Въ Типографіи Императорской Академіи Наукъ.
ДОЖЪ И ДОГАРЕССА. править
съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, 18 января 1856 года.
Въ числѣ различныхъ произведеній искуствъ, которыя въ сентябрѣ 1816 года выставлены были Берлинскою Академіею Художествъ, находилась картина, означенная въ каталогѣ подъ именемъ: Дожъ и Догаресса, работы Кольбе, достойнаго члена Академіи. Во все время выставки любопытные толпою собирались около этой картины: чѣмъ-то особенно-привлекательнымъ льстила она взору каждаго. Дожъ, въ богатой, пышной одеждѣ представленъ идущимъ по открытой галлереѣ съ догарессою, столь же богато и великолѣпно наряженною. Онъ — старецъ съ сѣдою бородой; на багровомъ лицѣ его черты твердости духа и слабости, высокомѣрія и добродушія — въ чудной смѣси то и другое. Она — молодая, прекрасная женщина: томность, уныніе, жажда мечтательности въ ея взорѣ, во всемъ положеніи тѣла. Позади ихъ старая женщина и человѣкъ съ распущеннымъ отъ солнца зонтикомъ. Поодаль отъ галлереи, юноша, наигрывающій на улиткообразномъ рожкѣ, а противъ нея, на морѣ, богато изукрашенная гондола, съ красивымъ венеціанскимъ флагомъ и двумя гребцами. Въ полѣ картины изображено море, покрытое безчисленными парусами; кой-гдѣ проглядываютъ башни и палаты великолѣпной, изъ волнъ выдающейся Венеціи. Влѣвѣ, гораздо явственнѣе, церковь Св. Марка; вправѣ еще ближе для взора, San Giorgio Maggiore. На золотой ранѣ картины вырѣзаны слова:
Ah! senza amare
Andare del mare
Col sposo del mare
Non puo consolare *).
- ) Смыслъ тотъ, что безъ любви и съ супругомъ моря неутѣшно плыть по морю. Прим. перевод.
Однажды посѣтители, разсматривавшіе картину, заспорили между собою: хотѣлъ ли художникъ изобразить только идеально, что достаточно объяснено стихами, то есть, отцвѣтшаго лѣтами человѣка, который всею пышностію и величіемъ не можетъ удовольствовать желаній пламеннаго сердца; или было его намѣреніе представить какое-нибудь историческое событіе. Утверждали съ жаромъ и то и другое, но соскучась наконецъ отъ безполезнаго болтанья, одинъ по одному разошлись всѣ, кромѣ двухъ страстныхъ любителей благороднаго искусства живописи. «Не понимаю» — сказалъ одинъ изъ нихъ — какъ можно отравлять собственное наслажденіе вѣчными толками и пересудами. Цѣль художника насчетъ старичка дожа и молоденькой догарессы, сама собою бросается въ глаза, но оставя это — какой блескъ и великолѣпіе въ цѣломъ! Можно ли толковать, гдѣ надобно только восхищаться! Посмотри на этотъ флагъ съ крылатымъ львомъ, какъ онъ, грозный для цѣлаго свѣта, развѣвается въ воздухѣ — о знаменитая Венеція!« Тутъ началъ онъ и высказалъ загадку Турандотову объ Адріатическомъ львѣ: Dimmi, quai sia quella terribil fera etc. При послѣднихъ словахъ раздался вдругъ звучный мужской голосъ, который произнесъ разгадку Калафа: Tu quadrupède fera etc. Непримѣченный друзьями, стоялъ за ними человѣкъ благородной осанки, въ сѣрой мантіи, живописно накинутой на плечахъ его, — онъ смотрѣлъ на картину сверкающими глазами. Начался разговоръ, и незнакомецъ сказалъ почти торжественнымъ тономъ: „Да, это непостижимая тайна: въ воображеніи художника часто возникаетъ картина, которой отдѣльныя черты — прежде незамѣтные, безтѣлесные, въ пустомъ пространствѣ воздуха носящіеся туманы — только въ его творческомъ умѣ образуются къ жизни и находятъ пріютъ свой. И вдругъ въ его картинѣ отражается или былое или будущее! Кольбе можетъ быть и самъ не зналъ, что представилъ намъ здѣсь дожа Марино Фальери и супругу его, Аннунціату.“ Незнакомецъ умолкъ, но два друга приступили къ нему съ просьбою — эту загадку рѣшить имъ такъ же, какъ онъ разгадалъ прежнюю объ Адріатическомъ львѣ. „Хорошо“ — сказалъ онъ — „если вы богаты терпѣніемъ, то я теперь же объясню вамъ картину приключеніемъ изъ жизни Фальери. Но достанетъ ли у васъ терпѣнія? Я буду очень подробно разсказывать, потому-что иначе не могу говорить о вещахъ, которыя такъ живы передъ моими глазами, какъ бы я самъ былъ ихъ очевидцемъ. Впрочемъ это и сбыточно, каждый историкъ, какимъ и я хочу теперь быть, есть родъ говорящаго привидѣнія изъ временъ мрачной древности.“
Друзья вышли съ незнакомцемъ въ боковую комнату, гдѣ онъ, безъ дальняго предисловія, началъ говорить слѣдующимъ образомъ:
— Давно уже, давно, и, если не ошибаюсь, въ августѣ мѣсяцѣ тысяча триста пятьдесятъ четвертаго года, храбрый генуэзскій полководецъ, Поганино Доріа, разбилъ Венеціянъ на-голову и взялъ приступомъ городъ ихъ Паренно. Въ заливѣ, предъ самой Венеціей, разъѣзжали послѣ того взадъ и впередъ его многолюдныя галеры какъ голодные хищные звѣри, которые въ лютой алчности рыскаютъ тамъ и сямъ, высматривая, гдѣ бы уловить себѣ добычу; и ужасъ смертный объялъ въ городѣ народъ и дворянство. Всякой, кто былъ способенъ двигать руками, хватался за оружіе или за весло. Въ гавани Св. Николая кипѣли толпы: народъ погружалъ на дно суда и плоты бревенъ, сцѣпляя ихъ въ рядъ, чтобы заградить входъ непріятелю. И между тѣмъ, какъ здѣсь въ свирѣпомъ смятеніи звонко гремѣло оружіе, съ шумомъ и трескомъ валились огромные грузы въ кипящее море — тамъ, на Ріальто[1], дворянскіе агенты, отирая холодный потъ съ блѣднаго чела, съ разстроенными, искаженными лицами, хриплымъ голосомъ сулили неслыханные росты за наличныя деньги, потому-что и въ нихъ имѣла недостатокъ угрожаемая республика. Къ тому же, въ это самое время величайшей горести и нужды, неисповѣдимымъ судомъ Всевышняго опредѣлено было у притѣсненнаго стада отнять его вѣрнаго пастыря. Согбенный подъ бременемъ скорбей, умеръ дожъ Андрей Дандоло, котораго народъ называлъ своимъ любезнымъ графчикомъ (il caro contino;, потому-что онъ былъ кротокъ и ласковъ, не проходилъ никогда черезъ площадь Св. Марка безъ денегъ или добраго совѣта для нуждающихся — кому несъ утѣшеніе на устахъ своихъ, кому цехины въ своемъ карманѣ. Удрученнаго злополучіемъ каждый ударъ, въ другое время едва чувствительный, обыкновенно поражаетъ вдвое. Такъ было и тутъ. Когда глухой, уныло-протяжный звонъ колоколовъ Св. Марка возвѣстилъ о смерти герцога, народъ встревожился до безумія — отъ испуга и горести. Подпора наша, надежда наша исчезла! Мы должны преклонить выю свою подъ его генуэзское! Такъ всѣ кричали въ смятеніи, не смотря на то, что при необходимыхъ въ это время военныхъ дѣствіяхъ потеря Дандолы не могла быть повидимому столь пагубна. Добрый графчикъ любилъ жить въ мирѣ и спокойствій; онъ гораздо охотнѣе занимался изслѣдованіемъ чудеснаго хода планетъ, нежели всѣхъ загадочныхъ сплетеній политики; онъ умѣлъ гораздо лучше учредить о Св. Пасхѣ духовную процессію, нежели предводительствовать войскомъ. Тепрь надлежало избрать дожа такого, который бы, равно одаренный мужествомъ военачальника и мудростію дѣлоправителя, спасъ потрясенную въ своемъ основаніи Венецію отъ угрожающихъ ей силъ врага, котораго дерзость безпрерывно возрастала. Сенаторы собрались, но ихъ мрачныя лица, неподвижные взоры, на длани склоненныя головы, показывали уныніе духа. Гдѣ сыскать человѣка, который бы теперь мощною рукою схватилъ праздный руль и сталъ твердо и правильно вращать имъ?…. Старшій изъ совѣтниковъ, Марино Бодоери, возвысилъ наконецъ свой голосъ: здѣсь около насъ и подъ нами — такъ говорилъ онъ — вы его не найдете, но обратите взоры ваши къ Авиньону, на Марино Фальери, котораго мы послали туда на поклонъ къ папѣ Иннокентію — онъ можетъ теперь пособить намъ, онъ въ состояніи, когда выберемъ его дожемъ, отвратить всѣ напасти. Знаю напередъ возраженія ваши. Онъ старъ, скажете вы: осьмой десятокъ лѣтъ осеребрилъ голову и бороду его, а добрый, веселый видъ, пылающее око, багровую краску на носу и ланитахъ его надобно приписать, если повѣрить разсказчикамъ, скорѣе хорошему кипрскому, нежели внутренней силѣ. Но не смотрите на это. Вспомните, сколь блистательна была храбрость, оказанная Фальери, когда онъ былъ прозелиторомъ флота на Черномъ Морѣ: подумайте, каковы должны быть заслуги, побудившія прокураторовъ Св. Марка почтить этого Фальери богатымъ графствомъ Вальдсмарино. За такимъ вступленіемъ рѣчистый Бодоери умѣлъ вычислить всѣ достоинства, всѣ подвиги своего кандидата съ такимъ искусствомъ, что всякой противъ него навѣтъ былъ заранѣе угаданъ и опровергнутъ. Всѣ голоса склонились наконецъ на его сторону. Хотя тамъ и здѣсь поговаривали еще о чрезмѣрно строптивомъ, раздражительномъ нравѣ; Фальери, однако сдѣланный на это отвѣтъ, что старость укрощаетъ правъ и ослабляетъ страсти и что потому именно теперь выбранъ старецъ Фальери, а не юноша — былъ довольно удовлетворителенъ. Но всякой невыгодный голосъ заглушенъ былъ и подавно, когда народъ, узнавъ объ избраніи новаго дожа, изъявилъ въ шумномъ восторгѣ свое одобреніе. Извѣстно, что въ опасное время, когда смятеніе и ужасъ владѣютъ умами, всякое рѣшительное предпріятіе, если оно дѣйствительно таково, принимается какъ ниспосланное отъ неба. Мудрено ли же, что добрый графчикъ, со всею своею кротостію и благочестіемъ, былъ вовсе позабытъ и что каждый восклицалъ; „Хвала Св. Марку! давно бы этого Марино сдѣлать дожемъ: высокомѣрный Дорія не сидѣлъ бы тогда у насъ за плечами!“ — Здѣсь старые инвалиды, изувѣченные на службѣ, съ усиліемъ приподнимали вверхъ изсохшія свои руки и кричали: это тотъ Фальери, который побилъ Марбассана — храбрый полководецъ, котораго побѣдоносные флаги развѣвались на Черномъ Морѣ. Тамъ народъ, тѣснясь толпами, толковалъ о геройскихъ подвигахъ старика Фальери и наполнялъ воздухъ громкими восклицаніями радости. какъ будто опасность уже миновалась, какъ будто Генуэзцы уже впрахъ повергнуты. Въ этому времени подоспѣлъ и Николо Пизани, который прежде. Богъ знаетъ зачѣмъ, вмѣсто того, чтобы встрѣтить Дорію съ флотомъ своимъ, отправился спокойно въ Сардинію, откуда теперь только возвратился. Дорія вышелъ изъ залива, и то, къ чему побудило его приближеніе флота Низами, приписали грозному имени Марино Фальери. Словомъ; народъ и дворянство ликовали, одушевленные какимъ-то Фанатическимъ восторгомъ отъ столь счастливаго выбора. Чтобы ознаменовать его чѣмъ-нибудь необыкновеннымъ, положили сдѣлать новому дожу отличнѣйшій пріемъ, какъ бы ниспосланному небомъ съ дарами чести, славы и несмѣтныхъ сокровищъ. Дворянство, избравъ двѣнадцать депутатовъ, отправило ихъ съ многочисленною, блистательною свитою ему навстрѣчу даже до Вероны. Здѣсь, лишь только прибылъ Фальери, они привѣтствовали его въ качествѣ пословъ республики и объявили ему торжественно его избраніе главою государства. Подеста Кіоцкій снарядилъ пятнадцать судовъ богато изукрашенныхъ, подъ начальствомъ сына своего Таддео Юстиніяни. Въ нихъ принятъ былъ дожъ, по пріѣздѣ въ Кіоццу, со всею его свитою, и отправился оттуда, какъ бы съ тріумфомъ какого-нибудь могущественнаго, побѣдоноснаго монарха, въ Сен-Клеманъ. гдѣ ожидалъ его Буцентавръ[2].
Въ то самое время, когда Марино Фальери намѣревался плыть на „Буцентаврѣ“, — а это было третьяго октября вечеромъ, при началѣ уже солнечнаго заката — лежалъ предъ столбами Доганы[3], распростертый на жесткомъ мраморномъ помостѣ, одинъ несчастный бѣднякъ. Но тощему тѣлу его висѣло нѣсколько полосатыхъ лохмотьевъ, которыхъ цвѣта различить было невозможно, а покрой, казалось, былъ нѣкогда таковъ, какъ у самыхъ простыхъ носильщиковъ или лодочниковъ. Рубашки уже не было и слѣдовъ, ее замѣняла кой-гдѣ проглядывающая кожа бѣдняка, по столь бѣлая и нѣжная, что никто изъ людей высшаго состоянія не постыдился бы имѣть такую. Самая изнуренность и худоба тѣла не мѣшала видѣть, даже болѣе выказывала стройность членовъ его, расположенныхъ въ удивительной соразмѣрности. Смотря притомъ на свѣтлокаштановые, хотя сбитые и склоченные волосы, которыми оттѣнялось красивое чело; на голубые, нищетою истомленные глаза, на орлиный носъ, на нѣжно сомкнутыя уста злополучнаго, едва ли двадцатилѣтняго юноши, нельзя было сомнѣваться, что одною только непріязненною судьбою ввергнутъ онъ въ нижайшій классъ людей, чуждый его благородному происхожденію.
Предъ столбами Доганы, какъ сказано, лежалъ этотъ юноша, опершись головою на правую ладонь свою, отверстыми, но неподвижными, почти безжизненными глазами, устремленными въ море. Надлежало бы думать, что дыханіе замерло на устахъ его, что борьба со смертію обратила его въ бездушный камень, если бы кой-когда глубокій, тяжкое страданіе изъявляющій вздохъ не вырывался изъ груди его. Этого страданія была причиной конечно лѣвая рука его, простертая на помостѣ: кровавые лоскуты, ее мохрами обвивающіе, показывали, сколь сильны ей нанесенныя раны.
