1 июля
В эту ночь я спал безмятежно, но только до определенного часа. Я был разбужен своей мамашей. Была дьявольская тьма, и я ничего не мог узреть из всего, что находилось в комнате, когда я приподнялся.
Мама мне что-то тревожно кричала, но я ее не слыхал; я слышал лишь ледяные, отчеканенные слова диктора из радио:
— Граждане, воздушная тревога!
Кроме этого, я слышал рев сирен с улицы, но сначала не по-
нимал, в чем дело. Наконец, я понял, и мое существо наполнилось
каким-то неприятным чувством. Этого чувства не было у меня еще
ни разу в жизни, даже в первую тревогу, ибо теперь я был твердо
уверен в том, что на этот раз тревога была настоящей, а не учеб-
ной109. Но в моем уме не укладывалась мысль, что настоящий враг
угрожал Москве, что это были не маневры, а истинные враги про-
рываются к нашему городу, несущие смерть, горящие ненавистью
к нам, что на их самолетах чернели вражеские эмблемы — фашист-
109 В ночь на 1 июля действительно ожидался налет вражеской авиации на Мо-
скву, вследствие чего была развернута система ПВО. Тем не менее самолеты со сва-
стикой в столице не появились.
ские свастики и черные германские кресты. Может быть, впоследствии я и привыкну ко всему этому, но теперь еще все эти мысли и чувства во мне были ужасно новы и непривычны. Я представил
себе летевшие к Москве самолеты с настоящими живыми фаши-
стами, представил себе зловещую свастику на самолетах, которую
написали на них не с карикатурной или театральной целью, а с
полной серьезностью…
Я быстро оделся и вместе с мамой направился в убежище под
домом. С потоком заспанных, наскоро одетых смертных, многие из
которых тащили с собой кричащих, пищащих, спящих, плачущих
детей и даже домашних животных, вроде кошек и собак, мы спу-
стились вниз и расположились на полке в одной из комнат. Многие
приволокли с собой подушки и улеглись спать, другие закусывали,
третьи вели беседы на сегодняшние темы, четвертые хватались за
головы и ахали — вообще нас окружало весьма пестрое по настрое-
ниям общество. Одна старушенция даже дула воду из бутылки, дабы
не упасть в обморок.
Я смотрел на всю эту картину и вспоминал снимки в газетах, где
показывались лондонские убежища и туннели метро, полные лю-
дей; а теперь те же красоты возникают и в нашей Москве, и мне
теперь приходится видеть это наяву своими же глазами и к тому же
переживать все это самому.
Я чувствовал себя спокойно, хотя и не был лишен того неприят-
ного чувства, которое было для меня чуждо и ново!
Вскоре по радио прозвучали приятнейшие для слуха слова:
— Угроза воздушного нападения я миновала, отбой! — Все вос-
прянули духом, ожили и стали собираться. Спящих будили, а кто
уже проснулся, брал в охапку подушку и одеяла и полз к выходу.
На улице было свежо и приятно: уже начинался рассвет, небо
светлело, и мне нужно было уже идти с Мишкой в школу дежурить.
— Ну, как? Жив? — спросил я его, когда мы встретились.
— Жив. Бомбы меня пощадили, — ответил он.
В канцелярии школы мы плотнее закрыли окно, спровадили Тю-
рину, которую мы сменили, и уселись на диване.
— Ну как? С фронта ничего особенного не слышно? — спросил
я у Мишки, зная, что его отец работает директором военного завода
и поэтому знает много дополнительных сведений.
— Пока не знаю, — ответил он. — Сегодня, как увижу папу, спро-
шу его, а то ведь интересно: в газетах-то не все могут писать.
Лев Федотов
— 332 —
— Я думаю, что твой папа, конечно, не все подробности говорит
тебе? — сказал я.
— Ясно! То, что нужно скрывать, он мне, конечно, не рассказы-
вает.
— Если говорить прямо, то это очень правильно, — согласился я.
— Я думаю, — проговорил Стихиус.
В 8-мь часов утра нас сменили, и мы отправились домой. Ярко-
оранжевое солнце заливало просыпавшийся город своими утрен-
ними лучами. На противоположном берегу Москва-реки величе-
ственный Кремль, озаренный утренним светилом, представлял из
себя прекрасное зрелище, и, глядя на него, казалось, что это летнее
утро во много раз чудеснее, чем на самом деле.
