Долг супруги (Бальзак)/ДО

Долг супруги
авторъ Оноре Бальзак, пер. В. Б. и Л. К.

Оригинал: французскій, опубл.: 1830. — Источникъ: az.lib.ru • (Переправа через Березину).
Adieu.
Текст издания: Санкт-Петербург, При Императорской Академіи Наукъ, 1833.

ПОВѢСТИ БАЛЬЗАКА Переводъ съ Французскаго. ПОВѢСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

СЛАВА и ЗЛОПОЛУЧІЕ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

1833.

СЦЕНЫ ИЗЪ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ, ИЗДАННЫЯ Г. БАЛЬЗАКОМЪ. Переводъ съ Французскаго В. Б. и Л. К. ЧACTЬ V-я.

ПОВѢСТЬ ПЯТАЯ.

ДОЛГЪ СУПРУГИ.
(Переправа черезъ Березину).

САНКТПЕТЕРБУРГЬ При Императорской Академіи Наукъ.

1833.

Печатать позволяется, съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи, представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра.

С. Петербургъ, 7 Февраля 1833 года.

Ценсоръ Ст. Сов. Н. Бутырскій.

ПРЕДИСЛОВІЕ ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКОВЪ.

Въ прошломь 1831-мъ году Г. Бальзакъ издалъ еще два тома Сцень изъ частной жизни, заключающихъ въ себѣ десять отдѣльныхъ повѣстей. Въ одной изъ оныхъ: Долгъ супруги (Le devoir d’une femme), онъ описываетъ всѣ ужасы бѣдствій, претерпѣнныхъ Французами при переправѣ черезъ Березнну. Разбирать сіе новое произведеніе Автора: Послѣдняго Шуана, значило бы повторять, давно сказанныя объ немъ похвалы: однакоже нельзя не замѣтить, что онъ, въ этой новой повѣсти, превзошелъ себя. — Могущественное перо его переноситъ воображеніе читателя въ станъ грознаго завоевателя, бѣдствующій въ снѣжныхъ степяхъ нашего отечества, гдѣ пала исполинская слава Наполеона, гдѣ несмѣтныя его полчища обрѣли себѣ хладную, безславную могилу. — Занимательностъ содержанія, живость разсказа, сила слога, отчетливость изображенія, въ особенности отличаютъ сію повѣсть. Нѣтъ сомнѣнія, что для нашихъ соотечественниковъ, сія повѣсть будетъ имѣть предъ другими то преимущество, что въ оной изображается развязка ужасной драмы завѣтнаго для Русскихъ 1812-го года. Сіе самое заставило насъ отступить отъ предполагаемаго нами порядка при изданіи сихъ повѣстей.

Благосклонный пріемъ, сдѣланный публикою изданнымъ нами первымъ четыремъ сценамъ, побуждаетъ насъ, сверхъ обѣщанныхъ шести повѣстей, заняться переводомъ и новыхъ двухъ томовъ, вышедшихъ въ прошедшемъ году. предлагаемая нынѣ сцена, подъ заглавіемъ: Долгъ супруги, взятый изъ первой части оныхъ, и составляетъ IX-ую сцену. Мы и впредь не будемъ себя стѣснять послѣдовательнымъ порядкомъ оныхъ, потому что сцены не имѣютъ никакой между собою связи, и суть совершенно отдѣльныя повѣсти.

Декабрь

1832

— Ну, господинъ депутатъ центра, впередъ! Если хотимъ быть за столомъ вмѣстѣ съ прочими, то не должно мѣшкать. — Ну, выше ногу! — Прыгни, Маркизъ!……. смѣлѣй…… вотъ такъ….. Ей еи, ты перепрыгиваешь черезъ борозды не хуже оленя!……

Такъ говорилъ охотникъ, спокойно сидѣвшій у опушки лѣса въ Иль-Адамѣ. Онъ докуривалъ Гаванскую цигарку, и легко было видѣть, что онъ уже давно ждалъ своего товарища, вѣроятно заблудившагося въ чащѣ лѣса. Около него лежали четыре собаки; онѣ отъ усталости едва переводили дыханіе и, подобно самому охотнику, также смотрѣли на человѣка, къ коему обращались сіи слова. Дабы понять смѣшную сторону сихъ, по временамъ произносимыхъ словъ, надобно описать запоздавшаго охотника.

То былъ человѣкъ толстый, низкаго роста. Онъ съ чрезвычайнымъ усиліемъ шагалъ черезъ борозды обширнаго поля, съ котораго недавно былъ снятъ хлѣбъ, и коего жниво значительно затрудняло его шаги. Къ довершенію же досады, косвенные лучи солнца, падая прямо на его лице, собирали на ономъ крупныя капли пота. Будучи непрестанно озабоченъ сохраненіемъ равновѣсія своего тѣла, онъ наклонялся то впередъ, то назадъ, подражая такимъ образомъ безпрерывнымъ движеніямъ кареты, ѣдущей по тряской дорогѣ.

День былъ жаркой, одинъ изъ тѣхъ Сентябрскихъ, въ которые виноградныя кисти дозрѣваютъ отъ жары. Небо предвѣщало бурю. Хотя около горизонта, большіе лазоревые промежутки раздѣляли тяжелыя, черныя тучи, но уже видимы были сѣроватыя облака, которыя неслись съ ужасною быстротою, и подернули небо отъ Запада къ Востоку легкою завѣсою. Вѣтеръ бушевалъ только въ верхней части атмосферы, а въ нижнихъ слояхъ оной сосредоточивались палящія испаренія земли. Къ тому жъ оврагъ, который переходилъ охотникъ, будучи окруженъ высокою дубравою, сгущавшею въ немъ воздухъ, имѣлъ температуру горнила. Знойный и молчаливый лѣсъ казалось былъ томимъ жаждою. Птицы, насѣкомыя безмолвствовали, и деревья едва наклоняли свои вершины.

При семъ разсказѣ, тѣ, кои сохраняли малѣйшее воспоминаніе о лѣтѣ 1819-го года, должны почувствовать состраданіе къ мученіямъ бѣднаго сановника: потъ катился съ него градомъ отъ усилій добраться до своего товарища-насмѣшника, которыя покуривая свою цигарку расчелъ, что судя по положенію солнца, уже должно быть по крайней мѣрѣ пять часовъ вечера.

— Куда мы это забрели, чортъ возьми?…… сказалъ толстякъ, отирая потъ и прислонившись къ дереву, стоявшему почти прямо насупротивъ его товарища; онъ уже былъ не въ силахъ перескочить широкій ровъ, раздѣлявшій его съ нимъ.

— Нашелъ у кого спросить!…. отвѣчалъ смѣясь охотникъ, покоившійся на высокой, пожелтѣвшей травѣ, которая росла на покатости оврага.

Потомъ бросивъ въ ровъ кончикъ своей цигарки, онъ вскричалъ:

— Клянусь Св. Губертомъ, что никогда болѣе членъ магистрата, хотя бы онъ былъ, какъ ты любезный д’Альбонъ, старый товарищъ по училищу, не заманишь меня шататася съ собою по незнакомымъ мнѣ мѣстамъ!……

— Послушай, Филиппъ, ты видно не понимаешь болѣе по Французски?….. и вѣрно оставилъ весь твой разсудокъ въ Сибири!…… возразилъ маленькій толстякъ, бросивъ жалобно-комическій взглядъ на деревянный столбъ, находившійся шагахъ во сто отъ нихъ.

— Понимаю! вскричалъ Филиппъ. Послѣ чего, схвативъ свое ружье, мгновенно всталъ, однимъ скачкомъ очутился въ полѣ, и побѣжалъ къ столбу.

— Сюда, д’Альбонъ, сюда, въ полоборота на лѣво! кричалъ онъ своему товарищу, указывая ему рукою на широкую, вымощенную дорогу. — Дорога изъ Байльета въ Иль-Адамъ!…… продолжалъ онъ. Слѣдовательно, по этому направленію найдемъ и дорогу въ Кассанъ: вѣдь кажется она пересѣкается съ дорогою въ Иль-Адамъ?

— Точно, такъ, полковникъ! сказалъ Г. д’Альбонъ надѣвая на голову фуражку, которою онъ прохлаждалъ себя какъ опахаломъ.

— И такъ, впередъ, почтеннѣйшій Совѣтникъ!…… отвѣчалъ полковникъ Филиппъ. И онъ свиснулъ собакамъ, которыя казалось повиновались ему болѣе, чѣмъ другому охотнику, хотя принадлежали сему послѣднему.

— Знаешь-ли, господинъ Маркизъ, продолжалъ весельчакъ военный, что намъ предлежитъ еще болѣе двухъ миль пути? Деревушка, которая видна вонъ тамъ, должна быть Байльетъ…..

— Милосердый Боже!…..вскричалъ Маркизъ д’Альбонъ. Ступай себѣ въ Кассанъ, если это тебѣ по-сердцу, но я не пойду съ тобою. Я лучше останусь здѣсь, и несмотря на грозу, буду дожидаться лошади, которую ты мнѣ пришлешь изъ замка. Ты надо мной подтрунилъ, Сюси. Мы согласились немного поохотиться въ удовольствіе, не удаляться отъ Кассана, обшарить окружные мѣста, которыя я знаю…… И вотъ! вмѣсто того, чтобы пріятню провести время, ты заставилъ меня бѣгать, какъ гончую собаку, съ четырехъ часовъ утра, тогда какъ весь завтракъ нашъ состоялъ изъ двухъ чашекъ молока!….. Ну! ужъ если тебѣ случится имѣть тяжбу въ судѣ, то я постараюсь, чтобъ ты проигралъ ее, хотя бы ты сто разъ былъ правъ.

Сказавъ сіе, усталый охотникъ сѣлъ на колоду возлѣ столба, положилъ ружье, снялъ свой пустой охотничій яктажъ, и тяжело вздохнулъ.

— Франція!…. вотъ твои депутаты!….. вскричалъ смѣясь полковникъ Сюси. Ахъ! бѣдной мой д’Альбонъ, еслибы ты, подобно мнѣ, пробылъ шестъ лѣтъ въ глуши Сибири!…..

Онъ возвелъ глаза къ небу, какъ бы свидѣтельствуя, что несчастія его были тайною между нимъ и Богомъ; потомъ прибавилъ:

— Ну! поднимайся, если будешь сидѣть, то ты пропалъ.

— Что дѣлать, Филиппъ? это старая привычка нашей братьи Совѣтниковъ! — По чести, я измучился! Ужъ такъ бы и быть, когдабъ застрѣлилъ хоть зайца!…..

Два охотника представляли собою довольно разительную противуположность. Совѣтникъ имѣлъ 42 года отъ роду, но по виду его нельзя было по честь старѣе тридцати; тогда какъ военный, имѣя отъ роду тридцать лѣтъ, казался сорокалѣтнимъ. Они оба имѣли красный бантикъ въ петличкѣ, присвоенный офицерамъ почетнаго легіона. Нѣсколько клочковъ волосъ сѣдыхъ и черныхъ, перемѣшанныхъ между собою, подобно какъ на крылѣ сороки, упадали изъ подъ фуражки полховника; между тѣмъ какъ прекрасныя, бѣлокурыя кудри украшали виски магистратскаго сановника. Одинъ былъ высокаго роста, сухъ, худощавъ, жилистъ, и морщины на его блѣдномъ лицѣ изобличали ужасныя страсти или жестокія бѣдствія; другой имѣлъ лице цвѣтущее здоровьемъ, веселое и достойное эпикурейца. Оба сильно загорѣли отъ солнца, и ихъ длинные стиблеты изъ рыжеватой кожи носили на себѣ слѣды всѣхъ рвовъ и всѣхъ болотъ ими перейденныхъ.

— Ну, вскричалъ Г. Сюси, впередъ!….. Послѣ добраго часа ходьбы мы будемъ въ Кассанѣ, передъ славнымъ столомъ.

— Ты вѣрно никогда не любилъ, отвѣчалъ совѣтникъ съ видомъ жалко комическимъ, ибо ты неумолимъ какъ 304 статья уложенія о наказаніяхъ!…..

Филиппъ Сюси судорожно вздрогнулъ; на широкомъ челѣ его внезапно скопились морщины, и лице его сдѣлалось столь же мрачнымъ, какъ небо было въ то мгновеніе. Невыразимо горестное воспоминаніе подернуло всѣ его черты; и если онъ не заплакалъ, то потому только, что принадлежалъ къ числу тѣхъ сильныхъ людей, которые сосредоточиваютъ въ самихъ себѣ свои мученія, и считаютъ какъ бы безстыднымъ обнаруживать ихъ? тѣмъ болѣе что ни одно человѣческое выраженіе не можетъ передать ихъ полноты, и нѣтъ ни одной души, которая бы могла понять ихъ.

Г. д’Альбонъ имѣлъ одну изъ тѣхъ нѣжныхъ душъ, которыя угадываютъ огорченія и живо сочувствуютъ волненіе сердца, если оное произведено безъ умысла какою нибудь опрометчивостію. Онъ почтилъ молчаніе своего друга, всталъ, забылъ свою усталость и молчаливо послѣдовалъ за нимъ, мучимый мыслію, что разтравилъ рану, которая вѣроятно еще не закрылась въ сердцѣ его друга.

— Когда нибудь, другъ мой, сказалъ Филиппъ, пожимая ему руку и благодаря его за нѣмое раскаяніе раздирающимъ сердце взоромъ, когда нибудь, я разскажу тебѣ приключенія моей жизни….. — Сегодня…. я не въ силахъ.

Они продолжали итти въ молчаніи; но когда горесть полковника, по видимому, разсѣялась, совѣтникъ снова почувствовалъ усталость, и съ инстинктомъ, или лучше, со вниманіемъ измученнаго человѣка, онъ старался проникнуть взорами въ глубину лѣса, вопрошалъ вершины деревъ, обозрѣвалъ просѣки, надѣясь открыть по нимъ какое нибудь жилище, въ которомъ бы могъ просить гостепріимства.

Достигнувъ одного перекрестка ему показалось, что видитъ легкій дымъ, который вился между деревьями. Онъ остановился, началъ внимательно всматриваться, и замѣтилъ посреди чащи лѣса, зеленыя, мрачныя вѣтви нѣсколькихъ сосенъ.

— Домъ! домъ! вскричалъ онъ съ такимъ восторгомъ, съ какимъ морякъ вскричалъ бы: — Берегъ!….. берегъ…..

И онъ съ живостію бросился сквозь довольно густой кустарникъ. Полковникъ, погрузившійся въ глубокія мечтанія, машинально послѣдовалъ за нимъ.

— Здѣсь яишница, ржаной хлѣбъ и кресло будутъ для меня пріятнѣе, нежели диваны, трюфли и Токайское вино въ Кассанѣ!…..

Восклицаніе сіе сорвалось съ устъ совѣтника отъ восхищенія, при видѣ стѣны, коей бѣловатый цвѣтъ рѣзко отдѣлялся отъ темной массы сучковатыхъ древесныхъ пней, которые виднѣлись вдали.

— Ага! онъ сдается, что это какой нибудь старый монастырь! вскричалъ вновь маркизъ д’Альбонъ, остановившійся у древней и мрачной рѣшетки.

Съ cей точки онъ могъ видѣть, посреди довольно обширнаго парка, зданіе, построенное изъ дикаго камня въ томъ вкусѣ, въ которомъ нѣкогда строили монастырскія.

