься. Теперь онъ свой чинъ получилъ. Вотъ я, какъ мать, и пришла… Вы — ея старшія, мы и будемъ рѣшать между собою.

Наталья Дмитріевна была ужасна. На лицѣ ея дрожала каждая жила; блѣдныя, сжатыя губы не пропускали слова. Катерина Дмитріевна, вся пунцовая, заливалась смѣхомъ.

Паша поняла, что настала отчаянная минута. Она бросилась на шею Натальѣ Дмитріевнѣ.

— Наташа, ангелъ мой, другъ мой, ради всего святаго! я его такъ люблю — ради всего святаго, ради моего счастья…

Наталья Дмитріевна оттолкнула ее и рванулась изъ комнаты. За нею Катерина Дмитріевна.

— Боже мой! куда ты… за что же? я ничего не сдѣлала, пролепетала Паша… я только люблю… развѣ грѣхъ? развѣ не надо…

— Что ты сдѣлала? что ты сдѣлала? Ты можешь на меня глядѣть?

— Ужь въ это позвольте мнѣ, Наталья Дмитревна, вступиться, перебила Марѳа Васильевна: — я сама — честная женщина.

— Убирайтесь съ вашей честностью! вскричала Катерина Дмитріевна: — развѣ съ вами говорятъ?… Господи! въ уличнаго мальчишку!

— Въ уличнаго? Миша — уличный? Да я съ вами послѣ этого и говорить не хочу.

Паша зарыдала.

— Марѳа Васильевна, душечка… останьтесь… Сестры только — такъ… Катя только — такъ… Погодите, онѣ не поняли. Онъ — не уличный мальчишка, сестры; вы его забыли: вотъ, это — Марѳа Васильевна… она васъ всѣхъ такъ любитъ… я люблю ея сына.

— Все это мы слышали и очень хорошо понимаемъ; что ты вертишься, растолковываешь?

— Что же ты, Катя?

— Что? Ты съума сошла? Мѣщанка! Мѣщанка Ельникова! Господи! аркадскіе пастушки — Тирсисъ и Хлоя!… вскричала Катерина Дмитріевна.

— Прощайте, барышня. — Марѳа Васильевна пошла къ двери. — Мнѣ здѣсь дѣлать нечего; не хотите — такъ не хотите; на то ваша воля, а обижать насъ не дамъ.

Паша схватила ее за руки и цаловала.

— Нѣтъ, вы надо иной сжалитесь, вы не уйдете… для меня, ради Бога…

— Ну, этого ужь и вынести нельзя! вскричала Катерина Дмитріевна, закрывая глаза. — Боже мой! жили тихо, мирно, порошинки съ нея сдували, а она… ну, какъ я не знаю кто — вотъ вамъ и благодарность! Завела шашни… И все на нашу голову! Господи, что за оскорбленіе!

— Катя, чѣмъ я тебя обидѣла? Выслушай, сжалься! вѣдь мнѣ было такъ скучно… Все одна, да одна…

— Опять то же, сказала глухимъ голосомъ Наталья Дмитріевна, сжимая руки. — Однако, ты жестока.

— Можетъ быть, вскричала Паша, упавъ на колѣни: — но будьте милосерды! Вы были молоды сами; у васъ была мать… а я боюсь васъ… Но вы меня простите, хоть ради того, что сами же любили когда нибудь… Вѣдь любила же ты, Наташа? Ты знаешь, какъ это хорошо. Душка моя, я тебѣ все разскажу… все мое счастье, сейчасъ… О, да иначе и не можетъ быть, сестры, не то — вы меня убьете!

— Вы меня съ-ума сведете; я уже мѣшаюсь, вскричала Катерина Дмитріевна. — Гдѣ же это вы изволили видѣться?

— Онъ ходилъ тутъ… Потомъ въ церкви… И у насъ…

— А формальное объясненіе когда воспослѣдовало?

— Ахъ, Катя!…

— Когда же?

— Когда вы ѣздили въ деревню — я у нихъ была.

Наша зарыдала.

— Прощай, сказала Наталья Дмитріевна и поднялась съ мѣста. — Я — не сестра тебѣ.

— Вижу, что не сестра, сказала Паша, падая головою на стулъ. Съ минуту всѣ молчали. Наконецъ, Марѳа Васильевна подошла къ нимъ.

— Образумьтесь, сударыни, сказала она: — перекреститесь, придите въ себя. Господи! пятьдесятъ лѣтъ прожила… Такъ ли старымъ людямъ надо судить святое дѣло? Проклинать-то за что? Развѣ ей мерзость какая понравилась? Конечно — зачѣмъ таила? да вѣдь это и простить можно: дѣло — дѣвичье, конфузливое. Ну, полюбила не по вашему, родительскому указу — это и Господь прощаетъ. Гнѣваться нечего.

Катерина Дмитріевна захохотала.

— Нечего? Слышите ли, нечего! Да вы опомнитесь, кто вы?

— Очень помню, сударыня. Ну, да вѣдь и ваша знатность невелика — не князья, не графы. А благородство-то еще у кого въ душѣ. Капиталомъ-то мы повыше: у насъ трудовая копенка, а у васъ ничего. Матушки! да осмѣлилась ли бы я сватать, когда бы ничего обстоятельнаго не было! Сынъ мой — коллежскій регистраторъ, дворянинъ значитъ — чего же вамъ? И еще дослужится. Развѣ не живутъ чиновники? Да и слава-богу, мы не безъ добрыхъ людей; самъ Григорій Николаичъ, управляющій. Такъ чѣмъ же Прасковья Дмитревна — ему не пара? Еще бы въ предметѣ кто былъ познатнѣе, а то вѣдь нѣтъ — развѣ я не знаю? Такъ что же, мать моя, а?… Наталья Дмитревна?… Не лишайте же сестрицу счастья. За Мишу я на образъ поклянусь: почитать васъ будетъ какъ меня, жену беречь какъ глазъ… Не вѣрите — вамъ сосѣди присягнутъ, отецъ-протопопъ… Ступайте, хоть до самаго начальника. А я-то, Господи Боже мой! На старости бы лѣтъ! Я-то бы какъ любила Прасковью Дмитревну! Ручки бы ея прекрасныя цаловала… Кровь съ молокомъ была бы у свекрови, мой ненаглядная! Дала ли бы я ей за что взяться? Сама бы за всѣмъ, у барыни моей. Матушка, Наталья Дмитревна… Катерина Дмитревна… За что же вы? Мы бы съ вами дѣтей няньчили!… Матушки, ахъ, своего счастья не видите?… Я въ ножки поклонюсь!…

— Вы кончили? сказала Наталья Дмитріевна.

— Что, сударыня?

— Кончили? я васъ спрашиваю.

— Кончила.

— Ну, такъ и довольно; я радуюсь, что кончили.

— Да вы это что же такое заладили? сказала Марѳа Васильевна: — я, матушка, вашихъ физикъ не понимаю; глупо я говорю — такъ глупо, нѣтъ — такъ нѣтъ.

— Ну, глупо, отвѣчала за сестру Катерина Дмитріевна.

— Господи, вскричала Паша: — васъ за меня обижаютъ? Сестры… сестры… Она цаловала ихъ руки. — Послѣдняя моя просьба. Поймите — въ немъ моя жизнь; умилосердитесь. Я уйду отсюда, я не хочу такъ жить, не хочу, не хочу! Пустите меня, благословите! Это — мое счастье: я сама нашла, мнѣ такое надо! Чего вамъ стоитъ?… Вѣдь только и есть у меня счастья… не отнимайте… вѣдь вы другаго не дадите…

— Убійственно! вскричала Катерина Дмитріевна: — ахъ, какъ ты меня терзаешь!

— А я не терзаюсь? О, Наташа, о, сестра! если вы меня любите, не мѣрьте мои чувства вашими… О, ради всего святаго, одно слово…

Она впилась глазами въ сжатыя губы Натальи Дмитріевны.

— Никогда, сказала наконецъ Наталья Дмитріевна. — Можетъ быть, я тебя не люблю, но не допущу до безумія.

Она встала. Паша тоже встала и, закрывъ руками лицо, вышла изъ комнаты.

— Матушка, вы ее уморите! закричала Марѳа Васильевна и схватила Катерину Дмитріевну за рукава.

— А я думала, вы ужь убрались?

Марѳа Васильевна на нее взглянула.

— Тьфу-ты! сказала она и плюнула. — У ребёнка счастье отнимаете, срамницы.

Катерина Дмитріевна бросилась за ней.

— Какъ вы смѣете!… Человѣкъ!…

— Я и сама уйду, матушка, не боитесь.

Марѳа Васильевна захлопнула двери. На подѣздѣ она остановились и утерла слезы. Потомъ, подобравъ платье, тихонько побрела домой.

Цѣлые полчаса, не трогаясь, не мигнувъ, стояла у окна Наталья Дмитріевна. Катерина Дмитріевна похаживала изъ угла въ уголъ, оборачиваясь съ ожиданіемъ. Ей хотѣлось говорить. Но Наталья Дмитріевна въ безмолвіи сѣла за пяльцы — и Катерина Дмитріевна подвинула тоже свой стулъ. Пришло время обѣда, и только здѣсь было вымолилено первое слово.

— Позовите сестру, сказала Наталья Дмитріевна.

— Барышня изволитъ лежать, доложилъ лакей.

— Лежитъ?

— Подождемъ. — Катерина Дмитріевна пожала плечами. Но Наталья Дмитріевна уже вышла.

Катерина Дмитріевна долго сидѣла одна. Она пробовала свой супъ, клала ложку, хотѣла встать, поглядывала; наконецъ, не выдержала и съѣла всю тарелку.

Наталья Дмитріевна воротилась и сѣла молча.

— Что съ нею? рѣшилась спросить Катерина Дмитріевна.

— Больна.

Обѣ замолчали. Наталья Дмитріевна рѣшительно была намѣрена молчать. Она почти не ѣла; зато, разрѣзавъ говядину, съ какимъ-то особеннымъ нетерпѣніемъ наложила Катеринѣ Дмитріевнѣ вдвое. Кончивъ, она опять ушла и затворила дверь.

Катерина Дмитріевна шила, читала, ходила изъ угла въ уголъ; наконецъ, открыла рабочій ящичекъ съ зеркальцемъ и принялась осторожно вырывать волосокъ изъ родимаго пятна. За этой операціей ее застали.

— Ну, что? спросила она поспѣшно и покраснѣвъ.

— Ничего. Посылаю за докторомъ.

И Наталья Дмитріевна опять исчезла.

Подали огонь. Свѣчи два раза нагорали. Катерина Дмитріевна поправила ихъ и сидѣла сложа руки. Часы били. Опять воротилась Наталья Дмитріевна и стала ходить по комнатѣ. Она слегка грызла ногти, чего съ ней никогда не бывало.

— Наташа, кликнула ее Катерина Дмитріевна.

Она не отвѣчала.

— Ты мнѣ объясни…

— Ну, бредитъ, что жь тебѣ? сказала она съ отвращеніемъ и хлопнула дверью.

Въ самомъ дѣлѣ, всѣ волненія, вся долго накопившаяся печаль и, наконецъ, послѣдняя сцена подѣйствовали на Пашу. Тѣло ея только искало предлога заболѣть, и онъ нашелся въ стаканѣ холодной воды, выпитой утромъ.

Пріѣхалъ докторъ. Онъ сказалъ, что у Паши, должно быть, простуда, но что, впрочемъ, серьёзнаго ничего нѣтъ.

Наталья Дмитріевна хлопотала съ лекарствами. Катерина Дмитріевна бродила, прилегала на диванъ, поглядывала на свою постель, но не радовалась.

— Да спи себѣ, сдѣлай милость, сказала, наконецъ, Наталья Дмитріевна, замѣтивъ ее.

Сама она просидѣла надъ Пашей всю ночь. Открывая глаза, Паша видѣла, что она плачетъ. Въ забытьи она чувствовала, какъ поправляли ея одѣяло, ея руки…

Утромъ, покуда она заснула, Ельниковы сбирались пить чай. Отворилась дверь, и передъ ними очутилась опять Марѳа Васильевна. Глаза у нея были красны, косынка повязана кое-какъ. Она бухнулась Натальѣ Дмитріевнѣ въ ноги. Катерина Дмитріевна вскочила съ визгомъ.

— Сдѣлайте милость, оставьте насъ въ покоѣ, прошептала Наталья Дмитріевна.

— Матушка, сынъ мой волосы на себѣ рветъ…

— Уйдите, говорятъ вамъ…

— Матушка, не гоните, послушайте. Господь надоумилъ меня. Всему я, дура-мѣщанка, помѣха: я вамъ неугодна. Такъ вотъ вамъ Христосъ — я съ ними жить не буду. Уѣду, и глазъ не покажу, и не увидите меня никогда. По гробъ сына не увижу, лишь бы вы благословили сестрицу…

Сестры встали.

— Матушки!

Она хваталась за ихъ платья.

— Да поймите же, наконецъ, сказала Наталья Дмитріевна, отбиваясь: — что не надо намъ ни васъ, ни вашего сына…

— Ни вашего пустынножительства, прибавила Катерина Дмитріевна со смѣхомъ.

Марѳа Васильевна отошла къ двери.

— Ну, сказала она: — попомните, сударыни. Зарубите на стѣнкѣ. Поплачете объ сестрицѣ, да будетъ поздно. Будете маяться однѣ на бѣломъ свѣтѣ. Хорошо… Гдѣ Прасковья Дмитревна?

Она зарыдала.

— Гдѣ мой ангелъ? Проститься съ ней. Пошли ей Господи терпѣнья.

— Докторъ пріѣхать, доложилъ лакей.

— Къ кому?

— Къ барышнѣ.

— Батюшки-свѣты! закричала Марѳа Васильевна и побѣжала-было въ спальню. Катерина Дмитріевна повернула ее за плечи. Марѳа Васильевна осталась одна, прислушиваясь и читая молитву. Потомъ догнала на подъѣздѣ доктора. Сынъ ея не дождался. Она прошаталась но городу до потёмокъ.

Дня черезъ два, Пашѣ стаю легче. Слабенькая и блѣдная сидѣла она въ постели; мучительныя мысли бродили въ головѣ смутно; но заботы Натальи Дмитріевны ее сильно тронули. Она была одна и, потупивъ глаза, перебирала концы волосъ, выпадавшіе изъ-подъ чепчика.

Сестры сидѣли въ пріемной съ Семеномъ Андреевичемъ. Старикъ былъ хмуренъ; онъ, противу обыкновенія, мало говорилъ, хотя ему хотѣлось говорить. Даже раза два онъ пожалъ плечами и пробормоталъ: «Поди ты, какая оказія!»

Госпожи Ельниковы не спрашивали. Наконецъ, онъ самъ не выдержалъ.

— А я вѣдь передъ вами въ дуракахъ, Катерина Дмитревна.

— Какъ это, Семенъ Андреичъ?

— Дѣло вышло по вашему, а не по моему.

— Какое дѣло?

— Э, точно вы не знаете.

— Право, не знаю.

— Не знаете?

— Да я же вамъ говорю.

— Вы не знаете, что Надежду Петровну мужъ бросилъ?

— Ахъ, батюшки! Ужь бросилъ.

— Да-съ.

— Мы и понятія не имѣли, сказала Наталья Дмитріевна.

— Вотъ, вотъ! я вамъ пророчила! вскричала Катерина Дмитріевна и захлопала въ ладони. — А? каково?… Паша, Паша!… Надо сказать Пашѣ…

И она побѣжала.

— Паша, каково? мое пророчество сбылось. Вотъ, не вѣрь другой разъ…. А лучше по-своему не думать… ужь я видѣла насквозь… Теперь все у меня спрашивайте.

— Что случилось такое? спросила Паша, испуганная.

— Разъѣхались совсѣмъ, онъ ее знать не хочетъ!… Да прежде чѣмъ они родились, я ужь умна была!… Вотъ по-моему и вышло…

— Что такое? кто разошелся? повторила Паша, но Катерина Дмитріевна уже была въ пріемной.

— Разскажите же аккуратнѣе, Семенъ Андреичъ. Я какъ на угольяхъ. И Паша могла бы послушать. Къ ней можно.

— Пойдемте; я погляжу на барышню.

Всѣ трое вошли. Онъ поцаловалъ у Паши руку.

— Полно болѣть, барышня; это намъ хорошо, хрычамъ, сказалъ онъ. — А вотъ что намъ съ той-то дѣлать, съ барыней нашей… Сдурила, ей-богу, сдурила; теперь, моя голубушка, плачется. Жаль, а посѣкъ бы; зачѣмъ прежде не думала.

— О комъ вы говорите?

— Объ Надеждѣ Петровнѣ. Вѣдь мужъ ее бросилъ.

— Ахъ, Господи! прошептала Паша, блѣднѣя.

— Вы несносны, вскричала Катерина Дмитріевна, кокетливо ударивъ его по плечу. — Да разсказывайте же, какъ случилось.

— А вотъ, не хочу.

Старикъ взглянулъ на нее и вдругъ заупрямился. Онъ и точно замолчалъ. Катерина Дмитріевна покраснѣла. Впрочемъ, нѣсколько минутъ спустя, онъ немного вспомнилъ о вѣжливости.

— Александру Михайлычу, сказалъ онъ: — понадобилось по дѣламъ во Владиміръ — что-то такое, по продажѣ лѣса. Ну, уѣхалъ. Хотѣлъ быть черезъ недѣлю — черезъ недѣлю не пріѣхалъ. И цѣлый мѣсяцъ прошелъ, не писалъ и не пріѣхалъ. Надежда Петровна за нимъ во Владиміръ, а онъ, говорятъ, въ Полтавѣ; давно, говорятъ, изволитъ тамъ жуировать и съ какой-то барынькой. Надежда Петровна въ Полтаву. Вотъ, дней съ пять какъ уѣхала. А ужь найдетъ ли его и гдѣ, — неизвѣстно. Вотъ онѣ, бѣды-то, барышня моя, женитьбы…

— Ахъ, говорите, какъ слѣдуетъ.

— Сказалъ: не хочу. Много будете знать, скоро состарѣетесь, почтеннѣйшая Катерина Дмитревна. Да я и барышню разогорчилъ. Вѣдь мы съ ней Надежду Петровну любимъ.

Катерина Дмитріевна разсердилась.

— Но попомните мое слово, все-таки, сказала она: — Надежда Петровна до Полтавы не доѣдетъ; гдѣ нибудь сама очутится на сторонѣ — въ Харьковѣ, въ Воронежѣ… только не въ Полтавѣ.

Семенъ Андреевичъ зажалъ уши.

— Охъ, барышни! Лучше мнѣ отъ васъ поскорѣе утекать. Прощай, Паша.

XI.

Паша выздоравливала. Съ возвращеніемъ силъ пришла и ясная память обо всемъ. Но странно, она въ первыя минуты вернулась съ какимъ-то отраднымъ чувствомъ, будто съ надеждой. Въ душѣ дѣвушки было еще довольно добра. Все время, покуда она была въ постели, Наталья Дмитріевна не смыкала около нея глазъ. Правда, она была молчалива какъ всегда, но видимо, эта болѣзнь до того ее огорчила, что Паша, еслибъ могла, спрыгнула бы съ постели, лишь бы прекратить ея безпокойство. И вотъ, благодарность за эти материнскія попеченія дала въ первые дни чувствамъ Паши другое направленіе. «Что же я отчаяваюсь?» думала она. «Развѣ все для меня кончено? развѣ мы другъ друга разлюбили? Я страдаю подѣломъ. Еслибъ я сказала съ перваго дня, сестры бы понемногу свыклись съ моимъ желаніемъ, а теперь это ихъ поразило… Э, боже мой!…»

Она подумала, что теперь, когда знаютъ все, не будетъ никакихъ средствъ видѣть его хоть тайкомъ, хоть такъ, какъ въ первые дни. Нельзя подойти къ окну, нельзя пойти въ церковь… поймутъ зачѣмъ, и что… Паша зарыдала… Но лишь бы только онъ былъ здѣсь, близко, лишь бы только любилъ!… А впереди времени много…

Идя, однако, въ первый разъ въ пріемную, Паша поблѣднѣла. Начиналась опять обыкновенная жизнь. Болѣзнь, этотъ промежутокъ времени, былъ изъ нея исключеніемъ; въ этотъ промежутокъ ничего не помнилось, не говорилось. Что будетъ теперь? Теперь Паша была опять въ полной силѣ, могла опять начать борьбу; жизнь должна была потечь съ того мѣста, на которомъ стала. Паша сѣла за работу около Натальи Дмитріевны. Наталья Дмитріевна разспрашивала внимательно о здоровьѣ — и только. Она совсѣмъ не была сердита; напротивъ, почти ласкова; точно такъ держалась и слѣдующіе дни, а подражая ей, такъ же держалась и Катерина Дмитріевна. Но, видимо, онѣ не хотѣли говорить о дѣлѣ; онѣ, точно, не заговорили о немъ ни въ этотъ день, ни въ слѣдующій, ни т. д. И было очевидно, что чѣмъ далѣе должно было идти время, тѣмъ менѣе будутъ говорить. Паша не начинала и сама. Она разочла. что должны начать онѣ. Съ ея стороны была просьба, съ ихъ стороны должно было придти согласіе на просьбу. Она выговорила все, и, если онѣ не начинали теперь, то вѣроятно потому, что еще стояли на своемъ. Первый вызовъ со стороны Паши теперь не значилъ бы ничего, съ ихъ стороны — онъ значилъ бы многое. Онъ значилъ бы, думала Паша, что у сестеръ поднялась душевная тревога, а тревога часто предполагаетъ сомнѣніе въ своей правотѣ. Человѣкъ, вызывающійся первый на объясненіе, на споръ, внутренно, незнаемо для него самаго, колеблется или страдаетъ настолько, что, можетъ быть, готовъ уступить, Лишь бы страдать менѣе. Сестры молчали. Дни текли, какъ будто ничего и не случилось. Отъ утра до ночи, Паша ждала и желала, чтобъ онѣ заговорили. Дни проходили въ чтеніи, въ работѣ; раза два былъ Семенъ Андреевичъ и даже усадилъ сестеръ за карты. Паша какъ-то была все въ сторонѣ. Ни намека, ни тѣни намека — ничего… Это было невыносимо странно. Наконецъ, Паша начала испытывать особаго рода мученіе, котораго до тѣхъ поръ еще не испытывала никогда; прежде, при всемъ своемъ горѣ, она не чувствовала себя связанной въ движеніяхъ; теперь, точно у нея были связаны руки и ноги, зажаты губы; она стала какъ-то неловка, оборачивалась конфузливо, говорила принужденно и не то, что хотѣла. Вырваться изъ этихъ связокъ у нея долго не было силъ. Чувства ея тоже были въ странномъ безпорядкѣ. Рядомъ съ горечью, которая поднималась при видѣ Натальи Дмитріевны, у Паши было къ ней вмѣстѣ что-то и теплое и доброе. Она не забывала ея слезъ у своей постели. Вспомнивъ о нихъ, она тотчасъ говорила себѣ: «придетъ мое время», хотя настоящее было ужасно. Но и это настоящее минутами казалось ей не такимъ. Въ немъ, и точно, была перемѣна. Въ немъ будто обмѣнялись ролями. Въ апатію будто впала она, молодая, а старшія проснулись. Минутами, Пашѣ казалось, что такъ жить легче, нежели въ то время, когда сестры воротились изъ деревни. Она ясно разглядѣла, что между старшими сестрами, безъ ссоръ, безъ малѣйшаго видимаго повода, но происходилъ разрывъ. Казалось, онѣ всегда дѣйствовали сообща, но наконецъ, въ одинъ прекрасный день, онѣ должны были разойтись — въ этомъ Паша была теперь убѣждена. Прежде ей, слишкомъ молодой и неопытной, покорной семейной власти, вѣровавшей, что умъ — принадлежность взрослыхъ лѣтъ, особенно у родныхъ — прежде ей обѣ сестры казались однимъ и тѣмъ же. Теперь, понемногу, она стала видѣть совсѣмъ не то. Катерина Дмитріевна какъ-то стушевалась совсѣмъ въ ея глазахъ, исчезла… Точно, между старшими произошелъ разрывъ — но это уже былъ своего рода признакъ жизни. Наталья Дмитріевна сдѣлалась постоянно сердита на Катерину Дмитріевну и будто стала даже презирать ее. Это не выражалось ни особымъ словомъ, ни поступкомъ, но тонко выглядывало изъ-за каждаго слова и поступка, изъ-за простой передачи иголки чрезъ пяльцы. Катерина Дмитріевна посматривала вопросительно, но только посматривала. Она краснѣла и, когда Наталья Дмитріевна опускала глаза на работу, то поматывала головой. Случалось, что послѣ взгляда Натальи Дмитріевны, Катерина Дмитріевна невзначай вставала изъ-за пялецъ или изъ-за чтенія, проходила по комнатѣ, отъ стула къ окну, къ зеркалу, къ стѣнѣ, будто за дѣломъ, или осторожно уходила совсѣмъ. Точно будто она хотѣла чѣмъ-то и противу чего-то протестовать. Паша слѣдила за ней, и ей было и смѣшно и жалко. Но чаще, она слѣдила за Натальей Дмитріевной. Она замѣтила, что старшая сестра становилась день-ото-дня все мрачнѣе и мрачнѣе. Первую минуту, Паша подумала, что это, быть можетъ — тоска о ней, тоска о томъ, что нѣтъ еще силъ на уступку. Она задрожала надеждой. Но потомъ она увидѣла, что обманулась. Печаль Натальи Дмитріевны была какая-то холодная, спокойная, и оттого еще болѣе ужасная — своя собственная печаль, въ которую чужія горести не были замѣшаны. Наталья Дмитріевна начинала смотрѣть одиноко и будто искала уединиться въ четырехъ стѣнахъ ихъ единственной комнаты. Послѣ обѣда, она почти перестала ложиться спать. Въ ноябрскіе сумерки, когда Катерина Дмитріевна слегка храпѣла въ спальной, Паша тоже уходила туда, подъ предлогомъ головной боли, не зная куда дѣваться, и глядѣла. Наталья Дмитріевна, въ потьмахъ, стояла у замерзшаго окна. Она не вздыхала, не плакала; ея нахмуренное, сердитое лицо опиралось о пальцы и глядѣло въ стекло. Она думала. Это не было давнишнее стояніе отъ нечего дѣлать, довольное соболо, и не апатичное стояніе послѣдняго времени: это было что-то новое, и въ сердцѣ Паши, еще не совсѣмъ ожесточенномъ, возбуждало жалость. Но пойти, обнять сестру Паша уже не могла. Кромѣ того, она чувствовала, что не съумѣетъ отозваться на эту печаль. Но только съ этою жалостью Паша и могла дышать кое-какъ; только она одна внушала ей доброе слово старшей сестры и давала минуты забвенія, отвлекавшія отъ собственнаго горя. Гораздо чаще, среди глубокой ночи, уткнувъ голову въ подушки, Паша рыдала.

— Господи! жизнь бы отдала, лишь бы видѣть его одну минуту… порадовать!… Господи! или дай хоть забыть совсѣмъ, все что было…

…Такъ проходило время; еще прошли двѣ зимнія недѣли. Какъ-то утромъ былъ у Ельниковыхъ Семенъ Андреевичъ. Говорили о рекрутскомъ наборѣ. Разговоръ не клеился. Паша молчала. Она сидѣла, завернувшись въ большой клѣтчатый платокъ и спрятавъ въ него голову. Неожиданно заѣхалъ докторъ, который осенью лечилъ ее.

— Ахъ, какъ вы добры, сказала Наталья Дмитріевна, идя къ нему на встрѣчу.

— Извините, давно не былъ; много лихорадокъ въ городѣ. А что наша больная? Что это вы плохо поправляетесь? — Онъ посмотрѣлъ въ лицо Паши и потомъ обвелъ глазами комнату; — Я думалъ васъ уже найти розовенькой, веселой.

Паша смутилась.

— Вы, вѣрно, скучаете?… Ну, или трусите показаться на воздухъ? Прокатитесь, поразсѣйтесь; вамъ надо развлеченіе.

— Какія же развлеченія, докторъ? спросила Наталья Дмитріевна.

— Помилуйте! вѣрнѣйшій рецептъ для дѣвушки — наряды, театръ и балы, сказалъ онъ, откланиваясь, и опять пристально взглянулъ на Пашу.

Семенъ Андреевичъ замѣтилъ это. Онъ поскорѣе падѣлъ шубу и калоши и на подъѣздѣ остановилъ доктора.

— Что же я вамъ скажу? возразилъ тотъ на его разспросы. — Ну, больна скукой. Я обстоятельствъ ихъ жизни не знаю. Если вы ихъ знаете и близки, то попеняйте. Пожалуй, зачахнетъ. Ну, скажите, что хоть бы вывезли дѣвушку на свѣтъ божій.

Семенъ Андреевичъ сѣлъ въ сани и пораздумывалъ. Вечеромъ того же дня онъ нарядился во фракъ и поѣхалъ къ губернаторшѣ. Тамъ онъ былъ очень любезенъ. Онъ уловилъ часокъ, чтобъ уединиться съ хозяйкой, и говорилъ сердечно о Пашѣ. Результатъ вышелъ удаченъ. Губернаторша обѣщала сдѣлать визитъ Ельниковымъ. Она могла сдѣлать это тоже, не уронивъ своего достоинства. Хотя она занимала положеніе недосягаемое, но, какъ недавняя обитательница города, обязана была, по принятому въ провинціи обычаю, первая дѣлать визиты старымъ обывателямъ.

— Ну, ужь противу губернаторши онѣ не посмѣютъ, говорилъ Семенъ Андреевичъ, уѣзжая. — Спасибо; добрая баба.

Самъ онъ на другой день опять былъ у Ельниковыхъ. Паши не было въ комнатѣ.

— Подумайте, Наталья Дмитревна, говорилъ онъ: — вотъ, и докторъ совѣтуетъ. И посторонніе осудятъ. Человѣкъ — молодой. Ну, лишнюю юбку барышнѣ — не разоритесь. Вѣдь лежитъ экономія подъ ключомъ, навѣрное. Сами вы — особа почтенная, претензій ни на что уже имѣть не можете; вамъ и жить для меньшой.

Наталья Дмитріевна помолчала.

— Послушайте, Семенъ Андреичъ, сказала она: — поговоримте, наконецъ, какъ слѣдуетъ. Вопервыхъ, развѣ отъ горячекъ лечатся развлеченіями? это — какая-то новая метода. Вовторыхъ, къ чему вздумалось здѣшнимъ господамъ хлопотать о насъ? Паша — дѣвушка бѣдная, должна серьёзно понимать свое положеніе, подумать о будущемъ. Кстати ли ей тянуться за другими? Да она нисколько и не хочетъ этого большаго свѣта… И просто, я не понимаю, какъ смѣютъ нами распоряжаться.

— Главное, замѣтила съ своей стороны Катерина Дмитріевна: — она будетъ неловка, глупа и ничего не выиграетъ.

— Ну, матушка, пророкамъ не годъ. Вы никакъ и впрямъ считаете себя пророчицей. А вамъ я вотъ что скажу, Наталья Дмитревна. Настаивать я ниначемъ не могу; Господь васъ разберетъ, чего вы хотите, и барышня тоже. Но, по крайней мѣрѣ, на мой стариковскій взглядъ: и не баловалъ я своихъ — а такъ молодёжи жить нельзя.

— Нельзя? какъ-то странно повторила Наталья Дмитріевна и слегка мѣняясь въ лицѣ. Съ этой минуты она замолчала. Катерина Дмитріевна завладѣла бесѣдой и, все оборачиваясь на сестру, развивала мысль о томъ, какъ вообще въ ліодахъ рѣдко умѣнье — дѣлать тонкій выборъ знакомства. Семенъ Андреевичъ, наконецъ, взялъ шапку…

Въ эти сумерки, долѣе обыкновеннаго Наталья Дмитріевна стояла у замерзшаго окна. Катерина Дмитріевна отдохнула, пришла въ пріемную и сѣла противъ нея на диванѣ.

— Я думаю… пойти въ гости… навѣстить отца Іоанна, сказала наконецъ Катерина Дмитріевна.

Сестра не шевелилась.

— Такъ я пойду, повторила Катерина Дмитріевна черезъ четверть часа и, осмотрѣвъ еще зачѣмъ-то столы и стулья, тихонько вышла, въ дверяхъ прибавивъ шагу.

— Куда ты? чуть не ахнула Паша, которая перешивала платья въ спальнѣ. Ахнуть было можно: Ельниковы не были въ гостяхъ, конечно, болѣе полугоду.

Катерина Дмитріевна брала шляпку.

— Никуда. Что тебѣ отъ меня нужно? Вѣдь ты тутъ сидишь, лежишь…

— А шляпка?

— Конечно, иду къ отцу Іоанну. Вотъ о такихъ несвѣтскихъ знакомствахъ вы не плачетесь и не вспомните…

— Но ты сама цѣлый годъ…

Паша не кончила. Она отложила иголку съ наперсткомъ и посмотрѣла ей вслѣдъ. «И не туда сбѣжишь»… проворчала Катерина Дмитріевна, накидывая салопъ.

Она вышла. Въ пріемной, въ потёмкахъ, кашляла Наталья Дмитріевна. Тишина въ домѣ была невыразимая. Паша задула свѣчку, бросила работу и хотѣла выдти.

— Развѣ ты сюда? сказала Наталья Дмитріевна, заслышавъ ея движенія и скоро подходя къ двери. — А я хотѣла тебѣ сказать, моя душа… ты лучше лежи. Возьми себѣ книжку и лежи.

— Я не больна, Наташа; я лучше къ тебѣ, голубчикъ, мы…

— Нѣтъ, ужъ сдѣлай милость, зачѣмъ?… Вотъ тебѣ книга.

Она затворила за нею двери.

Паша, однако, вышла къ вечернему чаю. Его подали очень поздно. Наталья Дмитріевна смотрѣла спокойно и даже слушала Варвару, которая, за отсутствіемъ Сергѣя, ушедшаго съ Катериной Дмитріевной, подавала самоваръ. Варварѣ даже было позволено разсказать городскую новость; новость, впрочемъ, выходила изъ ряда обыкновенныхъ: какое-то большое воровство въ слободѣ, съ убійствомъ. Варвара передала его десять разъ, думая, что говоритъ все въ первый. Потомъ, ей позволили припомнить другіе уголовные случаи, и бесѣда незамѣтно протянулась до возвращенія Катерины Дмитріевны. Катерина Дмитріевна застала своего попа, но отвѣчала по этому предмету только на вопросы разговорившейся Варвары. Вопросы Паши остались втунѣ, хотя ихъ было больше. Въ десять часовъ всѣ легли спать.

На другой день поутру, выходя опять въ пріемную, Паша замѣтила, что расположеніе духа Катерины Дмитріевны не прошло. Она была сердитѣе на нее чѣмъ наканунѣ. Но Пашѣ было не до этихъ новостей; ночью она много плакала и теперь пришла такая разстроенная и печальная, что почти не скрывалась. Старшая сестра молча пила чай у окна и глядѣла оттуда. Катерина Дмитріевна разливала. Она встрѣтила Пашу учтивымъ наклоненіемъ головы, а сама какъ-то смиренно подвинула ей стулъ.

— Вамъ угодно еще? спросила она, когда Паша кончила чашку.

— Что ты, Катя?

— Угодно еще-съ?

Наталья Дмитріевна глядѣла.

— Нѣтъ, благодарствуй, отвѣчала Паша и пошла къ пяльцамъ.

Наталья Дмитріевна встала.

— Ты за работу, Паша?

— Да.

— Не садись… Ну, полно, не садись, сдѣлай мнѣ удовольствіе.

— Пожалуй. — Паша смотрѣла на нее съ удивленіемъ. Наталья Дмитріевна торопливо и небрежно закрывала пяльцы.

— Дай, я получше закрою.

— Э, полно, брось… Можешь себѣ представить, какая ныньче на меня лѣнь, сказала Наталья Дмитріевна, потупясь и желая улыбнуться: — Ну, просто, лѣнь, лѣнь такая!… Да и что, все за глупой работой…

Она протирала глаза и даже немного потянулась. Теперь, въ свою очередь, Катерина Дмитріевна стала изумленно глядѣть на Наталью Дмитріевну. Она даже забыла прибрать ложки и сахаръ: такъ она глядѣла. Вдругъ, у нея явилось соображеніе.

— Ахъ, вѣдь и я рада смертельно лѣниться, вскричала она, игриво привскочивъ со стула. — Давайте, положимъ день въ недѣлю не работать и лѣниться, лѣниться!…

Онѣ всѣ трое сѣли, сложа руки. Пашѣ напомнило это святую недѣлю того года… Но Наталью Дмитріевну вызвали по хозяйству, и Катерина Дмитріевна тотчасъ исчезла. Обѣ онѣ не возвращались часа два. Паша поглядывала на пяльцы. Проведя ночь безъ сна, она готова была задремать, но будила себя: утро было начато такъ странно, что, казалось, обязывало быть бодрой. Сестры, наконецъ, пришли.

— Меня тамъ задержали, сказала Наталья Дмитріевна: — а я съ утра берегла тебѣ разсказъ, Паша: очень смѣшное дѣло…

— Ну, рѣшительно, Наташа, между нами симпатія, перебила ее Катерина Дмитріевна съ хохотомъ. — Вообрази, со вчерашняго дня вертятся въ головѣ, и все мнѣ мѣшаютъ — я даже ихъ во снѣ видѣла. Дай, я свое прежде разскажу. Уморительно… Ты, Паша, никогда не слыхала о женитьбѣ Климовскаго на Панфиловой? Никогда? восемь лѣтъ какъ женились. Между нами сказать — немножко скандалёзная вещь. Не слыхала?

— Нѣтъ, не слыхала, Катя, возразила Паша, у которой рѣшительно обрывалось сердце отъ этихъ неожиданностей.

— Послушай, уморительно… А ты, Наташа, помоги, если что забуду. — И Катерина Дмитріевна начала. Паша выслушала длинную и незанимательную исторію о людяхъ, самыхъ обыкновенныхъ, съ приключеніями, самыми обыкновенными. Въ половинѣ разсказа, она начала моргать и вздрагивала, какъ засыпающій. Наталья Дмитріевна вставляла дополненія, но краткія. Конецъ исторіи Паша какъ-то не слыхала. Она смутилась, замѣтивъ, что, кажется, Катерина Дмитріевна хохочетъ одна и уже начала другую исторію, а Наталья Дмитріевна оглянулась.

— А твоя исторія, Наташа? робко спросила она.

— Покуда раздумала. Я ихъ припомнила много, еще смѣшнѣе, и всѣ хочу разсказать разомъ.

Немного примолкли. Подали обѣдъ.

— Давайте ѣсть за десятерыхъ, сказала Катерина Дмитріевна: — ѣшь, Паша. — И она отвалила на ея тарелку половину кулебяки. — Другая половина — моя: не оставимъ ей ничего. Parions, кто скорѣе…

— Помилуй, что ты, Катя?

— Гдѣ же ей это съѣсть? вступилась сквозь зубы Наталья Дмитріевна.

Паша поглядѣла на нихъ. Лица, ея окружавшія, будто хотѣли улыбаться. Но Катерина Дмитріевна слегка поматывала головой, Наталья Дмитріевна сдвинула брови.

— Ну, хоть посмотри, какая уморительная фигура вышла изъ куска… гляди, гляди…

— Въ самомъ дѣлѣ, какая-то смѣшная.

Обѣдъ кончился въ разговорахъ такого-то рода. Человѣкъ подалъ огонь.

— Подожди, сказала Наталья Дмитріевна. — Право, ничего дѣлать не хочется. Погуляемъ. Надо хорошенько пройтись, Паша.

Сестры стали ходитъ по комнатѣ.

— А ты попробуй ходить съ нами въ запуски, сказала Катерина Дмитріевна.

Паша повиновалась. Комната была невелика, и всѣ трое толкались по угламъ. Онѣ гуляли въ потёмкахъ болѣе часа.

— Нельзя ли огня? сказала, наконецъ, Паша.

— Тебѣ хочется? о, пожалуйста, сдѣлай милость.

Свѣчи внесли. Паша взяла книгу.

— Ахъ, оставь, сказала Наталья Дмитріевна: — что глаза портить. Вѣришь, какъ мнѣ ныньче все это противно, и книги. Такъ хочу лѣниться.

— Отчего же мнѣ про себя не читать, Наташа?

Екатерина Дмитріевца засмѣялась. — Ахъ, какая упрямая! ну — такъ, не надо — вотъ и все… Тебѣ бы все углубляться, философствовать. Нѣтъ, мнѣ, признаться, надоѣло. Дала подписку, съ нынѣшняго дня ничего не читать и не философствовать цѣлый мѣсяцъ. И съ васъ такую же беру. Вы меня знаете: я — вѣтеръ.

Примолкли. У Паши шла голова кругомъ.

— Хочешь видѣть въ лицахъ эту Климовскую, о которой я тебѣ говорила? сказала Катерина Дмитріевна: — хоть правда, она была живая каррикатура.

— Да, отозвалась Наталья Дмитріевна: — ей стоитъ только завить букли. Точь въ точь.

— Вѣрю, отвѣчала Паша.

— Нѣтъ; ты попробуй ее завить, и припеките. Отыщи тамъ, въ комодѣ, щипцы, вели положить въ печку.

— Зачѣмъ? сказала Катерина Дмитріевна.

— Ахъ, Боже мой, и посмѣяться не дадутъ. Дай бумаги, я нарѣжу папильотокъ.

Наталья Дмитріевна взяла ножницы и, потупясь, мѣрно рѣзала треугольники. Раза два она вздохнула, но все-таки улыбалась.

