Доктор Севьер (Кейбл)/ДО

Доктор Севьер
авторъ Джордж Вашингтон Кейбл, пер. М. П.

Оригинал: англ. Dr. Sevier, опубл.: 1884. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 1-6, 1889.

ДОКТОРЪ СЕВЬЕРЪ.

Романъ Джоржа Кэбля.

I.

Докторъ.

Главнымъ путемъ, ведущимъ къ обогащенію, въ Новомъ-Орлеанѣ уже съ давнихъ поръ считается улица Карбиделетъ. Вы встрѣтите самыя бойкія лица именно тамъ, а не въ другомъ мѣстѣ, — такія лица, у которыхъ носы какъ будто и длиннѣе, и острѣе, глаза какъ-будто меньше и живѣе и какъ-то ближе посажены другъ къ другу, нежели у прохожихъ остальныхъ улицъ. Здѣсь суетятся биржевые маклера и коммиссіонеры, здѣсь собираются, при четырехъ звучныхъ ударахъ биржеваго колокола, всѣ эти хитрые и простодушные, и опрометчивые, и осторожные люди, съ самыми различными характерами, въ самомъ пестромъ смѣшеніи. На этой улицѣ возвышается высокій фасадъ хлопчато-бумажной биржи. Съ улицы видѣнъ ея главный залъ, биткомъ набитый прилично держащею себя толпой, здѣсь вы стоите какъ бы у того невидимаго центральнаго паровика, который приводитъ въ движеніе колеса и пружины дѣла, захватившаго всѣ интересы города. Въ отдаленномъ углу зала глазъ вашъ можетъ различить такъ называемый «Future Boom», а слухъ пораженъ ужасающимъ топотомъ и бычачьимъ и медвѣжьимъ ревомъ. По обѣимъ сторонамъ улицы во всю длину ея живутъ корабельные и страховые агенты, а въ верхнихъ этажахъ помѣщаются иностранные консулы, среди безконечнаго множества адвокатовъ и нотаріусовъ.

Въ 1856 году эта улица только начинала принимать свой теперешній видъ. Она становилась любимымъ мѣстопребываніемъ хлопчато-бумажныхъ купцовъ въ торговое время. Вмѣсто нынѣшней биржи, мѣстомъ сборища тогда служила имъ проѣзжая, для всѣхъ открытая улица; люди наживали цѣлыя состоянія, стоя на тумбахъ, въ часы торговли, тротуары были постоянно заняты несмѣтными толпами агентовъ, покупателей, маклеровъ, вѣсовщиковъ, контролеровъ, сортировщиковъ, отборщиковъ, продавцовъ обращиковъ, и воздухъ оглашался криками и приказаніями, относящимися къ хлопчато-бумажному дѣлу.

Во второмъ этажѣ дома подъ 3½ съ окнами, выходящими на улицу, помѣщалась контора доктора Севьера. Мѣстоположеніе этой конторы было удобно во всѣхъ отношеніяхъ. Непосредственно подъ ея окнами расположены были тротуары, гдѣ собирались люди, которые изъ всѣхъ ново-орлеанскихъ жителей могли дороже оплачивать свои болѣзни и менѣе всѣхъ желали умереть. У ближайшаго угла, съ лѣвой стороны, была главная артерія города — Каналь-стритъ; за ней тянулся французскій кварталъ, составляющій болѣе древнюю часть города, въ то время еще не обѣднѣвшую. На правой сторонѣ, прямо въ виду оконъ конторы, блестѣли ослѣпительною бѣлизной стѣны гостиницы Сентъ-Чарльзъ, гдѣ останавливались набобы прирѣчныхъ плантанцій съ своими представительными женами въ періодъ тѣхъ особыхъ ожиданій, которыя требуютъ самой искусной медицинской помощи. Съ другой же стороны, завернувъ за уголъ верхней части улицы и спустившись внизъ по Коммонъ-стритъ, докторъ могъ въ три минуты быстрой ѣзды доѣхать до своего отдѣленія въ большомъ городскомъ госпиталѣ и да медицинской академіи, гдѣ онъ занималъ каѳедру по акушерству. Такимъ образомъ, онъ лѣвую руку свою какъ бы протягивалъ богатымъ, а правую — бѣднымъ, но лѣвшой онъ отнюдь не былъ.

Нельзя, однако, сказать, чтобы въ его отношеніяхъ къ людямъ вообще было много сантиментальности. Даже съ внѣшней стороны онъ обыкновенно держалъ себя какъ бы выпрямившись во всей строгости и чистотѣ своихъ убѣжденій. Высокаго роста, худой, блѣдный, съ рѣзкимъ голосомъ и проницательнымъ взглядомъ, онъ былъ строгъ въ своихъ сужденіяхъ, запальчивъ въ спорахъ и неумолимо жостокъ всюду, за исключеніемъ комнаты больнаго. Въ глубинѣ души его, однако, таилось много тепла, но требованія, которыя онъ предъявлялъ къ человѣческой справедливости, выступали у него какъ пушечныя жерла сквозь бойницы его добродѣтелей. Уничтоженіе зла представлялось ему высшею цѣлью жизни; этотъ принципъ, повидимому, легъ въ основаніе всей врачебной его дѣятельности, пока, наконецъ, болѣе зрѣлый возрастъ и болѣе серьезное самоизученіе не привели его къ признанію, что дѣлать добро — можетъ быть, еще выше, еще лучше. Онъ всю жизнь велъ борьбу съ болѣзнями, ему постоянно приходилось нападать, подавлять, отсѣвать, вырывать съ корнями, что и сдѣлалось основнымъ стимуломъ всѣхъ его дѣйствій. Благотворныя послѣдствія этихъ дѣйствій служили лучшимъ доказательствомъ его глубокаго чувства доброжелательства къ людямъ; но чувство это было почти незамѣтно, благодаря той нетерпимости во злу, которая такъ прекрасна и такъ рыцарски-благородна въ пору самой ранней юности, но затѣмъ, когда первый пылъ крови охлаждается, должна перейти въ болѣе человѣческое настроеніе.

Позднѣе онъ сталъ другимъ, но то было въ 1856 году. «Не противиться злу» казалось ему тогда жалкимъ и мелкимъ плутовствомъ. Идти же на встрѣчу злу, возставать противъ него всюду, среди пользующихся благами жизни и среди не пользующихся ими, представлялось ему послѣднимъ словомъ истиннаго благородства, а это качество было краеугольнымъ камнемъ его вѣры. Другой потребности, по его мнѣнію, въ жизни не существовало.

— Но, вѣдь, человѣкъ долженъ же жить, — говорилъ ему одинъ изъ его родственниковъ, которому, между нами будь сказано, онъ отказалъ въ помощи.

— Нѣтъ, сэръ, вы не то говорите: наоборотъ, человѣкъ долженъ умереть! Ну, такъ, пока онъ живъ, пускай живетъ сообразно съ своимъ человѣческимъ достоинствомъ!

Изъ этого видно, какъ мало гармонировала обстановка улицы Баровделетъ съ характеромъ доктора Севьера. Каждое утро, когда онъ въ каретѣ проѣзжалъ по этой улицѣ къ себѣ домой, ему приходилось слѣдовать между длинными, неровными рядами подобныхъ себѣ существъ, толпящихся по обѣимъ сторонамъ тротуара: печальныя и недостойныя сборища людей, жизнь которыхъ въ теченіе цѣлаго дня и цѣлаго года находилась въ полномъ и исключительномъ подчиненіи добыванію богатства и каждый страстный порывъ которыхъ былъ лишь подтвержденіемъ зловѣщей старой пословицы: «Время — деньги».

— Вы ошибаетесь, сэръ, время неизмѣримо важнѣе денегъ: время есть жизнь! — постоянно возражалъ на это докторъ Севьеръ.

Къ тому же, въ этой толпѣ было много всѣмъ хорошо извѣстныхъ людей, состояніе которыхъ было добыто незаконными путями. Съ хлопчато-бумажною торговлей было связано много побочныхъ занятій, дающихъ обильныя жатвы въ видѣ случайныхъ доходовъ, при каждомъ новомъ толчкѣ кареты на глаза доктора попадались такія лица, богатства которыхъ были нажиты съ помощью мошенничества, облеченнаго въ приличныя внѣшнія формы. То было время азартныхъ торговыхъ операцій, и въ Новомъ-Орлеанѣ на торговлю смотрѣли тогда какъ на добычу, случайно выброшенную крушеніемъ на улицу Карбиделетъ. Такое зрѣлище возбуждало постоянное негодованіе высокаго, худаго, проницательнаго доктора.

— Посмотрите на этихъ грабителей обломковъ, выбрасываемыхъ житейскимъ моремъ! — замѣчалъ онъ, бывало.

Въ восемь часовъ утра онъ обыкновенно завтракалъ, въ девять — приходилъ въ неистовство, въ десять — страдалъ диспепсіей.

Вопросъ добыванія денегъ сдѣлался для него больнымъ вопросомъ. «Да, у меня есть деньги, но я не бѣгаю за ними. Онѣ сами ко мнѣ являются, потому что я ищу и исполняю дѣло ради самаго дѣла. И каждый можетъ добыть себѣ деньги тѣмъ же путемъ, да и почему бы деньгамъ добываться иначе?»

Онъ не только презиралъ низкіе мотивы большинства людей, ищущихъ богатства, но шелъ гораздо дальше, подвергая сомнѣнію самую нужду. Въ неспособности человѣка найти себѣ работу или къ неудачѣ бѣдняка онъ относился съ тою же гадливостью, съ какой смотрѣлъ на заплаты, выставленныя на-показъ нищимъ, уличнымъ шарманщикамъ.

— Если человѣкъ хочетъ дѣйствительно получить работу, онъ ее найдетъ. Что же касается милостыни, для человѣка должно быть легче умереть съ голоду, чѣмъ нищенствовать.

Чувство, такимъ образомъ высказанное, было далеко не мягкое, но оно вытекало изъ самой сущности вѣры доктора въ самого себя и изъ страстнаго желанія поставить все человѣчество на извѣстную нравственную высоту.

— Впрочемъ, — прибавлялъ онъ, бывало, сунувъ руку въ карманъ и вынимая кошелекъ, — я готовъ помочь всякому желающему быть полезнымъ, и больнымъ тоже — это ужь само собой разумѣется. Но я долженъ знать, что я дѣлаю, помогая.

Зналъ ли кто изъ насъ нужду? Только тотъ и пойметъ настоящее значеніе свободы, кто испыталъ нужду и прошелъ черезъ ея тяжелую школу, и хотя любить нужду нельзя, но въ ней основа истиннаго гуманизма. Докторъ многому учился въ своей жизни, но съ нуждою онъ не былъ знакомъ и черезъ ея школу не проходилъ. Отсюда и жесткость его. Возможно ли осуждать эту черту, какъ недостатокъ? Конечно. Но осудить человѣка съ такимъ недостаткомъ не хватаетъ духу. Любить недостойнаго и относиться съ теплотой и добрымъ чувствомъ къ заблуждающемуся, оставаясь, въ тоже время, справедливымъ — удѣлъ очень немногихъ среди самыхъ лучшихъ людей. Докторъ достигъ этого, но гораздо позднѣе, переживъ все то, что составляетъ предметъ нашей повѣсти. Если бы онъ испыталъ на себѣ всю тягость бѣдности и нужды, вѣроятно, разсказъ этотъ никогда не былъ бы написанъ.

II.

Молодой незнакомецъ.

Въ 1856 году Новый-Орлеанъ переживалъ самое мрачное десятилѣтіе своей исторіи. Какъ разъ въ это время городъ былъ переполненъ новоприбывшими иностранцами, съѣхавшимися сюда со всѣхъ концовъ торговаго свѣта, въ погонѣ за наживой. Ихъ не только не пугали опустошенія, производимыя холерой и желтою лихорадкой, — казалось, напротивъ, они-то и манили ихъ сюда. Въ теченіе трехъ послѣднихъ — 1853, 54, и 55 — годовъ болѣе тридцати пяти тысячъ труповъ было свезено на кладбища, и, несмотря на это, въ 1856 году, кромѣ кораблей, нагруженныхъ европейскими эмигрантами, изъ всѣхъ штатовъ Союза прибывали сотни неакклиматизированныхъ юношей, въ надеждѣ занять пустыя мѣста, которыя должны были, по ихъ мнѣнію, образоваться въ рядахъ клерковъ, составляющихъ цѣлую армію въ этомъ центрѣ вывозной торговли.

На этихъ искателей труда докторъ Севьеръ. часто обращалъ свои взоры съ участіемъ и даже съ нѣкоторою жалостью, скрываемою подъ внѣшнимъ нетерпѣніемъ: «Кому можетъ быть пріятно видѣть, — спрашивалъ онъ, — какъ эти мужчины и женщины съ намѣреніемъ увеличиваютъ рискъ уже и безъ того шаткой жизни?» Но, въ то же время, онъ чувствовалъ къ нимъ уваженіе. Эмиграція, въ общемъ отвлеченномъ ея значеніи, имѣетъ дѣйствительно одну облагораживающую ее сторону. Эмигрантъ долженъ оторваться отъ друзей, отъ помощи, отъ искушеній, заключающихся въ дорогихъ связяхъ, и идти въ добровольное изгнаніе, подвергаться многимъ предвидѣннымъ и непредвидѣннымъ опасностямъ, надѣясь только на собственныя силы для обмѣна честнаго труда на хлѣбъ и одежду. Глаза доктора оживлялись при видѣ этихъ здоровыхъ, широкоплечихъ и краснощекихъ молодцовъ. Но вмѣстѣ съ ними встрѣчались и женщины съ слабымъ и нѣжнымъ тѣлосложеніемъ, и при видѣ ихъ чувствительная струна его сердца такъ сильно звучала, что онъ начиналъ досадовать на себя.

Въ одно ясное, свѣжее утро, въ началѣ октября, въ то время, когда докторъ проѣзжалъ по улицѣ Карбиделетъ по направленію къ своей конторѣ, одинъ изъ бѣлыхъ маленькихъ омнибусовъ, совершающихъ рейсъ до старой улицы Аполлона, застрялъ передъ его каретой, и кучеръ доктора былъ принужденъ повернуть экипажъ къ самому тротуару и остановить лошадь. Въ эту минуту докторъ совершенно случайно обратилъ вниманіе на молодаго человѣка симпатичной наружности, шедшаго по улицѣ и сосредоточенно, съ вниманіемъ иностранца разсматривавшаго вывѣски и объявленія на дверяхъ домовъ. Во время этой невольной задержки докторъ успѣлъ замѣтить, что молодой незнакомецъ два раза обращался за указаніями къ болѣе привычнымъ посѣтителямъ улицы и что оба раза его направляли далѣе. Наконецъ, дорога освободилась, лошадь доктора помчалась, незнакомецъ остался гдѣ-то позади, и черезъ минуту докторъ, перешагнувъ черезъ тротуаръ передъ своимъ крыльцомъ, поднялся по лѣстницѣ дома № 37, прямо въ свою контору. Почему-то ему показалось, — на лѣстницѣ какъ-то невольно впадаешь въ задумчивость, — что иностранецъ искалъ доктора.

Онъ едва успѣлъ отпустить трехъ или четырехъ ожидающихъ его посыльныхъ, которые при его появленіи встали со стульевъ, расположенныхъ вдоль стѣны корридора, и еще не успѣлъ прочитать тревожныя строки, начертанныя различными почерками на его грифельной доскѣ, когда молодой человѣкъ вошелъ въ комнату. Онъ былъ выше средняго роста, стройно, но не крѣпко сложенъ, съ мягкими каштановыми, нѣсколько взъерошенными волосами и одѣтъ въ хорошо-сшитое платье, его лицо выражало застѣнчивость, но, въ то же время, оно было полно надежды и энергіи.

— Докторъ!

— Что вамъ угодно, сэръ?

— Докторъ, моя жена очень больна. Можете ли вы немедленно ѣхать къ ней?

— Кто лечитъ ее?

— Я никого не звалъ, но въ эту минуту намъ необходимъ докторъ.

— Не знаю еще, поѣду ли я немедленно. Теперь часъ моего пріема въ конторѣ. А какъ далеко вы живете? И чѣмъ страдаетъ ваша жена?

— Мы на разстояніи какихъ-нибудь трехъ кварталовъ отсюда, недалеко, въ Таможенной улицѣ! — Затѣмъ дрожащимъ и прерывающимся голосомъ онъ началъ перечислять весьма серьезные симптомы болѣзни. Докторъ подмѣтилъ, что онъ былъ слегка глухъ; онъ выговаривалъ слова, какъ будто самъ не слыша ихъ.

— Да, — сказалъ докторъ Севьеръ, направляясь къ шкапу, гдѣ лежали зловѣщіе инструменты изъ накладнаго серебра, — это еще ничтожная часть тѣхъ испытаній, которыя приходится женщинамъ переживать за сомнительную честь быть нашими матерями. Я ѣду къ вамъ. Какой нумеръ вашего дома? Но лучше, если бы вы поѣхали со мной! — Съ этими словами онъ отошелъ отъ стекляннаго шкапа, притворилъ его дверцу и взялъ шляпу въ руки.

— Нарцисъ!

Въ стѣнѣ, отдѣлявшей корридоръ, была дверь въ маленькую переднюю, гдѣ мѣста было какъ разъ столько, сколько необходимо для помѣщенія одного бухгалтера. У доктора, кромѣ занятій по своей профессіи, были еще другіе интересы, и, для соблюденія всѣхъ ихъ, онъ считалъ необходимымъ, или, по крайней мѣрѣ, удобнымъ, держать постоянно при себѣ лицо для веденія своихъ книгъ и счетовъ. Черезъ открытую дверь можно было видѣть, сидящаго на высокомъ табуретѣ у еще болѣе высокаго пюпитра, молодаго человѣка, съ очень красивымъ профилемъ и хорошо сложенною фигурой. Услыхавъ свое имя, онъ въ одинъ прыжокъ очутился въ комнатѣ доктора, дѣлая ему изысканно-благовоспитанный поклонъ.

— Я вернусь черезъ четверть часа, — сказалъ докторъ. — Поѣдемте, мистеръ… — и онъ вышелъ съ незнакомцемъ.

Нарцисъ хотѣлъ было сказать что-то. Онъ постоялъ минуту, затѣмъ поднесъ къ губамъ оставшійся едва замѣтный кончикъ папироски, затянулся имъ долго, задумчиво, сдѣлалъ полуоборотъ на каблукѣ, швырнулъ окурокъ въ плевальницу, съ отчаянною энергіей выпустилъ изъ своихъ ноздрей двѣ длинныя струи дыма и, грозя кулакомъ на дверь, черезъ которую вышелъ докторъ, сказалъ:

— Проваливай, старая лошадь! — Нѣтъ, не совсѣмъ такъ: трудно передать его произношеніе. Въ словѣ «проваливай», какъ и вообще, онъ не выговаривалъ буквы «р» и выходило такъ: пуоваливай, стауя уошадь!^[1].

Послѣ этого онъ медленно направился къ своему пюпитру съ тѣмъ чувствомъ облегченія, которое испытываютъ нѣкоторые люди при возобновленіи заемнаго обязательства, и взялся опять за перо.

Карета доктора быстро катилась по Каналь-стриту.

— Докторъ, — сказалъ незнакомецъ, — я не знаю, какая цѣна вашихъ визитовъ.

— Самая высокая, — отрѣзалъ докторъ, котораго какъ разъ въ это время жестоко мучила диспепсія.

Короткій отвѣтъ обжогъ молодаго человѣка.

— Я не намѣренъ торговаться съ вами, докторъ! — и онъ сердито вспыхнулъ при этихъ словахъ, тяжело дыша сквозь стиснутыя губы и яростно мигая съ тѣмъ негодованіемъ, которое обыкновенно прорывается у школьниковъ передъ суровымъ учителемъ.

Докторъ отвѣтилъ болѣе сдержанно:

— Что же вы хотѣли сказать?

— Я хотѣлъ предложить заплатить вамъ впередъ, такъ какъ я совершенно вамъ незнакомъ. — Въ голосѣ его чувствовалась дрожь, но сказалась и торжествующая гордость, какъ бы въ ожиданіи, что такое заявленіе неминуемо должно пристыдить доктора. Онъ вынулъ при этомъ бумажникъ изъ кармана и досталъ монету въ двадцать долларовъ.

Докторъ съ нетерпѣніемъ и удивленно посмотрѣлъ ему прямо въ лицо, затѣмъ отвернулся, какъ бы сдерживая себя, и сказалъ глухимъ голосомъ:

— Я бы предпочелъ торгъ съ вашей стороны.

— Я не разслышалъ… — замѣтилъ его собесѣдникъ, напрягая свой слухъ.

Докторъ повелъ рукой.

— Извольте положить это на мѣсто.

Молодой незнакомецъ былъ озадаченъ. Онъ помолчалъ нѣсколько времени; на лицѣ его выразилось нетерпѣніе и замѣшательство. Онъ все еще держалъ монету, переворачивая ее на ладони ногтемъ большаго пальца.

— Вѣдь, вы не знаете меня, докторъ, — сказалъ онъ.

На это послѣдовалъ такой же холодный отвѣтъ:

— Вотъ мы и знакомимся.

Жертва его насмѣшки прикусила губу и несогласіе свое выразила рѣзкимъ, безсознательнымъ движеніемъ подбородка въ сторону.

— Право, лучше, если бы вы… — и онъ опять перевернулъ монету.

Врачъ окинулъ золото орлинымъ, неподвижнымъ взглядомъ.

— Я не на этихъ основаніяхъ занимаюсь медицинскою практикой.

— Но, докторъ, — настаивалъ молодой человѣкъ, желая успокоить его, — вы можете на этотъ разъ сдѣлать исключеніе. Разумныя причины лучше всякихъ правилъ, говаривалъ часто мой старый учитель. Я здѣсь безъ друзей, безъ писемъ, безъ какихъ бы то ни было бумагъ; вотъ единственная рекомендація, которую я могу вамъ предложить.

— Вовсе не рекомендуетъ васъ: это всякому доступно.

Незнакомецъ вздохнулъ тяжелымъ, напряженнымъ вздохомъ, безпомощно улыбнулся и, казалось, хотѣлъ еще что-то сказать, но, не зная, что именно, опустилъ руку.

— Что же, докторъ, — и онъ облокотился локтемъ на колѣно, еще разъ перевернулъ монету и сдѣлалъ попытку привлечь вниманіе врача, напуская на себя ребяческую веселость, — я больше уже не буду просить васъ брать плату впередъ, но хочу попросить васъ приберечь эти деньги для меня. Я могу потерять ихъ, а то, пожалуй, могутъ и украсть ихъ у меня, или… докторъ, право, мнѣ было бы пріятнѣе, если бы вы согласились.

— Нѣтъ, ужь тутъ-то я вамъ помочь не могу. Я буду лечить вашу жену, а затѣмъ пришлю вамъ свой счетъ.

Докторъ скрестилъ руки и, повидимому, все вниманіе свое устремилъ на кучера. Но, въ то же время, онъ спросилъ:

— Вы подвержены, можетъ быть, эпилептическимъ припадкамъ, а?

— Вовсе нѣтъ, сэръ!

Негодованіе, прозвучавшее въ короткомъ отвѣтѣ, не вызвало никакого замѣчанія со стороны доктора, который молча обсуждалъ самъ съ собою, что бы могло означать странное поведеніе молодаго человѣка? Онъ не могъ рѣшить, являлось ли оно послѣдствіемъ пьянства, картежничества, или это былъ ловкій маневръ человѣка, желающаго втереться въ его довѣріе? А, можетъ быть, тутъ просто тщеславіе или ошибка вслѣдствіе житейской неопытности? Онъ вдругъ повернулся и быстрымъ, испытующимъ взглядомъ осмотрѣлъ черты лица незнакомца: уловить въ нихъ онъ могъ только выраженіе какого-то задумчиваго смущенія, которое въ ту же минуту исчезло, врачъ также быстро отвернулся.

— Докторъ… — началъ молодой человѣкъ и запнулся.

Врачъ молчалъ. Онъ снова обдумывалъ вопросъ. Предложеніе незнакомца было нелѣпо по своей непрактичности и недѣловитости. Доктора вовсе не занимала мысль, что его роль могла въ данномъ случаѣ показаться не великодушной, лишь бы дѣйствія его были правильны; ему даже отчасти нравилось, если съ внѣшней стороны они получали отталкивающій видъ: такова была его обычная манера запугивать, напоминающая немного обычай индѣйцевъ раскрашивать себѣ тѣло передъ войной для устрашенія враговъ. Онъ чувствовалъ въ незнакомцѣ нѣчто вполнѣ соотвѣтствующее его собственнымъ теоріямъ жизни, напримѣръ: нежеланіе оставаться въ долгу. Если дѣйствительно онъ такъ думалъ, то это было хорошо. Больше всего понравилось доктору въ незнакомцѣ его боязливое отношеніе къ деньгамъ. Рѣшительно, молодой человѣкъ производилъ на него благопріятное впечатлѣніе.

— Дайте, мнѣ монету, — сказалъ докторъ, хмуря брови, — но помните, что это по-вашему такъ слѣдуетъ, — онъ сунулъ золото въ карманъ своего жилета, — но отнюдь не по-моему.

Молодой человѣкъ засмѣялся отъ видимаго облегченія, и, не зная, что дѣлать, началъ тереть себѣ колѣно рукой; нѣжность склада этой руки бросалась въ глаза. Докторъ опять посмотрѣлъ на него смягченнымъ уже взоромъ.

— Вы, вѣроятно, убѣждены, что вы совершенно правильно разрѣшили всѣ вопросы жизни, не правда ли?

— Да, я убѣжденъ, — возразилъ тотъ, въ свою очередь скрещивая руки.

— Гм… я такъ и думалъ. Вамъ, однако, недостаетъ еще опытности, — и докторъ закончилъ свою рѣчь кивкомъ головы.

Молодому человѣку показалось это забавнымъ, хотя въ душѣ, быть можетъ, забавы было меньше, чѣмъ на лицѣ, и онъ вскорѣ указалъ пальцемъ на свою квартиру:

— Вотъ здѣсь, на этой сторонѣ, № 40, — и оба вышли изъ кареты.

III.

Его жена.

Въ прежнія времена въ Новый-Орлеанъ, въ прохладное время года, съѣзжалось со всѣхъ концовъ множество торговцевъ, которые не желали жить постоянно въ городѣ, зараженномъ лихорадкой; этотъ временный наплывъ пріѣзжихъ приносилъ много прибыли содержателямъ меблированныхъ комнатъ. Въ то же время, былъ другой классъ людей, безвыѣздно жившихъ въ городѣ, въ руки которымъ и попадало это доходное дѣло безъ всякихъ хлопотъ и по естественному ходу вещей. Самыя приличныя и удобныя помѣщенія такого рода были извѣстныя всему городу «chambres garnies» въ Таможенной и Біенвальской улицахъ, которыя содержались мулатками или квартеронками, родившимися уже свободными или освобожденными позднѣе и пользующимися всеобщимъ уважаніемъ.

Въ 1856 году славные дни этой полу касты уже закатились. Требованія сдѣлались строже и все то, что стремилось достичь извѣстной порядочности, независимо отъ того, была ли бѣлизна ихъ кожи послѣдствіемъ естественныхъ или искусственныхъ причинъ, тщательно стало избѣгать знаменитые танцовальные вечера квартероновъ. Цѣлыя поколѣнія квартеронокъ успѣли перебывать на службѣ богатыхъ дамъ французскаго происхожденія, и многія изъ нихъ сдѣлались, благодаря этому, превосходными экономками. Нѣкоторымъ изъ нихъ удалось накопить деньги путемъ наслѣдства, другимъ путемъ сбереженія, и всѣ эти преимущества имъ легко давались, благодаря способности, которой отличаются женщины латинской расы: выносить какое угодно неловкое положеніе съ невозмутимымъ спокойствіемъ; въ нихъ, какъ въ желтой Миссисипи, не найдешь отраженія задернутаго тучами неба. Ко всѣмъ этимъ качествамъ квартеронки присоединяли еще замѣчательную дѣловую энергію и умѣлость, полученную несомнѣнно отъ той же латинской крови. Ничто не могло такъ напомнить обстановку домашняго очага, не будучи таковымъ, какъ эти комнаты, сдаваемыя всевозможными madame Cécile, Sophie, Athalie, Polyxène и другими, какъ бы тамъ ихъ ни называли.

Больная жена молодаго человѣка лежала въ одномъ изъ такихъ домовъ; домъ этотъ выступалъ своимъ фасадомъ матово-кирпичнаго цвѣта на тротуаръ Таможенной улицы и неизбѣжная квадратная небольшая вывѣска, со словами «Chambres à louer», висѣла на веревочкѣ у балкона, болтаясь и крутясь по вѣтру. Молодая невольница открыла дверь входящимъ мужчинамъ и оба, не останавливаясь, взошли наверхъ, въ большую свѣтлую комнату. На высокой кровати, отдѣланной красивою рѣзьбой и тяжелыми занавѣсами, древностью стиля и своею массивностью соотвѣтствующей остальной мебели въ комнатѣ, лежала блѣдная молодая женщина, небольшаго роста, съ кроткимъ и милымъ лицомъ.

Около кровати сидѣла хозяйка дома, судя по ея лицу, хорошая, добрая квартеронка; она была высокая, широкоплечая женщина сорока пяти лѣтъ или около того. Она приподнялась и отвѣтила на молчаливый поклонъ доктора съ тѣмъ изящнымъ привѣтливымъ достоинствомъ, которымъ отличается французская раса, и стала выжидать стоя. Больная сдѣлало движеніе.

Врачъ подошелъ къ ней. Больной, должно быть, было не болѣе девятнадцати лѣтъ. У нея было очень хорошее, милое лицо, отличавшееся нѣжнымъ очертаніемъ, прямыми и тонкими бровями и маленькимъ ртомъ. Подробности излишни: никто изъ цѣнителей правильной красоты не могъ бы назвать ее красивой. Но что-то такое въ ея лицѣ могло показаться нѣкоторымъ лучше всякой красоты. Заключалось ли оно въ быстро смѣняющемся выраженіи ея темно-синихъ глазъ, сначала вопросительно, а затѣмъ довѣрчиво устремленныхъ на доктора, или въ красивыхъ, едва замѣтныхъ прядяхъ ея свѣтлорусыхъ волосъ, врачъ не могъ сразу рѣшить, но потому ли или почему-либо другому это лицо было изъ тѣхъ, какія рѣдко удается встрѣчать въ жизни, — лицо, какъ будто свѣтящееся не яркимъ, но глубокимъ свѣтомъ.

Она была очень слаба. Глаза ея быстро опустились и съ лица доктора перенеслись, усталые, но любящіе, на лицо мужа. Докторъ обратился въ ней съ вопросами: въ его ласковомъ обращеніи чувствовалась мягкость, которую не могъ ожидать молодой человѣкъ. Докторъ два-три раза провелъ своими длинными пальцами по ея лбу, слегка отводя въ сторону тонкія, вьющіяся пряди волосъ, и сѣлъ на стулъ, продолжая ласково обращаться въ ней съ краткими и опредѣленными вопросами. Отвѣты были всѣ неблагопріятнаго свойства.

Онъ взглянулъ на квартеронку, которая и безъ словъ мигомъ поняла его: болѣзнь была серьезная. Врачъ получилъ отъ нея въ отвѣтъ спокойный, многозначительный взглядъ. Въ то же время, докторъ отвелъ вниманіе молодыхъ незнакомцевъ отъ этого молчаливаго обмѣна знаковъ вопросомъ вслухъ къ квартеронкѣ:

— Мы съ вами никогда не встрѣчались?

— Нѣтъ, сэръ.

— Какъ васъ зовутъ?

— Зенобія.

— Мадамъ Зенобія, — тихо прошептала больная, взглянувъ на квартеронку, а затѣмъ на мужа, причемъ въ глазахъ ея слегка блеснула шаловливая веселость.

Врачъ слегка улыбнулся, глядя на нее; затѣмъ обратился къ квартеронкѣ съ нѣкоторыми краткими докторскими предписаніями вродѣ слѣдующихъ: достаньте мнѣ это, дайте мнѣ то-то и т. д.

Хозяйка вышла и опять вернулась. Она, какъ многія изъ ея единоплеменницъ, была превосходною сидѣлкой. Несомнѣнность этого факта заставила молодаго человѣка безпрекословно повиноваться ей, когда она шепнула ему на ухо, отозвавъ его въ сторону, что докторъ желаетъ его удаленія, хотя онъ зналъ, что врачъ такого желанія не выражалъ. Вернулся онъ также только по ея знаку и остался при больной въ то время, какъ мадамъ Зенобія увела доктора въ другую комнату написать рецептъ.

— Кто эти молодые люди? — спросилъ врачъ въ полголоса, глядя на квартеронку и останавливаясь въ ожиданіи отвѣта съ рецептомъ, на половину вырваннымъ изъ книжки.

Она повела широкими плечами, а на лицѣ показалась улыбка и, въ то же время, недоумѣніе.

— Миссисъ…Ричлингъ? — сказала она скорѣе вопросительно, чѣмъ утвердительно. — Такъ, по крайней мѣрѣ, говорятъ они.

Такой отвѣтъ означалъ, что ухаживать за больною она, конечно, будетъ, какъ истинная мать, но брать на себя отвѣтственность за подлинность фамиліи незнакомыхъ для нея людей она вовсе не намѣрена.

— Откуда они?

— Откуда?… Не знаю. Какое-то мѣсто называли… но объ этомъ мѣстѣ, признаться, я не слыхивала.

Она робко попыталась выговорить слово, оканчивающееся звукомъ «уокъ» и улыбнулась, готовясь быть осмѣянной.

— Мильурки? — спросилъ докторъ.

Она подняла руку и, весело улыбаясь, слегка ткнула его кончикомъ пальца и кивнула головой. Докторъ, какъ видно, угадалъ вѣрно.

— А какимъ дѣломъ онъ занимается? — спросилъ онъ, вставая.

Хозяйка посмотрѣла на него искоса, раскрывъ немного глаза, и, стиснувъ губы, медленно и рѣшительно покачала головой. И такъ, молодой человѣкъ не состоялъ ни при какомъ дѣлѣ.

— И, вѣроятно, тоже не имѣетъ денегъ, — сказалъ врачъ, направляясь вмѣстѣ съ ней къ комнатѣ больной.

Она опять пожала плечами и опять улыбнулась; но, подумавъ, что докторъ справляется о своихъ собственныхъ интересахъ, добавила шепотомъ.

— Они мнѣ платятъ.

Она заняла мѣсто мужа около больной, пока молодой человѣкъ провожалъ доктора внизъ по лѣстницѣ до самой улицы. Оба молчали.

— Что же, докторъ? — спросилъ молодой человѣкъ, стоя съ рецептомъ въ рукѣ у дверцы кареты.

— Что же? — возразилъ врачъ, — вамъ слѣдовало послать за мной раньше.

Но докторъ въ ту же минуту пожалѣлъ о своей рѣзкости при видѣ отчаянія, выразившагося на лицѣ незнакомца.

— Вы не думаете… — воскликнулъ мужъ.

— Нѣтъ, да нѣтъ же: надежда есть. Достаньте лѣкарство по этому рецепту и давайте его мистрисъ…

— Ричлингъ, — договорилъ молодой человѣкъ.

— Важнѣе всего для нея полный покой, — продолжалъ докторъ. — Вечеромъ я заѣду.

Вечеромъ ей стало легче. На слѣдующій и на третій день она почувствовала себя еще лучше, но на четвертый ея положеніе начало опять внушать опасенія. Во время посѣщенія доктора въ этотъ день, она лекала тихо, не говоря ни слова; врачу показалось, что онъ въ глазахъ ея прочелъ желаніе сказать ему нѣсколько словъ наединѣ, поэтому, подъ предлогомъ различныхъ порученій, онъ выслалъ изъ комнаты и мужа, и квартеронку. Больная немедленно воскликнула:

— Докторъ, я, вѣдь, не умру, не правда ля? Не дайте мнѣ умереть!… Спасите меня для мужа!… Послѣ всего, что онъ потерялъ ради меня, если онъ лишится еще и меня… Спасите меня, докторъ!

— Вы не должны въ этомъ и сомнѣваться, — сказалъ онъ. — Вы выздоровѣете.

Такъ, дѣйствительно, и случилось. Она поправилась.

IV.

Выздоровленіе и знакомство.

Одежда для мужчины есть не болѣе, какъ защита, тогда какъ для женщины она служитъ украшеніемъ. Такъ установлено самою природой: украшеніе для женщины — инстинктивная потребность. И въ этомъ отношеніи что можетъ быть прелестнѣе брачной одежды? Все значеніе брака такъ хорошо ею выражается! И чистота первой любви, и священныя ея тайны, и прелесть жизни, — словомъ, все, что придаетъ ей особую радость, связано съ подвѣнечнымъ платьемъ и покрываломъ. И такъ, когда насталъ день, въ который мистрисъ Ричлингъ, наконецъ, спросила: «Мадамъ Зенобія, какъ вы думаете, могу я встать сегодня?» — было бы странно сомнѣваться въ готовности квартеронки помочь ей одѣться. Правда, тутъ не было ни брачнаго платья, ни вѣнка, но все это было еще такъ свѣжо въ памяти молодой жены, что и это одѣванье было нѣчто вродѣ побѣды надъ болѣзнью, которая могла навѣки разлучить два любящія существа. Нельзя было сомнѣваться въ готовности квартеронки, хотя она и улыбнулась нерѣшительно, сказавъ:

— Если ужь вы очень желаете… — и она какъ-то неожиданно вытаращила глаза и разставила локти, на подобіе краба, вывернувъ ладони кверху и оттопыривъ большіе пальцы рукъ отъ остальныхъ. — Что-жь? — продолжала она и опустила руки, — развѣ вы не подождете доктора?

— Я полагаю, что онъ уже сегодня не будетъ: онъ заходитъ обыкновенно раньше.

— Да-а-а?

Хозяйка минуту помолчала, затѣмъ опять подняла руку, быстро выдвигая впередъ указательный палецъ.

— Сначала надо развести огонекъ.

Она затопила каминъ, послѣ чего помогла больной надѣть широкое, совершенно свободно сидящее на ней платье, и хотя въ это время она мало говорила и только отвѣчала на вопросы, но не могла скрыть наслажденія, которое испытывала при всей этой процедурѣ; когда же, къ довершенію всего, она вынула изъ шкапа, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ своей ошибки, какой-то шерстяной халатъ, вышитый шелкомъ, непомѣрной величины, и понесла его, какъ святыню, то уже торжественность ея походки и манеры не знала предѣловъ. Больная восторженнымъ взглядомъ выразила свое согласіе и, просунувъ руки въ широкіе рукава, исчезла въ мягкихъ складкахъ мужнинаго халата.

— Ему будетъ смѣшно, — сказала квартеронка.

Лицо молодой жены выразило удовольствіе.

— Халатъ принадлежитъ мнѣ столько же, сколько и ему, — проговорила она.

— Вы сшили его? — спросила сидѣлка, стягивая шелковый шнуръ халата вокругъ таліи больной.

— Конечно, я. Не стягивайте меня, распустите его свободно, вотъ такъ; а узелъ завяжите покрѣпче. Ну, вотъ такъ, хорошо. — Она весело улыбнулась. — Однако, не связывайте такъ, какъ будто хотите связать меня навѣки.

Мадамъ Зенобія прекрасно поняла ее и, улыбнувшись ей въ отвѣтъ, принялась завязывать именно такъ, какъ бы навѣки.

Полчаса спустя, стоя, можетъ быть, случайно, на улицѣ у дверей своего дома, квартеронка впустила господина, который, проходя, молча поклонился. Но на первой ступени лѣстницы онъ остановился и спросилъ, строго глядя ей въ лицо:

— Чему вы улыбаетесь?

— Ничего, такъ… — возразила она, гибкимъ жестомъ складывая пальцы на груди и наклоняя голову на плечо.

Неудовольствіе господина замѣтно усилилось.

— Почему же вы улыбаетесь, если ничего?

Она приложила пальцы къ губамъ, чтобы скрыть улыбку.

— Вы не подъѣхали въ каретѣ, какъ обыкновенно: она подумаетъ, что это не вы, а мистеръ Ричлингъ, — и при этихъ словахъ она уже не могла больше сдерживаться и улыбнулась, несмотря на то, что закрывала ротъ пальцами.

Посѣтитель презрительно отвернулся и молча пошелъ наверхъ, а вслѣдъ за нимъ и хозяйка. На верхней площадкѣ онъ пропустилъ ее впередъ. Тихо раскрывъ дверь въ комнату, она вошла неслышными шагами, обернулась назадъ, улыбаясь, и когда посѣтитель переступилъ черезъ порогъ, указала ему на пустую кровать.

Онъ раза два слегка кивнулъ головой и прошелъ впередъ, ступая по ковру. Передъ каминомъ, рѣшетка котораго была слишкомъ велика для незначительнаго количества угля, горѣвшаго въ немъ, стояла широкая обитая качалка: кончикъ подушки торчалъ надъ верхнимъ ея краемъ. Посѣтитель обошелъ вокругъ качалки. Молодая женщина лежала на ней съ закрытыми глазами, безъ движенія, но отъ опытнаго глаза не ускользнуло, что сонъ былъ притворнымъ. Одна нога въ туфлѣ такъ и осталась вытянутой изъ-подъ яркой матеріи длиннаго шлафрока, около бронзоваго края корзины, предназначенной для угля, на которую, повидимому, она передъ тѣмъ опиралась кончикомъ пальцевъ для болѣе удобнаго раскачиванья кресла. Одною щекой она лежала на подушкѣ, а по другой вились свѣтлыя пряди волосъ, отдѣлявшихся отъ лба.

Одно лишь мгновеніе, и улыбка начала подергивать углы еи рта, она слегка пошевельнулась и открыла глаза. Передъ ней стоялъ, молча и неподвижно, съ серьезнымъ лицомъ, докторъ Севьеръ.

— Ахъ! Боже мой! докторъ! — и краска разлилась по всему ея лицу до самой шеи. Она закрыла глаза руками и спрятала лицо въ подушку. — Ахъ! Боже мой! докторъ! — повторила она, приподнимаясь, чтобы сѣсть. — Я не сомнѣвалась, что въ комнату вошелъ мой мужъ.

Не давъ ей договорить, докторъ сказалъ:

— У меня карета сломалась. — Затѣмъ онъ придвинулъ стулъ къ камину и спросилъ, глядя на угасающій огонь: — Какъ вы себя чувствуете сегодня, — крѣпче?

— Да, я могу почти сказать, что я здорова.

Еще краска не сошла съ ея лица, когда онъ взглянулъ на нее въ ожиданіи отвѣта, и ему понравилось и было забавно видѣть, какъ она бодро и весело старалась превозмочь свое смущеніе.

— Я очень благодарна вамъ, докторъ, за мое выздоровленіе; я, конечно, всецѣло обязана вамъ за него.

При этихъ словахъ все лицо ея озарилось тѣмъ мягкимъ внутреннимъ свѣтомъ, который и составлялъ главную прелесть этого лица; она улыбнулась какъ бы самой себѣ, глаза ея опустились и стали слѣдить за движеніями руки, которою она заворачивала края халата.

— Если бы вы, сударыня, впредь лучше берегли себя, — возразилъ докторъ, щелчками пытаясь смахнуть съ своего колѣна засохшія брызги грязи, попавшія на него, вѣроятно, во время неччастія съ каретой, — я былъ бы вамъ весьма благодаренъ, но… — и докторъ снова началъ щелкать по колѣну, — но, признаюсь, я сомнѣваюсь въ этомъ.

— Но развѣ вы имѣете причины сомнѣваться? — спросила она, приподнявшись со спинки качалки и наклонившись впередъ, причемъ кисти ея рукъ повисли по обѣимъ сторонамъ широкихъ ручекъ кресла.

— Имѣю, — сказалъ докторъ ласково. — А вы думаете — нѣтъ? Вы заболѣли по вашей собственной винѣ. — Говоря это, онъ всматривался въ ея глаза, слегка прищуренные вслѣдствіе едва замѣтной улыбки. Это было одно изъ тѣхъ лицъ, въ которыхъ сказывается не только полное незнакомство съ жизнью, но и неспособность когда-либо узнать ее. Любознательность и умъ такъ и свѣтились въ ея глазахъ, но въ нихъ было, въ то же время, что-то дѣтски-наивное. Для доктора загадка была разрѣшена: въ этомъ и заключалась ея красота. «Она положительно красива», — твердилъ юнъ про себя, когда его собственная, внутренняя критика готова была подержать противное.

— Докторъ, пожалуйста, не сомнѣвайтесь. Я буду беречь себя всѣми силами, — право, буду, ради Джона, — и она посмотрѣла на него, продолжая крутить на пальцѣ кисточку отъ халата и качая слегка свое кресло.

— Да, если такъ, то можно вамъ повѣрить, — возразилъ онъ серьезно и, повидимому, не особенно радостно. — Надо полагать, что все въ вашей жизни дѣлается или не дѣлается только ради него.

На лицѣ молодой женщины промелькнуло безпокойство и недоумѣніе, затѣмъ она воскликнула:

— Ну, да, конечно! — и, въ ожиданіи отвѣта, взглянула на доктора блестящими глазами.

— Я зналъ женщинъ, которыя заботились о себѣ ради и себя самихъ, — сказалъ онъ.

Она засмѣялась и съ особеннымъ жаромъ возразила:

— Вѣдь, все то, что я дѣлаю для него, я дѣлаю и для себя. Я не вижу тутъ никакой разпицы. Да, конечно, разница могла бы быть, я это понимаю, но какимъ же образомъ могла бы женщина.. — она запнулась, продолжая улыбаться, и стала смотрѣть внизъ, на свои руки, медленно проводя кисточкой мужнинаго халата по одной изъ нихъ.

Докторъ поднялся съ своего мѣста, сталъ спиной къ камину и посмотрѣлъ на нее. Въ эту минуту ему мысленно представился свѣтъ во всей необъятной его величинѣ: всѣ тернія этого свѣта, его горечь, несправедливость, жадный эгоизмъ, его паденія, его обманы и измѣны. А тутъ, передъ нимъ, этотъ ребенокъ, внезапно брошенный въ самый круговоротъ жизни, повидимому, безъ, всякой защиты, безоружный, безъ всякаго сознанія предстоящей опасности, — ребенокъ-жена, видимо, вполнѣ довольная своею судьбой, утопающая въ своемъ счастьѣ, готовая на всякое самоотверженіе и съ непоколебимою вѣрой, съ восторгомъ полагающаяся на своего мужа! Онъ стоялъ молча, не будучи въ состояніи говорить отъ накипѣвшихъ чувствъ. Мистрисъ Ричлингъ вдругъ взглянула на него и полу-настойчиво, полу-извиняясь, улыбнулась.

— Да, докторъ, я рѣшилась: я буду беречь себя.

— Мистрисъ Ричлингъ, скажите мнѣ, отецъ вашъ человѣкъ, съ состояніемъ?

— Моего отца нѣтъ уже въ живыхъ, — тихо отвѣтила она. — Онъ умеръ два года тому назадъ. Онъ былъ пасторомъ маленькой церкви. У него ничего не было, кромѣ незначительнаго жалованья;, только въ послѣдніе годы онъ сталъ еще зарабатывать немного денегъ частными уроками. Онъ и меня училъ. — При этомъ она опять повеселѣла. — У меня не было другаго учителя, кромѣ него.

Докторъ заложилъ руки за спину и задумчиво глядѣлъ въ верхнюю часть рамы широкаго окна. Въ эту минуту послышался звукъ отворяющейся на улицу двери.

— Вотъ Джонъ! — быстро проговорила больная, и черезъ минуту мужъ ея вошелъ въ комнату. При видѣ доктора, выраженіе усталости исчезло съ его лица; онъ поспѣшилъ пожать ему крѣпко руку, затѣмъ повернулся къ женѣ и поцѣловалъ ее. Врачъ взялся за шляпу.

— Докторъ, — сказала молодая женщина, держа его за руку и шутливо смотря на него, опершись щекой о спинку кресла, — неужели вы думали, что я богата, скажите?

— И не воображалъ, сударыня. — Въ его словахъ послышалось такое выразительное удареніе, что мужъ ея засмѣялся.

— По крайней мѣрѣ, есть хоть одно утѣшеніе въ нашемъ положеніи.

— Неужели?

— Ну, да; вы сами видите: это положеніе не требуетъ объясненія.

— Нѣтъ, требуетъ, — сказалъ врачъ. — Для людей такъ же обязательны удовлетворительные доводы въ оправданіе бѣдности, въ которой они живутъ, какъ и въ оправданіе ихъ богатства. Желаю здравствовать, сударыня!

Оба мужчины вышли вмѣстѣ. Врачъ не далъ ничѣмъ понять, что прощается съ своею паціенткой, боясь опять вызвать выраженіе благодарности.

V.

Неумолимые вопросы.

Докторъ Севьеръ испытывалъ настоящее отвращеніе къ словесному выраженію своихъ личныхъ чувствъ. Всякая попытка выразить уваженіе или привязанность, не подкрѣпленныя никакими фактическими доказательствами, казалась ему ненужной и фальшивой. Онъ такъ тщательно сторонился отъ всякой неискренности, что не могъ уже быть вполнѣ и чистосердечнымъ.

— Мнѣ нѣтъ болѣе необходимости посѣщать вашу жену, — сказалъ онъ, спускаясь по лѣстницѣ рядомъ съ молодымъ человѣкомъ, который уже успѣлъ достаточно узнать его и не рѣшился утруждать его формальными выраженіями благодарности. Мадамъ Зенобія приняла участіе въ этомъ холодномъ прощаніи, когда тѣ дошли до низу лѣстницы. Она граціозно протянула руку и поклонилась такъ, какъ кланяются только въ Парижѣ.

Докторъ Севьеръ остановился на крыльцѣ и слегка повернулся, къ двери, у которой еще стоялъ молодой человѣкъ. Этотъ полуоборотъ не выражалъ вполнѣ мысли доктора, но молодой человѣкъ понялъ это движеніе и молчалъ. По правдѣ говоря, самъ докторъ чувствовалъ, что такъ проститься съ нимъ онъ не можетъ. Говорятъ, что путь врача весь устланъ такими именно разноцвѣтными блестками, случайно вырванными изъ жизни другихъ. Онъ невольно возвращается къ нимъ въ своихъ воспоминаніяхъ, когда силы начинаютъ измѣнять ему, и, оглядываясь назадъ въ уже потемнѣвшую даль всего пережитаго, перебираетъ ихъ мысленно, и передъ нимъ развертываются узоры многихъ радостныхъ минутъ, освѣщенныхъ мягкими лучами этого далекаго прошлаго. Боль разлуки при этомъ даже усиливается, и докторъ Севьеръ почувствовалъ тутъ же, выходя на крыльцо, что ему будетъ больно вспоминать о Ричлингахъ, если онъ ихъ больше не увидитъ.

Онъ взглянулъ на домъ, стоящій на противуположной сторонѣ улицы, хотя тамъ собственно и не было ничего интереснаго, взглянулъ и на случайно проходившую женщину, которая ничѣмъ не отличалась отъ тысячи другихъ, до которыхъ ему никакого не было дѣла.

— Ричлингъ, — сказалъ онъ, — скажите мнѣ, что васъ привело въ Новый-Орлеанъ?

Ричлингъ облокотился щекой о косякъ двери.

— Я просто ищу средствъ, чтобы жить, докторъ.

— И вы думаете, что вы ихъ здѣсь найдете?

— Я почти увѣренъ въ этомъ. Я имѣю право жить, и общество обязано дать мнѣ пропитаніе.

Докторъ поднялъ глаза и взглянулъ на него.

— Съ какихъ же это поръ вы считаете, что общество у васъ въ долгу и предъявляете къ нему такія требованія?

Ричлингъ весело поднялъ голову и одною ногой спустился ступенью ниже.

— Но, вѣдь, я имѣю же право зарабатывать свой хлѣбъ, не такъ ли?

— Не спорю, — возразилъ докторъ, — это право имѣетъ всякій.

— Я ничего больше и не жду отъ общества, — сказалъ Ричлингъ, — пускай оно предоставитъ насъ самимъ себѣ, и мы никого трогать не будемъ.

— Вы не имѣете права поступать такъ, — сказалъ врачъ. — Нѣтъ, сэръ, не имѣете! — настойчиво подтвердилъ онъ, когда замѣтилъ, что молодой человѣкъ не соглашается съ нимъ. Послѣдовало молчаніе. — Есть у васъ какой-нибудь капиталъ? — спросилъ докторъ.

— Капиталъ?… Нѣтъ, — усмѣхнулся Ричлингъ.

— Но, вѣдь, у васъ, вѣроятно, есть что-нибудь для…

— О, да, немного есть.

Докторъ мимоходомъ обратилъ вниманіе на восклицаніе «о», весьма обычное среди южанъ, тогда какъ въ Мильуоки вы его и не услышите.

— Тѣхъ свободныхъ мѣстъ, которыя вы разсчитывали найти здѣсь, нѣтъ, я полагаю… гм.!.

Въ голосѣ молодаго человѣка чувствовалось какое-то душевное напряженіе, когда онъ отвѣчалъ:

— Свѣдѣнія, полученныя мною, оказались ошибочными.

— Ну, что-жь, — сказалъ докторъ, пристально смотря на улицу, — что-нибудь, вѣроятно, найдете. А какого рода дѣла вы ищете?

— Какое дѣло? О, я бы охотно взялъ всякое.

Докторъ Севьеръ медленно отвелъ глаза; въ нихъ замѣтна была тѣнь легкаго разочарованія. Ричлингъ былъ вызванъ къ самозащитѣ.

— Мнѣ кажется, что я могъ бы быть хорошимъ бухгалтеромъ, или агентомъ, или кассиромъ, или чѣмъ-нибудь такимъ…

Докторъ перебилъ его, на этотъ разъ смотря совсѣмъ въ противуположную сторону улицы, по направленію къ рѣкѣ, такъ что только затылокъ его былъ видѣнъ собесѣднику.

— Да, ужь это извѣстно… готовъ все дѣлать… башмаки… или бочки… гм…

Ричлингъ, у котораго слухъ былъ вообще притупленъ, не разслышалъ и нагнулся впередъ, хмурясь, какъ дѣлаетъ человѣкъ, когда напрягаетъ свой слухъ.

— А то и колеса для телѣги… или сюртуки?

— Я съумѣю снискать себѣ пропитаніе, — возразилъ молодой человѣкъ, задѣтый въ своемъ достоинствѣ. Это, однако, не произвело, или, казалось, не произвело никакого впечатлѣнія на врача.

— Ричлингъ, — и докторъ неожиданно повернулся къ нему и съ ласковою строгостью посмотрѣлъ на него, — почему вы не привезли съ собой рекомендательныхъ писемъ?

— Да, вѣдь… — молодой человѣкъ замялся, опустилъ глаза и замѣтно покраснѣлъ, — мнѣ кажется… — пробормоталъ онъ, заикаясь, — я думаю… — и онъ не смѣло взглянулъ на доктора, — не думаете ли вы… что каждый долженъ самъ себя рекомендовать?

Взглядъ доктора былъ такъ упорно на него устремленъ, что самъ себя рекомендующій не могъ вынести его молча.

— Я держусь такого мнѣнія, — сказалъ Ричлингъ, опять глядя внизъ и покачивая одною ногой. Вдругъ лицо его прояснилось. — Докторъ, вотъ, кажется, ваша карета ѣдетъ, не такъ ли?

— Да, я велѣлъ кучеру, справивъ карету, направиться въ эту сторону и искать меня здѣсь.

Карета подъѣхала и остановилась.

— А, все-таки, Ричлингъ, — продолжалъ врачъ, направляясь къ экипажу, — лучше бы вамъ достать хоть одно или два письма: они могутъ понадобиться вамъ.

Дверца кареты захлопнулась и въ этомъ звукѣ послышалась какъ бы досада. Ричлингъ тоже притворилъ дверь за собой, входя въ домъ, но тихо, безъ шума, какъ бываетъ въ минуты задумчиваго смущенія. Развѣ такъ слѣдовало имъ проститься? Эта мысль одновременно пришла имъ обоимъ въ голову.

— Постой минуту! — крикнулъ докторъ Севьеръ своему кучеру. Онъ высунулъ голову изъ окна кареты и выглянулъ назадъ. — Ничего! онъ уже ушелъ.

Молодой человѣкъ медленными и тяжелыми шагами пошелъ наверхъ; въ этой-медленной и тяжелой походкѣ сказывалось вліяніе не одной только обычной неудачи въ ежедневныхъ его поискахъ за работой. Жена его все еще лежала на качалкѣ; онъ подошелъ къ ней; она взяла его руку и погладила ее.

— Ты усталъ? — спросила она, глядя ему въ лицо. Онъ задумчиво смотрѣлъ на полупотухшій огонь.

— Да.

— Но бодрость ты еще не теряешь, не правда ли?

— Бодрость? Н-нѣтъ. А, впрочемъ, — сказалъ онъ, тихо качая головой, — я не понимаю, почему я не нахожу себѣ работы.

— Да это потому, что ты не гоняешься за мѣстами, — отвѣтила, жена.

Онъ повернулся въ ней съ просіявшимъ лицомъ, а она, смѣясь, притянула его голову къ себѣ и поцѣловала ее. Онъ опустился на стулъ, гдѣ передъ тѣмъ сидѣлъ врачъ, и отбросилъ голову назадъ, поддерживая ее скрещенными пальцами обѣихъ рукъ.

— Джонъ, докторъ Севьеръ мнѣ очень нравится.

— Чѣмъ же? — и онъ взглянулъ на потолокъ.

— А развѣ тебѣ онъ не нравится? — спросила жена и, при видѣ, улыбки Джона, прибавила: — вѣдь, ты очень хорошо знаешь, что онъ тебѣ нравится.

Мужъ схватилъ обѣими руками щипцы у камина, опустилъ локти на колѣни и медленно проговорилъ:

— Мнѣ кажется, докторъ считаетъ меня просто дуракомъ.

— Ну, это еще ничего, — подхватила молодая жена, — это только потому, что ты женился на мнѣ.

VI.

Попытки свить гнѣздо.

Прошло двѣ недѣли. Къ доктору Севьеру предъявлялась масса всякихъ требованій не только какъ къ искусному врачу, но и какъ къ ревностному общественному дѣятелю, такъ что онъ былъ, можно сказать, заваленъ дѣлами. Какъ разъ въ это время онъ былъ, очень занятъ нѣкоторыми общественными вопросами. Онъ, однако, былъ далекъ отъ всякихъ партійныхъ распрей и всякой погони за добычей; въ то же время, его постоянная готовность вступиться за правое дѣло и его человѣколюбіе не позволяли ему бросать политики. Случалось часто, что среди всѣхъ этихъ заботъ промелькнетъ у него мысль и о Ричлингахъ.

Наконецъ, онъ встрѣтился съ ними. Однажды его позвали къ. больному, живущему недалеко отъ мадамъ Зенобіи. Въ ту минуту, когда онъ подъѣхалъ къ тротуару передъ домомъ, гдѣ жилъ больной, молодые Ричлинги показались у двери своего дома. Онъ говорилъ о чемъ-то съ оживленіемъ, а жена съ сіяющимъ лицомъ, держась обѣими руками за его руку, съ живѣйшимъ интересомъ слушала, что онъ говорилъ.

При видѣ доктора еще большая радость выразилась на лицахъ обоихъ молодыхъ людей.

— Здравствуйте, — сказали они, подходя къ нему.

— Добрый вечеръ, — отвѣтилъ докторъ и пожалъ обоимъ руки. Для него встрѣча съ ними была положительно пріятна. Онъ совсѣмъ позабылъ о томъ, что у молодаго человѣка не было рекомендательныхъ писемъ.

— Что, вышли подышать воздухомъ? — спросилъ онъ.

— Да, гуляемъ и присматриваемся, — сказалъ мужъ.

— Мы ищемъ новую квартиру, — сказала жена, держась обѣими руками за локоть мужа и прижимаясь ближе къ нему.

— Развѣ вамъ не хорошо въ теперешней?

— Хорошо, но намъ не нужны такія большія комнаты.

— А! — сказалъ докторъ и разговоръ замялся. При такой случайной, короткой встрѣчѣ не было и предмета для разговора; всѣ еще разъ улыбнулись другъ другу и докторъ Севьеръ приподнялъ шляпу, чтобы раскланяться, но вдругъ о чемъ-то вспомнилъ.

— Нашли вы себѣ занятіе? — спросилъ докторъ у Ричлинга.

Жена на минуту взглянула на мужа, затѣмъ опустила глаза.

— Нѣтъ, — сказалъ Ричлингъ, — нѣтъ еще. Если бы вамъ пришлось услышать о чемъ-нибудь, докторъ…

Но онъ вдругъ вспомнилъ слова врача насчетъ писемъ и запнулся, желая какъ бы даже взять назадъ свою просьбу, но докторъ сказалъ:

— Непремѣнно; я вамъ дамъ тогда знать, — и протянулъ руку Ричлингу.

Онъ хотѣлъ добавить: «и если бы вы нуждались» и т. д., но около мужа стояла молодая жена, и онъ ничего не сказалъ. Молодая чета весело поблагодарила его, прощаясь съ нимъ, но подъ внѣшнимъ видомъ этой веселости не просвѣчивало ли уже въ лицѣ молодаго человѣка смутное сознаніе своего безсилія передъ неравенствомъ борьбы? Впрочемъ, пока оба пожимали еще другъ другу руки на прощеніе, тѣнь эта исчезла съ лица Ричлинга и въ его бодромъ пожатіи руки чувствовалось столько твердости, что и это отчасти удержало доктора отъ всякихъ покровительственныхъ предложеній. Ему показалось, что, будь онъ на мѣстѣ Ричлинга, онъ бы обидѣлся.

Молодые люда ушли, а вечеромъ того же дня образъ молодой женщины живо представился доктору Севьеру, когда онъ сидѣлъ у своего камина одинокимъ вдовцомъ, и онъ вспомнилъ, съ какою живостью она посмотрѣла въ лицо мужа и какъ на этомъ лицѣ промелькнуло и исчезло выраженіе усталости и смущенія и съ какою новою бодростью и энергіей молодая чета послѣ того простилась съ нимъ.

«Я жалѣю, что; промолчалъ, — думалъ онъ про себя, „ — жалко, что я не предложилъ… Надѣюсь, что онъ не передалъ ей нашего разговора о письмахъ. Я, конечно, былъ правъ, но это только оскорбило бы ее“…

А, между тѣмъ, разговоръ этотъ Ричлингъ передалъ ей: онъ всегда говорилъ ей все и оба, хотя каждый по-своему, придавали особенно глубокое значеніе правамъ и положенію „жены“. Можетъ быть, оба ошибались, но они съ неудержимымъ молодымъ увлеченіемъ вѣрили, что иначе не могло и бытъ.

Докторъ Севьеръ не имѣлъ о Ричлингѣ дальнѣйшихъ свѣдѣній, а, между тѣмъ, поиски ихъ не увѣнчались успѣхомъ; Цѣны въ Таможенной улицѣ оказались всюду высокія, тогда они направились въ такъ называемую Бургундію. Изъ Бургундіи перешли въ Дю-Мэнъ. И чѣмъ дальше; тѣмъ веселѣе имъ дѣлалось, вопреки всѣмъ разочарованіямъ, Все, что попадалось имъ на глаза, было имъ ново и смѣшно: мужчины, женщины, предметы, мѣста, — все было болѣе или менѣе чужое, не американское. Странность и своеобразность иноземцевъ, принадлежавшихъ къ африканской расѣ, и въ особенности тѣхъ, которые говорили по-французски, были для мистрисъ Ричлингъ источникомъ неизсякаемаго веселья. Ко всему этому присоединялось еще сознаніе смѣшной стороны ихъ денежнаго стѣсненія, которое приводило ихъ въ близкое прикосновеніе со всѣми этими людьми и предметами. Все дѣлалось для нихъ причиной и предметомъ смѣха.

— Нѣтъ, такъ нельзя, — сказала жена, краснѣя. — Такъ нельзя, перестанемъ. Мы обращаемъ уже на себя вниманіе.

Дѣйствительно, какой-то праздношатающійся оборванецъ не спускалъ съ нихъ глазъ, стоя у сосѣдняго угла. Несмотря на охватившее ихъ веселое настроеніе, жену сдерживала мысль о необходимости серьезно противиться желаніямъ мужа устроить квартиру возможно комфортабельнѣе; тутъ она охотно сопротивлялась, такъ какъ всѣ его требованія предъявлялись для нея.

— Но, вѣдь, послушай, Джонъ, — говорила она всякій разъ, когда они выходили на улицу и снова принималась за свои розыски, — всѣ эти вещи стоютъ дорого, а ты, вѣдь, не можешь платить такой суммы?

— Да, но нельзя будетъ устроиться тебѣ удобно безъ нихъ, — слѣдовалъ отвѣтъ.

— Не въ этомъ вопросъ, Джонъ: мы принуждены нанять болѣе дешевую квартиру, — вѣдь, такъ, неправда ли?

Джонъ на это ничего не могъ отвѣчать и мало-по-малу веселье снова ихъ охватывало.

Одна изъ квартирныхъ хозяекъ отличалась такимъ красивымъ кавказскимъ типомъ лица, говорила такимъ пріятнымъ голосомъ и такъ скромно описывала свои комнаты, что совсѣмъ очаровала мистрисъ Ричлингъ. Комната во второмъ этажѣ, къ окнами во дворъ надъ низкими крышами пристроекъ, оказалась приличною и дешевою.

— Да, — сказала очаровательная хозяйка, обращаясь къ Ричлингу, который не рѣшилъ еще, достаточно ли хороша была комната, — да, сэръ, повѣрьте, вамъ здѣсь будетъ хорошо. Да, сэръ, очень хорошо, да, сэръ.

— Мы можемъ теперь же, сейчасъ ее занятъ?

— Да, теперь?… Да… о, да?!

Даже говоря утвердительно, голосъ хозяйки, сохранялъ вопросительную интонацію.

— Что-жь, — и жена посмотрѣла на мужа, онъ кивнулъ головой, — что-жь, мы наймемъ ее.

— Да, — сказала хозяйка, — ну, что-жь? — и затѣмъ, опершись на спинку кровати и улыбаясь дѣтски-застѣнчиво, она добавила: — Вы не требуете контракта, не правда ли?

— Нѣтъ, — великодушно сказалъ Джонъ, — о, нѣтъ, мы, вѣдь, можемъ настолько довѣрять другъ другу, не такъ ли?

— Конечно, — возразила очаровательная особа. Но вдругъ лицо ея измѣнилось, какъ будто она что-то припомнила, но вотъ бѣда: комната не освободится раньше какъ черезъ три мѣсяца.

И при этихъ словахъ она улыбнулась и развела руками, все еще опираясь на кровать.

— Какъ же это? — воскликнула мистрисъ Ричлингъ, — вы только что сказали, что мы можемъ хоть сейчасъ занять ее!

— Эту комнату? О, нѣтъ, не эту комнату!

— Я рѣшительно не понимаю, какимъ образомъ могло выйти такое недоразумѣніе.

Хозяйка пожала плечами и опять улыбнулась; затѣмъ, разводя руками, она быстро заговорила:

— Нѣтъ, вы идите къ мадамъ Ларозъ… Мои комнаты всѣ заняты, а у мадамъ Ларозъ вамъ будетъ хорошо; я знаю, что вамъ будетъ хорошо у мадамъ Ларозъ… Мнѣ очень жалко… Вы идите къ ней, она у самаго угла… Я знаю, что вамъ будетъ хорошо у мадамъ Ларозъ…

Она не переставала повторять эти слова, хотя мистрисъ Ричлингъ повернулась уже къ ней спиной, а Ричлингъ раскланивался.

— Но, вѣдь, она только что сказала, что комната свободна! — воскликнула жена, когда они очутились на тротуарѣ. Но черезъ минуту въ ея глазахъ блеснулъ смѣшливый огонекъ, и, какъ бы приглашая мужа идти безъ нея, она быстро договорила: — Вы идите туда, у мадамъ Ларозъ, я знаю, вамъ будетъ отвратительно, — и съ этими словами она подхватила его подъ руку, обращая на себя общее вниманіе прохожихъ, ни привыкшихъ видѣть днемъ мужчину и женщину идущихъ такимъ образомъ, — и они весело пошли дальше.

Послѣдняя, осмотрѣнная ими квартира была въ Рояль-стритѣ. Входъ былъ скверный и слишкомъ тѣсный даже для нихъ. На стѣнахъ, отъ сырости, выступили пятна и сквозь полъ чувствовался запахъ почвы, пропитанной водой. Невысокая лѣстница поднималась до первой площадки подъ низкимъ потолкомъ, а затѣмъ исчезала во мракѣ второй площадки. Добравшись, однако, до самыхъ комнатъ, они были пріятно удивлены, а хозяйка оказалась особенно любезною.

Молодымъ людямъ еще не попадалась такая услужливая хозяйка, и съ каждою минутой она все больше и больше нравилась имъ своею готовностью понимать и угадывать ихъ вопросы и замѣчанія, дѣлаемыя ими на англійскомъ языкѣ. Она не безъ нѣкотораго игриваго лукавства наклоняла впередъ голову, когда ей надо было давать имъ объясненія; когда ей приходилось говорить: нѣтъ, сэръ, — то она произносила это съ большою серьезностью, качая головой; когда же ей представлялась возможность сказать: да, сэръ, — то она дѣлала это съ особенною живостью и удовольствіемъ, сопровождая свои слова милостивымъ поклономъ и самою изысканною улыбкой. Она съумѣла придать всѣмъ переговорамъ такой привѣтливый характеръ, что, казалось, даже было не совсѣмъ ловко слишкомъ много разспрашивать и присматриваться ко всему; а когда пришлось заговорить о цѣнѣ, то молодой четѣ сдѣлалось уже совсѣмъ неловко и Ричлингъ окончательно упустилъ изъ вида всѣ тѣ условія бережливости, на которыя только что далъ молчаливое согласіе.

— И такъ, вы положите коверъ? — спросилъ онъ, уклоняясь отъ главнаго вопроса.

— Коверъ? О, конечно! — отвѣтила хозяйка съ очаровательнымъ поклономъ.

— Да, — улыбаясь и кивая мужу, подхватила молодая женщина, очарованная хозяйкой.

— Намъ нужно, вы понимаете, по возможности приличное помѣщеніе и, въ то же время, дешевое, — сказалъ онъ.

Хозяйка вспыхнула.

— Нѣтъ, Джонъ, — съ живостью перебила жена, — развѣ ты не помнишь нашего уговора? — и, обращаясь въ хозяйкѣ, она торопливо договорила: — Намъ нужно но возможности дешевое помѣщеніе и, въ то же время, приличное.

— Приличное… Вамъ нужно приличное помѣщеніе! — и хозяйка отступила на шагъ; ея гнѣвъ съ каждымъ движеніемъ, видимо, возросталъ и, указывая рукой на вычищенный и исцарапанный полъ, она продолжала: — Здѣсь вы его имѣете! Но дѣло не въ томъ, вы вовсе не ищете приличнаго помѣщенія, нѣтъ! Вамъ надо, чтобы было дешево!

Тутъ она подняла брови кверху и сдѣлала презрительную гримасу. — Здѣсь, у меня — не то, что вамъ требуется?… Я — приличная женщина, а?… Что вамъ здѣсь нужно?

— Помилуйте, сударыня, мой мужъ…

— Онъ вашъ мужъ?

— Да! — крикнули оба Ричлинги въ одинъ голосъ.

Женщина опять скрестила руки, отвернулась и, поднимая глаза къ потолку, проговорила съ загадочною улыбкой:

— Гм… — и предоставила раскраснѣвшейся отъ негодованія молодой четѣ выбраться на улицу черезъ мрачную подвальную лѣстницу.

На слѣдующій день рано утромъ Ричлингъ вошелъ въ комнату жены съ оживленнымъ видомъ дѣловаго человѣка. Она стояла передъ зеркаломъ и прикалывала брошку.

— Мэри! — воскликнулъ онъ, — одѣнься и пойдемъ посмотрѣть то, что я нашелъ! Я не видалъ болѣе своеобразнаго, болѣе романтическаго мѣста во всемъ городѣ! Въ то же время, оно и самое уютное, и самое дешевое! Вотъ ключъ отъ твоего шкапа… Я достану твою шляпку, чтобы не терять времени.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — закричала она, смѣясь и бросаясь между нимъ и шкапомъ съ сверкающими глазами, — я не дамъ тебя тронуть моей шляпы!

Видно, есть предѣлъ даже и для подчиненія жены.

Однако, очень скоро, по женской мѣркѣ времени, они вышли на улицу и прохожіе опять улыбались при видѣ красивой пары, идущей подъ руку, причемъ молодая жена старалась идти въ ногу съ мужемъ.

Джонъ, пока они шли, описывалъ ей свою находку.

Въ свѣтло-красномъ фасадѣ высокаго дома съ старинною рѣзьбой надъ окнами и дверьми — входъ черезъ громадныя, крѣпкія зеленыя ворота; петли у этихъ ворогъ не меньше ярда длины; надъ воротами красуется полукруглая рѣшетка изъ дюймовыхъ желѣзныхъ полосъ, въ воротахъ калитка, а на калиткѣ виситъ тяжелое, блестящее кольцо. Толстый, коротконогій черный невольникъ вводитъ черезъ калитку въ широкій мощеный корридоръ, въ которомъ на средней балкѣ виситъ большой желѣзный фонарь. Въ концѣ корридора стоитъ, раскрытая на обѣ половинки, большая двойная дверь съ цвѣтными стеклами. Черезъ эту открытую дверь видѣнъ вымощенный плитами дворъ, окаймленный узкимъ, высокимъ цвѣтникомъ подъ тѣнью гранатовыхъ и оранжевыхъ деревьевъ, усѣянныхъ плодами. Дворъ этотъ окруженъ высокими стѣнами, покрытыми виноградомъ, а съ неровныхъ карнизовъ стѣнъ весело выглядываютъ дикія травы, какъ бы смѣясь сверху надъ цвѣтникомъ, лишеннымъ и утренняго, и вечерняго солнца. Въ домѣ — широкая, старомодная лѣстница; комнаты расположены въ немъ попарно, изъ которыхъ одна выходитъ на улицу, другая — во дворъ; можно выбирать любую; мебель удобная, полинялая, потолки высокіе, окна — каждое съ отдѣльнымъ балкончикомъ.

— Знаешь что? — сказалъ съ нѣжностью Ричлингъ въ то время, когда они поспѣшно входили въ домъ. — Здѣсь мы скроемся отъ всего міра и весь міръ отъ насъ.

Въ отвѣтъ жена только взглянула на него своими голубыми глазами и слегка улыбнулась. Помѣщеніе вполнѣ соотвѣтствовало описанію и было даже лучше его, исключая, впрочемъ, въ одномъ отношеніи. Мистрисъ Ричлингъ, окинувъ взглядомъ помѣщеніе и съ трудомъ сдерживая улыбку, чтобы принять серьезный, дѣловой видъ, обратилась къ хозяйкѣ:

— Мужъ мой сказалъ мнѣ, что цѣна этой комнаты, выходящей на улицу, десять долларовъ въ мѣсяцъ.

— Въ мѣсяцъ?

Хозяйка была бѣлая и очень полная женщина, постоянно задыхалась и присаживалась на всѣхъ попадавшихся ей стульяхъ.

— Въ мѣсяцъ? — повторила она, испуганно и вопросительно глядя то на мужа, то на жену.

Мэри попыталась объяснить ей по-французски.

— Да, oui, Madame. Десять долларовъ въ мѣсяцъ — le mois.

Лицо выразило вдругъ пониманіе. Мадамъ раскрыла ротъ и глаза, въ видѣ трехъ громадныхъ буквъ о.

— Ah, non! въ мѣсяцъ, нѣтъ, сударыня. Ахъ, это невозможно! Въ недѣлю, да! десять долларовъ въ недѣлю, да! — Говоря это, она ткнула пальцами себѣ въ грудь и сдѣлала энергическій жестъ.

Молодые люди вышли, но презрительный смѣхъ, огласившій пустыя комнаты, долетѣлъ до нихъ сверху, пока они спускались по лѣстницѣ. День или два спустя они нашли себѣ дешевую квартиру.

VII.

Исчезновеніе.

Избраніе президента приходилось на этотъ годъ. Партіи, которой суждено было позднѣе достигнуть преобладающаго значенія, тогда еще впервые удалось выдвинуть своего кандидата. Возбужденіе охватило весь Югъ. Чѣмъ бы люди ни были заняты, вставая утромъ или ложась спать, встрѣчаясь или расходясь, въ будни и въ воскресные дни, за ѣдой, на свадьбахъ, на похоронахъ, — всюду слышался одинъ и тотъ же разговоръ о невольничествѣ, объ освобожденіи рабовъ и о распаденіи страны.

Докторъ Севьеръ весь погрузился въ вопросъ о президентской кандидатурѣ. Самостоятельность его образа мыслей не позволяла ему принадлежать цѣликомъ ни одной изъ существующихъ партій, но, въ то же время, быть въ самомъ пылу сраженія было потребностью его натуры. Онъ держался своихъ собственныхъ выводовъ изъ имъ же самимъ подобраннаго ряда фактовъ; у него сложились свои особыя обвиненія, предъявляемыя имъ такой^:то партіи и снисходительное отношеніе къ другой; была своя политическая экономія, своя теорія правъ, свое толкованіе американской конституціи, свои угрозы и предчувствія, свои увѣщанія и предсказанія, изъ которыхъ, правда, не всѣ оказывались вѣрными. Но всѣ рѣчи его выливались съ горячностью высокой и твердой души, преданной своему отечеству, и по окончаніи каждой рѣчи, усталый, обтирая потъ съ блѣднаго лба, онъ садился съ чувствомъ исполненнаго долга. Почти излишне добавлять, что онъ съ завзятыми подитиканами ничего общаго не имѣлъ; но когда всѣ „boys“ зачислили его въ народные ораторы во время-избирательной агитаціи, онъ покорно надѣлъ на себя ярмо и усерднѣйшимъ образомъ шлепалъ вмѣстѣ съ ними по грязи, воодушевленный самыми чистыми побужденіями.