— Какъ эти расчетливые монахи умѣли избирать мѣстность!……

Сіе новое восклицаніе было выраженіемъ удивленія, овладѣвшаго магистратскимъ сановникомъ при видѣ поэтической пустыни, представившейся его взорамъ.

Домъ былъ расположенъ на отлогости задней стороны той горы, вершину которой занимаетъ деревня Нервилль. Большіе, вѣковые дубы, отписывая обширный кругъ около сего жилища, придавали оному видъ истинной пустыни! Флигель зданія, нѣкогда служившій для помѣщенія монаховъ, былъ обращенъ къ югу. Паркъ, казалось, имѣлъ около сорока десятинъ. Вблизи отъ дома, растилался зеленый лугъ, своенравно прорѣзанный многими свѣтлыми ручейками, небольшими порогами, прелестно расположенными, безъ всякаго видимаго искусства. Индѣ воздымались зеленыя деревья, стройныя, разнообразныя видомъ своихъ листьевъ. Тамъ, являлись затѣйливо расположенныя пещеры, тяжелыя терассы съ ихъ полуразрушенными ступенями, и придавали сей дикой Ѳиваидѣ какую-то особенную физіогномію. Искусство присоединило свои украшенія къ разительнымъ дѣйствіямъ природы. Всѣ человѣческія страсти, казалось, умирали при корнѣ или у вершины сихъ исполинскихъ деревъ, которыя стерегли отъ суеты мірской входъ къ сему уединенному убѣжищу, какъ охранили его отъ порыва бурь и отъ солнечныхъ лучей. Тишина и безмолвіе сообщали оному свое невыразимое величіе.

— Какой здѣсь царствуетъ безпорядокъ!….. сказалъ Г. д’Альбонъ, насладившись мрачнымъ выраженіемъ, придаваемымъ развалинами окрестной странѣ.

И въ самомъ дѣдѣ, оная носила на себѣ какъ бы отпечатокъ отверженія. То было словно пагубное мѣсто, оставленное человѣкомъ. Плющь повсюду простеръ свои извилистыя жилы и богатую ткань свою. Темный, зеленоватый, желтый, красный мохъ облекалъ своими романтическими оттѣнками всѣ деревья, скамьи, крыши, камни. Оконницы были источены червями, обиты дождемъ, изрыты рукою времени; балконы обвалились, терассы были разрушены. У нѣкоторыхъ оконъ ставни держались только на одной петлѣ. Несмыкавшіяся плотно двери, казалось, не могли выдержать напора. Плодоносныя деревья были не подстрижены, и всѣ простирали жадныя, безплодныя свои вѣтви, осыпанныя блестящими пучками дубовыхъ ягодокъ. Наконецъ, аллеи поросли высокою травою.

Развалины придавали сей картинѣ что-то невыразимо-поэтическое, а въ душѣ созерцателя пробуждали мечты. Поэтъ остановился бы на семъ мѣстѣ, погруженный въ продолжительную задумчивость, восхищаясь безпорядкомъ исполненнымъ гармоніи, разрушеніемъ плѣняющимъ взоры. Въ сіе мгновеніе, нѣсколько лучей солнца, пробившись сквозь раздвоенное облако, украсили сію полудикую сцену отраженіемъ тысячи радужныхъ оттѣнковъ. Темныя черепицы озарились, мхи заблистали, фантастическія призраки мелькнули на полянахъ, подъ деревьями; мертвые цвѣта оживились, разительныя противуположности боролись между собою; листвія ярко обозначились въ сіяніи; вдругъ свѣтъ изчезъ; и вся мѣстность, которая предъ симъ, казалось, дышала жизнію, умолкла, подернулась темнотою, или лучше, легкою, пріятною тѣнью осеннихъ сумерекъ.

Но совѣтникъ уже смотрѣлъ на сіе зданіе глазами владѣльца.

— Это дворецъ красавицы Усыпленнаго Лѣса, сказалъ онъ. Кому бы онъ могъ принадлежать?…… Надобно быть рѣшительно дуракомъ, чтобы не жить въ такомъ прелестномъ уединеніи!…..

Едва совѣтникъ произнесъ слова сіи, какъ женщина мелькнула передъ нимъ съ быстротою тѣни она не произвела ни малѣйшаго шума; она показалась изъ подъ орѣшника, посаженнаго съ правой стороны рѣшетки: то походило на видѣніе. Маркизъ остолбенѣлъ.

— Ну, д’Альбонъ, что съ тобою?……спросилъ его Г. Сюси.

— Я протираю глаза, чтобы увѣриться сплю ли я, или нѣтъ!….. отвѣчалъ онъ прижавшись къ рѣшеткѣ, и стараясь увидѣть еще разъ призракъ.

— Она вѣроятно подъ этимъ фиговымъ деревомъ….. сказалъ онъ, указывая Филиппу на вѣтви дерева, возвышавшагося надъ стѣноіо съ лѣвой стороны рѣшетки.

— Кто? она!……

— А я почему знаю? возразилъ д’Альбонъ. Представь себѣ, сказалъ онъ въ полголоса, что тамъ явилась мнѣ сейчасъ странная женщина. Она, казалось, скорѣе принадлежала царству тѣней, чѣмъ дѣйствительному міру. Она была такъ тонка, такъ легка, такъ воздушна, что должна быть прозрачна. Лице ея бѣло какъ молоко. Я думаю, что одежда ея была черная, глаза и волосы показались мнѣ также черными. Она взглянула на меня мимоходомъ, и хотя я, слава Богу, не трусливъ, но хладный и неподвижный взоръ ея оледѣнилъ кровь мою въ жилахъ.

— Хороша ли она собою? спросилъ Филиппъ.

— Не знаю. Я видѣлъ только глаза ея. Волосы у ней распущены, а чело имѣетъ тусклую бѣлизну.

— Чортъ побери обѣдъ въ Кассанѣ!…. вскричалъ полковникъ. Останемся здѣсь. Мнѣ, какъ ребенку, хочется войти въ сіе странное зданіе. Оконныя рамы выкрашены красною краскою. На карнизахъ дверей и ставень сдѣланы красныя полоски. Кажется это жилище нечистаго духа. Онъ можетъ быть наслѣдовалъ оное отъ монаховъ. — Пойдемъ, побѣжимъ за Бѣлою и Черною Дамою…….. Все здѣсь романическое. Впередъ!……

Веселость полковника отзывалась чѣмъ-то принужденнымъ.

Въ сіе мгновеніе охотники услышали слабый крикъ, подобный писку мыши, пойманной въ западню. Они начали вслушиваться. Шелестъ попираемыхъ листьевъ кустарника, послышался посреди безмолвія, подобно говору волны. Сколько они ни напрягали своего слуха, земля пребыла безмолвною, и сохранила тайну шаговъ незнакомки, если только она дѣйствительно касалась земли.

— Это удивительно!….. вскричалъ Филиппъ, слѣдуя по изворотамъ, образуемымъ въ лѣсу стѣнами парка.

Оба пріятеля вскорѣ вышли на аллею, ведущую лѣсомъ въ деревню Шоври. Пройдя по сей дорогѣ къ сторонѣ Парижа, они очутились передъ большею рѣшеткою, и увидѣли главный фасадъ сего таинственнаго обиталища. Съ сей стороны безпорядокъ представлялся во всей полнотѣ. Огромныя трещины бороздили стѣны трехъ флигелей, расположенныхъ въ видѣ наугольника. Обломки черепицъ и аспидныхъ досокъ, грудами покрывавшіе землю, и обветшалыя крыши показывали совершенную запущенность. Опавшіе плоды лежали неубранными подъ деревьями, Корова паслась на лужайкахъ, и топтала цвѣты на куртинахъ, а коза объѣдала виноградныя лозы и обрывала незрѣлыя кисти.

— Здѣсь во всемъ видна гармонія, и самый безпорядокъ какъ бы одушевленъ…… сказалъ полковникъ, дернувъ за ручку звонка. Но колокольчикъ былъ безъ язычка, и охотники услышали только пронзительный звукъ, издаваемый заржавѣвшею пружиной. Калитка, въ стѣнѣ, возлѣ рѣшетки, несмотря на свою ветхость, не уступала усиліямъ Филиппа.

— Ого! это становится очень любопытнымъ!…… сказалъ онъ своему товарищу.

— Еслибы я не былъ членомъ магистрата, отвѣчалъ Г. д’Альбонъ, то подумалъ бы, что эта черная женщина, колдунья!……

Едва онъ произнесъ сіи слова, какъ къ рѣшеткѣ подбѣжала корова, и протянула къ нимъ свою теплую морду, какъ бы побуждаемая какимъ-то влеченіемъ видѣть людей. Въ ту самую минуту женщина, если только сіе названіе могло приличествовать необыкновенному существу, явившемуся взорамъ ихъ, подошла къ коровѣ, и взяла ее за веревку.

— Гей! гей!…… закричалъ полковникъ.

Женщина остановилась, и взглянула на двухъ незнакомцевъ. На головѣ у нея былъ красный платокъ, изъ подъ котораго выпадали клочки свѣтлыхъ волосъ, довольно похожихъ на лёнъ, висящій на самопрялкѣ. Толстая шерстяная юбка съ черными и съ сѣрыми полосами, короче обыкновеннаго нѣсколькими вершками, позволяла видѣть ея икры. Ея плечи были обнажены, и можно было подумать, что она принадлежала къ одному изъ племенъ Краснокожихъ, прославленныхъ Куперомъ, ибо ея ноги, шея и руки, казалось, были покрыты кирпичною краскою. Ни одинъ лучь разума не одушевлялъ ея безчувственнаго лица. Голубоватые глаза были безъ всякаго огня и блеска. Нѣсколько рѣдкихъ, свѣтлыхъ волосъ служили замѣною бровей. Наконецъ, ея изкривленный ротъ открывалъ рядъ зубовъ неправильныхъ, но за то бѣлыхъ, какъ у пса. Она медленно подошла къ рѣшеткѣ, смотря на охотниковъ съ глупымъ выраженіемъ. Она почти улыбалась, но ея улыбка была насильственна и принужденна.

— Гдѣ мы?…… что это за домъ?….. чей онъ?….. кто ты?…… здѣсь ли ты живешь?……

На сіи вопросы, и на множество другихъ, сдѣланныхъ ей обоими друзьями, она отвѣчала только какими-то гортанными звуками, которые болѣе, казалось, принадлежали животному, чѣмъ существу разумному.

— Развѣ ты не видишь что она глухонѣмая?….. сказалъ совѣтникъ.

— Братія-послушники!……^[1] вскричала крестьянка.

— А что! да и въ самомъ дѣлѣ не такъ ли! Это можетъ быть древній монастырь Братьевъ-послушниковъ……. сказалъ Г. д’Альбонъ.

Вопросы начались снова, но подобно своенравному ребенку, крестьянка краснѣла, играла своими деревянными башмаками, крутила веревку, привязанную къ коровѣ, которая опять принялась щипать траву, смотрѣла на охотниковъ, разсматривала всѣ части ихъ одежды; она ворчала, визжала, но не говорила.

— Какъ тебя зовутъ? спросилъ ее Филиппъ, вперивъ въ нея взоры, какъ будто бы желая обаять ее.

— Женевьева!……. сказала она.

Въ ту же минуту она изчезла съ безумнымъ смѣхомъ.

— До сихъ поръ, благоразумнѣйшее созданіе, попавшееся намъ въ семъ мѣстѣ, была корова…… воскликнулъ совѣтникъ. Я выстрѣлю изъ ружья, чтобы вызвать кого нибудь.

Въ ту самую минуту, какъ Г. д’Альбонъ брался за ружье, полковникъ остановилъ его и показалъ ему пальцемъ ту незнакомку, которая предъ симъ возбудила въ нихъ живѣйшее любопытство. Она медленными шагами шла въ нѣкоторомъ отдаленіи по аллеи, и казалось была погружена въ глубокое мечтаніе. На ней было черное атласное платье, совершенно изношенное. Длинные волосы многочисленными локонами упадали на ея чело, вились около плечь, достигалн даже до ея таліи, и служили ей вмѣсто шали. Она, по видимому, привыкла къ таковому безпорядку, ибо только изрѣдка откидывала волосы отъ висковъ; и тогда, отрывисто потрясая головою, она однимъ разомъ освобождала свое чело и глаза отъ сего роскошнаго покрывала; и движеніе ея, подобно движенію животнаго, показывало удивительную увѣренность. Она достигала своей цѣли съ неестественною быстротою. Охотники съ удивленіемъ увидѣли, что она вспрыгнула на сучекъ яблони, и сѣла на немъ съ легкостію птицы; рвала плоды, ѣла ихъ, и соскочила на землю съ тою пріятною ловкостію, которая прельщаетъ насъ въ бѣлкахъ. Всѣ члены ея были такъ гибки, что даже и въ самыхъ малѣйшихъ ея движеніяхъ нельзя было замѣтить и признака принужденности или усилія. Она трала на травѣ, каталась по ней, словно ребенокъ; потомъ, вытянувъ обѣ ноги и руки, лежала на землѣ со всею нѣгою и безпечностію, свойственными котенку, спящему на солнцѣ. Вдругъ послышались отдаленные раскаты грома; она съ живостію обернулась, и стала на четвереньки съ чудною ловкостію собаки, которая чуетъ приближеніе незнакомаго. При семъ странномъ положеніи, ея волосы раздѣлились на двѣ широкія косы, упадавшія съ обѣихъ сторонъ головы. Тогда два зрителя сей необыкновенной сцены могли любоваться ея плечами, коихъ очерки имѣли изящную нѣжность, и блистали бѣлизной подобно полевымъ маргариткамъ. Въ особенности же шея привлекала взоры рѣдкимъ совершенствомъ формъ. Легко было видѣть, что женщина сія сложена прелестно. Она испустила болѣзненный крикъ, и вдругъ встала на ноги. Ея движенія слѣдовали одно за другимъ съ такою быстротою, съ такою пріятностію, съ такою непринужденностію, что казалось, то было не земное существо, но одна изъ воздушныхъ дѣвъ, воспѣтыхъ Оссіаномъ. Она подошла къ каскаду, скинула свой башмакъ, подбросивъ его ногою, и по видимому, съ удовольствіемъ погружала въ чистую струю ногу, бѣлую какъ снѣгъ. Она можетъ быть восхищалась блестящими переливами зыбей, походившими на блескъ драгоцѣнныхъ камней; потомъ, стала на колѣни у края бассейна, и съ истинно-дѣтскою простотою забавлялась, опуская въ воду свои длинные волосы, и поспѣшно вынимала опять, чтобы видѣть, какъ скопившаяся вода упадаетъ съ нихъ по каплямъ, которыя, отражая солнечные лучи, составляли какъ бы жемчужные четки.

— Эта женщина помѣшана!…. вскричалъ совѣтникъ.

Въ сію самую минуту, раздался хриплый крикъ, вѣроятно произведенный Женевьевою, и который, по видимому, относился къ незнакомкѣ. Она встала, и откинула волосы отъ лица. Въ сіе мгновеніе полковникъ и Г-нъ д’Альбонъ могли разсмотрѣть черты сей женщины. Лице ея было чрезвычайно блѣдно; она имѣла большіе черные глаза. Она увидѣла обоихъ друзей; и, бросившись къ рѣшеткѣ съ легкостію лани, достигла оной въ нѣсколько скачковъ.