Умолкъ шумъ работящей толпы, затихла суматоха промышлености, вся Венеція на тысячахъ судовъ и гондолъ понеслась вплавь на встрѣчу высокоцѣнимаго Фальери. Некому было обратить вниманія на бѣднаго молодаго человѣка: онъ оставался безъ помощи, издыхая на воздухъ свои мученія. Но въ то самое время, когда ослабшая голова его склонилась на помостъ и онъ казался близкимъ къ обмороку, вдругъ какой-то хриплый голосъ съ жалобнымъ воплемъ произнесъ: „Антоніо, дорогой мой Антоніо!“ — Антоніо съ тяжкимъ усиліемъ приподнялся въ половину тѣла и, обратя голову къ столбамъ Доганы, изъ-за которыхъ слышался голосъ, сказалъ слабо и едва внятно: „Кто зоветъ меня? кто пришелъ бросить въ море трупъ мой? скоро, скоро я здѣсь погибну!“ --Тутъ, кряхтя и кашляя, сѣдая старушенка придвинулась на костыляхъ къ израненному юношѣ, и лишь только доплелась и присѣла подлѣ него на корточки, вдругъ захохотала съ визгомъ и кривляньями: „Глупый, глупый ребенокъ! такъ бормотала старуха — хочешь погибнуть, хочешь здѣсь умереть, когда золотое счастіе къ тебѣ горой валитъ. Посмотри-ка посмотри, какъ сверкаютъ огни на полудни: это все цехины для тебя. Но тебѣ надо поѣсть, голубчикъ Антоніо, поѣсть и испить. Ты вѣрно ни отъ чего другаго валяешься здѣсь на холодныхъ камняхъ, какъ отъ голода! — Рука ужь зажила, ужь опять зажила!“ Антоніо узналъ въ старухѣ чудную нищенку, которая на крыльцѣ Францисканской церкви прашивала у проходящихъ милостыни съ кривляньемъ и хохотомъ, и которой онъ, какимъ-то непонятнымъ влеченіемъ побуждаемый, бросалъ не разъ свой, въ потѣ лица заслуженный, послѣдній за душею катрино. „Оставь меня въ покоѣ — сказалъ онъ — оставь меня, старуха сумасбродная. И подлинно, голодъ больше, чѣмъ рана, дѣлаетъ меня безсильнымъ и несчастнымъ: уже три дня, какъ я не работаю и безъ хлѣба. Туда хотѣлъ я, къ монастырю, чтобы улучить себѣ ложки двѣ супу, который раздаютъ тамъ больнымъ, но всѣ мои товарищи уѣхали — нѣтъ никого, кто бы изъ состраданія перевезъ меня въ лодкѣ; вотъ здѣсь я упалъ и вѣрно уже не встану“. — Хи! хи! хи! хи! — начала опять старуха — есть о чемъ тужить есть о чемъ горевать! Тебя мучитъ голодъ и жажда — я всему пособить умѣю. Вотъ у меня славная сушеная рыбка, только что сегодня купила на Цеккѣ. Вотъ и вода съ лимоннымъ сочкомъ; вотъ и хорошенькая будочка; кушай себѣ, сынъ мой, кушай на здоровье, а тамъ посмотримъ и рану твою.» — Въ самомъ дѣлѣ изъ мѣшка, который висѣлъ у нея за спиною на подобіе капишона и дѣлалъ высокой горбъ надъ согбеннымъ ея затылкомъ, вынула старуха рыбы, хлѣба и воды съ лимоннымъ сокомъ. Лишь только смочилъ Антоніо свои горячія, растреснувшіяся отъ жажды губы прохладительнымъ напиткомъ, въ немъ возбудился двойной голодъ и онъ съ жадностію глоталъ хлѣбъ и рыбу. Между тѣмъ старуха распутала мохры и размотала лоскутья на больной рукѣ его и тутъ оказалось, что хоть и была она жестоко разшибена. однако рана уже совсѣмъ заживала. Старуха достала «изъ пѣшка своего баночку съ мазью и отогрѣвая ее ртомъ, стала втирать въ рану, а между тѣмъ спросила: Да кто жь тебя такъ изувѣчилъ? скажи мнѣ, мое дитятко». — Антоніо уже былъ довольно подкрѣпленъ пищею: кровь заиграла опять въ его жилахъ и духъ пріободрился. Съ сверкающими отъ гнѣва глазами поднялъ онъ сжатую въ кулакъ правую свою руку и вскричалъ: «А! Николо, мошенникъ! Ему хотѣлось доканать меня, потому-что онъ завидуетъ мнѣ въ каждомъ катрино, который бросали мнѣ изъ милости добрые люди. Ты знаешь, старушка, съ какимъ трудомъ выработывалъ я себѣ хлѣбъ, помогая выгружать корабли и суда въ нѣмецкія лавки, въ такъ-называемомъ Фонтего (тебѣ навѣрное извѣстно это строеніе)». Какъ скоро Антоніо произнесъ слово: «Фонтего», старуха начала хохотать и кривляться самымъ отвратительнымъ образомъ и повторяла безпрестанно: Фонтего — Фонтего — Фонтего. — «Оставь твой безумный смѣхъ, старая, когда хочешь, чтобъ я разсказывалъ!» закричалъ, разсердившись, Антоніо. старуха тотчасъ утихла, и онъ продолжалъ: «Тутъ я сколотилъ себѣ немного денжонокъ, купилъ новую куртку, сталъ смотрѣть молодцомъ и вступилъ въ число гондольеровъ, Получивъ отъ Бога веселый нравъ, трудясъ безъ отдыха и умѣя пѣть много хорошихъ пѣсенъ, я выработывалъ часто лишній катрино передъ другими. Это возбудило зависть моихъ товарищей. Они очернили меня передъ моимъ господиномъ, который повѣрилъ имъ и прогналъ меня; гдѣ ни шелъ я, вездѣ кричали они мнѣ вслѣдъ: нѣмецкая собака! проклятый еретикъ! и за три дня передъ симъ, когда у церкви Св. Себастіана помогалъ я втаскивать на берегъ барку, ихъ напало на меня нѣсколько человѣкъ: стали кидать каменьями и бить. Я таки все бы какъ-нибудь управился, да вдругъ лукавый бѣсъ Николо ошеломилъ меня сзади весломъ: мнѣ попало по головѣ и по лѣвому плечу, такъ что совсѣмъ раздробило руку и ударило меня о земь. — Ну спасибо, старушка, ты утолила мой голодъ, и я чуѣствую, что мазь твоя сильно заживляетъ мнѣ руку. Посмотри, какъ хорошо могу уже я владѣть ею. Теперь я опять молодецъ хоть куда — буду грести во всю мочь». Антоніо поднялся на ноги и махалъ раненою рукой, пробуя свои силы, какъ вдругъ старуха искривилась, громко захохотала и, судорожно припрыгивая то на одной то на другой, ногѣ, закричала: «Сыночикъ дорогой, сыночикъ милой! греби, во всю мочь греби — ѣдетъ, ѣдетъ, и золото блеститъ, какъ яркое пламя — греби во всю мочь, во всю мочь! Но только еще разъ, еще разъ, а тамъ ужь никогда!»
Антоніо не обратилъ вниманія на слова и кривлянье старухи: предъ его взорами раскрылось превосходнѣйшее зрѣлище. Отъ Сен-Клемана плылъ «Букентавръ», какъ золотой, мощно окрыленный лебедь, съ Адріатическимъ львомъ въ развѣвающемся флагѣ, съ однообразнымъ, звучнымъ разъ въ разъ удареніемъ веселъ. Окруженный тысячами судовъ и гондолъ, возвышалъ онъ величественную главу свою надъ пучиною моря, и казался повелителемъ блистательнаго, торжественно шествующаго воинства. Beчернее солнце еще бросало яркіе лучи на море и на Венецію, такъ что все вокругъ сверкало сребровидными огнями. Антоніо, забывъ о своихъ горестяхъ, смотрѣлъ въ безмолвномъ восхищеніи. Но вдругъ поверхность морской пучины подернулась багровыми полосами; глухой свистъ вихря промчался по воздуху и, какъ бы ужаснѣйшее эхо, отозвался въ глубинѣ моря. Набѣжала буря сгустившимися черными тучами и всю окрестность покрыла мракомъ; изъ бунтующей-хляби выше и выше поднимались валы, какъ шипящія, ртомъ пѣнящія чудовища, и грозили все поглотить. Суда и гондолы, подобно развѣянному пуху, туда и сюда разметались по обширности моря. «Буцентавръ», котораго плоское дно не могло противустоять свирѣпствующей бурѣ, прядалъ по стремленію разъяренныхъ валовъ. Вмѣсто радостныхъ звуковъ трубы и роговъ, слышны были, сквозь грозу, тоскливые крики и вопль погибающихъ.
Антоніо смотрѣлъ недвижимъ отъ изумленія. Близь него что-то звучало цѣпями — взглянулъ: небольшая ладья, примкнутая къ стѣнѣ, качалась отъ колыханія волнъ. Мысль, какъ молнія, блеснула въ душѣ его. Онъ соскочилъ въ ладью, отцѣпился, схватилъ весло и мужественно помчался къ глубинѣ моря, прямо на «Буцентавра». Чѣмъ ближе къ нему, тѣмъ явственнѣе слышалъ онъ крики: «сюда! сюда! спасайте дожа!» — Извѣстно, что во время бури въ заливѣ, маленькія рыбачьи лодки гораздо надежнѣе и способнѣе всякихъ другихъ судовъ. Посему-то со всѣхъ сторонъ стремились къ «Буцентавру» такія лодки, въ надеждѣ спасти драгоцѣнную голову Марино Фальери. Но важный успѣхъ какого-нибудь смѣлаго предпріятія, по судьбамъ Всевышняго, достается въ собственность одного; всякой другой тщетно сталъ бы добиваться того же. На этотъ разъ бѣдному Антоніо суждено было спасти новоизбраннаго дожа и удалось одному, съ его ничтожною рыбачьею лодкой, добраться счастливо до «Бупентавра.» Старый Марино, знакомый давно уже съ такими опасностями, сошелъ незадумавшись съ величественнаго, но слишкомъ обманчиваго «Буцентавра» въ маленькую ладью бѣдняка Антоніо, который, неся его какъ дельфинъ черезъ свирѣпыя волны, въ нѣсколько минутъ доставилъ къ площади Св. Марка. Промокшаго насквозь, съ крупными на сѣдой бородѣ отъ морской воды брызгами, повели старца Фальери въ церьковь, гдѣ дворянство, съ блѣдностію на лицѣ, съ трепетомъ въ сердцѣ, поспѣшило привести къ концу церемонію вшествія. И народъ, не менѣе встревоженный неудачною встрѣчею дожа, особливо же тѣмъ, что второпяхъ и въ смятеніи провели его отъ берега между двухъ столбовъ, гдѣ свершаютъ казнь преступниковъ — цѣпенѣлъ посреди привѣтственныхъ своихъ восклицаніи. День, ликованіемъ начатый, кончился печально и мрачно.
О спасителѣ дожа, казалось, никто не помышлялъ. Антоніо и самъ не думалъ о своемъ подвигѣ: въ изнеможеніи отъ усталости и отъ ужасной боли, причиняемой вновь развереженною раною, лежалъ онъ въ колоннадѣ герцогскаго дворца. Тѣмъ удивительнѣе для него было, когда почти уже ночью — драбантъ герцога схватилъ его за плечо и сказавъ: «пойдемъ, любезный!» потащилъ за собою во внутренность дворца, а потомъ и въ покои самого дожа. Старикъ Фальери вышелъ къ нему съ ласковымъ видомъ на встрѣчу и показалъ на два мѣшка, лежащіе на столѣ, говоря: «Ты сдѣлалъ хорошей дѣло, сынъ мой! за это — вотъ тебѣ три тысячи цехиновъ; если хочешь больше, требуй! Но прошу тебя, сдѣлай мнѣ удовольствіе: никогда не кажись мнѣ на глаза.» При послѣднихъ словахъ засверкали искры въ глазахъ старика, и въ концѣ носа его за игралъ багрянецъ. Антоніо совсѣмъ не понялъ, что это значитъ, да и не принялъ этого къ сердцу, а просто употребилъ послѣднія силы, чтобы взвалить себѣ на плечо грузъ двухъ мѣшковъ, какъ заслуженную по всей справедливости награду, и вышелъ съ поклономъ.
Величаясь въ блескѣ вновь достигнутаго владычества, смотрѣлъ на другой день старый Фальери изъ высокихъ округленныхъ оконъ дворца своего на народъ, который внизу на площади тѣшился разными воинственными упражненіями. Въ это время вошелъ въ комнату дожа, отъ младенчества связанный съ нимъ цѣпями неразрывнаго дружества, Марино Бодоери. Видя, что дожъ въ глубокой задумчивости вовсе не замѣчаетъ его, онъ всплеснулъ руками и захохоталъ. «Эй! эй! Фальери! ужь вѣрно какіе-нибудь высокіе замыслы кружатся и зрѣютъ въ головѣ твоей съ тѣхъ поръ, какъ ты надѣлъ на себя искривленную митру?» Фальери встрепенулся, какъ бы пробужденный отъ сна, и повернулъ свою голову къ старинному другу съ принужденнымъ привѣтствіемъ. Онъ чувствовалъ, что этою митрою обязалъ собственно одному Бодоери, да и слова тѣ сказаны были, казалось, нарочно, чтобы о томъ напомнить; а для его гордаго, властолюбиваго нрава каждое одолженіе было тяжкимъ бременемъ. Однако нельзя же было такъ легко раздѣлаться съ испытаннымъ другомъ, какъ съ бѣднымъ Антоніо; онъ пролепеталъ нѣсколько словъ благодарности и перескочилъ потомъ къ своимъ предположеніямъ, какъ отразить повсюду бодрствующаго непріятеля. Бодоери прервалъ его съ лукавою усмѣшкою; «Объ этомъ и обо всемъ, чего еще ожидаетъ отъ тебя республика — сказалъ онъ — переговоримъ ужо часа черезъ два въ собраніи Великаго Совѣта. Не для того пришелъ я такъ рано, чтобы толковать съ тобою о средствахъ, какъ смирить упрямаго Дорію или какъ навести на разумъ Людовика Венгерскаго, который опять зарится на наши приморскіе города. Нѣтъ, Марино, я о тебѣ самомъ только думалъ и, чего тебѣ самому навѣрное не приходило въ голову, о твоемъ супружествѣ, — „Помилуй! — возразилъ дожъ сердито и отвернулся къ окну — о томъ ли теперь думать. День вознесенія еще далекъ. До тѣхъ поръ, я надѣюсь, и врагъ будетъ побитъ, и новыя почести, богатства, блистательнѣйшее могущество достанутся въ удѣлъ Адріатическому льву, рожденному отъ моря. Дѣвственная невѣста должна увидѣть напередъ все достоинство жениха своего.“ — Все не то! перервалъ его опять съ нетерпѣніемъ Бодоери: ты говоришь о странномъ торжествѣ Вознесеньева дня, когда, бросивъ съ „Буцентавра“ золотое кольцо въ море, будешь ты почитать себя обвѣнчаннымъ съ Адріатическимъ моремъ. Ты, Марино, ты — сродникъ моря, развѣ не знаешь никакой другой невѣсты, кромѣ холодной, коварно-обманчивой стихіи, которою полагаешь властвовать и которая вчера еще столь грозно возстала противъ тебя. И какъ пришли тебѣ въ голову объятія этой невѣсты-упрямицы, которая въ то самое время, когда ты, катясь на „Буцентаврѣ“, едва потрепалъ ея смуглыя, студеныя щеки, уже завздорила и закутила. Достанетъ ли цѣлаго Везувія со всѣмъ его пламенемъ, чтобы согрѣть желѣзную грудь этой своенравной красавицы? Въ безпрерывномъ вѣроломствѣ, всегда вновь обручаемая — кольцо, залогъ любви, не принимаетъ она, а вырываетъ, какъ дань невольничью. Нѣтъ, Марино, я затѣваю другое: тебѣ надобно жениться на прелестнѣйшемъ созданіи, какое только есть въ мірѣ.» — Ты бредить, проворчалъ сквозь зубы Фальери, не отходя отъ окна: ты бредишь, старикъ. Я, при концѣ осьмаго десятка лѣтъ, обремененный трудомъ и заботами, незнавшій отъ роду, что такое супружество, едва уже способный любить." — «Остановись! вскричалъ Бодоери: не клеили на себя. Развѣ морозъ, сынъ лютой зимы, какъ бы суровъ ни былъ — развѣ и онъ не простираетъ наконецъ съ вожделѣніемъ объятіи своихъ къ милой богинѣ, которая летитъ ему на встрѣчу, теплыми вѣтрами несомая? И когда онъ прижимаетъ ее къ своей оцѣпенѣлой груди, когда сладоствая теплота проникаетъ въ его жилы, куда дѣваются тогда льды и снѣги? Ты говоришь объ осьмомъ десяткѣ лѣтъ своихъ: но неужели по числу лѣтъ судишь о бодрости? Не такъ же ли прямо носишь ты свою голову, не такими ли же твердыни шагами ступаешь, какъ бывало за сорокъ лѣтъ? — Или можетъ быть чувствуешь ты, что крѣпость твоя исчезаетъ, что нуженъ не такъ уже тяжелый мечъ къ бедру твоему, что ноги волочатся и путаются на бѣгу, подгибаются при всходѣ на ступени дворца герцогскаго?» — «Нѣтъ, клянусь небомъ! прервалъ Фальери своего друга, отступя скорымъ, сильнымъ движеніемъ отъ окна и подходя къ нему: нѣтъ, свидѣтель небо, что я ничего такого не чувствую.» — «Ну — продолжалъ Бодоери: такъ наслаждайся же, и старикомъ будучи, всѣми земными благами, какія тебѣ предоставлены. Возвысь на степень догарессы ту, которая мной тебѣ избрана, и всѣ венеціанскія женщины, въ красотѣ и добродѣтели уступятъ ей первенство, также какъ тебя всѣ Веннеціяне признаютъ главою по храбрости, благоразумію и силѣ.» Тутъ началъ Бодоери описывать невѣсту и въ изображеніи своемъ умѣлъ такъ искусно подбирать краски и размѣщать цвѣты, что у старика Фальери засверкали глаза, лице побагровѣло, губы съузились и зачавкали — какъ будто прихлѣбывалъ онъ въ сласть палящее сиракузское. «Эй! сказалъ онъ, углумляясь: чтожь это за выродокъ прелестей, о которомъ ты говоришь?» — «Моя милая питомица», отвѣчалъ Бодореи. — «Что? твоя питомица? Да вѣдь она вышла за Бетруціо Неноло?» — «Э! э! ты вспомнилъ о моей племянницѣ Францескѣ: это ужь ея дочка. Ты знаешь, что воина сманила буйнаго и строптиваго Ненолу въ море. Францеска, съ горя, погребла себя въ одномъ Римскомъ монастырѣ, а маленькую Аннунціату взялъ я къ себѣ и воспиталъ въ глухомъ уединеніи моей Тревнеской виллы». — «Какъ? вскричалъ опять въ нетерпѣніи Фальери; ты хочешь дочь своей племянницы сдѣлать моею супругой? Давно ли еще была и свадьба Ненолы? Аннунціата должна быть ребенокъ много что десяти лѣтъ. Когда я былъ подестой въ Тревизо, тогда еще и не думали о супружествѣ Ненола, а этому…» — «Двадцать пять лѣтъ!» прервалъ захохотавъ Бодоери. Эй, какъ ты обсчитываешься во времени; видно, что оно скоро для тебя пролетѣло. Аннунціата — дѣвушка девятнадцати лѣтъ, прекрасна какъ солнце, благонравна, кротка, въ любви неопытна, да едва ли и видала хоть одного мужчину. Она прилѣпится къ тебѣ съ дѣтскою нѣжностію и безкорыстною преданностію." — «Я хочу ее видѣть!» закричалъ дожъ, предъ глазами котораго нарисовался опять портретъ прелестной Аннунніаты, начертанный другомъ его Бодоери.
