Дни-годы.
правитьМнѣ, Борису Борисовичу Дементьеву, 48 лѣтъ. Когда я перебираю въ памяти лица, съ которыми я жилъ, живу, встрѣчался, — я ясно вижу, что люблю я только одного: это дряхлый, глубокій старецъ, изжелта-бѣлый дѣдъ. Почти всѣ мои «друзья» и знакомые (а ихъ очень много), думали, что я люблю не только ихъ всѣхъ, но и тѣхъ, кого не знаю, все человѣчество, и убѣждены, что за это самое они любятъ и меня, но они ошибаются: люблю я только одного дѣда, потому что только о немъ я думаю съ дрожью и трепетомъ въ душѣ… Иныхъ, правда, жалко, дѣвочку эту, напримѣръ, но это со, всѣмъ ужъ не то… Да, ну ихъ къ Богу.
Пора подвести итоги. Мое душевное хозяйство давно запущено — концовъ не найдешь, — а въ запущенномъ хозяйствѣ не миновать кризиса. Но только дуракъ-человѣкъ любитъ доказательства! Кажется, ужъ хорошо знаетъ, что долговъ больше, чѣмъ волосъ на головѣ, что разореніе неотвратимо, видитъ, что уже сосѣди и прислуга въ глаза смѣются, — и все еще мало, все корпитъ надъ бухгалтерскими книгами, вычисляетъ, ломаетъ голову. А въ сущности — надъ чѣмъ? Чтобы доказательствами облегчить себѣ и другимъ неизбѣжное заключеніе: обанкротился.
Беру бухгалтерскую книгу № 1: свое дѣтство, свою юность, — я ничего замѣчательнаго оттуда не припомню. Мелькаютъ обширныя, свѣтлыя комнаты, длинные корридоры, звонкіе дѣтскіе голоса, свѣтлыя пуговицы, аксельбанты, эполеты…
Съ матерью мы встрѣтились въ этой жизни всего на одинъ часъ: она умерла одновременно съ тѣмъ, какъ я рождался, и, по семейнымъ преданіямъ, она отдала мнѣ свой послѣдній поцѣлуй и предсмертную улыбку. Она была грузинская княжна. Говорятъ, я унаслѣдовалъ ея рѣзкую и оригинальную красоту.
Отца я помню, то-есть хорошо помню одну его наружность, о немъ же, какъ о человѣкѣ, я составилъ представленіе, главнымъ образомъ, по тѣмъ богатымъ воспоминаніямъ, которыя ему посвящены его друзьями и единомышленниками. Его характеръ и мысли я могъ еще изучить по книгамъ, имъ написаннымъ.
Это — извѣстный въ свое время генералъ Борисъ Дементьевъ, севастопольскій и кавказскій герой и авторъ смѣлыхъ преобразовательныхъ плановъ, которые не получили осуществленія. Очевидно, это былъ человѣкъ умный, образованный и независимый. Нѣкоторыя его книги, въ роскошныхъ заграничныхъ изданіяхъ, имѣются у меня. Въ библіотекахъ ихъ не сыщешь: онѣ печатались въ 10—20 экземплярахъ и предназначались для раздачи избраннымъ друзьямъ и немногимъ сановникамъ.
Послѣ смерти матери отецъ уѣхалъ заграницу и тамъ поселился. Изрѣдка, разъ въ три-четыре года, онъ ненадолго пріѣзжалъ въ Петербургъ, раза два я видѣлъ его заграницей. Умеръ онъ, когда я уже былъ офицеромъ, и служилъ на югѣ. Если собрать воедино все время, что я его видѣлъ, то получится приблизительно одинъ мѣсяцъ, а говорилъ я съ нимъ за этотъ мѣсяцъ, въ общей сложности, часа три.
Онъ былъ малъ ростомъ, лицо имѣлъ морщинистое, но необыкновенно подвижное, моложавое и живое. Такимъ его дѣлали сѣрые молодые, ясные, съ нервнымъ блескомъ, глаза. Говорилъ онъ всегда опредѣленно и убѣдительно, и, сколько я помню и понимаю, только о томъ, что его интересовало, и о чемъ онъ раньше уже успѣлъ думать. Въ, такъ называемыхъ, общихъ разговорахъ на тему о чемъ угодно — онъ участія не принималъ, однако, своего равнодушія къ нимъ не подчеркивалъ. Характера онъ былъ замкнутаго, но не угрюмаго, къ людямъ былъ участливъ, но очень сдержанъ. Къ его памяти я отношусь съ большимъ почтеніемъ, но дальше этого не иду. Вѣроятно, потому, что чувствую, что большаго онъ не требовалъ, и если я переступлю границы — ему это… не понравится, что ли. Та скрытая, но большая властность, которая угадывалась въ немъ при жизни, жива и сейчасъ въ моемъ представленіи объ отцѣ, и я не могу до сихъ поръ измѣнить свое чувство къ отцу только потому, что онъ мертвъ.
Беру слѣдующую книгу, № 2 и послѣдній. Страницъ въ ней много, но зато мало толку…
Я, сынъ Бориса Дементьева, каковъ я?
Есть у меня нѣсколько недурныхъ портретовъ, которые писали съ меня мои пріятели (или «друзья»), художники и художницы. На самомъ удачномъ изъ нихъ я вижу очень смуглаго, черноволосаго человѣка, съ энергичными, темнокарими глазами, съ прямымъ невысокимъ и очень широкими лбомъ, густыми черными бровями, необыкновенно тонкимъ и прямымъ носомъ и съ широкимъ ртомъ, который иные беллетристы называютъ чувственнымъ.
Помню, какъ будучи въ одномъ изъ итальянскихъ музеевъ, я поймалъ на себѣ удивленный и восхищенный взглядъ одной молодой пары. Оказалось, какъ я потомъ узналъ, что древняя бронзовая статуя, подлѣ которой я стоялъ, имѣетъ поразительное сходство со мною.
Этой наружности соотвѣтствуетъ мой характеръ и манеры. Я — энтузіастъ. Чувство физической трусости мнѣ незнакомо. Энергія моя, когда въ ней является нужда, вспыхиваетъ мгновенно, почти непроизвольно и не изсякаетъ очень долгогодами.
Изъ множества прочитанныхъ книгъ на русскомъ и трехъ иностранныхъ языкахъ — я помню все существенное и художественное, хорошо знаю столярное и сапожное ремесло, когда-то недурно игралъ на роялѣ, и недурно пишу красками — послѣднее составляетъ мою нынѣшнюю профессію.
Вкусы мои опредѣленны и ясны, такъ же, какъ и мысли. Въ бесѣдѣ, особенно же въ большой компаніи, бываю веселъ и остроуменъ. Очевидно, страсть къ веселью и есть моя прирожденная страсть, потому что въ атмосферѣ умнаго веселья и жизнерадостности я расцвѣтаю, душа моя раскрывается радостно и непринужденно, какъ цвѣтокъ подъ лучами солнца. Въ такія именно минуты моя мысль работаетъ ясно и бурно, почти страстно, но стройно и послѣдовательно. Когда я веселъ и увлеченъ — въ голосѣ моемъ рождаются задушевные, мягкіе и мужественные звуки, и смѣхъ мой, беззаботный и раскатистый, какъ смѣхъ молодой дѣвушки, весело отдается въ чужомъ сердцѣ и, я знаю, не возбуждаетъ зависти и не дразнитъ ничьей печали.
Нарисованный мною портретъ слишкомъ безукоризненъ. Болѣе того, онъ неправдивъ. Но вотъ я вношу въ него одну рѣзкую черту, которая его обезобразить: я слишкомъ много вижу и понимаю.
И потому во всемъ широкомъ мірѣ я люблю захватывающей, страстной и чистой любовью только одного человѣка: изжелта-бѣлаго дѣда съ суровыми глазами. Могъ бы еще полюбить дѣвушку, обыкновенную, нѣжно-простую и кротко-великую. Но дѣдъ видитъ и знаетъ еще больше меня и не можетъ любить страстной любовью никого, значитъ, и меня. И любовь моя, единственная, — глуха и безотвѣтна. А дѣвушка съ русой косой и жертвенными всепонимающими и всепрощающими глазами — не пришла ко мнѣ…
Я живу на тихой окраинѣ небольшого и зеленаго губернскаго города. Мой домишко — это дача, владѣльцы которой уже нѣсколько лѣтъ, какъ поселились заграницей, и мнѣ предоставили хозяйничать. При дачѣ — прудъ и огромный садъ, почти паркъ, со старыми липами, тополями и каштанами, съ акаціями, грушами, яблонями и т. д. Ранней весной здѣсь много фіалокъ, ландышей. Въ концѣ апрѣля и въ маѣ все это буйное зеленое приволье кипитъ и цѣнится пьянымъ благоуханіемъ, соловьиными трелями и раскатами, воробьинымъ чириканьемъ и гомономъ. А лѣтомъ на прудѣ — маслянистый густой блескъ, а въ саду глубокая, немного мрачная, глухая и сыроватая тѣнь. Когда съ пыльной улицы города кто-нибудь заходить ко мнѣ, и его сѣро-красное городское лицо тихо задергивается едва уловимымъ и загадочнымъ лѣснымъ зеленымъ пологомъ, когда звуки человѣческаго голоса странно растворяются и смягчаются въ тихомъ непрерывномъ шорохѣ стараго сада, когда человѣкъ едва замѣтными путями почти мгновенно, но рѣзко преображается на вашихъ глазахъ, — тогда невольно проникаешься глубокимъ уваженіемъ къ сдержанной и непобѣдимой силѣ природы.
Но… все это въ саду, въ домикѣ же совсѣмъ другое… Здѣсь одну комнату, уставленную мольбертами и увѣшанную портретами, этюдами и картинами, занимаю я, а въ другой, смежной, живетъ среднихъ лѣтъ женщина, Василиса, которую половина моихъ пріятелей, а съ ними и я самъ, называемъ моей женой, а другая половина, и съ ними тоже я самъ, либо никакъ не называемъ, либо называемъ Архиповной. Съ нею же въ комнатѣ живетъ дѣвочка двѣнадцати лѣтъ, Устя. Она не моя дочь.
Наружность моей жены, или Архиповны, или Василисы, такова: она высока ростомъ и весьма толста. Лицо красное и на немъ, точно вырѣзанныя изъ бумаги бѣлыя брови, что придаетъ ей нѣсколько глуповатое выраженіе. Носъ у нея короткій, толстый, губы толстыя и блѣдныя, зубы крупные, бѣлые, глаза сѣрые, заискивающіе; грудь, шея и подбородокъ — все рыхлое и толстое. При этомъ — тонкій, вкрадчивый и пѣвучій, какъ у старой монахини, голосъ. А въ общемъ — баба, какъ баба.
Устя вовсе не походить на мать. Видъ у нея болѣзненный и вмѣстѣ — изящный, голосъ хрупкій и музыкальный… Ее мнѣ всегда жаль. Изрѣдка я ей читаю что-нибудь изъ путешествій или изъ изданій «Посредника». Иногда, совсѣмъ рѣдко, учу ее писать. Читать научилъ уже давно, но читаетъ она плохо; я избѣгаю съ ней занятій, до которыхъ она охотница (хотя и проявляетъ свою охоту очень сдержанно) и даже мало съ ней разговариваю, потому что порой среди разговора или занятій, отъ ея ли голоса или отъ взгляда, я чувствую внезапно подступившія къ горлу слезы и вижу, что она это, во-первыхъ, замѣчаетъ, а, во-вторыхъ, какъ-то по-своему объясняетъ.
Зимою она подолгу сидитъ въ материной комнатѣ на лавкѣ и болтаетъ ногами, глядя въ окно, на огонь въ печи, или она лежитъ или читаетъ, или, наконецъ, немного работаетъ по хозяйству. Впрочемъ, зимою, когда нельзя писать подъ открытымъ небомъ, я мало бываю дома и не знаю, что она дѣлаетъ въ мое отсутствіе, — думаю, то же, что и при мнѣ.Весною и лѣтомъ, когда я рисую въ саду, она частенько ложится на траву поодаль отъ меня, смотритъ въ небо, изрѣдка взглядываетъ внимательно, но бѣгло на то, что я пишу… Въ ея присутствіи я работаю и легче, и быстрѣе. А когда случается (это уже совсѣмъ не часто), что, взглянувъ на полотно, она слегка, улыбнется, то этому я бываю очень радъ, какъ величайшему поощренію, но стараюсь скрыть это отъ дѣвочки, — если замѣтить, то, я знаю, уже не видѣть мнѣ больше ея улыбки.
Живу я вмѣстѣ съ Василисой безъ малаго столько же лѣтъ, сколько отъ роду Устѣ: лѣтъ одиннадцать съ небольшимъ. За это время мои отношенія къ ней почти не измѣнились, — измѣнилось ихъ пониманіе.
Жена занимается, кромѣ веденія несложнаго хозяйства, приблизительно тѣмъ же, что и я: поставляетъ на городъ эстетику. Я копирую портреты популярныхъ писателей, дѣлаю заказы съ карточекъ, изрѣдка пишу съ натуры; она дѣлаетъ бумажные цвѣты, вышиваетъ какіе-то узоры. Я иногда не работаю по цѣлымъ недѣлямъ, а она только по праздникамъ. Въ эти дни отдыха она отправляется къ сосѣдкамъ, шш же сосѣдки приходятъ къ ней, и Архиповна, орошая слезами свою просторную физіономію, жалуется имъ на меня, что я-де шелапутъ и не почитаю иконы. Впрочемъ, сама она нерадива и молится весьма рѣдко.
Одинъ разъ, когда она, пообѣдавъ, встала изъ-за стола, по обыкновенію, не крестясь, я спросилъ ее:
— Василиса, отчего ты не помолишься Богу? — Я знаю, что не молится она по лѣни и равнодушію, потому-то и спросилъ. Она зѣвнула (ужасно часто она зѣваетъ) и отвѣтила:
— Самъ не молишься, — меня не попрекай.
Все это, однако, ѳита да ижица, — надобно возвратиться къ а и б…
Двадцать слишкомъ лѣтъ тому назадъ въ моей жизни произошло крупное событіе: я случайно познакомился съ врачемъ Дмитріемъ Иванычемъ Талызинымъ. Я былъ въ отпуску (вскорѣ послѣ смерти отца) и ѣхалъ къ тетушкѣ въ деревню Воронежской губерніи. На станцію, отстоявшую отъ имѣнія въ 60-ти верстахъ, за мной выслали просторную коляску съ великолѣпной тройкой. Помню, какъ сейчасъ, на вокзалѣ я выпилъ рюмки двѣ или три, закусилъ и пустился въ дорогу. Отъѣхавъ версты четыре, я нагналъ человѣка, высокаго, чернаго, бородатаго и сильно запыленнаго, съ мѣшкомъ, въ видѣ дорожной сумки, на спинѣ. Очевидно, онъ брелъ съ вокзала. Когда мы поровнялись, онъ громкимъ голосомъ и знаками остановилъ насъ и, подойдя къ экипажу и вѣжливо поздоровавшись, сказалъ:
— Брать, я усталъ, а идти мнѣ далеко, — подвези меня.
Я былъ ошеломленъ: отродясь я не слыхалъ такого обращенія!.. Въ его словахъ даже не было просьбы, или вопроса, а просто — заявленіе. Я, не успѣвъ ни слова сказать, невольно подвинулся въ коляскѣ, опрастывая ему мѣсто, а незнакомецъ, усѣвшись рядомъ со мной, сказалъ, чуть улыбнувшись:
— Впрочемъ, это касается не тѣхъ, кто на возу сидитъ, а кто возъ везетъ; но лошадей трое и насъ трое — довезутъ. Но если, братъ, тебѣ непріятно сидѣть рядомъ со мною, скажи — я сяду на козлы, или же самъ туда долѣзай, онъ позволитъ, — добавилъ онъ, указывая на ямщика.
— Нѣтъ… ничего…1--выговорилъ я. Между тѣмъ, ямщикъ, полуобернувшись, съ изумленіемъ глядѣлъ на насъ, потомъ недоумѣвающе улыбнулся, пожалъ плечами и хлестнулъ по лошадямъ…
— Люди, — началъ немного погодя незнакомецъ, — обыкновенно долго знакомятся, пока рѣшатся обращаться межъ собой по-человѣчески, безъ китайщины и мандаринскихъ манеръ. Случается, что на этой подготовительной работѣ ихъ настигаетъ смерть, и тогда ихъ съ китайскими почестями хоронятъ. Выходитъ на повѣрку, что человѣкъ жилъ и умеръ мандариномъ. Я отбрасываю подготовительную работу и прямо приступаю къ человѣку. Ты не удивляйся и не оскорбляйся, — все это очень просто.
Говорилъ онъ не спѣша и увѣренно, часто улыбался и, разговаривая, смотрѣлъ прямо въ глаза. Но въ общемъ лицо его было довольно суровое, аскетическое, а улыбка — сознательная, какая не сама собой рождается на лицѣ, но вызывается волей. Въ его наружности: въ черныхъ, глубоко-сидящихъ и большихъ глазахъ, въ рѣзкихъ вертикальныхъ складкахъ на лбу, въ бороздахъ по бокамъ у рта и въ плотно сжатыхъ губахъ — во всемъ этомъ было общее выраженіе внушительности и значительной, сосредоточенной мысли. Несмотря на простую мужицкую одежду, онъ, даже молча, производилъ впечатлѣніе человѣка интеллигентнаго и образованнаго.
— Едва ли вы правы, — замѣтилъ я, — не всѣ условности дурны. Для культурнаго человѣка условность часто — лишь способъ не оскорблять человѣка. Если я, познакомившись сегодня съ какими-нибудь двумя господами, буду съ однимъ изъ нихъ черезъ годъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ, я скажу ему — ты. Оставаясь же съ другимъ на — вы, мы оба какъ бы условимся, что до такихъ отношеній мы еще не дошли, и здѣсь есть способъ для выраженія многихъ оттѣнковъ. Не сказать же человѣку прямо — вы, дескать, мнѣ не нравитесь! Да и ваше — ты, — я думаю, весьма условно: вы его иначе скажете, обращаясь къ брату, къ женѣ, или обращаясь ко мнѣ…
— И весьма дурно, если иначе скажу, — перебилъ онъ меня, — и не слѣдуетъ иначе говорить, тогда и условностей не будетъ… И еще дурно, извини меня, то, что ты пьешь водку: тебѣ вредно, мнѣ непріятно дышать виннымъ перегаромъ, а ямщику, можетъ быть, соблазнительно… Возвратимся, однако, къ предмету разговора. Люди придумали условности съ тѣмъ, чтобы грубости, непріемлемыя по существу, дѣлать пріемлемыми, скрывая ихъ сущность фальшивой формой, ибо если «вы мнѣ не нравитесь», ты переведешь на языкъ всѣмъ понятныхъ условностей, то вѣдь грубость останется та же, а между тѣмъ ты ее съ легкостью выскажешь. По существу же дѣла, какъ ты самъ замѣтилъ, все сводится къ тому, чтобы проводить различія между людьми въ своихъ отношеніяхъ къ нимъ. Въ этомъ все дѣло. Но это — грѣховно и безнравственно. Итакъ, — цѣль условностей — грѣхъ, а средства — фальшь и притворство. Иначе, впрочемъ, и быть не можетъ: грѣхъ съ притворствомъ — родные братья.
Его глубокій и низкій, какой-то матовый голосъ, точно гипнотизировалъ меня… Я спросилъ:
— Вы — сектантъ?
— Я — братъ твой.
— Но… по религіи?..
— По религіи, а не по крови, я и говорю: я братъ твой. Ты добиваешься непремѣнно мірского отвѣта, на языкѣ условностей, — изволь: я хочу быть христіаниномъ; вотъ мы и братья — вѣдь и ты того же хочешь?
— Не знаю…
Онъ замолчалъ и долго, внимательно, печально и сурово смотрѣлъ мнѣ въ глаза. Потомъ онъ слегка покраснѣлъ, точно отъ сдержаннаго гнѣва, потупился и тихо спросилъ:
— Куда ты ѣдешь?
— Въ имѣніе къ теткѣ…
— А откуда?
— Изъ полка, изъ N.
— Такъ…
Онъ помолчалъ и затѣмъ, поднявъ голову и вскинувъ на меня глаза, произнесъ съ внезапной и открытой суровостью:
— И среди этихъ дѣлъ тебѣ было недосугъ подумать, хочешь ли ты быть христіаниномъ?
— Не думалъ по той причинѣ, что такой вопросъ мнѣ не являлся… ближайшаго повода… толчка не было, — отвѣтилъ я съ невольнымъ смущеніемъ.
— Вся наша жизнь не болѣе, какъ поводъ къ этому вопросу. Вѣдь вопросъ религіи не является человѣку, либо въ томъ случаѣ, когда онъ всѣмъ доволенъ, либо когда онъ во всемъ разочарованъ. Въ первомъ случаѣ вопросъ явится, ибо внѣрелигіозная радость — кратковременна, и ея крушеніе — неизбѣжно. Во второмъ случаѣ — человѣкъ впадаетъ въ отчаянье и безвѣріе и фатально гибнетъ. Впечатлѣнія отчаявшагося ты не производишь, стало быть, ты всѣмъ доволенъ?
— Нѣтъ, далеко не всѣмъ.
— Я такъ и думалъ, значитъ, ты безсознательно религіозенъ, это самое обыкновенное состояніе. Хочешь пробудиться къ сознанію? — усвой одно: вѣрю, Господи, помоги моему невѣрію.
— Это изъ Евангелія, я помню, но я не понимаю, что оно значить.
— А это очень просто! — сказалъ онъ съ внезапной живостью. — Запомни: царство небесное усиліемъ берется. Это значить: разрушай въ себѣ мірского человѣка и лопатами выгребай изъ души мусоръ этого разрушенія. Духъ Божій не терпитъ пустоты: знай себѣ, освобождай въ душѣ мѣсто, а вѣра сама въ тебя вселится. Объ этомъ ужъ Хозяинъ позаботится.