— Ура! за…

За кого кричали тогда „ура“», теперь уже безразлично. Побѣдителемъ оказался не Фремонтъ, а Бухананъ. Потухли огни, подмостки исчезли, пальба ракетъ прекратилась, уже безполезно стало «ждать фургона»; «старикъ Данъ Тукеръ устраненъ», мальчишки перестали играть роль гражданъ, распаденіе страны было хоть временно задержано и люди опять обратили все свое вниманіе на добываніе денегъ.

У одного изъ друзей доктора Севьера, принадлежащаго къ торговому міру, оказалось вакантное мѣста клерка. Въ головѣ доктора блеснула счастливая мысль.

— Нарцисъ!

— Я, сэръ.

— Пойдите въ Таможенную улицу и въ № 40 спросите мистера Фледжлинга; а если его не будетъ дома, обратитесь къ мистрисъ Фледж… гм… то-есть Ричлингъ, я хотѣлъ сказать. Я…

Нарцисъ громко расхохотался.

— Ха, ха, ха! это бываетъ иногда! У моей тетушки есть дядюшка: однажды онъ и говоритъ…

— Ну, хорошо, идите немедленно!

— Сейчасъ, сэръ!

— Передайте ему эту карточку…

— Да, сэръ!

— Вотъ этотъ господинъ, имя котораго на карточкѣ…

— Да, сэръ!

— Да подождите же и выслушайте, въ чемъ дѣло… Этотъ господинъ…

— Да, сэръ!

— Желаетъ его видѣть. Такъ и скажите.

— Ладно, сэръ!

При этихъ словахъ Нарцисъ сбросилъ съ себя шерстяную куртку, снялъ съ крючка свое платье, переложилъ платокъ изумительной бѣлизны изъ боковаго кармана куртки въ карманъ фрака, обшарилъ карманы своихъ панталонъ, чтобы удостовѣриться въ наличности спичечницы и папиросъ, перемѣнилъ сапоги, снялъ однимъ прыжкомъ свою шляпу съ гвоздя, высоко вбитаго въ стѣну, и надѣлъ ее на голову, не уступающую по красотѣ аполлоновой.

— Докторъ, — сказалъ онъ, — право, мнѣ кажется, что мистеръ Ричлингъ очень порядочный молодой человѣкъ, очень порядочный, право, докторъ!

Докторъ пробурчалъ что-то сквозь зубы надъ письмомъ, которое онъ писалъ въ это время.

— И такъ an’evoi, докторъ, я теперь пойду.

Очутившись въ корридорѣ, онъ остановился и, подвернувъ губу, закурилъ папироску въ согнутой ладони, затянулся въ первый разъ съ видимымъ наслажденіемъ и затѣмъ опрометью бросился внизъ по лѣстницѣ, какъ будто она загорѣлась подъ его ногами.

Въ Каналь-стритѣ онъ встрѣтилъ двухъ почтенныхъ товарищей и всѣ трое направились по Биржевому переулку къ старому прилавку М’Клоски въ нижней части города съ намѣреніемъ выпить вмѣстѣ по стакану содовой воды. Въ это время оба друга Нарциса были безъ мѣста и, такимъ образомъ, онъ изъ всѣхъ трехъ былъ самою интересною фигурой уже тѣмъ, что могъ ругать своего патрона.

— Ахъ, тьфу! — сказалъ онъ, подчеркивая послѣднее слово тѣмъ, что бросилъ остатокъ папироски въ песочницу и плюнулъ на нее. — Le Shylock de la rue Carondelet! — и затѣмъ онъ продолжалъ по-англійски, желая возбудить удивленіе въ трактирномъ слугѣ, ирландцѣ: — Онъ не хочетъ прибавить мнѣ жалованья! Я и не просилъ его объ этомъ по случаю выборовъ. Но вотъ погодите, если только доживемъ до перваго января, вотъ увидите!

Слуга, обтирая верхнюю, цинковую часть прилавка, спросилъ у Нарциса, почему онъ не проситъ прибавки жалованья именно теперь.

— Почему не прошу теперь? А потому, что когда я ужь попрошу, такъ онъ ужь знаетъ, что исполнить надо! Вы думаете, что я стану работать до изнеможенія?

Никто изъ его слушателей не старался убѣдить его въ противномъ, и онъ вскорѣ очутился въ домѣ мадамъ Зенобіи. Мебель ея продавалась съ аукціона и домъ ея былъ наполненъ людьми всякаго рода и цвѣта. Какъ разъ въ то время, когда онъ входилъ, продавался громадный буфетъ и аукціонеръ выкрикивалъ:

— Сорокъ пять долларовъ! сорокъ пять долларовъ! Лэди и джентльмены, только сорокъ пять долларовъ за этотъ прекрасный буфетъ! Quarante-cinque piastres, seulement, messieurs! Работа буфета vaut bien cette prix! Джентльмены, одна работа стоитъ этихъ денегъ! Лэди, если вы не замолчите сейчасъ, я прекращу продажу!… Et quarante-cinque piastres! сорокъ пять долларовъ!

— Пятьдесятъ! — крикнулъ Нарцисъ, но, сообразивъ, что съ того времени, какъ отецъ его служилъ полицейскимъ, у него ни разу не было такой суммы въ карманѣ, онъ улизнулъ наверхъ и нашелъ мадамъ Зенобію въ совершенномъ отчаяніи отъ уничтоженія ея имущества.

Она сидѣла на стулѣ, у стѣны, въ той самой комнатѣ, гдѣ жили прежде Ричлинги, взволнованная и потерянная. Въ комнатѣ тамъ и сямъ сидѣли неподвижно или безшумно двигались, тихо потрогивая и переворачивая ту или другую мебель, хищники обоего пола, поджидающіе прихода аукціонера снизу. Нарцисъ быстра подошелъ къ ней.

— Вы тутъ живете, мадамъ Зенобія! — Онъ говорилъ по-французски. — Развѣ вы не помните меня? Неужели забыли? Помните, какъ я у васъ кралъ винныя ягоды? — Хищники медленно повернули къ нимъ головы. Мадамъ Зенобія смотрѣла на него растерянно.

Нѣтъ, она не помнила: столько людей обкрадывали ее въ теченіе всей ея жизни!

— Да, вѣдь, вы и не взглянули на меня, мадамъ Зенобія! Развѣ вы не помните, какъ вы однажды стащили мальчугана! — не больше этого — съ фиговаго дерева въ вашемъ саду, взяли прутъ въ одну руку, подъ другую загнули голову мальчишки, клянясь, что накажете его, даже если бы вамъ пришлось за это тутъ же умереть, и, положивъ его поперекъ вашего колѣна… — Тутъ Нарцисъ началъ сильно и граціозно махать правою рукой, — движеніе, мало кому изъ нашего падшаго рода непонятное. — Неужели вы не помните меня, мой старый другъ?

Она взглянула на его красивое лицо и слегка улыбнулась утвердительно, а онъ засмѣялся отъ удовольствія.

— Прутъ былъ вотъ какой величины… А! мадамъ Зенобія, вы здорово отдѣлали меня тогда! — При этомъ онъ мягкимъ движеніемъ сперва одной, затѣмъ другой руки ударилъ достопамятное мѣсто, судорожно бросаясь впередъ при каждомъ ударѣ и выражая лицомъ испугъ и поддѣльное горе. Всѣ въ комнатѣ улыбнулись. Но вдругъ онъ сдѣлался совершенно серьезнымъ.

— Мадамъ Зенобія, надѣюсь, что ваша мебель хорошо продается? — Онъ все еще продолжалъ говорить по-французски.

Она, какъ бы умоляя о пощадѣ, вскинула глазами вверхъ, прерывисто задышала и съ жестомъ отчаянія закачала головой.

Нарцису стало жалко ее.

— Я внизу сдѣлалъ, что могъ для васъ… старался поднять цѣну вещамъ. Ради прошлаго, я бы охотно остался съ вами и еще помогъ бы въ чемъ-нибудь. Но я, собственно, зашелъ бъ мистеру Ричлингу, мадамъ Зенобія! Онъ дома? Онъ нуженъ доктору Севьеру.

Ричлингъ? но, вѣдь, Ричлинги здѣсь не живутъ; доктору должно быть это извѣстно. Съ какой же стати приходится ей отвѣчать за все это недоразумѣніе? Не иначе, какъ по оплошности доктора. Ричлинги уже давно переѣхали и докторъ Севьеръ встрѣтилъ ихъ, когда они искали квартиру. А гдѣ они теперь живутъ, вотъ ужь этого она не можетъ знать! Развѣ мистеръ Ричлингъ остался долженъ доктору?

— Долженъ? Разумѣется, нѣтъ! Докторъ, наоборотъ…

Во всякомъ случаѣ, она не знаетъ, гдѣ они живутъ, но вотъ въ чемъ дѣло: мистеръ Ричлингъ случайно находится въ данную минуту здѣсь въ домѣ, теперь… à с’t’eure! Онъ пришелъ за нѣкоторыми бездѣлицами, оставленными его супругой.

Нарцисъ немедленно отправился искать его. Наверху онъ не нашелъ Ричлинга, тогда онъ вышелъ на площадку лѣстницы и посмотрѣлъ внизъ. Вотъ онъ, какъ разъ, уходитъ!

— Мистеръ Ричлингъ!

Ричлингъ не слышитъ. Онъ исчезъ за дверью, Нарцисъ же съ такимъ трескомъ бросился по лѣстницѣ вслѣдъ за нимъ, что даже пріостановилъ аукціонъ, но не могъ сразу отпереть выходную дверь и, провозившись тутъ нѣсколько минутъ, вышелъ на улицу, когда Ричлингъ уже поворачивалъ за уголъ. Нарцисъ пустился за нимъ въ догонку, добѣжалъ до угла, остановился и посмотрѣлъ вокругъ себя, посмотрѣлъ вверхъ по улицѣ, потомъ внизъ, заглянулъ во всѣ склады и магазины по обѣимъ сторонамъ вплоть до Каналь-стрита, перешелъ эту улицу и вернулся въ контору доктора съ докладомъ. Если онъ изъ своего донесенія и выключилъ такія подробности, какъ встрѣчу свою съ тѣмъ, кого онъ искалъ, и что онъ потерялъ его изъ вида, виною тому былъ отчасти самъ докторъ, не позволявшій ему много говорить. Результатъ былъ ясенъ и простъ: никто не зналъ, гдѣ находились Ричлинги.

Зимніе мѣсяцы протекли, а о Ричлингахъ не было ни слуху, ни духу.

— Они, вѣроятно, вернулись на родину, — часто думалъ про себя докторъ. — И, конечно, для нихъ лучше поступить именно такъ, вмѣсто того, чтобы оставаться здѣсь, куда и заѣзжать имъ не слѣдовало и гдѣ они могли жить только разсчитывая на помощь и покровительство чужихъ для нихъ людей.

Онъ уже болѣе не сдерживалъ своихъ восторженныхъ чувствъ по отношенію къ нимъ. По его мнѣнію, Ричлингъ выказалъ истинное мужество, то именно, которое требуется для отступленія, когда отступленіе необходимо. А его милая жена, — о, какъ она напоминаетъ ему… Но довольно… прочь, воспоминанія!

«Да, они, навѣрное, вернулись на родину!» — Докторъ говорилъ это тѣмъ положительнѣе, что въ глубинѣ души сомнѣвался въ томъ, что они уѣхали.

Въ одно весеннее утро, просматривая свою записную дощечку въ конторѣ, онъ невольно вскрикнулъ. Первая надпись на дощечкѣ оказалась слѣдующая:

«Прошу васъ заѣхать какъ можно скорѣе въ № 292 улицы Св. Маріи, на углу Пританіи. Уголъ нижній, противъ богадѣльни. Джонъ Ричлингъ».

Мѣсто это было отдаленное, совсѣмъ въ новой части Американскаго квартала. Подпись была такъ написана, какъ будто пищущій началъ писать другую фамилію, а затѣмъ уже передѣлалъ ее въ имя Ричлингъ.

VIII.

Счетоводство.

Два дня послѣ того, какъ Нарцисъ разыскивалъ Ричлинга въ домѣ мадамъ Зенобіи, онъ могъ бы найти его на улицѣ Чупитуля, если бы только зналъ, гдѣ надо искать его.

Кто не забылъ этой улицы въ томъ видѣ, въ какомъ она была въ тѣ времена, когда удобный водяной способъ перевоза хлопка посредстомъ «cotton float» еще не вошелъ во всеобщее употребленіе и когда Пондрасъ и другія улицы еще не соперничали въ торговомъ значеніи съ Чупитуля, какъ теперь, тому не трудно будетъ вспомнить картину торговой суматохи, которая возбуждала столь понятную гордость въ сердцахъ гражданъ-утилитаристовъ. Ломовые, только ломовые, всюду ломовые фургоны! Не нынѣшніе легкіе фургоны, которые вы видите въ Нью-Йоркѣ, а громадные, тяжелые, крѣпкіе, съ двумя большими мулами, впряженными гуськомъ. Шли эти фургоны и по три заразъ, и цѣлыми десятками; встрѣчались они длинными фалангами, тянулись нескончаемыми вереницами и везли всевозможнаго рода тяжести: хлопокъ въ тюкахъ, нагроможденныхъ другъ на друга, листовой табакъ въ громадныхъ бочкахъ, ящики съ полотнянымъ и шелковымъ товаромъ, связки плетей, корзины съ капустой, ситецъ и сѣно въ тюкахъ, безпорядочныя кучи синихъ и красныхъ плуговъ, мѣшки съ кофеемъ, пряностями и зерномъ, тюки съ мѣшечнымъ холстомъ, бочки, боченки, виски, свинину, лукъ, овесъ, ветчину, чеснокъ, патоку, рисъ, сахаръ, — чего-чего тутъ не было? Французскія и испанскія вина въ бочкахъ и въ большихъ и въ малыхъ корзинахъ, глазированный фаянсъ свѣтло-кофейнаго цвѣта, швейцарскіе сыры, по формѣ напоминающіе телѣжныя колеса, миндаль, изюмъ, оливки, ящики съ лимонами, цѣпи въ бочкахъ, монеты, привезенныя изъ Вера-Круца. По всей улицѣ раздавались крики погонщиковъ, щелканье кнутовъ, грохотъ колесъ, гулъ отъ ѣзды. Казалось, не было основанія говорить, что здѣсь могли быть люди, которымъ недоставало хлѣба или не было во что одѣться. «Мы живемъ въ великомъ городѣ», — говорили терпѣливые пѣшеходы, подолгу выжидая на углахъ случая перебѣжать на другую сторону улицы.

На одномъ изъ такихъ угловъ стоялъ, въ выжидательномъ положеніи, Ричлингъ. Онъ пока еще не нашелъ себѣ занятій, но въ его лицѣ никто бы не могъ этого прочесть. Онъ вступилъ въ борьбу вполнѣ сознательно, готовясь бодро и терпѣливо быть всѣмъ, чѣмъ угодно, дѣлать и выносить все, что угодно, лишь бы дѣло не было предосудительнымъ или позорнымъ. Онъ не могъ знать еще, что, въ тяжелой житейской борьбѣ, даже такого рода рѣшеніе иногда не поможетъ; онъ еще не былъ проученъ опытомъ и не подозрѣвалъ, что въ жизни часто приходится молча переносить грубость и несправедливость. О томъ, что въ жизни собственно составляетъ позоръ, у него было крайне юное и — признаться ли? — совершенно американское понятіе. Онъ бы не повѣрилъ, еслибы ему кто-нибудь указалъ на цѣлый рядъ предпріятій, мимо которыхъ онъ прошелъ, не замѣчая ихъ и не пытаясь найти въ нихъ для себя работу. Ему и въ голову не приходило, что онъ въ своихъ поискахъ былъ слишкомъ разборчивъ. Онъ не обратился, выражаясь иносказательно, ни къ одному дому изъ среды самарянъ, еще менѣе искалъ онъ помощи у заблудшихся овецъ Израиля, — въ буквальномъ смыслѣ этого слова.

Мэри жила уединенно, въ неудобной квартирѣ, недалеко отъ дома мадамъ Зенобіи. Она и не подозрѣвала, что въ добродушной ея шуткѣ по поводу того, что мужъ ея не гоняется за мѣстами, была дѣйствительно крупица истины. Ей показалось, въ двухъ или трехъ случаяхъ, когда мѣсто было уже совсѣмъ обѣщано ея мужу, что онъ не получилъ его только потому, что въ немъ замѣтили недостатокъ слуха; раза два, въ дѣйствительности, такъ и было. На томъ же углу, гдѣ остановился Ричлингъ, столпились и другіе прохожіе, задержанные тѣмъ же временнымъ замѣшательствомъ на улицѣ. Одинъ изъ такихъ прохожихъ, съ какою-то особенно дѣловитою наружностью, стоялъ очень близко къ нему. И вотъ какъ разъ въ этотъ моментъ и въ этомъ мѣстѣ произошла совершенно случайная встрѣча Ричлинга съ тѣмъ человѣкомъ, отъ котораго ему суждено было получить работу. Человѣкъ этотъ добродушно выразилъ свое нетерпѣніе по поводу задержки. Рдилингъ отвѣчалъ сочувственно.

— Вы здѣшній? — спросилъ тотъ.

— Не здѣшній.

— Скупаете товаръ для торговли во внутрь страны?

Одна изъ пріятныхъ сторонъ жизни въ Новомъ-Орлеанѣ заключается въ томъ, что такого рода общительность при встрѣчѣ на улицѣ съ вновь пріѣзжими не составляетъ исключительной принадлежности шулеровъ, желающихъ заманить неопытныхъ людей въ свои сѣти.

— Нѣтъ, я ищу работы.

— Ага, — сказалъ его собесѣдникъ, подвигаясь впередъ. Ричлингъ повернулся къ нему, чувствуя, что тотъ пытливымъ взоромъ осматриваетъ его съ головы до ногъ, и прохожій опять заговорилъ: — Вы умѣете вести книги?

Въ эту минуту проходъ открылся среди экипажей, и незнакомецъ, сильный и молодой еще человѣкъ, стремительно бросился черезъ улицу; Ричлингъ послѣдовалъ за нимъ.

— Да, я умѣю вести книги, — сказалъ онъ, когда оба они достигли поворота.

Прохожій взялъ его за руку.

— Видите ли вотъ тамъ эту кучу трески и сельдей, гдѣ высокій человѣкъ работаетъ съ кистью и ведромъ? Рядомъ находится пансіонъ, а тамъ — складъ желѣзнаго и мѣднаго товара; вы отсюда можете слышать, какъ бросаютъ тамъ желѣзные листы. Вонъ тамъ вывѣска — видите? — ну, такъ слѣдующій за этимъ складъ принадлежитъ мнѣ. Войдите туда, наверхъ, въ контору, и подождите моего прихода.

Ричлингъ поклонился и пошелъ. Въ конторѣ онъ сѣлъ; ждать пришлось ему очень долго, — по крайней мѣрѣ, такъ ему показалось. Быть можетъ, онъ не понялъ прохожаго? — тотъ не являлся. У конторки, на другомъ концѣ комнаты, сидѣлъ какой-то человѣкъ и писалъ, ни на минуту не поднимая головы. Ричлингъ спросилъ его:

— Не знаете ли вы, когда хозяинъ вернется домой?

Пишущій поднялъ глаза и тотчасъ опустилъ ихъ опять на свою работу.

— На что онъ вамъ?

— Онъ просилъ меня подождать его здѣсь.

— Ну, такъ и ждите.

Въ эту минуту явился хозяинъ. Ричлингъ всталъ, при чемъ тотъ безцеремонно воскликнулъ:

— А я-то совсѣмъ и позабылъ о васъ! Я не помню, гдѣ, вы говорили, что вели счетныя книги въ послѣдній разъ?

— Я еще не велъ счетныхъ книгъ ни у кого, но я умѣю вести ихъ.

На это послѣдовалъ быстрый и холодный отвѣтъ.

Хозяинъ и не взглянулъ на Ричлинга, досталъ пробную фляжку патоки съ грязной полки и сказалъ, поднимая ее къ свѣту и разсматривая ее.

— Ну, это бабушка на двое сказала и вы мнѣ не нужны.

— Сэръ, — сказалъ Ричлингъ такимъ рѣзкимъ тономъ, что торговецъ невольно обернулся, — если я вамъ не нуженъ, то и вы мнѣ не нужны, но я вамъ не совѣтую говорить мнѣ, что не правда то, что я сказалъ!

При первыхъ словахъ онъ было выступилъ впередъ, но прежде чѣмъ онъ успѣхъ договорить, онъ уже стоялъ неподвижно и сознавалъ свое безуміе. Онъ даже покраснѣлъ отъ досады на самого себя, хотя голосъ его еще дрожалъ отъ гнѣва и голова была поднята кверху. Когда же обидѣвшій его человѣкъ совершенно спокойно посмотрѣлъ на него, а пишущій у конторки даже не поднялъ глазъ, чувство досады только усилилось еще болѣе, когда онъ замѣтилъ, что оба они молоды, — не старѣе его.

— Я не сомнѣваюсь въ вашей правдивости, — отвѣчалъ торговецъ, замѣтивъ впечатлѣніе, произведенное его хладнокровіемъ, — но вы должны знать, что вы не можете взяться за веденіе большаго количества книгъ въ самый разгаръ торговыхъ сдѣлокъ, если вы еще никогда не вели ихъ.

— Нѣтъ, я этого вовсе не признаю.

— Ну, такъ я-то это знаю и признаю, — сказать хозяинъ еще съ большею холодностью. — Вотъ тамъ — видите? — лежатъ мои книги, — добавилъ онъ, возбуждаясь и указывая на три большихъ, прошнурованныхъ тома. — Со вчерашняго дня онѣ лежатъ тутъ, брошенныя молодымъ человѣкомъ, который тоже никогда не велъ книгъ, но утверждалъ, что умѣетъ, и въ такомъ безпорядкѣ, что мнѣ придется заводиться новыми книгами. Послѣ этого я не возьму счетовода, который раньше не велъ книгъ.

Онъ отвернулся.

Несмотря на строгость, съ которой торговецъ произнесъ эти слова, Рилингъ почувствовал, что подъ внѣшнимъ видомъ порядка и солидности его торговли кроется нѣкоторая доля распущенности. Это полусознательное впечатлѣніе, быть можетъ, и придаоо ему смѣлости продолжать:

— Позвольте мнѣ сказать вамъ одно слово.

— Это безполезно, другъ мой.

— А, можетъ быть, и придется къ чѣму-нибудь.

— Какъ же такъ?

— Возьмите опытнаго бухгалтера для веденія вашихъ новыхъ книгѣ…

— Ручаюсь вамъ, что возьму, такъ что можете, въ этомъ отношеніи, смѣло биться объ закладъ на послѣдній вашъ долларъ! — возразилъ торговецъ, опять отворачиваясь и всунувъ руки въ карманъ. — И дѣла у него будетъ по горло.

— Вотъ это-то именно я и ждалъ, что вы скажете, — перебилъ его Ричлингъ, стараясь улыбнуться, — и въ виду этого; вы можете поручить мнѣ привести въ порядокъ ваши старыя книги.

— Какъ! поручить новичку дѣло эксперта?

Торговецъ чуть не расхохотался. Онъ покачалъ головой и хотѣлъ еще сказать что-то, но Ричлингъ настойчиво продолжалъ:

— Если только я исполню работу неудовлетворительно, я ни одного цента не возьму за нее.

— Нѣтъ, сэръ, я не могу; я никогда такого рода условій не заключаю!

Къ несчастію своему, Ричлингъ раньше никогда не проявлялъ такой настойчивости, которая могла бы очень облегчить ему задачу жизни; теперь же, задѣтый насмѣшливымъ сомнѣніемъ двухъ молодыхъ людей, ровесниковъ ему по годамъ, въ его способности оправдать на дѣлѣ свои предложенія, онъ хотѣлъ поставить на своемъ и протянулъ руку къ книгамъ.

— Дайте мнѣ ихъ на просмотръ на одинъ день. Если завтра утромъ я не съумѣю вамъ доказать въ какія-нибудь пять минутъ, что я могу ихъ привести въ порядокъ, я откажусь отъ нихъ безпрекословно.

Торговецъ на минуту посмотрѣлъ внизъ, затѣмъ обратился къ пишущему у конторки.

— Какъ ты думаешь, Самъ?

Самъ оперся локтями на пюпитръ, закусилъ острый конецъ ручки пера и, взглянувъ на хозяина, сказалъ:

— Не знаю… можно попробовать.

— Какъ, вы сказали, ваша фамилія? — спросилъ хозяинъ, опять поворачиваясь къ Ричлингу. — Ахъ, да! Кто васъ можетъ рекомендовать, мистеръ Ричлингъ?

— Что, сэръ? — и Ричлингъ слегка наклонился, напрягая слухъ.

— Я спрашиваю васъ, кто васъ здѣсь знаетъ?

— Никто.

— Никто… Откуда же вы?

— Изъ Мильуоки.

Торговецъ нетерпѣливо махнулъ рукой.

— Ахъ, да мнѣ, право, нѣтъ времени заниматься такими дѣлами! — и онъ круто повернулся, направился къ своей конторкѣ и, садясь за нее, такъ, что она на половину прикрывала его, сталъ читать распечатанное письмо.

— Кофе купленъ мной, Самъ, — сказалъ онъ, опять вставая и собираясь уходить.

— Гм… гм, — сказалъ Самъ, и все опять затихло.

Ричлингъ стоялъ, ожидая каждую минуту, что вотъ придется повернуться и уйти. Но онъ не ушелъ. Снаружи, передъ пыльными окнами конторы, раздавался уличный гулъ и ревъ. Непосредственно за стеклянною перегородкой у него, за спиной, грохоталъ, подъ самою крышей, громадный воротъ, которымъ спускали товары въ рѣшетчатый люкъ. Со всѣхъ сторонъ слышны были возгласы продавцовъ, шумъ катящихся колесъ, крики конторщиковъ и носильщиковъ, занятыхъ нагрузкой. Черезъ окно ему видно было, какъ дюжій парень выхватилъ селедку изъ раскрытаго ящика и сталъ кормить ею лоснящагося пестраго кота. Даже кота цѣнили; а онъ… онъ стоялъ, чувствуя себя совершеннымъ нулемъ. Онъ впервые созналъ это, — созналъ, какъ никогда еще во всю свою жизнь. Эта истина, какъ ножъ, пронзила его; онъ понялъ, что общество требуетъ, чтобы каждый человѣкъ разсчитывалъ только на самого себя, не предъявляя никакихъ правъ на поддержку этого общества. Ему показалось, что онъ именно теперь-то и подавилъ всю свою гордость, тогда какъ онъ только вкусилъ ея горькаго разсола и она, какъ волна, подняла его и понесла, въ буквальномъ смыслѣ, впередъ. Онъ большими шагами подошелъ въ конторкѣ, за которой стоялъ торговецъ, все еще держа письмо въ рукѣ, и сказалъ:

— Я еще не ушелъ! Можетъ, вы меня и выгоните, но только не такимъ способомъ!

Торговецъ посмотрѣлъ на него съ удивленною улыбкой: выходка Ричлинга, повидимому, забавляла его и въ улыбкѣ его сказалось даже одобреніе, но онъ ничего не отвѣтилъ. Ричлингъ сдѣлалъ жестъ рукой.

— Я не прошу вашего довѣрія. Не довѣряйте мнѣ. Испытайте меня.

Видно, что ему было тяжело, онъ не просилъ милостыни, но переживалъ все то, что испытываетъ человѣкъ, просящій ее.

Торговецъ опять взглянулъ на письмо и, не измѣняя своего положенія, спросилъ:

— Что ты на это скажешь, Самъ?

— Вреда онъ не можетъ сдѣлать, — отвѣчалъ Самъ.

Хозяинъ неожиданно взглянулъ на Ричлинга.

— Вы не изъ Мильуоки. Вы южанинъ.

Ричлингъ измѣнился въ лицѣ.

— Я сказалъ вамъ, что я изъ Мильуоки.

— Ну, что-жь? я, право, не знаю, какъ быть. Приходите завтра утромъ, мы еще поговоримъ. Мнѣ теперь некогда.

— Садитесь, — сказалъ онъ на слѣдующее утро и дружелюбно придвинулъ стулъ къ вернувшемуся просителю. — Ну, положимъ, если я вамъ дамъ эти книги въ томъ безпорядкѣ, въ которомъ онѣ находятся, что бы вы, прежде всего, сдѣлали?

Къ счастію, Мэри задала ему тотъ же вопросъ наканунѣ вечеромъ и мужъ ея имѣлъ совершенно готовый отвѣтъ, обсуженный ими обоими.

— Прежде всего, я послалъ бы вашу книгу вкладовъ въ банкъ для установленія баланса и, не дожидаясь возвращенія ея оттуда, я началъ бы выводить пробный балансъ изъ вашихъ счетовъ. Если бы мнѣ не удалось добраться до него достаточно быстро, тогда пришлось бы временно бросить эту попытку и приняться за выясненіе и провѣрку по книгамъ всѣхъ отдѣльныхъ счетовъ, съ надлежащими указаніями и объясненіями.

— Ну, ладно, — сказалъ торговецъ небрежно, — попробуйте.

— Что, сэръ? — спросилъ Ричлингъ, не разслышавъ.

— Ладно, попробуйте. Я-то не особенно дорожу рекомендаціями и, вообще, большею частью составляю себѣ мнѣніе о человѣкѣ глядя на него. Вотъ я какого рода человѣкъ!

И онъ улыбнулся съ большимъ самодовольствомъ.

Такимъ образомъ, занятый своею работой и живя на одномъ концѣ города, Ричлингъ провелъ всю зиму, а, въ то же время, живя на другомъ концѣ города, докторъ Севьеръ думалъ, что «молодая чета» давно вернулась въ Мильуоки.

Наконецъ, большія счетныя книги, съ ихъ сотнями страницъ, были приведены въ порядокъ, балансъ выведенъ и счеты заключены. Одобреніе было высказано полное, но, тѣмъ временемъ, веденіе новыхъ книгъ было передано другому лицу, которое, въ то же время, пріобрѣло вліяніе на все торговое предпріятіе, такъ что Ричлингу ничего больше не оставалось, какъ взяться за шляпу. Впрочемъ, фирма охотно рекомендовала его другой, сосѣдней, у которой книги тоже требовали провѣрки, и такимъ образомъ прошло еще нѣсколько недѣль. Счастливыя недѣли, счастливые дни! Какъ радостно и быстро протекли они! Джонъ приносилъ деньги домой, а Мери ихъ сберегала.

— Все-таки, Джонъ, нельзя не пожалѣть, что ты не остался при первой фирмѣ А. Б. и К^о. Ты какъ думаешь?

— Нѣтъ, жалѣть-то, кажется, нечего. Она, вѣрно, не протянетъ долго.

И когда онъ принесъ извѣстіе, черезъ нѣкоторое время, о крахѣ фирмы А. Б. и К®, Мэри осталась убѣжденной, что у нея очень, дальновидный мужъ. Позднѣе они опять переѣхали на другую квартиру, по настойчивому желанію Ричлинга. Такимъ-то образомъ мы опять возвращаемся, только съ другой стороны, къ тому же утру, когда докторъ Севьеръ прочелъ на своей записной дощечкѣ просьбу заѣхать въ домъ на углу улицъ св. Маріи и Пританьи.

IX.

«Когда вѣтеръ дуетъ, колыбель качается».

И понынѣ еще стоить тотъ домъ. Онъ имѣетъ видъ небольшой, какъ бы сдавленной постройки, состоящей изъ двухъ квартиръ, въ нижнемъ этажѣ и въ мезонинѣ; крыша этого домика далеко выступала на улицу, служа навѣсомъ надъ ступеньками крыльца. Карета доктора остановилась у этихъ ступенекъ и онъ нашелъ Мери опять въ постели, попрежнему, больною. Скромная бѣдная нѣмка, занимавшая другую, смежную половину дома, прислуживала больной и въ этотъ день не пустила свою дочь въ школу, чтобы послать ее въ аптеку съ рецептомъ доктора.

— Только бѣдняки и помогаютъ бѣднякамъ, — подумалъ врачъ.

— Это ваши комнаты? — тихо спросилъ онъ у женщины, садясь у изголовья больной. Въ то же время, онъ окинулъ взглядомъ маленькую, бѣдно обставленную комнату.

— Здѣсь живу я, — прошептала Мэри и, несмотря на то, что она лежала пластомъ и жизнь ея находилась въ опасности, глаза ея такъ и сіяли счастьемъ и даже сверкнули отъ удовольствія, когда докторъ промолвилъ въ полголоса:

— Вы! — Онъ прикоснулся рукой къ ея лбу. — Гдѣ же мистеръ Ричлингъ?

— Въ конторѣ. — Она сейчасъ хотѣла начать разсказъ о всѣхъ ихъ приключеніяхъ: все время она берегла себя, — начала она, — но имъ пришлось переѣхать на новую квартиру. Во время переѣзда и укладки, — продолжала она разсказывать, — она работала черезъ силу, — не могла иначе сдѣлать, и теперь еще они не совсѣмъ устроились…

Но докторъ ласково остановилъ ее и вопросилъ лежать смирно и молчать.

— Хорошо, — отвѣчала она слабымъ голосомъ, — хорошо, но только подождите, докторъ, еще что-то я хотѣла вамъ сказать.

— Что такое?

— Джонъ…

— Ну, да, да… я знаю: онъ былъ бы, конечно, тутъ, при васъ, но вы не позволили ему бросить своего дѣла.

Она улыбнулась въ отвѣтъ, докторъ тоже улыбнулся.

— Дѣло, такъ дѣло, — сказалъ онъ.

Въ ея быстромъ, сочувственномъ взглядѣ можно было прочесть, что жизнь за послѣднее время дала и ей почувствовать всю тяжесть этой несомнѣнной истины. Она хотѣла было опять заговорить, но докторъ жестомъ руки остановилъ ее.

— Хорошо, — шепнула она и закрыла свои безпокойные, все вверхъ смотрящіе глаза.

На слѣдующій день ей стало хуже. Врачъ въ этомъ случаѣ былъ, какъ онъ самъ говорилъ, не болѣе, какъ «поздній возстановитель нарушенныхъ законовъ природы». Мэри схватила его за руку, когда пальцы его слегка дотронулись до ея висковъ.

— Вы вылечите меня? — почти шепотомъ промолвила она, и голосъ ея дрожалъ.

— Да, — возразилъ онъ, — непремѣнно… съ Божьею помощью, вылечу.

Лицо ея озарилось радостнымъ блескомъ при этихъ послѣднихъ словахъ. Онъ замѣтилъ это и поспѣшилъ прибавить:

— Я не молюсь, но я увѣренъ, что вы молитесь.

Она молча пожала руку, которую все еще не выпускала изъ своихъ.

Въ воскресенье докторъ встрѣтился съ Ричлингомъ у кровати больной. За послѣдніе два или три дня положеніе Мэри значительно улучшилось. Пока они разговаривали, она лежала смирно и только переносила свой тихій взоръ съ одного на другаго по мѣрѣ того, какъ тотъ или другой говорилъ. Докторъ слушалъ съ интересомъ подробный разсказъ Ричлинга о всемъ томъ, что они пережили со времени послѣдней встрѣчи съ нимъ. Когда Джонъ дошелъ до описанія смѣшныхъ сторонъ только что передъ этимъ пережитыхъ ими испытаній, глаза Мэри засверкали отъ сдерживаемой веселости. Но докторъ даже не улыбнулся; Ричлингъ кончилъ свой разсказъ, а врачъ все еще молчалъ.

— Ничего, кое-какъ живется, — сказалъ Ричлингъ, гладя худенькую, слабую руку, лежащую около него на одѣялѣ. Но докторъ упорно молчалъ. — Разумѣется, — продолжалъ спокойно Ричлингъ, глядя на жену, — нечего удивляться, если иногда намъ и не везетъ. А, все-таки, живется.

Мэри посмотрѣла на доктора. Неужели онъ такъ и не согласится съ ними? Казалось, она хотѣла что-то сказать. Докторъ нагнулся къ ней и она, улыбаясь, тихо проговорила:

— «Когда вѣтеръ дуетъ, колыбель качается».

Врачъ отвѣтилъ только сомнительнымъ «гм», но слегка улыбнулся, какъ бы находя въ ея словахъ что-то забавное.

— Что она сказала? — спросилъ Ричлингъ: слова ея не были имъ разслышаны. Докторъ повторилъ ихъ и Ричлингъ тоже улыбнулся. Сказано было это хорошо, а вмѣстѣ съ тѣмъ больная хотя и улыбнулась, но отвернулась къ стѣнѣ съ смущеннымъ, видомъ; казалось, улыбка ея могла перейти въ слезы. Она вспомнила, что карета доктора часто появлялась у ихъ двери, и именно вслѣдствіе того, что… колыбель никакъ не могла раскачаться. Еще нѣсколько дней карета эта продолжала останавливаться передъ ихъ домомъ, а затѣмъ перестала ѣздить.

Ричлингъ зашелъ какъ-то утромъ, нѣсколько дней спустя, въ контору № 3½ улицы Карбиделетъ и разсчитался за визиты доктора чрезъ посредство Нарциса. Молодому креолу доставило немало удовольствія вступить, наконецъ, въ прямыя сношенія съ человѣкомъ, который, не будучи старше его годами, безъ всякаго особаго старанія съ своей стороны, очевидно, сдѣлалъ впечатлѣніе на доктора Севьера. Пока одинъ платилъ деньги, а другой расписывался на счетѣ, оба обмѣнялись двумя-тремя чисто-формальными дѣловыми фразами. Но когда Нарцисъ передалъ подписанный счетъ, сопровождая эту передачу изысканно-учтивымъ жестомъ, а Ричлингъ началъ складывать бумагу, чтобы положить ее въ карманъ, креолъ сказалъ:

— Прошу извинить мой почеркъ

Ричлингъ раскрылъ сложенный листъ: почеркъ былъ превосходный.

— Неужели вы пишете иногда лучше этого? — спросилъ онъ. — Признаюсь, я бы очень желалъ обладать хоть малою долей вашего искусства.

— Нѣтъ, по-моему, это написано нехорошо. Не знаю, какъ это такъ случается, но я, рано по утрамъ, не могу писать соотвѣтственно моимъ способностямъ. Моя каллиграфія совсѣмъ пропадаетъ за этимъ пюпитромъ.

— Неужели? — сказалъ Ричлингъ, — а я думалъ…

— Да, сэръ, это вѣрно. А знаете, мистеръ Ричлингъ, относительно каллиграфіи я могу сказать, что я сдѣлалъ открытіе, а именно: если мнѣ надо писать что-нибудь молодой дѣвицѣ, я всегда измѣняю свой почеркъ. Да, я умѣю это дѣлать! Вы бы удивились, если бы видѣли, какими различными почерками я умѣю писать. Это — семейный талантъ, увѣряю васъ, мистеръ Ричлингъ! У моей тетушки есть дядюшка, который служилъ въ банкѣ, и онъ умѣлъ поддѣлываться подъ почеркъ предсѣдателя, а также кассира съ такимъ изумительнымъ искусствомъ, что его прогнали изъ банка. Да, сэръ. Въ сущности, мнѣ кажется, что у васъ долженъ быть красивый почеркъ, мистеръ Ричлингъ.

— Н-не очень, — проговорилъ Ричлингъ, — почеркъ мой крупный, разборчивый, но онъ не приспособленъ въ веденію книгъ, — онъ слишкомъ тяжелъ.

— Нѣтъ, я вижу, у васъ какъ разъ подходящая къ этому физіономія. Вы можете мнѣ не повѣрить, мистеръ Ричлингъ, но я увѣряю васъ, что я могу сейчасъ сказать, хорошій ли почеркъ у человѣка, или нѣтъ, взглянувъ только на черты его лица. Знаете ли вы, что Веніаминъ Франклинъ имѣлъ прекрасный почеркъ? Вольтеръ также. Да, сэръ. Также и Наполеонъ Бонапартъ. У лорда Байрона, навѣрное, былъ тоже красивый почеркъ: съ такимъ лицомъ нельзя иначе. Этотъ лордъ Байронъ — мой любимый поэтъ; по правдѣ сказать, многіе даже предпочитаютъ его Шекспиру. Я вижу, вы торопитесь?… Что-жь дѣлать?… Я счастливъ, что познакомился съ вами, мистеръ Ричлингъ. Я жалѣю, что вы не застали доктора Севьера. При слѣдующемъ вашемъ посѣщеніи, мистеръ Ричлнигъ, не удивляйтесь, если вы больше не найдете меня здѣсь. Да, сэръ. Онъ долженъ прибавить мнѣ жалованье въ концѣ нынѣшняго мѣсяца, а уже пятнадцатое марта… Вы, вѣдь, курите, мистеръ Ричлингъ? — и онъ протянулъ пачку папиросъ. Ричлингъ взялъ одну. — Я курю много въ такую погоду, — продолжалъ креолъ, зажигая спичку о свою ногу. — Мнѣ какъ-то душно сегодня. И такъ, — и онъ схватилъ руку посѣтителя, — au’evoi, мистеръ Ричлингъ, и Нарцисъ направился къ своему пюпитру въ счастливой увѣренности, что произвелъ ослѣпительное впечатлѣніе на Ричлинга.

X.

Богатые и бѣдные.

Докторъ Севьеръ сидѣлъ однажды вечеромъ въ большомъ креслѣ, стараясь читать книгу при свѣтѣ лампы съ абажуромъ у своего письменнаго стола. Но мысли его не сосредоточивались на страницѣ открытой книги. Онъ вздохнулъ съ досады и съ конца страницы вернулся въ началу.

И что тянетъ его мысленно къ тому маленькому домику въ улицѣ св. Маріи? Была ли на то какая-нибудь уважительная причина? Они, вѣрно, и не поблагодарили бы его за такую непрошенную заботливость о нихъ, — конечно, нѣтъ, — онъ даже улыбнулся при мысли о возможности такой благодарности. Когда раза два-три, при случаѣ, онъ обнаруживалъ самое незначительное участіе къ ихъ положенію, каждый разъ онъ натыкался на ихъ молодую, живучую энергію, которая, какъ щитъ, прикрывала ихъ. Они, какъ всѣ очень молодые люди, не допускали посторонняго вмѣшательства въ свой личныя дѣла. Не разъ, качая головой при видѣ недостаточности ихъ средствъ, онъ замѣтилъ, какъ они почти безсознательно брали украдкой другъ друга за руку, какъ бы говоря: «съ насъ довольно и любви». Но, вѣдь, господа практики, вы знаете, что этого недостаточно для жизни.

«Ну, вотъ еще!» — громко вырвалось у доктора. Онъ даже приподнялся и перевернулъ страницу. Но Мэри опять передъ нимъ и тутъ же и ея мужъ, — но въ особенности Мэри. Ея образъ совершенно явственно сталъ передъ его глазами, между нимъ и книгой. Вотъ она передъ нимъ, совершенно такая же, какъ была въ тотъ день, когда онъ посѣтилъ ее въ послѣдній разъ; визитъ этотъ былъ не особенно необходимъ, сверхъ счета, безплатный. Она сидѣла и шила что-то, тихо раскачиваясь въ качалкѣ и не замѣчая его присутствія, пѣла въ полголоса: «Бѣги, струя ты свѣтлая», — ту самую пѣсню, которую, бывало, пѣла его покойная жена. — Ахъ, дитя, дитя! неужели ты думаешь, что струя эта всегда останется «свѣтлой»? Оба они не должны были бы чувствовать себя до такой степени довольными, спокойными. Но, можетъ быть, подъ этимъ внѣшнимъ спокойствіемъ скрывается гордость? Нѣтъ, — о, нѣтъ!… Но, вѣдь, нельзя же спокойствіе оправдывать, хотя бы оно было даже искреннимъ. Живя, подобно имъ, внѣ настоящей, возможной для себя сферы дѣятельности, человѣкъ не долженъ бы отдаваться такому полному спокойствію и счастью: это — признакъ притупленія извѣстной чувствительности. Но, странное дѣло, Ричлинга никакъ нельзя было считать безчувственнымъ человѣкомъ, а Мари ужь и подавно. Докторъ тутъ перевернулъ книгу переплетомъ вверху и положилъ ее къ себѣ на колѣно. — «Жить, играя беззаботно, какъ дѣти на пескѣ, имъ уже не по лѣтамъ» — Онъ опять взялся за книгу. — «Но говорить имъ объ этомъ не мое дѣло». Не успѣлъ онъ, однако, заглянуть опять въ книгу, какъ раздался звонокъ, предвѣщающій посѣщеніе больнаго, и докторъ швырнулъ книгу на столъ.

— Да почему же вы его не попросили войти? — спросилъ онъ, какъ бы съ упрекомъ у слуги, который подалъ ему карточку; посѣтитель былъ немедленно впущенъ въ комнату. Это былъ человѣкъ около пятидесяти лѣтъ, аристократической наружности, по выраженію лица котораго невозможно было опредѣлить, гдѣ кончалась въ немъ благосклонность и гдѣ начиналась гордость. Платье его было изъ тонкаго сукна, немного устарѣвшаго фасона и свободно сидѣло на немъ; онъ былъ немного выше средняго роста, широкъ, но согнутъ въ плечахъ, и было замѣтно по всему его сложенію, что когда-то онъ обладалъ большою физической силой. Годы, а, можетъ быть, извѣстная непреклонность въ борьбѣ съ тяжелыми обстоятельствами какъ-то вытянули всѣ черты его лица. Онъ извинился за несвоевременность своего посѣщенія, садясь на предложенный ему стулъ.

— Вы не житель этого города? — спросилъ докторъ Севьеръ.

— Я изъ Кентуки. — Голосъ незнакомца былъ густой и весь видъ его выражалъ сознаніе преимущества, связаннаго съ его соціальнымъ положеніемъ.

— Да? — сказалъ докторъ, видимо, не особенно довольный и внимательно вглядываясь въ него. На немъ былъ галстукъ изъ чернаго атласа и темно-синіе штиблеты съ пуговицами; волосы его были окрашены въ темную краску, на груди его рубашки красовалось небольшое жабо.

— Мистрисъ… — началъ посѣтитель, но, не договаривая имени, указалъ пальцемъ на визитную карточку, которую докторъ Севьеръ положилъ на столъ подъ самою лампой, — здоровье моей жены, докторъ, повидимому, сильно разстроено. Врачи, лечившіе ее, посовѣтовали ей испробовать на себѣ вліяніе перемѣны мѣста, и я привезъ ее сюда, сэръ, въ вашъ дѣятельный и оживленный городъ.

Докторъ поклонился въ знакъ согласія. Незнакомецъ продолжалъ:

— Его кипучая энергія и дѣятельность составляютъ громадную противуположность съ жизнью на плантаціяхъ, сэръ.

— Дѣйствительно, это совершенно различныя жизни, — подтвердилъ врачъ.

— Конкурренція и соревнованіе многихъ тысячъ людей, — сказалъ посѣтитель, — создаютъ изъ самыхъ противуположныхъ интересовъ какъ бы одну громадную общую сѣть и составляютъ очень рѣзкій переходъ отъ спокойныхъ обычаевъ и нравовъ нашей сельской жизни. Гм… Тамъ все находится подъ управленіемъ одной воли и совершается при безпрекословномъ повиновеніи нашихъ счастливыхъ и благодарныхъ рабовъ. Я собственно предпочитаю жизнь въ деревнѣ, но я думалъ, что здѣсь я найду какъ разъ ту перемѣну и новизну впечатлѣній, которыя должны подкрѣпить и поднять духомъ больную, въ сущности, не страдающую никакимъ видимымъ недугомъ.

— И вы не достигли удовлетворительныхъ результатовъ?

— Не достигъ. Я ожидалъ совсѣмъ другаго.

Повидимому, незнакомецъ хотѣлъ дать понять, что климатъ въ Новомъ-Орлеанѣ не встрѣтилъ его съ тою гостепріимною привѣтливостью, какую долженъ онъ былъ несомнѣнно оказать гостю, привыкшему пользоваться преимуществами громаднаго состоянія, увѣренности въ своей непогрѣшимости и всеобщаго безпрекословнаго повиновенія. Наступило молчаніе, во время котораго докторъ Севьеръ взглянулъ въ сторону на книгу, лежащую у него подъ локтемъ. Но посѣтитель не возобновлялъ уже разговора и докторъ спросилъ:

— Вы желаете, чтобы я посѣтилъ вашу жену?

— Я заѣхалъ, чтобы прежде повидаться съ вами наединѣ, — промолвилъ плантаторъ, — въ данномъ случаѣ могутъ быть предложены вопросы, на которые лучше будетъ отвѣтить въ ея отсутствіи.

— Изъ этого я заключаю, что вы знаете причину ея болѣзни, не такъ ли?

— Да, я полагаю, я даже могу сказать навѣрное, что причина эта кроется въ душевномъ потрясеніи, которое она испытала отъ потери близкаго человѣка.

Докторъ сжалъ губы и поклонился.

Незнакомецъ, между тѣмъ, наклонивъ слегка голову, оперся локтями на обѣ ручки кресла и мягкимъ движеніемъ соединилъ кончики всѣхъ пальцевъ.

— Сказать вамъ всю правду, сэръ: она не можетъ оправиться отъ потери сына.

— Сынъ былъ ребенокъ еще? — спросилъ докторъ.

Въ эту минуту опять раздался звонокъ.

— Нѣтъ, онъ былъ уже не ребенокъ, а юноша, котораго я считалъ одно время весьма много обѣщающимъ: жизнь для него только начиналась.

— Какъ давно онъ умеръ?

— Вотъ уже скоро годъ, какъ онъ умеръ. Я… — рѣчь незнакомца оборвалась на этомъ мѣстѣ, такъ какъ у открытой двери появился слуга-мулатъ, а изъ-за спины послѣдняго, надъ самою его головой, выглядывало широкое, простодушное нѣмецкое лицо.

— Докторъ! — сказало лицо, высовывая громадную руку, — прошу васъ, докторъ, прошу извинить меня.

Врачъ съ недовольнымъ видомъ нахмурился на слугу за то, что онъ впустилъ новаго посѣтителя такъ несвоевременно. Но господинъ съ аристократическою наружностью вступился:

— Впустите его, пожалуйста, докторъ! У него, какъ видно, спѣшное дѣло, а мое, вѣдь, совсѣмъ не спѣшное.

— Войдите, — сказалъ врачъ.

Новый гость вошелъ въ комнату. Ростомъ онъ былъ выше шести футовъ и соотвѣтственной ширины въ плечахъ, а также и толщины. Изъ гладко выбритаго, жирнаго, круглаго лица, съ подбородкомъ, какъ у быка, кротко выглядывали два добродушныхъ голубыхъ глаза. Онъ почтительно снялъ своей головы мягкую сѣрую шляпу, мѣстами посыпанную мукой.

— Джентльмены, — сказалъ онъ медленно, — прошу извиненія… Я, кажется, помѣшалъ вамъ, джентльмены.

— Вы желаете со мной говорить? — спросилъ докторъ Севьеръ.

Нѣмецъ сдѣлалъ странный, утвердительный жестъ, подсунувъ руку какъ-то впередъ къ самому лицу: жестъ этотъ долженъ былъ выражать уваженіе къ врачу.

— Вы угадали, докторъ. А нуждаюсь я во врачѣ, могу сказать, въ первый разъ въ жизни. Вы, право, должны извинить меня, докторъ, если я васъ безпокою: я пришелъ просить васъ навѣстить мою бѣдную… — и, ко всеобщему удивленію, слезы брызнули изъ глазъ его, — мою бѣдную жену, докторъ! — При этихъ словахъ онѣ указалъ рукой на полъ и ею же ударилъ себя по лбу. — Я только что вернулся изъ моей пекарни, входилъ въ домъ, какъ, вдругъ, вижу… на полу… — и онъ опять указалъ рукой на полъ, — что-то… лежитъ… съ почернѣвшимъ лицомъ, ну, точь-въ-точь, какъ у негра… Я смотрю, кто бы это могъ быть, и вижу… лежитъ мистрисъ Рейзинъ!… Докторъ, я бы просилъ васъ поѣхать сейчасъ, не откладывая ни секунды!

— Я сейчасъ поѣду, — сказалъ докторъ, не вставая, — а вы только напишите, вонъ тамъ, свое имя и свой адресъ, на той бѣлой дощечкѣ.

— Докторъ, — продолжалъ нѣмецъ, почтительно опуская шляпу, — я вамъ, право, очень признателенъ, и именно такъ про васъ все напередъ и разсказалъ мнѣ аптекарь нашей угловой аптеки. «Рейзенъ, — говоритъ онъ, — ты, — говоритъ, — иди, — говоритъ, — прямо, — слышишь? — говоритъ, — къ доктору Севьеру».

Во время этого разсказа нѣмецъ навалился своею громадною фигурой на столъ и медленно вырисовывалъ свое имя, названіе улицы и No дома.

— Вотъ такъ, докторъ, вотъ я и написалъ все, что слѣдуетъ, на дощечкѣ, но прошу извинить за почеркъ.

— Ну, хорошо, больше ничего не нужно.

Нѣмецъ все еще не уходилъ. Докторъ поклонился ему, чтобы дать ему понять, что пора уходить.

— Я вамъ повторяю, больше ничего не нужно. Черезъ минуту я буду у васъ, вѣдь, вы слышите? Даніилъ, вели подать карету!

— Джентльмены, прошу извинить меня!

И нѣмецъ вышелъ.

Все время, пока происходилъ этотъ разговоръ, другой посѣтитель, отличавшійся большимъ внѣшнимъ лоскомъ, сидѣлъ съ поникшею головой, молча и неподвижно, и только одинъ разъ, и то на мгновеніе, когда прорвалось душевное волненіе нѣмца, онъ поднялъ голову: въ эту минуту на лицѣ его выразилось отчасти естественное состраданіе, отчасти тоже и напускное. Онъ взглянулъ на доктора.

— Я принужденъ васъ оставить, — сказалъ докторъ.

— Конечно, сэръ, — возразилъ тотъ, — это само собою разумѣется. — Въ тонѣ чувствовалась легкая принужденность и къ благосклонности, видимо, примѣшивалось внутреннее самодовольство. — Иначе и быть не можетъ, — продолжалъ онъ, — вотъ одинъ изъ тѣхъ случаевъ, когда намъ, людямъ, занимающимъ болѣе высокое положеніе въ обществѣ, вполнѣ приличествуетъ дѣлать уступку низшимъ. — Онъ, видимо, ожидалъ отвѣта, но докторъ только хмурился, глядя неопредѣленно въ пространство, и потребовалъ себѣ сапоги. Посѣтитель продолжалъ:

— У меня много снисхожденія, повѣрьте, сэръ, къ необразованному и невоспитанному человѣку. Люди эти занимаютъ свое мѣсто., но нельзя не признать, что они тоже испытываютъ, хотя несомнѣнно въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ мы, извѣстныя удовольствія и страданія.

Онъ всталъ, замѣтивъ, что докторъ готовился выйти.

— Меня долго, вѣроятно, не задержатъ, — сказалъ врачъ довольно сдержанно. — Если вы желаете подождать…

— Благодарю васъ… н-нѣтъ, — и посѣтитель какъ бы замеръ въ поду сидячемъ, полустоячемъ положеніи.

— Вотъ книги, — сказалъ докторъ, — и вечернія газеты.

На одно мгновеніе казалось, что господинъ снова опустится на тотъ стулъ, на которомъ сидѣлъ.

— Нѣтъ, сэръ, благодарю! — быстро проговорилъ посѣтитель, вставая, — между направленіемъ этой газеты и мною нѣтъ ничего общаго. — При этомъ онъ улыбнулся, а докторъ не видѣлъ, какъ онъ незамѣтно прибралъ свою карточку со стола. Они вышли изъ дома вмѣстѣ и на крыльцѣ врачъ извинился, намекая на ихъ прерванную бесѣду.

— Не зайдете ли вы завтра ко мнѣ? Я къ вашимъ услугамъ.

Незнакомецъ слегка приподнялъ шляпу и опять улыбнулся, стараясь придать своей улыбкѣ какъ можно больше пріятности, но нельзя сказать, чтобы это ему вполнѣ удалось, и сказалъ послѣ минутнаго колебанія:

— Я посмотрю… постараюсь…

XI.

Мимическая сцена.

Однажды вечеромъ, около того же времени, вскорѣ послѣ весенняго равноденствія, Ричлингъ, всегда поздно возвращавшійся изъ конторы, въ этотъ день, по какой-то не особенно важной причинѣ, пришелъ домой ранѣе обыкновеннаго. Мягкій весенній воздухъ вѣялъ тепломъ. Ричлингъ вышелъ на улицу и сталъ недалеко отъ крылечка своего небольшаго дома, полною грудью вдыхая окружающее его весеннее благоуханіе. Онъ то и дѣло посматривалъ сквозь окна неосвѣщенной гостиной куда-то вглубь дома, въ ту именно часть его, откуда раздавались звуки какихъ-то таинственныхъ домашнихъ передвиженій и откуда его, какимъ-то ловкимъ маневромъ, только что выпроводили. Онъ нетерпѣливо переминался съ ноги на ногу, насвистывая пѣсню про себя. Наконецъ, онъ подошелъ къ крыльцу и не громко, но убѣдительно сталъ звать. Судя по отвѣту, долетѣвшему до него изъ глубины дома, онъ понялъ, что ждать долго не придется. Онъ повернулся и черезъ минуту на порогѣ появилась Мэри. Она взглянула сначала вверхъ на небо, освѣщенное луной, затѣмъ внизъ, на пустую безмолвную улицу, и сѣла на ступеньки, скрестивъ руки на колѣняхъ. Во взглядѣ, который она устремила на мужа, и въ улыбкѣ ея сказывалась усталость.

Все кругомъ было залито лугами ночнаго свѣтила. Рѣзкая противуположность яркаго блеска и тѣней придавала какую-то обманчивую прелесть и таинственность даже всей этой неживописной, безпорядочно-обстроенной и малонаселенной части города, которая отличалась своими тощими, деревянными, некрасивыми зданіями и большими пустыми, бурьяномъ заросшими, мѣстами. Ричлингъ, садясь на ступеньку около жены, обратилъ вниманіе на букетъ цвѣтовъ, приколотый къ ея груди.

— Гдѣ ты ихъ достала? — спросилъ онъ, дотрогиваясь до нихъ слегка пальцами.,

— Отгадай.

Онъ покачалъ головой, зная, что во всемъ околоткѣ нихъ не было знакомыхъ.

— Нашъ мясникъ далъ мнѣ ихъ, — сказала она.

Оба разсмѣялись.

— Какая ты странная, — замѣтилъ онъ.

— Почему?

— Весь этотъ простой народъ такъ и льнетъ къ тебѣ.

Она задумчиво улыбнулась.

— Ты ничего противъ этого не имѣешь, не правда ли? — спросила она.

— Конечно, нѣтъ, — сказалъ онъ равнодушно и заговорилъ о другомъ.

Такъ сидѣли они вдвоемъ и такъ сидятъ многія тысячи молодыхъ людей въ нашей обширной, свободной Америкѣ: каждый изъ нихъ для остальныхъ не представлялъ ни малѣйшаго интереса, а, въ то же время, каждый разсчитываетъ и увѣренъ, что и на его долю выпадетъ хоть частица тѣхъ благъ, которыми такъ щедро надѣлена его страна; такъ сидѣли они, лелѣя свои надежды и погруженные въ мелочи своихъ повседневныхъ личныхъ интересовъ.

Наконецъ, зная, что Ричлингъ цѣлый день сидѣлъ не отрываясь отъ своего письменнаго стола, Мари предложила ему прогуляться при лунномъ свѣтѣ, увѣривъ его, что ея усталость совсѣмъ прошла и что для нея прогулка будетъ полезна. Ричлингъ помогъ ей закутать голову и шею и они отправились. Ночь была волшебная. Улицы, черезъ которыя они проходили, при дневномъ свѣтѣ отличающіяся такою безцвѣтностью, приняли вдругъ какой-то романтическій видъ отъ фантастическаго соединенія свѣта и тѣней, звуковъ и тишины. Американскій дроздъ бѣгалъ взадъ и впередъ по краю одной изъ трубъ безформеннаго и неуклюжаго новаго дома и пѣлъ во вою мочь, придавая и этой прозаичной глыбѣ какую-то поэзію. Даже имена улицъ начали дѣйствовать на ихъ фантазію. Они обратили невольно вниманіе на старую проселочную дорогу, превратившуюся въ улицу и сохранившую свое старое названіе: Felicity (блаженство). Они шли по ней рука объ руку, счастливые, подъ низкими вѣтвями ряда фиговыхъ деревьевъ, перевѣсившихся на дорогу черезъ садовую стѣну, но наплывъ внутреннихъ чувствъ не давалъ имъ идти спокойно. Веселая, счастливая мысль, мелькнувшая случайно въ головѣ одного, передавалась мигомъ другому и уничтожала всякіе слѣды грустнаго или задумчиваго настроенія. Ихъ любовь еще не успѣла принять характера спокойнаго обладанія, хотя имъ и казалось иногда противное: взгляда, взаимнаго прикосновенія было достаточно, чтобы привести ихъ въ то восторженное состояніе, при которомъ трудно было бы и требовать отъ нихъ вполнѣ степеннаго поведенія въ лунную ночь.

Они начали пѣть, осторожно и въ полголоса, но, заслышавъ шаги, умолкли. Когда прохожій исчезъ, Мэри запѣла одна:

— «Алису милую уже-ль не помнишь?»…

— Шш… — тихо остановилъ ее Джонъ.

Она весело взглянула на него вопрошающими глазами.

— Такъ звали жену доктора Севьера, — объяснилъ онъ.

— Но, вѣдь, онъ не слышитъ меня.

— А мнѣ кажется, будто онъ слышитъ.

Пѣніе превратилось.

Пройдя широкую улицу Наядъ, названіе которой вызвало нѣсколько шутливыхъ замѣчаній съ ихъ стороны, они прошли цѣлый рядъ параллельныхъ улицъ, названныхъ въ честь девяти Музъ, и повернули домой. Они шли, не разговаривая, наслаждаясь тишиной и всѣмъ, что ихъ окружало: безграничнымъ небеснымъ пространствомъ надъ ихъ головами и твердою, надежною, великою землей подъ ихъ ногами, и другъ другомъ, и даже воображаемымъ обществомъ всѣхъ этихъ наядъ, дріадъ, Геркулеса, Вакха, Мельпомены и, наконецъ, Терпсихоры, которая на одномъ углу пересѣкала путь Аполлону. Они шли въ полномъ упоеніи, забывая время, которое шло, вмѣстѣ съ ними, тихо и безмолвно тѣмъ же серебристымъ путемъ.

Они вскорѣ вошли въ скверъ, вдоль котораго тянулся длинный, высокій рѣшетчатый заборъ подъ густою тенью апельсинныхъ деревьевъ; сверху густая листва такъ и сверкала серебромъ. За рѣшеткой темнѣлъ старый, густо засаженный садъ, бѣлыя тропинки котораго, усыпанныя ракушками, блестѣли при лунѣ во всѣхъ направленіяхъ. Изнутри несся опьяняющій запахъ гіацинтовъ и жонкилей, спрятанныхъ подъ темною тѣнью лавровъ и шамшита; тутъ же, надъ ними, чинно наклонившись другъ передъ другомъ, какъ двѣ чопорныя средневѣковыя королевы, стояли въ строгой симметріи двѣ красивыя пальмы, а за ними, въ глубинѣ сада, отчетливо вырисовывалось на высокомъ небосклонѣ очертаніе старомодной громадной виллы, во вкусѣ раннихъ французскихъ колонистовъ, съ верандами, колоннадами и четырехскатною крышей.

Запоздавшіе путники замедлили шаги, чтобы насладиться картиной.

Въ домѣ окна были ярко освѣщены; слышны были голоса и вскорѣ до нихъ долетѣли прощальныя слова хозяина, провожавшаго своихъ гостей.

— Омнибусъ довезетъ васъ почти до вашей улицы, — сказалъ кто-то.

Докторъ Севьеръ возвращался домой послѣ вечера, проведеннаго у одного знакомаго, и только успѣлъ занять мѣсто въ этомъ омнибусѣ, какъ самымъ неожиданнымъ образомъ сдѣлался невольнымъ свидѣтелемъ странной нѣмой сцены, происшедшей на улицѣ. Омнибусъ, завернувъ за уголъ улицы Терпсихоры, остановился и докторъ, заплативъ кондуктору деньги за проѣздъ, только что собирался сѣсть, какъ вдругъ другой пассажиръ, который одинъ только и занималъ омнибусъ вмѣстѣ съ нимъ, приподнялся, воскликнувъ:

— Посмотрите, дѣло скверное! Это, навѣрное, кончится кровопролитіемъ.

Одинъ пожилой господинъ съ дамой, оба хорошо одѣтые, стояли на тротуарѣ и собирались, какъ видно, задержать омнибусъ, чтобы сѣсть въ него: въ эту минуту къ нимъ на встрѣчу подошла, повидимому, совершенно случайно другая, совсѣмъ еще юная чета и обѣ пары остановились, какъ вкопанныя, въ нѣсколькихъ шагахъ другъ отъ друга. Пожилая дама, съ невыразимымъ страданіемъ на лицѣ, протянула руки въ молодому человѣку и какъ будто вскрикнула, но грохотъ приближающагося къ нимъ омнибуса заглушилъ звукъ ея голоса. Молодой человѣкъ, казалось, хотѣлъ броситься къ ней, но удержался и не двинулся съ мѣста, въ то время какъ сопровождающая его молодая женщина уцѣпилась за него и испуганно о чемъ-то умоляла. Старикъ же, взбѣшенный, одною рукой махалъ палкой на молодаго человѣка, осыпая его бранью, а другою съ трудомъ удерживалъ пожилую даму, которая всячески выражала свое отчаяніе: она ломала себѣ руки, бросалась впередъ и какъ бы съ укоризной указывала на молодую женщину. Въ то же мгновеніе омнибусъ подкатилъ къ мѣсту, гдѣ происходила вся эта мимическая сцена. Докторъ остановилъ пассажира, положивъ руку ему на плечо:

— Оставьте, не выходите: дѣло до крови не дойдетъ.

Въ эту минуту молодой человѣкъ подхватилъ свою молодую спутницу подъ руку, съ вызывающимъ видомъ сжалъ кулакъ, и глядя прямо въ глаза старика, прошелъ молча и поспѣшно мимо него подъ угрожающей ему тростью. Когда разстояніе между обоими увеличилось, старикъ приподнялъ трость еще выше, но, не опуская ее до низу, указалъ ею по направленію къ удаляющейся молодой четѣ и громко сказалъ ей вслѣдъ:

— Я приказываю вамъ немедленно выѣхать изъ этого города, сэръ!

Докторъ Севьеръ все еще смотрѣлъ съ напряженнымъ вниманіемъ, подобравъ ноги подъ себя на подушкѣ сидѣнья и высунувшись изъ окна омнибуса. Онъ видѣлъ, какъ молодой человѣкъ, удаляясь, еще разъ оглянулся назадъ, и замѣтилъ на лицѣ его выраженіе того совершенно особеннаго страха, который человѣкъ чувствуетъ передъ непоправимыми послѣдствіями потери самообладанія. Омнибусъ, между тѣмъ, покатилъ дальше, и молодой человѣкъ скрылся въ ночной тѣни за угломъ.

— Вотъ странное происшествіе, — сказалъ пассажиръ, обращаясь къ доктору, когда оба сѣли на прежнія свои мѣста по угламъ, у самой дверцы.

— Да, очень странное! — отвѣтилъ докторъ и отвернулся.

Когда омнибусъ подъѣхалъ къ мѣсту драмы, врачъ узналъ при свѣтѣ луны, ярко освѣщавшемъ всю группу, въ старикѣ — своего вечерняго посѣтителя, а въ молодой четѣ — Джона и Мэри Ричлинговъ.

XII.

«Въ ней — вся жизнь, весь міръ для меня».

Улицы св. Маріи и Пританья, на углу которыхъ жили Ричлинги, отличались своею малолюдностью и уединенностью, что придавало имъ извѣстную прелесть. Домикъ, который они занимали, какъ большая часть домовъ на этихъ улицахъ, стоялъ посреди тѣнистаго садика, какъ разъ противъ вдовьяго пріюта св. Анны. Мари по цѣлыми днямъ сидѣла за работой въ своей качалкѣ у открытаго окна домика, распѣвая пѣсенку, и бѣдныя, старыя вдовы съ особеннымъ сочувствіемъ и умиленіемъ засматривались въ это окошко, гдѣ на ряду съ бѣдностью, ничѣмъ почти не отличающеюся отъ ихъ нищеты, молодая чета умѣла пользоваться такимъ несмѣтнымъ богатствомъ чувства, надежды, любви.

И такъ, старымъ вдовамъ было пріятно смотрѣть въ это открытое окошко. Но въ одинъ прекрасный день нежданно-негаданно надъ жителями того домика стряслась, какъ видно, бѣда: во всякомъ случаѣ, произошла какая-то перемѣна. Это случилось на другой день послѣ того, какъ докторъ Севьеръ видѣлъ мимическую сцену на улицѣ: изъ окна уже не раздавалось прежней пѣсни, не видно было тамъ прежней веселости, все указывало на то, что въ маленькомъ счастливомъ домикѣ появилась непрошенною гостьей забота. Вечеромъ Мери вышла на крыльцо и съ необычнымъ безпокойствомъ стала ждать возвращенія своего мужа, лицо котораго тоже выражало совершенно новую, не замѣченную раньше, тревогу. Такъ прошло еще три дня; вечеромъ на четвертый день мужъ, видно, принесъ домой добрыя вѣсти; онъ передалъ женѣ газету и указалъ на столбецъ отбывающихъ изъ города путешественниковъ.

— Они уѣхали! — воскликнула она.

Онъ кивнулъ ей головой и отложилъ въ сторону шляпу, а она обвила руками его шею и спрятала лицо на его груди. Въ утру вдовы уже не сомнѣвались, что туча пронеслась мимо и что жители домика, попрежнему, счастливы.

Въ конторѣ, гдѣ работалъ Ричлингъ, онъ, не подозрѣвая того, сдѣлался однажды вечеромъ предметомъ разговора своихъ хозяевъ. Онъ только что ушелъ домой, съ замѣтною поспѣшностью простившись съ ними, когда одинъ изъ нихъ замѣтилъ:

— Ричлингъ работаетъ исключительно ради жалованья.

— Это совершенно вѣрно, — возразилъ другой, — онъ такъ же мало интересуется нашимъ дѣломъ, какъ тотъ кровельщикъ, который кроетъ нашу крышу.

Первый задумчиво потянулъ дымъ изъ сигары и отвѣтилъ, стряхнувъ золу:

— Эту ошибку онъ раздѣляетъ со многими. Онъ совершенно забываетъ свою зависимость отъ людей и все то, чѣмъ каждый изъ насъ обязанъ другому, то-есть обществу. Онъ славный малый и способный, но воображаетъ, что начинаетъ свою жизнь на какихъ-то равноправныхъ основаніяхъ со всѣмъ остальнымъ человѣчествомъ.

— Для него все человѣчество, весь міръ, — все включено въ его женѣ, — сказалъ второй собесѣдникъ и съ этими словами раскрылъ книгу счетовъ…

И такъ проходилъ день за днемъ. Ричлинги представляли себѣ жизнь въ видѣ океана, переплыть который они собрались съ помощью одной только взаимно связывающей ихъ любви, но дѣло въ томъ, что ихъ корабль, незамѣтно для нихъ самихъ, не плылъ, а стоялъ на одномъ мѣстѣ, заштилѣлъ, какъ говорятъ моряки. Они этого не подозрѣвали и были счастливы въ своемъ невѣдѣніи.

Однажды Мэри, сидя у открытаго окна, увидѣла карету доктора Севьера, проѣзжающую мимо. Она, не скрывая своей радости, поклонилась ему, и что же? — въ отвѣтъ онъ приподнялъ шляпу съ замѣтною сдержанностью, чуть ли не строгостью въ лицѣ. Что бы могло это означать? Дѣйствительно, докторъ Севьеръ сердился на нихъ, и хотя онъ не могъ опредѣленно и точно сказать, въ чемъ бы онъ могъ ихъ обвинить, но недовольство его отъ этого обстоятельства ничуть не уменьшалось.

Послѣ ночной сцены непріятныя мысли долго преслѣдовали доктора и нѣкоторое время онъ надѣялся, что случай сведетъ его съ Ричлингомъ гдѣ-нибудь на улицѣ. Наконецъ, онъ рѣшилъ нарочно проѣхать по той улицѣ, на которой жили Ричлинги, чтобы посмотрѣть, уѣхали они или нѣтъ изъ города послѣ такого внушительнаго приказанія.

Этотъ, самъ по себѣ ничтожный, фактъ заставилъ Мэри призадуматься и весь день ея головка усиленно работала въ направленіи противуположномъ тому обычному спокойному настроенію, которое она уже успѣла пріобрѣсти отъ мужа.

Когда Джонъ пришелъ, къ вечеру, домой и обнялъ ее, она не сказала ни слова. Удивленный, онъ отвелъ ее отъ себя рукой и взглянулъ ей въ глаза. Она попробовала улыбнуться, но глаза ея были полны слезъ и она потупилась.

— Что съ тобой? — спросилъ онъ ее торопливо.

— Ничего! — и она взглянула на него, пытаясь улыбнуться.

Онъ взялъ стулъ и посадилъ ее къ себѣ на колѣни.

— Что съ тобой, дитя мое?

— Я сама не знаю.

— Какъ такъ?

— Да такъ, не знаю. Я сама не понимаю, что со мной. Если бы я понимала, то я бы сказала тебѣ, но я сама не понимаю, чего я хочу.

Они посидѣли молча нѣсколько минутъ.

— Я бы хотѣла знать… — начала она.

— Что? — подхватилъ онъ, ободряя ее голосомъ.

— Я бы хотѣла знать, бываетъ ли такъ въ жизни, что человѣкъ чувствуетъ себя счастливымъ, довольнымъ — болѣе, чѣмъ слѣдуетъ?

Ричлингъ шутливо началъ напѣвать въ полголоса:

— «Въ ней — вся жизнь, весь міръ для меня». Это ли ты называешь…

— Постой! — сказала Мери. — Я теперь поняла, — и она положила ему руку на плечо. — Вотъ то, что ты сказалъ сейчасъ, вотъ именно это и не должно быть.

— Мэри, что съ тобой? Да почему же?… — и лицо Джона вспыхнуло.

— Джонъ, я, конечно, охотно буду и больше чѣмъ весь міръ для тебя, и всегда должна быть, и всегда буду этимъ. А ты, — добавила она, порывисто и страстно цѣлуя его, — ты все для меня… но я… я не могу, я не имѣю права замѣнить весь міръ для тебя, и ты не долженъ этого дѣлать… Ты этимъ страшно съуживаешь и міръ, и жизнь свою!

— Мэри, образумься, что ты говоришь?

— Ахъ, нѣтъ, не говори такъ, Джонъ. Я ничего особеннаго не сказала; я только стараюсь объяснить тебѣ… что-то, и сама не знаю, что.

— И я не знаю, — съ притворною печалью въ голосѣ отвѣтилъ Джонъ.

— Я только въ одномъ увѣрена, — возразила Мэри, припоминая блѣдное, строгое лицо доктора Севьера въ то время, какъ онъ кланялся ей, проѣзжая въ своей каретѣ, — если ты не будешь принимать самъ никакого участія въ дѣлахъ внѣшняго, окружающаго насъ міра, то и онъ не приметъ никакого участія ни въ насъ, ни въ нашихъ дѣлахъ: развѣ не такъ?

— И пускай его; намъ что за дѣло, Мари? — воскликнулъ Джонъ, восторженно обнимая ее.

— Нѣтъ, мнѣ не все равно, — возразила она. — Да, я понимаю, я не имѣю права взять тебя для себя одной и отвлечь тебя отъ всего остальнаго міра и отъ того положенія или дѣла, которое ты долженъ въ немъ занять или сдѣлать. Джонъ!…

— Да, я знаю, меня такъ зовутъ.

— Неужели я не могу тебѣ ни въ чемъ помочь?

Джонъ поднялъ голову, какъ бы чувствуя всю безполезность своего движенія.

— Нѣтъ, не можешь.

— Ну, хорошо; до обдумаемъ вмѣстѣ, нѣтъ ли чего такого, за что мы сами могли бы взяться и не сидѣть въ ожиданіи попутнаго вѣтра… то-есть, я хочу сказать, въ ожиданіи дѣла или работы отъ другихъ…

— Прекрасно, но всякое дѣло требуетъ капитала.

— Да, я знаю, но почему же ты не придумаешь чего-нибудь такого… напримѣръ, новаго предпріятія или чего-нибудь въ этомъ родѣ, и почему не постараться найти подходящаго человѣка, обладающаго капиталомъ, который согласился бы повести дѣло вмѣстѣ съ тобой?

Онъ покачалъ головой.

— Ты говоришь о томъ, чего не понимаешь и не знаешь, да это и не важно, а вотъ что худо: ты и меня перестаешь понимать. Не достаточно придумать что-нибудь, надо умѣть выполнить придуманное. А что я умѣю дѣлать? Ничего! ничего такого, что бы стоило начать дѣлать.

— А я знаю, чѣмъ бы ты могъ быть.

— Чѣмъ же?

— Преподавателемъ въ учебномъ заведеніи.

Джонъ съ горечью улыбнулся.

— Безъ всякаго прошлаго и безъ рекомендацій? — спросилъ онъ. Глаза ихъ встрѣтились: она потупилась и оба замолчали. Мэри тихо вздохнула; ей думалось съ грустью, что весь разговоръ ихъ ни къ чему не привелъ, но она ошиблась. Съ этого дня Джонъ къ самой работѣ приступалъ какъ-то иначе, не такъ безпечно.

XIII.

Вѣтка надламывается.