Его желаніе въ тотъ же день было исполнено: выйдя изъ Великаго Совѣта, лишь только вступилъ онъ въ свои покои, какъ и милая Аннунціата, приведенная туда скрытно лукавымъ Бодоери, который имѣлъ вѣроятно не одну причину видѣть ее на степени догарессы, предстала ему во всемъ блескѣ своихъ дѣвственныхъ прелестей. Старый Фальери взглянулъ и смутился. Невнятно произнесъ онъ желаніе обладать рукою Аннунціаты, но она, предупрежденная и наставленная во всемъ отъ Бодоери, съ яркою на щекахъ краскою, повергаясь къ ногамъ старца-герцога, схватила его руку и прижавъ къ пылающимъ устамъ, прошептала съ усиліемъ: «Вамъ угодно возвести меня на свой княжескій престолъ? Я покорна волѣ вашей, готова уважать васъ изъ глубины души и быть вамъ вѣрною рабою до послѣдняго издыханія.» — Старый Фальери былъ внѣ себя отъ восхищенія. Когда Аннунціата коснулась руки его, онъ почувствовалъ содроганіе во всемъ тѣлѣ; голова его затряслась; не могши устоять на ногахъ, онъ едва успѣлъ опуститься въ огромное свое кресло. Случись же такъ, будто бы нарочно въ перекоръ тому, что сказалъ Бодоери о крѣпости и мощности осмидесятилѣтвяго возраста! И самъ Бодоери не могъ удержать коварной усмѣшки, невольно раздвинувшей ротъ его; невинная Аннунціата ничего не замѣтила, а больше, къ счастію, никого тутъ и не было. Можетъ быть старый Фальери понималъ всю непріятность того положенія, когда народъ увидитъ въ немъ жениха девятнадцатилѣтней дѣвушки; можетъ быть было въ немъ какое-нибудь предчувствіе, что не должно дразнить и безъ того склонныхъ къ насмѣшкамъ Вененіянъ, а лучше вовсе скрыть критическое время сватовства: какъ бы то ни было, только съ согласія Бодоери положили, чтобы вѣнчанье совершить въ величайшей тайнѣ, а потомъ черезъ нѣсколько дней показать догарессу дворянству и народу, распустя слухъ, что она давно уже въ супружествѣ за Фальери и только что пріѣхала изъ Тревизо, гдѣ находилась во время его пребыванія въ Авиньонѣ.
Теперь обратимъ взоръ свои на прекрасно одѣтаго, прекраснаго собою юношу, который, съ кошелькомъ цехиновъ въ рукѣ, расхаживаетъ по Ріальто, толкуетъ съ Жидами, Турками, Армянами, Греками: то отвращаетъ отъ нихъ чело свое, заботой омраченное, то идетъ далѣе, то останавливается, то опять заговариваетъ съ ними. Вотъ наконецъ беретъ онъ гондолу и плыветъ къ площади Св. Марка: здѣсь ходитъ взадъ и впередъ — взоръ потупленъ въ землю, руки крестомъ на груди — не примѣчаетъ, не догадывается, что шушуканье, покашливанье въ томъ и другомъ окнѣ, на томъ и на другомъ богато убранномъ балконѣ, есть не что иное, какъ любовныя приманки, которыя прямо къ нему относятся. Кто бы такъ скоро узналъ въ этомъ юношѣ Антоніо, который еще за нѣсколько дней лежалъ оборванный въ нищетѣ и въ крайности на мраморномъ помостѣ Доганы!« Здравствуй, сыночикъ! здравствуй, мое дитятко, Антоніо! здравствуй, мой милый, дорогой мой!» Такъ привѣтствовала его старая нищенка, сидѣвшая на ступеняхъ церкви Св. Марка въ то время, когда онъ шелъ мимо, не примѣчая ея. Оглянувшись и увидя старуху, онъ схватился за свой кошелекъ. вынулъ пригоршню цехихиновъ и хотѣлъ ей бросить. — О, спрячь, спрячь твое золото! закричала съ хохотомъ и кривляньемъ старуха: куда мнѣ съ твоимъ золотомъ? Развѣ я не довольно богата? — Однако постой! если хочешь помочь мнѣ, то вели сшить для меня новую капуцу[4]: моя ужь не кроетъ меня ни отъ дождя, ни отъ стужи. Да, вели мнѣ сшить, сыночикъ мой, дорогое мое дитятко — только не ходи къ Фонтего — дальше, дальше отъ Фонтего." Антоніо устремилъ глаза свои на блѣдножелтое лице старухи, котораго глубокія морщины страннымъ, отвратительнымъ образомъ подергивались и моргали: всплеснувъ нѣсколько разъ изсохшими костями рукъ своихъ, она продолжала съ визгомъ и пронзительнымъ, хохотомъ: дальше, дальше отъ Фонтего." Тутъ Антоніо не вытерпѣлъ. «Сумасшедшая баба! вскричалъ онъ; неужели не можешь ты отстать отъ своего гнуснаго кривлянья, ты, старая вѣдьма?» Лишь только вырвалось у него послѣднее слово, старуха, какъ громомъ пораженная, покатилась клубомъ съ высокихъ мраморныхъ ступеней. Антоніо бросился къ ней и схватя ее обѣими руками, удержалъ отъ ушиба. «О мое дитятко! пролепетала тогда старуха тихимъ, жалобнымъ голосомъ: о мое дитятко! какое ужасное слово ты вымолвилъ! О, лучше убей меня, только не повторяй этого слова! — Ахъ ты не знаешь, какъ сильно поразилъ меня, а я ли не люблю тебя всѣмъ сердцемъ!» Тутъ она обмотала свою голову темносѣрымъ истасканнымъ лоскутомъ, висѣвшимъ у нея на плечахъ, и стала вздыхать и стонать, какъ бы отъ жесточайшей боли. Антоніо встревожился, не понимая самъ отчего; онъ поднялъ старуху на руки и внесъ ее въ преддверіе церкви, гдѣ посадилъ на мраморную скамью. Освободивъ потомъ голову нищей отъ платка, въ который она была закутана, онъ сказалъ: «Ты много добра мнѣ сдѣлала, старушка: да, я чувствую, что тебѣ одной обязанъ споимъ теперешнимъ хорошимъ положеніемъ: не помоги ты мнѣ — давно бы уже лежалъ я въ морской пучинѣ, не спасъ бы дожа, не получилъ бы столько цехиновъ. Но и безъ того я чѣмъ-то особеннымъ привязанъ къ тебѣ на всю жизнь, хоть, правда, сумасбродное твое кривлянье и гнусный смѣхъ часто возбуждаютъ во мнѣ ужасъ и омерзѣніе. Въ самомъ дѣлѣ, старуха, и тогда еще, какъ я изо дня въ день прокармливалъ себя ношею и весломъ, все мнѣ казалось, будто я для того долженъ былъ прилежнѣе работать, чтобъ тебѣ достать лишній катрино» — О, мой любезный сыночикъ, золотой мой Тонино! — вскричала старуха, воздѣвъ костлявыя руки свои высоко къ верху, такъ что костыль отлетѣлъ и далеко откатился по мрамору: «о, мой Тонино! знаю, очень знаю, что какъ бы ты ни вздумалъ притворяться, но въ душѣ всегда мнѣ долженъ быть преданъ, потому-что — но молчи — молчи — молчи.» Старуха нагнулась, кряхтя, за костылемъ; Антоніо поднялъ и подалъ ей. Опершисъ на костыль острымъ подбородкомъ своимъ и потупивъ неподвижно глаза, спросила тутъ старуха глухимъ голосомъ: «Скажи мнѣ, дитя мое, неужели ты ничего не помнишь, что было съ тобою прежде, чѣмъ ты здѣсь, въ такой крайней бѣдности, едва перебивался кускомъ хлѣба?» Антоніо тяжело вздохнулъ, сѣлъ подлѣ старухи и говорилъ такъ: «Ахъ, очень, очень хорошо знаю, что родители мои жили въ достаткѣ и привольѣ, но кто они были, какимъ образомъ я отлученъ отъ нихъ — объ этомъ ни малѣйшаго воспоминанія не осталось и не могло остаться въ головѣ моей. Я представляю себѣ какъ нельзя лучше высокаго, виднаго мужчину, который часто бралъ меня за руки, ласкалъ и кормилъ лакомствами. Помню также, что какая-то, недурная собою, женщина каждый день меня одѣвала и раздѣвала, каждый вечеръ клала въ мягкую постельку, ходила за мной и меня лелѣяла. Оба говорили не по нашему и и самъ начиналъ уже лепетать на этомъ языкѣ нѣсколько словъ. Товарищи мои, когда я былъ гребцомъ, судили но волосамъ моимъ, по глазамъ и по всему сложенію тѣла, что я долженъ быть Нѣмецъ. Я и самъ думаю, что вскормившіе меня съ младенчества(мужчина-то вѣрно былъ мой отецъ) говорили между собою по-нѣмецки. Живѣйшимъ воспоминаніемъ для меня изъ того времени осталась одна ужасная ночь, когда я страшною суматохою и крикомъ пробужденъ былъ отъ глубокаго сна. Во всемъ домѣ поднялась бѣготня, стукъ и хлопанье дверями! мнѣ сдѣлалось страшно и я началъ громко плакать. Тутъ вбѣжала няньчившая меня женщина, подняла меня торопливо съ постели, зажала мнѣ ротъ, закутала въ одѣяло и бросилась со мною вонъ изъ дому. Съ этого мгновенія память моя снова молчитъ. Какъ-то очутился я въ великолѣпномъ домѣ и въ прекраснѣйшей по мѣстоположенію странѣ. Помню человѣка, котораго называлъ я батюшкой — прекрасный мужчина, благородной и добродушной наружности. Какъ онъ. такъ и всѣ въ домѣ говорили по-итальянски. Нѣсколько недѣль не видалъ я отца своего, какъ вдругъ пришли однажды какіе-то странные люди, надѣлали большой шумъ въ домѣ, все поставили вверхъ дномъ. Увидѣвъ меня, спросили они, кто я таковъ и что тутъ дѣлаю? Я Антоніо, господскій сынъ — было моимъ отвѣтомъ. Они захохотали во все горло, содрали съ меня прекрасное мое платьице и вытолкнули за дверь, грозя высѣчь меня сильно розгами, если я осмѣлюсь опять появиться. Громко рыдая, вышелъ я изъ дому и побрелъ куда глаза глядятъ. Вскорѣ нагналъ меня старичекъ, слуга моего воспитателя. Пойдемъ, Антоніо! сказалъ онъ, взявъ меня за руку, пойдемъ бѣдный мой Антоніо! для насъ нѣтъ ужь пристанища въ этомъ домѣ. Надобно осмотрѣться, гдѣ сыскать себѣ кусокъ хлѣба! Старикъ взялъ меня съ собою. Онъ не былъ такъ бѣденъ, какъ смотрѣло его платье. По пріѣздѣ нашемъ, я замѣтилъ, какъ онъ, распоровъ свой кафтанъ, вынулъ оттуда порядочную кучу цехиновъ. Послѣ цѣлые дни проводилъ онъ на Гіальто — или сводилъ купцовъ или самъ пускался въ торги. Я долженъ былъ всегда таскаться за нимъ и при заключеніи торга онъ имѣлъ привычку выпрашивать еще какую-нибудь малость для своего figliulo (сыночка). Всякой, кому я, бывало, пристально посмотрю въ глаза, охотно давалъ на мою долю нѣсколько катриновъ, которые старикъ мой принималъ съ предовольнымъ видомъ и пряталъ къ себѣ, а меня увѣрялъ, что все копитъ мнѣ на новую куртку. Мнѣ и не было худо у старика, котораго люди, не знаю почему, прозвали дядею Блауназъ. Но это продолжалось недолго. Ты помнишь, старушка, то ужасное время, когда вдругъ земля начала колебаться, палаты и башни, покачнувшись, двинулись и раздался звонъ колоколовъ, какъ бы великанскими руками потрясенныхъ. Врядъ ли и семь лѣтъ тому будетъ. Счастливо успѣлъ я со старикомъ своимъ выбраться изъ дому, который развалился позади насъ. Всякая работа въ городѣ прекратилась: народъ толпился въ смятеніи на Ріальто. Но это ли ужасъ? Вслѣдъ за тѣмъ чудовище, во сто кратъ страшнѣйшее, изрыгнуло ядовитое свое дыханіе на городъ и на всю окрестность. Тогда извѣстно было, что чума, проникнувъ изъ Леванта сперва въ Сицилію, свирѣпствовала уже въ Тосканѣ. Еще Венеція отъ нея уклонялась. Мой дядя Блауназъ торговалъ однажды на Ріальто съ Армяниномъ. Они сошлись въ торгѣ и ударили крѣпко но рукамъ. Дядя уступивъ Армянину нѣсколько хорошихъ товаровъ за весьма сходную цѣну, просилъ, какъ обыкновенно, какой-нибудь малости per il figliulo. Армянинъ, высокій, крѣпкій мужчина, съ густою, кудрявою бородою (какъ теперь на него гляжу) посмотрѣлъ на меня дружески, поцѣловалъ меня и втиснулъ мнѣ въ ладонь пару цехиновъ. Я ихъ тотчасъ припряталъ и мы поѣхали въ гондолѣ къ Св. Марку. Дорогой дядя требовалъ у меня цехиновъ, но я — самъ не знаю съ чего — сталъ утверждать, что Армянинъ велѣлъ мнѣ ихъ беречь про себя. Старикъ разсердился, и въ то время, какъ онъ со мною ссорился, замѣтилъ я, что лице его подернулось какою-то землянаго цвѣта, непріятною для глазъ краскою и что онъ началъ путаться въ словахъ, примѣшивая къ дѣлу самыя сумасбродныя вещи. На площади, когда мы вышли, онъ шатался въ ту и другую сторону, какъ пьяный, и наконецъ у самого у герцогскаго дворца упалъ мертвый. Съ громкимъ, отчаяннымъ крикомъ бросился я на трупъ его. Народъ ринулся къ намъ толпою, но вдругъ раздался пронзительный крикъ: чума! чума! и все отхлынуло прочь, всѣ разбѣжались въ ужасѣ. Въ это мгновеніе голова моя пошла кругомъ, и меня ошибло ударомъ смерти… Когда я пробудился, увидѣлъ себя въ порядочной горенкѣ на простомъ тюфякѣ подъ шерстянымъ одѣяломъ. Около меня на такихъ же тюфякахъ лежало двадцать или тридцать несчастныхъ блѣдныхъ лицъ. Меня — какъ я послѣ узналъ — подняли сострадательные монахи Св. Марка и замѣтя во мнѣ слѣды жизни, велѣли отвезти въ монастырь San Georgio Maggiore, къ Бенедиктинамъ, которые содержали гошпиталь для бѣдныхъ. — Какъ теперь, старушка, описать тебѣ минуту моего пробужденій? Свирѣпость болѣзни отняла у меня все воспоминаніе о минувшемъ. Подобно бездушной статуѣ, въ которую внезапно вкралась искра жизни, ощутилось во мнѣ только мгновенное бытіе, безъ начала, безъ связи съ другими существами въ мірѣ. Ты можешь посудить, какую тоску, безутѣшность дала мнѣ эта жизнь или, лучше сказать, это самочувствіе, носящее въ пустомъ, безпредѣльномъ пространствѣ, ни на часъ не останавливаясь, ни какой цѣли въ виду не имѣя. — Монахи могли только сказать мнѣ, что я поднятъ на трупѣ дяди Блауназа, котораго всѣ считали моимъ отцомъ. Хотя мысли мои сцѣплялись мало-по-малу и я наконецъ припомнилъ о своемъ прежнемъ существованіи, но что я разсказалъ тебѣ, старушка, тутъ все, что я знаю, а это одни частные случаи безъ всякой связи. Ахъ, горько мое одиночество въ свѣтѣ — оно отравляетъ мнѣ всѣ радости, какія теперь могъ бы я имѣть при хорошихъ своихъ обстоятельствахъ. — Тонино, мой милый Тонино! сказала старуха: будь доволенъ тѣмъ, что дано тебѣ въ настоящемъ.» — Постой, старушка, постой! есть и еще кое-что, чѣмъ постыла мнѣ жизнь моя, что нещадно влечетъ меня въ гибель. Какое-то неизъяснимое томленіе, жажда, снѣдающая мою внутренность, манитъ меня къ чему-то, чего я назвать, чего представить себѣ не умѣю. Съ тѣхъ поръ, какъ ожилъ я въ гошпиталѣ, въ этой тоскѣ заключается все бытіе мое. Когда я, бывъ еще бѣднымъ, несчастнымъ работникомъ, измученъ, разбитъ тяжкой работою, отдыхалъ ночью на жесткомъ своемъ ложѣ — тутъ являлся мнѣ сонъ и навѣвая легкую прохладу на разгоряченное чело мое, вливалъ внутрь меня сладость какой-то бывалой, счастливой минуты, и я млѣлъ въ чаяніи блаженства, какъ бы небеснаго, и въ душу мою глубоко заронилась какая-то о немъ извѣстность. Теперь покоюсь я на мягкихъ подушкахъ и никакая тяжкая работа не снѣдаетъ силъ моихъ, но и тутъ, и во снѣ и въявѣ, находитъ на меня греза о той непонятной минутѣ: я чувствую, что мое бѣдное, одинокое существованіе составляетъ для меня сильно гнетущее бремя, которое стремлюсь я сбросить. Напрасно всякое размышленіе, всякое припоминаніе! я не могу разоблачить прошедшаго, не могу извѣдать, что столь прелестное случилось со мною прежде въ жизни, чего темный, непонятный отзывъ наполняетъ и теперь блаженствомъ мою душу. Но это блаженство не перейдетъ ли въ лютую скорбь, которая замучитъ меня до смерти, если я потеряю надежду — найти безвѣстный эдемъ сей, или даже только искать? И могутъ ли быть слѣды тамъ, гдѣ все безъ слѣдовъ исчезло?"
