10 января
Из-за того, что я теперь навещал ради Леоноры ее детский сад, я стал теперь каждый день вставать чуть свет. Конечно, я был этому очень рад.
Сегодня я тоже встал с первыми лучами дня и до завтрака отвел Трубадур в ее «заведение». Как мы уговорились с Раей, я опять заглянул в хлебную лавку и вернулся домой с груженной мучными изделиями кошелкой.
Мы тут же позавтракали, так что в одиннадцать часов каждый из нас уже мог приступить к началу проведения этого дня. Дядя ушел в город, Моня принялся водить смычком по струнам виолончели, Рая тоже начала чего-то творить, а я, получив от моей сестры несколько лежавших у нее открыток с видами Ленинграда, начал тщательно выискивать из них лучшую, чтобы на ней соорудить письмецо моему учителю по музыке. Наконец, я решил, что вид бывшей биржи у Академии наук — самый лучший, и я принялся за составление послания.
Я, обращаясь к Модесту Николаевичу и Марье Ивановне, писал, что, не будь у Раи этой залежавшейся открытки, я бы так и не смог бы им послать письмо с видом города, так как, сколько я ни искал, я нигде не видел во всем Ленинграде каких-нибудь порядочных почтовых картинок. Я вкратце им дал понять о моих чувствах и мыслях, возникших у меня на основании моего пребывания в этом городе, и заключил свое «почтовое произведение» громогласным «ура!», после которого поставил неограниченное число восклицательных знаков.
По просьбе Раи я дал ей прочесть мое послание, после чего она заметила, что я всегда склонен в письмах рождать огромное количество знаков восклицания.
— Я думаю, — заявила она, смеясь, — что по мере прибавления к твоему жизненному стажу новых и новых годов, число восклицательных знаков в твоих письмах должно пропорционально уменьшаться!
Я понял ее и поспешил ответить, что я пускаюсь на эти детские выходки ради чистосердечной шутки.
Итак, окончив с посланием, я решил употребить, наконец, в дело свои богатства цветных карандашей. Ведь не зря же я, в конце то концов волок их из Москвы?!! Я решил раскрасить вид на Мойку из окна, который я нарисовал еще 4-го числа, и расположился на подоконнике, чтобы поминутно справляться у видневшегося из окна пейзажа о тех или иных цветах. Однако я скоро эту затею бросил, ибо увидел, что она только может ухудшить рисунок. Рая тоже была такого же мнения, сказав мне, что цветные карандаши могут придать картине пестрый ненужный ей вид.
— Рисунок по-детски будет выглядеть, — сказала она, — а так, в простом карандаше, он неплох. Так что я не советую!
Я был очень рад, что наши мнения сошлись и поспешил убрать весь хлам в чемоданчик.
Я спросил у Раи, далеко ли лежат их фотографические склады, так как я бы хотел просмотреть их. Я отлично помнил, с каким интересом я всегда рассматривал карточки у Гени в альбоме, когда был в Москве, и теперь мне очень хотелось ознакомиться со снимками моих ленинградских близких.
К моему удивлению, Рая открыла нижнюю крышку у пианино, что находилась под клавиатурой, и достала оттуда весьма изрядный пакет.
— Это мы от Норы здесь их прячем, — сказала Рая, — а то она вечно их разбрасывает и теряет, когда смотрит.
Я расположился у окна на круглом столе и стал с интересом знакомиться с содержимым пакета. Тут были снимки почти всех родичей. Особенно тщательно я рассматривал снимки моих ленинградцев.
— Хорошая девчонка, да? — сказал мне Моня, имея в виду снимки с изображением его наследницы.
Даже при всем своем желании я не смог бы ответить отрицательно, так как за эти девять дней в Ленинграде я достаточно хорошо узнал маленькую Леонору; да хотя и раньше я знал ее как положительного малыша.
