Домашний учитель (Марков)/ДО

Домашний учитель
авторъ Владислав Львович Марков

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДОМАШНІЙ УЧИТЕЛЬ.

ПОВѢСТЬ.

І.

Свѣтлымъ и тихимъ сентябрскимъ вечеромъ Алёша съ Бочковскимъ гуляли въ полѣ. Алёша — единственный сынъ просяновскаго помѣщика, стараго полковника Михаилы Просянова; а Волковскій — дѣйствительный студентъ, уже года четыре жившій у него, приготовляя Алёшу къ университету, куда тотъ и долженъ былъ ѣхать этою же осенью. Алёша имѣлъ большой круглый лобъ, голубые, нѣсколько задумчивые глаза, свѣтлые длинные волосы, которые у него за уши забрасывались, былъ тонокъ и «длиненъ», какъ обыкновенно бываютъ юноши, начинающіе семнадцатый годъ — лучшій человѣческій возрастъ, когда щоки горятъ и глаза блестятъ. Онъ былъ славный мальчикъ, хотя и не любилъ, когда Бочковскій, улыбаясь, такъ его называлъ. У Алёши, какъ у большей части очень молодыхъ людей, проявлялось желаніе казаться старѣе своихъ лѣтъ. Бочковскій называлъ такое желаніе ребячествомъ и преслѣдовалъ его въ немъ меткими, хотя и дружескими насмѣшками. Больше всего ему отъ Бочковскаго доставалось тогда, когда онъ на какомъ нибудь вечерѣ у сосѣдей, совѣстясь почему-то съ дѣвочками танцовать (кажется, изъ боязни уронить въ себѣ достоинство будущаго студента), отговаривался отъ танцевъ головною болью; но танцовать все-таки шелъ не медля и улыбаясь, какъ только встрѣчалъ улыбающійся взглядъ Бочковскаго: онъ его выносить не умѣлъ. Онъ съ учителемъ былъ очень друженъ и не видѣлъ въ немъ учителя. Въ четыре года Алёша проникнулся совершенно прямымъ и здоровымъ его направленіемъ. Особенно Алошѣ нравилась въ немъ вражда со всякою застарѣлостью, неподвижностью, мелочностью характеровъ и взглядовъ, со всѣмъ, что выдумано, что ненатурально, что только безъ толку стѣсняетъ.

Бочковскій былъ изъ малороссіянъ и не дворянинъ, звался Провомъ Ивановичемъ. Ему уже за сорокъ перевалило; но на его круглой и низко остриженной русой головѣ проточилась ни малѣйшая плѣшинка; его низенькіе волосики ежикомъ стояли; былъ онъ средняго роста и толстоватъ; брилъ усы и бороду; лицо имѣлъ будничное, но умное; черты его были набросаны довольно смѣло; всякая порознь грубовато глядѣла, а всѣ вмѣстѣ — ничего-себѣ, и было въ нихъ выраженіе откровенной, умной веселости; руки имѣлъ красныя. Большую слабость питалъ къ русскому языку и зналъ его превосходно, хотя въ его разговорѣ и слышался хохолъ. Буслаева любилъ до обожанія и всегда былъ окруженъ, по его выраженію, «буслаевщиной». Бочковскій былъ прямъ не той нетерпящей, навязчивой прямотой, которая всегда скучна; онъ даже не любилъ, когда съ нимъ часто соглашались, и презиралъ людей, неотстаивающихъ горячо своихъ убѣжденій. Въ свои убѣжденія онъ не игралъ, а потому его убѣжденій можно было скорѣе видѣть, чѣмъ слышать. У него была особенная и завидная способность сближаться съ молодёжью. Она его любила, можетъ быть, потому, что онъ ее любилъ. Къ своему воспитаннику онъ стоялъ очень близко. Они вмѣстѣ читали, гуляли и спорили часто до крику въ свободное отъ занятій время. Алёша къ университету былъ подготовленъ добросовѣстно. Бочковскій слѣдилъ за наукой и литературой, выписывая книги и журналы почти на половину своего жалованья. Занимался особенно педагогическимъ вопросомъ и зналъ его современно. Бочковскій нигдѣ и никогда не служилъ, а изъ университета ему пришлось прямо поѣхать къ богатому товарищу братьевъ его приготовить къ гимназіи; такъ и застрялъ онъ въ деревняхъ, только переѣзжалъ изъ одной въ другую, когда кончалъ одно свое дѣло, для того, чтобы другое такое же начать. Деревенскіе дворяне любили его какъ человѣка и дорожили имъ какъ дѣльнымъ учителемъ, потому что всѣ его ученики, какъ говорится, «удавались»: онъ ихъ мастерски развивалъ и подготовлялъ.

Бочковскій имѣлъ нѣсколько циническій взглядъ на всякаго рода внѣшность, а потому и о своей не заботился; ему было рѣшительно все равно, въ чемъ ни ходить; кромѣ того, онъ словно старался имѣть грубыя манеры и словно нарочно подбиралъ слова погрубѣе и оригинальнѣе; но съ своею честною душой онъ могъ, пожалуй, оскорбить ухо, но не человѣка; онъ не умѣлъ оскорблять. Бочковскій любилъ рыбу удить и зналъ въ просяновскомъ прудѣ рыбныя заводилы и плёсы. Пробовалъ онъ верхомъ ѣздить, подбитый на это Алёшей, большимъ охотникомъ до верховой ѣзды; но сдѣлавъ нѣсколько шаговъ и чувствуя, что невидимая сила влечетъ его ноги впередъ, а голову къ землѣ, задумался; когда же пошли рысцой, и онъ, подскакивая на сѣдлѣ какъ-то особенно высоко и неуклюже, увидѣлъ себя на тѣни, расхохотался вдругъ своимъ громкимъ смѣхомъ (онъ самъ его называлъ «ржаніемъ») и попросилъ Алёшу остановиться.

— Что вы? спросилъ его удивленный Алёша.

Бочковскій, смѣясь, показалъ на свою дѣйствительно смѣшную тѣнь.

— Вѣдь этакой фигурой на конѣ до сраму доѣздишься! сказалъ онъ. — Ну, какой я всадникъ? И тяжело свалился на землю, божась, что въ другой разъ на такую штуку не пойдетъ и что онъ лучше пѣхотой будетъ дѣйствовать.

Между деревенскими своими друзьями Бочковскій, кромѣ Алёши, считалъ еще одну молоденькую дѣвушку, очень близкую сосѣдку, Леночку Горкину. Объ Алёшѣ и объ Леночкѣ онъ гораздо больше думалъ, чѣмъ о себѣ самомъ. Къ себѣ онъ былъ больше чѣмъ равнодушенъ. Онъ говорилъ, что если когда и приходилъ самъ себѣ въ голову, то имъ овладѣвала тоска и разсѣянность.

— Человѣкъ самъ себя интересуетъ только въ философскомъ отношеніи, говорилъ Бочковскій: — а такъ-какъ я — не философъ и не готовлюсь писать: «Бочковскій, или познай самого себя», то, право, о себѣ скучно помнить.

Разговаривая, Алёша и Бочковскій не замѣтили, какъ скрылось за ними Просяное и какъ передъ ними на высокомъ валу изъ перегнившей соломы горкинскія ракитки зазеленѣлись.

Оба остановились и посмотрѣли одинъ на другаго. Алёша не утерпѣлъ и засмѣялся, глядя на бѣлую трубу горкинскаго дома. Бочковскій тоже засмѣялся. Пошли къ околицѣ.

— Ау! Алёша! вылетѣлъ изъ саду звонкій и молодой женскій голосъ.

Оба остановились и, улыбаясь, смотрѣли на садъ.

— Ау! Провъ Иванычъ! повторилось въ саду, но уже въ другомъ мѣстѣ.

— Леночка! сказалъ повеселѣвшій Алёша и бросился въ калитку; Бочковскій за нимъ.

Но очутившись на садовой дорожкѣ и оглядываясь крутомъ себя, они не видѣли Леночки ни въ сиреневыхъ кустахъ, ни подъ колонками? ни между вишенъ.

— А! радостно воскликнулъ Алёша, и ему отвѣтилъ звонкій, разсыпчатый смѣхъ Леночки.

Подъ темными, курчавыми клёнами стояла свѣжая и стройная дѣвушка съ веселыми и красивыми карими глазами, здоровой, нѣсколько загорѣлой бѣлизны; съ свѣтлыми волосами (цвѣту нечищеннаго миндаля), гладко зачесанными погермански въ свободную черную сѣтку, въ которой они у нея лежали низко на шеѣ тяжелымъ, роскошнымъ сверткомъ, блестѣвшимъ сквозь черную сѣтку своимъ свѣтлымъ и молодымъ глянцемъ. На ней было простенькое голубенькое, не разъ уже мытое, ситцевое платье съ свободными рукавами и пелеринкой; порядочно загорѣвшую шейку красиво обнималъ бѣлый воротничокъ. Алёша ужасно любилъ ее въ голубенькомъ платьѣ и увѣрялъ Бочковскаго, что оно мыломъ пахнетъ. Оба, снявъ фуражки, смотрѣли на нее съ большимъ и нескрываемымъ удовольствіемъ. Она, какъ была найдена притаившеюся въ темной нишѣ зубчатыхъ листьевъ, шутовски улыбающеюся и съ пальчикомъ, приложеннымъ къ полненькой нижней губѣ, такъ и осталась. Она была прехорошенькая въ эту минуту, когда боковой лучъ садившагося солнца словно ласкалъ и цаловалъ ея свѣтло-волосую головку.

Она разсмѣялась и, поправивъ рукою свою прическу, вышла къ нимъ на дорожку и подала обоимъ свои блѣдныя руки.

— Здравствуйте, сказала она и прибавила: — вы какъ разъ — къ чаю. Мы всѣ на балконѣ.

— И вы на балконѣ?

Бочковскій улыбнулся; она тоже.

— Я сюда выскакивала васъ смотрѣть. Я почему-то знала, что вы непремѣнно сегодня придете.

— Отчего же непремѣнно?

— Ужь такъ… знала… потому что погода сегодня отличная! добавила она, смѣясь, и сдѣлала рукой то граціозное и выразительное движеніе, которымъ молоденькія дѣвушки такъ кстати подтверждаютъ свою увѣренность.

— А вѣдь мы легко могли ныньче и не придти?

— А вотъ пришли.

Дѣвушка разсмѣялась, какъ бы что вспомнивъ.

— Раиса Николавна у насъ, сказала она Бочковскому.

Тотъ только головой взмахнулъ.

— О васъ спрашивала, конечно.

— И вы не догадались ей сказать, что я умеръ?

— Она мнѣ не повѣритъ. Вы вотъ сами ей скажите, что умерли.

— Тарантитъ, небойсь?

— Невыносимо. Она съ утра здѣсь. Я, впрочемъ, только къ обѣду и чаю выходила.

— Что жъ вы дѣлали?

— Съ Лизой занималась.

— Ну, что она?

— Поправляется. Главное: лѣнь прошла. Я ужасно за нее рада. Теперь и памяти у нея больше, и въ окно не часто смотритъ, и сидитъ съ книгой терпѣливо.

— А вы-то съ ней терпѣливы?

Бочковскій улыбался. Леночка засмѣялась.

— Кажется, терпѣлива. Раза два, впрочемъ, я…

— Вспылили?

— Нѣтъ… но чувствовала досаду на Лизу.

— И вѣрно за пустяки?

— Конечно.

— Что жь?

— Вспомнила, что я сама была безтолкова, но вы со мной всегда были терпѣливы и… успокоивалась…

Она обратилась къ Алёшѣ.

— Какое у студента сегодня серьёзное выраженіе, сказала она ему, поддѣлываясь подъ его тонъ.

— Въ Москву не хочется ѣхать, Леночка, сказалъ Алёша невесело.

— «Науки юношей питаютъ; отраду старцамъ подаютъ», сказала, смѣясь, Леночка.

— Чѣмъ ближе отъѣздъ, тѣмъ мнѣ въ Просяномъ лучше и въ… Горкиной, у васъ, сказалъ Алёша, не глядя ни на кого и словно про себя.

Всѣ молчали и не улыбались. Алёша щипалъ свою фуражку.

Леночка тихонько взяла у него изъ рукъ фуражку и спрятала ее вмѣстѣ съ своей правой рукой подъ пелеринку.

— Зачѣмъ? сказалъ Алеша, словно обидясь. Ему показалось, что Леночка его не уважаетъ и обходится съ нимъ, какъ съ ребёнкомъ.

— Теперь вы не уйдете повчерапшему, милостивый государь, сказала серьёзно Леночка.

Алёша на нее поглядѣлъ довѣрчиво и тоже разсмѣялся.

— Я возьму и безъ фуражки уйду, сказалъ онъ, нарочно вставивъ здѣсь деревенское: «возьму».

— А я возьму — и не повѣрю, сказала Леночка.

— А я возьму и скажу, что вы оба — извините — глупости говорите, замѣтилъ Бочковскій.

Леночка, Алёша, а за ними Бочковскій, засмѣялись.

— А самоваръ, Леночка! сказалъ ей Алёша, вспомнивъ, что она забыла свою обязанность — быть въ эту минуту на балконѣ и разливать чай. — Что, испугались? — Ей-богу, испугалась, Алёша. Побѣжимте!

Она побѣжала прямо по травѣ куртины, ловко извиваясь между разлатистыми, широко и низко распространившимися вѣтками старыхъ яблонокъ. Алёша и Бочковскій пошли за нею.

Съ балкона раздался радостный дѣтскій крикъ, и на нихъ шумно, стремительно, какъ молодые ястреба, налетѣли двое славныхъ, здоровенькихъ мальчиковъ съ свѣжими, очень другъ на друга похожими лицами, оба съ русыми головами въ скобку и съ безпокойными карими глазами. На обоихъ были красныя рубашки, коротенькія поддёвки и широкія штаны въ голенища сапогъ; дѣтскіе корпуса и плечи ихъ молодецки развивались на деревенской свободѣ, и обѣщали они выходиться славно на вольномъ и чистомъ воздухѣ, въ поляхъ, въ рощахъ, бѣготней, купаньемъ и рѣзвыми шалостями. Старшему, Володѣ, было одинадцать лѣтъ, меньшему, Колѣ — девять. Они ужасно были похожи одинъ на другаго. Оба наперерывъ старались другъ друга обогнать, чтобы первому сказать гостямъ: «здравствуйте!»

Володя, конечно, опередилъ и, держа руки Бочковскаго и Алёши, сказалъ опоздавшему и запыхавшемуся Колѣ:

— Я, братъ — первый!

— Нѣтъ, Коля — первый, сказалъ Бочковскій, чтобы поддержать ребёнка, и подалъ ему руку.

Коля пожалъ ему руку своей маленькой рукой довольно крѣпко и шаркнулъ гостямъ сапогами, при чемъ отвѣсилъ поклонъ, отъ котораго скобка его упала ему на лобъ, на глаза, и онъ ее поправилъ ловкимъ взмахомъ головы.

— Здравствуйте, господа! сказала гостямъ Лиза, маленькая дѣвочка лѣтъ семи, тоненькая, очень симпатичная, въ тёмненькомъ платьицѣ съ чернымъ фартучкомъ, въ бѣлыхъ чулочкахъ, всегда чинно и серьёзно себя державшая, за что шалуны-братья прозвали ее «бабушкой», а за ними и всѣ ее такъ называли.

— Здравствуйте, бабушка, здравствуйте! какъ поживаете? говорилъ ей Бочковскій, пожавъ ея худенькіе пальчики.

Въ это время Володя подставилъ Колѣ «ножку», и тотъ упалъ въ цвѣтникѣ.

Коля поднялся совсѣмъ сконфуженный и не глядѣлъ на гостей.

— Коля все только падаетъ! замѣтила серьёзная Лиза.

Коля покраснѣлъ.

— Черезъ ножку безчестно, сказалъ онъ брату.

— Ну, грудь на грудь давай, отвѣтилъ хладнокровно Володя и раскрылъ руки.

Коля проворно снялъ съ себя поддёвку и положилъ ее на траву.

— Боится запачкать, иронически замѣтилъ Алёшѣ Володя: — знаетъ, что на землѣ будетъ валяться.

— Не хвались, идя на рать! сказалъ Коля и тоже раскрылъ свои руки.

Оба упали другъ къ другу на грудь и схватились довольно плотно и горячо. Нѣкоторое время они топтались на одномъ мѣстѣ.

— Вы, бабушка, отчего ихъ не унимаете — этотъ народъ? сказалъ Лизѣ Бочковскій.

— Они меня не слушаютъ. Лиза улыбнулась.

— Вѣдь вы — бабушка?

— А они — «братья-разбойники»; они никого не боятся, особливо Володя, сказала очень серьёзно Лиза.

— Это нехорошо; значитъ, вы съ ними нестроги.

— Я не умѣю быть строгой. Лиза какъ бы жаловалась Бочковскому на себя.

— Ты подъ силу меня не бери, братъ! закричалъ тоненькій и явно ослабѣвшій голосъ Коли. Видно было, что ему очень трудно возиться съ братомъ: его ноги въ сапожкахъ то и дѣло высоко подымались и вдругъ падали на землю сильно и со шлепаньемъ. Его такъ и вскидывалъ на себя дюжій Володя; но Коля отчаянно держался, прилипнувъ головой къ плечу брата и низачто не падая, когда тотъ его боролъ. Ручонки его застыли на спинѣ брата.

— Держись, Коля, держись! ободрялъ его Алёша. Ему ужасно было жаль Колю: Алёша всегда за слабыхъ становился. Онъ хорошо понималъ, что куда жъ Колѣ съ Володей справиться? зналъ, что въ неравную борьбу съ Володей Колю вовлекало самолюбіе, и весь былъ за Колю.

— Не надо черезъ ножку, не надо, Володя! замѣтилъ Алёша, видя, что Володя ловкимъ и энергическимъ движеніемъ съ помощію правой ноги хочетъ покончить дѣло.

— Ну, не надо! сказалъ Володя: — я его и такъ возьму!

— Не возьмешь, братъ! пропищалъ еле-слышно Коля.

— Держись, Коля, держись! невольно вскрикнулъ Алёша, испугавшись за Колю.

Но Коля уже тихо опускался подъ сильнымъ, навалившимся на него корпусомъ брата и болѣе не сопротивлялся.

— Смерти или живота? сказалъ серьёзно Володя, молодцомъ смотря въ сконфуженные глаза брата.

— Смерти! рѣшительно отвѣтилъ Коля.

Володя быстро опустилъ его на землю и правою рукой замахнулся на него, какъ бы оружіемъ.

— Проси живота! закричалъ онъ грозно.

— Не попрошу! еще рѣшительнѣй сказалъ Коля.

— Коля, Володя! опять! закричала на нихъ съ балкона мать.

Мальчики вскочили и убѣжали въ аллею. По Колѣ замѣтно было, что единоборство еще не кончилось.

— Здравствуйте, господа, сказала гостямъ хозяйка.

— Будетъ вамъ съ дѣтьми! идите къ намъ, взрослымъ! добавила Раиса Николаевна.

Бочковскій и Алёша вошли на балконъ. Хозяйка спросила Алёшу объ его отцѣ. Алёша сказалъ, что онъ съ утра до вечера на стройкѣ: мезонинъ къ флигелю строитъ.

— Михаила Степанычъ любитъ строиться, замѣтила хозяйка. — Каждое лѣто что-нибудь да найдетъ строить; подлинно — боберъ-строитель.

И сказала, чтобы Леночка чаемъ гостей напоила. Леночка, которую, разумѣется, маменька распекла сейчасъ же, какъ только она на балконъ вбѣжала, за то, что самоваръ бросила и пропала, проворно разливала но чашкамъ и стаканамъ чай.

Надежда Петровна Горкина была изъ того сорту женщинъ, которыя къ старости почему-то не сѣдѣютъ. У нихъ къ старости только полнота прибавляется, да воркотня. Какъ всѣ воркотуньи, она была очень добрая женщина. Бочковскій ее уважалъ за то, что она — добрая женщина, хорошая мать, отличная хозяйка и преспокойная сосѣдка; за эти добродѣтели Бочковскій охотно ей прощалъ, что она ничего не читаетъ и не читала никогда, въ молодости даже, кромѣ Исторіи Милота да Ролленя, и то такъ, что кромѣ ихъ названія она ничего изъ нихъ не упомнила. Онъ ее иногда Алёшѣ «Коробочкой» называлъ. Любилъ ея водянки и наливки, особливо «рябиновую», и состоялъ съ ней въ очень пріятельскихъ отношеніяхъ. Какъ мать и неглупая женщина, она понимала, что ничѣмъ, никакими деньгами не купишь того участія, какое Бочковскій оказалъ ея Леночкѣ и болѣе или менѣе всему семейству, и очень его любила. Онъ у нихъ былъ свой человѣкъ, что-то родное. Надежда Петровна, очень полная женщина съ красноватымъ лицомъ и всегда простоволосая, надѣвала чепцы только при гостяхъ или въ гости. Съ утра ходила въ неизмѣнномъ сѣренькомъ платьѣ-блузѣ и къ вечеру обыкновенно, особливо лѣтомъ, незамѣтно облегчала себя, снимая съ себя все, что хоть сколько нибудь ее стѣсняло. — Я, вѣдь — на босу-ногу, говорила она иногда Бочковскому лѣтомъ, но секрету, конечно.

Раиса Николаевна приходилась ей какою-то троюродной племянницей и тоже, въ родню, была полная, бѣлая и сдобная тридцатилѣтняя вдова. Ея имѣньице находилось вблизи и потому она часто ѣзжала въ Горкину. Существо она была предоброе и безвреднѣйшее, хотя и немного пустое. Изъ всѣхъ ея слабостей въ глаза кидались двѣ: явно хотѣла себѣ мужа и, разумѣется, тоже посочнѣй человѣчка; да еще Бочковскому проходу не давала: все къ нему приставала, что его женитъ на «чудесной барышнѣ». Бочковскій на послѣднюю ея слабость только отшучивался, а на ея желаніе себѣ мужа благоразумно говорилъ извѣстную фразу изъ комедіи Островскаго: «женщина — слабая, сырая, позабывчивая; какъ это въ домѣ безъ мужчины?»

Она сначала на него за эту фразу сердилась, но такъ-какъ сердиться она ни за что и ни на кого долго не могла, то скоро вмѣстѣ же съ нимъ стала смѣяться и сама ему повторяла слова Анны Петровны: «Какъ это безъ мужчины въ домѣ? ужь я и не знаю!…» Раиса Николаевна была, какъ и всегда, нарядная; полныя ея руки гремѣли и блестѣли всякими браслетами и перстнями; на сочной тальѣ вилась тонкая золотая цѣпочка и синѣлись крошечные эмалевые часики. Пышный кринолинъ не позволялъ къ ней приближаться и ея движеніямъ придавалъ нѣсколько индюшечью грацію. Съ боку ея лежала широкополая швейцарская шляпа изъ легкой соломы съ голубыми лентами. Она взяла къ себѣ на колѣни свою бержеръ и пригласила Бочковскаго возлѣ себя сѣсть. Тотъ сѣлъ. Она сейчасъ же нашла, что онъ все молодѣетъ и ужасно пополнѣлъ.

Бочковскій разсмѣялся.

— Вы неисправимы, Раиса Николавна, сказалъ онъ.

— Исправьте меня. Вдовица на него глядѣла очень пріятно.

— Не возьмусь, сказалъ онъ: — куда мнѣ васъ исправлять!

— Фи!.. неувѣренность въ мужчинѣ, неувѣренность. Она даже головой закачала.

— Не правда ли, я похудѣла за это время?

— Нисколько, на мои глаза.

— Я, вѣдь, больна была, прибавила она томно.

— Не вѣрю, Раиса Николавна.

— Какъ это любезно съ вашей стороны…

— Ну, что у васъ тамъ болѣло?

— Морально была больна… скучно… голова тяжела, дѣлать ничего не хочется.

— Переспали. Вѣдь вы въ двѣнадцать часовъ встаете. Какъ тутъ головѣ не отяжелѣть? и сами отяжелѣете… А скука оттого, что вы ничѣмъ не занимаетесь.

— Чѣмъ же прикажите заниматься въ деревнѣ?

— Тѣмъ же, чѣмъ и въ городѣ; читайте, коли время есть. Въ деревнѣ лѣтнее хозяйство — славная вещь.

— Но жарко, пыль…

— Это — все здоровыя вещи; вы ихъ не бойтесь; съ ними только сойтись стоитъ покороче — хорошо…

— Когда же вы, однако, у меня будете, Провъ Иванычъ?

— Ну, ужь этого-то я вамъ не скажу; я, вѣдь — человѣкъ занятой…

— Какіе вы, господа, всѣ скучные, занятые… Вы, конечно, и тутъ не вѣрите, что васъ видѣть хотятъ…

— Будто ужь я ничему не вѣрю?

— Ничему. Вдовица протянула это слово.

— Ну, да ужь это старо, Раиса Николавна, сказалъ Бочковскій. — Вы что нибудь новенькое скажите.

— Ахъ, кстати: Антонина Забѣльская замужъ выходитъ… помните Панкова?

— Не помню.

— Высокій, брюнетъ; она съ нимъ всю баллотировку въ первой парѣ мазурку такцовала… еще тогда говорили о нихъ — помните?

— Не помню.

— Все: не помню, не номшо; удивительно любезенъ.

Вдовица пренаивно надула губки.

— Берите-ка чай, сказала хозяйка Бочковскому.

Всѣ занялись чаемъ. Алёша разговаривалъ съ Леночкой.

— Знаете, что я вамъ скажу, Провъ Иванычъ, начала хозяйка, подымая голову отъ своего вязанья: — вотъ не отгадаете?

— Отгадывать — не по моей части, Надежда Петровна.

Хозяйка съ улыбкой на него глядѣла.

— Я васъ женить хочу; что вы скажете?

Бочковскій, однако, ничего не сказалъ и выразилъ собою полнѣйшее удивленіе.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ ей съ едва сдержанной насмѣшкой.

— Вы будете женатый, продолжала хозяйка: — домомъ заживете; сосѣди будемъ…

Бочковскій ничего больше не сказалъ и преспокойно пилъ чай.

Леночка и Алёша, занятые до сихъ поръ разговоромъ, замолчали и съ участіемъ слѣдили за Бочковскимъ. Леночка была вся въ возбудившемся разговорѣ. Притаивъ дыханіе, чтобы не проронить звука голоса Бочковскаго, дѣвушка, какъ сидѣла, такъ и подалась впередъ всѣмъ корпусомъ. Бея она выражала какое-то тайное ожиданіе. Видно было, что ее ужасно интересуетъ, что Бочковскій скажетъ?

— Дѣвочка хорошая, продолжала хозяйка: — солидная…

— Стало быть — прескучная, отшучивался Бочковскій.

— Дѣвочка съ состояніемъ… сказать кто?

— Сдѣлайте одолженіе, не говорите! сказалъ Бочковскій такъ рѣзко, что барыни поняли, какъ ему непріятенъ этотъ разговоръ.

