Докторша (Зотов)/ДО

Докторша
авторъ Владимир Рафаилович Зотов

Опубл.: 1855. Источникъ: az.lib.ru

ДОКТОРША.

ПОВѢСТЬ.

I.

Царское Село, до проведенія въ него желѣзной дороги, было едва-ли не самымъ тихимъ и уединеннымъ мѣстомъ въ окрестностяхъ Петербурга. Жителей въ немъ было не мало, но это были жители большею частью невыбиравшіе своимъ пребываніемъ этотъ чистый и красивый городокъ, а обязанные жить въ немъ по служебнымъ отношеніямъ. Въ городѣ помѣщалась часть дворцоваго управленія, стоялъ гусарскій полкъ и находился Царскосельскій Лицей; но многочисленныя лица, принадлежащія къ этимъ учрежденіямъ, или имѣвшія съ ними необходимыя сношенія, не придавали большаго оживленія городу; дѣятельность этихъ лицъ обнаруживалась только въ тѣсномъ кругу ихъ занятій, а кругъ ихъ знакомства былъ еще тѣснѣе. Зимою въ городѣ не было ни баловъ, ни собраній; на улицахъ, въ иной день не удавалось встрѣтить ни одного человѣка; большое освѣщеніе въ окнахъ скромныхъ домиковъ было чрезвычайною рѣдкостью, о которой, впрочемъ, мало толковали, потому-что мало кому удавалось ее замѣтить. Лѣтомъ городъ оживлялся немного, болѣе отъ переселенія дачниковъ, привлекаемыхъ сюда великолѣпнымъ садомъ или желаніемъ чаще видѣться съ своими дѣтьми или родственниками, воспитывавшимися въ Лицеѣ и увольняемыми въ Петербургъ только четыре раза въ годъ. Вообще на Царскомъ Селѣ лежалъ отпечатокъ особенной, своеобычной жизни. Это была далеко-нестоличная жизнь, но ничто не напоминало въ немъ также жизни уѣздныхъ городовъ, отъ которыхъ Царское Село отличалось рѣзко даже наружнымъ видомъ своихъ правильныхъ, удивительно-чистыхъ улицъ, обставленныхъ красивыми домиками.

Въ одномъ изъ такихъ домиковъ, на самомъ концѣ улицы, выходившей прямо къ саду, жилъ уже лѣтъ десять докторъ Гроховичъ. Многіе жители помнили, когда онъ поселился въ Царскомъ Селѣ, и не понимали, зачѣмъ пріѣхалъ онъ туда изъ Петербурга. Въ городѣ было немного врачей, но больныхъ еще меньше. Всѣ казенныя учрежденія имѣли, конечно, своихъ докторовъ, издавнапользовавшихъ и частныхъ жителей въ рѣдкія минуты ихъ болѣзней. По новости и, можетъ-быть, изъ желанія испытать знаніе Гроховича, нѣкоторые изъ царскосельцевъ обратились къ нему, въ первые мѣсяцы его пріѣзда, за совѣтами и пособіями въ легкихъ случаяхъ нездоровья, и нельзя сказать, чтобъ онъ лечилъ неудачно, но общее мнѣніе осталось недовольно новоприбывшимъ докторомъ. Находили вообще, что онъ мало внимателенъ къ больнымъ, нелюбезенъ, непредупредителенъ, и что даже самая наружность его не внушаетъ довѣрія.

Докторъ былъ дѣйствительно некрасивъ собою: маленькаго роста, сутуловатый, почти безъ шеи, съ весьма-короткими ногами, поддерживавшими довольно-полное туловище, съ лицомъ широкимъ, непріятнаго желтаго цвѣта, маленькими глазами, глубоко-ввалившимися въ глазныя впадины, толстымъ приплюснутымъ носомъ, широкимъ ртомъ и подбородкомъ. Въ обыкновенномъ положеніи физіономія и вся фигура доктора была даже непріятна, а онъ къ тому же очень-рѣдко выходилъ изъ этого спокойнаго положенія; немногимъ удавалось видѣть его въ минуты одушевленія, когда глаза его блистали огнемъ, полнымъ ума и чувства, подъ густыми бровями, краска выступала на щекахъ, обыкновенно-глухой голосъ дѣлался звучнымъ и почтигармоническимъ, станъ выпрямлялся, голова гордо откидывалась назадъ и на своихъ широкихъ плечахъ докторъ, какъ новый Атласъ, готовъ былъ поднять цѣлый міръ науки…

Казалось только одни научные вопросы и могли вывести Гроховича изъ его привычнаго спокойствія. Совершенно-равнодушный ко всему, что его окружало, онъ не показывалъ даже вида, что принимаетъ въ комъ-нибудь участіе и, вѣроятно поэтому, немногочисленные его паціенты вскорѣ обратились къ другимъ врачамъ, отдавая, однакожь, справедливость познаніямъ Гроховича. Больные по-большой-части любятъ, чтобъ докторъ охалъ вмѣстѣ съ ними при исчисленіи симптомовъ ихъ болѣзни, находилъ чрезвычайно-важнымъ каждый прыщикъ, неожиданно-вскочившій на носу, и съ особенною глубомысленностью отвѣчалъ на вопросы въ родѣ слѣдующихъ: какою вѣткою лучше отгонять мухъ — березовою или рябиновою? или: полезнѣе ли посыпать сначала сахаромъ ягоды и потомъ налить на нихъ сливокъ, или сначала налить сливокъ и потомъ посыпать сахаромъ?

Къ подобнымъ больнымъ Гроховичъ былъ безжалостенъ. Онъ отвѣчалъ имъ рѣзко, насмѣшливо, даже грубо; говорилъ въ глаза самыя неопровержимыя истины, что оскорбляетъ людей гораздоболѣе, чѣмъ самая несбыточная ложь. Поэтому немудрено, что практика его, весьма-ограниченная и въ началѣ его поприща, съ теченіемъ времени сдѣлалась совершенно-ничтожною. Его призывали къ себѣ только тѣ больные, которыхъ онъ однажды спасъ отъ опасности. Человѣкъ скорѣе помнитъ когда его избавятъ отъ незначительнаго зла, нежели когда ему сдѣлаютъ большое добро. Избавленіе отъ матеріальныхъ страданій цѣнится гораздо-больше, нежели уничтоженіе страданій моральныхъ. Докторъ пріобрѣлъ также извѣстность прекраснаго акушера; но и въ этомъ случаѣ помощь его требовалась еще рѣже. Въ Царскомъ Селѣ вовсе не было великосвѣтскихъ дамъ, измученныхъ балами, широкою жизнью и узкими корсетами.

Знакомыхъ у доктора было еще меньше, чѣмъ паціентовъ. Онъ рѣшительно чуждался всякаго общества и говорилъ прямо, что не видитъ ни необходимости, ни удовольствія терять время въ пустыхъ визитахъ и разговорахъ. Когда же ему замѣчала жена, что, сидя постоянно дома, можно соскучиться и что необходимо иногда искать развлеченія въ обществѣ, онъ отвѣчалъ, что развлеченіе ему доставляютъ больные и что съ книгами онъ никогда не соскучится; а если которая ему очень надоѣстъ, то онъ можетъ бросить ее подъ столъ, чего нельзя сдѣлать съ человѣкомъ.

На докторшу, конечно, болѣе чѣмъ на доктора обратили вниманіе по пріѣздѣ ихъ въ Царское Село, но и о ней, какъ о мужѣ, общественное мнѣніе отзывалось несовсѣмъ-благосклонно. Мужчины находили, что она нехороша собой, неловка, дика, не умѣетъ ни сказать двухъ словъ, ни держать себя въ порядочномъ обществѣ. Женщины говорили, что она дурно одѣвается, считаетъ себя чрезвычайно-умною, потому-что жена доктора, не кокетничаетъ, понимая, что никому не можетъ понравиться, но что, впрочемъ, она хорошая хозяйка и добрая женщина. Съ своей стороны, докторша не оскорблялась даже послѣднимъ эпитетомъ и была повидимому еще равнодушнѣе мужа ко всѣмъ городскимъ толкамъ и новостямъ.

Ей было, впрочемъ, и некогда заниматься тѣмъ, что, по словамъ злоязычныхъ людей для женщины необходимѣе воздуха. На ней лежало все хозяйство; докторъ рѣшительно ни во что не вмѣшивался, а прислуга ихъ вся состояла изъ толстой чухонки-кухарки, жившей у нихъ со времени ихъ пріѣзда и исполнявшей всѣ должности по дому.

Дѣтей у доктора не было, но въ домѣ его жилъ еще болѣзненный малорослый мальчикъ, которому съ виду можно было дать лѣтъ тринадцать и котораго докторъ называлъ своимъ пріемышемъ. Страшно-худой и блѣдный, съ неподвижной физіономіей, совершенно-желтыми волосами и кривыми ногами, мальчикъ этотъ отличался также порядочной величины зобомъ, закрывавшимъ почти всю шею. Отъ него, многіе, знавшіе Гроховича десять лѣтъ, не слыхали и десяти словъ, хотя онъ исполнялъ въ городѣ всѣ порученія доктора и его жены. Онъ былъ болѣе нихъ причиной, что нѣкоторые остряки называли всѣхъ жильцовъ скромнаго домика семействомъ, убѣжавшимъ изъ кунсткамеры.

Домикъ, гдѣ жилъ докторъ, былъ дѣйствительно очень-скроменъ: четыре комнаты внизу и двѣ наверху, въ мезонинѣ, составляли всѣ его владѣнія. Подъѣздомъ, выходившимъ на дворъ, входили въ переднюю; направо помѣщалась кухня, налѣво четыре комнаты анфиладой; сзади нихъ шелъ корридоръ, въ который былъ выходъ изо всѣхъ четырехъ комнатъ; въ послѣдней угловой, выходившей двумя окнами на улицу и тремя противъ сада, былъ кабинетъ доктора, заставленный шкапами, заваленный книгами. За передней шли двѣ чистыя комнаты. Наверху гостиная и спальня докторши.

Домъ этотъ очень-старый, архитектуры самой фантастической, принадлежалъ отставному придворному служителю, старику лѣтъ семидесяти, жившему тутъ же, на дворѣ, въ маленькомъ флигелѣ, выходившемъ окнами въ небольшой садъ, также принадлежавшій къ дому и почти весь насаженный самимъ хозяиномъ. Больше не было жильцовъ въ этомъ домѣ, отдѣленномъ отъ всѣхъ сосѣднихъ зданій высокимъ заборомъ. Ворота, выходившія на улицу, были постоянно заперты, и въ домикъ входили узкою калиткою, на ночь крѣпко запиравшеюся, хотя послѣдняя предосторожность была совершенно-излишнею даже и потому, что по двору день и ночь гуляла огромная собака, изъ породы пастушьихъ, чрезвычайно-неуклюжая и толстая, но невольно-внушавшая къ себѣ нѣкотораго рода уваженіе; она рѣдко лаяла на посѣтителей, но показывала имъ два ряда такихъ бѣлыхъ и длинныхъ зубовъ, съ которыми не было никакой охоты познакомиться.

Хозяинъ дома былъ едва-ли не единственное существо, съ которымъ докторъ иногда разговаривалъ даже о пустякахъ. Часто, послѣ обѣда, выйдя въ садъ старика, докторъ толковалъ съ нимъ о городскихъ слухахъ, еще чаще о временахъ давно-минувшихъ. Старикъ помнилъ Великую Екатерину и не разъ видѣлъ, вѣкъ она гуляла въ Царскосельскомъ Саду, гдѣ онъ былъ приставленъ смотрѣть за однимъ памятникомъ, воздвигнутымъ императрицею недалеко отъ Камероновой Галереи, противъ оконъ дворца. Много разсказовъ изъ этого блистательнаго вѣка сохранилось въ памяти старика, еще довольно-бодраго, хотя начинавшаго уже по временамъ мѣшаться въ своихъ разсказахъ. Онъ бралъ съ доктора весьма-небольшую плату за квартиру, да тотъ и не могъ бы платить много, потому-что дѣла его были не въ цвѣтущемъ состояніи. Объ этомъ ясно говорилъ даже первый взглядъ на мебель, которая содержалась въ совершенной чистотѣ, но давно уже требовала значительныхъ исправленій.

Въ первыхъ числахъ апрѣля 18** года, докторъ вышелъ, озабоченный, изъ дома часу въ десятомъ утра, но вернулся черезъ полчаса съ тѣмъ же задумчивымъ видомъ. Еще издали онъ увидѣлъ, что на его крыльцѣ сидитъ старикъ Васютинъ въ своемъ непзносимомъ военномъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы, съ погонами и шевронами, съ цѣлымъ рядомъ медалей на широкой груди. Солнце било прямо на непокрытую, совершенно-лысую голову старика, сгорбившагося въ раздумьи; у ногъ его лежала черная собака, ласково-завилявшая кургузымъ хвостомъ при видѣ доктора, но неподнявшая головы, протянутой между передними лапами.

— Здравствуй, Артамонъ Сергѣичъ, сказалъ докторъ, подходя къ крыльцу.

— Здравствуйте, батюшка, отвѣчалъ старикъ, повертывая къ нему морщинистое лицо. — Раненько вернулись. А я безъ васъ въ ваши володѣнья забрелъ.

— Ты, вѣрно, меня поджидалъ, прервалъ Гроховичъ, садясь противъ гостя, на другой выступъ крыльца. Въ голосѣ его было замѣтно смущенье, въ глазахъ печаль, во всѣхъ движеніяхъ досада и нетерпѣніе.

— Нѣтъ, не поджидалъ, отвѣчалъ простодушно Васютинъ. — Думалъ, вы по больнымъ пошли.

— Какіе тутъ больные! Ходилъ въ почтовую контору. Вчера страховую повѣстку получилъ… Только это не о деньгахъ… Прійдется тебѣ еще немножко потерпѣть, Артамонъ Сергѣичъ. Вотъ соберусь уѣзжать изъ Царскаго, такъ продамъ мёбель и книги разныя… сполна разсчитаюсь. Можешь быть увѣренъ, что еслибъ я получилъ деньги, то самъ бы къ тебѣ первому принесъ, и дожидаться тебѣ было бы меня незачѣмъ.

Въ послѣднихъ словахъ доктора была не только досада, но даже желчь. Старикъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ и неудовольствіемъ и сказалъ сердитымъ тономъ:

— Вовсе и не думалъ я вашихъ денегъ дожидаться. У меня въ саду тѣнь, такъ я прибрелъ на ваше крылечко просто только старыя кости на солнцѣ погрѣть, а вы ужь сейчасъ и вообразили, будто я васъ ловлю. Нехорошо старика обижать, Семенъ Игнатьичъ! Вы у меня одиннадцатый годъ живете, стало-быть, знаете меня хорошо. Напоминалъ ли я хоть разъ вамъ о деньгахъ въ это время? Мнѣ хорошій жилецъ дорогъ, а не деньги — провалъ бы ихъ взялъ! мутятъ они только честныхъ людей. Вотъ и вы въ послѣднее время на себя непохожи стали, все надувшись ходите, даже и со мной напослѣдяхъ ссориться вздумали.

Эти простыя слова сильно подѣйствовали на доктора. Онъ покраснѣлъ и вскричалъ голосомъ, дрожащимъ отъ волненія:

— Прости меня, Артамонъ Сергѣичъ! У меня въ-самомъ-дѣлѣ было столько заботы въ это время, что я легко могъ оскорбить другихъ, хоть и безъ всякаго намѣренія. Дай руку, добрый старикъ, и не сердись на меня.

— Вотъ такъ-то лучше! отвѣчалъ Васютинъ, сжимая въ своей сухой и желтой рукѣ красную, здоровую руку доктора: — и хоть сердиться мнѣ на васъ не приходится…

— Постой, Артамонъ Сергѣичъ, прервалъ Гроховичъ: — самымъ лучшимъ доказательствомъ, что ты все забылъ и не сердишься, будетъ, когда ты мнѣ станешь говорить ты. Я тебя ужь сколько разъ просилъ объ этомъ; ты не разъ и начиналъ, да послѣ все какъ-то опять на вы сводилъ.

— И самъ не знаю, какъ это дѣлалось. Говорить ты мнѣ не трудно, да у тебя иной разъ, вотъ какъ сегодня, лицо такое важное, что подумаешь: начальство передъ тобой стоитъ; такъ языкъ самъ на вы и поворачиваетъ.

— Неужто я и теперь похожъ на начальство? спросилъ докторъ, смѣясь добродушно.

— Ну, теперь нѣтъ, оттого я и спрошу тебя: что съ тобой приключилось и отчего ты всѣ эти дни ходишь повѣся голову?

— Оттого, что нѣтъ денегъ, отвѣчалъ угрюмо Гроховичъ.

— Вотъ и опять нахмурился! Нѣтъ денегъ — большая бѣда? Нѣтъ у тебя, такъ у добрыхъ людей найдутся. Отчего у меня не спросилъ?

— Я и такъ тебѣ за полгода долженъ за квартиру.

— И не за полгода, а всего за какіе-нибудь пять мѣсяцевъ. Стоитъ и говорить объ этомъ! Тысячъ я, конечно, не могу тебѣ дать, а десятокъ другой краснушекъ найдется помочь хорошему знакомому.

— Но если я не знаю, какъ и когда могу отдать долгъ? вскричалъ докторъ, сжимая руку старика вмѣсто всякой благодарности.

— И это не бѣда! Не все ли равно, у меня, или у тебя лежатъ деньги? Я ихъ въ проценты не отдаю; пусть же лучше тебѣ на пользу пойдутъ, чѣмъ такъ въ комодѣ валяться будутъ. А вернутся завтра, или черезъ годъ — не одно ли и то же, коли мнѣ они ненужны? Съ тебя получать — деньги вѣрныя.

— Вѣрныя! повторилъ съ горькимъ выраженіемъ Гроховичъ. — А что на свѣтѣ вѣрнаго? Кажется, чего вѣрнѣе были тѣ тысяча рублей, которыя купецъ Непейнивинъ сулилъ мнѣ, если вылечу его сына!… Какъ было не разсчитывать на нихъ? Я даже кое-что впередъ взялъ, въ надеждѣ на эту сумму, и что же?… Ты помнишь, какая сильная горячка сдѣлалась съ этимъ купеческимъ сынкомъ послѣ трехдневной попойки; помнишь, какъ сюда пріѣзжалъ отецъ, въ ноги кланялся, говорилъ, что головы своей не пожалѣетъ, если спасу его единоутробное дѣтище? Я двѣ ночи провелъ безъ сна у постели безпутнаго. Стало ему полегче; отецъ началъ поговаривать, что и тысячи рублей не пожалѣетъ, лишь бы сынокъ поднялся на ноги. Я подумалъ, что съ меня довольно будетъ и тысячи. Выздоровѣлъ сынокъ совсѣмъ — о благодарности нѣтъ и помину. Недѣль шесть ждалъ я и рѣшился наконецъ написать записку, въ которой напоминалъ ему, что я двѣ недѣли сряду по три раза въ день пріѣзжалъ къ больному, проводилъ подлѣ него цѣлыя ночи… Ты думаешь, легко мнѣ было написать это письмо? Еслибъ не крайность, рѣшился ли бы на это?

— Конечно, нѣтъ. Да вѣдь онъ прислалъ тебѣ отвѣтъ?

— На словахъ, съ прикащикомъ. Велѣлъ сказать, что сынъ его вовсе не такъ опасно былъ боленъ, и въ запечатанномъ конвертѣ прислалъ мнѣ пятьдесятъ рублей.

— Экой алтынникъ, прости Господи! сказалъ старикъ, качая головою.

— И насъ упрекаютъ въ жадности, продолжалъ съ жаромъ Гроховичъ: — тогда-какъ каждый больной только о томъ и думаетъ, какъ бы обмануть, если не смерть, такъ доктора.

— Ну ужь и каждый! сказалъ съ неудовольствіемъ Васютинъ. — Нашелъ одного урода, такъ еще не значитъ, чтобъ вся семья была такая же. Тяжелая пора бываетъ съ каждымъ. Въ иное время пожмешься, въ другое будешь жить пошире.

— Нѣтъ я ужь жмусь который годъ, а жить широко мнѣ и вовсе никогда не приходилось. Прихотничать я себѣ никогда не позволялъ, да и не изъ чего было. Ты знаешь, что я въ годъ и двухъ тысячъ не проживаю. Сначала получалъ я и больше: было кое-что и въ запасѣ; теперь не осталось почти ровно ни. чего. Изъ Петербурга переѣхалъ я сюда, потому-что жизнь здѣсь скромнѣе, дешевле и уединеннѣе. Приходится теперь уѣзжать и отсюда. Получилъ сейчасъ письмо отъ одного стараго товарища, изъ Екатеринбурга: предлагаютъ мѣсто при одномъ заводѣ; жалованья восемьсотъ рублей, по-крайней-мѣрѣ не умремъ съ женою съ голоду. Я ужь почти рѣшился. Только вотъ не знаю, гдѣ денегъ взять на дорогу.

— Я ужь говорилъ, что деньги найдутся, только, правду сказать, не на такое, употребленіе хотѣлось бы отдавать ихъ. Десять лѣтъ прожили мы мирно; врядъ ли мнѣ найдти опять такого хорошаго жильца.

Докторъ невольно улыбнулся при этомъ немножко-эгоистическомъ сожалѣніи старика и отвѣчалъ:

— Что жь дѣлать, Артамонъ Сергѣичъ! Человѣкъ ищетъ гдѣ лучше. Легко можетъ быть, что я и ошибусь: я уже пробовалъ въ старые годы служить, да несовсѣмъ-удачно. А уѣхать все-таки надо будетъ непремѣнно, и твое предложеніе — ссудить меня нѣсколькими сотнями, выводитъ меня изъ затруднительнаго положенія. Продажа моей мебели и книгъ выручитъ хоть часть этихъ денегъ, а остальныя…

— Нечего тутъ о продажѣ толковать, прервалъ Васютинъ съ сердцемъ: — за всю-то мебель твою — не прогнѣвайся — дадутъ алтынъ безъ гривны, а безъ книгъ ты и дня не проживешь — это я знаю; онѣ тебѣ нужнѣе хлѣба. Богъ тебя вѣдаетъ, чего ты въ нихъ доискиваешься, роясь съ утра до ночи — это твое дѣло; но я былъ бы дурной человѣкъ, еслибъ вздумалъ лишить тебя одной книжицы, хоть по мнѣ всѣ онѣ гроша не стоютъ. Для меня гораздо-пріятнѣе было бы, еслибъ ты у меня со всѣми твоими книгами остался.

— Радъ бы и самъ, да нельзя, старинушка. Самъ видишь, каково мое житье: бьюсь, какъ рыба объ ледъ! отвѣчалъ со вздохомъ Гроховичъ.

— Все еще можетъ обдѣлаться. Пошлетъ тебѣ судьба невидимо какого-нибудь хорошаго больнаго — и все поправится.

Докторъ не могъ опять удержать улыбки и сказалъ:

— Пошлетъ либо нѣтъ, а до-тѣхъ-поръ самъ захвораешь съ сухояденья. Будь я одинъ — перенесъ бы и не то еще; а жену заставлять голодать не приходится… Ну, да что толковать о томъ, что ужь почти рѣшено. И въ Екатеринбургѣ люди живутъ; можетъ-быть, я тамъ и поправлюсь, а ты найдешь жильца и лучше меня. Я вотъ всего десять лѣтъ у тебя жилъ, а ты говорилъ, что первый твой жилецъ жилъ двадцать-три года.

— Это былъ не первый, отвѣчалъ старикъ, одушевляясь, что случалось съ нимъ всегда, когда заговаривали о старинѣ. Прежде всего въ моемъ домикѣ жила вдова нашего мундшенка, хорошая женщина, только по два кофейника въ день кофію выпивала, а въ кофейникѣ чашекъ десять будетъ. Лѣтъ шесть она у меня жила; тутъ и Богу душу отдала. Доктора говорили, что отъ кофею же у нея какая-то тамъ жила лопнула. Это ужь послѣ нея отставной секунд-майоръ Чухачевъ цѣлые двадцать-три года у меня выжилъ. Золотой человѣкъ былъ, только тоже трубку такъ курилъ, что отъ его табачища чуть не всякій годъ стѣны бѣлить приходилось. На взглядъ изъ себя куда молодецъ былъ, съ косую сажень; гаркнетъ, бывало, такъ, что руки у тебя сами по швамъ вытягиваются; усища — взглянуть страшно, а вѣдь поди жь, и храбрый человѣкъ былъ, и подъ турку ходилъ, и Очаковъ бралъ, а, бывало, противъ Марѳы Терентьевны (это его ключница была, всѣмъ хозяйствомъ правила) хоть бы словечко! изъ ея воли ни на шагъ… Только, кажется, я ужь обо всемъ этомъ разсказывалъ, прибавилъ старикъ, видя, что докторъ задумался, слушая его болтовню.

Но докторъ былъ радъ отвлечь мысли отъ своего собственнаго, неутѣшительнаго положенія и отвѣчалъ поспѣшно:

— Я слышалъ объ этомъ прежде не такъ подробно. Сдѣлай одолженіе, разсказывай.

— Ну, такъ вотъ я про Чухачева говорилъ, сколько лѣтъ онъ у меня жилъ. Прожилъ бы онъ, я думаю, и вдвое больше; никакая болѣзнь, кажется, не одолѣла бы такого здоровяка; отродясь ничѣмъ не лечился. Только Марѳа Терентьевна вздумай простудиться, что-ли, да и умерла ни съ того, ни съ сего, нежданно-негаданно, а онъ-то, сердечный, съ горя, что-ли, почитай-что съ самыхъ ея похоронъ началъ кутить, что называется, и въ хвостъ и въ голову. Хотѣлъ ли онъ потерянное время наверстать, или просто на него такой стихъ нашелъ, только не прошло и году, какъ онъ загулялся до того, что отправился вслѣдъ за Марѳой Терентьевной.

— Стало-быть, я у тебя третій жилецъ? сказалъ докторъ, видя, что старикъ задумался, вѣроятно, надъ бренностью всего мірскаго и надъ участью храбраго майора, боявшагося только Марѳы Терентьевны.

— Третій, коли не считать одного шаромыжника, который, послѣ майора, у меня съ полгода прожилъ, въ квартирѣ только напачкалъ, а заплатилъ всего пять рублей задатку. Насилу я его выжилъ. Послѣ него квартира стояла почти годъ пустая. Охотниковъ на нее и много было, да я все порѣшить боялся: люди несовсѣмъ-надежные были. Ну, а какъ ты пришелъ нанимать, я тотчасъ увидѣлъ, что тутъ мнѣ бояться нечего, и хоть я не изъ такого званія, чтобъ хворать приходилось, все же, думаю, доктора въ домѣ держать не мѣшаетъ: не ровенъ случай, вонъ мой сосѣдъ и никогда боленъ не былъ, а угораздило его съ крыльца упасть да расшибиться; покуда за докторомъ бѣгали, да кровь пустить сбирались — тогда еще у меня майоръ жилъ — сосѣдъ-то пометался, пометался, да и Богу душу отдалъ.

— Я, однакожь, тебѣ ровно ни въ чемъ не былъ полезенъ, хоть и одиннадцатый годъ живу.

— Ну, не мнѣ, такъ все-равно моему Калибану пособилъ. Помнишь, какъ его цѣлая стая собакъ чуть до смерти не загрызла? Ты самъ ему примочки, да перевязки дѣлалъ.

И старикъ ласково погладилъ свою собаку, которая, полѣнившись поднять голову, выказала хвостомъ удовольствіе при ласкахъ хозяина.

— А что, я забылъ: который это у тебя Калибанъ? спросилъ, смѣясь, докторъ. — Вѣдь у тебя ихъ, кажется, было столько же, какъ и жильцовъ.

— Ну нѣтъ! собаки не такъ живущи, какъ люди, отвѣчалъ съ важнымъ видомъ Васютинъ. — Домикъ-то я отстроилъ въ самый годъ смерти блаженной памяти матушки императрицы, и три жильца легко могли прожить лѣтъ сорокъ съ небольшимъ, а собака эта у меня уже седьмая.

— И все Калибаны?

— Все Калибаны. Съ-тѣхъ-поръ, какъ матушка Катерина Алексѣвна, прогуливаясь по саду, изволила увидѣть мою Жучку и сказала «экой Калибанъ!», я всѣхъ моихъ собакъ зову этимъ же именемъ. Да и само-по-себѣ имя это хорошее, англійское. Мнѣ говорилъ секунд-майоръ, что тамъ у нихъ этакъ одного важнаго генерала звали.

Докторъ засмѣялся и хотѣлъ ужь разочаровать старика на счетъ важности имени его собаки, какъ вдругъ англійскій генералъ вскочилъ на ноги, навострилъ уши и, глядя на калитку, заворчалъ самымъ негостепріимнымъ басомъ.

Въ то же время брякнула защелка, и въ калиткѣ показался молодой человѣкъ, въ камлотовой шинели. Слегка приподнявъ шляпу, онъ спросилъ пріятнымъ, мягкимъ голосомъ:

— Здѣсь живетъ докторъ Гроховичъ?

— Здѣсь, батюшка! закричалъ старикъ, приподнимаясь съ крыльца.

И, прикрикнувъ на Калибана, чтобъ прекратить все еще продолжавшееся ворчанье, Васютинъ сказалъ тихо доктору, въ то время, какъ молодой человѣкъ подходилъ къ крыльцу:

— Вотъ ты на судьбу жаловался, а она тебѣ, можетъ, благодѣтеля посылаетъ. Это, вѣрно, хорошій больной.

— Могла бы судьба выбрать благодѣтеля и попрезентабельнѣе, проворчалъ Гроховичъ, тоже спускаясь съ подъѣзда навстрѣчу посѣтителю въ то время, какъ старикъ, не желая мѣшать объясняться прибывшему гостю, тихими шагами отправился къ своему флигелю въ сопровожденіи Калибана, часто останавливавшагося на дорогѣ и очень-недружелюбно поглядывавшаго на молодаго человѣка.

II.

Надо было имѣть слишкомъ-много недовѣрчивости и мизантропіи, чтобъ остаться недовольнымъ, какъ докторъ, первымъ впечатлѣніемъ, которое произвелъ посѣтитель. Это былъ стройный мужчина, средняго роста, лѣтъ двадцати-трехъ, сильный блондинъ съ прекраснымъ цвѣтомъ лица, маленькимъ ртомъ, прямымъ носомъ. Его можно было бы назвать красавцемъ, еслибъ пріятное выраженіе лица его не портили слишкомъ-маленькіе глаза и брови такія бѣлыя и такія рѣдкія, что ихъ было почти вовсе-незамѣтно. Недостатокъ этотъ выкупался чрезвычайно-изящными манерами и тономъ совершенной порядочности, господствовавшей въ каждомъ движеніи молодаго человѣка.

— Я имѣю удовольствіе говорить съ докторомъ Гроховичемъ? сказалъ онъ, останавливаясь передъ нимъ съ легкимъ поклономъ.

— Къ вашимъ услугамъ. Что прикажете? спросилъ тотъ несовсѣмъ ласковымъ тономъ.

— Я пріѣхалъ къ вамъ за консультаціей, и просилъ бы васъ подарить мнѣ съ четверть часа времени, если паціенты ваши не требуютъ въ настоящую минуту вашихъ попеченій.

— Я совершенно-свободенъ и готовъ васъ слушать. Не угодно ли пройдти въ мой кабинетъ?

И докторъ провелъ посѣтителя въ угловую комнату. Молодой человѣкъ окинулъ быстрымъ, но внимательнымъ взглядомъ нероскошное убранство комнатъ, черезъ которыя онъ проходилъ, и той, въ которой остановился.

— Садитесь, пожалуйста, сказалъ хозяинъ, показывая гостю на простое кожаное кресло и усаживаясь въ вольтеровское, сильно-потертое и обветшалое.

Гость сѣлъ совершенно-свободно и началъ чрезвычайно-пріятнымъ голосомъ, въ которомъ было что-то мелодическое:

— Предметъ, о которомъ я буду говорить, весьма-важенъ, но я, конечно, не имѣю надобности просить васъ, чтобъ нашъ разговоръ не переходилъ за стѣны этой комнаты, въ случаѣ отказа вашего въ помощи, совѣтѣ и содѣйствіи.

Молодой человѣкъ остановился, ожидая услышать въ отвѣтъ, одну изъ обыкновенныхъ фразъ учтивости: но докторъ пристально смотрѣлъ на него и не говорилъ ни слова. Гость продолжалъ:

— Впрочемъ, не имѣя чести знать васъ лично, я столько слышалъ о вашей готовности помогать во всѣхъ несчастныхъ случаяхъ, не говоря ужь о вашемъ знаніи, что прибѣгнулъ къ вамъ безъ малѣйшаго опасенія быть отвергнутымъ вами.

Докторъ съ минуту помолчалъ и послѣ такой фразы. Это немного удивило посѣтителя, хотя онъ не показалъ виду, что молчаніе Гроховича было даже неучтивостью. Оно было прервано наконецъ слѣдующими словами доктора:

— Чѣмъ больше я смотрю на васъ, тѣмъ меньше понимаю, какого рода болѣзнь могла бы быть у васъ, и еще такая, которую должно хранить въ-тайнѣ.

Гость улыбнулся въ отвѣтъ на несjвсѣмъ-деликатное замѣчаніе хозяина и сказалъ:

— Вы, вѣрно, физіономистъ?

— Большой.

— И вы не отъискали въ чертахъ моего лица признака ни одной болѣзни?

— Ни одной; развѣ…

— Я прошу васъ досказать вашу мысль, говорилъ гость самымъ спокойнымъ тономъ, видя, что докторъ остановился.

— Развѣ физіономія ваша принадлежитъ къ исключеніямъ. Вы знаете, что и великій Лафатеръ принялъ портретъ Гердера за извѣстнаго мошенника.

— Обратная ошибка была бы непріятнѣе для основателя физіономики, сказалъ еще спокойнѣе молодой человѣкъ, разглаживая^: свои желтыя перчатки. — Впрочемъ, въ настоящемъ случаѣ показанія вашей науки не обманули васъ. Я совершенно-здоровъ и пришелъ просить вашей помощи не для себя, а для моего брата.

— Я васъ слушаю, проговорилъ докторъ весьма-сухо, чувствуя какое-то предубѣжденіе противъ посѣтителя, впрочемъ, ровно ничѣмъ-неоправдываемое.

— Прежде всего позвольте назвать себя: я губернскій секретарь Корсалинскій, состою по особымъ порученіямъ при департаментѣ…

— Если дѣло идетъ не о васъ, то мнѣ кажутся излишними всѣ эти подробности, прервалъ докторъ, не скрывая своего нетерпѣнія и раздражаясь тѣмъ болѣе, чѣмъ гость становился учтивѣе.

Нисколько не смутившись, Корсалинскій продолжалъ говорить тѣмъ же ровнымъ, мелодическимъ голосомъ:

— Вы сказали мнѣ, что въ настоящую минуту ни одинъ изъ вашихъ паціентовъ не требуетъ вашей помощи, а потому я рѣшился распространиться нѣсколько о себѣ и о нашемъ семействѣ. Думаю даже, что вамъ будетъ необходимо знать многое, чтобъ оцѣнить вполнѣ наше положеніе и важность болѣзни бѣднаго брата. Если геній дѣйствительно терпѣніе, то докторй лучше всего доказываютъ эту мысль.

