1915
правитьI.
править— Господи Іисусе Христе, помилуй насъ…
— Аминь! Кто тамъ крещеный? Никакъ ты, Михалка?
— Онъ самый… Отворяй ворота скорѣй, дяди. Насквозь изняло дождемъ, — во-какъ зарядилъ!
— Откедова Богъ несетъ?
— Въ Полдневскую гонялъ… Дѣльце маленькое вышло.
Дядя Зотушка ничего не отвѣтилъ и молча сталъ отодвигать тяжелый деревянный запоръ, которымъ были крѣпко заперты шатровыя крашеныя ворота. Засовъ отсырѣлъ отъ дождя, и дядя Зотушка принужденъ былъ навалиться на него всей чахоточной грудью, чтобы выдвинуть его изъ крѣпкихъ желѣзныхъ скобъ. — «Ишь вѣдь, взяло его…» — ворчалъ Зотушка, когда конецъ мокраго запора наконецъ поддался его усиліямъ и выдвинулся настолько, что можно было отворить маленькія ворота. Къ глубинѣ темнаго двора, какъ бѣшеная, металась пестрая собака Соболька; заслышавъ хозяина, она радостно взвизгнула и еще неистовѣе принялась гремѣть своей желѣзной цѣпью.
— Ну, едва тебя Богъ простилъ съ запоромъ-то… — проговорилъ Михалка, въѣзжая въ ворота верхомъ.
— Ты востеръ больно… Ишь закипѣло комариное-то сало!
Дядя Зотей еще разъ навалился на упрямый запоръ и зашлепалъ по дощатому мокрому полу босыми ногами. Михалка, не торопясь, спустился съ тяжело дышавшей лошади, забрызганной липкой осенней грязью по самыя уши.
— Ладно, какъ пересобачилъ лошадь-ту, — говорилъ дядя Зотей, оглядывая лошадь, покрытую сплошнымъ слоемъ грязи.
— За долгами отецъ посылалъ, — коротко отвѣтилъ Михалка, расправляя на себѣ смятый кожанъ, насквозь пропитанный холодной дождевой водой. — Въ два-то конца всѣ сорокъ верстъ сдѣлалъ. А ты, дядя, выводи лошадь-то, больно заморилась…
— Знамо дѣло, не такъ же ее бросить… Не нашли съ отцомъ-то другого времени, окромя распутницы, — ворчалъ добродушно Зотушка, щупая лошадь подъ потникомъ. — Эхъ, какъ пересобачилъ… Ну, я ее тута вывожу, а ты ступай скорѣй въ избу, тамъ чай пьютъ, надо полагать. Къ самый разъ попалъ…
— Такъ ты ужъ тово, Зотушка… Сперва выводи, а потому къ столбу привяжи гнѣдка. Пусть хорошенько выстоится.
— Ладно, ладно… Безъ тебя знаемъ. Ступай. Ученаго учить только портить.
Зотушка посмотрѣлъ на широкую спину уходившаго Михалки и, потянувъ лошадь за осклизлый поводъ, опять зашлепалъ по двору своими босыми ногами. Сутулая, коренастая фигура Михалки направилась къ дому и быстро исчезла въ темныхъ дверяхъ сѣней. Можно было разслышать, какъ онъ вытиралъ грязныя ноги о рогожу, а затѣмъ грузно началъ подниматься по ступенькамъ лѣстницы.
«Этакій медвѣдь, этотъ Михалка! — думалъ Зотушка, таская за собой тяжело шагавшую лошадь. — Нѣтъ, чтобы дать дядѣ пятачокъ… А-ахъ, чтобъ тебя разстрѣляло!»
Голова Зотушки съ липкими жиденькими прядями волосъ, большимъ лбомъ, большими ушами, жиденькой бородкой, длиннымъ носомъ и узенькими черными глазками трещала со вчерашняго похмелья по всѣмъ швамъ. Ныла каждая косточка, каждая жилка, и такъ воротило снутра, что Зотушка нѣсколько разъ начиналъ сердито отплевываться, приговаривая: «А-ахъ, Боже, мой… помилуй насъ грѣшныхъ! Вѣдь всего одинъ пятачокъ. Поправился бы и шабашъ. Ни-ни… Просилъ давѣ у старухи червячка заморить — въ шею выгнала… Нюша дала бы, да у самой денегъ нѣтъ. Эхъ, жисть!..» Въ душѣ Зотушки родилась слабая надежда, что авось, если выводить лошадь, ему вышлютъ стаканчикъ. А славный стаканчикъ есть у старухи, еще дѣдовскій, граненый, съ плоскимъ донышкомъ. Не чета нынѣшнимъ, изъ которыхъ щенка не напоишь! А дождь продолжалъ частить, мѣрно осыпая желѣзную крышу дробившимися каплями; съ потока глухо бѣжала вода, хлопая въ старой деревянной кадочкѣ. Осенній темный вечеръ наступилъ незамѣтно и затянулъ все кругомъ безпросвѣтной мглой, — уголъ навѣса, подъ которымъ стояли полѣнницы дровъ, амбары, конюшни, флигелекъ, гдѣ у старухи Татьяны Власьевны былъ устроенъ пріютъ для старухъ и гдѣ въ отдѣльной каморкѣ ютился Зотушка. Изъ мрака выдѣлялся темной глыбой только большой старинный домъ, глядѣвшій на дворъ своими небольшими освѣщенными окнами. Зотушка могъ видѣть въ окна, что чай уже отпили, когда въ комнату вошелъ Михалка, потому что старуха ушла на свою половину. «Самъ», т.-е. Гордей Евстратычъ, сидѣлъ еще за столомъ, слушая болтовню черноволосой Нюши, которая вертѣлась около него мелкимъ бѣсомъ. Старшая невѣстка Ариша, жена Михалки, сосредоточенно перемывала чайную посуду, взмахивая концомъ полотенца: сегодня ея очередь чаемъ всѣхъ поить.
— Нѣтъ, видно, не вышлютъ… — рѣшилъ Зотушка, когда Михалка, не торопясь, выпилъ два стакана чаю и поднялся изъ-за стола. — Вотъ тебѣ и утка съ квасомъ!..
Противъ окна теперь стоялъ Гордей Евстратычъ, хозяинъ дома и братъ Зотушки; онъ степенно разглаживалъ свою окладистую бороду, красиво исчерченную выступавшей сѣдиной. Михалка, видимо, отсчитывался ему въ своей поѣздкѣ, откладывая что-то на пальцахъ. Въ тактъ цифрамъ онъ встряхивалъ своими подстриженными въ скобу волосами, а потомъ добылъ изъ кармана пиджака потертый бумажникъ и вынулъ изъ него пачку засаленныхъ кредитокъ. «Рублей тридцать будетъ», — подумалъ Зотушка про себя и еще разъ усомнился: вынесутъ ему стаканчикъ или нѣтъ. Вѣдь если по человѣчеству-то разобрать, такъ онъ ужъ столько времени вываживаетъ лошадь, а на дворѣ вонъ какая непогода, всего промочило до нитки.
На этотъ разъ Зотушка не дождался стаканчика и, выводивъ лошадь, привязалъ ее къ столбу выстаиваться, а самъ ушелъ въ свою конуру, гдѣ сейчасъ же и завалился спать.
Къ ужину въ небольшой проходной комнатѣ, выходившей окнами на дворъ, собралась вся семья: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратычъ, старшій сынъ Михалка съ женой Лритней, второй сынъ Архипъ съ женой Дуней и черноволосая бойкая Нюша. Гордей Евстратычъ былъ вдовецъ, и весь домъ вела его мать, Татьяна Власьевна, высокая, ширококостная старуха раскольничьяго склада; она строго блюла за порядкомъ въ домѣ, и снохи ходили у ней по стрункѣ. Издали эта крѣпкая купеческая семья могла умилить самаго завзятаго поклонника патріархальныхъ нравовъ, особенно когда всѣ члены ея собирались за столомъ. Обѣды и ужины проходили въ торжественномъ молчаніи, точно совершалось таинство. Разговаривать могли только «самъ» и «сама», а молодые должны были только отвѣчать на вопросы. Впрочемъ, для Нюши и старшей невѣстки Ариши дѣлалось исключеніе, и онѣ могли иногда ввернуть свое словечко, хотя «сама» и подбирала строго каждый разъ свои сухія, безцвѣтныя губы. Сегодняшній ужинъ походилъ на всѣ другіе. Мужчины въ однѣхъ ситцевыхъ рубашкахъ занимали одну половину длиннаго стола, женщины — другую. Татьяна Власьевна была одѣта въ свой неизмѣнный косоклинный кубовый кафтанъ съ желтыми проймами и въ бѣлую холщевую рубаху; темный старушечій платокъ съ бѣлыми горошинами былъ повязанъ на головѣ кикой, какъ носятъ старухи-кержанки. Невѣстки и Нюша въ ситцевыхъ сарафанахъ, такихъ же рубахахъ и передникахъ, были одѣты, какъ сестры; строгая Татьяна Власьевна не хотѣла никого обижать, показывая костюмомъ, что для нея всѣ равны. Только бабьи повязки невѣстокъ выдѣляли ихъ положеніе въ семьѣ; непокрытая голова Нюши съ черной длинной косой говорила о ея непокрытой дѣвичьей вольной волюшкѣ.
Обѣденный столъ былъ накрытъ синей пестрядевой скатертью; всѣ ѣли изъ одной чашки деревянными ложками. Денъ былъ постный, и стряпка Маланья, кривая старая дѣвка въ кубовомъ синемъ сарафанѣ, подала на столъ только постныя щи съ поземиной да гречневую кашу съ коноплянымъ масломъ. Больше ничего не полагалось, а Татьяна Власьевна для постнаго дня даже къ поземинѣ не прикоснулась, потому что это все-таки рыба, хотя и сушеная. Маланья была свой человѣкъ въ домѣ, потому что жила въ немъ четвертый десятокъ; такая прислуга встрѣчается въ хорошихъ раскольничьихъ семьяхъ, гдѣ вообще къ прислугѣ относятся особенно гуманно, хотя по внѣшнему виду и строго.
Сегодня Гордей Евстратычъ былъ особенно въ духѣ, потому что Михалка привезъ ему изъ Полдневской одинъ старый долгъ, который онъ уже считалъ пропащимъ. Нѣсколько разъ онъ начиналъ подшучивать надъ младшей невѣсткой Дуней, которая всего еще полгода была замужемъ; красивая, свѣжая, съ русымъ волосомъ и лѣнивыми карими глазами, она только рдѣла и стыдливо опускала лицо. Красавецъ Архипъ, мужъ Дуни, любовался этимъ смущеніемъ своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными въ скобу волосами, смѣялся довольной улыбкой.
— Будетъ вамъ лясы-то точить, — строго замѣтила Татьяна Власьевна, останавливая эту сцену. — Вѣдь за столомъ сидимъ, Гордей Евстратычъ. Тебѣ бы другихъ удержать отъ лишняго слова, а ты самъ первый затѣйщикъ…
— Ну, не буду, мамынька, — оправдывался Гордей Евстратычъ, разглаживая свою бороду. — Пошутилъ и кончено…
— Ужъ бабушка всегда у насъ такая… — прибавила Нюша.
— Какая такая? — сердито заговорила Татьяна Власьевна. — Ну, говори, верченая?..
— Да такая… слова сказать нельзя.
— Охъ, ты-ти — не витое сѣно!.. У тебя и на умѣ-то все одни хи-хи да смѣхи. Погоди, вотъ…
Татьяна Власьевна не досказала конца фразы, хотя всѣ хорошо поняли, чго она хотѣла сказать: «Погоди, вотъ выйдешь замужъ-то, такъ не до смѣху будетъ… Востра больно!» Это была стереотипная угроза, которая слишкомъ часто повторялась, чтобы испугать бойкую и неугомонную Нюшу. На ворчанье бабушки у нея былъ отличный отвѣтъ, который она, къ сожалѣнію, могла говорить только про себя: «Нашла чѣмъ пугать… У меня женихъ давно приготовленъ, только дорогу перейти — тутъ и женихъ. А зовутъ его Алешкой Пазухинымъ!..» Невѣстки хотя и дружили съ Нюшей, особенно Ариша, но внутренно были противъ нея, потому что Нюша все-таки была «отецкая», баловная дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости. Существованіе Алешки Пазухина не было тайной ни для кого въ семьѣ, хотя объ этомъ никто не говорилъ ни слова: парень былъ подходящій, хорошей «природы», какъ говорила про себя степенная Татьяна Власьевна.
Послѣ ужина всѣ, по старинному прадѣдовскому обычаю, прощались съ бабушкой, т.-е. кланялись ей въ землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая старуха отвѣчала пояснымъ поклономъ и приговаривала: «Господь тебя проститъ, милушка». Гордею Евстратычу полагались такіе же поклоны отъ дѣтей, а самъ онъ кланялся въ землю своей маминькѣ. Въ старинныхъ раскольничьихъ семьяхъ еще не вывелся этотъ обычай, заимствованный изъ скитскихъ «метаній».
Когда всѣ начали расходиться по своимъ угламъ, молчавшій до послѣдней минуты Михалка проговорилъ:
— А у меня, тятенька, до тебя дѣльце есть небольшое…
Онъ замялся и почесалъ у себя въ затылкѣ.
— Пойдемъ ко мнѣ въ горницу, — проговорилъ Гордей Евстратычъ, удивленный «дѣльцемъ» Михалки.
Домъ, хотя былъ и одноэтажный, но дѣлился на много комнатъ: въ двухъ жила Татьяна Власьевна съ Нюшей; Михалка съ женой и Архипъ съ Дуней спали въ темныхъ чуланчикахъ; самъ Гордей Евстратычъ занималъ узкую угловую комнату въ одно окно, гдѣ у него стояла двуспальная кровать краснаго дерева, березовый шкапъ и конторка съ бумагами. Лучшія комнаты, какъ во всѣхъ купеческихъ домахъ, стояли совсѣмъ пустыми, потому что служили парадными пріемными при разныхъ торжественныхъ случаяхъ. Вся семья жалась по крошечнымъ клѣтушкамъ цѣлый годъ, чтобы два иди три раза въ годъ принять гостей по-настоящему, какъ принимали всѣ другіе. Эти «другіе», «какъ у другихъ» — являлось желѣзнымъ закономъ.
— Ну что, Миша?.. — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, притворяя за собой дверь.
— Да вотъ, тятенька… я тебѣ привезъ гостинецъ отъ старателя Маркушки, — неторопливо проговорилъ Михалка, добывая изъ кармана штановъ что-то завернутое въ смятую сѣрую бумагу.
— Это изъ Полдневской?
— Да. Отъ Маркушки… Онъ сильно скудается здоровьемъ-то. «Вотъ, говоритъ, увидишь отца, отдай ему, пусть поглядитъ, а ежели, говоритъ, ему поглянется, — пусть пріѣзжаетъ въ Полдневскую, пока я не умеръ». У Маркушки водянка, сказываютъ. Весь распухъ, точно восковой.
Гордей Евстратычъ осторожно развернулъ бумагу и вынулъ изъ нея угловатый кусокъ бѣлаго кварца съ желтыми прожилками. Въ его трещинахъ и ноздринкахъ блестѣло желтоватыми искорками вкрапленное въ камень золото. Къ одномъ мѣстѣ изъ бѣлой массы вылѣзали два золотыхъ усика, въ другомъ нѣсколько широкихъ блестокъ были точно приклеены къ гладкому камню. Повертывая кусокъ кварца передъ лампой, Гордей Евстратычъ разсмотрѣлъ въ одномъ углубленіи, гдѣ желтѣла засохшая глина, цѣлый самородокъ, походившій на небольшой бобъ; одинъ край самородка былъ точно обгрызенъ. Да, это было золото, настоящее, червонное золото. Одинъ самородокъ вѣсилъ не меньше ползолотника… Гордей Евстратычъ не могъ оторвать глазъ отъ завѣтнаго камешка, который точно приковалъ его къ себѣ.
— Жилка… — въ раздумьѣ проговорилъ Гордей Евстратычъ, чувствуя, какъ у него на лбу выступилъ холодный нотъ. — Видишь, Миша?
Михалка хотѣлъ взять въ руки кусокъ кварца, но Гордей Евстратычъ отстранилъ его и опять внимательно принялся разсматривать его передъ огнемъ. Но теперь онъ уже любовался кускомъ золотоносной руды, забывъ совсѣмъ о Михалкѣ, который выглядывалъ изъ-за его плеча.
— Такъ Маркушка-то зачѣмъ послалъ съ тобой жилку-то? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, приходя въ себя. — За долгъ?
— Нѣтъ, про долгъ онъ ничего не говорилъ, а только наказывалъ, чтобы ты пріѣхалъ въ Полдневскую. «Надо, говоритъ, мнѣ съ Гордеемъ Евстратычемъ переговорить…» Крѣпко наказывалъ.
— А про жилку-то, что, онъ тебѣ говорилъ или нѣтъ?
— Только всего и сказалъ: «Покажи, говоритъ, тятенькѣ скварецъ, ежели поглянется, пусть пріѣзжаетъ скорѣе»… А когда сталъ жилку въ бумагу завертывать, прибавилъ еще: «Охъ, хороша штучка!»
— Такъ онъ, Маркушка-то, сильно, говоришь, боленъ? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, соображая совсѣмъ о другомъ.
— Да, совсѣмъ въ худыхъ душахъ[1]… Того гляди душу Богу отдастъ. Кашель его одолѣлъ. Старухи пользуютъ чѣмъ-то, да только легче все нѣтъ.
Гордей Евстратычъ не слыхалъ послѣднихъ словъ, а, схватившись за голову, что-то обдумывалъ про себя. Чтобы не выдать овладѣвшаго имъ волненія, онъ сухо проговорилъ, завертывая кварцъ въ бумагу:
— Все это вздоръ, Миша… Ступай, спи съ Богомъ. Маркушка не насъ первыхъ съ тобой обманываетъ на своемъ вѣку.
II.
правитьКъ девяти часамъ вечера всѣ въ домѣ были на своихъ мѣстахъ, потому что утромъ нужно рано вставать. Татьяна Власьевна всѣхъ поднимаетъ на ноги чѣмъ-свѣтъ и только одной Аришѣ позволяла понѣжиться въ своей каморкѣ лишній часокъ, потому что Ариша ночью водится со своимъ двухмѣсячнымъ Степушкой.
Двѣ комнаты, въ которыхъ жила Татьяна Власьевна, напоминали скорѣе монастырскую келью. Низкіе потолки, оклеенные дешевыми обоями; стѣны, выкрашенныя синей краской; дверные косяки и широкія лавки около стѣнъ; большой иконостасъ въ углу съ неугасимой лампадой; нѣсколько окованныхъ мороженымъ желѣзомъ сундуковъ, сложенныхъ но угламъ въ пирамиду — вотъ и все. На полу были постланы чистые половики, тканые изъ пестрой ветошки, на окнахъ бѣлѣли кисейныя занавѣски; около кровати, гдѣ спала Нюша, красовался старинный туалетъ съ вычурной рѣзьбой. Въ этихъ двухъ комнатахъ всегда пахло роснымъ ладаномъ, горѣлымъ деревяннымъ масломъ, геранью, желтыми носковыми свѣчами, которыя хранились въ длинномъ деревянномъ ящикѣ подъ иконостасомъ, и тѣмъ специфическимъ, благочестивымъ по преимуществу запахомъ, какимъ всегда пахнетъ отъ старыхъ церковныхъ книгъ въ кожаныхъ переплетахъ, съ мѣдными застежками и съ закапанными воскомъ, точно вылощенными страницами. До старинныхъ книгъ Татьяна Власьевна была великая охотница, хотя и считалась давно уже единовѣркой; она никогда не упускала случая пріобрѣсти такую книгу, чтобы имѣть возможность почитать ее наединѣ. Изъ этихъ книгъ составилась у ней маленькая библіотека, которая и хранилась въ особомъ шкапикѣ, висѣвшемъ на стѣнѣ рядомъ съ иконостасомъ. Къ старинѣ Татьяна Власьевна питала почти болѣзненную слабость, все равно, въ какихъ бы формахъ ни проявлялась эта старина: она хранила, какъ зѣницу ока, всѣ сарафаны, полученные ею въ приданое, старинные мѣха, шубы, крытыя излежавшейся матеріей, даже изъѣденные молью лоскутки и разное тряпье.
Послѣ ужина Татьяна Власьевна молилась безконечной старинной молитвой съ лѣстовкой въ рукахъ. Поклоны откладывались по уставу, какъ выучили Татьяну Власьевну съ дѣтства раскольничьи «исправницы». Засыпая въ своей кровати крѣпкимъ молодымъ сномъ, Нюша каждый вечеръ наблюдала одну и ту же картину: въ переднемъ углу, накрывшись большимъ темнымъ шелковымъ платкомъ, спущеннымъ на спину въ два конца, какъ носятъ всѣ кержанки, бабушка молится цѣлые часы напролетъ, откладываются широкіе, кресты, а по лѣстовкѣ отсчитываются большіе и малые поклоны. Глядя на высохшее желтое лицо бабушки, съ строгими сѣрыми глазами и прямымъ носомъ, Нюша часто думала о томъ, зачѣмъ бабушка такъ долго молится? Неужели у ней ужъ такъ много грѣховъ, что и замолить нельзя? Дѣвушка иногда сердилась на упрямую старуху, особенно когда та принималась ворчать на нее, но когда бабушка вставала на молитву — это была совсѣмъ другая женщина, въ родѣ тѣхъ подвижницъ, какія глядятъ строгими-строгими глазами съ иконъ стариннаго письма. Конца бабушкиной молитвы Нюша не могла никогда дождаться и засыпала сладкимъ сномъ подъ мѣрный шопотъ безконечныхъ кануновъ. На этотъ разъ дѣвушка особенно долго болтала, мѣшая старухѣ молиться.
— А ты, баушка, на меня не сердишься? — спрашивала Нюша въ просоньи.
— Отстань, съ фальшивой строгостью отвѣчала бабушка, путаясь въ счетѣ поклоновъ.
— Въ то воскресенье мы къ Пятовымъ пойдемъ, баушка… Пойдемъ? Ѳенѣ новое платье сшили, называется бордо, т.-е. эта краска называется, баушка, бордо, а не матерія и не мода. Понимаешь?
— Отстань!..
— Ѳеня такая счастливая… — съ подавленнымъ вздохомъ проговорила Нюша, ворочаясь подъ ситцевымъ стеганымъ одѣяломъ. — У ней столько однихъ шелковыхъ платьевъ, и все по-модному… Только у насъ у однихъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ и остались сарафаны. Ходимъ, какъ чучелы гороховыя.
— Ты у меня помели еще, безголовая! О, Господи, согрѣшила я, грѣшная, съ этой дѣвкой… Охъ, ужо повѣсятъ тебя на томъ свѣтѣ прямо за языкъ!
Молчаніе. Опять поклоны. Неугасимая лампада горитъ неровнымъ пламенемъ, разливая кругомъ колеблющійся невѣрный свѣтъ. Желтыя полосы свѣта бродятъ по выбѣленному потолку, на мгновеніе выхватываютъ изъ темноты уголь старинной печи и, скользнувъ по полу, исчезаютъ. Нюша долго наблюдаетъ эту игру свѣта, глаза у ней слипаются, начинаетъ клонить ко сну, но она еще борется съ нимъ, чтобы чуточку подразнить строгую бабушку.
— Баушка, Вуколъ-то Логинычъ, сказывалъ давѣ Архипъ, зонтикъ себѣ въ городѣ купилъ, — начинаетъ Нюша, сладко позѣвывая. — А знаешь, сколько онъ за него заплатилъ?
— Отстань…
— Шелковый зонтикъ-то, баушка! А ручка точеная изъ слоновой кости. Только Архипъ сказываетъ, что выточена такая фигура, что дѣвушкамъ и смотрѣть совѣстно.
— Тьфу!.. тьфу!.. — отплевывалась старуха. — Провались ты со своимъ Вуколомъ Логинычемъ… Нашла важное кушанье!.. Срамникъ онъ, Вуколъ-то Логинычъ… Тьфу!..
— Баушка, да вѣдь онъ за зонтикъ-то заплатилъ семьдесятъ цѣлковыхъ… Ей-Богу! Хоть сама спроси у Архипа.
— Какъ семьдесятъ?
— Право, баупіка: семьдесятъ цѣлковыхъ за одинъ зонтикъ…
— Охъ, дуракъ, дуракъ этотъ Вуколъ… Никого у нихъ въ природѣ-то такихъ дураковъ не было. Вѣдь Шабалины-то по нашимъ мѣстамъ завсегда въ первыхъ были, особливо дѣдушка-то, Логинъ. Богатые были, а чтобы такихъ глупостевъ… семьдесятъ цѣлковыхъ! Это на ассигнаціи-то считать, такъ чуть не триста рублевиковъ… Охъ-хо-хо!.. Ужъ правду сказать, что дикая-то копеечка не улежитъ на мѣстѣ.
Взволнованная семидесятирублевымъ зонтикомъ, Татьяна Власьевна позабыла свои кануны и принялась разсказывать поучительныя исторіи о Шабалиныхъ, Пятовыхъ, Колобовыхъ, Савиныхъ и Пазухиныхъ. Вонъ какой народъ-то, всѣ какъ на подборъ! Такихъ съ огнемъ поискать и не въ Бѣлоглинскомъ заводѣ. Крѣпкій народъ, но всему Уралу знаютъ бѣлоглинскихъ-то. Даже изъ Москвы выѣзжаютъ за нашими невѣстами. Вотъ оно что значить природа-то… Теперь взять хоть Настю Шабалину — вышла за сарапульскаго купца; Груня Пятова въ Москву вышла; у Савиныхъ дочь была замужемъ за рыбинскимъ купцомъ да умерла, сердечная, третій годокъ пойдетъ съ зимняго Николы. А Вуколъ Логинычъ что? Онъ только свою природу срамитъ… Семьдесятъ рублей зонтикъ! Да и другіе-то, глядя на него, особливо которые помоложе — пошаливаютъ. Вонъ у Пятовыхъ сынокъ-то въ Ирбитской что настряпалъ! Легкое мѣсто сказать… А всему заводчикъ Вуколъ, чтобы ему ни дна ни покрышки. Въ допрежнія времена такихъ дураковъ и не бывало. Такъ, дурачили промежду себя, только чтобы зонтиковъ покупать въ семьдесятъ цѣлковыхъ — нѣтъ, этого не бывало.
