1900. править
7. Дмитрій Калининъ. (Юношеская драма Бѣлинскаго)
1830—31.
править
Бѣлинскому пришлось туго первые мѣсяцы пребыванія въ университетѣ. Привезенныя изъ дому небольшія деньги быстро таяли и приходилось обращаться къ родителямъ. А это было очень тягостно. Деньги получались только послѣ повторныхъ просьбъ съ такого рода аргументами: «я думаю, что вы, несмотря на мои ошибки, все еще мнѣ отецъ и не допустите сына своего умереть съ голоду», и сопровождались присылки несноснѣйшими попреками. Вотъ почему, когда около новаго, 1830, года была уважена просьба Бѣлинскаго быть принятымъ на «казенный коштъ», онъ на первыхъ порахъ былъ просто въ восторгѣ. Онъ, очевидно, такъ набѣдствовался, проѣдая, вкупѣ съ двумя товарищами, по рублю ассигнаціями въ день, снимая конуру у какого-то портного, что его приводило въ восхищеніе даже то, что въ «отлично-хорошихъ» «номерахъ», гдѣ помѣщалось человѣкъ по 12 студентовъ: «у каждаго студента своя кровать, свой столъ и своя табуретка». У портного, гдѣ до того жилъ Бѣлинскій съ 2 товарищами, надо думать, не у каждаго изъ жильцовъ была своя кровать и свой табуретъ. Завтракъ студентамъ давался великолѣпнѣйшій: булка и стаканъ молока. Воскресные обѣды совершенно лукуловскіе: «бываютъ пироги, жаркое, какое-нибудь пирожное». Въ обыкновенные дни, значитъ, жаркого не было. Сервировка тоже удивительная: «для всякаго студента особенный приборъ» и даже особая салфетка. Особенно забавенъ паѳосъ Бѣлинскаго по поводу общаго вида студенческой столовой: «увидя столы, накрытые снѣговыми скатертями, на которыхъ поставлены миски, блюда, графинъ съ квасомъ, приборы въ величайшемъ порядкѣ, можно подумать, что это приготовленъ обѣдъ для гостей какого-нибудь богача по случаю праздника, бала или чего-нибудь подобнаго…».
Восторги «казеннымъ коштомъ» длились, однако, недолго. Къ началу новаго учебнаго 1830 — 31 года отношеніе Бѣлинскаго къ этому «кошту» круто измѣняется. Бѣлинскій только-что вернулся изъ вакаціонной поѣздки въ Чембаръ, куда выбрался не безъ большихъ затрудненій: онъ писалъ родителямъ, что хотѣлъ бы ихъ повидать, а нѣжные родители ему отписали, что если онъ дѣйствительно желаетъ видѣться съ ними, то самъ и найдетъ средства. Вѣроятно, вслѣдствіе того, что ему удалось осуществить свое намѣреніе очень поздно — въ концѣ іюня, Бѣлинскій вернулся изъ отпуска тоже очень поздно — въ срединѣ сентября, когда лекціи уже начались, и это сразу поставило его въ дурныя отношенія къ начальству. Университетскія власти всецѣло еще принадлежали къ людямъ стараго университетскаго типа, смотрѣвшимъ на студентовъ какъ на школьниковъ, обращавшимся съ ними на ты и весьма мало съ ними церемонившимся. Были возможны такіе эпизоды: Бѣлинскій «передъ окончаніемъ холеры» осени 30-го года не ночевалъ ночи двѣ или три дома, что возбранялось правилами. Приходитъ онъ затѣмъ къ новому инспектору Щепкину, и «онъ начинаетъ меня ругать», пишетъ Бѣлинскій родителямъ; «говоритъ, что меня за это онъ отдастъ, какъ какого-нибудь каналью, въ солдаты и, наконецъ, съ презрѣніемъ началъ выгонять изъ своихъ комнатъ». Этотъ новый инспекторъ завелъ цѣлый рядъ стѣсненій и неудобствъ. Матеріальная обстановка казеннаго кошта, которымъ такъ восхищался на первыхъ порахъ Бѣлинскій, тоже чрезвычайно ухудшилась. «Пища въ столовой такъ мерзка, такъ гнусна, что невозможно ѣсть. Я удивляюсь, какимъ образомъ мы уцѣлѣли отъ холеры, питаясь пакостною падалью, стервятиной и супомъ съ червями». Все это вмѣстѣ породило въ Бѣлинскомъ все болѣе и болѣе крѣпнувшую рѣшимость «сорваться съ казеннаго кошта». Подъ первымъ же впечатлѣніемъ заведенныхъ Щепкинымъ новыхъ порядковъ и въ особенности грубаго выговора за просрочку отпуска, онъ пишетъ родителямъ: «Я теперь нахожусь въ такихъ обстоятельствахъ, что лучше бы согласился быть подьячимъ въ Чембарскомъ земскомъ судѣ, нежели жить на этомъ каторжномъ, проклятомъ казенномъ коштѣ. Если бы я прежде зналъ, каковъ онъ, то лучше бы согласился наняться кому-нибудь въ лакеи и чищеніемъ сапогъ и платья содержать себя, нежели жить на немъ».
Мысль его теперь вся сосредоточивается на томъ, чтобы уйти съ казеннаго кошта. Но какъ? Разсчитывать на родителей было еще горше, и вотъ нашъ тонкій дѣлецъ останавливается на чрезвычайно практичномъ проектѣ. Онъ напишетъ драму, сюжетъ которой вертится у него въ головѣ, благодаря ей «разживется казною» и «употребитъ оную на то, чтобы сорваться съ казеннаго кошта, который такъ сладокъ, что при одномъ воспоминаніи объ ономъ текутъ изъ глазъ не водяныя, а кровавыя слезы».
Осуществленію «предпріятія» отчасти содѣйствовала холера. Казенно-коштныхъ студентовъ не выпускали изъ университета и для «разсѣянія отъ скуки я и еще человѣкъ съ пять затворниковъ», — писалъ Бѣлинскій своимъ родственникамъ Ивановымъ, — «составили маленькое литературное общество. Еженедѣльно было у насъ собраніе, въ которомъ каждый изъ членовъ читалъ свое сочиненіе. Это общество, кончившееся седьмымъ засѣданіемъ, принесло мнѣ ту пользу, что заставило меня окончить мою трагедію».
Драма Бѣлинскаго «Дмитрій Калининъ» или, какъ онъ ее весьма вѣрно назвалъ, «драматическая повѣсть», до сихъ поръ не только мало оцѣнена, но даже и извѣстна очень мало. А. Н. Пыпину она была извѣстна только по отрывку 4-го дѣйствія, напечатанному кн. Енгалычевымъ въ «Русск. Старинѣ» 1876 г., да по пересказу (устному?) секретаря «литературныхъ вечеровъ» М. Б. Чистякова. Вѣроятно этимъ слѣдуетъ объяснить его мнѣніе, что «говорить серьезно о трагедіи, конечно, нѣтъ возможности; она ребячески ходульна и неестественна». Она кажется «любопытной» почтенному біографу только какъ «свидѣтельство настроенія 20-лѣтняго Бѣлинскаго и какъ фактъ, имѣвшій большое вліяніе на его внѣшнюю судьбу». Автору книжки о Бѣлинскомъ въ біограф. библіотекѣ Павленкова — М. А. Протопопову — трагедія тоже была извѣстна только по отрывку 4-го дѣйствія, что, впрочемъ, не помѣшало ему вполнѣ правильно заключить и по этому обломку трагедіи, что «общественно-историческій смыслъ ея очень серьезенъ». Въ 1891 году трагедія была напечатана покойнымъ академикомъ H. C. Тихонравовымъ цѣликомъ въ «Сборникѣ Общ. Любителей Россійской Словесности» по рукописи, «списанной не совсѣмъ исправными писцами для представленія въ московскій цензурный комитетъ». И Тихонравовъ усмотрѣлъ въ ней только «драгоцѣнный матеріалъ для исторіи развитія Бѣлинскаго». Въ печати и публикѣ какъ самый «Сборникъ», такъ и трагедія прошли почти незамѣтно. Вѣроятно этой малой извѣстностью «Дмитрія Калинина» надо объяснить то, что въ свое недавнее сокращенное изданіе сочиненій Бѣлинскаго Ф. Ф. Павленковъ изъ двухъ драматическихъ произведеній Бѣлинскаго включилъ одного только «Пятидесятилѣтняго дядюшку», несравненно менѣе интереснаго, чѣмъ «Дмитрій Калининъ». Г. Евг. Соловьеву, восемь лѣтъ послѣ напечатанія драмы въ «Сбор. Общ. Любит. Рос. Слов.» написавшему цѣлую книгу о Бѣлинскомъ, драма осталась неизвѣстной.