Леночка попрежнему опустилась на своемъ стулѣ и улыбнулась Алёшѣ, глядѣвшему на нее съ невольнымъ удивленіемъ. Въ ней ужь болѣе не было тревоги, и тонкій румянецъ ровно разлился по ея щекамъ. Въ первый еще разъ она почувствовала себя неловко подъ пристальнымъ алёшинымъ взглядомъ.

— Она — премиленькая, продолжала хозяйка.

— Тѣмъ для нея хуже: я — старикъ; не надо, не надо…

— Какой же вамъ надо?

— Никакой.

— Такъ вѣкъ бобылемъ и останетесь?

Бочковскій не хотѣлъ-было ей отвѣчать, но пересиливъ себя, сказалъ тихо:

— Бобылемъ я никогда не останусь: есть люди кругомъ меня; а среди людей человѣкъ — не бобыль… Да что вы ко мнѣ въ самомъ дѣлѣ пристали? Онъ засмѣялся. — Вы, барыни, великія охотницы земное счастье устроивать. По вашему, хочешь не хочешь — женись! я долженъ жениться потому, что вотъ мой сосѣдъ женился… или какой-то тамъ Панковъ…

— Панковъ — премилый молодой человѣкъ, заступилась за него Раиса Николаевна: — мазуристъ, гостинный…

— Вы, Надежда Петровна, забыли, что мнѣ за сорокъ, продолжать Бочковскій: — что моя голова скоро будетъ напоминать, знаете, то круглое солнце съ глазами, носомъ и ртомъ, но которому конопляннымъ зерномъ гадаютъ… Соломонъ, кажется… Вотъ нашъ мальчикъ Ѳеня на немъ упражняется въ своей судьбѣ.

Бочковскій улыбнулся молодымъ людямъ, и тѣ ему улыбнулись. Барыни переглянулись между собой. Хозяйка молча посмотрѣла на него тѣмъ взглядомъ, который означалъ: «пропащій ты человѣкъ, Бочковскій!»

Бочковскій всталъ съ пустымъ стаканомъ, попросилъ Леночку налить ему чаю и сѣлъ возлѣ нея. Глаза Леночки сіяли, лицо разгорѣлось. Она была прехорошенькая. Получивъ отъ нея стаканъ, онъ къ барынямъ воротился. А Леночка задумчиво поглядѣла ему во слѣдъ.

Алёша смотрѣлъ на нее съ возрастающимъ недоумѣніемъ. Неясное, безотчетное подозрѣніе въ немъ повернулось. Именно: онъ Леночку подозрѣвать въ чемъ-то, но въ чемъ — не умѣлъ себѣ объяснить. Чувствуя на себѣ его взглядъ, она на него взглянула и смѣшалась. Алёша хотѣлъ-было ее спросить, о чемъ она задумалась, но не рѣшился.

II.

Послѣ чаю всѣ гулять пошли въ поле.

Алёша къ своему прискорбію долженъ былъ взять подъ, руки обѣихъ барынь и чувствовалъ всю ихъ грузность. Леночка разговаривала съ Бочковскимъ и, такъ-какъ она очень проворно ходила, то они скоро опередили всѣхъ.

Яркое солнце горѣло; вечеръ тоже горѣлъ; горѣла стройная и звонкая березовая роща съ бѣлыми стволами и золотистыми листьями. Синяя вода въ тихомъ прудѣ и синее небо какъ бы улыбались другъ другу кроткою и счастливою улыбкой. Рѣзкіе и словно голодные крики грачей неслись то отрывисто, поодиначкѣ, то нестройно и шумно, словно какой споръ. Ихъ черныя пятна невысоко кружились надъ березами. Въ воздухѣ овиномъ пахло, соломой. Леночкѣ такъ захотѣлось пойти подъ эти звонкія березы и, шумя ногами въ этихъ шуршащихъ и высыхающихъ осеннихъ листьяхъ, слѣдя за перелетаньемъ только что умершаго и отпавшаго листа, безотчетно и молчаливо проникнулась «свѣтлостью» осенняго вечера, въ которомъ

…Ущербъ, изнеможенье, и на всемъ

Та кроткая улыбка увяданья,

Что въ существѣ разумномъ мы зовемъ

Возвышенной стыдливостью страданья.

И ей чего-то жаль стало. Именно прошедшаго лѣта стало жаль. Вспомнился ей жаркій, рдѣющій на всемъ своею розовою желтизной августовскій полдень; не та была тогда и эта стройная, березовая роща, вся заглохшая въ буйной молодой силѣ собственныхъ листьевъ; не сквозила она тогда, какъ теперь; не прострѣливалъ ея насквозь острый и всепроникающій золотистый и дрожащій лучъ; онъ только могъ утонуть въ густой блестѣвшей листвѣ, тамъ, гдѣ мрачная и сырая прохлада, пахнущая грибами и дикимъ медомъ. Изъ этой прохладной черноты кто-то таинственно и тихо глядѣлъ и манилъ, и нельзя было не пойти туда. А теперь всякая береза глядитъ ясно, равнодушно, какъ человѣкъ все потерявшій и ненадѣющійся, и чѣмъ-то зловѣщимъ чернѣютъ неуклюжими пятнами надувшіяся, тяжелыя галки. Леночка на Бочковскаго посмотрѣла, и ей вдругъ стало его жаль. Онъ ей такимъ грустнымъ показался. Она даже отъ него отвернулась и нѣкоторое время не могла ему ничего сказать; а ей хотѣлось сказать ему что нибудь пріятное, веселое; но языкъ ея не ворочался, а на душу налегло томленіе, и грустное, и безпокойное. Она, однако, не утерпѣла, чтобы на него не взглянуть; но взглянула очень скоро, будто украдкой, боязливо. Ей показалось, что Бочковскій жалѣетъ въ эту минуту о томъ, что прошло и для него невозвратимо — какъ это лѣто, сказалось ей. Но только онъ о своемъ прошедшемъ лѣтѣ жалѣетъ: ему жаль, что онъ не попрежнему молодъ; скука и пустота наступающей жизненной осени его тяготятъ; вѣдь онъ — одинъ, у него нѣтъ близкаго существа, которое…

Она вдругъ покраснѣла. Нѣкоторое время оба шли молча.

— Скажите, Провъ Иванычъ, начала, наконецъ, Леночка, собравшись съ духомъ: — почему вы уклонились отъ маменькинова разговора?

— Какого? спросилъ ее Бочковскій.

— Устроить вашу судьбу. Она на него глядѣла.

Бочковскій словно проснулся.

— Потому, что судьбу нельзя устраивать, сказалъ онъ, подумавши, о чемъ его спрашиваютъ. — Послѣ этого, значитъ, можно себѣ жизнь выдумать?

— Вы къ словамъ придираетесь. Ну, счастье ваше она хочетъ устроить.

— Счастье всякій самъ себѣ долженъ устроить, Елена Александровна; приготовленное чужими, не собственными руками, счастье недорого, а потому и не счастье это…

— Согласитесь, вѣдь она вамъ добра желаетъ.

— Я ее благодарилъ за это желаніе.

— Отчего же вы не хотите жениться на хорошей дѣвушкѣ, которую вамъ предлагаютъ?

Бочковскій нагнулъ голову, какъ бы въ землѣ ища отвѣта.

— Зачѣмъ? сказалъ онъ глухо.

— Она васъ сбережетъ; вы знали бы, что возлѣ васъ преданный, всегдашній другъ… Вамъ было бы легче жить.

— Кто вамъ сказалъ, что мнѣ нелегко живется? Онъ на нее не глядѣлъ.

Она ничего ему не сказала.

— Неужели жь, вы и въ самомъ дѣлѣ вѣкъ такъ останетесь?

— То-есть какъ это такъ останусь?

— Холостымъ, какъ вотъ теперь вы.

— А почему бы и не остаться такъ?

— Потому что, мнѣ кажется, на такую рѣшимость надо имѣть много… она на него взглянула: — очень много причинъ.

Бочковскій промолчалъ.

Леночка слѣдила за гусями, тяжело переваливавшимися на своихъ кривыхъ лапкахъ и перебиравшимися черезъ дорогу, жнивьями, въ деревню.

— Тѣмъ болѣе мнѣ все это непонятно, продолжала дѣвушка: — что вы это говорите — вы, Провъ Иванычъ, на котораго я привыкла смотрѣть, какъ на человѣка теплаго… Она недоговорила.

— Кто вамъ сказалъ, что я — теплый человѣкъ? сказалъ онъ желчно.

Она съ боязливымъ удивленіемъ выслушала его и не рѣшилась на него взглянуть.

— Никакихъ у меня причинъ нѣтъ: просто-таки я жениться не долженъ, потому что… потому что…

Она старалась ему улыбнуться и не могла.

— Мое время ушло; я — старикъ, докончилъ Бочковскій.

— Вы никогда не будете старикомъ, сказала съ чувствомъ Леночка.

— Что жь я, по-вашему — фениксъ, изъ пепла буду возрождаться въ извѣстные свои періоды?

— Вы меня понимаете.

— Ну, не совсѣмъ: это ужь что-то мудрено.

— Я вамъ поясню… Я, васъ, Провъ Иванычъ, никогда не могла себѣ представить старикомъ… не умѣю…

— Развѣ вамъ приходило въ голову воображать, каковъ я буду въ старости?

— Да. Но не могла никакъ себѣ васъ вообразить старикомъ. Я васъ видѣла сѣдымъ, согнувшимся, кашляющимъ; но вы все мнѣ представлялись съ живой и теплой душой; а ея у стариковъ не бываетъ…

Бочковскій еще ниже нагнулъ голову.

— Que ferait uue âme isolée dans le ciel même? тихо, какъ бы сама себѣ проговорила Леночка.

— Зады, сказалъ Бочковскій, улыбнувшись. — Бернарден-Сен-Пьеръ, кажется?

— Да, зады… Лена сорвала головку полыни и понюхала.

— Но моему, высшее благо человѣка — сочувствіе, и его не слѣдуетъ ставить на торговую ногу, сказалъ Бочковскій.

Нѣкоторое время они молчали.

— Скажите мнѣ, Провъ Иванычъ, что нужно для счастья? спросила Леночка.

Бочковскій подумалъ.

— Спокойную совѣсть, сказалъ онъ.

Она на него смотрѣла, словно ждала.

— И свободу, добавилъ Бочковскій.

— Слѣдовательно не надо жениться и замужъ выходить?

— Это почему?

— Потому, что въ отношеніяхъ мужа къ женѣ и особливо въ отношеніяхъ жены къ мужу — неизбѣжная зависимость, и нѣтъ вовсе свободы.

— Но мы эту зависимость сами себѣ здѣсь вымѣняли на нашу свободу; мы здѣсь самовольно зависимъ одинъ отъ другаго; вѣдь зависѣть отъ милаго человѣка намъ пріятно: это — лучшая свобода.

— Я не понимаю, сказала Леночка: — какъ это случается, что любящіе надоѣдаютъ одинъ другому, разлюбливаютъ, расходятся; вѣдь это случается?

— И очень.

— Грустная возможность, сказала тихо Леночка.

И опять молчали.

— А что бы вы сдѣлали въ такомъ случаѣ? спросила она его.

— Я долженъ быть оставляемымъ или оставляющимъ?

Леночка подумала.

— Оставляемымъ, сказала она нетвердо.

Бочковскій разсмѣялся.

— Задачи вопросецъ! нечего сказать! сказалъ онъ. — А что бы я въ самомъ дѣлѣ сдѣлатъ въ этомъ разѣ?… Нѣтъ, Елена Александровна, благодарствуйте; на вашъ вопросъ у меня готоваго отвѣта нѣтъ: взяться ему неоткуда… я, ей-богу, не знаю, на что я способенъ въ данномъ случаѣ; рѣшительно не знаю, потому что не бывать въ подобныхъ передѣлахъ, да и — слава-богу… съ насъ довольно объ такихъ страстяхъ и слышать… да и заниматься ими некогда…

Леночку заразила его искрепняя веселость и она засмѣялась.

— Какъ я рада, что вы опять веселы, сказала она, глядя на него.

Бочковскій на нее вопросительно взглянулъ.

— Вы были не въ духѣ на балконѣ, и я знаю отчего: разговоръ съ маменькой испортилъ ваше хорошее расположеніе духа… да?

— Да, сказалъ Бочковскій невольно.

— Я васъ знаю, хорошо знаю, продолжала Леночка. — Послѣ вашего разговора съ маменькой въ васъ долго звенѣла туго натянутая, очень туго, даже не въ тонъ натянутая струна…

— Какъ вчера на вашемъ роялѣ.

— Пожалуй, и такъ. Леночка на него весело взглянула, хотѣла что-то спросить и остановилась.

— Вы меня хотѣли спросить? сказалъ онъ.

— Хотѣла… Леночка какъ бы испугалась.

— Я даже знаю о чемъ. Бочковскій улыбался.

Леночка только головкой нетерпѣливо качнула и ничего не сказала.

Они присоединились къ старшимъ, и разговоръ завязался общій. Впрочемъ, болѣе Раиса Николаевна, и съ ней схватывался Бочковскій. Хозяйка только смѣялась, да иногда вслухъ горевала, что бабы нечисто рожь связали и что поэтому падалицы — то-есть упавшихъ колосьевъ — много. Леночка молчала. Воротясь, общество простилось съ Раисой Николаевной, фаэтонъ которой стоялъ уже у крыльца. Фаэтонъ укатилъ подъ мѣрный и благородный гулъ экипажа на лежачихъ рессорахъ… нѣсколько минутъ на зарѣ изъ потёмокъ доносилось все слабѣвшее, удалявшееся веселое покрикиванье кучера, къ которому такъ чутки лѣтніе и осенніе поздніе вечера.

— Что съ вами сегодня? спросила Леночка Алёшу, грустно стоявшаго возлѣ крыльца.

— Скучно, сказалъ Алёша.

Ему всю прогулку Раиса Николаевна замѣчала, что онъ не въ попадъ отвѣчаетъ и чѣмъ-то озабоченъ.

— Ужасно не хочется мнѣ ѣхать, сказалъ Алёша.

— Мнѣ безъ васъ будетъ скучно, Алёша.

Леночка положила на его плечо свою ручку и поправила ему воротничекъ.

— Вы сегодня расположены играть, Леночка?

Алёша на нее посмотрѣлъ.

— Пойдемте, сказала Леночка, и пошли въ залу.

Леночка сѣла за рояль и закрыла себѣ глаза руками. Алёша принесъ двѣ свѣчи и поставилъ. И засмотрѣлся на Леночку.

— Дайте мнѣ Шуберта, сказала она, отнимая отъ глазъ руки.

Алёша нашелъ лиловую тетрадь «Мелодіи», которую и онъ, и Леночка очень любили.

Леночка тихо и съ душой начала знаменитое «Adieu» Шуберта — это глубокое прощаніе, полное неизлечимой тоски, сердечной боли и вырвавшихся изъ глубины страданій; въ послѣднее время Алёшѣ часто хотѣлось слушать эту грустную музыку; она ему была понятна, близка. Онъ сѣлъ къ растворенному въ садъ окну и внимательно смотрѣлъ на Леночку, слѣдилъ за ея прищуренными и все-таки красивыми глазами, всматривавшимися въ ноты; уходилъ весь за ея стихавшими и замиравшими звуками, возвращался вмѣстѣ съ усиливавшимися и громко говорившими словами… да, словами; Алёшѣ казалось, что это онъ съ Леночкой прощается, что это — его слова, что они такъ нравятся Леночкѣ, такъ ее трогаютъ, печалятъ… это она заговорила… ея голосъ, ея слова… она плачетъ, ей жаль уѣзжающаго Алёши… Онъ даже всматривался въ ея блѣдное лицо, какъ бы надѣясь увидѣть слезы… Отъ ея головки съ тяжелыми волосами въ сѣткѣ назади тѣнь на стѣнѣ рисовалась и тихонько вмѣстѣ съ нею шевелилась. Леночка хорошо играла. Алёша закрылъ глаза, чтобъ ничего не видѣть, а потому все слышать; ему хорошо, отрадно было. Вдругъ, съ закрытыми глазами онъ увидѣлъ, что Бочковскій вошелъ осторожно на носкахъ, чтобы не мѣшать. Алёша раскрылъ глаза. Бочковскій точно стоялъ возлѣ рояля, опустивъ голову, глядя неподвижно въ полъ, нахмуренный, сосредоточенный, съ скрещенными руками. Леночка, показалось Алёшѣ, играла еще съ большимъ чувствомъ. Нѣкоторыя нотки дрожали просто и жили, плакали у нея; страстная и сердечная пѣвучесть слышалась; это было дѣйствительное прощанье; разставались молодыя сердца и тосковало молодое чувство, проникало собой безъ словъ. Алёшѣ вдругъ досадно стало на Бочковскаго за то, что онъ слушаетъ это «Adieu», которое не для него играется; онъ на него досадовалъ и за то, что онъ всю прогулку разговаривалъ съ Леночкой, за то, что она любитъ съ нимъ разговаривать, что онъ уменъ и много знаетъ; за все Алёша досадовалъ въ эту минуту на Бочковскаго. «Это гадко!» сказалъ онъ самъ себѣ, и ему вдругъ ужасно захотѣлось знать, что Леночка о Бочковскомъ думаетъ? Съ какою-то раздражительною и мучительною подозрительностію слѣдилъ Алёша за ними; онъ какъ будто удовлетворялъ какому-то тайному желанію подглядѣть за ними, подслушать ихъ, и самъ себя устыдился. А все-таки ему очень хотѣлось убѣдиться въ чемъ-то, что его безпокоило. Такъ вотъ чувствуешь себя, когда тошнитъ.

Бочковскій постоялъ у рояля и, не взглянувъ на Леночку, вышелъ на балконъ и въ садъ. Алёша увидѣлъ въ темнотѣ его вспыхивавшую папиросу.

Бочковскій шелъ очень тихо. Онъ находилъ, что слушать Шуберта гораздо-лучше въ саду, ночью, чѣмъ въ залѣ и при свѣчахъ. Облагороженная и смягченная листвой, мелодія «Adieu» показалась ему особенно хорошею, понятною. Онъ задумался. Отъ музыки онъ перешелъ къ судьбѣ Шуберта. «Онъ былъ несчастливъ» думалъ онъ: "за что же? за то, что не смогъ и не съумѣлъ сладить съ силами, данными ему природой; что избытокъ жизни унесъ и сбросилъ его въ пропасть, какъ уносится разнузданный и себѣ предоставленный молодой конь! Быть великимъ, художникомъ, чувствовать пульсы жизни такъ, какъ Шубертъ чувствовалъ, для того только, чтобъ вылиться въ своей «Лебединой Пѣснѣ» и въ тридцать лѣтъ умереть — обидно и «за человѣка страшно!» Что жь нужно для счастья? вспомнился ему вопросъ Леночки, и себѣ самому онъ не съумѣлъ отвѣтить даже и такъ, какъ тогда, на прогулкѣ, ей отвѣтилъ. Ей онъ сказалъ, что для счастья нужно имѣть спокойную совѣсть и свободу; но въ эту минуту понималъ, что одного этого мало для счастья, что для счастья много надо, что, наконецъ, нигдѣ нѣтъ счастья! Глупыя мысли лѣзли ему въ голову. Напримѣръ: отчего лучшіе умы и сильнѣйшія натуры всюду подозрѣваютъ ложь и оттого все ничѣмъ недовольны? Неужели жь эти-то подозрѣнія и недовольство и составляютъ ихъ силу? или, напротивъ, они только неизбѣжныя послѣдствія силы избранныхъ натуръ? Гейне вотъ даже природу обвиняетъ во лжи, которую она будто бы отъ людей переняла. Скромную фіалку онъ заподозрѣваетъ въ желаніи славы, собаку — въ вѣрности, и не слышитъ искренности въ соловьиной пѣснѣ. Что за дикое, безусловное недовѣріе? спросилъ себя Бочковскій и вспомнилъ, что Гейне, этотъ великій скептикъ нашего времени, много лѣтъ просидѣлъ слѣпымъ на своей постелѣ. Гейне — слѣпой! какое страданье выстрадалъ этотъ сильный духомъ поэтъ! онъ долженъ же когда нибудь и гдѣ нибудь успокоиться, если только есть правосудіе… и покой, добавилъ Бочковскій и нѣсколько минутъ простоялъ на одномъ мѣстѣ. Слышно было, какъ черезъ садовый плетень, хлестая гибкими вишневыми вѣтками, перескочилъ легкій человѣкъ и какъ его ноги за рвомъ упали на землю.

— Провъ Иванычъ! закричалъ съ балкона Алёша.

Бочковскій отозвался и пошелъ къ нему.

— Домой пора! сказалъ Алёша уже съ фуражкой, полученной отъ Леночки.

III.

Въ первый годъ своего пребыванія у Просяновыхъ, Бочковскій на одномъ маленькомъ вечерѣ у сосѣдей Горкиныхъ замѣтилъ старшую хозяйскую дочь, Леночку. Она нѣсколько бросилась ему въ глаза своею миловидною фигуркой въ коротенькомъ платьѣ и съ выразительными карими глазами, постоянно опущенными. Онъ видѣлъ, что шумъ, смѣхъ, толкотня, брянчанье на фортепіано, свѣтъ двухъ лишнихъ свѣчей и нарядные гости — все это ее оглушило, озадачило. Бочковскому она ужасно понравилась, можетъ быть, потому болѣе, что онъ въ молодыхъ людяхъ, особливо въ дѣвочкахъ, любилъ застѣнчивость. Онъ къ Леночкѣ подсѣлъ. Сначала она только краснѣла, взглядывала урывками и боязливо то на него, то на другихъ; мяла свой черный передникъ, щипала свои пальцы, отвѣчала только: «да», «нѣтъ», «не знаю». Но скоро уже она на него смотрѣла прямо и довѣрчиво, разсказывала ему, какъ она любитъ въ снѣжки съ братьями играть и какъ Володя все норовитъ ее въ сугробъ толкнуть.

— Я уже въ сугробѣ два раза сидѣла по его милости; противный! сказала она, какъ бы жалуясь.

Бочковскій смѣялся.

— Жарко въ сугробѣ? говорилъ онъ.

— Сядьте сами, да и скажите мнѣ, жарко ли?

— Я и то не разъ въ сугробѣ сидѣлъ.

— Что жь, жарко вамъ было?

— Ужасно жарко. Онъ смѣялся.

— Нѣтъ, сказала дѣвочка и покачала головкой: — это неправда.

— Почему?

— Я ужъ вижу.

— Какъ же это вы можете видѣть, правду я говорю, или неправду?

— Ужь вижу.

И, шутя, Бочковскій дошелъ до вопроса, читаетъ ли она и любитъ ли читать?

Дѣвочка подумала:

— Я не люблю читать, сказала она: — мнѣ и уроки надоѣли.

Бочковскій узналъ, что ее учитъ гувернантка (изъ воспитательнаго дома, Любовь Модестовна) и что, когда Леночка или другой кто изъ дѣтей плохо отвѣчаютъ, дерется пребольно линейкой. Онъ ей говорилъ о пользѣ и необходимости читать и разговорился. Дѣвочка его слушала съ большимъ вниманіемъ, выпрямилась на своемъ стулѣ и какъ будто забыла пугаться чужаго человѣка. Она на него глядѣла съ безотчетнымъ довѣріемъ. Казалось, его слова, для нея новыя, одушевляли ее новыми ощущеніями. Краска разлилась по ея личику, по плечикамъ, еще худощавымъ, дѣтскимъ. Не щипала она себѣ пальцевъ и не отодвигалась больше отъ Бочковскаго. Жадно она его слушала: видно было, что она часто не слыхала или просто не понимала иныхъ его словъ и отдѣльныхъ выраженій, но между тѣмъ жила въ общемъ смыслѣ его бесѣды. Бочковскому почему-то хотѣлось говорить этой дѣвочкѣ, у которой темные глаза вотъ-вотъ убѣгутъ, щочки и плечики безпрестанно вспыхиваютъ самолюбіемъ; которой одной только скучно среди освѣщенной залы, тогда какъ всѣ танцуютъ и смѣются. Онъ съ ней весь вечеръ просидѣлъ. Ему нравилось ея вниманіе, нравились ея вопросы, начавшіе къ концу вечера возникать въ ея словно просыпавшейся головкѣ. Узнавши, что у нея, кромѣ исторіи Смарагдова, нѣтъ никакой больше, Бочковскій обѣщалъ ей прислать своего Лоренца.

Къ нимъ подошла мать и молча на нихъ поглядѣла.

— Я не узнаю тебя ныньче, Лена, сказала она, улыбаясь и цалуя ее въ лобъ… Она у меня — дикарка, сказала она Бочковскому, подсаживаясь къ нему… Вотъ вы ее успѣли разшевелить, съ вами она разговорилась… а то все серьёзничаетъ… дитя еще, а серьёзная… мнѣ это даже непріятно, Провъ Иванычъ…

— Всякому свое, сказалъ ей Бочковскій. — Одинъ смѣется, другой не смѣется. Этакъ даже, но моему, лучше. Ну, какъ всѣ возьмутъ, да засмѣются; вѣдь не смѣшно выйдетъ. То-то и хорошо, что всякій характеръ по своему сказывается… А дикость эта пройдетъ: никто дикимъ не родился.

Леночка ушла отъ нихъ.

— Отчего она такая застѣнчивая? спросила мать.

— Запугана.

Мать молча и и съ полнымъ удивленіемъ на него уставилась.

— Какъ и не запугать дѣвочки, когда на нее кричатъ, бранятъ ее и… Онъ усмѣхнулся… Линейкой бьютъ за уроки… какіе жь тутъ уроки!…

— Вы насчетъ Любовь Модестовны говорите, сказала мать. — Да, она вспыльчива и дерзка на-руку, она дерется съ ними; сколько разъ ей выговаривала — не унимается: такая гадкая привычка…

— А та натура, которую можно запугать — благодатная натура. Отчего, напримѣръ, она все краснѣетъ? Самолюбіе большое, а развитія ему нѣтъ.

Когда Бочковскій откланявался съ своимъ питомцемъ, Алёшей, Леночка робко спросила Алёшу (своего ровесника и стараго пріятеля), когда они у нихъ опять будутъ? и, не дожидаясь отвѣта, шепнула что-то на-ухо матери.

— Да, да, Провъ Иванычъ, сказала та: — мы, ваши ближайшіе сосѣди и хотѣли бы съ вами по сосѣдски, то-есть безцеремонно жить; будьте съ нами запросто. Вашъ ученикъ — ея пріятель… и росли вмѣстѣ почти. Не прощаемся съ вами.

А Бочковскій всю дорогу до дому и дома передъ сномъ думалъ о бѣдной Леночкѣ и ужасно бѣсился на гувернантку изъ воспитательнаго дома, которую за ея высоту и неспособность сгибаться въ тальѣ и въ шеѣ прозвалъ «вѣшалкой».

«Запугали, затормошили дѣвочку», думалъ онъ: «натура и спряталась… Вотъ какъ оспа застуженная прячется. Дайте ей радикальный ходъ — и она великолѣпную физику дастъ; застудите — спрячется и, пожалуй, пойдетъ къ праотцамъ.»