Послѣднія фразы Татьяна Власьевна говорила въ безвоздушное пространство, потому что Нюша, довольная своей выходкой съ зонтикомъ, уже спала крѣпкимъ сномъ. Ея красивая черноволосая головка, улыбавшаяся даже во снѣ, всегда была набита самыми земными мыслями, что особенно огорчало Татьяну Власьевну, тяготѣвшую своими помыслами къ небу. Прочитавъ еще два канула и перекрестивъ спавшую Нюшу, Татьяна Власьевна осмотрѣла, заперты ли окошки на болты, надѣла на себя пестрядевый понитокъ и вышла изъ комнаты. Не торопясь, вышла она и заперла за собой тяжелую дверь на висячій замокъ, притворила осторожно сѣни и заглянула на дворъ. Дождь пересталъ, по небу мутной грядой ползли низкія облака, въ двухъ шагахъ трудно было что-нибудь отличить; подъ ногами булькала вода. Перекрестивъ домъ и дворъ, старуха впотьмахъ побрела къ воротамъ. Чтобы не упасть, ей приходилось нащупывать рукой бревенчатую стѣну. Отворивъ калитку, Татьяна Власьевна еще разъ благословила спавшій крѣпкимъ сномъ весь домъ, а потомъ заперла калитку на тяжелый висячій замокъ и осторожно принялась переходитъ черезъ улицу. Въ одномъ мѣстѣ она черпнула воды своимъ низкимъ башмакомъ безъ каблука, въ другомъ обѣими ногами попала въ грязь; ноги скоро были совсѣмъ мокры, а вода хлюпала въ самыхъ башмакахъ. Но старуха продолжала итти впередъ; Старая-Кедровская улица была ей знакомъ, какъ свои пять пальцевъ, и она прошла бы по ней съ завязанными глазами. Недаромъ она выжила въ этой улицѣ пятьдесятъ лѣтъ. Вотъ черезъ дорогу домъ Пазухиныхъ; у нихъ недавно крышу перекрывали, такъ подъ самыми окнами бревно оставили плотники — какъ бы за него не запнуться. Отъ дома Пазухиныхъ вплоть до Гнилого переулка идетъ одно прясло, а повернешь въ переулокъ — тутъ тебѣ сейчасъ домикъ о. Крискента. Славный домикъ, съ палисадникомъ и желѣзной крышей; въ третьемъ годѣ, когда у о. Крискента родился мертвенькій младенецъ, домъ опалубили и зеленой краской выкрасили. Татьяна Власьевна по Гнилому переулку вышла на большую заводскую площадь, по серединѣ которой неправильной глыбой темнѣла выступавшая углами, вновь строившаяся единовѣрческая церковь. Когда старуха взяла площадь наискось, прямо къ церкви, небо точно прояснилось, и она на мгновеніе увидѣла лѣса и переходы постройки. Гдѣ-то брехнула собака. Рѣдкія капли дождя еще падали съ неба, точно сѣрыя нависшія тучи отряхивались, роняя на землю послѣдніе остатки дождя.
— Слава Тебѣ, Господи! — прошептала Татьяна Власьевна, когда переступила за черту постройки.
Помолившись на востокъ, она отыскала спрятанную подъ тесомъ носилку для кирпичей, надѣла ее себѣ на плечи, какъ дѣлаютъ каменщики, и отправилась съ ней къ правильнымъ стопочкамъ кирпича, до котораго добралась только ощупью. Сложивъ на свою носилку шесть кирпичей, Татьяна Власьевна надѣла ее себѣ на спину и, пошатываясь подъ этой тяжестью, начала съ ней подниматься но лѣсамъ. Кругомъ было попрежнему темно, но она хорошо знала дорогу, потому что вотъ уже третью недѣлю каждую ночь таскала по этимъ сходнямъ кирпичи. Раньше ночи были свѣтлыя, и старуха знала каждую доску.
— Господи, Ісусе Христе, Сыне Божій… — шептала Татьяна Власьевна, поднимаясь но сходнямъ кверху.
Доски были мокры отъ недавняго дождя, и нога скользила по нимъ; прикованныя гвоздями поперечныя дощечки, замѣнявшія ступеньки, кое-гдѣ оборвались со своихъ мѣстъ, и приходилось ощупывать ногой каждый шагъ впередъ, чтобы не слетѣть внизъ вмѣстѣ со своей тридцатифунтовой ношей. Но эта опасность и придавала силу работавшей старухѣ, потому что этимъ она выполняла данное обѣщаніе поработать Богу въ потѣ лица. Давно было дано это обѣщаніе, еще въ молодые годы, а исполнять это приходилось теперь, когда за спиной висѣли семьдесятъ лѣтъ, точно семьдесятъ тяжелыхъ кирпичей. Да, много было прожито и пережито, и суровая старуха, сгибаясь подъ ношей, тащила за собой воспоминанія, какъ преступникъ, который съ мучительнымъ чувствомъ сосущей тоски вспоминаетъ мельчайшія подробности сдѣланнаго преступленія и въ сотый разъ терзаетъ себя мыслью, что было бы, если бы онъ не сдѣлалъ такъ-то и такъ-то. «Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!» — шептала Татьяна Власьевна отъ сознанія своей человѣческой немощи. Но вотъ первая ноша поднята, вотъ и карнизъ стѣны, который выводятъ каменщики, старуха складываетъ свои кирпичи тамъ, гдѣ завтра должна продолжаться кладка. Небо все еще обложено темными тучами, но въ двухъ или трехъ мѣстахъ уже пробиваются неясныя свѣтлыя пятна, точно небо обтянуто сѣрой матеріей, кое-гдѣ сильно проношенной, такъ что сквозь образовавшіяся рѣдины пробивается свѣтъ. Послѣ двухъ подъемовъ на лѣса, западная часть неба изъ сѣрой превратилась въ темно-синюю — сверкнула звѣздочка, пахнуло вѣтромъ, который торопливо гналъ тяжелыя тучи. Татьяна Власьевна присѣла въ изнеможеніи на стопу принесенныхъ кирпичей, голова у ней кружилась, ноги подкашивались, но она не чувствовала ни холоднаго вѣтра, глухо гудѣвшаго въ пустыхъ стѣнахъ, ни своихъ мокрыхъ ногъ, ни надсаженныхъ плечъ. Вонъ изъ осенней мглы выступаютъ знакомыя очертанія окрестностей Бѣлоглинскаго завода, вонъ Старая-Кедровская улица, вонъ новенькая православная церковь, вонъ прудъ и заводская фабрика… Выглянувшій изъ-за тучъ мѣсяцъ ярко освѣтилъ всю картину спавшаго завода, — ряды почернѣвшихъ отъ недавняго дождя крышъ, дымившіяся на фабрикѣ трубы, домикъ о. Крискента, хоромины Шабалиныхъ. Все это были нѣмые свидѣтели долгой-долгой жизни, свидѣтели, которые не могли обличить словомъ, но по нимъ, какъ по отдѣльнымъ ступенькамъ лѣстницы, неугомонная мысль переходила черезъ длинный рядъ пережитыхъ годовъ. Все это было, и Татьяна Власьевна переживаетъ свою жизнь во второй разъ, переживаетъ вотъ здѣсь, на верху постройки, откуда до неба, кажется, всего одинъ шагъ… Но именно этотъ шагъ и пугаетъ ее; она хватается за голову и со слезами на глазахъ начинаетъ читать вырвавшійся изъ больной души согрѣшившаго царя крикъ: — «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!»
Но нужно носить кирпичи, до утра осталось часа три; Татьяна Власьевна спускается внизъ и поднимается съ тяжелой ношей почти машинально, какъ заведенная машина. Именно такой трудъ, доводящій старое тѣло почти до полнаго безчувствія, — именно такой трудъ даетъ ея душѣ тотъ покой, какого она страстно домогается и не находитъ въ обыкновенныхъ христіанскихъ подвигахъ, какъ постъ, молитва и безконечные поклоны. Да, по мѣрѣ того, какъ тѣло становится лишней тягостью, на душѣ все свѣтлѣе и свѣтлѣе… Татьяна Власьевна видитъ себя пятнадцатилѣтней дѣвушкой, — она такая высокая, рослая, съ румянцемъ но всю щеку. Всѣ на нее заглядываются, даже старики. Ей никто не нравится, хотя она не прочь поглазѣть на молодыхъ парней. Охъ-хо-хо!.. Никѣмъ-то никого не осталось изъ бывшихъ молодцевъ, точно они уплыли одинъ за другимъ. Да, никого не осталось въ живыхъ, только она одна, чтобы замаливать свои и чужіе грѣхи. На шестнадцатомъ году Таню выдали замужъ за вдовца-купца, по фамиліи Брагина; до вѣнца они не видали другъ друга. Ей крѣпко не понравился старый мужъ, но стерпѣла и помирилась со своей судьбой, благо вышла въ достаточную семью на свое хозяйство, не знала свекровушкиной науки, а потомъ пошли дѣтки-ангелочки… Все дѣвичье глупое горе износилось само собой, и подумала Татьяна Власьевна, что такъ она и вѣкъ свой изживетъ со старымъ нелюбимъ мужемъ. Конечно, завидно иногда было, глядя на чужихъ молодыхъ мужей, но ужъ кому какое счастье на роду написано. Вѣнецъ — судъ Божій, не намъ его пересуживать. Такъ думала Татьяна Власьевна, да не такъ вышло. Ужъ прожила она замужемъ лѣтъ десять, своихъ дѣтей растила, а тутъ и подвернись случай… И какой случай!.. Господи, прости меня, окаянную… Да, были и раньше случаи, засматривались на красавицу-молодку добрые молодцы, женатые и холостые, красивые были, только никому ничего не досталось: вздохнетъ Татьяна Власьевна, опуститъ глаза въ землю — и только всего. Одинъ особенно тосковалъ по ней и даже чуть рукъ на себя не наложилъ… Прости и его согрѣшенія, Господи… А горе пришло нежданно-негаданно, какъ воръ, когда Татьяна Власьевна совсѣмъ о томъ и не думала. Пріѣхалъ въ Бѣлоглинскій заводъ управитель Пятовъ, отецъ Нила Поликарныча. Ну, познакомился со всѣми, сталъ бывать. И изъ себя-то человѣкъ глядѣть не на кого: тощій, больной, все кашлялъ, да еще женатый, и дѣтишекъ полный домъ. Познакомился этотъ Пятовъ съ мужемъ Татьяны Власьевны такъ, что и водой не разольешь: полюбились они другъ другу. На именинахъ, по праздникамъ другъ къ дружкѣ въ гости всегда ѣздили. Жена у Пятова была тоже славная такая, хоть и постарше много Татьяны Власьевны. Вотъ однажды пріѣхалъ Пятовъ на масленицѣ въ гости къ Брагинымъ, хозяина не случилось дома, и къ гостю вышла сама Татьяна Власьевна. Посидѣли, поговорили. А Пятовъ нѣтъ-нѣтъ да и взглянетъ на нее, таково ласково да привѣтливо взглянетъ; веселый онъ былъ человѣкъ часомъ, когда въ компаніи…
— Что это ты на меня такъ глядишь, Поликарпъ Семенычъ? — спросила Татьяна Власьевна. — Точно сказать что-то хочешь…
— Хочу сказать, Татьяна Власьевна, давно хочу… — отвѣтилъ Пятовъ и какъ будто изъ себя немного замѣшался.
— Ну, такъ говори…
— А вотъ что я скажу тебѣ, Татьяна Власьевна: погубила ты меня, изсушила! Господь тебѣ судья!..
Тихо таково вымолвилъ послѣднее слово, а самъ все на хозяйку смотритъ и смѣется. У Татьяны Власьевны отъ этихъ словъ морозъ по кожѣ пошелъ, она хотѣла убѣжать, крикнуть, но онъ все смотрѣлъ на нее и улыбался, а у самого такъ слезы и сыплются по лицу.
— Гоните меня, Татьяна Власьевна… — тихо заговорилъ Пятовъ, не вытирая слезъ. — Гоните…
Отъ этихъ словъ у Татьяны Власьевны точно что-то оборвалось въ груди: и жаль ей стало Поликарпа Семеныча и какъ-то страшно, точно она боялась самой себя. А Пятовъ все смотритъ на нее… Красивая она была тогда да молодая, — кровь съ молокомъ бабенка! А въ своемъ синемъ сарафанѣ и въ кисейной рубашкѣ съ узкими рукавами она была просто красавица писаная. Помутилось въ глазахъ Пятова отъ этой красавицы, отъ ясныхъ ласковыхъ очей, отъ соболиныхъ бровей, отъ бѣлой лебяжьей груди — бросился онъ къ Татьянѣ Власьевнѣ и обнялъ ее, а самъ плачетъ и цѣлуетъ руки, шею, лицо, плечи цѣлуетъ. Онѣмѣла Татьяна Власьевна, жаромъ и холодомъ ее обдало, и сама она тихо-тихо поцѣловала Поликарпа Семеныча, всего одинъ разъ поцѣловала, а сама стоитъ предъ нимъ, какъ виноватая.
— Насмѣялся ты надо мной, Поликарпъ Семенычъ, — заговорила она, когда немного пришла въ себя. — Опозорилъ мою головушку… Какъ я теперь на мужа буду глядѣть?
— Голубушка, Татьяна Власьевна… Мой грѣхъ — мой отвѣтъ. Я отвѣчу за тебя и передъ мужемъ, и передъ людьми, и передъ Богомъ, только не дай погибнуть христіанской душѣ… Прогонишь меня — одинъ мнѣ конецъ. Пересушила ты меня, злая моя разлучница… Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мнѣ уити, а своей воли у меня нѣтъ. Что скажешь мнѣ, то и буду дѣлать…
— Уходи, Поликарпъ Семенычъ… Богъ тебѣ судья!..
Побѣлѣлъ онъ отъ этихъ словъ, затрясся.
— Прощай, чужая жена — моя погибелюшка, — проговорилъ онъ, поклонился низко-низко и пошелъ къ дверямъ.
Опять сдѣлалось страшно Татьянѣ Власьевнѣ, страшнѣе давешняго, а онъ идетъ къ дверямъ и не оглядывается… Подкосились рѣзвыя ноги у красавицы-погибелюшки, и языкъ самъ сказалъ:
— Поликарпъ Семенычъ… воротись!
«Охъ, вышелъ грѣхъ, большой грѣхъ…» — пожалѣла Татьяна Власьевна грѣшнаго человѣка Поликарпа Семеныча и погубила свою голову, навсегда погубила. Сдѣлалось съ ней страшное, небывалое… Сама она теперь не могла жить безъ Поликарпа Семеныча, безъ его грѣшной ласки, точно кто ее привязалъ къ нему. Позабыла и мужа, и дѣтокъ, и свою спобѣдную головушку для одного ласковаго слова, для приворотнаго злого взгляда.
Такъ они и зажили, а на мужа точно слѣпота какая нашла: души не чаетъ въ Поликарпѣ Семенычѣ; а Поликарпъ Семенычъ, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговариваетъ: «Милушка моя, не согрѣшишь — не спасешься, а было бы послѣ въ чемъ каяться!» Никогда не любившая своего стараго мужа, за котораго вышла но родительскому приказанію, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всѣмъ жаромъ проснувшейся первой любви. Въ качествѣ запретнаго плода, эта любовь удесятерила прелесть тайныхъ наслажденій, и каждый украденный у судьбы и людей часъ счастья являлся настоящимъ раемъ. Плодомъ этой преступной связи и былъ Зотушка, нисколько не походившій на своего старшаго брата, Гордея, и на сестру Алену.
Мужъ Татьяны Власьевны промышлялъ на Бѣлоглинскомъ заводѣ торговлей «панскимъ», т.-е. ситцами, сукномъ и т. д. Дѣло онъ велъ хорошо, и трудовое богатство наливалось въ домъ, какъ вода. А тутъ старшій сынъ началъ подрастать и отцу въ помощь пошелъ: все же кошку въ лавку не посадишь или не пошлешь куда-нибудь. Изъ Гордея вырабатывался не по лѣтамъ серьезный мальчикъ, который въ тринадцать лѣтъ могъ править дѣло за большого. Все шло какъ по маслу. Брагины начинали подниматься въ гору и прослыли за большихъ тысячниковъ, но въ одинъ годъ все это благополучіе чуть не пошло прахомъ: самъ Брагинъ простудился и умеръ, оставивъ Татьяну Власьевну съ тремя дѣтьми на рукахъ. Этотъ неожиданный ударъ совсѣмъ ошеломилъ молодую вдову, какъ божеское наказаніе за ея грѣхи. Постылый старый мужъ, который умеръ съ спокойной совѣстью за свое семейное счастье, теперь всталъ предъ ней нѣмымъ неотступнымъ укоромъ. Послѣ девятинъ Татьяна Власьевна пригласила къ себѣ въ домъ Поликарпа Семеныча и сказала ему, опустивъ глаза:
— Ну, Поликарпъ Семенычъ, теперь ужъ прощай… Будетъ намъ грѣшить. Если не умѣла по своему малодушію при мужѣ жить, такъ надо теперь доучиваться одной.
— Какъ же это, Таня…
— Я тебѣ не Таня больше, а Татьяна Власьевна, такъ и знай. Мое слово будетъ свято, а ты какъ знаешь… Надо грѣхъ замаливать, Поликарпъ Семенычъ. Прощай, голубчикъ… не поминай лихомъ…
Голосъ у Татьяны Власьевны дрогнулъ, въ глазахъ все смѣшалось, но она пересилила себя и не поддалась на «прелестныя рѣчи» Поликарпа Семеныча, который рвалъ на себѣ волосы и божился на чемъ свѣтъ стоитъ, что сейчасъ же наложитъ на себя руки.
— А я буду молиться за тебя Богу, — уже спокойно отвѣтила Татьяна Власьевна, точно она замерла, на одной мысли.
Этимъ все и кончилось.
Татьяна Власьевна какъ ножомъ обрѣзала свою старую жизнь и зажила по-новому, «честной матерной вдовой», крѣпко соблюдая взятую на себя задачу. Въ это время ей всего было еще тридцать лѣтъ, и она, какъ одна изъ первыхъ красавицъ, могла выйти замужъ во второй разъ; но мысли Татьяны Власьевны тяготѣли къ другому идеалу — ей хотѣлось искупить грѣхъ юности настоящимъ подвигомъ, а прежде всего поднять дѣтей на ноги. Время бѣжало быстро, дѣти выросли. Старшій, Гордей, былъ вылитый отецъ — строгій, обстоятельный, дѣляга; второй, Зотей, являлся полной противоположностью, и какъ Татьяна Власьевна ни строжила его ни накалила — изъ Зотея ничего не вышло, а подъ конецъ онъ началъ крѣпко «зашибать водкой», такъ что пришлось на него совсѣмъ махнуть рукой. Татьяна Власьевна должна была примириться съ этимъ, какъ съ божескимъ наказаніемъ за свой грѣхъ, и утѣшалась старшимъ сыномъ, котораго скоро женила. Внучата на время заставили Татьяну Власьевну отложить мысль о подвигѣ, тѣмъ болѣе, что жена Гордея умерла рано, и ей пришлось самой воспитывать внучатъ.
Вотъ тѣ мысли, которыя мучительно повертывались клубкомъ въ головѣ Татьяны Власьевны, когда она семидесятилѣтней старухой таскала кирпичи на строившуюся церковь. Этотъ подвигъ былъ только приготовленіемъ къ болѣе трудному дѣлу, о которомъ Татьяна Власьевна думала въ теченіе послѣднихъ сорока лѣтъ, это — путешествіе въ Іерусалимъ и по другимъ святымъ мѣстамъ. Теперь задерживала одна Нюша, которая, того гляди, выскочитъ замужъ, — благо и женишокъ есть на примѣтѣ.
«Вотъ бы только Нюшу пристроить, — думала Татьяна Власьевна, поднимаясь въ десятый разъ къ кирпичамъ. — Алексѣй у Пазухиныхъ парень хорошій, смиренный, да и природа пазухинская по здѣшнимъ мѣстамъ не послѣдняя. Отецъ-то, Сила Андронычъ, вонъ какой парень, подъ стать какъ разъ нашему-то Гордею Евстратычу».
Старуха проработала до четырехъ часовъ, когда на фабрикѣ отдали первый свистокъ на работу. Она набожно помолилась въ послѣдній разъ и поплелась домой, разбитая тѣломъ, но бодрая и точно просвѣтленная духомъ. Кругомъ было все темно, но въ избахъ уже мелькали яркіе огоньки: это топились печки у заботливыхъ хозяевъ. Вонъ у о. Крискента тоже искры сыплются изъ трубы, — значитъ, стряпка Аксинья рано управляется. У Пазухиныхъ темно: у нихъ подолгу спятъ. Подходя къ своему дому, Татьяна Власьевна замѣтила въ окнѣ горницы Гордея Евстратыча огонь.
«Ужъ не боленъ ли? — подумала старуха и торопливо зашагала черезъ улицу. — Куда ему эку рань подниматься… Можетъ, надо малиной или мятой его напоить».
Гордей Евстратычъ дѣйствительно не спалъ, но только не по нездоровью, а отъ одолѣвшихъ его мыслей, которыя колесомъ вертѣлись кругомъ привезенной Михалкой жилки. Сначала онъ пытался заснуть и лежалъ съ закрытыми глазами часа два, но все было напрасно — сонъ бѣжалъ отъ Гордея Евстратыча, оставляя въ душѣ мучительно-сосавшую пустоту. Зачѣмъ старатель Маркушка желаетъ видѣть его, и зачѣмъ онъ послалъ съ Михалкой эту проклятую жилку? А жилка богатѣйшая… Можетъ-быть, Маркушка нашелъ эту жилку и хочетъ продать ему… Все можетъ быть, только не нужно упускать случая. Мало ли бывало такихъ случаевъ. Эти старатели все знаютъ, а Маркушка совсѣмъ прожженый.
Занятый этими мыслями, онъ не обратилъ вниманія даже на то, какъ осторожно отворилась калитка и затѣмъ заскрипѣла дверь въ сѣняхъ.
— Ты что это, Гордей? — спрашивала Татьяна Власьевна, появляясь въ дверяхъ его комнаты. — Ужъ не попритчилась ли какая немочь?
— Нѣтъ, мамынька… Такъ, не поспалось что-то, клопы, надо полагать. Скажи-ка стряпкѣ насчетъ самоварчика, а потомъ мнѣ надо будетъ ѣхать въ Полдневскую.
— Да вѣдь Михалка вчера въ Полдневскую гонялъ?
— Гонялъ, да безъ толку… Самому надо съѣздить.
III.
правитьНапившись чаю, Гордей Евстратычъ самъ сходилъ во дворъ взглянуть, отдохнула ли лошадь послѣ вчерашней ѣзды, и велѣлъ Зотушкѣ сѣдлать ее.
— Я самъ поѣду, — прибавилъ Гордей Евстратычъ, похлопывая гнѣдка по шеѣ.
Послѣднее настолько удивило Зотушку, что онъ даже раскрылъ ротъ отъ удивленія. Гордей Евстратычъ такъ рѣдко выѣзжалъ изъ дому — разъ или два въ годъ, что составляло цѣлое событіе, а тутъ вдругъ точно съ печи упалъ: «сѣдлай, самъ поѣду…» Верхомъ Гордей Евстратычъ не ѣздилъ лѣтъ десять, а тутъ вдругъ въ этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашняго не успѣла отдышаться. Дѣйствительно, Гордей Евстратычъ былъ замѣчательный домосѣдъ, и ѣхать куда-нибудь для него было истиннымъ наказаніемъ, притомъ онъ ѣздилъ только зимой по удобному санному пути, — въ Ирбитъ на ярмарку и въ Верхотурье, въ гости къ сестрѣ Аленѣ. Сборовъ на такую поѣздку хватало на цѣлую недѣлю, а тутъ, накося, свернулся въ часъ мѣста… Всѣ эти мысли промелькнули въ маленькой головкѣ Зотушки во мгновеніе ока, и онъ перебиралъ ихъ все время, пока сѣдлалъ гнѣдка. Куда могъ ѣхать Гордей Евстратычъ въ такую непогодь?
— Значитъ, какое-нибудь дѣло завелось, — рѣшилъ наконецъ Зотушка съ глубокомысленнымъ видомъ, когда лошадь была готова.
Татьяна Власьевна была удивлена ьэтой поѣздкой не менѣе Зотушки и ждала, что Гордей Евстратычъ самъ ей скажетъ, зачѣмъ ѣдетъ въ Полдневскую, но онъ ничего не говорилъ.
— Зачѣмъ въ Полдневскуіо-то наклался? — спросила старуха, когда Гордей Евстратычъ началъ прощаться.
— Дѣльце есть маленькое… Послѣ, мамынька, все обскажу. Благослови въ добрый часъ съѣздить.
— Ну, Богъ тебя благословитъ, милушка. А послалъ бы ты лучше Архипа, чѣмъ самому трястись по этакой грязищѣ.
— Нельзя, мамынька. Стороной можно проѣхать… Михалка сегодня въ лавкѣ будетъ сидѣть, а Архипа пошли къ Пятовымъ, должокъ тамъ за ними былъ. Надо бы книгу еще подсчитать…
— Подождите съ книгой-то, Гордей Евстратычъ. У насъ теперь своя работа стоитъ. Нюшѣ къ зимѣ шубку ношобную справляемъ…
— Обождемъ, ничего. Да пошли еще, мамынька, Зотушку къ Шабалинымъ.
— Охъ, нельзя, милушка! Вѣдь только онъ едва успѣлъ выправиться, а какъ попадетъ къ Шабалинымъ — непремѣнно Вуколъ Логинычъ его водкой поить станетъ. Ужъ это сколько разовъ бывало, и не пересчитаешь!.. Лучше я Архипа спосылаю… По пути и забѣжитъ отъ Пятовыхъ-то.
— Какъ знаешь.
Гордей Евстратычъ сѣлъ въ мягкое пастушье сѣдло и, перекрестившись, выѣхалъ за ворота. Утро было свѣтлое; въ воздухѣ чувствовалась осенняя крѣпкая свѣжесть, которая заставляегь барина застегиваться на всѣ пуговицы, а мужика — туже подпоясываться. Гордей Евстратычъ поверхъ толстаго драповаго пальто надѣлъ татарскій азямъ, перехваченный гарусной опояской, и теперь сидѣлъ въ сѣдлѣ молодцомъ. Выглянувшая въ окно Нюша невольно полюбовалась, какъ тятенька ѣхалъ но улицѣ.
Нужно было ѣхать по Старой-Кедровской улицѣ, но Гордей Евстратычъ повернулъ лошадь за уголъ и поѣхалъ по Стекольной. Онъ не хотѣлъ, чтобы Пазухины видѣли его. Точно такъ же объѣхалъ онъ рынокъ, чтобы не встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ торговцевъ. Только на плотинѣ онъ попалъ, какъ куръ во щи: прямо къ нему навстрѣчу катился въ лакированныхъ дрожкахъ самъ Вуколъ Логинычъ.
«Охъ, нелегкая бы тебя взяла!» — подумалъ про себя Гордей Евстратычъ, приподнимая свою суконную фуражку съ захватаннымъ козырькомъ.
Сѣрая, въ яблокахъ, громадная лошадь, съ невѣроятно выгнутой шеей и съ хвостомъ трубкой, торжественно подкатила Шабалина, который сидѣлъ на дрожкахъ настоящимъ чортомъ: въ мохнатомъ дипломатѣ, въ какой-то шапочкѣ, сдвинутой на затылокъ, и съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Скуластое, красное лицо Вукола Логиныча, съ узкими хитрыми глазами и съ мясистымъ носомъ, все лоснилось отъ жира, а когда онъ улыбнулся, изъ-за толстыхъ губъ показались два ряда гнилыхъ зубовъ.
— Куда Богъ несетъ, Гордей Евстратычъ? — издали кричалъ Шабалинъ, высоко поднимая свою круглую шапочку. — Я не зналъ, что ты такимъ молодцомъ умѣешь верхомъ ѣздить… Ужъ не на охоту ли собрался?
— Какая у насъ охота, Вуколъ Логинычъ… — отвѣтилъ Брагинъ недовольнымъ тономъ: онъ обидѣлся глупымъ вопросомъ Шабалина, который всегда смелетъ что-нибудь самое несуразное.
