Доктор-Исповедник (Фере)/ДО

Доктор-Исповедник
авторъ Октав Фере, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1875. — Источникъ: az.lib.ru • (Le médecin confesseur).
Роман в четырех частях.
Совместно с Эженом Морэ (Eugène Moret, 1835—1906).

БИБЛІОТЕКА ДЛЯ ЧТЕНІЯ Іюнь 1875 года.

ОКТАВЪ ФЕРРЕ И ЭЖЕНЪ МОРЕ.

Докторъ-Исповѣдникъ.

Романъ въ четырехъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
СМЕРТЬ ПРАВЕДНИКА.

I.
Неизвѣстный докторъ.

Переѣздъ изъ Гавра въ Каэнъ отвратителенъ. Не смотря на то, что онъ непродолжителенъ и частью происходитъ по морю, этотъ переѣздъ непріятенъ до крайности и рѣдкій путешественникъ, поѣхавшій въ самомъ отличномъ расположеніи духа, не дѣлается подъ конецъ раздражителенъ и не въ духѣ.

Еслибы 17-го Января 18.. года вамъ случайно пришлось присутствовать при приходѣ судна, то вашимъ глазамъ представилось-бы самое печальное зрѣлище. Лица пассажировъ были блѣдны и изнурены, одежда въ безпорядкѣ. Море было чрезвычайно бурно и вѣтеръ бросалъ судно какъ орѣховую скорлупу. Понятно, что страхъ пассажировъ былъ не малый. Всѣ, молодые и старые путешественники болѣе или менѣе отдали дань морю, кромѣ двоихъ или троихъ и между ними одного молодаго человѣка, который такъ мало чувствовалъ морскую болѣзнь, что даже былъ въ состояніи подавать помощь другимъ.

По пріѣздѣ, когда опасность исчезла, всѣ самые слабые оживились надеждой на отдыхъ.

Наступила минута прощаній. Молодой человѣкъ, помогавшій больнымъ, былъ осыпанъ благодарностями. Наконецъ всѣ разошлись и онъ остался одинъ на набережной.

Онъ не зналъ города и хотѣлъ съ нимъ немного ознакомиться. Онъ пошелъ вдоль канала, дошелъ до улицы св. Петра, потомъ до улицы Имперіаль, гдѣ остановился въ нерѣшимости, осматриваясь кругомъ, какъ-бы ища чего-то. Взглядъ его остановился наконецъ на вывѣскѣ, на которой было написано: «Робертъ-Дьяволъ.» Молодой человѣкъ пожалъ плечами какъ-бы говоря: «Все равно!» и, перейдя черезъ улицу, вошелъ въ гостинницу средней руки.

Часъ спустя, молодой человѣкъ вышелъ изъ отведенной ему комнаты и узнавъ, что обѣдъ бываетъ въ шесть часовъ, попросилъ указать ему адресъ одной особы, которую онъ хотѣлъ видѣть.

Оказалось, что эта особа живетъ на площади Бель-Круа, на углу улицы Одинъ и Нотръ-Дамъ. Онъ сейчасъ-же отправился по указанному адресу, но найдя дверь на глухо запертой, пошелъ гулять по городу и вернулся къ часу, назначенному для обѣда.

Онъ сѣлъ за общій столъ, въ обществѣ человѣкъ двадцати, но принималъ мало участія какъ въ обѣдѣ, такъ и въ разговорѣ, между тѣмъ, хотя обѣдъ и не отличался большой изысканностью и разнообразіемъ блюдъ, за то разговоръ велся о самыхъ возвышенныхъ предметахъ.

Говорили и объ искусствѣ и о литературѣ. Путешествующіе прикащики, нерѣшительные въ своихъ заключеніяхъ, тѣмъ не менѣе не пропускали случая похвалить модныхъ фельетонистовъ и хроникеровъ, тогда какъ небольшое число бывшихъ тутъ студентовъ горячо вступились за литературу будущности, которой угрожала опасность.

Этотъ споръ оживилъ всѣхъ. Поднялся шумъ, крики одобренія и порицанія, начались тосты за классиковъ и наконецъ было рѣшено, что литература настоящаго времени потонула въ грязи и что самый лучшій изъ современныхъ литераторовъ былъ не что иное какъ идіотъ.

Нашъ незнакомецъ всталъ изъ за стола, улыбнулся и велѣлъ подать себѣ кофе на маленькій столикъ у камина.

— Счастливая юность! подумалъ онъ, куря и любуясь жаромъ ораторовъ, смѣнявшихъ одинъ другаго; но мало по малу споръ потерялъ свой интересъ и незнакомецъ погрузился въ свое обычное равнодушіе.

Нѣсколько молодыхъ людей замѣтили его и обратились къ нему съ разговоромъ. Онъ отвѣчалъ вѣжливо, но небрежно и коротко.

— Вы пріѣхали сюда на житье?

— Очень можетъ быть.

— Вы не изъ Нормандіи.

— Я изъ Парижа.

Незнакомецъ казался очень несообщительнымъ и разговоръ на этомъ прервался.

Къ тому-же ничто не располагало съ перваго взгляда въ пользу незнакомца. Его холодный тонъ и печальная улыбка имѣли въ себѣ что-то леденящее, но при болѣе внимательномъ осмотрѣ незнакомецъ внушалъ къ себѣ уваженіе и даже симпатію.

Онъ былъ высокаго роста, но худъ и немного сгорбленъ, такъ что вмѣсто тѣхъ двадцати-восьми лѣтъ, которыя онъ имѣлъ на самомъ дѣлѣ, незнакомцу можно было дать тридцать пять. Онъ былъ красивъ, но его красота была не для всякаго понятна. Многія женщины нашли-бы его безобразнымъ. Лобъ у него былъ высокій, волосы черные, но рѣдкіе, ротъ красивъ, но углы его опущены, зубы бѣлы, но губы блѣдны, овалъ лица безукоризненъ, но щеки впалыя. Впрочемъ, всѣ его недостатки выкупались выраженіемъ благородства и кроткой меланхоліи, лежавшей на всемъ его лицѣ, несмотря на мрачное и озабоченное выраженіе его взгляда.

Глядя на этого еще молодаго, но уже усталаго человѣка, его можно было принять за путешественника, только что вернувшагося изъ далекаго странствованія, или скорѣе за бойца, вырвавшагося изъ громадной общечеловѣческой битвы разбитымъ, можетъ быть, даже изувѣченнымъ и удаляющагося, что-бы отдохнуть немного, за человѣка, жаждущаго славы или истины и падающаго истощеннымъ и оставленнымъ, не дойдя до конца пути.

Вдругъ дверь поспѣшно отворилась и въ комнату вошелъ человѣкъ, походившій на лакея богатаго дома, и поспѣшно спросилъ не видали-ли доктора Гюгоне.

Услышавъ отрицательный отвѣтъ, вошедшій былъ раздосадованъ.

— Что-же мнѣ дѣлать?… сказалъ онъ, гдѣ его найти? Я былъ домахъ въ десяти, въ которыхъ онъ обыкновенно бываетъ, и его нигдѣ не видали?

— А у него дома?

— У него я никого не нашелъ.

— Точно также, какъ и я, подумалъ нашъ незнакомецъ, который до обѣда ходилъ къ тому, кого спрашивалъ лакей и былъ не счастливѣе его.

— Докторъ Гюгоне уѣхалъ сегодня утромъ въ Дивъ, сказалъ одинъ вошедшій въ комнату студентъ, онъ, по всей вѣроятности, вернется не раньше какъ завтра.

— Какъ-же быть тогда? какъ-же быть? въ отчаяніи сказалъ лакей, доктора Восель тоже нѣтъ въ Каэнѣ, докторъ Тардифъ болѣнъ, баринъ не хочетъ слышать о докторѣ Ланге, а барыня терпѣть не можетъ доктора Овре, просто хоть умирай!

Нашъ незнакомецъ всталъ.

— Кто нибудь умираетъ? спросилъ онъ.

— Мой баринъ, сударь, отвѣчалъ лакей, обращаясь къ молодому человѣку, мой баринъ, господинъ Фрерьеръ опасно болѣнъ и внушаетъ большія опасенія на эту ночь.

— Ведите меня къ нему, сказалъ незнакомецъ, я докторъ.

— Вы докторъ! вскричалъ лакей. О! въ такомъ случаѣ пойдемте скорѣе, сударь, къ тому-же до насъ отсюда два шага.

— Я готовъ, сказалъ молодой человѣкъ, бросая сигару и надѣвъ пальто и шляпу.

Каэнъ большой городъ съ широкими улицами, большими площадями и пыльными переулками, застроенъ высокими и мрачными домами старинной архитектуры. Въ десять часовъ, огни въ домахъ бываютъ уже погашены и прохожіе очень рѣдки. Два человѣка, вышедшіе изъ гостинницы, пошли по улицѣ Имперіаль, повернули налѣво и остановились противъ стариннаго отеля временъ Вильгельма Завоевателя, построившаго во время своего пребыванія въ Каэнѣ много церквей, аббатствъ и цѣлый кварталъ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ возвышались башни аббатства Сентъ-Этьень.

Что касается до отеля, то онъ не имѣлъ никакихъ архитектурныхъ украшеній и былъ окруженъ потемнѣвшей каменной стѣной.

Тяжелыя ворота отворились и нашъ незнакомецъ очутился на большомъ мощеномъ дворѣ, погруженномъ въ полнѣйшій мракъ. Внизу широкой лѣстницы съ каменными перилами стоялъ фонарь. Лакей взялъ его и держа надъ головою, пошелъ впередъ, указывая дорогу молодому человѣку. Они поднялись по лѣстницѣ и прошли нѣсколько коридоровъ.

Наконецъ незнакомецъ былъ введенъ въ пріемную, гдѣ лакей оставилъ его одного, прося подождать, пока онъ предупредитъ своихъ господъ. Едва молодой человѣкъ успѣлъ сѣсть, какъ отворилась дверь, и въ комнату вошла женщина; она прямо подошла къ доктору и поклонилась ему, молодой человѣкъ всталъ и отвѣчалъ на ея поклонъ.

— Вы докторъ? сказала вошедшая.

— Да, сударыня, докторъ Ландрегардъ.

Вошедшая вторично поклонилась.

— Вы здѣсь не живете и вѣроятно пріѣхали изъ Парижа?…

— Да, и увѣряю васъ сударыня, что никакъ не думалъ, что мнѣ придется сегодня-же вечеромъ навѣщать больнаго.

— Тѣмъ болѣе мы должны быть благодарны, что вы рѣшились придти сюда, въ такой поздній часъ.

— Сударыня, докторъ….

— Можетъ быть, само провидѣніе привело васъ въ этотъ домъ….

— Я самъ надѣюсь на это.

Между тѣмъ, докторъ разсматривалъ вошедшую и увидѣлъ, что это была высокая и стройная женщина, лице которой было блѣдно, болѣзненно и утомлено.

— Красавица, подумалъ докторъ Ландрегардъ, для которой осень еще только что наступила.

Со своей стороны, вошедшая также внимательно оглядѣла молодаго человѣка и вѣроятно осталась довольна осмотромъ, потому что сказала:

— Пойдемте за мною, сударь, вы увидите его, онъ очень болѣнъ.

— Но вы, сударыня, еще не теряете надежды?

— Я! о! я сама не знаю, что же я могу знать?… Многіе доктора видѣли его и сами не могутъ сказать что это такое. Докторъ Гюгоне, который постоянно лечитъ его, тоже не даетъ никакихъ объясненій болѣзни!..

— Я имѣю честь говорить съ мадамъ де Фрерьеръ? спросилъ докторъ.

— Да, сударь, и если мой мужъ умретъ…

— Надо надѣяться, что Богъ не допуститъ такого несчастія, сказалъ докторъ, но скажите мнѣ, сколько времени вашъ мужъ болѣнъ?

— О! давно уже… нѣсколько мѣсяцевъ.

Докторъ, казалось, былъ удивленъ неопредѣленностью этого отвѣта.

— Вы не знаете причины его болѣзни?

— Нѣтъ, какъ я могу знать, когда онъ и самъ не знаетъ.

— Очень часто больные…

Тутъ докторъ остановился, потомъ продолжалъ:

— Вѣроятно докторъ Гюгоне называлъ вамъ болѣзнь?

— Нѣтъ, никогда.

Послѣ этого отвѣта докторъ пересталъ спрашивать и молча шелъ за госпожей де Фрерьеръ, показывавшей ему дорогу.

— Сегодня ему особенно плохо, продолжала послѣ небольшаго молчанія госпожа Фрерьеръ, гораздо хуже чѣмъ обыкновенно, вотъ почему мы не могли дождаться доктора Гюгоне, но теперь, при видѣ васъ, я спокойна.

Пройдя нѣсколько комнатъ, они остановились у полуоткрытой двери.

— Здѣсь, сказала мадамъ де Фрерьеръ. Только пожалуйста будьте осторожны и не пугайте его.

Послѣ этого они вошли въ комнату, гдѣ на большой постели подъ балдахиномъ лежалъ больной.

— Это докторъ, другъ мой, сказала вошедшая.

Отвѣта не было.

— Вашъ мужъ дѣйствительно очень болѣнъ, тихо сказалъ докторъ, глядя на больнаго.

— Мы полагаемся на васъ, сказала мадамъ де-Фрерьеръ, указывая доктору на кресло около постели больнаго, и садясь сама въ нѣкоторомъ отдаленіи, но такимъ образомъ, чтобы лице ея оставалось въ тѣни, тогда какъ лице доктора было вполнѣ освѣщено.

Ландрегардъ наклонился къ больному. Вокругъ царствовало глубочайшее молчаніе.

Спальня больнаго была большая четырехугольная комната, отдѣланная съ комфортомъ, но какая-то мрачная и суровая. Нѣсколько большихъ портретовъ во весь ростъ, членовъ парламента послѣднихъ трехъ царствованій, предшествовавшихъ революціи, украшали стѣны, оклеенныя сѣрыми обоями. Окна были высоки и закрыты такими же занавѣсами какъ пологъ постели. Въ углу былъ большой каминъ въ стилѣ Людовика XIII, въ немъ горѣлъ яркій огонь.

Докторъ не говорилъ ни слова. Онъ всталъ съ кресла и внимательно осматривалъ больнаго и казалось, что этотъ осмотръ, вмѣсто того, чтобы привести къ какому нибудь рѣшенію, все болѣе и болѣе смущалъ его.

Госпожа де-Фрерьеръ слѣдила съ увеличивающимся волненіемъ за докторомъ, затрудненія котораго выражались на его чрезвычайно подвижной физіономіи.

Наконецъ онъ обернулся и объявилъ, что находится въ крайнемъ затрудненіи, которое не позволяетъ ему высказаться рѣшительно.

Что касается до больнаго, то онъ хрипѣлъ, опрокинувшись на подушки. Ротъ былъ раскрытъ и позволялъ видѣть бѣлый, опухшій языкъ и воспаленное небо. Сквозь полуоткрытыя вѣки виднѣлись тусклые глаза. Лице было желто и по временамъ принимало синеватый оттѣнокъ. Лобъ и виски были покрыты каплями холоднаго пота. Пульсъ бился крайне неправильно.

— Этотъ человѣкъ умретъ, сказалъ съ увѣренностью докторъ, если ему не будетъ оказана быстрая помощь. Послѣ этаго онъ взялъ положенное около него перо и поспѣшно написалъ нѣсколько строчекъ.

Поднявъ глаза, онъ увидѣлъ, что въ комнатѣ было пять человѣкъ, вопросительно глядѣвшихъ на него. Въ глубинѣ комнаты стоялъ лакей, приведшій доктора, въ дверяхъ стояла служанка; затѣмъ госпожа де Фрерьеръ; около окна стояла съ видомъ отчаянія молодая дѣвушка, лица которой докторъ не могъ различить и около нея молодой человѣкъ.

Лампа ярко освѣщала блѣдное и взволнованное лице доктора, черные глаза котораго ярко блестѣли. При видѣ молодой дѣвушки, которой онъ до сихъ поръ не замѣчалъ, докторъ почувствовалъ какъ бы внутреннее сотрясеніе, которое онъ впрочемъ почти сейчасъ же поборолъ.

— Пусть этотъ рецептъ сейчасъ же приготовятъ, сказалъ онъ.

Служанка схватила бумагу и по знаку госпожи де Фрерьеръ сейчасъ же вышла.

— Есть какая нибудь надежда, докторъ, спросила среди всеобщаго молчанія госпожа де Фрерьеръ.

— Я еще не знаю, отвѣчалъ Ландрегардъ.

Молодая дѣвушка подошла къ нему.

— О! сударь, сказала она раздирающимъ душу голосомъ, возвратите мнѣ его, это мой отецъ.

Пораженный красотою дѣвушки, докторъ молча глядѣлъ на нее, но почти сейчасъ же придя въ себя, онъ постарался успокоить ее.

— Было бы слишкомъ печально умереть, будучи окруженнымъ такою любовью, сказалъ онъ, глядя пристально на госпожу де Фрерьеръ, которая твердо выдержала его взглядъ и въ свою очередь подошла къ нему.

— Не будете ли вы менѣе скрытнымъ, чѣмъ докторъ Гюгоне и не скажете ли намъ, что это за болѣзнь, произнесла она съ волненіемъ.

— Боже мой, сударыня, отвѣчалъ докторъ, взвѣшивая каждое свое слово со сдержанностью, необыкновенной въ такомъ молодомъ человѣкѣ, я очень хорошо вижу, что больной страдаетъ и какого рода эти страданія, но что касается до опредѣленія источника и послѣдствій этой странной болѣзни, то я долженъ сознаться, что не получивъ предварительныхъ свѣдѣній, которыя вы отказались мнѣ дать, мнѣ необходимо поболѣе узнать болѣзнь.

— Я это вполнѣ понимаю, сказала госпожа де Фрерьеръ, которая, казалось, была вполнѣ удовлетворена отвѣтомъ и не думала защищаться противъ заключавшагося въ немъ обвиненія.

— Если вы позволите, сударыня, то я подожду, пока принесутъ лекарство и самъ дамъ его больному. Такимъ образомъ, я увижу его дѣйствіе и буду скорѣе въ состояніи отвѣчать вамъ.

— О! сударь, какъ вы добры! вскричала молодая дѣвушка.

— Но, сударь, сказала госпожа де Фрерьеръ это можетъ занять много времени.

— Нѣтъ, дѣйствіе лекарства будетъ быстрое, сказалъ докторъ, къ тому же больной въ такомъ состояніи, что его даже опасно оставить.

Госпожа де-Фрерьеръ поклонилась.

— Мы рѣшились бодрствовать всю ночь, сказала она, но тѣмъ пріятнѣе намъ видѣть человѣка, до такой степени убѣжденнаго въ важности своихъ обязанностей, какъ вы.

Послѣ этого она вышла изъ комнаты какъ бы для того, чтобы отдать какое то распоряженіе.

Докторъ также всталъ, подошелъ къ больному и нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на него, потомъ онъ нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ и сѣлъ къ камину видимо озабоченный и взволнованный.

Должно быть, докторъ еще очень недавно началъ заниматься практикой, если состояніе больнаго, къ которому его пригласили въ первый разъ, могло его до такой степени волновать, или же болѣзнь, встрѣченная имъ, была очень необыкновенна и таинственна.

Ландрегардъ развалился на креслѣ и протянулъ ноги къ огню; глядя на него можно было теперь подумать, что онъ исключительно занятъ согрѣваніемъ своихъ ногъ, но человѣкъ проницательный могъ бы замѣтить, что доктора преслѣдовала одна и таже упорная и безпокойная мысль.

Госпожа де Фрерьеръ поминутно ходила изъ одной комнаты въ другую, отдавала приказанія и слѣдила чтобы они были исполнены и въ это время нѣсколько разъ прошла мимо доктора.

Сначала Ландрегардъ не замѣчалъ ее, но ея платье задѣло за него, тогда онъ поднялъ голову и сталъ слѣдить за ней глазами.

Госпожѣ де-Фрерьеръ могло было быть отъ сорока двухъ до сорока-пяти лѣтъ, но, несмотря на блѣдность и усталость ея лица, ей нельзя было дать болѣе тридцати-пяти лѣтъ. Въ особенности хороши были глаза и густые пепельные волосы.

Глаза были голубые, кроткіе и своей подвижностью выражали внутреннюю работу мысли. Говорила она медленно и сдержанно, манеры были немного высокомѣрны.

Докторъ разсматривалъ ее, когда къ нему подошла молодая дѣвушка, которую онъ едва видѣлъ и которая, тѣмъ не менѣе, произвела на него такое сильное впечатлѣніе.

— Неправда-ли, сударь, вы находите, что лекарство приготовляютъ очень долго? сказала она.

— Это лекарство не можетъ быть скоро приготовлено, имѣйте немного терпѣнія, сударыня!

— Но минуты такъ драгоцѣнны въ этомъ положеніи!…

— Это правда, но ничто еще не потеряно.

— О! какъ вы добры, что говорите это. Нѣсколько минутъ тому назадъ я была въ отчаяніи… но скажите, вы вѣдь придете снова, неправда ли? неожиданно спросила она, какъ бы отвѣчая на свою мысль.

— Да, если меня пригласятъ придти.

— Но подумайте, что дѣло идетъ о жизни моего отца.

— Докторъ не можетъ лечить насильно и если ваша матушка вполнѣ вѣритъ доктору Гюгоне, то нѣтъ никакой причины.

— Никакой причины!… Но жизнь моего отца должна стоять прежде какихъ угодно соображеній.

Молодая дѣвушка покраснѣла, говоря это. Въ ней происходила борьба, въ которой она не сознавалась самой себѣ, и которая терзала ее. На ея губахъ тѣснились слова, смыслъ которыхъ она сама не понимала. Ландрегардъ угадалъ это и сказалъ:

— Вы кажется питаете мало довѣрія къ искусству доктора Гюгоне?

— О!… и къ его характеру, сказала она.

— Что же это за человѣкъ?

— Онъ человѣкъ честный, но я не знаю почему, онъ никогда мнѣ не нравился. Онъ лечилъ меня, когда я еще была маленькой, даже, говорятъ, спасъ меня отъ смерти. Но, несмотря на это, я всегда глубоко ненавидѣла его.

— Дѣтская антипатія… Развѣ онъ дурно лечитъ вашего отца?

— Мнѣ кажется.

— Вотъ это гораздо важнѣе.

— Да, но моя мачиха стоитъ за него.

— Мадамъ де Фрерьеръ не мать вамъ?

— Моя мать умерла, сказала дѣвушка и слезы блеснули у нея въ глазахъ.

— Вашъ отецъ давно женился на вашей мачихѣ?

— Девять лѣтъ.

— А молодой человѣкъ, котораго я сейчасъ здѣсь видѣлъ, сказалъ Ландрегардъ, ища его глазами и не находя, это вашъ… братъ?

— Нѣтъ, сударь, отвѣчала она слегка покраснѣвъ, но не прибавила ничего болѣе.

Докторъ тоже не нашелъ удобнымъ продолжать этотъ разговоръ и, вставъ подошелъ къ постели больнаго.

— Да, продолжалъ онъ, они употребляютъ на приготовленіе лекарства болѣе времени, чѣмъ нужно. Нельзя ли сказать, чтобы поторопились.

Молодая дѣвушка, услышавшая слова доктора, а въ особенности замѣтившая выразившееся на его лицѣ безпокойство, была уже у двери.

— Габріель, сказала входя госпожа де-Фрерьеръ, ласковымъ, но не позволяющимъ возраженія голосомъ, вы не можете идти по улицѣ ночью; если надо, то пусть Жермень пойдетъ навстрѣчу Жану.

Но не успѣла она это сказать, какъ въ комнату вошелъ лакей неся нѣсколько стклянокъ.

Докторъ взялъ двѣ изъ нихъ, смѣшалъ ихъ содержимое и прибавилъ тридцать или сорокъ грамъ какой-то бѣловатой жидкости; смѣшавъ все это, онъ поднесъ къ раскрытому рту больнаго, который проглотилъ часть лекарства.

Только тогда докторъ обернулся: онъ былъ чуть-ли не блѣднѣе умирающаго.

Какъ онъ уже сказалъ, дѣйствіе лекарства не заставило себя ждать. Съ больнымъ сдѣлался сильный припадокъ болѣзни, за которымъ послѣдовало успокоеніе. Менѣе чѣмъ, черезъ часъ, больной, казавшійся близкимъ къ предсмертной агоніи, сталъ подавать признаки жизни и даже началъ немного приходить въ себя.

Но оконечности его тѣла были холодны и какъ-бы парализованы. Онъ дрожалъ подъ теплыми одѣялами, надо было согрѣть больнаго, что докторъ и сдѣлалъ, съ помощью втиранья на позвоночный столбъ и на все тѣло, и сильныхъ возбуждающихъ средствъ.

Наконецъ больной забылся съ такимъ облегченіемъ, котораго онъ давно не чувствовалъ, и докторъ могъ отдохнуть. Госпожа де-Фрерьеръ подошла къ нему.

— О! сударь, сказала она, какъ вы утомили себя.

— То, что я сдѣлалъ, сударыня, было необходимо сдѣлать.

— А теперь, докторъ, продолжала она, можете-ли вы отвѣчать на вопросъ предложенный мною давича.

— Насчетъ состоянія господина де-Фрерьеръ?

— Да, докторъ.

— Но…. ему гораздо лучше.

— Конечно…. но что это за болѣзнь?

Ландрегардъ казался смущеннымъ.

— Я не могу сказать ничего положительнаго, сказалъ онъ, поэтому мой долгъ велитъ мнѣ молчать.

— Это другое дѣло, сказала госпожа де-Фрерьеръ.

— Но вы, сударыня, продолжалъ докторъ, не можете-ли дать мнѣ какихъ нибудь указаній касательно начала болѣзни, которой признаки, я сознаюсь, положительно сбиваютъ меня; можетъ быть, при вашей помощи, я буду въ состояніи дать вамъ опредѣленный отвѣтъ.

— Но это невозможно, докторъ, я уже сказала вамъ это! что могу я знать?

— Не чувствовалъ-ли больной сначала тяжести въ головѣ, неутолимой жажды, потомъ боли во всемъ тѣлѣ, и наконецъ острой боли въ желудкѣ?

— Я не знаю…. какъ могу я это знать?

— Не было-ли у него спазмъ, судорогъ, рвоты?

Ландрегардъ сдѣлалъ удареніе на послѣднемъ словѣ, но госпожа де-Фрерьеръ не опровергла и не подтвердила этого.

— Вы видите, сударыня, сказалъ онъ, снова подходя къ постели больнаго, какъ трудно иногда бываетъ высказаться рѣшительно.

Потомъ, обернувшись къ служанкѣ, онъ объяснилъ ей какъ надо обращаться съ больнымъ.

Госпожа де-Фрерьеръ, слѣдившая за нимъ взглядомъ, сказала ему почти ласковымъ голосомъ:

— Вы придете завтра, неправда-ли, докторъ? Но тѣмъ не менѣе, эта фраза была сказана съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ, которое не ускользнуло отъ доктора.

— Я еще не знаю, сударыня, останусь-ли я въ этомъ городѣ, очень можетъ быть, что я останусь здѣсь весьма не долго.

— Но завтра вы во всякомъ случаѣ еще не уѣдете?

— По всей вѣроятности, но завтра вернется докторъ Гюгоне и займетъ свое мѣсто у изголовья больнаго.

— О! это все равно!… все-таки приходите. Развѣ мы уже не обязаны вамъ?

Ландрегардъ поклонился, надѣлъ пальто, которое ему принесла Жермень, и пошелъ.

Госпожа де-Фрерьеръ проводила его до первой двери.

Едва успѣлъ онъ переступить за эту дверь, какъ очутился лицомъ къ лицу съ Габріелью, которая остановила, его съ рѣшительнымъ видомъ.

— Вы не отвѣчали утвердительно. Поклянитесь мнѣ, что вы будете здѣсь завтра.

Онъ хотѣлъ избѣжать опредѣленнаго отвѣта и сказалъ.

— Завтра вернется докторъ Гюгоне.

— Что мнѣ до этого за дѣло? живо вскричала она.

— Но мнѣ большое дѣло…. Развѣ вы не знаете, что у докторовъ есть законъ или если хотите обычай, запрещающій одному доктору отбивать практику другаго?… Я пришелъ сегодня, потому что это было необходимо, но завтра я не имѣю болѣе права.

— Вы придете!

— Повѣрьте, что не зная темперамента вашего отца и видя его всего въ первый разъ, я имѣю гораздо менѣе шансовъ на удачное леченье, чѣмъ докторъ Гюгоне, постоянно лечившій вашего отца.

— О, этотъ придетъ.

— Я даже не здѣшній, а всего только нѣсколько часовъ тому назадъ пріѣхалъ въ городъ и могу не быть въ немъ завтра.

Говоря это, онъ держался за ручку двери въ переднюю, она снова остановила его.

— Докторъ, я не знаю кто вы, откуда, но я знаю, что дорожу жизнью моего отца болѣе чѣмъ моей собственной и что я довѣряю только вамъ.

Молодой человѣкъ былъ побѣжденъ, но все еще боролся.

— Неправда-ли вы вернетесь? прибавила она, скажите, что вернетесь.

Въ сосѣдней комнатѣ что-то слегка зашумѣло.

— Насъ слушаютъ, сказала молодая дѣвушка, уходите и помните, что вы мнѣ обѣщали.

— Но я не обѣщалъ….

Но ея уже не было въ комнатѣ и Ландрегардъ поспѣшно вышелъ, съ совершенно разстроенной душой.

II.
Таинственная болѣзнь.

Было около одиннадцати часовъ. Завтракъ въ гостинницѣ только что кончился. Ландрегардъ всталъ, поспѣшно и съ видимымъ равнодушіемъ пробѣжалъ нѣсколько лежавшихъ на столѣ журналовъ, и возвратился въ свою комнату.

Всѣмъ нашимъ читателямъ извѣстна несчастная меблировка комнатъ въ гостинницахъ средней руки, поэтому мы не станемъ описывать комнату Ландрегарда, которая ничѣмъ не отличалась отъ другихъ, ей подобныхъ. Ландрегардъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на окружающую его обстановку, и былъ видимо озабоченъ и разстроенъ, это безпокойство выражалось волненіемъ, преодолѣть которое онъ былъ болѣе не въ состояніи.

Однако мало по малу онъ успокоился и открылъ окно, которое выходило на улицу. Погода, бывшая наканунѣ пасмурной, немного прояснилась, но было холодно и Ландрегардъ скоро почувствовалъ это. Онъ благоразумно закрылъ окно и сѣлъ къ камину, въ которомъ горѣлъ яркій огонь, и предался размышленіямъ.

Въ такомъ занятіи онъ услышалъ, что часы пробили двѣнадцать. Нерѣшительность овладѣла имъ.

— Пойду я или нѣтъ?… спрашивалъ онъ себя. Нѣтъ! сказалъ онъ черезъ минуту, я не пойду. Что мнѣ за дѣло до этого незнакомаго мнѣ семейства. Пусть устраиваются какъ знаютъ! У всякаго есть запутанныя дѣла и въ настоящее время мнѣ довольно моихъ.

Говоря такимъ образомъ, Ландрегардъ съ видимымъ волненіемъ слѣдилъ за часовой стрѣлкой.

— Что это за молодой человѣкъ, спрашивалъ онъ опять себя, про котораго она сказала, что онъ не братъ, а въ тоже время онъ не можетъ быть обыкновеннымъ знакомымъ? Ба! вѣроятно кузенъ или какой нибудь родственникъ, другъ дома… Что мнѣ до этого за дѣло, когда я рѣшился не возвращаться болѣе въ этотъ домъ?

Несмотря за свою, повидимому, твердую рѣшимость, Ландрегардъ боролся самъ съ собой и не былъ увѣренъ, что выйдетъ побѣдителемъ изъ этой борьбы. Его мысли поминутно переносили его къ семейству Фрерьеръ. Отъ молодого незнакомца онѣ переносили его къ постели больнаго, а отъ нея къ женѣ больнаго. Ея блѣдное лицо было загадкой въ этомъ таинственномъ домѣ. Затѣмъ онъ отдыхалъ, вспоминая симпатичную наружность и нѣжный блескъ большихъ, опечаленныхъ глазъ дочери де-Фрерьеръ.

Противъ воли, Ландрегардъ болѣе всего думалъ о молодой дѣвушкѣ. Развѣ она не сказала ему прелестнымъ голосомъ: Ступайте, но приходите завтра. Между тѣмъ, онъ находилъ въ борьбѣ съ самимъ собою даже какую то отраду.

Онъ не былъ влюбленъ, у него, какъ онъ самъ сказалъ, было и безъ того много дѣла и не было времени затѣять что либо подобное. Онъ принадлежалъ къ числу людей, которые не вѣрятъ въ свою молодость.

Едва вступивъ въ жизнь, онъ считалъ себя уже старикомъ. Онъ находилъ въ себѣ громадное число всевозможныхъ недостатковъ и полнѣйшее отсутствіе всякой привлекательности. Но отрицая свои собственныя достоинства, онъ не могъ оставаться слѣпымъ къ прелестямъ молодости, красоты, граціи и любви, замѣченнымъ имъ въ молодой дѣвушкѣ. Въ особенности сильное впечатлѣніе произвело на него довѣріе къ нему дѣвушки.

Но онъ упорно боролся. Что ему за дѣло до этой дѣвушки, которой онъ болѣе не увидитъ? Она была богата, онъ бѣденъ. Было безуміе думать объ этой дѣвушкѣ, стоявшей такъ далеко отъ него. Къ тому же развѣ она уже не была любима?.. Молодой человѣкъ, котораго онъ видѣлъ и… который не былъ ея братомъ, въ чемъ она призналась покраснѣвъ…Наконецъ, у него можетъ быть была задняя мысль въ которой онъ не смѣлъ самому себѣ признаться, такъ она была ужасна.

— Нѣтъ, говорилъ онъ, надо бѣжать и слишкомъ яркаго солнца и слишкомъ большаго мрака, я не пойду болѣе въ этотъ домъ.

Но вдругъ онъ вздрогнулъ, въ дверь громко постучались.

— Докторъ Ландрегардъ здѣсь? послышался вопросъ.

— Да, отвѣчалъ онъ, послѣ минутнаго колебанія.

Докторъ Ландрегардъ! Никто кромѣ семейства де Фрерьеръ не зналъ въ этомъ городѣ его имени, потому что даже въ гостинницѣ оно не было извѣстно. Значитъ за нимъ пришли отъ де Фрерьеръ. Онъ поспѣшно обдумалъ, что ему надо дѣлать. Но онъ отвѣтилъ, значитъ было извѣстно, что онъ тутъ. Онъ подумалъ о Габріели и открылъ.

Онъ не ошибся; передъ нимъ стояла Жермень, служанка, видѣнная имъ наканунѣ у Фрерьеръ.

— Да идите же, сударь! вскричала она, входя стремительно, васъ ждутъ съ утра.

— Но вѣдь еще не поздно.

— Вы обѣщались придти утромъ

— Кто вамъ это сказалъ?

— Барышня.

— А кто васъ послалъ?

— Барыня.

Ландрегардъ былъ удивленъ.

— Значитъ докторъ Гюгоне еще не вернулся?

— Мы его не видали.

— Но, Боже мой, какъ вы запыхались.

— Я думаю! я бѣжала всю дорогу.

— Глядя на васъ, объ этомъ не трудно догадаться; отдохните немного.

— А барыня, которая васъ ждетъ?

— Я сейчасъ буду готовъ… только переодѣнусь.

— Мнѣ велѣли васъ привести съ собой… но если вы обѣщаетесь сейчасъ придти, то я пойду.

— Погрѣйтесь немного и потомъ мы съ вами пойдемъ вмѣстѣ.

Она не заставила себя просить и стала грѣть руки у яркаго огня камина.

— Да, теперь недурно погрѣться, говорила она.

— Развѣ сегодня очень холодно?

— О! ужасно!

Дѣлая видъ, что ищетъ въ чемоданѣ платье, Ландрегардъ искоса разсматривалъ служанку. Это была высокая и красивая дѣвушка лѣтъ восемнадцати. Ландрегардъ остался доволенъ ея осмотромъ.

— Вашему барину не хуже? спросилъ наконецъ Ландрегардъ, чистя пальто, которое собирался надѣть.

— Нѣтъ, ему не хуже, но и нельзя сказать, чтобы было очень хорошо.

— Онъ хорошо провелъ ночь?

— Не очень дурно. Уже давно онъ не проводилъ ихъ лучше. Мы были очень испуганы вчера и я увѣрена, что безъ васъ барину былъ бы вчера конецъ.

— Можетъ быть… А давно онъ въ такомъ положеніи?

— Онъ никогда не былъ особенно крѣпкаго здоровья, это зависитъ отъ его дурнаго темперамента.

Ландрегардъ улыбнулся.

— Но такъ боленъ какъ теперь?

— Около трехъ недѣль.

— Вы хорошо помните съ чего это началось?

— Съ головной боли, боли сердца. Я навѣрно не знаю.

— Вѣроятно была сухость въ горлѣ, боли въ желудкѣ? сказалъ онъ, чтобы помочь памяти служанки.

— Да, да, это такъ.

— Была и рвота, неправдали?

— О! и очень сильная… но однако бываютъ дни…

— Вашъ баринъ богатъ? спросилъ Ландрегардъ равнодушнымъ тономъ.

— О, да… у него вездѣ земли, замки, дома… Но было время, когда барыня очень много тратила… Объ этомъ говорили въ городѣ. Впрочемъ, вѣдь говорятъ обо всемъ. Но теперь она очень перемѣнилась. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ она продала лошадей, экипажи, отпустила всю прислугу кромѣ меня и Жана, такъ что намъ теперь приходиться работать за всѣхъ.

Тутъ она встала.

— Я готовъ, сказалъ Ландрегардъ, если вы отогрѣлись, то мы можемъ идти.

— Идемте скорѣе!

— Вашъ баринъ ничѣмъ не занимается, спросилъ опять Ландрегардъ.

— Прежде занимался… я слышала, что онъ былъ судья или что то въ этомъ родѣ въ здѣшнемъ судѣ.

Въ это время они сошли съ лѣстницы отеля.

Ландрегардъ хотѣлъ сдѣлать еще множество вопросовъ, но онъ не зналъ какъ предложить ихъ, не возбудивъ подозрѣнія въ служанкѣ. Эта дѣвушка, будучи откровенной, далеко не казалась глупой. Онъ хотѣлъ распросить ее о барышнѣ, но не зналъ какъ это сдѣлать. Да къ тому же и время оставалось немного. Они уже были на улицѣ и Жермень шла такъ скоро, что Ландрегардъ едва успѣвалъ за нею.

Въ воротахъ, рискуя выдать свою тайну, Ландрегардъ очертя голову спросилъ:

— Кто этотъ молодой человѣкъ, котораго я вчера видѣлъ?

— Какой молодой человѣкъ… Торопитесь, сударь; на меня должны сердиться, барышня будетъ меня бранить.

Они прошли дворъ; дѣвушка была уже на лѣстницѣ.

— Тотъ молодой человѣкъ, который былъ въ комнатѣ больнаго во время моего визита.

— А!… теперь знаю.

Она поспѣшно открыла дверь въ ту комнату, гдѣ наканунѣ докторъ ждалъ прихода госпожи де Фрерьеръ.

— Это господинъ Лашеналь; но идите скорѣе. Я бѣгу въ кухню.

— Какъ же я пойду одинъ?

— О, ваша правда.

Сказавъ это она открыла дверь, и доложила:

— Господинъ докторъ.

Ландрегардъ неожиданно очутился лицемъ къ лицу съ госпожей де-Фрерьеръ.

Она улыбнулась ему и сказала, провожая въ коы нату больнаго.

— Идите скорѣе, мы васъ ждемъ какъ Мессію.

Ландрегардъ не поддался этой улыбкѣ, которая ему показалась натянутой, но не показывая виду, осмотрѣлъ больнаго и нашелъ состояніе его гораздо лучше, потомъ онъ сказалъ, что если все предписанное имъ будетъ исполняться въ точности, то больной будетъ внѣ всякой опасности.

Дѣйствительно, состояніе больнаго настолько улучшилось, что трудно было повѣрить чтобы наканунѣ это былъ умирающій, онъ могъ подыматься, глядѣлъ вокругъ себя и даже слабо улыбался. Онъ вполнѣ пришелъ въ себя и мысль его работала совершенно правильно. Глаза выражали то, чего языкъ былъ не въ состояніи выразить. Въ нихъ выражалась благодарность доктору, потомъ больной опустилъ голову и забылся.

Ландрегардъ сѣлъ къ ночному столику и написалъ рецептъ, затѣмъ онъ велѣлъ давать больному по немногу бульонъ и вино съ сахаромъ, а также приказалъ дѣлать ванны, затѣмъ онъ всталъ, поклонился и вышелъ, госпожа де Фрерьеръ пошла за нимъ.

— Докторъ, сказала она, мы сейчасъ получили письмо отъ доктора Гюгоне, который лечитъ наше семейство уже много лѣтъ, онъ извиняется въ своемъ отсутствіи, причиной котораго была смерть одной его родственницы и говоритъ, что возратится завтра утромъ.

Сердце Ландрегарда сжалось отъ какого то необъяснимаго чувства печали и радости.

— Мы васъ отъ души благодаримъ за тѣ услуги, которыя вы оказали нашему больному, говорила госпожа де Фрерьеръ и если…

Но Ландрегардъ не слушалъ.

Онъ искалъ взглядомъ Габріель, думая, что не увидитъ ее никогда болѣе и въ душѣ навсегда прощаясь съ нею.

— Будьте увѣрены, снова начала хозяйка дома, замѣтивъ, что ея слова не были услышаны, что мы вамъ очень благодарны. Вы очень помогли моему мужу… Мы сохранимъ о васъ самое лучшее воспоминаніе.

Тутъ она нашла, что вполнѣ выполнила свой нравственный долгъ и прибавила:

— Завтра господинъ Лашеналь, другъ моего мужа, будетъ имѣть честь явиться къ вамъ.

При этомъ имени Ландрегардъ сдѣлалъ движеніе.

Ко мнѣ… для чего? спрашивалъ онъ себя, поспѣшно удаляясь отъ дома, въ которой онъ думалъ никогда болѣе не возвращаться, и въ которомъ онъ тѣмъ не менѣе оставлялъ часть своего сердца… Ахъ! да, вѣроятно для того, чтобы заплатить мнѣ… Почему же она не сдѣлала этого сейчасъ.

Но черезъ два часа онъ снова былъ у постели де Фрерьера. На этотъ разъ самъ больной потребовалъ его. Придя въ себя изъ забытья, онъ могъ произнести нѣсколько словъ и его первыя слова были:

— Доктора!

— Мой другъ, вамъ гораздо лучше, сказала ему жена, тихо подходя къ его постели.

— Я страдаю… я все еще страдаю…

— Вашу болѣзнь нельзя вылечить въ одинъ день. Потерпите, другъ мой. Богъ вознаградитъ васъ за всѣ ваши страданія.

Больной покраснѣлъ.

— Доктора! повторилъ онъ.

Пока онъ былъ здоровъ, всѣ повиновались ему, поэтому и теперь жена покорилась такъ твердо выраженному желанію.

— Бѣгите за докторомъ Гюгоне, приказала она.

— Доктора Гюгоне нѣтъ въ Каэнѣ, сказала вошедшая Габріель.

— Извините, живо перебила ее мачиха, онъ долженъ уже вернуться.

— Я хочу того доктора, который былъ утромъ, сказалъ больной; онъ помогъ мнѣ, я хочу его.

Надо было повиноваться, вотъ почему Ландрегардъ въ третій разъ возвратился въ домъ, отъ котораго два часа тому назадъ ему было вѣжливо отказано.

Къ одиннадцати часамъ съ больнымъ сдѣлался сильный припадокъ и докторъ оказался очено кстати. Но когда въ полночь онъ хотѣлъ уйти, то больной, угадавъ его намѣреніе, посмотрѣлъ на него умоляющимъ взглядомъ, который, казалось, хотѣлъ сказать:

— Я чувствую себя лучше когда вы тутъ, останьтесь.

Молодой человѣкъ покорился этому желанію, впрочемъ очень естественному у такого опасного больного и остался. Потомъ, такъ какъ больной спалъ, онъ принялся размышлять. Опустивъ голову на руки, онъ думалъ объ этомъ умирающемъ и ему стало страшно, но вдругъ взглядъ Ландегарда встрѣтился со взглядомъ Габріели и это успокоило его.

На сердцѣ у него стало легко, тогда какъ въ головѣ былъ мракъ.

Чѣмъ болѣе смотрѣлъ онъ на Габрэль де-Фрерьеръ, тѣмъ болѣе чувствоналъ къ ней влеченіе, но въ то же время, чѣмъ болѣе онъ наблюдалъ за всѣмъ происходившимъ, въ этомъ мрачномъ домѣ, тѣмъ болѣе приходилъ въ ужасъ.

Ему казалось, что все происходившее было неестественно. Люди и ихъ поступки казались ему таинственными. «Это провинція, говорилъ онъ себѣ, я не знаю провинціи и мое невѣжество вводитъ меня въ заблужденіе». Но противъ воли онъ возвращался къ своей первоначальной мысли и съ удивленіемъ и безпокойствомъ слѣдилъ за всѣмъ окружающимъ.

Молодой человѣкъ, котораго звали Лашеналемъ, былъ съ Ландрегардомъ холодно вѣжливъ, что естественно не располагало къ симпатіи. Вечеромъ Лашеналь появился на нѣсколько мгновеній, поговорилъ немного съ госпожей де-Фрерьеръ и ушелъ.

Что касается до послѣдней, то она не могла удерживать своей досады при видѣ Ландрегарда. Она, казалось, забыла свою утреннюю любезность и была хотя вѣжлива, но крайне высокомѣрна. Въ досадѣ она ушла сама и увела Габріель, которая также едва скрывала свою неловкость и стѣсненіе.

Что касается до лакея Жана, то онъ былъ въ передней и съ Ландрегардомъ осталась только красивая Жермень, которая сопротивлявшись цѣлый часъ одолѣвавшему ея сну, кончила наконецъ тѣмъ, что уснула въ креслѣ.

Ландрегардъ сталъ разсматривать лежавшаго въ забытьи больнаго.

Это былъ уже старикъ, лѣтъ шестидесяти восьми или девяти, но ему можно было дать теперь лѣтъ восемдесятъ, онъ былъ высокъ ростомъ, но такъ худъ, что походилъ на скелетъ, его руки казались необыкновенной длины отъ ихъ страшной худобы.

Ландрегардъ особенно пристально разсматривалъ лицо, которое, несмотря на старость и тяжкую болѣзнь, сохранило свой характеръ. Лобъ былъ высокъ, глаза черные и еще до сихъ поръ живые и блестящіе, волосы были густы и бѣлы какъ снѣгъ. Въ молодости этотъ человѣкъ долженъ былъ много бороться со страстями. Вотъ каково было мнѣніе, составленное докторомъ при взглядѣ на больнаго. Въ эту минуту больной открылъ глаза.

— Вы тутъ? спросилъ онъ едва слышнымъ голосомъ.

— Да, отвѣчалъ Ландрегардъ.

На столѣ передъ постелью горѣла лампа, докторъ отодвинулъ ее, чтобы свѣтъ не безпокоилъ больнаго, падая ему прямо въ лице. Больной сдѣлалъ усиліе чтобы приподняться.

— Который часъ? спросилъ онъ.

— Два часа.

— Уже… значитъ я спалъ?

— Да.

— Я чувствую сколько это мнѣ принесло пользы. Но до вашего прихода у меня былъ еще припадокъ. Вы вѣдь не уйдете?…

— Нѣтъ, я остаюсь, я обѣщалъ вамъ это.

Ночь показалась очень длинной Ландрегарду, который не смыкалъ глазъ; только спустя еще два часа де-Фрерьеръ снова заговорилъ. Онъ предлагалъ доктору множество различныхъ вопросовъ, на которые тотъ отвѣчалъ хотя и сдержанно, но все-таки достаточно откровенно.

— И такъ васъ привелъ въ мой домъ случай? говорилъ де-Фрерьеръ.

— Да, единственно случай.

— Какъ парижскій медикъ, вы должны были имѣть много практики?

— Я болѣе изучалъ, чѣмъ занимался практикой, отвѣчалъ Ландрегардъ, я прочелъ болѣе книгъ, чѣмъ видѣлъ больныхъ, я больше думалъ, чѣмъ лечилъ… Впрочемъ, я былъ впродолженіи пяти лѣтъ при одномъ парижскомъ госпиталѣ.

— Это похвально! сказалъ старикъ, тамъ можно видѣть самыя разнообразныя болѣзни и весь ужасъ нищеты.

Больной немного помолчалъ, чтобы отдохнуть.

— Есть у васъ родные, молодой человѣкъ, спросилъ онъ нѣсколько минутъ спустя.

— Никого.

— Всегда найдется какой нибудь родственникъ, сказалъ улыбаясь старикъ.

— У меня нѣтъ рѣшительно никого.

— У васъ всѣ умерли?

— Я не знаю, отвѣчалъ не безъ нѣкотораго волненія молодой человѣкъ, я не зналъ ни своего отца, ни матери Съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, я былъ одинъ, такимъ остался я и до сихъ поръ.

— Для чего вы пріѣхали въ Каэнъ? сказалъ больной, скрывая волненіе своего голоса подъ отрывистыми словами.

— Боже мой, это очень просто; я пріѣхалъ сюда въ надеждѣ устроиться, найти себѣ кліентовъ. Въ Парижѣ нѣтъ мѣста для всѣхъ. Какъ онъ ни великъ, но все-таки не въ состояніи удовлетворить желаніямъ всѣхъ. Я испугался… парижская жизнь испугала меня. Я бѣжалъ сь поля битвы. Къ тому же я всегда желалъ только скромнаго положенія, имѣя самыя скромныя стремленія, я думалъ, что работая, я успѣю составить себѣ здѣсь это положеніе.

— Но вами руководилъ не одинъ случай? У васъ были какія нибудь причины выбрать этотъ городъ предпочтительно передъ другими?

— Да, нѣсколько совѣтовъ… рекомендательное письмо… вотъ все, что меня заставило пріѣхать именно сюда.

— Письмо… вѣроятно, къ кому нибудь изъ живущихъ въ городѣ?

— И даже изъ числа вашихъ знакомыхъ… къ доктору Гюгоне.

Силы больнаго начали слабѣть.

Уже нѣсколько разъ Ладрегардъ былъ принужденъ давать ему освѣжающее питье; нѣсколько разъ онъ онъ хотѣлъ убѣдить его перестать говорить. Ер при всей своей слабости де-Фрерьеръ испытывалъ удовольствіе говоря съ молодымъ человѣкомъ.

Молодость имѣетъ въ себѣ какое-то очарованіе.

Самый равнодушный старикъ оживляется при видѣ юноши: этотъ молодой человѣкъ увидитъ то, чего ему не видать.

Можетъ быть де-Фрерьеръ, бывшій близкимъ къ гробу, и во всякомъ случаѣ старикомъ, вспоминалъ, слушая доктора, свою собственную молодость.

— Не ходите къ доктору Гюгоне, сказалъ больной. Онъ не будемъ вамъ полезенъ. Сожгите это письмо и вѣрьте только въ самаго себя.

— Но позвольте, сударь…

— Не спрашивайте о причинѣ, которая заставляетъ меня такъ говорить. Это просто мое личное убѣжденіе. Оставайтесь въ этомъ городѣ, если онъ вамъ нравится и вы будете имѣть успѣхъ… вы стоите его.

Наступила пауза; затѣмъ больной продолжалъ, все болѣе и болѣе благосклоннымъ голосомъ.

— Можетъ быть, у васъ недостатокъ въ деньгахъ?… Не краснѣйте. Это случается со всѣми. Ну, если такъ, то я вамъ ихъ дамъ. У меня ихъ столько, что некуда дѣвать, я вамъ обязанъ… очень обязанъ.

Ландрегардъ хотѣлъ остановить его.

— Да, я вамъ обязанъ, перебилъ больной, безъ васъ я бы умеръ вчера, можетъ быть, вы одинъ настолько понимаете мою болѣзнь, что можете спасти меня… если это возможно.

Ландрегардъ хотѣлъ отвѣчать, какъ вдругъ въ сосѣдней комнатѣ раздались шаги, потомъ дверь отворилась и вошла госпожа де-Фрерьеръ.

Она была въ бѣломъ пенюарѣ, съ распущенными по плечамъ волосами. Оглядѣвъ комнату, она увидѣла спящую Жермень и по лицу ея пробѣжала тѣнь неудовольствія. Но подойдя къ постели больнаго, она скрыла это чувство и любезно улыбнулась доктору.

— Какъ вы провели ночь, другъ мой? сказала она нѣжно, обращаясь къ больному.

— Лучше, отвѣчалъ коротко де-Фрерьеръ.

— Докторъ, сказала она тогда, обращаясь къ Ландрегарду, вы должны быть измучены, вамъ уже давно пора идти отдохнуть.

— Я повинуюсь нашему больному, отвѣчалъ онъ.

Де-Фрерьеръ сдѣлалъ утвердительный знакъ.

— Да, сказалъ онъ. Я просилъ доктора провести у меня эту ночь и онъ согласился.

— Не хотите ли вы чтобы остальную часть ночи я провела съ вами?

— Вы будете напрасно утомлять себя, другъ мой, отвѣчалъ де-Фрерьеръ, вѣдь докторъ здѣсь. Лучше поберегите себя для другаго случая. Увы! они не рѣдко будутъ теперь представляться.

— Вы правы, другъ мой, сказала жена, я ухожу.

Уходя, она разбудила служанку. Жермень открыла глаза, увидѣла передъ собою хозяйку и поспѣшно вскочила.

— Такъ то вы исполняете мои приказанія? сказала ей госпожа де-Фрерьеръ, вы спите! А если что нибудь понадобится барину, кто ему подастъ?

Дѣвушка стала извиняться, тереть себѣ глаза, а черезъ десять минутъ заснула еще крѣпче, чѣмъ прежде. Докторъ и больной снова остались одни.

III.
Знаменитость.

Больной также забылся.

Цѣлый часъ было слышно только его тяжелое дыханіе.

Наконецъ онъ открылъ глаза… было еще совсѣмъ темно, но скоро долженъ былъ начаться разсвѣтъ.

— Жаръ мучитъ меня, прошепталъ больной.

— Я стараюсь успокоить это раздраженіе и надѣюсь успѣть еще до завтрашняго дня, сказалъ Ландрегардъ. Затѣмъ онъ всталъ и подалъ больному питье.

— Если бы это было такъ!

— Мнѣ здѣсь отлично помогаютъ, сказалъ молодой человѣкъ, повидимому чистосердечно; всѣ такъ заботятся о васъ и госпожа да-Фрерьеръ, кажется, ужасно огорчена вашимъ состояніемъ.

Больной взглянулъ на доктора взглядомъ, исполненымъ страданія и безпокойства.

— Не женитесь, докторъ, прошепталъ онъ.

— Почему же, если я найду преданную женщину.

Въ такомъ случаѣ женитьба несчастіе, но въ принципѣ общество, во имя нравственности, ставитъ намъ женитьбу въ обязанность.

— Конечно, конечно, вздохнулъ больной, вытирая дрожащей рукой холодный потъ, выступавшій у него на лбу; конечно, но надо хорошенько подумать.

— Вы конечно это и дѣлали, сказалъ не колеблясь Ландрегардъ.

— Нѣтъ, докторъ, я этого не дѣлалъ.

— Ради Бога, сударь, остерегитесь, сказалъ молодой человѣкъ, который, наведя больнаго на эту скользкую почву, началъ бояться того, что онъ могъ сказать.

— Развѣ я не довѣряю вамъ вполнѣ?

— Вы меня знаете всего нѣсколько часовъ…

— Этого для меня достаточно, чтобы судить о васъ!

Ландрегардъ поклонился.

— Прошу васъ сударь, сказалъ онъ, взвѣсьте хорошенько ваши слова. Если вы ошибаетесь, то можете поставить меня въ страшное затрудненіе.

— Но что вы хотите сказать? сказалъ свою очередь съ удивленіемъ де-Фрерьеръ. Моя исторія очень проста, я былъ женатъ два раза; первый разъ я былъ понятъ, второй — нѣтъ, вотъ и все. Я былъ изъ числа людей, увѣренныхъ во мнѣ, что они вѣчно должны быть счастливы и что всѣ женщины похожи одна на друтую сердцемъ, если онѣ одинаково хороши лицомъ, и я думалъ, что мнѣ достаточно выбрать одну изъ нихъ, чтобы счастье водворилось у меня въ домѣ.

— Очень часто умершіе кажутся намъ лучше.

— О, нѣтъ, съ горечью сказалъ больной, мое сожалѣніе вполнѣ справедливо, но къ несчастію безплодно. Богъ послалъ мнѣ ангела, одно изъ тѣхъ привиллигированныхъ существъ, которые освѣщаютъ все, гдѣ бы они проходили, и распространяютъ вокругъ себя счастье и радость. Я долженъ былъ оплакивать эту женщину, которая умирая оставила мнѣ другую себя, въ лицѣ моей дочери. А между тѣмъ, въ тѣ лѣта, когда человѣкъ легче всего преодолѣваетъ страсти, я далъ овладѣть собою безумной и несчастной любви. Я отдалъ женщинѣ, бывшей предметомъ этой любви, иое имя и лучшую часть самаго себя. Она все взяла, не давъ ничего взамѣнъ. Ея нравственность безукоризненна и въ умѣ также нѣтъ недостатка, но чувства и сердца нѣтъ. Безъ своего вѣдома, эта женщина заставила меня много страдать. Вотъ на что я жалуюсь, чѣмъ я страдаю и что оплакиваю. Вотъ что я говорю, довѣряя вамъ вполнѣ, чтобы вы не были обмануты улыбками и печалью.

Испуганный тѣмъ, что больной высказалъ такъ много, Ландрегардъ спрашивалъ себя, почему де-Фрерьеръ не говорилъ или по крайней мѣрѣ не предполагалъ ничего болѣе.

— У этого человѣка нѣтъ ни малѣйшаго подозрѣнія, подумалъ онъ. Потомъ сказалъ вслухъ:

— Вы, можетъ быть, слишкомъ строги, и страданія заставляютъ васъ все преувеличивать. Иногда женщины также тщательно скрываютъ свои достоинства и привязанность, какъ еслибы это были пороки.

Больной покачалъ головою:

— Нѣтъ, сказалъ онъ, моя вторая жена никогда не понимала меня и никогда не любила. Къ тому же между нами большая разница въ лѣтахъ. Я не считаю ее злой и не думаю, чтобы она желала моей смерти, но я увѣренъ, что она нисколько не огорчится этимъ.

Ландрегардъ опустилъ голову и его волненіе было такъ сильно, что онъ не могъ произнести ни слова.

Больной послѣ этого снова заснулъ и, проснувшись черезъ часъ, сказалъ, возвращаясь къ преслѣдовавшей его мысли….

— Докторъ Гюгоне вѣроятно явится скоро. Я не могу совершенно отказаться отъ его услугъ, хотя его искусство внушаетъ мнѣ очень мало довѣрія, но я хочу чтобы вы остались. Вы съ нимъ сговоритесь или будете дѣйствовать одинъ, это какъ вамъ угодно, но я особенно желаю не потерять васъ.

Между тѣмъ сдѣлалось совсѣмъ свѣтло. Весь домъ поднялся. Дверь тихонько отворилась и въ комнату вошла Габріель, покраснѣвъ при видѣ доктора, который въ свою очередь опустилъ глаза и съ замѣшательствомъ поклонился ей. Въ ту же минуту на улицѣ послышался стукъ экипажа, остановившагося передъ отелемъ.

— Докторъ Гюгоне, сказала, поспѣшно входя, госпожа де-Фрерьеръ, это не можетъ быть никто другой какъ онъ.

— Пусть онъ войдетъ, сказалъ больной, но я хочу, чтобы докторъ Ландрегардъ также остался.

— Ваши желанія — законъ, другъ мой, сказала слегка взволнованная госпожа де-Фрерьеръ.

Она вышла, чтобы пойти на встрѣчу доктору и безъ сомнѣнія предупредить его о присутствіи собрата. Въ это время Габріель подошла къ постели отца и поцѣловала его въ лобъ. Она пристально взглянула на него и нашла, что онъ гораздо спокойнѣе. Это очень обрадовало ее.

— Благодарю васъ, просто сказала она, проходя мимо Ландрегарда.

Послѣдній не успѣлъ отвѣтить, какъ въ комнату вошелъ или лучше сказать влетѣлъ докторъ Гюгоне.

Однимъ прыжкомъ онъ былъ у постели больнаго и держалъ уже его за руку.

— Дорогой другъ, вскричалъ онъ, въ какомъ состояніи я его нахожу!… Надо было послать за мной нарочнаго, предупредить телеграммой!… Я былъ не такъ далеко… я бы сейчасъ же пріѣхалъ!

— Мнѣ лучше, сказалъ де-Фрерьеръ.

— Ему лучше, онъ говоритъ, что ему лучше, когда какъ самъ весь въ поту, голосъ хриплый, глаза налиты кровью. Посмотримъ языкъ?… Опухъ! очень опухъ!

Онъ сталь щупать пульсъ, слушать грудь.

— Воспаленіе… сильное воспаленіе.

— Мнѣ было гораздо хуже, сказалъ больной, я былъ при смерти.

— Боже мой! кто это говоритъ о смерти? Отъ небольшой лихорадки до смерти еще далеко, но все равно! я вернулся, теперь все измѣнится.

Только теперь онъ поднялъ голову и удостоилъ замѣтить Ландрегарда.

— Господинъ докторъ Ландрегардъ, сказалъ де-Фрерьеръ, въ отвѣтъ на вопросительный, поклонъ Гюгоне.

— А! очень хорошо, сказалъ онъ такимъ тономъ, который значилъ: я хорошо знаю, что это такое. Вы изъ окрестностей! спросилъ онъ.

— Нѣтъ, докторъ, я пріѣхалъ изъ Парижа.

— Изъ Парижа… центра науки и просвѣщенія, столицы столицъ, новаго Вавилона. Позвольте мнѣ, юный собратъ, пожать вамъ руку и поздравить себя съ вашимъ знакомствомъ. Все это было сказано очень быстро, и Ландрегардъ, принявшій совершенно равнодушно сдѣланный ему шумный пріемъ, продолжалъ осмотръ, страннаго маленькаго человѣка, который точно выскочилъ изъ коробки съ пружиной и едва успѣвъ войти, нашумѣлъ на весь домъ.

Это былъ дѣйствительно очень маленькій человѣкъ, но очень широкій въ плечахъ, одаренный полнотою, которая не имѣла: бы въ себѣ ничего страннаго, еслибы его туловище не держалось на чрезвычайно маленькихъ и тоненькихъ ногахъ.