Вскоре к Моне явились его ученики, два черномазых брата, похожих друг на друга, которых он учил игре на виолончели. Они, конечно, не были единственными его жертвами в области музыки…
Я своими глазами увидел Моню в роли заправского преподавателя, и, насколько я понимал толк в искусстве, я мог судить о хорошем товарищеском подходе его к своим питомцам. Что касается правильности его преподавания, то об этом я уже не раз слыхал от многих лиц.
Неожиданно затрещал телефонный звонок.
— Кого это вдруг к нам несет? — удивилась Рая, правда, весьма гостеприимным тоном.
Оказывается, то была телеграмма из Москвы, в которой моя мамаша и Буба поздравляли меня с днем рождения… Ах, ты, черт!!!
Я-то ведь и забыл, что я сегодня появился на свет!
Рая и Моня тоже упустили это из виду, и теперь мне пришлось испытать на себе их дружественные пожелания, весьма тронувшие меня. Разумеется, что я телеграмму решил сохранить как одну из вещественных памяток о моем пребывании в Ленинграде.
Среди снимков я встретил и мой рисунок Кремля, который я послал сюда из Москвы летом и который покрыл в последующих письмах Рае и Моне строжайшей критикой.
— Неважно он получился у меня, — сказал я Моне. — Я им совсем не доволен.
— Он размалеванный уже чересчур, — проговорил Моня. — Яркий очень, как декорация!
— Ты прав, — согласился я. — В следующий раз нужно будет учесть все недостатки, иначе мне придется доставать для себя веревку.
До обеда я решил сходить в город, чтобы, наконец, привести в действительность задуманную мною ленинградскую серию.
Я оделся, утрамбовал в боковом кармане пальто несколько чистых карточек и карандаш.
— Ты бы нам что-нибудь нарисовал бы красками, — сказала Рая, — чтобы можно было повесить на стену.
— Это уж я дома сделаю, когда приеду, — ответил я, — а когда встретимся, тогда ты это возьмешь. Ладно?
— Ладно, — согласилась она, закрепляя сделку.
Прежде всего, я вышел на площадь и, зайдя за мост через Мойку, остановился на противоположной Исаакию стороне площади.
Здесь мы и беседовали с Норой о панораме на всю площадь вместе с собором.
Я вытащил карточку и, быстро заприметив все особенности вида, незаметно набросал их на листке. Никто не обращал на меня внимания, и я был рад скромности ленинградцев.
Проходя мимо гостиницы «Астория», я погрузил в почтовый ящик, висевший на ее стене, свое послание моему учителю по музыке и его половине и двинулся дальше.
Я спешил, так как сегодняшний день — последний день моего пребывания в стенах Ленинграда, и мне хотелось еще раз увидеть все его сокровища.
Выйдя к памятнику Петра, я встал в том месте, откуда были видны особенно интересно и памятник, и собор, и тот самый фонарь, на который мы с Евгением еще раньше обратили внимание. Эта панорама была сложнее, и мне пришлось повозиться с зарисовкой дольше, так что в конце миссии мороз мне стал довольно сильно мешать, а в варежках я трудиться не мог. Мимо проходили какие-то дядьки, но никто из них мне не помешал. Что значит мирное время!
Будь теперь война, так меня давным-давно б поволокли к Неве и утопили как предателя отчизны, хотя я и делаю зарисовки просто как любитель искусства. Но тогда бы меня расспрашивать не стали бы, не то что верить!
Я тронулся дальше вдоль набережной Невы, мимо корпусов Адмиралтейства. Подойдя к Зимнему, я уселся на лавку в садике и стал запоминать панораму на Неву, на еле видневшуюся вдали Петропавловку и на угол Зимнего дворца. Мороз мне не дал долго размышлять, и я поспешил незаметно запечатлеть кое-как и эту картину.
Далее я двинулся вдоль Невы к той арке, которая соединяла Эрмитаж с другими домами, перекидываясь через Канаву. Картину вида Петропавловской крепости из-под арки мне помешали как следует сделать расчищавшие снег рабочие, но я все-таки ухитрился кое-что там набросать. Особенно один из них уставился на меня, как на чудо, и стоял, вроде истукана, открыв свою пасть. Я, конечно, мысленно обозвал его «идиотом» и тронулся дальше.