Эта встрѣча очень не понравилась Гордею Евстратычу, и онъ, поднимаясь съ плотины въ гору, на которой красовалась пятиглавая православная церковь, даже подумалъ, ужъ не воротиться ли назадъ. Оглянувшись, Брагинъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ «за рѣку», т.-е. по ту сторону пруда, гдѣ тянулась Старая-Кедровская улица. Съ горки отлично можно было разсмотрѣть старый брагинскій домъ, который стоялъ на углу; изъ одной трубы винтомъ поднимался синій дымъ, значитъ, старуха затѣяла какую-нибудь стряпню. «На охоту поѣхалъ… — припомнилъ Брагинъ со злостью слова Шабалина. — Тьфу ты, грѣховодникъ… Нашелъ охотника!..» Съ другой стороны, Брагину показалось, что дѣйствительно у него сегодня такой глупый видъ, точно онъ «ангела потерялъ», какъ говорила Татьяна Власьевна про ротозѣевъ. Пріосанившись въ сѣдлѣ и подтянувъ поводья, Брагинъ пустилъ своего гнѣдка ходой, чтобы скорѣе выѣхать за «жило». Ему пришлось проѣхать мимо шабалинскаго дома, и онъ невольно полюбовался на него. Домъ стоялъ на горѣ, надъ прудомъ, и ярко бѣлѣлъ своими пятью колоннами. Эти колонны особенно нравились Брагину, потому что придавали дому настоящій городской видъ, какъ рисуютъ на картинкахъ. Зеркальныя стекла въ окнахъ, золоченая рѣшетка у балкона между колоннами, мраморныя вазы на воротахъ, усыпанный мелкимъ песочкомъ дворъ — все было хорошо, форменно, какъ говорилъ Зотушка про шабалинскій домъ.
«А все золото поднимаетъ… — подумалъ невольно Брагинъ, щупая лежавшую за пазухой жилку. — Вуколу-то Логиньтчу красная цѣна расколотый грошъ, да и того напросишься, а вонъ какую хоромину наладилъ! Кабы этакое богачество да къ настоящимъ рукамъ… Сказываютъ, въ одно нонѣшнсе лѣто заробилъ онъ на золотѣ-то тысячъ семьдесятъ… Вотъ лошадь-то какая — звѣрь-звѣремъ».
Бѣлоглинскій заводъ, совсѣмъ затерявшійся въ глуши Уральскихъ горъ, принадлежалъ къ самымъ стариннымъ уральскимъ поселеньямъ, что можно было даже замѣтить по его наружному виду, т.-е. по почернѣвшимъ стариннымъ домамъ съ высокими коньками и особенно по старой заводской фабрикѣ, поставленной еще въ 1836 году. Мѣсто подъ заводъ было выбрано самое глухое, настоящій медвѣжій уголъ: горы, болота, лѣса; до офиціальнаго основанія заводскаго дѣйствія здѣсь, съ разнымъ лѣснымъ звѣрьемъ, хоронились одни раскольники, уходившіе въ уральскую глушь отъ петровскихъ новшествъ. Между прочимъ, свили они себѣ гнѣздо и на берегу глухой горной рѣчонки Бѣлой-Глинки, пока ихъ не отыскали подьячіе и заводскіе приказчики. Рѣка была перехвачена плотиной, разлился прудъ, и задымилась фабрика. Около пруда разсажались заводскіе домики, вытянувшись «по плаиту» въ широкія правильныя улицы. Теперь Бѣлоглинскій зародъ представлялъ собой такую картину: во-первыхъ, «зарѣчная» низкая сторона, гдѣ собственно находилось первоначальное раскольничье поселенье и гдѣ теперь проходила Старая-Кедровская улица, дома здѣсь старинные и люди ьъ нихъ старинные — отчасти раскольники, отчасти единовѣрцы; во-вторыхъ, «нагорная» сторона, гдѣ красовалась православная церковь и хоромины Шабалина. Въ нагорной жили большею частью православные, позднѣйшее этнографическое населеніе. Это дѣленіе на «нагорную» и «зарѣчную» стороны продолжалось и ниже заводской фабрики, гдѣ Бѣлая-Глинка разливалась въ низкихъ глинистыхъ берегахъ. Въ этой части завода стоялъ деревянный господскій домъ съ желѣзной крышей, въ которомъ жили Пятовы, и нѣсколько домиковъ «на городскую руку», выстроенныхъ заводскими служащими. Въ зарѣчной находилась единственная заводская площадь, въ одномъ концѣ которой сбились въ кучу деревянныя лавки, а въ другомъ строилась единовѣрческая церковь. Старинныя семьи, въ родѣ Колобовыхъ, Савиныхъ, Пазухиныхъ и др., всѣ жили въ зарѣчной, въ крѣпкихъ старинныхъ домахъ, въ которыхъ на вышкахъ еще сохранились рамы со слюдой, вмѣсто стеколъ. Шабалины жили тоже тамъ, пока Вуколъ Логинычъ не облюбовалъ себѣ мѣстечко на нагорной сторонѣ. Это ренегатство очень огорчило всѣхъ блюстителей старины, въ родѣ Татьяны Власьевны, но Вуколъ Логинычъ былъ отпѣтая башка, — и взять съ него было нечего.
Въ солнечный день видъ на заводъ представлялъ собой довольно пеструю картину и, пожалуй, красивую, если бы не тѣснившійся со всѣхъ сторонъ лѣсъ и подымавшіяся кругомъ лѣсистыя горы, придававшія всей картинѣ непривѣтливый траурный характеръ. Впрочемъ, такъ казалось только постороннимъ людямъ, а бѣлоглинцы, конечно, не могли даже себѣ представить чего-нибудь лучше и красивѣе Бѣлоглинскаго завода. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и Гордей Брагинъ, бывавшій не только въ Ирбитѣ, и въ Верхотурьѣ, но и въ Нижнемъ.
Дорога въ Полдневскую походила на тѣ прямоѣзжія дороги, о которыхъ поется въ былинахъ: горы, болота, гати и зыбуны точно были нарочно нагромождены, чтобы отбить у всякаго охоту проѣхаться по этой дорогѣ во второй разъ, особенно осенью, когда лошадь заступаетъ въ грязь по колѣно, вымогался, изъ послѣднихъ силъ. Верхомъ на лошади эти двадцать верстъ едва можно было проѣхать въ четыре часа. Съ непривычки къ верховой ѣздѣ. Гордей Евстратычъ на половинѣ пути почувствовалъ, какъ у него отнимается поясница и ноги въ стременахъ начинаютъ деревянѣть. А впереди косогоръ за косогоромъ, гора за горой… Лѣсъ стоитъ кругомъ темный, настоящій дремучій ельникъ, которому, кажется, не было конца-краю. Около самой дороги, гдѣ лѣсъ былъ немного прочищенъ, лѣпились кусты жимолости и малины да молоденькія березки, точно заблудившіяся въ этой лѣсной трущобѣ; теперь листья уже давно пожелтѣли и шелестѣли мертвымъ шопотомъ, когда по нимъ пробѣгалъ осенній порывистый вѣтеръ. Земля была покрыта шуршавшей подъ ногой лиственной шелухой, и только кое-гдѣ изъ-подъ нея пробивались зеленые кустики сохранившейся еще травы, да на опушкѣ лѣса ярко блестѣла горькая осина, точно обрызганная золотомъ и кровью.
Верстъ не полагалось, и версты отсчитывались по разнымъ примѣтамъ: отъ Бѣлоглинскаго до Пугиной горы — восемь верстъ, двѣ версты подался — ключикъ изъ косогора бѣжитъ, значитъ, половина дороги, а тамъ черезъ пять верстъ гарь на лѣвой рукѣ. Брагинъ почти все время ѣхалъ шагомъ, раздумывая безконечную дорожную думу, которая блуждала по своимъ горамъ и косогорамъ, тонула въ грязи и пробиралась по узкимъ тропинкамъ. То онъ видѣлъ предъ собой Шабалина въ его круглой шапочкѣ и начиналъ ему завидовать, то припоминалъ разные случаи быстраго обогащенія «черезъ это самое золото», какъ говорилъ Зотушка; то принимался «сумдѣваться», зачѣмъ онъ тащится такую даль, то строилъ тѣ воздушные замки, безъ которыхъ не обходятся даже самыя прозаическія натуры. Что онъ такое теперь, ежели разобрать? Купецъ, который торгуетъ панскимъ товаромъ — и только. Сытъ, одѣтъ, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротивъ другихъ изъ купечества, какъ въ Ирбитѣ, напримѣръ, собираются, ему, Брагину, далеко не въ плоть. А между тѣмъ, чѣмъ онъ хуже другихъ? Недалеко ходить, хоть взять того же Вукола Логиныча… А съ чего человѣкъ жить пошелъ? Отъ пустяковъ. Отъ такой же жилки, какую онъ сейчасъ везетъ у себя за пазухой. Да… Къ воображеніи Брагина уже рисовалась глубокая шахта, изъ которой бадьями поднимаютъ золотоносный кварцъ, толкутъ его и промываютъ. Въ результатѣ получалось чистое золото, которое превращается въ громадный домъ съ колоннами, въ сѣрыхъ съ яблоками лошадей, въ лакированныя дрожки, въ дорогое платье и сладкое привольное житье. Первымъ дѣломъ онъ, конечно, пожертвуетъ въ церковь, тайно пожертвуетъ… То-то удивится о. Крискентъ, когда изъ кружки добудетъ нѣсколько радужныхъ. Потомъ старухѣ на бѣдныхъ да на увѣчныхъ, потомъ… Всѣ будутъ ухаживать за Гордеемъ Евстратычемъ, какъ теперь ухаживаютъ за Шабалинымъ или за другими богатыми золотопромышленниками.
«Прежде гремѣли на Панютинскихъ заводахъ золотопромышленники Сиговы да Кутневы», — раздумывалъ Гордей Евстратычъ, припоминая исторію уральскихъ богачей.
Сиговымъ принесъ жилку одинъ вогулъ, а Кутневы сами нашли золото, хотя и не совсѣмъ чисто. Сказывали, что Кутневы оттягали золотую розсыпь у какого-то бѣднаго старателя, который не поживился ничѣмъ отъ своей находки, кромѣ того развѣ, что высидѣлъ въ острогѣ полгода за свои жалобы на разбогатѣвшихъ Кутневыхъ. Да, много неправды съ этимъ золотомъ… Вонъ про Шабалина разсказываютъ какія штуки: народъ моритъ работой на своихъ пріискахъ, не разсчитываетъ, а попробуй судиться съ нимъ, кому угодно ротъ заткнетъ. Мировой судья Линачекъ ему первый другъ и пріятель, становой Плинтусовъ даже спитъ съ нимъ на одной постели… Отъ этого богатства просто одинъ грѣхъ, точно люди всякаго «ума рѣшаются». Но вѣдь это другіе, а ужъ онъ, Гордей Евстратычъ, никогда бы такъ не сдѣлалъ. Да… Вонъ Нюша на возрастѣ — ее надо пристраивать за хорошаго человѣка, вонъ сыновей надо отдѣлять, пока не разорились. Теперь, конечно, все есть, всего въ мѣру, а если раздѣлиться — и пойдутъ кругомъ недостатки.
Пріободрившаяся лошадь дала знать, что скоро и Полдневская. Въ теченіе четырехчасового пути Брагинъ не встрѣтилъ ни одной живой души и теперь радъ былъ добраться до мѣста, гдѣ бы можно было хоть чаю напиться. Поднявшись на послѣдній косогоръ, онъ съ удовольствіемъ взглянулъ на Полдневскую, совсѣмъ почти спрятавшуюся на самомъ днѣ глубокой горной котловины. Издали едва можно было разсмотрѣть нѣсколько крышъ да двѣ-три избушки, торчавшія особнякомъ, точно онѣ отползли отъ деревни.
«Настоящее воронье гнѣздо эта Полдневская», — невольно подумалъ Брагинъ, привставая въ стременахъ.
Полдневская пользовалась, дѣйствительно, не особенно завидной репутаціей, какъ притонъ пріисковыхъ рабочихъ. Не проходило года, чтобы въ Полдневской не случилось какой-нибудь оказіи: то мертвое дѣло объявится, то крупное воровство, то сбытъ краденаго золота, то бѣглые начнутъ пошаливать. Становой Плинтусовъ говорилъ прямо, что Полдневская для него, какъ сухая мозоль, — шагу не даетъ ступить спокойно. Чѣмъ существовали обитатели этой деревушки — трудно сказать, и единственнымъ мотивомъ, могшимъ нѣсколько оправдать ихъ существованіе, служили разбросанные около Полдневской пріиски; но дѣло въ томъ, что полдневскіе не любили работать, предпочитая всему на свѣтѣ свою свободу. А между тѣмъ полдневскіе мужики не только существовали, но исправно, каждое воскресенье, являлись въ Бѣлоглинскій заводъ, гдѣ мѣнялись лошадьми, пьянствовали по кабакамъ и даже кое-что покупали на рынкѣ, конечно, большею частью въ долгъ. Къ такимъ птицамъ небеснымъ принадлежалъ и старатель Маркушка, давнишній должникъ Брагина.
Спустившись по глинистому косогору, Гордей Евстратычъ въ бродъ переѣхалъ мутную рѣчонку Полуденку и, проѣхавъ съ полверсты мелкимъ осинникомъ, очутился въ центрѣ Полдневской, которая состояла всего-навсего изъ какого-нибудь десятка покосившихся и гнилыхъ избъ, поставленныхъ на небольшой полянѣ въ самомъ живописномъ безпорядкѣ. Навстрѣчу Брагину выбѣжало нѣсколько пестрыхъ собакъ со стоячими ушами, которыя набросились на него съ такимъ оглушительнымъ лаемъ, точно стерегли какія несмѣтныя сокровища. Въ одномъ окошкѣ мелькнуло женское испитое лицо и быстро скрылось.
— Въ которой избѣ живетъ Маркушка старатель? — спросилъ Гордей Евстратычъ, постукивая черенкомъ нагайки въ окно ближайшей избы.
Въ окнѣ показалась бородатая голова въ шайкѣ; два тусклыхъ глаза безучастно взглянули на Брагина и остановились. Не выпуская изо рта дымившейся трубки съ мѣдной цѣпочкой, голова безмолвно показала глазами направо, гдѣ стояла совсѣмъ вросшая въ землю избенка, точно старый грибъ, на который наступили ногой.
— Ну, народецъ!.. — проворчалъ Гордей Евстратычъ, слѣзая съ лошади у Маркушкиной избы.
Архитектурной особенностью полдневскихъ избъ было то, что онѣ совсѣмъ обходились безъ воротъ, дворовъ и надворныхъ построекъ. Ходъ въ избу шелъ прямо съ улицы. Только въ видѣ роскоши кое-гдѣ лѣпились, сколоченныя на живую нитку, крылечки. Гдѣ держали полдневцы лошадей, — составляло загадку, какъ и то, чѣмъ они кормили этихъ лошадей и чѣмъ они топили свои избы. Гордей Евстратычъ окинулъ строгимъ хозяйскимъ взглядомъ всю деревню и нигдѣ не нашелъ ничего похожаго на конюшни или полѣнницу дровъ. У нѣкоторыхъ избъ валялось по бревну, отъ которыхъ бабы по утрамъ отгрызали на подгонку дровъ — вотъ и все. «Ну народецъ! — еще разъ подумалъ Брагинъ: — въ лѣсу живутъ, и ни одного полѣна не отрубятъ мужики…»
— Господи, Ісусе Христо… — помолитвовался Гордей Евстратычъ, отворяя низкую дверь, которая вела куда-то въ яму.
— Аминь… — отдалъ изъ темноты чей-то хриплый голосъ. — Это ты, Гордей Евстратычъ?..
— Я, Маркушка…
Послышалось тяжелое хрипѣнье, затѣмъ удушливый кашель. Гордей Евстратычъ кое-какъ оглядѣлся кругомъ: было темно, какъ въ трубѣ, потому что изба у Маркушки была черная, т.-е.- безъ трубы, съ одной каменкой вмѣсто печи. Вѣрнѣе такую избу назвать балаганомъ, какіе иногда ставятся охотниками въ глухихъ лѣсныхъ мѣстахъ на всякій случай. На каменкѣ тлѣло суковатое полѣно, наполнявшее избу удушливымъ ѣдкимъ дымомъ. Самъ хозяинъ лежалъ у стѣны, на деревянныхъ подмосткахъ, прикрытый сверху лоскутами овчинъ, когда-то составлявшихъ тулупъ или полушубокъ. На гостя изъ-подъ кучи этой рвани глядѣло восковое отекшее лицо съ мутнымъ остановившимся взглядомъ, въ которомъ едва теплилась послѣдняя искра сознанія. Мочальнаго цвѣта бороденка, рыжіе щетинистые усы и прилипшіе къ широкому лбу русые волосы дополняли портретъ старателя Маркушки.
— Ну что, плохо тебѣ? — спрашивалъ Брагинъ, напрасно отыскивая глазами что-нибудь, на что можно было бы сѣсть. Куча тряпья зашевелилась, раздался тотъ же кашель.
— Надо… надо… больно мнѣ тебя надо, Гордей Евстратычъ, — отозвалась голова Маркушки. — Думалъ, не доживу… спасибо послѣ скажешь Маркушкѣ… Охъ, смерть моя пришла, Гордей Евстратычъ!
— Надо за попомъ послать?
— Гдѣ ужъ… нѣтъ… вотъ ужо я тебѣ все обскажу…
Гордей Евстратычъ подкатилъ къ дымившейся каменкѣ какой-то чурбанъ и приготовился выслушать предсмертную исповѣдь старателя Маркушки, самаго отчаяннаго изъ всѣхъ обывателей Полдневской.
— Видѣлъ жилку-то? — глухо спросилъ Маркушка, удерживая душившій его кашель.
— Видѣлъ…
— Вѣдь пятнадцать лѣтъ ее берегъ, Гордей Евстратычъ… да… пуще глазу своего берегъ… Ну, да что объ этомъ толковать!.. Вотъ что я тебѣ скажу… Человѣка я порѣшилъ… штегеря, давно это было… Вотъ онъ, штегерь-то, и стоитъ теперь надъ моей душой… да… думалъ отмолить, а тутъ смерть пришла… ну, я тебя и вспомнилъ… Видѣлъ жилку? Но, богачество… озолочу тебя, только по гробъ своей жизни отмаливай мой грѣхъ… и старуху свою заставь… въ скиты посылай…
Опять приступъ отчаяннаго кашля, точно Маркушка откашливалъ всю дунгу вмѣстѣ съ своими грѣхами.
— Такъ ты поклянешься мнѣ, Гордей Евстратычъ, и я тебѣ жилку укажу и научу, что съ ней дѣлать… Мнѣ только и надо, чтобы мою душу отмолить.
— А ежели ты обманешь, Маркушка?
— Нѣтъ, Гордей Евстратычъ… Охъ, тошнехонько!.. Нѣтъ, не обману… Не для тебя соблюдалъ мѣстечко, а для себя… Ну, такъ поклянешься?
Брагинъ на минуту задумался. Его брало сомнѣніе, притомъ онъ не ожидалъ именно такого оборота дѣла. Съ другой стороны, въ этой клятвѣ ничего худого нѣтъ.
— Ладно, поклянусь…
— Ісусовой молитвой поклянись!
— Нѣтъ, Ісусовой молитвой не буду, а такъ поклянусь… Мы за всѣхъ обязаны молиться, а если ты мнѣ добро сдѣлаешь — такъ о тебѣ особая и молитва.
— Думалъ и про Шабалина… — заговорилъ Маркушка послѣ тяжелой паузы. — Онъ бы икону снялъ со стѣны… да я-то ему, кровопивцу, не повѣрю… тоже вотъ и другимъ… Я тебя я давно знаю, Гордей Евстратычъ, особливо твою мамыньку, Татьяну Власьевну… ея-то молитва доходнѣе къ Богу… да. Такъ ты не хочешь Ісусовой молитвой себя обязать?
— Нѣтъ, Маркушка, это грѣшно… Хоть у кого спроси.
Больной недовѣрчиво посмотрѣлъ на своего собесѣдника, потому что всѣ его богословскія познанія ограничивались одной Ісусовой молитвой, запавшей въ эту грѣшную душу, какъ надаетъ зерно на каменную почву. Послѣ нѣкоторыхъ препирательствъ, Маркушка согласился на простую клятву и жадными глазами смотрѣлъ на Гордея Евстратыча, который, поднявъ кверху два пальца, «обѣщевался» передъ Богомъ отмаливать всѣ грѣхи раба Божія Марка вплоть до своей кончины и далѣе, если у него останутся въ живыхъ дѣти. Восковое лицо покрылось пятнами пота отъ напряженнаго вниманія, и онъ долго лежалъ съ закрытыми глазами, прежде чѣмъ получилъ возможность говорить.
— Ну, слушай, Гордей Евстратычъ… Робили мы, пятнадцать годовъ тому назадъ, у купцовъ Девяткиныхъ… шахту били… много они денегъ просадили на нее… я ходилъ у нихъ за штегеря… на восемнадцатомъ аршинѣ напали на жилку… а я сказалъ, что дальше незачѣмъ рыть… отъ всѣхъ скрылъ… ну, повѣрили, шахту и бросили… Изъ нея я тебѣ жилку съ Михалкой послалъ…
— Отчего же ты самъ не разрабатывалъ эту шахту, вѣдь Девяткины давно вымерли?
— Нельзя было… по малости ковырялъ, а чтобы настоящимъ дѣломъ — сила не брала, Гордей Евстратычъ. Нашему брату не сподручное дѣло съ такой жилкой возиться… надо капиталъ… съ начальствомъ надо ладить… А кто мнѣ повѣритъ? Продать не хотѣлось: я по малости все-таки выковыривалъ изъ-подъ нея, а что мнѣ дали бы… пустякъ… Шабалинъ обѣщалъ двадцать цѣлковыхъ.
— Да вѣдь и мнѣ настоящую жилку не дадутъ разработкахъ? — замѣтилъ Брагинъ, слушавшій эту исповѣдь съ поблѣднѣвшимъ лицомъ.
— Не надо объявлять настоящей жилки, Гордей Евстратычъ… а какъ Шабалинъ дѣлаетъ… розсыпью объяви… а въ кварцѣ, молъ, золото попадается только гнѣздами… это можно… на это и закона нѣтъ… ужъ я это знаю… ну, надо замазать рты левизорамъ да инженерамъ… подъ Шабалина подражай…
— Хорошо, тамъ увидимъ… Ты разскажи, гдѣ жилку-то искать?
— А вотъ какъ ее искать… Ступай по нашей Полуденкѣ кверху… верстахъ въ пяти въ нее падаетъ рѣчка Смородинка… по Смородинкѣ подашься тоже кверху, а въ самой верхотинѣ стоитъ гора Заразная… отъ Смородинки возьми на Заразную… Тутъ пойдетъ увалъ… два кедра увидишь… тутъ тебѣ и жилка…
Гордей Евстратычъ былъ блѣденъ, какъ полотно; онъ смотрѣлъ на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признаніе изъ этихъ посинѣвшихъ и растрескавшихся губъ. Но Маркушка умолкъ и лежалъ съ закрытыми глазами, какъ мертвый, только тряпье на подмосткахъ продолжало съ хрипомъ подниматься неровными взмахами, точно подъ нимъ судорожно билась ослабѣвшими крыльями смертельно раненая птица.
— Все? — спрашивалъ Брагинъ, наклоняясь къ самому изголовью больного.
— Все… Ахъ, еще вотъ что, Гордей Евстратычъ… угости, ради Христа, водочкой нашихъ-то… пусть погуляютъ…
Черезъ полчаса въ ямѣ Маркушки собралось почти все населеніе Полдневской, состоявшее изъ трехъ мужиковъ, двухъ бабъ и нѣсколькихъ ребятишекъ. Знакомый уже намъ мужикъ въ шапкѣ, потомъ высокій рыжій дѣтина съ оловянными глазами, потомъ кривой на лѣвый глазъ и хромой на правую ногу низенькій мужичонка; остальные представители мужского населенія находились въ отсутствіи. Двѣ женщины, одѣтыя въ полинялые ситцевые сарафаны, походили на тѣ монеты, которыя вслѣдствіе долгаго употребленія утратили всякіе слѣды своего чекана. Испитыя, желтыя, съ одичавшимъ взглядомъ, физіономіи были украшены одними синяками; у одной такой синякъ сидѣлъ подъ глазомъ, у другой на вискѣ. Очевидно, эти украшенія были сдѣланы опытной рукой, не знавшей промаха. Вообще физіономіи обѣихъ женщинъ были покрыты массой бѣлыхъ царапинъ и шрамами самой причудливой формы, точно онѣ были татуированы или расписаны какими-то неразгаданными еще наукой іероглифами.
— Славные ребята… — умилился Маркушка, любуясь собравшейся компаніей. — Ты, Гордей Евстратычъ, когда угости ихъ водочкой… пусть не поминаютъ лихомъ Маркушку… Такъ вѣдь, Окся?
Окся застѣнчиво посмотрѣла на свои громадныя красныя руки и хрипло проговорила:
— Тебѣ бы выпить самому-то, Маркушка… Можетъ, облегчитъ…
Маркушка болѣзненно мотнулъ головой на эту ласку… Вѣдь эта шельма Окся всегда была настоящимъ яблокомъ раздора для полдневскихъ старателей, и изъ-за нея происходили самыя ожесточенныя побоища: Маркушку тузилъ за Оксю и рыжій дѣтина съ оловянными глазами, и молчаливый мужикъ въ шапкѣ, и хромой мужичонка; точно такъ же, какъ и онъ, Маркушка, тузилъ ихъ всѣхъ при удобномъ случаѣ, а всѣ они колотили Оксю за ея измѣнчивое сердце и неискоренимую страсть къ краснымъ платкамъ и козловымъ ботинкамъ. Эта коварная женщина была замѣчательно непостоянное существо и какъ-то всегда была на сторонѣ того, кому везло счастье. Теперь она отъ души жалѣла умиравшаго Маркушку, потому что онъ уносилъ съ собой въ могилу не одни ботинки…
— Какъ же это вы живете здѣсь, — удивлялся Брагинъ, угощая собравшуюся компанію: — хлѣба у васъ нѣтъ, дровъ нѣтъ, а водка всегда есть…
— Намъ невозможно безъ водки… —отрѣзалъ кривой мужичонка. — Такъ вѣдь, Кайло? Вотъ и Пестерь то же самое скажетъ…
Кайло — рыжій дѣтина съ оловянными глазами, и Пестерь — мужикъ въ шапкѣ — въ знакъ своего согласія только поникли своими головами. Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтемъ другую женщину, которая была извѣстна на пріискахъ подъ именемъ Лапухи, сокращенное отъ Олимпіады: онѣ очень любили другъ друга, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бѣднымъ женщинамъ ничего не оставалось, какъ только вцѣпиться другъ въ друга и зубами и ногтями и съ визгомъ кататься по землѣ до тѣхъ поръ, пока чья-нибудь благодѣтельная рука не отрезвляла ихъ обѣихъ хорошимъ подзатыльникомъ или артистической встряской за волосы. Около Лапухи жалось странное существо: на видъ это была дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, еще съ несложившимися дѣтскими формами, съ угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо съ карими глазами смотрѣло не по-дѣтски откровенно, какъ смотрятъ только отвѣдавшія отъ древа познанія добра и зла.
— На, пей, Домашка… — говорила Лапуха, передавая Домашкѣ недопитый стаканъ водки.
— Зачѣмъ ты ее поишь? — спросилъ Гордей Евстратычъ.
— Да вѣдь Домашка-то мнѣ, поди, дочь! — удивленно отвѣтила въ свою очередь чадолюбивая Лапуха.