— Сейчас Кремль живет, — сказал я, — а ночью он, словно вы-
мерший. То ли дело до войны: он весь был освещен, звезды горели,
все окна почти светились, а теперь этого нет.
— Все это будет, — проговорил Мишка, — только не скоро.
Газеты сегодня оповещали о начале нового этапа войны: с сегод-
няшнего дня начинал работать так называемый «Комитет Оборо-
ны» под главенством Сталина, и все руководство страной и армией
отдавалось ему — этому новому органу нашей власти110.
Это известие вселило в меня тревогу: не знаю почему, но мне ка-
залось, что положительные дела на фронте упорно не поворачива-
ются к нам своим лицом. Днем ко мне позвонил Мишка. Он клеил
бумажные полосы на стекла окон и звал меня для компании. Эти по-
лосы предназначались для скрепления осколков стекол, если окно
будет подвергнуто ударной волне воздуха во время разрыва бомбы.
Однако мы не довели дело до конца, так как позвонила с рабо-
ты Мишина мама и сказала, что труд этот теперь не нужен, так как
она получила некоторые сведения… Мы оторопели! Что только мы
не подумали, когда узнали об этом. Однако пояснить мысль она в
трубку отказалась…
— Придется ждать до вечера, черт подери! — сказал Мишка. —
Уж скорее бы мама пришла б с работы. Честное слово, интересно!
Уж не кончилась ли война???
Мы были заинтересованы до предела, однако ничего путного
мы сообразить не смогли. Оставалось ждать вечера, когда Мишина
мама вернется домой.
110 Государственный Комитет обороны был учрежден 30 июня 1941 г. К нему
переходила вся полнота власти в стране.
Дневник советского школьника
— 333 —
Часов в пять Мишка позвонил мне и сказал, чтобы я выходил во
двор.
— Знаешь, в чем дело? — спросил он меня с растерянным ви-
дом.
— Конечно, не знаю.
— Эвакуация! — ляпнул он.
— Какая эвакуация? — удивился я.
— Да она вообще еще толком сама не знает. Вообще, что-то вро-
де там выезда из Москвы некоторых главных учреждений. Она го-
ворит, что будут отправлять из города детей, кроме того еще!
— Это, конечно, правильно, — согласился я. — Малышей здесь
не требуется, если Москве грозит германская авиация…
— Черт ее знает! Какая-то путаница, — сказал Стихиус. — В об-
щем, видно будет. Поживем — увидим!
— Ну и новости! — произнес я, качая головой. — Новости не
очень-то приятные.
— Сейчас папа был дома, — сказал Мистихус. — Я спрашивал
его о фронте. Только ты вообще об этом не говори никому. Уж я-то
в тебе уверен…
— Ну, а наш этот разговор в дневнике можно записать? — спро-
сил я, улыбаясь.
— Только это не читай никому. Хотя это уж и не столько важное,
раз папа нашел нужным мне это сказать, но, вообще, не нужно, что-
бы об этом знали.
— Я понимаю, — успокоил я Мишку.
— Он говорит, что Комитет Обороны не зря создан: положение
наше очень тяжелое на фронте, но ничего конкретного он пока не
знает. Затем он сказал, что у нас тут пропасть вредителей: этой но-
чью, в тревогу, сказал он, со всех заводов и фабрик полетели ракеты,
освещающие территорию этих предприятий, как днем. Видал?!
— Ч-черт подери! — не удержался я. — Ну и паразиты! Вообра-
жаю, как бы эти ракеты помогли вражеским самолетам для метания
бомб, если бы те только долетели до Москвы. Но я думаю, что за это
дело у нас взялись?
— Конечно. Но ты пойми, как у немцев развиты шпионские ор-
ганы! Это же просто черт знает что! К тому же, папа говорит, что
теперь возможны частые тревоги в Москве, так как немцы теперь
часто пытаются прорваться сюда на самолетах. Я, знаешь, что тебе
советую? Не раздевайся-ка эту ночь. Я тоже не буду раздеваться, а
Лев Федотов
— 334 —
то, если будет тревога, то все равно придется уходить в убежище. Ты
как-нибудь и маме скажи это сегодня.
— Ладно, скажу, — проговорил я. Немного погодя я сказал:
— Проиграли мы здорово! Тяжелый урок будет для нас эта вой-
на. Как далека еще победа! Но в ней-то я уверен.
— Известия тяжелые, что и говорить, — согласился Мишка.