Говорили, что въ молодости Гюгоне былъ хорошъ собой и онъ подтверждалъ это всякому, показывая въ видѣ доказательства на свои крошечныя ноги руки. Но такія оконечности очень плохо шли къ его тучному тѣлу. Тѣмъ не менѣе, Гюгоне очень гордился этимъ и говорилъ, что такія руки и ноги составляютъ неоспоримый признакъ аристократическаго происхожденія, хотя всѣмъ было очень хорошо извѣстно, что знаменитый докторъ Людовикъ Станиславъ Гюгоне былъ сынъ Пьера Гюгоне, содержавшаго тридцать лѣтъ кабачекъ на улицѣ Спасителя въ Каэнѣ, женившагося во второй разъ на прачкѣ, съ площади Маръ-Сенъ-Жюльме.

Отъ этого союза родился Станиславъ. Содержатель кабачка былъ честолюбивъ и помѣстилъ сына въ семинарію.

Мечта всѣхъ провинціальныхъ семействъ состоитъ въ томъ, чтобы имѣть кого нибудь изъ своихъ въ числѣ духовенства. Сынъ священникъ представляетъ осуществленіе всѣхъ самыхъ дерзкихъ мечтаній. Это средство получить уваженіе на этомъ свѣтѣ, на небѣ спасеніе, а главное избѣжать конскрипціи.

Но въ восемнадцать лѣтъ Станиславъ сбился съ прямаго пути. Онъ надѣлалъ множество глупостей, которыхъ мы не будемъ перечислять, такъ какъ почтенный докторъ Гюгоне отрицаетъ ихъ. Но честолюбивый папаша не захотѣлъ отказаться отъ своихъ мечтаній о величіи, и не будучи въ состояніи надѣяться на полученіе сыномъ духовнаго сана, онъ сталъ мечтать сдѣлать изъ него доктора.

Станиславъ былъ отданъ въ лицей, гдѣ настолько выучился по латыни и по гречески, на сколько было нужно для полученія степени бакалавра. Остальное сдѣлалось само собою, при помощи времени и денегъ папаши Гюгоне. Въ двадцать-восемь лѣтъ Гюгоне-сынъ получилъ степень доктора и вернулся въ Каэнъ на практику.

Сначала больные были у него не особенно многочисленны. Отецъ былъ первымъ его паціентомъ, или лучше сказать первой жертвой. Сынъ просто на просто уморилъ его, но уморилъ вырывая у себя волосы и проклиная безсиліе науки.

— Утѣшься, сказалъ ему старикъ, какъ сынъ, ты долженъ былъ ожидать этого, какъ докторъ — увидишь множество такихъ случаевъ.

Отецъ и не подозрѣвалъ, что былъ такимъ пророкомъ, потому что вскорѣ его сынъ привыкъ къ смерти и покойникамъ, такъ какъ количество лечившихся у него сдѣлалось огромно.

Старѣясь, онъ не потерялъ ни одного изъ своихъ юношескихъ качествъ; послѣ тридцатилѣтней практики онъ точно также морилъ своихъ больныхъ, какъ и въ первый годъ.

Не будучи въ состояніи ничѣмъ укорить себя, Гюгоне скоро простилъ себѣ смерть виновника своихъ дней.

Впрочемъ эта смерть, также какъ и другія, послѣдовавшія за ней, нисколько не повредила доктору Гюгоне, онъ былъ уроженецъ Каэна и ему покровительствовали въ ущербъ его собратьямъ.

Онъ всѣми средствами старался заставить забыть о своихъ семинарскихъ подвигахъ, онъ былъ человѣкъ благомыслящій и не вольнодумствовалъ какъ нынѣшніе молодые люди. Онъ съумѣлъ понять достоинство администраціи, мудрость власти и геній господина префекта.

Такіе люди всегда дѣлаютъ карьеру, и Гюгоне было неначто жаловаться.

Онъ былъ уважаемъ по своей профессіи, безукоризненной чистотѣ своихъ нравовъ, по своему образу мыслей, благочестію и богатству. Онъ былъ членъ всевозможныхъ ученыхъ и другихъ обществъ въ Каэнѣ.

Когда онъ шелъ по городу, на него указывали, говоря: «вотъ докторъ!» женщины старались нравиться ему. Дѣти кричали: «вотъ толстый докторъ!» — Онъ-бы предпочелъ, если-бы говорили: «великій докторъ», но онъ былъ такъ малъ, а дѣти судятъ только по наружности. Когда вечеромъ онъ появлялся гдѣ нибудь, то это было настоящимъ торжествомъ для хозяйки дома и радостью для всѣхъ гостей.

Онъ женился молодымъ, на старой дѣвѣ, у которой были большія связи со всей аристократіей Каэна.

Эта женитьба была началомъ его благополучія. У него была жена, беззубая, некрасивая и глупая, весь домъ былъ полонъ маленькими Гюгоне, не имѣвшими подобія человѣческаго; но зато онъ былъ не только докторъ буржуазіи, то также и докторъ аристократіи Каэна.

Въ описываемое нами время, ему было пятьдесятъ семь лѣтъ. Его красное, обезображенное оспой лице грозило загорѣться, когда онъ выпивалъ стаканъ вина, а маленькіе глаза совершенно исчезали во впадинахъ, закрытыхъ золотыми очкам.

За столомъ Гюгоне былъ веселъ. За десертомъ начиналъ разсказывать анекдоты, которые обыкновенно очень веселили общество, не то чтобы онъ былъ уменъ, но у него была хорошая память и много смѣлости.

Этотъ веселый Гюгоне былъ гораздо сноснѣе Гюгоне важнаго и торжественнаго.

Въ такіе дни, держась прямо, черномъ платьѣ и бѣломъ галстухѣ, онъ говорилъ еще — такъ какъ Гюгоне говорилъ всегда, — но употреблялъ слова латинскія и греческія и никогда французскія.

Но возвратимся къ нашему разсказу.

— Мой дорогой собратъ, сказалъ Гюгоне, поправляя свои очки и заставляя Ландркгарда сѣсть у постели больнаго, такъ какъ судьба свела насъ вмѣстѣ, то осмотримте вмѣстѣ состояніе больнаго.

— Я могу сказать вамъ только весьма слабую помощь, не говоря уже про то, что у меня нѣтъ ни вашихъ знаній, ни вашей опытности. Я не имѣлъ времени изучить темпераментъ больнаго, также какъ не слѣдилъ за ходомъ болѣзни съ самаго ея начала. Нуженъ былъ докторъ, я услышалъ это и пришелъ, въ ваше отсутствіе я сдѣлалъ все, что могъ.

— И я увѣренъ, что все сдѣланное вами вполнѣ безукоризненно.

— Я думаю, что мое присутствіе было не безполезно.

Больной взглядомъ подтверждалъ эти слова.

— Я въ этомъ убѣжденъ, отвѣчалъ Гюгоне, видѣвшій взглядъ де-Фрерьера.

— Впрочемъ, я могу показать вамъ мои рецепты, сказалъ молодой человѣкъ, вынимая ихъ изъ бумажника.

— Показать мнѣ! какая скромность въ молодомъ человѣкѣ. Вы меня удивляете, мой юный собратъ. Ныньче молодые люди обыкновенно хотятъ учить стариковъ. Они не обращаютъ вниманія ни на наши знанія, ни на нашу многолѣтнюю опытность….

— Вотъ мои рецепты, сказалъ Ландрегардъ, перебивая потокъ словъ своего собрата, угрожавшій сдѣлаться безконечнымъ.

Гюгоне, узнавъ, что во время его отсутствія за нимъ нѣсколько разъ присылали отъ де-Фрерьера, сейчасъ по пріѣздѣ отправился къ нему. Онъ не зналъ, что былъ позванъ другой докторъ, временно замѣнившій его, а узнавъ объ этомъ, онъ былъ далеко не очень доволенъ.

Одно мгновеніе онъ боялся, какъ-бы не уменьшилось довѣріе, которое оказывали ему въ этомъ домѣ. Странное поведеніе Ландрегарда, его сдержанность, а въ особенности малое значеніе, которое придавала госпожа де-Фрерьеръ молодому человѣку, измѣнили мысли доктора Гюгоце въ пользу Ландрегарда. Передъ нимъ былъ не соперникъ, а ученикъ, послѣдователь, поклонникъ.

Еслибы Гюгоне отличался какой нибудь проницательностью, то очень можетъ быть, что онъ подумалъ-бы иначе, но занимаясь только собою, онъ увидѣлъ въ Ландрегардѣ лишь скромнаго и вѣжливаго молодаго человѣка, котораго счелъ поэтому за мало знающаго и думалъ еще болѣе возвысить свое значеніе тѣмъ, что могъ безопасно выставить свои познанія или по крайней мѣрѣ тѣ, которыя онъ думалъ, что имѣетъ.

Но Ландрегардъ настаивалъ чтобы онъ взглянулъ на рецепты.

— Сейчасъ, сейчасъ, отвѣчалъ Гюгоне, увѣренный въ своей власти надъ собратомъ. Скажите мнѣ лучше, что вы видѣли.

— Ничего, холодно отвѣчалъ Ландрегардъ, отвѣтъ котораго былъ заранѣе приготовленъ.

— Какъ, ничего? вскричалъ Гюгоне, готовясь поразить своего собрата, не хотите-ли вы сказать, что господинъ де-Фрерьеръ также здоровъ, какъ вы и я.

— Я хочу сказать, что не могу опредѣлить болѣзни.

Бывшая тутъ госпожа де-Фрерьеръ подняла глаза на доктора.

Габріель съ удивленіемъ сдѣлала тоже, даже проходившая по комнатѣ Жермень остановилась.

Что касается Гюгоне, то онъ заранѣе восхищался своимъ торжествомъ.

— Но какъ же вы тогда лечили?… потому что вы вѣдь лечили.

— Это было необходимо, при состояніи больнаго.

— Пожалуй, но какъ же вы это сдѣлали?

— Я боролся противъ болѣзни.

— Не зная ея?

— Не зная ея причины, оставшейся для меня тайной, я лечилъ проявленія этой болѣзни, вполнѣ очевидныя

— Позвольте, мой юный собратъ, пользуясь моей опытностью, сказать вамъ, что самая необходимая вещь при видѣ больнаго — это отдать себѣ отчетъ, что у него за болѣзнь и только найдя ее, можно приступать къ леченью.

— Въ такомъ случаѣ вы не допускаете никакихъ колебаній?

— Никакихъ…. онѣ гибельны для больнаго.

— Пожалуй, но если, видя страданія, вы не можете найти болѣзни, то неужели должно дать умереть или позволить мучиться больному, когда можешь ему помочь?

— Что за вопросъ…. Болѣзнь всегда находится.

— Вы видите, что нѣтъ.

— По крайней мѣрѣ, сказалъ Гюгоне не желавшій продолжать этотъ споръ, вы не тщеславны, а это уже большое достоинство.

— Но котораго недостаточно для того, чтобы вылечить опасно-больнаго, сказала госпожа де-Фрерьеръ, не пропустившая ни одного слова изо всего разговора и очень мало полагавшаяся на неожиданную скромность Ландрегарда.

— Я говорю, сказалъ больной, съ любопытствомъ слѣдившій за этой сценой, что безъ доктора Ландрегарда я былъ-бы уже мертвъ.

Всѣ замолчали.

Габріель сложила руки, Гюгоне прикусилъ губы, Жермень перекрестилась, одна госпожа де Фрерьеръ осталась спокойна.

— Хм! хм! сказалъ Гюгоне, мой молодой собратъ можетъ быть еще не умѣетъ быстро найти названіе болѣзни, но тѣмъ не менѣе отличный практикъ. Опытность не пріобрѣтается въ одинъ день. Я вотъ уже сорокъ лѣтъ занимаюсь медициной, но и то бываетъ, что я ошибаюсь. Errare…. не правда-ли? Но я ищу, я не теряю времени, потому что потерянное время невознаградимо… fugit irrepardbïle tenipus и всегда нахожу и тогда, какъ говоритъ латинскій поэтъ, finis coronat opus.

— Будьте такъ добры….

— Не прерывайте меня, прошу васъ. Что намъ надо здѣсь разсмотрѣть? нервный припадокъ. Какой? Вотъ въ чемъ дѣло. Не будемъ искать ничего другаго.

— Я васъ слушаю, сказалъ Ландрегардъ, покорившись своей участи, но довольный, что Гюгоне самъ шелъ въ поставленную ему ловушку.

IV.
Неудача великаго доктора.

Ученый профессоръ пустился очертя голову. Онъ приводилъ примѣры Гордена, Бруле, Бретоно, великаго Бретоно, который выдралъ его за уши, Андраля Девержи, Барюэля, Маженди, Лисфранка, который пожалъ ему руку, Бально, который говорилъ ему ты и зналъ его, когда онъ былъ еще студентомъ.

Онъ увлекся воспоминаніями, сталъ говорить о своей женитьбѣ, о своей женѣ, о дѣтяхъ, о муниципальномъ совѣтѣ, о физіологіи и анатоміи, останавливаясь только для того, чтобы перевести духъ.

Овладѣвъ полемъ битвы, такъ какъ единственный человѣкъ, бывшій въ состояніи ему противорѣчить, заранѣе призналъ себя побѣжденнымъ, онъ прочиталъ цѣлый курсъ патологіи. Онъ опредѣлилъ болѣзнь реакціей организма противъ причины разстройства.

— Прежде чѣмъ опредѣлять болѣзнь, сказалъ онъ опять, надо изучить этіологію и симптомотологію, тогда будешь знать, съ какою болѣзнью имѣешь дѣло, съ внутренной или съ наружной, простой или сложной, острой или хронической, наслѣдственной или случайной…. Ландрегардъ, выйдя изъ терпѣнія прервалъ его, вскричавъ:

— Но та, которая насъ занимаетъ….

— Сейчасъ я дойду до нея.

И онъ снова началъ проповѣдывать, пока Ландрегардъ не остановилъ его.

— Почтенный собратъ, сказалъ послѣдній, если я васъ хорошо понялъ, то вы называете занимающую насъ болѣзнь воспаленіемъ слизистой оболочки желудка?

— Это неоспоримо.

— Я не говорю нѣтъ, но все-ли это?

Гюгоне смутился и смѣшался.

— Извините меня, продолжалъ Ландрегардъ, но я васъ спрашиваю, увѣрены-ли вы, что это воспаленіе и всѣ-ли симптомы, которые мы здѣсь видимъ, вы приняли въ разсчетъ?

— Но, ко…неч…но, конечно.

Гюгоне казался менѣе чѣмъ увѣреннымъ и не зналъ какъ отвѣтить.

— Вы этимъ объясняете спазмы въ горлѣ, и боли въ верхней части живота?

— Конечно, и холодный потъ и тяжесть въ головѣ…. однимъ словомъ, все, что мы видимъ.

— Да, сказалъ какъ будто подумавъ Ландрегардъ; но удушье, воспаленіе пищевода и желудка…. вы также объясняете воспаленіемъ слизистой оболочки желудка?

— Отчего-же нѣтъ, сударь, отчего-же нѣтъ?… Я удивляюсь…. Я объясняю… я объясняю…. не могли-ли эти результаты произойти отъ воспаленія?

— Я не думаю.

— Или отъ сжатія кишечнаго канала…. Кто знаетъ?

— Это невозможно! сказалъ съ увѣренностью молодой докторъ.

Гюгоне покраснѣлъ.

— Не хотите ли вы учить меня? вскричалъ онъ, воспаленіе слизистой оболочки желудка объясняетъ всѣ симптомы, которые мы здѣсь видимъ, и я думаю лечить это воспаленіе.

— Какъ вамъ угодно, сказалъ по прежнему хладнокровно Ландрегардъ, но позвольте мнѣ съ вами не согласиться. Въ томъ случаѣ, о которомъ вы говорите, мы бы должны были видѣть другіе симптомы, которыхъ здѣсь не было и не будетъ и въ этомъ случаѣ я опираюсь на авторитетъ, который вы не въ состояніи опровергнуть.

— Но въ такомъ случаѣ, скажите ваше мнѣніе.

— Я уже вамъ высказалъ мое безсиліе въ этомъ случаѣ, но если бы уже я предположилъ что нибудь, то скорѣе всего холеру.

— Холера! въ Каэнѣ, въ Нормандіи?… въ самой лучшей странѣ въ свѣтѣ! Это нелѣпо, молодой человѣкъ.

— Но я вѣдь и не остановился на этомъ. Но тѣмъ не менѣе, при всемъ къ вамъ уваженіи я не могу согласиться съ вашимъ опредѣленіемъ.

Гюгоне хотѣлъ говорить, но Ландрегардъ остановилъ его и продолжалъ.

— Потому что, замѣтьте, вы многихъ симптомовъ не объяснили.

— Да развѣ я знаю! Я никогда не видалъ ничего подобнаго.

— Всѣ приводимыя вами причины вполнѣ неосновательны

Гюгоне, постепенно переходя отъ состоянія счастливаго торжества къ чрезвычайному раздраженію, дошелъ до послѣдней степени его.

— Видали ли вы когда-нибудь что-либо подобное? вскричалъ онъ. Молодой человѣкъ, вы были еще въ пеленкахъ, когда я уже лечилъ. Вы кажется не знаете…

— Я многаго не знаю, сказалъ Ландрегардъ, я въ этомъ безъ труда сознаюсь.

— Да, да, смѣйтесь, но у насъ въ провинціи знаютъ болѣе чѣмъ въ Парижѣ. Въ Парижѣ стараются только заставить говорить о себѣ, надѣлать шуму… Въ провинціи трудятся въ тишинѣ… только въ провинціи доктора знаютъ что нибудь.

— Я для того и пріѣхалъ, чтобы учиться, сказалъ молодой человѣкъ, потому что я такого мнѣнія, что вездѣ, гдѣ человѣкъ можетъ что нибудь посѣять, онъ также найдетъ, что и пожать.

Гюгоне не понялъ ироніи этого отвѣта и продолжалъ выходить изъ себя. Ландрегардъ замѣтилъ, что въ этомъ спорѣ больной, который долженъ бы былъ быть его главнымъ предметомъ, былъ совершенно забытъ, поэтому онъ тихонько снова навелъ своего собрата на почву вопроса о болѣзни де Фрерьера.,

— Я очень сожалѣю, что не согласенъ съ вами, сказалъ онъ, но мнѣ кажется, что безполезно продолжать споръ, который не приведетъ ни къ чему. Потрудитесь только бросить взглядъ на мои рецепты, чтобы видѣть какъ я дѣйствовалъ и будетъ ли, по вашему мнѣнію, полезно продолжать начатое мною леченье.

Гюгоне ворча взялъ подаваемые ему рецепты и поднесъ ихъ къ глазамъ, предварительно поправивъ очки.

Но онъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ читать.

Быстрымъ движеніемъ онъ сорвалъ очки, вытеръ ихъ, снова надѣлъ и опять сталъ стараться разобрать іероглифы своего собрата.

Вдругъ изъ краснаго онъ сдѣлался багровымъ, потомъ поблѣднѣлъ.

Случайно замѣченное слово привлекло его вниманіе, тогда онъ быстро прочиталъ одинъ за однимъ два рецепта. Руки опустились у него, прочитавъ ихъ.

— Сударь, прошепталъ онъ, что вы тутъ такое прописали?

— То, что я нашелъ нужнымъ, просто отвѣчалъ Ландрегардъ.

— Нужнымъ, нужнымъ! это невозможно… такой болѣзни здѣсь быть не можетъ. Вы далеки отъ истины.

Онъ былъ покрытъ потомъ, можно было даже подумать, что онъ сойдетъ съума.

— Больной сказалъ вамъ, что ему помогло мое леченье, замѣтилъ Ландрегардъ.

— Онъ былъ спасенъ! сказала Габріель, слушавшая весь разговоръ вмѣстѣ съ госпожею де-Фрерьеръ.

— Я долженъ сойти съ ума, чтобы согласиться, что вы правы… Если вы настаиваете… то я удаляюсь.

— Я никогда не соглашусь на это, поспѣшно сказала госпожа де-Фрерьеръ, видя, что Гюгоне берется за шляпу и въ самомъ дѣлѣ хочетъ уходить.

— Госпожа де-Фрерьеръ права, сказалъ по прежнему спокойно Ландрегардъ, она не можетъ согласиться на ваше удаленіе, точно также какъ и самъ больной и я тѣмъ болѣе.

— Но, въ такомъ случаѣ…

— Я долженъ уйти?… Мнѣ не кажется, чтобы я долженъ былъ это сдѣлать, мы оба здѣсь не лишніе.

— Да, если мы согласимся.

— Я скажу болѣе, продолжалъ Ландрегардъ, бросая вокругъ себя выразительный взглядъ, мнѣ даже кажется, что насъ двоихъ мало.

— Сколько же вамъ надо? вскричалъ Гюгоне. Не привести ли сюда весь медицинскій факультетъ.

— Я хочу собранія медиковъ.

— Консультацію!

— Именно.

— Но… консультація… наконецъ…

— Что вы имѣете противъ нея?

— О, ничего, рѣшительно ничего! Консультація! пожалуй! если вамъ угодно, и уже если ныньче молодежь учитъ стариковъ! Въ нашей профессіи надо быть готовымъ на все, даже на самыя ужасныя обиды… Когда же вы желаете, чтобы была эта консультація?

— Но… сейчасъ же! Мнѣ кажется, что болѣзнь не можетъ ждать.

Гюгоне даже привскочилъ.

— Сейчасъ! какъ вы торопитесь. Надо пригласить сначала докторовъ.

— Кто же намъ мѣшаетъ пригласить ихъ сейчасъ?

— Сейчасъ! этотъ молодой человѣкъ ни надъ чѣмъ не задумывается! Это не докторъ, а какой то зуавъ. О! у насъ въ провинціи прежде все обдумываютъ и потомъ уже дѣйствуютъ. Ну, пусть будетъ по вашему, сказалъ онъ, видя, что Ландрегардъ ждетъ отвѣта.

— Все это, сказалъ послѣдній, обращаясь къ больному, не должно безпокоить господина де-Фрерьеръ, его состояніе серьезно, но не опасно. Дѣло только въ томъ, что одинъ пунктъ объясняется медиками различно. Нужно разъяснить эту ошибку, отъ чего всѣ выиграютъ и совѣсть доктора и семейство больнаго и безопасность самаго больнаго.

— Не хотите ли вы сказать, что на моихъ рукахъ…

— Я говорю то, что надо.

Гюгоне отъ постояннаго волненія былъ багровый. Глаза, казалось, хотѣли выскочить, очки прыгали на носу, весь онъ былъ буквально облитъ потомъ.

— Какое униженіе! бормоталъ онъ сквозь зубы.

— Благодарю, говорилъ между тѣмъ больной Ландрегарду, я вполнѣ одобряю все сдѣланное вами.

— Сударыня, сказалъ Гюгоне г-жѣ де-Фрерьеръ, скрывавшей свое волненіе подъ видомъ ироніи, дайте въ наше распоряженіе какую нибудь комнату, гдѣ бы мы съ докторомъ Ландрегардомъ могли поговорить съ глазу на глазъ.

Госпожа де-Фрерьеръ немедленно отдала нужныя приказанія Жермень.

Въ это время оба доктора подошли къ постели больнаго, они обмѣнялись тихо нѣсколькими примирительными словами и Гюгоне съ отчаянія одобрилъ все сдѣланное Ландрегардомъ; тогда они, казалось, сговорились и подписали вмѣстѣ одинъ рецептъ.

Комната для нихъ была готова и они пошли туда.

Тогда госпожа де-Фрерьеръ исчезла, а Габріель снова подошла къ постели отца.

Все это произошло очень быстро и молча, эта была драма, разыгравшаяся внутри каждаго изъ дѣйствующихъ лицъ.

Ландрегардъ за минуту бывшій такимъ скромнымъ, казался теперь рѣшительнымъ и увѣреннымъ и вполнѣ подавлялъ несчастнаго Гюгоне.

Испуганная Габріель, казалось, была жертвой самыхъ ужасныхъ мыслей. Значитъ болѣзнь ея отца была ужасна, если два доктора не могли согласиться насчетъ ея и надо было позвать еще нѣсколькихъ.

Жермень ходила какъ полоумная, Жанъ вытиралъ слезы на глазахъ; одна хозяйка дома была совершенно спокойна и невозмутима. Можно было подумать, что у нея не было роли въ разыгрывавшейся на ея глазахъ драмѣ.

Оставшись вдвоемъ съ Ландрегардомъ, Гюгоне сказалъ:

— Пожалуй, соберемъ консультацію… но это смѣшно! Я, первый докторъ Каэна… но, если уже вамъ угодно. Сколько докторовъ хотите вы?

— Семь или восемь.

— Семь или восемь! отчего же уже въ самомъ дѣлѣ не весь факультетъ?

— Ну, пожалуй пять.

— Хорошо, пять. Вы и я — два, остается пригласить еще троихъ. Думаете ли вы пригласить ихъ изъ Каэна или изъ окрестностей?

— Я думаю пригласить изъ Парижа.

— Изъ Парижа! вскричалъ Гюгоне. Отчего же не изъ Абиссиніи или не изъ Пенсильваніи. О! Парижане! Неужели вы думаете, что только въ Парижѣ доктора хороши? Или вы считаете Каэнъ за ничто? Этотъ городъ наукъ и искусства, гдѣ родился Жанъ Маро, отецъ Клемана Маро, Гюэ, Сегре, Сарразенъ, аббатъ Буаробертъ?

Онъ хотѣлъ продолжать, но Ландрегардъ остановилъ его.

— Я хотѣлъ пригласить медицинскихъ знаменитостей, не будемъ объ этомъ болѣе говорить, я согласенъ на обыкновенныхъ практиковъ; берите ихъ гдѣ хотите.

— Хорошо, я сговорчивъ, сказалъ Гюгоне, намъ надо еще троихъ, не такъ ли? Ну возьмемъ одного въ Каэнѣ, одного въ Лизье и одного въ Понъ-л’Эвекъ.

— Я хотѣлъ всѣхъ изъ Парижа, да, вы дѣйствительно сговорчивы!

— Но…

— Довольно объ этомъ.

— Ну, теперь, когда мы сговорились, сказалъ Гюгоне, назначимъ день.

— Я назначаю сегодня.

— Надо еще ихъ пригласить.

— Это надо сдѣлать сейчасъ же.

Гюгоне всталъ.

— Я напишу въ Лизье и Понъ-л`Эвекъ, а здѣшняго увижу самъ.

Ландрегардъ также всталъ и хотѣлъ идти, Гюгоне остановилъ его

— Одно слово, сказалъ онъ.

— Говорите.

— Я согласился на ваше желаніе. Скажите же мнѣ, что вы разсчитываете сдѣлать на этомъ собраніи?

— Тоже что и вы, я думаю объяснить себѣ непонятное.

— Берегитесь!

— Я васъ не понимаю, сказалъ Ландрегардъ, консультація всегда собирается для уясненія состоянія больнаго.

— Хорошо, но вы обѣщаетесь, что не будете стараться повліять на членовъ вашими словами. Ландрегардъ подумалъ съ минуту о смыслѣ того, что сказалъ Гюгоне и спросилъ его съ удивленіемъ:

— Къ чему это обѣщаніе?

— Замолчите! прошепталъ Гюгоне.

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату вошла госпожа де-Фрерьеръ.

— Ахъ! извините господа, сказала она, я думала, что вашъ разговоръ уже оконченъ и хотѣла взять въ этой комнатѣ одну вещь.

И прежде, чѣмъ ей успѣли отвѣтить, она исчезла. Наступило молчаніе, которое Гюгоне прервалъ первый.

— Вы видѣли женщину, которая была здѣсь сейчасъ, сказалъ онъ.

— Конечно.

— Ну! это самая благочестивая, самая святая женщина изъ всего города.

— Что мнѣ до этого за дѣло! отвѣчалъ Ландрегардъ; вопросъ идетъ не о ней, а о человѣкѣ, который страдаетъ, умираетъ и котораго надо спасти.

— Спасите его не тревожа окружающихъ.

— О! это соображенія совершенно инаго рода.

Гюгоне принялъ отеческій и наставительный тонъ.

— Другъ мой, сказалъ онъ, вы молоды, вы не знаете провинціи, позвольте тѣмъ, кто знаетъ ее, руководить вами. Обѣщайте мнѣ не говорить на консультаціи ничего такого, что могло бы скомпрометировать васъ и опечалить кого бы то ни было. Вы увидите съ какой сдержанностью будутъ дѣйствовать наши собраты.

— Я дѣйствительно молодъ, сказалъ Ландрегардъ, и буду болѣе слушать, чѣмъ говорить, но…

— Безъ но… ни слова, дѣло идетъ о спокойствіи цѣлаго семейства, которое одно слово можетъ повергнуть въ неутѣшное горе.

— Но я, какъ докторъ, имѣю сомнѣніе и ужасное сомнѣніе.

— Вы не можете сомнѣваться, это невозможно, молчите. Вы знаете, что иногда совершенно противуположныя болѣзни походятъ одна на другую. Молодость особенно склонна ошибаться.

— Я и не утверждаю ничего.

— Я думаю, несчастный!

— Но мои сомнѣнія уничтожатся только передъ осязательными доказательствами.

— О! молодой человѣкъ!…

Гюгоне поднялся на пальцы, чтобы быть ближе къ Ландрегарду.

— Развѣ не служитъ вамъ доказательствомъ благородство и благочестіе всѣхъ окружающихъ? вскричалъ онъ. Несчастный! одно ваше слово способно возмутить весь департаментъ. Подумайте только! Такое почтенное семейство! преданная прислуга! Домъ, въ которомъ бываетъ монсеньеръ и господинъ префектъ! Да вы просто сумасшедшій! И такъ это рѣшено, вы будете молчать… Сказавъ это, Гюгоне выбѣжалъ изъ комнаты.

— О! молодость, молодость! ворчалъ онъ. Боже мой! Что будетъ дальше.

V.
Открытіе

Консультація, потребованная Ландрегардомъ, и на которую, противъ воли согласился Гюгоне, состоялась, но привела къ незначительнымъ результатамъ, такъ какъ она нисколько не улучшила состоянія больнаго и не объяснила того, что было темно въ его положеніи.

Еслибы Ландрегардъ зналъ провинцію, то онъ бы заранѣе могъ предвидѣть это. Онъ не зналъ, что въ ней даже тогда, когда наука говоритъ ясно, благоразуміе заставляетъ молчать.

Пустые проступки преслѣдуются строго, но большія преступленія — это совсѣмъ другое дѣло. Если даже о такомъ преступленіи знаютъ многіе, то никто не хочетъ заговорить первымъ. Тутъ дѣло идетъ о спокойствіи каждаго. Для того, чтобы наказаніе было немедленно, нужно произвести скандалъ.

Но читатель можетъ быть спокоенъ, что и въ провинціи преступленія не остаются безнаказанными, такъ какъ языкъ человѣческій все-таки дѣлаетъ свое дѣло и то, чего никто не смѣетъ сказать, всѣ даютъ понять. Народная молва исполняетъ роль обвинителя.

Въ Парижѣ, гдѣ жилецъ втораго этажа не знаетъ имени жильца третьяго, гдѣ мало заботятся о томъ, что до себя не касается, никто не стѣснится гдѣ угодно назвать шпіона — шпіономъ, мошенника — мошенникомъ. Въ Парижѣ, человѣкъ быстро бываетъ разоблаченъ и отъ него всякій отвертывается и не скрываетъ своего презрѣнія.

Въ провинціи ждутъ, колеблются, совѣщаются. Съ обвиненіемъ, которое высказывается народной молвой, никто не хочетъ согласиться открыто. Поэтому правосудіе, очень часто успѣвающее наказать преступленіе, никогда не можетъ предупредить его.

На консультаціи Ландрегардъ сдержалъ обѣщаніе не говорить ничего о своихъ подозрѣніяхъ, да еслибы даже онъ и думалъ это сдѣлать, то не сдѣлалъ бы, увидя что за люди его собраты. Послѣ поспѣшнаго осмотра больнаго, всѣ перешли въ сосѣднюю комнату и начались пренія.

Слово пренія здѣсь, впрочемъ, можно употребить только въ видѣ насмѣшки, потому что говорилъ все время одинъ Гюгоне.

— Мои дорогіе собраты, говорилъ онъ, въ такомъ случаѣ какъ этотъ, я не хотѣлъ дѣйствовать одинъ и рѣшился просить помощи у вашей опытности и у вашихъ познаній.

Эта скромность совершенно смутила докторовъ, которые объявили, что все сдѣланное было сдѣлано великолѣпно, что больному осталось только во всемъ положиться на доктора Гюгоне.

— Я хочу раздѣлить мои заботы съ моимъ молодымъ собратомъ, сказалъ Гюгоне, пожимая руку Ландрегарду, котораго онъ представилъ собранію докторовъ, исполненнаго усердія и одну изъ надеждъ науки.

Что касается Ландрегарда, то онъ вышелъ съ консультаціи очень опечаленнымъ. Пораженный невѣжествомъ людей, которымъ была поручена жизнь имъ подобныхъ, онъ былъ еще болѣе озадаченъ мелочностью ихъ характеровъ и узкостью руководившихъ ими понятій.

Можетъ быть, даже эти люди, не будучи руководимы своими пустыми и недостойными побужденіями, высказались бы не въ томъ смыслѣ, какой имъ подсказывалъ Гюгоне; такъ какъ особенно одинъ изъ нихъ, докторъ Гростетъ, изъ Понъ-л^сЭвека, казался человѣкомъ знающимъ и неспособнымъ грубо ошибаться, но онъ былъ докторомъ маленькаго городка и не чувствовалъ себя въ состояніи бороться съ Гюгоне. Можетъ быть даже при видѣ, такъ торжественно выставляющагося невѣжества, онъ сталъ сомнѣваться въ своихъ знаніяхъ, какъ это случилось съ Ландрегардомъ.

Что касается двухъ другихъ, то о нихъ безполезно и упоминать; одинъ былъ самый плохой докторъ въ Каэнѣ, другой готовъ былъ обнять Гюгоне за ту честь, которую тотъ ему дѣлалъ, приглашая на консультацію и низачто бы не согласился противорѣчить ему.

Не прибѣгая къ помощи парижскихъ докторовъ, въ Каэнѣ можно было найти медиковъ, которые были бы способны поддержать Ландрегарда, и разъяснить его болѣе или менѣе основательныя сомнѣнія, но Гюгоне остерегся ихъ звать. Онъ прежде всего хотѣлъ удовлетворить своему самолюбію.

Возвратившись къ постели больнаго, Ландрегардъ съ ужасомъ думалъ, что онъ можетъ сдѣлать, чтобы спасти де-Фрерьеръ отъ неизбѣжной смерти.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ необъяснимой болѣзни де-Фрерьера происходили страшныя явленія.

Иногда онъ впродолженіи нѣсколькихъ часовъ лежалъ въ совершенномъ разслабленіи, близкомъ къ предсмертной агоніи, потомъ наступалъ продолжительный припадокъ, гдѣ жизнь боролась со смертью. Наконецъ жизнь торжествовала и больной успокоивался. Можно было подумать, что онъ начинаетъ поправляться.

Въ такіе промежутки докторъ Гюгоне выказывалъ шумную радость, которую раздѣляло болѣе или менѣе успокоенное семейство.

Одинъ Ландрегардъ, казалось, не вѣрилъ въ это выздоровленіе, столько разъ уже обманывавшее другихъ, къ тому же этими облегченіями больной былъ обязанъ ему, Ландрегарду, который, казалось, предугадывалъ выраженія болѣзни, но часто болѣзнь упорствовала или проявлялась въ другомъ видѣ.

— О, наука, говорилъ онъ иногда, ты одно пустое слово!

И онъ оставался въ нерѣшимости, не зная что дѣлать.

Но наступилъ день, когда Ландрегардъ увидѣлъ, что всѣ его разсчеты уничтожены.

Неужели Гюгоне былъ правъ? Это было невозможно, а между тѣмъ, ходъ болѣзни опровергалъ прежнія утвержденія Ландрегарда. Каждый день являлись новые симптомы, совершенно отличные отъ прежнихъ. Надо было перемѣнить лекарства, подъ опасеніемъ убить больнаго.

Ландрегардъ не колеблясь сдѣлалъ это, но онъ совершенно обезумѣлъ. Неужели онъ видѣлъ то, чего не было? и изъ гордости противорѣчилъ людямъ, болѣе опытнымъ?

Совѣсть говорила ему, что нѣтъ; но факты говорили гораздо громче и совершенно сбивали его.

Двадцать разъ онъ собирался писать къ какой нибудь парижской знаменитости, описать признаки болѣзни и просить разъясненія. Но не говоря про то, что онъ былъ не въ состояніи ясно и точно объяснить себѣ всѣ эти противорѣчія, какое право имѣлъ онъ дѣйствовать такимъ образомъ. Онъ былъ докторъ, и его долгъ былъ, въ случаѣ недоразумѣнія, просить разъясненія у лица, болѣе знающаго, но развѣ Гюгоне не былъ также докторъ, а развѣ онъ безпокоился?

Онъ былъ болѣе, чѣмъ докторъ въ семействѣ де-Фрерьеръ, гдѣ онъ былъ принятъ давно какъ свой; онъ значилъ болѣе, чѣмъ Ландрегардъ, по своей опытности и трудамъ. Въ настоящемъ положеніи Ландрегардъ могъ быть только его помощникомъ.

Кромѣ того, надо сознаться, что провинція начала оказывать на Ландрегарда свое вліяніе. Онъ боялся навлечь напрасно скандалъ на всѣми уважаемое семейство.

Онъ еще ждалъ и, въ этомъ расположеніи духа, онъ снова поговорилъ откровенно съ больнымъ.

— Знаете вы вашу болѣзнь? неожиданно спросилъ онъ одинъ разъ де-Фрерьера.

— Какъ я могу знать? отвѣчалъ больной, когда пять собравшихся вмѣстѣ докторовъ согласились только для того, чтобы не компрометировать науки и когда вы сами, въ настоящее время, колеблетесь.

— Это правда… это правда! откровенно сознался Ландрегардъ.

— Вы видите, что я долженъ покориться судьбѣ и стараться пріучить себя къ мысли о смерти.

— Хотите я призову доктора изъ Парижа?… знаменитость?

— Къ чему?

— Онъ, можетъ быть, спасетъ васъ.

— Онъ только продолжитъ мои страданія… ужасныя страданія… Нѣтъ, если уже я долженъ умереть, то чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Смерть это отдыхъ… О! еслибы у меня не было дочери или еслибы она хотя была замужемъ!… Бѣдная Габріель!…

— Подчиняться волѣ Провидѣнія достойно похвалы, сказалъ Ландрегардъ, глядя въ глаза больному, но я всегда бы возмутился противъ руки человѣка.

Де-Фрерьеръ попытался приподнятая и его тусклые глаза засверкали.

— Рука человѣка!… Что вы хотите этимъ сказать?

— Ну! если уже надо сказать, то я скажу, что все происходящее съ вами неестественно.

— О! я зналъ, что у васъ были подозрѣнія… сказалъ умирающій, снова опуская на подушку свою блѣдную голову; уже одинъ разъ… Послушайте, мы одни, говорите, правда ли, что у васъ были подозрѣнія?

Ландрегардъ колебался отвѣтить; больной замѣтилъ это и продолжалъ, пристально глядя на него.

— По вашему… и это вамъ пришло въ голову не вчера… я умираю отравленнымъ… Неправда ли, что вы это думаете?

Ландрегардъ испуганно оглядѣлся. Въ комнатѣ никого не было, двери были закрыты.

— Ну, сказалъ онъ, наклоняясь къ больному, что вы скажете, если я соглашусь съ этимъ?

— Погодите, дайте подумать.

Наступило молчаніе.

— Объясните-ли вы сами чѣмъ нибудь вашу болѣзнь и ея настойчивость?

— Если хотите, да, я много работалъ, мое тѣло старо, измучено, мозгъ утомленъ. Печали втихомолку понемногу доканали меня….

Докторъ внимательно слушалъ, но больной, чувствуя неосновательность своихъ доводовъ, быстро перемѣнилъ систему.

— Кто здѣсь могъ подумать отравить меня? сказалъ онъ.

— Я не знаю…. Я чужой въ домѣ.

— Прислуга?… всѣ люди привязаны ко мнѣ, да я и мало имѣю съ ними дѣло. Гюгоне?… для чего? съ какой цѣлью? Моя дочь?… она меня обожаетъ, и любитъ болѣе всего на свѣтѣ.

Онъ остановился.

— Но….

— Вы хотите сказать — жена?… съ усиліемъ перебилъ больной.

— Я не называлъ ея имени! поторопился сказать Ландрегардъ.

— Все равно!… вы думали.

Ландрегардъ не спорилъ.

— Почему жена стала-бы отравлять меня? продолжалъ умирающій, медленнымъ и почти спокойнымъ голосомъ, я дѣйствительно думаю, какъ уже говорилъ вамъ, что она не чувствуетъ ко мнѣ любви, это зависитъ отъ разницы лѣтъ, вкусовъ и взглядовъ, но я не думаю, чтобы она меня ненавидѣла. Она носитъ мое имя и вмѣстѣ съ нимъ она получила уваженіе, довольство и положеніе въ свѣтѣ, чего у нея не было. Если я виноватъ, то только относительно моей дочери и самаго себя, но нисколько противъ нея. Я всегда былъ хорошъ относительно ея. Ей не въ чемъ упрекнуть меня и не зачто быть недовольной мною.

Усталость и волненіе слышались въ его голосѣ, тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ:

— Теперь посмотримъ, какую она выгоду можетъ извлечь изъ моей смерти?

Ландрегардъ внимательно слушалъ.

— При моей жизни ей ничего не остается желать. Она пользуется богатствомъ и никто не думаетъ мѣшать исполненію всѣхъ ея прихотей. Послѣ моей смерти, положеніе совершенно измѣняется. У нея остается только скромное довольство, которое я призналъ за нею въ свадебномъ контрактѣ, чтобы она не могла остаться совершенно безъ всякихъ средствъ. Не она будетъ здѣсь тогда хозяйкой, а моя дочь, которая будетъ имѣть право требовать отъ нея отчета въ ея расточительности, у которой самой будетъ опекунъ, который во имя интересовъ порученной его попеченію дѣвушки, можетъ быть, будетъ не особенно любезенъ съ мачихой…. Вы поняли меня? спросилъ больной, переводя духъ.

— Совершенно, сказалъ Ландрегардъ.

— Значитъ, ваши подозрѣнія падаютъ сами собою.

— Не падаютъ, но путаются.

— Ну! сказалъ больной помолчавъ немного, я все-таки благодарю небо, что могъ опровергнуть такія ужасныя предположенія. Все мое существо возмутилось бы при мысли о такой испорченности въ женщинѣ, которую я осыпалъ моими благодѣяніями… Къ тому же я не вѣрю въ преступленіе безъ сильной побудительной причины.

— Конечно, сказалъ Ландрегардъ и между тѣмъ… кто такое господинъ Лашеналь?…

Старикъ сдѣлалъ движеніе.

— Лашеналь? сказалъ онъ, вы видѣли его. здѣсь?

— Да!… два или три раза.

Де-Фрерьеръ, который измѣнился въ лицѣ, хотѣлъ отвѣчать, какъ вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошла госпожа де-Фрерьеръ въ сопровожденіи доктора Гюгоне..

VI.
Лашеналь.

Начиная съ того дня, когда происходилъ вышеописанный разговоръ, состояніе больнаго все болѣе и болѣе ухудшалось, такъ что Ландрегарду не удалось возобновить прерванный разговоръ. Однажды вечеромъ молодой человѣкъ пробовалъ это сдѣлать, но больной отвѣчалъ ему совершенно непонятными словами; у него начинался бредъ, который продолжался всю ночь.

Ландрегардъ былъ тѣмъ болѣе огорченъ этимъ состояніемъ, что ничѣмъ не могъ его себѣ объяснить.

Гюгоне, напротивъ, былъ всегда доволенъ собой. Всѣ припадки были имъ предвидѣны. Не случалось ничего, чего бы онъ не могъ предсказать заранѣе, что онъ, впрочемъ, остерегался дѣлать. Для него все шло своимъ чередомъ и онъ охотно бы сказалъ: Вотъ болѣзнь, которая идетъ великолѣпно, все отлично, этотъ человѣкъ умретъ черезъ недѣлю.

Но, что ему казалось необъяснимымъ, это удивленіе Ландрегарда, сдѣлавшагося угрюмымъ и молчаливымъ и едва рѣшавшимся прописать что либо. Въ своемъ безсиліи, онъ скрывалъ свой гнѣвъ и свое отчаяніе. Онъ на все смотрѣлъ подозрительно. Госпожа де-Фрерьеръ, казалось, не замѣчала состоянія духа молодаго доктора, напротивъ того, съ нѣкотораго времени она сдѣлалась относительно его очень любезна. Если ея мужъ былъ еще живъ, то единственно благодаря доктору Ландрегарду, говорила она всѣмъ. Онъ останется въ Каэнѣ, гдѣ не преминетъ сдѣлаться однимъ изъ первыхъ медиковъ; она же съ своей стороны будетъ всѣми силами его поддерживать. Ландрегардъ слышалъ все это, но не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, точно это до него нисколько не касалось. Еслибы тѣ, которые хотѣли такимъ образомъ привлечь его къ себѣ, могли заглянуть въ душу Ландрегарда, то они живо убѣдились бы въ безполезности своихъ усилій. Честолюбіе совершенно умерло въ этомъ человѣкѣ.

Въ тридцать лѣтъ этому молодому человѣку было шестьдесятъ, по зрѣлости его мысли и по горькому презрѣнію ко всему. Онъ не былъ пресыщенъ жизнью, но былъ обманутъ ею. Онъ могъ вѣрить въ возможность счастья на землѣ, не желая достичь его.

Онъ давно зналъ, что ему не на что надѣяться и не ждалъ ничего отъ жизни, желая только удовлетворить свой дѣятельный умъ и имѣть спокойную совѣсть; онъ улыбался, когда ему говорили о славѣ и богатствѣ, когда онъ желалъ только кусокъ хлѣба на старость и забвеніе для своего имени

Но, однако, одна дѣвушка умѣла разглаживать морщины его чела и трогать его печальное сердце. Это была Габріель де-Фрерьеръ. Между имъ и ею породилась тайная симпатія, которая сначала сблизила ихъ, затѣмъ вызвала между ними нѣкоторую откровенность.

Габріель было семнадцать лѣтъ, она была высока ростомъ и стройна, но блѣдна и слаба. На ея чрезвычайно красивомъ лицѣ уже виднѣлась усталость, скука и даже печаль. Губы ея были блѣдны, глаза потеряли блескъ, а ея улыбка была печальна, какъ будто тайныя слезы сдѣлали ее такою.

Нельзя сказать, чтобы она вполнѣ потеряла всякую живость и способность къ увлеченію, въ ней не было ничего болѣзненнаго, но печальныя мысли навели тѣнь на эту головку, склонившуюся въ эпоху своей весны надъ постелью умирающаго.

— Вашъ отецъ, вѣроятно, былъ очень уменъ, сказалъ ей однажды вечеромъ Ландрегардъ, когда они были вдвоемъ около забывавшагося больнаго.

— Я думаю, съ гордостью сказала она, что мой отецъ былъ замѣчательный человѣкъ своего времени. Его судебная дѣятельность заслужила одну похвалу. Послѣ него остается нѣсколько замѣчательныхъ юридическихъ сочиненій, и мнѣ кажется, я могу утвердительно сказать, что онъ оставляетъ послѣ себя воспоминаніе, какъ человѣкъ прямаго и благороднаго характера.

— Еслибы у меня была дочь, сказалъ Ландрегардъ, то я бы желалъ, чтобы она могла говорить обо мнѣ такимъ образомъ; подобныя похвалы, исходя изъ такихъ устъ, должны быть крайне пріятны тому, къ кому онѣ относятся.

— О! не будемъ преувеличивать. Мнѣ такъ пріятно хвалить моего отца.

— Давно вашъ отецъ-женился вторично?

— Двѣнадцать лѣтъ.

— Вамъ, значитъ, было тогда пять, шесть лѣтъ и вы оплакивали вашу мать?

— Къ несчастію, я была слишкомъ мала, чтобы быть въ состояніи сильно и въ особенности долго, оплакивать ее, но я ее хорошо помню и если должна была оплакивать ее, то уже гораздо позже….

Моя мать была высокая и блѣдная женщина съ черными глазами. Я ее вижу какъ сейчасъ въ бальномъ туалетѣ: меня уложили спать и думали, что я уснула, но догадавшись, что приготовляется что-то особенное, я пристально смотрѣла изъ за занавѣсокъ моей дѣтской кроватки, и теперь я очень рада, потому что именно это воспоминаніе о моей матери, одѣтой въ бальный костюмъ, такъ живо сохранилось во мнѣ до сихъ поръ.

Да, моя мать была такъ хороша въ этотъ вечеръ, что я твердо запомнила ея наружность. Она была въ открытомъ бѣломъ платьѣ, ея волосы, поднятыя надъ головой какъ діадема и поддерживаемыя брилліантовымъ украшеніемъ, падали обильными локонами на ея шею. О! Она была прелестна, какъ по наружности, такъ и своей добротѣ, Богъ создалъ ее слишкомъ прекрасной!

— Вашъ отецъ долженъ былъ быть безъ ума отъ нея?

— О! еслибъ вы знали какъ онъ ее любилъ! Онъ ненавидѣлъ балы, а между тѣмъ возилъ ее на нихъ каждую недѣлю. Это былъ ея недостатокъ, она любила балы, вѣроятно, она знала, что блистала на нихъ и возбуждала восторгъ. Что вы хотите? каждая женщина въ глубинѣ души немного кокетка.

— Я не обвиняю ее, сказалъ улыбаясь Ландрегардъ.

— Къ тому-же она любила отца болѣе всего на свѣтѣ и дѣлала его жизнь счастливой.

— А ваша мачиха не зла относительно васъ? спросилъ Ландрегардъ.

— Нѣтъ, она всегда была ко мнѣ только равнодушна.

— Но…. вы вѣдь не отталкивали ее?

— О! нѣтъ! я была вполнѣ готова ее любить. Мой отецъ былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы остаться одному и я отлично поняла, что ему надо жениться. Но и онъ, даже болѣе чѣмъ я, былъ несчастливъ, мнѣ кажется, что онъ могъ-бы найти женщину болѣе сходную съ нимъ во вкусахъ. Да, въ теченіе послѣднихъ лѣтъ я часто плакала.

— Скоро можетъ настать день, когда вы оставите этотъ домъ.

— Куда-же я отправлюсь? Мнѣ здѣсь лучше чѣмъ гдѣ либо.

— Но когда вы выйдете замужъ?…

— Выйду замужъ! О! я угадываю, что вы хотите сказать; вы намекаете на Лашеналя.

— Развѣ онъ не женихъ вашъ? спросилъ Ландрегардъ, насколько могъ, непринужденнымъ тономъ.

Противъ воли голосъ его дрожалъ и Габріель замѣтила это.

— Лашеналь мой женихъ? Нисколько, сказала она.

Тѣмъ не менѣе она опустила глаза и не смѣла ихъ поднять.

— Я такъ думалъ, сказалъ Ландрегардъ.

Нѣсколько мгновеній оба молчали.

Ландрегардъ заговорилъ первый.

— Господинъ Лашеналь другъ вашего дома?

— Да и нѣтъ…. т. е. онъ былъ прежде.

Затѣмъ, замѣчая удивленіе молодаго человѣка, она вскричала.

— Боже мой! тутъ нѣтъ тайны. Лашеналь дѣйствительно просилъ моей руки.

— Давно?

— Три мѣсяца тому назадъ.

— И ваша рука не была ему обѣщана?

— Извините, сказала она улыбаясь, вы слишкомъ торопитесь…. согласіе было только…. отложено.

— А! сказалъ Ландрегардъ; но въ такомъ случаѣ этотъ молодой человѣкъ можетъ считать себя вашимъ женихомъ?

— Я этого не думаю.

— Во всякомъ случаѣ онъ имѣетъ право надѣяться….

— Очень шаткое….

— Однако….

— Отецъ, откладывая свое рѣшеніе, опирается на мою молодость, болѣзненность, на печаль, которую онъ испыталъ-бы разставаясь со мною, однимъ словомъ, по моему мнѣнію, это просто вѣжливый отказъ, который опирается на то, что у Лашеналя нѣтъ ровно никакого состоянія, а положеніе онъ еще долженъ пріобрѣсть.

— Развѣ Лашеналь не адвокатъ?

— Это правда, и вѣроятно черезъ нѣсколько лѣтъ будетъ лучшимъ адвокатомъ въ Каэнѣ.

— Въ такомъ случаѣ?…

— Но это въ случаѣ успѣха; въ такой карьерѣ, какъ адвокатская, трудно что нибудь предвидѣть. Лашеналь всего два года въ Каэнѣ и ему, какъ кажется, не болѣе двадцати восьми лѣтъ.

— Онъ здѣшній?

— О! нѣтъ…. онъ никого здѣсь не знаетъ. Кажется, что онъ изъ Парижа. Я знаю по крайней мѣрѣ, что онъ тамъ воспитывался, но, не надѣясь на успѣхъ, уѣхалъ въ провинцію.

— До сихъ поръ его исторія очень похожа на мою, сказалъ Ландрегардъ.

— Да, Боже мой! онъ пріѣхалъ въ Каэнъ почти также какъ вы. Никто не зналъ кто онъ и откуда. Я какъ сейчасъ вижу его входящимъ къ намъ въ первый разъ. Это было въ воскресенье утромъ, мы только что вернулись отъ обѣдни. Онъ пришелъ къ отцу, который принялъ его въ кабинетѣ. У него было много рекомендательныхъ писемъ къ моему отцу, отъ его прежнихъ сослуживцевъ. Они поговорили около четверти часа, затѣмъ отецъ представилъ его намъ какъ будущаго адвоката нашего. Нѣсколько дней спустя, Лашеналь записался въ число адвокатовъ и его скоро замѣтили.

— И съ этихъ поръ онъ у васъ часто бываетъ?

— Да. Мой отецъ всегда показывалъ относительно его большое участіе.

— Въ такомъ случаѣ я не могу себѣ объяснить отказа вашего отца.

— Онъ не отказалъ, а только отложилъ свой отвѣтъ.

— Не все-ли равно, если самъ Лашеналь понимаетъ, что это отказъ.

— Я вамъ объясняла.

— И вы находите эти объясненія достаточными?

— Я не знаю.

— Лашеналь хорошій адвокатъ въ городѣ, по преимуществу юридическомъ, а это уже много и можетъ далеко повести. Онъ молодъ, дѣятеленъ, уменъ, вы говорите, что у него есть талантъ. Значитъ, онъ непремѣнно будетъ имѣть успѣхъ и во всякомъ случаѣ его будущности не угрожаетъ никакой опасности. Съ другой стороны, состояніе вашего отца такъ велико, что онъ долженъ стоять выше всякихъ разсчетовъ въ этомъ отношеніи…. я скорѣе-бы повѣрилъ существованію другой причины.

Габріель съ удивленіемъ взглянула на него, желая проникнуть въ его мысли.

— Можетъ быть, сказала она…. но какая это причина?

— Очень простая…. Вашъ отецъ желаетъ только вашего счастія и вѣроятно желалъ, чтобы вы могли рѣшить дѣло сами.

— Отецъ не спрашивалъ меня.

— Онъ ждетъ и, можетъ быть, его отказъ совсѣмъ не такъ рѣшителенъ какъ вы думаете. Лашеналь по прежнему ходитъ къ вамъ, такъ какъ я видѣлъ его у васъ.

— О! онъ ходитъ гораздо рѣже…. Между нимъ и моимъ отцемъ проявилась холодность.

— А между нимъ и вашей мачихой?

— Но…. почему вы меня объ этомъ спрашиваете?

— Простите меня, сказалъ Ландрегардъ, замѣтившій, что онъ дѣйствительно распрашивалъ какъ судебный слѣдователь, но отвѣтьте мнѣ. Я имѣю причины распрашивать васъ, и мною руководитъ только участіе къ вашему семейству.

— О! я въ этомъ убѣждена, вскричала молодая дѣвушка, и вполнѣ довѣряю вамъ.

— Ваша мачиха хорошо принимаетъ его? продолжалъ Ландрегардъ, покраснѣвъ отъ словъ Габріели и торопясь перевести разговоръ съ своей особы на занимавшій его вопросъ.

— Моя мачиха очень непостоянна и обращается съ Лашеналемъ также неровно какъ и съ другими, но, вообще говоря, она съ нимъ очень любезна и, кажется, принимаетъ въ немъ нѣкоторое участіе и очень уважаетъ его.

Ландрегардъ казался нѣсколько минутъ погруженнымъ въ размышленія о томъ, что слышалъ, потомъ, поднявъ глаза на прелестное и печальное лице молодой дѣвушки, сказалъ:

— А вы, чувствуете ли что нибудь къ Лашеналю? Не обижайтесь…. и отвѣтьте мнѣ.

Габріель казалась смущенной.

— Лашеналь, сказала она, слегка взволнованнымъ голосомъ, всегда велъ себя относительно меня вполнѣ безукоризненно. Я считаю его благороднымъ человѣкомъ и онъ не далъ мнѣ ни малѣйшаго повода перестать уважать его.

— Значитъ, вы-бы вышли за него, еслибы вашъ отецъ отвѣчалъ утвердительно?….

Она подняла голову.

— Отчего-же нѣтъ? Развѣ была надобность оспаривать достоинства человѣка, выбраннаго моимъ отцемъ.

— А въ настоящее время?….

— Въ настоящее время…. но теперь объ этомъ нѣтъ и вопроса…. Я не люблю Лашеналя.

Она сказала это медленно и рѣшительно, потомъ продолжала глядя на Ландрегарда.

— Развѣ женятся только по любви? Большее количество браковъ совершаются по разсудку и я слыхала, что такіе браки даже лучше.

— Да, сказалъ онъ, и говорятъ справедливо, если считать счастьемъ спокойную и холодную жизнь, которую ведутъ люди въ настоящее время и которой они добиваются изъ лѣности, эгоизма и боязливости. Сильныя страсти, точно также какъ великія идеи, пугаютъ насъ даже тогда, когда мы въ состояніи повелѣвать ими. Опытъ научилъ насъ, что нѣтъ свѣта безъ тѣни, большой радости и безконечнаго блаженства — безъ слезъ и раскаянія, поэтому мы, въ нашемъ равнодушіи, бурямъ страстей, борьбѣ духа противъ матеріи и возвышеннымъ чувствамъ, предпочитаемъ глупое и жалкое существованіе, которое спокойно, безъ всякихъ волненій и опасностей, ведетъ насъ къ почтенной старости, а за ней къ смерти.

Да и къ чему страдать и бороться, когда можно жить спокойно? Къ чему тратить умъ на рѣшеніе научныхъ, философскихъ, соціальныхъ и политическихъ задачъ, которыя не будутъ рѣшены еще много вѣковъ послѣ нашей смерти и результатами которыхъ воспользуются только позднѣйшія поколѣнія, для которыхъ наше существованіе потеряется во мракѣ вѣковъ?

Къ чему человѣку, пользующемуся личнымъ благосостояніемъ, заботиться объ общемъ благосостояніи?

Къ чему науки и искусства, когда человѣкъ долженъ умереть?

Къ чему жить умомъ, душею, сердцемъ, къ чему отдаваться другому существу, къ чему бросаться въ жизнь восторговъ и энтузіазма, непонятныхъ желаній, сожалѣній, разочарованій и невѣрнаго счастія, когда такъ просто можно заставить молчать свое сердце, потушить желаніе и жить въ безопасности отъ всякихъ волненій и бурь, погрузясь въ свое я?

Габріель съ восторгомъ слушала молодаго человѣка. Давно уже она не слыхала такихъ благородныхъ и возвышенныхъ словъ. Таковъ долженъ былъ быть ея отецъ, когда онъ былъ молодъ, полонъ любви и энтузіазма, когда онъ смотрѣлъ съ мужественной улыбкой и въ тоже время съ горечью мыслителя на жизнь, которая открывалась передъ нимъ.

Увы! онъ лежалъ теперь, изнемогая подъ тяжестью моральныхъ и физическихъ страданій, на попеченіи доктора, котораго еще наканунѣ онъ не зналъ!

Въ эту минуту больной позвалъ, онъ умиралъ.

Ландрегардъ кинулся къ постели и еще на нѣсколько часовъ, благодаря ему, было продолжено существованіе, обреченное на смерть какимъ то таинственнымъ приговоромъ, котораго Ландрегардъ, какъ ученый, не могъ объяснить себѣ.

Молодой человѣкъ написалъ множество рецептовъ и оставилъ больнаго только въ концѣ дня.

— До завтра! сказалъ молодой человѣкъ, не смѣя отвѣчать на безпокойный взглядъ Габріели, которая молча пожала ему руку.

VII.
Послѣднее Слово.

Молодой докторъ, вѣрный своему долгу, вернулся на другой день. Онъ былъ еще болѣе испуганъ тѣми успѣхами, которые болѣзнь сдѣлала за ночь и такъ какъ докторъ Гюгоне уже былъ ранѣе его у больнаго, то Ландрегардъ спросилъ, что онъ сказалъ.

— Ничего, сказали ему, онъ осмотрѣлъ больнаго и ушелъ ни слова не говоря.

— Извините, сказала Габріель, докторъ Гюгоне былъ при мнѣ и сказалъ мнѣ самой, что у него есть еще надежда; не то чтобы, по его мнѣнію, больной былъ внѣ опасности, но его положеніе лучше, чѣмъ было вчера.

Ландрегардъ покачалъ головою.

— Онъ вернется въ одиннадцать часовъ? спросилъ онъ. И получивъ утвердительный отвѣтъ, сказалъ: Хорошо, я подожду, мнѣ необходимо посовѣтоваться съ нимъ, прежде чѣмъ предпринять что либо.

Тогда Ландрегарда попросили пройти въ гостиную, гдѣ его стала занимать сама госпожа де-Фрерьеръ. Они говорили около получаса, причемъ госпожа де-Фрерьеръ выказала такую печаль, какой Ландрегардъ не подозрѣвалъ въ ней.

— Я вижу, говорила она, что Гюгоне обманываетъ насъ. Онъ старинный другъ нашего дома и зная, въ какое огорченіе повергнетъ насъ эта смерть, онъ скрываетъ истину. Я благодарна ему, но вѣрю въ настоящее время только вамъ.

Отворилась дверь и вошелъ Шарль Лашеналь.

При видѣ Ландрегарда онъ былъ немного смущенъ, но сейчасъ же оправился, подошелъ къ доктору и дружески поздоровавшись съ нимъ, сѣлъ недалеко отъ него.