Гроховичъ почувствовалъ при этомъ тонкомъ упрекѣ, что было бы несправедливо и странно, увлекаясь безотчетнымъ нерасположеніемъ къ человѣку, отнимать у самого себя возможность помочь другому, и потому сказалъ, смягчая, сколько могъ, свой рѣзкій голосъ:

— Прошу васъ разсказать мнѣ во всей подробности все, что относится до вашего брата и его болѣзни, и не обращать вниманія, если въ моихъ словахъ что-нибудь покажется вамъ рѣзкимъ. Я человѣкъ не свѣтскій и выражаюсь иногда немножко-жестко, но готовъ помогать каждому всѣмъ, чѣмъ могу.

— Я вполнѣ убѣжденъ въ этомъ, отвѣчалъ Корсалинскій съ легкимъ наклоненіемъ головы. Чтожь касается до свѣтскости обращенія, то давно извѣстно, что она только внѣшній лоскъ, прикрывающій очень-часто внутреннюю пустоту, тогда-какъ наука и истина выражаются прямо и безъ фразерства.

Оба опять замолчали; одинъ — сбираясъ разсказывать, другой — приготовляясь слушать. Гость прервалъ молчаніе вопросомъ:

— Не лучше ли будетъ намъ говорить попольски?

— Зачѣмъ это? Вы такъ хорошо говорите порусски, несмотря на то, что носите польскую фамилію, а я вовсе не такъ хорошо знаю польскій языкъ, какъ русскій.

— Развѣ вы не полякъ? спросилъ гость тономъ нѣсколько-выше прежняго.

— Я чехъ, родился въ Прагѣ, но привезенъ въ Россію ребенкомъ; здѣсь учился я, воспитывался и сдѣлался вполнѣ-русскимъ, кромѣ одной религіи.

— Такъ вы католикъ?

— Нѣтъ, лютеранинъ.

Что-то похожее на неудовольствіе мелькнуло въ чертахъ посѣтителя; но чувство это было такъ мимолётно, что его не подмѣтилъ бы самъ Лафатеръ. Черезъ нѣсколько секундъ гость говорилъ ужь съ величайшимъ спокойствіемъ.

— По вашей фамиліи я заключалъ, что мы земляки. Впрочемъ, это совершенно-постороннее обстоятельство, и вы позволите мнѣ обратиться къ главному предмету моего посѣщенія.

Докторъ слегка наклонилъ голову. Посѣтитель продолжалъ:

— Мой братъ воспитывался въ одномъ учебномъ заведеніи и вышелъ, шесть лѣтъ назадъ, однимъ изъ первыхъ учениковъ. Обладая независимымъ состояніемъ, принадлежа къ лучшимъ нашимъ фамиліямъ, умный, добрый, образованный, онъ могъ разсчитывать на самую блестящую будущность. Судьбѣ угодно было опрокинуть всѣ наши надежды, отравить всю жизнь бѣдной матери, любившей сына больше жизни.

— Чѣмъ же онъ захворалъ? спросилъ докторъ.

— Болѣзнь его была сначала моральная. Еще въ училищѣ онъ нѣсколько безпокоилъ родителей чрезвычайною экзальтаціею своего характера, доходившею до высшей степени раздражительности, если желанія его встрѣчали неожиданное сопротивленіе. Энтузіастъ и сангвиникъ, онъ увлекался часто первымъ впечатлѣніемъ, готовъ былъ жертвовать всѣмъ тому, что не заслуживало даже вниманія. Первое время, по выпускѣ изъ училища, увлеченіе заставляло его дѣлать проступки, заслуживающіе порицанія, но не компрометирующіе его званія и положенія въ свѣтѣ. Я не сказалъ вамъ еще, что братъ мой носитъ фамилію и титулъ графа Перскаго. Графиня ужь по смерти своего мужа вышла за моего отца. Мы сводные братья съ графомъ.

Докторъ молча нагнулъ голову. Посѣтитель продолжалъ.

— Вскорѣ же по выходѣ изъ заведенія, братъ мой имѣлъ несчастіе сблизиться съ одною особою, вдовою какого-то разночинца. Матушка не обратила сначала никакого вниманія на это знакомство, какъ на простую прихоть молодыхъ лѣтъ, которая, по всей вѣроятности, не могла быть продолжительна. Вышло напротивъ: съ каждымъ годомъ пылкій и настойчивый молодой человѣкъ привязывался все болѣе-и-болѣе къ этой женщинѣ, которая, не говоря ужь о ея низкомъ званіи и образованіи, была чуть-ли не десятью годами старше графа. Сверхъ-того, онъ имѣлъ неосторожность не скрывать своихъ отношеній къ ней и держалъ себя такъ, что матушка вынуждена была замѣтить ему все неприличіе его поведенія и просила принять мѣры къ прекращенію дурныхъ слуховъ, ходившихъ о немъ въ высшемъ кругу. Знаете ли, что отвѣчалъ на это молодой человѣкъ? Что онъ не хочетъ обращать никакого вниманія на свѣтскіе пересуды и не видитъ ничего предосудительнаго въ своихъ отношеніяхъ къ той, которая будетъ его женою.

Корсалинскій остановился, вѣроятно, желая видѣть, какое впечатлѣніе произведутъ на доктора слова эти; но тотъ сидѣлъ очень-спокойно и только кивнулъ головою, какъ-будто приглашая продолжать разсказъ.

— Можете представить себѣ, что почувствовала бѣдная мать при этихъ словахъ. Ни упреки, ни просьбы, ни слезы, ни самыя ясныя убѣжденія въ нелѣпости подобнаго поступка — ничто не дѣйствовало. Докторъ долженъ все знать, и потому я не скрываю отъ васъ, что графъ сдѣлалъ матушкѣ очень-непріятную сцену по этому случаю, былъ даже непочтителенъ къ ней… Потомъ ужь мы узнали, что онъ не владѣлъ собою въ эту минуту, потому-что мыслящія способности его были въ нѣкоторомъ разстройствѣ. Этому же несчастному состоянію можно приписать странную привязанность его и упорство въ своемъ намѣреніи жениться чуть не на мѣщанкѣ. Съ этой минуты молодой человѣкъ сталъ непохожъ на себя. Онъ пренебрегъ всѣми связями родства и знакомства и проводилъ цѣлые дни въ обществѣ этой женщины, опутавшей его такъ хитро и ловко, что онъ погибалъ совершенно. Онъ говорилъ даже, что давно бы женился на ней, но что она сама просила его подождать и убѣдиться, дѣйствительно ли страсть его такъ сильна, какъ ему кажется. Видя, что на ослѣпленнаго молодаго человѣка ничто не дѣйствовало, родные графа обратились къ этой авантюристкѣ, предлагали ей самыя выгодныя условія, чтобъ она отказалась отъ графа, и эта женщина, очень-хорошо понимавшая свою власть надъ нимъ, вздумала въ нашихъ глазахъ разъигрывать роль деликатной дамы хорошаго круга съ возвышенными чувствами. Она уѣхала изъ Петербурга.

— И графъ не поѣхалъ за нею! сказалъ докторъ болѣе восклицательнымъ, нежели вопросительнымъ тономъ.

— Она запретила ему слѣдовать за собою; онъ не смѣлъ ослушаться, но съ-тѣхъ-поръ началъ такъ грустить и чахнуть, что вскорѣ захворалъ, впрочемъ, неопасно. Мы были вполнѣ убѣждены, что непонятная страсть пройдетъ вмѣстѣ съ болѣзнью. Временное несчастіе и страданіе можно всегда предпочесть поступку, который кладетъ пятно на цѣлое семейство.

— Какой болѣнью захворалъ графъ? спросилъ докторъ въ отвѣтъ на этотъ глубокомысленный афоризмъ.

— Весьма-обыкновенною. Нашъ домашній докторъ называлъ ее простымъ упадкомъ силъ, ослабленіемъ организма, атоніею, реакціею жизненнаго начала противъ чрезмѣрнаго напряженія нервъ чувствованія и воображенія.

— И вы хотите, чтобъ я вылечилъ графа отъ этой болѣзни?

— О нѣтъ! Мы бы не стали безпокоить васъ въ такомъ обыкновенномъ случаѣ. Нашъ докторъ ручался за выздоровленіе больнаго; къ-несчастію, предметъ его страсти вернулся въ то самое время, когда больной былъ доведенъ кровочистительными лекарствами до той спасительной слабости, послѣ которой долженъ былъ наступить переворотъ и состояніе больнаго улучшиться. Авантюристка стала увѣрять, что вернулась для того только, чтобъ спасти графа, что онъ умеръ бы, еслибъ она промедлила еще нѣсколько дней. Доказательствомъ, какъ было мало опасно его положеніе, служитъ то, что графъ выздоровѣлъ черезъ нѣсколько недѣль. Очевидно, что съ ея стороны это была тонкоразсчитанная комедія, цѣлью которой было привязать къ себѣ графа еще болѣе, выставивъ себя его спасительницей. Цѣль была вполнѣ достигнута. Выздоровѣвъ тѣломъ, братъ еще болѣе захворалъ духомъ. Онъ началъ настаивать на скорѣйшемъ бракѣ, говоря, что не она ему, а онъ ей будетъ обязанъ въ этомъ случаѣ… Графъ Перскій будетъ обязанъ госпожѣ Лепехиной, женившись на ней!

Посѣтитель вышелъ при этихъ словахъ изъ роли хладнокровнаго разскащика; щеки его горѣли огнемъ благороднаго негодованія, голосъ звучалъ тономъ оскорбленнаго достоинства. Докторъ началъ принимать участіе въ этой исторіи.

— Мы не знали, на что рѣшиться при такомъ упрямствѣ и ослѣпленіи и съ-тѣхъ-поръ начали подозрѣвать графа въ разстройствѣ умственныхъ способностей. Подозрѣнія наши оказались вскорѣ же основательными…

— Графъ Перскій женился на госпожѣ Лепехиной? спросилъ докторъ съ оттѣнкомъ ироніи.

— Онъ не успѣлъ этого сдѣлать, отвѣчалъ глухо Корсалинскій. Авантюристка, по-счастію, умерла скоропостижно отъ апоплексическаго удара, но смерть ея обнаружила то, чего мы давно опасались: графъ оказался страждущимъ помѣшательствомъ ума.

— Онъ помѣшался! вскричалъ докторъ въ волненіи.

— Не совсѣмъ. Графъ не похожъ на обыкновеннаго сумасшедшаго. Онъ не выходитъ изъ себя и говоритъ обо всемъ очень-логично, кромѣ, разумѣется, своей покойницы, выше которой онъ не признаетъ ничего на свѣтѣ, и противорѣчіе въ этомъ случаѣ раздражаетъ его до послѣдней степени; но его вообще очень-трудно заставить говорить о чемъ бы то ни было, и мы, бывало, по цѣлымъ недѣлямъ не могли добиться отъ него ни слова. Очень-тихій и покорный, онъ исполняетъ все, что ему скажутъ, но самъ не попроситъ даже куска хлѣба, хотя бы не ѣлъ двои сутки — докторъ нашъ пробовалъ это. Онъ вообще называетъ это легкимъ разстройствомъ умственныхъ способностей, происходящимъ отъ глубокой меланхоліи, временной атрофіей мозговой системы, вслѣдствіе пораженія разсудочныхъ нервовъ.

— И вашъ докторъ вѣрно не успѣлъ вылечить атрофіи, какъ не вылечилъ атоніи? спросилъ Гроховичъ.

— Не только онъ, но и всѣ лучшіе доктора, испытывавшіе впослѣдствіи надъ больнымъ извѣстные способы леченія, не могли привести его въ прежнее состояніе, и въ-особенности побѣдить его упорное молчаніе. Ни ласками, ни угрозами нельзя было добиться отъ него ничего, кромѣ односложныхъ, отрывистыхъ отвѣтовъ. Поэтому всѣ рѣшили ждать отъ времени улучшенія его состоянія и предписали только одно: совершенное, по возможности, спокойствіе духа и отстраненіе всего, что можетъ раздражить больнаго.

— Эта система кажется мнѣ самою лучшею въ подобныхъ болѣзняхъ. Но, искренно сожалѣя о молодомъ человѣкѣ, я все-таки не вижу, чѣмъ могу быть полезенъ вамъ въ этомъ случаѣ. Вѣроятно, вы не потребуете, чтобъ я взялся лечить его послѣ того, какъ отъ него отказались лучшіе врачи, да я и не возьмусь за это, потому-что не занимался спеціально изученіемъ болѣзней ума.

— Я пріѣхалъ просить васъ отъ имени всего глубоко-пораженнаго семейства, если не лечить больнаго, то слѣдить за нимъ, окруживъ его всѣми попеченіями вашего бдительнаго и просвѣщеннаго надзора. Вы понимаете, что въ Петербургѣ, въ нашемъ домѣ, по необходимости открытомъ для всѣхъ родственныхъ и общественныхъ связей, больной не могъ бы пользоваться тѣмъ спокойствіемъ, которое такъ необходимо для него; о помѣщеніи же его въ заведеніе, гдѣ получаютъ пособіе науки подобные ему страдальцы, не могло быть и рѣчи. Путешествіе съ нимъ было бы и затруднительно, да и неодобрено врачами, нашедшими, что ѣзда въ экипажахъ можетъ скорѣе повредить, нежели принести пользу. Поэтому мы рѣшились помѣстить его здѣсь, въ Царскомъ Селѣ, близкомъ къ городу, изъ котораго его родные могутъ слѣдить за перемѣнами его состоянія, и въ то же время отдаленномъ отъ столичнаго шума. Вашъ домъ, по нашему мнѣнію, соединяетъ всѣ удобства такого рода жизни, который можетъ значительно улучшить положеніе бѣднаго больнаго, и я увѣренъ, что вы изъ человѣколюбія не откажете убитой горестью матери надзирать за ея сыномъ и облегчать, чѣмъ можно, его тяжелую болѣзнь.

Гроховичъ, неожидавшій подобнаго предложенія, сильно непонравившагося ему, хотѣлъ отвѣчать отказомъ, но Корсалинскій прервалъ его словами:

— Я прошу васъ не рѣшаться вдругъ, не отнимать однимъ словомъ единственной надежды у огорченнаго семейства, но обдумать мое предложеніе, ни въ какомъ случаѣ неналагающее на васъ отвѣтственности. Мы готовы ко всему худшему и даже, въ случаѣ потери страдальца, будемъ отъ всей души благодарны вамъ за то, что вы, конечно, до послѣдней минуты будете облегчать его страданія. Если же положеніе его улучшится, вы одни будете виновникомъ радости всѣхъ родныхъ, вамъ однимъ будетъ обязано все семейство. Вамъ дается полное право поступать съ больнымъ по вашему усмотрѣнію; надзоръ за нимъ не долженъ нисколько стѣснять вашей вседневной практики: больной такъ тихъ, что вы можете смѣло оставлять его на цѣлые дни безъ присмотра; онъ не встанетъ съ своего мѣста цѣлый день, если ему не напомнить объ этомъ. Въ этихъ бумагахъ вы найдете свидѣтельство докторовъ о помѣшательствѣ графа, разрѣшеніе вамъ принять его къ себѣ въ домъ для пользованія и предложенія касательно условій этого пользованія, которыя вы можете измѣнить вполнѣ по вашему усмотрѣнію.

Корсалинскій очень-ловко положилъ на столъ доктора нѣсколько бумагъ и поклонился ему съ совершеннымъ почтеніемъ, прибавивъ:

— Завтра, въ эти же часы, я буду имѣть честь явиться за отвѣтомъ, а до-тѣхъ-поръ позвольте мнѣ увѣрить васъ въ искреннемъ моемъ уваженіи къ вашимъ познаніямъ, и столько же, какъ на нихъ, надѣяться на ваше доброе сердце.

Потомъ, поклонившись еще разъ хозяину, гость не далъ ему сказать ни слова и исчезъ чрезвычайно-быстро. По уходѣ его, докторъ погрузился въ раздумье, потомъ перебралъ бумаги, оставленныя посѣтителемъ: все было въ порядкѣ; предложенія самыя щедрыя: триста рублей въ мѣсяцъ, не считая въ этой суммѣ того, что потребовалось бы на леченіе, содержаніе и даже развлеченія больнаго; въ случаѣ же его выздоровленія та же сумма должна была обратиться въ пожизненный пансіонъ. На случай принятія докторомъ этихъ условій, триста рублей за апрѣль были приложены къ бумагамъ въ видѣ документовъ. Докторъ задумался еще сильнѣе.

Передъ нимъ открывалась перспектива жизни въ довольствѣ, безъ заботъ и лишеній, жизни, вполнѣ обезпеченной и спокойной. Онъ не издерживалъ въ годъ и двухъ тысячъ, слѣдовательно, могъ легко даже откладывать больше тысячи на черный день. Слѣдить за страннымъ больнымъ, можетъ-быть даже облегчить его участь и во всякомъ случаѣ оставить наукѣ нѣсколько добросовѣстныхъ данныхъ — было также чрезвычайно-пріятно и лестно. И что мѣшало ему согласиться на это? Предубѣжденіе противъ своднаго братца, ничѣмъ, впрочемъ, неподтвержденное и неоправданное, кромѣ нѣкоторыхъ физіономическихъ признаковъ и двухъ-трехъ неловкихъ фразъ, вырвавшихся у него въ жару разговора. Но фразы легко могли быть сказаны, вовсе не съ тѣмъ намѣреніемъ, какое придавалъ имъ докторъ, а въ физіономикѣ, какъ извѣстно, больше исключеній, чѣмъ правилъ.

Поэтому, немудрено, что, взвѣсивъ всѣ pro и contra, Гроховичъ рѣшился принять предложеніе Корсалинскаго и посвятить себя, если не исключительно, то преимущественно наблюденію за его помѣшаннымъ братомъ. Что касается до леченія, докторъ понималъ необходимость въ этомъ случаѣ предварительнаго и близкаго ознакомленія съ родомъ болѣзни, характеромъ и всею предъидущею жизнью паціента. Разсказъ брата о причинахъ этой болѣзни, хотя, повидимому весьма-подробный и откровенный, казался доктору темнымъ и неправдоподобнымъ во многихъ обстоятельствахъ.

Обдумавъ планъ дѣйствія въ-отношеніи къ больному, докторъ отправился наверхъ разсказать женѣ обо всемъ случившемся.

Двѣ комнатки мезонина, занимаемыя докторшею, были убраны еще опрятнѣе тѣхъ, въ которыхъ жилъ докторъ; въ первой было нѣсколько плетеныхъ стульевъ, диванъ, обитый самою простою шерстяною матеріею темнаго цвѣта, сильно-полинявшею, и небольшой буфетъ съ посудой, сервизомъ, бѣльемъ и другими хозяйственными вещами. Въ другой маленькой узкой комнатѣ стояли два шкапа: одинъ съ книгами, другой съ платьемъ, простой комодъ и столъ съ письменнымъ приборомъ; въ углу желѣзная кровать, съ кожаными подушками и матрацомъ, накрытая байковымъ одѣяломъ; у окна дамскій рабочій столикъ и старое вольтеровское кресло. Въ комнатѣ было замѣтно отсутствіе всякаго рода туалетныхъ бездѣлокъ и дамскихъ работъ: не было ни пялецъ, ни вязаній, ни бумажекъ съ разными вышиваньями, надъ чѣмъ наши дамы такъ добродушно тратятъ время и такъ добросовѣстно портятъ глаза.

Докторша сидѣла подъ окномъ въ креслахъ, за очень-прозаической работой: она зашивала перчатки мужа; передъ нею лежало ихъ нѣсколько паръ поношенныхъ, но крѣпко зашитыхъ. Она была въ черномъ платьѣ съ высокимъ гладкимъ лифомъ, довольно-короткою юбкою, безъ всякихъ волановъ, изъ-подъ которой видны были чрезвычайно-маленькія ноги, обутыя въ простыя кожаныя башмаки. Простой, отогнутый каленкоровый воротничокъ, безъ всякаго шитья, обнажалъ загорѣлую шею; на платьѣ не было ни бантиковъ, ни пуговокъ, ни ленточекъ, ни уборокъ, ничего лишняго; одинъ толстый снурокъ съ маленькими кистями стягивалъ чрезвычайно-тонкую талію докторши, несмотря на то, что она была безъ корсета. Вообще докторша была довольно-худа; грудь у нея была совершенно-плоская, лицо блѣдное, мало оживленное, но очень-выразительное, глаза большіе голубоватые, смотрѣвшіе на все спокойно, даже немножко-гордо, носъ правильный, ротъ маленькій, только губы тонкія, сухія. Волосы, почти совершенно-свѣтлые, спереди постоянно причесывались гладко и, раздѣляемые прямымъ проборомъ посерединѣ, закрывали съ обѣихъ сторонъ верхнюю часть лба и ушей; сзади, заплетенные въ одну косу, они приподнимались кверху и затыкались на затылкѣ простымъ гребнемъ. Докторша не носила серегъ, и только одно обручальное кольцо свѣтилось на пальцѣ правой руки. Вообще нельзя было сказать, что она хороша собою, но во всѣхъ чертахъ лица ея, въ жестахъ, въ движеніяхъ, было что-то чрезвычайно-граціозное, непоражающее съ перваго взгляда, но тѣмъ не менѣе привлекательное, въ особенности, совершенною безъискусственностью. Отъ нея вѣяло тихимъ, чистымъ спокойствіемъ, дѣйствовавшимъ на душу какъ-то отрадно и примирительно.

Докторъ поздоровался съ женою и поцаловалъ ее въ лобъ, отведя немного въ сторону ея волосы. Она взяла его руку и крѣпко поцаловала ее. Онъ сталъ противъ нея къ окну и разсказалъ всю исторію помѣшаннаго. Докторша слушала сначала спокойно, но потомъ судьба больнаго заинтересовала ее.

— Такъ ты рѣшился взять его къ себѣ и лечить? спросила она, по окончаніи разсказа.

— Да; и ты должна помочь мнѣ въ этомъ, отвѣчалъ онъ.

— Ты думаешь, что я могу принести какую-нибудь пользу больному?

— Я убѣжденъ въ этомъ. Больные такого рода довѣрчивѣе къ женщинамъ. Теченіе въ этомъ случаѣ должно быть моральное, а не физическое. Женщина можетъ имѣть больше вліянія; она способнѣе ходитъ за больнымъ, возбудить въ немъ участіе, расположеніе къ откровенности. Во время моихъ отлучекъ ты должна даже будешь совершенно замѣнять меня. Я надѣюсь, что мы общими силами облегчимъ болѣзнь паціента, тѣмъ больше, что, сколько я могъ замѣтить изъ разсказа, помѣшательство его вовсе не такъ сильно, чтобъ быть безнадежнымъ.

— Я употреблю, конечно, всѣ усилія, чтобъ помочь ему; буду ходить за нимъ, какъ за своимъ сыномъ, сказала докторша, и послѣднія слова ея зазвучали какъ-то особенно-грустно.

Докторъ также опустилъ голову и продолжалъ послѣ минутнаго молчанія:

— Ты будешь сообщать мнѣ свои замѣчанія о положеніи больнаго и предположенія о томъ, какъ лечить его. Если ты не можешь быть матерью живаго существа, то можешь спасти жизнь бѣдному больному; а послѣ удовольствія дать жизнь, пріятнѣе всего сохранить жизнь хотя бы и чужому намъ человѣку.

— Ты придаешь слишкомъ-много важности моимъ познаніямъ въ медицинѣ, отвѣчала докторша съ печальной улыбкой. — Если, благодаря тебѣ, я имѣю кое-какія свѣдѣнія, то они слишкомѣничтожны по части леченія умственныхъ болѣзней. Я могу только вѣрно наблюдать за болѣзнью и внимательно ходить за больнымъ.

— Даже и въ этомъ случаѣ помощь твоя будетъ незамѣнима. Я увѣренъ, что больному у меня будетъ гораздо-лучше, чѣмъ подъ родительскимъ кровомъ, гдѣ ему все и всѣ каждую минуту напоминали о его несчастіи.

— Гдѣ же ты думаешь помѣстить его?

— Подлѣ своего кабинета, въ двухъ комнатахъ: одна будетъ у него спальнею, другая гостиной. Іоиль будетъ также ходить за нимъ, а спать въ передней… Что я, кстати, не вижу его сегодня?

— Я послала его съ декоктомъ къ этой бѣдной солдаткѣ, которая захворала третьягодня.

— Мнѣ надобно кое-куда сходить. Скажи ему, когда онъ вернется, что у насъ будетъ новый жилецъ, съ которымъ онъ долженъ обходиться какъ можно ласковѣе.

— Я попросила бы тебя самого объявить объ этомъ Іоилю. Каждое твое слово онъ считаетъ закономъ, а ко мнѣ, ты знаешь, онъ не очень расположенъ.

— Нерасположеніе это не дѣлалось ни больше, ни меньше въ послѣднее время? спросилъ докторъ.

— Кажется, нѣтъ, отвѣчала равнодушно докторша.

— И ты не замѣчала въ немъ никакой перемѣны? ни къ худшему, ни къ лучшему?

— Никакой.

Докторъ задумался, молча простился съ женою, сошелъ внизъ и, захвативъ съ собою только-что полученныя деньги, вышелъ изъ дому.

Прежде всего онъ зашелъ къ своему хозяину. Старикъ копалъ гряды въ садикѣ; непокрытая лысина его лоснилась на солнцѣ. Какъ-то неохотно принялъ онъ отъ жильцѣ долгъ за квартиру.

— Ты бы лучше, батюшка, заплатилъ лавочнику или тамъ кому понужнѣе деньги, сказалъ старикъ. — Я могу и подождать.

— Знаю; но я только началъ съ тебя перваго и заплачу всѣ мелкіе долги; на всѣхъ достанетъ! отвѣчалъ жилецъ съ довольной улыбкой.

— Ну, какъ хочешь. А все-таки, значитъ, я былъ правъ, когда говорилъ, что судьба посылаетъ тебѣ помощь въ этомъ гостѣ. Вышло по-моему. Онъ мнѣ съ перваго взгляда такимъ хорошимъ человѣкомъ показался. Давича, какъ онъ отъ тебя уходилъ, такъ повстрѣчавши меня на дворѣ, поклонился и сказалъ такъ ласково: вы съ вашего жильца все, что слѣдуетъ получите; мы съ нимъ уговорились по одному очень-выгодному для него дѣлу. Видно онъ тебя годовымъ лекаремъ нанялъ, а лечить такого здоровяка труда большаго, кажись, не будетъ.

Докторъ не отвѣчалъ ни слова, но ушелъ, озабоченный мыслью: «отчего посѣтитель зналъ, что онъ долженъ за-квартиру, и отчего былъ заранѣе увѣренъ, что онъ согласится лечить помѣшаннаго?»

III.

На другой день, раннимъ утромъ, у воротъ дома, занимаемаго докторомъ, остановился щегольской дормёзъ. Изъ него ловко выскочилъ Корсалинскій и отправился прямо въ кабинетъ Гроховича, въ-сопровожденіи рослаго господина съ огромными бакенбардами, въ черномъ фракѣ съ свѣтлыми пуговицами, въ бѣломъ галстухѣ, съ маленькими глазками, лоснящеюся физіономіею, подобострастными манерами.

Завидѣвъ доктора еще издали, посѣтитель быстро подошелъ къ нему съ самою радушною улыбкою и сказалъ самымъ дружескимъ, ласковымъ тономъ:

— Добрый докторъ, конечно, не обманулъ надеждъ всего нашего семейства и согласился быть спасителемъ моего бѣднаго брата?

— Я не отказываюсь испытать всѣ зависящія отъ меня средства для облегченія его участи, отвѣчалъ докторъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ: — но съ условіемъ: передать леченіе болѣе-искуснѣйшему врачу, если, по прошествіи извѣстнаго времени, не найду въ больномъ перемѣны къ лучшему.

— Какъ благодарить васъ! вскричалъ со слезами въ голосѣ Корсалинскій. — Всѣ слова будутъ слабы для выраженія нашихъ чувствъ. Мы были такъ убѣждены въ вашей добротѣ и готовности служить несчастнымъ, что привезли съ собой больнаго, чтобъ, не теряя драгоцѣннаго времени, ввѣрить страждущаго вашимъ просвѣщеннымъ и человѣколюбивымъ попеченіямъ.

— Вы ужь и привезли его! сказалъ удивленный и недовольный Гроховичъ: — гдѣ жь онъ?

— Въ дормезѣ. Дорогою онъ впалъ въ забытье, и можетъ остаться въ этомъ положеніи хоть цѣлый день.

— Я не думаю, чтобъ было полезно оставлять его въ такомъ положеніи, и потому вы мнѣ позволите тотчасъ же попросить его сюда, хотя здѣсь еще не приготовлено ничего къ принятію его. Я не ждалъ видѣть его сегодня же.

И докторъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобъ выйдти изъ комнаты.

— Зачѣмъ же вамъ безпокоиться самимъ? сказалъ Корсалинскій, учтиво останавливая его. — Вотъ панъ Жончекъ сейчасъ приведетъ брата,

При этихъ словахъ гость указалъ на господина, вмѣстѣ съ нимъ вошедшаго въ кабинетъ доктора и стоявшаго у дверей въ скромной позѣ, нелишенной, однакожь, нѣкотораго достоинства. Низко поклонившись, панъ Жончекъ, тотчасъ же, вслѣдъ за поклономъ, быстро скрылся изъ комнаты.

— Рекомендую вамъ, продолжалъ Корсалинскій, по его уходѣ: — прекраснѣйшій человѣкъ, дотого привязанный къ нашему семейству, что скорѣе можно назвать его другомъ, нежели служителемъ; одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ типовъ Калебовъ, которые исчезаютъ съ каждымъ днемъ и остаются въ однихъ романахъ, какъ образецъ неизмѣнной преданности своимъ господамъ. Панъ Жончекъ не былъ рожденъ, впрочемъ, къ тому званію, которое теперь занимаетъ; онъ природный шляхтичъ, и только крайняя бѣдность, обрушившаяся на него вслѣдствіе обстоятельствъ, вовсе отъ него независѣвшихъ, заставила его предложить свои услуги нашему дому и остаться при немъ въ званіи, которое онъ облагороживаетъ своимъ образомъ мыслей и поведеніемъ. Бывъ въ послѣднее время камердинеромъ и конфидентомъ моего брата, чрезвычайно его любившаго, онъ не хотѣлъ оставить своего господина въ жестокой болѣзни и, съ перваго дня ея, ухаживаетъ за нимъ съ безпримѣрнымъ самоотверженіемъ. Больной такъ привыкъ видѣть его подлѣ себя, несмотря на наружное нерасположеніе, появляющееся повременамъ и оказываемое имъ, впрочемъ, рѣшительно всѣмъ, что я буду просить васъ позволить пану остаться при графѣ. Я убѣжденъ, что благородный и добродушный камердинеръ будетъ полезенъ даже вамъ, потому-что знаетъ хорошо всѣ привычки и наклонности больнаго и избавитъ васъ отъ необходимости приставить собственнаго вашего служителя для того, чтобъ ходить за больнымъ. Само-собою разумѣется, что содержаніе камердинера не только вамъ не будетъ ничего стоить, но и всѣ расходы касательно матеріальныхъ удобствъ больнаго — его стола, одежды, меблировки, развлеченій, выѣздовъ для прогулки — вы позволите намъ принять на себя, и если, по вашему мнѣнію, вы найдете что-нибудь необходимымъ для больнаго, прикажите только — и панъ Жончекъ въ-точности исполнитъ ваше требованіе. Для этой цѣли ему ассигнована довольно-значительная сумма, которая будетъ находиться, какъ и самъ панъ, въ полномъ вашемъ распоряженіи.

Сначала этотъ длинный панегирикъ «рѣдкому служителю», а потомъ и послѣднее распоряженіе Корсалинскаго сильно не понравились доктору. Онъ не довѣрялъ черезчуръ-восторженнымъ похваламъ этому пану и видѣлъ въ немъ домашняго шпіона, котораго приставляли не столько къ больному, сколько къ врачу, чтобъ отдавать отчетъ въ его дѣйствіяхъ. Раздумавъ объ этомъ, онъ нашелъ, впрочемъ, что родные графа правы, невполнѣ довѣряя человѣку, еще мало имъ знакомому, и были даже обязаны принять свои мѣры къ возможному обезпеченію участи больнаго. Докторъ обѣщалъ только себѣ быть какъ-можно осторожнѣе въ сношеніяхъ своихъ съ этимъ паномъ и сколько можно менѣе прибѣгать къ его посредничеству касательно суммы, находящейся въ его распоряженіи.

Не успѣлъ онъ сказать, что согласенъ и на эти условія, какъ въ дверяхъ показался больной, опираясь на руку камердинера.

Это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-шести, высокаго роста, но чрезвычайно-худой и блѣдный. Черты лица его были правильны, хотя кожа, натянувшаяся на лбу и на щекахъ, отъ болѣзненной худобы, придавала этимъ чертамъ рѣзкость и угловатость; длинный носъ и тонкія губы сообщали всей физіономіи странное выраженіе, еще болѣе увеличивавшееся отъ неподвижнаго блеска большихъ глазъ на-выкатѣ. Волосы больнаго были обстрижены подъ гребенку; подъ подбородкомъ шла ожерельемъ небольшая и рѣдкая борода. Одѣтъ онъ былъ въ черный бархатный сюртукъ; отложной воротникъ рубашки, подъ которымъ былъ небрежно повязанъ черный шелковый платокъ, обнажалъ рѣдкой бѣлизны шею; руки были бѣлы, тонки и аристократически-малы; широкіе шаровары падали складками на лакированныя ботинки, крошечному объему которыхъ могла бы позавидовать любая женщина.

Больной шелъ медленно. Во всѣхъ движеніяхъ его замѣтна была вялость, даже слабость; въ чертахъ выражалось нетерпѣніе; глаза смотрѣли впередъ тѣмъ пристальнымъ, безжизненнымъ взглядомъ, который такъ ясно доказываетъ разстройство мыслящей способности. Корсалинскій пошелъ на встрѣчу къ больному, съ участіемъ взялъ его за руку и сказалъ:

— Какъ ты чувствуешь себя, любезный Алексѣй? Дорога не показалась тебѣ тяжелою, не разстроила тебя?

— Нѣтъ! отвѣчалъ графъ глухимъ, непріятнымъ голосомъ, почти выдергивая свою руку отъ пожатій брата.

— Рекомендую тебѣ Семена Игнатьича Гроховича, продолжалъ Корсалинскій тѣмъ же ласковымъ, спокойнымъ тономъ: — хозяина дачи, на которой ты будешь жить здѣсь въ совершенномъ уединеніи, какъ самъ желалъ этого. Семенъ Игнатьичъ былъ такъ добръ, что согласился принять тебя на это лѣто нахлѣбникомъ и помѣстить тебя въ своемъ семействѣ. Онъ кстати же и докторъ и можетъ оказать тебѣ пособіе, если съ тобой случатся припадки меланхоліи, отъ заваловъ въ печени, которыми ты страдаешь.

Что-то похожее на улыбку мелькнуло на губахъ больнаго, поклонившагося учтиво доктору при первыхъ словахъ Корсалинскаго.

— Я не стѣсню васъ? сказалъ онъ глухо, обращаясь къ Гроховичу, но смотря въ сторону своимъ неподвижнымъ взглядомъ.

— Нисколько! отвѣчалъ тотъ, осматривая больнаго съ участіемъ: — вы не будете только имѣть у меня, на дачѣ, тѣхъ удобствъ, которыми пользовались въ городѣ. Квартира моя очень-невелика, но свѣжій и здоровый воздухъ Царскаго Села замѣнитъ съ избыткомъ недостатки нашей бивачной жизни, и я надѣюсь, что здѣсь вы получите облегченіе въ вашей болѣзни, конечно, не важной, но которую все-таки ненадабно запускать.

