Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/IX/ДО
Дѣло разработки найденнаго золота, подъ крылышкомъ Порфира Порфирыча, быстро пошло въ ходъ. Гордей Евстратычъ и слышать ничего не хотѣлъ о томъ, чтобы отложить открытіе пріиска до весны. Какъ только были исполнены необходимыя формальности и получены нужные документы, Гордей Евстратычъ приступилъ сейчасъ же къ подготовительнымъ работамъ. Пріискъ былъ названъ по рѣчкѣ Смородинскимъ, или просто Смородинкой. Ставили начерно пріисковую контору и теплый корпусъ для промывки золота; тутъ же устраивалась дробильная машина съ коннымъ приводомъ, и золотая дудка превращалась въ настоящую шахту. Стѣнки прежней дудки были значительно расширены и выровнены, а потомъ былъ спущенъ листвяный срубъ; пустую землю и руду поднимали наверхъ въ громадныхъ бадьяхъ, приводимыхъ въ движеніе коннымъ воротомъ. Человѣкъ пятьдесятъ рабочихъ "робили на жилкѣ" короткій зимній день весь напролетъ, а Кайло, Лапоть и Потапычъ, въ качествѣ привилегированныхъ рабочихъ, "налаживали" шахту. Окся, Лапуха и Домашка тоже готовились принять самое дѣятельное участіе въ этой работѣ, когда поспѣетъ теплый корпусъ, гдѣ будутъ на станкахъ промывать превращенный въ дробильнѣ кварцъ въ песокъ. Полдневскіе держались на особицу и задавали нѣкоторый тонъ, потому что, какъ-никакъ, а жилку открылъ ихній же Маркушка и на ихней землѣ.
Одно было нехорошо на новомъ пріискѣ: р. Смородинка была очень невелика и притомъ сильно промерзала, такъ что въ водѣ предвидѣлось большое затрудненіе.
— А ты налаживай прудокъ скорѣе, — поучалъ Маркушка, когда Гордей Евстратычъ завертывалъ къ нему. — Ночью-то вода даромъ уходитъ, а тутъ она вся у тебя въ прудкѣ, какъ въ чашкѣ… А потомъ эти всѣ конные приводы безпремѣнно брось, Гордей Евстратычъ, а налаживай паровую машину: она тебѣ и воду будетъ откачивать изъ шахты, и руду поднимать, и толочь скварецъ… не слугу себѣ поставишь, а угодницу.
Маркушка точно ожилъ съ открытіемъ пріиска на Смородинкѣ. Кашель меньше мучилъ его по ночамъ, и даже отекъ начиналъ сходить, а на лицѣ онъ почти совсѣмъ опалъ, оставивъ мѣшки сухой лоснившейся кожи. Только одно продолжало мучить Маркушку: онъ никакъ не могъ подняться съ своей постели, потому что сейчасъ же начиналась ломота въ поясницѣ и въ ногахъ. Болѣзнь крѣпко держала его на одномъ мѣстѣ.
— Кабы мнѣ ноги Господь далъ, да я бы на четверенькахъ на Смородинку уползъ, — часто говорилъ Маркушка, и его тусклые глаза начинали теплиться загоравшимся огнемъ. — Я и по ночамъ вижу эту жилку… какъ срубы спущаютъ, какъ Кайло съ Пестеремъ забой дѣлаютъ… Охъ, хоть бы однимъ глазкомъ привелъ Господь взглянуть на Смородинку!..