Паша приступила къ завивкѣ. Рѣденькіе волосы Катерины Дмитріевны были распущены и постепенно превращались въ рога. Тѣнь этихъ роговъ, увеличенная вдесятеро, падала на стѣну. Съ каждой папильоткой, Катерина Дмитріевна дѣлалась все страшнѣе. Она выглядывала изъ-за своего убранства пунцовая и молча. Паша молчала тоже. «Что это за комедія съ утра?» думала она: «развлекать меня вздумали, что ли?… Какія-то измученныя… Точно въ самомъ дѣлѣ мои жертвы… Онѣ меня уморятъ…»

Но сказать это у Паши не хватило силъ. Сестры казались ей такъ жалки, вмѣстѣ съ тѣмъ она чувствовала себя такъ глубоко оскорбленной, что оба чувства, поровнявшись, замерли оба.

Трудъ былъ конченъ; букли припекли, и Катерина Дмитріевна представила даму. Потомъ представила другую, и еще. Она болтала какъ колокольчикъ, хотя, вдругъ, среди болтовни, пожимала плечами и трясла головой. Замѣтивъ громко, что пора ей перевести духъ, Наталья Дмитріевна тотчасъ начала свой разсказъ. Это была одна изъ исторій Катерины Дмитріевны, съ варьянтомъ. Паша напрягла все вниманіе, подвинула столъ, поправила свѣчу… Но вдругъ, она забылась. Однообразный говоръ сталъ ей казаться отдаленнымъ шумомъ улицы; кругомъ будто опустѣло; передъ глазами замелькало другое лицо, все ярче, все ближе, еще ближе…

Наталья Дмитріевна стала на полусловѣ. Паша глядѣла въ другую сторону. Вдругъ она встрепенулась и покраспѣла.

Наталья Дмитріевна тихонько поднялась съ дивана и вышла.

— Ничего не сдѣлаешь, сказала она, ударивъ рукою по столу, и кинулась въ потемкахъ на постель.

Паша оглянулась; она была одна.

Катерина Дмитріевна исчезла въ дѣвичьей, и прямо на сундукъ Варвары.

— Дрянь! вскричала она: — любовишки заводитъ; а тутъ изъ-за нея держутъ… ублажай, сиди!…

— Господи, какъ, я несчастна… И какая я злая, прошептала Паша…

Къ чаю, однако, всѣ сошлись, и тихо. Но кончивъ, всѣ уже взяли по книгѣ и, не поднимая глазъ, читали до ночи.

…Еслибъ посторонній зритель могъ проникнуть во флигель Ельниковыхъ утромъ слѣдующаго дня, онъ бы удивился выраженію физіономій хозяекъ. Госпожи Ельниковы только что проводили губернаторшу. Долголѣтняя выдержка не помогла; она не дала полнаго равнодушія. Неожиданный визитъ, необыкновенное вниманіе, такое очевидное уваженіе первой дамы въ городѣ, пріѣхавшей безъ напрашиваній съ ихъ стороны, единственно изъ желанія познакомиться — шевельнули самолюбіе. Наталья Дмитріевна смотрѣла торжественно-сердито; молоденькая Катерина Дмитріевна не сидѣла на мѣстѣ. Она потирала руки и съ легкимъ хохотомъ разъ двадцать повторила: «А, каково, Наташа? Опомнились, опомнились… Завтра надо отдать ей визитъ, Наташа…»

— Подождетъ.

— Но какъ же такъ?

Отвѣта не было.

Пашу тронула привѣтливость новой знакомой. Губернаторша была женщина еще молодая, красивая и свѣтская и съ первой минуты располагала въ свою пользу. Паша сама стала торопить Наталью Дмитріевну поскорѣе отдать визитъ. Но Наталья Дмитріевна уже нахмурилась. Она обдумывала.

— Велѣть Сергѣю, чтобы нанялъ карету… да онъ на тебя такой ротъ разинетъ… сказала она наконецъ.

— Развѣ намъ карета — невидаль? отозвалась Катерина Дмитріевна.

— Ему невидаль, что мы нанимаемъ.

Карету, однако, наняли на другой день.

Выбравъ минуту, когда горничной не было въ комнатѣ, Наталья Дмитріевна открыла свой гардеробъ. Несмотря на то, что нигдѣ не бывали, госпожи Ельниковы всегда имѣли въ гардеробѣ хорошій запасный нарядъ, для церкви, считая въ высшей степени неприличнымъ выходить кое-какъ. Прибѣжала и Катерина Дмитріевна и тихонько выбрала и осмотрѣла прекрасное платье сѣраго цвѣта съ такою же мантильей.

— Только шляпки нѣтъ, проговорила она, слегка отворачиваясь.

— Пошли въ магазинъ, позволила Наталья Дмитріевна.

Принесли и шляпки. Сестры выбрали бѣлую атласную и темновишневаго бархата. Пашу занимали эти сборы; ей хотѣлось непремѣнно суетиться. Она была рада, что ей поручили написать визитныя карточки: печатныхъ не имѣлось.

— Славная твоя шляпка, Катя, сказала она.

— Нѣтъ; проста, и работа грубая.

Въ двѣнадцать часовъ, пріѣхала карета. Паша смотрѣла въ окно, хорошъ ли экипажъ, красивы ли лошади. Потомъ побѣжала торопить сестеръ. Онѣ одѣвались. Несмотря на все желаніе Натальи Дмитріевны исполнить этотъ обрядъ равнодушно и спокойно, онъ вышелъ для горничной дѣломъ необыкновеннымъ. Катерина Дмитріевна капризничала. Сборы тянулись два часа; наконецъ, Наталья Дмитріевна вышла въ пріемную.

— Ахъ, Наташа, какъ ты великолѣпна, сказала Паша, вертясь кругомъ.

— Какъ странно! будто въ первый разъ меня видишь…

Чрезъ полчаса, явилась и Катерина Дмитріевна.

— Пора, матушка. Она накидывала шубу. — Помилуй, это что на тебѣ?

— А что? голубой галстучекъ? Надо же освѣжить нарядъ.

— Сними, сдѣлай милость.

— Ахъ, оставь, Наташа… все же я моложе тебя… для отличія…

Чуть не завязалась борьба. Но въ лакейской было все населеніе флигеля, и Наталья Дмитріевна, замолчавъ, пошла къ каретѣ.

Тутъ только, проводивъ сестеръ, въ первый разъ послѣ долгихъ дней, наединѣ съ собою, Паша стала приводить въ порядокъ свои мысли.

— Что же это будетъ? спросила она. — Думаютъ ли онѣ какъ нибудь молчаньемъ задушить мою любовь? Полагаются ли на время? Значитъ ли это прощеніе, значитъ ли презрѣнье?… Господи! и какъ же я его давно не видала, ни въ церкви, нигдѣ… И даже не ходитъ мимо… Господи!

Паша опомнилась только тогда, когда загремѣла возвращавшаяся карета. Сестры вошли.

— Ну, что? встрѣтила ихъ Паша.

Наталья Дмитріевна прошла прямо въ спальную.

— Губернаторша насъ принимала, сказала Катерина Дмитріевна, у которой лицо было радостное. Она будто желала сообщить еще что-то, но оглянулась и прошла за Натальей Дмитріевной.

Покуда госпожи Ельниковы переодѣвались, накрыли на столъ. Семья собралась и сѣла въ полномъ молчаньи.

— Ахъ, да, сказала Наталья Дмитріевна послѣ втораго блюда, нагибаясь поднять салфетку: — послѣ завтра у губернатора балъ, и тебя зовутъ, Паша.

Катерина Дмитріевна, кажется, только этого и ждала. Съ легкимъ трепетомъ въ голосѣ, она подробно разсказала объ удивительномъ пріемѣ губернаторши, о приглашеніи на балъ, гдѣ всѣмъ имъ, вѣрно, будетъ нескучно.

Наталья Дмитріевна на нее глядѣла.

— Завтра надо купить тебѣ платье, Паша, сказала она. — Паша оторопѣла. — Неужели?…

— Да, поѣдемъ. — И утомленная Наталья Дмитріевна пошла отдохнуть.

— И я отдохну, сказала Катерина Дмитріевна, улыбаясь и расправляя руки. — А какую придется еще вынести усталость!

Балъ!… и я поѣду!… Это слово было для Паши такая новость… Балъ, значитъ блескъ, нарядъ, цвѣты, музыка, говоръ… Изъ этого флигеля — на балъ!… И говорить съ людьми!… Эти мысли неопредѣленно скользили въ ея головѣ; минутами, къ сердцу приливали какія-то горячій струи — не то радости, не то горя… Но пойти, сказать: «не хочу» — Паша не могла. И понемногу, мысль о балѣ (о которомъ, впродолженіе дня уже не было больше разговора) сдѣлалась ближе и ярче и даже начала радовать ее…

Этой ночью ей долго не спалось. Она сосчитала, какъ пробило три: утро было еще далеко. Безсонница уже начинала ее мучить, когда вдругъ она услышала голосъ Катерины Дмитріевны:

— Наташа, ты не спишь?

У Натальи Дмитріевны бывалъ иногда чуткій сонъ. Она повернулась и съ просонокъ протерла глаза. — Кто это меня звалъ?

— Это — я. Ахъ, извини, я никакъ тебя разбудила.

— Дѣлать нечего. Что тебѣ нужно?

— Я все думала думала, и не придумала, какое платье сшить къ балу.

— Кому, Пашѣ?

— Нѣтъ, себѣ.

— Да развѣ ты ѣдешь?

— А то какъ же? — Катерина Дмитріевна приподнялась.

— Но вѣдь я везу Пашу — тебѣ зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Ты, вѣрно, спишь.

— Помилуй, я ѣду по необходимости; а тебѣ изъ чего же тревожиться? — И Наталья Дмитріевна уткнула носъ въ подушку.

— Даже странно, что ты говоришь! почти вскричала Катерина Дмитріевна. — Не бѣжать же отъ людей… Она сконфузилась. — Когда свели знакомство…

— Да куда же набиться всѣмъ тремъ дѣвамъ, помилосердуй, матушка? Даже стыдно говорить…

— Я очень знаю, сказала Катерина Дмитріевна: — что гораздо приличнѣе всѣмъ вмѣстѣ отблагодарить за вниманіе и всѣмъ показаться публикѣ разомъ.

— Не бѣси меня, сказала шепотомъ Наталья Дмитріевна. — Паша!…

Та притаила дыханіе.

— Право, я сама знаю приличія, продолжала Катерина Дмитріевна: — не хуже тебя. И вотъ поѣду-таки. Вѣдь не ты меня вывозишь.

— Знаю, матушка, и при дѣвчонкѣ спорить не буду. Сама стара; можешь срамиться сколько тебѣ угодно.

— Ѣду — вотъ и все, сказала Катерина Дмитріевна съ легкой радостью. — Одѣта я буду очень скромно, просто. Ты что надѣнешь? темное шелковое?

Та не отвѣчала.

— Ну, вотъ, я также буду просто одѣта. Я себѣ завтра закажу голубое тарлатановое, потемнѣе: голубой цвѣтъ такъ простъ, не для самыхъ молодыхъ…

Наталья Дмитріевна отвернулась къ стѣнкѣ. Однако, чрезъ секунду не выдержала.

— Что же, съ коротенькими рукавчиками, и ваши сухія кости напоказъ?

Катерина Дмитріевна немножко помедлила. — Какъ же съ высокимъ лифомъ, Наташа? Такъ не носятъ… Право, ты что-то не въ духѣ, Наташа, или тебѣ съ просопокъ такъ кажется. Нарядъ мой будетъ очень comme il faut, и если еще съ эліотропами…

— И въ цвѣтахъ?

— Какіе же это цвѣты? Это — въ родѣ цвѣтовъ.

— Да, въ родѣ, сказала Наталья Дмитріевна. — Прощай.

— Наташа… начала Катерина Дмитріевна минутъ чрезъ десять.

Та подняла голову.

— Знай же заранѣе, сказала она: — что если я только увижу короткій лифъ съ цвѣтами, я ихъ на васъ оборву при дѣвкахъ, при лакеѣ. Такъ и знайте. Покойной ночи.

Утромъ, когда всѣ поднялись, Наталья Дмитріевна кликнула Пашу. Наталья Дмитріевна была очень сердита, но какъ-то просто, почеловѣчески. Катерина Дмитріевна вышла въ пріемную съ видомъ особы, рѣшившейся настоять на своемъ, а главное — идти къ цѣли — не озираясь, то-есть избѣгая даже взгляда Натальи Дмитріевны. Здороваясь съ ней, Паша чуть не захохотала. За то Наталья Дмитріевна встрѣтила Пашу очень ласково.

— Паша, сказала она: — соберись; сейчасъ приведутъ сани, и мы поѣдемъ въ ряды.

— А я ужь съѣзжу, когда вы воротитесь, поспѣшно прибавила Катерина Дмитріевна.

Онѣ поѣхали. Движеніе на улицѣ, собственное движеніе и опять мысль о балѣ заняли дѣвушку. Въ рядахъ у нея разбѣжались глазки, когда купецъ раскинулъ передъ ней кисеи, крены, газы, голубые, палевые, розовые и картонки съ цвѣтами, гдѣ лежали цѣлыя гирлянды розъ и камелій.

— Ахъ, Наташа, какая прелесть! говорила она въ восхищеніи: — купи мнѣ вотъ этотъ розовый крепъ и эту павилику.

— Тебѣ нельзя розовое, душа моя, возразила Наталья Дмитріевна, задумчиво перебирая куски матерій: — ты ѣдешь въ первый разъ, а кромѣ бѣленькаго платья безъ всякихъ цвѣтовъ, молодыя дѣвочки ничего не носятъ.

— Ахъ, это правда.

Наталья Дмитріевна купила Пашѣ отличный бѣлый тарлатанъ и бѣлыя, широкія ленты, блестѣвшія какъ серебро. Паша была въ восторгѣ. Что-то вдругъ ей стало хорошо; горе стряхнулось съ нея какъ съ птицы дождевая капля…

Потомъ онѣ проѣхали въ магазинъ. Паша упрашивала магазнищицу, сшить ей платьице какъ можно половчѣе, сдѣлать ей корсажъ какъ можно уже.. Наталья Дмитріевна улыбалась.

На порогѣ своего дома, онѣ встрѣтили Катерину Дмитріевну. Она была уже въ шляпкѣ и салопѣ.

— Такъ ты непремѣнно хочешь? спросила Наталья Дмитріевна, сдерживая голосъ, и сколько возможно небрежнѣе, тогда какъ лицо ей измѣняло.

— Конечно, возразила Катерина Дмитріевна, искусно смѣясь и весело взглянувъ на Пашу: — ѣду непремѣнно.

Наталья Дмитріевна хлопнула дверьми. Та уѣхала. Воротясь, она хранила на лицѣ своемъ печать тайны. Ее никто и не спрашивалъ.. Внутренно, Катерина Дмитріевна была довольна. Заказывая нарядъ, она отчасти настояла на своемъ. Паша тихонько вязала въ углу. Сцена на крыльцѣ между сестрами какъ-то ее возмутила. Она сидѣла, не поднимая головы отъ работы. И это было большое счастье. Незамѣченная Пашей, Наталья Дмитріевна, впродолженіе получаса не сводила съ нея глазъ. Въ этихъ глазахъ прошло и любопытство, и сожалѣніе, и нѣжность, и прощеніе, и гнѣвъ, и презрѣніе и, наконецъ, равнодушіе, полное, непоколебимое равнодушіе. Это послѣднее чувство и замерло на лицѣ Натальи Дмитріевны. Паша не видала ничего. «Завтра», думала она: «я — на балѣ. Ахъ, еслибъ у меня была подруга, молоденькая, какъ я, я бы ее разспросила, что говорить, какъ держаться. Танцовать… я не танцовала съ пансіона. Помню, душка Надя говаривала, что балъ отуманиваетъ; въ душѣ пріятный страхъ; сердце стучитъ; въ зеркалѣ видишь себя сто разъ, не узнаешь, и вдругъ, передъ тобой черные глаза, пріятный голосъ зоветъ тебя танцовать…»

Паша закрыла глаза. Передъ ней въ туманѣ мелькнулъ старый домъ, темныя деревья, высокая трава, знакомая скамейка, и будто кто-то шепнулъ: «а я-то, Паша?»

Работа выпала у нея изъ рукъ.

— Что съ тобой?

Наталья Дмитріевна вскочила.

— Ничего… ничего.

— Поди, отдохни, ты заболѣешь…

— Ничего.

Наша поскорѣе отворила дверь спальни. Тамъ была Катерина Дмитріевна. Она что-то примѣряла и горячо спорила съ модисткой. Варвара стояла съ корсетомъ въ рукахъ. Паша легла на свою постель и зажмурилась. Ей не хотѣлось глядѣть ни на что; она ничего не ждала, ничего не желала. Свѣтъ, загорѣвшійся на минуту въ ея душѣ, погасъ безвозвратно. Остатокъ дня и половина слѣдующаго прошли для нея въ полуснѣ, среди хлопотъ для бала, въ которыхъ сердце уже не приняло никакого участія.

Наконецъ, къ четыремъ часамъ назначеннаго дня всѣ приготовленія были кончены. За тѣснотой спальни, туалеты были разложены въ пріемной. Катерина Дмитріевна торжественно внесла сама свое голубое платье, набросила его бережно на стулъ и, проходя, нечаянно взглянула въ небольшое зеркало, купленное ею нарочно для этого дня. То же случилось опять, когда она пронесла голубой уборъ изъ лентъ (эліотропы такъ и погибли) и уложила его на столикѣ съ шпильками, булавками и помадою. Осмотрѣвъ каждый крючокъ, каждую складочку и увѣрившись, что все на мѣстѣ, Катерина Дмитріевна зѣвнула, какъ человѣкъ, проработавшій ночь въ своемъ кабинетѣ.

— Отдохнуть, ахъ, отдохнуть теперь! Вотъ устанемъ-то. И тебѣ совѣтую, Паша.

Она ушла, оставивъ сестру одну.

Паша сѣла на диванъ, въ самый уголъ. Смеркалось. Морозъ стучалъ въ стѣны; багровый закатъ потухалъ, оставляя на западѣ свинцовую полосу, и та блѣднѣла постепенно при приближеніи ночи. Въ комнатѣ все становилось мутно, безцвѣтно, кромѣ яркой, бѣлой полосы, тянувшейся на диванѣ подлѣ Паши. Это было ея бальное платье. Оно бѣлѣло, легкое, свѣжее, изящное. Паша не сводила съ него глазъ. Она глядѣла долго, пристально; сердце ея сперва забилось тихо, потомъ скорѣе; отъ глубины его стало подниматься что-то тяжелое и захватило дыханіе. Глаза Паши отуманились; крупныя слезы закапали на руки. И вдругъ она зарыдала жалобно и громко. Никогда она не любила сильнѣе какъ въ эту минуту; никогда она не была такъ несчастна. Всѣ эти наряды, всѣ крошки радости, упавшія когда нибудь на ея долю, жизнь свою она отдала бы, чтобы только взглянуть на того, кого любила. Онъ стоялъ передъ ея глазами, но тѣнь исчезала въ потокѣ слезъ; ей слышалась его слова и кроткія ласки старухи; ей казалось, будто добрыя руки укрываютъ ее, бѣдную дѣвочку, благословляютъ ее, берутъ ее тихо-тихо, берутъ навсегда…

— Господи, сжалься же надо мною! вскричала Паша.

Комната вдругъ освѣтилась. Вошла Наталья Дмитріевна съ двумя свѣчами въ рукахъ.

— Кто здѣсь плачетъ? спросила она.

— Ахъ, Наташа! Ангелъ мой, мать моя, сжалься, Наташа, Наташа…

Наталья Дмитріевна стояла.

— Ахъ, не говори лучше ничего, не проклинай меня… Ахъ, что со мною дѣлается!…

Паша схватилась за голову и упала на колѣни.

— Послушай, шептала она, стараясь поймать ея руки: — послушай, не гони меня; я умру, я хочу его видѣть. Пусти меня къ нимъ; я безъ нихъ не могу жить, я ночей не сплю, Наташа… Жизнь моя… развѣ я не мила тебѣ?

Наталья Дмитріевна прислонилась къ стѣнѣ, скрестивъ руки. Вбѣжала Катерина Дмитріевна.

— Господи! что тутъ такое? Она взглянула на Пашу. — Это вы опять дурачитесь?… Во-время!

— Да, я дурачусь и тебя не спрашиваю… Наташа!

— Да сестрѣ дурно, сударыня… Варвара, Варвара! воды Натальѣ Дмитріевнѣ.

— Оставь, сказала Наталья Дмитріевна, оттолкнувъ ее: — я жива, матушка. Такъ скоро еще не умираютъ, къ несчастью.

— Такъ вѣдь и я хочу жить! вскричала съ бѣшенствомъ Паша, топнувъ ногой. Но вдругъ она присмирѣла, зарыдала и опять повалилась въ ноги Натальѣ Дмитріевнѣ.

Долго рвалась она, безсвязно вскрикивая, повторяя одно и то же. Наконецъ, не стало ея силъ. Она сама пошла къ дивану, сѣла, дрожа расправила разметавшіеся волосы и глядѣла.

Катерина Дмитріевна стояла у печки, нетерпѣливо покачиваясь. Замѣтивъ, что, слава-богу, сцена, наконецъ, пріутихла, Катерина Дмитріевна захватила свои туалетныя вещи, ушла въ спальню и легла опять на отдыхъ.

— Послушай, сказала Паша, подходя къ Натальѣ Дмитріевнѣ: — я тебѣ ныньче говорю рѣшительно. Ты должна меня благословить; ты должна согласиться. Я испытала себя. Ты меня не оторвешь ничѣмъ. Согласись, говорю тебѣ — каяться не будешь.

Наталья Дмитріевна молчала.

— Вымолвишь ты сегодня хоть слово, или нѣтъ?

— Ну, бѣги съ нимъ, вѣнчайся, сказала Наталья Дмитріевна.

Паша всплеснула руками.

— Господи! точно ты не знаешь, что я не пойду безъ твоего благословенія!

— Я уже ныньче ничего не знаю, сказала Наталья Дмитріевна, потупивъ голову, мрачно и твердо. — Знаю одно: тебѣ восемьнадцать лѣтъ, а я не должна допускать тебя до послѣдняго безумія. Это — единственное право, которое я позволяю себѣ сохранить… Все остальное!…

Она улыбнулась и сжала руки.

— Да; не поладили мы жить какъ слѣдуетъ, договорила она.

Паша взглянула на нее и вдругъ бросилась ей на шею.

— Наташа!… но развѣ я тебя не люблю?… о. боже мой, только позволь… Только порадуйся на мою радость!… Развѣ я тебя не люблю?… вотъ мы и поладимъ… о, ради всего святаго…

Наталья Дмитріевна тихо отклонила ее и пошла къ двери.

— Никогда, сказала она. — Любишь ли ты меня, или нѣтъ… Она захохотала. — Но твоего несчастья я не допущу. Никогда. Дѣлай что знаешь.

Паша упала на стулъ, — безъ слезъ и почти безъ мысли.

Пробило семь. Тоненькая стрѣлка опять побѣжала по циферблату, однообразно застучалъ маятникъ, безмолвно полетѣло время надъ головою Паши. Она отмѣтила его въ своемъ сердцѣ. Теперь, ей было все равно, летѣло или спало для нея время; она уже ничего не надѣялась. Она даже не вздрогнула, когда вошла горничная, зажгла еще свѣчей, отнесла платье Катеринѣ Дмитріевнѣ, принесла умываться, поставила на столъ зеркало, приготовила гребни и, подвигая стулъ, сказала:

— Пожалуйте, барышня; Наталья Дмитревна приказала сбираться. Катерина Дмитревна ужь корсетъ надѣваетъ.

Паша умылась и сѣла. Ей даже не пришелъ въ голову вопросъ: неужто она ѣдетъ? Она отдала въ распоряженіе Варвары свои волосы, не заглянула въ зеркало, гдѣ отражалось ея блѣдное лицо и сжатыя брови. Она даже закрыла глаза. Ей казалось, будто ее то поднимаетъ, то опускаетъ волна и несетъ далеко по теченію; легкое и мѣрное движеніе гребня, тишина комнаты навели на нее дремоту. Вдругъ она быстро обернулась.

— Ты неловко кладешь ей косу, говорила Наталья Дмитріевна. Она стояла передъ Пашей уже совсѣмъ одѣтая.

Справедливо, что мода — выраженіе общества, его условій, его мнѣнія. Много придумала она роскошнаго, милаго, кокетливаго, чтобы нарядить ребёнка, хорошенькую дѣвушку, молодую женщину; много придумала она, чтобы прикрасить и почтенную старость. Но ничего и никогда не создала она собственно для старой дѣвы, будто прямо желая доказать, что, но порядку вещей, старыя дѣвы и существовать не должны. Эти несчастныя обязаны пещись о себѣ сами и какъ знаютъ. Впрочемъ, въ настоящее время, когда общество неимовѣрно быстро измѣняется противу прежняго и когда старымъ дѣвамъ вообще стало полегче жить — онѣ понемногу, хотя и робко, но воруютъ въ свой нарядъ особенности наряда замужнихъ женщинъ. Женщины косятся и улыбаются, но это еще терпѣть можно. Но лѣтъ пятнадцать назадъ, ничего подобнаго изъ такой дерзости не могла позволитъ себѣ старая дѣва, будь она хоть сама Наталья Дмитріевна, презрѣвшая глупый свѣтъ до ожесточенія. Одѣваясь, она чуть не грызла ногти. Какъ отстать отъ шестнадцатилѣтнихъ барышенъ и не пристать къ дамамъ? Она думала и все-таки осталась недовольна. Нарядъ ея, впрочемъ, вышелъ примирительный. Наталья Дмитріевна была въ зеленомъ шелковомъ платьѣ съ закрытымъ лифомъ и длинными рукавами, но безъ всякой защиты, то-есть безъ дамской кружевной мантильи или шарфа. За то головной уборъ представилъ затрудненія непреодолимыя и, вслѣдствіе этого, остался миѳомъ, значеніе котораго ускользало отъ самаго опытнаго истолкователя. Между тоненькими бандо и косой, заложенной гребнемъ, на головѣ Натальи Дмитріевны были прикрѣплены два маленькіе бантика, тоже зеленые, и тѣ еще, будто съ испуга, прятались за волосами.

Наталья Дмитріевна сѣла и внимательно слѣдила, какъ застегивали на сестрѣ каждый крючокъ, каждую петлю, и, когда Паша остановилась передъ ней тонкая, стройная, надѣвая перчатку, Наталья Дмитріевна невольно вскричала:

— Ахъ, какая ты хорошенькая!

— Будто бы, Наташа?

— Ахъ, какая красавица!… Ну, ну, скажи…

— Что?

— Ты очень знаешь, что я спрашиваю. Ну, тебѣ ли идти за писаря, тебѣ ли жить съ торговками? Паша! благородной дѣвушкѣ, красавицѣ — ты только взгляни на себя. Но, нѣтъ: ты эти глупости выкинешь изъ головы. Вспомни Надежду Петровну: вотъ, выскочила, мерзавецъ-мужъ бросилъ — прекрасно? Что же, развѣ я не правду говорю? Что же ты не отвѣчаешь?

— Не знаю, возразила Паша, опустивъ въ уныніи голову.

Наталья Дмитріевна отошла и уже не прерывала молчанія.

Прошло цѣлыхъ полчаса. — Скоро ли Катерина Дмитревна? спросила она, наконецъ, съ досадой.

Но тутъ же двери спальни распахнулись, и вошла, или вѣрнѣе, влетѣла Катерина Дмитріевна, вся въ голубомъ тарлатанѣ, но сшитомъ, однако, подъ горло. Изъ-подъ довольно короткой юбки выглядывалъ бѣлый башмакъ. Наталья Дмитріевна увидала этотъ башмакъ, увидала букли, взбитыя высоко на вискахъ, и пожала плечами; замѣтила вѣточку жасминной зелени на груди и отвернулась въ негодованіи. Катерина Дмитріевна вынесла все терпѣливо.

— Эти магазинщицы вѣчно все портятъ, оказала она голосомъ, не совсѣмъ свободно выходившимъ изъ стянутаго лифа: — корсажъ такъ широкъ, что ужасъ. Вотъ эта букля ниже другой — чего же ты смотрѣла, Варвара? — Катерина Дмитріевна оглядывала въ зеркало кончикъ носа и бороды, покраснѣвшихъ отъ стяжки и засыпанныхъ пудрой. — А вы уже готовы?

— Давно, матушка; карета цѣлый часъ какъ пріѣхала, пробормотала Наталья Дмитріевна.

— Тамъ ѣдемъ, ѣдемъ. — Катерина Дмитріевна отерла пудру.

— Цвѣтокъ-то зачѣмъ на груди? шепнула Наталья Дмитріевна, остановившая сестру за руку, покуда Паша надѣвала салопъ.

— Охъ! возразила та, не оборачиваясь.

Вѣтка жасмина полетѣла неслышно на полъ.

Онѣ уѣхали.

XII.

Карета Ельниковыхъ подъѣхала къ освѣщенному крыльцу губернаторскаго дома.

— Вотъ срамъ: первыя забрались! вскричала Катерина Дмитріевна, глядя въ одно окно кареты.

— Послѣднія-съ, сказала Наталья Дмитріевна, глядя въ другое. — Между экипажами не проберешься.

Офиціантская была полна. Издалека долетали въ нее звуки оркестра, шарканье и говоръ.

— Гдѣ мы теперь найдемъ хозяйку? Все — по вашей милости, сказала Наталья Дмитріевна. — Пустите же вашу меньшую сестру впередъ, и пойдемте рядомъ; я вѣдь ее вывожу, а не васъ.

— Очень знаю, возразила Катерина Дмитріевна, отвернувшись и устроивая физіономію на веселый и любезный ладъ, покуда Наталья Дмитріевна устроивала тоже свою на болѣе приличную мѣсту и времени. У дверей залы нѣсколько мужчинъ смотрѣло на пріѣзжихъ.

— Кто это такія? спросилъ старичокъ съ анненскимъ крестомъ на шеѣ.

— Не знаю. — Длинный чиновникъ въ очкахъ перегнулся чрезъ его голову. — Новыя лица.

Кашицкій стоялъ въ самыхъ дверяхъ.

— Что-то очень старое… Да подите вы за карты, почтеннѣйшій… Онъ повернулъ старичка за плечи, пропуская дамъ. — А-а, это — Ельниковы, сказалъ онъ, лорнируя Катерину Дмитріевну съ головы до ногъ.

Очутившись, наконецъ, въ залѣ, Ельниковы растерялись. Непривычный блескъ свѣчъ, музыка надъ головами, движеніе сотни лицъ туда и сюда, ряды такихъ же незнакомыхъ лицъ кругомъ стѣнъ, смѣшеніе цвѣтовъ, платьевъ, фраковъ, бѣлыхъ жилетовъ, мундировъ отуманили посѣтительницъ. Онѣ остановились какъ испуганныя козы. У самыхъ дверей огромный уланскій офицеръ дѣлалъ пятую фигуру. Разлетѣвшись назадъ, онъ наступилъ на ногу Натальѣ Дмитріевнѣ.

— Mille pardons! вскричалъ онъ, неистово кружась съ своею дамой.

Наталья Дмитріевна откачнулась, побагровѣла и, взявъ за руку Пашу, продолжала шествіе.

— All! quelle jolie personne, сказалъ кто-то.

Катерина Дмитріевна обернулась, поправила волосы и кому-то раскланялась на обѣ стороны. Наталья Дмитріевна смотрѣла все впередъ, идя прямо къ цѣли; ея безпокойный взглядъ искалъ хозяйки. Наконецъ, она будто завидѣла ее на другомъ концѣ залы.

— Сюда, сюда, повторяла она, увлекая Пашу и бросаясь въ средину кадрилей. Нѣсколько паръ, дѣлавшихъ галопомъ шестую фигуру, налетѣли на нихъ съ обѣихъ сторонъ, разстроились, смѣшались.

— Ah! mon Dieu, qu’est ce que c’est!…

— Place, place! кричалъ краснощокій юнкеръ, мчась съ завитымъ подросткомъ въ коротенькомъ платьицѣ.

— Вотъ-съ, опять не удалось васъ повернуть, тоскливо жаловался крошечный господинъ въ форменномъ фракѣ своей невзрачной дамѣ, и вдругъ оба, съ отчаяніемъ переплетая ногами, сбившись съ такту, прошмыгнули мимо Катерины Дмитріевны. — Ну, вотъ-съ, благополучно, сказалъ господинъ, усаживая даму, которуя надула губы.

Прижавшись другъ къ другу, госпожи Ельниковы искали глазами спасенія. Къ счастью, хозяйка сама ихъ завидѣла и встала на встрѣчу.

— Наконецъ, вотъ и вы. Bonsoir, mademoiselle. Она пожала руку Пашѣ. — Это — вашъ первый выѣздъ?

— Oui, madame, c’est notre première sortie, отвѣчала за нее Катерина Дмитріевна.

— О, такъ я теперь особенно буду стараться, чтобы мой вечеръ былъ нескученъ. Сядьте здѣсь, подлѣ меня. Есть у васъ знакомые молодые люди? Впрочемъ, я вамъ всѣхъ представлю. Mesdames…

Она указала старшимъ сестрамъ на стулья.

Увидя себя на мѣстѣ, приличномъ ихъ достоинству, госпожи Ельниковы, наконецъ, вздохнули свободнѣе и небрежнымъ взглядомъ окинули общество. Катеринѣ Дмитріевнѣ хотѣлось поскорѣе заговорить. Она повернулась всей таліей къ хозяйкѣ, будто желая сообщить что-то новое, но, не приготовившись, произнесла только: «какъ пріятно…»

— Что? спросила та.

Подошедшіе гости вывели Катерину Дмитріевну изъ затрудненія.

Въ первую минуту пріѣзда, Паша не могла придти въ себя. Послѣ недавнихъ, отчаянныхъ слезъ, безмолвной комнаты, эта шумная зала, музыка отуманили ее, но не оживили. Безъ смущенія, безъ волненія взошла она, на все взглянула равнодушно. Это не было равнодушіе богатой дѣвочки, съ пеленокъ наглядѣвшейся на дорогія затѣи: это было спокойствіе трудно-больной, у которой нѣтъ силъ развеселиться. На всемъ существѣ ея лежалъ слѣдъ недавняго страданія; она привезла съ собою свое печальное лицо, разсѣянный взглядъ, усталыя движенія человѣка разбитаго. Щоки ея были блѣдны, губы принужденно сжаты. Прислонясь къ спинкѣ стула и сложивъ руки, она глядѣла безъ участія кругомъ. Но понемногу ей стало какъ-будто легче, теплый воздухъ залы согрѣлъ ее, предметы стали какъ-будто яснѣе глазамъ. Она подумала, что надо какъ-нибудь держаться, будто пріободрилась. Вокругъ хозяйки говорили. Тутъ было все избранное N-ское общество: хорошенькія женщины, молодые люди и «власти» города, вставшіе изъ-за картъ, посмотрѣть на танцы. Пахло духами; блестѣли брильянты; шла свѣтская болтовня, полунамеки, маленькія насмѣшки, маленькія плоскости, толки о вчерашнемъ днѣ. Были и новости: долженъ былъ пріѣхать на службу новый правовѣдъ: значитъ, «un homme comme il faut de plus», будущій посѣтитель исключительно одного высшаго городскаго круга; землемѣрамъ, слава-богу, дали военные мундиры, что гораздо приличнѣе и благороднѣе; въ имѣніи графа Бѣлицына произошли безпорядки, но мѣры уже употреблены; имѣніе это должно идти съ аукціону, но его, конечно, не допустятъ… И многое другое, и все. незнакомое сидѣвшимъ тутъ Ельниковымъ. Онѣ рѣшительно были какъ въ лѣсу; имъ не къ чему было вставить слова. Паша, между тѣмъ, не подозрѣвала, что ея бальная судьба была рѣшена. Ея появленія многіе ожидали — честь, которая достается не всякой дѣвушкѣ. Дамы, обиженныя Кашицкимъ, рѣшились непремѣнно присудить, что она дурна, но не посмѣли. Губернаторша сказала, «que c’est une personne ravissante», а противъ ея приговора никто не смѣлъ явно пойдти, потому-что «это какъ-нибудь могло повредить служебнымъ отношеніямъ мужей». Въ тѣ времена придумывались и не такія вещи. Потомъ, между молодыми людьми успѣхъ Паши также былъ рѣшенъ. Многимъ она понравилась сама; другіе не смѣли отстать отъ Кашицкаго.

— Я замѣчаю за вами, m-r Кашицкій, говорила хозяйка, когда тотъ подошелъ: — вы не исправляетесь.

— Помилуйте, танцую за десятерыхъ.

— Могли бы больше.

— Да скучно. Хочется въ Петербургъ.

— Что вамъ дѣлать въ Петербургѣ? замѣтила, краснѣя, одна дама.

— Какъ, что? Я тамъ зѣвать не буду, не бойтесь. Да я еще и Маріо нынѣшній годъ не слыхалъ.

— А вы, Любовь Михайловна? обратилась дама къ хозяйкѣ. — Кажется, тоже въ Петербургъ? Мы осиротѣемъ.

— Нѣтъ; я раздумала. Надобно, въ самомъ дѣлѣ, поддержать здѣсь хоть какое-нибудь веселье.

— Неугодно ли устроить концертъ? замѣтилъ чиновникъ губернаторской канцеляріи, чахоточный юноша, съ претензіей на физіономію артиста и игравшій на кларнетѣ. Хозяйка улыбнулась.

— Но это будетъ пятый; новыхъ участвующихъ у насъ нѣтъ, и въ послѣдній разъ зала была неполна.

— Сдѣлайте милость, ваше превосходительство, вскричалъ полиціймейстеръ, вслушиваясь изъ-за дамскихъ головъ: — только пожалуйте билеты: у меня ни одна борода не посмѣетъ…

Въ это время кружокъ разступился, и въ него влетѣла дѣвушка. Паша чуть не ахнула: такая она была хорошенькая. Въ черныхъ ея волосахъ были темные маки; палевое газовое платье, если не парижское, то навѣрно петербургское, такъ и охватывало ея тонкую талію.

— Mademoiselle Elnikoff, сестра моя Ольга, сказала хозяйка, подводя ее къ Пашѣ.

— Ахъ, какъ жарко! сказала Ольга, взявъ Пашу подъ руку. — Принесите намъ мороженаго, monsieur Шараевъ… Артистъ-чиновникъ побѣжалъ. — Вообрази, Любинька, я сейчасъ выиграла пари, что разсержу Ивана Кондратьича.

Любовь Михайловна покачала головою.

— Quelle folie, ma chère…

— Я попросила бабушку Пенилочки Лѣпинской взять меня третьей въ ихъ преферансъ и обыграла его. Изъ себя выходитъ. Теперь — ни бала намъ не дастъ, ни въ театръ новыхъ костюмовъ не подаритъ. Отвратительный. Пойдемте его задобрить.

Она уже уводила Пашу, но вдругъ остановилась, и ея рука на рукѣ Паши немножко вздрогнула.

— Можно просить васъ на кадриль? спросилъ, кланяясь ей, молодой человѣкъ.

Взглянувъ на него, Паша сейчасъ и вѣрно заключила, что это былъ человѣкъ богатый и знатный. Особенно изящный покрой платья, простые и вмѣстѣ увѣренные пріемы рѣзко отдѣляли его отъ другихъ. Черты его лица были мягки и неправильны и выражали какую-то лѣнивую доброту.

— Кадриль? сказала Ольга, слегка отворачиваясь. — Нѣтъ, я буду опять играть въ карты.

Онъ молча откланялся.

— Я цѣлый вечеръ не вижу васъ, князь, подозвала его хозяйка.

— Я былъ въ кабинетѣ у Сергѣя Дмитрича.

Ольга опять подошла.

— Что это? У мужа вѣчно дѣла. Да танцуйте же.

— Я едва уговорила князя на одинъ туръ вальса, сказала одна молоденькая дама, поднимая на него крошечные сѣрые глазки… Mais il valsait comme un noyé avec за planche.

Князь улыбнулся.

— Пойдемте, mademoiselle Elnikoff, сказала Ольга: — я вамъ покажу мою Биби; вотъ собачка! Ее, бѣдную, заперли, а то эти господа сломаютъ ей ножки, avec leurs grands talons, прибавила она, глядя на двухъ учителей гимназіи, скромно стоявшихъ поодаль, у окна.

— Я сейчасъ ѣду, сказалъ князь, неопредѣленно взглянувъ вокругъ себя. Ольга опять остановилась.

Двѣ дамы, сидѣвшія тутъ, сдѣлали маленькій знакъ другъ другу, встали и, взглянувъ на князя и на Ольгу, что-то зашептали.

— Вы уѣзжаете? такъ рано! спросила хозяйка, слегка безпокоясь.

— Да; домой.

— Но вѣдь до вашей деревни всего пять верстъ, а нѣтъ и полночи.

— Позвольте мнѣ напомнить вамъ обѣщаніе быть завтра у меня хозяйкой…

— Конечно, мы у васъ танцуемъ..

— Какая внимательность… она, должно быть, такъ дорога, вмѣшалась Катерина Дмитріевна, всѣми забытая.

Князь обернулся и слегка открылъ глаза, но отвѣчалъ ей весьма любезно.

— Я никогда и не забуду чести, которую мнѣ дѣлаетъ Любовь Михайловна. А теперь, въ самомъ дѣлѣ, позвольте мнѣ проститься, Любовь Михайловна. У меня есть еще хлопоты, такъ-какъ послѣзавтра я въ Петербургѣ, а тамъ…

Любовь Михайловна безпокойно взглянула, будто ищетъ кого-то.