— Докторъ, сказалъ онъ, я очень радъ, что могу выразить вамъ все восхищеніе, которое я чувствую передъ вашимъ молодымъ, но уже столь мощнымъ талантомъ.

Ландрегардъ отвѣчалъ нѣсколькими принятыми въ такихъ случаяхъ фразами и перевелъ разговоръ на другіе предметы.

Госпожа де-Фрерьеръ встала и воспользовалась этимъ случаемъ чтобы уйти.

— Вамъ долженъ не нравиться Каэнъ? говорилъ въ это время Лашеналь.

— Каэнъ, кажется, довольно хорошій городъ.

— О! о! только не для парижанина.

— Парижане иногда гораздо менѣе требовательны, чѣмъ про нихъ говорятъ.

— Иногда, да, сказалъ улыбаясь Лашеналь, но не всегда. Вотъ я, напримѣръ, я съ трудомъ привыкаю къ провинціи… О! сказалъ онъ со вздохомъ, слишкомъ глубокимъ, чтобы можно было усомниться въ его чистосердечіи, еслибы я былъ богатъ, то, конечно, жилъ бы не въ Каэнѣ.

— Здѣсь можно вести жизнь счастливую и спокойную, удовлетворяя всѣмъ потребностямъ ума и сердца.

— Противъ удовлетворенія ума я протестую, къ тому же Парижъ — это поле битвы, а человѣкъ рожденъ не для спокойствія… Для него необходимъ широкій горизонтъ и обширный центръ, гдѣ бы его умъ могъ вполнѣ развернуться.

Молодые люди разговаривали въ первый разъ; до сихъ поръ они довольствовались одними поклонами, поэтому не мудрено, что Ландрегардъ былъ удивленъ неожиданной откровенностью молодаго адвоката и слушая его, принялся внимательно наблюдать за нимъ.

Это былъ человѣкъ его лѣтъ, но казавшійся нѣсколькими годами моложе.

Высокаго роста, хорошо сложенный, съ широкими плечами, онъ отличался вполнѣ безукоризненными манерами. Руки и ноги были малы и красивы.

Было что то женственное въ этомъ высокомъ и красивомъ юношѣ, въ которомъ можно было предположить силу атлета, а его холодное и блѣдное лице, съ правильными и красивыми чертами, тонкими губами и блестящими глазами, выражало въ одно и тоже время силу характера, горячее честолюбіе, сильныя страсти и необыкновенный умъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ нѣкоторую нерѣшительность, результатъ плохаго воспитанія и дурно проведенной молодости.

Опытный наблюдатель сказалъ бы про него: вотъ блудный сынъ.

Какъ уже сказала Габріель, Лашеналь былъ недавно въ Каэнѣ и уже его репутація, какъ адвоката, была сдѣлана.

Его болѣе боялись, чѣмъ любили, и всякій скорѣе опасался имѣть его своимъ противникомъ, чѣмъ желалъ имѣть защитникомъ. Горе тому, на кого обрушивалась его холодная и ѣдкая рѣчь! Про него говорили, что у него скорѣе способности прокурора, чѣмъ защитника! Онъ съ какой то радостью топталъ въ грязь своего противника, и казалось, что въ лицѣ его онъ бичевалъ все человѣчество.

Люди, учрежденія, нѣкоторые обычаи, уважаемые людьми какъ законы, сами законы, ничто не удерживало этого страннаго защитника, вооружавшагося силой слова для того, чтобы напасть на несчастнаго, котораго случай дѣлалъ его непріятелемъ на нѣсколько часовъ.

Насмѣшка, презрѣніе, жалость, все у него шло въ дѣло. Онъ больше старался нападать, чѣмъ защищать. Изъ вора онъ дѣлалъ жертву, изъ обокраденнаго — палача. Еще немного и онъ могъ дойти до того, что сталъ бы признавать преступленіе дѣломъ законнымъ, говоря, что убійца повинуется какому то роковому закону и что за преступленіе должно отвѣчать общество, а не преступникъ.

— Вы прослѣдите причину! говорилъ онъ, украшая свои софизмы очарованіемъ краснорѣчія.

Внѣ суда его считали за человѣка очень милаго и любезнаго, сговорчиваго съ мужчинами и полнаго уваженія къ женщинамъ.

— Отчего вы такъ ужасны въ судѣ? спросила его однажды одна молодая дама, которая наканунѣ ужасалась слушая его.

— Я не знаю, отвѣчалъ онъ, я даже не слушаю себя, и кончивъ, я сажусь на свое мѣсто также спокойно, какъ еслибы я говорилъ въ какой нибудь гостиной о модныхъ костюмахъ. Мнѣ кажется, что говоритъ какой то другой я, который въ это время мститъ за свою внутреннюю жизнь.

— Значитъ общество вело себя дурно, относительно васъ? спросила дама смѣясъ.

— Можетъ быть, отвѣчалъ онъ въ томъ же тонѣ.

Вотъ каковъ былъ человѣкъ, говорившій съ Ландрегардомъ, который отчасти угадалъ все сказанное нами.

Кромѣ того, разговоръ, перейдя на Парижъ, на искусства, на новѣйшую философію, доказалъ молодому доктору, что онъ имѣлъ дѣло съ человѣкомъ, далеко не дюжиннымъ. Приходъ доктора Гюгоне не далъ времени родиться симпатіи между молодыми людьми, такъ что разставшись они знали другъ друга немного болѣе, но ни уваженія, ни привязанности между ними не прибавилось.

Между докторами произошла консультація, на которой Ландрегардъ сознался въ своей неувѣренности, что подало Гюгоне новый поводъ торжествовать, но къ несчастію, это торжество продолжалось не долго.

— Я это зналъ, вскричалъ онъ.

— Что же вы знали, докторъ?

— Что вы не всегда будете такъ увѣрены въ себѣ.

— Дѣло не въ этомъ, сказалъ съ досадой Ландрегардъ, а въ томъ, что положеніе больнаго ухудшилось.

— Конечно!… Да! ему не очень хорошо, это правда.

— Скажите, что ему очень дурно.

— Можетъ быть, можетъ быть!

Они направились къ постели больнаго.

Де-Фрерьеръ былъ въ самомъ жалкомъ положеніи. Лице было обезображено, глаза тусклы, онъ былъ совершенно неузнаваемъ. Холодный потъ выступалъ у него на тѣлѣ. Въ это время онъ былъ въ легкомъ забытьи, но безъ сомнѣнія, страданія его были ужасны.

— Вы, значитъ, объясняете себѣ эти ужасные спазмы, которые одни убили бы больнаго, еслибы онъ и безъ того не былъ близокъ къ смерти?

— Конечно!

— Мы уже объяснили себѣ эти боли, хотя по моему онѣ имѣютъ теперь совершенно особый характеръ, но почему все тѣло приняло такой странный блѣдножелтый цвѣтъ? Почему удушье?… Почему этотъ металлическій отблескъ глазъ? сказалъ еще Ландрегардъ, указавая на больнаго, который начиналъ мучиться въ конвульсіяхъ…. Вы видите, вскричалъ онъ, его ротъ сводится, глаза наливаются кровью, желудокъ долженъ ужасно страдать… Этотъ человѣкъ умретъ черезъ два часа.

— Что же дѣлать? вскричалъ въ свою очередь Гюгоне, начинавшій блѣднѣть.

Въ эту минуту больной открылъ глаза и его обезображенное лицо принимало страшное выраженіе. Онъ хотѣлъ приподняться, но безсильно упалъ опять, испустивъ крикъ отчаянія.

Тогда онъ принялся кататься по постели страшно крича. Госпожа де-Фрерьеръ, страшно поблѣднѣвъ, убѣжала какъ безумная. Габріель громко рыдала.

Все тѣло умирающаго было точно въ огнѣ.

— Этотъ человѣкъ мученикъ! вскричалъ Ландрегардъ и бросился къ нему, чтобы оказать какую нибудь помощь.

— Счастье, что онъ теряетъ сознаніе, сказалъ, отступая съ ужасомъ, Гюгоне.

— Да, къ счастью, съ горечью сказалъ Ландрегардъ.

Вдругъ больной вырвался у него изъ рукъ и съ нечеловѣческимъ усиліемъ сталъ на ноги.

Прежде чѣмъ его успѣли удержать, онъ бросился въ другую комнату, въ которую дверь была полуоткрыта.

Это была ужасная картина, оставшаяся навсегда въ памяти у всѣхъ видѣвшихъ его.

Высокій и худой, де Фрерьеръ казался скелетомъ, кости его стучали, длинныя руки протягивались впередъ точно для того, чтобы схватить что то невидимое. Лице его не имѣло въ себѣ ничего человѣческаго, все тѣло было покрыто потомъ, а сѣдые волосы дыбомъ стояли на этой страшной головѣ.

Онъ бѣжалъ, задѣвая за мебель и испуская отчаянные крики.

Все это произошло въ одно мгновеніе, но это мгновеніе показалось вѣкомъ

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, умирающій въ безсиліи упалъ, а Ландрегардъ, бросившійся за нимъ, поднялъ его и снова положилъ въ постель, гдѣ долженъ былъ нѣсколько мгновеній силой удерживать его.

Затѣмъ вслѣдъ за припадкомъ наступилъ страшный упадокъ силъ.

Ландрегардъ наклонился къ уху Гюгоне.

— Нѣтъ, вскричалъ послѣдній, страшно измѣнясь въ лицѣ.

— Это необходимо, настаивалъ Ландрегардъ, другаго средства нѣтъ.

— Дайте ему умереть спокойно, вскричалъ Гюгоне, въ безсиліи опускаясь на кресло.

Тогда Ландрегардъ отошелъ отъ постели больнаго къ столу и поспѣшно написалъ нѣсколько строчекъ.

— Вотъ что я прописываю, сказалъ онъ, подавая рецептъ госпожѣ де Фрерьеръ, которая взяла его дрожащей рукой.

Но Гюгоне вскочилъ со своего мѣста, вырвалъ рецептъ и, написавъ въ свою очередь нѣсколько строчекъ, протянулъ бумагу хозяйкѣ дома, говоря:

— Котораго изъ насъ здѣсь слушаютъ?

— Васъ, дорогой докторъ, васъ, вскричала госпожа де Фрерьеръ.

— Ну! такъ вотъ, что я прописываю.

— Идите, сказала г-жа де Фрерьеръ, протягивая рецептъ Жермень.

— Извините меня, сударь, сказала она подходя къ Ландрегарду, докторъ Гюгоне лечитъ наше семейство двадцать лѣтъ.

Ландрегардъ холодно и спокойно взглянулъ на нее.

— О! это все равно, сударыня! сказалъ онъ, господинъ де Фрерьеръ — не будетъ жить.

Она наклонила голову, молодой человѣкъ пошелъ изъ комнаты.

Не успѣлъ онъ выйти изъ дома, какъ за нимъ раздались шаги Габріели.

— Вернитесь! вернитесь! кричала она, мой отецъ умираетъ!

— Докторъ Гюгоне…

— Докторъ Гюгоне говоритъ, что не знаетъ, что дѣлать.

— Что же я могу теперь сдѣлать?

— О! все-таки вернитесь.

— Слишкомъ поздно.

Она схватила его за руки, и опустилась на колѣни:

— Вернитесь! сказала она.

Ландрегардъ не могъ болѣе сопротивляться.

— Что за ужасная болѣзнь! говорила Габріель, мой ужасъ равняется моему горю… Отчего умираетъ мой отецъ?… Скажите!… Я должна, я хочу это знать.

Ландрегардъ взглянулъ на нее и почувствовалъ состраданіе.

— Не спрашивайте меня, сказалъ онъ.

— О! напротивъ, говорите, говорите, мнѣ кажется, это облегчитъ меня.

Они были у дверей комнаты умирающаго.

Ландрегардъ остановился.

— Ну, хорошо, сказалъ онъ, слушайте же, что я вамъ скажу и постарайтесь понять: вашъ отецъ былъ такого сложенія, что долженъ былъ прожить еще двадцать лѣтъ.

Габріель поднесла руку къ сердцу и шатаясь вошла за докторомъ, который бросился къ постели больнаго, но въ ту же минуту съ ужасомъ отступилъ назадъ.

Приподнявшись на постели умирающій размахивалъ руками и кричалъ еще ужаснѣе, чѣмъ прежде.

При видѣ доктора, съ его глазъ точно спала повязка и протягивая къ молодому человѣку руки, онъ вскричалъ:

— Отмстите за меня! Спасите мою дочь!

Затѣмъ онъ опрокинулся назадъ, тяжелый вздохъ вырвался изъ его груди.

Онъ былъ мертвъ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧЕЛОВѢЧЕСКОЕ ПРАВОСУДІЕ.

I.
Городская молва.

Всѣ съ ужасомъ переглянулись.

Габріель стояла на колѣняхъ, закрывъ лице руками.

Жермень плакала въ углу.

Гюгоне, блѣднѣе смерти, въ какомъ-то чаду бросался туда и сюда, машинально стараясь открыть табакерку, но никакъ не будучи въ состояніи этого сдѣлать.

Госпожа де-Фрерьеръ, не смѣя поднять глазъ, которые были совершенно сухи, напрасно старалась скрыть овладѣвавшій ею ужасъ.

Ландрегардъ былъ спокойнѣе всѣхъ, но во взглядѣ его было видно страданіе и въ тоже время угроза.

— Вы вѣдь не вѣрите, господинъ докторъ? вскричала Жермень, это болѣзнь заставила его такъ говорить.

— Чему не вѣрю? сказалъ Ландрегардъ, удивленный, что эта дѣвушка такъ хорошо поняла мысль умирающаго.

— Самъ Богъ осудилъ его на смерть, вскричала госпожа де-Фрерьеръ, всѣ наши заботы и усилія спасти его были тщетны.

— Его жизнь была-бы рядомъ страданій, еслибы онъ не умеръ, вскричалъ Гюгоне, самъ Богъ призвалъ его, чтобы сократить его страданія…. Богъ сильнѣе и великодушнѣе нашей науки.

— Да, да, поспѣшно прибавила госпожа де-Фрерьеръ, какъ-бы озаренная неожиданнымъ вдохновеніемъ, онъ помѣшался, а ужъ лучше умереть, чѣмъ жить сумасшедшимъ.

— Сумасшедшимъ! повторилъ Ландрегардъ, обращаясь къ госпожѣ де-Фрерьеръ, вы думаете?

Не отвѣчая на этотъ вопросъ и не смотря на Ландрегарда, она продолжала:

— Развѣ вы всѣ не слышали, что онъ сказалъ?… Развѣ это не сумасшествіе?… Кто осмѣлится утверждать, что мой несчастный мужъ умеръ въ здравомъ разсудкѣ?

Говоря это, она оглядѣлась вокругъ и собравшись съ духомъ, обратиласъ къ серьезному и молчаливому Ландрегарду.

— Не вы-ли докторъ? сказала она.

— Въ моментъ смерти и въ болѣзняхъ мозга умственная дѣятельность бываетъ затронута, но, будучи уничтожено, это состояніе, называется не сумасшествіемъ, а просто бредомъ.

— Пожалуй, я согласна, что мой мужъ умеръ въ бреду.

— Вы подтвердите, что начиналось умственное разстройство? прошепталъ Гюгоне, не смѣя поднять глазъ.

— Нѣтъ, было начало паралича, отвѣчалъ Ландрегардъ.

— Ну и отлично! вы согласны! вскричала госпожа де-Фрерьеръ съ поспѣшностью, похожею на торжество.

— Конечно, конечно! сказалъ Гюгоне, стараясь овладѣть собою и убѣдить себя для успокоенія своего самолюбія.

— Подтвердите смерть письменно, сказала тихимъ и торопливымъ голосомъ госпожа де Фрерьеръ, я не хочу подвергаться распросамъ, когда придутъ, я не съумѣю ничего отвѣтить. Увы! Я должна остаться одна съ моимъ горемъ!

— Да, сказалъ Гюгоне, языкъ котораго началъ мало по малу развязываться, это не ваше дѣло, а наше. Я исполню свою печальную роль до конца.

Говоря это, онъ взялъ слегка дрожащей рукой перо, написалъ, подписалъ и подалъ это-же самое для подписи Ландрегарду.

Тогда произошла нѣмая сцена, въ которой секунды показались вдовѣ и Гюгоне вѣками.

Гюгоне съ безпокойствомъ глядѣлъ на блѣднаго и неподвижнаго Ландрегарда. Жермень въ недоумѣніи перестала плакать, госпожа де-Фрерьеръ сдѣлала видъ, что хочетъ уйти, но возвратилась назадъ. Наконецъ она сказала, обращаясь къ Ландрегарду.

— Чего-же вы ждете, докторъ?

Габріель, угадавъ все, подняла на молодаго человѣка взглядъ, полный горькой печали и глубокой покорности судьбѣ, который казалось говорилъ: я васъ понимаю, но что вы хотите, что вы можете сдѣлать? Если ваши подозрѣнія справедливы, въ чемъ я почти не сомнѣваюсь, то все-таки это несчастіе не поправимо! Ваше позднее заявленіе только навлечетъ стыдъ и позоръ на этотъ домъ. Подпишите. Если здѣсь есть виновный, то пусть его судитъ Богъ.

Ландрегардъ быстро взялъ перо изъ рукъ Гюгоне и подписалъ въ свою очередь.

На другой день начались приготовленія къ похоронамъ, а въ три часа явился докторъ, на обязанности котораго лежалъ осмотръ мертвыхъ.

Его приняла Жермень и провела въ комнату покойника.

Докторъ спросилъ госпожу де-Фрерьеръ, но ему отвѣтили, что она заперлась у себя въ комнатѣ и была въ слишкомъ большомъ горѣ, чтобы быть въ состояніи выйти.

Привыкнувъ къ подобнымъ случаямъ, докторъ не настаивалъ и, подойдя къ покойнику, онъ слегка и только для порядка поднялъ покровъ.

Онъ почти опустилъ его и хотѣлъ уже объявить, что доволенъ осмотромъ, какъ вдругъ его поразило искаженное лице умершаго.

— Этотъ человѣкъ долженъ былъ много страдать? спросилъ онъ.

— О! да, сударь, отвѣчала служанка, жалко было слушать его стоны. Можно было подумать каждую минуту, что онъ умираетъ.

Докторъ снова приподнялъ покровъ и нашелъ много симптомовъ, которые привели его въ сомнѣніе. На груди и на животѣ были большія зеленовато-желтыя пятна, а все тѣло было какого то темнаго металлическаго цвѣта съ различными оттѣнками.

Докторъ былъ въ недоумѣніи и нерѣшимости, не зная что дѣлать.

— Кто лечилъ вашего барина? спросилъ онъ.

Служанка сказала.

Рецепты были поданы вмѣстѣ съ бумагой, подписанной Гюгоне и Ландрегардомъ.

Докторъ просмотрѣлъ все это, бросилъ новый взглядъ на покойника, покачалъ головою, взялъ перо, подписалъ свое заключеніе и ушелъ.

Видно было, что онъ исполнилъ это, не будучи убѣжденъ въ приписываемомъ больному роду смерти, но онъ отступилъ передъ тяжкой отвѣтственностью, которая-бы падала на него, еслибы онъ первый поднялъ голосъ противъ такого уважаемаго семейства; поэтому онъ предпочелъ стать на сторону подтвержденія доктора Гюгоне, одного изъ самыхъ уважаемыхъ лицъ департамента.

На другой день были похороны и госпожа де-Фрерьеръ, хотя это не было принято въ городѣ, провожала мужа до могилы и выказала такое неутѣшное горе, что всѣ были имъ поражены.

Впрочемъ, вообще о де-Фрерьерѣ сожалѣли, какъ о человѣкѣ вполнѣ достойномъ. Но такъ какъ онъ не занималъ никакого офиціальнаго положенія, обладаніе которымъ могло-бы быть предметомъ споровъ, кому занять его, то казалось, что онъ будетъ черезъ недѣлю забытъ.

Но случилось не такъ. По странному ходу дѣлъ, мѣсяцъ спустя, его имя было у всѣхъ на языкѣ.

Что-же произошло?… Неизвѣстно. Кто могъ имѣть интересъ распространять неблагопріятные слухи? Какимъ образомъ эти слухи родились и распространились повсюду?…

Это была тайна, которую никто, и не думалъ проникать, можетъ быть, потому, что тѣ, кого она могла интересовать, были слишкомъ заняты тѣмъ, чтобы защищаться отъ поражавшихъ ихъ во мракѣ ударовъ, не заботясь о рукѣ наносившей ихъ.

Какъ-бы то ни было, но скоро всѣ заговорили, что болѣзнь де-Фрерьера осталась необъясненной.

Напрасно люди благоразумные пожимали плечами.

Они говорили, что де-Фрерьеръ умеръ отъ воспаленія слизистой оболочки желудка, при сильномъ разстройствѣ всего организма. Его лечилъ лучшій въ Каэнѣ докторъ Гюгоне, вмѣстѣ съ парижскимъ медикомъ. Былъ консиліумъ, на которомъ всѣ доктора согласились съ мнѣніемъ доктора Гюгоне, котораго знанія и привязанность къ больному были выше всякихъ подозрѣній; къ тому же семейство умершаго пользуется слишкомъ большимъ уваженіемъ, чтобы можно было обратить какое нибудь вниманіе на клевету.

Несмотря на этотъ протестъ, народная молва не умолкала, но все болѣе и болѣе увеличивалась.

Все стало подавать поводъ къ подозрѣнію.

Молодой докторъ, такъ неожиданно позванный ночью, — слишкомъ большое горе вдовы, замѣшательство доктора Гюгоне, когда при немъ поднимали этотъ вопросъ и говорили о семействѣ умершаго, непривѣтливость характера вдовы, ея гордость, ея расточительная прежняя жизнь и исторія ея замужества, которая никому не была извѣстна и въ которой, слѣдовательно, была тайна, вполнѣ способная возбудить недовѣріе провинціаловъ, — все это и еще многое другое ходило по городу.

Однимъ словомъ, въ теченіи мѣсяца общественное мнѣніе высказалось съ такой силой, что оставалось только ждать судебнаго слѣдствія.

Въ Каэнѣ всякій разговоръ начинался въ слѣдующемъ родѣ:

— Бѣдный де-Фрерьеръ! Кто-бы могъ подумать, полтора мѣсяца тому назадъ, что онъ умретъ такимъ образомъ. Впрочемъ, все равно, онъ былъ далеко не счастливъ!…

— Я думаю! А между тѣмъ онъ былъ такъ добръ!… Очень печально кончить такимъ образомъ…. Я вчера говорила мужу: ты видишь, мы бѣдны, а между тѣмъ мы счастливѣе всѣхъ этихъ людей!

Или еще:

— Знаютъ что нибудь?

— Ничего!

— Говорили, что королевскій прокуроръ….

— Полноте!

— А этотъ незнакомый докторъ уѣхалъ?

— Нѣтъ, онъ остается. Не хочетъ-ли онъ поселиться здѣсь?

— О! но онъ, значитъ, сумасшедшій.

— Я знаю только то, что я уже навѣрно не позову его лечить себя!

Нѣкоторыя лица изъ буржуазіи, менѣе осторожныя и болѣе любопытныя, не побоясь опасности, рискнули, подъ предлогомъ насморка или головной боли, пригласить доктора Ландрегарда.

Онъ сейчасъ-же пришелъ, но нимало не удовлетворилъ ничьего любопытства. Во всемъ, что не касалось его прямыхъ обязанностей, онъ былъ очень несообщителенъ и это сразу поставило непреодолимую преграду между имъ и городомъ.

Напрасно старался-бы онъ теперь пріобрѣсти себѣ практику. Онъ не воспользовался случаемъ заставить себя обожать — его стали ненавидѣть, никто не хотѣлъ вѣрить ни въ его знаніе, ни въ его талантъ.

Его скромность, доказывавшая возвышенность его натуры, сдѣлали оружіемъ, которое обратили противъ него.

Встрѣчая его на улицѣ, отъ него сторонились, точно боясь его прикосновенія.

Какая-то роковая тѣнь лежала надо всѣмъ городомъ.

— Ну! сказалъ наконецъ себѣ Ландрегардъ, безполезно бороться съ предубѣжденіемъ цѣлаго города, самое лучшее, что я могу сдѣлать, это вернуться въ Парижъ. И такъ, продолжалъ онъ, этотъ Парижъ, который я такъ часто бранилъ, все-таки выглядитъ лучше. Неужели только въ его стѣнахъ умъ находитъ полную независимость? Въ тебѣ есть беззаботность, презрѣніе скептика, но въ тебѣ также есть и отвага, гордость и знаніе. Ты не вѣришь ни во что кромѣ смерти, но въ нее ты вѣришь и ты хочешь умирать гордо и благородно. Никто не предписываетъ тебѣ своихъ законовъ, своихъ предразсудковъ.

Ты живешь и умираешь не возводя зла въ систему, ты не соединяешься для преступленій, ты не убиваешь людей булавочными уколами. Твои идеи часто безумны, но ты не навязываешь ихъ никому. Ты живешь какъ хочешь.

Здѣсь всѣ боятся упасть и всякій толкаетъ другъ друга…. Здѣсь для меня мало воздуха и я задыхаюсь.

Ландрегардъ не сознавался самъ себѣ въ испытываемыхъ имъ мученіяхъ. Если-бы затронуты были только его личные интересы, онъ давно-бы съ презрѣніемъ пересталъ обращать вниманіе на ненависть и глупые толки людей, къ которымъ онъ былъ вполнѣ равнодушенъ.

Но совѣсть его не была вполнѣ спокойна. Онъ обвинялъ себя.

— Я далъ умереть, говорилъ онъ себѣ, единственному человѣку въ городѣ, выказавшему ко мнѣ нѣкоторую симпатію, тогда какъ я, можетъ быть, могъ его спасти. По слабости, по безсилію, я сдѣлалъ это. Развѣ я долженъ былъ обращать вниманіе на этого невѣжду Гюгоне? Я долженъ былъ кричать: «Здѣсь есть убійца!»

Но потомъ онъ вспомнилъ свои сомнѣнія. А что, если я ошибся, говорилъ онъ тогда.

Иногда онъ шелъ еще дальше и думалъ: Я не имѣю права бѣжать. Я могу понадобиться здѣсь правосудію. Не долженъ-ли я сказать: вотъ что я видѣлъ, что я знаю.

Но въ это время, передъ его глазами возставалъ образъ молодой дѣвушки.

— Что скажетъ Габріель? Не разсердится ли она, если онъ скажетъ это? Что будетъ съ нею, когда начнется подобный процессъ, послѣдствія котораго никто не въ состояніи предвидѣть?… Какова будетъ ея доля въ этомъ страшномъ дѣлѣ? Не изнеможетъ-ли она подъ бременемъ ударовъ, которые падутъ на нее, столь любящую тишину и столь вѣрную память покойнаго?

Не значило-ли это оскорбить святость имени, которое она носила, примѣшавъ его къ имени убійцы? Наконецъ, существовалъ-ли дѣйствительно этотъ убійца, а если существовалъ, то гдѣ онъ былъ?… Кто укажетъ на него?… Настигнетъ-ли его правосудіе?… Не ошибется-ли оно, и не станетъ-ли оно искать его въ этой дѣвушкѣ, почти ребенкѣ?

Вездѣ мракъ и неизвѣстность.

— Нѣтъ, думалъ онъ опять, не мое дѣло говорить, будемъ молчать и уѣдемъ.

Но ѣхать, увы! это значитъ оставить ее, бѣжать отъ нея навсегда, никогда болѣе не увидать ее, а…. онъ любитъ ее!

Его жизнь не походила на жизнь другихъ людей, всю молодость онъ провелъ въ занятіяхъ, женщины до сихъ поръ не играли никакой роли въ его жизни. У него не было ни матери, ни сестры, ни любовницы. Онъ былъ одинъ на свѣтѣ и страдалъ отъ этого одиночества болѣе, чѣмъ самъ себѣ въ этомъ признавался.

Габріель сдѣлала на него неожиданное и продолжительное впечатлѣніе.

Ея молодость, красота, умъ, возвышенныя качества въ которыхъ онъ имѣлъ много случаевъ убѣдиться, симпатія, которую она ему оказывала, все это произвело на Ландрегарда глубокое впечатлѣніе прежде чѣмъ онъ самъ замѣтилъ это.

Онъ любилъ…. любилъ до сумасшествія, до самозабвенія.

— Любить, мнѣ! говорилъ онъ самъ себѣ: какая насмѣшка! И кого? этого ребенка!…

Послѣ смерти де Фрерьера, они видѣлись нѣсколько разъ и ихъ сердца открылись одно другому.

Они хорошо знали, и она, и онъ, особенно онъ, что никогда не могли принадлежать другъ другу, что для нихъ не было никакой надежды. Она была богата, онъ бѣденъ! У нея, какъ у несовершеннолѣтней былъ опекунъ, который не позволитъ ей слѣдовать влеченію ея сердца. У нея была мачиха, ненависть которой къ Ландрегарду, хотя скрытая подъ наружнымъ видомъ уваженія, каждый день все болѣе и болѣе прорывалась. У нея былъ женихъ, смотрѣвшій съ угрозой на Ландрегарда.

Къ тому-же, если законъ запрещаетъ доктору прямо наслѣдовать человѣку, котораго онъ не могъ спасти, то развѣ удобно сдѣлать это косвеннымъ образомъ, пріобрѣтя благосклонность прямой наслѣдницы? Не имѣли ли бы тогда права заподозрить его безкорыстіе?

Въ томъ странномъ положеніи, въ которое поставила Ландрегарда смерть де-Фрерьера, кто могъ предвидѣть до чего могутъ дойти предубѣжденія противъ молодаго доктора.

Между Ландрегардомъ и Габріелью была пропасть, отъ которой они оба одинаково страдали.

— О! еслибы можно было бѣжать, говорилъ онъ. Почему вы не также бѣдны, какъ я! Я бы сталъ работать для васъ и мы могли бы принадлежать другъ другу! Тогда никто не подумалъ бы осуждать насъ, наше счастье не имѣло бы завистниковъ.

Но все это были однѣ мечты. На дѣлѣ не было даже возможности свободно видѣться.

Значитъ, Ландрегарду нечего было болѣе оставаться въ Каэнѣ.

Въ этомъ городѣ ему не представлялось никакихъ средствъ къ существованію. Чѣмъ болѣе онъ будетъ оставаться въ немъ, тѣмъ болѣе грозы соберется надъ его головою.

— Я рѣшился! сказалъ онъ наконецъ себѣ въ одно утро. И въ тотъ же день онъ приготовился къ отъѣзду. Онъ попрежнему жилъ въ той же гостинницѣ, въ которой мы видѣли его. Было восемь часовъ вечера. Точно также, какъ въ день своего пріѣзда въ городъ, Ландрегардъ сидѣлъ въ столовой у камина и курилъ сигару.

Ландрегардъ былъ печаленъ и задумчивъ.

Для чего пріѣхалъ онъ въ Каэнъ? Почему именно туда, не въ другое какое нибудь мѣсто? Онъ оставилъ Парижъ, чтобы бѣжать свѣта, толпы, жить въ тишинѣ провинціи, въ спокойномъ и скромномъ положеніи, а между тѣмъ, онъ очутился замѣшаннымъ въ ужасную драму. Сердце его было наполнено безумной страстью, которую онъ былъ не въ состояніи преодолѣть.

У него слезы навернулись на глазахъ.

Онъ ѣхалъ завтра рано утромъ, не простясь съ нею, даже не предупредивъ ее, и увы! не долженъ былъ никогда болѣе увидѣться съ нею!

Пока онъ думалъ такимъ образомъ, дверь тихонько отворилась и его кто то ударилъ слегка по плечу.

— Господинъ Ландрегардъ! Онъ поднялъ голову.

Это была хозяйка, которая уже два раза звала его. не получивъ никакого отвѣта.

— Къ вамъ принесли письмо.

— Дайте сюда.

— Боже мой, какъ вы заняты!

— Я думалъ.

— Я это видѣла.

Ландрегардъ разсѣянно развернулъ поданную ему записку, но бросивъ на нее взглядъ, онъ вдругъ поблѣднѣлъ. Но, почти сейчасъ же овладѣвъ собою, онъ поспѣшно прочелъ письмо, спряталъ его и вышелъ.

— Меня требуютъ въ городъ, сказалъ онъ хозяйкѣ, которая ходила по комнатѣ, наблюдая за его малѣйшими движеніями. Я скоро возвращусь. Если пріѣдетъ карета, то отдайте мои чемоданы, они готовы?

— Вы въ самомъ дѣлѣ покидаете насъ?

— Да, сударыня.

— Напрасно, докторъ, напрасно. Здѣсь очень много больныхъ…

— У меня есть причины.

Онъ не сказалъ ничего болѣе, слегка поклонился и вышелъ.

— Кто можетъ за нимъ прислать въ такое время? сказала хозяйка. Уже навѣрно не больной какой нибудь, потому что надо быть сумасшедшимъ, чтобы поручить свое леченье этому человѣку. Да и докторъ ли еще онъ? Столько пріѣзжаетъ къ намъ народу изъ Парижа, что право удивительно, откуда ихъ столько берется. Удивительно, что онъ не спросилъ какъ пройти. Онъ, значитъ, теперь знаетъ Каэнъ? Ба! пусть его дѣлается какъ знаетъ… это его дѣло, а не мое.

Послѣ этого она отправилась въ кухню и принялась допрашивать прислугу.

— Куда онъ могъ пойти? спрашивала она?

Это видимо очень интересовало ее; у нея развелось такъ много друзей съ тѣхъ поръ какъ въ гостиницѣ поселился таинственный докторъ! Она сдѣлалась важнымъ лицемъ, авторитетомъ, и Ландрегардъ не подозрѣвалъ, что имѣлъ въ лицѣ своей хозяйки неутомимаго шпіона.

II.
Нуженъ виновный.

Докторъ отправился къ громадному лугу, на которомъ каждый годъ въ іюлѣ мѣсяцѣ происходили скачки и который былъ со всѣхъ старонъ окруженъ великолѣпными аллеями.

Не прошло и четверти часа, какъ Ландрегаръ, увидѣлъ за деревьми силуэтъ молодой дѣвушки.

Это была Габріель де-Фрерьеръ.

— Я боялась, сказала она, что вы не получите во время моего письма.

— Завтра… началъ онъ и не договорилъ.

— Завтра, сказала она въ свою очередь, было бы можетъ быть уже слишкомъ поздно для того, что я хочу сказать вамъ.

Это правда, что было бы поздно, подумалъ Ландрегардъ. Они подали другъ другу руки и вздрогнули, но Габріель поспѣшно выдернула свою руку и взяла доктора подъ руку.

Она была блѣдна и вся дрожала.

— Что съ вами? сказалъ Ландрегардъ, съ восхищеніемъ глядя на нее, вы такъ взволнованы.

— Неужели же вы думаете, отвѣчала она, поднимая на молодаго человѣка свои заплаканныя глаза, что я, безъ важной причины, рѣшилась бы назначить вамъ свиданіе?

— Развѣ вамъ грозитъ какая-нибудь опасность? вскричалъ онъ.

— Мнѣ?… нѣтъ.

— Говорите тогда спокойнѣе, вы не можете сказать мнѣ ничего такого, чтобы могло взволновать меня.

Она глубоко вздохнула и увлекла его въ болѣе темную аллею и поспѣшно опустила вуаль, при видѣ какого-то, проходившаго мимо, человѣка.

— Дѣло идетъ о васъ, поспѣшно сказала она дрожащимъ отъ волненія голосомъ.

— Обо мнѣ!… сказалъ онъ, стараясь улыбнуться, чтобы успокоить ее, но въ сущности не менѣе взволнованный, чѣмъ она, хотя, можетъ быть, по другимъ причинамъ. Кто можетъ заниматься мною въ этомъ городѣ? Я знаю, что у меня здѣсь нѣтъ друзей, но и едва ли могутъ быть серьезные враги, такъ какъ я, сколько знаю, никому не сдѣлалъ зла и даже совершенно неизвѣстенъ здѣсь.

— Вы ошибаетесь; васъ знаютъ гораздо болѣе, чѣмъ вы думаете, и очень много вами занимаются.

— О, ваша дружба ослѣпляетъ васъ.

— Моя дружба?… Послушайте, вотъ что происходитъ. Какъ кажется, смерть моего отца произвела шумъ въ этомъ городѣ, жадномъ до скандала, и, какъ кажется, не хотятъ вѣрить, чтобы она была естественна. Обвиняютъ невѣжество докторовъ. Разсказываютъ тысячи вещей. Идутъ даже далѣе, говорятъ, что мой отецъ…. не ужасно ли это?… что мой отецъ умеръ отравленнымъ!..

— Я зналъ о подобныхъ слухахъ, отвѣчалъ онъ съ волненіемъ, но я не зналъ, что они такъ опредѣленны. Я въ особенности не думалъ, чтобы они могли дойти до васъ.

— Увы! я сама въ минуту заблужденія, въ минуту самой тяжелой горести, видя отца при смерти, я сама одну минуту думала ужасныя вещи… но докторъ Гюгоне и вы сами разсѣяли эти мысли; но вдругъ онѣ оживаютъ со всѣхъ сторонъ и уже не въ моей больной головѣ, а выражаются общественнымъ мнѣніемъ!

— И такъ, сказалъ Ландрегардъ, какъ будто обращаясь къ самому себѣ, даже тогда, когда люди молчатъ, есть кто-то такой свыше, кто не прощаетъ!

— Боже мой! Что вы хотите сказать? Вы также вѣрите этимъ злымъ клеветамъ?

— А вы, Габріель, сказалъ онъ, смотрите ли вы сами на эти слухи, какъ на одну клевету безъ причины и безъ основанія?

Она опустила голову.

— Это ужасно, прошептала она, а я надѣялась, что вы избавились отъ вашихъ прежнихъ подозрѣній.

— Выслушайте меня, сказалъ Ландрегардъ, лучше будетъ, если я стану говорить съ вами какъ съ человѣкомъ, умъ котораго достаточно возвышенъ, чтобы выслушать истину, чѣмъ какъ съ безхарактернымъ ребенкомъ, отъ котораго ее скрываютъ.

— Да, вы правы… Говорите!

— Я дѣлалъ также какъ и вы, я старался отвергнуть преступленіе. Но всѣ мои усилія послужили только къ тому, чтобы измѣнить подозрѣнія въ твердую увѣренность.

— Боже мой!… Боже мой!… А между тѣмъ вы молчали!

— Да, ради васъ, Габріель, а также изъ уваженія къ вашему покойному отцу. О! еслибы вы не носили этого имени, я клянусь вамъ, не молчалъ-бы; я донесъ-бы….

— Донесли?… на кого?… Что такое?

— О! развѣ я знаю на кого!…

— Говорите, я хочу знать….

— Развѣ вы сами кого-нибудь не подозрѣваете? Можно-ли обвинять кого-нибудь другаго?

— Моя мачиха?… Вы говорите о моей мачихѣ?… О! замолчите! замолчите!

Наступило молчаніе. Они долго ходили, выбирая самыя мрачныя аллеи, и ни который не смѣлъ заговорить.

Вечеръ былъ холодный и дождливый.

Наконецъ, Ландрегардъ заговорилъ.

— Чѣмъ-же эти слухи безпокоятъ васъ? Вы знаете, что мнѣ нечего бояться.

— О! я увѣрена, что вы одинъ могли его спасти! вскричала Габріель, я съ первой минуты и до сихъ поръ всегда была убѣждена въ этомъ.

— Я сдѣлалъ все, что могъ.

— Онъ сказалъ мнѣ это!

— Онъ?

— Мой отецъ.

— Вашъ отецъ?… вашъ отецъ сказалъ вамъ это?… О!… дѣйствительно я былъ очень виновенъ, сказалъ Ландрегардъ, схватываясь руками за голову.

— Вы?… вы обвиняете себя! вы, единственный человѣкъ, который въ этомъ темномъ дѣлѣ велъ себя благородно!

— Да, я обвиняю себя. Я былъ слабъ, нерѣшителенъ…. я долженъ былъ!… Наконецъ!… Что-же говорятъ обо мнѣ? Если говорятъ, что я велъ себя подло, то они правы.

— Выслушайте меня и перестаньте обвинять себя, потому что вамъ можетъ быть придется защищаться. Вчера вечеромъ, очень поздно, явился докторъ Гюгоне и просилъ позволенія говорить съ моей мачихой. Она была уже въ постели, но встала, чтобы принять его. Они оставались вдвоемъ болѣе часу и уходя докторъ былъ очень блѣденъ и взволнованъ.

— Но въ какомъ-же отношеніи этотъ разговоръ…

— Погодите…. Нѣсколько минутъ спустя, Жермень постучалась ко мнѣ.

«Барышня, прошептала она, откройте, это я.»

— Вы, Жермень, такъ поздно? Было уже болѣе одиннадцати часовъ.

«Да, барышня, мнѣ надо съ вами поговорить.»

— Я еще не ложилась и работала, предаваясь мрачнымъ мыслямъ, поэтому я сейчасъ-же открыла дверь. Эта дѣвушка была очень привязана къ моему отцу, и мнѣ кажется, что и ко мнѣ также.

«Барышня, сказала она, входя и тщательно запирая за собой дверь, докторъ Гюгоне только что вышелъ отсюда».

— Я знаю, Жермень, я его видѣла.

«Ну, и знаете зачѣмъ онъ приходилъ?»

— Поговорить съ моей мачихой.

«Конечно, но съ какою цѣлью?»

— Я не знаю, а вы знаете это, Жермень?

«Я думаю, что знаю, поэтому я и осмѣлилась безпокоить васъ. Должно быть по поводу доктора….»

— Такъ какъ я сдѣлала видъ, что не понимаю ее, то она прибавила:

«Вы знаете, молодаго парижскаго доктора?»

— Ну что же! что объ немъ говорятъ?

«О! барышня! это неправда.»

— Все равно говорите.

«Говорятъ, что нашъ баринъ умеръ отравленнымъ и что его отравилъ этотъ самый докторъ.»

— Что вы такое говорите? вскричала я.

"Правду; ваша мачиха и докторъ Гюгоне говорили объ этомъ и я очень хорошо слышала, что они сказали: «Это очень можетъ быть.»

— Я велѣла молчать этой дѣвушкѣ и отослала ее, не желая слушать ничего больше и приказавъ ей, чтобы она не говорила ни кому ни слова обо всемъ слышанномъ ею. Но съ этой минуты я не могла найти ни минуты спокойствія, я всю ночь проплакала. Сегодня вечеромъ я не могла болѣе выносить этого положенія и рѣшилась увидать васъ, чтобы предупредить и умолять быть осторожнымъ.

— Благодарю васъ, дорогая Габріель; я не въ состояніи выразить, какъ трогаетъ меня ваша обо мнѣ забота, сказалъ Ландрегардъ, но вы знаете лучше чѣмъ кто либо, что мнѣ нечего бояться.

— Конечно, если смотрѣть на вещи по справедливости, но злые люди….

— Мы будемъ сильнѣе ихъ и, если понадобится совершенно уничтожить ихъ, то мы это сдѣлаемъ.

Между тѣмъ они незамѣтно подошли къ отелю де-Фрерьеръ и въ эту самую минуту часы на аббатствѣ Сенъ-Этьень начали бить.

Габріель стала прислушиваться.

— Десять часовъ! что если Жермень заперла калитку…

— Идите, сказалъ Ландрегардъ, я буду смотрѣть за вами, не бойтесь ничего.

Онъ остановился на углу и слѣдилъ глазами за молодой дѣвушкой, пока она не скрылась въ калитку, за которой ее ждала преданная Жермень.

Тогда, вздохнувъ глубоко, онъ рѣшился оставить свое мѣсто и печально вернулся въ гостинницу.

Онъ ни слова не сказалъ Габріели о своемъ предполагаемомъ отъѣздѣ; послѣ подобнаго подозрѣнія, о которомъ онъ услышалъ изъѣстъ Габріели, ему нельзя было болѣе уѣхать.

— Подожду еще нѣсколько дней, рѣшилъ онъ, это необходимо, мое достоинство требуетъ этого.

Онъ почти радовался этой новой тучѣ, собиравшейся надъ его головою, такъ онъ былъ весь поглощенъ мыслію о Габріели.

— Я еще увижу ее, думалъ онъ. Дѣйствительно, черезъ два дня онѣ увидѣлись.

Вотъ что произошло въ этотъ промежутокъ:

На другой день послѣ описаннаго нами свиданія, рано утромъ Гюгоне снова явился въ отель де-Фрерьеръ.

Онъ былъ встрѣченъ госпожею де-Фрерьеръ въ маленькой гостиной.

— Это опять вы, докторъ, сказала она! Право вы такъ неудобно выбираете время, что компрометируете насъ.

— Знаете-ли вы, что начато слѣдствіе?

Госпожа де-Фрерьеръ поблѣднѣла и поднесла руку къ сердцу, но почти сейчасъ-же оправилась.

— Что же я могу противъ этого сдѣлать? сказала она, стараясь придать своему голосу равнодушное выраженіе.

— Но здѣсь будетъ произведено слѣдствіе.

— Ну, что же?

— Васъ будутъ допрашивать.

— Конечно, это для меня непріятно, но что же дѣлать? Надо покориться судьбѣ. Что же касается моихъ отвѣтовъ, то вы ихъ знаете заранѣе.

— Я сегодня по этому поводу и пришелъ къ вамъ. Намъ надо хорошенько условиться, потому что насъ будутъ допрашивать порознь; можетъ быть завтра, даже сегодня.

— Я ничего не знаю.

— Ни ничего, кромѣ того, что я видѣлъ.

— Вы вѣдь убѣждены, докторъ, что общественное мнѣніе ошибается? мой мужъ умеръ отъ болѣзни вполнѣ естественной, опредѣленной и мы сдѣлали все возможное, чтобы спасти его.

— Конечно…о! конечно… Но однако…

— Что же еще?

— Я долженъ сознаться вамъ, что…

— Но говорите же! вы видите передъ собой женщину, которая также заинтересована знать истину какъ и вы…

— Конечно, конечно. Ну! я долженъ сознаться, что все это не совсѣмъ естественно…

— И такъ вы сознаетесь, что вы, ошиблись… вы, лучшій докторъ въ городѣ?

— Нѣтъ! нѣтъ! Но…

— Однимъ словомъ, скажите, вѣрите ли вы, что мой мужъ умеръ отравленнымъ?

— Конечно нѣтъ… Только…

— Только?

— Нѣтъ, я не могу ничего сказать.

— Я понимаю васъ, холодно сказалъ госпожа де Фрерьеръ, — и за неимѣніемъ лучшаго, я согласна на подобную систему съ вашей стороны. Вы лечили отъ болѣзни, вы не вѣрите въ ядъ, но не можете ничего утверждать.

— Именно, именно. Неправдали, что это самое лучшее, что я могу сдѣлать? Я вамъ долженъ сознаться, что моя опытность и мое знаніе положительно безсильны въ этомъ случаѣ. Я ровно ничего больше не понимаю.

— Пожалуй, сказала она, подумавъ немного, мы сомнѣваемся. Хорошо! если мой мужъ умеръ естественной смертью; тогда эти слухи уничтожатся сами собою…

— Конечно.

— И вы восторжествуете.

— Я?

— Конечно, развѣ вы лично не заинтересованы, чтобы эта было такъ, послѣ того, что вы говорили о томъ вліяніи, которое вы оказали на консультаціи?

— Это вѣрно.

— Тамъ гдѣ есть отравленіе, есть и отравитель.

— Отравитель… здѣсь! это ужасно.

— Конечно! если было отравленіе… Замѣтьте, что я утверждаю противное: я не допускаю ничего подобнаго, но предположимъ, что это такъ… Если есть отравленіе, то есть и отравитель; гдѣ же искать его?… Здѣсь… Кто же онъ?… Гюгоне чувствовалъ себя точно подъ пыткой.

— Какая женщина! прошепталъ онъ.

— Кто онъ? повторила она; вы, докторъ?

— О! сударыня, я, лучшій другъ вашего мужа! Впрочемъ… Онъ страшно поблѣднѣлъ при одной мысли, что его могутъ заподозрить.

— Но я васъ не обвиняю, сказала госпожа де-Фрерьеръ, я представляю правосудіе, я ищу. Это не вы, не моя падчерица, не слуги… Не я ли это?

— О! сударыня…

— Вы этому также не вѣрите, вы видѣли какъ я ухаживала за нимъ, и сколько слезъ пролила я надъ его могилой. Но все-таки отравитель существуетъ. Значитъ это тотъ, кого обвиняетъ общественное мнѣніе, этотъ Ландрегардъ, упавшій сюда точно съ неба.

— Очевидно что придется остановиться на немъ; но я никогда не повѣрю въ его виновность.

— Я также. Но мы теперь разсуждаемъ, предположивъ возможность отравленія, и я говорю, что мы должны будемъ отвѣчать, если насъ спросятъ.

— Это несомнѣнно, что насъ будутъ допрашивать, при томъ положеніи, какое это дѣло приняло въ настоящее время!

— Вѣрьте мнѣ, намъ надо подумать о своей защитѣ. Какъ мы ни невинны…

— О! сударыня…

— Мы будемъ въ безопасности только тогда, когда будетъ найденъ виновный. Наша обязанность — помочь правосудію. Подумайте, что дѣло идетъ о нашей чести, свободѣ и даже о вашемъ достоинствѣ, какъ доктора.

— Какое ужасное дѣло! прошепталъ несчастный.

— Надо во чтобы то ни стало, чтобы насъ не безпокоили.

— Но обо мнѣ не можетъ быть и рѣчіс

— Но я буду затронута.

— Этотъ Ландрегардъ… который вѣроятно виновный, который долженъ быть имъ…

— Если уже надо непремѣнно найти виновнаго?

— Да, если уже надо его найти… какой интересъ могъ онъ имѣть въ виду, совершая это преступленіе? Людей не убиваютъ безъ сильнаго повода. Госпожа де-Фрерьеръ наклонилась къ уху Гюгоне и сказала нѣсколько словъ, услышавъ которыя, Гюгоне вскочилъ съ мѣста.

— Какъ! вскричалъ онъ, вы это утверждаете?…

— Они любятъ другъ друга.

Гюгоне схватился руками за голову.

— Въ такомъ случаѣ это онъ, несчастный!

Этотъ разговоръ, слышанный отчасти Жермень, былъ ею опять переданъ Габріели, которая опять назначила ему свиданіе и первыми ея словами было: «Уѣзжайте скорѣе!»

Ландрегардъ выслушалъ ее, не прерывая, и когда она кончила вышеприведенный нами разсказъ, повторяя свою просьбу ѣхать скорѣе, онъ отвѣчалъ:

— Ѣхать, я хотѣлъ сдѣлать это прежде, но теперь не думаю объ этомъ болѣе.

— Что вы говорите? вскричала она, я васъ предупредила только для того, чтобы вы могли бѣжать; обѣщайтесь мнѣ, что завтра васъ не будетъ въ городѣ.

— Послушайте, моя дорогая, сказалъ онъ, моя честь и мое счастье замѣшаны въ это дѣло. Я могу уѣхать только съ однимъ условіемъ.

— Съ какимъ? говорите скорѣе.

— Съ тѣмъ, чтобы ѣхать не одному.

— О! вскричала она, вырывая у него руки и закрывая ими лице.

— Полноте, печально сказалъ онъ, вы видите, что это невозможно, и что я долженъ остаться.

— Но если васъ обвинятъ?

— Можетъ быть…. но бѣжать, это значитъ признать самому себя виновнымъ.

— Меня ужасаетъ, что васъ могутъ посадить въ тюрьму.

— Гдѣ бы я ни былъ, правосудіе найдетъ меня, безполезно стараться избѣжать его рукъ. Мой долгъ, напротивъ того, остаться и я появлюсь передъ судомъ со спокойнымъ лицемъ человѣка, совѣсть котораго чиста.

Истощивъ всѣ доводы, Габріель заплакала.

— Надо покориться судьбѣ! прошептала она.

— Моя защита очень легка, продолжалъ онъ увѣреннымъ тономъ, чтобы подкрѣпить Габріель, надо плакать не обо мнѣ, а о настоящихъ виновныхъ. Повѣрьте мнѣ, дорогое дитя, что правосудіе не долго будетъ раздѣлять заблужденія толпы, которая судитъ не видя и не слыша. Но чтобы ни случилось, прибавилъ онъ, мнѣ будетъ все равно, что скажутъ и что я испытаю, такъ какъ мнѣ остается ваша привязанность.

Они поговорили еще нѣсколько минутъ и по всей вѣроятности еще не скоро бы разстались, еслибы имъ не показалось, что за ними слѣдятъ. Тогда они разстались, говоря «до свиданья», но въ глубинѣ души думая, что прощаются на всегда.

III.
Слѣдъ яда.

Едва Ландрегардъ успѣлъ войти обратно въ гостинницу, какъ навстрѣчу ему выбѣжала хозяйка и подала ему бумагу, запечатанную казенной печатью.

— Я знаю, что это такое, сказалъ онъ.

— И я тоже, подумала хозяйка съ насмѣшливой улыбкой.

На другой день, выйдя къ завтраку, Ландрегардъ замѣтилъ, что на него было обращено особенное вниманіе и что всѣ слѣдили за выраженіемъ его лица.

Въ два часа Ландрегардъ входилъ въ кабинетъ королевскаго прокурора, а въ четыре часа ушелъ, съ приглашеніемъ придти на другой день.

Меньше чѣмъ въ недѣлю, докторъ Ландрегардъ, докторъ Гюгоне, доктора, бывшіе на консиліумѣ, госпожа де-Фрерьеръ, Габріель, служанка и лакей были допрошены и слѣдствіе принимало все большіе и большіе размѣры.

Но тѣмъ не менѣе, послѣ всего этого, правосудіе было еще въ большемъ затрудненіи, чѣмъ при началѣ слѣдствія. Передъ нимъ являлись только добросовѣстные, если не особенно знающіе, доктора, вѣрные слуги и огорченное семейство.

Кого обвинить?

Только одинъ докторъ Ландрегардъ, по своему сомнительному положенію, могъ еще быть нѣсколько подозрителенъ, но нельзя было отрицать, что противъ него не было никакихъ доказательствъ, а самъ онъ защищался необыкновенно хорошо.

Поэтому правосудіе ждало, прежде чѣмъ произнести какое нибудь рѣшеніе, но между тѣмъ продолжало слѣдствіе, призывая всѣхъ, чьи только показанія могли быть сколько нибудь полезны.

Доктора, бывшіе на консиліумѣ, были скоро совершенно устранены, какъ не имѣвшіе никакого значенія и всего разъ видѣвшіе больнаго.

Докторъ Гюгоне, человѣкъ весьма уважаемый, также былъ скоро поставленъ внѣ всякаго подозрѣнія. Точно тоже было относительно дочери покойнаго, характеръ и достоинство которой, воспѣвалъ весь Каэнъ. Вдову допрашивали немного болѣе, положеніе которой точно также избавляло ее отъ всякихъ подозрѣній.

Нисколько не обижаясь вопросами судей, она, напротивъ того, сама шла навстрѣчу нѣкоторымъ вопросамъ и своимъ благороднымъ поведеніемъ вполнѣ оправдала себя.

— Гдѣ же былъ виновный?… Даже преступленіе не было доказано: всѣ доктора, кромѣ одного, отвѣчали отрицательно. Одинъ Ландрегардъ, на вопросъ прокурора, отвѣчалъ, что склоняется на сторону отравленія.

— Какимъ же образомъ, спросили его, случилось, что вы не предупредили о вашемъ сомнѣніи правосудіе, какъ это вамъ предписывали 29 и 30 статьи уголовнаго кодекса?

— Незнакомый съ этимъ городомъ, отвѣчалъ онъ, я долженъ былъ не довѣрять самому себѣ и преклоняться передъ докторами болѣе опытными, чѣмъ я.

Спрошенный послѣ этого Гюгоне немного смутился въ отвѣтахъ, а народная молва, хотя глухая и неопредѣленная, не замолкала; тогда правосудіе рѣшилось идти далѣе въ своихъ розыскахъ и раскрыть тайну ужасной смерти.

Было рѣшено вырыть тѣло и анатомировать его.

При этомъ извѣстіи городъ взволновался, крайнее любопытство овладѣло всѣми.

Каждый старался узнать результаты анатомированія первымъ.

Трупъ, вырытый изъ могилы, былъ вынутъ изъ гроба въ присутствіи прокурора и трехъ докторовъ, доктора Броше — профессора анатоміи и физіологіи въ каэнской медицинской академіи, доктора Рандюэль, уважаемаго во всемъ городѣ медика и доктора Ландрэй, профессора клиники въ Парижѣ.

Вскрытіе было произведено самымъ добросовѣстнымъ образомъ.

Мы не будемъ подробно описывать, какъ все это было сдѣлано. Въ результатѣ всѣ доктора были въ недоумѣніи. Передъ ними былъ случай сомнительнаго отравленія относительно яда; былъ приглашенъ докторъ Гюгоне, который, какъ читатель уже догадался, нисколько не освѣтилъ этого темнаго дѣла. Онъ упорствовалъ, отрицая отравленіе, тогда какъ оно не оставляло ни малѣйшаго сомнѣнія.

Весь вопросъ состоялъ въ томъ: какимъ ядомъ было произведено отравленіе. Тогда былъ призванъ Ландрегардъ и послѣ цѣлой ночи, проведенной за опытами надъ внутренностями больнаго, доктора вполнѣ убѣдились въ отравленіи.

На другой день въ Каэнѣ только и было разговора, что объ этомъ дѣлѣ. Хотя подробности отчета, отправленнаго въ судъ, и не были извѣстны, но всѣ знали, что де-Фрерьеръ умеръ отъ отравы, состоявшей сначала изъ мышьяка, а потомъ изъ какого-то свинцоваго соединенія.

— Два яда! говорили всѣ, отравитель дѣйствовалъ энергически, но кто онъ былъ?

— Кто же вы хотите чтобы это былъ, какъ не Ландрегардъ, этотъ докторъ, такъ неожиданно пріѣхавшій изъ Парижа.

Вѣроятно тѣ, которые говорятъ, что гласъ народа — гласъ Божій, не думаютъ о слѣпыхъ увлеченіяхъ общественнаго мнѣнія, о чрезмѣрномъ увлеченіи толпы.

Сколько невинныхъ пали подъ ударами этого слѣпаго судьи, изъ которыхъ таже самая молва дѣлала потомъ героевъ и мучениковъ! А сколькимъ оно испортило ихъ жизнь несправедливымъ подозрѣніемъ или клеветою.

На этотъ разъ случилось тоже самое и понуждаемое народнымъ голосомъ правосудіе рѣшилось дѣйствовать.

Докторъ Ландрегардъ былъ арестованъ и скоро появился передъ слѣдственнымъ судомъ не какъ свидѣтель, а какъ обвиненный.

Его виновность не была еще доказана, но было неоспоримо, что преступленіе существовало, а если было преступленіе, то былъ, слѣдовательно, и виновный; по этому, чтобы найти этого виновнаго, правосудіе должно было прежде всего взять человѣка, котораго обвинялъ общій голосъ.

Написали въ Парижъ.

Каэнскій и Парижскій суды долго переписывались; слѣдствіе велось очень усердно; вся жизнь молодаго доктора была приведена въ извѣстность, его прошедшее было разсмотрѣно шагъ за шагомъ, его дѣло увеличивалось каждый день новыми свѣдѣніями, пріобрѣтаемыми изъ таинственнаго источника, извѣстнаго только полиціи и молодой человѣкъ, о которомъ незадолго еще не было ничего извѣстно въ Каэнѣ, пріобрѣлъ вдругъ печальную извѣстность преступника.

Прошло уже два дня какъ онъ былъ въ тюрьмѣ. Теперь онъ отправлялся въ кабинетъ слѣдователя въ сопровожденіи жандарма.

Кабинетъ былъ узокъ и теменъ, такъ что Ландрегардъ, хотя уже успѣвшій немного привыкнуть къ тюрьмѣ, не могъ невольно не содрогнуться, войдя въ него.

Слѣдователь указалъ молодому человѣку на соломенный стулъ и сдѣлалъ знакъ своему клерку какъ бы говоря: Постарайтесь ничего не пропустить.

IV.
Прошедшее человѣка безъ предковъ.

Окончивъ всѣ эти приготовленія, слѣдователь повернулся къ Ландрегарду и сказалъ:

— Сударь, я долженъ прежде всего объявить вамъ, что вы здѣсь находитесь по обвиненію въ очень тяжкомъ преступленіи, а именно въ томъ, что, будучи докторомъ, вы причинили посредствомъ яда смерть г-ну де Фрерьеръ.

— Позвольте мнѣ, сударь, отвѣчалъ докторъ съ нѣкоторой гордостью, отвѣтить вамъ, что это обвиненіе не имѣетъ никакого основанія и никакихъ доказательствъ.

— Не объясняя пока ничего болѣе, я долженъ предупредить васъ, что противъ васъ поднимаются тяжелыя обвиненія.

— Я увѣренъ, что все то, что говорятъ противъ меня, я буду въ состояніи очень легко опровергнуть.

— Я желаю этого для васъ, но не имѣю такого же убѣжденія. Мнѣ же напротивъ того кажется, что вамъ надо позаботиться о своей защитѣ.

— Я конечно буду въ состояніи это сдѣлать, когда вы скажете мнѣ въ чемъ состоитъ обвиненіе, отвѣчалъ Ландрегардъ.

— Все у меня идетъ постепенно… Пишите, я начинаю, продолжалъ онъ, обращаясь къ своему помощнику.

Тотъ поправилъ очки, взялъ перо въ руки и приготовился писать; тогда судья снова началъ, обращаясь къ обвиняемому.

— Какъ ваше имя?

— Жанъ-Пьеръ Ландрегардъ.

— Сколько вамъ лѣтъ?

— Двадцать восемь.

— Гдѣ вы родились?

— Я думаю, что въ Парижѣ.

— У васъ нѣтъ положительныхъ свѣдѣній о вашемъ рожденіи?

— Никакихъ.

— Вы не знаете имени вашего отца?

— Не знаю.

— Но вы знаете вашу мать?

— Я не думаю, чтобы когда нибудь видѣлъ ее.

— Но у васъ есть по крайней мѣрѣ какія нибудь догадки?… Вы знаете ея имя?…

— Всѣ мои поиски на этотъ счетъ остались безплодными, и я, уже нѣсколько лѣтъ, отказался отъ нихъ.

— Правосудіе было не счастливѣе васъ. Я прочитаю, что мы узнали, и если вы найдете это справедливымъ, то подпишите. Слѣдователь взялъ лежащее передъ нимъ дѣло и сталъ читать.

"22-го февраля 1833 года Луиза-Оноре Мишоно, акушерка, жившая въ улицѣ Севръ № 39-й, явилась въ полицейское отдѣленіе десятаго округа Парижа и объявила о рожденіи ребенка мужескаго пола по имени Жанъ-Пьеръ Ландрегардъ, родившагося у нея въ домѣ.

