Доктор (Лазаревский)/ДО

Докторъ
авторъ Борисъ Александровичъ Лазаревскій

Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 243.

Меня всегда интересовалъ нашъ земскій врачъ Ѳедоръ Петровичъ Орловъ. Онъ нанималъ квартиру въ усадьбѣ моей матери. Пріѣзжая на каникулы, я встрѣчался съ нимъ почти каждый день, но никакъ не могъ составить себѣ опредѣленнаго понятія о его внутреннемъ мірѣ.

Ясно для меня было только, что это человѣкъ спокойный и уравновѣшенный, хотя ему едва ли было тридцать лѣтъ. Казалось, страсти имъ никогда не владѣли. Ничѣмъ онъ особенно не огорчался и ничему не радовался. Иногда, на самую горячую тираду только погладитъ свою рыжую бороденку, скажетъ «да» или «нѣтъ», и пойдетъ къ себѣ во флигель читать. Чаще же всего онъ отвѣчалъ на вопросы неопредѣленно: «хм»…, «значитъ», «нну», «возможно» и т. д.

Особенно меня интересовало отношеніе Ѳедора Петровича къ женщинамъ. Лѣтомъ въ нашемъ домѣ всегда кто-нибудь гостилъ, или тетушка пріѣдетъ съ тремя дочерьми, или у сестры подруга живетъ. Общество дамъ и барышень собиралось самое разнообразное. Бывали и подростки, и кисейныя барышни, и курсистки, и молодыя вдовы, и писательницы, и ни на одну изъ нихъ докторъ никогда даже не взглянулъ внимательно. На разочарованнаго онъ похожъ не былъ, на больного тоже нѣтъ.

Опредѣливъ его какъ человѣка совершенно равнодушнаго къ женщинамъ я самъ почему-то не довѣрялъ своему діагнозу.

«Чѣмъ же нибудь да было вызвано это равнодушіе, — часто думалъ я, — вѣдь нельзя же въ тридцать лѣтъ не желать душевной близости хорошей дѣвушки и нельзя смотрѣть на красивое тѣло только какъ на анатомическій препаратъ»…

Чтобы я лично былъ ему антипатиченъ и поэтому онъ былъ бы отъ меня особенно далекъ, — этого я тоже не могъ сказать. Ѳедоръ Петровичъ видѣлъ во мнѣ товарища, студента, который черезъ два года станетъ такимъ же врачемъ. Со мной однимъ онъ только и говорилъ какъ слѣдуетъ, хотя тоже рѣдко. Случалось, что мы разговаривали о медицинѣ, о крестьянахъ, объ университетѣ, но никогда о женщинахъ. Говорить о нихъ съ Ѳедоромъ Петровичемъ я положительно стѣснялся. Такъ стѣсняются напоминать людямъ о ихъ недавно умершихъ близкихъ родственникахъ, или авторамъ о непринятыхъ рукописяхъ. Но для этого у меня не было никакихъ данныхъ, одно только верхнее чутье мнѣ подсказывало, что для Ѳедора Петровича разговоръ о женщинахъ будетъ непріятенъ.

Правда, онъ былъ низкаго роста, ни ловокъ, ни красивъ и не интересовался ни однимъ изъ искусствъ, а средней женщинѣ такіе люди рѣдко нравятся. Но въ то же время Ѳедоръ Петровичъ былъ несомнѣнно однимъ изъ самыхъ образованныхъ и самыхъ сердечныхъ мужчинъ въ уѣздѣ.

Несмотря на множество работы, Ѳедоръ Петровичъ, съ тѣхъ поръ какъ поселился въ деревнѣ, началъ толстѣть и это его пугало. Чтобы не пріобрѣсти ожирѣнія сердца, онъ пересталъ ужинать, рано вставалъ и сейчасъ же шелъ на прудъ купаться, а потомъ скорымъ шагомъ обходилъ вокругъ всей усадьбы, что составляло версты двѣ. Бывало, проснешься у себя на мезонинѣ часовъ въ пять утра, закуришь папироску и, почесываясь, выйдешь въ одномъ бѣльѣ на балконъ.

Надъ прудомъ туманъ повисъ, на деревнѣ пѣтухи голосятъ, коровы на выгонѣ ревутъ и людей еще не видно, а по одной изъ самыхъ дальнихъ дорожекъ сада уже движется низенькая фигура Ѳедора Петровича. Въ бѣлой фуражкѣ, въ парусиновомъ костюмѣ съ суковатой, самодѣльной палочкой въ рукахъ и съ перекинутымъ черезъ плечо полотенцемъ, идетъ онъ, опустивъ голову и чуть подогнувъ колѣни, быстро, быстро, точно къ больному спѣшитъ.

Двадцать пятаго іюля у насъ всегда особенно торжественно праздновались именины моей матери. Еще дня за два, за три въ усадьбу наѣзжали родные и знакомые чуть ли не со всего уѣзда. Почти каждая комната въ домѣ обращалась во временную спальню. Выгоняли изъ моего мезонина и меня, и я обыкновенно переселялся во флигель къ доктору.

Вѣроятно ни одинъ зоологъ такъ не радовался возможности видѣть близко жизнь рѣдкаго звѣрька, какъ радовался я случаю лишній разъ понаблюдать Ѳедора Петровича, когда онъ у себя въ комнатѣ. Помню, въ субботу еще съ утра я уступилъ свой мезонинъ двумъ хорошенькимъ кузинамъ, Танѣ и Надѣ. Вечеромъ же, несмотря на то, что за ужиномъ собралось веселое общество и подавали холодныхъ карасей въ сметанѣ, я, захвативъ съ собою принадлежности туалета, бѣжалъ черезъ дворъ къ докторскому флигелю, а за мной летѣли, не понимавшія въ чемъ дѣло, собаки: Трезоръ и Ласкавый. У доктора еще свѣтился огонь.

«Вотъ, — думалъ я, отдуваясь на бѣгу, — не будь меня, Ѳедоръ Петровичъ уже давно бы спалъ, а я ему помѣшаю… — и сейчасъ же утѣшилъ себя. — Одинъ разъ въ году можно, безъ вреда для здоровья, нарушить какой угодно режимъ».

Когда я вошелъ въ комнату, докторъ сидѣлъ на корточкахъ передъ чемоданомъ и перебиралъ бѣлье. По студенческой привычкѣ, несмотря на то, что и шкафовъ и мебели всякой во флигелѣ было довольно, Ѳедоръ Петровичъ всѣ свои вещи, кромѣ медицинскихъ инструментовъ и книгъ, хранилъ въ огромномъ рыжемъ, съ мѣдными застежками, чемоданѣ.

— А вы еще не спите, докторъ? — сказалъ я.

— Какъ видите.

— Ну такъ значитъ сегодня ночуемъ вмѣстѣ.