— Домашка у насъ молодецъ… — отозвался со своего ложа Маркушка. — Налей и ей стаканчикъ, Гордей Евстратычъ… ей тоже безъ водки-то невозможно…
Пестерь и Кайло покосились на разнѣжившагося Маркушку, но промолчали, потому что водка была Гордея Евстратыча, а право собственности въ этой жидкой формѣ для нихъ было всегда священнымъ. Домашка выпила налитый стаканчикъ и кокетливо вытерла свои дѣтскія губы худой голой рукой съ грязнымъ локтемъ, выглядывавшимъ въ прорѣху заношенной ситцевой рубахи. Роспитая четверть водки скоро замѣтно оживила все общество, особенно бабъ, которыя сидѣли съ осоловѣлыми глазами и замѣтно были расположены затянуть какую-нибудь безшабашную пріисковую пѣсню. Домашка хихикала безъ всякой видимой причины и тутъ же закрывала свое лицо порваннымъ рукавомъ рубахи. Кайло и кривой мужичонка, котораго звали Потапычемъ, тоже повеселѣли, и всѣ упрашивали благодѣтеля Маркушку, въ качествѣ всеисцѣляющаго средства, выпить хоть стаканчикъ; но груда тряпья, изображавшая теперь знаменитаго питуха, только отрицательно вздрагивала всѣми своими лоскутьями. Одинъ Пестерь дѣлался все мрачнѣе и мрачнѣе, а когда бабы не вытерпѣли и заголосили какую-то безобразную пьяную пѣсню, онъ, не выпуская изо рта своей трубки съ мѣдной цѣпочкой, процѣдилъ только одно слово: «У… язвы!..». Кто бы могъ подумать, что этотъ свирѣпый субъектъ являлся самымъ живымъ источникомъ козловыхъ ботинокъ и кумачныхъ платковъ, въ чемъ убѣдилась личнымъ опытомъ даже Домашка, всего третьяго дня получившая отъ Пестеря зеленыя стеклянныя бусы.
— Такъ ужъ ты тово… не забывай ихъ… — хрипѣлъ Маркушка, показывая глазами на пьяныхъ старателей, когда Брагинъ началъ прощаться.
О себѣ Маркушка не заботился: ему больше ничего было не нужно, кромѣ «доходной къ Богу» молитвы Татьяны Власьевны.
IV.
правитьВернувшись домой, Гордей Евстратычъ, послѣ обычнаго въ такихъ случаяхъ чаепитія, позвалъ Татьяну Власьевну за собой въ горницу. Старуха по лицу сына замѣтила, что случилось что-то важное, но что именно — она никакъ не могла разгадать.
— Ты спрашивала меня, мамынька, зачѣмъ я поѣхалъ въ Полдневскую, — заговорилъ Гордей Евстратычъ, припирая за собой дверь. — Вотъ, погляди, какую игрушку добылъ…
Съ послѣдними словами онъ подалъ матери кусокъ кварца, который привезъ еще Михалка. Старуха нерѣшительно взяла въ руку «игрушку» и, отнеся далеко отъ глазъ, долго и внимательно разсматривала къ свѣту
— Никакъ золото… — недовольнымъ голосомъ замѣтила она, осторожно передавая кусокъ кварца обратно.
— Да, мамынька… настоящее червонное золото, — уже шопотомъ проговорилъ Гордей Евстратычъ, оглядываясь кругомъ. — Богъ его намъ послалъ… видно, за родительскія молитвы.
— Что-то невдомекъ мнѣ будетъ, милушка.
Гордей Евстратычъ разсказалъ всю исторію лежавшаго на столѣ «кварца»: какъ его привезъ Михалка, какъ онъ не давалъ спать цѣлую ночь Гордею Евчтратычу, и Гордей Евстратычъ гонялъ въ Полдневскую и что тамъ видѣлъ.
— Вотъ поклялся-то напрасно, милушка… — строго проговорила старуха, подбирая губы. — Этакое дѣло начинать бы да не съ клятья, а съ молитвы.
— Ахъ, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушкѣ, — тогда что бы вышло? Умеръ бы онъ со своей жилкой или разсказалъ о ней кому-нибудь другому… Вонъ Вуколъ-то Логинычъ уже прослышалъ о ней и подсылалъ къ Маркушкѣ, да только Маркушва не захотѣлъ ему продавать.
— Ишь вѣдь какой дошлый, этотъ Вуколъ! — со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтикъ Шабалина. — Ужъ успѣлъ пронюхать… Да ты вѣрно знаешь, милушка, что Маркушка ничего не говорилъ Вуколу?
— Вѣрнѣе смерти, потому — Маркушка самъ мнѣ говорилъ…
— А вотъ ты самъ-то, небось, не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Какъ онъ вдругъ да кому-нибудь другому перепродастъ жилку… тому же Вуколу.
— Нѣтъ, мамынька… Маркушка-то въ лежку лежитъ, того гляди Богу душу отдастъ. Надо только скорѣе заявку сдѣлать на эту самую жилку и кончено…
— Какъ же это такъ вдругъ, милушка… — опять нерѣшительно заговорила Татьяна Власьевна. — Какъ будто даже страшно: все торговали, какъ другіе, а тутъ золото искать… Сколько на этомъ золотѣ народишку разорилось, хоть тѣхъ же Омутневыхъ взять.
— А у Вукола вонъ какой домина охлопанъ, — небось, не отъ бѣдности! Я ѣхалъ мимо-то, такъ заглядѣнье, а не домъ. Чѣмъ мы хуже другихъ, маминька, ежели намъ Господь за родительскія молитвы счастье посылаетъ… Тоже и насчетъ Маркушки мы все справимъ по-настоящему, неугасимую въ скиты закажемъ, сорокоусты по единовѣрческимъ церквамъ, милостыню нищей братіи, ну, и ты кануны будешь говорить. Грѣшный человѣкъ, а душа-то въ немъ христіанская. Вотъ и будемъ замаливать его грѣхи…
— Ужъ это что говорить, милушка… Вуколъ-то не сталъ бы молиться за него. Только все-таки страшно… И молитва тамъ, и милостыня, и сорокоустъ — все бы ничего, а какъ подумаю о золотѣ, точно что у меня оборвется. Вдругъ-то страшно очень…
— Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка, — съ сдержанной обидой въ голосѣ заговорилъ Гордей Евстратычъ, начиная ходить по своей горницѣ неровными шагами. — Ему, небось, ничего не страшно… Все слопаетъ. Вонъ лошадь у него какая: звѣрина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка къ рукамъ подойдетъ.
— Да развѣ я говорю, что жилку Вуколу отдать? — тоже съ раздраженіемъ въ голосѣ заговорила старуха, выпрямляясь. — Надо подумать, посовѣтоваться.
— Съ кѣмъ же это, мамынька, совѣтоваться-то будемъ? Сами не маленькіе, слава Богу, не двухъ по третьему…
— Съ отцомъ Крискентомъ надо поговорить, потомъ съ Савиными; съ Колобовыми.
— Ну ужъ, мамынька, этого не будетъ, чтобы я съ Савиными да съ Колобовыми сталъ совѣтоваться въ такомъ дѣлѣ. Съ отцомъ Крискентомъ можно побесѣдовать, только онъ по этой части не ходокъ…
Старшая невѣстка Ариша была колобовской «природы», а младшая Дуня — савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задѣло за живое то пренебреженіе, съ какимъ Гордей Евстратычъ отнесся къ своей богоданной роднѣ, точно онъ боялся, что Колобовы и Савины отнимутъ у него проклятую жилку. Взаимное раздраженіе мѣшало сторонамъ понимать другъ друга, и каждый думалъ только о томъ, что онъ нравъ. «Старикъ-то Колобовъ, Самойла-то Микѣичъ, вонъ какой голова, — разсуждала про себя Татьяна Власьевна. — Недаромъ два раза въ волостныхъ старшинахъ сидѣлъ… Тоже и Кондратъ Гаврилычъ Савинъ уважительный человѣкъ, а про старуху Матрену Ильиничну и говорить нечего: съ преосвященнымъ владыкой въ третьемъ годѣ какъ пошла отчитывать по писанію, только на, слушай. Чѣмъ не родня!» Гордей Евстратычъ ходилъ изъ угла въ уголъ по горницѣ съ недовольнымъ, надутымъ лицомъ; ему не нравилось, что старуха отнеслась какъ будто съ недовѣріемъ къ его жилкѣ, хотя, съ другой стороны, ему было бы такъ же непріятно, если бы она сразу согласилась съ нимъ, не обсудивъ дѣла со всѣхъ сторонъ. Однимъ словомъ, въ результатѣ получалось какое-то тяжелое недоразумѣніе, благодаря которому Гордей Евстратычъ ни за что ни про что обидѣлъ своихъ сватовьевъ, Савиныхъ и Колобовыхъ, и теперь сердился еще больше, потому что самъ былъ виноватъ кругомъ. Татьяна Власьевна пришла въ себя скорѣе сына и, взглянувъ на него пытливо, рѣшительно проговорила:
— А я вотъ что тебѣ скажу, милушка… Жили мы, благодареніе Господу, въ достаткѣ, все у насъ есть, люди насъ не обѣгаютъ: чего еще намъ нужно? Вотъ ты еще только успѣлъ привезти эту жилку въ домъ, какъ сейчасъ и началъ вздорить… Развѣ это порядокъ? Мать я тебѣ, али нѣтъ? Какія ты слова съ матерью началъ разговаривать? А все это отъ твоей жилки… Погляди-ка, ты остребенился на сватьевъ-то… Я своимъ умомъ такъ разумѣю, что твой Маркушка колдунъ и больше ничего. Осиновымъ коломъ его надо отмаливать, а не сорокоустомъ…
— Мамынька, ради Христа, прости меня дурака… — взмолился опомнившійся Гордей Евстратычъ, кланяясь старухѣ въ ноги. — Это я такъ… дурость нашла.
— Надо повременить, Гордей Евстратычъ.
— Какъ знаешь, мамынька. И Маркушка про тебя говорилъ, что на твою молитву надѣется…
— Ну, это ужъ онъ напрасно: какія наши молитвы. Сами по колѣна бродимъ въ своихъ-то грѣхахъ.
Обдумывая все случившееся наединѣ, Татьяна Власьевна то рѣшала про себя бросить эту треклятую жилку, то опять жалѣла ее, представляя себѣ Шабалина съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Въ ея старой, крѣпкой душѣ боролись самыя противоположныя чувства и мысли, которыя утомляли ее больше, чѣмъ ночная работа съ кирпичами, потому что отъ нихъ не было блаженнаго отдыха, не было того покоя, какой она испытывала послѣ ночного подвига. Вечеромъ Татьяна Власьевна напрасно молилась въ своей комнатѣ съ особеннымъ усердіемъ, чтобы отогнать отъ себя тревожное настроеніе. Она чувствовала только, что съ ней самой творится что-то странное, точно она сама не своя сдѣлалась и теряла всякую волю надъ собой. Такое состояніе продолжалось дня два, такъ что, удрученная нежданно свалившейся на ея плечи заботой, Татьяна Власьевна чуть не заболѣла, пока не догадалась сходить къ о. Крискенту, къ своему главному совѣтнику во всѣхъ особенно трудныхъ случаяхъ жизни. Въ качествѣ духовника о. Крискентъ пользовался неограниченною довѣренностью Татьяны Власьевны, у которой отъ него не было тайнъ.
Славный домикъ былъ у о. Крискента. Онъ выходилъ въ Гнилой переулокъ, какъ мы уже знаемъ изъ предыдущаго, и отъ брагинскаго дома до него было рукой подать. Наружный видъ поповскаго дома невольно манилъ къ себѣ своей патріархальной простотой; его небольшія окна глядѣли на Гнилой переулокъ съ такимъ добродушнымъ видомъ, точно приглашали всякаго непремѣнно зайти къ милому старичку о. Крискенту, у котораго всегда были въ запасѣ такія отличныя наливки. Калитка вела на маленькій дворъ съ деревяннымъ поломъ и уютно поставленными службами; выкрашенное зеленой краской крыльцо вело въ сѣни, гдѣ всегда были настланы чистые половики. Въ маленькой передней уже обдавало тѣмъ спеціально благочестивымъ запахомъ, какой священники уносятъ съ собой изъ церкви въ складкахъ платья; пахло смѣшаннымъ запахомъ ладона и воска, и, можетъ-быть, къ этому примѣшивался ароматъ княженичной наливки, которою о. Крискситъ гордился въ особенности.
— А… дорогая гостья! сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались, — привѣтствовалъ радостно о. Крискентъ, встрѣчая гостью въ уютной чистенькой гостиной, походившей на пріемную какой-нибудь настоятельницы монастыря.
Стѣны были выкрашены зеленымъ купоросомъ; съ потолка спускалась бронзовая люстра съ гранеными стеклышками. На полу лежали мягкія тропинки. Вѣнскіе стулья, два ломберныхъ стола, нѣсколько благочестивыхъ гравюръ на стѣнахъ и китайскій розанъ въ зеленой кадушкѣ дополняли картину. Самъ о. Крискентъ — низенькій, юркій старичокъ, съ жиденькими косицами и тоненькимъ разбитымъ теноркомъ — принадлежалъ къ симпатичнѣйшимъ представителямъ того типа батюшекъ, который спеціально выработался на уральскихъ горныхъ заводахъ, гдѣ священники обезпечены извѣстнымъ жалованьемъ, а потомъ вращаются въ болѣе развитой средѣ, чѣмъ простые деревенскіе попы. Ходилъ о. Крискентъ маленькими торопливыми шажками, неожиданно повертывался на каблукахъ и имѣлъ странную привычку постоянно разстегивать и застегивать пуговицы своего подрясника, отчего петли обнашивались вдвое скорѣе, чѣмъ бы это слѣдовало. Маленькая головка о. Крискента, украшенная рѣдкими волосиками съ просѣдью и таковой же бородкой, глядѣла кругомъ проницательными темными глазками, которые постоянно улыбались, — особенно когда изъ гортани о. Крискента вырывался короткій неопредѣленный смѣшокъ. Самъ по себѣ батюшка былъ ни толстъ ни тонокъ, а такъ себѣ — середка на половинѣ. Жилъ онъ въ своемъ домикѣ старымъ бездѣтнымъ вдовцомъ, какихъ немало попадается среди нашего духовенства. Тотъ запасъ семейныхъ инстинктовъ, которыми природа снабдила о. Крискента, онъ всецѣло посвятилъ своей паствѣ, ея семейнымъ дѣламъ, разнымъ напастямъ и невзгодамъ интимнаго характера. Благочестивыя старушки, въ родѣ Татьяны Власьевны, очень любили иногда завернуть къ о. Крискенту и покалякать со старикомъ отъ свободности о разныхъ сомнительныхъ предметахъ, тѣмъ болѣе, что о. Крискентъ въ совершенствѣ владѣлъ даромъ разговаривать съ женщинами. Онъ никогда не употреблялъ рѣзкихъ выраженій, какъ это иногда дѣлаютъ слишкомъ горячіе ревнители священники, когда дѣло коснется большого грѣха, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ и не умалялъ проступка; затѣмъ онъ всегда умѣлъ во-время согласиться — это тоже немаловажное достоинство. Наконецъ, вообще, въ о. Крискентѣ привлекалъ неотразимо къ себѣ тотъ духъ общаго примиренія и незлобія, какой такъ обаятельно дѣйствуетъ на женщинъ: онѣ уходили изъ его домика успокоенныя и довольныя, хотя собственно о. Крискентъ никогда ничего не говорилъ новаго, а только соглашался и успокаивалъ уже однимъ своимъ видомъ. Роль этого добродушнаго человѣка, въ сущности, сводилась къ тому, что онъ нѣкоторыя механическія приспособленія собственной особой устранялъ и смягчалъ разныя неизбѣжныя житейскія столкновенія, углы и диссонансы.
— Садитесь, Татьяна Власьевна… Ну, какъ вы поживаете? — говорилъ о. Крискентъ, усаживая свою гостью на маленькій диванчикъ, обитый зеленымъ рипсомъ. — Все къ вамъ собираюсь, да какъ-то руки не доходятъ… Гордея-то Евстратыча частенько вижу въ церкви.
— А я пришла къ вамъ по дѣлу, отецъ Крискентъ… — заговорила Татьяна Власьевна, поправляя около ногъ свой кубовый сарафанъ. — И такое дѣло, такое дѣло вышло — дня два сама не своя ходила. Просто мѣста не могу себѣ найти нигдѣ…
— Такъ, такъ… Конечно, бываютъ случаи, Татьяна Власьевна, — мягко соглашался о. Крискентъ, расправляя свою бородку вѣеромъ. — Человѣкъ предполагаетъ — Богъ располагаетъ. Это ужъ не отъ насъ, а свыше. Мы съ своей стороны должны претерпѣвать и претерпѣвать… Какъ сказалъ апостолъ: «претерпѣвый до конца, той спасенъ будетъ»… Именно!
Помѣстившись въ другомъ углу дивана, о. Крискентъ внимательно выслушалъ все, что ему разсказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомнѣнія въ этой маленькой комнаткѣ всегда съ особенной охотой, испытывая пріятное чувство облегченія, какъ человѣкъ, который сбрасываетъ съ плечъ тяжелую ношу.
— Чего же вы хотите, т.-е., собственно, что васъ смущаетъ? — спрашивалъ о. Крискентъ, когда Татьяна Власьевна разсказала все, что сама знала о жилкѣ и о своемъ послѣднемъ разговорѣ съ сыномъ.
— Я боюсь, о. Крискентъ… Сама не знаю, чего боюсь, а такъ страшно сдѣлается, такъ страшно. Какъ-то оно вдругъ все вышло…
— Такъ, такъ… Конечно, богатство — источникъ многихъ злоключеній… особенно при нашихъ слабостяхъ, но, съ другой стороны, Татьяна Власьевна, на богатство можно смотрѣть съ евангельской точки зрѣнія. Припомните евангельскую притчу о рабѣ, получившемъ десять талантовъ и пріумножившемъ оные? Не такъ ли мы должны поступать? Если даже человѣкъ, который «злѣ пріобрѣтохъ, но добрѣ расточихъ», приметъ свою часть въ царствіи небесномъ, тѣмъ паче войдутъ въ него добрѣ потрудившіеся на нивѣ Господней… Я лично смотрю на богатство, какъ на испытаніе.
Добрый старикъ говорилъ битый часъ на эту благодарную тему, причемъ опровергалъ нѣсколько разъ свои же доводы, повторялся, объяснялъ и снова запутывался въ благочестивыхъ дебряхъ краснорѣчія. Такіе душеспасительные разговоры, уснащенные текстами Священнаго Писанія, производили на слушательницъ о. Крискента необыкновенно успокаивающее дѣйствіе, объясняя имъ непонятное и точно преисполняя ихъ той благодатью, носителемъ которой являлся въ ихъ глазахъ о. Крискентъ.
— А зачѣмъ Гордей-то Евстратычъ такъ остервенился на меня, какъ только мы заговорили объ этой жилкѣ? — спрашивала Татьяна Власьевна, по своей женской слабости постоянно возвращавшаяся отъ самыхъ возвышенныхъ умозрѣній къ заботамъ и мелочамъ моря житейскаго. — Это отъ одного разговору, о. Крискентъ! А что будетъ, ежели и въ самомъ-то дѣлѣ эта жилка богатая окажется… Сумлѣваюсь я очень насчетъ этихъ полдневскихъ, и насчетъ Маркушки особливо сумлѣваюсь. Самый былъ потерянный человѣкъ и вдругъ накинулъ на себя этакое благочестіе… Можетъ, на жилкѣ-то заклятье какое наложено, отецъ Крискентъ?..
— Ахъ, ужъ это вы даже совсѣмъ напрасно, Татьяна Власьевна; на золотѣ не можетъ быть никакого заклятья, потому что это плодъ земли, а Богъ велѣлъ ей служить на пользу человѣку… Вотъ она и служитъ, Татьяна Вдасьеина! Только каждому своя часть, и всякій долженъ быть доволенъ своей частью… Да!..
Спеціально въ денежныхъ дѣлахъ о. Крнекентъ отличался особенной мягкостью и податливостью, а тутъ выпадало такое рѣдкое, единственное въ своемъ родѣ счастье. Рядомъ съ теоретическими построеніями, въ головѣ о, Крискента вырастали самыя практическія соображенія: разбогатѣетъ Гордей Еистратычъ, тогда его можно будетъ выбрать церковнымъ старостой, и онъ, конечно, отъ щедротъ своихъ и послужитъ. Вотъ кончатъ стѣны въ новой церкви, нужно будетъ иконостасъ заводить, ризницу подновлять — да мало ли расходовъ найдется!.. Эти мысли подкрѣпляли о. Крискента все больше и больше, и онъ возвысился до настоящаго краснорѣчія, когда принялся доказывать Татьянѣ Власьевнѣ, что она даже не въ правѣ отказываться отъ посылаемаго самимъ Богомъ богатства — Пути Божіи неисповѣдимы, Татьяна Власьевна.
— Мнѣ опять то въ голову приходить, отецъ Крискентъ, — говорила въ раздумьѣ Татьяна Власьевна: — если это богатство, дѣйствительно, посылаетъ Богъ, то неужели не нашлось людей лучше насъ?.. Мало ли бѣдныхъ, милостивцевъ, отшельниковъ…
— Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна… Такъ нельзя разсуждать. Развѣ мы можемъ своимъ слабымъ умомъ проникать въ планы и намѣренія Божіи? Что такое человѣкъ? — персть, прахъ… Да. Еще разъ повторяю: нужно покоряться и претерпѣвать, а не мудрствовать и возвышаться прегордымъ умомъ.
Впрочемъ, на прощаньи, когда о. Крискентъ провожалъ Татьяну Власьевну въ переднюю, онъ перемѣнилъ тонъ и заговорилъ о тлѣнности всего земного и человѣческой гордости, объ искушеніяхъ врага человѣческаго рода и слабости человѣка.
— Такъ по-вашему, отецъ Крискентъ, лучше отказаться отъ жилки? — переводила на свой языкъ Татьяна Власьевна высокоумствованія батюшки.
— О, нѣтъ, я этого не сказалъ, какъ не сказалъ и того, что нужно брать жилку…
— Что же намъ теперь дѣлать?
О. Крискентъ только развелъ руками, что можно было истолковать, какъ угодно. Но именно послѣднія-то тирады батюшки, которыя какъ будто клонились къ тому, чтобы отказаться отъ жилки, собственно и убѣдили Татьяну Власьевну въ необходимости «покориться неисповѣдимымъ судьбамъ промысла», т.-е. въ данномъ случаѣ взять на себя Маркушкину жилку, пока Вуколъ Логинычъ или кто другой не перехватилъ ее.
— Замѣтьте, Татьяна Власьевна, я не говорилъ: берите жилку, и не говорилъ — откажитесь… — ораторствовалъ батюшка, въ послѣдній разъ съ необыкновенной быстротой разстегивая и застегивая аметистовыя пуговицы своего камлотоваго подрясника, — Ужо какъ-нибудь пошлите ко мнѣ Гордея-то Кветратича, такъ мы покалякаемъ съ нимъ на-малости. Ну, а какъ ваша молодайка, Дуня?
— Слава Богу, отецъ Крискентъ, слава Богу… Скромная да тихая, воды не замутитъ, только, кажется, лѣнивенька, Христосъ съ ней, Богородица… Ну, да обойдется помаленьку. Ариша, та ужъ очень бойка была, а тоже уходилась, какъ Степушку Богъ послалъ.
— Слава Богу, слава Богу… — повторялъ о. Крискентъ, какъ эхо.
Но Гордей Евстратычъ не пошелъ къ о. Крискенту, какъ его ни упрашивала объ этомъ Татьяна Власьевна. Для окончательнаго рѣшенія вопроса о жилкѣ былъ составленъ небольшой семейный совѣтъ, въ которомъ пригласили принять участіе и Зотушку. Въ исключительныхъ случаяхъ это всегда дѣлалось, потому что такой порядокъ былъ заведенъ изстари. Зотушка являлся въ «горницы» съ смиреннымъ видомъ, садился въ уголокъ и смиренно выслушивалъ, какъ набольшіе умныя рѣчи разговариваютъ. Настоящій совѣтъ состоялъ изъ трехъ лицъ: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратычъ и Зотей Евстратычъ. Зотушка хотя и былъ пьяница, но и у него умъ-то не телята отжевали, притомъ своя кровь.
— Такъ вотъ, Зотей, какое дѣло-то выходитъ, — говорилъ Гордей Евстратычъ, разсказавъ всѣ обстоятельства по порядку. — Какъ ты думаешь, брать жилку или не брать?
Зотушка разгладилъ свои косицы на макушкѣ, вытянулъ шею и отвѣтилъ:
— А по моему глупому разуму, Гордей Евстратычъ, неладное вы затѣяли… Вотъ что!.. Жили, слава Богу, и безъ жилки, проживемъ и теперь… Отъ этого золота одинъ грѣхъ…
Никто не ожидалъ такого протеста со стороны Зотушки, и большаки совсѣмъ онѣмѣли отъ изумленія. Какъ, какой-нибудь пропоецъ Зотушка и вдругъ начинаетъ выговаривать поперечныя слова… Этотъ совѣтъ закончился позорнымъ изгнаніемъ Зотушки, потому что онъ рѣшительно ничего не понималъ въ важныхъ дѣлахъ, и рѣшеніе состоялось безъ него. Татьяна Власьевна больше не сумлѣвалась, потому что о. Крискентъ прямо сказалъ и т. д.
— Только поскорѣе… — торопила теперь старуха: — какъ бы Вуколъ-то не заграбасталъ нашу жилку…
V.
правитьНа Уралѣ заводъ Бѣлоглинскій славился, какъ одинъ изъ самыхъ старинныхъ заводовъ, на которомъ еще уцѣлѣли такія фамиліи, какъ Колобовы, Савины, Шабалины и т. д. Это были крѣпкія семьи стариннаго покроя; онѣ могли сохраниться въ полной неприкосновенности только въ такой уральской глуши, куда былъ заброшенъ Бѣлоглинскій заводъ. Расколъ здѣсь свилъ себѣ теплое гнѣздо, и австрійскіе архіереи особенно любили Бѣлую-Глинку, гдѣ всегда находили самый радушный пріемъ и могли скрываться отъ «ревности» полиціи и православныхъ миссіонеровъ. Отсюда вышли всѣ эти Кутневы, Сиговы и Девяткины, которые прославились своимъ богатствомъ и широкой жизнью; отсюда же брали невѣстъ, чтобы освѣжить вырождавшіяся семьи столичныхъ купеческихъ фирмъ. Слава бѣлоглинскихъ красавицъ-старовѣрокъ гремѣла далеко и гремѣла недаромъ: невѣсты были на-подборъ — высокія, бѣлыя, толстыя, глазастыя, какъ тѣ племенныя телки, которыя «идутъ только на охотника». У Колобовыхъ были двѣ дочери, кромѣ Ариши, и обѣ вышли за купцовь въ Нижній; у Савиныхъ, кромѣ Дуни, была дочь за рыбинскимъ купцомъ-милліонеромъ; Груня Пятова въ Москву вышла, Настя Шабалина въ Сарапулъ… У этихъ Шабалиныхъ былъ настоящій кустъ изъ невѣстъ, да изъ какихъ невѣстъ — все купечество о нихъ говорило на Ирбитской, въ Нижнемъ, въ Крестахъ. Всѣ разошлись по рукамъ, а дома не осталось никого даже на поглядочку. Савины да Колобовы, тѣ догадались — по одной дочкѣ оставили на своихъ глазахъ, т.-е. выдали за брагинскихъ ребятъ. Брагинская семья тоже была настоящая семья, хотя и не изъ богатыхъ. Но важно было то, что хоть одна дочь на глазахъ, не ровенъ часъ, попритчилось что старикамъ, такъ есть кому глаза закрыть. Ни Михалкѣ Брагину ни Архипу въ жисть свою не видать бы, какъ своихъ ушей, такихъ красавицъ-женъ, ежели бы не былъ такой стариковскій расчетъ да не пользовалась бы Татьяна Власьевна всеобщимъ почетомъ за свою чисто-иноческую жизнь.
— Мы этихъ на племя оставили, — шутили старики Колобовы и Савины: — а то растимъ-растимъ дѣтокъ, глядишь, всѣхъ и расхватали въ разныя стороны… Этакъ, пожалуй, всю нашу бѣлоглинскую природу переведутъ до конца!