Однажды вечеромъ, въ сумерки, Мэри сидѣла у себя за работой; въ ней зашла посидѣть сосѣдка — ирландка мистрисъ Райле, жена пароходнаго кочегара, съ которой Мэри случайно свела знакомство. Разсказы ирландки про своихъ умершихъ дѣтей вызвали со стороны Мари сердечное сочувствіе и та въ свою очередь почувствовала неизъяснимое влеченіе къ милой, молодой сосѣдкѣ. Она стала заходить къ ней въ сумерки и часто сидѣла молча около Мэри, видимо, находя удовольствіе и въ этомъ молчаливомъ общеніи.

— Джонъ, — сказала Мэри мужу, который неожиданно вернулся домой, — это наша сосѣдка, мистрисъ Райле.

Джонъ разсѣянно поклонился и ирландка вскорѣ простилась и ушла.

— Джонъ, — сказала опять Мэри, цѣлуя его, — что съ тобой? — и, какъ бы подавляя свое смущеніе, прибавила: — Тебѣ не нравятся мои друзья?

Съ минуту онъ помолчалъ, затѣмъ сказалъ:

— Не въ этомъ дѣло.

— Такъ почему же у тебя такой видъ?

— Я окончилъ сегодня свою работу.

— Какъ! ты не…

— Я опять безъ работы. — Они сѣли оба на маленькій диванъ.

— Мнѣ казалось, что они обѣщали дать тебѣ другую работу по окончаніи этой.

— Они говорили раньше, что, можетъ быть, и будетъ другая работа; оказывается — ея нѣтъ.

— А теперь какъ разъ лѣто начинается, — сказала Мэри. — Я не понимаю, какое они имѣютъ право.

— Нѣтъ, право за ними полное, — отвѣтилъ Джонъ, отворачиваясь, — если для нихъ такъ лучше. Я самъ сначала задалъ имъ вопросъ… и не особенно учтиво, надо признаться; но я почувствовалъ сейчасъ же, что я неправъ.

Они просидѣли молча до наступленія темноты. Тогда Джонъ всталъ и, глубоко вздохнувъ, сказалъ:

— Для меня это непостижимо.

— Что именно? — спросила Мари, удерживая его за руку.

— Я не понимаю, почему насъ такъ преслѣдуетъ несчастье.

— Но, можетъ быть, это и нельзя назвать несчастьемъ, — сказала она, все еще не оставляя его руки, — можетъ быть, это и есть наше счастье, только въ скрытомъ видѣ. Помнишь, та компанія, которая лопнула и отъ которой ты во-время ушелъ… Кто знаетъ, можетъ быть, теперь-то мы и получимъ то, что намъ нужно. — Ея лицо при этомъ сіяло надеждой.

— Не унывай, Джонъ! завтра утромъ пойди къ доктору Севьеру и скажи ему, что ты ищешь работы. Онъ могъ бы…

— Я былъ у него.

— Уже? и что же онъ сказалъ?

— Его не было дома.

Никто изъ сосѣдей не замѣчалъ, что дѣлалось послѣ этого въ домикѣ, гдѣ жили Ричлинги; никто и не подозрѣвалъ, глядя на нихъ, что они съ каждымъ днемъ опускались все глубже и безнадежнѣе въ пропасть нищеты. Все ихъ маленькое имущество, вещь за вещью, исчезало изъ дому и переходило незамѣтно для сосѣдей къ ростовщикамъ. Начали они съ нѣкоторыхъ золотыхъ мелкихъ вещицъ, принадлежавшихъ Мэри, по настоянію ея же, затѣмъ взялись и за мебель. Первымъ исчезъ диванъ, затѣмъ письменный столъ, а затѣмъ одинъ за другимъ и всѣ стулья. Занимать денегъ Ричлинги не хотѣли и не могли. Такъ прошло нѣсколько времени, ихъ квартира пустѣла съ каждымъ днемъ, а они все жили въ напряженномъ ожиданіи какого-то чуда, которое должно было ихъ спасти. Одна только мистрисъ Райле отчасти видѣла, отчасти догадывалась о происходящемъ и предложила имъ взять у нея денегъ взаймы; но Ричлинги, хотя и питали въ душѣ смутную надежду, что кто-нибудь именно это и предложитъ имъ, съ благодарностью отклонили ея предложеніе, оцѣнивъ ея безкорыстіе и доброту.

Вскорѣ настала и для нихъ очередь оказать добрыя услуги бѣдной сосѣдкѣ, мужъ которой былъ убитъ взрывомъ котла на пароходѣ. Во время похоронъ у Мэри текли ручьемъ слезы при видѣ отчаянія бѣдной мистрисъ Райле, когда она бросалась на гробъ мужа и раздирающимъ голосомъ просила его дождаться рожденія ихъ ребенка; вернувшись въ себѣ въ маленькія пустыя комнаты, Мэри кинулась на шею Джону и опять заплакала, не находя словъ для выраженія своихъ чувствъ, но онъ не понялъ ее. Оба почувствовали въ эту минуту, что въ жизни можетъ быть горе несравненно хуже бѣдности.

Нѣсколько дней спустя докторъ Севьеръ, сидя поутру у себя въ конторѣ, имѣлъ съ своимъ бухгалтеромъ рѣзкій и крупный разговоръ. Онъ еще не успѣлъ совсѣмъ успокоиться, когда быстро и съ веселымъ видомъ вошелъ въ комнату Джонъ Ричлингъ.

— Какъ поживаете, докторъ? — сказалъ онъ бодрымъ и оживленнымъ голосомъ.

Врачъ слегка нахмурился.

— Здравствуйте, мистеръ Ричлингъ.

Ричлингъ въ одну минуту съежился, но, не желая показать этого, сохранилъ извѣстную легкость въ тонѣ и отвѣтилъ:

— Я не имѣлъ удовольствія видѣть васъ, докторъ, со времени послѣдняго вашего визита къ намъ.

— Значитъ, вы меня не видѣли надняхъ, въ тотъ вечеръ, въ омнибусѣ? — спросилъ докторъ Севьеръ.

— Нѣтъ, — возразилъ Ричлингъ съ тѣмъ же участіемъ, — развѣ я былъ въ одномъ омнибусѣ съ вами?

— Вы были на тротуарѣ.

— Нѣ-ѣтъ, — сказалъ Ричлингъ стараясь припомнить, — я видѣлъ васъ нѣсколько разъ въ каретѣ, но вы…

— Я васъ не видѣлъ.

Ричлинга какъ будто что-то ужалило. Разговоръ между ними замялся, и онъ возобновилъ его голосомъ намѣренно пониженнымъ, чтобы Нарцисъ не могъ слышать ихъ.

— Докторъ, я зашелъ собственно для того, чтобы сказать вамъ, что я опять безъ мѣста и опять ищу работы.

— Гм… Вамъ трудно будетъ найти работу въ это время года, — сказалъ докторъ такъ холодно и громко, что Ричлингъ почувствовалъ себя опять задѣтымъ. — Да и вообще трудно найти что-нибудь даже человѣку съ хорошею рекомендаціей.

На одно мгновеніе Ричлингъ улыбнулся. Докторъ же былъ далекъ отъ улыбки, которая, повидимому, ему не понравилась; онъ повернулся къ своему столу и добавилъ:

— Что-жь? можетъ быть, вамъ и не трудно будетъ.

Ричлингъ весь вспыхнулъ.

— Какъ бы тамъ ни было, — сказалъ онъ, вставая, — можете быть увѣрены, что я съ своими дѣлами не хочу никому навязываться. Прощайте.

Онъ стремительно направился къ двери.

— А какъ здоровье мистрисъ Ричлингъ? — спросилъ докторъ.

— Она здорова, — отвѣтилъ Ричлингъ, надѣвая шляпу и исчезая въ корридорѣ, причемъ можно было изъ кабинета отсчитать всѣ шаги его до послѣдней ступени лѣстницы.

— Вотъ глупецъ! — пробормоталъ врачъ и сердито поднялъ глаза на Нарциса, который въ эту минуту подошелъ къ нему.

— Я хотѣлъ сказать вамъ, докторъ… — заговорилъ креолъ, торопливо застегивая пальто и поправляя свой галстукъ, — я иду на почту.

— Это что значитъ? — крикнулъ докторъ, ударяя, въ то же время, кулакомъ по ручкѣ кресла. — Вотъ уже шесть мѣсяцевъ, какъ вы угощаете меня этою чепухой и, уходя изъ конторы, все будто ходите на почту! Чтобъ я больше этой комедіи не слышалъ!

Молодой человѣкъ поклонился съ оскорбленнымъ чувствомъ собственнаго достоинства и сказалъ:

— Какъ угодно, сэръ.

Онъ нагналъ Ричлинга недалеко за дверью дома. Ричлингъ остановился на улицѣ, безъ всякой цѣли, какъ бы лишенный сознанія всего окружающаго и задыхаясь отъ горечи и негодованія. Ему казалось въ эту тяжелую минуту, что всѣ имъ испытанныя невзгоды, разочарованія и униженія, которыя раньше вовсе и не представлялись ему такими ужасными и многочисленными, теперь какъ бы собрались въ одну подавляющую массу, сразу и безпощадно навалившуюся на него, и что все это сдѣлалось съ одобренія того жестокаго человѣка, отъ котораго онъ сейчасъ вышелъ и котораго онъ оставилъ спокойно сидящимъ тамъ, наверху, въ его кабинетѣ. Смущеніе, негодованіе и злоба душили Ричлинга и лишили его на время способности слышать и видѣть. Онъ долго не могъ понять, что говорилъ ему Нарцисъ, который не скоро освободилъ его отъ своихъ докучливыхъ привѣтствій, любезностей и жалобъ на грубость доктора Севьера, въ то самое утро назвавшаго его болваномъ, и совершенно разсѣянно и машинально отвѣчалъ на неудержимый потокъ его рѣчей.

Между тѣмъ, докторъ Севьеръ въ теченіе двухъ дней изливалъ свой гнѣвъ на человѣчество вообще и на американцевъ въ частности. Первый день онъ провелъ безпокойно и угрюмо, и въ душѣ обвинялъ Ричлинга за ихъ ссору, на второй онъ уже упрекалъ самого себя, на третій, рано утромъ, онъ постучался у двери угловаго дома св. Маріи и Пританьи. Отвѣта не было; онъ опять постучался. Босоногая служанка показалась у другой двери рядомъ.

— Здѣсь уже никто не живетъ.

— Куда они переѣхали?

— Не могу знать: я сама здѣсь недавно и никого не знаю.

Врачъ сѣлъ въ карету и отъѣхалъ, не зная, что думать и что дѣлать.

— Имъ некого винить, кромѣ себя, — пришло ему въ голову какъ бы въ утѣшеніе. — А, все-таки… — сказалъ онъ про себя и замолчалъ. Мысль, что не все разрѣшалось вопросомъ объ ихъ виновности или невиновности, тяготила его душу.

XIV.

Госпиталь.

Недалеко отъ главнаго торговаго центра въ Новомъ-Орлеанѣ, на большой, немощеной и пыльной площади, составляющей собственно расширеніе Коммонъ-стрита, возвышается громадное кирпичное, всѣмъ извѣстное зданіе городскаго госпиталя.

Когда, двадцать пять лѣтъ тому назадъ, корабли привозили и выгружали на улицы Новаго-Орлеана цѣлыя толпы бездомныхъ и беззащитныхъ эмигрантовъ, дѣлавшихся жертвами свирѣпствовавшихъ въ то время холеры и желтой лихорадки, этотъ величественный госпиталь сдѣлался убѣжищемъ нѣсколькихъ тысячъ несчастныхъ зараженныхъ ирландцевъ и нѣмцевъ. Онъ принималъ ихъ подъ свою защиту безъ разбора и счета, такъ что иногда больныхъ и умирающихъ скоплялось такъ много, подъ его кровлей, что для нихъ не находили кроватей, они лежали на полу, и день и ночь молотокъ гробовщика во внутреннемъ госпитальномъ дворѣ не переставалъ работать. Это старое, многоэтажное зданіе стоитъ и хмурится понынѣ въ томъ же видѣ, какъ и тогда, безъ всякихъ санитарныхъ измѣненій и улучшеній. Оно служило больницей не для однихъ только эпидемій; въ немъ, кромѣ отдѣленія для заразныхъ больныхъ, было еще нѣсколько отдѣленій: одно хирургическое, другое для внутреннихъ болѣзней и, наконецъ, родовспомогательное.

Въ 1857 году профессоромъ, завѣдующимъ акушерскою клиникой, былъ докторъ Севьеръ. Въ одно лѣтнее утро, въ часъ, назначенный для его лекціи, онъ стоялъ у входа въ клинику среди группы студентовъ и велъ съ ними разговоръ о санитарномъ положеніи Новаго-Орлеана. Онъ горячо и долго объяснялъ имъ вредъ, который проистекалъ для города отъ неблагопріятнаго расположенія его на островахъ дельты, служившей какъ бы громаднымъ дренажемъ для скопленія всѣхъ городскихъ нечистотъ и образовавшей позади города непроходимое, вѣковое болото. Изъ оконъ самаго госпиталя можно было видѣть это гнѣздо заразы, которое принимало, въ почти тропическомъ климатѣ, чудовищные размѣры, въ видѣ непрекращающихся эпидемій и маляріи, часто переходящей въ чахотку. Вопросъ тогда былъ новъ и студенты съ интересомъ слушали профессора. Затѣмъ докторъ и студенты вошли въ клинику и толпой стали переходить отъ одной кровати къ другой, осматривая больныхъ и бесѣдуя объ ихъ болѣзняхъ.

Въ концѣ одного изъ рядовъ кроватей лежала больная, глаза которой были устремлены на медленно подходящую къ ней толпу съ невыразимымъ ужасомъ. Она не проявляла своего испуга ни звукомъ, ни движеніемъ, а только этимъ неподвижнымъ взглядомъ.

Толпа постепенно приближалась; можно было уже различать лица студентовъ и звучный, мягкій голосъ доктора, который въ комнатѣ больныхъ никогда громко не говорилъ. Какъ медленно, но и безповоротно ихъ приближеніе! Больная отвела глаза вверхъ къ потолку, — она не могла ужь болѣе смотрѣть въ ту сторону, откуда они шли, и закрыла глаза, между тѣмъ какъ губы ея зашевелились, какъ бы произнося молитву. Вотъ студенты подошли уже къ четвертой больной отъ нея, затѣмъ къ третьей, ко второй. Тутъ они остановились на нѣсколько мгновеній, послѣ которыхъ докторъ подошелъ къ сосѣдней кровати и вдругъ увидѣлъ больную, лежащую рядомъ; это была молодая и красивая женщина, небольшаго роста; она лежала неподвижно, съ закрытыми глазами, съ выраженіемъ неописаннаго ужаса на лицѣ. Врачъ былъ такъ пораженъ при видѣ ея, что невольное восклицаніе вырвалось у него и онъ сдѣлалъ два шага по направленію къ ней. Въ эту минуту больная открыла глаза. Боже мой! это была Мэри Ричлингъ!

— Здравствуйте, — сказалъ докторъ, учтиво и сдержанно кланяясь ей; затѣмъ, обращаясь къ студентамъ, онъ прибавилъ: — теперь мы перейдемъ прямо на ту сторону отдѣленіями вся толпа двинулась, послушная его указаніямъ.

— Я долженъ торопиться сегодня утромъ, — сказалъ онъ студентамъ скоро послѣ этого и, закончивъ свою лекцію, простился съ ними и пошелъ обратно по палатамъ. Проходя между рядами больныхъ, не останавливаясь нигдѣ и не оглядываясь кругомъ, онъ почувствовалъ, что кто-то дернулъ его за руку. Оглянувшись, онъ увидѣлъ одну изъ сестеръ милосердія, которымъ порученъ былъ надзоръ за госпитальными сидѣлками. Докторъ нетерпѣливо остановился.

— Ну, что такое, сестра? — сказалъ онъ, наклоняясь къ ней.

— Я… я… тамъ… — она не могла продолжать при видѣ его нахмуреннаго лица.

— Да говорите же, сестра, что вамъ нужно?

— Тамъ есть больная, въ углу, послѣдняя въ ряду…

Отъ этихъ словъ раздраженіе его еще какъ будто усилилось.

— Помнить о больныхъ я ужь самъ буду, сестра, не безпокойтесь, пожалуйста, — сказалъ онъ и затѣмъ прибавилъ уже болѣе мягкимъ голосомъ: — я какъ разъ и шелъ къ ней. А вы, прошу, останьтесь пока здѣсь, — и онъ пошелъ дальше.

Подойдя къ кровати, онъ остановился: больная посмотрѣла на него.

— Мистрисъ Ричлингъ, — началъ онъ тихимъ голосомъ, и не могъ продолжать. Она не говорила и не двигалась, пыталась улыбнуться, но глаза ея наполнились слезами и вѣки задрожали.

— Боже мой! — воскликнулъ врачъ, — какъ вы сюда попали?

Отвѣта нельзя было разслышать, но онъ прочелъ его по движенію ея губъ.

— Нужда привела, — сказала Мэри.

— А вашъ мужъ? — и врачъ наклонился, чтобы разобрать ея слова, невнятныя отъ сдавленнаго голоса.

— Дома.

— Какъ дома? — Онъ не могъ понять, что она хотѣла сказать. — Онъ уѣхалъ… къ себѣ… на родину?

Она медленно покачала головой:

— Нѣтъ, онъ дома, на улицѣ Пріодоръ.

Но слова ея были, все-таки, еще загадкой для доктора; онъ не могъ понять, какъ она была доведена до такого положенія, и молчалъ, не зная, какъ спросить ее. Наконецъ, послѣ минутнаго колебанія, онъ рѣшился узнать.

— Скажите мнѣ лучше прямо, мистрисъ Ричлингъ: вашъ мужъ не сбился какъ-нибудь съ пути?

На одинъ мигъ она уставилась на него, широко раскрывъ глаза, и вдругъ заговорила:

— Ахъ, докторъ, что вы говорите! Мой мужъ… Джонъ… сбился съ пути? — Вѣки ея опустились и изъ глазъ Мэри, никогда еще не плакавшей въ присутствіи доктора, выкатились двѣ слезы и упали на плоскую подушку госпитальной постели.

— Нѣтъ, нѣтъ, простите меня, бѣдное дитя мое, — сказалъ врачъ и взялъ ее за руку. — Я знаю, этого нѣтъ, этого не можетъ быть; успокойтесь и разскажите мнѣ все, когда будете покрѣпче;

Докторъ велѣлъ перевести ее въ одну изъ отдѣльныхъ платныхъ комнатъ клиники и поручилъ особенному присмотру сестеръ, строго-на-строго наказавъ, чтобы сидѣлки не проболтались о томъ, что комната платная. Кромѣ того, онъ поручилъ передать ея мужу, что онъ проситъ его безотлагательно зайти къ нему въ контору.

Выходя изъ госпиталя, онъ подумалъ: «Лучше было бы оставить ему записку, — и онъ остановился въ раздумьѣ, держась за ручку дверцы кареты. — Впрочемъ, ему, конечно, передадутъ», — и, захлопнувъ дверцу, врачъ уѣхалъ.

Когда онъ вошелъ на другой день въ комнату больной, у него на душѣ было сознаніе какой-то вины, хотя выраженіе лица его было спокойное. Мэри приняла его съ улыбкою и протянула къ нему спою слабую руку изъ-подъ одѣяла.

— Я рада, что попала сюда, — проговорила она въ полголоса.

— Да, — возразилъ онъ, — здѣсь лучше, чѣмъ въ общей палатѣ.

— Я не о комнатѣ говорю, — сказала она, — я рада, что попала въ госпиталь.

— Въ госпиталь! — воскликнулъ онъ, съ удивленіемъ глядя на нее.

— Ахъ, докторъ! — продолжала она и влажные глаза ея заблестѣли.

— Что, дитя мое? — спросилъ онъ, наклоняясь къ ней.

— Бѣдные не должны стыдиться бѣдныхъ, не правда ли? — сказала она, улыбаясь.

Врачъ задумчиво провелъ рукой по ея лбу, но затѣмъ обратился съ разспросами къ сидѣлкѣ и вышелъ. Въ корридорѣ онъ спросилъ у сидѣлки:

— Развѣ мужъ больной не былъ здѣсь?

— Нѣтъ, былъ, — отвѣчала сидѣлка, — но она спала въ это время и онъ только заглянулъ въ дверь и посмотрѣлъ на нее… Онъ весь такъ и дрожалъ, — добавила она, замѣтивъ, что докторъ какъ будто ждалъ чего-то, — такъ и дрожалъ… не сказалъ ни слова, а только повторялъ шепотомъ ея имя, нѣсколько разъ повторялъ его и утиралъ глаза.

— И никто ему ничего не сказалъ?

— О, конечно, никто, сэръ! — съ особенными усердіемъ отвѣчала сидѣлка.

— Вы не сказали ему, чтобы онъ ко мнѣ пришелъ?

Сидѣлка испуганно посмотрѣла на него.

— Нѣтъ, сэръ; вы мнѣ не говорили…

— Гм… гм… — пробормоталъ докторъ и вынулъ карточку, на которой сдѣлалъ надпись. — Ну, смотрите же, постарайтесь не забыть передать ему эту карточку, слышите?

XV.

Наводненіе.

Къ вечеру пошелъ дождь и не переставалъ весь слѣдующій день. Улица Пріоръ, гдѣ жилъ Ричлингъ, вся исчезла подъ водой, которая начала проникать даже въ дома. Это поставило Ричлинга въ невозможность выйти изъ дома; ему оставалось только стоять на порогѣ своего дома и смотрѣть. По всѣмъ направленіямъ плыли лодки, челноки, наскоро сколоченные плоты, нагруженные всякимъ хламомъ и пожитками бѣдныхъ жителей наводненной части города; боченки, ящики, доски, солома, веревки, всякіе обломки неслись по теченію мимо него въ самомъ печальномъ безпорядкѣ. Къ вечеру дождь, наконецъ, прекратился. Ричлингъ продолжалъ стоять на крыльцѣ въ полной и жалкой безпомощности. Онъ даже не имѣлъ возможности добраться до госпиталя, чтобы навѣстить Мэри. На мгновеніе, когда онъ увидалъ неожиданно Нарциса, плывущаго въ пирогѣ по улицѣ, мимо его дома, лучъ надежды блеснулъ въ головѣ Ричлинга и, когда молодой креолъ, ловко маневрируя своимъ единственнымъ весломъ, безъ всякаго видимаго усилія, граціознымъ движеніемъ руки остановилъ свою лодку какъ разъ передъ нимъ, Ричлингъ робко спросилъ у него, выдержитъ ли пирога ихъ обоихъ и не перекувырнутся ли они вдвоемъ, если онъ сядетъ съ нимъ. Нарцисъ, по обыкновенію, въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ, съ помощью изреченій Диккенса и другихъ извѣстныхъ писателей, далъ ему, однако, ясно понять, что они легко могутъ опрокинуться у перваго же угла, по непривычкѣ къ такого рода плаванію. Ричлингу пришлось отказаться отъ послѣдней надежды увидѣть Мэри въ этотъ день; онъ не рискнулъ промочить свое платье, которое составляло въ его борьбѣ за существованіе единственную его рекомендацію и послѣдній капиталъ.

Даже около госпиталя вся мостовая была подъ водой, такъ что, когда, на слѣдующій день, докторъ Севьеръ подъѣхалъ къ крыльцу больницы, ему пришлось пройти отъ своей кареты до двери по длинной и скользкой доскѣ. Пробираясь по ней, онъ вдругъ услышалъ шумъ и говоръ у воротъ, обернулся, поскользнулся и упалъ въ воду, къ великому удовольствію собравшихся зѣвакъ.

Докторъ, сердясь и стряхивая съ себя воду, прошелъ дальше, не переодѣваясь, прямо къ Мэри и нашелъ ее въ хорошемъ состояніи. Онъ присѣлъ около ея кровати и сталъ разспрашивать объ ихъ жизни до поступленія ея въ госпиталь.

— Вотъ видите, докторъ, намъ сначала жилось хорошо. Джонъ, все-таки, по временамъ добывалъ себѣ работу и имъ были довольны. Онъ только никакъ не могъ получить постоянной работы. Несмотря на все это, мы жили себѣ помаленьку и начинали уже надѣяться, что, наконецъ, солнышко выглянетъ изъ-за тучъ.

— Да и я, признаться, думалъ то же самое, — вставилъ докторъ. — Я все разсчитывалъ, что если вамъ не удастся пристроиться, то вы мнѣ дадите знать.

— Ахъ, нѣтъ, докторъ, какъ же мы могли это сдѣлать? почему бы вы стали заботиться о здоровыхъ людяхъ?

— Ну, что же дальше? — сказалъ врачъ, не останавливаясь на этомъ спорномъ вопросѣ. — Вѣроятно, по мѣрѣ того, какъ дѣловой сезонъ проходилъ, и заработки ваши начали исчезать?

— Да, — сказала она нерѣшительнымъ голосомъ, — таяли и наши средства. Ну… а тогда… конечно… — и она махнула рукой.

— А жить надо было, — сказалъ докторъ Севьеръ съ сочувствіемъ.

Она улыбнулась, не глядя на него.

— Да, конечно; да мнѣ и не особенно было жаль вещей… я только пожалѣла о нашемъ маленькомъ кругломъ обѣденномъ столикѣ. Вы помните его, да?

Врачъ не имѣлъ духа разувѣрить ее и кивнулъ головой.

— Затѣмъ, оставалась у насъ еще одна вещь.

— Какая?… кровать?

— Да.

— Неужели вы и кровать продали, мистрисъ Ричлингъ?

Слезы брызнули изъ ея глазъ и она кивкомъ отвѣтила утвердительно.

— Послѣ этого, — продолжала она; — мы прекрасно устроились съ одною очень хорошею женщиной, которая незадолго передъ тѣмъ потеряла мужа и хотѣла тоже устроить свою жизнь какъ можно дешевле.

При этомъ Мэри усмѣхнулась, вспоминая что-то.

— Что васъ такъ забавляетъ во всемъ этомъ? — строго спросилъ докторъ.

— Ничего особеннаго, но я бы желала, чтобы вы видѣли эту женщину: она такая смѣшная! Вотъ мы и двинулись съ ней къ нижней части города; переѣздъ намъ въ этотъ разъ не стоилъ дорого.

И при этой мысли, несмотря на неудовольствіе врача, она снова не могла удержаться отъ улыбки.

— Ну, а дальше? — сказалъ онъ, съ трудомъ сдерживая свое нетерпѣніе, — а что было дальше?

— Ну, а тамъ мнѣ пришлось поработать больше, чѣмъ слѣдовало… я таскала тяжести… и заболѣла опять.

Врачъ выпрямился и, складывая руки, проговорилъ сквозь зубы, какъ бы про себя:

— Боже мой! почему не послали вы за мной тогда?

— Докторъ, — отвѣчала она, и глаза ея были полны слезъ, — мы не могли бы вамъ заплатить, а посылать за вами, не имѣя денегъ, было бы очень нехорошо и даже несправедливо.

— Какъ несправедливо? — сердито воскликнулъ онъ.

— Послушайте, докторъ, — сказала больная и кротко взглянула на него.

— Ну, ладно, ладно.

Она не продолжала, а только смотрѣла на него почти умоляющими глазами.

— Развѣ не было справедливѣе, если бы вы дали мнѣ возможность хоть одинъ разъ оказать вамъ услугу безвозмездно, одинъ только единственный разъ?

— Такое предложеніе не могло исходить отъ насъ, докторъ, мнѣ кажется…

Онъ не могъ не признать ее правой.

— Скажите мнѣ, поистинѣ, мистрисъ Ричлингъ, — вдругъ сказалъ онъ, хватаясь за спинку стула, — что побудило васъ и вашего мужа такъ поступить? можетъ быть, какія-нибудь слова или дѣйствія съ моей стороны?

— Нѣтъ, о, нѣтъ, докторъ… совсѣмъ нѣтъ. Но…

— Да, я знаю… истинная доброта должна сама заботиться о другихъ и не ждать, чтобы къ ней обращались, не такъ ли? — сказалъ врачъ, вскакивая съ мѣста.

— Нѣтъ, повѣрьте, докторъ, мы объ этомъ и не думали; развѣ это возможно? Вина, если и есть таковая, вся на мнѣ лежитъ. Я сама первая предложила Джону положить меня въ госпиталь, такъ-какъ мнѣ нужна была хорошая медицинская помочь, а даромъ я могу ее имѣть только здѣсь.

Она замолчала; врачъ стоялъ въ раздумьѣ. Наконецъ, онъ спросилъ:

— А что же дѣлаетъ мистеръ Ричлингъ? все время ищетъ работы?

— Съ ранняго утра до поздняго вечера!

— Вода теперь спадаетъ; онъ, вѣроятно, къ вечеру зайдетъ къ вамъ. Скажите ему придти ко мнѣ, въ контору, завтра рано утромъ.

Докторъ ушелъ въ своемъ мокромъ платьѣ, о которомъ совсѣмъ забылъ; въ своей разсѣянности онъ не принялъ никакихъ мѣръ предосторожности и, вернувшись вечеромъ домой, слегъ въ постель. Онъ серьезно заболѣлъ и въ бреду постоянно говорилъ о Ричлингахъ; въ минуты сознанія онъ не переставалъ спрашивать о нихъ.

— Не безпокойтесь, — говорилъ ему лечившій его врачъ, — о нихъ позаботятся и все, что надо, будетъ сдѣлано. Перестаньте думать о нихъ, Бога ради!

Въ глазахъ этого врача жизнь доктора Севьера была незамѣнима, а жизнь этихъ неизвѣстныхъ ему людей представлялась ему какою-то совершенно незначительною величиной, о которой не отбило задумываться. «Вѣрно какіе-нибудь паціенты или пенсіонеры», — думалъ онъ и интересовался ими также мало, какъ если бы дѣло шло объ участи двухъ воробьевъ. Но докторъ Севьеръ не могъ успокоиться, онъ лежалъ и тревожно хмурился: мысль о Ричлингахъ преслѣдовала его.

— Какъ бы я хотѣлъ, чтобы они вернулись на родину.

— Да я ихъ уже препроводилъ туда.

— Какъ? туда? въ Мильуоки?

— Да, да.

— Ну, слава Богу!

Онъ вскорѣ началъ поправляться, но нѣсколько недѣль прошло, прежде чѣмъ онъ могъ выѣхать изъ дома. Въ первое же свое посѣщеніе госпиталя, въ разговорѣ съ старшею сестрой милосердія, онъ сказалъ ей, какъ порадовало его во время болѣзни извѣстіе, что Ричлинги были отправлены къ себѣ на родину. Сестра на это покачала головой и докторъ понялъ, что его обманули. Несмотря на свою слабость, онъ побѣжалъ въ контору, чтобы просмотрѣть списки выписавшихся больныхъ. За недѣлю передъ тѣмъ Мэри выписалась домой, т.-е. на улицу Пріоръ. Онъ поспѣшилъ съ себѣ и немедленно послалъ Нарциса ихъ разыскать. Креолъ отправился въ тотъ домъ, гдѣ видѣлъ Ричлинга въ день наводненія, но нашелъ квартиру запертой, ему указали ихъ новый адресъ, но, съ свойственнымъ ему легкомысліемъ и разсѣянностью, онъ не довелъ своихъ поисковъ до конца. Онъ постоялъ у дома, гдѣ помѣстились Ричлинги съ мистрисъ Райле, и видѣлъ даже ирландку во дворѣ, но не потрудился войти, а удовольствовался сбивчивыми отвѣтами игравшихъ въ этомъ дворѣ дѣтей и вернулся къ доктору съ извѣстіемъ, что Ричлинги переѣхали неизвѣстно куда.

— Какъ это странно, докторъ! — проговорилъ при этомъ Нарцисъ, вѣшая свою шляпу на крючокъ, — нѣкоторыхъ людей какъ-то особенно трудно находить. Вотъ, я замѣтилъ, то же самое бываетъ, когда нужно получить съ кого-нибудь деньги по счету. И повѣрьте, я всегда по физіономіи знаю такихъ людей и могу указать на нихъ. Вотъ странно!… И никто меня этому не училъ… самъ дошелъ… видно, такая ужь у меня голова!

Врачъ молчалъ, видимо, размышляя. Затѣмъ, какъ бы рѣшившись, онъ взялъ бумагу и перо и написалъ объявленіе, начинающееся словами: «Требуются свѣдѣнія о мѣстожительствѣ Джона Ричлинга…»

— Нарцисъ, — позвалъ онъ, продолжая писать, — отнесите это объявленіе въ редакцію газеты Picayune!

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, сэръ!

И клеркъ принялся за свое обычное переодѣваніе.

— Такое предложеніе съ вашей стороны, сэръ, какъ нельзя, болѣе кстати, — продолжалъ онъ свою неумолкаемую болтовню, — курить иногда является для меня положительною необходимостью, лишеніе которой вредно отзывается на моемъ здоровьѣ и, представьте себѣ, у меня нѣтъ ни одной папироски! И какъ это они изводятся? Можно сказать, почти безсознательно! Просто удивительно!…

И, взявъ объявленіе, онъ не забылъ платкомъ смахнуть пыль съ своихъ башмаковъ и, какъ вихрь, понесся внизъ по лѣстницѣ.

— Подож… — крикнулъ врачъ ему вслѣдъ, вскакивая со стула, но остановился и, въ задумчивости, началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Всякія соображенія приходили ему въ голову и, между прочимъ, приходилось спрашивать себя, кто былъ, собственно, этотъ Джонъ Ричлингъ? — во всякомъ случаѣ, человѣкъ, жизнь, котораго заключала въ себѣ какую-то тайну, что уже само по себѣ было ненавистно для доктора Севьера. Невольно мелькнуло у него въ головѣ: не бѣжалъ ли Ричлингъ отъ послѣдствій какого-нибудь преступленія? «Нѣтъ, не можетъ быть!» — громко воскликнулъ онъ, вспомнивъ, что онъ далъ себѣ слово не думать дурно о немъ.

— Бѣдняги, пускай себѣ живутъ, какъ хотятъ, — сказалъ онъ опять вслухъ, — пускай хранятъ свою тайну, они и безъ того рано или поздно поплатятся за свое ребячливое неразуміе.

XVI.

Рафаилъ Ристофало.

У Ричлинга въ карманѣ былъ всего одинъ долларъ, когда, однажды, на улицѣ незнакомый ему человѣкъ вдругъ тронулъ его за плечо.

Но вернемся назадъ. Мы уже знаемъ, что въ тотъ день, когда Мэри и Джонъ продали свою кровать, мистрисъ Райле, незамѣтно слѣдившая за ними, предложила имъ устроиться вмѣстѣ съ ней. Предложеніе было принято не безъ смущенія, но очень охотно. Ирландка наняла квартиру въ Пріоръ стритѣ и отвела молодымъ людямъ, за скромную плату, маленькую, бѣдно, но чисто меблированную комнату. За проданную кровать они получили семь долларовъ. На слѣдующій же день послѣ переѣзда на новую квартиру Ричлингъ бродилъ по торговой части города, ища, попрежнему, работы. Онъ уже не былъ тѣмъ Ричлингомъ, какимъ видѣлъ его въ первый разъ докторъ Севьеръ, предшествующею осенью, когда онъ шелъ по улицѣ Карбиделетъ, съ юношескою бодростью и живостью осматривая дома, попадавшіеся ему на пути. Хотя онъ, попрежнему, ступалъ твердо и рѣшительно, но походка его какъ-то измѣнилась: она стала какъ будто менѣе эластичной, не такъ легка и не такъ тороплива, на лицѣ его была замѣтна большая задумчивость и взглядъ потерялъ прежнюю хорошую, молодую веселость. Онъ шелъ по улицѣ Пойдрасъ по направленію къ рѣкѣ.

Проходя мимо торговца, который сидѣлъ передъ своею лавочкой, занятый обтесываніемъ дерева для новаго стула, Ричлингъ поклонился ему молча, учтиво, даже участливо и съ достоинствомъ. Поклонъ этотъ былъ такъ непохожъ на обычныя дѣловыя привѣтствія, что лавочникъ даже не всталъ и продолжалъ стругать. Онъ съ любопытствомъ взглянулъ на Ричлинга, который, понизивъ голосъ, спросилъ, не можетъ ли онъ дать ему работы.

— Что? — спросилъ торговецъ, новорачивая къ нему ухо и хмурясь, не глядя на него.

Ричлингъ повторилъ свою просьбу съ нѣкоторою обидой въ голосѣ, но тотчасъ же сдержалъ себя.

Лавочникъ опять удивленно посмотрѣлъ на него и медленно покачалъ головой.

— Нѣтъ, сэръ, — сказалъ онъ, едва слышнымъ голосомъ. Ричлингъ пошелъ дальше, не обращаясь уже къ торговцамъ слѣдующихъ лавокъ: онъ чувствовалъ взглядъ этого человѣка на своей спинѣ до самаго поворота въ другую улицу. Завернувъ за уголъ, онъ и тутъ не рѣшился остановиться; изъ лавокъ несся запахъ гнилаго картофеля и старой капусты, а у дверей стояли рядами боченки съ лукомъ. У него было какое-то предчувствіе, что его услуги не будутъ приняты тамъ, гдѣ скверно пахнетъ.

— Что за срамъ, право! — выговорилъ лавочникъ, когда Ричлингъ исчезъ за угломъ, — съ виду такой джентльменъ, а побирается изъ дома въ домъ!

— Онъ вовсе не побирается изъ дома въ домъ, — сказалъ его сосѣдъ-лавочникъ, креолъ по говору. — Онъ и не могъ бы этого дѣлать, онъ — очевидно по всему — настоящій джентльменъ.

— Чѣмъ именно и отличается отъ тебя, небось! — замѣтилъ первый. Сосѣдъ ничего не отвѣтилъ, но ловко и какъ будто равнодушно скрутилъ папироску изъ простой оберточной бумаги и закурилъ ее, затягиваясь съ такою силой, что треть папиросы мигомъ превратилась въ пепелъ и весь дымъ безслѣдно исчезъ у него куда-то внутрь.

— Этотъ молодой человѣкъ не умѣетъ искать работы, — замѣтилъ другой сосѣдъ, подходя къ нимъ и обтирая зубочистку о брюки. — Для каждаго человѣка есть свой особый способъ исканья: для поденщика — одинъ способъ, для джентльмена — другой, а для человѣка съ деньгами — третій, совершенно особенный. Ну, точь-въ точь, какъ если бы начать удить рыбу! — Въ эту минуту изъ ноздрей перваго сосѣда появились двѣ маленькія синеватыя струйки дыма. Другой сосѣдъ продолжалъ:

— Чтобы поймать рыбу, надо знать, какіе крючки взять, какую приманку, а ужъ только послѣ этого надо…

Оба его собесѣдника не дали ему кончить.

— Приниматься удить, — сказали они въ одинъ голосъ, — это вѣрно! — Дымъ продолжалъ медленно струиться изъ ноздрей креола, хотя онъ во второй разъ еще и не подносилъ папироски ко рту.

— Да, надо удить умѣючи, — подтвердилъ второй сосѣдъ. — Если же умѣнья нѣтъ, то никто и научить не сможетъ, и рыба на крючокъ не попадется.

— Впрочемъ, — сказалъ, лавочникъ, не убѣдившись доводами сосѣдей, — бываетъ и такъ, что простая бойкость въ человѣкѣ, глядь, и вывезетъ его; а про этого юношу нельзя сказать, чтобы онъ былъ совсѣмъ лишенъ бойкости. — Сосѣдъ-креолъ встрепенулся, почуявъ благопріятный случай, для отместки за раньше сказанныя ему обидныя слова.

— Да, еще одно слово — и онъ бы тебя ободралъ, какъ липку, — процѣдилъ онъ, опять затягиваясь съ выраженіемъ глубокаго удовлетворенія на лицѣ.

Между тѣмъ, Ричлингъ шелъ все дальше. Сужденіе лавочниковъ о немъ было довольно вѣрное: энергіи и мужества было въ немъ достаточно, но трудно было бы себѣ представить человѣка болѣе не подходящаго къ окружающимъ его условіямъ.

Отъ природы онъ былъ дѣятельный, живой, находчивый и общительный, хотя въ обращеніи его съ людьми и чувствовалась нѣкоторая церемонность. Странное соединеніе въ немъ какой-то конфузливости и горячности создавало ему много помѣхъ въ жизни, но онъ никогда не помнилъ зла и былъ человѣкъ добрый и съ благородною душой.

Ко всѣмъ неблагопріятнымъ условіямъ, среди которыхъ онъ началъ свою борьбу за существованіе, присоединилась еще природная склонность къ мечтательности и уединенію. Выходя по утрамъ на ново-орлеанскія улицы въ своей погонѣ за хлѣбомъ насущнымъ, онъ съ тягостнымъ чувствомъ покидалъ свои заоблачныя, идеальныя сферы и, покорный своей судьбѣ, погружался въ чуждую для него, матеріальную стихію, отъ которой ему приходилось ждать своего спасенія. Такъ онъ бродилъ и скитался по улицамъ Новаго Орлеана, внѣ своей стихіи, какъ тритонъ, выброшенный на берегъ морскою волной. Не имѣя опредѣленной цѣли передъ собой, Ричлингъ остановился передъ мастерской и сталъ смотрѣть на работающую въ ней паровую машину. Онъ вообще любилъ машины и механику. Но его скорѣе интересовала сложность движенія самаго механизма, чѣмъ результаты этого движенія. Если бы онъ получилъ надлежащее воспитаніе, онъ могъ бы стать изобрѣтателемъ, хотя бы въ механикѣ, и, вообще, изъ него легко могъ сдѣлаться человѣкъ науки; но, какъ видно, полученное имъ воспитаніе ни къ чему его не приготовило и онъ очутился въ самомъ разгарѣ житейской борьбы безпомощный и безоружный. Онъ стоялъ и смотрѣлъ на машину съ почти-дѣтскою восторженностью, когда вдругъ его кто-то тронулъ за плечо.

— Здравствуйте, — сказалъ незнакомецъ съ замѣтнымъ итальянскимъ акцентомъ, — вы развѣ не помните меня?

— Нѣтъ, — сказалъ Ричлингъ, слегка смутившись.

Незнакомецъ молчалъ и, повидимому, ждалъ, чтобы Ричлингъ узналъ его. Лицо у него было пріятное; онъ былъ малаго роста, широкоплечій, коренастый и не носилъ бороды; ему было не болѣе двадцати пяти или шести лѣтъ. Волоса, глаза и кожа его были темны, брови густы. Платье на немъ было изъ грубаго матеріала, но чистое, а бѣлье дурно вымытое. Подъ внѣшнею безпечною грубоватостью этого человѣка чувствовалось, однако, нѣчто болѣе серьезное и глубокое, напоминающее сильныя качества его расы, благодаря которымъ она и овладѣла нѣкогда міромъ.

Приглядываясь такимъ образомъ къ незнакомцу, Ричлингъ вдругъ вспомнилъ, гдѣ и при какихъ обстоятельствахъ онъ уже раньше встрѣтился съ нимъ. Незнакомецъ, въ качествѣ купца, торгующаго оптомъ въ одномъ изъ маленькихъ прирѣчныхъ городовъ, явился однажды въ контору, гдѣ Ричлингъ приводилъ счетныя книги въ порядокъ, и купилъ для своей торговли всякаго рода аптечныхъ принадлежностей.

— Ахъ, да, теперь помню, — сказалъ Ричлингъ, — вы тогда отдали мнѣ на храненіе ваши деньги и они оставались у меня два или три дня. Это были ваши собственныя, карманныя деньги, мнѣ помнится.

— Да, да… — и незнакомецъ усмѣхнулся. — Тѣхъ денегъ уже нѣтъ; я отдалъ ихъ патрону; между тѣмъ, онъ умеръ и весь складъ его расхитили, — словомъ, все прогорѣло.

— Ахъ, какая досада! — воскликнулъ Ричлингъ. — Но я, однако… я забылъ вашу фамилію.

— Моя фамилія Ристофало, Рафаилъ Ристофало, а ваша — Ричлингъ… Да, я совсѣмъ прогорѣлъ, у меня теперь нѣтъ ни копѣйки за душой, — и, говоря это, итальянецъ засмѣялся мягкимъ, звучнымъ голосомъ, который невольно вызывалъ сочувствіе въ Ричлингѣ.

— А когда же это случилось? — спросилъ Джонъ.

— Вчера, — отвѣчалъ итальянецъ, продолжая смѣяться.

— Что же вы намѣрены дѣлать теперь? какъ устроите вы ваше будущее? — спросилъ Ричлингъ.

— Мнѣ до будущаго нѣтъ пока дѣла, — сказалъ онъ, какъ бы отмахивая рукой это будущее отъ себя. — Я долженъ позаботиться о настоящемъ.

Ричлингъ задумался надъ этими словами, которыя только очень недавно сдѣлались для него понятными.

— Не можете ли вы мнѣ дать одинъ долларъ взаймы? — спросилъ вдругъ итальянецъ. — Я верну его вамъ завтра же и дамъ еще двадцать пять центовъ въ придачу.

Ричлингъ даже вздрогнулъ отъ неожиданности просьбы.

— Помилуйте, мистеръ Ристофало, я… я… у меня… дѣло въ томъ, что я… почти безъ денегъ.

— Одного доллара достаточно для меня, чтобы справиться, — сказалъ итальянецъ, не двигаясь съ мѣста. — Завтра обѣщаю возвратить.

— Съ однимъ долларомъ нельзя ничего начать, — сказалъ Ричлингъ, недовѣрчиво качая головой.

— Нѣтъ, можно, говорю вамъ, а завтра вы получите его обратно.

Ричлингъ продолжалъ качать головой.

— Я не могу помочь вамъ… я уже нѣкоторое время безъ работы… — запинаясь, проговорилъ онъ, и въ своемъ смущеніи онъ снялъ шляпу и сталъ водить пальцами по волосамъ. — Было время, когда мнѣ было гораздо легче давать взаймы, чѣмъ теперь, — сказалъ онъ, задумчиво глядя себѣ подъ ноги.

Пока онъ такъ стоялъ въ раздумьѣ, итальянецъ осматривалъ его съ ногъ до головы: вся фигура Ричлинга, отъ мягкой шляпы на головѣ до продранныхъ съ боковъ башмаковъ, сразу объяснила ему положеніе его собесѣдника, и онъ невольно продолжалъ смотрѣть на него, любуясь красивыми чертами его лица. Слегка растрепавшіеся волосы его упали на лобъ и оттѣняли тонкую, гладкую кожу лица, загорѣвшую отъ ежедневнаго скитанія по улицамъ, губы его были слегка сжаты, красивый подбородокъ не былъ подбородкомъ слабохарактернаго человѣка, въ глазахъ же было глубокое и задумчивое выраженіе. Одежда была еще краснорѣчивѣе: складки рубашки и верхнее платье носили на себѣ слѣды работы непривычной руки; все было чисто и опрятно, но отъ проницательнаго глаза итальянца не могли ускользнуть ни бѣдность, сквозящая въ ней, ни слѣды лишеній и страданій, замѣтные въ лицѣ Ричлинга.

Наконецъ, Ричлингъ поднялъ глаза и, улыбаясь, спросилъ:

— Скажите, пожалуйста, какъ вы можете быть такъ увѣрены въ успѣхѣ?

— Для меня неудача не существуетъ, — сказалъ итальянецъ голосомъ, въ которомъ не было и тѣни хвастовства.

Ричлингъ молча протянулъ ему долларъ; данъ онъ былъ просто, безъ всякаго покровительственнаго вида, и принятъ также съ простою благодарностью.

— Гдѣ мы встрѣтимся завтра съ вами? здѣсь? — спросилъ Ристофало.

— Ахъ, да, я и забылъ, — сказалъ Ричлингъ, — можно и здѣсь встрѣтиться, если хотите; а вы мнѣ тогда разскажете, въ чемъ состоялъ вашъ денежный оборотъ?

— Конечно, разскажу, но вы бы не могли его продѣлать.

— А почему же нѣтъ?

Ристофало расхохотался.

— Да по многимъ причинамъ, повѣрьте!

Простившись съ Рафаиломъ Ристофало, Ричлингъ началъ мысленно перебирать все, что произошло между ними, и тутъ только впервые поразила его странность слѣдующаго факта: итальянецъ при встрѣчѣ тронулъ его за плечо сзади. Неужели онъ узналъ его спину? или, можетъ быть, онъ замѣтилъ его раньше и слѣдилъ за нимъ? Дѣло же собственно произошло такимъ образомъ: за часъ передъ тѣмъ, какъ Ричлингъ прошелъ мимо вонючихъ лавокъ и брезгливо отвернулся отъ нихъ, Ристофало, проходя по той же улицѣ, остановился около боченка съ яблоками, для которыхъ время только наступало, и началъ ихъ внимательно осматривать: яблоки были малы, круглы, гладки и немного завядшія. Онъ перебралъ ихъ всѣ и нашелъ почти половину боченка въ подходящемъ состояніи. Владѣлецъ боченка, сициліецъ по происхожденію, попросилъ за него полтора доллара. Ристофало предложилъ купить его за одинъ долларъ и еще выговорилъ себѣ право вымыть и разсортировать яблоки подъ краномъ во дворѣ лавочника. Сициліецъ согласился на сдѣлку только потому, что покупщикъ оказался итальянцемъ. Ристофало въ одно мгновеніе ока подкатилъ боченокъ съ яблоками къ крану, поставилъ его тамъ и исчезъ, обѣщая скоро вернуться. Вскорѣ онъ явился съ двумя смуглыми, здоровенными мальчуганами, тоже родомъ изъ Сициліи; у каждаго изъ нихъ было по корзинѣ и по чистой тряпкѣ. Работа закипѣла: мигомъ принялись мальчишки, сидя у самаго крана, мыть, вытирать и сортировать яблоки. Ристофало, между тѣмъ, стоялъ у воротъ, на улицѣ, и размышлялъ, какъ бы теперь добыть долларъ. Въ эту минуту прошелъ мимо него Ричлингъ; онъ заглянулъ во дворъ безъ всякой опредѣленной цѣли, потомъ пошелъ дальше, повернулъ назадъ и опять прошелъ мимо, но уже по другой сторонѣ улицы. Ристофало замѣтилъ его, узналъ тотчасъ же, но сдѣлалъ видъ, будто не видитъ его.

— Съ этимъ можно, — подумалъ итальянецъ. — Я скоро вернусь, — сказалъ онъ вслухъ, оглядываясь назадъ.

— Ладно, — сказалъ лавочникъ съ полнымъ довѣріемъ; онъ понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

Тутъ и произошла встрѣча итальянца съ Ричлингомъ. Послѣ этого Ристофало, прежде чѣмъ кончить дѣло съ боченкомъ, отправился въ бѣдный и грязный ирландскій кварталъ, находящійся совсѣмъ въ другой, отдаленной части города; тамъ онъ быстро разыскалъ грязную фруктовую лавочку и вошелъ въ сдѣлку съ ея хозяиномъ-каталонцемъ. Не прошло и полчаса, какъ полки испанца были покрыты блестящими, чистенькими пирамидками изъ худшаго сорта яблоковъ, купленныхъ Ристофало; онъ продалъ ихъ испанцу за 25 центовъ. Долларъ же Ричлинга очутился въ рукахъ сицилійца, а мальчишки, итальянецъ и непроданный еще лучшій сортъ яблоковъ таинственно исчезли куда-то. Они скрылись въ той части Новаго-Орлеана, гдѣ нанимаются изъ вторыхъ и третьихъ рукъ не квартиры, и даже не комнаты, а части комнатъ, которыя служатъ убѣжищемъ для бѣднѣйшихъ и несчастнѣйшихъ жителей города; тутъ со всѣхъ концовъ города въ трехъ и четырехъэтажныхъ домахъ собирались шарманщики, трубочисты, нищіе, уличные музыканты, тряпичники и всякій грязный и бездомный сбродъ. Рафаилъ Ристофало исчезъ въ одномъ изъ такихъ домовъ вмѣстѣ съ своими мальчуганами и яблоками, купивъ предварительно на пути небольшое количество сахару и какую-то безвредную краску. Мы не знаемъ, какъ это сдѣлалось и кто тутъ ему помогалъ, но намъ извѣстно, что въ тотъ же день къ вечеру итальянецъ вышелъ изъ этого дома и явился на пароходную пристань съ какимъ-то удивительнымъ, невиданнымъ дотолѣ, лакомствомъ, которое было раскуплено у него на-расхватъ многочисленною публикой, всегда толпящеюся у пристани; лакомство это состояло изъ маленькихъ, круглыхъ, блестящихъ, засахаренныхъ и подозрительно-красныхъ печеныхъ яблоковъ съ замѣчательно искусно сдѣланными стебельками, и все это было такъ аппетитно на видъ, что само просилось въ ротъ потребителя.

На другой день, передавъ Ричлингу всѣ подробности своего коммерческаго оборота, Ристофало вынулъ изъ своего кармана два съ половиной доллара и отдѣлилъ отъ нихъ одинъ долларъ.

— А за ночлегъ и ѣду развѣ вамъ ничего не надо платить? — спросилъ Ричлингъ.

— Ничего не надо: я переночевалъ на баркѣ у сицилійца, — и онъ показалъ свое лицо, искусанное комарами и мошками. — Утромъ онъ угостилъ меня кофеемъ и морскимъ сухаремъ… мнѣ не много нужно.

Онъ предложилъ Ричлингу, сверхъ доллара, 25 центовъ въ видѣ, процентовъ, отъ которыхъ молодой человѣкъ отказался.

— Да почему же такъ?

— Ну, просто такъ… не могу ихъ взять, — смѣясь, сказалъ Ричлингъ, — не могу, да и только.

— Хорошо, — сказалъ итальянецъ, — въ такомъ случаѣ, дайте мнѣ этотъ долларъ еще на одинъ день и завтра я вамъ отдамъ за него полтора доллара, хотите?

Ричлингъ опять разсмѣялся:

— Не каждый же день вамъ торговать испорченными яблоками!

— Нѣтъ, сегодня мнѣ не яблоки нужны, а вотъ что: на нижней пристани сегодня собирается цѣлый полкъ, отправляющійся во Флориду; я ихъ угощу боченкомъ круто-сваренныхъ яицъ.

Такъ онъ и сдѣлалъ, и къ вечеру карманы итальянца были набиты мелкимъ серебромъ, а Ричлингъ получилъ обѣщанные полтора доллара.

Взявъ ихъ съ видимымъ смущеніемъ, онъ сказалъ:

— Я бы далъ цѣлую сотню долларовъ, еслибъ имѣлъ ихъ, чтобъ обладать хотя небольшою долей вашего искусства.

Онъ чувствовалъ себя подавленнымъ, уничтоженнымъ и опять предложилъ итальянцу свои деньги взаймы безъ всякихъ процентовъ.

Но итальянецъ уже былъ богаче своего покровителя и больше денегъ у него не бралъ. Недѣлю спустя Ричлингъ нашёлъ его на пристани занятымъ выгрузкой вагоновъ; онъ успѣлъ уже купить цѣлую барку, нагруженную бананами, и перепродавалъ ихъ разнощикамъ-фруктовщикамъ.

— Сегодня я получу пятьдесятъ долларовъ, — сказалъ ему итальянецъ, обозначая что-то мѣломъ на своей доскѣ.

Ричлингъ, сочувственно хлопнувъ его по плечу, быстро отвернулся, желая скрыть свое горе: онъ все еще былъ безъ работы.

Затѣмъ послѣдовали событія намъ уже извѣстныя: мы знаемъ, какъ Мэри заболѣла и легла въ госпиталь.

— Такъ можно съ ума сойти! — съ отчаяніемъ говорилъ Ричлингъ, хватая себя за голову, но тутъ же, опомнясь, прибавлялъ: — Нѣтъ, я не долженъ допускать себя до отчаянія! Я долженъ крѣпиться! — И такъ ходилъ онъ изо дня въ день изъ торговой части города въ госпиталь и обратно.

Докторъ Севьеръ, между тѣмъ, какъ мы знаемъ, оставилъ для Ричлинга записку, прося его зайти къ нему. Когда Ричлингъ зашелъ, слуга сказалъ, и, какъ показалось ему, довольно пренебрежительнымъ тономъ, что докторъ болѣнъ и никого видѣть не желаетъ. Это было болѣе чѣмъ достаточно для растеряннаго молодого человѣка, чтобы больше не являться въ доктору; чѣмъ больше онъ нуждался въ помощи другихъ, тѣмъ дальше онъ становился отъ тѣхъ, которые могли ему помочь. Съ отчаяніемъ въ душѣ, онъ ждалъ помощи, самъ не зная откуда и отъ кого, но звать на помощь, просить онъ не хотѣлъ.

Наконецъ, Мэри, выздоровѣвъ, возвратилась домой. Боже мой! сколько горя, сколько слезъ, но и сколько радостей бываетъ въ жизни человѣческой! Она вернулась здоровою, веселою и шутя объявила мужу, что, питая къ его способностямъ необычайное довѣріе, будетъ сама, при случаѣ, рекомендовать его.

Ричлингъ продолжалъ свои печальные поиски, которые казались все болѣе и болѣе безнадежными въ глухое, жаркое лѣтнее время. Наконецъ, онъ встрѣтилъ на улицѣ одного изъ компаньоновъ того торговаго дома, гдѣ исправлялъ книги въ послѣдній разъ, и тотъ указалъ ему мѣсто, гдѣ онъ могъ найти себѣ работу, опять же, впрочемъ, временную. Такимъ образомъ, Ричлингъ снова сидѣлъ въ конторѣ за счетными книгами, далеко скрытый отъ доктора Севьера. Когда хозяева спросили, кто можетъ его рекомендовать, Ричлингъ сначала помолчалъ въ недоумѣніи, но затѣмъ сказалъ: «Подождите, я сейчасъ приведу вамъ того, кто можетъ за женя поручиться», — исчезъ и привелъ Мэри.

— Другой рекомендаціи у меня нѣтъ, — сказалъ онъ скромно, но и не безъ гордости.

Всѣ присутствующіе разсмѣялись.

— Что-жь, сударыня, если вы поручитесь за него, мы готовы вамъ вѣрить, — объявили хозяева.

XVII.

Алиса.

Время шло своимъ чередомъ. Печатное заявленіе доктора Севьера относительно Ричлинга прошло незамѣченнымъ и потому ни къ какимъ послѣдствіямъ не привело. Однажды утромъ докторъ лежалъ на кушеткѣ у себя въ кабинетѣ и отдыхалъ послѣ пріема больныхъ, изнывая отъ лѣтней духоты. Вдругъ вошла въ комнату женщина маленькаго роста, покрытая вуалью. Врачъ приподнялся и сѣлъ.

— Здравствуйте, докторъ, — проговорилъ торопливо голосъ изъ-подъ вуаля. — Докторъ, — продолжалъ голосъ, задыхаясь, — докторъ…

— Это вы, мистрисъ Ричлингъ?!

Врачъ вскочилъ на ноги и подалъ ей стулъ. Она тяжело опустилась на него и едва слышно проговорила:

— Ахъ, докторъ, докторъ! Джонъ лежитъ въ госпиталѣ! — и она громко зарыдала, закрывъ лицо платкомъ. Докторъ не сразу заговорилъ.

— Что съ нимъ? — наконецъ, спросилъ онъ.

— Ознобъ… лихорадка… — Рыданія опять душили ее, но докторъ рѣзко перебилъ ее:

— Да не плачьте же, сударыня! Вамъ все это кажется страшнѣе, чѣмъ оно есть въ дѣйствительности. Что такое ознобъ, лихорара? — чистѣйшіе пустяки! Уходъ въ госпиталѣ превосходный: черезъ два дня все пройдетъ. Тутъ нѣтъ еще причинъ для слезъ; когда вы тамъ лежали, тогда дѣло было посерьезнѣе…

Мэри молчала и только качала головой, не соглашаясь съ нимъ.

— Докторъ, вылечите его.

— Я завѣдую женскимъ отдѣленіемъ.

— Да, я знаю, а, все-таки…

— Если вы желаете этого, то, конечно… я займусь имъ. Но скажите на милость, мистрисъ Ричлинтъ, куда вы переѣхали? Я посылалъ… — и онъ взглянулъ въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ обыкновенно Нарцисъ; но креолъ, почуявъ, что разговоръ можетъ принять не совсѣмъ пріятный для него оборотъ, успѣлъ молча и безшумно выскользнуть изъ комнаты. Мари объяснила врачу, какъ и гдѣ они устроились.

— Ну, теперь это уже безразлично, сударыня, — сказалъ докторъ, — вы здѣсь, и я васъ не отпущу, прежде нежели… — и съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана свой бумажникъ.

Но Мэри глазами и рукой сдѣлала умоляющій жесть.

— Нѣтъ, нѣтъ, докторъ, я прошу васъ… не дѣлайте этого… позвольте моему бѣдному мужу еще разъ попытать счастье… хоть одинъ разъ… не принуждайте меня брать этихъ денегъ отъ васъ… увѣряю васъ, я не изъ гордости отказываюсь!…

— Въ этомъ я сильно сомнѣваюсь, — возразилъ докторъ, — потому что какая же можетъ быть другая причина вашего отказа?

— Только изъ-за мужа, повѣрьте. Я знаю очень хорошо, что бы онъ сказалъ… и, во всякомъ случаѣ, мы не имѣемъ права брать этихъ денегъ, не зная, когда мы можемъ вернуть ихъ. — Она опустила голову и слеза капнула ей на руку.

— Да хоть никогда! — сердито воскликнулъ докторъ. Онъ даже покраснѣлъ отъ гнѣва.

Мэри приподняла свой вуаль и на блѣдномъ, озабоченномъ личикѣ ея выразилась глубокая благодарность.

— Послушайте, докторъ, — сказала она, пытаясь улыбнуться, — если мы принуждены будемъ, въ концѣ-концовъ, обратиться къ кому-нибудь за помощью, то мы придемъ къ вамъ. Джонъ получилъ работу и лишился ея только потому, что заболѣлъ. Когда онъ выздоровѣетъ, онъ найдетъ себѣ другую работу, я въ этомъ не сомнѣваюсь. — Но при этомъ она глубоко и отрывисто вздохнула. Врачъ положилъ бумажникъ обратно въ карманъ, съ недовольнымъ и неубѣжденнымъ видомъ сжалъ губы и тряхнулъ головой. Въ то же время онъ смутно чувствовалъ, что она была права.

— А почему вашъ мужъ не пришелъ ко мнѣ, когда я его звалъ? — спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

Она разсказала, какъ не впустили къ нему Джона во время его болѣзни. «Кромѣ того, — добавила она съ улыбкой, — можетъ быть, вы этого и не знаете, докторъ, а Джонъ всегда, съ самаго начала, васъ немного побаивался».

— Но вы же не боитесь меня, — сказалъ онъ, вовсе не улыбаясь ей въ отвѣтъ.

— О, нѣтъ, — и глаза ея при этомъ даже сверкнули. Блескъ ихъ, однако, очень скоро погасъ и она тихо сказала:

— У меня есть большая просьба къ вамъ, докторъ!

Они оба встали. Мэри стояла, облокотившись на его пюпитръ, и глядѣла на него.

— Не можете ли вы достать мнѣ швейной работы? Джонъ ничего не имѣетъ противъ этого.

Въ первую минуту врачъ хотѣлъ тутъ же заказать ей двѣ дюжины рубашекъ, но во-время опомнился и сказалъ:

— Хорошо… непремѣнно достану, а черезъ часъ я буду у вашего мужа. Прощайте.

Когда она подошла къ двери, онъ добавилъ, какъ бы про себя: «Да хранитъ васъ Господь!»

— Что вы сказали, сэръ? — спросила она, оборачиваясь. Но докторъ уже сидѣлъ и читалъ книгу.

---

Съ помощью надлежащихъ лѣкарствъ, хорошаго питанія и двухъ или трехдневнаго отдыха въ постелѣ, Ричлингъ началъ поправляться и съ неблагоразуміемъ всѣхъ выздоравливающихъ сталъ просить доктора отпустить его домой. Но докторъ не отпускалъ и уговаривалъ еще потерпѣть. Однажды, сидя у него на кровати, онъ ему сказалъ:

— Завтра, если погода будетъ хорошая, вы можете встать. Потерпите еще, — и безъ того придется мнѣ отпустить васъ домой раньше, чѣмъ бы я желалъ. Вамъ бы слѣдовало пробыть здѣсь до полнаго выздоровленія и вернуться домой совсѣмъ окрѣпшимъ, но, къ несчастью, я этого сдѣлать не могу, такъ какъ госпиталь предназначенъ исключительно для больныхъ.

— А гдѣ же больница для выздоравливающихъ?

— Такой больницы нѣтъ, — возразилъ врачъ.

— Да я бы ни за что и не пошелъ туда, — сказалъ Ричлингъ, съ видимымъ удовольствіемъ валяясь на подушкѣ. — Дайте мнѣ только силы, чтобы добраться до дому, и я сейчасъ отправлюсь.

Докторъ отвернулся.

— Больные люди не могутъ сами рѣшать, что для нихъ лучше, — сказалъ онъ задумчиво. — Впрочемъ, васъ я бы отпустилъ домой къ женѣ, какъ только позволило бы ваше здоровье.

Послѣ этихъ словъ онъ впалъ въ такую глубокую задумчивость, что Ричлингъ могъ внимательно вглядѣться во всѣ черты его лица. Ему было пріятно замѣтить въ теченіе своей короткой болѣзни, что докторъ не только самъ дружески относился къ нему, но, видимо, желалъ, чтобы и Ричдингъ питалъ къ нему тѣ же чувства.

Наконецъ, врачъ прервалъ молчаніе.

— Знаете, Ричлингъ, — Мэри удивительно похожа на Алису.

— Да? — робко спросилъ Ричлингъ.

Докторъ продолжалъ:

— Тѣ же годы, тотъ же ростъ и мнѣ кажется, что даже черты лица тѣ же. Въ красотѣ Алисы было, можетъ быть, въ общемъ менѣе блеска, но разницы, въ сущности, мало; ея волосы были немного темнѣе, хотя, въ то же время, въ ней было какъ будто меньше живости, чѣмъ въ Мэри. Она была прекрасна во всѣхъ отношеніяхъ. Она, также какъ и Мэри, отличалась какимъ-то необъяснимымъ богатствомъ содержанія природы, хотя, можетъ быть, у обѣихъ, оно было и различно. Я бы, вѣроятно, не замѣтилъ этого различія между ними, если бы онѣ не были такъ похожи. Недолго она прожила со мной.

— Она похоронена здѣсь? — спросилъ Ричлингъ, не зная, какъ прервать наступившее молчаніе и желая, чтобы врачъ продолжалъ говорить.

— Нѣтъ, въ Виргиніи. — Докторъ на минуту опять замолчалъ, но вслѣдъ затѣмъ продолжалъ:

— Я смотрѣлъ на вашу жену въ тотъ день, когда она зашла во мнѣ; у нея было въ лицѣ какое-то особенное выраженіе, ей обыкновенно несвойственное, какъ бы робкой мольбы о чемъ-то, и глаза ея были полны слезъ… мнѣ такъ и показалось, что передо мной стояла Алиса.

Докторъ помолчалъ опять, а Ричлингъ выразилъ свое сочувствіе тѣмъ, что слегка приподнялся, опираясь на локоть.

— Помните, Ричлингъ, какъ та дѣвушка, которую вы боготворили и приблизиться къ которой вы считали себя недостойнымъ, какъ она, сдѣлавшись вашею женой, перенесла въ свою очередь на васъ все свое обожаніе?

— Да… да… — отвѣчалъ Джонъ, съ лицомъ, сіяющимъ отъ этихъ воспоминаній. — Не правда ли, какъ это странно… просто удивительно! Я бы не повѣрилъ другому… Ну, а какъ же вы… неужели вы тоже…

— То же самое, я думаю, переживаетъ наждый человѣкъ, бракъ котораго совершился по взаимной любви. Такъ было и съ нами. Алиса была любимицей своихъ родителей и жила до замужства балованнымъ ребенкомъ у себя дома; казалось, все кругомъ жило и дышало только ею и для нея, а ей только оставалось ѣластвовать мадь всѣмъ.

— Да, — продолжалъ онъ, помолчавъ немного, — но, сдѣлавшись моею женой, она стала совсѣмъ другая. Всѣ причуды балованной дѣвочки пропали и она начала жить исключительно моими желаніями, даже прихотями, могу я сказать. Я сталъ въ ея глазахъ чѣмъ-то такимъ великимъ, недосягаемымъ. Она почти боялась меня. Я терпѣть не могу, когда меня боятся.

— Неужели, докторъ? — сказалъ Ричлингъ, не безъ удивленія и внутренно провѣряя самого себя.

— Да.

Ричлингъ почувствовалъ въ эту минуту, какъ его собственная боязнь передъ этимъ человѣкомъ превращалась въ любовь.

— Когда я женился, — продолжалъ докторъ, — я думалъ, что мы съ Алисой пройдемъ вмѣстѣ, рука въ руку, по предстоящему намъ жизненному пути, раздѣляя всѣ заботы и всѣ радости жизни, взаимно вліяя и направляя другъ друга. Но вышло иначе: если бы я только не противился ей въ этомъ, она бы согласилась всю жизнь какъ планета жить заимствованнымъ отъ ея солнца свѣтомъ. А я не хотѣлъ быть ея солнцемъ; я не хотѣлъ, чтобы она не имѣла своего собственнаго свѣта и жила бы исключительно моимъ настроеніемъ, и никто не долженъ этого желать. Впрочемъ, вся жизнь моя съ ней была сплошнымъ, ежечаснымъ, ежеминутнымъ счастьемъ. Ей только недоставало нѣкотораго развитія такихъ сторонъ характера, которыя большею частью получаются отъ иного, лучшаго воспитанія, а, можетъ быть, и не лучшаго воспитанія, а только отъ немного болѣе суровой жизни; въ ней еще тогда не развилось необходимое для жизни умѣнье сдерживать и покорять свои чувства… но, впрочемъ, — сказалъ онъ, круто обрывая свой разсказъ, — я не могу ее анализировать… мы горячо любили другъ друга… а теперь она… на томъ свѣтѣ.

Ричлингъ былъ глубоко тронутъ.

— Ричлингъ, тѣ короткіе, счастливые дни, которые я провелъ вмѣстѣ съ ней, и составляютъ всю свѣтлую, радостную сторону моей жизни; и теперь еще, — и голосъ доктора дрогнулъ, — въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ звука слаще, милѣе, дороже для меня, какъ звукъ ея имени, моей Алисы! Берегите Мэри, Ричлингъ, — ей нѣтъ цѣны.

— Я буду беречь ее, докторъ, буду… — сказалъ Ричлингъ, горячо сжимая руку врача въ своей, но докторъ почти выдернулъ ее и, вставая, сказалъ:

— Да, завтра вы можете встать.

Въ тотъ день, когда Ричлингъ выписался и отправился къ себѣ, въ свое зараженное маляріей жилище въ Пріоръ-стритѣ, докторъ Севьеръ, подъѣзжая къ воротамъ госпиталя, встрѣтился съ нимъ. Ричлингъ махнулъ ему рукой въ знакъ привѣтствія; онъ былъ еще слабъ и качался на ногахъ.

— Иду домой! — весело сказалъ онъ.

Врачъ остановилъ карету и, высунувшись, проговорилъ:

— Смотрите, не дѣлайте неосторожностей… я заѣду черезъ день или два.

XVIII.

Помощь.

Прошло двѣ недѣли, и докторъ Севьеръ, заваленный работой, не успѣлъ побывать у Ричлинговъ, какъ обѣщалъ. Наконецъ, разъ подъ вечеръ, освободившись отъ своихъ докторскихъ обязанностей и сердито отклонивъ просьбу одного изъ многочисленныхъ общественныхъ комитетовъ, разсчитывающихъ на его содѣйствіе, онъ отправился пѣшкомъ по направленію къ французскому кварталу. Было поздно и душно, и докторъ чувствовалъ себя утомленнымъ.

Часть дороги онъ проѣхалъ въ тяжеломъ и неуклюжемъ желтомъ омнибусѣ, на которомъ красовалась громадная синяя звѣзда, въ знакъ того, что разрѣшено было ѣздить въ немъ квартеронамъ и тому подобному народу. Вышедши изъ него, докторъ вскорѣ очутился у того маленькаго домика, который описывала ему Мери.

У самаго входа во дворъ, на крылечкѣ, передъ своею дверью, сидѣла мистрисъ Райле въ свѣтломъ, чистомъ, накрахмаленномъ ситцевомъ платьѣ и съ толстымъ, здоровымъ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. Докторъ прикоснулся слегка до своей шляпы и прошелъ мимо нея прямо въ узкій переулокъ, ведущій къ задней части дома. Такое поведеніе доктора показалось ей непозволительною вольностью, такъ какъ она была хозяйка квартиры: она молча проводила его глазами.

Врачъ былъ сердитъ и недоволенъ, отчасти вслѣдствіе усталости, но, кромѣ того, мысль, что Джонъ и Мэри Ричлингъ живутъ въ такомъ мѣстѣ и въ такой обстановкѣ, приводила его въ негодованіе. Ему хотѣлось свалить на нихъ всю вину ихъ несчастья. «Преступная безпомощность!» — сердито бормоталъ онъ сквозь зубы, и онъ напрягалъ всѣ свои мысли, чтобы яснѣе формулировать себѣ, въ чемъ состояла ихъ преступность.

Какъ нарочно, въ этотъ самый день, проѣзжая по улицѣ Карбиделетъ, онъ какъ-то особенно раздражительно отнесся ко всей ея обстановкѣ, а теперь еще сюда попалъ! «Достаточно уже скверно, — думалось ему, — что есть люди, которые вылѣзаютъ изъ какихъ-то темныхъ норъ и дѣлаются, неизвѣстно какъ и почему, богачами; еще недоставало этихъ молокососовъ, которые тоже, неизвѣстно почему, лѣзутъ въ обратную сторону — въ нищету и занимаютъ совсѣмъ неподходящее для нихъ мѣсто въ обществѣ». У него было желаніе обвинить ихъ въ предательствѣ, вѣроломствѣ, и онъ приписалъ все ихъ непонятное поведеніе чувству, которое онъ въ своемъ негодованіи назвалъ гордостью нищеты. Онъ вспомнилъ, какъ довѣрчиво и тепло онъ еще недавно разговаривалъ съ Джономъ, сидя у него на кровати въ госпиталѣ, и теперь сердито жалѣлъ объ этомъ и готовъ былъ вернуть каждое сказанное имъ слово. Пускай себѣ прячутся отъ него, гордясь своею нищетой!

Идя и разсуждая про себя такимъ образомъ, онъ спотыкался и скользилъ по неровнымъ плитамъ и его неудовольствіе все возрастало.

Наконецъ, онъ вышелъ во дворикъ, вымощенный асфальтомъ: на другомъ концѣ его тянулся навѣсъ во всю ширину двора и подъ нимъ стояла женщина и мыла бѣлье. Докторъ постучался у первой попавшейся ему подъ-руку двери и, не получивъ отвѣта, повернулся къ навѣсу съ намѣреніемъ разспросить женщину. Но, взглянувъ на нее, онъ остановился. Вся кровь прилила ему къ головѣ: въ этой женщинѣ, стоящей у корыта, съ подобранными юбками, въ деревянныхъ башмакахъ, съ засученными чуть не до плечей рукавами и обтирающей передникомъ крупный потъ съ лица, онъ узналъ Мэри. Одну минуту онъ стоялъ молча, чувствуя себя оскорбленнымъ, уничтоженнымъ; онъ рѣшилъ, что подойдетъ къ ней, и тутъ же, не давъ ей опомниться, выбранитъ ее, какъ только другъ имѣетъ право бранить; онъ чувствовалъ, что онъ имѣетъ на это право, и щадить онъ вовсе не намѣренъ и не будетъ. Однако, онъ не двинулся съ мѣста. Въ эту минуту Мэри, нагнувшись надъ своимъ корытомъ и усердно намыливая бѣлье, мягкимъ и задушевнымъ голосомъ, тихо запѣла про себя:

«Алису милую ужель не помнишь?»

Она пропѣла старую, народную, завѣтную пѣсенку до конца, не подозрѣвая, кто слушаетъ ее. На блѣдномъ лицѣ доктора уже не было и слѣда прежняго негодованія, прежней злобы, а было выраженіе глубочайшаго страданія, и если бы онъ могъ, онъ попросилъ бы ее не терзать его сердца этими невозвратными, дорогими воспоминаніями. Когда же она закончила послѣднимъ трогательнымъ описаніемъ, какъ бѣдная, милая Алиса лежитъ одна на старомъ сельскомъ кладбищѣ подъ сѣрою гранитною плитой, онъ не могъ дослушать до конца, отвернулся и тихими, неслышными шагами пошелъ назадъ по узкому проходу, въ то время какъ по его щекамъ текли двѣ тяжелыя, годами накопленныя слезы.

Онъ вышелъ на улицу. Мистрисъ Райле все еще стояла на порогѣ у своей двери съ ребенкомъ на рукахъ.

— Добрый вечерѣ, сударыня!

— Здравствуйте, сэръ, — и она съ достоинствомъ поклонилась ему.

— Дома мистрисъ Ричлингъ?

— Дома, сэръ, — сказала хозяйка, не безъ внутренняго самодовольства, чувствуя, что безъ нея, все-таки, не обойдутся.

— Я бы желалъ видѣть ее.

— Не знаю, принимаетъ ли она сегодня, сэръ, — съ важностью отвѣчала ирландка. — Войдите, сэръ, и посидите, а я пойду и доложу ей о вашемъ посѣщеніи.

— Благодарю васъ, — сказалъ докторъ, продолжая стоять.

Мистрисъ Райле хотѣла идти, но остановилась.

— Вы забыли дать мнѣ вашу карточку, сэръ, — сказала она строгимъ голосомъ.

— Скажите просто: докторъ Севьеръ.

— Какъ хотите, сэръ; конечно, можно и безъ карточки, — и она величественно вышла изъ комнаты.

Докторъ, оставшись одинъ, бросилъ разсѣянный взглядъ на невзрачную, съ претензіей убранную маленькую гостиную ирландки; на полу не было ковра, мебель была съ иголочки и до непріятности нова, а на стѣнѣ висѣлъ портретъ римскаго папы. Докторъ сталъ, въ ожиданіи, выглядывать на улицу. Когда Мэри, послѣ довольно продолжительнаго времени, вошла въ комнату, на ней было чистое, бѣлое платье и она извинилась, что заставила его такъ долго ждать.