— Значитъ. А вы вотъ что мнѣ скажите, обязательно ли завтра нужно надѣвать накрахмаленную сорочку или необязательно?

— Мнѣ кажется, выраженіе «обязательно» въ данномъ случаѣ неумѣстно. Правда, завтра за утреннимъ чаемъ будетъ много барыш…

— А все-таки скажите, какъ будетъ лучше, въ крахмалѣ или безъ крахмала? — перебилъ онъ меня.

— Думаю, что въ крахмалѣ.

— Хм… Значитъ ничего не подѣлаешь. Кажется, съ большимъ бы удовольствіемъ приступилъ къ самой трудной операціи чѣмъ къ этому вдѣванію запонокъ въ манишку…

— Да это не такъ трудно.

— Какой чортъ не трудно, я въ прошломъ году шесть запонокъ потерялъ, пока вдѣлъ двѣ. Выскочитъ изъ рукъ проклятая и закатится такъ, что о ея мѣстопребываніи и предположить нельзя. Потомъ лазишь, лазишь на четверенькахъ, точно мальчишка.

— Позвольте, я вамъ помогу.

— Нѣтъ, ужъ я самъ.

Глядя въ его чемоданъ, я невольно замѣтилъ, какъ среди бѣлья промелькнула кожанная рамка, изъ которой выглядывало прехорошенькое женское личико съ распущенными волосами.

Руки Ѳедора Петровича, точно руки ловкаго фокусника, сейчасъ же прикрыли ее какой-то наволокой.

— Однако, сегодня въ большомъ домѣ рано поужинали, — сказалъ онъ, подымаясь съ полу.

По тону его голоса было слышно, что эту фразу онъ придумалъ только сейчасъ и безъ всякой надобности, на самомъ же дѣлѣ ему хотѣлось сказать: «если ты видѣлъ карточку въ рамкѣ, то, пожалуйста, не спрашивай меня о ней».

О карточкѣ я ничего не спросилъ, но она меня ужасно заинтересовала, и я рѣшилъ рано или поздно узнать, какое отношеніе имѣла къ Ѳедору Петровичу изображенная на ней женщина. Онъ еще разъ посмотрѣлъ на меня и, должно быть, пришелъ къ заключенію, что карточки я не замѣтилъ. Но выраженіе его лица стало необычайно грустнымъ. Потомъ, вѣроятно желая, какъ можно скорѣе остаться самому съ собой, онъ отрывисто произнесъ:

— Ну что же, будемъ раздѣваться, — и искусственно зѣвнулъ во весь ротъ.

— Будемъ.

Черезъ двѣ минуты оба мы уже лежимъ въ своихъ кроватяхъ.

— Можно тушить свѣчку? — спрашиваю я.

Вмѣсто обычнаго «какъ хотите», онъ отвѣчаетъ:

— Да, пожалуйста.

Стало темно. Огненной точкой вспыхиваетъ только папироса Ѳедора Петровича. Время отъ времени онъ сдуваетъ съ нея пепелъ. Потомъ слышенъ плевокъ, а за нимъ тухнетъ и папироса.

За окномъ шумятъ тополя, гдѣ-то безъ умолку лаютъ собаки.

Нѣсколько минутъ назадъ докторъ былъ разговорчивъ и даже шутилъ по поводу запонокъ и крахмала, а теперь я чувствую, что его настроеніе круто измѣнилось. Такъ ли это? ужасно хочется провѣрить.

«Если онъ хандритъ, — думаю я, — то будетъ отвѣчать односложно».

Полежавъ минутъ пять, я спрашиваю:

— Слышите, какъ лаютъ собаки?

— Слышу.

— Надо полагать, кто-нибудь изъ гостей, не совсѣмъ знакомый съ расположеніемъ дома, вышелъ въ садъ и на него напали Ласкавый и компанія.

— Возможно, — отвѣчаетъ Ѳедоръ Петровичъ и, вздохнувъ, переворачивается на своей постели такъ, что въ тюфякѣ гудятъ пружины.

Меня ужасно радуетъ, что я угадалъ, какъ перемѣнилось настроеніе Ѳедора Петровича. Получается такое удовлетвореніе, точно на экзаменѣ быстро рѣшилъ трудную задачу. Теперь я глубоко убѣжденъ, что докторъ думаетъ о той барышнѣ, фотографію которой я видѣлъ въ его рыжемъ чемоданѣ.

— Ѳедоръ Петровичъ! — снова окликаю я.

— Что, голубчикъ?

— Если вы завтра утромъ пойдете купаться, возьмите съ собою и меня.

— Да вы не встанете такъ рано.

— А вы разбудите.

— Ну, хорошо.

Опять молчаніе и уже до утра. За этотъ очень короткій промежутокъ времени въ разговорахъ съ Ѳедоромъ Петровичемъ я, нервно, очень усталъ. Хотѣлось уже протянуться во весь ростъ и уснуть. Но сонъ не шелъ, я видѣлъ еще, какъ докторъ два раза закуривалъ папиросу. Потомъ огонь его папиросы расплылся въ большой красный кругъ и мнѣ стало что-то грезиться.

Казалось, не прошло и двухъ часовъ, какъ я почувствовалъ во снѣ легкій толчокъ въ бокъ и, открывъ глаза, увидѣлъ предъ собою уже одѣтаго въ парусиновый костюмъ доктора.

— Ну, collega^[1], какъ, будете спать или идемъ купаться? — спросилъ онъ, улыбаясь.

— Охъ, знаете ли, спать дѣйствительно ужасно хочется, но я превозмогу себя и пойду.

— Что жъ, сила воли дѣло хорошее, ее нужно развивать, иначе жить на свѣтѣ будетъ очень тяжело, — сказалъ Ѳедоръ Петровичъ и снова улыбнулся.

«Ого-го, да онъ сегодня не только разговорчивый, а еще и веселый, — это очень пріятно», — думалъ я, натягивая на ноги носки.

Мы вышли… Было пять часовъ утра. Весь домъ еще спалъ, только возлѣ кухни сидѣла судомойка Настя и общипывала индюка съ окровавленной, безголовой шеей.

Мои глаза рѣзало и я постоянно зѣвалъ, но на душѣ было весело и бодро, какъ въ вагонѣ, когда подъѣзжаешь къ родной станціи.

Въ саду на травѣ еще кое-гдѣ бѣлѣла роса. Въ липовой аллеѣ, въ самомъ ея концѣ, насвистывала свои трели иволга и ее не могли перекричать разсѣвшіеся цѣлой стаей на одинокой, старой вишнѣ воробьи. Облака длинными бѣлесоватыми полосами протянулись по голубому небу и, не двигаясь, замерли. Мы спустились по тропинкѣ къ пруду. Запахло аиромъ и сыростью. Меня передернуло и я обмоталъ шею полотенцемъ. Холодно было и въ ноги, — ботинки промокли отъ росы.

