Дни Свободы (Тан-Богораз)/ДО

Дни Свободы
авторъ Владимир Германович Тан-Богораз

Опубл.: 1906. Источникъ: az.lib.ru

Книгоиздательство Е. Д. Мягкова. «НАРОДНАЯ МЫСЛЬ».

Танъ.

Дни Свободы.
Повѣсть изъ московскихъ событій.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

1906.

Посвященіе.

Въ это ужасное, неистовое время, когда отъ каждаго газетнаго листа пахнетъ свѣжею кровью и гарью сожженныхъ селеній, и въ каждомъ порывѣ пролетающаго вѣтра нудится эхо разстрѣловъ, стоны истязаемой дѣвушки, о чью голую грудь инквизиторъ въ синемъ мундирѣ съ художественнымъ сладострастіемъ гаситъ-зажженную папиросу, мнѣ кажется, иногда, что тѣхъ прекрасныхъ дней не было, что то былъ сонъ, несвязный бредъ на яву. Быть можетъ, я сидѣлъ въ тюрьмѣ, безъ книгъ, безъ свиданій, безъ переписки съ близкими. Голова моя горѣла, и въ одну изъ безсонныхъ ночей ко мнѣ слетѣла мечта, чтобы утѣшить меня своими прихотливыми красками.

Но нѣтъ, то былъ не сонъ: толпы на улицахъ, радостныя слезы, общій порывъ къ свободѣ, вѣющія знамена. И самыя неистовства торжествующей реакціи убѣждаютъ насъ въ томъ, что тѣ дни были въ дѣйствительности. Намъ, русскимъ, до сихъ поръ исторія судила за каждый проблескъ свѣта платить волною мрака, каждый порывъ къ свободѣ искупать десятилѣтней тюрьмой.

Но въ тѣ дни былъ уже не проблескъ, а цѣлое зарево, было землетрясеніе, поколебавшее самыя основы вѣковой твердыни безправія и произвола. Пусть же надъ нами свершится самое худшее. Никакіе ужасы и жестокости не могутъ изгладить слѣда тѣхъ достопамятныхъ дней, ибо они озарили настоящее и бросили свою густую и алую тѣнь, далеко впередъ, на все будущее Россіи.

Въ моей повѣсти нѣтъ героя и фабула едва намѣчена. Или лучше сказать, героемъ ея является московскій народъ, а фабулой — трагедія короткихъ дней свободы. И эта трагедія едва намѣчена. Она вся впереди, вся въ будущемъ.

Памяти гражданъ, погибшихъ въ Москвѣ за свободу, съ благоговѣйнымъ почтеніемъ посвящаетъ авторъ.

15 февраля 1906 г.

I.
Митинги.

— Баринъ, копѣечку!

Сенька бѣжалъ по краю тротуара, шлепая резиновыми калошами. надѣтыми на босу ногу и рискуя свалиться въ канаву.

— Копѣечку, ради Христа, баринъ добрый!..

Но добрый баринъ только засовывалъ руки глубже въ карманы и шелъ впередъ, показывая преувеличенно твердымъ шагомъ и напряженнымъ выраженіемъ лица, что онъ не замѣчаетъ и не желаетъ замѣчать Сенькиной просьбы.

— Бабушка не ѣвши… Хлѣбца купить.

Сенька дѣйствительно жилъ при бабкѣ Аксиньѣ, тоже промышлявшей нищенствомъ, но она не приходилась ему ни бабкой, ни какой либо родственницей вообще.

Присталъ онъ къ ней два. года тому назадъ, послѣ смерти своей матери Авдотьи, которая жила съ бабкой Аксиньей въ смежныхъ углахъ, а умерла въ больницѣ отъ брюшнаго тифа.

Сенька остался жить при бабкѣ и даже переползъ на ночлегъ въ ея уголъ за ситцевую занавѣску. Впрочемъ ихъ отношенія съ бабкой не отличались прочностью. Сенька ходилъ отдѣльно отъ старухи и приходилъ домой по вечерамъ, принося собранныя повѣстки. Днемъ онъ кормился кусками хлѣба, выпрошеннаго въ булочной, заходилъ въ чайную выпить чаю. Иногда онъ уходилъ ночевать къ случайнымъ товарищамъ и являлся домой только на другой день къ вечеру. Старуха ворчала, потомъ забывала и переставала.

Бабка Аксинья относилась къ жизни съ какимъ то страннымъ равнодушіемъ. Свои собственныя копѣечки она собирала и завязывала въ узелки шатка, но иногда Сенька вытаскивалъ платокъ изъ подъ подушки и опустошалъ узелокъ, а старуха забывала и не замѣчала пропажи.

Въ послѣднее время Сенька сталъ совсѣмъ отбиваться отъ бабки. Онъ не ночевалъ дома по нѣскольку ночей и ютился въ ночлежкѣ, въ странномъ полуразрушенномъ домѣ у самаго рынка. Домъ былъ большой и ни на что непохожій. Въ срединѣ былъ небольшой дворъ, похожій на проломъ въ крышѣ. Кругомъ по стѣнамъ вились лѣстницы деревянныя и желѣзныя, скрывались притоны, похожіе на лисьи норы, громоздились ночлежныя мѣста, сложенныя изъ хвороста, какъ большія птичьи гнѣзда. Здѣсь ютились проститутки, мелкіе воры, безпаспортные нищіе. Вечеромъ почти изъ подъ каждой занавѣски просто и безстыдно выставлялись двѣ пары ногъ. Матери поили водкой грудныхъ младенцевъ, чтобъ они не мѣшали имъ спать съ любовникомъ.

Почти въ каждой ночлежкѣ былъ картежный майданъ и по ночамъ шла азартная игра на обрывкѣ сукна, брошенномъ на полъ, какъ въ острогѣ.

Сенька ночевалъ у тетки Зеленой, въ маленькой ночлежкѣ направо, и безъ всякой платы. Анисья Зеленая когда то ходила по улицамъ вмѣстѣ съ его матерью и не только не требовала съ него никакой платы за ночлегъ, но даже во вторую ночь, когда на полатяхъ не было мѣста и Сенькѣ пришлось улечься на полу, она бросила ему большую старую рогожу, которая одновременно могла служить подстилкой и одѣяломъ.

Такимъ образомъ, несмотря на свое сиротство Сенька былъ на этомъ свѣтѣ не безъ знакомыхъ и покровителей.

Ради Христа!

Сенька вышелъ изъ переулка и пошелъ по Моховой, продолжая преслѣдовать прохожихъ своей постоянной жалобой. Просить на Моховой было опасно изъ-за городовыхъ, но Сенька не очень боялся городовыхъ. Онъ былъ малъ, вертлявъ и легокъ на ногу. Сенькѣ минуло четырнадцать лѣтъ, но на видъ ему нельзя было дать и двѣнадцати. И когда городовому случалось изловить его за шиворотъ, Сенька тотчасъ же съеживался и принимался хныкать и причитать о старой бабушкѣ. У него былъ такой тщедушный видъ, что даже городовой не выдерживалъ и дѣло кончалось пинкомъ и приказомъ убираться домой. До сихъ поръ Сенька ни разу не ночевалъ въ участкѣ.

Ради Христа!

Идти по Моховой пришлось противъ вѣтра и Сенькѣ: стало холодно. Уши у него посинѣли. Не смотря на движеніе, руки его зябли и онъ то засовывалъ ихъ поглубже въ; узкіе рукава куртки, то выдергивалъ ихъ оттуда и трясъ ими въ воздухѣ.

И его однообразная жалоба звучала рѣзко и монотонно, какъ голосъ осенняго ненастья:

— Ради Христа!

На Моховой было людно, люднѣе обыкновеннаго. Прохожіе переходили съ мѣста на мѣсто, останавливались на углахъ и смотрѣли въ одну сторону.

Патруль казаковъ проѣхалъ срединой улицы. Они были рослые, съ папахами, заломленными на ухо, и на высокихъ черныхъ лошадяхъ. Лица у нихъ были темныя, бородатыя, и они казались людьми другого народа, конными завоевателями изъ далекихъ и чуждыхъ степей.

И оттого, что они проѣхали мимо, рѣчи на улицѣ стали тише и на лица прохожихъ упала тѣнь, какъ отъ тяжелаго облака.

Но Сенька смотрѣлъ на казаковъ съ восхищеніемъ и тайной завистью. Во-первыхъ, онъ любилъ лошадей, хотя до сихъ поръ ему еще ни разу не удавалось забраться на конскую спину. Во-вторыхъ, Сенька былъ патріотъ, любилъ военныхъ, полковую музыку, шитье мундировъ.

Уличные бродяги часто пылаютъ оффиціальнымъ патріотизмомъ, быть можетъ, потому, что этотъ патріотизмъ тоже живетъ на улицѣ и составляетъ ея единственное украшеніе. Парадъ есть даровое зрѣлище, доступное даже бездомному нищему.

Сенька тоже бѣгалъ на парады и смотры. Въ началѣ японской войны Сенька ходилъ вмѣстѣ съ патріотическими манифестаціями и кричалъ ура. Дѣлалъ онъ это безкорыстно, безъ всякой платы. Потомъ манифестаціи прекратились, и уличный патріотизмъ сталъ линять по мѣрѣ военныхъ неудачъ.

Неудачи русскаго оружія огорчали Сеньку почти до слезъ.

— Эхъ, не умѣетъ Куропаткинъ, — сокрушался иногда Сенька самъ про себя съ наивною безцеремонностью уличнаго дикаря. — Мнѣ бы дали, я бы живо распорядился. Раскаталъ бы япошекъ, только трещало бы.

И Сенька не шутя воображалъ себя боевымъ генераломъ на бѣломъ конѣ, какъ рисуютъ Скобелева…

Казаки проѣхали и исчезли впереди.

Копѣечку, ради Христа!..

На встрѣчу Сенькѣ попалась группа молодыхъ людей. Впереди шелъ студентъ въ тужуркѣ и пальто въ накидку, несмотря на холодъ. Онъ что то оживленно разсказывалъ своему сосѣду, и прошелъ было мимо Сеньки, но обернулся на его голосъ и подошелъ къ мальчику.

— Что, братъ, озябъ? — спросилъ онъ громко. — Возьми на счастье!..

И онъ положилъ бъ Сенькину руку серебряную монету.

— Сегодня я щедрый, — прибавилъ онъ съ усмѣшкой, — сегодня не жалко!..

Двугривенный!..

Сенька схватилъ монету и перешелъ на другую сторону улицы. Въ эти дни подавали очень скупо и это было совсѣмъ неожиданное счастье.

— Чего это онъ сегодня щедрый, — подумалъ Сенька мимоходомъ, — чудакъ-баринъ.

Быстрая чёрная тѣнь мелькнула мимо Сеньки. Изъ-за угла выскочилъ человѣкъ, по виду молодой рабочій, въ сѣрой курткѣ и шапкѣ съ наушниками. Онъ мчался, какъ олень, наткнулся на прохожаго и чуть не сбилъ его съ ногъ. Сенька замѣтилъ, что на лѣвой сторонѣ его лица было кровяное пятно.

Вслѣдъ за нимъ выскочили двое огромныхъ городовыхъ, одинъ съ нагайкой, другой съ револьверомъ въ рукахъ.

— Стой, держи! — невольно крикнулъ Сенька.

Но даже городовые не поддержали этого крика. Они бѣжали молча и только тяжело сопѣли и сжимали въ рукахъ свое оружіе.

Бѣглецъ перебѣжалъ съ одной стороны улицы на другую, но увидѣлъ новый конный отрядъ, наѣзжавшій издали, и шарахнулся обратно. Онъ юркнулъ въ переулокъ довольно близко отъ своихъ пѣшихъ преслѣдователей.

— Лови! — заоралъ Сенька, увлеченный жаромъ этой новой охоты. — Мазурикъ!

— А этого не хочешь?

Молодой человѣкъ, шедшій рядомъ съ Сенькой, внезапно поднесъ къ его носу кулакъ.

— У, за что? — захныкалъ Сенька съ удивленіемъ и страхомъ.

Его неожиданный врагъ былъ одѣтъ прилично к даже щеголевато. Но въ эту минуту лицо его исказилось отъ злости и Сенька видѣлъ, что еще слово, и онъ опуститъ кулакъ на его голову.

Позавчера, въ пріютѣ у тетки Зеленой подрались за картами два ночлежника и лицо молодого прохожаго показалось Сенькѣ похожимъ на лицо одного изъ дравшихся.

Пѣшіе городовые, добѣжавъ до угла, на минуту остановились. На перекресткѣ столпилась группа зрителей и выраженіе ихъ лицъ не обѣщало ничего хорошаго.

— За что обижаешь? — хныкалъ Сенька, — нищенькаго!..

— Искаріотъ, — прошипѣлъ молодой человѣкъ, — своего травишь, хулиганъ!..

— Забастовщики, должно быть, — подумалъ Сейма со злобой.

Уже около недѣли вся жизнь въ городѣ стояла. Желѣзныя дороги не возили, заводы не работали, лавки не торговали. По ночамъ фонари не свѣтили и на улицахъ было темно.. Сенька отнесся къ этимъ новымъ и страннымъ явленіямъ прежде всего съ точки зрѣнія своего промысла. Прохожихъ и господъ на улицахъ было много, но всѣ они стали какіе то странные, не то злые, же то опасливые, совсѣмъ на откликались на просьбу и не давали ничего.

Помимо того, на улицахъ появилось много нищаго, оборваннаго народа, подростковъ и взрослыхъ. Все это были новые конкурренты Сеньки. Взрослые часто даже не просили, а прямо требовали подачки. Одни изъ прохожихъ поспѣшно давали требуемое и уходили прочь; другіе ругались и грозили участкомъ. Подросткамъ же и дѣтямъ, просившимъ безъ назойливости, давали меньше всего.

А странная и непонятная забастовка росла со дня на день. Закрылись торговые ряды, конки перестали ходить, остановилось множество фабрикъ и даже мелкихъ мастерскихъ.

Въ послѣдніе два дня къ этому присоединилась еще новая подробность, чувствительная даже для Сенышной ночлежки. Забастовалъ водопроводъ и вся городская бѣднота и мелкота остались безъ воды…

Кто такіе забастовщики и почему они бастуютъ, Сенька представлялъ себѣ не совсѣмъ ясно. По городу ходили объ нихъ самые невѣроятные разсказы. Говорили, что они одѣты во все черное, что въ одномъ карманѣ у нихъ золото, а въ другомъ револьверъ, что они ходятъ въ кольчугахъ, носятъ пулеметы подъ мышкой, и перебѣгаютъ по подземнымъ подкопамъ съ одного конца Москвы на другой. Каждому бастующему платятъ пять рублей въ день, а упрямыхъ загоняютъ въ сараи и запираютъ впредь до конца забастовки на хлѣбъ и на воду.

Конные городовые тоже подъѣхали, толпа тотчасъ да разсѣялась и двинулась въ разныя стороны по тротуарамъ.

— Чортъ съ вами, — сказалъ Сенька, — пойду чай пить.

Онъ вспомнилъ о недавно полученной милостынѣ и пошелъ обратно по переулку, направляясь въ чайную и разсчитывая истратить цѣлый гривенникъ, чтобы хорошенько обогрѣться.

Чайная была закрыта, но въ черномъ трактирѣ черезъ дорогу окна свѣтились. Тамъ было довольно много народу, но когда Сенька подошелъ къ стойкѣ и попросилъ чайникъ кипятку, ему сказали, что воды нѣтъ. Сенька посмотрѣлъ на столы и увидѣлъ, что посѣтители все-таки пьютъ, кто пиво, а кто также и водку. Онъ вынулъ свой двугривенный, махнулъ рукой и попросилъ дать себѣ пива и баранокъ. За сосѣднимъ столомъ двое рабочихъ громко разговаривали. Одежда у обоихъ была измазана кирпичемъ и известкой; должно быть это были каменьщики или штукатуры. Бутылка водки; стояла на столѣ еще до половины полная.

— Развѣ мы люди, — говорилъ одинъ, ударяя ладонью по столу, — мы какія то вещи безчувственныя. Ниже насъ человѣка нѣтъ.

— Буде, — унималъ другой. — Наливай рюмку!

— Нѣтъ, постой! — не унимался первый. — Подати съ кого берутъ, — съ простого народу?

— Перестань Ваня, — уговаривалъ его товарищъ, очевидно настроенный спокойнѣе. Но Ваня не слушалъ уговоровъ.

— Накладываютъ намъ по шеѣ, — говорилъ онъ сердито, — трещитъ загривокъ.

— Нѣтъ, ты скажи, — спрашивалъ онъ грозно. — Кто проигралъ японскую войну? Чья неустойка, зачѣмъ до конца не дрались?..

— Знаешь, — продолжалъ онъ зловѣщимъ тономъ, — теперь господа бунтуютъ. А если черный народъ содвинется, съ тѣми не сладить.

За другимъ столомъ прямо ругались. Нападалъ мужчина лѣтъ сорока, тощій и злой, въ картузѣ и короткомъ дальше подвязанномъ веревкой. Напротивъ него сидѣлъ молодой малый въ барашковой шапкѣ и пальто съ смушковымъ воротникомъ.

— Вы, черти! — запальчиво кричалъ картузъ, — Вамъ хорошо бунтовать. Ты, небось, одинокій, въ новыхъ пальтахъ щеголяещь, дѣвкамъ отдаешь. Видишь, рожа какая гладкая.

А у меня шестеро дѣтей. Чѣмъ я ихъ кормить стану?

Онъ видимо былъ выпивши и во хмѣлю неспокоенъ. Малый въ смушковомъ пальто былъ, напротивъ того, совершенно трезвъ и защищалъ свои взгляды настойчиво, но сдержанно.

— Развѣ мы бунтуемъ? — говорилъ онъ. — Бунтуютъ хулиганы, которые стекла бьютъ и людей грабятъ. А мы хотимъ хорошаго, а не плохого. Не безпорядку, а настоящаго порядку.