Глядя внимательно ей прямо въ глаза, онъ просто недоумѣвалъ, та ли самая женщина стоитъ передъ нимъ теперь, которую онъ только что видѣлъ во дворѣ, въ деревянныхъ башмакахъ, съ подобранными юбками, съ повязанною платкомъ головой, въ передникѣ и въ мылѣ? Глаза у нея блестѣли, щеки горѣли отъ тяжелаго труда, и ему показалось, что въ ея взглядѣ было даже нѣчто вызывающее, когда онъ, здороваясь съ ней, взглянулъ на ея маленькую, влажную, горячую ручку и неохотно выпустилъ ее изъ своей.

— Какъ здоровье вашего мужа?

— Джона?… Ахъ! совсѣмъ нехорошо, докторъ, хотя онъ и не призналъ бы себя больнымъ, если бы былъ тутъ. У него постоянно ознобы, а онъ, все-таки, ходитъ цѣлый день и ищетъ работы, и онъ будетъ ходить, пока ноги выдержатъ! — Ея смѣхъ былъ напряженный и близкій къ слезамъ.

— Куда-жь онъ ходитъ?

— О, всюду!

— Если бы «всюду», какъ вы говорите, то я бы встрѣчалъ его, — сказалъ врачъ.

— Да, это вѣрно, — отвѣчала Мэри, — но онъ ходитъ въ тѣ части города, гдѣ можно достать работу. На плантаціи, конечно, онъ не ходитъ, — тамъ нѣтъ ничего, кромѣ невольничьяго труда. Мѣста же клерка онъ не надѣется получить въ это время года… вѣдь, онъ правъ, не правда ли?

Докторъ ничего не отвѣчалъ. Послышались шаги во дворѣ.

— Вотъ и онъ идетъ, — сказала Мэри. — Сегодня онъ, должно быть, былъ счастливѣе. У него есть одинъ знакомый итальянецъ, который обѣщалъ достать ему работу. Докторъ, скажите мнѣ, — сказала она, задумчиво складывая вѣеръ изъ пальмоваго листа, — какъ вы думаете? Можетъ ли это быть позорнымъ для человѣка, если природа не одарила его умѣньемъ добывать деньги? — и съ этими словами она подняла на него глаза съ свойственнымъ имъ глубокимъ и серьезнымъ выраженіемъ.

— Позорнымъ это не можетъ быть, сударыня, ни въ какомъ случаѣ.

Мэри вся просвѣтлѣла.

— Я знала, что вы такъ скажете, а Джонъ упрекаетъ себя… Вы знаете, докторъ, онъ можетъ зарабатывать деньги, но у него нѣтъ такого дарованія, такого умѣнья, какъ у мистера Ристофало, который ужь такъ видно и родился съ этимъ. Онъ положительно изумителенъ, этотъ мистеръ Ристофало! — добавила она съ улыбкой, Какъ бы припоминая что-то. — Джонъ завидуетъ его искусству.

— Лучше не завидуйте ему или, по крайней мѣрѣ, не пріобрѣтайте такого умѣнья въ ущербъ другому.

Докторъ все еще не могъ въ душѣ помириться съ тѣмъ, что видѣлъ, вскорѣ вошелъ Джонъ. Радость встрѣчи ихъ только на минуту могла скрыть отъ опытнаго глаза слѣды болѣзни и лишеній на его лицѣ. Мари радостнымъ взглядомъ слѣдила за нимъ, пока онъ здоровался съ врачомъ; Джонъ взялъ стулъ и сѣлъ со вздохомъ, въ которомъ слышалось и удовольствіе, и утомленіе.

— Рафаилъ Ристофало! — подхватилъ Джонъ съ оживленіемъ, узнавъ, о комъ шла рѣчь передъ его приходомъ, — да, я провелъ съ нимъ цѣлый день, и когда я думаю о немъ, то мнѣ за себя стыдно.

— Вы не имѣете на это никакого права, — спокойно замѣтилъ докторъ.

— Ну, вотъ вамъ обращикъ — хотя бы сегодняшній день! Мнѣ поручили присмотръ за выгрузкой шхуны, пришедшей съ грузомъ банановъ, кокосовыхъ орѣховъ и ананасовъ, и я заработалъ два доллара, а онъ — сто.

Ричлингъ съ жаромъ продолжалъ разсказывать доктору о своемъ новомъ другѣ, который такъ поразилъ его своимъ незауряднымъ талантомъ; онъ съ воодушевленіемъ описывалъ наружность Ристофало, передавалъ особенности его рѣчи, его жестовъ и разсказалъ, наконецъ, исторію своего доллара и купленныхъ на него яблокъ и яицъ. Докторъ слушалъ, улыбаясь, а Мэри съ восторгомъ слѣдила за впечатлѣніемъ, производимымъ каждою подробностью разсказа.

— Я самъ удивляюсь, — добавилъ Ричлингъ, — какъ многому я научился отъ Рафаила Ристофало! Ни одинъ изъ моихъ прежнихъ учителей не далъ мнѣ того, что я отъ него получилъ: черезъ него я каждый день узнаю что-нибудь новое въ искусствѣ добыванія себѣ хлѣба насущнаго.

Долго еще разсказывалъ Ричлингъ о своихъ ежедневныхъ похожденіяхъ и новыхъ впечатлѣніяхъ среди рабочихъ негровъ и сицилійцевъ, съ которыми онъ теперь чаще всего проводилъ время.

— Докторъ, — вдругъ оборвалъ онъ свой разсказъ, обращаясь къ врачу, — знаете ли вы что-нибудь про островъ Козумель?

«Ага! — съ радостью подумала Мэри, — такъ и есть: я подозрѣвала, что не одинъ только сегодняшній заработокъ причиной его возбужденія», — и она съ напряженіемъ стала слѣдить за каждымъ словомъ мужа. Это не ускользнуло отъ доктора.

— Нѣтъ, не знаю, — отвѣчалъ онъ на вопросъ Ричлинга.

— Этотъ островъ находится въ Мексиканскомъ заливѣ, противъ береговъ Юкатана, — началъ Ричлингъ.

— Да, это-то я знаю.

— Ну, такъ слушай, Мэри: капитанъ шхуны, которую мы разгружали сегодня, почти взялъ съ меня слово отправиться съ нимъ на этотъ островъ: онъ хочетъ устроить такъ колонію.

Мэри вздрогнула отъ неожиданности.

— Ахъ, Джонъ! — и она съ недоумѣніемъ взглянула на доктора, но, въ то же время, не желая огорчить мужа, спросила его слабымъ, но участливымъ голосомъ:

— Какъ же ты это устроилъ? — и покраснѣла.

Докторъ сидѣлъ и молчалъ.

— Мэри, пожалуйста, не дѣлай еще никакихъ заключеній, — сказалъ Джонъ, обращаясь къ ней съ улыбкой, но тоже слегка покраснѣвъ:

— Этотъ островъ — удивительное мѣсто, докторъ!

Но врачъ упорно молчалъ.

— Представь себѣ, Мэри, — продолжалъ Джонъ, поворачиваясь опять къ ней, — это такое мѣсто, гдѣ можно безъ труда добыть продукты всевозможныхъ климатовъ, гдѣ нѣтъ и понятія о желтой лихорадкѣ и гдѣ собрана вся роскошь тропической природы, тропическихъ морей. Я рѣшительно не понимаю, почему оно еще не захвачено европейскою или американскою колонизаціей.

— Я полагаю, что мы выяснимъ все это себѣ, прежде чѣмъ поѣдемъ туда, — робко проговорила Мэри, примирительно глядя то на Джона, то на доктора.

— Причина, я полагаю, — продолжалъ Джонъ, — заключается просто въ томъ, что островъ этотъ мало извѣстенъ; онъ какъ-то стоитъ особнякомъ. Мнѣ разсказывали, что тамъ урожай однихъ фруктовъ бываетъ три раза въ годъ! Достаточно насадить одну только десятину бананами, чтобы прокормить пятьдесятъ человѣкъ, и для этого не требуется никакихъ капиталовъ; весь вашъ капиталъ составляетъ топоръ для рубки чудовищныхъ, единственныхъ въ своемъ родѣ деревьевъ. Годовая температура тамъ не свыше 90® F. и не ниже 40, а поденная работа, безъ которой, все-таки, не обойдешься, стоитъ не болѣе нѣсколькихъ центовъ въ день!

Отъ прозорливаго глаза Мэри не ускользнуло неудовольствіе, показавшееся на лицѣ доктора при этомъ восторженномъ описаніи.

— Съ перваго же года можно легко нажить тамъ тысячу долларовъ, — лихорадочно и протестующимъ тономъ продолжалъ Ричлингъ, — а жить тамъ можно безъ всякихъ лишеній на двѣсти пятьдесятъ. Это какъ разъ мѣсто, пригодное для бѣдняка.

— Конечно, я знаю, — сказала Мэри, причемъ безпокойство ея вирмо росло, — ты бы такъ увѣренно не говорилъ, если бы… не получилъ… всѣ необходимыя… свѣдѣнія. Докторъ, остроѣь этотъ, должно бытъ, восхитительное мѣсто, не правда ли?

— Не желалъ бы и каторжнику поселиться тамъ, — отрѣзалъ докторъ.

Ричлинга взорвало.

— Ужь не думаете ли вы, — сказалъ онъ, сдерживаясь, но съ недобрымъ выраженіемъ въ глазахъ, — что бѣдняку легче жить здѣсь, въ этомъ громадномъ, бездушномъ городѣ, а?

— Вы неправы, городъ не бездушный, — отвѣчалъ докторъ.

— Ахъ, онъ не то хочетъ сказать! --испуганно вмѣшалась Мэри. — Джонъ, объясни же.

— Неужели лучше здѣсь, — сказалъ Ричлингъ, — въ этомъ ужасномъ городѣ, гдѣ человѣкъ съ честными намѣреніями и искреннимъ желаніемъ быть полезнымъ своимъ трудомъ и не висѣть на шеѣ другихъ… гдѣ человѣкъ всѣми силами старается добыть свой хлѣбъ насущный всѣми честными путями, и не можетъ достигнуть этого потому, что городъ не нуждается ни въ немъ, ни въ его трудѣ… неужели… — и онъ замялся, задыхаясь отъ волненія.

— Да, лучше… лучше… лучше! — съ азартомъ повторялъ врачъ.

— И вотъ результаты: день за днемъ, я выхожу отсюда, — съ упрямствомъ продолжалъ Ричлингъ, указывая рукой на окно.

— Да нѣтъ же, не черезъ окно, Джонъ! — воскликнула Мэри, дергая его за руку и желая развеселить его, — тутъ есть дверь!

— Да, твоя правда, — сказалъ Джонъ, усмѣхнувшись и глядя на доктора, какъ бы извиняясь за свою горячность. Онъ продолжалъ спокойнѣе, хотя и взволнованнымъ голосомъ: — Весь городъ спитъ, докторъ, спитъ непробуднымъ сномъ, не болѣе, не менѣе, какъ негръ, валяющійся на солнцѣ! Изъ пятидесяти человѣкъ хорошо если и одному выпадаетъ на долю какая-нибудь работа, — и при этомъ голосъ его дрогнулъ.

Онъ замолчалъ.

Мэри, наклонивъ голову и вертя вѣеромъ, не спускала глазъ сь него.

— Ричлингъ, другъ мой! — докторъ никогда еще его такъ не называлъ, — а что говоритъ насчетъ этого вашъ итальянецъ, этотъ искусникъ въ добываніи денегъ, а?

Ричлингъ пожалъ плечомъ, какъ сдѣлалъ бы Ристофало, и принужденно разсмѣялся.

— Вотъ видите, — продолжалъ докторъ, — а я вотъ что скажу вамъ, мистеръ Ричлингъ: вы оба въ эту минуту находитесь на островѣ… да, на островѣ посреди самаго океана, вотъ что!

— Что вы хотите сказать, докторъ?

— Кажется, мои слова достаточно понятны. Я этимъ хочу сказать, что вы живете слишкомъ независимо отъ людей. Начали вы жизнь, создавъ какую-то воображаемую вражду между собою и остальнымъ человѣчествомъ; въ чемъ эта вражда заключается, я и до сихъ поръ себѣ не выясню, но я очень хорошо помню, какъ вы, Ричлингъ, мнѣ говорили въ началѣ нашего знакомства, что вамъ дѣла нѣтъ до общества, лишь бы оно васъ не трогало и предоставило идти своею дорогой. Вы, кажется, уже забыли эти слова, и какъ глубоко неправы вы были, произнося ихъ: какъ бы пошлы, глупы и низки ни были люди, они, все-таки, вамъ братья и вы не можете отъ нихъ отворачиваться, какъ и они отъ васъ. Зачѣмъ вамъ островъ Козумель? Вы и здѣсь живете, какъ жили бы, поселившись тамъ! Развѣ друзья ваши не имѣютъ права позаботиться о васъ? Я не знаю вашихъ ближайшихъ родственниковъ и объ отношеніяхъ ихъ къ вамъ и потому ничего не могу сказать…

При этихъ словахъ Джонъ смутился, а Мэри быстрымъ взглядомъ посмотрѣла на него.

— Но я могу говорить о себѣ, — продолжалъ докторъ. — Развѣ справедливо, развѣ хорошо вы относитесь ко мнѣ, прячась отъ меня, вашего друга, скрывая отъ меня свой недостатокъ средствъ, налагая на себя непосильный физическій трудъ, когда одного слова было бы достаточно, чтобы избѣгнуть всего этого и дать мнѣ возможность помочь вамъ пережить эти трудныя минуты вашей жизни, — скажите, развѣ это хорошо?

— Намъ нельзя было поступить иначе, сэръ, вы это сами знаете; спросите Мэри, — съ увѣренностью проговорилъ Джонъ.

— Да, докторъ, — вставила она. — Мы обсудили все это вмѣстѣ…

— Мы добросовѣстно взвѣсили всѣ обстоятельства, — сказалъ Джонъ, — и рѣшили, что не слѣдуетъ обращаться за помощью, пока есть надежда обойтись безъ нея.

— Да, я все это понимаю, — отвѣчалъ докторъ спокойнымъ голосомъ человѣка, уже взвѣсившаго все положеніе, — но вы здѣсь упустили, я это напередъ знаю, одинъ очень важный вопросъ, а именно — вопросъ вашего здоровья, вашихъ физическихъ силъ. На позвольте мнѣ спросить васъ, Ричлингъ: предположимъ, что все человѣчество въ своихъ поступкахъ руководится исключительно однимъ только эгоизмомъ…

— Нѣтъ, зачѣмъ? — сказали оба Ричлинги въ одинъ голосъ.

Но докторъ не обратилъ на нихъ вниманія:

— И, все-таки, я васъ спрашиваю, съ точки зрѣнія даже чистѣйшаго эгоизма, кому выгоднѣе было бы помогать — здоровому или больному человѣку? Кто изъ нихъ скорѣе вернетъ затраченныя на него деньги и помощь, какъ вы думаете?

— Да, положимъ, что такъ, но…

— Вотъ видите, — продолжалъ докторъ, — я васъ долженъ предупредить, что вы подвергаете ваше здоровье, вашу жизнь самой серьезной опасности. Это ничто иное, какъ медленное самоубійство.

— Докторъ… — начала Мэри.

Но мужъ предупредилъ ее:

— Если бы вы были на нашемъ мѣстѣ, докторъ, скажите по правдѣ, развѣ вы не предпочли бы скорѣе умереть, чѣмъ просить милостыню?

Докторъ вскочилъ на ноги и съ жаромъ произнесъ:

— Выборъ не въ вашихъ рукахъ, вы обязаны жить, пока не наступитъ вашъ часъ, чтобы предстать передъ Богомъ, а пока вы не имѣете никакого права пренебрегать данною вамъ жизнью. Вы можете быть увѣрены, что я не принадлежу къ числу тѣхъ людей, которые посовѣтовали бы вамъ клянчить о помощи, но и тутъ есть предѣлъ, какъ въ каждомъ принципѣ. Когда вы обсуждали вмѣстѣ вопросъ, подумали ли вы о томъ, какое оскорбленіе, въ сущности, наносится всему человѣчеству и всей цивилизаціи самоубійствомъ?

— Да мы и не думаемъ о самоубійствѣ, докторъ! — воскликнули оба, тоже вставая.

— И вы думаете, что я могъ бы это допустить? — рѣзко возразилъ врачъ. — Пока я живъ, этому не бывать. — Затѣмъ, вынувъ свой бумажникъ, онъ сказалъ: — Мистеръ Ричлингъ, пришлите мнѣ по почтѣ или сами занесите въ свободную минуту безсрочный вексель на 50 долларовъ, — и, говоря это, онъ вынулъ изъ бумажника банковый билетъ и подалъ его молодому человѣку. Но Ричлингъ не двинулся и молчалъ, стиснувъ зубы и качая отрицательно головой: такъ стояли они другъ противъ друга, не произнося ни одного слова. Мэри тоже молчала, положивъ руку на плечо мужа и прижавшись къ нему, въ то время какъ глаза ея были устремлены на доктора.

— Признайтесь, однако, Ричлингъ, — сказалъ докторъ, улыбаясь, — вашъ другъ Ристофало отнесся къ вамъ не такъ, какъ вы въ эту минуту ко мнѣ.

— Мое отношеніе къ Ристофало было совсѣмъ иное, — возразилъ Ричлингъ съ невольною горечью въ голосѣ, но, замѣтивъ, что онъ огорчилъ доктора, поспѣшилъ смягчить непріятное впечатлѣніе, объяснить свои слова:-- я хочу сказать, что я никогда не давалъ ему такой большой суммы взаймы.

— Онъ далъ ему какъ разъ пятидесятую часть того, что вы предлагаете, — сказала Мори.

— Но вы хотите сказать, что дали отъ всей души, безъ упрековъ, — сумрачно замѣтилъ докторъ.

— О, нѣтъ, нѣтъ, докторъ, тысячу разъ нѣтъ! — взволнованнымъ голосомъ воскликнула она, — Джонъ не это хотѣлъ сказать, увѣряю васъ, не правда ли, Джонъ?

— Конечно, нѣтъ, — отвѣтилъ Джонъ, — мнѣ такая мысль не могла придти въ голову. — Но въ глазахъ его можно было прочесть невольное признаніе: если онъ и не думалъ давать чувствовать доктору все различіе отношеній между ними, то самъ онъ, безъ сомнѣнія, чувствовалъ его.

Докторъ схватилъ ихъ обоихъ за руки, посадилъ около себя и принялся убѣждать ихъ горячо, съ любовью, такъ, какъ онъ, вѣроятно, еще никогда не говорилъ ни съ кѣмъ. Онъ говорилъ долго и съ жаромъ. Молодые люди, подъ вліяніемъ его теплыхъ словъ, совершенно забыли тѣ немногія жесткія слова, которыя у него иногда вырывались раньше, и почувствовали себя согрѣтыми любовью и довѣріемъ къ нему. Имъ казалось даже, что ихъ увѣщевалъ не докторъ Севьеръ, а ихъ старшій, наученный опытомъ братъ; они сидѣли, держа другъ друга за руки, и какъ дѣти улыбались и соглашались на всѣ его предложенія, до слезъ тронутые его участіемъ. Всѣ доводы доктора казались имъ теперь такъ неопровержимы и вѣрны, что они уже и не думали оспаривать ихъ и при одной мысли объ островѣ Козумель, имени котораго они даже произноситъ уже не рѣшались, они только молча улыбались другъ другу.

Такимъ образомъ доктору удалось привести ихъ къ соглашенію… Рѣшено было между ними, что на предложенные пятьдесятъ долларовъ Ричлингу будетъ открытъ текущій счетъ въ конторѣ доктора, которымъ онъ будетъ пользоваться по мѣрѣ необходимости. Въ «обезпеченіе» долга, и при этомъ всѣ трое засмѣялись, докторъ возьметъ съ Ричлинга вексель съ уплатой по предъявленіи. Уходя, врачъ оставилъ рецептъ, въ виду повторяющихся у Ричлинга лихорадочныхъ приступовъ.

Уже смеркалось, и докторъ, идя домой неспѣшными, тихими шагами, погрузился въ глубокую думу. На одной изъ улицъ онъ прошелъ около высокаго нищаго, неподвижно стоящаго у стѣны съ жестяною кружкой въ рукѣ. Докторъ хотѣлъ было пройти мимо, но вдругъ остановился въ нерѣшительности, опустилъ руку въ карманъ и невольно оглянулся, чтобы посмотрѣть, не было ли вблизи свидѣтеля его пагубнаго примѣра, но не было никого. Молча, съ съ глубочайшимъ презрѣніемъ къ самому себѣ за свою глупую приторную сантиментальность, но подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ размягчившихъ его дружескихъ и сердечныхъ изліяній, докторъ повернулся къ нищему и опустилъ монету въ его кружку.

XIX.

Нарцисъ.

Два или три дня спустя Ричлинги, возвращаясь домой съ вечерней прогулки, около самаго крыльца мистрисъ Райле увидѣли вдругъ молодаго человѣка, идущаго къ нимъ на встрѣчу съ явнымъ намѣреніемъ заговорить съ ними. Они понизили голосъ, не желая, чтобы посторонній слышалъ ихъ разговоръ, хотя предметъ его не заключалъ въ себѣ ничего особеннаго и вертѣлся около старой темы насущнаго хлѣба. Въ началѣ прогулки, веселые и счастливые, они больше болтали, чѣмъ разговаривали, несмотря на то, что за день Джонъ ничего не заработалъ, но по мѣрѣ того, какъ они шли, ихъ бесѣда приняла болѣе серьезный оборотъ. Джонъ послѣ долгихъ разсужденій пришелъ къ выводу, что жизнь уже сама по себѣ такая великая вещь, что даже съ чисто-физической стороны имѣетъ больше значенія, чѣмъ пища, одежда или кровъ, значеніе ея, по его мнѣнію, такъ велико, что только въ силу Божественнаго Промысла человѣку удается снискать себѣ пропитаніе, необходимое для поддержанія въ себѣ жизни, доказательство чему онъ видѣлъ въ томъ, что часто жизнь измѣняетъ человѣку при полной матеріальной обезпеченности.

Мери глотала каждое его слово. Его обычное міровоззрѣніе, подъ вліяніемъ нужды, за послѣднее время какъ будто утратило свою ясность, а теперь снова она вернулось и Мэри не помнила себя отъ радости.

— Ахъ, Джонъ, — сказала она, — какъ хорошо и убѣдительно ты съумѣлъ поставитъ этотъ вопросъ! Ни одинъ изъ пасторовъ, которыхъ я слышала, никогда не ставилъ его такъ.

Это, конечно, заставило Джона замолчать; но Мэри, надѣясь вызвать его на дальнѣйшій разговоръ, продолжала:

— Да, Высшій Промыслъ печется о нашихъ нуждахъ, но, все-таки, мнѣ кажется, что ты поступаешь совершенно правильно, стараясь добыть себѣ пропитаніе? — сказала она, глядя на него мокрое сительно.

— Да, конечно; Промыслъ дѣйствуетъ черезъ насъ же самихъ совершенно такъ же, какъ заставляетъ птицъ небесныхъ отыскивать свою пищу. Ошибка заключается не въ самомъ добываніи, которое есть средство къ жизни, а въ томъ, что это средство большею частью превращается въ цѣль жизни.

— Это вѣрно, — тихо воскликнула Мэри, и она съ новымъ восторгомъ подхватила мужа подъ руку.

Въ эту минуту молодой человѣкъ былъ уже не далеко отъ нихъ.

— Это Нарцисъ! — шепотомъ сказалъ Джонъ.

Креолъ съ радостною улыбкой поспѣшно подошелъ къ нимъ, схватилъ Ричлинга за руку и, снявъ шляпу передъ Мэри, которую онъ видѣлъ въ первый разъ и которой былъ тутъ же представленъ, съ увлеченіемъ раскланялся всѣмъ туловищемъ.

— Я шелъ къ вамъ, мистеръ Ричлингъ, и наша встрѣча весьма кстати. Я сидѣлъ у себя послѣ обѣда и прохлаждался въ своемъ халатѣ, какъ вдругъ мнѣ блеснула мысль: пойду, сказалъ и себѣ, и побываю у мистера Ричлинга… такъ, для развлеченія.

— Войдите, пожалуйста, — сказали мужъ и жена.

Мистрисъ Райле, въ бѣломъ, особенно старательно выглаженномъ и накрахмаленномъ платьѣ, съ красными лентами на груди и съ ребенкомъ на рукахъ, стояла у двери своей гостиной и пропустила ихъ, посторонившись на тротуаръ. Мэри познакомила ее съ Нарцисомъ; она привѣтливо улыбнулась ему и присѣла, затѣмъ исчезла не безъ театральности въ походкѣ.

— Мистеръ Ричлингъ, — продолжалъ Нарцисъ, входя въ гостиную, — я не скрою отъ васъ, что вы не совсѣмъ правильно произносите мою фамилію, и я особенно замѣтилъ это, когда вы представляли меня мистрисъ Ричлингъ.

— Неужели? Въ такомъ случаѣ, извините…

— О, я даже радъ этому, такъ какъ я только тогда считаю человѣка своимъ другомъ, когда онъ меня попросту называетъ Нарцисомъ, — и, говоря это, онъ особенно выразительно смотрѣлъ на Мэри.

— Неужели?! — удивленно спросила она, — но тогда мужу придется…

Въ эту минуту глаза ея встрѣтились съ Джономъ, который слѣдилъ за ней съ едва сдерживаемою улыбкой, и она только успѣла во-время замолчать, чтобы не расхохотаться.

— Да, повѣрьте, — продолжалъ свое Нарцисъ, — это истинная правда. — Сказавъ это, онъ окинулъ взглядомъ комнату и мебель, обитую волосяною матеріей. — Мистрисъ Ричлингъ, я долженъ вамъ сказать, что вы съ большимъ вкусомъ убрали вашу гостиную.

— Это не мой вкусъ, а мистрисъ Райле, — возразила Мэри.

— Это, поистинѣ, восхитительный вкусъ, — настаивалъ креолъ, съ задумчивымъ видомъ глядя на портретъ папы, облаченіе котораго было усѣяно синими, красными и золотыми блестками. — Знаете, мистеръ Ричлингъ, я давно желалъ имѣть честь побывать у васъ въ домѣ, и вотъ, наконецъ-то, удостоился. Мнѣ почему-то представляется, что ваше здоровье за эти дни не вполнѣ удовлетворительно… Я, кажется, не заблуждаюсь, мистеръ Ричлингъ?

— О, нѣтъ, я здоровъ, — отвѣтилъ Ричлингъ, готовый прыснуть со смѣха въ то время, какъ Мэри смотрѣла на него съ напряженною и неестественною серьезностью и облегчила ему трудность его положенія, отвѣтивъ за него:

— Да, вы не ошибаетесь, мужъ былъ не совсѣмъ здоровъ все это время.

— Мнѣ бросилось это сейчасъ въ глаза, — съ торжествующимъ видомъ отвѣчалъ Нарцисъ, — мнѣ стоило только взглянуть на васъ, и я сейчасъ увидѣлъ, что вы принадлежите къ числу инвалидовъ. Какое счастье, въ самомъ дѣлѣ, для васъ, что вы живете въ такой здоровой части города!

Джонъ и Мэри разсмѣялись, но ничего не сказали.

— А! я вижу, что вы не считаете это особеннымъ счастьемъ! — замѣтилъ улыбающійся посѣтитель. — Что касается меня, то я, право, не знаю… я только знаю вотъ что: если человѣку не приключится смерть отъ чего-нибудь одного, то, все-таки, приключится отъ чего-нибудь другаго. Это ужь я вывелъ изъ собственныхъ наблюденій, мистеръ Ричлингъ. Словомъ: «быть или не быть» — вотъ въ чемъ вопросъ. Все равно, гдѣ бы ни жить, въ томъ или другомъ мѣстѣ, а все приходится платить, чтобы жить!

Ричлинги опять засмѣялись, но не безъ нѣкоторыхъ уколовъ совѣсти при мысли, что они потѣшаются надъ своимъ гостемъ.

— Да, вы совершенно правы: надо платить, чтобы жить, — сказалъ Джонъ, подходя къ окну и поднимая стору. — Это вѣрно и…

— Ахъ, Джонъ! — воскликнула Мэри, неодобрительно качая головой на мужа. — Мистеръ… — и она запнулась, стараясь припомнить его имя.

— Нарцисъ, — помогъ ей креолъ.

— Можетъ подумать, что ты говоришь серьезно, — продолжала Мэри, причемъ глаза ея продолжали смѣяться, несмотря на всѣ ея усилія.

— Такъ что-жь? Я не откажусь отъ своихъ словъ: частица правды и тутъ есть. Нарцисъ такъ же хорошо понимаетъ, какъ и мы, что и къ этому вопросу можно подойти съ двухъ различныхъ сторонъ, — отвѣчалъ Ричлингъ, садясь опять на мѣсто. — Я полагаю…

— Я вполнѣ васъ понимаю, — перебилъ Нарцисъ, — и въ этомъ вопросѣ главное дѣло — очутиться на безопасной сторонѣ, не такъ-ли?

Всѣ разсмѣялись.

— Я хотѣлъ сказать, — возразилъ Ричлипгъ, — что мы являемся на свѣтъ Божій, не зная сами, что насъ ожидаетъ. Однимъ опытъ жизни даромъ достается, другіе же покупаютъ его съ большими издержками.

— Ахъ, эти траты и издержки! — подхватилъ Нарцисъ, вскидывая глазами къ потолку. — Если бы вы знали, какъ дорого стоитъ мнѣ жизнь! Повѣрите ли, мистеръ Ричлингъ, мои финансовыя затрудненія такъ велики, что я даже изъ-за нихъ принужденъ сидѣть дома! Да, я сижу чтобъ уменьшить мои расходы!

Всѣ согласились съ нимъ, что такимъ способомъ можно, дѣйствительно, достичь этаго результата.

— Но при этомъ не скрою отъ васъ, мистеръ Ричлингъ, что вы возбуждаете во мнѣ глубочайшее удивленіе. Да, сэръ, вы имѣете несомнѣнныя, незыблемыя права сдѣлаться предметомъ общаго величайшаго и искреннѣйшаго восторга… да, мистеръ Ричлингъ, и именно за то, что вы обладаете великимъ даромъ накоплять и сберегать деньги въ такія тяжелыя, можно сказать, времена, какъ наши!

Ричлинги даже всплеснули руками отъ удивленія.

— Помилуйте, вы въ страшномъ заблужденіи!

Но Нарцисъ продолжалъ, не слушая ихъ:

— Когда я получилъ предписаніе отъ доктора Севьера записать эти пятьдесятъ долларовъ на вашъ текущій счетъ, я тутъ же воскликнулъ: Ахиллесъ! какой достойный молодой человѣкъ этотъ мистеръ Ричлингъ! По этому маленькому сбереженію сейчасъ видно, что это за человѣкъ!

Джонъ и Мэри уже не могли остановить своего смѣха и старались разубѣдить его, но ничто не могло сдержать рапсодію креола. Ричлингъ было попытался разъяснить ему сущность дѣла, но удержался, не считая себя вправѣ врываться въ распоряженія доктора по своей конторѣ. Нарцисъ ничего не видѣлъ и не слышалъ и несся безъ оглядки на крыльяхъ вдохновенія.

— Вы далеко пойдете, мистеръ Ричлднгъ, смѣю васъ увѣрить, съ такою способностью въ накопленію и сбереженію, что написано на вашемъ лицѣ. Я же и цента не могу сберечь! Мистеръ Ричлингъ, если бы вы знали, до какой степени я нуждаюсь въ деньгахъ, вы бы не повѣрили!.. Я только слишкомъ гордъ и не хочу раскрывать вамъ своего положенія!

Онъ на минуту замолчалъ и взглянулъ поочередно на обоихъ.

— Мнѣ, право, искренно васъ жалко, — съ участіемъ сказалъ Ричлингъ, — повѣрьте…

Но Нарцисъ перебилъ его:

— Въ моихъ обстоятельствахъ я наталкиваюсь постоянно на одно непреодолимое затрудненіе, а именно: я не хочу брать взаймы.

Мэри глубоко вздохнула и взглянула на мужа, который, сумрачно глядя на полъ, едва слышно проговорилъ:

— Да, да!… Однако, бываютъ обстоятельства, при которыхъ вы даже во имя долга…

— Я охотно вѣрю вамъ, мистеръ Ричлингъ, — поспѣшилъ перебить Нарцисъ, видя, что Мэри готовилась заговорить.

— Ахъ, еслибъ я бралъ взаймы деньги, какъ это дѣлаетъ дядя моей тетки! Но для меня, — сказалъ онъ глядя вверхъ сквозь потолокъ на небо, призывая его какъ бы въ свидѣтели, — брать взаймы деньги невозможно… ненавистно! Я вамъ вотъ что скажу, мистеръ Ричлингъ: я никогда не согласился бы взять взаймы, развѣ только за какіе-нибудь огромные проценты, не иначе. И я принужденъ сказать вамъ еще одну вещь, мистеръ Ричлингъ: я бы никогда не отдалъ своихъ денегъ въ оборотъ доктору Севьеру.

Ричлингъ былъ пораженъ и съ минуту посмотрѣлъ на жену, которая спокойно, но рѣшительно возразила:

— Мы предпочли бы не слышать такихъ вещей, мистеръ… Вы, можетъ быть, не знаете, какого друга…

Но Нарцисъ не далъ ей договорить и уже извинялся жестами, кланяясь направо и налѣво каждому изъ своихъ собесѣдниковъ.

— Мистеръ Ричлингъ, мистрисъ Ричлингъ, — быстро проговорилъ онъ, мотая головой и скептически усмѣхаясь, — неужели вы думаете, что вы можете цѣнить доктора Севьера больше, чѣмъ я? Совершенно безполезно было бы убѣждать меня въ этомъ. Увѣряю васъ, я люблю его, несмотря на всѣ его недостатки.

Оба Ричлинги съ жаромъ и сразу заговорили.

— А мы, — восторженно сверкая глазами, воскликнула Мэри, — мы любимъ его такимъ, каковъ онъ есть, и любимъ даже всѣ его недостатки!

— Я хотѣлъ сказать, — сказалъ Нарцисъ, не глядя въ разгнѣванные глаза Мэри, — я хотѣлъ сказать… что докторъ Севьеръ не понимаетъ этого дѣла какъ слѣдуетъ. На вашемъ мѣстѣ мнѣ было бы непріятно, еслибъ я не получалъ процентовъ съ моихъ денегъ. А знаете, что я могу для васъ сдѣлать въ данномъ случаѣ, мистеръ Ричлингъ? Я могу самъ взять взаймы эти пятьдесятъ долларовъ для себя.

— Благодарю васъ, — сказалъ Ричлингъ, подавляя улыбку. — Я не имѣлъ намѣренія помѣщать свои деньги.

— Я могу платить вамъ десять процентовъ въ мѣсяцъ.

— Намъ деньги эти нужны, — сказалъ Ричлингъ, глядя на жену. — Часть изъ нихъ, можетъ быть, потребуется намъ сейчасъ.

— Смѣю васъ увѣрить, мистеръ Ричлингъ, я въ жизни своей не бралъ взаймы; это единственный случай, и только вамъ я предлагаю воспользоваться такимъ помѣщеніемъ для вашихъ денегъ.

— Джонъ, скажи ужь лучше прямо, — вмѣшалась Мэри, — безъ всякихъ обиняковъ, что самъ взялъ эти деньги въ долгъ.

— Да, именно въ долгъ, — проговорилъ Ричлингъ, и съ этими словами онъ всталъ и распахнулъ дверь на улицу, такъ какъ уже вечерѣло и въ комнатѣ становилось темно.

— Прошу не взыскать за мою дерзость, — сказалъ Нарцисъ, медленно и нехотя поднимаясь со стула. — Для меня безразлично, гдѣ получить деньги, а достать, по крайней мѣрѣ, сорокъ долларовъ мнѣ необходимо. Я бы далъ вамъ вѣрное обезпеченіе, — словомъ, вексель, мистеръ Ричлингъ. А деньги необходимы для меня, хотя бы тридцать пять долларовъ.

— Мнѣ очень непріятно отказывать вамъ, — отвѣчалъ Ричлингъ, который уже не смѣлъ смотрѣть ему въ глаза и стыдился своего малодушія. — Надѣюсь, что вы понимаете…

— Да, конечно, мистеръ Ричлингъ, это деньги, взятыя въ долгъ, которыми вы въ правѣ воспользоваться для себя, я это понимаю; но если другъ нуждается въ нихъ, то это совсѣмъ другое дѣло… вы для друга… не считаете себя въ правѣ пользоваться ими… не такъ ли?… Я понимаю и глубоко почитаю васъ…

— Дѣйствительно, я не чувствую себя въ правѣ.

— Мистеръ Ричлингъ, — воскликнулъ Нарцисъ, бросаясь къ нему и чуть не обнимая, — я не сомнѣваюсь, что вы не задумавшись отдали бы мнѣ ихъ, если бы онѣ были ваши! И такъ, позвольте, сударыня, пожелать вамъ добраго вечера. Минута прощанія горька для друзей. — Ричлингъ не могъ не удивляться красотѣ его лица и изяществу всей его фигуры, пока онъ раскланивался и болталъ, прощаясь съ ними.

— Не знаю, право, какъ это случилось… сидѣлъ я у себя дома…. ни о чемъ не думая и вдругъ… меня что-то осѣнило: пойду, говорю себѣ, и побываю у мистера Ричлинга… такъ, только для развлеченія. Удивительно, право, какъ это случилось!.. И такъ, до свиданія, мистеръ Ричлингъ! — Ричлингъ проводилъ его за дверь, гдѣ, стоя уже на улицѣ, Нарцисъ опять вернулся къ денежному вопросу и далъ очень ясно понять, что даже двадцать долларовъ помогли бы ему пережить время горькой нужды. Когда же Ричлингъ опять ему отказалъ, Нарцисъ попросилъ его дойти съ нимъ до угла. Тутъ снова возобновились просьбы креола, который, такимъ образомъ, спустился до десяти долларовъ, наконецъ, и до пяти: Ричлингъ все время сгоралъ отъ стыда за свой отказъ.

Цѣлый часъ прошелъ, прежде чѣмъ Ричлингъ вернулся домой. Мэри ждала его на крыльцѣ.

— Джонъ, — сказала она тихимъ голосомъ, пристально и тревожно глядя на него.

— Что, Мэри?

— Скажи мнѣ, неужели оцъ взялъ у иебя единственный и послѣрій долларъ, который ты былъ въ правѣ назвать своимъ?

— Мэри! что мнѣ было дѣлать?… Я чувствовалъ, что преступно было отказывать и преступно давать; онъ плакалъ, какъ дитя, увѣрялъ, что никакого обѣда и никакого халата не было у него, говорилъ о своей теткѣ, о двухъ маленькихъ двоюродныхъ братьяхъ, о престарѣломъ дядѣ… и о томъ, что кормить ихъ надо, не имѣя и одного цента за душой! Что мнѣ было дѣлать? Онъ клялся вернуть мнѣ долларъ черезъ три дня.

— И… и.. ты, — горестно проговорила Мэри, — ты… повѣрилъ ему? — Она посматривала на него съ трогательнымъ болѣзненнымъ восхищеніемъ и не то смѣхъ, не то рыданіе вырвалось у нея изъ груди.

— Поди сюда, Мэри, сядемъ, — сказалъ онъ, садясь на крыльцо.

Но она покачала головой: слезы душили ее.

— Пойдемъ въ домъ, — тихо проговорила она. Немного спустя она уже оправдывала его, а онъ — чувствовалъ себя кругомъ виноватымъ.

Мѣры, принятыя докторомъ Севьеромъ относительные данныхъ имъ Ричлингу пятидесяти долларовъ, въ видѣ текущаго счета, открытаго для него въ его конторѣ, поставили Нарциса въ весьма близкое отношеніе къ этимъ деньгамъ. Съ первой же минуты, когда пришлось ему самому внести изъ на приходъ въ конторскую счетную книгу, креолъ почувствовалъ, что судьба его неразрывно связана съ судьбою этихъ денегъ, и сталъ ревнивѣе всякаго любовника охранять свое сокровище, твердо надѣясь мольбами умилостивить небо и когда-нибудь получить, наконецъ, предметъ своихъ вожделѣній. Два или три раза уже Ричлингъ совершалъ на него нашествія и отрывалъ частицы клада. Какая-то щепетильность, которую Ричлингъ ставилъ себѣ почему-то въ заслугу, заставляла его выбирать для этихъ посѣщеній такое время дня, когда онъ не могъ застать доктора Севьера. Впрочемъ, Ричлингъ очень скоро рѣшился забрать всѣ деньги къ себѣ, списавъ ихъ со счетовъ конторы доктора, во избѣжаніе излишнихъ встрѣчъ съ дракономъ, охраняющимъ золотое руно, болѣе или менѣе крупные клочки котораго перепадали каждый разъ и въ драконовскіе когти въ видѣ ужь черезъ-чуръ обременительнаго выкупа.

Однако, освободиться отъ Нарциса было имъ не такъ легко. Онъ сталъ часто посѣщать молодыхъ Ричлинговъ и у нихъ въ домѣ никогда уже болѣе не заикался о деньгахъ; онъ сворачивалъ разговоръ на эту тему только при случайныхъ своихъ встрѣчахъ съ Ричлингомъ на улицѣ, а эта случайность стала какъ-то особенно часто повторяться за послѣднее время.

Мэри, несмотря на всѣ свои старанія занять относительно его явно враждебное положеніе, не могла себя привести въ боевое настроеніе, особенно когда онъ появлялся съ своимъ красивымъ лицомъ, выражающимъ столько животной наивности; ей стоило только взлянуть на это лицо и, помимо своего желанія, она забывала свои намѣренія и не могла удерживаться отъ смѣха при всѣхъ проявленіяхъ его чувствительности или эрудиціи; ему же этотъ смѣхъ и льстилъ, и доставлялъ удовольствіе. Если бы золотое руно добыто было путемъ заработка, Ричлингу казалось, — и онъ даже былъ убѣжденъ въ этомъ, — что онъ съумѣлъ бы отдѣлаться отъ назойливости Нарциса, тогда какъ хладнокровно отказать ему въ ничтожной частицѣ счастья, случайно выпавшей его долю, было выше его силъ.

— Все это такъ, — сказала Мэри, поправляя ему галстукъ передъ самымъ его выходомъ, — но ты, вѣдь, намѣренъ выплатить долгъ свой, а онъ… не думай, чтобы я говорила такъ отъ жесткости или недостатка любви къ ближнему, пожалуйста!

— Я скорѣе соглашусь отказаться отъ жизни, чѣмъ думать о тебѣ такъ несправедливо, — возразилъ Джонъ. — А знаешь, Мэри? — сказалъ онъ рѣшительно, — скажи слово… и я ему не дамъ больше ни одного цента, хочешь?… Деньги намъ обоимъ одинаково принадлежатъ.

— Въ такомъ случаѣ, ты можешь располагать и моею частью, — сказала Мари, улыбаясь.

Такъ прошло нѣсколько недѣль и деньги таяли. Джонъ даже боялся спрашивать о нихъ у Мэри, на храненіе которой онѣ были отданы. Ихъ уже было такъ немного, что Мэри, открывая кошелокъ, могла сразу, не перебирая, счесть ихъ.

— Сколько осталось денегъ у насъ теперь? — спросилъ однажды утромъ Джонъ передъ своимъ уходомъ. За нѣсколько дней передъ тѣмъ Нарцисъ заходилъ къ нимъ, но, не заставъ ихъ дома, провелъ цѣлый часъ съ мистрисъ Райле въ неумолкаемой болтовнѣ, которая кончилась тѣмъ, что онъ стащилъ два съ половиною доллара и съ нея.

Мэри сказала сумму. Онъ отошелъ въ сторону, отвернувъ отъ нея лицо, схватилъ себя за голову, но тотчасъ вернулся къ ней.

— Я теряюсь, Мэри… я не вижу… я…

— Другъ мой, — возразила она, взявъ его за обѣ руки и не выпуская ихъ, — развѣ другіе больше предвидятъ и понимаютъ, чѣмъ мы? Богатые люди воображаютъ, что все это такъ легко и что, будто, все дѣло въ предвидѣніи, но развѣ это вѣрно, Джонъ? Скажи мнѣ, вѣдь, ты не думаешь, чтобы это было въ дѣйствительности такъ?

Озабоченность его лица не сразу исчезла, но онъ взялъ ее за голову обѣими руками и поцѣловалъ въ високъ.

— Ты всегда стараешься ободрить меня, — сказалъ онъ.

— А ты развѣ не дѣлаешь того же самого и для меня? — возразила она, глядя на него и улыбаясь.

— Гдѣ ужь мнѣ!

— Нѣтъ, ты самъ знаешь, что это такъ. Развѣ ты не помнишь той вечерней прогулки, когда ты доказывалъ мнѣ, что Промыслъ печется о нашихъ нуждахъ и все, что намъ нужно, даетъ черезъ насъ самихъ, помнишь? — и, повторяя его слова, она не поднимала глазъ съ пуговицы его платья и крутила ее пальцами. — Эта мысль и тогда и часто послѣ придавала мнѣ новыя силы.

— Ну, а что, если это все одни только слова и я не умѣю примѣнять ихъ значеніе въ жизни? — сказалъ онъ.

— Но ты вѣришь, что это такъ, однако; я знаю, что ты вѣрилъ, по крайней мѣрѣ.

— Да, вѣрилъ когда-то… — сказалъ Джонъ. — Онъ тихо отвелъ ея руку и мрачно направился къ двери, но не могъ не оглянуться, чувствуя на себѣ ея взглядъ ихъ глаза встрѣтились и онъ не устоялъ. — Можетъ быть… и лучше для человѣка не такъ слѣпо вѣрить, — сказалъ онъ нерѣшительно.

— А можетъ ли человѣкъ не вѣрить и не полагаться ни на кого? — спросила Мэри, облокотись на столъ;

— Конечно, можетъ, — возразилъ Джонъ, хотя не особенно убѣжденнымъ тономъ.

— А если это чувство и есть то настоящее, которое человѣкъ долженъ имѣть? — спросила Мэри съ глазами, полными слезъ.

— Въ такомъ случаѣ, я думаю, что мое чувство не изъ такихъ, — сказалъ Джонъ, и съ этими словами онъ вышелъ на улицу въ такомъ настроеніи, съ такою пыткой въ душѣ, которыя трудно передать словами. За послѣднее время случалось, что онъ самъ себя не узнавалъ и боялся даже заглядывать въ себя самого. Столько мучительныхъ вопросовъ возникало въ его головѣ, на которые онъ тщетно искалъ отвѣта, — одно было ясно для него: душа его переживала мучительныя сомнѣнія.

Его мысли невольно обратились опять къ Ристофало, какъ случалось часто съ нимъ теперь: странное и неудержимое влеченіе тянуло его къ этому счастливцу, не знающему неудачи. Незадолго передъ тѣмъ итальянецъ уѣхалъ изъ города, съ цѣлью скупить урожай апельсиновъ, и Ричлингъ питалъ тайныя надежды на возвращеніе оттуда Ристофало: можетъ быть, онъ понадобится своему другу для сбора фруктовъ или нагрузки ихъ, когда они созрѣютъ въ ноябрѣ. Онъ забывалъ, что до тѣхъ поръ онъ и жена его могли умереть съ голоду.

Со времени посѣщенія доктора Севьера, мистрисъ Райле, которая и раньше уже питала къ Джону и Мэри восторженныя чувства, почувствовала особенный приливъ почтенія къ нимъ и не нашла лучшаго способа выразить своего уваженія, какъ поднявъ цѣну квартирной платы, болѣе соотвѣтствующей ихъ высокому положенію.

Какъ быстро таяло ихъ маленькое состояніе! А лѣто, между тѣмъ, тянулось и, казалось, этому длинному, прекрасному, жгучему, безпощадному лѣту не предвидѣлось конца. Подъ палящимъ солнцемъ фиговыя деревья постепенно теряли свои сморщенные, черные листья и ихъ голыя, странныя вѣтки извивались какъ бы въ корчахъ.

Изъ листвы величавыхъ дубовъ раздавался протяжный, неровный звукъ цикады, дрожащій въ воздухѣ, накаленномъ полуденнымъ солнцемъ. Миріады олеандровъ съ ихъ красными, тяжелыми цвѣтами и высокія магноліи съ ихъ бѣлыми тюльпанообразными цвѣтами стояли подъ сѣрымъ покрываломъ пыли. Надъ стѣнами садовъ висѣли и сверкали красныя и золотыя гранатовыя яблоки, по краю горячихъ стѣнъ мелькали взадъ и впередъ маленькіе ханеліоны, а въ далекой небесной синевѣ парили одинокіе ястребы. Пустыя, длинныя улицы тянулись лѣниво и безмолвно, съ благодарностью принимая тѣнь отъ случайныхъ облаковъ… Такъ смѣнялся одинъ жаркій день другимъ, переходя въ душное затишье сумерекъ и роскошную тропическую ночь, такъ тянулось это томительное лѣто съ своимъ удушливымъ зноемъ, умѣряясь только прохладнымъ вѣтромъ, и медленно, почти нехотя перешло, наконецъ, въ сентябрь.

Однажды вечеромъ, въ то время, какъ солнце садилось за плоскимъ горизонтомъ въ видѣ раскаленнаго краснаго шара въ золотомъ облакѣ пыли, Ричлингъ медленно шелъ домой. Онъ не обращалъ вниманія на окружающіе его предметы и шелъ усталою походкой, чисто-механически, съ понуренною головой и въ тяжеломъ раздумьѣ. Вдругъ странный, непріятный запахъ привлекъ его вниманіе, онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ вокругъ себя, но ничего особеннаго не увидѣлъ, и, завернувъ за уголъ, очутился у перекрестка двухъ улицъ, какъ разъ за ново-орлеанскою центральною тюрьмой.

Эта громадная тюрьма была выстроена только за двадцать пять лѣтъ передъ тѣмъ, но уже успѣла принять самый отталкивающій видъ. Вся постройка была въ испанскомъ стилѣ и возвышалась въ видѣ массивнаго, мрачнаго четырехъугольнаго зданія съ щелеобразными окнами, выглядывающими на всѣ четыре стороны. Признаки разрушенія уже успѣли всюду появиться на немъ; стѣны были въ трещинахъ, сквозь которыя просачивалась вода, штукатурка валилась, кирпичи были покрыты плѣсенью, а по неровнымъ и отломаннымъ краямъ крыши и на разрушенныхъ водосточныхъ трубахъ цвѣли сорныя травы. Сквозь разбитыя стекла и заржавленныя рѣшетки оконъ выглядывали блѣдныя, изможденныя лица, и вокругъ всего зданія воздухъ былъ пропитанъ смраднымъ запахомъ отъ всей накопившейся грязи внутри.

Ричлингъ остановился и, взглянувъ наверхъ, увидѣлъ летучую мышь, которая вылетѣла въ эту минуту изъ-подъ карниза тюрьмы; за ней появились еще двѣ, три, затѣмъ цѣлая дюжина… сотня… тысяча летучихъ мышей. Цѣлыя тысячи ихъ чернымъ потокомъ понеслись съ обѣихъ сторонъ зданія и наполнили воздухъ: казалось, потоку нѣтъ и не будетъ конца. Ричлингъ стоялъ и смотрѣлъ, не отводя глазъ: мыши продолжали летать надъ нимъ черными, неровными волнами и чудовищными призраками носились въ воздухѣ.

Шаги прохожаго вывели его изъ оцѣпенѣнія; онъ очнулся и быстро пошелъ впередъ; но шаги нагоняли его, и въ ту минуту, когда онъ ожидалъ, что прохожій пройдетъ мимо него, онъ вдругъ почувствовалъ руку на своемъ плечѣ и надъ самымъ его ухомъ раздался знакомый голосъ:

— Здравствуйте, мистеръ Ричлингъ, какъ поживаете?

Не успѣлъ онъ оглянуться, какъ Нарцисъ уже шелъ рядомъ съ нимъ, стараясь попасть въ ногу.

— Знаете ли, какъ я научился маршировать? — спросилъ креолъ. — Я принадлежу къ пожарному обществу и мы маршируемъ на парадѣ каждое четвертое марта. Вѣроятно, вамъ извѣстны газетные отзывы о насъ; по ихъ мнѣнію, мы хранители города.

— Да, — замѣтилъ Ричлингъ, — я тоже слышалъ, какъ докторъ Севьеръ обзывалъ васъ мамелюками; вѣдь, это почти то же самое, не правда ли?

— Не почти, а совершенно то же самое, — отвѣчалъ креолъ. — Мы боремся съ исчадіемъ ада — съ огнемъ.

— Вы, кажется, поражены живописностью этого зданія, мистеръ Ричлингъ?

И Нарцисъ большимъ пальцемъ указалъ на тюрьму; которая продолжала извергать цѣлыя тучи крылатыхъ дьяволовъ.

— Да, не правда ли, живописно? Вотъ и я тоже стою и любуюсь. Но знаете, что я вамъ скажу, мистеръ Ричлингъ… Прошу васъ повѣрить моей искренности… Я предпочелъ бы быть взаперти гдѣ-нибудь внѣ этого зданія, а не внутри его, и знаете почему? Тамъ очень сыро, и ужь въ этомъ отношеніи вы можете положиться на меня, мистеръ Ричлингъ: когда сырость заведется въ домѣ, то жить въ немъ крайне нездорово. А вы какого мнѣнія на этотъ счетъ, мистеръ Ричлингъ?

— Я какого мнѣнія? — сказалъ Ричлингъ, улыбаясь. — Мнѣ тоже кажется, что городская тюрьма — не особенно благопріятное мѣсто, чтобы вскормить и воспитать семью.

Нарцисъ расхохотался.

— Вы совершенно правы, — сказалъ онъ одобрительно, но тотчасъ перешелъ въ серьезное настроеніе и прибавилъ: — да, вы не далеки отъ истины, мистеръ Ричлингъ, такъ какъ даже если бы зданіе это не было такъ сыро, то жизнь въ немъ слишкомъ замкнута, въ особенности для дѣтей; не знаю, но таково мое мнѣніе. Позвольте мнѣ не покидать васъ, мистеръ Ричлингъ, и проводить насъ до вашего жилища, если и только не безпокою…

Ричлингъ добродушно улыбнулся.

— Я дорожу вашимъ обществомъ, Нарцисъ; оно мнѣ даетъ ровно столько, сколько оно мнѣ стоитъ. Извините, пожалуйста, я постоянно забываю вашу фамилію, а имя ваше такъ идетъ къ вамъ.

Ричлингъ говорилъ сущую правду: общество Нарциса, хотя и обходилось ему очень дорого, не было для него совершенно безполезнымъ. Молодой креолъ съ своимъ наивнымъ и непроходимымъ невѣжествомъ, ребяческою экспансивностью, невинною претензіей и непосредственностью дикаря, какъ ферментъ, дѣйствовалъ на природную веселость Ричлинга и при каждой встрѣчѣ возбуждалъ ее и приводилъ въ броженіе. Ричлингъ чувствовалъ всю невозможность довѣрить ему свои тревоги, и именно это обстоятельство какъ бы умаляло самое значеніе этихъ тревогъ, которщя всегда въ присутствіи креола представлялись Ричлингу менѣе тяжелыми. Все, даже въ лицѣ и въ изящной фигурѣ Нарциса способствовало этому впечатлѣнію: его гладкій, низкій лобъ, густыя кудри, слегка вздернутый носъ и расширенныя ноздри, вѣчно улыбающійся слабохарактерный ротъ, красивый подбородокъ и птичье горло, миндалевидные глаза, сильныя руки и крѣпкія бедра, — словомъ, вся его наружность говорила о легкомысліи и беззаботности. Вотъ почему Ричлингъ, незадолго передъ тѣмъ еще совершенно подавленный страшнымъ видомъ городской тюрьмы, теперь, отходя отъ нея, шелъ, весело и безпечно болтая съ своимъ должникомъ. Онъ не стѣснялся съ Нарцисомъ потому, что не уважалъ его, тогда какъ именно это должно было бы его сдерживать.

— Мистеръ Ричлингъ, — сказалъ креолъ, — вы знаете, что я люблю, когда вы называете меня Нарцмсомъ, но, въ то же время, я вамъ напомню, что моя фамилія Савильо. Она немного смахиваетъ на испанскую фамилію по произношенію.

— Называйте себя лучше — Папйльо! — со смѣхомъ сказалъ Ричлингъ.

— Papillon! — съ восторгомъ воскликнулъ Нарцисъ. — Бабочка! вотъ прекрасно! вы можете меня такъ называть! такова, дѣйствительно, моя природа, мистеръ Ричлингъ: я собираю медъ со всякаго цвѣтка, какъ сказалъ бардъ съ береговъ Эвона.

Такъ разговаривали они, повидимому, безцѣльно и безъ конца. Но такъ ли это было на самомъ дѣлѣ? Нѣтъ, конецъ и цѣль были такъ же ясны и понятны для нихъ обоихъ съ перваго момента ихъ встрѣчи, какъ и тогда, когда, наконецъ, достигши послѣдняго угла передъ домомъ Ричлинга, Нарцисъ вдругъ схватилъ его за локоть а остановился.

Ричлингъ рѣзко повернулся къ нему и, хмуря брови, посмотрѣлъ на него съ неудовольствіемъ.

— Я вамъ вотъ что скажу, мистеръ Ричлингъ: я придумалъ новый способъ чтенія. Когда я читаю, если попадается мнѣ какая-нибудь великолѣпная мысль, я вынимаю карандашъ, — съ этими, словами онъ вынулъ карандашъ изъ кармана, — и имъ отмѣчаю ее, такъ что, когда я читаю ту же книгу во второй разъ, то отмѣтка бросается мнѣ въ глаза и я начинаю припоминать, почему я замѣтилъ эту мысль. Какъ вамъ нравится мое изобрѣтеніе, а?

— Оно весьма простое, — возразилъ Ричлингъ, на лицѣ котораго замѣтно было тревожное ожиданіе.

— Мистеръ Ричлингъ! — продолжалъ креолъ, — не находите ли вы, что я сдѣлалъ успѣхи въ произношеніи вашего языка? Я нахожу, что выражаюсь съ неизмѣримо большимъ изяществомъ теперь. Мистеръ Ричлингъ, будьте такъ добры, одолжите мнѣ два съ половиною доллара до конца мѣсяца!

Ричлингъ посмотрѣлъ на него молча, а затѣмъ разсмѣялся короткимъ, недобрымъ смѣхомъ.

— Тутъ ужь ничего нѣтъ: въ этомъ цвѣткѣ нѣтъ ужь болѣе сока. — Проговоривъ эти слова, онъ стиснулъ челюсти и замолчалъ; на щекахъ его выступили два красныя пятна.

— Мистеръ Ричлингъ! — сказалъ Нарцисъ, съ неожиданною горячностью, — вѣдь, вы можете дать мнѣ два доллара! Я вамъ даю честное слово, слово джентльмена, мистеръ Ричлингъ, что во всю остальную мою жизнь я не буду больше просить васъ ни о чемъ. — Онъ протянулъ къ нему руку, желая успокоить его. — Одну минуточку, мистеръ Ричлингъ, только одну минуточку… умоляю васъ, сэръ!… Я вамъ даю слово, что я все выплачу въ концѣ мѣсяца! Мистеръ Ричлингъ, я въ ужасныхъ обстоятельствахъ! Мистеръ Ричлингъ, если бы вы только знали… Мистеръ Ричлингъ, если бы вы знали, какъ ненавистно для меня брать взаймы!

Слезы выступили у него на глазахъ.

— Я готовъ убить себя за то, что… — онъ не могъ продолжать.

— Послушайте, другъ мой, — началъ Ричлингъ.

— Мистеръ Ричлингъ, — воскликнулъ Нарцисъ, быстро утирая слезы и ударяя себя по груди, прямо въ сердце, — я, дѣйствительно, вашъ другъ, сэръ!

Ричлингъ презрительно улыбнулся. — Ну, добрѣйшій другъ мой, если бы вы сдержали хоть одно изъ тѣхъ обѣщаній, которыя вы мнѣ давали, мнѣ бы не пришлось со вчерашняго дня ничего не ѣсть.

Нарцисъ попробовалъ возражать.

— Шт… — сказалъ Ричлингъ, и Нарцисъ наклонилъ голову, пока Ричлингъ продолжалъ говорить: — у меня нѣтъ ни единаго цента въ карманѣ, чтобы купить кусокъ хлѣба и принести домой; а по чьей винѣ это случилось, скажите мнѣ: по моей или по вашей?

— Мистеръ Ричлингъ… сэръ…

— Шт… — опять закричалъ Ричлингъ, — если вы осмѣлитесь опять заговорить, прежде нежели я кончу, я васъ здѣсь же, на этой улицѣ, отколочу!

Нарцисъ скрестилъ руки. Ричлингъ стоялъ, красный и взбѣшенный, съ обиднымъ сознаніемъ въ душѣ, что противникъ его имѣлъ своею сдержанностью преимущество надъ нимъ.

— Если вы хотите еще получить отъ меня денегъ, — продолжалъ онъ кричать, — найдите для меня прежде способъ получить ихъ! — При этомъ онъ такъ круто повернулся и такъ неожиданно взглянулъ на двухъ или трехъ уличныхъ мальчишекъ, которые были единственными свидѣтелями этой сцены, что они даже отступили.

— Мистеръ Ричлингъ, — еще разъ началъ Нарцисъ и въ тонѣ его слышалось учтивое недоумѣніе, — вы удивляете меня. Увѣряю васъ, мистеръ Ричлингъ…

Ричлингъ погрозилъ ему пальцемъ.

— Я вамъ запрещаю говорить мнѣ это, слышите? Предметомъ удивленія я не намѣренъ быть! И ужь, конечно, не вашего, сэръ, не вашего… — Онъ замолчалъ, дрожа отъ гнѣва и отъ стыда.

Нарцисъ постоялъ минуту въ молчаніи, безъ всякаго смущенія, съ видомъ удивленной дружбы и оскорбленнаго достоинства, затѣмъ съ важностью приподнялъ свою шляпу и проговорилъ:

— Мистеръ Рислингъ, такъ какъ я имѣю дѣло съ вами, т.-е. съ джентльменомъ въ полномъ смыслѣ этого слова, который не можетъ отказать другому джентльмену въ извѣстномъ всѣми требуемомъ удовлетвореніи, позвольте мнѣ… на сегодняшній день пожелать вамъ добраго вечера, сэръ! — и съ этими словами онъ ушелъ.

Ричлингъ остался на мѣстѣ въ полной неподвижности и совершенно уничтоженный. Онъ слѣдилъ глазами за удаляющеюся фигурой креола, пока она не исчезла за угломъ, со стыдомъ сознавая все время всю безполезность и мелочность своей вспышки. Онъ цѣлыя сутки ничего не ѣлъ, послѣдствіемъ чего явилось сильное нервное напряженіе, которое и лишило его обычнаго самообладанія, а теперь только усиливало въ немъ самообвиненіе. Онъ направился къ своему дому; ему было тяжело. Неудачи цѣлаго дня, тюрьма съ ея унылымъ видомъ, обидная сцена съ Нарцисомъ, — все сразу легло тяжелымъ камнемъ ему на душу.

— Что же это? что же я, собственно, такое? Я не человѣкъ, а какое-то жалкое подобіе человѣка… во всякомъ случаѣ, я — не цѣльный человѣкъ! — и онъ громко застоналъ. — Чего-то недостаетъ мнѣ… есть какой-то недохватъ… но, Боже мой, еслибы я только зналъ, чего именно!… — и онъ съ отчаяніемъ поднялъ глаза къ небу и повторилъ: — Что же это такое, чего нѣтъ во мнѣ? — Въ сущности же, ему недоставало только пищи.

Онъ вошелъ черезъ калитку въ узкій и скользкій проходъ двора; не доходя до конца его, онъ остановился подъ окномъ своей комнаты и сталъ прислушиваться. Шумъ дѣятельныхъ и бодрыхъ, мелкихъ шаговъ за окномъ доходилъ до него и милый, дорогой голосъ, тихо напѣвалъ про себя обычную свою пѣсенку. Ричлингъ обошелъ дворикъ и болѣе твердыми шагами направился къ своей двери: она была раскрыта. Онъ остановился на порогѣ. Посреди комнаты стоялъ столикъ, накрытый скатертью, не въ ожиданіи только обѣда, такъ какъ самый обѣдъ былъ на столѣ, добытый ничтожною платой, которую Мэри получила за свои труды.

— Мэри, — сказалъ онъ, уклоняясь отъ нея, — погоди, не цѣлуй меня еще.

Она посмотрѣла на него съ испугомъ. Онъ притянулъ ее и, посадивъ къ себѣ на колѣни, разсказалъ ей просто и спокойно все, что произошло.

— Не смотри на меня такъ, Мэри.

— Какъ же? — спросила она сдавленнымъ голосомъ и сверкая глазами.

— Зачѣмъ ты такъ коротко дышешь и такъ сжимаешь губы. Мэри, я никогда еще не видалъ тебя такою, дорогая моя!

Она хотѣла улыбнуться, но глаза ея наполнились слезами.

— Если бы ты была со мною въ ту минуту, — задумчиво проговорилъ Джовъ, — никогда бы я такъ не забылся.

— Если… если… — задыхающимся голосомъ сказала Мэри и губы ея дрожали такъ, что она едва могла произнести слово, — если бы я была съ тобой въ эту минуту, я бы заставила тебя отколотить его! — Она выхватила платокъ изъ кармана и, какъ ребенокъ, зарыдала, спрятавъ лицо на его груди.

— Ахъ, Мэри! — воскликнулъ Джонъ, глубоко растроганный и улыбаясь сквозь слезы, — всѣ вы, женщины, на одинъ покрой! Вы хотите, чтобы мы, мужчины, раздѣляли съ вами и ваши молитвы, и ваши грѣхи.

Она засмѣялась.

— А какъ же иначе? — спросила она.

Оба встали и подошли къ столу.

XX.

Докторъ въ гостяхъ.

На третій день послѣ описанныхъ происшествій, тоже вечеромъ, ко времени солнечнаго заката, но въ совершенно другой части города, въ одномъ богатомъ домѣ происходилъ обѣдъ; среди приглашенныхъ гостей находился и докторъ Севьеръ.

Домъ былъ роскошно убранъ: цвѣты, фарфоръ и богемскій хрусталь, серебряныя издѣлія тончайшей работы, камчатное столовое бѣлье, дубовая рѣзная мебель украшали залу, гдѣ собрались гости.

Дамы были въ нарядныхъ шелковыхъ платьяхъ и сложныхъ, обдуманныхъ прическахъ. Хозяйка, худенькая, маленькая женщина, привѣтливо принимала своихъ гостей. Изъ четырехъ-пяти собравшихся здѣсь дамъ одна была темная, высокая, блестящая брюнетка съ римскимъ профилемъ; другая — уже зрѣлая, но еще не отцвѣтшая красавица; остальныя ничѣмъ не выдѣлялись. Среди мужчинъ обращали на себя вниманіе докторъ Севьеръ строгими и красивыми чертами лица и почетный гость, ради котораго и былъ устроенъ обѣдъ; онъ служилъ полковникомъ въ регулярномъ войскѣ и былъ проѣздомъ въ Новомъ-Орлеанѣ на пути во Флориду. Рѣзкія черты лица, черные волосы съ пробивающеюся сѣрной и шрамъ на щекѣ составляли рѣзкій контрастъ съ плѣшивою, розовою и блестящею макушкой банкира, сидящаго недалеко отъ него; жена банкира сидѣла какъ разъ противъ своего мужа. Гости всѣ отличались изящными манерами и изысканною благовоспитанностью.

Сквозь высокія открытыя окна вечерняя прохлада умѣряла духоту, производимую газовымъ освѣщеніемъ комнатъ; два рослыхъ мулата вносили и выносили блюда роскошнаго обѣда, названія которыхъ мы не взялись бы даже передать читателю иначе, какъ на французскомъ языкѣ. По количеству гостей, обѣдъ, все-таки, принадлежалъ къ разряду тѣхъ, которые называются «скромными». Сезонъ еще не собралъ разъѣхавшихся на лѣто дачниковъ, время было глухое и хозяину, желавшему оказать вниманіе проѣзжавшему полковнику, стоило не малаго труда собрать и то незначительное число гостей, которое находилось у него за столомъ.

Разговоръ шелъ своимъ чередомъ, не слишкомъ вяло и не слишкомъ оживленно, что и представляло извѣстное удобство; отъ одной пріятной темы переходили на другую, не менѣе пріятную, легко, безъ всякихъ усилій ума и чувства, безъ особенной серьезности и, въ то же время, безъ особенной пустоты, которая въ свою очередь можетъ тоже нарушить пріятное спокойствіе духа. Говорили о надеждахъ, возлагаемыхъ молодымъ А. В. на наслѣдство его дяди; объ ухаживаніи С. Д. за Е. Г. и о предполагаемой серьезности его намѣреній; о забавныхъ неудачахъ Б. во время послѣдняго его путешествія по Швейцаріи, слухъ о которыхъ, «къ несчастью», проникъ уже въ газеты. Коснулись тоже восхительно-изящной манеры держать себя на каѳедрѣ во время церковной проповѣди новаго пастора и вполнѣ простительныхъ недостатковъ его голосовыхъ средствъ. Затѣмъ перешли къ послѣдней рѣчи Стифена Дугласа; мимоходомъ обсудили статьи недавно пріобрѣтенной лошади; наконецъ перешли и въ финансовому вопросу, причемъ мужчины взяли на себя трудъ выяснить дамамъ причины, почему не было повода опасаться финансоваго кризиса, а кризисъ, между тѣмъ, вскорѣ послѣ и наступилъ.

Полковникъ справился объ одномъ старомъ знакомомъ, съ которымъ въ болѣе ранніе годы онъ встрѣчался въ Кентуки.

— Много лѣтъ уже прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы съ нимъ не видѣлись, — сказалъ онъ. — Онъ одинъ изъ самыхъ спѣсивыхъ, гордыхъ людей, которыхъ когда-либо я встрѣчалъ. Мнѣ говорили, что онъ былъ здѣсь въ минувшій «сезонъ».

— Да, онъ былъ здѣсь, — отвѣчалъ хозяинъ, — но только на короткое время. Онъ поспѣшилъ вернуться въ свое имѣніе, которое для него составляетъ все, весь міръ. Онъ и теперь тамъ.

— Его имѣніе считалось однимъ изъ лучшихъ во всемъ штатѣ, — замѣтилъ полковникъ.

— Да, оно и теперь лучшее, — подхватилъ хозяинъ. — Докторъ, вы знакомы съ нимъ?

— Кажется, нѣтъ, — отвѣчалъ докторъ Севьеръ; но ему невольно припомнился тотъ старый господинъ въ гамашахъ, который заѣзжалъ къ нему вечеромъ за совѣтомъ для больной жены.

— Хорошій онъ человѣкъ, — сказалъ полковникъ, — и видъ у него такой важный, представительный. Онъ былъ всегда горячимъ сторонникомъ церкви; остался ли онъ тѣмъ же и теперь?

— Онъ пошелъ еще дальше! Онъ желалъ бы установленія у насъ въ Америкѣ господствующей церкви.

Всѣ дамы засмѣялись. Сынъ хозяина, молодой человѣкъ съ пробивающимися бакенбардами, заявилъ, что могъ бы быть вполнѣ счастливымъ, еслибъ обладалъ однимъ изъ прекраснѣйшихъ имѣній въ Кентуки, а церковь охотно предоставилъ бы самой себѣ.

— Гм… — сказалъ хозяинъ, — я сомнѣваюсь, однако, чтобъ они испытывали хоть одну счастливую минуту.

— Какъ такъ? что же случилось съ ними? — спросилъ полковникъ сдержаннымъ тономъ.

— Развѣ вы не слыхали? — удивленно спросилъ хозяинъ и, понизивъ голосъ, добавилъ: — развѣ вы не знаете о несчастіи, которое постигло ихъ единственнаго сына? Онъ уѣхалъ за границу и больше не возвращался.

Всѣ сидѣвшіе заинтересовались разсказомъ.

— Для нихъ это было страшнымъ ударомъ, — сказала хозяйка, обращаясь къ близко отъ нея сидящимъ дамамъ, — и никто не смѣетъ даже спросить у нихъ, въ чемъ заключается ихъ семейное горе, такъ какъ у нихъ странныя понятія насчетъ личныхъ вопросовъ: они считаютъ, что никто не долженъ вмѣшиваться въ ихъ дѣла. Знаютъ только, что они предпочли бы видѣть сына мертвымъ и что онъ для нихъ безвозвратно погибъ.

— А въ чьи руки перейдетъ имѣніе? — спросилъ банкиръ.

— Дочерямъ, которыя обѣ замужемъ.

— Онѣ обѣ очень похожи на отца, — сказала хозяйка, многозначительно улыбаясь.

— Да, очень, — подтвердилъ ея мужъ. — Мать ихъ одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя трепещутъ передъ волей мужа, и еслибъ онъ умеръ теперь, то она не знала бы, что дѣлать ей и съ собственною волей, и съ имѣніемъ.

Хозяйка дома постаралась смягчить рѣзкій приговоръ, послѣ двухъ или трехъ неудачныхъ попытокъ вставить и свое слово, сынъ ея замѣтилъ:

— Кто знаетъ, можетъ быть, блудный сынъ когда-нибудь возвратится домой и будетъ опять принятъ въ семью?

Но никто изъ присутствующихъ не обратилъ особеннаго взиманія на это предположеніе. Хозяинъ, между тѣмъ, все еще продолжалъ говорить о той леди, которая по винѣ своего мужа утратила всякую волю.

— Дама эта больна, не правда ли? — спросилъ докторъ Севьеръ.

— Да, путешествіе сюда было предпринято съ цѣлью поправить ея совершенно, расшатанное здоровье, при помощи новыхъ впечатлѣній.

— Я жалѣю, что не была у нихъ, — сказала хозяйка, — да и попасть было трудно: они уѣхали отсюда совершенно неожиданно. Другъ мой, — спросила она у мужа, — неужели ты думаешь, что они дѣйствительно встрѣтили здѣсь своего сына?

— Полно, душа моя, — тихо отвѣчалъ мужъ, улыбаясь и качая головой, и перевелъ разговоръ на другую тему.

Немного позднѣе разговоръ принялъ болѣе серьезный оборотъ; онъ коснулся предмета, о которомъ богатые люди находятъ возможнымъ толковать, не подвергая себя излишнимъ волненіямъ.

Въ то время, какъ одинъ изъ мулатовъ обходилъ гостей, наполняя съизнова ихъ стаканы, и предупредительно шепталъ имъ на ухо названія винъ, кто-то изъ присутствующихъ замѣтилъ, что ихъ страна можетъ поистинѣ гордиться отсутствіемъ среди населенія пролетаріевъ.

— Бѣдность, конечно, бываетъ, но нѣтъ нищеты, или почти нѣтъ, — гордо проговорилъ сынъ хозяина дома.

Докторъ Севьеръ не согласился съ нимъ; въ этомъ отношенія онъ былъ не совсѣмъ удобный гость за обѣдомъ: онъ вступалъ въ споръ съ своими собесѣдниками, когда не соглашался съ ними.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — вы ошибаетесь, есть и здѣсь нищета, — вѣроятно, не вполнѣ похожая на ту голую, голодную нищету, которую мы видимъ въ Лондонѣ, или Парижѣ, или Нью-Йоркѣ, здѣшній климатъ не даетъ ей достигать такихъ размѣровъ и накладываетъ свою печать на нее гораздо раньше. Но, во всякомъ случаѣ, вы найдете и здѣсь такую нужду, которая требуетъ заботы и помощи со стороны обезпеченнаго класса.

— Если бы сестра моя Дженъ была здѣсь и слышала васъ, докторъ, — подхватила зрѣлая красавица, — ея торжество было бы полное, — и, обращаясь къ хозяйкѣ, она продолжала: — Вѣдь, вы знаете, моя сестра Дженъ совершенная энтузіастка и всегда стоитъ за оказываніе помощи всѣмъ нуждающимся.

— Каковы бы ни были послѣдствія этой помощи, дурныя или хорошія, — добавилъ мужъ красавицы, человѣкъ очень угловатый и какъ проволока вытянутый, съ воротникомъ въ видѣ ошейника.

— Да, она не разбираетъ, — со смѣхомъ сказала опять его жена. — Надняхъ нашъ новый пасторъ совершенно ясно далъ ей понять, что она дѣлаетъ громадную ошибку, помогая безъ разбора, и что ей надо было бы взвѣшивать всѣ послѣдствія оказываемой помощи.

— Что же сказала ваша сестра на это? — спросилъ банкиръ, наклоняя къ дамѣ свою бѣлую и какъ бы тонзурованную голову.

— Она отвѣчала, что для нея послѣдствія безразличны и что, какъ бы тамъ ни было, такое отношеніе къ людямъ смягчаетъ ея сердце, а что это для нея важнѣе всего. — «Сударыня, — сказалъ ей на это пасторъ, — ваше сердце требуетъ не смягченія, а больше твердости». Онъ постарался убѣдить ее, что самое незначительное духовное подкрѣпленіе цѣннѣе, чѣмъ золотыя горы.

Банкиръ отнесся весьма одобрительно въ мнѣнію пастора, а хозяйка очень любезно высказала напередъ предположеніе, что порицаніе пастора было, вѣроятно, принято Дженъ въ самомъ надлежащемъ духѣ.

— Вы угадали, — возразила бывшая красавица, — Дженъ серьезно постаралась послѣдовать совѣту пастора. Но мужъ мой держалъ съ ней пари о томъ, что пасторъ не дастъ ей выполнить своихъ плановъ. Она теперь занята мыслью, какъ бы устроить помощь и добыть работу для тѣхъ, которые остаются безъ нея.

— Надо признать, что Дженъ, дѣйствительно, приноситъ бѣднякамъ серьезную помощь и предана своему дѣлу ради него самого, — замѣтилъ добродушный хозяинъ.