— Мнѣ вездѣ хорошо, продолжалъ больной: — а здѣсь будетъ, конечно, лучше, чѣмъ въ Петербургѣ. Что же касается до моей болѣзни, вы можете лечить ее чѣмъ вамъ угодно: я не имѣю права мѣшать вамъ, хотя бы и сознавалъ въ душѣ всю безполезность вашихъ усилій.

Слова эти отзывались ироніей. Докторъ обратилъ все свое вниманіе на страннаго больнаго, въ которомъ не замѣчалъ ни одного признака умственнаго разстройства.

Корсалинскій заботливо усадилъ графа въ кресло и завелъ разговоръ о превосходствѣ царскосельскаго климата передъ петербургскимъ, объ удовольствіяхъ прожить пять-шесть мѣсяцевъ въ такомъ здоровомъ мѣстѣ. Докторъ обращался съ вопросами къ графу, но тотъ отвѣчалъ неохотно, отрывисто, и вскорѣ совершенно замолчалъ. Тогда Корсалинскій замѣтилъ, что брату его необходимо отдохнуть отъ дороги, простился съ нимъ и вышелъ съ докторомъ въ третью комнату, поручивъ камердинеру приготовить все во второй комнатѣ для больнаго. Изъ дормеза вынесли нѣсколько чемодановъ и начали разбирать ихъ.

— Мы можемъ теперь оставить его одного, сказалъ Корсалинскій. Онъ не замѣтитъ нашего отсутствія. Минутное раздраженіе мыслящей силы, произведенное, вѣроятно, дорогою, было причиною, что онъ вышелъ изъ своего обыкновеннаго, апатическаго состоянія и началъ разговоръ весьма-логично. Но вы видите сами, какъ непродолжительны у него проблески благоразумія; по нимъ нельзя судить о его здоровья, потому-что подобныя минуты — исключеніе, и весьма-рѣдкое. Я даже не прошу васъ сказать своего сужденія о его положеніи. Ближайшее знакомство съ больнымъ покажетъ вамъ, что было бы ошибочно полагаться на здравомысліе нѣкоторыхъ поступковъ и фразъ его. Разстройство ума его не бросается въ глаза; но мнѣ кажется, что чѣмъ болѣзнь по наружности ближе къ здоровью, тѣмъ труднѣе излечить ее.

Докторъ не отвѣчалъ на это, но сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ насчетъ привычекъ больнаго. Корсалинскій увѣрилъ, что графъ дѣлаетъ все, что ему скажутъ, и вообще послушенъ, какъ ребенокъ; потомъ просилъ позволенія доставить въ его комнату мёбель нѣсколько-удобнѣе, и уѣхалъ, сказавъ, что будетъ навѣщать его раза два-три въ недѣлю.

Проводивъ Корсалинскаго, Гроховичъ вернулся въ кабинетъ. Больной сидѣлъ, какъ прежде, въ большихъ креслахъ, безъ всякаго движенія, смотря безсознательно передъ собою и, повидимому, не замѣтилъ появленія доктора, долго-стоявшаго передъ нимъ и смотрѣвшаго на него со вниманіемъ. Гроховичъ взялъ его за руку; на лицѣ больнаго выразилось на-минуту нетерпѣніе, потомъ оно приняло свое обычное, апатическое выраженіе.

— Не хотите ли отдохнуть съ дороги? спросилъ докторъ.

Больной не отвѣчалъ ни однимъ движеніемъ даже и тогда, когда ему во второй разъ сдѣлали тотъ же вопросъ. Гроховичъ рѣшился вывести его изъ этого каталептическаго состоянія и крѣпко сжалъ ему руку; брови больнаго сдвинулись, но самъ онъ остался неподвиженъ. Докторъ рѣшился повторить опытъ въ болѣе-сильной степени, но въ эту минуту за нимъ раздался тонкій, гнусливый голосъ, говорившій съ замѣтнымъ польскимъ акцентомъ.

— Это вы не извольте безпокоиться. Панъ грабе теперь въ своемъ припадкѣ и ничего не услышатъ, что имъ ни говорятъ. Они будутъ нѣсколько часовъ сидѣть молча и не шевелясь и сами очнутся, когда прійдетъ ихъ часъ.

Гроховичъ разсѣянно слушалъ слова эти, недовольный тѣмъ, что Жончекъ незамѣтно вошелъ въ кабинетъ, и въ то же время не сводилъ глазъ съ графа. Ему показалось, что въ глазахъ больнаго мелькнуло что-то похожее на ненависть, а губы сжались иронически. Тогда Гроховичъ, быстро повернувшись къ камердинеру и осмотрѣвъ его съ ногъ до головы, причемъ тотъ не замедлилъ поклониться, сказалъ ему твердо и почти-рѣзко:

— Прошу васъ оставить меня теперь съ больнымъ. Мнѣ необходимо сдѣлать надъ нимъ кое-какія наблюденія. Я позову васъ, когда вы будете нужны.

Панъ Жончекъ остановился въ недоумѣніи, вовсе не ожидая этихъ словъ, и отвѣчалъ самымъ-нѣжнымъ голосомъ:

— Панъ грабе такъ расположенъ ко мнѣ!.. Я знаю всѣ его привычки… Онъ будетъ дичиться чужаго человѣка… Онъ такъ привыкъ видѣть меня всякую минуту…

— Онъ можетъ и отвыкнуть отъ этого, сказалъ сухо Грохбвичъ. — Моя система леченія будетъ состоять въ томъ, чтобъ заставить его позабыть все прошедшее и испытать надъ нимъ силу новыхъ впечатлѣній.

— Но пане Корсалинскій строго приказали мнѣ не оставлять ни на минуту больнаго, настаивалъ Жончекъ.

— А я еще строже приказываю вамъ выйдти сію же минуту и вообще слушаться меня во всемъ безъ возраженій. Здѣсь распоряжается не панъ Корсалинскій, и я взялся лечить больнаго только подъ условіемъ совершенной свободы въ моихъ поступкахъ. Вы понимаете это?

Жончекъ съёжился самымъ подобострастнымъ образомъ и отвѣчалъ чуть не плача:

— Шдамъ до-ногъ, пане докторе! Смѣю ли я ослушаться вашихъ приказаній? Я только осмѣлился замѣтить изъ усердія… Но моя преданность, моя готовность служить вамъ…

— Излишнее усердіе можетъ дѣлать большой вредъ, сказалъ докторъ, наблюдая незамѣтно за больнымъ. — Я буду просить васъ исполнять только то, что вамъ скажутъ, и лучше не слишкомъ, чѣмъ черезчуръ-усердно.

Положивъ молча руку на сердце, Жончекъ согнулся, на сколько позволялъ это длинный ростъ, и выскользнулъ за дверь безъ малѣйшаго шума. Гроховичъ не сводилъ глазъ съ Перскаго и думалъ:

"Я теперь убѣжденъ, что онъ не въ каталепсіи. Онъ чувствовалъ боль при пожатіи руки, слѣдилъ за разговоромъ моимъ съ камердинеромъ, остался, повидимому, доволенъ его уходомъ, почти улыбался, когда я нарочно заговорилъ о системѣ моего леченія. Если онъ не отвѣчалъ на мои вопросы, не участвовалъ въ разговорѣ между мною и его братомъ, это изъ одного упрямства.

И рѣшившись, во что бы ни стало, узнать истину, докторъ придвинулъ кресло, сѣлъ прямо противъ больнаго и сказалъ спокойно:

— Послушайте, графъ: намъ прійдется, можетъ-быть, провести нѣсколько мѣсяцевъ вмѣстѣ, подъ одною кровлею, видясь почти каждый часъ; стало-быть намъ необходимо, чтобъ отношенія наши были какъ-можно-проще и непринужденнѣе, иначе мы будемъ только стѣснять другъ друга. Скажу вамъ откровенно: вы будете находиться здѣсь подъ моимъ надзоромъ. Я не только хозяинъ вашъ, но и докторъ. Правы или нѣтъ ваши родные — это покажетъ время; но они думаютъ, что припадки глубокой меланхоліи — болѣзнь, которой вы подвержены — могутъ имѣть дурныя послѣдствія, и рѣшились ввѣрить мнѣ ваше леченіе. Предупреждаю васъ, что я упрямъ въ высшей степени и не откажусь отъ принятой мною обязанности прежде, нежели испытаю всѣ средства, какія только внушитъ мнѣ наука и чувство долга. Но, съ другой стороны, я не стану ни мучить васъ лекарствами, ни стѣснять вашей свободы. Узнавъ меня короче, вы увѣритесь, что я самый снисходительный изъ врачей. Но я убѣжденъ, что никакое леченье не принесетъ существенной пользы, если больной самъ не хочетъ выздоровѣть и не будетъ помогать врачу. Поэтому я попрошу васъ быть со мною откровеннымъ и сказать мнѣ, вопервыхъ, какой образъ жизни хотите вы вести у меня и, вовторыхъ, что вы сами думаете о вашей болѣзни? Ваше упорное молчаніе могло ввести въ заблужденіе вашихъ родныхъ; вы, можетъ-быть, даже имѣли свои причины не отвѣчать на разспросы, которые могутъ иногда дѣлаться невыносимыми, несмотря на то, что происходятъ отъ участія. Но мнѣ, какъ врачу, вы обязаны отвѣчать логически и категорически, и я увѣренъ, что вы можете сдѣлать это. Ваше молчаніе меня не обмануло; я, конечно, имѣлъ бы возможность вывести васъ изъ него физическими средствами, но предпочитаю моральныя, и прошу васъ еще разъ отвѣчать на мои вопросы.

Графъ слушалъ доктора со вниманіемъ, неподвижно, устремивъ на него глаза, блестѣвшіе выраженіемъ неопредѣленнымъ, но нелишеннымъ разумности. Подумавъ съ минуту, онъ отвѣчалъ тихимъ, ровнымъ голосомъ:

— Ваши слова удивили меня! Признаюсь, я не ждалъ ничего подобнаго. Много докторовъ обращалось ко мнѣ съ разспросами о моей болѣзни, ни одинъ не говорилъ такъ просто, съ такимъ вниманіемъ и снисходительностью. Вы угадали, что молчаніе мое происходитъ не отъ болѣзни, угадали также причину его. Если даже истинное участіе можетъ надоѣсть, понятно, что человѣкъ, котораго всякій часъ мучатъ разспросами и допросами, прибѣгаетъ къ молчанію, какъ къ единственному средству избавиться отъ невыносимой докучливости. Но на вашу откровенность я буду также отвѣчать откровенностью же, хотя съ вашей стороны она неполна. Вы спрашивали меня, что я думаю самъ о моей болѣзни, названной вами глубокою меланхоліею. Прежде всего я долженъ назвать эту болѣзнь ея настоящимъ именемъ, котораго вы не произносили по очень-понятному, вполнѣ-человѣческому чувству: это вовсе не меланхолія, а помѣшательство.

Больной такъ спокойно произнесъ это страшное слово, что докторъ посмотрѣлъ на него въ совершенномъ изумленіи. Грустная улыбка мелькнула на блѣдныхъ губахъ графа. Онъ продолжалъ:

— Вы, въ свою очередь, удивлены моими словами. Если мнѣ не случалось встрѣчать доктора, похожаго на васъ, то и вамъ, можетъ-быть, не попадались такіе больные, какъ я. Вамъ странно слышать, что человѣкъ, несовсѣмъ еще лишенный сознанія человѣческаго достоинства, говоритъ такъ спокойно о болѣзни, возбуждающей въ другихъ чувство состраданія или ужаса, сознается, что онъ подверженъ этой болѣзни. Поэтому вы можете судить, что я долженъ былъ перенести, чтобъ сродниться съ мыслью, что не принадлежу уже къ числу разумныхъ существъ, что отвергнутъ, если не презрѣнъ моими братьями по человѣчеству, что я сумасшедшій!

Въ словахъ больнаго было столько горькаго отчаянія, что докторъ, тронутый и взволнованный, вскричалъ съ жаромъ:

— Вы сами преувеличиваете свою болѣзнь. Можетъ ли не имѣть здраваго разсудка тотъ, кто такъ здраво разсуждаетъ о своемъ положеніи?

— Онъ разсуждаетъ здраво потому, что приноровливается въ этомъ случаѣ къ общепринятымъ понятіямъ; но это не мѣшаетъ ему знать, что на него находятъ минуты, когда люди считаютъ его помѣшаннымъ, а самъ онъ не видитъ ничего нелогичнаго въ своихъ чувствахъ и поступкахъ, и потому ему тяжело понимать несправедливость людей, больно видѣть ихъ заблужденіе. Въ эти минуты онъ былъ бы готовъ считать ихъ всѣхъ самихъ помѣшанными, еслибъ они не составляли большинства, а онъ исключенія, хоть и не всегда случалось, что большинство было право въ своихъ сужденіяхъ. Вѣдь и геніальные люди составляютъ исключеніе…

Больной задумался, и докторъ, боясь, чтобъ мысли его, судя по послѣднимъ словамъ, не приняли эксцентрическаго направленія, прервалъ его вопросомъ:

— Вы еще не сказали мнѣ, такъ бы вы желали, чтобъ я поступалъ съ вами?

— Вы хотите, чтобъ я говорилъ откровенно? спросилъ графъ.

— Это первое условіе прочности нашихъ отношеній.

— Въ такомѣ случаѣ скажу вамъ все, что думаю, хоть это, можетъ-быть, оскорбитъ васъ. Вы высказали давича самую справедливую мысль, что больнаго нельзя лечить, если онъ этого не хочетъ. Моя болѣзнь неизлечима, потому-что я и не сознаю ея, и не хочу отъ нея вылечиться; стало-быть, всѣ ваши труды будутъ напрасны, тѣмъ болѣе, что я не вѣрю въ медицину.

— Можно не вѣрить въ медиковъ, но не въ медицину, отвѣчалъ, улыбаясь, Гроховичъ. — Наука не виновата въ промахахъ и незнаніи отдѣльныхъ лицъ.

— Но это самая неточная и сбивчивая наука; правила ея не установлены положительно. Одно и то же предписаніе ея производитъ часто совершенно-противоположныя дѣйствія въ двухъ разныхъ лицахъ. Въ составъ лекарства входитъ иногда столько разнородныхъ веществъ, что химическое дѣйствіе одного вещества на другое можетъ совершенно измѣнить общее дѣйствіе, котораго докторъ ждалъ отъ этого лекарства. Не отвергаю старанія докторовъ принести больному облегченіе; но если въ наше время было бы странно обвинять ихъ вмѣстѣ съ Мольеромъ въ томъ, что они больше уморили, чѣмъ вылечили больныхъ, или говорить съ Бомарше, что добрая земля скрываетъ всѣ ихъ ошибки, во всякомъ случаѣ вы встрѣтите сколько докторовъ, столько и системъ леченія, не говоря уже о томъ, что на консультаціяхъ всегда найдутся по-крайней-мѣрѣ два совершенно-противоположныя мнѣнія. Галіенъ слѣдовалъ системѣ потогонныхъ, рвотныхъ, очистительныхъ средствъ. По Броуну, болѣзнь происходитъ отъ излишней силы или отъ излишней слабости; въ первомъ случаѣ употреблялись вещества ослабляющія, во второмъ — тоническія. Бруссе ввелъ систему ирритаціи и кровопусканій; послѣднія употреблялъ, впрочемъ, еще прежде знаменитый докторъ Санградо. Теперь кровопусканіе не въ модѣ; его замѣняютъ реактивы. Но къ-чему говорить о системахъ! вы сами знаете, сколько namili господствуетъ въ настоящее время. Мы возобновили почти всѣ способы, которыми въ-теченіе слишкомъ семи тысячъ лѣтъ лечилось. человѣчество, обратились къ Иппократу и Парацельсу, къ оракуламъ, пиѳіямъ и сивилламъ древнихъ, дѣйствовавшимъ на воображеніе прорицаніями и таинственностью, какъ наши магнитизёры и сонамбулки; возвратились даже къ салернской школѣ, лечившей водою, діэтою и движеніемъ. Что жь все это доказываетъ? Двухъ истинъ не можетъ быть на свѣтѣ, также, какъ и двухъ медицинъ. Если одна истинна — всѣ остальныя должны быть ложны. А какъ убѣдиться, которая изъ этихъ безчисленныхъ системъ истинная?

Графъ говорилъ съ такимъ жаромъ, увлекся до-того, что на щекахъ его показался легкій румянецъ, голосъ сталъ прерываться отъ усталости. Докторъ слушалъ съ удивленіемъ и съ удовольствіемъ этого страннаго больнаго. Его ясныя, хотя отчасти парадоксальныя сужденія, доказывали совершенную логичность мыслящей способности, и докторъ убѣдился, что эта способность, взятая отдѣльно, безъ всякаго вліянія на нее чувства, находится въ здравомъ положеніи. Оставалось узнать только, въ какой мѣрѣ чувства производили разстройство въ разсудкѣ, но Гроховичъ отложилъ это испытаніе до другаго раза, и сказалъ, вставъ съ креселъ:

— Все, что вы сказали противъ медицины, справедливо только съ одной точки. Для того, чтобъ оспоривать васъ и доказывать важность этой науки и пользу ея, нужно было бы много времени, а у меня есть теперь занятія, да и вамъ необходимо немного отдохнуть съ дороги. Мы еще возобновимъ этотъ разговоръ; теперь скажу только одно: различныя системы нисколько не вредятъ единству науки; я допускаю даже, что одинъ и тотъ же способъ леченія можетъ прилагаться къ разнымъ болѣзнямъ, смотря только по организму больнаго, и поэтому докторъ ближе всего долженъ ознакомиться не съ болѣзнью, а съ образомъ жизни, характеромъ, наклонностями больнаго. Собственно говоря, для кажаго человѣка должна быть особая система леченія, и только совершенно-схожіе организмы надобно лечить одинаковымъ образомъ. Одно предписаніе можетъ, конечно, произвести въ двухъ лицахъ два противоположныя дѣйствія, но за-то оно же можетъ принести пользу въ двухъ различныхъ болѣзняхъ. И тотъ и другой случаи ничего не доказываютъ противъ медицины. Истина, конечно, одна, но можетъ проявляться въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Впрочемъ, что бы я ни говорилъ, вы можете отвѣчать мнѣ словами того же Мольера, который, если и не любилъ докторовъ, то покрайней-мѣрѣ не умолялъ ихъ спасти его, когда дѣлался боленъ, что случается зачастую со всѣми слабыми смертными въ минуты опасности.

— Вы, какъ докторъ, защищающій свое искусство, хотите, конечно, напомнить слова Журдана въ Мѣщанинѣ-Дворянинѣ? сказалъ графъ, улыбаясь, и приподнимаясь съ креселъ.

— Vous êtes orfèvre, monsieur Josse! вскричалъ Гроховичъ, весело подавая руку больному и провожая его во вторую комнату, гдѣ ужь было все готово и убрано для его помѣщенія.

IV.

Черезъ недѣлю послѣ прибытія больнаго, въ квартирѣ доктора все приняло новый, комфортэбльный видъ: въ комнатахъ явились бархатные диваны, мягкіе ковры, вычурные пате и козезы. Цѣлый шкапъ съ книгами въ богатыхъ переплетахъ былъ поставленъ въ комнатѣ графа. Привезли даже рояль, на которомъ больной игралъ повременамъ симфоніи Бетховена и оперы Моцарта. Гроховичъ не запрещалъ этого, видя, что музыка не оказываетъ вреднаго вліянія на Перскаго. Жончекъ предупредилъ только, что больной не можетъ слышать нѣкоторыхъ русскихъ пѣсенъ, а нѣмецкую и даже итальянскую музыку слушаетъ съ удовольствіемъ.

Докторъ имѣлъ въ это время мало случаевъ наблюдать за своимъ больнымъ, и послѣ перваго разговора съ нимъ, не возобновлялъ продолжительныхъ бесѣдъ, желая дать ему успокоиться, осмотрѣться, привыкнуть къ новому роду жизни. Онъ не хотѣлъ еще начинать изслѣдованіе болѣзни Перскаго и занимался въ это время приведеніемъ въ порядокъ своихъ собственныхъ дѣлъ, завелъ кое-какія улучшенія въ хозяйствѣ, написалъ въ Екатеринбургъ, что не можетъ принять предлагаемаго ему мѣста. Къ-тому же съ прибытіемъ Перскаго, сдѣлавшимся извѣстнымъ всему городу, у Гроховичъ начали чаще являться паціенты, и онъ долженъ былъ вдругъ подавать помощь въ пяти, шести домахъ, что заставляло его довольно-часто отлучаться. Во время этихъ отлучекъ съ больнымъ иногда разговаривала докторша. Больной обходился съ нею чрезвычайно-вѣжливо, отвѣчалъ на всѣ ея вопросы, но самъ не предлагалъ никакихъ и видимо тяготился ея присутствіемъ.

Было еще въ домѣ доктора лицо, которому сильно не понравился больной, хотя нерасположеніе это выказывалось въ однихъ взглядахъ и упорномъ молчаніи, когда графу случалось о чемъ-нибудь спросить. Іоиль и безъ того былъ неразговорчивъ, но въ присутствіи графа дѣлался еще больше дикъ и нелюдимъ, хотя безъ возраженій исполнялъ все, что докторъ или жена его приказывали дѣлать для больнаго. Домохозяинъ, напротивъ, чрезвычайно интересовался судьбою молодаго паціента и при всякомъ удобномъ случаѣ изъявлялъ ему всевозможное участіе.

Гроховичъ убѣдился только въ одномъ что присутствіе и услуги пана Жончка производили самое непріятное вліяніе; а между-тѣмъ Жончекъ былъ неутомимъ въ изъявленіи преданности и заботливости обо всемъ, что касалось до графа. Онъ окружилъ его всѣми матеріальными удобствами, старался предупреждать его малѣйшія желанія, передавалъ доктору самыя незначительныя подробности касательно привычекъ и наклонностей больнаго. Не меньше старался онъ услужить и Гроховичу: заставилъ его по-неволѣ измѣнить свой столъ и взялъ кухню въ полное свое распоряженіе, подъ тѣмъ предлогомъ, что, зная хорошо больнаго, будетъ приказывать готовить кушанье по его вкусу. Докторъ согласился на это отчасти и потому, что это избавляло жену его отъ всякихъ хлопотъ по хозяйству и давало ей возможность отдохнуть отъ своихъ прежнихъ многочисленныхъ трудовъ по этой части и посвятить болѣе времени наблюденію за больнымъ. Жончекъ настоялъ даже на томъ, чтобъ докторъ дѣлалъ визиты въ каретѣ, присланной изъ Петербурга въ распоряженіе и для прогулокъ больнаго; камердинеръ говорилъ, что это даже необходимо, потому-что графу не позволяетъ часто выѣзжать его здоровье, а лошади застаиваются и портятся, если на нихъ рѣдко ѣздятъ. Усердный камердинеръ втёръ даже въ кабинетъ Грохбвича нѣсколько мягкихъ креселъ и большой пушистый коверъ, говоря, что графу, приходящему часто въ кабинетъ хозяина, удобнѣе сидѣть въ покойныхъ креслахъ и ходить по мягкому ковру. Онъ замѣнилъ понемногу докторскій сервизъ, столовое бѣлье, серебро, даже кухонную посуду цѣнными вещами съ графскими гербами — все подъ разными благовидными предлогами. Въ передней безотлучно находились два рослые лакея, готовые исполнять малѣйшее желаніе доктора или жены его. Неутомимый, услужливый, предупредительный, въ своемъ черномъ фракѣ съ свѣтлыми пуговицами и безукоризненно-бѣломъ галстухѣ, онъ скользилъ цѣлый день по комнатамъ неслышными шагами, выросталъ точно изъ земли каждую минуту, когда надо было что-нибудь приказать, говорилъ шопотомъ, кланялся подобострастно даже Іоилю, услуживалъ даже чухонкѣ кухаркѣ Гроховича, приходившей въ восторгъ отъ его любезности и отъ того, что ей почти ничего не оставалось дѣлать въ домѣ. Жончекъ успѣлъ пріобрѣсти расположеніе Васютина, несмотря на то, что принудилъ его обратить въ конюшню одинъ сарай, заваленный старымъ хламомъ, за что, впрочемъ, домохозяину было заплачено особенно. Даже докторша не разъ благодарила камердинера за оказанныя ей услуги, и Іоиль, встрѣчаясь съ нимъ, ворчалъ очень-благосклонно.

Только одинъ Гроховичъ раздѣлялъ вмѣстѣ съ графомъ антипатію къ этому пану, и Жончекъ, понявъ, что никакія услуги не помогутъ ему пріобрѣсти расположеніе больнаго и довѣренность доктора, сталъ какъ-можно-рѣже показываться на глаза къ первому, а второму сказалъ однажды прямо, что графъ, вѣроятно, по причинѣ болѣзни, почувствовалъ нерасположеніе къ своему вѣрному слугѣ, и потому онъ, чтобъ не производить въ больномъ хотя бы и незначительной раздражительности, принялъ намѣреніе являться къ графу только въ самыхъ необходимыхъ случаяхъ, не переставая въ то же время наблюдать неусыпно за доставленіемъ ему всевозможныхъ удобствъ и удовольствій, съ разрѣшенія доктора. Гроховичъ одобрилъ это, внутренно сожалѣя, что уклончивый полякъ не даетъ ему средства вовсе выслать его изъ дома — такъ не любилъ его докторъ, несмотря на то, что сознавалъ всю важность услугъ его и стараній облегчить сколько можно положеніе больнаго.

Корсалинскій пріѣзжалъ въ эту недѣлю всего одинъ разъ, и то на короткое время. Онъ говорилъ, что хочетъ дать время осмотрѣться и паціенту и доктору, и пріучить перваго къ разлукѣ съ родными, а второму дать болѣе случаевъ для наблюденій. Сводный братецъ увѣрялъ, впрочемъ, что даже въ такое короткое время въ больномъ замѣтна видимая перемѣна, и что онъ у Гроховича гораздо-спокойнѣе и разсудительнѣе.

Въ началѣ слѣдующей недѣли случилось, однакожь, обстоятельство, представившее больнаго съ совершенно-другой стороны и заставившее доктора сильно задуматься.

Это было въ свѣтлый и теплый апрѣльскій вечеръ. Окна въ квартирѣ доктора были уже выставлены. Онъ сидѣлъ въ креслахъ у окна и пилъ чай. Графъ за роялемъ игралъ анданте изъ пасторальной симфоніи. Послѣдніе звуки замерли подъ его рукою. Онъ задумался надъ клавишами. Гроховичъ, нелюбившій, чтобъ больной задумывался, началъ разговоръ о музыкѣ, очень-наивно признавался въ своемъ невѣжествѣ по части гармоніи, но утверждалъ, что люди восхищаются разными Моцартами и Бетховенами рѣшительно изъ одного упрямства; что пріятно слушать музыкальную мысль, мотивъ, мелодію, а не разработку по правиламъ контрапункта какихъ-нибудь учено-скучныхъ фугъ. Докторъ соглашался съ тѣмъ писателемъ, который называлъ гармонію искусствомъ убивать мелодію, и почти склонялся на сторону юмориста, называвшаго вообще музыку самымъ шумнымъ изъ всѣхъ предразсудковъ.

Перскій слушалъ его разсѣянно, не улыбаясь, облокотившись на пюпитръ правою рукою, поддерживавшею голову его, лѣвою перебирая по временамъ бѣглые минорные аккорды. Въ эту минуту подъ окномъ шарманка заиграла «Аврора-вальсъ» Лабицкаго.

Довольно-трудно было узнать эту блестящую мелодію, разъигрываемую на жалкомъ инструментѣ. Несмотря на то, и докторъ и больной долго прислушивались къ дребезжащимъ звукамъ самаго танцовальнаго изъ вальсовъ, бывшаго въ то время въ большой модѣ.

— Вотъ это по-крайней-мѣрѣ музыка, сказалъ Гроховичъ, качая головою въ тактъ вальса: — понимаешь, по-крайней-мѣрѣ, въ чемъ дѣло. Эти звуки прямо приглашаютъ васъ обхватить талію какой-нибудь хорошенькой мечтательницы и унестись съ нею, въ головокружительномъ вальсѣ, въ золотое царство воображенія и туманныхъ сновъ, одуряющихъ голову и сердце. Мелодія страшно изуродована въ этой расколотой шарманкѣ; многихъ нотъ вы вовсе не слышите, другія стучатъ, звенятъ, визжатъ, даже хрипятъ, но все-таки это не мѣшаетъ вамъ слышать въ звукахъ мысль, понимать ее, восхищаться ею. Музыка эта производитъ на меня впечатлѣніе, пріятное или грустное — это зависитъ отъ моего организма, и въ-сущности все-равно. Но въ такомъ впечатлѣніи должна заключаться вся цѣль музыки; судить ее должно одно сердце; головѣ тутъ дѣлать ровно нечего; и тамъ, гдѣ я долженъ раздумывать, что высказываетъ исполняемая передо мною пьеса и въ какой степени вѣрна она законамъ контрапункта, тамъ я уже не могу восхищаться, и размышленіе только убьетъ чувство. Такая пьеса будетъ уже не музыка, а математическая теорема, положенная на ноты.

— Вы несовсѣмъ-логичны въ своихъ выводахъ, любезный докторъ, отвѣчалъ тихо Перскій. Если вы допускаете, что цѣль музыки состоитъ только въ томъ, чтобъ произвести на васъ впечатлѣніе, то должны согласиться и съ тѣмъ, что болѣе или менѣе сильное впечатлѣніе будетъ зависѣть отъ большей или меньшей воспріимчивости, впечатлительности субъекта; стало-быть, необходимо допустить и тотъ случай, что пьеса, непроизводящая на васъ никакого дѣйствія, на меня, напротивъ, можетъ подѣйствовать очень-сильно, смотря по особому устройству моего организма, большей раздражительности нервовъ, наконецъ даже вслѣдствіе какихъ-нибудь особыхъ обстоятельствъ моей жизни, о которыхъ мнѣ напоминаетъ ровно ничего неговорящая вамъ мелодія.

Гроховичъ приготовился опровергать графа, подождавъ нѣсколько времени продолженія его тирады. Видя, что тотъ замолчалъ, докторъ уже сбирался сказать какой-то блистательный парадоксъ, какъ вдругъ, взглянувъ на Перскаго, остановился въ недоумѣніи. На лицѣ больнаго изображалось сильное волненіе; глаза его горѣли огнемъ; губы дрожали; легкій лихорадочный румянецъ выступилъ на щекахъ. Онъ повернулся лицомъ къ окну и, казалось, слушалъ что-то съ напряженнымъ вниманіемъ; докторъ тоже прислушался. Изъ шарманки неслись заунывные звуки «Лучины лучинушки»; онъ тотчасъ же вспомнилъ слова Жончка, предупреждавшаго, что русскія пѣсни производятъ на графа вредное вліяніе, и бросился къ окну, чтобъ заставить замолчать шарманку; но звуки уже замолкли, и онъ увидѣлъ только въ окно, такъ Жончекъ отгонялъ бѣднаго шарманщика.

— Слушайте, слушайте! говорилъ хриплымъ голосомъ больной, протягивая къ окну руки: — вамъ ничего не говоритъ эта мелодія, а для меня это цѣлая страница изъ моего прошедшаго, тяжелая и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дорогая страница. Вы заставили замолчать эту пѣсню, но я все еще слышу ее, еще громче, еще явственнѣе… Звуки раздаются у меня въ головѣ и въ то же время отъ нихъ становится больно сердцу… Объясните мнѣ: отчего происходитъ эта боль?.. Вѣдь ваша наука, если не все понимаетъ, то берется все растолковать. Вотъ и теперь, продолжалъ больной, вскочивъ съ своего мѣста и устремивъ глаза въ уголъ комнаты, гдѣ начиналъ уже сгущаться вечерній мракъ: — скажите мнѣ, отчего только я одинъ вижу ее, мою бѣдную Катю, съ той самой улыбкой, съ какой она пѣвала мнѣ «Лучину» и другія наши пѣсни, полныя тоски и чувства? Вотъ теперь улыбка ея дѣлается грустною… Она смотритъ на меня съ тихой печалью, съ чистой любовью… Вы не вѣрите тому, что она стоитъ передо мною, не понимаете этого, а объяснить это вамъ необходимо, и потому вы называете людей, подобныхъ мнѣ, сумасшедшими. Сказавъ это страшное слово, вы успокоиваетесь, какъ-будто сдѣлали дѣло. Вы остаетесь довольны собою и жалѣете о бѣдномъ сумасшедшемъ, потому-что вамъ больше нечего дѣлать, какъ жалѣть о немъ. О, еслибъ вы могли догадываться, какъ сами вы жалки въ эту минуту для сумасшедшаго со всѣмъ вашимъ здравымъ умомъ!

— Алексѣй Васильичъ, полноте, успокойтесь! говорилъ встрѣвоженный Гроховичъ, взявъ за руку больнаго и усаживая его на диванѣ.

Перскій повиновался машинально, но продолжалъ говорить глухо, сжимая голову руками и вздрагивая повременамъ всѣмъ тѣломъ.

— Успокойтесь! вотъ также одно изъ вашихъ любимыхъ словъ. Какъ-будто отъ меня зависитъ успокоиться, какъ-будто я самъ захочу вашего мертвящаго покоя, еслибъ и могъ его себѣ доставить. Развѣ счастье въ этомъ снѣ головы и сердца, который вы называете покоемъ? Развѣ необходимо убить въ себѣ всѣ воспоминанія, всѣ чувства длятого, чтобъ быть счастливымъ? А кто сказалъ вамъ, что я не вдвое счастливѣе васъ въ моемъ помѣшательствѣ, что я не предпочитаю его вашему разумному состоянію? И вы хотите заставить меня отказаться отъ моихъ сновъ и грёзъ, отъ моихъ убѣжденій во имя какого-то логическаго смысла, здравомыслія, необходимости слѣдовать общепринятымъ правиламъ поступковъ и сужденій, когда я вовсе не признаю ни этихъ правилъ, ни необходимости слѣдовать за большинствомъ, подобно барану! Вы смѣшны мнѣ съ этими требованіями! И если я покоряюсь имъ, то потому только, что сила на вашей сторонѣ, что я не хочу стать на степень животнаго, которое можетъ быть только оттого и отупѣло, что на него дѣйствуютъ принужденіемъ. Но, повинуясь вамъ наружно, я буду все-таки внутренно смѣяться надъ вашими усиліями убить во мнѣ память прошедшаго; буду самъ нарочно и чаще вызывать тѣ образы, которые, по вашему мнѣнію, разстроиваютъ мои умственныя способности. Вѣрьте, что вамъ никогда не удастся вылечить меня, потому-что я самъ не хочу этого, потому-что я считаю не себя, а всѣхъ васъ сумасшедшими.

Экзальтація больнаго дошла до такой степени, что онъ едва говорилъ отъ волненія и усталости. Гроховичъ не останавливалъ его, пристально наблюдая за его словами и движеніями, не замѣчая, казалось, знаковъ Жончка, давно уже стоявшаго за графомъ и дѣлавшаго доктору самые отчаянные жесты. Видя, что докторъ не намѣренъ, повидимому, прекратить восторженное состояніе Перскаго, и не смѣя сказать ни слова, чтобъ не возбудить гнѣва того или другаго, Жончекъ прибѣгнулъ къ другому средству и, исчезнувъ на минуту изъ комнаты, явился въ ней съ двумя канделабрами, вдругъ освѣтившими комнату, уже совсѣмъ-потемнѣвшую.