За третьимъ столомъ шелъ разговоръ о равноправіи инородцевъ.

— Кто мутитъ? — восклицалъ грузный мужчина въ поддевкѣ и сапогахъ бутылками. — Знаемъ мы.

— Кто требоваетъ? Еврейскія права, это къ чему сходственно? У нихъ все начальство купленное. Но здѣсь Москва, а не Бердичевъ, здѣсь святыни православныя, здѣсь обожгутся.

— О Господи, — продолжалъ онъ снова, впадая въ меланхолическій тонъ. — Все мутится, все шатается. Евреи бунтуютъ, армяны бунтуютъ. Валдаманы, и тѣ не повинуются, — (онъ видимо хотѣлъ сказать: молдаване), — всѣхъ сортовъ, всѣ націи. А зачѣмъ, я не понимаю.

— Нѣтъ, мой сказъ: бей всякую націю по мордѣ! — выкрикнулъ онъ снова, вращая глазами.

Сенька невольно прислушивался къ этимъ необычайнымъ рѣчамъ. Слова: бунтъ, бунтуютъ въ послѣднее время стали все чаще и чаще звучать даже въ атмосферѣ грязныхъ ночлежекъ рынка.

— Кто бунтуетъ? — спрашивалъ себя Сенька. — Конечно господа бунтуютъ противъ простого народа. Стало быть, простому народу надо содвинуться противъ господъ.

— А какіе господа? — подумалъ Сенька, и предъ его глазами какъ будто проплылъ рядъ прохожихъ, мужчинъ и женщинъ, въ суконныхъ тубахъ и хорошихъ мѣховыхъ шапкахъ. Рядъ былъ огромный, безъ конца. Иные изъ нихъ подавали Сенькѣ милостыню, но большая часть проходила мимо, заложивъ руки въ карманы. Сердце Сеньки сжалось холодной злобой и враждой. Онъ вспомнилъ веселаго студента, давшаго ему двугривенный и злоба его вспыхнула съ новой силой.

— Чтобъ вамъ всѣмъ передохнуть, — выругался онъ и всталъ изъ-за стола.

— Пойти опять на Моховую, — сказалъ онъ себѣ, выходя изъ трактира, — на то же счастье.

И онъ подумалъ, что хорошо было бы встрѣтить другого добраго прохожаго, который далъ бы ему новый двугривенный.

На улицѣ темнѣло. Всѣ лавки были закрыты и многія окна даже забиты досками для охраны стеколъ. Фонарей не было, но народу было по прежнему много.

Пройдя нѣсколько кварталовъ Сенька замѣтилъ, что народъ этотъ какой то особенный и что онъ движется почти весь въ одномъ и томъ же направленіи. На Моховой это движеніе опредѣлилось яснѣе.

— Это и есть забастовщики, — внезапно сообразилъ Сенька, — а идутъ они къ университету.

Сенька пошелъ вслѣдъ за другими, не безъ любопытства разглядывая своихъ таинственныхъ сосѣдей. Таинственные забастовщики не имѣли въ себѣ ничего страшнаго, но Сенька присматривался къ нимъ и никакъ не могъ рѣшить, что это за порода. Господа не господа. Одежа сѣрая, все больше картузы, высокіе сапоги, рубахи косоворотки и руки большія, грубыя. А для «простого народа» одѣты слишкомъ чисто и выглядятъ черезчуръ чинно.

— Какъ будто все табельщики или мастера, — подумалъ Сенька. Но мастера, какъ извѣстно, бываютъ больше пожилые, а здѣсь замѣтно преобладала молодежь, юноши, даже подростки, молодыя дѣвушки въ черныхъ платьяхъ. Они оживленно разговаривали и весело перекликались изъ группы въ группу.

Было впрочемъ немало и болѣе возмужалыхъ, отцовъ семейства, съ суровыми лицами, на которыхъ время и заботы наложили глубокіе слѣды. Эти шли въ одиночку и не говорили, а о чемъ то угрюмо думали, каждый про себя.

Стариковъ было мало и они больше жались сторонкой, какъ будто хотѣли пропустить мимо человѣческую волну и остаться сзади.

Предъ университетомъ была почти давка. Два человѣческихъ потока приливали справа и слѣва, встрѣчались у воротъ и вливались внутрь. Нигдѣ не было видно полиціи, или казаковъ, или какой бы то ни было охраны. Впрочемъ и Сенька совсѣмъ забылъ объ охранѣ. Какое то настроеніе непонятное, но сильное, какъ будто сообщилось ему отъ этой текущей толпы и несло его впередъ. Любопытство мучило его.

Ему непремѣнно хотѣлось пройти внутрь и узнать, о чемъ будутъ ^говорить эти люди и для чего они собрались къ этому ог1ромному и мрачному зданію, похожему на крѣпость и принадлежащему сугубымъ крамольникамъ-студентамъ.

Внутри передъ воротами стояли двѣ линіи студентовъ и публика проходила между ними узкимъ рядомъ, но одному и но два. У каждаго изъ студентовъ въ петлицѣ былакумачевая ленточка и Сенька понялъ, что это распорядители.

Митингъ эс-эровъ, — Юридическая, третій этажъ направо. Товарищи, проходите направо!..

— Соціалъ-демократическій общій — Большая аудиторія.

— Казанская дорога — Третья аудиторія. Нижегородцы — на самый верхъ. Митингъ столяровъ — кругомъ, вторыя ворота. Фармацевты — тоже. Слесаря мелкихъ мастерскихъ — тоже. Печатники — въ Шестую аудиторію. Городскіе рабочіе — въ Пятую.

— А вы, товарищъ, куда? — обратился одинъ изъ студентовъ къ Сенькѣ.

Онъ былъ совсѣмъ маленькій, немногимъ больше самого Сеньки, съ розовыми щеками, какъ будто покрытыми легкимъ пушкомъ. Подъ его мундиромъ была надѣта ситцевая рубашка, подвязанная тканымъ поясомъ, и несмотря на свой отвѣтственный постъ, онъ выглядѣлъ мальчикомъ, убѣжавшимъ изъ школы.

Но Сенька былъ еще меньше этого юнаго стража. Грязный, съежившійся въ своихъ лохмотьяхъ, онъ походилъ на какой то человѣческій грибъ.

— Куда вы, товарищъ?

— Я хочу послушать, я никого не трогаю, я хочу пройти!..

Сенька говорилъ торопливо, почти захлебываясь. Во всей этой толпѣ было что то торопливое, стремительное, боявшееся опоздать.

— Ну проходите, гражданинъ! — сказалъ другой студентъ, высокій, кудрявый, съ смѣющимися глазами. — Пустите его, Великановъ! Пусть всѣ идутъ, кто хочетъ.

Сенька юркнулъ внутрь двора мимо маленькаго Великанова въ розовой рубашкѣ и смѣшался съ толпой.

Обширный университетскій дворъ представлялъ поразительное зрѣлище. Онъ былъ весь залитъ народомъ, какъ Кремль въ Пасхальную заутреню. Даже на грудѣ строительныхъ обломковъ, поднимавшейся выше передней стѣны, стояли и сидѣли люди. Мѣстами толпа стояла плечо въ плечо. Въ другихъ мѣстахъ оставались проходы. У многихъ въ рукахъ были зажженные стеариновые огарки, горѣвшіе красными язычками, въ замѣну потемнѣвшихъ фонарей. И сходство съ пасхальной заутреней выступало еще сильнѣе.

Многія большія группы стояли концентрически; въ центрѣ ихъ смѣнялись ораторы и произносились рѣчи. Внутри университета больше не было мѣста и здѣсь на дворѣ происходили самостоятельные митинги, обмѣнъ рѣчей и мнѣній.

Сенька однако не сталъ оставаться на дворѣ, онъ былъ убѣжденъ, что самое настоящее тамъ, внутри этого большого сѣраго дома. Подвигаясь вмѣстѣ съ человѣческой толпой, постоянно приливавшей къ главному входу, онъ мало-по-малу проникъ сквозь дверь и забрался въ шинельную.

Шинельная была совершенно запружена народомъ. Вѣшалки, стоявшія въ разныхъ концахъ, были завалены платьемъ, хотя повидимому проходившіе не снимали ни шапокъ, ни пальто. Сторожа въ мундирныхъ ливреяхъ стояли на своихъ мѣстахъ и смотрѣли на толпу тусклыми непонимающими глазами. Они имѣли крайне измученный видъ. Собранія происходили уже вторую недѣлю, днемъ и ночью, и сторожа безъ отдыха стояли на своихъ постахъ.

Въ сущности говоря, они не имѣли никакого отношенія къ заботѣ о поддержаніи порядка, и могли бы свободно уйти домой на все это время. Но такой образъ дѣйствій заключалъ бы въ себѣ самоотрицаніе и это было свыше ихъ силъ. Швейцары тоже составляли одно изъ колесъ бюрократической машины просвѣщенія, пониже «субовъ» и педелей.

Когда Сенька входилъ въ шинельную, одинъ швейцаръ, сѣденькій тщедушный старичекъ, даже остановилъ какого то господина, который казался солиднѣе другихъ, и сказалъ жалобнымъ, почти слезливымъ тономъ.

— Господинъ, а господинъ, входъ въ университетъ постороннимъ лицамъ воспрещается.

Господинъ остановился, посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, потомъ разсердился.

— Ты что, профессоръ, — спросилъ онъ злобно и насмѣшливо, — ректоръ ты, что не пускаешь публику на митингъ?..

Предъ лѣстницей стояла плотная цѣпь студентовъ.

— Тише, медленнѣе! — уговаривали они напиравшую толпу, — Идите небольшими группами, лѣстница не выдержитъ.

Толпа останавливалась передъ этимъ предостереженіемъ и по лѣстницѣ поднималась длинная и узкая волна, страннымъ, размѣреннымъ шагомъ, но даже по движеніямъ ногъ идущихъ можно было видѣть, какъ хочется имъ бросить эту медленность и стремительно взбѣжать вверхъ по лѣстницѣ, въ атмосферу митинговъ и бурныхъ рѣчей.

Сеньку больше никто не останавливалъ и не разспрашивалъ. Онъ поднялся вмѣстѣ съ другими, и прошелъ въ самый конецъ длиннаго корридора, къ первой аудиторіи. Здѣсь тоже была толпа. Дверь аудиторіи была открыта, но внутри больше не было мѣста.

Впрочемъ, благодаря своему маленькому росту, Сенькѣ удалось постепенно пробраться внутрь. Напоръ толпы даже помогалъ ему, проталкивая его впередъ. Мѣстами онъ нагибался и прямо пролѣзалъ подъ ногами тѣснившихся.

Внутри аудиторіи наибольшая давка была въ передней половинѣ. Дальше, гдѣ поднимались другъ надъ другомъ ряды скамеекъ, было замѣтно просторнѣе, ибо самый напоръ публики мѣшалъ пробраться туда слишкомъ многимъ.

Толпа у двери имѣла смѣшанный характеръ. Здѣсь было много людей одѣтыхъ получше, очевидно изъ болѣе зажиточнаго класса, студенты, курсистки. Напротивъ того, на скамьяхъ сидѣли почти исключительно рабочіе, въ небрежной и испачканной одеждѣ, съ грубыми и черными руками. Молодежь преобладала, но было много пожилыхъ. Все это были, желѣзнодорожники, слесаря, машинисты, стрѣлочники, сторожа. Забастовка длилась восемь дней и дѣло шло о слишкомъ серьезныхъ интересахъ. Теперь вся рабочая масса, вовлеченная въ движеніе стихійнымъ ходомъ событій, жаждала слышать, куда ведутъ ее вожди и на что можно надѣяться, и являлась на митинги почти въ полномъ составѣ.

Многіе изъ сидѣвшихъ держали въ рукахъ зажженныя свѣчи, какъ на дворѣ. Другіе прилѣпили ихъ къ столамъ передъ собою. Другого освѣщенія не было и дрожащіе лучи, которые падали на суровыя, нахмуренныя, бородатыя лица придавали всему собранію что то таинственное, сказочное, и вся огромная аудиторія, съ темными тѣнями, трепетавшими по угламъ, походила на пещеру или на собраніе заговорщиковъ въ подземномъ склепѣ.

На кафедрѣ стоялъ предсѣдатель, низкаго роста, плотный, въ коричневой курткѣ и съ платкомъ на шеѣ. Въ его петлицѣ тоже была красная ленточка. Лицо у него было злое и измученное. Собраніе длилось уже нѣсколько часовъ. Публика постепенно смѣнялась, а онъ все оставался на своемъ посту. Настроеніе толпы было бурное и ему приходилось то успокаивать собраніе, то удерживать ораторовъ чуть не силой, для того чтобы они не выскакивали раньше времени и не перебивали другъ друга.

Впереди предсѣдателя стоялъ ораторъ, высокій, худощавый, въ шведской курткѣ и съ платкомъ на шеѣ. Лицо у него было блѣдное, опушенное короткой темной бородкой. На щекахъ были пятна сажи. Рѣчь у него была громкая, отрывистая, страстная, вся состоявшая изъ ряда послѣдовательныхъ вспышекъ. И казалось, какъ будто онъ только что вырвался изъ битвы, и что на лицѣ его пороховая колоть, и что весь онъ еще дышитъ возбужденіемъ, страстью и рѣшимостью схватки. Это былъ извѣстный машинистъ Вьюшковскій, тотъ самый, который первый вывелъ свой паровозъ изъѣдено, выпустилъ изъ него паръ и началъ такимъ образомъ всероссійскую забастовку.

— Товарищи, — говорилъ Вьюшковскій, — братья! — Уже болѣе недѣли длится забастовка. Семьи наши голодаютъ, дѣти ложатся спать безъ ужина. Пускай! Будемъ терпѣть, товарищи, будемъ страдать, ради родины нашей, ради несчастной Россіи и ради будущаго счастья нашихъ дѣтей, и внуковъ, и правнуковъ.

— Правительство наступило Россіи ногами на грудь. Чиновники душатъ народъ, пьютъ изъ него кровь. Нѣтъ нигдѣ правды, нельзя молвить свободнаго слова. Вездѣ денной грабежъ, насиліе, разстрѣлъ.

— Насъ, желѣзнодорожниковъ, начальство наше не считаетъ за людей. Какіе у насъ оклады, пятнадцатирублевые… А у нихъ десятки тысячъ. Насъ донимаютъ штрафами, обращаются съ нами, какъ съ послѣдними людьми… Мы не могли вынести этого, товарищи, мы рѣшили сбросить съ себя иго, мы хотимъ быть свободными людьми.

— Будемъ стоять твердо, товарищи. Съ нами всѣ классы, вся Россія. За это дѣло стоитъ стоять цѣною голода и самой смерти.

Толпа ревѣла отъ возбужденія, рукоплескала и топала ногами. Вьюшковскій перелилъ въ нее часть сожигавшаго его огня и въ эту минуту она была готова полѣзть на стѣну, съ голыми руками броситься на пушки и вооруженныя крѣпости.

Рядомъ съ Сенькой стоялъ низенькій, сѣдоватый слесарь, въ старомъ картузѣ и слишкомъ широкомъ пальто, видимо съ чужого плеча. Онъ тоже проявлялъ крайнее возбужденіе, но въ немъ боролись двѣ противоположныя стихіи.

— Какъ жить будемъ? — начиналъ онъ внезапно думать вслухъ, видимо даже не сознавая, что его мысли переходятъ въ слова. — Шестеро дѣтей, все дѣвчонки…

И вдругъ поддаваясь заразѣ страсти, исходившей отъ оратора, громко вскрикивалъ.

— Правда, надо стоять! — и даже весь подавался въ сторону кафедры, какъ будто привлекаемый неодолимой силой…

А черезъ минуту опять начиналъ думать вслухъ: — Какъ жить будемъ? Что было, въ мойку пошло. Завтрашній день чайку ужъ не попьемъ.

Сенька тоже пришелъ въ большое волненіе.

Слова оратора были ему не очень понятны: — Стоять за Россію, которую кто то обижаетъ, стоять до конца, до самой смерти — Но кто именно обижаетъ Россію, онъ не могъ разобрать. Его понятіе объ отечествѣ было элементарное, географическое, и согласно этому понятію Россію могли обижать только внѣшніе враги, японцы, англичанка, турокъ. Что касается внутреннихъ враговъ, забастовщиковъ, смутьяновъ, то по его философіи выходило, что и они наняты внѣшними врагами за наличныя деньги.

Но здѣсь, именно эти самые забастовщики обвиняли передъ лицомъ Россіи другихъ и сваливали вину на само вышнее правительство?

Кто былъ правъ, Сенька не могъ разобраться, но его поразила страшная серьезность этихъ людей, ихъ готовность на жертвы, рѣшимость стоять до конца. Онъ сразу почувствовалъ, что такія настроенія не создаются подкупомъ и волна общей страсти подхватила его и понесла съ собой. Что то въ сердцѣ его громко и болѣзненно откликнулось на призывъ. Эти чернолицые измазанные желѣзнодорожники были недовольны своей долей. Сенька тоже былъ недоволенъ, его доля была нестерпима и онъ самъ удивлялся, какъ онъ выносилъ ее до сей поры.

Они кричали, что имъ нужны права, прибавка жалованья, и этотъ маленькій уличный нищій тоже готовъ, былъ вскочить на кафедру и прокричать во всеуслышаніе, что и ему не въ моготу вѣчный голодъ, шатаніе по улицамъ, ночлеги въ углахъ, страхъ городового, что онъ не желаетъ больше, чтобы его пинали ногами, какъ шелудивую собаку, что онъ тоже хочетъ быть человѣкомъ.

И какъ будто подражая своему сосѣду, сѣдоватому слесарю, Сенька въ самозабвеніи сдѣлалъ шагъ по направленію къ кафедрѣ…

Движеніе у двери усилилось. Новый ораторъ пробился сквозь ряды и вышелъ впередъ.