Завернув за угол Эрмитажа, я увидел снова стоящих чугунных титанов, подпирающих своды въезда. Далее виднелся угол розового Зимнего, за которым вдали стоял Исаакий. Это была та сама панорама, которой мы с Женькой особенно любовались. Однако запечатлеть ее на бумаге я не смог, так как тут прохаживался милиционер, скрипя каблуками на снегу. Я получше запомнил все детали и решил положиться на свою память. Однако я все-таки успел на листке молниеносно охватить контуры, но быстро его спрятал, когда приблизилась опасность от обернувшегося ко мне члена милиции.
По Невскому я дошел до Казанского собора, и, встав на берегу канала Грибоедова, запечатлел и этот собор, прибавив к собору видневшийся угол Дома книги.
К памятнику Екатерины я уже не решился идти, так как было пора отправляться за Леонорой в детсад, да, к тому же, и морозец меня за все это время успел пробрать. Памятник Катьки я решил сделать по памяти.
Питомцы детского сада опять возились в снегу, и Нора, увидевшая меня раньше, чем успел ее увидеть я, подбежала ко мне, сообщив руководительнице о своем уходе.
— Ты завтра уже едешь? — спросила она меня по дороге.
— Да, уже еду.
— Ну-у-у! — проскулила она. — Ты бы остался… а то с тобою интересно, а одной скучно!
— Мне дома тоже будет без тебя скучно, — искренне признался я.
— А еще приедешь к нам?
— Может быть. А ты? — в свою очередь спросил я.
— Мы тоже к вам приедем, — ответила она, — только когда, я не знаю еще!
Дома нас уже ждали с обедом. Мы все вместе отдали должное трапезе, и Нора опять решила пустить в ход свои способности в живописи. Энергично орудуя кистью и водой, она изобразила акварелью обширный дом, в окружении которого росли гигантские цветы и вились желтые дорожки.
Рая попросила меня ознакомить ее с моими зарисовками, что я и сделал.
— Они так у тебя в виде набросков и останутся? — спросила она.
— Зачем? Я постараюсь дома в Москве их отделать и прореставрировать.
— А все ли ты запомнил?
— А вот уже готовые рисунки об этом скажут. Сейчас же я об этом лучше промолчу.
— Посмотрим, что у тебя выйдет, — сказала она. Ты тогда пришли нам один из них, а мы сверим с действительностью.
— Это будет очень хорошо, — проговорил я. — Я и сам хотел тебе это только что предложить!
Я говорил чистую правду, так как мысль о такой проверке тоже мелькнула у меня, но Рая меня предупредила.
— А про наши-то похождения под церквушкой мне так и не удалось вам с Моней прочитать, — сказал я. — Ты помнишь, я о них писал тебе в письме?
— Конечно, помню! — сказала она. — В этом уж никого винить нельзя: ты ведь почти всегда был в городе.
— Придется оставить это до следующего раза, — произнес я, — то есть когда мы снова увидимся.
— Видимо так, — согласилась она. — Да! Я забыла тебе сказать, что еще до твоего прихода тебе звонил Женя; я пригласила его, и он скоро должен придти. Я попросила его, чтобы он свои зарисовки захватил. К тому же нас на сегодня пригласила тетя Бетя, вот мы его и уговорим отправиться с нами. Идет?
— Я совсем не прочь, — ответил я, крайне обрадованный скорым визитом Евгения.
Дожидаясь его прихода, я опять принялся вместе с Леонорой за художество, так как она все время тянула меня к своему столику.
Пришедший Женик принес с собою, кроме рисунков, еще и сверток прекрасной ватманской бумаги, достать который по дороге его попросила Рая. Этот сверток она, оказывается, передавала в мое пользование. Евгений, не упуская случая, и себе добыл сверток, обеспечив себя материалом для живописи на довольно долгое время.
Женик по моей просьбе нарисовал Петьку верхом на бронзовом коне, который у него получился в виде карикатуры, чего, собственно, автор и добивался.