Свѣтъ подѣйствовалъ раздражительно на больнаго. Онъ обернулся къ Жончку, и узнавъ его, поблѣднѣлъ еще болѣе, отвернулся и сказалъ Гроховичу глухимъ, прерывистымъ голосомъ:

— Вотъ вы кого взяли себѣ въ помощники, чтобъ мучить меня! Выборъ хорошъ; это человѣкъ надежный. Дѣйствуя заодно съ нимъ, вы легко можете довести меня до бѣшенства. Еще легче будетъ вамъ просто поручить ему убить меня, какъ онъ убилъ мою Катю!

Гроховичъ быстро подошелъ къ Перскому и взялъ его за руку, бросивъ мимоходомъ бѣглый взглядъ на камердинера. Лицо Жончка выражало только глубокую грусть; глаза его были устремлены на графа съ заботливымъ вниманіемъ, съ глубокимъ участіемъ.

— Вамъ надо отдохнуть, графъ, сказалъ докторъ твердымъ и яснымъ голосомъ. — Вы такъ взволнованы, что не можете понимать нелогичность вашихъ словъ, которыя, сверхъ-того, оскорбительны. Когда пройдетъ ваше раздражительное состояніе, вы будете сожалѣть о томъ, что сказали теперь. Лягте и постарайтесь уснуть; я пришлю вамъ успокоительнаго питья. Жончекъ проводитъ васъ въ вашу комнату.

Больной молча поднялся съ креселъ, но на лицѣ его выражалось, такое отвращеніе, даже ненависть, что докторъ отстранилъ рукою уже подходившаго Жончка и сказалъ:

— Если вамъ непріятно видѣть этого человѣка, если онъ напоминаетъ вамъ какія-нибудь тяжелыя минуты вашего прошедшаго, я запрещу ему показываться вамъ на глаза.

Лицо больнаго покрылось легкой краской. Онъ схватилъ за руку доктора и сказалъ въ волненіи:

— Вы сдѣлаете это, докторъ?

— Я сдѣлаю все, что можетъ доставить вамъ удовольствіе и что я найду полезнымъ для васъ.

— Въ такомъ случаѣ… видители: переѣзжая къ вамъ, я далъ себѣ слово ни о чемъ не проситъ васъ; но если вы такъ добры, что хотите поступать со мною по-человѣчески, я прошу васъ исполнить то, что вы сейчасъ сказали. За это я обѣщаю вамъ слушаться васъ во всемъ, всегда и безъ возраженій.

Въ чертахъ больнаго выражалось столько надежды, радости, опасенія, что Гроховичъ молча пожалъ ему руку и сказалъ, обратившись къ совершенно-оторопѣвшему Жончку:

— Вы слышали? Присутствіе ваше не только безполезно, но и вредно для больнаго. Уважая вашу заботливость о немъ и сожалѣя о его очевидно-болѣзненномъ нерасположеніи къ вамъ, я въ то же время, по обязанности врача, не могу позволить вамъ долѣе прислуживать графу. Потрудитесь увѣдомить господина Корсалинскаго, если онъ еще нескоро будетъ сюда…

— Но… я не знаю, говорилъ поблѣднѣвшій камердинеръ: — это какъ будетъ угодно пану Корсалинскому. Онъ приставилъ меня къ пану грабе, и безъ его воли…

— А я говорю вамъ, прервалъ съ гнѣвомъ Гроховичъ: — что если вы осмѣлитесь еще показаться графу, я прикажу васъ выпроводить изъ этого дома до объясненія съ вашимъ паномъ Корсалинскимъ.

Жончекъ согнулся какъ-то комически, хотя въ глазахъ его блеснула злоба, и не смѣя противорѣчить доктору, выскользнулъ изъ комнаты, бормоча:

— Какъ угодно… но мое усердіе… я не ожидалъ этого за мои старанія…

Когда камердинеръ исчезъ за дверью, на лицѣ Перскаго выразилось такое удовольствіе, онъ такъ крѣпко пожалъ руку Гроховича, что тотъ окончательно убѣдился въ вредномъ вліяніи камердинера на больнаго. Раздражительность его улеглась совершенно, и онъ пошелъ къ себѣ въ комнату, очень-логично говоря съ докторомъ о томъ, какъ можно безъ Жончка распорядиться всѣмъ хозяйствомъ, и прося, чтобъ за туалетомъ его наблюдалъ одинъ изъ лакеевъ, Станиславъ, очень-усердный и расторопный, по мнѣнію больнаго.

Вернувшись къ себѣ въ кабинетъ, Гроховичъ сильно задумался. Въ такомъ положеніи нашла его жена, пришедшая съ нимъ прощаться.

— Больному твоему кажется хуже, сказала она, поговоривъ сначала о разныхъ хозяйственныхъ распоряженіяхъ. — Іоиль слышалъ изъ передней, какъ ты прогналъ этого камердинера за то, что онъ чѣмъ-то раздражилъ графа.

— Да, сегодня я убѣдился окончательно въ помѣшательствѣ Перскаго, глухо отвѣчалъ докторъ.

— Бѣдный молодой человѣкъ! Но ты надѣешься вылечить его? спросила грустно докторша.

— Врачъ не долженъ терять надежды до послѣдней минуты. Гдѣ безсильны человѣческія старанія, тамъ природа и случай дѣлаютъ часто многое. Положеніе Перскаго можетъ улучшиться еще и потому, что минуты помѣшательства на него находятъ нечасто; но въ эти минуты симптомы его болѣзни очень-опасны и тѣ же самые, какъ у сумасшедшихъ, съ рѣдкими свѣтлыми минутами. Вся разница между настоящими помѣшанными и Перскимъ состоитъ въ томъ, что у нихъ свѣтлыя минуты, lucida intervalla, составляютъ исключеніе, а у него исключеніе минуты помѣшательства, хотя симптомы его рѣдкихъ припадковъ тѣ же самые: галлюцинаціи, упорство въ нихъ, непониманіе своего положенія, особеннаго рода лукавство въ сношеніяхъ съ лицами, отъ которыхъ зависитъ помѣшанный. Всѣ эти признаки развиты въ немъ въ сильной степени, и леченіе будетъ тѣмъ труднѣе, чѣмъ правильнѣе станетъ разсуждать онъ въ свѣтлыя минуты.

— Но мнѣ кажется, что тогда онъ яснѣе пойметъ свое положеніе, возразила докторша.

— Да; но за-то найдетъ и больше средствъ къ оправданію своихъ мыслей и поступковъ. Видѣнія припишетъ онъ силѣ воображенія, легкое бѣшенство — раздражительности характера. Для успѣшнаго леченія необходимо дѣйствовать на главную причину его болѣзни — любовь къ той женщинѣ, о которой я подробно передалъ тебѣ разсказъ Корсалинскаго. Теперь еще болѣе, чѣмъ когда-нибудь я сомнѣваюсь въ справедливости этого разсказа, а мнѣ непремѣнно надо узнать всѣ его подробности. Со мною больной не будетъ откровененъ, да я и не съумѣю разспросить его такъ тонко, чтобъ не расшевелить въ немъ слишкомъ-тяжелыхъ воспоминаній. На это способна только женщина. Постарайся, пожалуйста, сблизиться съ нимъ и разузнать всю эту исторію. Вообще мнѣ было бы гораздо пріятнѣе, еслибъ ты чаще видѣлась и говорила съ нимъ, оказывала ему больше участія. Я увѣренъ, что еслибъ ты пила сегодня вмѣстѣ съ нимъ чай въ гостиной, съ нимъ бы не случилось такого сильнаго пароксизма. Въ подобныхъ случаяхъ вліяніе женщины успокоительно; оно можетъ имѣть огромные и благодѣтельные результаты.

— Мнѣ казалось какъ-то неловко оказывать ему большое вниманіе, отвѣчала докторша: — но если ты хочешь этого…

— Я просилъ ужь тебя объ этомъ и прошу еще разъ самымъ убѣдительнымъ образомъ, сказалъ докторъ съ легкимъ оттѣнкомъ неудовольствія.

— Я сдѣлаю все, что тебѣ угодно, хоть ты знаешь, какъ трудно будетъ мнѣ измѣнить своимъ привычкамъ и характеру. Стараться возбудить довѣрчивость въ молодомъ человѣкѣ…

— Но вѣдь онъ сумасшедшій! прервалъ съ нетерпѣніемъ докторъ.

— Сумасшедшій! повторила съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ докторша. — Конечно, самое положеніе возбуждаетъ невольное участіе къ нему…

— И прекрасно! прервалъ опять докторъ: — если только онъ увидитъ съ твоей стороны искреннее участіе, то будетъ совершенно откровененъ съ тобою. Это бываетъ и не съ помѣшанными. Подумай только, что этимъ ты можешь облегчить его тяжелую участь, можетъ-быть, спасти его, возвратить людямъ и обществу.

— Я сдѣлаю для этого все, что могу, спокойно отвѣчала докторша, подставляя лобъ свой поцалую мужа.

V.

На другой день къ Гроховичу явился Корсалинскій, обо всемъ уже предупрежденный. Какъ онъ могъ такъ скоро все узнать — докторъ не могъ понять этого; но больше всего его удивляло то, что Корсалинскій ни слова не возражалъ на требованіе удалить Жончка, напротивъ, говорилъ, что очень-хорошо понимаетъ необходимость не раздражать больнаго, и жалѣлъ только о его непонятномъ ослѣпленіи, заставлявшемъ такъ жестоко оскорблять человѣка, преданнаго ему всею душою. Онъ просилъ, однакожь, чтобъ Жончекъ попрежнему считался въ услуженіи у больнаго и даже находился въ распоряженіи доктора, исполняя все, что будетъ нужно для графа, и наблюдая вообще за его потребностями. Съ этою цѣлью Жончекъ, по словамъ Корсалинскаго, уже пріискалъ себѣ особый уголокъ въ сосѣднемъ домѣ, чтобъ все-таки быть какъ-можно-ближе къ любимому имъ господину, особенно на случай, если болѣзнь приметъ дурной оборотъ. При этомъ камердинеръ давалъ всевозможныя обѣщанія и ручательства, что больной никогда его не увидитъ и что Жончекъ будетъ узнавать о его положеніи только черезъ прислуживающихъ ему лакеевъ. Гроховичъ очень-хорошо понималъ, что надзоръ Жончка необходимъ для Корсалинскаго, хотя и стѣснителенъ для него самого, но не могъ не согласиться на просьбу о камердинерѣ, весьма-скромную и основательную. Докторъ подтвердилъ только непремѣнное условіе: не показываться на глаза больному, и сказалъ, что, при малѣйшемъ нарушеніи этого условія, будетъ требовать совершеннаго удаленія камердинера изъ Царскаго Села. Корсалинскій ручался за исполненіе всего, что потребуетъ докторъ.

Послѣ удаленія Жончка, больной сдѣлался видимо-спокойнѣе, обращался съ докторомъ непринужденнѣе, довѣрчивѣе. Докторши онъ повидимому избѣгалъ, въ ея присутствіи былъ неразговорчивъ, на ея вопросы отвѣчалъ отрывисто, неохотно, благодаря сухо за все вниманіе къ нему и мелкія услуги, которыя она ему оказывала. Докторъ былъ недоволенъ этимъ, недоволенъ даже своею женою и говорилъ, что она все-таки холодна и неласкова съ больнымъ. Докторша отвѣчала, что насильно нельзя ни въ комъ возбудить участія, и что она невиновата, если больной не чувствуетъ къ ней ни малѣйшаго расположенія.

Въ концѣ слѣдующей недѣли одно незначительное обстоятельство сблизило ихъ довольно-быстро. Въ ясный вечеръ послѣднихъ чиселъ апрѣля докторъ поѣхалъ кататься съ больнымъ; докторша осталась одна дома. Дѣлать ей было нечего. Дѣятельность Жончка избавила ее почти отъ всѣхъ заботъ по хозяйству. Имѣя несравненно-болѣе свободнаго времени, чѣмъ прежде, она вздумала припомнить себѣ одну изъ любимыхъ ею мелодій: «послѣднюю мысль Вебера», отъискала въ комодѣ старенькія ноты и принялась разъигрывать ихъ въ гостиной, на богатомъ роялѣ графа.

Въ жару игры, занятая прилежнымъ дешифрированіемъ, отъ котораго почти отвыкла, она не слыхала, какъ къ крыльцу подъѣхала карета, и возвратились мужъ ея и графъ. Послѣдній услыхалъ еще изъ передней меланхолическіе звуки веберовой мелодіи и спросилъ съ удивленьемъ Грохбвича:

— Кто это играетъ?

— Вѣрно, жена бренчитъ какую-то дребедень, отвѣчалъ спокойно докторъ. — Въ старые годы она тоже была охотница барабанить на этихъ цимбалахъ, которые Богъ-знаетъ почему сдѣлались моднымъ инструментомъ. То ли дѣло было, когда наши бабушки играли на гитарѣ!

Но Перскій не слыхалъ уже давно словъ доктора. Онъ быстро вбѣжалъ въ гостиную и сталъ за стуломъ докторши. Увидѣвъ его, она немного смутилась и взяла невѣрный аккордъ… Пальцы ея остановились на умолкнувшихъ клавишахъ.

— Не такъ! сказалъ съ досадою Перскій и, держась лѣвою рукою за спинку стула, протянулъ правую черезъ плечо докторши, отвелъ въ сторону ея руку и взялъ нѣсколько звучныхъ аккордовъ, окончившихъ пьесу.

Докторша вздрогнула невольно, когда ея руки коснулась бѣлая, холодная рука больнаго, когда за ея плечомъ послышалось его неровное дыханіе и волосы его слегка задѣли ея шею. Смущенная, она хотѣла встать со стула, но Перскій дотронулся до ея руки ниже локтя и сказалъ отрывисто и глухо:

— Продолжайте, прошу васъ!

— Но… я уже кончила, отвѣчала она едва-слышно.

— Начните сначала. Эта мелодія напоминаетъ мнѣ многое; я очень любилъ ее.

Стараясь побѣдить невольное волненіе, докторша собрала всѣ силы и стала играть снова. Перскій недолго стоялъ за нею; онъ взялъ стулъ, сѣлъ съ правой стороны рояля, лицомъ къ докторшѣ, оперся рукою на рояль, положилъ на нее голову и сталъ смотрѣть прямо въ лицо играющей большими черными глазами. Она чувствовала, что глаза эти устремлены на нее; она не различала уже нотъ передъ собою, и пальцы, не повинуясь ей, готовы уже были замереть на клавишахъ, когда онъ протянулъ къ ней руку и, положивъ ее на ея трепещущія руки, сказалъ тихо и грустно:

— Перестаньте; вы дурно играете. Мнѣ тяжело слушать васъ.

— Я играю невыносимо, отвѣчала она дрожащимъ голосомъ, не имѣя духа освободить свои руки отъ холоднаго пожатія больнаго. Только не желая отказать вамъ, я рѣшилась играть передъ вами пьесу, которую разбираю всего второй разъ послѣ десятилѣтняго антракта. Видите ли, такъ у меня мало самолюбія!

— У васъ мало искусства, продолжалъ тѣмъ же холоднымъ тономъ Перскій. — Въ вашей игрѣ есть чувство и мягкость, но вы играете неровно, не слышите своихъ ошибокъ и не соблюдаете такта, не говоря ужь о томъ, что дурно держите пальцы. Вы много учились музыкѣ?

— Серьёзно, года два.

— И любите ее?

— Очень.

— Зачѣмъ же бросили играть?

— Я не имѣла возможности учиться для себя: въ домѣ, гдѣ я жила, не любили музыки.

— Скажи яснѣе: у тебя не было времени заниматься музыкой, замѣтилъ докторъ, усѣвшись въ углу на диванѣ.

— Отчего же вы не продолжали играть, выйдя замужъ? спросилъ Перскій: — вашъ мужъ вѣрно позволилъ бы вамъ это, хоть ровно ничего не понимаетъ въ музыкѣ.

— У насъ не было средствъ пріобрѣсти фортепьяно, отвѣчала печально докторша, въ то время, какъ мужъ ея проворчалъ что-то въ родѣ благодарности Перскому за такое лестное мнѣніе объ немъ.

— Не-уже-ли въ десять лѣтъ, продолжалъ Перскій, не обращая никакого вниманія на доктора: — вы не могли отказать себѣ въ чемъ-нибудь, чтобъ доставить себѣ удовольствіе заниматься музыкой?

— У насъ никогда не было лишнихъ доходовъ, сказала съ грустной улыбкой докторша. — Потомъ, въ теченіе нѣкотораго времени мы могли, конечно, скопить сумму на покупку недорогаго инструмента, но, не играя уже лѣтъ шесть и имѣя, сверхъ-того, много дѣла по хозяйству, я перестала думать о музыкѣ и врядъ ли бы вспомнила о ней, еслибъ меня не соблазнилъ вашъ удивительный рояль, на которомъ какъ-то, во время вашего отсутствія, я попробовала взять нѣсколько аккордовъ. Почти ежедневныя прогулки ваши дали мнѣ мысль заняться опять музыкой и, если можно, припомнить кое-что изъ старыхъ нотъ, случайно-оставшихся у меня, какъ память прошедшаго. Вы бы и не знали о моихъ музыкальныхъ попыткахъ, еслибъ не моя непростительная сегодняшняя оплошность, которая, конечно, не повторится, потому-что при васъ я впередъ не рѣшусь подойти къ роялю.

— Напротивъ, я хочу, чтобъ вы и при мнѣ занимались музыкой, сказалъ съ живостью Перскій. — Какъ ни плохо играете вы, но ваша неискусная игра все же пріятнѣе для меня, чѣмъ глубокомысленныя разсужденія доктора о музыкѣ.

На это также несовсѣмъ-любезное замѣчаніе докторъ не отозвался ни однимъ звукомъ и сидѣлъ совершенно-неподвижно въ своемъ углу, такъ-что можно было подумать, что онъ спитъ.

— Но я могу надоѣсть вамъ, сказала докторша.

— Я скажу вамъ, если вы мнѣ надоѣдите, отвѣчалъ спокойно Перскій. — Гаммы вы, конечно, можете выдѣлывать во время моихъ прогулокъ, а при мнѣ разъигрывать что-нибудь хорошее. Я выберу вамъ нетрудныя пьесы, буду самъ учить васъ.

— Очень-благодарна вамъ; но это займетъ слишкомъ-много времени… Я довольно безтолковая ученица… У меня есть занятія…

— Никакихъ занятій у тебя нѣтъ, раздался рѣзкій голосъ изъ угла комнаты. — Графъ заботится о томъ, чтобъ доставить тебѣ удовольствіе и пользу, и было бы смѣшно не соглашаться на это.

Докторша опустила голову; въ комнатѣ съ минуту царствовало молчаніе.

— Я не буду обременять васъ трудными пьесами, началъ опять также спокойно больной. — Вы разучите также нѣсколько пьесъ въ четыре руки. Я такъ давно не игралъ ни съ кѣмъ моихъ любимыхъ сонатъ… Вѣдь вамъ не трудно будетъ играть секунду?

— Въ секундѣ всего труднѣе счетъ; но, подъ вашимъ руководствомъ, я увѣрена, что не буду сбиваться.

— Стало-быть, это дѣло рѣшеное, и теперь не вы меня, а я васъ долженъ благодарить за ваше снисхожденіе къ прихотямъ больнаго. Скажите: очень вамъ скучно смотрѣть на него?

Докторша взглянула на него съ удивленіемъ.

— Отчего вамъ вздумалось сдѣлать мнѣ такой вопросъ? спросила она послѣ минутнаго молчанія.

— По очень-простой причинѣ: мнѣ надоѣли всѣ люди; стало-быть, и я въ свою очередь долженъ надоѣдать вамъ.

— И то и другое кажется вамъ оттого только, что вы больны.

— Вы думаете, что моя нелюбовь къ людямъ происходитъ отъ болѣзни? Мнѣ кажется напротивъ, что моя болѣзнь происходитъ оттого, что я не могу любить людей, сказалъ Перскій съ грустнымъ выраженіемъ.

— Если вы и дѣйствительно не любите ихъ, изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ они обязаны были платить вамъ тѣмъ же.

— Такъ вы думаете, что можно любить человѣка, который насъ ненавидитъ? спросилъ съ ироніею Перскій.

— Конечно, отвѣчала спокойно докторша. — Въ чемъ же и состояла бы заслуга истинной любви, полной самоотверженія и преданности, еслибъ мы любили только за то, что насъ любятъ?

— Ваша теорія очень-великодушна, только изъ нея можно извлечь слишкомъ-обширные результаты. Если мы можемъ любить тѣхъ, кто насъ не побитъ, то обязаны также любить за то только, что насъ любятъ.

— Я думаю, что это даже неизбѣжно. Истинное чувство непремѣнно вызываетъ сочувствіе.

— Но вы оправдываете этою теоріею всякую непозволительную страсть.

— Страсть бываетъ непозволительною, когда она высказывается въ словахъ и поступкахъ; заключенная въ сердцѣ — она только несчастна.

За этими словами слѣдовало опять минутное молчаніе. Его прервалъ Перскій.

— Вы, однакожъ, странная женщина… Вильгельмина Карловна, кажется? спросилъ онъ.

— Меня зовутъ не Вильгельминой, отвѣчала докторша.

— Я слышалъ, какъ мужъ звалъ васъ Миной.

— Это правда; но имя это сокращено изъ Эрминіи.

— Это очень-хорошее имя, и его вовсе не слѣдовало сокращать, особенно такъ неправильно.

— Жена моя не любитъ своего имени, раздался опять изъ угла голосъ доктора, о которомъ позабыли разговаривающіе. — Она считаетъ его слишкомъ романическимъ; поэтому я зову ее всегда Миною. Впрочемъ, у нея не одно это имя. Ее зовутъ: Эрминія-Катерина-Марія-Констанція.

Перскій вздрогнулъ при второмъ имени докторши и повторилъ, опустивъ голову:

— Катерина!… Да, она напоминаетъ ее многимъ: мыслями, даже лицомъ, только не голосомъ… О! никто изъ живыхъ не говорилъ никогда такимъ голосомъ… Только я одинъ слышу его по ночамъ, когда онъ давно уже замолкъ для всѣхъ на свѣтѣ.

Онъ совершенно опустилъ голову на грудь въ глубокой задумчивости. Давъ пройдти нѣсколькимъ минутамъ, докторша сказала, обращаясь къ нему:

— Не хотите ли вы отдохнуть, графъ?

Больной не отвѣчалъ ни слова. Докторша встала съ своего мѣста и подошла къ мужу, сказавъ ему тихо:

— Мнѣ кажется, ты дурно сдѣлалъ, напомнивъ ему имя этой женщины.

— Напротивъ, очень-хорошо, отвѣчалъ докторъ, выходя съ нею въ переднюю. — Надо его чаще наводить на этотъ разговоръ, заставить его высказаться и повѣрить другимъ всѣ свои мечты и видѣнія, вывести образъ этой женщины изъ таинственнаго почитанія, которымъ онъ ее окружаетъ, сдѣлать ее предметомъ вседневныхъ толковъ, свести опять въ тотъ прозаическій міръ, изъ котораго онъ исторгнулъ ее, опоэтизировавъ своею страстью, лишить ее всей идеальной обстановки, которою онъ окружилъ ее въ своемъ поклоненіи ей. Если нельзя, чтобъ онъ забылъ о ней, пусть говоритъ столько, чтобъ это утомило его. Надо только во всемъ соглашаться съ нимъ, находить ее чудомъ совершенства, если можно, восхищаться ею больше, чѣмъ онъ самъ.

— Женщина, внушившая такую страсть, не могла быть обыкновенной женщиной… сказала задумчиво докторша.

— Тѣмъ лучше, если ты точно убѣждена въ этомъ, продолжалъ Гроховичъ. — Въ тебѣ есть частичка сантиментальности и романичности, и я, признаюсь, разсчитывалъ на нее, потому-что это будетъ весьма-полезно для твоихъ сношеній съ больнымъ. Говори ему какъ-можно-чаще и какъ-можно-восторженнѣе о его покойномъ идеалѣ. Пользуйся всякимъ случаемъ, не бойся растравить его воспоминанія: это принесетъ большую пользу. Пусть онъ задумывается, терзается, приходитъ въ отчаяніе: это очень-хорошо. Всего-лучше, еслибъ его можно было заставить плакать. До-сихъ-поръ съ нимъ употребляли совершенно-противоположную систему: она не принесла никакой пользы. Чѣмъ больше удаляли отъ него всякое напоминаніе о покойницѣ, тѣмъ упорнѣе онъ возвращался къ нему. Мнѣ почему-то кажется, что, наводя его ежеминутно на мысль о ней, мы его заставимъ наконецъ отвернуться отъ этого воспоминанія. Физіологія представляетъ подобные факты. Поэтому я прошу тебя обращаться какъ-можно-безжалостнѣе съ его драгоцѣннымъ воспоминаніемъ. Помни, что, причиняя временную боль человѣку, ты спасаешь его этой деривативной системой. Помни, что тебѣ онъ можетъ быть обязанъ больше чѣмъ жизнью — способностью оцѣнить эту жизнь и пользоваться всѣми дарами, которые даются въ ней человѣку здравопонимающему законы и требованія этой жизни.

— Цѣль наша, конечно, высока и благородна, но дорога къ ней тяжела, и сердце не разъ обольется кровью на этомъ трудномъ пути…

— Тѣмъ болѣе велика заслуга достигнуть этой цѣли, отвѣчалъ Гроховичъ. — Теперь ужь поздно; и, ослабляя силы его воображенія, мы не должны въ то же время утомлять его физическихъ силъ; иначе мы вылечимъ духъ, а погубимъ тѣло, и цѣль наша все-таки не будетъ достигнута. Ступай къ себѣ, но съ завтрашняго же дня толкуй ему, если можно, всякую минуту о его Катенькѣ, стараясь разговаривать съ нимъ только по утрамъ. Теперь онъ, кажется, сошелся съ тобою и ты ему очень понравилась.

Докторша слегка покраснѣла и, молча простившись съ мужемъ, ушла наверхъ.

Гроховичъ, вернувшись въ гостиную, долго смотрѣлъ на Перскаго, неподнимавшаго головы, потомъ положилъ къ нему на плечо руку и сказалъ:

— Пора вамъ спать, Алексѣй Васильичъ. Не забудьте, что мы завтра въ шесть часовъ утра ѣдемъ въ Графскую Славянку.

Перскій посмотрѣлъ вокругъ себя, какъ человѣкъ, пробужденный внезапно отъ крѣпкаго сна.

— А, это вы! сказалъ онъ съ разстановкой, собирая разсѣянныя мысли. — Гдѣ же ваша жена?

— Ушла къ себѣ наверхъ. Вамъ не наскучило разговаривать съ нею?

— Нисколько. Я, признаюсь вамъ, никакъ не ожидалъ, чтобъ я… чтобъ она…

Перскій остановился, не пріискавъ фразы, которая объяснила бы его мысль. Докторъ помогъ ему.

— Вы не ждали, что она несовсѣмъ-глупа — не такъ ли? Въ этомъ случаѣ вы такъ же легко, какъ и всякій, могли въ ней ошибиться. Въ ней дѣйствительно много прекрасныхъ чувствъ и здравыхъ мыслей; но она большая нелюдимка, и ее очень-трудно заставить разговориться. Удивляюсь, какъ вы успѣли въ этомъ. Это значитъ, что она принимаетъ въ васъ искреннее участіе.

— Но я ничѣмъ не заслужилъ его, сказалъ съ жаромъ Перскій: — я не обращалъ на нее никакого вниманія, даже несовсѣмъ-учтиво обходился съ нею… Сегодня, напримѣръ, показывая ей такъ надо играть, я выразился, помнится, довольно-грубо, отведя ея руку отъ клавишей, и замѣтилъ, что это произвело на нее непріятное впечатлѣніе. По праву больнаго, я позволялъ себѣ не церемониться съ окружающими меня лицами и долженъ извиниться въ этомъ.

Перскій поднялся съ своего мѣста съ замѣтнымъ одушевленіемъ. Гроховичъ, улыбаясь, взялъ его за руку и сказалъ:

— Вы успѣете завтра передать ей всѣ ваши объясненія и извиненія, а сегодня вамъ рѣшительно пора спать. Мы много ходили по саду и вамъ нуженъ покой. Не хотите ли принять на ночь лавровишневыхъ капель?

— Разскажите мнѣ исторію вашей жены, докторъ, отвѣчалъ больной.

— Хоть два раза, только завтра. Пойдемте; я провожу васъ.

— А не поѣдетъ ли она завтра съ нами въ Славянку? Отчего она такъ мало гуляетъ? Это нездорово.

— Я приглашу ее ѣхать съ нами, если вы этого хотите.

— Прошу васъ. И вы думаете, что она согласится?

— Разумѣется.

— Не забудьте же сдѣлать это.

— Не забуду, сказалъ докторъ, смѣясь и почти насильно вталкивая больнаго въ спальню.

Потомъ, возвращаясь отъ жены въ свой кабинетъ, онъ съ удовольствіемъ потеръ руки и сказалъ: — Кажется, дѣло идетъ на ладъ.

VI.

Докторъ, однако, радовался напрасно. Вставъ на другой день, по своему обыкновенію, въ пять часовъ, онъ съ неудовольствіемъ увидѣлъ, что все небо обложилось тучами и шелъ мелкій дождь, обѣщавшій, по всѣмъ примѣтамъ, не переставать цѣлый день. Входя въ шесть часовъ къ Перскому, онъ даже обдумывалъ фразы утѣшенія и сожалѣнія, но, къ удивленію его, онѣ оказались совершенно-ненужными. Съ первыхъ словъ больной остановилъ его и сказалъ, что даже радъ дождю, потому-что и безъ того чувствовалъ нерасположеніе къ прогулкѣ. Гроховичъ спросилъ, не было ли съ нимъ какого-нибудь особеннаго болѣзненнаго припадка. Перскій отвѣчалъ, что, напротивъ, чувствуетъ себя гораздо-лучше и разсудительнѣе, чѣмъ вчера. Какъ ни старался докторъ вывѣдать причину такой внезапной перемѣны въ мысляхъ и намѣреніяхъ, больной молчалъ упорно; можно было только замѣтить, что онъ былъ немного-грустнѣе обыкновеннаго. О докторшѣ не было и помину въ ихъ разговорѣ. Перскій не справлялся даже о ея здоровьѣ.

Докторъ оставилъ его въ покоѣ, желая посмотрѣть, не измѣнится ли это расположеніе въ-теченіе дня. Перемѣны, однакожь, не было. Цѣлый день Перскій былъ грустенъ и задумчивъ, не выходилъ изъ своей комнаты и, встрѣтясь съ Миной Карловной за обѣдомъ, едва сказалъ ей нѣсколько словъ, сухихъ и отрывистыхъ. Она сама была удивлена этимъ, но не хотѣла насильно вызывать его на бесѣду.

«Съ нимъ что-нибудь случилось, или онъ просто не въ духѣ», думалъ докторъ. «Подождемъ до завтра».

Но завтра и послѣзавтра было то же самое. Больной видимо избѣгалъ докторши и казался неловкимъ и смущеннымъ въ ея присутствіи. Съ каждымъ днемъ онъ становился также грустнѣе обыкновеннаго. О прогулкѣ и объ урокахъ музыки не было и помину. Докторъ былъ очень-недоволенъ этимъ и началъ придумывать, какой бы толчокъ дать организму больнаго, чтобъ расшевелить его. Апатическое состояніе казалось ему опаснѣе ирритаціоннаго.

Толчокъ этотъ дали обстоятельства, и онъ былъ даже сильнѣе, чѣмъ нужно. Въ концѣ этой недѣли пріѣхала навѣстить больнаго мать его. Это была женщина лѣтъ пятидесяти-трехъ, высокая, худощавая, потерявшая еще не всѣ остатки прежней красоты, со впалыми, но еще выразительными глазами, гордой походкой, пріемами большаго свѣта. Съ нею пріѣхали младшій сынъ ея и компаньйонка, вертлявая полька съ сѣдыми локонами и открытой шеей.

Госпожа Корсалинская съ необыкновеннымъ участіемъ встрѣтила сына, освѣдомилась о его положеніи, разспрашивала, всѣмъ ли онъ доволенъ, нѣтъ ли у него какой-нибудь прихоти, которую она почла бы за счастіе исполнить. Перскій отвѣчалъ отрывисто, что здѣсь ему очень-хорошо и онъ ничего не желаетъ, ни въ чемъ не нуждается. Корсалинская обратилась потомъ къ доктору, благодарила его въ самыхъ изъисканныхъ выраженіяхъ за его попеченіе о больномъ, сказала нѣсколько преувеличенныхъ комплиментовъ о знаніи доктора и, прощаясь, изъявила надежду видѣть сына своего въ скоромъ времени совершенно-здоровымъ при такой блистательной системѣ леченія. Доктору сильно не понравилась эта женщина; въ ней была смѣсь гордыхъ манеръ съ выраженіями, неупотребляемыми въ высшемъ кругу, любезности съ афектаціею, предупредительности съ пренебреженіемъ. Самая нѣжность къ сыну была въ ней какъ-то натянута, несмотря на всѣ громкія фразы и кажущуюся заботливость. Корсалинскій обходился съ нею очень почтительно, компаньйонка смотрѣла на нее съ подобострастіемъ, отвѣчала чуть не съ благоговѣніемъ. Отъ этого почтительное, но холодное обращеніе съ нею больнаго, отвѣчавшаго довольно сухо на всѣ ея ласки, выказывалось еще рѣзче, и Корсалинская сочла долгомъ замѣтить доктору, что болѣзнь произвела большую перемѣну въ ея сынѣ, принудивъ его отвѣчать на всѣ ея заботы и попеченія не съ прежнею живѣйшею благодарностью и самою восторженною любовью къ матери. Гроховичъ не отвѣчалъ ничего на это физіолоческое замѣчаніе.

Больной былъ очень-взволнованъ этимъ посѣщеніемъ и долго не могъ успокоиться послѣ отъѣзда матери. Докторъ нашелъ даже, что въ немъ развилась раздражительность и задумался еще сильнѣе надъ своимъ паціентомъ, не дѣйствуя, однакожь, ничѣмъ противъ этой раздражительности.

На другой день, послѣ пріѣзда матери, положеніе больнаго было также неудовлетворительно, а докторша, противъ своего обыкновенія, была очень-разсѣянна, что удивило Гроховича; но еще болѣе удивился онъ, увидя опять передъ собою Корсалинскаго. Правда, наканунѣ онъ не успѣлъ сказать съ нимъ почти ни слова, но и говорить имъ было не о чемъ; стало-быть, во второй разъ онъ долженъ былъ пріѣхать за дѣломъ.

Дѣло было, впрочемъ, неважное, хотя немножко щекотливое. При всей находчивости Корсалинскаго, при умѣньи его выпутываться изъ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствъ, онъ видимо затруднялся исполнить порученіе, возложенное на него матерью. Оно состояло въ томъ, что Корсалинская, въ ознаменоваіе своего благоволенія къ доктору, просила его позволить увеличить его гонорарій. Гроховичъ поблагодарилъ за предложенніе, но рѣшительно отказался отъ него, увѣряя, что онъ и такъ получаетъ довольно. Корсалинскій не настаивалъ, но намекнулъ, что, въ случаѣ исцѣленія, докторъ не можетъ отказаться отъ благодарности матери, въ какомъ бы видѣ ни выказалась эта благодарность. Гроховичъ отвѣчалъ, что объ этомъ будетъ время говорить тогда, когда послѣдуетъ исцѣленіе.