— Прощай!…… произнесла она нѣжнымъ и сладкозвучнымъ голосомъ, хотя сія удивительная мелодія, съ нетерпѣніемъ ожиданная охотниками, казалось, невыражала ни малѣйшаго чувствованія или мысли.

Г. д’Альбонъ восхищался длинными ресницами ея глазъ, ея густыми черными бровями, ослѣпительною бѣлизною ея тѣла, которое не имѣло ни малѣйшаго оттѣнка румянца, ибо однѣ только тонкія, синія жилки рисовались на ея бѣломъ лицѣ: то была прелестнѣйшая женщина, какую когда либо можно увидѣть.

Совѣтникъ, приведенный въ удивленіе симъ зрѣлищемъ, обернулся къ своему другу; но полковникъ лежалъ позади его, безъ чувствъ, на травѣ. Всѣ сіи обстоятельства послѣдовали одно за другимъ съ неимовѣрною скоростію.

Испуганный Г. д’Альбонъ выстрѣлилъ изъ ружья на воздухъ, чтобъ вызвать кого нибудь, и закричалъ: Помогите! стараясь поднять полковника; но онъ чрезвычайно изумился, увидѣвъ что незнакомка, стоявшая до тѣхъ поръ неподвижно, при звукѣ выстрѣла бросилась съ быстротою стрѣлы, испуская крики испуга, подобно раненому звѣрю, и кружилась по лужайкѣ со всѣми признаками глубочаишаго ужаса.

Г. д’Альбонъ услышалъ шумъ проѣзжавшей по Иль-Адамской дорогѣ, красивой коляски. Онъ, махая платкомъ, звалъ на помощь сидѣвшихъ въ оной. Экипажъ немедленно подъѣхалъ, и Г. д’Альбонъ узналъ Г-на и Г-жу Бюель, которые поспѣшно вышли изъ коляски, предлагая оную совѣтнику. Когда, съ помощію лакея, Г. д’Альбонъ перенесъ въ нее своего друга, Г-жа Бюель подала ему сткляночку съ уксусомъ, чтобы привести въ чувства полковника. Вскорѣ Г. Сюси открылъ глаза, обратилъ ихъ на лужайку, гдѣ незнакомка продолжала бѣгать съ крикомъ; и тогда онъ испустилъ внятное восклицаніе, казалось былъ потрясенъ какимъ то мучительнымъ ощущеніемъ, и снова закрылъ глаза, сдѣлавъ движеніе рукою, какъ бы прося своего друга, чтобы онъ велѣлъ ѣхать.

— Вотъ ужъ вѣрно въ первый разъ видъ женщины приводитъ въ ужасъ военнаго! вскричалъ Г. д’Альбонъ, растегивая жилетъ своего друга, и давая ему нюхать спиртъ.

Г-нъ и Г-жа Бюель съ упредительностію предложили свою коляску совѣтнику, сказавъ, что будутъ продолжать прогулку пѣшкомъ.

— Что это за женщина? спросилъ совѣтникъ, указывая на незнакомку.

— Предполагаютъ, что она пріѣхала изъ Мулнна, отвѣчалъ Г. Бюелъ. Говорятъ будто это Графиня Вандіеръ, и что она помѣшана, но такъ какъ она не болѣе двухъ мѣсяцевъ здѣсь, то я не могу ручаться вамъ за достовѣрность сихъ слуховъ.

Г. д’Альбонъ поблагодарилъ Г-на и Г-жу Бюель, и отправился въ Кассанъ. Лпшь только онъ потерялъ ихъ изъ виду, какъ Филиппъ Сюси пришелъ въ память, благодаря острому запаху англійскаго уксуса.

— Это она!….. вскричалъ онъ.

— Кто?….. она! спросилъ д’Альбонъ.

— Юлія….. ахъ! мертвая и живая, живая и сумасшедшая…… я думалъ, что умру…….

Благоразумный совѣтникъ могъ теперь постигнуть всю опасность перелома, въ которомъ находился его другъ, и онъ воздержался отъ разспросовъ, чтобъ не разстроить его еще болѣе. Онъ съ нетерпѣніемъ желалъ скорѣе пріѣхать въ замокъ, ибо перемѣна, происшедшая въ чертахъ и во всей особѣ полковника, заставляла его страшиться, не сообщилась-ли Филиппу ужасная болѣзнь Графини.

Лишь только коляска подъѣхала къ Иль-Адаму, Г. д’Альбонъ послалъ слугу къ тамошнему доктору, и когда полковника уложили въ постелю, докторъ былъ уже при немъ.

— Еслибы Г. полковникъ не былъ почти на тощакъ, сказалъ хирургъ, то онъ бы умеръ!…… Усталость спасла его.

Потомъ, сдѣлавъ необходимыя предписанія, вышелъ, чтобы самому приготовить успокоительное питье.

На другое утро Г-ну Сюси было лучше, но врачь провелъ цѣлую ночь подлѣ него, одинъ, не допуская никого въ комнату больнаго.

— Признаюсь вамъ, господинъ маркизъ, сказалъ онъ Г. д’Адьбону, что я опасался воспаленія въ мозгу. Г. Сюси получилъ очень, очень сильное потрясеніе. Страсти сего человѣка чрезвычайно пылки, но для него первый порывъ рѣшителенъ. Можетъ быть завтра онъ будетъ внѣ опасности.

Докторъ не ошибся, н на другой день опъ позволилъ совѣтнику навѣстить своего друга.

— Любезный д’Альбонъ, сказалъ Филиппъ пожавъ ему руку, я ожидаю отъ тебя одной услуги!….. Отправься поскорѣе въ старый монастырь! узнай обо всемъ, что касается до женщины, которую мы тамъ видѣли, и возвратись поспѣшнѣе, ибо я буду считать минуты…..

Маркизъ д’Альбонъ вскочилъ на лошадь, которую онъ заставилъ бѣжать въ галопъ до древняго аббатства. Прибывъ туда, онъ увидѣлъ передъ рѣшеткою высокаго, сухощаваго мужчину, одѣтаго въ черное платье, лице коего было пріятно и предъупредительно. Когда совѣтникъ спросилъ его, не живетъ ли онъ въ семъ разрушенномъ домѣ, незнакомецъ отвѣчалъ утвердительно.

Г. д’Альбонъ разсказалъ ему побудительныя причины своего посѣщенія, и тогда незнакомецъ воскликнулъ:

— Какъ, милостивый государь, это вы сдѣлали тотъ пагубный выстрѣлъ?…. Вы чуть не убили моей несчастной больной.

— Полноте, милостивый государь, я выстрѣлилъ на воздухъ!…..

— Вы бы менѣе причинили зла Графинѣ, убивъ ее.

— Впрочемъ, намъ не въ чемъ упрекать другъ друга, ибо видъ вашей Графини чуть не убилъ Г. Барона Филиппа Сюси.

— Филиппа Сюси!….. вскричалъ докторъ поднявъ глаза къ небу и всплеснувъ руками. Былъ ли онъ въ Россіи, при переправѣ черезъ Березину?……

— Былъ, отвѣчалъ д’Альбонъ, его захватили казаки, и онъ былъ отправленъ въ Сибирь, откуда возвратился около одинадцати мѣсяцевъ тому назадъ…….

— Войдите, милостивый государь, сказалъ докторъ и ввелъ совѣтника въ залу, находившуюся въ нижнемъ этажѣ сего зданія.

Зала сія была богато убрана; но все носило въ оной слѣды своенравнаго опустошенія. Вазы изъ драгоцѣннаго фарфора лежали разбитыя возлѣ столовыхъ часовъ, которые были въ сохранности. Шелковыя занавѣсы у окошекъ были разорваны, между тѣмъ какъ двойная кисенная занавѣска была въ цѣлости.

— Вы видите, сказалъ войдя докторъ, опустошенія, произведенныя прелестнымъ существомъ, коему я посвятилъ себя……

Слова сіи сильно взволновали совѣтника.

— Она мнѣ племянница, продолжалъ докторъ, и, несмотря на несовершенство нашего искусства, я надѣюсь возвратить ей со временемъ разсудокъ, слѣдуя методѣ, которая, къ несчастію, сопряжена съ чрезмѣрными издержками……

Потомъ, подобно всѣмъ людямъ, которые живутъ въ уединеніи, будучи жертвою безпрерывно возраждающейся горести, онъ въ разговорѣ, часто прерываемомъ подробно разсказалъ совѣтнику приключеніе, которое будетъ описано ниже въ болѣе стройномъ порядкѣ и безъ отступленій, дѣланныхъ повѣствователемъ и совѣтникомъ. —

---

Маршалъ Викторъ, начиная, около девяти часовъ вечера отступать отъ высотъ Студзянки, удерживаемыхъ имъ въ продолженіи цѣлаго дня 28го Ноября 1812 года, оставилъ на оныхъ тысячу человѣкъ, коимъ предписано было, до послѣдней крайности, защищать тотъ изъ двухъ мостовъ, построенныхъ черезъ Березину, который, еще не былъ разрушенъ.

Ceй арріеръ-гардъ обрекъ себя на жертву, для спасенія несмѣтнаго числа отставныхъ солдатъ, которые, окостенѣвъ отъ жестокихъ морозовъ, никакъ не рѣшались покинуть обозы арміи. Но великодушное самоотверженіе людей, составлявшихъ сей арріеръ-гардъ долженствовало быть безполезнымъ.

Солдаты, толпами тѣснившіеся на берегахъ Березины, къ несчастію встрѣчали на оныхъ безчисленное множество экипажей, фуръ и всякаго рода утвари, которые армія вынуждена была бросить, совершая свой переходъ въ продолженіе 27 и 28 чиселъ Ноября мѣсяца. Сдѣлавшись нечаянно обладателями такихъ сокровищъ, сіи несчастные, обезумѣвшіе отъ зимнихъ бурь, жили на открытыхъ бивакахъ, забирали разныя вещи для постройки себѣ шалашей, разводили огни, бросая въ оные все, что попадалось имъ подъ руку, питались кониною, обдирали съ экипажей и фуръ сукно, кожу, холстъ, чтобъ защититъ себя онъ стужи, и предавались сну, вмѣсто того чтобы продолжать путь, и спокойно перейти ночью ту самую Березину, которая, по странному какому-то предопредѣленію, содѣлалась уже предъ симъ столь пагубною для Французской арміи.

Безчувственность сихъ несчастныхъ солдатъ могутъ постигнуть только тѣ, которые сами переходили сіи неизмѣримыя снѣжныя степи, представлявшія, для утоленія жажды одинъ только снѣгъ, для успокоенія — только снѣжное ложе, утомленнымъ взорамъ — снѣжный небосклонъ, для пищи — снѣгъ и нѣсколько мерзлыхъ свеклъ пли другихъ овощей, кой-гдѣ пригоршню муки или кусокъ конины. Сіи страдальцы, одоленные сномъ, изнемогающіе отъ голода, жажды и усталости, приходили на равнину, гдѣ видѣли дрова, огни, съѣстные припасы, несмѣтное число оставленныхъ экипажей, биваки, однимъ словомъ — импровизированный городъ; ибо деревня Студзянка была совершенно разобрана, раздѣлена на части, перенесена съ высотъ на равнину. Хотя то былъ жалкій и опасный городъ, но все-таки городъ, и мѣсто не столь неумолимое, какъ ужасныя степи Россіи. Существованіе сего обширнаго гошпиталя, гдѣ царствовала мука, мрачная, молчаливая, продолжалось двадцать часовъ. Совершенное равнодушіе къ жизни или ощущеніе неожиданнаго благосостоянія, самымъ естественнымъ образомъ содѣлывало сіи несмѣтныя толпы нечувствительными ко всякой иной мысли, кромѣ мысли объ отдыхѣ.

Артиллерія праваго крыла Русской арміи безъ умолку громила сію массу, которая рисовалась на снѣгѣ то чернымъ, то огненнымъ пятномъ; но неутомимыя ядра казались для окостенѣлой толпы только лишнимъ неудобствомъ. То была какъ бы гроза, на которую всѣ смотрятъ равнодушно, потому что ея молніи могли только кой-гдѣ поразить умирающаго, больнаго или разразиться надъ мертвецомъ.

Отставшіе безпрестанно являлись толпами. Сіи какъ бы движущіеся трупы разсылались въ ту же минуту, и бродя около огней, какъ нищіе просили уголка возлѣ оныхъ; чаще всего, получая отказъ, они собирались опять въ толпы, и, не внемля гласу нѣкоторыхъ офицеровъ, предсказывающихъ имъ смерть на будущій день, они истощали запасъ бодрости, необходимый для переправы черезъ Березину, на устроеніе себѣ шалашей на ночь или на пріисканіе скудной пищи. Смерть, ожидавшая ихъ, не была уже зломъ, ибо обѣщала имъ часъ успокоенія. Они называли зломь только голодъ, жажду и стужу. Когда не стало болѣе дровъ, огней, холста, шалашей, тогда возникли кровопролитныя драки между вновь являвшимися солдатами и тѣми, которые имѣли еще какія-нибудь убѣжища: слабые погибали. Наконецъ, дошло до того, что отступающіе солдаты, тѣснимые Русскими, имѣли вмѣсто бивакъ обнаженное, снѣжное поле, на которое ложились, и не вставали болѣе.

Нечувствительнымъ образомъ сія масса существъ, почти безжизненныхъ, стала столь густою, такъ онѣмѣла, такъ обезумѣла, или, можетъ быть, была такъ счастлива, что ея доблестный защитникъ, Маршалъ Викторъ, который въ продолженіи двухъ дней съ шестью тысячами держался противъ превосходнѣйшаго числа Русскихъ, предводительствуемыхъ Витгенштейномъ, вынужденъ былъ открытою силою пробиться сквозь сей лѣсъ солдатъ, чтобы перевести черезъ Березину пятитысячный отрядъ храбрыхъ, долженствовавшихъ присоединиться къ Императору.

Сіи несчастные позволяли раздавлятъ себя, но не трогались съ мѣста. Они погибали безмолвствуя, улыбались при видѣ потухающихъ огней, и не воспоминали даже о Франціи.

Только въ десять часовъ вечера Герцогъ Беллюнской достигъ противуположнаго берега рѣки. До перехода черезъ мосты, ведущіе въ Зембинъ, онъ поручилъ судьбу арріеръ-гарда, оставленнаго близь Студзянки, тому Эбле, который былъ спасителемъ всѣхъ несчастныхъ, пережившихъ бѣдствія, претерпѣнныя при Березинѣ.

Около полуночи, сей доблестный генералъ вышелъ изъ занимаемаго имъ небольшаго шалаша, стоявшаго возлѣ моста; и, въ сопровожденіи безстрашнаго офицера, сталъ осматривать лагерь, расположенный между берегомъ Березины и дорогою, ведущею изъ Борисова въ Студзянку. Орудія Русскихъ замолкли, безчисленные огни, кои посреди сугробовъ снѣга блѣднѣли и казалось почти не изливали свѣта, кое-гдѣ освѣщали лица, потерявшія видъ человѣческій; около тридцати тысячь страдальцевъ всѣхъ націй, брошенныхъ Наполеономъ на Россію, съ грубою безчувственностію играли тутъ своею жизнію.

— Надобно спасти всѣхъ сихъ несчастныхъ!…… сказалъ генералъ.