"На замѣчаніе, сдѣланное чиновникомъ этой женщинѣ, что ея объясненія недостаточны, она отвѣчала, что въ силу 378 параграфа кодекса ей запрещается открывать тайны, которыя она можетъ узнать по своей профессіи, что, слѣдовательно, она не можетъ ничего прибавить къ своему разсказу.

"На новыя настоянія чиновника, говорившаго этой женщинѣ, что она была неправа, и что законъ говоритъ совсѣмъ не то, Мишоно объявила, что рожденіе произошло въ присутствіи двухъ постороннихъ лицъ, которыхъ она не знала, что отецъ не являлся или не выдалъ себя, что мать уѣхала сейчасъ, не оставивъ своего адреса, а только деньги на все необходимое для ребенка на первое время, съ обѣщаніемъ присылать такую же сумму въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ.

"Вслѣдствіе этихъ показаній, Жанъ-Пьеръ Ландрегардъ былъ записанъ какъ сынъ неизвѣстныхъ родителей "

— Я зналъ это, сказалъ Ландрегардъ, и это все, что я знаю.

— Но вы, можетъ быть, не знаете, что Мишоно была предана суду за свое упорство, такъ какъ параграфъ 378 говоритъ, что тайна должна сохраняться, но не тогда, когда правосудіе требуетъ ея разъясненія, такъ какъ законъ, уважая частную тайну, въ тоже время желаетъ покровительствовать ребенку, сохраняя ему слѣдующее для него общественное положеніе… Но такъ какъ въ этомъ дѣлѣ нашлись смягчающія обстоятельства, то Мишоно была приговорена только къ ста франкамъ штрафа.

— Дѣйствительно, сказалъ Ландрегардъ, я не зналъ этого; впрочемъ, Мишоно умерла уже года двадцать три тому назадъ.

Слѣдователь сдѣлалъ утвердительный знакъ.

— Васъ отдали кормилицѣ въ одну маленькую деревню Сартскаго департамента, продолжалъ онъ, вы знаете, платили ли всегда аккуратно за ваше содержаніе?

— Все заставляетъ меня предполагать, что да, впрочемъ, отъ меня ничего не требовали впослѣдствіи.

— Вы видали женщину, которая заботилась о васъ въ вашимъ дѣтствѣ?

— Иногда… Но эта женщина никогда не могла мнѣ дать ни малѣйшаго разъясненія.

— Всѣ эти подробности могутъ показаться излишними для занимающаго насъ дѣла, но повѣрьте моему слову, что для правосудія онѣ имѣютъ свою важность, такъ какъ для него необходимо возстановить ваше тождество.

— Я это вполнѣ понимаю, сударь.

— Въ 1841, вы поступили въ пансіонъ Шавнньо въ улицъ Шершь-Мили и пробыли тамъ до 1851; вы проходили курсъ коллегіи Сенъ-Луи и въ 1852 году получили степень баккалавра.

— Да, сударь.

— Какъ вы объясняете ваше пребываніе въ паисіонѣ Шавиньо, въ которомъ за обученіе бралась большая плата?

— Одинъ парижскій нотаріусъ, по имени Гербеле, получилъ для меня пятнадцать тысячъ франковъ, которые онъ и употребилъ на мое воспитаніе. Во время моего выхода онъ получилъ еще двѣнадцать тысячъ. Я не знаю получилъ ли онъ съ тѣхъ поръ еще что нибудь, но я предполагаю, что да, такъ какъ вотъ что произошло между нами. Онъ призвалъ меня къ себѣ и я узналъ въ немъ старика, который приходилъ ко мнѣ два или три раза во время моего пребыванія въ пансіонѣ.

"Сударь, сказалъ онъ мнѣ, потрудитесь выслушать внимательно то, что я вамъ скажу. Вамъ восемнадцать лѣтъ и вы получили хорошее первоначальное воспитаніе, выбирайте теперь, что вы хотите изучать далѣе: право — или медицину. Каждый мѣсяцъ, на назначенную вами квартиру будетъ посылаться двѣсти франковъ. Въ ваше совершеннолѣтіе вы получите довольно порядочную сумму, оставшуюся благодаря моей экономіи, отъ того, что было назначено на ваши нужды. Вы видите, что ваша будущность зависитъ отъ васъ и что вамъ не въ чемъ упрекать виновниковъ вашего существованія, которыхъ вамъ нельзя по стеченію обстоятельствъ никогда узнать.

"Я просилъ этого человѣка, чтобы онъ далъ мнѣ нѣкоторыя объясненія, я умолялъ его разсказать мнѣ все. Онъ упрямо отказался, говоря, что ему, какъ нотаріусу, были даны для меня деньги, но что онъ никогда не видалъ людей, которые посылали ему эти деньги, что по письмамъ онъ угадалъ многое, но что онъ всегда уважаетъ анонимъ своихъ таинственныхъ кліентовъ и никогда не старался обнаруживать тайны, которыя старались отъ него скрывать.

«Впрочемъ, прибавилъ онъ, въ день вашего совершеннолѣтія я отдамъ вамъ отчетъ и если къ тому времени мнѣ будетъ позволено дать вамъ свѣдѣнія о вашемъ происхожденіи, то я съ удовольствіемъ сдѣлаю это.»

— Обѣщанныя двѣсти франковъ были вамъ аккуратно выдаваемы?

— Да, втеченіи трехъ лѣтъ. Когда мнѣ исполнился двадцать одинъ годъ, я явился къ Гербеле, который принялъ меня въ постели, будучи тяжело болѣнъ.

— Я не могу, сказалъ онъ, говорить съ вами, силы мои въ большомъ упадкѣ и мой докторъ запрещаетъ мнѣ всякое волненіе, но придите черезъ нѣсколько дней, такъ какъ я долженъ передать вамъ деньги, счеты и, можетъ быть, сказать вамъ нѣсколько словъ, касающихся до васъ.

— Конечно я не преминулъ явиться на назначенное свиданіе, но было слишкомъ поздно, Гербеле умеръ ночью.

— И вы ничего не узнали?

— Ничего.

— Но вы получили обѣщанныя деньги?

— Ни одного сантима.

Слѣдователь сдѣлалъ движеніе.

— Если я вамъ далъ говорить, сказалъ онъ, то это именно потому, что я ожидалъ этого отвѣта, который можетъ имѣть нѣкоторый вѣсъ въ настоящемъ дѣлѣ.

— Я не понимаю этого.

— Вы сейчасъ поймете. Вы сказали сію минуту, что Гербеле получилъ для васъ сначала пятнадцать, потомъ двѣнадцать тысячъ франковъ.

— Да.

— Какъ вы узнали это?

— Самъ Гербеле сказалъ мнѣ это.

— Отлично. Но вы никогда не знали о другихъ присланныхъ суммахъ?

— Нѣтъ.

— Ну! въ такомъ случаѣ десять лѣтъ въ пансіонѣ Шавинье, по двѣ тысячи за годъ, составляютъ двадцать тысячъ, да вы, до вашего совершеннолѣтія получили около семи тысячъ, что какъ разъ составляетъ двадцать семь тысячъ, которыя были даны для васъ нотаріусу Гербеле. Почему же вы предполагаете, что онъ остался вамъ долженъ?

— Я говорю съ его словъ.

— Вы сдѣлали болѣе, вы начали требовать денегъ отъ вдовы и начали процесъ, который, впрочемъ, былъ вами проигранъ.

— Я не знаю получалъ ли Гербеле другія суммы для меня, но онъ самъ сказалъ мнѣ: «При вашемъ совершеннолѣтіи вы получите довольно значительную сумму». Судя поэтому, я могъ предполагать, что онъ получалъ еще деньги. Во всякомъ случаѣ я долженъ былъ получить нѣчто. Но послѣ смерти Гербеле не нашли ничего, ни денегъ, ни бумагъ, ни переписки, ничего на мое имя. Вдова могла только сказать, что ничего не знаетъ, что же касается меня, то я проигралъ, какъ это и должно было случиться, не смотря, на то, что я былъ правъ.

— Что была у васъ за цѣль, начиная этотъ процесъ? сказалъ слѣдователь, пристально глядя на Ландрегарда.

— Моя настоящая цѣль?.. Хорошо, я вамъ скажу ее, она заключалась въ томъ, чтобы вызвать шумъ, слѣдствіе и можетъ быть узнать черезъ это то, чего я не зналъ.

— Это возможно, сказалъ слѣдователь, но главной причиной былъ все таки денежный, интересъ: вы надѣялись вырвать у вдовы Гербеле порядочную сумму денегъ.

Ландрегардъ покраснѣлъ и на его лицѣ выразилось негодованіе.

— Вы мало меня знаете, сказалъ онъ.

— И именно — двадцать тысячъ.

— Я оставилъ величину суммы на благоусмотрѣніе суда и не надѣялся получить нисколько денегъ.

— Вы правы, потому что вамъ уже было заплачено.

— Заплачено?…

Ландрегардъ поднялъ голову, слѣдователь смотрѣлъ на него испытующимъ и вопросительнымъ взглядомъ.

— Какъ-вы совершенно вѣрно говорите, продолжалъ послѣдній, послѣ смерти Гербеле не нашли ничего по той весьма простой причинѣ, что всѣ относящіеся до васъ бумаги затерялись, но ихъ нашли нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.

— Какъ!… вскричалъ Ландрегардъ.

— Не перебивайте меня. Эти бумаги доказали, что вы говорили правду относительно вашихъ отношеній, съ самаго дѣтства, къ Гербеле. Вы даже говорили правду относительно суммы, полученной вами до вашего совершеннолѣтія; но…

Слѣдователь остановился.

— Разскажите сами, что произошло послѣ вашего посѣщенія Гербеле, когда вы нашли его въ постели.

— Но мнѣ кажется, что я уже разсказалъ вамъ это.

— Вамъ ничего не было дано въ этотъ день?

— Рѣшительно ничего.

— Вы не давали росписки въ полученіи двадцати тысячъ франковъ?

— Я!… о! нѣтъ!

— Дѣйствительно, спокойно сказалъ слѣдователь, вы не давали росписки, потому что если бы вы оставили ее въ рукахъ нотаріуса, то вамъ трудно бы было отвергать, что вы получили деньги.

— Что вы хотите сказать?

— Именно потому, что вы не написали этой росписки, вамъ и пришло въ голову требовать вторично послѣ смерти нотаріуса полученную уже вами сумму.

— Я схожу съ ума! вскричалъ Ландрегардъ. Что вы такое говорите, сударь? Для меня ваши слова настоящая загадка.

— Очень просто: вы явились къ Гербеле, нашли его въ постели, онъ сказалъ вамъ или, если вы предпочитаете менѣе опредѣленную форму, онъ долженъ былъ вамъ сказать:

«Я болѣнъ, я не могу вести съ вами продолжительнаго разговора, приходите въ другой разъ.»

— Да, это такъ.

«Но, прибавилъ онъ, у меня есть двадцать тысячъ для передачи вамъ, вотъ онѣ, возьмите ихъ». Вы хотѣли написать росписку, — «Это безполезно», долженъ былъ возразить вамъ Гербеле, «намъ надо еще вмѣстѣ просмотрѣть счеты, вернитесь черезъ нѣсколько дней, тогда мы все приведемъ въ порядокъ».

— Это клевета! вскричалъ Ландрегардъ.

— Выслушайте меня до конца, сказалъ слѣдователь.

— И такъ я для васъ не только убійца, но и воръ! прервалъ съ негодованіемъ молодой человѣкъ.

— Слушайте: вы ушли съ двадцатью тысячами и возвратились въ назначенный нотаріусомъ день. До этого дня, я думаю что у васъ еще не было дурныхъ мыслей; но Гербеле умеръ, въ бумагахъ его вдовы долженъ былъ остаться неуплаченный долгъ въ двадцать тысячъ на ваше имя и никакой росписки, доказывающей, чтобы эти деньги были вамъ уплачены; тогда у васъ явилась мысль вторично получить эти деньги: отсюда вашъ процесъ со вдовою.

— Это адскій, чудовищный заговоръ противъ меня! Кто можетъ имѣть такой сильный интересъ погубить и обезчестить меня?…

— Вы теперь видите всю важность этой части вашего допроса? Въ виду преступленія, правосудіе могло сомнѣваться въ виновности доктора; но ихъ нѣтъ относительно проступка студента.

— Но, сударь, докажите мнѣ, что я виновенъ въ этомъ проступкѣ, въ которомъ вы такъ настойчиво обвиняете меня.

— Скажите лучше: съ такимъ убѣжденіемъ, потому что факты логически доказываютъ это.

— Вы сами-же говорите, что никакой росписки нѣтъ и я могу еще прибавить, что никогда, никакое третье лице не присутствовало при моихъ разговорахъ съ Гербеле.

— Вотъ что даетъ вамъ такую увѣренность, что вы даже передо мною рѣшаетесь отрицать вашу виновность! Знайте, что во время наведенія о васъ справокъ, правосудіе допросило г-жу Гербеле. Сначала она ничего не открыла.

«Дѣйствительно, сказала она, у меня былъ процесъ съ господиномъ Ландрегардомъ, требовавшимъ денегъ, которыя мужъ ему не былъ долженъ. Я выиграла, какъ это и должно было быть.»

Но послѣ долгихъ настояній, эта дама кончила тѣмъ, что созналась, что послѣ конца процеса дѣйствительно были найдены касающіяся до васъ бумаги, и что въ нихъ было письменное доказательство, что вамъ ея мужъ былъ долженъ двадцать тысячъ франковъ, но въ тоже время существовало доказательство, что эта сумма была вами получена.

Ландрегардъ схватился руками за голову, какъ человѣкъ, который не считаетъ нужнымъ даже защищаться.

— Неужели вы все еще станете отпираться? сказалъ слѣдователь, подавая Ландрегарду клочекъ бумаги, на которой было написано дрожащей рукой:

«Дѣло подъ номеромъ 127, передать господину Жанъ-Пьеру Ландрегарду, какъ касающееся его. Двадцать тысячъ франковъ, отданныя ему мною сегодня, вполнѣ кончаютъ мои съ нимъ разсчеты, какъ онъ можетъ повѣрить это по счетамъ.

18-го Августа. 1854 г.

"В. Гербеле."

— Или этотъ нотаріусъ былъ человѣкъ безчестный…. вскричалъ Ландрегардъ.

— Молчите!

— Или все это фальшиво!

— Гербеле доказалъ вамъ при жизни, что онъ не могъ быть человѣкомъ безчестнымъ, строго сказалъ слѣдователь; теперь онъ умеръ и вы должны уважать его память.

— Но эта бумага….

— Фальшивая?… Вы это утверждаете?

— Да.

— Докажите мнѣ, какой интересъ могли имѣть для того, чтобы сдѣлать ее?

— Я этого не знаю и въ этомъ-то я и вижу заговоръ, который опутываетъ меня и нити котораго я не могу отыскать.

— О! но это весьма важно. Единственное заинтересованное въ этомъ дѣлѣ лице — это вдова Гербеле; но она выиграла процесъ съ вами. Вы аппелировали, она выиграла его вторично. Это дѣло поконченное. Эта бумага могла только повредить ей, такъ какъ, доказывая, что вамъ она ничего не должна, она точно также доказываетъ, что вы дѣйствительно были ея кредиторомъ, что она отрицала во время процеса. Это доказательство, не выходя изъ вашихъ рукъ, можетъ сдѣлать ее вторично вашей должницей, тогда какъ первоначальный приговоръ вполнѣ гарантировалъ ее отъ всякаго преслѣдованія. Вы видите, сударь, что она должна быть сумасшедшей для того, чтобы сдѣлать фальшивую бумагу, которая, кромѣ опасности, навлекаемой всякимъ подлогомъ, вся составлена противъ нея.

— Клянусь вамъ честью…

— Не клянитесь. Правосудію нужны доказательства, а не клятвы. Для него вы человѣкъ, который двадцати одного года пытался похитить двадцать тысячъ, посредствомъ скандальнаго процеса. Это дѣло кончено и правосудіе не намѣрено возобновлять его, но я долженъ сознаться, что, во всякомъ случаѣ, это пятно на вашемъ прошедшемъ не можетъ послужить вамъ въ пользу въ вашемъ новомъ процесѣ.

— Могу ли я что нибудь сдѣлать противъ моей судьбы?

— Я у васъ спрашивалъ только факты.

— Я вамъ все сказалъ.

— Въ такомъ случаѣ не будемъ болѣе возвращаться къ этому вопросу.

Допросъ былъ пріостановленъ на нѣсколько минутъ.

Слѣдователь и обвиняемый казались одинаково разбитыми.

V.
Допросъ.

Слѣдователь собирался съ мыслями, обвиняемый держался сдержанно и съ достоинствомъ, клеркъ перелистывалъ свои записки и видимо былъ страшно утомленъ.

Слѣдователь первый нарушилъ молчаніе.

— Готовы ли вы отвѣчать мнѣ, спросилъ онъ, или хотите, чтобы я отложилъ допросъ до пятницы?

— Я къ вашимъ услугамъ.

— Этотъ допросъ можетъ насъ повести не много далеко. Мы дошли до самой сути дѣла, и я не скрываю, что вамъ нужно все ваше присутствіе духа и вся память, чтобы отвѣчать удовлетворительно..

— Истина не требуетъ никакихъ хитростей, мнѣ довольно будетъ, просто и прямо отвѣчать на ваши вопросы.

— Хорошо, въ такомъ случаѣ я продолжаю. Для чего пріѣхали вы въ Каэнъ?

— Чтобы поселиться въ немъ.

— Почему вы выбрали именно этотъ городъ?

— Потому что мнѣ не было никакого повода выбрать другой.

— Сознайтесь, что эта причина не совсѣмъ достаточна.

— У меня нѣтъ лучшей…

— Не было ли у васъ рекомендательнаго письма въ Каэнъ?

— Да, дѣйствительно у меня было одно письмо, но я не воспользовался имъ.

— Почему?

— Виной этому простой случай.

— Перейдемъ къ дѣлу. Однажды вечеромъ вы были позваны къ постели господина де Фрерьеръ; что вы замѣтили?

— Симптомы отравленія.

— Кто докажетъ это?

— Первое прописанное мною лекарство, которое отлично помогло больному.

— Если ему и было лучше, то надо сознаться, что это продолжалось недолго.

— Я сознаюсь въ этомъ, но я не одинъ лечилъ больнаго: на другой же день мой уходъ за нимъ раздѣлилъ еще другой докторъ.

— Почему вы сейчасъ же не предупредили судъ о вашихъ подозрѣніяхъ?

— Я уже имѣлъ честь отвѣчать на этотъ вопросъ, когда онъ былъ мнѣ предложенъ господиномъ королевскимъ прокуроромъ; я сказалъ, что долженъ былъ преклониться передъ знаніемъ доктора, котораго я имѣлъ всѣ данныя считать опытнѣе себя. Впрочемъ, приглядѣвшись къ тому положенію въ которое я былъ поставленъ въ домѣ де Фрерьера, очень легко убѣдиться, что я не могъ говорить.

— Конечно ваше положеніе было весьма щекотливо; но однако въ виду преступленія…

— Я не былъ вполнѣ убѣжденъ, что это такъ.

— Сначала, пожалуй; но потомъ?

— Я высказался доктору Гюгоне, но онъ не согласился со мною и принудилъ молчать.

— Нельзя никогда заставить человѣка умолчать объ истинѣ.

— Я требовалъ консиліума.

— Это хорошо, но этого недостаточно, надо было вызвать слѣдствіе.

— Доктора объявили, что болѣзнь вполнѣ естественна.

— Дѣйствительно и я долженъ сознаться, что это обстоятельство очень удивляетъ насъ, или надо признать, что эти доктора большіе невѣжды…

— Конечно.

— Это ваше мнѣніе?

Слѣдователь не спускалъ глазъ съ Ландрегарда и изучалъ его малѣйшіе жесты.

— Что же можно предположить другое? отвѣчалъ Ландрегардъ.

— Есть и другое предположеніе, сказалъ слѣдователь, это повѣрить показанію доктора Гюгоне, который говоритъ, что у больнаго въ то время была дѣйствительно вполнѣ естественная болѣзнь.

— Въ такомъ случаѣ вы полагаете, что ядъ былъ данъ де-Фрерьеру послѣ консультаціи?

— Именно.

— Но это глупо! вскричалъ Ландрегардъ внѣ себя, увидя ловушку, подставленную ему его друзьями.

— Выражайте ваши мысли болѣе приличнымъ образомъ, строгимъ тономъ сказалъ слѣдователь

— Доказательствомъ того, что больной былъ подъ дѣйствіемъ сильнаго яда, когда я былъ къ нему призванъ, можетъ служить то, что безъ меня онъ бы умеръ за ночь.

— О! о! объ этомъ намъ ничего неизвѣстно.

— Развѣ госпожа де-Фрерьерь можетъ утверждать противное?

— Она говоритъ это.

— Спросите мадамуазель де-Фрерьерь, прислугу…

— Прислуга не можетъ отвѣчать на подобный вопросъ, что же касается мадамуазель де-Фрерьеръ, то не упоминайте ея имени въ настоящую минуту; она и то слишкомъ рано появится на сцену.

Ландрегардъ опустилъ голову, но сейчасъ же поднялъ ее.

— Доказательство, сказалъ онъ опять, — противоядіе, данное мною. Аптекарь можетъ подтвердить это своими книгами.

— Дѣйствительно, но я долженъ вамъ замѣтить, что въ вашихъ рецептахъ спеціалисты нашли слѣды колебанія.

— Это объясняется сомнѣніемъ, о которомъ я говорилъ.

— И такъ, съ одной стороны — сомнѣніе, съ другой — положительное отрицаніе. Но будемъ продолжать. Придя въ первый разъ къ больному, вы замѣтили у его изголовья молодую дѣвушку?

Ландрегардъ былъ немного взволнованъ, но сейчасъ-же пришелъ въ себя и сказалъ хладнокровно:

— Да, сударь.

— Эта молодая дѣвушка произвела на васъ силь мое впечатлѣніе?

— Какъ и на всякаго, кто былъ бы на моемъ мѣстѣ.

— И такъ вы не отрицаете этого?

— Мнѣ нечего отрицать, такъ какъ я не сдѣлалъ ничего дурнаго, и если вы позволите прибавить мнѣ нѣсколько словъ, то я скажу вамъ, что эта дѣвушка поразила меня болѣе своей печалью, отчаяніемъ и привязанностью къ отцу, чѣмъ своей красотой.

— Пожалуй; это нисколько не измѣняетъ дѣла. Въ тотъ-же вечеръ, когда вы должны были быть заняты только вашимъ больнымъ, вы имѣли разговоръ съ этой дѣвушкой, вы распрашивали ее?…

— Но, сударь….

— Не старайтесь скрыть, васъ слышали.

— Вѣроятно, люди желающіе погубить меня?

— Никто въ городѣ васъ не зналъ и поэтому не могъ желать погубить васъ; впрочемъ, вы не имѣете права обвинять, вы должны только защищаться.

— Хорошо! я спрашивалъ. Развѣ для леченья это не было необходимо!

— Почему вы не обратились съ этими распросами къ хозяйкѣ дома?

— Эта дама мнѣ ничего не хотѣла сказать.

— Очень возможно, что она сначала оказывала вамъ мало довѣрія. Она сама въ этомъ созналась. Она не знала кто вы и откуда.

— Я былъ докторъ.

— Этого недостаточно, чтобы внушить довѣріе; но это имѣетъ мало значенія, но насъ занимаетъ то, что, встрѣтивъ нѣкоторое сопротивленіе со стороны хозяйки дома, вы сейчасъ-же обратились къ мадемуазель де-Фрерьеръ и подъ предлогомъ распросовъ о состояніи больнаго, вы вызвали ее на нѣкоторую откровенность.

Слѣдователь сдѣлалъ удареніе на послѣднихъ словахъ. Ландрегардъ почувствовалъ, что кровь бросилась ему въ лице.

— Вы ошибаетесь, сударь, сказалъ онъ.

— На другой день, вы начинаете распрашивать служанку Жермень.

— Но….

— Хотите, чтобы я сказалъ, что именно вы спрашивали? Вы распрашиваете о состояніи человѣка, котораго вы лечите, и вамъ кажется непріятнымъ присутствіе одного молодаго человѣка, замѣченнаго вами наканунѣ, подлѣ мадемуазель де-Фрерьеръ, про котораго вы уже знаете, что онъ не братъ и не родственникъ.

Ландрегардъ былъ, казалось, пораженъ такой точностью и увѣренностью въ подробностяхъ обвиненія.

Онъ никогда не думалъ, что эти нѣсколько вопросовъ, сдѣланныхъ имъ въ интересѣ де-Фрерьера, могли быть поставлены ему въ упрекъ нѣсколько мѣсяцевъ спустя.

— Отвѣчайте-же, сударь, сказалъ судья; почему вы предлагали эти вопросы служанкѣ?

— По тому-же поводу, по которому я обращался къ мадемуазель де-Фрерьеръ…. у меня были сомнѣнія, которыя я хотѣлъ разъяснить.

— Сомнѣнія относительно болѣзни?

— Относительно отравленія.

— И для того, чтобы разъяснить эти сомнѣнія, вы справляетесь о состояніи больнаго, о его положеніи и объ отношеніяхъ къ семейству посторонняго человѣка! Странное занятіе для доктора. Сознайтесь, сударь, что у васъ, уже была опредѣленная мысль, цѣлый планъ, надъ исполненіемъ котораго вы уже стали трудиться?

— О! сударь, неужели такой просвѣщенный юристъ, какъ вы, можете допустить подобныя предположенія и разсчеты.

— Я сознаюсь, что если это такъ какъ я сказалъ, то это заставляетъ предполагать въ васъ громадную испорченность и невѣроятную дерзость, къ тому же всѣ обстоятельства дѣла слагаются такъ, что кричатъ о вашей виновности, но я еще не хочу опредѣлить своего мнѣнія.

Ландрегардъ не нашелъ нужнымъ отвѣчать, такъ какъ онъ чувствовалъ необходимость воздерживаться отъ неосторожныхъ словъ передъ такимъ предубѣжденнымъ судьей.

Слѣдователь продолжалъ:

— Возвратимся къ нашему дѣлу: съ самаго начала вы стараетесь сдѣлаться въ домѣ необходимымъ, возстановляется слабый разсудокъ больнаго противъ его обыкновеннаго доктора, и скоро де Фрерьеръ до того подчиняется вашему вліянію, что хочетъ лечиться только у васъ.

— Это правда; я съ перваго раза помогъ ему.

— Консиліумъ, котораго вы требуете, только хитрость съ вашей стороны. Ядъ у васъ въ рукахъ, вы могли ускорить и замедлить его дѣйствіе, а собраніе докторовъ, объявляющихъ, что болѣзнь вполнѣ естественна, дала вамъ полную безопасность.

— Все становится противъ меня, вскричалъ Ландрегардъ, все, кончая невѣжествомъ вашихъ докторовъ!

— И такъ вы водворяетесь въ домѣ, васъ не любятъ, но считаютъ необходимымъ и поэтому терпятъ. Что же вы дѣлаете? Вмѣсто того, чтобы лечить больнаго, ввѣреннаго вамъ, облегчать его страданія и стараться извѣстными средствами мало по малу довести его до выздоровленія, вы раздражаете его воспаленную грудь, вы продолжаете и увеличиваете его мученія.

— Но ядъ, сударь, вы забываете про ядъ, противъ котораго я боролся!

— Все заставляетъ насъ думать, что одной рукою вы вливаете ядъ, тогда какъ другою противодѣйствуете ему, или лучше сказать дѣлаете видъ, что противодѣйствуете.

— Это ужасно! Взводить такую страшную клевету на честнаго человѣка, который старался всѣми силами исполнить свой долгъ, это просто безпримѣрно!

— Но дѣло въ томъ, что состояніе больнаго все ухудшается, его страданія усиливаются, а вы остаетесь подлѣ него не облегчая его и не крича: „Этотъ человѣкъ отравленъ!“

Ландрегардъ опустилъ голову.

— Больной однако не умираетъ. Какую же роль играете вы въ это время около молодой дѣвушки, которою вы желаете быть замѣчены? Я вамъ сейчасъ скажу это. Вы вліяете на нее тѣми услугами, которыя вы будто бы оказываете отцу, котораго она обожаетъ. Она кричитъ вамъ: Спасите его! и вы отвѣчаете, что она требуетъ отъ васъ чуда, но что это чудо вы сдѣлаете изъ любви къ ней.

— Это клевета! Опять эти ложныя предположенія!…

— Вы правы прерывая меня, потому что если это такъ, то вы послѣдній изъ людей!

— Я понимаю ваше негодованіе, сударь, но приписываемое мнѣ преступленіе такъ ужасно, что я не только себя, но и никого другаго не считаю на него способнымъ.

— Неужели вы станете отрицать, что старались завоевать сердце этой дѣвушки?

— Я отрицаю это.

— Вы только напрасно присоединяете ложь къ преступленію. Вы, я думаю, можете понять, что мы никогда не предположимъ, чтобы этотъ ребенокъ самъ кинулся въ ваши объятія.

— Но, сударь….

— Развѣ вы не сдѣлались ея любовникомъ?

Говоря это, слѣдователь устремилъ проницательный взглядъ на Ландрегарда, который вскочилъ съ мѣста точно укушенный змѣею.

— Я не смѣю сказать, сударь, что вы переступаете границы вашего права, такъ какъ оно должно быть очень широко, но я долженъ замѣтить, что теперь вы уже обвиняете не меня.

— Вы ошибаетесь, васъ однихъ; вы одни отвѣтственны за это новое преступленіе.

— Но я въ немъ столько же виновенъ, сколько и въ первомъ.

— Молчите! Доказательства его неоспоримы.

— Я не признаю ихъ.

— Но между вами происходили тайныя свиданія?

— Никогда.

— Эта дѣвушка писала вамъ?

— Я отрицаю это.

Слѣдователь взялъ со стола лежавшее на немъ письмо.

— А это что? сказалъ онъ.

Молодой человѣкъ былъ пораженъ.

— Это письмо, продолжалъ слѣдователь, все написанное рукою мадемуазель де-Фрерьеръ, отправленное къ вамъ и переданное вамъ хозяйкой, назначаетъ свиданіе. Ходили ли вы на это свиданіе?

— Да, сударь.

— Вы видите, что все это говоритъ противъ васъ.

— Но….

— Погодите. Вы остаетесь вмѣстѣ до десяти часовъ вечера и прогуливаетесь по самымъ пустыннымъ аллеямъ парка, послѣ чего мадемуазель де-Фрерьеръ возвращается въ отель въ страшномъ волненіи.

— Это понятно.

— До нѣкоторой степени; на другой день новое свиданіе; мадемуазель де-Фрерьеръ кажется вамъ вполнѣ преданной. Вы должны были оставить Каэнъ, ваши чемоданы были уложены, ваша хозяйка предупреждена объ этомъ и вдругъ вы измѣняете ваше рѣшеніе и не ѣдете. Почему?

— Почему?… Именно по случаю различныхъ фактовъ, которые мнѣ сообщила мадемуазель де Фрерьеръ.

— Что такое могла вамъ сообщить эта молодая дѣвушка, чего бы вы не знали лучше ея?

— Я не зналъ, что могли когда нибудь подумать обвинять меня.

— Согласитесь, что мадемуазель де Фрерьеръ давала вамъ большое доказательство своей привязанности, компроментируя себя для того, чтобы предупредить васъ о слухахъ, противъ которыхъ вы не могли ничего сдѣлать?

— Она пришла для того, чтобы сказать мнѣ: спасайтесь!

— Значитъ она считала васъ виновнымъ?

— Она! о! нѣтъ, она хорошо знаетъ, что я стою внѣ всякаго подозрѣнія.

— Въ такомъ случаѣ, вы не можете отрицать, что она питаетъ къ вамъ большое участіе?

— Сударь, сказалъ Ландрегардъ, который видѣлъ себя со всѣхъ сторонъ заключеннымъ въ магическій кругъ, я клянусь вамъ, что мадемуазель де Фрерьеръ невинна.

— Не клянитесь, сударь, въ вашемъ положеніи клятва не имѣетъ никакой цѣны.

— Я одинъ, сударь…

— Берегитесь, что вы хотите сказать.

— Я одинъ виновенъ. Плѣненный очаровательностью этого ребенка, я сказалъ съ ней нѣсколько словъ самыхъ почтительныхъ, но исполненныхъ чувства. Вотъ мое преступленіе, единственное совершенное мною. Что же касается мадемуазель де Фрерьеръ, то съ ея стороны была только благодарность.

— Въ томъ, что касается васъ, я уже вижу полупризнаніе. И такъ, вы говорили языкомъ страсти съ этой молодой дѣвушкой, плакавшей у изголовья умирающаго отца?

— Развѣ я говорилъ это?

— Я такъ понимаю ваши слова. То, что вы называете чувствомъ, имѣетъ другое названіе — названіе страсти.

— Въ моихъ словахъ былъ другой оттѣнокъ, который я прошу сохранить.

— Оттѣнокъ?… Я его не вижу! Какъ! Передъ лицемъ смерти, въ такую тяжелую и торжественную минуту вы увлекаете бѣдную дѣвушку, до тѣхъ поръ невинную, которая, ничего не знаетъ, плачетъ, отчаявается и смотритъ на васъ какъ на Бога, держащаго въ своихъ рукахъ жизнь и смерть ея отца, который для нея все! Чувство, говорите вы? Страсть, сударь, презрѣнная страсть, перенесенная вами изъ этого центра испорченности, который зовется Парижемъ, откуда вы почерпнули ужасные принципы, уничтожившіе въ васъ все человѣческое и христіанское. Вы эгоистъ, сударь, это видно. Вы никогда не ходите въ наши церкви, вы исповѣдуете естественную религію, которая не предписываетъ своимъ адептамъ никакихъ правилъ, никакого долга.

— Вы ошибаетесь, сударь, я исповѣдую христіанскую религію и не будучи горячимъ католикомъ, я далеко не атеистъ, не врагъ церкви.

— Я сомнѣваюсь въ вашихъ религіозныхъ чувствахъ ровно настолько, насколько вы дали мнѣ право сомнѣваться въ вашихъ добродѣтеляхъ, какъ частнаго человѣка. Воспитанные безъ родителей, вы должны были скоро почувствовать всю горечь одиночества и нищеты. Вы человѣкъ честолюбивый, возмущенный противъ всѣхъ законовъ общеста. Иначе, какъ объяснить ваше поведеніе и то, что всѣхъ, кого вы встрѣчаете, вы употребляете какъ ступени, для достиженія вашихъ цѣлей?

Ничто васъ не останавливаетъ: ни молодость, ни невинность, ни несчастіе. Вы входите въ семейство и первое, что вы дѣлаете — вы сами сознаетесь въ этомъ, только другими словами — вы обращаетесь къ молодой дѣвушкѣ со словами любви.

Она не понимаетъ васъ, она вамъ говоритъ: спасите моего отца, а вы отвѣчаете на ея просьбу, смущая ея душу, вливая ядъ въ ея сердце и навсегда компрометируя ее.

— Вы суровы, сударь, изъ чувства совершенно чистаго…

— Вы дали мнѣ право сомнѣваться. Виновны вы или нѣтъ въ томъ преступленіи, въ которомъ васъ обвиняютъ, вы во всякомъ случаѣ виновны въ другомъ, которое хотя не преслѣдуется человѣческими законами, но тѣмъ не менѣе предосудительно въ глазахъ Бога.

— Вы говорите въ этомъ случаѣ противъ всего общества, отвѣчалъ на это Ландрегардъ. Я испыталъ чувство, которое сохранилъ въ глубинѣ души и которое выразилъ только нѣсколькими неопредѣленными словами. Если я сдѣлалъ проступокъ, то это проступокъ, присущій всѣмъ людямъ, который впрочемъ одни называютъ слабостью, но другіе дѣлаютъ изъ него добродѣтель.

— Вы плохо защищаетесь, потому что, если вы испытали чувство, про которое вы говорите, то я увѣренъ, что вы безъ сомнѣнія не съумѣли молчать и не взволновать сердца этого чистаго ребенка.

Ландрегардъ хотѣлъ говорить.

Но слѣдователь продолжалъ, не давая ему вставить ни одного слова.

— И повѣрьте, что я настаиваю на этомъ фактѣ, который можетъ показаться мелкимъ, рядомъ съ преступленіемъ, въ которомъ васъ обвиняютъ, потому что правосудіе видитъ въ немъ не единичный фактъ, но моральное доказательство вашей виновности.

— Какъ!…

— Знаете къ чему слѣдствіе пришло до сихъ поръ? Я вамъ скажу это, потому что мы хотимъ дѣйствовать въ этомъ дѣлѣ совершенно открыто.

Вы молодой человѣкъ бѣдный, безъ средствъ къ жизни, одаренный лихорадочнымъ честолюбіемъ. Подъ скромной наружностью вы скрываете ненасытную алчность, къ тому-же вы даже плохо скрываете ваши стремленія къ богатству и популярности. Такъ какъ Парижъ, который вы любите и въ который желаете возвратиться, не давалъ вамъ въ настоящее время милліоновъ, то вы явились въ провинцію. Ваша цѣль — богатая женитьба, вы подумали, что въ провинціи это будетъ легче сдѣлать. Случай натолкнулъ васъ на молодую, богатую дѣвушку, одну изъ самыхъ богатыхъ во всемъ департаментѣ; замѣтьте эту подробность, о которой вы позаботились справиться черезъ сутки послѣ вашего вступленія въ домъ. Вы увлекли эту дѣвушку; потомъ, отчаиваясь получить когда либо согласіе отца, вы отдѣлались отъ этого препятствія.

— Это не только отвратительно, сказалъ Ландрегардъ, это даже не логично.

— Почему-же это?

— Если моя цѣль была такова, какъ вы говорите, то мнѣ было выгоднѣе всего, чтобы господинъ де-Фрерьеръ жилъ. Вы сами говорите, что я пользовался его полнымъ довѣріемъ.

— Какъ докторъ.

— Повѣрьте, что онъ былъ настолько-же привязанъ ко мнѣ.

— Это очень возможно, но никогда де-Фрерьеръ не согласился-бы выдать за васъ свою дочь.

— Ни вы, ни я, предположивъ, что я имѣлъ-бы смѣлость просить руки мадемуазель де-Фрерьеръ, не въ состояніи сказать, что отвѣтилъ-бы ея несчастный отецъ; во всякомъ случаѣ мнѣ не на что было надѣяться отъ его смерти.

— Совсѣмъ напротивъ. Развѣ мадемуазель де-Фрерьеръ не свободна теперь вполнѣ? Госпожа де Фрерьеръ ей не мать и имѣетъ на нее очень мало вліянія. Къ тому-же черезъ нѣсколько лѣтъ она будетъ совершеннолѣтней, а при жизни отца она не подумала-бы воспользоваться своей свободой, чтобы дѣйствовать противъ его воли.

— Развѣ я могъ подумать обо всемъ этомъ?

— Однако правосудіе подумало!

— Въ этомъ его занятіе…. Но пріучивъ себя видѣть истину среди мрака, оно доходитъ до того, что перестаетъ ее видѣть при полномъ свѣтѣ.

Слѣдователь былъ пораженъ справедливостью этого замѣчанія, но не хотѣлъ подать и вида, что понялъ его.

— Вы напрасно стараетесь оправдаться, продолжалъ онъ. Все васъ обвиняетъ. Развѣ вы не знали, благодаря вашимъ нескромнымъ вопросамъ, всѣ домашнія тайны, которыя должны-бы были оставаться вамъ чуждыми? Развѣ вамъ долго было узнать, что рука мадемуазель де-Фрерьеръ была уже обѣщана?

— Мнѣ кажется, что это новая ошибка. Де-Фрерьеръ ничего не обѣщалъ, спросите объ этомъ лицъ заинтересованныхъ.

— Я вижу, что вы уже позаботились объ этомъ.

— Лашеналь….

— Не произносите здѣсь этого имени. Это человѣкъ уважаемый, оказавшій серьезныя услуги суду. На сегодня, впрочемъ, довольно, въ пятницу мы посмотримъ на дѣло съ другой стороны.

Ландрегардъ хотѣлъ сказать еще нѣсколько словъ.

— Это безполезно, перебилъ его слѣдователь; въ пятницу вы скажете все, что вамъ надо. Въ настоящую минуту прослушайте чтеніе того, что записалъ за вами клеркъ и затѣмъ подпишите это.

Увидя, что безполезно говорить при такомъ предубѣжденіи, Ландрегардъ замолчалъ.

Слѣдователь сдѣлалъ знакъ клерку и тотъ лѣниво сталъ читать, видимо только для формы, такъ какъ и слѣдователь и обвиняемый, казалось, не обращали на это никакого вниманія.

VI.
Виновный передъ своимъ судьей.

Процесъ Ландрегарда взволновалъ не только весь городъ, но и весь департаментъ, о немъ даже заговорили въ Парижѣ. Преступленіе было сдѣлано докторомъ, котораго обязанность была вылечить, а онъ убилъ; тотъ, который долженъ стараться продолжить жизнь больнаго, — отнялъ у него эту жизнь!

Журналисты принялись изощрять свое остроуміе, священники говорили проповѣди на эту тему, во всѣхъ углахъ департамента краснорѣчіе и чернила лились рѣкой, вездѣ гремѣли проклятія противъ столицы, которая извергла въ провинцію такое страшное чудовище.

То, что слѣдователь выразилъ въ нѣсколькихъ словахъ, было развито въ цѣлые томы, потому что всякій хотѣлъ сказать свое слово противъ преступника, а главное, противъ мѣста, такъ сказать, создавшаго его.

„Близко то время, кричали вездѣ, когда Парижъ будетъ раздавленъ подъ своими развалинами и представитъ миру зрѣлище покоренной гордости и наказаннаго преступленія!“

Благоразумные люди только плечами пожимали.

Но къ осужденіямъ противъ Парижа и противъ вышедшаго изъ него преступника, скоро присоединились еще болѣе ужасныя проклятія противъ дѣвушки, забывшей свои обязанности и опозорившей свое имя.

Вездѣ, гдѣ бы ни показывалась Габріель, на нее указывали пальцами.

Самые снисходительные были убѣждены, что она благосклонно слушала доктора. Фактъ этотъ былъ несомнѣненъ. Между ними были разговоры, переписка и тайныя свиданія.

Говорили, что ихъ видѣли въ десять часовъ вечера на улицѣ, идущихъ подъ руку и таинственно разговаривающихъ.

Такое поведеніе было возмутительно со стороны молодой дѣвушки, хорошо воспитанной, въ особенности наканунѣ свадьбы со всѣми уважаемымъ человѣкомъ и сейчасъ же послѣ ужасной катастрофы и т. д. и т. д., все, что можетъ придумать злословіе и клевета, было пущено въ ходъ.

Для многихъ, Габріель, не только снисходительно слушала слова соблазнителя, но она вполнѣ отдалась ему, она была „любовницей парижанина“!

Для другихъ, болѣе злыхъ и болѣе испорченныхъ, она, кромѣ этого, вмѣстѣ съ докторомъ уморила отца. Имъ было мало сдѣлать изъ нея погибшую дѣвушку, они дѣлали ее сообщницей отравителя.

Бѣдное дитя хотѣло защищаться, ее еще болѣе стали обвинять за это. По своей неопытности и чистотѣ душевной, она прежде всего хотѣла оправдать передъ всѣми Ландрегарда, она говорила о его невинности; нѣсколько съ жаромъ сказанныхъ словъ доказали всѣмъ, что между ею и докторомъ была общность мыслей, если не преступленія.

Ея прямота нанесла ей громадный вредъ. Ее стали обвинять въ безстыдствѣ.

Здоровье ея стало разстроиваться.

— Не бойтесь ничего, прошептали ей тогда, для правосудія довольно одного виновнаго; имя, которое вы носите, говоритъ громче, чѣмъ ваша вина. Поправляйтесь, васъ не станутъ преслѣдовать.

Это былъ окончательный ударъ.

Она слегла въ постель и нѣсколько дней думали, что она уже не встанетъ.

Подлыя обвиненія, поразившія мадемуазель де-Фрерьеръ, проникли сквозь каменныя стѣны тюрьмы и достигли до Ландрегарда, вѣроятно для того, чтобы онъ могъ испить чашу горечи до дна.

Тогда спокойный Ландрегардъ преобразился, глухая ярость овладѣла имъ.

— Несчастные! вскричалъ онъ: они хотятъ, чтобы я раздавилъ ихъ.

До сихъ поръ онъ отвѣчалъ на вопросы ясно и опредѣленно, но не защищался, не выставлялъ неопровержимыхъ доказательствъ, чтобы разбить изобрѣтательныя гипотезы обвиненія.

Не подумайте, чтобы онъ хотѣлъ дать себя обвинить, но не видя ничего ни передъ собою ни за собою, онъ впалъ въ апатію; испорченность людей ужасала его, а несчастная любовь омрачала его умъ и отнимала у него всякій энтузіазмъ. Опасность, которой подвергалась мадемуазель де-Фрерьеръ, оживила его отвагу и разгорячила кровь. Если его признаютъ виновнымъ, то она будетъ компрометирована, и хотя правосудіе закрывало глаза на ея мнимый проступокъ, тѣмъ не менѣе свѣтъ приготовлялся безжалостно раздавить ее.

Покорный барашекъ превратился въ льва.

— А! я васъ щадилъ! кричалъ онъ, обращаясь къ кому-то невидимому, какъ бы бывшему у него передъ глазами; а! я старался смягчать мои отвѣты и уменьшать доказательства моей невинности изъ опасенія, чтобы какая нибудь тѣнь не упала на имя, которое носитъ этотъ ангелъ! а! я молчалъ боясь обвинить васъ!… Но теперь мое терпѣніе истощилось!… Это уже слишкомъ!… Теперь посмотримъ, кто изъ насъ будетъ правъ, кто виноватъ!

Габріель заставила меня молчать; но теперь на нее падаетъ вся ваша вина. Я ее оправдаю вмѣстѣ съ собой, раздавивъ васъ, какъ вы этого заслуживаете.

Тогда онъ приготовилъ свою защиту и даже записалъ ее.

— Пусть теперь настаетъ день суда! сказалъ онъ себѣ.

Но тутъ онъ снова вспомнилъ объ имени, которое носила любимая имъ женщина, онъ снова сталъ бояться за репутацію молодой дѣвушки.

Въ тотъ же вечеръ госпожа де-Фрерьеръ получила письмо, просившее ее повидаться съ Ландрегардомъ.

Она отвѣчала, что ей не дадутъ на это позволенія.

Ландрегардъ написалъ, что ему во что бы то ни стало надо ее видѣть.

Вмѣсто отвѣта къ нему явился докторъ Гюгоне.

— Мнѣ васъ не надо, отвѣчалъ упрямецъ.

— Госпожа де-Фрерьеръ нездорова, сказалъ Гюгоне.

Ландрегардъ пожалъ плечами.

— Что вамъ отъ нея надо?… продолжалъ Гюгоне. Она вполнѣ довѣряетъ мнѣ и….

— То, что я имѣю ей сказать, не терпитъ посредниковъ.

— Въ такомъ случаѣ мнѣ очень жаль, потому что она не придетъ…. Вы должны понять, что она не можетъ этого сдѣлать…

— Хорошо, въ такомъ случаѣ я скажу это въ день суда.

У Гюгоне забѣгали по спинѣ мурашки и онъ продолжалъ еще болѣе любезно:

— Въ ея положеніи… вдова жертвы, мачиха мадемуазель де-Фрерьеръ… Но, чортъ возьми!… это понятно!…

— Да, это дѣйствительно понятно, что еслибы она не имѣла никакого отношенія къ дѣлу, по которому я здѣсь, то я не имѣлъ бы въ ней нужды, сказалъ Ландрегардъ съ насмѣшкой, приведшей Гюгоне въ еще большее безпокойство.

— Если вамъ надо ее видѣть для того, чтобы получить отъ нея обѣщаніе, что она не станетъ показывать противъ васъ, то я могу разувѣрить васъ въ этомъ отношеніи. Госпожа де-Фрерьеръ, также какъ и я, вполнѣ убѣждена въ вашей добросовѣстности.

— Моя добросовѣстность не доказываетъ моей невинности.

— Э! я хочу сказать, что иногда мы бываемъ виноваты сами того не зная.

— Значитъ, по вашему мнѣнію я виноватъ по невѣжеству? сказалъ Ландрегардъ, пристально глядя на него.

Гюгоне не отвѣчалъ.

— Говорите-же, сударь, сказалъ Ландрегардъ, говорите! Я былъ-бы непрочь узнать, что вы думаете на этотъ счетъ.

— Ядъ есть, пробормоталъ Гюгоне, значитъ есть и отравитель.

— И вы изъ этого выводите?…

— Я предпочитаю думать, скромно сказалъ Гюгоне, что гордость ввела васъ въ заблужденіе и что вашихъ знаній не хватило, чѣмъ признавать, вмѣстѣ съ судомъ, что вы дѣйствовали по заранѣе обдуманному плану.

— Вашъ взглядъ радуетъ меня, сказалъ Ландрегардъ съ ироническимъ смѣхомъ, приводившимъ въ смущеніе Гюгоне; это совершенно новый взглядъ, который еще никому, даже мнѣ, не приходилъ въ голову; но, пока, скажите госпожѣ де-Фрерьеръ, что, хоть-бы мнѣ должны были за это отрубить голову, я все-таки скажу только то, что есть и что я рѣшился разсказать все какъ было.

— Но что могутъ сдѣлать госпожѣ де Фрерьеръ?… началъ видимо испуганный Гюгоне.

— Замѣтьте, продолжалъ Ландрегардъ, что если меня будутъ допрашивать какъ обвиненнаго, то меня также будутъ принуждены выслушать, какъ свидѣтеля и какъ медика.

Затѣмъ, провожая своего посѣтителя къ двери, онъ сказалъ ему на ухо:

— Пусть она подумаетъ о томъ, что обвиняемый можетъ превратиться въ обвинителя.

— Несчастіе сводитъ васъ съ ума.

— Идите.

— Подумайте….

— Это рѣшено.

Дверь затворилась.

Блѣдный и испуганный Гюгоне мигомъ былъ у госпожи де-Фрерьеръ и, вбѣжавъ запыхавшись, вскричалъ:

— Я не знаю, что хочетъ сказать этотъ человѣкъ, но онъ объявляетъ себя вашимъ врагомъ. Мнѣ кажется, что вамъ слѣдуетъ съ нимъ повидаться и постараться успокоить его.

— Мнѣ…. но чего я могу бояться? высокомѣрно сказала она.

— Мнѣ кажется…. ничего….

— Вамъ кажется?

— Э! развѣ я знаю? Говорятъ такъ много! у меня голова идетъ кругомъ…. Я не хочу быть запутаннымъ во все это.

— Вы немного, кажется, запутаны! иронически сказала она.

— Все-таки еще слишкомъ, сказалъ онъ поднимая голову и это будетъ большое счастіе, если въ этомъ проклятомъ дѣлѣ я не оставлю моей репутаціи.

Госпожа де-Фрерьеръ загадочно улыбнулась.

— Мы позаботимся объ этомъ, сказала она.

— Заботьтесь прежде о себѣ, отвѣчалъ Гюгоне; у этого человѣка золотой языкъ; если онъ не сдѣлаетъ ничего противъ васъ въ судѣ, то онъ можетъ найти себѣ сторонниковъ въ городѣ и наговорить такихъ намековъ, отъ которыхъ вамъ придется плохо.

— Въ городѣ?… что вы говорите?… Его здѣсь ненавидятъ; его бы побили каменьями, еслибъ онъ показался на улицѣ.

— Реакція происходитъ мгновенно, массы такъ непостоянны.

— Хорошо, благодарю васъ, докторъ, за ваши совѣты; къ тому же мнѣ нѣтъ причины отказать этому человѣку въ его просьбѣ, посѣщать заключенныхъ есть дѣло состраданія: завтра же я пойду къ нему.

Проводивъ Гюгоне, она подбѣжала къ зеркалу и найдя себя только немного блѣдной, сказала:

— Ну! я довольна собою, я ни на минуту не измѣнила себѣ.

Но завтра?

Она замолчала, какъ бы изучая самою себя, потомъ снова внимательно разсмотрѣла въ зеркало свое лице и наконецъ сказала.

— Завтра будетъ тоже самое. Но наконецъ она ослабѣла, актриса ушла за кулисы и, упавъ въ изнеможеніи на кресло, она залилась слезами.

— И это только начало! вскричала она.

На другой день, рано утромъ, получивъ позволеніе навѣстить заключеннаго, подписанное прокуроромъ, которому она дала надежду, что можетъ быть вырветъ у преступника признаніе, госпожа де Фрерьеръ явилась въ тюрьму, гдѣ былъ заключенъ Ландрегардъ. Одѣтая вся въ черное, она хотя и была немного блѣдна, но держалась гордо и съ достоинствомъ. Войдя въ комнату заключеннаго, она гордо выпрямилась, какъ только увидѣла его. Госпожа де-Фрерьеръ получила позволеніе видѣться съ обвиненнымъ безъ свидѣтелей. Сторожъ вышелъ; Ландрегардъ и вдова остались вдвоемъ.

— Вы просили меня придти, сказала она; что вамъ отъ меня надо?

Въ комнатѣ заключеннаго было два табурета, Ландрегардъ сѣлъ на одинъ, а другой пододвинулъ ей.

— Потрудитесь сѣсть, сказалъ онъ, также спокойно, какъ еслибы онъ принималъ ее у себя въ кабинетѣ.

— Эта безполезно, коротко отвѣчала она.

— Вы предпочитаете слушать меня стоя?

Она опустилась на табуретъ.

— О! это все равно! сказала она, я только прошу васъ поторопиться. Я согласилась на просьбы Гюгоне придти сюда, но сознаюсь, что долго не въ состояніи пробыть.

— Сознайтесь также, сударыня, что вы пришли сюда далеко не въ дружелюбномъ настроеніи.

Она выпрямилась точно подъ вліяніемъ ужаса.

— Неужели женщина, мужа которой вы отравили, должна чувствовать къ вамъ симпатію? сказала она.

Эта женщина должна была быть актрисой до мозга костей. Неподдѣльнымъ гнѣвомъ дышало ея лице, молніи сверкали изъ ея черныхъ глазъ.

Ландрегардъ, глядя на нее въ эту минуту, понялъ страсть, которую де-Фрерьеръ нѣкогда чувствовалъ къ ней. Она до сихъ поръ еще была хороша, но когда она волновалась, то какъ бы молодѣла, ненависть, выражавшаяся въ эту минуту на ея лицѣ, придавала ему странный и чарующій характеръ.

— Вѣрите ли вы въ виновность того, кого обвиняете? сказалъ Ландрегардъ.

— Вѣрю ли я?

— И вы будете свидѣтельствовать противъ него? Она молчала.

— Изъ состраданія къ нему, сказала она наконецъ, я буду молчать.

Ландрегардъ продолжалъ съ наружнымъ спокойствіемъ:

— Но если васъ будутъ спрашивать?

— Меня и будутъ спрашивать.

— Что же вы отвѣтите?

— То, что я знаю.

— Это немного неопредѣленно, потому что вы знаете, можетъ быть, очень много.

— Я постараюсь забыть часть.

— Вы очень добры сударыня.,

— Это все, что вы желали знать?

— О! нѣтъ, не совсѣмъ.

— Въ такомъ случаѣ говорите, сударь, но только скорѣе, потому что, повторяю вамъ, я тороплюсь уйти отсюда.

— Берегитесь, не будьте такъ нетерпѣливы; это можетъ заставить меня желать оставить васъ здѣсь, на моемъ мѣстѣ, сказалъ заключенный.

— На вашемъ мѣстѣ?… что вы хотите сказать?

— Но мнѣ кажется, продолжалъ онъ, пристально глядя на нее, что тутъ нѣтъ ничего для васъ удивительнаго.

— Милостивый государь! если вы позвали меня для того, чтобы заставить слушать эти странныя шутки…

Она встала и, оттолкнувъ ногою табуретъ, хотѣла уйти.

— Вы хотѣли знать, какъ я буду вести себя относительно васъ на судѣ, вы теперь знаете это; мнѣ не остается ничего болѣе какъ уйти, и я ухожу.

— Развѣ я васъ спрашивалъ объ этомъ? сказалъ какъ-бы удивленно Ландрегардъ; сидите-же, прошу васъ, я долженъ сказать вамъ еще нѣчто.

— Чего вы хотите?

— О! Боже мой, пустяковъ! Я просто хочу, чтобы вы заняли мое мѣсто и, какъ человѣкъ благовоспитанный, я хотѣлъ предупредить васъ….

— Опять эти шутки….

Она хотѣла презрительно улыбнуться, но противъ воли повиновалась и снова сѣла.

— Сударыня, сказалъ онъ, сдѣлавшись серьезнымъ и оставивъ свой полунасмѣшливый тонъ, безполезно говорить вамъ, что я невиненъ.

— Я желаю этому вѣрить.

— И это для васъ тѣмъ легче, что вы это знаете….

— Я?

— Лучше чѣмъ кто либо.

— Я хотѣла-бы, чтобы это было такъ.

— Лучше чѣмъ кто либо, потому что вы одна знаете настоящаго виновнаго, вы одна знаете кто влилъ ядъ, вы одна знаете кому была выгодна смерть де-Фрерьера, вы одна можете объяснить все правосудію.

— Я!… но вы съ ума сошли! Я отрицала преступленіе до послѣдней минуты, я и теперь едва вѣрю ему!…

Она отлично представляла удивленіе и негодованіе.

— Безполезно вамъ стараться такъ защищать себя, сказалъ Ландрегардъ, отравительница — вы.

Она слабо вскрикнула и, быстро выпрямившись, устремила на него взглядъ полный ненависти и гнѣва.

— Какъ вы осмѣливаетесь обвинять меня!… вскричала она, тогда какъ одно мое слово можетъ навѣки погубить васъ!

— Говорите, мы будемъ тогда говорить оба.

— Что-же вы скажете? сказала она уже не съ такой увѣренностью.

— Я скажу, спокойно сказалъ онъ, что де-Фрерьеръ былъ отравленъ своей женой.

— Но это надо будетъ доказать.

— О! будьте покойны, я докажу.

— А!… я очень-бы желала знать, какъ?

— Я докажу, что несчастный, которому сначала былъ данъ мышьякъ, потомъ былъ отравленъ свинцовымъ ядомъ по той простой причинѣ, что я угадалъ мышьякъ и дѣйствовалъ противъ него. Что было дѣлать? Оставить, отложить? Этого не желали, а продолжать — значило разсѣять всѣ сомнѣнія доктора и заставить его возвысить голосъ. Надо было умертвить больнаго и въ тоже время избѣжать суда…. Тогда ядъ былъ измѣненъ, докторъ сбитъ съ толку и жертва погибла. Дурно-ли я угадалъ и надо-ли меня помѣстить въ ряды слѣпыхъ и невѣждъ, въ родѣ вашего доктора Гюгоне и его помощниковъ?

— А доказательства этихъ догадокъ, правда, очень остроумныхъ?

— О! правосудіе безъ труда найдетъ ихъ, могу васъ въ этомъ увѣрить.

— Правосудіе даже и не станетъ ихъ искать.

— Вы думаете? Даже если я предложу мою помощь?

Она хотѣла засмѣяться, но мускулы ея лица только конвульсивно передернулись.

— Вотъ какимъ образомъ, продолжалъ между тѣмъ Ландрегардъ, я объяснюсь передъ судомъ, гдѣ я до сихъ поръ не произносилъ вашего имени. Я скажу: я обвиняю эту женщину и вотъ какъ она, по моему мнѣнію, какъ доктора, должна была дѣйствовать. Теперь, если вы хотите нравственныхъ доказательствъ, то ищите ихъ въ ея прошедшемъ. Кто была она до ея замужества съ благороднымъ человѣкомъ, котораго вы оплакиваете? Откуда она?… Какова была ея прошедшая жизнь? Чѣмъ заставила она жениться на себѣ? Какъ увлекла она сердце этого старика? Какимъ образомъ произошла эта свадьба?

По мѣрѣ того какъ онъ говорилъ, несчастная все болѣе и болѣе блѣднѣла.

Она задыхалась.

— Каково было ея поведеніе послѣ замужества? продолжалъ Ландрегардъ. Любила-ли она своего мужа. Имѣла-ли она какой-нибудь интересъ желать его смерти?

— Никакого! вскричала она, точно чувствуя себя передъ своимъ настоящимъ судьей.

— О! не торопитесь такъ защищаться: вы еще не въ судѣ.

Она прикусила губы и разорвала перчатку.

VII.
Признаніе.

Наступило новое молчаніе. Каждый изъ собесѣдниковъ, казалось, ждалъ, чтобы другой заговорилъ первымъ. Наконецъ Ландрегардъ нарушилъ молчаніе.

— Вы отвѣтите, говорите вы, что вамъ не было никакой выгоды желать смерти вашего мужа?… Сомнѣваюсь, чтобы вамъ повѣрили на слово. Не повѣрили мнѣ, когда я невиненъ! Вотъ, значитъ, что произойдетъ: правосудіе захочетъ провѣрить справедливость вашихъ словъ. Сначала оно увидитъ семейную жизнь безъ привязанности, полное отсутствіе солидарности во взглядахъ и убѣжденіяхъ между вами и вашимъ мужемъ. Затѣмъ, убѣдится въ полномъ отсутствіи довѣрія.

— Какъ вы можете это знать?

— Онъ самъ сказалъ мнѣ это!

Она сдѣлала движеніе и осмѣлилась возразить:

— Да, но теперь онъ этого болѣе не скажетъ.

— Онъ могъ написать это.

— Ну что-же! что это доказываетъ? Неужели изъ за этого я должна была убить его?… Развѣ я его наслѣдница?…

— Нѣтъ, но его дочь….

— Его дочь, конечно!… Но развѣ это я?… Она даже не родная моя дочь.

— Да, но если мадемуазель де-Фрерьеръ выйдетъ замужъ за человѣка, которому вы покровительствуете….

Говоря это, Ландрегардъ не спускалъ глазъ съ лица госпожи де-Фрерьеръ, слѣдя за различными оттѣнками ужаса, выражавшимися на немъ.

— Этотъ человѣкъ, продолжалъ онъ медленно, изъ бѣднаго сдѣлается богатымъ, столь же богатымъ, какъ былъ де-Фрерьеръ.

— О какомъ это человѣкѣ вы говорите?

— Конечно о Шарлѣ Лашеналѣ.

— Но мой мужъ никогда не противился этой свадьбѣ.

— Вы ошибаетесь и вы сами это хорошо знаете. Вашъ мужъ, сначала колебавшійся, потомъ энергически высказался противъ.

— Онъ бы перемѣнилъ это рѣшеніе!