Ѳедоръ Петровичъ вошелъ въ купальню первымъ и сейчасъ же сталъ раздѣваться. Я медлилъ. Послѣ теплой постели было жутко окунуться сразу въ необогрѣтую еще солнцемъ воду.

— Ну что же вы? — спросилъ докторъ.

— Да, знаете ли, я еще обожду.

— Эхъ вы…

Ѳедоръ Петровичъ похлопалъ себя по бокамъ, потомъ нагнулся, помочилъ водою подъ мышками и вдругъ прыгнулъ на мертвую дымившуюся еще поверхность пруда, обдавъ меня блестящими, холодными каплями. Черезъ полъ-минуты онъ вынырнулъ возлѣ противуположнаго берега, помоталъ головою съ облипшими волосами, поковырялъ у себя въ ушахъ и громко фыркнулъ.

Испуганная семья утокъ съ крикомъ и пискомъ шарахнулась въ сторону, утята, изо всѣхъ силъ работая ножками и крылышками, силились догнать мать. Поглядѣвъ на довольную физіономію Ѳедора Петровича, я тоже быстро раздѣлся и поплылъ къ нему.

Послѣ купанья моя сонливость прошла, хотѣлось жить, думать и наблюдать.

Самымъ интереснымъ и, такъ сказать, малоизслѣдованнымъ въ моемъ кругозорѣ оставался все-таки докторъ.

Къ утреннему чаю мы вышли, я въ бѣломъ кителѣ, а Ѳедоръ Петровичъ въ «крахмалѣ», который его ужасно мучилъ, въ черномъ суконномъ сюртукѣ и полосатыхъ брюкахъ. Ему пришлось сидѣть между Надей и Таней. Должно быть, желая обратить на себя вниманіе доктора, обѣ барышни постоянно просили его то пододвинуть молочникъ, то принести съ другого конца стола сухарики, то долить кипятку… Ѳедоръ Петровичъ молча исполнялъ все просимое, но сопѣлъ, какъ ежъ, до мордочки котораго дотрогиваются кончикомъ сапога. Видно было, что онъ злится и даже страдаетъ. Особенно сторонился онъ отъ Нади и постоянно отодвигался, точно боясь прикоснуться къ ея шелковой кофточкѣ.

Несмотря на усиленныя просьбы моей сестры занимать барышень, мы съ докторомъ, какъ только представилось возможнымъ, ушли въ садъ.

— Это чортъ знаетъ что, — заговорилъ Ѳедоръ Петровичъ, — подъ предлогомъ любезности нужно почему-то изображать изъ себя лакея. Терпѣть я этого не могу. И всегда эти госпожи садятся почему-то особенно близко и пахнетъ отъ нихъ потомъ и духами… Возмутительно, просто-таки возмутительно…

Желая его немного подразнить, я сказалъ:

— А все-таки, докторъ, вы напрасно мало обращали вниманія на Надю. Она удивительно симпатична и фигура у нея, какъ у Венеры… Просто-таки красавица.

— Н-ну, красота — это понятіе условное, хорошо развитъ слой подкожнаго жира, — вотъ вамъ и все. Красота должна быть вѣчной, а такихъ Венеръ, я думаю, вы не разъ видали въ анатомическомъ театрѣ на секціонномъ столѣ полуразложившимися; или въ клиникѣ во время родовъ и тогда, небось, мысль о красотѣ вамъ и въ голову не приходила.

— Да, пожалуй.

— Вотъ то-то же и есть. Красота такая, — это пустяки, а вотъ какъ бы мнѣ устроиться, чтобы за обѣдомъ сѣсть рядомъ съ вами, да подальше отъ этихъ принцессъ? Вѣдь обѣдъ это не чай, съ пирогомъ да съ закуской часа на два затянется. Это же мученье будетъ.

Я не вытерпѣлъ и спросилъ:

— Скажите, Ѳедоръ Петровичъ, неужели на васъ никогда не производила сильнаго впечатлѣнія, попросту говоря, вамъ не нравилась ни одна дѣвушка или женщина?

Докторъ даже остановился.

— На меня?

— Ну да, на васъ.

— Мгм… Что же, развѣ я каменный? Конечно, да. Только все это въ прошедшемъ времени и ни въ коемъ случаѣ не въ настоящемъ и не въ будущемъ… — онъ покраснѣлъ и замолчалъ.

Разговора о женщинахъ и любви я больше не поднималъ.

Мы долго пресмыкались по дорожкамъ сада. На мое приглашеніе уйти къ себѣ во флигель докторъ отвѣтилъ:

— Видите ли, какъ только я вступлю на порогъ собственнаго жилища, тогда уже меня никакія силы не остановятъ, — я сниму съ себя всѣ крахмалы и сюртукъ и уже къ обѣду не выйду, а это огорчитъ вашу мамашу, чего я вовсе не желаю…

Съ непривычки рано вставать, я уже чувствовалъ себя усталымъ. Полуденное, высоко поднявшееся солнце грѣло какъ раскаленная печка. Отъ духоты не спасала и тѣнь деревьевъ. Въ моемъ воображеніи замѣчательно отчетливо рисовалась огромная прохладная комната во флигелѣ, спущенныя на окнахъ шторы, полное отсутствіе мухъ, которыхъ докторъ выгонялъ какимъ-то порошкомъ, и наши уже прибранныя постели, со свѣжими, тонкаго полотна, наволоками на подушкахъ.

— Слушайте, Ѳедоръ Петровичъ, — сказалъ я, — вы вѣчно толкуете о силѣ воли и въ то же время сами себя подозрѣваете въ неспособности снова одѣться въ накрахмаленное бѣлье, разъ вы его снимете. До обѣда осталось не меньше трехъ часовъ, мы за это время отлично отдохнемъ и, наконецъ, — я пустилъ самый сильный аргументъ, — ни въ какомъ случаѣ уже не встрѣтимся съ барышнями.

Докторъ улыбнулся.

— Хм. Сладко, сладко пѣлъ душа соловушко…^[2]

— Причемъ тутъ соловушко, я вамъ говорю чистѣйшую истину.

— Развѣ? Н-ну, пойдемте.

Послѣ жары, во флигелѣ намъ обоимъ показалось дѣйствительно великолѣпно.

— Мои предки были сѣверяне, и должно быть я потому такъ плохо переношу ваше лѣто, — сказалъ Ѳедоръ Петровичъ, разстегивая воротъ сорочки.

Одна запонка выскочила и со звономъ покатилась по полу.

— И не стану тебя подымать, проклятую, можешь хоть сквозь доски провалиться, — пробормоталъ ей вслѣдъ докторъ.