Теперь изъ завидныхъ бѣлоглинскихъ невѣстъ оставались только Ѳеня Пятова, да Нюша Брагина, да еще у Шабалиныхъ, у брата Вукола Логиныча подрастала разная дѣтвора, такъ какъ тамъ начинали выравниваться три дѣвчонки.
Таковъ былъ Бѣлоглинскій заводъ, и недаромъ гордились имъ бѣлоглинцы, крѣпко держась за свои стародавніе уставы и житейскіе «свычаи». Жили крѣпко, по-старинному, до новшествъ было мало охотниковъ, а на такихъ отщепенцевъ, какъ Вуколъ Логинычъ, смотрѣли, какъ на людей совсѣмъ пропащихъ. Были и такіе примѣры: завертится человѣкъ, глядишь и пропалъ. Хоть взять тѣхъ же Кутневыхъ и Девяткиныхъ — весь родъ пошелъ на переводъ, потому что захотѣли жить по-новому, по-модному. Бѣлоглинцы были глубоко предубѣждены противъ «прелестей» новой модной жизни, которая уже поглотила многихъ.
Мы уже сказали, что семья Брагиныхъ была не изъ богатыхъ, потому что торговля «панскимъ товаромъ» особенно большихъ выгодъ не могла доставить, сравнительно съ другими отраслями торговли. Слабое мѣсто заключалось въ извѣстной модѣ на извѣстные товары, которая проникла и въ Бѣлоглинскій заводъ. Бѣлоглинскія бабы разбирали нарасхватъ то кумачи, то кубовые ситцы, то какой-то «нѣмецкій узоръ», и ни за что не хотѣли покупать никакихъ другихъ; являлись остатки и цѣлыя штуки, вышедшія совсѣмъ изъ моды, которыя и гнили на верхнихъ полкахъ, терпѣливо ожидая моды на себя или неприхотливыхъ покупателей. Впрочемъ, и на эту «браковку» былъ сбытъ, хотя довольно рискованный, именно, этотъ завалявшійся товаръ пускали въ долгъ по деревнямъ, гдѣ вліяніе моды чувствовалось не въ такой степени, какъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ. Такими покупателями, между прочимъ, являлись всѣ пріисковые и въ томъ числѣ, конечно, обитатели Полдневской на первомъ планѣ.
— Ужъ брошу же я эти панскіе товары! — въ сотый разъ говорилъ Гордей Евстратычъ, когда въ концѣ торговаго года съ Нюшей «сводилъ книгу», т.-е. подсчитывалъ общій ходъ своихъ торговыхъ операцій. — Просто житья не стало… Эти проклятыя бабенки точно бѣлены объѣдятся: подавай имъ желтаго, да еще не желтаго, а «ранжеваго». А куда я съ другимъ товаромъ дѣнусь? Вѣдь за него не щепки, а деньги давали. Ничего не сообразишь съ этими бабами. То ли дѣло хлѣбомъ или желѣзомъ торговать: всегда одна мода, и остатковъ да обрѣзковъ не полагается. Вотъ ужо брошу эту панскую торговлю да займусь хлѣбомъ… Вонъ Пазухины живутъ себѣ, какъ у Христа за пазухой, не принимаютъ отъ бабъ муки мученической.
— Тоже и съ хлѣбомъ всяко бываетъ, — степенно замѣтитъ Татьяна Власьевна: — одинъ годъ мучка-то ржаная стоитъ полтина за пудъ, а въ другой и полтора цѣлковыхъ отдашь… Не вдругъ приноровишься. Пазухины-то въ томъ году купили этакъ же дорогого хлѣба, а цѣна-то и спала… Четыреста рубликовъ изъ кармана.
— А все-таки, мамынька, я брошу этотъ панскій товаръ.
Но всѣ въ брагинскомъ домѣ отлично знали, что Гордею Евстратычу не разстаться съ панской торговлей, потому что эта торговля батюшкой Евстратомъ Евстратычемъ ставилась, а противъ батюшки Гордей Евстратычъ не могъ ни въ чемъ итти. «Батюшка говорилъ», «батюшка велѣлъ», «батюшка наказывалъ» — это было своего рода закономъ для всего брагинскаго дома, а Гордей Евстратычъ резюмировалъ все это одной фразой: — поколь живъ, изъ «батюшкиной воли не выйду». И дѣйствительно, все въ брагинскомъ домѣ творилось въ томъ самомъ видѣ, какъ было при батюшкѣ Евстратѣ Евстратычѣ. Покрой платья, кушанья, взаимныя отношенія, семейные праздники, торговля, привычки, повѣрья — все оставалось въ томъ видѣ, въ какомъ осталось отъ батюшки. Это былъ цѣлый культъ предковъ въ лицѣ одного батюшки. Такъ, по срединѣ дома стояла громадная «батюшкова печь» величиною съ цѣлую комнату; ее топили особенными полуторааршинными дровами, причемъ она страшно накаливалась и грозила въ одно прекрасное утро пустить на вѣтеръ весь батюшковъ домъ. Всѣ уговаривали Гордея Евстратыча передѣлать эту печь и поставить на ея мѣсто обыкновенную кухонную, а затѣмъ другую «голанку» — и мѣста бы много очистилось, да и дровъ пошло бы вдвое меньше.
— Въ самомъ дѣлѣ, Гордей Евстратычъ, — уговаривалъ упрямаго старика даже о. Крискентъ: — вотъ у меня на цѣлый домъ всего двѣ маленькихъ печи — и тепло какъ въ банѣ. Вотъ бы вамъ…
— Это батюшкову-то печь ломать? — изумлялся каждый разъ Гордей Евстратычъ. — Что вы, что вы, о. Крискентъ… Нѣтъ, этому не бывать, потому это какая печь — батюшка-то самъ ее ставилъ. Теперь мнѣ пятьдесятъ три года, а я еще ни одного кирпича въ ней не поправлялъ. Развѣ нынче умѣютъ такіе кирпичи дѣлать? Вонъ у васъ на церковь дѣлаютъ карпичи: вѣсу въ немъ четыре фунта, а пальцемъ до него дотронулся — онъ самъ и крошится, какъ сухарь. А батюшковы кирпичи по двѣнадцати фунтовъ каждый и точно вылитые изъ чугуна… Нѣтъ, я батюшковой печи не потрону, о. Крискентъ. Вотъ умру, тогда дѣти, ежели захотятъ умнѣе отца быть, пусть ломаютъ батюшкову печь…
— Да, оно, конечно… пожалуй… нынѣшніе кирпичи ничего не стоятъ, — соглашался о. Крискентъ.
Самъ Гордей Евстратычъ походилъ на двѣнадцатифуитовый кирпичъ изъ батюшковой печи: онъ такъ же крѣпко выдерживалъ всѣ житейскія передряги, соблазны и напасти. Это былъ замѣчательно выдержанный, ровный и сосредоточенный характеръ, умѣвшій дѣлать уступки только для другихъ, а не для себя. Все, что ни дѣлалъ Гордей Евстратычъ, онъ дѣлалъ съ тѣмъ особеннымъ достоинствомъ, съ какимъ дѣлали свои дѣла старинные люди. Повидимому самыя ничтожныя дѣйствія домашняго обихода для него были преисполнены великаго внутренняго смысла. Напримѣръ, чего проще напиться чаю? А между тѣмъ у Гордея Евстратыча изъ этого зауряднаго проявленія вседневной жизни составлялась настоящая церемонія; во-первыхъ, дѣвка Маланья была обязана подавать самоваръ изъ секунды въ секунду въ извѣстное время — утромъ въ шесть часовъ и вечеромъ въ пять; во-вторыхъ, всѣ члены семьи должны были собираться за чайнымъ столомъ; въ-третьихъ, каждый пилъ изъ своей чашки, а Гордей Евстратычъ изъ батюшкова стакана; въ-четвертыхъ, порядокъ разливанія чая, количество выпитыхъ чашекъ смотря по временамъ года и по значеніямъ постныхъ или скоромныхъ дней, крѣпость и температура чая — все было разъ и навсегда установлено, и никто не смѣлъ выходить изъ батюшкова устава. Въ будни это чаеваніе имѣло дѣловой сосредоточенный характеръ, а въ праздники, особенно въ розговѣнья, превращалось въ настоящее торжество. Пить чай Гордей Евстратычъ любилъ до страсти и выпивалъ прямо изъ-подъ крана десять стакановъ самаго крѣпкаго чая, иначе не садился за столъ, даже въ гостяхъ, потому что не любилъ не доканчивать начатаго дѣла. «Чай разбиваетъ кровъ» — говорилъ Гордей Евстратычъ, вытирая катившійся съ лица потъ особымъ полотенцемъ. Обѣды и ужины проходили еще торжественнѣе чаевавья, какъ и вообще весъ домашній распорядокъ. Больше всего ненавидѣлъ въ людяхъ Гордей Евстратычъ торопливость, потому что кто торопится, тотъ, по его мнѣнію, всегда плохо дѣлаетъ свое дѣло и потомъ непремѣнно обманетъ. Какимъ путемъ вязалось послѣднее заключеніе съ торопливостью — оставимъ на совѣсти самого Гордея Евстратыча, который всегда говорилъ, что торопливаго отъ плута не различить. По всей вѣроятности, это наблюденіе было унаслѣдовано отъ Батюшковыхъ завѣтовъ.
Какъ семьянинъ, Гордей Евстратычъ былъ безупречный человѣкъ; онъ ко всѣмъ относился одинаково ровно, судилъ только послѣ основательнаго разсмотрѣнія проступка, не любилъ дрязгъ и ссоръ и во всемъ прежде всего домогался спокойнаго порядка. Овдовѣвъ рано, онъ не женился во второй разъ для дѣтей, которыхъ и воспитывалъ по батюшковымъ строгимъ завѣтамъ, не давая потачки въ важномъ и не притѣсняя напрасно въ мелочахъ. Крику и шуму онъ не выносилъ вообще, а все дѣлалъ съ повадкой, степенно, почему и недолюбливалъ нынѣшнихъ модныхъ людей, которые суются въ дѣлахъ, какъ угорѣлые. Но зато со старинными людьми Гордей Евстратычъ обращался такъ важевато, что удивлялъ даже самыхъ древнихъ стариковъ. Особенно хорошъ бывалъ Гордей Евстратычъ по праздникамъ, когда являлся въ свою единовѣрческую церковь, степенно клалъ установленный «началъ» съ подрушникомъ въ рукахъ, потомъ раскланивался на обѣ стороны, выдерживалъ всю длинную службу по ниточкѣ и часто поправлялъ дьячковъ, когда тѣ что-нибудь хотѣли пропустить или просто забалтывались. Въ дванадесятые праздники онъ становился на клиросъ и пѣлъ свѣжимъ теноромъ по крюкамъ, которые постигъ въ совершенствѣ еще подъ Батюшковымъ руководствомъ. Такъ же себя держали Колобовы, Савины и Пазухины, перешедшіе въ единовѣріе, когда австрійскіе архіереи были переловлены и разсажены по православнымъ монастырямъ, а безъ нихъ въ раскольничьемъ мірѣ, имѣвшемъ во главѣ старцевъ и старицъ, начались безконечныя междоусобія, свары и распри. Только Шабалины продолжали упорно держаться древняго благочестія, несмотря на всевозможныя внѣшнія и внутреннія запинанія, хотя и не избѣгали благословенныхъ церковниковъ, какъ они называли единовѣрцевъ.
Но какъ строго ни соблюдалъ себя и свою жизнь Гордей Евстратычъ — онъ являлся только выразителемъ ея внѣшней стороны, а самый духъ въ домѣ поддерживался Татьяной Власьевной, которая являлась значительной величиной въ своемъ кругу. Никто лучше не зналъ распорядковъ, свычаевъ и обычаевъ стариннаго житія-бытья, которое изобрѣло тысячи церемоній на всякій житейскій случай, не говоря уже о такихъ важныхъ событіяхъ, какъ свадьбы, похороны, родины, разныя семейныя несчастія и радости. Къ Татьянѣ Власьевнѣ шли за совѣтомъ и указаніемъ по всякому поводу, и она никому не сумѣла отказать, даже самому Вуколу Логинычу, если бы онъ пришелъ къ ней. Кромѣ этого, она славилась, какъ извѣстная постница, богомолка и начетчица, а затѣмъ какъ тайная благодѣтельница. Конечно, подъ началомъ такого человѣка жизнь въ брагинскомъ домѣ текла самымъ образцовымъ порядкомъ, на поученье всѣмъ остальнымъ. Несмотря на свои малые достатки, Татьяна Власьевна всегда ухитрялась прокармливать у себя во флигелькѣ пять-шесть безпріютныхъ старушекъ. Вообще это была типичная представительница раскольничьей старухи, заправлявшей всѣмъ домомъ, какъ улитка своей раковиной. Быть въ мѣру строгой и въ мѣру милостивой, умѣть болѣть чужими напастями и не выдавать своихъ, выдерживать характеръ даже въ микроскопическихъ пустякахъ, вообще задавать твердый и рѣшительный тонъ не только своему дому, но и другимъ — это великая наука, которая вырабатывалась въ раскольничьихъ семьяхъ вѣками.
Къ снохамъ Татьяна Власьевна относилась, какъ къ роднымъ дочерямъ, и онѣ походили подъ ея началомъ на двухъ сестеръ, потому что всегда одѣвались одинаково, чѣмъ приводили въ глубокое умиленіе истинныхъ почитателей старины. Бѣлокурая красавица Ариша и высокая полная Дуня, когда шли въ церковь въ одинаковыхъ шелковыхъ платочкахъ и въ такихъ же сарафанахъ съ настоящимъ золотымъ позументомъ, дѣйствительно представляли умилительное зрѣлище. И мужья у нихъ были славные. Конечно, Михалка немного былъ тяжелъ характеромъ, лишку не разговорится, но парень основательный и всѣмъ дѣломъ могъ одинъ заправлять; Архипу всего еще минуло девятнадцать лѣтъ, и онъ, хотя былъ женатый человѣкъ, но въ своей семьѣ находился на положеніи подростка. Съ него большой работы и не спрашивалось; лишь бы присматривался около отца да около старшаго брата, а тамъ въ годы войдетъ, такъ и самъ другихъ поучитъ. Только вотъ характеромъ Архинъ издался ни въ мать, ни въ отца, ни въ бабушку, а какъ-то былъ самъ не по себѣ: все ему нипочемъ, вездѣ по колѣно море. Чтобы малый не избаловался, Татьяна Власьевна нарочно и женила его раньше, даже и жену ему выбрала тихую, чтобы мужа удерживала. Снохи втягивались въ порядки брагинскаго дома исподволь и незамѣтно дѣлались его неотъемлемой составной частью, какъ члены одного живого организма.
Вообще невѣстками своими, какъ и внуками, Татьяна Власьевна была очень довольна и въ случаѣ какихъ недоразумѣній всегда говорила: «ну, милушка, часъ терпѣть, а вѣкъ жить»… Но она не могла того же сказать о невитомъ сѣнѣ, Нюшѣ, характеръ которой вообще очень сильно безпокоилъ Татьяну Власьевну, потому что напоминалъ собой нелюбимую дочь-модницу, Алену Евстратьевну. Конечно, послѣдняго осторожная старуха никому не высказывала, но тѣмъ сильнѣе мучилась внутренно, хотя Нюша сама по себѣ была дѣвка шелкъ-шелкомъ, и изъ нея подчасъ можно было веревки вить.
— Охъ, мудреная ты моя головушка, — иногда говорила Татьяна Власьевна, когда Нюша съ чѣмъ-нибудь приставала къ ней. — Какъ-то ты жить-то на бѣломъ свѣтѣ будешь?
— А такъ и буду… Если бранить будешь, въ скиты уйду къ Шабалинымъ.
— Ахъ, ну тебя совсѣмъ… Вотъ уже услышитъ отецъ-то, такъ онъ тебя за косу.
Вообще брагинская семья была самой образцовой, какъ полная чаша, и даже модница Алена Евстратьевна и пьяница Зотушка не ставились въ укоръ Татьянѣ Власьевнѣ, потому что въ семьѣ не безъ урода.
Судьба Зотушки, любимаго сына Татьяны Власьевны, повторяла собой судьбу многихъ другихъ любимыхъ дѣтей — онъ погибъ именно потому, что мать не могла выдержать съ нимъ характера и часто сторожила безъ пути, а еще чаще миловала. Способный, живой ребенокъ скоро понялъ мать, а потомъ забралъ и свою волю, которая и привела его къ роковой первой рюмочкѣ. Приспособляли Зотушку къ разнымъ занятіямъ, но изъ этого ничего не вышло, и Зотушка остался просто «при домашности», говоря про себя, что безъ него, какъ безъ поганаго ведра, тоже не обойдешься… Вмѣсто настоящаго дѣла Зотушка научился разнымъ художествамъ: отлично стряпалъ пряники, еще лучше умѣлъ гонять голубей, зналъ секреты разныхъ мазей, имѣлъ, вообще, «легкую руку на скота», почему и завѣдывалъ всей домашней скотиной, когда былъ «въ себѣ», обладалъ искусствомъ ругаться со стряпкой Маланьей по цѣлымъ днямъ и т. д., и т. д.
VI.
правитьСъ угла на уголъ отъ брагинскаго дома стоялъ пятистѣнный домъ Пазухиныхъ, семья которыхъ состояла всего изъ трехъ членовъ — самого хозяина Силы Андроныча, его жены Пелагеи Миневны и сына Алексѣя. Въ ихъ же домѣ проживала старая родственница съ мужней стороны, дѣвица Марѳа Петровна; эта особа давно потеряла всякую надежду на личное счастье, поэтому занималась исключительно чужими дѣлами и въ этомъ достигла замѣчательнаго искусства, такъ что попасть на ея острый язычокъ считалось въ Бѣлоглинскомъ заводѣ большимъ несчастіемъ, въ родѣ того, если бы кого продернули въ газетахъ.
— А у Брагиныхъ-то не того… — замѣтила однажды Марѳа Петровна, когда онѣ вмѣстѣ съ Пелагеей Миневной перекладывали на погребѣ приготовленные въ засолъ огурцы вишневымъ и смородиннымъ листомъ.
— А что, Марѳа Петровна? — освѣдомилась Пелагея Миневна, шустрая старушка съ бойкими черными глазами.
— Да такъ!.. неладно, — нарочно тянула Марѳа Петровна, опрокидываясь въ большую кадочку своимъ полнымъ корпусомъ по поясъ; въ противоположность общепринятому типу высохшей, поблекшей и изможденной неудовлетворенными мечтаніями дѣвственницы, Марѳа Петровна цвѣла въ сорокъ лѣтъ, какъ маковъ цвѣтъ, и походила по своимъ полнымъ жизни формамъ скорѣе на счастливую мать семейства, чѣмъ на безплодную смоковницу.
— Ужъ не боленъ ли кто? — сдѣлала догадку Пелагея Миневна, осторожно опуская на полъ рѣшетку съ вымытыми въ двухъ водахъ и вытертыми насухо кунгурскими огурцами.
Къ Бѣлоглинскомъ заводѣ климатъ былъ настолько суровъ, что огурцы росли только въ тепличкахъ и парникахъ, какъ это было у Пятовыхъ и Шабалиныхъ; а всѣ остальные должны были покупать привозный товаръ. Обыкновенно огурцы привозили изъ Кунгурскаго уѣзда, какъ арбузы изъ Оренбургской губерніи, а яблоки изъ Перми.
Пробойная и дошлая на всѣ руки Марѳа Петровна, кажется, знала изъ своего уголка рѣшительно все на свѣтѣ и, какъ какой-нибудь астрономъ или метеорологъ, дѣлала ежедневно самыя тщательныя наблюденія надъ состояніемъ бѣлоглинскаго небосклона и заносила въ свою памятную книжку малѣйшія измѣненія въ общемъ положеніи отдѣльныхъ созвѣздій, въ состояніи барометра и колебаній магнитной стрѣлки. На своемъ наблюдательномъ посту Марѳа Петровна изобрѣла замѣчательно точные методы изслѣдованія, такъ что, какъ другіе великіе астрономы, могла предугадывать событія и даже предчувствовать, чего астрономы еще не могутъ добиться. Такъ и въ данномъ случаѣ, для Марѳы Петровны было совершенно достаточно замѣтить, что въ брагинскомъ домѣ длились нѣкоторые тревожные признаки, какъ она сейчасъ же рѣшила, что тамъ неладно. Опытный пчеловодъ по гудѣнью пчелъ узнаётъ состояніе улья. Эти признаки были слѣдующіе: въ горницѣ Гордея Евстратыча но ночамъ горитъ огонь до второго и до третьяго часу, невѣстки о чемъ-то перешептываются и перебѣгаютъ по комнатамъ безъ всякой видимой причины, наконецъ сама Татьяна Власьевна ходила къ о. Крискенту, что Марѳа Петровна видѣла собственными глазами. Кажется, достаточно…
— Въ самомъ дѣлѣ, не прихворнулъ ли у нихъ кто? — спрашивала во второй разъ Пелагея Миневна, напрасно стараясь замаскировать свое неукротимое бабье любопытство равнодушнымъ тономъ.
— Нѣтъ, всѣ здоровы, а только что-то неладно… Вонъ въ горницѣ-то у Гордея Евстратыча до которой поры по ночамъ огонь свѣтится. Потомъ сама-то старуха къ отцу Крискенту ходила третьева-дни…
— Неужели?.. Какъ же это я-то ничего не замѣтила, Марѳа Петровна?..
Въ умѣ обѣ женщины сейчасъ же перебрали всѣ подходящіе мотивы, но ничего не объяснялось ими. Ужъ не сватаютъ ли Нюшу, или, можетъ, письмо откуда получили… Вообще это неожиданное открытіе встревожило обѣихъ женщинъ, и Марѳа Петровна сейчасъ послѣ обѣда, закинувъ какое-то задѣлье, отправилась сначала къ Савинымъ, а потомъ къ Колобовымъ. Эта наблюдательная и въ сущности очень добрая особа работала на Пазухиныхъ какъ мельничное колесо, но, когда на горизонтѣ всплывало тревожившее ее облако, она бросала всякую работу, надѣвала на голову черную шерстяную шаль и отправлялась по гостямъ, гдѣ ей всегда были рады. Извѣстный запасъ новостей мучилъ Марѳу Петровну, какъ мучитъ картежника каждый свободный рубль или какъ мучитъ насъ самая маленькая песчинка, попавшая въ глазъ; эта дѣвица не могла успокоиться и войти въ свою рабочую колею до тѣхъ поръ, пока не выбалтывала гдѣ-нибудь у Савиныхъ или Колобовыхъ рѣшительно все, что у нея лежало на душѣ.
«Пошла наша кума со сплетней, какъ курица съ яйцомъ», — подумала Пелагея Миневна про Марѳу Петровну, но сказать это вслухъ, конечно, побоялась.
А Марѳа Петровна, торопливо переходя дорогу, думала о томъ, что авось она что-нибудь узнаетъ у Савиныхъ или Колобовыхъ, а если отъ нихъ ничего не вывѣдаетъ, тогда молено будетъ завернуть къ Пятовымъ и даже къ Шабалинымъ. Давно она у нихъ не бывала и даже немножко сердилась, потому что ее не пригласили на капустникъ къ Шабалинымъ. Ну, да ужъ какъ быть, на всякій чохъ не наздравствуешься.
Савины жили въ самомъ рынкѣ, въ каменномъ двухъэтажномъ домѣ; второй этажъ у нихъ всегда стоялъ пустой, въ качествѣ парадной половины «на случай гостей». Сами старики съ женатымъ сыномъ жили въ нижнемъ этажѣ, гдѣ лѣтомъ было сыро, а зимой холодно. Крытый наглухо, по-раскольничьи, широкій дворъ и всегда запертыя на щеколду ворота савинскаго дома точно говорили о томъ, что въ немъ живутъ очень плотно. Старикъ Кондратъ Гаврилычъ немножко «скудался глазами» и рѣдко куда выходилъ; всей торговлей заправлялъ женатый сынъ. Собственно изъ этой семьи славилась сама Савиха, или Матрена Ильинична, высокая дородная старуха, всегда щеголявшая въ расшитой шелками и канителью кичкѣ. Красавица была въ свое время и великая щеголиха, а теперь пользовалась большой популярностью, какъ говоруха. Сама Марѳа Петровна побаивалась бойкой на языкъ Савихи и выучилась у ней многимъ ораторскимъ пріемамъ.
— Ахъ, кумушка, наконецъ-то завернула къ намъ, — ласково встрѣтила Матрена Ильинична гостью. — А мы тутъ совсѣмъ мохомъ обросли безъ тебя…
— То-то, поди, соскучились? — отшучивалась Марѳа Петровна, стараясь попасть въ спокойно-добродушный тонъ важной старухи. — Авдотья-то Кондратьевна давненько у васъ была?
— На той недѣлѣ забѣгала подъ вечерокъ. Рубахи приходила кроить своему мужику. Дѣло-то непривычное, ну, и посумлѣвалась, какъ бы ошибочку не сдѣлать, а то Татьяна-то Власьевна, пожалуй, осудитъ… А что?
— Да я такъ сказала… живемъ изъ окна въ окно, а я что-то давно по видала Авдотьи-то Кондратьевны. Цвѣтетъ она у васъ, какъ макъ, и Гордей-то Евстратычъ не насмотрится на нее.
Марѳа Петровна побоялась развязать языкъ передъ Матреной Ильиничной, потому что старуха была нравная, съ характеромъ, да милую дочку Дунюшку недавно еще выдала въ брагинскій домъ, пожалуй, неровенъ часъ, обидится чѣмъ-нибудь.
— А какъ Кондратъ Гаврилычъ? — тараторила Марѳа Петровна, заминая разговоръ.
— Чего ему дѣлается… — нехотя отвѣтила Матрена Ильинична. — Работа у него больно невелика: съ печи на палаты да съ палатей на печь… А ты вотъ что, Лиса Патрикѣевна, не заметай хвостомъ слѣдовъ-то!
— Я ничего, Матрена Ильинична… ей-Богу… Я такъ сказала…
— Не заговаривай зубовъ-то, матушка, я немножко пораньше тебя родилась…
Дѣлать нечего, Марѳа Петровна разсказала все, что сама знала, и даже испугалась, потому что совсѣмъ перетревожила старуху, которая во всемъ этомъ «неладно» видѣла только одну свою ненаглядную Дунюшку, какъ бы ей чего не сдѣлали въ чужомъ дому, при чужомъ родѣ-племени.
— А я еще зайду къ Колобовымъ, можетъ, у нихъ не узнаю ли что, — успокаивала Марѳа Петровна: — а отъ нихъ, если ничего не узнаю, дойду до Пятовыхъ… Тамъ ужъ навѣрно все знаютъ. Ѳеня-то Пятова съ Нюшей Брагиной — водой не разлить…
— Охъ, боюсь я за Дуняшку-то свою, — стонала Матрена Ильинична. — Вновѣ ея дѣло, долго ли до какой напасти.
— Такъ ужъ я зайду къ вамъ, Матрена Ильинична, какъ пойду обратно, и все выложу, какъ на духу.
— Ну, ступай, ступай, таранта.
