Фердинандъ Лассаль родился 11 апрѣля 1825 г. Дневникъ, изданный Полемъ Линдау, начинается съ 1 января 1840 г. и кончается въ первой половинѣ 1841 г. Дневникъ этотъ очень интересенъ и важенъ для уясненія внутренней жизни знаменитаго агитатора.
Лассаль-отецъ былъ зажиточный бреславльскій купецъ-еврей. Онъ былъ довольно суровымъ домовладыкой, въ семьѣ происходили частыя ссоры, но Фердинандъ Лассаль еще мальчикомъ занялъ такое положеніе, что его голосъ былъ, напримѣръ, рѣшающимъ въ вопросѣ о замужствѣ его старшей сестры. Лассаль обнаруживаетъ при этомъ поразительную дѣловитость и практичность, что производитъ на читателя непріятное впечатлѣніе, но объясняется, конечно, условіями среды и чрезвычайно быстрымъ умственнымъ развитіемъ мальчика. Уже въ это время мы замѣчаемъ въ дневникѣ Лассаля признаки необыкновеннаго самомнѣнія. Окружавшія Лассаля лица, — и мужчины, и женщины, — открыто удивлялись его дарованіямъ и говорили самому мальчику, что считаютъ его геніальнымъ. Какъ ученикъ, Лассаль былъ, разумѣется, вслѣдствіе особенностей своего задорнаго характера, изъ рукъ вонъ плохъ. Онъ, — говоритъ Линдау, — смотрѣлъ на учителей бреславльской гимназіи какъ на своихъ заклятыхъ враговъ. Уроковъ Лассаль не училъ; въ его дневникѣ говорится о множествѣ разнообразнѣйшихъ предметовъ, но совсѣмъ не упоминается о домашней работѣ для гимназіи. Наконецъ, Лассаль самъ настоялъ на томъ, чтобъ отецъ отправилъ его въ лейпцигское коммерческое училище. Въ это время мы не замѣчаемъ въ Лассалѣ той неутолимой жажды знанія, той способности къ упорной работѣ, которыя характеризуютъ этого удивительнаго человѣка. Мальчикъ-Лассаль ведетъ разсѣянную и нелѣпую жизнь, играетъ въ карты, на билліардѣ, шляется по бреславльскимъ кондитерскимъ. Самъ Лассаль, отмѣчая въ дневникѣ свои проступки, упрекаетъ себя въ легкомысліи, но прибавляетъ, — и это совершенно справедливо, — что въ глубинѣ сердца онъ былъ хорошимъ мальчикомъ, искренно и горячо любившимъ своихъ родителей. Линдау говоритъ, что Лассаль обнаруживалъ уже и въ эти годы способность къ нѣжной привязанности и къ великодушнымъ поступкамъ. Лассаль отличался, кромѣ того, необычайною горячностью и страстностью. Его дневникъ отъ начала до конца отличается прямотою и честностью.
Въ апрѣльской книжкѣ Сѣвера и Юга напечатано начало дневника. Линдау говоритъ, что слѣдующая часть имѣетъ большее значеніе. Но и въ первой мы видимъ любопытную борьбу: заносчивый, легкомысленный ребенокъ обнаруживаетъ разсудительность взрослаго человѣка, чрезвычайную прямоту и силу характера, способность къ глубокой, неукротимой ненависти и къ не менѣе глубокой любви. Передъ нами находится уже въ зародышѣ могучій трибунъ, дѣятельность котораго оставила такой необыкновенный слѣдъ въ соціально-политической исторіи германскаго народа.
Свой дневникъ Лассаль начинаетъ заявленіемъ, что въ эту тетрадь будутъ занесены всѣ его поступки, всѣ ошибки, всѣ добрыя дѣла, съ ихъ мотивами, съ полнѣйшею добросовѣстностью и прямотой. Мы упоминали уже, что дневникъ, дѣйствительно, отличается этими качествами, и нельзя не удивляться тому, какъ ведетъ его пятнадцатилѣтній мальчикъ. Онъ взялъ своимъ motto шиллеровскія слова о стремленіи къ истинѣ и такъ объясняетъ нравственное значеніе своего дневника: «Для каждаго человѣка весьма желательно узнать собственный характеръ. Если заносить въ дневникъ свои дѣйствія и разговоры, то всякій, не ослѣпленный самолюбіемъ, вынесетъ такое знаніе». «Если я, — продолжаетъ Лассаль, — совершилъ дурное дѣло, то развѣ я не покраснѣю, отмѣчая его въ дневникѣ? И не покраснѣю ли я еще болѣе, когда потомъ перечту это?»
Уже изъ этихъ словъ видно, что мы имѣемъ дѣло съ дневникомъ совершенно исключительнаго мальчика, у котораго многому могутъ поучиться взрослые люди обыкновенныхъ способностей.
Перваго января 1840 года Лассаль разсуждаетъ о томъ, извинительно ли нарушеніе имъ отцовскаго запрещенія играть на билліардѣ. Мальчикъ признаетъ свою ошибку: онъ не исполнилъ слѣпо воли отца. Но чего опасался послѣдній? Увлеченія, страсти къ игрѣ, а страсть эта прошла и не вернется, потому что ни одна страсть, кромѣ любви, не овладѣваетъ во второй разъ сердцемъ человѣка. Такимъ образомъ, нарушая запрещеніе формально, Лассаль не нарушаетъ его смысла и дѣйствуетъ во имя того, что
Der Bachstabe tödtet,
Der Geist macht lebendig *)
- ) Буква убиваетъ, духъ животворитъ.
Прямодушіе, впрочемъ, заставляетъ Лассаля прибавить: «Правъ я или не правъ, такъ поступая, — не знаю самъ».
Заносчивый, приходившій въ безумную ярость, мальчикъ всегда уступалъ ласковымъ просьбамъ любимаго и любящаго отца и говоритъ о немъ въ дневникѣ въ самыхъ почтительныхъ и трогательныхъ выраженіяхъ. 12 января по одному такому поводу Лассаль пишетъ, что охотно послушался просьбы, — не то бы было, еслибъ отдано было строгое приказаніе. Добротою вообще мною легко управлять, — прибавляетъ мальчикъ. Однажды, сильно наказанный отцомъ, Фердинандъ твердо рѣшился на самоубійство и бросился бы въ воду, если бы слѣдившій за нимъ отецъ не помѣшалъ этому. Добрыя и злыя наклонности, нѣжность и ярость, ненависть къ несправедливости и непомѣрное самомнѣніе безпрестанно сталкиваются въ молодомъ Лассалѣ и наводятъ на мысль, какъ много хорошихъ, выдающихся людей могутъ быть сбиты съ толку въ этотъ переходный возрастъ или суровостью, или разными соблазнами. Уже въ эти годы мы замѣчаемъ у Лассаля страстную преданность идеѣ, беззавѣтную готовность самопожертвованія ради того, что онъ находитъ высокимъ и святымъ. 2 февраля мальчикъ передаетъ свой разговоръ съ товарищемъ о смерти, загробной жизни, юдаизнѣ. Лассаль пишетъ, что онъ, какъ еврей въ бульверовскомъ романѣ Лейла, способенъ рисковать жизнью для того, чтобы вывести евреевъ изъ ихъ тягостнаго современнаго положенія. «Меня не устрашилъ бы даже эшафотъ, — прибавляетъ Лассаль, — еслибъ я могъ опять сдѣлать ихъ уважаемымъ народомъ». Дѣтскою мечтой знаменитаго агитатора было завоевать, съ оружіемъ въ рукахъ, во главѣ евреевъ, ихъ былую самостоятельность.