Снимая съ себя суконное платье, онъ одновременно приходилъ въ хорошее расположеніе духа. Лицо его изъ сердитаго превращалось въ спокойное и задумчивое. Оставшись въ одномъ бѣльѣ, онъ похлопалъ себя по бедрамъ и сказалъ:

— Чу-удесно.

Мы легли каждый на свою кровать. Докторъ по обыкновенію закурилъ папиросу, а я просто подложилъ руки подъ голову. Нѣкоторое время молчали. Слышно было только, какъ Ѳедоръ Петровичъ сдувалъ пепелъ съ своей папиросы.

— Скажите, докторъ, — началъ я, — отчего вы пошли служить въ земство?

— Отчего я пошелъ служить въ земство? Хм. Да видите ли, собственно говоря, мнѣ хотѣлось остаться при клиникахъ, но тамъ чрезвычайно велика конкуренція, — хотѣлось еще поучиться. Заняться же сразу вольной практикой не хватало совѣсти, да и очень уже мнѣ было противно это полученіе гонораровъ. Собственно не самые гонорары, а именно способъ втыканія ихъ въ руку. До сихъ поръ не умѣю сдѣлать въ себѣ анализа этого чувства, но однимъ словомъ, — органически противно. Вотъ тамъ у Гоголя, у Глѣба Успенскаго приходилось читать, какъ чиновники берутъ взятки, ну и мнѣ почему-то казалось, что въ этотъ моментъ и я похожъ на такого чиновника. Можетъ быть, это отвращеніе стало результатомъ моего перваго дебюта на поприщѣ врача. Былъ такой случай…

Ѳедоръ Петровичъ замолчалъ и закурилъ новую папиросу. Не дождавшись продолженія разсказа я спросилъ:

— Какой случай?

— Случай? Хм… Помните сегодня утромъ вы спросили, неужели на меня никогда не производила сильнаго впечатлѣнія ни одна женщина? Я, кажется, отвѣтилъ, что я не каменный; такъ этотъ именно случай и относится къ дѣвушкѣ, то-есть теперь уже къ женщинѣ, которая когда-то производила на меня сильное впечатлѣніе…

Я весь притихъ. Меня всего охватило желаніе узнать, какъ и кого могъ любить такой человѣкъ, какъ докторъ. Обождавъ нѣсколько моментовъ, я уже хотѣлъ было снова спросить его объ этомъ случаѣ, но какое-то чутье подсказало мнѣ, что лучше молчать и ждать, пока Ѳедоръ Петровичъ заговоритъ самъ. Я какъ будто зналъ, что если онъ начнетъ разсказывать послѣ моего вопроса, то это будетъ совсѣмъ не то, сравнительно съ разсказомъ, который польется у него отъ того, что назрѣла потребность высказаться.

Я угадалъ. Ѳедоръ Петровичъ молчалъ не долго, потомъ посопѣлъ носомъ, что было у него всегда признакомъ волненія, и наконецъ заговорилъ:

— На второмъ курсѣ у насъ экзамены были не страшные, но выдержать по физикѣ было очень трудно. Профессоръ Ш. не хотѣлъ признавать никакихъ доводовъ о томъ, что мы дескать медики и слишкомъ обширное изученіе физики только отнимаетъ время для изученія предметовъ по нашей спеціальности. — «Мнѣ все равно, медикъ ли вы или естественникъ, не знаете, ну и кончено», — говорилъ онъ.

«Одному моему товарищу Ш. поставилъ единицу только за то, что тотъ не могъ сказать, какая разница между ареометромъ Фаренгейта и ареометромъ Траллеса. Словомъ на физику нужно было приналечь. Вотъ я еще въ мартѣ обрилъ себѣ голову, чтобы не искушаться ходить по театрамъ да по концертамъ, обложился вдребезги изорванными лекціями профессора Ш. и всякими учебниками и засѣлъ въ своей комнатѣ зубрить. Жилъ я тогда у родныхъ, которые тоже боялись за мою карьеру и потому старались меня охранять отъ всякихъ внѣшнихъ впечатлѣній. Изрѣдка войдетъ мать, принесетъ стаканъ молока и хлѣба съ масломъ и уйдетъ, стараясь не скрипнуть дверью. И тѣмъ не менѣе эти впечатлѣнія тревожили меня теперь больше чѣмъ когда-либо. Сидя въ своей комнатѣ, точно въ одиночной камерѣ, я сталъ обращать вниманіе на то, что прежде меня интересовало очень мало.

Выше или ниже нашего дома (улица шла въ гору), не помню, жила семья, въ которой было четыре дочери, всѣ удивительно красивыя. Раза два въ день которая-нибудь изъ нихъ да проходила мимо моего окна.

Барышни эти стали все больше и больше меня интересовать. Особенно старшая, немного склонная къ полнотѣ блондинка, съ правильнымъ профилемъ, съ цѣлой кучей золотистыхъ волосъ на затылкѣ и съ такимъ выраженіемъ глазъ, какъ вотъ у знаменитой Cléo de Merode^[3], вотъ которую изображаютъ на открытыхъ письмахъ. Ну, въѣхало мнѣ въ голову, что блондинка эта должна быть однимъ изъ самыхъ сердечныхъ, умныхъ и талантливыхъ существъ, и, главное, въѣхало безъ всякаго основанія… Она рѣдко ходила одна, — то съ какимъ-то штатскимъ съ тараканьими усами, то со студентомъ юристомъ, то съ вольноопредѣляющимся артиллеристомъ съ университетскимъ значкомъ на шинели и выразительными карими глазами, то съ какимъ-то оборваннымъ юношей съ лицомъ идіота изъ психіатрической клиники. И ко всѣмъ этимъ господамъ я ее ужасно ревновалъ. Чаще же всего она гуляла со студентомъ юристомъ.

Бывало, медленно подымаются они въ гору. Студентъ о чемъ-то горячо говоритъ, трясетъ бородою, машетъ руками, захлебывается, а она только щурится, да иногда отвѣтитъ медленнымъ кивкомъ головы. Я выгляну въ окно, увижу ихъ и сейчасъ же почувствую этакіе перебои сердца; а юристъ уже кажется мнѣ малоинтеллигентнымъ, крѣпостникомъ, кутилой, и такое мнѣніе о немъ составлялось у меня опять-таки безъ малѣйшаго основанія.

Ее же я мысленно всегда оправдывалъ. Думаю, не можетъ быть, чтобы она кѣмъ-нибудь изъ нихъ увлекалась, просто они для нея объекты наблюденія и больше ничего».

Докторъ улыбнулся и добавилъ:

«Ну все-таки физику я выдержалъ и на третій курсъ перешелъ, а вотъ моя психика тогда сильно пострадала.

Стала мнѣ эта самая барышня сниться, да раза два, а то и три, въ недѣлю. Чувствую, что заболѣлъ я. Едва экзамены выдержалъ. Лѣтомъ она куда-то уѣхала и мои нервы отдохнули.