Мысли и заботы обыденной жизни, а особенно хлопоты съ пріисковой работой какъ-то странно были переплетены въ головѣ Маркушки съ твердой увѣренностью, что онъ ужъ больше не жилецъ. Можно было удивляться тому напряженному вниманію, съ которымъ Маркушка слѣдилъ за всѣми подробностями работы на Смородинскомъ пріискѣ, точно отъ этого зависѣла вся, его участь. Пестерь и Кайло приходили въ лачугу Маркушки каждый день по вечерамъ и, потягивая свои трубочки передъ горѣвшимъ на каменкѣ огонькомъ, разсказывали обо всемъ, что было сдѣлано на пріискѣ за день, т.-е. собственно говорилъ одинъ Кайло, а Пестерь только сосалъ свою трубочку. Этимъ путемъ Маркушка зналъ размѣры опускаемаго въ шахту сруба, мѣсто, гдѣ ставили теплый корпусъ, планъ дробилки, устройство конныхъ приводовъ и т. д. Эти разговоры точно подливали масла въ потухавшую лампу Маркушки и въ послѣдній разъ освѣщали яркимъ лучомъ его холодѣвшую душу. Онъ еще жилъ, хотя жилъ слабой, отраженной жизнью, если можно такъ выразиться — жизнью изъ вторыхъ рукъ.
— Охъ, дотянуть бы мнѣ только до весны, — иногда говорилъ Маркушка съ страннымъ дрожаніемъ голоса. — Доживу я, Кайло? Какъ ты думаешь?..
— Можетъ, доживешь, а можетъ, нѣтъ, — отвѣчалъ Кайло съ спокойствіемъ и непроницаемой дальновидностью истиннаго философа.
— Нѣтъ, помрешь, Маркушка, — отрѣзывалъ грубо Пестерь.
— Помру?..
— Ужъ это вѣрно: вчера собака выла ночью, значитъ, чуетъ покойника.
Маркушка задумывался и тяжело вздыхалъ. Ему хотѣлось жить, какъ живутъ другіе, т.-е. "робить" въ шахтѣ, пить, драться съ Пестеремъ, дарить козловыя ботинки Лапухѣ или Оксѣ, смотря по расположенію духа. Пріисковыя бабы часто провѣдывали Маркушку и каждый разъ успѣвали у него что-нибудь выпросить, потому что въ лачугѣ Маркушки теперь было всего вдоволь — и одежи всякой и харчу, даже стояла бутылка съ виномъ. Все это, конечно, привезено было Брагинымъ, который старался обставить Маркушку со всѣмъ возможнымъ комфортомъ. Когда установился санный путь, въ Полдневскую пріѣхала сама Татьяна Власьевна, чтобы окончательно устроить больного Маркушку. Женскія руки додѣлали то, чего не умѣлъ устроить Гордей Евстратычъ, при всемъ желаніи угодить больному; женскій глазъ увидѣлъ десятки такихъ мелочей, какія совсѣмъ ускользаютъ отъ мужчины. На полу была постлана сѣрая кошма, у постели поставленъ столикъ съ выдвижнымъ ящикомъ, въ переднемъ углу, гдѣ чернѣлъ совсѣмъ покрытый сажей образъ, затеплилась лампадка, появился самоваръ и т. д. Маркушка сначала ужасно стѣснялся производимыми перемѣнами въ его логовищѣ, но потомъ примирился съ ними, потому что такъ хотѣла Татьяна Власьевна, а ея слово для больного было закономъ.
— Только вотъ эта твоя печь — ножъ мнѣ вострый, — говорила Татьяна Власьевна, протирая глаза отъ дыма.
— Это каменка-то?.. Отличная печь, Татьяна Власьевна…
— А копоть?.. И прибирать по-настоящему ничего у тебя нельзя, потому сейчасъ копоть насядетъ — и все тутъ. Вонъ рубашка на тебѣ какая грязная, одѣяло…
— Охъ, голубушка ты моя!..
Сначала Маркушка сильно побаивался строгой старухи, которая двигалась по его лачужкѣ съ какой-то необыкновенной важностью и ужъ совсѣмъ не такъ, какъ суются по избѣ оглашенныя пріисковыя бабы. Даже запахъ роснаго ладона и восковыхъ свѣчъ, который сопровождалъ Татьяну Власьевну, — даже этотъ запахъ какъ-то пугалъ Маркушку, напоминая ему о чемъ-то великомъ и неизвѣстномъ, что теперь такъ грозно и неотразимо приближалось къ нему. Мысль о будущемъ начинала точить и грызть Маркушку, какъ червь.