— Мнѣ даже кажется, что у нея ко всей ея благотворительности примѣшивается какая-то римско-католическая фанаберія, — сказалъ проволочный зять Дженъ. — Я съ ней говорилъ не менѣе откровенно, чѣмъ пасторъ. «Дженъ, — сказалъ я ей, — другъ мой, всю эту подержку, которую ты оказываешь безпомощнымъ людямъ, давая имъ работу, не стоитъ и пятидесятой доли труда, положеннаго на обученіе и воспитаніе этихъ же самыхъ бѣдняковъ съ цѣлью повысить качество ихъ работы».

— Да, можетъ быть, — сказала хозяйка, — но пока мы философствуемъ и даемъ мудрые совѣты, Дженъ не сидитъ сложа руки и дѣлаетъ какъ умѣетъ и что можетъ, а мы даже не можемъ похвалиться ея ошибками.

— Вопросъ не въ томъ, кому достанется похвала, сударыня, — сказалъ докторъ Севьеръ, — а въ томъ, какую пользу извлекутъ изъ этого бѣдные.

Зять Дженъ не считалъ, однако, свою мысль вполнѣ высказанной и обратился къ доктору:

— Бѣдность, докторъ, происходитъ отъ внутреннихъ причинъ.

— Да, иногда, — перебилъ докторъ.

— Большею частью, — продолжалъ зять внушительно, — и если вы хотите оказать помощь кому-нибудь, то, прежде всего, справьтесь о «внутреннемъ» состояніи вашего протеже.

— Не всегда, сэръ, — возразилъ докторъ, — хотя бы въ случаѣ болѣзни, напримѣръ, — одобреніе дамъ выразилось сочувственными взглядами и кивками въ сторону доктора. — Да и не всегда даже въ томъ случаѣ, если ну вдающійся здоровъ, — прибавилъ онъ, смягчая голосъ, такъ что послѣднія слова его были произнесены въ полголоса, почти про себя.

— Да, — сказалъ банкиръ, — несомнѣнно, бѣдность существуетъ въ двухъ видахъ: одна — временная, появившаяся въ силу какихъ-нибудь особенно неблагопріятныхъ условій, и другая, которая вытекаетъ изъ внутренней духовной несостоятельности человѣка.

— Это безпорная истина, — сказалъ зять Дженъ, въ которомъ осталось нѣкоторое недовольство послѣ пререканія съ докторомъ Севьеромъ: онъ не могъ забыть, что защита доброты и снисходительности въ этомъ случаѣ, выпала не на его долю, а всѣмъ извѣстному по рѣзкости и строгости сужденій доктору.

— Конечно, бѣдность есть признакъ неспособности или недостатка воли въ человѣкѣ, и очень трудно рѣшить, какъ тутъ слѣдуетъ поступать.

— Вотъ именно это я и хотѣлъ сказать, — продолжалъ банкиръ, — по крайней мѣрѣ, въ тѣхъ случаяхъ, когда мы имѣемъ дѣло съ бѣдностью второй категоріи, не случайной, а хронической. Чаще всего намъ попадаются бѣдные именно этого рода и руки опускаются передъ безнадежностью ихъ положенія. Знаете ли, докторъ, почти пріятно бываетъ встрѣтить бѣдныхъ того, случайнаго, перваго разряда, я думаю, совершенно такъ же, какъ вамъ, врачу, бываетъ пріятно имѣть дѣло съ простымъ хирургическимъ случаемъ.

— А… а… позвольте васъ спросить, — сказалъ зять, — какимъ правиломъ руководствуетесь вы въ томъ случаѣ, если вамъ приходится имѣть дѣло со вторымъ, болѣе сложнымъ родомъ обстоятельствъ?

— Я держусь такого правила: никогда не давать милостыни, ни въ какомъ видѣ, — возразилъ банкиръ. — Одолженность есть тоже своего рода рабство, а въ человѣческой природѣ есть скверная наклонность мириться съ рабствомъ. Да, сэръ, повѣрьте: давать подачку и принимать ее — имѣютъ одинъ общій гнилой корень. — Говорящій обратился съ этими послѣдними словами къ доктору Севьеру, какъ бы ища его одобренія, но докторъ хотя и чувствовалъ всю неоспоримость его положеній, упорно молчалъ. Одна изъ дамъ, сидѣвшихъ около хозяйки, двинула свой стулъ и слегка зѣвнула. Несмотря на это, банкиръ продолжалъ:

— Помогать старикамъ, это — другое дѣло, тутъ и задумываться нельзя, также какъ и больнымъ. Что же касается молодыхъ и крѣпкихъ людей… не было человѣка бѣднѣе меня, когда мнѣ было двадцать лѣтъ, и на основаніи моего личнаго опыта я говорю вамъ: берегитесь, не старайтесь сглаживать для молодежи трудный житейскій путь; въ немъ заключается самая лучшая и самая здоровая дисциплина для юноши.

— Лишь бы тоже не хватила она черезъ край, — безпечно вставилъ сынъ хозяина.

— Черезъ край? Да, конечно, желательно, чтобы не было чрезмѣрности. Но, все-таки, я скажу: не надо помочей! Въ то же время, никто не.обязываетъ васъ совсѣмъ отворачиваться и закрывать на все глаза. — Обращаясь еще разъ къ доктору Севьеру, банкиръ добавилъ: — Кто мѣшаетъ вамъ наблюдать за нимъ издали, слѣдить за его участью? Не надо только тащить его изъ воды, пускай самъ плыветъ къ берегу!

Дамы ахнули.

— Да я же не сказалъ: пускай тонетъ! — возразилъ банкиръ. — Но, по-моему, докторъ, помощь оказываемая вами молодому человѣку въ видѣ милостыни, которая связываетъ его, дѣлаетъ вашимъ должникомъ и создаетъ какія-то обязательныя отношенія между нимъ и вами, въ сущности — не помощь.

— О комъ говорите вы? — спросилъ докторъ Севьеръ.

Это вызвало общій смѣхъ, который еще усилился, когда банкиръ сталъ обвинять врача въ оказываніи «тайной» помощи столькимъ лицамъ, что безъ указанія фамиліи онъ самъ не въ состояніи различать ихъ одного отъ другаго.

— Докторъ, — сказала хозяйка, замѣтивъ, что давно пора было придать разговору другой оборотъ, — говорятъ, что вы выѣхали изъ своего дома и поселились въ гостиницѣ Сентъ-Чарльзъ.

— Да, на лѣто, — отвѣчалъ докторъ.

Въ тотъ же вечеръ, позднѣе, возвращаясь пѣшкомъ къ себѣ въ гостиницу, онъ рѣшилъ немедленно разыскать опять Ричлинговъ. Слова банкира звенѣли въ его ушахъ какъ усиленная доза хинина: «наблюдайте за молодымъ человѣкомъ издали, слѣдите за его участью; но пускай плыветъ онъ самъ къ берегу… но я не говорю: пускай тонетъ!» — Ну, что же, я и наблюдаю за нимъ, — думалъ докторъ, — я только иногда терялъ его изъ вида. — Его самооправданіе, однако, не нашло отзвука въ его совѣсти, которая внесла поправку, напомнивъ ему, что, наоборотъ, онъ чаще всего забывалъ о нихъ и только изрѣдка они попадались ему на глаза. Слова банкира опять вспоминались ему: «не связывайте его долгомъ, не создавайте обязательности для него по отношенію къ вамъ». — Именно то, что ты сдѣлалъ, — подсказывала ему совѣсть, — и кто знаетъ, можетъ быть, онъ уже утонулъ?

Докторъ рѣшилъ принять всѣ необходимыя мѣры. На пути въ гостиницу онъ встрѣтилъ знакомаго судью, недавно пріѣхавшаго изъ Вашингтона, который тоже остановился въ Сентъ-Чарльзѣ. Они пошли вмѣстѣ. Подходя къ величественному входу гостиницы, они замѣтили какое-то волненіе у подножія лѣстницы, ведущей на террасу: извощики и уличные мальчишки сбѣгались со всѣхъ сторонъ къ одному пункту, гдѣ уже столпилась небольшая группа людей, и издали было видно, по отчаянному движенію рукъ, что тамъ происходила схватка.

Вскорѣ вся эта безпокойная масса быстро двинулась вверхъ по улицѣ Сентъ-Чарльзъ.

— Вѣрно, какой-нибудь несчастный вздумалъ сопротивляться аресту, — замѣтилъ судья.

Прежде чѣмъ разстаться на ночь, они зашли въ контору гостиницы.

— Для васъ, г. судья, нѣтъ писемъ: почта опоздала.

— Вамъ же, докторъ, оставлена эта карточка.

Врачъ взглянулъ на нее; на клочкѣ простой бумаги было написано: Джонъ Ричлингъ.

Подойдя къ двери своей комнаты, докторъ Севьеръ остановился въ раздумьѣ. Могла ли эта карточка служить признакомъ какой-нибудь крайней безотлагательной нужды въ ихъ положеніи, трудно было рѣшить: на самой карточкѣ, кромѣ имени, не было никакихъ указаній. Доктору не особенно хотѣлось навлечь на себя обвиненіе въ чудачествѣ и ему показалось, что ѣхать сейчасъ, посреди ночи, было излишне; онъ рѣшилъ, что поѣдетъ къ Ричлингамъ на другой день рано утромъ.

На разсвѣтѣ, однако, его неожиданно и безотлагательно потребовали къ больной дамѣ, которая нарочно провела все лѣто въ Новомъ-Орлеанѣ, чтобы ко времени ожидаемаго событія воспользоваться его искусною помощью. Между ними были старыя дружескія отношенія и при каждомъ подобномъ случаѣ ея здоровье требовало особенно внимательнаго ухода. Такъ было и теперь.

Докторъ Севьеръ наскоро черкнулъ нѣсколько словъ и послалъ къ Ричлингамъ записку съ обѣщаніемъ заѣхать, если кто-либо изъ нихъ заболѣлъ. Когда посланный вернулся съ извѣщеніемъ отъ мистрисъ Райле, что обоихъ, и мужа, и жены, не было дома, докторъ вздохнулъ отъ облегченія. Такимъ образомъ прошелъ еще одинъ день и еще одна ночь, которые докторъ провелъ на ногахъ, не смыкая глазъ.

На слѣдующее утро, когда онъ стоялъ у себя въ конторѣ, держа шляпу въ рукѣ и отдавая послѣднія приказанія Нарцису насчетъ рецепта, оставленнаго имъ для больнаго, на лѣстницѣ вдругъ послышались торопливые шаги и шуршанье женскаго платья, и Мэри Ричлингъ, вся въ слезахъ, съ воплемъ отчаянія бросилась жъ нему.

— Докторъ! ахъ, докторъ!… Боже мой!… мой мужъ!… мой мужъ!… Докторъ! мой мужъ въ тюрьмѣ!… — Ноги у нея подкосились и она упала на полъ.

Докторъ поднялъ ее. Нарцисъ бросился къ ней съ цѣлымъ ворохомъ подкрѣпляющихъ средствъ.

— Извольте убрать всѣ эти вещи, — строго сказалъ докторъ. — Мистрисъ Ричлингъ, пока Нарцисъ сведетъ васъ подъ руку съ лѣстницы и посадить васъ въ мою карету, я напишу записку, чтобы освободиться отъ обязательнаго для меня визита, и сейчасъ нагоню васъ.

Мэри постояла минуту, затѣмъ повернулась и вышла изъ конторы, проходя мимо креола и не принимая его руки. Можетъ быть, она подозрѣвала его въ соучастіи и въ этомъ послѣднемъ ударѣ.

— Мистрисъ Ричлингъ, — сказалъ Нарцисъ, идя за ней, — не знаю, повѣрите ли вы мнѣ, но я долженъ вамъ сказать, несмотря на то, что вашъ мужъ недоволенъ, и несмотря на то, что онъ сидитъ въ этой ямѣ, я, все-таки, считаю его совершеннымъ джентльменомъ!… Да, я готовъ поклясться, что онъ истинный джентльменъ!

Она взглянула тревожными глазами на его красивое лицо, спрашивая себя: предатель онъ или нѣтъ? Его низкій лобъ, кромѣ бараньей тупости, ничего не выражалъ, но, въ то же время, глаза его были полны слезъ и губы дрожали. Дойдя до площадки лѣстницы, онъ опять предложилъ ей свою руку, она второй разъ уже не отказала и, рыдая, сошла съ лѣстницы, безсознательно повторяя:

— О, Джонъ, Джонъ! мужъ мой, мужъ мой!

XXI.

Пропасть.

Нарцисъ, послѣ полученнаго имъ урока, пошелъ домой, испытывая болѣе серьезный душевный гнетъ, чѣмъ казалось. По мѣрѣ того, какъ онъ удалялся отъ поля сраженія, онъ съ каждою минутой все сильнѣе ощущалъ глубину полученной обиды и, задыхаясь отъ злобы, шелъ ускореннымъ шагомъ по направленію къ своему дому. Здѣсь онъ излилъ горе на груди своей тетки, маленькой, сморщенной старушки въ черномъ изношенномъ платьѣ, и разсказалъ ей обо всемъ случившемся, обливаясь горькими слезами и конвульсивно обнимая ее. Послѣ перваго испуга и удивленія, старушка вполнѣ согласилась съ нимъ, что вызывать противника на дуэлъ невозможно, такъ какъ взятыя деньги еще не возвращены и милый красавчикъ-племянникъ можетъ лишиться мѣста у доктора Севѣера. Она утѣшила его, вытерла слезы и угостила лимонадомъ.

— Ничего, тетушка! — сказалъ онъ, отставляя пустой стаканъ и доставая табакъ изъ кармана. — Вотъ увидите! — судорожно смѣялся онъ, крутя папиросу, — конецъ исторіи еще впереди!

Ричлингъ, однако, спокойно провелъ слѣдующіе за этимъ день и ночь, не подвергаясь никакимъ опасностямъ, и съ утра на второй день собрался идти, какъ и наканунѣ, искать себѣ, обычнымъ путемъ, работы. Они оба съ Мари съѣли по куску хлѣба, купленнаго на послѣдніе ихъ гроши. Ричлингъ былъ совершенно растерянъ, не видя ничего впереди и не зная, за что взяться.

— Искусство добывать работу дается мнѣ съ трудомъ, — сказалъ онъ, дѣля послѣднюю корку хлѣба на двѣ половины, — но я добьюсь его. Теорію этого искусства я уже усвоилъ. Знаешь ли, Мэри, какимъ собственно способомъ мы могли бы всего скорѣе достигнуть желаемыхъ результатовъ? Если бы я рѣшился ежедневно самымъ настойчивымъ, хладнокровнымъ и неотступнымъ образомъ посѣщать вліятельныхъ людей и съ нѣкоторою предупредительностью, не лишенною, однако, достоинства, оказывалъ бы самъ ихъ услуги, то, навѣрное, и я бы вскорѣ получилъ все, чего могъ бы желать.

— Почему же ты этого не дѣлаешь, другъ мой? Развѣ въ этомъ есть что-нибудь предосудительное?

— Да, повѣрь, это сущая правда, — продолжалъ онъ, не отвѣчая на ея вопросы, — это самый вѣрный способъ, и обойтись безъ него могутъ только люди выдающіеся по своимъ исключительнымъ талантамъ или заслугамъ.

— Почему же ты не прибѣгаешь къ этому способу? Да скажи же, почему? — настаивала Мэри.

— Помилуй, Мэри, — отвѣчалъ Джонъ, — нѣтъ, можетъ быть, на свѣтѣ вещи, которой бы я такъ старался достигнуть, какъ этого! Способъ этотъ кажется легкимъ на словахъ, а попробуй-ка прибѣгнуть къ нему! Ты себѣ и представить не можешь, какъ онъ тяжелъ, пока не приступишь къ дѣлу. Я пробовалъ, и продѣлывать этого не могу! Не могу, не могу!

— А я бы сдѣлала! — воскликнула Мэри, и лицо ея просвѣтлѣло рѣшимостью. — Ты бы посмотрѣлъ, какъ бы я принялась за дѣло! Я тебя увѣряю, Джонъ…

— Ну, хорошо! — вскричалъ Джонъ, — тебѣ не придется второй разъ этого говорить, будь покойна! Я опять попробую и начну сегодня же! Прощай! — добавилъ онъ, цѣлуя ее.

— Джонъ, — сказала Мэри, обнявъ его шею обѣими руками, — у меня какое-то предчувствіе, что нашимъ невзгодамъ наступаетъ близкій конецъ.

Джонъ нерадостно усмѣхнулся.

— Ристофало долженъ былъ возвратиться сегодня въ городъ: можетъ быть, онъ выцарапаетъ насъ изъ бѣды. Покончить со всякими напастями можно различными путями, — договорилъ онъ, исчезая за дверью. Когда онъ поровнялся съ окномъ своей квартиры, идя по узкому проходу, ведущему на улицу, Мэри высунулась къ нему и тихо проговорила:

— Джонъ!

— Что, Мэри?

Они посмотрѣли на мгновеніе другъ друту въ глаза молча и съ увѣренностью испытанной любви.

— Не обращай вниманія на то, что я тебѣ сказала.

— А что хе именно?

— А то, что я съумѣла бы справиться, будь я на твоемъ мѣстѣ. Я знаю очень хорошо, что все, что я съумѣла бы сдѣлать, ты сдѣлаешь гораздо лучше, да еще много такого, чего мнѣ во вѣки и не сдѣлать.

Онъ ласково поднесъ руку къ ея щекѣ и прошепталъ:

— Вотъ увидимъ.

Она закрыла окно, а Джонъ вышелъ на улицу.

Утро прошло и наступилъ полдень. На небѣ кругомъ виднѣлась всюду безоблачная сплошная синева и солнце своими огненными, горячими лучами жгло и обливало городъ и окружающія его поля, простирающіяся по дельтѣ въ безграничную даль. Но всю свою безпредметную злобу изливало лѣтнее солнце на пыльныя улицы безлюдныхъ предмѣстьевъ, съ ихъ сломанными заборами и бѣлыми стѣнами, лишенными всякой тѣни, на горячія плиты и ослѣпительные фасады домовъ торговыхъ улицъ. Ричлингъ шелъ утомленный и весь въ пыли. Подавляя свою брезгливость, онъ обошелъ всѣхъ, у кого только могъ быть; не много и было такихъ, которыхъ онъ могъ бы часто посѣщать. Перебывалъ онъ въ тотъ день у всѣхъ, кромѣ доктора Севьера. «Сегодня не пойду къ нему», — сказалъ себѣ Ричлингъ. Онъ утѣшалъ себя мыслью, что униженіе такого обхода не въ самомъ фактѣ хожденія, а въ томъ, какъ его продѣлываешь. Къ Ристофало онъ обратился бы за помощью немедленно и безъ всякаго принужденія, а Ристофало, между тѣмъ, безслѣдно пропалъ. Всѣ поиски и хлопоты Ричлинга были тщетны, чему, конечно, значительно способствовалъ полный коммерческій застой въ лѣтніе мѣсяцы: осеннее пробужденіе начиналось поздно и зависѣло вполнѣ отъ движенія хлопчато-бумажной торговли. Жатва хлопка только начиналась и въ городѣ раздавался пока еще только стукъ плотниковъ и каменщиковъ, обстраивающихъ городъ для наступающаго сезона. Солнце было уже близко въ закату, а у Ричлинга не было и цента въ карманѣ для удовлетворенія домашнихъ нуждъ. Вокругъ него праздные торговцы запирали лавки, спѣша домой къ семьѣ и сытному столу. Рабочіе, ремесленники бросали уже работу и каждаго изъ нихъ ожидалъ незатѣйливый, но горячій и вкусный ужинъ, тогда какъ столъ у Ричлинга все еще стоялъ незанятымъ, пустымъ, и спѣшить ему домой не приходилось. День кончался и съ нимъ исчезалъ и одинъ изъ немногихъ оставшихся у него шансовъ на жизнь.

Въ наступленію ночи, Ричлнигъ проходилъ мимо лабаза, въ открытую дверь котораго нѣсколько человѣкъ рабочихъ поспѣшно вносили мѣшки провѣяннаго зерна. У этого самаго лабаза Ричлингъ предлагалъ раньше днемъ свои услуги, но ему отказали, и теперь, идя мимоходомъ, онъ невольно обернулся и посмотрѣлъ на людей, которые послѣ дневнаго труда спѣшили къ отдыху съ тѣмъ же чувствомъ удовольствія, съ которымъ онъ пошелъ бы на самый тяжелый трудъ. Наконецъ, большія двери лабаза захлопнулись, хозяинъ защелкнулъ ихъ ключомъ и рабочіе разбрелись. Ричлингъ выждалъ, пока они завернули за уголъ, и пошелъ назадъ къ лабазу, готовясь совершить такое дѣяніе, къ которому онъ еще никогда въ жизни не прибѣгалъ. Въ то время, какъ онъ стоялъ у закрытыхъ воротъ лабаза, тамъ, гдѣ прежде сложены были мѣшки съ зерномъ, пьяный матросъ прошелъ, шатаясь, мимо него; Ричлингъ выждалъ и его исчезновенія. На всемъ протяженіи улицы царила тишина, не слышно было ни звука, ни шороха, и Ричлингъ, быстро опустившись на одно колѣно, съ поспѣшностью подобралъ горсть валяющагося на тротуарѣ очищеннаго зерна и всунулъ ее себѣ въ карманъ. И только! даже кражей врядъ ли кто и счелъ бы такой поступокъ; ничего преступнаго, сквернаго не было въ немъ и вреда онъ не нанесъ имъ ни единой живой душѣ, но что-то вдругъ оборвалось въ немъ въ то время, какъ онъ поднимался съ земли. Онъ прошелъ дальше, въ тѣни лабаза, въ глубокомъ, безчувственномъ забытьѣ; онъ не только не былъ взволнованъ, но даже страннымъ образомъ спокоенъ. Въ то же время, все какъ-то кружилось около него и онъ чувствовалъ, какъ онъ самъ постепенно дѣлался полнымъ ничтожествомъ и какою-то пустотой. Онъ остановился и повернулъ было опять по направленію къ лабазу; ему казалось, что если онъ вернется и положитъ эту горсть опять на мѣсто, онъ снова сдѣлается прежнимъ существомъ. Но тутъ онъ вспомнилъ… и рѣшилъ, все-таки, не бросать зеренъ, а понести ихъ домой для Мери, самъ же онъ, конечно, и не дотронется до нихъ.

Мери взяла зерно, просушила его на огнѣ, смолола его, какъ можно мельче, въ кофейной мельницѣ и, посоливъ кучку, поднесла ее поближе къ свѣчкѣ.

— Мука бѣлая и хорошаго сорта, — сказала она, смѣясь. — Въ дѣтскіе годы, играя, мнѣ случалось съ наслажденіемъ глотать такое кушанье; вѣроятно, и ты то же? Что же ты, Джонъ, не ѣшь?

Ричлингъ, передавъ женѣ все какъ было, не скрылъ отъ нея своихъ тяжелыхъ ощущеній.

— Ты можешь ѣсть эти зерна, Мари, — закончилъ онъ свой разсказъ, — но если бы я съѣлъ ихъ, мнѣ кажется, что у меня на душѣ осталось бы сознаніе какого-то преступленія, какъ у негодяя. Можетъ быть, все это одни только пустяки, но если бы даже мнѣ дали за это сто долларовъ, я бы, кажется, не дотронулся до этихъ зеренъ. — Для него сто долларовъ сдѣлались какимъ-то символомъ безграничности.

Мэри устремила на него глаза, полные слезъ, и, отставляя тарелку со стола, тихо проговорила: «Хороша бы я была, не правда ли?» — и она подошла къ нему и поцѣловала въ лобъ.

— И такъ, работы ты еще не нашелъ? — спросила она, помолчавъ немного.

— Сегодня нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, какъ бы оживляясь, — не завтра что-нибудь добуду, навѣрное. Работа кипитъ въ городѣ, всюду видны приготовленія къ наступающему сезону, и лишь бы добыть намъ завтра кусокъ хлѣба, чтобы выдержать нѣкоторое время, тогда я не сомнѣваюсь… скоро для всѣхъ хватитъ… работы вдоволь. Я бы и сегодня заработалъ что-нибудь, — договорилъ онъ измѣнившимся голосомъ, — если бы я былъ плотникомъ или кровельщикомъ, или каменщикомъ, штукатуромъ, маляромъ, или тряпичникомъ. Я предлагалъ свои услуги и въ такого рода дѣлахъ, но мнѣ всюду отказывали.

— И я рада, что отказывали, — сказала Мэри.

— «Покажите-ка руки», — говорили мнѣ не разъ. — Я показывалъ ихъ. — «Не годитесь», — получалъ я въ отвѣтъ.

— И я рада, что не годишься! — повторила Мэри.

— Да, — продолжалъ Ричлингъ съ недоброю улыбкой, — если бы я былъ стекольщикомъ, маляромъ, пильщикомъ, — словомъ, всѣмъ, чѣмъ угодно, лишь бы не тѣмъ безполезнымъ существомъ, которое представляетъ изъ себя никому не нужный американскій джентльменъ, я бы тогда не сидѣлъ сегодня безъ работы!

Мэри обвила его шею руками.

— Джонъ, если бы ты не былъ этимъ безполезнымъ существомъ, этимъ самымъ американскимъ джентльменомъ…

— Мы бы не встрѣтились, ты хочешь сказать, да? — сказалъ Джонъ.

— Да, да, именно, именно такъ, — и оба посмотрѣли другъ на друга съ радостнымъ сознаніемъ своей взаимной любви.

— Но для этого вовсе не было необходимо, — сказалъ Джонъ, — чтобы я именно представлялъ изъ себя того типическаго американскаго джентльмена, который пригоденъ только для вполнѣ обезпеченной жизни и совсѣмъ не годится для другой.

— Ты вышелъ такимъ не по твоей винѣ, — сказала Мэри.

— Да, конечно, не совсѣмъ, но это, въ сущности, несчастье для тебя, Мэри. Ахъ, Мэри, я не думалъ…

Она быстрымъ движеніемъ закрыла ему ротъ рукой.

Онъ сердито нахмурился.

— Не дѣлай этого! — воскликнулъ онъ съ раздраженіемъ и отталкивая руку, но въ ту же минуту краска стыда выступила на его лицѣ и онъ бросился въ ней, стараясь поцѣлуями загладить свою вину.

Они легли спать, но отъ голода не могли скоро заснуть. Послѣ долгаго молчанія, лежа въ темнотѣ, Мэри, наконецъ, проговорила:

— Джонъ! помнишь, что говорилъ намъ докторъ Севьеръ?

— Какъ же, помню; онъ говорилъ, что мы не имѣемъ права морить себя голодомъ.

— Ты пойдешь къ нему завтра, если не достанешь работы?

— Да, пойду.

Встали они утромъ очень рано.

Прощаясь съ Джономъ, въ то время, когда она отпускала его голоднымъ на цѣлый день, Мэри невольно пришла въ голову мысль, которая уже нѣсколько дней назойливо напрашивалась и которой она даже немного стыдилась: ей казалось, что при данныхъ тяжелыхъ обстоятельствахъ мистрисъ Райле могла бы не оставаться въ такой полной слѣпотѣ и безучастности. Но ирландка не была такъ слѣпа, какъ казалось: Джонъ едва успѣлъ скрыться за наружною дверью, какъ послышался стукъ у внутренней двери, и мистрисъ Райле вошла съ тарелкой дымящагося супа въ одной рукѣ и своимъ толстымъ мальчуганомъ на другой.

— Ахъ! — воскликнула мистрисъ Райле, глядя на чистый и пустой столъ посреди комнаты, — вы уже успѣли отзавтракать и все прибрать. — Ну, это дѣлаетъ вамъ честь! А я-то хотѣла угостить мистера Ричлинга нашимъ горячимъ «джамболайо»! Я, вѣдь, знаю, какъ онъ любить эту отраду нашихъ креоловъ.

Мэри всплеснула руками.

— Боже мой! онъ только что ушелъ! Джонъ! Джонъ! Онъ, вѣрно, не далеко… — и съ этими словами она выскочила во дворъ и на улицу и, посмотрѣвъ во всѣ стороны, вверхъ, внизъ, направо, налѣво, добѣжала до угла и громко простонала. Отвѣта на ея зовъ не было.

Часы шли роимъ чередомъ; резкая тѣнь становилась уже короче, подкрадываясь къ производящимъ ее предметамъ, а затѣмъ все также украдкой, обойдя ихъ, стала медленно надвигаться къ востоку, все удлиняясь и дѣлаясь все тоньше. Это былъ какъ разъ тотъ день, когда докторъ Севьеръ обѣдалъ у своихъ знакомыхъ, какъ было разсказано выше.

Солнце сѣло. Улица Карбиделетъ совсѣмъ опустѣла, такъ что, идя по ней, вы могли бы услышать звукъ собственныхъ шаговъ на тротуарѣ; въ то время, какъ улица Сентъ-Чарльзъ и Каналь-стритъ сверкали огнями магазиновъ, ресторановъ и безчисленныхъ цвѣтныхъ фонарей, съ рѣки вѣяло мягкою прохладой и запахомъ лимоновъ и мяты. Всѣ кондитерскія были освѣщены и полны людей и жизни, а отъ времени до времени по каменной мостовой проѣзжалъ пустой громадный «cotton-float», направляющійся домой съ такимъ грохотомъ и шумомъ, что земля дрожала и всякій разговоръ на улицѣ на время превращался.

Гостиница Сентъ-Чарльзъ, въ зимнія ночи представляющая изъ себя сверкающую огнями громаду, стояла теперь въ видѣ высокой и темной массы подъ мигающими лѣтними звѣздами: свѣта въ ней нигдѣ не было видно. Конторщикъ гостиницы сидѣлъ у своей кассы, когда большая входная дверь открылась и въ переднюю вошелъ блѣдный, истрепанный молодой человѣкъ съ измученнымъ, изстрадавшимся лицомъ: вниманіе конторщика было невольно привлечено тою явною печатью безденежья, которая была видна на всей фигурѣ молодаго незнакомца и которая всѣмъ какъ бы повторяла: голь! голь!

— Докторъ Севьеръ дома? — спросилъ молодой человѣкъ, подходя къ кассѣ.

— Нѣтъ, онъ приглашенъ на обѣдъ, — сказалъ конторщикъ, глядя равнодушно черезъ голову посѣтителя, какъ будто разговоръ и не касался его.

— Не можете ли вы мнѣ сказать, когда онъ вернется домой?

— Въ десять часовъ.

Молодой человѣкъ растерянно повторилъ про себя слова кассира и остановился въ раздумья.

— Гм… въ такомъ случаѣ, я оставлю ему карточку.

Конторщикъ подсунулъ ему коробку съ карточками и карандашомъ, висящимъ на шнуркѣ. Посѣтитель начертилъ на ней свою фамилію и передалъ ее кассиру. Затѣмъ онъ вышелъ, спустился по извилистой гранитной лѣстницѣ и, поджидая доктора, остановился въ слабо освѣщенномъ портикѣ входной двери. Карточку онъ оставилъ на тотъ случай, если докторъ войдетъ въ гостиницу черезъ какой-нибудь другой входъ. Немного погодя, чувствуя страшную усталость, онъ присѣлъ на ступеньки лѣстницы, но носильщикъ, съ громаднымъ ящикомъ на спинѣ, проходя, сказалъ ему, что одъ сѣлъ на дорогѣ и мѣшаетъ. Молодой человѣкъ всталъ и отошелъ въ сторону, ища, куда бы присѣсть хоть на нѣсколько минутъ, такъ какъ стоять на ногахъ онъ больше не могъ. У самой лѣстницы былъ совершенно темный уголъ и, дотащившись до него, онъ въ изнуреніи опустился на полъ и тутъ же въ одно мгновеніе заснулъ.

Ему приснилось, что и онъ былъ приглашенъ на обѣдъ. Кругомъ раздавался смѣхъ, слышны были веселые голоса, за столомъ подавались цѣлыя горы яствъ, кушанья на блюдахъ чудовищныхъ размѣровъ и лились потоки винъ и всякихъ напитковъ. Неизвѣстные ему люди сидѣли за столомъ и говорили безсмыслицу, выдаваемую за остроуміе; тутъ же были и близкіе ему люди, которыхъ онъ не видалъ съ самаго дѣтства, но видъ ихъ былъ странный, для него незнакомый, фантастическій, и говорили они все о невѣроятныхъ какихъ-то событіяхъ. Всѣ кругомъ ѣли съ дикою жадностью. Одинъ изъ гостей, чавкая, какъ свинья, сердито толкнулъ его, и онъ, объѣдаясь, какъ и всѣ прочіе, съ яростью набросился на зачинщика ссоры и проснулся.

Какой-то человѣкѣ стоялъ надъ нимъ и въ эту самую минуту сильно ударилъ его ногой.

— Убирайтесь отсюда прочь, убирайтесь… вставайте!

Спящій въ одинъ мигъ очутился на ногахъ. Человѣкъ, разбудившій его, схватилъ его за шиворотъ.

— Что это значитъ? — воскликнулъ Ричлингъ, отчаяннымъ движеніемъ отбрасывая его отъ себя.

— Вотъ я вамъ покажу! — возразилъ тотъ, снова накидываясь на свою жертву, но и въ этотъ второй разъ онъ былъ отброшенъ сильнымъ ударомъ кулака своего противника.

— Мерзавецъ! — крикнулъ на него спавшій внѣ себя отъ бѣшенства, — если только ты тронешь меня пальцемъ еще разъ, я тебя уложу на мѣстѣ!

Оба вцѣпились другъ въ друга. Молодой человѣкъ бросилъ наземь своего врага и тотъ растянулся пластомъ на каменныхъ плитахъ. Сбѣжавшаяся подъ портикомъ толпа разступилась при его паденіи: суконная каска свалилась съ его головы и серебряный значекъ полицейскаго блеснулъ у него на груди. Въ тѣ времена полицейскіе не носили еще мундира въ Америкѣ.

Черезъ мгновеніе свалка возобновилась. Полицейскій своею дубинкой наносилъ удары по головѣ несчастнаго, который, не помня себя отъ боли, схватилъ его обѣими руками за горло и тутъ уже оба, напрягая послѣднія силы и яростно вцѣпившись другъ въ друга, вмѣстѣ повалились среди разступившейся толпы. Въ эту минуту на мѣсто драки протолкался другой полицейскій, появленіе котораго быстро привело неравную борьбу въ концу. Вскорѣ по блестящей улицѣ Сентъ-Чарльзъ, по той именно улицѣ, гдѣ всего чаще, можетъ быть, совершались безнаказанно всякія гнусныя и прилично обставленныя преступленія, двинулась столь необычная процессія, что не могла не возбудить любопытства уличныхъ гулякъ, которые спереди и сзади толпой собрались провожать ее. Два полицейскихъ шли молча рядомъ и отчасти поддерживали, отчасти тащили за собой несчастную, хромую, оборванную, окровавленною фигуру съ непокрытою головой, и влекли ее изъ одной улицы въ другую, пока, не повернувъ за уголъ недалеко отъ городской думы, они вошли, спотыкаясь черезъ порогъ, въ узкую освѣщенную залу. Наружная дверь захлопнулась за ними. Имя арестованнаго было записано и установлено обвиненіе въ бродяжничествѣ, оскорбленіи полицейскаго и сопротивленіи при арестѣ. Дверь, ведущая внутрь зданія, отворилась.

— Чѣмъ занята камера № 9? — спросилъ дежурный.

— Полна, какъ бочка съ сельдями, — возразилъ привратникъ.

— Ну, а № 7?

— Тамъ крысы его живымъ съѣдятъ.

— А въ № 10 кто сидитъ?

— Двое пьяныхъ, одинъ воришка, одинъ за растрату, да еще клятвопреступникъ.

— Вотъ его туда и засадить.

Все описанное объяснитъ читателю, почему всю эту ночь свѣтился огонь въ окнѣ у Мэри Ричлингъ, а уличный сторожъ, обходя кварталъ ночнымъ дозоромъ, видѣлъ свѣтъ и недоумѣвалъ.

ХХII. Подсудимый.

Ровно въ десять часовъ судья вошелъ въ залу суда и занялъ свое мѣсто; црслѣ минутнаго общаго молчанія послѣдовало громкое заявленіе объ открытіи засѣданія суда. Щеголеватые клерки и мелкіе кляузники съ ихъ вѣчною сладкою улыбкой на устахъ задвигались во всѣ стороны безшумно, на цыпочкахъ, каждый къ своему мѣсту.

Полицейскіе, до входа судьи валявшіеся на подоконникахъ, медленно начали слѣзать съ нихъ. Жужжанье голосовъ среди тай униженной и оскорбленной части человѣчества, которая наполняетъ грязные и постепенно возвышающіеся ряды скамеекъ, предоставленныя свидѣтелямъ и близкимъ подсудимыхъ, мало-по-малу начало стихать. На лѣвой рукѣ, въ небольшомъ огороженномъ квадратномъ уголкѣ, сидѣли репортеры, опрокинувшись на стульяхъ къ измазанной волосами стѣнѣ, и спѣшили навострить карандаши. Нѣсколько запоздавшихъ и, повидимому, обычныхъ посѣтителей появились на цыпочкахъ въ засаленныхъ дверяхъ и, крадучись, прошли къ своимъ мѣстамъ, мигая и кивая головою по сторонамъ и подобострастно и съ напускною боязливостью посматривая вверхъ на длинную и неуклюжую фигуру судьи, возсѣдавшую на дубовомъ креслѣ съ высокою спинкой, подъ полинявшимъ и изорваннымъ пунцовымъ балдахиномъ. Направо, изъ-за деревянной, грубо-сколоченной перегородки, идущей отъ пола до самаго закопченнаго потолка, выглядывали распухшія лица захваченныхъ ночью арестантовъ.

Судья (recorder) произноситъ чье-то имя. Клеркъ снизу, стоя передъ судьей, громогласно повторяетъ его. Дверь въ перегородкѣ отворяется и одинъ изъ сидящихъ за ней заключенныхъ выходитъ и. подходитъ къ рѣшеткѣ. Арестовавшій его полицейскій взбирается на скамью свидѣтелей и встрѣчается Лицомъ въ лицу съ подсудимымъ. Наскоро бормочутъ присягу и свидѣтель обвиненія излагаетъ свое показаніе: судебное разбирательство въ полномъ ходу и большею частью заканчивается въ нѣсколько минутъ.

— Вы увѣрены, что она, подбирая пилу, взяла ее за ручку? — спрашиваетъ защита при перекрестномъ допросѣ, налегая на важность даннаго обстоятельства.

— Да, увѣренъ.

— И она при этомъ кашлянула, не правда ли?

— Какъ вамъ сказать, не знаю, она не изъ…

— Да или нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Ну, и довольно.

Побѣдоноснымъ мановеніемъ руки онъ удаляетъ подсудимаго и, обращаясь къ судьѣ, выражаетъ «увѣренность, что не проявится необходимости прибѣгать къ…», и участь обвиняемаго рѣшена. Онъ выходитъ въ ту или другую дверь, смотря по тому, что ожидаетъ его: свобода или штрафъ и тюрьма, или дальнѣйшая инстанція въ высшихъ судахъ.

Въ залѣ публика громко разговариваетъ, ее призываютъ къ порядку. Другой подсудимый является и становится у рѣшетки, затѣмъ и онъ исчезаетъ. За нимъ третій, четвертый, пятый, является мальчишка въ лохмотьяхъ, за нимъ испуганная размалеванная проститутка, затѣмъ уже не въ первый разъ попадающійся негодяй, присмирѣвшая старая мегера и, наконецъ, обвиняемый, который, при провозглашеніи его имени въ залѣ, вздрогнулъ, какъ отъ взрыва.

— Джонъ Ричлингъ!

Онъ вышелъ.

— Станьте тамъ!

Скамья свидѣтелей занята какою-то говорящею фигурой. Обвиняемый не слышитъ всего, а разглядѣть рѣшительно ничего не можетъ. Онъ стоитъ и держится за рѣшетку и блуждающіе глаза его устремлены на клерка, пишущаго у подножія кресла судьи. Подсудимый, какъ видно, сдѣлался предметомъ особеннаго вниманія суда: его платье, хотя теперь разорванное и грязное, было приличнаго покроя. Одинъ изъ полицейскихъ шепотомъ обратилъ вниманіе кого-то изъ публики на изящное очертаніе его лица, несмотря на его худобу и синяки, волосы его тоже были мягки и волнисты, что было весьма замѣтно даже сквозь запекшуюся на нихъ отъ ранъ кровь.

Полицейскій, давъ свое показаніе, собирался уже оставить скамью свидѣтелей, какъ вдругъ судья, задержавъ его движеніемъ руки и наклонясь къ обвиняемому, спросилъ:

— Имѣете ли вы что сказать на это?

Обвиняемый, поднявъ глаза, наклонилъ утвердительно голову и проговорилъ робкимъ, тихимъ голосомъ:

— Господинъ судья, позвольте мнѣ сказать вамъ нѣсколько словъ наединѣ?

— Нѣтъ, нельзя.

Подсудимый поникъ головою, хватаясь въ смущеніи за рѣшетку, но затѣмъ вдругъ встрепенулся и заговорилъ болѣе твердымъ голосомъ:

— Я попросилъ бы кого-нибудь отправиться въ моей женѣ въ Пріоръ-стритѣ. Она голодаетъ. Сегодня уже третій день…

— Мы не объ этомъ съ вами говоримъ, — сказалъ судья. — Имѣете ли вы что-нибудь отвѣтить на показаніе этого свидѣтеля?

Подсудимый опустилъ глаза и медленно покачалъ головою.

— Я ни на одну минуту не имѣлъ намѣренія нарушать ни закона, ни порядка… Я никогда не думалъ, что могу очутиться здѣсь… Не во снѣ ли я? Вчера… въ это время, какъ далекъ я былъ отъ мысли… я не зналъ, что все это возможно… что я такъ близокъ отъ всего этого!… — и онъ снова взглянулъ растерянно на судью. — У меня въ головѣ все перепуталось… — и онъ сдвинулъ брови, какъ бы дѣлая усиліе, и повелъ медленно рукою по лбу, — мнѣ трудно… говорить. Я искалъ работы… во всемъ городѣ нѣтъ человѣка, который желалъ бы болѣе, чѣмъ я, снискать себѣ пропитаніе честнымъ трудомъ.

— Какая ваша профессія?

— У меня нѣтъ никакой.

— Я такъ и предполагалъ. Однако, вы, вѣрно, къ какому-нибудь занятію считаете себя подготовленнымъ?

— Да, я занимался счетоводствомъ.

— Гм… всѣ вы — счетоводы, какъ оказываегся. А какъ давно вы уже безъ мѣста?

— Шесть мѣсяцевъ.

— Зачѣмъ вы расположились спать на стуненькахъ лѣстницы?

— Я вовсе не имѣлъ намѣренія спать тамъ, Я поджидалъ знакомаго, живущаго въ гостиницѣ Сентъ-Чарльзъ… онъ долженъ былъ скоро возвратиться домой.

Всеобщій смѣхъ огласилъ залу суда.

— Къ порядку! — крикнулъ приставъ.

— Кто же этотъ вашъ знакомый? — спросилъ судья.

Подсудимый молчалъ.

— Какъ зовутъ вашего знакомаго?

Отвѣта не было.

Одинъ изъ судебныхъ кляузниковъ, сидящихъ позади подсудимаго, высунулся впередъ и, коснувшись его плеча, шепнулъ:

— Вы лучше скажите его имя. Ему это не повредитъ, а вамъ можетъ помочь.

Подсудимый оглянулся на него и покачалъ головою.

— Вы ударили этого полицейскаго? — спросилъ судья, указывая на свидѣтеля.

Нельзя было разслышать отвѣта подсудимаго.

— Я не слышу васъ, — замѣтилъ судья.

— Я ударилъ его, — подтвердилъ подсудимый, — и потомъ… потомъ поколотилъ и повалилъ.

При этихъ словахъ всѣ улыбнулись.

— Когда я проснулся и почувствовалъ, что онъ меня толкаетъ ногой, я этого вынести не могъ…. но нарушать закона я и не думалъ. Я… — Онъ сдавилъ себѣ виски обѣими руками и умолкъ.

Публика за его спиной обмѣнивалась взглядами одобренія; дѣло принимало интересный оборотъ.

— Я попросилъ бы, — замѣтилъ, выступая впередъ и говоря мягкимъ и заискивающимъ голосомъ, тотъ самый человѣкъ, который уже раньше говорилъ съ подсудимымъ, — я попросилъ бы снисхожденія у суда для этого человѣка: его надо освободить. Его проступокъ, повидимому, результатъ чистой случайности и совершонъ былъ безъ умысла, а его страданія превышаютъ настолько его вину…

Судья перебилъ его движеніемъ руки и недовѣрчиво улыбнулся.

— Изъ протокола видно, что заключенный шумѣлъ и бунтовалъ всю ночь въ своей камерѣ.

— Да что мнѣ было дѣлать, сэръ? — воскликнулъ подсудимый, — меня заперли съ ворами и пьяницами! Это было просто невыносимо. Лежать приходилось на сырыхъ и мокрыхъ плитахъ, вонь была ужасная, а въ одной изъ камеръ, противъ нашей, какая-то женщина всю ночь кричала. Одинъ изъ заключенныхъ въ моей камерѣ пробовалъ стянуть съ меня пальто, я его и побилъ за это!

— Нельзя не признать, — продолжала самозванная защита, — что подсудимому пришлось гораздо болѣе самому вытерпѣть, нежели другимъ отъ него; и, вдобавокъ, это, очевидно, первый его проступокъ, такъ что…

— Да такъ ли оно на самомъ дѣлѣ? — спросилъ судья.

— Его имя еще не попадалось, если не ошибаюсь, въ спискахъ подсудимыхъ.

Судья опять прервалъ его и обратился въ подсудимому:

— Не носили ли вы когда-нибудь другую фамилію?

Подсудимый молчалъ.

— Вѣдь, вы никогда иначе не назывались, какъ Джонъ Ричлингъ, не правда ли? — спросилъ его самозванный другъ.

Подсудимый, ничего не отвѣчая, покраснѣлъ до ушей и не шелохнулся.

— Мнѣ придется, я вижу, посадить васъ въ тюрьму, — сказалъ судья, взявъ перо въ руки.

Подсудимый глухо простоналъ.

— Позвольте мнѣ сказать еще слово, — началъ опять защитникъ, выступая впередъ; но судья нетерпѣливо махнулъ рукой.

— Развѣ вы не видите, что съ каждымъ новымъ вопросомъ дѣло становится все хуже? Онъ, по собственному своему признанію, совершилъ проступокъ, въ которомъ его обвиняютъ.

— Я совершилъ его, но я не виноватъ, — медленно проговорилъ обвиняемый. — Я не преступникъ по своимъ намѣреніямъ и всегда думалъ быть закономѣрнымъ и полезнымъ членомъ общества, но какъ-то случайно попалъ подъ колесо жизни и не могу подняться. Умѣнье жить такъ и остается для меня непостижимою тайной. — Онъ закрылъ лицо обѣими руками и сдавленное рыданіе вырвалось изъ груди его. — Ахъ! Мэри, Мэри! лучше бы не быть тебѣ моею женой! — и онъ подозвалъ знакомъ защитника. — Пойдите сюда, подойдите ко мнѣ, — сказалъ онъ возбужденнымъ и нервнымъ голосомъ. — Я прошу васъ, пойдите къ моей женѣ… она живетъ въ Пріоръ-стритѣ… вѣдь, вы знаете, гдѣ Пріоръ-стритъ, не такъ ли?… Спросите мистрисъ Райле…

— Ричлингъ, — поправилъ защитникъ.

— Да нѣтъ же! я вамъ говорю, спросите мистрисъ Райле! Попросите ее… попросите… Боже мой, что дѣлается съ моею головой? Попросите…

— Я просилъ бы судъ обратить вниманіе… — сказалъ защитникъ, снова обращаясь къ судьѣ съ еще большею рѣшительностью, — я прошу освободить подсудимаго и обратить вниманіе на очевидно ненормальное состояніе его умственныхъ способностей.

Обвиняемый быстро и тревожно взглянулъ на защитника, затѣмъ на судью и глухо промолвилъ:

— Нѣтъ, нѣтъ!… не то, не то… не надо!

Судья, взглянувъ на бумагу, лежащую передъ нимъ на столѣ, началъ писать что-то и, ни на кого не глядя, произнесъ:

— Въ городскую тюрьму… на испытаніе умственныхъ способностей.

Крикъ негодованія, который при этихъ словахъ вырвался у подсудимаго, выражалъ такое отчаяніе, что даже репортеры, сидя въ своемъ углу, взглянули на него и на минуту пріостановили свое писанье.

— Нѣтъ, вы этого не сдѣлаете! — закричалъ онъ. — Я съ ума не сошелъ!… Я теперь даже и не путаюсь въ мысляхъ… это было временно только… теперь для меня все ясно! Я совершенно здоровъ!

Судебный приставъ положилъ руку на его плечо, но судья остановилъ его. Подсудимый бросилъ яростный взглядъ на пристава, а отъ него къ судьѣ.

— Если я бродяга, то и наказывайте меня за бродяжничество! Я не прошу и не жду пощады, я не жду и правосудія! Вы уже подвергли меня наказанію, а дѣло разбираете послѣ; накажите меня снова, это сдѣлать вы можете… но того вы не можете и не смѣете сдѣлать!

— Къ порядку! Смирно тамъ на скамьяхъ! — закричали пристава. Самозванный защитникъ началъ обтирать свою лысую голову, а судья, съ строгимъ, сатирическимъ выраженіемъ на губахъ, сказалъ задыхающемуся отъ волненія подсудимому:

— Вы проявляете не только степень своей нормальности, но и своего неуваженія къ суду.

— Я не имѣю причины скрывать ни того, ни другаго! — отвѣчалъ обвиняемый, сверкая глазами отъ бѣшенства.

Судья гнѣвно взглянулъ на него, но, сдержавшись, принялся опять писать, громко выговаривая слова:

— Въ городскую тюрьму на тридцать дней.

Полицейскій опять схватилъ подсудимаго и направился къ той же рери въ перегородкѣ, изъ которой онъ вышелъ. Несчастный исчезъ за ней, шатаясь и со стономъ повторяя про себя: «О! Мэри, Мери!… жена моя!… жена моя!…»

Черезъ полчаса темный арестантскій фургонъ, извѣстный подъ шутливымъ названіемъ «Черной Марьи», поджидалъ приговоренныхъ къ тюремному заключенію. На тротуарѣ стояла шеренга уличныхъ бродягъ, съ напряженнымъ интересомъ выжидающая появленія пассажировъ фургона.

Вотъ являются и они, одинъ за другимъ; и весь этотъ сбродъ людей всѣхъ возрастовъ и половъ входитъ въ омнибусъ, падая другъ на друга, толкаясь и переполняя его до такой степени, что закрыть дверцу его нельзя иначе, какъ наваливаясь на нее снаружи изо всей силы.

— Послушайте, — сказалъ тотъ же самозванный защитникъ, который успѣлъ убѣдить и репортеровъ не называть въ ихъ отчетахъ лица, вызвавшаго такое волненіе въ судѣ, — послушайте, городовой, развѣ нѣтъ другаго способа?…

— Полѣзайте! полѣзайте!

И дверца фургона, припертая двумя сильными руками, захлопнулась, какъ крыша туго набитаго сундука. Фургонъ съ грохотомъ укатилъ.

XXIII.

Тюрьма.

Передъ тюрьмой «Черная Марья» тѣмъ же способомъ, только на выворотъ, распорядилась своими пассажирами и отъѣхала пустая. Въ домѣ заключенія, внѣшность которой показалась такою живописной Нарцису, бездомный и голодный находилъ, наконецъ, себѣ убѣжище и пищу. Но даже и здѣсь вопросъ о пищѣ, независимо отъ преступности, пола, расы, положенія и возраста лица, измѣнялся, смотря по тому, обладало ли лицо пятидесятью центами, или нѣтъ. Въ первомъ случаѣ заключенный могъ получить кровать, дрянную постель, камеру съ окномъ на главную улицу, достаточно разнообразную пищу въ четыре пріема въ день и, наконецъ, приборъ за столомъ служащихъ тюрьмы. Тѣ же изъ заключенныхъ, которые не обладали этою суммой, проходили мимо всѣхъ этихъ прелестей, не вкушая ихъ, и шли дальше по темнымъ галлереямъ, сторожами которыхъ чаще всего назначались каторжники, отбывающіе почему-то въ этой службѣ свой срокъ каторги.

Заключенный, наконецъ, добирается до желѣзной рѣшетчатой двери, засовы ея выдвигаются и она, скрипя на петляхъ, открывается передъ нимъ. Мы не будемъ описывать во всѣхъ подробностяхъ зрѣлище, открывающееся тутъ его глазамъ: ту же картину можно видѣть тамъ и по сей день. За рѣшеткой былъ большой, мощеный дворъ, окруженный съ трехъ сторонъ камерами въ два этажа съ тяжелыми, черными дверьми. Сотня съ небольшимъ оборванныхъ людей сидѣла и лежала или валялась по всѣмъ угламъ — въ полномъ братствѣ и равноправности несчастья. Въ этомъ живительномъ и подкрѣпляющемъ для порока мѣстѣ, служащемъ какъ бы фокусомъ для дальнѣйшаго распространенія преступленій и представляющемъ собою мрачную пародію правосудія и защиты общества, находился человѣкъ, приговоренный за годъ или два передъ тѣмъ за страшное убійство къ двадцати одному году каторжной работы. Приговоръ этотъ былъ замѣненъ тюремнымъ заключеніемъ въ городской тюрьмѣ съ двадцатилѣтнею обязательною праздностью. Начальникъ тюрьмы назначилъ его «комендантомъ двора», такъ какъ звѣрская сила, жестокость и наводящая ужасъ репутація были требуемыми качествами для этой почетной должности. Дверь въ рѣшеткѣ отворилась. Новаго товарища привѣтствовалъ ревъ, когда онъ вошелъ во дворъ, а онъ, между тѣмъ, направился къ резервуару съ грязною водой, стоящему во дворѣ, и принялся отмывать съ себя грязь и кровь, а затѣмъ пошелъ прямо въ назначенную для него камеру. Онъ лежалъ на полу, приникнувъ къ нему лицомъ, когда въ камеру вошелъ человѣкъ съ дубиной въ рукѣ и приказалъ ему встать. Заключенный вскочилъ на ноги и сталъ лицомъ къ лицу съ «комендантомъ двора» — настоящимъ великаномъ по ширинѣ плечъ и росту, въ ободранной рубашкѣ и штанахъ.

— Возьми-ка ушатъ и швабру, слышишь? и вычести камеру! — гаркнулъ онъ, размахивая дубиной.

Заключенный бросилъ молніеносный взглядъ на негодно сдержанно отвѣтилъ, хотя лицо его пылало:

— Умру, а не сдѣлаю этого.

На это послѣдовалъ ударъ дубиной и раздался крикъ ярости, еще ударъ въ бокъ и по головѣ, и заключенный лежалъ безъ сознанія на камняхъ двора. Когда онъ открылъ глаза и попытался встать, онъ почувствовалъ на себѣ чье-то прикосновеніе; кто-то поддерживалъ его. Онъ обернулся и увидѣлъ коренастаго, низенькаго человѣка съ бритою головой и съ шерстяною курткой, переброшенною черезъ плечо, который сказалъ ему добрымъ, тихимъ голосомъ:

— Держитесь, мистеръ Ричлингъ.

Ричлингъ ухватился за его руку, съ удивленіемъ посмотрѣлъ на добрые глаза, глядѣвшіе на него, и растеряннымъ шепотомъ проговорилъ: Ристофало! — и поникъ головою.

Итальянецъ только что попалъ въ городскую тюрьму изъ полицейской части. Полновластный самодержецъ двора спокойно шагалъ вблизи, поглядывая на нихъ; замѣтивъ это, Ристофало, не снимая своей руки съ плеча Ричлинга, кивнулъ коменданту какъ бы въ удостовѣреніе, что онъ берется все живо устроить къ полному его удовольствію. Ричлингъ, еще ошеломленный и дрожащій, еле держался на ногахъ и не поднималъ глазъ, въ то время какъ итальянецъ медленно двигался съ нимъ по направленію въ своей камерѣ, удаляясь отъ грязной толпы глазѣющихъ на нихъ.

— Какъ вы попали въ тюрьму? — едва слышнымъ голосомъ спросилъ Ричлингъ.

— Да такъ, по пустякамъ… попалъ въ свидѣтели убійства въ дракѣ… разскажу послѣ.

— Ахъ, Ристофало, — проговорилъ Ричлингъ, входя въ камеру, — жена моя! жена моя! Пошлите ей хлѣба!

— Ложитесь, — сказалъ итальянецъ, налегая слегка на его плечо, но Ричлингъ оказывалъ нѣкоторое сопротивленіе.

— Она живетъ недалеко отсюда, Ристофало. Вамъ легко будетъ доставить ей что угодно. Вѣдь, нѣтъ вещи, которой бы вы не могли сдѣлать… если только захотите!

— Ложитесь, — повторилъ итальянецъ, еще сильнѣе напирая на его плечо. Заключенный безсильно опустился на полъ, а товарищъ его, быстрымъ движеніемъ сдернувъ куртку съ плечъ, подсунулъ ему ее подъ голову.

— Вы не знаете, какъ я здѣсь очутился, Ристофало? — просто налъ Ричлингъ.

— Не знаю и намъ не до того. Знаетъ ли ваша жена, что вы здѣсь?

Ричлингъ, дежа на курткѣ, покачалъ головою. Итальянецъ взялъ ея адресъ.

— Теперь я пойду и приведу ее къ вамъ, — сказалъ онъ, — а вы лежите смирно безъ меня, я скоро вернусь. — Онъ вышелъ во дворъ, слегка притворивъ за собою тяжелую дверь, и съ равнодушнымъ видомъ обошелъ дворъ; завидѣвъ «коменданта», онъ подошелъ къ нему съ такимъ же невозмутимымъ спокойствіемъ, какъ къ Ричлингу въ тотъ день, какъ онъ взялъ у него долларъ. Праздные слушатели, собравшіеся вокругъ нихъ, не могли разслышать словъ итальянца, но отвѣты «коменданта» были намѣренно сказаны во всеуслышаніе, и всѣ видѣли, какъ онъ качалъ годовою, не соглашаясь на предложенія собесѣдника. Какъ ни просилъ итальянецъ страшнаго коменданта освободить Ричлинга отъ обязанности мыть камеру, предлагая сдѣлать это за него, тотъ не хотѣлъ ничего слышать и объявилъ, что такъ какъ то былъ день, назначенный для мытья камеръ, и такъ какъ заключенный отказывался и сопротивлялся, ничто и никто его не избавитъ отъ этой обязанности и, кромѣ того, въ видѣ наказанія, онъ долженъ еще вычистить резервуаръ съ водой. Никакія увѣщанія или указанія на его слабость и болѣзненное состояніе не помогли, — «комендантъ» упорно стоялъ на своемъ и, сверхъ чистки камеры, объявилъ, что въ свое время потребуетъ отъ него исполненія другихъ, еще болѣе грязныхъ и тяжелыхъ работъ.

— Я требую, чтобы онъ вычистилъ камеру немедленно, а то ему достанется, смотрите! — добавилъ онъ, размахивая дубиной.

Ристофало вернулся въ свою камеру и нашелъ Ричлинга погруженнымъ въ тревожный сонъ. Итальянецъ только слегка прикоснулся къ нему, но этого было достаточно, чтобы онъ испуганно вскочилъ, дико озираясь вокругъ себя.

— Ристофало, — проговорилъ онъ, неподвижными глазами уставясь на него.

— Вы заснули, — сказалъ итальянецъ.

— Этотъ сонъ хуже всего… лучше не засыпать, — промолвилъ Ричлингъ, проводя обѣими руками по лицу. — Жены моей не было здѣсь?

— Нѣтъ. Я еще и не посылалъ за ней. Мы должны выждать благопріятный моментъ… и, прежде всего, надо развеселить «коменданта»; если же не удастся, то придется какъ-нибудь обойти его.

Хитрый итальянецъ сейчасъ понялъ, что пробовать добиться немедленнаго облегченія значило навлечь новую напасть на Ричлинга, — онъ зналъ хорошо все значеніе времени.

— Нечего дѣлать, — сказалъ онъ, — чистить камеру придется сейчасъ хе, — и, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ, какъ засверкали глаза Ричлинга при этихъ словахъ, онъ добавилъ съ спокойною улыбкой: — если вы не будете чистить, то придется мнѣ это сдѣлать.

Съ помощью этой невинной маленькой хитрости и добрыхъ, разумныхъ совѣтовъ, Ристофало, наконецъ, удалось убѣдить Ричлинга сдѣлать уступку. Не встрѣчая уже никакихъ препятствій со стороны «коменданта» двора, они оба принялись за чистку камеры, и Ричлингъ, протестуя противъ помощи итальянца, пытался все сдѣлать одинъ. Добрались они и до резервуара съ грязною водой: имъ пришлось стоять въ немъ по колѣна и черепками скоблить его стѣнки, причемъ Ричлингъ два раза упалъ въ воду, къ шумному восторгу всѣхъ обитателей двора. Товарищъ поднялъ его, стараясь предостеречь отъ дальнѣйшихъ паденій.

— Какъ только мы кончимъ, то пошлемъ купить водки у тюремнаго сторожа, — сказалъ Ристофало, онъ держитъ водку для продажи. А затѣмъ уже пошлемъ кого-нибудь на вашу квартиру, а «комендантъ» подумаетъ, что мы послали вторично за водкой.

— Послать? — сказалъ Ричлингъ. — У меня нѣтъ ни одного цента въ карманѣ.

— У меня есть немного денегъ… нѣсколько димовъ^[2], — возразилъ его товарищъ.

— Въ такомъ случаѣ, почему же вы здѣсь, а не въ другой части тюрьмы?

— Боюсь истратиться — денегъ мало: дѣло-то у меня опять прогорѣло.

Ричлингъ отъ изумленія пересталъ даже скоблить стѣнки и повернулся къ итальянцу, держа черепокъ въ рукѣ, тотъ улыбнулся ему въ отвѣтъ.

— Да, — сказалъ онъ, — все, что у меня было денегъ, я взялъ съ собою въ Bayon la Fourche; на возвратномъ пути оттуда мнѣ пришлось ночевать съ незнакомыми людьми на баркѣ. Среди ночи одинъ изъ нихъ всталъ и ободралъ меня, какъ липку. Я проснулся, вѣроятно, отъ шума драки, послѣдовавшей за дѣлежомъ моего состоянія: одинъ въ свалкѣ былъ убитъ, остальные разбѣжались по болотамъ и преріямъ. Меня же полиція арестовала какъ свидѣтеля и привела сюда, не разсчитывая, что я останусь въ городѣ дожидаться дѣла.

— Убитый и былъ обобравшій васъ воръ?

— Право, не знаю, — сказалъ итальянецъ. — Мнѣ остается только надѣяться, что это такъ, — прибавилъ онъ, принимаясь снова за свой черепокъ.

— Странное мѣсто для заключенія свидѣтеля! — замѣтилъ Ричлингъ, прижимая рукой больное мѣсто въ боку и съ трудомъ выпрямляясь.

— Ничего, мѣсто хорошее, — возразилъ итальянецъ, продолжая усердно скоблить. — Ручаюсь, что мы этого франта живо приберемъ въ руки, — будетъ какъ шелковый.

Было уже далеко за полдень, когда, наконецъ, осторожный Ристофало рискнулъ дать порученіе одному изъ завсегдатаевъ тюремной конторы, чтобы онъ отправился сначала на квартиру Ричлинга, а затѣмъ къ одному изъ его знакомыхъ съ указаніями насчетъ принятія мѣръ къ ихъ освобожденію. Посланный выполнилъ все какъ разъ на-выворотъ: зашелъ раньше къ знакомому итальянца и явился къ мистрисъ Райле только въ сумеркамъ. Мэри не было дома: она скиталась цѣлый день безцѣльно по городу, не помня себя отъ горя, и искала мужа. Мистрисъ Райле не могла удержать ее дома, но убѣдила ее не обращаться къ доктору Севьеру, пока не обнаружится дѣйствительное, а не воображаемое злополучіе. Сдѣлала это ирландка съ самыми лучшими намѣреніями, основываясь на неоднократно повторявшихся въ ея жизни случаяхъ пропажи ея собственнаго мужа; онъ былъ лучшій изъ смертныхъ, что не мѣшало ему часто на ночь попадать въ пьяномъ видѣ въ руки полиціи и только поутру являться къ ней съ повинною головой. Ей хорошо были извѣстны всѣ пути и средства, съ помощью которыхъ можно было найти пропавшаго человѣка, но, щадя Ричлинга и желая дать ему возможность по-своему оправдаться передъ женой, хотя бы съ помощью невиннаго обмана, она не спѣшила дѣлиться съ Мэри этимъ знаніемъ и направила ее на безплодные поиски среди разнощиковъ и рыбаковъ у пароходной пристани. Такимъ образомъ, посланные и отъ доктора Севьера, и отъ Ричлинга не нашли Мэри дома и вернулись оба съ успокоительными извѣстіями отъ мистрисъ Райле.

Было уже совсѣмъ темно, когда Мэри послѣ мучительныхъ и тщетныхъ поисковъ тревожно и торопливо переступила порогъ своего дома. Ирландка стояла у двери своей гостиной и отступила на шагъ при видѣ обезумѣвшей отъ отчаянія молодой женщины.

— Его нѣтъ еще? — воскликнула она.

— Успокойтесь, мистрисъ Ричлингъ, — поспѣшно сказала вдова, — вашъ мужъ живъ и найденъ.

Мэри внѣ себя схватила ее за плечи и дикимъ голосомъ закричала:

— Гдѣ онъ? гдѣ онъ?

— Раньше утра вы не можете видѣться съ нимъ.

— Гдѣ онъ? — еще громче вскричала Мэри.

— Завтра утромъ мы вытащимъ его оттуда, — успокоивала ее ирландка.

— Мистрисъ Райле, — сказала Мэри, устремивъ на нее пристальный взоръ, — скажите мнѣ… мужъ мой въ тюрьмѣ?… О, Боже мой! Боже мой!…

Слезы брызнули изъ глазъ ирландки. Она прижала въ своей груди бѣдную рыдающую молодую женщину и, сама обливаясь горькими слезами, повторяла:

— Мистрисъ Ричлингъ, дорогая моя… ахъ! Мистрисъ Ричлингъ! я бы, кажется, отдала все на свѣтѣ, чтобы мой мужъ былъ сегодня ночью тамъ, гдѣ теперь вашъ мужъ!

XXIV.

Освобожденіе.

На другой день утромъ кучка дѣтей, играющихъ на улицѣ передъ городскою тюрьмой, была неожиданно встревожена и отвлечена отъ своихъ игръ появленіемъ докторской кареты, которая быстро пронеслась передъ ними и остановилась передъ мрачнымъ подъѣздомъ дома заключенія. Изъ кареты вышелъ докторъ Севьеръ; за нимъ появилась Мэри. Онъ взялъ ее подъ руку и оба исчезли за входною дверью. Разговоръ въ конторѣ былъ кратокъ, справка по спискамъ тоже не заняла много времени и вскорѣ оба посѣтителя, въ сопровожденіи тюремнаго сторожа, шли по темной галлереѣ, слабо освѣщенной газомъ. Вонь была ужасающая. Они вскорѣ остановились у внутренней рѣшетчатой двери.

— Вы бы могли, кажется, вывести его изъ камеры и привести къ намъ, а не водить насъ сюда, — замѣтилъ врачъ, сердито хмурясь на мерцающій отблескъ узоровъ, оставленныхъ сыростью на стѣнахъ.

Сторожъ пробормоталъ что-то глухимъ голосомъ и дернулъ за засовъ.

— Что онъ сказалъ? — торопливо спросила Мэри.

— Онъ нездоровъ, — сказалъ докторъ.

Дверь отворилась и они вошли во дворъ. Нѣкоторые изъ заключенныхъ прервали игру въ мячъ, другіе, продолжая играть въ карты, только взглянули на проходящихъ. Сторожъ указалъ ключами на камеру; Мэри, незамѣтно освободивъ свою руку, влетѣла туда, какъ стрѣла. На крикъ ея отвѣтилъ стонъ.

Докторъ вошелъ вслѣдъ за нею въ то время, какъ Ристофало промелькнулъ мимо нихъ въ дверь. Ричлингъ лежалъ на грубомъ, сѣромъ одѣялѣ, брошенномъ на полу; подъ головою у него была куртка итальянца. Мэри опустилась на колѣни около мужа и, оба крѣпко обнявшись, тихо плавали.

— Мистрисъ Ричлингъ, пустите меня, — сказалъ докторъ, прикасаясь къ ея плечу.

Она приподнялась. Ричлингъ протянулъ доктору руку, которую тотъ крѣпко пожалъ. Затѣмъ, опустившись на одно колѣно, врачъ обратился къ Мэри, тоже стоявшей на колѣняхъ около больнаго, и далъ ей своимъ обычнымъ дѣловымъ лаконическимъ тономъ краткія указанія для ухода за больнымъ.

— Вы должны остаться здѣсь, мистрисъ Ричлингъ, — сказалъ онъ. — Вотъ этотъ человѣкъ — Ристофало — вполнѣ надежная защита для васъ, а я тѣмъ временемъ пойду и выхлопочу освобожденіе вашего мужа, — и съ этими словами онъ вышелъ. Въ конторѣ онъ потребовалъ бумаги и сѣлъ писать. Кончивъ, онъ обратился къ сторожу и строго спросилъ:

— Въ тѣхъ случаяхъ, когда у васъ больные, что вы съ ними дѣлаете?

Сторожъ усмѣхнулся.

— Когда имъ ужь совсѣмъ плохо, ихъ забираетъ больничный фургонъ городскаго госпиталя.

— Гм… гм… — сердито проворчалъ докторъ, — тотъ же самый фургонъ, въ которомъ возятъ оспенныхъ и другихъ заразныхъ больныхъ, не такъ ли?

Сторожъ съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ въ голосѣ отвѣчалъ, что это дѣло его не касается и что онъ ничего не знаетъ.

— Да, но я знаю, — возразилъ докторъ. — Значитъ, такого больнаго, какъ тотъ, котораго я сейчасъ видѣлъ, лечатъ здѣсь, да?

Въ сторожѣ заговорила гордость служащаго человѣка и онъ хвастливо отвѣчалъ:

— Они пользуются нашею тюремною аптекой, которая вполнѣ удовлетворительна.

— Вы полагаете? А кто провизоромъ въ ней? — и, судя по гоюсу доктора, можно было предвидѣть, что онъ доведетъ допросъ до желаемаго конца.

— Одинъ изъ заключенныхъ, — сказалъ сторожъ.

Докторъ устремилъ на него неподвижный взоръ; но собесѣдникъ его, видимо, цѣнилъ все значеніе такого удобнаго и выгоднаго совмѣщенія должностей.

— А давно онъ занимаетъ это мѣсто? — спросилъ врачъ.

— О, да, не мало времени. Онъ былъ приговоренъ къ смертной казни за убійство и ждетъ теперь новаго разсмотрѣнія дѣла.

— И всѣ лѣкарства въ полномъ его распоряженіи? — продолжалъ спрашивать докторъ съ ироническою улыбкой.

— Какже, сэръ, — отвѣчалъ сторожъ, внутренно польщенный.

— И всѣ ядовитыя вещества, все?… все?…

— Да, сэръ, какъ есть все.

Докторъ еще разъ взглянулъ молча и пристально на служащаго, затѣмъ сложилъ написанный имъ рецептъ и разорвалъ его на мелкіе куски. Минуту спустя дверца его кареты звонко захлопнулась и докторъ укатилъ. Его отъѣздъ сопровождался въ конторѣ громкимъ смѣхомъ и бранью служащихъ.

— А чортъ его дери, вотъ вытаращилъ бы глаза, кабы увидалъ бабье отдѣленіе!

Въ тѣ времена судьи могли освобождать по своему усмотрѣнію приговоренныхъ или заключенныхъ, въ случаѣ, если новыя показанія давали имъ основанія для отмѣны приговора. Но, тѣмъ не менѣе и несмотря на энергическія хлопоты доктора Севьера, только къ вечеру удалось ему добиться освобожденія Ричлинга. Солнце уже садилось, когда извощикъ подвезъ Джона и Мэри къ двери ихъ дома. Мистрисъ Райле выразила бы свой восторгъ при встрѣчѣ съ ними совсѣмъ иначе, если бы она не была сдерживаема внушительнымъ присутствіемъ великаго доктора Севьера и интереснымъ видомъ незнакомца-итальянца, представленнаго ей подъ очаровательнымъ именемъ Ристофало.

Оба посѣтителя ввели Ричлинга въ домъ подъ руки, несмотря на всѣ его протесты. Мэри поспѣшно шла впереди, а ирландка, бросивъ гнѣвный взглядъ на толпу дѣтей, собравшихся передъ домомъ, захлопнула передъ ихъ носами наружную дверь. Ей казалось страннымъ, чтобы могли удивляться появленію высокопоставленныхъ лицъ на ея квартирѣ.

Когда всѣ немного успокоились, она съ величайшимъ достоинствомъ протянула руку доктору, освѣдомляясь объ его здоровьѣ, и величественно поклонилась Ристофало. Его красивая и мускулистая фигура не ускользнула отъ ея вниманія.

На другой день оба посѣтителя опять явились, но уже въ различные часы, на третій день они снова пришли и посѣщенія ихъ стали послѣ этого часто повторяться. Ристофало очень быстро возстановилъ свое финансовое равновѣсіе и часто заходилъ къ нимъ, потѣшая ихъ разсказами о своихъ похожденіяхъ. Ирландка, смѣясь и грозя пальцемъ на Мэри, старалась убѣдить себя и другихъ, что посѣщенія «бездѣльника-итальянца» относились не къ ней, а къ молодой женщинѣ.

Докторъ Севьеръ, между тѣмъ, наученный опытомъ, объявилъ своимъ молодымъ друзьямъ, что онъ на нихъ попрежнему положиться уже не можетъ, и взялся заботливо и зорко наблюдать за ними.

Наконецъ, насталъ и для него радостный день, когда Джонъ, оправившись, встрѣтилъ его на ногахъ, съ возстановленными физическими и душевными силами.

Прощаясь съ ними, онъ подошелъ въ Мэри и тихо сказалъ:

— Берегите своего мужа, дитя мое, — а затѣмъ, все еще держа ее за руку, задумчиво посмотрѣлъ черезъ открытую дверь на солнечный закатъ. Отсюда взоръ его невольно перенесся на Джона, стоявшаго, опершись колѣномъ на стулъ, позади Мэри, и взглядъ его былъ глубокъ и серьезенъ. Джонъ сочувственно улыбнулся ему въ отвѣтъ.

— Я понимаю васъ, докторъ, я постараюсь быть достойнымъ ея.

Глаза доктора были опять устремлены на западъ.

— Прощайте, — проговорилъ онъ, и Мэри не успѣла ничего возразить, какъ доктора уже не было въ комнатѣ.

Въ одинъ изъ послѣдующихъ вечеровъ. Ричлинги были приведены въ изумленіе неожиданнымъ появленіемъ Нарциса. Несмотря на всѣ ихъ старанія, ихъ молодость не позволила имъ быть сдержанными и холодными съ креоломъ, какъ бы онъ заслуживалъ. Нарцисъ пришелъ къ нимъ съ явною рѣшимостью незлобиво перенести и обезоружить недружелюбіе, съ которымъ они могли бы его встрѣтить. Онъ не переставалъ говорить съ быстротой и легкостью колибри, перескакивая съ одного предмета на другой. На сдѣланное мимоходомъ замѣчаніе по поводу появленія въ то время уже темныхъ осеннихъ платьевъ на молодыхъ барышняхъ, онъ пустился въ разсужденія:

— Да, признаюсь, я всегда внимателенъ къ барышнямъ и все замѣчаю въ нихъ, да и жаловаться на нихъ я тоже не могу! Знаете ли, чѣмъ онѣ замѣчательны, наши барышни? У нихъ видъ совершенныхъ птицъ! Глядя на нихъ, лѣтомъ становится прохладно; а зимой — тепло. Да, я это замѣтилъ. Есть въ нихъ еще что-то такое, что дѣлаетъ ихъ похожими на птицъ. Онѣ всегда знаютъ, когда на нихъ мужчина смотритъ, и всегда дѣлаютъ видъ, что не замѣчаютъ его! Я бы хотѣлъ написать легкую сатиру на эту тему… знаете, такую легкую, маленькую сатиру… александрійскими стихами!… Вы любите александрійскіе стихи, не правда ли, мистрисъ Ричлингъ?

Собираясь проститься съ молодыми хозяевами, Нарцисъ всталъ, скрутилъ папиросу съ помощью длиннаго ногтя своего мизинца и продолжалъ болтать:

— Мистрисъ Ричлингъ, позвольте закурить у вашей лампы?… По вечерамъ я не могу прибѣгать къ помощи своего зажигательнаго стекла, по той причинѣ, что на небѣ нѣтъ солнца. Оно мнѣ служитъ днемъ, кода солнце свѣтитъ. Я остановился на этомъ способѣ недавно.

— И такъ, солнечные лучи — источникъ вашего собственнаго свѣта, — добродушно, хотя и насмѣшливо, проговорила Мэри.

— Да, въ концѣ-концовъ, это дешевле, чѣмъ спички.

— Надо полагать, что и это открытіе принадлежитъ вамъ, — замѣтилъ Джонъ.

— Мнѣ… зажигательное стекло? О, нѣтъ! Кажется, его открытіе принадлежитъ Архимеду. Странно, однако, что изъ тысячей людей, употребляющихъ это стекло для своихъ надобностей, немногіе могутъ объяснить себѣ, какъ и почему это дѣлается. Но какъ вы могли подумать, мистеръ Ричлингъ, что открытіе его принадлежитъ мнѣ? Развѣ вы подозрѣвали, что я немножко химикъ? Это сущая правда: я умѣю придать лакмусу красный цвѣтъ, окунувъ его въ SO, НО, да, сэръ.

— Какже, — сказалъ Ричлингъ, — я уже не разъ замѣчалъ, что вы чрезвычайно изобрѣтательны.