Въ началѣ октября снова началась та же исторія. Иногда мнѣ дѣлалось стыдно, — медикъ, и вдругъ признаетъ какую-то влюбленность, да еще на самомъ себѣ… но въ то же время мнѣ смертельно хотѣлось познакомиться съ нею и бывать у нихъ въ домѣ. Я пустился на всѣ нелегкія, познакомился съ однимъ офицеромъ, который у нихъ бывалъ, тотъ сначала представилъ меня всѣмъ сестрамъ въ театрѣ и тутъ уже я былъ приглашенъ заходить.

Попалъ я туда въ воскресенье вечеромъ. Лиза, такъ звали эту блондинку, сейчасъ же меня подъ свою опеку взяла. Должно быть, чувствовала, что ради нея я и пришелъ; у всѣхъ женщинъ на счетъ этого нюхъ замѣчательный. Представила она меня своимъ отцу и матери. Ничего, люди хорошіе. Онъ отставной военный, она этакая насѣдка, въ дочеряхъ души не чаетъ. Все у нихъ въ домѣ такъ обстоятельно, чисто и даже изящно. Дочери всѣ симпатичныя, привѣтливыя, и изъ нихъ Лиза самая образованная и развитая. Она массу прочла, понимала искусство и много думала о взаимныхъ отношеніяхъ людей, — такъ по крайней мѣрѣ говорила. Разговаривать съ нею для меня всегда было огромнымъ наслажденіемъ, особенно одинъ на одинъ. Рѣдко только это удавалось. У нихъ всегда бывало много народу, особенно въ воскресенье, и всякій изъ бывавшихъ тамъ былъ чѣмъ-нибудь замѣчателенъ.

Юристъ, съ которымъ гуляла Лиза, — пѣлъ, и довольно не дурно. Любимыми его романсами были: „Подъ душистою вѣткой сирени“ и еще другой, производившій на меня сильное впечатлѣніе. Особенно нравился мнѣ въ немъ куплетъ:

«Намъ блаженства съ тобой
Не дадутъ, не дадутъ…
А тебя съ красотой,
Продадутъ, продадутъ»…^[4]

Лиза тоже слушала эти слова съ особеннымъ, задумчивымъ выраженіемъ лица.

Бывалъ у нихъ еще другой юристъ, — тотъ артистически игралъ на балалайкѣ и на мандолинѣ. Потомъ приходилъ часто бухгалтеръ, — штатскій господинъ съ тараканьими усами, котораго я часто видѣлъ въ окно, онъ замѣчательно разсказывалъ анекдоты и звукоподражалъ.

Офицеры, ихъ бывало трое, всѣ вели себя солидно, настоящими женихами, изрѣдка только ревновали другъ друга, да и то не сильно.

Особенно весело бывало за ужиномъ: говоръ, смѣхъ, разсказы другъ о другѣ и все это просто, искренно.

Послѣ двухъ-трехъ посѣщеній я полюбилъ эту семью, больше чѣмъ свою. Не нравился мнѣ только Лизинъ юристъ, не любилъ я и его пѣнія. Мягко льется, бывало, его сильный баритонъ подъ звуки рояля. Въ большой гостиной тишина. Лиза, подпершись рукой и положивъ ногу на ногу, сидитъ и съ юриста глазъ не сводитъ.

Прозвучатъ два-три послѣднихъ аккорда, голосъ ихъ покроетъ и потомъ, затихая, вдругъ умолкнетъ. Я тоже присмирѣю, но вмѣсто того, чтобы увлекаться пѣніемъ, начинаю думать о томъ, что въ животномъ мірѣ гармоническіе звуки играютъ огромную роль и, несмотря на всю ихъ поэзію, цѣль имѣютъ самую прозаическую. Вѣдь не поетъ же соловей послѣ того, какъ самка уже сидитъ на яйцахъ. Значитъ ему своимъ пѣніемъ нужно было только ее увлечь. И досадно мнѣ всегда дѣлалось отъ этихъ мыслей и больно и обидно за все живое и въ особенности за Лизу.

Ревность тогда меня не мучила, потому что Лиза, какъ мнѣ казалось, особаго вниманія юристу не оказывала, а со мною была ласкова и часто ходила гулять. Мѣсяца черезъ два я успѣлъ себя увѣрить, что она рано или поздно будетъ моей женой.

Да, вотъ до какихъ нелѣпостей дошелъ… Повторяю, что ни тогда ни теперь я не могъ отдать себѣ отчета въ томъ, что меня къ ней влечетъ. Если бы я вздумалъ писать о Лизѣ романъ, то я бы не сумѣлъ ее достаточно ясно охарактеризовать. Такъ вотъ близорукій человѣкъ: лежитъ передъ нимъ книга, всего въ полуаршинѣ разстоянія отъ глазъ, а прочесть онъ въ ней ничего не можетъ.

Несомнѣнно только, что Лиза была очень интересная дѣвушка, ну конечно и красота ея тоже отшибала у меня мозги. Она подарила мнѣ свою фотографію, на которой была изображена съ распущенными волосами. До и послѣ встрѣчи съ ней мнѣ приходилось видѣть много женщинъ, и болѣе красивыхъ, и болѣе симпатичныхъ, но такой ни одной. Нужно сказать, что среда вокругъ нея во всю ея жизнь была въ достаточной мѣрѣ пустая. Съ самаго дѣтства Лизѣ никто не говорилъ о томъ, что такое добро и зло, никто ее не училъ любить искусство, никто не читалъ ей лекцій о психикѣ человѣка, но она все это понимала. Я часто удивлялся ея способности съ двухъ-трехъ встрѣчъ уже видѣть человѣка насквозь. Безжалостная только она была, вродѣ вивисектора…

Объектомъ ея изслѣдованій въ области человѣческой души былъ, конечно, и я. Мнѣ случалось испытывать замѣчательно острое наслажденіе послѣ того, какъ я совершенно откровенно разсказывалъ ей о всѣхъ своихъ тайныхъ и явныхъ поступкахъ и помыслахъ. Но Лиза, какъ и вивисекторъ выбрасываетъ послѣ своихъ изслѣдованій уже ненужный ему трупъ, такъ же быстро обдавала холодомъ человѣка, въ которомъ для нея уже ничего не оставалось непонятаго. Все это я сообразилъ только потомъ, а тогда въ своемъ невѣдѣніи былъ необыкновенно счастливъ, и только. Несомнѣнно, что для нея я уже былъ вполнѣ законченнымъ препаратомъ, но я этого не подозрѣвалъ и уже окончательно рѣшилъ выбрать удобный моментъ и сдѣлать ей предложеніе. Мнѣ даже казалось, что и ея родные смотрятъ на меня, какъ на жениха…

Но тутъ я совершенно неожиданно заболѣлъ. Сдѣлался у меня на шеѣ карбункулъ. Болѣзнь нелѣпая, мучительная и опасная. Нужно было лечь въ клинику и поскорѣе сдѣлать операцію.