Татьяна Власьевна замѣтила на себѣ болѣзненно-пристальный взглядъ Маркушки и спросила:
— Ты чего это глядишь на меня больно востро?
— Такъ, родимая моя, такъ гляжу… Много на моей душѣ грѣховъ, голубушка…
— Всѣ грѣшные люди, одинъ Господь безъ грѣха.
— Вотъ умру скоро, Татьяна Власьевна… Тяжело… давитъ… А ты еще, святая душенька, ухаживаешь за мной…
— Что ты, Христосъ съ тобой?!. Какія ты слова выговариваешь?
— Душу я загубилъ… душу человѣческую… Онъ вѣдь надо мной постоянно стоитъ. Это онъ моей души дожидается…
— Перестань болтать-то пустое!.. Не согрѣшишь — не спасешься!..
Татьяна Власьевна заговорила о силѣ покаянія и молитвы, которыя спасаютъ закоснѣлыхъ въ грѣхѣ грѣшниковъ. Это было чисто-раскольничье богословіе, исходной точкой котораго являлся тезисъ: "большой грѣхъ прощается скорѣе малаго, потому что человѣкъ скорѣе покается". А потомъ, что одинъ раскаявшійся грѣшникъ всегда милѣе Господу десятка никогда не согрѣшившихъ праведниковъ. Противъ такой богословской теоріи былъ безсиленъ даже авторитетъ о. Крискента, который не переваривалъ крайностей даже въ вопросахъ о спасеніи души. Этотъ благочестивый человѣкъ видѣлъ рай слишкомъ въ богословски-отвлеченныхъ формахъ, тогда какъ паства тяготѣла къ самымъ жестокимъ представленіямъ, которыя были для нея понятнѣе. Маркушка былъ слишкомъ реалистъ, чтобы усвоить себѣ отвлеченныя богословскія понятія; между тѣмъ онъ считалъ себя очень грѣшнымъ человѣкомъ, значитъ, тамъ, вверху, въ надзвѣздномъ мірѣ ожидала его карающая безпощадная рука, которая воздаетъ сторицей за всѣ земныя неправды. Степенная, душевная рѣчь Татьяны Власьевны затронула, въ душѣ этого отчаяннаго человѣка неизвѣстныя даже ему самому струны. Вѣдь съ нимъ никто и никогда не говорилъ, да онъ и не въ состояніи былъ слушать такіе благочестивые разговоры, потому что представлялъ собой одинъ сплошной грѣхъ. Теперь другое дѣло, теперь онъ жадно ловилъ каждое слово богобоязливой старухи, какъ умирающій отъ жажды глотаетъ капли падающаго дождя, и подъ ласковымъ сочувствующимъ взглядомъ другого человѣка эта ледяная глыба грѣха подалась… У Маркушки въ глазахъ стояли слезы, когда Татьяна Власьевна кончила ему свое первое утѣшительное и напутственное слово; онъ самъ не зналъ, о чемъ онъ плакалъ, но на душѣ у него точно просвѣтлѣло. Мракъ и сомнѣнія уступили мѣсто радостно-свѣтлому чувству.
— А Кайло и Пестерь, если покаются, тоже могутъ войти въ царство небесное? — спрашивалъ Маркушка, чувствовавшій себя отдѣленнымъ отъ своихъ друзей цѣлою пропастью.
— И они войдутъ, если покаются.
Маркушка усомнился, но, взглянувъ на строгое лицо Татьяны Власьевны, не могъ не повѣрить ей.
— А Лапуха съ Оксей?