— Стало-быть, вы надѣетесь, что бѣдный братъ мой можетъ совершенно излечиться отъ этой ужасной болѣзни? спросилъ Корсалинскій, съ особеннымъ участіемъ смотря на доктора.

— Болѣзнь его вовсе не такъ ужасна, отвѣчалъ спокойно Гроховичъ.

— Но, однакожь, вѣдь это настоящее сумасшествіе? говорилъ тотъ съ какимъ-то безпокойствомъ.

— Да, если мы пріймемъ эту болѣзнь въ томъ смыслѣ, въ какомъ ее понимаетъ большинство.

— Стало-быть, вы думаете, что не всѣ назовутъ ее сумасшествіемъ?

— Иначе назвать ее нельзя, потому-что въ наукѣ нѣтъ терминовъ для опредѣленія различныхъ степеней умственнаго разстройства; но, произнося одно и то же слово, мы оба будемъ съ вами понимать его, можетъ-быть, совершенно-различно. Я увѣренъ даже, что еслибъ вамъ самимъ надобно было подробно описать помѣшательство ума, вы были бы не въ-состояніи сдѣлать этого по самой простой причинѣ: для оцѣнки степени сумасшествія необходимо сдѣлать прежде точное опредѣленіе ума. А можете ли вы положить ему строгія границы?

— Мнѣ кажется, однакожь, что помѣшаннаго легко отличить отъ человѣка въ здоровомъ умѣ, сказалъ съ легкой ироніей Корсалинскій.

— Вы легко отличите представителей крайностей того и другаго состоянія — не болѣе. А развѣ не случалось вамъ въ жизни встрѣчаться съ людьми, вся жизнь которыхъ проходитъ на границѣ между умомъ и безуміемъ, которымъ не достаетъ только случая помѣшаться окончательно? То, что для однихъ безуміе для другихъ только невѣжество. Разсудительность одного вѣка кажется безуміемъ другому. Даже въ одномъ и томъ же человѣкѣ развѣ не мѣняются иногда съ лѣтами его сужденія, взгляды, понятія? развѣ онъ не считаетъ часто въ зрѣломъ возрастѣ безуміемъ того, что думалъ въ молодости? Въ самомъ помѣшательствѣ логика не теряетъ своихъ правъ, и заблужденіе ума бываетъ совершенно-отлично отъ заблужденія чувствъ. Наука называетъ галлюцинаціями созданіе образовъ, безъ всякаго участія чувствъ въ этомъ созданіи. Это, очевидно, состояніе болѣзненное, ненормальное, а между-тѣмъ сколько людей, которыхъ мы называемъ великими мыслителями, были подвержены галлюцинаціямъ! Вспомните самые рѣзкіе примѣры: Сократа, Паскаля, и другихъ. А развѣ не бываетъ безумія неизбѣжнаго, наслѣдственнаго, эпидемическаго? Какъ объясните вы безуміе частное, относящееся только къ одному какому-нибудь предмету, idee fixe, или безуміе періодическое, возвращающееся черезъ нѣсколько лѣтъ въ извѣстные числа и мѣсяцы? Мы еще такъ мало знаемъ умственныя болѣзни, что произносить о нихъ рѣшительный приговоръ было бы то же своего рода безуміемъ.

— Если мы не знаемъ причины этого рода болѣзней, то намъ извѣстны ихъ свойства и способы леченія. Если мы не имѣемъ права сказать, кто можетъ сойдти съ ума, то нашли два возраста, въ которые съ ума не сходятъ — дѣтство и старость. У дѣтей можетъ быть только временной бредъ, у стариковъ — постепенное ослабленіе всѣхъ умственныхъ способностей вообще, такъ-называемое старческое слабоуміе. Потомъ вы раздѣлили помѣшательство на манію и мономанію, то-есть на общее и частное, или однопредметное.

— Если вы заговорите о дѣленіяхъ и системахъ, то въ этомъ еще меньше добьетесь толку, прервалъ Гроховичъ. — Классическое дѣленіе не признается теперь многими врачами, опровергающими возможность существованія мономаніи и проповѣдующими, что человѣкъ не можетъ быть помѣшанъ на одномъ предметѣ, и въ то же время разсуждать о другихъ здраво. Они утверждаютъ, что умственное разстройство должно распространяться на всю мыслящую силу. Кондильякъ и Ларомигьеръ говорили, что помѣшательство происходитъ отъ поврежденія способности вниманія. Гейнротъ различаетъ поврежденія ума, чувствъ и воли. Одни не признаютъ меланхоліи видомъ помѣшательства; другіе даютъ ей главную роль во всѣхъ видахъ безумія; третьи, какъ Гюисленъ, отличаютъ въ меланхоліи особый видъ френопатіи. Есть, наконецъ, врачи, причисляющіе къ помѣшательству всѣ симпатіи и антипатіи. Эскироль даже сильное влеченіе къ какому-нибудь поступку, выходящему изъ правилъ и привычекъ нашей вседневной жизни, называетъ инстинктивной мономаніей и причисляетъ къ разряду маніи безъ бреда; по его мнѣнію, меланхолики только чувствуютъ, а не размышляютъ. Онъ же первый началъ различать галлюцинаціи отъ иллюзій, находя въ первыхъ слѣдствіе поврежденія мозга, а во вторыхъ, поврежденіе органовъ чувствъ и нервовъ. Конечно, взглядъ его на галлюцинаціи совершенно-вѣренъ, потому-что до него Линней называлъ ихъ болѣзнью воображенія, Соважъ — заблужденіемъ мыслящей силы, Сагаръ — ложными концепціями, а Колленъ, Дарвинъ и почти всѣ англійскіе врачи — просто бредомъ. Но, при всемъ моемъ уваженіи къ Эскиролю, я раздѣляю мнѣніе тѣхъ немногихъ лицъ, которыя считаютъ излишнимъ это дѣленіе на галлюцинаціи и иллюзіи и не допускаютъ поврежденія чувствъ безъ поврежденій ума. Для того, чтобъ обманъ чувствъ былъ причисленъ къ помѣшательству, необходимо, чтобъ разстроенная мыслящая сила признала дѣйствительное существованіе этого обмана, и въ такомъ случаѣ подтвержденіе иллюзіи зависитъ отъ разстройства ума.

— Всѣ эти теоріи сумасшествія весьма-любопытны, но вы не высказываете о немъ собственнаго вашего мнѣнія, а мнѣ очень бы хотѣлось знать, такъ думаете вы объ этомъ предметѣ?

— По-моему, сумасшествіе — сонъ на яву, отвѣчалъ спокойно Гроховичъ.

— Сонъ на яву! повторилъ Корсалинскій нѣсколько-удивленнымъ тономъ.

— Мнѣніе мое можетъ вамъ показаться стланнымъ, но его ужь высказывали въ формѣ вопроса и сомнѣнія два три врача, правда, непользовавшіеся большою извѣстностью. Я окончательно убѣдился въ этомъ послѣ нѣсколькихъ наблюденій и изученій.

— Мнѣ любопытно было бы узнать, на чемъ основывается ваше мнѣніе.

— Я объясню вамъ его въ короткихъ словахъ. Чтобъ понять его вполнѣ, надобно прежде всего согласиться въ томъ, что мы называемъ сномъ. Физіологи и врачи понимаютъ различно это состояніе. Бурдахъ и Брандисъ называютъ его возвращеніемъ къ состоянію зародышной жизни, Кабанисъ видитъ въ немъ не пассивное состояніе, а особое отправленіе мозговой системы; другіе видятъ въ немъ даже типъ элементарнаго состоянія организма, какъ Бюффонъ, принимающій сонъ за такой же видъ существованія, какъ и бдѣніе. Въ наше время смѣшно думать съ Бруссе, что сонъ обнаруживается прекращеніемъ отправленія чувствъ и мускуловъ, управляемыхъ волею и уничтоженіемъ мыслящихъ способностей. Такой сонъ не существуетъ и невозможенъ, потому-что онъ не могъ бы прекратиться. Пробужденіе невозможно тамъ, гдѣ есть прекращеніе какихъ-нибудь способностей. Что замѣчаемъ мы въ началѣ помѣшательства? — тѣ же самые признаки, какъ и при началѣ сна: образы, ощущенія, идеи неправильныя, смѣшанныя, потомъ постоянныя и преобладающія представляются намъ, не имѣя никакого основанія въ дѣйствительности. Образы эти, отпечатлѣваясь въ мозгу, дѣйствуютъ во снѣ сильнѣе на органы, потому-что вліяніе ихъ не удерживается, не исправляется дѣйствительнымъ существованіемъ предметовъ, какъ въ состояніи бдѣнія. Такимъ-образомъ во снѣ мы стремимся совершить предпріятія, за которыя не взялись бы на-яву, потому-что препятствія къ достиженію ихъ непреодолимы. Въ помѣшательствѣ, несознающемъ прямо логическаго отношенія между предметами и впечатлѣніями, ими производимыми, тѣ же симптомы, какъ и въ сновидѣніи, тоже разногласіе между ощущеніями и причинами, произведшими ихъ, ослабленіе сужденія отъ недостатка размышленія, быстрота умозаключеній, происходящая отъ чрезмѣрной дѣятельности мозга, неуправляемаго разсудкомъ сочетаніе разнородныхъ идей и происходящія отъ этого ложныя сужденія, остановка отправленій одного или нѣсколькихъ чувствъ, дѣйствующихъ только по воспоминанію, отсутствіе возможности Повѣрять впечатлѣнія, стремленіе нервной дѣятельности къ ея центру. Всѣ эти точки соприкосновенія между сномъ и сумасшествіемъ такъ многочисленны, что не могутъ быть случайными. Бурдахъ говоритъ, что душа во снѣ въ одно и то же время бываетъ зрительницей и дѣйствующимъ лицомъ въ представленіи, разъигрываемомъ ею самою и передъ нею. Она примѣчаетъ свои собственныя дѣйствія, какъ-будто-бы они происходили внѣ ея, потому-что во снѣ нѣтъ противорѣчія дѣйствительности, присутствія ума, вниманія; но, съ другой стороны, органы чувствъ развиваютъ во снѣ свою собственную дѣятельность, ничѣмъ неудерживаемую и непоправляемую. Не то же ли происходитъ и въ помѣшательствѣ? Развѣ сновидѣнія не тѣ же галлюцинаціи? Еслибъ мы знали условія, при которыхъ наши органы и тѣлесныя отправленія теряютъ постепенно свою дѣятельность, достигая до глубокаго сна, еслибъ мы знали различныя условія сна простаго и полнаго сновидѣніями, мы знали бы причины галлюцинацій. Но въ настоящемъ положеніи науки мы можемъ догадываться только, что у нихъ одинъ источникъ. Сумасшествіе такой же сонъ на-яву, какъ сонамбулизмъ — сумасшествіе во снѣ.

Докторъ излагалъ свою теорію спокойно и съ убѣжденіемъ. Корсалинскій слушалъ, повидимому, внимательно, но воспользовался первою минутою, чтобъ сказать Гроховичу.

— Не могу спорить съ вами о степени вѣроятности вашей системы, потому-что не занимался спеціально медициною, а согласіе съ вами профана, конечно, не можетъ имѣть для васъ цѣны. Во всемъ этомъ, какъ вы легко можете понять, мнѣ интересно болѣе всего то, что относится къ моему брату. Теперь вы ужь имѣли время изучить болѣзнь его, и я попросилъ бы васъ сказать мнѣ ваше искреннее мнѣніе: надѣетесь ли вы возвратить ему разсудокъ?

Докторъ исподлобья взглянулъ на Корсалинскаго, въ лицѣ котораго дышало такое искреннее участіе, въ голосѣ было такое неподдѣльное волненіе, что было бы очень-пріятно успокоить нѣжнаго брата. Несмотря на это, Гроховичъ по какому-то безотчетному чувству не хотѣлъ дать утвердительнаго отвѣта и возразилъ холодно:

— Я не могу сказать вамъ ничего не только рѣшительнаго, но даже проблематическаго: все будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ. Ваша матушка нашла, что состояніе больнаго замѣтно улучшилось даже въ такое короткое время; я самъ не ожидалъ этого и нисколько не участвовалъ въ этомъ. Все сдѣлала перемѣна мѣста и, можетъ-быть, образа жизни, стало-быть, въ будущемъ можно ожидать улучшеній. Собственно леченія я еще не предпринималъ, а только изучалъ больнаго. Думаю, впрочемъ, въ самомъ скоромъ времени попытаться произвести на него нравственное потрясеніе, которое, какъ мнѣ кажется, должно имѣть благодѣтельныя послѣдствія.

Корсалинскій не допытывался о томъ, какія средства намѣренъ употребить докторъ, и простился съ нимъ весьма-озабоченный, сказавъ, что долженъ будетъ отлучиться на нѣсколько недѣль изъ Петербурга по семейнымъ дѣламъ, и прося Гроховича, въ случаѣ нужды, отдавать попрежнему всѣ приказанія Жончку, остающемуся въ полномъ распоряженіи доктора.

Вечеръ этого дня былъ тепелъ и ясенъ. Гроховичъ почти насильно увезъ графа кататься, отъ чего тотъ долго отговаривался. По отъѣздѣ ихъ, Мина Карловна сошла внизъ и сѣла за рояль, къ которому не подходила со дня перваго сближенія съ Перскимъ. Она была задумчивѣе и играла разсѣяннѣе обыкновеннаго, часто останавливаясь и къ чему-то прислушиваясь. Нѣсколько разъ и съ особеннымъ стараніемъ играла она одинъ пассажъ изъ увертюры «Фрейшица», повторяющійся потомъ въ аріи Агаты. Это не помѣшало ей, однакожь, разслышать, какъ къ подъѣзду ихъ дома подъѣхала карета и въ передней послышались шаги графа и доктора. Несмотря на это, она продолжала играть очень-старательно, не поднимая головы, хотя чувствовала небольшое дрожаніе въ пальцахъ и легкую краску въ лицѣ.

Перскій нахмурилъ брови, войдя въ гостиную, быстро прошелъ ее и остановился у двери въ свою комнату; потомъ, простоявъ нѣсколько минутъ въ раздумьи и держась за ручку двери, вернулся неровными шагами, какъ-будто невольно, на средину комнаты и, не глядя на докторшу, сѣлъ въ маленькую causeuse, въ формѣ буквы S, стоявшую тутъ же.

Мина Карловна употребляла всѣ усилія, чтобъ играть ровно; но, чувствуя, что не въ-состояніи хорошо исполнить труднаго финала увертюры, вдругъ остановилась, и послѣ нѣсколькихъ аккордовъ, стала играть какой-то легонькій вальсъ.

— Полноте! такъ вамъ не стыдно! закричалъ Перскій съ своего мѣста. Бросьте этотъ вздоръ, кончайте «Фрейшица».

— Не могу, отвѣчала тихо докторша. — Я только-что начала разучивать увертюру и безъ васъ дошла до пассажа изъ аріи Агаты…

— Когда она на балконѣ ждетъ Макса, сказалъ съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ Перскій.

Докторша невольно покраснѣла. Ей показалось, что въ словахъ его была иронія. Она встала изъ-за рояля и сказала, идя къ двери:

— Не хотите ли продолжать сами увертюру? Агата дождалась ужь своего Макса и идетъ къ нему.

— Куда жь вы? спросилъ съ удивленіемъ Перскій.

— Я ужь сказала вамъ, что къ своему мужу. Развѣ онъ не вернулся съ вами?

— Онъ вошелъ вмѣстѣ со мною въ гостиную и я не замѣтилъ, куда онъ пропалъ. Вѣрно, пошелъ писать какіе-нибудь нужные рецепты. Развѣ вамъ такъ необходимо его видѣть?

— Особенной необходимости нѣтъ, точно также, какъ нѣтъ необходимости и оставаться здѣсь, отвѣчала Мина Карловна съ живостью, удивившею ее самоё.

— Вы сегодня что-то слишкомъ-развязны; это не идетъ къ вамъ, замѣтилъ спокойно Перскій.

— Не думаете ли вы, что я умѣю только молчать? спросила она, немножко-разсерженная его тономъ и словами.

— Умѣть молчать во-время гораздо-труднѣе, чѣмъ говорить не въ-попадъ…

— Или говорить колкости. Въ подобномъ случаѣ молчаніе было бы даже учтивостью.

— Что съ вами? Вы сегодня такъ раздражительны? прервалъ Перскій съ участіемъ. — Развѣ слова мои оскорбили васъ? Чѣмъ же я могъ васъ разсердить? Мое обращеніе съ вами было, конечно, неровно: сначала я не обращалъ на васъ никакого вниманія, потомъ въ одинъ вечеръ сблизился съ вами, а на другое утро сталъ попрежнему избѣгать васъ. Но, не зная васъ, я не рѣшался прежде сближаться съ вами, изъ недовѣрчивости къ самому себѣ, изъ боязни не найдти въ васъ никакого расположенія къ бѣдному больному, а потомъ, еслибъ вы знали, какія причины заставили меня вторично убѣгать васъ послѣ того ужь, какъ вы оказали мнѣ столько участія!… Прошу васъ, не считайте сумасбродными моихъ поступковъ и не сердитесь на меня!

— На васъ нельзя сердиться; вы въ такомъ положеніи! сказала быстро докторша съ насмѣшливою улыбкой, которая, впрочемъ, тотчасъ же исчезла съ лица ея при видѣ блѣдности, покрывшей лицо больнаго.

— О, да! сказалъ онъ глухимъ голосомъ. — Вы правы: на мои слова нельзя обращать вниманія. Можно ли отвѣчать на нихъ чѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ пренебреженія? Если меня слушаютъ, то только изъ одного состраданія. Кого можетъ знать, кому принесетъ удовольствіе лепетъ безсмысленнаго ребенка? Впрочемъ, всякій ребенокъ можетъ больше меня возбудить участія: въ его словахъ можетъ еще быть зародышъ какой-нибудь мысли, признакъ чувства; въ моихъ нѣтъ ничего, кромѣ нелѣпаго бреда разстроеннаго воображенія. Что путнаго скажетъ сумасшедшій?…

Послѣднія слова больнаго были полны такой горечи, такого глубокаго, затаеннаго отчаянія, что Мина Карловна бросилась къ нему, сѣла напротивъ его, взяла за руку и сказала:

— Полноте, графъ! какъ вамъ не стыдно! Зачѣмъ такъ перетолковывать слова мои? говорила она голосомъ полнымъ слезъ. — Вѣдь вы знаете, что я не хотѣла, не могла оскорбить васъ… Вы правы: я сегодня въ раздражительномъ состояніи и, можетъ-быть, сказала какую-нибудь необдуманную фразу, за которую прошу у васъ прощенія… Слышите ли вы меня, графъ?… Простите меня!

И она крѣпко сжимала ему руки и, перегнувшись на ручку креселъ, смотрѣла со страхомъ и волненіемъ прямо въ его мутные глаза, устремленные неподвижно въ уголъ комнаты.

— А! это ты, Катя! говорилъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и отстраняя рукою докторшу. — Ты опять печально смотришь на меня, съ упреками качаешь головою, какъ въ ту ночь, когда, послѣ перваго разговора съ этой женщиной, ты пришла сказать мнѣ, чтобъ я боялся ея, избѣгалъ встрѣчъ съ нею, иначе она погубитъ меня!… Твоя правда, Катя!… Я чувствую, что слова ея ударили меня въ голову, точно молотомъ… Мозгъ мой раскалился и жжетъ изнутри черепъ… О! какая невыносимая боль!… Катя! Катя! спаси меня!

Больной судорожно сжалъ голову руками, опрокинулся навзничь въ кресла и глухой стонъ его слился съ громкимъ воплемъ докторши, бросившейся почти въ безпамятствѣ на грудь Перскаго…

VII.

Двѣ недѣли больной былъ въ весьма-опасномъ положеніи. Къ совершенному упадку силъ присоединилось чрезвычайное раздраженіе мозговой системы. Онъ бредилъ сильно и постоянно; галлюцинаціи не оставляли его почти ни на минуту. Состояніе горячечнаго бреда замѣнялось по-временамъ глубокой меланхоліей, и тогда больной проводилъ цѣлые дни неподвижно, сидя въ огромномъ креслѣ, не говоря ни съ кѣмъ ни слова, повидимому никого не замѣчая. Рѣдкія фразы его, обращенныя къ окружающимъ, были большею-частью очень-странны и обнаруживали явное помѣшательство. Докторъ сомнительно покачивалъ головою. Только докторша не теряла надежды и ходила за больнымъ со вниманіемъ матери, съ самоотверженіемъ жены, съ преданностью сестры.

Больной, казалось, понималъ и цѣнилъ ея заботливость. Съ нею говорилъ онъ логичнѣе, чѣмъ съ другими, исполнялъ безпрекословно всѣ ея приказанія; при ней обуздывалъ, сколько могъ, порывы своего разстроеннаго воображенія. Ей удавалось даже иногда разсѣвать припадки его меланхоліи. Самая физическая боль, казалось, уменьшалась въ немъ, когда она проводила холодной рукою по его пылающему лбу, отводя въ сторону густые волосы, или прикладывала ее къ сильно-бьющемуся сердцу больнаго. Она провела почти безотлучно у его постели и креселъ всѣ эти двѣ недѣли, и за-то надо было видѣть, съ какимъ чувствомъ устремлялись на нее большіе, неподвижные глаза Перскаго! Эти упорные, долгіе взгляды приводили ее порою въ невольное смущеніе, въ которомъ она не могла и не хотѣла дать себѣ отчета.

Во второй половинѣ мая больной замѣтно началъ поправляться. Гроховичъ былъ въ восторгѣ и называлъ жену свою истинной и единственной спасительницей графа, что повторилъ и самъ Перскій. Мина Карловна краснѣла и говорила, что не сдѣлала ничего особеннаго, что долгъ всякаго помогать, чѣмъ можно, своему ближнему, и что, наконецъ, она не могла бы сдѣлать ничего безъ лекарствъ мужа. Гроховичъ отвѣчалъ, въ свою очередь, что больному нужно леченіе душевное и что лекарствъ онъ не давалъ ему никакихъ, кромѣ успокоительныхъ микстуръ и нѣсколькихъ капель морфина, чтобъ подѣйствовать на нервы и побѣдить упорную безсонницу Перскаго, неспавшаго часто нѣсколько ночей сряду, что было особенно-опасно, по причинѣ утомленія силъ и раздраженія воображенія.

Май въ этомъ году былъ теплый и ясный. Вечера были удивительны; но прозрачныя, свѣтлыя ночи дѣйствовали болѣзненно на Перскаго. Онъ не любилъ этихъ чудныхъ ночей, называлъ ихъ неестественными, больными, лихорадочными, даже мертвыми. Поэтому, часу въ десятомъ, всѣ ставни его комнаты запирались наглухо и отпирались только, когда онъ просыпался. Нерѣдко въ потемнѣвшую комнату его приносились свѣчи, и докторша долго еще сидѣла у больнаго за шитьемъ, разговаривая съ нимъ, или читая ему что-нибудь. Докторъ по вечерамъ обыкновенно работалъ въ своемъ кабинетѣ и только изрѣдка являлся къ больному навѣдоваться о его положеніи.

Въ то время, какъ состояніе графа было сомнительно, Жончекъ чуть не всякую минуту забѣгалъ справляться о его здоровья и нѣсколько разъ приставалъ къ доктору съ просьбою, чтобъ тотъ позволилъ ему написать къ пану Корсалинскому и вытребовать его къ больному брату. Гроховичъ отвѣчалъ просто и лаконически:

— Присутствіе Корсалинскаго тутъ вовсе ненужно, и скорѣе можетъ принести вредъ, чѣмъ пользу.

Почтенный камердинеръ при такомъ отвѣтѣ обыкновенно потуплялъ голову съ покорнымъ и печальнымъ видомъ и отправлялся повѣрять свои опасенія и сожалѣнія Артамону Сергѣевичу Васютину, съ которымъ очень подружился. Добрый домохозяинъ передавалъ Жончку всѣ новости, если камердинеру случалось уѣзжать въ Петербургъ, къ матери Перскаго, или отлучаться по своимъ дѣламъ. Васютинъ, въ свою очередь, узнавалъ все, что дѣлается у доктора черезъ Іоиля, также очень-подружившагося съ Жончкомъ и часто приходившаго слушать ихъ толки и разсказы Самъ Іоиль говорилъ очень-мало и съ большимъ трудомъ.

Этотъ Іоиль былъ очень-странное созданіе. Онъ исполнялъ съ точностью всѣ порученія доктора, но никогда не вызывался самъ оказать кому бы то ни было ни малѣйшей услуги. Онъ дѣлалъ все, что ему прикажутъ, но дѣлалъ ровно сколько было приказано, не предупреждая ни чьей просьбы, какъ бы она ни была ясна. Происходило ли это отъ тупости, отъ лѣни, или отъ нерасположенія ко всѣмъ вообще людямъ — докторъ не могъ объяснить себѣ этого. Исторія его, разсказанная докторомъ Перскому, была несовсѣмъ-утѣшительна. Еще въ то время, какъ докторъ находился въ казенной службѣ, былъ онъ откомандированъ въ Бѣлоруссію, по одному судебно-медицинскому дѣлу. Гроховичу пришлось провести дня два въ бѣдной деревушкѣ, гдѣ у одного крестьянина нашелъ онъ Іоиля, сироту, загнаннаго деревенскими ребятишками, которымъ онъ служилъ забавою и предметомъ насмѣшекъ. У бѣдняка не было никого родныхъ; отецъ и мать его умерли въ чахоткѣ, и крестьянинъ, взявшій его изъ милости, самъ тяготился мальчикомъ тупоумнымъ и, въ добавокъ, еще болѣзненнымъ: у Іоиля росъ на шеѣ замѣтный зобъ. Этотъ признакъ кретинизма, рѣдкаго въ Россіи, занялъ доктора, и, не имѣя времени изслѣдовать на мѣстѣ положеніе мальчика, онъ рѣшился взять его съ собою въ Петербургъ, желая, сверхъ-того, избавить бѣдняка отъ вовсе-незавидной участи, предстоявшей ему въ будущемъ. Съ-тѣхъ-поръ Іоиль постоянно былъ при Гроховичѣ, служа ему довольно-усердно. Докторъ лечилъ его постоянно и успѣлъ остановить дальнѣйшее развитіе зоба разными іодистыми составами; зобъ, правда, не уменьшался въ объемѣ, но по-крайней-мѣрѣ и не увеличивался. За-то и умственное развитіе мальчика, казалось, также остановилось на одной точкѣ. Онъ и въ семнадцать лѣтъ былъ такъ же простъ и тупоуменъ, какъ въ десять, а физически развитъ такъ мало, что казался въ эти годы тринадцатилѣтнимъ ребенкомъ. Только къ доктору чувствовалъ онъ что-то похожее на привязанность; но докторшу, видимо, не любилъ, и перенесъ это расположеніе и на Перскаго, хотя послѣдній, конечно, не могъ сдѣлать ему ничего непріятнаго, а первая была такъ добра, что выучила его читать порусски съ большимъ трудомъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ занятій едва достигнувъ того, что онъ могъ разбирать грамоту, составлять правильныя фразы и чертить на бумагѣ подобія русскихъ буквъ.

Въ одинъ солнечный майскій день, въ послѣ-обѣденное время, въ комнаткѣ Васютина хозяинъ угощалъ чаемъ своего гостя, пана Жончка. Пилъ чай собственно одинъ гость, прихлебывая повременамъ изъ стакана и держа въ рукѣ засаленный листъ бумаги. Старикъ сидѣлъ насупротивъ гостя, потупившись въ землю, и слушалъ его съ чрезвычайнымъ волненіемъ, забывъ даже на окнѣ свой стаканъ, съ котораго поднимался легкій паръ, едвазамѣтной струйкою улетавшій въ растворенное окно.

— Вотъ видишь ли, Артёмонъ Сергѣичъ, говорилъ съ важностью Жончекъ: — что бы тамъ въ книгахъ ни печатали, а доктора все-таки не знаютъ многаго. Вотъ и панъ Гроховичъ, человѣкъ очень-умный, а не посовѣтовалъ тебѣ пить эликсира долгой жизни. Объ этомъ, видишь ты, въ книгахъ у нихъ ничего не написано, такъ они этому и не вѣрятъ; а извѣстно, какой же дуракъ захочетъ про свое секретное лекарство въ книгахъ напечатать, чтобъ о немъ всѣ знали? Какая ему отъ этого прибыль? Вотъ и эликсиръ тоже поэтому только и передавался друзьямъ, да знакомымъ изобрѣтателя. Я его тоже подъ большимъ секретомъ досталъ отъ одного важнаго пана. Ты вотъ жалуешься теперь, что поясница часто ноетъ, да и ноги слабы становятся. Что жь тебѣ прописалъ панъ Гроховичъ? — мазь какую-то. А дѣло тутъ не въ мази. На болѣзнь надо нутренно дѣйствовать. Вотъ тутъ мой эликсиръ всю боль разомъ какъ рукой сниметъ.

— Семенъ Игнатьичъ говоритъ, что вся боль моя отъ старости, и помочь этому трудно, отвѣчалъ Васютинъ, покачивая головою.

— Что за старость! возразилъ съ жаромъ Жончекъ: — какихъ-нибудь лѣтъ восемьдесятъ, да еще, поди, и того нѣтъ.

— Нѣтъ еще!

— Ну, вотъ видишь ли, а шведскій докторъ Гернертъ, у котораго нашли въ бумагахъ рецептъ эликсира долгой жизни, умеръ ста-четырехъ лѣтъ, да и то оттого, что упалъ съ лошади. А дѣдъ его жилъ сто-тридцать, отецъ сто-двадцать, мать сто-семнадцать, и все оттого, что пили этотъ эликсиръ по восьми капель всякое утро и вечеръ въ чаѣ, или бульйонѣ, или красномъ винѣ.

— Вотъ что! Такъ изъ чего же онъ сдѣланъ, этотъ эликсиръ-то?

— А вотъ я тебѣ прочту рецептъ и описаніе, такъ его употреблять, отвѣчалъ Жончекъ и съ важностью началъ читать бумагу.

— Постой-ка панъ, прервалъ Васютинъ: — тутъ, написаны все такія снадобья, про которыя я никогда и не слыхивалъ.

— Объ этомъ ты не безпокойся: все это ты достанешь. Слушай лучше, какъ со всѣми этими снадобьями нужно поступать.

И онъ продолжалъ чтеніе рецепта:

"Всѣ сіи спеціи истолки въ порошокъ и пропусти сквозь частое сито. Всыпь потомъ все оное въ штофъ или бутыль толстаго стекла. Налей въ бутыль полкварты хорошей французской водки, закупорь все сіе пузыремъ, а когда оный высохнетъ, то во многихъ мѣстахъ проколи булавкой, дабы штофъ не лопнулъ отъ броженія эликсира. Поставь его на десять дней въ комнату въ тѣни и каждый день хорошенько взбалтывай утромъ и вечеромъ, причемъ пузырь закрывай рукой, дабы эссенція не пролилась. Черезъ десять дней слей ее потихоньку, не взбалтывая, въ другую бутыль, пока жидкость будетъ течь немутная, и перелитое закупорь крѣпче. Потомъ на тѣ же спеціи налей опять столько же свѣжей водки и поступай по вышесказанному, и черезъ десять дней слей въ особую склянку; если жидкость пойдетъ опять мутная, то положи въ воронку хлопчатой бумаги и цѣди сквозь нея эссенцію, пока не сдѣлается чистою, закрывая при переливаніи воронку полотномъ, сложеннымъ вчетверо, чтобъ настой не выдыхался. Потомъ слитое въ первый и во второй разъ слей вмѣстѣ и употребляй.

— Все это очень-хитро и запомнить трудно, сказалъ старикъ, качая головою.

— Нисколько не трудно. Я оставлю тебѣ этотъ рецептъ; а коли ты что позабудешь, или не разберешь написаннаго, тебѣ прочтетъ Іоиль. За-то, посмотри, отъ какихъ болѣзней вылечиваетъ этотъ эликсиръ.

И, принявъ еще болѣе торжественный тонъ, Жончекъ сталъ читать на-распѣвъ:

«Эссенція сія оживляетъ жизненный духъ, изощряетъ чувства, отъемлетъ дрожаніе жилъ, утушаетъ удары падучей болѣзни, избавляетъ нужды кровопусканія и употребленія другихъ лекарствъ, останавливаетъ біеніе нервовъ, въ одинъ часъ прогоняетъ тошноту, очищаетъ и укрѣпляетъ желудокъ, дѣлаетъ веселымъ, мягчитъ барабанъ въ ушахъ, усмиряетъ зубную боль, истребляетъ глистовъ, дѣлаетъ прекраснымъ цвѣтъ лица, спасаетъ отъ оспы и заразительныхъ болѣзней; можно назвать оный возстановителемъ человѣчества, и всего удивительнѣе, что можно принять его больше, нежели должно, и безъ вреда.»

— Экое, поди ты, снадобье! пробормоталъ Васютинъ. — Все, что ли?

— Да, почти. Тутъ еще написано по скольку принимать его въ какихъ болѣзняхъ, продолжалъ Жончекъ, пробѣгая глазами бумагу: — «Еще сказать можно, что люди, желчью болящіе, принимаютъ по полуложкѣ сверхъ вседневнаго употребленія. Для истребленія тѣхъ матерій, отъ которыхъ происходятъ всѣ наши болѣзни, столовую ложку; въ оспѣ, девять дней принимать по чайной ложкѣ въ трехъ ложкахъ бараньяго супа; отъ подагры три ложки…» Ну, это все до тебя не относится.

— А отъ боли-то въ поясницѣ сколько ложекъ и въ какомъ супѣ? спросилъ старикъ.

— Тутъ этого прямо не сказано. Самъ увидишь, сколько тамъ по болѣзни потребуется, отвѣчалъ Жончекъ, складывая бумагу и передавая Васютину. — Іоиль прочтетъ тебѣ послѣ всѣ подробности, а мнѣ пора и въ Петербургъ.

Въ это время въ комнату вошелъ Іоиль, и Жончекъ подошелъ къ нему.

— Ну что? спросилъ онъ: — говорилъ пану Гроховичу, что я дня на три въ городъ уѣзжаю?

— Говорилъ, отвѣчалъ тотъ рѣзкимъ, непріятнымъ голосомъ.

— Спросилъ, не будетъ ли мнѣ какихъ порученій?

— Никакихъ.

— И ничего не сказалъ панъ еще?

— Сказалъ, что хоть ты, вмѣсто трехъ, тридцать дней въ Петербургѣ оставайся, еще лучше будетъ.

Жончекъ засмѣялся принужденно и сказалъ:

— Такой шутникъ панъ докторъ! А что, пану грабе лучше?

— Лучше.

— Ну, дай Богъ; только я неочень надѣюсь на это лучше. Были они ужь не разъ! Сегодня лучше, а завтра, глядишь, опять хуже. Вотъ кабы ему эликсира долгой жизни, навѣрное бы помогло — такъ ли, панъ Васютинъ?

Старикъ покачалъ разсѣянно головою, но не отвѣчалъ. Жончекъ простился съ нимъ и, уходя, пробормоталъ, обращаясь неизвѣстно къ кому:

— Покрѣпче бы пріемы, такъ сняло бы какъ рукою.