Родители мои сильно струсили. Струсилъ и я, но, ей Богу, смерти, какъ смерти, не боялся, а боялся только одного, что если умру, то конечно Лизы больше не увижу. Пришелъ я съ замотаннымъ горломъ въ операціонный залъ. Профессоръ-хирургъ, ординаторы, студенты, — все люди свои, шутятъ, подбадриваютъ, но мнѣ было не до шутокъ. Смотрѣть, какъ дѣлаютъ операціи другимъ, это совсѣмъ не то, что испытывать хлороформированье и дальнѣйшія прелести, буквально на своей шкурѣ.

Раздѣлся я окончательно и влѣзъ на мраморный столъ. Владѣю собою плохо, чувствую, что поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ, холодно мнѣ, зубы сами собой постукиваютъ. Кругомъ пахнетъ карболкой, на полу кровь, передъ глазами мелькаютъ бѣлые фартуки. Среди ординаторовъ былъ у меня пріятель Сережка Воронцовъ, мы съ нимъ когда-то на брудершафтъ выпили. Спрашиваетъ онъ меня:

— О чемъ ты теперь думаешь?

— О томъ, — говорю, — думаю, что вся эта исторія казалась бы мнѣ пустякомъ, если бы здѣсь сейчасъ присутствовала одна женщина.

— Ну дуракъ же ты и больше ничего, — отвѣтилъ Воронцовъ и по знаку профессора наложилъ мнѣ на лицо маску.

Стали капать на маску хлороформъ. Воронцовъ считаетъ, а я повторяю. Дошли до пятнадцати.

— Пятнадцать, — говорю я уже заплетающимся языкомъ, а самъ думаю: „навѣрное тотъ, кто пульсъ держитъ, зазѣвается, передадутъ они хлороформу, станетъ сердце, тутъ мнѣ и конецъ. Прощай тогда отецъ съ матерью, и Лиза, и врачебная дѣятельность“…

— Шестнадцать! — какъ будто въ трубу кричитъ Воронцовъ.

— Шестнадцать, — едва повторяю я.

Наконецъ слышу уже, — тридцать два, я не въ силахъ повторить. Звонитъ у меня въ ушахъ, мозги одурманились.

— Тридцать два! — снова кричитъ Воронцовъ.

Я молчу и только думаю: „вотъ если бы Лиза была здѣсь“.

— Ну, кажется, можно начинать, — говоритъ онъ.

Я собралъ всѣ силы и все-таки произнесъ:

— Тридцать два…

— Должно быть, водки много пилъ, — пробормоталъ профессоръ.

И меня ужасно поразило это прошедшее время, — пилъ, такъ оно прозвучало, что, дескать, когда-то этотъ человѣкъ существовалъ, а теперь его уже нѣтъ.

Неудержимо хочется сорваться со стола и удрать. Убѣжденіе, что еще нѣсколько секундъ и… смерть, — не покидаетъ, хотя обрывки разсудка говорятъ, что должно быть больше надежды на жизнь. Какъ сквозь глубокій сонъ слабо слышится надъ самымъ ухомъ:

— Тридцать девять…

Я уже ничего не могу повторить и знаю навѣрное, что умираю. Это чувство очень сладкое, точно потягиваешься, только въ ушахъ шумитъ. Наконецъ уже и въ ушахъ не шумитъ и нѣтъ ничего, ни клиники, ни Лизы, ни свѣта, ни темноты, ни шума, ни не-шума. Гдѣ и какъ я очнулся, точно не помню. Потомъ меня отвели въ ванную.

Въ клиникѣ мнѣ пришлось пробыть недѣли двѣ, а казалось, что просидѣлъ я тамъ мѣсяца два.

Возненавидѣлъ я за это время и ординаторовъ, и товарищей и даже сердился на родныхъ, которые меня слишкомъ часто навѣщали. Въ глубинѣ души я хотѣлъ, чтобы пришла Лиза, но она не пришла и это обстоятельство мучило меня больше всего. О томъ, что завтра я могу выписаться, мнѣ объявили съ вечера.

Я долго не спалъ и мечталъ о томъ, какъ найму саночки, буду быстро катить по улицамъ и дышать свѣжимъ морознымъ воздухомъ, какъ встрѣчусь съ Лизой и разскажу ей обо всемъ, что передумалъ и пережилъ за это время.

Но все вышло иначе. Не помню благодаря чему (кажется запропастилась куда-то моя одежда), но выѣхать изъ клиники я могъ только передъ вечеромъ. Вмѣсто зимы на дворѣ оказалась отвратительная погода. Была слякоть и сырость носилась въ воздухѣ, какъ въ банѣ паръ. Я нанялъ извозчика и поѣхалъ прямо къ Лизѣ. Съ полчаса я трясся на старыхъ дребезжащихъ дрожкахъ, запряженныхъ бѣлою лошадью, съ которой летѣла шерсть и обсыпала мое пальто вмѣстѣ съ брызгами лужъ. Гдѣ-то звонили къ вечернѣ, и звуки не плыли по воздуху, а обрывались, какъ будто самый колоколъ былъ обвязанъ мягкой матеріей. Кое-гдѣ зажглись электрическіе фонари и свѣтъ ихъ едва мерцалъ фіолетовыми пятнами.

Наконецъ извозчикъ сталъ у знакомаго подъѣзда. Я ужасно волновался.

---

Обо всемъ этомъ черезвычайно больно вспоминать… Начну съ того, что Лиза встрѣтила меня болѣе чѣмъ холодно, даже не спросила, отчего я такъ долго не былъ.

Въ этотъ день у нихъ собралось много народу, и я утѣшалъ себя тѣмъ, что теперь ей просто не до меня. Однако на душѣ было неспокойно. Инстинктомъ я чуялъ, что за эти двѣ недѣли въ жизни Лизы произошло какое-то важное событіе. Природа удивительно предусмотрительна, она какъ будто знаетъ, что мозги серьезно полюбившаго человѣка функціонируютъ не совсѣмъ правильно и въ это время посылаетъ на помощь инстинктъ, который подсказываетъ правду не хуже мозговъ. Передъ самымъ ужиномъ младшая сестренка Лизы, Женя, какъ будто-бы не взначай, сказала мнѣ:

— А у насъ новость…

— Какая?

— Это секретъ.

— А мнѣ его можно узнать?

— А вы никому не скажете?