И его преслѣдовала неотвязная мысль, что онъ долженъ, что онъ обязанъ заняться по возможности Леной; что иначе она погибнетъ, ее исковеркаютъ совсѣмъ, и ему за нее грѣхъ будетъ; потому что онъ хорошо понимаетъ и будущее ея несчастье, и свою обязанность отвратить отъ нея это несчастье.

При своемъ знакомствѣ съ Бочковскимъ Леночка уже находилась въ томъ возрастѣ, когда отецъ, мать и какая нибудь дешевенькая гувернантка съ привычкой драться не могутъ быть ей отвѣтомъ на всѣ запросы, возбуждаемые въ ея начинающей работать головѣ, въ ея, уже пытающей себя и кругомъ, душѣ; когда дѣвочка вдругъ словно смолкаетъ, не слышно почти ея голоса, не бѣгаетъ она попрежнему, подѣтски и съ дѣтьми, сторонится и дѣтей, и большихъ, но большіе начинаютъ ее интересовать, тогда какъ дѣти нетолько ея не интересуютъ, но ей иногда даже стыдно именно оттого, что они — дѣти еще; самой себя иногда стыдно и за свое коротенькое платьице стыдно; она его то и дѣло осматриваетъ при чужихъ, обдернетъ и покраснѣетъ, если кто нибудь видитъ; когда въ голосѣ дѣвочки слышится глубина, и въ ея дѣтскомъ смѣхѣ вдругъ серебро такъ и посыпится, такъ и польется звонкими тянущимися нитками; когда у дѣвочки и носъ, и губы, и пальцы словно опухли, а щоки поблѣднѣли; когда она задумывается и при пѣніи соловья, и за фортепьяно; когда чуткое ея ухо въ мимолетномъ звукѣ сейчасъ же поймаетъ малѣйшую музыкальную нотку и именно ту, которая грустна и полна чувства — въ эту-то благодатную пору Леночкѣ Богъ послалъ такого человѣка, какъ Бочковскій. Онъ на нее положилъ много своего теплаго и разумнаго участія. Она была его нравственное дитя, если такъ можно выразиться; и въ его любви къ ней вслѣдствіе самыхъ частыхъ и близкихъ съ нею отношеній впродолженіе четырехъ лѣтъ было больше всего тонкой христіанской эстетики. Полная свобода и чистыя нравственныя побужденія, безъ которыхъ немыслимо никакое правильное развитіе, были въ основаніи ихъ отношеніи и успѣховъ. Сошлись они и сближались не по обязательству учителя и ученицы, а по свободному влеченію въ интересѣ обоюдной потребности: одному — развить, другой — развиться. Ее къ нему не привела мать за руку и краснѣющуюся, не сказала ему: «Вотъ ваша ученица», а ей: «Вотъ твой учитель; слушайся и старайся». Слушалась она его и старатась не во имя подобнаго приказанія; другое, собственное, внутреннее призваніе научило ее слушать его внимательно, уважать его слова и стараться лучше и лучше понимать ихъ. А для того, чтобы она могла его понимать, она чувствовата, ей надо много читать, трудиться, знать. Вокругъ нея подымалось столько новаго, лучшаго, болѣе истиннаго; она чувствовала, что съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе раздирается кругомъ нея сгустившійся туманъ, и къ ней отовсюду пробивается что-то тихое, ясное и зоветъ ее знакомымъ, родственнымъ призывомъ. Послѣ разговоровъ, книгъ и объясненій Бочковскаго, Леночка ясно поняла, что она — вовсе не «образованная барышня», какъ она до сихъ поръ сама себя считала и какъ другіе ее считаютъ. Она со стыдомъ сознала въ себѣ суевѣріе. Она, напримѣръ, не допускала возможности призраковъ и мертвецовъ, встающихъ изъ могилъ; а все таки, странное дѣло! не любила запаздывать, если приходилось ворочаться мимо кладбища и ни за что бы не пошла одна, ночью, въ церковь. Выросшая среди суевѣрныхъ росказней, она никакъ не могла выйти изъ-подъ ихъ стѣснительныхъ вліяній, хотя днемъ и осмѣивала ихъ. Она росла съ прозваніемъ «своенравной дѣвочки». Своенравною ее мать назвала за то, что Леночка любила на своемъ поставить. Что-то въ родѣ характера проявилось у нея довольно рано; за него ей часто отъ матери доставалось. Извѣстное дѣло, что матери послѣднія узнаютъ своихъ дѣтей. Это понятно: никто ближе матери не стоитъ къ своему ребёнку, а извѣстно, что нельзя хорошо видѣть предметъ, если онъ слишкомъ близокъ къ глазамъ. Такъ и Горкина характеръ въ Леночкѣ за капризъ приняла. А въ Леночкѣ, напротивъ, отличительной чертой было то, что она словно не умѣетъ капризничать. Правда, у нея упорство было, въ которомъ она, само собою, меньше всѣхъ была виновата; вѣдь упорство — прививное дѣло. При вліяніи на Леночку Бочковскаго, характеръ ея, конечно, не могъ болѣе смѣшиваться съ упорствомъ. Она была изъ натуръ, которымъ не все сразу дается; но немного терпѣнія, немного труда — и трудъ вознагражденъ. Въ ней нужно было только самолюбіе затронуть, а за своимъ самолюбіемъ она шла сейчасъ же, торопливо и стыдливо. Кто не знаетъ, какая это въ молодости прекрасная и спасительная сила — самолюбіе. Но съ молодымъ самолюбіемъ тоже надо знать какъ обращаться, умѣючи, а главное — съ любовью надо къ нему приступать и его трогать; иначе оно — только зло, и ничего добраго оно не дастъ. Бочковскій все это по себѣ хорошо зналъ. Умъ и чувство Леночки жадно прильнули къ уму и чувству Бочковскаго. У него она находила себѣ и объясненіе, и поддержку, и наставленіе; изъ него, какъ изъ какого глубокаго и освѣжающаго источника, Леночка свободно и охотно черпала струи, новыя для нея, обновлявшія все ея нравственнное существо. Вѣдь огромно вліяніе на молодую натуру человѣка, старшаго и мыслью, и чувствомъ, и жизнью! Старая Горкина, женщина хотя и недалекая и нечитающая, поняла, однако, справедливость замѣчаній Бочковскаго касательно образованія Леночки и дѣтей вообще и, подъ его вліяніемъ, немедленно замѣнила долговязую мамзель изъ воспитательнаго дома очень порядочной нѣмкой, знавшей хорошо музыку. Нѣмкѣ, конечно, платили вдвое дороже, но и успѣхи учетверились. Леночка въ три года хорошо играла. Все это время съ нею занимался и Бочковскій.

Въ послѣднее время ее разбирала охота приготовиться къ экзамену на дипломъ гувернантки, и она серьёзно къ нему готовилась изъ своего рода честолюбія и сознанія своихъ личныхъ средствъ. Бочковскій и въ этомъ ей помогалъ и только радостно смѣялся, когда она ему развивала свой взглядъ на будущее, свои надежды и т. д. Леночка, почувствовавъ въ себѣ силы самой приготовлять и учить своихъ меньшихъ братьевъ и сестру Лизу, предложила матери отказать гувернанткѣ и занять ея мѣсто во избѣжаніе тратъ. Она уже съ годъ очень старательно и успѣшно занималась съ дѣтьми, гордясь своимъ званіемъ и пользуясь совѣтами Бочковскаго. Бочковскаго она очень уважага и любила. Слово его было ея закономъ sine qua non; исполнить какое нибудь его желаніе было для нея наслажденіемъ тѣмъ болѣе высокимъ, что у Бочковскаго такъ мало было желаній, то-есть онъ ихъ такъ пряталъ, что Леночка, уже хорошо да хорошо его изучивши, могла ихъ угадывать. Отношенія Бочковскаго къ Леночкѣ были постоянныя и правильныя отношенія немолодаго и умнаго человѣка къ дѣвочкѣ, которая ему многимъ обязана. Но Леночка привязалась къ нему горячо и могла его даже полюбить, можетъ быть, изъ чувства благодарности даже.

IV.

Алёша и Бочковскій возвращались домой въ совершенной темнотѣ. Оба молчали подъ впечатлѣніемъ только что прошедшаго вечера. Алёша немного дулся на Бочковскаго и, самъ хорошенько не зная за что, подозрѣвалъ его въ чемъ-то, чуть ли не въ соперничествѣ. Алёша попросту ревновалъ его къ Леночкѣ; онъ ее любилъ, онъ поэтому и откладывалъ свой отъѣздъ день за днемъ, то потому, что ему нездоровится, то скучный день — ѣхать не хочется и т. д. Бочковскій все это понималъ, зналъ даже, что серьёзнаго въ его чувствѣ ничего нѣтъ, что оно прямо возникло изъ привычки видѣть ежедневно Леночку; что вѣроятно Алёша такъ бы и разстался съ Леночкой, «другомъ дѣтства», и не «воспылалъ» бы къ ней болѣе горячимъ чувствомъ, если бы не подозрѣнія, что Леночка любитъ его, Бочковскаго. Бочковскій яснѣе самого Алёши видѣлъ, что тотъ его ревнуетъ, что эта маленькая и, конечно, незаслуженная ревность, да благоразумное и спокойно-дружеское обращеніе, попрежнему, съ Алёшей Леночки — вотъ и причины, по которымъ Алёшѣ въ Москву не ѣхалось, почему онъ скучалъ и помалчивалъ въ послѣднее время. Само собой, Бочковскому было обидно, что Алёша его подозрѣваетъ и такъ несправедливо. Подозрѣніе это — ужь недовѣріе, а его не заслужилъ Бочковскій своимъ всегда прямымъ, открытымъ отношеніемъ къ Алёшѣ и Леночкѣ, своимъ истиннымъ друзьямъ. Да нетолько въ отношеніяхъ къ нимъ, ни въ какихъ своихъ отношеніяхъ и никогда не имѣлъ Бочковскій заднихъ мыслей. Молчаніе воспитанника казалось ему крайне щекотливымъ и тяжелымъ. — Чѣмъ я заслужилъ это недовѣріе? спрашивалъ онъ самъ себя и не находилъ отвѣта. Онъ ужасно не любилъ запутанностей, тонкостей и всего, что — ложь. Онъ рѣшился объясниться съ Алёшей, шедшимъ съ нимъ рядомъ. Онъ былъ скученъ, снялъ фуражку и раскрылъ ротъ, глотая холодный воздухъ.

— Вамъ жарко? сказалъ Бочковскій.

— Жарко. Алёша вздохнулъ.

— Что вы отъ меня скрываете, Алёша?

— Ничего не скрываю.

— Отчего жь вы скучны?

Алёша молчалъ.

— Это нехорошо, Алёша… я думалъ, что — мы друзья…

— Мы — и то друзья.

Бочковскій промолчалъ. Алёшу терзала нерѣшимость.

— Молодость, началъ серьёзно и тихо Бочковскій: — имѣетъ слабость не довѣрять никому своихъ первыхъ ощущеній; она ихъ даже отъ друзей прячетъ.

Алёша весь обратился въ слухъ.

— Вы, Алёша, думаете, что можно скрыть, что чувствуешь? Молодость-то тѣмъ и хороша, что — стеклянная; ее насквозь всю видно.

Алёша засмѣялся.

— Что жь, напримѣръ, во мнѣ видно?

— Любовь и ревность. Бочковскій ему улыбнулся.

— Къ кому любовь?

— Къ Леночкѣ.

— А ревность?

— Ко мнѣ.

Бочковскій такъ расхохотался, что и Алёшу за собой увлекъ.

— Вѣдь такъ, Алёша? сказалъ Бочковскій.

Алёша только отъ него отвернулся и смѣялся.

— Любить въ ваши хорошіе годы, это — просто потребность. Что вы Леночку полюбили — это и понятно и хорошо; но что вы ее ко мнѣ ревнуете — это и нехорошо и непонятно.

Алёша молчалъ, совсѣмъ сконфуженный.

— Я вамъ долженъ сказать, Алёша, что ваши подозрѣнія на мой счетъ неосновательны. Любовь — ни слова — дѣло хорошее, но это — ужь роскошь извѣстныхъ лѣтъ и извѣстной обстановки. Обстановка ей нужна, Алёша… Меня любить и поздно и не за что, а мнѣ любить — тоже поздно… Мнѣ достаточно вниманія, ласковаго слова, небольшаго сочувствія — большаго я не вправѣ, не смѣю требовать. Мнѣ дорого сочувствіе Леночки, потому что безъ сочувствія тяжело существовать. Но вы, Алёша, на меня за это не должны сердиться; у меня, вѣдь, кромѣ васъ да Леночки, кажется, никого близкихъ нѣтъ: я и матери своей не помню.

Голосъ Бочковскаго сорвался.

— Я въ jeune premier не гожусь и никогда не годился; это — не по моей фигурѣ званіе; я скорѣе гожусь въ фауны съ виноградными гроздьями, съ козломъ и въ пьяной, привольной разбросанности.

Бочковскій засмѣялся, но Алёшѣ было не до смѣху.

— Совѣсть моя чиста, продолжалъ Бочковскій громко. — Обдумывая строго и безпристрастно свои четырехлѣтнія отношенія къ Леночкѣ, я не нахожу, чтобы когда нибудь и чѣмъ нибудь, хоть бы мыслію, я вышелъ изъ положенія человѣка, чистосердечно желавшаго дѣвушкѣ всего хорошаго. Сначала она меня занимала, какъ дѣвушка обѣщающая, и я захотѣлъ ей развитія по крайней мѣрѣ на столько, чтобы она сама могла понять среду какихъ нибудь Раисъ, Палагей, священниковъ и мамзелей изъ воспитательнаго съ линейкой въ рукахъ и съ бранью на языкѣ; я за Леночку боялся. Послѣ, очень понятно, почему я нахожу больше удовольствія разговаривать съ Леночкой, чѣмъ съ ея дражайшей или Раисой: она ихъ умнѣе и развитѣе, мнѣ съ ней отраднѣе говорить и, можетъ быть, ей со мной также, потому что она почти одна, никого кругомъ нѣтъ… Вотъ и все, Алёша; говорю вамъ какъ другу, какъ брату. А вы вонъ что вздумали — ревновать! Я не понимаю вашихъ подозрѣній.

Алёша ничего не могъ сказать въ оправданіе и терзался упреками совѣсти.

— Мое дѣло здѣсь кончилось, продолжалъ Бочковскій, какъ бы самъ передъ собой оправдываясь. — Вы ѣдете въ университетъ, а я ѣду въ Мироновку, къ тамошнему помѣщику.

— Зачѣмъ? вскрикнулъ Алёша.

— Какъ, зачѣмъ? Бочковскій ему улыбался. — Затѣмъ, чтобы его дѣтей учить и жалованье за это получать.

— Васъ папенька не выпустить изъ Просянаго, сказалъ Алёша. — Онъ васъ очень любитъ, и вы отъ насъ никогда не уѣдете, Провъ Иванычъ…

Бочковскій очень пріятно улыбался и съ большимъ удовольствіемъ слушалъ своего воспитанника.

— Спасибо вамъ, Алёша, сказалъ онъ: — я знаю, что вы оба меня любите. Мнѣ въ Просяномъ хорошо — это вы знаете… но…

Алёша схватилъ его за-руку и смотрѣлъ ему въ глаза, ожидая, что онъ скажетъ.

— Я долженъ уѣхать, сказалъ Бочковскій тихо.

— Зачѣмъ же?

— Вы слыхали о медвѣжей спячкѣ? Боюсь ей поддаться, Алёша, боюсь застыть нравственно; на одномъ мѣстѣ, безъ дѣла какъ разъ Обломовымъ станешь — долго ли нашему брату… Безъ васъ у меня въ Просяномъ уже нѣтъ дѣла, а безъ дѣла — страшно; я безъ дѣла не могу, не умѣю жить…

— А хозяйство, чтеніе…

— Чтеніе безъ его примѣненія къ дѣлу, къ жизни — вздоръ, пустая привычка только, вотъ не хуже привычки послѣ обѣда спать, или самому себѣ сапогъ не скидовать. А хозяйство — вы сами знаете, что это — не по моей части: я имъ не занимался никогда; мой предметъ — педагогія; мое дѣло — учить, а не хозяйничать.

— Отчего же вы до сихъ поръ это скрывали? спросилъ Алёша.

— Сказать не приходилось; впрочемъ, я только вчера получилъ отъ Миронова письмо и приглашеніе.

— Вы ему отвѣчали?

— Вчера же съ его посланнымъ, что согласенъ на его приглашеніе.

— И я ѣду, и вы ѣдете! сказалъ съ какимъ-то отчаяніемъ Алёша.

— Разъѣдемся, сказалъ Бочковскій.

— Неужели жь навсегда?

— Зачѣмъ навсегда? Бочковскій переломилъ себя и весело на Алёшу глядѣлъ. — Мы будемъ ежегодно видѣться. Вы мнѣ только давайте сейчасъ же знать, какъ только пріѣдете въ Просяное, и я прикачу на цѣлый мѣсяцъ, на полтора мѣсяца прикачу: вѣдь, вакаціи-то — мои, Алёша! пояснилъ самодовольно Бочковскій. — Цѣлыя шесть недѣль кутить можно; покутимъ, Алёша!..

— Нѣтъ, лучше поѣдемъ со мной, будете моимъ туторомъ: и мнѣ польза, и вамъ въ Москвѣ жить, а главное — мы опять вмѣстѣ.

Алёша опять ему въ глаза смотрѣлъ.

— Мнѣ нечего въ Москвѣ дѣлать, сказалъ Бочковскій.

— Неужели же лучше здѣсь, въ глуши прозябать? воскликнулъ Алёша.

— Прозябать, въ глуши? обратился къ нему Бочковскій. — Я деревню не считаю глушью. Глушь, которую такъ недавно осмѣивала и литература, и столицы, ныньче, слава-богу, вывелась. Скоро «медѣѣжій уголъ» будетъ такая же легенда, какъ вотъ «соловей-разбойникъ» и проч. Ныньче, если и попадешь въ заглохшее мѣсто, все-таки одну-другую отрадную личность встрѣтишь и съ нею отведешь душу. Ныньче по деревнямъ завелись «новые люди», также какъ и въ городахъ. Оглянитесь кругомъ себя, Алёша; вѣдь не увидите безусловнаго захолустья. Я здѣсь, конечно, не говорю о людяхъ, вѣрующихъ въ пятницу какъ въ существо и еще святое, а въ Іерусалимъ, какъ въ пупъ земли, добавилъ Бочковскій. — Наконецъ, если по деревнямъ нѣтъ много развитыхъ людей, такъ изъ-за этого не слѣдуетъ бѣжать неразвитыхъ людей и не стараться развить ихъ. Я — деревенскій учитель вотъ ужь пятнадцать лѣтъ, Алёша; я уважаю и люблю мое званіе и… умру съ нимъ… Всякій дѣлаетъ, что можетъ.

— Хоть въ губернскій-то городъ переберитесь, сказалъ Алёша: — все-таки тамъ люди.

— Людное безлюдье, сказалъ Бочковскій: — въ которомъ преобладающія страсти сухи и геморроидальны; тамъ — карты, да сплетни, да «мода»; не по мнѣ губернскій воздухъ, гдѣ утромъ безпрестанное шмурыганье въ гостинныхъ, тоже въ сущности — «сплетни деля», отправляемой только въ формѣ визитовъ; вечеромъ — карты, бряньчанье на почти всегда разстроенномъ фортепьяно, и подъ него танецъ «смерти» — по своей скукѣ и безжизненности и опять, конечно, сплетни съ дессертомъ и очень рѣдко съ ужиномъ (скупиться на ужины стали); въ губерніяхъ все гуртомъ, массами двигается; всѣ — разомъ и по соображеніямъ съ принятыми или непринятыми обычаями, одинъ въ одного, одна за одною, какъ бараны; губернская жизнь — вся изъ привычекъ, разберите-ка ее. А въ деревняхъ хоть отдѣльное, личное существованіе подмѣтишь; въ деревняхъ нѣтъ этихъ, словно все однихъ и тѣхъ же людей, а все — разные, менѣе искусственные.

Остальную часть дороги оба молчали, но у обоихъ на душѣ было легко; каждый чувствовалъ, что они — прежніе друзья. Алёша особенно былъ веселъ, успокоившись насчетъ Бочковскаго и чистосердечно считая себя дуракомъ. Только его огорчало извѣстіе, что Бочковскій безъ него у нихъ не останется и ѣдетъ къ Мироновымъ. Впрочемъ, мысль о Леночкѣ скоро окончательно его одолѣла.

— Михайло Степанычъ снитъ? спросилъ Бочковскій заспаннаго, въ веснушкахъ мальчика, въ сѣромъ сюртукѣ бабьяго сукна, который встрѣтилъ ихъ со свѣчкой.

— Почиваютъ дамно-съ, отвѣтилъ Ѳеня, т.-е. Ѳиногенъ, почему-то замѣнявшій букву в буквою м, отчего у него выходило: дамно, ромно и т. д.

Спальня Бочковскаго и Алёши была веселая, свѣтлая комната, оклеенная розовыми обоями. Они раздѣлись и легли но своимъ постелямъ. Ѳеня уже храпѣлъ въ сосѣдней комнатѣ, едва только легъ. Бочковскій, выкуривъ по обыкновенію въ постелѣ папиросу, потушилъ свѣчу и разсчитывалъ заснуть.

Но ему не спалось, онъ могъ только лежать съ закрытыми глазами. Мысли быстро набѣгали и путались; онъ себѣ ни въ одной не могъ дать отчета. Онъ въ себѣ чувствовалъ безпорядокъ и какую-то тревогу; его что-то преслѣдовало, отъ чего онъ уходилъ и словно скрыться хотѣлъ. Въ этомъ возбужденномъ состояніи онъ услыхалъ вдругъ имя Леночки, явственно произнесенное спящимъ Алёшей. Бочковскій открылъ глаза. Въ окно, остававшееся незакрытымъ, чтобы не проспать, осторожно засматривалъ блѣдный, только что поднявшійся осенній мѣсяцъ. Жидкіе и какъ будто голубоватые, холодные его лучи скупо, смутно лились въ комнату, заслоняемые вѣтками рябины. Отъ рябины во всѣ стороны по стѣнамъ разбѣгались большія и безтолковыя тѣни, лѣзли на потолокъ, сплетались тамъ, путались и сливались въ пятна. Бочковскій съ какимъ-то молодымъ и словно вдругъ очнувшимся чувствомъ остановился на алёшиной головѣ и на его лицѣ, казавшемся при мѣсячномъ, невѣрномъ сіяніи очень блѣднымъ. Онъ, какъ мальчикъ, мечталъ вмѣстѣ съ мѣсяцемъ. Многое запросилось къ нему и въ память, и въ душу, лѣзло туда изъ своихъ заповѣдныхъ тихихъ убѣжищъ. Старая, но незабытая любовь была разбужена и, какъ своенравное дитя, милое и родное, никакъ не хотѣла улечься въ свою покойную колыбель. Напрасно его укладывалъ Бочковскій, напрасно уговаривалъ его лечь и заснуть: оно капризничало все громче, тянулось къ нему; онъ волновался знакомымъ, испытаннымъ волненіемъ. Встало наконецъ далекое воспоминаніе, которое старый холостякъ такъ старательно пряталъ отъ всѣхъ и даже отъ себя, о которомъ не вспоминалъ цѣлыми годами. Оно наконецъ потребовало его къ себѣ, какъ свою собственность, какъ свое право; и ласкало оно его, и томило… Онъ почувствовалъ ладонъ въ воздухѣ. Опять знакомая боль въ самомъ сердцѣ; опять кругомъ него все мрачно; въ ушахъ, нескончаемая панихида, и все, что онъ видитъ и слышитъ, ему о смерти говоритъ, смерть напоминаетъ; опять въ воздухѣ не весна, а ладонъ; съ толстыхъ восковыхъ свѣчъ льется вверхъ красный, зловѣщій огонь вмѣстѣ съ чернымъ чадомъ, какъ такіе злобные и непримиримые духи; черныя ризы, страшное душѣ пѣніе съ ужаснымъ смысломъ слова… И вотъ тихо колыхается розовый гробъ, шевелится въ немъ отъ вѣтра бѣлое платье, легкое какъ весеннее облако… И опять у него вопросъ: отчего ея руки не шевелятся? Отчего на него не хотятъ смотрѣть закрытые глаза? Зачѣмъ она убрана какъ невѣста, въ зеленомъ вѣнкѣ съ только что распустившимися, нѣжными, ароматными бѣлыми ландышами? Отчего она такъ блѣдна?

И опять онъ себѣ отвѣтилъ, что она умерла, умерла для всѣхъ и для него слѣдовательно; что она никогда больше не будетъ жить; что оттого-то у нея такое недоумѣвающее выраженіе. Она словно спрашиваетъ шопотомъ всѣхъ, что это съ ней такое, почему и куда ее несутъ? Вотъ отчего ей страшно. И опять Бочковскій стоялъ на кучѣ песку, глины и чернозема, среди которыхъ чернѣлась глубокая и узкая могила, словно чего-то дожидающаяся и равнодушно раскрытая… Бочковскій упалъ на свою постель.

Онъ чувствовалъ себя вполнѣ во власти своего пережитаго и перечувствованнаго. Онъ былъ тотъ самый двадцатипяти-лѣтній студентъ послѣдняго курса, который по смерти любимой его дѣвушки сначала оторопѣлъ, растерялся, а потомъ упалъ въ какой-то бездонный провалъ, въ который земля уходитъ изъ-подъ его ногъ, качается подъ его ногами; онъ самъ качается и все кругомъ, что онъ только видитъ и понимаетъ, тоже качается и вотъ-вотъ рухнетъ, рухнетъ и задавитъ его собой и всѣхъ, кто живетъ и чувствуетъ. Напрасно одинъ пріятель, желая поддержать его, напомнилъ ему Бога. — «Подо мной земля шатается, отвѣчалъ ему Бочковскій: — какая тутъ вѣра: я ни во что не вѣрю сверху до низу!»

Тогда онъ ужасно страдалъ. Ему казалось, что внутри у него могила, копошутся въ ней тихо, одинъ на одномъ большіе черные черви, много червей, и его точатъ, и оттого ему тошно, оттого жить едва силъ хватаетъ; это — даже не жизнь, а безсознательное упорство удерживаться отъ какого-то соблазнительнаго и пріятнаго искушенія перестать жить. Иногда ему такъ хорошо становилось, когда онъ отдавался этому ласкающему искушенію и заслушивался его льстиваго шопота. Потомъ въ немъ борьба подымалась, оборона на смерть, вставало въ немъ что-то и твердило: «души злую мысль! души»! — И онъ душилъ. А иногда онъ понималъ, что вотъ-вотъ изъ силъ выбьется и унадетъ. Ему казалось, что покойница взяла его съ собой въ могилу, и онъ здѣсь — одна тѣнь, призракъ. Ничего у него не было, кромѣ тоски: не было даже слезъ, сна, ѣды и мысли. Онъ съ ужасомъ видѣлъ, что ни на что не годится, не годится даже спать, не можетъ даже на столько собрать въ себѣ воли, чтобы заснуть, забыться, отдохнуть отъ этой точащей и сосущей тоски.