Самъ Бѣлинскій въ началѣ такъ дорожилъ драмой, что когда братъ попросилъ прислать ее на время въ Чембаръ для прочтенія, то онъ отвѣтилъ, что скорѣе готовъ «отрубить себѣ руку и послать ее въ подарокъ», чѣмъ разстаться съ своимъ дѣтищемъ. А черезъ нѣсколько лѣтъ онъ и рукопись подарилъ брату, и самъ такъ аттестовалъ свое дѣтище, разбирая въ 1836 г. книжечку «Ночь» какого-то С. Темнаго:
«Замѣтно, что „Ночь“ есть произведеніе молодого человѣка съ душою, съ пыломъ, но еще не созрѣвшаго для мысли, еще не умѣвшаго отдавать самому себѣ отчетъ въ своихъ мысляхъ, а уже сгорающаго желаніемъ написать и издать въ свѣтъ что-нибудь, непремѣнно написать и издать. Опасное желаніе, которое губитъ истинный талантъ, вымучивая изъ него насильственныя и недозрѣлыя созданія, которое плодитъ толпы дурныхъ писателей, служа имъ порукою за то, что они имѣютъ талантъ! О, если бы каждый молодой человѣкъ, не лишенный чувства и сгорающій желаніемъ печататься, издавалъ всѣ плоды своей фантазіи, сколько бы дурныхъ книгъ бросилъ онъ въ свѣтъ и сколько бы раскаянія приготовилъ себѣ въ будущемъ!… Мы говоримъ это отъ чистаго сердца, говорилъ даже по собственному опыту, потому что имѣемъ причины благодарить обстоятельства, которыя помѣшали намъ пріобрѣсть жалкую эфемерную извѣстность мнимыми произведеніями искусства и занять мѣсто въ забавномъ ряду литературныхъ рыцарей печальнаго образа».
Эта уничтожающая критика, направленная противъ самого себя, можетъ служить только лишнимъ доказательствомъ удивительной способности Бѣлинскаго всецѣло и беззавѣтно отдаваться всякому своему настроенію, ничего и никого при этомъ не щадя. Но значеніе того огромнаго запаса благородныхъ чувствъ, который, почти безсознательно, сразу забилъ кипучимъ ключемъ по такому ничтожному поводу, какъ «желаніе сорваться съ казеннаго кошта» и разсѣять скуку товарищей, тутъ очерчено крайне несправедливо.
Не сомнѣваемся въ томъ, что читатели нашего изданія прочтутъ съ большимъ интересомъ это незрѣлое, но все же проникнутое горячимъ воодушевленіемъ произведеніе. Нѣкоторые комментаріи и исторію тѣхъ послѣдствій, которыя имѣла драма для Бѣлинскаго, считаемъ болѣе удобнымъ помѣстить послѣ пьесы, когда читатель ознакомится съ нею.
Пьеса перепечатывается нами изъ «Сборника Общества Любителей Рос. Словесности». Мы дѣлали попытки достать подлинную рукопись, представленную Бѣлинскимъ въ москов. цензурный комитетъ. Но оказалось, что ея тамъ нѣтъ. Покойный Н. С. Тихонравовъ не успѣлъ ее возвратить, и она находится въ его бумагахъ. Бумаги эти теперь переданы въ москов. университетъ. Когда онѣ будутъ разобраны, и рукопись въ нихъ найдется, она будетъ передана въ Публичную Библіотеку.
Если кратко опредѣлять общій характеръ драмы Бѣлинскаго по основному ея мотиву, то приходится, конечно, сказать, что она представляетъ собою «протестъ противъ крѣпостного права». Именно за это московскій цензурный комитетъ, состоявшій тогда изъ профессоровъ университета, призналъ драму «произведеніемъ безнравственнымъ, позорящимъ университетъ». Свести, однако, драму именно къ протесту и слишкомъ прямолинейно и не въ томъ свѣтѣ выставляетъ психологическое настроеніе, подъ вліяніемъ котораго создалась драма. М. А. Протопоповъ совершенно правильно вспоминаетъ, что трагедія Бѣлинскаго «во всей русской литературѣ имѣла только одинъ прецедентъ, равный ей по силѣ и искренности чувствъ — это знаменитая книга Радищева, съ которой какъ разъ около этого времени (1833) раздражительно полемизировалъ величайшій русскій поэтъ» {Этотъ отзывъ о статьѣ Пушкина не совсѣмъ точенъ. Статья не можетъ считаться полнымъ выраженіемъ мнѣнія великаго поэта объ авторѣ «Путешествія изъ Петербурга въ Москву». Достаточно для этого вспомнить одинъ изъ варіантовъ «Памятника»:
И долго буду тѣмъ любезенъ я народу,
Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,
Что вслѣдъ Радищеву возславилъ я свободу
И милость къ падшимъ призывалъ.
«Раздражительность» статьи отчасти объясняется тѣмъ, что Пушкинъ хорошо зналъ цензуру своего времени, которая и въ этомъ видѣ не пропустила статьи. Она появилась только 20 лѣтъ спустя, въ Анненковскомъ изданіи Пушкина.}. Но безъ оговорокъ это сопоставленіе односторонне. Протестъ Радищева вытекъ изъ цѣлаго строя вполнѣ опредѣленнаго міросозерцанія. Книга Радищева была яркимъ отраженіемъ идей 1789 года на русской почвѣ. Всего менѣе, конечно, желая умалить историческое значеніе подвига Радищева, мы все-таки, просто для установленія фактовъ, должны отмѣтить, что это былъ подвигъ ума, а не сердца. Книга Радищева убѣждаетъ, но не увлекаетъ. Драма же Бѣлинскаго есть крикъ сердца и именно великаго, потому что въ тѣ времена надо было обладать совсѣмъ особымъ, если можно такъ выразиться, сердечнымъ зрѣніемъ, чтобы найти въ обстановкѣ и явленіяхъ, не поражавшихъ и не шокировавшихъ даже лучшихъ людей своего времени, столько матеріала для грознаго обличенія. Возьмемте всѣхъ остальныхъ дѣятелей сороковыхъ годовъ, не только прямыхъ ровесниковъ Бѣлинскаго, какъ Станкевичъ, напр., но и младшихъ его современниковъ, хотя бы Тургенева, и мы увидимъ, до чего отношеніе юноши-Бѣлинскаго къ крѣпостному праву было явленіемъ вполнѣ индивидуальнымъ, вполнѣ исключительнымъ. Та борьба съ крѣпостнымъ правомъ, которой обезсмертило себя поколѣніе 40-хъ годовъ, началась почти 20-ю годами позже. Много ли и видалъ-то Бѣлинскій крѣпостное право? Только наѣздами въ родственныя помѣщичьи семьи и во всякомъ случаѣ меньше всѣхъ другихъ людей своего поколѣнія — баричей и, однакоже, онъ одинъ только и выразилъ свое отвращеніе. А самое главное — выразилъ его не потому, что усвоилъ себѣ «передовое» міровоззрѣніе, не потому, что подъ вліяніемъ общаго идейнаго возбужденія далъ «анибаловскую клятву», не потому, что тогдашній государственный строй ему не нравился. Нѣтъ, Бѣлинскій въ 1831 году былъ безконечно «благонамѣренъ» и къ общему строю русскаго государственнаго уклада относился съ полнымъ одобреніемъ. Вспомнимте, напр., при какихъ условіяхъ читатель драмы воспринимаетъ одинъ изъ самыхъ сильныхъ «протестующихъ» монологовъ героя драмы, столь же неистоваго, какъ былъ неистовъ авторъ драмы. Дмитрій Калининъ говоритъ о крѣпостныхъ «рабахъ»:
«Неужели эти люди для того только родятся на свѣтъ, чтобы служить прихотямъ такихъ же людей, какъ и они сами?» и т. д. (стр. 122).
Въ этомъ «сильномъ» монологѣ, столь «сильномъ», что ему даже и приблизительной параллели не подберешь во всей нашей освободительной литературѣ, неистоваго, но въ то время, повторяю, ультра-«благонамѣреннаго» автора обезпокоили слова: «кто далъ это гибельное право», и вотъ онъ быстро спѣшитъ дѣлать къ монологу Калинина примѣчаніе (стр. 122), лишающее монологъ всякаго оппозиціоннаго значенія.