Слушатели привѣтствовали его рукоплесканіями: — Сѣдой, Сѣдой!..

Новый ораторъ имѣлъ замѣчательную наружность. У него было смуглое лицо, большіе глаза, черные и пламенные, низкая черная борода и шапка густыхъ волосъ, почти совершенно сѣдыхъ и только мѣстами пронизанныхъ черными прядями.

— Товарищи! — началъ Сѣдой краткимъ и рѣшительнымъ гономъ. — Мы говорили довольно, теперь нужно дѣйствовать. Первое: У насъ много семейныхъ, совсѣмъ бѣдныхъ. Имъ нечѣмъ жить. У комитета денегъ не хватаетъ. Будемъ повсюду собирать деньги, отдадимъ послѣднее, чтобъ поддержать тѣхъ, которымъ труднѣе всего.

Второе: насъ здѣсь пятьдесятъ тысячъ, но мы не безопасны. Каждую минуту могутъ напасть на насъ, а у насъ голыя руки. Братья рабочіе, организуйтесь! Чтобъ враги: ваши не захватили васъ въ расплохъ.

Толпа, стоявшая у двери, снова заволновалась. Чья то рука съ силой поднялась вверхъ и пачка бѣлыхъ листковъ; взвилась надъ собраніемъ и посыпалась на головы стоявшихъ.

Собраніе зашумѣло. — Намъ, давайте намъ! — кричали на скамьяхъ.

Всѣ вскочили на ноги, готовые ловить воззванія. Новыя и новыя пачки листковъ взлетали вверхъ и разсыпались по всѣмъ угламъ аудиторіи, какъ бѣлыя птицы, или ширококрылыя бабочки. Они залетали въ самые темные углы. Нѣкоторые неожиданно взлетали вверхъ и задерживались карниза, дразня толпу, слѣдившую глазами за ихъ полетомъ и ожидавшую внизу.

Ораторъ сошелъ съ кафедры. Люди на скамьяхъ разбились на отдѣльныя группы. Публика у дверей стала выходить въ корридоръ. Наступилъ короткій перерывъ, какіе бываютъ необходимы даже въ самой сгущенной агитаціонной атмосферѣ.

Сенька тоже поймалъ листокъ и спряталъ его за пазуху. Читать онъ не умѣлъ, но этотъ бѣлый бумажный клочокъ казался ему чѣмъ то важнымъ и необходимымъ. Онъ ка будто боялся, что все это ему снится и хотѣлъ имѣть вещественное доказательство на случай возможнаго пробужденія.

Спрятавъ листокъ, Сенька вышелъ вслѣдъ за другими Третья дверь на правой сторонѣ корридора была полуоткрыта. Сенька заглянулъ въ нее и увидѣвъ новое собраніе, прошмыгнулъ внутрь.

Здѣсь былъ митингъ водопроводныхъ рабочихъ. Все это былъ какой то особенный народъ, коренастый, неуклюжій сътемными лицами и угрюмыми взглядами.

Они засѣдали безъ предсѣдателя, но ораторы у нихъ были свои. Высокій человѣкъ въ черной блузѣ стоялъ на столѣ вмѣсто кафедры и громилъ члена управы Брылкина, который завѣдывалъ городскими водопроводными дѣлами.

— Теперь Брылкинъ заискиваетъ, — кричалъ человѣкъ въ блузѣ. — Да! Мы стали нужны городу. Боятся они насъ. А прежде Брылкинъ кричалъ: «Не знаю никакихъ делегатовъ Ваше дѣло молчать и работать. Не будетъ вамъ уступокъ»

— Вода — жизнь города, — продолжалъ ораторъ. — Противникъ у насъ въ рукахъ. Помните, товарищи: по Брылкински никакихъ уступокъ! Нѣтъ перемирія съ врагомъ. Наше перемиріе съ врагомъ: за горло его, колѣномъ ему на грудь…

Собраніе зашумѣло. На верхней скамьѣ поднялся пожилой рабочій въ полушубкѣ и высокихъ сапогахъ. Онъ вышелъ въ проходъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ внизъ и остановился.

— Я тоже хочу сказать насчетъ водопровода. — началъ онъ, запинаясь и пріискивая слова, — что для мелкаго народа очень тяжело быть безъ воды. Кто побогаче, можетъ запасти, а бѣднымъ теперь напиться негдѣ, развѣ на Москву-рѣку бѣжать, какъ скотина. Бѣдныхъ людей пожалѣть надо.

— Пожалѣть!..

На другомъ концѣ залы волосатый черный человѣкъ вскочилъ съ мѣста и перебилъ старика. — А насъ кто жалѣлъ?

— Тебѣ воду надо?.. Намъ не надо воды. Мы кровь свою прольемъ вмѣсто воды…

— Вѣрно! — заревѣло собраніе. — Браво, ура!..

— Ну, какъ знаете!

Старикъ недоумѣло развелъ руками, сошелъ внизъ по проходу между скамьями и направился къ двери.

Когда онъ проходилъ мимо Сеньки, мальчикъ поднялся и тоже пошелъ къ выходу. Окрикъ чернаго внушилъ ему недоумѣніе и испугъ. — Зачѣмъ они хотятъ проливать кровь? — думалъ онъ и въ головѣ его всплывали прежніе разсказы о кровожадности забастовщиковъ.

Выходя изъ дверей старикъ почти столкнулся съ мальчикамъ и невольно посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Жалкій видъ и оборванная одежда Сеньки тотчасъ же внушили ему подозрѣніе.

— Ты что тутъ дѣлаешь, мальчикъ? — спросилъ онъ довольно суровымъ тономъ.

— Я такъ! — замялся Сенька. — Я самъ по себѣ.

— Да ты чей? — настаивалъ старикъ съ новымъ недружелюбіемъ.

— Я ничей, — сказалъ Сенька, — я уличный.

— А ты не карманникъ? — спросилъ старикъ тѣмъ же тономъ. — Зачѣмъ ты сюда пришелъ?

Сенька внезапно почувствовалъ, что лицо его вспыхнуло отъ гнѣва и стыда.

— Я не воряга, — сказалъ онъ отрывисто. — Копѣечки на улицѣ собираю, никого не трогаю… А вамъ грѣхъ.

— О, — сказалъ старикъ болѣе дружелюбно, — ты сердитый. А гдѣ ты живешь? Можетъ, намъ по дорогѣ будетъ.

— На улицѣ живу — угрюмо объяснилъ мальчикъ.

— На какой улицѣ? — переспросилъ старикъ не разобравъ.

— На панели живу, — объяснилъ Сенька, — съ рукой хожу.

— Хорошая жизнь, — похвалилъ старикъ. — А ночевать куда пойдешь?..

— Отсюда далеко! — сказалъ Сенька. — Къ бабушкѣ.

Они уже были на улицѣ и шли рядомъ среди ночной темноты.

— Тебя какъ звать? — спросилъ старикъ черезъ минуту.

— Сенькой!

— А меня — Порфирій Ивановичъ.

— Знаешь что, Сенька, — прибавилъ старикъ подумавъ.

— Пойдемъ ко мнѣ ночевать. Ко мнѣ близко.

Въ эти памятные дни случайные встрѣчные на митингахъ быстро знакомились и сближались, уходили обѣдать и ночевать къ незнакомымъ людямъ, какъ будто къ своимъ. Сенька, кромѣ того, своимъ жалкимъ замореннымъ видомъ внушилъ состраданіе сердобольному старику, который за минуту передъ тѣмъ сожалѣлъ о мелкомъ народѣ, страдающемъ безъ воды.

Порфирій Ивановичъ жилъ на Малой Бронной, въ огромномъ шестиэтажномъ домѣ, на самомъ верху. Квартира -его состояла изъ комнаты и кухни, но благодаря высотѣ, въ ней не было недостатка ни въ воздухѣ, ни въ свѣтѣ. Днемъ изъ оконъ открывался великолѣпный видъ на домовыя крыши, а въ солнечный день дымъ, поднимавшійся изъ трубъ, напоминалъ ѳиміамъ.

Въ кухнѣ на столѣ горѣлъ тусклый ночникъ. Дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати крѣпко спада въ креслѣ передъ печкой, положивъ голову на руку и сладко всхрапывая.

— Шш! — прошипѣлъ старикъ предостерегающе, но дѣвочка, уже проснулась и вскочила съ мѣста.

— Ты, тятя? — спросила она и принялась зажигать дампу.

— А это кто? — прибавила она безцеремонно, указывая рукою на новаго гостя.

— Это — Сенька! — объяснилъ старикъ кратко.

— А это Машенька, дочка моя, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Сенькѣ и указывая на дѣвочку. — Младшенькая. А старшія померли. А тетка Арина спитъ…

— А отчего же онъ такой рваный? — сказала дѣвочка серьезнымъ тономъ, разглядѣвъ Сенькины лохмотья. — А ужинать хотите? — продолжала она, не дожидаясь отвѣта.

— Картошка съ саломъ есть, въ печуркѣ стоитъ.

— Пить хочется, — сказалъ старикъ, — дай воды!..

— Не дамъ, — сказала дѣвочка шутливо. — Отчего тамъ не пилъ?

— У меня чай есть, — прибавила она съ гордостью, — нате пейте!..

— Вотъ молодецъ! — похвалилъ старикъ.

— Гдѣ были, чего слыхали? — разспрашивала дѣвочка, пока отецъ и его гость ужинали и пили чай.

— Былъ у водяныхъ чертей, — сказалъ старикъ, не объясняя въ точности, дѣйствительно ли онъ имѣетъ въ виду чертей изъ воды, или только тѣхъ же водопроводныхъ рабочихъ.

— Не слухаютъ они меня, не пускаютъ воду.

— А на что вода? — спросила дѣвочка безпечно.

— Развѣ тебѣ не нужно воду? — спросилъ отецъ съ удивленіемъ.

— Я запасла, — объяснила дѣвочка, — полонъ бакъ натаскали, съ теткой вмѣстѣ. А другіе какъ сами знаютъ.

— Да ты чего, Маша? — спросилъ отецъ съ прежнимъ удивленіемъ.

— А что! — сказала дѣвочка, надувъ губы. — Меня не взялъ на митингу, а чужихъ мальчиковъ водишь.

— Да чего тебѣ тамъ дѣлать? — убѣждалъ ее старикъ.

— А я бы рѣчь сказала, — горячилась дѣвочка, — ей-Богу, влѣзла бы на столъ!..

— Чего тамъ рѣчь, — доказывалъ старикъ, — они и меня не слухаютъ.

— А чего тебя слухать? Ботъ я бы крикнула не по твоему: — Не поддавайтесь, ребята, бастуйте до конца!..

Ея крошечная фигурка и дѣтское лицо странно противорѣчили ея буйнымъ рѣчамъ. Конца ихъ разговора впрочемъ Сенька не слышалъ. Послѣ долгаго дня, проведеннаго на морозѣ, въ постоянной бѣготнѣ и волненіяхъ, теперь когда онъ вошелъ въ теплую комнату и наполнилъ желудокъ пищей и питьемъ, его тутъ же разморило и онъ припалъ головой къ столу, какъ хворый индюшонокъ подъ нашестью.

Смутно сквозь сонъ, онъ услышалъ чей-то голосъ, почувствовалъ на плечѣ руку, уводившую его въ другую комнату. Заснулъ онъ на полу на какихъ то ватныхъ лохмотьяхъ, остаткахъ отслужившаго пальто, съ крошечной подушкой, мягкой и разсыпчатой, похожей скорѣе на мѣшокъ съ отрубями, чѣмъ на настоящее изголовье.

На другое утро, когда Сенька проснулся, дѣвочка уже хлопотала у печки и заваривала чай. Порфирій Ивановичъ сидѣлъ за столомъ и ѣлъ черный хлѣбъ, слегка намазанный масломъ и круто посыпанный солью.

— Ага, проснулся! — привѣтствовала она гостя.

— Какой ты странный, — прибавила она, пристально разглядывая мальчика, пока онъ приводилъ въ порядокъ свои лохмотья. — Ты, видно, старинный забастовщикъ!..

— Я не забастовщикъ, — сказалъ мальчикъ съ оттѣнкомъ обиды въ голосѣ.

— Развѣ? — спросила дѣвочка съ удивленіемъ. — А ты что, служишь или такъ работаешь?

— Я не работаю! — сказалъ мальчикъ угрюмо.

— А что же ты дѣлаешь? — приставала дѣвочка, — кто ты таковъ?

— Иванъ Пятаковъ! — огрызнулся мальчикъ. — Я Сенька, самъ по себѣ живу.

Дѣвочка продолжала пытливо смотрѣть на мальчика.

— А ты грамотный? — спросила она неожиданно.

— Нѣтъ! признался Сенька, потупивъ голову.

— Такъ ты, должно быть, хулиганъ, — сказала Маша съ убѣжденіемъ.

Опять это позорное слово!..

— Я не хулиганъ, — крикнулъ Сенька запальчиво и вдругъ остановился. Онъ не зналъ, что сказать дальше. Онъ не принадлежалъ ни къ какому опредѣленному классу рабочихъ людей, и чувствовалъ, что дѣйствительно эта новая и обидная кличка могла быть не безъ основанія примѣнена къ нему.

— Хулиганы бываютъ большіе, — сказалъ наконецъ Сенька, — а я маленькій.

— Будетъ тебѣ малаго тормошить, — вмѣшался отецъ. — Садись, Сенька, попьемъ чайку, а потомъ пойдемъ по своимъ дѣламъ.

Порфирій Ивановичъ глядѣлъ довольно угрюмо. Повидимому, его доброжелательное чувство къ маленькому нищему прошло съ ночнымъ сномъ и онъ предпочиталъ избавиться отъ его дальнѣйшаго общества.

— Я пойду! — подтвердилъ Сенька послушно и съ стѣсненнымъ сердцемъ. Онъ застегнулъ свою рваную куртку и остановился въ нерѣшительности.

— Пей чай! — лаконически повторилъ старикъ.

Сенька присѣлъ къ столу. Комната, въ которой они находились, была низкая, но довольно большая. Стѣны ея были украшены карточками въ бумажныхъ рамкахъ. У задней стѣны стояли три плетеныхъ стула и столъ, покрытый скатертью. На скатерти стояла высокая лампа съ полукруглымъ колпакомъ, открытымъ вверхъ, и на зеленой каменной ножкѣ.

У окна стоялъ переплетный станокъ и лежалъ ворохъ большихъ полуготовыхъ конторскихъ книгъ. На подоконникѣ, стояли банки съ клеемъ и лежалъ круглый ножъ и листочекъ золотой бумаги.

Голова Сеньки работала: старикъ, повидимому, переплеталъ еще вчера и стало быть не принадлежалъ къ забастовщикамъ.

— Дяденька, — спросилъ онъ, выпивъ свою чашку, — для чего люди забастовку дѣлаютъ?

— Для денегъ! — сказалъ старикъ со вздохомъ.

— Ужли получаютъ? — сказалъ Сенька съ тяжелымъ чувствомъ. Въ его умѣ воскресла легенда объ иностранныхъ деньгахъ, будто бы раздаваемыхъ забастовщикамъ.

— Дикая твоя голова! — возразилъ старикъ. — Не получаютъ, а хотятъ получить больше жалованья отъ хозяевъ. Для того бросаютъ работу, дѣлаютъ бунтъ… А я боюсь.

— Вотъ и у насъ въ мастерской сами бросить не схотѣли, а заказали Шауфусовскимъ: «придите, снимите насъ съ работы!».

— А я боюсь, — повторилъ Порфирій Ивановичъ въ видѣ какого то припѣва.

— И дома сталъ работать, — началъ онъ опять, — книжечки сшивать. Все потомъ пригодится.

Подобно многимъ переплетнымъ рабочимъ, онъ имѣлъ дома станокъ, на которомъ работалъ по вечерамъ и но праздникамъ. У него былъ постоянный заказъ отъ магазина конторскихъ книгъ. Теперь, во время вынужденнаго досуга, онъ усилилъ домашнюю работу. Носить книги въ магазинъ онъ пока не рѣшался, но надѣялся, что конечный итогъ его заработка за эту недѣлю не будетъ особенно ниже обычной нормы.

— А что, это хорошо, — спросилъ Сенька, — забастовку дѣлать?

— А какъ сказать! — задумчиво сказалъ Порфирій Ивановичъ. — Когда удача есть, пожалуй, хорошо. А когда удачи нѣтъ, тогда скандалъ. Голодуютъ поди, всю одежу съ себя продадутъ, а перемѣны нѣту. Лучше бы уже не начинать.

Сенька о чемъ то упорно думалъ.

— У кого работа есть, тѣ бросаютъ, — сказалъ онъ медленно. — А у кого нѣту работы, тѣ какъ?

— Какъ нѣту? — возразилъ старикъ сентенціозно. — Про всѣхъ людей работа есть. Найдутся муки на наши руки.

— Не про всѣхъ, — возразилъ Сенька. — Вотъ у насъ но ночлежкамъ ночуютъ, которые безъ мѣста. Тѣ какъ?

— Тѣ по прежнему, — сказалъ старикъ.

— А ежели помѣняться? — сказалъ Сенька дерзко. — Одни бросаютъ мѣста, а другіе, которые безъ работы, да на ихъ мѣсто!..

— А это подлость, — вмѣшалась дѣвочка, — такъ пакостники дѣлаютъ.

Сеньку опять рѣзнуло по душѣ. Его ругали сегодня цѣлое утро.

— А я какъ? — сказалъ онъ тише. — У меня тоже мѣста нѣтъ. Мнѣ, значитъ, невмѣстно и съ забастовщиками?..

Дверь внезапно отворилась и въ комнату вошло нѣсколько мальчишекъ разнаго возраста. Старшему было лѣтъ десять и онъ былъ немного меньше Сеньки.

— Что, тятя ушелъ? — оживленно спрашивалъ онъ, — Маша, пойдемъ на дворъ играть.