— Что жь это такое, наконецъ? спрашивалъ себя измученный Бочковскій. — Зачѣмъ эта мука? кому она нужна? неужели жь столько муки падаетъ на человѣческую голову неизвѣстно откуда, безъ всякаго разсчета и цѣли, совершенно безсмысленно и безсвязно? Неужели жь кромѣ меня никто и не знаетъ объ этой мукѣ? Зачѣмъ же она злобствуетъ? Вѣдь кто нибудь же долженъ утѣшаться ею, кто нибудь знаетъ же, откуда она и къ чему?

Бѣдный Бочковскій увѣрился, что трудно жить, человѣку; что жить, это — такое серьёзное, страшное дѣло! и невольно себя спрашивать: «неужели жь необходимо жить?».

Бочковскій на себѣ испыталъ, какъ можетъ человѣкъ обезсилѣть, обнищать духомъ. Онъ самъ себѣ былъ жатокъ и воображать, какъ онъ смѣшенъ для другихъ. Ему противны были люди съ ихъ радостями, противны собственные его стоны и смѣшны; самъ онъ надъ собой смѣялся и надъ всѣмъ; находилъ себя глупымъ, потому что слабость — глупость. Иногда ему становилось такъ жалко милой дѣвушки, что онъ даже жалѣлъ, зачѣмъ она въ немъ не оставила хоть бы немного сомнѣнія. Съ этимъ сомнѣніемъ ему, думалъ онъ, легче было бы теперь. Вспомнилъ бы онъ, что она умерла, схватила бы его тоска, и сомнѣніе тутъ. Оно бы шептало ему, что его нетакъ любили, какъ ему кажется; что онъ самолюбивъ, а она — женщина, слѣдовательно къ нѣкоторому притворству способна; что съ одной стороны немного притворства, а съ другой немного затронутаго самолюбія — вотъ и начало романа, котораго развязка его убила; да — нѣтъ, къ несчастью, и этого сомнѣнія — никакъ его не сочинишь; да и это было бы святотатствомъ, цинической насмѣшкой надъ ея чистой, безупречной памятью!

У него въ головѣ сумбуръ былъ, вражда, безобразіе; а кругомъ него — потёмки, страхъ, ложь! И онъ часто съ ѣдкимъ смѣхомъ говорилъ себѣ, что она гніетъ съ своимъ «образомъ и подобіемъ божіимъ».

Однажды онъ всю ночь думалъ о томъ, что Руссо много скверны испыталъ; но его все-таки удивляло, какъ нерехнувшійся человѣкъ можетъ возненавидѣть людей, бѣжать ихъ общества и жить среди деревьевъ, птицъ и собакъ?

— Безобразно, сказалъ самъ себѣ Бочковскій. — Вѣдь это — своего рода драма безъ содержанія и безъ дѣйствующихъ лицъ; смысла никакого нѣтъ. Я вотъ, напримѣръ, въ лѣсу. Деревья, шелестъ листьевъ, игра свѣта въ вѣткахъ, золотистый лучъ, мракъ, лѣсные голоса — все это я постигаю, чувствую, слышу, вижу, дышу всѣмъ этимъ. Зачѣмъ — если мнѣ некому передать мои ощущенія? Для меня природа тѣмъ хороша, что обновляетъ мою личную природу, вдыхаетъ въ нее свою свѣжесть и силу; и если меня манитъ къ себѣ въ жаркій полдень лѣсной мракъ, такъ не затѣмъ, чтобы навсегда въ немъ остаться. Нѣтъ! я изъ него рвусь на свѣтъ, къ людямъ; безъ нихъ нѣтъ жизни, безъ нихъ нѣтъ правды! И ты лжешь, Руссо: увѣряешь, что твои наслажденія тамъ только, гдѣ не была еще нога человѣческая. Или ты на себя клевещешь, что ты — не человѣкъ. А я-то? нечего сказать: хорошъ молодецъ, обработалъ себя! Срамъ! освѣжусь!

Бочковскій принялъ твердое намѣреніе освѣжиться, понимая, что чѣмъ скорѣе — тѣмъ лучше; ему себя растормошить, разсѣять хотѣлось; чувствовалъ, что ему внутренней грозы надо, переворота надо. Но дѣло обошлось и безъ грозы, и безъ переворота. Время, видно, отъ всего лечитъ, а человѣческая натура все переноситъ. Съ грустью и неудовольствіемъ на самаго себя сознавался Бочковскій въ томъ, что человѣкъ все сноситъ, все забываетъ. «Ослиное свойство!» говорилъ онъ съ досадой. — «Вѣдь отсюда прямой переходъ къ тому, что все — вздоръ и пустяки; пустяки — глубоко чувствовать, пустяки — вдумываться и вслушиваться, понимать; все — пустяки, потому что забывается все это»…

И чувствовалъ, что ему уже легче; что ужасное воспоминаніе не по прежнему его бьетъ острыми, глубоко-вонзающимися жалами; что оно его уже начинаетъ щадить; что больше теперь тоски, чѣмъ отчаянья, возможнаго, чѣмъ невозможнаго; да, возможнаго: онъ уже чувствовалъ, что переживетъ ея смерть, что ухо привыкло къ звуку «умерла», а душа стерпѣлась съ смысломъ «умерла».

Когда лѣтняя молнія въ народъ падаетъ, хоть одного да убьетъ; тѣхъ, кто къ нему ближе, оглушитъ, и то — на время; остальные со страхомъ скажутъ «убило» и забудутъ, кого убило; и не знаютъ, что завтра о комъ нибудь изъ нихъ скажутъ «убило», и опять-таки забудутъ, кого это убило.

Такъ и Бочковскаго оглушило; громъ убилъ человѣка возлѣ него какъ разъ: ближе къ нему онъ и стоять не могъ. Но онъ ужь начиналъ слышать и понемногу забывать, кого убило, что убитый ему такъ близокъ былъ. Вѣдь все забывается, все переносится человѣкомъ.

Счастливецъ!

Но когда Бочковскій возвращался къ своему воспоминанію, онъ страдалъ, очень страдалъ. Вѣдь оставлять легче, чѣмъ оставаться. Уѣхалъ — ему легче, чѣмъ тѣмъ, кто остается и понимаетъ, что онъ навсегда уѣхалъ!

Смерть милой дѣвушки, хотя и перенесенная Бочковскимъ, пережитая, тѣмъ не менѣе легла длинною и грустною тѣнью на всю его жизнь. Ея дальнѣйшее впечатлѣніе какъ бы разложилось на каждый его день и на каждый его часъ. Совсѣмъ не тотъ онъ сталъ, чѣмъ былъ; и проявился въ немъ этотъ, хотя и внѣшній, поверхностный, но все-таки цинизмъ.

Слѣдующее мѣсто изъ «Записокъ Шатобріана» особенно ему понравилось.

«Эта невозможность продолжительности и долговременности отношеній, существующихъ между людьми, это глубокое забвеніе, которое слѣдуетъ за нами, это ненарушимое безмолвіе, овладѣвающее нашею могилой и проникающее въ семейства, безпрестанно наводили меня на мысль о необходимости одиночества. Рука каждаго можетъ подать стаканъ воды въ предсмертной лихорадкѣ, лишь бы только она не была намъ слишкомъ дорога. Какъ безъ отчаянья покинуть руку, которую покрывалъ поцалуями и хотѣлъ бы вѣчно прижимать къ сердцу!»

Несмотря на то, что Бочковскій не разъ могъ бы порядочно жениться, онъ до сихъ поръ не женился и, разумѣется, никогда не женится. Онъ не могъ забыть то, что другіе такъ прочно и часто безслѣдно забываютъ. Нѣтъ! онъ не былъ подобнымъ счастливцемъ.

Въ грустномъ и безсонномъ молчаніи ночи Бочковскій напрасно ждалъ себѣ успокоенія, а Алёша такъ довѣрчиво разметался на постели, и какою-то странною и непонятною въ эту минуту для Бочковскаго улыбкой улыбалось его блѣдное лицо среди темныхъ, вспутанныхъ волосъ, подъ голубымъ мѣсячнымъ свѣтомъ.

И Бочковскій невольно себя спросилъ: неужели-жь все, что начинается улыбкой, кончается слезой?

V.

Возлѣ Горкиныхъ живетъ Палагея Ивановна Грачова, простая и бѣдная старушка, дворянка по мужу и однодворка по рожденію и привычкамъ. За Грачова она пошла собственно потому, что онъ — «человѣкъ благородный», и то объ его благородствѣ и о томъ, что такое благородство сказали ей знакомыя кумушки и отчасти отецъ, человѣкъ крѣпкій во всѣхъ отношеніяхъ, особливо въ хозяйственномъ и родительскомъ. Все же благородство Грачова ограничивалось чиномъ коллежскаго регистратора, которымъ наградилась его долголѣтняя практика по справкамъ архива уѣзднаго суда, и еще собственнымъ его убѣжденіемъ, которое онъ высказывалъ въ пьяномъ видѣ, что онъ — «человѣкъ благородный», при чемъ даже божился. Имѣя въ виду красныя щоки Палагеи и главное — пятьдесятъ десятинъ, которыя за ней давалъ бородачъ-отецъ вмѣстѣ съ домомъ и полнымъ хозяйствомъ, Ефимъ Грачовъ, уже порядкомъ надсадившійся надъ архивными справками, съ руками легко дрожавшими отъ слабости къ горячительному, женился на Палагеѣ, вышелъ, конечно, изъ суда и поселился въ отцовскомъ дворѣ на болотѣ, въ верстѣ отъ Горкиной. Здѣсь онъ повелъ-было свое дѣло какъ мужъ и какъ «человѣкъ благородный» нѣсколько круто, именно напивался до «положенія ризъ», попрекалъ жену, что она «мужичка», величался передъ нею своимъ благородствомъ. Тверёзый же, или отъ хмѣля оправлялся, или рыбу удилъ въ рѣчкѣ, протекавшей подъ его огородомъ, въ молодыхъ осинкахъ; или же ножомъ вырѣзывалъ изъ выплавка трубки разной формы, которыя обдѣлывалъ самъ же оловомъ; воробьевъ стрѣлялъ на одоньяхъ; но по хозяйству рѣшительно ничего не дѣлалъ; развѣ съ пьяну вдругъ вскакивалъ съ лавки и бѣжалъ на токъ, выхватывалъ у работника Кузьмы цѣпъ и сгоряча молотилъ, чѣмъ возбуждалъ смѣхъ Кузьмы. У него было тяжелое шведское ружье и онъ его иногда бралъ и шелъ на болото подъ видомъ охоты; но никогда ничего не убивалъ и всегда попадалъ въ кабакъ, откуда возвращался какъ слѣдуетъ, иногда даже безъ картуза, но за то съ полштофомъ, вслѣдствіе извѣстной сдѣлки съ сидѣльцемъ въ ожиданіи болѣе отрадныхъ дней; или просто таскался по болоту со скрипкой, игралъ и пѣлъ, увлекая за собой все босоногое и бѣлобрысое человѣчество въ видѣ мальчишекъ, бросавшихъ своихъ овецъ, лошадей, свиней, телятъ и бѣжавшихъ къ нему съ пара и загоновъ. Играть на скрипкѣ и пѣть онъ и самъ не зналъ когда и какъ выучился и отъ кого перенялъ; только онъ «на всякій голосъ», по его словамъ, пѣть могъ и въ этомъ дѣлѣ слылъ въ городѣ мастеромъ. Палагея была женщина крѣпкая, въ отца; подъ «благородствомъ» мужа она сначала разумѣла что-то такое, чего въ ней самой нѣтъ и что въ ея глазахъ дѣлало его существомъ съ какой-то другой планеты. Но такъ она на него глядѣла очень недолго, мѣсяца три только, впродолженіе которыхъ она все его сторонилась, никакъ не могла сказать ему «ты», побаивались его страхомъ, основаннымъ на безотчетномъ уваженіи «благородства». Но не далѣе четвертаго мѣсяца, она поняла, что Ефимъ вовсе не «благородный человѣкъ», а лежебокъ, сквернословъ и пьяница; и при одномъ изъ его пьяныхъ покушеній на ея густую косу, которыя Грачовъ обыкновенно предпринималъ на нѣсколько извращенномъ толкованіи словъ, что «жена да боится мужа», она его такъ отъ себя отпихнула дюжей рукой, что онъ, покачавшись на тонкихъ съ кривинкой ногахъ, упалъ на полъ. При этомъ онъ зашибъ спину и разорвалъ свой узенькій форменный сюртукъ, потому что всегда напивался въ своемъ форменномъ сюртукѣ, привыкнувъ, конечно, считать выпивку дѣломъ «по службѣ». Скоро Палагея помѣнялась съ мужемъ ролями: стала ему говорить «ты», а онъ ей «вы», едва не колотила его сама, называла «дармоѣдомъ», срамила при работникѣ Кузьмѣ, что Грачовъ считалъ самымъ сильнымъ оскорбленіемъ своему благородству; и онъ у нея пикнуть не смѣлъ; получалъ отъ нея сапоги, бѣлье и прочее натурою, весьма скупо, въ обрѣзъ. Въ Палагеѣ вдругъ сказался характеръ. Несмотря на отсутствіе въ ея хозяйствѣ мужчины (ея старикъ умеръ съ полнымъ раскаяніемъ, что отдалъ дочь за «дармоѣда», а не за мужика), хозяйство ея шло своимъ порядкомъ и безъ упущеній. Зимой Ефимъ съ печи не слѣзалъ, храня постоянное молчаніе и особеннуло наклонность къ мертвецкому сну съ звучными носовыми нотами. Лѣтомъ же, обыкновенно съ перваго сколько нибудь теплаго апрѣльскаго дня, онъ набрасывалъ себѣ на голову полушубокъ и, завернувшись въ него, ложился на солнышко, гдѣ нибудь на канавѣ или возлѣ одонья, на старой соломѣ, и только подымался въ горницу, чтобы поѣсть или воды напиться. На него Палагея смотрѣла съ полнымъ, нескрываемымъ презрѣніемъ, жаловалась на него всѣмъ, кого встрѣчала. Оставшись однодворкою во всѣхъ отношеніяхъ, она между тѣмъ видѣла въ себѣ жену какъ бы ни было «благороднаго человѣка», вслѣдствіе чего считала своимъ долгомъ сколько нибудь отличаться отъ однодворокъ и поддерживать въ нихъ къ себѣ уваженіе, какъ къ дворянкѣ. Она пѣшкомъ хаживала къ Горкиной, иногда же ѣздила къ ней на простой телегѣ, на задкѣ которой постилался домашняго издѣлія черный съ красными цвѣтами коверъ, а на передкѣ сидѣлъ ея сынъ, Александръ, или, какъ она его называла, «Шаша», малый здоровый, широкоплечій, въ старомъ отцовскомъ сюртукѣ безъ пуговицъ, который къ нему шелъ такъ же, какъ къ красивой лошади мужичья сѣделка. Горкина не только не тяготилась посѣщеніями Палагеи, но находила ее умною хозяйкой и хозяйственные ея совѣты слушала внимательно. Палагея постоянно ходила въ темненькомъ капотѣ съ поясомъ, завязывавшимся почти на груди, и съ очень узкими рукавами; темненькій шелковый платокъ повязывала почти до глазъ и въ него великимъ постомъ, когда ѣхала въ церковь говѣть, втыкала желтенькую восковую свѣчку. Въ рукахъ носовой платокъ держала наготовѣ, но никогда имъ не пользовалась, считая, кажется, употребленіе платка въ гостяхъ неприличнымъ; «сидѣла она въ гостяхъ», по ея выраженію, всегда прямо, не на всемъ стулѣ; при входѣ всякаго, даже лакея, вставала и кланялась; говорила рѣзкимъ голосомъ, нѣсколько нараспѣвъ, словно причитывая; судила метко о томъ, что понимала; любила чай, въ прикуску, конечно. Очень любила Леночку и называла ее «горлинкой» и «кралечкой». Когда она была ребёнкомъ, она нашивала ей собственнаго печенья сѣрые крендели, а лѣтомъ большіе яблоки; потомъ, когда Леночка подросла, стала въ тѣ же интимныя отношенія къ «бабушкѣ» и ей носила сѣрые домашніе крендели и большіе яблоки.

Просяновка, Горкина и уединенная усадьба Грачовой находились одна возлѣ другой. Горкина была въ середкѣ, а между Просянымъ и Грачовкой была ли верста. Поэтому Леночка, Алёша и Саша почти вмѣстѣ выросли. Дѣтство ихъ сблизило. Лѣтомъ они вмѣстѣ играли, обыкновенно въ горкинскомъ саду. Они привыкли другъ къ другу на столько, на сколько могутъ привыкнуть дѣти, хорошо узнавшія другъ друга. Саша, хотя и невоспитанный мальчикъ, грубый, безъ манеръ, даже недворянинъ, входилъ свободно въ горкинскій домъ и садъ, съ своей матерью и безъ матери. Онъ у старыхъ Горкиныхъ назывался «крестникомъ», потому что его крестнымъ отцомъ былъ покойный Александръ Александровичъ Горкинъ. Саша былъ веселый, славный мальчикъ, готовый во всякую минуту бѣжать куда угодно и играть во что угодно. На сколько онъ былъ дикъ и застѣнчивъ въ комнатѣ, когда въ ней взрослые были, на столько же, напротивъ, онъ былъ у себя дома ловкимъ и любезнымъ хозяиномъ въ полѣ, въ лѣсу, на водѣ, съ своими сверстниками и пріятелями — Леночкой и Алёшей. Они трое какъ бы составляли что-то въ родѣ вольной федераціи для отправленія всякихъ, болѣе или менѣе героическихъ игръ. Саша, какъ менѣе всѣхъ цивилизованный, какъ самый независимый по своему образу мыслей и жизни членъ этой дѣтской федераціи, вносилъ въ нее, конечно, отчасти и свой неукротимый, раздольный, полевой характеръ. Такимъ образомъ, игра, начавшаяся въ благоразумныхъ размѣрахъ въ саду подъ вліяніемъ гувернантки или сама собой, но обезпеченная обѣщаніемъ дѣтей никуда не убѣгать изъ саду, распространялась, несмотря на это обѣщаніе, далеко за садовыми рвами. Въ Сашѣ была такая способность увлекать за собой дѣтей на всякіе отважные подвиги: такъ они вѣрили въ его «молодечество»; и часто Леночка и Алёша, сами по себѣ дѣти скромные и благоразумные, при первомъ мятежномъ сигналѣ, поданномъ Сашей стрѣлой или рѣзкимъ свистомъ, выходили изъ повиновенія законнымъ властямъ, бѣжали опрометью туда, откуда поданъ сигналъ, находили Сашу гдѣ-нибудь въ темномъ кустѣ или во рву, соединялись съ нимъ и получали отъ него оружіе. Алёша и даже Леночка вымѣнивали у Саши луки и стрѣлы, копья, дудки изъ звонкаго дерева за куски разноцвѣтной бумаги, краски, яблоки и картинки. За все за это долговязая гувернантка Леночки терпѣть не могла Сашу, бранила его «дикимъ» и разъ, выйдя изъ себя, замахнулась на него своей знаменитой линейкой, отъ которой доставалось и Леночкѣ, и всѣмъ. Леночка съ испугомъ закрыла себѣ глаза и ждала — вотъ-вотъ раздастся знакомый ударъ. Она жалѣла Сашу. Но Саша, къ ея изумленію, вмигъ выхватилъ изъ рукъ гувернантки знаменитую линейку, съ трескомъ сломалъ ее на колѣнѣ разъ и два и обломки бросилъ къ ногамъ гувернантки. Та, какъ стояла, такъ и осталась блѣдная, безмолвная. Она, можетъ быть, рѣшилась бы на рукопашный — ей этого замѣтно хотѣлось — да Саша-то стоялъ такъ твердо, глядѣлъ на нее такимъ удальцомъ, что она рѣшилась лучше заплакать и пожаловаться на Сашу Надеждѣ Петровнѣ, за что та уши ему до краски нарвала.

Когда Саша съ красными ушами воротился къ дѣтямъ, гувернантка, разсчитывая насладиться всею прелестью своей побѣды, язвительно смѣялась ему въ глаза.

— Что жь ты взяла, долговязая? спросилъ ее Саша.

Гувернантка вспылила, вскочила, закричала, завопила:

— Что? какъ — долговязая? повтори, дикій мальчикъ — повтори!

— Долговязая, повторилъ дикій мальчикъ.

— Ты? долговязая?

— Ты, долговязая.

— Какъ ты смѣешь мнѣ «ты» говорить?

— Несмѣявшись, взялъ да сказалъ.

Гувернантка полетѣла къ Надеждѣ Петровнѣ.

Надежда Петровна сама пришла въ дѣтскую и строго спросила Сашу: правда ли, что онъ смѣлъ назвать мамзель «долговязой» и сказать ей «ты».

— Правда, сказалъ ей Саша.

— Ты знаешь, что это — все равно, что брань?

— Какая брань; вѣдь она — не черезъ меня долговязая — Богъ далъ; а «ты» я и Богу говорю, не только ей.

Надежда Петровна подновила ему уши и приказала стать на колѣни.

— Не стану, отвѣтилъ рѣшительно Саша. — Не за что.

— Какъ, не станешь? какъ, не за что? кричали и Горкина, и гувернантка.

— Я невиноватъ; она — виновата, крикнулъ Саша внѣ себя. — Я не стану на колѣни, я уйду!

Горкина на него Палагеѣ жаловалась, и та его прибила.

Съ этихъ поръ Саша окончательно разошелся со взрослыми горкинскаго дома и даже отъ Леночки и отъ Алёши сталъ отставать. Они ему не нравились за то, что ихъ «долговязая» на колѣни ставитъ, унижаетъ, когда захочетъ и всегда ни за что, что они плачутъ часто. Впрочемъ, игралъ все-таки съ ними. Играя, Леночка и Алёша олицетворяли въ Сашѣ свои понятія о хищничествѣ, необузданности, о всякой враждебной добрымъ витязямъ силѣ. Вслѣдствіе чего, напримѣръ, онъ бывалъ у нихъ «Соловьемъ-разбойникомъ». Саша удивительно свистѣлъ: по-соловьиному, со всѣми ихъ нѣжными и неуловимыми трелями; подражалъ жаворонкамъ, воробьямъ; перепеломъ кричалъ, фучалъ уткой, гоготалъ гусемъ, всякими собачими лаями лаялъ, мяукалъ, кудахталъ; словомъ: не было въ природѣ звука, который не могъ бы передать Саша и какъ передать! Онъ, напримѣръ, подражалъ завыванію въ трубѣ и стукотнѣ ставенъ просто изумительно. Еще умѣлъ онъ издавать рѣзкій и нестерпимо-пронзительный свистъ, при чемъ верхняя губа у него приподымалась, а между зубами показывался кончикъ языка. Взобравшись съ легкостью бѣлки на какую-нибудь высокую макушку стараго дуба, онъ закрывался его вѣтками. Алёша, въ качествѣ Ильи Муромца, съ лукомъ и колчаномъ провожаетъ Леночку. Не допуская ихъ до своего дуба, «Соловей-разбойникъ» бьетъ въ нихъ богатырскимъ посвистомъ, отъ котораго Леночка закрываетъ глаза и ложится на траву. Ее они и брали съ собой болѣе затѣмъ, чтобъ она играла страдательныя роли: убитыхъ, побѣжденныхъ, плѣнныхъ; потому-что изъ мальчиковъ никто и ни за что не соглашался быть убитымъ, то-есть закрывать глаза и лечь, или плѣннымъ, то-есть сидѣть гдѣ-нибудь въ одиночку, въ бесѣдкѣ и не вставать съ мѣста, словно прикованный и стрегомый стражей. Какъ уже мы видѣли, этотъ героическій характеръ Володя и Коля наслѣдовали отъ Саши и Алёши, и у нихъ также была своя «жертва», которую и убивали, и въ полонъ брали — «бабушка»

За убитую Леночку Илья Муромецъ вступаетъ въ битву съ «Соловьемъ-разбойникомъ»; пускаетъ въ него стрѣлы, грозитъ ему; но стрѣлы пускаетъ весьма плохо, а на угрозы его «Соловей» отвѣчаетъ ему меткими стрѣлами и смѣхомъ. Стрѣлы сбиваютъ Муромца съ позиціи, а смѣхъ кипятитъ его, и до того досада овладѣваетъ имъ, что онъ лѣзетъ на дерево, чтобы стащить съ него «Соловья». Но Алеша никогда не могъ долѣзть до самой макушки. Еще гдѣ вѣтки были — онъ лѣзъ; но по голому стволу онъ не умѣлъ карабкаться такъ, какъ Саша, плотно припадавшій къ нему грудью, обхватывавшій его руками и ногами и быстро подымавшійся съ ихъ помощью. Кромѣ того у Алёши голова кружилась на высотѣ; онъ слѣзалъ съ дерева, боясь упасть. Тогда на него сыпались сверху насмѣшки Саши, кричавшаго, что Алёша — барчукъ и за нимъ, мужикомъ, боится лѣзть. И тутъ же; какъ бы хвалясь своею смѣлостью, Саша сильно раскачивалъ вѣтку, на которой сидѣлъ; или, ухватясь сильными руками за колеблющуюся вѣтку, повисалъ всѣмъ своимъ корпусомъ на страшной высотѣ. Тогда за него со стороны становилось страшно: вотъ-вотъ сорвется! И нетолько Алёша, даже убитая Леночка вскакивала и упрашивала Сашу слѣзть поскорѣе. До какого разнообразія и увлеченія доходилъ Саша въ своихъ играхъ можно понять изъ того, что къ «братьямъ-разбойникамъ» черезъ Алёшу и Леночку перешла особенная, очень шумная и сложная игра съ криками, бѣготней и убитыми, которая у нихъ называлась «Сашина игра». Игра эта для комнатъ была даже неудобна, такъ-какъ, вѣроятно, создалась она на раздольѣ, въ полѣ…

Съ тринадцати лѣтъ, еще до Бочковскаго, Саша сталъ измѣняться и въ своемъ характерѣ, и въ своихъ отношеніяхъ къ Алёшѣ и Леночкѣ. Его что-то стѣсняло, когда онъ чувствовалъ себя въ господскомъ домѣ. Можетъ быть, его стѣсняло именно то, что онъ — не господинъ и къ господамъ ни съ какой стороны не подходитъ. Сталъ онъ съ каждымъ днемъ чувствительнѣе къ разницѣ, которая между имъ и господами, сознательнѣе къ своей грубости и необразованности. Онъ понималъ, что — уже не ребёнокъ и что теперь стыдно ему принимать отъ господъ все то, что давалось ему, какъ милость, что позволялось ему, какъ снисхожденіе, ради его дѣтства и бѣдности. И онъ всячески избѣгалъ Горкиныхъ и Просяновыхъ, а въ особенности совѣстился «барышни». Онъ краснѣлъ, когда ее видѣлъ, краснѣлъ потому, что онъ — мужичокъ, грубіянъ, съ ней вмѣстѣ шалилъ и игралъ. Иногда, бывало, привезетъ свою мать на телегѣ, а самъ отъѣдетъ къ амбару, и Леночка обыкновенно посылала ему туда яблокъ и проч. Въ то время, какъ Палагея «въ гостяхъ сидѣла», Саша, поставивъ свою лошадь съ телегой въ холодкѣ, ложился на траву на спину и сбивалъ кнутомъ лопухи; или украдкой перелѣзалъ черезъ плетень въ хорошо знакомый ему садъ, гулялъ подъ липами, подходилъ къ пруду, бросалъ въ него земляные камешки, а иногда даже прокрадывался къ балкону и изъ-за сиреней смотрѣлъ, какъ «барышня» съ Алёшей разговариваютъ, какъ старуха его на балконѣ съ барыней Горкиной рядомъ сидитъ, и послѣ, смѣясь, разсказывалъ о томъ матери, за что та его бранила.