Тутъ умолкъ Антоніо, вздохнувъ изъ глубины души. Старуха во время его разсказа имѣла видъ человѣка, увлекаемаго состраданіемъ, который все самъ живо чувствуетъ и каждое движеніе, вынужденное горестію, отражаетъ въ себѣ, какъ въ зеркалѣ. — «Тонино! сказала она плачевнымъ голосомъ: мой милый Тонино! неужели тебѣ унывать отъ того, что съ тобой случилось въ жизни что-то такое прелестное, потухшее въ памяти? — Глупое дитя, глупое дитя! вотъ тебѣ разъ! — хи! хи! хи!» — Старуха начала своимъ обычнымъ образомъ отвратительно кривляться, хохотать и прискакивать на мрачномъ помостѣ. Проходили мимо люди; она присѣла на корточки; ей бросили милостыню. — «Антоніо! закричала она: Антоніо! отведи меня прочь — прочь къ морю!» — Антоніо не понималъ, что въ немъ происходило: почти невольно схватилъ онъ старуху и повелъ ее медленно черезъ площадь св. Марка. Дорогой лепетала она тихо и торжественно. «Антоніо! видишь ли ты черныя кровавыя пятна здѣсь на мостовой? — да, кровь, — много крови! — вездѣ много крови! однако хи! хи! хи! — изъ-подъ крови пробиваются розы, прекрасныя розы для твоего вѣнка — для твоей любезной. — О Владыко жизни, какой тамъ Ангелъ свѣта — такъ лучезарна, съ такою умильною улыбкою взираетъ на тебя? — Бѣлолилейныя руки простираются обнять тебя. — О Антоніо, несчастливое дитя, держись, держись крѣпко! — И мирты можешь ты рвать при зарѣ вечерней, мирты для невѣсты, для вдовы дѣвственной — хи! хи! хи! мирты, сорванныя при зарѣ вечерней, но цвѣсти будутъ онѣ еще въ полночь — слышишь ли ты шелестъ ночнаго вѣтра — заунывное плесканіе моря? — греби сильно, смѣлый пловецъ мои, греби сильно.» — Антоніо былъ объятъ смертельнымъ ужасомъ, слушая дивныя рѣчи старухи, которыя лепетала она чуждымъ ей голосомъ съ безпрестанною примѣстью визга и хохота. Они пошли къ столбу, на которомъ возвышался Адріатическій левъ. Старуха, все бормоча, хотѣла пройти дальше, но Антоніо, въ тоскѣ и смятеніи отъ чудныхъ ея поступковъ и отъ взоровъ народа, который зѣвалъ на него и на его спутницу. остановился и сказалъ ей угрюмо: «Здѣсь сядь, здѣсь на эту ступень, старая; да оставь твои страшныя рѣчи, отъ которыхъ немудрено потерять послѣдній разсудокъ. Правда, ты разгадала мнѣ цехины по огнистымъ краямъ облаковъ; но тѣмъ еще больше — что болтаешь ты объ ангелѣ свѣта — о невѣстѣ — о вдовѣ дѣвственной — о розахъ и миртахъ? — Развѣ хочешь, чтобъ я въ самомъ дѣлѣ рехнулся? — чтобъ какое-нибудь сумасбродное предпріятіе повергло меня въ погибель? новую капуцу ты получишь, и хлѣбъ, и цехины, и все, чего хочешь; но оставь меня.» — Антоніо хотѣлъ тотчасъ прочь, но старуха схватилась за шинель его и закричала пронзительнымъ голосомъ: «Тонино — мой Тонино, посмотри же ты на меня еще хоть разъ ласково, а не то дотащиться мнѣ до морскихъ валовъ и туда безутѣшно броситься.» — Антоніо съ самокъ дѣлѣ остановился, чтобъ не привлечь на себя еще болѣе вниманія проходящихъ, которые и безъ того на него заглядывались. Тонино! продолжала старуха: сядь тутъ ко мнѣ, это ужь слишкомъ давитъ мнѣ сердце: я должна сказать тебѣ. О, сядь тутъ подлѣ меня!« — Антоніо опустился на ступени такъ, что къ старухѣ обращенъ былъ спиною, и вынулъ свою счетную книгу, которой бѣлые листы показывали, сі. какимъ усердіемъ занимался онъ торгомъ на Ріальто. Тонино! шептала очень тихо старуха; скажи, когда ты смотришь на морщины мои, не приходитъ ли тебѣ въ голову какое-нибудь легкое воспоминаніе, какъ будто ты меня давно, давно гдѣ-то видѣлъ?» — Я уже говорилъ тебѣ — отвѣчалъ Антоніо также тихо, но къ ней необорачиваясь — что я чувствую себя непонятнымъ образомъ къ тебѣ привязаннымъ, однако этому причиною совсѣмъ не твои мерзкія, застарѣлыя морщины. Напротивъ, когда я смотрю на твои черные сверкающіе глаза, на твой острый носъ, на твои посинѣвшія губы, всклоченные, какъ лунь сѣдые волосы, когда я слушаю твой отвратительный визгъ и хохотъ, твои сумасбродныя рѣчи — то готовъ скорѣе съ омерзѣніемъ отъ тебя отвернуться, готовъ думать, что ты какимъ-нибудь колдовствомъ и кощунствомъ меня опять къ себѣ приворачиваешь." — «О Владыко небесный визжала старуха, объятая неизрѣченною горестію, какой злой духъ вложилъ въ тебя эти мысли! О Тонино, дорогой, золотой мой Тонино! Женщина, которая тебя еще въ дѣтствѣ такъ любила и ходила, которая въ памятную ночь спасла тебя отъ смертной неминучей опасности, эта женщина — я сама.» Въ испугѣ отъ нечаянности повернулся поспѣшно Антоніо, но какъ скоро взглянулъ на гнусное лице старухи, то закричалъ сердито: «Что? — разкѣ ты вздумала дурачить меня, проклятая сумасшедшая баба? Не многое, что помню я изъ своего дѣтства, такъ живо» и свѣжо передо мною! Та любезная, ласковая женщина, которая за мною ходила — о я какъ теперь гляжу на нее! У ней было полное, свѣжее и румяное лице — кротко блистающіе глаза — прекрасные темные волосы — хорошія руки — ей врядъ ли было и тридцать лѣтъ — а ты? — девяностолѣтняя красавица"…-- «О, вы Святители небесные! прервала его, рыдая, старуха: о вы Святители! какъ мнѣ сдѣлать, чтобъ мой Тонино повѣрилъ мнѣ, вѣрной его Маргаритѣ?» — Маргарита? — ворчалъ про себя Антоніо — Маргарита! — это имя зазвучало въ ушахъ моихъ, какъ давно слышанная, давно забытая музыка. Однако нѣтъ, невозможно! невозможно!« — Тутъ старуха, потупивъ глаза и шаркая по мостовой костылемъ своимъ, продолжала покойнѣе: „Видный мужчина, который бралъ тебя на руки, ласкалъ и кормилъ лакомствами, былъ дѣйствительно отецъ твой, Тонино! и говорили мы между собою точно, какъ ты угадалъ, по-нѣмецки. Твой отецъ былъ уважаемый богатый купецъ въ Аугсбургѣ. Его прекрасная молодая жена умерла, когда родила тебя. Возненавидя мѣсто, гдѣ погребено все, что имѣлъ онъ любезнѣйшаго въ свѣтѣ, удалился онъ сюда, въ Венецію, и взялъ меня съ собою, меня, твою няню. Въ эту ужасную ночь, которую и ты еще помнишь, подвергался отецъ твой жесточайшей судьбѣ, угрожавшей и тебѣ. Одинъ благородный Венеціянецъ взялъ тебя на свое попеченіе. Я же должна была остаться въ Венеціи безъ всякаго пропитанія. Но Богъ меня миловалъ. Съ самаго ребячества пріучаема я была отцомъ своимъ распознавать тайныя цѣлебныя свойства произведеній природы. Онъ былъ хирургъ и, сверхъ того, занимался, по словамъ другихъ, непозволенными науками. Отъ него получила я понятіе, какъ въ лѣсахъ и поляхъ находить разныя цѣлительныя травы, когда ихъ срывать и очищать, какъ наконецъ смѣшивать соки ихъ. Но къ этимъ понятіямъ присоединился во мнѣ особый даръ, которымъ Небо снабдило меня для своихъ неисповѣдимыхъ предназначеній. Какъ бы въ далекомъ темномъ зеркалѣ, я часто усматриваю будущее, и какая-то неизвѣстная непреодолимая сила принуждаетъ меня, почти всегда вопреки собственной моей волѣ, то, что вижу я, высказать странными, часто и мнѣ самой непонятными словами. И такъ оставшись въ Венеціи, покинутая цѣлымъ свѣтомъ, я вздумала пробавлять жизнь своимъ испытаннымъ искусствомъ. Самыя опасныя болѣзни лсчила я въ короткое время. А какъ сверхъ того нерѣдко одно появленіе мое облегчало уже страждущаго, а легкое движеніе или потираніе рукою дѣлало въ немъ счастливый переломъ, то вскорѣ слава моя распространилась въ цѣломъ городѣ, и деньги полились ко мнѣ рѣкою. Тутъ возбудилась зависть въ лекаряхъ, въ шарлатанахъ, которые на площади Св. Марка, на Ріальто и на Цеккѣ продавали пилюли свои и эссенціи, отравлявшія больныхъ, вмѣсто того, чтобъ ихъ вылечивать. Они наговорили на меня, будто бы я въ связи съ сатаною; суевѣрный народъ имъ вѣрилъ. Меня схватили и привели къ духовному суду. О, мой Тонино! какими ужаснѣйшими мученіями старались вывѣдать изъ меня признаніе того гнуснаго союза. Я осталась тверда, волосы мои побѣлѣли, тѣло свелось и стянулось въ мумію, ноги и руки изсохли. Еще оставалась одна ужаснѣйшая пытка, остроумное произведеніе дьявольскаго духа: она заставила меня сдѣлать признаніе, отъ котораго и теперь я трепещу. Меня положено было сжечь, но вдругъ землетрясеніе поколебало стѣны дворца, этой большой темницы, и затворы подземныхъ тюремъ, гдѣ я погребена была, отскочили сами собою. Я выползла, какъ изъ глубокой могилы, и черезъ обломки и мусоръ выбралась на свѣтъ Божій. Ахъ, Антоніо! ты назвалъ меня девяностолѣтнею старухою, тогда какъ мнѣ минуло пятьдесятъ. Это изможенное тѣло, это въ складки сведенное, обезображенное лице, эти щетинистые волосы, эти скрюченныя и свихнувшіяся ноги — нѣтъ! не лѣта, одни только несказанныя мученія могли превратить здоровую, крѣпкую женщину въ такое пугало. А это отвратительное кривлянье, визгъ и смѣхъ — ихъ произвела во мнѣ послѣдняя пытка, отъ которой при одной мысли дыбятся мои волосы и вся я горю, какъ бы закованная въ раскаленный желѣзный панцырь. Съ тѣхъ поръ подвержена я припадкамъ или сильнымъ непреодолимымъ судорогамъ. Не страшись же меня, мои любезный Тонино! Ахъ, твое сердце само сказало тебѣ, что ты ребенкомъ лежалъ у груди моей.“ — Женщина! сказалъ Антоніо угрюмо: „женщина! душа моя невольно расположена тебѣ вѣрить. Но кто былъ мой отецъ? Какъ его звали? Какой жестокой участи подвергся онъ въ эту ужасную ночь? Кто былъ взявшій меня на свое попеченіе? и что такое случилось въ моей жизни, что теперь еще, подобно мощному волшебнику изъ чуждаго неизвѣстнаго свѣта, неодолимо владѣетъ мною, такъ что мысли мои разбрелись и разтерялись, какъ бы въ туманномъ мрачномъ морѣ?… Вотъ что разскажи мнѣ ты, загадочная женщина; тогда я повѣрю тебѣ.“ — Тонино! отвѣчала старуха, вздыхая: для блага твоего должна я молчать, но скоро, скоро придетъ время разгадки. Фонтего, Фонтего — не ходи къ Фонтего.» — «О! закричалъ Антоніо въ сердцахъ; твоихъ темныхъ рѣчей уже не за чѣмъ — и безъ того опутанъ я проклятымъ твоимъ искусствомъ — вся моя внутренность растерзана — ты должна говорить, или Удержись! прервала старуха; оставь угрозы, развѣ ты все еще не узналъ твоей вѣрной няни, которая тебя лелѣяла?» — Не дождавшись того, что старуха хотѣла говорить далѣе, Антоніо вскочилъ и пошелъ прочь скорыми шагами. Издали закричалъ онъ ей; «новую капуцу получишь и цехиновъ сверхъ того сколько захочешь.»