— Да, это правда, — подержала его Мэри, — съ перваго же нашего знакомства я это замѣтила и, пожалуй, могла бы пожелать мужу частицу вашей изобрѣтательности, — и, говоря это, она глядѣла на мужа сіяющими глазами. Нарцисъ же разсмѣялся отъ чистаго сердца.

— Я принужденъ поневолѣ согласиться съ вами. Вы правы, я постоянно что-нибудь да изобрѣтаю новое. Говорятъ, голь на выдумки хитра, — можетъ быть, и такъ. А знаете ли, какое наблюденіе я еще сдѣлалъ… и какъ разъ насчетъ октября мѣсяца? Прежде чѣмъ вы успѣете опомниться, онъ у васъ тутъ, какъ тутъ! И это самое можно сказать о каждомъ мѣсяцѣ, вотъ удивительно, право! Подумайте, сегодня уже 20 октября. Кто бы могъ сказать это? — и, закуривая папиросу, онъ добавилъ: — Вотъ видите, вы также должны поневолѣ согласиться со мной.

XXV.

Рѣшеніе.

Хотя утлая ладья, на которой Ричлинги плыли по морю житейскому, и была выброшена на песокъ, но уже чувствовалось приближеніе прилива, и надежда, легкими и рѣдкими волнами, то и дѣло забѣгала къ нимъ, ободряя ихъ: теперь можно было каждый день ожидать, что они опять поплывутъ. Почти излишне добавлять, что жили они въ ожиданіи этого момента съ помощью займовъ у доктора Севьера.

— Почему бы вамъ не объявить въ газетахъ, что вы ищете работы? — спросилъ у Ричлинга Ристофало.

— Въ газетахъ? Да, по правдѣ сказать, я пришелъ къ заключенію, что это безполезно. Я уже пробовалъ это дѣлать лѣтомъ.

— Вы дѣлали это тогда, когда не слѣдовало дѣлать, и не дѣлаете тогда, когда именно слѣдуетъ.

— У меня теперь и безъ всякихъ газетъ есть уже мѣсто въ виду, — возразилъ Ричлингъ съ самодовольствомъ.

Однако, и это оказалось новою ошибкой и новою неудачей; открылъ ему глаза и въ этомъ случаѣ тотъ же самый Ристофало, который замѣтилъ раньше его, что люди, обѣщавшіе дать ему работу, просто водили его за носъ. Когда данное обѣщаніе не было выполнено уже въ третій разъ, Ристофало категорически заявилъ своему другу:

— Дѣловой человѣкъ если ужь обѣщаетъ, такъ держитъ слово.

Ошибокъ въ практическомъ смыслѣ дѣлалъ Ричлингъ много.

— Вы ищете мѣсто бухгалтера, не правда ли? — спросилъ его, между прочимъ, Ристофало, — такъ почему же вы не одѣваетесь, какъ бухгалтеръ долженъ быть одѣтъ?

— На какія же деньги стану я одѣваться? Не на тѣ ли, которыя я взялъ въ долгъ? — спросилъ Ричлингъ какъ бы съ упрекомъ.

— Ну, да, конечно.

— Покорно благодарю, — сказалъ Ричлингъ, улыбкой давая чувствовать свое несогласіе; но итальянецъ тоже улыбнулся и покачалъ головою.

— Все равно, если вы не сдѣлаете этого, вамъ придется рано или поздно еще брать въ долгъ.

Ричлнига такъ и рѣзнуло по сердцу при этихъ словахъ, — онъ чувствовалъ ихъ справедливость, тѣмъ болѣе, что долженъ былъ самому себѣ признаться, что высказанные имъ мотивы не были ни единственными, ни даже вполнѣ тѣми, которыми онъ руководствовался.

Подъ вліяніемъ смутнаго и довольно неразумнаго представленія о томъ, что ему будутъ охотнѣе давать работу, если онъ будетъ имѣть видъ человѣка нуждающагося, онъ совершенно запустилъ свой внѣшній видъ: ходилъ онъ въ грязной шляпѣ, съ нечищенными башмаками, растрепанною бородой, въ полиняломъ галстукѣ, — словомъ, онъ принималъ постепенно видъ оборванца. Совершилось это такъ незамѣтно, что Ричлингъ былъ самъ пораженъ, когда итальянецъ обратилъ его вниманіе на это новое заблужденіе съ его стороны.

Пересчитавъ деньги, оставшіяся у него отъ послѣдней ссуды доктора Севьера, онъ увидѣлъ, что ихъ не хватитъ для приличнаго костюма бухгалтера.

Не зная, что дѣлать, онъ прибѣгъ къ послѣднему и самому гибельному средству для его будущаго: спустившись нѣсколько ступеней ниже по соціальной лѣстницѣ, онъ сталъ искать себѣ работы поденщика на пристаняхъ и докахъ, расположенныхъ за рѣкою въ отдаленномъ предмѣстьѣ города. Но въ этой работѣ онъ не привыкъ и не зналъ даже какъ взяться за нее.

Какъ-то разъ онъ полдня простоялъ около одного лодочника и, присмотрѣвшись, какъ онъ конопатилъ лодку, на другой день предложилъ свои услуги для такой же работы, исполнилъ ее удовлетворительно и заработалъ, такимъ образомъ, половину дневнаго заработка рабочаго. Но и такая даже работа не могла быть постоянной; справившись съ одною лодкой, Ричлингъ уже не нашелъ другой; во всемъ портѣ только одно судно и конопатилось, и то собственными матросами.

Доведенный до отчаянія и не сообщая Мэри, гдѣ онъ работалъ, Ричлингъ постепенно переходилъ къ самому тяжелому и грубому труду. Нѣсколько дней спустя онъ зашелъ поутру къ доктору Севьеру.

— Доктора нѣтъ еще дома, — сказалъ ему Нарцисъ. — Такъ рано онъ рѣдко возвращается. Онъ, какъ видите, оставилъ гостиницу и живетъ опять у себя; но онъ что-то очень неспокоенъ. Вотъ я ему и говорю вчера: «Докторъ, я вполнѣ понимаю васъ и сочувствую вамъ, я переживаю буквально то же самое. Вы должны жениться!»

— Что же онъ вамъ отвѣтилъ? — спросилъ Ричлингъ.

— Какъ вамъ сказать, мистеръ Ричлингъ? Знаете поговорку: молчаніе — знакъ согласія? Онъ только взглянулъ на меня… И хоть бы слово!… Да что бы ему и говорить, согласитесь сами!… У васъ какъ будто нездоровый видъ, мистеръ Ричлингъ, не отъ жаркой ли погоды?

— Вѣроятно… и отъ погоды, — сказалъ Ричлингъ и замолчалъ; онъ сталъ осматривать потолокъ вдоль и поперекъ, затѣмъ взглянулъ на скелетъ, стоящій въ углу комнаты и протягивающій ему какъ бы на пожатіе руку; онъ не былъ въ смѣшливомъ настроеніи и не зналъ, о чемъ и какъ говорить съ Нарцисомъ.

— Мнѣ казалось, — съ усиліемъ опять возобновилъ онъ разговоръ, — когда надняхъ дулъ прохладный вѣтеръ, что ужь лѣтняя пора миновала.

— Да, дѣйствительно, можно было такъ думать, — отвѣчалъ креолъ. — Я тоже желаю прекращенія жары, какъ и вы; въ прохладное время во мнѣ всегда прибавляется вѣсу. Знаете ли, что я вамъ скажу? Я, въ сущности, толстѣю, когда холодно, а лѣтомъ все нажитое спускаю Богъ вѣсть куда и думаю, что это зависитъ отъ моего платья. Кстати, мистеръ Ричлингъ, — извините за нескромный вопросъ, — для чего это вы покупали надняхъ клеенчатую шапку и куртку у той лавочки на плотинѣ, знаете? Вы не знали, что я былъ не далеко отъ васъ, а я васъ видѣлъ. — Ричлингъ при этихъ словахъ сильно покраснѣлъ, Нарцисъ же продолжалъ говорить, не давая ему времени отвѣчать. — Впрочемъ, это, конечно, не мое дѣло, но вамъ, видно, очень нездоровится, мистеръ Ричлингъ. — Услышавъ въ эту минуту шаги доктора Севьера на лѣстницѣ, онъ запнулся и ускореннымъ шагомъ, которому онъ, все-таки, старался придать нѣкоторое достоинство, направился къ своему мѣсту.

Докторъ пожалъ руку Ричлингу и тяжело опустился на стулъ у своего письменнаго стола.

— А что, Ричлингъ? ничего новаго?

— Докторъ, — началъ Ричлингъ, подвигая къ нему стулъ и понижая голосъ.

— Здравствуйте, докторъ, — перебилъ Нарцисъ, выступая изъ-за своего пюпитра съ граціознымъ движеніемъ руки.

Докторъ кивнулъ ему головою и повернулся къ Ричлингу.

— Вы хотѣли сказать…

— Позвольте, докторъ, мнѣ выразить надежду, что вы находитесь въ вожделѣнномъ здравіи, — продолжалъ креолъ и, замѣтивъ нетерпѣливый взглядъ доктора, повторилъ свои цвѣтистыя пожеланія.

Докторъ отвѣтилъ коротко, что здоровъ, и опять обратился къ Ричлингу. Нарцисъ поклонился не безъ злорадства и, не поворачиваясь къ нимъ спиною, попятился къ своему столу: онъ доволенъ былъ уже тѣмъ, что далъ почувствовать свое присутствіе. Ричлингъ еще ближе подвинулся къ доктору и негромко сказалъ:

— Если черезъ день или два я не получу мѣста, я опить долженъ буду просить у васъ денегъ.

— Ну такъ что же? И прекрасно, Ричлингъ. — Докторъ говорилъ громко.

— Ахъ, нѣтъ, докторъ! — еще тише отвѣчалъ Ричлингъ, — это не прекрасно, а очень худо! До такой степени худо, что я уже не въ силахъ такъ продолжать, развѣ только если вы позволите мнѣ платить вамъ за это работой.

— Милый другъ, я бы охотно это сдѣлалъ, но у меня нѣтъ такой работы, которую я могъ бы вамъ дать.

— Нѣтъ, есть, докторъ.

— Какая же?

— А вотъ какая: у васъ кучеромъ служитъ молодой негръ.

— Ну, такъ что же?

— Назначьте ему въ домѣ другую работу, а мнѣ позвольте возить вашу карету.

Докторъ такъ и привскочилъ на стулѣ.

— Ричлингъ! что вы говорите?! Я не могу допустить васъ до этого. Я бы васъ погубилъ. Если васъ увидятъ на козлахъ моей кареты…

— Да только на короткое время, докторъ, пока я не найду чего-нибудь другаго.

— Нѣтъ, нѣтъ! Если васъ увидятъ на козлахъ моей кареты въ Новомъ-Орлеанѣ, вамъ уже другой работы вовѣки не добыть здѣсь!

— Помилуйте, докторъ, люди, стоящіе въ наше время въ первыхъ рядахъ общества, начинали…

— Да, да, я все это знаю, — съ досадой возразилъ докторъ, — люди, которые начинали свое поприще среди рабочихъ, но… это другое дѣло… мнѣ трудно объяснить вамъ, почему… Вы, Ричлингъ, не принадлежите къ такого рода людямъ, — вотъ все, что я могу сказать.

И говорю вамъ это, не порицая и не хваля васъ; для васъ нужна такая работа, которая соотвѣтствовала бы вашимъ способностямъ.

— Моимъ способностямъ! — съ горечью повторилъ Ричлингъ и глаза его наполнились слезами; онъ показалъ доктору свои раскрытыя ладони. — Вотъ посмотрите, докторъ, — тихо проговорилъ онъ. Руки его были въ рубцахъ. — Онъ не договорилъ и хотѣлъ уйти; докторъ удержалъ его. — Пустите меня, — умоляющимъ голосомъ сказалъ Ричлингъ, отворачивая лицо. — Пустите меня, я жалѣю, что показалъ… это и малодушно, и глупо… съ моей стороны… пустите меня!

Но докторъ держалъ его за руку и не пустилъ. Онъ взялъ одну изъ его рукъ и разсмотрѣлъ ее.

— Ричлингъ, вы носили тяжести.

— Другой работы не было.

— Вздоръ!

— Пустите меня, — прошепталъ Ричлингъ; но докторъ все еще не пускалъ его.

— Скажите мнѣ, Ричлингъ, гдѣ вы привели ваши руки въ такое состояніе?… Не на пароходной же пристани?…

Молодой человѣкъ кивнулъ годовою. Докторъ опустилъ руку и молча, сжавъ губы, строгими глазами взглянулъ на него.

Помолчавъ, онъ проговорилъ:

— Среди негровъ и грубыхъ ирландцевъ носильщиковъ, подъ руганью и ударами штурмановъ!… Боже мой, Ричлингъ!… — и съ этими словами онъ отвернулся на своемъ вертящемся стулѣ съ видомъ человѣка, потерявшаго всякое терпѣніе.

— Вы такой глупости отъ меня, видно, не ожидали, — сказалъ Ричлингъ.

Докторъ облокотился локтями на столъ и задумчиво посмотрѣлъ на него:

— Мистеръ Ричлингъ, вы для меня загадка… какъ мнѣ понять васъ?… — и съ минуту они оба молча глядѣли другъ на друга, пока докторъ не заговорилъ опять: — Нѣтъ, это не глупость, это не недостатокъ ума, я это очень хорошо знаю, Ричлингъ, — онъ говорилъ уже тихимъ и сердитымъ голосомъ. — Вы просто не находите примѣненія для того рода ума, которымъ васъ надѣлила природа. На него нѣтъ спроса, вотъ въ чемъ дѣло!… Нѣкоторые люди, какъ вывѣску, носятъ на себѣ свою глупость, она вся такъ и лѣзетъ наружу; но если заглянуть поглубже, можно найти подъ этою неразумною внѣшностью кое-какіе признаки здраваго смысла, вотъ какъ у этого блаженненькаго, — добавилъ онъ, наклонясь въ Ричлингу и большимъ пальцемъ указывая на отдаленный уголъ, гдѣ сидѣлъ Нарцисъ. — У него есть извѣстная доза здраваго смысла, но его не видать, онъ весь какъ-то теряется у него внутри. Въ другихъ же людяхъ, съ виду крайне разумныхъ, гдѣ-то глубоко, въ самой сущностныхъ природы, кроется неизлечимое неразуміе…

Ричлингъ, несмотря на все свое горе, улыбнулся при этихъ словахъ, ткнулъ пальцемъ себя въ грудь и сказалъ:

— Какъ вотъ въ этомъ непроходимомъ дуракѣ, не такъ ли?

— Совершенно вѣрно, — подтвердилъ докторъ. — Вотъ и теперь: вы уже такъ давно, таскаясь на рынкѣ жизни, не находите спроса на то, что вы предлагаете, вы такъ давно бѣдствуете и такъ натерпѣлись всякаго униженія въ этой борьбѣ, что вы, по рыночнымъ законамъ спроса и предложенія…. вы сдѣлали величайшую ошибку.

— Да не одну, а цѣлыхъ дюжину, если хотите, — отвѣчалъ Ричлингъ съ горькою усмѣшкой, но по движенію головы доктора можно было замѣтить, что легкомысленный отвѣтъ не встрѣтилъ въ немъ одобренія.

— И одной достаточно. Вы дошли до того, что утратили всякое сознаніе своей истинной цѣли.

— Моя стоимость опредѣляется достигаемыми мною результатами.

Докторъ нетерпѣливо и презрительно тряхнулъ головой.

— Пустяки! Вы никогда не достигнете тѣхъ результатовъ, которые по справедливости сьредѣлили бы вашу настоящую цѣну; бываютъ, наоборотъ, и люди, цѣна которыхъ неизмѣримо ниже добытыхъ ими результатовъ. А вы… вы не знаете, какъ все это достигается. Никогда и знать не будете.

— Нѣтъ, ужь какъ хотите, докторъ, — сказалъ Ричлингъ, краснѣя и ударяя себѣ кулакомъ по колѣну, — я знаю прекрасно, что я стою теперь больше, чѣмъ стоилъ прежде. За этотъ годъ я научился многому, я только жду случая, чтобы это примѣнить и доказать вамъ на дѣлѣ!

— Да, конечно, — возразилъ докторъ, — въ этомъ-то и заключается эта чисто-внѣшняя ваша разумность, о которой я вамъ говорилъ. Въ то же время, въ припадкѣ чисто-ребяческаго нетерпѣнія, вы идете и предлагаете себя въ качествѣ разгрущика и кучера! Вотъ она-то, сидящая внутри васъ, неразумность! Что прикажете мнѣ дѣлать съ такимъ человѣкомъ? — Говоря это, врачъ засмѣялся не громкимъ, но и не добрымъ смѣхомъ. Ричлингъ потупилъ глаза. Наступило молчаніе.

— Вы говорите, что вы только ждете какого-нибудь случая? — началъ опять докторъ.

— Да, — съ живостью отвѣтилъ Ричлингъ, поднявъ глаза.

— Ну, такъ вотъ что: случай этотъ вамъ представляется, я вамъ его устрою, — и при этомъ они оба взглянули другъ другу въ глаза. Докторъ задумчиво кивнулъ ему головой и добавилъ: — Да, сэръ, вы и ваша жена пріѣхали сюда…. въ Новый-Орлеанъ… изъ Мильуоки?

— Да.

— Ваши родственники знаютъ о вашемъ теперешнемъ бѣдственномъ положеніи?

— Нѣтъ, не знаютъ

— Въ хорошихъ условіяхъ живетъ мать вашей жены?

— Да, она обезпечена.

— Въ такомъ случаѣ, знаете ли, на что вы должны рѣшиться?

— Это, — сказалъ Ричлингъ, — это единственная вещь, на которую я не могу рѣшиться.

— Нѣтъ, вы можете и должны это сдѣлать. Вы должны отправить вашу жену къ ея матери.

Ричлингъ покачалъ головою.

— Вы обязаны это сдѣлать, — съ горячностью подхватилъ докторъ, — я вамъ дамъ деньги на ея проѣздъ.

Въ тонѣ доктора чувствовалась такая настойчивость, подъ давленіемъ которой глаза Ричлинга на мгновеніе сверкнули; отвѣчалъ онъ, однако, сдержанно и мягко:

— Докторъ, повѣрьте, Мэри никогда не согласится оставить меня.

— Конечно, нѣтъ, я это знаю. Но вы должны такъ поставить дѣло, чтобы она согласилась, — въ этомъ и заключается ваша обязанность. А когда она уѣдетъ, соберитесь съ силами и обойдите всѣ здѣшніе дома, — торговые дома, конечно; обойдите ихъ систематически, не пропуская ни одного, и ищите себѣ въ нихъ мѣсто, соотвѣтствующее вашему положенію… гм… да, положенію, говорю я…. и вашимъ способностямъ. А я васъ буду сужать средствами, пока вы не найдете себѣ постоянной работы. Не пугайтесь, прошу васъ, я вовсе не намѣренъ помогать вамъ болѣе, чѣмъ слѣдуетъ, будьте покойны на этотъ счетъ.

— Ахъ, Боже мой, докторъ, неужели вы можете думать…. — но врачъ перебилъ его:

— Перестаньте, Ричлингъ! Вы и ваша жена люди не малодушные, я долженъ отдать вамъ хоть эту справедливость. Что касается ея, то я поражаюсь ея изумительною твердостью духа. Если только вы захотите это выполнить, вы оба и сможете, и съумѣете это сдѣлать, я не сомнѣваюсь.

— Докторъ, — сказалъ Ричлингъ, — вы, я знаю, лучшій изъ друзей… и желаете намъ добра, но, право, это невозможно. Развѣ вы не знаете, что Мери и я… что мы… мы любимъ другъ друга?

— Гм… — промычалъ докторъ и съ нескрываемымъ нетерпѣніемъ отвернулся отъ него. Ричлингъ закусилъ себѣ губу, но, все-таки, продолжалъ:

— Мы готовы перенести все на свѣтѣ, лишь бы переносить вмѣстѣ, и мы дали слово другъ другу дѣлить все вмѣстѣ — и счастье, и невзгоды жизни, все.

— Гм… гм… — былъ отвѣтъ, и докторъ закрылъ глаза.

— Да, мы такъ и сдѣлаемъ, — закончилъ Ричлингъ.

— Да, вѣдь, вы не можете этого сдѣлать! — крикнулъ докторъ, и такъ громко, что Нарцисъ привсталъ на своемъ винтовомъ стулѣ и изъ-за пюпитра взглянулъ на говорящихъ.

— Нѣтъ, разлука немыслима для насъ.

Докторъ вскочилъ на ноги и ударилъ кулакомъ по столу.

— Вы должны на это рѣшиться, говорю вамъ! Если вы такъ будете продолжать жить, какъ живете теперь, вы погибнете, вы умрете! Вы оба убьете себя, мистеръ Ричлингъ, — да, убьете! Неужели вы допустите, чтобы Мери погубила себя, чтобы она умерла, благодаря тому, что она готова идти до конца? — Онъ опять сѣлъ и нервно началъ перебирать и переставлять всѣ вещи на столѣ, перья, крышку на чернильницѣ и т. п.

Настало молчаніе, во время котораго цѣлый рядъ мыслей мгновенно пробѣжалъ въ головѣ Ричлинга. Онъ сидѣлъ, опустивъ глаза, и задумчиво смотрѣлъ на полъ. Одна картина смѣнялась другою въ его воображеніи: разлука… затѣмъ пустота кругомъ и внутри себя… и долгая, мучительная тоска… Одно соображеніе назойливо и нестерпимо какъ-то само все лѣзло впередъ: Ричлингъ ни на минуту не могъ забыть, что докторъ имѣлъ какое-то особенное право давать ему совѣты; онъ чувствовалъ, что надо было имѣть вѣскія и основательныя причины, чтобы отвергнуть ихъ, и не только въ настоящемъ, но и въ будущемъ. Въ первый разъ въ жизни онъ переживалъ всю истину словъ, произнесенныхъ когда-то этимъ же самымъ докторомъ Севьеромъ: «для человѣка быть въ долгу значитъ быть въ кабалѣ», и эта истина давила его теперь всею своею тяжестью. Было мгновеніе, когда все существо его было готово возстать противъ нея и сбросить ее съ себя, но стыдъ удержалъ его и онъ покорился своей участи. Наконецъ, онъ всталъ.

— Что же? — спросилъ врачъ.

— Позвольте мнѣ посовѣтоваться съ Мэри.

— Дѣлайте, какъ знаете, мистеръ Ричлингъ, — сухо возразилъ докторъ, но сейчасъ же прибавилъ: — да, посовѣтуйтесь съ ней, — и голосъ его звучалъ мягче и добрѣе.

Они оба направились къ выходу. Докторъ отворилъ дверь, и, прощаясь, Ричлингъ попытался выразить свою благодарность, а докторъ торопливо замялъ ее, дѣлая видъ, что не слышитъ.

Вслѣдъ за этимъ наплывъ въ конторѣ больныхъ и посланныхъ отъ нихъ привлекъ все вниманіе доктора. Около часа онъ былъ занятъ пріемомъ, затѣмъ остался одинъ и сѣлъ перелистывать какой-то памфлетъ. Въ конторѣ только и слышенъ былъ звукъ ножа, разрѣзывающаго листы книги, а докторъ тѣмъ временемъ повторялъ мысленно весь свой разговоръ съ Ричлингомъ. Послѣ ухода Ричлинга Нарцисъ еще не заговаривалъ съ докторомъ и послѣдній предчувствовалъ, что если наступившая въ конторѣ тишина не будетъ вскорѣ нарушена кѣмъ-нибудь постороннимъ, то бесѣды съ креоломъ ему не миновать. Роковая минута дѣйствительно вскорѣ наступила.

— Докторъ, — и Нарцисъ подошелъ къ нему, держа шляпу въ рукѣ, — я самъ не знаю, почему, но каждый разъ, какъ я вижу мистера Ричлинга, мнѣ приходитъ въ голову пословица: «кто рано встаетъ, тому Богъ подаетъ».

— Не понимаю, почему, — проворчалъ ему докторъ въ отвѣтъ.

— Можетъ быть, она и не совсѣмъ подходящая, но я еще неопытенъ въ этомъ дѣлѣ, я только недавно началъ изучать пословицы. Докторъ, я иду къ башмачнику, у меня вчера башмакъ лопнулъ. Я собирался…

— Хорошо, идите.

— Да, сэръ, а отъ башмачника я пройду…

Докторъ сердито взглянулъ на него изъ-за книги.

— Въ банкъ, да, сэръ, — договорилъ Нарцисъ и вышелъ.

---

Мэри, стоя у небольшой плиты, была занята приготовленіемъ ужина; услышавъ звукъ шаговъ Джона подъ окномъ, она радостно встрепенулась. Когда онъ вошелъ въ комнату, она, съ видомъ облегченія, подошла къ нему съ ложкой въ одной рукѣ и съ вилкой въ другой.

— Что же это ты такъ поздно сегодня? — сказала она, цѣлуя его.

— Я не могъ придти раньше. — Онъ опустился на стулъ около стола.

— Ты былъ занятъ?

— Нѣтъ, работы не было.

Мери подняла кострюлю съ плиты и быстро перенесла ее на столъ, обдувая свои пальцы.

— Все тѣхъ же щей, да пожиже влей, — сказала она, смѣясь и указывая ложкой на подогрѣтую пищу.

Ричлингъ улыбнулся и кивнулъ ей головою, затѣмъ легъ на столъ и закрылъ лицо руками. Въ этотъ день, въ первый разъ, по собственному желанію, онъ не торопился домой къ женѣ: причиной тому было предложеніе доктора. Цѣлый день онъ ходилъ и думалъ о немъ. Онъ не могъ не признать благоразумія этого предложенія, тѣмъ болѣе, что сила его практической мудрости успѣла проникнуть во всѣ самые затаенные уголки его сознанія. Но сердце отказывалось признавать его.

— Ничего, — весело сказала Мэри, садясь за столъ, — можетъ быть, завтра и подвернется что-нибудь, какъ ты думаешь?

— Не знаю, — отвѣчалъ Джонъ, выпрямляясь и встряхивая волосами. Онъ наполнилъ тарелку и, передавъ ее Мери, взялъ себѣ другую и началъ ѣсть.

— Ты былъ сегодня у доктора Севьера? — спросила Мэри съ осторожностью, замѣтивъ, что мужъ ея пересталъ ѣсть и задумался.

Онъ оттолкнулъ отъ себя тарелку и всталъ. Они встрѣтились посреди комнаты. Взявъ ее за обѣ руки, Джонъ остановился и молча посмотрѣлъ на нее. Какъ онъ ей скажетъ? и что она сдѣлаетъ? будетъ ли она плакать, горевать? бросится ли къ нему на шею и будетъ ли умолять отвергнуть предложеніе доктора? Ахъ, какъ хорошо, если бы она именно такъ и сдѣлала! — подумалъ онъ про себя. Докторъ Севьеръ, однако, казалось, былъ увѣренъ въ противномъ; онъ, повидимому, ожидалъ найти въ ней ту твердость, которая часто проявляется въ женѣ и матери въ такихъ случаяхъ и которую, можетъ быть, слѣдуетъ считать проявленіемъ наивысшей любви, но которая, въ то же время, является несомнѣннымъ выраженіемъ наивысшаго благоразумія. Какое рѣшеніе она приметъ? покинетъ она его или нѣтъ?

Онъ хотѣлъ принять свои руки, но Мэри не пускала ихъ и умоляющими глазами смотрѣла на него. Вопросъ замеръ у него на устахъ, тѣмъ болѣе, что онъ чувствовалъ, какъ малодушно, въ сущности, было его желаніе предоставить ей одной такое тяжелое рѣшеніе.

— Джонъ, — наконецъ, сказала Мери, — докторъ Севьеръ съ тобою говорилъ?

— Да.

— И онъ совѣтуетъ тебѣ отправить меня домой на время?

Джонъ даже вздрогнулъ.

— Почему ты знаешь?

— Я прочла это въ твоихъ глазахъ.

Говоря это, она освободила одну руку и положила ее на его голову.

— Что же, Мери… что ты скажешь?

Мэри не сводила глазъ съ него; она чуть слышнымъ голосомъ, какъ бы прося о пощадѣ, прошептала: «Онъ правъ», и, припавъ лицомъ къ его груди, залилась горькими слезами.

Позднѣе, въ тотъ же вечеръ, Мэри, сидя прижавшись къ мужу и крѣпко держа его за руку, призналась ему, что мысль эта приходила ей въ голову уже за полгода раньше.

— Почему же ты ничего не говорила? — спросилъ Джонъ.

— Эгоистическія желанія брали верхъ, — тихо возразила она.

Такимъ образомъ, два дня спустя, когда они оба вошли въ контору доктора, на лицѣ Ричлинга не было прежняго унынія: оба были полны новою надеждой, всегда почти сопровождающею новое рѣшеніе. Докторъ сѣлъ писать рекомендательное письмо къ пароходному агенту.

— Вы приняли благоразумное рѣшеніе, — сказалъ онъ, тяжело придавливая письмо пропускною бумагой. — Оно, конечно, для васъ рѣшеніе не легкое. Я знаю, это очень тяжело, но, вѣдь, разстояніе васъ не разлучитъ.

— Конечно, нѣтъ, — сказалъ Ричлингъ.

— Вамъ, можетъ быть, и не предстоитъ долгая разлука, — продолжалъ докторъ, — черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, ночемъ знать, вы можете опять съѣхаться и тогда уже на долгую совмѣстную и обезпеченную жизнь. Позднѣе, оглядываясь назадъ и вспоминая это время, вы будете гордиться вашею твердостью духа, вашимъ благоразуміемъ, тѣмъ болѣе, что… — Докторъ остановился, вложилъ письмо въ конвертъ и, держа его въ рукѣ, повернулся къ нимъ.

Они встали. Добрая и рѣдкая улыбка доктора, извѣстная однимъ только больнымъ его, промелькнула на его лицѣ, когда онъ договорилъ:

— Тѣмъ болѣе, что отъ этого зависитъ не только счастье васъ обоихъ, но и будущее… всѣхъ васъ троихъ…

Мэри вспыхнула при этихъ словахъ и отвернулась. Наступило долгое и многозначительное молчаніе: никто изъ нихъ не хотѣлъ произнести прощальнаго слова.

— Если бы врачъ могъ всегда располагать своимъ временемъ по желанію, — наконецъ, проговорилъ докторъ, — то я бы могъ напередъ обѣщать быть на пристани при вашемъ отъѣздѣ, но мнѣ могутъ помѣшать, и я лучше прощусь съ вами здѣсь.

— Прощайте, докторъ, --сказала Мэри и затѣмъ робкимъ и неровнымъ голосомъ она добавила: — поручаю вамъ Джона, — и взглянула своими кроткими голубыми глазами на доктора.

— Прощайте! — сказалъ онъ.

Строгая, высокая фигура наклонилась къ ней, и Мэри, поднявъ голову, протянула ему свои губки на прощанье и онъ поцѣловалъ ее. Такъ они разстались.

Съ мистрисъ Райле прощанье сопровождалось искреннимъ обмѣномъ добрыхъ пожеланій и увѣреній, причемъ ирландка даже слегка прослезилась.

На пароходной пристани никто ихъ не провожалъ. Оба молча обнялись въ послѣдній разъ и долго еще махали другъ другу на прощанье, отъ горя и отъ слезъ не видя уже ничего передъ собою. Кто можетъ, прощаясь, сказать напередъ, что прощается не навсегда?

---

Ричлингъ зашелъ послѣ этого къ доктору, чтобы переговорить съ нимъ насчетъ своего дальнѣйшаго образа дѣйствій и условій жизни. Но когда врачъ предложилъ ему деньги, онъ отвелъ его руку въ сторону и сказалъ:

— Нѣтъ, докторъ, прошу васъ, только не этимъ способомъ. Я хочу васъ просить вотъ о чемъ: позвольте мнѣ по утрамъ приходить въ вашъ домъ и получать здѣсь то количество пищи, которое дастъ мнѣ возможность прожить день, и такъ я проживу до тѣхъ поръ, пока не найду себѣ работы.

— Хорошо; какъ хотите, — отвѣчалъ докторъ.

Они такъ и устроились. Къ обѣду Ричлингъ не приходилъ, но почти каждое утро они встрѣчались у двери столовой въ то время, какъ докторъ входилъ въ нее, а Ричлингъ уходилъ, рано и торопливо съѣдая свое дневное пропитаніе.

— Ну, что? ничего нѣтъ еще въ виду?

— Нѣтъ еще.

Разговоръ ихъ обыкновенно дальше и не шелъ, развѣ только въ тѣхъ случаяхъ, когда получались письма отъ Мэри. Такъ прошелъ ноябрь.

---

Наконецъ, разъ вечеромъ, когда пріемъ въ конторѣ уже кончался, докторъ услыхалъ шумъ легкихъ шаговъ, бѣгущихъ по лѣстницѣ черезъ три ступени заразъ, и Ричлиніъ, весь запыхавшись и съ радостнымъ лицомъ, влетѣлъ къ нему.

— Докторъ, наконецъ!… наконецъ!…

— Наконецъ, что?

— Я нашелъ себѣ мѣсто! право, нашелъ! Одно только слово, одну строчку отъ васъ и — мѣсто мое! Мѣсто хорошее, докторъ, и такое, которое я могу смѣло взять. Какъ разъ по мнѣ! вполнѣ соотвѣтствуетъ моимъ способностямъ!

И Ричлингъ разсмѣялся такъ, что раскашлялся.

— Напишите, докторъ, одну строчку обо мнѣ, пожалуйста!

XXVI.

Поворотъ.

Давно не испытывалъ докторъ Севьеръ такой радости, какъ въ ту минуту, когда Ричлингъ, почти обезумѣвъ отъ счастья, вбѣжалъ въ его контору съ извѣстіемъ, что нашелъ себѣ работу. Нарцисъ тоже обрадовался. Соскочивъ съ своего стула, онъ подошелъ поближе къ говорящимъ, стараясь улыбкой выразить имъ свое участіе, но не смѣя вмѣшаться въ ихъ разговоръ. Ричлингъ поздоровался съ нимъ, съ сіяющимъ лицомъ кивнувъ ему головою, креолъ отвѣчалъ мановеніемъ руки. Но, съ другой стороны, въ манерѣ доктора чувствовалась какая-то сдержанность, которая подѣйствовала охлаждающимъ образомъ на Ричлинга, и онъ уже безъ прежней живости продолжалъ разговоръ:

— Знаете ли вы нѣкоего Рейзена?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ докторъ.

— А онъ, между тѣмъ, говоритъ, что знаетъ васъ.

— Это легко можетъ быть.

— Онъ говоритъ, что вы лечили его жену и пріѣхали къ ней однажды ночью, когда она опасно заболѣла…

— Какъ фамилія его?

— Рейзенъ.

Докторъ сталъ припоминать.

— Да, вспомнилъ. Не живетъ ли онъ по близости къ рѣкѣ, гдѣ хлопчато-бумажные прессы?

— Да, именно тамъ, въ Талія-стритѣ. Онъ говоритъ…

— Не ему ли принадлежитъ большая тамошняя хлѣбопекарня? — перебилъ докторъ.

— Какже, пекарня «Звѣзды», — снова оживляясь, подхватилъ Ричлингъ. — Онъ говоритъ, что знаетъ васъ, и если получить отъ васъ хоть одно слово рекомендаціи обо мнѣ, онъ поручитъ мнѣ веденіе своихъ счетныхъ книгъ и согласенъ взять меня сначала хоть на испытаніе. Больше мнѣ ничего и не нужно, докторъ. Я за результаты испытанія не боюсь.

— Ричлингъ, — сказалъ докторъ, медленно растягивая слова и размахивая бумажнымъ ножомъ въ видѣ аргумента, — гдѣ тѣ письма, которыя я вамъ совѣтовалъ достать, помните?

Молодой человѣкъ замеръ на мѣстѣ и, глубоко вдохнувъ въ себя воздухъ, устремилъ растерянно глаза свои на доктора.

Въ глубинѣ души, — и докторъ это видѣлъ, — ему показался такой вопросъ верхомъ жестокости и непонятнаго для него равнодушія.

Докторъ опять махнулъ ножомъ.

— Вы должны признать, какъ фактъ, что я васъ, въ сущности, не знаю.

Ричлингъ открылъ даже ротъ отъ удивленія и въ глазахъ его блеснулъ недобрый огонь. Но врачъ продолжалъ:

— Я васъ глубоко уважаю, я въ васъ вѣрю. Я готовъ вполнѣ вѣрить вамъ, Ричлингъ, — при этихъ словахъ Ричлингъ невольно вспомнилъ, какое довѣріе оказалъ ему говорящій, и смягчился, — но что касается рекомендаціи, вѣдь, это почти то же, что выступать свидѣтелемъ на судѣ, и я не могу по совѣсти сказать, чтобъ я васъ зналъ.

Лицо Ричлинга радостно просвѣтлѣло; онъ схватилъ руку доктора.

— Вотъ это только и нужно! вотъ именно это, сэръ! Напишите то, что вы сейчасъ сказали.

Докторъ задумался. Ричлингъ сидѣлъ непорижно и смотрѣлъ на него, не спуская съ него глазъ. Врачъ повернулся къ столу и написалъ.

На слѣдующій день Ричлингъ уже не явился къ утреннему завтраку, а нѣсколько дней спустя докторъ получилъ съ почты письмо слѣдующаго содержанія:

"Новый-Орлеанъ, 2 декабря 1857 г.

"Многоуважаемый докторъ, я получилъ мѣсто счетовода у Рейзена. Наконецъ-то, и я зарабатываю свое пропитаніе. Работа эта мнѣ нравится. Мысль о хлѣбѣ, такъ долго служившая источникомъ страданій для меня, теперь стала лучшею и самою пріятною для меня мыслью. Новое мѣсто я не только получилъ, но думаю, что оно и останется за иною. Во мнѣ проявляется совершенно новая способность отдаваться цѣликомъ работѣ, какъ бы олицетворяя ее собою. Тогда работа перестаетъ быть навязаннымъ бременемъ и дѣлается миссіей. Благодаря тому, что я имѣю дѣло съ такимъ чистымъ продуктомъ, какъ хлѣбъ, мнѣ, вѣроятно, легче представить себѣ все это въ такомъ видѣ, но трудъ все тотъ же, если имѣешь дѣло и со свининой, съ чеснокомъ, съ тряпками, съ чѣмъ бы то ни было.

"Годъ тому назадъ, самъ того не подозрѣвая, я держался правила дѣлать въ жизни только то, что мнѣ нравится, а теперь я понялъ, что надо любить то дѣло, за которое берешься. Я понялъ, наконецъ, что человѣкъ работающій долженъ давать своимъ трудомъ больше, чѣмъ онъ самъ стоитъ, и благодарю Бога за испытанія, чрезъ которыя я прошелъ за эти полтора года. Къ великому моему счастью, я не попалъ въ руки глупыхъ благодѣтелей, хотя, повѣрите ли, въ моемъ малодушіи я иногда и желалъ этого. Я узналъ жизнь, и только такая школа и могла научить меня.

"Прибавлю еще: черезъ эту школу я постигъ, что такое бѣдность. Я теперь понимаю и чувства, и искушенія, и всѣ невзгоды, и ошибки бѣдняка и знаю, какъ страшно могутъ богатые, въ силу своего непониманія, ошибаться относительно ихъ, и знаю тоже, въ чемъ должна состоять истинная помощь. Мое назначеніе въ жизни стало совершенно яснымъ для меня. Прежде и на дѣлѣ, и по чувству я принадлежалъ къ богатымъ, а теперь я научился понимать бѣдняка и съумѣю быть ему братомъ. Не думайте, пожалуйста, чтобъ я увлекался и надѣлалъ глупостей. Я, конечно, не могу забыть, что и богатые мнѣ братья по человѣчеству, я только говорю, что буду жить и для тѣхъ. Богъ, въ премудрости Своей… впрочемъ, такъ ли это?… въ нашей слѣпотѣ и ограниченности, можемъ мы мы, жалкіе смертные, даже восхвалять премудрость Божію? Сегодня намъ кажется, что она заключается какъ разъ въ томъ, что завтра намъ придется признать лишь слѣпымъ и безумнымъ нашимъ желаніемъ.

"Однако, я замѣчаю, докторъ, что все письмо мое обращено не къ вамъ, а къ себѣ самому; давно пора окончить его. Мэри здорова и сердечно кланяется вамъ.

Преданный вамъ
Джонъ Ричлингъ".

«О Мэри говоритъ-то онъ очень мало», — сказалъ про себя докторъ.

Впрочемъ, письмо ему понравилось и онъ вложилъ его въ боковой карманъ своего платья. Вечеромъ, сидя у камина, онъ вынулъ его и перечелъ.

«Вѣдь, вотъ… онъ говоритъ такъ, какъ будто завладѣлъ, по меньшей мѣрѣ, неприступнымъ замкомъ, — разсуждалъ онъ, задумчиво глядя въ огонь. — Счетоводомъ у булочника! — пробормоталъ онъ, медленно складывая письмо. Его даже какъ будто раздражало то, что Ричлингъ можетъ чувствовать себя счастливымъ въ такомъ положеніи. — Впрочемъ, это понятно, — припомнилъ онъ вдругъ, — онъ радуется не будущему, а тому, отъ чего онъ избавился въ прошломъ».

Такъ прошло двѣ недѣли. Разъ поздно вечеромъ, когда докторъ уже собирался спать, слуга-негръ подалъ ему карточку. На ней была написана фамилія человѣка такъ же извѣстнаго всему Новому-Орлеану, какъ колокольня церкви св. Патрика или стоящая на площади статуя Джаксона.

Докторъ перевернулъ карточку и на минуту задумался, глядя на слугу, затѣмъ велѣлъ просить. Посѣтитель вошелъ. Это былъ человѣкъ стройный, съ темными волосами уже съ просѣдью, съ правильными и красивыми чертами лица. Лицо это казалось старѣе, чѣмъ оно въ дѣйствительности было. При первомъ взглядѣ чувствовалось въ этомъ человѣкѣ присутствіе громадной энергіи и большой сдержанности и невольно получалось ощущеніе какъ бы близости какого-то страшнаго орудія, ежеминутно готоваго къ дѣйствію. Платье на немъ сидѣло хорошо и плотно, только одни длинные и сѣдые усы свободно развѣвались на немъ. Люди, знавшіе его, разсказываютъ о немъ, что тамъ, гдѣ нужно было, рука его дѣйствовала съ быстротой, сокрушительностью и безпощадностью молніи, но онъ никогда не прибѣгалъ къ ней безъ нужды и она иногда годами бездѣйствовала.

Докторъ поднялся съ кресла во весь свой длинный ростъ и поклонился ему съ замѣтною серьезностью въ лицѣ.

— Здравствуйте, сэръ, — сказалъ онъ и, въ то же время, недоумѣвалъ про себя, что бы могло вызвать появленіе извѣстнаго сыщика Смита Изарда въ его конторѣ. Не за медицинскимъ совѣтомъ, конечно, онъ пришелъ, — докторъ это понималъ; но чѣмъ объяснить тотъ странный фактъ, что, при его появленіи, въ головѣ доктора немедленно представилась фигура другаго человѣка, ничего общаго съ этимъ не имѣвшаго?

Сыщикъ отвѣтилъ на поклонъ врача и оба сѣли. Затѣмъ, попросивъ позволенія у доктора задать ему нѣсколько конфиденціальныхъ вопросовъ по своей должности, онъ вынулъ изъ боковаго кармана футляръ съ дагерротипомъ, нажалъ его пружину и открытымъ подалъ его доктору. Его манеры при этомъ отличались полнѣйшею благовоспитанностью, хотя носили отпечатокъ нѣкоторой старомодности. Докторъ, видимо, неохотно взялъ футляръ: въ немъ былъ портретъ очень молодаго еще юноши.

— Говорятъ, — замѣтилъ сыщикъ, — что онъ теперь на видъ уже старше.

— Да, дѣйствительно, — сказалъ докторъ.

— Вы знаете его настоящую фамилію? — спросилъ сыщикъ.

— Нѣтъ.

— Подъ какимъ же именемъ вы его знаете?

— Джонъ Ричлингъ.

— Не онъ ли былъ приговоренъ прошлымъ лѣтомъ судьей Мюнро за самоуправство къ тюремному заключенію?

— Да, онъ самый. Я выручилъ его изъ тюрьмы на другой же день. Его не слѣдовало и засаживать, онъ ничѣмъ не вызвалъ такого приговора.

Къ удивленію доктора, сыщикъ послѣ этихъ словъ всталъ и собрался идти.

— Премного вамъ обязанъ, докторъ.

— Вотъ все, о чемъ вы хотѣли спросить меня?

— Да, сэръ.

— Мистеръ Изардъ, позвольте васъ спросить, кто этотъ молодой человѣкъ и какой проступокъ онъ совершилъ?

— Я не знаю этого, сэръ. Я получилъ письмо отъ адвоката, живущаго въ Кентуки, который сообщаетъ мнѣ, въ качествѣ представителя обѣихъ сестеръ этого молодаго человѣка, то-есть, лучше сказать, его сводныхъ сестеръ, что его родители оба недавно умерли, почти одновременно, въ теченіе трехъ дней.

— Какъ фамилія родителей?

— Онъ не пишетъ. Прислалъ онъ мнѣ этотъ дагерротипъ съ предписаніемъ отыскать, если возможно, этого молодаго человѣка, прибавляя, что, по всѣмъ вѣроятіямъ, онъ находится теперь въ Новомъ-Орлеанѣ. Онъ поручилъ мнѣ сообщить ему эти извѣстія, въ случаѣ если я найду его, и предложить ему вернуться домой. Но если молодой человѣкъ за это время былъ замѣшанъ въ какихъ-нибудь исторіяхъ, могущихъ непріятно отразиться на репутаціи семьи, какъ, напримѣръ, заключеніе въ тюрьму или что-нибудь подобное, въ такомъ случаѣ я долженъ просто промолчать и ни ему, и никому другому обо всемъ этомъ ничего не говорить.

— Но развѣ не кажется вамъ страннымъ, что семья выбираетъ для этого дѣла такой путь и поручаетъ его сыщику?

— Право, не знаю, — возразилъ мистеръ Изардъ. — Мы такъ приглядѣлись ко всему необыкновенному; а въ этомъ даже я не вижу ничего страннаго. Это — самая обыкновенная вещь. Вѣроятно, адвокатъ зналъ, что если онъ поручитъ дѣло мнѣ, то все сдѣлается безъ громкихъ разговоровъ и безъ всякихъ непріятныхъ послѣдствій. Нѣкоторые люди, вы знаете, терпѣть не могутъ, когда они дѣлаются предметомъ разныхъ толковъ. Портрета этого никто не видѣлъ, кромѣ васъ и одного полицейскаго, который, увидѣвъ его, сейчасъ призналъ въ немъ «того самаго молодаго человѣка, котораго докторъ Севьеръ освободилъ изъ городской тюрьмы въ сентябрѣ прошлаго года». Больше портрета уже никто не увидитъ.

— Развѣ вы не намѣрены повидаться съ Ричлингомъ? — спросилъ докторъ, провожая сыщика до двери.

— Я думаю, что это безполезно, — сказалъ сыщикъ, — въ виду того, что онъ, все-таки, сидѣлъ въ тюрьмѣ. Я напишу адвокату, объясню, въ чемъ дѣло, и подожду дальнѣйшихъ инструкцій.

— Новы знаете, какъ ничтожна была вина, навлекшая на него всю эту бѣду?

— Да, полицейскій, узнавшій его, разсказалъ мнѣ все какъ было. Я долженъ признаться, что онъ ничѣмъ и не заслуживалъ наказанія и я, конечно, все это разъясню какъ слѣдуетъ. Но мнѣ кажется, повторяю вамъ, что все это ни къ чему не приведетъ, — семья отвернется отъ него.

— Вѣроятно, — замѣтилъ докторъ.

— Прощайте, докторъ, — сказалъ Изардъ. — Надѣюсь, что я вамъ не причинилъ никакихъ непріятностей своимъ посѣщеніемъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ докторъ.

Но, въ сущности, непріятность онъ, конечно, причинилъ и докторъ не успѣлъ еще освободиться отъ этого чувства, какъ Нарцисъ нѣсколько дней спустя невольно еще обострилъ его, сказавъ ему:

— Докторъ, человѣкъ по имени Рейзенъ заходилъ къ вамъ; онъ желалъ переговорить съ вами насчетъ мистера Ричлинга.

Докторъ быстро взглянулъ на креола, который продолжалъ:

— Мистеръ Ричлингъ, кажется, занимаетъ у него должность, и мнѣ показалось, что тотъ очень имъ доволенъ.

— Такъ чего же онъ приходилъ ко мнѣ говорить о немъ? — спросилъ докторъ такимъ рѣзкимъ голосомъ, что Нарцисъ съежился, отвѣчая:

— Право, не могу знать. Не знаю, какъ вы, докторъ, но я замѣтилъ одну вещь: люди всегда принимаютъ особенное участіе въ человѣкѣ, когда счастье начинаетъ ему улыбаться. Я самъ это дѣлаю; не могу удержаться, да и только. — Закончивъ смѣлую рѣчь, креолъ направился къ своему пюпитру.

Докторъ былъ далеко не спокоенъ. Помолчавъ немного, онъ опять обратился къ Нарцису:

— Сказалъ ли онъ, уходя, что вернется?

Вмѣсто отвѣта, раздался стукъ у дверей и громадный, широкоплечій нѣмецъ, съ круглымъ лицомъ, робко вошелъ въ комнату. Докторъ тотчасъ узналъ Рейзена, который снялъ свою шляпу и очень почтительно раскланялся.

— Докторъ, — сказалъ онъ протяжно и негромко, — мнѣ пришла въ голову счастливая мысль зайти къ вамъ на минутку, чтобы обмѣняться словечкомъ по поводу того молодаго джентльмена, котораго вы мнѣ рекомендовали.

— Я вовсе не рекомендовалъ его вамъ, сэръ. Кажется, я достаточно ясно далъ вамъ понять въ своемъ письмѣ, что я не чувствовалъ себя въ правѣ рекомендовать его.

— Это совершенная истина, докторъ, самая святая истина. И, все-таки, мнѣ пришла счастливая мысль въ голову зайти къ вамъ на минутку, чтобы обмѣняться словечкомъ… да, докторъ… словечкомъ о мистерѣ… — Онъ запнулся, стараясь припомнить имя и наклонивъ на бокъ свою большую голову.

— Ричлингъ, — нетерпѣливо подсказалъ докторъ.

— Да, сэръ, именно… о мистерѣ Ричлингѣ. Я иногда забываю фамиліи. Мнѣ пришла въ голову счастливая мысль зайти къ вамъ на минутку, чтобы обмѣняться словечкомъ о мистерѣ Ричлингѣ и сказать вамъ про него то, чего вы, можетъ быть, до сихъ поръ и не слыхали.

— Ну? — подхватилъ докторъ, не скрывая своего презрительнаго отношенія къ собесѣднику, — ну, мистеръ Рейзенъ, извольте же высказаться, наконецъ: для меня время дорого.

Нѣмецъ улыбнулся въ отвѣтъ и согласился съ докторомъ, сдѣлавъ глупый утвердительный жестъ.

— Да, оно дѣйствительно дорого. Но, все-таки, мнѣ пришла счастливая мысль въ голову зайти къ вамъ на минутку и сказать вамъ, что не прошло и недѣли съ тѣхъ поръ, какъ мистеръ Ричлингъ у меня въ домѣ, какъ я узналъ о немъ нѣчто такое, что заставило бы васъ, если бы вы только знали объ этомъ раньше, написать мнѣ письмо совсѣмъ, совсѣмъ иное.

При этихъ словахъ нѣмца досада доктора Севьера перешла въ ужасъ. Онъ молча ждалъ разгадки отъ Рейзена, сердясь уже въ душѣ на Ричлинга, хотя на его лицѣ ничего не было замѣтно, кромѣ холоднаго нерасположенія къ булочнику.

— Я сохранилъ копію съ моего письма, мистеръ Рейзенъ, и въ немъ нѣтъ ни одного слова, которое бы могло ввести васъ въ заблужденіе, сэръ.

— Конечно, докторъ, — отвѣчалъ булочникъ, привѣтливо улыбаясь въ отвѣтъ, — я не могу жаловаться на слова вашего письма. Вы такъ добросовѣстно отнеслись къ этому дѣлу. Однако, и могу вамъ сообщить нѣчто такое, что заставило бы васъ иначе написать его, если бы вы только раньше знали объ этомъ.

— Такъ почему же вы, сэръ, не говорите, въ чемъ дѣло?

Рейзенъ блаженно улыбнулся.

— Вотъ я объ этомъ какъ разъ и хочу поговорить съ вами. Мнѣ пришла въ голову счастливая мысль зайти къ вамъ на минутку и сказать вамъ, докторъ, что мастеръ Ричлингъ не успѣлъ и недѣли провести у меня въ домѣ, какъ я уже зналъ… и понялъ, что онъ… истинное сокровище!

Докторъ почти привскочилъ со стула; вся кровь бросилась ему въ лицо и онъ чуть не крикнулъ на нѣмца:

— Да вы съ ума сошли, что ли? Что это за чепуха? Развѣ можно такъ пугать человѣка?

При видѣ широко улыбающейся физіономіи булочника докторъ сдѣлался чернѣе тучи.

— Надѣюсь, докторъ, что вы меня извините. Мнѣ такъ и казалось, что вамъ пріятно будетъ слышать объ этомъ. И мистрисъ Рейзенъ мнѣ тоже сказала: «Рейзенъ, пойди, зайди къ нему и скажи». Я такъ и думалъ, что вамъ пріятно будетъ узнать, что, благодаря вамъ, у меня такой дѣловой человѣкъ, какого и не бывало никогда. И такъ, если онъ честенъ, то онъ истинное сокровище! Докторъ, прощайте!

Нѣмецъ, продолжая улыбаться, вышелъ.

XXVII.

Мечты.

Съ началомъ новаго 1858 года вступилъ въ свои обычныя права и зимній сезонъ, который обыкновенно проносился передъ безучастными и строгими глазами доктора Севьера въ видѣ блестящей вереницы веселыхъ и нарядныхъ бабочекъ и мотыльковъ, оставляя его совершенно равнодушнымъ къ наслажденіямъ. Но къ нынѣшнему зимнему сезону ему уже нельзя было сохранить прежнее безучастное отношеніе, хотя бы съ внѣшней стороны, такъ какъ къ нему въ домъ, по его же приглашенію, пріѣхали на это время двѣ молодыя двоюродныя сестры изъ Чарльстона съ тою неутомимою жаждой къ увеселеніямъ, которая только увеличивается по мѣрѣ ея удовлетворенія. Онъ пригласилъ ихъ къ себѣ, желая дать имъ возможность окунуться въ этотъ міръ веселья, котораго онѣ были лишены дома, и самъ вслѣдъ за ними долженъ былъ принять участіе въ его блескѣ и вихрѣ. Онъ вздохнулъ отъ облегченія, когда прошла масляница и наступилъ постъ.

Однажды, идя по улицѣ, кто-то схватилъ его за локоть и скромно задержалъ. Докторъ обернулся.

— Ахъ, это вы, Рейзенъ? А какъ здоровье Ричлинга?

— Такъ себѣ. Онъ не крѣпокъ, а работаетъ, какъ паровая машина.

— Я давно не видалъ его, — сказалъ докторъ.

Замѣтивъ, однако, что Рейзенъ открылъ ротъ, чтобы пуститься въ свои безконечныя объясненія, онъ двинулся впередъ, но булочникъ остановилъ его:

— Не нужно ли передать что-нибудь отъ васъ мистеру Ричлингу, докторъ?

— Да, да, передайте ему, что я его жду къ себѣ: пускай зайдетъ ко мнѣ какъ-нибудь вечеромъ на часокъ, и не въ контору, а ко мнѣ въ библіотеку.

Нѣмецъ поднялъ руки отъ восторга.

— Вотъ, вотъ, оно-то самое и есть. Мистеръ Ричлингъ часто говаривалъ: «Какъ хотѣлось бы мнѣ, чтобы онъ меня позвалъ къ себѣ». А я ему въ отвѣтъ: «Погодите, мистеръ Ричлингъ, вотъ увидите, что будетъ, какъ встрѣчусь съ нимъ». Ну, вотъ, развѣ и не вышло именно такъ, какъ я говорилъ? — Нѣмецъ сіялъ.

— Скажите ему придти, — повторилъ докторъ и пошелъ дальше. — «Всякій дуракъ все же не совсѣмъ дуракъ», — размышлялъ докторъ на ходу. И дѣйствительно, оба друга изъ деликатности долго избѣгали одинъ другаго, боясь, какъ бы не напомнить своимъ появленіемъ хотя бы тѣнь какого-нибудь обязательства, основаннаго на прошломъ. Требовалось вмѣшательство дурака, чтобы свести ихъ опять вмѣстѣ.

— Ричлингъ, очень радъ васъ видѣть! — и докторъ Севьеръ, приподнявшись съ этими словами съ мягкаго и удобнаго кресла, на которомъ онъ сидѣлъ, развалившись, около стола въ своей роскошной библіотекѣ, крѣпко пожалъ руку Ричлинга и подвинулъ къ нему другое беззвучно двигающееся кресло. На столѣ стояла лампа съ темнымъ абажуромъ, которая частью освѣщала, частью скрывала богатое убранство комнаты съ ея безчисленными полками и рядами книгъ. Свѣтъ отъ нея упалъ прямо на сіяющее отъ радости лицо молодаго посѣтителя и при первомъ же взглядѣ врачъ замѣтилъ, какъ Ричлингъ за зиму поблѣднѣлъ и похудѣлъ. Не говоря ни слова, онъ опять всталъ и, подойдя къ окну, закрылъ его, несмотря на теплый апрѣльскій ароматъ, врывавшійся снаружи къ нимъ въ комнату.

— Давно ли имѣете извѣстія отъ вашей жены? — спросилъ онъ, снова садясь.

— Вчера, — отвѣтилъ Ричлингъ. — Да, благодарю васъ, она совсѣмъ здорова и была здорова все время съ тѣхъ поръ, какъ уѣхала отъ насъ. Въ каждомъ письмѣ она вспоминаетъ васъ.

— Гм… — возразилъ докторъ. Онъ задумчиво уставился на каминъ и спросилъ: — А какъ переносите вы разлуку?

— Нельзя сказать, чтобы геройски, — усмѣхнулся Ричлингъ. — Я чувствую, какому испытанію подвергается мое терпѣніе.

— Единственное противоядіе въ такихъ случаяхъ — работа, — вставилъ докторъ, не сводя глазъ съ камина.

— Да, вы правы: я такъ и дѣлаю, — отвѣтилъ Ричлингъ. — Пока работа не даетъ вамъ задумываться, жизнь еще сносна, но въ свободныя минуты…

— Бываетъ очень тяжело, — докончилъ докторъ.

— Вотъ она — дисциплина жизни, — задумчиво проговорилъ Ричлингъ.

— Думаете ли вы, что человѣкъ чрезъ нее чему-нибудь научается? — спросилъ врачъ, медленно поворачивая свои глаза къ собесѣднику.

— Да, навѣрное, многому, — возразилъ Ричлингъ. — Я, напримѣръ, научаюсь постепенно смотрѣть на разлуку не какъ на окончательный разрывъ, и думаю теперь, что тотъ, кто неспособенъ вынести разлуку съ любимымъ человѣкомъ, тотъ не имѣетъ еще права на счастье, которое даетъ совмѣстная жизнь. Мнѣ кажется, что вы именно этого и желали бы для меня.

— Да, Ричлингъ, — подержалъ его докторъ, — если бы такое отношеніе къ жизни могло сдѣлаться достояніемъ многихъ, то не было бы столько преждевременныхъ и скороспѣлыхъ браковъ. Не скрою отъ васъ: я глубоко вѣрю въ бракъ по любви, но я порицаю и нахожу глупымъ то упорство, которое часто вносится въ это серьезное дѣло людьми, увлеченными своимъ чувствомъ. Что значитъ это часто смѣшиваемое съ стойкостью слѣпое, глупое упорство, не признающее никакихъ преградъ передъ собою? Оно разлетается въ прахъ передъ неумолимою смертью, которая можетъ черезъ какіе-нибудь шесть мѣсяцевъ разлучить васъ на вѣки, къ тому же, и смерть можетъ быть прямымъ результатомъ вашей поспѣшности! Куда дѣваются тогда и упорство, и сила страсти и воли? — и, говоря это, докторъ вытянулся во весь ростъ, откинувъ голову назадъ на спинку кресла.

— Да, я избѣгнулъ большой опасности, — тихо проговорилъ Ричлингъ.

— Я не былъ такъ счастливъ, какъ вы, — продолжалъ докторъ, серьезно и печально глядя на своего молодаго друга. — Ричлингъ, я похоронилъ мою Алису ровно черезъ семь мѣсяцевъ послѣ нашей свадьбы и для меня нѣтъ сомнѣнія, что болѣзнь произошла отъ поспѣшности, съ которой мы повели все дѣло. Я былъ увѣренъ, что не переживу ея, а вотъ уже пятнадцатый годъ какъ живу, и долженъ тянуть жизнь.

— По-моему, такое горе должно было подорвать ваши силы на всю жизнь, — замѣтилъ Ричлингъ.

— А, между тѣмъ, оно-то и послужило для меня закаломъ! Правда, съ того дня молодость покинула меня, но, въ то же время, мнѣ кажется, какъ будто я уже и не старѣлъ, а сразу перешелъ въ полную зрѣлость. Я покорился неизбѣжности и понялъ, что возставать и роптать на нее можетъ только капризный ребенокъ, а не сознательно живущій человѣкъ,

— Вы правы, — согласился Ричлингъ съ видомъ человѣка, сознающаго свою виновность, и оба, замолчавъ, задумались.

Долго еще бесѣдовали друзья, утѣшая и подкрѣпляя другъ друга, переходя иногда и на другіе предметы, но чаще всего возвращаясь къ тому вопросу, который ближе всего и больше всего занималъ ихъ душу и мысли. Ричлингъ, со всѣмъ эгоизмомъ любви, забывалъ, утѣшая себя мечтами о будущемъ, сколько уколовъ онъ могъ невольно причинить своему другу, потерявшему эту мечту навсегда. Но докторъ, не показывая вида, продолжалъ спокойно и участливо слушать его. Когда, наконецъ, Ричлингъ, со всѣмъ пыломъ молодости отдаваясь упоенію сладкихъ мечтаній объ ожидающемъ его счастьи въ будущемъ, закрылъ лицо обѣими руками и умолкъ отъ избытка наполняющаго его чувства, докторъ сказалъ, глядя на него пристально:

— Ричлингъ, вы узнаете жизнь путемъ чрезвычайно тяжелаго опыта, но страданія часто служатъ крѣпкимъ основаніемъ для успѣха въ жизни. Отъ васъ зависитъ съумѣть извлечь изъ нихъ надлежащую пользу. Только для этого нужно научиться управлять собою съ тою твердостью, терпѣніемъ и спокойствіемъ, съ вакнии правятъ опасными и горячими лошадьми, ни на минуту не отдавая вожжей, пока не проѣхали послѣднія ворота.

Ричлингъ, весело кивнувъ ему головой, отвѣтилъ:

— Я увѣренъ, что мнѣ удастся это сдѣлать. Я глубоко убѣжденъ, что всѣ испытанія, чрезъ которыя Мэри и мнѣ пришлось пройти, были только необходимымъ подготовленіемъ… Впрочемъ, для нея гораздо менѣе необходимымъ, чѣмъ для меня…

— Да, — подтвердилъ, докторъ, и Ричлингъ продолжалъ, радостно улыбаясь:

— Подготовленіемъ для долгой и полезной жизни, и для такой жизни именно, которую бы мы съумѣли всецѣло отдать на разумную и дѣйствительную помощь нуждающимся въ ней. Я въ этомъ убѣжденъ потому, что иначе… — и Ричлингъ при этомъ на минуту задумчиво остановился, — я не понимаю смысла страданій и не вижу, для чего ихъ надо было переживать.

— А что, если вы ихъ смысла, дѣйствительно, и не понимаете? — вставилъ докторъ, холодно и сумрачно глядя передъ собою.

— Этого не можетъ быть, — съ увѣренною улыбкой возразилъ Ричлингъ, — каждый изъ насъ хочетъ и старается понять.

— Да, хочетъ… — отвѣтилъ докторъ, — но…

Онъ не докончилъ и замолчалъ. Вдругъ онъ сказалъ:

— Ричлингъ! — молодой человѣкъ порялъ голову вопросительно. — Будье осторожнѣе относительно своего здоровья… берегите себя.

Ричлингъ отвѣчалъ ему на это тѣмъ, чѣмъ отвѣчаетъ обыкновенно молодость, — улыбкой, и всталъ, чтобы проститься.

XXVIII.

Счастливыя событія.

Мистрисъ Райле, простившись съ Ричлингами, безъ труда нашла себѣ квартирантку на ихъ мѣсто, хотя увѣряла, что ежедневно чувствовала ихъ отсутствіе болѣе, чѣмъ могла бы выразить словами. Новая квартирантка была худая, желтая, изсохшая шестидесятилѣтняя швея, аккуратно платившая деньги за квартиру, но, судя по тому, что говорила о ней ирландка мистеру Ристофало, это, была «незавидная компанія для нея, привыкшей уже къ обществу, такъ сказать, перваго сорта».

Ристофало заходилъ къ ней часто. Онъ былъ человѣкъ не многорѣчивый, да и направленіе его мыслей не способствовало веденію длинныхъ разговоровъ, но вся жизнь его, съ самаго дѣтства была полна приключеній всюду и постоянно. На сушѣ и на водѣ, безпрерывною цѣпью слѣдовавшихъ одно за другимъ. Такимъ образомъ, лучше и легче всего было для него услаждать свою собесѣдницу страшными и трогательными разсказами о самомъ себѣ и о приключеніяхъ и опасностяхъ, которымъ онъ подвергался. Говорилъ онъ о себѣ безъ хвастовства, часто даже съ умилительною скромностью, и не разъ вызывалъ слезу состраданія въ своей слушательницѣ.

— И когда подумаешь, что вы всего этого могли бы избѣгнуть! — сочувственно вставляла она. А на вопросъ: «какъ?» — она молча утирала глаза.

Бывали тоже случаи, когда разсказы Ристофало вызывали со стороны ирландки припадки совершенно безумнаго хохота, во время которыхъ, въ полномъ забытьи своей обычной важности, она отъ восторга била себя по бедрамъ или хлопала его по плечу такъ усердно, что чуть не сбрасывала со стула;

— Вотъ небылицу несетъ!

— Да право же, такъ все и было, какъ разсказываю.

— Врешь, Рафаилъ Ристофало!… Ужь признавайся мнѣ, какъ на духу признавайся, что заврался… соловей ты эдакой!…

Однажды, когда, выразивъ ему, такимъ образомъ, свой восторгъ и удивленіе, она собиралась хлопнуть его еще разъ по спинѣ, онъ вдругъ преспокойно взялъ ее за руку и продержалъ ее въ своей, какъ ни въ чемъ не бывало, до конца разсказа.

Въ этотъ, вечеръ онъ долго засидѣлся у мистрисъ Райле. Наконецъ, забравъ свою шляпу изъ-подъ стула, на которомъ сидѣлъ, онъ всталъ и протянулъ руку на прощанье.

— Вамъ что нужно, сэръ? — воскликнула она, — мою руку? Да… это моя рука, прошу васъ этого никогда не забывать! Убирайтесь отсюда, да поскорѣе, не то… А позвольте васъ спросить, сэръ, почему это вы стали такъ рѣдко посѣщать меня, а? Ну-ка, говорите-ка?… Ага! я все знаю!… Смотри, ужь тутъ-то хоть не соври!…

— Занятъ по горло. Во всякое время дня и ночи навѣщалъ бы… кабы могъ.

— Га-га!… занятъ по горло! Какъ бы не такъ!… Знаемъ мы, жакое тамъ занятіе!… Бѣгаешь за дѣвчонками-итальянками на фруктовомъ рынкѣ, небось! Вотъ оно занятіе-то какое!… Ужь по глазамъ вижу, что врешь… лучше молчи… знаю тебя! Какая-нибудь дѣвчонка и теперь, небось, поджидаетъ тебя, га-га!… Убирайся въ ней, а сюда и носа не показывай, слышишь?

— Пускай будетъ такъ.

Съ этими словами итальянецъ въ третій разъ взялъ ее за руку, и, попридержавъ ее, продолжалъ стоять передъ нею, глядя ей прямо въ лицо своими честными, простыми и добрыми глазами.

— Прощай, Кетъ.

Она смутилась и, безпомощно дернувъ руку, жалобно и покорно проговорила:

— Нехорошо такъ со мной обращаться, мистеръ Ристофало. У меня есть фамилія…

Она съ упрекомъ взглянула на него, но итальянецъ продолжалъ стоять и смотрѣть на нее все тѣми же невозмутимыми глазами.

— Вы, можетъ быть, находите, что сказать только Кетъ и ничего болѣе слишкомъ коротко? — сказалъ онъ. — Ну, хорошо, такъ пусть будетъ Кетъ Ристофало.

— Нѣтъ, — отвѣчала мистрисъ Райле, отворачиваясь и опуская глаза.

— Буду всегда оберегать васъ, ужь не безпокойтесь, — продолжалъ итальянецъ, — васъ и мальчишку Майка, — обоихъ. Буду всю жизнь покоить и охранять, вотъ увидите.

Въ митрисъ Райле что-то какъ будто порвалось.

— Мистеръ Ристофало, — воскликнула она, съ жаромъ тыча себѣ пальцами въ грудь, — вы не знаете, что такое сердце женщины, сэръ! Нѣ-ѣ-ѣ-тъ, сэръ! вы не знаете! Мы требуемъ, прежде всего, любви, да!

— Да, — сказалъ итальянецъ, — да, да, — прибавилъ онъ, кивая ей головою, — да, такъ и надо.

— Ахъ, мистеръ Ристофало! — продолжала ирландка, — зачѣмъ, вы ухаживаете за мной и говорите сладкія рѣчи, когда вамъ, въ сущности, до Кетъ Райле никакого дѣла нѣтъ? Вѣдь, вы ее не любите и вы это прекрасно знаете, — и слеза блеснула на ея рѣсницахъ.

— Нѣтъ, люблю, — возразилъ итальянецъ, — само собою разумѣется, что люблю васъ. — Говоря это, онъ не шевельнулъ ни пальцемъ, ни единымъ мускуломъ лица.

— Да-а? любите? — порывисто заговорила вдова, тяжело дыша. — Да-а? любите? — чуть- чуточку любите, не такъ ли, мистеръ Ристофало? Но этого недостаточно! Я хочу… — громкимъ голосомъ добавила она, восторженно поднимая глаза къ небу, — я хочу… чтобы… меня… меня… обожали выше всего на свѣтѣ!

— Такъ и будетъ, — подтвердилъ Ристофало, — да, можете? быть спокойны: выше всего на свѣтѣ!

— Рафаилъ Ристофало, — съ азартомъ воскликнула она, — вы обманываете меня! Зачѣмъ вы пришли сода? Никто васъ не звалъ… и вы это можете подтвердить, сэръ, во всякое время, потому что это неопровержимый фактъ… вы пришли и застигли врасплохъ бѣдную, одинокую и довѣрчивую вдову и завладѣли моимъ сердцемъ, — да, завладѣли — тогда какъ я твердо намѣревалась во второй разъ не выходить замужъ.

— Не плачь, Кетъ…. Кетъ Ристофало, — невозмутимымъ голосомъ отвѣтилъ итальянецъ, одною рукой тихонько обхватывая, ея талію, а другою трепля по щекѣ. — Не плачь, Кетъ Ристофало…

— Молчи! — закричала она вдругъ, какъ бы внѣ себя отъ гнѣва, и съ мнимымъ уязвленнымъ достоинствомъ отодвинулась назадъ. — Молчи! ага! такъ ты думаешь, что уже дѣло въ шляпѣ и что я уже Кетъ Ристофало, да? Небось, подождешь маленько еще! Раньше двухъ недѣль и не думай… ни-ни!

И дѣйствительно, въ началѣ мая, двѣ недѣли спустя, бракъ ихъ состоялся.

На другой день, вечеромъ, Ричлингъ зашелъ къ доктору Севьеру, когда онъ занимался въ своей библіотекѣ, и позабавилъ его оживленнымъ описаніемъ свадьбы Ристофало и мистрисъ Райле, на которой молодой человѣкъ присутствовалъ наканунѣ. Доктора тоже приглашали, но онъ отдѣлался подъ предлогомъ разныхъ неотложныхъ дѣлъ. Ричлингъ въ этотъ вечеръ былъ неузнаваемъ: его обычная сдержанность исчезла и онъ весь отдался описанію и даже представленію мимикой смѣшныхъ и своеобразныхъ сторонъ разношерстнаго общества, приглашеннаго на свадьбу Ристофало. Онъ такъ удачно подражалъ наивной вульгарности нѣкоторыхъ изъ бывшихъ на свадьбѣ ирландцевъ, что въ первый разъ за многіе годы докторъ громко разсмѣялся.

— Докторъ, — вдругъ сказалъ Ричлингъ, когда они оба успокоились; на лицѣ его показалась немного странная улыбка, такъ что докторъ началъ недоумѣвать про себя, что бы она означала, — докторъ, извините, пожалуйста, что я принесъ это сюда, но въ вашу контору мнѣ такъ трудно попасть… — и съ этими словами онъ подошелъ къ столу, всунувъ руку въ боковой карманъ своего платья.

— Что это такое? — спросилъ докторъ, хмуря брови. Улыбка Ричлинга сдѣлалась еще радостнѣе.

— Это счетъ, — сказалъ онъ.

— Какой?

— Счетъ всѣхъ разновременныхъ ссудъ и займовъ, которые я отъ васъ получилъ, съ начисленіемъ процентовъ.

— Да? — холодно произнесъ докторъ.

— А вотъ, — продолжалъ счастливый Ричлингъ, вынимая изъ нижняго кармана свертокъ банковыхъ билетовъ, — вотъ вся сумма цѣликомъ.

— Да? — и докторъ съ холоднымъ пренебреженіемъ взглянулъ на деньги. — Вамъ все это, я вижу, доставляетъ большое удовольствіе, Ричлингъ. Вы, вѣроятно, тѣшите себя мыслью, что чувствуете и дѣйствуете въ данномъ случаѣ, какъ надлежить всякому порядочному человѣку чувствовать и дѣйствовать и т. д. Вамъ, однако, доказывать мнѣ свою порядочность излишне, она мнѣ давно уже извѣстна. Извольте положить все это обратно въ свой карманъ: я васъ увѣряю, мнѣ непріятно смотрѣть на эти деньги. Неужели вы воображаете, что я ихъ возьму?

— Вы, обѣщали взять ихъ, когда давали ихъ мнѣ взаймы.

— Гм… но я не сказалъ, когда возьму.

— Какъ только я буду въ состояніи ихъ вернуть, — возразилъ Ричлингъ.

— Я не помню такого обѣщанія, — упорствовалъ докторъ, принимаясь за газету. — Отъ подобнаго обязательства я, во всякомъ случаѣ, себя освобождаю.

— Но я васъ не освобождаю, — настаивалъ Ричлингъ, — и Мэри также не освобождаетъ.

Докторъ помолчалъ немного, прежде чѣмъ отвѣтить. Скрестивъ ноги и руки, онъ, наконецъ, сказалъ:

— Это — нелѣпая гордость, Ричлингъ.

— Мы это знаемъ, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, — мы и не отрицаемъ, что такое чувство до извѣстной степени сюда примѣшивается. Но я, право, не знаю, когда бы поступали люди какъ слѣдуетъ, если бы имъ приходилось руководствоваться только однимъ совершенно чистымъ мотивомъ…

— Въ такомъ случаѣ, вы должны предполагать, что и я, въ моемъ отказѣ взять эти деньги отъ васъ, руководствуюсь не однимъ мотивомъ, а смѣшанными.

— О!… — засмѣялся Ричлингъ, у котораго въ продолженіе всего разговора радость такъ и прорывалась наружу. — Нѣтъ, докторъ, вы — совсѣмъ друтое дѣло. Мнѣ кажется, что у васъ врядъ ли когда и могъ быть смѣшанный, не чистый мотивъ.

Докторъ не отвѣчалъ и задумался.

— Мы очень хорошо знаемъ, докторъ, что мы могли бы принять отъ васъ такую услугу изъ весьма даже похвальнаго, быть можетъ, духа смиренномудрія, но если мы этого не дѣлаемъ, то, право, не изъ одного только чувства гордости.

— Неужели? — безпощадно возразилъ докторъ. — Изъ чего бы другаго это могло быть, интересно знать?

— Какъ вамъ сказать? Я, право, затрудняюсь выразить вамъ свою мысль… Если хотите, я назову это чувство простымъ убѣжденіемъ, что выплатить долгъ, когда можно, всегда лучше и справедливѣе и что… — Ричлингъ заговорилъ тутъ быстрѣе, — наша прямая обязанность въ жизни быть когда только можемъ на сторонѣ справедливости, а разсчитывать на милосердіе слѣдуетъ только тогда, когда мы къ тому вынуждены. Развѣ не такъ, докторъ? Вѣдь, это ваши собственные принципы!

Докторъ, не глядя на него, спросилъ:

— Откуда взялась у васъ такая мысль?

— Не знаю; отчасти явилась она сама собою, отчасти…

— Отчасти отъ Мжри, — перебилъ докторъ. Онъ протянулъ къ Ричлингу свою длинную бѣлую руку. — Хорошо, я согласенъ, дайте мнѣ эти деньги.

Ричлингъ, пересчитавъ ихъ, доложилъ ихъ ему въ руку. Докторъ свернулъ ихъ и вложилъ въ бумажникъ.

— Развѣ вамъ доставляетъ удовольствіе разставаться съ вашимъ, тяжело добытымъ, заработкомъ, Ричлингъ?

— Зарабатывать никогда не можетъ быть тяжело, — возразилъ Ричлингъ, — тяжело брать взаймы.

Докторъ согласился.