— Но я не могу сказать — вѣрю, Господи, помоги моему невѣрію, ужъ потому не могу, что я не вѣрю, не знаю, даже не представляю себѣ предмета вѣры…
— Люди живутъ странно и печально, — заговорилъ онъ послѣ долгаго обоюднаго молчанія. — Страдаютъ, но изъ страданій не ищутъ выхода; грустятъ, тяготятся грустью и покорно несутъ ее, не ища радости; изнываютъ отъ тяжести и не сбрасываютъ съ плечъ бремени… Я не вѣрю, я не знаю, я не понимаю!.. Ну, а въ экипажъ и тройку ты вѣришь, глубочайшій смыслъ своего мундира понимаешь? А вѣдь носишь, сносишь — другой закажешь… Заболѣетъ человѣкъ животомъ, такъ не удовольствуется однимъ врачемъ, а обратится ко второму, къ третьему, сотни лекарствъ перепробуетъ, на всѣхъ курортахъ побываетъ. А вотъ душа занедужитъ, совѣсть заболитъ, — такъ напередъ ему скажи, да поручись, что ужъ отъ этого-де лекарства обязательно поправишься. Да ты попробуй! Былъ я врачемъ, имѣлъ практику въ городѣ, платили мнѣ много денегъ за то, что я помогалъ господамъ и барынямъ вести неправильную жизнь: переписывать колонки цифръ изъ одной книги въ другую, пить водку, играть въ карты, съ вечера до утра, затягиваться въ корсеты и заражаться въ публичныхъ домахъ, зубрить латынь и греческій, вообще, дѣлать все то, въ чемъ не сомнѣваются, во что вѣрятъ, что понимаютъ.:
— Помогали… это не совсѣмъ правильно.
— Да нѣтъ же, помогалъ! Я избавлялъ ихъ отъ дурныхъ послѣдствій всей этой мерзости, а между тѣмъ, единственное, что ихъ немного сдерживало, это именно дурныя послѣдствія. Вѣдь это же тѣ же дѣти, только сильно испорченныя… Да, и надоѣло мнѣ. Поступилъ въ земство, поселился въ деревнѣ. Являлось ко мнѣ по 60—70 человѣкъ на пріемъ, и началась у насъ такая игра: мужики и бабы ѣдятъ мякину, а я ихъ пою поперемѣнно то касторовымъ масломъ, то опій, ной настойкой; я ихъ лечу отъ трахомы, а они всей семьей вытираютъ лица одной и той же тряпкой… Надоѣло. Говорю я женѣ, — а она молодая, красивая, три года женаты, — бросимъ, Лиза, эту канитель, поищемъ другой жизни, у меня совѣсть неспокойна. Но вѣдь ты дѣлаешь, что можешь, исполняешь свой долгъ, работаешь отъ утра до вечера, чѣмъ же ты виноватъ, если весь строй жизни неправиленъ? Ся.мъ — одинъ все равно вѣдь ничего не подѣлаешь. — Это она мнѣ говоритъ. Я тогда же какъ-то сразу понялъ, что она даетъ мнѣ ключъ къ тайнѣ. Бываютъ, знаешь, такіе аргументы, что сразу доказываютъ обратное тому, что ими пытаются доказать. Я по, нялъ, что дѣлаю не то, что могу, что долга своего не исполняю, что я, именно я самъ и одинъ виноватъ, и что я одинъ очень даже подѣлаю. И уже съ полной увѣренностью и твердостью я заявилъ, что хочу жить иначе и переиначивать строй, начинаю съ себя перваго. И вотъ тутъ-то обнаружилось нѣчто новое для меня, неожиданное. Я вѣрилъ, что жена любила меня за то лучшее, т.-е. духовное, что во мнѣ было, а она рѣзко отказалась отъ любви къ этому лучшему. — Это, говоритъ, легкомысліе, у тебя семья, обязанности, почему же совѣсть твоя молчитъ, когда ты готовъ отказаться отъ разъ принятыхъ на себя обязанностей? — И, наконецъ, стала доказывать, что я эгоистъ именно потому, что стремлюсь успокоить свою совѣсть, не считаясь съ ея, т.-е. съ жениными, страданіями…
— Вотъ тогда-то я, милый брать, и ушелъ, положивъ начало разрушенію мірского человѣка, — произнесъ мой спутникъ нѣсколько торжественно, но смягченнымъ и чуть грустнымъ тономъ. — И вотъ когда, скажу я тебѣ, новый міръ открылся для меня! Говорятъ — истина дается людямъ съ трудомъ, но это справедливо лишь по отношенію къ той истинѣ, которая рождается и умираетъ въ головѣ людей, оторванныхъ отъ жизни. Человѣкъ способенъ всѣхъ обмануть, но только не Хозяина, не Бога, свою совѣсть. Она, — точно острые колья на опасномъ пути, разставленные для предупрежденія: зацѣпился, выходи на широкую, свободную дорогу, по ней же двигаться радостно и легко. Истина — движеніе, и, сидя на одномъ мѣстѣ, какъ бы искусно ни работала твоя голова, ты истины не найдешь; а ты или вслѣдъ за движеніями сердца, и поймешь, что практическая истина сама собой дается, только самому себѣ не сопротивляйся.
— Какой же вашъ путь? — спросилъ я.
— Путь мой имѣетъ нѣсколько названій, и ты всѣ ихъ знаешь. Ищите прежде всего царства Божія и правды Его, а все остальное приложится; царство Божіе внутри васъ; любите другъ друга, какъ Я возлюбилъ васъ, и еще много…
— И вы говорите, что путь этотъ легокъ?
— Я говорю — постольку легокъ, поскольку мы сами себѣ не сопротивляемся, а также и въ зависимости отъ самаго критеріума тяжести. Если самое тяжкое — страданія совѣсти, а не внѣшнія лишенія, то путь этотъ — легокъ. Ты, братъ, не подумай, что я счастливъ полнымъ обладаніемъ истины, я счастливъ увѣренностью, какъ и въ чемъ ее можно искать, не больше. Знаю, что и милліонной доли того, что надлежитъ человѣку дѣлать — я не дѣлаю, что на мнѣ, очнувшемся отъ повальнаго безчувствія, отъ гипноза цивилизаціи, на мнѣ лежитъ огромная отвѣтственность, но все это — признаки жизни. Не чувствуетъ своей отвѣтственности тотъ, кто духовно мертвъ…
— Милый братъ! — вдругъ воскликнулъ онъ съ какимъ-то подъемомъ, прерывая свой разсказъ, — ты вѣришь ли, что человѣкъ можетъ внезапно переродиться?
— Да, такіе случаи, знаю, бываютъ, поэтому вѣрю, что это возможно.
— Почему вѣришь — это дѣло твое, съ меня же достаточно того, что вѣришь… Вотъ мы съ тобой поговорили. Превосходно. Теперь тебѣ полезно хорошенько подумать. Позволь вручить тебѣ пару книжекъ и попросить — непремѣнно прочитать ихъ, — можетъ быть, слышалъ: «Исповѣдь» и «Въ чемъ моя вѣра». А засимъ, чтобы не мѣшать тебѣ думать, я оставлю тебя.
Я попытался уговорить его — еще немного побыть со мною, но онъ, не обращая вниманія ни мои уговоры, порылся въ своей сумкѣ, досталъ оттуда и отдалъ мнѣ двѣ книжки, подхватилъ подъ мышку свой мѣшокъ и сказалъ на прощанье:
— Когда захочешь меня видѣть, приходи на хуторъ Христофора Ѳомича Каблукова, или напиши ему для Дмитрія Иваныча Талызина, — это мое имя, — тогда я явлюсь къ тебѣ. Ну, до свиданія, братъ! — Съ этими словами онъ протянулъ руку мнѣ, потомъ ямщику, ловко соскочивъ съ подножки экипажа, зашагалъ по пыльной дорогѣ, не глядя на меня.
…Въ дѣтствѣ мнѣ часто приходилось выслушивать проповѣди, и духовныя, и начальническія, и просто домашнія. Онѣ не производили на меня впечатлѣнія, ибо въ нихъ я всегда улавливалъ безъ труда нѣчто такое, что цѣликомъ уничтожало ихъ силу: все, что я говорю, относится не ко мнѣ, а къ тебѣ. — Въ томъ, что говорилъ мнѣ незнакомый и суровый человѣкъ, этого, казалось мнѣ, не было: словно онъ говорилъ одинаково для меня, какъ для себя, и это сильно дѣйствовало на душу. И только одна, едва осязаемая мысль отравляла нѣсколько обаяніе его рѣчи, да и то я созналъ ее уже впо слѣдствіи; тогда же она, какъ тонкая заноза, чуть-чуть покалывала, рождала въ душѣ какую-то неловкость, мѣшала отдаться цѣликомъ новому впечатлѣнію: казалось, что и крупный человѣкъ, а доволенъ собой, что, напримѣръ, его фраза объ отвѣтственности, о милліонной долѣ долга — оговорка не то перецъ самимъ собой, не то передъ кѣмъ-то или чѣмъ-то, оговорка почти что механическая, голо-логическая… За свое прошлое онъ, какъ будто, и каялся, но въ этомъ раскаяніи не было страданія…
Когда у человѣка умираетъ жена, сестра, ребенокъ, и онъ раскаивается, что не все сдѣлалъ, ради ихъ спасенія, тогда есть страданіе въ этомъ покаяніи, которое гложетъ человѣка…
А вѣдь было, было въ его тонѣ и словахъ сознаніе своего превосходства, которое терпимо только при полномъ наивномъ невѣдѣніи, или же при святой гордости. Ибо есть два крайнихъ полюса: вотъ истина, а я здѣсь ни при чемъ; вотъ моя истина. Между этими полюсами — неискренность, фальшь, мучительный самообманъ… Когда Кеплеръ открылъ свои законы, онъ вѣрующій человѣкъ, обратился къ Богу: если ты этимъ доволенъ, — я возрадуюсь; если ты разгнѣваешься, — перенесу это…
…Все это, однако, потомъ; сейчасъ же я волновался мало знакомымъ для меня волненіемъ познанія; мое сердце замирало отъ непривычныхъ словъ, въ которыхъ отражалась какая-то увѣренная ясность въ той области, что туманнымъ, но грандіознымъ моремъ колыхалась всегда гдѣ-то позади завѣсы сознанія… И вотъ — точно прорвалась завѣса, хлынуло что-то въ душу, затопило ее…
Въ тотъ же день я принялся за книжки. Впечатлѣніе, которое онѣ на меня произвели, было огромное, подавляющее; я такихъ впечатлѣній никогда уже не испытывалъ!.. Вотъ были бѣльмы на глазахъ и ихъ сняли, и я прозрѣлъ… Я не преувеличиваю.
Въ общинѣ, гдѣ я поселился съ цѣлью заниматься ручнымъ трудомъ, кромѣ меня и Талызина, было еще семь человѣкъ, не считая дѣтей и частыхъ посѣтителей, изъ которыхъ иные живали у насъ по недѣлямъ, мѣсяцамъ и больше, а затѣмъ оставляли насъ. Съ ними я провелъ вмѣстѣ три года… Вотъ: закрылъ глаза — и вижу ихъ и слышу… Милые мои враги!
Емельянъ Водоносъ. Мужиковатаго вида, тщедушный, но очень выносливый. Открытый взглядъ, простая рѣчь, короткими фразами, всегда спокоенъ и работаетъ, мурлыча про себя какую-то пѣсню, все одну и ту же. Въ его наружности самое характерное — затылокъ: непомѣрно длинный, сухой и крѣпкій, свидѣтельствующій о желѣзной волѣ. Мы, общинники, всѣ вегетаріанцы, но Водоносъ выдѣляется среди насъ тѣмъ, что за исключеніемъ хлѣба ѣстъ только сырые продукты: капусту, огурцы, морковь и т. д. Такъ онъ поступаетъ для того, чтобы пріучиться при различныхъ перемѣнахъ не вздыхать, какъ онъ выражается, «по родной кухонькѣ». За всѣ три слишкомъ года совмѣстной жизни я не помню ни одного дня, когда бы онъ ни работалъ съ утра до вечера, причемъ его работа, обыкновенно, самая тяжелая и непріятная. Не помню также, чтобы онъ хоть разъ проявилъ раздраженіе или гнѣвъ къ кому-либо. Онъ много молчитъ.
Прямая противоположность — его жена, Пелагея Ильинична. Самое прекрасное въ ея наружности — огромные, мечтательные глаза съ немного растеряннымъ и, какъ будто, истерическимъ выраженіемъ. Она мала и вертлява, говоритъ много, быстро, почти всегда отвлеченно и нѣсколько туманно. Ея разговоръ, я замѣчалъ, способенъ быстро утомить свѣжаго человѣка. Она хватается за всякую работу, но тотчасъ устаетъ, — очевидно, нервами — блѣднѣетъ, теряется и подавляетъ слезы. На всѣхъ, кромѣ мужа, котораго она боготворитъ — и даже побаивается, она дѣйствуетъ нервирующимъ образомъ. Мужъ ея почти что не замѣчаетъ и только, когда видитъ, что она окончательно выбилась изъ силъ, спокойно говоритъ: — брось, ступай полежи. — Если это самое скажетъ кто-нибудь другой, — неизбѣжно начнутся длинныя объясненія и отвлеченные разговоры на тему: если я не поработаю, мою работу будетъ дѣлать другой, и создастся неравенство, и т. д.; мужу же она тотчасъ робко повинуется, идетъ и ложится, иногда на полдня… За три года мужъ ей худого слова не сказалъ.
Пантелей Семенычъ Гусаковъ, человѣкъ, съ которымъ у меня связано много тяжелыхъ воспоминаній… Какъ мы ни хитрили, и какъ самъ онъ ни старался не казаться главой, но онъ былъ главой нашей общины… Я подвожу итоги, и не слѣдовало бы въ этотъ сумеречный часъ моей жизни вносить личное раздраженіе, но. вижу, что мнѣ этого не избѣжать, а я хочу дать себѣ волю хоть разъ въ жизни. Пантелей человѣкъ умный и способный, слова нѣтъ, но — прости меня Богъ — я не люблю его! Онъ мнѣ напоминаетъ типъ странника изъ неискреннихъ, которые даже икаютъ не просто, а непремѣнно съ послѣдствіемъ — ох-хо-хо, Господи, владыко живота моего! Онъ и по виду похожъ на странника: ростомъ высокъ, слегка сутулъ и широкъ въ плечахъ. У него великолѣпная волнистая борода и лысый лобъ, а выраженіе глазъ — странное: въ нихъ постоянная готовность къ ласкѣ и вмѣстѣ — къ острой вспышкѣ скрытой ненависти. Такое выраженіе бываетъ у недобраго человѣка, когда онъ, держа за спиной розгу, манитъ къ себѣ ребенка конфеткой…
Не часто, разъ въ два-три мѣсяца, онъ, дѣйствительно, поддается дикой вспышкѣ безобразнаго гнѣва. Въ одну изъ такихъ минуть онъ швырнулъ ножомъ въ свою жену, Александру Карловну Шлезинъ, но тотчасъ спохватился, мычалъ и кусалъ себѣ кулаки. Жена не любитъ и не боится его, иногда, послѣ дикихъ ссоръ, покидаетъ его на недѣлю и больше, но затѣмъ опять возвращается. Дѣтей у нихъ нѣтъ, — и чѣмъ объяснить эти ея возвращенія — я не знаю. Александра Карловна отличная хозяйка. Какъ она относится къ нашимъ убѣжденіямъ — трудно сказать, такъ какъ она или молчитъ, или говоритъ только по поводу веденія нашего хозяйства. Мнѣ кажется, что наши убѣжденія ея не трогаютъ, или она ихъ не знаетъ и знать не хочетъ, живетъ съ нами, т-е. съ мужемъ по семейной нѣмецкой, такъ сказать, инерціи и въ интересахъ хозяйства, которое безъ нея пойдетъ дурно.
Вася Малина, безконечно милый юноша! Онъ страшно худъ. Его лицо — это сухой, обтянутый кожей, костякъ, съ высунувшимся носомъ и такимъ же подбородкомъ и съ огнемъ кирпичнаго румянца на скулахъ. Но на этомъ лицѣ свѣтятся чистотой и вдохновеніемъ сѣрые экзальтированные глаза. Онъ сапожникъ — у него-то я и выучился этому ремеслу. Сучитъ ли Вася дратву, обрѣзываетъ подошву или вколачиваетъ шпильки, — окликнете его, и по его глазамъ вы поймете, что работа занимала только его руки, не больше. Говоритъ онъ страстно, пѣвучимъ, высокимъ со срывами, и звенящимъ голосомъ, порой маловразумительно, и всегда при этомъ волнуется. Онъ самый нетактичный изъ всѣхъ общинниковъ. Полиція посѣщаетъ насъ часто, и каждый разъ происходитъ исторія съ Васей. Во время обыска онъ пробуетъ сдержать себя, но немного погодя срывается съ мѣста и, размахивая сапогомъ или молоткомъ, звенитъ:
— Вы, по совѣсти, въ римскій легіонъ поступайте на службу! Къ Пилату, къ Пилату! Мы васъ трогаемъ? Я могу вамъ всѣмъ сапоги за спасибо сдѣлать, по совѣсти, а вы пришли съ шаблями и леворверами евангелью арестовать. Это у васъ называется по совѣсти?!.
При этомъ онъ еще сильно кашляетъ и въ общемъ, какъ я замѣчалъ, производитъ своей аттакой большое впечатлѣніе… Водоносъ въ шутку называетъ Васю такъ: — хохолъ царя небеснаго. Наши женщины-общинницы, и даже Александра Карловна относятся къ нему съ оттѣнкомъ нѣжнаго участія… Впрочемъ, вмѣстѣ мы прожили всего одинъ годъ, — Вася умеръ отъ чахотки.
Черный, лохматый, съ бѣгающими желтоватыми глазами и толстыми губами, Наумъ Марковичъ Браверманъ, столяръ. Онъ меня выучилъ также и столярничать. Наумъ выдѣляется среди насъ тѣмъ, что ему все ясно. Что для другихъ составляетъ еще вопросъ и сомнѣніе, ему рѣшительно все ясно, потому что онъ большой догматикъ. Такіе люди, какъ онъ, рѣдко испытываютъ сомнѣнія: достаточно имъ усвоить какой-нибудь принципъ, будетъ ли это любовь къ ближнему, или совершенствованіе, принципъ непротивленія, или классовой борьбы, — какъ уже вся жизнь представляется имъ частностями единой теоріи, вытекающей изъ единаго принципа. Онъ большой и нетерпимый спорщикъ и такъ всегда увѣренъ въ своей правотѣ, что несогласіе съ нимъ принимаетъ либо за упрямство, либо за глупость и недомысліе. Зло міра онъ искренно считаетъ легко устранимымъ недоразумѣніемъ, и послѣ разговора на религіозную тему съ какимъ-нибудь, снисходительно слушающимъ его, мужикомъ, — говоритъ: — еще одна-двѣ бесѣды, и онъ нашъ. — Пантелей считаетъ его нашимъ лучшимъ общинникомъ, а Наумъ Пантелея — образцомъ почти совершеннаго человѣка…
Если назвать еще Анну Константиновну Ложкину, вдову лѣтъ сорока, съ ея тремя дѣтьми, — то вотъ и вся наша община. Анна Константиновна — хохлушка, съ синими глазами, съ простодушіемъ и добротой небеснаго ангела и со страннымъ, типичнымъ умомъ женщины, который есть чуткость, ясновидѣніе и ограниченность въ одно и то же время. Одинъ случай съ нею оказалъ большое вліяніе на мои чувства къ Пантелею: когда Анна Константиновна вступила въ общину, у нея были роскошныя русыя косы, какихъ я, кажется, больше уже никогда, не видывалъ. Но немного погодя послѣ затѣяннаго Пантелеемъ разговора на тему объ отличіи женскаго наряда и прически отъ мужского, которое направлено къ пробужденію у мужчинъ чувственности, — послѣ этого она остригла свои косы. Стригъ по ея просьбѣ Наумъ, и когда волны русаго шелка, отдѣленныя отъ круглой хохлацкой головы, оставались на грубыхъ рукахъ Наума Марковича, у меня было впечатлѣніе казни и шельмованія… Послѣ операціи Анна Константиновна горько «нышкомъ» ревѣла, два дня ходила съ красными глазами и немного конфузилась, точно ее оголили. Въ другой разъ она долго плакала и рыдала, когда хоронили Васю, а больше за два года я не замѣчалъ слезъ на ея глазахъ; хохотала же она весьма часто, много и премило.
Зимній вечеръ… Мы всѣ въ сборѣ въ длинной и низкой, съ землянымъ поломъ, комнатѣ, нашей мастерской. Вася придѣлываетъ головки къ старымъ голенищамъ. Наумъ Марковичъ и Водоносъ за столярнымъ верстакомъ, пилятъ, строгаютъ — дѣлаютъ буфетный шкафъ на заказъ въ городъ. Пантелей читаетъ вслухъ книжку. Пелагея Ильинична, съ компрессомъ на головѣ, слушаетъ, лежа на деревянной кушеткѣ. Александра Карловна накладываетъ заплату на старую бумазейную мужнину рубаху. Анна Константиновна сидитъ напротивъ чтеца и внимательно слушаетъ, повидимому, живо воспринимая читаемое и ея милое лицо то и дѣло мѣняетъ выраженіе. Я думаю о чемъ-то своемъ и слушаю невнимательно. Талызинъ что-то пишетъ. Онъ при какомъ угодно шумѣ, вообще, при всякихъ условіяхъ можетъ читать, писать, думать — необыкновенно крѣпкая голова! Большая висячая лампа «молнія» горитъ надъ Васинымъ верстакомъ… Въ комнатѣ неуютно… На полу валяются обрѣзки кожи, масса стружекъ, всякій соръ. По угламъ прячутся и вздрагиваютъ тѣни. Въ окна дуетъ — они плохо прилажены. Кричатъ разомъ два или три — не разберешь — сверчка. Лиля, почти у всѣхъ у насъ суровыя, изможденныя, усталыя…
Когда въ такую ночь блуждаешь гдѣ-нибудь въ снѣжной степи и сидишь въ саняхъ, подъ тулупомъ, захваченный метелью, и если тутъ же сидитъ рядомъ и жмется къ тебѣ добрый и близкій товарищъ, простая душа, — то не чувствуешь себя одинокимъ! И эта метель, и эта вьюга, и вся грозная природа лишь тѣснѣе сближаютъ и связываютъ жуткой, но крѣпкой связью двухъ, изолированныхъ отъ міра, но имѣющихъ цѣлый міръ другъ въ другѣ… А здѣсь мнѣ одиноко, и душа моя томится невыносимой грустью, которую я тщетно подавляю въ себѣ. Я чувствую, что мы здѣсь исполняемъ какой-то долгъ, что онъ насъ прикрѣпляетъ къ мѣсту, а исчезни долгъ, — мы въ тотъ же день разлетимся по бѣлу свѣту въ разные концы…
… «Когда его вынули изъ петли, онъ былъ уже мертвъ»… — умиленнымъ голосомъ заканчиваетъ Пантелей чтеніе, кладетъ брошюрку «Посредника» на полку и поднимаетъ на лобъ очки. Пелагея Ильинична нервно и часто вздрагиваетъ; Анна Константиновна, очевидно невольно, улыбается: ее восхищаетъ художественность описанія, и этому чувству она безсознательно улыбается, но… послѣдняя фраза прозвучала, голосъ чтеца замолкъ, она спохватывается и, сама себя пугаясь, уничтожаетъ улыбку: разсказъ вѣдь кончается самоубійствомъ. Вася взволнованъ и съ особеннымъ ожесточеніемъ вколачиваетъ гвозди въ каблукъ… Наумъ Марковичъ качаетъ головой: не то съ сожалѣніемъ, не то съ укоризной по адресу самоубійцы.