— А тамъ — за-границу? Это — значитъ, дѣло рѣшеное? спросила она.

— Дѣло рѣшеное, отвѣчалъ князь нерѣшительно. Онъ всталъ и взялъ шляпу. Ольга подошла къ сестрѣ, закрывая губы огромнымъ букетомъ розъ.

— Такъ вы проводите у насъ послѣдній вечеръ, Андрей Владимірычъ? сказала она, усердно нюхая букетъ.

— Послѣдній, Ольга Михайловна, отвѣчалъ князь, отходя.

— Не шутя, куда ты? остановилъ его Кашицкій.

— Домой. Тамъ, безъ меня богъ-знаетъ какъ размѣстятъ цвѣты; я не распорядился.

— Э, не надуешь. Ты встревоженъ.

— Лучше не тревожься. Еще отъ Депрё нѣтъ винъ.

Въ это время заиграли польку.

— Prince, une polka, сказала та же дама съ сѣрыми глазками.

— Извините… но если вамъ угодно…

— Etes-vous maussade! сказала Ольга князю, пожавъ плечами и улыбнувшись ему такъ мило, что Паша нагнулась къ ея уху и спросила:

— Неужели же онъ не останется?

Хозяйка встала къ Пашѣ.

— Vous polkez, chère enfant? Господа…

— Нѣтъ, нѣтъ, благодарю васъ, ненужно, прервана ее Наталья Дмитріевна, привставъ.

— Почему? О, нѣтъ, пожалуйста, предоставьте мнѣ сегодня власть надъ mademoiselle Pauline. Я знаю, здѣсь, вообще, старшія и маменьки почему-то боятся польки, будто она неприлична; mais ce îvest rien du tout.

— Позвольте? спросилъ, вылетая, чиновникъ-артистъ.

Паша въ смущеніи подала ему руку и быстро очутилась среди залы. Стѣны, люстры, лица завертѣлись кругомъ. Дыханіе ея стало шибче, щоки вспыхнули; она улыбалась, ей стало будто хорошо, весело…

«Какая ловкая!» точно ирожужжано у нея надъ ухомъ, когда она пролетѣла мимо толпы мужчинъ. Кавалеръ ея пріостановился. Два офицера, позвякивая шпорами, звали ее; за ними еще какой-то краснощекій юноша, за нимъ еще. Паша танцована. Вдругъ, внезапный страхъ захватилъ ей сердце.

— Довольно, шептала она.

— Еще, еще немного, упрашиванъ ее кавалеръ, полковой адъютантъ и первый танцоръ на багахъ. — Еще туръ польки, твердилъ онъ, задыхаясь, такъ что сердце чуть не прорывало мундира.

— Нѣтъ, довольно, прошу васъ, сказала Паша, сильно оробѣвъ.

Полькёръ угрюмо откланялся.

— Вотъ такъ гораздо лучше, встрѣтила Любовь Михайловна князя, когда тотъ возвращался съ своей дамой. — Вы еще должны сдержать обѣщаніе.

— Какое?

— А нашъ спектакль?

— Но я уѣзжаю послѣзавтра, возразилъ онъ.

— Когда нибудь еще уѣдете. Такъ у насъ все не ладится! Ни пьесы, ни роли. Mesdames, какія же, наконецъ, пьесы?

Кружокъ опять собрался. Начались споры. Подъ шумокъ, двѣ дамы, которымъ хотѣли дать роль горничной и барыни, перессорились. Выбирали «les Inconsolables», «Путаницу», на память рылись въ репертуарѣ «Пантеона». Кто-то предложилъ «А. Ф.»; голоса сильно отдѣлились на эту сторону; потомъ предложили доморощенный водевиль inédit, написанный чиновникомъ губернскаго правленія — водевиль, въ которомъ были выведены событія изъ управленія предшествовавшаго губернатора. Но водевиль скромно отвергли за невозможностью, хотя оно было бы и лестно настоящему. Какой-то служащій, впрочемъ, вслушавшись со стороны, шепнулъ какъ можно тише товарищу, что «и на этого тоже напишутъ.» Дѣло не шло на ладъ; кромѣ «А. Ф.», второй пьесы для спектакля не находили. Общество чутьчуть примолкло.

— Quelque tragédie, сказала Катерина Дмитріевна.

— Ah, mon Dieu! pour un théâtre de société! вскричала въ ужасѣ дама съ сѣрыми глазками.

— Какія вы скорыя! шепнула ей Ольга.

— Оно, конечно, было бы прекрасно, сказала хозяйка, стараясь не улыбнуться и обращаясь очень любезно къ Катеринѣ Дмитріевнѣ. — Mais le moyen, je vous prie? Видите, какъ всѣ лѣнивы.

— Я вовсе не лѣнивъ, вскричалъ Кашнцкій. — Вѣдь — въ пользу сиротъ! Давайте «Китайскую Сироту», я съиграю Чингисхана.

Любовь Михайловна взглянула на него сердито.

— У васъ все — однѣ глупости… Но мы какъ нибудь сладимъ.

— Какая страшная барышня, сказалъ Кашицкій Ольгѣ.

— Тише, vous êtes fou! Это — старшая сестра m-lle Ельниковой. А Pauline въ самомъ дѣлѣ — прелесть: вы не даромъ говорили.

— Вотъ фигура, наводящая уныніе, продолжалъ Кашицкій, все глядя на Наталью Дмитріевну. — А эта? онъ навелъ лорнетъ на Катерину Дмитріевну… И въ буколькахъ… je l’embrasse…

Въ это время подошла Паша.

— Весело ли вамъ, ma charmante enfant? спросила хозяйка. — Я буду въ горѣ, если вы скучаете.

— Ахъ, какъ это можно, возразила Паша, веселѣя отъ ея ласки.

— Вы должны непремѣнно быть у меня, хоть каждое воскресенье; я сама буду пріѣзжать за вами, если сестрицы устанутъ.

— О, помилуйте, Любовь Михайловна, она еще такъ молода… ей нельзя часто бывать въ свѣтѣ, вступилась Наталья Дмитріевна.

— Что это, какіе долгіе антракты, Любинька. Вели играть вальсъ, а тамъ кадриль, сказала Ольга. — Я хочу танцовать,.шаdemoiselle Pauline — тоже.

— А ваши карты? спросилъ князь и пошелъ съ нею вдоль залы. Оба молчали, остановились немножко, взглянули другъ на друга и улыбнулись.

— Какую кадриль хотите? спросила она.

— Вторую послѣ этой: на эту у меня есть дама, потому что вы…

— Ну, не сердитесь!…

— А когда же мнѣ кадриль, Любовь Михайловна? спросилъ Кашицкій.

— Бѣдный, неисправимый шалунъ! возразила она. — Я сегодня не танцую. Но вотъ прошу васъ, chère Pauline, замѣнить меня.

— Такъ позвольте ужь звать на двѣ, сказалъ Кашицкій Пашѣ.

Онъ расшаркался. Паша подняла на него глаза и покраснѣла.

Хозяйка встала, и кружокъ ея гостей разошелся но другимъ комнатамъ. Вальсъ кончился; подали мороженое. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна остались однѣ на своемъ мѣстѣ. Паша подошла къ нимъ.

— Да, балъ порядочный, замѣтила Катерина Дмитріевна съ видомъ знатока.

— Много вздору врутъ, сказала Наталья Дмитріевна, сдвинувъ брови.

— Какого же?

— Какого? ты — какой-то ребёнокъ, Паша!

— И нельзя сказать, чтобы много вниманія, прибавила Катерина Дмитріевна, поджимая губы.

— Они о своихъ дѣлахъ говорили, Катя, а когда мы ихъ не знаемъ…

— Заступайся больше, сказала Наталья Дмитріевна съ улыбкой.

Паша смутилась. Одушевленіе ея такъ и исчезло.

— Пойдемте же; надо отыскать знакомыхъ, сказала Катерина Дмитріевна, вставая.

— Кого же это, матушка?

Катерина Дмитріевна призадумалась. — Кого нибудь. Если къ намъ нейдутъ, мы обязаны…

— Нѣтъ, я не обязана.

— Мы обязаны поучить общежитію.

Наталья Дмитріевна не хотѣла встать, однако встала. Рѣшительно было неловко оставаться такъ, однѣмъ, среди цѣлаго ряда пустыхъ стульевъ.

Всѣ трое пошли вдоль залы.

— Пожалуйста, Паша, не забѣгай внередъ съ своими привѣтствіями… говорила Катерина Дмитріевна, прищурясь и игриво повертывая головою, когда онѣ проходили мимо мужчинъ. Богъ-знаетъ, кого она искала… — Ахъ, здравствуйте, достойная Еликонида Сергѣвна…

Какая-то дама, сидѣвшая у стѣны и занятая, должно быть, дѣловымъ разговоромъ съ почтеннымъ лысымъ господиномъ, обернулась.

— Ахъ… здравствуйте… кажется — вы меня извините, Катерина Дмитревна (дама не была у нихъ три года) — вы давно здѣсь?…

— Часа два, отвѣчала Наталья Дмитріевна значительно.

— А!… Такъ вы думаете, лучше, перенести дѣло въ сенатъ? обратилась опять дама къ своему собесѣднику.

Все идя, госпожи Ельниковы наткнулись еще на знакомую. Но та была ветхая старуха и спала. Онѣ повернули къ гостиной, все дѣлая видъ, что гуляютъ. Въ самомъ углу залы сидѣли лица нетанцующія: кончившій курсъ студентъ, глядѣвшій кругомъ сердито и печально и неговорившій ни съ кѣмъ; бывшій учитель гимназіи съ двадцатипятилѣтней пряжкой, нынѣ уже неслужившій ни наукѣ, ни людямъ, приглашенный потому, что имѣлъ орденъ и сдѣлалъ Любовь Михайловнѣ чучелу изъ ея околѣвшаго попугая, и потомъ еще нѣсколько пожилыхъ, служащихъ господъ. Эти спорили.

— Да что вы толкуете, Петръ Ильичъ, говорилъ одинъ басистый господинъ: — экономія, благородная экономія! Развѣ не могъ командиръ эту экономію въ карманъ не класть, а возвращать?…

— Ахъ, Иванъ Егорычъ, и не долженъ, и не смѣлъ!… Да когда позволено! Когда говорятъ «поправляйся…»

— И, полноте! вотъ, тоже, наши недвижимые, казенная палата — тоже безгрѣшны по вашему?

— Батюшка, батюшка…

— А полковые командиры?…

— Нѣтъ-съ, я отъ васъ отступаюсь, возразилъ собесѣдникъ тише, давно глядя на подходившаго близко жандармскаго штабофицера.

Въ дверяхъ, чиновникъ-артистъ и чиновникъ-водевилистъ тоже спорили.

— Пожалуйста, напишите. Въ концѣ спектакля это будетъ сюрпризъ Любовь Михайловнѣ.

— Все сюпризы. Право, я хвалебныхъ куплетцовъ, да еще къ дамамъ, никогда не писалъ…

— Позвольте, сказала Катерина Дмитріевна, прерывая ихъ. Юноши дали имъ дорогу въ гостиную.

Тамъ играли. Между головами большею частью пожилыхъ мужчинъ, мелькали и женскія, но тоже немолодыя, въ чепцахъ и наколкахъ.

— Что же это вы дѣлалате, Анна Степановна? я брошу карты, кричала одна дама. Это была та самая, которую посылали къ Ельниковымъ «взглянуть». Ея партнёръ, худенькая, бѣдно одѣтая дама-чиновница, робко глядѣла и конфузилась. Третій партнёръ, тоже дама, кричала тоже.

— Но, увѣряю васъ, вы должны были обремизиться, Марья Ильинишна.

— Нѣтъ, въ жизнь мою нѣтъ!… покажите, что вы еще на меня записываете…

— Bonsoir, Марья Ильинишна, сказала Катерина Дмитріевна, подходя.

— Здравствуйте. Я васъ бы вы вовсе не узнала. — Она окинула тарлатаны и букли Катерины Дмитріевны самымъ дерзкимъ взглядомъ.

— Ахъ, боже-мой! неужели Катерина Дмитревна и Наталья Дмитревна здѣсь? послышался за то другой, очень радостный голосъ изъ-за другаго стола.

И къ Ельниковымъ подошла дама такъ поспѣшно, какъ только позволяла ея толщина. Красное, доброе деревенское лицо свѣтилось отъ жара изъ-подъ чепца съ малиновыми лентами. Крупная брильянтовая брошка замыкала у горла ея малиновое бархатное платье.

— Господи, сколько лѣтъ! И какъ же мы всѣ перемѣнились!

— Извините, но съ кѣмъ имѣю удовольствіе… начала Наталья Дмитріевна.

— Развѣ не помните? Танечки Вороновой… мы были сверстницами, вмѣстѣ выѣзжали. Неужели не помните?

— Такъ вы?…

— Ну да, Воронова за Лѣпинскимъ. У меня дочь невѣста — Ненилочка, вотъ, ровесница вашей…

Наталья Дмитріевна отрекомендовала Пашу.

— Жаль, нѣтъ ея здѣсь. Я въ деревнѣ постоянно, но иногда пріѣзжаю. Вѣдь вы вообразите: я думала, вы гдѣ-нибудь въ другой губерніи, въ Москвѣ, а то бы я давно…

— Мы постоянно живемъ здѣсь, возразила Наталья Дмитріевна, слегка мѣняясь въ лицѣ.

— Пріѣхала бы, вспомнили бы вмѣстѣ старые годы. Да милости просимъ ко мнѣ, въ деревню — рай, просто. А какъ вы похудѣли, Наталья Дмитревна. За то я съ своей толщиной сижу; дѣтей, какъ цыплятъ — семеро. Слава-богу, что хорошо обезпечены; мой Яковъ Иванычъ — такой хозяинъ. Могу сказать теперь, нѣтъ меня счастливѣе. А вы какъ?

— Совершенно, отвѣчала Наталья Дмитріевна, желая отойти.

— А ужь Ненилочка какъ будетъ рада. Когда бы я знала — она тутъ часто у губернаторши гоститъ. Здѣсь и мать моя, старушка… Повѣрите ли, какъ я вамъ рада; такъ вотъ все молодость вспоминается. А вѣдь много и горькаго въ ней было, помните?

— Нисколько, возразила Наталья Дмитріевна, отходя. — Но, вы извините, мы идемъ въ залу.

Раздался ритурнель кадрили. Неиграющіе хлынули изъ гостиной. Кавалеры суетились, отыскивая своихъ дамъ. Юноша-водевилистъ разлетѣлся прямо къ Катеринѣ Дмитріевнѣ.

— Я, кажется, съ вами…

— Кадриль? спросила Катерина Дмитріевна, покраснѣвъ до ушей.

— Ахъ, нѣтъ… вотъ моя дама. И юноша опрометью бросился назадъ.

— Дуракъ! сказала ему вслѣдъ Наталья Дмитріевна.

— Не хотите ли составить партію? спросила, подходя, губернаторша.

— Благодарю васъ, я не играю. — Та отошла. — Хоть бы денегъ взяли, приткнулась бы хоть одна за карты, шептала Наталья Дмитріевна, держа за руку Пашу и отыскивая глазами пустыхъ стульевъ. — Бродитъ парочка сестрицъ… А ты что?

— Я, Наташа?

Къ нимъ подошелъ Кашицкій.

— Eh bien, mademoiselle?…

Катерина Дмитріевна обернулась къ нему съ самой любезной миной.

— Какого принужденія, какихъ жертвъ стоятъ вамъ эти танцы — сказала она: — я замѣтила. И нынче всѣ! такіе blasés…

— Помилуйте-съ, я — бабочка до хорошихъ вещей охотникъ, возразилъ Кашицкій, съеживъ на нее очень дерзкіе глазки.

Покуда молодой человѣкъ провожалъ Пашу, она сбирала, сколько возможно, свою любезность и одушевленіе, чтобы не показаться смѣшною. Это ей стоило большаго труда: сестры неподвижно сѣли напротивъ, и одинъ ихъ видъ сбивать всѣ ея мысли.

— Это — не первый вашъ выѣздъ, mademoiselle Elnikoff, сказалъ Кашицкій, подвигая ей стулъ въ кадриль. — Кажется, я видѣлъ васъ у madame… madame… или на гуляньѣ.

Паша поняла, что онъ говорилъ нарочно.

— Вы ошибаетесь, monsieur Кашицкій, сказала она: — меня тамъ не было. Правда, мы встрѣтились какъ-то разъ; вы мнѣ оказали услугу, и я теперь благодарю васъ за нее.

— О, помилуйте, возразилъ Кашицкій, неожидавшій отъ нея этой смѣлости. — Ну, какъ вамъ нравятся наши дамы? Неправда ли, всѣ — красавицы?

— Нѣтъ, есть и дурныя.

— Ай, не говорите. Вы себѣ наживете такихъ враговъ. Повѣрьте мнѣ, старому человѣку.

— Но вѣдь это — правда?

— Давно ли вы изъ классовъ? Мало ли что правда. Нѣтъ, я вижу, вамъ надо многому учиться. Хотите, найду учителя? Всему выучитъ.

— Благодарю васъ. Если захочу, возьму сама.

— Вотъ какъ! Славно.

Кашицкій взгляулъ на нее, но Паша рѣшительно не поняла его взгляда.

— Вы, я вижу — капризница. Только въ васъ покуда это мило. За то наши барыни! Я ихъ капризы насквозь знаю. Что каждая думаетъ, что говоритъ, вотъ теперь — все знаю.

— Такъ ли? сказала Паша, улыбаясь.

— Не угодно ли? Хоть справки наведите. Вотъ наша vis-à-vis, бѣлокуренькая вдовушка. Зачѣмъ она танцуетъ съ старымъ генератомъ? Съ благотворительной цѣлью. Онъ — начальникъ ея кузена… очень пріятнаго кузена. Вотъ сидитъ барышня въ голубомъ платьицѣ, а маменька ее бранитъ. Дочкѣ велѣли послѣ святокъ выдти замужъ, а никто не сватается.

Паша улыбнулась.

— Какъ вы это знаете? спросила она.

— На то нашъ городишка, чтобы знать, и притомъ я — физіономистъ. Вотъ гувернантка въ черныхъ старыхъ башмакахъ — изволитъ въ кадрили съ бухгалтеромъ трактовать о Моцартѣ… Вотъ еще барышня и бѣдный мой дружище!

— Кто? этотъ уланъ?

— Да. Ему бы о своемъ парадёрѣ, а барышня тянетъ на разочарованіе да на предопредѣленіе… Охъ, эти умницы, охъ, эти ученыя! терпѣть не могу умницъ.

Паша улыбнулась.

— Конечно, это смѣшно, сказала она.

— Смѣшно?… Нѣтъ-съ, это — чума. Къ такимъ превыспреннимъ особамъ въ домъ войти страшно.

— А что же о васъ теперь говорятъ, monsieur Кашицкій?

— Обо мнѣ? Меня всѣ бранятъ. Извѣстно — повѣса. Притомъ, на меня, рядомъ съ вами и смотрѣть странно.

— Почему?

— Parce que c’est monstrueux. Я — человѣкъ, огонь и воду прошедшій, а вы, вы — еще только тѣнь будущей женщины, существо еще нежившее, то-есть самое счастливое въ мірѣ.

— Да, вы — прекрасный физіономистъ, отвѣчала Паша, улыбаясь и скрывая вздохъ.

— Впрочемъ, нѣтъ. Тутъ есть посчастливѣе васъ, и цѣлая парочка.

— Кто?

— Сами найдите.

Кадриль кончилась, за ней другая; балъ особенно оживился. Благодаря хозяйкѣ, Паша очутилась объ руку еще съ нѣсколькими дѣвушками. Чрезъ полчаса, онѣ уже открывали ей небольшія сердечныя тайны. Паша нравилась. Ей стало опять нескучно. Объ ней говорили, ее находили «жантильной», intéressante, красавицей.

— А какъ состояніе? справлялся одинъ вдовый совѣтникъ, желавшій вступить подъ второе иго.

— Ничего, возразила робко одна дама, несводившая весь вечеръ глазъ съ Кашицкаго.

— Это «ничего», хотя давно извѣстное, повторилось много разъ. — «Э! была бы намъ коза, да съ золотыми рогами», присуждало большинство мужчинъ. Дамы соглашались.

— Нельзя ли какъ нибудь познакомиться? просилъ Кашицкаго одинъ артиллеристъ, съ первой минуты «очарованный» Пашею.

— Что вы! или не боитесь этихъ двухъ несомнѣнныхъ добродѣтелей?

Кадрили, вальсы стали смѣняться безпрерывно. Паша не пропускала ничего. Она потеряла изъ виду сестеръ; но послѣ одного танца, идя въ уборную, она встрѣтилась съ ними на порогѣ.

Наталья Дмитріевна была блѣдна.

— Куда ты? спросила она Пашу.

Катерина Дмитріевна была тутъ же.

— Я такъ утомлена, что, право, не могу танцовать, говорила она, обмахиваясь платочкомъ. Передъ ней расшаркивался уморительный толстый господинъ, записной охотникъ до вальса. Паша поняла бѣшенство Натальи Дмитріевны; привычная тоска прошла по ея душѣ. А возвращаясь изъ уборной, она уже стала совсѣмъ неузнаваема. Въ самыхъ дверяхъ уборной хозяйка говорила съ кѣмъ-то.

— Правда ли, что мы васъ лишаемся, Григорій Николаичъ? сказала она.

Паша обернулась. Но ее взяла подъ руку Ольга и быстро увела по залѣ. Молодая дѣвушка была сильно взволнована.

— Да или нѣтъ? спросила она Пашу и, не слушая ее, обрывала свои розы… Да или нѣтъ? ну, скорѣе.

— Да что же?

— Ахъ, какія вы!… Были вы когда-нибудь влюблены, mademoiselle Pauline? Вотъ, сейчасъ… tout finira ou tout commencera…

Паша взглянула на нее, и лицо дѣвушки показалось ей какъ-то странно.

— У васъ, вѣрно, какое нибудь горе, милая Ольга? спросила она.

— Какое?… Ай, глядите: съ Петра Иваныча сейчасъ соскочитъ парикъ… я и не знала, что онъ въ парикѣ… ай, соскочитъ…

Паша грустно отвернулась.

Заиграли кадриль.

— Ахъ, Боже мой, что со мною будетъ? прошептала Ольга, сильно сжимая руку Паши.

Паша не была звана и спѣшила занять мѣсто у стѣны, покуда размѣщались пары. Опять она глядѣла безъ любопытства, безъ участія; ея маленькое веселье совсѣмъ ушло. Вдругъ, впереди ея очутился князь. Онъ велъ Ольгу. Они сѣли близко и оба молчали. Грудь Ольги высоко поднималась; князь не сводилъ съ Ольги глазъ. Паша все поняла. Она встала, ища другаго мѣста; ей хотѣлось уйти, но уйти было некуда.

— Я ѣду, тихо сказалъ князь.

Потомъ до Паши долетѣло слово:

— Вы не вѣрите… Но развѣ наши холостыя развлеченія — любовь? Развѣ такія женщины…

— Но я не могу уже этого допустить…

— Конечно… и князь говорилъ что-то съ жаромъ.

— Я — сама избалованная, сказала потомъ Ольга, внятно, и щоки ея заалѣли. — Мнѣ дорога моя свобода… Только не дороже васъ, послышалось Пашѣ чрезъ нѣсколько минутъ.

Она взглянула на нихъ; со стороны глядѣли и другіе. Князь и Ольга смотрѣли уже весело и спокойно. Дѣло было рѣшено. Потомъ, до Паши долетѣло нѣжное имя, слова: «свадьба», «зима въ Петербургѣ», «домъ въ Морской», «мебель отъ Гамбса», имена князей и графовъ, опять нѣжное имя…

Къ счастью, кадриль кончилась. Изъ глазъ у Паши исчезали люди, зала… Она готова была закричать… «Они молоды, они счастливы, повторяла она, сжимая пальцы: — они счастливы…»

— Un tour, произнесъ кто-то басисто передъ нею. Паша машинально подала руку. Она кончила; ее наперерывъ звали другіе. Сердце ея обрывалось… «Ravissante», раздалось у нея надъ ухомъ… Прошу васъ на вальсъ, въ будущее собраніе, молилъ артиллеристъ. — Позвольте взять съ васъ слово… расшаркивался кто-то…

— Мы сейчасъ ѣдемъ… поѣдемъ, сказала Наталья Дмитріевна, появляясь передъ Пашей. Она была внѣ себя.

— Impossible, Катерина Дмитревна танцуетъ, сказалъ Кашицкій, останавливая Наталья Дмитріевну. — Et vous aussi, mademoiselle, permettez…

— Какъ, сестра танцуетъ? спросила Паша.

Дѣйствительно, она увидала Катерину Дмитріевну въ концѣ залы, въ послѣдней парѣ. Чиновникъ въ форменномъ фракѣ, самой несчастной наружности, приходившійся Катеринѣ Дмитріевнѣ по плечо, громко устанавливалъ стулья, сунулъ подъ нихъ шляпу и туда же, садясь, подогнулъ и одну ногу. Катерина Дмитріевна, вся пунцовая, принимала небрежную позу. Она выставила кончикъ башмака и поднесла свой батистовый платокъ ко рту.

— Боже мой! шептала издали въ безсильной ярости Наталья Дмитріевна.

— Ахъ, вотъ и наши vis-à-vis, говорилъ чиновникъ, потирая руки.

— Кто же? спросила Катерина Дмитріевна.

— А вотъ-съ.

Дѣвочка лѣтъ тринадцати, неизвѣстно зачѣмъ завезенная сюда родителями, краснѣя и оправляя платьице, стала передъ ними. За нею шелъ ея кавалеръ, крошечный гимназистъ, съ русою, обстриженною подъ гребёнку головкою.

— Эти? произнесла Катерина Дмитріевна.

— Да-съ. Вотъ этотъ мальчикъ. Какой миленькій; онъ — сирота; Любовь Михайловна ему протежируетъ. Онъ меня ужасно просилъ быть vis-à-vis… Я и самъ люблю очень. А вы любите танцы?

Въ самомъ дѣлѣ, этотъ господинъ былъ одержимъ плясобѣсіемъ; ему не стоялось на мѣстѣ; онъ дрожалъ какъ на пружинкахъ и не бралъ, а ловилъ руку Катерины Дмитріевны. Кадриль тянулась цѣлую вѣчность. Наталья Дмитріевна сидѣла поодаль одна. Ея перчатки и кружева платка были изорваны въ клочья.

— Наконецъ, сказала она, когда обѣ сестры подошли къ ней. — Пора.

— Рано, рано, возразило нѣсколько мужскихъ голосовъ. Но Наталья Дмитріевна не слушала. Катерина Дмитріевна шла за сестрами, любезно откланиваясь за Пашу.

— Куда вы? догнала ихъ Ольга. — Mais restez donc, Pauline… Я бы кое-что разсказала вамъ… Завтра вѣдь мы вмѣстѣ танцуемъ въ деревнѣ у князя…

— Желаю вамъ счастья, милая Ольга, сказала печально Паша.

— Comment, vous savez déjà? Eh bien, oui, je me marie… Завтра, когда буду у André, возьму первый кусокъ хлѣба и буду гадать на васъ… Хотите? Dites-moi, qui est ce qui vous plait? Давайте устроивать, André поможетъ.

— Merci, chère Olga. Дайте мнѣ только эту вѣтку розъ, на память, какъ люди бываютъ счастливы.

Наталья Дмитріевна стояла, нетерпѣливо складывая руки. — Паша, поѣдемъ же… Ахъ, Боже мой, еще нашъ экипажъ…

— Если позволите, вызвался артиллеристъ, въ отчаніи, что увозили Пашу.

— Сдѣлайте одолженіе.,

Раздалась мазурка. Зала закипѣла.

— Опять остановка, проворчала Наталья Дмитріевна, садясь въ ожиданіи у дверей, гдѣ толпились мужчины.

— Господа, подписка на пикникъ, громко говорилъ Кашицкій… Онъ былъ порядочно красенъ. — Двадцать-пять рублей съ персоны… Илья Ильичъ, да смотри, чтобы твоя персона не накормила насъ по тогдашнему, мертвечиной. Пикникъ въ среду.

— Нельзя ли отложить? спросилъ, подходя, князь. — Мнѣ хочется, чтобы въ среду у меня завтракали.

— Поминки по себѣ, братъ, справляешь, сказалъ Кашицкій. — Знаемъ мы. То-то и рожа у тебя глупо-счастливая.

— Можетъ быть, возразилъ князь, улыбаясь.

— Ваша карета готова, сказалъ артиллеристъ.

Ельниковы вышли. Услужливый вздыхатель отъискалъ ихъ человѣка и шубы. Онѣ вышли на крыльцо. Звѣзды ярко блестѣли на морозномъ небѣ, чернѣлъ рядъ экипажей, храпѣли прозябшія лошади; кучера похлопывали рукавицами. Карета тронулась, и снѣгъ завизжалъ подъ колесами. Сестры сидѣли молча. У каждой были свои думы. Молча доѣхали онѣ до своего флигеля, молча раздѣлись и молча улеглись въ свои постели…

XIII.

Этотъ вечеръ, какъ и слѣдовало ожидать, не внесъ ничего новаго въ житье-бытье Ельниковыхъ. О немъ помянули слова два-три на другой день — не болѣе, и то ради прислуги, все-таки слушавшей иногда господъ изъ лакейской — помянули, чтобы она, изъ совершеннаго молчанія не заключила ужь невѣсть чего. Паша особенно избѣгала помина. Несчастная кадриль, протанцованная Катериной Дмитріевной, сдѣлала между старшими сестрами разрывъ ужь такой явный, что его и не искали скрыть. Каждое слово Паши могло только сильнѣе возбудить жолчь Натальи Дмитріевны, вызвать ее, можетъ быть, на открытую сцену. И точно, Наталья Дмитріевна не бранилась только потому, что была мучительно недовольна собою. Ей было стыдно за свой многолѣтній союзъ съ Катериной Дмитріевной, стыдно за несостоятельность своего вліянія, своей власти, кончившейся такъ карикатурно, особенно стыдно предъ восемнадцатилѣтней дѣвочкой. Свѣтъ, если только это было возможно, сталъ еще ненавистнѣе Натальѣ Дмитріевнѣ. Объ этомъ не говорилось, но Паша это угадывала. Дни потекли обычной чередой, только Наталья Дмитріевна стала какъ-то понятнѣе; она была мрачна, сердита, но съ нея сошла ея таинственность, ея глядѣнье въ потьмахъ на замерзшія окна. За то Катерина Дмитріевна, перемѣнясь ролями, приняла видъ особняка. Но этотъ особнякъ былъ какой-то смѣшной, почти веселый. Не говоря двухъ словъ въ день съ старшей сестрой, она осмѣливалась на вызывающія мины, уходила по цѣлымъ утрамъ въ дѣвичью, бесѣдовала съ Варварой о всевозможныхъ новостяхъ, приносимыхъ служанкой съ базара, рылась въ своемъ комодѣ, перешивая и кроя разныя-разности, и, наконецъ, три раза на одной недѣли была въ гостяхъ у попа и у одной ветхой старухи. Надѣвая и снимая сапоги, Катерина Дмитріевна смотрѣла особенно торжественно.

Чтобы не видѣть этихъ мимическихъ зрѣлищъ, Паша читала по цѣлымъ днямъ. Семенъ Андреевичъ, котораго она просила запиской, прислалъ ей большую связку книгъ, какихъ попало, безъ разбора.

Свѣтъ, однако, напоминалъ о себѣ во флигелѣ Ельниковыхъ. Въ одно утро, у подъѣзда остановились сани съ артиллеристомъ: влюбленный презрѣлъ даже церберовъ.

— Пожалуйста, откажите, сказала Паша, увидя.

Наталья Дмитріевна молча взглянула на нее и исполнила просьбу. Въ эти сумерки она постояла у окна.

Потомъ, къ величайшему удивленію лакея и Варвары, человѣкъ изъ собранія принесъ повѣстку о балѣ.

Часа черезъ три послѣ его ухода, Наталья Дмитріевна, которая въ эти часы оборвала о канву десятокъ славныхъ нитокъ англійскаго гаруса, подняла раскраснѣвшееся лицо и сказала:

— Ну, изволь, я повезу.

— Я не хочу, Наташа, отвѣчала дѣвушка.

Потомъ, въ одну субботу, вечеромъ, страшно хлопнувъ дверью и уничтоживъ взглядомъ лакея Ельниковыхъ, явился ливрейный лакей ея превосходительства.

Натальѣ Дмитріевнѣ подали записку.

— Завтра, въ девять часовъ, за вами пришлютъ карету, сказала она, передавая записку Пашѣ и опять наклоняясь къ своей книгѣ.

Та растерялась.

— Какъ же мнѣ быть, Наташа?

— Какъ хотите. Вѣдь васъ зовутъ.

Паша написала, что больна. Когда лакей, уходя, опять хлопнулъ дверью, Пашѣ показалось, что гдѣ-то еще за нею заперлись навсегда какія-то двери. Странное чувство прошло но ея душѣ — не то злоба, не то сожалѣніе, но съ нимъ она легла въ постель, а къ утру, изъ этого чувства выросло другое. Утромъ (было воскресенье) Паша не встала, а вскочила съ постели. Она накинула кое-какъ платье, шубу, шляпку и побѣжала. Она бѣжала между сугробами, по тропинкѣ, въ церковь. Улица была пуста, кругомъ церкви ни души.

— Раненько, матушка-барышня, сказалъ, выходя ей на встрѣчу изъ другаго переулка, старикъ.

То былъ церковный староста. Онъ зналъ въ лицо всѣхъ своихъ прихожанъ и въ особенности ихъ дѣтей, крещеныхъ и выросшихъ на его глазахъ. Неизвѣстно почему, къ нимъ причиталъ онъ и Пашу.

— Раненько, дитя: еще въ соборный не ударяли. Войдите въ сторожку, обогрѣйтесь. Тамъ у меня моя почтеннѣйшая; тоже давно пришла, сидитъ.

— Хорошо, Родіонъ Иванычъ.

Онъ повернулъ ей тяжелое кольцо двери въ сторожку, устроенную въ боковой стѣнѣ церкви, а самъ прошелъ въ церковь.

— Аль какая сосѣдка въ компанію? спросилъ знакомый голосъ.

— Марѳа Васильевна!

Паша упала на салопъ старухи и замерла. Потомъ, опомнившись, бросилась цаловать ея голову и руки.

— Матушка, Прасковья Дмитревна, голубушка!

— Что, Миша, что онъ?… И онъ сюда не ходитъ, и вы не ходите… Боже мой!…

Паша обняла ее въ слезахъ; Марѳа Васильевна обнимала ее тоже. Но Паша не замѣтила, что, цалуясь и сама плача, Марѳа Васильевна какъ-то оборонялась, отклоняла ея поцалуи. Раза два она даже шепнула:

— Полно вамъ, моя красавица, на что…

Наконецъ, удержавъ руки Паши и усадивъ ее, Марѳа Васильевна сказала уже громко:

— Будетъ вамъ, Прасковья Дмитревна… Вы лучше мнѣ, мой ангелъ, скажите, какъ изволили повеселиться у губернаторши. Мнѣ губернаторская экономка сказывала. Такая, говоритъ, красавица, веселенькая… Я за это съ вашими сестрицами въ душѣ помирилась. Намеднись толковали съ Мишей…

— Что вы ему толкуете? вскричала Паша.

— Такъ… Да Господь съ вами! у меня и въ мысляхъ ничего дурнаго нѣтъ. А говорю ему, что лучше бы, какъ бы теперь вы насъ ужь совсѣмъ забыли…

— Зачѣмъ забыли?

Марѳа Васильевна потупила голову.

— Вѣдь тамъ ваше мѣсто, Прасковья Дмитревна. Найдете себѣ друга по сердцу, и знатнаго, и богатаго. Господь добрыхъ не оставляетъ…

Паша стала передъ нею.

— Марѳа Васильевна…

Дальше она не могла вымолвить слова.

— Вы хотите меня уморить, прошептала она чрезъ минуту, падая на лавку.

Марѳа Васильевна кинулась къ ней.

— Матушка, Прасковья Дмитревна… охъ, ангелъ мой! вѣрю, ангелъ мой…

— То-то же. Стыдно, Марѳа Васильевна.

— Вѣрю, мое сокровище!

— Зачѣмъ онъ не ходитъ?

Марѳа Васильевна молчала.

— Зачѣмъ? повторила Паша.

— Голубчикъ…

Она опять замолчала.

— Вы только поймите, вразумитесь. Зачѣмъ я его буду пускать?

— Ну?…

— Онъ мнѣ на образъ побожился… А то бы давно замерзъ у васъ подъ окошками. Голубчикъ, не нести же вамъ напрасно нареканія, а намъ не срамиться.

— Хорошо, Марѳа Васильевна!

— Конечно, хорошо. Вы такъ не глядите. Когда плетью обуха не перешибешь… Да и васъ Господь не оставитъ. Молоды вы — развѣ я, мой ангелъ, не знаю?… Утѣшитесь.

— Хорошо, повторила Паша.

Она поправила шляпку, зачѣмъ-то застегнула перчатки на обѣ пуговицы, запахнула шубу и прежде, чѣмъ старуха успѣла опомниться, вышла изъ сторожки.

Въ церковь Паша не вошла; она воротилась домой.

— Что же ты? Только благовѣстятъ, спросили сестры.

— Голова закружилась, отвѣчала она.

---

Съ этого дня, Паша сказала себѣ, что всѣ двери для нея заперты. Она поднималась раньше всѣхъ, спокойно садилась за свой чай, за свою работу, за свою книгу, хозяйничала за устававшую Наталью Дмитріевну, смотрѣла на безмолвныя сцены сестеръ, какъ смотрятъ на пустыя стѣны, предлагала читать вслухъ, читала безъ устали и, вызываясь сама, много судила о прочитанномъ. Только въ нѣсколько дней она перемѣнилась лицомъ за три года.

Выглядывая часто на нее изподлобья, Наталья Дмитріевна стала думать. Слѣдствіемъ думы было то, что она вздохнула свободнѣе, и въ одно послѣ-обѣда, ужь безъ всякой натяжки, но искренно мило вздумала полѣниться, бросила работу и легла на диванъ, приглашая Пашу протянуться возлѣ себя. Паша легла, и Наталья Дмитріевна точно уже разсказывала оживленныя исторіи. Паша слушала и смѣялась.

Потомъ, Натальѣ Дмитріевнѣ показалось что-то не такъ.

Утромъ на слѣдующій день, долго наблюдая изподлобья, Наталья Дмитріевна сказала:

— У меня голова болитъ; возьмемъ сани, Паша, прокатимся.

— Пожалуй.

Онѣ поѣхали. Дорогой, Наталья Дмитріевна говорила какіе-то милые пустяки, на которые Паша не отвѣчала.

— Славно кататься, сказала Наталья Дмитріевна, когда онѣ воротились: — мы съ тобой завтра опять поѣдемъ, Паша.

— А я хотѣла просить тебя, возразила она: — не бери меня; признаться, я — вовсе не охотница.

Вечеромъ, Наталья Дмитріевна предложила другое.

— Я передъ тобою крѣпко-крѣпко виновата, Паша, сказала она, помолчавъ, отложивъ работу и поднимая на нее глаза, въ которыхъ точно было раскаяніе.

Паша обернулась.

— Позволь мнѣ загладить мою вину. Пойдемъ къ Петровымъ.

Это были тѣ самыя бѣдныя дѣвушки, о которыхъ Паша спорила въ началѣ этого разсказа.

— Тогда я глупо настаивала противъ тебя, продолжала Наталья Дмитріевна: — но вѣдь дѣло поправилось. Онѣ добры и не взыщутъ, а тебѣ онѣ всегда были по-сердцу.

— Что жь, пожалуй, пойдемъ.

Но въ гостяхъ, несмотря на всѣ ласки, Паша была несносно-скучлива. Наталья Дмитріевна на другой день съ утра какъ-то особенно накинулась на хозяйство. Какую работу она могла найти себѣ до вечера по кухнѣ, подвалу, буфетному шкапу, заставляя мыть все перемытое и чистое — Богъ ее знаетъ, но она возилась до вечера. Казалось, ей было необходимо упрятать куда нибудь руки и голову. На слѣдующій день, она повторила Пашѣ предложеніе.

— Хочешь, я тебя отпущу сегодня на весь день къ Петровымъ, а? Вѣдь онѣ ужасно обрадуются.

Паша помолчала.

— Ты меня прости, сказала она, улыбаясь: — вѣдь я вовсе не хочу.

— Ну, такъ до завтра. А послѣ-завтра я ихъ всѣхъ звала къ намъ вечеромъ, съ дѣтьми.

Гостямъ, пришедшимъ въ назначенное время, было, однако, очень скучно. Несмотря на полное гостепріимство Натальи Дмитріевны, на ея прекрасное угощеніе, вечеринка тянулась вяло. Говорила за всѣхъ Катерина Дмитріевна; защищенная отъ старшей сестры присутствіемъ постороннихъ, она разсказывала объ n-скомъ обществѣ, о свѣтскихъ молодыхъ людяхъ. Паша была рѣшительно нелюбезна. Подруги замѣтили ей объ ея холодности и, кстати, намекнули, что подмѣтили и кое-что другое…

Были еще пробы подобнаго веселья, еще разъ присылала губернаторша, но кончалось все тѣмъ же…

— Господи, какъ бы проспать двадцать-четыре часа въ сутки! говорила Паша, акуратно кутаясь въ одѣяло и закрывая глаза…

А время между тѣмъ летѣло. Прошла еще недѣля и много, можетъ быть, въ эти дни утекло воды для рода людскаго. Эти дни были рѣшительными и для людей близкихъ сердцу Паши.