Марѳа Петровна полетѣла въ колобовскій домъ, который стоялъ на берегу рѣки, недалеко отъ господскаго дома, въ которомъ жили Пятовы. По своей архитектурѣ онъ принадлежалъ къ тѣмъ стариннымъ деревяннымъ постройкамъ, со свѣтелками и переходами, какія сохранились только въ лѣсистой сѣверной полосѣ Россіи и лишь отчасти на Уралѣ. Въ колобовскомъ домѣ могло помѣститься свободно цѣлыхъ пять семействъ, и кромѣ того въ подвалѣ была устроена довольно просторная моленная. Старики Колобовы были только наполовину единовѣрцами и при случаѣ принимали австрійскихъ поповъ, хотя и скрывали это отъ непосвященныхъ. Самойла Михеичъ велъ довольно большую желѣзную торговлю; это былъ крѣпкій сѣдой старикъ съ большой лысой головой и сѣрыми, свѣтлыми, улыбавшимися глазами, — Ариша унаслѣдовала отъ отца его глаза. Жена Самойлы Михеича была какъ разъ ему подъ стать, и старики жили какъ два голубя; Агнея Герасимовна славилась, какъ большая затѣйница на всѣ руки, особенно когда случалось праздничное дѣло, — она и стряпать первая, и гостей принимать, и первая хороводъ заведетъ съ молодыми, и даже скакала сорокой съ малыми ребятишками, хотя самой было подъ шестьдесятъ лѣтъ. Вообще веселая была старушка, гостепріимная, ласковая. Въ большомъ колобовскомъ домѣ со старинной вычурной мебелью и какими-то невѣроятными картинами въ золоченыхъ облупившихся рамахъ всѣ чувствовали себя какъ-то особенно свободно, точно у себя дома. Марѳа Петровна особенно любила завернуть къ Агнеѣ Герасимовнѣ и покалякать съ ней отъ души; добрая, хлѣбосольная старушка не прочь была и посплетничать, хотя и сознавала, что это нехорошо. Да и какъ удержаться, когда подвернется такая сорока, какъ Марѳа Петровна.
— Милости прошу, Марѳа Петровна, давненько не видались, — встрѣтила свою гостью Агнея Герасимовна. — Новенькаго чего нѣтъ ли? Больше нашего людей-то видите, — продолжала хозяйка, впередъ знавшая, что недаромъ гостья тащилась такую даль.
Марѳа Петровна вылила свои наблюденія о брагинскомъ домѣ, прибавивъ для краснаго словца самую чуточку. Къ оправданіе послѣдняго Марѳа Петровна могла сказать то, что сама первая вѣрила своимъ прибавкамъ. Принесенное ею извѣстіе заставило задуматься Агнею Герасимовну, которая долго припоминала что-то и наконецъ проговорила:
— Чуть чуть не захлестнуло… И вѣдь какая штука вышла! На недѣлѣ какъ-то наша пестрянка двѣ ночи заночевала въ лѣсу, ну, Самойла Михеичъ и послалъ кучера искать ее. Только кучеръ цѣлый день проѣздилъ на вершней, а потомъ пріѣхалъ и съ пустыми руками. Стала я его разспрашивать, гдѣ и какъ онъ искалъ, — грѣшный человѣкъ, подумала еще, что гдѣ-нибудь въ кабакѣ онъ просидѣлъ! — ну, кучеръ мнѣ и говоритъ, что будто встрѣтилъ онъ на дорогѣ въ Полдневскую Гордея Евстратыча. Я еще посмѣялась про себя, думаю, и соврать-то не умѣетъ мужикъ… А оно выходитъ, пожалуй, и правда!..
Это открытіе дало неистощимый матеріалъ для новыхъ предположеній и догадокъ. Теперь уже не могло быть никакого сомнѣнія, что, дѣйствительно, въ брагинскомъ домѣ что-то неладно. Куда ѣздилъ Гордей Евстратычъ? Кромѣ Полдневской — некуда. Зачѣмъ? Если бы онъ ѣздилъ собирать долги съ полдневскихъ мужиковъ, такъ, во-первыхъ, Михалка недавно туда ѣздилъ, какъ знала Агнея Герасимовна отъ своей Ариши, а во-вторыхъ, зачѣмъ тогда Татьянѣ Власьевнѣ было ходить къ о. Крискенту. И т. д., и т. д.
Однимъ словомъ, Марѳа Петровна возвратилась домой съ богатымъ запасомъ новостей, который еще увеличился дорогой, какъ катившійся подъ гору комъ снѣга. Пелагея Миневна такъ и ахнула, когда услыхала, что Гордей Евстратычъ самъ гонялъ въ Полдневскую. Теперь дѣло было уже яснѣе дня! Брагины хотятъ заняться пріисками… Да! И, главное, потихоньку отъ другихъ. Хороши, нечего сказать, а еще сосѣди. Если бы не Марѳа Петровна, да тутъ Богъ знаетъ что вышло бы. Пелагея Миневна и Марѳа Петровна такъ разгорячились отъ этихъ разговоровъ, что открыто начали завидовать несмѣтнымъ богатствамъ Брагиныхъ, позабывъ совсѣмъ, что эти богатства пока еще существовали только въ ихъ воображеніи.
— И вотъ попомните мое слово, Пелагея Миневна, — выкрикивала Марѳа Петровна, страшно размахивая руками: — непремѣнно всѣ они возгордятся и насъ за сосѣдей не будутъ считать. Ужъ это вѣрно! Потому, какъ мы крестьянскимъ товаромъ торгуемъ, а они золотомъ, — компанію будутъ водить только съ становымъ да съ мировымъ…
— Ну, про молодыхъ не знаю, а что до Татьяны Власьевны, такъ она не такая старуха.
— Охъ, не говорите, Пелагея Миневна: врагъ горами качаетъ, а на золото онъ и падокъ… Я давеча ничего не сказала Агнеѣ Герасимовнѣ и Матренѣ Ильиничнѣ, — ну, родня, свои люди, — а вамъ скажу. Вотъ сами увидите… Гордей Евстратычъ и такъ вонъ какъ себя держитъ высоко; а съ тысячами-то его и не достанешь. Домъ новый выстроятъ, платья всякаго нашьютъ…
Обѣ женщины пожалѣли вмѣстѣ, что вотъ имъ не достался же до сихъ поръ никакой пріискъ.
Кромѣ этого, Пелагея Миневна лелѣяла въ душѣ завѣтную мысль породниться съ Брагиными, а теперь это проклятое золото могло разрушить однимъ ударомъ всѣ ея надежды. Старушка знала, что Алешкѣ правится Нюта Брагина, а также то, что и онъ ей нравится.
«Ужъ какъ бы хорошо-то было, — думала Пелагея Миневна. — Еще когда Алеша да Нюша ребятками маленькими были и на улицѣ играли постоянно вмѣстѣ, такъ я еще тогда держала на умѣ. И лучше бы не надо…»
Дѣйствительно, между Алексѣемъ Пазухинымъ и Нюшей незамѣтно образовались тѣ хорошія и дружескія отношенія, подъ которыми тлѣла настоящая любовь. Собственно, стороны не давали отчета ьъ своихъ чувствахъ, а пока довольствовались тѣмъ, что имъ было хорошо вмѣстѣ. Дѣтская дружба принимала форму болѣе сильнаго чувства, и только недоставало у Алеши смѣлости, чтобы взять свое. Онъ былъ скромный и совѣстливый парень, а Нюша такая бойкая и красивая. Въ ея присутствіи онъ каждый разъ сильно робѣлъ и безпрекословно переносилъ всевозможныя шалости, когда Нюша, улучивъ свободную минутку, встрѣчалась со своимъ обожателемъ гдѣ-нибудь у воротъ. Эти свиданія происходили въ сумерки. Нюша, накинувъ на плечи заячью шубейку, выскакивала за ворота и, по странной случайности, какъ-то всегда попадала на Алешу, который только и жилъ сумерками.
— Вотъ чему не потеряться-то… — смѣялась Нюша, кутаясь въ шубейку. — Носу нельзя показать безъ тебя, Алеша. Ты никакъ въ сторожа нанялся въ нашу Старую-Кедровскую?
— У васъ, Анна Гордеевна, всегда такія слова… какъ ножомъ но сердцу рѣжете…
— Какая я тебѣ Анна Гордеевна?.. Придумалъ тоже… А я такъ про себя всегда тебя Алешкой навеличиваю: Алешка Пазухинъ — и вся тутъ. Вмѣстѣ въ снѣжки, бывало, играли, на салазкахъ катались… Позабылъ, видно?
— Мало ли что прежде было… И теперь можно бы когда вечеркомъ по улицѣ на саночкахъ прокатиться… Эхъ, лихо бы я васъ прокатилъ, Анна Гордеевна!
— А бабушка-то?.. Да она тебѣ всѣ глаза выцарапаетъ, а меня на поклоны поставитъ. Вотъ тебѣ и на саночкахъ прокатиться… Ужъ и жисть только наша! Вотъ Ѳеня Пятова хоть на ярмарку съѣздила въ Ирбитъ, а мы все сиди да посиди… Только вѣдъ нашему брату и погулять, что въ дѣвкахъ; а тутъ вотъ погуляй, какъ цѣпная собака. Хоть бы ты меня увезъ, Алешка, что ли… Ей-Богу! Устроили бы свадьбу-самокрутку, и вся тутъ. Въ Шабалинскихъ скитахъ старики кого угодно сводомъ свѣнчаютъ.
Иногда Нюшѣ доставляло громадное удовольствіе хорошенько помучить своего обожателя, особенно въ Святки, гдѣ-нибудь на вечерникѣ. У Алешки былъ соперникъ въ лицѣ Володьки Пятова, избалованнаго барчука, который учился въ гимназіи до третьяго класса и успѣлъ отвѣдать всякихъ благъ городской цивилизаціи. Съ бѣлоглинскими дѣвицами, въ качествѣ управительскаго сынка, онъ обращался совсѣмъ свободно и открыто ухаживалъ за Нюшей, которая дурачилась съ нимъ напропалую, чтобы побѣсить Алешку. На то и Святки, чтобы дурачиться. По старинному обычаю, на бѣлоглинскихъ вечерахъ молодые люди открыто цѣловались между собой безчисленное количество разъ, какъ того требовала игра или пѣсня. Даже сама строгая Татьяна Власьевна разъ, когда Нюша ни за что не хотѣла цѣловаться съ какимъ-то не понравившимся ей кавалеромъ, заставила ее исполнить все по правилу и прибавила наставительно: — «Этого, матушка, нельзя, чтобы не по правилу — изъ игры да изъ пѣсни слова не выкинешь… За угломъ съ парнями цѣловаться не хорошо, а по игрѣ на глазахъ у отца съ матерью и Богъ проститъ!» Увертливый, смѣлый, научившійся всякимъ художествамъ около арфистокъ и другихъ городскихъ дѣвицъ, Володька Пятовъ являлся для застѣнчиваго Алеши Пазухина истиннымъ наказаніемъ и вѣчнымъ предметомъ зависти. Въ обществѣ этого сорванца Нюша дѣлалась совсѣмъ другой дѣвушкой и точно сама удивлялась, какъ она могла по вечерамъ выбѣгать за ворота для этого пустоголоваго Алешки, который былъ просто смѣшонъ гдѣ-нибудь на вечеринкахъ или вообще въ компаніи.
— Неужели онъ тебѣ нравится, этотъ чурбанъ Алешка? — иногда спрашивала Нюшу бойкая Ѳеня Пятова. — Онъ и слова-то по-человѣчески не можетъ сказать, я думаю… Къ этакому-то чуду ты и выбѣгаешь за ворота? Ха-ха…
— А что же мнѣ дѣлать, если никого другого нѣтъ… Хоть доколѣ въ дѣвкахъ-то сиди. Ты вонъ, небось, и на ярмаркѣ была и въ другіе заводы ѣздишь, а я все сиди да посиди. Радъ будешь и Алешкѣ, когда отъ тоски сама себя съѣсть готова… Притомъ меня непремѣнно выдадутъ за Алешку замужъ. Это ужъ рѣшено. Хоть поиграю да потѣшусь надъ нимъ, а то послѣ онъ же будетъ величаться надо мной да колотить.
— Ужъ и нашли же вы сокровище… Гдѣ у вашихъ-то глаза, если такъ? Да я бы удавилась, а не пошла за твоего Алешку…
— Это все бабушка, Ѳеня… А у ней извѣстная пѣсня: «Пазухинская природа хорошая; выйдешь за единственнаго сына, значитъ, сама большая въ домѣ — сама и маленькая… Ни тебѣ золовокъ ни другихъ снохъ да деверьевъ!» Потолкуй съ ней, ступай… А, да мнѣ все равно! Выйду за Алешку, такъ онъ у меня козыремъ заходитъ.
— Вотъ если бы онъ въ отца, въ Силу Андроныча уродился, тогда бы другое дѣло…
Сила Андроновичъ Пазухинъ былъ знаменитый человѣкъ въ своемъ родѣ, хотя и не изъ богатыхъ; красавецъ, силачъ, краснобай — онъ былъ мастеръ на всѣ руки и былъ не послѣднимъ человѣкомъ въ средѣ бѣлоглинскаго купечества, даромъ что торговалъ только крестьянскимъ товаромъ. Въ свое время объ Силѣ Андронычѣ сохнули да вздыхали всѣ бѣлоглинскія красавицы, и даже сама Матрена Ильинична, какъ говорила молва, была неравнодушна къ нему. Въ Николинъ день, девятаго мая, когда въ Бѣлоглинскомъ заводѣ праздновали престольный праздникъ и со всѣхъ сторонъ набирались гости, на площади устраивалась старинная русская потѣха — борьба. Это была настоящая церемонія, въ которой изъ года въ годъ заводы соперничали между собой своими борцами. Пріѣзжали изъ завода Курмыша, изъ Вязловскаго, изъ Плотицынскаго; со всѣхъ сторонъ набирался разный народъ. И каждый разъ въ теченіе двадцати лѣтъ Сила Пазухинъ «уносилъ кругъ», т.-е. оставался побѣдителемъ. Въ сорокъ лѣтъ Пазухинъ кончилъ эту молодецкую забаву и только подъ веселую руку иногда любилъ тянуться на и елкѣ, причемъ обыкновенно перетягивалъ всѣхъ. Теперь Силѣ Андронычу было подъ шестьдесятъ лѣтъ. Это былъ приземистый толстый старикъ съ обрюзгшимъ лицомъ и кудрявыми волосами; прежняя красота заплыла жиромъ, а сила износилась. Не имѣя возможности тѣшиться прежними молодецкими забавами, какъ борьба и кулачный бой. Сила Андронычъ пристрастился къ лошадямъ и выкармливалъ замѣчательныхъ бѣгуновъ киргизской крови. Купеческихъ лошадей съ выгнутыми, какъ тріумфальная арка, шеями онъ просто ненавидѣлъ. Къ недостаткамъ этого старика принадлежала, между прочимъ, его необыкновенная «скорость на руку», за что онъ платился самъ первый. Семейныхъ своихъ онъ не шевелилъ пальцемъ, впрочемъ, не изъ какихъ-нибудь гуманныхъ побужденій, а просто изъ боязни порѣшить однимъ ударомъ. Зато прислугѣ, особенно подручнымъ по лавкѣ и кучерамъ, крѣпко доставалось отъ его скорости; поэтому у него кучера славились, какъ самый отпѣтый народъ, особенно одинъ, по прозванію Воронъ, любимецъ Силы Андроныча. Ихъ сближеніе произошло довольно оригинально. Купилъ Сила Андронычъ съ оренбургской линіи гнѣденькаго иноходчика и сталъ его выѣзжать, а потомъ замѣтилъ, что иноходчикъ съ тѣла спадаетъ. Отыскавъ какую-то ссадину на лопаткѣ, несомнѣнное доказательство жестокаго обращенія Ворона, — Сила Андронычъ захотѣлъ немножко поучить послѣдняго, а наука короткая: положилъ нагайку въ карманъ и — въ конюшню къ Ворону. Воронъ что-то прибиралъ въ конюшнѣ, когда хозяинъ вошелъ къ нему. Это былъ мрачный субъектъ, черный, какъ цыганъ, и съ однимъ глазомъ. Сила Андронычъ, прочитавъ приличное наставленіе своему любимцу на тему, что «блаженъ иже и скота милуетъ», для большей убѣдительности своихъ словъ принялся опытной рукой полировать Ворона. Воронъ не потерялся, а, схвативъ запорку отъ конюшни, быстро изъ оборонительнаго положенія перешелъ въ наступательное: загналъ хозяина въ уголъ и въ свою очередь такъ его поучилъ, что тотъ едва уплелъ ноги въ горницу.
— Молодецъ, если умѣлъ Силу Пазухина поучить… — говорилъ на другой день Сила Андронычъ, подавая Ворону стаканъ водки изъ собственныхъ рукъ. — Есть сноровка… молодецъ!.. Только подъ ребро никогда не бей: порѣшишь грѣшнымъ дѣломъ… Я-то ничего, а другому пожиже и не дохнуть. Вонъ у тебя какіе безмены…
Воронъ и теперь жилъ у Пазухиныхъ и пользовался неизмѣннымъ расположеніемъ хозяина все время, хотя самъ оставался туча-тучей.
Сынъ Алексѣй нисколько не походилъ на отца ни наружностью ни характеромъ, потому что уродился ни въ мать ни въ отца, а въ проѣзжаго молодца. Это былъ видный парень, съ румянымъ лицомъ и добрыми глазами. Сила Андронычъ не считалъ его и за человѣка и всегда называлъ дѣвкой. Но Татьяна Власьевна думала иначе — ей всегда нравился этотъ тихій мальчикъ, какъ разъ отвѣчавшій ея идеалу мужа для ненаглядной Нюши.
— И хорошо, что не въ отца пошелъ, — говорила она: — съ такимъ бойцомъ жить — безъ ребрышка ходить… А намъ не дорога его-то разгулка, а дорога домашняя потребность.
VII.
правитьВъ брагинскомъ домѣ было тихо, но это была самая напряженная, неестественная тишина. Самъ ходилъ по дому, какъ ночь темная; ни отъ кого приступу къ нему не было, кромѣ Татьяны Власьевны. Они забирались въ горницѣ Гордея Евстратыча и подолгу бесѣдовали о чемъ-то. Потомъ Гордей Евстратычъ ѣздилъ въ Полдневскую одинъ, а какъ оттуда вернулся, взялъ съ собой Михалку, нѣсколько лопатъ и кайлъ и опять уѣхалъ. Это были первыя развѣдки жилки.
Стояла глубокая осень; по ночамъ земля крѣпко промерзала. Листъ на деревьяхъ опалъ; стояли холодные вѣтры, постоянно дувшіе изъ «гнилого угла», какъ зовутъ крестьяне сѣверо-востокъ. Солнце не показывалось по недѣлямъ. Все въ природѣ точно съежилось, предчувствуя наступленіе холодной зимы. Вотъ въ одинъ изъ такихъ дней Гордей Евстратычъ съ Михалкой подъѣзжали верхомъ къ Полдневской, но, не доѣзжая деревни, они взяли влѣво и лѣсистымъ уваломъ, по какой-то безыменной тропинкѣ, начали подниматься вверхъ по рѣкѣ. Гордей Евстратычъ не хотѣлъ, чтобы его видѣли въ Полдневской, гдѣ онъ недавно былъ — провѣдать Маркушку, который все тянулся изо дня въ день, самъ тяготясь своимъ существованіемъ. Другіе старатели, кажется, начинали догадываться, зачѣмъ ѣздилъ Брагинъ къ нимъ, и теперь онъ рѣшилъ не показываться полдникамъ до поры до времени, когда все дѣло будетъ сдѣлано.
— Я бы теперь же сдѣлалъ заявку жилки, маминька, — говорилъ Гордей Евстратычъ передъ отъѣздомъ: — да все еще сумлѣваюсь насчетъ Маркушки… Не надулъ ли онъ меня? Объявишь жилку, насмѣшишь весь міръ, а тамъ, можетъ, ничего и нѣтъ.
— А ты бы съѣздилъ посмотрѣть шахту-то.
— Такъ и сдѣлаемъ. Одинъ-то я былъ около нея, да одному ничего нельзя подѣлать. Надо Михалку прихватить. Потому, первое, въ шахту спущатъся надо; а одинъ-то залѣзешь въ нее, да, пожалуй, и не вылѣзешь.
Проѣхавъ верстъ пять по р. Полуденкѣ, путники переѣхали вбродъ горную рѣчонку Смородинку и по ней стали подниматься къ самой верхотинѣ. Мѣсто было дикое, — косогоръ на косогорѣ. Приходилось продираться черезъ дремучую еловую заросль, гдѣ и пѣшему пройти въ добрый часъ, а не то что верхомъ, на лошади. Даже не было никакой тропы, какую выбиваютъ дикіе лѣсные козлы. Осенью этотъ лѣсъ особенно былъ мраченъ и глухо шумѣлъ, раскачиваясь мохнатыми вершинами. Трава давно поблекла, прибережные кусты смородины и тальника жалко топорщились своими оголенными вѣтвями. Гордей Евстратычъ ѣхалъ впередъ, низко наклоняясь подъ навѣсомъ еловыхъ вѣтвей, загораживавшихъ дорогу, какъ длинныя корявыя руки. Вотъ и верхотина Смородинки, гдѣ эта рѣчонка сочится изъ горы Заразной небольшимъ ключикомъ. Вотъ и увалъ, который идетъ отъ Заразной на полдень, а вотъ и тѣ два кедра, о которыхъ говорилъ Маркушка, Мѣсто дикое, кругомъ лѣсъ, глухо, точно въ какомъ склепѣ.
— Здѣсь… — говоритъ Евстратычъ, подъѣзжая къ кедрамъ.
Они спѣшились. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кедровъ, на небольшой полянѣ, затянутой молодымъ ельникомъ, едва можно разсмотрѣть слѣды чьей-то работы именно два поросшихъ кустарникомъ бугра, а между ними заваленное кустарникомъ отверстіе шахты. Издали его можно даже совсѣмъ не замѣтить, и только опытный глазъ старателя сразу видѣлъ, въ чемъ дѣло.
Они осмотрѣли шахту, а затѣмъ очистили входъ въ нее. Собственно, это была не шахта, а просто «дудка», какъ называютъ неправильныя шахты безъ срубовъ. Такія дудки могутъ пробиваться только въ твердомъ грунтѣ, потому что иначе стѣнки дудки будутъ обваливаться.
— Ну, теперь нужно будетъ лѣзть туда, — проговорилъ Гордей Евстратычъ, вынимая изъ переметной сумы приготовленную стремянку, т.-e. веревочную лѣстницу. — Однимъ концомъ захватимъ за кедры, а другой въ яму спустимъ… Маркушка сказывалъ — шахта всего восемнадцать аршинъ идетъ въ землю.
— Какъ бы, тятенька, не оборваться, — замѣтилъ Михайла, помогая привязывать конецъ стремянки къ дереву. — Я полегче васъ буду, — давайте, я и спущусь…
— Нѣтъ, я самъ…
На случай былъ захваченъ фонарь съ выпуклымъ стекломъ, извѣстный подъ именемъ коровьяго глаза. Предварительно на длинной веревкѣ спущены были въ дудку лопата и кирка. Перекрестившись, Гордей Евстратычъ началъ по стремянкѣ спускаться внизъ, гдѣ его сразу охватило затхлымъ, застоявшимся воздухомъ, точно онъ спускался въ погребъ. Пахло глиной и гнилымъ деревомъ. Раскинувъ руками, онъ свободно упирался въ стѣнки дудки. Въ одномъ мѣстѣ сорвался камень и глухо шлепнулся на самое дно, гдѣ стояла вода. Верхнее отверстіе шахты съ каждымъ шагомъ внизъ дѣлалось все меньше, пока не превратилось въ небольшое окно неправильной формы. Наконецъ Гордей Евстратычъ сталъ на самое дно шахты, гдѣ стояла лужа грязноватой воды. Онъ зажегъ свой коровій глазъ, перекрестился и взялся за кирку. При яркомъ освѣщеніи можно было разсмотрѣть слѣды недавней работы и самую жилку, т.-е. тотъ кварцовый прожилокъ, который проходилъ по дну шахты угломъ. Куски кварца были перемѣшаны съ глиной и охрой; преобладающую породу составлялъ отвердѣвшій глинистый сланецъ со слѣдами талька, желѣзнаго колчедана и Красина, т.-е. ярко окрашенной красной глины. Маркушка, добывая золото, сдѣлалъ небольшой забой, т.-е. боковую шахту; но, очевидно, работа здѣсь шла только между прочимъ, тайкомъ отъ другихъ старателей, съ однимъ кайломъ въ рукахъ, какъ мыши выгрызаютъ въ погребахъ ковриги хлѣба. Гордей Евстратычъ внимательно осмотрѣлъ все дно шахты и забой, набралъ руды цѣлый мѣшокъ и, зацѣпивъ его за веревку, свистнулъ, — это былъ условный знакъ Михалкѣ поднимать руду. Такимъ образомъ мѣшокъ спустился и поднялся разъ пять, а Гордей Евстратычъ продолжалъ работать кайломъ, обливаясь потокъ. Его огорчало то обстоятельство, что нигдѣ не попадаются такіе куски «скварца», какой ему далъ Маркушка, хотя онъ видѣлъ крупинки золота, вкрапленныя въ охристый красноватый и бурый кварцъ. Но все-таки это была настоящая жилка, въ чемъ Гордей Евстратычъ убѣждался воочію; оставалось только воспользоваться ею. Онъ уже чувствовалъ себя хозяиномъ въ этой золотой ямѣ, которая должна была его обогатить. Въ порывѣ чувства, Гордей Евстратычъ палъ на колѣни и горячо началъ благодарить Бога за ниспосланное ему сокровище.
«Эхъ, не вылѣзъ бы отсюда», — думалъ онъ, въ послѣдній разѣ оглядывая свои сокровища ревнивымъ хозяйскимъ глазомъ.
Но нужно было уѣхать засвѣтло домой, и Гордей Евстратычъ выбрался наверхъ, гдѣ его дожидался молчаливый Михалка.
Итакъ, жилка оказалась форменной, какъ слѣдуетъ быть жилкѣ. Оставалось только заявить ее, гдѣ слѣдуетъ, — и дѣло съ концомъ. Но вотъ тутъ и представлялось первое затрудненіе. Именно, по горному уставу: во-первыхъ, прежде, чѣмъ разыскивать золото, требуется предварительное дозволеніе на развѣдки въ такой-то мѣстности, при такомъ-то составѣ развѣдочной партіи; во-вторыхъ, требуется заявка найденной розсыпи по извѣстной формѣ съ записью въ книги при полиціи, и наконецъ, самое главное — позволяется частной золотопромышленности производить развѣдки и эксплоатацію только золота въ розсыпяхъ, а не жильнаго. Конечно, при покупкѣ заявленныхъ пріисковъ первыя два правила не имѣютъ значенія, но вѣдь Маркушкина дудка не была нигдѣ заявлена, слѣдовательно какъ же могъ Гордей Евстратычъ узнать о содержавшемся въ ней золотѣ.
— Я если возьму свидѣтельство на развѣдки золота да потомъ и заявлю эту шахту? — говорилъ Гордей Евстратовичъ, когда былъ въ послѣдній разъ у Маркушки.
— Нѣтъ… невозможно, — хрипѣлъ Маркушка, не поворачивая головы. — Ужъ тутъ пронюхаютъ, Гордей Евстратычъ, все пронюхаютъ… Только деньги да время задарма изведешь… прожженый народъ наши пріисковые, чистые варнаки… Сейчасъ разыщутъ, чья была шахта допрежъ того; выищутся наслѣдники, по судамъ затаскаютъ… нѣтъ, это не годится. Напрасно не затѣвай развѣдокъ, а лучше прямо объявись…
— Да вѣдь мнѣ не дадутъ работать жильное золото?
— Ахъ, какой же ты, право, непонятный… Знамо дѣло, что не дадутъ. Я ужъ тебѣ говорилъ, что надо подъ Шабалина подражать… онъ тоже на жилкѣ робитъ, а списываетъ золото розсыпнымъ… Есть тутъ одинъ анжинеръ, — тебѣ ужъ къ нему въ правую ногу придется.