Въ одну несчастную минуту Лассаль сильно расшибся. Особенно пострадалъ его носъ. Это наводитъ мальчика на печальныя размышленія. Если носъ будетъ изуродованъ навсегда, то Лассаль станетъ избѣгать женскаго общества, потому что тамъ ему будетъ непремѣнно приходить въ голову мысль: сколько побѣдъ ты отпраздновалъ бы, еслибъ не этотъ проклятый случай! Наряду съ такими стремленіями мы видимъ у Лассаля постоянное увлеченіе игрою, хотя увлеченіе это не чуждо разсчета, и зильбергроши такъ и мелькаютъ въ дневникѣ. Въ немъ чередуются подобныя отмѣтки: «Послѣ обѣда читалъ Демокрита К. Ю. Вебера. Дѣйствительна превосходная книга. Потомъ игралъ съ матерью въ экарте и выигралъ пять зильбергрошей. Д-ръ Гуттентагъ увѣрилъ меня, что опухоль моего носа пройдетъ безслѣдно, и запретилъ мнѣ выходить».
Въ рукахъ Лассаля побывали и сочиненія Виланда, и романы Поль де-Кока. Учился онъ, какъ мы упоминали, плохо, поддѣлывалъ на своихъ отмѣтныхъ тетрадяхъ подписи матери и отца, на большую часть отвѣтственности за все это должны нести школа и отчасти семья. Ни одинъ учитель не съумѣлъ заинтересовать Лассаля своимъ предметомъ, не съумѣлъ или не захотѣлъ привязать къ себѣ этого отзывчиваго и дѣйствительно въ глубинѣ сердца добраго мальчика. Нѣкоторые учителя находили даже особенное удовольствіе въ томъ, чтобы унижать и раздражать въ классѣ Лассаля, и онъ не безъ основанія приводитъ въ дневникѣ извѣстный стихъ Овядія, относя этотъ стихъ къ собственному положенію: «я варваръ здѣсь, потому что меня никто не понимаетъ». Лассаль по шестнадцатому году читалъ Шекспира, и читалъ съ большимъ пониманіемъ. Едва ли на это былъ способенъ кто-либо изъ его товарищей по гимназіи. Съ какимъ жаромъ, съ какою страстью Лассаль молится о томъ, чтобы его обманъ (поддѣлка подписи матери и отца) былъ первымъ и послѣднимъ, какія муки испытываетъ онъ при объясненіи съ отцомъ!
Въ слѣдующей части дневника мы увидимъ Лассаля уже въ лейпцигской коммерческой школѣ.
ДНЕВНИКЪ ЛАССАЛЯ.
правитьВъ маѣ 1840 г. Лассаль поступаетъ въ коммерческую школу. Первое время, несмотря на тоску по роднымъ, ему все нравится въ Лейпцигѣ. Директоръ реальнаго училища Гандеръ и его жена, къ которымъ отецъ помѣстилъ его пансіонеромъ, пришлись ему по душѣ; его самолюбію особенно льститъ, что они относятся къ нему «не какъ къ пятнадцатилѣтнему мальчику, а какъ къ двадцатилѣтнему молодому человѣку». Но дружелюбныя отношенія эти скоро нарушаются. Самолюбивый, развитой не по лѣтамъ, привыкшій къ самостоятельнымъ дѣйствіямъ, юноша не терпѣлъ никакого вмѣшательства въ свои поступки и, тѣмъ болѣе, надзора или выговора за его поведеніе. Первыя столкновенія съ директоршей начинаются у него изъ-за денежныхъ тратъ. Лассаль въ Лейпцигѣ, какъ и Бреславлѣ, тратитъ очень много денегъ, а такъ какъ того, что присылаетъ ему отецъ, не всегда хватаетъ, то онъ прибѣгаетъ въ мелкимъ займамъ у своихъ товарищей или продаетъ свои книги. Подобныя траты возбуждаютъ неудовольствіе г-жи Гандеръ и она, желая узнать источники его доходовъ, спрашиваетъ, откуда онъ достаетъ деньги, но въ тонѣ ея, чуткій мальчикъ улавливаетъ подозрительность, оскорбляющую его нравственное чувство, и онъ съ дерзкимъ смѣхомъ отвѣчаетъ ей, что не зналъ до сихъ поръ, чтобы его денежныя дѣла могли ее такъ интересовать. Съ этихъ поръ война объявлена. Лассаль не щадитъ словъ, чтобы выразить свое негодованіе противъ «ненавистной» ему женщины. Со свойственною ему вспыльчивостью и горячностью, онъ клянется «отомстить ей жестоко, отомстить при случаѣ». Самъ директоръ старается по возможности держать себя подальше отъ этихъ ссоръ, но, тѣмъ не менѣе, въ письмѣ къ отцу онъ называетъ его «выскочкой, забіякой, распущеннымъ и наглымъ». Лассаль заноситъ это въ свой Дневникъ и грустно замѣчаетъ при этомъ: «и такъ, до сихъ поръ я не доставляю еще никакой радости моему отцу». Любовь Лассаля къ роднымъ очень трогательна; онъ всегда съ глубокою нѣжностью говоритъ о своемъ отцѣ, матери, сестрѣ и сильно тоскуетъ въ разлукѣ съ ними. Въ минуты наиболѣе сильнаго раздраженія противъ ненавистныхъ ему педагоговъ, достаточмо ему вспомнить объ отцѣ, чтобы сдержать свое негодованіе и молча выслушивать несправедливыя обвиненія. Вотъ для примѣра одна сцена съ директоромъ, приведенная въ Дневникѣ. Раздраженный постоянными ссорами Лассаля съ женой, Гандеръ по поводу нечаянно разбитой мальчикомъ лампы вдругъ съ страшнымъ гнѣвомъ обрушивается на него, осыпаетъ его бранными словами, обѣщаетъ надавать ему пощечинъ и, наконецъ, велитъ уйти въ свою комнату и оставаться тамъ, пока онъ не позволитъ ему выйти. «Минуту спустя, — пишетъ Лассаль, — онъ приходитъ съ подсвѣчникомъ въ рукахъ» (одѣваясь утромъ, мальчикъ нечаянно разбилъ еще подсвѣчникъ). «Что это за поведеніе?» — «Это неловкость съ моей стороны»"Такъ. Подождите только, вы поплатитесь за все это!" Я: «Ну, Господи, подсвѣчникъ разбить, вѣдь, не преступленіе совершить!» — «Не преступленіе! Это у васъ гейневскіе взгляды». (Я бросилъ на него презрительный взглядъ). «Но этотъ подсвѣчникъ и эту лампу я покажу Шабе[1]. Подождите, я покажу вамъ! Не смотрите на меня такимъ взглядомъ, или я надаю вамъ такихъ пощечинъ, что вы вылетите за окно!»