— Пантелей Семеновичъ, — нарушаетъ Вася воцарившуюся тишину, — мое мнѣніе, если вы примѣрно замѣтили, что человѣкъ самъ себя жизни рѣшаетъ, вѣшается, чи втопляется, то по совѣсти надо его тащить, хоть за волосья, хоть силомъ. Правду я говорю? Вѣдь если по совѣсти…
— "По моему, — перебиваетъ Наумъ Марковичъ, — мы не имѣемъ права вмѣшиваться. Я могу его уговорить, но насильно спасать нельзя.
— Ну, вы скажете, уговаривать, — передразниваетъ Вася, — онъ въ петлѣ виситъ, очи на лобъ вылѣзли, а вы начнете его уговаривать…
— Нѣтъ, Вася, подожди, это очень просто: самоубійство — зло? Отвѣчай.
Ну, зло, искоренятъ надо зло…
— Нѣтъ, погоди, — искоренять, это сказать легко… Можешь ты бороться со зломъ, насиліемъ, т.-е. тоже зломъ?
— Нѣтъ, не должонъ, если по совѣсти…
— А теперь смотри самъ: человѣкъ рѣшилъ себя убить, вѣшается, а ты его насильно спасаешь. Вотъ ты, значитъ, противишься злу насиліемъ.
— Да нѣтъ, что это такое! На моихъ глазахъ человѣкъ у веревкѣ виситъ, а я стой на мѣстѣ, да хлопай глазами, какъ баранъ! Вы по-ду-майте, Наумъ Марковичъ, что вы сказали!.. — 'Вася уже не за верстакомъ, а мечется по комнатѣ и, жестикулируя молоткомъ и сапогомъ, то и дѣло подступаетъ къ Браверману.
— Но вѣдь онъ самъ, своей волей рѣшилъ, — упорно настаиваетъ послѣдній, и не думая сдаваться.
— Да, Господи, Боже-жъ мой! — выходитъ изъ себя Вася. — Человѣкъ напуганный, потерялъ хозяйскіе гроши, извѣстно, боится наказанія, какая же тутъ, по совѣсти, своя воля? Вы же слыхали, что его довели до того?
— Значитъ, ему наказаніе хозяина страшнѣе грѣха?
— Чего вы спорите? — вмѣшивается Анна Константиновна. Я по глазамъ ея вижу, что она, дѣйствительно, не понимаетъ, изъ-за чего происходитъ споръ. — Я бы ножницами веревку перерѣзала и больше ничего. Самъ бы онъ потомъ спасибо сказалъ.
Наумъ Марковичъ и Пантелей улыбаются снисходительно, лицо же Васи расцвѣтаетъ радостной и побѣдной улыбкой. Водоносъ утвердительно киваетъ головой. Наумъ Марковичъ готовъ еще поспорить, но Талызинъ отрывается отъ работы и, поднявъ голову, спокойно и рѣшающе произноситъ:
Вы оба, думается мнѣ, не правы. Вопросы насилія и непротивленія рѣшаются не спорами, а совѣстью. Анна Константиновна перерѣзала бы веревку, Наумъ говоритъ, что не перерѣзалъ бы; но, можетъ случиться, если придется на дѣлѣ, они поступятъ какъ разъ наоборотъ и… оба будутъ правы. Это рѣшится тогда же, на мѣстѣ, совѣстью.
— "Но, въ такомъ случаѣ, гдѣ же принципъ? — удивляется Наумъ Марковичъ.
— Нѣтъ, Дмитрій Ивановичъ, — вмѣшивается Пантелей (онъ все еще умильно улыбается), — вы очень шатко рѣшаете. Правда — одна; нѣтъ двухъ противорѣчащихъ правдъ…
Споръ продолжается еще долго.
Прошелъ годъ… Вася умеръ, появилось два-три новыхъ общинника. Потомъ еще годъ. Исчезаетъ Наумъ Марковичъ (его отправляютъ этапнымъ порядкомъ на родину), покидаетъ насъ Анна Константиновна, покидаетъ какъ-то внезапно, не объясняя причинъ. Прибавляется еще человѣка три новыхъ… Пашемъ, сѣемъ, косимъ, строгаемъ, шьемъ сапоги, печемъ хлѣбы, стираемъ лохмотья. Читаемъ, споримъ, разговариваемъ. Разговариваемъ больше всего. Разговариваемъ между собою, съ окрестными мужиками, съ частыми посѣтителями изъ городской интеллигенціи. О чемъ мы такъ много споримъ и бесѣдуемъ? Очень рѣдко о простомъ, ясномъ, конкретномъ: почти все время — о Богѣ, о религіи, о самосовершенствованіи, о разумномъ сознаніи, о добрѣ и злѣ и пр. и пр. Я не отрицаю, что для иныхъ людей, напримѣръ, для Пантелея, Дмитрія Иваныча — все это родная стихія, но чѣмъ же я виноватъ, если я три года испытываю угаръ въ душѣ и въ головѣ, точно три года, какъ я не выхожу изъ душнаго, накуреннаго и дребезжащаго вагона!
У насъ выработался свой жаргонъ, своя манера обращаться съ людьми и другъ съ другомъ, свои пріемы мысли и общіе, обязательные вкусы Мы очень убѣдительно доказываемъ, что не слѣдуетъ раздражаться и постоянно скрыто-раздражены. Мы говоримъ, что надобно быть терпимымъ, не осуждать, не упрекать, а въ душѣ нетерпимо осуждаемъ и упрекаемъ другъ друга, и это невольно прорывается наружу на каждомъ шагу. Побесѣдовавъ полчаса съ человѣкомъ, мы говоримъ: съ такимъ-то мы вошли въ общеніе, а перекинувшись съ кѣмъ-нибудь открытками, — толкуемъ о письменномъ общеніи… Богъ для насъ рѣдко бываетъ интименъ, и это несомнѣнное зло. Любовь къ женщинѣ, къ другу, у насъ также не интимна, и это также зло. Грѣхи наши не интимны, и это — зло.
А нѣтъ у насъ интимности потому, что мы считаемъ, что слѣдуетъ со всѣми быть одинаково и братски близкимъ, т.-е. интимнымъ. Вели я, насилуя свою антипатію, даже стыдливость, обманывая себя и другихъ своимъ тономъ, говорю со святошей, ханжей и плутомъ о Богѣ и любви, то погибъ мой Богъ, погибла моя любовь!
Я вижу, что мы затратили массу ухищреній, уловокъ, ума только на то, чтобы, искренно почитая себя лучшими изъ людей, имѣть такой видъ, точно каждый изъ насъ считаетъ себя худшимъ и недостойнымъ другого, но чтобы этотъ другой понималъ, что онъ и есть этотъ худшій, а лучшій — все-таки я… И мы все время дышимъ этимъ туманомъ неискренней искренности.
Я чувствую, что отношеніе наше къ женщинѣ — дурно, что оно — воровское, не въ уровнѣ на, тихъ же чувствъ и правдивыхъ мыслей. Оно явно дурно уже по тому одному, что приходится по сердцу только фальшивымъ или истеричнымъ, или хитрымъ и испорченнымъ женщинамъ, для которыхъ оно весьма пригодно: подъ маской лживо-братскихъ отношеній имъ такъ же привычно, какъ подъ всякой другой маской; а чистыя и прямыя, съ здоровой душой женщины высокаго женскаго типа невольно и больно смущаются нашимъ отношеніемъ къ нимъ, просто не понимаютъ его. И если хорошенько вдуматься въ нашъ аскетизмъ, въ источники нашего цѣломудрія, то на повѣрку окажется, что это сплошной ропотъ противъ природы и упрекъ половинѣ человѣческаго рода, — женщинамъ, за то, что онѣ не мужчины.
А меньше всего — у насъ любви. Люди — братья, люди — равны, любите враговъ, и т. д. и т. д. — все это уже давно звучитъ для насъ механически. Мы самоотверженны, но какъ бы по обязанности, мы и въ этомъ не свободны, а гдѣ нѣтъ свободы, — нѣтъ чистаго чувства, значитъ, и любви нѣтъ. Анна Константиновна любитъ людей, она безъ отвращенія будетъ ходить за прокаженными, зачервѣвшими, но пусть-ка попробуетъ кто на ея глазахъ броситься съ ножемъ на меня, на ея ребенка, на кого бы то ни было, — она кошкой въ того вцѣпится, горло перерветъ, хотя потомъ сама и пожалѣетъ негодяя. Пантелей и Наумъ Марковичъ будутъ уговаривать и убѣждать — они не любятъ людей.
А если нѣтъ любви, — зачѣмъ мы здѣсь собрались и раздражаемъ другъ друга?
Я уже вижу, что проповѣдуемый нами путь жизни разсчитанъ на исключительный героизмъ, а между тѣмъ имѣетъ смыслъ только въ томъ случаѣ, если будетъ принятъ всѣмъ человѣчествомъ, значитъ — онъ химериченъ. Мы опрощаемся и опростились, но какъ намъ еще далеко до границъ человѣческаго лишенія и страданія, стало быть, мы все еще привиллегированные по отношенію къ милліонамъ людей. Талызинъ какъ-то замѣтилъ, что христіанинъ нашего представленія будетъ лишь тогда послѣдователенъ, когда буквально откажется отъ послѣдняго куска съ пользу ближняго, другими словами — уморитъ себя голодомъ. Значитъ, мы живы только потому, что не послѣдовательны! Отсюда наше дурное самочувствіе… Болѣе удовлетворены изъ насъ тѣ, кто менѣе искренни и правдивы. Почему? Потому что если самому себѣ твердить подрядъ нѣсколько лѣтъ: ты грѣшникъ, ты чревоугодникъ нецѣломудренъ, несправедливъ и нечестивъ, ѣшь, пьешь, спишь и дышешь — грѣховно (то самое, что мы твердимъ себѣ безпрестанно), то въ уныніе не впадетъ развѣ тотъ, кто твердитъ это неискренно и механически. И поэтому у насъ невольно выработалась цѣлая система взаимоутѣшенія: я уговариваю другихъ, что я дуренъ и грѣшенъ, они же — хороши и праведны (все это, разумѣется, въ видѣ тончайшихъ намековъ), они же убѣждаютъ меня въ обратномъ, — я-де, хорошъ и чистъ и т. д. Мое сердце холодно и молчаливо, а я письмо къ малознакомому человѣку начинаю такъ: дорогой братъ…
А самое главное — едва ли хоть одинъ изъ насъ твердо вѣритъ, что человѣчетво исцѣлится нашей вѣрой и нашими опрощеніемъ и непротивленіемъ. Напротивъ, каждый изъ насъ знаетъ, что люди будутъ бороться и защищаться, не уйдутъ изъ городовъ въ деревни, не перестанутъ любить женщину физической любовью, заниматься наукой и искусствомъ, лечиться у врачей. Стало быть, мы вовсе не спасаемъ людей примѣромъ личной жизни, какъ намъ бы того тайно хотѣлось, а отряхаемъ прахъ отъ ногъ своихъ и удаляемся отъ грѣховнаго міра въ скитъ монашеской добродѣтели. И вотъ у насъ героизмъ въ безвоздушномъ пространствѣ, спортъ нравственнаго совершенствованія, т.-е. школа зависти, неискренности, порчи воли, а въ результатѣ — сознаніе безплодности усилій настоящихъ и будущихъ. И это я, Борисъ Дементьевъ, несостоятельный монахъ и спортсмэнъ добродѣтели! Я?!.
Я люблю Бетховена и Шопена, иногда напѣваю про себя тѣ вещи, которыя нѣкогда игралъ, а услышитъ Пантелей, непремѣнно покачаетъ головой и скажетъ съ любовной укоризной (это самая обычная его манера):
— Барство… даетъ себя знать…. — и я смущаюсь…
Я люблю Пушкина и однажды, увлекшись, прочиталъ на память «Осень» и чувствовалъ при этомъ, какъ на глаза мнѣ навернулись слезы восторга. А Пантелей, добродушно смѣясь, отозвался на мой восторгъ:
— Чудакъ ты, Борисъ! Какъ ты не чувствуешь, что въ этомъ описаніи природы — неискренность и фальшь? Вѣдь это описаніе для княгинь и графинь, а человѣкъ изъ народа никогда его не пойметъ.
Среди нашихъ новыхъ общинниковъ было двое вотъ какихъ: Иванъ Парамоновъ, мужикъ лѣтъ 35-ти, и молодая (ей еще и 20 лѣтъ не было), дѣвушка, одинъ годъ служившая народной учительницей, большая энтузіастка, Маруся Климко, обучавшая у насъ въ общинѣ ребятъ, а также и малограмотнаго Парамонова. Это былъ мужикъ большой, очень лѣнивый, довольно глупый, но весьма хитрый и по-своему ловкій. Это было духовное чадо Пантелея, глубоко цѣнившаго Парамонова, какъ человѣка изъ народа, не испорченнаго интеллигентскимъ прошлымъ… Не знаю ужъ какъ, очевидно, именно чутьемъ хитрости, Иванъ быстро усвоилъ не только пріемы нашей жизни и отношеній, манеру обращенія, вкусы и канонъ общины, но даже и складъ рѣчи, почти даже перенялъ голосъ и интонацію Пантелея. И какой это былъ ханжа, и какъ онъ въ душѣ смѣялся надъ нами и презиралъ насъ! Теперь-то я вижу, какъ не трудна была наука — копировать насъ: вѣдь такъ много внѣшне-условнаго было въ нашей жизни! Какъ я ненавидѣлъ его и мучился этимъ! И, вѣроятно, не я одинъ его понималъ, но развѣ можно было кого бы то ни было подозрѣвать въ ханжествѣ и неискренности: только себя можно и должно, а ближняго — не осуждай…
Маруся была чуть что не вдвое меньше его ростомъ, круглолица, съ глубокими ямками на щекахъ и на подбородкѣ, съ открытымъ взглядомъ круглыхъ темныхъ глазъ, особенно плѣнительнымъ въ тѣ минуты, когда, отъ малѣйшаго смущенія, густой румянецъ заливалъ ея полудѣтское лицо. Когда она занималась съ дѣтьми или съ Парамоновымъ, у нея появлялось какое-то особенное, дѣловитое, сосредоточенное и напряженное выраженіе, какое бываетъ у очень маленькихъ дѣтей, поглощенныхъ интересной игрою. Въ это время она, казалось, ничего не понимала, и не видѣла внѣ своего урока. И всегда мнѣ было непріятно видѣть эту наивную дѣловитость Марусинаго личика одновременно съ плутоватымъ, сладкимъ и нечистымъ выраженіемъ глазъ ея взрослаго ученика…
Однажды во время нашего общаго обѣда (всегда я при этомъ испытывалъ необъяснимое чувство неловкости — вѣроятно, оттого, что со мною сидѣли люди и не свои, и не чужіе, да оттого еще, пожалуй, что слишкомъ часты бывали разговоры о «праведной» пищѣ, о грѣхѣ чревоугодія). Иванъ, съ значительнымъ, но смиреннымъ видомъ заявилъ, что ему надобно сообщить «братьямъ» нѣчто важное, для чего онъ проситъ собраться вечеромъ всѣмъ вмѣстѣ. Такія сообщенія были у насъ не рѣдкость, — чаще всего ихъ дѣлалъ Пантелей: чтеніе интереснаго письма, возникшій вопросъ, требующій общаго разрѣшенія, и т. д.,
Вечеромъ, пораньше окончивъ работы, мы собрались… Когда Иванъ заговорилъ, то, кажетя, всѣ, даже Пантелей, — почувствовали смущеніе и неловкость за него, но самъ онъ говорилъ смѣло, увѣренно, съ тѣмъ же выраженіемъ, какое было у него во время заявленія за обѣдомъ:
— "Милые мои братья-и сестры по духу! Я скажу вамъ необыкновенныя слова. Оно, конечно, духовный интересъ выше мірского интересу, но вспомнимъ, братья, сказано, ничего нѣтъ тайнаго, что не сдѣлается явнымъ. А потому, какъ сказано, кто смотритъ съ вожделѣніемъ на женщину, тотъ согрѣшилъ съ нею въ сердцѣ своемъ, то вотъ моя рѣчь… Подойдите, Маруся, ко мнѣ поближе, мои слова имѣютъ до васъ касаніе (Маруся вспыхнула вся до слезъ и, глядя ему прямо въ глаза непонимающимъ взглядомъ, подошла къ Ивану). Но своей грѣховности я не могу вмѣстить въ свое сердце безбрачную жизнь, а имѣть скрытое желаніе до васъ, то это еще больше грѣха на душу. Хоть я и долженъ любить васъ, какъ сестру, но, опять говорю, грѣхъ и не могу побороть соблазна. А потому, прошу васъ, вступите со мною въ бракъ и выразите свое согласіе гласно передъ всѣми братьями и сестрами. Я мужикъ, а вы, конечно, образованная, но мы одинаково наблюдаемъ духовную пользу и передъ Богомъ всѣ равные… А я люблю васъ по вашимъ заслугамъ, какъ вы дѣвушка хорошая хорошая и добрая, однимъ словомъ, — безо всякихъ качествъ. Скажите, согласны вы?
Я часто видѣлъ Марусю съ прелестнымъ румянцемъ смущенія и конфузливости, здѣсь же впервые увидѣлъ ее поблѣднѣвшей. Она испуганно, не смѣя оторвать глазъ, какъ птица, загипнотизированная взглядомъ змѣи, смотрѣла на Ивана, и кровь отливала отъ ея лица… И вотъ — на ея лицѣ — ни кровинки, оно бѣло, какъ молоко, и ямки на щекахъ выдѣляются тѣневыми пятнами.
Я замѣтилъ больше: я видѣлъ, какъ по ея лицу пробѣжала судорога ужаса и отвращенія. Она беззвучно пошевелила губами, но потомъ обвела насъ всѣхъ взглядомъ и сказала:
…А я ждалъ, что она скажетъ! Что она скажетъ! Не знаю, какими-то таинственными путями, но мнѣ ясна была ея душевная борьба. Ея свѣжая, какъ степной василекъ, натура сопротивлялась, томилась отвращеніемъ къ этому глупому и хитрому святошѣ, ощупывавшему ее своими лукаво-умиленными глазами, приготовлявшемуся наступить сапогомъ на ея чистоту. А ея дѣтскій умишко, опутанный сѣтями нашихъ сухо-головныхъ теорій, текстовъ, преклоненіемъ передъ фальшивымъ равенствомъ и братствомъ, дутымъ восхваленіемъ народной простоты, которой ни на грошъ не было у Ивана, боязнью счесть кого-либо хуже и ниже себя, назвать неискренность своимъ именемъ, гипнотическимъ вліяніемъ этихъ десяти оторванныхъ отъ жизни, выворотившихъ себя наизнанку, странныхъ, безплодно-жертвенныхъ, безконечно-низменно — заговорившихся людей… этотъ бѣдный умишко страдалъ отъ боязни оскорбить человѣка, брата, только потому, что онъ — простой мужикъ…
— Я согласна, — твердо вымолвила Маруся.
— И хорошо, и прекрасно! — раздается голосъ Пантелея среди общаго шума, разрѣшившаго жуткую тишину, — пошли вамъ Богъ счастья…. Правильно, Иванъ Тимофеичъ, — не сумѣлъ подавить свое чувство, — ничего не подѣлаешь, лучше по правдѣ сказать, чѣмъ ложно — скрывать…
— Она будетъ счастлива! Ты будешь счастлива, Маруся! У Ивана прекрасная, глубокая душа, ее не всякій понимаетъ!.. Но ты своей душой оцѣнила его душу!.. — Это визжитъ Пелагея Ильинична, восторженно пожирая Марусю своими истеричными, прозрачными, больными и прекрасными глазами…
— Это правильно, правильно, душа у него прямая, настоящая, — подтверждаетъ Пантелей…
— Позвольте вручить вамъ свое цѣлованіе! — возглашаетъ Иванъ и громко чмокаетъ въ губы обезсилѣвшую Марусю. Затѣмъ начинается общее цѣлованіе…
А я тихо выкрадываюсь изъ группы этихъ призрачныхъ людей и ухожу къ себѣ, въ свой уголъ, на чердакъ. У меня дрожатъ руки, зубы стучатъ отъ злости. — Такъ ты себя въ жертву… грандинѣ, плуту! И это для равенства! Такъ ты, березочка, посмѣла помѣстить себя въ отхожее мѣсто!.. Вручить цѣлованіе!.. Талызинъ голову опустилъ… молчалъ, молчалъ… Ломаете лучшихъ, самыхъ совѣстливыхъ, нѣжныхъ, отдаете въ жертву хитрымъ хищникамъ!
Черезъ полчаса я, съ мѣшкомъ моихъ лохмотьевъ и книгъ за спиной, шагалъ прочь отъ мѣста, гдѣ прожилъ три года. Никто не замѣтилъ, какъ я ушелъ, иначе, можетъ быть, и не рѣшился бы… Иду, шагаю по степи… Кричатъ кулики, стучатъ перепела. Золотые прощальные лучи и нѣжныя тѣни перемѣшиваются, сливаются, тихо играютъ свою симфонію… Прощай, Маруся, отравили тебя страшнымъ ядомъ! А я уже не буду на твоихъ похоронахъ, круглолицая великомученница безъ смысла…
Я въ городѣ, въ столярной мастерской.
— Знаешь, Борисъ, — говоритъ мнѣ Талызинъ; въ мѣсяцъ или въ два мѣсяца разъ онъ посѣщаетъ меня и съ каждымъ разомъ онъ все грустнѣе и грустнѣе… — знаешь, община наша разстраивается въ конецъ… Маруся умерла родами, вотъ ужъ недѣля… Этотъ самый… Иванъ… однимъ словомъ — побилъ ее, начались преждевременные роды…
— Да знаю, знаю, — отвѣчаю я мрачно.
— Отъ кого же ты узналъ?