Было въ самомъ дѣлѣ необыкновенно странно видѣть стараго дожа Марино Фадьери съ его, какъ свѣжій цвѣтокъ, молодою супругою. Онъ — хотя крѣпкій и сильный, но съ сѣдою бородою, съ тысячью морщинъ на багровомъ лицѣ, съ принужденно-выгнутою для прямизны спиною. Она — ангельская кротость на прелестномъ липѣ, непреодолимая очаровательность въ млѣющемъ взорѣ, важность и достоинство на открытомъ бѣлолилейномъ, темными локонами оттѣненномъ челѣ, сладостная улыбка на щекахъ и устахъ, видъ милаго смиренія въ осанкѣ, обворожающей легко-склоненною на грудь головою и гибкимъ, пріятно-движущимся станомъ — словомъ, превосходнѣйшій образецъ, какъ бы изъ другаго высшаго свѣта явившійся. Ну вы хорошо знаете, какъ древніе живописцы умѣли представлять такихъ ангеловъ. Такова была Аннунціата. Не мудрено же, что каждый, кто видѣлъ ее, былъ изумленъ, очарованъ — что не одинъ изъ пылкихъ юношей дворянства снѣдаемъ былъ сугубымъ пламенемъ и мѣра старика насмѣшливымъ взглядомъ, клялся въ душѣ своей быть Марсомъ этого Вулкана. Вскорѣ окружила Аннунціату толпа влюбленныхъ, которыхъ ласковыя, льстивыя рѣчи принимала она дружески, но безъ особеннаго къ нимъ вниманія. Въ чистомъ, непорочномъ сердцѣ своемъ представляла она себя, въ отношеніи къ старому державному своему супругу, неиначе, какъ вѣрною рабою, поставляющею себѣ закономъ уважать своего властелина и быть ему неограниченно преданною. Онъ обходился съ нею ласково, даже нѣжно, прижималъ къ своей льдянохолодной груди, называлъ се пріятнѣйшими, именами дарилъ всѣмъ, что возможно было имѣть драгоцѣннаго; чего жь еще лучшаго было ей желать, чего лучшаго требовать? Такимъ образомъ мысль о возможности сдѣлаться невѣрною была слишкомъ-далека отъ нея; все, что было внѣ круга сихъ ограниченныхъ отношеній, принадлежало въ чужую, непроницаемымъ мракомъ для нея покрытую область, которой существованіе и не мечталось ей даже. Вотъ почему всѣ домогательства около нея молодыхъ людей оставались втунѣ. По никто изъ нихъ не сгаралъ столь сильнымъ огнемъ пламенѣющей любви къ догарессѣ, какъ Михаилъ Стено. Не взирая на молодость, занималъ онъ важное, съ большимъ вліяніемъ мѣсто — засѣдалъ въ Сорокочленномъ Совѣтѣ. Полагаясь на то, а вмѣстѣ и на приманчивою свою наружность, былъ онъ увѣренъ въ побѣдѣ. Дожа онъ небоялся ни мало, да и дѣйствительно Марино Фальери, послѣ женитьбы своей, не имѣлъ ни той раздражительности гнѣва, ни той необузданной строптивости, которыя столь страшны были въ немъ прежде. Въ богатомъ разноцвѣтномъ нарядѣ, съ линемъ лучезарнымъ отъ радости, сидѣлъ онъ подлѣ прелестной Аннунціаты и кидалъ изъ-подъ сѣдыхъ бровей то на нее пламенные, то на другихъ величавые взоры, какъ будто вызывая, осмѣлится ли кто-нибудь похвалиться такою женою-сокровищемъ. Вмѣсто повелительнаго грубаго тона, какимъ онъ обыкновенно говорилъ прежде, слышны были отъ него только привѣтливыя, тонкимъ голоскомъ произносимыя рѣчи: всякаго называлъ онъ своимъ любезнѣйшимъ!! каждому дозволялъ къ себѣ доступъ часто ни съ чѣмъ несообразный.
Кто бы узналъ въ этомъ слабомъ, влюбленномъ старикѣ того Фальера, который въ Тревизо, объятый безумною пылкостію, дерзнулъ поднять руку на епископа; того, кто побѣдилъ надменнаго Морбассана? Эта безпрерывно возрастающая слабость внушила Михаелю Стено самыя дерзновенныя предпріятія. Аннупціата видѣла, что онъ преслѣдуетъ ее взорами и словами, но не понимала, чего отъ нея собственно хочетъ, и оставалась всегда при своемъ привѣтливомъ, но скромномъ обращеніи. Такая непринужденная безмятежность, всегда одинаковая, доводила Стено до отчаянія. Онъ началъ замышлять самыя злодѣйскія средства. Удалось ему завести связь съ одной изъ приближенныхъ къ Аннунціатѣ служанокъ, которая наконецъ позволила ему ночныя посѣщенія. Этимъ думалъ онъ проложить путь къ неоскверненному ложу прелестной Аннунціаты, но вѣчная сила небесъ устроила такъ, что эти коварныя козни должны были обрушитьсся на главу ихъ злобнаго изобрѣтателя. Случилось однажды, что дожъ, получившій дурныя извѣстія о сраженіи, которое Николо Пизани проигралъ при Портелонго противу Дорія, ходилъ ночью по галлереямъ герцогскаго дворца въ глубокой задумчивости и печали. Вдругъ замѣтилъ онъ, какъ будто какая тѣнь мелькнула отъ покоевъ супруги его къ лѣстницѣ. Онъ бросился туда; это былъ Михаель, который шелъ отъ своей любезной. Ужаснѣйшая мысль вспала на умъ Фальери; Аннунціата! и обнаживъ шпагу свою, ринулся онъ на Стено. Сей бывъ гораздо сильнѣе и проворнѣе его, подскочилъ подъ шпагу, сшибъ старика съ ногъ и закричавъ съ громкимъ смѣхомъ: да, Аннунціата! Аннунціата сбѣжалъ на лѣстницу. Фальери, оправясь, пошелъ тихими шагами, съ мученіями ада въ возмущенномъ сердцѣ, въ комнаты Аннунціаты. Все покойно — тихо, какъ въ гробѣ. Онъ постучался; вышла отпереть дѣвушка, но не та, которая обыкновенно спала подлѣ Аннунціатиной комнаты. «Что угодно моему державному супругу въ та кое позднее, необыкновенное время?» говорила кроткимъ и покойнымъ голосомъ Аннунціата, которая между тѣмъ накинула на себя легкое ночное платье. Старикъ посмотрѣлъ на нее пристально, потомъ воздѣлъ обѣ руки къ верху и вскричалъ: «Нѣтъ, невозможно! невозможно.» --«что такое невозможно, державный властелинъ мой?» спросила Аннунціата, изумленная торжественнымъ и мрачнымъ его тономъ. Фальери, не отвѣчая, обратился къ служанкѣ Почему ты, а не Луигія спала здѣсь, какъ обыкновенно?" — Ахъ — отвѣчала остолбенѣвъ невинная дѣвочка — Луигія непремѣнно хотѣла перемѣниться со мною мѣстами на эту ночь; она спитъ въ передней комнатѣ, у самой лѣстницы. У самой лѣстницы!" воскликнулъ обрадованный Фальери и, побѣжавъ туда, началъ сильно стучаться къ дверь. Луигія отперла и увидя гнѣвное лице, сверкающіе глаза своего господина, упала на обнаженныя колѣна и призналась въ своемъ посрамленіи. Дожъ, раздраженный неслыханною дерзостію Стено, написалъ къ нему на другое утро, чтобы подъ опасеніемъ изгнанія изъ города избѣгалъ онъ встрѣчаться съ нимъ и съ догарессою и приближаться къ герцогскому дворцу. Михаель Стено взбѣшенъ былъ до ярости отъ неудачи своего хитроустроеннаго плана и отъ невозможности быть часто вблизи своего идола. Принужденный теперь смотрѣть издали, какъ догаресса, по своей обыкновенной привѣтливости, милостиво и ласково разговаривала съ другими дворянскими юношами, онъ терзался отъ зависти и отъ бѣснованія своей страсти. То и другое внушило ему гнусную мысль, будто она потому его презрѣла, что другіе домогались у нея съ большимъ счастіемъ, и Стено имѣлъ дерзость говорить; о томъ громко и публично. Можетъ быть слухъ объ этихъ безстыдныхъ рѣчахъ дошелъ и до Фальери, можетъ быть ночное приключеніе казалось ему намекомъ судьбы, его остерегающей, или ему самому, при всей увѣренности въ добронравіи супруги, пришла въ голову опасность столь большаго неравенства лѣтъ — какъ бы то ни было, онъ сдѣлался угрюмъ и брюзгливъ, и подстрекаемый бѣсомъ ревности, сталъ запирать Линунціату во внутренніе покои герцогскаго дворца, гдѣ никому не позволялось ее видѣть. Бодоери вступился за свою питомицу; но не смотря на его увѣщанія, старикъ Фальери не хотѣлъ и слышать о перемѣнѣ своего поведенія. Все это случилось незадолго передъ Giovetli grasso[5]. Есть обычаи, что при народномъ празднествѣ, происходящемъ въ этотъ день на площади Св. Марка, догаресса должна явиться подъ балдахиномъ подлѣ дожа, на одной изъ галлерей, находящихся противъ Маленькой площади (Piazzetta). Бодоери напомнилъ о томъ своему другу и замѣтилъ, что если онъ, вопреки принятому издавна обычаю, лишитъ Аннунціату этой чести, то навѣрное подвергнется злѣйшимъ насмѣшкамъ народа и дворянства на счетъ своей непомѣрной ревности. "Такъ ты думаешь* отвѣчалъ старый Фальери, въ которомъ вдругъ встрепенулось его честолюбіе: "такъ ты думаешь, что я боюсь показать свое драгоцѣннѣйшее сокровище, опасаясь, что разбойники у меня отнимутъ его и я не въ состояніи буду мечемъ своимъ отразить ихъ?… Нѣтъ, старикъ, ты ошибаешься: завтра же поведу свою Аннунціату въ торжественномъ блистательномъ ходѣ черезъ площадь Св. Марка, чтобъ весь народъ увидѣлъ свою догарессу, а когда наступитъ Giovedi grasio, она получитъ пукъ цвѣтовъ отъ руки отважнаго гребца, который приплыветъ къ ней по воздуху. Подъ сими словами разумѣлъ дожъ одно весьма древнее обыкновеніе. Въ день Giovedi grasso какой-нибудь отважный человѣкъ изъ народа поднимался по веревкѣ, проведенной отъ моря къ шпицу колокольни Св. Марка, въ машинѣ подобной кораблику, и бросался потомъ, какъ стрѣла, съ верху шпица на площадь, гдѣ сидѣли дожъ и догаресса. Тутъ подавалъ онъ пукъ цвѣтовъ ей или самому дожу, если онъ одинъ. — На другой день Фальери сдѣлалъ точно такъ, какъ сказалъ; Аннунціата должна была нарядиться въ богатѣйшее платье и въ сопровожденіи дворянства, пажей и драбантовъ, идти съ дожемъ чрезъ площадь, наполненную народомъ. Суматоха была ужасная: тѣснились и толкались до полусмерти, чтобъ только увидѣть догарессу, и кому удавалось взглянутъ на нее, тотъ думалъ, что земной рай открывался обвороженнымъ глазамъ его и въ немъ прелестнѣйшій ангелъ блисталъ ему лучезарнымъ свѣтомъ. — Но между такими, часто безумнѣйшими порывами восторга, какъ всегда бываетъ у Венеціанъ, слышны были тамъ и сямъ разныя насмѣшки и стишки, довольно грубые, которыхъ весь смыслъ обращенъ былъ на старика Фальери и молодую жену его. Фальери, казалось, не примѣчалъ того; не думая на этотъ разъ ревновать, хотя и видѣлъ повсюду взоры, обращенные съ выраженіемъ пламеннаго желанія на свою прелестную супругу, шелъ онъ съ осклабленнымъ лицемъ, величаво и торжественно. Предъ главнымъ входомъ во дворецъ драбанты разогнали народъ, такъ что когда вошелъ туда дожъ съ своею супругою, уже стояли тамъ только небольшія толпы получше одѣтыхъ гражданъ, которымъ едва ли бы можно было запретить входъ и во внутренній дворъ герцогскихъ палатъ. Въ самое то мгновеніе, какъ догаресса вошла туда, вдругъ одинъ молодой человѣкъ, стоявшій съ другими немногими у колоннады, вскрикнувъ отчаяннымъ голосомъ, упалъ замертво на гладкій мраморный помостъ. Всѣ бросились и окружили упавшаго, такъ что догаресса не могла его видѣть, но въ то же время почувствовала она какъ бы ударъ кинжала въ груди своей, поблѣднѣла, зашаталась и только подоспѣвшія съ спиртовыми баночками женщины могли спасти се отъ жестокаго обморока. Старый Фальери, изумленный, испуганный этимъ несчастнымъ случаемъ, проклиналъ молодаго человѣка вмѣстѣ съ припадкомъ его. Аннунціату свою, которой голова съ сомкнутыми глазами склонилась, какъ у Сольнаго голубка, на вздымающуюся грудь, понесъ онъ самъ, какъ ни трудно ему было, вверхъ по лѣстницѣ во внутренніе покои.