«Терпѣніе мое лопнуло, наконецъ. Я судорожно схватилъ правою рукой чернильницу и хотѣлъ уже въ цѣломъ потокѣ словъ излить мою ярость и мое стѣсненное сердце, но мысль о моемъ отцѣ заставила меня отказаться отъ этого намѣренія. Я еще и теперь не понимаю, какъ я могъ оставаться спокойнымъ, когда со мной обращались такъ изъ-за такой бездѣлицы, и я думаю, если бы я не былъ недавно домѣ и не видѣлъ бы, какъ любитъ меня отецъ, я не одержалъ бы побѣды надъ собою. Мысль объ огорченіи моего отца удержала меня. Я удовольствовался тѣмъ, что посмотрѣлъ на Гандера вызывающимъ взглядомъ и онъ съ проклятіемъ вышелъ изъ комнаты». Но Гандеръ, несмотря на свои бурно-комическія выходки, въ сущности, добродушный человѣкъ, и миръ у нихъ съ Лассалемъ очень скоро востановляется. Мальчикъ упрекаетъ его только «въ безхарактерности» по отношенію къ женѣ и въ «трусливости» передъ Шабе, главнымъ, ненавистнымъ врагомъ Лассаля. Шабе — типъ ограниченнаго нѣмецкаго педагога-педанта. Выше всего онъ ставитъ дисциплину, отъ учениковъ требуетъ безусловнаго послушанія и почтительности. Ему, какъ и многимъ педагогамъ подобнаго рода, хотѣлось бы обратить ихъ въ солдатъ, а если бы была возможность, заставить ихъ не только двигаться, но даже думать по командѣ. Все яркое, выдающееся всегда навлекаетъ ихъ гоненія, такъ какъ не можетъ уложиться въ узкія рамки школьной дисциплины. Необыкновенный умъ Лассаля, его преждевременное развитіе, его смѣлые отвѣты и самостоятельныя мнѣнія, которыя онъ не боится отстаивать передъ старшими, оставаясь, притомъ, очень часто побѣдителемъ въ спорахъ, — все это непріятно поражаетъ директора. Еще ненавистнѣе ему въ юношѣ страшная увѣренность въ своихъ силахъ, такъ много помогавшая ему потомъ и такъ много горя доставлявшая въ дѣтствѣ, возбуждая насмѣшки и негодованіе какъ въ старшихъ, такъ и въ сверстникахъ. Шабе задался, повидимому, цѣлью уничтожать это, по его мнѣнію, глупое самомнѣніе, но онъ берется за дѣло такъ грубо и неумѣло, что вызываетъ въ вспыльчивомъ и впечатлительномъ мальчикѣ мысль о мщеніи и полное неуваженіе какъ къ нему, такъ и къ другимъ преподавателямъ, дѣйствующимъ въ томъ же духѣ. Учится Лассаль въ коммерческой школѣ очень хорошо, такъ что скоро по поступленіи его переводятъ Изъ третьяго класса, куда его отдали въ началѣ, во второй. Онъ даетъ себѣ слово учиться хорошо, чтобы не огорчать больше отца. Но хорошее ученіе не умиротворяетъ строгаго директора. Первое неудовольствіе Шабе Лассаль навлекаетъ на себя просьбою дать ему изъ школьной библіотеки Корнеля и Вольтера; Шабе находилъ, что читать такія книги для него еще слишкомъ рано. Вотъ отрывокъ изъ Дневника: "Когда я сегодня спросилъ Шабе объ учителѣ англійскаго языка, то онъ запретилъ мнѣ, безъ всякаго основанія, учиться по-англійски. Тиранъ! Мы получили цензуры (классныя отмѣтки). Нѣкоторые, которые были лучшими, не получили ихъ, — Шабе послалъ ихъ прямо къ родителямъ. Въ этомъ числѣ была и моя.
"Когда мы потомъ спросили Шабе, онъ показалъ намъ копіи. Моя была въ самомъ дѣлѣ хороша. Но Шабе сказалъ мнѣ: «У тебя я сдѣлалъ примѣчаніе. Ты слишкомъ Много о себѣ воображаешь. Ты хочешь читать Вольтера, а самъ не понимаешь его. Ты думаешь, ты и невѣсть что знаешь, ты, старый Лассаль».
" — Извините, — возразилъ я, — я могу сказать вмѣстѣ съ Сократомъ: я знаю только то, что я ничего не знаю.
"Но я отвѣтилъ не впопадъ.
« — Купецъ, который говоритъ о Сократѣ и Цицеронѣ, — сказалъ Шабе, — идетъ на встрѣчу своему банкротству. — Какая глупость!»
Какая глупость! — можно повторить вмѣстѣ съ Лассалемъ. Вотъ еще обращикъ педагогической опытности Шабе: «Сегодня Хейшкель (уч. нѣм. яз.) вернулъ намъ наши нѣмецкія работы. Беккеръ (товарищъ Лассаля) въ своей на вопросъ: „Какъ лучше всего можно отблагодарить Бога за полученныя милости?“ — сказалъ: „Не безплоднымъ хныканьемъ псалмовъ и т. п., а дѣлами“. Эта, конечно, очень справедливая гипотеза задѣла ортодоксальнаго Хейшкеля. Такъ какъ я написалъ работу Беккера, то моя обязанность была и защищать ее. Я принялъ на себя вызовъ и доказалъ въ самомъ дѣлѣ, что дѣлать добро, поступать честно — составляетъ гораздо большую благодарность, чѣмъ колѣнопреклоненіе, пѣніе, молитвы и т. п. Такъ какъ X. былъ разбитъ, то онъ прибѣгнулъ къ обычному средству жалкихъ душонокъ: онъ замолчалъ и сталъ думать о мщеніи».
«Мщеніе» заключалось въ томъ, что учитель пожаловался директору и тотъ приходить въ классъ.
«Старикъ, — пишетъ Лассаль — разсказалъ мое преступленіе. Я осмѣлился утверждать, что осушать слезы бѣдняковъ, дѣйствовать прекрасно и благородно — лучше, чѣмъ бормотать длинныя-предлинныя молитвы, хныкать благодарственныя пѣсни и закрывать свою душу на мольбы ближнихъ».
Сдѣлавъ Лассалю строгій выговоръ за такіе «легкомысленные взгляды», обвинивъ его въ"безбожіи", Шабе уходитъ, но при этомъ бросаетъ ему еще слѣдующія, по выраженію Лассаля, «изумительно смѣшныя слова»: «И такъ знай, если ты еще разъ осмѣлишься такъ думать, тебя призовутъ въ совѣтъ». Опять нельзя не согласиться, что слова эти въ самомъ дѣлѣ смѣшны и довольно съ плохой стороны рисуютъ педагогическіе пріемы Шабе. Желая уничтожить въ Лассалѣ ненавистное ему самомнѣніе, Шабе при всякомъ удобномъ случаѣ старается задѣть его самолюбіе, выговоры дѣлаетъ въ самой грубой и унизительной для мальчика формѣ (впрочемъ, грубо онъ обращался не съ однимъ Лассалемъ), въ присутствіи всего класса. Разъ какъ-то по поводу невинной мальчишеской выходки Лассаля, сдѣланной, впрочемъ, какъ онъ самъ говоритъ, нарочно, съ цѣлью посмотрѣть, «какъ велика ненависть къ нему директора», Шабе разражается самыми грубыми ругательствами и поднимаетъ руку, чтобы ударить его, но во-время опускаетъ ее. «Меня занимала только одна мысль, — говоритъ Лассаль, — что долженъ я дѣлать, если онъ дастъ мнѣ пощечину? Долженъ ли я спокойно принять ее, перенести такой позоръ передъ цѣлымъ классомъ, или долженъ я возвратить ее? Но если бы я сдѣлалъ послѣднее, что бы сказалъ мой отецъ, мой бѣдный отецъ, который видитъ во мнѣ свою единственную надежду, которому я обѣщалъ не доставлять огорченія! Ахъ, я хорошо вижу, что въ коммерческой школѣ я не буду въ силахъ исполнить это обѣщаніе». Подобныя сцены, выговоры и наставленія, конечно, не могли внушить Лассалю уваженія къ его учителямъ и воспитателямъ. Самомнѣніе его не только не уменьшается, но усиливается; онъ чувствуетъ свое нравственное и умственное превосходство и невольно гордится этимъ. Сознаніе этого превосходства какъ нельзя лучше выражено въ слѣдующей сценѣ. За самовольную отлучку изъ школы къ пріѣхавшему кузену директоръ призываетъ Лассаля въ совѣтъ, который долженъ назначить ему наказаніе. "Я вошелъ, — пишетъ Лассаль. — Въ серединѣ сидѣлъ директоръ, около него полукругомъ всѣ учителя. Я сталъ какъ разъ у входа, сложивъ руки и опустивъ глаза въ землю. Все время я старался не выдать ни малѣйшимъ движеніемъ рта чувствъ, которыя поперемѣнно волновали меня. Ненависть, презрѣніе, насмѣшка, гнѣвъ, печаль, ярость и равнодушіе чередовались въ моей груди, но я ничѣмъ не выдалъ того, что происходило во мнѣ, и съ большимъ усиліемъ заставилъ свое лицо сохранять спокойное выраженіе, что совсѣмъ не соотвѣтствовало моему положенію, и никому бы не пришло въ голову, что я стоялъ передъ синодомъ.
"Раздалось: «Ближе!» Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, но остался въ своемъ прежнемъ положеніи и не удостоилъ собраніе ни однимъ взглядомъ.