— Я это видѣлъ еще тогда, въ тотъ моментъ, когда этотъ мерзавецъ говорилъ намъ свои необыкновенныя слова! Я видѣлъ, что она погибла… а вы молчали, ты молчалъ! Пойми, я все вижу! Для васъ многое еще въ будущемъ, а для меня это самое видно вотъ сейчасъ, ясно, какъ передъ глазами. Я вижу, что и тебѣ не въ силу, что и эта… Пелагеюшка истеричная нехорошо погибнетъ, что ты уйдешь изъ общины, или пропадешь, что общины нѣтъ и быть не можетъ, а, главное, — что гибнутъ всѣ хорошіе люди…
— Я думалъ — тебѣ уже писали: Пелагея Илыпшчна вѣдь утопилась…
— Да, уже?.. Погоди, не перебивай! Общины нѣтъ… О чемъ я говорилъ?.. Да, гибнутъ лучшіе люди. Жизнь по своему строенію почти сплошь — зло. Наиболѣе чуткія совѣсти добровольно берутъ на себя отвѣтственность за общіе грѣхи, а подлецамъ только того и надо, они рады взвалить на этихъ добровольцевъ бремя потяжелѣе: погибайте, дескать, дурачки. Такъ поступаютъ подлецы, а огромныя массы, этотъ народъ, хранитель мудрости, опыта, безучастно смотритъ на это, даже поворачивается спиной… Единственный выходъ отсюда, это — всѣмъ порядочнымъ людямъ сообща облагораживать жизнь, бороться съ ея зломъ! А мы что дѣлаемъ, ты, я, Вася, Маруся? Колоссальную тяжесть мы пытаемся поднять поодиночкѣ, вѣдь — усовершенствуй самого себя — это означаетъ вотъ что: отдѣлаемся отъ общей отвѣтственности тѣмъ, что откажемся отъ зла для себя, а это то же самое, какъ ведеркомъ заливать пожаръ въ своемъ уголочкѣ… Надорваться-то ты надорвешься, но вѣдь это будетъ скорѣе самоубійство, чѣмъ гибель въ борьбѣ, вопросъ совѣсти, вопросъ общей отвѣтственности самоубійствомъ не разрѣшается, пожаръ не ослабѣетъ, хотя бы ты и погибъ въ огнѣ вмѣстѣ съ твоимъ уголочкомъ!.. Я только начинаю видѣть въ чемъ дѣло, и то сірашно, а что же будетъ дальше? Самыя нѣжныя сердца, самоотверженныя души отбираются на безплодное закланіе! Но я не буду говорить… Жизнь моя, милый другъ, пойдетъ чѣмъ дальше, все хуже, потому что я все яснѣе стану ее понимать… Я блуждалъ въ какомъ-то туманѣ, туманъ начинаетъ разсѣиваться, и я нахожу себя среди звѣриныхъ мордъ съ пспя-тгепттьтми зубами, среди глупцовъ, рабовъ, чудаковъ, хищниковъ. Все это я увидѣлъ сразу, безъ подготовки… Вѣдь вы что надо мной учинили? Превратили меня въ какую-то аскетическую машину, вертящую колесо безъ приводнаго ремня… понимаешь — грохочетъ въ пустотѣ… Самокопаніе, внутреннее истязаніе, ни къ чему я теперь не могу подойти съ прямымъ желаніемъ, съ непосредственной жаждой… Ты врачъ и долженъ знать: тяжкая болѣзнь прошла, но послѣдствія остались на всю жизнь… Мои чувства постоянно торчатъ передъ внутреннимъ зрѣніемъ, я нерѣшителенъ, 24 часа въ сутки произвожу самъ надъ собой безжалостный судъ и не въ силахъ отвратить себя отъ этого!.. Но лучше я замолчу… Молчу, молчу… Молчи и ты!
— Ты не правъ, Борисъ. Мы не ограничиваемся однимъ отказомъ отъ зла, мы работаемъ, трудимся и этимъ освобождаемъ тѣхъ, кто иначе работалъ бы на насъ. Ты это самъ знаешь…
— Я знаю обратное! Это ужаснѣйшій софизмъ, стремящійся орудіе самоубійства ввести въ категорію орудій творческой работы. Тотъ хлѣбъ, который вы добываете, вы съѣдаете на одну только четверть, а три четверти продаете на базарѣ, — кому? Тѣмъ, кто пережирается, хватитъ хлѣба и безъ вашего общиннаго, и вообще его хватаетъ, только у одного хлѣба припасено на всю жизнь, а другой его отроду вволю не ѣдалъ. И вотъ изъ вашего праведнаго хлѣба водки накурятъ… А ты скажешь: если всѣ подчинятся разумному сознанію, да начнутъ слѣдовать нашему примѣру… Да въ томъ-то все и дѣло, что не подчинятся, не послѣдуютъ, а если бы подчинились, то первѣе всего потеряла бы смыслъ ваша теорія отказа отъ зла, панацея ручной работы. Вотъ и видно, что ваша теорія только вамъ и нужна, людямъ она и такъ и этакъ не нужна, имъ отъ нея ни холодно, ни жарко… Хлѣба не хватаетъ, кукурузы недостача, Талызинъ, Дементьевъ, пишите, косите, точайте сапоги!.. Мнѣ совѣстно объ этомъ говорить, это азбука!
— Прежде это и для тебя не было азбукой, стало быть, не азбука…
— "Нѣтъ, азбука! — кричу я, — только меня соблазнила такая шутка, какъ разрѣшеніе всѣхъ вопросовъ однимъ маг хомъ, какая-то иллюзія яснаго сознанія, соблазнила чистота совѣсти, а этимъ ты и хитраго чорта соблазнишь. А вѣдь это ясное сознаніе — не болѣе, какъ отказъ отъ сложнаго и труднаго познанія, отъ вмѣшательства въ путаницу, которую, въ концѣ-концовъ человѣчеству не миновать распутывать… Въ нашемъ хваленомъ ясномъ сознаніи все, что хочешь: и ограниченность, и гордость, и даже самодовольство, — вѣдь изъ насъ спокойнѣе всѣхъ кто былъ? — Пантелей! И такимъ онъ пребудетъ… Да что тамъ говорить! Дѣтства у меня не было, молодости не было, а мое мужество и зрѣлость — отравлены, значитъ, погибли, и можешь заранѣе меня оплакивать…
Уплываютъ годы, а я все въ томъ же городѣ. Беру заказы, работаю, живу кой-какъ, и вижу, что отъ прежней общинной закваски я весь насквозь прокисъ, и мнѣ уже не добыть бодрой здоровой жизни. По старой привычкѣ я ношу блузу7 и суконный картузъ, зимою овчинный тулупъ, кормлюсь ручнымъ трудомъ, вегетаріанствую и прочее, и прочее, а главное — сохраняю подобіе нашего общиннаго духовнаго облика. Къ чему я тяну эту канитель, хотя и разочаровался давно въ этой жизни? — трудно сказать. Мнѣ неловко какъ-то смѣнить блузу на сюртукъ, да и сжился я съ ней, но блуза — мелочь, не въ ней дѣло. Если я не ошибаюсь — меня заставляетъ быть такимъ, каковъ я сейчасъ, среда, — мои добрые друзья и знакомые. Въ ихъ глазахъ я все тотъ же добрый, обаятельный, кроткій непротивленецъ и христіанинъ, вѣрнѣе — милый Борисъ Борисычъ, который всѣхъ такъ любитъ, котораго всѣ такъ любятъ… И моя внутренняя и внѣшняя перемѣна крайне бы изумила, разочаровала, пожалуй, оскорбила ихъ, несмотря на то, что въ разговорахъ со мной они называютъ меня утопистомъ и наивнымъ мечтателемъ, обойтись же цѣлому городу безъ утописта и кроткаго ангела-мечтателя, нельзя, конечно. А власть всеобщихъ ожиданій, инерція настроеній сотенъ людей — куда сильнѣе моей ослабѣвшей воли, и я подчиняюсь имъ… Я бы самъ давно отказался отъ этихъ утопій, — наединѣ съ самимъ собой, въ разговорахъ съ общинниками ихъ вѣдь и нѣтъ, — но меня къ нимъ толкаютъ: говорятъ — какъ вы не хотите согласиться, что человѣчество не пойдетъ по вашему пути; и до того увѣренно ждутъ, что я стану доказывать обратное, что я точно начинаю спорить съ ними, хотя въ душѣ спорю только съ собой…
Помню, одному моему пріятелю, обыкновеннѣйшему и даже не глупому, скромному человѣку, хозяйка дома въ присутствіи большого общества сказала, грозя пальцемъ: — вы очень мѣтко, но слишкомъ зло острите, вы настоящая змѣя, васъ надобно остерегаться. — Хозяйка была баба глупая, пошлая и большая ломака и сказала это только потому, что именно такъ, ей казалось, говорятъ въ салонахъ; но вотъ подите же! — мой славный пріятель весь вечеръ усиленно и весьма плоско острилъ, смущался, напрягался, говорилъ дерзости, игралъ Печорина… Чортъ знаетъ что такое! Ну, такъ вотъ и со мною вышла подобная же исторія.
Мои друзья обязали меня быть образцомъ кротости и любви. Любить они могутъ тѣхъ только, кто имъ любъ; я — христіанинъ, для христіанина — всѣ люди равны, стало быть, я долженъ любить всѣхъ безъ разбора… И какъ вспомню, въ какія нелѣпыя, неестественныя положенія попадалъ! Надо бы забыть, не портить себѣ этихъ часовъ, да не могу, такъ и ползутъ всѣ эти годы со дна души!
Были у меня въ жизни «страницы злобы и порока», ненависти, презрѣнія, подлости и мерзости, однако, о нихъ я думать могу, я созерцаю ихъ въ эти вечернія сумерки жизни… Но содрогаюсь, но вскакиваю съ мѣста и мечусь по комнатѣ и рычу на самого себя и отмахиваюсь руками не отъ этихъ страницъ злобы, а отъ странички любви…
Меня третировали, какъ безплотное, безполое существо, и поэтому всякая дрянь, всякій плутъ и каждая истеричная лгунья позволяли себѣ изливаться предо мною въ своемъ уваженіи, въ своей любви (конечно, — платонической и чистѣйшей)…. И вотъ познакомили однажды меня (знакомство со мною бывало порой угощеніемъ для любопытныхъ дураковъ: бывшій пажъ и генеральскій сынъ въ тулупѣ и рукавицахъ!) съ одной перезрѣлой дѣвицей… Въ жизни своей я не встрѣчалъ болѣе отталкивающаго субъекта, чѣмъ эта самая Вѣра Досифеевна! Огромнаго роста, съ жирнымъ, отвислымъ тѣломъ, съ громадной, почти лысой головищей, безбровая, съ водянистыми глазами и идіотской улыбкой. Но самымъ отвратительнымъ на ея прыщавомъ лицѣ были уши и ротъ. Эти оттопыренныя, какъ два флюгера, красныя, огромныя, въ палецъ толщиною, заросшія густымъ бѣлымъ пухомъ уши, и широкій, лягушечій, съ толстой отвислой нижней губой, съ желтыми зубами и до ушей улыбающійся ротъ — ихъ невозможно переварить даже въ воспоминаніи! Воображаю, какое страшное зрѣлище, если раздѣть эту Клеопатру Досифеевну!…
Не припомню, чтобы видѣлъ ее когда-либо спокойною: она либо плакала маленькими собачьими слезинками, и шурыгая при этомъ носомъ, либо всего чаще — смѣялась и улыбалась. А смѣхъ у нея былъ какой-то овечій, совсѣмъ не человѣческій, а главное — совершенно идіотскій. Хоть бы она побольше молчала, а то вѣдь нѣтъ, все, бывало, болтаетъ безъ умолку, шепелявитъ, вертится, брызжетъ слюной, непонятно бормочетъ, и хохочетъ, хохочетъ…
Ну, и… понравился я ей, конечно, платонически, объ этомъ и вопроса не можетъ быть. Высказала она мнѣ въ глаза, не скрывая, что у меня — ангельское лицо, что я — святой человѣкъ, что всѣ остальные — подлецы и мерзавцы, и что по этой причинѣ меня никто и никогда не пойметъ. Вообще, разговоры наши были довольно оригинальны. Я изо всѣхъ силъ старался не забывать, что все-таки передо мною — человѣкъ, подавляя въ себѣ чувство гадливости и… молчалъ, сколько было возможно. Говорила же она. Эта идіотка съ поразительной ловкостью умѣла выловить въ каждомъ дурную черту и неустанно точила ядъ на кого попало. И дѣлала она это съ единственной цѣлью: доказать, что я лучше всѣхъ, что всѣ мерзавцы, а я ангелъ. Я же хлопалъ ушами и изрѣдка, заикаясь, пробовалъ вступаться за своихъ знакомыхъ. Однако, это вело лишь къ тому, что она съ торжествомъ мнѣ объясняла, что только моя божественная кротость и снисходительность позволяютъ мнѣ брать подъ защиту явныхъ мерзавцевъ… Такимъ образомъ, выхода для меня не было: молчалъ я — это означало, что даже я признаю, что такіе-то суть подлецы; возражалъ — только потому, что я прекраснѣйшій и кротчайшій, и т. д.
А одинъ разъ она, расчувствовавшись, перешла отъ улыбки къ мелкимъ слезамъ по поводу того, что всѣ мнѣ враги, кромѣ нея одной, и не понимаютъ моей души, и въ заключеніе попросила позволенія поцѣловать меня поцѣлуемъ сестры. И что же — я позволилъ, и она обняла, и мы поцѣловались! И былъ плачъ съ иканьемъ на моей груди! А руку мою она гладила и ласкала очень часто…
Вотъ этихъ-то ласкъ и комплиментовъ Досифеевны я себѣ не прощу! Ясно вижу, что не насилуй я себя тогда, — но было бы теперь этой ужасной минуты позорнаго самочувствія, и мое воспоминаніе объ этой жалкой дѣвѣ не было бы такимъ грѣховно ненавидящимъ, такимъ подлымъ, ибо его смягчили бы смѣхъ и жалость, а можетъ быть, и состраданіе…
…Играетъ въ городѣ духовая музыка… Какой-то вальсъ, убогій, заигранный и глупый, но онъ трогаетъ меня, хватаетъ за сердце… Гдѣ ты, моя яркая молодая красота! Отчего ты не пришла? Отчего ты не пришла, не стала передо мною съ опущенными вдоль тѣла милыми руками, ты, съ всевидящими, всезнающими глазами? Моя ясная, весенне-осенняя, кротко суровая! Почему не осудила меня рѣзко и не вырвала и не вывела тихимъ, властнымъ движеніемъ руки изъ ямы, изъ сѣтей, гдѣ я запутался, трещу сломанными крыльями, бьюсь, бьюсь на мѣстѣ, истекаю кровью! О-о-о! Заслонила тебя Досифеевна?
Мое легкое облачко въ небесной синевѣ, моя молчаливая заря!
Видно, я боленъ: работаю мѣсяцъ, другой, но все рѣже и рѣже раздается смѣхъ въ мастерской отъ моихъ шуточекъ и смѣшныхъ глупостей, до которыхъ я охотникъ, и все рѣже раздается мой собственный громкій смѣхъ, мой звучный голосъ. Какъ пьяница чувствуетъ приближеніе темнаго запоя, такъ я ощущаю наростаніе давящей тяжести въ душѣ, въ мысляхъ. Холодная каменная крышка налегаетъ сверху на голову, на лицѣ я чувствую застывшую гримасу отвращенія, опускаются отяжелѣвшія вѣки, и въ полузакрытыхъ глазахъ поблескиваетъ желтый огонекъ душевной усталости… Это значитъ — пора бросить на время постылую работу. По утрамъ я съ усиліемъ подымаюсь съ постели, превозмогаю себя, чтобы умыться, причесаться… Визжитъ ли пила — мнѣ слышится подлое, захлебывающееся хихиканье, шуршатъ ли стружки подъ фуганкомъ — я слышу въ ихъ шелестѣ злобный смѣшокъ шопоткомъ… Я все еще крѣплюсь и сдерживаюсь. Но вотъ — самый обыкновенный вопросъ добродушнѣйшаго столяра Изота подымаетъ въ душѣ цѣлую бурю негодованія… Я кричу, визжу, точно меня рѣжутъ, и вдругъ изъ злобно оскаленнаго рта вырывается судорожное рыданіе… Довольно работать. Я надѣваю картузъ и ухожу, бормоча извиненія… Всѣ сконфужены и совѣстятся за меня.
Вотъ я на высокомъ, съ крутымъ скатомъ, рѣчномъ берегу… Когда послѣ душныхъ разговоровъ и мыслей, послѣ идейной столярной работы, послѣ грубыхъ комплиментовъ, изліяній и признаній, послѣ неделикатныхъ споровъ о тѣхъ моихъ ошибкахъ, которыя самому мнѣ давно ясны, но исправить которыя мнѣ мѣшаютъ, а одинъ я — не въ силахъ, — когда послѣ этого полежишь часа два на травѣ въ старой рощѣ, съ розовой бѣлизной березокъ, сверкающей тамъ и сямъ въ сквозной дали сосенъ, — то на душѣ становится легче. Въ травѣ снуютъ муравьи, паучки, возятся козявки, разныя звѣришки, надъ головой звенитъ и гудитъ нескончаемая мелодія, убаюкивающій говоръ верхушекъ колоссальныхъ краснобокихъ сосенъ, на этомъ глубокомъ, значительномъ фонѣ наперебой перекликаются лѣсныя птицы… Синѣютъ въ вышинѣ лазурные островки неба, задергиваются облачными занавѣсками и снова синѣютъ, пропускаютъ густые желтые лучи солнечнаго вечера, ими опоясываются вокругъ себя, какъ золотыми лентами, древнія сосны, дробятъ ихъ, бросаютъ желтымъ дождемъ на траву, на цвѣты; тѣни передвигаются, бродятъ, уходятъ… И весь лѣсъ дышитъ и разговариваетъ, и играетъ, и живетъ въ этой переливчатости и смѣнѣ свѣтотѣней. А внизу сверкаетъ рѣка отраженными лучами… Растворяется въ этомъ живомъ и разнообразномъ морѣ и скорбь и тоска, отлетаетъ усталость. И тогда только становится понятнымъ, какъ крѣпко я запутался!
Но не вѣчно же здѣсь лежать. Я спускаюсь по кручѣ къ рѣкѣ, раздѣваюсь не спѣша и лѣзу въ воду7. Вечерняя прохлада и вода освѣжаютъ меня. Я долго купаюсь, барахтаюсь, вольничаю въ водѣ; потомъ отправляюсь въ городъ. Къ кому же зайти? Къ Алексѣю Алексѣичу, къ Александрѣ Аркадьевнѣ, къ Соломону? — собственно говоря, — безразлично, къ кому бы ни зайти. Ну, къ Алексѣю Алексѣичу.
Подхожу къ калиткѣ, но прежде, чѣмъ постучать, долго гляжу въ ночное небо. Жаль съ нимъ разстаться и пойти тянуть волынку съ добрыми знакомыми въ знакомой гостиной съ голубыми обоями и красной атласной мебелью… Яркимъ побѣднымъ блескомъ горитъ Арктуръ; на горизонтѣ, какъ жертвенная лампада, Венера сіяетъ цѣломудреннымъ весельемъ; Марсъ повисъ въ небѣ, какъ живой раскаленный уголекъ, и весь небесный сводъ дрожитъ и переливаетъ золотымъ пескомъ вселенной… — Тукъ-тукъ… — Раздается хриплый лай собакъ, но, немного погодя, мой голосъ ихъ успокаиваетъ. Въ освѣщенномъ окнѣ за палисадникомъ появляется красивое лицо Варвары Ивановны съ бѣглыми тѣневыми пятнами отъ деревьевъ, придающими ему и даже ея голосу какое-то прекрасное, но неуловимое безпокойное выраженіе…
— Неужели телеграмма! — восклицаетъ она. У Варвары Ивановны боязнь телеграммъ — настоящая манія. Она страшится ихъ читать даже въ газетахъ.
— А вамъ, Варвара Ивановна, гривенника на чаекъ жаль, — шучу я, — нѣтъ, успокоитесь, никакой нѣтъ телеграммы, это я.
— А, Борисъ Борисычъ, заходите, голубчикъ. Танюша, поди отопри калитку.
Захожу, здороваюсь, усаживаюсь. Немного погодя изъ кабинета появляется высокая, красивая фигура Алексѣя Алексѣевича. Онъ всегда занимается, и теперь на ходу потягивается отъ усталости. Издали протягивая руку, онъ кричитъ на весь домъ:
— Привѣтствую васъ, графъ, въ стѣнахъ Ватикана! Ну, душа моя, какъ поживаете? Давненько васъ не видать, — много ли табуретовъ сколотили? Телеграммы жена испугалась, — бросаетъ онъ насмѣшливо притворнымъ шопотомъ, — Варя, дѣйствіе второе и главное: распорядись на счетъ варениковъ съ творогомъ, молочной каши или чего-нибудь подобнаго для Борисъ Борисыча… — говоритъ хозяинъ дома много, громкимъ низкимъ баритономъ и почти всегда иронизируетъ.
— Молчи, сама все знаю, — въ тонъ ему замѣчаетъ жена. — Сооблазни-ка его лучше своимъ поганымъ куревомъ.
— Мысль! Великолѣпнѣйшую сигару могу вамъ предложить, родной мой, каирскую; при томъ — грѣхъ на мою душу — идетъ? Такихъ сигаръ султанъ не курилъ.
— Я малыхъ ребятъ въ грѣхъ не ввожу. Отошлите вашу сигару султану.
— Ну, знаете, напрасно. Какой же вы цеховой: не курите, не пьете…
— Папа, отстань! Борисъ Борисычъ не къ тебѣ пришелъ, а ко мнѣ. — Это заявленіе дѣлаетъ Лиля, восьмилѣтняя, бѣлая, съ пухлыми щечками, большелобая, съ голубыми глазами-щелками, дѣвочка Липаревыхъ. Ее обыкновенно укладываютъ спать рано, но она отвоевала себѣ право: вставать съ постели, если, еще не заснувъ, услышитъ мой голосъ, и сидѣть вмѣстѣ съ большими. Сидитъ она всегда до тѣхъ поръ, покуда я не уйду, если только раньше не заснетъ подъ наши разговоры у меня на рукахъ. Сейчасъ она стоитъ въ дверяхъ, жмуритъ отъ свѣта свои щелки и кутается въ одѣяльце. Она внимательно смотритъ на меня, зѣваетъ и почесываетъ одной голой — тупой и толстой — ножкой другую.
— Поди же поздоровайся съ женихомъ, — говоритъ мать.
— Еще успѣю, — дѣловито замѣчаетъ Лиля. — Потомъ, точно наглядѣвшись на меня вволю, вдругъ бѣжитъ ко мнѣ, взбирается на колѣни, цѣлуетъ меня, обнявъ за шею теплыми душистыми пухлыми ручками и, сидя у меня на рукахъ, ежится и все кутается.
— Всѣ къ вамъ пристаютъ, Борисъ Борисовичъ, — вы бы на нихъ крикнули.
— На кого?