— Завтра поутру, прибавилъ онъ, Русскіе овладѣютъ Студзянкою; посему надобно будетъ сжечь мостъ, лишь только они покажутся, и такъ, другъ мой, соберись съ духомъ…… Проберись до высоты. Скажи генералу Фурнье, что онъ едва успѣетъ оставить свою позицію, пробиться сквозь сію толпу и перейти мостъ. Дождавшись его выступленія, слѣдуй за нимъ; потомъ, съ помощію нѣсколькихъ здоровыхъ людей, безъ жалости сожги всѣ биваки, всѣ экипажи, фуры, телеги, словомъ все! Гони къ мосту весь этотъ народъ! Принудь всякаго, кто только въ состояніи передвигать ноги, перейти на ту сторону. Теперь, послѣднее наше средство — пожаръ. Еслибы Бертье далъ мнѣ истребить сіи проклятые обозы, то эта рѣка не поглотила бы никого…….. кромѣ моихъ бѣдныхъ понтонныхъ…… сихъ пятидесяти героевъ, которые спасли армію и — будутъ забыты]

Генералъ приложилъ руку къ челу и задумался. Онъ предчувствовалъ, что Польша будетъ его могилою, и что ли одинъ голосъ не возвысился для прославленія самоотверженія сихъ великодушныхъ героевъ, которые погибли въ волнахъ — въ волнахъ Березины! — укрѣпляя мостовые козлы. — Одинъ изъ нихъ живетъ еще, или, вѣрнѣе, страдаетъ, въ деревушкѣ, — забытый!……

Адьютантъ отправился.

Едва великодушный офицеръ успѣлъ сдѣлать сотню шаговъ къ Студзянкѣ, какъ генералъ Эбле, разбудивъ человѣкъ шесть измученныхъ понтонныхъ солдатъ, приступилъ къ исполненію своего человѣколюбиваго предначертанія, приказавъ имъ зажечь бивуаки, расположенные около моста, чѣмъ и принудилъ, по близости отъ онаго спавшихъ людей, перейти Березину.

Между тѣмъ Адьютантъ, не безъ труда достигъ единственной избы, которая оставалась въ Студзянкѣ.

— Избенка-то чай плотно набита, товарищъ, сказалъ онъ человѣку, стоявшему у дверей.

— Если протолкаешься въ нее, то будешь удалой малой!…….. отвѣчалъ офицеръ не оглядываясь, и продолжая щепить саблею деревянную стѣну избы.

— Это ты, Филиппъ?….. сказалъ Адьютантъ, узнавъ по голосу одного изъ своихъ пріятелей.

— Я…….а! а! это ты, дѣдушка, возразилъ Г. Сюси, взглянувъ на Адьютанта, которому, какъ и ему самому, было не болѣе двадцати-трехъ лѣтъ. Я думалъ, что ты на другомъ берегу этой проклятой рѣки. Не принесъ ли ты намъ пирожковъ и вареньевъ на дессертъ? — Тебя примутъ славно……. прибавилъ онъ, содравъ кору съ бревна, которую, вмѣсто корму, давалъ своей лошади.

— Я ищу вашего начальника, чтобы сообщить ему, отъ имени генерала Эбле, приказаніе тянуться къ Зембину! Вы едва успѣете пробраться черезъ эту массу труповъ, которыхъ я ceойчасъ подожгу, чтобы заставить ихъ итти…….

— Ты почти согрѣлъ меня, ибо отъ твоего извѣстія потъ проступилъ на мнѣ. Я долженъ еще спасти двухъ особъ, близкихъ моему сердцу!……. О! когда бы не эти двѣ сони, дѣдушка, я бы уже пересталъ жить! Только для нихъ я забочусь о своей лошади, и еще до сихъ поръ не съѣлъ ее. Ради Бога, нѣтъ ли у тебя кусочка сухаря?…… Вотъ уже тридцать часовъ, что я ни крохи не клалъ въ свой чемоданъ, а дрался какъ бѣшеный, чтобы сохранить тотъ остатокъ теплоты и храбрости, который еще не угасъ во мнѣ.

— Бѣдный Филиппъ!…… ни кусочка, ни кусочка. Но гдѣ генералъ? Не тутъ ли?…….

— И не думай войти!…. Въ этомъ сараѣ всѣ наши раненые…… Ступай немного выше! — Ты встрѣтишь, вправо, родъ свинаго хлѣва……. И вотъ тамъ-то ты найдешь генерала!….. Прощай, храбрый товарищъ……. Если мы когда нибудь будемъ вмѣстѣ танцовать Французскую кадриль на паркетѣ, въ Парижѣ……

Онъ не кончилъ своей рѣчи, ибо въ сію минуту подулъ такой пронзительной вѣтеръ, что Адьютантъ принужденъ былъ побѣжать, дабы не замерзнуть, а губы маіора Филиппа окоченѣли.

Вскорѣ воцарилось безмолвіе. Только, по временамъ, оно было возмущаемо воплями, исходящими изъ хижины, и глухимъ шумомъ, производимымъ лошадью Г. Сюси, грызущею отъ голода и бѣшенства оледенѣлую кору на бревнахъ, изъ которыхъ была построена изба. Маіоръ вложилъ въ ножны свою саблю и схвативъ съ живостью за поводья драгоцѣнное животное, сбереженное имъ, оттащилъ оное, не смотря на сопротивленіе, отъ жалкаго корма, которымъ бѣдная лошадь, казалось, довольствовалась.

— Впередъ, Ланочка! впередъ…….. Ты одна, красавица моя, можешь спасти Юлію!….. Придетъ чреда, и намъ будетъ позволено отдохнуть — когда умремъ…….

И Филиппъ закутанный шубой, которой онъ былъ одолженъ сохраненіемъ своей жизни и бодрости, побѣжалъ, постукивая ногами объ оледенѣлый снѣгъ, дабы тѣмъ согрѣться.

Едва полковникъ отошелъ шаговъ около пятисотъ, какъ увидѣлъ большой огонь на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ еще съ самаго утра оставилъ свою карету подъ надзоромъ стараго, неустрашимаго солдата. Невыразимое безпокойство овладѣло имъ; и подобно всѣмъ, кои испытали ужасы сей бѣдственной годины, и находили въ себѣ какую-то могущественность духа, онъ обрѣлъ, для спасенія милыхъ его сердцу, такія силы, которыхъ-бы не имѣлъ для собственнаго своего спасенія. Вскорѣ онъ очутился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ небольшаго оврага, въ которомъ, для безопасности отъ ядеръ, онъ помѣстилъ молодую женщину, подругу своей юности, драгоцѣннѣйшее его сокровище!

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кареты, человѣкъ съ тридцать толпились около огромнаго огня, который они поддерживали бросая въ оный разные обломки фуръ, колеса, доски, разбитыя части повозокъ. Сіи солдаты были вѣроятно послѣдніе изъ числа тѣхъ, которые, отъ гряды возвышеній образуемой мѣстностію около Студзянки до пагубной рѣки, составляли какъ бы океанъ головъ, огней, шалашей, живое море, волнуемое движеніями почти нечувствительными, и издававшее какой-то глухой гулъ, по временамъ сопровождаемый ужаснымъ трескомъ. Побуждаемые голодомъ и отчаяніемъ, сіи несчастные вѣроятно употребили насиліе, чтобъ завладѣть каретою. Старый генералъ и молодая женщина, которыхъ они нашли покоющимися въ ней на подушкахъ, и закутанными въ шубы, лежали теперь свернувшись предъ огнемъ. Карета была отворена, а одни дверцы отбиты. Лишь только люди, находящіеся у огня, услышали шумъ шаговъ приближающагося маіора и его лошади, какъ поднялся между ними крикъ бѣшенства. То было изступленіе голода и благополучія.

— Лошадь!….. лошадь!…….

Сей вопль былъ единодушнымъ. Всѣ голоса слились въ одинъ годосъ.

— Прочь! берегись!…… закричали два или три солдата, прицѣливаясь въ лошадь.

Филиппъ сталъ передъ своею кобылою, и сказалъ:

— Мошенники! я васъ всѣхъ опрокину въ огонь!…… Вонъ тамъ, выше, есть павшія лошади! Ступайте за ними……

— Прямой забавникъ, этотъ офицеръ! Разъ, два, отойдешь ли?…. прибавилъ гренадеръ исполинскаго роста. — Нѣтъ!…. — Ну, какъ хочешь, самъ на себя пеняй!……

Крикъ женщины заглушилъ залпъ. Къ счастію Филиппъ не былъ раненъ, но Ланочка пала подъ выстрѣлами. Бѣдное животное боролось съ смертію, но три человѣка бросились на него, и доконали штыками.

— Живодёры! Дайте мнѣ попону и пистолеты!…… воскликнулъ Филиппъ съ отчаяніемъ.

— Пистолеты, изволь!….. молвилъ гренадеръ; но что касается до попоны, тотъ пѣхотинецъ, у котораго двое сутокъ ни крохи не было за зубами..…. Онъ такъ и дрожитъ въ своемъ уксусномъ платьѣ!…… Это нашъ генералъ…… —

Филиппъ замолчалъ, видя передъ собою человѣка, почти безъ обуви одѣтаго въ панталоны, изорванныя мѣстахъ въ десяти, и имѣвшаго на головѣ изношенной полицейскій колпакъ, покрытый изморозью.

Тогда онъ поспѣшно взялъ пистолеты, и между тѣмъ какъ привязывалъ оные къ своему поясу, пять человѣкъ принесли кобылу къ огню, и начали разбирать ее ни части съ такимъ же искусствомъ, какъ какой нибудь мясникъ въ Парижѣ. Отрѣзанные куски съ волшебною силою изчезали, и бросаемы были на уголья. Маіорь сѣлъ возлѣ женщины, которая за минуту предъ симъ, узнавъ его, испустила крикъ ужаса. Онъ нашелъ ее неподвижною; она сидѣла на каретной подушкѣ, и грѣлась передъ огнемъ. Она безмолвно посмотрѣла на него — и даже не улыбнулась ему.

Тогда Филиппъ увидѣлъ возлѣ себя рядоваго, которому поручилъ оборонять карету. Бѣдняга былъ раненъ. Тѣснимый со всѣхъ сторонъ солдатами, онъ принужденъ былъ уступишь ихъ числу; но, подобно собакѣ, защищавшей до послѣдней минуты обѣдъ своего господина, онъ захватилъ участокъ изъ добычи, и сдѣлалъ себѣ родъ плаща изъ простыни. Въ сію минуту, онъ поджаривалъ кусокъ мяса убитой кобылы, и маіоръ легко могъ прочитать на его лицѣ радость, ощущаемую имъ при видѣ приготовленія пира.

Графъ Вандіеръ, который за три дня передъ симъ, впалъ какъ бы въ младенчество, лежалъ подъ подушкой, возлѣ своей жены. Онъ смотрѣлъ неподвижнымъ, тусклымъ окомъ на пирамидальный пламень, отъ теплоты котораго начиналъ отогрѣваться. Залпъ, слышанный имъ, прибытіе Филиппа, не болѣе взволновали его, какъ и бои, въ слѣдствіе котораго его карета была разграблена.

Сперва Филиппъ схватилъ руку молодой Графини, какъ бы желая выразить ей свою привязанность и соболѣзнованіе, ощущаемое имъ при видѣ постигшихъ ее бѣдствій; но онъ пребылъ безмолвнымъ, сидя возлѣ нея на сугробѣ талова снѣга, съ котораго текла вода. Онъ самъ уступилъ счастію погрѣться, забывъ опасность, забывъ все. Его лице, вопреки его волѣ, подернулось судорожнымъ выраженіемъ почти безумной радости, и онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ, чтобы кусокъ кобылы, удѣленный его солдату, былъ изготовленъ; ибо запахъ сего жаренаго мяса подстрекалъ его голодъ, а голодъ заставлялъ молчать въ немъ голосъ сердца, мужества и любви. Онъ посмотрѣлъ безъ гнѣва на слѣдствія разграбленія своей кареты. Всѣ люди, расположенные около огня, раздѣлили между собою одѣяла, подушки, шубы, мужскія и женскія платья, принадлежавшія графу, графинѣ и маіору. Сей послѣдній взглянулъ на корпусъ кареты, желая знать, можетъ ли оный еще служить къ чему нибудь. При свѣтѣ огня, онъ увидѣлъ разбросанныя золотыя вещи, брилліанты, серебро, принадлежащіе графинѣ, и никто не думалъ присвоить себѣ малѣйшую частицу оныхъ.

Всѣ люди, случайно столпившіеся около сего огня, хранили молчаніе, имѣвшее въ себѣ что-то ужасное. Каждый изъ нихъ дѣлалъ только то, что клонилось къ личному его благосостоянію. Ст бѣдствія являли собою даже смѣшную сторону. Всѣ лица, изкаженныя морозами, были покрыты оболочкою грязи, на которой слезы, начиная отъ глазъ и до нижней части щекъ, провели борозды, свидѣтельствовавшія о толщинѣ сей личины. Неопрятныя бороды дѣлали сихъ солдатъ еще болѣе безобразными. Нѣкоторые изъ нихъ были окутаны въ женскія шали; на другихъ были чапраки, попоны покрытыя грязью, лохмотья осыпанныя талою изморозью, иные имѣли на одной ногѣ сапогъ, а на другой башмакъ. Не было ни одного человѣка, чья бы одежда не представляла какой нибудь шутовской странности. При видѣ столь смѣшныхъ преобразованій, сіи люди были мрачны и безмолвны. Молчаніе было только прерываемо трескомъ дерева и пламени, отдаленнымъ гуломъ лагеря и звукомъ сабельныхъ ударовъ самыхъ голодныхъ солдатъ, которые отрубали отъ Лапочки лучшіе куски. Нѣсколько человѣкъ изъ несчастныхъ, болѣе утомленные, спали. Когда одинъ изъ нихъ катился въ огонь, никто не удерживалъ его, ибо сіи строгіе логики разсуждали, что если онъ еще живъ, то обжоги должны надоумить его искать безопаснѣйшаго мѣста. Если несчастный просыпался въ огнѣ, и потомъ погибалъ, то никто не изъявлялъ сожалѣнія; развѣ только случалось, что солдаты посматривали другъ на друга, чтобы оправдать себя въ безчувственности, читая нечувствительность въ глазахъ другихъ товарищей.

Два раза, графиня была свидѣтельницею такого зрѣлища; она нѣмѣла, и пребыла неподвижною.

Когда куски конины были поджарены, то каждый утолилъ голодъ съ тою жадностію, которая, даже въ животныхъ, кажется намъ столь отвратительною.

— Вотъ ужъ вѣрно въ первый разъ, что на тридцать человѣкъ пѣхотинцевъ хватило одной лошади!….. вскричалъ гренадеръ, выстрѣлившій по Лапочкѣ.

То была единственная шутка, въ которой проявился народный духъ.

Вскорѣ большая часть сихъ бѣдныхъ солдатъ закуталась въ свои одежды, расположилась на доскахъ и на такихъ предметахъ, кои могли предо хранить ихъ отъ соприкосновенія съ снѣгомъ, и заснула, безпечная на счетъ будущаго дня.