Мы вместе с Леонорой сыграли в мою самодельную игру «Полет на Луну», которой Трубадур была крайне недовольна, так как по роковой случайности она все время низвергалась вниз к первому номеру и только один раз достигла лунного круга.
Нужно сказать, что Женька, только что теперь обративший внимание на зеркало, висевшее над диваном, был удивлен, как только оно держится, но я также был занят этим вопросом, так что дать ответ ему я не смог. Я нарочно об этом сейчас вспоминаю, так как я вечно с интересом разглядывал это сооружение, дивясь его прочности и устойчивости.
Рая ознакомилась с рисунками моего товарища, из которых она особенно похвалила его зарисовки в Зоологическом музее. Она с интересом разглядывала рисунок играющего на виолончели Мони, который Женик сотворил на концерте, и указала на некоторые неправильности в положении нарисованной левой руки. Она попросила Женю оставить у нас альбом, чтобы и Моня после своего прихода домой мог его посмотреть, на что хозяин альбома дал свое согласие.
Вскоре Леонора была уложена спать, и мы стали собираться к тете Бете. Женьку мы уговорили пойти с нами, таким образом, последний вечер в Ленинграде мы с ним должны были провести вместе.
Чтобы обмануть бдительность еще не заснувшей Леоноры (она, конечно, не захотела бы уснуть, узнав, что мы уходим в гости и оставляем ее), Рая пошла на хитрость: сначала незаметно вышли Женька и я, а потом — она с дядей Самуилом.
У тети Бети, оказалось, была Берта (Люсина жена), которая была рада нас лишний раз видеть, но которая упрекнула меня за то, что я не зашел к ним еще раз. Она возилась на диване с маленькой Лилей, которая недоуменно глядела на нас, видимо, не на шутку струсив.
Бетя и Сарра решили устроить трапезу в честь моего сегодняшнего появления на свет. Когда было все готово, оставалось только ждать Моню, который должен был скоро явиться.
Вскоре он пришел, но без виолончели, чему я был очень удивлен.
— Эй! Тортоша! — весело крикнул он ничего не понимающей малышке Лиле. Та в ответ уставилась на него, озадаченная появлением нового лица.
Мы принялись за чай. Женька сидел рядом со мною, и мы с Моней, недовольные его скромностью, все время подсыпали ему в тарелку сластей.
Несмотря на веселое время, я чувствовал внутри какую-то тяжесть. Это был уже последний мой ленинградский вечер, и я чувствовал, как ленинградская почва постепенно ускользает из-под меня… И хотя я еще был в окружении ленинградских улиц и домов, хотя еще видел перед собою своих ленинградцев, хотя еще по приходу домой мог видеть спящую Трубадур, — я знал, что все-таки я от них всех чем-то оторван, между нами уже существовала нарастающая преграда…
Не знаю, о чем думал Женька, но я знал, что и он был не очень-то рад отъезду из Ленинграда.
Веселым моментом было время, когда мы все вместе рассматривали снимки из альбома тети Бети. Дядя Самуил при содействии
Мони невозмутимо сунул одну из карточек в карман! Бетя всплеснула руками!
— А-а-а! Ничего тут страшного нет! — сказал дядя с удивленным видом. — У нас такой нет, а у вас вот там еще вторая лежит! Вот она! Видите?
Бетя старалась быть внимательнее и энергичнее, но это не помогало! Под общий хохот Моня стянул еще одну карточку, двойник которой был обнаружен в альбоме. Ничего не скажешь — мы действовали честно!
— Тетушка! — обратился Эммануил к Бете. — Неужели тебе жалко подарить своим близким родственникам несколько снимков из нашей родни?! Я знаю, что ты добрый и щедрый человек, так ведь? Ведь мы друзья?!
Ну что несчастная хозяйка могла на это возразить?! Ровным счетом — ничего!
— Хороший парень он, — шепнул мне незаметно Женька, имея в виду Моню. Я, конечно, в этом не сомневался.
Когда мы уходили, тетя Бетя и Сарра горячо просили меня передать привет всем близким в Москве и особенно — своей мамаше и Бубе. Берта тоже собралась уходить, и мы вышли все вместе.