«Директоръ прочелъ мое такъ называемое преступленіе и объявилъ, что ему нѣтъ никакого дѣла до моего кузена[2]. Тогда началось представленіе, которое дѣйствительно стоило посмотрѣть. Шабе, Ширхольцъ (учитель) и, что меня больше всего разсердило, Феллеръ (уч.) говорили, остальные молчали. Эти же трое говорили не умолкая. Несмотря на невыразимое презрѣніе, которое я чувствовалъ, мнѣ все же было очень больно. Мнѣ казалось, что я мертвый орелъ и лежу въ полѣ, и прилетѣли вороны и сороки, и другія презрѣнныя птицы, и клевали мнѣ глаза и отрывали мясо мое отъ костей. Но вдругъ я опять сталъ двигаться, жизнь возвратилась во мнѣ, и я расправилъ свои шумящія крылья. Съ карканьемъ разлетѣлись вороны и сороки, и я поднялся высоко, къ самому солнцу».
Линдау въ своемъ предисловіи къ Дневнику говоритъ, что въ Лейпцигѣ повторилась та же исторія, какъ и въ Бреславлѣ, что Лассалю всегда казалось, будто бы учителя преслѣдуютъ его, и что онъ никогда не признавалъ за собой никакой вины. Шабе, по словамъ Линдау, изображенъ у Лассаля очень односторонне, и изображеніе это совсѣмъ не соотвѣтствуетъ отзывамъ о Шабе его близкихъ знакомыхъ, которые относились къ нему съ большимъ уваженіемъ и говорили о немъ какъ о благосклонномъ, справедливомъ, дѣятельномъ и ученомъ человѣкѣ. Но въ дневникѣ школьника и нельзя искать, конечно, полной, безпристрастной оцѣнки директора училища. Мальчикъ искренно и правдиво записываетъ ежедневныя занятія и впечатлѣнія, передаетъ, между прочимъ, и свои столкновенія съ наставниками, ихъ грубыя выходки и комичныя замѣчанія. Шабе могъ обладать многими. достоинствами и быть, въ то же время, ограниченнымъ и плохимъ педагогомъ. Какъ видно изъ Дневника, онъ обращался грубо и съ другими учениками, которыхъ не особенно долюбливалъ, а Лассаля, какъ говоритъ и самъ Линдау, «онъ терпѣть не могъ». Это знали не только Лассаль, но и его товарищи и учителя, одинъ изъ которыхъ передавалъ даже, что директоръ рѣшилъ во что бы то ни стало удалить Лассаля изъ училища, такъ какъ онъ казался ему «опаснымъ», имѣющимъ «своихъ приверженцевъ». Замѣчаніе Ландау, что Лассаль никогда не хочетъ признать за собой никакой вины, тоже не совсѣмъ справедливо, — Лассаль напротивъ, искренно сознается и раскаивается въ своемъ дурномъ поведеніи въ Бреславлѣ; уже будучи въ Лейпцигѣ, онъ пишетъ, что тамъ онъ «опуталъ себя цѣлою сѣтью лжи и не зналъ какъ выпутаться». Къ тому же, онъ выдѣляетъ изъ среды учителей преподавателя математики Хюльсе, который оставилъ школу скоро послѣ поступленія туда Лассаля, къ большому сожалѣнію всѣхъ учениковъ. Послѣ послѣдняго урока Лассаль, по просьбѣ товарищей, говоритъ ему прощальную рѣчь: «Что я говорилъ, я не знаю; такъ какъ я долженъ былъ говорить совершенно ex tempore, то это было вдохновеніе минуты. Но растроганность Хюльсе, одобреніе и благодарность всего класса служили мнѣ доказательствомъ, что я хорошо справился съ своею задачей».
Съ товарищами своими Лассаль первое время не сходился и не разъ жалуется въ Дневникѣ, что въ школѣ нѣтъ ни одной души, которая бы понимала его. Но мало-по-малу отношенія эти измѣняются и онъ находитъ себѣ близкихъ друзей. "Когда я перешелъ во второй классъ, — говорить онъ, — почти всѣ ненавидѣли меня, смѣялись надо иною, считали меня невыносимымъ. Если бы меня не поддержала тогда прекрасная и твердая вѣра въ себя, я могъ бы сдѣлаться мизантропомъ. И что же, какъ разъ тѣ, которые наиболѣе смѣялись надо мною, теперь мои лучшіе друзья.
«До большинства класса мнѣ нѣтъ дѣла. Съ давнихъ поръ я обращаю вниманіе только на тѣхъ, кого я уважаю и о которыхъ я знаю, что они могутъ меня понимать. Кто меня не понимаетъ, млѣніе того обо мнѣ безразлично; если онъ судитъ обо мнѣ дурно, то это все равно, какъ если бы школьникъ, которому попались бы въ руки мудрыя изреченія Гафиза, съ презрѣніемъ отбросилъ бы книгу, потому что онъ не понимаетъ языка».
Здѣсь самомнѣніе Лассаля достигаетъ еще большей степени, чѣмъ въ сценѣ совѣта.
Особенно близко Лассаль сходится съ Вильгельмомъ Беккеръ, къ которому онъ чувствуетъ самую нѣжную и глубокую дружбу.
«Когда я думаю, что Вильгельмъ на Пасху уѣдетъ, меня уже теперь начинаетъ одолѣвать тоска. Grand Dieu! Что я буду тогда дѣлать? Хотя мнѣ иногда кажется, что Вильгельмъ далеко не такъ любитъ меня, какъ я его, но все же я чувствую, что съ его отъѣздомъ я совсѣмъ осиротѣю. Мнѣ и теперь еще удивительно, какъ это мы такъ съ нимъ сошлись». Легкомысленный и насмѣшливый* Беккеръ не понимаетъ такой нѣжной, глубокой привязанности со стороны Лассаля и огорчаетъ любящее сердце своего друга своими насмѣшками надъ «возвышенною дружбой».
Разница взглядовъ друзей на дружбу особенно сказалась по поводу сочиненія Лассаля Правила дружбы. Вотъ какъ самъ Лассаль разсказываетъ объ этомъ:
"Сегодня Хейшкель (учитель нѣмецкаго языка) принесъ мою нѣмецкую работу о Правилахъ дружбы. Я въ этой работѣ задѣлъ самымъ сильнымъ образомъ весь классъ филистеровъ и глупыхъ теоретиковъ. Вмѣсто того, чтобы установить твердыя правила дружбы, я осмѣялъ тѣхъ, которые хотятъ предписывать правила даже нашимъ чувствамъ. Какъ только вошелъ X., сейчасъ же весь классъ потребовалъ, чтобъ моя работа была прочтена вслухъ. X. вступилъ было со мной въ споръ, изъ котораго я вышелъ побѣдителемъ[3]. Но многіе называютъ меня высокопарнымъ за мои идеальныя понятія объ истинной возвышенной дружбѣ. Бѣдные! Если они теперь такъ разсудительно говорятъ о дружбѣ, то что они скажутъ о ней въ пятьдесятъ лѣтъ? Если они теперь способны только къ мѣщанской дружбѣ, — теперь, едва вступившіе въ свѣтъ юношами, — то какъ же съузится ихъ сердце, когда они будутъ стариками? Я жалѣю ихъ, этихъ людей, которые отъ самаго рожденія такіе старые разсудительные филистеры.
«Но мнѣ было больно, что мой другъ Вильгельмъ находился тоже между тѣми, которые называли высокопарностью мое благоговѣніе предъ словомъ „дружба“. И все же я знаю или думаю, по крайней мѣрѣ, что онъ понимаетъ меня. Онъ просто шутитъ, дразнитъ меня, называя высокопарнымъ. И все же, если бы онъ зналъ, какъ грубо эта шутка заставляетъ молчать самыя нѣжныя струны моей души, онъ бы оставилъ ее. Мнѣ больно не за меня, мнѣ больно, что хотя бы на одну минуту я долженъ причислить его къ обыденной расѣ».