— Никогда!

— Но что же вы объ этомъ знаете?

— Когда есть привычка наблюдать, то многое угадывается

— Если вы знаете только это!…

— Я знаю достаточно, чтобы утверждать, что вашъ мужъ никогда не согласился бы на этотъ бракъ, а что вы, желали его во чтобы то ни стало.

— Я!.. но еще разъ, для чего?

— Для того, чтобы состояніе богатой наслѣдницы не досталось никому кромѣ Лашеналя, если же старикъ остался бы живъ, то онъ не только никогда не согласился бы на этотъ бракъ, но еще постарался бы выдать дочь за кого нибудь другаго. Вотъ чего вы не хотѣли; вотъ причина, по которой вы умертвили человѣка, всю жизнь не сдѣлавшаго вамъ ничего кромѣ хорошаго.

Госпожа де-Фрерьеръ была блѣдна и взволнована. Она защищалась отрывистыми словами, но было ясно, что она чувствовала подъ ногами пропасть, на краю которой не могла удержаться.

— Это безумно! говорила она. Что мнѣ за дѣло до Лашеналя? я его едва знаю… я его совсѣмъ не знаю…

— Полноте, не лгите по крайней мѣрѣ, это безполезно.

— Чтобы я стала рисковать для него своей головой? Этого одного будетъ достаточно, чтобы убѣдить всѣхъ въ безуміи вашихъ выдумокъ.

— О! сначала вы не предполагали рисковать головой; потомъ, разъ начавъ, вы въ случаѣ нужды сдѣлали бы и это.

— Но что же вы думаете онъ для меня такое?

Она сказала это взволнованнымъ голосомъ, стараясь прочесть въ глазахъ Ландрегарда.

Послѣдній наклонился и прошепталъ ей на ухо нѣсколько словъ.

Она отскочила отъ него и вскрикнула.

— Нѣтъ! нѣтъ! сказала она, клянусь вамъ! Страшный ужасъ выражался у нея на лицѣ.

— Я знаю это, сказалъ Ландрегардъ, не пробуйте отпираться!

— Это неправда!

— Вы можете доказать?

— А вы скажете это при всѣхъ?

— Да, скажу.

Она упала на колѣни.

— Не губите меня!

— А я? развѣ я не погибну, если буду молчать? отвѣчалъ Ландрегардъ.

— Я спасу васъ.

— Но преступленіе доказано и правосудію нуженъ виновный.

— Я найду его.

— О! немного найдется людей, готовыхъ пожертвовать собой такимъ образомъ.

— Дайте мнѣ дѣйствовать; я отвѣчаю за все.

Ландрегардъ былъ мраченъ,

— Нѣтъ, это рѣшено! я не хочу ни умереть за васъ, ни быть обезчещеннымъ, тѣмъ болѣе не хочу я, чтобы какой нибудь невинный занялъ мое мѣсто. Я принужденъ сказать… и скажу.

— Вы не будете говорить… нѣтъ, нѣтъ, вы не захотите погубить женщину, не сдѣлавшую вамъ лично никакого зла.

— Въ самомъ дѣлѣ? А какъ вы находите мое присутствіе здѣсь и все, что я перенесъ?

— Ахъ! еслибы вы знали!… нѣтъ, вы не знаете, но еслибъ вы могли понять, что такое сердце женщины, когда оно открывается для материнской любви уже въ зрѣлыя лѣта, послѣ того какъ она въ теченіи четверти вѣка заглушала въ себѣ это чувство какъ преступленіе!

— Берегитесь, сударыня, васъ могутъ слышать; здѣсь у стѣнъ есть уши.

Она со страхомъ оглянулась кругомъ, потомъ подошла къ Ландрегарду и быстро, шепотомъ договорила:

— Я не разскажу вамъ моей жизни, но приподниму одинъ уголокъ покрывала, скрывающаго ее. Однажды у меня родился ребенокъ: мнѣ надо было его оставить… Ландрегардъ былъ также блѣденъ какъ и она сама и старался избѣгать ея взгляда.

— Оставить, почему?.. сказалъ онъ; мать, оставляющая своего ребенка, не имѣетъ извиненія… это мачиха, преступница… Я не хочу больше ничего слышать.

— Я не была свободна. О! къ тому же я сама была почти ребенокъ. Мое сердце еще не чувствовало материнской нѣжности. Я не знала, что значитъ быть матерью и, когда страданія прошли, я стала думать о моемъ будущемъ, о моей репутаціи. Я потеряла изъ вида этого ребенка, воспитаннаго вдали отъ меня и, наконецъ, мнѣ сказали даже, что онъ умеръ. Я не могла повѣрить этого извѣстія, потому что даже не знала имени, которое носилъ мой ребенокъ, но однажды ко мнѣ явился молодой человѣкъ и сказалъ мнѣ: Я тотъ сынъ, котораго вы оплакиваете. Это было нѣсколько лѣтъ тому назадъ, я жила здѣсь и была замужемъ за де-Фрерьеромъ, не знавшимъ объ этомъ проступкѣ, и считавшемъ меня достойной его.

Этотъ юноша могъ погубить меня; мое первое чувство было ужасъ, но онъ явился ко мнѣ съ прощеніемъ въ сердцѣ, а не съ угрозами. Это былъ мой ребенокъ: кромѣ того, что въ рукахъ у него были всѣ доказательства, я узнала его. Это былъ онъ, то маленькое существо, котораго дѣтство было цѣлой печальной поэмой, и котораго молодость была также печальна и одинока. Повѣрите ли вы мнѣ? но я была счастлива найдя ребенка, котораго я считала умершимъ, и о которомъ болѣе не думала». Ландрегардъ отвернулся, онъ былъ болѣе взволнованъ, чѣмъ сама разскащица. Ему казалось, что онъ бредитъ, слыша исторію этой женщины, которая должна была походить на исторію другой, которой онъ не зналъ, но о которой такъ часто думалъ.

— Довольно, довольно! повторилъ онъ нѣсколько разъ.

Но она, видя его волненіе и читая въ его глазахъ какъ бы прощеніе ея преступленія, не останавливалась. Къ тому же она говорила какъ бы помимо своей воли, она должна была дойти до конца. Ея судьба была въ рукахъ этого молодаго человѣка, котораго два часа назадъ она ненавидѣла и которымъ пожертвовала бы безъ сожалѣнія, тогда какъ теперь, когда онъ зналъ ея тайну, она почти любила его.

— Будучи замужемъ, продолжала она и не любя своего мужа, не имѣя дѣтей и не надѣясь ихъ имѣть, не имѣя ничего, что бы привязывало меня къ жизни, я страстно привязалась къ этому человѣку, называвшему меня матерью. Я рѣшилась жить для него, сдѣлать его богатымъ, счастливымъ, вознаградить за мою вину противъ него. Поэтому, когда онъ сказалъ мнѣ, указывая на Габріель: «я люблю ее», я отвѣчала ему: «она будетъ твоя.»

Мой мужъ, сначала, казалось согласился; но наведя справки и узнавъ о темномъ происхожденіи Лашеналя и не говоря дочери ничего прямо, онъ объявилъ мнѣ, что никогда, пока живъ, не согласится на этотъ бракъ.

Что было дѣлать?… Мужъ мой уже началъ думать о другомъ союзѣ для дочери. Габріель была потеряна для моего сына, который съ ума сходилъ отъ любви къ ней и передъ его глазами она должна была достаться другому, и въ этой пыткѣ виновата была опять я, потому что причиной отказа была вина матери.

Кромѣ того, громадное богатство должно было перейти въ чужія руки, а я хотѣла обогатить моего сына, осужденнаго на бѣдность. Я совершила преступленіе…

На несчастную было жаль смотрѣть; она стояла на колѣняхъ, закрывъ лице руками.

— Теперь, продолжала она, вы знате все, одно ваше слово можетъ погубить меня. Скажете ли вы это слово? — Я знаю, я виновна, преступна… но я сдѣлала это для сына. О! еслибы вы знали, что такое значитъ найти сына, котораго вы считали погибшимъ!…

— Довольно! довольно! сказала Ландрегардъ задыхающимся голосомъ.

— Вспомните вашу мать, когда она носила васъ на рукахъ. Неужели вы думаете, что она не сдѣлалась бы для васъ преступной?… И если теперь вы уже потеряли ее…

— Но замолчите же! вскричалъ задыхаясь Ландрегардъ. замолчите и уходите.

— Вы не погубите меня?

— Нѣтъ, ступайте.

— А я, я васъ спасу, я обѣщаю вамъ; но вы со своей стороны защищайтесь, не обвиняя меня.

— Идите спокойно! сказалъ онъ, я буду нѣмъ.

Послѣ ухода госпожи де-Фрерьеръ, Ландрегардъ почувствовалъ себя совершенно разбитымъ.

По странному стеченію обстоятельствъ, начиная съ этого дня, дѣло объ отравленіи де-Фрерьера, вмѣсто того чтобы дѣлаться яснѣе, стало все болѣе и болѣе запутываться, Ландрегардъ на всѣ вопросы слѣдователя имѣлъ готовые отвѣты. Со своми рецептами въ рукахъ онъ доказывалъ, что лечилъ отъ болѣзни, про которую говорили, что онъ былъ причиной ея, къ тому же противъ него не было ни одного свидѣтеля; народная молва, преслѣдовавшая его, не опиралась ни на одинъ фактъ.

Докторъ Гюгоне объявилъ, что вполнѣ убѣжденъ въ невинности обвиняемаго.

Еслибъ не нравственная сторона дѣла, говорившая противъ него, то Ландрегардъ былъ бы уже выпущенъ на свободу.

Въ это время одно неожиданное обстоятельство совершенно измѣнило дѣло. Жермень, которую наши читатели помнятъ и которая жила въ услуженіи у де-Фрерьеровъ, исчезла въ одно утро. Сначала объ этомъ не безпокоились, думали, что эта дѣвушка, бывшая довольно капризной, разсердилась на что нибудь и поэтому ушла на нѣкоторое время.

Спустя нѣсколько дней, такъ какъ она все еще не возвращалась, то стали думать, что она въ Менневилѣ, гдѣ у нея были друзья. Оттуда отвѣчали, что уже давно не слыхали о ней ничего.

Подождали еще нѣсколько дней, ожидая ея возвращенія, но прошла недѣля, а ея все не было, тогда объ этомъ дали знать полиціи.

Это исчезновеніе показалось страннымъ. Стали говорить о похищеніи, самоубійствѣ, о новомъ преступленіи. Дѣвушку искали вездѣ, но нигдѣ не нашли. Произведенное слѣдствіе показало, что, выйдя изъ дому въ ночь съ субботы на воскресенье, она отправилась не въ Менневиль, какъ прежде думали, а въ Бесонвиль, гдѣ у нея была тетка; она пробыла у тетки день и ушла. Затѣмъ слѣды ея совершенно исчезли.

Слѣдователь, которому было поручено это дѣло, думалъ, что она отправилась въ Дивъ, сѣла на корабль и доѣхала до Гавра, потомъ проѣхала въ Парижъ по желѣзной дорогѣ, а оттуда отправилась въ Англію.

— Но почему это бѣгство?…

Допросили старуху тетку; но эта женщина была глуха и до того стара, что не могла почти ничего отвѣчать. Она говорила о волненіи, слезахъ; это было все, что могли понять.

Тогда правосудіе сдѣлало обыскъ въ комнатѣ пропавшей.

Результатъ былъ ужасенъ.

Были найдены письма, написанныя нетвердой и неумелой рукой крестьянки, которыя указали правосудію обстоятельство до сихъ поръ неизвѣстное никому, даже госпожѣ де-Фрерьеръ, которая старалась защитить память покойнаго.

Эти письма были написаны къ де-Фрерьеру и доказывали самымъ несомнѣннымъ образомъ, что внутри этого спокойнаго дома существовала преступная связь, однимъ словомъ, слѣдствіе открыло, что между де-Фрерьеромъ и Жермень существовала связь, что связь эта началась два года тому назадъ и постоянно была потрясаема сценами и ссорами, остававшимися всегда въ тайнѣ.

Многія письма доказывали, что страсть старика все уменьшалась по мѣрѣ того, какъ увеличивались притязанія служанки; въ одномъ изъ грязныхъ черновыхъ писемъ, которое едва могли разобрать, несчастная простирала свою дерзость до того, что требуя денегъ, даже угрожала своему любовнику и господину.

Но почему отравленіе?…

Тутъ уже совершенно терялись въ предположеніяхъ, хотя всѣ были увѣрены, что преступленіе было совершено ею. Говорили, что причиною была ненависть, желаніе мщенія. Эта дѣвушка хотѣла отмстить или за свое обольщеніе, или за угрожавшій ей разрывъ. Скорѣе она просто хотѣла уйти изъ дома, проживать полученныя ею деньги, чего она не могла сдѣлать при жизни де-Фрерьера, говорили другіе. Одинъ изъ судей, казалось, угадалъ вѣрнѣе: эта дѣвушка, говорилъ онъ, получила больше денегъ чѣмъ когда либо мечтала имѣть и хотѣла выйти замужъ, но ея любовникъ стѣснялъ ее.

Дальнѣйшій обыскъ почти вполнѣ подтвердилъ это предположеніе. Было найдено еще нѣсколько черновыхъ писемъ, но уже не къ де-Фрерьеру, а къ какому-то другому лицу, въ которыхъ дѣло шло о любви, а также и о свадьбѣ. На чердакѣ для бѣлья, куда ходила одна Жермень, нашли триста франковъ золотомъ, завернутыхъ въ носовой платокъ, съ мѣткою Жермень.

Какимъ образомъ могло случиться, что эта дѣвушка, имѣя въ своемъ распоряженіи такую сумму и предположивъ, что она была составлена только благодаря ея экономіи, могла ее забыть? Въ этомъ случаѣ подобное забвеніе было почти невозможно допустить. Такую относительно большую сумму не забываютъ, если она накоплена по копѣйкамъ.

Надо было думать, что она получила эти деньги отъ де-Фрерьера и кромѣ ихъ получила такъ много, что именно эта сумма была ею забыта въ минуту отправленія, или что страхъ ея въ это время былъ такъ великъ, что она потеряла голову и не успѣла войти наверхъ за этими деньгами.

Во всякомъ случаѣ, эти деньги страшно обвиняли дѣвушку. Тогда пришло въ голову еще разъ допросить старуху тетку, которая дрожа созналась, что племянница, уходя, поручила ей двѣсти франковъ и кромѣ того дала пятьдесятъ франковъ для уплаты одного долга старухи, съ которымъ къ ней сильно приставали.

— Но, спросили ее, говорила ли вамъ ваша племянница, откуда у нея эти деньги?

— Я ее не спрашивала, отвѣчала старуха, но я думала, что это ея экономія; ей хорошо платили у де-Фрерьеровъ и она жила у нихъ давно.

Эти двѣсти пятьдесятъ франковъ, вмѣстѣ съ найденными тремя стами, еще болѣе усилили противъ нея подозрѣнія.

Однако желали непремѣнно найти слѣды яда, которые разсѣяли бы остальныя сомнѣнія; но напрасны были самые тщательные поиски, ядъ нигдѣ не находился.

Тогда доктору Гюгоне пришла въ голову идея подвергнуть химическому анализу карманы нѣсколькихъ оставшихся послѣ служанки передниковъ.

Результатъ былъ самый краснорѣчивый, слѣды яда остались несомнѣнные. Это послѣднее доказательство было вполнѣ рѣшительно.

Какъ обыкновенно всегда бываетъ въ этихъ случаяхъ, все открылось заразъ и Жермень, которую никто даже и не думалъ прежде подозрѣвать, вдругъ оказалась настоящимъ чудовищемъ.

Самыя простыя обстоятельства при сближеніи ихъ между собою, дали совершенно неожиданные результаты. Ея показанія въ дѣлѣ Ландрегарда обернулись противъ нея же. Малѣйшій ея поступокъ сдѣлался неоспоримымъ доказательствомъ ея виновности. Ея слова, которыя начали припоминать, пролили новый свѣтъ на это темное дѣло.

Всякое подозрѣніе было снято съ доктора Ландрегарда и къ суду была потребована Жермень.

Обвиненная не явилась: всѣ поиски остались тщетными.

Тѣмъ не менѣе ее стали судить и тѣмъ строже, что за своимъ отсутствіемъ она не могла защищаться. Обвиненная была приговорена къ самому тяжкому наказанію, т. е. къ смерти. Ландрегардъ прежде произнесенія приговора уѣхалъ въ Парижъ.

VIII.
Бракъ по разсудку.

Послѣдовавшіе за этими событіями два года прошли очень печально для семейства де-Фрерьеръ.

Запершись со своей падчерицей въ громадномъ и мрачномъ отелѣ, въ-которомъ умеръ несчастный старикъ, госпожа де-Фрерьеръ почти никуда не показывалась.

Ея не видали ни въ театрѣ, ни въ частныхъ домахъ, ни на гуляньѣ, она даже никогда не показывалась у окна.

Только по воскресеньямъ ее можно было видѣть въ церкви. Она сильно измѣнилась и въ своемъ траурномъ платьѣ казалась призракомъ.

Но, послѣдствія катастрофы отразились всего сильнѣе на Габріели.

Обвиненная сначала общественнымъ мнѣніемъ, она не вполнѣ оправдалась въ его глазахъ обвиненіемъ служанки.

— Пожалуй, говорили добрые люди, она не отравила отца, но она все-таки была любовницей низкаго соблазнителя и теперь она испорченная и погибшая дѣвушка.

Имя, которое носила бѣдная дѣвушка и которымъ она такъ гордилась, сильно пострадало, во время несчастнаго процеса Жермень. Хотя правосудіе и старалось, чтобы имя де-Фрерьеръ не было произнесено на судѣ иначе какъ имя жертвы, но это никого не обмануло; къ тому же содержаніе писемъ Жермень было всѣмъ извѣстно.

Поведеніе покойника было строго осуждаемо. Его имя лишилось того уваженія, которымъ прежде пользовалось.

Когда обвиненіе пало на Жермень, Габріель сначала не хотѣла этому вѣрить, но не смѣя обвинять ни свою мачиху, ни Гюгоне, увѣренная въ невинности Ландрегарда и сознавая, что виновный былъ, она принуждена была стать на сторону обвинителей Жермень, но ея убѣжденіе было такъ слабо, что малѣйшее обстоятельство могло его уничтожить. Вмѣсто того, чтобы чувствовать ненависть къ мнимой убійцѣ отца, она чувствовала къ ней состраданіе и сама, не смѣя себѣ въ этомъ сознаться, радовалась ея бѣгству.

Но время брало свое и горе сдѣлалось не такъ жгуче.

Горе, одинаково выражавшееся на лицахъ обѣихъ женщинъ, сблизило ихъ. Разница въ лѣтахъ и въ характерахъ сгладилась общими слезами. Госпожа де-Фрерьеръ сдѣлалась кроткой и ласковой относительно своей падчерицы, съ которой прежде она была холодна и почти жестока. Габріель была счастлива этой перемѣной и, удивляясь неожиданнымъ ласкамъ своей мачихи, тѣмъ не менѣе нашла въ своемъ сердцѣ достаточно привязанности, чтобы отвѣчать на нихъ вполнѣ искренно.

Отчего произошла такая перемѣна?… Вѣроятно общее горе произвело ее. Госпожа де-Фрерьеръ никогда не вспоминала о прошломъ, но старалась возбудить въ Габріели надежды на будущее.

Всѣ знали, что мадемуазель де-Фрерьеръ была молода, хороша и богата, поэтому многіе молодые люди старались защищать ее и ближе познакомиться съ ней.

Но она видѣла вездѣ только враговъ и ей слышались одни угрожающіе голоса.

Госпожа де-Фрерьеръ старалась успокоить ее, она говорила, что далеко не все общество было ей враждебно.

— Кто знаетъ, говорила иногда госпожа де-Фрерьеръ, можетъ быть, вы втайнѣ любимы кѣмъ нибудь? Можетъ быть, выдержите въ своихъ рукахъ счастіе существа, которое дышетъ только вами?

Но были два имени, которыхъ вдова де-Фрерьеръ никогда не произносила, это были имена Ландрегарда и Лашеналя.

Первый уѣхалъ и никто, даже сама Габріель, ничего не зналъ о немъ. Молодая дѣвушка часто думала о немъ, но и тутъ время дѣлало свое дѣло, къ тому же она знала, что ей нечего надѣяться и даже не думала увидать его когда нибудь.

Что же касается Лашеналя, то она часто видѣла его и принимала какъ друга. Онъ велъ себя относительно ея все время вполнѣ безукоризненно и постоянно давалъ ей доказательства искренней и безкорыстной привязанности.

Отвергнутый ею какъ женихъ, онъ продолжалъ посѣщать ихъ домъ и остался ея защитникомъ и покровителемъ.

Въ этотъ промежутокъ времени онъ сдѣлался однимъ изъ самыхъ блестящихъ и наиболѣе популярныхъ адвокатовъ города.

Онъ былъ, какъ мы уже говорили, хорошъ собой и передъ нимъ открывалась широкая будущность, поэтому онъ могъ выбирать невѣстъ и ему представлялись великолѣпныя партіи, но онъ упрямо отказывался. Онъ любилъ и не скрывалъ своей любви; когда же ему говорили о ея холодности къ нему, онъ просто отвѣчалъ.

— Что же я могу сдѣлать противъ этого? Я останусь холостымъ.

Когда госпожа де-Фрерьеръ ему говорила:

— Женитесь.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ онъ, никогда!

— Какое отвращеніе къ браку!…

— Скажите лучше: какое отвращеніе къ женщинамъ, не походящимъ на ту, которую я люблю.

Если Габріель проходила мимо, онъ замолкалъ, а она отворачивала голову.

Между ними не было сказано ни слова о любви. Лашеналь умѣлъ заставить себя не выражать словами того, что ясно говорили его глаза. Онъ выказывалъ себя человѣкомъ любящимъ и преданнымъ, онъ надѣялся и ждалъ.

Такое постоянство должно было быть вознаграждено. Однажды въ воскресенье, вернувшись изъ церкви, куда ее не могла сопровождать госпожа де-Фрерьеръ, бывшая не совсѣмъ здоровой, Габріель заперлась у себя въ комнатѣ и разразилась рыданіями.

Лашеналь былъ въ сосѣдней комнатѣ. Онъ видѣлъ какъ вошла молодая дѣвушка, замѣтилъ ея блѣдность и былъ свидѣтелемъ взрыва ея горя.

Габріель вышла изъ своей комнаты съ красными отъ слезъ глазами и очутилась лицемъ къ лицу съ адвокатомъ

— Вы тутъ давно? спросила она.

— Простите меня, отвѣчалъ онъ, я все слышалъ.

Она упала на кресло и закрыла глаза руками.

— Въ первый разъ, сказала она, я пошла одна въ эту церковь, и этимъ воспользовались, чтобы оскорбить меня.

— Кто этотъ презрѣнный? вскричалъ вскакивая Лашеналь.

— Ихъ нѣсколько!

— Все равно, скажите! я клянусь, что получу для васъ удовлетвореніе:

Бѣдная дѣвушка печально улыбнулась.

— Это были женщины, сказала она.

— Тогда я ничего не могу сдѣлать, съ отчаяніемъ вскричалъ Лашеналь.

Но въ тотъ же вечеръ онъ подошелъ къ ней, и взявъ ее за руку, сказалъ:

— Въ моей жизни былъ одинъ день, когда, я думалъ, что могу надѣяться на счастье. Случилась катастрофа, явился одинъ человѣкъ и моя надежда разлетѣлась въ прахъ; между тѣмъ я люблю васъ, нѣтъ-ничего на свѣтѣ, чего бы я не сдѣлалъ, чтобы заслужить вашу любовь.

— Я знаю это, отвѣчала Габріель.

— Этотъ человѣкъ сдѣлалъ мнѣ много зла въ вашемъ умѣ…

— Вы ошибаетесь, поспѣшно перебила она его.

— По крайней мѣрѣ въ вашемъ сердцѣ. Этотъ человѣкъ теперь уѣхалъ и вѣроятно никогда не вернется, между имъ и вами лежатъ непреодолимыя препятствія. Вы это знаете.

— Это правда.

— Онъ также знаетъ это, и, какъ благородный человѣкъ, не станетъ стараться возобновить ваше горе, явившись сюда.?

— Я также не желаю снова его увидѣть. Между нами все кончено. Не говорите мнѣ о немъ никогда.

— Я въ первый разъ говорю вамъ о немъ и клянусь, что это будетъ послѣдній.

Наступило молчаніе, потомъ онъ продолжалъ:

— Но если онъ не вернется, а вернуться онъ не можетъ, то неужели вы рѣшились оставаться всю жизнь одной.

— Что же дѣлать?…

— Жизнь не такъ коротка, и ее тяжело прожить всю въ одиночествѣ.

— Горе заглушило во мнѣ всѣ стремленія къ счастію.

— Счастье можетъ вернуться вмѣстѣ съ радостью.

— А кто доставитъ мнѣ радость?

— Честный человѣкъ, которому вы будете вѣрить.

— Разкѣ для женщины, отдающейся любящему ее человѣку довольно одного довѣрія?

— Остальное можетъ придти.

— Я не думаю.

— Габріель, умоляющимъ голосомъ сказалъ Лашеналь, согласитесь принять меня какъ своего мужа и покровителя, меня, который любитъ васъ настолько, что прощаетъ вамъ то, что вы платите ему за это только уваженіемъ.

— Вы ошибаетесь, вы ошибаетесь перебила Габріель, пожимая руку молодаго человѣка, я чувствую къ вамъ болѣе чѣмъ уваженіе, я чувствую искреннюю дружбу и безконечную благодарность. Я не забыла услугъ, оказанныхъ вами мнѣ и госпожѣ де-Фрерьеръ. Я знаю, что вы сдѣлали для насъ и въ особенности для меня. Вездѣ, гдѣ на насъ нападали, вы защищали, для насъ вы даже дрались на дуэли.

— Какъ? вы знаете?…

— Да, вы отмстили за меня… Меня называли отравительницей!…

— Ради Бога, не вспоминайте… вскричалъ онъ.

— Я отравительница!… и кого же, моего отца!.. Тогда какъ я отдала бы за него свою жизнь.

Лашеналь вздрогнулъ.

— Не думайте объ этомъ, прошу васъ!… прошепталъ онъ.

— Еслибы съ вами случилось несчастіе, я бы никогда не простила себѣ этого.

— Развѣ это была бы ваша вина?

— Кто знаетъ?… Во всякомъ случаѣ ваше поведеніе относительно меня было всегда вполнѣ благородно.

— Я страдалъ молча, не желая вамъ надоѣдать.

— Благодарю васъ, я хорошо понимала ваше молчаніе и то, что вы уважали мою свѣжую рану.

— Позвольте же мнѣ залечить эту рану.

— Откроется ли мое сердце для новой любви?

— Я буду любить васъ за двухъ и заставлю молчать всѣхъ, оскорбляющихъ васъ. Подумайте, Габріель, вамъ необходима рука друга, на которую вы могли бы опереться. Если вы будете въ состояніи, то полюбите меня — но я прежде всего хочу, чтобы васъ уважали.

— Неужели я упала такъ низко, что мою честь надо возстановлять?

— Нѣтъ, но наша свадьба заставитъ молчать всѣ языки.

Она слабо улыбнулась..

— Я ни на кого не жалуюсь. Сегодня вы видѣли меня плачущей, но это потому, что меня оскорбили такъ неожиданно; завтра ко мнѣ вернется мое равнодушіе и презрѣніе къ злымъ языкамъ.

— О! вы напрасно стараетесь быть сильнѣе, чѣмъ можете быть! вскричалъ Лашеналь тѣмъ голосомъ, какимъ онъ увлекалъ присяжныхъ и даже самихъ судей. Завтра вы будете продолжать страдать. Вамъ нуженъ защитникъ…

Она колебалась съ минуту, потомъ подала Лашеналю руку, говоря:

— Будьте же этимъ человѣкомъ!

Въ избыткѣ блаженства, не помня себя отъ радости, Лашеналь опустился, передъ нею на колѣни.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
МУЧЕНІЯ СОВѢСТИ.

I.
Живой призракъ.

Прошло четыре года съ тѣхъ поръ какъ Габріель де-Фрерьеръ сдѣлалась госпожею Лашеналь, и она ни разу не имѣла случая раскаяться въ этомъ. Время, этотъ великій врачъ всѣхъ горестей, мало по малу сгладило и ея печаль, а свѣтъ мало по малу принялъ въ свою среду жену талантливаго человѣка, давшаго ей свое имя. Къ ней не только вернулись, но всѣми силами старались ее заставить забыть прошедшія клеветы.

Къ тому-же Габріель была умна и замѣчательно хороша собой.

Всѣ несчастные находили у нея утѣшеніе.

Ее звали отравительницей, теперь-же про нее говорили — это утѣшительница.

Госпожа де Фрерьеръ жила недалеко отъ супруговъ Лашеналь, въ маленькомъ домикѣ, который она занимала съ одной служанкой.

Сначала всѣ удивлялись, почему она не жила со своими дѣтьми? Но потомъ рѣшили, что всякій устраивается какъ ему удобнѣе, къ тому-же между госпожею де-Фрерьеръ и Лашеналями были самыя дружескія отношенія.

Супруги представляли изъ себя самую лучшую пару. Никто не сомнѣвался, что они были влюблены другъ въ друга. Любовь Лашеналя постоянно выражалась даже немного порывисто, что заставляло улыбаться старыхъ мужей и мечтать тѣхъ женъ, которыя у домашняго очага не нашли ничего подобнаго.

Но наединѣ съ женой, Лашеналь совершенно измѣнялся, онъ, казалось, извинялся за свою любовь, и былъ также кротокъ и послушенъ, какъ при другихъ рѣзокъ и даже ревнивъ.

Эта покорность удивила бы многихъ, въ особенности тѣхъ, которые знали его въ судѣ, какъ насмѣшливаго и, почти жестокаго адвоката.

Передъ женой это было существо вполнѣ кроткое и покорное. Онъ боялся малѣйшаго движенія ея бровей, блѣднѣлъ, если она немного возвышала голосъ…. Онъ умолялъ о поцѣлуѣ, какъ женихъ, не смѣющій вѣрить въ свое счастіе.

Габріель, любившая своего мужа безъ страсти, удивлялась этой боязни, которую онъ не могъ преодолѣть передъ ней.

Она скорѣе поняла-бы дикій деспотизмъ и ревнивое раздраженіе, но эта покорность, это самоотверженіе сбивали ее. И потомъ для чего эта комедія передъ свѣтомъ, а передъ ней эта стѣсненность и какъ будто сознаніе своей виновности?

Неужели причиной этого былъ Ландрегардъ?

Но даже имя его никогда не было произносимо между ними, никогда не возвращались они къ прошедшему, и едвали можно было допустить, чтобы это воспоминаніе могло сдѣлать изъ Лашеналя человѣка кроткаго и боязливаго.

У нихъ былъ прелестный ребенокъ, живой портретъ матери и, казалось, этого должно-бы было быть достаточно, чтобы заставить забыть прошедшее.

Между тѣмъ Габріель замѣчала, что съ каждымъ днемъ Лашеналь все болѣе и болѣе измѣнялся и дѣлался все мрачнѣе и мрачнѣе. Наконецъ эта перемѣна дошла до того, что начала ее безпокоить, она стала искать причины ея, но не была въ состояніи ничего придумать. Наконецъ, она рѣшилась обратиться къ нему самому.

— Что съ тобою, другъ мой? спросила она его однажды вечеромъ, когда онъ казался особенно блѣднымъ и разстроеннымъ.

— Ничего…. ничего…. отвѣчалъ онъ вздрогнувъ.

— Ты меня обманываешь или самъ ошибаешься.

— Увѣряю тебя, что со мной ничего.

— Это удивительно, сказала она опять, въ такомъ случаѣ, значитъ, я измѣняюсь, потому что въ настоящее время ты кажешься мнѣ не такимъ, какимъ былъ прежде. Для меня, въ тебѣ происходитъ что-то неестественное. Ты часто впадаешь въ мрачное уныніе.

Онъ перебилъ ее съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ.

— Развѣ ты меня видѣла когда нибудь особенно веселымъ?

— Правда что ты не бываешь всегда веселъ, но вскорѣ послѣ нашей свадьбы съ тобой это иногда быи ало

Онъ нѣжно взялъ ея руку и сказалъ, стараясь улыбнуться.

— О! это было уже такъ давно!

— Давно, четыре года!

— Я тебя люблю, можетъ быть, даже болѣе чѣмъ прежде, сказалъ онъ, подавляя вздохъ, который она сдѣлала видъ что не замѣчаетъ, чтобы не огорчить его еще болѣе.

— Да, я тебѣ вѣрю; но почему тобою овладѣли какія-то мрачныя мысли? Ты не сомнѣваешься въ моей привязанности?

— Нѣтъ…. о! нѣтъ!…

— Ты, можетъ быть, страдаешь душею или тѣломъ? скажи мнѣ.

— Ты хорошо знаешь, что нѣтъ. У меня желѣзное здоровье, дѣла наши идутъ отлично.

Она покачала головой и не была нисколько убѣждена.

— Тебя что-то безпокоитъ.

— Съ чего ты взяла безпокоить себя различными предположеніями. Говорю тебѣ, что я не чувствую ничего, ничего, ничего!

Но она все-таки продолжала настаивать:

— Какъ ты самъ сказалъ, средствъ у насъ даже слишкомъ много, мы молоды, ты знаменитъ и уважаемъ. Катастрофа, омрачившая мою жизнь, уже далека и что касается тебя….

Онъ снова остановилъ ее.

— Къ чему это вспоминать? съ волненіемъ сказалъ онъ.

— Я ищу, я хочу знать болѣзнь и ищу ея причины. Найдя ее, любящая женщина быстро отыщетъ лекарство противъ нея.

— Лекарство? Но къ чему? Ты напрасно думаешь все это…. Я тебѣ говорю, что со мной ничего…. Неужели надо сто разъ повторять это…. Я даже просилъ-бы тебя не настаивать…. это меня волнуетъ.

Они поцѣловались немного холоднѣе чѣмъ обыкновенно и разговоръ на этомъ остановился.

На другой день, это была пятница, онъ поздно вернулся изъ суда, поспѣшно пообѣдалъ и не подумалъ спросить о ребенкѣ, который уже спалъ.

— Нѣтъ, думала Габріель, я никогда не видала его такимъ.

Суббота прошла точно также, наступило воскресенье.

Лашеналь занимался все утро у себя въ кабинетѣ и вышелъ только къ завтраку.. Вставъ изъ за стола, онъ взялъ книгу и сталъ читать.

Въ провинціи, воскресенье всецѣло посвящается отдыху и развлеченіямъ.

— Что мы будемъ дѣлать? спросила Габріель.

— Что ты хочешь.

— Не пойти-ли намъ куда нибудь?

— Ты знаешь, что мнѣ все равно, идти или остаться.

— Какъ это мило! вотъ любезный мужъ. Фи!

Она старалась шутить, но онъ не смѣялся и продолжалъ смотрѣть въ книгу.

— Ну, продолжала она, я сейчасъ надѣну шляпу.

— Да, равнодушно сказалъ онъ, одѣвайся, но куда-же мы пойдемъ?

— Если хочешь, мы можемъ сдѣлать визитъ госпожѣ Дюфренуа, мы у нея давно не были.

— Ну нѣтъ, мнѣ у нихъ не нравится.

— Въ такомъ случаѣ пойдемъ къ де-Ланжери.

— Нѣтъ, я усталъ, мнѣ надо отдохнуть, я не хочу никого видѣть, къ тому-же я всю эту недѣлю былъ заваленъ дѣлами, всякій шумъ утомитъ меня.

— Что-же ты этого не сказалъ? Тогда мы просто пойдемъ прогуляемся по набережной.

Она замѣтила, что перспектива этой прогулки нравилась ему не болѣе.

— Хочешь отправимся въ паркъ?

— Нѣтъ.

— Пойдемъ въ музей….

— Почему-бы намъ не отправиться въ деревню? Этотъ мрачный и холодный городъ убиваетъ меня, я люблю поля, лѣса.

— Но, другъ мой, сказала Габріель, намъ нельзя уѣхать далеко.

— Почему?

— Мы не успѣемъ вернуться къ обѣду.

— Ну такъ что-же! мы пообѣдаемъ не дома.

— Ты забываешь, что сегодня придетъ госпожа де-Фрерьеръ.

На одно мгновеніе лице Лашеналя прояснилось. Онъ представлялъ себя въ деревнѣ, далеко отъ человѣческаго шума; это неожиданное напоминаніе объ обязанностяхъ снова взволновало его.

— Въ такомъ случаѣ я не пойду, сказалъ онъ.

— Пожалуй, но ты понимаешь, что мы не можемъ сдѣлать невѣжливости относительно госпожи де-Фрерьеръ.

— Объ этомъ нѣтъ и рѣчи.

— Но можно подумать, что ея посѣщеніе сердитъ тебя.

— Не сердитъ, но разстроиваетъ мои планы; я уже сказалъ тебѣ, что послѣ усиленныхъ занятій мнѣ необходимо уединеніе.

— Я двадцать разъ предлагала тебѣ отправиться въ деревню и ты всегда отказывался.

— Погода была дурная.

Она улыбнулась, но не возражала.

— Ахъ, вотъ что! сказала она, есть одно средство: госпожа де-Фрерьеръ недалеко, я предупрежу ее, она навѣрно съ удовольствіемъ отправится съ нами.

— Она, съ нами! вскричалъ Лашеналь; о! нѣтъ. Довольно уже, что она будетъ у насъ за обѣдомъ и весь вечеръ.

— Меня удивляетъ, что ты такъ говоришь, печально сказала Габріель, и мнѣ кажется, что еще не такъ давно ты совершенно иначе говорилъ о госпожѣ де-Фрерьеръ.

— Это возможно.

— Ты знаешь, что она очень добра ко мнѣ и къ Рене, а тебя она превозноситъ до небесъ.

— Ты не всегда находила ее такой доброй.

— Это правда, но она много измѣнилась. Она обожаетъ нашего ребенка. Вспомни наконецъ, что мы отчасти ей обязаны нашимъ счастіемъ.

— Ты права, а я виноватъ, вскричалъ Лашеналь, схватилъ ее за руки, обнялъ, сталъ просить прощенія, сознался, что былъ не въ духѣ и вечеромъ былъ очень любезенъ съ госпожею де-Фрерьеръ, которая была отъ этого въ восторгѣ.

Но прошло нѣсколько дней и онъ снова впалъ въ мрачное настроеніе.

Однажды вечеромъ, вернувшись озабоченнымъ изъ суда, онъ увидѣлъ у себя въ гостиной госпожу де-Фрерьеръ, работавшую и разговаривавшую съ Габріелью. Тотъ, кто взглянулъ бы въ эту минуту на лице Лашеналя, былъ бы испуганъ.

Онъ поспѣшно прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, въ которомъ заперся; его надо было три раза звать къ обѣду прежде чѣмъ онъ пришелъ.

Во весь обѣдъ онъ не сказалъ ни слова, даже не удостоилъ отвѣта дружескіе вопросы, съ которыми къ нему обращалась госпожа де-Фферьеръ. Можно было подумать, что онъ совсѣмъ не зналъ ея.

Смущенная Габріель страдала невыразимо.

Что касается госпожи де-Фрерьеръ, то она дѣлала видъ, что ничего не замѣчаетъ. Но было ясно, что она страдала. Она едва дотронулась до кушаньевъ. Все время она опускала голову, чтобы скрыть свою блѣдность и два раза Габріель замѣтила у нея на глазахъ слезы.

Молодая женщина почувствовала, что у нея сердце сжалось; правда, прежде госпожа де-Фрерьеръ заставляла Габріель много страдать, но съ тѣхъ поръ прошло много времени и она дѣлала все, чтобы заставить забыть прошлое; теперь она внушала Габріели глубокое состраданіе.

Со смерти де-Фрерьеръ прошло шесть лѣтъ и тотъ, кто зналъ тогда госпожу де-Фрерьеръ, ужаснулся бы происшедшей съ ней перемѣнѣ. Болѣзнь, горе, уединеніе пошатнули ея здоровье и унесли всѣ слѣды ея недавней красоты. Теперь она казалась почти старухой.

Габріель привязалась къ ней.

— Эта женщина страдаетъ, говорила она себѣ, но отчего?…

Тогда въ своей чистотѣ она прибавляла.

— Она слишкомъ поздно поняла, что не сдѣлала моего отца счастливымъ и эта мысль не даетъ ей покоя. Она носитъ трауръ въ сердцѣ, въ своемъ уединеніи она преувеличиваетъ свою вину.

И объясняя себѣ такимъ образомъ печаль своей мачихи, Габріель старалась утѣшить ее и сама того не подозрѣвая, только поворачивала ножъ въ глубокой ранѣ несчастной.

На этотъ разъ Габріель ничего не сказала, такъ какъ не знала, что сказать, не понимая поведенія своего мужа.

Послѣ обѣда прошли въ гостинную, гдѣ Лашеналь взялъ газету и сдѣлалъ видъ, что вполнѣ погруженъ въ ея чтеніе. Вечеръ тянулся нескончаемо.

Наконецъ госпожа де-Фрерьеръ встала и ушла. Габріель не удерживала ее, проводила до двери и крѣпко пожала руку.

Вернувшись къ себѣ и оставшись одна несчастная закрыла лице руками и зарыдала.

На другой день, она пришла къ Габріели въ то время, когда Лашеналь былъ въ судѣ.

— Твой мужъ говорилъ тебѣ вчера обо мнѣ? сказала она.

— Послѣ вашего ухода? нѣтъ.

— Какъ! ни слова?

— Ни слова; онъ обнялъ меня и ушелъ въ кабинетъ.

— Въ десять часовъ вечера! Онъ значитъ много занимается?

— Да, у него въ настоящее время много дѣла.

— Послушай, дитя мое, твой мужъ очень дурно обращается со мною, это должно было поразить тебя самое вчера.

— Я сознаюсь, что съ нѣкотораго времени онъ съ вами не любезенъ и сама не знаю, чему это приписать.

— Онъ дѣлаетъ для меня невозможными посѣщенія вашего дома.

— Да, и я уже раньше дѣлала ему объ этомъ замѣчанія.

— Ты говоришь правду? вскричала госпожа де-Фрерьеръ, схватывая руку Габріели и сжимая ее.

— Отчего вы можете сомнѣваться въ моихъ словахъ и моихъ чувствахъ?

— Отчего, отчего… я скажу тебѣ, я тебѣ открою мое сердце: была минута, когда я подумала, что ты возстановляешь противъ меня своего мужа.

— Я!.. о! какая мысль….

— Слушай… было время, когда я вела себя дурно относительно тебя и, можетъ быть, дала право быть со мной строгой; такъ что, когда мнѣ пришла въ голову эта мысль, то я не сердилась на тебя, а только хотѣла умолять простить меня.

— Но это ужасно! вскричала Габріель оскорбленная предположеніемъ мачихи, неужели я бы стала принимать васъ такъ, какъ я принимаю, еслибы я не была къ вамъ искренно расположена.

— Прости меня, дитя мое, я не права, но я никакъ не могу объяснить себѣ холодность Шарля; я ничего ему не сдѣлала, а даже напротивъ старалась устроить его женитьбу на тебѣ, т. е. его счастіе…

— Да, это правда, онъ вамъ обязанъ этимъ союзомъ и такъ какъ я не думаю, чтобы онъ раскаивался, то я не понимаю его неблагодарности.

— Не обвиняй его; мущины часто бываютъ измѣнчивы, но я клянусь тебѣ, что твой мужъ добръ.

Молодая женщина съ удивленіемъ взглянула на мачиху, не понимая подобнаго заступничества со стороны женщины, не бывшей ни въ какихъ отношеніяхъ съ человѣкомъ, оскорбившимъ ее.

— Шарль измѣнится ко мнѣ, продолжала госпожа де-Фрерьеръ, я въ этомъ увѣрена, надо только немного подождать; но я прошу тебя помочь мнѣ вернуть его дружбу, кончила она, съ усиліемъ улыбаясь.

— Я съ удовольствіемъ обѣщаю вамъ это и сдѣлала бы даже и безъ вашей просьбы.

Было время завтрака и Лашеналь долженъ былъ скоро вернуться.

— Вы останетесь? дружески спросила Габріель.

— Нѣтъ, отвѣчала госпожа де-Фрерьеръ, я предпочитаю, чтобы онъ сегодня не видалъ меня.

Габріель не смѣла настаивать и дала ей уйти. Вернувшись къ завтраку и найдя жену одну, Лашеналь былъ съ ней крайне ласковъ, точно стараясь загладить свое вчерашнее поведеніе.

— Другъ мой, сказала ему Габріель, у меня была госпожа де-Фрерьеръ, я хотѣла оставить ее, но она не осталась изъ боязни сдѣлать тебѣ непріятное; но мнѣ кажется, что ей это очень тяжело.

Лашеналь сейчасъ же нахмурился.

— Вѣчно эта женщина! прошепталъ онъ, невольно выдавая свое глубокое къ ней отвращеніе.

— Но, другъ мой…

— Замолчи! если ты меня любишь, то не говори болѣе о ней.

— Но она… наша мать или по крайней мѣрѣ замѣняетъ ее.

— Она?

Лашеналь былъ въ страшномъ волненіи.

— Она?… повторилъ онъ; и ты защищаешь ее, ты постоянно ставишь ее между нами, точно боишься, чтобы я не забылъ, чтобы я не сталъ надѣяться на лучшее будущее, глядя на нашего ребенка, чтобы я жилъ, наконецъ!

— Что ты хочешь сказать? спросила Габріель, напрасно стараясь понять смыслъ этихъ странныхъ словъ.

— Слушай, довольно уже я страдаю и скрываю свои страданія, эта женщина стѣсняетъ меня, мучитъ Я не хочу больше ее видѣть, не хочу, понимаешь ли ты? сказалъ онъ, въ первый разъ со времени женитьбы возвышая голосъ; я не хочу, чтобы нога ея переступала порогъ этого дома, который она грязнитъ своимъ присутствіемъ.

Удивленная и пораженная Габріель слушала, стараясь понять.

— Но, другъ мой, сказала она, объясни мнѣ….

— Э! что мнѣ тебѣ объяснять? Эта женщина была твоимъ и моимъ несчастіемъ…. Это змѣя.

— Змѣя!… Я никогда не слышала отъ тебя ничего подобнаго.

— Неужели-же тебѣ надо сказать, чтобы ты поняла наконецъ?… Ну! это она….

— Это она…. говори-же!

— Она убила твоего отца!

Лашеналь былъ страшенъ. Габріель думала, что онъ сошелъ съ ума, она ни минуты не могла повѣрить этому страшному обвиненію.

— Убила…. моего…. отца? Мой другъ, понимаешь ли ты, что говоришь?…

Лашеналь схватился за голову руками и растерянно глядѣлъ на Габріель.

— Убила…. убила…. она дала ему умереть…. она вызвала его смерть своимъ поведеніемъ относительно его….

— Да, да, сказала Габріель, разражаясь рыданіями, она была очень виновна. Она не сдѣлала моего бѣднаго отца счастливымъ и, можетъ быть, дѣйствительно ускорила его смерть. Но послѣ того она была къ намъ очень добра, поэтому я старалась простить ей, и мнѣ кажется, что я въ этомъ успѣла.

— Простить ей! вскричалъ онъ вскакивая съ мѣста, простить ей…. никогда!… Чтобы ни случилось, слышишь-ли, не прощай ей!

Тогда въ головѣ молодой женщины точно сверкнула молнія, но при видѣ искаженнаго лица мужа, она подумала только о томъ, какъ-бы его успокоить и утѣшить.

— Завтра мы поговоримъ объ этомъ, подумала она.

На другой день, въ отсутствіе Лашеналя, госпожа де-Фрерьеръ пришла, какъ и наканунѣ.

Габріель приняла ее холодно.

Напрасно старалась она быть любезной со своей мачихой, это было свыше ея силъ.

Разговоръ, происходившій наканунѣ, сильно взволновалъ ее. Все прошедшее снова проходило у нея передъ глазами. Передъ нею возставалъ кровавый образъ.

— Мой мужъ, сказала она мачихѣ, едва слушалъ, меня и кажется очень мало къ вамъ расположенъ… Не произошло-ли между вами чего нибудь?

— Ничего, отвѣчала госпожа де-Фрерьеръ со слезами на глазахъ. Я не могу объяснить….

— Можетъ быть, лучше подождать нѣсколько дней и тогда….

— Я тебя понимаю, Габріель, сказала госпожа де-Фрерьеръ, не будучи болѣе въ состояніи удержаться отъ слезъ, онъ не хочетъ болѣе меня видѣть!… Хорошо! я уйду. Я уѣду изъ города. Я избавлю его отъ моего присутствія, отъ моего сосѣдства и никто не узнаетъ, что со мной сталось.

— Дѣло не дошло до этого…. начала Габріель, которой было тяжело смотрѣть на это горе.

— Нѣтъ, это рѣшено. Я продамъ все, что у меня здѣсь есть и уѣду, только ты скажешь ему, Габріель, что онъ былъ неблагодаренъ и золъ къ женщинѣ, которая была къ нему очень привязана…. О! да, очень привязана! повторила она въ полголоса, про себя. И что это не принесетъ ему счастія.

— Я не скажу этого, сказала Габріель, дай вы, я надѣюсь, перемѣните ваши мысли.

— Нѣтъ, это кончено, сказала госпожа де-Фрерьеръ, довольно оскорбленій; пусть онъ бережется! Никогда не переступлю я порогъ этого дома.

Сказавъ это, она встала, вытерла слезы и ушла.

Впродолженіи цѣлой недѣли она дѣйствительно не возвращалась, а Габріель не смѣла заговорить о ней съ мужемъ, который, казалось, не замѣчалъ этого прекращенія посѣщеній, но за то къ нему снова возвратилось спокойствіе душевное.

Наконецъ, однажды вечеромъ Габріель сказала:

— Мы уже давно не видали госпожи де-Фрерьеръ. Этого было достаточно, чтобы Лашеналь нахмурился.

— Я надѣюсь, сказалъ онъ, что она поняла какъ мнѣ непріятно ея присутствіе.

Габріель, замѣтивъ какая перемѣна произошла съ ея мужемъ при одномъ имени госпожи де-Фрерьеръ, по осмѣлилась ничего прибавить.

Нѣсколько дней спустя, она узнала, что вдова въ самомъ дѣлѣ приготовлялась къ отъѣзду.

Въ слѣдующее воскресенье, Габріель отправилась по обыкновенію въ церковь, но не встрѣтила тамъ госпожи де-Фрерьеръ.

— Неужели она уже уѣхала? подумала Габріель. Это невозможно. Она пришла-бы со мной проститься или написала-бы, чтобы я пришла къ ней, да и трудно представить, чтобы ея отъѣздъ не сдѣлался мнѣ извѣстнымъ.

Она вернулась въ отель, спрашивая себя, не зайти-ли ей къ мачихѣ, по подумала, что этотъ поступокъ можетъ огорчить ея мужа. Придя домой, она прямо прошла къ себѣ въ спальню, чтобы переодѣться. Вдругъ она услышала, что въ кабинетѣ мужа, отдѣленномъ отъ ея спальни узкимъ коридоромъ, говорятъ.

Она машинально стала прислушиваться и ясно различила голосъ мужа и другой — показавшійся ей голосомъ госпожи де-Фрерьеръ. Не подумавъ, что она дѣлаетъ, Габріель прошла въ коридоръ и приложила ухо къ двери кабинета.

— Послѣ всего, что я для тебя сдѣлала! говорила госпожа де-Фрерьеръ.

Это ты — поразило Габріель какъ громомъ.

— Оставьте меня! отвѣчалъ Лашеналь, если я буду продолжать васъ видѣть, то и самъ не знаю, что наконецъ сдѣлаю. Развѣ вы не видите, какъ мнѣ ужасно ваше присутствіе?

— Несчастный! такъ-то ты говоришь съ твоей матерью?

— Твоей матерью! твоей матерью! съ изумленіемъ повторила Габріель, не схожу-ли я съ ума?… Боже мой!… Боже мой!…

Голосъ ея мужа былъ рѣзокъ и безпощаденъ.

— Моя мать!… сказалъ онъ; я слишкомъ поздно узналъ ее, чтобы любить!… Оставимъ это: время сантиментальностей прошло.

— Что ты говоришь, Шарль? Это не твои слова; о! нѣтъ, нѣтъ, это было-бы чудовищно!…

Но слезы и страданія госпожи де-Фрерьеръ только еще болѣе раздражали Лашеналя.

— Довольно! говорю я вамъ, повторилъ онъ глухимъ голосомъ. Ваши жалобы неумѣстны…. У стѣнъ есть уши, а для васъ, также какъ и для меня, лучше чтобы нашъ разговоръ остался въ тайнѣ.

— Несчастный!… какъ ты смѣешь такъ обращаться съ лучшею изъ матерей?

— О! ради Бога! кончимте это или я не отвѣчаю болѣе за себя.

— Да, ты осмѣлишься поднять на меня руку!… Боже мой!… На что онъ только не осмѣлится?… И я могла…. Ахъ! несчастная, несчастная!

Она остановилась, ломая въ отчаяніи руки. Но видя, что его ничто не трогаетъ, она встала и сдѣлала шагъ, чтобы уйти.

— Прощай! тихо сказала она, мнѣ здѣсь нечего больше дѣлать. Я хотѣла сдѣлать послѣдній опытъ надъ твоимъ сердцемъ, но я вижу, что оно каменное…. Ты хотѣлъ быть богатымъ, ты богатъ…. Старайся теперь быть счастливымъ, я же съумѣю забыть тебя…. Боже мой, зачѣмъ я не могу всего забыть!

Сказавъ это она ушла, а сынъ не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки удержать ее.

Что касается Габріели, то черезъ полчаса горничная нашла ее въ спальнѣ въ полубезчувственномъ состояніи.

Она объяснила свой обморокъ слишкомъ большой продолжительностью обѣдни и сказала дѣвушкѣ:

— Никто кромѣ васъ не видалъ меня?

— Никто, я только что вошла.

— Хорошо, не говорите въ такомъ случаѣ объ этомъ обморокѣ ни слова, а то баринъ не позволитъ мнѣ исполнять мой религіозный долгъ.

— Хорошо сударыня.

Завтракъ былъ поданъ. Габріель вошла въ столовую и сѣла напротивъ мужа. Оба дѣлали видъ, что ѣдятъ и оба разошлись разстроенные, но не сказавъ ни слова.

II.
Вѣчная исторія.

Шарль Лашеналь видимо измѣнялся.

Почти сейчасъ же вслѣдъ за свадьбой, когда счастье должно бы было молодить его, онъ сталъ превращаться изъ элегантнаго юноши въ человѣка изнуреннаго. Ему было не болѣе тридцати трехъ лѣтъ, а на видъ ему можно было дать сорокъ пять.

Волосы его стали сѣдѣть, подъ глазами, выраженіе которыхъ было безпокойно и лихорадочно, лежали темные круги.

— Ты слишкомъ утомляешь себя, ты себя убиваешь! говорила ему жена.

— Что же дѣлать! такова моя натура, я люблю только двѣ вещи на свѣтѣ, тебя и работу, говорилъ онъ.

Это была правда.

Онъ почти цѣлые дни проводилъ занимаясь въ кабинетѣ, а иногда и цѣлыя ночи.

Будучи богатъ, онъ искалъ дѣлъ, точно вознагражденіе за нихъ было ему необходимо для его существованія. Но имъ руководимо не желаніе выгоды, а любовь къ своему занятію. Онъ часто защищалъ людей, съ которыхъ нечего было получить.

Настоящіе виновные обожали его, потому что онъ защищалъ ихъ съ такой же убѣдительностью, какъ еслибы онъ вѣрилъ вполнѣ въ ихъ невинность. «Для адвоката, говорилъ онъ, всякій подсудимый долженъ быть невиннымъ.»

Какъ и прежде, имъ восхищались, но тѣ же люди, которые завидовали его краснорѣчію, сознавались, что не чувствуютъ къ нему симпатіи.

Габріель походила на поклонниковъ своего мужа. Его краснорѣчіе удивляло, но не плѣняло ее и когда при ней говорили объ его успѣхѣ въ судѣ, она дѣлала видъ, что не слышитъ и переводила разговоръ на что нибудь другое.

— Да, говорила она, Шарль краснорѣчивый ораторъ и полезный защитникъ, но онъ безчеловѣченъ, его рѣчи блестятъ умомъ и остроуміемъ, но они трогаютъ меня менѣе простыхъ словъ человѣка вполнѣ убѣжденнаго.

Нѣсколько разъ Габріель говорила объ этомъ ему самому, на что онъ отвѣчалъ:

— Что же мнѣ дѣлать, другъ мой? У каждаго человѣка свой талантъ. Если бы я сталъ говорить иначе, то мои рѣчи не имѣли бы никакого успѣха.

Но Габріель болѣе всего пугала внутренняя жизнь Лашеналя, состояніе его духа и здоровья.

Онъ видимо былъ болѣнъ и даже иногда казалось, что онъ не въ своемъ умѣ.

Доктора, съ которыми тайно совѣтывалась Габріель, сказали, что Лашеналь долженъ умереть молодымъ и въ ту минуту, когда этого будутъ всего менѣе ожидать.

— Откуда эта болѣзнь? спрашивала себя несчастная женщина; онъ молодъ, богатъ, извѣстенъ, у него есть жена, которую онъ любитъ и ребенокъ, котораго онъ обожаетъ. Онъ былъ силенъ и здоровъ и между тѣмъ онъ умираетъ! Отчего? Тогда въ ея ушахъ звучали ужасныя слова госпожи де Фрерьеръ.

Никогда между Лашеналями не было сказано ни слова о сценѣ, описанной нами въ предъидущей главѣ.

Что же касается госпожи де-Фрерьеръ, то она болѣе не существовала для своей падчерицы. Прошелъ годъ съ тѣхъ поръ какъ она уѣхала, и хотя всѣ знали, что она жила очень недалеко, но она болѣе не появлялась въ городѣ. Она прервала со всѣми всякія сношенія и жила какъ отшельница.

Эта изгнаніе много заставляло говорить о немъ въ городѣ и въ особенности много о немъ распрашивали госпожу Лашеналь. Но мало по малу объ этомъ, какъ и обо всемъ, совершенно забыли.

Габріель между тѣмъ знала, что была тайна, но боялась стараться проникнуть въ нее. Да и къ чему?… Чтобы она увидѣла?.. Она ужасалась при одной мысли объ этомъ. Слова мачихи возбудили въ ея душѣ цѣлый міръ ужасовъ. «Ты хотѣлъ быть богатымъ, теперь ты богатъ, постарайся быть счастливымъ», сказала Лашеналю госпожа де-Фрерьеръ. Богатъ? Это слово звучало ужасно. Значитъ она послужила для удовлетворенія корыстолюбія своего мужа? Она была для него только позолоченой подножкой? Значитъ, госпожа де-Фрерьеръ только притворилась доброй, чтобы лучше обмануть ее?

Она дѣлала это для сына!… Онъ былъ ея сынъ, сынъ женщины, на которой де-Фрерьеръ женился какъ на дѣвушкѣ! Тутъ была или жестокая комедія или ужасная тайна.

Это еще не все: эта преступная мать была отвергнута безсердечнымъ сыномъ, когда ему не стало болѣе въ ней надобности.

Дружба госпожи де-Фрерьеръ, ея привязанность, покорность при оскорбленіяхъ, ея слезы и отчаяніе все было понятно, но непонятна была ненависть Лашеналя, отвращеніе сына къ матери, его жестокость и неблагодарность относительно ея. Почему онъ выгналъ ее, тогда какъ она его любила и покровительствовала ему? Что могла значить ужасная угроза этой оскорбленной матери, родъ какого то вызова, брошеннаго его счастію?

Нѣтъ, лучше было ничего не знать.

Этотъ человѣкъ былъ ея мужъ.

Она носила его имя, онъ былъ отецъ ея ребенка. Наконецъ, онъ любилъ ее, онъ до-сихъ поръ клялся въ этомъ у ея ногъ. Она не имѣла права ненавидѣть его, она не хотѣла этого. Лучше ошибаться! Она любила этого человѣка прежде, любила его еще и теперь, или по крайней мѣрѣ старалась себя въ этомъ увѣрить. Но бывали часы, когда утомленное постоянной борьбой сердце ея возмущалось и изъ глубины его поднимался крикъ:

— Я не люблю его!… Я его никогда не любила!

Это сомнѣніе было ужасно.

Она чувствовала, что то, что она называла любовью была смѣсь уваженія, дружбы и въ особенности благодарности. Она видѣла себя одинокой, несчастной, будущее было мрачно, и видя себя всѣми оставленной, она отдалась этому человѣку, пользовавшемуся всеобщимъ уваженіемъ, чтобы имѣть въ немъ покровителя и друга. Но это не значитъ любить. Кромѣ того, она съ ужасомъ спрашивала себя.

— Не была ли я игрушкой отвратительной комедіи? не уступила ли я ловко веденной интригѣ?… Между ея мужемъ и мачихой было соглашеніе, такъ какъ послѣдняя сказала ему: «ты хотѣлъ быть богатымъ.»

Онъ желалъ моего богатства. Къ чему? У него былъ талантъ и ему нечего было бояться нищеты. Да, но онъ былъ честолюбивъ и сомнѣвался въ своихъ силахъ. Но онъ отказался отъ нѣсколькихъ, столь же богатыхъ невѣстъ, какъ и я? Да, но… онъ меня любилъ; это я знаю, женщина въ этомъ не можетъ ошибиться, онъ меня любилъ и любитъ до сихъ поръ.

Эта послѣдняя мысль немного успокоивала ее. У него было извиненіе въ томъ, что онъ овладѣлъ ея рукою хитрость — онъ любилъ ее! Эти слова заставляютъ быть снисходительными самыхъ лучшихъ женщинъ.

Теперь Лашеналь былъ тѣнью того Лашеналя, за котораго она вышла замужъ. Онъ дѣлался живой загадкой.

Габріель поражало также то, что онъ никогда не вспоминалъ своего дѣтства. Одинъ только разъ глядя на своего ребенка онъ сказалъ: «Ты будешь счастливѣе меня» и это было все.

Между тѣмъ онъ страшно измѣнялся. Самая его любовь пугала Габріель. Онъ только и говорилъ о смерти, о призракѣ, о пыткахъ, объ эшафотѣ; Габріель боялась соединять вмѣстѣ его отрывочныя слова, такъ ужасенъ былъ ихъ смыслъ.

Однажды ночью онъ проснулся, покрытый потомъ, съ блуждающимъ глазами и, схативъ жену за руку, вскричалъ:

— Не люби меня! я негодяй, чудовище. Я далъ умереть невинному, я заслуживаю въ свою очередь смерти… Пусть меня убьютъ, это будетъ справедливо!