— Кіи, пострѣлята! — откликнулся отецъ. — Маша еще чаю не напилась и съ домомъ не убралась. Какая у васъ игра этакую рань?

— Мы забастовку дѣлаемъ, — объяснилъ одинъ мальчикъ. — Забастовщики и полиція. Потомъ деремся промежь собой.

— О лѣшіе! — сказалъ старикъ, — А ты кто, полицейскій?..

— Конечно нѣтъ, — возразилъ мальчикъ обиженно. — Развѣ не видно. Я забастовщикъ. — У меня ножикъ есть, — прибавилъ онъ съ гордостью.

Онъ вытащилъ изъ кармана маленькій кинжалъ, съ виду почти игрушечный, но острый и крѣпкій, пригодный для удара.

— Спрячь ножикъ — сказалъ старикъ съ опасеніемъ — Ты еще порѣжешься.

— Мнѣ тятька сдѣлалъ, — настаивалъ мальчикъ, — самъ сковалъ.

— Зачѣмъ тебѣ ножикъ? — увѣщевалъ старикъ.

— Людей рѣзать, — сказалъ мальчикъ басомъ.

— Какихъ людей? — Въ голосѣ старика звучалъ ужасъ.

— Полицейскихъ! — отрывисто отвѣтилъ мальчикъ.

— Я тозе хоцу лѣзать полицейскихъ, — пролепеталъ другой мальчуганъ, совсѣмъ маленькій, которому было на видъ лѣтъ пять или шесть.

Сенька взялся за шапку. — Я пойду, дяденька! Спасибо за чай, за сахаръ.

Постой, — сказалъ старикъ послѣ короткаго раздумья.

— Очень ты холодно ходишь. Я тебѣ пальто дамъ;

Онъ вынулъ изъ сундука старую сѣрую куртку и накинулъ ее Сенькѣ на плечи. Куртка была въ пятнахъ и заплатахъ, но Сенькѣ она пришлась весьма кстати. Онъ надѣлъ се въ рукава и она дѣйствительно достала до колѣнъ и вышло пальто.

— Слышишь! — окликнулъ его старикъ, когда мальчикъ уже былъ въ дверяхъ. — Хочешь въ нашу мастерскую мальчикомъ поступить? Отойдетъ забастовка, приходи, я сведу.

На слѣдующій день Сенька мало обращался къ прохожимъ за милостыней. Онъ переходилъ изъ улицы въ улицу, гдѣ собираются группы и прислушивался къ рѣчамъ. Въ кровь его какъ будто проникъ особый микробъ безпокойства и заразилъ его душу.

Забастовщики или ихъ враги, онъ не стоялъ опредѣленно ни за кого, но ему стало необходимо общественное движеніе! шумъ, споры. Это былъ микробъ общественной дѣятельности. За одну минувшую ночь этотъ неграмотный, совершенно невѣжественный мальчикъ утратилъ обывательское безразличіе и сталъ гражданиномъ. Только онъ по имѣлъ никакихъ свѣдѣній о своихъ правахъ или обязанностяхъ, или о томъ, что ему нужно дѣлать.

Туча, висѣвшая надъ городомъ, сгущалась и какъ будто стала видима даже физическому зрѣнію. Патрули разъѣзжали по всѣмъ улицамъ. На перекресткахъ собирались группы, но конные городовые и казаки пускались немедленно въ аттаку и толпа разбѣгалась во всѣ стороны.

Сенька прошелъ къ университету, но здѣсь было особенно безпокойно.

Въ воротахъ манежа черезъ улицу стояла толпа пѣшихъ казаковъ съ нагайками въ рукахъ. Во дворахъ были спрятаны отряды полицейскихъ и пѣхоты. Въ нѣкоторыхъ воротахъ стояли кучки подозрительныхъ людей, плечистыхъ, бородатыхъ, въ большихъ сѣрыхъ шапкахъ и съ палками въ рукахъ. На одномъ углу стояла группа побольше: два городовыхъ и человѣкъ пять штатскихъ. Всѣ они были навеселѣ и шумно разговаривали. Одинъ изъ штатскихъ хлопалъ городового по плечу и то и дѣло хватался за эфесъ его сабли, пробуя, хорошо ли она выходитъ изъ ноженъ.

На тротуарѣ собралась группа мальчишекъ и съ любопытствомъ слѣдила за этими маневрами. Штатскій человѣкъ вытащилъ саблю совсѣмъ, махнулъ ею въ воздухѣ и сдѣлалъ ею звѣрскій и шутливый жестъ по направленію къ мальчишкамъ. Мальчишки прыснули въ разныя стороны и Сенька пошелъ дальше.

Къ вечеру, какъ и вчера, патрули исчезли. Сенька снова прошелъ къ университету, разсчитывая пробраться на митингъ. Въ воротахъ было много народу, но пройти внутрь было невозможно.

Въ глубинѣ входа шла какая то странная и дѣятельная работа. Молодые люди въ студенческихъ мундирахъ, пиджакахъ и блузахъ, воздвигали загородку изъ бревенъ, желѣзныхъ рѣшетокъ, проволоки. Загородка была больше сажени въ вышину и видимо прочная, потому что поверхъ ея тоже ходили и копошились люди. За загородкой внутри двора горѣли плошки или костры, ибо узкая полоска ночной мглы, которая виднѣлась сквозь арку воротъ поверхъ загородки, вся свѣтилась краснымъ неровнымъ заревомъ.

Съ лѣвой стороны былъ оставленъ узкій проходъ, но въ проходѣ стояла студенческая стража. Сенька попробовалъ прошмыгнуть по вчерашнему, но его задержали.

— Сюда ребятъ не пускаютъ, — сказалъ ему одинъ изъ часовыхъ, черный, сердитый, совсѣмъ не похожій на вчерашнихъ веселыхъ придверниковъ.

Пожилой господинъ въ хорьковой шубѣ рядомъ съ Сенькой тоже настаивалъ на пропускѣ.

— Нельзя пройти. Пароль? — сказалъ студентъ.

— Мой Костя тамъ, — возразилъ господинъ въ шубѣ. — Мнѣ нужно пройти.

— Пройдите, — согласился студентъ, — но только, быть можетъ, оттуда не будетъ выпуска.

— Мой Костя тамъ! — повторилъ господинъ, точно не слыша, и быстро прошелъ внутрь.

Время отъ времени къ университету подъѣзжали извощики, нагруженные провизіей въ рогожныхъ кулькахъ и корзинахъ. Университетъ приготовлялся къ осадѣ и это были послѣднія партіи запасовъ для будущей крѣпости. Сенька посмотрѣлъ на кульки, на огонь сверкавшій за загородкой, и тяжело вздохнулъ. Тамъ за загородкой было свѣтло, шумно, весело. Оттуда доносились говоръ, смѣхъ, стукъ молотковъ и шумъ дѣятельной работы.

А онъ былъ одинъ и ему хотѣлось ѣсть и онъ былъ бы готовъ принять участіе въ осадѣ даже изъ за куска окорока, который выглядывалъ такъ соблазнительно изъ подъ рогожной оболочки.

Сенька переночевалъ въ ночлежкѣ, и на другой день пообѣдалъ въ безплатной столовой которая устроилась въ послѣдніе три дня, въ ближней улицѣ, для дѣтей забастовщиковъ и вообще для всѣхъ бѣдныхъ малолѣтковъ.

Въ ночлежкѣ тоже разговаривали о событіяхъ и больше всего ругали забастовщиковъ. Особенно на нихъ злились за, отсутствіе воды. Ночлежники перебивались чаемъ, грѣлись въ дешевыхъ закусочныхъ и все это было теперь закрыто.

Нищіе и проститутки, случайные чернорабочіе, всѣ равно страдали отъ прекращенія нормальной жизни, у нихъ нечего было ни заложить, ни продать, и каждый день безъ заработка былъ для нихъ и днемъ безъ ѣды.

— Съ жиру бѣсятся. — говорили въ ночлежкѣ о забастовавшихъ рабочихъ.

— Были сыты, одѣты. Для чего бунтуютъ?

Здѣсь говорила вражда бродячей уличной собаки къ дѣловитому дворовому псу.

Мокѣичъ, ночлежный адвокатъ, ругалъ забастовщиковъ на свой особый ладъ.

— Дурачье! — говорилъ онъ, — такую силу захотѣли одолѣть общей голодовкой. Такъ ихъ и послушаютъ. Это какъ чувашъ у волостного старшины на воротахъ повѣсился. Покажутъ имъ Кузькину мать…

II.
Свобода.

День выдался тихій и теплый. Небо было покрыто легкими облаками, но свѣту было много, хотя солнца не было видно.

Выйдя изъ ночлежки, Сенька замѣтилъ большое и неожиданное оживленіе. Всѣ дома и ворота были украшены флагами. На улицахъ собирались большія толпы и теперь никто ихъ не разгонялъ. Ни полиціи, ни конныхъ патрулей не было видно нигдѣ, и весь городъ жужжалъ, какъ разбуженный улей.

Газетчики послѣ десятидневнаго бездѣйствія уже перебѣгали, отъ угла къ углу и бойко выкрикивали: «манифестъ, манифестъ!»

— Какой манифестъ? — спросилъ парень въ полушубкѣ, — насчетъ чего?

— Насчетъ свободъ! — бѣгло объяснилъ газетчикъ и побѣжалъ дальше.

— О чемъ манифестъ? — не унимался парень, обращаясь къ плотному господину, стоявшему рядомъ съ листкомъ въ рукахъ. — О землѣ есть? — прибавилъ онъ съ явнымъ сомнѣніемъ.

— О землѣ еще нѣтъ, — сказалъ господинъ, — нѣту еще пока…

— Значитъ насчетъ фабричныхъ, — продолжалъ парень, — прибавка жалованья?..

— Нѣтъ, — сказалъ господинъ нетерпѣливо, — четыре свободы, неприкосновенность личности, человѣческія права. Съ этими правами можно все добыть, землю, прибавку платы, все на свѣтѣ…

Голосъ его звучалъ энтузіазмомъ. Въ душѣ этого сытаго и смирнаго обывателя вспыхнула внезапно божественная искра и онъ говорилъ о свободѣ, какъ пророкъ, или какъ агитаторъ.

Свобода, свобода!..

Слово эnо раздавалось на улицахъ ежеминутно, подобно тому, какъ въ минувшіе дни раздавалось слово: бунтъ. Какая свобода, никто не могъ объяснить.

Сенька шелъ впередъ. Какъ и въ дни митинговъ, прохожіе тянулись въ одномъ и томъ же направленія и Сенька слѣдовалъ вмѣстѣ съ другими. Онъ тоже не зналъ, о какой свободѣ идетъ рѣчь. Порфирій Ивановичъ говорилъ о борьбѣ за лучшую плату, но не упоминалъ о свободѣ. Конечно, Сенька сознавалъ, что этотъ неожиданный манифестъ есть побѣда забастовщиковъ и былъ убѣжденъ, что всѣ требованія ихъ будутъ исполнены. Какая свобода? Фабричнымъ, которые бастовали, дана свобода дѣлать, что хотятъ, — четыре свободы на всѣ четыре стороны.

На площади передъ театромъ уже была толпа въ нѣсколько тысячъ и люди подходили со всѣхъ сторонъ. Непрерывныя струи пѣшеходовъ тянулись по всѣмъ улицамъ и вливались въ общую массу.

Это былъ новый день въ тысячелѣтней исторіи Москвы. Обыватели, которые до сихъ поръ не смѣли сходиться вмѣстѣ группами болѣе трехъ человѣкъ, а по части уличныхъ собраній имѣли только право стоять шпалерами вдоль казенныхъ парадовъ, ощутили внезапно неудержимое взаимопритяженіе и стали грудиться вмѣстѣ, какъ вешняя птица.

Составъ толпы былъ самый разнообразный, подростки старики, щеголеватыя дамы, люди въ цилиндрахъ и въ студенческихъ мундирахъ, и рабочіе, рабочіе, рабочіе.

Всѣ лица сіяли однимъ свѣтлымъ, внезапнымъ, восторженнымъ чувствомъ.

Свобода!.. Толпа волновалась и уже закипала, какъ вода въ котлѣ.

Въ разныхъ мѣстахъ явились ораторы. Они что то говорили, но что именно, никто не могъ разслышать. Сенька видѣлъ только издали пожилого черноволосаго человѣка, который стоялъ на ящикѣ, держалъ шляпу въ лѣвой рукѣ и оживленно размахивалъ правою рукою.

— Самъ директоръ университета, — говорили крутомъ, — молодчина!..

Имя университета, которое такъ долго признавалось улицею за нѣчто подлежащее гоненію, внезапно пріобрѣло крайнюю популярность.

— Спасибо студентамъ, — говорили повсюду, — довели насъ до ума.

И юноши, которые еще вчера должны были переодѣваться въ штатское, чтобы избѣжать нападеній хулигановъ, _ теперь двигались среди толпы, счастливые ея сочувствіемъ и признаніемъ своихъ заслугъ въ освободительной борьбѣ.

Ораторовъ становилось все больше и больше. Рядомъ съ пожилыми, прилично одѣтыми людьми появились болѣе молодыя демократическія фигуры изъ числа тѣхъ, какія появлялись на трибунахъ вчерашнихъ митинговъ, ихъ голоса были громче и отрывки рѣчей долетали и до Сеньки. Они говорили о великой побѣдѣ рабочихъ, о необходимости укрѣпить ее и защищать съ оружіемъ въ рукахъ.

— Оратора сюда!

Группа мясниковъ или лабазниковъ громко выражала свое недовольство и нетерпѣніе услышать рѣчь.

— Ничего не слышно!.. Господинъ арараторъ, говори погромче!.. Ораторъ, а не орешь… Молчалъ бы, коли голосу не хватаетъ… А ты разѣвай ротъ на всю Красную площадь!.

— Пускай поговорятъ, — замѣтилъ какой то подозрительный субъектъ въ низенькой шапочкѣ и суконномъ пальто со стоячимъ мѣховымъ воротникомъ, по типу и по одеждѣ похожій на уличнаго шпіона.

— Вонъ и евреи радуются. Что дѣлать. Сегодня ихній день.

Въ разныхъ мѣстахъ смыкались плотныя группы, въ центрѣ которыхъ шло чтеніе и объясненіе манифеста. Это было первичное почкованіе, выдѣленіе простѣйшихъ клѣтокъ изъ безформенной протоплазмы перваго собранія русскихъ гражданъ.

Объясненіемъ манифеста занимались не только люди въ суконныхъ пальто и студенческихъ мундирахъ, но даже оборванцы въ лохмотьяхъ и опоркахъ.

Рядомъ съ Сенькой какой то плотный, растрепанный, чуть чуть выпившій мужчина громко говорилъ: — Что есть свобода? — Безъ свободы худая жисть. Отчего жисть худая? — Оттого что начальство непопечительное. Бѣдные люди безъ пріюта ходятъ.

— Пусть начальство построитъ пріюты на четырехъ концахъ Москвы.

Онъ посмотрѣлъ въ сторону Сеньки и мысль его перешла къ новому пункту.

— Отчего этакіе оборванные парнишки безъ ученья по улицамъ бѣгаютъ? Пусть начальство построитъ школы для всѣхъ бѣдныхъ дѣтей города Москвы.

Изъ этой неясной и пьяненькой рѣчи Сенька внезапно понялъ, что побѣда одержана не для однихъ забастовщиковъ и что новая свобода дана всему народу вообще, всѣмъ бѣднымъ и простымъ людямъ, въ томъ числѣ и ему, Сенькѣ. Теперь манифестъ казался ему сигналомъ къ общей раздачѣ благъ и льготъ людямъ всякаго званія и всякаго племени.

— Вонъ и евреи радуются — повторилъ онъ въ умѣ слова недавняго субъекта, но вложилъ въ нихъ совсѣмъ другой смыслъ.

— Пусть радуются всѣ языки, и я вмѣстѣ.

Подъ вліяніемъ конкретныхъ примѣровъ пьянаго оратора онъ даже сталъ прикидывать, что ему хотѣлось бы получить на свой личный пай, и пересчитывалъ пунктъ за пунктомъ.

— Крѣпкое чистое платье, каждый день много ѣды, и чтобы жить въ теплой комнатѣ, такой, какъ у Маши, а не шататься по мокрой улицѣ вмѣстѣ съ бродягами. Еще книжку съ картинками, чтобъ учиться грамотѣ. Еще, чтобъ Маша не могла называть его хулиганомъ.

Въ сердцѣ его какъ будто что то вспыхнуло и растаяло, но оставило по себѣ слѣдъ.

Въ эту минуту этотъ безграмотный и нищій мальчикъ, получалъ посвященіе въ оруженосцы ордена святого духа и великаго освобожденія людей.

А пьяненькій ораторъ выкликалъ: — Свобода, яко свѣтъ, свобода яко воздухъ. Безъ свободы человѣкъ хуже скота!.. Друзья мои, кричите: «да здравствуетъ свобода!»

И первый громъ свободы прокатился, какъ буря, и Сенькинъ голосъ звучалъ вмѣстѣ съ другими.

А на другомъ краю человѣческаго моря ораторомъ явился высокій, худощавый полицейскій чинъ, въ форменной шинели и даже опоясанный саблей. Это былъ полицеймейстеръ Рудневъ, единственный, имя котораго не вызывало среди публики никакого недоброжелательнаго чувства. Онъ тоже стоялъ на ящикѣ и все нагибался впередъ, желая соскочить и раствориться въ толпѣ.

Но его поддерживали и удерживали съ разныхъ сторонъ. И несмотря на эту странную полуборьбу, на лицѣ его было застѣнчивое, даже растроганное выраженіе.

Онъ несвязно бормоталъ о томъ, что онъ тоже радъ народной радостью, и что сердце его открыто, и что онъ никогда никому не сдѣлалъ ничего худого. И, быть можетъ, эти отрывочныя слова были лучшей, рѣчью, какую только онъ могъ произнести съ этой публичной трибуны.