— Никому.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Ну, слушайте… Лиза выходитъ замужъ, свадьба будетъ передъ масляной…

За кого, — я не спросилъ. Это мнѣ было все равно, да я и не сомнѣвался, что за юриста. Помню, что въ этотъ вечеръ я удивительно хорошо владѣлъ собою и только въ ухѣ у меня долго звенѣло, какъ послѣ оглушительнаго выстрѣла. Я даже остался ужинать и за ужиномъ шутилъ и въ комическомъ тонѣ разсказывалъ объ операціи, которую перенесъ. Потомъ я принималъ участіе въ какой-то игрѣ и, наконецъ, раскланявшись, со всѣми, вышелъ на улицу.

Психологически вѣрно, что солдатъ, получившій въ пылу боя смертельную рану, первое время (конечно очень недолгое) можетъ ее не почувствовать и сваливается только потомъ. Такъ было и со мною. Только на улицѣ я вдругъ почувствовалъ, что изъ глазъ у меня, безъ всякаго плача покатились крупныя, горячія слезы… Валилъ мокрый снѣгъ. Я часто скользилъ и разъ упалъ, какой-то прохожій обернулся и сказалъ:

— Ишь студентъ насвистался…

На другой день я дѣйствительно насвистался и даже ночевалъ въ участкѣ… Да, нелѣпое было время».

Докторъ глубоко вздохнулъ и закурилъ новую папиросу. Я не удержался и спросилъ его:

— Неужели, Ѳедоръ Петровичъ, вы, такой врагъ алкоголя, когда-нибудь были способны напиться?

— Такъ какъ слѣдуетъ, до потери сознанія, я былъ пьянъ всего два раза въ жизни, вотъ именно въ этотъ день и потомъ, еще послѣ полученія диплома, но объ этомъ рѣчь будетъ впереди.

«Итакъ, переживъ острый періодъ отчаянія, я успокоился довольно быстро. Только попросилъ перевести меня въ комнату, которая выходила окнами во дворъ, и затѣмъ на время потерялъ всякую способность учиться. Пришлось остаться на второй годъ на курсѣ и пробыть въ университетѣ вмѣсто двухъ, еще цѣлыхъ три года. Конечно, я могъ перейти, но медицинскій факультетъ это не юридическій, — самому потомъ было бы хуже.

Лиза вѣнчалась въ январѣ, а потомъ они переѣхали на другую квартиру и я, къ моему благополучію, ее больше не встрѣчалъ. Лѣтомъ мнѣ говорили, что юристъ выдержалъ государственные экзамены и назначенъ въ провинцію земскимъ начальникомъ, куда отправился вмѣстѣ съ женой.

Слѣдующіе три года въ моей жизни прошли удивительно однообразно. Клиники, аудиторія, собственная комната, учебники и больше ничего. Ни въ театрѣ я ни разу не былъ, ни одной книги беллетристическаго содержанія не прочелъ, словомъ для внѣшней жизни совсѣмъ умеръ. Наконецъ наступили и наши окончательные экзамены. Какъ и всегда на медицинскомъ факультетѣ, дѣло было осенью.

Помню, за два или за три дня до полученія диплома кто-то мнѣ сказалъ, что Лиза пріѣхала погостить къ роднымъ. Извѣстіе это не произвело на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія. Такъ вотъ если человѣкъ просидѣлъ долго въ одиночной камерѣ, то даже онъ теряетъ способность реагировать на такое важное для него слово, какъ, — свобода.

Наконецъ полученъ дипломъ, да еще съ отличіемъ. Я немного ошалѣлъ. Очень уже страннымъ мнѣ показалось, что никогда не нужно будетъ волноваться и мучиться передъ экзаменами. Отъ радости я дошелъ до такого идіотства, что сейчасъ же прибилъ на парадной двери свою визитную карточку, а сверху огромными буквами, на манеръ печатныхъ, сдѣлалъ надпись: „докторъ“. Вообще психическія потрясенія часто выражаются въ очень странной формѣ, говорю это къ тому, что раньше я всегда былъ ярымъ противникомъ всякихъ объявленій и оффиціальныхъ званій, тѣмъ болѣе, что на первую практику я еще и разсчитывать не могъ, да и не было въ ней надобности.

Вмѣстѣ со мною окончили курсъ два пріятеля — одинъ грузинъ Ахабадзе, другой русскій Вязновъ. Оба они еще во время экзаменовъ подговаривались къ тому, что по случаю полученія дипломовъ недурно было бы хорошенько выпить и повеселиться. Мы рѣшили устроить это въ моей квартирѣ, такъ какъ отецъ и мать еще не возвращались изъ деревни и стало быть мы никому не могли помѣшать. Вечеромъ мы накупили нѣжинской рябиновой, коньяку, шпротовъ, пикулей, грибковъ и всего, что для самаго здороваго человѣка противупоказано. Втащили въ комнату самоваръ, заперлись съ улицы и орудуемъ… Запахло сургучемъ и алкоголемъ и мнѣ сразу стало противно. Выпилъ я двѣ рюмки коньяку, а больше не могу, не лѣзетъ, да и кончено. Я предоставилъ пріятелямъ дѣйствовать по ихъ усмотрѣнію, а самъ отворилъ окно и легъ на подоконникъ. На улицѣ свѣжо, не пыльно, народу мало. Балалайка гдѣ-то тренькаетъ.

Лежалъ я такъ пока совсѣмъ стемнѣло, потомъ слѣзъ съ окна и снова подсѣлъ къ товарищамъ, они уже было какую-то пѣсню затянули. Вдругъ въ квартирѣ раздался отчаянный звонокъ. Слышно было какъ пробѣжалъ отворять, тяжело шлепая босыми ногами, дворникъ Степанъ, жившій въ квартирѣ. Стукнулъ болтъ на двери и сейчасъ же заговорилъ женскій визгливый голосъ. Я вышелъ посмотрѣть въ чемъ дѣло и уже въ дверяхъ комнаты столкнулся со Степаномъ и съ какой-то женщиной въ платкѣ.

— Который здѣсь докторъ? — спрашиваетъ она.

Ахабадзе уставился на нее и кричитъ:

— Усѣ, матушка, доктора…

Я спросилъ, что ей надо?

Женщина такъ и засыпала горохомъ:

— А пожалуйста, пожалуйста, скорѣе идите, нашъ Святославчикъ кажись руку себѣ исломалъ, бариня очень безпокоятся…

— Какой такой Святославчикъ? — кричитъ Ахабадзе.

Я махнулъ на него рукою, — молчи, дескать, пьяная рожа, и спросилъ женщину, далеко ли живетъ барыня, оказалось недалеко. Сильно волнуясь, я взялся за фуражку, и потомъ изъ какого-то новаго для меня чувства деликатности спросилъ пріятелей:

— Можетъ быть изъ васъ, господа, кто-нибудь желаетъ пойти? — а самъ думаю: „ну куда имъ идти, — войдетъ да еще на порогѣ и растянется“…

— Нѣтъ, нѣтъ, — оретъ кавказецъ, — ступай самъ, ты хирургомъ хотѣлъ быть… ступай, пажалуйста ступай.