Іоиль кивнулъ головою въ отвѣтъ на эти слова…

---

Въ это же самое время Гроховичъ, весело потирая руки, входилъ въ комнату больнаго, сидѣвшаго у окна въ большихъ креслахъ и пристально смотрѣвшаго на Мину Карловну, которая читала вслухъ газету.

— Я прерву вашу политику самымъ прозаическимъ вопросомъ, сказалъ докторъ, обращаясь къ женѣ: — готовъ ли сальсапарильный декоктъ? Я пройдусь теперь до Софіи и занесу его къ Быкову.

— Я поставила декоктъ варить на кухнѣ, отвѣчала докторша: — теперь онъ долженъ быть готовъ. Я солью его и принесу.

— Возвращайтесь скорѣе! сказалъ Перскій, провожая ее глазами.

Она отвѣчала улыбкой и скрылась за дверью.

— Зачѣмъ это вы заставляете вашу жену варить декокты? спросилъ графъ доктора.

— Она сама приготовляетъ ихъ для бѣдняковъ, отвѣчалъ Гроховичъ: — гдѣ какому-нибудь Быкову, каменьщику, покупать въ аптекахъ сальсапарильную эссенцію? Ее варитъ у меня жена, и я часто, прописывая лекарство, дѣлаю его у себя дома.

Перскій задумался и сказалъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія:

— Помните, докторъ, вы хотѣли разсказать мнѣ исторію вашей жены.

— Помню; только въ этой исторіи нѣтъ ничего ни особеннаго, ни романическаго; вся она заключается въ десяти словахъ.

— Все-равно; я васъ слушаю. Я знаю, что вы десять лѣтъ женаты, но долго ли вы были влюблены?

— Влюбленъ? повторилъ, улыбаясь, докторъ. — Вы думаете, что я когда-нибудь былъ влюбленъ?

— Не-уже-ли нѣтъ? спросилъ удивленный Перскій.

— Конечно, по моей наружности, вы могли заключить, что у меня нѣсколько-сангвиническій темпераментъ, но, несмотря на мое полнокровіе и короткую шею, я все-таки флегматикъ.

— Что жь изъ этого слѣдуетъ? Развѣ флегматики не влюбляются?

— По-крайней-мѣрѣ, не должны: это не въ ихъ натурѣ. Да и вообще всякому разсудительному человѣку слѣдовало бы въ наше время перестать забавлять себя выдумкой страстной любви.

— Не-уже-ли вы не любили и не любите вашей жены? спросилъ въ волненіи Перскій.

— Надо знать, что вы понимаете подъ словомъ «любить»? Я, конечно, люблю ее, но любовью тихою, мирною, чувствомъ отраднымъ, успокоительнымъ, привязанностью, невозмущаемою никакими нелѣпыми порывами, которыми, по вашему мнѣнію, только и доказывается любовь: ревностью, подозрѣніями, бѣшенствомъ, трагическими выходками и романическими претензіями. Такую любовь сочинили ваши писатели, а добродушные люди, и не вѣря ей, принялись отъискивать ее въ себѣ или въ другихъ, стали увѣрять себя, что способны побить страстно, пламенно, неистово и, разумѣется, подъ-конецъ убѣдили себя въ возможности такой неестественной привязанности, потому-что человѣкъ можетъ убѣдить себя въ чемъ ему угодно, потому-что воображеніе, направленное на одинъ предметъ, доводитъ до мономаніи. Въ наше время идеалъ такой любви кружитъ головы только хлорозистымъ дѣвицамъ, помѣшаннымъ на романахъ. Мужчины, по-счастью, начинаютъ сознаваться въ томъ, что не чувствуютъ въ себѣ способности любить такимъ образомъ, и дѣлаются гораздо-хладнокровнѣе, только по наружности играя роль Вертеровъ и Отелло.

— Я не буду спорить съ вами объ этомъ, отвѣчалъ задумчиво Перскій: — мнѣнія наши о любви слишкомъ-несогласны, и вы никакими доказательствами не убѣдите меня, чтобъ я ошибался. Но не-уже-ли вы всегда любили разсчитанію и хладнокровію?

— Всегда, кромѣ одного раза, когда, ухаживая за хорошенькой ревельской нѣмкой, я увѣрялъ ее въ любви даже за гробомъ. Само-собой разумѣется, что въ этомъ случаѣ я только притворялся по-необходимости, хотя и совершенно-напрасно, какъ оказалось впослѣдствіи, потому-что моя нѣмка вышла сантиментальною только на словахъ, а на дѣлѣ я поплатился довольно-дорого за мою вѣру въ идеальничанье.

— И Мина Карловна раздѣляетъ вашую теорію любви? спросилъ взволнованный Перскій.

— На сколько женщина можетъ раздѣлять ее. Въ дѣвичествѣ у нея было много романизма, и только выйдя замужъ, стала она смотрѣть на вещи настоящими глазами. Прежняя жизнь ея, впрочемъ, значительно расхолодила въ ней наклонность къ идеализаціи, которою страждутъ почти всѣ молодыя дѣвушки вслѣдствіе ошибочнаго направленія ихъ воспитанія. Этотъ нравственный недостатокъ встрѣчается у нихъ точно такъ же часто, какъ и физическое искривленіе позвоночнаго столба и возвышеніе одного плеча или лопатки — болѣзнь, которую мы называемъ: scoliosis. Въ первое время знакомства съ Миною я, признаюсь, не обращалъ на нее большаго вниманія. Она жила компаньйонкой у одной капризной старухи, ея дальней родственницы. Я лечилъ нѣсколько времени эту старуху отъ рака въ груди. Мина ходила за ней съ самымъ покорнымъ самоотверженіемъ, и, несмотря на это, старуха обращалась съ нею возмутительно. Бывая у больной иногда по нѣскольку разъ въ день, я поневолѣ видѣлъ сцены, заставлявлявшія меня удивляться терпѣнію и снисходительности бѣдной дѣвушки. Она была сирота и зависѣла вполнѣ отъ этой старухи, капризы которой доходили до послѣдней степени позволительности. При всемъ моемъ хладнокровіи и привычкѣ къ несправедливостямъ всякаго рода, я былъ возмущенъ подобнымъ обхожденіемъ, и однажды, вступившись за дѣвушку, высказалъ нѣсколько горькихъ истинъ старухѣ. Сцена была великолѣпная! Старуха чуть не задохлась съ досады и съ непривычки слушать правду, но минутное торжество невинности и справедливости имѣло самыя печальныя послѣдствія. На другой же день я получилъ письмо, въ которомъ мнѣ весьма-неучтиво отказывали отъ дома и весьма-недвусмысленно намекали на то, что я, конечно, имѣлъ право вступаться за женщину, съ которою имѣлъ самое близкое знакомство, но что, въ свою очередь, добродѣтельная тетушка имѣла не только право, но и обязанность не держать у себя болѣе въ домѣ особы, за которую такъ жарко вступаются вовсе-посторонніе люди. Вѣроятно, по этому же случаю старуха не заплатила мнѣ ни копейки за мѣсяцъ самаго усерднаго леченія, считая меня достаточно-вознагражденнымъ расположеніемъ своей компаньйонки. Ясно было, что я только все испортилъ своимъ неумѣстнымъ вмѣшательствомъ и окончательно погубилъ бѣдную дѣвушку. Мнѣ оставалось, по-возможности, поправить сдѣланное мною зло. Съ трудомъ отъискалъ я Мину въ одномъ жалкомъ углу, занимавшуюся шитьемъ грубаго холста съ утра до ночи и выработывавшую копеекъ пятнадцать самыми усиленными трудами. Она ушла изъ дома своей благодѣтельтицы въ одномъ истасканномъ платьѣ, въ ковровомъ платкѣ, съ узломъ, въ которомъ были двѣ рубашки, пара чулокъ и еще одно старое платье. Больше ничѣмъ не снабдила ея въ дорогу внимательная тетушка, да Мина и не взяла бы ничего, потому-что ни на что не имѣла права. Замѣтьте, что старуха отпустила ее на всѣ четыре стороны, когда на улицѣ стояли двадцатиградусные морозы. Я хорошо зналъ здоровье Мины: такой жизни, такой работы она не перенесла бы; искушенія бѣдности начинали также окружать ее. Отъ меня она не хотѣла принять ничего, какъ ни объяснялъ я ей, что виновникъ случившагося съ нею несчастія все-таки я одинъ. Что тутъ было дѣлать? Разумѣется, жениться на ней, что я и сдѣлалъ, не думая долго, хоть, признаться, женитьба никогда не входила въ мои планы и была совершенно не въ моемъ характерѣ.

— Стало-быть, если васъ заставили жениться обстоятельства, то и Мина Карловна выходила за васъ не по любви?

— Какая тутъ любовь, когда и женившись-то, мы въ первое время должны были думать только о томъ, какъ бы намъ быть сытыми! Въ Петербургѣ мнѣ не везло, да и дорого было жить. Я переѣхалъ сюда, и вотъ ужь десять лѣтъ мы живемъ здѣсь то хорошо, то плохо, но совершенно-мирно и дружно. Все это время дѣла у насъ обоихъ было столько, что о романической любви не было бы времени и подумать, еслибъ кому-нибудь изъ насъ и пришла въ голову подобная блажь. Я, конечно, очень привязанъ къ Минѣ, потому-что она добрая и умная женщина, отъискивающая всѣ средства, такъ бы угодить мнѣ; она точно такъ же расположена ко мнѣ. Я увѣренъ, что вы немного найдете такихъ спокойныхъ супружествъ, и между-тѣмъ въ нашемъ домѣ цѣлыя десять лѣтъ никогда не было и помину о пламенной страсти и восторженныхъ чувствахъ.

— Вы можете отвѣчать только за себя, отвѣчалъ грустно Перскій. — Сердце женщины часто тайна для того, кто всю жизнь живетъ съ нею. Очень можетъ быть, что она любитъ васъ вовсе не такъ спокойно, какъ вы думаете, хотя и не показываетъ этого.

— Не думаю, сказалъ Гроховичъ, улыбаясь добродушно. — Во всякомъ случаѣ самая страстная привязанность могла бы давно расхолодиться отъ ежеминутнаго соприкосновенія съ моею апатическою натурою.

— Вы клевещете, можетъ-быть, и на себя, настаивалъ Перскій. — Въ теоріи вы составили для себя правила не только для поступковъ и мнѣній, но и для чувствъ; а случалось ли вамъ примѣнять ихъ къ практикѣ? Мы не можемъ ручаться за то, какъ поступимъ въ обстоятельствѣ, которое еще не было съ нами. Не думаю, чтобъ вы остались, напримѣръ, равнодушны, еслибъ Мина Карловна умерла.

— Меня, конечно, сильно поразила бы смерть ея, какъ и вообще потеря всякаго существа, къ которому мы привязаны и привыкли; я, пожалуй, и грустилъ бы, но не всю жизнь; несталъ бы приходить въ отчаяніе, пренебрегать всѣмъ живымъ для мертваго. Смерть — неизбѣжный законъ всей природы; вооружаться противъ него, значитъ не видѣть воли Провидѣнія во всемъ, что случается на землѣ, не признавать того, что обусловливаетъ наше земное существованіе.

Гроховичъ говорилъ твердо и важно, слѣдя внимательно за впечатлѣніемъ, какое производили слова его на Перскаго. Онъ слушалъ въ волненіи, съ горькой улыбкой. Докторъ ждалъ отъ него возраженій и примѣненій къ собственной судьбѣ больнаго, но, къ удивленію его, графъ сказалъ почти-спокойно:

— Смерть еще не самое большое зло на землѣ. Она разрываетъ не всѣ связи между двумя мірами: здѣшнимъ и загробнымъ; она не въ конецъ истерзаетъ сердце, отравитъ эту жизнь. Есть большія несчастія на землѣ. Что бы вы сдѣлали, еслибъ Мина Карловна обманула васъ?

Докторъ не ожидалъ этого вопроса и отвѣчалъ несовсѣмъ-твердо:

— Навѣрное не знаю, но думаю, что скорѣе обвинилъ бы другихъ, а не ее въ подобномъ случаѣ.

Перскій въ волненіи сжалъ руку Гроховича и сказалъ:

— Вы рѣдкій человѣкъ, докторъ. Обмануть такого человѣка было бы не только преступленіе, но и низость.

— Э, полноте! Я человѣкъ, какъ человѣкъ, и даже порядочный эгоистъ. Въ поступкахъ моихъ нѣтъ ничего героическаго, а очень-часто, какъ у всякаго смертнаго, несовсѣмъ-безкорыстный разсчетецъ… Впрочемъ, такъ-какъ разговоръ у насъ зашелъ уже о пламенныхъ чувствахъ и растрепанныхъ страстяхъ, то я хочу сдѣлать вамъ маленькое признаніе и успокоить васъ даже насчетъ моей жены; въ моихъ анти-романическихъ наклонностяхъ вы, конечно, увѣрены. Апатическій характеръ свой Мина не сама выработывала: онъ происходитъ отъ ея организма и болѣзненнаго разстройства, которому она подвержена съ давнихъ поръ, и измѣнить его она сама не въ силахъ. Хотя ея болѣзнь не descensus или prolapsus, но особаго рода неправильность позвоночнаго столба, angustitas pelvis, и всякаго рода сильное ощущеніе или потрясеніе можетъ быть для нея смертельно, если не въ самую минуту, то по своимъ послѣдствіямъ, и она сама очень-хорошо знаетъ это.

Перскій не отвѣчалъ ни слова, но глубоко задумался.

VIII.

Весь этотъ вечеръ больной былъ встревоженъ и занятъ какою-то мыслью, сильно его озабочивавшею. Онъ отказался даже отъ обыкновенной вечерней бесѣды съ Миной Карловной, не захотѣлъ слушать ни ея чтенія, ни игры на фортепьяно, и рано попросилъ оставить его одного. Докторша безпокоилась о его здоровьи; онъ отвѣчалъ ей голосомъ, полнымъ благодарности и участія, смотря на нее съ такою грустью, съ такимъ чувствомъ, что она невольно смутилась и, простившись съ нимъ, долго не могла заснуть подъ вліяніемъ самыхъ странныхъ ощущеній.

Утро другаго дня было теплое, солнечное. Докторъ часовъ въ семь послалъ Іоиля узнать, всталъ ли графъ, и получилъ отвѣтъ: «давно ужь»! Войдя въ комнату больнаго, онъ нашелъ его у окна въ томъ же положеніи, въ которомъ оставилъ вчера; онъ былъ блѣднѣе обыкновеннаго; вѣки его были красны и замѣтно распухли.

— Вижу по глазамъ, что вы опять дурно спали ночь, сказалъ Гроховичъ, щупая пульсъ, также оказавшійся лихорадочнымъ.

— Ошибаетесь, отвѣчалъ больной: — я не спалъ вовсе.

Докторъ нахмурилъ брови и проворчалъ недовольно:

— Опять безсонница и галлюцинаціи!

— Безсонница — да; галлюцинаціи — нѣтъ. Я думалъ о настоящемъ, а не о прошедшемъ, отвѣчалъ тихо Перскій.

— Все-таки это нехорошо. Физическое ослабленіе для васъ вредно, потому-что ведетъ за собою и умственное. Сегодня на ночь я вамъ дамъ немного морфина: это успокоитъ также и ваши нервы, которые у васъ сильно разстроены.

— Отчего вы не даете мнѣ никогда вина? Мнѣ кажется, это укрѣпило бы меня.

— Вино еще болѣе взволновало бы вашу кровь; къ-тому же оно дѣйствуетъ и на мозгъ; одуряющее свойство въ немъ сильнѣе крѣпительнаго. Я и морфинъ-то даю вамъ неохотно и въ крайней необходимости. Нечего дѣлать, если вы не спите по нѣсколько ночей сряду, и нервы ваши раздражены до послѣдней крайности!

— Несмотря на безсонную ночь, я чувствую себя все-таки довольно-свѣжимъ и прошу васъ не откладывать перваго моего выѣзда и прогулки нашей въ Баболово.

— Ѣдемъ, пожалуй, если вы желаете этого, хоть я что-то не вѣрю вашей свѣжести и думаю, что она происходитъ отъ экзальтаціи.

— И… Мина Карловна тоже поѣдетъ съ нами?

— Если хотите.

— Вы скажете ей объ этомъ?

— Сейчасъ иду наверхъ, а вы покамѣстъ одѣнетесь.

Докторша съ удовольствіемъ согласилась участвовать въ прогулкѣ. Они провели нѣсколько часовъ въ чудной баболовской рощѣ. Перскій былъ необыкновенно-веселъ, оживленъ, разговорчивъ. Онъ даже много ходилъ, опираясь то на руку доктора, то на руку Мины Карловны, пока Гроховичъ, незабывавшій никогда положительнаго, устроивалъ на травѣ маленькій сельскій завтракъ. Раннее утро прошло незамѣтно, и только полдневный жаръ, утомившій больнаго, принудилъ вернуться въ Царское. Докторъ, правда, уже давно поговаривалъ о возвращеніи, жалуясь, что у него даромъ пропадаетъ время и много необходимыхъ визитовъ, но не настаивалъ, видя, такъ благодѣтельно дѣйствуютъ на больнаго воздухъ и прогулка. За-то, вернувшись домой, Гроховичъ объявилъ, что оставляетъ больнаго подъ присмотромъ докторши на цѣлый день, потому-что ему надо съѣздить въ Павловскъ, гдѣ будетъ обѣдать и откуда вернется только къ вечеру.

Вставая рано и не завтракая, Перскій обѣдалъ въ два часа, по примѣру доктора. Видя, что онъ утомленъ прогулкою, Мина Карловна велѣла подать обѣдъ въ его комнату, придвинула маленькій столикъ къ его креслу, сама накрыла на столъ и сѣла противъ больнаго, угощая его со всею заботливостью хозяйки. Перскій не сводилъ съ нея глазъ, слѣдилъ за каждымъ ея словомъ, за каждымъ движеніемъ и въ то же время самъ былъ оченьвеселъ и любезенъ. Докторшѣ даже несовсѣмъ нравилось одушевленіе, съ которымъ онъ говорилъ обо всемъ, и она часто перемѣняла разговоръ, отъискивая предметы, которые не возбуждали бы его экзальтаціи. Ее удивляло также какое-то особенно-грустное выраженіе въ голосѣ Перскаго, когда разговоръ касался до нея самой. Она рѣшилась даже прекратить на время бесѣду, смущавшую ее немного восторженнымъ направленіемъ, и сказала, вставая съ своего мѣста:

— День еще дологъ, а вы не успѣли отдохнуть послѣ прогулки. Разговоръ долженъ тоже утомлять васъ; мужъ говорилъ, что вы, къ-тому жь, дурно спали ночью. Я оставлю васъ отдохнуть часа на два: послѣ обѣда это полезно.

— Я надоѣлъ вамъ? спросилъ больной съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ и голосѣ, что докторша остановилась, испуганная и удивленная.

— Что вы! какъ вамъ не стыдно говорить это! сказала она въ волненіи. — Развѣ мнѣ можетъ быть скучно съ вами? Мнѣ показалось только, что вы утомлены, и я думала, что отдыхъ подкрѣпитъ васъ.

— Меня подкрѣпляютъ ваши слова, ваше присутствіе, отвѣчалъ глухо Перскій. — Безъ васъ мною овладѣваютъ смутныя грёзы, страшныя видѣнія. Только подлѣ васъ я мыслю здраво, чувства не обманываютъ меня. Когда я одинъ, со мною бываютъ такія минуты, что я не могу связать двухъ мыслей, не могу поручиться за дѣйствительное существованіе всего, что меня окружаетъ, и въ ужасѣ сознаю, что люди правы, считая меня помѣшаннымъ.

— Полноте! вы все преувеличиваете, и раздражительное состояніе духа замѣтно во всѣхъ вашихъ словахъ. Потому-то я и хотѣла, чтобъ вы успокоились. Еслижь одиночество такъ пугаетъ васъ, я, пожалуй, не уйду отсюда, но все-таки не позволю много говорить. Вы будете лежать спокойно въ вашемъ креслѣ и слушать «Путешествіе въ Абиссинію», которое меня очень занимаетъ, вѣроятно, такъ же, какъ и васъ.

Больной не отвѣчалъ, но поднялъ на нее взглядъ, полный такой жаркой благодарности, такой радости, что докторша поторопилась уйдти за «Путешествіемъ».

Вернувшись, она нашла Перскаго въ томъ же положеніи; взгляды его были устремлены на дверь, голова лежала на ладони правой руки, опиравшейся на окно. Докторша сѣла далеко отъ него и начала читать. Голосъ ея не былъ спокоенъ, какъ обыкновенно; при всемъ стараніи быть внимательной, она плохо понимала то, что читала. Ни разу не взглянувъ на больнаго, она чувствовала, что онъ не сводитъ съ нея глазъ — и ей было неловко…

Въ то время, какъ она читала что-то очень-любопытное о коптскомъ богослуженіи и объ управленіи Абуны, ее прервалъ рѣзкій голосъ Перскаго:

— Бросьте книгу, Мина Карловна! Развѣ вы не видите, что оба мы не понимаемъ ровно ничего изъ того, что вы читаете?

Она молча опустила книгу на колѣни, а голову на грудь.

— Чтеніе хорошо, когда людямъ не о чемъ говорить, продолжалъ онъ неровнымъ, прерывистымъ голосомъ; — а мы еще многаго не сказали другъ другу.

Она еще ниже наклонила голову. Онъ говорилъ грустнымъ, но выразительнымъ тономъ:

— До послѣдняго припадка со мною, я говорилъ съ вами долго всего одинъ разъ, но и этого раза мнѣ было довольно, чтобъ узнать вашу прекрасную душу; потомъ я имѣлъ случай еще болѣе изучить васъ въ то время, какъ вы ходили за мною. Наконецъ вчера мужъ вашъ разсказалъ мнѣ всю вашу исторію, не скрывая ничего: ни прежней жизни, ни вашего настоящаго положенія. Могъ ли я, послѣ этого, не уважать васъ, не удивляться вамъ, не жалѣть о васъ?

Докторша вспыхнула и совершенно смѣшалась отъ волненія. Она чувствовала необходимость перемѣнить разговоръ. Отвѣчать на послѣднія слова было невозможно, но первыя подали ей мысль заставить Перскаго говорить о себѣ, и она отвѣчала съ жаромъ:

— Вы были правы, сказавъ сейчасъ, что мы еще не все знаемъ другъ о другѣ. Мою исторію разсказалъ вамъ мужъ; и хотя онъ, вѣроятно, по добротѣ своей, украшалъ ее слишкомъ-лестными выводами и заключеніями о моемъ характерѣ, но фактовъ, конечно, не могъ измѣнить. Слѣдовательно, вы знаете меня хорошо, какъ и сами говорите, а я вовсе не знаю вашей прежней жизни, и слышала о ней, и то мелькомъ, самые разногласные толки. Такъ если вы не хотите слушать чтенія, то разскажите мнѣ вашу исторію. Мнѣ будетъ очень-пріятно узнать ее.

— Зачѣмъ вы хотите, чтобъ я самъ вызывалъ тяжелое прошедшее, тревожилъ еще незажившія раны? спросилъ съ упрекомъ Перскій. — Развѣ вы не знаете, что вся цѣль леченія, которому меня подвергаютъ, состоитъ въ томъ, чтобъ я забылъ мою прошлую жизнь, что слишкомъ-сильное воспоминаніе производитъ во мнѣ ту болѣзнь, которая заставляетъ остальныхъ, людей смотрѣть на меня какъ на восторженнаго мономана?

Послѣднія слова его звучали горькимъ упрекомъ. Докторша отвѣчала твердо и спокойно:

— Мнѣ кажется, напротивъ, что если вы сами хорошенько разберете прежнія свои чувства и впечатлѣнія, это значительно уменьшитъ силу вашего воображенія и воспоминанія. Вы только потому и храните къ этимъ чувствамъ какое-то благоговѣйное уваженіе, что никогда не передавали ихъ другому, не только не провѣряли ихъ, но боялись даже сравнивать съ чувствами другихъ лицъ, тогда-какъ эти чувства могли быть ничуть не ниже и не слабѣе вашихъ, только они были бы не такъ исключительны и не происходили бы отъ чрезмѣрнаго себялюбія.

— Себялюбія! повторилъ удивленный и взволнованный Перскій.

— Конечно. Чему жь другому приписать ваше упорное стремленіе не признавать законовъ, положенныхъ намъ самою природою, и сохранить то, что навсегда утрачено, чего нельзя воротить? Вы хотѣли быть исключеніемъ между всѣми людьми, стать выше ихъ но энергіи и неизмѣнности вашихъ чувствъ. Развѣ это не самолюбіе?

— Всякая истинная любовь будетъ послѣ того самолюбіемъ, потому-что въ ней каждый считаетъ, что любитъ сильнѣе и лучше всѣхъ людей на свѣтѣ.

— Это можно говорить и думать въ увлеченіи страсти; но когда проходятъ первые порывы ея, когда, наконецъ, самый предметъ страсти уже не существуетъ, все еще считать ее чѣмъ-то особымъ, исключительнымъ, значитъ считать всѣхъ любившихъ и любящихъ людей гораздо-ниже себя. И что же особеннаго сдѣлала эта женщина, которую вы любили, чтобъ поставить ее вѣнцомъ, идеаломъ всѣхъ женщинъ?

Слова докторши звучали силою, убѣжденіемъ и ироніею; больной отвѣчалъ съ жаромъ и одушевленіемъ:

— Что она сдѣлала? То, чего не сдѣлаютъ другія женщины. Я вышелъ изъ училища съ самой горячей головой, съ самыми необузданными наклонностями, которыя могли легко принять дурное направленіе. Сначала я пошелъ даже по веселому пути безпутной жизни и легкихъ удовольствій, за которыя платятъ истомъ годами раскаянія, иногда безплоднаго и поздняго. По счастью, я успѣлъ остановиться во-время или, вѣрнѣе, меня остановила любовь къ этой женщинѣ, которой я обязанъ всѣмъ на свѣтѣ. Я случайно встрѣтился съ нею и обошелся жестоко, неблагородно, оскорбилъ ее самымъ наглымъ образомъ, принявъ ее за одну изъ тѣхъ женщинъ, нецеремонное обращеніе съ которыми возвышаетъ молодыхъ людей въ глазахъ ихъ товарищей. Я никогда не забуду грустной и кроткой улыбкой, съ которою она встрѣтила мое оскорбленіе, ея слова, дышавшія не гнѣвомъ, но сожалѣніемъ обо мнѣ. И потому, когда, узнавъ свою ошибку, я старался познакомиться съ нею, всѣми средствами заслужить ея прощеніе — съ какимъ добродушіемъ она все позабыла, давала мнѣ совѣты, какъ вести себя въ обществѣ, старалась усмирить мои несовсѣмъ-приличныя выходки и рѣзкіе порывы чувствъ! Ей обязанъ я тѣмъ, что избавился отъ дурнаго тона и разгульныхъ замашекъ, составляющихъ какъ-будто необходимую принадлежность молодаго человѣка, вступающаго въ свѣтъ со школьной скамьи. Она раскрыла передо мною жизнь въ ея настоящемъ свѣтѣ, научила уважать общественныя условія въ самыхъ ихъ недостаткахъ, заставила меня продолжать мои занятія, показавъ неполноту кабинетнаго образованія въ-сравненіи съ необходимыми практическими познаніями въ жизни; она развила и укрѣпила мой характеръ, влила въ душу любовь къ прекрасному и отвращеніе отъ всего низкаго, довершила мое нравственное воспитаніе, создала меня такимъ, каковъ я теперь. Невозможно разсказать всего, что она сдѣлала для меня. Это была бы цѣлая исторія перерожденія, цѣлая поэма пересозданія чувствъ, наклонностей, привычекъ. Могъ ли я не полюбить такой женщины?

— И она дѣлала все это, конечно, изъ любви къ вамъ? спросила задумчиво докторша.

— О нѣтъ! чувство ея было самое чистое, самое безкорыстное. Это была любовь матери, сестры и друга, сосредоточенныя вмѣстѣ на одномъ лицѣ. Но я не могъ довольствоваться такою любовью. Сердце мое переполнялось другимъ, болѣе-отраднымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе-мятежнымъ чувствомъ. Она испугалась, убѣдившись, до какой степени была сильна моя страсть къ ней. Чего не дѣлала эта рѣдкая женщина, чтобъ заставить меня разлюбить ее! какихъ средствъ не употребляла, чтобъ оттолкнуть меня отъ нея! измѣнила свое обращеніе, свой характеръ, даже свои привычки; старалась показаться въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ; дѣлала все то, что мнѣ не нравилось; убѣждала меня самыми краснорѣчивыми доводами въ странности любви человѣка молодаго, образованнаго, изъ высшаго круга — къ ней, женщинѣ простой, недоучившейся, безъ званія и состоянія, старухѣ — она была шестью годами старше меня. Она поступала со мною жестоко, мучила меня капризами, хотѣла даже показаться легкомысленной кокеткой, наконецъ познакомила меня съ одной очень-милой дѣвушкой и всѣми средствами старалась, чтобъ я полюбилъ молодое, невинное созданіе, а не ее, вдову, утратившую въ борьбѣ съ тяжелыми обстоятельствами и искушеніями много душевной теплоты. Все это ни къ чему не послужило: я не хотѣлъ, не могъ отказаться отъ моей любви; но, видя упорство Кати, захворалъ опасно.

— Знали ли вы въ то время, что и она любила васъ?

— Нѣтъ, она призналась мнѣ въ этомъ потомъ уже, когда поняла, что не можетъ убить во мнѣ любви, но что скорѣе эта любовь убьетъ меня… Я и теперь едва могу говорить отъ волненія, вспомнивъ о дняхъ, слѣдовавшихъ за этимъ признаніемъ. Она такъ свѣтло любила меня, отдалась этой любви такъ просто и спокойно, продолжая слѣдить за мною какъ мать и сестра, что я, безъ всякаго сомнѣнія, былъ въ-теченіе нѣсколькихъ лѣтъ самый счастливый человѣкъ въ цѣломъ мірѣ, потому-что не желалъ ничего больше, кромѣ ея любви, такъ безгранично, такъ безраздѣльно наполнившей все мое существованіе.

Перскій замолчалъ, блѣдный отъ волненія, сжимая сердце рукою. Докторша слушала его съ невольнымъ участіемъ, поддаваясь безотчетно обаянію этихъ восторженныхъ словъ, развивавшихъ картину такой рѣдкой любви.

— Я понимаю, что васъ должна была жестоко потрясти потеря такой женщины, сказала тихо докторша, послѣ долгаго молчанія.

— Я терялъ ее два раза, отвѣчалъ глухо Перскій. — Въ первый разъ, уступая просьбамъ моихъ родныхъ, она уѣхала отъ меня, чтобъ не мѣшать моей карьерѣ, какъ она говорила. Болѣзнь моя возобновилась тогда сильнѣе… Съ-тѣхъ-поръ я сталъ бредить и заговариваться… Были приняты всѣ мѣры, чтобъ я не зналъ, куда она уѣхала, чтобъ не могъ слѣдовать за нею. Объ этомъ она старалась больше всѣхъ. Она думала, уѣзжая, что нѣсколько лѣтъ полнаго счастья должны были ослабить страсть мою, что я перенесу разлуку съ нею. Она ошиблась: любовь къ такой женщинѣ не могла окончиться пресыщеніемъ. Я умиралъ безъ нея. Одинъ изъ моихъ товарищей, болѣе другихъ приверженный ко мнѣ, написалъ ей о моемъ положеніи. Она пріѣхала и спасла меня. Выздоровѣвъ, я рѣшился положить конецъ всѣмъ преслѣдованіямъ и объявилъ роднымъ твердую волю мою жениться на Катѣ, только-что поправлюсь окончательно. Тутъ мнѣ надо было выдержать столько новыхъ сценъ, просьбъ, упрековъ, совѣтовъ… Больше всего встрѣтилъ я препятствій со стороны самой Кати, и только одно твердое убѣжденіе въ томъ, что я не переживу ея отказа, заставило ее согласиться на нашъ бракъ… Остальное вы знаете: она умерла скоропостижно за недѣлю передъ свадьбой…

Голосъ Перскаго прервался такой глухой нотой, что Мина Карловна съ безпокойствомъ подняла на него глаза, въ которыхъ блестѣло участіе. Онъ былъ страшно-блѣденъ. Она взяла его за руку и сказала едва слышно:

— Вы должны были очень страдать, потерявъ ее…

— Нѣтъ, потому-что я впалъ въ помѣшательство, какъ они называютъ это состояніе, и видѣлъ ее передъ собою каждую минуту. Сначала я былъ въ восторгѣ отъ этого. Только она не говорила со мной ни слова, а все глядѣла на меня грустно и съ любовью. Я просилъ, умолялъ ее сказать хоть одно слово — она молчала. Я понялъ, что она не говоритъ оттого, что меня постоянно окружали люди, ухаживавшіе за мною въ моей болѣзни, и сталъ отгонять ихъ отъ себя; меня не слушались; я плакалъ, кричалъ, осыпалъ ихъ упреками и угрозами, выходилъ изъ себя отъ досады и безсилія: они заключили, что я сошелъ съ ума, и стали лечить меня еще усерднѣе. Тогда я рѣшился прекратить свои страданія и, доставъ бритву, вѣроятно, случайно-оставленную моимъ камердинеромъ Жончкомъ въ моемъ бюро, въ одну темную ночь я рѣшился на малодушное преступленіе и ощупью раскрывъ бритву, поднесъ ее къ горлу… Въ то же мгновеніе, несмотря на темноту ночи, я увидѣлъ передъ собою мою Катю. Окруженная слабымъ фосфорическимъ свѣтомъ, она положила мнѣ на плечо свою руку, а другую подняла вверхъ съ угрожающимъ видомъ. Отъ ея прикосновенія, по тѣлу моему разлился болѣзненно-пріятный трепетъ, и среди ночной тишины я разслышалъ явственно слова, произнесенныя ею шопотомъ:

«Безумный! развѣ ты хочешь, чтобъ мы никогда больше не видѣлись?»

Я приподнялся съ постели, чтобъ броситься къ ногамъ ея и расцаловать ихъ. Она остановила меня повелительнымъ жестомъ. Тогда я сказалъ:

— "Я хотѣлъ соединиться съ тобою.

— "Смерть твоя не соединила, а разлучила бы насъ, отвѣчала она: — тогда-какъ теперь, въ этой жизни, я умерла только для другихъ, а для тебя живу попрежнему.

— "Но ты не говорила со мною ни слова въ это время.

— "Я не могла сдѣлать этого. Сколько разъ, прежде, говорилъ ты мнѣ, что, въ награду за счастіе, которое я дала тебѣ, ты желалъ бы подвергнуться всѣмъ несчастіямъ, всѣмъ испытаніямъ, чтобъ доказать только, какъ сильна твоя любовь! Часъ испытанія наступилъ. Теперь, въ-теченіе долгаго времени, мы будемъ видѣться рѣдко, говорить мало. Любовь наша должна очиститься отъ всего земнаго, чтобъ сдѣлаться вѣчною, неизмѣнною. Я буду являться къ тебѣ, когда это будетъ возможно и нужно. Ты можешь спрашивать меня о чемъ хочешь; но если я не буду отвѣчать на какой-нибудь изъ твоихъ вопросовъ, знай, что отвѣтъ не въ моей власти, что тебѣ не нужно знать его.

Докторша слушала съ грустнымъ участіемъ слова больнаго, такъ простодушно-пересказывавшаго свой бредъ, созданіе своего разстроеннаго воображенія.

— И вы часто видѣлись съ нею? спросила она.