— Да кто такой?
— А Лапшинъ, Порфиръ Порфирычъ… ты не гляди на него, что въ десять-то лѣтъ трезвымъ часу не бывалъ — онъ все оборудуетъ лѣвой ногой… ужъ я знаю эту канитель… Эхъ, какъ бы я здоровъ-то былъ, Гордей Евстратычъ, я бы тебя вездѣ провелъ. Ну, да и безъ меня пройдешь съ золотомъ-то… только одно помни: ни въ чемъ не перечь этимъ самымъ анжинерамъ, а то какъ лягушку раздавятъ…
— Не люблю я этихъ чиновниковъ, Маркушка… Ножъ они мнѣ вострый!
— Кто ихъ любитъ, Гордей Евстратычъ? Да ежели безъ нихъ невозможно…
— А я этого Порфира Порфирыча даже очень хорошо знаю. Не одинъ разъ у меня въ лавкѣ бывалъ… Все платки кумачные покупалъ…
— Пьяный?
— Навеселѣ…
— Ну, обыкновенно. У него зараза: платки дѣвкамъ въ хороводъ бросать… Прокуратъ онъ, Порфиръ-то Порфирычъ, любитъ покуражиться; а такъ — добрѣющая душа, — хоть выспись на немъ… Онъ помощникомъ левизора считается, а отъ него все идетъ по этимъ пріискамъ… Недаромъ Шабалинъ-то льнетъ къ нему… Такъ ужъ ты прямо къ Порфиру Порфирычу, объявишь, что и какъ; а онъ тебя ужъ научитъ всему…
Крѣпко не хотѣлось Гордею Евстратычу связываться съ крапивнымъ сѣменемъ, но выбирать было не изъ чего. Надо было ковать желѣзо, пока оно горячо; а Богъ знаетъ, что еще впереди. Бывая въ Полдневской, Гордей Евстратычъ нѣсколько разъ предлагалъ Маркушкѣ перевести его въ Бѣлоглинскій заводъ къ себѣ въ домъ; но Маркушка ни за что не хотѣлъ оставлять своего логовища и не могъ даже себѣ представить, какъ онъ умретъ не въ Полдневской. Дѣлать нечего, пришлось устраивать Маркушку въ его теперешнемъ помѣщеніи, что было очень трудно сдѣлать. Балаганъ Маркушки промерзалъ со всѣхъ четырехъ угловъ, въ пазы вездѣ дуло, дымъ ѣлъ глаза, и, при всемъ томъ, не было никакой возможности его поправить хотя сколько-нибудь. Для перваго раза Гордей Евстратычъ устроилъ Маркушкѣ постель, послалъ теплое мѣховое одѣяло, бѣлье, разнаго харчу, сальныхъ свѣчъ и т. д.
— Я тебѣ доктора пошлю, онъ тебя вылѣчитъ, — нѣсколько разъ предлагалъ Брагинъ.
— Нѣтъ… какой ужъ тутъ докторъ, — съ безнадежной улыбкой говорилъ Маркушка, дѣлая напрасное усиліе улыбнуться. — Ваши доктора только уморятъ… я у старухъ пользуюсь…
— Да чѣмъ онѣ тебя лѣчатъ, старухи-то?
— Средствіе такое есть… пью настой изъ черныхъ таракановъ…
Маркушка былъ фаталистъ и философъ, вѣроятно, потому, что жизнь его являлась чѣмъ-то въ родѣ философскаго опыта на тему, что выйдетъ изъ того, если человѣка поставить въ самыя невозможныя условія существованія. Съ двѣнадцати лѣтъ Маркушка пилъ водку и курилъ табакъ: каторжная пріисковая работа чередовалась съ каторжнымъ бездѣльемъ. Середины ни въ чемъ не было, и, вѣроятно, на этомъ основаніи Маркушка создалъ себѣ ее искусственно въ формѣ водки. Благодаря этому радикальному средству печень Маркушки вѣсила тридцать фунтовъ, а онъ чувствовалъ, что у него въ боку лежитъ точно цѣлый жерновъ.
— Это отъ болоней, — объяснилъ Маркушка со словъ пользовавшихъ его старухъ. — Все ничего, а какъ болонь въ человѣкѣ повреждена — тутъ ужъ шабашъ… Наши полдневскіе всѣ отъ болоней умираютъ.
Гордею Евстратычу приходилось отыскивать инженера Лапшина, который офиціально жилъ въ Сосногорскомъ заводѣ, около котораго по преимуществу были разбросаны золотые пріиски. Отъ Бѣлоглинскаго завода до Сосногорскаго считалось верстъ двѣсти, но «для милаго дружка и семь верстъ не околица». Нечего дѣлать, кое-какъ управивъ свои торговыя дѣлишки и перехвативъ на всякій случай деньжонокъ, Гордей Еветратычъ тронулся въ путь-дорогу. Осенняя распутица была въ самомъ разгарѣ, точно природа производила опыты надъ человѣческимъ терпѣніемъ: то все подмерзнетъ денька на два и даже снѣжкомъ запорошить, то опять такую грязь разведетъ, что не глядѣли бы глаза. Уральскія дороги вообще не отличаются удобствами, но въ распутицу онѣ превращаются въ пытку, и преступниковъ, вмѣсто каторги, можно бы наказывать тѣмъ, что заставлять ихъ путешествовать въ осеннюю и весеннюю распутицу по Уралу. Въ Сосногорскій заводъ Брагинъ пріѣхалъ на седьмой день; хотя ѣхалъ день и ночь, но на его несчастье Лапшинъ только-что уѣхалъ подъ Верхотурье ревизовать Перемытые пріиски. Передохнулъ Брагинъ денекъ въ Сосногорскѣ; дальше проживаться даромъ было нечего, а домой возвращаться съ пустыми руками было совѣстно, — онъ рѣшилъ ѣхать вслѣдъ за Лапшинымъ, чтобы перехватить его гдѣ-нибудь на дорогѣ, благо къ Верхотурью было ѣхать въ свою же сторону, хотя и другими дорогами. До Перемытыхъ пріисковъ было верстъ сто съ небольшимъ: но тамъ Брагинъ опять не засталъ Лапшина, который только-что укатилъ обратно, въ Сосногорскъ. Приходилось опять тащиться назадъ. Терпѣніе Гордѣй Евстратыча подверглось настоящему испытанію, но онъ рѣшился добиться своего и поймать Лапшина, во что бы то ни стало.
На этотъ разъ Порфиръ Порфирычъ былъ дома. Онъ жилъ въ одноэтажномъ деревянномъ домишкѣ, который и снаружи и внутри отличался величайшимъ убожествомъ, какъ богадѣльня или солдатская казарма. Въ передней денщикъ чистилъ сапоги и, на вопросъ Гордея Евстратыча, можно ли будетъ видѣть барина, молча указалъ сапожной щеткой на открытую дверь въ слѣдующую комнату. Сотворивъ про себя приличную случаю молитву, Гордей Евстратычъ перешагнулъ порогъ и очутился въ совершенно пустой комнатѣ, въ которой, кромѣ дивана да ломбернаго стола, рѣшительно ничего не было. На диванѣ въ одной рубахѣ и форменныхъ штанахъ съ голубой прошвой лежалъ низенькаго роста господинъ съ одутловатымъ и прыщеватымъ лицомъ, воспаленными слезившимися глазами и великолѣпнымъ сизымъ носомъ. Это и былъ самъ Порфиръ Порфирычъ.
— Порфиру Порфирычу-съ… — нерѣшительно заговорилъ Брагинъ, отвѣшивая купеческій поклонъ.
— Тэкъ-съ… Порфиру Порфирычу сорокъ одно съ кисточкой, пятиалтынный съ дырочкой… Такъ? Изъ бѣлоглинскихъ? Такъ… Помню. Платки еще дѣвкамъ покупалъ…
— Точно такъ-съ, Порфиръ Порфирычъ.
— Садись, — чего стоять-то? Ноги еще, можетъ; пригодятся… Сенька!
— Сичасъ, вашескородіе… — послышалось изъ передней.
— Давай стулъ, чо-ортъ!..
— Сичасъ, вашескородіе…
— Ну, садись не то ко мнѣ на диванъ, пока тамъ что…
— Ничего-съ, постоимъ-съ…
— Да ты садись: знаешь мой характеръ?
Гордей Евстратычъ осторожно присѣлъ на самый кончинъ дивана, въ самыхъ ногахъ у Порфира Порфирыча, отъ котораго такъ и разило перегорѣлой водкой. Порфиръ Порфирычъ набилъ глиняную трубку съ длиннѣйшимъ чубукомъ Жуковымъ и исчезъ на время въ клубахъ дыма.
— Ну что, золото нашелъ? — заговорилъ Порфиръ Порфирычъ послѣ небольшой паузы.
— Точно такъ-съ… Есть такой грѣхъ.
— Всѣ грѣшны да Божьи, и дѣвать насъ некуда. Богатое?
— Еще не знаю, Порфиръ Порфирычъ…
— Ой, врешь, по рожѣ твоей вижу, что врешь… Вѣдь ты обмануть меня хочешь? А потомъ хвастаться будешь: левизора, дескать, облапошилъ… Ну, голубчикъ, распоясывайся, что и какъ. Я человѣкъ простой, рубаха-парень. Семенъ!
— Сичасъ, вашескородіе…
— Дуракъ!.. Ну-съ, такъ, какъ это у васъ все случилось, разскажите. А предварительно мы для разговору по единой пропустимъ. У меня ужъ такое правило, и ты не думай кочевряжиться. Сенька двухголовый!.. Подать намъ графинъ водки и закусить балычка, или икорки, или рыжичковъ солененькихъ…
Семенъ на этотъ разъ не заставилъ себя ждать, и на ломберномъ столѣ скоро появилась водка въ сопровожденіи куска балыка. Выпили по первой, потомъ по другой. Гордей Евстратычъ разсказалъ свое дѣло; Порфиръ Порфирычъ выслушалъ его и съ улыбкой спросилъ:
— Все?
— Точно такъ-съ, Порфиръ Порфирычъ.
— Своимъ умомъ дошелъ, или добрые люди научили всю подноготную выложить?
— Былъ такой грѣхъ, Порфиръ Порфирычъ…
— То-то было грѣхъ, Знаю я васъ всѣхъ, насквозь знаю! — загремѣлъ Порфиръ Порфирычъ, вскакивая съ дивана и принимаясь неистово бѣгать по комнатѣ. — Всѣ вы боитесь меня, какъ огня, потому что я честный человѣкъ и взятокъ не беру… Да!! Десять лѣтъ выслужилъ, у другого сундуки ломились бы отъ денегъ, а у меня кромѣ сизаго носа да затвердѣнія печенки ничего нѣтъ… А отчего?.. Вотъ ты и подумай.
— Ужъ не оставьте, Порфиръ Порфирычъ. На васъ вся надежда, какъ, значитъ, вы все можете…
— Женатъ?
— Вдовъ.
— Дѣти есть?
— Два сына женатыхъ, дочь…
— Замужемъ?
— Нѣтъ.
— Молоденькая?
— Заневѣстилась недавно.
— Хорошенькая?
— Не знаю ужъ, какъ кому покажется…
— Ну, отлично. Я люблю молоденькихъ, которыя поласковѣе… Знаешь по себѣ, что всякая живая душа колачика хочетъ!.. Ты хотя и вдовецъ, а все-таки живой человѣкъ…
— Я ужъ старикъ, Порфиръ Порфирычъ, у меня и мысли не такія въ головѣ.
— Опять врешь… Знаешь пословицу: старъ да пѣтухъ, молодъ да протухъ. Вотъ посмотри на меня… Э! я еще ничего… Хе-хе-хе!.. Да ты вотъ что, кажется, не пьешь? Нѣ-ѣтъ, это дудки… Золота захотѣлъ, такъ сначала учись пить.
— Увольте, Порфиръ Порфирычъ. Ей-Богу, больше натура не принимаетъ.
— Враки… Пей!.. Вонъ Вуколка вашъ, такъ тотъ самъ напрашивается. Ну, такъ жилку нашелъ порядочную, Гордей Евстратычъ? Отлично… Мы устроимъ тебя съ твоей жилкой въ лучшемъ видѣ, копай себѣ на здоровье, если лишнія деньги есть.
— Ужъ какъ Господь пошлетъ…
Эта дѣловая бесѣда кончилась тѣмъ, что послѣ четырехъ графинчиковъ Порфиръ Порфирычъ захрапѣлъ мертвую на своемъ диванѣ, а Гордей Евстратычъ едва нашелъ дверь въ переднюю, откуда вышелъ на улицу уже при помощи Семена. Мысли въ головѣ будущаго золотопромышленника путались, и онъ почти не помнилъ, какъ добрался до постоялаго двора, гдѣ всѣхъ удивилъ своимъ отчаяннымъ видомъ.
— Ну, я пріѣду къ вамъ въ Бѣлоглинскій, — говорилъ на другой день Лапшинъ: — тогда все твое дѣло устрою; а ты, смотри, хорошенько угощай…
На прощаньи Порфиръ Порфирычъ опять напоилъ Гордея Евстратыча до положенія ризъ, такъ что на этотъ разъ его замертво снесли въ экипажъ и въ такомъ видѣ повезли обратно въ Бѣлоглинскій заводъ.
VIII.
правитьПорфиръ Порфирычъ не заставилъ себя ждать и по первопуткѣ прикатилъ въ Бѣлоглинскій заводъ. Онъ, какъ всегда, остановился у Шабалина и сейчасъ же послалъ за Брагинымъ. Гордей Евстратычъ пріодѣлся въ свой длиннополый сюртукъ, повязалъ шею атласной косынкой, надѣлъ новенькіе козловые сапоги «со скрипомъ» и въ этомъ старинномъ костюмѣ отправился въ гости, хотя у самого кошки скребли на душѣ. Онъ еще не успѣлъ забыть своей первой встрѣчи съ Порфиромъ Порфирычемъ. послѣ которой онъ домой пріѣхалъ совсѣмъ больной. Татьяна Власьевна видѣла по лицу сына, что что-то не ладно, но что — онъ ей не говорилъ; провожая его теперь въ шабалинскій домъ, она пытливо заглядывала ему въ глаза.
— Устрой, Господи, все на пользу!.. — молилась она про себя, высматривая въ окно, какъ повезъ отца Архипъ.
Кучера Брагины не держали, потому что въ домѣ съ Зотушкой было четверо мужиковъ, а ѣзда была не велика: до лавки доѣхать, да иногда въ гости. Въ новомъ шабалинскомъ домѣ Гордей Евстратычъ еще не бывалъ и теперь невольно удивлялся необыкновенной роскоши, съ которой все было отдѣлано въ домѣ. По мраморной великолѣпной лѣстницѣ, устланной дорогимъ мягкимъ ковромъ, онъ поднялся во второй этажъ: у подъѣзда и въ передней двери были дубовыя съ тонкой рѣзьбой и ярко горѣвшими бронзовыми ручками. Въ передней швейцаръ, изъ отставныхъ солдатъ, помогъ Гордею Евстратычу снять шубу. Пахло какими-то духами и сигарами; изъ гостиной доносились громкіе голоса и чей-то неистовый хохотъ. Гордей Евстратычъ еще разъ пріостановился, расправилъ бороду и вошелъ въ пустую громадную залу, которая просто ошеломила его своей обстановкой: зеркала во всю стѣну, орѣховая дорогая мебель съ синей бархатной обивкой, такія же драпировки, малахитовыя вазы передъ окнами, рояль у одной стѣны, громадная картина въ рѣзной черной массивной рамѣ, синіе бархатные обои съ золотыми разводами, навощенный паркетъ — все такъ и запрыгало въ глазахъ у Гордея Евстратыча. Онъ тяжело перевелъ духъ, прежде чѣмъ вошелъ въ красную гостиную, гдѣ на диванѣ и около стола размѣстилась въ самыхъ непринужденныхъ позахъ веселая компанія, состоявшая изъ Порфира Порфирыча, мирового Липачка, станового Плинтусова и самого Вукола Логиныча, одѣтаго въ синюю шелковую пару. Центромъ общества служила любовница Шабалина, эксъ-арфистка Варвара Тихоновна; это была красивая дѣвушка съ смѣлымъ лицомъ и непріятнымъ выраженіемъ широкаго чувственнаго рта и выпуклыхъ темныхъ глазъ. Только когда она смѣялась, показывая два ряда бѣлыхъ зубовъ, лицо дѣлалось весьма добродушнымъ и необыкновенно симпатичнымъ.
— Наконецъ-то!.. — закричалъ Шабалинъ, поднимаясь навстрѣчу остановившемуся въ дверяхъ гостю. — Ну, Гордей Евстратычъ, признаюсь, выкинулъ ты отчаянную штуку… Вотъ отъ кого не ожидалъ-то! Господа, рекомендую: будущій нашъ золотопромышленникъ, Гордей Евстратычъ Брагинъ.
Скуластое красное лицо Шабалина совсѣмъ расплылось отъ улыбки; обхвативъ гостя за талію, онъ потащилъ его къ столу. Липачекъ и Плинтусовъ загремѣли стульями, Варвара Тихоновна уставилась на гостя прищуренными глазами, Порфиръ Порфирычъ соскочилъ съ дивана, обнялъ и даже облобызалъ его. Все это случилось такъ вдругъ, неожиданно, что Гордей Евстратычъ растерялся и совсѣмъ не зналъ, что ему говорить и дѣчать.
— Садись, Гордей Евстратычъ, — усаживалъ гостя Шабалинъ. — Народъ все знакомый, свой… Я ты ловко насъ всѣхъ поддѣлъ, ежели разобрать. А? Думалъ-думалъ, да и надумалъ… Ну, теперь, братъ, признавайся во всѣхъ своихъ прегрѣшеніяхъ! Хорошо, что я не догадался раньше, а то не видать бы тебѣ твоей жилки, какъ своихъ ушей.
Порфиръ Порфирычъ былъ такъ же хорошъ, какъ всегда, и только моргалъ своими слезившимися глазами. Сегодня онъ былъ въ форменномъ мундирѣ горнаго вѣдомства, но весь мундиръ былъ въ пуху и покрытъ жирными пятнами. Изъ-за разстегнутаго сюртука выглядывала грязная смятая сорочка съ золотой запонкой. Липачекъ, толстый опухшій субъектъ съ соннымъ взглядомъ, и Плинтусовъ, высокій вихлястый армеецъ, съ вздернутымъ носомъ и какими-то необыкновенными сорочьими глазами, служили естественнымъ продолженіемъ Порфира Порфирыча. Гордей Евстратычъ поздоровался со всѣми и съ Варварой Тихоновной, которая, въ качествѣ блудницы и наложницы Шабалина, пользовалась въ Бѣлоглинскомъ заводѣ самой незавидной репутаціей, но какъ съ ней не поздороваться, когда ужъ такая компанія подошла!
— Вотъ мы его сейчасъ же и вспрыснемъ, господа… — предложилъ Шабалинъ, трогая пуговку электрическаго звонка. — Полдюжины холодненькаго, — коротко приказалъ онъ оторопѣло вбѣжавшему лакею во фракѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ.
— Чтобы не разсохся… — прибавилъ Липачекъ хриплымъ, перепитымъ басомъ. — Такъ вѣдь, Варвара Тихоновна?
— У васъ только и на умѣ, что вино, — жеманно отозвалась Варвара Тихоновна, искоса взглядывая на бережно садившагося на бархатный стулъ Брагина.
На десертномъ столѣ, около котораго сидѣла кампанія, стояли пустые стаканы изъ-подъ пунша и какія-то необыкновенныя рюмки — точно блюдечки на тонкой высокой ножкѣ, какихъ Гордей Евстратычъ отродясь не видывалъ. Въ серебряной корзинкѣ горкой былъ наложенъ виноградъ и дюшесы, въ хрустальныхъ вазочкахъ свѣжая пастила и шоколадныя конфеты.
— Вотъ, господа, человѣку счастье прямо съ неба свалилось, — докладывалъ Порфиръ Порфирычъ, указывая дрожавшей отъ перепоя рукой на Брагина. — Такую розсыпь облюбовалъ, такую.
— Антикъ съ гвоздикой, или англійскій съ мыломъ? — добавилъ Плинтусовъ и захохоталъ какимъ-то скрипучимъ смѣхомъ, точно кто скребъ глинянымъ черепкомъ у васъ въ ухѣ.
— Именно — и съ мыломъ и съ гвоздикой!…
— Вотъ мы сейчасъ вспрыснемъ… — провозгласилъ Шабалинъ, направляя лакея съ подносомъ къ гостю. — Гордей Евстратычъ, пожалуйста.
— Время-то, Вуколъ Логинычъ, какъ будто не совсѣмъ подходящее для выпивки… — нерѣшительно говорилъ Брагинъ, принимая стаканъ съ шампанскимъ. — Не за этимъ я шелъ, признаться сказать.
— Въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ, — обрѣзала Варвара Тихоновна. — Я здѣсь за игуменью иду, а это братія.
— Что же, дѣло хорошее… — согласился Гордей Евстратычъ, откладывая широкій единовѣрческій крестъ, прежде чѣмъ выпить бокалъ.
— Невинно вино, а укоризненно пьянство, Гордей Евстратычъ, — замѣтилъ Плинтусовъ и опять захохоталъ.
«Ну и канпанія! — думалъ Гордей Евстратычъ, вытирая губы платкомъ: — только бы пособилъ Господь по-добру по-здорову отсюда выбраться…»
Но выбраться по-добру по-здорову изъ шабалинскаго дома Гордею Евстратычу не удалось. Сначала все пили шампанское, потомъ сѣли играть въ стуколку, потомъ обѣдали, потомъ Варвара Тихоновна съ гитарой въ рукахъ пѣла цыганскія пѣсни, а Липачекъ и Порфиръ Порфирычъ плясали вприсядку. Все это въ головѣ Брагина подъ вліяніемъ выпитаго вина перемѣшалось въ какой-то одинъ безобразный сонъ; онъ видѣлъ, какъ въ туманѣ, ярко зеленое платье Варвары Тихоновны, сизый носъ Порфира Порфирыча и широкую, какъ подушка, спину плясавшаго Липачка. Потомъ пѣли пѣсни всѣ, потомъ играли опять въ карты… Гордей Евстратычъ тоже пѣлъ, и ему дѣлалось очень весело въ этой чиновной компаніи, потому что люди оказались самые простые.
— Ужъ я тебя произведу… — кричалъ Порфиръ Порфирычъ, подставляя свой сизый носъ къ самому лицу Гордея Евстратыча. — Только ты мнѣ никогда не смѣй перечить ни въ чемъ… Вѣдь я бы тебя въ шею по первому разу прогналъ, ежели бы ты, шельма этакая, не разсказалъ мнѣ всего по чистой совѣсти… Вотъ за это за самое я тебя и произведу! Будешь помнить Порфира Порфирыча Лапшина, у котораго, кромѣ рубахи да портковъ, никогда ничего не было… А взятки я брать не беру!.. Натурой еще кое-что принимаю… вонъ Варвара Тихоновна иногда меня цѣлуетъ, когда Вукола дома нѣтъ. Такъ, Варенька?
— Стала я цѣловать тебя, — выкрикивала Варвара Тихоновна, мотая осовѣвшей головой. — Велико кушанье!
— А мы сейчасъ, господа, поѣдемъ кататься, — говорилъ Шабалинъ, который держался на ногахъ крѣпче всѣхъ. — А потомъ завернемъ погрѣться къ Гордею Евстратычу… Такъ, Гордей Евстратычъ?
— Обнаковенно, — пролепеталъ Брагинъ, плохо понимая, о чемъ его спрашивали.
Къ подъѣзду были поданы двѣ тройки, и вся пьяная компанія отправилась на нихъ въ брагинскій домъ. Гордей Евстратычъ ѣхалъ на своихъ пошевенкахъ; на свѣжемъ воздухѣ онъ еще. сильнѣе опьянѣлъ и точно весь распустился. Архипъ никогда еще не видалъ отца въ такомъ видѣ и легонько поддерживалъ его одной рукой.
— Ты… что это меня держишь? — закричалъ Гордей Евстратычъ, едва удерживаясь на мѣстѣ. — Ра-азѣ я… пья-анъ… а?..
— Я, тятенька, ничего, — оправдывался Аркипъ.
— Ты обманывать меня… а?.. смѣяться… а?.. надъ отцомъ смѣяться… я тебѣ п-покажу-у!..
Гордей Евстратычъ, не помня себя отъ ярости, ударилъ Архипа со всего размаха прямо по лицу, такъ что тотъ даже вскрикнулъ отъ боли и схватился за разбитый носъ. Сквозь пальцы закапала кровь, но это еще сильнѣе разсердило отца, и онъ, сбивъ шапку, принялся таскать Архипа за волосы, сбилъ его съ сидѣнья и топталъ ногами все время, пока испуганная крикомъ и возней лошадь не ударилась запрягомъ въ ворота брагинскаго дома. Выскочившая на шумъ Татьяна Власьевна едва отняла облитаго кровью Архипа отъ расходившагося Гордея Евстратыча; старуха вся тряслась, какъ въ лихорадкѣ.
— А ты мнѣ что за указъ? — кричалъ почти не стоявшій на ногахъ Гордей Евстратычъ, приступая къ матери. — Кто здѣсь хозяинъ… а?.. Всѣхъ расшибу…
— Гордей Евстратычъ… голубчикъ… Христосъ съ тобой, опомнись! — умоляла Татьяна Власьевна. — Вонъ сосѣди-то всѣ смотрятъ на насъ… Вѣдь отродясь такого сраму не видывали.
— А мнѣ плевать на всѣхъ сосѣдей… къ намъ сейчасъ гости ѣдутъ… Понимаешь: гости!..
Перепуганныя невѣстки смотрѣли въ окно на происходившую во дворѣ сцену; Дуня тихо плакала. Нюша выскочила-было на дворъ, но Татьяна Власьевна велѣла ей сидѣть на своей половинѣ. На бѣду и Михалки не было дома: онъ сидѣлъ сегодня въ лавкѣ. Окровавленный, сконфуженный Архипъ стоялъ по срединѣ двора и вытиралъ кровь на лицѣ полой своего полушубка.
— Пойдемте, братецъ, въ горницы, — хлопоталъ около Гордея Евстратыча выскочившій изъ флигелька Зотушка; — Право, пойдемте…
Въ этотъ моментъ, заливаясь колокольчиками, въѣхали двѣ тройки съ гостями.
— А, спасеная душенька, Татьяна Власьевна, — оралъ пьяный Шабалинъ, размахивая своей собольей шапкой. — Принимай гостей, спасеная душа!
— Милости просимъ, дорогіе гости! — низко кланялась Татьяна Власьевна съ привѣтливой улыбкой. — Прошу пожаловать въ горницы…
Татьяна Власьевна забѣжала впередъ и спрятала всѣхъ женщинъ на своей половинѣ, а затѣмъ встрѣтила гостей съ низкими поклонами въ сѣняхъ. Гости для нея были священны, хотя въ душѣ теперь у нея было совсѣмъ не до нихъ; она узнала и Липачка, и Плинтуса, и Порфира Порфирыча, которыхъ встрѣчала иногда у Пятовыхъ.
— Вонъ мы какіе, — лепеталъ Порфиръ Порфирычъ, бросая шубу во дворѣ. — Матушка, Татьяна Власьевна, поцѣлуемся… Голубушка ты моя! Всѣ спасаться къ тебѣ пріѣхали…
— Пожалуйте, Порфиръ Порфирычъ, въ горницы-то, — упрашивала Татьяна Власьевна. — Еще грѣшнымъ дѣломъ простудитесь безъ шубы-то… Милости просимъ, дорогіе гости! Вуколъ Логинычь, пожалуйте…
— Лѣземъ, лѣземъ, спасеная душа.
