Диффамация (Амфитеатров)/ДО
| Диффамація |
| Дата созданія: 1900. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 135. |
Предстать предъ судомъ — не только за диффамацію, но и вообще — мнѣ случилось въ первый разъ въ жизни. До сихъ поръ она счастливо слагалась такъ, что, объѣхавъ множество странъ и городовъ, переживъ не одну житейскую драму, испытавъ сотни приключеній, я ни разу ни съ кѣмъ не судился, ни разу никѣмъ не былъ приглашаемъ въ свидѣтели. Даже — что за птица мировой судья — знаю лишь, какъ зритель двухъ или трехъ сенсаціонныхъ разбирательствъ, о которыхъ приходилось писать потомъ въ фельетонахъ. Однажды, правда, мировой судья оштрафовалъ меня на три рубля, но заочно: я не пошелъ на разбирательство. А не пошелъ, потому что обидѣлся. А обидѣлся — потому, что — не конфузъ ли? Въ кой-то вѣки зовутъ предъ очи правосудія, да и то, оказывается, «преступленіе» совершилъ не я, а мой сенъ-бернаръ Кончакъ, вздумавшій гулять по Пантелеймоновской безъ намордника и тѣмъ нарушившій какую-то статью 1029!
И вдругъ — послѣ такой идилліи — сразу… судебная палата! Excusez du peu![1] Даже не окружной судъ, но судебная палата!
Меня оправдали и даже, можно сказать, съ блескомъ, но… хорошенькаго понемножку, и больше судиться я не имѣю рѣшительно никакого апетита.
Съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ школьную скамью и пустился въ море житейское, оно неизмѣнно окружало меня пестрыми, быстро мѣняющимися впечатлѣніями. Испыталъ я волненія автора при появленіи въ печати первой его строки, волненія жениха, волненія перваго дебюта на сценѣ, волненія успѣха и провала, представлялся великимъ людямъ и европейскимъ государямъ знаю, что за штука дуэль, попалъ въ нѣсколько землетрясеній, тонулъ въ моряхъ, боролся съ грабителями на большой дорогѣ, прогорѣлъ съ театральною антрепризою, бродилъ по мышинымъ тропамъ на заоблачныхъ высотахъ и т. д., и т. д. Смутить человѣка столь бывалаго, казалось бы, весьма трудно, — особенно, если предъ нимъ нѣтъ никакихъ сверхъестественныхъ угрозъ, а просто идетъ онъ положить свои поступки на алтарь правосудія, да еще къ тому же и идетъ-то съ чистою совѣстью, въ полномъ сознаніи своей правоты.
Въ перерывѣ предъ моимъ дѣломъ, я замѣтилъ, что розовыя щеки моего защитника, молодого помощника присяжнаго повѣреннаго, юноши весьма веселаго, неунывающаго, бодраго, начинаютъ выцвѣтать, блекнуть, желтѣть…
— Что съ вами? Вѣдь мы, слава Богу, не на морскомъ пароходѣ! — хотѣлъ я сказать ему, но затрещалъ электрическій звонокъ, возвѣщая, что палата идетъ, неся мнѣ судъ и расправу.
И вотъ — едва усѣлся я на вѣнскій стулъ рядомъ съ моимъ, все болѣе и болѣе отливавшимъ подъ апельсинъ, защитникомъ, какъ почувствовалъ и у себя именно то самое тоскливое сжатіе всѣхъ внутренностей, которое является на морѣ вѣрнымъ предвѣстіемъ скорой качки, а на гимназическихъ экзаменахъ еще вѣрнѣйшимъ спутникомъ страшнаго предчувствія:
— А вдругъ мнѣ вынется нечитанный билетъ?!
— Батюшки! да никакъ я теряюсь?! — съ ужасомъ подумалъ я и… въ тотъ же моментъ потерялся окончательно.
— Подсудимый Амфитеатровъ! Признаете ли вы себя виновнымъ въ томъ, что…
— Подсудимый! Однако и кличка! Ужасно дико звучитъ она, когда ее присоединяютъ къ вашей фамиліи! — успѣваю подумать я, встаю, и, съ кошкою въ горлѣ, поперхнувшись, лепечу еле слышно:
— Н-нѣтъ… я не… не признаю.