— Сначала очень-часто. Мнѣ стоило даже иногда сильно пожелать, чтобъ она явилась передо мною. Но она перестала являться ко мнѣ при людяхъ и, кромѣ особенныхъ случаевъ, приходила обыкновенно ночью. Поэтому, видя, что я днемъ спокоенъ, стали говорить, что я выздоравливаю. Меня стали даже вовсе оставлять безъ надзора, но Корсалинскій вздумалъ наблюдать за мною по ночамъ и, подслушавъ мои разговоры съ Катей, нашелъ, что сумасшествіе находитъ на меня преимущественно по ночамъ и потому меня слѣдуетъ лечить… И они начали меня лечить такъ неистово, что только утѣшенія и совѣты Кати давали мнѣ силу переносить ихъ гоненія и удержали меня отъ покушенія на преступленіе, если не надъ собой, то надъ моими гонителями.

— Когда видѣли вы ее въ послѣдній разъ? спросила быстро Мина Карловна, чтобъ разсѣять черныя мысли больнаго.

— Она не являлась ко мнѣ со времени послѣдняго припадка, послѣ котораго вы такъ заботливо ухаживали за мною. Она за что-нибудь сердита на меня. Я спрошу ее объ этомъ… и еще о другомъ, прибавилъ онъ глухо. — Меня тревожитъ ея долгое отсутствіе. Во что бы ни стало, я долженъ видѣть ее и употреблю для этого всѣ усилія…

— Но зачѣмъ же дѣлать это? прервала докторша въ волненіи. — Для чего напрасно разстроивать себя стремленіемъ къ тому, что должно совершиться само-собою, по волѣ обстоятельствъ? Отчего вамъ, напротивъ, не постараться вовсе не думать объ этомъ, не обратиться къ другимъ мыслямъ, не поискать вокругъ себя развлеченій, другихъ чувствъ, другихъ привязанностей?

— Чувство мое такъ сильно, что не можетъ быть заглушено пустыми забавами. И развѣ могу я встрѣтить во второй разъ въ жизни такую привязанность, которою любила меня Катя? О! зачѣмъ она такъ давно забываетъ меня!

— Отчего же вы думаете, что въ жизни нельзя любить больше, нежели любила ваша Катя? спросила твердо докторша, понимая, что въ больномъ надобно во что бы ни стало чѣмъ-нибудь затмить образъ, которымъ онъ восхищается.

— Любить больше Кати! вскричалъ Перскій. — Вамъ кажется это возможнымъ?

— Я убѣждена въ этомъ. Ея любовь, конечно, сильна, но она боролась только со свѣтскими предразсудками, съ неравенствомъ лѣтъ, званій и состояній, она была свободна; она любила васъ — молодаго человѣка, умнаго, пылкаго, образованнаго, отвѣчавшаго ей самою пламенною страстью. Но представьте же, что васъ полюбила бы женщина теперь, васъ — больнаго, съ разстроеннымъ воображеніемъ, съ угасшими силами, почти отвергнутаго обществомъ, неспособнаго не только отвѣчать любви, но даже подозрѣвать ее, полюбила бы любовью, которая была бы только безнадежна, потому-что эта женщина, можетъ-быть, несвободна, потому-что и нравственная и органическая невозможность запрещаютъ ей даже думать о любви… Развѣ такая любовь не сильнѣе?

Въ отвѣтъ на эти слова докторши, увлеченной желаніемъ заставить больнаго забыть о его Катѣ, онъ вскричалъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и закрывая лицо руками:

— О! замолчите! замолчите! Зачѣмъ разсказали вы такой сладкій, такой мучительный сонъ!

Онъ не замѣтилъ, что докторша была взволнована едва-ли не больше его.

IX.

Докторъ въ этотъ день вернулся домой очень-поздно, но нашелъ больнаго въ постели неспавшаго, въ лихорадочномъ состояніи. Онъ покачалъ головою и отправился въ кабинетъ приготовить Перскому сонныхъ капель.

У Гроховича въ далекомъ углу шкапа стояла стклянка со слабымъ растворомъ морфина въ лимонной кислотѣ. Онъ отлилъ нѣсколько капель для Перскаго и сталъ приготовлять другой пріемъ, вдвое-слабѣйшій, въ которомъ имѣлъ надобность на слѣдующій день. Прописавъ его одному бѣдняку, онъ боялся, что тотъ не съумѣетъ сдѣлать раствора и нальетъ капель больше, чѣмъ слѣдуетъ, и потому самъ занялся приготовленіемъ жидкости для одного пріема. Разведя ее въ водѣ, онъ попробовалъ на языкъ крѣпость раствора и остановился въ изумленіи: въ растворѣ не было почти никакого слѣда кислоты. Гроховичъ подлилъ еще жидкости: результатъ оказался тотъ же самый. Онъ подвергнулъ испытанію стклянку съ растворомъ морфина, но ни одинъ реактивъ не показалъ въ ней присутствія морфина, или оказались только самые слабые слѣды его.

Гроховичъ поблѣднѣлъ. Ясно было, что растворъ морфина вылитъ у него изъ стклянки, и для того, чтобъ скрыть это, она дополнена водою.

Докторъ задумался надъ цѣлью такого похищенія. Пріемъ вдругъ цѣлой стклянки могъ быть смертеленъ. Кромѣ домашнихъ лицъ, никто не могъ знать о существованіи этой стклянки. Несмотря на позднее время, Гроховичъ пошелъ къ женѣ. Она также не спала въ своей постели, была блѣдна и встревожена. Онъ спросилъ ее, не брала ли она у него, или не поручала ли взять кому-нибудь одной стклянки. Докторша отвѣчала спокойно, что не беретъ ничего безъ его позволенія. Гроховичъ, уходя, спросилъ ее о здоровьи и о томъ, что дѣлалъ безъ него больной. Она отвѣчала, что совершенно здорова и весь вечеръ читала больному «Путешествіе въ Абиссинію». Онъ вернулся къ себѣ въ кабинетъ въ сильномъ волненіи.

Прежде всего ему пришелъ на умъ Жончекъ, но онъ былъ уже два дня въ Петербургѣ. Кухарка-чухонка не умѣла читать и никогда не входила въ кабинетъ. Докторъ позвалъ Іоиля.

Кретинъ вошелъ съ своимъ обыкновеннымъ, безжизненнымъ выраженіемъ въ лицѣ. Гроховичъ составилъ планъ допроса, зная, что угрозами ничего не возьмешь у упрямаго полуидіота, и сказалъ, пристально наблюдая за каждымъ его движеніемъ:

— Я позвалъ тебя, чтобъ отдать приказаніе съ вечера. Я очень усталъ, и завтра, можетъ-быть, просплю долго; такъ ты, не дожидаясь меня, отнесешь это лекарство въ Комендантскую Улицу, въ домъ, гдѣ живетъ старый плотникъ Щекаевъ — помнишь?

— Помню, отвѣчалъ лаконически Іоиль.

— Въ этомъ домѣ ты спросишь больнаго старика Михина и скажешь, что я прислалъ уже совсѣмъ готовое лекарство, которое онъ долженъ выпить при тебѣ же. Понимаешь?

— Понимаю.

Гроховичъ отдалъ ему растворъ, приготовленный для больнаго и, смотря въ глаза кретину, прибавилъ:

— Будь какъ можно осторожнѣе съ этимъ лекарствомъ: это морфинъ. Ты знаешь его?

— Нѣтъ.

— Нѣсколько капель его даютъ совъ; прибавь еще каплю — и человѣкъ умретъ.

На лицѣ идіота выразилось только удивленіе. Докторъ продолжалъ:

— Вотъ почему я самъ всегда приготовляю растворъ и пріемы. Нашъ больной тоже принимаетъ морфинъ, и ты понимаешь, что еслибъ я ошибся въ пріемѣ и прибавилъ каплею больше обыкновеннаго — Перскій умеръ бы.

Лицо Іоиля оставалось холодно и неподвижно.

— Я, конечно, самъ не пережилъ бы подобной ошибки и потребовалъ бы заслуженнаго наказанія: Сибири и каторги, или самъ погубилъ бы себя, чтобъ не видѣть посрамленія моего честнаго имени и смерти жены моей, которая, конечно, не пережила бы меня.

Какое-то странное, конвульсивное движеніе исказило на одно мновеніе черты Іоиля, но онъ не сказалъ ни слова. Докторъ, подождавъ съ минуту, продолжалъ:

— Растворъ, который посылаю Михину, не опасенъ, но я говорилъ тебѣ, чтобъ ты былъ осторожнѣе со стклянкой, потому-что, еслибъ почему-нибудь больной старикъ не принялъ при тебѣ лекарства, или принялъ только половину его, разведя водою, то морфинъ уже не будетъ имѣть той силы — и старикъ непремѣнно умретъ отъ слабаго пріема. Его можетъ спасти только именно тотъ пріемъ и той самой крѣпости, какой я ему посылаю.

Въ глазахъ Іоиля выразился страхъ, но онъ все молчалъ.

— Ты понимаешь, такъ безчеловѣчно было бы убить слабаго бѣдняка ошибкою. Я и въ этомъ случаѣ принялъ бы ее, конечно, на себя, хотя отвѣтственность передъ правительствомъ также, какъ и послѣдствія были бы тѣ же самыя, какъ и при злонамѣренномъ отравленіи. Поэтому я и объяснилъ тебѣ всю важность этого лекарства. Если ты разобьешь стклянку, или прольешь нечаянно сколько-нибудь изъ нея дорогой, вернись тотчасъ ко мнѣ и не давай больному слабаго пріема: это будетъ все-равно, что дать ему простой воды и убить, не подавъ помощи.

При этихъ словахъ на лицѣ Іоиля выразилось такое волненіе, что докторъ взялъ его за руку и спросилъ съ участіемъ:

— Что съ тобой? Ты нездоровъ?

— Нѣтъ… Я… ничего! отвѣчалъ идіотъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Такъ ступай же къ себѣ, а завтра утромъ, въ шесть часовъ, не будя меня, возьми эту стклянку съ моего стола и отнеси къ Михину.

Іоиль сдѣлалъ шагъ къ двери, но остановился посреди комнаты, блѣдный и взволнованный, и сказалъ глухимъ голосомъ, указывая на большую стклянку, изъ которой Гроховичъ отлилъ растворъ:

— Лекарство нехорошее… Сдѣлай новое… Тутъ одна вода.

Докторъ поблѣднѣлъ, въ свою очередь, и спросилъ съ сильнобьющимся сердцемъ:

— Но тутъ былъ морфинъ; кто же взялъ его?

— Я! отвѣчалъ идіотъ, стуча зубами.

— Но что жь ты сдѣлалъ съ нимъ? спросилъ Гроховичъ, чувствуя, что колѣни его дрожатъ, а волосы поднимаются на головѣ.

— Спряталъ… Вотъ здѣсь все, сказалъ Іоиль, вынимая изъ-за пазухи маленькую стклянку и протягивая къ доктору.

Тотъ схватилъ стклянку съ радостнымъ движеніемъ, прикладывая другую руку къ вискамъ, на которыхъ забились жилы отъ сильнаго прилива крови, и вскричалъ:

— Зачѣмъ же ты вылилъ морфинъ?

— Не понялъ… не зналъ! отвѣчалъ отрывисто кретинъ. — Слышалъ, какъ говорили: докторъ не такъ лечить, слабо лечитъ… Долго лечить выгодно… Все жалованье идетъ… Мало даете лекарства… Налить вдвое — разомъ здоровъ будетъ больной, сейчасъ отъ насъ уѣдетъ… Я хотѣлъ, чтобъ скорѣе уѣхалъ… Я не люблю больнаго… Но убить — никогда… грѣхъ!

Эта длинная фраза утомила идіота. Дыша тяжело и прерывисто, онъ прислонился къ стѣнѣ, дрожа, какъ въ лихорадкѣ. Гроховичъ приводилъ въ порядокъ свои разстроенныя мысли, открывая въ словахъ Іоиля слѣды тайной, хорошо-обдуманной интриги.

— Отъ кого ты слышалъ все это? спросилъ онъ строго и твердо.

Кретинъ оправился при этихъ словахъ и, взглянувъ исподлобья на доктора, отвѣчалъ глухимъ голосомъ:

— Не знаю… не помню…

— Какъ не помнишь? вскричалъ докторъ въ досадѣ: — можетъ ли это быть? Развѣ ты не понимаешь, что мнѣ необходимо знать этого человѣка, который своими коварными совѣтами хотѣлъ, воспользовавшись твоей простотой, погубить и меня и Перскаго?

Іоиль поблѣднѣлъ, но отвѣчалъ твердо:

— Онъ также могъ не знать, какъ и я… такой же простой… Ты захочешь наказывать… я не скажу… я обѣщалъ.

Докторъ съ полчаса упрашивалъ, уговаривалъ, объяснялъ, грозилъ — все было напрасно, идіотъ не сознавался. Тогда Гроховичъ перемѣнилъ съ нимъ тонъ, доказывалъ ласково, какъ вредно слушать постороннихъ лицъ, непонимающихъ медицины, какія страшныя послѣдствія могли произойдти отъ поступка Іоиля. Идіотъ былъ тронутъ и обѣщалъ не дѣлать ничего, не открывшись прежде доктору, не посовѣтовавшись съ нимъ.

Этотъ странный, неожиданный случай дотого взволновалъ доктора, что онъ не спалъ почти всю ночь и едва могъ успокоиться на другое утро. За-то его больному было гораздо-лучше, и съ этого дня онъ сталъ замѣтно поправляться. Силы его укрѣпились дотого, что онъ всякій день часа по три гулялъ въ Царскосельскомъ Саду, утромъ и вечеромъ, то бродя по тѣнистымъ аллеямъ, полнымъ воспоминаній славнаго прошедшаго, то отдыхая на скамейкахъ у подножія памятниковъ, или на берегу озера. Въ прогулкахъ сопровождала его обыкновенно докторша: докторъ въ эти часы дѣлалъ свои визиты.

Корсалинскій пріѣзжалъ рѣдко. Онъ долженъ былъ жить съ своею матерью на Каменномъ Острову и былъ, сверхъ-того, очень занятъ. Онъ былъ видимо пораженъ значительнымъ улучшеніемъ въ положеніи больнаго, и ocыпалъ каждый разъ Гроховича самыми громкими фразами благодарности. Корсалинскій замѣтилъ, однакожь, что Перскій повременамъ былъ задумчивъ и разсѣянъ, и увѣрялъ, что это улучшеніе здоровья ненадежно, и что припадки умопомѣшательства могутъ возвратиться еще съ большею силою, какъ уже это не разъ и случалось.

Такъ прошелъ іюнь, не произведя никакой явной перемѣны въ отношеніяхъ всѣхъ этихъ лицъ. Проведя съ Перскимъ нѣсколько дней сряду, никто и не догадался бы, что онъ помѣшанъ. Докторъ самъ началъ убѣждаться въ совершенномъ его исцѣленіи и былъ необыкновенно-веселъ и доволенъ. Дѣла его вообще шли прекрасно. Іоиль старался особеннымъ усердіемъ загладить свой проступокъ, но не могъ побѣдить своего нерасположенія къ больному и избѣгалъ случаевъ встрѣчаться съ нимъ. Жончекъ почти вовсе не показывался никому на глаза и являлся, повременамъ, только у стараго Васютина, пившаго очень-усердно элексиръ долгой жизни, и увѣрявшаго, что онъ приноситъ ему удивительную пользу.

Замѣтно перемѣнилась въ это время только одна докторша. Она стала еще блѣднѣе и грустнѣе обыкновеннаго, но часто краснѣла безъ всякой причины, задумывалась долго и глубоко, и повременамъ глаза ея блистали какимъ-то страннымъ огнемъ. Въ ежедневныхъ, самыхъ интимныхъ сношеніяхъ съ Перскимъ она была неровна: то нѣжна и внимательна къ нему, то держала себя какъ-то принужденно и неловко, то смѣялась безо всякаго повода, то была грустна и неразговорчива. Почти тѣ же самые признаки замѣчались и въ Перскомъ.

Однажды, въ концѣ іюня, поздно вечеромъ, когда уже все въ домѣ спало, докторша вошла тихо въ кабинетъ своего мужа и положила къ нему на плечо свою худую, блѣдную руку. Погруженный въ чтеніе какой-то медицинской книги, онъ замѣтилъ только въ эту минуту свою жену и сказалъ, потягиваясь и кладя книгу на столъ:

— А! это ты, Мина! Не нужно ли тебѣ чего-нибудь?

И съ особенной любезностью онъ поцаловалъ руку, лежавшую у него на плечѣ. Докторша вздрогнула и спрятала руку подъ черную мантилью, накинутую на бѣлый, распашной капотъ. Онъ обернулся къ ней и, пристально посмотрѣвъ ей въ глаза, сказалъ, взявъ ее почти-насильно за руку и притягивая къ себѣ:

— Знаешь ли что? Въ послѣднее время ты замѣтно похорошѣла, и не будь ты только такъ худа, тебя можно бы назвать красавицей.

Вся кровь бросилась въ лицо докторши. Она выдернула руку у мужа, запахнула мантилью на груди и сказала дрожащимъ голосомъ:

— Я пришла поговорить съ тобой. Есть у тебя время?

— Пожалуй, отвѣчалъ докторъ, зѣвая и вытягиваясь въ креслѣ.

— Только для чего жь ты выбрала такую позднюю пору?

— Днемъ намъ почти вовсе не случается быть наединѣ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ. Время идетъ такъ скоро! Я все съ моими больными; ты съ твоимъ Перскимъ. Ужь не о немъ ли ты хочешь передать мнѣ какое-нибудь медико-психологическое наблюденіе?

— Да, отвѣчала сухо докторша, обведя вокругъ глазами, ища свободнаго стула и не находя его, потому-что всѣ они, вслѣдствіе врожденной антипатіи Гроховича къ порядку, были завалены книгами, платьемъ, бѣльемъ.

— Тебѣ не на чѣмъ сѣсть? сказалъ онъ улыбаясь. — Поди, сядь ко мнѣ на колѣни.

Докторша опять вздрогнула, но, не отвѣчая ни слова, отъисѣала стулъ, на которомъ лежалъ одинъ фоліантъ, сняла его на полъ и принеся стулъ къ столу, сѣла противъ мужа, опустя глаза.

— Ты нашла, что лучше обезпокоить Галліена, чѣмъ меня. Или тебя удивило, что я сегодня такъ разнѣжился? Въ этомъ, впрочемъ, виновата ты сама: зачѣмъ ты такая хорошенькая!

И онъ съ самой нѣжной улыбкой дернулъ за ленточку ночнаго чепчика, обрамлявшаго мелкими кружевами ея блѣдное лицо, которое дышало какою-то тихою, грустною прелестью. Она спокойно завязала опять ленту подъ подбородкомъ и сказала:

— Я пришла просить у тебя совѣта.

— Ты хотѣла, кажется, говорить о Перскомъ?

— О немъ… и о себѣ.

— Что жь хочешь ты сказать о немъ?

— То, что онъ любитъ меня, отвѣчала докторша, складывая руки на груди.

— Ну, такъ что жь? спросилъ докторъ, съ удивленіемъ глядя на жену.

— Любитъ, то-есть влюбленъ въ меня, повторила она тихо, но твердо.

— И онъ самъ говорилъ тебѣ это?

— Нѣтъ, но это видно очень-ясно во всѣхъ его словахъ, во всѣхъ поступкахъ.

— Стало-быть ты убѣждена въ томъ?

— Убѣждена.

— И это совершенно вѣрно? И ты не ошибаешься?

— Не ошибаюсь.

— О, какъ я радъ! вскричалъ докторъ, вскакивая и начиная ходить по комнатѣ въ то время, какъ докторша, въ свою очередь, смотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Теперь нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ его выздоровленіи! говорилъ Гроховичъ, останавливаясь передъ женою въ торжественной позѣ. — И тебѣ онъ будетъ обязанъ своимъ спокойствіемъ, разсудкомъ, возвращеніемъ въ общество, всѣмъ, чѣмъ дорого человѣку его существованіе. Ты умѣла изгнать изъ его сердца этотъ страшный призракъ, изъ головы эту упорную мысль, отравлявшія жизнь его. Ты побѣдила соперницу, борьба съ которой была невозможна, потому-что призракъ былъ неуловимъ, невидимъ, потому-что разстроенное воображеніе больнаго окружало ее всѣми совершенствами души и тѣла, потому-что онъ отвергалъ даже возможность, чтобъ ему когда-нибудь могла понравиться другая женщина. Признаюсь, темная мысль объ этой возможности мелькнула у меня въ головѣ въ первую минуту прибытія больнаго, но я отвергнулъ ее, какъ несбыточную, не надѣясь на ея осуществленіе. Могъ ли я ожидать, чтобъ менѣе чѣмъ въ три мѣсяца мы достигли такихъ важныхъ, такихъ благодѣтельныхъ результатовъ!

Въ своемъ наивномъ, медицинскомъ восторгѣ, докторъ даже не замѣчалъ, что онъ говорилъ несовсѣмъ-учтивыя и приличныя фразы. Докторша выслушала его хладнокровно и отвѣчала ровнымъ голосомъ, звучавшимъ грустью и чувствомъ:

— Я, конечно, не меньше тебя рада спасенію Перскаго, если точно любовь эта можетъ вылечить его отъ сумасшествія… Мнѣ кажется, однакожь, что новое чувство, ненаходящее себѣ отвѣта и полнаго сочувствія, будетъ такъ же опасно, какъ страсть, раздѣляемая, но прерванная внезапно и насильственно; что новая любовь можетъ принести ему столько же горя и нравственныхъ потрясеній, какъ и старая. Я понимаю, что тебѣ хотѣлось бы спасти его, и пришла просить у тебя совѣта, средства спасти его, не губя себя.

— Къ-чему такія громкія фразы? Что за бѣда, что онъ любитъ тебя? сказалъ съ неудовольствіемъ Гроховичъ. — Любовь эта будетъ только реакціей противъ помѣшательства. Ее можно будетъ вылечить легко, не доводя до крайней степени пароксизмовъ. Это будетъ нѣчто въ родѣ искусственной болѣзни, которую мы производимъ иногда длятого, чтобъ излечить отъ настоящей.

— Твоя теорія, можетъ-быть, очень вѣрна, но я все-таки не вижу изъ нея, такъ мнѣ должно поступать?

— Очень-просто: старайся всѣми силами изгладить изъ его памяти даже воспоминаніе о покойницѣ, обходись съ нимъ, какъ съ больнымъ ребенкомъ, угождай его капризамъ, въ-особенности не раздражай его противорѣчіями, старайся въ то же время не возбуждать въ немъ слишкомъ-рѣзкихъ порывовъ, заставляй его смотрѣть на это чувство съ легкой, эпикурейской точки зрѣнія, обращая въ шутку его восторженныя фразы; однимъ словомъ, тверди ему больше о чистой, возвышенной дружбѣ и обращайся съ нимъ, какъ со старымъ, немножко-романическимъ другомъ, которому позволяется иногда невинная ласка изъ уваженія къ его испытанной преданности и сантиментальному характеру.

— Все это, сознайся, неочень-просто, весьма-нелегко и не очень-благородно. Ты можешь сказать, конечно, что въ этомъ случаѣ цѣль извиняетъ средства, и я, можетъ-быть, приняла бы на себя эту тяжелую и неблагодарную роль, еслибъ этому не мѣшало еще одно обстоятельство: я не въ силахъ кокетничать и не умѣю притворяться.

— Отчего жь?

— Оттого, что я сама люблю Перскаго.

Докторша сказала эти слова такъ просто, такъ спокойно, что Гроховичъ остановился передъ нею, удивленный и смущенный. Онъ долго смотрѣлъ на нее, но на блѣдномъ лицѣ ея не могъ прочитать ничего, кромѣ глубокой грусти и какого-то фаталистическаго спокойствія. На минуту встревоженный, онъ вскорѣ совершенно успокоился, сообразивъ всѣ обстоятельства, вспомнивъ о характерѣ и правилахъ жены, о ея болѣзненномъ состояніи, о своей теоріи любви, которую она прежде раздѣляла вполнѣ. Ему показались даже странными опасенія Мины, и, принявъ самый ласковый тонъ, онъ сказалъ ей, шутя и улыбаясь:

— Кажется, ты начинаешь немножко сантиментальничать и придаешь слишкомъ-много важности весьма-понятному участію къ бѣдному больному. Не хочешь ли ты, можетъ-быть, возбудить во мнѣ ревность? Предупреждаю тебя, я не венеціанскій мавръ и твердо увѣренъ въ твоемъ благоразуміи и разсудительности. До сихъ-поръ ты очень-хорошо понимала, такъ смѣшны и неестественнны всѣ романическія страсти: не-уже-ли ты думаешь, что я повѣрю возможности увлечься восторженною привязанностью къ полоумному въ то время, когда ты уже перешла завѣтныя тридцать лѣтъ, потому-что, между нами будь сказано, тебѣ ужь пошелъ тридцать-второй? Обманывать себя простительно какой-нибудь семнадцатилѣтней пансіонеркѣ, незнающей людей и свѣта; а ты, я увѣренъ, завтра утромъ станешь сама смѣяться надъ сегодняшнимъ идилическимъ направленіемъ. Я буду, впрочемъ, великодушенъ и не напомню о немъ. За симъ реторическимъ наставленіемъ мнѣ остается только пожелать вамъ доброй ночи.

И онъ поцаловалъ ее въ лобъ самымъ разсудительнымъ супружескимъ поцалуемъ. Она поднялась блѣдная, съ сильно-волнующейся грудью, но не выказывая, какъ глубоко оскорбилъ ея шутливый тонъ мужа, спросила тихимъ голосомъ:

— И ты больше ничего не скажешь, не посовѣтуешь мнѣ?

— Я посовѣтую только идти спать, потому-что ужь поздно и у меня самого слипаются глаза.

Она молча подошла къ двери, взялась за ручку замка, но тутъ твердость оставила ее; глухія рыданія вырвались изъ груди, и когда встревоженный Гроховичъ подошелъ къ ней, она почти безъ чувствъ упала на грудь его, плача и твердя:

— Спаси меня, научи, что мнѣ дѣлать! Еслибъ ты зналъ, какъ я страдаю, такъ я несчастна!..

— Успокойся, другъ мой, повторялъ Гроховичъ, усаживая ее въ кресло. — Теперь я понимаю твою раздражительность, вижу, что ты больна, что все это истерики, разстройство нервовъ. Тебѣ нужно спокойствіе, aqua laurae cerisi, extractum hyosciami, lactucarium. Я пропишу тебѣ все это.

— Такъ ты рѣшительно не вѣришь моимъ словамъ? спросила она глухимъ голосомъ, быстро вставая съ креселъ и опираясь на ручку ихъ.

— Вѣрю всему, только пожалуйста успокойся. Тебѣ вредно волненіе. Ты знаешь, такъ оно дѣйствуетъ на твои разстроенные органы. Берегись, чтобъ тебѣ не напомнила о себѣ твоя болѣзнь, о которой ты забыла въ своихъ романическихъ мечтахъ, и, надѣясь на которую, я былъ совершенно увѣренъ въ твоемъ хладнокровіи и разсудительности.

Докторша сдѣлалась блѣднѣе полотна. Въ глазахъ ея блеснула досада и иронія. Она сказала прерывистымъ голосомъ:

— Такъ ты думаешь, что страхъ смерти уничтожитъ мои романическія мечты — какъ ты ихъ называешь?

— Я думаю, что они еще легче уничтожатся отъ нѣсколькихъ грановъ aconitum и lactucarium.

Докторша прижала платокъ ко рту и твердыми шагами пошла къ дверямъ.

— Кажется, ты не простилась со мною, сказалъ Гроховичъ, не глядя на нее и прибирая что-то на своемъ столѣ.

— Прощай! сказала она съ отчаяньемъ, скрываясь за дверью.

X.

Докторъ дѣйствительно принесъ женѣ на другой день lactucarium и extractum hyosciami. Она приняла ихъ, не говоря ни слова.

Отношенія ихъ нисколько не перемѣнились и въ послѣдующія двѣ недѣли іюля. Докторша даже перестала задумываться, и въ ея движеніяхъ и словахъ стало гораздо-болѣе выказываться энергіи и восторженности. О прежней апатіи не было и помину; ея смѣнили одушевленіе и рѣшимость. Это придало ей еще больше красоты, такъ-что ее даже не узнавали старые обитатели Царскаго Села. Докторъ вскорѣ забылъ о разговорѣ съ женою и только потиралъ руки отъ удовольствія, видя, какъ замѣтно поправляется и крѣпнетъ Перскій.

Графъ, однакожь, въ послѣднее время сдѣлался замѣтно грустнѣе и задумчивѣе. Видно было, что его безпокоитъ какая-то мысль, тревожное ожиданіе чего-то тягостнаго. Даже среди самаго оживленнаго разговора съ Миной Карловной, онъ вдругъ останавливался и впадалъ въ глубокую меланхолію, изъ которой его нелегко было вывести.

Однажды, во время прогулки у Большаго Каприза, докторша рѣшилась спросить его о причинѣ задумчивости, напавшей на него вдругъ среди бесѣды объ эстетическомъ значеніи поддѣльныхъ развалинъ, которыя они только-что обошли.

— Я давно самъ хотѣлъ открыть вамъ то, что такъ тревожитъ меня, отвѣчалъ Перскій: — но меня удерживала боязнь, что вы будете смѣяться надъ моимъ малодушіемъ.

— Развѣ я смѣялась когда-нибудь надъ вашими словами? спросила докторша.

— Нѣтъ; но настоящее опасеніе мое такъ странно. Я боюсь пятнадцатаго іюля.

— Чего же ожидаете вы отъ этого дня?

— Возобновленія моихъ припадковъ.

— Отчего именно въ это число?

— Оттого, что въ этотъ день умерла она… Катя.

— Вы давно ужь не видали ея? спросила докторша послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

— Со времени моего послѣдняго припадка она не являлась ко мнѣ; но какое-то тяжелое предчувствіе говоритъ мнѣ, что пятнадцатаго іюля я увижу ее непремѣнно… И, признаюсь вамъ, боюсь этого свиданія. Но вы не оставите меня въ этотъ день ни на минуту — не правда ли? вы будете со мною, подлѣ меня. Мнѣ кажется, что ваше присутствіе защититъ меня, спасетъ отъ грозящей мнѣ опасности. Этотъ день долженъ быть кризисомъ въ моей жизни, долженъ рѣшить: могу ли я надѣяться на совершенное исцѣленіе, или судьба опредѣлила мнѣ пользоваться немногими свѣтлыми минутами среди тяжкихъ ощущеній и видѣній, которыя я когда-то самъ вызывалъ, какъ дорогія моему сердцу, но которыя теперь пугаютъ меня, отравляютъ мое настоящее страшными призраками. Не правда ли, вы исполните просьбу человѣка, который будетъ обязанъ вамъ всѣмъ: жизнью, здоровьемъ, разсудительностью, спокойствіемъ, счастіемъ?

— Зачѣмъ и просить объ этомъ? Развѣ я не должна сдѣлать все, чтобъ спасти васъ? Я не предлагаю вамъ собрать около васъ въ этотъ день знакомыхъ, которые бы развлекали васъ: присутствіе постороннихъ лицъ можетъ быть гораздо-вреднѣе, особенно, если съ вами случится припадокъ. Другихъ незачѣмъ дѣлать свидѣтелями этого; но я буду подлѣ васъ весь этотъ день.

Онъ взялъ ея руку и крѣпко сжалъ, не говоря ни слова. Она шла молча по дорожкѣ, опустивъ голову. Онъ смотрѣлъ впередъ съ восторгомъ и довѣрчивостью. Съ широкихъ клёновъ и столѣтнихъ липъ, окаймлявшихъ аллею, вѣяло прохладой; каждый листокъ въ вышинѣ, каждая травка подъ ногою, трепетали такою полною жизнью, что въ ихъ движеніи, казалось, отзывалось біеніе пульса цѣлой природы. Груди было такъ легко и привольно дышать, сердцу такъ весело отвѣчать призыву природы: сильнѣе чувствовать, жить полнѣе…

И долго еще бродили они въ густой зелени царскосельскихъ садовъ, мѣняясь отрывистыми фразами, пустыми словами, глубокими по выраженію. Они давно сказали другъ другу все, что можетъ быть сказано между лицами, которыя не могутъ свободно говорить обо всемъ, ихъ занимающемъ; они были давно въ такомъ положеніи, когда слова ровно ничего не прибавляютъ къ мысли, понятой другъ другомъ, и звучатъ рѣзко и странно въ нашъ вѣкъ, боящійся больше словъ, нежели дѣлъ. Имъ даже рѣдко приходилось говорить.

Возвращаясь домой, докторша спросила Перскаго:

— Въ которомъ часу умерла ваша… эта женщина?

— Ночью, въ половинѣ перваго.

— Вы были при этомъ? сказала она черезъ нѣсколько минутъ.

— Первыя конвульсіи сдѣлались съ ней на моихъ рукахъ, около полуночи…

Докторша не спрашивала больше ни о чемъ.

Въ этотъ же вечеръ она разсказала мужу объ опасеніяхъ Перскаго по поводу пятнадцатаго іюля, которое должно было наступить черезъ три дня. Докторъ задумался и потомъ сказалъ:

— Надобно непремѣнно въ этотъ день какъ можно болѣе развлекать Перскаго, не оставлять его одного, стараться, чтобъ его заняла какая-нибудь другая идея, быть къ нему какъ-можно внимательнѣе, ласковѣе. Мы постараемся найдти ему какое-нибудь развлеченіе, хоть я и не очень опасаюсь этого дня. Больной теперь въ такомъ удовлетворительномъ положеніи, что прежніе припадки его врядъ ли возвратятся, и онъ, кажется, напрасно воображаетъ, что его ждетъ какая-то опасность.

— Но ты, конечно, будешь въ этотъ день дома? спросила въ волненіи Мина Карловна.

— Вѣроятно! отвѣчалъ равнодушно докторъ.

Докторша хотѣла еще что-что сказать, но Гроховичъ засвисталъ какой-то маршъ и, повернувшись къ ней спиною, началъ рыться въ своихъ книгахъ. Она медленно вышла изъ комнаты.

Докторъ, повидимому, судилъ совершенно-справедливо: три дня прошли безъ всякой перемѣны для больнаго, и на утро четвертаго онъ проснулся такъ же свѣжъ и здоровъ, только съ легкимъ оттѣнкомъ грусти и безпокойства, придававшимъ особое одушевленіе его блѣдному, выразительному лицу. Утромъ онъ, по обыкновенію, долго гулялъ съ Миной Карловной въ саду.

Когда они вернулись домой, докторъ встрѣтилъ ихъ съ письмомъ въ рукахъ. Письмо было отъ одного стариннаго пріятеля Гроховича, бывшаго въ этотъ день именинникомъ и звавшаго къ себѣ доктора обѣдать. Докторша поблѣднѣла и стала упрашивать мужа не ѣхать. Онъ отвѣчалъ, что нельзя отказать такому пріятелю, что нѣтъ ровно никакой необходимости ему быть дома, что она одна еще лучше займетъ и успокоитъ Перскаго, что, во всякомъ случаѣ, къ одиннадцати часамъ онъ непремѣнно вернется, и что, наконецъ, за нимъ можно будетъ даже послать всякую минуту, если съ больнымъ сдѣлается хуже.

Мина Карловна не настаивала.

