27 декабря
Сегодня мы снова собрались после уроков в комсомольской комнатушке, и, пока я делал заглавие II -го номера газеты,
Сучкова написала красками текст I-ого. Возились мы часов до пяти.
Азаров что-то священнодействовал у стола, а Борька бездельничал и воодушевлял нас стихами.
— Мы здесь такую волынку накрутили, — сказал я, рассматривая I-ую газету, — что с таким же успехом могли бы обещать ребятам организованного нами полета на Марс к новому году!
— Вот-вот! Именно! — согласился Азаров. — Ты прав! Мы именно «накрутили»!
— А чем плохая мысль?— сказал Борька. — Если б осталось место, мы бы могли и об этом написать…
— Только потом добавить, — продолжал я, — что ввиду отсутствия эстакады и гремучего пороха этот полет отменяется и ожидается в 1969 году в Америке!
— Можно было бы подурачить ребятишек!.. — гремел Азаров.
— Ладно! Бросьте трепаться! — сказал я. — Вы бездельничаете и нам, рабочему люду, мешаете!
— Действительно, — подтвердила Сучкова.
Около шести часов Борька скатал в трубу газеты, и мы покинули школу.
Вечером мне позвонил Женька.
— Ну, как у тебя с билетом дела? — спросил он.
Я рассказал ему, что надежды есть!
— А мне, — сказал он, — мама накануне через эту знакомую достанет. Ты когда едешь, 30-го?
— Думаю, что да, — ответил я.
— Ну, и я тем же! Ведь 31-го мы не учимся! Только жаль, что мы теперь врозь действуем! Так бы поболтали б с тобою в поезде! Хотя я и забыл! Ведь ты «Аиду» будешь слушать!
— Да! Вот счастливый момент будет! — в энтузиазме сказал я.
— Или нет! Почему же это мы не смогли бы разговаривать-то? — вдруг произнес Евгений. — Ведь у тебя «Аида» будет что-то часа 3-и, а потом ведь мы можем болтать сколько угодно!
— Ты прав! Только «Аида» будет длиться не 3 часа, а около 4-х.
Если бы мы выехали вечерним восьмичасовым поездом, то около 9-и или 10-и часов опера бы началась и окончилась бы примерно в 2-а ночи. Главное то, что для меня это не будет никакой трудностью!
Играть или петь и то труднее! Для этого нужно двигать руками или напрягать голосовые связки, а тут у тебя может быть все в покое — ты сидишь неподвижно, и раз ты хорошо знаешь вещь, то независимо от тебя у тебя в голове она сама по себе течет, и ты только слушаешь ее, и больше ничего. Вдобавок, под ритмичный грохот поезда легче всего в сознании у себя изображать звуки певцов и оркестра! К тому же мне никто не будет мешать представлять себе оперу зрительно, воображать перед собой сцену и героев, так что я, откровенно говоря, лишний раз услышу «Аиду» во всей ее красе и вдобавок услышу ее в том виде, в каком я ее понимаю, ибо, собственно говоря, в этот раз она будет идти как бы под моим руководством. Уж тут-то я исправлю все дефекты, внесенные нашими театрами, поставившими «Аиду» у нас в филиале!
— Да! Я тебя понимаю! — сказал Женька. — Тебе это будет очень интересно!
— И главное то, что я еще никогда не проводил за один раз всю «Аиду» полностью, и я нарочно это не делаю, чтобы усилить эффект всех 4-ех ее действий, когда они протекут передо мною одно за другим! Вот что интересно!
— А я бы что делал, несчастный? — спросил Женик. — Сидел и смотрел бы на тебя?
— Зачем? — удивился я. — Ты бы мог время от времени толкать меня в бок и спрашивать, какая сцена, дескать, сейчас происходит? И я бы говорил тебе, что сейчас такое-то действие, такая-то сцена. А то я мог бы еще вынимать свою книжечку с планом, которая всегда при мне, и указать для наглядности твоей в нем это место. И наконец, я бы тебя обрадовал известием о том, что опера окончилась и что Радомес с Аидой отдали свои души Изиде, находясь в подземелье храма этой богини!