— Всѣ люди, всѣ человѣки…
Душевное просвѣтлѣніе Маркушки не въ силахъ было переступить черезъ эту грань; еще допустить въ царство небесное Кайло и Пестеря, пожалуй, можно, но чтобы впустить туда Оксю съ Лапухой… Нѣтъ, этого не могло быть! Въ Маркушкѣ протестовало какое-то физическое чувство противъ такого примѣненія христіанскаго принципа всепрощенія. Онъ готовъ былъ поручиться чѣмъ угодно, что Окся и Лапуха не попадутъ въ селенія праведныхъ…
Послѣ этого перваго визита къ Маркушкѣ прошло не больше недѣли, какъ Татьяна Власьевна отправилась въ Полдневскую во второй разъ. Обстановка Маркушкиной лачужки не показалась ей теперь такой жалкой, какъ въ первый разъ, какъ и самъ больной, который смотрѣлъ такъ спокойно и довольно. Даже дымъ отъ Маркушкиной каменки не такъ ѣлъ глаза, какъ раньше. Татьяна Власьевна съ удовольствіемъ видѣла, что Маркушка заглядываетъ ей въ лицо и ловитъ каждый ея взглядъ. Очевидно, Маркушка былъ на пути къ спасенію.
— Лучше тебѣ? — спрашивала его Татьяна Власьевна.
— Лучше, голубушка…
— Вотъ что, Маркъ, — заговорила серьезно Татьяна Власьевна: все я думаю, отчего ты отказалъ свою жилку Гордею Евстратычу, а не кому другому?.. Развѣ мало стало народу хоть у насъ на Бѣлоглинскомъ заводѣ, или въ другихъ прочихъ мѣстахъ? Все меня сумлѣніе беретъ… Только ты ужъ по совѣсти разскажи…
— А что я сказывалъ Гордею Евстратычу, то и тебѣ скажу… Больше ничего не знаю. Плохо тогда мнѣ пришлось, больно плохо; а тутъ Михалка въ Полдневскую пріѣхалъ, ну, ко мнѣ зашелъ… Думалъ, думалъ, чѣмъ пропадать жилкѣ задарма — пусть ужъ ей владѣетъ хоть хорошій человѣкъ.
— Отчего же ты раньше Гордею Евстратычу о жилкѣ не объявился? Вѣдь пятнадцать лѣтъ, какъ нашелъ ее…
— Ахъ, Татьяна Власьевна, голубушка… ахъ, какая ты, право! Ну, ужъ и слово сказала… а? Вѣдь въ этомъ золотѣ настоящій бѣсъ сидитъ, ей-Богу, особливо для бѣднаго человѣка… Такъ и я: такъ думалъ и этакъ думалъ. Даже отъ этихъ самыхъ мыслей совсѣмъ было уже рѣшился, да еще Господь, спасъ… Смѣшно и вспомнить… Перво-наперво страхъ на меня напалъ, потомъ сталъ я это всѣхъ прятаться… мучитъ вѣдь оно, золото-то! Думалъ потомъ продать жилку кому-нибудь. Кутневы были живы еще, суды завели бы… А когда умерли Кутневы, зачалъ я ходить по богатымъ мужикамъ, которые золотомъ занимаются: кто десять рублей посулитъ, кто двадцать, кто просто въ шею выгонитъ… всячины было, родная… Жаль было этакое богачество за четвертной билетъ губить: вѣдь тутъ тыщи… Одно слово — богатство!.. А самому заняться тоже невозможно: первое, нечѣмъ мнѣ взяться за работу, а второе… Охъ, да что тутъ говорить, Татьяна Власьевна! Сама, голубушка, знаешь: только икни бы Маркушка съ своей жилкой, его сейчасъ бы и подъ лапу сгребли… Маленькій человѣкъ, еще въ острогѣ бы досыта насидѣлся! Тотъ же Порфиръ Порфирычъ али Плинтусовъ съ Шабалинымъ… Не я первый! Вотъ я и подыскивалъ все подходящаго человѣка… Ну, которые получше, не вѣрили мнѣ, а другіе просто за страмъ считали говорить съ Маркушкой… Да… Извѣстные вѣдь мы люди на всю округу!.. Такъ годъ за годъ и тянулось дѣло, а я поковыривалъ свою жилку, что-нечто, пока не доковырялся вотъ до чего… Мудреное это дѣло, Татьяна Власьевна, золото! Тоже оно къ рукамъ идетъ, руку знаетъ… Вотъ я и порѣшилъ, чтобы оно досталось Гордею Евстратычу да тебѣ, чтобы вы грѣхъ мой замаливали…
Глаза Маркушки горѣли лихорадочнымъ огнемъ, точно онъ переживалъ во второй разъ свою золотую лихорадку, которая ею мучила цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. Татьяна Власьевна молчала, потому что ей передавалось взволнованное состояніе больного Маркушки: она тоже боялась, съ одной стороны, этой жилки, а съ другой — не могла оторваться отъ нея. Теперь ужъ жилка начинала владѣть ея мыслями и желаніями, и съ каждымъ часомъ эта власть дѣлалась все сильнѣе.