— На кого? — недовольно передразниваетъ Лиля, — на всѣхъ. Къ вамъ всѣ часто пристаютъ.
— Я крикну, а они еще сильнѣе начнутъ приставать.
— Нѣтъ, они побоятся. Я на папу и то кричу.
— Ишь-ты, какая смѣлая!
— Ну, да, смѣлая, а вы зайка сѣрый… Да сидите вы смирно, чего вы возитесь, мнѣ неудобно. Мама, подай мнѣ гребешокъ.
Минуту спустя, она уже за своимъ любимымъ занятіемъ: расчесываетъ мнѣ голову, бороду, дышитъ на меня теплотой, ласкаетъ бархатомъ своего тѣльца. Отодвигаетъ обѣими ручейками, сколько можетъ, назадъ мою голову и, задержавъ дыханіе, широко раскрывъ пухлый ротикъ, оцѣниваетъ взглядомъ свою работу съ внимательностью художника. Снова взъерошиваетъ мнѣ волосы и опять ихъ расчесываетъ. Время отъ времени она отрывисто ворчитъ: — никакъ не расчешешь… лохматая кошка… мажьте голову масломъ..
Отъ этой возни, отъ чистаго дыханія, отъ нѣжныхъ, смѣлыхъ, довѣрчивыхъ прикосновеній Лили — я скоро совсѣмъ успокаиваюсь, прихожу въ себя, мнѣ становится легко и весело… Вѣдь эта дѣвочка — живой уголокъ лѣса, который я только что покинулъ, и если ей разсказать всякія штучки про лѣсъ, про то, какъ въ семьѣ суровыхъ сосенъ живутъ пріемыши-березки, которымъ зябко бываетъ прохладными вечерами, — то она все пойметъ, ничему не удивится…
Накрываютъ на столъ, подаютъ чай и ужинъ, — мнѣ, дѣйствительно, вареники съ творогомъ.
— Папѣ и мамѣ и всѣмъ можно цыпленка, а вамъ нельзя… не понимаю.
— Я больше люблю вареники…
— Выдумываете, Борисъ Борисовичъ! Можно и вареники и цыпленка.
— Ловко, Лилька! — кричитъ и хохочетъ Алексѣй Алексѣичъ, — далеко пойдешь!
— Это уже будетъ слишкомъ много, — говорю я Лилѣ.
— Ничего не много! Посмотрите, какой вы худой… вареники, вареники, даже досадно. Нянька старая, беззубая, да и то не каждый день постничаетъ. Что же вы, старше няньки?
— Гораздо старше…
— Кхи-кхи-кхи; — внезапно разражается Лиля заливистымъ, неудержимо веселымъ смѣхомъ, охватываетъ меня руками душитъ, цѣлуетъ…
— Не тормоши èro, да будетъ тебѣ, Лиля, — говоритъ Варвара Ивановна, — а въ самомъ дѣлѣ, вы похудѣли, Борисъ Борисычъ. Какъ живется? Чай, безъ перемѣнъ?
— Живется, слава Богу, довольно скверно…
— Отвѣтъ философа! — Чѣмъ же скверно? — спрашиваетъ Алексѣй Алексѣичъ. — Ежели лѣсъ вздорожалъ, то и табуретъ на биржѣ въ цѣнѣ поднялся. Не противляетесь, мяса не ѣдите, холосты, — чего вамъ еще надобно?
— Того-то не дѣлаете и того-то не дѣлаете, всего этого и арестантъ не дѣлаетъ, сами видите, что это — отрицательныя блага… Скучновато.
— Скучновато вамъ оттого, что вы, мой другъ, какъ нѣкій браминъ, устремили созерцающій взоръ, между нами говоря, въ свой собственный пупъ. Уже если вина не пьете, на охоту не ходите, — ходите на концерты, въ театръ. Вѣдь вы музыкантъ, какъ ни какъ…
— Пробовалъ, ходилъ. Какъ-то я разучился получать отъ этого удовольствіе. Музыку-то я люблю, люблю пѣніе, но на концертахъ я все-таки скучаю… Вы переберите нашу романсную литературу — какъ бѣдно! Вся она сплошь — о любви, и весьма плоска даже въ этихъ тѣсныхъ рамкахъ: безумная страсть, сладострастіе, муки страсти, блаженство страсти, лунная ночь, кусты сирени и все въ томъ же родѣ. Огромное, разнообразное чувство, волнующее весь міръ каждаго различно, вмѣщено въ какія-нибудь двѣ сотни словъ, стало быть, оно выражено нищенски однообразно, банально… Пріемы исполненія — трафаретные: клятва — непремѣнно ударъ бъ перси; и ни одной нѣтъ оперы, гдѣ объясненіе въ любви не повергаетъ артиста на колѣни… Я думаю, что въ такомъ видѣ музыка только вредна, потому что прививаетъ свѣжимъ людямъ мысли и переживанія столь же пошлыя, какъ концертные фраки и декольтэ… А внѣ любви тоже немногимъ лучше. Народная старина разрабатывается не со стороны идей, міровоззрѣній, религій, а бутафорски, декоративно: старый дѣдъ — непремѣнно гусляръ, князья и дружинники произносятъ рѣчи а là Гамбетта или Мирабо, женщины даже умираютъ въ кокошникахъ.
…И потомъ — мнѣ жаль вообще эстетики, — продолжаю я, незамѣтно для себя впадая въ раздражительный тонъ. — Я понимаю искусство, какъ тяжкій крестъ для художника, понимаю, какъ его бурное веселье, словомъ, — какъ поглощающую его стихію. Если уже творчество, такъ творчество — по-Архимедовски: надъ нимъ мечъ занесенъ, а онъ говоритъ: не тронь моихъ чертежей. Эти слѣды стихійности я еще нахожу въ нашемъ искусствѣ созиданія, но почти всегда — фальшиво. И фальшива также наша публика. Слушаетъ страстные романсы, смотритъ на сценѣ драмы, читаетъ поэзію любви, а когда нанимаетъ прислугу, — грубо освѣдомляется, нѣтъ ли у нея жениховъ, свято ли прошлое. Тѣ барыни, которыхъ вы наблюдаете умиленными въ концертномъ залѣ, наймутъ въ горничныя Маргариту перваго акта, но какъ скоро дѣло дойдетъ до третьяго акта, до трогательныхъ сценъ съ Фаустомъ — ей тотчасъ предложатъ расчетъ… Короче сказать — наше общество объѣдается эстетикой, но очень дурно ее перевариваетъ, это настоящій обжора, и мнѣ бываетъ скучно съ этой гудящей и апплодирующей чернью…
— Голубчикъ, — перебиваетъ меня Алексѣй Алексѣичъ, — вѣдь это старая исторія: несогласованіе слова съ дѣломъ и т. д. Человѣкъ не святъ, о чемъ тутъ толковать?
— Вы, Борисъ Борисычъ, возвысились надъ соблазнами, потому такъ и разсуждаете, но вѣдь вы — исключеніе, — замѣчаетъ Варвара Ивановна.
— Возвысился я или не возвысился — это знаю я, никто больше…
— Мама, не дразни его! — кричитъ Лиля,
— Погоди, Лиля, помолчи минуту… Я говорю не о святости, исключеніяхъ и разной чепухѣ, а о порядочности и приличіи. Вѣдь мы о себѣ высоко думаемъ, въ такомъ случаѣ насъ обязываетъ мнѣніе о себѣ; если чортъ возьми, нѣтъ принциповъ, пусть будетъ тактъ…
— Вы, милостивый государь, человѣкъ совѣсти, а мы, милостивые государи, обыватели-съ, пошехонцы, имѣть совѣсть намъ не пристало… Не всегда и вы будете такимъ, какъ сейчасъ…
— Дай Богъ, — перебиваю я его раздраженно.
— Вѣрно! Вотъ увидите. Во-первыхъ, когда женитесь — перемѣнитесь, ужъ это обязательно… Вамъ бы взаправду жениться, Борисъ Борисовичъ, сурьезности у васъ поубавилось бы. Нѣтъ, безъ шутокъ, женились бы, мой другъ. Нехорошо человѣку быть единому… Мало ли хорошихъ дѣвушекъ…
Онъ болтаетъ отъ нечего дѣлать, а мнѣ на все это хочется серьезно отзываться.
— Очень мало. Т.-е. для меня, а не вообще. Даже совсѣмъ нѣтъ.
— Почему же, помилуйте!
— Потому что нужно, чтобы нашлась такая, что меня, настоящаго, возненавидѣла бы всѣми силами души! Вотъ тогда я бы ее полюбилъ, а она, быть можетъ, полюбила бы меня будущаго… А такой не найдется.
— Настоящаго… будущаго, возненавидѣла, полюбила… ничего не пойму…
— И никто не пойметъ, и не хочу объ этомъ говорить! Нѣтъ и нѣтъ!
Нашъ разговоръ, повидимому, успѣлъ уже Варварѣ Ивановнѣ надоѣсть. Она, было, оживилась, когда заговорили о моей женитьбѣ, и даже улыбнулась сама себѣ, вѣроятно, смѣшному представленію; я женатъ, какъ всѣ. Но я не расположенъ легко болтать на эту тему. Варвара Ивановна проводитъ рукой по лицу, зѣваетъ и, вставая съ кресла, говоритъ:
— Пора, однако, бай-бай… Борисъ Борисычъ, вамъ постель въ кабинетѣ приготовили. Отнесите, пожалуйста, Лильку въ кроватку, заснула коза… Нѣтъ, — добавляетъ она, улыбаясь, — вы вправду необыкновенный человѣкъ, свѣтленькій какой-то…
Я готовъ разсердиться, но у меня руки заняты Лилей, а не жестикулируя, я теряю способность сердиться и спорить. Я только пожимаю плечами и думаю про себя: какой вздоръ!
Я осторожно отцѣпляю Лилину лапку отъ моей шеи и бережно укладываю дѣвочку въ постельку. Полусонная, томная, нѣжно-свѣтлая, она цѣлуетъ меня и сквозь сонъ лепечетъ: дѣйствительно заснула… телушка…
Рано утромъ, часовъ въ 5, я по привычкѣ просыпаюсь и, не простившись съ хозяевами, ухожу отъ Липаревыхъ, — таковъ уже установившійся обычай. Къ столярамъ все еще не хочется идти, и я отправляюсь къ Соломону, часовому маетеру, моему большому пріятелю. Стучу къ нему въ оконце, и онъ высовывается ко мнѣ заспанный, взлохмаченный, въ грязноватомъ бѣльѣ. Характерная черта физіономіи Соломона — его тонкія, черныя, чрезвычайно подвижныя брови. Онъ то и цѣло приподнимаетъ одну, -опускаетъ другую, нервно перекашивая этимъ все лицо. Подымаетъ и опускаетъ обѣ вразъ, отчего его физіономія кажется поперемѣнно то длинной, то сплюснутой. А такъ какъ его господствующее выраженіе — тяжелая печаль, то въ общемъ, отъ игры его бровей получается какъ бы непрерывный рядъ судорогъ…
При видѣ меня Соломонъ улыбается сурово, сдержанно, но въ сущности очень дружелюбно и ласково и впускаетъ меня въ свою комнатку, убранную портретами писателей, вырѣзанными изъ иллюстрированныхъ журналовъ. Въ моемъ присутствіи онъ натягиваетъ на себя штаны, блузу, наставляетъ самоварчикъ — все это молча и довольно сурово — и вдругъ съ комической торжественностью произноситъ: — Борисъ, Борисъ, все предъ тобой трепещетъ!..
У Соломона, прочитавшаго массу книгъ и обладающаго прекрасной памятью, особенная манера: продекламировать безъ всякаго повода строчку изъ стихотворенія или ритмической прозы, часто съ произвольными искаженіями…
Ополоснувъ лицо водой изъ жестяной кружки, онъ говоритъ:
— Мы попьемъ съ вами чаю, а опосля я вамъ буду грать на скрипку.
За чаемъ, по обыкновенію, Соломонъ заводитъ отвлеченный и малопонятный разговоръ. Онъ, повидимому, много думаетъ, вездѣ онъ побывалъ, много видѣлъ, однако, все это — хаосъ, по крайней мѣрѣ, въ его передачѣ; но натура у него несомнѣнно поэтическая и страстная…
— Борисъ Борисовичъ, у меня цѣлая куча вопросовъ. Къ примѣру говоря, я читалъ Дарвина. Тамъ сказано, что человѣкъ вышелъ отъ обезьяны, но потомъ, чтобы было удобнѣе, двѣ руки сдѣлались двѣ ноги. Разъ это говоритъ наука, то я вѣрю, но какой это имѣетъ смыслъ? Говорю и настаиваю — обратный: руки вмѣсто ногъ работаютъ, а ноги вмѣсто рукъ, наоборотъ, не работаютъ, значитъ прежде было удобнѣе, значитъ дѣло развитія идетъ наоборотъ. Оно мелочь, но вся наша жизнь мелочь и идетъ наоборотъ. Были прежде пророки, ну, пускай не пророки, просто умные геніи, но теперь такихъ нѣтъ. Значитъ, и здѣсь наоборотъ. И все такъ. Если читать книги, то выходитъ, что въ старое время все было лучше: стихи, музыка, ремесло и даже статуи. Пишутъ еще — впередъ будетъ опять хорошо, но пока все хуже, и мы не имѣемъ права такъ говорить… Эхъ, Борисъ, Борисъ, не подымай руки на сына твоего Исаака!.. Переходите ко мнѣ жить. Конечно, съ разборомъ выбирай друзей, но я васъ въ одинъ мѣсяцъ заучу починять часы и грать на скрипку. И я вамъ скажу, — добавляетъ онъ съ хитрой таинственностью, — часы и скрипка имѣютъ свою жизнь, не хуже, чѣмъ человѣческая…
Соломонъ говоритъ длинно, если отвлеченно философствуетъ, но о своихъ долгихъ скитаніяхъ ничего почти толкомъ не умѣетъ разсказать и выражается въ такихъ случаяхъ лаконично. Такъ и теперь, настраивая скрипку, онъ вздыхаетъ, точно готовится къ длинной исповѣди и говоритъ, не глядя на меня:
— Когда я бѣдствовалъ въ Бродахъ, то я тамъ тоже тралъ на скрипку, и меня слушало много евреевъ, а также женщины и дѣвушки. Одна была очень красивая… Тамъ, за далью непогоды, есть желанная страна…
Потомъ онъ долго играетъ и, кажется, доканчиваетъ звуками то, что началъ разсказывать словами. Въ его восточной, странной музыкѣ мелькаетъ «очень красивая дѣвушка», бѣдствія въ Бродахъ и еще многое-многое…
Я неравнодушенъ къ этой музыкѣ, и думаю, что заключенную въ ней простую страсть и отчаянье пойметъ не одинъ только еврей, бѣжавшій отъ погромовъ въ Броды и Гамбургъ, но также и голодный индусъ, черноморскій рыбакъ, и выбившаяся изъ силъ деревенская баба. Понимаю ее и я, и это, очевидно, вдохновляетъ Соломона…
— Ничего, Борисъ Борисовичъ, — бормочетъ Соломонъ, — отдохнемъ, какъ умремъ… Повѣрьте, иногда смерти, какъ счастья, ждешь… На всѣхъ ярится смерть…
У Соломона привычка — къ дѣлу и не къ дѣлу поминать смерть.
— Ну, мнѣ пора открывать мастерскую, — говоритъ онъ, вѣшая скрипку на стѣну. — Приходите, когда станете скучать… — Растроганный, онъ съ подкупающимъ участіемъ заглядываетъ мнѣ въ глаза, протягиваетъ руку и говоритъ напослѣдокъ:
— Прощай, свободная стихія… Каждый Богъ по своему правъ, а страдать приходится человѣку…
Мы расходимся, каждый въ свою мастерскую.
Ровно двѣнадцать лѣтъ тому назадъ я, исполняющій должность безтѣлеснаго ангела, зашелъ какъ-то къ Липаревымъ. У нихъ я засталъ цѣлую кучу гостей: сестру Варвары Ивановны съ мужемъ, тремя дѣтьми, студентомъ-репетиторомъ и прислугой. Мы посидѣли, потолковали, поглазѣли на меня новые люди, какъ я замѣтилъ — уже заочно со мной знакомые… Вѣроятно, по наслѣдству отъ отца ко мнѣ перешло отвращеніе къ несдержанному и безтактному любопытству людей, и мнѣ всегда, еще и въ общинѣ при частыхъ посѣщеніяхъ посторонней публики, стоило большихъ усилій не встать и не уйти отъ нескромныхъ осмотровъ, какимъ меня часто подвергали…
Такъ какъ въ домѣ было тѣсно, то я рѣшилъ не оставаться ночевать, и, посидѣвъ немного, сталъ прощаться. Но Варвара Ивановна категорически заявила, что меня не отпуститъ, что я долженъ погостить у нихъ денька два-три.
— Вѣдь вы — милый, Борисъ Борисовичъ! Вы не обидитесь, если я предложу вамъ переночевать въ кухнѣ на дворѣ. Тамъ есть свободная комната и чисто… Въ самой кухнѣ у меня сейчасъ гость завелся — это такое свинство… У нашего сосѣда, у лабазника этого, Бородулина, на-дняхъ прислуга родила ребенка… У него тамъ сынъ, усатый гимназистъ съ наглой физіономіей, и все горничныя мѣняются… Василису эту, которая сейчасъ у насъ, Бородулинъ прогналъ наканунѣ родовъ, можете себѣ представить! Родила-то она въ пріютѣ, а на службу съ ребенкомъ теперь никто не беретъ; покуда мѣсто подыщетъ, я ей позволила пожить, а теперь и сама не рада: онѣ съ Ѳеоной землячки, эта къ ней на кухню все бѣгаетъ судачить, а по ночамъ двери бросаетъ настежь…
— Сила вашей добродѣтели, — перебиваетъ жену Липаревъ, — избавляетъ Варю отъ всякихъ сомнѣній… ха-ха-ха! Да если правду сказать — Джульетта довольно-таки тупорыла и грязна и представляетъ опасность развѣ только для молодого Бородулина… Сей мужчина весьма неразборчивъ…
— Алексѣй, перестань! — негодуетъ Варвара Ивановна, — Эти глупыя твои шутки прибереги на холостой винтъ, Борисъ Борисычъ ихъ не выноситъ… Такъ, остаетесь, голубчикъ? Рѣшено?
Эти шуточки и предисловія, почтительное любопытство моихъ новыхъ знакомыхъ и подчеркиваніе моего цѣломудрія, сдѣлали то, что я… не могъ не остаться. Я чувствовалъ, что уйди я, — выйдетъ неловкость…
А ночью въ кухнѣ произошла глупѣйшая и пошлѣйшая сцена въ духѣ дурацкихъ оперетокъ, сцена соблазненія прекраснаго Іосифа женой Пентефрія, но безъ библейскаго эпилога. Утромъ же, когда я вышелъ во дворъ изъ кухни, меня встрѣтила Ѳеона и, взглянувъ на меня черезъ плечо, широко и многозначительно улыбнулась, заговорщицки и поощрительно.
А потомъ, посчитавшись съ той логикой совѣсти, которую я выработалъ себѣ въ общинѣ, и не обративъ вниманія на дикость ея психологіи, я разсудилъ, что рѣшающій моментъ брака — физическое сближеніе, и разъ оно такъ или иначе произошло, то поздно раздумывать! Пусть это будетъ крестъ на всю жизнь, но это и есть бракъ, иначе я не въ правѣ поступить… И я постарался по возможности деликатно объяснить это Василисѣ. Она, я видѣлъ, поняла это по своему и очень просто, хотя все же разумнѣе, чѣмъ я. Когда, выслушавъ меня, она спросила недовѣрчиво: — неужто и повѣнчаемся? — и когда я сталъ ей доказывать, что вѣнчаться я отказываюсь только потому, что этому препятствуютъ мои убѣжденія, но что отъ этого ничего не измѣнится, — она, не дослушавъ до конца, и уже съ полнымъ довѣріемъ, сказала:
— Ну-къ, что же, я не дѣвушка, согласна и такъ жить. — И тогда же съ нею и полуторамѣсячной Устей мы поселились и стали жить вмѣстѣ.
А мѣсяца два спустя Василиса, быстро, какъ и всѣ, понявшая формулу моей жизни, попрекала меня моимъ «кухоннымъ паденіемъ» и, за что-то на меня разсердившись, на всю улицу кричала:
— Я не святая, потому и согрѣшила, мнѣ не грѣхъ; а ты святъ, да съ бабами хватъ, безсовѣстный!
Она очень точно выразила то самое, что думали и говорили о моемъ поступкѣ почти всѣ въ городѣ, въ иной только, болѣе туманной формѣ…
Вотъ онъ цѣликомъ единственный серьезный романъ въ моей жизни.
Жилъ на свѣтѣ рыцарь бѣдный… Эту фразу продекламировалъ мнѣ Соломонъ, когда, послѣ годичнаго перерыва, со времени моей женитьбы, въ теченіе котораго я избѣгалъ показываться на глаза знакомымъ — мы съ нимъ вновь повидались. Онъ жаловался на бѣдность и отсутствіе заказчиковъ и при этомъ буркнулъ себѣ подъ носъ: — жилъ на свѣтѣ рыцарь бѣдный… Охваченный предчувствіемъ какой-то правды, я попросилъ его прочитать стихотвореніе до конца… Онъ имѣлъ одно видѣнье, непостижимое уму…
Въ тотъ день, въ ту минуту я впервые понялъ, что еще съ дѣтскихъ лѣтъ, я неизмѣнно носилъ въ своемъ сердцѣ тотъ образъ тихаго свѣта, который я тщетно зову; тотъ правдивый голосъ я слышу постоянно, и я откликаюсь на него, но не знаю, гдѣ онъ… Чистымъ, свѣтлымъ, безконечно-страстнымъ порывомъ, какъ стрѣла восходящаго солнца, я тянулся къ кому-то, къ чему-то. Я напрягался, я ждалъ… А этотъ лучъ попалъ въ пустоту, уперся въ глухую стѣну какой-то грязной ямы и умеръ тамъ, безотвѣтный. Какъ жаль! Какъ весело, какъ живо заигралъ бы онъ на цвѣткѣ, съ какой радостью пропустилъ бы его трепетные лепестки, напоилъ бы его творческимъ свѣтомъ!.. Но она не пришла…
Когда жизнь становится похожей на бумажную ленту, безконечно тянущуюся изо рта балаганнаго паяца, то какъ о всей лентѣ даетъ полное представленіе одинъ ея вершокъ, такъ одинъ день этой жизни прекрасно рисуетъ ее всю цѣликомъ.