Когда маіоръ отогрѣлся, и утолилъ свой: голодъ, тогда неодолимый сонъ отяготилъ его вѣжды. Юлія спала. Онъ созерцалъ сію молодую женщину только во время краткаго промежутка его борьбы съ дремотой. Она была закутана въ шубу и въ драгунскую шинель изъ толстаго сукна. Ея голова покоилась на подушкѣ, обрызганной кровью, ноги были завернуты шинелью. Астраханская шапочка, подвязанная платкомъ, охраняла, по возможности, ея лице отъ стужи. Въ такомъ положеніи, она рѣшительно ни на что не походила. То была словно колода. Но какъ графиня, засыпая, оборотилась лицемъ къ огню, то маіоръ могъ видѣть закрытые глаза и часть ея чела. Была ли то послѣдняя маркитанша? Была ли то прелестная женщина, слава любовника, царица празднествъ, боготворимая Сильфида, блестящая изящностію формъ, граціей, свѣжестію? Увы! самое око преданнѣйшаго ея друга, ничего въ ней не видѣло прежняго…… То былъ предметъ безъ названія, груда одеждъ и лохмотьевъ, словомъ — трупъ. Любовь была убита морозами, даже въ сердцѣ женщины.

Сквозь мрачную пелену, которою самый неодолимый сонъ застилалъ глаза маіора, ему представлялись мужъ и жена, какъ двѣ точки. Сверканіе огня, распростертыя возлѣ онаго существа, ужасный морозъ, свирѣпствующія въ трехъ шагахъ отъ теплоты кратковременной…… То былъ уже сонъ.

Докучная мысль ужасала Филиппа.

— Мы всѣ погибнемъ, если я усну…..Я не буду спать…..

Онъ спалъ.

Ужасные вопли и взрывъ разбудили Г-на Сюси, послѣ сна, продолжавшагося не болѣе одного часа. Чувство долга, опасность Юліи, упали всею своею тяготою на его сердце. Онъ испустилъ крикъ, подобный реву. Одинъ онъ и его солдатъ вскочили. Они увидѣли огненное море, своенравное пламя, которое передъ ними, ярко обозначало на мрачномъ грунтѣ толпу людей, пожирая биваки и всѣ шалаши; сверхъ сего слышались имъ вопли отчаянія, визги; представились ихъ взорамъ тысячи страшныхъ, бѣшеныхъ лицъ; н по временамъ наступали промежутки ужаснаго молчанія. Посреди сего ада, густая колонна солдатъ пробивалась къ мосту, окруженная съ обѣихъ сторонъ грудами труповъ.

— Это отступленіе нашего арріеръ-гарда! вскричалъ маіоръ. Нѣтъ болѣе надежды!

— Я не тронулъ твоей кареты, Филиппъ!….. молвилъ дружескій голосъ.

Г. Сюси обернулся, н, при блескѣ огней, узналъ молодаго адьютанта.

— Все погибло!……. отвѣчалъ маіоръ. Они съѣли мою лошадь!…. Притомъ, какъ я заставлю итти этаго обезумѣвшаго генерала и его жену?…….

— Возми головню, Филипъ, и постращай ихъ!……

— Стращать графиню!…….

— Прощай! вскричалъ адьютантъ. Мнѣ остается только время, необходинмое для перехода…… а перейти я долженъ! У меня во Франціи осталась мать! Какая ночь! Толпа сія предпочитаетъ остаться на снѣгу, и большая часть сихъ несчастныхъ скорѣе соглашается сгорѣть, чѣмъ подняться на ноги……. Уже четыре часа, Филиппъ!……. Черезъ два часа Русскіе зашевелятся. Я увѣряю тебя, что ты еще разъ увидишь Березину, покрытую трупами…… Филиппъ, подумай о себѣ! Пойдемъ……. У тебя нѣтъ лошадей; ты не можешь нести графиню…… И такъ, пойдемъ.

— Другъ мой, покинуть Юлію?….. мою Юлію!……

Маіоръ обхватилъ графиню, поставилъ ее на ноги, потрясалъ ее съ суровостію человѣка, приведеннаго въ отчаяніе, и наконецъ, принудилъ ее пробудиться. Она взглянула на него неподвижнымъ, мертвымъ окомъ……

— Надобно итти, Юлія, или мы погибнемъ — здѣсь.

Вмѣсто отвѣта, графиня пыталась опуститься на землю, чтобы предаться сну.

Адьютантъ схватилъ головню, и началъ махать оною предъ лицомъ Юліи.

— Спасемъ ее насильно!….. вскричалъ Филиппъ.

Потомъ онъ поднялъ графиню и отнесъ ее въ карету. Возвратясь, онъ просилъ помощи у своего друга, и взявъ вмѣстѣ стараго генерала, не зная мертвъ ли онъ или живъ еще, положили возлѣ графини. Наконецъ, отталкивая ногою каждаго солдата лежавшаго на землѣ, маіоръ отбиралъ отъ нихъ то, что они захватили, набросалъ разныхъ теплыхъ одеждъ на обоихъ супруговъ, и сунулъ въ уголъ кареты нѣсколько поджареныхъ кусковъ своей кобылы.

— Что ты намѣренъ дѣлать?…..

— Тащить карету…… сказалъ маіоръ.

— Ты сошелъ съ ума!

— Правда! вскричалъ Филиппъ, сложивъ руки на груди.

Вдругъ, казалось, въ умѣ его мелькнула мысль, внушенная ему отчаяніемъ.

— Слушай, сказалъ онъ, схвативъ нераненую руку своего солдата, я поручаю тебѣ ихъ на одинъ часъ….. Помни, что ты долженъ умереть прежде, чѣмъ подпустить кого либо къ сей каретѣ.

Сказавъ сіе, маіоръ взялъ въ одну руку брилліанты графини, а другою обнаживъ свою саблю, началъ будишь, ударяя оною плашмя, тѣхъ изъ спящихъ солдатъ, коихъ онъ считалъ самыми неустрашимыми.

Онъ успѣлъ наконецъ разбудить исполинскаго гренадера и двухъ другихъ людей, коихъ чинъ распознать было невозможно.

— Мы згинемъ…… сказалъ маіоръ.

— Очень знаю……. отвѣчалъ гренадеръ.

— И такъ! — двухъ смертей не будетъ! а потому не лучше ли положить животъ за красавицу, и попытаться еще разъ увидѣть Францію……

— По моему лучше соснуть!…… сказалъ одинъ солдатъ, ворочаясь на снѣгу. И если ты еще разъ тронешь меня, маіоръ, то я тебѣ всажу тесакъ въ брюхо……..

— Въ чемъ дѣло, маіоръ? возразилъ гренадеръ. Молодецъ-то пьянъ! Онъ Парижанниъ: а этотъ народъ любитъ понѣжиться……..

— Это все будетъ твоимъ, храбрый гренадеръ! вскричалъ маіоръ показывая ему цѣлую груду брилліантовъ, если ты согласишься слѣдовать за мною и драться какъ бѣшеный…….. Русскіе отъ насъ минутъ на десять пути; у нихъ есть лошади; мы отправимся къ ихъ ближайшей батареи, и приведемъ оттуда двухъ скакуновъ……

— А часовые-то, маіоръ?……

— Одинъ изъ насъ трехъ…… сказалъ онъ солдату.

Онъ остановился, и взглянувъ на адьютанта, спросилъ его:

— Ты пойдешь съ нами, Ипполитъ, не правда-ли?……

— Одинъ изъ насъ, продолжалъ онъ потомъ, перевѣдается съ часовымъ…… Къ томужъ, можетъ быть эти проклятые Русскіе также спятъ.

— Дѣло, маіоръ, дѣло; смѣлымъ Богъ владѣетъ……. Но ты, не правдали, дашь мнѣ мѣстечько въ своей колымагѣ? сказалъ гренадеръ.

— Дамъ, если только ты не оставишь своей шкуры тамъ, на батареи…….

Всѣ трое пожали другъ другу руки, и между ними произошло минутное молчаніе.

— Если я погибну, Ипполитъ! И ты, гренадеръ, обѣщайте мнѣ не щадить жизни для спасенія графини.

— Обѣщаю!…… вскричалъ гренадеръ.

Сіи храбрые три человѣка, направили шаги свои къ Русской линіи, къ тѣмъ самымъ батареямъ, которыя, такъ жестоко, громили толпы несчастныхъ, лежавшихъ на берегу рѣки.

Они пошли туда втроемъ, а только двое возвратилось.

Черезъ часъ, топотъ осьми копытъ раздался на снѣжной равнинѣ, и пробужденная батарея напутствовала ихъ быстрыми залпами; ядра летали надъ спящими; шаги лошадей были такъ часты, что можно было подумать, будто кузнецы куютъ желѣзо. Великодушный адьютантъ далъ. Атлетическій гренадеръ остался цѣлъ и невредимъ. Но Филиппъ, защищая своего друга, былъ раненъ штыкомъ въ плечо. Несмотря на то, онъ уцѣпился за гриву лошади, и тахъ сильно сжималъ ее ногами, что она была какъ бы въ тискахъ.

— Благодареніе Богу!…… вскричалъ маіоръ, найдя солдата возлѣ кареты, которая была все еще на прежнемъ мѣстѣ.

— Если вы, ваше благородіе, мало-мальски любите правду, то должны представить меня къ кресту!……. Мы славно таки потѣшили ихъ дудкою и смычкомъ……а?…..

— Мы ничего не сдѣлали!….. Запрегемъ лошадей. Возми эти веревки.

— Ихъ мало.

— Ну! такъ растормаши этихъ соней, и употреби въ дѣло ихъ платки, бѣлье!……

— Вотъ тебѣ и на! этотъ забавникъ умеръ!…… вскричалъ гренадеръ, оббирая перваго, попавшагося ему подъ руку. — Они умерли!……

— Всѣ?

— Всѣ!….. Дурное пищевареніе отъ конины, приправленной снѣгомъ, огнемъ!……

Слова сіи заставили Филиппа содрогнуться. Холодъ усилился.

— Боже мой! потерять женщину, которую я уже спасалъ столько разъ!……

Маіоръ будилъ графиню, улыбаясь ей:

— Юлія…..Юлія!……

Молодая женщина подняла голову, и открыла глаза.

— Юлія! мы спасены.

— Спасены!…… повторила она, упадая снова на прежнее мѣсто.

Наконецъ карета была кое-какъ запряжена. Маіоръ, держа въ здоровой рукѣ саблю, а въ другой возжи, вооруженный пистолетами, сѣлъ на одну лошадь, а гренадеръ на другую.

Солдата, у котораго ноги были отморожены, бросили поперегъ въ карету, на генерала и на графиню.

Лошади, погоняемые ударами сабли и тесака, понесли карету съ нѣкоторою яростію, по равнинѣ. Но множество препятствій ожидали на оной маіора. Когда они въѣхали въ середину толпы, имъ невозможно было сдѣлать шага безъ того, чтобы не раздавить мужчинъ, женщинъ и даже дѣтей, уснувшихъ, почти безчувственныхъ. Тщетно искалъ онъ пути, проложеннаго предъ симъ арріеръ-гардомъ посреди сей толпы людей: онъ прингужденъ былъ ѣхать шагомъ, часто былъ останавливаемъ солдатами, которые угрожали убить его лошадей.

— Желаете-ли вы проѣхать? вскричалъ гренадеръ.

— Цѣною всей моей крови!….. цѣною цѣлаго міра!….. отвѣчалъ маіоръ.

— Когда такъ, впередъ!…… яишницы не сдѣлать, не разбивъ яицъ!…….

И гренадеръ погонялъ лошадей на народъ, обагрилъ кровію колеса, развалилъ биваки, оставляя съ обѣихъ сторонъ борозды смерти посреди сего поля труповъ. Но должно отдать ему справедливость въ томъ, что онъ не переставалъ кричать громкимъ голосомъ:

— Берегись, падаль!

— Несчастные!….. вскричалъ маіоръ.

— Вотъ еще! это или морозъ, это или ядро!……

И гренадеръ оживлялъ лошадей, покалывая ихъ кончикомъ своего тесака. Но вдругъ, ихъ остановилъ несчастный случай, котораго должно было ожидать ранѣе, и котораго они до сихъ поръ избѣгали неимовѣрнымъ образомъ. Карета опрокинулась.

— Я ожидалъ этаго!…. вскричалъ неустрашимый гренадеръ. Ого! товарищъ-то умеръ.

— Бѣдный Лаврентій!…… сказалъ маіоръ.

— А! такъ его звали Лаврентіемъ. Не пятаго-ли егерскаго онъ?

— Да…..

— Онъ мнѣ двоюродный братъ. Да что! наша собачья жизнь не стоитъ того, чтобы сожалѣть объ ней въ такую пору.

Легко вообразить, что безъ ужасной, невозвратимой потери времени, нельзя было поднять карету и высвободить лошадей.

Толчокъ былъ такъ силенъ, что молодая графиня, бывъ разбужена и выведена изъ своего оцѣпененія симъ сотрясеніемъ, сбросила съ себя верхнія одежды, и поднялась. Она посмотрѣда вокругъ себя.

— Филиппъ!…… вскричала она нѣжнымъ голосомъ, гдѣ мы?

— Шагахъ въ пятистахъ отъ моста. Мы переѣдемъ Березину. На другомъ берегу рѣки, Юлія, я тебя не буду безпокоить болѣе!……. я дамъ тебѣ спать. Мы будемъ въ безопасности……мы спокойно доѣдемъ до Вильны. И, дай Богъ, чтобъ ты никогда не знала, чего стоила мнѣ жизнь твоя!

— Ты раненъ?

— Этр ничего.

Но минута развязки настала.

Пушечный выстрѣлъ Русскихъ возвѣстилъ день. Овладѣвъ Студзянкою, они осыпали ядрами равнину; и, съ первымъ сіяніемъ утра, маіоръ увидѣлъ, что ихъ колонны строятся, и приходятъ въ движеніе на высотахъ.

Тогда крикъ тревоги поднялся изъ средины сей толпы. Въ одно мгновеніе всѣ были на ногахъ. Каждый, по какому-то безотчетному чувству, понялъ опасность. Всѣ бросились къ мосту, съ стремительностію прилива. Русскіе спускались съ высотъ, съ быстротою пламени. Мужчины, женщины, дѣти, лошади, все толпилось къ мосту. Къ счастію, маіоръ и графиня были еще довольно далеко отъ берега, ибо генералъ Эбле уже зажегъ мостовые козлы на противуположной сторонѣ.

Несмотря на предостереженія, сдѣланныя тѣмъ, кои усѣяли сей путь спасенія, никто не хотѣлъ сойти съ онаго. Мало того, что мостъ, обремененный народомъ обрушился; напоръ живой волны къ сему пагубному мѣсту былъ столь яростенъ, что цѣлая масса людей была сброшена въ воду, подобно снѣжному обвалу пли огромному утесу; мелькнули головы, тѣла; не раздался ни малѣйшій крикъ, но только глухой шумъ, подобный гулу камня, падающаго въ воду. Березина покрылась трупами. Отступательное движеніе тѣхъ, кои возвращались на равнину, чтобы избѣжать угрожавшей имъ смерти, было такъ стремительно, и встрѣча съ тѣми, кои шли впередъ, столь ужасна, что множество людей было задавлено. Графъ и графиня Вандіеръ одолжены были сохраненіемъ жизни своей каретѣ. Лошади были раздавлены, затоптаны ногами, и погибли, раздавивъ, затоптавъ толпу народа.

Маіоръ и гренадеръ нашли спасеніе въ своей силѣ. Они убивали, чтобы не быть убитыми.