Ни одна невѣста, при обрученіи, не говорила своего «да» тише и стыдливѣе, чѣмъ я — свое подсудимое «нѣтъ».
— Садитесь.
Сажусь. Мнѣ приходитъ въ голову:
— А вотъ меня посадили, и я теперь уже не смѣю встать, покуда меня не вызовутъ. И если встану, меня спросятъ, — зачѣмъ. И если я скажу: такъ, просто, захотѣлось постоять, — мнѣ опять прикажутъ садиться. И этого со мною, дѣйствительно, не было съ самой гимназіи.
И мнѣ стало казаться, что я вновь держу экзаменъ на аттестатъ зрѣлости, и что, хотя готовился я къ нему хорошо и имѣю всѣ шансы его выдержать, но съ перепуга рѣшительно все перезабылъ, и провалюсь я, какъ пить дать. Судьи стали представляться мнѣ экзаменаторами, и я, совершенно по-гимназически, слѣдилъ за ихъ лицами, совершенно по-гимназически размышляя:
— Предсѣдатель — ничего; у него бѣлые волосы и бакенбарды, голосъ ласковый, — онъ добрый. Членъ суда справа — тоже. Вотъ слѣва, полный мужчина, — Богъ его знаетъ: все глазъ не поднимаетъ, въ бумагу глядитъ, перомъ пишетъ… Но — прокуроръ?! Ахъ, съѣстъ меня прокуроръ!
Мы съ моимъ защитникомъ намѣревались явиться на судѣ, если не трагиками, то, по меньшей мѣрѣ, резонерами — уличать нашего противника точнѣйшимъ допросомъ, воевать съ прокуроромъ, доказывать суду важность и серьезность каждаго листка въ кипѣ припасенныхъ нами документовъ… мы разожгли себя, мы настроились, и вдругъ — меня спрашиваютъ, безъ всякой трагедіи, словно о самой простой вещи:
— Можете представить, обѣщанные вами на предварительномъ слѣдствіи, документы?
— Могу. Вотъ они.
— Передайте ихъ судебному приставу. Объявляю перерывъ засѣданія для ознакомленія палаты съ документами подсудимаго Амфитеатрова.
Ахъ, опять этотъ «подсудимый»!
Во время перерыва, — а тянется онъ долго, долго! — брожу по холоднымъ, какъ зима, корридорамъ съ холодными, какъ ледъ, каменными полами, отъ которыхъ дышетъ насморкомъ, бронхитомъ и мышечнымъ ревматизмомъ, бесѣдую съ слоняющимися по корридорамъ, юными помощниками присяжныхъ повѣренныхъ и кандидатами на судебныя должности, и предумышленное резонерство мое таетъ, таетъ… болтаю, а самъ уныло думаю:
— Что они со мною сдѣлаютъ? Ахъ! что они со мною сдѣлаютъ?!
И въ памяти встаетъ горбуновская старуха, которая ревѣла нѣкогда:
— Сыночка моего, сыночка… о-о-о! а-а-а!
— Ну, что «сыночка»?
— Приговорили голубчика, приговорили… У-у-у!
— Да къ чему приговорили-то?
— Къ разстрѣлу, батюшка, къ разстрѣлу… на двадцать лѣтъ![2]
Палата идетъ. Мгновенно — мнѣ опять 17 лѣтъ, и я не приготовилъ греку заданной страницы изъ Иліады, а математику — Ньютонова бинома, который, помню, одинъ изъ товарищей моихъ упорно именовалъ Биномовымъ ньютономъ. Сижу и думаю, въ новой подложечной тоскѣ:
— А что — если поднять руку и попроситься выйти?
Документы приняты прокуроромъ и палатою. На щеки моего защитника возвращается румянецъ. Я чувствую себя, какъ будто мнѣ поставили, по меньшей мѣрѣ, четыре за extemporale[3], рѣшающее роковой вопросъ послѣдней пересадки — буду я допущенъ къ экзаменамъ или долженъ остаться въ классѣ еще на годъ?… О, теперь мы поговоримъ, теперь мы поговоримъ…
— Господинъ Амфитеатровъ!