Разъ, когда Палагея о своемъ Сашѣ разговорилась, Горкина сказала, что грѣшно ей не отдать его въ училище. Палагея, и сама объ этомъ думавшая, немедленно свезла сына въ уѣздный городъ, гдѣ и отдала его, какъ она говорила, «въ ученики». Три года учился Саша и свидѣтельство получилъ объ окончаніи ученья. Только учился онъ плохо и свидѣтельство получилъ плохое, потому что большая часть его ученья прошла въ безпрестанныхъ вечернихъ походахъ домой съ сноровкой попасть прямо къ ужину. Такъ-какъ онъ почеркъ имѣлъ красивый, съ завитками, то попалъ въ городническое правленіе съ жалованьемъ 50 коп. серебромъ на мѣсяцъ и съ обязательствомъ переписывать вороха. Сашѣ здѣсь показалось еще тошнѣе училища. Переписывая бумаги, онъ думалъ о своемъ болотѣ, о ракиткахъ. И, придя разъ домой съ узелкомъ, въ которомъ принесъ все свое добро, онъ, къ огорченію матери, объявилъ ей, что служить не будетъ, а останется съ нею. И остался. Мать, впрочемъ, дня черезъ два нашла, что онъ ей и дома нуженъ. И точно, Саша былъ для нея правой рукой; она ограничилась только внутреннимъ хозяйствомъ, предоставивъ Сашѣ поле, гумно и огородъ. Ефимъ уже умеръ, оставивъ сыну свое шведское ружье. Въ свободное время Саша охотился, передѣлавъ въ городѣ кременный курокъ и привыкнувъ къ этому тяжелому ружью, у котораго была неуклюжая орѣховая ложа и неприличная привычка отдавать; онъ изъ него не зналъ промаха.

Дичи у него всегда было много, только ни онъ, ни его мать дичи не ѣли, питая къ ней ни на чемъ неоснованное предубѣжденіе и предпочитая ей гусей и индюшекъ. Дичь онъ или въ городѣ продавалъ и покупалъ порохъ, дробь, подмётки подкидывалъ къ своимъ длиннымъ сапогамъ, часто разбивавшимся отъ болотной мокроты, или Горкинымъ носилъ дичь безвозмездно по приказанію матери, питая къ нимъ, по ея же приказанію, полное, доходящее до поклоненія уваженіе. Горкина давала Сашѣ порохъ и дробь. Впослѣдствіи Сашѣ захотѣлось лягавую имѣть, почему онъ и сманилъ изъ города собаку одного акцизнаго. Но только собака эта ни на что путное и до охоты относящееся не годилась. Охотница она была только свойскихъ гусей рвать, вскакивала, несмотря на жестокіе побои шомполомъ, на постель съ грязными ногами; постоянно чувствовала себя голодною и способною стащить что ни будь съѣстное; лакомка была страшная и за эту слабость съ самопожертвованіемъ, достойнымъ лучшей участи, претерпѣвала бои шомполомъ и всяческіе. Къ своей кличкѣ была неравнодушна и чутка удивительно. Кличка у нея была совершенно по шерсти — «Нитка». Лучше «Нитки» ничто не могло бы выразить ея худобу. Стойки дѣлать она не умѣла, въ воду лазила тогда только, когда ей купаться хотѣлось, т. е. въ жаркое время; а мало-мальски дѣло къ осени — ее, бывало, лихорадка треплетъ, какъ только Саша зычнымъ голосомъ крикнетъ: «Апортъ!» и на воду покажетъ; и тогда ужь никакая сила не могла ее принудить въ воду идти, и разъ, при одной энергической попыткѣ Саши бросить ее въ воду, она, повидимому, впередъ смекая дѣло, припала къ землѣ, жалобно вытянулась и вдругъ уже мелькала безъ оглядки, поджавши хвостъ, черезъ поле. Казалось бы, зная такую удаль Нитки, Сашѣ не слѣдовало бы брать ее съ собою, но она была его тѣнью и при его малѣйшемъ движеніи стояла на ногахъ, несмотря на то, что всегда спала съ закрытыми глазами, повидимому такъ крѣпко, что въ пору было бы разбудить се пинкомъ. Помѣщался онъ въ горницѣ, за перегородкой; а лѣтомъ переселялся въ темный, прохладный чуланъ въ сѣняхъ, гдѣ у него стояла кровать съ ситцевымъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутьевъ одѣяломъ, и вмѣсто стола — кадка, дномъ кверху. Было крошечное окошко безъ стекла въ поле; но черезъ него свѣтъ не проникалъ, потому что оно постоянно затыкалось отъ мухъ. На кадкѣ находился сальный огарокъ и коробочка спичекъ — единственное условіе комфорта, допускавшееся Сашей. Уходя, Саша всегда замыкалъ свой чуланъ на замокъ къ постоянному неудовольствію матери, увѣрявшей, что у него красть нечего, только попусту замокъ вертитъ; на что Саша говорилъ, что ему нельзя чулана не замыкать, потому что оставь онъ его незапертымъ — въ него сейчасъ же чугуновъ понатащутъ: этимъ онъ на нее намекалъ и все-таки замыкалъ чуланъ. Надъ оконцомъ его висѣла клѣтка съ голосистымъ перепеломъ. Онъ ее приладилъ подъ самой пеленой соломенной крыши такъ, чтобы въ синюю помадную банку, изъ которой пилъ перепелъ, попадала бы всякая дождевая капля. По перепелу онъ вскакивалъ и одѣвался. Малый онъ былъ добрый, простой, неглупый. При условіяхъ, которыя его сформировали, изъ него, конечно, ничего другаго не могло выйдти, какъ сильный и малоразвитый человѣкъ. Характера онъ былъ смѣлаго, и это подтверждало выраженіе его лица. Мать онъ любилъ, но обходился съ нею нѣсколько непочтительно, и даже до слезъ доводилъ. Разъ, прошлымъ лѣтомъ, онъ занесъ Горкинымъ утку. Онъ одѣвался уже не но прежнему, когда бѣгалъ мальчишкой. Лѣтомъ онъ хаживалъ въ черномъ ластиковомъ пальто съ широчайшими рукавами, перетянутомъ краснымъ кушакомъ материнскаго тканья, и въ длинныхъ сапогахъ. Его рослая фигура бросалась въ глаза; его тяжелое ружье только онъ и могъ носить съ честью. У крыльца стояла Леночка съ платочкомъ на головѣ, отправлявшаяся куда-то по хозяйству. Онъ картузъ снялъ и подалъ барышнѣ утку. Она поблагодарила, сказала, что по его милости у нихъ всегда дичь, просила матери кланяться; спросила, здорова ли она? Онъ говорилъ только: «да-съ», «нѣтъ-съ», смотрѣлъ ей на ноги, краснѣлъ и мялъ свой картузъ. Видя, что Саша усталъ, Леночка достала изъ своего кармана пару сочныхъ бергамотъ и дала ему. Саша ей поклонился такъ неловко, что даже самъ это чувствовалъ, и пошелъ своей дорогой на болото. Только охота на этотъ разъ не удалась. Не потому, чтобы дичь была выпугана и не показывалась: дичь была — онъ ее слышалъ и видѣлъ. То и дѣло срывался бекасъ; даже стрепета бѣлыми пятнами двигались невдалекѣ но овсяному клину; только онъ подстрѣлилъ лысёну въ лётъ и вдругъ захотѣлъ прилечь надъ рѣчкой, словно уставши, и ружье положилъ возлѣ себя. Чайка съ пронзительнымъ жалобнымъ пискомъ кружилась надъ его головой, вѣроятно боясь за свой выводокъ гдѣ нибудь вблизи, въ высокихъ сѣдоватыхъ кочкахъ. Онъ съ наслажденіемъ съѣлъ оба бергамота и думалъ, какъ это барышни одѣваются хорошо, не въ примѣръ лучше однодворокъ; сознавался, что Елена Александровна — «хорошенькія барышня» и «добрыя»; она ему мерещилась съ платочкомъ на головѣ, у крыльца. Онъ всѣ ея слова помнилъ. Потомъ всталъ, наконецъ, и не замѣтилъ, какъ подошелъ къ своей усадьбѣ, уединенно торчавшей между болотомъ и подымавшимся изволокомъ. Ему не хотѣлось идти домой, и онъ до ночи бродилъ по полямъ. Всѣ спали, когда онъ вернулся къ себѣ. Чуланъ, тускло освѣтившійся сальной свѣчкой, показался Сашѣ душнымъ, гадкимъ. Онъ открылъ окно, раздѣлся и глоталъ ночь, лившуюся въ чуланъ. Было очень темно. Густая наволока словно придавила землю, надъ которой стоялъ сильный духъ жирнаго, только что распаханнаго чернозема; гдѣ-то вблизи сонно и глухо вздыхала корова; мракъ и молчаніе смутили Сашу; непроглядная, непробудная, слѣпая, словно вѣчная ночь сдавила его душу незнакомою тоской. Онъ не могъ слышать эту осторожную возню трусливой мыши, то копошившейся подъ кадкой, то вдругъ притаившейся, словно прислушиваясь. Въ избѣ — слышалъ онъ — такъ противно храпѣла работница. Саша легъ на постель и заплакалъ. Ситцевая подушка была мокрёхонька. Какъ бы стыдясь плакать при огнѣ, онъ его потушилъ. Что съ нимъ — и самъ онъ не зналъ, только онъ не могъ спать и тосковать. Правда, слезы его облегчали, но отчего онъ плакать? Смутно понимать онъ въ этой тоскѣ, что онъ — ни то, ни сё, ни мужикъ — ни баринъ; что господа имъ гнушаются и считаютъ мужикомъ, потому что онъ — грубый человѣкъ, необразованный, съ нимъ имъ дѣлать нечего, онъ и говорить по-ихнему не умѣетъ, а только можетъ имъ такъ «ляинуть», что они захохочутъ, а онъ со стыда сгоритъ. Съ мужиками, онъ чувствовалъ, тоже нѣтъ у него ничего общаго. Его необразованность и дикость вдругъ предстали передъ нимъ и стали на душѣ тяжкимъ упрекомъ. Ему стало досадно, отчего онъ такимъ глупымъ и грубымъ болваномъ, безсловнымъ истуканомъ простоялъ у крыльца передъ барышней; даже въ глаза ей не смѣлъ глядѣть и Нитку при ней ни за что ногой ударилъ. Все это стыдило Сашу, бросало его въ жаръ, въ краску. Онъ съ душевнымъ трепетомъ думалъ, какъ барышня должна была смѣяться надъ нимъ, неотесаннымъ. Къ утру онъ заснулъ, и когда мать спросила, кому онъ отдалъ утку: барынѣ или людямъ? — онъ сказалъ, что отдалъ утку барышнѣ потому, что она на дворѣ была, и покраснѣлъ; впрочемъ, этого мать не замѣтила.

Вечеромъ, улуча свободную минуту, Саша съ ружьемъ и Ниткой очутился возлѣ горкинскаго сада. Долго онъ посматривалъ на густой вишенникъ за канавой, наконецъ, перескочилъ канаву и продрался черезъ вишенникъ въ садъ. Онъ крался глухою, никогда нечистившеюся дорожкой, съ сердцемъ, трепетавшимъ такъ, какъ бы онъ дѣлалъ что нибудь очень дурное. Если бы его встрѣтилъ кто нибудь въ то время, то легко могъ бы принять за одного изъ тѣхъ деревенскихъ полуохотниковъ-полуловеласовъ, которые неравнодушны къ горничнымъ такъ же, какъ и къ яблонямъ-скороспѣлкамъ; но Саша крался рѣшительно безъ всякихъ намѣреній; онъ самъ не зналъ, что дѣлаетъ и куда идетъ; безотчетно спрятался въ сирени и смотрѣлъ на открытыя окна. Онъ чего-то ждать и ждалъ долго, такъ что Нитка успѣла выспаться у его ногъ.

Были сумерки. Сердце его трепетало, глаза глядѣли въ окна. Ему послышался голосъ, отъ котораго онъ вздрогнулъ; шелестъ платья зашелестилъ. Барышня усѣлась подъ окномъ и заиграла на фортепьяно. Еще въ первый разъ отроду Саша слышатъ такіе звуки, такое сочетаніе звуковъ; они его ошеломили, приподымали, тогда какъ ноги словцо въ землю вросли. Неизвѣстно, сколько времени простоялъ бы такъ Саша, еслибы не стукъ калитки. Онъ прыгнулъ въ сторону и удралъ изъ сада. Но изъ сада онъ вынесь что-то, о чемъ одно воспоминаніе уже смущало его, бросало въ жаръ и на душу налегло такою отрадною, новою тяжестью, которую рѣзво и легко несли его молодыя ноги. И опять всю ночь не спалъ Саша. Впрочемъ, какъ человѣкъ трудовой и подъ постояннымъ материнскимъ глазомъ, онъ за хлопотами рѣже вспоминаль барышню, и сонъ къ нему вернулся, и работать стать попрежнему; только иногда задумываіся и, разойдясь съ косой, звенѣвшей въ его рукахъ лучше, чѣмъ въ рукахъ работника Кузьмы, онъ останавливался, опирался на косу и глядѣлъ въ ту сторону, гдѣ изъ-за деревьевъ краснѣлась господская крыша. Тогда его крѣпкая грудь не въ силахъ бывала задержать въ себѣ вздохъ.

VI.

Во время рабочей поры, вечеромъ, наработавшись вволю, Саша ужиналъ при великолѣпно-заходившемъ солнцѣ, сидя на травѣ передъ своею горницей. Въ рукахъ у него были: нескупо отрѣзанный ломоть ржанаго хлѣба, благоухавшій на воздухѣ, и кружка густаго молока. Мать сидѣла возлѣ и что-то причитывала по своей привычкѣ. На Сашѣ накинута была синяя суконная чуйка; изъ-подъ нея виднѣлась серпянковая рубашка и неизмѣнные длинные сапоги. Работникъ съ работницей въ сторонѣ ужинали. Вдругъ откуда ни возьмись — Горкина-барыня съ дочерью. Палагея засуетилась по своей способности теряться при «благородныхъ людяхъ» и поднялась, причитывая: «Мать моя, что жь это? къ намъ-таки, пѣшкомъ-таки, близокъ ли свѣтъ?» И, кланяясь, стала извиняться, что «благородные люди» захватили ихъ такъ, какъ есть. Горкина сказала, что они гуляютъ и вотъ къ нимъ зашли. «Ахъ, дорогіе гости! начала опять Палагея: — чѣмъ же мнѣ васъ принимать? И кралечка пришла!» и было-побѣжала въ горницу, но ее удержали. Леночка сказала, что выпила бы стаканъ сливокъ. Едва она это сказала, Саша, все время поодаль стоявшій, уже несъ ей на тарелкѣ стаканъ холодныхъ сливокъ. Леночка ласково его поблагодарила, сказала, что такихъ густыхъ сливокъ никогда не. пила. Палагея только кланялась, подперевъ рукою подбородокъ и повторяя: «кушай, кралечка, кушай.» Потомъ мать съ дочерью пошли. Палагея никакъ не хотѣла, чтобъ онѣ однѣ шли, говоря, что ночь на дворѣ и волки бѣгаютъ (о волкахъ она упомянула болѣе гадательно), и послала проводить ихъ Сашу. Саша, наскоро опоясавшись, пошелъ за ними. Стояла прекрасная, темная ночь; дорожка шла между стѣнками ржи. Зарницы то и дѣло вспыхивали тамъ и сямъ бѣлымъ свѣтомъ, и ржаное поле вдругъ бѣлѣлось, окрестность озарялась, далеко разсѣевался мракъ на одинъ мигъ. Горкина, желая завязать съ Сашей разговоръ, замѣтила, что зарницы нынѣшнее лѣто часты.

— Хлѣбъ-съ зарятъ-съ; зерно спѣетъ, сказалъ Саша.

— А какъ ныньче рожь?

— Зерномъ ядрёная-съ. (Саша слова «крупный, большой» замѣнялъ словомъ «ядрёный»). А колосомъ мелка, потому лебеды ужасть.

— Да, лебеды много; отчего бы, однако?

— Мокрая весна стояла-съ; она тогда себѣ силу взяла-съ.

— Что это? сказала Горкина, прислушиваясь къ протяжному и сиплому не то свисту, не то крику.

— А это — та-съ… сычъ-съ…

Саша смѣшался.

— Гдѣ жь это онъ?

— А на пахати-съ… Тамъ теперь-съ мышей сохами потревожили. Она мышей ловитъ.

— А то, кажется, пожаръ гдѣ-то далеко! сказала Горкина, всматриваясь въ слабое и далекое зарево, легко волновавшееся, когда въ него всмотришься. — Вѣдь это — пожаръ?

— Пожаръ-съ должно, сказалъ Саша.

— Это — къ Шубиной, замѣтила Леночка.

— За Шубиной-съ… далеко-съ…

— Бѣдные люди! можетъ быть, спятъ, и, пожалуй, кто нибудь выскочить не успѣетъ.

— Случается-съ. Позапрошлые петровки тоже въ городѣ баня горѣла, такъ тоже…

Саша сконфузился и замолчалъ.

— Сгорѣлъ кто нибудь? спросила Горкина;

— Солдатка-съ… было-осталась тамъ…

— Однако ее спасли?

— Спасли-съ.?

— Вытащилъ кто нибудь?

— Я выволокъ-съ.

— Какъ это было?

— Такъ-съ: баня это горитъ, народъ обступилъ крутомъ, кричатъ: «солдатка осталась!», а подступить нельзя-съ: крыша валится и притолки горятъ — подступу нѣтъ-съ…

Саша остановился.

— И вы въ горящую дверь бросились?

— Нельзя же-съ; человѣка спасти надо, она отъ дыму задохлась, насилу ее нащупалъ; на полу валялась. Я ее замертвую выволокъ-съ. На дворѣ отошла-съ.

— Вы обожглись?

— Руки пожогъ и волосы осмолилъ-съ, съ носа и съ губъ кожа два раза сошла. Выскочилъ это съ горницы, а на мнѣ суконное пальто было, такъ все курится; такъ и бросилъ! Оно на мнѣ курится это, а я не вижу, спасибо кто-то плесканулъ-съ.

— Вы медаль получили?

— Представленіе сдѣлали-съ, да врядъ ли выйдетъ-съ.

Рожь кончилась, зачернѣлась парина, и на нихъ вдругъ съ злымъ сиплымъ лаемъ кинулась большая собака. Она заметалась кругомъ барынь бѣлымъ пятномъ, то припадая къ землѣ и какъ бы ловя ихъ за ноги, то отскакивая. Горкина вскрикнула и едва Сашу съ ногъ не сбила. Растерявшаяся Леночка схватилась за плечо Саши. Почувствовавъ на своемъ плечѣ ея руку, онъ почувствовалъ смѣлое желаніе сломить эту страшную, остервенѣло-прыгавшую собаку, уничтожить ее на глазахъ барышни и, прежде чѣмъ успѣлъ о чемъ нибудь подумать, онъ уже схватилъ ее прямо за шею и, упершись колѣнкомъ въ животъ, крѣпко ее придавилъ.

— Уходите! закричалъ онъ, съ трудомъ удерживая отчаянно выбивавшуюся собаку.

Онѣ побѣжали.

На крикъ Саши пришли хозяева собаки, однодворцы, бывшіе съ лошадьми въ ночномъ. Они его освободили отъ собаки, предварительно накинувъ на ея морду петлю изъ кушака, потому что она, по ихъ словамъ, люта безъ мѣры и своихъ рветъ. Саша побѣжалъ догонять барынь не потому только, что мать приказала до самаго крыльца ихъ проводить, а болѣе удовлетворяя безотчетному желанію еще быть возлѣ барышни. Онъ ихъ догналъ у крыльца. Сгоряча онъ не чувствовалъ, что его руку прокусила собака. Оправившіяся дамы съ участіемъ разспрашивали, какъ онъ отъ собаки отдѣлался, удивлялись его молодечеству и силѣ и, когда онъ хотѣлъ уйдти, Леночка вскрикнула, что у него рука въ крови. Осмотрѣвъ при свѣтѣ, она нашла, что правая его рука въ мякоти глубоко прокушена, и побѣжала. Возвратилась съ дѣвочкой, которая несла тазъ съ теплой водой и губкой, бинтъ и березовку въ рюмкѣ. Мать держала свѣчу, сидя на нижней ступенькѣ крыльца. Леночка сказала Сашѣ снять чуйку съ раненой руки и закатить рукавъ рубашки. Саша не зналъ, что дѣлать, видя передъ собой и о немъ суетящуюся барышню. Онъ растерялся и ни за что не хотѣлъ снять съ руки чуйку и закатить рукавъ рубашки; говорилъ только: «Ничего-съ, зачѣмъ-съ, заживетъ-съ.» Но Леночка рѣшительно сказала ему, чтобы онъ ее послушалъ, потому что черезъ нихъ его покусала собака, и онѣ должны ему помочь. Дѣлать нечего; Саша спустилъ съ праваго плеча чуйку и, закативъ окровавленную рубашку, протянулъ руку. Въ эту минуту съ него можно было рисовать фигуру молодой раненой силы, какого нибудь атлета въ русскихъ нравахъ. Свѣча играла на его красивомъ лицѣ, оживившимся выраженіемъ отваги, которая въ немъ еще не улеглась, и за которой плечистый малый пошелъ бы, кажется, всюду. Обмывая губкой рану и накладывая на нее корпію съ березовкой, Леночка подумала, что не всякій такъ смѣлъ и силенъ, какъ Саша. «Это — молодой Геркулесъ, начавшій свои подвиги», подумала она и прибавила: «но если остальные одиннадцать его подвиговъ будутъ такъ же печальны, то, бѣдный, останется безъ рукъ.»

А Сашѣ никогда и въ голову не приходило, чтобы барышня сама, своими руками, возилась около него, мужичонка, обмывала его руку, перевязывала; онъ самъ себя не помнилъ; все въ его головѣ спуталось; и гордился онъ, что ему удалось отъ собаки ихъ избавить, и недоумѣвалъ онъ, что за важность такая, что онъ собаку схватилъ и она его укусила; мало ли такихъ, какъ онъ, собаки кусаютъ? а имъ за это ничего; за ними никто не ухаживаетъ; еще другаго, пожалуй, свои же обругаютъ, что на собаку наткнулся; а онъ — вонъ куды попалъ! Барышня за нимъ возится. Рука его дрожала не отъ боли: онъ боли и не слыхалъ съ той минуты, какъ барышня касалась его руки; онъ бы ночь простоялъ и продержалъ на отвѣсѣ руку. Но барышня управилась скоро и ловко. Саша, надѣвъ чуйку, запахнулся и пошелъ было.

— А картузъ? сказала Горкина.

Саша потерялъ его на мѣстѣ сраженія.

— Ничего-съ: теперь тепло; прощайте-съ.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте!

— Прощайте-съ! сказалъ Саша ужь изъ темноты.

— А палку! Мы васъ безъ палки не пустимъ! сказала Леночка.

Дѣвочка, догнавъ Сашу, вооружила его увѣсистой палкой и отдала ему пузырекъ съ березовкой, губку и корпію, сказавъ, что барышня проситъ этимъ ранку лечить.

Возвратясь, Саша все разсказалъ матери. Та ничего не сказала собственно на его счетъ — не похвалила, не покорила; кажется, болѣе потому, что не считала, подобно Леночкѣ, схватку Саши съ собакой однимъ изъ геркулесовскихъ подвиговъ; даже вниманія никакого на нее не обратила, а только долго причитывала, какъ это Богъ отъ бѣды «благородныхъ людей» избавилъ? и пояснила, что они — не то, что простые люди: на тѣхъ и собаки не бросаются.

И опять Саша ночь не спалъ, и утромъ рано ему еще въ первый разъ вставать не хотѣлось; а когда работалъ — работа впервые валилась изъ рукъ.

VII.

Цѣлую недѣлю Алёша и Бочковскій, какъ они выражались, «посвятили самимъ себѣ» и прощанью съ Просянымъ и со всѣми его милыми мѣстами. Все, конечно, было уже уложено и, конечно, не ими, а добрымъ старикомъ Михаиломъ Степановичемъ, который былъ не прочь отъ того, чтобы Аіёша ѣхалъ въ университетъ будущею весной.

— Ты у меня — не перестарокъ какой, братецъ, говорилъ онъ ему, выпивая третью рюмку желудочной, вечеромъ передъ большимъ портретомъ «Князь Кутузова Смоленскаго», у котораго онъ въ 12-мъ году находился безсмѣннымъ ординарцемъ и которому три раза въ день аккуратно кланялся съ рюмкой желудочной въ рукахъ, громко произнося: «Здравія желаемъ, ваша свѣтлость!»

А съ Бочковскимъ старикъ просто поругался, что тотъ отъ него ѣдетъ къ Мироновымъ.

— Убирайся, братецъ, къ чорту съ твоими резонами! окончилъ онъ, махнувъ рукой, и пошелъ прочь отъ Бочковскаго, говорившаго очень логично, что теперь ему въ Просяномъ придется дармоѣдничать, потому что дѣлать ему здѣсь больше нечего.

— Зачѣмъ вы, Михайло Степанычъ, призываете имя врага христова? сказалъ Бочковскій, едва сдерживая свой смѣхъ.

Прямой, сѣдой старикъ съ бѣлыми большими бакенбардами и всегда въ форменномъ длиннополомъ сюртукѣ съ высокимъ краснымъ воротникомъ остановился и нахмурился на Бочковскаго.

— Я думалъ, ты мнѣ глаза закроешь, Провъ Иванычъ, сказалъ онъ своимъ старымъ, твердымъ басомъ: — а онъ — вонъ что! видно мы тебѣ, братецъ, не понравились, прощай!