Было бы величайшей ошибкой думать, что это примѣчаніе есть лукавство и можетъ быть приравнено къ тѣмъ, мало кого вводившимъ въ заблужденіе, примѣчаніямъ, которыя въ 60-хъ годахъ дѣлали въ геологическихъ книжкахъ къ «щекотливымъ», съ извѣстной точки зрѣнія, космогоническимъ фактамъ. Бѣлинскій во всю свою жизнь не написалъ ни одного лукаваго слова, и славословилъ только тогда, когда весь былъ переполненъ славословія. Такъ было гораздо позже, въ эпоху сознательнаго прославленія «разумной дѣйствительности», такъ было тѣмъ болѣе теперь, когда Бѣлинскому даже ни на одну минуту не приходило въ голову, что онъ своими выходками противъ крѣпостного права совершаетъ нѣчто противозаконное. Въ 1847 году Бѣлинскій возвращался изъ Парижа, и на бельгійской границѣ съ нимъ произошло забавное столкновеніе съ таможнею изъ-за какихъ-то дѣтскихъ игрушекъ. Сначала къ нему отнеслись строго, но потомъ дѣло уладилось, потому что, пишетъ Бѣлинскій Анненкову, таможенные чиновники «увидѣли, что я глупъ до святости». Безспорно такую же «глупость», и безспорно такую же «святую», проявилъ Бѣлинскій и въ 1831 г., когда пришлось провезти литературную контрабанду. Великолѣпенъ юный драматургъ, когда жалуется родителямъ на то, что цензура его не «оцѣнила» и не «поняла». У него-то, оказывается, «желанія и намѣренія были самыя благородныя», онъ, видите ли, въ своей драмѣ «со всѣмъ жаромъ сердца, пламенѣющаго любовію къ истинѣ, со всѣмъ негодованіемъ души, ненавидящей несправедливость, въ картинѣ довольно живой и вѣрной представилъ тиранство людей, присвоившихъ себѣ гибельное и несправедливое право мучить себѣ подобныхъ». По его глубокому убѣжденію драма не только «не можетъ оскорбить чувства чистѣйшей нравственности», а напротивъ того, «цѣль сочиненія есть самая нравственная». И вдругъ цензура «составляетъ журналъ» о драмѣ и признаетъ ее «безнравственной и позорящей университетъ». Бываютъ же такія недоразумѣнія!
Въ сжатой формѣ желая объяснить причину гоненія, воздвигнутаго на его «сочиненіе», Бѣлинскій недостаточно точно свелъ всю драму къ «картинѣ тиранства присвоившихъ себѣ гибельное и несправедливое право мучить себѣ подобныхъ». На самомъ дѣлѣ «тиранство» играетъ въ самомъ замыслѣ драмы далеко не исключительную роль. Задуманъ «Дмитрій Калининъ» какъ драма судьбы, что совершенно ясно изъ общаго эпиграфа пьесы:
И всюду страсти роковыя,
И отъ судебъ защиты нѣтъ.
Главный герой драмы Калининъ постоянно говоритъ о «враждебной судьбѣ», о «мщеніи жестокаго рока». Одинъ изъ резюмирующихъ пьесы монологовъ его сводитъ всѣ разыгравшіеся въ драмѣ ужасы къ тому, что безпощадная судьба играетъ слабыми смертными".
Что же касается трагическаго характера ужасныхъ событій, проходящихъ кровавою чередою предъ читателемъ и зрителемъ, то причина ихъ въ необузданномъ темпераментѣ Калинина, охарактеризованнаго въ эпиграфѣ къ третьему дѣйствію словами Озерова:
Ахъ! не вини меня: вини мои ты чувства,
Которыхъ укрощать не знаю я искусства,
Вини сей огнь въ моей пылающей крови.
Чрезмѣренъ я во всемъ — и въ злобѣ, и въ любви.
Собственно художественный узелъ драмы въ кровосмѣшеніи и въ томъ, что Калининъ явился на свѣтъ какъ плодъ незаконнаго сожительства. «Такъ скрытныя семейственныя преступленія наказываются», говоритъ Калининъ передъ самою смертью, уже совершивъ всѣ убійства. Въ скелетѣ драмы, слѣдовательно, нѣтъ ничего «протестующаго». Но, задумавъ драму въ одномъ направленіи, Бѣлинскій, охваченный воспоминаніями своего зоркаго сердца, быстро перешелъ на картины «тиранства». Задавшись замысломъ чисто головнымъ, Бѣлинскій не могъ остаться при одной сухости этой книжной затѣи. Живая дѣйствительность врывается въ книжность замысла, Бѣлинскимъ овладѣваетъ желаніе разсказать про вещи, въ которыхъ кое-кто изъ чембарцевъ себя узнаетъ. «Вы увидите», пишетъ онъ отцу, «многія лица, довольно вамъ извѣстныя». Благодаря этому драматизированію лично видѣннаго и перечувствованнаго, пьеса получаетъ двойной интересъ — какъ біографическій матеріалъ, какъ матеріалъ для сужденія о сердечной зоркости Бѣлинскаго и какъ картина помѣщичьяго быта 20-хъ годовъ, хотя и освѣщеннаго исключительно съ одной точки зрѣнія. Въ біографіи Калинина Бѣлинскій далъ свою собственную автобіографію. Не трудно догадаться, съ кого списанъ портретъ Дмитрія, набросанный имъ въ разговорѣ съ пріятелемъ (стр. 142—43).
Душа Калинина «страстна ко всему прекрасному», а главное, необуздана безъ мѣры. «Калининъ! Калининъ! голова пылкая и безумная!» говоритъ ему пріятель: «когда ты опомнишься, когда ты перестанешь метаться изъ крайности въ крайность и попадешь на счастливую средину?» Вся драма и полна этого необузданнаго метанія. Мы знаемъ, что каждый монологъ его сопровождается предварительной авторской ремаркой: «говоритъ съ постепенно возрастающимъ жаромъ», «въ бѣшенствѣ», «трепещетъ всѣмъ тѣломъ», «дико улыбаясь», «ужаснымъ голосомъ», «громовымъ голосомъ», «задыхаясь отъ ярости», «съ блуждающими взорами» и т. п. Есть параболическія зеркала, въ которыхъ каждый предметъ отражается очень ярко и рельефно, но въ уродливыхъ, неестественныхъ очертаніяхъ. Въ лицѣ Калинина «неистовость» натуры Бѣлинскаго отразилась въ параболическомъ зеркалѣ романтизма и потому порою она такъ уродлива и неестественна, но сходство-то, все-таки, уловить нетрудно и въ этомъ исковерканномъ изображеніи. Основныя очертанія порывовъ Бѣлинскаго тѣ же.
Картины «тиранства», однако, нарисованы безъ всякихъ романтическихъ прикрасъ и безъ всякихъ излишествъ дикаго слога монологовъ Калинина. Съ одной стороны, Бѣлинскій устами слугъ тиранки Лѣсинской и обрисовкой ихъ характеровъ осуждаетъ самую идею «рабства». «Какъ будто у насъ не такая душа, какъ въ ихъ благородіяхъ», говоритъ горничная Лиза. «Чай у Бога-то всѣ равны. Здѣсь имъ хорошо повелѣвать нами, а на томъ свѣтѣ небось не такую пѣсню затянутъ». Всѣ выведенные въ драмѣ крѣпостные честны, добры, кротки и жалостливы. Напротивъ того, дворяне, помимо «тиранства» — невѣжественны, корыстолюбивы и полны глупѣйшаго чванства. (Разговоръ 3 «госпожъ», стр. 94). Въ положительныхъ лицахъ драмы дикій произволъ Лѣсинской и ея сыновей возбуждаетъ настоящій ужасъ.
Такимъ образомъ, авторъ съ трехъ сторонъ нападаетъ на твердыню крѣпостного права: съ точки зрѣнія его несправедливости по существу, съ точки зрѣнія злоупотребленій помѣщичьею властью и, наконецъ, съ точки зрѣнія отвращенія, которое должно производить помѣщичье тиранство на людей, сколько-нибудь нравственно-чуткихъ.
Страстность этой авторской атаки, это безпощадное битье по нервамъ дѣлаетъ драму Бѣлинскаго, съ чисто-эстетической точки зрѣнія, можетъ быть, очень «кричащимъ», но во всякомъ случаѣ высокозамѣчательнымъ литературнымъ явленіемъ, Пусть она и «незрѣла», и «ребячески-ходульна», но равнодушно пройти мимо нея, не вдуматься въ тѣ явленія, которыя она съ такимъ содроганіемъ отмѣчаетъ, не было бы никакой возможности. Въ этомъ смыслѣ, и можетъ быть даже въ тѣснѣйшей связи съ своими литературными недостатками, драма Бѣлинскаго безусловно должна быть признана самымъ яркимъ произведеніемъ всей нашей освободительной литературы. Когда почти двадцать лѣтъ спустя молодая литература взялась за освободительныя задачи, она, не желая писать исключительно для свѣдѣнія цензуры, уклонилась отъ обличительныхъ задачъ и дѣйствовала косвенно, прославленіемъ хорошихъ сторонъ крестьянской жизни и народной психологіи. Одинъ неистовый Виссаріонъ хватилъ обухомъ само «тиранство», само помѣщичье сословіе. Какъ мы уже знаемъ изъ вышеприведеннаго отзыва о «Ночи», Бѣлинскій черезъ нѣсколько лѣтъ призналъ свое дѣтище эфемернымъ. Но допустимъ на одинъ моментъ, что драма увидѣла бы свѣтъ. Можно ли сомнѣваться въ томъ, что дѣйствіе ея было бы потрясающее, при всѣхъ ея недостаткахъ чисто-литературныхъ. Мало ли есть произведеній, не обладающихъ литературными достоинствами и все-таки явившихся крупнымъ факторомъ умственнаго возбужденія эпохъ замѣчательнѣйшихъ. Есть ли, напр., какая-нибудь соразмѣрность между скромнѣйшими размѣрами таланта Бичеръ-Стоу и сказочными размѣрами впечатлѣнія, произведеннаго «Хижиною дяди Тома»?