Былъ морозный святочный вечеръ. Большія улицы были освѣщены; у дома собранія и у театра чернѣли экипажи; пѣшеходы сбирались кучами у входа трактировъ; по переулкамъ шныряли сани съ пьяными и масками; изъ комнатъ выскакивали горничныя, хохоча съ прохожими; въ людскихъ брянчали балалайки, шли пѣсни. Городъ веселился.

Въ переулкѣ, гдѣ жили Смолины, было тихо; только въ ихъ домѣ свѣтился огонь, но за тусклымъ стекломъ незамѣтно было движенія. Любопытный сосѣдъ, забредя въ сѣни (какъ это и случалось) и не услышавъ смѣха и шума, вѣрно бы удивился, потому что въ околодкѣ всѣ знали, какъ Марѳа Васильевна справляла святки и какъ у нея искони велось сбирать на праздникахъ товарокъ съ ихъ чадами до послѣдняго новорожденнаго.

Хозяева были дома одни. Самоваръ давно погасъ на столѣ; чашки стояли неналитыя, свѣча нагорѣла. Мать и сынъ сидѣли молча. Михаилъ Ивановичъ какъ облокотился, такъ цѣлый часъ не двинулся; Марѳа Васильевна тоже. Наконецъ, она привстала и спросила, взявшись за чайникъ:

— Что жь это мы не пьемъ, Миша?

Вмѣсто отвѣта, Михаилъ Ивановичъ бросился цаловать ея руки. Марѳа Васильевна припала къ его головѣ.

— Знать такъ Богу угодно, мой дружочекъ, сказала она: — питерскій мой жилецъ, теперь…

— Лучше не говори!

— Что не говорить?

Марѳа Васильевна какъ-то вмѣстѣ радостно и отчаянно отерла слезы.

— Вѣдь матери не забудешь, Миша?

Онъ сжалъ руками лицо и всталъ.

— Лучше не говори… я не знаю, что со мною дѣлается.

Оба замолчали.

— Вотъ, начала опять Марѳа Васильевна, не сводя съ него глазъ: — какъ прислалъ за тобой Григорій Николаичъ, такъ у меня сердце упало. Ужь чувствовало… Когда жь поѣдемъ, Миша?

— Не знаю, какъ Григорій Николаичъ; сказалъ, что съ нимъ. Вѣрно скоро. Новаго управляющаго дожидаться не будетъ.

— Лучше какъ-бы ужь знать навѣрное, сказала Марѳа Васильевна, робко и будто про-себя. — Рубашки твои въ исправности; а вотъ, воротникъ отъ стараго пальто скорнякъ теперь не возьметъ — святки.

Михаилъ Ивановичъ ходилъ по комнатѣ.

— Ты понавѣдайся къ нему, Миша.

— Матушка, когда ты перестанешь? сказалъ онъ. — Каково мнѣ слушать такія слова? Легко мнѣ оставить тебя, что ли?

Марѳа Васильевна залилась слезами.

— Сердечный мой, сказала она: — развѣ я не знаю? Да зачѣмъ же намъ Господа-Бога-то гнѣвить? Я на радостяхъ плачу, Миша. Или я — тебѣ врагъ? Кому же такое счастье на роду выдалось? Этакой человѣкъ съ собой беретъ, да еще въ столицу, да еще при себѣ жить! Вонъ, ты говоришь, голосомъ по немъ взвыли палатскіе…

— Какъ же! а посмотрите, какъ другіе рады.

— Кто радъ? скверный человѣкъ. Нѣтъ, Миша, вотъ тебѣ Христосъ — горевать не стану. Ты это и сомнѣнія не имѣй. Коли ужь такой человѣкъ тебѣ сказалъ, что ты — у матери одинъ сынъ, и что вотъ тебѣ душа порукой — безъ службы, протекціи не оставлю, такъ тутъ я — тебѣ не злодѣй; право, выть не буду. Право. Ты матери вѣрь. Сдѣлай милость, ты и сомнѣнія не имѣй, Миша.

— Слушаю, матушка, слушаю.

— А вѣдь въ Питерѣ, должно быть, хорошо, Миша? сказала она чрезъ минуту, досуха вытирая лицо и вздохнувъ.

— Я думаю, отвѣчалъ онъ, и глаза у него сдѣлались радостнѣе: — поживемъ.

— То-то диковинокъ насмотришься.

— Еще бы!

— Ну, а какъ по службѣ налягутъ?

— Э! это — наше мужское дѣло. Какъ бы только самому не свихнуться, не обмануть благороднаго человѣка!.. Хорошъ я тогда буду.

— Ну, пошелъ городить! Ужь не городи, сдѣлай милость… А то, голубчикъ, вѣдь теперь, мы, богъ-знаетъ когда увидимся?

— Что? да я безъ того и жить не хочу, чтобы ты ко мнѣ хоть на денекъ не пріѣхала.

— Далеко, голубчикъ, дорого.

— Рубашку съ себя продамъ.

— Ну, полно, полно…

Они обнялись счастливые и веселые. Однако, успокоившись на минуту, Михаилъ Ивановичъ опять зашагалъ молча по комнатѣ.

Марѳа Васильевна подула въ самоваръ, подсыпала въ него жару изъ печки, налила себѣ чаю и, все не сводя глазъ съ сына, стала прикусывать сахаръ.

Михаилъ Ивановичъ все шагалъ, скрестивъ руки. Мать глядѣла.

— Полно слоны-слонятъ, Миша, сказала она наконецъ.

Онъ не слушалъ.

— Полно, будетъ, договорила она тихо: — вѣдь ужь я знаю…

— А ты мнѣ объ этомъ не поминай! вскричалъ Михаилъ Ивановичъ, вспыхнувъ. — Ну, уѣду — и лучше, и одинъ конецъ!… Счастливъ твой Богъ, матушка, что я тебя люблю… быть бы мнѣ теперь гдѣ раки зимуютъ!

— Охъ, Миша!

— Не шутя; ты Бога благодари. По крайности, прибирала бы меня каждый день пьянаго.

— Миша, Миша…

— Что «Миша», ну, что? видишь, пятый мѣсяцъ выдержалъ. Только — каково!… Да ты лучше не поминай…

Онъ замолчалъ.

— Барышня!… сказалъ онъ сквозь зубы и ероша волосы: — это — не намъ-съ, писарямъ… Барышни любезныя!… Человѣка, вотъ, перевернуть, a — тамъ на попятный!… и дѣльно, и ништо мнѣ!…

— Миша…

— Что еще?

— Вѣдь не она, а сестрицы.

— Чертовки-то?… Я тебѣ говорю: счастливъ твой Богъ! какъ бы не ты, да не съѣзжая — давно бы стекла у нихъ не осталось!

— Голубчикъ, право, она просила…

— Просила?

Онъ подошелъ къ ней.

— Просила?… А повѣнчаться со мной — уйти, нельзя? Лука Иванычъ не повѣнчалъ бы?… Поди ты! не хотѣла твоя Прасковья Дмитревна!…

— Безъ благословенія, Миша?…

— Да ты лучше не говори этого. Ну, вотъ, я — ѣду, и живи она себѣ, и я буду жить, и поминайте меня какъ знаете…

Онъ хлопнулъ дверью своей каморки и бросился на диванъ. Черезъ минуту раздались его громкія рыданія.

— Миша!

Михаилъ Ивановичъ рыдалъ.

— Не трогай меня, сказалъ онъ наконецъ, послѣ того какъ Марѳа Васильевна суетилась вокругъ него со всѣхъ сторонъ. — Пожалуйста, говорю тебѣ…

Она вышла.

Черезъ полчаса она опять стояла передъ нимъ.

— Миша…

Онъ не трогался.

— Голубчикъ, ты послушай. Я вотъ что придумала… Да ну же!… Ты хоть голову подними. Напишемъ имъ письмо, Миша. Вотъ, такъ, чтобъ тамъ было… Если я что не такъ — ты поправь. Что, вотъ, молъ, мы извиняемся, потому — поспѣшили; ты еще малый чинъ имѣлъ… Такъ, чтобъ имъ польстить, задобрить… А что, вотъ, молъ, теперь, мой сынъ такимъ человѣкомъ отличенъ и въ столицу съ нимъ ѣдетъ, и будутъ впереди чины… И если тамъ что нужно по французскому и деликатное — все ужь произойдетъ… Такъ, чтобы намъ впереди надежду имѣть. Ну, хоть годика этакъ черезъ два, если Прасковья Дмитревна этимъ временемъ въ бракъ не вступитъ и еще будетъ желать. Что, вотъ бы, тогда, честь сдѣлали, породнились… А?… Миша?…

Онъ помолчалъ. Потомъ сказалъ, вставая и очень твердо:

— Это — вздоръ, матушка. Ничего не нужно.

— По какому же резону?

— Да по такому… А ты, въ самомъ дѣлѣ, дай мой воротникъ отъ пальто скорняку; авось успѣетъ.

Весь остатокъ вечера Марѳа Васильевна ждала резоновъ сына, но Михаилъ Ивановичъ ихъ не давалъ. Онъ болѣе ни слова не номиналъ объ этомъ дѣлѣ. Ложась спать, Марѳа Васильевна, однако, не выдержала:

— Ты съ нею простишься, Миша?

— Что?… Ни за что на свѣтѣ! И не смѣй говорить, что я ѣду. Слишишь ли? говорю тебѣ, не смѣй!

Марѳа Васильевна обѣщала повиноваться.

XIV.

Незамѣтно подкрался послѣдній день года. Наталья Дмитріевна встала раньше сестеръ и ушла въ пріемную. Съ полчаса просидѣла она не перемѣняя положенія, прислонясь къ спинкѣ дивана. Вѣроятно, раздумье ея было тяжело, потому что брови ея сжимались и блѣдная улыбка, въ которой проглядывало что-то и насмѣшливое, и горькое, скользила на губахъ.

— Еще годъ, прошептала она, закинувъ руку за голову, будто ощупывая новыя сѣдины.

Она встала, вынула изъ стола книжку прихода и расхода своего, небольшаго хозяйства, и прилежно занялась счетами. Подали чай. Прошелъ обычный завтракъ, и всѣ сѣли за работу. Только одна пашина канарейка, обрадовавшись свѣтлому, морозному дню, такъ и заливалась на всю комнату.

Но Катерина Дмитріевна не могла работать. Рѣшительно, у нея иголка валилась изъ рукъ.

— Ныньче, я думаю, по крайней мѣрѣ три бала въ городѣ, сказала она, обращаясь къ Пашѣ.

— Я думаю, отвѣчала та.

Катерина Дмитріевна заходила изъ угла въ уголъ, подходя къ окнамъ. Въ ея прогулкахъ въ ея движеніяхъ безъ цѣли было точно что-то жалкое.

— Вотъ завтра и новый годъ, сказала она, останавливаясь, наконецъ, передъ старшой сестрою:

— Конечно. Послѣ тридцать-перваго декабря идетъ первое января, возразила Наталья Дмитріевна.

Опять примолкли. Вдругъ, въ подъѣздѣ послышался шумъ. Паша поднялась съ мѣста.

— Кто-то пріѣхалъ…

Но она не успѣла опомниться, какъ двѣ руки обвились около ея шеи, а ротъ ея зажалъ крѣпкій поцалуй.

— Надя, Надя! закричала она.

— Надежда Петровна, какими судьбами! вскрикнули Ельниковы: — и m-r Завѣровъ…

— Я, я, своей особой; вы еще не вѣрите!

Она цаловала ихъ и тащила мужа, который еще снималъ шубу. — Ахъ, Господи! вѣдь тысячу лѣтъ не видались. И какъ вы всѣ похудѣли… И Паша… Что это? какая блѣдная!… Она повернула ея личико къ себѣ и опять разцаловала. — А я-то какъ похорошѣла — глядите; даже мужъ, на что капризенъ, замѣтилъ…

— Какимъ образомъ вы здѣсь… съ Александромъ Михайлычемъ? спросила осторожно Наталья Дмитріевна.

— Развѣ вы уже воротились?… сказала Катерина Дмитріевна.

— Мы въ городъ по дѣламъ, отвѣчалъ Завѣровъ: — пробудемъ сегодня, а завтра опять въ деревню.

— Опять? Вы такъ рѣдко бываете здѣсь…

— Извините ужь какъ нибудь жену, прервалъ онъ спокойно: — давно у васъ не была, въ самомъ дѣлѣ. Но, право, некогда.

Надежда Петровна не вытерпѣла и улыбнулась.

— Какой ты смѣшной, Александръ, сказала она: — извиняется, что давно не были. А мы мѣсяца два; никакъ больше, рыскали по свѣту.

— Да, мы слышали, возразила Наталья Дмитріевна.

— И что жь мудренаго, прервала Катерина Дмитріевна: — забыть дальнихъ родственницъ: вы такъ недавно замужемъ, такъ счастливы… можно забыть весь міръ… Двое молодыхъ супруговъ путешествуютъ — это должно быть такъ занимательно. Дорога, романическія приключенія, вѣроятно, остановка въ разныхъ городахъ. Вы, вѣрно, совсѣмъ избаловали вашу жену, Александръ Михайлычъ.

— Ничего особеннаго, возразилъ тотъ сквозь зубы и вымѣряя Катерину Дмитріевну такимъ страннымъ взглядомъ, что ей стало неловко.

— Конечно, оба перебаловались, сказала Надежда. Петровна: — кутили-кутили… А ужь я!… Tête créole, tête de folle… Но запѣвъ, она увидала слегка нахмуренное лицо мужа и смутилась. — Однимъ словомъ, докончила Надежда Петровна, взявъ его руку: — я была и буду счастливѣйшая изъ женщинъ въ мірѣ.

— Какъ вы — счастливѣйшій изъ мужей? договорила Катерина Дмитріевна.

— Ты останешься здѣсь, Надя? прервалъ ее Завѣровъ, вставая. — Вы позволите? Я только отъѣду до гражданской палаты.

— Съ удовольствіемъ, сказала Наталья Дмитріевна.

— Карета сейчасъ за тобою пріѣдетъ.

Катерина Дмитріевна протягивала ему руку.

— Прощайте. Вы не дарите намъ и пяти крошечныхъ минутъ… Вы остановились въ гостиницѣ?

— Въ гостиницѣ.

Онъ уѣхалъ.

Паша улучила эту минуту, чтобы еще разъ нѣжно разцаловать Надежду Петровну и сказать ей на ухо:

— Слава-богу, значитъ, была неправда… Или ты помирилась, душка?…

Но уже Наталья Дмитріевна была подлѣ нея и жестомъ и взглядомъ приказывала ей замолчать. Въ комнатѣ вдругъ притихли.

— Будьте же любезны, Надежда Петровна, начала Катерина Дмитріевна: — позвольте узнать, какъ вы веселились, поживали? Съ самой вашей свадьбы мы не имѣли удовольствія видѣть васъ съ мужемъ.

Вмѣсто отвѣта, Надежда Петровна захохотала такъ добродушно, что Ельниковы вытаращили глаза.

— Вы меня простите, кузины, сказала она: — это — умора. Вы точно пингвины, когда имъ бросятъ рака. Ходите мимо меня окольными дорогами, глядите; спросить хочется, а не спрашиваете.

— Что вы, Надежда Петровна!

— Конечно. Что это за любезности и разные намеки на супружеское согласіе, когда вы знаете очень хорошо…

— Я ничего не знаю, вызвалась Наталья Дмитріевна.

— И, полноте. Спросили бы по-просту: Наденька, какъ это вы дурили? Я бы тогда и сказала.

Наталья Дмитріевна сжала губы.

— Развѣ о такихъ вещахъ спрашиваютъ, Надежда Петровна?

— А развѣ вы мнѣ постороннія? Я думаю, вы меня хоть на грошъ да любите.

— Однако, бываютъ признанія слишкомъ тягостныя, замѣтила Наталья Дмитріевна.

Та засмѣялась.

— О, боже мой, я — еще не такая преступница! Вышли маленькія глупости, а оба мы — порохъ… Вы, пожалуйста, не бойтесь.

— Я все-таки ни слова не понимаю, возразила нетерпѣливо Катерина Дмитріевна. — Да не мѣшай же намъ, Паша.

— Ну, и помучили другъ друга. За что же я и сидѣла въ своемъ замкѣ, какъ нѣкая вдовица, облекаясь въ траурныя одежды. Мои пажи, мои вассалы — все укрывалось въ трепетъ отъ моего гнѣва и моихъ стоновъ…

Наталья Дмитріевна пожала плечами.

— А теперь, на лонѣ тишины и мира, послѣ бурь и треволненій, мы наслаждаемся жизнью.

— Да скажите ли вы хоть слово толковое? прервала ее Катерина Дмитріевна.

— Вы чего же хотите? Да меня къ толку и самъ мужъ не пріучилъ… А если что и было, я сама виновата…

— Такъ вы же ссорились?

— А можетъ быть.

— Ваша карета пріѣхала, сказалъ, входя, лакей и подалъ ей записку.

— Ахъ, отъ Саши! закричала Надежда Петровна. — Скверный, безцѣнный Сашка!… Я его не увижу цѣлый день! Ну, ну, послушайте, что это за милка.

Она прочла вслухъ. Въ запискѣ, впрочемъ, ничего не было особеннаго. «Я не буду дома до вечера, Надя, и обѣдать меня не жди; надо еще найти маклеровъ. Поѣзжай сейчасъ въ гостиницу; тебѣ принесутъ бумаги для подписи. Цалую твои ручки»..

— Эти дрянныя руки! его драгоцѣнныя руки — вотъ что надо цаловать, сказала Надежда Петровна, прижимая къ губамъ записку.

Наталья Дмитріевна страшно на нея поглядѣла.

— Такъ что же, счастливѣйшая изъ женщинъ, вы уже ѣдете? сказала Катерина Дмитріевна.

— Да дѣлать нечего… Надежда Петровна въ торопяхъ надѣвала накриво шляпку и правую перчатку вмѣсто лѣвой. — Прощайте.

— Когда же мы узнаемъ…

— Э, что тамъ говорить… Прощайте. Ахъ, да какъ же я наскучаюсь цѣлый день! Послушайте… Паша, поѣдемъ со мной. Отпустите со мной Пашу. Я ее вечеромъ привезу.

— Хочешь? спросила Наталья Дмитріевна.

— Очень рада, отвѣчала та весело.

Онѣ накинули шубы; сестры провожали.

— Ну вотъ, она Пашѣ все разскажетъ, сказала Катерина Дмитріевна, стоя за спиной Натальи Дмитріевны.

Но та не отвѣчала.

---

Надежда Петровна и Паша поднялись по грязноватой лѣстницѣ гостиницы, мимо входившихъ и спускавшихся разныхъ пріѣзжихъ господъ, бездомныхъ офицеровъ, извощиковъ и суетливой прислуги. Кругомъ пахло кухней, буфетной чисткой и паромъ отъ уличнаго мороза. Входныя двери съ тяжелымъ блокомъ то-и-дѣло хлопали.

— Какъ здѣсь дурно, сказала Паша.

— Лучшая гостиница въ городѣ. Захотѣла ты, чтобъ мой Александръ Михайлычъ…

Онѣ повернули въ корридоръ, и Надежда Петровна спросила свой ключъ.

— Видишь, какъ мы парадно, сказала она. — Два нумера заняли.

— Нѣтъ, дурно. Стѣны даже табакомъ прокурены.

— Ахъ ты, нѣженка! То-то никогда съ людьми не жила. Да ты никакъ въ первый разъ въ гостиницѣ.

— Въ первый, сказала Паша, осматриваясь и какъ-то не находя мѣста.

Но Надежда Петровна была уже за перегородкой, уже сбросила платье, надѣла блузу и легла на постель. Потомъ вскочила, позвонила; не дозвонившись, сама выскочила въ корридоръ, спросила двѣ порціи котлетъ на завтракъ и, воротясь, опять легла, звонко напѣвая пѣсенку.

— Паша, поди сюда, закричала она: — гдѣ ты бродишь?

Паша вошла за перегородку. Надежда Петровна протягивала ей руки.

— Гдѣ ты, дитя? Ну, иди, иди, пташка, садись сюда.

— О, Надя, сказала Паша: — какая ты веселая, и какъ я рада за тебя!

— Рада, дрянь этакая!

Надежда Петровна ее душила.

— Вотъ, Богъ видитъ, какъ рада! сказала Паша, поднявъ на нее засвѣтившіеся глаза. — И ты должна мнѣ все сказать… ты знаешь, я не изъ любопытства.

— Ну, ну, еще объясняй. Я тебя зачѣмъ же привезла? Ты сегодня будешь просвѣщаться.

— Какъ такъ?

— Ну, да. Пора тебѣ изъ ребятъ. Да притомъ, правду сказать, я тебя очень люблю, и хоть ты ничего не смыслишь, а вотъ не хочу терять въ твоемъ мнѣніи.

— Этого и не можетъ быть, Надя.

— Мало ли что бываетъ. Потомъ, я хочу, чтобы ты понимала какъ слѣдуетъ моего мужа. Сестры твои — по настоящему, слѣдовало бы переубѣждать ихъ. — Но Богъ съ ними. Въ городѣ тоже, я думаю, ни вѣсть что плетутъ… Ну, да Богъ съ ними тоже. А ты только вѣрь, слышишь ли, вѣрь что я счастлива.

— Хорошо, милка.

— Говорю тебѣ, вѣрь. А главное, вѣрь, что вотъ, въ настоящее время, я люблю мужа — я и сказать не могу, какъ люблю — на вѣчно! И онъ меня также на вѣки любитъ. Вѣришь, что ли?

— Какая ты странная…

— Ничего нѣтъ страннаго.

Надежда Петровна захохотала и помолчала съ минуту.

— Когда я подойду къ концу, сказала она: — ты, можетъ быть, ужь не то, что повѣришь, а просто закричишь, я сумашедшая… Кто тамъ?

Постучался человѣкъ и внесъ завтракъ.

— Ты услышишь удивительныя вещи, сказала Надежда Петровна, идя къ столу, усаживая Пашу, накладывая ей съ блюда и кушая сама съ большимъ аппетитомъ. — Удивительныя. Цѣлый неправдоподобный романъ. Я бы его написала и назвала: «се que peut une femme»… Да, мой другъ, ce que peut une feinme… Женщина! Да это — чудное, обворожительное созданіе; мужчины должны покланяться ей на колѣняхъ… Отнынѣ я сама имъ покланяюсь въ собственной особѣ.

— Ты никакъ хвалишься, Надя?

— Да; имѣю полное право.

Она поѣла и, опять напѣвая пѣсенку, пошла къ постели. Паша взяла стулъ и сѣла возлѣ. Надежда Петровна лежала, закрывая глазки.

— Что же я тебѣ скажу?

— Начни сначала, съ твоей свадьбы.

— Сначала… Это вышло какое-то сумасшедшее дѣло. Потому что я въ жизнь мою не думала о замужествѣ; для меня это всегда казалось продажей свободы… А Александра я вовсе не любила больше другихъ.

— Такъ какъ же ты могла…

— Ну, вотъ, поди!

Надежда Петровна уткнула лицо въ подушку, потомъ обернулась къ Пашѣ съ улыбкой.

— Бываютъ, мое дитя, минуты такого настроенія…

— И изъ-за одной минуты…

— О, ты ничего не понимаешь… Но вѣдь теперь я его точно люблю, помни… Но что было тогда!…

Надежда Петровна приподнялась и всплеснула руками.

— Что было, когда недѣли двѣ послѣ свадьбы, послѣ этого угара… Страшно вспомнить!…

Она замолчала.

— Вообрази, начала она, глядя въ выжидающее лицо Паши: — вообрази, что такое очнуться и сказать себѣ: я сомнѣваюсь, люблю ли сама, и я вижу, что меня точно не любятъ… А оно такъ было, Паша. О, избави тебя Богъ когда нибудь выносить подобную муку… Ты никакъ не вѣришь?

— Нѣтъ… Я не понимаю безотчетнаго… Можетъ быть, и твое мученіе было такое, же.

— Нѣтъ, нѣтъ, дружокъ, ясное, какъ дважды два. Ты не можешь меня понять, потому что не понимаешь, что такое страсть. Ты не знаешь желанія броситься на грудь человѣка… Ну, а когда страсть пріутихла, когда очень просто и натурально, и уму опять захочется проснуться, и не тянетъ тебя цаловаться двадцать-четыре часа въ сутки, и руки просятъ занятія — тогда… Вотъ, въ такой-то денекъ я и схватилась за волосы, Паша. Я и начала себя допрашивать: люблю ли я его? Кажется, да. Стоитъ ему взглянуть, какъ я сама не своя. Отойдетъ — и такъ и лѣзетъ въ голову, что вотъ, съ нимъ скучно, и человѣкъ онъ не по мнѣ, и недостатковъ въ немъ тьма, и связана я навѣки… А что не полюбилъ онъ во мнѣ ничего, кромѣ моей страсти — это уже я разглядѣла положительно. Помню я этотъ первый прозаическій денёкъ. Прежде, когда Александръ еще не былъ моимъ женихомъ, мы болтали; теперь, онъ рѣшительно не могъ говорить со мной…

— Какъ, даже о своей любви?

— О, объ этомъ меньше всего на свѣтѣ! И ни о чемъ, Паша, ни о чемъ… Кажется, ему даже было смѣшно «бесѣдовать» съ женою. Ни книги прочитать вмѣстѣ, ни обсудитъ что… Ну, ровно ничего… «Столъ, стулъ, лошади, собаки…» вѣдь ты знаешь — я этого не могу… Мученье!… Ну, вижу, такъ оставить нельзя: на плохую колею свертываетъ жизнь. Я попробовала съ нимъ кокетничать — старое вспомнилось. — Натяжка, конечно — но попробовала. Знаешь, что онъ мнѣ сказалъ?

— Что?

— Ты философствуешь и вертишься какъ пансіонерка. Точно будто незамужняя женщина. Какъ тебѣ нравится?

Паша опустила голову.

— Но вѣдь я — человѣкъ нетерпѣливый, продолжала Надежда Петровна, немного задумавшись и сжавъ брови: — я и глупа. Я съ разу и не покорила себя. Я сказала себѣ, что я права, жить безъ размѣна мысли нельзя: это его дурацкая прежняя жизнь отучила; такъ пусть же онъ мнѣ подчинится — послѣ самъ будетъ радъ. Тогда я опять, спокойно и упрямо, взялась за книги, за мою философію. Онъ замѣтилъ… И знаешь, что вышло? Въ одно прекрасное утро ушелъ съ зарею и не возвращался до ночи.

— Боже мой, сказала Паша: — и это — мѣсяцъ послѣ свадьбы!

— Меньше мѣсяца.

— И ты еще говоришь!… Нѣтъ, лучше перестань. Развѣ такая разбитая жизнь поправляется?

— О, нежившая душа! воскликнула Надежда Петровна, махнувъ на нее рукой.

Паша только улыбнулась.

— Пойми, голубушка, что бываетъ такая жажда быть счастливой, ну — ну, наперекоръ всему, но быть счастливой, что дѣлаешь чудеса. Откуда берется сила! Я поняла, чѣмъ и какъ добиться счастья, какъ сойтись съ мужемъ. Надо было измѣнить мой характеръ.

— Какъ, ломка всей души?

— Да, перемѣнить характеръ, привычки, вкусы — все… Что ты на меня смотришь? О, да ты никогда не любила. Ты не понимаешь радости, когда удастся овладѣть собой, захватить свою волю, которая жмется, потому что ей больно, и сказать себѣ: у меня будетъ то, чего хочу… Вопервыхъ, я увидала, что быть такой «душой нараспашку», какой я до сихъ поръ была, теперь съ такимъ мужемъ не годилось; Александру не нравился этотъ sans faèon. Потомъ я замѣтила, что онъ самолюбивъ въ высшей степени, что сознаться въ неудачѣ, уступить — для него острый ножъ. Потомъ увидала, что онъ и раздражителенъ, и скрытенъ, что скорѣе умретъ, чѣмъ будетъ смѣшонъ; потомъ увидѣла, что подъ сердитую руку ему не попадайся…

— О, Надя, ты лучше замолчи!… Не любитъ онъ тебя, Надя!..

Надежда Петровна засмѣялась.

— Глупенькая ты; все у меня есть теперь… Конечно, человѣкъ переработывается нескоро, и мнѣ было трудновато подчасъ. Да ну — теперь все прошло. Первое, за что я принялась, это было наше хозяйство. И чего же мнѣ это стоило, другъ мой!

Надежда Петровна жалобно сложила руки.

— Я думаю, Надя. Вѣдь ты ненавидишь хлопоты.

— Домъ у насъ въ деревнѣ отличный, то-есть былъ прежде отличный. Вѣрно когда нибудь у Александра были деньги, и онъ забылъ ихъ промотать и бросилъ ихъ на отдѣлку дома. Кабинетъ, гостиная, все это — такъ мило: пропасть бездѣлокъ, оружіе разное, мебель, но все это въ полномъ запущеніи… Службы тоже — взойдти нельзя; впрочемъ, чего же ты и хочешь отъ отставнаго гусара. Вдобавокъ, вообрази дворню, избалованную до того, что воды не добьешься. Александръ знаетъ своихъ конюховъ да собачниковъ, а остальные — хоть трава не рости. И какъ же не избаловаться! Ныньче баринъ прибьетъ, завтра съ себя платье отдаетъ. Изволь ладить… Вотъ, и вышла у насъ первая сцена за столомъ — кушанье скверно. А покушать мы любимъ. Повара у Александра всегда наемные, но не уживаются, а тутъ мы остались при доморощенномъ, потому что были безъ гроша… Сидитъ, не ѣстъ. Второе блюдо — со стола о полъ… На другой день, я и пошла сама на кухню… Ты слушаешь, Паша?

— Какъ же, отвѣчала та, грустно поглядывая передъ собою.

— Прежде всего, я достала «Авдѣеву». Тайкомъ, конечно. Вообрази, я и зачиталась. Ну, поэма, просто… Вдобавокъ вспомни, я сыраго мяса видѣть не могу. Однако, я пошла на кухню. Возилась, бранилась, и, правду сказать, обѣды наши стали лучше. Одинъ разъ собственными руками я приготовила майонезъ. «Поваръ поправился», говоритъ Александръ. Я поскорѣе сказала, что это — я. «То-то отъ тебя кухней и пахнетъ». Тѣмъ и кончилъ… По правдѣ сказать, вовсе отъ меня не пахло кухней. Ну, такъ къ чорту же все… Итакъ мнѣ было тяжело… Но хорошо, что во время опомнилась.

— Опять?

— Конечно. Только, признаться, въ первую минуту какъ-то сошло восторженное желаніе угождать, а потомъ воротилось сильнѣе. Да и нельзя… Можетъ быть, ты не знаешь, какъ разстроены наши финансы, даромъ, что съ виду мы — баричи. Александръ — такой человѣкъ: съ нимъ нѣтъ средствъ говорить объ этомъ — сейчасъ надоѣшь. Я и начала придумывать, какъ бы помочь горю, втихомолку, такъ, чтобъ хлопоты не бросались ему въ глаза…

— Ай, баловство!

— Толкуйте вы, эгоисты!… Ничего вамъ за это не дастся, а мнѣ далось.

— Ты не сердись, Надя, сказала Паша, потому что Надежда Петровна отвернулась и щипала уголъ подушки. — Скажи, что же ты сдѣлала.

— Чего вамъ никогда не сдѣлать… Кто жь изъ васъ вмѣсто разныхъ модныхъ фру-фру, накупитъ куръ, гусей, коровъ, овецъ и не зареветъ голосомъ?…

— Охъ, Надя, я не понимаю.

Обѣ засмѣялись.

— То-то же! сказала Надежда Петровна сердито.

— Ты скажи, какъ слѣдуетъ.

— Какъ слѣдуетъ? я взяла деньги, которыя мнѣ далъ тихонько отецъ на булавки, тихонько опять отдала ихъ отцу, и разныхъ этихъ двуногихъ и четвероногихъ привели намъ на скотный дворъ. Тамъ ничего не было — хоть не ѣшь ни мы, ни дворня. Вотъ объ это самое время, продолжала Надежда Петровна, поглядывая въ потолокъ: — случилась и наша первая разлука… Ахъ, времячко… Да, слава-богу, все прошло… Кажется, ятебѣ писала тогда, и у меня былъ Кашицкій… Александръ уѣхать дней на пять поискать у сосѣдей денегъ… Я въ первый разъ оставалась одна. Перемыла, перечистила весь домъ, всѣ людскія; заморила людей надъ, бѣленьемъ; сама не спала ночи, помогала; Кабинетъ вышелъ прелесть, совсѣмъ сюрпризъ Александру. Но эти дни были ужасные… Вмѣсто пяти, онъ проѣздилъ десять. Не могу тебѣ сказать, что со мною дѣлалось… И тоска, и досада, что бьюсь для равнодушнаго, для неблагодарнаго, и капризъ — ну, вотъ уѣхать самой съ первымъ встрѣчнымъ и кокетничать тамъ, какъ безумной. А я все-таки разставила цвѣты въ его кабинетѣ, все-таки сама навѣсила его гардины… Почему, зачѣмъ? Вотъ тебѣ женское сердце! Я его обожала.

— Правда, ты много можешь любить, Надя.

— О, еще бы!… Еще бы, когда я выдержала день его пріѣзда и потомъ… Просыпаюсь я утромъ; мнѣ говорятъ, пріѣхало двое господъ. Оказывается — кредиторы мужа, крупные. Маленькихъ уже не въ счетъ: тѣ одолѣли письмами, пороги околотили… Цѣлое утро я промучалась. Насилу ихъ спровадила, конечно, ни съ чѣмъ. Сижу, жду — мужа все нѣтъ какъ нѣтъ. Наконецъ, бубенчики… Пріѣхалъ. Но только не одинъ. Въ домъ ввалилась цѣлая ватага. Надо тебѣ сказать, что въ самомъ концѣ нашего уѣзда есть цѣлый помѣщичій уголъ, довольно богатый, гдѣ все собрались кутилы, игроки и шулера. Такъ, одинъ къ одному. Народъ славный. Оказалось, что все это — пріятели моего Александра Михайлыча. Онъ ихъ свезъ къ себѣ. И уже весело же было! Въ домѣ забыли о моемъ существованіи. Мнѣ только приказывали готовить: завтракать, обѣдать, достать вина, послать въ городъ, за табакомъ, очистить комнату для ночлега друзей. Я къ нимъ и не выходила, ѣла у себя и запиралась на ключъ. У нихъ былъ шумъ и гамъ — хоть крышу снеси. Александръ страшно проигрывался. Ты только это вообрази, когда въ домѣ ни гроша. Я обобрала всю дворню для одной провизіи. Ѣздили они еще на охоту, и потомъ, въ одинъ прекрасный день, я слышала, какъ толковали о пріятельницѣ Александра Михайлыча… А, не правда ли, славно, Паша?

— Надя, да ты его не любишь!

— Люблю, люблю! вскричала Надежда Петровна: — все скверное вспомнила, чтобы сказать, какъ теперь хорошо… Ужь, если человѣкъ… Да ты узнаешь подъ-конецъ, каковъ этотъ человѣкъ. А тогда… Конечно, я страдала, какъ только можетъ страдать оскорбленная женщина. Я только не упрекнула его ни въ чемъ, ни разу. Особенно что бывало невыносимо тѣми днями: господа, бывало, послѣ обѣда залягутъ и храпятъ, а Александръ придетъ ко мнѣ. Сядетъ, закуритъ трубку и молчитъ. Молчитъ… ну, хоть умереть…

— И долго это продолжалось?

— Двѣ недѣли, матушка. Насилу убрались, только захватили съ собою Александра. Я тотчасъ уѣхала къ отцу… Право, развѣ только дворовая собака, когда сорвется съ чужой веревки, такъ рада родной канурѣ. Я ревѣла какъ ребёнокъ и чуть не жаловалась… Но, слава-богу, ничего не сказала. Потомъ, поскорѣе опять уѣхала домой.

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Развѣ такіе побѣги къ родителямъ — не оскорбленіе мужу? Помилуй, Александръ былъ уже дома. Онъ меня встрѣтилъ ужасно сердитый. Безъ меня опять являлись должники. Надо было, наконецъ, толковать о дѣлѣ. Я начала кротко, осторожно; онъ разсердился еще хуже. Кончили мы тѣмъ, что у насъ, видите ли, голова трещитъ отъ глупостей; заперлись мы въ кабинетѣ и захрапѣли. На слѣдующій день опять переговоры. Онъ пришелъ къ чаю и сказалъ, что придумалъ. Надо было продать мою приданую деревню. Говоритъ, что знаетъ покупщика и даже намекалъ ему. Не могу тебѣ разсказать, какъ это меня поразило. Ты знаешь, я нескупа, и потомъ, что мое — то мужнино, конечно — но мнѣ такъ стало обидно отъ его хладнокровнаго предложенія, такъ жалко этого клочка земли, гдѣ я родилась и который отецъ устроилъ своими трудами… Я, однако, сказала, что — хорошо. Александръ повеселѣлъ, а мнѣ приказалъ задобрить моего старика и, кстати, попросить его заняться покуда этимъ дѣломъ. «Отчего же не ты самъ?» говорю. «Нельзя, ѣду во Владиміръ». Я, просто, не очнулась. Зачѣмъ?… Оказалось, что у насъ во Владимірѣ должникъ, и онъ навѣрное надѣется получить съ него тысячъ до пяти. Только надо скорѣе… Онъ и уѣхалъ.

Надежда Петровна вдругъ уткнула голову въ подушку.

— О, какіе мы блаженнѣйшіе три дня провели передъ этимъ отъѣздомъ!… Какъ только вспомню!…

Паша молчала.

— Пашка, какъ хорошо жить на свѣтѣ!… Она бросилась цаловать ее.

Паша тоже обняла ее и сказала съ удивленіемъ:

— Но, вѣдь именно тогда…

— Ну, да; это именно было солнышко передъ бурей… И передъ какою бурею, Паша!… Сначала, я была покойна: такъ хорошо мы разстались. И на душѣ было сладко, и думалось только о хорошемъ. Тутъ меня кое-кто навѣстилъ изъ города, молодёжь, но рѣшительно я не могла любезничать… Богъ съ ними — у меня только и былъ на умѣ, что мой Сашка… Однако, онъ начиналъ просрочивать… Недѣля, другая. Наконецъ, мѣсяцъ. Мѣсяцъ — и ни одной строчки, ни его самаго — мѣсяцъ. Ну, ужь богъ-знаетъ, что тутъ было. Пріѣхалъ отецъ. Сердитый, огорченный, за продажу имѣнія бранится, наши исторіи провѣдалъ. Да я его не слушала. Подхватила лошадей, заняла у попа и у пафнутьевскаго мужика денегъ и уѣхала во Владиміръ. Пріѣзжаю — справляюсь въ одной гостиницѣ, въ другой — уѣхалъ въ Полтаву. Зачѣмъ и что — ничего не знаютъ; только положительно уѣхалъ. Я и не помню, какъ вернулась домой. Отецъ ждалъ насъ обоихъ и къ себѣ домой не ѣздилъ. Ну, что я могла ему сказать? Убить старика, что ли? Я нагородила, что у Александра, точно, тамъ необходимыя дѣла — не вѣритъ. Я его гоню домой — не ѣдетъ. Просто, я думала, обезумѣю. Пять дней такъ прошло. Вдругъ, привозятъ съ почты письмо, и полтавскій штемпель… Ну, вотъ вамъ, слава-тебѣ-Господи — читайте, не кляните Сашу… Я и почерка сначала не разобрала. Потомъ, гляжу — письмо на имя отца, и рука — чужая. Это нашъ лакей пишетъ, Егоръ, мой приданый, съ нимъ поѣхалъ. Пишетъ, проситъ отца христомъ-богомъ мнѣ несказывать, но выручить, барина. Что баринъ уѣхалъ въ Полтаву съ какимъ-то пріятелемъ, получилъ во Владимірѣ деньги и теперь проигрался, пьянствуетъ и изволитъ съ какой-то барыней жить въ непозволительной связи. А эта барыня — провѣдалъ Егоръ — уже десятерыхъ и не такихъ объѣла. Ну, довольно тебѣ сказать, Паша, продолжала Надежда Петровна: — что я чуть не схватила горячки. Отецъ слегъ въ постель. Онъ сказалъ, что возьметъ меня совсѣмъ къ себѣ, на колѣняхъ просилъ… И какъ онъ его клялъ… Ну, лучше не вспоминать. Я сама повалилась ему въ ноги. Я хотѣла сейчасъ же ѣхать въ Полтаву. Отецъ не давалъ денегъ. Я умоляла въ счетъ моего имѣнія, которое должно было продаться; наконецъ сказала, что, если не дастъ, пойду и кого нибудь обокраду. Онъ далъ, и я уѣхала.

— О, милая!

— Хороша милая! Я была безумная. Мнѣ хотѣлось стать передъ нимъ, все ему высказать, задушить его и ее, себя задушить… Сама не знаю, чего хотѣла. Дорога была адская: дожди, слякоть, лошади на станціяхъ скверныя, тарантасъ мой трясскій, Палашка-дура цѣлый день дремлетъ… Я, наконецъ, сама принялась дремать понемногу; я очнулась и задала себѣ вопросъ: зачѣмъ я ѣду? Стоитъ ли онъ того, чтобъ о немъ плакать… И чуть я не вернулась. Однако, еще не вернулась. Кромѣ того, что мнѣ хотѣлось задушить его, мнѣ захотѣлось ему отомстить. Да какъ? Торжественно отомстить — не то, что какимъ нибудь глупымъ презрѣньемъ, а такъ — доказать, что вотъ, ты мнѣ совсѣмъ ненуженъ. Я придумала. Я дала себѣ честное слово: въ первомъ городѣ, куда пріѣду — остановлюсь, сдѣлаю скандалъ, перваго мужчину, какого встрѣчу, разцалую… Пусть себѣ знаетъ…

— Да ты съ-ума сошла!