Въ другомъ мѣстѣ своего Дневника Лассаль упрекаетъ Беккера за нѣсколько грубое отношеніе къ женщинамъ и говоритъ по этому поводу: «Я не знаю, но я ни за что не могъ бы пойти къ продажной женщинѣ. Я долженъ быть очарованъ красотой женщины, я долженъ любить или думать, что люблю, что все равно, я могу желать обладать только одною извѣстною женщиной; никогда не могъ бы я уступить грубому, животному чувству. Это было бы для меня слишкомъ отвратительно. Я бы никого не упрекнулъ, если бы онъ желалъ обладать женщиной, къ которой онъ горитъ любовью и стремится достигнуть этого всѣми зависящими отъ него средствами, только, конечно, честными».
Насколько идеальны и возвышенны отношенія Лассаля къ любви и къ дружбѣ, насколько глубоко, нѣжно и страстно способенъ онъ любить, настолько же сильно и горячо ненавидитъ и презираетъ онъ пошлость, низость, ограниченность, льстивость и фальшь. Говоря объ одномъ евреѣ, котораго онъ наканунѣ выгналъ изъ комнаты и который на другой день какъ ни въ чемъ не бывало опять приходить къ нему, онъ прибавляетъ: «Чувство отвращенія охваітываетъ меня, когда я вижу людей, подобныхъ этому. Въ нихъ я вижу живыя причины, почему такъ презираютъ еврейскій народъ. Такіе люди довели его до этого. Эта низость мыслей, это подобострастіе, эта пошлость — фуй, какая отвратительная смѣсь! Я говорю съ Л., позволяю ему приходить къ себѣ, чтобы изучать характеры подобнаго рода».
Другой разъ, по поводу избіенія евреевъ въ Дамаскѣ, Лассаль приходить въ совершенную ярость, но гнѣвъ его обрушивается не столько на притѣснителей, сколько на ихъ несчастныя жертвы. «О, это ужасно читать, ужасно слышать, волосы становятся дыбомъ и всѣ чувства превращаются въ ярость! Народъ, который переноситъ это, отвратителенъ, — или отомсти, или терпи такое отвращеніе. Справедливо, страшно справедливо слѣдующее замѣчаніе корреспондента: „Евреи этого города терпятъ жестокости, которыя безъ ужасной реакціи могутъ выносить только етя паріи земли“. И такъ, даже христіане удивляются нашей спокойной крови, что мы не возстаемъ, не предпочитаемъ умереть на подѣ битвы, вмѣсто того, чтобы умирать въ мученіяхъ. Развѣ притѣсненія, изъ-за которыхъ поднялись швейцарцы, были больше? Развѣ могла бы быть болѣе справедливая революція, если бы евреи возстали въ томъ городѣ, зажгли бы его со всѣхъ угловъ, взорвали бы пороховую башню и убили бы себя вмѣстѣ съ своими мучителями? Трусливый народъ, ты не достоинъ лучшей участи! Раздавленный червякъ извивается, а ты сгибаешься еще ниже! Ты не умѣешь умирать, уничтожать, ты не знаешь, что называется справедливымъ мщеніемъ, ты не знаешь, какъ надо умирать вмѣстѣ съ врагами и давить ихъ даже въ предсмертныхъ судорогахъ! Ты рожденъ для рабства!»
Но дѣтская мечта Лассаля стать во главѣ евреевъ, добиться ихъ независимости или умереть не возвращается больше къ нему и уступаетъ мѣсто болѣе широкимъ, общечеловѣческимъ стремленіямъ къ свободѣ, — онъ не отдѣляетъ себя отъ нѣмецкаго народа и стремится бороться за свободу и равенство всей Германіи. Но объ этомъ послѣ.
Въ Лейпцигѣ Лассаль испыталъ и первую юношескую любовь. Предметомъ ея была Розалія, сестра его товарища по школѣ, Цандера, въ домѣ котораго онъ часто бывалъ. Въ Дневникѣ не разъ встрѣчается имя Розаліи и есть описаніе ея красоты. «Очарованіе, которое эта чуждая всякаго кокетства дѣвушка производить на меня, безгранично, и именно потому, что только одна природа дѣлаетъ ее такою прелестной, она становится еще привлекательнѣе. Дѣвушка создана восхитительно. Эти томные голубые глаза, эти ослѣпительно-бѣлые зубы, эти полныя губы, это мягкое очертаніе подбородка, эта дѣвственная грудь! О, она дѣйствительно прекрасна! И при этомъ такъ невинна, такъ благочестива, такъ дѣтски-чиста, такъ робка и пуглива…»
Лассаль, какъ говоритъ въ предисловіи Линдау, писалъ ей многочисленныя письма и посвящалъ стихи. Она не вышла замужъ и умерла въ 1876 году около пятидесяти восьми лѣтъ. Письма и стихи Лассаля сохранялись у нея до самой смерти, но потомъ ихъ уничтожили. Самъ Лассаль всегда сохранялъ воспоминаніе о семействѣ Цандеръ, разыскивалъ ихъ во время своего послѣдняго пребыванія въ Лейпцигѣ и очень жалѣлъ, что никакъ не могъ напасть на ихъ слѣды.
Дружба съ Беккеромъ, который былъ большой франтъ, знакомство съ Цандеромъ, любовь къ Розаліи, — все это заставляло Лассаля обращать самое тщательное вниманіе на свой туалетъ. Онъ и прежде, впрочемъ, любилъ хорошо одѣться и еще въ Бреславлѣ часто ссорился съ отцомъ изъ-за костюма, но отецъ рѣшилъ ни за что не поощрять этой склонности своего сына, которую онъ называлъ суетностью. "Никогда, — пишетъ Лассаль, — мой гардеробъ не былъ въ такомъ плохомъ состояніи, какъ въ коммерческой школѣ. Я не могу описать его печальный видъ, мое перо не довольно искусно. Достаточно сказать, что мой костюмъ часто давалъ поводъ Вильгельму къ просьбамъ, потомъ упрекамъ и, наконецъ, сарказмамъ. Что мнѣ было дѣлать? Человѣкъ сохраняетъ маіенькое тщеславіе даже передъ лучшимъ другомъ. Мнѣ стыдно было сказать правду моему другу: я чувствую необходимость одѣваться прилично, такъ же хорошо, какъ ты, и только капризъ моего отца вынуждаетъ меня имѣть только одинъ, да и то очень плохой, сюртукъ. Я поступилъ какъ лисица съ виноградомъ. Я сдѣлалъ видъ, что не обращаю никакого вниманія на костюмъ, и притворялся, такимъ образомъ, въ цинизмѣ, который совершенно чуждъ моей душѣ. Я не фатъ, не модный дуракъ, но всегда буду очень тщательно одѣваться. Платье дѣлаетъ людей, — это мнѣніе девятнадцатаго столѣтія. И глупо, если человѣкъ, который живетъ съ людьми и зависитъ отъ людей, пренебрегаетъ мнѣніями и даже предразсудками свѣта. Онъ можетъ ихъ презирать, смѣяться надъ ними въ глубинѣ своего сердца, но открыто возставать противъ нихъ — нѣтъ, клянусь Богомъ, нѣтъ! или онъ глупецъ.