Сей ураганъ людскихъ головъ, сей приливъ и отливъ тѣлъ, оживленныхъ однимъ и тѣмъ же движеніемъ, имѣлъ слѣдствіемъ то, что въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ берегъ Березины былъ пустъ. Толпы отхлынули на равнину. Если нѣсколько человѣкъ и бросились въ рѣку съ крутаго берега, возвышавшагося надъ поверхностію воды на двѣнадцать футовъ, то потому что надѣялись достигнуть противуположнаго берега, который для нихъ былъ Франціею, или чтобы избѣгнуть степей Сибири. Для иныхъ егидою было отчаяніе; одинъ офицеръ перепрыгивалъ съ одной льдины на другую и такимъ образомъ достигъ противнаго берега; также одинъ солдатъ, неимовѣрнымъ образомъ, пробрался по грудамъ труповъ и льдинъ. Но несмѣтное сборище людей разсудило, что Русскіе не умертвятъ двадцати тысячь человѣкъ безоружныхъ, окостенѣлыхъ, обезумѣвшихъ, и которые сверхъ того не защищались.

Тогда маіоръ, его гренадеръ, старый генералъ и жена его остались одни, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ былъ прежде мостъ. Они всѣ четверо стояли тамъ, безъ слезъ на глазахъ, молчаливые, окруженные грудами хладныхъ труповъ.

Нѣсколько здоровыхъ солдатъ, нѣсколько офицеровъ, коимъ бѣдственное ихъ положеніе возвратило бодрость духа, были съ ними, числомъ около пятидесяти человѣкъ. Маіоръ увидѣлъ шагахъ въ двухъ стахъ развалины моста на телегахъ, который сломался дня за два тому назадъ.

— Сдѣлаемъ паромъ!…. вскричалъ онъ.

Едва онъ произнесъ ст слова, какъ вся толпа бросилась къ развалинамъ. Тридцать человѣкъ занялись устроеніемъ парома. Двадцать другихъ начали собирать желѣзныя скобы, искать бревна, веревки, однимъ словомъ всѣ необходимые матеріалы. Человѣкъ двадцать вооруженныхъ солдатъ и офицеровъ составили отрядъ подъ начальствомъ маіора, для защиты работавшихъ отъ отчаянныхъ нападеній толпы, въ случаѣ, если она угадаетъ ихъ намѣреніе. Чувство свободы, которое оживляетъ узниковъ, и дѣлаетъ ихъ способными къ чудесамъ, не можетъ быть сравнено съ тѣмъ, которое подстрекало сихъ несчастныхъ Французовъ.

— Русскіе!….. Русскіе!….. закричали тѣ, кои охраняли работавшихъ.

И бревна затрещали, плотъ росъ въ ширину, высоту и глубину. Генералы, солдаты, полковники изнемогали подъ тяжестію колесъ, желѣза, веревокъ, досокъ: то былъ осуществленный образъ построенія Ноева ковчега.

Юная графиня, сидѣвшая возлѣ своего мужа смотрѣла на сіе зрѣлище съ сожалѣніемъ, что не можетъ ми мало участвовать въ семъ трудѣ. Впрочемъ, она помогала связывать узлы ддя укрѣпленія веревокъ.

Наконецъ паромъ былъ оконченъ. Сорокъ человѣкъ спустили его на воду, между тѣмъ какъ около десятка солдатъ держали веревки, долженствовавшія служить къ тому, чтобы притянуть оный ближе къ берегу.

Лишь только строители увидѣли свой плотъ, плавающимъ на Березинѣ, какъ съ высоты берега бросились на оный съ жестокимъ эгоизмомъ.

Въ сію минуту, паромъ былъ покрытъ людьми.

Маіоръ, страшасъ стремительности перваго напора, держалъ Юлію и генерала за руку; но онъ содрогнулся, когда увидѣлъ что плотъ почернѣлъ отъ народа, и люди были на ономъ сжаты, какъ зрители въ партерѣ театра.

— Варвары!……. вскричалъ онъ, я подалъ вамъ первую мысль!…… Я вашъ спаситель, и мнѣ вы отказываете въ мѣстѣ……

Глухой говоръ былъ ему отвѣтомъ…… Но солдаты, состоявшіе на краю плота и вооруженные палками, сильно упирали ими въ берегъ, чтобы оттолкнуть паромъ къ противной сторонѣ, и дать оному ходъ, способный разсѣкать льдины и трупы.

— Ахъ вы бѣсовы дѣти! вскричалъ гренадеръ страшнымъ голосомъ, я васъ выкупаю сей часъ, если вы не возмете съ собою маіора и его спутниковъ!……

И гренадеръ, поднявъ свою саблю, воспрепятствовалъ отчалить; потомъ, несмотря на ужасный крикъ, онъ заставилъ ряды сжаться.

— Я упаду! я падаю! кричали его товарищи. Отваливайте! впередъ!

Маіоръ смотрѣлъ безъ слезъ на свою Юлію; съ благоговѣйнымъ чувствомъ покорности въ волю провидѣнія, она подняла глаза къ небу.

— Умереть съ тобою!…… сказала она.

Въ положеніи людей, стоявшихъ на плоту, было что-то забавное. Всѣ кричали; но никто изъ нихъ не смѣлъ противиться гренадеру, ибо знали, что онъ въ состояніи сбросить всѣхъ въ воду, толкнувъ одного человѣка! Въ сей опасности, одинъ полковникъ вздумалъ было опрокинуть гренадера; но смѣшливый солдатъ. замѣтивъ непріязненное движеніе офицера, схватилъ его, и, бросивъ въ воду, сказалъ eму:

— Ага! кряковка, ты хочешь напиться!…… Ступай себѣ!…..

— Вотъ два мѣста! вскричалъ онъ. Скорѣе, маіоръ, бросьте намъ вашу женочку, и прыгайте сами! Оставьте этаго стараго хрыча, который околѣетъ завтра……

— Скорѣе!….. закричалъ голосъ, составленный изъ ста голосовъ,

— Живѣе, маіоръ…… Всѣ прочіе, вотъ, сердятся, и они правы…… Живѣе!……

Графъ Вандіеръ сбросилъ съ себя верхнія одежды, и явился въ своемъ генеральскомъ мундирѣ.

— Надобно спасти графа!….. сказалъ Филиппъ, это долгъ вашъ……

Юлія пожала руку своему другу. Она бросилась къ нему, и поцѣловала его. То было ужасное объятіе.

— Прощай!…..сказала она.

Они поняли другъ друга.

Графъ Вандіеръ собралъ всѣ свои силы и присутствіе духа, чтобы вскочить на плотъ. Юлія послѣдовала за нимъ, бросивъ послѣдній взглядъ на Филиппа.

— Г. Маіоръ!….. не хотите ли занять мое мѣсто?….. что мнѣ въ жизни? вскричалъ гренадеръ. — У меня нѣтъ ни жены, ни дѣтей, ни матери……

— Я поручаю ихъ тебѣ!….. закричалъ маіоръ, указывая на графа и его жену.

— Будьте покойны…. Я буду беречь ихъ какъ глазъ свой…..

Паромъ былъ оттолкнутъ съ такою силою отъ берега, на которомъ остался Филиппъ, неподвижный, что ударъ въ протвуположный потрясъ все до основанія. Графъ былъ на краю, онъ скатился въ воду; и, въ ту минуту, въ которую онъ упалъ, льдина отсѣкла ему голову и бросила ее далеко, словно выстрѣленное ядро.

— Гей!….. маіоръ!….. закричалъ гренадеръ.

— Прощай!….. закричалъ голосъ женщины.

Филиппъ Сюси упалъ, оцѣпенѣвшій отъ ужаса, измученный холодомъ, сожалѣніемъ, усталостію и горестію.

— Бѣдная моя племянница съ той минуты потеряла разсудокъ, сказалъ докторъ, послѣ краткаго молчанія.

— О! милостивый государь, прибавилъ онъ, схвативъ руку Г. д’Альбона, какую жизнь вела сія бѣдная женщина столь юная, столь нѣжная! Въ Вильнѣ, по неслыханному несчастію, она была разлучена съ гренадеромъ, котораго звали Флёріотъ. Тогда она, въ продолженіи двухъ лѣтъ, слѣдовала за арміею, будучи игралищемъ толпы негодяевъ; ходила, какъ сказывали мнѣ, на босу ногу, худо одѣтая, оставаясь цѣлые мѣсяцы безъ присмотра, почти безъ пищи; ее то держали въ гошпиталяхъ, то выгоняли подобно животному. — Одинъ Богъ знаетъ жизнь сей несчастной. Она пережила столько бѣдствій!…. Была, въ небольшомъ городкѣ Германіи, заперта съ сумасшедшими, между тѣмъ какъ родственники раздѣляли здѣсь наслѣдство, считая ее умершею.

— Въ 1816 году, гренадеръ Флёріотъ узналъ ее въ одной корчмѣ въ Страсбургѣ, куда она только что пришла, убѣжавъ изъ своей темницы. Нѣсколько крестьянъ увѣряли гренадера, будтобы графиня цѣлый мѣсяцъ жила въ лѣсу, и что они обложили оный, чтобы поймать ее: но не успѣли въ своемъ предпріятіи.

— Я, тогда былъ въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Страсбурга. Услышавъ о дикой дѣвушкѣ, я пожелалъ удостовѣриться въ необыкновенныхъ слухахъ, которые служили поводомъ къ страннымъ сказкамъ. Что со мною сталось, когда я узналъ графиню!….. Флёріотъ разсказалъ мнѣ все, что зналъ о сей сожалѣнія достойной женщинѣ. Я увезъ его съ племянницею въ Овернь, гдѣ имѣлъ несчастіе потерять сего бѣднаго человѣка. Онъ снискалъ нѣкоторую власть надъ Г-жею Вандіеръ. Одинъ онъ могъ уговорить ее, что бы она одѣвалась…… — Прощай!…… это слово было для нея цѣлымъ языкомъ; но прежде она произносила его очень рѣдко. Флёріотъ пытался пробудить въ ней, посредствомъ сихъ двухъ слоговъ, какія нибудь понятія. но онъ не имѣлъ въ этомъ успѣха, и только достигъ того, что она чаще начала произносить сіе печальное слово. Гренадеръ умѣлъ играть съ нею; онъ умѣлъ…… Я надѣялся чрезъ него, но…….

Г. Фанжатъ, такова была фамилія дяди Юліи, умолкъ на нѣсколько минутъ.

— Здѣсь, продолжалъ онъ, Юлія нашла другое существо, съ которымъ, по видимому, она сошлась въ понятіяхъ. Это юродивая крестьянка, которая, несмотря на свое безобразіе и безуміе, любила одного каменьщшика. Сей послѣдній хотѣлъ жениться на нея. Бѣдная Женевьева, въ продолженіи цѣлаго года, была счастливѣйшимъ существомъ въ мірѣ. Она по воскресеньямъ ходила танцовать съ Даллотомъ; она наряжалась; она понимала любовь; сердце и умъ ея были способны къ сему чувствованію. Но Даллотъ расчитывалъ по своему: онъ нашелъ другую молодую дѣвушку, которая имѣла двумя десятинами болѣе земли, нежели Женевьева, и которая не была такъ глупа. Тогда Даллотъ бросилъ Женевьеву, и сіе жалкое существо потеряло даже и ту искру разсудка, которую любовь зажгла въ ней; она теперь только умѣетъ пасти коровъ и косить траву. Сіи двѣ несчастныя нѣкоторымъ образомъ связаны невидимою цѣлью ихъ общей участи, чувствованіемъ, въ которомъ обрѣтается причина ихъ помѣшательства.

— Вотъ, посмотрите!….. сказалъ Г. Фанжатъ, подведя маркиза д’Альбона къ окну.

Совѣтникъ дѣйствительно увидѣлъ прелестную графиню, сидящую на землѣ между ногъ Женевьевы. Крестьянка, вооруженная огромнымъ костянымъ гребнемъ, съ полнымъ вниманіемъ распутывала длинные, черные волосы Юліи. Сія послѣдняя, спокойно позволяла ей заниматься симъ дѣломъ. Она испускала слабыя, глухія восклицанія, которыя болѣе выражали удовольствіе, чѣмъ отвращеніе.

Г. д’Альбонъ содрогнулся, видя небрежное положеніе тѣла, равнодушіе животнаго, которое изобличало въ графіинѣ совершенное отсутствіе души.

— Филиппъ! Филиппъ! вскричалъ онъ, несчастія, перенесенныя тобою — ничто.

— Ужели нѣтъ никакой надежды?….. спросилъ онъ у Г. Фанжата.

Старый докторъ поднялъ глаза къ небу.

— Прощайте, милостивый государь, сказалъ Г. д’Альбонъ, пожавъ руку старца. Другъ мой ожидаетъ меня; вы скоро увидите его!…….

-----

— И такъ это она!….. вскричалъ Г, Сюси, услышавъ первыя слова маркиза д’Альбона. И я сомнѣвался еще!

Нѣсколько слезъ кануло изъ его черныхъ глазъ, коихъ выраженіе обыкновенно было такъ сурово.

— Да, это графиня Вандіеръ!……. отвѣчалъ совѣтникъ.

Полковникъ съ живостію всталъ, и началъ торопливо одѣваться.

— Это что, Филиппъ?….. сказалъ изумленный совѣтникъ. Не съ ума ли ты сошелъ?

— Но я уже совершенно здоровъ….. отвѣчалъ полковникъ съ простодушіемъ. Извѣстіе сіе успокоило всѣ мои страданія…… И….. какую боль возможно чувствовать въ присутствіи Юліи — сумасшедшей?…… Я пойду въ древнее аббатство, чтобы увидѣть ее, говорить съ нею, излѣчить ее…… Она свободна……. И такъ, счастіе намъ будетъ улыбаться, или — нѣтъ Провидѣнія. Неужели ты думаешь, что сія бѣдная женщина можетъ слышать меня, и не притти въ разсудокъ?……

— Она уже видѣла тебя, и не узнала…… съ осторожностію возразилъ совѣтникъ, которыя, замѣтивъ изступленную надежду своего друга, и сомнѣваясь въ успѣхѣ, желалъ внушить ему недоумѣніе, спасительное для него.

Полковникъ вздрогнулъ; но вслѣдъ за симъ улыбнулся, и, легкимъ движеніемъ головы, изъявилъ свою недовѣрчивость.

Никто не смѣлъ противиться намѣренію Г-на Сюси. Въ тотъ же самый день, онъ поселился въ старомъ монастырѣ, въ которомъ жилъ докторъ, и подъ одною кровлею съ графинею Вандіеръ.

— Гдѣ она!….. вскричалъ онъ прибывъ туда.

— Тише!….. отвѣчалъ ему дядя Юліи….. Она спитъ….. Смотрите, вотъ она.

Слѣдуя за Г. Фанжатомъ, Филиппъ увидѣлъ несчастную безумную, которая лежала на солнцѣ, свернувшись на скамьѣ. Лице ея было защищено отъ зноя, густыми распущенными волосами; ея руки съ пріятною небрежностію свѣсились до земли; тѣло ея покоилось съ непринужденностію лани; ея ноги были подогнуты, безъ усилія; грудь ея подымалась свободно; цвѣтъ кожи имѣлъ ту бѣлизну фарфора, которая восхищаетъ насъ въ прозрачныхъ, дѣтскихъ личикахъ.

