24 июня
Эту ночь я никогда не забуду! Гага и мама улеглись на кровати, а я на своем обычном месте — на диване.
Я почувствовал, что меня кто-то тормошит за плечо. Я открыл глаза… Было дьявольски темно… еще была ночь…
Гага стояла возле дивана и каким-то странным голосом говорила:
— Вставай скорее! Тревога!!! Слышишь?!
Радио было включено, и я слышал ровный, спокойный, но душеубивающий, монотонный голос диктора, говорившего:
— Граждане, воздушная тревога! — Это было ужасно! Сквозь открытое окно с улицы доносились ревущие звуки заводских гудков и вой оглушительных сирен… Эти звуки я никогда не забуду…
Это была какая-то душераздирающая бешеная гармония звуков, которая потрясала воздух над всем мрачным темнеющим городом…
У меня внутри что-то оборвалось… я быстро вскочил, но в темноте не мог своею быстротой угодить нетерпению мамы и Гаги.
— Скорее, ч-черт! Ну, чего ты возишься, как дурак! — торопила меня Гага, и я слышал в ее голосе испуг.
— Да, погоди ты, господи! — огрызнулся я, почему-то одеваясь довольно спокойным образом. На меня тревога подействовала лишь в первые моменты пробуждения; теперь же я быстро овладел собой, хотя у меня против воли яростно колотилось сердце…
«Боже! — подумал я. — Немцы под Москвой! Кто бы мог подумать?! Ну и времена!»
Самое трудное было нацепить сандалии, и я, в жгучей темноте, орудуя ими, злобно изрыгал все известные мне проклятия и ругательства.
С улицы и по радио неслись зловещие звуки сирен, которые так действовали на нервы, что я удивлялся, как только Луна от их дьявольского воя не перевернулась вверх «дном».
Во всем подъезде слышалось хлопанье дверей… Жильцы, заспанные и наспех одевшиеся, похожие на сборище бесов, катились на улицу в убежище.
Откуда-то издалека гулко прозвучали громоподобные залпы…
Зенитки!!!
— Проклятие! — проскрежетал я. — Неужели они бьют по немецким самолетам? Не верю просто! Непостижимо!
Поток бегущих людей направлялся к заднему двору. Там, под 15 подъездом, находилось убежище, в двери которого исчезали испуганные толпы.
— Гага! — сказал я, улыбаясь. — Сенсация на весь мир! Первая бомбардировка Москвы! Что ты на это скажешь? А?
Она лишь в ответ проскрипела яростно зубами, но это обращалось не ко мне, а к тем, кто, толкаясь, лез вперед, задерживая всех остальных.
— Не бойся! Бомбардировки сейчас не будет! — сказал я ей.
У меня в голове возникла осторожная мысль, что это учебная тревога[1].
В подвале была тьма народу; все толкались, пробиваясь вперед, вглубь, где-то ревел младенец, а какой-то дяденька обозвал своего соседа «идиотом».
Я пристально вглядывался в глаза людей… Они все были широко раскрыты, а на лицах было отпечатано чувство непривычной близости угрозы смерти.
Я, очевидно, имел такой же вид, хотя сам не замечал этого и хотя старался быть спокойнее… Но сердце так и толкало меня в грудь…
Наконец, поток остановился… Кругом стояли массы смертных, а некоторые забрались на груды кирпичей и пыльных ломаных стульев, которые не успели еще убрать из этого подвала. У стены стояло корыто с известкой, был насыпан песок, так что это подземелье никак нельзя было назвать бомбоубежищем.
Свыше часа мы толкались в этом аду, пока не дали по радио отбой. Это был сладостный момент!
А днем мы узнали, что ночная тревога, действительно, была учебная. Ну, значит, немцы еще вражеской столицы не видали!
Жизнь сразу перевернулась… Всех ребят и тому подобных работоспособных жителей нашего дома погнали на церковный двор, где мы все у стен знаменитой церквушки, как кроты, копали землю, ссыпали ее в мешки и таскали к окнам подвальных помещений дома, готовя более надежные убежища. Даже четырехлетние малыши и то носили землю и песок в своих игрушечных ведерках…
Война объединила всех.
Тут были даже скрипящие старушенции, которые яростно воевали с землей, не замечая, как они сами покрывались ее слоями, бешено разбрасывая комья глины и мокрого песка.
Газета мне сегодня была подтверждением моих горьких мыслей о неизбежных временных успехах фашистской оравы: я прочел, что немцы заняли Брест-Литовск. Это было удручающее известие.