— Конечно, я была безумная — развѣ я спорю? Ну, да попробуйте-ка сами побывать въ моей кожѣ. И представь: я точно будто себя сглазила. Сейчасъ жe и начались со мной приключенія. На другой день выѣзда остановились мы на станціи ночевать, часовъ въ семь вечера. Мнѣ всѣ бока растолкало. Я велѣла вынести подушки, погребецъ, сунула подъ голову и легла на лавкѣ. Не спится. Тоска. Вдругъ, слышу, за перегородкой, кто-то пріѣхалъ. И знакомый голосъ. Слушаю — Кашицкій. Я скорѣе голубую вязаную косыночку на голову, черную шаль — и приказала просить его. Онъ, конечно, ждать себя не заставилъ. Очень обрадовался, удивился, спрашиваетъ — куда? Я сказала, что мужъ вызываетъ меня къ себѣ въ Полтаву. А самъ онъ возвращался изъ деревни своей бабушки обратно въ N. И такъ мы вмѣстѣ хорошо сѣли за чай, и мнѣ стало очень весело… Что ты таращишь глаза? Ну, да, весело; я вѣдь тебѣ говорю — я была безумная… И такъ мы повели хорошо разные разговорцы, конечно, самые противосупружескіе.

— О, Надя, сказала Паша съ отвращеніемъ.

— Что? Да ты сама не понимаешь, чему ты морщишься. Такъ я тебѣ скажу заранѣе и скорѣе, не бойся: Кашицкому ни разу и никогда не удалось поцаловать меня… Отъ самовара стало душно, я предложила ему выйдти на крылечко. Звѣзды такъ и высыпали; деревня кругомъ бѣдненькая, темная. Я посмотрѣла, и какъ-то стала опоминаться, Наша. Кашицкій вышелъ съ сигарой… Только, къ счастью, я скоро успѣла убѣжать съ крылечка…

Надежда Петровна немного помолчала.

— Къ счастью, его лошади были готовы, и онъ уѣхалъ. Я легла. Извощикъ меня разбудилъ на зарѣ. Утро было чудесное, свѣтлое, морозное. На душѣ у меня было страшно тяжело. Вся дурь моя сошла. Вотъ такъ бы и долетѣла, бросилась бы передъ нимъ на колѣни за одну эту попытку на глупость!… Ахъ, Паша, еслибъ ты знала, какое это счастье — любить!… Дорога была убійственная. Кое-какъ доплелись мы до станціи. Городъ уѣздный, скверный, и — только-что съѣхали — сломаюсь у насъ колесо. Кстати, ничего дѣлать. А это было въ воскресенье. Я вынула бурнусъ, шляпку и пошла въ церковь. Только стою я, молюсь — и вотъ какъ молюсь, Паша!… Вдругъ, какой-то мужчина у входа. Гляжу, и странно — точно будто Кашицкій. Выхожу — точно онъ. «Это какими судьбами? Намъ, кажется, въ разныя стороны». — «Я самъ ѣду въ Полтаву…»

— Можешь себѣ представить! Я хотѣла-было спросить: развѣ у васъ дѣла?… Но чувствую — глупо. Я даже растерялась. Иду въ гостиницу — онъ за мной. «Послушайте, говорю, вамъ угодно преслѣдовать меня по большимъ дорогамъ?» — «А, еслибы и такъ? Вчерашній вечеръ, которымъ вы меня сами подарили, былъ такъ хорошъ, что я могу желать еще лучшаго продолженія…» Я рѣшительно не знала, что дѣлать. Пришли къ гостиницѣ. Я вошла — онъ за мной. «Куда же вы?» — «Вы позволите мнѣ пробыть у васъ до нашего отъѣзда». И совершенно спокойно, какъ ни въ чемъ ни бывало. Ну, можешь вообразить!… Думаю, если сейчасъ отвѣтить дерзостью на его дерзость, вытолкать его въ шею… Но тогда онъ бы ужь ни за что не отсталъ. Я было и хотѣла… Но вдругъ мелькнула счастливая мысль… Единственное, по крайней мѣрѣ, что было годнаго… «Войдите, говорю, Кашицкій, мы потолкуемъ». И сама вошла въ свой нумеръ. А надо тебѣ сказать, что покуда я была въ церкви, я уже надумалась. Съ этой же станціи я рѣшила воротиться домой. Пріѣхать къ мужу нежданно-негаданно, какой-то карой небесной, какъ снѣгъ на голову, дѣлать ему сцены, компрометировать его, себя, насмѣшить незнакомое общество… Александръ ввѣкъ бы мнѣ этого не простилъ… Провинившійся мужъ, ведомый за ухо добродѣтельной супругой… Нѣтъ, гадко… Я рѣшила, что вернусь. Вотъ, когда Кашицкій вошелъ, я ему и говорю: «Я ѣду домой». Онъ на меня глядитъ, и вотъ такъ и хочетъ сказать: «испугались». Да я не дала промаху. «Видите ли, говорю, Кашицкій, эти погони со станціи на станцію точно не по мнѣ. При томъ, дорога — ужасъ; какъ тамъ хочетъ Александръ, а я рѣшительно ему пишу, что не буду. Воротимтесь лучше спокойно — и милости просимъ ужь прямо ко мнѣ…» Ну, Паша, я тебѣ скажу, какъ онъ обрадовался!

— Чему же онъ обрадовался, Надя?

— Ай, институтка! Я и забыла. Ну-съ, этой радости я вамъ не объясню, сударыня.

— Да вѣдь ты — хозяйка въ своемъ домѣ?

— Ну, ну, довольно. Только онъ не сообразилъ, какъ его надуютъ. Да, впрочемъ, и не могъ, бѣдняжка… Тарантасъ мой былъ готовъ, его лошади тоже. «Уговоръ одинъ, говорю: — не задерживать меня больше на станціяхъ». — «Слушаю-съ». И въ самомъ дѣлѣ, славно-себѣ ѣхалъ такъ, все впереди моего тарантаса. Подкатитъ къ станціи — еще мнѣ лошадей закажетъ, и все впередъ, ѣхалъ-ѣхалъ, да такъ въ нашу деревню одинъ и доѣхалъ.

— Какъ же это?

— А вотъ какъ. Не доѣзжая до нашей деревни верстъ пять, есть поворотъ на деревню отца. Я накрѣпко приказала Ивану и Палашкѣ — чтобъ ни слова ямщику; а какъ только доѣдемъ до этого мѣста, такъ бы и сказали ему своротить. Такъ мы и сдѣлали. Кашицкій отроду не бывалъ у отца, незнакомъ, и не зналъ этой дорожки. Отецъ такъ и ахнулъ — такъ мнѣ обрадовался. Я у него и осталась.

— А Кашицкій?

— Потомъ мнѣ сказывали, день цѣлый, дуракъ, пробылъ-прождалъ — а домъ, кстати, нетопленный. Воображаю только, какъ онъ проклиналъ меня! Потомъ уѣхалъ въ городъ, и вотъ, какъ я теперь слышу — никому ни гугу. Стыдно.

— Такъ вотъ какъ поживаютъ, Паша, сказала Надежда Петровна, помолчавъ. — Та покачивала головой и глядѣла въ стѣну. — Ну-съ, теперь угодно вамъ слышать развязку?

— Пожалуйста.

— Я продала мое имѣніе, съ страшнымъ убыткомъ: покупщикъ прижалъ; все, что выдалъ денегъ, запечатала и отправила на имя полтавскаго полиціймейстера для передачи. Черезъ двѣ недѣли послѣ этого мужъ пріѣхалъ. Ну, какъ только онъ пріѣхалъ…

— Ну?

— Я все разсказала про Кашицкаго… Онъ меня побилъ, Паша..

Паша громко вскрикнула и схватилась за голову.

— Что же ты?

Надежда Петровна улыбалась.

— Не говори мнѣ больше ничего, закричала Паша и бросилась изъ-за перегородки.

— А я скажу, продолжала Надежда Петровна. — Она вышла за нею и взяла ее за руки. Паша была въ слезахъ.

— Вотъ что: ты видала когда нибудь, какъ мужчина валяется, у твоихъ ногъ, рветъ на себѣ волосы — видала? Видала, какъ онъ плачетъ? Слыхала ты, какъ онъ проситъ прощенья?… Вынести это можно, говори — можно?

Паша молчала.

— А когда такой человѣкъ — такой человѣкъ, какъ Александръ — дойдетъ до послѣдняго униженія, до просьбъ — и еще передъ виноватой — Господи, вспомнить не могу!… проситъ вытолкать его какъ собаку… Нѣтъ! нѣтъ! все ему прощено, все отпущено, и любить меня такъ, какъ онъ любитъ — ни одинъ человѣкъ не можетъ!

Надежда Петровна прошлась по комнатѣ; ея лицо пылало счастьемъ, полной непоколебимой увѣренностью въ счастьи. Раза два она почти презрительно взглянула на Пашу. Та стояла, опершись о столъ, и не говорила.

— Вотъ, сказала Надежда Петровна: — когда бы ваше сердце точно умѣло любить, вы бы поняли, какъ послѣ бурь крѣпчаетъ сердце… Какъ ничего, что было въ немъ злобы, сомнѣнія, горечи — ничего, ничего не остается!… Ахъ, жалкій вы народъ, когда вы этого не знаете… Ну, что?

Паша молча обняла ее.

— То-то, младенецъ мой. Учись; твое время не за горами…. Ахъ, что же, наконецъ, этотъ дрянной Сашка!

Надежда Петровна опять стала напѣвать пѣсенку, опять душить Пашу, показала ей какія-то обновки, купленныя въ это утро мужемъ, и спросила обѣдать.

— Я ныньче жру какъ животное, сказала она. Потомъ разспрашивала о губернаторскомъ балѣ и сама болтала безъ умолку. Паша была грустна и поглядывала на нее какъ-то недовѣрчиво. Часовъ въ восемь воротился Завѣровъ. Надежда Петровна подняла крикъ, начались объятія. Завѣровъ, какъ человѣкъ воспитанный, отклонялъ ихъ.

— Постыдись хоть гостьи, сказалъ онъ.

Но гостья была забыта. Завѣровъ, впрочемъ, безъ указанія жены разцаловалъ у нея обѣ ручки. Паша замѣтила, что отъ него сильно пахло виномъ.

— Можно теперь взять вашу лошадь, Надя? спросила она.

— О, пожалуйста! Поѣзжай, птичка, прощай.

Надежда Петровна что-то шептала мужу на ухо, отводя его къ окну.

— Прощайте, сказала Паша, накинувъ шубу и уходя къ двери.

XV.

Пріѣхавъ домой, Паша сказала сестрамъ только то, что Завѣровъ совершенно счастливъ. Другихъ подробностей не добилась Катерина Дмитріевна. Кромѣ того, что Пашѣ не хотѣлось всего разсказывать, ей просто не хотѣлось говорить. Молодая чета произвела на нее тяжелое впечатлѣніе — впечатлѣніе чего-то чужаго ей, чего-то въ родѣ тѣхъ запертыхъ дверей, которыя начали ей мерещиться вездѣ. Впрочемъ, Паша скоро сама перестала думать о Надеждѣ Петровнѣ. Святки проходили. Паша провела ихъ во снѣ. Не церемонясь, она вставала, когда сестры уже давно сидѣли за дѣломъ, и, также не церемонясь, ложилась спать двумя часами раньше. Остальное время она работала.

— Голубчикъ, что же это ты шьешь? сказала ей однажды, смѣясь, Наталья Дмитріевна.

— Будто бы? сказала Паша, не замѣчая что испортила цѣлый уголъ воротника.

— Брось. Зачѣмъ ты вчера отказала Петровымъ? И къ Семену Андреичу не вышла.

— А Богъ съ ними.

Наталья Дмитріевна не возражала.

Катерина Дмитріевна этимъ временемъ задумала сдѣлать визиты. Она долго ходила окольными дорогами вокругъ Натальи Дмитріевны, ища согласія. Наконецъ, та не выдержала.

— Матушка, да кто же тебя держитъ за хвостъ! вскричала она: — человѣкъ!… человѣкъ! да приведите сани Катеринѣ Дмитріевнѣ.

Когда Катерина Дмитріевна вошла, совсѣмъ одѣтая, никто даже не обратилъ вниманія, что на ея шеѣ былъ галстучекъ съ розовыми концами. Впрочемъ, она прикрывала его лентами шляпки.

Слѣдующій день былъ сочельникъ, наканунѣ крещенія. Морозъ былъ страшный. Съ улицы былъ слышенъ тотъ рѣзкій визгъ полозьевъ обоза, который бываетъ, когда земля, по мѣстному выраженію, накалится до свинца. Окна флигеля промерзли насквозь до третьяго переплета; дрова въ печахъ такъ и трещали. Наталья Дмитріевна встала раньше всѣхъ и, закутанная, вышла изъ спальни. Катерина Дмитріевна зачѣмъ-то уѣхала въ лавки. Паша одѣлась, когда уже остылъ самоваръ. Наталья Дмитріевна постилась; она не пила до вечерни и, приказавъ Варварѣ принести для Паши прошлогодней святой воды, ждала сестру въ пріемной.

— Здравствуй, моя душа, сказала она, цалуясь съ нею. И вдругъ Наталья Дмитріевна замялась. — А я должна объявить тебѣ горе.

Наталья Дмитріевна указала ей клѣтку съ канарейкой.

— Ты вѣрно забыла дня два дать ей корму. Прихожу сюда…

Паша поблѣднѣла и молча взглянула на клѣтку.

— Велѣть ее выкинуть, сказала она черезъ минуту. — Варвара!

Та вошла.

— Отцѣпи, пожалуйста.

— Какъ жаль… сказала Наталья Дмитріевна.

— Чего?…

Паша помогла Варварѣ сойти со стула. Въ клѣткѣ мелькнуло маленькое желтое тѣльцо съ вытянутыми ножками. Нѣсколько выклеванныхъ зеренъ разсыпалось по полу. Паша затворила двери за Варварой и сѣла пить чай. Наталья Дмитріевна наливала ей, не говоря ни слова. Кончивъ и прибравъ сахарницу, Нататья Дмитріевна ушла сама въ спальню и затворилась.

Паша сѣла на диванъ, плотно сложила на груди свой большой платокъ, уткнула въ него бороду и смотрѣла, жмурясь, на окно. На стеклахъ вышло чудное, крупное растеніе, кораллы съ папоротникомъ, блестящіе и матовые на граненомъ фонѣ. Паша вспомнила, что на балѣ у какой-то дамы было платье бѣлое шелковое, похожее на это. Она все смотрѣла и жмурилась. Нѣсколько разъ приходила и уходила Наталья Дмитріевна. Наконецъ, воротилась и Катерина Дмитріевна. Человѣкъ внесъ за нею свертокъ.

— Взгляни, Наташа, сказала она, едва переводя духъ и сморкаясь съ мороза: — я купила.

На столъ поставили небольшую лампу.

— Зачѣмъ? спросила Наталья Дмитріевна.

— Это — я на свои деньги… за оборочки, что продались въ Москвѣ… И съ колпачкомъ. Хорошенькая. И приличнѣе если зажечь, чѣмъ свѣчи.

Катерина Дмитріевна отирала вспотѣвшій колпакъ.

— Какъ ты находишь, Паша?

— Славная лампочка, сказала та съ дивана.

Она не двигалась оттуда до обѣда, который подали, очень поздно, потому что, кромѣ нея, весь домъ ходилъ къ вечернѣ. Поѣвъ, она опять сѣла на свое мѣсто.

— А ко всенощной пойдешь, Паша? спросила Наталья Дмитріевна. — Завтра вѣдь у насъ престольный праздникъ.

— Нѣтъ, холодно.

— А мы пойдемъ. Видно, ты крѣпко зазябла… я гляжу — цѣлый день ты не спустишь ногъ съ дивана. Изъ полу не дуетъ, кажется.

Но отвѣта не было.

— Отдохнемъ покуда, предложила Катерина Дмитріевна, и обѣ вышли.

Промежутокъ между обѣдомъ и всенощной, впрочемъ, оказался невеликъ. Скоро въ густомъ воздухѣ послышались слабые звуки благовѣста. Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна появились изъ спальни, со свѣчою, уже въ теплыхъ ботинкахъ и салонахъ. Паша сидѣла на диванѣ.

— Паша, да что же съ тобою? спросила, остановясь, Наталья Дмитріевна.

— Ровно ничего, возразила та, уткнувъ опять бороду въ платокъ.

Сестры вышли.

---

Въ домѣ настала тишина мертвая. Паша задула свѣчку, и стало въ домѣ совершенно темно. Часы пробили шесть, потомъ пробили семь. Паша не двигалась. Кто-то вошелъ въ сѣни со двора, и Паша услыхала голосъ:

— Экая темь, говорила Варвара. Слышно было даже, какъ она дрожала съ холода. Она зашуршала, ища чего-то на лежанкѣ, дернула спичкой о стѣну. Стѣна задымилась и засвѣтила, потомъ послышалось тихое звяканье лампадной цѣпочки, и маленькій огонекъ, колыхаясь, поднялся къ образамъ, высоко приколоченнымъ въ углу дѣвичьей.

— Али всѣ ушли? прошептала Варвара, заглянувъ въ пріемную. — Нѣтъ, кажись.

Паша ея не замѣтила. Но еслибъ даже и замѣтила, еслибъ даже это было и въ другое время, Паша не позвала бы ея. Несообщительная съ прислугой ни но натурѣ, ни по воспитанію и привычкамъ дома, хотя всегда ласковая на слова и имѣя власть только просить объ ихъ пищѣ и одеждѣ — Паша не дѣлилась съ ними чувствами и никогда не подозрѣвала, чтобы прислуга могла заниматься ея чувствами. Вотъ почему, она страшно вздрогнула, когда ее окликнули въ самое ухо.

— Барышня!

Варвара стояла у дивана.

— Я вамъ что хотѣла сказать…

— Что тебѣ? едва могла сказать Паша, у которой не разжимались губы.

— Я Марѳу Васильевну у вечеренъ видѣла. Михаилъ Иванычъ въ Петербургъ уѣхалъ. Совсѣмъ въ Петербургъ, служить. Третьяго-дня уѣхалъ.

— Вотъ какъ, сказала Паша.

Она вскочила съ дивана; опять сѣла на него, опять вскочила; метнулась въ одинъ уголъ комнаты и стала; метнулась въ другой я стала.

— Не прикажете ли свѣчку? спросила Варвара.

— Вотъ какъ! закричала Паша и, изо всѣхъ силъ сбросивъ платокъ, кинулась въ сѣни.

Она выбѣжала во дворъ и стала. Морозъ охватилъ ея ноги, руки, голову…

— Славно, говорила Паша. Морозъ пробиралъ ее до костей. — Уморю себя… хорошенько уморю… Отлично.

Она коченѣла. Ногамъ сдѣлалось невыносимо… — Уморю себя, говорила она и пошла къ дому.

Отворивъ дверь въ дѣвичью, она увидала сестеръ, снимавшихъ шубы. Тѣ ея не замѣтили. Оглянулась только Варвара.

— Вотъ онѣ, шепнула Паша и, хлопнувъ дверью, опять выбѣжала во дворъ.

Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна прошли въ пріемную.

— Ухъ, какой холодъ! сказала Наталья Дмитріевна, пощупывая лобъ и носъ и, усталая, поскорѣе сѣла. — Какъ бы чайку, Варвара.

— Сейчасъ-съ.

— А гдѣ Паша? Вѣрно лежитъ? Не трогай ее.

Въ сѣняхъ Варвара столкнулась съ Пашей.

— Барышня, что это вы дѣлаете?

— Только заикнись — праху твоего не останется, сказала Паша, входя и накидывая въ дѣвичьей свой платокъ, поднятый Варварой.

Она прошла въ пріемную, не говоря ни слова, и — прямо къ печки. Сестры, которымъ хотѣлось скорѣе согрѣться, сами подвигали столъ и разстилали салфетку.

— Ты насъ заждалась, Паша, сказала Наталья Дмитріевна. — Кланяются тебѣ Петровы.

— Напрасно не пошла, прибавила Катерина Дмитріевна. — Пѣли архіерейскіе пѣвчіе и губернаторша была.

Паша заложила руки за спину, крѣпко прислонилась къ горячимъ кафлямъ и, покачиваясь, глядѣла въ упоръ то на Катерину Дмитріевну, то на Наталью Дмитріевну.

— Что съ нею сегодня? рѣшилась шепнуть Катерина Дмитріевна.

— Паша, что ты?… спросила громко Наталья Дмитріевна.

— Ровно ничего.

— Однако…

Наталья Дмитріевна подошла къ ней.

— Оставь меня въ покоѣ, сказала Паша спокойно и твердо.

Но Наталья Дмитріевна нечаянно коснулась ея платья.

— Да гдѣ же ты была?

— Звѣзды считала, отвѣчала Паша и вышла въ спальню.

Тамъ она, не раздѣваясь, легла на свою постель, завернулась въ одѣяло, и во весь вечеръ сестры не могли добиться отъ нея слова.

— Варвара, куда ходила Прасковья Дмитревна? спрашивали сестры.

— Не знаю-съ, возражала та: — я въ горницахъ во всю всенощную не была.

Человѣка не стоило спрашивать: онъ самъ былъ съ старшими Ельниковыми въ церкви.

Наталья Дмитріевна сѣла въ ногахъ у Паши и ждала. Но къ полночи у нея открылся жаръ и бредъ, а къ утру, блѣдныя, растерянная сестры посылали уже за вторымъ докторомъ. Но и тотъ сконфузился.

Паша была больна на смерть, воспаленіемъ. То недвижимая, то ломая руки, дни и ночи сидѣла надъ Нашей Наталья Дмитріевна. Катерина Дмитріевна суетилась, помогала, но плохо. Она уставала, она сердилась, ей хотѣлось спать. Она бывала голодна, на столъ не накрывали…

— Уйди, спи и ѣшь, кричала ей Наталья Дмитріевна: — уйди, или я тебя выгоню изъ дому.

— Развѣ Богъ поможетъ, говорили онѣ, пожимая плечами.

Богъ это и сдѣлалъ. Дней черезъ десять, обложенная подушками. смутно различая кругомъ себя, Паша сидѣла въ постели и проглатывала ложку супу, которая плескалась въ рукахъ Натальи Дмитріевны. Опухшіе глаза Натальи Дмитріевны ничего не видали: изъ нихъ такъ и текли радостныя слезы.

— Докторъ, чѣмъ я могу?… хотѣла сказать она и бросилась къ его рукамъ.

— Что вы, что вы… Только, сдѣлайте милость — покой, никакихъ потрясеній. Да и сами вы — посмотрите, на что похожи.

— О, что мнѣ дѣлается! Теперь мнѣ только жить!

Уложивъ Пашу, поручивъ ее сто разъ сестрѣ, но не сказавъ куда идетъ, она накинула салопъ и пошла къ Смолиной.

Марѳа Васильевна уже знала все. Поймавъ ее на базарѣ, Варвара, съ свойственнымъ человѣку удовольствіемъ передавать дурныя вѣсти, разсказала поскорѣй, что барышня умираетъ.

— Такъ на себя ручки и наложила, говорила она: — и грѣхъ меня попуталъ сказать, что вашъ сынокъ уѣхалъ. Какъ-бы только знать да вѣдать, что она этакъ на морозъ выскочитъ — ни въ вѣкъ бы мой не сказала, Марѳа Васильевна. Вишь, она — какая у насъ. О, Господи, царь небесный! Ну, какъ сестрицы провѣдаютъ, съ чего у насъ такая притча стряслась — пропала моя голова.

Марѳа Васильевна переспросила еще. Варвара, сама плача, пересказала дѣло десять разъ, все болѣе и болѣе наслаждаясь тѣмъ ужасомъ, который производила.

— И вольно же вамъ-то, Марѳа Васильевна, заключила она, уже сама не зная, за что корила старуху.

— Что — вольно, Варвара Матвѣвна?

Старуха смотрѣла какъ помѣшанная.

— Въ чемъ же мой грѣхъ, что моего сынишку увезли?… Марѳа Васильевна шла рядомъ съ нею, теряя гроши изъ рукъ и баранью ногу изъ кулька. — А что не сказались мы — да вы бы насъ прогнали съ полъ-двора.

Тѣмъ не менѣе, кое-какъ плетясь до дому, старуха стала повторять себѣ, что она погубила свою голубку.

Въ этомъ опустѣломъ домѣ, гдѣ только наканунѣ она убивалась о Мишѣ, Марѳа Васильевна подняла новый плачъ еще горше. Она говорила себѣ, что могла поступить иначе, предувѣдомить Пашу, сладить что-то. Но что? Теперь, съ отчаянія, ей начало казаться, что въ прошломъ вовсе не было такихъ особыхъ преградъ. Теперь, всѣ вины сестеръ казались ей ничѣмъ передъ ея собственной виною.

— О, владыко, какъ это я сюда хожу? говорила она, тихонько прокрадываясь каждый день ко флигелю Ельниковыхъ, къ Варварѣ на кухню. Тамъ она пряталась за печку, за варварино тряпье и ждала, что скажутъ.

Наконецъ, ей сказали хорошее.

Въ этотъ день, Марѳа Васильевна отерла слезы. Но камень не спадалъ съ ея души. — Богъ ее поднялъ, говорила она: — ради того, что она — ангелъ, а не ради моихъ молитвъ. Грѣху моему, все равно, съ меня никогда не сняться.

Она ничего не писала и сыну, не зная что сказать. Дни ея проходили въ такой безпрерывной хлопотнѣ по хозяйству, что ясно было, ей хотѣлось хоть въ чемъ нибудь забыться. Въ домѣ только и раздавались, что ея тяжкіе вздохи.

Въ одно утро, къ ней сильно постучали въ дверь. Марѳа Васильевна пошла отворить, и на порогѣ передъ ней стояла Наталья Дмитріевна.

— Матушка! едва сказала Марѳа Васильевна.

— Пустите ли вы меня къ себѣ? спросила Наталья Дмитріевна.

Она стояла весело и покорно, глядя въ глаза испуганной, обомлѣвшей хозяйки и ожидйя отвѣта.

— Матушка, только повторила Марѳа Васильевна.

Она дала ей дорогу въ комнату. Сама не помня какъ, она сняла съ нея салопъ, нагнулась къ ея ботинкамъ. Наталья Дмитріевна охватила руками ея плечи.

— Да что же это такое? сказала Марѳа Васильевна.

— А то, что я пришла просить у васъ прощенія. Я хочу, чтобъ было, какъ Богъ велѣлъ и какъ вы хотите. Я была виновата. Богъ мнѣ воротилъ мою Пашу… Что я пережила… Ну, да теперь всему конецъ. Скажите, Марѳа Васильевна, можно ли меня простить?

— О, матушка! о, развѣ я стою? о, Владыко мой!…

— Теперь я вижу, чего лишалась и чего ее лишала. Теперь она будетъ счастлива; она выйдетъ за вашего сына — вотъ вамъ Богъ порукой. Только вы мнѣ вѣрьте и простите. Я оскорбляла васъ. Говорите же, можно ли меня простить?

Марѳа Васильевна зарыдала. Онѣ обнялись и долго не могли выговорить слова. Наконецъ, Наталья Дмитріевна оглянулась кругомъ.

— Гдѣ же вашъ сынъ? Позовите его.

— Миши нѣтъ, вскричала Марѳа Васильевна, залившись слезами.

— Пошлите за нимъ.

— Матушка! онъ въ Петербургѣ, на службѣ.

— Когда уѣхалъ? вскричала Наталья Дмитріевна,

— Матушка, еще около Николина дня, быстро солгала Марѳа Васильевна: — бывшій его управляющій его туда опредѣлилъ. Да вотъ вамъ Христосъ! солгала она еще въ ужасѣ: — Прасковья Дмитревна ничего не знаетъ. Мы не видались. И начальникъ его теперь тамъ… Миша при немъ…

— Я знаю, что не видались, сказала Наталья Дмитріевна въ горестномъ волненіи. — Господи, Господи, неужто ты не дашь мнѣ искупить вины моей!… Она заходила по комнатѣ, зажимая глаза. Марѳа Васильевна тихонько отошла къ двери, давая ей дорогу.

— Да что-же? вдругъ сказала Наталья Дмитріевна, вся измѣняясь радостью: — дѣло поправимое. Пишите вашему сыну, Марѳа Васильевна, Пишите, чтобъ пріѣхалъ сейчасъ. Деньги — мои. Я вамъ сейчасъ дамъ денегъ. Всѣ расходы — мои. Пусть просится въ отпускъ… О, Господи!… только вѣдь это такія затрудненія!… Ради-бога, пусть какъ нибудь отпросится. Вѣдь вы говорили, начальникъ его любитъ.

— Любитъ?… А развѣ вы ужь говорили съ Прасковьей Дмитревной? спросила старуха съ страннымъ безпокойствомъ, но котораго не поняла гостья.

— О. нѣтъ еще: она такъ слаба. И долго еще нельзя будетъ говорить. Это я рѣшила, покуда она… Господи!… Лишь бы скорѣе пріѣхалъ вашъ сынъ, и она бы поправилась. Тогда бы, вотъ, разомъ…

— А какъ она на глаза не пуститъ? спросила Марѳа Васильевна и вдругъ залилась слезами.

— За что?

— Какъ за что?… Марѳа Васильевна примолкла… Да такъ, матушка. Она замялась. — Не стоимъ мы ея.

— Марѳа Васильевна, сказала Наталья Дмитріевна. — Это я когда-то говорила. Это — мои слова, а не ваши. Простите меня.

— О, сударыня! ради Господа Бога… Это — я съ моимъ сыномъ! негодные мы, нестоющіе… И не за что Прасковьѣ Дмитревнѣ насъ любить. И пускай она насъ знать не хочетъ. И вы, матушка, охота вамъ съ нами связываться.

Старуха утирала лицо и пряталась отъ удивленнаго взгляда Натальи Дмитріевны.

— Послушайте, сказала Наталья Дмитріевна, давъ ей минуту оправиться. — Я ничего не знаю. Съ тѣхъ самыхъ поръ… Съ самой осени, къ стыду моему — и вотъ, Богъ испыталъ меня за все… Съ самой осени я имѣла жестокость имени вашего не поминать при Пашѣ. Можетъ быть, вы какъ нибудь передумали — и она, и вы… Я ничего не знаю. Такъ повѣрьте же мнѣ теперь; я васъ не обману. Скажите, что было?

— Вотъ вамъ Господь — ничего! вскричала старуха, въ ужасѣ вспомнивъ опять, что едва не выдала тайны. — Ничего, матушка. Все, какъ было, такъ и осталось. И не видались мы, и не подсылала я никого, и мимо флигеля онъ не прошелъ ни разу!… Какъ же мы бы посмѣли?

— Такъ что же? возразила Наталья Дмитріевна, скромно принимая упрекъ: — изъ чего же вы такъ сейчасъ говорили?

— Да такъ… Изъ моего глупаго разума, сказала робко старуха. — Право, нестоющіе мы, Наталья Дмитревна.

— Ну, пускай, сказала Наталья Дмитріевна, кротко обнявъ ее. — Пишите скорѣе Михаилу Иванычу. Деньги вамъ сегодня пришлю съ Варварой. Но, постойте. Знаетъ ли Паша, что вашъ сынъ уѣхалъ?

— Не знаю, матушка, сказала Марѳа Васильевна въ смущеніи, не зная что отвѣчать.

Наталья Дмитріевна задумалась.

— Теперь рѣшительно нельзя говорить съ ней ни о чемъ, сказала она: — неожиданная радость ее убьетъ. И даже невозможно вамъ видѣться… Вотъ горе!

— Конечно, матушка. Покуда не поздоровѣетъ, я и на глаза не покажусь. Пускай тогда сама Прасковья Дмитревна рѣшитъ. И я еще что думаю, Наталья Дмитревна.

Она помедлила.

— Писать ли Мишѣ? Лучше ужь тогда, разомъ… когда Прасковья Дмитревна рѣшитъ. Вѣдь это теперь уже — ея дѣло, а не ваше, сударыня, коли вы согласны… О, Владыко мой!… Да неужто жь?… Наталья Дмитревна?

И старуха кинулась обнимать ее.

Онѣ положили на томъ, что все, и вызовъ Михаила Ивановича, и явное посѣщеніе Марѳы Васильевны — отложить до выздоровленія Паши. Старуха проводила свою гостью, ошеломленная и неожиданностью, и возможностью счастья, и вновь воротившимся горькимъ чувствомъ вины своей. Наталья Дмитріевна шла домой, помолодѣвъ десятью годами.

Дома, Наталья Дмитріевна не говорила ни слова съ Пашей, не позволяла никому говорить. Она только цаловала ея ноги.

Наконецъ, Паша могла уже сидѣть въ креслахъ. Столикъ возлѣ нея былъ уставленъ горшками левкоя и желтофіоля. Наталья Дмитріевна купила ихъ на деньги, оставшіяся отъ ея заложенной новой шубы. Что было въ шкатулкѣ, было отложено на отсылку Смолину; остальное ушло на леченье.

— Кажется, ей совсѣмъ лучше, сказала однажды утромъ Катерина Дмитріевна, глядя какъ Паша завтракала. — Какъ ты думаешь, можно мнѣ… Надо было бы мнѣ съѣздить…

Счастливая Наталья Дмитріевна на это ничего и не сказала. Въ своемъ счастьи она не замѣчала многаго. Такъ она пропустила мимо ушей и глазъ, что Катерина Дмитріевна выѣхала нарядная и на слѣдующій день, и еще на слѣдующій. Потомъ сама, весело и покойно, поручила Варварѣ попросить у мясника въ кредитъ телятины. Этотъ «позоръ» (какъ называла прежде Наталья Дмитріевна всякіе долги) случился съ ней въ первый разъ въ ея хозяйственной жизни. Потомъ, въ одно утро, когда ихъ навѣстилъ Семенъ Андреевичъ, она сказала очень просто:

— Дайте денегъ, Семенъ Андреичъ. Только не смѣйте скоро просить назадъ. Я безъ гроша.

Наталья Дмитріевна тотчасъ велѣла купить розоваго ситцу и, покуда Пашу перекатили съ креслами въ пріемную, окна спальни убрали этимъ розовымъ ситцемъ. Прежнія, бѣлыя сторы были совсѣмъ новыя, но Наталья Дмитріевна увидала, что Паша взглянулась въ зеркало. Сама Наталья Дмитріевна, впрочемъ, не замѣчала ея блѣдности: она видѣла, что Паша жива — и довольно. Но особенно странно было то, что Наталья Дмитріевна не замѣчала самого замѣчательнаго. Паша какъ-то не выздоравливала, то-есть, возвращалась жизнь, но какая-то хилая, непрочная. Наталья Дмитріевна ничего не угадывала ни по глазамъ Паши, ни но глазамъ доктора. А между тѣмъ, у Паши съ ея докторомъ, среди обыкновенныхъ разспросовъ, происходили нѣмыя сцены. И онъ и она глядѣли другъ на друга въ недоумѣніи. Когда онъ уѣзжалъ, у Паши оставалось на лицѣ то же недоумѣніе… Наталья Дмитріевна стала пробовать читать ей вслухъ. Паша не закрывала глазъ, но не слушала.

— Полно, Наташа, говорила Катерина Дмитріевна, выглядывая иногда къ нимъ въ дверь: — видишь, она ничего не понимаетъ.

— И правда; голова еще слаба.

Наталья Дмитріевна весело закрывала книгу. Паша, между тѣмъ, все думала. И лицо ея выражало ясно, что былъ какой-то вопросъ, который упрямо приходилъ на мысль, разрѣшался самъ, и котораго ей не хотѣлось бы разрѣшать. Она, видимо, была далека отъ всего, что дѣлалось для нея и кругомъ.

Наталья Дмитріевна написала записку губернаторшѣ. Въ запискѣ была просьба прислать какихъ нибудь кипсековъ или коллекцій гравюръ посмотрѣть больной.

— Я лучше сама съѣзжу, вызвалась Катерина Дмитріевна.

Утромъ, когда постель Паши завалили прелестными рисунками, и Наталья Дмитріевна съ восхищеніемъ передавала ей то Шеффера, то Гранвилла, служанка, стоя у окна и оправляя воротничокъ, купленный для Паши, поглядывала на своихъ господъ.

Варвара не проговорилась дома во все это смутное время; впрочемъ, ее уже и не спрашивали. Но въ это утро, все выглядывая, какъ у Паши противу вчерашняго сильнѣе осунулось лицо, она вышла, покачивая головою.

Наталья Дмитріевна обернулась. Съ четверть часа она все глядѣла въ дѣвичью. Тетрадка каррикатуръ замерзла въ ея пальцахъ. Паша не видѣла передъ собой ни сестры, ни тетрадки.. Наталья Дмитріевна вышла.

— Что тебѣ кажется? спросила она, останавливаясь передъ Варварой.

Ta не съ разу поняла ее. У барыни былъ не свой голосъ.

Наталья Дмитріевна повторила.

— Ничего, барышня — вотъ вамъ Господь.

Наталья Дмитріевна прошла въ пріемную. Въ пріемной, Катерина Дмитріевна шуршала бумагами, дѣлая выкройку. Отъ губернаторши, она заѣхала къ той дамѣ, что познакомилась изъ любопытства, и взяла у нея шарфъ-мантилью на фасонъ.

Входя, Наталья Дмитріевна едва держалась на ногахъ. Она сѣла и вдругъ, положивъ голову на закраину дивана, заснула. Передъ тѣмъ она не спала три ночи.

Но не прошло и получаса, какъ она вскочила. Ей почудилось что-то.

Паша была одна. Она разрѣшала свой вопросъ. Сбросивъ книги и альбомы, она сидѣла прямо, пододвинула къ себѣ зеркало, ощупывала грудь, пробовала дыханіе. Она занималась этимъ долго. Тутъ были и осторожность, и любопытство, и недоумѣніе, и сомнѣніе. И вдругъ, тихонько отодвинувъ зеркало, Паша заплакала. Слезы были тоскливыя, болѣзненныя. Слабая, она едва могла выносить ихъ, и чѣмъ меньше выносила, тѣмъ больше лилось этихъ слезъ:

— О, Господи! какъ бы уняться, сказала она. — А слезы такъ и лились на ея колѣни.

— Паша!

Наталья Дмитріевна кинулась къ ней.

— Ангелъ мой! все на свѣтѣ, все что ты хочешь…

Но Наталья Дмитріевна опомнилась во время. Паша, уже не слушая, протянула руку. Ей помогли лечь и отвернуться къ стѣнѣ.

Много разъ повторялось то же самое впродолженіе многихъ дней. Наталья Дмитріевна не слегла въ постель только потому, что жила надеждой.

— Лишь бы только она скорѣе поправилась, говорила она безпрестанно. Катерина Дмитріевна шила рядомъ, но слова относились не къ ней. Казалось, обѣ сестры жили каждая въ своемъ отдѣльномъ мірѣ надежды, и каждая выработывала въ немъ предметы своихъ будущихъ радостей. Катерина Дмитріевна, пользуясь временемъ, которое проводила Наталья Дмитріевна около Паши, вымыла и перевернула всю обновку мебели и оклеила одинъ столъ новымъ сукномъ. Потомъ, замѣтивъ, что берутъ въ кредитъ у мясника, Катерина Дмитріевна сходила въ ряды и взяла въ долгъ дюжину стеклянныхъ блюдечекъ для варенья и пару игорныхъ щетокъ для мѣла. Конечно, это было сдѣлано втайнѣ. Наталья Дмитріевна ничего не клеила и не чистила. Кромѣ ухода за Пашей, она цѣлые дни проводила сложа руки, какъ человѣкъ наготовѣ, у котораго его добрый трудъ впереди. Она только бесѣдовала сама съ собою.

— Рѣшительно невозможно, говорила она: — ей такъ нуженъ покой…

И она съ умиленіемъ поглядывала въ замерзлое окно.

Но былъ вопросъ, котораго она не могла слышать. Въ минуту, когда очнулась Паша, въ сумасшедшей радости Наталья Дмитріевна о немъ забыла. Теперь онъ такъ и сталъ навертываться. Одинъ памятный денёкъ былъ передъ ея глазами. Лицо Паши, вся странность того дня такъ и навязывались на разборъ. Изо всего, что вспомнилось, Наталья Дмитріевна не сдѣлала никакого вывода, но вопросъ все-таки являлся. Его поднимала Катерина Дмитріевна. Какъ-то совсѣмъ потерявъ способность говорить съ сестрою, а между тѣмъ видя необходимость разговора, Катерина Дмитріевна начинала этимъ вопросомъ каждое утро.

— Гдѣ бы это она такъ простудилась?

Наталья Дмитріевна поворачивала голову въ другую сторону. Проходило четверть часа.

— Ну, вотъ выздоровѣетъ — такъ вамъ все и скажетъ, отвѣчала она и затѣмъ выходила изъ комнаты.

Это было уже въ послѣднихъ числахъ января. Въ одинъ вечеръ у Ельниковыхъ сидѣлъ Семенъ Андреевичъ. Паша лежала у себя. Голова ея была особенно ясна; она крѣпко думала. Сколько могла она припомнить, она не выдала себя ни однимъ словомъ. Развѣ въ бреду?… И того незамѣтно — не намекаютъ… Хорошо… Ну, а теперь-то что? Тоже не видятъ?…

Она встала и двигалась между постелями.