— Платить же старые долги, — продолжалъ Ричлингъ, — мнѣ, конечно, пріятно, но я чувствую себя счастливымъ не только поэтому… — договорилъ онъ, подойдя къ камину и облокотись на него.

— Да, у васъ какое-то особенно счастливое лицо сегодня, — замѣтилъ врачъ, — улыбка такъ и не сходитъ съ него, совсѣмъ какъ у влюбленнаго мальчишки, получившаго первое посланіе любви.

— Я все надѣялся, что вы меня спросите о причинѣ.

— Въ чемъ же дѣло, Ричлингъ?

— У Мэри родилась дочь.

— Вотъ какъ! — воскликнулъ докторъ, вскакивая со стула и съ сіяющимъ лицомъ хватая руку Ричлнига.

Ричлингъ отъ волненія только могъ разсмѣяться и порывисто провелъ себѣ пальцами по глазамъ.

— Докторъ, — проговорилъ онъ, наконецъ, когда врачъ снова сѣлъ, — мы хотѣли бы дать ей имя… — и онъ замялся, не смѣя взглянуть на врача, — мы хотѣли бы, съ вашего согласія, дать ей имя…

Докторъ почти испуганно посмотрѣлъ на него и Джонъ робко проговорилъ:

— Алисы.

Ужь не слезы ли это блеснули въ глазахъ холоднаго и суроваго доктора Севьера? Губа его дрогнула, онъ наклонилъ голову въ знакъ согласія и невнятно проговорилъ:

— Хорошо.

Наступило долгое молчаніе. Оно было прервано Ричлингомъ, который всталъ и простился съ докторомъ.

Врачъ не удерживалъ его, но у самой двери спросилъ:

— А что, Ричлингъ, если лѣтомъ у насъ явится эпидемія, не уѣдете ли вы?

— Нѣтъ, не уѣду.

XXIX.

Эпидемія.

20 іюня 1858 года появленіе въ Новомъ-Орлеанѣ перваго случая заболѣванія желтою лихорадкой вызвало вниманіе и опасеніе врачей. Вслѣдъ затѣмъ въ іюнѣ же появился второй случай. Печать въ то время не считала нужнымъ сообщать такіе факты публикѣ, не желая тревожить ее: такія извѣстія не могли нравиться читателямъ объявленій. Съ тѣхъ поръ многое измѣнилось, но въ то время докторъ Севьеръ, для котораго всякая таинственность, всякое замалчиваніе были почти такъ же ненавистны, какъ и ложь, имѣлъ полное основаніе приходить въ негодованіе.

— Вотъ увидите, — часто говаривалъ онъ, указывая на городъ изъ своихъ оконъ, — все общество, весь городъ передъ наступающимъ бѣдствіемъ «какъ страусъ» спрячетъ голову въ песокъ!

Онъ послалъ немедленно за Ричлингомъ.

— Я хотѣлъ во-время васъ предупредить, — сказалъ онъ. — Берегитесь, эпидемія приближается.

— Развѣ не бываетъ единичныхъ случаевъ… безъ всякихъ дальнѣйшихъ послѣдствій? — спросилъ Ричлингъ.

— Да, бываетъ.

— Можетъ быть, и эти случаи…

— Ричлингъ, помните, что я васъ во-время предупредилъ.

— А вашихъ двоюродныхъ сестеръ вы уже отправили домой, докторъ?

— Онѣ уѣзжаютъ завтра. — Помолчавъ немного, докторъ прибавилъ: — Теперь наступило время, когда вы должны принять то или другое рѣшеніе, поэтому я и предупреждаю васъ. Уѣзжайте, сейчасъ, если вы не хотите подвергнуться всѣмъ опасностямъ эпидеміи.

— Какъ велика смертность отъ этой болѣзни? — продолжалъ разспрашивать Ричлингъ.

— Отношеніе измѣняется, смотря по временамъ года; въ среднемъ, приблизительно, умираетъ одинъ изъ семи или восьми заболѣвшихъ. Но вы подвергаетесь большему риску, Ричлингъ. Вы далеко не крѣпкій человѣкъ, да и, вдобавокъ, нездоровы.

Ричлингъ стоялъ, задумчиво размахивая шляпой.

— Увѣряю васъ, докторъ, что для меня даже и выбора не можетъ быть. Я бы не могъ теперь явиться передъ Мэри, когда она особенно нуждается въ матеріальной помощи, бросивъ дѣло и всякую надежду устроить нашу жизнь въ будущемъ. Да, кромѣ того, Рейзенъ не можетъ обойтись безъ меня, — прибавилъ онъ съ ребяческимъ самодовольствомъ.

— Ричлингъ, это ужь совсѣмъ нелѣпо, даже глупо!

— Да, конечно, я знаю, — поспѣшно подхватилъ Ричлингъ, — я совершенно понимаю, что еслибъ онъ могъ обойтись безъ меня, то онъ бы меня не держалъ.

Но докторъ жестомъ принудилъ его замолчать.

— Не то, не то… вопросъ вовсе не въ томъ, можетъ ли Рейзенъ обойтись безъ васъ, а въ томъ, можете ли вы обойтись безъ него?

— То-есть вы хотите сказать, не нарушу ли я отъѣздомъ своимъ какого-нибудь обязательства? — спросилъ Ричлингъ.

— Ну, да, конечно.

— Во всякомъ случаѣ, докторъ, я не^;могу оставить его. Онъ далъ мнѣ возможность жить, и я не могу бросить его теперь изъ-за какого-нибудь риска заболѣть. И еслибъ я это сдѣлалъ, мнѣ кажется, что мы оба, Мэри и я, не могли бы съ спокойною совѣстью глядѣть другъ другу въ глаза.

— Дѣлайте, какъ знаете, — возразилъ докторъ. — Есть нѣкоторыя условія и въ вашу пользу: часто такіе тщедушные, слабые субъекты, какъ вы, даже лучше переносятъ эпидеміи, чѣмъ полнокровные и здоровые люди.

— Я увѣренъ, что Мэри раздѣляетъ мое мнѣніе въ этомъ дѣлѣ, — весело подхватилъ Ричлингъ, — и мнѣ кажется… — тутъ онъ раскашлялся, но продолжалъ, улыбаясь: — что и вы думаете совершенно такъ же.

— Я и не говорилъ, что нѣтъ, — возразилъ докторъ, на лицѣ котораго не было и тѣни улыбки. Онъ досталъ перо и написалъ рецептъ. — Вотъ вамъ рецептъ для вашего кашля, принимайте это нѣсколько времени, какъ указано.

— Еслибъ я заболѣлъ лихорадкой, — сказалъ Ричлингъ задумчиво, — Мэри захочетъ пріѣхать ко мнѣ.

— Но она не должна и думать объ этомъ! — воскликнулъ докторъ.

— Вы не пустите ее сюда, докторъ, не правда ли? Дайте мнѣ слово.

— Можете быть спокойны на этотъ счетъ: я самъ буду въ томъ порукой!

Предсказанія доктора сбылись. Къ первому августа насчитывали уже сто тридцать смертныхъ случаевъ отъ желтой лихорадки. Весь городъ при этомъ извѣстіи содрогнулся, но онъ еще невполнѣ зналъ, что его ожидало впереди. Населеніе сначала сотнями, затѣмъ тысячами бросилось бѣжать изъ города; многіе запоздавшіе заболѣвали и умирали на пути. Но не всѣ поддались паническому страху: многіе продолжали заниматься своими дѣлами, даже дѣти играли на улицахъ; дни, попрежнему, шли своею неизбѣжною чередой и свѣтлое голубое небо продолжало обливать городъ палящими солнечными лучами или, нахмурившись, орошало его теплымъ лѣтнимъ дождемъ. Какъ странно было смотрѣть на эту природу съ ея невозмутимою красотой! Съ теченіемъ времени по всѣмъ улицамъ потянулись нескончаемыя похоронныя процессіи. Доктора уже не откликались на отчаянные призывы, которыми пытались останавливать ихъ посреди улицы, и всюду виднѣлись опустѣвшіе дома.

Между прочимъ, изъ пекарни «Звѣзды», гдѣ жилъ Ричлингъ, вывезли одинъ за другимъ пять гробовъ и готовился шестой. Въ августѣ насчитали одиннадцать тысячъ смертныхъ случаевъ, въ сентябрѣ — столько же. Заболѣлъ однимъ изъ первыхъ Рейзенъ, который неуклонно посѣщалъ больныхъ своихъ товарищей, провожая ихъ до самой могилы; вслѣдъ за нимъ заболѣла и жена его.

Ричлингъ встрѣтился съ докторомъ Севьеромъ въ домѣ Рейзена и остановилъ его у входа въ комнату больнаго вопросомъ:

— Надѣюсь, что вы не сочтете безразсуднымъ съ моей стороны, если, ухаживая за этими людьми, я рискую…

— Нѣтъ, — равнодушнымъ тономъ отвѣтилъ докторъ, который самъ былъ испытанный и все извѣдавшій уже на этомъ поприщѣ ветеранъ.

Сказавъ это, онъ вошелъ въ комнату больнаго; при этомъ та легкая тѣнь самодовольства, которая прозвучала невольно въ словахъ Ричлинга, исчезла, какъ дымъ.

И Рейзенъ, и жена его, оба выздоровѣли, но братъ булочника и десять рабочихъ пали жертвами эпидеміи. Одинъ только Ричлингъ изъ всего заведенія остался невредимъ въ то время, какъ больные многими несосчитанными тысячами наполняли городъ, и еще одиннадцать тысячъ смертей въ октябрѣ прибавилось къ предшествующимъ.

— Просто непонятно для меня, какъ я не заболѣлъ до сихъ поръ, — говорилъ Ричлингъ.

— Совѣтую потребовать немедленно разъясненія, — сумрачно и иронически замѣтилъ на это докторъ.

Наконецъ, свирѣпая болѣзнь стала утихать, какъ бы насытившись своими жертвами. Исчезла она совершенно отъ перваго утренняго мороза и далекій непрерывный гудъ возвращающагося къ жизни города, попрежнему, доносился до слуха загорѣлыхъ дѣвчонокъ и парней, къ вечеру загоняющихъ своихъ коровъ по окрестнымъ болотамъ и нескончаемымъ пригороднымъ лугамъ.

Мы иногда называемъ море жестокимъ, когда оно, разбивая корабль съ сотнями людей и немилосердно уничтожая жизнь, продолжаетъ, какъ ни въ чемъ не бывало, рябиться и улыбаться на солнцѣ, какъ же назовемъ мы и что скажемъ про тѣ волны людскія, частицу которыхъ и мы составляемъ, когда онѣ, обмывая собственныя могилы, весело и не задумываясь бѣгутъ впередъ въ погонѣ за наживой и честолюбивыми мечтами, только на секунду останавливаясь, чтобы выразить нѣкоторое соболѣзнованіе надъ участью тысячей людей, умершихъ еще вчера на ихъ глазахъ, — людей, которые, въ сущности, какъ и они, могли не умереть? Всѣ: эти вопросы задавалъ себѣ докторъ Севьеръ, отложивъ нумеръ газеты, столбцы которой были переполнены радостными изъявленіями по поводу возвращающагося въ городъ торговаго и свѣтскаго оживленія и похвалами благотворительности и человѣколюбію, проявившимся во время эпидеміи.

Докторъ не видался нѣкоторое время съ Ричлингомъ. Наконецъ, молодой человѣкъ зашелъ однажды къ нему въ контору, съ лицомъ, веселое выраженіе котораго показалось доктору немного напускнымъ, что указывало на нѣкоторое внутреннее смущеніе.

— Докторъ, — сказалъ Ричлингъ торопливо, — вы уже ѣдете? Я не могъ никакъ выбрать другое время…

— Здравствуйте, Ричлингъ.

— Вотъ цѣлая недѣля какъ я стараюсь попасть къ вамъ, — продолжалъ Ричлингъ, вынимая бумагу изъ кармана. — Докторъ…

— Ричлингъ… — и въ голосѣ доктора звучала особенная строгость.

Ричлингъ взглянулъ на него, какъ смотритъ испуганный ребенокъ на грозовую тучу.

— Это подписной листъ? — спросилъ докторъ, пальцемъ указывая на бумагу.

— Да.

— Не трудитесь разворачивать это, — и докторъ сдѣлалъ жестъ рукою, какъ бы отталкивая бумагу отъ себя. — По чьей иниціативѣ?

Ричлингъ назвалъ фамилію знакомаго доктору молодаго пастора, котораго онъ встрѣчалъ не разъ у изголовья больныхъ во время эпидеміи и къ которому проникся глубокимъ уваженіемъ за его самоотверженіе и человѣколюбіе. Докторъ стоялъ чернѣе тучи, но, услыхавъ имя пастора, улыбнулся. Ричлингъ при этой улыбкѣ измѣнился въ лицѣ.

— Не тотъ ли, это маленькій пасторъ, который шепелявитъ? — спросилъ врачъ.

— Онъ, дѣйствительно, иногда шепелявитъ, — отвѣчалъ Ричлингъ съ сдавленнымъ неудовольствіемъ въ голосѣ и, не глядя на доктора, началъ сворачивать листъ.

— Подождите, — остановилъ его докторъ указательнымъ пальцемъ, — деньги эти собираются съ какою цѣлью?

— Чтобы оказать помощь переполненному вслѣдствіе эпидеміи сиротскому пріюту.

Въ голосѣ Ричлинга, когда онъ отвѣчалъ, слышалось еще стѣсненіе и горечь отъ сдавленнаго негодованія. Но докторъ не обратилъ на это вниманія; онъ спокойно взялъ бумагу изъ рукъ Ричлинга, скрестилъ ноги и, махая бумагой, какъ бы въ подтвержденіе своихъ словъ, сказалъ ему:

— Ричлингъ, въ прежнія времена мы шли въ монастыри, а теперь мы собираемъ деньги по подпискѣ для сиротскихъ пріютовъ. Ровно девять мѣсяцевъ тому назадъ, желая предостеречь городъ, я увѣщевалъ управленіе города принять мѣры противъ угрожающей заразы и заранѣе предупреждалъ, что если этого не сдѣлаютъ, то городу придется поплатиться жизнями тысячей людей и громаднымъ увеличеніемъ количества безпомощныхъ сиротъ. Тогда еще я не ожидалъ, что эпидемія появится въ нынѣшнемъ году, но зналъ, что она можетъ явиться ѣо всякое время, и мы сами накликали на себя этотъ бичъ… Ричлингъ! мы его заслужили…

Ричлингъ никогда еще не видалъ своего друга въ такомъ непривлекательномъ видѣ. Онъ пришелъ къ нему со всѣмъ своимъ юношескимъ пыломъ, проникнутый возвышенною пользой дѣла, за которое онъ взялся, и вполнѣ убѣжденный, что другъ его, благородство котораго было ему такъ хорошо извѣстно, съ жаромъ подержитъ его. Когда онъ взялся отнести подписной листъ къ доктору Севьеру, ему была непонятна поспѣшность, съ которой маленькій пасторъ ухватился за его предложеніе, — теперь ему все сдѣлалось ясно, и онъ стоялъ передъ докторомъ, совершенно онѣмѣвъ отъ неожиданности. Онъ отвѣчалъ чисто-механически, съ видомъ человѣка, уклоняющагося отъ незаслуженныхъ нареканій друга, которому онъ не можнетъ поставить ихъ въ вину.

— Вы не можете, однако, утверждать, что только тѣ умерли, которые виноваты? — спросилъ онъ, чувствуя свою безпомощность. Докторъ же, не задумываясь, выпалилъ ему въ отвѣтъ:

— Конечно, нѣтъ. Посмотрите-ка на сотни маленькихъ дѣтскихъ могилъ! Если бы погибли только виноватые, то можно было бы думать, что наступаетъ день Страшнаго суда. Есть люди, которые много говорятъ о милосердіи Божіемъ, проявляющемся будто бы особенно явственно въ мирныя и счастливыя времена, я же нахожу, что нѣтъ большаго проявленія этого Милосердая, какъ во времена страшныхъ бѣдствій, при которыхъ одинаково поражаются и виновные, и невинные! Ричлингъ, только одно безпредѣльное милосердіе въ соединеніи съ безконечною силой, имѣющею безграничность цѣлой вѣчности впереди, можетъ относиться съ такою пощадой, съ такимъ терпѣніемъ!

Ричлингъ оставался нѣмъ. Докторъ развернулъ подписной листъ и принялся громко читать:

— «Провидѣніе въ своихъ неисповѣдимыхъ путяхъ…» Какъ не стыдно!…

— Что такое? — удивился Ричлингъ.

— О, Ричлингъ! какое несправедливое и незаслуженное обвиненіе! Ничего неисповѣдимаго, недоступнаго нашему пониманію въ этомъ дѣлѣ нѣтъ! Мы топчемъ въ грязь и пренебрегаемъ предписаніями книги законовъ природы и навлекаемъ на себя самихъ ея кары! Послушайте, Ричлингъ, — и докторъ повернулся къ нему, какъ бы начиная новый рядъ аргументовъ, — вы, кажется, читаете Библію, не правда ли?… Да, да, вѣрно, читаете. Но я бы хотѣлъ, чтобы вы никогда не забывали, что и книга природы имѣетъ свои законы, и тотъ, кто не исполняетъ ихъ, тоже грѣшникъ. И въ этомъ писаніи нѣтъ ни евреевъ, ни язычниковъ, а оно предписываетъ свои законы всему человѣческому обществу, и если оно ихъ не исполняетъ, то за послѣдствія оно же само отвѣчаетъ, — и не въ будущей жизни, а теперь, тутъ же, на землѣ!

— И такъ, вы хотите этимъ сказать, — замѣтилъ Ричлингъ, протягивая руку, чтобы взять бумагу назадъ, — что давать деньги должны только тѣ, которые своею небрежностью наполнили пріюты?

— Да, именно это, — подтвердилъ докторъ, — да! — но бумагу онъ не отдалъ и, направившись къ столу, раскрылъ ее и подписался. Глаза Ричлинга невольно слѣдили за его перомъ; при видѣ суммы, пожертвованной докторомъ, онъ воскликнулъ:

— Ахъ, докторъ! вѣдь, такъ много никто не давалъ…

— Вѣрно, ошиблись, — сказалъ докторъ. — Ричлингъ, неужели мы считаете филантропію своимъ призваніемъ?

— Развѣ это не призваніе каждаго изъ насъ? — возразилъ Ричлингъ.

— Я не объ этомъ васъ спрашиваю.

— Да, но вы задаете такой вопросъ, — замѣтилъ Ричлингъ, улыбаясь, — на который никто не захочетъ отвѣчать.

— Хорошо, не отвѣчайте. Однако, вотъ что я вамъ скажу, Ричлингъ, — продолжалъ докторъ, длиннымъ своимъ пальцемъ указывая на карманъ, въ которомъ исчезъ подписной листъ, — это дѣло несомнѣнно хорошее, какъ бы вы его ни предпринимали, — въ качествѣ ли филантропа, или нѣтъ, — оно пользу свою принесетъ. Но это только азбука благотворительности. Ричлингъ, когда благотворительность принимаетъ видъ филантропіи, будьте насторожѣ. Помоему, благотворительность, по возможности, должна ограничиваться внутреннимъ мотивомъ, готовностью помочь. Филантропы всѣ склонны отрицать значеніе органическаго устройства общества, и какъ только оно хромаетъ гдѣ-нибудь, они стремятся замѣнить его какою-нибудь филантропическою машиной. Все это неправильно, Ричлингъ. Надо и тутъ дѣйствовать, какъ дѣлаетъ искусный врачъ, — надо помогать природѣ.

Ричлингъ покосился на доктора и въ недоумѣніи взъерошилъ свои волосы; затѣмъ онъ глубоко вздохнулъ и, взглянувъ опять на доктора, недовѣрчиво улыбнулся и потеръ себѣ лобъ рукою.

— Вы этого не признаете? — съ удивленіемъ спросилъ докторъ.

— Ахъ, докторъ!… — воскликнулъ Ричлингъ съ жестомъ отчаянія, — мы совсѣмъ другъ друга не понимаемъ. Мнѣ кажется, что въ жизни нѣтъ дѣла болѣе достойнаго и высокаго; оно мнѣ представляется… — Докторъ перебилъ его:

— Да, Но только съ точки зрѣнія чувства, Ричлингъ… Ричлингъ! — и докторъ, волнуясь, опять приблизился къ нему, — если вы ужь хотите быть филантропомъ, то вы должны, прежде всего, сдѣлаться хладнокровнымъ человѣкомъ.

Ричлингъ громко расхохотался, но смѣялся онъ не отъ души.

— Ну, что-жь? — возразилъ его другъ, пожимая плечами, какъ бы отказываясь отъ дальнѣйшаго спора. Но когда Ричлингъ всталъ, чтобы идти, докторъ удержалъ его. — Постойте! я знаю, что у васъ мало свободнаго времени, но скажите Рейзену*,что я васъ задержалъ.

— Дѣло не въ Рейзенѣ, а въ самой работѣ. — отвѣчалъ Ричлингъ; онъ сѣлъ, однако, опять на мѣсто.

— Ричлингъ, въ раннія времена человѣколюбіе, въ общественной своей формѣ, являлось въ видѣ монахини, перевязывающей раны на полѣ битвы. Но съ тѣхъ поръ оно успѣло принять видъ менѣе женственный и научилось проявлять себя смѣло и сильно. Прежде что только могло облегчать и исправлять послѣдствія зла, теперь же оно съ помощью знаній имѣетъ возможность вліять на причины зла. И вотъ, вамъ бы я сказалъ: предоставьте эту азбучную, чисто-эмоціональную благотворительность монахинямъ и благотворительнымъ обществамъ. Дѣло хорошее, и предоставьте его имъ, если можете, помогайте имъ деньгами.

— Мнѣ кажется, я понимаю, что вы хотите сказать, — проговорилъ Ричлингъ медленно и задумчиво.

— Я очень радъ, если вы поняли меня, — возразилъ докторъ съ замѣтнымъ облегченіемъ.

— Но это налагаетъ еще болѣе серьезную отвѣтственность на крѣпкихъ, сильныхъ людей, въ особенности на мужчинъ, если я васъ вѣрно понялъ, — замѣтилъ Ричлингъ какъ бы вопросительно.

— Безъ сомнѣнія! На людей твердыхъ духомъ, мужчинъ и женщинъ безразлично; на тѣхъ, которые обладаютъ достаточною силой, чтобы рубить безпощадно дерево до самаго корня, до причинъ вещей, и рубите не переставая, настойчиво, терпѣливо, пока не рушится то зло, которое они подкапывали и которое, въ силу своей крѣпости, требовало такой долгой работы, прежде чѣмъ можно было разрубить его на куски и побросать въ огонь. Ричлингъ, собирайте, если хотите, валежникъ для препровожденія времени, но не воображайте, чтобы въ этомъ заключалось ваше призваніе! Скажите, чему вы улыбаетесь?

— Вашему высокому мнѣнію обо мнѣ, — отвѣчалъ Ричлингъ. — Докторъ, я не думаю, чтобы я былъ пригоденъ къ чему-нибудь лучшему, но я готовъ попробовать.

— Вздоръ! — Докторъ не любилъ самоуниженія. — Ричлингъ, уменьшайте число безпомощныхъ, брошенныхъ сиротъ… Но для итого вамъ не ложка нужна, а топоръ, чтобы вырубить старые корни зла. Вліяйте на уменьшеніе преступленій и пороковъ, уничтожайте нищету, уменьшайте процентъ смертности среди рабочихъ и бѣдныхъ классовъ, улучшайте ихъ помѣщенія, ихъ больницы, оздоровляйте ихъ мастерскія, просвѣщайте ремесленниковъ… Ахъ, Ричлингъ, вотъ я вамъ проповѣдую, а самъ я ничего не исполнилъ! Учитесь на моихъ ошибкахъ!

— Вы не можете сказать, чтобы вы не исполнили этого! — воскликнулъ Ричлингъ.

— Нѣтъ, не исполнилъ, — повторилъ докторъ, — и вотъ, я убѣждаю васъ холоднымъ разсудкомъ умѣрять вашу благотворительность, а самъ всегда все дѣлалъ сгоряча, со страстью.

— А мнѣ послѣднее больше по-сердцу, — съ живостью отвѣчалъ Ричлингъ.

— Вы бы должны, болѣе чѣмъ кто-либо, ненавидѣть такой способъ дѣйствій, — возразилъ его другъ, — такъ какъ это было причиной всѣхъ вашихъ несчастій. Ричлингъ, страсть — слабость, а высшая справедливость безстрастна. Помните слова Юнга: Богъ только милосердный былъ бы Богомъ несправедливымъ. Въ наше время благотворительность, чтобы дѣйствительно заслуживать это имя, должна проявляться не подъ вліяніемъ чувства, а руководствуясь знаніемъ. Чувство необходимо, но оно должно идти въ слѣдъ, а не руководить. Вотъ вамъ хоть одинъ примѣръ. Повинуясь чувству, не хотѣлось бы продавать тамъ, гдѣ можно дать, но это уже старый, никуда негодный способъ благотворенія. Новый, разсудочный способъ неизмѣримо лучше: слѣдуя ему, никогда не станешь давать никому — ни лицу, ни обществу — тамъ, гдѣ можно продать. Вы, Ричлингъ, инстинктивно приложили это правило въ себѣ самому, такъ начните прикладывать его къ другимъ.

— Это ужь совсѣмъ другое, — не задумываясь возразилъ Ричлингъ. — Прикладывать его къ другимъ — не мое дѣло.

— Нѣтъ, ваше дѣло: вы не имѣете права поступать относительно другихъ иначе и хуже, чѣмъ поступаете относительно себя.

— А что же скажутъ про меня?… По крайней мѣрѣ… нѣтъ, не то… а…

У доктора голосъ слегка дрожалъ, когда онъ отвѣтилъ ему:

— Они скажутъ о васъ: «я зналъ тебя, что ты человѣкъ жестокій». Однако, Ричлингъ, — продолжалъ онъ болѣе спокойнымъ голосомъ, — я долженъ вамъ сказать, что если вы захотите, какъ говорите, провести долгую и полезную жизнь, вы должны, прежде всего, послушаться моего совѣта. Вы должны на время отказаться отъ всякихъ такихъ плановъ и выбросить пока всѣ эти мысли изъ головы. Еще разъ повторяю вамъ: вы должны, прежде всего, постараться возстановить свое здоровье и привести его въ то состояніе, въ которомъ оно было… до вашего заключенія въ тюрьму, вы слышите? Когда вы этого достигнете, вы можете сейчасъ же начать дѣйствовать, чего я отъ души желаю для васъ. Сдѣлайте такъ, чтобы общество измѣнило, — путемъ продажи, конечно, было бы лучше всего, это врядъ ли это возможно, — звѣрскую систему тюремнаго заключенія, представляющую у насъ полное отрицаніе правосудія служащую разсадникомъ пороковъ и преступленій. Кстати, вы вѣрно знаете, что Рафаила Ристофало опять засадили въ тюрьму со вчерашняго вечера?

Ричлингъ вскочилъ на ноги.

— За что? Неужели онъ…

— Онъ нашелъ того, кто его обокралъ, и убилъ его.

Ричлингъ собирался уйти, но пріостановился, такъ какъ докторъ, вставъ съ своего стула, снова заговорилъ.

— Ристофало хитеръ и опытенъ въ этомъ дѣлѣ: онъ не будетъ тамъ особенно страдать. Онъ уже договорился со сторожемъ и ему дали удобное помѣщеніе. Прощайте!

Когда Ричлингъ ушелъ, докторъ тоже взялъ шляпу и перчатки.

«Да, — думалъ онъ, медленно спускаясь по лѣстницѣ, — я часто ошибался».

И такъ, докторъ не только училъ другихъ, но и самъ научался: онъ почувствовалъ, что въ жизни не все заключается въ борьбѣ со зломъ: должно быть, есть еще нѣчто другое. Когда нуждались въ деньгахъ, чтобы помочь несчастнымъ сиротамъ, къ нему не обращались прямо, а посылали: всѣ сторонились, какъ бы боясь его. Даже Алиса, его милая и умершая Алиса плакала, бывало, отъ восторга, когда онъ ей улыбался, и дрожала, когда онъ хмурился. Недостаточно бороться со зломъ: всякій, казалось, начиналъ чувствовать, что борьба направлена лично противъ него. Ахъ! если бы хоть одинъ человѣкъ могъ понять и не осуждать строгихъ на видъ, но, въ сущности, прекрасныхъ и добрыхъ побужденій этого печальнаго, одинокаго существованія!

XXX.

Сомнѣнія.

Зима 1859 года передъ самой междоусобной войной прошла для Ричлинга въ усиленной работѣ при пекарнѣ. Рейзенъ съ его помощью завелъ у себя паровую машину и Ричлингъ, надѣясь этимъ способомъ достигнуть болѣе дешевыхъ цѣнъ на хлѣбъ, съ жаромъ поддерживалъ нѣмца во всѣхъ этихъ начинаніяхъ. При томъ же, его давнишняя любовь къ механикѣ могла здѣсь найти себѣ полное примѣненіе; онъ одинъ во всей хлѣбопекарнѣ отчетливо понималъ значеніе и смыслъ новаго механическаго производства и ему даже удалось внести въ него нѣкоторыя усовершенствованія, о которыхъ онъ съ восторгомъ и гордостью писалъ длинныя письма Мэри. Его примѣръ заразилъ добродушнаго Рейзена, который окунулся въ новое дѣло со всѣмъ рвеніемъ прежнихъ молодыхъ лѣтъ, забывая въ пылу соревнованія, что годы и силы его были уже не тѣ. Докторъ Севьеръ, посѣтивъ однажды Ричлинга въ пекарнѣ «Звѣзды» и замѣтивъ слишкомъ усердное отношеніе къ дѣлу Рейзена, предостерегъ его и совѣтовалъ бросить все на время и поѣхать къ морю отдохнуть. На это нѣмецъ, указавъ на Ричдинга и улыбаясь до ушей, твердилъ только: "Пошлите лучше его, " — и больше ничего не хотѣлъ слушать. Докторъ прописалъ ему лѣкарство, но когда Рейзенъ замѣтилъ, что подъ вліяніемъ его онъ засыпалъ, когда Ричлингъ былъ на работѣ, преспокойно вышвырнулъ лѣкарство изъ окна. Для доктора, такимъ образомъ, не было неожиданностью, когда Ричлингъ нѣсколько времени спустя пришелъ къ нему и съ тревожнымъ лицомъ сообщилъ, что Рейзенъ сошелъ съ ума. Оба отправились вмѣстѣ къ больному, рѣшивъ уговорить мистрисъ Рейзенъ немедленно помѣстить мужа въ первоклассную лечебницу для душевнобольныхъ. По пути Ричлингъ узналъ отъ доктора, что уже за шесть мѣсяцевъ передъ тѣмъ Рейзенъ сдѣлалъ распоряженіе на случай своей смерти или болѣзни, въ силу котораго, съ согласія жены, все веденіе ихъ дѣлъ переходило въ руки Ричлинга. Молодой человѣкъ, сознавая всю щекотливость такого положенія, былъ глубоко смущенъ и озадаченъ этимъ извѣстіемъ; онъ хотѣлъ немедленно отказаться отъ мѣста въ пекарнѣ, но докторъ убѣдилъ его остаться, доказывая ему, что бросить несчастную мистрисъ Рейзенъ въ такомъ безпомощномъ положеніи было не только щекотливо, но и невозможно. Пріѣхавъ въ пекарню, докторъ долго убѣждалъ жену Рейзена согласиться на помѣщеніе больнаго въ лечебницу, но такъ и уѣхалъ, не добившись ничего и съ полною безнадежностью на выздоровленіе ея мужа.

Ричлингъ всю зиму устраивалъ свои дѣла такъ, чтобы имѣть возможность съѣздить къ Мэри при наступленіи весны, но теперь объ этомъ уже не могло быть и рѣчи: чего бы ни стоило ему въ душѣ такое рѣшеніе, оно было принято имъ просто, безъ всякихъ колебаній и жалобъ на судьбу и докторъ Севьеръ остался доволенъ его твердостью. Единственнымъ утѣшеніемъ для Ричдинга было, сидя поздно ночью въ бѣдной своей каморкѣ, доставать пачку писемъ отъ Мэри и перечитывать ихъ, переживая съ ними все, что было ему такъ дорого и въ прошломъ, и въ мечтахъ о будущемъ. Иногда чтеніе этихъ писемъ ободряло и подкрѣпляло его, но не всегда. Бывали дни, и теперь они наступали все чаще и чаще, когда Ричлингъ оставался, въ особенности по прочтеніи этихъ писемъ, подъ гнетомъ какого-то внутренняго недовольства, которое не ускользнуло отъ проницательности доктора.

Въ одно изъ своихъ посѣщеній больнаго Рейзена докторъ, при выходѣ изъ пекарни, направляясь къ своему экипажу, вдругъ повернулся къ Ричлингу и неожиданно сказалъ ему:

— Ричлингъ, вы уже разлюбили вашу работу?

— Почему вы спрашиваете? — спросилъ молодой человѣкъ, краснѣя.

— Такъ… я уже не вижу въ васъ той радости, которую вы испытывали вначалѣ. Работа ваша дѣлается вамъ въ тягость, не такъ ли?

Ричлингъ опустилъ глаза.

— Я не хотѣлъ, чтобы вы замѣтили это, докторъ.

— А я боялся и ожидалъ этого момента съ самаго начала, — возразилъ врачъ.

— Я не понимаю — почему.

— Я видѣлъ, что ваше рвеніе вначалѣ было немного неестественно и экзальтировано, и я ожидалъ со страхомъ минуты, когда вамъ опять придется разсчитывать на поддержку въ себѣ бодраго настроенія чувствомъ необходимости и долга. Вы долго идеализировали трудъ, но, наконецъ, его тягость одолѣваетъ васъ и вы чувствуете ничѣмъ необъяснимое недовольство, не правда ли?

— Не знаю; я только чувствую себя какъ-то опять съежившимся, какъ будто я меньше, чѣмъ прежде.

— Это меня не удивляетъ, — все это происходитъ отъ чувства недовольства.

— Не можетъ быть, докторъ! Вслѣдствіе неудовлетворенности, я, напротивъ, стремлюсь въ большему и мнѣ кажется, что никогда еще я не чувствовалъ такого желанія найти болѣе широкое примѣненіе для моихъ силъ. Но что я могу сдѣлать, оставаясь здѣсь? Я бы могъ… я долженъ былъ бы…

Врачъ положилъ руку на плечо молодаго человѣка.

— Стойте, Ричлингъ. Не говорите этого: такъ многіе говорятъ, а вы не изъ многихъ. Это все фразы, говорите лучше: я долженъ… я буду… г. Ричлингъ, знаете, въ первый разъ, какъ я лечилъ вашу жену, оставшись со мной наединѣ, она умоляла меня не дать ей умереть, ради васъ. Она сама не сознавала настоящей причины этой мольбы, но развѣ вы не угадываете ее? Дѣло въ томъ, что вы не можете обойтись въ жизни безъ нравственной поддержки вашей жены. Вы и теперь нуждаетесь въ Мэри, чтобъ идти прямо и стойко до намѣченному пути, и она васъ однимъ робкимъ, любящимъ взглядомъ удержала бы на немъ.

— Докторъ, — возразилъ Ричлингъ, — вы, кажется, хотите задѣть мое самолюбіе?

— Что-жь изъ этого? Вы охотно говорите, что любите ее и скучаете безъ нея, но ваше мужское самолюбіе не допускаетъ, что бы вы нуждались въ ея нравственной опорѣ, а развѣ это не правда?

— Это не будетъ правдой, — сказалъ Ричлингъ, шутливо грозя кулакомъ, — я не допущу до этого.

И въ смѣхѣ его чувствовалась легкая обида.

— Ричлингъ, — и докторъ передъ уходомъ задержалъ его на минуту пальцемъ, — поймите меня. Человѣкъ, который не чувствуетъ потребности имѣть въ женѣ нравственную опору для себя, недостоинъ и имѣть такую жену.

— Однако, докторъ, — подхватилъ Ричлингъ, — вы-то какъ разъ доказываете мнѣ противное.

— Нѣтъ, Ричлингъ, нѣтъ. Я не былъ достоинъ ея и Богъ отнялъ ее у меня.

Ричлингъ, до желанію доктора Севьера, попытался убѣдить жену Рейзена взглянуть на дѣло леченія ея мужа не съ точки зрѣнія ея личныхъ чувствъ, а фактовъ, настоятельно требующихъ болѣе спокойнаго и объективнаго отношенія. Говорилъ онъ съ ней долго, до головокруженія, но она не могла отрѣшиться отъ своихъ предвзятыхъ мыслей и сантиментальностей. Наконецъ, разсердившись, она обвинила его въ корыстныхъ побужденіяхъ; когда же онъ, послѣ этого, потребовалъ немедленнаго разсчета, она въ самыхъ смиренныхъ и дружескихъ выраженіяхъ попросила у него прощенія, но осталась при своихъ предразсудкахъ, находя поддержку себѣ въ такихъ же добродушныхъ и невѣжественныхъ сосѣдяхъ и друзьяхъ, какъ и она сама. Послѣ всѣхъ этихъ безнадежныхъ разговоровъ и недоразумѣній, неудивительно, если Ричлингъ возвращался къ своимъ печамъ и счетамъ, сознавая, что исчезла та временная бодрость, которую слова доктора какъ будто возстановили въ немъ: онъ чувствовалъ себя подавленнымъ и уничтоженнымъ.

— Гдѣ я и что я? — Отвѣта не было. Разлука съ Мэри, которая когда-то причиняла ему такую нестерпимую боль, утратила теперь свою остроту, но за то давила и грызла его всею своею тупою и гнетущею тяжестью.

Въ эту самую ночь Ричлингъ написалъ женѣ; что онъ писалъ — неизвѣстно, но онъ чувствовалъ всё время, что не былъ въ надлежащемъ настроеніи, и съ первою же почтой Мэри ему отвѣчала:

"Не лучше ли мнѣ пріѣхать? Одно слово отъ тебя — и я пріѣду. Я отправлюсь съ пароходомъ въ Чикаго, оттуда по желѣзной дорогѣ до Каиро и опять на пароходѣ отъ Санъ-Луи до Новаго-Орлеана. Съ Алисой я не буду чувствовать себя бы одинокою, ни беззащитною и за ней присмотрѣть мнѣ не трудно. Ахъ! Джонъ, я иногда бываю настолько малодушна, что изъ всѣхъ нашихъ невзгодъ это время разлуки мнѣ кажется всего невыносимѣе. Когда мы съ тобой болѣли и голодали вмѣстѣ, мы, все-таки, были вмѣстѣ. Напиши одно только слово: пріѣзжай, и я пріѣду съ невыразимымъ восторгомъ. Съ тѣмъ, что ты накопилъ, да съ такимъ прочнымъ мѣстомъ, какъ у тебя теперь, развѣ нельзя было бы намъ начать снова жить вмѣстѣ? Алиса и я можемъ прекрасно помѣститься въ пекарнѣ. Милый Джонъ, скажи только слово — и черезъ нѣсколько дней мы будемъ съ тобой. Я, все-таки, прежде всего, полагаюсь на твое благоразуміе и прошу тебя не дѣлать уступокъ моему нетерпѣнію: я знаю, что ты рѣшишь лучше меня. Мать моя очень ослабѣла за это время, но теперь ей лучше. Я давно подозрѣвала, а теперь ясно вижу, что мой мужъ, мой дорогой и милый мужъ, нуждается во мнѣ больше всѣхъ и вотъ я ѣду, я ѣду къ тебѣ, Джонъ, если только ты позовешь меня къ себѣ.

"Твоя Мэри".

Ричлингъ три раза перечелъ письмо жены и даже не улыбнулся. Онъ сознавалъ, что вызвалъ это письмо, и чувство это мѣшало ему предаваться безъ оглядки наплыву восторга. Въ то время, какъ онъ медленно складывалъ письмо, въ комнату вошла мистрисъ Рейзенъ. Былъ одинъ изъ тѣхъ удушливо-жаркихъ весеннихъ вечеровъ, которые иногда въ Новомъ-Орлеанѣ даютъ непріятно чувствовать, что зима прямо перешла въ лѣто. Жена булочника стояла передъ Ричлингомъ, всунувши свои громадныя красныя руки въ карманы необъятнаго фартука и съ своими тремя, лоснящимися отъ пота, подбородками.

Она привѣтливо поздоровалась съ своимъ управляющимъ. Ричлингъ разспросилъ ее о состояніи здоровья ея мужа.

— Онъ спокоенъ, мистеръ Ричлингъ, и ему вообще гораздо лучше, а то рѣшительно для меня было бы непонятно, почему онъ дѣлается съ каждымъ днемъ все спокойнѣе и сидитъ себѣ смирно, ни съ кѣмъ не говоря.

— Мистрисъ Рейзенъ, жена моя хочетъ, чтобы я ее вызвалъ сюда, — сказалъ Ричлингъ, указывая ей на письмо, — чтобъ опять попрежнему жить здѣсь со мной.

— Что вы, мистеръ Ричлингъ!

— Да.

— Право, вотъ ужь не повѣрила бы! — и съ этими словами она сѣла. — Какъ разъ въ началѣ лѣта! Что же это такое? А вы мнѣ говорили, мистеръ Ричлингъ, что ваша жена благоразумная женщина. Да, я-то знаю, что всѣ молодыя женщины одурѣваютъ, когда дѣло касается ихъ мужей. Вотъ и ваша жена такая же: пріѣдетъ и спуститъ всѣ деньги, которыя вы накопили; да еще, вдобавокъ, и здоровье матери ея слабѣетъ! Не успѣетъ она пріѣхать, сюда, какъ придется обратно катить.

— Что же это такое, мистрисъ Рейзенъ? — взволнованно замѣтилъ Ричлингъ. — Вы говорите такъ, какъ будто вамъ не хочется, чтобъ она сюда пріѣхала.

— Ну, да… конечно! Вѣдь, и вы не хотите этого?

Ричлингъ напряженно засмѣялся.

— Мнѣ кажется, что для меня естественнѣе было бы желать ея пріѣзда, мистрисъ Рейзенъ. Развѣ намъ не говорили въ церкви: «что Богъ сочеталъ, того человѣкъ да не разлучитъ»?

— Никто и не собирается васъ разлучать, мистеръ Ричлингъ? Однако, я не понимаю, почему она хочетъ пріѣхать сюда. Развѣ я васъ не достаточно оберегаю? — и она вышла изъ комнаты со слезами на глазахъ.

Три дня Ричлингъ обдумывалъ письмо Мэри и не отвѣчалъ ей. Проходя черезъ дворъ пекарни на третій день вечеромъ, онъ вдругъ почувствовалъ легкое и знакомое прикосновеніе къ своему плечу. Хотя было темно, онъ обернулся и шепотомъ сказалъ:

— А, Ристофало!

— Какъ поживаете? — отвѣтилъ Ристофало, не измѣняя голоса.

— Какимъ образомъ вы здѣсь? спросилъ Ричлингъ. — Вы убѣжали изъ тюрьмы?

— Нѣтъ, я только вышелъ подышать свѣжимъ воздухомъ. Я здѣсь съ надзирателемъ тюрьмы или, лучше сказать, съ однимъ изъ сторожей; вернемся какъ-нибудь ночью. Имѣете извѣстія отъ жены?

— Имѣю, — сказалъ Ричлингъ въ совершенномъ недоумѣніи. — Но какъ это можетъ быть: вы и вашъ тюремщикъ вмѣстѣ прогуливаетесь?

— Да почему-жъ и нѣтъ? Вышли просто подышать воздухомъ вотъ и все. Онъ остался тамъ, на улицѣ: можете отсюда видѣть его. Вонъ тамъ, смотрите, валяется на ступенькѣ передъ дверью совершенно пьяный! — и итальянецъ самодовольно улыбнулся, но только на минуту. — Я только что былъ у Кетъ, захотѣлось мнѣ повидаться и съ вами.

— Вы отдаете визиты, я вижу? — замѣтилъ Ричлингъ.

— Да, именно. Жена ваша здорова?

— Да, спасибо, здорова. А, кстати, Ристофало, что бы вы сказали, еслибъ я вызвалъ ее сюда и мы опять зажили бы попрежнему вмѣстѣ? Вѣдь, пора, кажется, не такъ ли?

— А что вы-то сами думаете? — спросилъ Ристофало.

— Я ничего не могу сказать, такъ какъ я не рѣшилъ этого вопроса. Вотъ три дня хожу и все думаю объ этомъ. Вамъ должно казаться это удивительною мелочью для трехдневнаго… Ричлингъ остановился, разсчитывая на несогласіе своего собесѣдника.

— Да, — подтвердилъ Ристофало, — конечно, мелочь. Скажите мнѣ, она объ этомъ васъ проситъ? Я полагаю, что вы ее подбили на это, а?

— Я не вижу, почему бы вамъ такъ полагать, — сухо замѣтилъ Ричлингъ.

— Не знаю почему, — сказалъ итальянецъ, — такъ мнѣ кажется… такъ часто поступаютъ мужья. — Настунило молчаніе. Затѣмъ онъ проговорилъ: — Не торопитесь, не пускайте ее сюда, пока…

— Пока что?

— Пока не увидите, въ какую сторону кошка прыгнетъ.

— Что вы хотите этимъ сказать? — спросилъ Ричлингъ, напряженно смѣясь.

— А то, что у насъ будетъ война, — объяснилъ Ристофало.

— Го-го! вы жестоко ошибаетесь, Ристофало!

— Не знаю, — отрѣзалъ итальянецъ, — мнѣ такъ кажется; война неизбѣжна. Я просматриваю ежедневно всѣ газеты нашей тюрьмы… другаго дѣла у меня и нѣтъ тамъ. Къ будущей зимѣ, навѣрное, будетъ война!

— Ристофало, увѣряю васъ, человѣкъ вашего темперамента не можетъ и представить себѣ, до какой напряженности иногда доходятъ дѣла въ Америкѣ безъ всякой войны. Мы, американцы, не похожи на васъ, итальянцевъ.

— Совсѣмъ не похожи, правда, — согласился Ристофало съ странною улыбкой, — Если бы не Кетъ, я бы теперь отправился въ Италію.

— Если бы не Кетъ и не городская тюрьма, — замѣтилъ Ричлингъ.

— Изъ тюрьмы я выйду, когда захочу.

— И вы бы присоединились къ Гарибальди, не правда ли?

Въ то время только что получены были извѣстія о Гарибальди изъ Сициліи.

— Да, — съ сверкающими глазами сказалъ итальянецъ, — я знакомъ съ Гарибальди.

— Неужели?

— Да. Я плавалъ съ нимъ, когда онъ былъ капитаномъ корабля. Онъ знаетъ меня.

— И, навѣрное, онъ васъ узналъ бы сейчасъ, — съ жаромъ подхватилъ Ричлингъ.,

— Да, онъ меня не забудетъ, — спокойно отвѣтилъ итальянецъ. — Ну, прощайте, я долженъ идти. Посовѣтуйте женѣ переждать еще немного.

— Не… знаю, посмотримъ… Ристофало!

— Что?

— Я хочу бросить пекарню.

— Лучше не бросайте. Держитесь ужь одного чего-нибудь.

— А почему же вы всегда мѣняли? Я не помню, чтобы вы тѣмъ же дѣломъ занялись три дня подрядъ!

— Ну, это — большая разница!

— Да въ чемъ скажите: я не понимаю!

Но итальянецъ только улыбнулся, пожимая плечами. Уходя, онъ сказалъ:

— Мистеръ Ричлингъ, если вы хотите вызвать жену, то ужь вы не можете бросить мѣсто; а если вы хотите бросить мѣсто, то вы ужь не можете вызвать жену. Прощайте.

Ричлингъ остался одинъ съ своими размышленіями. Онъ рѣшилъ отбросить всякія мечты въ сторону и написалъ Мэри, чтобъ она переждала лѣто, не рискуя здоровьемъ, и пріѣхала позднѣе, когда силы матери ея окрѣпнутъ.

Черезъ день или два послѣ отправленія письма онъ заболѣлъ и слегъ въ постель. Кашель не давалъ ему спать и онъ досадовалъ на него въ особенности потому, что не могъ объяснить себѣ, какъ могъ онъ простудиться въ такую теплую весеннюю погоду. При первомъ же посѣщеніи доктора Севьера мистрисъ Рейзенъ удалось мелькомъ сообщить ему о желаніи Мэри и о томъ, какой совѣть она дала Ричлингу по этому случаю.

— Вѣроятно, онъ послѣ этого и не позвалъ жены?

— Да, такъ и не позвалъ.

— Ну, такъ лучше было бы и не вмѣшиваться вамъ въ это дѣло, мистрисъ Рейзенъ, — рѣзко отвѣтилъ докторъ и пошелъ въ комнату Ричлинга.

— Ричлингъ, почему вы не посылаете за вашею женой?

Больной, вспыхнувъ отъ волненія, тревожно заметался на кровати и приподнялся на подушкѣ.

— Ахъ, докторъ, — проговорилъ онъ, недовѣрчиво глядя на него, — какъ же мнѣ вызвать ее сюда съ ребенкомъ именно теперь, когда начинается лѣтняя жара?

Онъ задумался на мгновеніе и затѣмъ добавилъ:

— Мнѣ кажется, докторъ, что вы это предлагаете мнѣ, какъ рецептъ противъ моей тоски. Неужели у васъ хватило бы духу сказать мнѣ, что въ этомъ и состоитъ моя болѣзнь?

— Нѣтъ, вы не этимъ больны. У васъ скверный кашель, отъ котораго вамъ надо беречься; но и тоску тоже мы не можемъ не принять въ разсчетъ, а, вѣдь, вы сами знаете, какъ скоро Мэри и… маленькая дѣвочка излечили бы васъ въ этомъ отношеніи.

— Я не могу ихъ вызвать сюда, докторъ, — сказалъ Ричлингъ. — Если ужь дѣлать это для излеченія тоски, то только если бы Мэри, а не я захворала этою болѣзнью.

— Ну, мистрисъ Рейзенъ, — холодно сказалъ докторъ, обращаясь въ нѣмкѣ, которая провожала его до кареты, — надѣюсь, что вы не забудете моей просьбы.

— Я исполню ее въ точности, докторъ, — былъ смиренный и послушный отвѣтъ, такъ что доктору стало немного совѣстно своей рѣзкости.

— Мистеръ Ричлингъ мнѣ сказалъ, что къ осени онъ все приготовитъ къ пріѣзду мистрисъ Ричлингъ.

— Вотъ прекрасно! — воскликнула булочница, своимъ добродушнымъ восторгомъ напоминая своего мужа. — Я именно это и совѣтовала ему! — добавила она, энергично потирая свои громадныя руки, пока докторъ отъѣзжалъ.

Очень скоро послѣ этого она имѣла радость видѣть Ричлинга опять на ногахъ и на работѣ и съ истинно-материнскою заботливостью продолжала слѣдить за нимъ.

XXXI.

Печать тюрьмы.

Настало лѣто, — лѣто 1860 года, сухое и жаркое. Все вниманіе, всѣ помыслы обратились на бѣшеную президентскую кампанію передъ осенними выборами; все другое отошло на второй планъ. Извѣстія, получаемыя съ каждымъ пароходомъ изъ Европы о блестящихъ побѣдахъ свободы и обновленія Италіи въ лицѣ Гарибальди, даже яростная партизанская война въ Мексикѣ, составляющая для Новаго-Орлеана такой животрепещущій вопросъ, — все теперь утратило значеніе въ виду обостреній тѣхъ сложныхъ политическихъ вопросовъ, въ разрѣшеніи которыхъ каждый съ опасеніемъ давно уже ждалъ исхода для жизненнаго спора между двумя половинами американской націи. Собранія конвентовъ уже кончились, списки кандидатовъ были составлены и партіи устраивали митинги, собранія, говорили рѣчи и т. д.

Вся жизнь сосредоточилась съ страшнымъ напряженіемъ на одномъ вопросѣ. Всѣ — мужчины, женщины и дѣти — всѣ дѣлались участниками борьбы, которая, казалось, поглотила все. Вмѣстѣ, всѣ стояли за конституцію, за союзъ, а каждый въ отдѣльности, даже Ричлингъ, за проведеніе собственныхъ идей. На груди у всѣхъ, безъ различія пола и возраста, виднѣлась на ленточкѣ маленькая, круглая медаль съ изображеніемъ кандидата въ президенты на одной сторонѣ и вице-президента — на другой. Я полагаю, что почти излишне прибавлять, что Кетъ Ристофало, по совѣту своего мужа, одна изъ первыхъ занялась торговлей этими медалями, какъ сама, такъ и чрезъ посредство разнощиковъ. Для продажи устраивались маленькіе прилавки на самыхъ видныхъ и бойкихъ мѣстахъ, на тротуарахъ и площадяхъ города.

Одинъ изъ такихъ прилавковъ появился на углу пассажа, образуемаго почтовою конторой, который соернялъ тогда рѣ улицы. Зданіе почтамта тянулось по обѣимъ сторонамъ пассажа съ безчисленнымъ множествомъ отверстій для бросанія и полученія писемъ. Однажды Ричлингъ, стоя у одного изъ такихъ отверстій и готовясь вскрыть конвертъ только что полученнаго письма съ штемпелемъ Мильуоки, вдругъ увидѣлъ человѣка, который изо всѣхъ силъ бѣжалъ мимо него къ выходу пассажа, смертельная блѣдность его лица поразила Ричлинга. За нимъ гналась толпа людей, которая ревѣла вслѣдъ за нимъ:

— Повѣсить его! повѣсить его!

— Пойдемте, — шепнулъ Ричлингу небольшой, коренастый человѣчекъ, схватившій его за руку и тянувшій его за собою вмѣстѣ съ бѣгущею толпой: это былъ Ристофало. Оба со всѣхъ ногъ бросились къ выходу пассажа. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, на улицѣ, они нашли несчастнаго уже окруженнаго и съ веревкой ѣа шеѣ.

Итальянецъ какъ тигръ, однимъ скачкомъ бросился на толпу, стоящую около несчастной жертвы, разбрасывая по сторонамъ все, что было по пути. Кто-то въ толпѣ прицѣлился въ него револьверомъ. Ричлингъ однимъ ударомъ вышибъ пистолетъ изъ державшей его руки и оружіе перелетѣло черезъ головы ближайшихъ рядовъ. Въ эту минуту въ рукѣ Ристофало блеснулъ длинный кинжалъ, лѣвою рукой онъ держалъ веревку и, наклонясь впередъ, искалъ глазами, въ кого бы всадить свой ножъ. Какой-то незнакомецъ поспѣшно сказалъ что-то по-итальянски Ричлингу и тоже всунулъ ему въ руку кинжалъ громадной величины. Но какъ разъ въ эту минуту наступило внезапное затишье. Ристофало уже стоялъ передъ Ричлингомъ съ спокойною улыбкой и обезоруженный, а рядомъ съ нимъ видна была стройная, невозмутимая и сильная фигура Смита Изарда. Онъ говорилъ съ толпой, а въ это время съ десятокъ полицейскихъ успѣли собраться около него. Окончивъ рѣчь свою, онъ сдѣлалъ движеніе рукою, чтобы разогнать собравшуюся толпу.

— Расходитесь по своимъ дѣламъ!

И толпа начала рѣдѣть. Тогда Изардъ, положивъ руку на плечо бѣглеца, обратился къ полиціи:

— Снимите веревку съ этого человѣка, а потомъ сведите его на вокзалъ и охраняйте его тамъ, пока онъ не будетъ въ безопасности.

Объясненіе, которымъ онъ успокоилъ толпу, оказалось весьма простымъ. Спасенный человѣкъ былъ торговецъ президентскими медалями. Въ это несчастное для него утро, раскупоривъ новый пакетъ медалей, онъ не замѣтилъ, что среди массы медалей съ портретами Бреккенриджа и Лэна попалось нѣсколько медалей съ изображеніемъ Линкольна: въ этомъ и заключалась вся его вина. Ошибка произошла на фабрикѣ какого-нибудь сѣвернаго штата и намѣреніе продавать медали въ честь Линкольна торговцу и въ голову не приходило.

— Не говорилъ ли я вамъ? — сказалъ итальянецъ Ричлингу, удаляясь съ нимъ отъ мѣста драки. — Ручаюсь вамъ, что будетъ война: она уже начинается.

— Для меня война началась въ тотъ день, когда я женился, — замѣтилъ Ричлингъ.

Ристофало молча выжидалъ дальнѣйшаго объясненія, наконецъ, спросилъ:

— Какъ это такъ?

— Ахъ, я напрасно объ этомъ заговорилъ, — возразилъ Ричлингъ, — я не рогу вамъ объяснить.

— Ну, и ладно, — отвѣчалъ итальянецъ. Помолчавъ немного, онъ добавилъ: — Я слышалъ, какъ Смитъ Изардъ назвалъ васъ по имени. Какимъ образомъ онъ васъ знаетъ?

— Я себѣ и представить не могу!

Итальянецъ махнулъ рукою.

— Впрочемъ, это ваше дѣло, а не мое. — Затѣмъ, опять помолчавъ, онъ сказалъ: — Кажется, вы спасли мнѣ жизнь сегодня.

— Ничего особеннаго я не сдѣлалъ, — замѣтилъ Ричлингъ.

Въ тотъ же день онъ опять слегъ на два или три дня и ему было очень тяжело, когда докторъ Севьеръ приписалъ его заболѣваніе этимъ нѣсколькимъ минутамъ возбужденія и физическаго напряженія на улицѣ.

— Но, во всякомъ случаѣ, Ричлингъ, вы это хорошо продѣлали, — утѣшалъ его докторъ.

— Да, ужь нечего сказать! — подержала его Кетъ Ристофало, зашедшая посѣтить больнаго одновременно съ докторомъ, — вы справедливо говорите, докторъ!

Мистрисъ Рейзенъ тоже выразила свой восторгъ. Когда обѣ женщины вышли изъ комнаты, Ричлингъ немедленно обратился въ доктору съ вопросомъ:

— Докторъ, послѣдній разъ, когда я лежалъ, вы говорили, чтоя болѣнъ отъ тоски, теперь вы говорите, что отъ возбужденія, но, въ сущности, я вижу, что ни отъ того и ни отъ другаго. Скажите мнѣ, что это со мною дѣлается? Что это за болѣзнь, изъ-за которой мнѣ приходится лежать?

— Ричлингъ, — медленно проговорилъ докторъ, — говоря по истинѣ, вы получили ее въ тюрьмѣ.

Больной, положивъ руки себѣ подъ голову, лежалъ молча и неподвижно, какъ бы въ раздумьѣ.

— Да, — сказалъ онъ немного погодя, и опять замолчалъ.

— Да, я такъ и думалъ. И неужели физическія силы мнѣ измѣнятъ именно теперь, когда онѣ мнѣ такъ нужны?

И Ричлингъ глубоко вздохнулъ.

— Надо все сдѣлать, чтобы этого не было, — возразилъ докторъ. — Я, вѣдь, другъ мой, только и сказалъ вамъ объ этомъ, чтобы показать вамъ всю необходимость держаться вдали отъ всей этой кутерьмы, отъ всѣхъ этихъ маршировокъ по ночамъ, сборищъ и возни.

— Да неужели же я такъ всю жизнь… всю жизнь проведу, отказываясь отъ всего? — въ полголоса проговорилъ Ричлингъ.

— Успокойтесь, Ричлингъ, и теперь отдохните и не разговаривайте больше. Не всегда же придется отъ всего отказываться! Больной человѣкъ всегда думаетъ, что настоящее и есть все будущее. Сначала выздоровѣйте, а для этого вамъ нужно, прежде всего, душевное спокойствіе. Газетъ совсѣмъ не читайте, лучше читайте. Библію, я самъ пробовалъ для успокоенія читать ее.

Въ голосѣ доктора при этомъ было столько задушевности и онъ такъ тепло посмотрѣлъ на молодаго человѣка, нѣжно отводя у него съ лица его вьющіеся волосы, что Ричлингъ почувствовалъ себя взволнованнымъ и отвернулся.

— Не надо унывать, Ричлингъ! — сказалъ докторъ уже болѣе твердымъ голосомъ и кладя руку на плечо больнаго. — Черезъ два или три дня вы будете на ногахъ. Прежде чѣмъ успѣете оглянуться, лѣто пролетитъ, а тамъ настанетъ время для пріѣзда Мари.

Ричлингъ съ веселою улыбкой протянулъ ему руку на прощанье.

XXXII.

На югѣ.

Тревожное лѣто медленно проходило. Ричлингъ, слѣдуя совѣту доктора, держался въ сторонѣ отъ политическаго движенія и жилъ только надеждой на скорое свиданіе съ Мари. Кругомъ все волновалось и движеніе съ каждымъ днемъ разросталось и принимало все болѣе и болѣе угрожающій видъ. Докторъ Севьеръ съ глубокимъ и напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за состояніемъ политическаго барометра и съ волненіемъ прислушивался къ отдаленному грому приближающейся грозы.

Лѣто было очень душное, жаркое и вредное для больныхъ, несмотря на то, что желтая лихорадка не появлялась. Силы бѣднаго Рейзена не выдержали: онъ умеръ на рукахъ своей жены и Ричлинга.

Съ наступленіемъ октябрьскихъ прохладныхъ дней, въ Новомъ-Орлеанѣ закончился одинъ изъ самыхъ оживленныхъ коммерческихъ годовъ, начало которыхъ тамъ обыкновенно считается съ сентября. Ни одинъ изъ жителей этого богатаго города не подозрѣвалъ, что подобнаго года съ его золотою жатвой не придется увидѣть горделивой южной столицѣ раньше четверти столѣтія. И для Джона насталъ, наконецъ, моментъ, когда послѣ многихъ отсрочекъ, въ оромъ изъ своихъ писемъ, дрожащею отъ волненія и радости рукой, онъ написалъ Мэри давно желанное слово: пріѣзжай! Идя съ драгоцѣннымъ письмомъ въ рукѣ по направленію къ почтѣ, онъ набрелъ на цѣлую толпу, окружающую редакцію газеты Picayune, съ волненіемъ раскупающую послѣднія печатныя извѣстія о президентскихъ выборахъ, исходъ которыхъ ожидался съ часу на часъ. Ричлингъ тутъ же встрѣтился съ знакомымъ ему сердобольнымъ маленькимъ пасторомъ, только что съ величайшими усиліями вырвавшимся изъ толпы съ послѣднимъ политическимъ бюллетенемъ, смятымъ въ рукѣ. Они пошли вмѣстѣ подъ руку и пасторъ на ходу громко читалъ извѣстія, въ то время какъ лавочники и разнощики жадно ловили его слова по дорогѣ.

— Это ужасно, ужасно! — повторялъ маленькій пасторъ, взволнованно сунувъ бюллетень въ карманъ.

— Эй! мистеръ Ричлингъ, — крикнулъ въ эту минуту Нарцисъ и какъ стрѣла промчался мимо нихъ къ конторѣ редакціи.

— Вотъ онъ счастливъ, — замѣтилъ Ричлингъ.

— Въ такомъ случаѣ, онъ одинъ только и счастливъ сегодня въ Новомъ-Орлеанѣ, — сказалъ пасторъ со вздохомъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Ричлингъ, — передъ вами другой счастливый человѣкъ. Вы видите это письмо? Я сейчасъ отправляю его; немедленно же, по полученіи его, жена выѣдетъ сюда.

Маленькій пасторъ, находясь подъ гнетущимъ впечатлѣніемъ избранія Линкольна, началъ убѣждать Ричлинга потерпѣть еще нѣсколько времени, не вызывать жены какъ разъ въ такое время, когда можно было ежеминутно ждать, что весь югъ поднимется на ноги. Но, видя, что убѣжденія его не дѣйствуютъ, онъ, наконецъ, уговорилъ его зайти къ доктору Севьеру и спросить его совѣта Ричлингъ согласился тѣмъ болѣе, что контора доктора была по близости. Докторъ былъ дома.

— Что случилось, Ричлингъ? — спросилъ онъ, вставая и идя къ нему на встрѣчу. — Какъ ваше здоровье? — и при этихъ словахъ онъ особенно внимательно взглянулъ на молодаго человѣка.

— Я написалъ Мэри, чтобы она ѣхала, — отвѣчалъ Ричлингъ, съ видимымъ утомленіемъ опускаясь въ кресло.

— Письмо уже послано?

— Вотъ оно; я несу его на почту.

Докторъ съ особенною рѣшительностью сѣлъ, скрестилъ ноги и взялъ со стола тотъ самый бумажный ножъ, которымъ онъ размахивалъ два года съ половиной тому назадъ, во время разговора съ Мэри и Джономъ наканунѣ ихъ разлуки.

— Ричлингъ, выслушайте меня. Я уже нѣкоторое время обдумывалъ этотъ вопросъ и рѣшилъ сдѣлать вамъ одно предложеніе. Щамѣтьте, я все принялъ въ разсчетъ, и васъ, и Мэри, и событія кругомъ насъ, и политическое состояніе страны… и будущее, — словомъ, я все взвѣсилъ. Я лучше, чѣмъ кто бы то ни было, знаю васъ съ физической и духовной стороны, васъ и Мэри, конечно. И такъ, не думайте, чтобы я вамъ дѣлалъ свое предложеніе подъ вліяніемъ минутнаго влеченія, и потому напередъ разсчитываю на ваше согласіе. Ричлингъ, я вамъ дамъ взаймы двѣ или двѣ съ половиной тысячи долларовъ, которые вы можете получить какъ и когда угодно, а вы пойдите домой, уложите ваши вещи и на полгода или даже на цѣлый годъ поѣзжайте къ себѣ на родину и отдохните въ обществѣ вашей жены и вашего ребенка.

Ричлингъ глядѣлъ на него въ безмолвномъ удивленіи.

— Вы шутите, докторъ? Вы не можете думать…

— Я ничего не думаю, а я хочу, чтобы вы сдѣлали такъ, какъ я вамъ предлагаю.

— Это невозможно! — Ричлингъ, пришлось ли вамъ хоть разъ пожалѣть, что вы послѣдовали моему совѣту?

— Нѣтъ, ни разу. Но это… неисполнимо. Что же это такое будетъ — бросить на удовольствіе все то, что я добылъ въ теченіе четырехлѣтней борьбы?! Я васъ не понимаю, докторъ!

— Сразу и не выяснишь вамъ, толковать объ этомъ пришлось бы долго и много.

— Нѣтъ, да и думать объ этомъ не стоитъ, — проговорилъ Ричлингъ въ полголоса, какъ бы про себя.

— Идите домой, обдумайте мое предложеніе и завтра рѣшите, — настаивалъ докторъ.

— Это безполезно.

— Въ такомъ случаѣ, вызовите Мэри. Пошлите ваше письмо.

— Вы серьезно говорите, докторъ? — изумился Ричлингъ.

— Да, совершенно серьезно. Пускай Мэри пріѣдетъ и скажите ей, что я посовѣтовалъ ей это сдѣлать.

При этихъ словахъ, замѣтивъ слезы на глазахъ Ричлинга, докторъ отвернулся, но не надолго. Подавивъ свое волненіе, онъ подошелъ къ Ричлингу, который всталъ, чтобы идти, и взялъ его за руку.

— Да, Ричлингъ, вызовите ее сюда, если вы не хотите сами ѣхать. Сдѣлайте это сейчасъ; вѣдь, вы знаете, я хочу, чтобы вамъ было хорошо, чтобы вы были счастливы.

— Еще одинъ вопросъ, докторъ! Какъ вы думаете, будетъ у насъ война?

— Не знаю, но если она и будетъ, все равно, уже настала пора вамъ тремъ соединиться. Прощайте.

Письмо пошло въ тотъ же день.

Смутныя, тяжелыя времена, на ряду съ общими опасеніями, возбуждаемыми неизвѣстностью будущаго, въ то же время, часто пробуждаютъ въ отдѣльныхъ личностяхъ новыя, спавшія дотолѣ надежды. Не говоря уже о Ричлингѣ, который весь отдался счастью ожидаемаго пріѣзда Мэри и который, несмотря на новую отсрочку ихъ свиданія, вслѣдствіе болѣзни ея матери, продолжалъ надѣяться на скорое осуществленіе своей мечты, другіе тоже мечтали и надѣялись. Нарцисъ, рѣшившись, наконецъ, просить доктрра о прибавкѣ себѣ жалованья, несмотря на категорическій отказъ послѣдняго, съ еще большею увѣренностью продолжалъ надѣяться получить ее: креолу показалось, какъ онъ самъ разсказывалъ Ричлингу, что докторъ, отказывая ему, въ существѣ дѣла не былъ такъ, взбѣшенъ противъ него, какъ съ перваго взгляда могло показаться, — «да, кромѣ того, вы знаете, мистеръ Ричлингъ, — добавилъ креолъ, — пока живъ человѣкъ, онъ все продолжаетъ надѣяться, вотъ, и я такъ».

Для мистрисъ Ристофало возможность войны возбуждала особенно свѣтлыя ожиданія, такъ какъ мужа ея въ такомъ случаѣ должны были выпустить изъ тюрьмы и назначить капитаномъ въ. армію.

И у доктора Севьера, несмотря на его одинокое существованіе, были тоже свои надежды въ это тревожное время. Онъ волновался за участь своего госпиталя, своихъ больныхъ, своего города, своего штата, боялся за будущее Ричлинга и Мэри и переживалъ живѣйшія надежды и опасенія за участь великаго братства и единства Американскихъ штатовъ.

Нѣсколько недѣль прошло въ этихъ волненіямъ, наконецъ, докторъ Севьеръ попытался опять уговорить своего молодаго друга ѣхать къ женѣ:

— Ричлингъ, — настаивалъ онъ, — поѣзжайте домой, къ женѣ. Я долженъ васъ предупредить, что ваша болѣзнь серьезна и угрожаетъ вашей жизни.

— Развѣ опасность отъ болѣзни будетъ меньше, когда я поѣду домой? — возразилъ Ричлингъ.

Докторъ молчалъ.

— Война будетъ, у насъ, не правда ли? — продолжалъ Ричлингъ.

— Навѣрное, будетъ.

— Неужели вы полагаете, докторъ, что солдаты вернутся домой, какъ только они почувствуютъ, что жизнь ихъ въ опасности? — спросилъ Ричлинъ, улыбаясь,

— Это совсѣмъ другое дѣло, Ричлингъ: то поле битвы.

— Развѣ и это не то же самое, докторъ? Что такое жизнь, какъ не поле сраженія для каждаго изъ насъ?

Докторъ нетерпѣливо отвернулся, не удостоивъ его отвѣтомъ. Однако, черезъ минуту онъ рѣшительно сказалъ:

— Мы раненыхъ уносимъ съ поля сраженія!

— Да, но сами они не покидаютъ его добровольно, — твердо отвѣчалъ Ричлингъ.

— Кромѣ того, — продолжалъ докторъ, вставая и направляясь большими шагами къ окну, — опытный генералъ имѣетъ право, когда нужно, повести войска къ отступленію.

— Да, это такъ, но… впрочемъ, можетъ быть, мнѣ лучше не говорить того, что я хотѣлъ сказать…

— Нѣтъ, говорите.

— Генералъ не предоставляетъ врачу рѣшать этотъ вопросъ. Докторъ, — продолжалъ Ричлингъ, глядя въ лицо другу и какъ бы извиняясь передъ нимъ за только что сказанное, — вы сами говорите, что знаете лучше всякаго другаго все то, что Мэри и мнѣ пришлось пережить… почти все, по крайней мѣрѣ… и вы знаете такъ же, какъ мы съ ней все это переносили. Подумайте сами: если бы моя жизнь, такимъ образомъ, теперь оборвалась, окончилась, то въ чемъ же послѣ этого заключался бы вообще смыслъ жизни? Вѣдь, его бы не было, не было! Нѣтъ, докторъ, такъ не можетъ, не должно кончиться. Мэри и я… — и на одно лишь мгновеніе его голосъ дрогнулъ, но онъ тотчасъ оправился и твердо договорилъ: — насъ обоихъ ожидаетъ долгая и полезная жизнь. И говорю такъ, основываясь на простѣйшемъ здравомъ смыслѣ… такъ не должно кончиться…

Докторъ быстро отвернулся, подошелъ къ окну и замолчалъ.

---

Наконецъ, раздался и въ Новомъ-Орлеанѣ бой барабановъ, — не тотъ шутливый бой, который въ мирныя времена служилъ, бывало, потѣхой дѣтямъ, а тотъ, которымъ созывались войска въ сраженіе и на смерть. Городъ былъ неузнаваемъ: парады, маршировки, знамена, султаны, ржанье коней, пушечные салюты, балы, концерты, угощенія въ честь отъѣзжающихъ, разноцвѣтные мундиры, военный шумъ и блескъ все вытѣснили, все затмили. Улицы были запружены войсками, и одинъ полкъ за другимъ подъ громъ барабановъ, каждый съ своими нарядными маркитантами, проходилъ напутствуемый прощальными привѣтствіями населенія, занимавшаго всѣ балконы и всѣ окна домовъ. Прошли такимъ образомъ вашингтонская артиллерійская батарея; орлеанскій батальонъ, зуавы съ ихъ красными шароварами и фесками и бѣлыми штиблетами, прошли и стрѣлковые батальоны, а съ ними и капитанъ Ристофало, и нашъ маленькій пасторъ въ должности военнаго капеллана. Вся набережная была завалена военною аммуниціей и пароходы то и дѣло выгружали отовсюду собиравшіяся войска: шли войска изъ Опелузаса, изъ Аттакапаса, изъ Техаса, со всего Юга. Уже много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но и теперь еще звучитъ въ ушахъ ихъ тяжелый мѣрный шагъ на широкой гранитной мостовой, когда они двигались среди полночной тишины, и помнится, какъ въ ихъ рядахъ сверкали при лунномъ свѣтѣ тѣ самые штыки и сабли, которые такъ скоро должны были обагриться братскою кровью.

Между прочими и Нарцисъ, назначенный лейтенантомъ въ батальонъ пѣшихъ стрѣлковъ, покинулъ городъ въ самомъ восторженномъ и счастливомъ настроеніи. Прощаясь въ послѣдній разъ съ роднымъ городомъ съ палубы отходящаго парохода, онъ чувствовалъ, что оставляетъ за собой всю скуку и однообразіе своего чернильнаго дѣла: вся тягость жизни, трудъ, заботы, стѣсненіе, — все, по мѣрѣ того, какъ пароходъ удалялся, медленно погружалось на его глазахъ въ воды Пошпартренскаго озера. Передъ нимъ открывался весь міръ, веселая солдатская жизнь и путь къ военной славѣ: такъ отправился на войну молодой креолъ, отдаваясь всецѣло радостнымъ надеждамъ и наплыву молодой, безпечной удали, и такъ же радостно и безпечно палъ онъ, сраженный пулей, съ саблей въ рукѣ и съ крикомъ «ура», въ рядахъ своихъ товарищей.

Съ отходомъ войска Новый-Орлеанъ опустѣлъ и замеръ. Осталась только старая, инвалидная конфедеративная гвардія, да иностранный легіонъ, справляющіе свои ежедневные неинтересные смотры, торговля затихла, женщины занимались щипаніемъ корпіи, въ таможнѣ, заготовлялись лафеты, на литейныхъ заводахъ отливались громадныя пушки, улицы начинали заростать травой, а бѣдныя солдатскія жены собирались кучками на «Свободномъ Рынкѣ» въ трепетномъ ожиданіи извѣстій съ войны.

ХХXIII. На сѣверѣ.

Однажды утромъ, въ послѣднихъ числахъ мая 1861 г., два человѣка, повидимому, негоціанты, вышли изъ боковой улицы на главный проспектъ города Нью-Йорка, такъ называемый «Бродвэ», и остановились на углу, въ ожиданіи благопріятнаго момента для перехода на другую сторону.

— Даже въ то время, когда южные штаты готовились въ отпаденію, — проговорилъ одинъ изъ нихъ, среди грохота экипажей, — я не думалъ, что они нарушатъ союзъ.

У говорящаго было краснощекое, доброе лицо съ мягкимъ подбородкомъ и привѣтливыми глазами, въ то время какъ болѣе молчаливый собесѣдникъ его отличался узкимъ лицомъ, тонкими ноздрями, живымъ и слегка вызывающимъ взглядомъ. Онъ не сразу отвѣтилъ, затѣмъ, быстрымъ взоромъ окинувъ шумную улицу, сказалъ:

— Бродвэ, право, удивительная улица.

Выпрямившись во весь ростъ и жадно оглядываясь во всѣ стороны, онъ, повидимому, наслаждался кипучею жизнью своего города, шумомъ и движеніемъ его многотысячнаго населенія, коммерческимъ блескомъ и безконечною вереницей многоэтажныхъ зданій.

— Интересно бы знать, сколько людей въ одинъ часъ успѣваютъ пройти у этого угла, гдѣ мы стоимъ? — замѣтилъ краснощекій, слѣдя за быстротой и количествомъ проходящихъ мимо нихъ пѣшеходовъ, но, не получивъ никакого отвѣта, возвратился къ своей первоначальной темѣ. — Я просто не вѣрилъ возможности такого событія, — сказалъ онъ. — Вспомните результаты голосованія на Югѣ въ прошломъ ноябрѣ, вспомните, какъ держалъ себя Новый-Орлеанъ; судя по всему этому, можно было вполнѣ ожидать, что на сторонѣ отдѣленія не будетъ болѣе двадцати пяти процентовъ всего населенія, не такъ ли?

Собесѣдникъ его, между тѣмъ, не обращая никакого вниманія на его слова, внимательно слѣдилъ за двумя женщинами, стоящими на тротуарѣ рядомъ съ ними, повидимому, задержанными, какъ и они сами, невозможностью сразу перебраться на другую сторону. Одна изъ нихъ была толстая, красная женщина, весьма уже зрѣлыхъ лѣтъ, одѣтая въ черное, хотя и не бѣдное, но очень дурно сшитое платье, другая была изящная, молодая и красивая женщина съ выраженіемъ какой-то установившейся печали въ глазахъ и въ углахъ рта. Она держала за руку маленькую трехлѣтнюю толстощекую дѣвочку, которую не замѣтилъ наблюдающій ихъ негоціантъ, пока старуха не подняла ее на руки съ крикомъ:

— Смотри, малютка, смотри! Видишь, какіе флаги? И сколько ихъ! Все флаги, флаги, флаги, ихъ тысячи!…

Дѣвочка, повидимому, осталась недовольна фамильярностью чужой женщины; сжавъ недовольныя губки, она при первомъ удобномъ случаѣ выскользнула изъ ея рукъ.