Къ тому же, какъ произведеніе чисто-литературное, «Дмитрій Калининъ», конечно, вещь неважная, но, однакоже, не такъ уже безусловно. Кое-что въ немъ, ну хотя бы разсказъ объ Антипѣ (стр. 70), по простотѣ языка и реализму обрисовки представляетъ и литературный интересъ.
Самое ужасное въ драмѣ, это — навѣянные Шиллеровскими «Разбойниками» и романтизмомъ монологи Калинина. «Тысячи ядовитыхъ змѣй», «адскія проклятія», «адское самонаслажденіе», «жажда крови, убійства и разрушенія», «тысячи кинжаловъ, въ одну секунду вонзающихся въ сердце», «огненный тартаръ души, въ милліонъ разъ болѣе ужасный», «толпа фурій, потрясающихъ своими факелами» и т. д., и т. д. — весь этотъ словарь романтизма исчерпанъ Бѣлинскимъ съ тѣмъ отсутствіемъ мѣры, которымъ характеризуется каждое изъ его увлеченій. Не забудемте, однако, требованій исторической перспективы и не поставимъ всецѣло въ вину двадцатилѣтнему юношѣ то, что было свойствомъ цѣлой эпохи.
Протестомъ противъ «тиранства» и анализомъ ходячихъ представленій не исчерпывается все оппозиціонное въ драмѣ Бѣлинскаго. Въ ней есть еще и другіе весьма замѣчательные элементы «протеста», которыхъ однихъ было бы совершенно достаточно, чтобы придать драмѣ интересъ и опредѣленную окраску, если бы вниманіе читателя не было всецѣло поглощено основною борьбою драмы съ крѣпостнымъ правомъ. Драма ополчается противъ всякой сословности вообще, защищаетъ свободу чувства и «права разсудка» нарушать законы, если они стѣснительны. Въ лицѣ той же Лѣсинской и Сидора Андреевича, отрекомендованнаго въ спискѣ дѣйствующихъ лицъ какъ «лицемѣръ, живущій въ домѣ Лѣсинской», осмѣяно ханжество и внѣшнее благочестіе. Свободу чувства проповѣдуетъ Дмитрій (стр. 48).
По поводу протеста драмы Бѣлинскаго противъ крѣпостного права мы уже сказали, что было бы слишкомъ прямолинейно отнести ее просто къ разряду «протестующихъ» произведеній. Это значитъ лишить ее букета, спеціально ей одной принадлежащаго. По отношенію же къ сейчасъ указаннымъ другимъ «протестамъ», мы уже впадемъ въ прямую ошибку, принявъ ихъ безъ оговорокъ. Высмѣиваетъ ханжество Бѣлинскій не изъ скептицизма, а потому, что ханжество «оскорбляетъ святость и чистоту религіи». Когда Дмитрій, прежде «въ благоговѣйномъ безмолвіи шептавшій священное имя Бога», теперь разражается такою угрозою небу, то авторъ спѣшитъ сдѣлать примѣчаніе: «такъ говоритъ дерзкое безуміе, неистовое отчаяніе человѣка, не упитаннаго чистыми струями религіи и нравственности». Въ отвѣтъ на разсужденія Дмитрія о правѣ не соблюдать «пустой обрядности» и нарушать законы, «противные природѣ человѣка», Сурскій доказываетъ ему, что онъ поступилъ дурно, сдѣлавъ Софью «супругой» на основаніи однихъ только «правъ природы». Доводы Сурскаго убѣждаютъ Дмитрія.
Такимъ образомъ и этотъ «протестъ» никоимъ образомъ нельзя подвести подъ общій типъ протестовъ, которые вытекаютъ изъ строго-опредѣленнаго міросозерцанія. При опредѣленномъ міросозерцаніи человѣкъ идетъ отъ общаго къ частному, запасшись извѣстнымъ критеріемъ, начинаетъ прилагать его ко всему окружающему. Бѣлинскій же, напротивъ того, никакого опредѣленнаго міросозерцанія не имѣлъ, онъ былъ только одушевленъ однимъ неопредѣленнымъ стремленіемъ къ истинѣ и справедливости. Но зато это стремленіе дѣйствительно насквозь его проникало, онъ не могъ выносить ни малѣйшаго диссонанса и потому, теоретически въ 1830—31 гг. весьма далекій отъ какой бы то ни было «неблагонамѣренности», практически подвелъ подкопъ подъ весь общественный строй того времени.
Не оконченъ и едва ли когда будетъ конченъ споръ о рангѣ и важности сознательнаго и безсознательнаго творчества. Что выше: когда человѣкъ сознательно идетъ къ цѣли или когда онъ творитъ.
Wie der Vogel singt.
Не стоитъ по поводу «Дмитрія Калинина» подымать этотъ вопросъ уже потому, что въ чисто-литературномъ отношеніи драма немногаго стоитъ. Но при сужденіи собственно о нравственной природѣ писателей едва ли можно сомнѣваться, что творчество, вышедшее изъ глубины непосредственнаго, ничѣмъ извнѣ неподогрѣтаго чувства, выше чувства сложнаго, подогрѣтаго вліяніемъ ума. Честь и слава тому, у кого сердце настолько чутко къ добру, что вооруженное общимъ анализирующимъ міровоззрѣніемъ, оно открываетъ несовершенства и недочеты окружающаго. Но еще больше славы тому, кто доходитъ до этого невооруженный ни анализомъ, ни скептицизмомъ. И вотъ, если принять во вниманіе полную невозможность вывести «Дмитрія Калинина» изъ направленія протестующаго и то, что «художникомъ» Бѣлинскій былъ менѣе, чѣмъ посредственнымъ, слѣдовательно, вообще-то не обладалъ особенною наблюдательностью, то мы должны будемъ отнестись къ драмѣ совсѣмъ особенно. Везъ всякихъ натяжекъ нужно будетъ призвать, что это первое, незрѣлое по исполненію произведеніе Бѣлинскаго, съ его на двадцать лѣтъ опередившимъ эпоху негодованіемъ противъ крѣпостного права и другими отступающими отъ шаблоновъ настроеніями, представляетъ собою истинный подвигъ сердца благороднѣйшаго или, чтобы держаться эпитета, который мы примѣняемъ къ Бѣлинскому, великаго.
Выше мы старались выяснить исключительное положеніе «Дмитрія Калинина», на много лѣтъ опередившаго освободительное движеніе 40-хъ годовъ. Есть, однако, одно произведеніе, которое отчасти раздѣляетъ это исключительное положеніе — юношеская драма Лермонтова «Странный человѣкъ». Основные мотивы «Страннаго человѣка» совершенно иные, чѣмъ въ драмѣ Бѣлинскаго. Но есть въ ней двѣ страницы, необыкновенно тѣсно сближающія оба произведенія. Въ комнату одного изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ — симпатичнаго Бѣлинскаго (какое странное совпаденіе именъ) входитъ его слуга.
Слуга. Дмитрій Василичъ! какой-то мужикъ проситъ позволенія васъ видѣть. Онъ говоритъ, что слышалъ, будто вы покупаете ихъ деревню, такъ онъ пришелъ…
Бѣлинскій. Вели ему взойти. (Слуга уходитъ).
Бѣлинскій. Вставь, встань! Чего тебѣ надобно, другъ мой?
Мужикъ (на колѣняхъ). Мы слышали, что ты, кормилецъ, хочешь купить васъ, такъ я пришелъ… (кланяется). Мы слышали, что ты баринъ доброй…
Бѣлинскій. Да встань, братецъ, а потомъ говори… вставь прежде!..
Мужикъ (вставъ). Не прогнѣвайся, отецъ родной, коли я…
Бѣлинскій. Да говори же…
Мужикъ (кланяясь). Меня, старика, прислали къ тебѣ отъ всего села, кормилецъ, кланяться тебѣ въ ноги, чтобы ты сталъ вашимъ защитникомъ… всѣ мы стали Богу молить о тебѣ! Будь нашимъ спасителемъ!