— А я вижу, вижу, говорила она упрямо и потирая пальцы. — Хорошо…

И все думая одно и тоже, Паша легла и заснула. Утромъ, она выразила слѣдующее желаніе, въ первый разъ:

— Пожалуйста, сказала она: — когда докторъ пріѣдетъ, уйдите вы отъ меня. Что это за семейныя консультаціи.

Наталья Дмитріевна спорила. Но подумавъ, согласилась. Это могъ быть капризъ выздоравливающей. Продолженіе утра утвердило ее въ мысли, что это именно пришли такіе обыкновенные капризы.

Паша едва дала одѣться сестрамъ, какъ попросила ихъ вонъ изъ комнаты. Прогнавъ, она сѣла въ кресло. У нея было выраженіе торжественнаго ожиданія. Наталья Дмитріевна прислушивалась, скреблась….

— Кто тамъ? закричала Паша: — мнѣ ничего не нужно.

Но когда застучали въ подъѣздѣ, она поблѣднѣла, вскочила и стала среди комнаты. Вошелъ докторъ.

Паша усадила его по обыкновенію, позволила говорить, была даже любезна. Только она очень странно на него поглядывала.

— Что вы все улыбаетесь? спросилъ онъ наконецъ.

— А то, что вы меня не обманете, возразила Паша, глядя на него еще упорнѣе.

— Чѣмъ я васъ обманываю?

— Будетъ. Довольно. Вѣдь у меня чахотка. Ну что, обманули?

Она засмѣялась.

— Чахотка или тамъ какая другая болѣзнь. Вы лучше прямо говорите. Видите, я — какая: я ничего не боюсь. Вѣдь это — вонъ кого надувать можно.

Она злобно указала на двери.

— Откуда вы берете эти вздоры? спросилъ докторъ, вставая и ища свою шляпу.

— Да еще какая чахотка, я вамъ скажу… Разомъ приберетъ. Что-съ?

— Чтобъ васъ успокоить…

— Ни, ни, ни… Паша остановила его. — Вы будете лгать. Довольно. Будьте здоровы. Я по глазамъ вижу.

Онъ вышелъ. Оставшись одна, Паша опять стала среди комнаты. Она не двигалась, никуда не глядѣла, но лицо ея стало неузнаваемо.

— Варвара, кликнула она черезъ полчаса.

Еще черезъ полчаса, она отворила дверь въ пріемную. Сестры тихонько работали.

— Паша! ахнула Наталья Дмитріевна.

Паша вошла. Она была причесана и одѣта какъ здоровая; платье ея было туго стянуто; безъ теплаго платка; ноги обуты въ тоненькихъ ботинкахъ.

— Ради Господа-Бога!…

— Вѣдь я же вамъ сказала, что совсѣмъ здорова, сказала Паша. Она пошла къ дивану. — А, вотъ и любимое мѣстечко.

Наталья Дмитріевна взглянула. Это было то самое, гдѣ она сидѣла тогда… Вопросъ, который ей хотѣлось предложить, такъ и остался. Паша сидѣла выпрямившись, сложа руки и слегка постукивая ногою о полъ. Въ глазахъ у нея была какая-то восторженная радость, губы сжаты.

— Голубчикъ! не вытерпѣла, однако, Наталья Дмитріевна.

— Что тебѣ?

— Позволь хоть платокъ.

— Сдѣлайте милость — не надо. Жара смертная, и на дворѣ каплетъ.

— Нѣтъ, душка. Взгляни — сосульки.

— Оттого и сосульки, что каплетъ.

Наталья Дмитріевна встала, на цыпочкахъ прошла къ дверямъ сѣней и прихожей, оглядѣла оконныя рамы.

— Кажется, дуетъ, Варвара? спросила она шепотомъ.

Но не дуло ни откуда. Наталья Дмитріевна, скрывая свой страхъ, воротилась въ пріемную.

Она сѣла возлѣ Паши и обняла ее.

— Охъ, цаловаться… сказала Паша, отклоняя ея руки. — Шейте себѣ.

— Да какъ же ты?

— А я буду сидѣть.

Она отвернулась.

Наталья Дмитріевна вдернула въ иголку и подвинула къ пяльцамъ свой стулъ. За то Катерина Дмитріевна отодвинула свой и встала.

— Нѣтъ, ты ужь это надѣнешь, сказала она, подходя къ Пашѣ и снимая съ себя кацавейку: — точно маленькій ребёнокъ… Я насильно надѣну.

— Попробуй, сказала Паша тихо, глядя ей въ глаза.

— Оставь, вступилась Наталья Дмитріевна. — Охъ ты, сокровище мое, гостья моя хорошая.

Наталья Дмитріевна шила и безпрестанно обращалась съ такими рѣчами. Но ея не слушали. Въ комнатѣ, наконецъ, примолкло. Паша сидѣла, сжимая губы.

Вдругъ, въ спальнѣ послышался маленькій стукъ.

— Что это? спросила Наталья Дмитріевна.

— Это я велѣла Варварѣ снять новыя гардины, сказала Паша. — Полагаю — ненужно, договорила она, потому что нѣмой и испуганный взглядъ Натальи Дмитріевны требовалъ отъ нея поясненія. — А бѣлыя сейчасъ навѣсятъ.

— Пожалуйста, шейте себѣ, сказала она опять черезъ часъ. Въ этотъ часъ, Наталья Дмитріевна дѣлала хотя безмолвныя, но безпрестанныя попытки сѣсть подлѣ нея безъ дѣла. Паша, наконецъ, встала и ушла.

На слѣдующее утро, точно такъ же одѣтая, едва явившись къ сестрамъ, Паша взяла книгу и усѣлась въ углу пріемной. Она сдѣлала все это осторожно, тихонько, перебирая складки своего платья на стулѣ и молча оглянувшись кругомъ. Ясно было, что она хотѣла показать, что она тутъ посторонняя. Сестры сдѣлали видъ, будто не замѣтили. Только передъ тѣмъ, Натальи Дмитріевна накрѣпко приказала сестрѣ и всему дому не смѣть прекословить больной ни въ одномъ словѣ.

— Всякій изъ насъ, сказала она: — выздоравливалъ и капризничалъ. И подумать о ней что другое — такъ безбожно.

Но взявъ свою книгу, Паша цѣлые два часа не поднимала отъ нея глазъ. Ея неподвижность была такая упорная, такая неестественная, что поневолѣ вызывала на слова. Она тревожила даже физически. Одна Наталья Дмитріевна, съ видомъ человѣка, признающаго, что все кругомъ идетъ какъ слѣдуетъ, терпѣливо и мѣрно поднимала и опускала иголку надъ работой. Катерина Дмитріевна вертѣлась. Она складывала работу, глядѣла изподлобья, раза два задышала очень громко.

— Cette petite me donne sur les nerfs, прошептала она., наконецъ, и вышла.

Воротясь, Катерина Дмитріевна увидѣла тѣ же опущенныя рѣсницы.

— И тебѣ не надоѣло? спросила она, останавливаясь.

— Почему?… Паша медленно подняла глаза отъ книги. — Пожалуйста, не хлопочите занимать меня.

— Мы и не хлопочемъ, голубчикъ, отозвалась Наталья Дмитріевна.

Еще черезъ часъ, однако, Наталья Дмитріевна и сама стала оглядываться. Паша все читала. Наталья Дмитріевна вызвала скорѣе улыбку на свое лицо и съ этой улыбкой, вздѣвая ежеминутно нитки, смотрѣла въ уголъ Паши, кивала ей поощрительно и чуть-чуть смѣялась.

— Я уйду, если мѣшаю, сказала Паша.

Она положила книгу и хотѣла встать.

— Господь съ тобой! вскричала Наталья Дмитріевна, — Сдѣлай милость, мой ангелъ, дѣлай что хочешь; я — только такъ…

И она опять нагнулась къ работѣ. Но ей не шилось. Наклонивъ какъ можно ниже голову, она выглядывала. Паша ходила по комнатѣ, молча, долго, и вдругъ, проходя мимо ихъ пялецъ, чуть слышно запѣла.

Это было до того ново, до того неожиданно, что сестры даже вздрогнули. Наталья Дмитріевна быстро положила руку на руку Катерины Дмитріевны. Обѣ не двигались. Паша ходила изъ угла въ уголъ и все тихонько пѣла. Она, казалось, пѣла спокойно, безпечно, потому что, ровняясь иногда съ пяльцами и задѣвая ихъ, только взглядывала и продолжала свой путь.

Внѣ себя, все сжимая руку сестры, Наталья Дмитріевна заплакала.

— Жизнь моя! вскричала она: — такъ ты счастлива?…

— А что?

Паша остановилась.

— Я ничего… Ты пѣла?… Тебѣ весело?…

Глаза Паши сверкнули.

— Ну, да, весело. А развѣ ты-то, слышала, Катя?… Мнѣ весело, потому что выздоравливаю, отвѣчала она, обращаясь къ Натальѣ Дмитріевнѣ, глядя на нее въ упоръ и не чувствуя, что рветъ на клочки рисунокъ, который машинально взяла съ пялецъ.

Наталья Дмитріевна взглянула на эти клочки… Что-то невообразимое, какъ молнія, прошло по ея душѣ. Она встала, хотѣла что-то сказать, но опять тихо сѣла на свое мѣсто.

Старшимъ сестрамъ накрыли обѣдать.

— Ты не пойдешь ли, наконецъ, къ себѣ? спросила нетерпѣливо Катерина Дмитріевна. — Я думаю, нюхать кушанье, когда не ѣшь, довольно противно.

Паша молча сѣла на свой диванъ.

Сестры ѣли. Ни одно слово не было проронено въ это время. Даже человѣкъ, приносившій и уносившій блюда, невольно оглядывался на Пашу. Наталья Дмитріевна съ трудомъ проглатывала куски. Но не заговорилъ никто. Только и было слышно, что жеванье и стукъ ножей и вилокъ о тарелку.

— Что же это мы молчимъ?… выговорила тихо Наталья Дмитріевна. — Голубушка, Паша, ненужно ли тебѣ чего? прибавила она громко.

— Ровно ничего и ничего, возразила она.

Подъ вечеръ, уходя къ себѣ, потому что объ эту пору дня ей всегда бывало хуже, она остановилась въ дверяхъ.

— Катя, сказала она: — я хотѣла спросить, почему у тебя не бываютъ твои знакомыя?

— Кто?

— Твои знакомыя. Ты теперь часто выѣзжаешь. А если мои недуги мѣшаютъ, то я здорова. Я, право, не мѣшаю.

Двери затворились.

— Какъ прикажете это понять? спросила Катерина Дмитріевна, послѣ того, какъ просидѣла цѣлый часъ въ недоумѣніи.

Но на ея недоумѣніе не послѣдовато отвѣта.

…И такъ прошелъ еще день, и еще слѣдующій, и еще, и все такого же склада. Въ домѣ стало ужь какъ-то особенно мрачно. Какая-то особенная осторожность все росла въ немъ, какой не было даже у постели умиравшей, точно осторожность тайны, тишина передъ рѣшительнымъ словомъ. Все тотъ же безмолвный входъ, лицо, натянутое на здоровую холодность, то же странное сидѣнье сложа руки или съ книгой, тотъ же отвѣтъ: «ровно ничего» — отвѣтъ на всѣ разспросы Натальи Дмитріевны. Но та не уставала. Чѣмъ неудачнѣе былъ день, чѣмъ болѣе отвергали ея ласки, ея попеченія, ея предложенія читать, разсказывать, разсѣять — тѣмъ болѣе ласкалась Наталья Дмитріевна на другой день, тѣмъ болѣе выростала силами. Только она забыла какъ спятъ и, молясь, забывала молитвы. Этого не замѣчалъ никто. Одна обиженная умомъ Варвара, смотря на нея иногда изъ-за угла, зажимала ротъ рукой, сбираясь захныкать… Наталья Дмитріевна все ласкалась, все жила надеждой. Но вдругъ, въ одно утро, сидя вдвоемъ съ Катериной Дмитріевной, Наталья Дмитріевна всплеснула руками.

— О, что же это мы все молчимъ! прошептала она тоскливо.

Катерина Дмитріевна, неполучавшая отвѣтовъ на свои вопросы, отплатила тѣмъ же. Впрочемъ, ей было и не до того. Услыхавъ косвенное разрѣшеніе принимать гостей, она ждала, что въ это утро къ ней заѣдутъ. Дама, которая одолжила шарфъ-мантилью на фасонъ, была предупреждена запиской. Воспользовавшись тѣмъ, что лакея послали въ аптеку, Катерина Дмитріевна написала дамѣ, что мантилья безъ ея совѣта не сладится, и что домъ Ельниковыхъ, наконецъ, открытъ. Ей отвѣчали, что будутъ. Часъ визитовъ пробилъ, а между тѣмъ Катерина Дмитріевна еще ничего не сказала сестрѣ. Она пошла-было въ спальню, куда уже скрылась Наталья Дмитріевна; но увидя, что тамъ заняты, воротилась и притворила двери.

Паша сидѣла въ креслахъ. Наталья Дмитріевна ей читала. Позволеніе это было взято съ боя. Счастливая своей побѣдой, Наталья Дмитріевна сидѣла прямо, выговаривая фразы усердно и отчетливо и крѣпко держа книгу передъ глазами, какъ человѣкъ, у котораго, вотъ-вотъ, ее сейчасъ отнимутъ.

Оно такъ и случилось. Не прошло получаса, какъ Паша протянула руку.

— Довольно, сказала она.

— Не хочешь?

— Нѣтъ, я сама.

— Голубчикъ, право, позволь. Мнѣ кажется, ты ныньче что-то такая слабая. Лучше не дѣлай ничего. И ночью же кашляла.

— И не думала.

— Увѣряю тебя.

Паша взяла книгу.

Наталья Дмитріевна, однако, не двинулась съ своего мѣста. Она терпѣливо и долго глядѣла, какъ Паша вертѣла страницы. Положительно, та не читала.

— Голубчикъ, сказала Наталья Дмитріевна съ улыбкой. — Какая ты хитрая… Вѣдь ты не читаешь. Право, мнѣ это нисколько не въ тягость; у меня и глаза не устали, и спала я отлично, и, увѣряю тебя, другаго дѣла никакого нѣтъ. Ты меня не щади. Вопервыхъ, я — не старуха, а вовторыхъ, ты теперь хуже новорожденнаго воробья. Но вотъ, черезъ мѣсяцъ, къ веснѣ, когда ты станешь молодцомъ…

Паша вертѣла страницы. Она только подняла глаза. Въ нихъ была та странная, восторженная радость, которую Наталья Дмитріевна замѣтила уже не разъ. Кромѣ того, Паша улыбалась.

Наталью Дмитріевну почему-то всегда пугалъ этотъ взглядъ. Теперь, она превозмогла себя и сказала, что выдержитъ. Она подперлась локтями на кресло Паши и глядѣла тоже. Эта нѣмая сцена длилась нѣсколько минутъ.

— Милка, сказала наконецъ Наталья Дмитріевна: — какія это ты все думки думаешь?

Паша помолчала.

— Никакихъ, возразила она: — мы, кажется, дурачимся. — Кто кого переглядитъ.

— Да это-то такъ…

Наталья Дмитріевна откачнулась.

— Это, конечно, такъ… Она перебирала оборочку на платьѣ Паши. — А что ты, душка, точно все думаешь — этимъ тебѣ меня не обмануть. Только вотъ что, докончила Наталья Дмитріевна какъ можно осторожнѣе, улыбаясь, заминаясь, ладя съ голосомъ, между тѣмъ какъ бившееся сердце колыхало лифъ ея платья: — вотъ что… Не думай ты ни о чемъ. Все что хочешь… Все, клянусь тебѣ, все будетъ сдѣлано.

— А если я скажу, что ровно ничего не хочу? возразила Паша.

— Душа моя, вѣдь этого не можетъ быть!… Ну, если я…

Наталья Дмитріевна проглотила слезы.

— Если ты прежде хотѣла чего нибудь… Вѣдь жизнь твоя вся впереди…

— Что?

— Не ныньче-завтра оправишься. Ну, да, сказала твердо Наталья Дмитріевна, все глядя на Пашу. Та вдругъ задумалась. Сомнѣніе, потомъ радость, потомъ здоровая увѣренность прошли по ея лицу, погасли, прошли опять… Паша становилась похожа на прежнюю Пашу… Ну, да — что хочешь, повторяла все глядя Наталья Дмитріевна… Что хочешь, что только придумаешь, повторила она, ловя ея руки.

— А если… начала Паша.

— Охъ, только говори!

— Если Богъ… а если я — такая, что нынче придумываю одно, завтра другое?…

— Что придумываешь? спросила Наталья Дмитріевна, не понимая.

— Да, впрочемъ, вдругъ сказала Паша, отклоняя ее: — сдѣлай милость, оставь меня. Я жива, здорова и въ сотый разъ прошу за мной не ухаживать… Кстати же, тамъ никакъ гости.

Она встала, оправила косу, воротничокъ и покашливая вышла въ пріемную.

Тамъ, точно, сидѣла дама. Оживленная Катерина Дмитріевна занимала ее. Но Катерина Дмитріевна и не подозрѣвала, какъ сильно гостья была занята ею самою.

Дѣло въ томъ, что чего не знали во флигелѣ, то давно знали въ городѣ. Вытерпѣвъ дома, Варвара не вытерпѣла въ гостяхъ, у какой-то знакомки. У знакомки были свои, такія же знакомки между горничными n-скихъ свѣтскихъ дамъ. Исторія была любопытна, а дамы — охотницы и не до такихъ исторій. И вотъ, очень скоро, исторія Паши была перенесена въ гостиныя. Тамъ толковали. Сначала толковали вкривь и вкось, но потомъ — не въ примѣръ общимъ, городскимъ сплетнямъ — это дѣло (конечно потому, что было очень несложно) приняло свой истинный видъ. Юный писарь, юная дѣвица, свиданія, сватовство, отказъ, отъѣздъ юноши въ далекіе края, отчаянная попытка на самоубійство, счастливый возвратъ къ жизни… Узнавъ все это, хотя въ краткихъ чертахъ, общество захохотало. Кто-то даже предложилъ написать романъ «Провинціальные пастушки» и посвятить Кашицкому. Это придумали ему въ отместку дамы. Но Кашицкій уже и безъ того злился. Чтобы не прослыть въ самомъ дѣлѣ соперникомъ писаря, онъ хохоталъ больше всѣхъ, предлагалъ быть добрымъ геніемъ несчастныхъ любовниковъ и чуть въ одно утро точно не явился у крыльца флигеля. Но его удержали. Во флигель не проникнуло ничто. Выѣзжавшая Катерина Дмитріевна, въ радостяхъ визитовъ, была глуха на намеки; Семенъ Андреевичъ, узнавъ, въ сердцахъ окрестилъ дѣло дурачествомъ и молчалъ покуда; другихъ гостей не пускали. Наконецъ, общество произнесло и свой приговоръ. Надъ нимъ въ особенности потрудились старушки, и, конечно, каждой изъ Ельниковыхъ было воздано должное.

Изъ визита дамы это тотчасъ можно было замѣтить. Когда Паша вошла, гостья говорила о безуміяхъ молодости. Не смекая, къ чему клонились рѣчи, Катерина Дмитріевна поддерживала ее съ жаромъ. Она была необыкновенно весела, потому что гостья нашлась ее любезно похвалить и десять разъ повторила, что принимаетъ въ ней живѣйшее участіе.

Вслѣдъ за Пашей, вошла и Наталья Дмитріевна. Гостья бросилась пожимать ей руки, поцаловала даже въ губы, чрезвычайно удививъ этимъ Наталью Дмитріевну, и съ навернувшейся слезой сказала:

— Вѣрите ли, какъ мы за васъ страдали!

Послѣ, она обратила голову къ Пашѣ, прищурилась и кивнула.

— Вы выздоровѣли, mademoiselle? спросила она.

— Какъ видите, возразила та холодно.

Паша сѣла на диванъ; Наталья Дмитріевна подлѣ нея. Разсѣянная, она слышала и не слышала. Она поглядывала, не возьмется ли гостья за свою муфту. Но за то Паша была внимательна.

— И такъ, начала гостья, обращаясь къ Катеринѣ Дмитріевнѣ. — Мы здѣсь съ вашей сестрицей въ философіяхъ, Наталья Дмитревна… Но, право, это такъ близко сердцу! Счастлива изъ насъ та мать семейства, которой не приходилось утирать кулакомъ глаза. Дочки этого не видятъ и не понимаютъ — куда! Онѣ васъ оскорбятъ — вотъ какъ — до глубины души, а вы извольте дѣлать по ихнему. Вотъ, поэтому, когда увидишь хоть одну, ну, или двухъ матерей, благоразумныхъ, твердыхъ, которыя не допустятъ до безумія сумасшедшую дѣвицу, которая васъ за это позоромъ, или еще чаще — злодѣйками васъ выставитъ, да еще какую нибудь штучку выкинетъ… Вотъ, тутъ ужь и не знаешь, какъ такихъ безподобныхъ женщинъ и оцѣнить… Это ужь — воля ваша!

Гостья въ экстазѣ обвела глазами комнату.

— Все это такъ, Марья Ильинишна, сказала Катерина Дмитріевна: — но вѣдь толковать объ этомъ въ свѣтѣ — скучная матерія. Это хорошо въ маленькомъ tête-à-tête, какъ мы теперь сидимъ. А тамъ.. Право, тамъ пріятнѣе игривая любезность…

— Нѣтъ, нѣтъ, Катерина Дмитревна, перебила гостья и даже схватила ея руку. — Увѣряю васъ, и будьте покойны. Свѣтъ нашъ еще имѣетъ мораль. На смазливое личико посмотрятъ, за угломъ его, можетъ быть, поцалуютъ… А какъ дѣло дойдетъ до какого нибудь такого пассажа, такъ не очень-съ. У всѣхъ дочери. Милушку-то этакую — не угодно ли ей изъ гостиной вонъ. Мы и съ старенькими посидимъ, за преферансомъ. Такъ-то-съ, Катерина Дмитревна.

Гостья такъ волновалась, что даже покраснѣла.

— Развѣ въ городѣ какая исторія? спросила Наталья Дмитріевна, съ трудомъ вслушиваясь въ потокъ ея рѣчи.

— Нѣтъ… нѣтъ, ничего не случилось. Мы только такъ, философствуемъ съ Катериной Дмитревной.

— Вѣрно, случилось, сказана Паша, спокойно и дерзко взглянувъ ей въ глаза.

Гостья на минуту оторопѣла.

— Вамъ что же угодно знать, mademoiselle?

Паша улыбнулась. — Да все, что вамъ хотѣлось бы сказать. Я — человѣкъ любопытный.

— А мнѣ вотъ что любопытно, перебила ее Катерина Дмитріевна. — Сдѣлайте милость, гдѣ вы брали вашу бахромку на мантилью? Я нигдѣ такой не найду.

— Покажите-ка вашу.

Катерина Дмитріевна побѣжала. Общество занялось мантильей, и, подавъ насчетъ ея совѣты, гостья уѣхала.

Катерина Дмитріевна побѣжала въ переднюю.

— Непремѣнно завтра же, говорила она.

— И потолкуемъ.

— Конечно.

Катерина Дмитріевна воротилась, потирая руки. Паша ходила по комнатѣ; Наталья Дмитріевна перебирала оставленную на столѣ бахраму.

— Вѣрно, завтра кофеекъ вмѣстѣ пьете? обратилась Паша къ Катеринѣ Дмитріевнѣ.

— Что такое?

— Ничего. Я сама не прочь пить съ нею кофейки. Славная дама. Ты, Наташа, пригласи ее почаще бывать.

— Зачѣмъ она тебѣ, дружокъ?

— Какъ, зачѣмъ? Нравится. Такая благонравная, разсудительная.

— Сестра вашихъ шутокъ не понимаетъ, сказала Катерина Дмитріевна, вспыхнувъ, по однако обернулась къ Натальѣ Дмитріевнѣ.

— А будто бы? сказала Паша спокойно. — Развѣ ужь мы никогда и не шутили?

— Я ровно ничего не понимаю, сказала Катерина Дмитріевна. — Необходимо же мнѣ заплатить ей вѣжливостью за вѣжливость…

Она нетерпѣливо складывала свою мантилью.

— А тутъ такія странности…

Наталья Дмитріевна поглядѣла.

— А покуда, вы прищеголья ваши мнете, сказала она. И концомъ ботинки толкнула съ пола свѣсившійся край мантильи.

Катерина Дмитріевна сжала свертокъ въ рукахъ и молча вышла. Паша взяла книгу. Садясь на диванъ, она посмѣивалась. Потомъ, закрывъ книгу, засмѣялась громко.

— Вѣрно что нибудь смѣшное нашла? спросила Наталья Дмитріевна.

— Очень! сказала Паша и стала читать.

Остатокъ дня, впрочемъ, прошелъ для Натальи Дмитріевны пріятнѣе. Повертѣвъ страницы и надумавшись надъ ними о чемъ-то, Паша позволила сестрѣ «ублажать» сколько ей угодно. У Паши была своя мысль. Цѣлый день она все искала минуту поймать наединѣ Варвару. Ей хотѣлось сдѣлать это какъ можно незамѣтнѣе, и потому она не противорѣчила Натальѣ Дмитріевнѣ ни однимъ словомъ. Ей не удалось до самой ночи. На утро тоже. Катерина Дмитріевна уѣхала съ визитомъ, но Наталья Дмитріевна не отставала отъ Паши ни на шагъ. Къ тому же, Варвару услали опять добыть что-то въ кредитъ. Наконецъ, она пришла; Наталья Дмитріевна была на кухнѣ, но за то воротилась Катерина Дмитріевна.

Войдя въ пріемную, она сбросила шляпку, чуть не изорвала шейнаго галстучка, который затянулся узломъ. Она была страшно сердита. Паша ее встрѣтила.

— Что вамъ отъ меня угодно? почти вскричала Катерина Дмитріевна.

Она взглянула на Пашу такъ двусмысленно и вмѣстѣ злобно, что, и безъ того блѣдная, Паша поблѣднѣла еще.

— Ничего.

Паша уже совсѣмъ оправилась. — Я хотѣла только спросить, много ли вы потолковали.

— Что это мы вамъ дались? и мои знакомые? Да, слава-богу, меня любятъ добрые люди. По крайней мѣрѣ, на многое открываютъ глаза.

— Ну, и слава-тебѣ Господи.

Паша повернулась и пошла къ дивану.

— Варвара! кликнула Катерина Дмитріевна. Клича, она глядѣла на Пашу. — Варвара, повторила она значительно и все такъ же глядя.

Та пришла.

— Раздѣнь меня.

Дверь пріемной захлопнулась. На секунду, Паша постояла, съ испугомъ захвативъ голову, поискавъ кого-то глазами. Но потомъ быстро, на цыпочкахъ обѣжала чрезъ лакейскую въ дѣвичью и стала. Тамъ двери были не плотны.

— Сейчасъ по дружбѣ открыли; говори, настаивала Катерина Дмитріевна.

Варвара шептала. Помянулось имя Смолиныхъ… «Я знаю, говорила Катерина Дмитріевна: — что эта старая давно сюда шатается. Извѣстно ли это Натальѣ Дмитревнѣ? Или нѣтъ? Никому неугодно мнѣ объяснить. — Говори же!» Варвара разсказывала шепотомъ. «О, мерзавка я! сказала она, вдругъ громко всхлипывая: — ну, какъ барышня узнаетъ… Сударыня, христомъ-богомъ…»

— Я съ вашей Натальей Дмитревной и говорить-то не хочу, сказала Катерина Дмитріевна.

— А какъ посторонніе…

— Знается она много съ добрыми людьми! Она имъ въ глаза плюетъ, твоимъ постороннимъ. Вотъ что.

Катерина Дмитріевна вышла.

— Это ты что же дѣлаешь? поймала Паша Варвару. Та выносила на плечѣ три крахмальныя юбки. — Что?… Варвара онѣмѣла. — Да, впрочемъ, какъ хотите, мнѣ все равно, договорила Паша и тоже вышла.

— Что это, какъ медленно Паша выздоравливаетъ! сказала однажды какъ-то подъ вечеръ Наталья Дмитріевна. Паша отдыхала. Варвара подавала самоваръ; Катерина Дмитріевна ходила, въ ожиданіи покусывая сухарикъ. Въ этотъ день, какъ и во многіе предъидущіе, Паша рѣшительно по цѣлымъ часамъ не отвѣчала ни на одно слово Натальи Дмитріевны, а поглядывая на Катерину Дмитріевну, только смѣялась. Катерина Дмитріевна, постоянно взбѣшенная, выдерживала, однако, сколько могла.

Къ тому же, этимъ временемъ она много отлучалась изъ дому. Худая и блѣдная, Паша стала кашлять и все посильнѣе, но не жалуясь доктору при его утреннихъ разспросахъ. Наталью Дмитріевну въ этотъ часъ не допускали въ спальню. Впрочемъ, казалось, и самъ докторъ желалъ, чтобы она не присутствовала. Наталья Дмитріевна ловила его потомъ.

— Конечно, натура слабенькая: онъ говоритъ правду; и это — только капризы, говорила въ этотъ вечеръ Наталья Дмитріевна, горестно наклонивъ голову на руки.

Катерина Дмитріевна что-то давно сбиралась возразить, но все медлила.

— И еще бы, прибавила Наталья Дмитріевна, помолчавъ: — когда ежеминутно вызываютъ на подобное расположеніе.

— Что?

— Ты, я думаю, слышишь.

Катерина Дмитріевна еще прошлась по комнатѣ.

— Она, просто, насъ ненавидитъ, вдругъ сказала она, смѣясь.

— Что?

— Ты, я думаю, тоже слышишь.

Наталья Дмитріевна измѣнилась въ лицѣ. Она встала, подошла къ окну, потомъ опять воротилась на свое мѣсто.

— Ты глупа, сказала она слабымъ голосомъ. — Вздоръ какой.

Катерина Дмитріевна стояла, отвернувъ кранъ самовара и поглядывая, какъ билъ оттуда кипятокъ. Она посмѣивалась.

— Господи! вдругъ весело вскричала Наталья Дмитріевна: — точно будто Паша можетъ ненавидѣть!… Э, поди ты!

Она сѣла, налила себѣ чаю, отрѣзала большой ломоть хлѣба и стала ѣсть, весело поглядывая кругомъ. Паша вошла.

— Милка, прикажешь? спросила Наталья Дмитріевна.

Она подвинула ей стулъ. Но Паша сѣла напротивъ, въ уголъ дивана.

— Что же не поближе? пожалуйста.

Паша молча взяла чашку изъ ея рукъ. Черезъ нѣсколько минутъ Наталья Дмитріевна повторила просьбу.

— Развѣ я не здѣсь? сказала, наконецъ, Паша.

Въ комнатѣ совсѣмъ примолкло. Катерина Дмитріевна, непившая никогда больше двухъ чашекъ, наливала себѣ четвертую. Обернувшись съ вызывающимъ лицомъ къ Пашѣ, она, видимо, желала продлить время, ожидая чего-то.

— Паша, сказала Наталья Дмитріевна, смѣясь: — ты ныньче пресердитая.

— Я сердита?

— Да, дружокъ.

Наталья Дмитріевна все смѣялась.

— Кромѣ шутокъ… И знаешь что… Ужь кромѣ всякихъ шутокъ — знаешь, что сдѣлай… Это у тебя сейчасъ пройдетъ… Ты побей меня.

Паша подняла на нее глаза.

— Вотъ милое предложеніе, сказала она, пожимая плечами.

Она встала, попросила еще чашку чаю, выпила ее молча и вышла.

XVI.

Наступалъ мартъ. Весна въ тотъ годъ обѣщала быть ранняя: снѣгъ въ городѣ быстро таялъ, дожди лили, частые туманы застилали улицы; ледъ на рѣкахъ становился непроченъ; пѣшеходы мѣняли теплыя калоши на холодныя и оступались по скользкимъ тротуарамъ; солнце такъ и пригрѣвало.

Въ одно такое утро, Паша едва проснулась, какъ закричала. Вся дрожа, въ ужасѣ, она рвала на себѣ волосы, колотилась головой о подушки, бросалась на полъ.

— Я умру, умру! кричала она, вырываясь изъ рукъ обезпамятѣвшей Натальи Дмитріевны.

Побѣжали за докторомъ.

— Что это, ради Господа-Бога? встрѣтила его Наталья Дмитріевна.

— Умру! говорила Паша, съ глазами, блестѣвшими отчаяніемъ и красными отъ безсонницы.

Наканунѣ она сильно кашляла, сильнѣе всѣхъ дней, и поутру почувствовала себя особенно худо.

— Говорите, что съ ней? спрашивала Наталья Дмитріевна.

Докторъ и говорилъ. Но онъ поступилъ, какъ поступаютъ въ такихъ случаяхъ половина докторовъ на свѣтѣ: онъ не сказалъ ни одного слова правды.

— Если мнѣ одному не вѣрятъ, заключилъ онъ: — пусть пригласятъ еще другихъ.

— Никого не нужно! Вретъ онъ, умру. И всѣ соврутъ, шептала Паша и въ смертельномъ ужасѣ бросалась Натальѣ Дмитріевнѣ на шею.

Это отчаяніе повторялось много дней, безпрестанно. Ужасъ не сходилъ съ Паши; онъ нашелъ и на весь домъ. Особенно ночь была невыносима. Паша по цѣлымъ ночамъ лежала на рукахъ Натальи Дмитріевны и не спала. Покоя не зналъ никто. Докторъ терялся, прописывая успокоительныя средства, терялся, успокоивая Наталью Дмитріевну.

Паша, между тѣмъ, уже замѣтно становилась плоха. Чахотка ея шла необыкновенно быстро. Это хорошо видѣлъ ея докторъ, справедливо сознавая, по крайней мѣрѣ, что дѣлалъ все, что могъ. Ему въ особенности было досадно то, что Паша, какъ рѣдкіе больные подобнаго рода, понимала свое положеніе. На нее онъ посматривалъ съ грустью. Лицо Паши, зеленовато-блѣдное, съ пятнами на щекахъ, осунулось; губы впали; холодныя руки тряслись; кашель съ удушьемъ не отпускалъ ее по цѣлому часу…

— Увѣряю васъ, у нея не чахотка, и я далеко не теряю надежды, повторялъ еще черезъ нѣсколько дней докторъ Натальѣ Дмитріевнѣ, которая ничего не понимала.

— А леченіе ваше — все противочахоточное, замѣчала шопотомъ Катерина Дмитріевна. — Я, хотя не совсѣмъ изучила медицину… Но вѣдь это только она не понимаетъ…

Еще нѣсколько дней спустя, послѣ обѣда, кое-какъ накинувъ платье, Паша вышла въ пріемную. Тамъ было тихо. Нататья Дмитріевна, сидя на диванѣ, спала. Забытье приходило къ ней мгновенно, отъ неимовѣрной устатости ея ужасныхъ ночей. Катерина Дмитріевна, осторожно постукивая ножницами, вырѣзала какой-то фестончикъ.

Паша сѣла возлѣ Натальи Дмитріевны и вдругъ заплакала навзрыдъ.

— Уйди, уйди, махала ей тихонько Катерина Дмитріевна.

Но Наталья Дмитріевна уже проснулась.

— Господи! что же это меня не лечатъ? рыдала Паша. — Не хотятъ меня тутъ лечить… Ничего для меня не дѣлаютъ!

— Ангелъ мой!…

— Господи! я по ихъ милости умру. Пустите! вамъ этого хочется… Пустите…

Она ожесточено отбивалась и рыдала.

— Вамъ гроша жаль… Я бы платье свое продала…

Черезъ часъ, уже былъ собранъ консиліумъ. Конечно, Натальѣ Дмитріевнѣ было сказано одно — чтобъ она была совершенно спокойна.

Обнадеженная Наталья Дмитріевна тотчасъ стала обдумывать свое. Среди глубокой ночи, покуда Паша спала, а Варвара и Катерина Дмитріевна пріятно похрапывали, она сидѣла въ креслахъ, погрузивъ руки въ свой ночной чепецъ и волосы, посѣдѣвшія этимъ временемъ до-бѣла.

«Если это — такъ», думала она: «но они еще обнадеживаютъ… Можетъ быть велятъ поѣхать куда потеплѣе… Надо быть готовой…»

Утромъ, только что проснулась Катерина Дмитріевна, Наталья Дмитріевна вошла къ ней. Она сказала, что денегъ нѣтъ, что по леченью еще предстоятъ большіе расходы, и потому необходимо заложить флигель.

— Единственное средство, и деньги нужны какъ можно скорѣе. Флигель — нашъ общій, но полагаю, прибавила Нататья Дмитріевна холодно: — что на такое употребленіе части твоего капитала ты сѣтовать не будешь.

— Конечно, отвѣчала Катерина Дмитріевна, чуть замѣтно покраснѣвъ.

Онѣ потолковали, съ кѣмъ и какъ объ этомъ переговорить. Черезъ часъ, Натани Дмитріевна сама уѣхала къ маклеру.

Немного погодя, къ флигелю подъѣхалъ Семенъ Андреевичъ. Онъ давно не былъ у Ельниковыхъ. Сердитый на «дурачество», которое, судя на первыхъ порахъ, казалось, окончилось благополучно, старикъ имѣлъ намѣреніе, какъ только Паша выздоровѣетъ совсѣмъ — пріѣхать и, отозвавъ ее въ уголокъ, дать ей, какъ онъ выразился, «порядочный нагоняй». Но теперь мысли его приняли другой оборотъ. Онъ узналъ отъ доктора, что дѣло Паши непремѣнно кончится плохо и, по общепринятой человѣческой логикѣ, говорящей, что неудача есть преступленіе, и за нея непремѣнно долженъ поплатиться невинный — Семенъ Андреевичъ ѣхалъ бранить уже не Пашу, а Ельниковыхъ-старшихъ. Онъ и вошелъ, грозно потирая лысину.

Катерина Дмитріевна встрѣтила его съ улыбкой, пеняя за отсутствіе.

— А я, по правдѣ сказать, и бывать-то у васъ не могу, сказалъ Семенъ Андреевичъ неучтиво, съ видомъ судьи располагаясь въ креслахъ, покуда Катерина Дмитріевна стояла. — Хорошо, сударыня, вы присмотрѣли за сестрицей — прекрасно.

Семенъ Андреевичъ говорилъ много и чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе выходилъ изъ себя. Тутъ были попреки и въ безчувственности, и въ плохомъ уходѣ за больной, и угрозы, что всякій посторонній имѣетъ право ихъ обругать — было все на свѣтѣ.

Катерина Дмитріевна, взбѣшенная, изумленная, не находила словъ.

— Милостивый государь, наконецъ вскричала она: — по какому праву?… Ахъ, Господи! такъ оскорблять изъ-за злобной дѣвчонки! Когда она въ пику намъ… И теперь терзаетъ каждый день… Да что мы можемъ сдѣлать? Мы послѣднее съ себя обрываемъ. Чѣмъ мы виноваты, что у нея чахотка?

— А тѣмъ, что она умретъ, сказалъ Семенъ Андреевичъ. — Хотя бы мать у нея была. Прежде бы смотрѣли, думали. Э, да впрочемъ — куда вамъ! заговорилъ онъ, вставая, и зашагалъ по комнатѣ. — Извѣстно — старыя дѣвицы.

— Милостивый государь…

— Что — «милостивый государь»?… Да я съ вами и говорить-то не хотѣлъ. Не вашего ума дѣло.

— Что-съ?… Такъ вонъ же отсюда.

Семенъ Андреевичъ шагалъ по комнатѣ.

— Я думалъ ту застать, Наталью Дмитріевну. Та, кажись, умна была. Жаль, жаль. Ну, да впрочемъ — такъ и быть. Вы ей скажите. Слышите ли, такъ и скажите отъ меня Натальѣ Дмитревнѣ, что я ее знать не хочу.

Онъ взялъ картузъ.

— Слышите ли? совсѣмъ ее знать не хочу — такъ чтобъ она и знала, повторилъ онъ нѣсколько разъ, накидывая шубу.

Катерина Дмитріевна заложила крючокъ хлопнувшей за гостемъ двери и бросилась въ кресла.

— Господи-владыко! вскричала она: — вотъ жизнь! хоть повѣситься!

Варвара выглянула изъ передней.

— Что еще? Прасковья Дмитревна изволитъ, что ли, требовать? Ну, доложите-съ, сейчасъ прибѣгу на заднихъ лапкахъ.

— Нѣтъ-съ… Я такъ… Вы, что Семенъ Андреичъ серчалъ, барышня… Вы, ради-христа, не все Натальѣ Дмитревнѣ.

— Да убирайся къ чорту! не выведу вашей милости… Не уморю…

Она ходила нетерпѣливо отъ дивана къ окну, швырнула книгой.

— Баловницу вашу. Нѣжность когда припала…

Она засмѣялась, отодвинула ящикъ стола и взяла свои фестончики.

— Нѣжность… Нѣтъ того, чтобы когда нибудь мнѣ… Людямъ покажешься — такъ и тутъ… Фу, ты, Господи!…

Она работала; Наталья Дмитріевна воротилась. Ея попытка заложить въ тотъ же день флигель не удалась.

— Обѣщаютъ, прибавила она огорченная: — что на той недѣли воротится… Тутъ одинъ повѣренный по откупу; онъ беретъ. Только до тѣхъ поръ… Изъ деревни теперь ничего ждать нельзя; здѣсь мало на расходы. Думаю, попрошу покуда хоть еще немного у Семена Андреича.