Между тѣмъ открылось удивительное, необыкновенное зрѣлище народу, который отвсюду сбѣгался толпами. Молодаго человѣка, упавшаго на герцогскомъ дворѣ, сочли всѣ мертвымъ и хотѣли уже отнести прочь, какъ вдругъ увидѣли старую, уродливую, оборванную нищенку, которая, испуская громкіе крики отчаянія, протиралась остроконечными своими локтями между самою тѣсною толпою. Лишь только добралась она, ковыляя, до безчувственнаго юноши, какъ закричала; «Оставьте его, глупцы!…Безумный народъ!… Онъ вѣдь не умеръ.» — Тутъ присѣла она подлѣ больнаго. положила голову его на свои колѣна и потирая тихо лобъ его, называла нѣжнѣйшими именами. Смотря на отвратительную, гнусную образину старухи, какъ она, дергаясь и коверкаясь въ судорогахъ, склонилась на прелестное, скованное смертію лице юноши: смотря на ея грязныя лохмотья, какъ они туда и сюда мотались по его богатой одеждѣ; смотря наконецъ, какъ тощія, жилистыя руки тряслись, передвигаясь по челу и открытой груди его — въ самомъ-дѣлѣ нельзя было преодолѣть внутренняго содроганія. Какъ будто сама смерть, въ ужаснѣйшемъ видѣ представшая, держала юношу въ своихъ объятіяхъ! Это было причиною, что обступившая его толпа мало помалу начала уменьшаться и остались только немногіе, которые въ то время, когда юноша, испустивъ глубокій вздохъ, открылъ глаза свои, отнесли его, по приказанію старухи, къ Большому каналу, положили въ гондолу и проводили до его жилища, показаннаго ею. Нужно ли сказывать, что юноша былъ Антоніо, а старуха — нищая съ крыльца Францисканской церкви, которая выдавала себя за его няньку?…
Когда Антоніо освободился отъ онѣмѣнія и увидѣлъ подлѣ своего ложа старуху, которая лишь только успѣла передъ тѣмъ влить ему въ ротъ крѣпительныхъ капель, онъ устремилъ на нее мрачный, горестный взоръ и сказалъ напряженнымъ, едва внятнымъ голосомъ: «ты со мною, Маргарита! Это хорошо! Кто бы иначе такъ заботился обо мнѣ, какъ не ты!… Ахъ, прости мнѣ, вѣрная душа, что я въ своемъ ребяческомъ безразсудствѣ могъ и одну минуту сомнѣваться въ томъ, что ты говорила мнѣ. Да, ты Маргарита, та самая, которая питала меня, няньчила и лелѣяла; я вѣдь давно уже зналъ это, но злой духъ путалъ меня въ моихъ мысляхъ…. Я видѣлъ ее — это она, это она! Я, кажется, говорилъ тебѣ, что во мнѣ есть какое-то мрачное очарованіе, непреодолимо надо мною властвующее. Теперь оно вышло изъ своего мрака въ полномъ блескѣ, вышло для того, чтобы истребить меня въ моемъ восторгѣ! Я знаю теперь все — все!… Скажи, не Бетруціо ли Неноло воспитывалъ меня въ одномъ загородномъ домѣ въ Тревизо? Не онъ ли заступалъ мнѣ мѣсто отца?» — «Правда! отвѣчала старуха; точно Бетруціо Неноло, герои моря, которымъ поглощенъ въ то время, когда жаждалъ еще вѣнчать главу свою лаврами.» — "Не прерывай меня, выслушай терпѣливо. Мнѣ было хорошо у Бетрупіо. Я носилъ прекрасныя платья, ѣлъ сладко и могъ, когда выскажу порядочно три молитвы свои, бѣгать по лугамъ и лѣсамъ, гдѣ мнѣ вздумается. У самаго нашего дома была темная и прохладная роща, одушевленная пѣніемъ птицъ и благовоніемъ цвѣтовъ. Тамъ усталый отъ бѣганья и прыганья, лежалъ я однажды, при закатѣ уже солнца, подъ однимъ большимъ деревомъ, со взоромъ, устремленнымъ къ голубому небу. Отъ сильнаго ли запаха цвѣтущихъ растеній, въ которыхъ лежалъ я, или отъ чего другаго, долженъ я былъ невольно сомкнуть глаза и погрузился въ сладостную дремоту. Внезапный стукъ, какъ будто что упало подлѣ меня на траву, разбудилъ меня. Я вскочилъ; прелестное, какъ ангелъ, дитя стояло предо мною и съ очаровательною любезностію мнѣ улыбалось, мнѣ говорило привѣтливымъ голосомъ: «Ахъ, мой добрый мальчикъ, какъ мило и покойно ты спалъ, а смерть, злая смерть такъ близко была къ тебѣ.- У самой груди моей увидѣлъ я небольшую черную змію съ раздробленною головою. Дитя убило ее обрубкомъ орѣховаго дерева въ самое то мгновеніе, когда злобная хотѣла уязвить меня. Тутъ затрепеталъ я сладкимъ трепетомъ, упалъ на колѣна и простеръ вверхъ крестомъ сложенныя руки. Ахъ! вскричалъ я; ты вѣрно ангелъ свѣта, котораго Господь ниспослалъ спасти меня отъ смерти. — Прелестное созданіе, въ которомъ живѣйшая краска выступила игриво на лицѣ, простерло ко мнѣ свои руки и сказало: „Ахъ, мои милый мальчикъ, я совсѣмъ не ангелъ, а дѣвочка; такой же ребенокъ, какъ и ты.“ — Тутъ мой трепетъ перешелъ въ неизъяснимый восторгъ, пробѣжавшій кроткимъ огнемъ по всѣмъ жиламъ моимъ — я всталъ — мы заключили другъ друга въ объятія — уста къ устамъ — безмолвно — въ слезахъ, въ рыданіи отъ сладкой неизрѣченной скорби! Вдругъ раздался по лѣсу звонкій, пріятный голосъ: Аннунціата — Аннунціата — „Прощай, милый мальчикъ, зоветъ матушка, мнѣ надобно идти.“ — Такъ шептала дѣвушка; вдругъ тоска стѣснила грудь мою: Ахъ, я такъ люблю тебя — говорилъ я, рыдая. Горячія слезы дѣвушки падали на лице мое. — „Ахъ, добрый, добрый мальчикъ!“ вскричала она, напечатлѣвъ послѣдній поцѣлуи на устахъ моихъ. Аннунціата! послышалось опять невдалекѣ, и дѣвушка скрылась въ кустарникѣ. Вотъ, Маргарита, вотъ когда еще искра любви заронилась въ грудь мою и воспаляя безпрерывно новый огонь, никогда не исчезнетъ! Чрезъ нѣсколько дней послѣ того былъ я изгнанъ изъ дому своего воспитателя. Мой дядя Блауназъ говорилъ мнѣ, когда я не переставалъ твердить о миломъ ангельскомъ ребенкѣ, который мнѣ являлся, котораго голосъ слышался мнѣ въ шелестѣ деревъ, въ журчаніи ручья, въ уныломъ плесканіи валовъ моря — да, дядя Блауназъ сказалъ мнѣ, что дѣвушка должна быть не другая кто, какъ дочь Неноло, Аннунціата, которая съ матерью своей Францеской пріѣзжала въ загородный домъ и на другой же день опять уѣхала. О Маргарита! Боже, Боже мой! Эта Аннунціата — она догаресса!» — Тутъ Антоніо, снѣдаемый горестію, въ громкихъ рыданіяхъ закрытъ лице свое подушками. — «Мой милый Тонино!» сказала старуха: ободрись, преодолѣй свою безразсудную горесть. Можно ли такъ отчаиваться въ дѣлахъ любви! Для кого, какъ не для влюбленнаго живетъ золотой цвѣтокъ — надежда! Не узнаешь вечеромъ, что будетъ завтра; что было во снѣ, будетъ и наяву. Чертогъ на облакахъ носился, и вдругъ сталъ во всемъ блескѣ и величіи на землю…. Вотъ, Антоніо, ты ни во что ставишь мои рѣчи, а мнѣ говоритъ мой мизинчикъ, можетъ-быть и еще кто-нибудь, что на морѣ вѣетъ тебѣ свѣтлое знамя любви въ радостномъ трепетаніи. Потерпи, сыночикъ мой Тонино, потерпи!« — Такъ утѣшала старуха бѣднаго Антоніо, и въ самомъ-дѣлѣ слова ея звучали въ ушахъ его, какъ пріятная музыка. Онъ не отпустилъ ее отъ себя. Нищая съ крыльца Францисканской церкви исчезла, а вмѣсто ея явилась хозяйка господина Антоніо, которая ходила, прихрамывая, на площади Св. Марка и закупала для стола его снадобья.
День Giovedi grasso наступилъ, готовилось торжество блистательнѣйшее, нежели было когда-либо. На площади Св. Марка воздвиглись высокіе лѣса для отмѣнныхъ, никогда невиданныхъ потѣшныхъ огней, которые приготовлены были какимъ-то Грекомъ, мастеромъ своего дѣла. Вечеромъ вышелъ на галлерею старый Фальери съ своею прекрасною супругою, величаясь въ блескѣ своего могущества, своего счастія, и лучезарнымъ взоромъ, окинутымъ вкругъ себя, вызывая всѣхъ къ изумленію. Лишь только хотѣлъ онъ возсѣсть на тронъ свой, какъ увидѣлъ Михаеля Стено, помѣстившагося на той же галлереѣ и такъ, чтобы имѣть безпрерывно въ глазахъ своихъ догарессу и быть ею замѣченнымъ, воспылавъ жесточайшимъ гнѣвомъ, безразсудною ревностію, закричалъ Фальери громкимъ, повелительнымъ голосомъ, чтобы немедленно удалили съ галлереи Стено. Сей въ своей упорной дерзости поднялъ на дожа руку, по тутъ подступили драбанты и принудили его, объятаго бѣшенствомъ, скрыпящаго зубами и изрыгающаго проклятія и угрозы, оставить галлерею.
Между тѣмъ Антоніо, приведенный взглядомъ на прелестную Аннунціату совершенно внѣ себя, протѣснился уже чрезъ толпу народа и, съ растерзаннымъ сердцемъ, ходилъ уединенно на берегу моря взадъ и впередъ. Онъ помышлялъ, не лучше ли потушить огонь, его сжигающій, въ ледянистыхъ волнахъ, чѣмъ долго томиться въ неутѣшной горести. Онъ уже готовъ былъ исполнить свой замыселъ, уже стоялъ на послѣдней ступени, къ поверхности моря ведущей, какъ вдругъ изъ маленькой лодки закричалъ ему голосъ; эй! добрый вечеръ, господинъ Антоніо! Въ отблескѣ освѣщенія на площади узналъ Антоніо веселаго Пьетро, одного изъ прежнихъ своихъ товарищей, который стоялъ на лодкѣ въ богатой полосатой курткѣ, опоясанный лентами, съ перьями и позументомъ на шляпѣ, съ пукомъ душистыхъ цвѣтовъ въ рукѣ. — Здравствуй, Пьетро!» сказалъ Антоніо: «видно съ какимъ-нибудь знатнымъ бариномъ собираешься ѣхать сегодня, что такъ разрядился?» — Эй, отвѣчалъ Ньетро, вспрыгнувъ такъ высоко, что лодка заколыхалась подъ нимъ, эй, господинъ Антоніо, сегодня выслужу я себѣ три цехина: я пускаюсь на колокольню Св. Марка, а оттуда въ галлерею, гдѣ подамъ эти цвѣты прекрасной догарессѣ. «Какъ?» спросилъ Антоніо: «вѣдь тутъ не мудрено себѣ и шею свернуть, товарищъ Пьетро?» — Да, отвѣчалъ онъ, можно немножко повихнуть; къ тому же сегодня путь идетъ прямо черезъ потѣшный огонь. Хоть Грекъ и говоритъ, все де устроено у него такъ, что и волоска не опалить, однако…. Пьетро покачалъ головою, Антоніо спрыгнулъ къ нему въ лодку и теперь только замѣтилъ, что Пьетро стоялъ у самой машины, готовой взлетѣть изъ моря по канату. Веревки, которыми надлежало тащить машину, терялись во мракѣ ночи. «Послушай, Пьетро, началъ послѣ нѣкотораго молчанія Литоніо, послушай, товарищъ Пьетро, если бъ ты могъ сегодня выслужить десять цехиновъ, не подвергая жизни своей опасности, вѣдь это бы лучше — не правда ли?» — Разумѣется! — закричалъ Пьетро, захохотавъ во все горло. — «Ну такъ» — продолжалъ Литоніо: «вотъ тебѣ десять цехиновъ, обмѣняемся со мною платьемъ и пусти меня на свое мѣсто. Я хочу, вмѣсто тебя, слазить по канату. Пожалуйста согласись на это, добрый товарищъ мой.» Пьетро покачалъ сомнительно головою и сказалъ, пробуя рукою вѣсъ золота: Вы очень милостивы, господинъ Антоніо, что меня бѣдняка называете все еще своимъ товарищемъ — и при томъ такъ щедры! За деньгами, правда, и тягаешься, но прекрасной догарессѣ подать въ руки пукъ цвѣтовъ, послушаться сладкаго голоска — вотъ что собственно заставляетъ отваживать жизнь свою. Ну, если уже вы непремѣнно хотите, господинъ Антоніо, такъ и быть. — Тутъ оба переодѣлись, обмѣнявшись немедленно платьями, и едва Антоніо былъ готовъ, какъ Пьетро вскричалъ: «скорѣе, скорѣе въ машину, знакъ уже поданъ.» Въ то же мгновеніе море освѣтилось отблескомъ тысячи сверкающихъ молній, и воздухъ, весь берегъ огласился свирѣпствующими дробящимися громами. Въ самую средину трещащихъ и шипящихъ потѣшныхъ огней пустился Антоніо по воздуху съ быстротою вихря; невредимо добрался онъ до галлереи и уже носился въ виду догарессы. Она встала и подошла къ нему; онъ чувствовалъ, что ея дыханіе вѣяло по лицу его, — онъ подалъ ей букетъ; но среди неизрѣченнаго восторга этой минуты объяла его томительная скорбь безнадежной любви. Безчувственъ, внѣ себя отъ желаній, восторговъ и мученій, схватилъ онъ руку догарессы, напечатлѣлъ на ней жаркій поцѣлуй и воскликнулъ пронзительнымъ голосомъ безутѣшной скорби: Аннунціата! — Тутъ увлекла его машина, какъ слѣпой органъ самой судьбы, прочь отъ его любезной — къ морю, гдѣ онъ, въ изнуреніи силъ, въ онѣмѣніи, повергся въ руки ожидавшаго его Пьетро.
Между тѣмъ на галлереѣ дожа вдругъ пришло все въ смятеніе. На мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ дожъ, нашли прибитую записку, на которой простымъ венеціяискимъ нарѣчіемъ написано было:
Il Dose Falier della bella miner,
I altri la gode é lui la manlien.
У дона Фальери прекрасная жена:
Но другимъ, не ему, на любовь суждена.
Старый Фальери запылалъ свирѣпымъ гнѣвомъ и поклялся жесточайшимъ наказаніемъ тому, кто отважился на такую дерзость. Окинувъ кругомъ себя взоромъ, увидѣлъ онъ на освѣщенной площади подъ галлереею Михаеля Стено, и велѣлъ драбантамъ тотчасъ схватить его, какъ преступника. Приказаніе дожа возбудило всеобщій ропотъ; предавшись своему необузданному гнѣву, оскорбилъ онъ дворянство и народъ; первое нарушеніемъ правъ его, а послѣдній помѣхою въ его удовольствіяхъ. Все дворянство оставило мѣста свои, кромѣ стараго Марино Бодоери, который вмѣшался въ толпы народа и говоря съ большимъ усердіемъ о тяжкомъ оскорбленіи, нанесенномъ главѣ государства, старался весь гнѣвъ обратить на Михаеля Стено. Фальери въ самомъ дѣлѣ не ошибся; Михаель Стено, прогнанный съ галлереи герцога, побѣжалъ въ бѣшенствѣ домой, написалъ сказанные выше стихи, и въ то время, когда глаза всѣхъ обращены были на потѣшные огни, приклеилъ записку къ къ стулу дожа, а самъ ускользнулъ непримѣтно. Его измѣреніе было нанести чувствительный ударъ и дожу и догарессѣ. Онъ самъ признался во всемъ откровенно, ко сворачивалъ вину на дожа, которымъ былъ жестоко огорченъ передъ тѣмъ. Дворяне давно уже питали неудовольствіе на своего герцога, который не только не оправдалъ ихъ ожиданій, но ежедневно доказывалъ еще, что воинственный, строптивый духъ въ охлажденномъ сердцѣ отжившаго лѣтами человѣка, подобенъ искусственному огню, который съ шипѣніемъ и трескомъ вылетаетъ изъ ракеты, но въ ту же минуту падаетъ бездѣйственно черными мертвыми клочьями. Прибавьте къ тому, что союзъ его съ молодою, прекрасною женщиною (давно было извѣстно, что этотъ союзъ совершилъ онъ, будучи уже дожемъ, его ревность — дѣлали изъ него въ глазахъ публики уже не героя, а Vechio Pantolone. По всѣмъ этимъ причинамъ дворянство, питая въ себѣ ядъ ненависти, склонялось болѣе оправдать Михаеля Стено, нежели своего жестоко огорченнаго властелина. Изъ совѣта десяти перевели дѣло въ совѣтъ сорокачленный, въ которомъ Михаель Стено былъ нѣкогда однимъ изъ старѣйшихъ. Тутъ разсудили, что онъ страдалъ уже довольно, и что изгнаніе на одинъ мѣсяцъ будетъ достаточнымъ наказаніемъ за преступленіе. Сей приговоръ раздражилъ Фальери снова: болѣе нежели когда-либо свирѣпѣлъ и злобствовалъ онъ противъ дворянства, которое, вмѣсто защиты главы своего, отваживалось причиненныя ему обиды наказывать какъ самые незначительные проступки.