"Конечно, каждому доставитъ нѣкоторое удовольствіе посмотрѣться въ зеркало, когда онъ изящно одѣть. Но кто одѣвается хорошо только для того, чтобы любоваться на себя въ зеркалѣ, тотъ или фатъ, или дуракъ. Мое платье должно нравиться другимъ. Я одѣваюсь хорошо для другихъ. И мой отецъ не правъ, запрещая мнѣ это. Но мой гардеробъ такъ плохъ, что даже жена директора много разъ говорила мнѣ: «Правда, Лассаль, если бы вамъ не шло такъ хорошо все, что вы ни надѣнете, васъ можно было бы принять за нищаго». Наконецъ, въ виду предстоящаго ему визита къ дамамъ, онъ рѣшается заказать себѣ платье въ долгъ портному своего друга: «И я далъ себѣ твердое обѣщаніе отнынѣ всегда, во что бы то ни стало и во всякомъ случаѣ, непремѣнно хорошо одѣваться. Я не могу назвать это обѣщаніе благочестивымъ обѣтомъ, но, можетъ быть, потому именно, что онъ неблагочестивъ, я и буду твердо его исполнять». Лассаль обращаетъ также большое вниманіе и на физическія упражненія. Онъ катается на конькахъ, беретъ уроки плаванія, верховой ѣзды и даже фехтованія, хотя послѣднее потихоньку отъ Шабе, изъ боязни, чтобы его не исключили, и прибавляетъ при этомъ: «Я думаю, я не сдѣлаю ничего дурнаго, если мнѣ удастся скрыть это. Во-первыхъ, фехтованіе очень полезно для тѣла, а потомъ никто не знаетъ, не будетъ ли когда-нибудь случай, когда оно можетъ пригодиться». Любимымъ развлеченіемъ Лассаля во время пребыванія его въ Лейпцигѣ служитъ театръ; онъ то и дѣло занимаетъ талеры и продаетъ свои книги, чтобы пойти въ театръ, и заноситъ свои театральныя впечатлѣнія въ Дневникъ.
Такъ, онъ пишетъ по поводу видѣннаго имъ Фіэско: «Ей-Богу, графъ Лавоска — высокій, характеръ! Де знаю, но, несмотря на то, что у меня теперь революціонно-демократическо-республиканскія убѣжденія, какъ ни у кого, я все же чувствую, что на мѣстѣ графа Лавоска я поступилъ бы такъ же, не удовольствовался бы тѣмъ, чтобы быть первымъ гражданиномъ Генуи, но протянулъ бы руку и къ діадемѣ. Изъ этого слѣдуетъ, если хорошенько разсмотрѣть дѣло, что я просто эгоистъ. Если бы я родился принцемъ или княземъ, я былъ бы тѣломъ и душою аристократъ. Но такъ какъ я простой сынъ простаго бюргера, то я буду демократомъ». Это мимолетное влеченіе въ аристократизму и власти, подмѣченное у себя Лассалемъ, какъ нельзя лучше опредѣляетъ его характеръ. Онъ и былъ аристократъ въ высшемъ значеніи этого слова, несмотря на свое бюргерское происхожденіе, и характеры такого рода, конечно, должны были привлекать его. Обладая могучимъ умомъ, высокими душевными свойствами, сильною волей, всегда готовый или побѣдить, или умереть, Лассаль чувствовалъ свое превосходство надъ толпою, любилъ властвовать надъ ней и покорять ее, — только не наслѣдственными правами, конечно, — борецъ за свободу и равенство все же хотѣлъ быть первымъ между свободными и равными людьми.
Всѣ остальныя замѣтки по поводу видѣнныхъ пьесъ и прочитанныхъ книгъ проникнуты самымъ горячимъ стремленіемъ къ правдѣ и свободѣ, поборникомъ которой на защиту угнетенныхъ противъ сильныхъ міра сего онъ хочетъ быть. Такъ, онъ говоритъ по поводу гётевскаго Эгмонта: «Можно почти удивляться, что вѣчно улыбающійся Гёте могъ написать такую пьесу, гдѣ рѣчь идетъ все время о свободѣ и о возстаніи. Правда, конечно, рѣчь идетъ о свободѣ по отношенію къ другому народу, а не противъ князей. Конечно, рѣчь идетъ о возстаніи, которое должно обезпечить права народа противъ чужихъ иностранныхъ тирановъ. Какъ будто бы иго своихъ ложится не такъ же тяжело». И еще раньше по поводу Клавиго: "Странно, что природа такъ любитъ крайности, что она такъ любитъ создавать существа, которыя, въ одно и то же время, и такъ сильны, и такъ слабы. Этотъ человѣкъ, поднявшійся изъ праха такъ высоко, благодаря только одной своей умственной силѣ, возбудившій удивленіе всего государства своимъ геніемъ, сдѣлавшійся великимъ человѣкомъ, благодаря своимъ твореніямъ, съ другой стороны, такъ слабъ, такъ ничтоженъ, такъ совсѣмъ лишенъ воли. Правда говорятъ французы: «Les extrêmes se touchent». Упомянувъ о марсельезѣ, которую подарилъ ему одинъ изъ товарищей, онъ пишетъ."Нѣмецкой музѣ еще не удалось, вѣрнѣе сказать, — нѣмецкая муза еще не осмѣлилась выразить ненависть къ тиранамъ такимъ сильнымъ языкомъ. Нѣмецъ еще не осмѣлился воспѣвать свободу въ такихъ сильныхъ стихахъ; свобода, какъ ее понимаютъ наши нѣмецкіе либералы, состоитъ въ томъ, что они низко раскланиваются передъ своимъ княземъ и увеличиваютъ его доходы; самое большее, если они отвяжутся въ высшей степени почтительно, дрожащимъ отъ страха голосомъ попросить немного, совсѣмъ немного свободы печати. Правду сказалъ Бёрне, когда одинъ нѣмецкій ученый далъ слѣдующее заглавіе своей книгѣ о свободѣ печати: Свобода печати, обработанная по англійскимъ и американскимъ основнымъ положеніямъ: "Если бы я сталъ когда-нибудь писать о свободѣ печати, то я началъ бы такъ: «Свобода печати, или чортъ возьми васъ всѣхъ, князя, народъ и всю германскую землюI» Любимыми писателями Лассаля въ это время были Бёрне и Гейне. "Я люблю его, этого Гейне, онъ — мое второе я. Эти смѣлыя мысли, эта всеуничтожающая сила языка. Онъ умѣетъ шептать такъ тихо, какъ зефиръ, когда цѣлуетъ розы; горячо и страстно умѣетъ онъ изображать любовь; онъ вызываетъ въ насъ нѣжное томленіе, тихую грусть, но также и безпредѣльный гнѣвъ. Всѣ чувства, всѣ движенія въ его власти, его иронія такъ остра, такъ смертельна. И этотъ человѣкъ отошелъ отъ дѣла свободы! И этотъ человѣкъ сорвалъ со своей головы якобинскую шапку и надѣлъ на свои благородные локоны шляпу, украшенную галунами! И все же я думаю, что онъ смѣется, когда говорить: «Я роялистъ, я не демократъ». Мнѣ кажется, что это иронія, и, можетъ быть, оно такъ и есть. Разсказывая о смерти шестидесяти республиканцевъ, погибшихъ при смерти генерала Ламарка, онъ говоритъ: «Я печально шелъ по городу, гдѣ произошло возмущеніе. Почва была пропитана благороднѣйшею кровью Франціи. Ей-Богу, я бы желалъ лучше, чтобы я и мои единомышленники лежали на площади, чѣмъ эти шестьдесятъ благородныхъ республиканцевъ». Не меньшею любовью пользуется у Лассаля и Бёрне, который, къ тому же, никогда не измѣнялъ своимъ убѣжденіямъ. «Я читаю письма Бёрне, которыя мнѣ необыкновенно нравятся. Если посмотрѣть только, что за огромная тюрьма Германія, какъ попираются здѣсь ногами человѣческія права, какъ тридцать тирановъ мучаютъ тридцать милліоновъ людей, то сердцу хочется плакать, видя глупость этихъ людей, не разрывающихъ своихъ оковъ, тогда какъ они могли бы это сдѣлать, если бы только захотѣли. Я восхищаюсь Бёрне. Справедливо то, что онъ говорить, справедливы его проклятія противъ нѣмецкихъ и европейскихъ тирановъ, не уступающихъ азіатскимъ деспотамъ. Но его слова: „Не одинъ европейскій князь не ослѣпленъ до такой степени, чтобы думать, что его внуки взойдутъ на его тронъ“, — слова эти кажутся мнѣ, къ сожалѣнію, сомнительными. Прежде чѣмъ станетъ лучше, надо чтобы было еще хуже».