Бѣлинскій. Что же? Вамъ не хочется съ госпожей своей разставаться, что ли?
Мужикъ (кланяясь въ ноги). Нѣтъ! купи, купи насъ, родимой!
Бѣлинскій (въ сторону). Странное приключеніе! (Мужику). А! такъ вы вѣрно недовольны своей помѣщицей?
Мужикъ. Охъ, тяжко!.. за грѣхи наши… (Арбенинъ начнаетъ вслушиваться).
Бѣлинскій. Ну, говори, братъ, смѣлѣе! Жестоко, что ли, госпожа поступаетъ съ вами?
Мужикъ. Да, такъ, баринъ, что вѣдь, ей-Богу, терпѣнья ужъ нѣтъ… Долго мы переносили, однако пришелъ конецъ… хоть въ воду…
Владиміръ. Что же она дѣлаетъ? (Лицо Владиміра мрачно).
Мужикъ. Да что вздумается ея милости…
Бѣлинскій. Напримѣръ… сѣчетъ часто?
Мужикъ. Сѣчетъ, батюшка, да какъ еще! за всякую малость, а чаще безъ вины… У нея управитель, вишь, въ милости; онъ и творитъ, что ему любо. Не сними-ка передъ нимъ шапки, такъ и нивѣсть что сдѣлаетъ! за версту увидишь, такъ тотчасъ шапку долой, да такъ и работай на жару въ полдень, пока не прикажетъ надѣть, а коли сердитъ или позабудетъ, такъ иногда цѣлый день промаетъ…
Бѣлинскій. Какія злоупотребленія!
Мужикъ. Разъ какъ-то барынѣ донесли, что-дескать «Ѳедька дурно про тебя говоритъ и хочетъ въ городѣ жаловаться…» а Ѳедька мужикъ былъ славной; вотъ она и приказала руки ему вывертывать на станкѣ… а управитель былъ на него сердитъ… Какъ повели его на барской дворъ, дѣти кричали, жена плакала… вотъ стали руки вывертывать. «Господинъ управитель! сказалъ Ѳелька: что я тебѣ сдѣлалъ? Вѣдь ты меня губишь!» «Вздоръ!» сказалъ управитель… да вывертывали, да ломали… Ѳедька и сталъ безрукой. На печкѣ такъ и лежитъ, да клянетъ свое рожденье…
Бѣлинскій. Да что, въ самомъ дѣлѣ, кто-нибудь изъ сосѣдей, или исправникъ, или городничій не подадутъ на нее просьбу? На это есть у насъ судъ. Вашей госпожѣ плохо можетъ быть.
Мужикъ. Гдѣ защитники у бѣдныхъ людей? У барыни же всѣ судьи подкуплены нашимъ же оброкомъ… Тяжко, баринъ, тяжко стало намъ! Посмотришь въ другое село — сердце кровью обливается!.. живутъ покойно да весело; а у насъ такъ и пѣсенъ не слышно стало на посидѣлкахъ… Разсказываютъ горничныя: разъ барыня разсердилась; такъ, вишь, ножницами такъ и кольнула одну изъ дѣвушекъ… охъ, больно… а какъ бороду велитъ щипать волосокъ по волоску, батюшка… ну, такъ тутъ и святыхъ забудешь, батюшка… (Падаетъ на колѣна передъ Бѣлинскимъ). О! кабы ты намъ помогъ! Купи насъ, купи, отецъ родной! (Рыдаетъ).
Владиміръ (въ бѣшенствѣ). Люди! люди!.. И до такой степени злодѣйства доходитъ женщина, твореніе, иногда столь близкое къ ангелу!.. О, проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство!.. все куплено кровавыми слезами… Ломать руки, колоть, сѣчь, рѣзать, выщипывать бороду волосокъ по волоску… О, Боже! при одной мысли объ этомъ, я чувствую боль во всѣхъ моихъ жилахъ… Я бы раздавилъ ногами каждый суставъ этого крокодила, этой женщины. Одинъ разсказъ меня приводитъ въ бѣшенство.
Бѣлинскій. Въ самомъ дѣлѣ ужасно!
Мужикъ. Купи насъ, родимой.
Владиміръ. Дмитрій, есть ли у тебя деньги?.. Вотъ все, что я имѣю: вексель на 1000 рублей… ты мнѣ отдашь когда-нибудь. (Кладетъ на столъ бумажникъ).
Бѣлинскій (сосчитавъ). Если такъ, то я постараюсь купить эту деревню. Поди, добрый мужичокъ, и скажи и своимъ, что они въ безопасности. (Владиміру). Какова госпожа?
Мужикъ. Дай Боже вамъ счастья обоимъ, отцы мои! Дай Богъ вамъ долгую жизнь! Дай Богъ вамъ все, что душѣ ни пожелается!.. Прощай, родимой! Благослови тебя Царь небесный! (Уходитъ).
Владиміръ. О, мое отечество! мое отечество! (Ходить быстро взадъ и впередъ по комнатѣ).
Бѣлинскій. Ахъ, какъ я радъ, что могу теперь купить эту деревню! какъ я радъ! Впервые мнѣ удается облегчать страждущее человѣчество! Такъ это доброе дѣло!.. Несчастные мужики! что за жизнь, когда я каждую минуту въ опасности потерять все, что имѣю. и попасть въ руки палачей!
Владиміръ. Есть люди болѣе достойные сожалѣнія, чѣмъ этотъ мужикъ. Несчастія внѣшнія проходятъ; но тотъ, кто носитъ всю причину своихъ страданій глубоко въ сердцѣ, въ комъ живетъ червь, пожирающій малѣйшія искры удовольствія… тотъ, кто желаетъ и надѣется… тотъ, кто въ тягость всѣмъ, даже любящимъ его… тотъ… но для чего говорить о такихъ людяхъ? Имъ не могутъ сострадать, ихъ никто, никто не понимаетъ.
Бѣлинскій. Опять за свое! О, эгоистъ! Какъ можно сравнивать химеры съ истинными несчастіями? Можно ли сравнить свободнаго съ рабомъ?
Владиміръ. Одинъ рабъ человѣка, другой рабъ судьбы. Первый можетъ ожидать хорошаго господина, или имѣетъ выборъ; второй никогда. Имъ играетъ слѣпой случай; и страсти его и безчувственность другихъ, — все соединено къ его гибели.
Протестъ Лермонтова не такъ ярокъ, какъ протестъ Бѣлинскаго, во все-таки совершенно опредѣленно и выпукло сказался въ приведенной сценѣ. И вотъ получается удивительнѣйшее совпаденіе. Въ одинъ и тотъ же 1830—31 годъ, въ одной и той же литературной формѣ, одно и то же крайне рѣдко тогда встрѣчавшееся чувство негодованія и возмущенія крѣпостнымъ правомъ выразили изъ всей русской литературы два юныхъ чембарца (Лермонтовъ родился и провелъ дѣтство въ селѣ Тарханахъ, лежащемъ въ 14 верстахъ отъ Чембара), между собою незнакомые!
Нѣкоторый свѣтъ бросаетъ на это до жуткости странное совпаденіе уже упомянутая въ № 4 интересная статья П. К. Шугаева: «Изъ колыбели замѣчательныхъ людей» («Жив. Обозр.» 1898 г. № 22). Г. Шугаевъ собралъ у чембарскихъ старожиловъ разныя свѣдѣнія о лицахъ, такъ они иначе прикосновенныхъ къ біографіи Лермонтова и Бѣлинскаго, и вотъ что онъ между прочимъ сообщаетъ:
«Григорію Николаевичу Бѣлинскому (отцу) неоднократно грозила участь увольненія въ отставку даже безъ прошенія, да и онъ неоднократно собирался оставить свой родной Чембаръ и перевестись въ другой городъ, но богатый и вліятельный помѣщикъ, генералъ Д. А. Мосоловъ, жившій неподалеку отъ Чембара въ своемъ имѣніи, селѣ Тарховѣ, въ 3 верстахъ отъ города, всегда отъ этого его удерживалъ и былъ его защитникомъ. Со словъ генерала, участвовавшаго въ Бородинскомъ сраженіи, и отчасти гувернера Жандро, бывшаго полковника наполеоновской гвардіи, было написано М. Ю. Лермонтовымъ знаменитое стихотвореніе „Бородино“. Д. А. Мосоловъ доводился М. Ю. Лермонтову дядей и, несмотря на то, что считался образованнымъ и передовымъ человѣкомъ своего сословія и времени, былъ кандидатомъ на должность пензенскаго губернатора, — преждевременная смерть не позволила ему губернаторствовать, — все-таки не былъ свободенъ отъ произвола и дикостей, овладѣвшихъ въ тѣ времена помѣщичьимъ міромъ, вслѣдствіе чего и окончилъ свою жизнь трагически: былъ около 1840 года за свой невѣроятный деспотизмъ задушенъ въ своемъ гаремѣ крѣпостными женщинами при помощи 3 лакеевъ, которые по задушеніи и раздѣлили деньги, не зная въ нихъ счету, по 17 ф. вѣсомъ на человѣка, вѣшая заодно золото, серебро и бумажки. Преступленіе было открыто лишь спустя долгое время и то благодаря настоянію и энергіи Е. А. Арсеньевой, бабки М. Ю. Лермонтова, такъ какъ Д. А. Мосоловъ доводился ей близкимъ родственникомъ. Родная сестра Д. А. Мосолова, помѣщица села Полянъ, жившая въ 7 верстахъ отъ Чембара, спустя лѣтъ 10 послѣ трагической смерти брата, около 1850 года, тоже была за свой ужасный деспотизмъ заживо сожжена своими же крѣпостными крестьянами».