Не хотѣлось Бочковскому ѣхать отъ добрыхъ людей, которыхъ любилъ и которые его любили какъ роднаго. Но ясно на него глядѣла его цѣль, и прямо онъ къ ней шелъ, никуда не сворачивая. Остаться же у Просянова значило нетолько своротить съ своей дороги, но просто остановиться и дальше никуда не идти. Онъ это понималъ и рѣшился ѣхать въ семейство, гдѣ его ждало много учениковъ и ученицъ, слѣдовательно работа была, дѣло, которому онъ себя посвятилъ.

Въ воскресенье Бочковскій и Алёша поѣхали въ Горкино на бѣговыхъ дрожкахъ, на старомъ гнѣдомъ «Васькѣ», который, несмотря на преклонныя лѣта и благоразумную неуклюжесть, имѣлъ привычку пугать себя всякимъ вздоромъ, даже соломенкой и воробьемъ, и кидался въ сторону съ увлеченіемъ, всегда, конечно, наказываемымъ возжей.

Они застали всю «честную компанію», то есть Леночку, Лизу и «братьевъ-разбойниковъ», въ залѣ. Леночка что-то себѣ шила, а «братья-разбойники» шумно играли въ «лошадки» съ шнурками въ зубахъ, отъ которыхъ концы держала серьёзная «бабушка», со страхомъ закрывавшая себѣ пальчиками уши, когда ея бѣшеная пара топала вдругъ съ ожесточеніемъ сапогами. Пользуясь пріѣздомъ гостей, лошади стремительно вырвались вмѣстѣ съ возжами и выскочили въ садъ. Бочковскій и Алёша сѣли.

Леночка имъ попеняла, что долго не были.

— Укладывались, сказалъ Алёша: — во вторникъ ѣдемъ.

— Вы ѣдете? сказала Леночка.

— Да, я въ Москву, а Провъ Иванычъ къ Миронову.

Она на Бочковскаго посмотрѣла, какъ бы не вѣря Алёшѣ, что онъ уѣзжаетъ къ Миронову, и отъ него самого желаетъ узнать, правда ли это?

— Мы проститься пріѣхали, то есть сказать «до свиданья», прибавилъ, улыбаясь, Бочковскій: — потому что Алёша каждое лѣто будетъ пріѣзжать въ Просяное, ну, и я здѣсь тогда, конечно, буду; я полтора мѣсяца могу здѣсь пробыть.

Онъ ей улыбался. Леночка нагнулась къ своей работѣ и что-то въ ней поправляла концомъ иголки. Потомъ выпрямилась, прислонилась къ спинкѣ своего стула и смотрѣла въ окно.

— Гдѣ Надежда Петровна? спросилъ ее Бочковскій.

— Она въ дѣвичьей съ вареньями возится: пересматриваетъ къ зимѣ.

— Небойсь пропасть всего наготовила? Бочковскій поднялся. — Надо къ ней пойти.

И пошелъ.

Онъ нарочно вышелъ, чтобы Алёшѣ дать возможность съ ней поговорить.

Но Леночка съ самаго извѣстія объ отъѣздѣ Бочковскаго потеряла охоту говорить. Ей стало ужасно скучно; Алёша просто ее стѣснялъ, и еще въ первый разъ ей непріятно было сидѣть вдвоемъ съ нимъ. Она не знала, что ей съ нимъ говорить. Ей и досадно стало на Бочковскаго, что онъ ее вдругъ оставилъ съ Алёшей, и жалѣла его… Что-то грустное стало у нея на сердцѣ и застилало глаза. Алёша что-то ей сказалъ, но она не разслыхала и должна была спросить, что онъ сказалъ.

— Вы безъ насъ замужъ выйдете, Леночка, повторилъ Алёша.

Она насильственно улыбнулась.

— Непремѣнно, сказала она и глядѣла въ окно.

— Что значитъ, Леночка, во снѣ кого нибудь видѣть? спросилъ ее Алёша.

— Не знаю, Алёша.

— Я вотъ васъ сегодня и вчера во снѣ видѣлъ, продолжалъ несмѣло Алёша. — Что это значитъ?

— Должно быть, вы меня во снѣ видѣли передъ тѣмъ, чтобы на яву увидѣть.

Алёша мучительно помалчивалъ.

— Или, можетъ быть, вы меня во снѣ видѣли передъ дождемъ, Алёша. Леночка улыбнулась.

— Отчего жь передъ дождемъ?

— Оттого, что дождикъ нависъ совсѣмъ… кругомъ обложило — посмотрите.

Оба молчали.

— О чемъ вы думаете, Леночка? спросилъ нерѣшительно Алёша.

— Право, и сама не знаю, о чемъ…

— У васъ такое грустное выраженіе, Леночка.

— Должно быть; мнѣ очень скучно; мнѣ очень жаль, что вы оба уѣзжаете отсюда.

Слезы блеснули на ея глазахъ.

Въ корридорѣ раздался смѣхъ Бочковскаго и громкій голосъ Надежды Петровны. Бочковскій подошелъ къ Леночкѣ.

— Бѣжалъ я отъ вашей маменьки! сказалъ онъ. — Окормила меня: все такія хорошія вещи, а я — такой обжора; долженъ былъ бѣгствомъ спасаться.

— Посидите съ нами, сказала ему тихо Леночка.

Онъ сѣлъ. Она на него смотрѣла.

— Хотите пройтись? спросила она его.

— Вы знаете, что я отъ ходьбы никогда не отказываюсь, Леночка.

Леночка встала.

— Возьмите что нибудь себѣ на голову: холодно, сказалъ Бочковскій.

— Принеси мой сѣрый платокъ, Лиза, сказала Леночка сестрѣ.

«Бабушка» важно пошла и вернулась съ большимъ теплымъ платкомъ.

Леночка завернула въ него свою свѣтло-волосую головку, и всѣ трое вышли на крыльцо.

— Скучная пора! сказала словно про себя Леночка.

Пошли въ поле, но Алёша дальше двора не пошелъ, приставъ къ «братьямъ-разбойникамъ», чему тѣ очень обрадовались.

Леночка и Бочковскій молча вышли въ поле.

Она была права: скучная стояла погода. Октябремъ недаромъ называютъ всякую скучную физіономію и всякій скучный характеръ. Ни солнца, ни зелени, ни птицъ не было больше. Надъ головой проворно бѣгутъ мутныя дождевыя тучи, за ними и передъ ними ползутъ грязные клочки; бурыя, почернѣвшія жнивья, свинцовая рѣчка въ рыжихъ и черныхъ кочкахъ, черный олешникъ и рѣдкія, блуждающія но низамъ мужичьи лошадёнки и телята; вдали, на черномъ пригоркѣ, темная приходская церковь, кругомъ нея черныя соломенныя крыши; еще дальше — рѣдкій дубовый лѣсъ чернѣетъ неровно и скучно и невѣдомо откуда прокравшійся изъ-подъ тучи солнечный лучъ золотистой струйкой ударилъ въ отдѣльно стоящій, курчавый еще, но уже пожелтѣвшій старый дубъ. И такимъ онъ золотомъ горитъ среди помертвѣлой и скучающей природы. Бочковскій и Леночка долго на него смотрѣли, пока онъ не потемнѣлъ и не сравнялся съ своими товарищами. Вѣдь пріятно въ глубокую осень вспомнить лѣто и хоть минуту пожить теплымъ лѣтнимъ ощущеніемъ.

— Я въ послѣдній разъ хожу здѣсь съ вами, сказала Леночка.

— Я разсчитываю ежегодно съ вами гулять, отвѣтилъ Бочковскій.

— Это — уже не то! (Леночка качнула головой). Мы теперь какъ будто вмѣстѣ и подъ одной крышей жили, почти всякій день вмѣстѣ.

— Прощаться — всегда непріятно, сказалъ Бочковскій: — но вѣдь мы не прощаемся.

— Эти мѣста… Леночка посмотрѣла кругомъ. — Всякое дерево, лощинка — все мнѣ васъ напоминаетъ, Провъ Иванычъ…

Бочковскій нѣсколько отвернулся.

— Мнѣ было такъ хорошо здѣсь съ вами, продолжала Леночка, видимо одушевлявшаяся своими воспоминаніями: — такъ свѣтло было до этого дня… а ныньче мнѣ тяжело, скучно, больно — оттого, что вы уѣзжаете…

— Но я долженъ ѣхать, Леночка: мнѣ здѣсь больше дѣлать нечего.

— Знаю, знаю… но отъ этого мнѣ нелегче. Я вамъ столько обязана, вы для меня столько сдѣлали; я къ вамъ такъ привыкла, такъ васъ…

Леночка закрылась руками и зарыдала.

— Леночка, сказать онъ нѣжно и весь растроганный, съ любовью на нее глядя.

Она достала одною рукою изъ кармана платокъ и проворно отерла глаза.

— Мнѣ дороги наши слезы, сказалъ Бочковскій. — Этотъ день я никогда не забуду. Я самъ къ вамъ привыкъ, понимаю васъ; вы это сами знаете, Леночка.

— Знаю, сказала она, успокоиваясь.

— Вѣрьте, Леночка, что вы для меня навсегда останетесь всѣмъ тѣмъ, что чисто, ясно и справедливо… Не видя васъ, я теряю больше, гораздо больше, чѣмъ вы, не видя меня…

— Я буду за васъ ежедневно молиться, сказала она, подумавши.

— Спасибо вамъ, Леночка; ваша молитва дойдетъ, сказалъ онъ увѣренно.

— У васъ вѣдь нѣтъ ни матери, ни отца?

— Никого.

Она на него посмотрѣла.

— И не было у васъ друга… Леночка остановилась: — которая бы васъ любила?

— Умерла… сказать чуть слышно Бочковскій.

— Молода?

— Вашихъ лѣтъ, Леночка. Голосъ его стихъ. — Вы мнѣ еще дороже, потому что ее напоминаете, Леночка.

— Я на нее похожа?

Леночка просіяла. Бочковскій на нее глядѣлъ съ большимъ чувствомъ.

— У васъ нетолько ея характеръ, даже ея нижняя губка, полненькая и какъ будто — веселенькая. Онъ разсмѣялся.

— И ростъ мой, и волосы? продолжала обрадованная дѣвушка.

— Все, все, Леночка!… Видите, какой я глупый старикъ… Вы меня извините; я знаю, вы — добрая, славная дѣвушка; вы понимаете, что объ ней я ни съ кѣмъ, кромѣ васъ, не могу и не умѣю говорить…

— Какъ ее звали?

— Лизаветой.

— Я и за нее буду ежедневно молиться, сказала Леночка, и на него взглянула въ нерѣшимости.

— Вы меня хотѣли о чемъ-то спросить, Леночка?

— Да… Леночка улыбнулась.

— Отъ чего она умерла? да?

— Да. Я боялась васъ объ этомъ спросить.

— Она простудилась весной.

— Какъ бы и я желала умереть весной, сказала Леночка, вздохнувъ.

— Вамъ жить надо! вскричалъ Бочковскій: — жить для счастья людей… Вы дадите счастье человѣку, котораго полюбите.

Она его слушала съ большимъ удовольствіемъ.

— Въ васъ все есть, что человѣку нужно; даже больше, чѣмъ онъ можетъ пожелать; въ васъ душа есть, Леночка; отдайте только ее человѣку стоющему…

— Я вамъ хотѣла бы ее отдать, сказала она очень тихо и скромно.

Ему показалось, что онъ, ослышался.

— Вы меня развили, вы честный человѣкъ, Провъ Иванычъ, и я была бы счастлива, еслибы могла быть чѣмъ нибудь для васъ…

Бочковскій нетерпѣливо и радостно ее слушалъ.

— Я знаю, что другаго такого, какъ вы, я не встрѣчу, докончила Леночка съ увлеченіемъ.

— Елена Александровна, началъ онъ взволнованнымъ до глубины голосомъ: — я счастливъ, что дожилъ до сегодня, до этой вотъ минуты. Онъ весело разсмѣялся. — Милая, дорогая Елена Александровна, живите и идите за вашимъ прекраснымъ сердцемъ, прямо за нимъ идите, и оно васъ никогда не обманетъ!.. Вы вотъ говорите, что мнѣ обязаны; ничего я для васъ не сдѣлалъ такого, чего бы другой на моемъ мѣстѣ не сдѣлалъ; но вы… вы для меня — то, чѣмъ другія для меня не могутъ быть. Вы мнѣ предлагаете счастье, отъ котораго никто не можетъ, не смѣетъ отказаться; но ваше счастье у меня впереди моего, Елена Александровна.

Она на него внимательно смотрѣла.

— Вамъ 17 лѣтъ, мнѣ — 45, сказалъ Бочковскій гораздо тише: — разница лѣтъ не даетъ равенства счастья. Это ужь въ природѣ такъ. Я былъ бы презрѣнный человѣкъ, еслибы не понималъ въ эту минуту, что вашей молодой и полной жизни надо тоже молодой и тоже полной жизни; а моя растрачена, Елена Александровна: я уже любилъ — и сильно, какъ уже не полюблю… Благодарю васъ за счастливую минуту; вы ее мнѣ дали, моя милая, славная Леночка; я помолодѣлъ съ вами.

Бочковскій отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Слеза мужчины, особенно немолодаго, странно дѣйствуетъ, можетъ быть, потому, что она рѣдка; Леночка заплакала.

А между тѣмъ они не одни были въ полѣ, за ними слѣдилъ знакомый нашъ Саша, присѣвшій на болотѣ противъ гречишнаго жнивья, но которому тяжело двигались сытыя дрофы. Ружье, заряженное летками, лежало возлѣ него; Нитка, трусливо въ него вглядываясь, косилась возлѣ Саши. Нехорошія, злыя мысли засуетились въ головѣ Саши. Онъ, недолго думая, схватилъ ружье и прицѣлился въ лѣвое ухо Бочковскаго; уже дуло его, незнавшее промаха, замерло на своей цѣли; вдругъ раздался дѣтскій крикъ. Руки у Александра затряслись, онъ уронилъ ружье и упалъ на кочку. Кому утонуть — того вѣрно не застрѣлятъ. На встрѣчу Бочковскому и Леночкѣ бѣжали «братья-разбойники», а за ними чинно выступала Лиза и Алёша. Они всѣ соединились и воротились домой.

Бочковскій рѣшительно не могъ равнодушно смотрѣть на бѣднаго Алёпгу, грустно шедшаго впереди съ «бабушкой» и разсѣянно слушавшаго ея разсудительную болтовню.

— У меня къ вамъ просьба есть, сказалъ онъ Леночкѣ.

Она его слушала.

— Алёша скучаетъ, и вы знаете почему…

Леночка улыбнулась.

— Леночка, продолжалъ Бочковскій: — онъ уѣзжаетъ… Мнѣ не хочется видѣть его скучнымъ и потомъ вспоминать, что онъ выѣхалъ изъ этихъ мѣстъ грустный… Ваше слово, ласка — я знаю — его очень обрадуетъ. Отчего же вамъ его не порадовать? Это васъ ни къ чему не обязываетъ… Онъ — славный, Леночка…

— Что жь я могу сдѣлать, Провъ Иванычъ? сказала она, какъ бы его спрашивая.

— Онъ съ вами видѣться хочетъ…

— Но мы вотъ видимся…

Бочковскій на нее поглядѣлъ съ упрекомъ.

— Первое чувство робко и боится людей, даже самого себя боится, Леночка, сказалъ онъ. — Подите въ садъ, а я ему скажу, что онъ васъ можетъ тамъ встрѣтить…

— Но вѣдь это на свиданье похоже? сказала она нерѣшительно…

— Это свиданіе, повторяю, ни къ чему васъ не обязываетъ, Леночка, заговорилъ горячо Бочковскій: — вы имѣете полное право наединѣ проститься съ другомъ вашего дѣтства и вѣдь… Бочковскій тихо прибавилъ: — это его облегчитъ; мнѣ его ужасно жаль, Леночка.

— Я буду на «угловой» скамейкѣ, сказала она.

Онъ ее поблагодарилъ взглядомъ.

— Объ этомъ свиданіи вамъ не придется жалѣть, сказалъ онъ. — Когда нибудь вы о немъ станете вспоминать съ наслажденіемъ, потому что это… честное дѣло, Леночка. Не ворочается, Леночка, молодость!

— Вы для другихъ живете, Провъ Иванычъ, сказала она съ чувствомъ: — вы никогда о себѣ не помните. Дай вамъ Богъ счастья!

Она отъ него отвернула свою головку. И, не заходя домой, вошла черезъ калитку въ садъ.

— Вамъ бы съ Леночкой слѣдовало проститься, Алёша, сказалъ ему Бочкойскій у крыльца. — Она въ садъ пошла, вѣрно къ своей любимой «угловой» скамейкѣ.

— А вы? могъ только сказать Алёша.

— Я шажкомъ выѣду на бѣговыхъ къ плотинѣ; вы прямо тогда и идите къ плотинѣ.

Алёша побѣжалъ въ садъ.

А Бочковскій пошелъ къ дрожкамъ.

VIII.

Леночка уже сидѣла въ саду на «угловой» скамейкѣ, когда къ ней подошелъ Алёша. Подготовленный ею видъ спокойствія вдругъ ее покинулъ, когда онъ ей сказалъ тихимъ и дрожащимъ голосомъ «здравствуйте, Елена Александровна». По ней прошелъ трепетъ, и чтобы взглянуть на него, она должна была употребить усиліе. Но она совладѣла съ собой, даже ему улыбнулась и подвинулась на край скамейки, какъ бы приглашая его сѣсть. Онъ сѣлъ.

— Мнѣ хотѣлось съ вами видѣться передъ моимъ отъѣздомъ, сказалъ Алёша, не глядя никуда и уронилъ фуражку… Я… Онъ поднялъ свою фуражку и покраснѣлъ. — Мнѣ хотѣлось съ вами одною видѣться… Я хотѣлъ… Онъ словно спотыкался на словахъ, остановился и взглянулъ на нее.

Она тоже на него взглянула, не меньше его смущенная, только совершенно другимъ смущеніемъ. Она смотрѣла на него съ такимъ выраженіемъ, словно ни о чемъ не думала въ это минуту; улыбалась и тяжело дышала.

— Вы хотите мнѣ что нибудь сказать, Алексѣй Михайлычъ, сказала она, наконецъ, словно его ободряя. И, видя его крайнее смущеніе, прибавила скоро:

— Только я, право, не знаю, какой вы мнѣ секретъ скажете. Во всякомъ случаѣ, вы видите — я здѣсь и жду.

— Елена Александровна, началъ онъ торопливо, какъ бы увлекаемый душившимъ его чувствомъ: — Я вамъ въ эту минуту жалкимъ кажусь… но мнѣ теперь не до этого вздора; думайте что хотите, а я рѣшился сказать, что я васъ люблю…

Послѣднее слово Алёша словно отъ себя оторвалъ. Высказавшись такимъ образомъ, онъ какъ будто успокоился; мутный и словно слезою наполненный взглядъ его остановился на дѣвушкѣ и словно ее торопилъ отвѣтомъ. Онъ вздохнулъ.

Она нѣсколько отвернулась.

Минуты двѣ молчали. Онъ едва успѣвалъ духъ переводить; мысли путались такъ скоро и безтолково, какъ бы ихъ вовсе не было у него въ эту минуту. Онъ забылъ, гдѣ онъ, что съ нимъ, и даже вздрогнулъ, опомнясь.

— Я это знаю, сказала она наконецъ и опять долго молчала. Ему легче стало, а ей, напротивъ, тяже.те. Ей было очень жаль его; въ немъ она любила свое дѣтство, неизмѣннаго товарища шалостей; онъ ей былъ живымъ напоминаніемъ всего, что такъ скоро проходитъ, но что никогда не забывается. Она нагнулась, подняла съ дорожки прошлогодній лиловый кленовый листъ и приложила его къ губамъ. Потомъ, не глядя на него, вдругъ сказала:

— Вы моего отвѣта хотите?

— Нѣтъ, не говорите мнѣ вашего отвѣта! вскричалъ онъ и быстро поднялся: — нѣтъ, не надо, Елена Александровна; я его такъ чувствую… я теперь боюсь вашихъ словъ, не говорите… Онъ закрылъ лицо рукою.

Леночка болѣзненно повернулась на скамейкѣ и взглянула на него.

— Вы на меня не должны сердиться, Алёша, сказала она ему тихо.

— Сердиться! Алёша поднялъ голову. — На васъ я не могу сердиться, Елена Александровна…

— Елена Александровна, Алёша? сказала она съ тихимъ упрекомъ.

Онъ отеръ фуражкой глаза и просіялъ.

— Вы изъ меня все можете сдѣлать, Елена… Она на него ободрительно глядѣла… — Леночка… Вотъ вы только одно слово сказали… такое… и я, видите? Онъ засмѣялся. — Я васъ просто до глупости, кажется, люблю, Леночка. Онъ подъ ея взглядами ободрился и нѣжно на нее смотрѣлъ.

— Отчего это — когда любишь, хочется, чтобы и тебя любили? спросилъ онъ ее вдругъ.

Она ничего не отвѣтила: ей видимо было трудно; какое-то страдающее выраженіе она имѣла.

— Вотъ мнѣ теперь мало, что я васъ люблю, Леночка, продолжалъ юноша тихо и вздохнулъ. — Это, конечно — эгоизмъ и нехорошо, но это — такъ, Леночка; вы вотъ только Алёшей меня назвали, и я смѣюсь. Онъ задумался.

— Нѣтъ, мнѣ теперь не до смѣху. Прощайте же, Елена… Леночка… Всего вамъ лучшаго желаю… желаю намъ, онъ остановился. — Прощайте, прощайте! Онъ ей низко поклонился и повернулся-было.

Она встала, и онъ остановился.

— Развѣ такъ друзья прощаются? сказала она, сдѣлавъ къ нему шагъ, и протянула руку.

Онъ ее схватилъ и жадно къ ней прильнулъ. Ей самой стало пріятно, что ее такъ любятъ, что ее можно такъ любить. Хорошо было ея выраженіе. Въ немъ сказываюсь первое сознаніе своей женской силы, первое увлеченіе молодой жизни чужою, хотя и нераздѣляемою страстью. Невольно ея головка опустилась на его плечо. Но она легко отъ него отвернулась и поправила свои волосы.

— Прощайте, Алёша, сказала она ему съ чувствомъ.

Алёша передъ нею стоялъ блѣдный и еще неуспѣвшій выйти изъ обаянія промелькнувшей минуты; глаза его горѣли; она, улыбаясь, нѣжно на него глядѣла, не торопилась и его не торопила. Ей было пріятно стоять передъ нимъ. Она чувствовала, что не имѣетъ ни права, ни силы отнять у себя и у него эти короткія, неожиданныя, хорошія минуты.

— Дайте мнѣ въ память этой минуты немного вашихъ прекрасныхъ волосъ, сказалъ онъ.

Она молчала, какъ бы раздумывая.

— Ваша куафюра не обѣднѣетъ нѣсколькими волосами, сказалъ онъ ей грустно: — а мнѣ…

Она поспѣшно опустила свою руку въ боковой карманъ платья, вынула ножницы и подала ихъ Алёшѣ.

Тотъ на нее посмотрѣлъ нерѣшительно.

— Отрѣжьте сколько вамъ угодно, сказала она, сложа спокойно свои руки и глядя на него.

Онъ осторожно, затаивъ дыханіе, дрожавшими отъ волненія руками отрѣзалъ нѣсколько волосъ, отдѣлившихся изъ прически, свернулъ ихъ и положилъ въ карманъ жилета.

Потомъ онъ еще съ минуту простоялъ и вздохнулъ.

— Теперь прощайте, сказалъ онъ едва слышно… Прощайте, Леночка.

Она ему дала руку, онъ ее поцѣловалъ и тихо, не подымая на нее глазъ, пошелъ къ калиткѣ.

Ей стало нестерпимо больно. Жалость и тоска такъ и прострѣлили ее при видѣ уходящаго Алёши. Она сдѣлала за нимъ шагъ и остановилась, словно себя отъ чего-то удерживая, и вдругъ громко сказала:

— Не забывайте меня, милый Алёша.

Алёша не могъ не обернуться и не остановиться. Передъ нимъ стояла дорогая ему дѣвушка, улыбнуться хотѣла, но слезы крупнымъ градомъ честно и правдиво пробили это насильственное выраженіе и катились по ея горѣвшимъ щекамъ… катились… Ему весело на душѣ стало именно оттого, что она плакала.

Такъ ужь и на такихъ противорѣчіяхъ устроенъ человѣкъ.

А хороши молодыя слезы! Они — что твой спорый молодой дождикъ, освѣжающій весенній зной. Вдругъ и обильно, какъ изъ ведра полилъ; сегодня мокро, а завтра веселѣй прежняго играетъ солнышко, и въ воздухѣ чистота, ясность, ароматъ…

Алёша пошелъ, наконецъ, не оглядываясь, не подымая головы, скоро, какъ бы за себя не ручаясь; споткнулся, потому что не видѣлъ куда идетъ и шелъ безъ фуражки, какъ стоялъ передъ Леночкой. Онъ надѣлъ фуражку, ужь выйдя изъ сада.

Бочковскій подъѣхалъ къ нему на бѣговыхъ дрожкахъ.

— Вотъ со мной казусъ сейчасъ приключился, сказалъ онъ ему, какъ бы ничего въ немъ не замѣчая. — Да садитесь скорѣе, а то Васька не стоитъ. Ѣду я сейчасъ плотиной и зазѣвался на селезней; вдругъ Васька въ сторону бросился, ну я и перевернулся, разумѣется, съ дрожками. Ну, а вы — какъ тамъ? простились?

— Простился. — Алёша вздохнулъ.

— Стало, совсѣмъ?

— Совсѣмъ.

— Ну, и хорошо. Однако, торопиться надо: ишь дождь заходитъ, хоть бы онъ-то помиловалъ; а то — и перевернулся, да вдругъ, чего добраго, промокнешь; для одного дня, ей-богу, обидно будетъ. Дождь-то ужь пусть лучше на завтра останется.

Васька, косясь изъ-подъ высокой дуги по сторонамъ съ явнымъ желаніемъ опять чего-нибудь испугаться и безпокойно водя своими большими ушами, весело побѣжалъ съ легкими дрожками по знакомому проселку, до глянцу накатанному послѣ недавнихъ дождей. Но Бочковскій ему не вѣрилъ и по совѣту просяновскихъ кучеровъ, изучившихъ мошенническія привычки стараго мерина, держалъ его на возжахъ и даже время отъ времени похлопывалъ возжами по его крутымъ бокамъ, отчего онъ, быть можетъ, даже обижался на Бочковскаго.

— Простились? спросилъ ихъ сослуживецъ свѣтлѣйшаго князя Кутузова.

— Совсѣмъ, сказалъ Бочковскій.

— Ты таки это въ самомъ дѣлѣ затѣялъ, братецъ? Не шутишь? спросилъ старикъ Бочковскаго, все еще не вѣря, что онъ отъ него уѣзжаетъ.

— Какія же шутки могутъ быть здѣсь? отвѣтилъ Бочковскій.

— Ну — чортъ съ тобой, братецъ! Старикъ опять вспылилъ и повернулъ отъ него.