Вотъ его отзывъ о Лаубе: «Я читаю сочиненія Лаубе. Изумительно, какъ много у человѣка предубѣжденій, лишенныхъ малѣйшаго основанія. Я чувствовалъ нерасположеніе къ Лаубе, — хотя не читалъ ни одного изъ его произведеній, — только благодаря отзыву о немъ писателя, котораго я уважаю. А теперь нѣкоторые отзывы Гейне побудили меня приняться за произведенія этого писателя. Боже! какую горькую несправедливость оказывалъ я человѣку! Онъ принадлежитъ къ лучшимъ людямъ Германіи. О, если бы еще тысячи были такихъ, какъ онъ! Онъ молится свободѣ со всѣмъ жаромъ своей души. У него твердая воля и огромныя силы. Съ строгими, побивающими словами Бёрне и насмѣшкой онъ соединяетъ иронію Гейне, и хотя онъ не совсѣмъ достигаетъ ихъ обоихъ, но за то превосходитъ перваго своимъ художественнымъ чутьемъ, а втораго — своею волей, или, по крайней мѣрѣ, опредѣленностью воли. Какъ превосходны его Политическія письма, его Польша, его Поэты! Особенно послѣдніе».
Понятно, что съ такимъ богатымъ для его лѣтъ умственнымъ развитіемъ, съ такою горячею любовью къ наукѣ и къ искусству, съ такимъ стремленіемъ къ свободѣ Лассалю нечего было дѣлать въ коммерческой школѣ. Онъ скоро сознаетъ, какую ошибку онъ сдѣлалъ, поступивъ въ нее. Странно, какъ могло ему придти желаніе сдѣлаться купцомъ, и какъ могъ онъ стремиться въ коммерческую школу противъ желанія своихъ родителей? Мотивы этого стремленія объясняются въ Дневникѣ: «Я читаю Вильгельма Мейстера. Странно! Мнѣ кажется, что въ Мейстерѣ съ нѣкоторыми измѣненіями изображенъ я. И я стоялъ на распутьи три мѣсяца тому назадъ. И мое сердце живетъ только для искусства, которое я долженъ былъ оставить только, повидимому, для того, чтобы выбрать себѣ ремесло. Но какая разница! Его принуждали отецъ, мать и друзья отказаться отъ такъ называемыхъ „мечтаній“, они сдѣлали его купцомъ, но онъ все же ушелъ отъ принужденія и отдался искусству. А я, хотя родители меня отговаривали и совѣтовали продолжать ученіе, я по своей собственной волѣ отказался отъ эстетической жизни, чтобы сдѣлаться лавочникомъ. И все это я зналъ тогда. Но это потому, что я стоялъ на распутьи слишкомъ рано и преждевременно, и если меня не принуждали родители, то принуждало мое тогда ужасное положеніе, отъ котораго во что бы то ни стало я хотѣлъ убѣжать. Я видѣлъ, что не могу больше продолжать сѣть обмана, — ничего не выходило. Я хотѣлъ бѣжать изъ гимназіи и изъ Бреславля, прежде чѣмъ открылся обманъ. Но его открыли, а тогда было уже поздно отступать. И, чтобы быть правдивымъ, я совсѣмъ не считаю себя обязаннымъ отказаться отъ открытой эстетической или политической жизни. Я просто схватилъ первое попавшееся подъ руку занятіе, но я твердо вѣрю, что случай, или лучше сказать Провидѣніе, оторветъ меня отъ конторки и вынесетъ на арену, гдѣ я буду дѣйствовать. Я вѣрю въ случай и въ мою собственную твердую волю заниматься больше музами, чѣмъ главными и черновыми книгами, больше Элладой и Востокомъ, чѣмъ индиго и свеклой, больше Италіей и ея жрецами, чѣмъ торговцами и ихъ прикащиками, безпокоиться больше о свободѣ, чѣмъ о цѣнахъ на товары, проклинать скорѣе собакъ аристократовъ, которые отнимаютъ у людей первое высшее благо, чѣмъ конкуррентовъ. Но на однихъ проклятіяхъ дѣло не остановится». Уже и здѣсь Лассаль намѣчаетъ свою будущую дѣятельность, но въ другихъ мѣстахъ онъ говорить еще опредѣленнѣе: «Вообще мнѣ очень тяжело, что я не продолжалъ учиться. Теперь для меня стадо ясно, что я буду писателемъ. Да, я хочу выступить передъ нѣмецкимъ народомъ и передъ всѣми народами и огненными словами призывать ихъ на борьбу за свободу. Я не испугаюсь грозныхъ взглядовъ князей, я не позволю себя подкупить орденами и титулами, чтобы какъ второй Іуда предать дѣло свободы. Нѣтъ, я до тѣхъ поръ не успокоюсь, пока они не поблѣднѣютъ отъ страха. Изъ Парижа, страны свободы, я, какъ Берне, пошлю свое слово всѣмъ народамъ земли, и всѣ князья заскрежещутъ зубами и увидятъ, что ихъ время прошло. И все же какія только препятствія ни воздвигалъ я себѣ, на дорогѣ! Какъ противники мои будутъ смѣяться надъ сбѣжавшимъ лавочникомъ, промѣнявшимъ аршинъ на перо! Даже приверженцы мои будутъ бояться довѣриться мнѣ, и „торговецъ“, „аршинный рыцарь“ будетъ раздаваться во всѣхъ углахъ. Но торговецъ скажетъ имъ слова, которыя заставятъ ихъ замолчать».
Однако, любовь къ роднымъ такъ сильна у Лассаля и мысль, что его дѣятельность потребуетъ разлуки съ ними, такъ огорчаетъ его, что онъ иногда думаетъ, не отказаться ли ему отъ своихъ смѣлыхъ плановъ и не остаться ли жить съ ними? Но стремленіе къ свободѣ, одерживаетъ верхъ надъ любовью въ родителямъ: "Я не знаю, я чувствую невыразимую тоску по своимъ родителямъ. Во мнѣ борятся двѣ крайности. Я хотѣлъ бы броситься въ свѣтъ, завоевать тамъ собственными руками себѣ счастье, но бываютъ минуты, когда ничто такъ не манитъ меня, какъ мирная тишина дома въ кругу старыхъ знакомыхъ. Точно также въ глубинѣ моей души борятся другія двѣ крайности. Долженъ ли я быть умнымъ, долженъ ли я быть добродѣтельнымъ въ своей жизни? Долженъ ли я плыть по вѣтру, угождать великимъ міра сего, добывать себѣ тонкими интригами положеніе и преимущество, или долженъ я быть упрямымъ республиканцемъ, дорожить правдой и добродѣтелью, ни на что другое не обращать вниманія и стремиться только къ тому, чтобы нанести смертельный ударъ аристократизму? Но нѣтъ, я не хочу быть, если бы даже у меня былъ къ этому талантъ, улыбающимся, трусливымъ придворнымъ паразитомъ! Я хочу провозвѣстить свободу народамъ, хотя бы я долженъ былъ погибнуть въ этой попыткѣ. Я клянусь въ этомъ Богомъ на небесахъ и проклятіе мнѣ, если и когда-нибудь нарушу мою клятву!
Alle Menschen gleichgeboren
Sind ein adliges Geschlecht.
(Всѣ люди равно рождены и принадлежатъ къ благородному роду).
«И это будетъ такъ, это должно быть такъ. Но до этого еще прольются цѣлые потоки крови. О, Франція, страна моихъ стремленій, страна моихъ мечтаній! Ахъ, какъ влечетъ меня къ тебѣ! У тебя живетъ свобода, ты себѣ отвоевала ее. Но все же ты не слагаешь оружія. Ты увидѣла, что должно быть сдѣлано еще, и ты не позволяешь усыпить себя обѣщаніями коварныхъ аристократовъ».