Въ такомъ-то году я пересталъ столярничать и принялся сапожничать, а въ такомъ-то и это оставилъ и, чтобы не безцѣльно уходить изъ дому и бродить по окрестностямъ — сталъ писать красками. Въ такомъ-то году я перебрался изъ предмѣстья Шумихи въ предмѣстье Собачивку, а въ такомѣто — изъ сей послѣдней — въ загородную дачу Липаревыхъ, гдѣ они и прежде рѣдко живали, а теперь и вовсе ее забросили, потому что по полгода проводили заграницей, изъ-за болѣзни Лили — туберкулеза позвоночника. Дачу мнѣ отвели, кажется, по причинѣ угрызенія совѣсти Варвары Ивановны, опрометчиво устроившей въ своей кухнѣ мое rendenz-vous съ Василисой. Вообще же говоря, — они перестали со мной видѣться, очевидно, именно потому, что я разстроилъ ихъ представленіе обо мнѣ, какъ объ ангелѣ: хорошъ ангелъ, амурничающій съ отставной пассіей молодого Бородулина!
Я замѣчаю, что всѣ мои добрые пріятели всегда отъ меня чего-то требовали, даже Досифеевна требовала, чтобы я былъ лучше всѣхъ мерзавцевъ, т.-е. людей вообще, и я по мѣрѣ силъ выполнялъ и это и другія требованія. Евангельское изреченіе — кому7 много дано, съ того многое спросится — публика для своего обихода въ цѣляхъ удобства обратила въ другое: кто много на себя беретъ, съ того еще больше спрашивай, наваливай на него безъ сожалѣнія! Поэтому многіе изъ нашей интеллигенціи не прощаютъ Некрасову, что онъ игралъ въ карты; Толстому, что онъ не роздалъ имѣнія; такому-то, что онъ пилъ. А исключеннымъ студентамъ не могутъ простить, что они не на каторгѣ. Сами же судьи играютъ въ карты, пьютъ и воруютъ вполнѣ спокойно и добросовѣстно.
Мнѣ же кажется, что взвалившаго на себя тяжелую ношу слѣдуетъ безкорыстно поддержать, а не хлестать кнутами по спинѣ. Я ошибся, а вы эту ошибку подчеркнули, узаконили, закрѣпили. Стащите меня съ опаснаго мѣста!
Безвыходность и нудность моего положенія — чувствуютъ многіе, но изъ нихъ даже самые чуткіе, напримѣръ, Соломонъ, упрекаютъ меня въ душѣ за случай съ Василисой, и и ѣ не хотятъ его простить. Сочувствуетъ же мнѣ сильнѣе всѣхъ, если не ошибаюсь, Устя. Почему? Вѣроятно, въ благодарность за мое глубокое сочувствіе къ ней… Растетъ она въ двойственной, фальшивой, неряшливой обстановкѣ, хуже, чѣмъ совсѣмъ безъ отца, нежели съ такимъ отцомъ, какъ я, при матери — Василисѣ. Василиса въ сердцахъ кричитъ на нее: выблядокъ, а дѣвочка чувствуетъ (боюсь, что она понимаетъ это слово), что это нѣчто скверное. Меня она хорошо понимаетъ, поэтому молчать съ ней — очень легко, даже пріятно, а говорить — невыносимо. Мать она ненавидитъ, и обра: щается съ нею не иначе, какъ съ лѣнивымъ презрѣніемъ, — очевидно, сравнивая безсознательно ее со мною.
Самое же ужасающее для меня общество — это мои былые единомышленники и именно тѣмъ, что они вполнѣ одобряютъ навязанную ими мнѣ логику совѣсти, даже гордятся моей женитьбой и только что не вслухъ называютъ это подвигомъ. Впрочемъ — это ихъ, а не мой «подвигъ». Особенно страшенъ для меня Пантелей, когда онъ, появляясь изрѣдка у меня въ домѣ, принимаетъ участіе въ распряхъ нашихъ съ Василисой и, называя ее сестрицей, миритъ насъ. Ужасный человѣкъ, я боюсь его! На Василису онъ оказываетъ несомнѣнное вліяніе, можетъ быть потому, что оба они атеисты, а онъ, кромѣ того, похожъ на странника. Ей онъ доказываетъ цѣлыми часами истинность своего (онъ говоритъ — нашего) міровоззрѣнія, а отъ меня требуетъ: смиренія, терпѣнія и прощенія. Чортъ съ нимъ, однако!
Ну, и… кажется, все. Вотъ я и описалъ больше чѣмъ 10 лѣтъ своей жизни. Иной точный человѣкъ, съ психологическимъ проникновеніемъ, скажетъ, пожалуй: помилуйте, какое это описаніе! Неполное, фрагментарное, одностороннее и даже темѣ постороннее! Помилуйте, и вы меня, точный человѣкъ! Вѣдь у меня не жизнь, а длиннѣйшая бумажная лента. Говорилъ вѣдь я уже, такъ хоть вы не требуйте отъ меня иного!
Да что тамъ толковать, — пропалъ я! Уже къ закату склоняется мое холодное солнце, мое тусклое солнце глубокой осени! Былъ восходъ, но я не помню его. Я не знаю зенита, мое солнце лѣниво влачилось по горизонту и не грѣло и не радовало. И скоро закатъ… Скоро…
А вотъ и ты, веселый, сверкающій свѣтлыми красками годъ, мучительный годъ послѣднихъ испытаній… Вотъ мой палачъ приближается, — здравствуй, справедливый!
Перемѣнился воздухъ, которымъ дышалъ городъ. Я замѣтилъ это съ нѣкоторымъ опозданіемъ, когда перемѣна зашла уже далеко и коснулась, какъ моихъ былыхъ единомышленниковъ, такъ и меня непосредственно. Дѣло въ томъ, что между темпомъ и тономъ жизни города и тѣмъ интересомъ, который намъ удѣляли, я подмѣтилъ безъ труда подобіе обратной пропорціи: чѣмъ живѣе и ярче жилъ городъ, тѣмъ меньше нами интересовались; чѣмъ онъ былъ мертвѣе, тѣмъ выше подымался интересъ къ намъ… Прежде бывало такъ, что Пантелея, Талызина, меня слушали съ интересомъ, по крайней мѣрѣ, съ любопытствомъ, спорили съ нами, и хотя не соглашались, но видно было, что насъ замѣчаютъ, безмолвно признаютъ, что у насъ хотя и неправильныя, но все же «дѣла», а у нихъ — хотя правильныя, но «слова» безъ дѣлъ, и это насъ возвышало. Однако, въ одно прекрасное утро я замѣтилъ, что роли перемѣнились: насъ слушали только изъ учтивости, по старой привычкѣ, по спорить съ нами, почти перестали, и время, проведенное въ разговорѣ съ нами, только что не открыто называли потеряннымъ. Теперь уже чувствовалось, что «дѣла» они забрали себѣ, а намъ, чудакамъ, оставили лепетать наши «слова».
И я на первыхъ порахъ обрадовался… Отъ меня уже перестали требовать и ждать героизма (въ иной формѣ его потребовали у другихъ) — личной святости и кроткихъ разговоровъ, меня оставили въ покоѣ. Какъ платье, вышедшее изъ моды, меня повѣсили въ темный уголъ гдѣ-то на чердакѣ людского магазина, перестали чистить щетками досужаго любопытства, примѣрять на манекеновъ, любоваться мною… И мнѣ уже незачѣмъ стало идти навстрѣчу ожиданіямъ покупателей и показывать себя лицомъ. Я — есть я, и кончено. Слава Богу!
Тогда мнѣ открылся доступъ къ наблюденіямъ, ибо кого наблюдаютъ, какъ это происходило со мной, тотъ самъ всей правды не видитъ. И вотъ главное, что я увидѣлъ: людьми руководитъ страхъ, отъ котораго одни безсмысленно прячутся куда попало, другіе ищутъ избавленія отъ него въ азартѣ. Это почти законъ, и исключенія изъ него — необычайно рѣдки.
Въ мірѣ — мужественные люди на перечетъ! Это тѣ, которые лишены отъ природы чувства страха и въ примѣненіи къ себѣ понимаютъ только теоретически, что страданіе и опасность, что гибель, что смерть, которые совершенно не испытываютъ нужды въ огражденіяхъ. И потому ихъ боятся, какъ своихъ злѣйшихъ враговъ, и страхъ, и страданіе, и опасность и всѣ слѣпыя, враждебныя міру силы. Они побѣдятъ смерть, какъ зло, и жизнь ими оправдана.
Но ихъ мало, ихъ нѣтъ почти, и людскіе милліарды плаваютъ въ океанѣ страха. Гибнутъ и гибнутъ въ немъ, захлебываются, тонутъ, топятъ другъ друга, и неустанно, какъ одержимые, ограждаютъ себя плывучими оградами, и судорожно ловятъ за руку сосѣда не для того, чтобы другъ друга поддержать, но чтобы живѣй вскарабкаться къ нему на шею, потопить сначала его, потомъ себя…
И время отъ времени бываетъ такъ, что людямъ невтерпежъ становится барахтаться, и ими овладѣваетъ азартъ спасенія. И вотъ одинъ пускается вплавь къ берегу, — ибо тамъ, онъ надѣется, крѣпче будутъ ограды, — за нимъ пускается другой, третій, — и толпы устремляются къ берегу, о которомъ кое-что слыхали, но котораго не видятъ глазами… Но коротка ихъ рѣшимость! Одинъ повернулъ назадъ, ибо убоялся водяной пустыни, другой оставилъ мысль о берегѣ, забылъ о немъ отъ страха и усталости и ищетъ мели, третій отъ усталости пошелъ ко дну, а тотъ и не усталъ, но боится устать и тонетъ отъ страха… Глядь, плывшая толпа возвращается къ толпѣ, оставшейся, и се встрѣчаютъ озлобленными криками, встрѣчаютъ местью, насмѣшками. И только гдѣ-то вдали, свободно, на водѣ, какъ на сушѣ, маячатъ мужественные, но ихъ мало, ихъ почти нѣтъ…
Русые волосы съ проборомъ посерединѣ и прямые, какъ палки, на затылкѣ; вѣчная, открытая, веселая и безъ тѣни усталости улыбка въ сѣрыхъ простыхъ глазахъ; подобіе растительности на подбородкѣ; наивно-юношескій оскалъ рта съ сильно изогнутыми губами; крѣпкое, въ два пріема, но короткое рукопожатіе — вотъ первое и общее впечатлѣніе отъ Ѳедора Плагоныча, бывшаго студента-медика столичнаго университета, сына костромского дьячка по происхожденію…
Какъ незамѣтно для глаза вырастаетъ весной трава въ полѣ, такъ незамѣтно вошелъ онъ въ общество нашего города, сдѣлался пріятенъ и естественно-близокъ тѣмъ людямъ, у кого онъ бывалъ. Входя въ чей-нибудь домъ — онъ никого не стѣснялъ и самъ не смущался. Пили чай, и онъ пилъ вмѣстѣ со всѣми, работали — онъ не мѣшалъ, либо помогалъ. Встрѣчая дѣтей — игралъ съ ними, если была охота, а не то, не скучая, глядѣлъ на ихъ игры. Со взрослыми говорилъ въ уровнѣ ихъ интересовъ, лишняго не болталъ и не былъ скупъ на слова. Здороваясь, потиралъ свои крѣпкія, небольшія руки и, со своимъ смѣшнымъ акцентомъ костромича, спрашивалъ:
— Жифъ-здоровы? — это самое главное.
Сталкиваясь съ людскими страданіями, онъ улыбался еще ласковѣе, чѣмъ обычно, и этотъ лишокъ улыбки, съ новымъ оттѣнкомъ: готовности и осторожности — назначался уже не міру, которому онъ улыбался вообще, а тому, кто страдалъ. Не для меня одного онъ былъ обаятеленъ. Въ чемъ же заключалось обаяніе Платоныча? Я думаю, въ томъ, что всегда онъ былъ равенъ себѣ. Различными словами, но одинаковымъ тономъ онъ говорилъ съ ребенкомъ и взрослымъ, совершенно одинаково — съ мужчиной и женщиной, съ товарищемъ и городовымъ, съ мужикомъ и человѣкомъ образованнымъ. У себя дома держался такъ же, какъ въ чужой гостиной, словъ никогда не придумывалъ и выпускалъ ихъ на свѣтъ вольно и просто, какъ пташекъ. Если бывалъ занятъ, приказывалъ прислугѣ говорить, что его нѣтъ дома, въ случаѣ если кто спроситъ. Мнѣ однажды самолично крикнулъ черезъ окно:
— Я занятъ, дома нѣтъ, приходите позднѣе! — и, видимо, даже не замѣчалъ здѣсь противорѣчія.
На улицѣ, встрѣчая нищихъ, одному подавалъ, двумъ не подавалъ, четвертому, случалось, опять подавалъ. Попробуйте, спросите его — почему подалъ тому, а не этому, — онъ не сумѣетъ отвѣтить. Спорилъ рѣдко и выслушивалъ собесѣдника спокойно, безъ подчеркнутаго выжиданія своей очереди, безъ нетерпѣнія. А выслушавъ, часто говорилъ:
— Оно и по вашему стройно, да по моему словно ловчѣй выходитъ.
Явный вздоръ, циничность и царапающую раздражительность умѣлъ какъ-то не слушать, безъ всякихъ протестовъ и благородныхъ позъ. Если его насильно тянули слушать (что случалось съ людьми слишкомъ ужъ безтактными и крайне рѣдко), онъ спокойно произносилъ:
— Да, чтожъ, я вамъ скажу, говори — не говори — Америки не откроемъ.
Раздражительнымъ, осуждающимъ, нервничающимъ — я его не помню, но вспылитъ ему случалось нерѣдко. При мнѣ какъ-то одинъ молодой человѣкъ пустилъ по адресу Платоныча площадную брань, въ тонѣ пріятельской фамильярной шутки, и не успѣлъ я опомниться, какъ молодой человѣкъ растянулся на землѣ отъ крѣпкаго толчка вспыхнувшаго, какъ порохъ, Платоныча. И вслѣдъ за этимъ, еще неожиданнѣе, раздался его громкій и звонкій, какъ ржаніе молодой лошади, хохотъ. И хохоча, хватаясь за животъ, Платонычъ черезъ силу выговорилъ:
— Поглядите! Еще съ земли не поднялся, а за шапкой на карачкахъ тянется — аккуратъ обезьяна!
И, точно ничего не случилось, даже не извиняясь, сказалъ своимъ всегдашнимъ тономъ молодому человѣку:
— Я, ежели мнѣ кто матерное слово, могу до смерти ушибить. Не выношу, понимаете!
Встрѣчая на своемъ пути затрудненія, Платонычъ раздумывалъ, совѣтовался, по дѣлалъ это экономно, не разбрасываясь мыслью и не отвлекаясь въ сторону ничѣмъ постороннимъ. Затѣмъ уже дѣлалъ все, что могъ и что считалъ нужнымъ. Если же все-таки ничего не могъ придумать, говорилъ: — нѣтъ, ничего не подѣлаешь, и толковать не объ чемъ — и, казалось, тотчасъ забывалъ о предметѣ. Когда, случалось, ошибался, говаривалъ: — далъ маху, далъ маху; ну, что-жъ, вѣдь не угадаешь, какъ оно выйдетъ, впередъ ужъ не ошибусь, умнѣй буду, — и сожалѣній больше не выражалъ.
Когда однажды ночью, на той глухой окрайнѣ, гдѣ онъ жилъ, лихіе сѣдоки стали душить извозчика, Платонычъ въ одномъ бѣльѣ, но не забывъ захватить палку, бросился на крики «караулъ», испугалъ грабителей и спасъ извозчика. Но, описывая мнѣ на утро этотъ случай, онъ попрекнулъ себя за неосторожность: — сгоряча, знаете, побѣжалъ, и даже дворника не разбудилъ, — хорошо, тѣ испугались. — Тутъ же онъ и разсказалъ про случай въ его жизни, гдѣ онъ дѣйствовалъ осторожнѣе: ему случилось видѣть, какъ тонула дѣвочка, и онъ не подалъ ей помощи.
— Но ночамъ, знаете, занимался, къ экзаменамъ готовился, а на зарѣ купаться къ рѣчкѣ ходилъ. Разъ подхожу, знаете, къ берегу, слышу — кричитъ кто-то. Я шагу прибавилъ, гляжу — дѣвченка тонетъ на самой серединѣ рѣчки, а я, понимаете, никакъ не плаваю! Часъ ранній, шуми, кричи — никто не услышитъ; пока до деревни добѣжалъ, народъ поднялъ, да назадъ вернулся — а дѣвченка-то и утонула. И дѣвченка знакомая была, сосѣдская, плавала хорошо. Судорога съ ней приключилась, я полагаю.
Можно бы думать, что Платонычъ очень уменъ? Едва ли: — онъ не поражалъ ни новыми вполнѣ оригинальными мыслями, ни блескомъ широкаго обобщенія, но два свойства его натуры замѣняли ему сильный умъ: великолѣпный тактъ и иронія философа-простеца. Онъ никогда не брался за дѣло, ему не свойственное, не завидовалъ чужому успѣху или славѣ, не утѣшался чужими неудачами. Его невозможно было «соблазнить», и никому онъ не старался подражать. Нельзя было задѣть его самолюбіе, и не случалось, чтобы онъ игралъ на чужомъ. Рискованныхъ шаговъ въ нравственной области онъ избѣгалъ не мыслью и опытомъ, а инстинктомъ, тактомъ.
Ошибка, глупость, лицемѣріе и даже злой поступокъ встрѣчали съ его стороны прежде всего иронію. Страданія людей, ихъ рабство и нищета — толкали его на борьбу, но конкретные образы насилія и хищничества воспринимались имъ прежде всего, какъ достойная осмѣянія глупость. Когда онъ читалъ мнѣ вслухъ жизнеописаніе американскихъ милліардеровъ, то безпрестанно давился смѣхомъ и говорилъ, что у него впечатлѣніе, какъ отъ глупой оперетки:
— Вы подумайте, Борисъ Борисычъ! Простой человѣкъ работаетъ, чтобы прокормиться, жизнь свою улучшить. Но на кой прахъ трудится этотъ Рокфеллеръ — я не пойму. Милліардъ ли у него, или двадцать милліардовъ — жизнь его отъ этого не измѣнится, стало быть трудится онъ безцѣльно, стало быть жизнь его скучна и безсмысленна. Я голову ломаю — какъ бы расходы урѣзать, а онъ, какъ бы ихъ повысить. До чего это глупо!
Когда къ нему, какъ къ поднадзорному, являлся разъ въ недѣлю околоточный надзиратель, освѣдомиться, не сбѣжалъ ли Платовымъ, послѣдній трясъ руку гостю и говорилъ смѣясь:
— Нынче, не правда ли, понедѣльникъ? Вечеромъ сегодня же я и сбѣгу, ровно черезъ недѣльку вы объ этомъ узнаете, а я уже въ Парижѣ гулять буду. Положеніе ваше, г. Артемовъ. похуже будетъ моего: вы надзирающій, да на свиданіе со мной такую даль перли, а я поднадзорный, но дома сижу, да васъ вижу. Ей-Богу, занятно!
Когда какой-нибудь вопросъ, разговоръ, или чтеніе выходили за предѣлы того, что Ѳедоръ Платонычъ понималъ или надѣялся постичь онъ, часто внезапно, махнетъ рукой и скажетъ:
— Я — пассъ, не пойму: вѣдь мы, дьячки, т.-е. (онъ часто говорилъ о себѣ «мы», точно рядомъ съ собой чувствовалъ чье-то присутствіе), на. башку туги, на мѣдяки учены. Мой старикъ, какъ чего не пойметъ, только скажетъ: мнѣ, дьячку, не понять, въ дьячкахъ вовѣки и пребуду.
Или, бывало, замѣтитъ:
— Лѣтъ черезъ двадцать, погодите, и до этого люди дойдутъ. Сейчасъ же оно еще и не подъ силу. — Или: — сразу этого не схватишь, не тараканъ, тутъ надобно не спѣша подумать.
Напротивъ, когда кому-нибудь случалось отъ разговора отвлеченнаго, философскаго характера отмахнуться небрежной фразой, вродѣ: глубокомысленное умствованіе, философія съ антимоніей, и т. п., — Платонычъ въ такихъ случаяхъ говаривалъ:
— Нѣтъ, знаете, не говорите; не о хлѣбѣ единомъ живъ человѣкъ. Это вопросъ интересный.
— Да вы, Платонычъ, въ этихъ дебряхъ и сами ногу сломаете, поговоримъ о другомъ.
— Погодите, авось, не сломаю. Вѣдь мы, дьячки, т.-е., народъ упрямый. Ужъ коли началъ — кончай, а то — не берись спервоначалу.
Онъ не пытался единымъ махомъ разрѣшить всѣ вопросы и сознавалъ, что надъ нѣкоторыми — онъ безсиленъ; но это его не огорчало: — дѣдъ говорилъ, что латынь Богомъ дается, а разумомъ ее не постичь, анъ, внукъ-то и постигъ. — Или: — у меня вонъ сосѣдъ падучей страдаетъ и леченія для него сейчасъ нѣтъ, а внукъ мой, погодите, вылечитъ! — Онъ безъ всякаго усилія чувствовалъ себя какъ бы на грани прошлаго и будущаго, твердо былъ убѣжденъ, что надъ прошлымъ онъ возвышается, что сейчасъ большаго не постигнешь, но будущее возвысится надъ нимъ и постигнетъ нынѣ еще только мечтаемое, а главное — что все это его не минетъ, черезъ него какъ-то проходитъ… Это была даже не мысль его, а живое ощущеніе текучаго, какъ время, міра…
Когда я съ нимъ завелъ разговоръ о безсмертіи души, онъ внимательно и спокойно меня выслушалъ и на вопросъ, какъ онъ на это смотритъ, отвѣтилъ:
— Не знаю, Борисъ Борисычъ. Откровенно говоря, іііітъ у меня на этотъ счетъ въ головѣ ничего яснаго, а вопросъ вѣдь важный и болтать зря не хочу. Только вотъ что я вамъ скажу: смерть меня еще пока не безпокоитъ. Однако же, пусть мнѣ докажутъ, что лѣтъ этакъ черезъ тыщу прекратится органическая жизнь земли, — понимаете — ужъ многаго, дескать, люди добились, соціализмъ, красота жизни и все прочее, а потомъ вдругъ — крышка! Это, признаться, меня ужаснетъ, пить-ѣсть брошу… Ну, а почему это такъ, какая здѣсь логика, — ужъ это вы сами объясните, а я не берусь.
— Дѣло не въ срокѣ, Ѳедоръ Платонычъ, — возразилъ я, — черезъ тысячу, или черезъ милліонъ лѣтъ, но вѣдь жизнь-то органическая непремѣнно прекратится, — какъ же вы живете?