— Опять имя врага христова? замѣтилъ серьёзно Бочковскій.

— Привычка военная, братецъ; ну — извини; а все-таки, если ты отъ меня ѣдешь — чортъ съ тобой!

Бочковскій смѣялся.

IX.

Саша не былъ здоровъ. Перемѣну въ немъ и въ его характерѣ замѣтили нетолько мать и работникъ Кузьма, даже онъ самъ. Онъ скучалъ; у него гдѣ-то внутри болѣло что-то, но гдѣ и что именно болѣло — не зналъ. Хотѣлось все одному оставаться, представлялись ему все грустные вопросы, напримѣръ: что съ нимъ будетъ, когда онъ умретъ? Отчего умираютъ? Страшно ли въ могилѣ? Ему нестерпимо грустно было проходить мимо деревенской церкви. Каменная, широкая, низенькая съ толстой колокольней и маленькимъ беззвучнымъ колоколомъ, церковь эта просто его пугала. Стояла она за селомъ, уединенно, на краю песчанаго оврага. Оврагъ этотъ. гдѣ можно, попъ засѣвалъ рожью, и лѣтомъ церковь съ трехъ сторонъ сидѣла въ высокой ржи. Возлѣ нея, у самой дороги, сторожка стояла, и неровно волнилось бурыми могилами деревенское кладбище, густо утыканное палками и маленькими сѣрыми крестами. Между ними отличались только два большіе черные камня съ бѣлыми на нихъ урнами, возлѣ самаго алтаря, надъ дворянскими могилами. И Сашѣ еще больнѣй становилось, когда онъ понимать, что и здѣсь даже, на погостѣ, различаютъ себя дворянинъ и мужикъ, и онъ себя спрашивалъ: «развѣ люди не всѣ равны?»

Отправясь на дрофъ, Саша случайно подсмотрѣлъ гуляющихъ Леночку и Бочковскаго. Ему вдругъ пришла въ голову мысль — убить Бочковскаго тутъ же, возлѣ Леночки. Но мы знаемъ, что онъ его не убилъ. Тутъ Сашѣ захотѣлось за ними слѣдить. Ему ужасно захотѣлось знать, что они будутъ дѣлать? Леночка такъ и тянула его къ себѣ. Замѣтивъ, что она пошла въ садъ, онъ пробрался пустымъ коноплянникомъ къ саду и перелѣзъ въ него. Спрятавшись по своему обыкновенію въ акаціяхъ, онъ видѣлъ свиданіе Леночки съ Алёшей. Онъ какъ въ лихорадкѣ дрожалъ, когда видѣлъ ея слезы, какъ она стояла вмѣстѣ съ Алёшей такъ къ нему близко, положа свою головку на его плечо. Вѣдь онъ ничего не зналъ, для чего это свиданіе и что оно значитъ; ему, напротивъ, ясно было, что она плачетъ, прощаясь съ нимъ. Онъ побѣжать изъ саду, не понимая, что кругомъ него дѣлается. Все у него спуталось въ головѣ, въ ушахъ колокольчики звенѣли. Онъ не шелъ, а бѣжалъ. Встрѣчная баба съ мѣшкомъ на плечѣ и босая только съ испугомъ оглянулась и тихонько ругнулась ему во слѣдъ. А Саша шелъ да шелъ и, наконецъ, упалъ изморившійся на землю. Оглянувшись, онъ подумалъ, куда это онъ зашелъ? Его сейчасъ же охватила темная холодная ночь, изъ смутныхъ и глухихъ осеннихъ ночей. Сашу со всѣхъ сторонъ билъ злой, своенравный, до костей проникающій вѣтеръ, вертѣлъ, сшибалъ съ ногъ. Эта бушующая, воющая «на голоса» темнота испугала Сашу. Ему жутко было слушать, какъ надъ его головой зябкія ракитовыя вѣтки словно не успѣвали духъ перевести — такъ ихъ тормошилъ и рвалъ ожесточенный вѣтеръ. Ему казалось, что эти вѣтки просили помилованія, унижались передъ вѣтромъ, плакали, стонали, но онъ ихъ рвалъ съ злобнымъ хохотомъ. Къ Сашѣ словно вернулся весь его дѣтскій страхъ: онъ заколотился. Саша уже не былъ тотъ до дерзости смѣлый на всякую явную опасность молодецъ, какимъ и самъ онъ себя, и другіе его знали. Это былъ трусливый, всего боявшійся ребёнокъ, дитя — душою и помыслами. Всего онъ трепеталъ. Сухой и рѣзко бьющій въ глаза, сѣкущій лицо снѣгъ замелькалъ и закружился суетливо и безтолково въ порывахъ вѣтра. Страшно! Въ этихъ порывахъ онъ слышитъ вой, стоны… Бѣлыя кости передъ нимъ стояли и въ него всматривались своими глубокими и страшными глазными ямами, скалились на него обнаженными челюстями… Въ этихъ ямахъ красный огонь дрожитъ: то вспыхиваетъ, то сливается въ красное пятно. Онъ вскочилъ полный ужаса и едва не вскрикнулъ. Передъ нимъ — его «хорошая, добрая барышня» и Бочковскій съ Алёшей. Они ему языки показываютъ. — Ты — необразованный, ты — мужикъ! слышитъ онъ въ вѣтрѣ. — Глупый, глупый! повторилось вокругъ него: — глупый, подтвердило дальше множество голосовъ, и пошли передавать во всѣ стороны — Глупый! закричалъ Саша, но крикъ его возлѣ него же и потерялся. Онъ, какъ стоялъ надъ ружейнымъ дуломъ, такъ и положилъ на него подбородокъ, а правой ногой все щупалъ собачки замка, всегда у него взведеннаго… Онъ нащупалъ собачку, и нога его готовилась спустить ее; вдругъ — тонкій, хорошо ему знакомый звонъ церковнаго колокола… Его онъ такъ привыкъ по праздникамъ слышалъ, въ него онъ столько разъ и самъ звонилъ мальчикомъ, когда впродолженіе цѣлой святой недѣли колокольня не запиралась, и на ней, наверху, рой мальчиковъ одинъ у другаго рвутъ изъ рукъ веревки отъ колоколовъ, чтобы позвонить. Тѣ же унылые протяжные звуки… еще, еще… Саша очувствовался: церковь вспомнилъ, старика-свящешшка — своего крестнаго отца, мать. — Что ты дѣлаешь, грѣховодникъ? сказалъ ему материнскій голосъ. — Грѣхъ, грѣхъ! сказалъ ему старикъ-священникъ. Саша оглянулся, узналъ, что красный огонь, который его пугалъ, изъ сторожки видѣнъ; всмотрѣвшись, онъ увидѣлъ и церковь, чуть-чуть бѣлѣвшуюся. Онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ и наткнулся на маленькій деревянный крестъ, бросился въ сторону и упалъ въ яму. Мысль, что онъ на кладбищѣ и что попалъ въ старую провалившуюся могилу «Лощака» — такъ его и ударила. Лощакъ этотъ былъ старый, богатый мужикъ, давно уже умершій, когда еще Палагея дѣвчонкой была. Съ самой его смерти ходила молва, что онъ — колдунъ и съ нечистой силой знается. Молва эта была въ народѣ тѣмъ сильна и неопровержима, что вышла прямо отъ священника, отца Карпа. Отецъ Карпъ разсказывалъ, что возвращаясь о рождественскихъ святкахъ домой изъ Тунѣевой, гдѣ въ гостяхъ былъ, прихватилъ поздней ночи, ѣхалъ онъ съ однодворцемъ Акимочкинымъ и на его лошади. На «Кривомъ вершочкѣ» увидѣли Лощака, который къ санямъ подошелъ и сталъ говорить ему, отцу Карпу: «Зачѣмъ ты меня, долгогривый попъ, похоронилъ?» На что ему отецъ Карпъ отвѣчалъ: «Яко таетъ воскъ отъ лица огня, да исчезнутъ и пр.» и, убоясь Лощака, просилъ Акимочкина гнать лошадь во весь духъ, что тотъ и исполнилъ. Но Лощакъ, не внимая къ вящщей робости отца Карпа его заклинательнымъ молитвамъ, не исчезалъ, а гнался за ними съ превеликими угрозами и вытьемъ до самаго кладбища (мимо котораго они ѣхали), гдѣ и пропалъ изъ глазъ. Въ справедливости своихъ словъ отецъ Карпъ ссылался на однодворца Акимочкина, который положительно подтверждалъ его показаніе. Отецъ Карпъ даже отслужилъ на другой день литію на могилѣ Лощака, которая ко всему еще найдена провалившеюся. Никто изъ народа не подозрѣвалъ, что могила легко могла осыпаться, оттого что нехорошо была зарыта, и въ нее могла дождевая вода пробраться; что отецъ Карпъ, какъ извѣстно всѣмъ, напивавшійся иногда со своимъ кумомъ Акимочкинымъ «до чортиковъ», легко могъ допиться и до «Лощака». Какъ бы то ни было, преданіе о «колдунѣ», развитое временемъ и обставленное суевѣріемъ, держало въ страхѣ весь околотокъ отъ мала до велика. Даже Леночка и Алёша были подъ его вліяніемъ и, отрицая его со смѣхомъ днемъ, боялись въ потёмкахъ и въ одиночку о немъ вспомнить. Какъ же могъ испугаться Саша, почувствовавъ себя въ лощаковой могилѣ? Онъ изъ нея выскочилъ какъ птица и, не помня себя, съ дрожавшей Ниткой по пятамъ, бросился домой. Какими мѣстами и долго ли онъ шелъ, т. е. бѣжалъ — ничего онъ не помнитъ. Вскочивъ съ Ниткой въ сѣни, онъ захлопнулъ за собой дверь на задвижку и упалъ на свою постель въ горницѣ. Онъ не слыхалъ, какъ мать на него поворчала за то, что онъ — «бродяга и съ пѣтухами приходитъ»; не слыхалъ, какъ на полу иногда начинала выть съ утра неѣвшая Нитка. Онъ весь былъ проникнутъ сильнымъ ужасомъ, охватившимъ его на кладбищѣ. Онъ его съ собой принесъ. Огонь разливался по его жиламъ и зажигалъ его молодую кровь. Онъ слышалъ звонъ колокола и свистъ вѣтра, повторяющаго свое безчисленное: «глупый!», смѣхъ Бочковскаго и Алёши надъ нимъ, мужикомъ. Только добрая барышня его жалѣла и не смѣялась… Вдругъ онъ увидѣлъ, что отъ стѣны отдѣлились два ангела съ крыльями и словно летящіе, тѣ самые ангелы, которые (онъ не разъ глядѣлъ) стояли въ сторожкѣ въ углу, снятые съ иконостаса за старостію, вырѣзанные изъ дерева, съ полинявшею краской и облупившеюся позолотой. Только они теперь — не старые и не изъ дерева: горятъ золотомъ; одежды на нихъ бѣлыя и насквозь свѣтятся, какъ воскъ на свѣчѣ… Ему они улыбаются тихонько и ласково, машутъ вокругъ него своими широкими крыльями, отъ которыхъ вѣетъ благоуханіемъ лучше чѣмъ отъ ладона и стираксы. Потомъ они ему запѣли тихую и за душу берущую пѣснь… небесную пѣснь… Такой онъ до сихъ поръ нигдѣ не слыхалъ: она лучше барышниной игры на фортепьяно, лучше, чѣмъ архіерейскіе пѣвчіе поютъ въ монастырѣ, въ губерніи… Онъ и Леночку увидѣлъ въ тонкомъ розовомъ освѣщеніи… Она въ немъ плавала и съ нимъ вмѣстѣ заслушивалась нѣжной херувимской пѣсни… И ангелы, и Леночка, и онъ, Саша, все свѣтлѣютъ, и въ комнатѣ такъ ярко, и не видно отчего: нѣтъ ни солнца, ни свѣчъ; Саша понимаетъ, что это — небесный огонь и самъ теряетъ свое тѣло, дѣлается духомъ, бѣлымъ, прозрачнымъ; а пѣсня херувимовъ все тише, все пріятнѣе; небесные глаза херувимовъ такъ его ласкаютъ…

Ему очень было хорошо.

X.

На другой день Палагея цѣлое утро ворчала, что Саша не встаетъ. Она даже его ругнула и, не довольствуясь этимъ, вошла къ нему въ чуланъ и засыпала его отборными словами, которыя обыкновенно Саша называлъ «ядовитыми». Но Саша только приподнялъ голову и опять уронилъ ее на ситцевую подушку, при чемъ такъ дико посмотрѣлъ на мать горѣвшими глазами, что у нея оборвалось висѣвшее на языкѣ словцо, и ей стало его жаль. Она приложила руку къ его головѣ, груди, рукамъ — все пылало, все жгло ея руку. Онъ тяжело переводилъ дыханіе и все отъ свѣту отворачивался. «Христосъ съ тобой, говорила она, цалуя его лобъ: — что съ тобой, Саша? что ты это вздумалъ?» Но Саша просилъ только не трогать его, потому что голову разломило; чтобы окна заткнула, а то глазамъ больно, и во весь день съѣлъ только моченое яблоко да выпилъ за день кружку квасу. Палагея растерялась, растерла его какимъ-то издавна сберегавшимся у ней священнымъ масломъ, занесеннымъ старцемъ съ Аѳона; спрыснула его святой водой; чѣмъ-то напоила противъ его желанія. Но ни святое масло, ни святая вода не помогли. Онъ заметался на постели, кричатъ, что «горитъ», сбрасывать съ себя одѣяло, которымъ его мать накрывата, швырялъ на полъ подушки и горячую голову свѣшивалъ съ постели. Просился на холодный полъ лечь и сталъ бредить. Чепуху понесъ страшную. Палагея только охала да работницу то за тѣмъ, то за другимъ посылала. Среди безсмысленнаго набора словъ Палагея услыхала. имя Елены Александровны. Онъ ее называлъ «хорошей барышней». Палагею это удивило. Истощивъ всѣ свои лѣчебныя средства, она руки опустила въ совершенномъ уныніи и только молилась. Но молилась душой, безъ словъ, со слезами, застилавшими глаза. Мысль объ опасномъ положеніи сына ее просто убивала, за сердце хватала, холодила ее всю. Въ жизнь свою она еще ни разу не подумала о возможности пережить сына, видѣть его на столѣ въ двадцать лѣтъ, въ расцвѣтѣ такого здоровья. О своей смерти она часто думала. Къ ней она попривыкла, понимала, что должна умереть на сыновнихъ рукахъ: и сынъ ей глаза закроетъ, и сынъ ее схоронитъ; а тутъ вдругъ все иначе, все — не то: она здорова, а онъ въ такой горячкѣ, что полымемъ пышетъ, заговаривается, мечется такъ, что душа надрывается. «Неужели жь Саша, сынъ мой, умретъ? спросила сама себя Палагея: — и я, его мать, старуха, схороню его, ребёнка?» Она вообще мертвецовъ боялась, а тутъ вдругъ ея милый Саша — мертвецъ! Палагея повалилась къ нему на ноги и заголосила.

Утромъ, когда Саша нѣсколько забылся и стихъ, Палагея бросилась къ Горкинымъ. Тѣ только что встали. Палагея ничего не могла сказать, остановилась среди комнаты и зарыдала въ платокъ; потомъ, унявшись, сказала, что Саша труденъ, очень труденъ; хотѣла сказать, что помереть можетъ, но не смогла этого сказать и опять заплакала. Старую Горкину эта новость срѣзала. Она дочь позвала. Та тоже удивилась и замѣтила, что давно ли онъ провожалъ ихъ, былъ такъ здоровъ.

— У Бога всего много, причитывала на это Палагея и плакала.

Она и отъ чаю отказалась, совѣта просила; сказала, что у него горячка, бредъ и что онъ въ бреду не вѣсть что несетъ, даже барышню поминаетъ въ бреду. Мать взглянула на дочь, дочь на мать, и обѣ на Палагею. Та повторила, что онъ ее «хорошей барышней» называлъ въ бреду, и опять просила помочь ей. Леночка снабдила ее горчишниками и дѣвочкой, привычной къ уходу за больными, чтобы та неотлучно возлѣ больнаго была. Палагея почти побѣжала, что не совсѣмъ шло къ ея крутой и тяжелой фигурѣ; за ней катилась дѣвочка съ корзиной, въ которой между прочимъ лимонъ былъ и морсъ. Палагея, рыдающая и потомъ бѣгущая съ лекарствомъ для сына — смутила Леночку. Она еще въ первый разъ видѣла плачущую Палагею и не думала, что она можетъ такъ любить сына, съ которымъ обходилась не нѣжно, да и вообще она казалась ей женщиной твердой и къ чувству неспособной; а тутъ такъ плакала. Леночка попробовала поставить себя на ея мѣсто, и ей за нее страшно стало. Ее испугала внезапная опасность Палагеи потерять единственнаго сына, только что не ребёнка. Леночкѣ невольно представилась его крѣпкая, молодая фигура, смѣлая и въ то же время стыдливая, боящаяся женщинѣ въ глаза смотрѣть. Припомнила его дѣтскіе подвиги, вспомнила, какъ тогда ночью Саша бросился на страшную собаку и ее одолѣлъ, и ихъ отъ нея избавилъ въ ту минуту, какъ онѣ совершенно растерялись. Ей жаль стало Сашу. «Онъ вѣрно не думалъ такъ скоро заболѣть», говорила себѣ Леночка: «и, можетъ быть, умереть», добавила она и опустилась на колѣни передъ маленькимъ образомъ Спасителя, висѣвшимъ надъ ея подушками. Спасителемъ ее благословила мать въ день ея шестнадцатилѣтія; передъ нимъ она молилась всякое утро и всякій вечеръ, иногда днемъ, когда нуждалась передать ему свои опасенія, грусть, надежду… Она молилась о выздоровленіи Саши съ какой-то покойной и почти твердой увѣренностью, что смерть не отыметъ у матери этого бѣднаго, добраго мальчика. Вставши, она совершенно успокоилась на его счетъ и посмотрѣла въ окно на палагеины ракиты, гумно, горницу съ высокой крышей; передъ ними желтѣлись кочки, въ которыхъ тамъ и сямъ бѣлѣлась вода. «Такъ тихо снаружи», подумала она: «все попрежнему, а тамъ, подъ крышей, не попрежнему». И ей припомнились слова Палагеи, что Саша поминаетъ ее въ бреду. Ей было пріятно знать, что о ней такъ хорошо думаетъ простой, натуральный человѣкъ, и — когда же? на смертной, можетъ быть, постелѣ. За обѣдомъ и впродолженіе дня мать съ дочерью нѣсколько разъ заговаривали о Сашѣ и о Палагеѣ; то мать къ дочери придетъ, то дочь къ матери; взглянутъ одна на другую, и обѣ молчатъ, но всякая знаетъ, что онѣ объ одномъ думаютъ и одно ихъ безпокоитъ. Вечеромъ Леночка предложила матери посмотрѣть больнаго, и поѣхали.

Заплаканная и будто похудѣвшая Налагея, встрѣтивши ихъ въ сѣняхъ, шепнула, что жаръ съ него будто схлынулъ и что онъ клюкву — такъ она морсъ называла — ужасно пріятно пилъ; конечно, заторопилась-было, потому что «благородные люди» пріѣхали; но благородные люди попросили ее оправить сына, потому что онѣ его желаютъ видѣть. Онѣ вошли. Саша все еще полымемъ пылалъ; горячія губы потрескались, тяжело вбирали воздухъ и несвязно, отрывисто, скороговоркой бормотали то тише, то громче; горячія руки то и дѣло вырывались изъ-подъ одѣяла, которое придерживала Палагея. Онъ похудѣлъ до неузнаваемости; щоки провалились, горячешный румянецъ былъ въ нихъ разлитъ и видимо въ нихъ переливался; въ синихъ кругахъ сверкали большіе, открывшіеся глаза; курчавые волосы стояли дыбомъ. Жаль было его вспыхнувшей и готовой угаснуть молодости. Онъ пристально смотрѣлъ на вошедшихъ, казалось, припоминая себѣ что-то, безпокойно и несвязно забормоталъ и вдругъ громко назвалъ Елену Александровну. Онъ даже сдѣлалъ сильное движеніе, чтобы съ кровати соскочить; подушки полетѣли на полъ; но Палагея навалилась на него, дѣвочка взяла за ноги, а Горкины вышли. Онѣ сказали Палагеѣ, чтобы ему горчишниками обложили спину и чтобы пораньше дать имъ знать завтра, если лучше не будетъ, потому что онѣ за докторомъ пошлютъ. И уѣхали.

Вечерняя молитва Леночки была долгая, горячая. Она легла съ увѣренностію, что Саша выздоровѣетъ; но сонъ ея былъ безпокойный. Она нѣсколько разъ просыпатась и чувствовала на глазахъ слезы; ихъ выжимала грусть искренняго сожалѣнія къ бѣднымъ и добрымъ сосѣдямъ. Рано она встала, только востокъ закраснѣлся, и на немъ смутно засѣрѣлась палагеина усадьба. Грустнымъ показался ей крикъ пѣтуха. Она опять опустилась на колѣна передъ своимъ Спасителемъ и опять помолилась за Сашу. Наконецъ, Палагея пришла и сказала, что ему лучше, что онъ ночью не метался и спалъ, что она его оставила уснувшимъ. «Слава-богу!» сказали мать и дочь въ одинъ голосъ и предложили ей чаю. Она на этотъ разъ съ процентами вознаградила себя за воздержаніе нѣсколькихъ дней, побожившись, что это она впервые беретъ въ ротъ за «шашину болѣзнь»; при чемъ опять всплакнула. Сашѣ дѣйствительно пошло лучше и лучше; его еще разъ навѣстили Горкины. На этотъ разъ Саша на столько уже владѣлъ собой и возвратился къ себѣ, что его дикіе элементы заговорили по старому. Только что Горкины вошли въ чуланъ, хотѣлъ вскочить съ постели и едва не упалъ отъ слабости. Палагея, спасибо, поддержала. Онъ на нее взглянулъ съ укоромъ, выражавшимъ: «Зачѣмъ ты ихъ впустила?»

XI.

Старикъ Просяновъ не безъ досады говорилъ сыну и Бочковскому, «что онъ не удержалъ за собой позиціи». Почтенный сподвижникъ свѣтлѣйшаго князя Кутузова «принужденъ былъ», по его словамъ, «сдаться имъ на капитуляцію». Капитуляція эта не могла быть непринятою Бочковскимъ и Алёшею, потому что обязывала ихъ остаться въ Просяномъ только до перваго снѣга и ѣхать по первопутью. Имъ и самимъ хотѣлось еще сколько нибудь пожить въ обществѣ добраго и благороднаго старика, въ сосѣдствѣ Леночки, бабушки, братьевъ-разбойниковъ, доброй Надежды Петровны, которая всегда приставала къ нимъ, отчего они мало ѣдятъ у нея, и всяческими способами, на которые была великая мастерица, пичкала ихъ и насыщала. Нечего и говорить, что послѣдніе дни ихъ въ Просяномъ такъ и летѣли. Бочковскому и Алёшѣ никогда еще такъ не хотѣлось быть постоянно другъ съ другомъ и съ старикомъ, какъ теперь. Алёша боялся, проснувшись, увидѣть первый снѣгъ и первый путь. Съ девочкиными волосами въ своемъ жилетѣ онъ все время чувствовалъ себя безконечно счастливымъ и тѣмъ болѣе грустилъ, когда вспоминалъ о скоромъ отъѣздѣ. Съ Бочковскимъ онъ былъ откровененъ по старому, даже разсказалъ ему всѣ подробности своего свиданія съ Леночкой, какъ она плакала, и о волосахъ сказалъ. Бочковскій радовался и за него, и за Леночку. А между тѣмъ оба они да и старикъ полковникъ были увѣрены, что за осенью зима наступаетъ.

Разъ, вставъ по своему обыкновенію въ седьмомъ часу, Бочковскій подошелъ къ окну и весело сказалъ:

— Вставайте, Алёша, зима!

Алёша, всегда къ утру сонливый, при словѣ «зима» вскочилъ однако съ постели и, завернувшись въ одѣяло (утромъ онъ не любилъ даже легкаго холода), подошелъ къ окну и облокотился локтями на подоконникъ. Съ новымъ и живымъ чувствомъ смотрѣлъ онъ на эту бѣлую картину, новую и старую въ одно и то же время. А Бочковскій, желавшій умыться, съ удивленіемъ замѣтилъ, что нѣтъ мальчика Ѳени, всегда по своей части очень исполнительнаго, что не приготовлено умыться и ир.

Вдругъ вошелъ Ѳеня. Отъ него такъ и понесло зимой, зимнимъ воздухомъ, снѣгомъ, который налипъ у него возлѣ подошвъ. Раскраснѣвшійся мальчикъ молча сталъ у дверей съ какимъ-то безпокойнымъ и скрытнымъ видомъ. Руки у него были багровыя.

— Зима-съ, снѣгу за ночь навалило: мокрый, славный, сказалъ весело Ѳеня.

Высказавши такимъ образомъ все, что у него на душѣ было, Ѳеня видимо успокоился и сталъ попрежнему проворно одѣвать Бочковскаго.

— Въ снѣжки, небойсъ, игралъ? Бочковскій кивнулъ на его багровыя руки.

Ѳеня усмѣхнулся.

— Любаша подвернулась, съ кофейникомъ на кухню бѣжала, такъ ее…

Ѳеня прыснулъ въ сторону.

— Снѣжками ее?

— Сперва, снѣжками, а тамъ подскочилъ фалеторъ съ Кузькой — толкнули въ сугробъ: вся въ снѣгъ ушла… а ребятки — подавай снѣжки!… въ нее, въ нее!… взяли и насыпали ей снѣгу за шею… Смѣху-што!

— Ну, Любашѣ-то не до смѣху было.

— Ей — ничего, она это любитъ. Она, вѣдь, и сама сдачи дастъ: убѣжала это съ кофейникомъ, а фалеторъ съ Кузькой борются. Она возьми — хитрая дѣвка — да холодной водой ихъ обоихъ: цѣлый рукомойникъ вылила. Это, говоритъ, вамъ за снѣгъ.

Ѳеня и Бочковскій смѣялись.

А Алёша, облокотясь на окно, задумался. Бѣлый, мягкій, ослѣпительный для глазу снѣгъ ровно и пушисто прикрылъ широкій барскій дворъ и широкія поля. Далекій изволокъ, еще вчера скучно и непріятно чернѣвшійся, ныньче — весь бѣлый и словно за ночь отошелъ съ своего мѣста гораздо далѣе, сливаясь съ бѣловатымъ небомъ. На ракитовыхъ вѣткахъ, на садовомъ плетнѣ, на яблонкахъ, на старой крапивѣ, высунувшейся изъ-подъ снѣга, отчетливо и мягко улегся бѣлый снѣгъ. Подъ самымъ окномъ, въ рыхломъ снѣгу, Ѳеня, отворяя ставни, оставилъ глубокій, нѣсколько грязный слѣдъ своихъ сапоговъ. Возлѣ гумна длинный рядъ ракитъ чернѣлся съ крупными галочьими гнѣздами; а за ними, на смутныхъ съ сининкой зимнихъ тучкахъ, скруглялись бѣлые верхи омётовъ и скирдовъ. «Вотъ — и зима, вотъ — и первопутье, и ѣхать надо», думалось Алёшѣ. А тутъ Леночку вспомнилъ. Ужасно ему взгрустнулось.