— Онъ сейчасъ былъ.

Катерина Дмитріевна вдругъ утупилась въ работу.

— А что?

— Да какъ тебѣ сказать… Да это, просто — скотъ.

— Что такое?

— Какъ хочешь, сказала Катерина Дмитріевна, побагровѣвъ: — а Паша сама кругомъ, кругомъ виновата. Сама…

Она остановилась. Наталья Дмитріевна не понимала ничего.

— Пріѣхалъ, ругается, продолжала Катерина Дмитріевна уже спокойнѣе: — ругается, что мы плохо за ней ухаживаемъ, что, вотъ, она больна. Да чѣмъ же мы, помилосердуйте, чѣмъ же мы виноваты?

Наталья Дмитріевна, недоумѣвая, переспросила еще.

— И, наконецъ, заключила Катерина Дмитріевна: — скотина этакая, приказалъ тебѣ сказать, что онъ тебя знать не хочетъ! Именно тебя. Слово въ слово. Съ тѣмъ и убрался. Помилуйте! да этакихъ господъ нельзя пускать на полдвора.

Катерина Дмитріевна нетерпѣливо заходила по комнатѣ. Наталья Дмитріевна долго молчала.

— Онъ Пашу любитъ, сказала она наконецъ. — А мы виноваты тѣмъ, что не доглядѣли, какъ она простудилась. Только теперь не время уже толковать о началѣ. Теперь, что есть… да что будетъ…

Она крѣпко сжала виски.

— Дай-ка бумажки да чернила, попросила она, немного спустя.

Еще немного спустя, человѣкъ понесъ записку. Она была къ Семену Андреевичу, порядочно намокшая вылитыми на нее слезами, и слѣдующаго содержанія:

«Почтеннѣйшій и добрѣйшій Семенъ Андреевичъ. Хотя сестра передала мнѣ ваши слова, но я все же обращаюсь къ вамъ. Въ винахъ моихъ судья мнѣ — Богъ и люди, и вы изъ нихъ — первый, конечно. Но теперь, въ горѣ моемъ, клянусь вамъ, насчетъ надзора за Пашей, я дѣлаю, что могу. Только я опять въ крайности. Ради Паши, дайте денегъ, что можете, хоть рублей сто. Если нѣтъ у васъ, побывайте у откупщика, передайте ему, что я христа-ради прошу его дать взаймы. Обратиться къ нему сама я не могу, а ваше заступничество поможетъ. Иначе, какъ человѣкъ незнакомый, онъ непремѣнно откажетъ мнѣ; вы сами знаете, когда, чѣмъ и какъ могу я расплатиться. Искренно преданная вамъ, Н. Ельникова…»

Часа черезъ два, кромѣ отвѣта на словахъ, что это — его «собственныя», Семенъ Андреевичъ прислалъ денегъ.

Наталья Дмитріевна поскорѣе распорядилась всѣмъ, что было нужно. Она немного ожила. Но, видно, ей не было суждено покоя. Проснувшись, Паша опять заплакала. Вечеромъ, опять тоже.

— О, Господи! сказала Наталья Дмитріевна: — что же мнѣ дѣлать?

— Ничего. Вы ничего не знаете! Развѣ такъ лечатъ?…

— Бога вы не боитесь! рѣшилась сказать Варвара, улучивъ минуту.

— Да когда я больна, смертельно больна! вскричала Паша, опрокинувъ стклянку съ лекарствомъ: — тебѣ какое дѣло.

— Уйди, Наташа, рѣшилась сказать въ одно утро Катерина Дмитріевна, повернувъ Наталью Дмитріевну за плечи изъ спальной.

Въ это утро Наталья Дмитріевна смотрѣла какъ помѣшанная. Ее упрекали пятый день, просыпаясь, упрекали ночью.

— Молчать! тихо крикнула Катерина Дмитріевна на Пашу. — Посовѣстись, до чего довела сестеръ…

— Сестеръ! Да ты-то, развѣ слышишь? Ты? а если не совсѣмъ глуха, ну, зажми ушки.

И она хохотала.

…Весеннее солнце, между тѣмъ, все пригрѣвало сильнѣе. Мутные ручьи текли вдоль переулковъ, просасывая послѣднія ледяныя коры; проходила вторая недѣля великаго поста. Часто раздавался благовѣстъ то къ часамъ, то къ вечерни; народъ говѣлъ, и въ положенное время шли по улицамъ мѣщане и мѣщанки, все повыше подбирая платье. Въ одно такое послѣобѣда, когда ударили къ вечернѣ, ушла и Катерина Дмитріевна. Она давно уже не выходила никуда изъ дому, никого не видала, и если теперь не хотѣла молиться, то хотѣла, по крайней мѣрѣ, уйти. Наталью Дмитріевну вызвали въ кухню. Паша была въ пріемной. Она сидѣла у окна, залитая лучами солнца и положивъ на закраину стула голову, которую прикрывала теплымъ платкомъ. Она плакала, плакала долго, жалобно, причитала и плакала.

Вошла тихо Наталья Дмитріевна.

— Господи, Господи! куда дѣвалась моя жизнь! причитала Паша.

— О, Паша! вскричала Наталья Дмитріевна, упавъ передъ ней на колѣни. — Сокровище мое, дитя мое… Господи, да отврати ты ея мысли! Паша, радость моя! у него все возможно, все и будетъ… о, дитя мое, непремѣнно… Только подумай повеселѣе, только вспомни… Позволь…

Она цаловала ея платье.

— Ну, что тебѣ?

Та глядѣла.

— Ну… Наталья Дмитріевна не выпускала ея платья: — только позволь… Я даже хотѣла тебя просить, но не рѣшалась… ты все — такъ слаба или не такъ принимала… Паша, ты меня понимаешь…

— Ничего не понимаю.

— Я пошлю за Марѳой Васильевной, договорила она тихо.

Паша взглянула на нее.

— Что?

— За Марѳой Васильевной.

— Что? Да я ихъ ненавижу! вскричала вдругъ Паша и захохотала. — Ненавижу прежде всѣхъ и всего на свѣтѣ… Что вы смотрите? Ну, да! Михайла Иваныча вашего, вашу Марѳу Васильевну… А, еслибы и любила, договорила она и отвернулась къ окну: — ищите его съ собаками!

— Гдѣ искать?… спросила Наталья Дмитріевна внѣ себя. — Паша, ты не обманывай… Ты меня прости… Паша, Христомъ-богомъ, люби его… О, какъ же мнѣ еще молить, Паша!…

— Да никакъ, вскричала она. — Пустите меня. Я вѣдь вамъ говорю, я ихъ ненавижу… Пусти… И никого, никого мнѣ ненужно… Пусти, вскричала Паша опять, отбиваясь отъ ея рукъ: — что держишь? Вотъ, жить я хочу, а ужь этого вы не дадите.

Она выбѣжала изъ комнаты и хлопнула дверью.

Черезъ часъ она вошла къ Натальѣ Дмитріевнѣ.

— Увѣряю тебя, я не могу, сказала она очень спокойно и вышла опять.

Вечеромъ и на другой день, Паша накрѣпко приказывала Варварѣ:

— Если тебя вздумаютъ посылать за Марѳой Васильевной, не ходи. И чтобъ и помина не было, и не смѣть мнѣ дѣлать подобныхъ сюрпризовъ. Нашли чѣмъ утѣшить.

Это было приказано нарочно громко. Сестры слышали. Пораженныя, онѣ не могли придти въ себя и молча сидѣли другъ противъ друга. Но у Катерины Дмитріевны скоро стала бродить неопредѣленная улыбка; она встала и взяла работу. Наталья Дмитріевна встала и пошла къ Пашѣ.

— Паша, сказала она, кинувшись къ ней: — можетъ быть, ты думаешь, что поздно…

Паша лежала.

— Ничего я не думаю, возразила она твердо. — Не безпокойся. Рано ли, поздно ли — дѣло не въ томъ. Дѣло въ томъ, что я ихъ ненавижу.

— За что?

— Да ни за что… Да, наконецъ, нельзя ли это оставить, сказала она черезъ четверть часа, отвертываясь къ стѣнѣ.

Наталья Дмитріевна тихо вышла.

Послѣ многихъ, безмолвныхъ часовъ, она осторожно спросила Катерину Дмитріевну.

Катерина Дмитріевна, должно быть, давно ожидала какихъ-нибудь вопросовъ. У нея была физіономія человѣка, чувствующаго превосходство своей силы надъ врагомъ, или человѣка, обладающаго завиднымъ предметомъ, ключъ отъ котораго у него одного въ рукахъ. На голосъ сестры она такъ и взглянула изъ-за своей работы..

— Катя, спросила Наталья Дмитріевна: — ты не знаешь, откуда Паша узнала, что Смолинъ уѣхалъ?

Катерина Дмитріевна немного помедлила. Она улыбнулась, снисходительно взглянула на сестру, но еще помедливъ и подумавъ, отвѣчала осторожно:

— Отъ Варвары. На дняхъ, я слышала, она ей сказала.

— Почему же она ихъ ненавидитъ?

Катерина Дмитріевна пожала плечами.

Наталья Дмитріевна встала. Но почти дойдя до флигеля Смолиной, она воротилась. Она испугалась, что разъясняя дѣло сама, сдѣлаетъ, можетъ быть, непріятность Пашѣ. «Она сама мнѣ скажетъ, когда захочетъ» думала она. Воротясь, она приказала Варварѣ только одно: не пускать Смолину навѣдываться даже на кухню…

…На четвертой недѣлѣ поста, сбираясь утромъ встать съ постели, Паша почувствовла, что не могла встать.

Сестры были въ пріемной. Онѣ говорили съ господиномъ, который рѣшился, наконецъ, взять ихъ флигель подъ залогъ, слышалось щелканье счетовъ и голосъ Натальи Дмитріевны. Она спорила, вытаргивая какую-то бездѣлицу.

— Варвара, кликнула Паша.

Та подошла, подавая ей ботинки.

— Не трудись, голубушка. Посмотри-ка, какъ у меня распухли ноги. Вчера еще не то было. А ныньче ужь я не гожусь, никуда не гожусь. Теперь ужь вы извольте поживать въ свое удовольствіе. Я ужь теперь не встану.

— И, что вы, барышня!

— Да такъ и лучше. Веселѣе безъ меня будетъ, просторнѣе. Вотъ, здѣсь можно будетъ тогда Катеринѣ Дмитревнѣ шкафъ поставить, а то на гвоздяхъ все ея юбки мнете.

Варвара хотѣла прибирать комнату, но все не отходила.

— Мети жe себѣ. Мнѣ дѣваться отсюда некуда. Теперь я долго буду мѣшать вашимъ порядкамъ да приборамъ. Извините: ноги не носятъ.

— И, барышня, возразила слабо Варвара. — Богъ милостивъ. И теперь на дворѣ теплынь. Попомните меня, къ вербному, къ заутрени сами пойдете. А ужь какъ отецъ Иванъ долго служилъ запрошлымъ годомъ, Господи! Помните, барышня?

Паша улыбалась.

— Такъ вамъ желательно, чтобы я встала, да жила по запрошлогоднему? Нѣтъ-съ. Это — ужь если вамъ угодно. А меня на такія прелести не заманите.

Варвара стала подметать.

— Подай-ка мнѣ зеркало. Фу! какая я стала гадкая. Щоки одутловатыя, глаза оловянные, шея желтая… Паша глядѣлась долго. На лицѣ ея было написано необыкновенное отвращеніе и необыкновенное любопытство. Варвара стояла, сложивъ руки на щетку. — Ну, вотъ, слава-тебѣ, Господи, довели, наконецъ. По вашему вышло. На, возьми.

Она легла, завернувшись подъ горло. Вошли сестры. Катерина Дмитріевна поздоровалась молча. Наталья Дмитріевна была оживлена. Даже щоки ея раскраснѣлись. Въ карманѣ у нея лежала порядочная сумма.

— Ну, вотъ, голубчикъ, сказала она, садясь возлѣ Паши. — Я тебѣ скажу хорошую вещь. Мы немножко разбогатѣли. Этотъ господинъ далъ намъ денегъ и, вообрази, безъ процентовъ.

— Что лгать? Флигель заложили.

— Ну, да, положимъ. Но, вѣдь, это — пустяки. Дѣло вотъ въ чемъ. Какъ пріѣдетъ докторъ, такъ мы и спросимъ. Недѣли черезъ двѣ, дороги вѣрно будутъ хороши, и мы съ тобою уѣдемъ. Уѣдемъ куда нибудь потеплѣе. Здѣсь воздухъ скверный. Хотя даже на Кавказъ — на все достанетъ. Ты лежи… Я вотъ, здѣсь сяду, разскажу. Или въ деревню какую нибудь. Куда хочешь. Ты не трогайся.

— Я никуда и не тронусь, отвѣчала Паша.

— Почему?

— Потому что съ моими слоновыми ногами не скачутъ, возразила она.

Наталья Дмитріевна положила руку на ея одѣяло. Катерина Дмитріевна подошла.

— Барышня сейчасъ хотѣла встать и не могли, пояснила изъ-за угла Варвара.

— Да я и не хочу никуда, продолжала Паша спокойно. — Какъ вы, бывало, никуда не хотѣли. Вкусами помѣнялись… Да что я вамъ, наконецъ? Богатѣйте себѣ въ волю, поѣзжайте себѣ на разные Кавказы. Развѣ одинъ вамъ мой совѣтъ: флигеля за долгъ не выпускайте. Стѣны неоцѣненны — такъ Ельниковыхъ вѣчно и быть должны.

Паша еще плотнѣе завернулась, сложила руки и закрыла глаза.

Наталья Дмитріевна стояла. Она глядѣла на постель молча; только голова ея чуть замѣтно тряслась. Туманъ заволокалъ передъ нею комнату; въ немъ выходило что-то… будто свѣчи, ладонъ и недвижное посреди…

— Паша, прошептала она, тихо всплеснувъ руками.

— Что?

Она открыла глаза. Катерина Дмитріевна тоже стояла, опустивъ голову; Варвара утиралась. Въ комнату ярко свѣтило голубое небо.

— Ну, что же? сказала Паша: — диковинные вы люди; повѣрили мнѣ, наконецъ. А то: все — капризы, да капризы, прибавила она, сильно приподнявшись и ударяя въ подушки, которыя поправляла. — Ну-съ, теперь извольте уходить. Пора. Покойной ночи.

Въ этотъ день Наталья Дмитріевна добилась своего: ей сказали, что Пашу не довезти ей никуда… И съ этого дня во флигелѣ будто прояснилось. Катерина Дмитріевна, понимая, что неизбѣжнаго не остановишь, немного воротилась къ тому покойному и почти разнообразно-веселому настроенію духа, какое было у нея въ первые дни мнимаго выздоровленія Паши. Наталья Дмитріевна тоже была покойна. У нея выросли особенныя силы. Что бы ни было на душѣ, она сказала себѣ, что ни однимъ словомъ горя не потревожитъ послѣднихъ дней той, за которую умирала сама каждую минуту. Только лицо ея было ужасно; только, бросаясь въ кресло, покуда Паша спала, она сознавала, что въ каждомъ ея днѣ было не одно отчаяніе за близкую потерю, а еще другая, такая нравственная пытка, которая превышала отчаяніе…

Каждый день пытка начиналась слѣдующимъ образомъ. Паша еще иногда вставала и выходила въ пріемную. Но вставала ли она, или лежала, первое ея привѣтствіе сестрамъ была улыбка.

— Ну-съ, какъ поживаете сегодня? говорила она, потирая руки. Затѣмъ она брала книжку или начатый Варварой чулокъ.

— Да невесело, не выдержавъ, отвѣчала иногда Катерина Дмитріевна.

— Отчего же тебѣ невесело?

Катерина Дмитріевна пожимала плечами.

— Поди ты съ ней!… говорила Паша, заливаясь смѣхомъ и обращаясь къ Натальѣ Дмитріевнѣ. — Да, впрочемъ, прибавляла она: — конечно, невесело, когда я всю комнату заняла. Банки, стклянки. Ужь такъ давно здѣсь нечинно. Пора бы убраться. И вдобавокъ, скажу вамъ, мои милыя, убраться отсюда имѣетъ свою особенную прелесть.

Въ зеркало она глядѣлась безпрестанно.

— Я не знаю, почему вамъ это не нравится? возражала Паша, когда Наталья Дмитріевна тихонько брала зеркало изъ ея рукъ. — Право, это теперь неопасно. Я — совсѣмъ уродъ. Никто не влюбится, не похититъ, ни у кого не отобью, хотя полонъ домъ наведите. И я не понимаю, какъ сестра Катя не замѣчаетъ этого радостнаго для нея обстоятельства.

Съ Катериной Дмитріевной у нея шла постоянная комедія. По цѣлымъ днямъ Паша прикидывалась, что Катерина Дмитріевна ея не видитъ и не слышитъ. Когда Катерина Дмитріевна о чемъ нибудь ее спрашивала, Паша молчала, или отвѣчала нарочно невпопадъ, обращаясь будто бы къ какому-то третьему лицу, или иногда къ Натальѣ Дмитріевнѣ.

— Душка, замѣтила ей однажды Наталья Дмитріевна: — зачѣмъ же ты сбиваешь ее съ толку? Она тебѣ о лекарствѣ, а ты ей о погодѣ.

— Она ничего не спрашивала, возражала Паша, поднявъ на нее спокойные глаза. — Это я спросила о погодѣ, а она мнѣ не отвѣчаетъ.

— Безумная! ворчала Катерина Дмитріевна.

Ее рѣшительно выводили изъ себя. Въ антрактахъ этой комедіи Паша занималась съ нею и другими продѣлками. Лежа въ постели, она не сводила глазъ съ Катерины Дмитріевны, когда та очень часто приходила рыться въ своемъ комодѣ. Катерина Дмитріевна нагибалась какъ можно ниже, пряча лицо, но взглядъ и смѣхъ успѣвали за нею даже въ самые отдаленные закоулки комода. Одинъ разъ, Катерина Дмитріевна пришла и хотѣла вынуть какое-то новое платье, на которомъ забыла вывести стеариновыя пятна. Это было очень рано утромъ.

— Надѣнь вотъ то, сказала Паша съ постели, помахивая спицами чулка: — а это будетъ не къ лицу теперь, при солнечномъ освѣщеніи.

Катерина Дмитріевна остановилась.

— Право. Дома ли, въ гости ли — все равно. Мой совѣтъ.

— Послушайте, вскричала Катерина Дмитріевна.

— Что?

Та опять помолчала.

— Да неужели ужь это такъ смѣшно, что я хочу видѣть людей, а не одинъ нашъ проклятый флигель?… И вы…

Катерина Дмитріевна жалобно сложила руки.

— Ай, что ты говоришь!… Паша захохотала и забила въ ладони. — Ай, точно говорила когда-то моя дурацкая милость…

— Это изъ рукъ вонъ, вскричала Катерина Дмитріевна и хлопнула дверью.

Но у Паши вмигъ явилась ужь другая забава. Покуда Катерина Дмитріевна вынимала платье, она подглядѣла кое-что другое. Едва та ушла, какъ Паша тихонько сползла съ постели. Ключъ отъ комода остался въ замкѣ. Паша повернула его и стала шарить.

— Катя, голубушка, вызвала она ее черезъ четверть часа, смиренно пріотворивъ двери.

— Что вамъ нужно?

— Поди-ка сюда. Голубчикъ, это зачѣмъ же лежитъ такъ жалостно, безъ употребленія?

Она нагнула Катерину Дмитріевну къ комоду, держась за ея плечи и задыхаясь отъ кашля и хохота. Въ уголку ящика, подъ бѣльемъ, она отыскала купленные давно Катериной Дмитріевной мѣлки и игорныя щетки.

— Какъ вы смѣете?… вскричала Катерина Дмитріевна. — Да наконецъ, что вы придираетесь? злая дѣвчонка этакая! сама кругомъ виновата, сама себя, вотъ, уложила, а еще смѣешь!

— Ахъ. какъ пріятно, сказала Паша: — что, но случаю мелковъ, мы по крайней мѣрѣ пустились въ философію. Но надо прежде дѣло покончить.

— Наташа, сказала она, входа въ пріемную: — матушка, да выпусти ты ее, сдѣлай милость. У насъ и мѣлки, и карточки давно лежатъ, изнываютъ. Вѣдь ей, богъ-знаетъ, какъ хочется гостей. Устрой, матушка, у насъ бостончикъ, ради Господа Бога.

Просьбу эту она повторяла ежедневно, на всѣ лады.

— Выпусти птичку, Наташа, говорила она. — Ныньче всякой птицѣ житье; весна вотъ какая и въ домѣ и на дворѣ… Что держать? Ныньче птицы даромъ въ клѣткахъ не околѣваютъ. Не вяжи насъ по рукамъ, Наташа. Конечно, мы — чрезвычайно послушныя дѣти… Но вѣдь ты, Катя, не дура, съумѣешь нескомпрометироваться. Развѣ, можетъ быть, давно ручки связаны, такъ поослабѣли, поотвыкли…

И Паша такъ и покатывалась со смѣха.

Наконецъ, эти повторенія съ одной стороны, гнѣвъ съ другой вызвали Наталью Дмитріевну на слово. Сдерживая себя столько времени, она разразилась въ упрекахъ Катеринѣ Дмитріевнѣ.

— Прошу васъ, говорила она глухимъ голосомъ и едва дыша: — живите какъ хотите. Какъ только хотите. Теперь все для меня равно. Вотъ вамъ деньги, домъ, хозяйство — пользуйтесь, веселитесь. Вы уже никого не стѣсните. Ей ужь помѣшать нельзя. А я, я и прятаться не буду. Можете. Пускай всѣ видятъ мое горе и мой стыдъ, что я васъ не понимала. Господи, съумѣть прожить пятьдесятъ лѣтъ вмѣстѣ!…

Въ тотъ же вечеръ, Катерина Дмитріевна, не сказавъ никому ни слова, куда-то собралась. Она сидѣла въ шляпкѣ, ожидая извощика. Паша читала.

— Что это у тебя? спросила Наталья Дмитріевна.

— Такъ; мой пансіонскій учебникъ… паденіе Римской Имперіи. Точь въ точь исторія нашего флигеля. А, не правда ли? прибавила она, поднимая веселые глаза на сестеръ: — какъ у насъ все хорошо пошло, на-чистую? Право, право, продолжала она, потому что не возразилъ никто: — гораздо лучше, чѣмъ въ тѣ времена, когда мы только заходили далеко, а до мѣста все-таки не доходили. И потомъ… Она умильно сложила руки. — Потомъ, вы до того мило ненавидите другъ друга, сказала она смѣясь и, поглядѣвъ вдоволь на пораженныхъ сестеръ, вышла въ спальню.

— Полно вамъ, барышня, встрѣтила ее тамъ Варвара. Она частенько наблюдала изъ-за двери и видѣла теперь, какъ Наталья Дмитріевна тихонько пробиралась во дворъ, за кухню и плакала, — Полно, что вы все досаждаете Катеринѣ Дмитріевнѣ! Ей-богу, въ чужѣ жаль сестрицу. Барышнѣ въ кои-то вѣки вздумалось въ компанію войти — великъ ли грѣхъ? Въ городѣ, вонъ, всѣ въ компаніи сидятъ. Но Паша ея не слушала. — И, мучительница! пробормотала Варвара и осторожно вышла.

Мучительница, между-тѣмъ, дѣлала свое. Лежа одиноко по цѣлымъ часамъ, потому что рѣшительно въ присутствіи сестеръ ей дѣлалось хуже, она, однако, иногда призывала ихъ къ себѣ и предлагала разные вопросы.

— Наташа, кликала она.

Та опрометью бросалась изъ пріемной. Паша глядѣла на нее и мило манила пальчикомъ.

— Ты одна… а гдѣ же твое эхо? козыряетъ гдѣ нибудь?

Входила и Катерина Дмитріевна. Паша ложилась и закрывала глаза. Сестры ждали.

— Ты хотѣла что-то сказать? спрашивала Наталья Дмитріевна послѣ десятка безмолвныхъ минутъ.

— Такъ… припоминались разныя разности. Помните ли, какъ вы нешутя думали со мной поладить?… Чтобъ я питалась злобой на людей?… Какъ вы меня занимали «однажды»… И еще ты говорила, что отступилась отъ какихъ-то правъ… Отъ какихъ это правъ, Наташа?… А что, вдругъ спрашивала она, поднимая голову: — что, еслибы я тогда удрала изъ дому, да повѣнчалась?…

Отвѣта она никогда не выжидала, обыкновенно послѣ вопроса поворачиваясь къ стѣнѣ. Но отвѣта и не бывало. Только одна Катерина Дмитріевна, не стѣсняясь уже ни мнѣніемъ, ни гнѣвомъ сестры, выходя въ пріемную, шагая изъ угла въ уголъ, повторяла, что это — «невыразимое злодѣйство».

— Охъ, тяжело, произнесла однажды и сама Наталья Дмитріевна; бросаясь въ кресла и разорвавъ завязки своего ночнаго чепца, который забывала снимать. — Послѣдніе ея дни… и такъ жить… О, Господи! ничѣмъ не вымолишь себѣ смерти…

— Наташа! кликнули изъ спальной.

Та пришла и сѣла. Паша завтракала.

— О, другъ мой, что жь тебѣ еще нужно? сказала Наталья Дмитріевна, опять выжидая.

— Да такъ. Я тебѣ говорю, все разныя разности лѣзутъ на память… Паша разрѣзала котлетку. — Помнишь, сказала она, проглатывая кусокъ и обтираясь: — какъ вы хотѣли представиться моими жертвами?

Наталья Дмитріевна покачнулась.

— Паша, проговорила она глухо: — вѣдь слово — ножъ!… Она взглянула на ея тарелку.

Но Паша уже не слыхала ничего; ее вдругъ захватилъ удушливый кашель.

— Ненавидь меня, ненавидь… Ахъ, только живи! повторяла Наталья Дмитріевна.

Но ея не слыхали. Въ этотъ день Пашѣ сдѣлалось такъ дурно, что къ концу недѣли сестры думали, ея уже не станетъ.

…. Однако, это былъ еще не конецъ. Около Святой, съ виду будто страдая меньше, Паша вступила въ послѣдній періодъ своей болѣзни.

Въ этомъ періодѣ, часто довольно продолжительномъ, бываетъ своя мучительно-странная особенность. Отъ изголовья такого медленно-отходящаго человѣка посторонній наблюдатель, кромѣ ряда мыслей, то полныхъ сомнѣнія, то вѣры, выноситъ еще и много наивно-печальныхъ, вызывающихъ улыбку подробностей. Эти подробности имѣютъ свой опредѣленный видъ: равнодушія или безсмысленнаго покоя.

Очнувшись, Паша стала неузнаваема. Первое ея слово по утрамъ и послѣднее на ночь сдѣлалось то, что она непремѣнно выздоровѣетъ. Дальше кресла и постели она уже не выходила никуда и была весела чрезвычайно. Сестеръ не отпускала отъ себя ни на шагъ, болтала любезно безъ умолку, но цаловаться имъ не позволяла, чтобъ онѣ не измяли ея новенькаго розоваго халата. Объ этомъ одномъ халатѣ, заказанномъ нарочно ею самой къ Святой, она говорила дней пять, слѣдя за каждымъ швомъ, который исполняла Варвара.

— Ну, старушки, помогайте и вы, говорила она сестрамъ.

Она почему-то вдругъ прозвала ихъ старушками. Когда принесли куличи и пасхи, она бросилась на нихъ такъ жадно, что Варвара едва могла отнять.

— Это все нашъ дуракъ запрещаетъ, вскричала на нее Паша въ сердцахъ. Докторъ тоже получилъ свое прозвище. Съ нимъ она постоянно воевала. — Ваши коробочки съ порошками такъ дурны, что я не стану принимать порошковъ. Вы такія коробочки нарочно прописываете. Конечно, я и такъ выздоровѣю.

И она не шутя, по этой причинѣ, отказалась однажды принимать лекарство. Этимъ временемъ ихъ навѣстили Завѣровы. Надежда Петровна разъ двадцать впродолженіе болѣзни Паши присылала узнать о ней, и у доктора, а больше чрезъ Семена Андреевича.

Сама она не была, потому что тоже сильно хворала. Теперь, вбѣжавъ въ пріемную, она разрыдалась.

— Войди, указала ей Наталья Дмитріевна.

Паша приняла кузину очень равнодушно. Она сидѣла въ подушкахъ и пестрила ножичкомъ яйцо; кромѣ того, на столѣ передъ ней лежалъ десятокъ новыхъ аптечныхъ коробокъ.

— Ну, вотъ, погоди, я къ тебѣ въ деревню пріѣду, сказала Паша и, не слушая ея, занялась коробками. — А ты лучше къ старушкамъ поди: имъ скучно.

И чѣмъ далѣе шли дни, чѣмъ болѣе ослабѣвала она, тѣмъ болѣе была спокойна. Она впадала въ дѣтскость. Какъ многіе трудные больные, для которыхъ внѣшній міръ, все съуживаясь, все убывая, ограничивается, наконецъ, одной ихъ постелью, такъ и Паша, казалось, полюбила свою постель. Она лежала въ ней, заставляла Варвару сказывать себѣ сказку и все наряжалась въ новые капотики и чепцы, которые шила безпрестанно.

— Какъ только встану, всѣ ихъ брошу, говорила она.

Но главное — у нея явилась страсть, тоже свойственная подобнымъ больнымъ: страсть дѣлать коллекціи. Наталья Дмитріевна не успѣвала накупать аптечныхъ коробокъ. Паша разставляла ихъ подъ ростъ, подъ узоръ, перетирала, считала цѣлые дни, говорила только о коробкахъ.

Наталья Дмитріевна только глядѣла. Паша глядѣла и улыбалась. Катерина Дмитріевна уѣзжала по цѣлымъ днямъ. Никто и не спрашивалъ, какія она свела знакомства. Въ домѣ было тихо и страшно весело. Ни тѣни прежнихъ намековъ, горькихъ словъ, воспоминаній — ничего. Казалось, Паша ничего не помнила.

«Боже-мой, что же это?» думала Наталья Дмитріевна. «Хотя бы воротились мои прежнія муки… Всѣ, опять всѣ, съ начала до конца. Я бы ихъ вынесла… Но теперь… Неужто-жь она…»

Наталья Дмитріевна ломала руки.

— Неужто-жь она умретъ, не сказавъ мнѣ добраго слова?

— Барышня-то наша! сказала однажды Варвара. Она стояла съ Натальей Дмитріевной въ дверяхъ спальни и говорила шопотомъ. Паша заснула, прижавъ къ груди коробочку. — Должно быть, такъ отъ насъ и уйдетъ, голубушка…

Но такъ не случилось. Въ одно утро Паша проснулась въ очень опредѣленномъ, мрачномъ настроеніи духа. Коробокъ своихъ она не трогала — она мало глядѣла на нихъ и наканунѣ — все молчала и по недавнему посматривала кругомъ. Сестры ждали. Теперь лицо ея выражало ясно воротившуюся мысль, сильнѣе и сильнѣе накипавшее чувство. Она лежала и повременамъ отчаянно и злобно хваталась за голову.

Наконецъ, ей стало душно. Она отбросила одѣяло и разметала руки. Со стола покатились ея драгоцѣнности; другая рука ударилась о стѣллу.

— О, эти проклятыя стѣны! сказала она.

— Паша!

— Охъ, эти стѣны!… эти стѣны, гдѣ никогда, никогда… и гдѣ я задохлась, наконецъ!… Гдѣ никогда своего угла, чтобы вотъ такъ…

Она схватилась за голову.

— Чтобы вотъ такъ — съ-ума сойти!… И чтобъ кругомъ не подслушали каждаго слова! вскричала она.

— Паша, Паша!

— Что «Паша»? Что вамъ нужно? Чего вы просите? Я — нищая. Кто меня не обобралъ изъ васъ, кто не забылъ — спрашиваю, кто не бросалъ? Да всѣ, всѣ бросили! А когда я сама молила, въ ногахъ валялась — кто мнѣ что далъ? Кто? говорите?…

Она вскочила и глядѣла на сестеръ помутившимися глазами.

— Паша! вскричала Наталья Дмитріевна, падая на ея постель: — если только Богъ милосердъ, онъ дастъ мнѣ выговорить, и ты повѣришь… Только повѣрь, что я хотѣла… Прости меня. О, что же мнѣ дѣлать… что мнѣ дѣлать, что я захотѣла и предложила поздно…

— Что?

— О, ты знаешь…

— Сватовство-то, вскричала Паша: — этотъ должишко! когда я умираю?

— Но развѣ я могла вообразить…

— Должишко-то, повторяла Паша: — этотъ одинъ?… Да когда за всю жизнь, за всю мою жизнь расплатиться должно…

— О, Паша!

— Что? ты просишь простить тебя? да ради чего?…

— Хоть ради того, прошептала Катерина Дмитріевна, вся дрожа и схвативъ ея за руки: — хоть ради этихъ трехъ мѣсяцевъ, когда она ни дня ни ночи…

— Что?… Ради вашихъ лекарствъ и этого гроба!… А почемъ я знаю… Да пусти же меня, пусти — говорятъ тебѣ… Да почемъ я знаю, изъ чего вы меня лечите, вскричала Паша вдругъ, внѣ себя, отталкивая ихъ обѣихъ: — да изъ того, можетъ быть, чтобы свѣтъ не сказалъ, что по вашей милости я себя уморила!…

— Уморила? сказала Наталья Дмитріевна.

— Да, уморила! и вотъ онѣ давно знаютъ, вскричала Паша, указавъ на Катерину Дмитріевну, на прибѣжавшую Варвару и падая безъ памяти на подушки.

Черезъ четверть часа Наталья Дмитріевна знала все. Варвара была допрошена.

— Слушайте, сказала Наталья Дмитріевна, входя въ пріемную, гдѣ Катерина Дмитріевна сидѣла одна, кое-какъ стараясь опомниться. — Слушайте.

Она не могла говорить.

— Послѣ того, какъ вы узнали все… и не умерли на мѣстѣ, не умерли у ея ногъ, прося прощенія… Когда за всю ея жизнь… когда мы — ея убійцы.

Она рѣшительно не могла говорить.

— Когда вы такъ равнодушно… Когда у васъ доставало еще совѣсти противорѣчить ей…

Она упала въ кресла.

— Подите вонъ. Вы не останетесь здѣсь ни минуты.

Катерина Дмитріевна встала.

— Куда же мнѣ? проговорила она.

— Куда хотите. Если вы не уйдете, я ее отсюда увезу, хоть она умри на дорогѣ. Только намъ вмѣстѣ не быть.

Наталья Дмитріевна взяла съ этажерки штакулку.

— Вотъ, сказала она, доставая оттуда пачку ассигнацій: — ваша часть отъ залога флигеля. Еще цѣло, слава-богу. Ступайте.

Она повернула ключъ, спрятала его въ карманъ и вышла.

— Вы еще здѣсь? спросила Наталья Дмитріевна черезъ часъ изъ спальни. — Послушайте, вѣдь я не шучу.

Ея лицо было ужасно. Катерина Дмитріевна видѣла на немъ, что возврату не быть. Къ счастью, у нея уже было рѣшеніе.

Она ушла и воротилась только къ вечеру. Ея дѣло было слажено. Любопытная дама, у которой она просидѣла весь этотъ день, переѣзжала въ деревню черезъ три дня. Катерина Дмитріевна любезностью и тонкимъ заискиваніемъ попросилась къ ней погостить недѣльки на двѣ. Дама была рада; она видѣла, что подъ этими настоятельными просьбами таится кое-что.

— Осмотри мой чемоданъ, сказала Катерина Дмитріевна, воротясь, лакею. Наталья Дмитріевна это слышала. Ей сказали, куда ѣдутъ. Отвѣта не было.

Наталья Дмитріевна все ждала, когда Пашѣ станетъ полегче, чтобы говорить. Той и стало легче. Потомъ, она крѣпко спала и, проснувшись, встала съ другими мыслями. Она какъ будто заспала все, что было. Только смутно пришла къ ней память, и та въ какой-то странной, капризной формѣ. Паша была ни грустна, ни сердита: она, просто, дулась на Наталью Дмитріевну, какъ ребёнокъ.

— Ты все будешь увѣрять, говорила она: — что я тебѣ о чемъ-то сказала. Это будетъ чистѣйшій вздоръ. Не сплетничай на меня, сдѣлай милость.

А на другой день у нея уже не было никакой памяти объ этомъ, и такая минута уже не явилась никогда.

Она впала въ совершенное дѣтство. Прощаясь съ Катериной Дмитріевной, она не полюбопытствовала даже спросить, куда она ѣдетъ.

— Кланяйся отъ меня всѣмъ, сказала она. — Да, пожалуйста, скажи, не взяла ли ты у меня одной коробочки? Я не досчитываюсь.

Въ этихъ коробочкахъ и еще въ новой коллекціи разноцвѣтныхъ бумажекъ, которыя она начала собирать, была для нея вся жизнь. Тотчасъ по отъѣздѣ Катерины Дмитріевны, Пашу перевели на житье въ пріемную. Подъ среднимъ окномъ этой комнаты, заставленнымъ ея коллекціями и баттарееи банокъ и стклянокъ, которыя тоже очень утѣшали Пашу, ей устроили длинное кресло, на которомъ она лежала цѣлые дни. Въ окно уже свѣтило апрѣльское солнце; деревья распустились; въ комнатѣ дѣлалось душно за двойными рамами, за которыми хлопотали ожившія мухи. Равнодушно поглядывая на это молодое населеніе, Паша играла въ «дурачки» то съ Варварой, то съ Натальей Дмитріевной… Между тѣмъ проходили годовщины памятныхъ ей встрѣчъ, прогулокъ кого-то подъ окнами, потомъ Троицына дня, украдкой подаренной сирени. Въ этотъ Троицынъ день передъ ней тоже стоялъ букетъ сирени, съ которой она ощипывала «счастье» и прятала въ аптечныя коробочки. Наталья Дмитріевна только глядѣла.

Вечеромъ, въ этотъ же день, Паша разслышала въ дѣвичьей знакомый голосъ. Говорили шопотомъ.

Тамъ была Марѳа Васильевна. Наталья Дмитріевна была у нея вечеромъ послѣдняго, памятнаго дня. Она узнала, въ чемъ было «преступленіе» старухи: она не осмѣлилась предупредить. Наталья Дмитріевна сказала ей только одно: можно ли хотя ради Паши переступить порогъ ея дома… Далѣе этого она просить не смѣла… Бѣдная старуха примирилась съ ней ради общаго горя… Она стала попрежнему приходить навѣдываться и въ этотъ день, наконецъ, не вытерпѣла и вошла въ дѣвичью.

— Никакъ тамъ Марѳа Васильевна? сказала Паша спокойно. — Что же она сюда не придетъ?

Наталья Дмитріевна встала и позвала ее.

Марѳа Васильевна немного остановилась на порогѣ. Ей нужно было скрыть отчаянныя слезы, которыя такъ и накипали на ея глазахъ. Она не узнала Паши.

— Вы, пожалуй, сядьте здѣсь, говорила Паша, покуда Марѳа Васильевна молча цаловала ея руки. — Сидите себѣ. Что вы давно сюда не ходите? Или жеманитесь? Ну, что Михаилъ Ивановичъ, какъ поживаетъ въ Петербургѣ? продолжала Паша, спокойно глядя то на нее, то на Наталью Дмитріевну, и нисколько неудивленная этому сближенію. Вы вѣрно все о нашей свадьбѣ толкуете? Ну, будетъ она, будетъ; дайте же мнѣ поправиться; какія вы всѣ странные — вѣдь этакъ всякое дѣло надоѣстъ.

— Мы и подождемъ, мой ангелъ, возразила Марѳа Васильевна.

— Конечно, подождемъ. Пускай онъ себѣ живетъ тамъ. Написать онъ мнѣ можетъ, я полагаю. Развѣ лѣнивъ? Вы его пожурите и кланяйтесь отъ меня. А сами приходите почаще.

Марѳа Васильевна пришла на другой день и потомъ стала каждодневной посѣтительницей флигеля. Но подобные разговоры бывали рѣдки. Пашѣ нравилось гораздо больше играть съ ней въ дураки. Онѣ тоже часто сиживали по цѣлымъ часамъ около самоварчика. Марѳа Васильевна, еще воображая, что тутъ можно помочь, предлагала свои средства. Наконецъ, докторъ позволилъ имъ стряпать въ чайникахъ какую-то безвредную дрянь — конечно, потому, что это стало чрезвычайно занимать Пашу. Онѣ и кипятили вмѣстѣ. Уютное сидѣнье у столика, обставленнаго чашками, щелканье сахару, старуха, разсказывающая, какъ поживаютъ ея товарки, хозяйка дома, тутъ же, у стола, сложа руки — вся эта картина на взглядъ незнающаго прохожаго могла показаться и веселой.

Она почти казалась такой даже на глаза одной жилицы флигеля. Варвара отерпѣлась, какъ больничная сидѣлка. Частенько посиживая съ какой нибудь знакомкой въ дѣвичьей и пощелкивая тоже сахаромъ, Варвара вела розсказни. Натурально, сюжетъ ихъ былъ домашній.

— Вотъ, говорила она, тихонько смѣясь и спивая съ блюдечка: — какъ иной день заладитъ съ утра, что я или Наталья Дмитріевна украли ея коробки, такъ это у насъ до ночи. Или Марѳу Васильевну обыскивать начнетъ, пристанетъ, закажи она изъ Петербурга!… Вотъ, такъ-то мы, моя милая, и поживаемъ.