Женевьева, сидя неподвижно возлѣ нея, держала въ рукѣ тополевую вѣтвь, которую Юлія вѣроятно отломила отъ самой верхушки какого нибудь дерева, и опахивала сею вѣтвію свою спящую подругу, чтобы отогнать мухъ и освѣжить ея лице. Юродивая крестьянка посмотрѣла на Г. Фанжата и полковника; потомъ, подобно животному, узнавшему своего господина, она тихо поворотила голову къ Юліи, и продолжала свою бдительность надъ ея сномъ, не показавъ ни малѣйшаго признака удивленія или разсудка.

Воздухъ былъ зноенъ. Каменная скамья казалось бросала искры, и лужайка устремляла къ небу свои своенравныя испаренія, которыя витаютъ и блестятъ надъ травою, подобно золотистой пыли. Но Женевьева, по видимому, не чувствовала сего палящаго зноя.

Полковникъ съ чувствомъ пожалъ руку Г. Фанжату. Слезы, наполнившія глаза несчастнаго, текли по его мужественному лицу, и упадали на дернъ къ ногамъ Юліи.

— Полковникъ, сказалъ дядя, вотъ уже два года, что сердце мое сокрушается каждый день…… Скоро и вы будете походить на меня…… Вы не будете плакать, но можетъ бытъ живѣе будете чувствовать вашу горесть……

— Вы пеклись объ ней!…… сказалъ полковникъ, коего глаза выражали столько же благодарности, сколько и ревности.

Они поняли одинъ другаго, и снова сильно пожавъ другъ другу руку, они пребыли неподвижными, созерцая дивное спокойствіе на челѣ сего прелестнаго созданія, освѣщенномъ лучами солнца. По временамъ Юлія испускала вздохъ, и вздохъ сей по видимому проявлявшій чувствительнюсть, радостно потрясалъ несчастнаго полковника.

— Увы!…… сказалъ ему въ полгодоса Г. Фанжатъ, не льстите себя надеждою; въ сію минуту вы видите ее въ полномъ разумѣ.

Тѣ, кои проводили цѣлые часы восхищаясь сномъ нѣжнолюбимаго существа, глаза котораго долженствовали имъ улыбнуться при пробужденіи, поймутъ безъ сомнѣнія сладостное и жестокое чувство, волновавшее Г. Сюси; ибо, для него, сонъ сей былъ очарованіемъ, а пробужденіе долженствовало быть смертію, ужаснѣйшею изъ всѣхъ смертей.

Вдругъ молодой козленокъ въ нѣсколько скачковъ подбѣжалъ къ скамьѣ, и началъ обнюхивать Юлію. Шумъ сей разбудилъ ее. Она встала такъ тихо, что движеніе сіе не испугало своенравнаго животнаго; но когда увидѣла Филиппа, то бросилась бѣжать, послѣдуемая своимъ четвероногимъ товарищемъ, къ бузиновому плетню. Потомъ, она испустила слабый крикъ, подобно испуганной птичкѣ, слышанный уже полковникомъ у рѣшетки, возлѣ которой графиня въ первый разъ мелькнула передъ Г. д’Альбономъ. Наконецъ, взобравшись на ракиту, и спрятавшись въ густой вершинѣ сего дерева, она смотрѣла на незнакомца со всѣмъ вниманіемъ самаго любопытнаго соловья, жителя лѣсовъ.

— Прощай, прощай, прощай! сказала она; но ни малѣйшее удареніе голоса не одушевляло сего слова.

То было безчувственное щебетаніе птички.

— Она не узнаетъ меня!….. вскричалъ полковникъ съ отчаяніемъ….. Юлія! Юлія!…..это Филиппъ, твой Филиппъ…..Филиппъ…..

И бѣдный полковникъ началъ подходить къ ракитѣ.

Когда онъ находился въ трехъ шагахъ отъ дерева, графиня посмотрѣла на него, съ самонадѣянностію, хотя нѣкоторое выраженіе боязни ц отразилось въ ея глазахъ; потомъ прыгнула съ ракиты на акацію, тамъ на ель, на вершинѣ которой начала качаться, перебираясь съ одного сучка на другой съ неслыханною легкостію.

— Не гонитесь за нею…… сказалъ Г. Фанжатъ полковнику. Вы этимъ поселите между ею и вами отвращеніе, которое можетъ сдѣлаться непреодолимымъ. Я постараюсь познакомить ее съ вами, и пріучить къ вамъ….. Сядьте на эту скамью. Когда вы не будете обращать на нее вниманія….. то вскорѣ увидите, какъ она будетъ подкрадываться, чтобы разсмотрѣть васъ…..

— Юлія-ли не узнаетъ меня, бѣжитъ меня!….. повторилъ полковникъ, садясь на скамью.

Онъ прислонился спиною къ дереву, коего вѣтви осѣняли сельскую скамью, и голова его склонилась на грудь.

Г. Фанжатъ хранилъ молчаніе.

Вскорѣ графиня слѣзла потихоньку съ вершины ели, витая по вѣтвямъ, подобно блудящему огню, и по временамъ качаясь вмѣстѣ съ деревомъ, гнущимся отъ повѣва вѣтра. Она останавливалась на каждомъ сучкѣ, съ любопытствомъ поглядывая на незнакомца; но видя, что онъ сидитъ неподвижно, она наконецъ спрыгнула на землю, и вскочивъ на ноги, начала подходишь къ нему потихоньку черезъ лужайку.

Когда она остановилась у дерева, находившагося шагахъ въ десяти отъ скамьи, Г. Фанжатъ сказалъ полковнику тихимъ голосомъ:

— Возмите, какъ можно осторожнѣе, у меня въ правомъ карманѣ нѣсколько кусочковъ сахару. Покажите ихъ ей…… Она подойдетъ…… Для васъ, я охотно откажусь отъ пріятнаго попеченія кормить ее лакомствами. Давая ей сахаръ, вы сдѣлаете изъ нея все, что вамъ угодно: вкусъ къ сластямъ въ ней страсть.

— Когда она была женщиною, отвѣчалъ печально полковникъ, то не любила ничего подобнаго……

Когда полковникъ поманилъ Юлію кусочкомъ сахара, который онъ держалъ между двумя пальцами правой руки, она снова испустила свой дикой крикъ, и съ живостію бросилась къ Филиппу; но вдругъ остановилась, невольно оробѣвъ передъ незнакомцемъ: она посматривала на сахаръ, и отворачивала по временамъ голову, подобно тѣмъ бѣднымъ собакамъ, коимъ господинъ запрещаетъ тронуть кость, пока не проговоритъ протяжно всѣхъ буквъ отъ аза до вожделѣннаго есть! Наконецъ страсть животнаго, восторжествовала надъ боязнію, и Юлія устремилась на Филилпа. Она робко протянула свою милую, загорѣвшую ручку, чтобы схватить добычу, и нехотя должна была коснуться руки Филиппа. Она вырвала кусочикъ сахара, и убѣжала.

Сія убійственная сцена довершила мученія полковника. Слезы покатились у него градомъ, и онъ убѣжалъ въ залу монастыря.

— Ужели любовь менѣе могущественна, чѣмъ дружба?…… сказалъ ему Г. Фанжатъ, который послѣдовалъ за нимъ. Я имѣю надежду, Баронъ!….. Моя несчастная племянница была еще въ болѣе жалкомъ состояніи.

— Болѣе жалкомъ!….. вскричалъ Филиппъ.

— Да, воскликнулъ докторъ. Она ходила нагая.

Полковникъ сдѣлалъ движеніе, изъявлявшее ужасъ, и поблѣднѣлъ. Г. Фанжатъ подозрѣвая въ сей блѣдности признаки физическаго недуга, подошелъ къ нему, и пощупалъ пульсъ. Г. Сюси былъ въ сильной лихорадкѣ. Докторъ уговорилъ его лечь въ постель, и приготовилъ для него питье съ опіумомъ, желая тѣмъ доставить больному нѣсколько часовъ сна, не возмущаемаго тягостными грезами.

Прошло около недѣли, въ продолженіи которой Баронъ Сюси часто былъ жертвою убійственныхъ мученій; но вскорѣ, для глазъ его не стало слезъ; а его душа, такъ часто сокрушаемая, и не привыкшая еще къ зрѣлищу, представляемому ей сумасшествіемъ графини, сроднилась, такъ сказать, съ симъ ужаснымъ положеніемъ. Онъ обрѣлъ нѣкоторыя утѣшенія въ своей горести: онъ страдалъ болѣе или менѣе, но все таки страдалъ. Его самоотверженіе не знало никакихъ предѣловъ. Онъ имѣлъ столько твердости духа, что пріучилъ къ себѣ графиню, щедро надѣляя ее лакомствами. Онъ такъ привлекательно и затѣйливо умѣлъ давать ей сію пищу, такъ искусно соблюлъ постепенность, развивая въ ней инстинктъ, единственную искру разума, которая оставалась Юліи, что успѣлъ сдѣлать ее болѣе ручною, чѣмъ она была доселѣ.

Когда по утрамъ, несчастный полковникъ выходилъ въ звѣринецъ, и тщетно искалъ графиню, не зная на которомъ деревѣ она качается, съ птичкою ли какою или собакою она играетъ, на которой крышѣ она сидитъ, то насвистывалъ только всѣмъ знакомую арію: Partant pour la Syrie, съ коею было тѣсно связано воспоминаніе объ одной сценѣ любви; и Юлія немедленно прибѣгала къ нему съ легкостію молодой лани.

Вскорѣ она привыкла садиться на колѣни къ Филиппу, обвивать своею свѣжею и легкою рукою его станъ; и въ семъ положеніи, неизъяснимо-пріятномъ для любовниковъ, полковникъ медленно давалъ лакомкѣ-графинѣ назначенныя для нея сласти. Юлія наконецъ ознакомилась съ Барономъ, и привыкла видѣть его. Она не пугалась его болѣе. Часто, съѣвъ весь сахаръ, она съ забавнымъ любопытствомъ шарила по карманамъ своего друга, и жесты ея имѣли механическую быстроту движенія, свойственныхъ обезьянѣ. Когда она удостовѣрялась, что у Филиппа не было болѣе лакомствъ, то смотрѣла на него очами свѣтлыми, безъ идеи, безъ сознанія, и начинала играть съ нимъ. Она пыталась снимать съ него сапоги, чтобы видѣть его ногу, рвала его перчатки, надѣвала его шляпу, а сама, позволяла ему перебирать свои волосы, и заключать себя въ его объятія. Она безъ удовольствія принимала горячіе поцѣлуи, и молчаливо смотрѣла на него, когда онъ проливалъ слезы. Она хорошо понимала насвистъ: Pariant pour la Syrie; но полковникъ тщетно истощалъ свои труды, стараясь пріучить ее къ собственному ея имени Юлія!……

Въ своемъ тягостномъ предпріятіи, онъ былъ поддерживаемъ надеждою, которая никогда не оставляла его. Когда, въ прелестное осеннее утро, онъ находилъ графиню спокойно сидящею на скамьѣ, подъ пожелтѣвшимъ тополемъ, то несчастный любовникъ ложился у ногъ ея, и смотрѣлъ ей въ глаза такъ долго, какъ только она то позволяла. Въ семъ положеніи, онъ подстерегалъ свѣтлый лучь, отражавшійся въ ея зрачкѣ, всегда надѣясь, что зеркало сіе престанетъ быть нечувствительнымъ, и что пламень сей снова оживится разумомъ. Иногда, обманывая самаго себя, онъ уже полагалъ, что сіи хладные, неподвижные лучи, сотрясаются снова, одушевляясь нѣжностію, жизнію, и онъ восклицалъ:

— Юлія!….. Юлія!….. ты меня понимаешь…… ты меня узнаешь!……

Но она слушала звукъ сего голоса какъ пустой шумъ, какъ повѣвъ вѣтра, колеблющій деревья, какъ мычаніе коровы на которую она взлѣзала; и полковникъ ломалъ съ отчаяніемъ руки, ибо отчаяніе его всегда было свѣжимъ. Время и сіи тщетныя испытанія, только усиливали его мученія.

Однажды, въ ясный вечеръ, посреди безмолвія и спокойствія сего сельскаго убѣжища, Г. Фанжатъ увидѣлъ издали Барона заряжающаго пистолетъ. Старый докторъ понялъ, что Филиппъ потерялъ всю надежду. Старикъ почувствовалъ, какъ кровь его прилилась къ сердцу, и если онъ преодолѣлъ вдругъ ощущаемую имъ слабость, то потому только, что его укрѣпило желаніе видѣть свою племянницу лучше живою и безумною, чѣмъ мертвою. Онъ подбѣжалъ къ полковнику.

— Что вы дѣлаете?…… молвилъ онъ ему.

— Это для меня, отвѣчалъ полковникъ, указывая на заряженный пистолетъ, лежавшій на скамъѣ, а — вотъ для нея!…. прибавилъ онъ, прибивая пыжъ въ пистолетѣ, который держалъ въ рукахъ.

Графиня распростертая на землѣ, играла пулями, играла смертію.

— Такъ вы еще не знаете, хладнокровно возразилъ докторъ, стараясь скрыть свой испугъ, что сегодня ночью, во снѣ, она произнесла: — Филиппъ!…..

— Она называла меня!….. вскричалъ Баронъ, уронивъ пистолетъ, который Юлія подняла.

Тогда, вырвавъ съ ужасомъ оружіе изъ рукъ графини, онъ схватилъ и другой пистолетъ, лежавшій на скамьѣ, и убѣжалъ.

— Бѣдняжечка!….. вскричалъ докторъ, довольный успѣхомъ своего благонамѣреннаго обмана.

Онъ прижалъ безумную къ груди, и продолжалъ:

— Онъ бы убилъ тебя…… Егоистъ! хочетъ предать тебя смерти, потому что самъ страдаетъ…… Онъ не умѣетъ любить тебя, для тебя одной, дитя мое!….. Мы ему прощаемъ, неправда ли?…… потому что онъ безумецъ, а ты? — ты только сумасшедшая….. Такъ! одинъ Богъ посылаетъ смерть….. Мы тебя считаемъ несчастною, потому что ты чужда нашихъ бѣдствій!….. Глупцы мы!…..

Потомъ, посадивъ ее къ себѣ на колѣни, сказалъ:

— Счастлива ты, ничто не тревожитъ тебя, ты живешь подобно птичкѣ, подобно лани…..

Она бросилась на молодаго дрозда, который порхалъ по лужайкѣ, поймала его; и, нѣсколько разъ испустивъ слабый крикъ удовольствія, задушила птичку, и бросила ее у корня дерева, не думая болѣе объ оной.

На другой день, лишь только разсвѣло, Г. Сюси вышелъ въ паркъ, и искалъ Юлію. Онъ вѣрилъ счастію. Не находя ее, засвисталъ. Когда любезная его прибѣжала, онъ взялъ ее за руку; и въ первый разъ, гуляя вмѣстѣ, они шли подъ навѣсомъ поблекшихъ деревьевъ, листы коихъ опадали отъ дуновеній утренняго вѣтерка. Полковникъ сѣлъ, и Юлія сама опустилась на его колѣни. Филиппъ затрепеталъ отъ восхищенія.

— Юлія, сказалъ онъ ей цѣлуя съ жаромъ руки графини, я Филиппъ….

Она смотрѣла на него съ любопытствомъ.