Неожиданно, въ десяти шагахъ, поднялся флагъ, маленькій, красный, безъ надписи, одинъ изъ тѣхъ флаговъ, за которые въ минувшіе дни полиція подвергала избіенію столькихъ знаменоносцевъ, — первый красный флагъ этого фантастическаго дня. Еще флагъ, два, три, десять… Они являлись неизвѣстно откуда, какъ будто освобожденная мостовая рождала ихъ изъ своихъ нѣдръ, какъ будто призрачные флаги процессій, нѣкогда разгромленныхъ здѣсь властями, воплощались снова и взвивались въ вышину.

Толпа росла. На площади не было болѣе мѣста. И приливавшія людскія волны оставались въ близлежащихъ переулкахъ.

Свобода совѣсти, свобода слова, свобода собраній, свобода союзовъ. Неприкосновенность личности…

А гдѣ амнистія?…

Новое слово прокатилось въ толпѣ, какъ электрическій токъ. Политическіе преступники, мученики, страдальцы, герои, тѣ, которые въ эпоху общаго рабства одни вели борьбу съ всесильнымъ произволомъ, гдѣ они? Улица, освобожденная ими, празднуетъ и ликуетъ, а они томятся въ тюрьмахъ. Быть можетъ, они даже не знаютъ, что день свободы, наконецъ, насталъ.

Отчего нѣтъ амнистіи?… Въ свѣтлую радость народа влилась первая строптивая струя.

Идемъ ко дворцу, требовать амнистіи!..

Толпа дрогнула и двинулась впередъ. Весь городъ уже жилъ новой интенсивной жизнью, въ униссонъ съ настроеніемъ толпы. Въ окнахъ домовъ, на балконахъ, даже на крышахъ, въ дверяхъ ресторановъ, у входа въ лавки, вездѣ были группы радостныхъ, возбужденныхъ, сочувственно восклицавшихъ людей.

— Свобода! — кричали изъ толпы.

— Свобода! — отвѣчали съ балконовъ.

Это было новое привѣтствіе, внезапно рожденное на улицѣ, масонскій пароль, объединившій всѣхъ этихъ людей союзомъ новаго братства.

И въ видѣ привѣтствія краснымъ знаменамъ, рѣявшимъ надъ толпой, люди изъ оконъ и съ балконовъ тоже махали краснымъ, красными платками, красными лентами, маленькими красными флажками.

Изъ толпы въ отвѣтъ махали шапками и руками.

— Идите съ нами, граждане, идемте праздновать свободу.

Граждане, еще одно новое слово вышло на улицу и завладѣло толпой. Житель Москвы внезапно въ одну ночь сдѣлался изъ обывателя гражданиномъ и чувствовалъ себя какъ-бы получившимъ новый чинъ.

Еще и еще знамена являлись надъ толпой, но ей все казалось мало. Гдѣ взять этихъ красныхъ символовъ народнаго братства? Какой то смѣльчакъ, не долго думая, сорвалъ съ подъѣзда казенный флагъ и сталъ поспѣшно отдирать бѣлыя и синія полосы.

Еще одинъ, еще и еще. Новая идея быстро нашла подражателей. По обѣ стороны улицы молодые рабочіе и интеллигентные юноши снимали и выламывали казенные флаги и превращали ихъ въ красныя знамена.

Сердце Сеньки на минуту сжалось. Онъ привыкъ къ трехцвѣтному флагу, по праздникамъ онъ встрѣчалъ его вездѣ въ своихъ скитаніяхъ по улицѣ, и ему было больно видѣть это внезапное и новое безчинство толпы. Вмѣстѣ съ бѣлыми и синими полосами какъ будто что то отдиралось у него отъ самаго сердца. Однако, въ толпѣ никто не заявилъ протеста. Одинокій голосъ спросилъ юношу обрывавшаго флагъ: — Зачѣмъ драть добро? — И юноша отвѣтилъ: — Нашъ флагъ красный. Красный флагъ — народная кровь.

— Ну пусть красный, пусть кровь! — подумалъ Сенька.

Призракъ крови, пролитой и имѣющейся пролиться, преслѣдовалъ толпу даже въ эту свѣтлую минуту общей радости, но теперь объ этомъ никто не думалъ.

Превращеніе національныхъ флаговъ въ красные было въ полномъ ходу. Молодые рабочіе, какъ кошки, влѣзали вверхъ, цѣпляясь по желобамъ, лѣпнымъ украшеніямъ стѣнъ, и даже по карнизамъ, обламывали древки трехцвѣтныхъ флаговъ и сбрасывали ихъ внизъ. Жажда такой передѣлки заражала новыхъ и новыхъ людей. Обитатели домовъ, смотрѣвшіе изъ оконъ на процессію, снимали свои собственные казенные флаги и бросали ихъ внизъ толпѣ. Даже дворники поднимались наверхъ, срывали флаги и бросали ихъ рабочимъ.

Страсть къ красному росла, превращалась въ стихійное массовое увлеченіе. Уже отъ національныхъ флаговъ отдирали и красную полосу, и раздирали на ленты. Толпа украшала себя этими лентами, навязывала -ихъ на шляпы, въ петлицы пиджаковъ я обвивала вокругъ стана, какъ пояса. Многіе отрывали куски и прятали въ карманы на память объ этомъ днѣ.

Баба въ ватной кофтѣ и ситцевомъ платкѣ подскочила къ рабочему только что отодравшему себѣ широкую красную полосу.

— Дяденька, голубчикъ, дай мнѣ кусочекъ того, краснаго. у тебя много!..

Вмѣсто двухъ десятковъ флаговъ, стала сотня, потомъ три сотни. И въ то же время толпа росла съ чудесной быстротой. Она выдвинулась по Тверской улицѣ, какъ безконечный змѣй, и когда съ небольшого бугра посреди улицы Сенька глянулъ назадъ, онъ увидѣлъ какъ будто безконечную рѣку человѣческихъ головъ и знамена колыхались надъ ней, какъ красные буера на волнахъ.

Благодарить студентовъ!.. Возлѣ университета собралась такая же пестрая толпа, рабочіе, интеллигенція, съ красными флагами и красными лентами въ петлицѣ. Она шла мимо казачьяго манежа. Въ дверяхъ манежа стояла толпа казаковъ, пѣшихъ и безъ оружія, и смотрѣла на невиданное зрѣлище и въ отвѣтъ на радостные крики толпы, многіе изъ нихъ стали также радостно махать шапками.

— Ура, казаки! — крикнула часть толпы, но крикъ тотчасъ же умолкъ.

Толпа на минуту остановилась. Господинъ въ круглой шляпѣ вышелъ изъ переднихъ рядовъ и погрозилъ казакамъ пальцемъ. — Будете впередъ знать, какъ народъ разстрѣливать… Смотрите!..

Взаимная вражда была слишкомъ сильна, чтобы ликвидировать ее. въ пятиминутномъ обмѣнѣ привѣтствій.

Мы жертвою дали борьбы роковой
Любви беззавѣтной къ народу…

Группа людей впереди толпы запѣла похоронный гимнъ бойцовъ русскаго освобожденія. Громче и громче. Рядъ за рядомъ, волна за волной присоединяли свой голосъ къ торжественному пѣнію. Многіе тянули безъ словъ, слѣдуя за общей мелодіей. Похоронный маршъ свободы въ первый разъ вышелъ на улицу и она училась пѣть его, торопилась усвоить его сразу и сдѣлать его своимъ неотъемлемымъ достояніемъ.

— Слова, кто знаетъ слова?

Въ одной изъ группъ высокій мужикъ въ бараньей пяткѣ досталъ изъ-за голенища крошечную растрепанную книжечку и сталъ вычитывать изъ нея слова гимна, стараясь попадать въ тонъ пѣнія.

— Намъ дайте, намъ! — Десятки рукъ протянулись со всѣхъ сторонъ. Но мужикъ крѣпко держался за книжку и вычитывалъ строки. Другіе старались вторить, но на незнакомыхъ и длинныхъ словахъ чтецъ застревалъ, отставая изадерживая всѣхъ.

— Господи! — сказалъ человѣкъ въ чуйкѣ, шедшій сзади, — отдалъ бы лучше кому нибудь изъ инте — ле — ген — цыи.

Это было опять новое слово, новое опредѣленіе для класса людей, которому еще вчера улица давала одно лишь опредѣленіе, крамольникъ.

Амнистія!.. Вся толпа пѣла и пѣніе ея быстро- пріобрѣтало торжественность и стройность. Пѣсня лилась, какъ рыданіе. Московская улица, ожившая въ свободѣ, рыдала надъ покойниками и требовала освобожденія живыхъ жертвъ борьбы.

Многіе дѣйствительно плакали. Группы пожилыхъ людей, преимущественно изъ интеллигенціи, въ шляпахъ и очкахъ, шагали, взявшись за руки, и плакали горючими слезами. Отъ слезъ голосъ ихъ прерывался и они не могли пѣть съ другими. Это была мечта ихъ молодости, внезапно воплощенная въ жизнь.

Плакали впрочемъ и рабочіе, пожилые мужики въ картузахъ и высокихъ сапогахъ. Освободительная борьба длилась много лѣтъ и унесла много жертвъ. Не одинъ изъ шедшихъ потерялъ въ ней брата или сына.

Амнистія, Амнистія!..

Въ толпѣ выросло по отношенію къ заключеннымъ нѣжное, растроганное чувство, какъ къ милымъ родственникамъ, близкимъ и страдающимъ.

— Бѣдненькіе, — причитали бабы вслухъ, — дѣточки, въ тюрьмѣ, одни, не съ нами…

— Амнистія!..

Знамена вѣяли, толпа шла впередъ. И даже на небѣ порѣдѣли облака я солнце послало толпѣ свой блѣдный осенній лучъ, какъ будто и оно хотѣло праздновать вмѣстѣ съ нею этотъ незабвенный день.

— Сенька тоже пѣлъ и плакалъ и голосилъ вмѣстѣ съ другими. Толпа захватила его полной властью и по временамъ онъ не сознавалъ себя и былъ, какъ песчинка въ вихрѣ или малая капля воды въ бѣгущемъ потокѣ. И вдругъ въ самомъ разгарѣ своего новаго экстаза онъ увидалъ Машу, которая шла въ трехъ шагахъ впереди его, но безъ отца.

— Ты откуда? — спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Здравствуй, — отозвалась дѣвочка, — ты тоже тутъ!..

— Свобода!

— Свобода!

Обмѣнъ новаго привѣтствія устанавливалъ ихъ принадлежность къ новому ученію.

— А гдѣ твой тятя? — спросилъ Сенька.

— Я почемъ знаю! — безпечно отозвалась дѣвочка, — я убѣгла.

— Какъ убѣгла? Куда? — перебилъ Сенька съ новымъ удивленіемъ.

— На митингу, — сказала дѣвочка. — Чего онъ одинъ ходитъ. а меня не пускаетъ. Я хочу тоже видѣть. Этакое въ тысячу лѣтъ не увидишь.

И дѣйствительно наивныя слова дѣвочки сразу выяснили настроеніе этого перваго дня свободы. Такую свѣжесть чувствъ, стихійную радость и нетерпѣніе можно, переживать только одинъ разъ въ жизни народовъ, какъ и отдѣльныхъ людей.

Это первая дѣвственная любовь. Россія, наконецъ, выросла изъ дѣтскихъ помочей и доросла до того, чтобы пережить это чувство и больше она никогда не переживетъ подобнаго мгновенія, и даже черезъ десять тысячъ лѣтъ, во всей красѣ и радости осуществленнаго идеала, такой свѣжей радости уже больше не будетъ никогда,

— Отецъ искать будетъ, — сказалъ Сенька озабоченно, — ну, пойдемъ вмѣстѣ!..

Они взялись за руки и пошли впередъ. Роли перемѣнились. На улицѣ Сенька былъ въ своей стихіи, также какъ Маша въ своей тѣсной и темной кухнѣ, и теперь онъ считалъ своею обязанностью оберегать безопасность дѣвочки и въ случаѣ необходимости доставить ее домой.

— Гляди, гляди, что дѣлаютъ, — кричала дѣвочка съ увлеченіемъ.

Толпа остановилась передъ дворцомъ генералъ-губернатора. Знамена выдвинулись впередъ и встали полукругомъ. Передъ дворцомъ стоялъ высокій чугунный фонарь съ выгнутымъ двойнымъ стержнемъ и вычурными отводами вверху. Какой то проворный молодецъ уже взобрался на верхушку и украсилъ фонарь красными лентами и флагами.

— Ура! — кричала толпа въ бурномъ восторгѣ. Фонарь, перевитый краснымъ, выглядѣлъ чрезвычайно эффектно. Толпа постепенно подошла вплоть къ самому крыльцу дворца и по обѣ стороны крыльца тоже были укрѣплены два красныхъ флага.

— Гляди, на балконъ вышелъ! Сенька, гляди! — кричала Маша въ неописуемомъ восторгѣ.

Высокій старикъ въ мундирѣ показался на верхнемъ балконѣ дворца.

— Шапку долой! — ревѣла громко толпа. Но генералъ вышелъ, держа шапку въ рукахъ. По обѣ стороны его встали два адъютанта и застыли, какъ статуи, держа подъ козырекъ, какъ на военномъ парадѣ.

Многіе изъ толпы тоже стали обнажать головы.

— Надѣть шапки! — кричали со всѣхъ сторонъ. Головы перестали обнажаться.

За эти минувшіе два часа толпа уже вошла во вкусъ и чувствовала себя господиномъ положенія. Это было уже не скопище обывателей, а Великій Народъ Московскій, и онъ требовалъ также и внѣшнихъ знаковъ почтенія.

Генералъ-губернаторъ сдѣлалъ знакъ рукою и сталъ что то говорить. Слова его не долетали внизъ, но содержаніе ихъ все-таки передавалось отъ одного къ другому.

Зачѣмъ вы пришли съ красными знаменами? — говорилъ генералъ-губернаторъ, — вы должны ходить съ національными флагами!..

Дѣйствительно, можно было удивляться тому, какъ быстро красный флагъ завладѣлъ улицей и какъ мало сопротивленія могъ оказать флагъ трехцвѣтный. Но дѣло въ томъ, что даже въ обычномъ представленіи улицы трехцвѣтный флагъ былъ казенный, выставляемый дворниками но наряду и по приказанію полиціи. А ничто казенное и полицейское не могло имѣть популярности въ этотъ день. Казенное государство пожинало сегодня плоды своей вѣчной политики по принципу: ни одобреній, ни порицаній. Оно смотрѣло косо на всякую активность, даже на дружественную, и плодомъ этого вся активность ушла въ другой лагерь.

— Амнистія! — кричала толпа. Въ переднемъ ряду явилось, неизвѣстно откуда, огромное бѣлое полотнище, которое держали два человѣка и на которомъ двух-аршинными черными буквами стояло это самое слово: АМНИСТІЯ. И красные флаги со всѣхъ сторонъ склонились къ этой надписи, какъ группа красныхъ восклицательныхъ знаковъ.

Генералъ-губернаторъ снова заговорилъ. На площади появилось второе бѣлое полотнище, еще шире перваго. И вдругъ въ толпѣ стали говорить, что генералъ-губернаторъ обѣщалъ выпустить всѣхъ арестованныхъ мѣстной властью, а о другихъ ходатайствовать по телеграфу предъ Петербургомъ.

Идемъ дальше!..

Отречемся отъ стараго міра…

Вслѣдъ за звуками похороннаго марша зазвенѣли и поплыли подмывающіе звуки рабочаго гимна. Толпа старалась идти въ ногу, разъ два, разъ два, какъ новая народная рать.

— Чего не поешь, Сеня? — спросила дѣвочка.

— А я словъ не знаю!

А я знаю, побей меня Богъ, всѣ первые слова: Раздайся кличъ мести народной, вперёдъ, впередъ!

— Впередъ! — подхватилъ Сеня.

Они шли въ толпѣ, держась по прежнему за руки.

— А ты станешь учиться, Сеня? — спросила дѣвочка неожиданно.

— Конечно, стану, — сказалъ Сенька съ убѣжденіемъ, — а ты думаешь что?

— Ты чѣмъ хочешь быть, Сеня? — продолжала дѣвочка.

— Фершаломъ, — сказалъ мальчикъ безъ запинки, — людей лечить…

— А ты?

— Ну, и я! Пускай и я буду фершалицей.

Они говорили о выборѣ своей будущей карьеры такъ опредѣленно, какъ будто грядущій золотой вѣкъ уже осуществился и открылъ передъ ними широкій путь къ образованію и лучшей жизни.

Пафъ, пафъ, пафъ! Сухіе звуки ружейныхъ выстрѣловъ прилетѣли изъ-за угла, какъ щелканье чьихъ то огромныхъ пальцевъ.

Стрѣляютъ!..

Толпа въ внезапномъ ужасѣ ринулась назадъ.

Солдаты бѣгутъ!..

Въ переулкѣ направо толпа солдатъ съ ружьями, спрятанная въ одномъ изъ ближайшихъ дворовъ дѣйствительно выскочила изъ воротъ, и стала торопливо перебѣгать черезъ дорогу на другую сторону. Цапалась паника. Большая часть манифестантовъ, сломя голову, убѣгала по всѣмъ боковымъ переулкамъ.

— Не бѣгите, не бѣгите! — кричали самые смѣлые, но никто ихъ не слушалъ.

Даже знаменоносцы слѣдовали за толпой, перекинувъ черезъ плечо свои флаги и волоча по землѣ длинную полосу кумача.

— Бѣжимъ! — сказалъ Сенька, хватая Машу за руку. — Скорѣе, а то затопчутъ.

По примѣру прежнихъ дней онъ ожидалъ кавалерійской атаки.

Но дѣти Обыкновенно безстрашнѣе взрослыхъ. Пробѣжавъ саженей сто и не видя никого, юная чета остановилась въ выжидательномъ положеніи. Конницы не было видно и даже пѣхота пробѣжала мимо и снова исчезла.