Испуганная Габріель долго не могла его успокоить.

— Онъ вѣрно плохо защищалъ кого нибудь, сказала она себѣ и это его волнуетъ.

Тѣмъ не менѣе, вспомнивъ объ этомъ происшествіи утромъ она пришла въ ужасъ.

Со своей стороны Лашеналь, вспомнивъ о ночномъ припадкѣ старался со страхомъ узнать, не сказалъ ли онъ чего нибудь компрометирующаго и не зналъ какъ держать себя съ любимой женщиной.

Но такіе припадки обыкновенно случаются не одинъ разъ. На слѣдующія ночи было тоже самое, только на этотъ разъ онъ плакалъ и умолялъ о прощеніи.

Габріель пригласила доктора Гюгоне и еще двухъ медиковъ, всѣ трое согласились что у Лашеналя начиналось разслабленіе мозга.

— Надо за этимъ строго наблюдать, сказалъ знаменитый Гюгоне, а то это состояніе можетъ перейти въ совершенное безуміе.

— Мой мужъ — сумашедшій!… сказала Габріель, Боже мой, а мой ребенокъ?…

Состояніе Лашеналя между тѣмъ подтверждало слова доктора Гюгоне, въ судѣ это былъ все прежній блестящій и остроумный адвокатъ, но придя домой, онъ погружался въ какое то лихорадочное состояніе, ночные припадки сдѣлались очень часты, и во время бреда онъ постоянно говорилъ о ядѣ, о смерти и о самоубійствѣ.

Жизнь Габріели сдѣлалась постояннымъ мученіемъ. Ночь и день слѣдила она за мужемъ, спрашивая себя: «Что онъ думаетъ? Что онъ замышляетъ?»

Одинъ разъ вечеромъ, она вошла неожиданно въ кабинетъ, гдѣ онъ сидѣлъ уже нѣсколько часовъ, при видѣ ея онъ вскочилъ и бросилъ въ огонь бумагу, которую писалъ и старался не глядѣть женѣ въ глаза, точно боясь, чтобы она по его глазамъ не угадала уничтоженной имъ тайны.

Черезъ недѣлю послѣ этого случая, Габріель, войдя опять неожиданно въ кабинетъ, остановилась въ испугѣ при видѣ мужа, стоявшаго у камина съ пистолетомъ въ рукахъ. Онъ то отодвигалъ его отъ себя какъ бы съ ужасомъ, то направлялъ его на себя. Наконецъ онъ казалось рѣшился, схватилъ пистолетъ и приставилъ дуло его къ груди. Раздался выстрѣлъ.

Но тихо подошедшая молодая женщина успѣла отдернуть его руку и пуля ударилась въ стѣну; тѣмъ не менѣе Лашеналь упалъ, какъ будто пуля попала въ него. Нравственное потрясеніе поразило его.

III.
Въ деревнѣ.

Отъ Каэна до Трувиля шесть часовъ ѣзды, а отъ Трувиля до Виллервиля всего три четверти часа.

Виллервиль прелестное и уединенное мѣстечко куда ѣздятъ всѣ не любящіе шума.

Трувиль — великолѣпенъ, Виллервиль — простъ.

Нѣтъ ничего живописнѣе Виллервиля. Выстроенный въ живописномъ безпорядкѣ, онъ раскинулся около моря, набережная котораго покрыта камнями и далеко не удобна, но за то на ней какъ то отдыхаетъ глазъ отъ ровныхъ и прямыхъ набережныхъ, которыхъ такъ много вездѣ.

Здѣсь вы забываете Парижъ, тутъ есть только море и деревня.

Былъ отливъ.

Молодая женщина съ ребенкомъ сходила къ берегу, ребенокъ бѣгалъ и рѣзвился.

— Не торопись! кричала мать.

Ребенокъ на минуту останавливался, но увлекаемый живостью снова пускался бѣжать.

— Не уходи такъ далеко! говорила постоянно мать.

Ребенокъ возвращался, но снова увлекался какой-нибудь скалой или камнемъ.

Мать съ улыбкой и со страхомъ слѣдила за нимъ.

Эта мать была еще молода и прекрасна. Но въ выраженіи лица ея и особенно глазъ, съ любовью слѣдившихъ за сыномъ, виднѣлись печаль и безпокойство.

Она бродила по скаламъ, видимо думая о чемъ то другомъ, затѣмъ, вспомнивъ вдругъ который часъ, она поспѣшно позвала ребенка.

— Мы уже уходимъ? спросилъ онъ.

— Да, намъ надо, твой папа должно быть уже проснулся, можетъ быть даже уже всталъ, а ты знаешь что онъ не любитъ оставаться одинъ.

Ребенокъ повиновался.

Нѣсколько минутъ спустя, мать и сынъ вошли въ домъ, стоявшій на берегу.

На террасѣ, выходившей на море, сидѣлъ или лучше сказать лежалъ, обложенный подушками человѣкъ, казавшійся старикомъ.

— Какъ ты чувствуешь себя, другъ мой? спросила его вошедшая.

— Не дурно, отвѣчалъ онъ, стараясь улыбнуться и протягивая молодой женщинѣ худую, желтую руку.

— Ты сегодня всталъ очень рано, это хорошій знакъ.

Онъ медленно покачалъ головою и сказалъ съ горькой улыбкой:

— Я не могъ уснуть, всю ночь.

Этотъ старикъ былъ молодой человѣкъ — Лашеналь, поправлявшійся послѣ ужасной болѣзни, отъ которой онъ спасся почти чудомъ, благодаря молодости и силь нему организму.

Онъ только что началъ поправляться и доктора прописали ему морской воздухъ береговъ Нормандіи, поэтому Габріель перевезла его въ Виллервиль и наняла на лѣто маленькій домикъ, въ которомъ мы ихъ находимъ.

Невозможно передать, что сдѣлала для мужа Габріель во время его болѣзни, продолжавшейся всю зиму; она принесла ему болѣе пользы, чѣмъ всѣ доктора съ Гюгоне во главѣ.

Она ухаживала за нимъ день и ночь, облегчая страданія тѣла и укрѣпляя его духъ, еще болѣе нуждавшійся въ этомъ.

Доказательствомъ послѣдняго служило то, что съ этой стороны болѣзнь не подавалась. Аппетитъ возвратился, желудокъ дѣйствовалъ, ноги пріобрѣли нѣкоторую силу, но мозгъ былъ болѣнъ. Блестящій умъ этого человѣка исчезъ, иногда можно было подумать, что онъ совершенно здоровъ, но превращается въ идіота.

Съ тѣхъ поръ какъ они переѣхали на берегъ моря, его физическое здоровье было почти совершенно хорошо, онъ не страдалъ болѣе и вполнѣ поправлялся, но по мѣрѣ выздоровленія, умъ его все болѣе и болѣе слабѣлъ.

Иногда онъ совершенно забывался и слова его были лишены всякаго смысла; тогда глядя на него и слушая его, Габріель спрашивала себя со сжатымъ сердцемъ

— Неужели это тотъ человѣкъ, котораго я люблю? Тайный голосъ изъ глубины сердца отвѣчалъ ей.

— Нѣтъ, это не онъ.

Но она заставляла молчать этотъ голосъ, она не хотѣла слышать его, она краснѣла при этой мысли, точно сдѣлавъ какую-то вину. Передъ живымъ трупомъ человѣка, котораго она звала своимъ мужемъ, Габріель насиловала свои чувства, заставляя себя лю бить его.

Утромъ, до вставанья больнаго, она уходила гулять съ сыномъ и предавалась своимъ мыслямъ.

Только въ это время она немного забывала настоящее, она была счастлива единственнымъ еще возможнымъ для нея счастіемъ. Но при возвращеніи она находила больнаго уже вставшимъ, надо было развлекать его, умѣть говорить съ нимъ и умѣть слушать его: эти двѣ вещи требовали много умѣнья, терпѣнья и привязанности, а за отсутствіемъ ея — самоотверженія. Потомъ надо было гулять съ нимъ по берегу моря, потомъ читать ему.

Но ужаснѣе всего были ночи, полныя безсонницы, бреда, кошмаровъ, которые надо было разсѣивать, успокоивать, дѣйствуя хитростью и вліяніемъ ка больнаго.

Лашеналь былъ добръ и кротокъ у себя дома, до безумія любилъ жену и говорилъ ей это двадцать разъ въ день, а между тѣмъ онъ дѣлалъ вокругъ себя адъ.

Тѣмъ не менѣе Габріели нравилось въ Виллервилѣ. Ея здоровье укрѣплялось морскимъ воздухомъ. Прогулки по лѣсу были полезны ей и ребенку.

Видя себя такой ничтожной въ сравненіи съ природой, она забывала свои страданія, мрачное прошлое и угрожающее будущее.

— Что я такое? говорила она. Почему буду я утомлять небо моими жалобами, когда каждую минуту милліоны людей вдали отъ своей родины и отъ тѣхъ, кого они любятъ, подвергаются опасностямъ и молчатъ, полные вѣры въ Провидѣніе?

Поэтому Габріель была очень огорчена, когда среди лѣта, ея мужъ, безпокойный какъ всѣ неизлечимые больные, сказалъ ей тономъ балованнаго ребенка, знающаго, что онъ требуетъ неблагоразумную вещь:

— Я совсѣмъ поправился и мнѣ-бы хотѣлось возвратиться въ Каэнъ.

— Ты ошибаешься, другъ мой, отвѣчала ему она, если тебѣ дѣйствительно лучше, то этимъ ты обязанъ пребыванію здѣсь, здѣшнему воздуху, сосѣдству съ моремъ; уѣхать теперь, значитъ уничтожить всю пользу, которую ты здѣсь получилъ.

— Я хочу вернуться въ судъ, заняться опять дѣлами.

— Теперь дѣлъ мало, подожди зимы, къ тому-же тебя это слишкомъ утомитъ.

— Мнѣ здѣсь скучно, бездѣйствіе губитъ меня…. Я созданъ для труда…. Отдыхъ для меня хуже болѣзни…

Габріель противилась нѣсколько дней.

— Я хочу ѣхать, серьезно сказалъ онъ ей тогда, я рѣшился.

— Пожалуй, отвѣчала Габріель, но скажи мнѣ по крайней мѣрѣ причину.

Онъ сказалъ такую странную, что Габріель подумала:

— Онъ снова начинаетъ мѣшаться, Боже мой, неужели эти доктора были правы, говоря что онъ сойдетъ съ ума?

— Гюгоне, продолжалъ Лашеналь, былъ здѣсь нѣсколько дней тому назадъ и говорилъ мнѣ объ одномъ доминиканцѣ, который проповѣдуетъ въ Каэнѣ, въ церкви Сентъ-Этьень.

— Ну что-же?

— Кажется что этотъ монахъ представляетъ странный и оригинальный типъ. Онъ путешествуетъ по сѣверу Франціи, по надобностямъ ордена и останавливается въ каждомъ городѣ и деревнѣ, чтобы проповѣдывать. Онъ живетъ какъ пустынникъ, какъ анахоретъ, питается только плодами, молокомъ, не пьетъ никогда вина, спитъ на деревѣ, не вступаетъ ни съ кѣмъ ни въ какія сношенія, говоритъ съ людьми только съ кафедры.

— Это святой, сказала Габріель, но я не вижу почему его пребываніе въ Каэнѣ…

Съ упрямствомъ больнаго, котораго всякое противорѣчіе раздражаетъ, онъ отвѣчалъ:

— Всѣ говорятъ о немъ, вездѣ гдѣ онъ не бываетъ онъ производитъ громадное впечатлѣніе. Онъ говоритъ съ такимъ убѣжденіемъ и такимъ краснорѣчіемъ, что потрясаетъ людей самыхъ сильныхъ и ужасаетъ слабыхъ; я хочу слышать его.

— Ты… будучи такъ болѣнъ! Тогда какъ тебѣ необходимъ отдыхъ и душевное спокойствіе.

— Меня мучатъ сомнѣнія, я хотѣлъ бы вѣрить и не могу. Можетъ быть этотъ монахъ спасетъ меня, къ тому же краснорѣчіе притягиваетъ меня. Я хочу его слышать.

— Хорошо, сказала наконецъ молодая женщина, покорившись своей судьбѣ, мы завтра ѣдемъ.

На другой день, въ четыре часа утра онъ былъ уже на ногахъ. Онъ не спалъ всю ночь. По его разсчетамъ они должны были быть въ городѣ въ половинѣ перваго, а самое позднее въ два часа, а такъ какъ доминиканецъ не начиналъ проповѣдывать раньше трехъ часовъ, то онъ могъ разсчитывать услышать проповѣдь доминиканца въ день своего пріѣзда и эта надежда просто преобразила его.

Въ пять часовъ лошади были готовы и они почти сейчасъ же поѣхали.

— Мы возвратимся, сказала Габріель, съ сожалѣніемъ глядя кругомъ.

— Да, да, отвѣчалъ Лашеналь, лихорадочно кидаясь въ экипажъ. Послѣ отъѣзда монаха мы сюда вернемся.

— Монаха? говорила про себя Габріель, что же это за человѣкъ? Почему онъ такъ разстроиваетъ нашу жизнь?

Она не сознавалась себѣ, но ею также овладѣло непреодолимое желаніе увидать доминиканца и послушать его.

Въ два часа они были въ городѣ, Лашеналь былъ разбитъ, но не хотѣлъ нисколько отдохнуть и сейчасъ же сталъ переодѣваться. Жена хотѣла уговорить его отдохнуть немного, и съѣсть чего нибудь.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ, это безполезно, я поѣмъ въ пять часовъ, когда мы вернемся.

Ребенокъ остался спать и Лашеналъ такъ торопился, что едва далъ Габріели немного оправиться.

Придя къ церкви, они застали у входа множество народа, желавшаго, какъ и они, послушать проповѣдника.

IV.
Проповѣдь доминиканца.

Съ большимъ трудомъ Лашеналь съ женою успѣли войти въ церковь и помѣстились очень недалеко отъ проповѣдника.

Вдругъ настало гробовое молчаніе и всѣ взгляды устремились на то мѣсто, гдѣ долженъ былъ явиться проповѣдникъ.

Въ Парижѣ такое же любопытство возбуждалъ отецъ Лакордеръ и еще болѣе отецъ Феликсъ и отецъ Гіацинтъ, но въ Парижѣ нѣтъ того энтузіазма, какъ въ провинціи. Парижъ идетъ въ церковь также, какъ черезъ часъ отправится въ Булонскій лѣсъ, а вечеромъ въ Оперу, слушать знаменитую Патти.

Все нравится Парижу: и проповѣди и рыданія Маргариты и страсть Ромео и каскадные куплеты Герцогини Герольштейнской.

Въ провинціи другое дѣло. Она любитъ только то, что считаетъ достойнымъ уваженія. Прекрасное не волнуетъ ее. Чтобы быть прочитанной, книга должна отвѣчать ея вѣрованіямъ и чувствамъ. Для нея платье дѣлаетъ монаха. Талантъ и краснорѣчіе у нея блѣднѣютъ передъ словомъ человѣка, облеченнаго духовнымъ саномъ.

Для нея выше всего стоитъ священникъ, потому только, что онъ священникъ.

Но на этотъ разъ провинція собралась слушать не просто священника, монаха, а человѣка талантливаго и движимаго живыми интересами; это былъ человѣкъ, который жилъ и страдалъ, который, открывая свои кровавыя раны, кричалъ раздирающимъ голосомъ: «Люди, что вы скажете о такихъ несчастіяхъ!» Но затѣмъ онъ продолжалъ:

«Что за дѣло, что я страдаю, если я вѣрю!»

Онъ уже два мѣсяца путешествовалъ по Нормандіи и вездѣ, гдѣ ни останавливался, имѣлъ громадный успѣхъ. О немъ не знали ничего, даже его имени. Его звали просто «доминиканецъ» и этого было достаточно. Никто не могъ похвастаться, чтобы видѣлъ его лице внѣ церкви. Онъ ходилъ вездѣ закутанный въ свое длинное бѣлое платье, закрывъ лице капишономъ.

Наконецъ онъ появился. Высокій и худой, въ бѣлой одеждѣ, онъ былъ похожъ на призракъ. Трудно было опредѣлить его лѣта: ему могло быть и пятьдесятъ и сорокъ лѣтъ. Лобъ его былъ покрытъ морщинами, щеки впалы, вся жизнь сосредоточивалась въ однихъ глазахъ. Говоря онъ преображался, это не былъ человѣкъ, священникъ, монахъ, это былъ вдохновенный апостолъ. Его голосъ былъ громкій и звучный. Содерженіе его проповѣди на этотъ разъ не имѣло ничего общаго съ церковью и принадлежало скорѣе къ чисто нравственному міру. Его можно было опредѣлить двумя словами: «угрызенія совѣсти».

Онъ въ короткихъ словахъ объяснилъ его, но не одинъ разъ дрожь пробѣжала по жиламъ собравшихся.

— "Я заставилъ васъ присутствовать при преступленіи, говорилъ онъ, я указалъ вамъ на виновнаго, приготовляющаго свое проклятое дѣло и поражающаго жертву. Вы видѣли какъ текла кровь, вы слышали заглушенные крики и стоны, вы содрагались вмѣстѣ со мною; все ваше существо возмущалось ужаснымъ зрѣлищемъ брата, убивающаго брата, и теперь вы ожидаете, что я покажу вамъ что станетъ дѣлать человѣческое правосудіе:

"Вы говорите, что часъ божескаго суда настанетъ, но человѣкъ еще прежде начинаетъ судить себѣ подобнаго и наказываетъ его во имя закона и общественной безопасности.

"Но это только начало, да даже и не начало! Наказаніе Божіе ужаснѣе, чѣмъ какое бы то ни было человѣческое наказаніе.

"Не сожалѣйте, если иногда правосудіе щадитъ виновнаго, не сожалѣйте также, если иной преступникъ избѣгаетъ суда себѣ подобныхъ, онъ не избѣжитъ суда божьяго, его мученія уже начались. Едва только преступленіе совершено, какъ оно начинаетъ мучить, душить преступника.

"Онъ болѣе не владѣетъ собой, преступленіе гнететъ его и онъ напрасно проситъ пощады. Напрасно старается онъ обмануть себя, его проступокъ начертанъ у него на лбу, преступленіе читается въ его глазахъ. Тотъ кто избѣжалъ человѣческаго суда, кто воспользовался плодами преступленія, кто высоко подымаетъ голову, тотъ и страдаетъ болѣе.

"О, Боже, сжалься надъ тѣмъ, кто видѣлъ какъ успѣхъ увѣнчалъ его преступленіе! Ни одинъ часъ его жизни не принадлежитъ ему, онъ знаетъ, что каждое біеніе его сердца украдено.

"Но онъ утѣшаетъ себя, старается размышлять: люди ничего не знаютъ и никогда не узнаютъ, онъ свободенъ, богатъ, уважаемъ, онъ напрасно только мучитъ себя.

"Но совѣсть!… О! онъ еще старается обмануть ее ложными теоріями и ужасная вещь — иногда онъ успѣваетъ въ этомъ.

"Вы этому вѣрите? Нѣтъ, нѣтъ! въ это время онъ страдаетъ еще болѣе. Таинственный голосъ въ его душѣ — голосъ Бога — говоритъ ему:

"Ты существо низкое и презрѣнное; ты сдѣлалъ подлое дѣло, воспоминаніе о которомъ будетъ тебя преслѣдовать всю жизнь и даже за гробомъ.

«Ты не вѣришь въ Бога мстителя, говоришь ты? Отчего же ты дрожишь, когда я говорю? Ты думаешь, что со смертью все будетъ кончено? Отчего же ты страдаешь при мысли о твоемъ преступленіи, если ты спасся отъ суда человѣческаго?»

"Я могу привести тысячу примѣровъ. Нѣсколько дней тому назадъ въ Бельгіи одинъ рабочій, по имени Бизакъ явился къ бургомистру и сказалъ:

"Двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, я работалъ по осушенію Гарлемскаго озера; однажды нашъ десятскій, выдавая мнѣ заработную плату, далъ мнѣ деньги для передачи товарищу. Я истратилъ деньги и боясь, что это откроется, рѣшился убить товарища, котораго я обокралъ; я столкнулъ его въ озеро и когда онъ показался на поверхности, то я два раза ударилъ его ножемъ.

«Какъ только я совершилъ это преступленіе, совѣсть начала меня мучить, я не могъ даже продолжать работы. Тогда, желая бѣжать отъ мѣста совершенія преступленія и не находя нигдѣ покоя, я отправился въ Индію и поступилъ тамъ въ солдаты. Но и тутъ призракъ моей жертвы, днемъ и ночью, преслѣдовалъ меня; мои мученія были ужасны, неслыханны, но какъ только кончился срокъ моей службы, какая-то непреодолимая сила заставила меня возвратиться на родину и просить у правосудія облегченія моей совѣсти. Какое-бы ни было мнѣ назначено наказаніе, оно облегчитъ меня и если даже меня приговорятъ къ смерти, то я ее предпочту испытываемымъ мною мученіямъ.

„Такъ бываетъ со всякимъ преступникомъ, избѣжавшимъ наказанія, съ годами страданія все болѣе и болѣе усиливаются. Волосы преступника уже посѣдѣли, онъ составилъ себѣ положеніе въ свѣтѣ, онъ пользуется уваженіемъ, онъ окруженъ семействомъ, его жену всѣ уважаютъ, его дѣти растутъ и гордятся его именемъ, тогда несчастный съ ужасомъ смотритъ на бездну, открывающуюся у него подъ ногами. Онъ боится теперь не за себя; еслибы онъ былъ одинъ, онъ давно-бы сознался въ своемъ преступленіи и съ какой радостью облегчилъ-бы онъ свою душу. Но онъ молчитъ ради жены и дѣтей, которыхъ ужасное открытіе должно повергнуть въ бездну позора, если его преступленіе будетъ открыто…. А онъ знаетъ, что это будетъ. Противъ него нѣтъ доказательствъ, онъ самъ доставитъ ихъ. Онъ разскажетъ свое преступленіе или, если не осмѣлится сказать, то напишетъ, потому что настанетъ день, когда онъ будетъ не въ состояніи молчать и когда, какъ тотъ рабочій, о которомъ я вамъ говорилъ, онъ предпочтетъ тысячу смертей отъ руки палача мученіямъ своей совѣсти….“

Въ эту минуту, недалеко отъ кафедры произошло волненіе.

— Кому-то дурно, послышались голоса.

— Вѣроятно, женщинѣ?

Дѣйствительно кто-то упалъ въ обморокъ, но не женщина, какъ предполагали сначала, а мущина.

— Это отъ жара, сказалъ кто то, къ тому же этотъ господинъ недавно поправился послѣ тяжелой болѣзни.

Лашеналь, такъ какъ это былъ онъ, былъ сейчасъ-же унесенъ, молчаніе возстановилось и доминиканецъ могъ продолжать.

Воздухъ не много привелъ въ чувство Лашеналя, но онъ не могъ держаться на ногахъ и, хотя онъ жилъ всего въ нѣсколькихъ шагахъ, но его надо было посадить въ экипажъ.

Какъ и всегда, Габріель самоотверженно ухаживала за нимъ, но надо сказать правду, что бѣдная женщина теряла голову. Для нея обморокъ вызвала не болѣзнь. Что-же такое? Она не смѣла думать. Во время рѣчи доминиканца она видѣла какъ мужъ ея измѣнялся въ лицѣ, казалось, что онъ терпѣлъ страшную пытку.

— Ты страдаешь? спрашивала она его нѣсколько разъ на ухо; хочешь уйти? Жаръ тебѣ вредитъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ хорошо, очень хорошо.

А между тѣмъ его глаза наливались кровью, на губахъ выступала пѣна.

Онъ двадцать разъ упалъ-бы, еслибы не сидѣлъ. Наконецъ, не будучи въ состояніи бороться долѣе, онъ потерялъ сознаніе. Его можно было принять за мертваго. Тогда въ умѣ Габріели, въ ушахъ которой звучали слова доминиканца, промелькнула жестокая мысль: „Если онъ умеръ, то это была-бы благодать Божія!…“

По пріѣздѣ домой, было сейчасъ-же послано за докторомъ Гюгоне. Онъ пришелъ, покачалъ головою, множество наговорилъ, множество прописалъ и обѣщался придти на другой день.

— Но что я должна думать объ этомъ неожиданномъ припадкѣ? спросила Габріель.

— Боже мой! отвѣчалъ Гюгоне, сдѣлавшійся съ теченіемъ времени еще толще, еще болтливѣе и еще невѣжественнѣе; мнѣ кажется, что это симптомъ общаго разслабленія. Для чего онъ вернулся сюда, ему было такъ хорошо въ Виллервилѣ?

Молодая женщина повернулась къ Гюгоне спиной.

Затѣмъ, когда онъ ушелъ, она сдѣлала всѣ необходимыя распоряженія; она вернулась въ комнату больнаго и, видя что онъ страдаетъ, подошла къ нему, взяла его за руку и сказала съ выраженіемъ состраданія и волненія.

— Скажи мнѣ, должна-ли я тебя любить или проклинать…. ухаживать за тобою или дать умереть?…

V.
Вопль сердца.

Цѣлую ночь Габріель, въ комнатѣ больнаго, спавшаго тяжелымъ сномъ, провела не смыкая глазъ.

Она то прислушивалась къ малѣйшему шуму снаружи, то садилась къ изголовью больнаго. Бывали минуты когда ей хотѣлось разбудить весь домъ, поднять всѣхъ на ноги, разсказать всѣму свѣту, что происходило въ ея головѣ, а между тѣмъ, по странному контрасту, не смѣла пошевелиться и даже удерживала дыханіе, точно боясь нарушить окружавшую ее тишину.

Что она думала? Чего хотѣла?… Она сама не знала? Кто былъ ея мужъ?… Честный человѣкъ? — Прежде она поклялась-бы въ этомъ, а теперь она ничего не знала.

— Откуда онъ?… Каково было его прошедшее? Больной-ли онъ, несчастіе котораго должно сдѣлать его для нея еще дороже?… или?… Или воръ, убійца?… Въ эту ужасную ночь, все ея прошедшее прошло передъ ея глазами. Въ этомъ самомъ домѣ умеръ ея отецъ, въ комнатѣ, находившейся въ этомъ-же этажѣ, которую Лашеналь отказался взять себѣ для спальни и въ которую онъ никогда не входилъ. Она снова видѣла отца въ постели, больнаго, умирающаго, какимъ въ настоящую минуту былъ ея мужъ.

Она видѣла свою мачиху, въ то время холодную и равнодушную, и Лашеналя, кроткаго и предупредительнаго, но печальнаго и носившаго на себѣ какой-то роковой отпечатокъ; она вспомнила, дни, ночи и часы, бывшіе для нея вѣками скорби и отчаянія.

— Онъ умеръ отравленнымъ! сказала она себѣ.

Въ головѣ у нея промелькнула ужасная мысль, которую она оттолкнула и вспомнила о Ландрегардѣ.

— Я могла быть его женой, подумала она.

О! въ его благородствѣ она не сомнѣвалась. Люди обвиняли его, но она всегда защищала его. Въ судѣ, на галерахъ, на эшафотѣ, она говорила-бы: „Это мученикъ!“

Почему она была такъ много увѣрена въ немъ и такъ мало въ своемъ мужѣ? Блѣдное и печальное лице Ландрегарда не покидало ея. Она сама не знала почему, но образъ его упрямо возвращался къ ней въ голову, точно воспоминаніе о немъ и любовь къ нему были оживлены новой встрѣчей.

Она снова изгнала эту мысль. Она теперь не принадлежала себѣ и не имѣла права думать о человѣкѣ, котораго поклялась забыть. Она вернулась къ настоящему, и передъ ней промелькнуло суровое и взволнованное лице доминиканца.

Она вздрогнула.

Этотъ монахъ произвелъ на нее странное впечатлѣніе. Она никогда не видала его и между тѣмъ ей казалось временами, что она его знаетъ.

Кто былъ этотъ монахъ?

Почему, когда онъ говорилъ, она опускала голову и не смѣла глядѣть на него? Почему, стараясь проникнуть въ тайны его души, она избѣгала этого огненнаго взгляда, точно онъ жегъ ее? Она не знала, и волненіе, которое во время его рѣчи испытывалъ Лашеналь, должно было по неволѣ прервать теченіе ея мыслей.

Что значили налитыя кровью глаза Лашеналя, пѣна у рта, его обморокъ? — Доминиканецъ исчезъ изъ ея мыслей, ея голова наполнилась страшными подозрѣніями.

Впродолженіи этой длинной ночи, Габріель дрожала при мысли о настоящемъ, она снова видѣла прошедшее и предвидѣла будущее. И прошедшее, и настоящее и будущее одинаково ужасали ее.

— Вездѣ преступленіе!… вскричала она.

Подозрѣваемый Ландрегардъ, отравленный отецъ, мачиха, страдающая какой-то непонятной болѣзнью, Жермень, приговоренная къ смерти, ужасный монахъ, ея мужъ, дрожащій передъ нею, какъ виновный передъ своимъ судьей! Была минута, когда несчастная думала, что сойдетъ съ ума.

Было пять часовъ утра. Слабый свѣтъ прокрадывался въ комнату сквозь закрытыя занавѣсы. Габріель подошла къ постели больнаго.

Отдыхалъ-ли онъ? Едвали. Дыханіе его было похоже на предсмертное хрипѣнье. Непонятныя слова вылетали изъ его посинѣлыхъ губъ. Онъ метался по постели, точно его пытали.

Сидя напротивъ него, Габріель, ангелъ доброты и великодушія, не чувствовала никакого состраданія.

— Я хочу знать, шептала она, да, сомнѣніе уже слишкомъ давно давитъ меня. Онъ долженъ сказать. Если онъ только несчастенъ, такъ будемъ страдать вмѣстѣ. Если онъ совершилъ проступокъ, который еще можно поправить, то, можетъ быть, у меня хватитъ силы простить его. Но, если онъ пролилъ кровь, если….

Она не могла кончить. Въ эту минуту Лашеналь проснулся, произнося имя госпожи де-Фрерьеръ. Взгляды его и Габріели встрѣтились.

Встрѣтивъ холодный и вопросительный взглядъ жены, Лашеналь подумалъ, что все уже открыто и могъ только съ отчаяніемъ вскричать:

— Пощади!… Пощади!…

— Пощадить?… повторила она, вставая поспѣшно и схватывая его за руку:

— Почему просишь ты пощады?

— Потому что…. прошепталъ онъ, потому что…. я вижу…. ты все знаешь.

— Нѣтъ, сказала она съ рѣдкимъ самообладаніемъ, я ничего не знаю, но я хочу знать…. Говори!

Лашеналь молчалъ; грудь его тяжело подымалась, крупныя капли пота выступали на лбу, онъ сдѣлалъ напрасное усиліе вырвать у жены свою руку.

— Развѣ ты не слышишь меня? начала она; я хочу, чтобы ты все сказалъ…. все! Что за тайна мучитъ тебя?… Я имѣю право знать это, и узнаю!

Такъ какъ онъ все молчалъ, то она прибавила:

— Вспомни слова доминиканца!

— А!… нѣтъ! нѣтъ! вскричалъ онъ, точно это воспоминаніе жгло его какъ раскаленное желѣзо.

— Во имя нашего ребенка, во имя моего существованія, взятаго тобою, ты долженъ сказать!… Развѣ ты не понимаешь, несчастный, что какъ-бы ты ни былъ виновенъ, только я могу еще тебя спасти!

— Ты? вскричалъ онъ, глядя на Габріель блуждающими глазами, о! нѣтъ, никогда, никогда!

— Хорошо! если уже ты хочешь упорствовать въ твоемъ молчаніи, то я скажу тебѣ, что я знаю.

— О! сжалься! сжалься!… вскричалъ онъ, стараясь скрыть свое лице.

Но она продолжала:

— Прежде чѣмъ выйти замужъ за моего отца, моя мачиха была обезчещена, у нея былъ сынъ и этотъ сынъ — ты.

— Это неправда, я никогда не былъ ея сыномъ.

— Въ настоящее время ложь безполезна.

— Я тебѣ говорю, что она мнѣ не мать!

— Почему-же я слышала, какъ она называла тебя сыномъ?

— Ты слышала! вскричалъ онъ поднимаясь, ты слышала!… Ну! клянусь тебѣ….

— Довольно клятвъ, довольно лжи! Мнѣ нужна истина и я узнаю ее!

— Ахъ! Габріель, Габріель, ты-ли это говоришь, ты меня пугаешь!

— Скажи мнѣ правду! Я жду! Что вы дѣлали вмѣстѣ съ этой женщиной? Какія интриги вели вы?… Развѣ не она, при помощи подлой комедіи, бросила меня въ твои объятіи?

— О!… изъ состраданія, не спрашивай ничего.

— А! такъ, значитъ, все справедливо? твое молчаніе и ужасъ говорятъ за тебя!… неправдали, все справедливо, даже преступленіе?…

— О, вскричалъ онъ испуганный и побѣжденный ея голосомъ и мрачнымъ взглядомъ, клянусь тебѣ я не самый виновный!

— Боже, вскричала она, поднимая руки къ небу, такъ это правда! Они убили моего отца!…

Она зашаталась, сдѣлала нѣсколько шаговъ и упала безъ чувствъ, точно пораженная громомъ.

— Габріель!… Габріель!… вскричалъ Лашеналь, вскакивая съ постели и кое какъ, держась за мебель, доходя до нея.

— Приди въ себя!… Все это неправда!… клянусь тебѣ!… Это былъ горячечный бредъ….

Онъ протянулъ руки съ умоляющимъ видомъ, но силы ему измѣнили и онъ упалъ подлѣ жены. Придя въ себя и почувствовавъ близость Лашеналя, Габріель быстро вскочила, точно отъ прикосновенія змѣи, и кинулась прочь.

Произнося неопредѣленныя слова, лишенныя всякаго смысла, она бросилась вонъ изъ комнаты, выбѣжала на лѣстницу, потомъ на улицу и съ распущенными волосами, въ бѣломъ пенюарѣ побѣжала, сама не зная куда.

Въ эту минуту служанка, разбуженная шумомъ, вошла въ комнату своего барина.

Увидя его сидящимъ на полу, она испугалась и вскрикнула.

— Не кричите, сказалъ ей Лашеналь, вдругъ пріобрѣтя полное присутствіе духа, не кричите и помогите мнѣ лечь въ постель.

— Какъ вы здѣсь очутились?

— Я хотѣлъ встать съ постели, но упалъ.

— Но гдѣ же барыня?

Онъ колебался.

— Сдѣлайте сначала то, что я вамъ говорю, сказалъ онъ измученнымъ голосомъ; барыня ушла.

— Какъ, въ это время?… Да, мнѣ показалось, что входная дверь отворялась.

— Марія, сказалъ онъ, откройте этотъ шкапъ, въ немъ на верхней полкѣ стоитъ маленькій ящичекъ, подайте мнѣ его.

— Сейчасъ, но я не понимаю куда могла пойти барыня въ такое время, настаивала служанка.

— Барыня пошла къ доктору Гюгоне.

— Боже мой! почему же она не позвала меня?

Говоря это, она подала больному то, что онъ требовалъ, послѣ чего онъ сейчасъ же ее выслалъ.

— Идите, отдохните, сказалъ онъ, вставать еще слишкомъ рано. Вамъ сегодня и безъ того будетъ много дѣла.

Дѣвушка охотно повиновалась. Какъ только она ушла, Лашеналь подавилъ у поданнаго ящика пружину; тогда открылось двойное дно, гдѣ лежала небольшая жестяная коробочка съ желтоватымъ порошкомъ, двѣ щепоти котораго онъ положилъ въ стоявшій около него стаканъ съ питьемъ.

Минутъ десять въ умѣ несчастнаго происходила страшная борьба.

Онъ изучалъ яды и могъ бы многому научить по этой части доктора Гюгоне, да и другихъ, даже гораздо болѣе свѣдущихъ докторовъ. Живя уже восемь лѣтъ въ постоянныхъ мученіяхъ, онъ держалъ у себя одинъ изъ ядовъ. Онъ былъ увѣренъ въ немъ, онъ дѣлалъ съ нимъ опыты надъ животными и всегда онъ производилъ одинаковое дѣйствіе.

— Въ тотъ день, когда все откроется, или когда жизнь сдѣлается для меня тяжела, думалъ онъ, мнѣ стоитъ только протянуть руку и все будетъ кончено.

Не разъ уже онъ открывалъ шкапъ и бралъ роковую коробочку, но никогда не могъ пойти далѣе.

— Для чего умирать? говорилъ онъ тогда, развѣ мое преступленіе открыто? Я самъ свой судья и палачъ. Никто не думаетъ обвинять меня. Ничто меня не торопитъ. Подождемъ!

Онъ хотѣлъ бы не ждать, но онъ не смѣлъ. Между тѣмъ Лашеналь не былъ трусъ и презиралъ жизнь.

Да, но презирая жизнь, онъ не желалъ смерти. Онъ боялся неизвѣстнаго. Пустота пугала его. Отрицая Бога, онъ противъ воли чувствовалъ боязнь, которая овладѣваетъ самыми сильными и есть удѣлъ всякаго преступника.

Но настала минута, когда нельзя было болѣе колебаться. Ударъ былъ нанесенъ. Онъ самъ сознался въ своемъ соучастіи въ ужасномъ преступленіи и кому же? дочери своей жертвы, той, которую онъ любилъ, потому что это была правда — онъ любилъ ее!..

Онъ до безумія любилъ несчастную дочь, отца которой умертвилъ, вотъ почему, обезчещенный въ ея глазахъ, онъ не могъ пережить этого позора и въ особенности мысли, что будетъ для нея предметомъ отвращенія и ужаса.

Онъ взялъ стаканъ и хотѣлъ поднести къ губамъ. Но по недостатку ли рѣшимости или отъ слабости, только рука его три раза выпускала стаканъ. Тогда, сдѣлавъ надъ собой усиліе, онъ схватилъ обѣими руками роковое питье, поднесъ стаканъ ко рту и выпилъ его до конца.

Затѣмъ онъ въ безсиліи упалъ на подушки, выронивъ стаканъ изъ рукъ.

— Я умру, сказалъ онъ себѣ, все кончено, мнѣ остается жить едва нѣсколько часовъ.

И вдругъ имъ овладѣлъ страхъ, не смерти, но загробной жизни.

— Помогите! помогите! закричалъ онъ.

Вбѣжала испуганная служанка. Было уже совсѣмъ свѣтло; такъ что вошедшая могла ясно видѣть лице больнаго, выраженіе этого лица было такъ ужасно, что дѣвушка въ испугѣ отступила.

— Помогите! кричалъ онъ, помогите!… Я умираю!..

— Сходить за докторомъ Гюгоне? Хорошо, я сейчасъ побѣгу..

— Нѣтъ, нѣтъ! не Гюгоне…

— Другаго доктора? вы желаете другаго доктора?

— Нѣтъ не доктора?

— Но кого же?

— Священника, понимаешь? священника.

Она уже пошла изъ комнаты, но Лашеналь снова позвалъ ее.

— Монаха, монаха!.. Пусть онъ сейчасъ придетъ!

— Но какого монаха?

— Я не знаю его имени… Доминиканца, того, который говорилъ сегодня проповѣдь.

Дѣвушка ушла, а Лашеналь немного успокоился.

— Наконецъ я успокоюсь, прошепталъ онъ. О! я не хочу умереть не разсказавъ того, что меня давитъ. О! было бы слишкомъ ужасно умереть такъ!

Онъ чувствовалъ непреодолимое желаніе высказать свою тайну. Онъ задыхался отъ нетерпѣнія. Мысль, что у него будетъ наконецъ повѣренный, успокоила его немного. Не прошло и четверти часа какъ служанка вернулась, приведя съ собою доминиканца, котораго она по счастію нашла въ церкви.

— Баринъ, сказала она, просунувъ голову въ дверь, онъ идетъ за мною.

И не дожидаясь отвѣта больнаго, заперла дверь.

Лашеналь хотѣлъ сѣсть на постели, но въ истощеніи упалъ безъ памяти.

VI.
Исповѣдь.

Монахъ подошелъ къ постели, взглянулъ на лежавшаго безъ памяти и жестомъ спросилъ шедшую за нимъ служанку, тотъ ли это человѣкъ, къ которому его звали.

— Да, отвѣчала она.

— Хорошо, дочь моя, сказалъ онъ, если вы мнѣ понадобитесь, то я васъ позову, но не уходите далеко.

Она перекрестилась и прошла въ сосѣднюю комнату.

Оставшись одинъ съ Лашеналемъ, монахъ бросилъ свой равнодушный видъ. Лице его приняло совершенно другое выраженіе.

Точно имъ овладѣла какая-то неотвязная мысль. Это не былъ болѣе священникъ, это былъ человѣкъ. Прежде чѣмъ взглянуть на лежавшаго передъ нимъ несчастнаго, какъ на грѣшника, онъ взглянулъ на него, какъ на больнаго. Прежде чѣмъ думать о спасеніи души, онъ сталъ думать о тѣлѣ, которое показалось ему въ опасности.

Онъ взялъ Лашеналя за руку, потомъ поднялъ вѣки и осмотрѣлъ глазное яблоко. Открылъ ротъ и осмотрѣлъ нёбо, затѣмъ сталъ слушать грудь.

— Пора, сказалъ онъ, пора, если только я не ошибаюсь.

Оглядѣвшись вокругъ, онъ увидѣлъ лежавшій на полу стаканъ, поднялъ его и тщательно осмотрѣлъ, потомъ взялъ стоявшую на столѣ жестяную коробку, открылъ и внимательно осмотрѣлъ ея содержимое.

— Перо и чернилъ! сказалъ онъ, позвавъ служанку.

Написавъ поспѣшно нѣсколько строчекъ, онъ подписался, и подавая написанное служанкѣ, сказалъ.

— Въ настоящемъ состояніи вашъ баринъ не въ состояніи говорить и умретъ не примирившись съ Богомъ.

— Ахъ! какое несчастіе!.. Безъ исповѣди! онъ умретъ безъ исповѣди! вскричала благочестивая дѣвушка.

— Вашъ баринъ очень хотѣлъ меня видѣть?

— Ахъ! ужасно!

— Ну! въ такомъ случаѣ бѣгите въ аптеку и если вы добрая христіанка, то возвращайтесь скорѣе съ лекарствомъ, которое здѣсь прописано.

— Но…

— Идите, повелительно сказалъ доминиканецъ, я знаю эту болѣзнь и средство противъ нея… Если вы вернетесь во время, онъ будетъ спасенъ.

— И будетъ въ состояніи исповѣдываться?

— Будетъ жить.

Служанка исчезла и вернулась не болѣе какъ черезъ четверть часа. Тогда монахъ далъ ей новый рецептъ, приготовленный во время ея отсутствія.

— Вотъ, сказалъ онъ, снесите теперь это и, когда я уйду, вы будете давать больному это средство, какъ сказано въ рецептѣ.

— Но, значитъ вы…

— Идите.

Она вышла, а монахъ, открывъ больному ротъ, влилъ въ него содержаніе одной изъ двухъ склянокъ, принесенныхъ служанкой.

Сдѣлавъ это, онъ откупорилъ другую, вылилъ половину ея содержимаго на платокъ и сталъ мочить лобъ и виски больнаго.

Черезъ нѣсколько времени больной сталъ подавать признаки жизни, поднялъ голову и устремилъ съ ужасомъ взглядъ на монаха.

— Не бойтесь ничего, сказалъ ему послѣдній, я пришелъ къ вамъ со словами мира и утѣшенія.

Больной не понялъ, съ нимъ сдѣлался сильный припадокъ. Доминиканецъ нисколько не былъ имъ обезпокоенъ, онъ снова привелъ больнаго въ себя и, наклонившись къ его уху, сказалъ.

— Сынъ мой, вы позвали меня для того, чтобы я выслушалъ васъ и примирилъ съ Богомъ. Я здѣсь, говорите, верховный Судія слушаетъ васъ.

— Отецъ мой, прошепталъ Лашеналь, я слишкомъ преступенъ, чтобы Богъ могъ простить меня.

— Вы раскаяваетесь?

— Я раскаиваюсь, но угрызенія совѣсти убиваютъ меня.

— Говорите же, всемогущій Богъ есть въ тоже время и всеблагій.

И Лашеналь заговорилъ. Это была не исповѣдь, но раздирающій душу вопль сердца.

— Я долженъ ужасать васъ, сказалъ онъ, останавливаясь на одну минуту, какъ бы пораженный стыдомъ!

— Нѣтъ, сказалъ монахъ, блѣдный какъ смерть, но сохраняя ледяное спокойствіе; я здѣсь для того, чтобы выслушать васъ до конца. Продолжайте.

Лашеналь продолжалъ:

— Я былъ честолюбивъ и корыстолюбивъ. Женщина, два года тайно называвшая меня сыномъ, сочла своимъ долгомъ помочь мнѣ. У этой женщины была падчерица, которая мнѣ понравилась и я сдѣлалъ ей предложеніе. Отецъ, бывшій сначала въ нерѣшимости, отказалъ. Почему?.. Онъ не сказалъ этого опредѣленнымъ образомъ, но далъ ясно понять своей женѣ, что узналъ изъ моего прошлаго такія вещи, которые нисколько не роняя меня въ его личномъ мнѣніи, были тѣмъ не менѣе такого рода, что не позволяли ему посовѣтовать дочери подобнаго брака. Позднѣе, когда жена стала настаивать, онъ сказалъ, что его ничто не можетъ заставить измѣнить своего рѣшенія и что онъ имѣетъ другіе виды относительно дочери. И такъ, пока де-Фрерьеръ былъ живъ, мнѣ слѣдовало отказаться отъ всякой надежды получить руку его дочери. Еще нѣсколько мѣсяцевъ и ее, можетъ быть, выдадутъ замужъ за другаго.

— А эта дѣвушка была единственная дочь человѣка уважаемаго, богатая наслѣдница… а вы уже сказали, что были честолюбивы?

— Я солгалъ бы, еслибъ сказалъ, что сначала этихъ причинъ для меня не существовало. Они были первымъ поводомъ, по которому я началъ думать объ этой молодой дѣвушкѣ, но вскорѣ они изчезли передъ чувствомъ болѣе благороднымъ и болѣе сильнымъ. Я полюбилъ Габріель до безумія и хотѣлъ какою бы то ни было цѣною обладать ею.

— Даже цѣною преступленія? сказала мнѣ однажды госпожа де-Фрерьеръ.

— Я не знаю, отвѣчалъ я, но я хочу чтобы она была моею.

Госпожа де-Фрерьеръ пожала плечами.

— Она будетъ твоя, сказала она.

Монахъ съ горестью взглянулъ на небо, но чтобы ни происходило внутри его, онъ удержалъ вздохъ и сказалъ просто:

— Продолжайте.

Отдохнувъ немного, Лашеналь продолжалъ.

Я не буду вамъ разсказывать подробностей этой драмы. Но наконецъ настала минута, когда смерть старика была рѣшена между нами; извиненіемъ мнѣ можетъ служить моя любовь къ Габріели и боязнь потерять ее навсегда. Что касается до госпожи де-Фрерьеръ, то ее можетъ извинить привязанность, которую она ко мнѣ чувствовала.

— Ихъ извиненіемъ!… съ ужасомъ повторилъ про себя священникъ.

Кающійся не слышалъ и продолжалъ.

— Я поклялся сказать правду и говорю ее. Госпожа де-Фрерьеръ дошла до того, что сказала мнѣ однажды: „Нѣтъ, если уже кто нибудь долженъ умереть, то пусть это будетъ онъ…“

— Онъ, сказалъ монахъ, это ея мужъ?

— Да, тутъ я долженъ сказать, что она уже прежде мечтала о томъ, чтобы состояніе ея мужа перешло въ ея руки и, когда я съ ней познакомился, она уже начала трудиться надъ этимъ.

Но странная вещь, она желала получить это состояніе не изъ жадности къ деньгамъ, а изъ зависти.

Она видѣла себя въ скоромъ времени вдовою, бѣдной и выгнанной изъ отеля, въ которомъ она царствовала, выгнанной мужемъ Габріели, которая займетъ ея мѣсто.

Эта мысль раздражала и преслѣдовала ее.

Къ тому же она ненавидѣла де-Фрерьера, отъ котораго не видѣла ничего кромѣ добра, и торопилась возвратить себѣ свою свободу.

Но ея мечты о богатствѣ были разрушены тѣмъ, что, не будучи наслѣдницей де-Фрерьера, она не могла обогатиться черезъ его смерть. Смерть Габріели также не доставила бы ей никакой выгоды, такъ какъ все состояніе перешло бы тогда къ дальнимъ родственникамъ, которые ее ненавидѣли и видѣли въ ней чужую.

Моя любовь къ ея падчерицѣ открыла передъ ней новый міръ. Эта свадьба давала въ мои руки громадное богатство, а для нея это было торжество.

Я былъ ея сынъ. Она останется съ нами и ей нечего будетъ бояться быть выгнанной изъ отеля. Она однимъ ударомъ мстила человѣку, котораго ненавидѣла и семейству, которое презирала.

— Я досталъ ядъ, — она дала его.

— Говорите только о себѣ, сказалъ монахъ.

— Отецъ мой, надѣетесь ли вы, что Богъ можетъ простить меня?

— Продолжайте.

— Но я кончилъ. Старикъ умеръ, убитый нами.

— Да, а вмѣсто васъ была осуждена одна женщина.

— Она ничего не потерпѣла, отецъ мой, она убѣжала.

— А если ее когда нибудь возьмутъ?

Лашеналь опустилъ голову.

— Я сдѣлаю, что вы велите мнѣ сдѣлать… Я раскаяваюсь. Я готовъ на всякое искупленіе.

— Продолжайте сначала ваши признанія. Не совершили ли вы еще какого нибудь преступленія? Нѣтъ ли у васъ еще чего нибудь на совѣсти?

— О! клянусь вамъ…

— Берегитесь, не клянитесь!… Не тотъ только преступенъ, кто убиваетъ себѣ подобнаго, по также и тотъ, кто крадетъ, обманываетъ и безчеститъ.

— Вы знаете?… прошепталъ дрожа Лашеналь, едва смѣя смотрѣть на ужаснаго исповѣдника.

— Я ничего не знаю… вспомните, нѣтъ ли въ вашей жизни еще чего нибудь, что требовало бы прощенія!

— Я думалъ, отецъ мой, что одно преступленіе уничтожается другимъ — большимъ.

— Нѣтъ, потому что первое всегда самое непростительное, такъ какъ начало много значитъ; первый ложный шагъ ведетъ къ паденію, къ пропасти.

— Такъ слушайте же! сказалъ Лашеналь. Я буду кратокъ. Мнѣ тридцать пять лѣтъ, я родился въ Версали, Мой отецъ былъ офицеръ, не въ отставкѣ, а выгнанный изъ полка за дурное поведеніе. Моя мать, которая не была замужемъ, была несчастная, которую онъ встрѣтилъ, я не знаю гдѣ.

Я помню только то, что они очень часто ссорились, такъ что однажды вечеромъ, вернувшись домой пьянымъ, мой отецъ, поссорившись съ нею, убилъ ее. Дѣло сейчасъ-же надѣлало шуму и его пришли арестовать. Ему хотѣлось умереть, но онъ хотѣлъ-бы увлечь весь свѣтъ въ своемъ паденіи.

Онъ защищался какъ левъ, ранилъ двухъ солдатъ, убилъ одного полицейскаго и пустилъ самому себѣ въ лобъ пулю.

Я остался одинъ. Меня помѣстили въ какой-то пріютъ, гдѣ было понемногу всякаго рода дѣтей, и подкидышей, и сиротъ, и дѣтей преступниковъ. Я тамъ выросъ и, странная вещь, кое-чему научился. Но все-таки я вышелъ оттуда ни къ чему не способнымъ, какъ вдругъ случай позаботился обо мнѣ. Одинъ священникъ, аббатъ Деріе, который часто ходилъ въ пріютъ, обратилъ на меня вниманіе. Я ему понравился, онъ попросилъ позволенія взять меня, получилъ его и увезъ меня къ себѣ.

— Мы изъ тебя что-нибудь сдѣлаемъ, сказалъ онъ, или по крайней мѣрѣ постараемся сдѣлать.

Онъ сталъ съ слѣдующаго-же дня учить меня.

Его мечтой было, какъ я узналъ послѣ, сдѣлать изъ меня свѣтило церкви. Онъ былъ искусный наставникъ. Я быстро кончилъ ученье, и еслибы мои вкусы согласовались съ его желаніями, то старикъ былъ-бы вполнѣ счастливъ. Но, къ несчастію, во мнѣ не было никакихъ задатковъ сдѣлаться хорошимъ священникомъ и старикъ съ отчаяніемъ увидѣлъ, что надо отказаться отъ этого плана.

Тогда онъ заставилъ меня изучать право. Но въ это время онъ вдругъ умеръ, оставивъ меня снова одного.

— Ба! сказалъ я себѣ, я теперь достаточно великъ, чтобы быть въ состояніи ходить одному.

У аббата Деріе не было никакого состоянія; онъ оставилъ мнѣ въ наслѣдство только нѣсколько книгъ, которыя я продалъ, для удовлетворенія насущныхъ нуждъ. Оставшись послѣ этого безъ всякихъ средствъ и желая продолжать изученіе права, я поступилъ въ контору нотаріуса и благодаря жалованью, хотя и очень маленькому, могъ продолжать свои занятія.

Четыре года спустя я былъ адвокатъ и явился сюда.

Потому-ли, что ему нечего было болѣе говорить, или потому, что онъ слишкомъ утомился и остановился, чтобы перевести дыханіе, только Лашеналь замолчалъ.

— Это все?

— Да, отецъ мой.

— Я не имѣю права требовать, чтобы вы сказали болѣе чѣмъ считаете нужнымъ, сказалъ доминиканецъ. Но вы позволите мнѣ сдѣлать замѣчаніе насчетъ одного пункта, который кажется мнѣ темнымъ. По вашимъ словамъ ваша мать была убита вашимъ отцемъ въ пьяномъ видѣ.

— Да.

— Какъ-же вы указываете на госпожу де-Фрерьеръ, какъ на вашу мать?

— Развѣ я вамъ не сказалъ?…

— Вы дали понять, что тутъ была какая-то ошибка, но вы ничего не объяснили.

— Отецъ мой, это было мое преступленіе.

— Говорите! Богъ оцѣнитъ ваши признанія тѣмъ дороже, чѣмъ болѣе они вамъ стоили.

Лашеналь началъ снова:

— Я служилъ въ двухъ конторахъ. Въ первой я пробылъ полгода, во второй три года. Въ этой послѣдней, я пользовался полнымъ довѣріемъ моего хозяина. Будучи два года старшимъ клеркомъ, я вполнѣ замѣнялъ хозяина, и зналъ лучше его дѣла и кліентовъ.

— Какъ назывался этотъ нотаріусъ?

— Гербеле.

Монахъ вздрогнулъ. Но сейчасъ-же овладѣлъ собой и сказалъ:

— Продолжайте.

— Этотъ нотаріусъ умеръ.

— Почти неожиданно, сказалъ доминиканецъ.

Лашеналь поглядѣлъ на него съ изумленіемъ.

— Да, сказалъ онъ, хотя онъ уже давно былъ болѣнъ и предвидѣлъ свою смерть. За нѣсколько дней до нея, онъ позвалъ меня къ себѣ въ спальню и сказалъ мнѣ, указывая на бумаги, о существованіи которыхъ я не зналъ:

— Если я умру неожиданно, сказалъ онъ мнѣ, или если болѣзнь разстроитъ мои умственныя способности, такъ что я не успѣю распорядиться насчетъ моихъ дѣлъ, то вы прочитаете эти бумаги и поступите согласно съ приказаніями, при нихъ находящимися.

Доминиканецъ внимательно слушалъ и ни одинъ мускулъ его лица не выдалъ волненія, бушевавшаго внутри его.

Лашеналь продолжалъ:

— Гербеле прибавилъ еще нѣсколько словъ, обѣщалъ еще поговорить со мною объ этомъ дѣлѣ и отпустилъ меня.

Какъ онъ предвидѣлъ, такъ и случилось. Его умственныя способности ослабѣли и черезъ нѣсколько дней онъ умеръ. Послѣ его смерти я осмотрѣлъ данныя имъ мнѣ бумаги и нашелъ….

Нѣсколько уже времени доминиканецъ былъ блѣднѣе умирающаго.

— Что-же вы нашли? кротко спросилъ онъ.

— Доказательство одного проступка, совершеннаго много лѣтъ тому назадъ. Я неожиданно сдѣлался обладателемъ тайны, изъ которой я узналъ, что одна богатая женщина до замужества имѣла сына, котораго она никогда не видала. Но тѣмъ не менѣе, этотъ ребенокъ не былъ оставленъ его отцемъ, уѣхавшимъ за границу и тамъ умершимъ, такъ какъ этотъ послѣдній далъ Гербеле довольно порядочныя суммы для воспитанія сына.

Что вы хотите, продолжалъ Лашеналь. Я одинъ владѣлъ тайной, потому что Гербеле никогда не повѣрялъ ее никому, даже своей женѣ. Я былъ человѣкъ одинокій, безъ средствъ, безъ будущности, мнѣ пришло въ голову воспользоваться деньгами и бумагами, чтобы пріобрѣсть могущественную покровительницу.

— Безполезно разсказывать дальше, сказалъ доминиканецъ, который едва сдерживалъ свое волненіе, я все понимаю.

— Вотъ мое преступленіе, сказалъ Лашеналь.

— Что меня удивляетъ, продолжалъ доминиканецъ, то это не столько ваше преступленіе, сколько дерзость, которая была нужна чтобы довести его до конца и лицемѣріе, которымъ вы должны были подтверждать его.

— Разъ попавъ на эту дорогу, развѣ я могъ отступить?

— Не было-ли процесса по поводу денегъ, которыя вы себѣ присвоили.

— Да…. и я молчалъ.

— Укравъ эти деньги у человѣка, для котораго онѣ составляли все состояніе, вы совершили отвратительное преступленіе! сказалъ монахъ печальнымъ и взволнованнымъ голосомъ, стараясь не показать своего волненія; но укравъ бумаги, вы совершили преступленіе гораздо худшее.

Лашеналь опустилъ глаза.

— Я это знаю, отецъ мой, сказалъ онъ.

— И когда съ этими бумагами вы являетесь къ этой женщинѣ и называете себя ея сыномъ, когда вы лжете и упорствуете въ этой лжи цѣлые годы, когда вы пользуетесь плодами вашего обмана…. О! признаюсь вамъ, тогда вы кажетесь мнѣ очень…. виновнымъ.

— Отецъ мой, пощадите меня.

— Я говорю это потому, что мнѣ кажется, что вы не сознаете громадности этого преступленія, которому можетъ быть нѣтъ подобнаго.

Лашеналь поднялъ голову.

— Я не могу согласиться съ вами, отецъ мой, потому что я провелъ всю мою жизнь за изученіемъ и защитою уголовныхъ дѣлъ.

— Да, нравственное чувство притупляется въ грязи и тотъ, кто живетъ въ испорченномъ воздухѣ, теряетъ обоняніе.

Вотъ доказательство справедливости моихъ словъ: во время вашего признанія въ отравленіи де-Фрерьера, вы особенно обвиняли вашу сообщницу и, можетъ быть безъ намѣренія, выставили ее виновнѣе себя.

Лашеналь сдѣлалъ движеніе, но монахъ не далъ ему перебить себя и продолжалъ:

— Эта женщина была только орудіе ваше.

— Нѣтъ, клянусь вамъ.

— Она объ немъ думала, пожалуй, но безъ васъ она никогда не совершила бы его. Это преступленіе не давало ей никакихъ выгодъ. Она придумала это преступленіе и даже желала его, но никогда у нея не хватило бы мужества совершить его. Она сдѣлалась преступной потому, что чувствовала себѣ поддержку въ васъ, котораго она считала своимъ сыномъ.

Ее стали мучить угрызенія совѣсти за прошлое забвеніе своего ребенка. Проступокъ молодости тяготилъ ея сердце и она торопилась загладить его. Сердце ея было пусто, они никого не любила, поэтому она страстно привязалась къ этому сыну, который свалился ей съ неба и въ одно время она удовлетворяетъ и свою гордость и свое сердце.

До сихъ поръ эта женщина имѣла довольно смутное понятіе о злѣ, отъ ея сына зависѣло превратить ее въ женщину добродѣтельную. У нея осталось только одно желаніе: удовлетворить своего ребенка, видѣть его богатымъ, счастливымъ, довольнымъ. Этому сыну оставалось только показать ей дорогу, по которой надо слѣдовать. Этотъ сынъ ужасенъ, онъ говоритъ ей:

— Вотъ, что мнѣ надо.

— Но чтобы успѣть въ этомъ, надо совершить преступленіе, говоритъ мать.

И онъ позволяетъ ей совершить это преступленіе, онъ доставляетъ ей ядъ.

Гораздо подлѣе, чѣмъ преданная ему женщина, этотъ человѣкъ дѣйствуетъ только во мракѣ. Въ случаѣ опасности онъ будетъ внѣ ея, если же проклятое дѣло будетъ имѣть успѣхъ, то плодами его воспользуется онъ! Онъ получитъ богатство, любимую женщину!

— Отецъ мой!…

— А она… она, отравительница, она даже не осталась подъ той кровлей, подъ которой мечтала состариться. Тотъ, кого она считала сыномъ и для котораго рисковала жизнію, выгналъ ее грубѣе, чѣмъ это сдѣлалъ бы чужой.

— О! еслибъ вы знали, сколько эта женщина заставила меня страдать! Безъ нея я не былъ бы преступникомъ.

— Замолчите, вы были имъ прежде чѣмъ узнали ее.

— Да, но она была для меня живымъ упрекомъ, какъ призракъ человѣка, котораго мы вмѣстѣ убили! Я не могъ безъ содроганія видѣть и слышать ее. Мнѣ казалось, что каждое ея слово было доносомъ и приговоромъ противъ меня. Ея нѣжность была для меня еще тяжелѣе. Она звала меня сыномъ и радовалась тому положенію, которое мы себѣ создали, а я ненавидѣлъ ее отъ всей души.

Если бы мнѣ пришлось продолжать ее видѣть долѣе, то я убилъ бы ее своими руками.

— Ваша совѣсть успокоилась послѣ ея отъѣзда?

— Нѣтъ. Предоставленный самому себѣ, я, можетъ быть, страдалъ еще болѣе. Моей сообщницы не было, но около меня оставалась женщина, которую я любилъ, но которая въ тоже время была дочь моей жертвы.

О! я не могу передать мои ежечасныя мученія, кошмары длинныхъ ночей, проведенныхъ около женщины, которую я обожалъ и передъ которой дрожалъ, точно она могла читать мое преступленіе въ каждомъ моемъ взглядѣ, въ каждомъ словѣ!…

Это была вѣчная мука, вѣчное наказаніе.