— Что это вы? сказалъ ему Бочковскій.

— Ничего.

Алёша какъ бы проснулся и машинально одѣлся.

— Гулять ныньче хорошо, замѣтилъ ко всеобщему свѣдѣнію Ѳеня, управясь съ господами и прибравъ комнату.

— Пройдемся, сказалъ Бочковскому Алёша.

— Слѣдуетъ.

И пошли. Ѳеня за ними шелъ. Поле, куда ни глянешь, бѣлѣлось и какъ будто уходило отъ глазъ во всѣ стороны. Въ одномъ мѣстѣ молодой снѣгъ чернѣлся отъ множества воронъ.

— Ишь ихъ налетѣло! сказалъ съ какой-то досадой Ѳеня, оторвалъ изъ-подъ снѣга земляной камешекъ и метко швырнулъ имъ въ черную толпу; вороны тяжело заскакали прочь, но тутъ же опять и сѣли, и надулись попрежнему.

Грустно смотрѣло хорошо знакомое поле и когда-то синяя рѣчка. Занесенная въ ровенъ съ своими плоскими берегами, она сказывалась только на одномъ своемъ загибѣ, на которомъ стояло нѣсколько десятковъ ровныхъ и чистыхъ молодыхъ осинокъ. Уходя дальше, снѣжное поле какъ бы сообщало себѣ синеватость низко опустившагося надъ нимъ неба. Только что протертый розвальнями свѣжій слѣдъ бѣлѣлъ какъ сахаръ; по этому слѣду тряслась мужичья лошадь, отчаянно махавшая большой мордой подъ очень низенькой дугой. На облучкѣ, бокомъ, сгорбился въ три погибели сѣрый мужичонка, болтавшій но снѣгу лаптями, безпрестанно дергавшій пенёчными возжами и сипло, съ насиліемъ кричавшій: «но, но, но!»

— Разнокался! замѣтилъ Ѳеня.

Очень тихо было кругомъ и какъ будто тепло; тихо бѣлѣлась крыша горкинскаго дома; бѣлыя, опушенныя инеемъ садовыя макушки покойно и какъ-то странно вырѣзывались на синеватыхъ тучкахъ; бѣлыя крыши крестьянскихъ дворовъ, бѣлые верхи круглыхъ одоньевъ и длинныхъ скирдовъ — все это, такое обыкновенное, ежедневное, даже скучное, для обоихъ нашихъ друзей имѣло въ эту минуту особенную и ни съ чѣмъ несравнимую прелесть. Имъ были очень дороги эти пустынныя мѣста, въ которыхъ они оставляли часть самихъ себя — воспоминанія и милыхъ людей. Человѣкъ не кошачьей привязанностію привязывается къ мѣстамъ, гдѣ ему хорошо. Для него мѣста хороши не сами по себѣ, а по своимъ людямъ, и хороши на столько, на сколько у него съ ними было общаго и нераздѣльнаго, на сколько онъ въ людяхъ людей нашелъ и на сколько самъ онъ человѣкъ. Вѣдь много разставаній, но неодинаковы они; много между людьми привязанностей, но они далеко неодинаковы, и очень многія изъ нихъ скорѣе привязанности кошачьи, чѣмъ человѣческія. Многіе любятъ свои мѣста или за ихъ картинность, или за ихъ удобство, не имѣя въ виду живаго существа, которое бы наполняло ихъ. Но для Бочковскаго и Алёши эти скучныя мѣста, плотно задернутыя бѣлой зимой, были милы, какъ мила имъ та незатѣйливая, ровная и задушевная жизнь, которая прошла въ этихъ мѣстахъ, какъ милы имъ хорошіе люди, съ которыми они здѣсь встрѣчались, говорили, думали, чувствовали такъ дружелюбно и такъ постоянно. Молча, неподвижно смотрѣли друзья на эту сосѣднюю усадьбу. «Неужели жь въ послѣдній разъ я на нее гляжу?» невольно спросилъ себя Бочковскій и испугался чего-то и съ большимъ вниманіемъ, съ большимъ тепломъ глядѣлъ, глядѣлъ. У Алёши на глазахъ навернулись слезы. Даже неугомонный Ѳеня притихъ. То онъ все припрыгивалъ какъ-то бочкомъ, подражая, кажется, сорокѣ; потомъ разошелся и вдругъ перевернулся задомъ напередъ и такъ пошелъ, подражая раку. Раза два нарочно провалился въ сугробъ, но невеселое молчаніе его господъ, которыхъ онъ безпредѣльно любилъ, ихъ грустное и молчаливое прощаніе съ деревней и на него подѣйствовало. Вѣдь сообщительно всякое человѣческое ощущеніе и, если оно истинно и глубоко, сейчасъ хватаетъ кругомъ себя чужія ощущенія, и скоро всѣ они сообщаются въ своемъ общемъ и родномъ, общечеловѣческомъ чувствѣ. Въ каждомъ оно болѣе или менѣе, въ каждомъ оно одно и то же.

— Палагея съ Сашей идетъ, сказалъ наконецъ Ѳеня, имѣвшій особенную способность видѣть въ одно и то же время и спереди, и сзади себя.

Палагея съ сыномъ медленно шли полемъ, напрямикъ отъ своего одинокаго двора къ горкинской усадьбѣ. Скоро они на дорогу вышли. Саша былъ окутанъ въ материнскій тулупъ, крытый синей нанкой, подпоясанъ кушакомъ и по поднятому воротнику тулупа обвязанъ большимъ материнскимъ платкомъ. Теплая шапка плотно сидѣла на головѣ, на ногахъ валенки. Шелъ онъ, точно ползъ, на палку опирался, а Палагея осторожно его поддерживала и выбирала ему мѣста поровнѣе. Она на него то и дѣло взглядывала. Съ его болѣзни она его какъ бы вновь полюбила, почти такъ же, какъ она его любила новорожденнаго. Она его полюбила вновь вслѣдствіе сознанія, что онъ можетъ умереть раньше ея, на что она до сихъ поръ никакъ не разсчитывала. Теперь она вѣрила только въ милость божію. Бочковскій и Алёша сейчасъ поняли, что Саша только-что поднялся отъ серьёзной, измучившей его болѣзни.

— Саша, что это такое? вскричалъ Алёша, не вѣря своимъ глазамъ, что нашелъ въ такомъ видѣ сильнаго, смѣлаго товарища своихъ дѣтскихъ шалостей.

Палагея низко поклонилась «благороднымъ людямъ», а Саша хотѣлъ-было снять шапку, но мать торопливо помѣшала ему снять шапку, насунувъ ее ему до самыхъ глазъ.

Она на него глядѣла очень жалостливо и видимо готовилась прослезиться.

— Куда тебѣ надворѣ шапку снимать! причитывала она. — Господа тебѣ простятъ. Вѣдь волосы у него всѣ вышли, обратилась она къ Бочковскому. — Вѣдь онъ вчера только у меня поднялся; безъ языка былъ… соборовала… думала: вотъ-вотъ помретъ… страсти одни…

Палагея закрыла глаза узенькимъ рукавомъ своего темненькаго ваточнаго капота.

Бочковскій, Алёша и даже Ѳеня съ удивленіемъ смотрѣли на Сашу. Его и на половину не осталось противъ прежняго; куда дѣлись его молодыя кудри, свѣжесть и краска лица, блескъ глазъ, полнота первой молодости? Онъ словно вытекъ, опалъ; не задорно, какъ бы вызывая на удальство, не съ безпечно-веселой усмѣшкой глядѣло его молодое лицо; совсѣмъ другое выраженіе у него было; не прежній Саша стоялъ: скучный и вялый, съ слабыми и невѣрными движеніями.

— Что съ нимъ? спросилъ Палагею Бочковскій.

— Недѣлю безъ языка провалялся, Провъ Иванычъ; Палагея отерла свои красные глаза: — въ ротъ макова зерна за это время не взялъ. Такъ-то ужь я съ нимъ намучилась — о — охъ!…

Она глубоко вздохнула.

— Простудился, что ли, продолжала она: — Господь знаетъ. Ну, только напужалась я…

И опять вздохнула.

— Куда это вы? спросилъ ее Бочковскій.

— Къ Горкиной-барынѣ. Ныньче это поднялся и сказываетъ: "пойду, молъ, я, матушка, благодарить ихъ, что меня въ болѣзни не оставили. И барышню, говоритъ, тоже. Они точно, когда это онъ труденъ очень былъ — два раза обѣ пріѣзжали; ну, и смотрѣли его, лекарства давали, дѣвушка ихняя безотлучно при немъ сидѣла. Я ему: «сиди, говорю, дома, потому — слабъ: вѣтеръ собьетъ; сами изволите видѣть, въ чемъ и жизнь-то? писклёнокъ!» (она цыплятъ называла писклята); онъ — «нѣтъ, матушка, ничего мнѣ не говори; безпремѣнно-таки пойду къ нимъ; ты только меня, говоритъ, проводи». Вотъ и полземъ.

— Теперь вамъ лучше, Саша? спросилъ Бочковскій.

— Лучше-съ.

— Скучаетъ, Провъ Иванычъ, сказала со вздохомъ Палагея. — Онъ, вѣдь, барышню просить хотѣлъ. Она жалостливо на сына взглянула, придерживая пальцами свой подбородокъ. — Да не смѣлъ онъ у меня. Ну, что жь ты, Шашанька, барышню-то хотѣлъ просить?

Саша видимо досадовалъ, что мать вздумала причитывать.

— Объ книжекъ, Провъ Иванычъ: книжекъ читательныхъ хотѣлъ у барышни разжиться.

Саша начиналъ безпокойно взглядывать на мать и на всѣхъ.

— Читалъ бы, говоритъ, въ книжки, матушка, а то скучно. Сами изволите знать: человѣкъ къ работѣ привычный — Шаша-то, а тутъ — нѣтъ тебѣ дѣла, слабъ, пускать никуда изъ дому не пущаю.

Бочковскій съ удовольствіемъ поглядѣлъ на Сашу; онъ такъ вѣрилъ въ хорошее, которое даютъ книги.

— Ученье — свѣтъ, Саша, сказалъ онъ: — хорошее дѣло вы вздумали: читайте съ толкомъ, учитесь, учиться никогда не поздно. Сами увидите.

Саша словно встрепенулся.

— Передъ людьми совѣстно! заговорилъ онъ скоро. Слабый румянецъ заигралъ въ его лицѣ.

Бочковскій глядѣлъ въ его зажигавшіеся глаза.

— Какъ поднялся послѣ болѣзни, у меня все въ мысляхъ одно: человѣкомъ стать! сказалъ съ увлеченіемъ Саша. — А то глаза бы мои не глядѣли на свѣтъ, жизнь мнѣ постыла такая-то!

Саша съ волненіемъ, которое ему было еще не по силамъ, прислонился къ матери. Та его поддержала.

Бочковскій сіялъ и въ эту минуту съ большимъ, большимъ сожалѣніемъ вспомнилъ, что онъ уѣзжаетъ отсюда и не можетъ быть полезенъ Сашѣ, не можетъ воспользоваться, какъ бы хотѣлъ, этимъ прекраснымъ и сильнымъ порывомъ Саши обновиться, сбросить съ себя грубость — учиться изъ книгъ. И какъ захотѣлось Бочковскому направить Сашу къ хорошему и свѣтлому выходу, дать ему прочныя начала для его новаго положенія и новаго будущаго!

— Пускай ихъ надо мной смѣются, сказалъ Саша съ своей больной улыбкой.

— Надъ чѣмъ же они могутъ смѣяться? успокаивалъ его Бочковскій.

— Скажутъ: «дуракъ, на возрастѣ учиться сталъ; ему бы жениться пора, а онъ за книжки сѣлъ.»

— Это одни только дураки скажутъ, Саша. — Бочковскій горячился. — Умные, Саша, повѣрьте, не скажутъ этого и не осмѣютъ человѣка за то, что ему пришлось позднѣе другихъ учиться. Любите только книги, Саша…

— Большое желаніе имѣю къ книгамъ, Провъ Иванычъ, сказалъ Саша, смѣло и довѣрчиво глядя Бочковскому въ глаза. — Одно только меня смущаетъ…

Саша остановился и вздохнулъ.

— Что васъ смущаетъ? спросилъ Бочковскій.

— Успѣшно ли заниматься я буду?

— Успѣшно, непремѣнно успѣшно! вскричать Бочковскій.

— Почему вы такъ говорите?

Саша разсмѣялся.

— По вашему одушевленію вижу, Саша — его не выдумаешь — по васъ вижу, что вы хотите учиться и человѣкомъ быть!

— Очень хочу-съ, сказать Саша еле-слышно, ослабѣвъ отъ внезапнаго и сильнаго душевнаго движенія, имъ овладѣвшаго.

— А кто хочетъ — тотъ и можетъ, Саша, говорилъ съ участіемъ Бочковскій.

И Саша слушать его съ несказанно-радостнымъ чувствомъ и, поддерживаемый матерью, довѣрчиво и съ новыми подымавшимися со дна его души надеждами глядѣлъ на Бочковскаго.

— Ты ихъ слушай, Шаша, сказала Палагея: — они тебя, глупенькаго, на дѣло наставляютъ; они — «учитель» и тебя добру учатъ. Поклонись, сынокъ, скажи: «благодарю, молъ, васъ, Провъ Иванычъ, покорнѣйше за наставленіе».

Саша съ усиліемъ надъ собой поклонился.

— Не за что, не за что меня вамъ благодарить, Саша, заторопился Бочковскій, отворачиваясь. — Вотъ, еслибы вы мнѣ о вашемъ желаніи учиться раньше сказали, такъ хорошо бы было! А теперь — прощайте, учитесь, и дай вамъ Богъ скораго и полнаго успѣха. Да какой бы онъ ни вышелъ, все-таки — успѣхъ!… Прощайте и вы, обратился онъ къ Палагеѣ: — не поминайте лихомъ!

И пошелъ съ Алёшей и Ѳеней прямо въ Горкино, опередивъ мать съ сыномъ.

Пройдя нѣсколько шаговъ, Алёша спросилъ Бочковскаго, куда они идутъ?

— Мнѣ надо Леночку видѣть, Алёша, предупредить ее насчетъ Саши. Вы видѣли, въ какомъ онъ положеніи: безъисходное, если никто его не направитъ и не поддержитъ. Помочь ему надо, а то — дрянь дѣло! Онъ къ Леночкѣ, кажется, довѣріе имѣетъ; за книжками къ ней идетъ, вотъ и слѣдуетъ ей Сашей заняться. Я ему иначе не могу быть полезенъ, къ сожалѣнію. Сказался Саша поздно — уѣзжаю.

Бочковскій даже головой закрутилъ.

— До свиданія! сказалъ Алёша, остановясь.

— Куда вы? зайдемте вмѣстѣ: еще разъ проститесь.

— Нѣтъ, Провъ Иванычъ, я съ нею такъ хорошо простился, что хочу увезти съ собою воспоминаніе о нашемъ прощаньи во всей его ясности. До свиданія!

— Она о васъ спроситъ.

— Скажите ей, что я кланяюсь, что меня — Алёша подумалъ — отецъ удержалъ для… ну, для нравоученій…

Алёша съ Ѳеней повернули домой.

Бочковскій вошелъ въ переднюю — никого, въ залу — тоже никого. Изъ «классной» комнаты слышались дѣтскіе голоса, вслухъ читавшіе уроки. Володя звонко спрягалъ французскій глаголъ.

— L’imparfait: — «j'écrivais» — поправилъ Володю голосъ Леночки.

— «J'écrivais» — повторилъ Володя.

«Урокъ», подумалъ Бочковскій и прислушивался къ звонкимъ дѣтскимъ голосамъ и къ голосу поправлявшей ихъ Леночки съ удовольствіемъ, которое не всякій испыталъ: то было удовольствіе, основанное на сознаніи добросовѣстно исполненнаго долга. При всей своей скромности Бочковскій въ эту минуту не могъ не подумать, что безъ него, можетъ быть, Леночка не учила бы теперь своихъ братьевъ. Въ эту минуту хлопнула дверь, и изъ дѣвичьей вылетѣлъ хозяйственный голосъ Надежды Петровны; но дверь опять хлопнула, и опять все смолкло, только въ корридорѣ заскрипѣлъ полъ, и черезъ залу (въ переднюю) проворно сѣменила босоногая дѣвочка, обстриженная какъ мальчикъ, хотя и съ серьгами, съ чистой тарелкой въ рукахъ. Она Бочковскому поклонилась, но сейчасъ же засмѣялась и побѣжала.

— Маша, остановилъ ее Бочковскій. — Барышня дѣтей учитъ?

— Да-съ.

— Скажи ей, чтобы ко мнѣ, сюда, вышла на минуту. Только тихонько, смотри, скажи; а то дѣти услышатъ, прибѣгутъ сюда и уроки бросятъ — этого не надо.

Маша опять засмѣялась и побѣжала назадъ съ тарелкой.

— Ты тарелку на столъ поставь, сказалъ ей Бочковскій. — Вернешься — возьмешь.

Маша поставила тарелку на столъ, еще пуще засмѣялась и еще шибче побѣжала въ «классную».

Сердце Бочковскаго сильно забилось, когда онъ услыхалъ знакомый шумъ ситцеваго платья и знакомую скорую походку. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу Леночкѣ, которая почти бѣжала къ нему, вся смѣющаяся, прищуривъ свои красивые глаза, чтобы его увидѣть, и на ходу торопливо поправляя рукой свою чудесную, свѣтлую прическу.

— Это — вы? вскрикнула она, крѣпко пожавъ его руку обѣими своими, и снова засмѣялась улыбкой нежданнаго счастья.

Бочковскій тоже стоялъ и смѣялся рѣшительно тою же самою, одною съ Леночкой улыбкой. Онъ совершенно забылъ, зачѣмъ пришелъ, зачѣмъ Леночку вызвалъ. Ему показалось, что онъ пріѣхалъ издалека прямо къ милой дѣвушкѣ, которую онъ очень долго не видѣлъ.

— Какъ я рада васъ увидѣть! сказала наконецъ Леночка. — Сядьте только, а то мнѣ все кажется, что вы сейчасъ отъ меня уйдете, и я все чего-то боюсь. Сядемте.

Сѣли.

— Я и то на минуту къ вамъ, Леночка, сказалъ Бочковскій. — По дѣлу.

Леночка сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Безъ дѣла вы не зашли бы ко мнѣ? спросила она съ грустнымъ упрекомъ.

Бочковскій ничего не отвѣтилъ, но продолжалъ и о прежнему улыбаться.

— Я сейчасъ встрѣтилъ Сашу съ матерью; идетъ васъ благодарить за вашу помощь въ его болѣзни, сказалъ Бочковскій совершенно другимъ, серьёзнымъ тономъ.

— Да, онъ былъ при смерти, бѣдный! сказала Леночка и покраснѣла, вспомнивъ, какъ она за него боялась, чтобы не умеръ, какъ съ матерью навѣщала его. Леночка любила дѣлать добро втихомолку и просто стыдилась, когда какъ нибудь обнаруживалось ея хорошее дѣло. Она и въ настоящую минуту покраснѣла отъ предположенія, что Бочковскому извѣстны ея старанія о Сашѣ. Бочковскій, знавшій ее какъ себя, только любовался ею.

— Я знаю, отчего вы покраснѣли, Леночка, сказалъ онъ съ чувствомъ: — славная вы дѣвушка.

Леночка пуще закраснѣлась, но старалась смѣяться.

— Саша у васъ книгъ попроситъ читать, продолжалъ Бочковскій. — Онъ мнѣ сказалъ, что послѣ своей болѣзни чувствуетъ потребность учиться, читать, словомъ — просвѣщаться. Что жь? въ добрый часъ! Надо дорожить этимъ прекраснымъ порывомъ, поддержать его, направить къ правильной дѣятельности, которая бы и мракъ кругомъ него разсѣяла, и подняла бы въ немъ вѣру въ себя и въ добро, привязала бы его къ честной трудовой жизни сознаніемъ, что и она можетъ быть, какъ и всякая другая жизнь, хорошею и счастливою жизнью. Еслибъ вы слышали, Леночка, какъ онъ сказалъ: «Передъ людьми совѣстно! — Жизнь мнѣ постыла такая-то!» — Я увѣренъ, что изъ него путное выйдетъ. Тѣмъ болѣе, что онъ — несовсѣмъ неучъ: вѣдь онъ изъ уѣзднаго училища?

— Да.

— Но главный задатокъ его успѣха — стыдъ, который его гложетъ при сознаніи, что онъ — неучъ. Вѣдь вы, Леночка, кажется, и росли съ нимъ и съ Алёшей, и шалили вмѣстѣ?

— Еще какъ! Леночка улыбнулась.

— Вотъ бы вы во имя вашего общаго дѣтства занялись Сашей, поддержали его? — хорошее дѣло! Лучшаго дѣла я и не знаю! Ей-богу.

Бочковскій всталъ.

— Онъ и довѣріе къ вамъ имѣетъ, и… очень привязанъ къ вамъ, Леночка. Онъ вѣдь не обратился къ Алёшѣ — чего бы лучше? Онъ къ вамъ идетъ за книгами. Судьба вамъ посылаетъ его и великое честное дѣло. Вы, я думаю, очень хорошо видите, что онъ теперь стоитъ на распутьи, съ котораго искони у насъ ведутъ многія дороги. Одна изъ нихъ идетъ къ кабаку… Но это — еще не самая худшая. Сколько такихъ людей, какъ Саша, вслѣдствіе случайнаго сближенія съ людьми порядочными, у насъ не развиваются, а падаютъ. Падаютъ духомъ, преклоняются предъ убійственной обстановкой… Поддержите его. Онъ васъ любитъ; воспользуйтесь этимъ чувствомъ, чтобы сдѣлать добро, какъ вы поступили съ Алёшей, а не оттолкнуть человѣка, не погубить его. Изъ него можетъ образоваться здоровый дѣятель въ сельскомъ быту, при новыхъ обстоятельствахъ. Ужь потому только, что такой трудъ можетъ принять на себя женщина, вы видите, какъ можете вы быть полезны… Что я говорю? вы можете понять, какая благодѣтельная власть дана женщинѣ надъ образованіемъ мужчины… Алёша бы тутъ ни въ чемъ не успѣлъ; Саша не станетъ слушать его совѣтовъ…

— Но гожусь ли я на это, способна ли? спросила его Леночка.

— Годитесь, способны, отвѣтилъ Бочковскій.

— Какимъ образомъ и съ чего начать? спрашивала Леночка съ нетерпѣливымъ волненіемъ. — Скажите?

— Очень просто, Леночка: нетрудно указать путь простому, неиспорченному человѣку. Обласкайте его, говорите съ нимъ, приглашайте къ себѣ, когда вы свободны… Да что я мелю попусту? вы сами, Леночка, гораздо лучше меня съумѣете, если захотите; вы — не даромъ женщина, да еще… такая.

Бочковскій махнулъ рукой и заходилъ по комнатѣ большими шагами, что у него означало волненіе. Леночка за нимъ слѣдила глазами.

— Я ему на первый разъ дамъ читать Дюмон-Д’юрвиля, сказала Леночка, какъ бы совѣтуясь съ Бочковскимъ.

— Отлично!

— Картинки помогутъ ему понимать текстъ и удержать его въ памяти, добавила Леночка.

— Прекрасно, прекрасно!

Бочковскій остановился передъ нею.

— Я свое дѣло кончилъ здѣсь, Леночка, сказалъ онъ: — и такъ кончилъ, какъ нигдѣ не кончу, потому что я вамъ передалъ мою обязанность…

Онъ подумалъ.

— Если бы я могъ найти тамъ, куда ѣду, такую какъ вы, Леночка, сказалъ онъ тихо: — да нѣтъ! этого не можетъ быть. Вы для меня нигдѣ и ни въ комъ не повторитесь!

Леночка въ сильномъ волненіи его слушала.

— Зачѣмъ вы уѣзжаете? сказала она и заплакала.

Въ передней стукнула сѣнная дверь, и послышались шаги.

— Ваша работа начинается, Леночка, сказалъ Бочковскій, глядѣвшій на нее пристально, и взялъ свою шапку.

— Вы ужь идете? вскричала Леночка и встала.

Съ минуту они молча простояли другъ противъ друга.

— Я буду вамъ писать, Провъ Иванычъ, сказала Леночка нетвердо: — о моихъ занятіяхъ, о дѣтскихъ, о Сашѣ…

— И его успѣхахъ, добавилъ Бочковскій.

— Вѣрнѣе — о его неуспѣхахъ, скромно поправила Леночка.

— Прощайте же, моя дорогая Лепочка; будьте… будьте счастливы! сказалъ еле-слышно Бочковскій. — Прощайте!

— До свиданья! замѣтила ему Леночка со слезами въ голосѣ.

— Ну, до свиданья!

Онъ ей крѣпко пожалъ руки и убѣжалъ съ странной улыбкой.

А Леночка, простоявъ съ минуту неподвижно и безсознательно, провела рукой но глазамъ и вышла въ переднюю къ Палагеѣ и бѣдному Сашѣ…

За ночь выпало много снѣгу и утромъ въ полѣ порядочно курило. Дымились бѣлыя поля. Бочковскій дремалъ, закупоренный въ глухомъ возкѣ Михаила Степановича, безъ котораго онъ его ни зачто не пускалъ въ такую «куру». Бочковскаго закачало, и ему грезилось нивѣсть что.

Полозъ скрипѣлъ, и визжалъ и глухо, будто со страхомъ, съ трепетомъ шумятъ закрытыя стекла, плотно запушенныя снѣжною пылью, съ медвѣдемъ, на которомъ наросли бѣлыя пуховыя полоски. Изрѣдка, и то слабо, этотъ глухой стукъ, скрипъ и визгъ пронизывалъ невѣрный и словно Бочковскому незнакомый голосъ просяновскаго кучера.

Не утерпѣлъ Бочковскій — открылъ окно. Тусклая, затуманившаяся снѣжная поляна подходила со всѣхъ сторонъ откуда-то, какъ бы насильно продравшись сквозь эту плотную и скучную мглу. Одиноко и пустынно, «на юру», стоитъ знакомая ему деревенская церковь, бѣлая, холодная и какъ будто недоступная молитвѣ. Вотъ она совсѣмъ пропала въ порывахъ закружившагося снѣгу.

Бочковскій старался увидѣть Леночку, Алёшу, Сашу, старика Просянова, всѣхъ оставшихся милыхъ людей. — Онъ все о нихъ думалъ.

А мы о Бочковскомъ подумаемъ. — Что его ждетъ?

Вл. Марковъ

"Отечественныя Записки", № 3, 1863