Зато изъ тридцати-тысячной толпы тоже осталось едва нѣсколько сотъ человѣкъ.

Дѣти стояли и ждали. Стрѣльба не повторялась. Но черезъ нѣсколько минутъ выѣхала коляска, запряженная, рысакомъ. Въ коляскѣ сидѣлъ молодой человѣкъ съ лицомъ блѣднымъ, какъ полотно, и съ головой, обвязанной на крестъ окровавленными повязками. Два другіе молодые человѣка стояли на подножкахъ, держась за козлы.

— Смотрите, граждане, — кричали они, — вотъ новый подарокъ правительства народу по случаю свободы.

Группы народа стали собираться у коляски.

— Да что же случилось? — спрашивали одни.

— Арестантская карета въ Охранку ѣхала, — объясняли другіе — Захотѣли освободить арестованныхъ, началась стрѣльба, одну дѣвушку на смерть убили.

Негодованіе толпы однако не зажигалось. Сегодня былъ день перемирія и торжества; боевое настроеніе и гнѣвъ были отложены хотя бы на этотъ одинъ день.

Толпа, убѣжавшая съ площади, однако не разсѣялась. Видя, что. никто ее не преслѣдуетъ, она остановилась, потомъ снова двинулась по улицамъ съ пѣніемъ и знаменами., II черезъ полчаса ея ликованіе снова било ключемъ и группы зрителей съ балконовъ и изъ оконъ домовъ заражались ея настроеніемъ и выкликали тѣ же привѣтствія и лозунги.

Сеня и Маша еще долго ходили по улицамъ, и несмотря на голодъ и усталость, не хотѣли вернуться. Съ четырехъ часовъ по полудни толпа пошла по дорогѣ къ таганской тюрьмѣ, повинуясь той же повелительной идеѣ объ освобожденіи арестованныхъ.

— Если не освободимъ, то пропоемъ хоть марсельезу передъ тюрьмой, — говорили въ толпѣ. — Пусть они узнаютъ, что пришла свобода.

До Таганки было такъ далеко, что дѣти все-таки упали; духомъ и вернулись съ полдороги. Потомъ разсказывали, что у Таганки сначала была стычка, затѣмъ завязались переговоры и одинъ смѣльчакъ вошелъ въ контору съ краснымъ знаменемъ въ рукахъ, водрузилъ его на столъ рядомъ съ зерцаломъ и потребовалъ освобожденія арестованныхъ. Послѣ нѣкоторыхъ пререканій и переговоровъ но телефону пришло разрѣшеніе выпустить почти всѣхъ. Ихъ вывели въ контору и человѣкъ съ краснымъ знаменемъ привѣтствовалъ ихъ отъ имени освобожденнаго народа, и даже вручилъ тутъ же старостѣ артели политическихъ револьверъ «Браунингъ», какъ лучшую защиту неприкосновенности личности.

Въ центральной части города радостныя манифестаціи продолжались до поздней ночи, среди уличной темноты, которую не легко было такъ скоро освѣтить. Ибо по случаю свободы десятки тысячъ рабочихъ желали праздновать вмѣстѣ съ другими. И въ томъ числѣ были рабочіе электрическихъ станцій.

И когда дѣти наконецъ отправились на свой ночлегъ и проходили Тверскимъ бульваромъ, на противоположной сторонѣ его, въ полной темнотѣ, двигалась плотная масса людей, съ тѣмъ же ликованіемъ, радостнымъ пѣніемъ марсельезы и кликами: — да здравствуетъ свобода!

III.
Похороны Баумана.

Забастовка кончилась, но по молчаливому соглашенію праздникъ свободы долженъ былъ продолжаться три дня. Первый день былъ свѣтлый и торжественный. Два слѣдующіе были бурные и тревожные, полные распрей и кровавыхъ дракъ.

Толпы манифестантовъ съ красными знаменами продолжали ходить по улицамъ, но въ видѣ противовѣса стали организовываться патріотическія манифестаціи съ портретами и трехцвѣтнымъ флагомъ. Двѣ три трехцвѣтныя манифестаціи собрались и въ первый день, но онѣ кричали: «ура, свобода!, очевидно увлеченныя общимъ настроеніемъ или, быть можетъ, еще не получивъ надлежащихъ инструкцій. На улицѣ передавали, что одна трехцвѣтная группа пошла благодарить студентовъ и преклонила свои, знамена передъ полуразобранными баррикадами. Но на другой день пришли телеграммы изъ Томска и Одессы, изъ Ярославля и Костромы о подвигахъ вѣрно-преданныхъ контр-манифестацій и надлежащій патріотическій курсъ опредѣлился.

Составъ „трехцвѣтныхъ“ былъ пестрый и сомнительный: какіе то оборванцы и переодѣтые дворники, нѣкоторая часть охотнорядскихъ молодцовъ, нѣсколько ломовыхъ извозчиковъ и другихъ чернорабочихъ. Дѣятельнѣе всѣхъ были агенты „охранки“, которые, въ виду манифеста и амнистіи, внезапно остались безъ занятій и должны были во что бы то ни стало найти себѣ новое поле дѣятельности. Они старались во всю и не жалѣли собственныхъ волосъ, затѣвая драку.

Первыя встрѣчи красныхъ и трехцвѣтныхъ проходили мирно. Потомъ начались стычки, но онѣ кончались бѣгствомъ трехцвѣтныхъ, ибо ихъ было мало, жалкія сотни противъ десятковъ тысячъ. Тогда черные и трехцвѣтные элементы разсѣялись и начали партизанскую войну. Въ разныхъ концахъ города произошли нападенія патріотическихъ группъ то на прохожаго студента, то на любого молодого, штатскаго, прилично одѣтаго человѣка.

Ярославскіе и Тверскіе успѣхи вызывали соревнованіе. По городу стали ходить слухи то о погромѣ еврейскихъ лавокъ, то объ истребленіи крамольной интеллигенціи. Агитація въ этомъ родѣ велась почти открыто. На перекресткахъ можно было встрѣчать необычныя группы оборванцевъ въ серьезномъ собесѣдованіи съ городовымъ, или съ помощникомъ пристава, который по своему объяснялъ имъ значеніе манифеста 17-го октября.

Говорили о томъ, что въ участкахъ раздаютъ оружіе, что митрополитъ созываетъ собранія „монархистовъ“ для крестоваго похода противъ крамольниковъ. Московскія Вѣдомости и День печатали воззванія, приглашавшія „патріотовъ“ собираться на площадь и организовать боевыя сотни для борьбы съ крамолой.

Надъ городомъ снова повисла темная туча. Назначались даже сроки для избіенія. Напримѣръ, указывали, что въ ближайшую ночь нападутъ на домъ Элькинда на Никитской улицѣ. Говорили, что существуютъ списки квартиръ, подлежащихъ избіенію.

Сторона, подлежавшая избіенію, въ свою очередь вооружалась быстро, стихійно, почти непроизвольно, хватаясь за первое оружіе, которое подвернулось подъ руку и пригодно для самозащиты. Въ магазинахъ раскупались ножи и револьверы, несмотря на всѣ запрещенія усиленной охраны. Складывались вооруженныя группы и кадры боевыхъ дружинъ. Они дежурили по ночамъ въ угрожаемыхъ квартирахъ, приготовляя черной сотнѣ достойный отпоръ. Рабочіе заводовъ вооружались поголовно кинжалами и кистенями, выкованными въ заводскихъ мастерскихъ. Многіе пріобрѣтали огнестрѣльное оружіе. Иные даже перекупали у хулигановъ на рынкахъ казенные револьверы по два-три рубля за штуку.

Москва распадалась на два лагеря: красныхъ я черныхъ.

Оба лагеря имѣли въ себѣ боевое настроеніе. Черные готовились къ нападенію и отместкѣ за манифестъ. Красные не, менѣе дѣятельно приготовлялись къ самозащитѣ. Столкновеніе быстро назрѣвало. Средніе элементы общества отступали на задній планъ, или постепенно раздѣлялись между двумя враждующими сторонами.

Уже и теперь каждый день бывали убитые и раненые. На Каменномъ мосту черезъ Москву рѣку хулиганы напали на студента и стащили его съ извозчика. Студентъ стрѣлялъ, одного убилъ и двоихъ ранилъ, но въ свою очередь былъ избитъ, сброшенъ и утопленъ въ рѣкѣ. Когда имъ сталъ всплывать, его добили камнями.

Однимъ изъ первыхъ былъ убитъ Бауманъ, ветеринарный врачъ, только что выпущенный на свободу послѣ долговременнаго заключенія. Бауманъ былъ дѣятельный и вліятельный агитаторъ. Агенты Охраны хорошо знали его, въ лицо и рѣшили его устранить.

Когда Бауманъ шелъ во главѣ красной манифестаціи и проходилъ мимо участка, оттуда выскочилъ убійца, ударилъ его ломомъ но головѣ и скрылся обратно.

Товарищи Баумана отыскали убійцу и онъ былъ арестованъ, но было очевидно, что подъ давленіемъ черносотенной агитаціи убійца будетъ не нынче, завтра освобожденъ. Рабочее населеніе и организаціи, управлявшія имъ, рѣшили превратить похороны Баумана въ грандіозную манифестацію и такимъ образомъ сдѣлать смотръ своимъ приверженцамъ и сочувствующимъ и воочію обнаружить свою многочисленность и силу.

За два дня передъ похоронами на всѣхъ митингахъ заявлялось приглашеніе слушателямъ принять участіе въ похоронахъ Баумана. По заводамъ были разосланы воззванія. Въ союзахъ выступали ораторы съ возбуждающею рѣчью и къ вечеру послѣдняго дня передъ похоронами, къ нѣкоторому изумленію даже самихъ организаторовъ, оказалось, что пол-Москвы готово послѣдовать ихъ призыву. Хотя работы уже возобновились, но рабочіе всѣхъ заводовъ, фабрикъ и мастерскихъ заявили, что не станутъ работать завтрашній день и пойдутъ на похороны.

Теперь Сеня и Маша ходили большей частью вмѣстѣ. Они проводили все время на улицѣ, ходили за манифестаціями, попадали на митинги, слушали, смотрѣли и не могли насытиться.

Вечеромъ перваго дня свободы дѣвочка привела мальчика въ свою квартиру и сама постлала ему постель уже не на полу, а на сундукѣ. Послѣ этого Сенька продолжалъ приходить каждый вечеръ. Старикъ былъ теперь съ нимъ постоянно ласковъ. Пріятельскія отношенія дѣтей видимо нравились ему. Подразумѣвалось само собой, что какъ только начнется работа, мальчикъ поступитъ въ мастерскую и быть можетъ, перейдетъ жить въ семью своихъ новыхъ друзей.

Въ день похоронъ толпы манифестантовъ стали собираться часовъ съ девяти утра у техническаго училища. Населеніе Москвы постепенно стягивалось къ сборному пункту и къ перекресткамъ пути, по которому должно было пройти шествіе.

Городъ пустѣлъ и уже около полудня самыя людныя улицы, лежавшія въ сторонѣ отъ будущей дороги кортежа, какъ будто вымерли или заснули.

Дѣти вышли изъ дому около десяти часовъ утра и по старой памяти отправились къ университету. Здѣсь было нѣсколько довольно большихъ толпъ молодежи и разныхъ людей съ красными знаменами. Эти толпы очевидно ожидали процессіи, чтобы присоединиться къ ней.

Сеня и Маша потолкались немного въ толпѣ, потомъ имъ стало скучно и они рѣшили отправиться на встрѣчу подходившей процессіи. Они прошли сначала по Моховой, потомъ свернули на Мясницкую. На всемъ пути попадались компактныя группы публики съ красными знаменами, окна, украшенныя краснымъ, шпалеры людей, стоявшія вдоль тротуаровъ въ ожиданіи небывалаго зрѣлища.

Городовыхъ нигдѣ не было видно. Какъ и въ первый день свободы, организаторы манифестаціи поручились передъ властями за полное сохраненіе порядка, при условіи устраненія полиціи и войскъ.

— Смотри, Сенька!

Близъ Красныхъ Воротъ въ толпѣ расхаживалъ околодочный въ сѣрой шинели, съ блестящимъ чернымъ поясомъ и большимъ револьверомъ въ кожаной кобурѣ. Онъ былъ небольшого роста, но строенъ и хорошо сложенъ. У него было красивое лицо и черные глаза, большіе, пронзительные и злые.

— Сердится, — сказала Маша, лукаво улыбаясь и указывая глазами на околодочнаго, — не нравится.

Околодочный перешелъ черезъ улицу, потомъ вышелъ на средину перекрестка и подошелъ къ лихачу, который тихонько ѣхалъ по направленію переулка. Околодочный показалъ ему что то, скрытое за обшлагомъ шинели, какую то жестяную дощечку, или значокъ, потомъ сѣлъ на дрожки и медленно поѣхалъ мимо толпы, собравшейся въ глубинѣ улицы.

И вдругъ, бацъ, бацъ, бацъ! Къ величайшему ужасу Маши, околодочный выхватилъ револьверъ и произвелъ но направленію толпы нѣсколько выстрѣловъ, одинъ за другимъ.

Толпа шарахнулась. Извозчикъ ударилъ по лошади и поскакалъ въ переулокъ. Почти тотчасъ же толпа, опомнившаяся отъ изумленія, бросилась вслѣдъ, но было поздно. Извозчикъ уже исчезалъ вдали.

При звукѣ выстрѣловъ Сеня и Маша бросились на тротуаръ и хотѣли вскочить въ ближайшія ворота, которыя, кстати, были широко открыты.

Въ эту самую минуту, изъ воротъ выскочилъ человѣкъ въ бѣломъ фартукѣ и съ чѣмъ то тяжелымъ въ рукахъ. Что это было, дѣти не успѣли разсмотрѣть. Человѣкъ въ фартукѣ хотѣлъ пробѣжать впередъ. Возможно, что онъ хотѣлъ, пользуясь замѣшательствомъ, повторить подвигъ Федорова, убійцы Баумана.

Но онъ не успѣлъ даже соскочить съ тротуара. Высокій молодой человѣкъ, въ сѣрой мерлушчатой шапкѣ, проходившій мимо, выхватилъ изъ кармана большой и блестящій револьверъ и направилъ ему прямо въ лобъ. И въ ту же минуту лицо нападавшаго измѣнилось, какъ въ судорогѣ. Глаза его сверкнули злобой, и даже зубы оскалились, и короткіе стриженные усы на верхней губѣ встали дыбомъ, какъ у кота.

Человѣкъ въ фартукѣ сразу оцѣнилъ опасность. Онъ стремительно откинулся назадъ, чуть не упалъ навзничь, но справился и ринулся обратно въ ворота. Все это произошло быстро, какъ въ калейдоскопѣ, и дѣти даже не успѣли разсмотрѣть его лица. И только лицо молодого человѣка съ револьверомъ въ рукахъ мелькнуло предъ ними, какъ неожиданная и страшная картина.

— Хулиганъ! — крикнулъ Сенька и бросился во дворъ вслѣдъ за бѣглецомъ. Онъ не думалъ о томъ, что недѣлю тому назадъ неизвѣстный прохожій почти съ такою же злостью, какъ человѣкъ съ револьверомъ, ругалъ этимъ именемъ его, Сеньку, и хотѣлъ ударить его въ лицо.

Теперь Сенька самъ пылалъ негодованіемъ противъ черносотенныхъ нападеній. Если бы догнать человѣка въ фартукѣ, этотъ уличный щенокъ готовъ былъ впиться въ него зубами и грызть его до самозабвенія.

— Провокаторъ, черносотенецъ!

Нѣсколько человѣкъ бросились во дворъ на поиски, но человѣкъ въ фартукѣ исчезъ безслѣдно, очевидно скрылся въ знакомую квартиру.

Публика громко негодовала на провокацію.

— Это у нихъ было условлено, — кричала какая-то, женщина въ сѣромъ платкѣ и кацавейкѣ. — Они весь народъ одинъ по одному убить хотятъ.

— Идутъ, идутъ!

Въ глубинѣ улицы показалась голова кортежа и толпа, тотчасъ же забывъ о недавнемъ столкновеніи, бросилась навстрѣчу.

По улицѣ двигалась не процессія, а цѣлое войско, огромное, стихійное и въ тоже время стройно организованное, половина московскаго населенія, которая вышла изъ домовъ и сомкнулась вмѣстѣ, чтобы заявить свое сочувствіе юной свободѣ.

Прежде всего бросались въ глаза огромные вѣнки, зеленые съ алыми цвѣтами, съ пунсовыми лентами, высокія знамена, — красныя, вѣющія, съ бѣлыми и золотыми надписями, цѣлый движущійся лѣсъ, который какъ будто вышелъ изъ-подъ земли и какъ сказочный Бирнамскій лѣсъ, шелъ на приступъ къ острогу безправія и произвола.

Надписи на знаменахъ были самыя задорныя, подмывающія: „ -Мы требуемъ Учредительнаго Собранія!“.. „Да здравствуетъ русская соціалъ-демократическая рабочая партія!“.. „Земля я Воля!“.. Эти лозунги до сихъ поръ таились во тьмѣ и передавались другъ другу шопотомъ изъ подъ. полы. Теперь они вышли на улицу, и сразу заполонили ее и вели ее впередъ къ новому будущему.

Гробъ былъ совершенно покрытъ огромнымъ алымъ іто * кровомъ, какъ будто свѣже-пролитая кровь убитаго борца выступила сквозь крышку и окрасила своей яркостью волны жесткаго шелку. Почти всѣ шедшіе были украшены краснымъ, — розетками въ петлицахъ, бантами на плечѣ, лентами вокругъ шляпъ. И на всѣхъ этихъ лентахъ, знаменахъ, покровѣ, какъ будто сверкало отраженіе моря народной крови, уже пролитой и. проливаемой во имя свободы.