Влюбленные, при малѣйшей улыбкѣ счастія, обыкновенно мечтаютъ о томъ по цѣлымъ днямъ, недѣлямъ, мѣсяцамъ. Такъ и Антоніо: онъ не могъ опомниться отъ очаровательности испытаннаго имъ благополучія — не могъ дышать свободно отъ сладостей скорби. Только старуха напоминала ему, какъ безразсудно подвергалъ онъ жизнь свою; она ворчала и бормотала безпрестанно, что юность на пустяки, на вздорныя и безпокойныя дѣла не щадитъ живота своего, тогда какъ должна беречь его для чего-нибудь поважнѣе. Вдругъ однажды явилась она домой съ престранными скачками и прыжками надъ своей клюкою, какъ почти всегда случалось съ ней, когда она, казалось, чувствовала въ себѣ присутствіе чуждой силы. Она кривлялась и хохотала, не обращая вниманія на распросы Антоніо, а между тѣмъ развела въ печи небольшой огонекъ; наложа въ кастрюльку изъ разныхъ пестрыхъ стклянокъ набранныя ингредіенціи, сварила ихъ, и мазь, которая составилась, положила въ небольшую баночку; потомъ съ громкимъ смѣхомъ и выразительнымъ кривляньемъ заковыляла вонъ изъ дому. Уже поздно вечеромъ возвратилась она опять, сѣла, кряхтя и покашливая, въ кресло и переведя духъ отъ усталости, начала наконецъ говорить: «Тонино, сыночекъ мой Тонино! знаешь ли ты, отъ кого я пришла? Попробуй, не догадаешься ли? — Отъ кого я пришла? отъ кого я пришла?» — Антоніо по какому-то неизяснимому предчувствію, смотрѣлъ ей быстро въ глаза. «Ну! лепетала старуха: отъ нея самой пришла я, отъ милой голубушки, отъ прелестной Аннунціаты!» — «Старуха, не своди меня съ ума.» — «Что ты? что ты? продолжала старуха: я всегда о тебѣ только и думаю, мой милый Тонино. Сегодня поутру въ коллонадѣ дворца торговала я себѣ прекрасные фрукты, какъ вдругъ услышала, что въ народѣ толкуютъ о несчастіи, которое постигло прелестную догарессу. Я спрашиваю и выпрашиваю. Тутъ одинъ высокій краснощекій, неотесанный парень, облегшись на столбъ, жевалъ лимонную корку; онъ говорить мнѣ: и, вздоръ! Маленькій скорпіонъ попробовалъ молодые зубки свои на мизинчикѣ лѣвой руки ея, и это перешло немного въ кровь — вотъ и все тутъ! Мой баринъ сеньоръ докторе Жіоваини Басседжіо теперь тамъ; онъ вѣрно отрѣжетъ руку и съ мизинчикомъ — тогда все заживетъ. Лишь только онъ проговорилъ это, какъ раздался большой крикъ на лѣстницѣ: маленькій толстобрюхій мужчина катился клубомъ съ широкихъ ея ступеней, а взадъ ему сыпались пинки и толчки драбантовъ. Народъ сбѣжался и обступилъ кругомъ, смѣясь во все горло. Крошка барахтался внизу лѣстницы, визжа и крича, какъ безумный, но никакъ не могъ встать на ноги. Тутъ подскочилъ краснощекій парень, сгребъ въ охабку своего доктора и не смотря на крикъ и вой его, побѣжалъ съ нимъ, какъ только могъ бѣжать, къ каналу; тамъ сѣлъ съ нимъ въ гондолу и уѣхалъ. — Я подумала: вѣрно-де дожъ, въ то самое время, какъ сеньоръ Басседжіо наложилъ ножикъ на прекрасную ручку жены его, велѣлъ столкнуть его съ лѣстницы. Но вдругъ пришло мнѣ въ голову: скорѣе, какъ можно скорѣе домой: сварю мазь, а съ нею прямо во дворецъ герцога. Ты видѣлъ, какъ у меня все кипѣло. Я стала на большой лѣстницѣ, держа въ рукѣ свою чистую красивенькую баночку. Старый Фальери сходилъ въ то время внизъ; онъ устремился на меня и сказалъ сердито: чего хочетъ тутъ эта старая баба? — Я сдѣлала поклонъ низкій, пренизкій, какъ только могла и съумѣла, и отвѣчала: есть у меня снадобьице, которое очень скоро поможетъ прекрасной догарессѣ. Когда услышалъ это старикъ, то окинулъ меня грознымъ взглядомъ, встряхнулъ и погладилъ сѣдую свою бороду. Потомъ схватилъ меня за оба плеча сзади и началъ толкать вверхъ и до самой горницы догарессы, такъ, что я чуть не свалилась на больную. Ахъ, Тонино, еслибъ ты видѣлъ, какъ она, милое дитя, лежала протянувши ручку свою на подушкѣ, блѣдна какъ смерть, со вздохами и стонами отъ жестокой боли! Тихо и жалобно сказала она: теперь ядъ ужь вѣрно проникъ меня всю насквозь. — Но я тотчасъ принялась за дѣло и прежде всего сволокла съ руки повязку съ глупымъ пластыремъ глупаго доктора. Милосердое небо! прелестная маленькая ручка, вся въ крови, надулась отъ опухоли. Я приложила свою мазь, и боль начала утихать. Отъ этого мнѣ хорошо, очень хорошо! шептала моя голубушка. Тутъ закричалъ Марино: тысяча цехиновъ тебѣ, старуха, если ты мнѣ спасешь догарессу! и вышелъ изъ комнаты. Три часа просидѣла я тамъ, все держа больную руку въ своихъ рукахъ, потирая и гладя ее. Въ это время дорогая Аннунціата покоилась въ крѣпкомъ снѣ, и когда пробудилась, то не чувствовала уже никакой боли. Я перевязала опять ея ручку. Она смотрѣла на меня блистающими радостію глазами. Тутъ я сказала: Милостивая догаресса! вы сами спасли однажды мальчика, убивши маленькую змѣю, которая уязвила бы его смертельно во время сна. Тонино, посмотрѣть бы тебѣ, какъ зарумянилось ея блѣдное личико, какъ засверкали глазки! — Да, да, старушка, правда твоя! говорила она: я была еще — ребенкомъ въ загородномъ домѣ отца моего. Ахъ! это былъ такой хорошенькій, миленькій мальчикъ — о, какъ я еще помню его — мнѣ кажется, будто съ того времени ничего счастливаго не случилось со мною въ жизни! — Тутъ я сказала о тебѣ, что ты живешь въ Венеціи, что все ту же любовь, тотъ же восторгъ того же мгновенія носишь въ своемъ сердцѣ — что ты единственно для того, чтобъ еще разъ взглянуть въ прелестные глаза твоего ангела-избавителя, отважился на опасное воздушное плаваніе и подалъ ей пукъ цвѣтовъ въ день Ciovedigrasso. Тонино! Тонино! съ какимъ восторгомъ произнесла она: „Я это чувствовала — я это чувствовала, когда онъ прижалъ мою руку къ устамъ своимъ, назвалъ меня по имени — ахъ, я не знала только, какой странный трепетъ разлился внутри меня — мнѣ было очень пріятно и очень грустно! — Приведи его ко мнѣ — приведи его ко мнѣ — этого милаго мальчика“. — Антоніо, какъ бы въ безуміи, бросился тутъ на колѣна: милосердое небо! воскликнулъ онъ; теперь, теперь только не попусти мнѣ погибнуть въ какой-нибудь суровой участи — теперь только, пока я не взглянулъ на нее!… хоть еще однажды! — Онъ хотѣлъ, чтобъ старуха на другой же день туда повела его, но она въ томъ прямо отказала, потому-что старый Фальери почти каждый часъ приходилъ извѣщать больную свою супругу.
Прошло много времени; догарессу старуха совершенно вылечила, во все еще было невозможно привести къ ней Антоніо. Старуха утѣшала, какъ могла, нетерпѣливаго, разсказывая, и повторяя ему, какъ она съ прелестной Аннунціатой говоритъ о немъ, о его чудесномъ спасеніи, о его любви неизрѣченной. — Антоніо, старая жаждою свиданія, мучась ожиданіемъ, по цѣлымъ днямъ таскался на площадяхъ, плавалъ въ гондолахъ и нигдѣ не находилъ покоя. Невольно всякой разъ привлекалъ его къ себѣ герцогскій дворецъ. Съ задней стороны дворца, противъ тюремъ, у мосту, качалась на канатѣ гондола, прикрѣпленная къ столбу и хотя небольшая, но украшенная богатою кровлею[6], пестрою рѣзьбою, даже Венеціанскимъ флагомъ, и очень похожая на Буцентавра». На мосту стоялъ, опершись на красивое весло, Пьетро, который увидя прежняго своего товарища, закричалъ ему: «Эй, синьоръ Антоніо! тысячу разъ желаю здравствовать! Съ вашей легкой руки, отъ вашихъ цехиновъ прикатило ко мнѣ дорогое счастье!» — Антоніо спросилъ весьма беззаботно, о какомъ счастьѣ говоритъ онъ, по сталъ вслушиваться больше и больше, когда Пьетро поразсказалъ ему, что онъ почти ежедневно вечеромъ ѣздитъ съ дожемъ и догарессою на островъ Гидекку (Giudekka), гдѣ невдалекѣ отъ San Giorgio Maggiore имѣетъ дожъ прекрасный увеселительный домъ. Антоніо, смотря быстрыми глазами на Пьетро, вскричалъ: «Товарищъ, ты можешь опять выслужить десять цехиновъ, и больше, если захочешь. Дай мнѣ только свозить хоть разъ дожа.» — Пьетро утверждалъ, что никакъ нельзя, потому-что дожъ его знаетъ и ему только одному ввѣряется, но наконецъ, когда Антоніо приступилъ къ нему съ просьбами, даже въ угрозами, внушенными встревоженнымъ его разсудкомъ, когда онъ въ своемъ безумствѣ поклялся, что спрыгнетъ въ воду за гондолою и его стащитъ въ море, Пьетро сказалъ смѣючись: «Эй! эй! синьоръ Антоніо! какъ же вы отуманились прекрасными глазками догарессы!» — и сталъ придумывать, какъ бы это лучше сдѣлать. Согласились такъ, что Антоніо назовется его помощникомъ, а онъ притворится не очень здоровымъ и скажетъ старому Фальери, который и прежде всегда на его медлительность жаловался, что лодка тяжелая и одному никакъ не справиться. Антоніо побѣжалъ переодѣваться и лишь только воротился въ дурномъ платьѣ лодочника, съ намазаннымъ лицемъ и съ длинными поддѣльными усами, какъ явился дожъ съ догарессою, оба въ превосходнѣйшей цвѣтной одеждѣ. «Кто такой этотъ человѣкъ?» спросилъ дожъ сердито, и только клятвенныя увѣренія Пьетро, что ему нуженъ помощникъ, могли наконецъ убѣдить старика, чтобы Антоніо позволено было ѣхать вмѣстѣ.
Случается нерѣдко, что когда бываешь преисполненъ восторгомъ, разсудокъ, какъ бы оживляясь упорствомъ, крѣпится и держитъ въ повиновеніи пламя страсти, которое рвется и пышетъ изъ его сердца. Такъ и Антоніо: столь близко отъ прелестной Аннунціаты, касаясь краевъ ея платья, подавлялъ однако порывы своей горячности, правилъ могучею рукою весломъ и едва изрѣдка отваживался, и то бѣгло, взглянуть на любезную. Старикъ Фальери осклаблялся и щурился, цѣловалъ и поглаживалъ маленькую бѣлую ручку своей прелестной Аннунціаты. Посреди моря, въ то время, когда площадь Св. Марка, великолѣпная Венеція съ своими гордыми башнями и палатами, раскрылись вполнѣ передъ взорами плывущихъ — тутъ пріосанился старый Фальери и бросивъ вокругъ надменный взглядъ, воскликнулъ: «Скажи, моя любезная, не пріятно ли плыть по морю съ властелиномъ, съ супругомъ моря? — Да, моя красавица, не будь ревнива къ супругѣ, которая униженно несетъ насъ на хребтѣ своемъ. Прислушайся къ сладкому плеску волнъ — не ласки ли это, которыя нашептываетъ она своему супругу? Да, да милая, ты носишь кольцо мое на пальцѣ, а она обручальное кольцо, которое я ей бросилъ, схоронила во глубинѣ своей широкой груди.» — «Ахъ, мой державный властелинъ» — такъ возразила Аннунціата — «какъ можешь ты холодную, злую пучину называть своею супругою? я и теперь трепещу отъ страха, когда вспомню, что ты вѣнчаньемъ своимъ обрекъ себя этой гордой, властолюбивой стихіи.» Старый Фальери смѣялся, сѣдины тряслись на бородѣ его. «Не горюй, моя голубушка» — сказалъ онъ ей — «правда, что непріятно покоиться въ студеныхъ ея объятіяхъ, но пріятно плыть по морю съ властелиномъ моря.» Лишь только дожъ произнесъ это, какъ послышались звуки отдаленной музыки. Мужской прелестный голосъ, скользя по валамъ морскимъ, становился ближе и внятнѣе, и наконецъ сдѣлались слышны слова:
Ah! senza amare
Andere del mare
Col sposo del marc
Non pao consolare
Къ одному голосу пристало нѣсколько другихъ, и слова эти были безпрестанно повторяемы, пока наконецъ все пѣніе какъ бы замерло, унесенное дыханіемъ вѣтра. Старый Фальери, казалось, вовсе не обращалъ на то вниманія; онъ разсказывалъ догарессѣ весьма пространно, почему именно учреждено въ день Вознесенія празднество и вся церемонія, въ которой дожъ бросаетъ съ «Буцентавра» кольцо въ море и съ нимъ вѣнчается.
Онъ говорилъ о побѣдахъ Республики по время Пьетра Урсола (Urseolus) Втораго, когда завоеваны были Истрія и Далмація и когда дѣйствительно произошло начало того торжества. Но если Фальери не внималъ пѣнію, за то его разсказы терялись совершенно для слуха догарессы. Она ничѣмъ не занималась, ничего не чувствовала, кромѣ сладостныхъ тоновъ, прилетавшихъ къ ней съ моря. Когда пѣніе кончилось, она съ удивленіемъ осмотрѣлась вокругъ себя, какъ бы кто проснувшійся изъ глубокаго сна и стремящійся увидѣть опять тѣ прелестныя грезы, которыя около него игриво носились. Senza amare — Senza amare — non puo consolare — шептала она тихо, и слезы, какъ чистые перлы, блистали въ голубыхъ глазахъ ея, и вздохи вылетали изъ груди, безпрестанно волновавшейся отъ внутренняго смятенія. — Все еще съ осклабленнымъ, часто усмѣхающимся лицомъ вышелъ старикъ на галлерею своего дома у San Giorgio Maggiore, держа за руку догарессу, но совсѣмъ не примѣчалъ, какъ она, безмолвна, пробуждена внутри себя къ темнымъ, непонятнымъ для нея чувствамъ, со взоромъ полнымъ слезъ, къ далекой сторонѣ направленнымъ, стояла какъ бы въ мечтаніи сна. Тутъ молодой человѣкъ, въ одеждѣ лодочника, заигралъ въ улиткообразный рогъ, который далеко по морю распространялъ свои звуки. По этому знаку приблизилась другая гондола. Между тѣмъ явился человѣкъ съ зонтикомъ отъ солнца и женщина для сопровожденія дожа и догарессы во дворецъ ихъ. Въ гондолѣ, о которой сказано, пріѣхалъ Марино Бодоери со многими другими; въ числѣ ихъ находились купцы, художники, даже и люди изъ нисшаго класса народа. Всѣ они вышли на берегъ и пошли за дожемъ.