Захватывающее вліяніе золота уже успѣло отразиться на всей брагинской семьѣ. Первое появленіе Порфира Порфирыча съ компаніей въ этомъ домѣ было для всѣхъ истиннымъ наказаніемъ; а когда Гордей Евстратычъ проспался на другой день — онъ не зналъ, какъ глаза показать. Второе нашествіе Порфира Порфирыча уже не показалось никому такимъ дикимъ, и Татьяна Власьевна первая нашла, что онъ, хотя пьяница и любитъ покуражиться, но въ душѣ добрый человѣкъ. Въ сущности, это послѣднее заключеніе двоилось, потому что Татьяна Власьевна какъ-то инстинктивно боялась Порфира Порфирыча, въ немъ не хотѣла сознаться даже самой себѣ.
— Велико кушанье… — говорила она даже вслухъ. — Ужъ Липачка и Плинтусовыхъ не боюсь, а Порфира Порфирыча и подавно… Ну, не дастъ золото мыть — проживемъ и безъ золота, какъ раньше жили.
Но этотъ страхъ предъ ревизоромъ былъ каплей, которая тонула въ морѣ другихъ ощущеній, мыслей и чувствъ. Пока въ брагинской семьѣ переживалось напряженное состояніе, было промыто офиціальное первое золото. Жилка оказалась чрезвычайно богатой, потому что на сто пудовъ падало цѣлыхъ тридцать золотниковъ, тогда какъ считается выгоднымъ разрабатывать коренное золото при 50--60 доляхъ, а въ Америкѣ находятъ возможнымъ эксплоатировать даже 5-долевое содержаніе. Однимъ словомъ, результатъ получился блестящій, точно награда за всѣ пережитыя брагинской семьей треволненія.
— Теперь Михалку и Архипа посадимъ на пріискъ, мамынька, — рѣшилъ Гордей Евстратычъ, пересыпая въ бумажкѣ золотой песочекъ.
— А въ лавкѣ кто будетъ сидѣть?
— Пусть Ариша съ Дуней сидятъ…
— Молоды онѣ, Гордей Евстратычъ. Пожалуй, не управятся…
— Тогда лавку закроемъ… А мнѣ безъ ребятъ одному на пріискѣ не разорваться. Надо смотрѣть за всѣми: того гляди, золото-то рабочіе растащатъ…
Все это было, конечно, справедливо… но закрыть батюшкову торговлю панскимъ товаромъ Гордей Евстратычъ никогда не рѣшился бы, а говорилъ все это только для того, чтобы заставить мамыньку убѣдиться въ невозможности другого образа дѣйствія. А Татьянѣ Власьевнѣ крѣпко не по душѣ это пришлось, потому что отъ нужды отчего же и женщинъ не посадить въ лавкѣ особливо, когда несчастный случай какой подвернется въ семьѣ; а теперь дѣло совсѣмъ другое: раньше не богато жили, да снохи дома сидѣли, а теперь съ богатой жилкой вдругъ снохъ посадить въ лавку… Это было противорѣчіе, съ которымъ Татьяна Власьевна никакъ не могла примириться теоретически, хотя практически видѣла его полную неизбѣжность.
— Можно бы приказчика въ лавку посадить, Гордей Евстратычъ, — пробовала она замолвить словечко, хотя сейчасъ же убѣдилась въ его полной несостоятельности.