Въ другомъ мѣстѣ статьи говорится:
«Замѣчательно то обстоятельство, что ни дѣдъ, ни отецъ Лермонтова, ни его мать деспотами надъ крѣпостными не были, какъ большинство помѣщиковъ того времени. Хотя Е. А. Арсеньева и была сурова и строга на видъ, но самымъ высшимъ у нея наказаніемъ было для мужчинъ обритіе половины головы бритвой, а для женщинъ отрѣзаніе косы ножницами, что практиковалось не особенно часто, а къ розгамъ она прибѣгала лишь въ самыхъ исключительныхъ случаяхъ, такъ, напримѣръ: крѣпостной человѣкъ Петръ Алексѣевъ, бывшій поваромъ у М. Ю., во время его службы въ Петербургѣ, напившись до опьяненія, ударилъ М. Ю., за что и былъ отправленъ М. Ю. въ Тарханы къ бабушкѣ, которая уже за обиду Мишеньки распорядилась по-своему, приказавъ примѣрно наказать виновнаго на конюшнѣ розгами. Это было исполнено въ точности, вслѣдствіе чего у Петра Алексѣева на спинѣ кожи не осталось и слѣда, а въ заключеніе онъ былъ завсегда отправленъ пасти овецъ въ деревню Михайловскую. Но зато всѣ ея ближайшіе родственники, а Столыпины въ особенности, могли уже смѣло назваться даже и во тогдашнему времени первоклассными деспотами».
Вотъ въ этомъ-то поразительномъ даже для своего времени тиранствѣ Мосоловыхъ и Столыпиныхъ несомнѣнно и надо искать причину поразительнаго совпаденія негодованія Лермонтова и Бѣлинскаго. До какой степени должно было доходить тиранство Мосоловыхъ, чтобы довести крѣпостныхъ того времени до убійства! Такія преступленія были чрезвычайно рѣдки. Правда, убійство Мосолова относится къ 1840, а Мосоловой даже къ 1850 г., слѣдовательно, десять и двадцать лѣтъ спустя послѣ написанія обѣихъ драмъ, но вѣдь и долготерпѣніе крѣпостной массы было безгранично, и требовалось необычайно долголѣтнее мучительство, чтобы дѣло дошло до катастрофы.
Судя по тому, что и у Лермонтова, и у Бѣлинскаго тиранкой является женщина, прототипомъ имъ служила Мосолова. Самый же фактъ существованія такого реальнаго прототипа для Лермонтова доказывается тѣмъ, что его юношескія драмы носятъ яркій автобіографическій характеръ, а что касается Бѣлинскаго, то онъ прямо писалъ отцу 22 янв. 1831 г. по поводу окончанія драмы: «Вы увидите многія лица, довольно вамъ извѣстныя. Но впередъ говорить нечего: когда напечатается, тогда имѣющіе уши слышать, да слышатъ».
Драма имѣла самыя неожиданныя и печальныя послѣдствія для Бѣлинскаго. А между тѣмъ какъ много надеждъ онъ на нее возлагалъ: 22 января 1831 г. онъ писалъ отцу:
«Скажу вамъ о себѣ, что я пускаюсь въ море треволненное, въ море великое и пространное, въ немъ же гады нѣсть числа. Можетъ быть, ни скоро увидите имя мое въ печати и будете читать обо мнѣ разные толки и сужденія, какъ въ худую, такъ и въ хорошую сторону. Не могу рѣшительно опредѣлить достоинство моего сочиненія, но скажу, что оно много надѣлаетъ шуму».
Прежде всего Бѣлинскій прочиталъ свое произведеніе на тѣхъ литературныхъ вечерахъ, которые дали ему окончательный толчокъ написать давно задуманную трагедію. Драма въ общемъ очень понравилась товарищамъ. Одинъ изъ нихъ — Н. А. Аргиландеръ, разсказывалъ впослѣдствіи («Рус. Старина» 1880 г., т. 28, стр. 140—143), что Бѣлинскій читалъ свое произведеніе «съ большимъ увлеченіемъ, и всѣмъ, по тому времени, весьма рѣзкимъ монологамъ (слушатели) страшно аплодировали и многіе совѣтовали даже представить драму на разсмотрѣніе цензурнаго комитета, для того, чтобъ можно было поставить со на сцену университетскаго театра». Другой университетскій товарищъ Бѣлинскаго — Прозоровъ (въ «Библ. для Чг.» 1859, № 12), указываетъ и на замѣченные товарищами недостатки, но въ общемъ отношеніе было очень поощряющее. Прозоровъ тридцать лѣтъ спустя еще живо помнилъ чтеніе и даже наружность автора во время этого чтенія:
«Наружность его, сколько могу припомнить, была очень истощена. Вмѣсто свѣжаго, живого румянца юности, на лицѣ его былъ разлитъ какой-то красноватый колоритъ; прическа волосъ на головѣ торчала хохломъ; движенія рѣзкія, походка скорая, но зато горячо и полно одушевленія было чтеніе автора, увлекавшее слушателей страстнымъ изложеніемъ предмета и либеральными, по тогдашнему, идеями. Но при изяществѣ изложенія, смѣлости мыслей и глубинѣ чувствъ, читанная драма была слишкомъ растянута и содержала въ себѣ больше лиризма, чѣмъ дѣйствія… Очевидно, что драматическое поприще не было истиннымъ призваніемъ Бѣлинскаго»… По объясненію Прозорова, попытка Бѣлинскаго была плодомъ его увлеченія театромъ и еще свѣжаго вліянія Шиллеровыхъ «Разбойниковъ», «Коварства и любви», Шекспирова «Отелло», которые тогда часто давались на сценѣ. Бѣлинскій очень огорчился, когда по окончаніи пьесы ему сдѣлали замѣчанія объ ея недостаткахъ: «по измѣнившимся чертамъ лица его и засверкавшимъ глазамъ можно было ожидать, что вотъ онъ вцѣпится коршуномъ въ дерзкаго, осмѣлившагося унизить его авторитетъ передъ товарищами, однако онъ сдержалъ свой порывъ, и только по чертамъ лица можно было прочесть чувство презрѣнія, какъ будто говорившее: odi profanum vulgus et arceo».
По разсказу (устному) секретаря литературныхъ вечеровъ — извѣстнаго впослѣдствіи педагога М. Б. Чистякова — Бѣлинскій хотя и очень волновался и съ тревогой начиналъ чтеніе, но все же мирно выслушать возраженія (Пыпинъ, Бѣлинскій, т. I, 52).
Въ общемъ, онъ продолжалъ питать свои надежды «сорваться», благодаря драмѣ, съ казеннаго кошта. Съ комическою точностью вычислялъ онъ родителямъ позднѣе, когда дѣло кончилось плохо, свои протори и убытки: «мое произведеніе било бы расхвачено въ мѣсяцъ и доставило бы мнѣ, по крайней мѣрѣ, тысячъ шесть». Этотъ забавный подсчетъ служитъ еще однимъ доказательствомъ того, какъ далекъ былъ Бѣлинскій отъ протеста систематическаго и обдуманнаго, всегда заранѣе знающаго, что не только сочиненіе, но и самого автора можно «расхватать». Впрочемъ, не одинъ Бѣлинскій высказалъ въ данномъ случаѣ наивность безконечную. Мы знаемъ, что и изъ товарищей никто не отсовѣтовалъ Бѣлинскому подавать пьесу въ цензуру, и даже надѣялись поставить ее на домашней сценѣ университета.