— Нѣтъ, ужъ, извините, чего ей прекращаться-то?
— Да вѣдь наука-то и доказываетъ! Теплота и свѣтъ солнца изсякаютъ. Ну, черезъ милліонъ лѣтъ, но конецъ все-таки наступитъ.
— Нѣ-ѣтъ, что вы! Люди предотвратятъ, будьте покойны! Оно, слова нѣтъ, солнце-то, говорятъ, будто изсякаетъ, но человѣкъ-то, понимаете? — человѣкъ, онъ предотвратитъ. Онъ придумаетъ. У насъ вотъ запасовъ топлива остается всего на нѣсколько столѣтій, а вѣдь кончится оно — найдутъ ему замѣну, до самаго расплавленнаго ядра доберутся, морскія волны въ оборотъ пустятъ, электрическая тамъ энергія и все прочее… Вотъ вы подумайте: Адаму-бы кто сказалъ — черезъ столько-то лѣтъ на землѣ будетъ кормиться миліардъ людей, — вѣдь въ глаза бы плюнулъ, не повѣрилъ бы! — «Я, сказалъ бы, едва-едва Еву кормлю, безъ рая кормиться очень трудно». — Вотъ для Адама это и было бы равносильно кончинѣ солнца. Для нашихъ же от-да-лен-нѣйшихъ (онъ поднялъ вверхъ палецъ) потомковъ — мы суть близорукіе Адамы. Сказать же правду, — на милліарды лѣтъ впередъ, на безконечные сроки мое чувство — и радости, и скорби — не стрѣляетъ. Это ужъ дѣло цифръ, а не чувства… Да что я вамъ скажу: наши потомки не спѣша и къ вопросу безсмертія близко подберутся, дай срокъ, они себя выкажутъ!
— Позитивной наукой?
— И позитивной и всякими другими способами, и метафизикой, и мистикой, и еще другимъ, чего мы даже имени не знаемъ и ни предчувствовать ни предугадать не можемъ. Наши орудія познанія несовершенны, слова нѣтъ, но мы ихъ улучшаемъ, стало быть, печалиться нечего… Кто въ наукѣ, кто въ искусствѣ, а кто и еще иначе… Вы, ежели въ смыслѣ религіи спрашиваете, то это ужъ, понимаете, въ сердцѣ человѣческомъ, на слова-то оно пока съ трудомъ цѣпляется; но въ общей, понимаете, совокупности, въ работѣ чувства и мысли какъ нашей, такъ и предковъ и потомковъ, такой можетъ получиться громадный матеріалъ, такой результатъ огромнѣйшій, о какомъ мы и мечтать не смѣемъ! Только одно, знаете, — не спѣша. Упрямо и неустанно, но не спѣша, — такъ дьячки совѣтуютъ. Вамъ, Борисъ Борисычъ, съ моимъ бы отцомъ и побесѣдовать: ясной старикъ!
Бываютъ такія няньки, простыя деревенскія бабы, что по какимъ-то неуловимымъ признакамъ угадываютъ, въ чемъ нуждается трехмѣсячный младенецъ. Скажетъ: голодный онъ, или — жарко ему, озябъ, а то даже такъ: блошка его укусила, — и непремѣнно угадаетъ! Окажется потомъ — точно блошка укусила, — но почему именно блошка, какимъ образомъ она догадалась, — сама не объяснитъ. А баба простая, порой даже прямо глуповатая.
Вотъ этакая же отгадка, простая и почти чудесная, была у Платоныча.
За долгіе годы моего валанданья, моей прѣсной жизни; я пріучился жаловаться, кряхтѣть, скулить… Незамѣтнымъ образомъ я дошелъ до того, что почти всякій разговоръ сводилъ на жалобу, какъ Соломонъ сводилъ его на смерть. Но пожаловаться кому-нибудь до конца — у меня не хватало смѣлости, не хватало душевныхъ силъ, я не могъ все высказать о Василисѣ, Устѣ, о своихъ былыхъ друзьяхъ; и потому мои жалобы бывали безпредметны, расплывчаты, тягучи: на жизнь, да на человѣка, да на міровое зло…
Ѳедору Платонычу я и вовсе не посмѣлъ жаловаться. То опредѣленное, ясное и жизненное, что чувствовалось въ немъ при первой встрѣчѣ, — до этого не допускало, какъ бы давало понять, что на кряхтѣнье и хныканье онъ едва ли сочувственно отзовется. И я бесѣдовалъ съ нимъ о другомъ, постороннемъ, не о себѣ, и увѣренъ, что онъ обо мнѣ никого не разъ спрашивалъ. И я порой думалъ: ты, милый, чудесный, но какъ далеки тебѣ мои страданія, моя жизнь, вся цѣпь моихъ призрачныхъ годовъ, мои черныя ночи, сумрачные дни! И съ невольнымъ чувствомъ страха я ждалъ минуты, когда ясный Платонычъ случайно узнаетъ глупый хаосъ моей жизни.
И вотъ онъ однажды явился ко мнѣ на дачу… Это было весной, спустя три мѣсяца послѣ нашего знакомства. Въ первую минуту я смутился: вотъ сейчасъ обнажится моя семейная неурядица… Вѣроятно, налету, самъ того не замѣчая (онъ вообще, повидимому, не замѣчалъ своихъ наблюденій, словъ и поступковъ, т.-е. не ставилъ ихъ передъ внутреннимъ зрѣніемъ), онъ схватилъ общее впечатлѣніе моего житьишка, семьи, обстановки, моего смущенія, и все это въ ту же минуту сдѣлалось для него простымъ реальнымъ фактомъ.
— Добраго здоровья! — сказалъ онъ, входя и пожимая всѣмъ троимъ руку. — Жифъ-здоровы, Борисъ Борисычъ? — это самое главное, — давпенько не видались, — что не заходили?
— Соскучились, Платонычъ? — спросилъ я. съ привычной ироніей къ себѣ самому7.
— Я-то? А какже! Разочекъ вспомнилъ, да вотъ нынче же, утромъ, Терлецкая Марья Станиславна спрашивала, не встрѣчали ли, говоритъ, Аксентьсва… — вру! — словомъ — васъ, Борисъ Борисычъ (Платонычъ, какъ это бываетъ съ мужиками, прекрасно запоминалъ имя-отчество человѣка, но быстро забывалъ фамилію), давно-де не видала. Я, говорю, и самъ давно не видалъ. Кланялась, просила узнать, здоровы ли, чего не являетесь. Я вотъ и пришелъ… Дай ты мнѣ — зватьто тебя какъ? Устей? Дай-ка мнѣ, Устя, водицы. Жарко.
Устя поднялась и съ суровымъ и нелюдимымъ выраженіемъ поднесла ему воду7 въ грязномъ стаканѣ. Я приказалъ взять стаканъ почище; она съ безразличнымъ видомъ подала другой, тоже грязноватый, сѣла на свое мѣсто и стала безучастно глядѣть въ окно.
— Онъ и этотъ не чище, — съ наивной правдивостью отмѣтилъ Платонычъ. — Вода славная, холодная.
Медленно жуя хлѣбъ, Василиса уставилась на гостя… Вотъ-вотъ замычитъ, какъ лѣнивая корова.
— Тутъ въ вашей сторонѣ сады, видно, хорошіе, — обращается къ ней Платонычъ…
Она долго прожевываетъ кусокъ и, все еще жуя, произноситъ неразборчиво;
— Ничаво…
— Пойдемте въ садъ, Ѳедоръ Платонычъ: я поработаю, вы на травкѣ полежите.
— Идемте, Борисъ Борисычъ, погляжу-ка я вашъ садъ.
Я работаю, Платонычъ лежитъ на травѣ и смотритъ въ небо. Я волнуюсь… Я знаю, что хотя онъ въ эту минуту думаетъ не обо мнѣ, не о томъ, что сейчасъ видѣлъ уродливую семью, но все неестественное онъ безъ усилія замѣтилъ, и мнѣ неудержимо хочется ему пожаловаться, какъ я жаловался, точно оправдываясь, всѣмъ, кто видѣлъ мою Василису, Устю…
— Такъ-то вотъ я живу, Ѳедоръ Платонычъ… — начинаю я нерѣшительно, по голосъ мой внезапно обрывается, и я ближе придвигаюсь лицомъ къ полотну…
Онъ приподымается на локтѣ, улыбается той своей улыбкой — не для міра, но уже для меня одного, — заглядываетъ мнѣ въ лицо съ неотразимой простотой и ясностью въ выраженіи и говоритъ тономъ неотразимо простымъ, убѣдительнымъ и незабываемымъ:
— Знаю, знаю, Борисъ Борисычъ! Лисицы имѣютъ норы, и птицы небесныя — гнѣзда, а сынъ человѣческій не имѣетъ, гдѣ преклонить голову…
…Я вздрагиваю…
Этого я не ожидалъ! Этого я не ожидалъ! Сразу, по двумъ-тремъ мелкимъ фактамъ, но ничего не значащимъ словамъ, по оборванной фразѣ, по дрожи въ голосѣ, которую я не успѣлъ подавить, — понять всю, всю мою жизнь, съ ея страданіями, съ лукаво скрываемымъ одиночествомъ, съ ея страшной бездомностью! — Этого я не ожидалъ…
У меня холодѣютъ ноги, начинаютъ дрожать руки, и къ горлу подступаютъ рыданія… Платонычъ уже лежитъ попрежнему и смотритъ въ небо.
— Откуда вы это узнали? — восклицаю я съ радостнымъ горемъ, что, наконецъ, хоть одинъ все знаетъ. Я спрашиваю, откуда онъ узналъ, какимъ путемъ постигъ мою жизнь.
— jA какъ же! Я всю Евангелью знаю на память. Давно, правда, училъ, да вѣдь мы, дьячки, какъ учили. Я и на клиросѣ читалъ. Спросите нарочито — все помню…
— Да нѣтъ, я не про то! — перебиваю я. — Какъ вы отгадали? Какъ вы примѣнили?…
Онъ смотритъ нѣсколько удивленно, но, видимо, слегка польщенъ.
— Да, что я вамъ скажу: въ овчинѣ, извините, вошь — и ту найдешь. Это я такъ, не подумавъ, а вы — ноль вниманія, вотъ и все.
Одно напряженное усиліе, — и я перенесся воображеніемъ въ давно испытанное мною психическое состояніе пьянаго угара… Сердце стучитъ, въ глазахъ темнѣетъ, въ горлѣ, вотъ здѣсь, наготовѣ — истерическое рыданіе, но покуда оно не вырвалось, я въ страстной и торопливой рѣчи знакомлю Платоныча съ моей нудной Одиссеей, боясь взглянуть на него. Онъ лежитъ молча, не шевелясь…
— …Ѳедоръ Платонычъ, вы счастливый человѣкъ, у васъ есть какая-то увѣренность въ законахъ жизни, посовѣтуйте мнѣ, что дѣлать? Прикажите мнѣ, ради Бога, не отказывайтесь! Я подчинюсь… У меня давно всѣ силы истощились…
— Другъ мой, Борисъ Борисычъ, я себѣ приказать не могу, не то что другому. Вѣдь все ваше несчастіе въ томъ и состоитъ, что вы послушались внѣшняго велѣнія, не всосавъ его въ кровь, и отъ фальшиваго логическаго толчка двадцать лѣтъ по инерціи катились… А совѣтъ мой можетъ быть только общъ: пожили двадцать лѣтъ безкровной, понимаете, мыслью, — довольно; ежели не поздно — вступайте въ союзъ со своимъ сердцемъ. Вы, голубчикъ, не пугайтесь его порывовъ, оно у васъ застоялось, какъ добрый конь безъ дѣла, на первыхъ порахъ начнетъ дурить — и пусть! И какъ сольется оно, золотое, съ вашей мыслью — готово, вы спасены. Въ плѣну и птица перестанетъ пѣть.
Оттого, что мнѣ подсказываютъ мысль, которую я въ тайнѣ души давно считалъ истинной, но не рѣшался ей слѣдовать — я вспыхиваю привычнымъ раздраженіемъ:
— Простите, простите меня, это все фразы, общія мѣста! Я подчинился веленію сердца, пожалѣлъ Василису и срамную минуту растянулъ въ срамное десятилѣтіе. Послушайся я трезвой мысли, и ничего бы не было, кромѣ непріятнаго воспоминанія… Вотъ ваше хваленое сердце!
— Неправду вы говорите — кричитъ на меня Платонычъ, Онъ вскочилъ на ноги, гнѣвно жестикулируетъ, и лицо его красно и возбуждено негодованіемъ. — Вы либо слѣпы, либо и не хотите видѣть. Свысока, сухой, чужой мыслью вы пожалѣли, и не эту женщину, а себя, свою трусливую совѣсть. Вы затянули дурной поступокъ на десятилѣтіе, но мечтали превратить его въ длительный подвигъ отреченія, въ христіанскую норму. Вы испугались грѣха и загладили его тѣмъ, что эту женщину избрали орудіемъ очищенія отъ него. Вы подчеркнули ея поступокъ, какъ величайшее паденіе, а онъ былъ для нея случайный эпизодъ, и десять лѣтъ вы угнетаете и себя и ее бездушнымъ великодушіемъ, ни къ чорту непригоднымъ отрѣшеніемъ отъ жизни! Вѣдь она въ вашихъ глазахъ тупая баба, а вы для нея — жалкая тряпка, баринъ, который неумѣло и хитро чудитъ, какъ чудили его предки надъ ея предками… Какое здѣсь сердце, когда это — запутанная софистическая хитрость, безъ тѣни чувства? Вы ее хотя бы одну минуту любили отъ души?
— Нѣтъ, — сознаюсь я покорно: послѣ того, какъ на меня накричалъ умный и смѣлый человѣкъ, чего со мной давнымъ-давно, да почитай что никогда, не случалось, я мигомъ присмирѣлъ…
— Она васъ также?
--… Понимаю, — продолжалъ онъ, замѣтивъ, что я замялся, — она была по-своему нѣжна въ моментъ, начавшій ваше сближеніе, но вы испортили его. Сходиться съ женщиной, абсолютно чуждой, для случайнаго полового акта, это, что it говорить, тяжело, грубо, не по-человѣчески; но класть случайный половой актъ въ основу совмѣстной жизни двухъ взрослыхъ людей и ребенка, — это, простите меня, гадко и отвратительно! Вѣдь подумать только: — цѣлые годы этой богатой жизни регулировать и душить случайнымъ и глупымъ половымъ актомъ! Только этимъ и ничѣмъ другимъ! И это религія, мораль, философія!
Я пробую на всякій случай возразить:
— А если случайный актъ даетъ жизнь ребенку, въ такомъ случаѣ тоже: шапку на бокъ и благодарю за удовольствіе?
— Вотъ, вотъ! И опять математическая теорема. Вѣдь, поймите, въ такомъ вопросѣ — ни тѣни чувства. Коли шевельнется ваше сердце — сдѣлайте милость, живите съ вашимъ ребенкомъ, любите его, его мать, тогда вѣдь и не явится мысли о принудительной жертвѣ, о навязанномъ обязательствѣ, о какомъ-то долгѣ. А сердце не шевельнется — такъ проживите вы вмѣстѣ сколько хотите, ни вы, ни вашъ ребенокъ не будете счастливы, оба мученики! Только и будете его кормить и портить, такъ лучше ужъ не портить, а кормить инымъ путемъ. Ну, вотъ вы — счастливы? Дѣвчонка эта, Устя — счастлива? Навѣрняка всѣ вертятся въ фальши и стыдѣ. Не вѣрю я въ высоту религіи, освящающей лабораторные опыты надъ живымъ человѣкомъ. Это, извините за грубое слово, не религія, а химія, да еще неорганическая!
Онъ вдругъ свѣтлѣетъ лицомъ, улыбается своему сравненію, и этой улыбкой приглашая меня согласиться, что оно удачно, радостно восклицаетъ:
— И впрямь, чортъ возьми, химія! А пресловутое: усовершенствуй себя, да еще — гляди, не противляйся — это все химическіе законы, всякое тамъ сродство, вѣсовыя отношенія, соли-кислоты, — а? Правда вѣдь? Мой дьячокъ сказалъ бы: царствіе небесное на поповомъ огородѣ…
А когда я отвѣчаю ему жалкой, несчастной улыбкой, въ которой и согласіе съ нимъ, и благодарность за правду, и нестерпимый стыдъ, и еще признаніе, что жизнь прошлая — погибла, а въ будущую — нѣтъ вѣры, — тогда онъ спохватывается, густо краснѣетъ и, въ свободномъ порывѣ нѣжности и состраданія, протягиваетъ мнѣ обѣ руки, почти обнимаетъ меня:
— Простите, дорогой Борисъ Борисычъ, я не къ вамъ хотѣлъ отнести свои грубыя слова, а къ той системѣ, которая и вамъ давно постыла… Я просто забылся, наговорилъ вздору… Всей душой — простите!
— Господи, о какомъ прощеньи вы говорите! Да не просите же, не портьте ради Бога… Двадцать лѣтъ меня усыпляли, льстили мнѣ, не снисходили до вражды, до негодованія, наводили на меня розовые лучи или тайно вздыхали о моемъ паденіи, — дескать: подвигъ сожительства съ Василисой — это такъ и подобаетъ ангелу, а вотъ объятія въ кухнѣ — это намъ можно, а тебѣ зазорно… Спасибо вамъ великое за гнѣвъ, за казнь…
Потомъ я минутъ десять рыдаю. Платонычъ серьезно озабоченъ, но нимало не теряется. — Это ничего не значитъ, нервы у васъ пошаливаютъ… Матушка моя говаривала: слезою и простуда изойдетъ.
Мнѣ кажется, все, что дальше говорилъ Платонычъ, я зналъ и до него, но, какъ это бываетъ съ людьми, у которыхъ воля порченая, мнѣ необходимо было свои собственныя мысли услышать отъ совсѣмъ непохожаго на меня, твердаго и энергичнаго человѣка. И я, пожалуй, не сознавая этого, своими вопросами и противорѣчіями нарочито наводилъ Платоныча да высказываніе моихъ завѣтныхъ думъ, схороненныхъ на днѣ души, подъ наносными пластами изжитыхъ мыслей…
Мы лежимъ на травѣ, смотримъ въ синеву неба и бесѣдуемъ… Если даже привычнаго лжеца поставить лицомъ не къ человѣку, но къ честному небу, какъ губка, впитывающему въ себя всѣ наши мелкія хитрости и лукавства и оставляющему человѣку его прирожденную, простую, младенческую душу, — то и лжецъ становится правдивѣе! И, когда я лежу съ Платонычемъ, то и меня, стараго лжеца, убаюкиваетъ грустная и правдивая чистота небесной синевы, и передъ лицомъ великой безконечности мнѣ становится легче, я могу свободнѣе говорить съ Платонычемъ.
— Я, не подумайте, Платонычъ, никогда не мнилъ себя обладателемъ истины, но мнѣ казалось, что одинъ принципъ моей жизненной морали былъ правиленъ: — поступай съ другимъ такъ, какъ хочешь, чтобы поступали съ тобой. Что-то здѣсь отъ истины, но что-то, чувствую, есть и неладное, хотя не вижу ясно, что именно.
Принципъ-то весьма почтенный, но примѣняется онъ вашими единомышленниками нѣсколько узко, если желаете знать. По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ кажется. И прежде всего, онъ, какъ и всякій принципъ, не выноситъ педантизма, который обыкновенно сопутствуетъ безжизненнымъ принципамъ. Вы, напримѣръ, можете желать, чтобы люди предоставили вамъ возможность жить въ Африкѣ и питаться кокосовыми орѣхами; но отсюда не дѣлайте вывода, что на васъ, понимаете, лежитъ долгъ переправить все человѣчество въ Африку на ту же діэту. Сіе, во-первыхъ, а во-вторыхъ, — и это-то вы игнорируете, даже противитесь этому, а безъ него вашъ принципъ никуда не годится: — требуйте того же и отъ другихъ по отношенію къ себѣ. Дескать, — я не творю тебѣ, братъ, пакостей, которыхъ для себя не желаю, но и ты, милый человѣкъ, не лѣзь и меня не тронь, а не то худо будетъ!
Я невольно разсмѣялся: ужасно энергично и наивно произнесъ это Платонычъ.
— По вѣдь въ такомъ видѣ этотъ принципъ предполагаетъ борьбу съ тѣми, кто его нарушаетъ. Какъ же быть?
— Бороться! Приходится противляться, Борисъ Борисычъ, ничего не подѣлаешь. Безъ борьбы — нѣтъ принциповъ жизни, есть принципы смерти.
— И значитъ опять насиліе и рискъ въ азартѣ борьбы совершить его надъ тѣмъ, кто его менѣе всего заслужилъ, надъ слабѣйшимъ, ко линіи наименьшаго сопротивленія…
— Это, извините, опять вы за химію… Собственно говоря, главная ошибка вашихъ разсужденій все одна и та же. Это — не только пріоритетъ логики — это бы еще не бѣда, — но полное униженіе человѣческаго чувства. Чѣмъ оно согрѣшило, кто далъ вамъ право признать разумъ безошибочнымъ и безгрѣшнымъ, а все, что исходитъ отъ сердца, взять подъ подозрѣніе, какъ сплошной соблазнъ? — этого я въ толкъ не возьму! Вѣдь это форменный софизмъ, ужасно произвольно, но весьма лукаво построенный. Меня, примѣрно, жестоко оскорбили, поступили со мной явно несправедливо, меня, наконецъ, ударили. Вся моя природа, все существо возмущается противъ этого, кровь, составъ которой не въ моей власти измѣнить, кипитъ во мнѣ, кулаки сами собой сжимаются, и самая мысль, если ее не насиловать, требуетъ отъ меня самозащиты. Почему же, на какомъ основаніи, я долженъ пренебречь всѣмъ тѣмъ, что составляетъ мою природу, и подставлять ударившему меня негодяю другую щеку, вмѣсто того, чтобы съ силой отшвырнуть его прочь отъ себя и, можетъ быть, обезвредить на будущее?..
— Но вѣдь подъ вліяніемъ вспышки вы можете поступить неправильно, несправедливо…
— Снова мы на узлѣ: а разумъ вашъ — непогрѣшимъ? Вѣдь когда разумъ объявляетъ единственно правильными выводы разума же, то это равносильно, какъ если бы судья постановлялъ безапелляціонные приговоры только потому, что онъ — судья. У васъ разумъ — римскій пала, а сердцесредоточіе смертныхъ грѣховъ.
— А по вашему какъ же?