— Все-таки недостаточное за ваше преступленіе.

Въ эту минуту Лашеналь почувствовалъ въ груди страшную боль и сильное біеніе сердца.

Тогда только онъ вспомнилъ о ядѣ, выпитомъ часъ тому назадъ.

— Но я осудилъ себя! вскричалъ онъ, я самъ произнесъ свой приговоръ и для меня не замедлитъ настать послѣднее наказаніе.

— Вы отравились! сказалъ монахъ, схвативъ за руку Лашеналя.

— Да, я употребилъ противъ самаго себя орудіе моего преступленія.

— И это вы называете послѣднимъ наказаніемъ! Вы совершаете еще новое преступленіе и считаете себя разсчитавшимся съ Богомъ и съ обществомъ!… Несчастный, развѣ ты не знаешь, что ты сдѣлалъ?

— Я оказалъ себѣ правосудіе.

— Ты думаешь? Слушай же. За тебя была приговорена одна женщина. Черезъ нѣсколько дней, мѣсяцевъ или даже годовъ, она будетъ взята, и такъ какъ тебя не будетъ, чтобы кричать о ея невинности, то она получитъ заслуженное тобою наказаніе и ея невинная голова падетъ на эшафотѣ вмѣсто твоей.

— О! Боже мой!

— Слушай еще:

Завтра, когда ты умрешь, поднимутся тѣ же слухи, какъ и послѣ смерти твоей жертвы. Будутъ говорить, что ты не могъ умереть естественной смертью, потребуютъ изслѣдованіе твоего тѣла и тогда будетъ доказано, что ты умеръ отравленнымъ.

— Но, въ такомъ случаѣ?…

— Ты видишь отсюда, что произойдетъ. Подозрѣнія будутъ падать то на того, то на другаго и наконецъ кого-нибудь обвинятъ.

Тогда, наклонившись къ уху Лашеналя, корчившагося въ страшныхъ мученіяхъ, монахъ сказалъ ему:

— Видишь ли ты, какъ обвинятъ твою жену въ отравленіи тебя, который былъ убійцею ея отца!

— Боже мой!… Боже мой!…

— А подумалъ ли ты о своемъ сынѣ?

— Что же дѣлать, что дѣлать? Я принялъ яду изъ этой коробочки. Прошло уже два часа… нѣтъ болѣе никакой надежды.

Затѣмъ онъ продолжалъ, приподнявшись:

— Отецъ мой, скорѣе, перо! Дайте мнѣ перо и бумаги, чтобы я успѣлъ написать, что умираю отъ своей руки.

Доминиканецъ съ горькимъ состраданіемъ взглянулъ на него и сказалъ:

— Это безполезно, вы не умрете.

— Но развѣ вы не поняли что я умираю отъ того же яда, который убилъ мою жертву… этого старика!…

— Я вамъ говорю, что вы не умрете.

— Но… О! я страдаю, вы должны видѣть, что все скоро будетъ кончено. А она, бѣдная женщина!.. Боже мой! Боже мой!

— Да, я не могу облегчить ваши страданія. Богъ вѣроятно хотѣлъ, чтобы вы испытали каковы были страданія вашей жертвы; но вы не умрете, потому что я васъ угадалъ и пришелъ во время чтобы спасти васъ.

— Спасти меня!… какая насмѣшка.

— Вы должны жить, чтобы помѣшать совершенію еще большихъ несчастій… Это необходимо для вашей жены, для чести вашего ребенка, для вашего прощенія

— И такъ будемъ жить! прошепталъ несчастный; если уже послѣ всѣхъ моихъ страданій, вы не находите смерть достаточнымъ искупленіемъ! Будемъ жить для наказанія!

VII.
Слова мира.

Въ тотъ же вечеръ доминиканецъ опять проповѣдывалъ въ церкви Сентъ-Этьень.

Говорили, что это его послѣдняя проповѣдь и народу собралось бездна. Съ семи часовъ около церкви была уже тѣснота.

Онъ явился въ половинѣ девятаго, блѣднѣе чѣмъ обыкновенно и медленно взошелъ на кафедру.

— Братья, сказалъ онъ, вчера я говорилъ вамъ объ угрызеніяхъ, которыя ежечасно преслѣдуютъ преступника, сегодня я буду говорить о прощеніи. Онъ говорилъ долго и вызвалъ обильныя слезы у слушателей.

Когда доминиканецъ сошелъ съ кафедры, въ сердцахъ слушавшихъ его, не осталось не ненависти, ни злобы. Всѣ любили другъ друга и все человѣчество. Всякій готовъ былъ отдать ближнему все, что у него было… Но, увы! рѣчь праведника продолжалась два часа, а страсти человѣческія вѣчны! Послѣ проповѣди къ монаху явилось большое количество желавшихъ у него исповѣдываться.

Черезъ часъ въ церкви не осталось никого, кромѣ доминиканца и двухъ женщинъ, одѣтыхъ въ черное.

Эти женщины стояли на колѣняхъ за колонной.

Одна изъ нихъ, видя, что послѣдній кающійся уходитъ, подошла къ исповѣднику и сказала, опускаясь на колѣни:

— Отецъ мой, я страдаю, можете вы излечить меня?

Къ счастію, кающаяся не могла видѣть лица исповѣдника, потому что волненіе овладѣло бы ею при видѣ блѣдности, которою покрылось его лице, какъ только она заговорила. Онъ поспѣшно закрылъ лице капишономъ своей рясы.

Тѣмъ не менѣе онъ спросилъ ее твердымъ голосомъ:

— Отчего вы страдаете, дочь моя?

— Мое горе ужасно… другаго подобнаго нѣтъ на свѣтѣ.

— Значитъ, Богъ считаетъ васъ очень сильной, дитя мое, если послалъ вамъ такое большое испытаніе?

— Богъ преувеличилъ мои силы, отецъ мой, я не знаю какъ я до-сихъ поръ еще жива. Сегодня утромъ я бѣжала изъ дома въ которомъ живу и приходила сюда, но двери церкви были заперты. Тогда я пошла впередъ, сама не зная куда, ища какой нибудь пропасти, гдѣ бы я могла кончить жизнь.

— Умереть?.. подумали ли вы объ этомъ серьезно, несчастная? Совершить преступленіе, чтобы избавиться отъ горя!

— Я до сихъ поръ еще хочу умереть, отецъ мой и пришла къ вамъ просить отпущенія этого преступленія, потому что я рѣшилась совершить его.

— Священникъ имѣетъ власть отпускать только прошедшіе грѣхи и можетъ прощать только раскаявшагося грѣшника. Но вы восторжествуете надъ этой дурной мыслію, потому что вы имѣли мужество придти сюда и прибѣгнуть къ молитвѣ…. Говорите, дочь моя! Какое несчастіе повергаетъ васъ въ такое отчаяніе.

Со слезами и рыданіями Габріель начала тихимъ голосомъ говорить исповѣднику, который по временамъ словами, восклицаніями и вздохами выражалъ волненіе, овладѣвшее имъ съ самаго начала разсказа.

Она разсказала все: смерть отца, ухаживанье Лашеналя, свою свадьбу, странное существованіе, которое мужъ заставилъ раздѣлять ее съ нимъ, тайну, нечаянно узнанную ею, о которой она никому не говорила, таинственную болѣзнь Лашеналя и наконецъ его ночное признаніе, признаніе, въ которомъ онъ признавался въ своемъ сообщничествѣ съ ея мачихой, а его матерью, въ убійствѣ ея отца.

— Какъ могу я жить съ такимъ позоромъ! вскричала она; возможно ли это? Не будетъ ли весь городъ указывать на меня пальцемъ? Потомъ… Мнѣ надо вернуться къ нему, къ этому чудовищу… Никогда! вы не станете принуждать меня къ этому, отецъ мой, вы первый скажете мнѣ: Бѣгите, бѣгите скорѣе, дальше! не видайтесь съ нимъ болѣе и если у васъ не хватитъ мужества умереть, то скройте вашу жизнь какъ преступленіе, потому что вы не имѣете болѣе права глядѣть на свѣтъ Божій!.. Вы духъ мрака… Она начала заговариваться, доминиканецъ остановилъ ее.

— Вы не присутствовали на моей сегодняшней проповѣди? спросилъ онъ.

— Я слышала васъ, отецъ мой, и сказала себѣ: Надо быть святымъ, чтобы говорить такимъ возвышенномъ языкомъ, но надо быть человѣкомъ, чтобы почувствовать всю его идеальность.

— А спросили ли вы себя, что въ своей жизни долженъ былъ прощать говорившій?

— Отецъ мой, вскричала Габріель, мое положеніе единственное въ свѣтѣ. Но одна женщина не выстрадала на землѣ столько, сколько я. Ни одна женщина не видитъ постоянно передъ собою въ лицѣ своего мужа чудовище, одинъ видъ котораго приводитъ ее въ ужасъ.

— У васъ есть ребенокъ?

— Да, отецъ мой.

— И вы думаете лишить себя жизни!

Она опустила голову и зарыдала.

— Мы не будемъ болѣе объ этомъ говорить, сказалъ доминиканецъ разстроганнымъ и взволнованнымъ голосомъ, у васъ есть ребенокъ, вы знаете что не можете умереть и должны жить для него. Не такъ ли, дочь моя?.. Скажите, что я не ошибся въ васъ!

— Этотъ ребенокъ… вскричала она со смѣсью отвращенія и нѣжности.

— Что же такое?

— Онъ сынъ этого человѣка!

— Берегитесь! сказалъ монахъ, глаза котораго засверкали, не кладите на голову этого юнаго существа отвѣтственность за поступокъ, въ которомъ онъ неповиненъ. Изъ всѣхъ преступленій это можетъ быть самое тяжкое. Этотъ ребенокъ вашъ. Спасите его; это ваша обязанность.

Она плакала и нѣсколько минутъ не могла сказать ни слова.

— Да, отецъ мой, сказала она наконецъ, я люблю моего ребенка и мнѣ не въ чемъ прощать его… хорошо! если вы этого хотите, то я буду жить для него.

— Хорошо…. вернитесь же домой какъ добрая мать, какъ христіанка, какъ вѣрная хранительница домашняго очага.

Она подняла голову и, думая что ослышалась, сказала:

— Меня сопровождала сюда одна преданная женщина, которую судьба послала мнѣ сегодня навстрѣчу и которая первая отговорила меня отъ исполненія моихъ мрачныхъ плановъ. Я выбрала ея домъ, чтобъ пріютиться на эту ночь, но завтра я уѣду, я оставлю съ моимъ ребенкомъ этотъ городъ, чтобы никогда болѣе въ него не возвращаться.

— А вашъ мужъ?

— Мой мужъ!… Отравитель!.. О! избави меня Богъ увидѣть его когда нибудь!

— Отчего вы сегодня утромъ не пошли къ прокурору и не донесли?

— Развѣ можетъ мать донести на отца своего ребенка!

— А что же такое вы хотите сдѣлать, несчастная? Оставивъ этотъ городъ, бѣжавъ отъ домашняго очага, развѣ вы не дѣлаете того же самаго? Правосудіе иногда изъ чувства человѣколюбія и нравственности заглушаетъ дѣло, но вы обратитесь къ толпѣ и укажете всему свѣту на преступленіе человѣка, имя котораго вы носите.

— Неужели же вы хотите сказать, что я должна снова увидать его?… Неужели вы хотите заставить меня жить рядомъ съ нимъ?… Это было бы слишкомъ большимъ испытаніемъ для такого разбитаго существа, какъ я.

— Развѣ Христосъ не шелъ средь своихъ палачей?

— Нѣтъ, повторяю вамъ, это слишкомъ много для человѣческой души.

— Я жду этого отъ васъ.

— Отецъ мой…

— Вы не можете ни донести на него, ни быть причиной его ареста и осужденія. Къ несчастію, можетъ случиться, что истина все-таки откроется, но по крайней мѣрѣ, тогда вы ничѣмъ не будете виновны въ катастрофѣ, которая постигнетъ вашъ домъ. Возвращайтесь же!

— Нѣтъ, отецъ мой, никогда….

— Это необходимо еще по другой причинѣ: этотъ человѣкъ большой преступникъ, но онъ раскаивается. Онъ мучился съ первой минуты послѣ совершенія преступленія; наказаніе его было ужасно. Сжальтесь надъ столькими страданіями, столькими слезами. Подумайте, что эти мученія не оставляютъ его ни минуты, вотъ уже восемь лѣтъ. Вспомните, что онъ былъ избранникомъ вашего сердца.

— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ мой, я никогда не могла любить этого человѣка.

— Теперь онъ болѣнъ, въ отчаяніи: онъ хотѣлъ умереть и только случай избавилъ его отъ смерти.

— Какъ вы это знаете?

— Онъ призывалъ меня къ себѣ эту ночь.

— Васъ?…

— И я нашелъ въ немъ такое искреннее раскаяніе, такое отчаяніе, что далъ ему отпущеніе во имя божественнаго милосердія.

— О! отецъ мой… неужели такое преступленіе можетъ быть прощено?

— Неужели вы будете менѣе милосерды, чѣмъ Создатель?

Габріель не отвѣчала, въ ней происходила страшная борьба.

— Помолимся, дочь моя! сказалъ доминиканецъ.

— О! отецъ мой, я не знаю, хватитъ ли у меня настолько силы.

— Желайте этого.

Тогда они оба стали молиться; затѣмъ, когда молитва была кончена, Габріель шатаясь поднялась.

— Я буду вамъ повиноваться, отецъ мой, прошептала она.

— Идите, дитя мое, и Богъ да хранитъ васъ.

Она сдѣлала шагъ чтобы удалиться, когда монахъ въ свою очередь вышелъ изъ исповѣдальни.

Капишонъ свалился съ его лица, онъ поднялъ руку, чтобы поправить его, но въ эту минуту свѣтъ отъ горѣвшей въ алтарѣ лампады освѣтилъ его лице.

Габріель увидѣла это лице и улыбка радости освѣтила ея утомленныя черты.

— Я угадала его, прошептала она, поднося руку къ сердцу и падая на колѣни: „Ландрегардъ!“ продолжала она, развѣ вы не узнаете меня? я Габріель!

— Габріель умерла, отвѣчалъ онъ, здѣсь только супруга и мать; Ландрегардъ также умеръ и не знаетъ ничего изъ прошедшаго, остался только служитель Бога, который молится за ту, которую любилъ и за страждущее человѣчество.

Онъ помогъ ей подняться и передалъ ее въ руки сопровождавшей ее женщины.

— Встаньте, сударыня, прибавилъ онъ, и идите высоко поднявъ голову, потому что Богъ считаетъ васъ посреди своихъ мучениковъ и вы одна изъ тѣхъ, отъ которыхъ онъ ждетъ самыхъ блестящихъ жертвъ.

— Благословите меня, отецъ мой! прошептала она, не смѣя болѣе поднять на него глазъ.

Потомъ, поднявшись, она сказала съ энергіей.

— О! теперь я сильна!

VIII.
Драма въ домикѣ подъ ивами.

Прошло четыре года со времени послѣднихъ событій и ничто не обнаружилось изъ внутренней драмы, разыгравшейся въ отелѣ де-Фрерьеръ.

Лашеналь былъ по прежнему уважаемъ свѣтомъ, а Габріель обожаема всѣми несчастными.

Оба жили какъ и прежде, по крайней мѣрѣ, такъ долженъ былъ думать свѣтъ. Зимою они жили въ Каэнѣ, а лѣтомъ въ деревнѣ.

Только Лашеналь очень рѣдко появлялся въ судѣ и еще рѣже защищалъ дѣла.

Болѣзнь, надъ которой восторжествовалъ его крѣпкій организмъ, тѣмъ не менѣе оставила на немъ большіе слѣды.

Говорили, что это былъ не прежній Лашеналь, что его умъ значительно ослабѣлъ и что едва ли онъ доживетъ до старости.

Это очень печально для его жены, которая такъ къ нему привязана.

Дѣло въ томъ, что несчастный дѣйствительно не могъ вполнѣ поправиться. Онъ пять мѣсяцевъ пролежалъ въ постели, а когда всталъ, то къ нему не возвратился ни аппетитъ, ни веселость, даже ноги плохо держали его. Онъ ничѣмъ опредѣленнымъ не страдалъ, но съ нимъ бывали странные припадки, во время которыхъ онъ лежалъ совершенно безъ чувствъ.

Но иногда онъ какъ бы возрождался. Тогда онъ шелъ въ судъ, защищалъ, и иногда рѣчи его были замѣчательны. Онъ снова пріобрѣталъ свой прежній жаръ и логическую убѣдительность рѣчи. Его слушали съ удивленіемъ и восторгомъ. Но на другой день онъ не являлся и снова впадалъ въ обычную апатію.

Доктора не находили никакихъ средствъ противъ такой болѣзни.

Что касается Габріели, то она пользовалась репутаціей святой женщины.

Состояніе Лашеналей, заключавшееся въ земляхъ, лѣсахъ, фермахъ и деньгахъ, доходило до полутора милліона.

И между тѣмъ они не держали экипажа, не давали ни обѣдовъ, ни вечеровъ и держали всего троихъ людей. Всѣ расходы ихъ, считая доктора и воспитаніе ребенка, не должны были превышать пятнадцати тысячъ франковъ.

Значитъ, у нихъ каждый годъ оставалось болѣе шестидесяти тысячъ франковъ. Громадная сумма, которая вся шла на бѣдныхъ.

— Мой сынъ, говорила Габріель, будетъ достаточно богатъ пока у него будетъ возможность дѣлать добро.

Впродолженіи этихъ четырехъ лѣтъ эта женщина была провидѣніемъ цѣлаго департамента, раздѣляя свои заботы между несчастными и мужемъ, столь же несчастнымъ, который безъ нея давно умеръ бы.

Мужъ, жена и ребенокъ жили подъ одной кровлей и всѣ видѣли въ ихъ жизни только взаимную привязанность и самоотверженіе.

Но, увы! внутри этой спокойной жизни существовало горе, неизвѣстное свѣту.

Въ этомъ домѣ дѣлали добро, но счастья въ немъ не было.

И это должно было продолжаться цѣлую жизнь.

Повинуясь доминиканцу, Габріель въ тотъ же вечеръ вернулась домой и снова заняла свое мѣсто у изголовья мужа.

Невозможно описать сколько слезъ она пролила, и сколько отвращенія и сдержаннаго гнѣва кипѣло въ ея груди.

Передъ нею былъ убійца, убійца ея отца, котораго она обожала и память котораго чтила; она ухаживала за человѣкомъ, который сблизился съ нею при помощи преступленія, для котораго она была средствомъ получить богатства, потому что она не вѣрила въ его любовь, не хотѣла въ нее вѣрить и отталкивала эту мысль, какъ что-то чудовищное.

Двадцать разъ она ослабѣвала, двадцать разъ она готова была кричать: „это онъ!“ и бѣжать съ своимъ ребенкомъ, который, выростая, дѣлался живымъ портретомъ ея отца.

Она оставалась для сына; для свѣта она была женой Лашеналя.

Но ихъ жизнь была ужасна.

Передъ свѣтомъ, котораго они бѣжали, но все-таки не могли совершенно отъ него уединиться, они говорили другъ съ другомъ безъ преувеличенной нѣжности, но съ уваженіемъ, такъ что ихъ ужасная тайна никѣмъ даже не была подозрѣваема.

Даже дома между ними была прислуга и что еще болѣе ребенокъ; передъ ними притворство было точно также необходимо.

Но наединѣ ничего этого не было. Ледовитый холодъ замѣнялъ все.

Каждый страдалъ одинъ.

Еслибы Лашеналь смѣлъ, онъ сталъ бы говорить о своей любви этой женщинѣ, которую онъ обожалъ и видъ которой по прежнему волновалъ его сердце и его чувства.

Онъ сталъ бы жить у ея ногъ, ловя прощеніе въ ея суровомъ взглядѣ, который, можетъ быть, смягчился бы наконецъ въ виду такихъ страданій.

Въ это время она была въ полномъ блескѣ вполнѣ развившейся красоты. Горе какъ бы идеализировало ея красоту. Высокая и стройная, она имѣла видъ полной покорности судьбѣ, свойственный людямъ, много страдавшимъ. Ея гордая головка слегка склонялась какъ бы подъ бременемъ слишкомъ тяжелыхъ для нея мыслей. Ея свѣжесть исчезла вмѣстѣ съ улыбкой, но кожа сохранила прозрачную бѣлизну, а глаза выраженіе безконечной доброты, составлявшей главную прелесть ея лица.

Для Лашеналя эти глаза были холодны, уста нѣмы.

Какъ могла она смотрѣть иначе на человѣка, который убилъ ея отца.

— Но вѣдь ты простила меня? рѣшился сказать ей однажды несчастный.

— Да… отвѣчала она холодно, можно, какъ кажется простить, но въ тоже время не забыть.

А между тѣмъ она ухаживала за нимъ, она смотрѣла, чтобы его шаткое здоровье не терпѣло ни въ чемъ недостатка…

Но внутри ея все еще не улеглась борьба ненависти и презрѣнія, которыя иногда прорывались наружу.

Тогда ея ухаживанье дѣлалось тягостнымъ для несчастнаго. Онъ хотѣлъ бы отказаться отъ ея заботъ. Онъ желалъ, чтобы она лучше дала ему умереть, какъ зачумленному. Но онъ не имѣлъ права оттолкнуть руки, протягивавшейся къ нему съ помощью, когда она имѣла власть сбросить его въ пропасть.

Она оказывала ему милость и онъ долженъ былъ благословлять женщину, которая вмѣсто того, чтобы отправить его на эшафотъ, ухаживала за нимъ и благодаря которой онъ былъ живъ. Это была можетъ быть его тюремщица, но она въ тоже время была дочерью его жертвы.

Снѣдаемый неосуществленными желаніями, упреками совѣсти, подавленный позоромъ, не имѣя другой надежды на успокоеніе кромѣ смерти, онъ ждалъ конца своего длиннаго наказанія.

Они купили небольшой домикъ въ лѣсу, находившійся въ двухъ километрахъ отъ города. Тутъ они проводили большую часть лѣта.

Для Габріели это было лучшее время года.

Она была далеко отъ друзей и отъ нескромныхъ глазъ. Ей не было надобности играть въ этомъ уединеніи комедію.

Имъ было достаточно одной служанки.

Для Лашеналя и этого было много. Если люди утомляли его, то уединеніе было для него не лучше. День тянулся безконечно, ночь ужасала его. Языкъ человѣческій раздражалъ его, а таинственное молчаніе природы волновало его. Онъ бѣжалъ всего и радъ бы былъ убѣжать отъ самаго себя; въ деревенскомъ уединеніи онъ былъ не счастливѣе, чѣмъ въ отелѣ, гдѣ все напоминало ему о преступленіи.

И такъ прошло уже четыре года съ тѣхъ поръ, какъ они вели такую жизнь.

Былъ іюнь мѣсяцъ. Солнце ярко освѣщало лужайки лѣса, и прятавшійся въ лѣсу домикъ, который назывался домомъ подъ ивами. Это былъ домъ Лашеналей, прозванный такъ по причинѣ окружавшихъ его высокихъ изъ; вокругъ дома текъ ручей, какъ бы окружая его серебрянымъ поясомъ.

Домикъ былъ настоящій оазисъ, маленькій уголокъ рая.

Какая горькая иронія! Говорили, что онъ былъ выстроенъ поэтомъ, который хотѣлъ прожить въ немъ три мѣсяца съ свой возлюбленной. Для Габріели это была могила, для Лашеналя адъ.

Но все-таки онъ предпочиталъ его отелю де-Фрерьеръ и онъ просилъ жену переѣхать въ него.

Габріель ждала этой просьбы, боясь чтобы то ни было предлагать несчастному, который не осмѣлился бы ей противорѣчить; въ своей деликатности она поклялась, напротивъ того, дѣлать только то, чего онъ могъ пожелать.

Они жили на дачѣ уже три недѣли.

Они старались обмануть себя и заставить думать, что они забыли.

Каждый, зная что для него забвеніе невозможно, надѣялся на него для другаго.

— По крайней мѣрѣ онъ немного отдохнетъ, говорила Габріель, чувствуя иногда глубокое состраданіе.

— Ея ненависть уменьшится, думалъ Лашеналь.

Между тѣмъ, также какъ въ природѣ за сильными грозами слѣдуетъ спокойствіе, нѣсколько дней уже нѣкоторое спокойствіе водворилось въ сердцахъ несчастныхъ.

Они не забывали, но менѣе думали, они жили вдали отъ свѣта, отъ городскаго шума, отъ суда, отъ мрачнаго и холоднаго дома въ улицѣ Вильгельма… Наконецъ, это была весна.

Въ этомъ году холода продолжались очень долго, но наконецъ настала хорошая, ясная и теплая погода. Ручеекъ весело журчалъ, протекая подъ ивами, цвѣты густымъ ковромъ покрывали землю; воздухъ былъ пропитанъ, благоуханіемъ. Птицы весело пѣли и порхали по деревьямъ.

Лашеналь, который спалъ мало, вставалъ рано и дѣлалъ большія прогулки. Онъ приходилъ, падая отъ усталости, аппетитъ какъ будто возвратился къ нему, онъ ложился раньше и спалъ лучше.

Онъ былъ радъ каждому прошедшему дню.

Габріель, любившая деревню, лѣсъ, ручей, дорогу, которая вилась какъ лента, была очень довольна что могла жить въ этомъ уединенномъ домикѣ подъ ивами.

Было около четырехъ часовъ дня. Они оба сидѣли на ступенькахъ террасы, выходившей въ садъ. День былъ жаркій и Лашеналь, чувствуя себя усталымъ, не выходилъ изъ дому.

Онъ старался читать, но глаза его разсѣянно пробѣгали отъ книги къ лѣсу, къ деревьямъ и останавливались на Габріели.

Глядя на нихъ, можно было подумать, что это отецъ съ дочерью, такъ онъ состарился, а она осталась хороша и молода.

Лашеналь отпустилъ себѣ бороду и она была совершенно бѣлая, также какъ и волосы, порѣдѣвшіе на затылкѣ. Лице его было худо и перерѣзано глубокими морщинами, что дѣлало его выраженіе еще болѣе мрачнымъ. Станъ его былъ сгорбленъ, онъ дрожалъ, какъ восьмидесятилѣтній старикъ.

Габріель сидѣла и шила.

Она была въ довольно хорошемъ настроеніи духа.

Солнце золотило ея волосы, которыми игралъ легкій вѣтерокъ. Можетъ быть, она думала о своемъ ребенкѣ, единственномъ утѣшеніи ея души.

Этотъ ребенокъ былъ для нея теперь все, она жила только для него и еслибы онъ исчезъ, то для нея не осталось бы ничего, кромѣ ужаса и отвращенія.

Почти навѣрно можно сказать, что она думала о немъ, потому что на лицѣ ея мелькала слабая улыбка и освѣщала его.

На минуту она забыла все другое.

— Какой прелестный день! сказалъ Лашеналь.

— Да!

— А между тѣмъ я такъ разбитъ, какъ будто сдѣлалъ большую прогулку.

— Вамъ надо раньше лечь.

— Да, а что вы будете дѣлать?

— Я кончу эту работу, которую начала вчера.

Наступило молчаніе.

— Габріель!..

Она подняла голову, вопросительно глядя на него.

— Еслибы ты хотѣла, мы бы могли еще быть счастливы.

Онъ сказалъ это, колеблясь и очень взволнованнымъ голосомъ.

— Что вы хотите сказать? отвѣчала она, я васъ не понимаю.

— Развѣ мы не можемъ остаться здѣсь навсегда или,, это еще лучше, уѣхать изъ Франціи?

— А Рене?

— Онъ поѣдетъ съ нами.

— Бѣжать… Къ чему? Развѣ мы можемъ оставить здѣсь воспоминанія прошлаго?.. Лучше остаться тамъ, гдѣ мы теперь, полноте!..

Они не могли сказать самаго простаго слова, которое не имѣло-бы отношенія къ прошедшему, которое они хотѣли-бы забыть навсегда.

— Посмотрите, какъ прекрасно небо, продолжала она, стараясь перемѣнить разговоръ! Я увѣрена, что сегодня закатъ солнца будетъ великолѣпенъ.

— Да, сказалъ Лашеналь, глядя не на небо, а въ глубину сада, гдѣ черезъ рѣшетку виднѣлась дорога.

Габріель взглянула по направленію его взгляда и замѣтила телѣжку, запряженную двумя клячами, которая ѣхала со стороны города и направлялась къ лѣсу, въ которомъ стоялъ домикъ подъ ивами.

Оба поблѣднѣли.

Почему? ни тотъ, ни другая не могли-бы объяснить этого. Для нихъ не было ничего, что могло-бы тревожить, въ проѣздѣ мимо ихъ дома телѣжки. Но эта телѣжка часто проѣзжала и всегда въ другомъ направленіи, тутъ было что-то необыкновенное и этого было достаточно, чтобы взволновать ихъ.

Ихъ глаза встрѣтились.

— Куда можетъ ѣхать эта телѣжка? сказала Габріель.

— Я не знаю, это очень странно.

— Вѣроятно, ее нанялъ кто нибудь.

— Это очень возможно.

— Вѣроятно для посѣщенія какой нибудь фермы!

— Можетъ быть.

Между тѣмъ телѣжка приближалась и Лашеналь пожиралъ ее глазами.

— Я не знаю кучера, сказалъ онъ.

— Въ ней ѣдетъ немного народа, замѣтила Габріель, всего только одна женщина.

Лашеналь немного успокоился, но тѣмъ не менѣе какое-то предчувствіе не покидало его.

— Что можетъ быть нужно этой женщинѣ въ лѣсу? прошепталъ онъ про себя.

Между тѣмъ телѣжка подъѣхала къ самому дому и остановилась….

— Ахъ! Боже мой! вскричалъ Лашеналь.

— Что съ вами?

— Она остановилась….

— Ну что-же! что тутъ удивительнаго? Развѣ у меня нѣтъ въ Каэнѣ множества благотворительныхъ дѣлъ; эта женщина, вѣроятно, пріѣхала отъ сестеръ милосердія. Надо оказать помощь какому нибудь несчастному.

Но что она ни говорила, какія ни дѣлала усилія, она сама далеко не была спокойна, хотя сдерживала себя гораздо лучше чѣмъ мужъ.

— Не показывайтесь, если вы боитесь, сказала она.

Зачѣмъ она встала и пошла на встрѣчу незнакомкѣ, которая, сойдя съ телѣжки, приготовлялась позвонить у выходившей въ лѣсъ калитки.

Раздался звонокъ, Лашеналь привскочилъ въ креслѣ, но силы ему измѣнили и онъ поневолѣ долженъ былъ остаться.

Служанка, работавшая въ кухнѣ, прибѣжала и открыла калитку.

Что касается Габріели, то она подошла какъ разъ въ то время, когда незнакомка входила и остановилась противъ нея пораженная и испуганная.

IX.
Возвращеніе приговоренной.

Произошла сцена страннаго недоумѣнія и волненія.

Удивленная служанка, видя, что барынѣ дурно, подбѣжала къ ней и растегнула ей платье.

Еще болѣе удивленная незнакомка стала помогать приводить Габріель въ чувство, извиняясь и огорчаясь, что была причиной этого обморока.

— Моя добрая барышня, говорила она, простите меня, я всегда была такая глупая, придите въ себя, прошу васъ.

Пріѣхавшая была высокая и красивая дѣвушка, лѣтъ тридцати, съ живыми глазами и свѣжимъ лицемъ, выражавшимъ доброту и чистосердечіе.

Она явилась веселая, улыбающаяся и счастливая и хотя она не могла считать себя дѣйствительной причиной обморока Габріели, тѣмъ не менѣе онъ до крайней степени огорчалъ ее.

— Добрая барышня, повторяла она, а я такъ счастлива, что вижу васъ, я такъ….

Въ эту минуту Габріель открыла глаза и, испуганно глядя на нее, спросила:

— Что вамъ здѣсь надо?

Это было сказано сухимъ, почти грубымъ тономъ.

— Такъ вы меня не узнаете? вскричала путешественница.

Габріель, придя окончательно въ себя, сдѣлала надъ собой большое усиліе и сбросила съ себя остатки обморока.

— Благодарю, сказала она служанкѣ, мнѣ лучше, вы можете идти.

— Вамъ ничего не надо? я могу вернуться въ кухню?

— Да, идите.

Взволнованная служанка медленно ушла.

— Все-таки, шептала она, вы меня порядочно перепугали.

Госпожа Лашеналь осталась одна съ незнакомкой.

— Пойдемте, сказала Габріель, отходя отъ калитки, пойдемте, здѣсь васъ могутъ видѣть.

— Что-же за бѣда если меня увидятъ?

Габріель хотѣла провести ее черезъ переднюю въ первый этажъ, по эта дѣвушка, не много озадаченная всѣмъ происшедшимъ, пошла прямо и повернувъ за уголъ дома, очутилась лицемъ къ лицу съ блѣднымъ человѣкомъ, который при видѣ ея вскрикнулъ и закрылъ лице руками.

— Гдѣ-же это я? должна была подумать пріѣзжая.

— Несчастная! несчастная! кричалъ между тѣмъ съ испугомъ больной.

Габріель кинулась къ нему.

— Молчите, поспѣшно сказала она ему на ухо, молчите? эта дѣвушка ничего не знаетъ, вы сами погубите себя.

— Какъ вы меня принимаете! сказала между тѣмъ пріѣзжая, глядя съ упрекомъ на Габріель, меня, которая сдѣлала большой крюкъ, чтобы только повидаться съ вами.

— Простите меня, сказала Габріель; господинъ Лашеналь, мой мужъ….

— Я его не узнаю, съ удивленіемъ сказала незнакомка.

--… только что поправляется отъ тяжелой болѣзни, продолжала Габріель, и малѣйшее обстоятельство причиняетъ ему страшное потрясеніе….

— Да, да, сказалъ Лашеналь тихонько отнявъ руки отъ лица и открылъ свое обезображенное страхомъ лице.

— И вы понимаете, что не видавъ васъ двѣнадцать лѣтъ, послѣ того что произошло….

— Двѣнадцать лѣтъ! какъ, уже двѣнадцать лѣтъ? Боже мой! А мнѣ казалось, что все это произошло вчера.

Лашеналь задрожалъ.

— Ради Бога, придите въ себя! шепнула ему Габріель, я вамъ говорю, что эта дѣвушка ничего не знаетъ.

— Но какъ и для чего она здѣсь?

— Мы сейчасъ это узнаемъ, но не дѣлайте неосторожности.

— Да, да, распросите ее, прошепталъ онъ.

— Сядьте-же, Жермень, сказала Габріель, стараясь скрыть свое волненіе и подвигая ей стулъ.

Жермень сѣла, оглядѣлась вокругъ и сказала:

— У васъ здѣсь очень хорошо.

— Да, намъ здѣсь не дурно, но скажите мнѣ, какъ вы попали сюда.

— Но, барышня…. ахъ, простите, барыня, о! я буду часто ошибаться, вы знаете, что значитъ привычка.

— Да, да, говорите.

— Я пріѣхала въ здѣшнюю сторону и захотѣла васъ видѣть.

— А! такъ вы пріѣхали для этого?… Габріель, стоявшая облакотясь на спинку кресла мужа, чтобы наблюдать за нимъ, сама была точно въ чаду.

— Видѣть меня? повторила она еще разъ, точно не понявъ.

— Конечно, развѣ вы не были всегда добры ко мнѣ?… Я не неблагодарная, я помню все, что вы для меня сдѣлали.

— Это очень хорошо, Жермень, очень хорошо! но почему вы пріѣхали въ здѣшнюю сторону?

— Я вамъ это сейчасъ скажу: дѣло идетъ о свадьбѣ…. Ахъ! конечно! я теперь не совсѣмъ молода, но вѣдь замужъ выходятъ во всякія лѣта, неправда-ли?

Габріель просто не помнила себя, она боялась, чтобы ихъ не застали.

Развѣ эта дѣвушка, бывшая столь спокойной и неподозрѣвавшая никакой опасности, не принадлежала палачу? Развѣ надъ ея головой не носилась тѣнь смерти.

Это было ужасно, она сидѣла спокойная и улыбающаяся и по всей вѣроятности пріѣхала черезъ Каэнъ.

— Дѣло идетъ о свадьбѣ, говорила она. Госпожа Лашеналь помогла мужу встать и перетащила его кресло въ небольшую комнату перваго этажа, гдѣ и заставила больнаго сѣсть.

— Пойдемте, сказала Габріель своей бывшей служанкѣ, здѣсь мы поговоримъ еще удобнѣе, къ тому-же я боюсь, чтобы свѣжій воздухъ не сдѣлалъ ему вреда.

Жермень вошла, дверь была заперта и несчастная женщина, сѣвъ напротивъ своей бывшей служанки, сказала:

— Выслушайте меня и поймите хорошенько. Двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, вы служили у моего отца.

— Бѣдный господинъ де-Фрерьеръ! со вздохомъ сказала Жермень.

— Вы любили его?

— Это не большая заслуга, барышня…. извините, барыня; онъ былъ отличный человѣкъ, и между нами будь сказано далеко не счастливый.

— Вы присутствовали при его смерти.

На глазахъ Жермень навернулись слезы.

— Лучше не вспоминать объ этомъ, сказала она.

— Отвѣчайте мнѣ. Спустя три мѣсяца послѣ его смерти, вы исчезли при самыхъ странныхъ и ужасныхъ обстоятельствахъ…. Почему?

— Помню-ли я это, Боже мой!… бѣдный баринъ!

И разстроенная этимъ воспоминаніемъ, она закрыла лице руками и заплакала.

— Но почему вы исчезли такъ неожиданно? спросила госпожа Лашеналь.

— Какъ! почему?… но вы это должны очень хорошо знать.

— Значитъ я не знаю, если спрашиваю васъ.

— Вы должны знать, что меня заставила уѣхать госпожа де-Фрерьеръ.

Съ Лашеналемъ сдѣлался нервный припадокъ, Габріель принялась успокоивать его.

— Къ чему эти вопросы? прошепталъ онъ, кончите ихъ…. оставьте все это.

— Развѣ я не должна все знать, чтобы стараться спасти васъ, если вы подвергаетесь какой либо опасности? сказала она ему на ухо.

— Спросите ее, какъ она вернулась, также тихо сказалъ онъ.

— Я хочу сначала знать, какъ она уѣхала.

— Этотъ разсказъ будетъ безконеченъ.

— Хотите пройти къ себѣ въ комнату? я останусь одна съ этой дѣвушкой и распрошу ее.

— Нѣтъ, нѣтъ, я предпочитаю лучше слушать.

— Простите меня, сказала Габріель, снова обращаясь къ Жермень, мой бѣдный мужъ все еще болѣнъ и подверженъ постояннымъ припадкамъ.

— Что у него за болѣзнь? Онъ, кажется, очень страдаетъ!

— У него нервная болѣзнь, отвѣчала Габріель на удачу.

— Ахъ! отвѣчала бывшая служанка, я слыхала объ этихъ болѣзняхъ. Онѣ, говорятъ, бываютъ иногда ужасны, но не смертельны.

Мадамъ Лашеналь сѣла напротивъ дѣвушки и начала:

— Вы говорили, что васъ заставила ѣхать госпожа де-Фрерьеръ?

Жермень съ удивленіемъ взглянула на говорившую, уже нѣсколько минутъ ей казалось, что всѣ ея хозяева были не въ своемъ умѣ.

— Да, сударыня, отвѣчала она.

— Развѣ она вамъ отказала?

— Ахъ! нѣтъ!… какъ? вы не знаете какимъ образомъ это произошло?

— Госпожа де-Фрерьеръ не была со мною откровенна.

— Да, это правда. Такъ я вамъ разскажу какъ это произошло. Вы конечно помните, что въ это время вездѣ разыскивали виновника смерти барина, и что подозрѣнія падали по немногу на всѣхъ.

— Да, подозрѣвали невинныхъ!.. сказала со вздохомъ Габріель.

— Такъ что госпожа де-Фрерьеръ мнѣ сказала: „Полиція ничего не знаетъ, но желаетъ непремѣнно знать. Она арестовала парижскаго доктора, чтобы арестовать кого-нибудь, по, какъ кажется, онъ доказалъ, что онъ бѣлѣе снѣга, поэтому его выпустятъ и на мѣсто его арестуютъ кого нибудь.“

— Ахъ! Боже мой! вскричала я! только бы не арестовали барышню, потому что я слышала на вашъ счетъ очень дурные слухи!…

„Нѣтъ, отвѣчала мнѣ госпожа де-Фрерьеръ, ни барышню, ни меня, ни доктора Гюгоне не арестуютъ, потому что мы, по нашему положенію, стоимъ выше всякихъ подозрѣній, а въ особенности въ такомъ проступкѣ.“

— Ахъ! я помню эти слова госпожи де-Фрерьеръ какъ сейчасъ. Кого же могутъ арестовать? спросила я тогда. Конечно не тѣхъ же, кто никогда не бывалъ въ домѣ.

„Конечно, отвѣчала она, поэтому вы можете догадаться кого арестуютъ.“

— Я поняла и, такъ какъ я была еще совсѣмъ молода, ничего не знала, то я перепугалась, что меня могутъ арестовать въ свою очередь, такъ какъ арестовали же доктора, который былъ виновенъ не больше меня, поэтому я начала плакать.

„Не отчаивайтесь, сказала мнѣ тогда госпожа де-Фрерьеръ, я все предвидѣла. Вы добрая дѣвушка, я знаю, что вы невинны, и не хочу, чтобы васъ погубили. Вы уѣдете за границу, а если за вами придутъ, то я скажу, что отказала вамъ отъ мѣста, что не знаю гдѣ вы теперь, но что я отвѣчаю за вашу невинность.“

— И вы поэтому оставили нашъ домъ? сказала взволнованная Габріель.

— Да, барышня, госпожа де-Фрерьеръ была очень добра ко мнѣ. Полиція могла взять меня послѣ этого бѣднаго доктора и можетъ быть продержать очень долго.

— Госпожа де-Фрерьеръ дала вамъ денегъ на путешествіе?

— О! да, она была относительно меня очень добра. Она была мнѣ немного должна, но дала гораздо больше.

— Я не хочу, сказала мнѣ она, чтобы вы были жертвою постигшаго насъ несчастія, въ которомъ вы нисколько не виноваты, а между тѣмъ, вы, за то что ухаживали день и ночь за вашимъ бариномъ, принуждены бѣжать въ чужую страну.»

— Все это было справедливо и очень меня огорчало, тогда она дала мнѣ денегъ и сказала.

«Съ этимъ можно будетъ всегда вернуться.»

Габріель, узнавъ такимъ образомъ о мрачной интригѣ веденной такъ искусно, противъ простодушной дѣвушки, имѣла еще мужество продолжать это слѣдствіе.

— Госпожа де-Фрерьеръ, сказала она, дала вамъ дѣйствительно много денегъ, такъ какъ вы дали двѣсти пятьдесятъ франковъ старой теткѣ, которая у васъ была въ Басонвилѣ, и къ которой вы зашли передъ вашимъ бѣгствомъ.

— Бѣдная старуха, она уже теперь должно быть умерла! Она была сестра моей матери и моя единственная родственница… Я дала ей, чтобы ей было на что жить; сначала я ей не говорила, что даю всѣ эти деньги для нея, но послѣ я ей написала, что она можетъ оставить ихъ всѣ себѣ.

— Сколько же у васъ было всего денегъ?

— О! у меня было шестьсотъ франковъ.

— А триста франковъ, которые вы забыли на чердакѣ, завернутыми въ носовой платокъ?

Жермень засмѣялась, думая, что Габріель шутитъ и отвѣчала:

— А! вы смѣетесь надо мной! Чтобы я оставила такую сумму въ носовомъ платкѣ?… Ха! ха! ха!

Габріель бросила на своего мужа взглядъ отвращенія.

Въ этомъ мрачномъ дѣлѣ были частности, которыя госпожа Лашеналь, зная невинность обвиненной и настоящихъ преступниковъ, до сихъ поръ въ своемъ благородствѣ не могла себѣ объяснить.

Теперь все дѣлалось ясно. Ея мачиха и мужъ были не только убійцы, но и мошенники. Къ чему было далѣе узнавать это дѣло? Найденныя деньги, мышьякъ и свинецъ, письма, представлявшія нравственныя доказательства, эти ужасныя письма, безчестившія память жертвы, въ тоже время какъ онѣ доказывали виновность Жермень: все это было отвратительно.

Была минута, когда всякое состраданіе исчезло въ душѣ Габріели и она готова была разразиться негодованіемъ.

— Это слишкомъ ужь подло! думала она.

Но сдѣлавъ послѣдніе усиліе, она продолжала свои вопросы.

— Куда вы отправились отъ вашей тетки? спросила она свою бывшую служанку, зная теперь, что думать обо всемъ, случившемся послѣ бѣгства послѣдней, въ отелѣ де-Фрерьеръ.

— Прямо въ Гавръ, откуда, слѣдуя наставленіямъ госпожи де-Фрерьеръ, я поѣхала въ Англію.

— И тамъ васъ никто не безпокоилъ?

— О! никто. Пріѣхавъ въ Лондонъ, я очень скоро нашла мѣсто въ одномъ богатомъ домѣ, гдѣ бывало очень много народа; одинъ изъ гостей, молодой человѣкъ, рекомендовалъ меня къ своей бабушкѣ, которая была француженка по происхожденію и искала горничную, которая говорила бы на ея родномъ языкѣ. Я понравилась этой дамѣ, которая увезла меня съ собой въ Ливерпуль, гдѣ она жила постоянно, и я съ тѣхъ поръ все жила у нея.

— Вы недавно отошли отъ нея?

— Эта дама умерла и чтобы вознаградить меня за мои заботы… потому что хотя она и была добра, какъ ангелъ, но все таки съ ней было очень много хлопотъ; это понятно, такъ какъ у нея была разбита параличемъ одна сторона… Что же я такое говорила? Ахъ! да, чтобы вознаградить меня за мои заботы, она оставила мнѣ небольшое состояніе, съ которымъ я хочу устроиться… Мнѣ вѣдь немного надо.

— Устроиться? сказала съ ужасомъ Габріель.

— Да, вѣдь говорятъ всегда, что надо же наконецъ устроиться. Я нашла тамъ одного славнаго малаго, который любитъ меня и хочетъ на мнѣ жениться. У него есть уже маленькая гостинница, съ помощью моихъ денегъ мы заведемъ большую и, черезъ нѣсколько лѣтъ, заживемъ какъ господа.

Она сказала все это самымъ веселымъ тономъ; но при видѣ блѣдности и испуганнаго вида Габріели смѣхъ замеръ у нея на губахъ.

— Развѣ вы не могли обвѣнчаться не пріѣзжая во Францію?

— Мнѣ нужны были мои бумаги; тогда я сказала себѣ: лучше чѣмъ писать, я съѣзжу сама. Мнѣ будетъ пріятно увидать родину, поэтому я поѣхала прямо изъ Ливерпуля въ Гавръ, оттуда въ Каэнъ и вотъ я здѣсь!

— Вы еще не были въ Басонвилѣ?

— Мнѣ было некогда, такъ какъ я пріѣхала сегодня утромъ. Я хотѣла сначала повидаться съ вами и съ госпожею де-Фрерьеръ. Я была въ отелѣ и мнѣ дали два адреса. Я предпочла повидаться впередъ съ вами.

— Благодарю васъ за это, хотя вы меня находите въ очень печальномъ положеніи по случаю болѣзни моего мужа.

— О! мнѣ очень жаль васъ!

— И вы уѣзжаете сегодня же вечеромъ?

— Да, но я не хочу уѣхать не повидавшись съ госпожею де-Фрерьеръ. Кромѣ того, мнѣ надо повидать нѣсколько человѣкъ въ Каэнѣ, а потомъ я достану свои бумаги. За тѣмъ я поѣду въ Басонвиль, гдѣ я хочу провести нѣсколько дней.

— И такъ до сихъ поръ вы еще никого не видали въ Каэнѣ?

— Я видѣла только привратника отеля де-Фрерьеръ.

— Этотъ человѣкъ васъ не знаетъ?

— Нѣтъ; кромѣ него я видѣла только горничную баронессы де-Сюбервье, которая насилу меня узнала.

— Вы съ ней говорили?

— Да.

Габріель встала.

— Однако теперь уже пять часовъ, а вы еще не обѣдали. Вы у меня пообѣдаете и затѣмъ…

— О! благодарю васъ, барышня! извините, барыня! поправилась путешественница.

— Не благодарите меня, но выслушайте меня, поймите хорошенько и сдѣлайте то, что я скажу. Вы наскоро пообѣдаете, затѣмъ на этой же самой телѣжкѣ вы немедленно поѣдете прямо въ Гавръ.

— Но я должна сегодня ночевать въ Каэнѣ, я тамъ оставила за собой комнату.

— Вы не будете ночевать въ Каэнѣ, вы даже не заѣдете въ него. Вы поѣдете прямо въ Гавръ и отсюда прямо сядете на пароходъ, идущій въ Ливерпуль или въ какой нибудь другой англійскій портъ, если въ Ливерпуль не идетъ сегодня.

— Извините меня, барышня, можетъ быть я въ Англіи совсѣмъ поглупѣла, но я васъ совсѣмъ не понимаю.

— Напротивъ, несчастная, вы меня очень хорошо понимаете.

Жермень отрицательно покачала головою и ея лице приняло самое удивленное выраженіе.

— Вы очень хорошо понимаете. Если же вы не можете сейчасъ ѣхать, то скрывайтесь это всѣхъ безъ исключенія. Если вамъ придется провести въ Гаврѣ ночь, то остановитесь въ большомъ отелѣ, перемѣните имя, выдайте себя за англичанку горничную, которая ѣдетъ за своей госпожей и говорите только по англійски.

— Ахъ, Боже мой! вы меня пугаете. Неужели я опять могу быть подозрѣваема?

— Да, воспоминаніе объ этомъ событіи еще не изгладилось.

— Но мои бумаги?

— Вы обойдетесь безъ нихъ.

— Но тогда мнѣ нельзя будетъ выйти замужъ!

— Мнѣ кажется, что въ Англіи эти бумаги не необходимы.

— Извините меня, но я хочу быть обвѣнчанной какъ слѣдуетъ!

— Я думаю, что есть средство обойтись безъ нихъ. Во всякомъ случаѣ это необходимо. Явиться вамъ здѣсь въ ратушу — значитъ броситься въ волчью пасть. Васъ обвинили и приговорили; если васъ увидятъ, то вы будете взяты… погибнете.

— Приговорили!.. Но это ужасно. Я всю жизнь никому не сдѣлала зла, я невинна какъ новорожденный ребенокъ.

— Все равно! вамъ надо прежде всего уйти отъ преслѣдованій.

Жермень немного подумала, потомъ вскричала:

— Нѣтъ, я не такая глупая, какой была двѣнадцать лѣтъ тому назадъ и не хочу бѣжать второй разъ.

— Но, несчастная, знаете ли вы, что васъ ждетъ?

— Я невинна; это должны будутъ признать.

— Но противъ васъ существуютъ страшныя улики. Вамъ не повѣрятъ, васъ арестуютъ или… или… О, Боже мой!.. Я сама схожу съ ума, но вѣдь васъ ждетъ смерть!…

Она упала на стулъ въ ужасѣ отъ своихъ собственныхъ словъ и закрыла лице руками.

Что касается Лашеналя, то онъ корчился въ судорогахъ на креслѣ.

Жермень съ испугомъ глядѣла на нихъ, не зная что сказать.

— Вы говорите, что вы невинны, вскричалъ Лашеналь, но развѣ вы не знаете, что васъ приговорили. Противъ васъ были не только подозрѣнія, но неопровержимыя доказательства.

— О, Боже мой! Значитъ самъ адъ впутался въ это дѣло.

— Мы не судьи ваши и мы васъ прощаемъ. Но бѣгите, бѣгите скорѣе. Не начинайте неравной борьбы противъ общества и не противьтесь закону. При всемъ желаніи мы не въ состояніи защитить васъ. Въ настоящее время вы не живой человѣкъ, вы добыча палача, который ждетъ вашей головы. Виновная или нѣтъ — вы не избавитесь смерти, если завтра же не уѣдете. Несчастная!…

Лашеналь могъ бы продолжать такъ два часа. Съ нимъ происходило что то странное. Онъ боялся, боялся до того, что весь дрожалъ какъ въ лихорадкѣ и чувствовалъ непреодолимое желаніе также напугать несчастную Жермень. Онъ чувствовалъ, что если она не захочетъ бѣжать, а напротивъ того станетъ бороться, какъ она сказала, то дѣло кончится тѣмъ, что все откроется и онъ погибнетъ. Но онъ начиналъ бредить и не сознавалъ болѣе самъ, что говорилъ не переставая, столько же для того, чтобы убѣдить себя, какъ и для того, чтобы заставить себя забыться; еслибы онъ пересталъ говорить, онъ упалъ бы какъ пораженный громомъ.

Это и случилось.

Его жена остановила его суровымъ взглядомъ, который говорилъ: «Уговорите эту дѣвушку бѣжать, такъ какъ ваше спасеніе зависитъ отъ этого; но не продолжайте этой отвратительной комедіи, начатой двѣнадцать лѣтъ тому назадъ. Прячься, убійца, но не обвиняй или ты будешь внушать отвращеніе».

Увидѣвъ этотъ взглядъ, онъ проговорилъ еще нѣсколько непонятныхъ словъ, потомъ глаза его закрылись, голова опустилась и онъ упалъ съ кресла на полъ.

Габріель открыла дверь въ сосѣднюю комнату и провела туда Жермень.

— Погодите меня здѣсь десять минутъ, сказала она; вы видите въ какомъ состояніи мой несчастный мужъ; я только окажу ему необходимую помощь и затѣмъ приду къ вамъ.

— О, Боже мой, мнѣ такъ досадно…

— Что вы пріѣхали сюда? нѣтъ, безъ этого вы бы погибли.

Сказавъ это, Габріель вышла, подошла къ мужу, привела его въ чувства, затѣмъ успокоившись немного, позвала свою служанку и велѣла ей подать обѣдать особѣ, которая ждала въ сосѣдней комнатѣ.

Сдѣлавъ это, она подумала о кучерѣ телѣжки, позвала его и велѣла также накормить. Отдавъ всѣ эти приказанія, она пошла къ Жермень и заперлась съ нею.

Въ нѣсколькихъ словахъ она дала ей понять всю необходимость бѣгства и Жермень, застигнутая въ расплохъ, дала честное слово не терять времени.

— Вотъ вамъ, сказала ей ея бывшая барышня, въ вознагражденіе за ваше безпокойство, двѣ тысячи франковъ.

— Вы еще щедрѣе чѣмъ госпожа де-Фрерьеръ, сказала дѣвушка.

Габріель вздрогнула и готова была разорвать деньги. Она испугалась самой себя. Она дѣлала тоже, что сдѣлала ея мачиха… Но она вспомнила о своемъ сынѣ и эта мысль немного облегчила ее.

— Это для него, сказала она себѣ. О, Боже мой, неужели для меня еще не достаточно испытаній!

Жермень, со слезами на глазахъ, приписала это волненіе состоянію хозяина дома и понимая, что ея дорогая барышня была еще несчастнѣе чѣмъ она, поцѣловала Габріели руку и приготовилась отправиться сѣсть въ свою телѣжку.

Но въ эту минуту Габріель не могла болѣе выдержать и рыдая упала на руки своей бывшей служанки, обняла ее и прижалась къ ней, затѣмъ снова увлекла ее въ ту комнату, гдѣ они разговаривали и заперла дверь.

— Жермень, сказала она, я, дочь жертвы, я убѣждена въ вашей невинности. Поэтому, чтобы ни случилось, не тревожьтесь. Если вамъ будетъ угрожать серьезная опасность, то въ послѣднюю минуту я явлюсь и спасу васъ. Только… только… она не знала какъ продолжать… чтобы вамъ ни говорили, вы только отрицайте все, но не разсказывайте ни о вашемъ первомъ бѣгствѣ, ни объ этомъ, не произносите ни имени госпожи де-Фрерьеръ, ни имени Лашеналя. Дѣло идетъ о нашей чести, Жермень, ваша же не пострадаетъ, я клянусь вамъ въ этомъ.

— Я не забуду этого, сказала добрая дѣвушка со слезами на глазахъ; затѣмъ, переговоривъ съ кучеромъ, она сѣла въ телѣжку и уѣхала.

— Ну что? сказалъ въ тотъ же вечеръ Лашеналь, съ безпокойствомъ глядя въ глаза женѣ.

— Спите спокойно, сударь; на этотъ разъ опасность прошла.

— Мнѣ… спать спокойно!.. возможно ли это?

— Завтра, сказала Габріель, эта дѣвушка оставитъ Францію.

Несчастный вздохнулъ съ облегченіемъ.

Черезъ день послѣ описанной нами сцены, почти въ такое же время, въ Каэнѣ и во всемъ департаментѣ распространилось извѣстіе, что Жермень Фижаръ, приговоренная двѣнадцать лѣтъ тому назадъ къ смерти, была арестована наканунѣ вечеромъ, въ ту минуту когда она садилась на пароходъ, отправлявшійся изъ Гавра въ Ливерпуль.

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
НАКАЗАНІЕ.

I.
Вся надежда на Бога.

Арестъ Жермень, какъ читатель легко можетъ себѣ представить, произвелъ въ Каэнѣ большое волненіе. Долженъ былъ начаться новый процессъ, который былъ назначенъ къ разсмотрѣнію прежде сентябрьскихъ вакацій. Его ждали съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ.

А между тѣмъ, со времени совершенія преступленія въ отелѣ де-Фрерьеръ, прошло уже двѣнадцать лѣтъ, а съ этого времени многіе люди, слѣдившіе за этимъ процессомъ, уже умерли, другіе оставили городъ, а многіе бывшіе въ то время еще дѣтьми, слышали о немъ только смутно.

Тѣмъ не менѣе, при первомъ словѣ, этотъ процессъ снова возбудилъ всеобщее вниманіе. Не прошло трехъ дней, какъ всякій уже зналъ малѣйшія подробности этого дѣла.

Эта драма была изъ тѣхъ, которыя имѣютъ печальное преимущество возбуждать страсти толпы. Это былъ живой романъ, главные герои котораго были извѣстны и который поэтому всякій желалъ знать.

Знавшіе де-Фрерьера говорили, что это былъ добрый и достойный полнаго уваженія старикъ. Они разсказывали о его мучительной смерти и о томъ, какъ его трупъ былъ вынутъ для изслѣдованій.

Говорили о Жермень, обвиненной, которая, несмотря на тяжкія доказательства, заставившія приговорить ее въ первый разъ, находила себѣ еще защитниковъ; о госпожѣ де-Фрерьеръ, поведеніе которой начинало казаться, нѣкоторымъ, подозрительнымъ; о Габріели, которую всѣ любили и уважали; о парижскомъ докторѣ, арестованномъ, отпущенномъ на свободу и исчезнувшемъ такимъ образомъ, что никто никогда болѣе не видалъ его и не зналъ, что съ нимъ сталось.

Только о Лашеналѣ, хотя стоявшемъ по своему положенію очень близко къ этому дѣлу, никто не думалъ.

Во время происшествія онъ только изрѣдка бывалъ въ домѣ, гдѣ онъ былъ принятъ какъ и многіе другіе.

Онъ выступилъ на сцену позднѣе, женясь на Габріели, чѣмъ блестящимъ образомъ опровергъ отвратительныя клеветы, которыя одно время были распространены на счетъ этой святой женщины.

Эта драма была въ одно и тоже время легендой и дѣйствительностью. Развязка, какова бы она ни была, не могла не произвести громаднаго впечатлѣнія.

Лашенали, мужъ и жена, жили между тѣмъ по прежнему въ своемъ домикѣ подъ ивами.

Да и что имъ было дѣлать въ городѣ? Была половина іюля и только деревенскій воздухъ могъ еще поддерживать существованіе несчастнаго, съ которымъ Габріель де-Фрерьеръ связала свою жизнь.

Лашеналь, немного начавшій поправляться, снова неожиданно захворалъ.

Доктора, во главѣ которыхъ по прежнему стоялъ Гюгоне, главное дѣло требовали, чтобы больной не возвращался въ городъ. Что же касается до того, чтобы объяснить родъ его болѣзни, то они объявляли себя въ этомъ отношеніи безсильными. Гюгоне первый сознавался въ своемъ незнаніи, другіе подражали ему и Лашеналя лечили бы совершенно на удачу, еслибы подлѣ него не было Габріели, знавшей то, чего не знали доктора и гораздо болѣе ихъ дѣятельной. Зная источникъ болѣзни и наблюдая внимательно всѣ ея измѣненія, она была настоящимъ докторомъ своего мужа.

Въ продолженіи недѣли, послѣдовавшей за роковымъ появленіемъ Жермени и ея арестомъ, произошло обстоятельство, которое далеко не могло служить къ успокоенію несчастнаго больнаго.

Женщина, никогда не являвшаяся въ домикѣ подъ ивами, неожиданно пріѣхала къ Габріели.

Высокая и блѣдная, съ мутными глазами, морщинистымъ лбомъ, впалыми щеками и сѣдыми волосами, это женщина еще не потеряла благородства осанки и манеръ, но все ея тѣло казалось совершенно изнуреннымъ страданіями, а голова клонилась подъ тяжестью горя.

При видѣ этой женщины, Габріель почувствовала дрожь; кровь прилила ей къ сердцу; страшныя слова тѣснились ей на языкъ!

Однако она не сказала ни одного изъ нихъ, только спросила холодно и съ презрѣніемъ:

— Что вамъ здѣсь угодно, сударыня? Посѣтительница вздрогнула и сказала тономъ боязливаго униженія:

— Я пришла чтобы видѣть васъ, Габріель.

— Видѣть меня?.. повторила съ презрительной улыбкой госпожа Лашеналь. Меня или его?

— Но… того и другаго.

— Сознайтесь, что его, такъ какъ вы должны знать, что между мною и вами не можетъ быть никакого дѣла.

— Никакого дѣла?.. повторила несчастная, все болѣе и болѣе смущаясь, это правда. Но почему вы меня такъ принимаете и говорите со мною такимъ образомъ?.. никогда я не видѣла на вашемъ лицѣ такого суроваго выраженія.

Кто бы увидѣлъ ее съ такимъ боязливымъ взглядомъ и услышалъ ея дрожащій отъ слезъ голосъ, всякій почувствовалъ бы состраданіе.

На нее было тяжело смотрѣть, такъ все ея существо дышало страданіемъ.

— Моего мужа нельзя теперь видѣть.

— Не могу ли я подождать?

Она сказала это кроткимъ и умоляющимъ тономъ.