Ага! то-то! теперь уже не подсудимый, а господинъ!.. Стало быть, добродѣтель уже торжествуетъ?
— Господинъ Амфитеатровъ! — объясните намъ, откуда у васъ эти документы?
Хочу пустить токъ краснорѣчія, — мягко останавливаютъ:
— Да, нѣтъ. Это вы, если хотите, потомъ въ своей защитительной рѣчи скажете. Просто — объясните кратко ихъ происхожденіе.
Надежда сыграть резонера падаетъ еще нѣсколькими градусами ниже. Объясняю достаточно нескладно, но понятно.
— Хорошо-съ. Садитесь.
Ладно! Изъ-за бумагъ ничего не вышло… зато ужъ съ прокуроромъ придется сцѣпиться. Чувствую! Ишь, какъ онъ на меня глядитъ!.. Аспидомъ глядитъ!.. Погоди же ты! Даромъ я тебѣ не дамся!.. такъ сцѣплюсь, такъ… костьми лягу, а не уступлю!
Прокуроръ встаетъ и говоритъ весьма краснорѣчиво, кратко, ясно, быстро, просто. Отъ трехъ четвертей обвиненія отказывается, четвертую четверть едва поддерживаетъ — «прокурорскаго чина для». Садится. Я ошеломленъ и, съ нѣкоторымъ конфузомъ за недавнюю мнительную трусость, понимаю одно: онъ меня не только не съѣлъ, но и ѣсть не намѣревался. Мое extemporale[3] защитило меня блистательно, и теперь мнѣ остается лишь не провалиться на устномъ экзаменѣ…
— Господинъ Амфитеатровъ! Слово за вами.
Встаю — и вдругъ мгновенно понимаю, отчего мой защитникъ, готовясь говорить предъ судомъ, имѣлъ видъ больного морскою болѣзнью. Въ глазахъ кружки, колѣнки дрожатъ… Я способенъ сказать рѣчь за столомъ, складное слово съ каѳедры, но тутъ я что-то лопочу, бормочу, слышу. что лопочу н бормочу, съ ужасомъ думаю: — Господи! да зачѣмъ же я бормочу и лопочу?! — и все-таки остановиться бормотать и лопотать не въ состояніи… При этомъ почему-то машу правою рукою передъ собственнымъ носомъ, а когда замѣчаю это неприличное движеніе, поправляюсь тѣмъ, что стараюсь поймать правую руку лѣвою. Выходитъ удивительно красиво! Вспоминаю, что мнѣ подъ сорокъ годовъ, озлобленно свирѣпѣю и умолкаю — кажется, на полусловѣ, — ожидая общаго взрыва смѣха: осрамилъ я, такъ сказать, свои преждевременныя сѣдины! Но лица «палаты» безстрастны.
— Больше ничего не имѣете прибавить?
— Рѣшительно ничего.
Сажусь съ горькою мыслью: какой я трагикъ? какой тамъ, къ чорту, резонеръ? Я просто трепетная ingenue dramatique[4], да и то развѣ лишь до третьяго акта! Защитникъ мой, теперь красный, какъ кумачъ, говоритъ что-то быстро, быстро, словно пустилъ катиться по землѣ фейерверкъ-вертуна. Слышу про птицу феникса, про Пушкина, про армянъ…
— Ну, что объ армянахъ! — мягко замѣчаетъ предсѣдатель, — вы о дѣлѣ лучше!
Трещатъ картечью въ воздухѣ статьи закона, бухнуло пушкой кассаціонное рѣшеніе. Договорилъ, сѣлъ, цвѣтетъ піономъ…
— Палата опредѣлила: считать господина Амфитеатрова по суду оправданнымъ.
Ура! Экзаменъ зрѣлости свалился съ плечъ…
Мы знакомимся и раскланиваемся съ прокуроромъ.
— Ну, поздравляю васъ, — слышу его слегка насмѣшливый голосъ, — цѣлы и невредимы вышли… До свиданія, до… слѣдующей диффамаціи!..