Лишь болѣе искушенный «дѣйствительностью» Лажечниковъ сразу оцѣнилъ необычность сюжета и «предсказалъ судьбу» пьесы. Но Бѣлинскій не послушался предостереженія. Еще менѣе, конечно, могло его остановить то, что родные неодобрительно отнеслись уже къ самой мысли пуститься въ «море пространное» литературной дѣятельности, даже не зная ничего о тѣхъ подводныхъ рифахъ, которымъ суждено было потопить легкомысленно-оснащенное суденышко. Отецъ прямо не ждалъ добра отъ литературныхъ занятій сына. А доброжелательная, умная и симпатичная родственница Катя Иванова, горячо сочувствуя Бѣлинскому, желая ему «отъ всей души блистательнаго успѣха» и того, «чтобы отечество почтило назвать (его) своимъ Шиллеромъ», все же деликатно совѣтовала не спѣшить отдавать пьесу въ печать, показать ее «людямъ опытнымъ, какимъ нибудь ученымъ старичкамъ, а не молодымъ товарищамъ» и не полагаться «на собственное мнѣніе: вѣдь говорятъ, самъ сочинитель есть самый плохой судья своего произведенія». Но и этого доброжелательнаго голоса не послушался Бѣлинскій, горя желаніемъ поскорѣе «выразить», какъ онъ говорилъ въ предисловіи къ драмѣ, «этотъ міръ собственныхъ мыслей и чувствованій, возбуждаемыхъ въ немъ созерцаніемъ этой чудесной, гармонической, безпредѣльной вселенной, въ которой онъ обитаетъ, назначеніемъ, судьбою человѣка, сознаніемъ его нравственнаго величія». Отмѣтимъ кстати, что небольшое предисловіе къ «Дмитрію Калинину» принадлежитъ къ интереснѣйшимъ страницамъ сочиненій Бѣлинскаго. Слогъ его уже достигъ здѣсь всей своей силы и красоты выраженія, а паѳосъ — всей высоты и благородства воодушевленія. Въ біографическомъ отношеніи предисловіе представляетъ собою яркій отрывокъ изъ лѣтописи сердечной жизни «молодого студента», какъ онъ себя здѣсь называетъ. Съ тою присущею чистымъ сердцамъ способностью говорить о себѣ безъ тѣни самолюбованія, Бѣлинскій вводитъ читателя въ духовную жизнь свою, въ свой «порывъ души пламенной, — души, страстной ко всему высокому, изящному, — души, желающей излиться и борющейся между этимъ желаніемъ и слабостью силъ».
Бѣлинскій, повидимому, пробовалъ пристроить трагедію въ журналъ и носилъ ее къ Погодину (Пыпинъ I, 57), но изъ этого ничего не вышло, и тогда онъ отнесъ ее въ цензуру. Цензура тогда состояла при университетѣ и цензорами были профессора. И вотъ какой получился результатъ, подробно описанный въ горестномъ письмѣ Бѣлинскаго къ родителямъ отъ 17 февр. 1831.
"Сообразивши всѣ обстоятельства моей жизни, — писалъ онъ, — я въ правѣ назвать себя несчастнѣйшимъ человѣкомъ. Въ моей груди сильно пылаетъ пламя тѣхъ чувствъ, высокихъ и благородныхъ. которыя бываютъ удѣломъ немногихъ избранныхъ — и при всемъ томъ меня очень рѣдкіе могутъ цѣнить и понимать… Всѣ мои желанія, намѣренія и предпріятія самыя благородныя, какъ въ разсужденіи самого себя, такъ и другихъ, оканчивались или неудачами, или ко вреду мнѣ же и, что всего хуже, навлекали на меня нареканіе и подозрѣніе въ дурныхъ умыслахъ. Доказательства передъ глазами. Вы сами знаете, какъ сладки были лѣта моего младенчества… Учась въ гимназіи, я жилъ въ бѣдности… Поѣхалъ въ Москву съ пламеннымъ желаніемъ опредѣлиться въ университетъ; мое желаніе сбылось. По вѣтренности, а болѣе по неопытности, истратилъ данную мнѣ сумму денегъ, которая въ моихъ глазахъ казалась огромною, неистощимою. Нищимъ поступилъ на казенный коштъ… о, да будетъ проклятъ этотъ несчастный день!… (Послѣ этого идутъ жалобы на дѣла, съ драмой не связанныя). Осужденный страдать на казенномъ коштѣ, я вознамѣрился избавиться отъ него и для этого написалъ книгу (т.-е. трагедію), которая могла скоро разойтись и доставить мнѣ не малыя выгоды. Въ этомъ сочиненіи, со всѣмъ жаромъ сердца, пламенѣющаго любовію къ истинѣ, со всѣмъ негодованіемъ души, немавидящей несправедливость, я въ картинѣ, довольно живой и вѣрной, представилъ тиранство людей, присвоившихъ себѣ гибельное и несправедливое право мучить себѣ подобныхъ. Герой моей драмы есть человѣкъ пылкій, съ страстями дикими и необузданными: его мысли вольны, поступки бѣшены, — и слѣдствіемъ ихъ была его гибель. Вообще скажу, что мое сочиненіе не можетъ оскорбить чувства чистѣйшей нравственности и что цѣль его есть самая нравственная. Подаю его въ цензуру — и что же вышло?… Прихожу черезъ недѣлю въ цензурный комитетъ и узнаю, что мое сочиненіе ценсоровалъ Л. А. Цвѣтаевъ (заслуженный профессоръ, статскій совѣтникъ и кавалеръ). Прошу секретаря, чтобы онъ выдалъ мнѣ мою тетрадь; секретарь, вмѣсто отвѣта, подбѣжалъ къ ректору (И. А. Двигубскому), сидѣвшему на другомъ концѣ стола, и вскричалъ: «Иванъ Алексѣевичъ! Вотъ онъ, вотъ г. Бѣлинскій!» Не буду много распространяться, скажу только, что, несмотря на то, что мой ценсоръ, въ присутствіи всѣхъ членовъ комитета, расхвалилъ мое сочиненіе и мои таланты какъ нельзя лучше, оно признано было безнравственнымъ, безчестящимъ университетъ, и о немъ составили журналъ!… Но послѣ это дѣло уничтожено, и ректоръ сказалъ мнѣ, что обо мнѣ ежемѣсячно будутъ ему подаваться особенныя донесенія.
"Каково это?… Я надѣялся на вырученную сумму откупиться отъ казны, жить на квартирѣ и хорошенько экипироваться — и всѣ мои блестящія мечты обратились въ противную дѣйствительность, горькую и бѣдственную. Я могъ бы найти кондицію, завести хорошія и полезныя для меня знакомства, но въ форменной одеждѣ, кромѣ аудиторіи, нигдѣ нельзя показаться, ибо она въ крайнемъ пренебреженіи (подробности объ одеждѣ).
«Лестная, сладостная мечта о пріобрѣтеніи извѣстности, объ освобожденіи отъ казеннаго кошта для того только ласкала и тѣшила меня, довѣрчиваго къ ея дѣтскому, легкомысленному лепету, чтобы только усугубить мои горести… Теперь, лишившись всѣхъ надеждъ моихъ, я совершенно опустился: все равно, вотъ девизъ мой»…
О результатахъ представленія пьесы въ цензуру разсказываетъ также Аргиландеръ:
«Съ окончаніемъ пьесы и нѣкоторыми сдѣланными въ ней измѣненіями, при общей вашей помощи, она была переписана, и Бѣлинскій самолично представилъ ее въ комитетъ, состоявшій изъ профессоровъ университета. Прошло нѣсколько дней въ нетерпѣливомъ ожиданіи, какъ вдругъ, разъ утромъ — въ это время я былъ одинъ въ номерѣ[1] и мы занимались чтеніемъ какого-то періодическаго журнала, — его потребовали въ засѣданіе комитета, помѣщавшагося въ зданіи университета. Спустя не болѣе получаса времени, вернулся Бѣлинскій, блѣдный какъ полотно, и бросился на свою кровать лицомъ внизъ; я сталъ его разспрашивать, что такое случилось, но ничего положительнаго не могъ добиться; онъ произносилъ только одно, и то весьма невнятно: „Пропалъ, пропалъ, каторжная работа, каторжная работа!“ Заглянувъ ему въ глаза и увидавъ почти смертную блѣдность лица, я крикнулъ сторожа, приказалъ принести воды и, сбрызнувъ его, далъ немного напиться. Когда же онъ сталъ успокоиваться, я болѣе его не разспрашивалъ, догадавшись въ чемъ было дѣло, и только настоялъ на томъ, чтобъ онъ сей же часъ отправился въ клиническое отдѣленіе казеннокоштныхъ студентовъ, помѣщавшееся на томъ же университетскомъ дворѣ, близъ анатомическаго театра, и проводилъ его туда вмѣстѣ со сторожемъ. Вечеромъ того же дня я былъ въ больницѣ и узналъ отъ него, что профессора цензурнаго комитета распекли его-таки порядкомъ и грозили, что съ лишеніемъ правъ состоянія онъ будетъ сосланъ въ Сибирь, а могло случиться еще что-нибудь и хуже. Я его успокаивалъ по мѣрѣ возможности и доказывалъ ему, что самое большее, что могли съ нимъ сдѣлать — это послать его, какъ неокончившаго курсъ казеннокоштнаго воспитанника, учителемъ приходскаго училища или исключить изъ университета».