— Нѣтъ, ужъ этому не бывать, мамынька! — рѣшительно заявилъ Гордей Евстратычъ: — потому какъ намъ приказчикъ совсѣмъ не подходящее дѣло; день онъ въ лавкѣ, а ночью куда мы его денемъ? То-то вотъ и есть… Мужики всѣ на пріискѣ, а дома снохи молодыя, дочь на возрастѣ.
— Чтой-то ужъ! Гордей Евстратычъ, какія ты рѣчи говоришь… А я-то на что?..
— А я не къ тому рѣчь веду, что опасаюсь самъ, — нѣтъ, разговоровъ, мамынька, много лишнихъ пойдетъ. Теперь и безъ того всѣ про насъ въ трубу трубятъ, а тутъ и не оберешься разговору.
Передъ Рождествомъ Гордей Евстратычъ сдалъ первое золото въ Екатеринбургѣ и получилъ за него около шести тысячъ, — это былъ цѣлый капиталъ, хотя собственно первоначальные расходы на пріискѣ были вдвое больше. Но вѣдь это былъ только первый мѣсяцъ, а затѣмъ пойдетъ чистый доходъ. Чтобы начать дѣло, Гордею Евстратычу пришлось затратить не только весь свой наличный капиталъ, но и перехватить деньжонокъ у Пятова, Нила Поликарпыча. Къ своимъ роднымъ Савинымъ и Колобовымъ Гордей Евстратычъ ни за что не хотѣлъ обращаться, несмотря на совѣты Татьяны Власьевны; вообще имъ овладѣлъ какой-то бѣсъ гордости по отношенію къ роднымъ. Раньше не хотѣлъ посовѣтоваться съ ними насчетъ жилки, а теперь пошелъ за деньгами къ Пятову. Вмѣстѣ съ тѣмъ Татьяна Власьевна замѣтила, что Гордей Еветратычъ ужасно сталъ разсчитывать каждую копейку, чего раньше не было за нимъ, особенно когда расходы шли въ домъ.
— Мнѣ паровую машину ставить надо къ веснѣ, — говорилъ онъ, оправдываясь. — Да и Ирбитская ярмарка на носу, надо товаръ добыть, а деньги всѣ въ пріискъ усажены.
Конечно, это были только временныя стѣсненія, которыя пройдутъ въ теченіе первыхъ же мѣсяцевъ.
Первыя дикія деньги породили въ брагинской семьѣ и первую семейную ссору, хотя она и была самая небольшая. Когда Гордей Еветратычъ ѣздилъ сдавать золото, онъ привезъ обѣимъ снохамъ по подарку. Обыкновенно такіе подарки дѣлались всегда одинаковые, а тутъ Гордея Евстратыча точно бѣсъ толкнулъ подъ руку купить разные, — Аришѣ серьги, Дунѣ брошку. Вотъ эта-то брошка и послужила яблокомъ раздора, потому что Аришѣ показалось, что свекоръ больше любитъ Дуню и привезъ ей лучше подарокъ. Сначала Ариша надулась и замолчала, а потомъ принялась плакать въ своей каморкѣ, пока это горе не перешло въ открытую ссору съ Дуней. Невѣстки перессорились между собой, перессорили мужей и довели дѣло до Гордея Евстратыча. Судъ и рѣшеніе были самаго короткаго свойства.
— Не умѣли носить моихъ подарковъ, такъ пусть они у меня полежатъ, пока вы будете умнѣе, — рѣшилъ Гордей Евстратычъ, запирая и брошку и серьги къ себѣ въ шкатулку.
Невѣстки жили раньше душа въ душу, но тутъ даже суровое рѣшеніе Гордея Евстратыча и всѣ увѣщанія Татьяны Власьевны не могли ихъ примирить. Если бы еще дѣло было важное, тогда примиреніе не замедлило бы, вѣроятно, состояться, но извѣстію, что пустяковъ люди не забываютъ и не прощаютъ другъ другу…