— Послушай, милая, прибавилъ онъ прижимая ее къ своей груди. Чувствуешь ли ты біеніе моего сердца?…. Оно билось только для тебя….. я все еще люблю тебя. Филиппъ не умеръ; онъ здѣсь…… ты у него на колѣняхъ….. ты Юлія, а я Филиппъ.

— Прощай, сказала она, прощай.

Полковникъ задрожалъ, ибо ему показалось что онъ сообщилъ несчастной свой восторгъ. Его раздирающее душу восклицаніе, исторгнутое надеждою, симъ послѣднимъ усиліемъ любви вѣчной, страсти безумной, пробудило душевныя силы въ его возлюбленной.

— О! моя Юлія!….. мы будемъ счастливы…..

Она испустила крикъ радости, и, въ очахъ ея мелькнулъ неопредѣленный лучь разума…..

— Юлія….. Она узнаетъ меня!….. Юлія!…..

Полковникъ чувствовалъ, какъ его сердце разширялось, какъ ресницы его начали увлажняться. Но вдругъ онъ увидѣлъ, что графиня показываетъ ему кусочикъ сахара, который она нашла, объискивая его, въ то время, какъ онъ говорилъ. Сей обыскъ и сія находка были причиною его заблужденія, и онъ счелъ мыслію разумнаго существа, ту степень понятій, которая предполагаетъ только хитрость обезьяны.

Полковникъ лишился чувствъ.

Г. Фанжатъ засталъ графиню, сидящею на тѣлѣ полковника. Нечувствительная, она грызла сахаръ, дѣлая ужимки удовольствія, которымъ бы удивлялись, еслибъ она, будучи въ полномъ разсудкѣ, вздумала, шутя, подражать любимому попугаю пли котенку.

— О! другъ мой, вскричалъ Фцлшшъ, пришедъ въ чувства, я умираю каждый день, каждую минуту!….. Я люблю слишкомъ сильно….. я бы перенесъ все, еслибы въ своемъ безуміи, она сохранила хотя малѣйшій признакъ женскаго характера….. Но видѣть ее лишенною стыдливости….. вѣчно видѣть ее дикою…..

— Такъ вы думали найти оперное безуміе?….. сказалъ съ колкостію Г. Фанжатъ. И такъ ваши пожертвованія любви подчинены предразсудкамъ? Такъ! милостивый государь, я для васъ отказался отъ удовольствія давать пищу моей племянницѣ; я вамъ предоставилъ благополучіе играть съ нею; я удержалъ за собою только попеченія, самыя тягостныя. Когда вы спите, я бодрствую при ней, я….. Нѣтъ, милостивый государь, откажитесь отъ нея. Оставьте сіе печальное уединеніе. Я умѣю жить съ симъ милымъ существомъ; я понимаю ея безуміе; я уловляю ея малѣйшія движенія; я посвященъ въ ея тайны… — Когда нибудь, вы будете благодарить меня!…..

— Прощайте!…. вскричалъ Филиппъ.

Полковникъ оставилъ монастырь, съ тѣмъ, чтобы возвратиться въ оный еще одинъ только разъ.

Г. Фанжатъ ужаснулся, увидя дѣйствіе, которое онъ произвелъ надъ своимъ гостемъ. Онъ начиналъ любить его наравнѣ съ своею племянницею. Если изъ двухъ любовниковъ, одинъ былъ достоинъ сожалѣнія, то безъ сомнѣнія Филиппъ; не одинъ-ли онъ несъ на себѣ бремя ужаснѣйшей горести!

Докторъ поручилъ развѣдать о полковникѣ, и узналъ, что несчастный удалился въ свое помѣстье, которое находилось неподалеку отъ Сен-Жерменя.

Баронъ, обнадеженный сновидѣніемъ, составилъ планъ возвратить разсудокъ графинѣ; и онъ, безъ вѣдома доктора, употребилъ остальное время осени на пріуготовленія къ сему многотрудному предпріятію.

Небольшая рѣчка протекала въ его паркѣ. Она наводняла зимою большое болото, которое нѣсколько походило на топь, простирающуюся вдоль праваго берега Березины. Полковникъ употребилъ большое число работниковъ на вырытіе канала, который бы представлялъ безщадную рѣку, погубившую сокровища Франціи, Наполеона и его армію.

Руководимый своими воспоминаніями, Филиппъ успѣлъ дать рѣчкѣ, текущей въ его паркѣ, подобіе пагубной рѣки, черезъ которую Эбле устроилъ свой мосты. Онъ поставилъ обгорѣвшіе козлы, довольно сходные съ полусожженными досками, которыя нѣкогда, чернѣя съ обѣихъ сторонъ Березины, возвѣстили толпамъ отставныхъ солдатъ, что путь во Францію для нихъ уже прегражденъ. По распоряженію полковника туда же были принесены лѣса, подобные тѣмъ, кои его товарищи въ несчастіи, употребили для построенія плота. Наконецъ, онъ опустошилъ свой паркъ, чтобы довершить обманъ, на которомъ основывалъ свою послѣднюю надежду. Онъ заказалъ мундиры и изодранные костюмы, чтобы одѣть въ нихъ до восьми сотъ крестьянъ. Онъ построилъ шалаши, биваки, батареи, сжегъ ихъ, не забывая ничего, что только могло служить къ вѣрнѣйшему изображенію ужаснѣйшаго зрѣлища, и онъ достигъ своей цѣли.

Въ первыхъ числахъ Декабря мѣсяца, когда снѣгъ покрылъ землю своимъ бѣлымъ, пушистымъ ковромъ, онъ узналъ Березину. Россія, въ его паркѣ, была скопирована съ ужасающею вѣрностію; онъ просилъ нѣкоторыхъ изъ своихъ сослуживцевъ объявить свое мнѣніе, и они содрогнулись отъ воспоминаніи, вызванныхъ видомъ столь обширной картины ихъ прежнихъ бѣдствій. Каждый шагъ представлялъ какое нибудь разительное сходство, даже деревушка В***, лежащая на небольшомъ возвышеніи, ограничивала сію ужасную сцену, на подобіе Студзянки, примыкавшей къ равнинѣ, которая простиралась вдоль Березины. До восьми сотъ работниковъ, въ числѣ которыхъ было нѣсколько старыхъ солдатъ, повторили свои роли довольно естественно: они, казалось, не выходили изъ круга своей обычной жизни, представляя несчастіе, голодъ и ужасы морозовъ. Г. Сюси хранилъ въ глубинѣ души своей тайну сего трагическаго представленія, о которомъ, въ то время многія общества въ Парижѣ судили какъ о мысли, порожденной безуміемъ.

Въ началѣ Января мѣсяца 1S29 года, Г. Сюси сѣлъ въ карету, подобную той, въ которой Г-нъ и Г-жа Вандіеръ ѣхали изъ Москвы въ Студзянку, и отравился въ Иль-Адамской лѣсъ. Запряженныя лошади походили на тѣхъ, коихъ онъ съ опасностію жизни, увелъ изъ рядовъ Русскихъ; на немъ была та самая запачканная, странная одежда, то самое оружіе, та же шляпа, которыя онъ имѣлъ въ день 29го Ноября 18І2 года, онъ даже запустилъ себѣ бороду, волосы, прокоптилъ лице, дабы скопировать какъ можно вѣрнѣе ужасную дѣйствительность.

— Я угадалъ вашу мысль!….. вскричалъ Г. Фанжатъ, увидя полковника, выходящаго изъ кареты.

Оба друга обнялись.

— Если вы хотите, чтобы планъ вашъ удался, то не показывайтесь въ этомъ нарядѣ. Сегодня вечеромъ, я дамъ моей племянницѣ небольшой пріемъ опіума; потомъ, во время ея сна, мы одѣнемъ ее такъ, какъ она была въ Студзянкѣ, и посадимъ въ вашу карету…… Я буду слѣдовать за вами въ коляскѣ.

На другой день, часу во второмъ утра, юную графиню отнесли въ карету. Три крестъянина освѣщали сіе странное похищеніе. Юлію положили на подушки, окутали грубымъ одѣяломъ, и, по приказанію полковника, слуга бросалъ снѣгъ на карету, какъ вдругъ пронзительный крикъ раздался посреди безмолвія ночи. Филиппъ и докторъ увидѣли тогда полунагую Женевъеву, выходящую изъ низкой комнаты, въ которой она спала. Юродивая была разбужена шумомъ. Ея густые, бѣлокурые волосы развѣвались; она заливалась слезами.

— Прощай!…. прощай!….. все кончено….. прощай!….. кричала она.

— Ну, Женевьева, что съ тобою?….. спросилъ ее Г. Фанжатъ.

Женевьева, съ видомъ отчаянія, потрясла головою, подняла руку къ небу, посмотрѣла на карету, протяжно завизжала, и обнаруживъ глубокій ужасъ, молча, вошла въ домъ.

— Это хорошее предзнаменованіе!…… воскликнулъ полковникъ. Дѣвушка сія груститъ о томъ, что не будетъ болѣе имѣть подруги…. Она можетъ быть видитъ, что Юлія придетъ снова въ разсудокъ.

— Дай Богъ!….. сказалъ Г. Фанжатъ голосомъ, свидѣтельствовавшимъ о сильномъ душевномъ волненіи.

Согласно съ тѣмъ, какъ предварительно расчелъ Г. Сюси, Юлія, около девяти часовъ утра, проѣзжала по искуственной равнинѣ Березины. Она была разбужена выстрѣломъ, сдѣланнымъ шагахъ во ста отъ того мѣста, на которомъ происходила сія сцена. Это было сигналомъ.

Тысяча крестьянъ испустили страшный вопль, подобный отчаянному ура, достигшему слуха Русскихъ въ то время, какъ двадцать тысячь отставшихъ солдатъ увидѣли себя, по собственной ошибкѣ, обреченными на смерть или плѣнъ.

При семъ крикѣ, при семъ пушечномъ выстрѣлѣ, графиня выскочила изъ кареты. Она съ какою-то безумною, отчаянною тоскою побѣжала по прибрежію, покрытому снѣгомъ; она увидѣла сожженные биваки и пагубный плотъ, который спускали на покрытую льдомъ Березину. Маіоръ Филиппъ былъ тутъ, махая саблею надъ толпою. Юлія испустила крикъ, оледенившій сердца всѣхъ. Она стала передъ Г. Сіоси, который дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Она собралась съ духомъ, окинула безотчетнымъ взоромъ сію странную картину. Одно мгновеніе, ея глаза, быстрые какъ молнія, имѣли ту бездушную ясность, которою мы любуемся въ свѣтлыхъ глазахъ птицъ; но Юлія повела рукою по челу, съ выраженіемъ существа размышляющаго; она созерцала сіе живое воспоминаніе, сію протекшую жизнь, вызванныя предъ нее; и, обративъ потомъ съ живостію голову къ Филиппу, она его увидѣла. Кругомъ царствовало ужасное молчаніе, Полковникъ задыхался и не смѣлъ произнести ни одного слова. Г. Фанжатъ плакалъ. Прелестное лице Юліи подернулось слабою краскою; потомъ, постепенно оживляясь, оно воспріяло блескъ юной дѣвы, дышущей свѣжестію. Лице ея покрылось прелестнымъ румянцемъ. Кровь, жизнь, одушевленныя пламеннымъ разсудкомъ, стлались въ ея составѣ съ быстротою пожара. Судорожное потрясеніе пробѣжало отъ ногъ до сердца. Наконецъ, сіи явленія, родившіяся въ одно мгновеніе, получили какъ бы общую связь въ то время, какъ глаза Юліи заблистали небеснымъ лучемъ, животворнымъ пламенемъ. Она жила, она мыслила; и — содрогнулась!…… Самъ Богъ вторично снималъ узы съ сего мертваго языка, и вдыхалъ огнь свой въ сію угасшую душу. — Воля возвратилась.

— Юлія! Юлія!….. закричалъ полковникъ.

— О! это Филиппъ!….. сказала бѣдная графиня.

Она бросилась къ трепещущей груди полковника, и упоительное объятіе двухъ любовниковъ ужаснуло зрителей. Юлія заливалась слезами. Вдругъ она умолкла, и произнесла слабымъ голосомъ:

— Прощай, Филиппъ!….. Я люблю тебя…… прощай.

— О!….. она умерла!…. вскричалъ полковникъ, выпуская ее изъ своихъ рукъ.

Старый докторъ принялъ безжизненное тѣло своей племянницы, и обнявъ оное съ силою, свойственною юности, унесъ и сѣлъ съ нимъ на груду бревенъ. Онъ взглянулъ на графиню, положивъ на ея сердце слабую н судорожно-дрожащую свою руку. Сердце ея не билось болѣе.

— И такъ нѣтъ уже сомнѣнія!….. сказалъ онъ, смотря поперемѣнно на неподвижнаго полковника, и на Юлію, на лицѣ коей смерть излила блистательную красоту, тотъ минутный вѣнецъ, который, можетъ быть, есть порука блаженной будущности.

— Такъ, она умерла…..

— О!….. эта улыбка!…… воскликнулъ Филиппъ, посмотрите на эту улыбку! Возможно-ли?…..

— Она уже охладѣла!…. отвѣчалъ Г. Фанжатъ.

Г. Сюси сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобы отторгнуть себя отъ сего зрѣлища, но онъ остановился, засвисталъ арію, которую понимала безумная, и, не видя Юліи, обыкновенно подбѣгавшей на сей зовъ, онъ дрожащими стопами удалился, подобно упившемуся человѣку, не переставая свистать, но уже не оглядываясь болѣе.

---

Генералъ Филитгъ Сюси слылъ въ обществѣ человѣкомъ весьма любезнымъ, и въ особенности весьма веселымъ. Недавно, одна дама поздравляла его съ веселостію духа и ровностію его характера.

— О! сударыня, сказалъ онъ ей, я очень дорого плачу за шутки, вечеромъ, когда бываю одинъ.

— Развѣ вы бываете одни?…..

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ улыбаясь. Еслибы наблюдатель, вникающій въ природу человѣка, могъ видѣть выраженіе лица Графа Сюси, то онъ бы можетъ быть содрогнулся.

— Отъ чего вы не женитесь?….. продолжала сія дама, у которой было нѣсколько дочерей въ пансіонѣ. Вы богаты, въ чинахъ, изъ стараго дворянства: вы обладаете талантами, имѣете въ виду блестящую будущность, все вамъ улыбается…….

— Такъ, отвѣчалъ онъ, но эта улыбка убиваетъ меня.

На другой день, дама съ удивленіемъ услышала, что Г. Сюси въ ту самую ночь застрѣлился.

Высшее общество различно разсуждало объ семъ необыкновенномъ происшествіи, и всѣ старались угадать причину онаго. Каждый судилъ по своему; игра, любовь, честолюбіе, скрытые безпорядки, по ихъ мнѣнію, служили объясненіемъ сему поступку, бывшему послѣднею сценою драмы, начавшейся въ 1812 году.

Только два человѣка, одинъ магистратской сановникъ и какой-то старый докторъ, знали, что Графъ Сюси принадлежалъ къ числу тѣхъ сильныхъ людей, кои одарены несчастнымъ могуществомъ, каждый день выходитъ побѣдителями изъ ужасной борьбы съ чудовищемъ; но что если Богъ, вдругъ отниметъ отъ нихъ свою всесилыіую десницу, то они погибаютъ.

Конецъ пятой сцены.

---

1. Bons-hommes — такъ во Франціи прежде назывались меньшіе братія.