Ни до какихъ ужасовъ дѣло не дошло, но все же драма оказала чрезвычайно сильное вліяніе на внѣшнюю судьбу Бѣлинскаго. Безспорно, что послѣдовавшее въ сентябрѣ 1832 года исключеніе изъ университета находится въ органической связи съ драмою. По существу онъ былъ удаленъ именно за пьесу. Формально придрались къ другому — къ тому, что въ теченіе трехлѣтняго пребыванія въ университетѣ Бѣлинскій частью не держалъ, частью не выдержалъ экзаменовъ. Но такъ какъ подобное неглижиронаніе совсѣмъ не было такимъ уже необычнымъ явленіемъ — были случаи, что люди но десяти лѣтъ оставались на казенномъ коштѣ, не держа никакихъ экзаменовъ, то и нельзя не привести исключеніе въ связь именно съ пьесой. Какъ извѣстно, изгнаніе Бѣлинскаго состоялось съ такою исключительною мотивировкою, что невольно является мысль о мщеніи исторической Немезиды, избирающей иногда самые неожиданные пути. Вѣдь сколько есть съ виду вполнѣ благоприличныхъ предлоговъ для исключенія студента, формально три года пробывшаго на одномъ курсѣ, а понадобился такой: инспекторъ и профессоръ П. С. Щепкинъ доносилъ помощнику попечителя (Голохвастову) о студентахъ Сомовѣ и Бѣлинскомъ:
«Не имѣя надежды, чтобы Сомовъ и Бѣлинскій — первый по совершенно разстроенному здоровью, а второй также по слабому здоровью и притомъ по ограниченности способностей — могли образоваться полезными чиновниками по учебной службѣ, долгомъ почитаю представить о семъ во вниманіе вашего превосходительства и просить объ увольненіи ихъ отъ университета».
Эта классическая мотивировка, навсегда увѣковѣчивающая имя Щепкина, имѣетъ въ исторіи высшихъ учебныхъ заведеній, кажется, только одну аналогію — выданный тюбингенскимъ университетомъ Гегелю аттестатъ, въ которомъ было сказано, что онъ «молодой человѣкъ съ хорошими способностями, но не отличается ни прилежаніемъ, ни свѣдѣніями, весьма неискусенъ въ словѣ и можетъ быть назвавъ идіотомъ въ философіи». Но если аттестація, выданная Гегелю, имѣетъ одинъ вполнѣ опредѣленный источникъ — школярскую тупость и неумѣнье разбираться въ явленіяхъ, на которыхъ еще не налѣплена этикетка, то аттестацію «ограниченности способностей», выданную Бѣлинскому, не такъ-то легко подвести подъ этотъ типъ. Мы знаемъ, что ценсора-профессора расхвалили самое «сочиненіе и таланты» Бѣлинскаго «какъ нельзя лучше». Не могъ же этого не знать инспекторъ и, очевидно, его мотивировка была вынужденная. Современники именно такъ на нее смотрѣли. «По всѣмъ отзывамъ, какіе намъ приходилось читать и слышать», говоритъ А. Н. Пыпинъ, «трагедія имѣла положительную роль въ исключеніи его изъ университета».
«Исторія Бѣлинскаго сильно взволновала студентовъ, — разсказываетъ одинъ современникъ, — и долго толковали о ней товарищи. Мы (студенты) съ изумленіемъ услыхали, что Бѣлинскій исключенъ изъ университета за неспособностью; конечно, никто изъ насъ но подозрѣвалъ въ немъ знаменитаго критика, какимъ онъ явился впослѣдствіи, но все же мы почитали его однимъ изъ самыхъ умныхъ и даровитыхъ студентовъ и въ исключеніи его видѣли вопіющую несправедливость».
1) Въ экземплярѣ, представленномъ въ цензурный комитетъ, Бѣлинскій назвалъ свою трагедію «Дмитрій Калининъ».
2) Въ кругу товарищей-студентовъ (свидѣтельство Аргиландера) онъ называлъ ее «Владиміръ и Ольга».
Это находится въ связи съ тѣмъ, что въ собственноручномъ экземплярѣ трагедіи, подаренномъ брату Григорію и сохранившійся отрывокъ изъ котораго былъ напечатанъ въ «Русск. Стар.» 1876 г., главный герой называется не Дмитріемъ, а Владиміромъ.
3) Въ шутливомъ письмѣ отъ 12 августа 1837 г. Станкевичъ писалъ Бѣлинскому изъ Воронежа:
«Меня рекомендовалъ губернатору секретарь, какъ человѣка умнаго и притомъ сочинителя — можешь себѣ представить, какъ это пріятно было сочинителю; я не зналъ, какую рожу корчить, и проклиналъ услужливаго секретаря; какъ я ни старался увѣрить, что я не сочинитель, но это приняли за скромность, просили моихъ сочиненій, говорили о трагедіи — а? и секретарь, выходя, шепталъ мнѣ, чтобы я прислалъ ему стишковъ. Ты торжествуешь…? Ты долженъ вымѣнять образъ Цвѣтаева, который погубилъ твою Сироту — дѣлалъ бы ты рожи не лучше моей».
Очевидно въ кружкѣ Станкевича пьеса, къ которой Бѣлинскій въ то время уже относился очень насмѣшливо, была извѣстна подъ именемъ Сироты.
Бѣлинскій много работалъ надъ своимъ литературнымъ первенцемъ и нѣсколько разъ его передѣлывалъ, что видно и изъ различныхъ пересказовъ содержанія пьесы лицами, ее слышавшими.
1) Первый по времени пересказъ далъ, въ «Москов. Вѣд.» 1859 г. № 293, Ив. Остров — овъ. Это, впрочемъ, не пересказъ, а догадки автора статьи и потому интереса не представляютъ. Онъ пользовался тѣми самыми письмами Бѣлинскаго къ брату Константину и тѣмъ сохранившимся у послѣдняго отрывкомъ драмы, которые въ 1876 г. были напеч. въ «Русск. Ст.».
2) Съ пересказомъ и догадками H. Остров — ова не совсѣмъ совпадаетъ то, что осталось въ памяти Б. М. Чистякова и съ его словъ сообщено А. H. Пынинымъ (Бѣлинскій I, 54). Владиміръ — дѣйствительно незаконный сынъ помѣщика, богатаго барина, и родился въ семьѣ его крѣпостного крестьянина; этотъ крестьянинъ потомъ умеръ, засѣченный бариномъ, который, чтобы нѣсколько загладить ужасное дѣло, взялъ Владиміра къ себѣ. Владиміръ (или какъ иначе звали этого героя) отличался пылкимъ нравомъ и талантами; отецъ ставилъ его въ примѣръ своимъ барченкамъ-сыновьямъ, и предпочтеніе, оказываемое передъ ними холопу, возбудило въ нихъ скрытую злобу. Героиня — не сестра Владиміра, но въ любви къ ней его соперникомъ являлся именно одинъ изъ братьевъ. Отецъ умираетъ, не успѣвши дать вольной своему незаконному сыну, и, по смерти отца, онъ достается по наслѣдству своему сопернику по любви къ героинѣ; новый баринъ, чтобъ отомстить и унизить его, заставляетъ его служить себѣ за столомъ. Здѣсь же, за столомъ, Владиміръ убиваетъ его.
Другой современникъ, родственникъ Бѣлинскаго Д. П. Ивановъ, подтверждалъ, что разсказъ Чистякова передаетъ вѣрно ту форму, въ которой трагедія читалась на студенческихъ вечерахъ, но что послѣ Бѣлинскій многое въ ней измѣнилъ, и отрывокъ, который напечатавъ въ «Рус. Ст.», принадлежалъ къ этой исправленной редакціи.
3) Въ «Русск. Старинѣ» 1876 г. по подлинной рукописи, подаренной брату Григорію, напечатавъ сохранившійся отрывокъ изъ послѣдняго дѣйствія. Онъ не отличается по тексту отъ представленнаго въ цензурный комитетъ и нами воспроизведеннаго, но измѣнены названія дѣйствующихъ лицъ. Дмитрій называется Владиміромъ, Сурскій — Вельскимъ, Марья Николаевна фигурируетъ подъ именемъ «мамзели».
- ↑ Казеннокоштные помѣщались по нѣсколько человѣкъ въ комнатѣ или „номерѣ“. Бѣлинскій жилъ въ № 11.