— Я сомнѣваюсь, чтобы онъ могъ принять васъ сегодня.

Госпожа де-Фрерьеръ наклонила голову и прошептала что то, потомъ продолжала, помолчавъ немного.

— Но развѣ вы не можете принять меня и выслушать вмѣсто него?

— Я?.. нѣтъ, сударыня.

Глаза посѣтительницы наполнились слезами.

— О! Боже мой! сказала она, неужели я еще не достаточно страдала! Габріель, вы были такой доброй и великодушной, вы ли теперь принимаете меня такимъ образомъ? Что я сдѣлала, чтобы вы могли такъ обращаться со мною?

— Вы это спрашиваете!

— Правда, я можетъ быть была прежде несправедлива и сурова относительно васъ. Ну! я прошу у васъ за это прощенія. Я думала, что съ тѣхъ поръ я уже загладила свою вину и была для васъ, если не матерью, то во всякомъ случаѣ другомъ.

— Вы!..

Только съ неимовѣрнымъ усиліемъ сдерживала Габріель свой гнѣвъ, она была готова закричать. «Уйдите, уйдите или я больше, не отвѣчаю за себя!..»

Эта женщина, которую она не видала съ тѣхъ поръ, какъ узнала о ея преступленіи и лицемѣріи, эта женщина была для нея чудовищемъ. Это она сдѣлала изъ Лашеналя убійцу, а изъ этого убійцы ея мужа.

Ея отвратительная ненависть и жестокая зависть, погубила три поколѣнія: отца ядомъ, дочь отчаяніемъ и внука позоромъ.

Она стояла теперь передъ ней, униженная и разбитая, но вѣрная своей системѣ двуличности и лживости, сознаваясь въ пустыхъ проступкахъ и жалуясь, что ее не принимаютъ съ распростертыми объятіями.

— Если я перестала бывать у васъ, продолжала она, то вы знаете, что я сдѣлала это не по своей волѣ и что я тяжело страдала отъ этого.

— Но вы все-таки пришли его видѣть?

— Да, потому что я узнала, что онъ очень болѣнъ.

— Кто вамъ сказалъ объ этомъ?

— Кто? но значитъ вы меня считаете совершенно равнодушной къ тому, что васъ касается?.. Разувѣрьтесь. Съ тѣхъ поръ, какъ обстоятельства разлучили насъ, я не провела дня не получая извѣстій объ этомъ дѣлѣ. Я узнала, что онъ въ опасности, вотъ почему я прошу у васъ позволенія его видѣть.

— А! вскричала молодая женщина, довольно! Перестаньте лгать и играть комедію!.. Мнѣ это надоѣло!.. Скажите прямо, что вы пришли не ко мнѣ, что вы хотите видѣть вашего сына.

— Боже!.. Онъ сказалъ вамъ… Ну, тѣмъ лучше, вы правы: моя роль тяжела также и для меня! Да, онъ мой сынъ; мой сынъ, который меня выгналъ, но котораго я продолжаю любить! Это дитя проступка, который я долго и горько оплакивала. Я считала его умершимъ. Черезъ двадцать пять лѣтъ онъ явился ко мнѣ. Мое материнское сердце почувствовало тѣмъ болѣе любви, чѣмъ болѣе долгое время оно не испытывало ея.

— Вотъ какъ это произошло… Тогда я всю мою жизнь, всѣ мои способности посвятила ему. Я дала ему въ жены самую лучшую женщину… И когда я сдѣлала его счастливымъ, онъ безъ всякой жалости оттолкнулъ меня.

— Неужели вы думаете, сказала молодая женщина, холодно слушавшая эти безсвязныя объясненія, гдѣ истина мѣшалась съ ложью, неужели вы думаете, что въ томъ состояніи, въ какомъ онъ находится, ему будетъ пріятно ваше посѣщеніе?

— Я такъ давно не видала его, тѣ причины неудовольствія, которыя онъ могъ имѣть, должны были давно изгладиться…

— Вы въ этомъ увѣрены? спросила госпожа Лашеналь, устремляя на мачиху суровый взглядъ.

При этомъ взглядѣ посѣтительница задрожала.

Въ головѣ у нея мелькнуло страшное подозрѣніе; ея падчерица доказала ей, что знала часть ихъ тайны; кто могъ поручиться, что она не знала ее всю!.. Что могъ выдать Лашеналь? Затѣмъ она подумала.

— Боже мой! можетъ быть она знаетъ также, что мы убійцы ея отца!.. Если она знаетъ это, то я погибла безвозвратно.

Она готова была упасть на колѣни и молить о прощеніи. Но удержалась, все еще надѣясь, что Габріели не все извѣстно.

Но эта борьба не долго продолжалась; подавленная горемъ, она смутилась, пробормотала нѣсколько словъ и упала на колѣни передъ той, которую она сдѣлала столь несчастной.

— Сознайтесь, сказала тогда Габріель, что вы пришли сюда для того, что вамъ необходимо найти средство спасти вашу голову.

— Что вы говорите?… что вы говорите?… но, нѣтъ, это не то… моя голова…

— Не правда ли, Жермень, также ваша жертва, заговоритъ?… Она не расположена жертвовать своею жизнью и скажетъ судьямъ, которые прежде обвинили ее: «Вы меня осудили потому, что не выслушали, теперь вы оправдаете меня, потому что выслушаете. Нѣтъ, отравительница не я, а та женщина, которая заставила меня бѣжать, чтобы воспользоваться моимъ отсутствіемъ въ свою пользу».

— Габріель!.. вскричала несчастная.

— Вотъ, настоящая отравительница… та, которая дала мнѣ денегъ, которая спрятала ихъ въ оставшіяся послѣ меня вещи, та, которая сдѣлала все это. Ищите теперь, были ли у нея сообщники.

Госпожа де-Фрерьеръ съ умоляющимъ видомъ протянула руки.

— Убейте меня! убейте меня! вскричала она, но не доносите на меня…

— Такъ вотъ что васъ пугаетъ… наказаніе!

Госпожа де-Фрерьеръ, шатаясь, встала.

— Габріель, сказала она, я боюсь суда болѣе для него, чѣмъ для себя, потому что я стара, больна, стою на краю гроба и у меня никого нѣтъ; выходя, я постоянно ношу съ собой ядъ, который всегда можетъ мгновенно прекратить мою жизнь, но если меня станутъ судить, то онъ точно также не избѣжитъ суда. Невозможно, чтобы, дойдя до самаго начала преступленія, правосудіе не добралось бы и до Лашеналя. Въ этомъ дѣлѣ видна рука болѣе опытная, чѣмъ рука женщины, тогда онъ погибнетъ, а вмѣстѣ съ нимъ и вы, и ребенокъ, который носитъ его имя.

— Изъ состраданія къ себѣ и къ этому ребенку, я прошу васъ, такъ какъ вы все знаете, дайте мнѣ увидаться съ нимъ и мы вмѣстѣ составимъ планъ или нашего бѣгства или нашей защиты.

— Развѣ бѣгство спасаетъ отъ позора?

— Если мы хорошенько сговоримся…

— Вы меня приводите въ ужасъ. Вы не увидите его. Если нужна будетъ жертва палачу, то онъ явится, хотя бы я должна была сама донести на него; я не дамъ обвинить невинную, потому что на этотъ разъ несчастная не въ безопасности и ея голова падетъ. Понимаете ли вы… сударыня? ее казнятъ за васъ… Это будетъ еще новое преступленіе!

— Можетъ быть!

Молодая женщина жестомъ указала ей на дверь.

— Одно слово Лашеналю… умоляю васъ!

— Никогда!

— О! сказала несчастная, уходя, какъ бы ощупью, такъ она была слаба и взволнована, я вамъ прощаю ваше обращеніе со мною, я понимаю, что вы должны ненавидѣть и презирать меня. Но если бы вы знали, сколько я выстрадала, то у васъ не достало бы ни силы, ни мужества осыпать меня упреками.

Посмотрите на меня, что я теперь такое и вспомните, какова я была прежде. Но это пустяки въ сравненіи съ тѣмъ, что бы вы увидали, если бы могли заглянуть въ мое сердце, въ немъ кровавыми буквами написаны всѣ перенесенныя мною муки, которыя двѣнадцать лѣтъ не даютъ мнѣ ни минуты покоя и не оставятъ меня до послѣдней минуты жизни.

— Мой отецъ также страдалъ, а между тѣмъ онъ не сдѣлалъ вамъ ничего, кромѣ добра.

Преступница опустила голову и медленно удалилась, подавленная стыдомъ и отчаяніемъ, едва держась на ногахъ.

Экипажъ ждалъ ее у дверей, она сѣла, не смѣя обернуть головы.

Удаляясь отъ домика подъ ивами, она знала, что никогда въ него не возвратится.

Оставшись одна, Габріель пошла къ мужу.

— Кто такой былъ? спросилъ онъ взволнованнымъ, голосомъ.

И такъ какъ она не отвѣчала, то онъ испугался.

— Кто-нибудь изъ суда? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, ваша мать.

— Моя мать… моя мать!… у меня нѣтъ матери… Эта женщина солгала, если сказала вамъ это.

Его пришлось успокоивать, такъ какъ съ нимъ сдѣлался сильный припадокъ, за которымъ наступило безчувствіе, продолжавшееся нѣсколько часовъ.

Но тѣмъ не менѣе было надо на что-нибудь рѣшиться.

Но на что?… Самое меньшее, что могло быть — это смертный приговоръ и вѣчный позоръ.

Бѣжать?… объ этомъ нельзя было и думать. Здоровье Лашеналя не позволяло этого, къ тому же бѣгство было бы признаніемъ.

Молчать?… отъ этого вотъ уже два мѣсяца невинная Жермень сидѣла въ тюрьмѣ, вмѣсто виновныхъ, которыхъ и не думали подозрѣвать.

Но такое положеніе не могло продолжаться, всему долженъ быть конецъ.

Жермень еще ничего не сказала, но страданія, которыя она переносила и ловкость судей должны были, не сегодня такъ завтра, развязать ей языкъ и навести правосудіе на слѣдъ настоящихъ виновныхъ.

На всѣ вопросы она отвѣчала одно: «Я не знаю ничего, кромѣ того, что я невинна».

Ей задавали всевозможные вопросы, ей угрожали, ее просили, но не добились ничего другаго.

Эта дѣвушка помнила слова своей бывшей барышни и угадывала, что виновный былъ ей близокъ; она не сомнѣвалась въ своемъ оправданіи, но не желала быть имъ обязанной открытію, которое могло-бы компрометировать особу, къ которой она былъ такъ привязана.

— Она сказала мнѣ, что спасетъ меня, говорила себѣ Жермень, она не умѣетъ лгать и сдержитъ свое слово. А это все, чего мнѣ надо. Что за бѣда, что я посижу здѣсь немного больше!

Но было ясно, что для поколебанія этого довѣрія было достаточно одной минуты. Наконецъ она могла, сама того не подозрѣвая, однимъ словомъ сдѣлать для слѣдователя все яснымъ и тогда Лашеналь погибъ.

Допустивъ даже, что эта дѣвушка не скажетъ ничего и дастъ обвинить себя, могла-ли Габріель принять эту жертву? Нѣтъ, она дала слово, да еслибы даже и не давала его, то могла-ли она согласиться сдѣлаться сообщницей преступленія, можетъ быть, еще болѣе ужаснаго, чѣмъ то, которое совершилъ Лашеналь. Что-же дѣлать?

Путешественникъ, проѣзжая мимо этого прелестнаго домика, завидывалъ счастью живущихъ въ немъ. Что еслибы онъ могъ сойти въ глубину ихъ сердца?

Служанка немного захворала и Габріель отправила ее лечиться на родину.

Маленькій Рене былъ въ коллегіи и даже не приходилъ по праздникамъ.

Они были одни…. они едва могли дышать.

Габріель, бывшая на столько богатой, что могла-бы жить открыто въ Парижѣ, имѣть экипажи, держать многочисленную прислугу, принуждена была, какъ простая крестьянка, прислуживать самой себѣ и своему мужу, и ухаживать за нимъ день и ночь, какъ за ребенкомъ. Не только ухаживать!… Но надо было съ нимъ и плакать.

Да, жертва плакала вмѣстѣ съ убійцей.

Если ея мужъ будетъ обвиненъ, то имя ея, а главное имя ея сына покроется позоромъ.

Она дрожала и плакала еще болѣе потому, что она не любила этого человѣка, она не прощала ему и презирала его…. но она была его жена, онъ былъ отецъ ея сына.

Это былъ больной старикъ, жившій только ея заботами. Онъ былъ преступникъ, но она одна знала, что онъ выстрадалъ.

Она знала, что наказаніе было справедливо и заслужено, но тѣмъ не менѣе оно было ужасно.

— Если мой бѣдный отецъ видитъ что здѣсь происходитъ, говорила она себѣ, то онъ долженъ считать себя отомщеннымъ.

И между тѣмъ все это было еще только начало.

Въ одно утро его придутъ арестовать, потащутъ въ тюрьму, затѣмъ черезъ нѣсколько времени онъ появится на скамьѣ обвиненныхъ въ томъ-же самомъ судѣ, гдѣ нѣкогда звучали его краснорѣчивыя и блестящія рѣчи. Потомъ опять тюрьма и наконецъ…. палачъ, гильотина!

— Это слишкомъ! это слишкомъ! говорила она тогда.

И она начинала еще болѣе ухаживать за нимъ, иногда даже сожалѣть его и уговаривать забыть все! Но тогда она возмущалась противъ самой себя. Она просила прощенія у памяти умершаго. Она дѣлалась вдругъ холоднѣе, мрачнѣе и суровѣе и тогда снова ею овладѣвало состраданіе.

Внутренній голосъ шепталъ ей:

— У него только ты одна на свѣтѣ. Если ты оттолкнешь его, онъ останется одинъ. Надо было дать ему умереть, потому что ты знаешь, что безъ тебя онъ бы давно умеръ и это было бы великодушнѣе, чѣмъ усиливать его ужасныя страданія. Подумай о томъ, что ты все для этого человѣка, который тебя любитъ. Онъ читаетъ свою участь въ твоихъ глазахъ. Неужели же ты будешь каждую минуту погружать ему въ сердце кинжалъ?

— Но мой отецъ, мой отецъ?… отвѣчала она этому голосу.

О! какія ужасныя ночи проводила она.

Но что же дѣлать?… на что рѣшиться… Роковая минута приближалась. Скоро должна была настать очередь процесса Жермень.

Журналы уже объявляли объ немъ, въ городѣ и судѣ только и было разговору, что объ этомъ дѣлѣ..

— Дай мнѣ перо и чернила, говорилъ Лашеналь, я напишу, пора покончить съ этимъ!

Тогда она же сама говорила ему:

— Завтра.

Она отлично знала, что онъ былъ правъ. Она сама говорила, что Жермень разскажетъ все, если же этого не случится, то она сама побѣжитъ въ судъ сказать:

— Остановитесь, не обвиняйте невинной! довольно преступленій.

А между тѣмъ, на другой день, она снова останавливала Лашеналя.

Завтра, завтра.

Тогда наконецъ они оба рѣшились и даже поклялись, что это будетъ сдѣлано черезъ недѣлю.

Это немного успокоило ихъ: передъ ними была цѣлая недѣля.

Лашеналь попробовалъ выходить, но скоро отказался отъ этого.

Видъ зелени, цвѣтовъ, неба былъ для него тяжелъ, все это вызывало у него слезы. Надо было бросить все это и промѣнять на сырыя и холодныя стѣны тюрьмы:

Прошла недѣля; наступилъ послѣдній день.

— Нѣтъ… нѣтъ!.. шептала Габріель.

Наконецъ онъ сказалъ ей.

— Это кончено.

— Что?

— Я написалъ.

Она страшно поблѣднѣла, потомъ поглядѣвъ ему пристально въ глаза сказала:

— Это неправда!

Несчастный не могъ долго поддерживать своей лжи.

— Какъ я испугалась! сказала она.

— Но, что же дѣлать? время бѣжитъ.

— Я чувствую, что у меня никогда не хватитъ смѣлости сказать: Пишите, если смѣете! Ну! сдѣлайте это безъ меня.

Но испуганное лице несчастнаго ясно говорило, что онъ не осмѣлится.

Всю слѣдующу ночь Габріель провела у окна, молясь и прося у Бога внушенія.

Когда Лашеналь проснулся, она сказала:

— Когда человѣкъ двѣнадцать лѣтъ бѣжалъ опасности, то глупо въ одну минуту бросаться ей на встрѣчу.

Онъ сдѣлалъ движенія и смотрѣлъ на нее точно ожидая спасенія.

Она продолжала:

— Есть на свѣтѣ человѣкъ, не связанный никакими земными узами, весь прощеніе, состраданіе и справедливость. Пойдемъ бросимся къ ногамъ этого святого, можетъ быть, онъ спасетъ насъ.

— Доминиканецъ! вскричалъ несчастный, лице котораго озарилось внезапной радостью. О! самъ Богъ внушилъ тебѣ эту мысль. Онъ одинъ можетъ указать намъ истинный путь!

II.
Судъ присяжныхъ.

Наступилъ роковой день суда.

Еще наканунѣ городъ началъ волноваться и съ самаго ранняго утра весь судъ, его лѣстницы и коридоры были набиты жадной и любопытной толпой.

Двери въ залу засѣданія были давно уже закрыты, но внутри, какъ и снаружи, все было биткомъ набито народомъ.

Наконецъ присяжные усѣлись по мѣстамъ, раздался звонокъ и приставъ объявилъ:

— Судъ идетъ.

Всѣ встали.

Настало глубочайшее молчаніе.

Предсѣдателемъ былъ опытный судья, состарѣвшійся на судебной практикѣ, бывшій прежде адвокатомъ, а потомъ королевскимъ прокуроромъ въ Руанѣ.

Прокуроръ былъ извѣстный своимъ краснорѣчіемъ Лаво.

— Введите обвиненную! сказалъ предсѣдатель.

Черезъ нѣсколько секундъ обвиненная явилась въ сопровожденіи двухъ жандармовъ.

— Это въ самомъ дѣлѣ Жермень, послышались въ толпѣ голоса ея нѣсколькихъ бывшихъ пріятельницъ, которыя хотя и смутно помнили ее, но тѣмъ не менѣе узнали, или покрайней мѣрѣ думали, что должны ее узнать, что давало имъ нѣкоторую важность.

Жермень была немного блѣдна, но совершенно спокойна. Ея красивое лице утративъ, румянецъ и свѣжесть, сохранило выраженіе добродушія и искренности.

Она сѣла, когда ей сказали и спокойно выслушала прочитанный громко обвинительный актъ.

Затѣмъ, съ такимъ же спокойствіемъ и замѣчательной сжатостью отвѣчала на предложенные ей обычные вопросы о имени, фамиліи, лѣтахъ, занятіяхъ и т. д.

— Вы слышали обвинительный актъ, сказалъ предсѣдатель, вы обвиняетесь въ отравленіи г-на де-Фрерьера, питавшаго къ вамъ полнѣйшее довѣріе.

— Это неправда, сказала она, я невинна.

— Однако все противъ васъ. Показанія свидѣтелей и экспертовъ, также какъ и другія тяжкія улики говорятъ противъ васъ.

— Я невинна.

— Вы продолжаете отпираться?

Отвѣтъ ея былъ прежній.

На всѣ замѣчанія она отвѣчала одними и тѣми же словами: «я невинна».

— Защищайтесь же, сказалъ предсѣдатель, это ваше право и ваша обязанность. Выставьте противъ доказательствъ вашей виновности, опровергающія ихъ доказательства невинности, о которой вы говорите, ничѣмъ не подтверждая ее.

"Мы обвиняемъ васъ въ преступленіи и подтверждаемъ наши слова. Докажите, если можете, что мы ошибаемся, а конечно вы въ состояніи это сдѣлать, если мы васъ обвиняемъ напрасно.

«Мало говорить: „я невинна“, надо доказать это. Какъ объясните вы деньги, найденныя въ вашихъ вещахъ, черновыя письма, написанныя вашей рукой, деньги, данныя старухѣ-теткѣ и ваше бѣгство изъ дома де-Фрерьеръ?»

— Мнѣ нечего объяснять, я невинна… Доказать вамъ это, если вы мнѣ не вѣрите, есть дѣло моего защитника.

— Хорошо, сказалъ предсѣдатель, мы перейдемъ къ допросу свидѣтелей.

Первый вызванный свидѣтель былъ Жанъ Лебуте, тотъ самый лакей, который вечеромъ 17-го января былъ посланъ за докторомъ и, не найдя Гюгоне, привелъ къ изголовью больного доктора Ландрегарда.

Въ эти двѣнадцать лѣтъ Жанъ разбогатѣлъ. Онъ долго говорилъ, не объяснивъ почти ничего и наивно сознался, что у него слаба память и что поэтому онъ не можетъ принести большой пользы своими показаніями.

За нимъ были допрошены сосѣди, старая прислуга, привратникъ и многіе другіе, показанія которыхъ не могли бросить много свѣта на это таинственное дѣло.

Оставимъ этихъ свидѣтелей давать свои показанія и возвратимся на нѣсколько дней назадъ.

— Только онъ одинъ можетъ указать намъ истинный путь, только онъ можетъ насъ спасти, отвѣчалъ Лашеналь Габріели, на ея предложеніе отправиться къ доминиканцу, пойдемъ, бросимся къ его ногамъ.

— Но гдѣ онъ?

— Все равно, мы найдемъ его.

— Но это необходимо сдѣлать скорѣе.

— Завтра, сказалъ Лашеналь, я поѣду въ Парижъ и узнаю его адресъ.

Но на другой день онъ узналъ, что доминиканецъ въ Каэнѣ.

Это присутствіе въ городѣ доминиканца надѣлало много шуму, такъ какъ узнали, что онъ былъ приглашенъ въ свидѣтели по отравленію де-Фрерьера.

Какое отношеніе могъ имѣть, этотъ святой человѣкъ къ процессу?

Значитъ онъ зналъ семейство де-Фрерьеръ? Значитъ онъ имѣлъ какія-нибудь сношенія съ жертвой или съ обвиненной?

Всѣ терялись въ догадкахъ и любопытство было возбуждено еще болѣе.

Въ тотъ же вечеръ Лашеналь простился съ Габріелью и оставилъ домикъ подъ ивами.

— Если доминиканецъ, сказалъ онъ, не найдетъ никакого средства спасти Жермень безъ моего признанія, то ты меня болѣе не увидишь, такъ какъ я пойду и самъ донесу на себя.

— У васъ хватитъ на это мужества?

— Развѣ я не принужденъ сдѣлать это?

Она не смѣла отвѣчать на это и только сказала ему, протягивая руку:

— Да хранитъ васъ Богъ; что бы ни случилось, но я васъ прощаю и ожидающія васъ муки уменьшатъ вашъ проступокъ въ моихъ глазахъ.

Пріѣхавъ въ Каэнъ, Лашеналь узналъ адресъ доминиканца и тотчасъ же отправился къ нему.

При видѣ Лашеналя онъ поблѣднѣлъ и сказалъ:

— Богъ принимаетъ разкаявшихся грѣшниковъ и и открываетъ имъ свои объятія въ минуту несчастія.

— Вы знаете, отецъ мой, вскричалъ адвокатъ, бросаясь къ его ногамъ, какая катастрофа ожидаетъ меня.

— Да, знаю.

— Что мнѣ дѣлать?

— Спросите вашу совѣсть, она вамъ отвѣтитъ лучше меня?

— О, отецъ мой, если бы я былъ одинъ, если бы у меня не было жены, которую убьетъ мой позоръ и ребенка, который носитъ мое имя, то, клянусь вамъ, что я давно бы уже самъ донесъ на себя.

— Я вѣрю вамъ, сказалъ монахъ.

— О! еслибы вы знали, отецъ мой, продолжалъ Лашеналь, едва державшійся на ногахъ, еслибы вы знали, какъ я желалъ бы получить должное возмездіе за мое преступленіе. Но вы знаете, какія послѣдствія повлекло бы за собой мое признаніе, и тѣмъ не менѣе я готовъ его сдѣлать, если вы не укажете мнѣ другаго средства вырвать несчастную изъ угрожающей ей опасности.

Монахъ схватился руками за голову, и долго размышлялъ.

— По моему мнѣнію, сказалъ онъ наконецъ, вы уже достаточно наказаны за ваше преступленіе, такъ что, еслибы эта нечастная не подвергалась опасности, то я сказалъ бы вамъ, положа руку на сердце: Бѣгите суда человѣческаго и приготовляйтесь явиться на судъ Божій, но такъ какъ есть опасность для вашего ближняго, то хотя бы ваша погибель, и повлекла за собою погибель тысячи вашихъ близкихъ, все-таки вы должны сознаться въ вашемъ преступленіи.

— Въ такомъ случаѣ, отецъ мой…

— Погодите… Если эта женщина можетъ оправдаться и такъ, то ничто не принуждаетъ васъ сознаваться.

— Увы! когда правосудіе увѣрено въ преступленіи, она рѣдко прекращаетъ свои преслѣдованія и если никто не явится назвать себя настоящимъ виновнымъ, то можно заранѣе предсказать, что бѣдная дѣвушка будетъ обвинена.

— Но если она заговоритъ.

— Если она заговоритъ и разскажетъ исторію своего бѣгства, то госпожа де-Фрерьеръ погибнетъ, вмѣстѣ съ нею и я, впрочемъ я не далъ бы госпожѣ де-Фрерьеръ явиться одной передъ судомъ.

— Хорошо, сказалъ доминиканецъ, но вѣдь можно быть почти увѣреннымъ, что эуа дѣвушка все разскажетъ?

— До сихъ поръ она этого не сдѣлала и сдѣлаетъ только въ послѣднюю минуту. Очень можетъ быть, что она рѣшится на это слишкомъ поздно, когда ее уже не захотятъ болѣе слушать, къ тому же у нея нѣтъ никакихъ доказательствъ для подтвержденія ея словъ, въ нихъ увидятъ только выдумку, клевету. Вы видите, отецъ мой, что меня заставила къ вамъ придти не увѣренность въ моей погибели.

— Да, сказалъ монахъ, продолжая размышлять, есть только одно средство спасти все… Надо… Надо чтобы у этой дѣвушки былъ защитникъ, на столько знакомый со всѣми тайнами этого дѣла, чтобы онъ могъ вполнѣ оправдать ее передъ судомъ… не компрометируя въ тоже время никого.

— Что вы хотите сказать? вскричалъ Лашеналь, которому мелькнула слабая надежда.

— Вы адвокатъ; вы пользуетесь здѣсь извѣстностью, отчего вы не хотите быть ея защитникомъ?

— Я?…

— Что-же вамъ мѣшаетъ?

— Но…. я мужъ….

— Дочери жертвы, да. Но вы женились на мадемуазель де-Фрерьеръ много времени спустя послѣ смерти ея отца. Во время совершенія преступленія вы были совершенно чужимъ человѣкомъ ихъ семейству. Къ тому-же кто васъ принуждаетъ называться прямо ея защитникомъ, законъ не можетъ вамъ запретить просто высказать ваше мнѣніе по этому дѣлу.

— Боже мой! Боже мой! вскричалъ Лашеналь, вы меня спасаете отецъ мой…. О! теперь кончено. Я оправдаю эту дѣвушку, и правосудіе принуждено будетъ предоставить Богу наказаніе виновнаго.

— Берегитесь, вамъ надо будетъ многое сказать; подумайте, что если обвиняемая будетъ осуждена, то у васъ на совѣсти будетъ еще новое преступленіе.

— Ахъ, отецъ мой, я увѣренъ въ себѣ. О! я выигралъ слишкомъ много неправыхъ дѣлъ, чтобы не выиграть это. Нѣтъ, отецъ мой, нѣтъ, само небо внушило вамъ эту мысль и вы увидите, что я выйду побѣдителемъ изъ этой борьбы.

— А затѣмъ? спросилъ доминиканецъ.

— О! затѣмъ, отвѣчалъ печально Лашеналь, мгновенно переходя къ своему обыкновенному мрачному настроенію, можетъ быть Богъ дастъ прострадать мнѣ еще нѣсколько дней, а затѣмъ, я перейду въ вѣчность продолжать тѣ-же страданія.

— Дай вамъ Богъ, сказалъ тогда доминиканецъ, исполнить вашу трудную задачу.

Въ слѣдующую затѣмъ ночь, въ дверь домика подъ ивами кто-то постучался.

— Это вы? спросила не спавшая Габріель.

— Да, отвѣчалъ Лашеналь.

Вѣтеръ свистѣлъ и несмотря на теплую одежду, несчастный дрожалъ.

Габріель поспѣшно открыла.

— Вы! повторила она, со смѣсью ужаса и радости.

— Да! вскричалъ онъ; Габріель, я спасенъ.

— Несчастный! неужели вы хотите, чтобы я ненавидѣла васъ. Я чувствую къ вамъ состраданіе, видя васъ подавленнымъ тяжестью вашего дѣла, но ваше торжество вселяетъ во мнѣ отвращеніе.

Онъ хотѣлъ протянуть къ ней руки, она отшатнулась.

— Какой-же совѣтъ далъ вамъ монахъ? Неужели я должна и въ немъ сомнѣваться, какъ въ другихъ людяхъ?

— Ты значитъ меня не ждала? съ ужасомъ сказалъ онъ.

— Нѣтъ, я перестала васъ ждать.

— Но онъ далъ мнѣ средство!

— Никакого средства не можетъ быть.

— Слушай….

— Тогда онъ принялся говорить передъ нею, точно онъ былъ уже на судѣ.

— Несчастный, прошептала Габріель, онъ бредитъ.

— Нѣтъ, энергически сказалъ онъ. Я адвокатъ и защищаю невинность.

Она покачала головою и вздохнула. Весь остатокъ ночи, онъ провелъ говоря рѣчи.

Несчастная женщина сѣла въ уголъ и дала волю душившимъ ее слезамъ.

— Къ чему, думала она, столько времени оттягивать паденіе, когда оно неизбѣжно? Чѣмъ больше проходитъ времени, тѣмъ глубже становится пропасть.

На другой день Лашеналь явился въ тюрьму и посѣтилъ подсудимую.

— Я хочу быть вашимъ защитникомъ, сказалъ онъ и клянусь спасти васъ.

— Но у меня есть уже адвокатъ, сказала она.

— У васъ будетъ два, ваша прежняя барышня желаетъ этого.

— А! это другое дѣло, тогда я согласна. Она сказала мнѣ что защититъ меня, дорогая барышня и я была права вѣря ей.

Не теряя ни минуты, Лашеналь, едва бывшій въ состояніи держаться на ногахъ, былъ у предсѣдателя, видѣлся съ адвокатомъ подсудимой, преодолѣлъ всѣ препятствія и было объявлено, что у подсудимой Жермень Фижаръ, будетъ за разъ два защитника, Фаверо и Лашеналь.

Понятно, что распространясь по городу, эта новость придала еще болѣе прелести дѣлу объ отравленіи де-Фрерьера.

— Возможно ли, говорили по городу, что Лашеналь, не защищающій уже нѣсколько лѣтъ появится въ такомъ большомъ дѣлѣ?

— Это сумашествіе! говорили одни.

— Это даже хуже, потому что бѣднякъ еле дышитъ, замѣчали другіе.

— Вы увидите, прибавляли третьи, что онъ умретъ на мѣстѣ.

Во всякомъ случаѣ было рѣшено, что онъ защищаетъ въ послѣдній разъ. Говорили что онъ дѣлаетъ это изъ самолюбія. «Онъ хочетъ доказать силу своего таланта». Однимъ словомъ, различнымъ мнѣніямъ и коментаріямъ не было конца.

Большинство явившихся на судъ говорили, что пришли единственно для того, чтобы послушать знаменитаго адвоката, поэтому волненіе было очень велико, когда во время допроса незначительныхъ свидѣтелей дверь залы засѣданія открылась и появился знаменитый адвокатъ, блѣдный, поддерживаемый двумя своими товарищами.

Онъ съ трудомъ дошелъ до своего мѣста и тяжело опустился на него.

— Никогда этотъ человѣкъ не будетъ въ состояніи говорить, думали многіе.

— Развѣ вы не видите, что въ его глазахъ свѣтится геній, замѣчали немногіе. Этотъ человѣкъ будетъ великолѣпенъ.

III.
Адвокаты.

Въ ту минуту, когда Лашеналь входилъ въ залу засѣданія, доминиканецъ поднимался по лѣстницѣ суда.

Не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ къ нему подбѣжали крича:

— Отецъ мой, скорѣе, васъ требуетъ смерть.

— Смерть… что вы хотите сказать?

— Идите сюда.

Проведя его по нѣсколькимъ коридорамъ, доминиканца втолкнули въ маленькую мрачную комнату.

— Что такое? спросилъ онъ опять.

— Одна дама, вызванная въ качествѣ свидѣтельницы, вдругъ почувствовала себя дурно и была приведена сюда.

— Но эта женщина нуждается въ такомъ случаѣ въ докторѣ, сказалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, она требуетъ священника, говоря что умираетъ.

Оглядѣвшись вокругъ себя доминиканецъ дѣйствительно увидѣлъ женщину, лежавшую въ креслахъ съ самымъ разстроеннымъ лицомъ

Около нея стояла женщина, оказывавшая ей первую помощь.

— Отецъ мой! отецъ мой! закричала умирающая, увидѣвъ доминиканца и протягивая къ нему руки.

При видѣ больной, монахъ вздрогнулъ, лице его страшно измѣнилось.

— Оставьте меня! говорила умирающая ухаживавшей за ней женщинѣ.

Послѣдняя поняла, что больная желала говорить съ монахомъ и ушла закрывъ за собою дверь. Умирающая и доминиканецъ остались одни.

— Отецъ мой, прошептала она, падая передъ нимъ на колѣни, выслушайте меня: я умираю и вы видите передъ собою тяжкую преступницу.

— Прежде чѣмъ говорить съ Богомъ, развѣ вы не знаете, что люди требуютъ васъ? сказалъ онъ.

— Меня?…

— Развѣ вы не госпожа де-Фрерьеръ?

— О! мы давно знаемъ другъ друга, отецъ мой.

— Мужество измѣняетъ вамъ въ послѣднюю минуту?

— Неужели я должна сознаться передъ судомъ въ моемъ преступленіи?

— Это ваша обязанность.

— У меня не хватитъ на это силы воли.

— А между тѣмъ это необходимо: подумайте, что васъ сейчасъ вызовутъ. Госпожа де-Фрерьеръ не можетъ бѣжать суда, старающаго отмстить за смерть ея мужа. Встаньте, сударыня. Богъ не можетъ слушать васъ, когда вы дозволяете совершаться еще новому преступленію.

— Но я не могу говорить, не компрометируя его.

— Развѣ вы не можете объявить, что обвиняемая невинна?

Госпожа де-Фрерьеръ хотѣла подняться но силы измѣнили ей.

— Я не могу, сказала она, нѣтъ, нѣтъ… я не могу.

— Несчастная! вскричалъ доминиканецъ, наклоняясь къ ней, вы отравились.

— Да.

Онъ сдѣлалъ движеніе ужаса.

— Ядъ! вскричалъ онъ, всегда и вездѣ ядъ!… Чего же вы хотите просить у Бога, когда вы сами судили себя?

Она испугалась и вскричала.

— О! отецъ мой, не проклинайте меня!… я боюсь смерти.

— Мнѣ проклясть васъ!

Слезы блеснули у него на глазахъ.

Онъ всталъ на колѣни подлѣ умирающей и взявъ ее за руки, которыя сталъ согрѣвать своимъ дыханіемъ, сказалъ:

— Сознайтесь въ вашемъ преступленіи, чтобы мы успѣли оплакать его вмѣстѣ и испросить у Бога прощенія.

Эти слова возвратили ей немного силъ, она вздохнула и сказала:

— Отецъ мой, я страдала каждую минуту и я раскаялась.

— Дай Богъ, чтобы вы могли еще страдать.

— О! еслибы вы знали…. еслибы люди знали мои мученія, то на свѣтѣ не было бы болѣе преступниковъ!

— Вернитесь назадъ въ вашу жизнь и посмотрите, не сдѣлали ли вы еще какого-нибудь проступка.

— Вы говорите о томъ, что я покинула моего сына. О! развѣ я за это недостаточно наказана?… Я, мать, сдѣлала изъ него дурнаго сына.

— Это васъ огорчаетъ?

— Это мое самое большое несчастіе… Я уношу съ собою въ могилу не только проклятіе тѣхъ, противъ кого я была преступна, но также и несчастнаго, для котораго я сдѣлалась преступна и этотъ несчастный мой сынъ. Ахъ! отецъ мой, я не знаю, что ждетъ меня въ аду, но едва ли тамъ будетъ ужаснѣе.

На лицѣ доминиканца выразилось страданіе, еще болѣе ужасное, чѣмъ страданіе самой преступницы.

— Вы молчите, отецъ мой? Неправда-ли вы находите меня слишкомъ преступной?.. Вы раздѣляете отвращеніе, которое я сама къ себѣ чувствую.

— Нѣтъ, сказалъ онъ растроганнымъ голосомъ, побѣжденный такимъ тяжелыми страданіями, какія испытывала эта женщина, я чувствую къ вамъ не отвращеніе, а состраданіе.

— Благодарю!.. о! благодарю! Поторопитесь примирить меня съ Богомъ.

— Я начну съ того, что примирю васъ съ самой собой, насколько это возможно. Этотъ несчастный не сынъ вашъ.

— Что?.. что выговорите?… О!… повторите это, отецъ мой!

На лицѣ ея появилось выраженіе блаженства.

— Этотъ человѣкъ, продолжалъ доминиканецъ, обманулъ васъ. Вся его жизнь есть рядъ мошеничества и лицемѣрія. Служа клеркомъ у нотаріуса, у котораго были положены бумаги, доказывавшія личность вашего сына, онъ похитилъ ихъ и явился къ вамъ.

— О! онъ хуже, чѣмъ я думала!

Доминиканецъ съ состраданіемъ взглянулъ на нее, но сказалъ сурово:

— Неужели вы такъ строги къ чужимъ проступкамъ?

Она опустила голову.

— Благодарю васъ, продолжала она, помолчавъ немного, за это извѣстіе. Но мой сынъ, гдѣ же онъ? что съ нимъ? Онъ можетъ быть несчастливъ, даже преступенъ…. какъ его мать?

— Нѣтъ, сказалъ доминиканецъ, ничего этого нѣтъ. Рука Всевышняго поддержала его.

И наклонившись надъ умирающей онъ поцѣловалъ ее въ лобъ, говоря:

— Умирайте спокойно, Создатель прощаетъ васъ, также какъ и вашъ сынъ.

Умирающая подняла голову и съ ужасомъ взглянула на монаха.

— Это ты! вскричала она, поднимая руки, чтобы обнять его, но онѣ въ безсиліи опустились опять.

— Да, я….

— О, Боже мой, Боже мой!.. еслибъ я знала…

По коридорамъ раздались голоса кричавшіе:

— Госпожа де-Фрерьеръ!.. гдѣ госпожа де-Фрерьеръ?

— О Боже мой!.. меня зовутъ… я умерла, я умерла отъ радости… Неправда ли, я умерла?…

— Нѣтъ, вы будете жить, идите въ судъ и откройте ваше преступленіе…. Люди не могутъ вамъ ничего уже сдѣлать, а Богъ прощаетъ васъ.

— Вы этого хотите?

— Да, хочу.

— Ты… мой сынъ?

— Такъ надо; ваше спасеніе зависитъ отъ этого.

Она приподнялась, но снова упала, отчаянно вскрикнувъ:

— О Боже мой! я не могу, я умираю!

За крикомъ послѣдовалъ вздохъ и прежде чѣмъ доминиканецъ успѣлъ протянуть руки чтобы поддержать ее, несчастная упала.

— Эта дама, отвѣчали въ эту минуту на судѣ, очень дурно себя чувствуетъ.

— Мы подождемъ ее, сказалъ предсѣдатель и вызвалъ другого свидѣтеля

Сдержанное волненіе произошло въ средѣ публики при имени вызваннаго свидѣтеля:

— Доминиканецъ! доминиканецъ! шептали всѣ.

И всѣ взгляды съ волненіемъ обратились къ двери, черезъ которую онъ долженъ былъ войти.

Наконецъ онъ явился.

Высокій и худой, онъ казался блѣднѣе обыкновеннаго и походка его была какъ будто не совсѣмъ тверда.

— Ваше имя? спросилъ предсѣдатель.

Доминиканецъ отвѣчалъ едва слышнымъ голосомъ.

— Но имя, которое вы носили въ свѣтѣ? продолжалъ предсѣдатель.

— Ландрегардъ, совершенно ясно отвѣчалъ монахъ.

Понятно удивленіе и волненіе толпы, когда въ лицѣ знаменитаго монаха она увидѣла доктора, который, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, пользовался въ городѣ не меньшей извѣстностью.

Какъ! это былъ тотъ самый молодой докторъ, который первый объявилъ что больной отравленъ, который за свое усердіе и любовь къ наукѣ былъ вознагражденъ клеветой и заключеніемъ!

Каждый поэтизировалъ эту личность. Изъ него дѣлали мученика и жертву, всѣ помнили его проповѣди и еслибы не уваженіе къ мѣсту и не боязнь суда, то толпа бросилась бы къ его ногамъ, чтобы поцѣловать хоть край его платья.

— Что вы знаете по этому дѣлу? сказалъ предсѣдатель.

— Много и мало, отвѣчалъ доминиканецъ; много потому, что въ качествѣ доктора я скоро убѣдился въ присутствіи яда; но какъ чужой въ семействѣ, я не могъ видѣть ничего болѣе.

— Мы напомнимъ вамъ, ваши первоначальныя показанія и вы увидите, можете ли вы подтвердить ихъ теперь.

Показанія были прочитаны.

— Мнѣ нечего въ нихъ измѣнять, сказалъ молахъ, это мое убѣжденіе, которое осталось неизмѣнно.

— Я вамъ замѣчу, сказалъ предсѣдатель, что въ прочитанныхъ сейчасъ показаніяхъ ничего не говорится о подсудимой.

— Это потому, отвѣчалъ монахъ, что она играла во всемъ этомъ дѣлѣ самую незначительную роль.

— Берегитесь! сказалъ предсѣдатель, эта дѣвушка сидитъ здѣсь, потому что противъ нея существуютъ тяжкія улики.

— Это правда, сказалъ монахъ и мнѣ нечего прибавлять, кромѣ моего личнаго убѣжденія, если судъ позволитъ мнѣ это сдѣлать.

— Говорите.

— Имя Жермень потому не появляется въ моихъ показаніяхъ, что, по моему мнѣнію, она не принимала никакого участія въ отравленіи. Какъ докторъ, я заявляю, что такая дѣвушка какъ она не въ состояніи была подобнымъ образомъ вести дѣло. Она невинна… Предсѣдатель, жестомъ остановилъ доминиканца..

— Это дѣло защитника обвиненной и если вы не можете прибавить ничего болѣе, то можете удалиться.

Доминиканецъ медленно пошелъ, сопровождаемый одобрительнымъ шепотомъ, котораго онъ, казалось не замѣчалъ.

— Госпожа де-Фрерьеръ! сказалъ предсѣдатель.

Монахъ обернулся.

— Она все еще нездорова? сказалъ тогда предсѣдатель обращаясь къ нему, въ какомъ положеніи вы ее оставили?

— Она умерла! отвѣчалъ доминиканецъ. Эта новость была встрѣчена общимъ безмолвіемъ, всѣ были поражены. Самъ судъ былъ какъ бы оглушенъ. Но наконецъ прокуроръ поднялся со своего мѣста и началъ говорить свою рѣчь.

Нѣсколько минутъ спустя, никто болѣе не думалъ ни о Лашеналѣ, ни о доминиканцѣ, ни о госпожѣ де-Фрерьеръ, всѣ были заняты одной подсудимой. Эта несчастная была все-таки героиней дня.

Прокуроръ легко доказалъ преступленіе, такъ какъ не было недостатка въ доказательствахъ его.

По его словамъ было очевидно, что эта завистливая и злая дѣвушка была виновницей смерти де-Фрерьера, послѣ чего бѣжала, оставивъ за собой неопровержимыя доказательства своей виновности, но незная своего осужденія, что она сама утверждала, она вернулась черезъ двѣнадцать лѣтъ, думая, что все кончено, все забыто и что она можетъ быть вполнѣ спокойна, что ее не будутъ преслѣдовать.

Это было очевидно. Письма, отъ которыхъ она даже не отказывалась, доказывали ея испорченность…

"Напрасно, заключилъ свою рѣчь прокуроръ, я искалъ смягчающихъ обстоятельствъ. Чѣмъ болѣе я изучаю подробности этого отвратительнаго дѣла, тѣмъ болѣе я ужасаюсь дерзости его и испорченности совершившей его. Только одно негодованіе вызываетъ это дѣло.

«Эта дѣвушка уже была осуждена другими судьями. Произнесите безъ боязни тотъ же приговоръ, отъ него зависитъ будущность нашей страны, безопасность нашихъ семействъ и всего общества.»

Прокуроръ медленно сѣлъ, сопровождаемый шепотомъ одобренія; настала очередь Фаверо.

Но во время его рѣчи всѣ только качали головами.

— Несчастная! слышалось отовсюду, она погибла.

— Фаверо человѣкъ талантливый, но онъ напрасно будетъ стараться. Прокуроръ слишкомъ хорошо объяснилъ дѣло.

— Между нами будь сказано, она и не стоитъ пощады, говорили многіе, увлеченные рѣчью прокурора до того, что были вполнѣ увѣрены въ виновновности подсудимой.

Фаверо говорилъ полчаса, потомъ сѣлъ среди всеобщей холодности. Онъ скорѣе повредилъ интересамъ подсудимой, чѣмъ служилъ имъ. Изо всѣхъ доказательствъ, собранныхъ прокуроромъ, онъ не уничтожилъ ни одного.

— Несчастная! она погибла!

Тогда предсѣдатель сказалъ:

— Теперь очередь господина Лашеналя.

IV.
Судъ человѣческій и судъ Божій.

Лашеналь всталъ.

Всеобщее вниманіе сосредоточилось на немъ.

Блѣдный и взволнованный онъ держался одной рукой за баллюстраду, а другой вытиралъ выступавшій на лбу холодной потъ.

Онъ заговорилъ, или, вѣрнѣе сказать, пытался заговорить, потому что его глухой голосъ былъ едва слышенъ.

Всѣ качали головой съ видомъ отчаянія и разочарованія.

— Нѣтъ, это не нашъ знаменитый адвокатъ, для него все кончено!

— Мы это знали, говорили другіе, ему ни за что не кончить!

Но малу по малу голосъ его дѣлался звученъ, рѣчь убѣдительна.

Всѣ были увлечены. Великій адвокатъ воскресъ.

— Господа! говорилъ онъ громовымъ голосомъ, я хотѣлъ говорить передъ вами потому, что мнѣ было что сказать, потому что я долженъ былъ предупредить совершеніе тяжкаго преступленія… я подумалъ, что можетъ быть одинъ я могу доказать истину и избавить васъ отъ юридической ошибки.

"Да, господа, юридической ошибки, я удерживаю эти слова.

"Передъ вами подсудимая — она невинна; если вы осудите ее, то совершите преступленіе еще большее чѣмъ то, которое вы ей приписываете.

"Я клянусь вамъ, Жермень Фижаръ невинна.

"Гдѣ же доказательства ея невинности? скажете вы. Дайте мнѣ прежде доказательства ея виновности! Вы отвѣтите, что обвинительный актъ наполненъ ими.

"Прокуроръ въ своей замѣчательной рѣчи, такъ сгрупировалъ ихъ, что у васъ не осталось ни малѣйшаго сомнѣнія въ виновности подсудимой.

"Это неправда, говорю я. Отдавая должную дань уваженія замѣчательному таланту г-на прокурора, я долженъ сказать, что въ этомъ дѣлѣ онъ не доказалъ ничего и я сейчасъ опровергну одно за однимъ всѣ его доказательства.

"Я буду кротокъ, факты говорятъ сами за себя и не имѣютъ нужды въ коментаріяхъ.

"Подсудимую обвиняютъ въ ужасномъ преступленіи. Посмотримъ сначала кто она? Вы видите, господа, что это дѣвушка кроткая, трудолюбивая, любящая. У нея нѣтъ враговъ и когда у нея оказываются деньги, то на что употребляетъ она ихъ? Она отдаетъ эти деньги старухѣ — теткѣ.

"Съ добротою въ этой дѣвушкѣ соединяется простота; доказательствомъ служитъ ея возвращеніе во Францію, когда ей было очень легко остаться тамъ, гдѣ она была и гдѣ своими трудами пріобрѣла средства къ безбѣдному существованію; доказательствомъ служитъ также ея молчаніе, ея нежеланіе защищаться, точно она боится, чтобы открытіе истины не повредило кому-нибудь другому.

"И вдругъ, эта простая, добрая дѣвушка обвиняется въ преступленіи, которое доказываетъ испорченность и вмѣстѣ съ тѣмъ хитрый и изобрѣтательный умъ.

"Нравственная невозможность поступковъ приписываемыхъ подсудимой, видна сама собою, при сближеніи ихъ съ ея характеромъ и натурой.

"Но посмотримъ, не присоединяется-ли къ нравственной невозможности невозможность матеріальная.

"Она была любовницей де-Фрерьера и отравила его.

"Обвиненіе утверждаетъ это и на этомъ основываетъ свою систему.

"Но на что оно опирается? На черновыя письма, написанныя рукою Жермень Фижаръ, на деньги, источникъ которыхъ неизвѣстенъ и которые были найдены въ ея владѣніи. Для подтвержденія этого послѣдняго, указываютъ на ея поспѣшный отъѣздъ изъ Франціи, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ.

"Безполезно искать другихъ аргументовъ, потому что ихъ нѣтъ. Ну! сознаюсь вамъ, господа, я нахожу ихъ до того слабыми и несостоятельными, что удивляюсь, какъ обвиненіе могло остановиться на нихъ, и вслѣдствіи ихъ, требовать произнесенія столь ужаснаго приговора, какъ приговоръ смертный.

"Еслибы эта дѣвушка была дѣйствительно любовницей де-Фрерьера, то въ ея интересахъ было продолжать его жизнь, а не сокращать ее.

"Ей не было оставлено ничего послѣ смерти, слѣдовательно всѣ соображенія, придуманныя для объясненія преступленія уничтожаются сами собою и если вы вѣрите въ то, что она была любовницей покойнаго, то здравый смыслъ требуетъ, чтобы вы отказались отъ всякой мысли о преступленіи.

"Но теперь, господа, я долженъ сказать, что не признаю и этого факта. Да и вы сами, господа судьи, вы знали покойнаго, вы были его товарищами. Вы знали его за человѣка вполнѣ достойнаго уваженія, вся жизнь котораго представляла образецъ жизни самой чистой, самой благородной..

"Неужели же вы можете допустить, что такой человѣкъ, окруженный друзьями, живя среди семейства, которое онъ обожалъ, могъ снизойти до того, что сдѣлался любовникомъ своей служанки?

"Но письма?… Какія письма?… Имъ-ли онѣ написаны?… Нѣтъ! ни одной строчки, написанной его рукой не найдено. Есть только черновыя письма этой дѣвушки!

«Что это доказываетъ? Развѣ эти письма не могутъ быть написаны подъ вліяніемъ человѣка, желавшаго погубить несчастную?»

Это новое предположеніе изумило всѣхъ. Каждый чувствовалъ, что защитникъ шелъ твердыми шагами и готовъ былъ вывести какое-нибудь еще болѣе неожиданное заключеніе.

Лашеналь перевелъ духъ и продолжалъ:

«Но зачѣмъ искать далеко? Эта дѣвушка не писала приписываемыхъ ей писемъ, я утверждаю это.»

— Позвольте, Лашеналь, прервалъ его предсѣдатель, не слишкомъ-ли вы далеко заходите въ вашей защитѣ? Правда, подсудимая все время отрицала свою виновность, но она никогда ничего не говорила противъ подлинности писемъ, найденныхъ послѣ ея отъѣзда.

— Я не знаю, почему обвиненная молчала, сказалъ Лашеналь, но я говорю, что эти письма писаны не ея рукой.

— Вы не можете утверждать того, чего не утверждаетъ сама подсудимая.

— Спросите ее.

На прямой вопросъ предсѣдателя Жермень отвѣчала молчаніемъ.

— Отвѣчайте-же, сказалъ предсѣдатель, вы писали эти письма или нѣтъ?

— Отвѣчайте, вскричалъ Лашеналь, не бойтесь ничего, скажите правду. Иначе вы будете виновны въ ужасныхъ несчастіяхъ, которыя можетъ повести за собою эта ложь.

Жермень поглядѣла на предсѣдателя, потомъ на Лашеналя и сказала:

— Господинъ де-Фрерьеръ не былъ для меня никогда ничѣмъ инымъ, какъ моимъ господиномъ и я никогда не осмѣлилась-бы писать къ нему.

— Но эти черновыя письма?

— Я не писала ихъ.

— Однако эксперты утверждаютъ, что эти письма были написаны вами.

— Я ничего въ этомъ не понимаю, и могу сказать только одно, что никогда не писала къ г-ну де-Фрерьеру.

Жермень сказала это съ такой искренностью, что эти простыя слова говорили въ ея пользу лучше самаго энергическаго отрицанія.

— Продолжайте, сказалъ предсѣдатель Лашеналю.

— Вы слышите, господа, что сказала подсудимая, неужели ложь можетъ говорить такимъ языкомъ?

"Истина ясна вамъ, въ этомъ дѣлѣ есть ужасная интрига. Не только эта дѣвушка невинна, но она, кромѣ того, жертва настоящаго преступника.

— Преступленіе очевидно, говорите вы. Я не отрицаю этого; но изъ этого еще далеко не слѣдуетъ чтобы подсудимая была виновна въ немъ.

"Она не была любовницей де-Фрерьеръ. Письма, доказывающія это, не принадлежатъ ей.

"Она не имѣла намѣренія отравлять его, потому что ей не было никакой выгоды въ его смерти, все доказываетъ напротивъ того, что она была къ нему привязана.

"Да еслибы даже она и хотѣла это сдѣлать, то у нея не было на это ни возможности, ни средствъ.

"Де-Фрерьера лечили два доктора, совершенно чуждые другъ другу, за нимъ ухаживало его семейство.

"Не этой бѣдной крестьянкѣ могло придти въ голову заранѣе приготовить мышьякъ, и давать его небольшими дозами, чтобы не навлечь подозрѣнія. Она убила-бы его грубо, заразъ.

"Если-же-бы она и хотѣла поступать такъ осторожно, то ее двадцать разъ поймали-бы на дѣлѣ, потому что невозможно предположить, чтобы въ продолженіи трехъ мѣсяцевъ мученій несчастной жертвы, поступки этой несчастной, могли ускользнуть отъ всѣхъ, ухаживавшихъ за больнымъ.

"Все возможно, скажите вы мнѣ, но неужели же вы считаете возможнымъ, что бы эта дѣвушка, все для отвращенія подозрѣній, замѣнила одинъ ядъ другимъ? Неужели вы можете допустить, чтобы она была такъ хитра? Да и гдѣ достала-бы она эти яды? Ни одинъ аптекарь не давалъ ихъ ей; ни одинъ не явился сказать, чтобы у него даже спрашивали ихъ!

"А между тѣмъ было доказано, что внѣ департамента у нея не было никого знакомыхъ, болѣе полугода она не выходила изъ города. Доказано также, что она не вела ни съ кѣмъ переписки.

"И такъ, эта дѣвушка была поставлена въ физическую невозможность достать какой-либо ядъ и я утверждаю, что если слѣды яда были найдены въ карманахъ ея платья, то та же самая рука, которая писала письма, могла сдѣлать и это.

— Берегитесь, Лашеналь, сказалъ предѣлатель, вы открываете путь новому слѣдствію.

"Да, господа, продолжалъ между тѣмъ Лашеналь, который, казалось, даже не замѣтилъ этого замѣчанія; во всемъ этомъ дѣлѣ видна рука опытная, которая совершая преступленіе ставила себя въ полную безопасность, рука, имѣвшая, можетъ быть, ловкаго сообщника.

"Ядъ былъ взятъ въ Парижѣ и не у аптекаря, а въ какой-нибудь химической лабораторіи или госпитальной аптекѣ.

«Какой-нибудь ученикъ далъ его. Эти услуги часто оказываются другъ другу молодыми людьми подъ предлогомъ опытовъ или чего-нибудь въ этомъ родѣ».

Всеобщее изумленіе достигло крайней степени, но никто не думалъ прерывать Лашеналя.

Блѣдный, взволнованный, онъ говорилъ… казалось не отдавая себѣ отчета въ важности своихъ словъ.

"Ядъ былъ перемѣненъ, доктора обмануты, продолжалъ онъ.

"Неужела простая служанка могла такъ поступать.

"Полноте! Безумно предполагать это!

"Но противъ обвиненной все еще свидѣтельствуютъ эти проклятыя письма, которыя вы считаете написанными ею и ея бѣгство.

"Бѣгство?… Но оно доказываетъ ея невинность; еслибы она была виновна, то уничтожила бы всѣ доказательства преступленія и осталась бы здѣсь. Почему же она бѣжала? Я сейчасъ скажу вамъ это: потому что ее напугали, потому что ей сказали: Васъ обвиняютъ, а когда правосудіе обвиняетъ, то сажаютъ въ тюрьму и увы! иногда даже обвиняютъ невинныхъ. Спасайтесь!

"Она слушается этого совѣта и бѣжитъ. У нея были деньги, скажете вы опять, иначе она не могла бы уѣхать за границу; но тотъ кому, былъ нуженъ ея побѣгъ, далъ ей и средства для него.

"Деньги нашли въ ея носовомъ платкѣ! Но можно ли допустить, чтобы эта дѣвушка могла оставить подобную сумму? Вы не можете этому вѣрить и я уже сказалъ вамъ, что рука, положившая ядъ въ карманы ея платья, положила и деньги въ платокъ, такъ что это обстоятельство обращается въ пользу подсудимой.

«Но письма?… Я уже сказалъ вамъ, что не она писала ихъ, тоже самое подтвердила и сама подсудимая… Доказательства этого?… Я беру на себя дать ихъ вамъ сейчасъ. Эксперты говорятъ, что это ея рука, я сейчасъ опровергну ихъ…»

— Господинъ Лашеналь…

Но предсѣдатель могъ говорить что угодно, Лашеналь не слушалъ его.

Взявъ перо, онъ поспѣшно писалъ.

— Господа! вскричалъ онъ, почеркъ этой дѣвушки поддѣлали и это обмануло экспертовъ.

«Вотъ, продолжалъ онъ, подавая бумагу, чтобы ее передали прокурору, посмотрите, не тотъ ли же это почеркъ? а между тѣмъ… между тѣмъ, я не преступникъ!… Не я совершилъ это преступленіе…»

Онъ страшно засмѣялся.

"Но я могъ бы написать эти письма, точно также, какъ тотъ, кто поддѣлывалъ руку этой дѣвушки. Я могъ бы служить секретаремъ этому преступнику, котораго я не знаю, но который рано или поздно появится предъ правосудіемъ, потому что преступленіе огненными буквами начертано на лбу преступника и напрасно думаетъ онъ скрыть его. Оно видно въ его голосѣ, въ его словахъ, онъ хотѣлъ бы облегчить свое сердце и закричать передъ судомъ: «Это я! это я! Развѣ вы не видите, что это я! Я говорю вамъ это цѣлый часъ, а вы не понимаете меня!…»

— Онъ сходитъ съ ума! заговорили въ толпѣ.

Всѣ адвокаты встали и подойдя къ Лашеналю, хотѣли помѣшать ему продолжать.

— Я сейчасъ показывалъ написанное вами экспертамъ, сказалъ Лашеналю прокуроръ, и знаете, что они мнѣ сказали?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Лашеналь.

— Что это та же рука, которая писала черновыя письма къ де-Фрерьеру.

— Ну!… развѣ я вамъ не говорилъ? вскричалъ онъ съ пѣною у рта, что невозможно основывать обвиненіе на подобныхъ доказательствахъ! Я говорилъ, что они глупы, фальшивы! Что передъ вами невинная, что виновный могъ быть я точно также, какъ и кто-нибудь другой! Я! Отчего же не я скорѣе, чѣмъ эта дѣвушка?

— Замолчите же, шепнулъ ему кто-то на ухо.

Онъ обернулся къ товарищу, давшему ему этотъ совѣтъ.

— Что же я сказалъ? спросилъ онъ съ помѣшаннымъ видомъ.

Потомъ, оглядѣвшись кругомъ и видя взволнованныя лица, онъ понялъ, что погибъ и вскричалъ:

— А! а! я кажется наговорилъ порядочно глупостей!

Едва сказавъ это, онъ упалъ, изо рта у него хлынула кровь.

Всѣ были поражены.

Предсѣдатель тихо совѣтывался съ прокуроромъ, наконецъ послѣдній всталъ.

— Господа! сказалъ онъ, послѣ всего слышаннаго, я убѣжденъ въ невинности подсудимой и судъ возвращаетъ ей немедленно свободу.

Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:

— Во имя закона, мы рѣшили арестовать и предать суду адвоката Шарля Лашеналя, находящагося здѣсь.

При этихъ словахъ, жандармы, стоявшіе у дверей, хотѣли подойти.

— Это безполезно! раздался голосъ доминиканца, наклонившагося надъ Лашеналемъ.

— Позвольте! настаивалъ сержантъ, желая исполнить свой долгъ.

— Это безполезно, повторилъ доминиканецъ, отстраняя его.

Затѣмъ продолжалъ, обращаясь къ суду и присяжнымъ:

— Этотъ несчастный заплатилъ свой долгъ человѣческому правосудію. Послѣдній виновный въ настоящую минуту предсталъ предъ судомъ Божіимъ.

— Умеръ!… прошептала пораженная толпа.

— Умеръ! повторилъ монахъ, становясь на колѣни: помолимся о его душѣ….

Эпилогъ.

Въ тотъ же вечеръ, въ церкви Сентъ-Этьень, женщина, одѣтая въ черное, стояла на колѣняхъ передъ доминиканцемъ, наконецъ, она поднялась блѣдная и взволнованная, но съ выраженіемъ рѣшимости на лицѣ.

— Я возвращаюсь въ мое убѣжище, чтобы работать и молиться, сказалъ монахъ, котораго звали прежде Ландрегардомъ и который однажды повѣрилъ, въ возможность счастія и любви въ этой жизни. Вы же, дочь моя, возвращайтесь въ свѣтъ и живите для вашего ребенка.

— Я буду жить, я поклялась вамъ въ этомъ.

Онъ проводилъ ее до дверей церкви и наклонясь напечатлѣлъ на ея лбу поцѣлуй, столь же чистый, какъ тотъ, который онъ далъ своей умирающей матери.

Конецъ.