Жизнь, казалось, точно сложилась кругомъ въ долговременную форму. Дни во флигелѣ такъ и шли одинъ за другимъ, и такъ и разцвѣчали ихъ жаркіе лучи подступавшаго лѣта.

Одна Наталья Дмитріевна считала эти дни. Считала, безъ надежды раньше ихъ конца покончить свое дѣло. Ждать свѣтлой минуты, чтобы говорить — было бы уже безумно, вызывать ее — было бы безбожно. Наталья Дмитріевна молчала. Здоровая, потому что богъ-знаетъ откуда вдругъ взялись и сонъ, и силы, она рано вставала каждое утро и затѣмъ шла къ Пашѣ. Она шла тихо, спокойно и скромно, какъ преступникъ, осужденный на казнь и вполнѣ сознающій справедливость приговора.

— Какъ же иначе? говорила она, садясь на свое мѣсто и глядя: — жертва моя лежитъ передъ глазами. Такъ пусть и казнь моя будетъ долгая!

Казнь эта кончилась въ началѣ іюля. Въ одно утро, пристально поглядѣвъ на Пашу, докторъ сказалъ:

— Что это, ваша сестрица загостилась въ деревнѣ, Наталья Дмитревна? Вы бы за ней послали…

XVII.

Съ тѣхъ поръ прошло пятнадцать лѣтъ.

Въ городѣ N, хотя живы представители прежняго общества, но живутъ они не попрежнему…

Положеніе дѣйствующихъ лицъ этой исторіи измѣнилось тоже.

Домикъ Смолиной хотя и существуетъ, по превратился въ прочный неуклюжей постройки домъ о пяти окнахъ и даже съ подъѣздомъ. Марѳа Васильевна, непоколебимая здоровьемъ, измѣнила свой головной уборъ изъ косыночки на чепецъ. Она живетъ въ одной половинѣ дома, другую отдаетъ внаймы и больше не торгуетъ. У нея сынъ — порядочный чиновникъ.

Михаилъ Ивановичъ перенесъ свое горе. Но онъ неженатъ до сихъ поръ и не имѣетъ намѣренія жениться. Горе пришло къ нему среди другихъ глубокихъ огорченій, разочарованій, хлопотъ, одиночества, полной ломки чувствъ, ума, привычекъ, то-есть среди всего того, что встрѣчало въ то время бѣднаго, маленькаго человѣчка, окунувшагося въ петербургскій чиновничій омутъ. Его благодѣтель, казавшійся юношѣ въ захолустьи провинціи такимъ крупнымъ, вліятельнымъ человѣкомъ, терпѣлъ въ Петербургѣ почти то же. И люди еще покрупнѣе терпѣли то же. Михаилъ Ивановичъ растерялся. Ему казалось, его мнутъ и давятъ и всѣ кругомъ мнутъ и давятъ другъ друга; и онъ изъ своего бѣднаго угла, прорыдавъ ночь о Пашѣ, поутру бѣжалъ въ департаментъ и писалъ, писалъ, уставая, теряя память, и на утро, опять натянувъ виц-мундиръ, бѣжалъ опять такъ же отчаянно. Къ концу года нельзя даже было узнать его лица. Но потомъ пришла привычка, и понемногу потекли годы, и чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе стали они приносить сметливости и устоя. Михаилъ Ивановичъ сталъ петербургскимъ чиновникомъ, какъ тысячи подобныхъ ему бѣдняковъ. Понемногу, наконецъ, онъ и вынырнулъ. Достался еще чинишка, еще другой, даже крестикъ, награды за раннюю сѣдину, согнутую спину и синіе очки на впалыхъ глазахъ. Мечты юности — пообразоваться немножко, поучиться, разлетѣлись съ перваго года какъ дымъ; было рѣшительно некогда. Правда, въ послѣдніе пять-шесть лѣтъ, когда всякому, и столичному, и нестоличному труженику вздохнулось свободнѣе, и Михаилъ Ивановичъ немного ожилъ. Онъ нашелъ минуту кое-что читать, кое съ кѣмъ говорить; въ первые годы онъ почти потерялъ эту привычку. Онъ сталъ посѣщать публичныя лекціи, какъ-то раза два или три попалъ даже въ кружокъ литераторовъ. Но изъ всего этого онъ съ грустью увидалъ, что уже не пріобрѣтетъ ничего прочнаго, и скоро опять засѣлъ за свои бумаги. Врожденный здравый смыслъ сказалъ ему, что однѣ верхушки никуда не годятся, а честность добавляла, что хвастать верхушками безчестно. Михаилъ Ивановичъ и остался при одномъ своемъ труженичествѣ и при одной своей честности. Можетъ быть, какъ тысяча ему подобныхъ чиновниковъ, воспитанныхъ на нашихъ недавнихъ, но уже отживающихъ понятіяхъ, онъ и понималъ ее узко, можетъ быть и часто ошибался, часто не смѣлъ и не могъ поступить по своей волѣ, но по крайней мѣрѣ всегда желалъ быть честнымъ. Михаилъ Ивановичъ вышелъ славный служака, выносливый рабочій, очень полезный въ рукахъ заправляющихъ дѣломъ, но только въ рукахъ благородныхъ. Таковъ онъ въ тридцать-шесть лѣтъ, таковъ вѣрно всегда и останется.

Марѳа Васильевна счастлива. Горе ушло съ годами, а каждое повышеніе сына доставляетъ ей счастье, способное стереть навсегда память о горѣ. Чины Михаила Ивановича повышаютъ и Марѳу Васильевну въ провинціальномъ обществѣ. Въ ней заискиваютъ жены служащихъ уже не совсѣмъ мелкаго разряда. Для нихъ Марѳа Васильевна надѣла чепецъ, но компанію ихъ не очень жалуетъ. Средства ея, отъ экономіи, отъ возрастающаго жалованья сына, тоже возрасли. Сынъ любитъ ее попрежнему; съ открытіемъ николаевской желѣзной дороги пріѣхалъ въ отпускъ, и она раза два гостила у него въ Петербургѣ. Ужасъ ея при видѣ вагоновъ и всего этого адскаго навожденія, на первый разъ былъ неописанный; но потомъ, она окуражилась. Послѣ втораго посѣщенія сына, она уже разсказывала знакомкамъ, какъ пріятно въ вагонахъ третьяго класса и какіе большіе генералы гуляютъ по Невскому Проспекту.

Флигель Ельниковыхъ проданъ и принадлежитъ какимъ-то мѣщанамъ. Цѣлая дюжина ребятъ кричитъ и возится въ тѣхъ комнатахъ, гдѣ когда-то было такъ безмолвно.

Катерина Дмитріевна живетъ въ городѣ, но живетъ она одна. Тотчасъ послѣ смерти Паши, Наталья Дмитріевна выдѣлила свою часть имѣнія, продала ее, продала флигель и, собравъ свой крошечный капиталъ, уѣхала изъ N. Она удалилась въ одинъ изъ московскихъ монастырей, гдѣ живетъ и по сію пору.

Прошлымъ лѣтомъ ее навѣстила гостья.

Въ одинъ іюньскій день, по тряской мостовой, раскаленной полдневнымъ солнцемъ, къ одной изъ невзрачныхъ московскихъ гостинницъ подъѣхала кибитка. Изъ нея вылѣзла толстая дама, вынула узлы и узелочки, попросила извощика вытащить чемоданъ и протянула руку, чтобы помочь сойти своей спутницѣ. Спутница, дѣвушка лѣтъ четырнадцати, отклонила молча ея руку, а также и извощика, котораго дама просила помочь, и вышла сама, не вынося никакой поклажи. Она только поправила на себѣ дорожную сумку, надѣтую по-мужски черезъ плечо, и надвинула шляпу на свои коротко остриженные и по-мужски на-кось пробранные волосы. Шляпа была маленькая, круглая, безъ полей, въ родѣ извощичьей зимогорки. Когда дѣвушка всходила на крыльцо въ своемъ довольно короткомъ черномъ платьѣ безъ кринолина и въ черномъ «pardessus», сшитомъ на фасонъ мужскихъ казакиновъ съ огромными пуговицами, то и не совсѣмъ близорукіе прохожіе приняли ее на первый взглядъ за мальчика.

Дамы спросили нумеръ подешевле и пошли по лѣстницѣ, въ сопровожденіи дворника съ чемоданомъ и корридорнаго лакея.

Часа черезъ четыре, отдохнувъ и пообѣдавъ, пріѣзжія опять появились на крыльцѣ.

— Надо извощика приторговать, говорила озабоченно старшая дама, распуская зонтикъ: — дороги они здѣсь ужасно… Что вамъ угодно?

— Какъ прикажете васъ записать? спросилъ лакей, сбѣгая за ними по лѣстницѣ: — мы забыли фамилію.

— Завѣрова. Пожалуйста, не спутайте. Ко мнѣ завтра долженъ быть чиновникъ, и еще… Пожалуйста, не спутайте. Завѣрова. Пойдемъ, Настя.

Дѣвушка шла за нею неохотно. Она была въ томъ же костюмѣ. Надежда Петровна перемѣнила свой. Онъ былъ траурный, изъ дешевенькой шерстяной матеріи, но сшитый и надѣтый очень тщательно и по модѣ.

— Куда же мы, маменька? спросила дѣвушка.

— Къ Натальѣ Дмитревнѣ, моя душа, я тебѣ сказала. Она шла, всматриваясь въ конецъ улицы, гдѣ стояло нѣсколько дрожекъ. — Въ монастырь. Вѣдь мы такъ рѣшили.

— Я ничего не рѣшала. Послушайте, покуда мы еще не ушли далеко. Поѣзжайте себѣ, я останусь.

— Какъ же можно, моя душа, одной въ гостиницѣ? Вѣдь я тебя прошу; и, право, дѣвочкѣ неловко оставаться одной. Хоть бы тамъ женщина была. Биткомъ набитъ, и богъ-знаетъ кто.

Надежда Петровна вышла; дѣвушка пожала плечами.

— Любопытно, что можетъ случиться со мною, возразила она: — и кто осмѣлится мнѣ сдѣлать дерзость, когда я сама не захочу. Двери я, кажется, сама съумѣю запереть; чаю тоже спросить умѣю. Еще зачѣмъ мнѣ нужны тѣлохранители?

— Конечно, незачѣмъ… Да ты обѣщала сдѣлать мнѣ удовольствіе.

— Удовольствіе… Только для меня, вы положительно знаете, разъѣзжать по монастырямъ вовсе не по вкусу.

— Ну, Настя! ну — такъ и быть.

— Что такое — такъ и быть? Дѣвушка опять пожала плечами. — Да еще къ особѣ, которую я терпѣть не могу. И вы сами ее терпѣть не можете.

— Неправда, неправда, Настя, возразила съ живостью мать: — что было, то прошло. Пора и простить ее… Извощикъ, кликнула она.

Уголъ, на которомъ стояли дрожки, былъ близокъ.

— Я уйду… начала опять дѣвушка.

— Настя, ты мнѣ дала слово.

— Только потому, что дала слово, сказала та, садясь.

Надежда Петровна еще уговаривалась.

— На часы? спрашивалъ извощикъ.

— Да въ …ій монастырь, у …го бульвара. Знаешь?

Извощикъ тронулъ.

Булыжникъ застучалъ подъ колесами; клубы знойной пыли, поднятые вѣтромъ, обдавали рѣдкихъ прохожихъ и проѣзжихъ; фасады пестрыхъ церквей и бѣлыхъ и желтыхъ домовъ съ запыленными цвѣтниками и забѣленными окнами такъ и сверкали на солнцѣ; на площадяхъ, у фонтановъ кучками толпился рабочій народъ и журчала вода изъ переполненныхъ бочекъ. Верхушки кремлевскихъ башенъ свѣтились въ мутно-голубомъ небѣ, и съ той стороны разносился звонъ колоколовъ.

— Къ вечернѣ или ко всенощной? сказала про себя Надежда Петровна и тихонько перекрестилась..

Настенька равнодушно поглядывала кругомъ, щурясь отъ пыли.

— Скажите, зачѣмъ вы сами ѣдете, маменька? вдругъ спросила она.

Надежда Петровна обернулась.

— Я тебѣ говорила: дала слово отцу.

— Но вѣдь дѣдушка изъ ума выжилъ?

— Выжилъ, правда; но просилъ.

— Но онъ самъ не помнитъ, чего проситъ.

— А можетъ быть, это вспомнитъ? Когда онъ сто разъ, прощаясь, повторилъ: «ты меня утѣшишь; это — благословенная женщина, и не смѣй никуда, покуда у нея не побываешь». Ну, капризъ, Господь съ нимъ.

Настенька улыбалась.

— Долго мы тамъ будемъ сидѣть? спросила она.

Надежда Петровна отвернулась и замолчала.

— Сколько мнѣ захочется, сказала она однако.

Онѣ пріѣхали. Бѣлая каменная ограда, каменныя, тѣсныя монастырскія постройки, разгорѣвшись на солнцѣ, обдавали духотой. Внутри ограды, у келій, не было ни садика, ни прутика зелени. Только стая воробьевъ да вѣтеръ заносили съ ближней площади зерна и комки соломы. Въ одной изъ церквей шла служба. Тяжелыя двери, окаймленныя по впадинамъ старинной живописью, были настежъ; изъ нихъ неслись легкіе клубы дорогаго ладона и виднѣлась богатая позолота царскихъ дверей. Молельщиковъ было немного.

Завѣровы вошли.

— Вѣдь я ея не узнаю въ лицо, говорила Надежда Петровна: — и здѣсь ли она еще. И кельи ея не знаю. Можетъ быть, она перемѣнила.

Она подошла къ рядамъ монахинь, ища глазами, и наконецъ разспросила. Натальи Дмитріевны точно не было въ церкви. Завѣровымъ указали на одно изъ двух-этажныхъ строеній и кельи внизу, на припекѣ солнца.

Мать и дочь отправились. Пройдя корридоръ, закоулки корридора, мимо чулановъ, маленькихъ кухонь, отворенныхъ отъ духоты настежь, повстрѣчавъ нѣсколько келейницъ и молодыхъ монастырскихъ швей, которыя суетливо пробѣгали туда-сюда, Завѣровы, наконецъ, постучались въ ту дверь, въ которую имъ было нужно.

Имъ отворила сама Наталья Дмитріевна. Она, точно, была неузнаваема. Изъ худой, пожилой дѣвушки, она обратилась въ толстую старуху. Лицо ея, ровно красноватаго цвѣта, было еще краснѣе отъ невыносимаго жара кельи. Волосы, всегда рѣдкіе, но теперь уцѣлѣвшіе только въ видѣ незамѣтныхъ бѣлыхъ прядей на вискахъ и на темени, были, однако, тщательно зачесаны въ косу. Она была въ черной коленкоровой блузѣ, но несмотря на жаръ, все-таки въ застегнутомъ воротничкѣ. Все, что позволила себѣ затворница, это — ширину блузы, нестянутой корсажемъ.

Она остановила Надежду Петровну и ея дочь, недоумѣвая, на порогѣ кельи. Эта келья нисколько не была похожа на другія, подобныя жилища. Обыкновенно, въ кельѣ какъ-то уютно, хотя и бѣдно, пахнетъ жильемъ, манитъ спокойно сѣсть, тихонько разговаривать, попросить чаю съ вареньемъ, пить его съ прохладой, пріятно и мирно оглядываясь кругомъ. Стѣны разукрашены чѣмъ только дозволено услаждаться глазамъ, ослѣпшимъ для нашего міра: портретами благочестивыхъ странниковъ, мѣстнаго духовнаго владыки, литографіями крестныхъ ходовъ и другихъ церковныхъ торжествъ; окна густо заставлены горшками базилики, мускусной травки и розовой травки, точно милыми монашенками изъ царства цвѣтовъ, потому что онѣ — вѣчныя, неразлучныя подруги нашей русской монахини… Въ обыкновенной кельѣ свѣтскому человѣку весело; онъ не останется жить здѣсь, но ему дѣтски весело.

Не таково было жилье Натальи Дмитріевны. Гостья, окинувъ его взглядомъ, замѣтила, что она во флигелѣ Ельниковыхъ. Рѣшительно было то же: бѣлыя стѣны, пустыя окна, бѣлыя сторы, блестящій краснаго дерева столъ передъ диваномъ, рядъ стульевъ. Только кіотъ въ углу, но небольшой; половина образовъ, при раздѣлѣ, осталась у Катерины Дмитріевны.

Единственный признакъ жилья и занятія было вязанье крючкомъ, которое Наталья Дмитріевна бросила на столъ, заслышавъ стукъ и идя отворить двери.

— Вы не узнаете? спросила Надежда Петровна, улыбаясь: — Завѣрова.

— Ахъ, боже мой, какими судьбами? сказала Наталья Дмитріевна, слегка отступивъ, но, однако, протянувъ руку гостьѣ. — И это… она окинула съ головы до ногъ Настеньку.

— Настенька, моя старшая дочь.

Усталая Надежда Петровна, не дожидаясь приглашенія, пошла къ дивану. Настенька, молча поклонившись, сѣла поодаль и только здѣсь сняла свою зимогорку. Она поглядывала въ окно, облокотясь на спинку стула и запустивъ руку въ свои коротенькіе волосы.

— Никакъ не ожидала, сказала Наталья Дмитріевна.

— Я привезла вамъ поклонъ отъ отца.

— Ну, что онъ? все хозяйничаетъ?

— И, куда же. Дряхлый, безъ ногъ. Я хозяйничаю. Мы живемъ вмѣстѣ.

— Вы, кажется, въ траурѣ? спросила осторожно Наталья Дмитріевна.

— Развѣ вы не слыхали? мужу скоро полгода.

— Неужели?… Наталья Дмитріевна опять взглянула на нее осторожно. Но въ глазахъ ея будто мелькнуло удивленіе. Печальная новость была сообщена ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, а молоденькая дочь даже не пошевельнулась.

— Бѣдный, несчастный Александръ Михайлычъ, прошептала Наталья Дмитріевна, перекрестясь. — По какому же случаю вы въ Москвѣ?

— Да надобно долги платить, послѣднее имѣніе продавать. Вѣдь мы разорены въ конецъ. Развѣ вы тоже не слыхали?

— Такъ, кое-что слышала… что вы запутались, Надежда Петровна. Но вѣдь я разъ въ годъ вижу ли человѣка.

— Отецъ отдалъ мнѣ послѣднее — Демьяновку. Продаю и эту. Останется ли что, или нѣтъ — перевезу старика въ городъ, и будемъ тамъ жить.

— У Александра Михайлыча было триста слишкомъ душъ, кажется.

— Триста.

Наталья Дмитріевна помолчала.

— Вы здѣсь долго пробудете?

— Сама еще не знаю; дѣла тьма.

Надежда Петровна стала подробно разсказывать, какія ей предстоятъ уплаты, какія затрудненія будутъ въ продажѣ, какъ постепенно накоплялись долги, свои хлопоты по присутственнымъ мѣстамъ, и что теперь ей предстоитъ еще много непріятныхъ свиданій. Въ Москвѣ надо было отыскать многихъ. Наталья Дмитріевна слушала, предлагая вопросы, никакъ невыходившіе далѣе круга этихъ денежныхъ хлопотъ. Она кликнула келейницу и велѣла подать чаю.

— Вамъ угодно, Настенька? спросила Наталья Дмитріевна, подавая ей чашку.

Та отказалась молча.

— Что же ты, Настя? спросила мать: — ты еще у меня въ гостиницѣ просила.

— Я не буду пить, отвѣчала та.

Хозяйка взглянула на нее и обратилась опять къ матери.

— Не знаю, какъ завтра быть, говорила Надежда Петровна: — надо и выѣхать поутру, потому что нѣкоторыхъ предупредила письмами, надо и дома быть — заѣдетъ человѣкъ нужный.

Настенька подняла глаза.

— Я же вамъ сказала, маменька, подтвердила она спокойно: — что я могу остаться одна и съ этимъ господиномъ переговорю.

— Вы? замѣтила Наталья Дмитріевна, оглянувшись.

— Да.

— Настя знаетъ дѣла рѣшительно лучше моего, сказала Надежда Петровна. — Это — умница.

— Но служащій человѣкъ не будетъ говорить съ ребёнкомъ, замѣтила Наталья Дмитріевна, смѣясь.

— Я ему докажу, что со мною можно говорить, возразила Настенька.

Она встала и расхаживала по комнатѣ.

— У васъ, кажется, четверо? спросила Наталья Дмитріевна, поглядывая вслѣдъ Настенькѣ.

— Было пятеро. Одинъ мой мильйонщикъ отправился.

— Мильйонщикъ! повторила Наталья Дмитріевна, вздохнувъ и печально покачивая головою. — Вы меня извините… Но чѣмъ же вы будете жить, Надежда Петровна? Вѣдь это — совершенная гибель. Дѣти подрастаютъ теперь безъ отцовскаго присмотра, безъ его руководства… И гдѣ же вамъ самимъ?… Вѣдь я видала матерей въ такомъ положеніи — глазъ не осушали. И что можетъ придумать женщина, вдова? Вы подумайте.

— Конечно, невесело. Конечно, когда бы мильйоны, возразила Надежда Петровна. — Но я пріищу какое нибудь занятіе. Ребята у меня, слава-богу, одинъ къ одному — молодцы.

— Будто вы занимаетесь сами?

— На половину. Настенька, впрочемъ, не любитъ заниматься со мной. По сосѣдству теперь у насъ семья съ гувернёрами, и большіе сыновья пріѣзжаютъ туда на вакацію. Они и съ моими проходятъ, и съ Настей. Переѣду въ городъ, запишу ихъ въ гимназію. Я не унываю.

— Это — милость божія, замѣтила Наталья Дмитріевна слегка иронически. — И ваша дочь… Настасья Александровна, такая веселая, кажется.

Настенька, точно, расхаживая кругомъ ихъ, посмѣивалась.

— Вы обо мнѣ говорите? отозвалась она и стала около Натальи Дмитріевны. — Я молчу. Я удивляюсь только, что маменька говоритъ все такія кислыя слова. Ей извѣстно, что я богатыхъ людей ненавижу и радуюсь, что у моихъ братьевъ по одной рубашкѣ. А не придумать, чѣмъ добывать хлѣбъ — даже смѣшно.

— Будто бы, Настасья Александровна?

— Конечно. Но, конечно, не такъ смѣшно, какъ, имѣя хлѣбъ, сидѣть сложа руки.

Она повернулась отъ стола и пошла опять.

На минуту въ кельѣ примолкли. Наталья Дмитріевна, выпивая съ блюдечка, глядѣла, какъ двигалась передъ ней эта молоденькая фигурка.

— Какъ вы одѣваете вашу дочь, Надежда Петровна, сказала она: — вѣроятно, это ныньче — мода?

— Настенька одѣвается сама, отвѣчала Надежда Петровна. — Удобно, прибавила она черезъ минуту.

— Вамъ не нравится? замѣтила Настенька.

— Нѣтъ… но какъ-то такъ…

— Я — человѣкъ простой, не франчу, сказала Настенька и, отойдя къ окну, занялась тѣмъ, что дѣлалось на монастырскомъ дворѣ.

Въ кельи опять чуть-чуть примолкли. Надежда Петровна перемѣнила разговоръ.

— Пожалуйста, Наталья Дмитревна, сказала она, шаря въ карманѣ: — можно курить? Я ныньче курю, какъ студентъ. Трудныя минуты жизни пріучили… Если только…

— Курите, отвѣчала Наталья Дмитріевна.

— Если только это неслишкомъ нарушитъ здѣшнія правила, добавила она, прося.

Наталья Дмитріевна махнула рукой.

— То ли еще здѣсь творится! сказала она и тихонько засмѣялась.

Настенька подняла на нее глаза. Жестъ хозяйки, презрительное выраженіе ея лица, ея смѣхъ, ничто не ускользнуло отъ дѣвушки. Она внимательно стала слушать.

— Обыкновенныя исторіи, замѣтила Надежда Петровна, засмѣявшись.

— И необыкновенныя, добавила Наталья Дмитріевна.

Она сжала брови еще презрительнѣе и сама поглядѣла на монастырскій дворъ.

— Такъ вотъ какъ! А знаете, сказала Надежда Петровна, помолчавъ: — у насъ прошелъ слухъ, будто вы хотите постричься.

— Что?

— И будто вы даже постриглись. Монашеньки наши слухъ привезли. Вѣдь вы ничего не пишете Катеринѣ Дмитревнѣ. И даже мнѣ ваше имя сказывали: мать Паисія. Право, еслибъ не вашъ халатъ, я бы васъ такъ и встрѣтила.

Наталья Дмитріевна помедлила отвѣтомъ.

— Довольно и того, проворчала она наконецъ сквозь зубы: — что я пятьнадцать лѣтъ сижу въ этомъ казематѣ.

— Развѣ нельзя выйти? сказала осторожно Надежда Петровна.

Наталья Дмитріевна не отвѣчала.

Настенька взглянула на нее и взяла свою шляпу.

— Я пойду во дворъ, маменька, сказала она.

Наталья Дмитріевна на секунду какъ будто удивилась. Она тоже взглянула на дѣвушку.

— Рѣшительно вамъ у меня не нравится, Настасья Александровна, сказала она, улыбаясь.

Настенька надвигала свою зимогорку.

— Что дѣлать, сказала она, пожавъ плечами: — лицемѣрничать не могу. Будьте здоровы.

Она поклонилась.

— Маменька, я буду во дворѣ.

Она вышла. Изъ окна было видно, какъ она искала гдѣ нибудь пріюта отъ солнца. Служба въ церкви кончилась, и съ паперти, на встрѣчу Настенькѣ сбѣжало нѣсколько нищихъ дѣвочекъ, громко прося милостыни. Настенька говорила имъ что-то, отклоняя ихъ рукою; потомъ подбрела къ ней старая нищая съ такою же дѣвочкой; Настенька остановилась, говорила имъ долго и громко и еще смѣлѣе отклонила ихъ рукою. Попрошайки исчезли, и Настенька, не оглядываясь, прошла на другой конецъ двора. Тамъ, около ограды, была скамеечка, и двое работниковъ, усердно мокая кисти въ ведро съ вохрой, мазали стѣну. Настенька подошла къ нимъ, приподняла свою зимогорку, поклонилась и сѣла. Видно было, что они разговорились. Одинъ рабочій отложилъ кисть и что-то разсказывалъ. Немного погодя, Настенька вынула свой портмонне и оттуда но нѣскольку разъ подала обоимъ. Рабочіе кланялись.

Наталья Дмитріевна глядѣла на эту сцену. Она раскраснѣлась сильнѣе и, взявъ чайное полотенце, обмахивалась молча. Надежда Петровна, опустивъ глаза, гасила свою папироску.

— Наталья Дмитревна, сказала она какъ-то странно, но довольно рѣшительно. — Вамъ сейчасъ непонравилось… Но Настенька никогда не лжетъ, и избави меня Богъ, въ какомъ бы то ни было случаѣ, остановить ее отъ того, что ей кажется правдой.

Наталья Дмитріевна улыбнулась.

— Зачѣмъ же? возразила она: — вы сами всегда были откровенны…

— О, нѣтъ, нѣтъ, прервала Надежда Петровна: — совсѣмъ не на такой ладъ…

— Господь съ ней, прервала Наталья Дмитріевна: — вѣдь я вѣрно уже ея никогда не увижу. Я должна за себя прощать… Я и прощаю.

Надежда Петровна встала и, закуривъ опять, ходила по комнатѣ. Она глядѣла на свою неузнаваемую хозяйку; хозяйка глядѣла на гостью. Кто видѣлъ Надежду Петровну въ ея молодые лѣта, тотъ могъ не признать ея теперь. Она стала очень полна; ея русые волосы начали сѣдѣть; бойкое, насмѣшливое когда-то лицо носило слѣды тяжелаго горя; одни глаза смотрѣли отрадно: въ нихъ была и жизнь, и рѣшимость, и минутами какое-то отчаянное веселье. Для знатока, это постарѣвшее лицо стало еще красивѣе.

— Какою болѣзнью кончилъ жизнь Александръ Михайлычъ? спросила, наконецъ, Наталья Дмитріевна.

— Десятью болѣзнями. Мы уходили себя исправно. Какъ слѣдуетъ, уходили.

Надежда Петровна какъ-то нетерпѣливо сѣла на диванъ, погасила опять огонь и улыбнулась.

— Теперь я — вдова отъ двухъ, прибавила она.

Наталья Дмитріевна подняла глаза.

— И любовникъ мой умеръ, Наталья Дмитревна. Знаете?

Та молчала.

— Но ему уже три года. Вотъ, въ іюлѣ ровно будетъ три.

Наталья Дмитріевна молчала.

— Скажите по правдѣ, спросила Надежда Петровна, немного обождавъ: — еслибъ не вы сами мнѣ отворили двери, Наталья Дмитревна, а я велѣла бы о себѣ доложить — вы бы меня не приняли?

— Почему же? возразила та уклончиво.

— Да потому… Когда же мы — скажу какъ Настенька — когда жe мы перестанемъ лицемѣрить? Мало мы жизни, что ли, погубили на тонкостяхъ? Пора уняться. Не приняли бы, повторяю, Наталья Дмитревна. Развѣ пять лѣтъ назадъ этого не было? Я пріѣзжала и въ окно васъ видѣла, и вы отказали мнѣ. И опять была, и вы мнѣ отказали. Я хотѣла видѣть васъ, потому что мнѣ васъ крѣпко жаль и я уже васъ люблю. Но грѣха моего вы никакъ переварить не могли, не хотѣли. А казалось, натура ваша должна была измѣниться.

Наталья Дмитріевна не возражала

— И даже — вотъ глупое мое воображеніе!… мнѣ казалось тогда, что именно вы должны были стать той женщиной, которой я одной могла броситься на шею…

Надежда Петровна примолкла и крѣпко сжала пальцами глаза.

— Да, видно, мудреное дѣло — правда, добавила она.

Наталья Дмитріевна взглянула на нее спокойно.

— Послушайте, сказала она. — Вы были виноваты. Вы говорите безнравственныя вещи. Женщина такъ думать не должна. Никакое мое преступленіе не должно было размягчить моего сердца на поблажки подобнымъ мерзостямъ. Скажите, какъ должна я была иначе судить о женщинѣ, которая забыла обязанности стыда, которую порядочныя женщины перестали принимать, Надежда Петровна — скажите…

— Стыдъ, обязанности! повторила Надежда Петровна, горько усмѣхнувшись. — А когда я положительно знаю, что всѣ обстоятельства моей тогдашней жизни были вамъ въ точности, безъ прибавки и утайки переданы Семеномъ Андреичемъ? О, Богъ его благослови за то, что онъ умѣлъ понимать меня, и когда на меня накинулись наши благочестивицы… И объ васъ онъ судилъ лучше, Наталья Дмитревна.

Она встала и въ волненіи прошлась къ окну.

— Изъ этого что же слѣдуетъ? возразила тихо Наталья Дмитріевна.

— Что? вскричала Надежда Петровна. Она всплеснула руками. — Что? Неужто такъ ничего и не слѣдуетъ? И нѣтъ мнѣ извиненія? И нѣтъ мнѣ прощенія, Наталья Дмитревна? Когда… когда жизнь моя была адъ! И тутъ ничего? Когда меня били, и я прощала!… Когда пьянствовали, разоряли домъ — и я прощала. Когда заводили серали и на моихъ глазахъ… и я все, все прощала! И вдругъ за то, что, наконецъ, какъ ни крѣпилась, а не выдержало мое сердце, и нашелся человѣкъ… О, Владыко, Господи!… О, не прощайте мнѣ и сколько угодно теперь проклинайте, пожалуй — меня самъ Богъ простилъ!

Наталья Дмитріевна взглянула на нее съ изумленіемъ.

— То-то; вы никогда не любили, продолжала Надежда Петровна, сжимая платокъ передъ губами, дрожавшими отъ отчаяннаго и вмѣстѣ радостнаго волненія. — Никогда. Она глядѣла кругомъ. — Да и такой человѣкъ, каковъ онъ былъ, не всякой достанется… О, Боже!… больше любить, больше беречь, больше страдать за меня… Да это невозможно!

— А все-таки довелъ до позора, Наденька, тихо возразила Наталья Дмитріевна.

— Никогда, вскричала она. — Не трогайте его памяти. Вина тѣхъ, кому дѣло до чужой совѣсти, а нѣтъ дѣла до своей. Вотъ онъ какъ любилъ меня, продолжала она, крѣпко положивъ руку на столъ. — Едва замѣтилъ, слышите ли, едва замѣтилъ, что дѣти въ смыслъ входятъ и начинаютъ привязываться къ нему, какъ онъ сталъ отклонять меня, самъ уѣхалъ, и мы почти уже не видались. О, Боже мой! и даже умеръ не на моихъ рукахъ, не позвалъ: мое отчаяніе было бы слишкомъ явно!…

Надежда Петровна бросилась на диванъ и захватила обѣими руками голову.

— Ну, да все прошло, сказала она, отирая глаза. — Прошло. Человѣкъ не долженъ быть тряпкой, какъ говоритъ Настенька. И мнѣ еще есть чѣмъ жить, добавила Надежда Петровна: — дѣти…

Она сказала это весело и вмѣстѣ глубоко вздохнула.

— Лучше поговоримъ о другомъ. Что вы у меня новостей не спросите?

— Какихъ, Наденька! И кто мнѣ нуженъ?

— Ну, хоть бы о Катеринѣ Дмитревнѣ.

Наталья Дмитріевна быстро отвернулась.

— Хотя бы о ней спросили. Вообразите, молодѣетъ… Нынѣшній годъ волосы подчернены и на шляпкѣ розаны. Но вы послушайте… И, полноте вамъ, Наталья Дмитревна: принимайте жизнь, какова она есть — мудрость не новая, да, право, годная. Жизнь всегда возьметъ свое. Вотъ и вамъ теперь захотѣлось жить, да поздно; ужь не знаете какъ… Вы только вообразите Катерину Дмитревну… Первая сплетница въ городѣ; нѣтъ угла, куда бы она не затесалась. Да и — ништо вамъ! Что вы десять лѣтъ держали ее на привязи? а теперь изволите сердиться! Да она въ кои-то вѣки дорвалась, моя голубушка!

Надежда Петровна расхохоталась.

— Передъ отъѣздомъ сюда я имѣла счастье ее видѣть. Изволила соболѣзновать о моемъ несчастьи, сидя за ералашикомъ; играла съ Михаиломъ Иванычемъ Смолинымъ; онъ теперь въ N*** губернскимъ стряпчимъ. И все передъ нимъ лебезитъ: «Ахъ, какой пріятнѣйшій молодой человѣкъ!» И даже строитъ глазки.

Наталья Дмитріевна почти вскрикнула.

— Что вы!

Наталья Дмитріевна откачнулась въ креслахъ.

— Грѣхъ, сказала она глухо. — Вы меня рѣжете… Богъ за это въ дѣтяхъ накажетъ, договорила она. — Зубы ея застучали.

— За что?

Надежда Петровна встала и взяла ее за обѣ руки.

— Что я помянула вамъ его имя? Наталья Дмитревна… Да развѣ Богъ наказываетъ, когда мы помнимъ наши вины передъ дѣтьми нашими? Развѣ вамъ хочется забыть вашу вину? Я этого не думаю.

— Правда, правда твоя, перебила ее Наталья Дмитріевна. — Только мнѣ такъ тяжело это, Надя. Годы идутъ, дряхлѣю, душа и тупѣетъ… Иногда ничего не помню, и вдругъ…

— О, дай Богъ, чтобъ мнѣ всегда помнить мои вины, всегда! сказала Надежда Петровна. — Но, договорила она весело: — тутъ мнѣ почти бояться нечего. Мои дѣти будутъ счастливы.

— Вы ихъ балуете, Надя.

— Лишь бы были счастливы. Да я не балую. Они растутъ умнѣе насъ.

Наталья Дмитріевна взглянула сомнительно.

— Будто бы, сказала она: — Настасья Александровна, выходитъ — то, что тебѣ хочется?

— Какъ, что мнѣ хочется? Надежда Петровна засмѣялась. — Да когда мы, матери, скажите мнѣ, бросимъ это милое «что мнѣ хочется!» А когда дѣтямъ не такъ хочется — тогда что? Да мало, что ли, насъ самихъ отъ этого погибло, и мало мы сами молодаго народу загубили? Нѣтъ, нѣтъ! Богъ съ ней, съ этой властью и съ этой жизнью. Уступала я на своемъ вѣку много и радостей себя лишила многихъ… Настенька уступать не будетъ. Не такая; умница она. Она и любовь будетъ понимать иначе — я вижу. Это — не я, «богатая, но погибшая натура», какъ называетъ меня молодёжь… Да, впрочемъ, я теперь могу быть довольна собою. Надежда Петровна вздохнула. — Можетъ быть, заключила она: — въ глазахъ моихъ дѣтей я и глупа… да, Настенька и попрекаетъ меня, что я — женщина неразвитая. Ну, да за то они никогда не скажутъ, что я ихъ стѣсняла.

— Охъ, Наденька!

— Что?

Наталья Дмитріевна покачала головою.

— Ну, что жь?

— Какъ тебѣ сказать?… Это — что-то не то…

— Объясните, что же?

— Не умѣю… не могу. Какое-то несчастье я тутъ вижу и для тебя, и для нихъ, Надя.

— Какое же несчастье?

— Ей-богу, не умѣю растолковать.

— Э, только-то!… Такъ это ваши старыя кости говорятъ, Наталья Дмитревна.

Надежда Петровна вдругъ чрезвычайно оживилась.

— Оставимьте пророчества въ сторонѣ, сказала она: — я вижу покуда, что дѣти у меня — не льстецы мои и не рабы мои, а если я заслужу, будутъ и моими друзьями. Настеньку вы не знаете. Отца она ненавидѣла и не скрывала; но это — не моя и не ея вина. Меня она никогда не цалуетъ. Но она — больше чѣмъ мой другъ. Она — мой разумъ. Вы думаете, она въ шутку сказала о богатыхъ? Да не будетъ у нея завтра башмаковъ, она преспокойно надѣнетъ лапти и выйдетъ замужъ за мужика. Мнѣ тяжело съ ней подчасъ, признаюсь, да вѣдь надо же учиться жить. Да, она — мое Провидѣніе! Еслибъ не она въ нашихъ нищенскихъ бѣдахъ — я бы ума не приложила. А теперь, съ совѣта Насти, я знаю, что буду дѣлать. Не найду мѣста какой нибудь начальницы пріюта въ N…. заведу магазинъ, не пойдетъ — открою булочную. Такъ и на вывѣскѣ напишу: «М-me Завѣрова». Не прибавить-ли: «Разорившаяся аристократка»?

— Ой, сказала Наталья Дмитріевна!

— Что — «ой»?

— Опять что-то не то, Надя. — Она пожала плечами.

Надежда Петровна взглянула на нее серьёзно.

— То, говорятъ вамъ. Пора нашимъ дѣтямъ идти по другой дорогѣ, а не по нашей. Пора и намъ опомниться, Наталья Дмитревна. Времена уже не тѣ, и если изъ-за вашихъ стѣнъ вы ничего не видите, ну, такъ вспомните старое. Что такое изъ васъ сдѣлали, что такое были и мы въ свою очередь — меньшія, бѣдныя дѣвушки? Чѣмъ умѣли мы занять нашъ умъ, наши руки, разнообразить нашъ день, быть полезными кругомъ, отвлечь свою голову и сердце отъ разныхъ фантазій…? Ничѣмъ, ничѣмъ! Да, все наше воображеніе переболѣло отъ нашего бездѣлья или стѣсненія. Мы только умѣли страдать или угнетать, или, вотъ, какъ я, повиснуть на шею первому встрѣчному… О, Господи!… Было изъ чего жить!… Да изъ чего вы и теперь живете? Когда, въ шестьдесятъ лѣтъ, задыхаясь здѣсь, вы изъ ложнаго стыда, изъ недостатка воли не покидаете этихъ стѣнъ!… И все-то — вотъ такъ, крайности изъ-за пустяковъ… И когда особенно я вспомню о ней… Бѣдная, бѣдная Паша! Изъ-за чего она погибла?… Что помѣшало ей быть счастливой?… Нѣтъ, нѣтъ! Пусть мои дѣти растутъ на свободѣ! Не будутъ они искать ни моего позволенія, ни моего прощенія, не будутъ приносить, какъ я, ненужныхъ жертвъ, не будутъ они, Наталья Дмитревна, знать ни вашихъ тонкихъ умолчаній и приличій, ни вашихъ лицемѣрныхъ деликатностей съ ненавистью за угломъ и вышиваньемъ ненужныхъ оборочекъ снаружи… О, ни всѣхъ, всѣхъ вашихъ тонкостей, отъ которыхъ напряглась и лопнула, наконецъ, ваша жизнь, истекая кровью… О, Господи!… Отвратительно и страшно!… И изъ-за чего? Изъ-за мелочей!… Да просто, страшно сказать — ни за грошъ пропала дѣвка!…

Наталья Дмитріевна пошатнулась.

Надежда Петровна взглянула на нее и замолчала. И долго-долго сидѣли онѣ молча. Потомъ, гостья взяла руки затворницы въ свои обѣ руки и держала ихъ. Обѣ онѣ не сводили глазъ другъ съ друга и тихо покачивали головами.

— Что? сказала Надежда Петровна.

— Ничего.

Онѣ все глядѣли.

— Эка мы съ вами растолстѣли на радостяхъ, сказала Надежда Петровна.

Вмѣсто всякихъ словъ, Наталья Дмитріевна стремительно бросилась ей на шею, захватила ее изъ всѣхъ силъ и страшно зарыдала…

Ив. Весеньевъ.

Январь 1863.

"Отечественные Записки", №№ 8—11, 1863