Выбѣжали мы съ этой бабой на улицу, не прошли и квартала, какъ вдругъ она остановилась у знакомаго подъѣзда. Меня такъ и дернуло за сердце. Намъ сейчасъ же отворили. Подымаясь по лѣстницѣ, я дѣлалъ огромныя усилія, чтобы овладѣть собою и это мнѣ удалось, какъ и всегда удавалось въ трудныя минуты.

Насъ встрѣтила Лиза въ полуразстегнутомъ пеньюарѣ, раскраснѣвшаяся, пышная такая. Пряди золотыхъ волосъ на лобъ сползли. Она крѣпко пожала мою руку и, кажется, не узнала меня, потомъ сейчасъ же заговорила:

— Ахъ, докторъ, я не замѣтила, какъ онъ влѣзъ на комодъ и только прибѣжала на его крикъ, когда онъ уже упалъ. Теперь онъ только стонетъ, но я такъ боюсь, онъ такъ страшно кричалъ…

Вивисектора уже не было, а была мать, волнующаяся, любящая и потому прелестная. Я погладилъ рукою бороду и этакимъ солиднымъ баскомъ говорю:

— Будьте любезны, позвольте поглядѣть на больного.

— Пожалуйте сюда.

Мы съ Лизой вошли въ ярко освѣщенную спальню. На одной изъ кроватей лежалъ съ заплаканными глазами толстенькій мальчикъ лѣтъ двухъ и слабо всхлипывалъ. Увидѣвъ меня, онъ сейчасъ же замолчалъ и широко раскрылъ глаза.

Я осмотрѣлъ, а потомъ расправилъ сначала одну его руку, потомъ другую.

— Ни перелома, ни вывиха во всякомъ случаѣ нѣтъ, иначе бы онъ поднялъ страшный крикъ, — сказалъ я. — Вѣроятно онъ просто сильно ударился локтемъ, отъ такихъ ушибовъ болевыя ощущенія бываютъ чрезвычайно сильны. Теперь присутствіе посторонняго человѣка отвлекло его вниманіе, вотъ онъ и притихъ. Нужно посмотрѣть, нѣтъ ли у него на локтѣ ссадины. Будьте добры, снимите съ него рубашечку.

Лиза проворно начала раздѣвать сына. Я ей помогалъ. Наши руки часто встрѣчались. Раза два она задѣла своимъ бюстомъ о мой локоть. У меня чуть сперло дыханье, но я сейчасъ же овладѣлъ собою.

На локтѣ у мальчика дѣйствительно оказалась едва замѣтная ссадина.

— Можно положить компрессикъ, въ сущности же это пустяки.

Я перевязалъ ему ручку и, дѣлая эту въ сущности ненужную операцію, ощущалъ огромную, почти отцовскую нѣжность. Въ это время уже не Лиза, а я самъ наблюдалъ себя и самъ надъ собою смѣялся горькимъ смѣхомъ. „Вѣдь этотъ малышъ могъ бы быть съ такимъ же успѣхомъ и моимъ сыномъ“, — думалъ я.

Сдѣлавъ перевязку, я вышелъ изъ спальни и взялся за фуражку. Лиза меня догнала.

— Простите, докторъ, что я васъ понапрасну потревожила. Папа и мама ушли въ гости, мужа тоже нѣтъ и я совсѣмъ растерялась…

Я улыбнулся и кивнулъ головою, дескать: „что же дѣлать, я васъ понимаю, вы мать“…

— Куда же вы, можетъ быть хотите выпить стаканъ чая?

Чаю мнѣ не хотѣлось, но посмотрѣть на Лизу еще хотѣлось, и я остался. Такъ иногда хочется еще разъ взглянуть на лицо дорогого мертвеца, хоть и знаешь, что для тебя онъ уже никогда не оживетъ.

Мы перешли въ столовую. Лиза, шумя пеньюаромъ и улыбаясь глазами, принялась наливать чай. Я назвалъ по имени и отчеству и спросилъ:

— Вы меня не узнали?

— Ваша фамилія Орловъ?

— Орловъ.

Лиза закусила нижнюю губку и слегка покраснѣла.

— Теперь узнала, но какъ васъ измѣнила борода и этотъ штатскій костюмъ.

— И вы измѣнились.

— Къ лучшему или худшему?

— Къ лучшему.

О чемъ она говорила потомъ, я не помню, кажется о своей фигурѣ, потомъ о своемъ счастьи съ мужемъ. Я сидѣлъ и только глядѣлъ на ея лицо, какъ на портретъ давно умершей Лизы. Должно быть я былъ разсѣянъ и это ей не понравилось. Когда я всталъ, она меня больше не удерживала.

На прощанье она снова подала мнѣ руку и я сейчасъ же ощутилъ въ своей рукѣ два серебряныхъ рубля. До сихъ поръ не умѣю точно опредѣлить то брезгливое волненіе и злость, которыя вдругъ придавили меня. Женщина, на которую я молиться былъ готовъ, вдругъ даетъ мнѣ деньги, какъ лакею, какъ своему наемнику.

— Нѣтъ, ужъ вы это оставьте, — прохрипѣлъ я.

— Но, докторъ, право вы меня ставите въ неловкое положеніе.

— Нѣтъ, ужъ…

Я выдернулъ руку. Два рубля упали на полъ и покатились въ разныя стороны. Я не сталъ ихъ подымать и, не оборачиваясь, побѣжалъ съ лѣстницы. Стыдно, досадно, больно было. Конечно, оскорбительнаго въ ея поступкѣ не заключалось ничего, но, вѣроятно, такое же ощущеніе испыталъ бы всякій, получивъ отъ любимаго человѣка по физіономіи. Хотѣлось скорѣе уйти отъ самого себя. Я и ушелъ къ давно ожидавшимъ меня пріятелямъ. Увидѣвъ какъ я вдругъ накинулся на выпивку, они рѣшили, что я отъ радости одурѣлъ.

— Паздравляемъ, съ первой практикой паздравляемъ! — кричалъ Ахабадзе, наливая мнѣ рюмку за рюмкой.

Потомъ они кричали вмѣстѣ и подбрасывали меня на „ура“»…

Ѳедоръ Петровичъ вдругъ замолчалъ и далеко бросилъ окурокъ, а потомъ добавилъ:

— Вотъ эта… Наденька, что сегодня сидѣла возлѣ меня за утреннимъ чаемъ, о которой вы еще сказали, что она сложена вродѣ Венеры, такъ она очень напоминаетъ Лизу. Тяжело это…

Примѣчанія

1. лат.
2. Необходим источник цитаты
3. фр. Cléo de Merode — Клео де Меродъ. Прим. ред.
4. Необходим источник цитаты