Пребываніе въ школѣ дѣлается для Лассаля скоро совершенно невыносимымъ; этому не помогаютъ ни глубокая дружба его къ В. Беккеру, ни нѣжная любовь къ Розаліи. Онъ рѣшается, наконецъ, просить отца позволить ему оставить школу по окончаніи годичнаго курса. Но отецъ не соглашается на эту просьбу; сынъ стоилъ ему въ Лейпцигѣ слишкомъ много денегъ, ему не хочется, чтобы затраты пропали даромъ и онъ настаиваетъ на окончаніи полнаго курса училища, для чего Лассалю надо пробыть еще годъ. Сначала онъ терпѣливо рѣшается подчиниться волѣ отца, тѣмъ болѣе, что послѣ бреславльской исторіи постоянно чувствуетъ себя нѣсколько виноватымъ передъ нимъ и въ Дневникѣ часто упрекаетъ себя за то, что такъ мало доставляетъ радостей отцу. Но терпѣнія его хватаетъ не надолго. По мѣрѣ того, какъ въ головѣ его складываются опредѣленныя воззрѣнія на его будущую дѣятельность, — онъ начинаетъ сознавать все яснѣе, что остаться въ школѣ значитъ потерять еще годъ, — время ему такъ дорого. Не коммерческому училищу, къ тому же, снабдить его орудіемъ для предстоящей борьбы. Лассаль рѣшается серьезно и твердо переговорить съ отцомъ и добиться его согласія во что бы то ни стало.
Во время пасхальныхъ праздниковъ Лассаль знакомится съ д-ромъ Майеромъ, очень умнымъ и образованнымъ человѣкомъ, и молодымъ поэтомъ Карломъ Майенъ; у него устанавливаются съ ними самыя дружескія отношенія, и они оба утверждаютъ его въ намѣреніи бросить школу. «То, что я считалъ мечтою, когда оно жило въ глубинѣ моей души, получаетъ реальность въ устахъ такихъ людей. Все крѣпче и крѣпче становится во мнѣ мысль учиться, посвятить и, если надо, пожертвовать моему высокому призванію, благородной цѣли мой умъ, силы и стремленія. Я еще стою на распутьи, я могу еще вернуться. Горе, горе мнѣ, если когда-нибудь придется мнѣ испытать безконечную тоску о неудавшейся жизни! Горе, горе мнѣ, если когда-нибудь меня охватитъ и вопьется своимъ скорпіоннымъ жаломъ слишкомъ позднее и тѣмъ сильнѣйшее раскаяніе, когда громко раздастся голосъ: Богъ вложилъ въ тебя благородныя силы для благородной цѣли, а ты не воспользовался ими!»
Послѣ большаго перерыва въ Дневникѣ Лассаль приводитъ свой послѣдній знаменательный разговоръ съ отцомъ, послѣ котораго онъ получилъ отъ него согласіе выйти изъ школы.
"Долгое и во всѣхъ отношеніяхъ важное время пройдено. Пріѣзжалъ мой отецъ. Я сообщилъ ему свое желаніе, свое безвозвратное рѣшеніе. Сначала онъ былъ пораженъ, потомъ сказалъ, что юнъ хочетъ обдумать это. Я пошелъ такъ далеко, что сказалъ, что тутъ нечего обдумывать, надо только его согласіе, такъ какъ я никогда не отступлю отъ своего рѣшенія.
"Конечно, отнять у моего отца свободу выбора значило зайти слишкомъ далеко. Но въ глубинѣ моей души мнѣ не надо было вести ни малѣйшей борьбы. Мой отецъ сказалъ мнѣ, какъ онъ надѣялся, что я сниму съ его плечъ тяжесть, начинающую сильно тяготить его. Онъ, утомленный борьбою человѣкъ, долженъ будетъ снова начать бороться, чтобы прокормить Рикхенъ и Фердинанда^ если я буду упорствовать въ своемъ рѣшеніи. О Боже, чаша вѣсовъ была слишкомъ тяжела! Но потому, что я не могъ иначе, потому, что, несмотря на мою скорбь, я все же объявилъ, что я долженъ слѣдовать моему влеченію, моему непреодолимому призванію, мой отецъ былъ почти склоненъ подумать, что я безсердеченъ.
"Онъ спросилъ меня, что я хочу изучить? «Наиболѣе захватывающее значеніе въ мірѣ, — отвѣчалъ я, — изученіе, тѣснѣе всего связанное съ священнѣйшими интересами человѣчества, изученіе исторіи».
"Мой отецъ спросилъ меня, чѣмъ я буду жить, такъ какъ въ Пруссіи я не могу быть ни чиновникомъ, ни учителемъ, а я, навѣрное не захочу разстаться съ родителями? О Боже мой, если бы этого возможно было избѣгнуть! Но я отвѣтилъ только, что я вездѣ съумѣю прокормить себя.
"Мой отецъ спросилъ меня, отчего я не изберу медицины ила юридической науки?
" — Врачъ, какъ и адвокатъ, — возразилъ я, — купцы, торгующіе своими знаніями. Часто тоже и ученый. Я вижу это по Гандеру; онъ купецъ въ настоящемъ смыслѣ этого слова. Я хотѣлъ изучатъ ради самого предмета, ради дѣятельности.
"Мой отецъ спросилъ меня, не думаю ли я, что я поэтъ?
" --Нѣтъ, — отвѣчалъ я, — но я хочу посвятить себя публицистикѣ. Теперь, — сказалъ я, — теперь настало время, когда надо бороться за святыя цѣли человѣчества. До конца прошлаго столѣтія міръ томился въ оковахъ тяжелаго суевѣрія. Тогда поднялась, воздвигнутая властью умовъ, матеріальная сила и кроваво разрушила существующее. Первый взрывъ былъ ужасенъ и долженъ былъ быть такимъ. Съ тѣхъ поръ борьба велась непрерывно. Она велась не грубою физическою силой, а властью ума. Въ каждой странѣ, въ каждой націи поднимаются люди, которые борятся словомъ, падаютъ или побѣждаютъ.
"Борьба за благородныя цѣли ведется самыми благородными средствами. Дайте намъ просвѣщать и развивать народъ.
"Мой отецъ долго молчалъ, потомъ сказалъ: «Сынъ мой, я не отрицаю истины твоихъ словъ, но почему же именно ты хочешь быть мученикомъ, — ты, наша единственная надежда, поддержка? Свобода должна быть достигнута, но ее достигнутъ и безъ тебя. Останься съ нами, составь наше счастье, не бросайся въ эту битву. Даже если ты побѣдишь въ ней, то мы все же погибнемъ. Мы живемъ только для тебя. Вознагради насъ. Ты — одинъ, ты ничего не можешь сдѣлать. Пусть борятся люди, которымъ нечего терять, въ судьбѣ которыхъ не участвуетъ сердце ихъ родителей».
"О, да, онъ правъ! Почему именно я долженъ быть мученикомъ? Но если бы каждый такъ говорилъ, такъ трусливо отступалъ бы, то когда же нашелся бы борецъ?
"Почему именно я долженъ быть мученикомъ? Почему? — потому, что Богъ вложилъ голосъ въ душу мою, и онъ зоветъ меня на борьбу, потому что Богъ далъ мнѣ силы, — я чувствую это, — которыя дѣлаютъ меня способнымъ къ борьбѣ! Потому, что я могу бороться и страдать за возвышенную цѣль. Потому, что я не хочу обмануть Бога за силы, которыя Онъ далъ мнѣ для опредѣленной цѣли. Потому, однимъ словомъ, что я не могу иначе.
«Мы зашли, наконецъ, такъ далеко, что отецъ сказалъ, что это окончательно рѣшится позднѣе. До тѣхъ поръ мы оба должны подумать. Но мы все же не совсѣмъ понимаемъ другъ друга. Онъ не запрещаетъ мнѣ изучать предметъ, но онъ запрещаетъ мнѣ мои мнѣнія. Поэтому, я говорю, онъ не понимаетъ меня. Онъ согласенъ, чтобъ я учился, но запрещаетъ мнѣ святую, все проникающую идею, которую онъ называетъ либерализмомъ. Какъ будто бы не она толкаетъ меня къ ученію, какъ будто не за нее я хочу бороться!»
Этими восторженными словами кончается Дневникъ юноши Лассаля.