— А очень просто: они другъ друга стоютъ. Они, голова, т.-е. и сердце — другъ друга контролируютъ и лучшаго контроля, чѣмъ ихъ, понимаете ли, гармоническое взаимодѣйствіе — нѣтъ въ нашемъ распоряженіи. Пусть онъ плохъ, да — нѣтъ лучшаго, ничего не подѣлаешь. Если же вы станете самого себя вѣчно подозрѣвать, тогда, дѣйствительно, нельзя и жить на свѣтѣ.
— У меня, Ѳедоръ Платонычъ, когда-то, давно уже, являлось временами гордое чувство, — говорю я помолчавъ. — Я относился къ себѣ съ нѣкоторымъ уваженіемъ… Дѣло въ томъ, что уважать себя я могу вѣдь только за то, что отличаетъ меня отъ животнаго, за работу мысли, за незнакомыя животному чувства… Борьба же за лучшій кусокъ, половое чувство, стремленіе получше да потеплѣе устроиться въ своемъ логовищѣ — это есть и у звѣря, и у птицы, это именно то самое, что у меня съ ними есть общаго. Вотъ поэтому я невольно, можетъ быть, и переоцѣниваю то, что отличаетъ меня отъ животнаго, скажемъ — мой разумъ… Какъ хотите, а здѣсь что-то есть и отъ правды.
— И даже весьма много, но, по обыкновенію вашему, нѣсколько одностороннее. Да, согласенъ, я не могу себя уважать только за то, что у меня есть чувство голода, половое чувство, совершенно справедливо. Но, во-первыхъ, у меня нѣтъ возможности отъ этихъ чувствъ избавиться, стало быть, я долженъ удовлетворять ихъ такъ, чтобы при этомъ не изуродовать своего духа. Да кромѣ того, я часто не вижу и надобности въ избавленіи отъ природныхъ инстинктовъ, къ примѣру возьмемъ хотя бы и половое чувство, — это одно изъ тѣхъ драгоцѣнныхъ чувствъ, удовлетвореніе котораго не только не сопровождается соотвѣтственнымъ лишеніемъ для другого человѣка, но по природѣ своей несетъ удовлетвореніе и другому. Не такъ, какъ Гамлетъ говоритъ: — одинъ смѣется — плачь другой, но, понимаете ли, одинъ смѣется и другой радуется! Чего же вамъ лучше. Я лично почиталъ бы великимъ несчастіемъ, если бы былъ лишенъ полового чувства, откровенно вамъ говорю. Вы возразите: люди внесли много горя въ эту область, извратили ее. Но чего только люди не испакостили! Они во все рѣшительно внесли изрядно свинства и горя, электричество примѣняютъ для смертной казни, а изъ пеньки вьютъ веревки, которыми удавливаютъ другъ друга. Что же изъ этого вытекаетъ? Разсердившись на блохъ — и рубаху въ огонь? Нѣтъ! Уничтожайте уродливости, злоупотребленія, но не тѣ области жизни, гдѣ они проявляются, а то вѣдь вы готовы выплеснуть изъ корыта и ребенка вмѣстѣ съ водой? Вѣдь этакъ вы уничтожите всю жизнь цѣликомъ, ибо какой же уголочекъ ея свободенъ отъ злоупотребленій?! Очищайте жизнь отъ пятенъ, но, глядите, не продырявьте ея тѣла. Вы далѣе спрашиваете, за что уважать себя, дескать — голодъ, борьба, половое чувство и у звѣря есть. Есть, да не въ томъ видѣ, какъ у человѣка. Во многомъ, правда, человѣкъ все это ухудшилъ, но дѣло-то въ томъ, что нѣтъ ни единаго животнаго, которое бы и эту область удовлетворенія инстинкта въ какой-нибудь мѣрѣ улучшило. Какъ съ этимъ обстояло у отдаленнѣйшихъ предковъ, такъ оно и въ настоящую минуту, такъ будетъ и у далекихъ потомковъ. Если видъ животный и улучшается или вообще мѣняется, то слѣпо, безъ волевыхъ усилій, тоже инстинктивно. Человѣкъ же, голубчикъ вы мой, человѣкъ — онъ въ сію область инстинкта внесъ начало прогресса, внесъ свою волю къ улучшенію, внесъ работу и свѣтъ мысли въ темную пещеру первобытнаго инстинкта! Самка спокойно ждетъ, покуда кончится смертью борьба самцовъ за обладаніе ею и спокойно же отдается уцѣлѣвшему въ присутствіи трупа побѣжденнаго, вдыхая запахъ свѣжей крови. У женщины нѣтъ этой безмятежности, она — человѣкъ! Самка покинетъ умирающаго самца, и здоровый самецъ покинетъ больную самку, мать его дѣтенышей. Но человѣкъ, мы знаемъ, способенъ всю жизнь любить больную женщину, мать его ребенка, дышать тѣмъ, что она еще дышитъ. Животныя, сходясь, ищутъ другъ въ, другѣ инополое существо; человѣку мало противоположности пола, онъ ищетъ еще и красоту, и умъ, и изящество, и общность духа. Мы знаемъ, какъ силенъ инстинктъ самосохраненія, но рядомъ съ этимъ знаемъ, что простые матросы спасаютъ женщинъ и дѣтей на гибнущемъ суднѣ, и сами при этомъ нерѣдко погибаютъ. Родители, изъ чувства самосохраненія, забываютъ своихъ дѣтей въ горящихъ зданіяхъ, а чужіе люди лѣзутъ въ огонь и съ опасностью для жизни выносятъ оттуда забытыхъ матерями дѣтей — вотъ вамъ границы измѣненій, которыя претерпѣлъ человѣческій инстинктъ! Мы не ангелы, что и говорить, но и не демоны и не звѣри, мы — люди. Что бы тамъ ни говорили — я и самъ прекрасно знаю, что жизнь зла, свирѣпа, что она являетъ примѣры ужасающей жестокости, на которую и звѣрь не способенъ, — но все-таки человѣкъ нерѣдко проявляетъ высокое самоотверженіе и не только ради отдаленнѣйшаго идеала! И самое, быть можетъ, чудесное, что человѣкъ устроилъ, — это регулированіе борьбы за кусокъ хлѣба. Ибо этимъ онъ показалъ, что понимаетъ, какимъ путемъ онъ можетъ возвыситься положительно до безграничной высоты!
— Вы знаете, Борисъ Борисычъ, — продолжалъ онъ, — какого рода моя дѣятельность. Что же вы думаете, изъ-за чего я стараюсь, — вѣдь не по пустому же, коли на то пошло! Вѣдь руководитъ же мною какая-то основная идея. Она же въ конечномъ счетѣ заключается вовсе не въ томъ, чтобы всѣ были равно сыты, или просто сыты, нѣтъ, эта сытость, понимаете ли, только необходимое средство для грандіозныхъ цѣлей человѣчества. Самая же цѣль въ томъ, чтобы, освободивъ свою мысль отъ хитрости, плутовства, развращающихъ изворотливыхъ плановъ: какъ бы полегче да поскорѣе стащить жирный кусокъ и дать тягу, освободивъ ее отъ позорнаго соблазна: захватить больше, чѣмъ человѣку надобно, — открыть очищенной отъ сору человѣческой мысли свободную дорогу къ захватывающимъ тайнамъ и загадкамъ міра, къ тому, извините за громкое выраженіе, прекрасному волшебству, которое насъ окружаетъ! Подумайте только, что сдѣлаетъ въ области науки, искусства, философіи человѣкъ, освобожденный отъ роли трусливаго раба при своемъ собственномъ чревѣ! А вѣдь онъ чего только не придумалъ и въ этомъ положеніи, до какихъ же сказочныхъ границъ раздвинетъ свободная, коллективная мысль область познанія! И для достиженія этихъ перспективъ, доложу я вамъ, ничего не жалко, ниже самой жизни. Впрочемъ, до жизни дѣло еще не доходитъ, авось и не дойдетъ, — ради краснаго словца молвилъ.
— И вмѣсто всѣхъ этихъ длинныхъ рѣчей, — добавляетъ онъ, — скажу вамъ одно: человѣкъ и часа не проживетъ, не борясь съ природой, а коль скоро ему въ этомъ дѣлѣ чинятъ препятствія, онъ волей-неволей вступаетъ съ помѣхой въ борьбу, — до чего это ясно!
Эту тираду Платонычъ произнесъ особенно весело, почти смѣясь: какъ и всѣхъ простодушныхъ людей, его живо обрадовало удачное и краткое выраженіе мысли.
— А такіе люди, какъ я, не помѣха ли? — спрашиваю я полушутливо.
— Поскольку вы вѣрны себѣ — безусловно помѣха, и съ вами надобно бороться, — отвѣчаетъ Платонычъ совершенно серьезно. На меня это производитъ впечатлѣніе…
Нѣсколько словъ о послѣдней фальши — и довольно… Я самъ уже усталъ, перебирая въ памяти весь этотъ длительный позоръ, я не подозрѣвалъ, что такъ трудна будетъ эта возня съ бухгалтерскими книгами, и что тамъ такъ много сѣрой безтолковщины и мелкихъ однообразныхъ цифръ…
Я сдѣлалъ попытку… Зачѣмъ, къ чему была эта послѣдняя ошибка, послѣднее обнаженіе душевной пустоты?.. Да что говорить — спастись думалъ… Вѣдь я безсознательно оттого и тянулся къ Платопычу, чтобы съ его помощью сдѣлать эту попытку…
… Буду писать спокойно, спокойно — иначе, боюсь, не кончу.
Въ здоровыхъ условіяхъ человѣческой жизни обыкновенно происходитъ такъ, что новыя стремленія постепенно вытѣсняютъ старыя, они незамѣтно мѣняютъ свою окраску, тихо и неуклонно, день за днемъ, прозябаютъ, зрѣютъ, созрѣваютъ… Прошло пять-десять лѣтъ, глядишь — человѣкъ рѣзко измѣнился, какъ рѣзко же измѣнился его внѣшній обликъ. А самъ-то онъ порой и не замѣчаетъ этихъ перемѣнъ.
Мнѣ нельзя было ждать, пока созрѣютъ мои новыя стремленія, ибо долгіе годы тянулось мое томленіе внутренней пустотой. Все, что со стороны казалось моимъ, было въ дѣйствительности чужимъ, постылымъ, враждебнымъ, я былъ устарѣлый и опустошенный человѣкъ и никакой постепенности въ моемъ перерожденіи не могло быть: я долженъ былъ все старое разомъ выбросить, все новое, отъ чего я двадцать лѣтъ отучался, противъ чего возставалъ — я долженъ былъ сразу и цѣликомъ ввести въ свою жизненную практику.
И вышла, конечно, большая неестественность. Я взялся за дѣло, какъ за средство исцѣленія, безъ твердой вѣры и въ его самостоятельную нужность и въ свою пригодность для него. Я не горѣлъ огнемъ, а принималъ лекарство по чужому рецепту, примѣняя наркозъ противъ душевной боли, а въ такомъ видѣ оно уже переставало быть даже и лекарствомъ…
Не дай Богъ образованному человѣку моихъ лѣтъ стать ученикомъ на несвойственную идейную работу! Не дай Богъ бородатому человѣку попасть въ приготовительный классъ жизни — одинъ стыдъ и ничего больше! Безъ огня говорить, безъ убѣжденія убѣждать, безъ увлеченія раздавать листки и книжки, давать искусственно подогрѣтыя объясненія, вносить разъѣдающій скептицизмъ въ юношескую страсть…
Я видѣлъ: ко мнѣ снисходятъ, порой сострадаютъ, но у всѣхъ безъ исключенія — скрытая черта ожиданія: ну-ка, чѣмъ этотъ опытъ кончится? — а стало быть — скрытое, но подтачивающее недовѣріе. А я… Что-жъ, я конфузился, но я вѣдь долженъ, долженъ былъ оправдать и это ожиданіе и это недовѣріе!..
На этомъ моемъ новомъ поприщѣ люди моего возраста занимаютъ, что называется, «солидное положеніе», имъ къ лицу почетъ окружающей ихъ молодости, у нихъ есть опредѣленный, очень красивый стиль юной старости. А я, пожилой, образованный, всѣмъ знакомый непротивленецъ, началъ учить азы борьбы… Ахъ, какъ это было фальшиво, стыдно, каррикатурно и смѣшно! Главное — мучительно смѣшно…
Жалуюсь Платонычу, что мой опытъ не удается. Говорю, что больше мнѣ уже ничего не осталось испробовать. Онъ серьезно и задумчиво смотритъ мнѣ въ глаза, и впервые я подмѣчаю одну черту въ его выраженіи: — безнадежность и жалость безнадежности… Никогда у Платоныча этого не бывало.
— Дѣло ваше плохо, что и говорить, — замѣчаетъ онъ; совѣта никакого не даетъ. — Нынче вечеромъ собраніе, не придете, Борисъ Борисычъ?
— Нѣтъ, не приду… Ѳедоръ Платонычъ, послушайте, вѣдь, казалось бы, что для меня, не дорожащаго жизнью, должно было найтись крупное дѣло на поприщѣ борьбы… Вѣдь мнѣ нечѣмъ рисковать, стало быть, я могъ бы ни передъ чѣмъ не останавливаться, то дѣлать, на что другой не рѣшится…
— Ошибаетесь, — перебиваетъ меня Платонычъ. — Наше дѣло предполагаетъ большую любовь къ жизни, громадную, она вѣдь, жизнь-то, одна, да порой ничего не подѣлаешь… приходится, такъ сказать, ради жизни — жизнь класть. Безразличіе — это плохой строительный матеріалъ…
Онъ вдругъ замѣчаетъ дѣйствіе своихъ словъ на меня и точно спохватывается.
— Однако, прощайте, Борисъ Борисычъ.
— Прощайте, Платонычъ… — онъ задерживаетъ мою руку и говоритъ, крѣпко ее пожимая:
— Знаете, голубчикъ, сто лѣтъ человѣкъ на свѣтѣ живетъ и никому не нуженъ; глядишь — на сто первый для большого дѣла понадобился. И этимъ годомъ всѣ сто оправданы…
— Такъ, такъ. Можетъ быть… — Платонычъ конфузливо краснѣетъ. Вотъ и я Платоныча заставилъ солгать… Съ полминуты мы напряженно молчимъ. Затѣмъ расходимся.
— Соломонъ! Прежде, бывало, вы меня спрашивали, почему то, да отчего это. Теперь вашъ чередъ, отвѣтьте мнѣ: почему мнѣ не удается то, что легко удается другому, который и глупѣе и трусливѣе меня?
— Знаете, Борисъ Борисовичъ, что я вамъ скажу, — говорятъ — счастье отъ Бога. А я добавлю къ этимъ словамъ: несчастье отъ чорта, вотъ и все. Понимаете, мы отъ самаго рожденія попали въ скверныя руки. Вотъ вы спрашиваете про себя, то скажите и вы мнѣ: неужели я рожденъ часовымъ мастеромъ? Я рожденъ музыкантомъ, могу васъ увѣрить, у меня душа, какъ у птицы. Но, понимаете, чортъ взялъ изъ моихъ рукъ скрипку и вложилъ въ нихъ часы. Другой, правда, умѣетъ обороняться, но мы съ вами смирные. Что говорить! Хоть бы ночь настоящая, вѣчная ночь поскорѣй!
— Отъ вашихъ словъ мнѣ плакать хочется…
— То и плачьте, плачьте, Борисъ Борисовичъ! Но не на виду, про себя плачьте. Потому что чѣмъ вы больше станете плакать, тѣмъ они больше будутъ смѣяться. Это для нихъ веселый театръ… Эхъ, Борисъ, Борисъ! Кто тебя усѣялъ мертвыми костями? Молчи, скрывайся и таи и мысли и мечты свои!…
Все это Соломонъ выпаливаетъ залпомъ, повидимому, у него въ головѣ рои мыслей, для которыхъ его бѣдный языкъ не находитъ точнаго выраженія, и онъ цѣпляется за напоминающія ихъ отраженія… Я не знаю точно, кто это «они», и при чемъ тутъ мертвыя кости, но въ этихъ чужихъ мысляхъ я вижу тѣни его собственныхъ: и то, что онъ мнѣ сострадаетъ, и то, что нѣтъ выхода изъ нашего съ нимъ одиночества, что вообще — дрянь дѣло. Я гляжу на Соломона: онъ уже посѣдѣлъ и постарѣлъ на моихъ почти глазахъ, и отъ этого, и еще, можетъ быть, отъ предчувствія, что все равно Соломонъ заговоритъ о смерти, и оттого еще, что я вижу его въ послѣдній разъ — я говорю:
— Ничего больше не остается намъ, какъ умереть.
— И это не поможетъ! — восклицаетъ онъ съ внезапной экспрессіей печали. — Мы и помремъ такъ же скверно, какъ жили. Когда, понимаете, все у насъ отъ чорта. У меня одинъ заказчикъ есть, торговецъ, вообще изъ купеческаго быта, то когда я начинаю объяснять ему мое положеніе, такъ онъ правильно говоритъ: — у тебя, Соломонъ, душа съ червоточиной… И что это за наказаніе, откуда оно, — не пойму! Можетъ быть, то, что мы съ вами, какъ говорится, восьмидесятые люди, т.-е. изъ реакціи, — я не знаю. По все у насъ выходитъ наоборотъ, такое тяжелое и непріятное. Другіе вѣдь работаютъ, умираютъ за свободу, — завидуешь! И вѣдь жизни своей не жалко, но — не выходитъ и конецъ! Какъ говорится, — я просіялъ бы и погасъ, — но тутъ, какъ головешка въ самоварѣ, коптитъ и воняетъ, а толку нѣту, и мнѣ объ этомъ больно говорить, повѣрьте…
— Такъ за чѣмъ же дѣло стало! — почти кричу я на Соломона. — Если этого не избѣгнешь, если это на насъ проклятіе, тогда надо умереть, и пусть все идетъ къ чорту!
— Но неужели вы думаете, что нашъ братъ не умираетъ отъ того, что любитъ жизнь? Ничего подобнаго! Онъ отъ того живетъ, что ненавидитъ смерть, она ему противна… длинные черви, и полный ротъ земли… и вонь… Понимаете, жизнь насъ ненавидитъ, а смерть мы ненавидимъ, но кто сильнѣе ненавидитъ, — это вопросъ. Вотъ, когда жизнь сдѣлается еще противнѣе скверной смерти, тогда и помремъ. Что вы думаете? — это очень просто…
— И чего это вамъ не удается жизнь? — заговариваетъ Соломонъ послѣ нѣкотораго молчанія. Онъ мраченъ, но все-таки сдержанно-участливо заглядываетъ мнѣ въ глаза. — Ну, я, — другое дѣло, я еврей, значитъ, вродѣ, какъ ненормальный человѣкъ…
— Ну да, ненормальный, — отвѣчаетъ онъ на мое недоумѣніе. — Мы все это… эту инквизицію… терпимъ и живемъ, значитъ, мы не настоящіе люди, а ненормальные, это фактъ. Намъ слѣдовало бы или погибнуть или добиться другой жизни… Но это длинная исторія, и не будемъ касаться… ни слова, о, другой мой… Только чего вы, чего вамъ не хватало? Отчего у васъ горькая доля?…
— Не знаю, Соломонъ… Вы говорите — червоточина…
Я уже рѣшилъ, но одна мысль меня пугаетъ: боюсь, что и самая смерть не разрушитъ ихъ представленія о миломъ и чудаковатомъ Борисъ Борисычѣ, что мою смерть они, и даже Талызинъ съ друзьями примутъ за случайность, а мою жизнь — за логическую закономѣрность, а оно наоборотъ… Но мнѣ не жаль васъ оставлять. Да и вы удѣлите мнѣ двѣ минуточки скучной и безучастной жалости, знаю я васъ!
Кого мнѣ жаль? Во-первыхъ, — дѣда. Ближе сдвинутся сѣдыя брови, тѣснѣе сойдутся четыре стѣны одиночества… Но молчу, молчу о немъ, потому что люблю только тебя, дѣдъ, только тебя!..
Вотъ Устю еще жалко! Я вижу ея молчаливый, суровый упрекъ, обращенный ко мнѣ, когда она. узнаетъ… вижу, какъ съ глухой скорбью, скрытой подъ напускнымъ, недѣтскимъ равнодушіемъ, она отвернется отъ моего тѣла и словно безучастно обведетъ взглядомъ окружающихъ. И ужъ больше не взглянетъ на меня… Отъ этой мысли я зябко пожимаюсь…
Больше никого. Лиля давно забыла меня, она увядаетъ гдѣ-то подъ горячимъ солнцемъ… Соломонъ, я знаю, уйдетъ за мной, и я облегчу ему путь. Платонычъ? Я трупъ для него, а онъ живетъ живыми.
Былые друзья, единомышленники?
Вотъ мое письмо: — Талызину и его друзьямъ. — Всѣ вы не были мнѣ близки.
Кому же отдать тѣ нѣжныя слова, которыхъ такъ много у меня на языкѣ? Съ ними не къ кому обратиться. Попробую къ той, которая не пришла. Такъ и не пришла…
«Прими, — не откажи, — мои нѣжныя слова и послѣдній вздохъ. Ясная, прекрасная! Я не помню ничьихъ горячихъ слезъ на моей щекѣ, ничьихъ крѣпкихъ объятій, не помню чистаго огня и страсти поцѣлуя. Все губы ханжей, или аскетовъ, или чудаковъ, или ужасный поцѣлуй Досифеевны… Вотъ, — я уменъ, и красивъ, и страстенъ, и благороденъ, и чистыми порывами толкалось въ грудь мое сердце. Я имѣлъ одно видѣнье, непостижное уму, и я ждалъ, ждалъ тебя, какъ ждутъ солнца въ полночныхъ странахъ послѣ длительной тьмы, а ты не пришла… Ты не пришла… Я остался вѣренъ тебѣ, сходитъ со мною въ яму моя большая любовь. А ты ушла къ другимъ, ни разу мнѣ не показалась. Я не знаю, гдѣ ты, кто ты… Зачѣмъ не пришла?».
Итогъ подведенъ, остается поставить точку… Въ сосѣдней комнатѣ громко храпитъ Василиса. Завтра утромъ, лѣниво исполняя свою обязанность, она завоетъ надъ моимъ тѣломъ. И это храпѣніе въ ту минуту, какъ я пью опій, и этотъ завтрашній вой Архиповны, — все это и есть стиль моей жизни. И я останусь здѣсь, не выйду въ садъ, какъ мнѣ прежде мечталось, не взгляну на прощанье на праведную красоту ночного неба, не упыось золотымъ весельемъ звѣздъ. Не выйду… я боюсь, что онѣ приласкаютъ меня, очаруютъ… соблазнятъ.
Похрапываніе Василисы — вотъ мое, и ужъ оно-то не остановитъ; а то — чужое. Пусть же вдохновитъ меня мое, кровное, на послѣдній шагъ.
Августъ, 1910 г.