— Отсюда намъ не пройти, — сказалъ молчаливый негоціантъ.

— Вѣрно, ждутъ здѣсь прохода, войскъ: всѣ окна домовъ заняты зрителями.

— Подождемъ и посмотримъ, — предложилъ краснощекій, и, получивъ согласіе молчаливаго товарища, одъ съ удивленіемъ воскликнулъ, глядя на изумительное зрѣлище, которое представляла въ эту минуту главная улица Нью-Йорка: — Нѣтъ, сэръ, этого я никакъ: не думалъ когда-либо увидать! — и съ этими словами онъ указалъ на Бродвэ, огромное движеніе котораго, вдругъ чѣмъ-то задержанное, направилось въ обратную сторону, подобно теченію громадной запруженной рѣки.

Все вниманіе улицы сосредоточилось на той сторонѣ, откуда ожидалось интересное появленіе.

— Наконецъ-то и мы взялись серьезно за дѣло и теперь стало ясно, что и Югъ не шутилъ все это время, — продолжалъ добродущный человѣкъ.

— Врядъ ли Югъ смотритъ на дѣло серьезнѣе, чѣмъ мы, — замѣтилъ болѣе рѣшительный изъ обоихъ собесѣдниковъ.

— Я очень надѣялся на мирные переговоры, — возразилъ краснощекій.

— А я ни на минуту не разсчитывалъ на нихъ, — отвѣчалъ другой.

— Время, пережитое нами до объявленія войны, было ужасно… всѣ ждали, что будетъ дѣлать Линкольнъ по вступленіи въ должность, — продолжалъ краснощекій. — Моя жена была въ то время на Югѣ у родныхъ своихъ и все откладывала свое возвращеніе сюда, въ надеждѣ на лучшія, болѣе спокойныя времена, а тутъ вдругъ войска заняли границы и замкнули цѣпь, такъ что проѣхать ей удалось только съ величайшимъ трудомъ.

— Я никогда не сомнѣвался въ томъ, что будетъ дѣлать Линкольнъ, — сказалъ остроглазый и при этомъ онъ толкнулъ локтемъ своего сосѣда, указывая на молодую женщину, однимъ ухомъ прислушивающуюся къ ихъ разговору, хотя она стояла на половину отвернувшись отъ нихъ. Словоохотливый товарищъ его немедленно отвѣтилъ шепотомъ:

— Это и есть та самая молодая лэди, съ которой я ѣхалъ въ вагонѣ всю дорогу изъ Чикаго.

— Не время теперь для дамъ путешествовать однѣмъ, — пробормоталъ другой.

— Она надѣялась попасть на пароходъ въ Новый-Орлеанъ и ѣдетъ туда къ мужу.

— Должно быть, мужъ — мятежникъ, изъ южанъ.

— Нѣтъ; она говоритъ, что онъ принадлежитъ къ сторонникамъ союза.

— Какъ бы не такъ! — недовѣрчиво проговорилъ остроглазый. — Во всякомъ случаѣ, она опоздала. Послѣдній пароходъ ушелъ: онъ, можетъ быть, и вернется, а, можетъ быть, и нѣтъ! — и затѣмъ изъ-за плеча товарища онъ снова пристально взглянулъ на нее, въ то время какъ она, нагнувшись къ дѣвочкѣ, поправляла ея шляпку и тихо отвѣчала на ея вопросы.,

— А кто знаетъ, можетъ быть, это шпіонка? — прошепталъ онъ своему товарищу.

Тотъ смѣясь повернулся къ нему, готовясь шутливо отвѣтить на шутку, но, замѣтивъ серьезное выраженіе лица своего собесѣдника, презрительно фыркнулъ ему въ лицо и отвѣтилъ въ полголоса:

— Будьте покойны, она совершенная лэди, въ полномъ и лучшемъ смыслѣ этого слова.

— Ну, а этого нельзя сказать про ея компаньонку, — подхватилъ остроглазый.

— Идутъ! — громко замѣтилъ его товарищъ, глядя вверхъ по улицѣ. Всѣ взоры обратились въ ту сторону. Отрядъ полицейскихъ шелъ впереди, очищая дорогу и сворачивая въ боковыя улицы фургоны, телѣги, экипажи, омнибусы, — словомъ, все, что было на пути; за ними подъ тучей развѣвающихся платковъ стройно надвигалась тѣсно сомкнувшаяся синяя колонна съ сверкающимъ гребнемъ штыковъ и военнымъ оркестромъ впереди. Музыка молчала, колонна приближалась подъ оглушающимъ трескомъ однихъ барабановъ.

Остроглазый таинственно толкнулъ товарища.

— Послушайте, — шепнулъ онъ. Толстая спутница молодой женщины заговорила въ эту минуту.

— Вотъ странная встрѣча! Вы искали ново-орлеанскій пароходъ, а я гамбургскій, такъ мы и встрѣтились, да такъ и не знали бы другъ друга, если бы агентъ не переспросилъ: — «И такъ, ваша фамилія мистрисъ Рейзенъ?» Вы услыхали ее. Вамъ стоило только заговорить, какъ меня тутъ же осѣнило: это, должно быть, мистрисъ Ричлингъ! — подумала я.

Молодая женщина, уже слышавшая этотъ разсказъ два или три раза въ теченіе одного часа, не особенно внимательно слушала ее: дѣвочка теребила ее за платье и задавала ей вопросы; нѣсколько разъ слышно было, какъ молодая женщина тихимъ голосомъ удовлетворяла ея любопытство, говоря: «да, Алиса». Между тѣмъ, вдова Рейзена, не смущаясь, продолжала свой разсказъ, сама наслаждаясь имъ:

— Вы знаете, мистеръ Ричлингъ не разъ говорилъ мнѣ: «Мистрисъ Рейзенъ, не закрывайте пекарню, продолжайте дѣло!» Но тутъ какъ-то случилось, что паровая машина испортилась, всѣ литейные заводы были заняты исключительно отливкой ружей и пушекъ и вотъ я себѣ и сказала: у меня есть деньги, лучше мнѣ убраться по-добру по-здорову къ себѣ домой. Однако, я обратилась къ доктору Севьеру съ вопросомъ: «А что будетъ дѣлать, скажите мнѣ, мистеръ Ричлингъ, когда я уѣду?» Докторъ, узнавъ, что у меня осталось много муки на рукахъ, посовѣтовалъ мнѣ все передать ему; онъ былъ причиной моего обогащенія. Я такъ и сдѣлала. «Впрочемъ, докторъ, — говорю я ему, — это все еще не то, что слѣдуетъ: вѣдь, это не постоянное жалованье». А онъ мнѣ въ отвѣтъ: «Вы знаете, у меня бухгалтера нѣтъ, онъ отправился на войну, а мнѣ нуженъ помощникъ…»

Въ эту минуту раздался около нихъ ревъ мѣдныхъ инструментовъ и заглушилъ ихъ голоса-толпа сдвинулась съ края тротуара къ домамъ.

— Дайте мнѣ подержать дѣвочку, — проговорилъ краснощекій добрякъ и осторожно посадилъ себѣ ребенка на плечо въ ту минуту, какъ мѣрнымъ шагомъ, среди восторженныхъ криковъ, маханья шляпъ и платковъ, подходило къ нимъ войско, сверкай штыками на утреннемъ солнцѣ подъ развѣвающимся звѣзднымъ знаменемъ Союза. И вдругъ вся эта колонна, вторя военной музыкѣ, идущей впереди, запѣла своими хриплыми солдатскими голосами подъ ритмъ собственныхъ шаговъ.

Наэлектризованная толпа съ неописаннымъ энтузіазмомъ и съ криками восторга подхватила солдатскую пѣсню, и слезы текли по щекамъ не одного только нашего молчаливаго и строгаго знакомаго, пока проходила освободительная многотысячная армія, распѣвая вмѣстѣ съ народомъ пѣсню о Джонѣ Броунѣ, умершемъ за свободу.

Мэри стояла и тоже плакала, и не отъ страха, какъ замѣтилъ молчаливый остроглазый сѣверянинъ. Всѣ они напутствовали армію, спасительницу Союза, въ ея подвигѣ и правомъ дѣлѣ. Больше четверти столѣтія уже прошло съ тѣхъ поръ, и мы, южане, признаемъ правоту Сѣвера, хотя и оплакиваемъ преждевременную смерть столькихъ молодыхъ, здоровыхъ силъ.

XXXIV.

Война.

Въ томъ же году, около половины сентября, на фермѣ, стоящей на Индіанскомъ берегу Огайо, гдѣ расположилась главная квартира сѣверной арміи, происходилъ разговоръ слѣдующаго содержанія:

— Вы просите у меня пропускъ черезъ военную пограничную линію, сударыня, а зачѣмъ вамъ проходить черезъ нее?

— Мнѣ нужно ѣхать къ мужу въ Новый-Орлеанъ.

— Гораздо лучше, сударыня, если бы вы предоставили Новому-Орлеану перейти къ намъ: не пройдетъ и мѣсяца, какъ онъ, вѣроятно, будетъ нашъ! — и при этомъ офицеръ съ привѣтливою улыбкой взглянулъ на красивое личико молодой женщины, которая, къ тому же, просила у него пропуска такимъ мягкимъ, задушевнымъ голосомъ.

— Вы думаете?… — недовѣрчиво сказала молодая просительница. — Знакомые и родственники нѣсколько мѣсяцевъ уже удерживаютъ меня здѣсь въ силу именно этого предположенія, но мы еще далеки отъ его осуществленія. Если бы я только имѣла пропускъ, я бы добралась туда очень скоро и безъ всякихъ затрудненій.

— Ого! — воскликнулъ офицеръ сочувственно и, видимо, жалѣя ее. — Конечно, вы попытались бы это сдѣлать, но повѣрьте, вы скоро разочаровались бы. Предположимъ на минуту, что мы васъ пропустили бы черезъ нашу линію: вы очутились бы тогда между двумя огнями и вамъ пришлось бы проходить еще черезъ линію мятежниковъ. Нѣтъ, вы не знаете, что вы предпринимаете.

— Я знаю только, что мнѣ нужно ѣхать къ мужу, — твердо отвѣчала она.

— Да, да, — сказалъ офицеръ, вынимая платокъ изъ-за пазухи своего двубортнаго сюртука и обтирая имъ себѣ лобъ.

Молодая женщина не замѣтила, какимъ испытующимъ взглядомъ онъ окинулъ ее съ ногъ до головы изъ-подъ платка, который и вынутъ былъ имъ съ этою цѣлью.

— Да, — продолжалъ онъ, — но вы не знаете, что васъ ожидаетъ тамъ. Пробравшись и сквозь ту линію, что пришлось бы вамъ испытать? По ту сторону границы царствуетъ терроръ въ полномъ смыслѣ этого слова, Я ни за что на свѣтѣ не позволилъ бы знакомой и близкой мнѣ лэди рисковать собою такимъ образомъ и не думаю, чтобы вашъ мужъ поблагодарилъ меня, если бы я выдалъ вамъ пропускъ. Вы говорите, что онъ сторонникъ Союза, почему же бы ему не пріѣхать къ вамъ?

Слезы показались въ глазахъ молодой женщины.

— Онъ слишкомъ болѣнъ, чтобы путешествовать, — отвѣчала она.

— А давно онъ такъ болѣнъ?

— Нѣтъ, сэръ, недавно.

— Какже вы говорили мнѣ, что вы уже нѣсколько мѣсяцевъ не имѣете извѣстія о немъ? — и офицеръ прищурился, глядя на нее въ упоръ.

— Я говорила, что у меня не было давно писемъ отъ него, — возразила молодая женщина, краснѣя при такомъ сомнѣніи въ правдивости ея показаній. — Я недавно получила письмо отъ доктора, который лечитъ его, — договорила она дрожащимъ голосомъ.

— Какъ дошло до васъ это письмо?

— Что, сэръ?

— Зачѣмъ вы переспрашиваете меня, сударыня? Вѣдь, вы слышали и поняли мой вопросъ, не такъ ли?

— Да, сэръ.

— Въ такомъ случаѣ, извольте отвѣчать на мой вопросъ.

— Я нашла письмо три дня тому назадъ на порогѣ двери того дома, гдѣ я живу съ матерью и моею дѣвочкой.

— А кто оставилъ тамъ это письмо?

— Я не знаю.

Офицеръ пристально посмотрѣлъ ей прямо въ глаза. Глаза были такіе голубые, чистосердечные, и ему стало стыдно.

— Напрасно вы не принесли этого письма съ собой, сударыня, — сказалъ онъ немного погодя, — развѣ вы не видите, какое значеніе оно могло бы имѣть для васъ?

— Оно со мной, — съ живостью возразила она и, пошаривъ въ карманѣ юбки, вытащила его.

Офицеръ взялъ письмо и громко прочелъ адресъ:

— Мистрисъ Джонъ Г… Вы и есть та самая мистрисъ Джонъ Г…?

— Письмо дошло до меня не въ этомъ конвертѣ и было безъ всякаго адреса, — отвѣчала она. — Я положила его въ этотъ конвертъ, чтобы сохранить его. Это конвертъ отъ другаго письма… письма матери ко мнѣ.

— Вы мистрисъ Джонъ Г…? — снова спросилъ офицеръ. Она стояла слегка отвернувшись и задумчиво глядѣла въ окно. — Это ваша фамилія? — повторилъ онъ еще разъ.

— Что, сэръ?

Недобрая улыбка появилась на его лицѣ, и онъ строго сказалъ:

— Прошу васъ, сударыня, къ такому способу больше не прибѣгать.

Молодая женщина вся вспыхнула.

— Да, это моя фамилія, сэръ.

Офицеръ приложилъ письмо къ носу, медленно понюхалъ его и, хотя видимо недовольный, добродушнымъ тономъ спросилъ:

— Мистрисъ Г…. не замѣтили ли вы, въ… этомъ письмѣ… легкій запахъ… чесноку?

— Замѣтила.

— Ну, такъ знайте, — продолжалъ онъ, улыбаясь, — что въ моихъ рукахъ находится три или четыре такихъ же письма, съ тѣмъ же запахомъ. Такъ что вы, да я, каждый про себя, должно быть, не сомнѣваемся, что человѣкъ, принесшій это письмо, былъ… кто онъ такой, мистрисъ Г…?

Молодая женщина прямо и честно взглянула на офицера, затѣмъ опустила глаза и, повертѣвъ кольцо на пальцѣ, рѣшилась сказать:

— Скажите мнѣ, сиръ, если бы вы были на моемъ мѣстѣ, неужели вы рѣшились бы выдать имя того человѣка, который рискнулъ бы своею жизнью, чтобы доставить вамъ извѣстіе объ опасной болѣзни вашего мужа… вашей жены… и сообщить вамъ, что ваше присутствіе необходимо? Скажите, неужели вы бы сдѣлали это?

Офицеръ строгими глазами посмотрѣлъ на нее.

— Вѣдь, вы прекрасно знаете, что доставленіе письма не было ни его единственнымъ, ни важнѣйшимъ порученіемъ за предѣлами пограничной линіи нашихъ войскъ?

— Нѣтъ, не знаю.

— Нѣтъ, — повторилъ, передразнивая ее, офицеръ, — значитъ, и не знаете тоже, что въ него стрѣляли по всей вашей линіи такъ, что отъ страха онъ могъ уде не разъ посѣдѣть? и тоже не знаете, что вчера ночью онъ переправился въ третій разъ черезъ рѣку, нагруженный ружейными пистонами для мятежниковъ?

— Нѣтъ, не знаю.

— Однако, вы должны же признать, что знаете человѣка по имени Рафаилъ Ристофало, все равно, гдѣ бы онъ тамъ ни былъ или чѣмъ бы ни занимался?

— Нѣтъ, не признаю.

— Да, понимаю теперь. Вы не хотите признать этого, но вы не можете и отрицать.

— Не могу, — медленно и неохотно отвѣчала она.

— Вотъ что я вамъ скажу, мистрисъ Г…. нашъ разговоръ занялъ уже достаточно времени и вотъ что я сдѣлаю. Прежде всего, однако, дайте мнѣ ваше честное слово, что ваша фамилія дѣйствительно мистрисъ Г…. что вы не шпіонъ, ни съ кѣмъ сами сношеній не имѣли и что вы искренняя сторонница Союза.

— Даю вамъ честное слово, — все это дѣйствительно такъ.

— Ну, хорошо, приходите завтра утромъ въ томъ же часу, и если пропускъ можно будетъ вамъ выдать, то онъ завтра и будетъ вамъ выданъ. Вотъ ваше письмо.

Она устремила на офицера глаза, полные слезъ и благодарности, и проговорила:

— Да благословитъ васъ Богъ за ваше доброе дѣло!

Офицеръ разсмѣялся. Она сконфузилась, покраснѣла и молча направилась къ двери; вдругъ послышался ей громкій и отчетливый голосъ офицера:

— Мистрисъ Ричлингъ!

Она пошатнулась какъ бы отъ удара и отвѣтила:

— Что, сэръ? — но тутъ же страшно покраснѣла и воскликнувъ: «ахъ, сэръ, какъ это жестоко съ вашей стороны!» — закрыла лицо руками и громко зарыдала. Въ эту минуту она узнала въ офицерѣ остроглазаго негоціанта, стоявшаго около нея въ Бродвэ.

— Пойдите сюда, мистрисъ Ричлингъ.

Она повиновалась.

— Къ чему мы идемъ, скажите мнѣ, сударыня, если такая, судя по всему, достойная, несомнѣнная леди, какъ вы, унижаетъ, себя, прибѣгая къ такимъ обманамъ?

— Сэръ! — сказала Мэри, смѣло и съ достоинствомъ глядя ему въ глаза, — увѣряю васъ: все, что я сказала вамъ, правда.

— Въ такомъ случаѣ, не объясните ли вы мнѣ, какимъ образомъ могло случиться, чтобы въ одной части страны вы были извѣстны подъ одною фамиліей, а въ другой части подъ другой?

— Нѣтъ, — сказала она, съ трудомъ выговаривая слова отъ дрожанья губъ и голоса, — нѣтъ… я… не могу… объяснить.

— Какъ знаете, сударыня. Если вы не вернетесь съ первымъ же поѣздомъ въ Мильуоки и не останетесь тамъ, я буду принужденъ…

— О, не говорите этого, сэръ! Я должна ѣхать къ мужу! Повѣрьте, это ничто иное, какъ глупѣйшая ошибка, которую мы сдѣлали нѣсколько лѣтъ тому назадъ и которая вреда никому не принесла, развѣ только намъ самимъ. Я готова нести на себѣ всѣ послѣдствія этой вины, но только дайте мнѣ пропускъ.

Офицеръ жестомъ приказалъ ей молчать.

— Извольте повиноваться сударыня; если вы не исполните того, что я отъ васъ требую, — мнѣ объ этомъ донесутъ, — вы будете арестованы и мнѣ придется выдать вамъ такого рода пропускъ, котораго вы не пожелали бы.

Взглянувъ на убитое горемъ лицо молодой женщины, онъ смягчился.

— Вѣроятно, все это вамъ кажется очень жестокимъ, сударыня, но, не забудьте, и война наша жестока. Я не хочу быть вашимъ судьей и не могу быть твердымъ до конца, иначе мнѣ бы надо было арестовать васъ сейчасъ же. Повторяю вамъ, послѣдуйте моему совѣту. Прощайте. Ни слова больше, сударыня! Довольно, идите! Прощайте!

XXXV.

Продолженіе.

Въ одинъ изъ февральскихъ дней 1862 года, послѣ полудня, въ центрѣ штата Кентуки медленно шелъ по направленію къ югу локомотивъ съ однимъ старымъ пассажирскимъ вагономъ. При выходѣ изъ глубокаго скалистаго ущелья, близъ покрытой снѣгомъ лѣсной рощи, поѣздъ остановился по сигналу платкомъ, данному пассажирами, стоявшими на полотнѣ дороги. Пассажиры оказались Мэри Ричлингъ и маленькая Алиса. За исключеніемъ крыши ничтожной хижины, выглядывающей за четверть мили оттуда на склонѣ большаго холма, и поднимающейся изъ нея тонкой струи синяго дыма, не было и признака человѣческой жизни кругомъ. Въ этомъ скоро убѣдились смотрящіе въ закрытыя окна остальные три или четыре пассажира, помѣщавшіеся въ вагонѣ до прихода Мэри. Тронувшись дальше по глубокому снѣжному оврагу, поѣздъ прошелъ мимо молчаливой фигуры человѣка съ сѣрою козлиною бородой, покрытаго высохшею грязью и стоявшаго на кучкѣ согнутыхъ рельсовъ у самаго рельсоваго пути. Въ ту минуту, когда поѣздъ поровнялся съ нимъ, онъ посмотрѣлъ вверхъ съ глупою, но преданною улыбкой въ торопливо поднятое окно и въ послѣдній разъ взглянулъ на улыбающееся ему лицо Мэри и на серьезное, равнодушное личико ребенка; затѣмъ поѣздъ, ускоривъ ходъ, исчезъ за поворотомъ узкаго пути.

Вскорѣ вошелъ кондукторъ и потребовалъ съ нея плату. Сверхъ обычнаго вагоннаго запаха, отъ него сильно несло табакомъ.

— За дѣвочку нужно платить?

— Нѣтъ, сударыня, — отвѣчалъ кондукторъ, съ благодушнымъ сочувствіемъ глядя на жалкій и нетуго набитый кошелекъ въ рукахъ молодой женщины, затѣмъ онъ вышелъ на заднюю платформу, смахивая густую пыль съ плечъ и съ шапки. Послѣ этого онъ вернулся на свое обычное мѣсто у печки и возобновилъ прерванную бесѣду съ лейтенантомъ въ истасканномъ синемъ мундирѣ, который утверждалъ, что «никогда не слѣдовало допускать пограничную линію мятежниковъ отступить до Нашвиля» и что «Грантъ могъ взять фортъ Данельсонъ уже недѣлю тому назадъ, если бы онъ обладалъ малѣйшимъ смысломъ».

Въ вагонѣ было немного пассажировъ; въ одномъ углу сидѣлъ человѣкъ грубой наружности; около него была привязана дикая молодая козочка. Кондукторъ немного позднѣе поднялъ Алису на руки и перенесъ ее къ бѣдному, осиротѣвшему животному, но дѣвочка, съежившись, какъ котенокъ, молча и семеня ножками, возвратилась къ матери.

— Она даже и не посмотрѣла на возу, — замѣтилъ кондукторъ, стоя около Мэри.

— Нѣтъ, она замѣтила ее, — отвѣчала Мэри, улыбаясь дѣвочвѣ и гладя ея золотыя кудри.

Кондукторъ постоялъ еще, какъ бы желая тоже погладить голову ребенка, но не рѣшится, увидѣвъ, что глаза другаго пассажира, сидящаго рядомъ, были пристально на него устремлены. Онъ вышелъ.

Фигура этого пассажира была стройная, и внушительная. Онъ, былъ уже не молодъ. Рядомъ съ нимъ, у окна, сидѣла, повидимому, его жена, дама аристократической наружности. Алиса вскорѣ познакомилась съ дамой и къ заходу солнца дѣвочка уже сидѣла у ней на колѣняхъ. Между незнакомою дамой и Мэри завязался разговоръ. Наконецъ, Алиса, сначала боявшаяся мужа дамы, перебралась и къ нему на колѣни. Пассажиръ, внимательно вглядываясь въ лицо дѣвочки, воспользовался однимъ мгновеніемъ, когда Мэри, отвернувшись, съ видомъ усталости облокотилась на край вагоннаго окна, и, кивая на малютку, шепнулъ своей спутницѣ: «Нельзя и сомнѣваться». Алиса, подъ вліяніемъ ласки, дѣлалась все смѣлѣе, смѣялась, визжала и болтала на весь вагонъ. Мэри собиралась уже остановить ея болтовню, какъ вдругъ дѣвочка, выпрямившись во весь ростъ и стоя на колѣняхъ пассажира, захлопала ручками и громогласно заявила всѣмъ въ вагонѣ, что ее зовутъ Алисой Севьеръ-Ричдингъ.

Пассажиръ бросилъ быстрый и многозначительный взглядъ на жену, между тѣмъ какъ Мэри, встревоженная, отозвала Алису и, успокоивъ ее, усадила около себя. Солнце уже начинало садиться.

— Мы теперь, должно быть, недалеко отъ станціи М…? — спросила Мэри немного погодя у своихъ спутниковъ, выглядывая въ окно.

— Какъ? станція М… въ Тенесси? Мы еще далеко отъ нея, — возразилъ пассажиръ. Рельсовый путь уничтоженъ здѣсь отступающими южанами и поѣздъ теперь идетъ такъ медленно, что мы не можетъ придерживаться обычнаго росписанія; кромѣ того, впереди насъ идутъ три поѣзда, нагруженные войсками. Раньше полуночи нельзя и думать вамъ добраться до станціи.

Мэри при этомъ извѣстіи отъ волненія даже привстала съ своего мѣста и потерянно оглянулась.

— Ахъ, — воскликнула она, — если бы я могла предвидѣть это, я бы выѣхала завтра утромъ.

— Васъ не встрѣтятъ на той станціи? — спросила дама.

— Я тамъ никого не знаю, и кондукторъ говоритъ, что негдѣ тамъ и остановиться.

— Вамъ придется высадиться вмѣстѣ съ нами, — рѣшительно и любезно проговорила дама, — тѣмъ болѣе, что если ваша фамилія Ричлингъ, вы не можете быть для насъ чужая.

Изъ дальнѣйшихъ объясненій Мэри узнала, что пассажиръ былъ никто иной, какъ мистеръ Торнтонъ, адвокатъ, завѣдующій дѣлами семьи Джона, тотъ самый, который обращался за свѣдѣніями о немъ въ Смиту Изарду. Онъ ѣхалъ съ женой къ себѣ въ имѣнье; оба настоятельно начали просить Мари заѣхать къ нимъ. Мистеръ Торнтонъ не хотѣлъ вѣрить своимъ ушамъ, узнавъ, что молодая женщина собирается пройти черезъ пограничную военную линію.

О жизни Джона въ Новомъ-Орлеанѣ они, повмдимому, почти все знали. Разсказъ Мери о своей жизни дополнилъ ихъ свѣдѣнія. Они узнали отъ нея, какъ болѣзнь матери долго задерживала ее вначалѣ, какъ затѣмъ объявленіе войны перевернуло всѣ ея планы; какъ, несмотря на всѣ опасности и непріятности путешествія для молодой женщины въ такія смутныя времена, ей, все-таки, удалось добраться до Нью-Йорка.

— Но я опоздала къ послѣднему пароходу, — добавила она, — и должна была вернуться домой: у меня не оставалось больше денегъ. Такъ прожила я до сентября, стараясь добыть средства на путешествіе; но скоро я получила изъ Новаго-Орлеана письмо съ деньгами на проѣздъ и съ извѣстіемъ объ опасной болѣзни мужа. — Затѣмъ она передала имъ подробности своей попытки получить пропускъ да берегу Огайо и какъ она послѣ того принуждена была опять возвратиться къ матери, зная, что за ней слѣдили, и жить тамъ, выжидая благопріятнаго случая, чтобы пробраться; она все время жила надеждой, что Новый-Орлеанъ будетъ скоро взятъ.

— Между тѣмъ, мать моя вдругъ умираетъ, — продолжала она свой разсказъ, — и я рѣшилась сдѣлать еще одну послѣднюю попытку. Я продала все, что имѣла, забрала Алису и отправилась въ путь. Подвигалась я медленно, зондируя каждый шагъ, такъ какъ вернуться я уже не хотѣла; путешествіе мое длится уже нѣсколько недѣль, а военная пограничная линія, отступая, все еще находится впереди. Какъ видите, однако, я иду впередъ и должна сказать, что всѣ, кого я встрѣчала, и бѣлые, и черные, рѣшительно всѣ, оказывали мнѣ много доброты, — добавила она со слезами на глазахъ.

— Успокойтесь, пожалуйста, мистрисъ Ричлингъ, — сказала жена адвоката. — Вѣдь, вы желаете, чтобы мы васъ называли мистрисъ Ричлингъ, не такъ ли?

— О, да, конечно, — отвѣтила Мэри.

— И такъ, мистрисъ Ричлингъ, — продолжала она, — мы васъ должны предупредить, что въ рукахъ мужа моего находятся деньги, принадлежащія мистеру Ричлингу. Младшая изъ двухъ сестеръ вашего мужа недавно умерла; она была замужемъ и богата, Почти все свое состояніе она оставила другой сестрѣ, но мужу моему удалось убѣдить ее оставить кое что и брату, — не много, правда, но, все-таки…. двѣ тысячи долларовъ. Они находятся у мужа и онъ намъ передастъ ихъ завтра утромъ; вѣдь, вы переночуете у насъ, милая мистрисъ Ричлингъ?

— Благодарю васъ.

— Будьте покойны, мы не будемъ отговаривать васъ отъ вашего путешествія въ Новый-Орлеанъ, а, напротивъ, выждавъ случай, поможемъ вамъ перейти границу, снабдивъ рекомендательными письмами. Но теперь, все-таки, вы отдохнете у насъ недѣли двѣ, три или сколько угодно.

— Нѣтъ, я не могу оставаться, — тихо проговорила Мэри, пожимая руку доброй дамы.

— Вамъ нечего бояться посѣщенія родственниковъ Джона, — они живутъ совсѣмъ въ другой части штата; а если бы они и жили тутъ, то вы бы не встрѣчались съ ними, — мужъ не занимается болѣе ихъ дѣдами, и, къ тому же, онъ, какъ вы знаете, уніонистъ…

— Мнѣ надо ѣхать къ мужу, — перебила Мэри, не желая выслушивать до конца разсказъ о политическихъ симпатіяхъ адвоката.

— Да, я понимаю; мы васъ проведемъ черезъ границу при первомъ удобномъ случаѣ.

Вскорѣ поѣздъ остановился; они наскоро собрали свой багажъ и Мэри, положивъ свою утомленную голову рядомъ съ головкой Алисы, заснула крѣпкимъ сномъ подъ ихъ гостепріимнымъ кровомъ. На другой день получено было извѣстіе о взятіи форта Донельсона и объ отступленіи южной арміи. Пробраться дальше было немыслимо: что могла сдѣлать женщина при такихъ обстоятельствахъ?

Двѣ недѣли такимъ образомъ прошли, по окончаніи которыхъ мистеръ Торнтонъ сообщилъ Мэри, что Союзъ отправилъ противъ Новаго-Орлеана огромныя морскія силы.

— Если къ первому апрѣля, — поспѣшилъ онъ добавить, — городъ этотъ не будетъ взятъ, я васъ проведу черезъ границу, хотя бы мнѣ самому пришлось это сдѣлать.

Мэри слушала его молча.

— Согласитесь, однако, что всѣ отсрочки ваши происходили только въ силу неизбѣжности.

— Ахъ, право, не знаю! — съ отчаяніемъ въ голосѣ воскликнула Мэри. — Мнѣ кажется, что причина моихъ неудачъ должна быть во мнѣ, иначе я бы давно была уже по ту сторону границы. Я должна была, въ сущности, пробѣжать черезъ всю линію и брать все приступомъ по пути.

— Что вы говорите, мистрисъ Ричлингъ? — изумился адвокатъ. — Это безумныя рѣчи.

— Вотъ увидите, — возразила Мири какъ бы про себя.

XXXVI.

Продолженіе.

Для ближайшихъ событій, послѣдовавшихъ затѣмъ въ жизни Мэри, трудно было бы опредѣлить время. Она сама, вспоминая о нихъ позднѣе, совершенно отчетливо различала всѣ малѣйшія подробности ярко обрисованныхъ сценъ и картинъ, но мѣсяцы, недѣли, дни и мѣстности смѣшались въ ея головѣ.

Она знала только, что она находилась гдѣ-то у соединенія границъ трехъ штатовъ: либо на южной сторонѣ Тенесси, либо въ сѣверо восточномъ углу Миссиссипи, либо, наконецъ, на сѣверо-западѣ Алабамы. Помнила она тоже, что незадолго передъ тѣмъ она переправлялась черезъ рѣку Тенесси, что солнце сѣло направо отъ нея, что прелестный день переходилъ уже въ сумерки и незнакомая ей страна погружалась постепенно во мракъ. Она сидѣла въ легкомъ кабріолетѣ, запряженномъ въ одну лошадь, и рядомъ съ ней сидѣлъ и правилъ высокій человѣкъ среднихъ лѣтъ, загорѣлый, сутуловатый, одѣтый въ широкое синее фланелевое платье, которое носили обыкновенно конфедераты; изъ-подъ мягкой шляпы его весело мигала пара живыхъ глазъ. Между нимъ и Мэри торчала пара маленькихъ ногъ и сонно покачивалась знакомая намъ головка съ золотыми кудрями. Проѣзжіе были покрыты густою шоссейною пылью; ѣхали они, однако, уже не по шоссе, съ котораго они свернули нѣсколькими часами раньше. Кабріолетъ подвигался проселкомъ мелкою рысцой вдоль необработанныхъ полей съ одной стороны и темнаго лѣса — съ другой. Судя по мягкости и свѣжести молодой зелени, можно было предполагать, что апрѣль уже начался; страна кругомъ отличалась видомъ опустошенія, которое сопутствуетъ всегда и всюду прохожденію войска.

Провожатый Мэри указалъ ей на странныя, непонятныя сооруженія по обѣимъ сторонамъ дороги, состоящія изъ бревенъ разрушенныхъ изгородей, которыя давно уже обратили на себя ея вниманіе. Онъ объяснилъ ей, что эти бревна складывались для защиты стрѣлковъ, и, повидимому, тамъ, гдѣ они проѣзжали, сооруженія эти были сдѣланы очень недавно, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ тотъ же день. Пока онъ разъяснялъ это ей, лошадь ихъ вдругъ бросилась въ сторону отъ трупа убитой лошади.

— Эге! — проговорилъ спутникъ Мэри, успокоивая лошадь, — не знаю, кто убилъ ее, во всякомъ случаѣ, выстрѣлъ попалъ мѣтко, прямо въ голову!

При этомъ онъ привсталъ и взглянулъ сначала назадъ, затѣмъ на рядомъ сидящую Мэри, лицо которой было скрыто полями шляпы.

— Если вамъ страшно, вернуться еще можно.

— Нѣтъ, поѣдемъ дальше.

— Если мы не повернемъ назадъ теперь, то позже уже нельзя будетъ.

— Впередъ, — сказала Мэри, — Я возвращаться не могу.

— Вы, я вижу, солдатъ, на котораго можно разсчитывать, — шутя подхватилъ проводникъ, — не то что я, вашъ покорный слуга, которому приходилось не разъ пятки показывать.

Мэри взглянула на него удивленными глазами. Онъ усмѣхнулся.

— О, не бойтесь, вы-то на меня разсчитывать можете, отъ васъ я не удеру! Развѣ вы не слыхали, что я обѣщалъ мистеру Торнтону? Ну, а когда я обѣщаю, такъ память мнѣ уже не измѣняетъ; и хотѣлъ бы, а ужь забыть не могу, — такая ужь скверная привычка.

Помолчавъ немного, онъ опять заговорилъ, глядя впередъ черезъ уши лошади:

— Вотъ, право, чистая бѣда! Если бы вы были изъ сторонниковъ отдѣленія, то, пробравшись кое-какъ черезъ линію Союза, вамъ не о чемъ было бы больше заботиться; но такъ какъ вы уніонистка, то чѣмъ дальше мы подвигаемся на Югъ, тѣмъ опаснѣе для васъ, и вы будете въ безопасности только тогда, когда мнѣ удастся доставить васъ къ поѣзду, отходящему на Югъ: тамъ уже никто бы и подозрѣвать не могъ, что вы пробрались черезъ границу.

— Да, но, вѣдь, вы этого сдѣлать не можете, — возразила спокойно Мэри. — Вы обѣщали мистеру Торнтону доставить меня въ безопасное мѣсто, вотъ и все…

— Да, да, я знаю, но объ этомъ именно и шла рѣчь; не пугайтесь…

Его лицо слегка измѣнилось; онъ поднялъ бичъ и спросилъ:

— Вы слышите?

— Да, — сказала Мэри, понизивъ голосъ. Направо тянулись поля, налѣво — лѣса — откуда раздавалось воркованье дикаго голубя.

— Я не объ этомъ говорю.

— Я знаю, — подхватила Мэри, — вы говорите о другомъ, тамъ за полями, — и она указала пальцемъ.

— Оно не такъ далеко, какъ вы думаете, — пробормоталъ проводникъ и въ эту минуту вечерній вѣтерокъ еще яснѣе и ближе донесъ къ нимъ внукъ отдаленнаго барабана.

— Они идутъ сюда къ намъ? — спросила Мэри.

— Нѣтъ, это смотръ въ лагерѣ.

Проводникъ повернулъ лошадь по направленію къ лѣсу.

— Да тутъ не видать и дороги, — замѣтила Мэри.

Въ лѣсу было такъ темно, что она едва различала своего ребенка, уснувшаго у нея на рукахъ.

— Не безпокойтесь, — былъ отвѣтъ, — у меня чутье въ этомъ отношеніи хорошее, мы выберемся на дорогу.

Вскорѣ, дѣйствительно, они выѣхали на лѣсную дорогу, извивающуюся между деревьями, вѣтви которыхъ хлестали ихъ по лицу. Проводникъ остановилъ кабріолетъ подъ одной изъ березъ и, отрѣзавъ длинную вѣтку, передалъ Мэри; говоря:

— Возьмите это, но надѣюсь, что она окажется безполезной.

— Для чего мнѣ эта вѣтка?

— Сейчасъ объясню вамъ. Намъ придется скоро ѣхать верхомъ, такъ вотъ что: если случится (мало ли что бываетъ?), что я вамъ крикну: «пускайте!» — вы хорошенько стегните свою лошадь и пустите во всю прыть.

— Непремѣнно надо?

— Да это ужь какъ знаете, но лучше будетъ, если вы такъ сдѣлаете. Не дѣлайте, если не хотите.

Немного дальше дорога исчезла въ чистомъ прозрачномъ ручьѣ, по каменистому дву котораго кабріолетъ съ визгомъ проѣхалъ нѣкоторое разстояніе, затѣмъ нырнулъ раза два, лошадь ихъ выкарабкалась на противуположный крутой берегъ и направилась дальше на встрѣчу восходящей лунѣ. Наконецъ, обогнувъ небольшое поле, они покатили быстрою рысью по ровной дорогѣ и лошадь ихъ, какъ бы чуя близость жилья, заржала. Въ темнотѣ другая лошадь отвѣтила также ржаньемъ.

— Слышите? — шутливымъ тономъ спросилъ ее проводникъ. — На сегодняшній день дѣло въ шляпѣ, — въ этомъ-то все искусство и заключалось.

И онъ повернулся къ Мэри, ища ея одобренія.

— Привѣтствіе это, вѣроятно, многозначительно для насъ, да? — спросила она, улыбаясь.

— Да вы угадали: оно означаетъ, прежде всего; смѣну лошадей, затѣмъ домъ и людей, ожидающихъ насъ съ легкимъ подкрѣпленіемъ для нашихъ силъ, въ видѣ ветчины, кофе, молока, часовой отдыхъ, а затѣмъ, дальше, верхомъ. Кабріолетъ придется оставить, дорогъ уже почти не будетъ. Не ожидали, небось?

— Мнѣ все равно, лишь бы добраться, — возразила она.

— Напередъ не могу ничего обѣщать, а стараться буду.

Тутъ онъ остановилъ лошадь. Мэри увидѣла передъ собою небольшую бревенчатую хижину и свѣтъ въ щели между порогомъ и дверью.

— Посмотрите, — сказала Мэри, передавая спящую Алису на руки проводника, — кажется, пожаръ въ лѣсу въ этомъ направленіи, да и не въ одномъ, а въ нѣсколькихъ мѣстахъ.

— Это солдатскіе огни въ лагерѣ, — объяснилъ вышедшій изъ хижины человѣкъ, который, между тѣмъ, началъ распрягать лошадь.

— Если бы мы взобрались на ближайшій холмъ, мы, вѣроятно, увидѣли бы лагерь конфедеративной арміи, — замѣтилъ спутникъ Мери.

— Да, они тутъ близехонько; я слышалъ отсюда, какъ они сегодня встрѣчали кого-то криками «ура», — замѣтилъ хозяинъ хижины.

Въ полночь Мэри Ричлингъ сидѣла молча и выпрямившись на большой лошади темной масти, нетерпѣливо жующей свой мексиканскій трензель въ тѣни большаго дуба. Алиса спала у матери да колѣняхъ; у Мэри въ рукахъ находился поводъ другой лошади, — она ждала своего проводника. Дерево, прикрывавшее ее своею спасительною тѣнью, стояло у самаго выхода изъ темной чащи и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея полная луна обливала яркимъ свѣтомъ узкую извилистую дорогу, которая образовала здѣсь два развѣтвленія: одно — главное, ведущее къ лагерю, зарево котораго озармло все небо съ этой стороны, и меньшее, исчезающее въ лѣсу.

Мэри прислушивалась и вдругъ съ живостью подняла голову. Послышался трескъ вѣтки и изъ кустовъ появился человѣкъ, который молча взялъ узду лошади изъ ея руки и въ одинъ мигъ очутился въ сѣдлѣ. Въ рукѣ у него былъ шестиствольный револьверъ, одѣтъ онъ былъ уже не въ синее, а въ сѣрое платье домашняго тканья. Онъ направилъ лошадей по дорожкѣ, ведущей къ лѣсу.

— Если бы мы прошли еще триста ярдовъ по тому направленію, — шепнулъ онъ, — мы бы въѣхали прямо въ ихъ передовые пикеты. Мы теперь ѣдемъ не по дорогѣ: эта тропа ведетъ къ поселку негровъ; одинъ изъ негровъ проведетъ насъ.

— А гдѣ онъ? — шепотомъ оправила Мэри, но, прежде чѣмъ проводникъ успѣхъ отвѣтить, оборванная черная фигура отдѣлилась отъ куста и, не говоря ни снова, шмыгнула впередъ, дѣлая имъ знаки слѣдовать за ней. Цѣлый часъ двигались они вслѣдъ за негромъ, который шелъ впереди быстрыми и размашистыми шагами. Они достигли, наконецъ, берега глубокаго, узкаго потока. Вслѣдъ за негромъ и они опустились въ воду. Проводникъ Мэри, который былъ никто иной, какъ шпіонъ, взялъ Алису на руки и научилъ Мэри стать на колѣни на сѣдло, подобравъ юбки подъ себя. Молчаливое путешествіе возобновилось; они шли вдоль опушки лѣса, а на другой сторонѣ тянулось поле, засаженное молодымъ хлопкомъ и освѣщенное луной; изрѣдка доносился до нихъ вой собакъ; иногда раздавался въ лѣсу тоскливый зовъ иволги, а одинъ разъ Мери похолодѣла отъ неожиданнаго крика филина, раздавшагося надъ ея головою. Дошедши, наконецъ, до едва замѣтной тропинки, негръ остановился.

— Держитесь этой тропинки и въ полумили отсюда вы выѣдете на шоссе, тамъ повернете направо и съ Богомъ!

— Прощайте, — шепнула Мери.

— Прощайте, миссъ, — тихо отвѣчалъ негръ, — до свиданія, кумъ; не забудь забрать и меня съ собой къ янки на возвратномъ пути, смотри — сдержи слово.

Шпіонъ повторилъ обѣщаніе и негръ исчезъ. Полмили они скоро проѣхали, хотя она и превратилась въ полторы, и, наконецъ, проводникъ, повернувшись назадъ къ Мери, негромко сказалъ, указывая револьверомъ на широкую линію, бѣлѣющую сквозь деревья:

— Вотъ шоссе.

Они выѣхали на дорогу. Повернувъ направо, Мэри съ Алисой на рукахъ, не умѣя хорошо управлять лошадью, очутилась впереди проводника, который стегнулъ свою лошадь, чтобы нагнать ее. Въ эту минуту, съ другой стороны дороги, изъ-за кустовъ выскочила человѣческая фигура и, хватая ружье съ земли, крикнула:

— Стой!

Около восьми другихъ темныхъ фигуръ, закутанныхъ въ одѣяла, лежали тутъ же около кучки горящихъ угольевъ. Мэри испуганно посмотрѣла назадъ на своего спутника.

— Подвигайтесь впередъ и ускорьте шагъ, — сказалъ онъ не громко, но отчетливо.

Она повиновалась и слышала, какъ позади нея онъ отвѣчалъ на зовъ, не отставая отъ нея.

— Не задерживай насъ, другъ, мы везенъ больнаго ребенка къ доктору.

— Стой, собака! — раздалось ему въ отвѣтъ и три-четыре человѣка выпрыгнули на дорогу. Мэри успѣла только взглянуть еще разъ на своего спутника и замѣтить его блѣдное, измѣнившееся лицо, какъ шпіонъ, приподнявшись на стременахъ и выпрямившись, стегнулъ свою лошадь и дикимъ голосомъ крикнулъ Мари;

— Пускайте!

Она сильно ударила лошадь хлыстомъ и помчалась. Алиса проснулась и подняла крикъ. Мари успокоивала ее, какъ могла, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, понукала лошадь во всю мочь.

Послышался выстрѣлъ изъ ружья, тысячу разъ повторенный лѣснымъ эхо, затѣмъ второй, третій и пуля свистнула у самаго уха Мори. Шпіонъ позади ихъ, на всемъ ходу, отстрѣливался своимъ револьверомъ.

— Пускайте! крикнулъ онъ опять, — не жалѣйте! Покройте ребенка! — но Мэри не нуждалась въ его понуканіи: нагнувшись впередъ надъ плачущею, испуганною дѣвочкой, отпустивши поводья, съ развѣвающямся платьемъ, спавшею шляпой и распустившимися волосами, Мэри мчалась впередъ, спасая жизнь, свободу и ребенка.

— Мама, мама! — кричала обезумѣвшая дѣвочка.

— Впередъ, впередъ! — кричалъ шпіонъ позади, — скорѣй, они сѣдлаютъ коней, хотятъ насъ догнать… мы умремъ! Впередъ!…

Полчаса спустя они ѣхали рядомъ уже болѣе умѣреннымъ шагомъ; крики Алисы утихли, хотя она еще вся дрожала и цѣплялась за мать. Мэри и проводникъ ея переговаривалась въ полголоса.

— Не думаю, чтобы они за нами гнались далеко, — сказалъ шпіонъ, — это развѣдчики и по всему видно, что на дѣло свое они не смотрятъ серьезно: валяются, да дрыхнуть, канальи, и даже лошади у нихъ не взнузданы; они, кажется, отчасти даже повѣрили моей баснѣ насчетъ доктора и больнаго ребенка. Мы теперь можемъ умѣрить шагъ, чтобы придать и нашимъ лошадямъ болѣе спокойный и приличный видъ, а то ихъ теперь и показать никому нельзя.

Съ этими словами, придерживая коня, онъ осмотрѣлъ револьверъ, который уже успѣлъ вновь зарядить.

— Славно пѣла птичка! слыхали?

— Какже, — отвѣчала Мэри, — надѣюсь, однако, что вы ни въ кого не попали.

— Ну, я-то не могу желать давать промахи и быть дурнымъ стрѣлкомъ; но, въ виду васъ, лучше было бы не попасть въ нихъ, а то они еще разозлятся и мы не такъ легко отъ нихъ отдѣлаемся.

Мэри продолжала ласкать и успокоивать ребенка.

Шпіонъ молча ѣхалъ рядомъ съ ней и съ чувствомъ уваженія поглядывалъ на стройную женскую фигурку, склонившуюся надъ дѣвочкой, онъ вскорѣ замѣтилъ, что роли перемѣнились и что утѣшителемъ сталъ уже ребенокъ, который старался поцѣлуями остановить слезы матери. Желая дать ей время оправиться, онъ предложилъ подержать дѣвочку, чтобы Мэри могла привести свои растрепанные волосы и платье въ порядокъ. Онъ, между тѣмъ, болталъ и шутилъ, стараясь развлечь ее.

— Вы, я вижу, изъ смѣлыхъ и поплакать вамъ не стыдно. Я напередъ зналъ по глазамъ вашимъ, что солдатъ изъ васъ можетъ выйти хорошій. Не безпокойтесь, я вамъ комплиментовъ вовсе не намѣренъ преподносить. «Положи храненіе устамъ моимъ», — какъ говорили у насъ, мнѣ помнится, въ школѣ. Вѣдь, вы знакомы съ этою вещью?

— Да, — отвѣчала Мори.

— Это изъ посланія въ римлянамъ, не цравда ли?

— Нѣтъ, — улыбаясь, сказала Мори.

— Ну, все равно, я не ученый и немного уже успѣлъ позабыть все это, — съ шутливою скромностью возразилъ ея спутникъ. — Было время, когда я могъ наизусть сказать всѣ десять заповѣдей, — ну, а теперь я, все-таки, стараюсь придерживаться ихъ хоть на дѣлѣ. Вонъ, посмотрите, еще одинъ сожженный домъ: это уже третій на разстояніи одной мили. Намъ теперь уже недалеко: вотъ какъ взберемся на вершину этого холма, оттуда увидимъ селеніе, гдѣ найдемъ чѣмъ и подкрѣпиться. Должно быть, вы порядкомъ устали.

— Ничуть, — твердымъ голосомъ отвѣтила Мири, но проводникъ тряхнулъ головою въ знакъ недовѣрія.

На крутомъ поворотѣ, къ неописанному ужасу Мэри, они вдругъ увидѣли двухъ всадниковъ, медленно ѣдущихъ къ нимъ на встрѣчу. Оба были въ сѣромъ, на одномъ была надѣта шляпа съ широкими опущенными полями, на другомъ фуражка конфедератскаго офицера. Мари еще никогда не встрѣчалась съ конфедератами.

— Отъѣзжайте впередъ и станьте тамъ, — шепнулъ ей проводникъ. Затѣмъ, перебросивъ одну ногу черезъ луку сѣдла, онъ подъѣхалъ, въ всадникамъ и остановился.

— Здравствуйте, господа!

Проѣзжающіе отвѣтили ему тѣмъ же и тоже придержали лошадей.

— Изъ какой вы команды? — спросилъ шпіонъ.

— Батареи Симманса, — отвѣчалъ одинъ изъ всадниковъ.

— Миссиссипи? — продолжалъ спрашивать шпіонъ.

— Ракензакъ, — отвѣчалъ офицеръ.

— Арканзасъ, — почти одновременно проговорилъ его товарищъ.

— А ваша?

— Сигналистъ, — отвѣчалъ шпіонъ. — Вѣдь, совсѣмъ похожъ на мирнаго гражданина, не правда ли? — и онъ разсмѣялся прерывистымъ, негромкимъ смѣхомъ и взглянулъ, впередъ на Мэри, стоящую немного поодаль.

— Не встрѣчали войска по пути? — спросилъ офицеръ.

— Нѣтъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ дураковъ, спавшихъ у дороги съ разнузданными конями, которые съ просонокъ ошалѣли и бросились на насъ, какъ дикіе звѣри, да и давай стрѣлять. Мы съ испугу дали сдачи: число раненыхъ и убитыхъ осталось неизвѣстнымъ.

Всадники разсмѣялись.

— Если вы ихъ увидите, скажите имъ отъ меня, — продолжалъ шпіонъ, улыбаясь, — чтобы они другой разъ не стрѣляли въ женщину, везущую больнаго ребенка къ доктору, прежде чѣмъ убѣдятся, мирные ли это граждане, или нѣтъ.

Съ этими словами проводникъ Мери всунулъ ногу въ стремя и раскланялся съ проѣзжими.

— Лучше бы не встрѣчать намъ этихъ молокососовъ, — сердито пробормоталъ шпіонъ. — Ну, ужь нечего дѣлать, пришлось щегольнуть всѣмъ своимъ запасомъ.

Спустившись съ вершины холма, наши путешественники очутились въ селеніи, жители котораго еще спали. Начинало свѣтать, пѣтухи пѣли, вдали слышались рѣдкіе и одинокіе удары топора. Они проѣхали всю деревню, гдѣ повстрѣчался имъ одинъ только дряхлый, старый негръ. Перебравшись дальше черезъ холмъ и убѣдившись, что кругомъ все было пусто, они круто повернули въ лѣсъ и подъ защитой его густой тѣни объѣхали назадъ почти все селеніе; наконецъ, они остановились у дверей сарая, находящагося на окраинѣ села у самой опушки лѣса. Шпіонъ, доставъ изъ кармана ключъ, отперъ сарай, вынесъ охапку сѣна и, разостлавъ ее подъ ногами лошадей, ввелъ ихъ безшумно въ сарай, потомъ опять сгребъ сѣно и заперъ двери на ключъ. Затѣмъ они быстро пробрались по садовой тропинкѣ къ заднему крыльцу небольшой хижины и шпіонъ осторожно постучалъ три раза. Алиса спала у него на рукахъ; дѣлалось уже совсѣмъ свѣтло.

Послышались шаги внутри.

— Томъ? — спросилъ тихій, осторожный голосъ за закрытою деерью.

— Я, сестра, — также тихо отвѣтъ шпіонъ; дверь отворялась и на порогѣ показалась высокая, стройная женская фигура съ добрымъ лицомъ, слабо различаемымъ при свѣтѣ сальной свѣчки, котерая освѣщала сосѣднюю комнату. Проводникъ познакомилъ Мари съ сестрой и положилъ все еще спящую Алису на кровать въ другой комнатѣ въ виду ея матери.

— И такъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Мэри, — вотъ вы перешли теперь линію конфедератовъ. Первымъ дѣломъ, надо подумать, какъ бы пробраться вамъ дальше къ югу. Такъ какъ у васъ странная и довольно упорная привычка говорить всѣмъ правду, намъ придется перебираться отъ одного сторонника Союза къ другому. Въ вашу пользу, однако, есть одно крупное обстоятельство… вонъ оно тамъ лежитъ и спитъ, — добавилъ онъ, указывая на спящаго ребенка. — Всякому покажется неправдоподобнымъ, чтобы вы съ этою малюткой пришли изъ далекаго Сѣвера. Сестра, намъ нуженъ будетъ кабріолетъ.

— Ладно, — отвѣчала хозяйка.

— А я пойду пока и накормлю лошадей. — Онъ вышелъ. Мэри поѣла и, слѣдуя совѣту хозяйки, не раздѣваясь, прилегла отдохнуть. Тревожные сны преслѣдовали ее. Внезапно пробужденная, она съ испугомъ вскочила и, ничего не понимая, увидѣла нагнувшуюся надъ ней высокую фигуру хозяйки, которая встревоженнымъ шепотомъ торопила ее въ дорогу. Пока Мэри нескоро переодѣвалась въ заготовленную для нея мужскую одежду, сестра шпіона объяснила ей, что незадолго передъ тѣмъ проѣхали по дорогѣ мимо ея хижины четверо изъ преслѣдовавшихъ ихъ развѣдчиковъ, одинъ изъ которыхъ оказался смертельно раненымъ пулей изъ револьвера Тома. Надо было выѣхать изъ села немедленно. По указаніямъ хозяйки, Мэри взяла на руки раздѣтую Алису и узелокъ съ женскимъ платьемъ и приготовилась пробраться по задворкамъ черезъ садъ въ лѣсъ, гдѣ уже Томъ ждалъ ее съ лошадьми. Въ послѣднюю минуту она горячо обняла добрую хозяйку. «Не теряйте времени, идите», — торопила не сестра Тома, застѣнчиво улыбаясь.

Полчаса спустя оба наши переодѣтые путешественника уже ѣхали быстрою рысью по глухой лѣсной тропинкѣ. Первую ночь они провели въ уединенной бревенчатой хижинѣ посреди лѣса, гдѣ скрывался дезертиръ-конфедератъ съ больною женой и бѣлокурыми ребятишками. Шпіонъ и дезертиръ охраняли ихъ всю ночь.

Такъ подвигалась Мэри по безграничнымъ пространствамъ, отдѣляющимъ ее отъ мужа, по обработаннымъ полямъ и нескончаемымъ лѣсамъ. Передъ самымъ окончаніемъ ихъ опаснаго, путешествія начались дожди; разлившіяся рѣки съ снесенными мостами, уже въ виду желѣзной дороги, задержали ихъ да два лишнихъ дня. Когда, наконецъ, они добрались до станціи, положеніе дѣлъ въ Новомъ-Орлеанѣ приняло такой оборотъ, что сообщеніе съ нимъ по желѣзной дорогѣ было прекращено.

ХХXVII. Закатъ.

Докторъ Севьеръ и Ричлингъ относительно войны во многомъ расходились. Докторъ стоялъ за унію вплоть до объявленія войны, но затѣмъ онъ, какъ южанинъ, примкнулъ къ Югу. Онъ одинъ только въ Новомъ-Орлеавѣ и зналъ, что вся душа, всѣ сочувствія Ричлинга были на противной сторонѣ. Если бы Ричлингъ обладалъ всѣми своими физическими силами, такъ, чтобы хоть въ чемъ-нибудь проявить свое участіе въ великой борьбѣ, врядъ ли возможно было бы то тѣсное общеніе между обоими друзьями, какое установилось между ними съ того дня, какъ докторъ перевелъ въ себѣ больнаго Ричлинга. Они жили неразлучно и въ полной дружбѣ. Оба, хотя по различнымъ мотивамъ, но одинаково желали мира для страны, и эта общность чувства, которая побуждала ихъ къ терпимости относительно другъ друга, сдерживала, въ то же время, обостреніе ихъ отношенія и къ великому вопросу. Оба боялись тоже за участь Новаго-Орлеана.

Когда, наконецъ, въ одно апрѣльское утро двѣнадцать зловѣщихъ ударовъ на всѣхъ колокольняхъ города возвѣстили его сто-семидесяти тысячному населенію, что вся линія фортовъ, защищающихъ Новый-Орлеанъ, перешла въ руки сѣверянъ, все встрепенулось, и, въ ожиданіи бомбардировки, масса населенія, охваченная паническимъ страхомъ, бѣжала, безъ оглядки.

Несмотря на свою слабость, Ричлингъ поспѣшилъ одѣться и исчезъ изъ дому на цѣлый день. Онъ не могъ сидѣть и смотрѣть спокойно на обезумѣвшій кругомъ него народъ. Вернувшись домой поздно ночью, Ричлингъ, совсѣмъ разбитый, засталъ доктора въ совершенномъ уныніи.

— Гдѣ вы пропадали весь день? — спросилъ докторъ съ легкимъ раздраженіемъ въ голосѣ.

— Помогалъ Кетъ Ристофало собирать пожитки передъ отъѣздомъ изъ города.

— Вы не должны выходить и не должны такъ утомляться… но съ вами ничего не подѣлаешь. А что, уѣхала она?

— Нѣтъ еще.

— Такъ когда же, наконецъ, она уѣдетъ? Совершенная безсмыслица для нея сидѣть здѣсь!

— Черезъ два или три дня, — возразилъ Ричлингъ нѣсколько колко.

Докторъ нетерпѣливо пожалъ плечами.

— Если вы чувствуете малѣйшую отвѣтственность насчетъ ея отъѣзда, совѣтую вамъ отправить ее завтра же. — При этомъ онъ опустилъ голову на спинку кресла съ видомъ утомленія.

— Почему же? — спросилъ Ричлингъ. — Невѣроятно, чтобы флотъ подошелъ къ городу раньше недѣли: вѣдь, онъ на пути встрѣтитъ сильное сопротивленіе.

Докторъ помолчалъ съ минуту, затѣмъ медленно проговорилъ:

— Ну, Ричлингъ, ваше появленіе на землѣ сопровождалось, вѣроятно, какимъ-нибудь великимъ недоразумѣніемъ.

Впалыя щеки Ричлинга вспыхнули, между тѣмъ вамъ докторъ съ горечью продолжалъ:

— Меня удивляетъ, какъ вы еще не знаете, что флотъ уже теперь въ восемнадцати миляхъ отъ города. — Онъ замолчалъ и затѣмъ вдругъ сказалъ съ величайшею мягкостью и добротой въ голосѣ: — Сдѣлайте для меня то, о чемъ я васъ попрошу, Ричлингъ, хотите?

— Конечно.

— Идите и ложитесь спать, я тоже пойду. Завтра вамъ нужно будетъ собрать всѣ ваши силы, и я очень боюсь, что ихъ не хватитъ для всего, что предстоитъ намъ вынести, Ричлингъ.

Они пошли вмѣстѣ наверхъ. Расходясь наверху лѣстницы, Ричлингъ спросилъ:

— Нѣсколько дней тому назадъ, когда мы еще не думали, что городъ будетъ взять, вы говорили мнѣ…

— Что я не покину Новый-Орлеанъ, — докончилъ докторъ, — да, я останусь здѣсь. У меня не хватаетъ духу биться противъ сѣверянъ, но я не хочу и бѣжать. Во всякомъ случаѣ, васъ бы я не могъ взятъ съ собой: вы не перенесли бы путешествія, а я ни за что не оставилъ бы васъ, другъ мой.

Съ этими словами онъ положилъ руку на плечо больнаго и сердечно посмотрѣлъ на него. Ричлингъ молчалъ, боясь малѣйшимъ лишнимъ словомъ испортить одну изъ лучшихъ минутъ своей жизни.

Весь слѣдующій день Ричлингъ провелъ на улицахъ Новаго-Орлеана подъ проливнымъ дождемъ и къ вечеру, промокнувъ до костей, проводилъ на вокзалъ Кетъ Ристофало и посадилъ ее въ вагонъ съ ея сундуками, корзинами, Майкомъ и двумя близнецами. Недѣлю спустя, когда союзная армія заняла городъ, Ричлингъ лежалъ прикованный къ постели и былъ уже не въ состояніи встать.

Докторъ Севьеръ молча сидѣлъ около него, терпѣливо прислушиваясь къ шагамъ проходящаго войска. Когда звуки барабана замерли, Ричлингъ тихо сказалъ:

— Я хотѣлъ бы написать Мэри.

Докторъ съ трудомъ отвѣчалъ:

— Я написалъ ей вчера, но я боюсь, Ричлингъ… что она не получитъ письма.

— Развѣ вы думаете, что она уже выѣхала? — радостно воскликнулъ больной.

— Ричлингъ, я сдѣлалъ все, что могъ, какъ умѣлъ…

— Все, что вы сдѣлали, — все хорошо, докторъ, я въ этомъ увѣренъ.

— Я написалъ ей нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ черезъ Ристофало. Онъ знаетъ, что письмо дошло по назначенію. Я боюсь, что она находится теперь гдѣ-нибудь среди конфедератовъ и пытается пробраться сюда. Мнѣ казалось, что такъ поступить было лучше.

— Да, тутъ нѣтъ ничего худаго, докторъ, — успокоивалъ его больной, но врачъ замѣтилъ, что извѣстіе потрясло его. — Докторъ, могу ли я попросить васъ объ одномъ одолженіи?

— Не объ одномъ, а о тысячѣ, Ричлингъ.

— Позвольте мадамъ Зенобіи за мной ухаживать.

— Развѣ я не могу самъ это сдѣлать, Ричлингъ? — сказалъ докторъ.

— Мое состояніе требуетъ много заботъ, — возразилъ Ричлингъ, — а она вчера сама просила объ этомъ и боялась васъ спросить.

Докторъ согласился.

Въ первыхъ числахъ мая докторъ Севьеръ вошелъ однажды въ комнату Ричлинга и передалъ ему запечатанное письмо. Марка была запачкана, но, все-таки, можно было прочесть совращенное названіе штата Кентуки. Письмо дошло черезъ Нью-Йоркъ и моремъ. Больной жадно схватилъ его, онъ сидѣлъ на большой кровати, подпертый подушками. Дрожащими руками разорвавъ конвертъ, онъ посмотрѣлъ на надпись.

— Письмо отъ адвоката.

— Отъ вашего знакомаго? — спросилъ докторъ.

— Да, — отвѣчалъ Ричлингъ, быстро пробѣгая глазами письмо. — Онъ пишетъ, что Мэри уже пробралась черезъ границу конфедератовъ! Мэри и Алиса! — Рука больнаго опустилась съ письмомъ на одѣяло. — Ни слова о томъ, какъ удалось ей это сдѣлать!

— Но въ какомъ же мѣстѣ она пробралась, — спросилъ докторъ, — и гдѣ она находится теперь?

— Пробралась она недалеко отъ Коринѳа, въ Миссиссипи. Докторъ, она теперь, быть можетъ, уже недалеко отъ насъ, въ какихъ-нибудь пятидесяти миляхъ! Выдадутъ ли ей пропускъ, какъ вы думаете?

— Можетъ быть, Ричлингъ; я надѣюсь, что выдадутъ.

— Мнѣ кажется, что я могъ бы еще выздоровѣть, если бы она пріѣхала ко мнѣ, — проговорилъ больной. Но отвѣта отъ друга не было.

Два дня спустя, въ исходу прекраснаго майскаго дни, передъ заходомъ солнца, въ комнату больнаго вошелъ докторъ Севьеръ и сталъ у окна. Мадамъ Зенобія сидѣла у кровати, обмахивая Ричлинга. Черезъ минуту, замѣтивъ по глазамъ больнаго, что онъ желаетъ остаться наединѣ съ докторомъ, она встала и безшумно, какъ тѣнь, исчезла за дверью.

Докторъ отошелъ отъ окна и сѣлъ около Ричлинга. Больной взглянулъ на него и слабымъ, еле слышнымъ голосомъ сказалъ:

— Мэри и Алиса…

— Да, — проговорилъ докторъ.

— Если онѣ сегодня ночью не пріѣдутъ, то уже поздно будетъ: я ихъ не увижу.

— Намъ не дано этого знать, другъ мой.

— Докторъ…

— Что, Ричлингъ?

— Я бы хотѣлъ понять…

— Что именно, Ричлингъ?

— Въ чемъ заключается предназначеніе моей жизни, т.-е. смыслъ ея?

— Да, другъ мой, и я пытался добиться разъясненія этого вопроса, но я только могу понять весь смыслъ, все значеніе, которое ваша жизнь имѣла для меня.

Глаза больнаго просіяли.

— Она для васъ имѣла значеніе?

Докторъ кивнулъ ему головою и взялъ его исхудалую, слабую руку въ свою.

— Я радъ, что вы мнѣ это сказали теперь…

— Если хотите, я могу вамъ еще подробнѣе объяснить.

— Да, да, — сдавленнымъ голосомъ отвѣчалъ больной, — говорите.

— Ну, такъ слушайте, Ричлингъ. Я вамъ скажу такую вещь, въ которой обыкновенно мы всѣ не любимъ и боимся признаваться другъ передъ другомъ, отчасти изъ недовѣрія къ людямъ и всѣмъ намъ причастной человѣческой слабости, отчасти и изъ боязни словъ со всею ихъ пустотой. Встрѣча съ вами и вся жизнь ваша привели меня къ болѣе глубокому и вѣрному пониманію великаго ученія любви, и я самъ только очень недавно это созналъ. — Голосъ доктора былъ сдавленъ отъ волненія и рука его дрожала. Онъ замолчалъ и задумался, глядя на полъ. — Ричлингъ, — продолжалъ онъ, разсѣянно лаская его руку, — я убѣждаюсь, что природа устроила все къ лучшему: если неравенство имущественное и является источникомъ страданій для многихъ, съ другой стороны, оно поддерживаетъ среди людей ту заботу другъ о другѣ, то вниманіе къ другому, которыя уничтожаютъ эгоизмъ, порождаютъ любовь и снисходительность другъ къ другу и составляютъ корень истинной «соціальности». Я теперь ясно вижу, что если бы каждый изъ насъ имѣлъ возможность жить, разсчитывая только на себя безъ помощи другаго, мы бы всѣ душевно окаменѣли.

Наступило опять молчаніе.

— Говорите… — слабо произнесъ Ричлингъ.

— Но до полнаго равенства и въ этомъ отношеніи человѣчество никогда не дойдетъ. Богатство, какъ мы знаемъ изъ ежедневнаго опыта, часто обладателю своему не приноситъ личнаго счастья, въ то время какъ оно несомнѣнно является необходимостью для общества и способствуетъ его благополучію. Бѣдность же, причиняя личное страданіе и являясь несомнѣннымъ зломъ, до извѣстной степени въ массовой жизни общества служитъ стимуломъ живаго и братскаго чувства среди людей. Вотъ и мы съ вами, Ричлингъ, — добавилъ онъ, съ сердечностью смотря на него, — мы не сразу подружились и не сразу поняли другъ друга. По-моему, нѣтъ болѣе великой миссіи для человѣка на землѣ, какъ работать ради такого же примиренія и обоюднаго пониманія и среди общества.

Докторъ умолкъ.

— Теперь я хочу… сказать, — слабо и прерывисто заговорилъ больной. — Я долго не хотѣлъ вѣрить, что иду къ этому преждевременному концу… просто, не понималъ всей его неизбѣжности. Это было глупо, конечно, но я думалъ… — и онъ замолчалъ, чтобы собраться съ силами, затѣмъ продолжалъ: — Я думалъ, что испытанія, черезъ которыя я прошелъ, должны были служить мнѣ урокомъ и указаніемъ въ будущемъ, какъ помочь исправить то общественное зло, на которое до сихъ поръ такъ мало еще обращено вниманія…

Докторъ наклонилъ голову въ знакъ согласія. Послѣ минутнаго отдыха Ричлингъ продолжалъ:

— Но теперь я вижу… что не я былъ предназначенъ для этой работы. Можетъ быть, ее исполнитъ Мэри, можетъ быть, дѣвочка…

— Можетъ быть, и я, — тихо проговорилъ докторъ.

— Я сегодня лежалъ и думалъ о такой сторонѣ жизни, о которой мнѣ не приходилось думать раньше. Мнѣ особенно ясно представилось, до какой степени условія человѣческаго прогресса тѣсно связаны съ несчастіями, ошибками, страданіями людей, и я только теперь понялъ все ихъ значеніе. Какъ, въ силу крушеній на морѣ, человѣкъ научается лучше и искуснѣе строить свой корабль, такъ и въ жизни часто человѣкъ научается лучшему черезъ несчастный опытъ и гибель другихъ. Прошу васъ, докторъ, возьмите на себя окончить мою миссію! — и при этихъ словахъ больной сдѣлалъ усиліе, чтобы схватить руку врача.

— Какъ же мнѣ это сдѣлать, Ричлингъ?

— Пускай другіе узнаютъ черезъ васъ о моихъ несчастіяхъ.

— Но я всей жизни вашей не знаю, Ричлингъ.

— Я вамъ разскажу въ двухъ словахъ то, чего вы не знаете. Я родомъ изъ Кентуки. Ричлингъ не моя фамилія. Я принадлежу къ одной изъ самыхъ гордыхъ семей и самыхъ значительныхъ по своему положенію во всемъ штатѣ, а, можетъ быть, даже и въ странѣ. До моей женитьбы я не встрѣчалъ отказа въ моихъ желаніяхъ. Воспитаніе, полученное мною, было, въ сущности, никуда негодное: въ основаніи его лежало фальшивое представленіе, что я всю жизнь проживу въ качествѣ господина и что служить я никому не долженъ. Жизнь готовили мнѣ легкую и пріятную: мнѣ надо было только знать, но ничего не умѣть дѣлать. По окончаніи ученія родители послали меня путешествовать: они соглашались на всѣ мои желанія, даже фантазіи, одну только вещь они не могли допустить для меня — трудъ. Путешествуя на западѣ, въ Мильуоки, я встрѣтился съ Мэри чисто случайно. Она была не богата, но образована у такъ же воспитана: ей тоже предназначалось знать и ничего не дѣлать. Мы полюбили другъ друга, въ полномъ убѣжденіи, что вопросъ этотъ, кромѣ насъ самихъ, никого не можетъ касаться, — при этомъ, Ричлингъ слабо и грустно улыбнулся. — Я просилъ ее сдѣлаться моею женой, она согласилась; но когда я сообщилъ семьѣ о моей помолвкѣ, мнѣ объявили, что если я женюсь на ней, то меня лишатъ наслѣдства и семья отвернется отъ меня.

— Что за причина такого отношенія, Ричлингъ?

— Безъ всякой причины.

— Но, однако же, какая-нибудь причина была?

— Только та, что Мэри была сѣверянка и бѣдна, т.-е. чистопартійные и кастовые предразсудки. Я объ этомъ ничего не сказалъ Мэри до женитьбы. Хотя я думалъ, что они этого не выполнять, но зналъ, что Мэри не согласится быть причиной даже риска для меня. Мы поженились, а семья привела свою угрозу въ исполненіе.

У доктора вырвалось негромкое и неясное восклицаніе, и оба замолчали.

— Докторъ, — почти шепотомъ опять началъ больной, — я умираю подъ чужимъ именемъ, и хотя моя настоящая фамилія никому, даже вамъ неизвѣстна, но я знаю, что я ничѣмъ, даже тюрьмой, не опозорилъ своего имени. Оно сойдетъ со мной незапятнаннымъ, въ могилу.

Больной умолкъ въ изнеможеніи. Докторъ, опершись локтемъ на колѣно, закрылъ себѣ лицо рукой. Немного погодя Ричлингъ сдѣлалъ движеніе и докторъ поднялъ голову.

— Похороните меня здѣсь, въ Новомъ-Орлеанѣ, докторъ, прошу васъ.

— Почему, Ричлингъ?

— Просто потому, что… здѣсь было поле моей битвы. Мнѣ хочется лежать на этомъ нолѣ… какъ солдату, убитому на войнѣ; не потому, что я считалъ себя хорошимъ солдатомъ, а такъ… вы укажете на мою могилу, передавая другимъ мою исторію. Если возможно, я бы хотѣлъ лежать въ виду той… старой тюрьмы.

Докторъ закрылъ глаза платкомъ и плакалъ, слушая его.

— Докторъ, — прерывающимся голосомъ шепталъ больной, — вы помните… какъ любила… Мэри… пѣть… старыя пѣсни?

— Да, конечно, помню.

— А вы когда-нибудь пѣли, докторъ?

— Нѣтъ, другъ ной, я иногда настоящимъ образомъ не пѣлъ, а теперъ вотъ двадцать лѣтъ, какъ все это брошено и забыто.

— Не можете ли вы… все-таки… спѣть… негромко… какъ бы для себя… четыре строчки изъ пѣсни «Я пилигримъ»?

— Не могу, Ричлингъ, не могу… это невозможно, другъ мой. Я не знаю ни словъ, ни напѣва. Я не умѣю пѣть и никогда не пою.

— Ну, ничего, — прошепталъ Ричдингъ. Онъ лежалъ смирно нѣсколько мгновеній съ закрытыми глазами, затѣмъ, раскрывъ ихъ, слабымъ, еле слышнымъ шепотомъ — не запѣлъ, а проговорилъ слова старой южной пѣсни, двигая рукою, насколько угасающія силы позволяли, въ ритмъ воображаемаго напѣва.

«Солнце свѣтитъ ясно въ старомъ кентукскомъ родномъ моемъ гнѣздѣ. Наступило лѣто и „чернушки“^[3] веселятся; колосья созрѣли, цвѣты на лугахъ и пѣсни птичекъ по цѣлымъ днямъ раздаются кругомъ».

Докторъ сидѣлъ, закрывъ лицо руками. Все стихло. Снова послышался шепотъ больнаго и докторъ прислушался:

— Докторъ, еще одну вещь… Я былъ плохою опорой, какъ мужъ… будьте другомъ… для Мэри.

Докторъ кивнулъ только головою; онъ не могъ говорить, — глаза его были полны слезъ.

Больной дрожащею рукой вынулъ изъ-за пазухи миніатюрный портретъ и прижалъ его къ губамъ своимъ: это былъ портретъ маленькой Алисы. Онъ взглянулъ на своего друга.

— Въ портретѣ Мэри я не нуждался. Ребенка своего я такъ и не видѣлъ, и знаю его только по этому портрету. Завтра рано утромъ… когда меня уже не станетъ… положите его сюда мнѣ на грудь и сложите мои руки такъ, чтобы ими прикрыть его…

Онъ вдругъ остановился и, казалось, прислушивался къ чему-то.

— Докторъ, — сказалъ онъ съ возбужденнымъ взглядомъ и громче прежняго, — что это я слышу?

— Не знаю, — возразилъ его другъ, — кто-нибудь изъ прислуги, вѣроятно, разговариваетъ внизу, въ передней.

Но, говоря это, самъ докторъ казался неспокойнымъ. Онъ поднялъ голову. На лѣстницѣ послышались торопливые шаги.

— Докторъ!

Врачъ уже всталъ съ своего мѣста.

— Лежите смирно, Ричлингъ.

Но больной вдругъ выпрямился и сѣлъ на постели.

— Докторъ… это… ахъ! докторъ… я…

Дверь быстро отворилась. На дорогѣ послышался сдавленный крикъ, радостный стонъ умирающаго отвѣчалъ ему и Мэри бросилась къ постели Джона, а за ней и маленькая Алиса…

Докторъ молча вышелъ, безшумно закрывъ за собою дверь.

Джона Ричлинга къ утру не стало. Въ то время, какъ Мэри обливалась горькими вдовьими слезами, докторъ Севьеръ закрылъ глаза другу, преждевременная смерть котораго являлась результатомъ не какой-нибудь виновности его передъ человѣкомъ и передъ обществомъ, а послѣдствіемъ всей его природы, — природы тѣхъ людей, царство которыхъ еще не наступило на землѣ.

А. П.

"Русская Мысль", №№ 1—6, 1889

---

1. Не беремся передать читателю всѣхъ особенностей мѣстныхъ діалектовъ, которыми полны романы Кэбля, и хотя чувствуемъ, что вносимъ этимъ извѣстную блѣдность въ яркій колоритъ, свойственный этому романисту, но подчиняемся необходимости, такъ какъ на русскомъ языкѣ не можемъ найти ни одного мѣстнаго говора, который бы хотя отчасти напоминалъ особенности говора креоловъ.
2. Монета въ 10 центовъ.
3. Негра.