С Женей мы попрощались на остановке троллейбуса у самой Фонтанки. Отсюда ему было недалеко до своего дома, так как он мог скоротать путь, двигаясь по набережной.
— Не забывайте нас, Женя! — сказала Рая.
— Еще раз как-нибудь приезжайте, — добавил от себя Моня. — Думаю, что здесь вам было интересно!
— Еще бы, конечно, — ответил Женик. Он скрылся в темноте, а мы все вместе вошли в подъехавший троллейбус, в котором свободно заняли места, так как он был почти пуст.
Берта сходила раньше нас, поэтому она вскоре обратилась ко мне, чтобы я обязательно передал от нее привет маме.
— Скажи, что от Люсиной жены, если мама меня не помнит, — сказала Берта.
— Зачем?— удивился я. — Мама прекрасно вас помнит! Я прямо скажу, что привет от Берты! Так будет по-родственному, истинно по-товарищески, а то, если сказать «от Люсиной жены», — то это будет выглядеть сухо и холодно. А к чему так? Ведь мы считаемся друзьями!
— Вот это мне нравится! — сказала Рая. — Честное слово!
— Действительно, верно! — проговорил Моня, хлопнув меня по плечу.
Я был сильно польщен такими ответами на мою искреннюю и чистосердечную тираду.
Минут через десять мы были дома. Леонора сладко спала, уткнувшись в подушку… В последний раз я видел ее в такой позе и в спящем состоянии: завтра в это время меня уже здесь не будет.
Мы сели за ужин, за которым на столе фигурировала бутылка с каким-то винцом.
Дядя, хитро улыбаясь, выложил на пианино отвоеванные у Бети карточки, что напомнило нам эти уморительные сцены «честной кражи».
Моня и дядя Самуил осушили свои стаканы. Я, конечно, и не думал в этом брать с них пример.
— А ты, Рая, чего не пьешь? — спросил дядя.
— Сейчас буду, — ответила та.
— Что, дядюшка?! Скажи-ка откровенно! — весело сказал Эммануил, хитро глядя на своего собеседника. — Ведь это твоя любимая дочка! Так ведь, а?!
— Для меня все равны, — смущенно ответил дядя.
— Ну, это папаши все так отвечают, — не согласился Моня. — Я уж тебя знаю! А откровенно скажи!
— Не знаю уж…
— Ну, то-то же! — рассмеялся Эммануил. — Я ведь знаю, что это твое любимейшее чадо!
По-моему, Моня был совершенно прав.
Мне пришлось выдержать осаду Мони и дяди, которые очень желали, чтобы и я выдул рюмку. Моня, между прочим, говорил, подзадоривая меня, что, когда я вырасту, я буду глушить спирт целыми цистернами, но я энергично говорил совершенно противное. Рая разделяла мой взгляд и оказалась ярым противником своего муженька и папаши. Мне как родившемуся сегодня смертному все пожертвовали лишний большой кусок пирога.
— Мне выгодно к вам приезжать сюда в январе, — сказал я, — так как каждое десятое число я буду ежегодно получать лишнюю порцию. Так ведь!
— Совершенно верно, — не замедлил согласиться Моня.
Еще давно Рая говорила мне, что Галина Львовна сейчас не в городе, а в одном из домой отдыха, и что она, уезжая туда, очень жалела, что не повидается со мною в Ленинграде. Я сам тоже очень бы хотел ее видеть, хотя мы с ней виделись относительно недавно, так как осенью, 5 сентября, будучи в Москве, она к нам заходила (я об этом писал), и ради всего этого я теперь настоятельно просил Раю передать ей от меня горячий привет, когда она вернется в Ленинград. Рая это мне обещала.
Мы поужинали и решили, что пора уже воздать должное сну.
Моя последняя, к сожалению, ленинградская ночь наступала…
А мне бы хотелось, чтобы этот вечер тянулся вечно, чтобы ночь не наступила вообще, чтобы затянуть мое пребывание в городе Ленина…