Предъ гробомъ шла высокая женщина со знаменемъ въ рукѣ и лицо ея выдѣлялось изъ общей массы, какъ трагическая маска. На щекахъ ея почили слѣды неотступной тоски и мучительной безсонницы. Глаза ея смотрѣли куда-то вдаль, но въ складкахъ между бровей лежала непреклонная рѣшимость и желѣзная воля.

— Бомбила! — шептали въ толпѣ. — Бауманиха!

Это была жена убитаго, вмѣстѣ съ нимъ сидѣвшая въ тюрьмѣ и выпущенная наволю, и внезапно потерявшая своего друга въ первый день свободы.

Подъ знаменами простиралось море головъ, множество лицъ, молодыхъ, торжественныхъ и рѣшительныхъ. Это были какія то новыя лица въ старинной Москвѣ. У нихъ были совсѣмъ новые глаза. И можно было судить, что люди съ такими лицами и глазами не отдадутъ даромъ своихъ лозунговъ и въ случаѣ нужды будутъ стоять за нихъ, пока земля окрасится кровью столь же алою, какъ алый шелкъ знаменъ.

Вначалѣ невольно являлось удивленіе, откуда взялось такое множество открытыхъ смѣлыхъ лицъ въ этомъ купеческомъ городѣ, прославленномъ, какъ центръ и пріютъ черной сотни.

Замѣтное большинство были рабочіе; они выросли въ предмѣстьяхъ, въ тѣни фабрикъ, и городъ не зналъ ихъ, и

теперь они явились на его улицахъ, какъ дѣти новаго откро» венія.

Впрочемъ, было много и настоящихъ горожанъ, жителей центра, приказчиковъ, студентовъ, болѣе пожилой интеллигенціи, нарядныхъ дамъ и бѣдно-одѣтыхъ дѣвушекъ и даже сѣдыхъ стариковъ, опиравшихся на палку.

Процессія двигалась правильной четвероугольной массой. Отрядъ за отрядомъ шли сплоченными квадратами, какъ боевые эскадроны и даже поступь ихъ, разомъ поражавшая землю, звучала мѣрно и тяжело, какъ поступь военной пѣхоты. Отряды были отдѣлены одинъ отъ другого однообразными промежутками.

Ряды ихъ были выровнены и впереди шелъ предводитель, зорко слѣдя за строгимъ соблюденіемъ порядка и выправляя отстающихъ.. Это были какъ бы готовые кадры новой народной милиціи, возникшіе самопроизвольно, дѣйствіемъ взаимнаго притяженія и теперь впервые сошедшіеся на общій смотръ.

И дѣйствительно, въ переднихъ рядахъ каждаго отрывка толпы шла небольшая, но надежная дружина, которая должна была защищать процессію отъ возможныхъ нападеній.

Оружія не было видно, но у многихъ, въ центральныхъ отрядахъ и въ разсѣянной вокругъ толпѣ, рукава были перевязаны бѣлымъ платкомъ въ знакъ того, что они носятъ свою неприкосновенность личности въ карманѣ и способны принять дѣятельное участіе въ борьбѣ.

Многіе заводы, фабрики, желѣзныя дороги, шли особыми группами, въ полномъ составѣ рабочихъ и служащихъ, съ собственнымъ знаменемъ и предводителями.

Въ разныхъ мѣстахъ шли группы санитаровъ, мужчины и женщины, въ стройномъ порядкѣ, съ краснымъ крестомъ на лѣвой рукѣ. Несмотря на видимое отсутствіе полиціи и войскъ, въ воздухѣ висѣла возможность нападенія и бойни, и если одни должны были умирать, то другіе приготовились дѣлать перевязки раненымъ и переносить ихъ на медицинскіе пункты. За три версты сзади всей процессіи ѣхали три кареты скорой помощи въ полномъ снаряженіи, декорированныя бѣлымъ и украшенныя красными бантами и флажками.

Вслѣдъ за главными отрядами, отчасти окаймляя ихъ съ обѣихъ сторонъ, шла смѣшанная толпа неорганизованныхъ участниковъ процессіи. Она была рѣже спереди и гуще сзади. Ж на всемъ пути присоединялись новыя группы и" толпы съ новыми знаменами и значками. Здѣсь составъ былъ самый

разнообразный. Молодой человѣкъ въ цилиндрѣ шелъ рядомъ съ сидѣльцемъ изъ лавки, гимназистки, дамы, служанки въ фартукахъ, подростки и дѣти, всѣ шли рядомъ, какъ товарищи. Мѣстами попадались солдаты, юнкера, офицеры. Ихъ было немного, но все-таки въ каждой компактной группѣ были вкраплены такіе разсѣянные мундиры.

Въ одномъ мѣстѣ обращалъ на себя вниманіе молодой парень, въ оборванной рубахѣ, безъ шапки и босой. У него было лицо юродиваго, загрубѣлая кожа совершенно кирпичнаго цвѣта, лохматые волосы, выжженные, какъ ленъ, вѣчнымъ пребываніемъ на открытомъ воздухѣ. Глаза у него были тусклые, неподвижные, и весь онъ, какъ двѣ капли воды, походилъ на юродиваго съ извѣстной картины: Сурикова: Сожженіе боярыни Морозовой.

Обѣими руками онъ несъ огромное красное знамя. На знамени ничего не было написано, но босой знаменоносецъ шелъ съ сосредоточеннымъ видомъ и даже не смотрѣлъ по сторонамъ. Такія лица бываютъ у деревенскихъ людей, когда они носятъ хоругви и иконы. Эта толпа была охвачена такимъ же сосредоточеннымъ религіознымъ чувствомъ и босой знаменоносецъ видимо проникся имъ вполнѣ.

Процессія занимала всю ширину мостовой; по обѣ стороны; ея тянулись оригинальныя живыя шпалеры. То были двѣ цѣпи людей, схватившихся за руки, и составлявшихъ ограду шествія отъ вторженія инородныхъ элементовъ. Цѣпи эти двигались вмѣстѣ съ толпой, изгибались и выпрямлялись, временно разрывались и снова соединялись. Эти братскія живыя цѣпи, сомкнувшіяся по собственному влеченію, какъ будто выкристаллизовались изъ самихъ нѣдръ толпы, для того чтобы оградить ее и придать ей опредѣленныя очертанія.

Среди этой двухсотъ-тысячной массы людей царилъ удивительный порядокъ. Нигдѣ не было видно ни одного пьянаго, никто не говорилъ лишняго слова. Всѣ шли за своими знаменами, стройно, согласно и стремительно, какъ человѣческая лавина, которая сомкнулась вокругъ центральнаго ядра, широко раскинула крылья гго сторонамъ и движется, чтобы смести на своемъ пути накопленные вѣками обломки разрушенныхъ скалъ и горы мусора.

Все, что было внутри цѣпей, то принадлежало или хотѣло принадлежать красному знамени; оно было вовлечено въ его орбиту, училось идти въ ногу, возглашать общій лозунгъ и дѣть боевую пѣснь движенія.

— Мы жертвами пали въ борьбѣ роковой…

Какъ и въ первые дни, вся толпа пѣла похоронный, маршъ бойцовъ за свободу, но теперь пѣніе ея было торжественное и стройное. Всѣ" знали и повторяли слова и напѣвъ, ибо за эти четыре дня толпа сдѣлала крупные успѣхи и превратилась изъ стада въ организованную рать.

Въ нѣдрахъ толпы происходило непрерывное движеніе. Взадъ и впередъ сновали добровольцы-маркитанты съ большими сумками, наполненными хлѣбомъ, ветчиной и готовыми бутербродами. Они раздавали ихъ желающимъ. Шествіе должно было продлиться до поздняго вечера, и организація позаботилась о пишѣ.

Отъ отряда къ отряду переходили главные предводители, наблюдая за общимъ порядкомъ шествія. Между ними выдѣлялся сѣдой ораторъ университетскихъ митинговъ. Онъ былъ повязанъ черезъ плечо широкой красной лентой и шляпа его была украшена краснымъ бантомъ. Къ его черносѣдымъ волосамъ очень шло красное и сквозь суровое напряженіе его взгляда по временамъ мелькалъ чуть замѣтный лучъ довольства. Этотъ человѣкъ всю свою жизнь мечталъ о такомъ шествіи, могучемъ и прекрасномъ, стихійномъ и организованномъ, народномъ и сознательномъ, мирномъ и грозномъ, подъ сѣнью краснаго знамени. Десять лѣтъ тому назадъ, когда онъ былъ моложе и отбывалъ тюремные годы, ему не разъ снилась среди одинокой скуки такая фантастически торжественная процессія. Теперь фантазія стала дѣйствительностью. И наканунѣ новыхъ сраженій онъ спѣшилъ упиться ощущеніемъ этой минуты.

Его бурная душа ощущала, что шествіе это возникла среди землетрясенія и движется вокругъ вулкана и что каждая новая минута можетъ принести новое разрушеніе и общую кровавую гибель, но чувство данной минуты торжества, было оттого еще острѣе и упоительнѣе.

Шествіе шло впередъ. И онъ чувствовалъ, что что бы на случилось, этого шествія нельзя вернуть назадъ и сдѣлать не бывшимъ, и что даже послѣ гибели отъ него упадеть широкая красная тѣнь и окраситъ будущее старорусской столицы, своимъ яркимъ и густымъ отраженіемъ.

На тротуарахъ за человѣческими цѣпями, тоже волновались несмѣтныя толпы народа. Это были зрители. Здѣсь былобольше женщинъ, даже старухъ въ кичкахъ и шаляхъ, торговцы въ картузахъ и сибиркахъ, чиновники съ портфелями, множество случайныхъ прохожихъ, увлеченныхъ общимъ теченіемъ народа, и удерживаемыхъ невиданнымъ зрѣлищемъ. Ибо.49

вся остальная Москва была пуста. На этой улицѣ сегодня сошлось все населеніе Москвы и разбилось пополамъ. Одна половина шла но мостовой вслѣдъ красному знамени. Другая стояла на тротуарахъ внѣ человѣческихъ цѣпей и смотрѣла на процессію.

Ежеминутно съ тротуара сходили люди и подходили къ цѣпямъ, желая пройти внутрь, но ихъ пропускали не безъ затрудненій, ибо послѣ случая на Мясницкой и нѣсколькихъ другихъ въ томъ же родѣ участники процессіи опасались вторженія неизвѣстныхъ правокаторовъ и нарушителей порядка.

Какъ и въ первый день во всѣхъ окнахъ и на балконахъ домовъ были люди. Они махали красными флагами и платками и кричали: «да здравствуетъ свобода!»

Общее настроеніе зрителей на тротуарѣ было удивленное, недоумѣвающее, ко тоже сочувственное.

— Дяденька, а дяденька! Кого это хоронятъ?

— Фершала, батюшка!

— А за что ему такая почесть?

— За то, говорятъ, что онъ шибко старался за свободу…

— Отречемся отъ стараго міра!..

Вся толпа пѣла и шла въ ногу.

Сеня и Маша тоже шли въ рядахъ толпы, и пѣли вмѣстѣ съ другими, и ихъ звонкіе дѣтскіе голоса временами выдѣлялись изъ общаго хора, какъ юные альты во время клирнаго пѣнія.

— ('коль хорошо, — сказала Маша, хватаясь за руку товарища и ускоряя шагъ, чтобы не отстать отъ толпы.

— Счастливая смерть!..

— Счастливая, — сказалъ Сенька. — Хочешь, я присягну, что буду вѣкъ свой стоять за свободу.

— И я присягну.

Процессія тянулась мимо перекрестка часъ и другой, какъ человѣческая рѣка, не истощаясь и даже не рѣдѣя, при кликахъ привѣтствія участниковъ и зрителей.

IV.
Развязка.

Драгунскій разъѣздъ медленно ѣхалъ впередъ, держа ружья на прицѣлъ и озираясь по сторонамъ. Улица была совершенно безлюдна, какъ будто все населеніе вымерло или провалилось сквозь землю. Окна домовъ смотрѣли тускло и напряженно, какъ немигающіе глаза человѣка, принужденнаго оставаться на мѣстѣ подъ пулями. Многія были закрыты гавнями снаружи или изнутри. Населеніе еще наканунѣ получило приказъ не подходить къ окнамъ подъ страхомъ разстрѣла и теперь пряталось въ заднихъ комнатахъ, съ испугомъ ожидая смертоносныхъ залповъ.

Въ глубинѣ улицы виднѣлся рядъ баррикадъ, но на нихъ никого не было. И вслѣдствіе отсутствія людей казалось, что эти странныя архитектурныя сооруженія существуютъ съ давнихъ пиръ и составляютъ такую же неотъемлемую часть улицы, какъ дома и заборы.

Саженяхъ въ ста передъ первой баррикадой, отрядъ остановился. Улица въ разныхъ мѣстахъ была перетянута проволокой и лошади не могли идти дальше. Одинъ драгунъ подъѣхалъ къ первой проволочной линія и хотѣлъ заставить коня переступить черезъ нее, но конь захрапѣлъ, попятился назадъ и рѣшительно отказался вступить на сомнительную территорію.

Нужно было спѣшиться. Драгуны отъѣхали назадъ къ ближайшему перекрестку, осмотрѣлись по сторонамъ и стали слѣзать съ лошадей. Офицеръ велѣлъ поставить лошадей въ «данъ изъ дворовъ боковаго переулка и оставилъ съ ними пять человѣкъ. Остальные двинулись впередъ по направленію къ баррикадамъ.

Нѣсколько человѣкъ перешагнули черезъ первую проволочную линію, какъ будто желали показать самимъ себѣ, что теперь безъ лошадей они могутъ легче двигаться въ области загражденій. Впрочемъ, офицеръ тотчасъ же приказалъ срывать и перерѣзать проволоки.

Отрядъ медленно подвигался впередъ, зорко высматривая крага, но врага не было видно.

— Стой! — скомандовалъ офицеръ. — Цѣлься!..

Первый залпъ съ сухимъ щелканьемъ хлопнулъ по баррикадѣ.

— Цѣлься… Пли!..

Второй залпъ, третій, четвертый. Но баррикада молчала, какъ мертвая; только при каждомъ залпѣ щепки, отрываемыя пулями отъ деревянныхъ частей баррикады, съ легкимъ трескомъ отлетали въ сторону.

— Впередъ! — скомандовалъ офицеръ, видя, что баррикада не отвѣчаетъ.

Солдаты бросились впередъ, срѣзывая на- ходу проволоки и стараясь поскорѣе перебѣжать мѣсто возможнаго обстрѣла.

На баррикадѣ не было ни души. Впрочемъ и баррикада была совсѣмъ немудреная, почти наивная. Она была сложена на скорую руку изъ срѣзанныхъ телеграфныхъ столбовъ, вывѣсокъ, дворовыхъ калитокъ и даже изъ досокъ и обыкновенныхъ дровъ.

И этотъ пустой и утлый форпостъ революціонныхъ позиціи казался солдатамъ опасной и загадочной ловушкой. Оны стали торопливо разбрасывать доски и бревна, но такую нескладную баррикаду трудно было даже разрушить и ея основныя части, переброшенныя на другое мѣсто, вырастали такой же неуклюжей и хаотической грудой.

Впереди за два квартала возвышалась вторая баррикада. Эта была сложена крѣпче и искуснѣе. Она была построена въ два этажа. Нижній состоялъ изъ бочекъ, плотно установленныхъ въ снѣгу. Между бочками стояли сани и тедѣш, какіе то огромные ящики. Все это было завалено рыхлымъ снѣгомъ и полито водой. Снѣгъ смерзся, какъ мраморъ і составилъ настоящій ледяной окопъ.

Поверхъ бочекъ были уставлены широкіе щиты изъ кровельнаго желѣза, не позволявшіе видѣть, что дѣлаюсь сзади. За этими щитами можно было наконецъ предполагать присутствіе мятежниковъ. Солдаты послали туда наудачу нѣсколько залповъ. Пули легко пронизывали тонкое желѣзо, но баррикада упорно молчала. На стой верхушкѣ ея было водружено высокое красное знамя, и одна пуля слегка задѣла древко, но знамя не шелохнулось и алое полотнище продол-; жало вѣять но вѣтру, какъ ни въ чемъ не бывало.!

Драгуны сдѣлали нѣсколько нерѣшительныхъ шаговъ. Впереди лежалъ перекрестокъ и что было въ переулкѣ и# сторонамъ, тоже нельзя было видѣть. А полуразрушенная баррикада сзади, казалось, таила въ себѣ ту же молчаливую угрозу.

— Впередъ! — скомандовалъ офицеръ.

Но въ это время сзади изъ переулка, гдѣ остались лошади,

послышался шумъ, выстрѣлы и конскій топотъ. Драгуны мгновенно повернулись и бросились на шумъ. Нѣкоторые изъ нихъ, перескакивая черезъ разрушенную баррикаду, путались въ своихъ длинныхъ кавалерійскихъ шинеляхъ, задѣвали ногами за углы бревенъ и падали на землю.

Лошади оставались у воротъ двора, назначеннаго для остановки. Спѣшенная стража стояла на тротуарѣ и разго-; варивала съ дворникомъ. Дворникъ былъ дюжій, рыжебородый, \ въ овчинномъ тулупѣ и съ бляхой на груди. Бляху дворникъ j нацѣпилъ въ честь появленія драгунъ. Раньше, когда власть въ этой мѣстности принадлежала дружинникамъ, дворникъ осторожно держался въ сторонѣ. Теперь съ появленіемъ власти онъ снова рѣшился занять свое оффиціальное положеніе.

Въ эту минуту изъ за противоположнаго угла другого поперечнаго переулка, наискось черезъ дорогу, осторожно высунулась голова, посмотрѣла на драгунъ и спряталась обратно.

Голова была молодая, съ. длинными русыми кудрями, въ чиновничьей фуражкѣ съ кокардой. Это былъ дружинникъ. Онъ весело улыбался, какъ будто дѣло шло не о рискѣ жизни и смерти, а только о забавной молодецкой штукѣ, которую онъ сейчасъ собирался выкинуть. f

Какъ только голова спряталась, вмѣсто нея показалась рука, вооруженная Браунингомъ, и прицѣлилась въ драгунъ.