Волненіе больнаго увеличилось, однакожь, вскорѣ послѣ отъѣзда Гроховича на именины. Докторша должна была употребить большія усилія, чтобъ успокоить его. Послѣ обѣда они поѣхали кататься въ коляскѣ, но принуждены были вскорѣ вернуться: пошелъ дождь, и небо, обложенное тучами, не сбиралось, повидимому, проясниться до слѣдующаго утра. Сильный вѣтеръ качалъ деревьями; на горизонтѣ вспыхивала по временамъ далекая зарница. Когда они всходили на крыльцо, торопясь укрыться отъ дождя, падавшаго холодными, большими каплями, вѣтеръ оторвалъ одну ставню, худо-привязанную къ окну, и Калибанъ, гдѣ-то въ углу, на дворѣ, завылъ такъ жалобно, что докторша, въ страхѣ, прижалась къ Перскому, вздрогнувшему въ свою очередь… только не отъ страха.

Она собрала, однакожь, всѣ свои силы, понимая, что теперь онѣ нужнѣе ей, чѣмъ когда-нибудь, велѣла подать свѣчи въ гостиную затворить ставни и готовить чай. Она шепнула даже лакею, чтобъ, вмѣсто четырехъ свѣчей, онъ зажегъ восемь, на всѣхъ столахъ. Они съиграли сначала въ четыре руки увертюру изъ «Оберона», но музыка шла плохо: Перскій ошибался чаще, нежели Мина Карловна и объявилъ вскорѣ, что не можетъ играть. Она сѣла одна за клавиши, но безъ него начала играть вдвое-хуже; кътому же и онъ задумывался и не слушалъ вовсе музыки. Чай занялъ съ полчаса времени. Больной началъ сильнѣе задумываться. Докторша съ безпокойствомъ увидѣла, что на него сильное впечатлѣніе производитъ бой большихъ бронзовыхъ часовъ, стоявшихъ тутъ же и бившихъ четверти. Стрѣлка на нихъ перешла ужь за десять. Мина Карловна вздумала-было остановить часы, но для этого надобно было снимать стеклянный колпакъ; тогда она позвала графа на средину комнаты и усадивъ его въ козетку, спиною къ часамъ, чтобъ онъ по-крайней-мѣрѣ не смотрѣлъ на нихъ, сама помѣстилась противъ него и стала разсказывать ему о своей прежней жизни. Это всегда очень интересовало Перскаго, но въ этотъ разъ онъ слушалъ ее довольно-разсѣянно. Она поняла, что надо заставить его говорить самого, и сказала:

— Разскажите мнѣ вы теперь что-нибудь о вашихъ планахъ въ будущемъ. Что вы будете дѣлать, напримѣръ, когда совершенно выздоровѣете?

— Я никогда не выздоровлю, отвѣчалъ онъ глухо.

— Опять! сказала она съ упрекомъ. — Вы обѣщали мнѣ не вспоминать объ этомъ днѣ.

— Я и не вспоминаю о немъ, а говорю, что не выздоровлю, потому-что не хочу выздоровѣть.

— Еще недавно это было, однакожь, самымъ пламеннымъ вашимъ желаніемъ.

— Недавно, я не понималъ самъ чего желаю. Теперь я не хочу, чтобъ меня другіе по-крайней-мѣрѣ считали здоровымъ. Выздоровѣть — значитъ вступить въ свѣтъ, оставить васъ, а я не могу сдѣлать этого.

— Мы можемъ попрежнему видѣться… добрыми друзьями, если вы и оставите нашъ домъ.

— А вы хотите, чтобъ я оставилъ его? быстро спросилъ Перскій, не сводя глазъ съ своей собесѣдницы.

— Вы сами знаете, что это необходимо, отвѣчала она, не поднимая головы. — Мужу моему нельзя будетъ, да онъ и не захочетъ держать васъ у себя, когда найдетъ, что болѣзнь ваша прошла совершенно.

— Я спрашиваю: хотите ли вы, чтобъ я оставилъ вашъ домъ?

— Я отвѣчала уже вамъ, что это необходимо, повторила она едва-слышно.

— Я хочу знать, что вы думаете объ этой необходимости? настаивалъ Перскій.

— Я не вижу средствъ не покориться ей.

— Конечно, въ подобныхъ случаяхъ, фатализмъ самое спокойное вѣрованіе, сказалъ насмѣшливо графъ. — Отчего не предоставить всего судьбѣ, когда человѣкъ не хочетъ бороться съ обстоятельствами?

— Но если онъ не можетъ?

— Въ комъ есть истинное и сильное чувство, тотъ можетъ все на свѣтѣ…

— Но что жь намъ дѣлать?… Скажите сами, что дѣлать? вскричала почти въ отчаяніи докторша.

Въ отвѣтъ на эти слова Перскій сталъ высказывать такія восторженныя, такія сумасбродныя предположенія, что Мина Карловна совершенно потерялась. Старательно избѣгая разговора о чувствахъ, весьма-затруднительнаго въ ихъ положеніи, она вдругъ сама подала ему поводъ высказать ясно все, что онъ думалъ и чувствовалъ. Жребій былъ брошенъ. Сказаннаго нельзя было возвратить. Стоило только тронуть эту струну, чтобъ она издала самые богатые, самые разнообразные звуки. Въ бесѣдѣ жаркой и увлекательной они забыли о времени. Ихъ вывелъ изъ области фантазіи и поэтическихъ мечтаній дребезжащій звукъ часовъ. Пробило одиннадцать. Докторша вздрогнула. Этотъ звукъ напомнилъ ей, что мужъ хотѣлъ вернуться домой къ одиннадцати часамъ. Несмотря на все увлеченіе, она обрадовалась и стала разсѣянно слушать и отвѣчать, посматривая но временамъ на дверь. Перскій продолжалъ изливать всю свою душу въ выраженіяхъ безсвязныхъ, отрывистыхъ. Сильное безпокойство овладѣло Миной Карловной, и когда скрипнула дверь въ гостиную, она бросилась къ двери съ непритворною радостью, но остановилась въ недоумѣніи.

На порогѣ стоялъ Іоиль, смотря на нее холоднымъ, подозрительнымъ взглядомъ…

— Докторъ прислалъ сказать, что нескоро будетъ, говорилъ онъ глухимъ голосомъ. — Съ пріятелями остался. Велѣлъ послать за нимъ, если нужно.

Мина Карловна хотѣла сказать, чтобъ онъ непремѣнно вернулся, но въ то же время за нею раздался рѣзкій голосъ Перскаго — Скажи, что ненужно, что я совершенно-здоровъ.

Докторша обернулась къ нему, но не могла возразить ни слова Іоиль подождалъ съ минуту, потомъ молча исчезъ за дверью.

— Зачѣмъ докторъ хотѣлъ, чтобъ за нимъ послали? говорилъ Перскій въ волненіи. Чѣмъ онъ можетъ помочь мнѣ? Самое присутствіе его напоминало бы мнѣ о моей болѣзни. Его скептицизмъ, въ-отношеніи къ чувствамъ, волнуетъ меня всегда самымъ непріятнымъ образомъ. Не онъ вылечилъ меня, а вы. Не-уже-ли вы думаете, что при немъ я сталъ бы такъ спокойно ожидать этого страшнаго часа?

И онъ показалъ на стрѣлку, подвигавшуюся къ четверти двѣнадцатаго. Несмотря на твердый голосъ, графъ былъ очень-блѣденъ. Мина Карловна усадила его подлѣ себя на диванъ, начала успокоивать, утѣшать, говорить о новой жизни, новыхъ чувствахъ, новыхъ впечатлѣніяхъ. Въ свою очередь, онъ слушалъ разсѣянно то задумавшись, то съ безпокойствомъ осматривая окружавшіе его предметы, или со страхомъ прислушиваясь къ свисту вѣтра, къ шуму дождя на улицѣ. Чаще всего глаза его останавливались на часахъ, и вся стратегія докторши, чтобъ заставить его забыть о времени, была напрасна. Когда тотъ же рѣзкій, металлическій звонъ, пробилъ четверть двѣнадцатаго, Перскій вскочилъ и вскричалъ, не стараясь даже ни побѣдить, ни скрыть своего ужаса:

— Нѣтъ! я не могу выносить этого ожиданія. Я человѣкъ безъ твердости, безъ характера; я слабый, малодушный ребенокъ, но не могу оставаться въ этой комнатѣ… Ради Бога уйдемте отсюда… Одинъ бой этихъ часовъ сведетъ меня съ ума…

— Но куда жь мы пойдемъ? Въ вашу комнату, въ кабинетъ мужа?..

— Тамъ вездѣ есть часы… Всѣ эти комнаты наводятъ на меня страхъ своею величиною. Въ нихъ свѣчи, освѣщая одинъ уголъ, оставляютъ всегда другой въ темнотѣ. Во всѣхъ этихъ комнатахъ она являлась мнѣ не разъ. Пойдемте наверхъ, тамъ, въ вашей маленькой комнаткѣ, гдѣ я былъ всего раза три на нѣсколько минутъ, я буду защищенъ всѣми предметами, столько лѣтъ окружавшими вашу тихую, спокойную жизнь… Туда, она, можетъ-быть, не посмѣетъ явиться.

Не говоря ни слова, докторша взяла канделабръ и пошла изъ гостиной, устремивъ на Перскаго взглядъ, выражавшій множество самыхъ разнородныхъ ощущеній; онъ бросился за нею съ чувствомъ ребенка, боящагося на секунду остаться въ темной комнатѣ.

Внизу узкой, крутой лѣстницы, поднимавшейся изъ коридора въ мезонинъ двадцатью крутыми ступенями, встрѣтили они Іоиля, молча посторонившагося, чтобъ дать имъ дорогу.

— Ты еще не спишь? сказала докторша, для того, чтобъ сказать что-нибудь.

— Буду ждать доктора, отвѣчалъ онъ, глядя исподлобья на Перскаго.

Поднимаясь на лѣстницу, графъ принужденъ былъ, отъ волненія, держаться за перилы.

— Вы не находите, что ступени здѣсь круты и шатки? сказалъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.

— Не замѣчала; онѣ трясутся подъ ногами, но я не такъ тяжела, чтобъ онѣ могли подо мною подломиться, отвѣчала докторша, отворяя дверь въ свою комнату.

Перскій вздохнулъ спокойно и отрадно, усѣвшись въ простыхъ, кожаныхъ креслахъ докторши; она сѣла подлѣ него на стулѣ и стала разсказывать, такъ провела десять лѣтъ въ этой скромной комнаткѣ, безъ радостей въ настоящемъ, безъ пріятныхъ воспоминаній о прошедшемъ, безъ надеждъ на будущее. Она умѣла привлечь вниманіе графа своимъ безъискуственнымъ разсказомъ, возбудить его участіе описаніемъ ея вседневныхъ прозаическихъ занятій, ребяческихъ думъ и мечтаній. Онъ слушалъ ее, грустный и задумчивый; но, вглядываясь въ черты его, докторша замѣтила, что онъ блѣднѣе обыкновеннаго.

— Полноте, сказала она, взявъ его съ участіемъ за руку. — Что вамъ думать о прошломъ! жизнь еще вся впереди для васъ. Будущее можетъ быть такъ свѣтло…

— Оно не будетъ никогда лучше настоящаго, отвѣчалъ онъ съ увлеченіемъ. — Вѣрьте мнѣ, что я живу теперь только имъ…

— Но вы такъ поблѣднѣли!

— Это отъ упадка физическихъ силъ. Я очень-слабъ, а мнѣ нужно много крѣпости, чтобъ пережить полночь. Дайте мнѣ выпить чего-нибудь… нѣсколько глотковъ вина…

— У меня здѣсь есть мадера, въ которой я настаиваю, когда нужно, горькія травы. Но не вредно ли вамъ вино?

— Нѣтъ, дайте. Прошу васъ!

Со времени своей болѣзни, Перскій въ первый разъ выпилъ рюмку вина: легкій румянецъ выступилъ на щекахъ его, глаза загорѣлись ярче. Онъ сказалъ, наклонясь къ докторшѣ:

— Говорите мнѣ о васъ, чтобъ я забылъ о времени, обо всемъ на свѣтѣ.

И, слушаясь его какъ больнаго ребенка, Мина Карловна начала опять повѣрять ему свои чувства, надежды, ощущенія. Онъ изрѣдка прерывалъ ее восторженными фразами, которыя она старалась не слушать. Время шло быстро, они не замѣчали его.

Вдругъ, въ минуту молчанія и сладкой задумчивости докторши, Перскій судорожно сжалъ ея руку и сказалъ ей на-ухо голосомъ полнымъ ужаса:

— Слышите? слышите? лѣстница тихо скрипнула.

Докторша вздрогнула и стала прислушиваться. Дѣйствительно, въ тишинѣ ночи, былъ явственно слышенъ легкій трескъ ступенекъ. Она поблѣднѣла и пододвинулась къ Перскому, вскричавшему дико въ ту же минуту:

— Вотъ она!… вотъ она!… О, какъ она смотритъ на меня!

И взгляды его, блиставшіе ужасомъ, устремились неподвижно въ уголъ комнаты подлѣ двери; зубы его стучали, все тѣло дрожало, страхъ исказилъ черты лица.

— Прійдите въ себя, разсмотрите хорошенько! шептала Мина Карловна, чувствуя, что ей должно сохранить всю твердость духа, чтобъ ободрить больнаго.

— О! я очень-ясно вижу ее… Вся фигура ея не такъ ясна и опредѣленна, нѣтъ рѣзкихъ очертаній контура, она вся какъ-будто сквозитъ и волнуется; но лицо ея… я никогда не видалъ такого суроваго взгляда, такой горькой улыбки… Она печально качаетъ головою.

Докторша собрала всѣ силы, поднялась со стула, твердыми шагами пошла въ тотъ уголъ, куда указывалъ Перскій, и стала на то самое мѣсто, гдѣ было видѣніе.

— Гдѣ она теперь? спросила Мина Карловна твердымъ голосомъ.

— Я вижу васъ изъ-за нея, отвѣчалъ онъ глухо. — Вы обѣ сливаетесь часто въ одинъ и тотъ же образъ… Теперь вы почти такъ же блѣдны, какъ она.

Докторша чувствовала, что страхъ невольно овладѣваетъ ею, но рѣшилась до послѣдней минуты бороться съ призракомъ… Вдругъ Перскій поднялся съ креселъ, шатаясь, бросился въ противоположный уголъ комнаты и упалъ на колѣни, головою на постель, хватаясь, за занавѣски, закрываясь ими и крича:

— Спасите! она идетъ ко мнѣ!

Мина Карловна въ ужасѣ бросилась къ нему, приподняла его, посадила подлѣ себя и сказала, закрывая пылающее лицо его своими холодными руками:

— Не смотрите на нее!… Забудьте о ней!…

— Мнѣ хорошо такъ, шепталъ онъ, вздрагивая. — Я не вижу ее больше. Но я боюсь ея приближенія…

— Подлѣ меня вы можете быть спокойны… говорила она, утѣшая его.

— Я не вижу, но слышу ее, сказалъ онъ, прижимаясь къ ней въ страхѣ. — Слова ея тихія, но мѣрныя, явственно раздаются въ ушахъ моихъ.

— Что жь она говоритъ? спросила въ волненіи докторша.

— «Ты забылъ меня», шепталъ Перскій, машинально повторяя слова, слышанныя имъ однимъ. — «Ты измѣнилъ памяти обо мнѣ. Я умерла для тебя и за тебя, а ты боишься даже думать обо мнѣ. Но судьба накажетъ васъ. Ты не узнаешь счастія. Твоя любовь погубитъ и ее, какъ погубила меня.»

И при этитъ словахъ онъ поднялъ голову, окинулъ все вокругъ мутнымъ взглядомъ и оттолкнулъ отъ себя Мину Карловну, говоря прерывисто:

— Оставьте, оставьте меня!… Вы слышали, что говорила она?

— Не думайте обо мнѣ!… шептала докторша.

— Вы прогнали зловѣщій образъ… Я не вижу и не слышу ея… Послѣдняя цѣпь съ прошедшимъ разорвана… Я чувствую, что для меня теперь возможно будущее!…

— А я живу только въ настоящемъ! грустно говорила докторша въ то время, какъ онъ, молча сжималъ ея холодныя руки, несогрѣвшіяся даже въ эту минуту…

XI.

Поздно ночью Гроховичъ постучался въ комнату докторши. Мина Карловна отперла ему дверь и, показывая на спящаго Перскаго, сказала тихо:

— Не разбуди его; онъ уснулъ такъ сладко. Это сонъ не больнаго, а выздоравливающаго.

— Такъ ты думаешь, что кризисъ кончился благополучно, что припадки болѣе не возвратятся? спросилъ докторъ.

— Надѣюсь! отвѣчала она…

Гроховичъ взглянулъ на нее и, взявъ за руку, вывелъ изъ комнаты, сказавъ:

— Не надобно мѣшать ему. Пойдемъ ко мнѣ.

Докторша, задумчивая, машинально послѣдовала за нимъ.

— Стало-быть, я хорошо сдѣлалъ, что не вернулся домой, часа три назадъ, когда ты посылала за мной Іоиля? сказалъ Гроховичъ, спускаясь съ лѣстницы.

Мина Карловна взглянула на него съ удивленіемъ, но ничего не отвѣчала…

На другой день въ домѣ Гроховича все повидимому пошло постарому. Докторъ былъ, правда, задумчивѣе обыкновеннаго, жена его грустнѣе, Перскій веселѣе, Іоиль неразговорчивѣе; но эта перемѣна расположенія ни на что не имѣла никакого вліянія. Попрежнему докторъ занимался своими больными и своими книгами, попрежнему между Перскимъ и докторшей были долгія бесѣды и долгія прогулки. Корсалинскій пріѣхалъ вскорѣ послѣ пятнадцатаго іюля и съ участіемъ разспрашивалъ Гроховича о томъ, что было съ больнымъ въ этотъ день. Докторъ отвѣчалъ, что припадокъ былъ очень-силенъ и что надо ждать вскорѣ повторенія его, отчего положеніе Перскаго, вѣроятно, сдѣлается хуже. Корсалинскій повидимому не совсѣмъ повѣрилъ этому и уѣхалъ, озабоченный какою-то мыслью.

Гроховичъ, съ своей стороны, тоже что-то задумывалъ. Онъ сталъ посѣщать нѣкоторыя лица, имѣвшія значеніе по медицинской части, совѣтовался съ ними, приглашалъ ихъ къ себѣ, сильно хлопоталъ о какомъ-то важномъ дѣлѣ. Перскій поправлялся замѣтно и быстро. Онъ одинъ изъ всѣхъ обитателей дома Гроховича, казался счастливымъ и довольнымъ. Даже старикъ Васютинъ сильно похирѣлъ и постарѣлъ въ послѣднее время, хоть очень-усердно пилъ эликсиръ долгой жизни.

Въ концѣ іюля, въ домѣ Гроховича случились два обстоятельства, нарушившія немного тишину этого дома. Однажды, во время отсутствія доктора, Перскій, спускаясь вечеромъ внизъ изъ комнаты докторши, гдѣ засидѣлся нѣсколько-долѣе обыкновеннаго, упалъ съ лѣстницы оттого, что подъ нимъ подломилась одна ступенька. По-счастью паденіе не имѣло вредныхъ послѣдствіи, кромѣ незначительнаго ушиба и легкаго вывиха ноги, отъ которыхъ онъ вылечился дней черезъ шесть. Черезъ два дня послѣ этого страннаго случая, Гроховичъ отослалъ отъ себя Іоиля, отправивъ его къ одному изъ своихъ знакомыхъ въ Петербургъ. Жончекъ почти въ то же время исчезъ изъ Царскаго Села, и докторъ не встрѣчался съ нимъ ужь нѣсколько недѣль.

Въ половинѣ августа къ Гроховичу явился совершенно-неожиданно Корсалинскій и попросилъ позволенія поговорить съ нимъ наединѣ. Въ отборныхъ и чрезвычайно-учтивыхъ фразахъ онъ началъ благодарить его за всѣ попеченія о больномъ, сказалъ, что система леченія принесла изумительные плоды и что состояніе больнаго почти совершенно-удовлетворительно. Для окончательнаго выздоровленія, ему недоставало только развлеченій, жизни въ болѣе обширномъ кругу, который доставилъ бы пищу его дѣятельности. Съ этою цѣлью, мать Перскаго, уѣзжая въ этомъ же мѣсяцѣ за границу, рѣшилась взять съ собою своего больнаго сына, въ полной надеждѣ, что знакомство съ новыми странами и впечатлѣніями и совѣты извѣстныхъ европейскихъ врачей довершатъ излеченіе, главнымъ виновникомъ котораго благодарная мать будетъ все-таки считать Гроховича. Въ заключеніе Корсалинскій подалъ письмо отъ своей матери и разрѣшеніе, врачей, пользовавшихъ прежде Перскаго, передать этого паціента, страдающаго душевною болѣзнью, подъ надзоръ Корсалинскаго и одного врача, который долженъ былъ путешествовать вмѣстѣ сх ними.

Гроховичъ молча выслушалъ Корсалинскаго, молча принялъ всѣ представленныя ему бумаги и отвѣчалъ самымъ спокойнымъ голосомъ, отдавая ихъ назадъ:

— Все это очень-хорошо, но нисколько до меня не касается, и я не знаю, зачѣмъ вамъ угодно было обратиться ко мнѣ съ этимъ предложеніемъ.

— Я долженъ былъ объявить вамъ рѣшеніе матери больнаго и врачей, отвѣчалъ Корсалинскій, глядя съ удивленіемъ на доктора. — Вы, вѣроятно, согласитесь на это.

— Все-таки не вижу, къ чему вамъ нужно мое согласіе. Вы должны спросить объ этомъ у самого графа.

— Вы забываете, почтенный Семенъ Игнатьичъ, что еслибъ онъ и не согласился, то мы, хотя и съ сожалѣніемъ, должны будемъ исполнить желаніе семейства и медиковъ и увезти его отсюда. Страдающій разстройствомъ ума не можетъ имѣть своей воли и долженъ повиноваться пользующему его врачу.

— Это совершенно-справедливо, почтенный Ювентинъ Симеонычъ, отвѣчалъ хладнокровно Гроховичъ: — но вы забываете также, что братецъ вашъ не находится уже въ состояніи помѣшательства и имѣетъ полное право поступать по своей волѣ.

— При всемъ уваженіи къ вашей опытности, вы мнѣ позволите, однакожь, усомниться въ этомъ, сказалъ, улыбаясь, Корсалинскій: — и подвергнуть впослѣдствіи больнаго испытанію въ присутствіи врачей и правительственныхъ лицъ.

— Я предупредилъ въ этомъ случаѣ весьма-понятныя опасенія такого добраго родственника, и вмѣсто того, чтобъ сдѣлать это испытаніе впослѣдствіи, подвергалъ ему графа не разъ въ присутствіи слѣдующихъ городскихъ врачей и лицъ, извѣстныхъ въ этомъ городѣ.

И Гроховичъ твердымъ голосомъ прочелъ имена извѣстныхъ лицъ и медиковъ, подписанныя подъ бумагами, составленными по всей формѣ и которыя онъ передалъ Корсалинскому.

Несмотря на все знаніе свѣта и приличій, Корсалинскій поблѣднѣлъ какъ полотно, читая эти бумаги. Гроховичъ слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ и поспѣшилъ взять ихъ обратно, когда тотъ прочелъ ихъ.

— Вы чѣмъ-то недовольны, почтенный Ювентинъ Симеонычъ? спросилъ Гроховичъ. — Не замѣтили ли вы какого-нибудь упущенія въ формѣ этихъ бумагъ?

— Нѣтъ, никакого, глухо отвѣчалъ Корсалинскій.

— Въ такомъ случаѣ вы, конечно, находите, что мои авторитеты, признающіе графа въ полномъ разсудкѣ, немножко значительнѣе вашихъ, предписывающихъ лечить его какъ помѣшаннаго. Поэтому вы поймете, что согласіе графа ѣхать съ вами за границу будетъ зависѣть отъ него одного, и я тотчасъ же попрошу его къ намъ, хотя, признаюсь, не ожидаю большаго успѣха отъ вашего предложенія.

И онъ, позвонивъ, послалъ лакея просить къ нему Перскаго.

— Но не вы ли сами говорили мнѣ, недѣлю назадъ, что не надѣетесь на его выздоровленіе? сказалъ рѣзко Корсалинскій.

— Errare humanum est! старая поговорка, Ювентинъ Симеонычъ, отвѣчалъ докторъ съ добродушной улыбкой. — Я думаю, и вамъ приходилось не разъ испытать ея справедливость. Мои собратья-медики рѣшили иначе, и я вполнѣ согласился съ рѣшеніемъ лицъ, болѣе меня пользующихся медицинскою извѣстностью.

Корсалинскій закусилъ губы, но не отвѣчалъ ни слова. Бесѣда его съ Перскимъ не продолжалась и пяти минутъ. Тотъ холодно и на-отрѣзъ отказался ѣхать куда-нибудь изъ Царскаго, и тѣмъ болѣе за границу. Сводный братецъ уѣхалъ, видимо-взволнованный и разстроенный.

Черезъ нѣсколько дней Перскій получилъ отъ матери письмо, въ которомъ она почти умоляла его сопровождать ее въ путешествіи, приводя тысячи причинъ, почему присутствіе его было необходимо для больной матери. Графъ отвѣчалъ очень-учтиво, что хотя онъ и совершенно вылечился отъ болѣзни ума, но разстройство физическихъ силъ не позволяетъ ему оставить Царскаго Села; что же касается до необходимаго присмотра за матерью въ болѣзни, то священная обязанность эта принадлежитъ, по всѣмъ правиламъ, Корсалинскому, столько лѣтъ уже пользующемуся ея расположеніемъ и неоставляющему ее ни на минуту.

Пріѣзжала послѣ этого и сама Корсалинская, пріѣзжали разные важные родственники; увѣщаніямъ, просьбамъ не было конца — все напрасно: Перскій оставался твердъ. Стали приходить разныя безъименныя письма, затрогивавшія самыя чувствительныя стороны прошедшаго, напоминавшія о томъ, что въ прежнее время приводило графа въ сильное волненіе: теперь все это онъ встрѣчалъ хладнокровно. Ему попался даже на глаза Жончекъ, но и того онъ встрѣтилъ съ улыбкою презрѣнія. Были и нѣкоторыя мелкія придирки, относившіяся до разныхъ формальностей, но и это ни къ чему не послужило. Корсалинскій долженъ былъ уѣхать съ матерью одинъ. Перскій попросилъ даже отчетъ въ нѣкоторыхъ собственно ему принадлежащихъ капиталахъ и имѣніяхъ. Ему обѣщали устроить все по возвращеніи изъ-за границы.

Графъ прожилъ въ Царскомъ Селѣ до начала зимы, и только въ концѣ ноября уѣхалъ въ Петербургъ, продолжая навѣщать Гроховича сначала очень-часто, потомъ рѣже. Въ декабрѣ онъ получилъ извѣстіе, что мать его умерла въ Палермо. Вскорѣ потомъ вернулся и Корсалинскій. Перскому должна была принадлежать большая часть имѣнія, оставшагося отъ его покойнаго отца; но сводный братецъ затѣялъ съ нимъ тяжбу, предъявивъ такое огромное количество заемныхъ писемъ своей покойной матери, что почти все имѣніе должно было перейдти къ нему. Завязалось дѣло, которое не могло, впрочемъ, быть сомнительнымъ. Вся вѣроятность выиграннаго процеса была на сторонѣ своднаго брата.

До ноября Мина Карловна была еще довольно-здорова и покойна. Зимою она стала замѣтно грустить и чахнуть. Гроховичъ и прежде былъ невеселъ, а тутъ, съ болѣзнью жены сдѣлался еще угрюмѣе и неразговорчивѣе, хотя дѣла его шли очень-хорошо. Въ началѣ новаго года на него сильно подѣйствовала смерть двухъ близкихъ ему лицъ.

Первый умеръ Іоиль. Бѣдный идіотъ не могъ ужиться тамъ, куда его отправилъ Гроховичъ. Въ сильный морозъ пришелъ онъ пѣшкомъ изъ Петербурга просить, чтобъ докторъ принялъ его опять къ себѣ. Гроховичъ отказалъ, говоря, что и такъ былъ слишкомъ-снисходителенъ къ человѣку, заслуживавшему строгаго наказанія за его послѣдніе поступки. Іоиль не настаивалъ, но сказалъ, что не можетъ нигдѣ жить, кромѣ доктора. Когда онъ собрался назадъ въ Петербургъ, уже стемнѣло. Гроховичъ предложилъ ему переночевать; то же самое предлагалъ ему у себя и Васютинъ. Кретинъ отказался и ушелъ. Въ ночь была сильная вьюга, потомъ большой морозъ. Всю ночь Калибанъ вылъ на дворѣ такъ жалобно, что Васютинъ не разъ просыпался; но зная, что на вора добрый песъ залился бы не такимъ лаемъ, не хотѣлъ оставлять теплой постели. Съ первыми лучами свѣта, на крыльцѣ Гроховича нашли замерзшаго Іоиля. Калибанъ лежалъ у него на груди и напрасно старался согрѣть его. Бѣднякъ, вѣроятно, вернулся ночью въ домъ, гдѣ провелъ столько лѣтъ, и не могъ, или не хотѣлъ постучаться въ комнаты. Гроховичъ считалъ себя виновникомъ его смерти и сдѣлался еще мрачнѣе, еще нелюдимѣе.

Вскорѣ за Іоилемъ умеръ и старикъ Васютинъ. Видя, что эликсиръ долгой жизни не приноситъ ему никакой пользы, онъ сталъ допытываться у Жончка, которому все слѣпо вѣрилъ, продолжая видѣться съ нимъ почти каждый день, нѣтъ ли какого-нибудь лекарства подѣйствительнѣе. Тотъ присовѣтовалъ ему прибѣгнуть къ методѣ доктора Шпира. Она была очень-проста: лучшимъ лекарствомъ по этой методѣ считался свѣжій, некомнатный воздухъ, во всякое время, днемъ и ночью, несмотря ни на какую погоду. Только дальнѣйшія развитія этой методы, сообщенныя Жончкомъ, были немножко-странны: предписывалось спать на дворѣ, если можно, и во всякомъ случаѣ, имѣть всегда по-крайней-мѣрѣ окна отворенныя настежь; горячка лечилась однимъ свѣжимъ воздухомъ, дурное пищевареніе — сномъ на воздухѣ; искусственное нагрѣваніе комнатъ, соединенное съ воздухомъ, испорченнымъ дыханіемъ и испариною, считалось началомъ всѣхъ болѣзней. Надо было жить какъ-можно-выше, потому-что тамъ воздухъ чище; но во время сна и въ спокойномъ состояніи человѣкъ дышитъ неполными лёгкими, и потому сильное движеніе на открытомъ воздухѣ, доводящее до испарины, было всего спасительнѣе, такъ-какъ, при бѣганіи, воздухъ вбирается до дна лёгкихъ и оживляетъ всего человѣка насквозь; движеніе это, сверхъ-того, надо было дѣлать съ полнымъ желаніемъ достигнуть здоровья, думая о томъ постоянно, а не разсѣянно и безъ сознанія. Вслѣдствіе этой системы, убѣжденный, что каждое вдыханіе комнатнаго воздуха на столько же времени сокращаетъ жизнь, Васютинъ раскрылъ у себя окна и двери при двадцатиградусномъ морозѣ, и умеръ простудною горячкою.

Гроховичъ и въ этомъ случаѣ упрекалъ себя, что силою не удержалъ старика отъ его страннаго леченья. Докторъ зналъ, что методу эту передалъ Васютину Жончекъ. Нельзя было, конечно, полагать преднамѣреннаго умысла со стороны бывшаго камердинера Перскаго, тѣмъ болѣе, что въ старикѣ онъ лишился единственнаго друга въ цѣломъ долгѣ Гроховича. Жончекъ умѣлъ такъ опутать Васютина, что безродный старикъ завѣщалъ ему, по смерти, свой домикъ. Но судьба не дала, однакожь, ему воспользоваться неправедно-пріобрѣтеннымъ добромъ и страшно наказала его за всѣ дурные поступки. Въ самый день похоронъ Васютина, Калибанъ, мстя, можетъ-быть, за смерть своего господина, бросился, взбѣсившись, на Жончка, и покамѣстъ его успѣли отогнать и убить, такъ искусалъ камердинера, что того должны были отправить въ больницу.

Вслѣдствіе этихъ происшествій, новый годъ начался печально для Гроховича. Занятый процесомъ и устройстволіъ своихъ дѣлъ, Перскій сталъ ѣздить рѣдко въ Царское… Но вскорѣ доктора должно было постигнуть еще большее несчастіе. Въ началѣ февраля онъ сталъ сильно сомнѣваться, переживетъ ли его жена этотъ тяжелый годъ.

Она дѣйствительно не пережила его. Угасая постепенно, она умерла въ первыхъ числахъ апрѣля, въ самый день пріѣзда Перскаго въ ихъ домъ въ прошломъ году. Докторъ напрасно ждалъ спасительнаго кризиса… Перскій, болѣе доктора надѣявшійся на спасеніе больной, былъ поэтому болѣе его пораженъ ея смертью, Она умерла въ мученіяхъ, но безъ жалобъ, цалуя руки мужа, прося у него прощенья въ томъ, что не могла жить дольше, не могла посвятить ему каждой минуты своей короткой жизни. Гроховичъ рыдалъ, какъ ребенокъ надъ умирающей; отчаяніе Перскаго было такъ сильно, что опасались возвращенія помѣшательства. Но, видно, несчастія закаляютъ душу человѣка, и кто вынесъ одно тяжелое горе, тотъ можетъ не страшиться новыхъ ударовъ. Сердце можно поразить до извѣстной степени — всѣ послѣдующія раны только притупляютъ его чувствительность.

Дальнѣйшая судьба Перскаго не относится къ нашей грустной исторіи. Проигравъ въ началѣ лѣта процесъ и лишившись почти всего состоянія, онъ въ августѣ сдѣлался, совершенно-неожиданно, единственнымъ наслѣдникомъ всего имѣнія Перскихъ и Корсалинскихъ. Сводный братецъ его, осуществившій наконецъ всѣ свои надежды, погибъ при столкновеніи паровозовъ, случившемся въ этомъ мѣсяцѣ на только-что открывшейся желѣзной дорогѣ въ Царское Село. Онъ не сдѣлалъ никакихъ распоряженій, и все его имѣніе досталось Перскому. Теперь графу лѣтъ сорокъ-пять; онъ постоянно живетъ въ Петербургѣ, принятъ въ хорошемъ кругу, и многія маменьки еще не теряютъ надежды выдать когда-нибудь своихъ дочекъ за умнаго и свѣтскаго богача. Онъ, однакожь, не сбирается жениться, хотя вообще очень нравится женщинамъ. Въ-особенности романическія натуры приходятъ въ восторгъ — не говоря уже о другихъ качествахъ — отъ матовой блѣдности его лица, единственнаго слѣдствія страшной болѣзни, которою онъ страдалъ когда-то. Вообще, какъ говорятъ у насъ порусски: его очень-хорошо позируетъ въ свѣтѣ то, что двѣ женщины умерли изъ любви къ нему. Впрочемъ, онъ самъ не сознается въ этомъ и съ иронической улыбкой говоритъ, что не вѣритъ возможности умереть отъ любви въ нашъ образованный вѣкъ, съ чѣмъ совершенно соглашаются дамы большаго свѣта, которыхъ онъ удостаиваетъ своимъ вниманіемъ.

ВЛАДИМІРЪ ЗОТОВЪ.

"Отечественныя Записки", № 12, 1855