Антоніо горѣлъ отъ нетерпѣнія, ожидая слѣдующаго вечера, потому-что надѣялся услышать радостное призваніе отъ прелестной Аннунціаты. Наконецъ на силу-то увидѣлъ онъ ковыляющую надъ клюкою старуху; она сѣла кряхтя въ кресло, всплеснула нѣсколько разъ тощими, костлявыми руками и воскликнула: "Тонино — ахъ, Тонино! что это сдѣлалось съ нашей бѣдной голубушкой? Какъ я вошла къ ней сегодня, она сидѣла облокотившись на подушку и поддерживая рукою свою голову, съ полузакрытыми глазами, не дремала, но и не бодрствовала, не больна, но и не здорова…. Я къ ней приблизилась: «что это, милостивая догаресса, говорю я, не случилось ли съ вами чего худаго? — Не разболѣлась ли опять рана, едва залеченная?» — Тутъ она взглянула на меня такими глазами, Тонино, такими глазами, какихъ никогда еще я не видала. И лишь только я посмотрѣла въ эти слезящіе лучи мѣсяца, какъ и скрылись они за шелковыми рѣсницами, какъ за облаками. И тутъ вздохнула она изъ глубины души и обратя милое, поблѣднѣвшее свое личико къ стѣнѣ, произнесла тихо, очень тихо, но такъ жалобно, что у меня сердце заныло: Amare — amare — ah senza amare! — Я придвинула къ себѣ стулъ, сажусь, начинаю разговаривать о тебѣ. Она закрывается подушкою — дыханье становится чаще и чаще, становится безпрерывными вздохами. Я сказываю ей, что ты былъ вчера съ нею на гондолѣ переодѣтый, что ты изнываешь отъ горячей любви своей, и что потому я рѣшилась не медля привести тебя къ ней. Тутъ вдругъ она отбрасываетъ подушку, вскакиваетъ и проливая источники горькихъ слезъ, говоритъ мнѣ отрывисто и съ жаромъ: «Нѣтъ! нѣтъ! я не могу его видѣть, старушка! — Заклинаю тебя, скажи ему: онъ никогда не долженъ и мнѣ являться — никогда! — Скажи, пусть онъ оставитъ Вепецію — скорѣе, скорѣе!» — Ну, перерываю я, такъ бѣдный мой Тонино умретъ. — Тутъ падаетъ она съ неизреченною горестію на подушку, и произноситъ, рыданіями заглушеннымъ голосомъ: «Развѣ я не должна же умереть самою горькою смертію?» — Тутъ вошелъ въ комнату старый Фальери и, по знаку его, я должна была удалиться. «Такъ она отвергаетъ меня! — прочь — прочь на море!» — воскликнулъ Антоніо въ величайшемъ отчаяніи. Вдругъ старуха завизжала и захохотала по своему обыкновенію."Ахъ ты, простенькое дитятко!« сказала она: „простенькое дитятко! — Развѣ не чувствуешь, что Аннунціата любитъ тебя страстно со всѣми муками любви, которыя едва ли когда-нибудь болѣе овладѣвали женщины? — Простенькое дитятко! завтра поздо вечеромъ прокрадись во дворецъ. Во второй галлереѣ справа у большой лѣстницы ты найдешь меня — а тамъ увидимъ, что будетъ дальше.“
Когда Антоніо, трепеща отъ нетерпѣнія, на другой день вечеромъ взбирался, крадучись, на большую лѣстницу, вдругъ показалось ему, какъ будто бы онъ предпринимаетъ какое-нибудь величайшее злодѣяніе. Пораженный этою мыслію, едва могъ онъ, дрожа и шатаясь, втащиться на ступени. Онъ принужденъ былъ у назначенной ему галлереи, опереться на столбъ. Вдругъ освѣщаетъ его блескъ факеловъ, и прежде нежели успѣлъ онъ оставить свое мѣсто, явился передъ нимъ старикъ Бодоери съ прислугою, держащею факелы. Бодоери посмотрѣлъ быстро въ глаза юноши: „А! ты Антоніо! тебѣ велѣли сюда придти — я это знаю, слѣдуй за мною!“ Антоніо, полагая навѣрное, что его свиданіе съ догарессою было узнано, шелъ не безъ робости. Какъ же изумился онъ, когда, приведя въ одну отдаленную комнату, Бодоери обнялъ его и сталъ говорить о намѣреніи своемъ ввѣрить ему одинъ важный постъ, который въ эту же самую ночь требовалъ необыкновеннаго мужества и рѣшимости. Но изумленіе его перешло въ тоску и ужасъ, когда узналъ онъ, что съ давняго времени готовится противъ дворянства заговоръ, главою котораго самъ дожъ, и что, по сдѣланному въ домѣ Фальери на островѣ Гидеккѣ опредѣленію, въ ту же ночь дворянство должно быть ниспровергнуто, а старый Марино Фальери провозглашенъ верховнымъ венеціанскимъ герцогомъ. Антоніо устремилъ безмолвно взоры свои на Бодоери, который, принявъ это за нежеланіе участвовать въ столь ужасномъ предпріятіи, воскликнулъ раздраженный: „трусъ! изъ дворца выдти тебѣ уже нельзя, или ты умрешь, или возьмешь оружіе вмѣстѣ съ нами; но вотъ поговори прежде съ нимъ.“ Тутъ изъ задней, мрачной части комнаты вышелъ высокій, благороднаго вида мужчина. Какъ скоро Антоніо, при свѣтѣ огня, всмотрѣлся въ лице его, то бросился на колѣна и воскликнулъ внѣ себя отъ неожиданнаго явленія: „О, Боже небесный! отецъ мой Бетруціо Неноло, мой почтенный воспитатель!“ — Неноло, поднявъ юношу, заключилъ въ свои объятія и сказалъ кроткимъ голосомъ: „Я точно Бетруціо Неноло, котораго полагалъ ты, можетъ-быть, погребеннымъ въ морской пучинѣ и который недавно еще только освободился отъ жестокаго Морбассана изъ постыднаго плѣна; Бетруціо Неноло, взявшій тебя на свое попеченіе. Кто могъ предполагать, чтобъ безразсудные слуги, которыхъ Бодоери послалъ въ купленный имъ отъ меня загородный домъ, выгнали тебя оттуда! — Ослѣпленный юноша! ты не рѣшаешься поднять оружія противъ деспотической власти, которая жестокосердо похитила у тебя отца? Да, поди туда во дворъ Фонтего; тамъ кровь твоего отца — ей уцѣлѣвшіе слѣды можешь еще видѣть на помостѣ. Когда дворянство предоставило нѣмецкимъ купцамъ домъ, знаемый тобою подъ именемъ Фонтего, то всякому изъ занимавшихъ въ немъ комнаты было запрещено брать съ собою ключи при отъѣздѣ куда-либо — ихъ надлежало отдавать Фонтегару. Отецъ твой преступилъ законъ этотъ, и уже это подвергло его тяжкому наказанію. Когда же, по его возвращеніи, отперли комнаты, то нашелся между товарами ящикъ съ венеціанскою монетою фальшиваго чекана. Очевидно было, что какой-нибудь злоумышленный человѣкъ, можетъ быть самъ Фонтегаро подложиль туда этотъ ящикъ на погибель отца твоего; но напрасно клялся онъ въ своей невинности: неумолимые судьи, довольные наружною уликою, приговорили его къ смерти. На дворѣ Фонтего былъ онъ казненъ. И тебя не стало бы, еслибъ вѣрная Маргарита не была твоей спасительницей. Я, другъ отца твоего, взялъ тебя въ свой домъ, и чтобъ ты самъ не измѣнилъ себѣ передъ дворянствомъ, отъ тебя скрывали имя погибшаго родителя; но теперь, Антонъ Дембиргеръ, теперь настоящее время схватить оружіе и отмстить постыдную смерть родителя главамъ зломыслящаго дворянства.“ Антоніо, одушевленный духомъ мщенія, поклялся заговорщикамъ въ вѣрности и въ непоколебимомь мужествѣ. — Извѣстно, что самъ Бетруціо Неноло былъ побужденъ присоединиться къ заговору своего властолюбиваго зятя посрамленіемь, которое претерпѣлъ онъ отъ начальствовавшаго надъ морскимъ вооруженіемъ Дандолы, ударившаго его по щекѣ. Оба, Неноло и Бодоери, желали старому дожу княжеской мантіи, чтобы самымъ этимъ вѣрнѣе возвыситься. — Хотѣли (таковъ былъ планъ заговорщиковъ) распространить вѣсть, что Генуезцы приблизились къ лагунамъ. Надлежало среди ночи зазвонить въ колокола на башнѣ св. Марка и взбунтовать городъ призывами на мнимую защиту. Но сему знаку заговорщики, которыхъ число было значительно и разсѣяно по всей Венеціи, должны были занять площадь св. Марка, овладѣть главными площадями въ городѣ, умертвить первостепенныхъ дворянъ и провозгласить дожа верховнымъ герцогомъ Венеціи. Небо не хотѣло однако допустить, чтобъ эти гибельные замыслы удались и чтобъ правительство утѣсненнаго государства поверглось впрахъ въ рукахъ стараго, гордостію и высокомѣріемъ воспламененнаго Фальери. Сборища на островѣ Гидеккѣ не скрылись отъ зоркой бдительности Совѣта Десяти, но невозможно было узнать что-нибудь несомнѣнное. Вдругъ одного изъ заговорщиковъ, мѣховаго торговца изъ Пизы, Бенціана зазрѣла совѣсть; онъ хотѣлъ спасти отъ погибели своего друга и кума Никодао Леони, который засѣдалъ въ Совѣтѣ Десяти. Въ вечернія сумерки пошелъ онъ къ нему и заклиналъ его не выходить въ эту ночь изъ своего дома, что бы такое ни случилось. Леони, объятый подозрѣніемъ, задержалъ своего гостя и вывѣдалъ онъ него весь заговоръ. Въ сообществѣ Жіованни Градениго и Марка Коркаро созвалъ онъ Совѣтъ Десяти въ Сан-Сальваторъ, и здѣсь, менѣе нежели въ три часа, приняты были мѣры, долженствовавшія утушить при первомъ порывѣ всѣ начинанія заговорщиковъ.
Антонію поручено было идти съ толпою бунтовщиковъ на колокольню Св. Марка и звонить въ колокола. Но, явясь тамъ, увидѣлъ онъ, что башня занята арсенальными войсками, которыя, лишь только онъ приблизился, бросились на него съ алебардами. Люди его, объятые внезапнымъ ужасомъ, всѣ вдругъ разсѣялись, самъ онъ ускользнулъ въ темнотѣ ночи. Уже считалъ онъ себя въ безопасности, какъ вдругъ послышались вблизи шаги человѣка, за нимъ бѣгущаго; онъ оборотился и хотѣлъ повергнуть преслѣдователя своимъ оружіемъ; но въ сторонѣ блеснулъ свѣтъ, и онъ узналъ въ немъ Пьетро. „Спасайся!“ закричалъ онъ: „спасайся, Антоніо! пойдемъ въ мою гондолу, все открыто — Бодоери, Неноло уже во власти дворянства — ворота герцогскаго дворца заперты — самъ дожъ задержанъ въ своей комнатѣ, и какъ преступника, стерегутъ его вѣроломные, его собственные драбанты. Пойдемъ же прочь, прочь.“ — Антоніо, почти не чувствуя самого себя, далъ себя тащить въ гондолу. Долго продолжалась еще тревога въ городѣ: отвсюду слышались глухіе голоса — громъ и трескъ оружія — стоны раненыхъ — наконецъ съ глубочайшею тьмою ночи наступила ужаснѣйшая тишина. На слѣдующее утро испуганный смертельно народъ увидѣлъ столь страшное зрѣлище, что кровь застывала въ жилахъ каждаго. Совѣтъ Десяти въ ту же самую ночь сдѣлалъ смертный приговоръ начальникамъ возмущенія, которые были схвачены. Задавленныхъ, повѣсили ихъ на маленькой площади, близъ дворца, у той самой галлереи, откуда обыкновенно смотрѣлъ дожъ на даваемыя народу празднества — на той самой, гдѣ Антоніо носился по воздуху предъ милою Аннунціатою, и гдѣ она получила отъ него пукъ цвѣтовъ. — Между трупами находились Марино Бодоери и Бетруціо Неноло. Два дня спустя, старый Марино Фальери получилъ свои приговоръ и былъ казненъ на такъ-называемой Гигантской лѣстницѣ.
Антоніо боязливо бродилъ по улицамъ, но никто и не думалъ схватить его, потому-что никому неизвѣстна была его связь съ заговорщиками. Когда же онъ сѣдую голову Фальери увидѣлъ павшею на мѣстѣ казни, то вдругъ затрепеталъ и какъ бы пробудился отъ тяжкаго, смертнаго сна. Съ крикомъ дикаго ужаса, съ восклицаніемъ: Апнунціата! бросился онъ во дворецъ чрезъ галлереи. — Никто не удержалъ его, драбанты устремили на него неподвижные взоры, какъ бы въ оцепѣнѣніи отъ всего неслыханно-ужаснаго, что случилось. Старуха ковыляла ему навстрѣчу съ громкимъ воемъ и рыданіемъ; она схватила его руку — еще нѣсколько шаговъ, и онъ въ комнатѣ Аннуиніаты. Тутъ лежала она бездыханная на постели. — Антоніо бросился къ ней, осыпалъ руки ея своими пламенными поцѣлуями. Наконецъ она открыла прелестные голубые глаза свои, увидѣла Антоніо — сперва какъ будто припоминала о немъ, но вдругъ бросилась къ нему, обхватила его обѣими руками, — омочила горькими слезами. „Антоніо! мой Антоніо! — я люблю тебя неизреченно! — Что смерть отца, дяди, супруга въ сравненіи съ счастіемъ твоей любви! — О, убѣжимъ — убѣжимъ отъ эти кровавыхъ, убійственныхъ мѣстъ!“ — Такъ восклицала Аннунціата, терзаемая горчайшею печалью и пламеннѣйшею любовію. Среди объятій и слезъ поклялись любящіеся въ вѣчной вѣрности; они забыли всѣ минувшіе ужасы. Старуха совѣтовала бѣжать въ Кіоццу, но Антоніо хотѣлъ на твердую землю, ближе къ своему отечеству. Другъ Пьетро досталъ ему небольшую барку и поставилъ ее у мосту съ задней стороны дворца. Когда наступила ночь, Аннунціата закуталась въ толстое покрывало и спустилась по лѣстницѣ, въ сопровожденіи своего любезнаго и старой Маргариты, которая въ своей капуцѣ несла ящичекъ съ драгоцѣнностями. Удачно добрались они до мосту и сѣли въ барку. Антоніо схватилъ весло и ладья побѣжала быстрымъ бѣгомъ. Отблескъ луны, какъ радостный вѣстникъ любви, колыхался на валахъ передъ ними. Они выѣхали на средину моря… Вдругъ засвистѣло и завизжало въ горнихъ предѣлахъ воздуха — набѣжали мрачныя тѣни, и черными покровами заволокли блестящее чело мѣсяца. Колыхающійся отблескъ его, радостный вѣстникъ любви, погрузился въ пучину, гдѣ рокотали глухіе отзывы громя. Возстала буря и надвинула темныя, склубипшіяся облака съ гнѣвно-зазывающими стонами. Высоко вверхъ и внизъ запрыгала барка. Боже небесный! спаси насъ? кричала старуха. Антоніо, выбившись изъ силъ надъ весломъ, обнялъ прелестную Апнунціату. Она, пламенными поцѣлуями любезнаго отъ внезапнаго безпамятства пробужденная, прижалась съ чувствомъ нѣжнѣйшей любви къ груди его. О мой Антоніо! — О моя Анвунціата! Такъ восклицали они, не взирая на бурю, которая безпрерывно болѣе бушевала. Вдругъ злобная морская стихія — вдова ревнивая обезглавленнаго Фальери, извергла пѣнющіеся, подобно гигантскимъ рукамъ поднявшіеся валы — они обхватили любовниковъ — и вмѣстѣ со старухою поглотили ихъ въ бездонной своей пучинѣ.»
Такъ человѣкъ въ мантіи кончилъ свою повѣсть, и едва произнесъ послѣднее слово, какъ вскочилъ и скорыми шагами вышелъ изъ комнаты. Друзья посмотрѣли ему вслѣдъ безмолвно и въ изумленіи, потомъ подошли опять къ картинѣ. Старый дожъ, въ своей безразсудной пышности и почти съ ребяческимъ тщеславіемъ, осклабясь, смотрѣлъ на нихъ опять; но вглядясь хорошенько въ догарессу, они увидѣли теперь, какъ лилейное лицо ея оттѣнялось какою-то неизъяснимою, едва ощутимою скорбію, какъ изъ-подъ черныхъ бровей проглядывали, и около прелестныхъ устъ напечатлѣвались мечты страстной любви. Съ отдаленнаго моря и съ площади Св. Марка, отуманенной облаками, грозила, казалось, непріязненная сила смертію и погибелью. Все значеніе превосходной картины объяснилось для нихъ, но всякой разъ, когда имъ снова удавалось ее видѣть, возвращалась къ нимъ скорбь объ участи Антоніо и Аннунціаты и наполняла душу ихъ сладостнымъ трепетомъ.
- ↑ Мостъ черезъ Большой каналъ въ Венеціи, состоящій изъ одной арки съ устроенными на ней лавками. Полагали, что этотъ мостъ сдѣланъ по рисунку знаменитаго Палладія, но нынѣ утверждаютъ, что строителемъ его былъ да-Понте. Прим. перев.
- ↑ Извѣстное парадное судно, на которомъ, по принятому обычаю, новоизбранный дожъ праздновалъ обрученіе свое съ моремъ. И нынѣ, въ Венеціянскомъ арсеналѣ, показываютъ остовъ такого судна. Прим. перев.
- ↑ Великолѣпный дворецъ въ Венеціи — резиденція бывшихъ дожей. Пр. пер.
- ↑ Родъ капишона или кошеля, принадлежащаго къ одеждѣ. Пр. пер.
- ↑ Четвергъ сырной недѣли.
- ↑ На средней части Венеціанской гондолы ставится кровля или родъ будки, которую можно и снимать. Пр. перев.