Выстрѣлъ раздался гулко и неожиданно, но пуля шлепнулась въ стѣну и не задѣла никого. Разстояніе было слишкомъ велико для правильнаго прицѣла. Драгуны вскинули винтовки и дали залпъ, но на виду никого не было. Охваченные внезапнымъ бѣшенствомъ противъ этого дерзкаго, но вѣчно невидимаго противника, драгуны всѣ сразу бросились въ поперечный переулокъ на поискъ дружинника.

Лошади остались безъ охраны. И почти въ ту же самую) У минуту изъ сосѣднихъ воротъ выскочилъ мальчикъ, молодо^ и вертлявый, въ сѣрой курткѣ и большомъ ватномъ картузѣЛ Это былъ Сенька. Онъ казался еще меньше и тщедушнѣе \ обыкновеннаго. Слишкомъ большой картузъ, нахлобученный 1 на уши, придавалъ ему совсѣмъ дѣтскій видъ и никакъ нельзя I было ожидать, что этотъ невзрачный ребенокъ вздумаетъ вступиться въ борьбу правительства съ крамолой. Но у Сеньки на умѣ было худое. Въ рукѣ у него былъ короткій переплетный ножъ. Проворный, какъ ящерица, Сенька подскочилъ къ лошадямъ и обрѣзалъ поводъ у одной стоявшей ближе.

— Что ты дѣлаешь? — крикнулъ дворникъ, но Сенька сдѣ-», 1 далъ свирѣпое лицо и погрозилъ дворнику ножомъ. *

— Тьфу, нечистая сила! — обругался дворникъ -и отступилъ къ своимъ воротамъ.

Этому большому рыжебородому мужику стало страшно и мальчикъ, хлопотавшій у лошадей съ ножомъ въ рукахь, казался ему похожимъ на какого то дьяволенка, іакимъ же загадочнымъ, какъ и всѣ загадочные дружинники

Лошади тоже испугались ножа и стали биться. Первая, освобожденная отъ привязи, шарахнулась въ сторону и поскакала по дорогѣ.

Сенька бросилъ быстрый взглядъ въ сторону переулка и вдругъ оставилъ лошадей и скользнулъ, какъ молнія, обратно въ ворота. Драгуны съ ругательствомъ бѣжали назадъ къ лошадямъ. Но на улицѣ уже никого^ не было. Только рыжебородый дворникъ машинально бросился навстрѣчу драгунамъ, быть можетъ, желая объяснить имъ о мальчикѣ.

— Ахъ ты, сволочь!

Драгуны вскинули -ружья и дали залпъ. Дворникъ рухнулъ лицомъ внизъ, дернулъ два раза руками и остался на снѣгу, какъ брошенная рухлядь. Полы шубы его разметались въ стороны, изъ подъ лѣвой полы выползла струйка крови, но не пошла далеко. Снѣгъ всосалъ ее и оледенилъ и самъ покрылся твердой’рыжей корой.

— Что такое? Гдѣ непріятель?

Главный отрядъ стремительно набѣгалъ со стороны баррикадъ. Неожиданное нападеніе съ тылу дѣйствовало на нихъ, какъ дьявольское навожденіе.

Когда послѣдніе солдаты повернули въ переулокъ и пробѣгали по тротуару мимо послѣдняго дома, оттуда раздался револьверный залпъ. Два драгуна свалились на панель, выпустивъ ружья, которыя звеня покатились на мостовую.

А-ахъ! Этотъ послѣдній ударъ довершилъ смятеніе. Залпъ раздался, какъ громъ съ неба, и можно было ожидать, что за нимъ послѣдуетъ другой.

Драгуны не подобрали даже раненыхъ. Они бросились къ лошадямъ, вскочили въ сѣдла и приготовлялись скакать прочь.

Изъ воротъ угольнаго дома показались четыре молодыхъ человѣка и дѣвушка. Это были дружинники. У нихъ были револьверы въ рукахъ. Дружинники считали, что побѣда обезпечена и что поле битвы осталось за ними.

Но драгуны, вскочивъ на лошадей и попавъ въ привычныя условія конной ѣзды и эскадроннаго равненія, тотчасъ.же превратились изъ безпорядочной солдатской толпы въ строй61

ную боевую единицу. Они видѣли наконецъ непріятеля лицомъ къ лицу я горѣли желаніемъ отомстить за свой уронъ.

Одинъ за другимъ раздались два залпа. Одинъ дружинникъ свалился, какъ подкошенный. Другой, ближайшій къ нему, покачнулся, но потомъ схватился рукой за плечо и вскочилъ обратно въ домъ. Дѣвушка и другіе дружинники послѣдовали за нимъ. Одинъ драгунъ тоже былъ убитъ, другой былъ раненъ въ ногу и корчился на мостовой.

Драгуны повернули лошадей и поскакали прочь, но отъѣхавъ саженей двѣсти, остановились на перекресткѣ, сдѣлали полуоборотъ и приготовились стрѣлять.

Раненый драгунъ поднялся на локтѣ и громко застоналъ.

— Помогите, — позвалъ раненый, но никто не отзывался.

Драгунъ оглянулся на своихъ товарищей, они были слишкомъ далеко. Онъ собралъ силы и поползъ по тротуару. На каменныхъ плитахъ за нимъ оставался кровавый слѣдъ.

— Помогите!

Съ противоположной стороны улицы, изъ третьяго дома отъ угла, показались двѣ новыя фигуры: юноша и дѣвушка съ перевязью Краснаго Креста на плечѣ. Это были санитары.

Драгуны вскинули ружья. Отъ начальства былъ отданъ строгій приказъ разстрѣливать именно санитаровъ. Дружинники не имѣли никакихъ внѣшнихъ знаковъ, а потому были неуловимы. Санитаровъ по крайней мѣрѣ можно было узнавать издали по повязкамъ, и усмирители Москвы сосредоточили на нихъ всю свою ненависть и заставляли ихъ расплачиваться за общую дерзость «краснаго» населенія Москвы.

Драгуны взяли на прицѣлъ. Санитары схватились за руки и остановились, высоко поднявъ голову и глядя прямо впередъ по направленію драгунъ. Но залпа не дослѣдовало. Быть можетъ, драгуны боялись ранить своего же товарища, оставшагося на улицѣ.

Санитары подошли къ дружиннику, но онъ былъ мертвъ. Пуля попала ему въ високъ. Раненый драгунъ пересталъ ползти и застоналъ громче и жалобнѣе. Дѣвушка подошла, нагнулась надъ драгуномъ и посмотрѣла на рану, но кость ~ -была раздроблена и временная перевязка невозможна. Санитары взяли раненаго подъ мышки, подняли и медленно повели на перевязочный пунктъ.

Перестрѣлка возобновилась. Драгуны стрѣляли разнообразно. съ неравными промежутками, залпами, и пачками,

и отдѣльными зарядами. Часть ихъ сошла съ лошадей, другіе остались въ сѣдлахъ. Перекрестокъ понравился имъ и они избрали его своей позиціей, въ приличномъ отдаленіи отъ мятежниковъ, но съ возможностью обстрѣла того мѣста, гдѣ произошло послѣднее нападеніе.

Они стрѣляли, впрочемъ, не только въ сторону мятежниковъ, но на всѣ четыре стороны, вдоль и поперекъ перекрестка. Тратили они такое множество патроновъ, что можно было только удивляться, какъ это еще не истощился ихъ боевой запасъ.

Дружинники больше не показывались, у нихъ были только Браунинги и они не могли состязаться съ трехлинейной винтовкой драгунъ. Два ружья, лежавшіе на землѣ, притягивали ихъ, какъ магнитомъ. Такими ружьями можно было бы заставить драгунъ отступить совсѣмъ, за., предѣлы досягаемости.

Но показаться на улицу значило идти на вѣрную смерть.

Маша и Сеня обѣжали кругомъ и теперь стояли на тротуарѣ за угломъ улицы, гдѣ были баррикады. Время отъ времени они осторожно выглядывали изъ-за карниза угольнаго дома. На такомъ разстояніи это оставалось незамѣченнымъ и приходило благополучно.

Баррикады этой мѣстности были для дѣтей свои, домашнія баррикады. Домъ ихъ стоялъ повыше на той же улицѣ и, они считали долгомъ чести всячески помогать дружинникамъ, которые не давали войскамъ проникать въ эту область. Ибо о войскахъ ходили ужасные слухи. Говорили, что они уби" ваютъ прохожихъ и стрѣляютъ въ окна домовъ, обыскиваютъ людей на улицахъ я отнимаютъ у нихъ деньги и часы.

Въ районѣ баррикадъ, напротивъ того, была полная безопасность и жители по собственной иниціативѣ возводили новыя загражденія, чтобы выйти изъ предѣловъ досягаемости казенныхъ пулеметовъ и трехлинейныхъ винтовокъ.

Маша отличалась особеннымъ энтузіазмомъ. Она совсѣмъ отбилась отъ дому къ великому ужасу своего отца. Въ первый же день возстанія Маша увидѣла среди дружинниковъ молодую дѣвушку съ маленькимъ револьверомъ и съ тѣхъ поръсъ дѣвочкой не было сладу.

Порфирій Ивановичъ пришелъ въ полное отчаяніе. Онъ лично испытывалъ предъ уличной войной ни съ чѣмъ несравнимый нервный ужасъ. Отъ одного вида баррикадъ, дружинниковъ и, въ особенности, драгунскихъ ружей, онъ впадалъ въ лихорадку и чувствовалъ, что умираетъ. Если, бы не дѣвочка, онъ былъ готовъ просидѣть эти дни въ безопас- ности своего шестого этажа, не показывая носа на улицу, а

Но дѣвочка убѣгала съ ранняго утра и уводила съ еобоі \ Сеньку. И волей неволей Порфирій Ивановичъ спускался съ лѣстницы и бросался въ погоню.

— Маша, или домой, — уговаривалъ онъ ее въ двадцатый разъ, — стрѣляютъ на улицѣ!..

Но Маша не хотѣла ничего слышать.

— Него домой? — огрызалась она. — Дома сидѣть будемъ, а кто воевать будетъ?..

Сенька чаще всего принималъ сторону старика.

— Развѣ дѣвочки воюютъ, — пробовалъ онъ возражать — Шла бы ты вправду домой!..

— Самъ ты дѣвочка, — сердилась Маша. — А чѣмъ дѣвочки: хуже! Вонъ ораторы говорятъ, что всѣ люди ровные, «всеобщіе, равные, тайные, прямые, безъ различія вѣры, племени

и пола» — бойко повторяла она основные пункты новѣйшаго символа’вѣры.

Дѣвочка оставалась на улицѣ вмѣстѣ съ Сенькой въ самыя опасныя минуты.

И теперь она подбивала его на новое отчаянное дѣло.

— Пойдемъ за ружьями, — говорила она товарищу, блестя глазами. — Худо нашимъ безъ ружей.

— Увидятъ, — возражалъ Сенька, — убьютъ!

— А можетъ не убьютъ, — настаивала Маша. — Попробуемъ.

И она сдѣлала движеніе, какъ будто собираясь броситься

въ опасную экспедицію.

Сенька поймалъ дѣвочку за руку и съ силой отбросилъ назадъ.

— Стерва, не смѣй! — сказалъ онъ съ такой угрозой, что Маша тотчасъ же притихла. — Убьютъ тебяі..

— Я пойду! — прибавилъ онъ спокойнѣе, — а ты стой на мѣстѣ.

Сенька прильнулъ къ своему наблюдательному пункту за угольнымъ карнизомъ и пытливо посмотрѣлъ въ сторону драгунъ. Въ стрѣльбѣ произошла заминка, быть можетъ, потому, что у драгунъ дѣйствительно стали истощаться патроны.

Впрочемъ, самый ревностный разстрѣлъ по необходимости допускаетъ ослабленія и промежутки.

Сенька тихонько отдѣлился отъ стѣны, расправилъ плечи/ переступилъ съ ноги на ногу, какъ конь, готовый сорватьсяУ съ мѣста. Мальчикъ горящими глазами слѣдилъ за протявникомъ и измѣрялъ разстояніе, отдѣлявшее его отъ ближайшаго ружья. И вдругъ Сенька вспомнилъ. Года три тому назадъ они съ матерью ходили къ Сергію на богомолье. Въ воскресенье на деревенскомъ выгонѣ мальчишки играли въ мячъ: въ лапту и въ «бѣглаго». Сенька игралъ вмѣстѣ съ другими. И когда до него дошла очередь перебѣга, онъ стоялъ точно такъ же и расправлялъ ноги, собираясь броситься впередъ, подъ обстрѣломъ мяча противной стороны.

Сенька какъ-то весь съежился, сталъ меньше и тоньше.

И какъ при игрѣ въ «бѣглаго», мысленно сталъ считать: разъ, два, три. И вдругъ сорвался съ мѣста, бросился впередъ, весь изгибаясь, какъ* змѣя, схватилъ ближайшее ружье и помчался обратно.

Разъ, разъ, разъ!.. Драгуны дали залпъ, но Сенька былъ уже на углу и повернулъ такъ круто въ сторону, что упалъ * на панель и ушибъ себѣ щеку объ стволъ ружья.

Дерзость его сошла совершенно благополучно. Въ началѣ драгуны, повидимому, даже не поняли, чего хочетъ этотъ невзрачный мальчикъ, пробѣгающій по улицѣ.

Еще разъі Сенька вскочилъ на ноги, оглядѣлся, опустилъ ружье на землю и опять побѣжалъ къ своей позиціи. Окрыляемый успѣхомъ, онъ рѣшилъ непремѣнно повторить свою попытку. Теперь ружейный залпъ пересталъ пугать его.

Можетъ, не попадутъ, — думалъ онъ коротко и готовился къ новому натиску.

Маша стояла за его плечомъ и тоже слѣдила за противникомъ. г

Драгуны стрѣляли, пули попадали въ дома, пробивали стекла и залетали внутрь. Два десятка залповъ послѣдовали другъ за другомъ, потомъ, какъ и въ первый разъ, драгуны опустили ружья и прекратили стрѣльбу.

Разъ, два, три! Господи благослови!..

— Сенька, назадъ!

Теперь Маша, стоя за карнизомъ, наблюдала за драгунами.

Мальчикъ уже подбѣгалъ къ ружью, когда навстрѣчу ему…

грянулъ новый залпъ. _ ~ "

Сенька подскочилъ какъ мячъ, упалъ на землю и покатился въ сторону.

Тѣмъ не менѣе, онъ не былъ раненъ, ни даже контуженъ. Окрикъ дѣвочки не пропалъ даромъ. Подъ его дѣйствіемъ, Сенька бросился на землю за мгновеніе до залпа и ни одна пролетѣвшая пуля не задѣла мальчика.

Не теряя времени онъ быстро поползъ на брюхѣ, торопясь уйти изъ подъ дѣйствія выстрѣловъ.

— Маша, или домой!

По улицѣ отъ линіи баррикадъ бѣжалъ Порфирій Ивановичъ съ шапкой въ рукѣ и въ разстегнутомъ пальто.

Во время стычки на баррикадахъ онъ не смѣлъ выйти изъ своего двора, но теперь любовь къ дочери пересилила страхъ. Въ своемъ черномъ вѣющемъ пальто онъ походи л, на большую черную ворону, которая вывела орлятъ подлетковъ и никакъ не можетъ загнать ихъ обратно въ гнѣздо.

— Маша, или домой! Стрѣляютъ, убьютъ!

Но вмѣсто отвѣта Маша стада клониться въ сторону, оперлась своимъ легкимъ тѣломъ на карнизъ, потомъ вся осунулась, перевернулась и упала яавзничъ.

Въ бѣломъ лбу дѣвочки была круглая черная дыра. Ее сдѣлала шальная драгунская пуля, прилетѣвшая на уголъ.

Сенька вскочилъ на ноги и нагнулся къ дѣвочкѣ, но старикъ предупредилъ его.

Онъ схватилъ свою единственную дочь и поднялъ ее на руки. Она была легка, какъ перышко; только голова Маши стала какъ будто тяжелѣе, и запрокинулась назадъ, какъ голова мертвой птицы.

— Машенька, очнись!.. Не слышитъ!..

Сенька хотѣлъ подойти, но старикъ яростно топнулъ ногой.

— Не подходи! — крикнулъ онъ внѣ себя отъ гнѣва. — Убійцы, будьте вы прокляты!

Ему было все равно, чья пуля поразила Машу, красная или черная. Маша была убита и этотъ трусливый, жалостливый человѣкъ теперь пылалъ бѣшеной ненавистью къ обѣимъ воюющимъ сторонамъ. Онъ готовъ былъ, въ видѣ возмездія за эту смерть, перерѣзать и красныхъ и черныхъ, уничтожить до тла весь этотъ ужасный городъ, гдѣ стрѣляютъ на улицахъ и убиваютъ дѣтей.

— Будьте вы прокляты, убійцы!

Порфирій Ивановичъ повернулся и быстро побѣжалъ обратно по улицѣ съ трупомъ своей дочери въ объятіяхъ.

Сенька сдѣлалъ ему въ догонку нѣсколько шаговъ, потомъ передумалъ, повернулся назадъ и пошелъ но тротуару. Онъ обогнулъ роковой уголъ и медленно пошелъ навстрѣчу драгунскимъ ружьямъ. Ему теперь было все равно, хотя бы получить цѣлый залпъ, прямо въ грудь.

Но на этотъ разъ драгуны не стрѣляли, быть можетъ, удивленные дерзостью мальчика. Сенька спокойно дошелъ до второго ружья, нагнулся, поднялъ его, потомъ повернулся, взошелъ на крыльцо и вмѣстѣ съ ружьемъ скрылся въ двери того дома, гдѣ засѣли дружинники.