Горницы брагинскаго дома огласились пьяными криками, смѣхомъ и неприличными восклицаніями. Татьяна Власьевна хлопотала въ кухнѣ съ закусками. Нюша совалась съ бутылками неоткупоренаго вина. Зотушка накрывалъ въ горницѣ столы и вмѣстѣ съ Маланьей уставлялъ ихъ снѣдями и брашномъ; Дуня вынимала изъ стекляннаго шкапа праздничную чайную посуду. Словомъ, всѣмъ работы было по горло, и брагинскій домъ теперь походилъ на муравьиную кучу, которую разворачиваютъ палкой.
— Такъ вотъ ты гдѣ поживаешь, Гордей Евстратычъ! — заплетавшимся языкомъ говорилъ Порфиръ Порфирычъ. — Ничего, славный домикъ… Лучше, чѣмъ у меня въ Сосногорскомъ. Только вотъ печка очень велика…
— Батюшкова печка, Порфиръ Порфирычъ…
Брагинъ, взглянувъ на батюшкову печку, точно пришелъ въ себя и съ изумленіемъ посмотрѣлъ кругомъ, на своихъ гостей, на суетившагося Зотушку, на строго-привѣтливое лицо мамыньки… Что такое? зачѣмъ? Правая рука у него ныла до самаго плеча, а въ головѣ стояла такая дрянь… Онъ теперь же припомнилъ, какъ онъ давеча билъ Архипа. Ему сдѣлалось гадко и совѣстно, хотѣлось выгнать всю эту пьяную ораву изъ своего дома; но вѣдь здѣсь былъ Порфиръ Порфирычъ, а не уважить Порфира Порфирыча — значитъ, прощай и жилка. Вотъ и маминька ходитъ съ такимъ покорнымъ убитымъ лицомъ… Вѣдь онъ давеча обидѣлъ ее во дворѣ, когда кричалъ на нее и даже топалъ ногами. У Гордея Евстратыча заскребло на душѣ отъ своего собственнаго безобразія, и онъ готовъ былъ провалиться отъ стыда; но гости созваны, надо ихъ угощать.
— А гдѣ же остальные? — спрашивалъ Порфиръ Порфирычъ хозяйку.
— Какіе остальные? — удивилась Татьяна Власьевна.
— Ну, вѣдь есть у гасъ въ домѣ кто-нибудь помоложе тебя, бабушка?..
— Какъ не быть, ваше высокоблагородіе, да только не случилось на этотъ разъ: внучка зубами скудается, а невѣстки ушли въ гости къ своимъ.
— Такъ, такъ…
— А у ней всѣ прехорошенькія, — поощрялъ Шабалинъ, толкая Порфира Порфирыча локтемъ. — Особенно внучка Нюша…
— Нюша? Славное имя… Анна Гордеевна, значитъ, — соображалъ вслухъ Лапшинъ, раскачиваясь изъ стороны въ сторону. — А я побесѣдовалъ бы съ этой Нюшей, если бы не зубы… Да я, пожалуй, и средство отличное отъ зубовъ знаю, бабушка, а?
— Она спитъ теперь, Порфиръ Порфирычъ, — отдѣлывалась Татьяна Власьевна отъ хорошаго средства. — Вы бы выкушали лучше, Порфиръ Порфирычъ, чѣмъ о пустякахъ-то разговаривать… Вотъ тутъ смородинная наливочка, а тамъ на сорока травахъ…
— Отлично… Только, бабушка, я одинъ не пью.
— Охъ, милушка, я ни одна ни съ другими не пью… И прежде была не мастерица, а подъ старость оно совсѣмъ не пригоже. Вонъ хозяинъ съ тобой выпьетъ. А меня уволь, Порфиръ Порфирычъ.
— Ага, испугалась, спасеная душа!.. — потѣшался довольный Лапшинъ. — А какъ, бабушка, ты думаешь, попадетъ изъ насъ кто-нибудь въ царствіе небесное? А я тебѣ прямо скажу: всѣхъ насъ на одно лыко свяжутъ да въ самое пекло. Вуколку перваго, а потомъ Липачка, Плинтусова… Компанія!.. Охъ, бабушка, бабушка, бить-то насъ некому, по правдѣ сказать!
Началась попойка. Всѣ пили и заставляли пить хозяина. Шабалинъ спеціально занялся тѣмъ, что спаивалъ Зотушку, который улыбался блаженной улыбкой и дико вскрикивалъ.
— В-вуколъ Л-лог-гинычъ… вѣдь мы съ тобой кругомъ шестнадцать!.. Б-благодѣт-тель…
— То-то, Зотушка… Мы съ тобой заодно. Что ко мнѣ въ гости-то не ходишь?
— Старуха не велитъ… Она тебя крѣпко не любитъ, Вуколъ Логинычъ, — шопотомъ сообщалъ Зотушка.
— Знаю, знаю… Да я-то не больно ея испугался… Вотъ мы ее сегодня утѣшимъ, — будетъ насъ долго помнить! Ха-ха… Мы сегодня второй напой дѣлаемъ. Вонъ Гордей-то Евстратычъ скоро рога въ землю…
— Братецъ не могутъ много принимать этого самаго вина, Вуколъ Логинычъ. Они такъ самую малость церковнаго иногда испиваютъ, а чтобы настоящимъ манеромъ — ни Боже мой!..
— Нѣтъ, это дудки, Зотушка: сказался груздемъ — полѣзай въ кузовъ. Захотѣлъ золото искать, такъ ужъ тутъ тебѣ одна дорога… Вона какая насъ-то артель: угодники!
Зотушка только покачалъ своей птичьей головкой отъ умиленія, онъ былъ совсѣмъ пьянъ и точно плылъ въ какомъ-то блаженномъ туманѣ. Вездѣ было по колѣно море. Теперь онъ не боялся больше ни грозной старухи ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шепталъ онъ, дѣлая такое движеніе руками, точно хотѣлъ вспорхнуть со стула. — Золото, жилка — плевать… Кругомъ шестнадцать вышло, вотъ тебѣ и жилка… Ха-ха!… А старуха-то, старуха-то какъ похаживаетъ!» Закрывъ ротъ ладонью, Зотушка хихикалъ съ злорадствомъ идіота.
Татьяна Власьевна угощала незваныхъ и нежданыхъ гостей, а у самой въ горлѣ стояли слезы, точно она потеряла или разбила что-то дорогое, что нельзя было воротить. Этотъ кутежъ походилъ на поминки, которыя справляли о погибшемъ прошломъ. Вонъ Липачекъ и Плинтусовъ орутъ какую-то безобразную пѣсню, вонъ Гордей Евстратычъ смотритъ на нихъ какими-то остановившимися глазами и хлопаетъ одну рюмку за другой. «Господи, да что же это такое?» — думаетъ со страхомъ Татьяна Власьевна. И у нихъ бывали гости и кучивали напропалую, особенно на Аришиной свадьбѣ; до такого безобразія не бывало… Вонъ Липачекъ снялъ съ себя сюртукъ и жилетъ и легъ головой на столъ, Вуколка щелкаетъ его по носу. А вина, вина сколько вытрескали, и еще просятъ…
— Ты что же это, Гордей Евстратычъ, кошачьими-то слезами насъ угощаешь? — смѣется Шабалинъ, приглядывая пустыя бутылки къ свѣту.
— Мам-мынька… ищо… — мычитъ Гордей Евстратычъ, напрасно стараясь подняться со стула.
Старуха послала Архипа за виномъ къ Савинымъ, а сама все смотритъ за своими гостями, и чего-то такъ боится ея старое семидесятилѣтнее сердце. Вонъ и сумерки наступили, и Татьяна Власьевна рада темнотѣ, покрывшей ихъ безобразіе отъ чужихъ людей. Вонъ у Пазухиныхъ давеча всѣ къ окнамъ бросились, какъ отецъ-то пригналъ отъ Шабалина… Охъ, Господи, Господи! Все видѣли, рѣшительно все: и какъ отецъ Архипа ругалъ, и какъ къ ней подступалъ, и какъ гости на тройкахъ подъѣхали, и какъ они въ пошевняхъ головами мотали, точно чумные телята. У старухи сжимается сердце при мысли, что о нихъ другіе-то скажутъ, особливо Савины да Колобовы.
Эти горькія размышленія Татьяны Власьевны были прерваны какимъ-то подозрительнымъ шумомъ, который донесся изъ ея половины. Она быстро побѣжала туда и нашла спрятавшихся женщинъ въ страшномъ смятеніи, потому что Порфиръ Порфирычъ, воспользовавшись общей суматохой, незамѣтно прокрался на женскую половину и началъ рекомендоваться дамамъ съ изысканной любезностью. Именно въ этотъ трагическій моментъ онъ и былъ накрытъ Татьяной Власьевной.
— Ахъ, матушки вы мои… голубушки… — умильно лепеталъ Порфиръ Порфирычъ, нетвердой походкой направляясь къ Нюшѣ. — У кого зубки болятъ? У меня есть, хорошенькое словечко на запасѣ… А-ахъ, красавицы, что это вы отъ меня горохомъ разсыпались?
— Порфиръ Порфирычъ, ваше высокоблагородіе, — говорила Татьяна Власьевна, схватывая его благородіе въ тотъ самый моментъ, когда онъ только-что хотѣлъ обнять Нюшу за талію. — Такъ нельзя, ваше высокоблагородіе… У насъ не такіе порядки, чтобы чужимъ мужчинамъ на дѣвичью половину ходить…
Порфира Порфирыча кое-какъ выдворили изъ комнаты, и женщины затворились въ ней на ключъ. Этотъ эпизодъ окончательно разстроилъ Татьяну Власьевну, и она, забравшись въ темный чуланчикъ, гдѣ спалъ Михалка съ женой, горько заплакала. Въ этомъ старинномъ домѣ не осталось ни одного неприкосновеннаго уголка, даже ея половина подверглась нашествію пьянаго ревизора, у котораго Богъ знаетъ что было на умѣ. Вѣдь снохи еще молодыя бабенки, и Нюша еще дѣвчонка-дѣвчонкой; а люди развѣ пожалѣютъ ихъ? О всѣхъ наговорятъ Богъ знаетъ что, только слушай.
«И все это изъ-за жилки», — думала Татьяна Власьевна, хватаясь за голову.
Безобразный кутежъ въ брагинскомъ домѣ продолжался вплоть до утра, такъ что Татьяна Власьевна до самаго утра не смыкала глазъ и все время караулила спавшихъ въ ея комнаткѣ трехъ молодыхъ женщинъ, которыя сначала испугались, а потомъ точно привыкли къ доносившимся изъ горницъ крикамъ и даже, къ немалому удивленію Татьяны Власьевны, пересмѣивались между собой.
— А ты, баушка, зачѣмъ Порфира Порфирыча прогнала отъ насъ? — приставала Нюша. — Вѣдь онъ не съѣлъ бы насъ, баушка?
— Ежели бы съѣлъ — одинъ конецъ, милушка; а то хуже бываетъ…
Старуха была такъ огорчена сегодняшнимъ днемъ, что даже не могла сердиться на болтовню Нюши, которая забавлялась, какъ котенокъ около затопленной печки, Михалка и Архипъ продежурили всю ночь въ кухнѣ, въ ожиданіи тятенькиныхъ приказаній. Пьяный Зотушка распѣвать, приложивши руку къ щекѣ, раскольничій стихъ:
И-идетъ ста-арецъ пооо дорооо-оогѣ…
Чер-норизецъ пооо ши-роокооой…
О чемъ, ста-арче, горько плаа-чешь,
Черно-ризецъ, возры-дааа-ешь?..
Утромъ, когда прогудѣлъ свистокъ на работу, Шабалипъ и Плинтусовъ уѣхали домой, а Порфиръ Рорфирычъ и Липачекъ остались распростертыми въ горницахъ брагинскаго домика. Одна нога Липачка покоилась на животѣ Порфира Порфирыча, а голова послѣдняго упиралась въ батюшкову печь. Самъ хозяинъ лежалъ на полу у себя въ горницѣ и тяжело храпѣлъ съ налитымъ опухшимъ лицомъ, раскинувъ руки съ напружившимися жилами. Татьяна Власьевна осторожно прокралась въ горницы, чтобы посмотрѣть на гостей, а затѣмъ прошла въ горницу «къ самому» и долго смотрѣла на спавшаго Гордея Евстратыча, а потомъ подложила ему подъ голову подушку. Въ комнатахъ все было перевернуто вверхъ дномъ, валялись пробки, окурки сигаръ, объѣдки балыка и т. п.
— Хорошо, маминька?.. Хи-хи-хи!.. Кругомъ шестнадцать!
Татьяна Власьевна вздрогнула. Она только теперь замѣтила скорчившагося въ углу Зотушку, который хихикалъ съ какимъ-то дѣтскимъ всхлипываньемъ.
— А ты чему обрадовался, дуракъ? — грозно спросила Татьяна Власьевна, взбѣшенная этой выходкой.
— Я? Хи-хи-хи!.. Вотъ она жилка-то, мамынька!.. Хи-хи-хи!..
— Тьфу, дуракъ!… — отплевывалась Татьяна Власьевна.
— Золота захотѣла… денегъ… Хи-хи-хи!.. Богатые будемъ, милый сынъ Гордей Евстратычъ… Мамынька, рюмочку!..
IX.
правитьДѣло разработки найденнаго золота, подъ крылышкомъ Порфира Порфирыча, быстро пошло въ ходъ. Гордей Евстратычъ и слышать ничего не хотѣлъ о томъ, чтобы отложить открытіе пріиска до весны. Какъ только были исполнены необходимыя формальности и получены нужные документы, Гордей Евстратычъ приступилъ сейчасъ же къ подготовительнымъ работамъ. Пріискъ былъ названъ по рѣчкѣ Смородинскимъ, или просто Смородинкой. Ставили начерно пріисковую контору и теплый корпусъ для промывки золота; тутъ же устраивалась дробильная машина съ коннымъ приводомъ, и золотая дудка превращалась въ настоящую шахту. Стѣнки прежней дудки были значительно расширены и выровнены, а потомъ былъ спущенъ листвяный срубъ; пустую землю и руду поднимали наверхъ въ громадныхъ бадьяхъ, приводимыхъ въ движеніе коннымъ воротомъ. Человѣкъ пятьдесятъ рабочихъ «робили на жилкѣ» короткій зимній день весь напролетъ, а Кайло, Лапоть и Потапычъ, въ качествѣ привилегированныхъ рабочихъ, «налаживали» шахту. Окся, Лапуха и Домашка тоже готовились принять самое дѣятельное участіе въ этой работѣ, когда поспѣетъ теплый корпусъ, гдѣ будутъ на станкахъ промывать превращенный въ дробильнѣ кварцъ въ песокъ. Полдневскіе держались на особицу и задавали нѣкоторый тонъ, потому что, какъ-никакъ, а жилку открылъ ихній же Маркушка и на ихней землѣ.
Одно было нехорошо на новомъ пріискѣ: р. Смородинка была очень невелика и притомъ сильно промерзала, такъ что въ водѣ предвидѣлось большое затрудненіе.
— А ты налаживай прудокъ скорѣе, — поучалъ Маркушка, когда Гордей Евстратычъ завертывалъ къ нему. — Ночью-то вода даромъ уходитъ, а тутъ она вся у тебя въ прудкѣ, какъ въ чашкѣ… А потомъ эти всѣ конные приводы безпремѣнно брось, Гордей Евстратычъ, а налаживай паровую машину: она тебѣ и воду будетъ откачивать изъ шахты, и руду поднимать, и толочь скварецъ… не слугу себѣ поставишь, а угодницу.
Маркушка точно ожилъ съ открытіемъ пріиска на Смородинкѣ. Кашель меньше мучилъ его по ночамъ, и даже отекъ начиналъ сходить, а на лицѣ онъ почти совсѣмъ опалъ, оставивъ мѣшки сухой лоснившейся кожи. Только одно продолжало мучить Маркушку: онъ никакъ не могъ подняться съ своей постели, потому что сейчасъ же начиналась ломота въ поясницѣ и въ ногахъ. Болѣзнь крѣпко держала его на одномъ мѣстѣ.
— Кабы мнѣ ноги Господь далъ, да я бы на четверенькахъ на Смородинку уползъ, — часто говорилъ Маркушка, и его тусклые глаза начинали теплиться загоравшимся огнемъ. — Я и по ночамъ вижу эту жилку… какъ срубы спущаютъ, какъ Кайло съ Пестеремъ забой дѣлаютъ… Охъ, хоть бы однимъ глазкомъ привелъ Господь взглянуть на Смородинку!..
Мысли и заботы обыденной жизни, а особенно хлопоты съ пріисковой работой какъ-то странно были переплетены въ головѣ Маркушки съ твердой увѣренностью, что онъ ужъ больше не жилецъ. Можно было удивляться тому напряженному вниманію, съ которымъ Маркушка слѣдилъ за всѣми подробностями работы на Смородинскомъ пріискѣ, точно отъ этого зависѣла вся, его участь. Пестерь и Кайло приходили въ лачугу Маркушки каждый день по вечерамъ и, потягивая свои трубочки передъ горѣвшимъ на каменкѣ огонькомъ, разсказывали обо всемъ, что было сдѣлано на пріискѣ за день, т.-е. собственно говорилъ одинъ Кайло, а Пестерь только сосалъ свою трубочку. Этимъ путемъ Маркушка зналъ размѣры опускаемаго въ шахту сруба, мѣсто, гдѣ ставили теплый корпусъ, планъ дробилки, устройство конныхъ приводовъ и т. д. Эти разговоры точно подливали масла въ потухавшую лампу Маркушки и въ послѣдній разъ освѣщали яркимъ лучомъ его холодѣвшую душу. Онъ еще жилъ, хотя жилъ слабой, отраженной жизнью, если можно такъ выразиться — жизнью изъ вторыхъ рукъ.
— Охъ, дотянуть бы мнѣ только до весны, — иногда говорилъ Маркушка съ страннымъ дрожаніемъ голоса. — Доживу я, Кайло? Какъ ты думаешь?..
— Можетъ, доживешь, а можетъ, нѣтъ, — отвѣчалъ Кайло съ спокойствіемъ и непроницаемой дальновидностью истиннаго философа.
— Нѣтъ, помрешь, Маркушка, — отрѣзывалъ грубо Пестерь.
— Помру?..
— Ужъ это вѣрно: вчера собака выла ночью, значитъ, чуетъ покойника.
Маркушка задумывался и тяжело вздыхалъ. Ему хотѣлось жить, какъ живутъ другіе, т.-е. «робить» въ шахтѣ, пить, драться съ Пестеремъ, дарить козловыя ботинки Лапухѣ или Оксѣ, смотря по расположенію духа. Пріисковыя бабы часто провѣдывали Маркушку и каждый разъ успѣвали у него что-нибудь выпросить, потому что въ лачугѣ Маркушки теперь было всего вдоволь — и одежи всякой и харчу, даже стояла бутылка съ виномъ. Все это, конечно, привезено было Брагинымъ, который старался обставить Маркушку со всѣмъ возможнымъ комфортомъ. Когда установился санный путь, въ Полдневскую пріѣхала сама Татьяна Власьевна, чтобы окончательно устроить больного Маркушку. Женскія руки додѣлали то, чего не умѣлъ устроить Гордей Евстратычъ, при всемъ желаніи угодить больному; женскій глазъ увидѣлъ десятки такихъ мелочей, какія совсѣмъ ускользаютъ отъ мужчины. На полу была постлана сѣрая кошма, у постели поставленъ столикъ съ выдвижнымъ ящикомъ, въ переднемъ углу, гдѣ чернѣлъ совсѣмъ покрытый сажей образъ, затеплилась лампадка, появился самоваръ и т. д. Маркушка сначала ужасно стѣснялся производимыми перемѣнами въ его логовищѣ, но потомъ примирился съ ними, потому что такъ хотѣла Татьяна Власьевна, а ея слово для больного было закономъ.
— Только вотъ эта твоя печь — ножъ мнѣ вострый, — говорила Татьяна Власьевна, протирая глаза отъ дыма.
— Это каменка-то?.. Отличная печь, Татьяна Власьевна…
— А копоть?.. И прибирать по-настоящему ничего у тебя нельзя, потому сейчасъ копоть насядетъ — и все тутъ. Вонъ рубашка на тебѣ какая грязная, одѣяло…
— Охъ, голубушка ты моя!..
Сначала Маркушка сильно побаивался строгой старухи, которая двигалась по его лачужкѣ съ какой-то необыкновенной важностью и ужъ совсѣмъ не такъ, какъ суются по избѣ оглашенныя пріисковыя бабы. Даже запахъ роснаго ладона и восковыхъ свѣчъ, который сопровождалъ Татьяну Власьевну, — даже этотъ запахъ какъ-то пугалъ Маркушку, напоминая ему о чемъ-то великомъ и неизвѣстномъ, что теперь такъ грозно и неотразимо приближалось къ нему. Мысль о будущемъ начинала точить и грызть Маркушку, какъ червь.
Татьяна Власьевна замѣтила на себѣ болѣзненно-пристальный взглядъ Маркушки и спросила:
— Ты чего это глядишь на меня больно востро?
— Такъ, родимая моя, такъ гляжу… Много на моей душѣ грѣховъ, голубушка…
— Всѣ грѣшные люди, одинъ Господь безъ грѣха.
— Вотъ умру скоро, Татьяна Власьевна… Тяжело… давитъ… А ты еще, святая душенька, ухаживаешь за мной…
— Что ты, Христосъ съ тобой?!. Какія ты слова выговариваешь?
— Душу я загубилъ… душу человѣческую… Онъ вѣдь надо мной постоянно стоитъ. Это онъ моей души дожидается…
— Перестань болтать-то пустое!.. Не согрѣшишь — не спасешься!..
Татьяна Власьевна заговорила о силѣ покаянія и молитвы, которыя спасаютъ закоснѣлыхъ въ грѣхѣ грѣшниковъ. Это было чисто-раскольничье богословіе, исходной точкой котораго являлся тезисъ: «большой грѣхъ прощается скорѣе малаго, потому что человѣкъ скорѣе покается». А потомъ, что одинъ раскаявшійся грѣшникъ всегда милѣе Господу десятка никогда не согрѣшившихъ праведниковъ. Противъ такой богословской теоріи былъ безсиленъ даже авторитетъ о. Крискента, который не переваривалъ крайностей даже въ вопросахъ о спасеніи души. Этотъ благочестивый человѣкъ видѣлъ рай слишкомъ въ богословски-отвлеченныхъ формахъ, тогда какъ паства тяготѣла къ самымъ жестокимъ представленіямъ, которыя были для нея понятнѣе. Маркушка былъ слишкомъ реалистъ, чтобы усвоить себѣ отвлеченныя богословскія понятія; между тѣмъ онъ считалъ себя очень грѣшнымъ человѣкомъ, значитъ, тамъ, вверху, въ надзвѣздномъ мірѣ ожидала его карающая безпощадная рука, которая воздаетъ сторицей за всѣ земныя неправды. Степенная, душевная рѣчь Татьяны Власьевны затронула, въ душѣ этого отчаяннаго человѣка неизвѣстныя даже ему самому струны. Вѣдь съ нимъ никто и никогда не говорилъ, да онъ и не въ состояніи былъ слушать такіе благочестивые разговоры, потому что представлялъ собой одинъ сплошной грѣхъ. Теперь другое дѣло, теперь онъ жадно ловилъ каждое слово богобоязливой старухи, какъ умирающій отъ жажды глотаетъ капли падающаго дождя, и подъ ласковымъ сочувствующимъ взглядомъ другого человѣка эта ледяная глыба грѣха подалась… У Маркушки въ глазахъ стояли слезы, когда Татьяна Власьевна кончила ему свое первое утѣшительное и напутственное слово; онъ самъ не зналъ, о чемъ онъ плакалъ, но на душѣ у него точно просвѣтлѣло. Мракъ и сомнѣнія уступили мѣсто радостно-свѣтлому чувству.
— А Кайло и Пестерь, если покаются, тоже могутъ войти въ царство небесное? — спрашивалъ Маркушка, чувствовавшій себя отдѣленнымъ отъ своихъ друзей цѣлою пропастью.
— И они войдутъ, если покаются.
Маркушка усомнился, но, взглянувъ на строгое лицо Татьяны Власьевны, не могъ не повѣрить ей.
— А Лапуха съ Оксей?
— Всѣ люди, всѣ человѣки…
Душевное просвѣтлѣніе Маркушки не въ силахъ было переступить черезъ эту грань; еще допустить въ царство небесное Кайло и Пестеря, пожалуй, можно, но чтобы впустить туда Оксю съ Лапухой… Нѣтъ, этого не могло быть! Въ Маркушкѣ протестовало какое-то физическое чувство противъ такого примѣненія христіанскаго принципа всепрощенія. Онъ готовъ былъ поручиться чѣмъ угодно, что Окся и Лапуха не попадутъ въ селенія праведныхъ…
Послѣ этого перваго визита къ Маркушкѣ прошло не больше недѣли, какъ Татьяна Власьевна отправилась въ Полдневскую во второй разъ. Обстановка Маркушкиной лачужки не показалась ей теперь такой жалкой, какъ въ первый разъ, какъ и самъ больной, который смотрѣлъ такъ спокойно и довольно. Даже дымъ отъ Маркушкиной каменки не такъ ѣлъ глаза, какъ раньше. Татьяна Власьевна съ удовольствіемъ видѣла, что Маркушка заглядываетъ ей въ лицо и ловитъ каждый ея взглядъ. Очевидно, Маркушка былъ на пути къ спасенію.
— Лучше тебѣ? — спрашивала его Татьяна Власьевна.
— Лучше, голубушка…
— Вотъ что, Маркъ, — заговорила серьезно Татьяна Власьевна: все я думаю, отчего ты отказалъ свою жилку Гордею Евстратычу, а не кому другому?.. Развѣ мало стало народу хоть у насъ на Бѣлоглинскомъ заводѣ, или въ другихъ прочихъ мѣстахъ? Все меня сумлѣніе беретъ… Только ты ужъ по совѣсти разскажи…
— А что я сказывалъ Гордею Евстратычу, то и тебѣ скажу… Больше ничего не знаю. Плохо тогда мнѣ пришлось, больно плохо; а тутъ Михалка въ Полдневскую пріѣхалъ, ну, ко мнѣ зашелъ… Думалъ, думалъ, чѣмъ пропадать жилкѣ задарма — пусть ужъ ей владѣетъ хоть хорошій человѣкъ.
— Отчего же ты раньше Гордею Евстратычу о жилкѣ не объявился? Вѣдь пятнадцать лѣтъ, какъ нашелъ ее…
— Ахъ, Татьяна Власьевна, голубушка… ахъ, какая ты, право! Ну, ужъ и слово сказала… а? Вѣдь въ этомъ золотѣ настоящій бѣсъ сидитъ, ей-Богу, особливо для бѣднаго человѣка… Такъ и я: такъ думалъ и этакъ думалъ. Даже отъ этихъ самыхъ мыслей совсѣмъ было уже рѣшился, да еще Господь, спасъ… Смѣшно и вспомнить… Перво-наперво страхъ на меня напалъ, потомъ сталъ я это всѣхъ прятаться… мучитъ вѣдь оно, золото-то! Думалъ потомъ продать жилку кому-нибудь. Кутневы были живы еще, суды завели бы… А когда умерли Кутневы, зачалъ я ходить по богатымъ мужикамъ, которые золотомъ занимаются: кто десять рублей посулитъ, кто двадцать, кто просто въ шею выгонитъ… всячины было, родная… Жаль было этакое богачество за четвертной билетъ губить: вѣдь тутъ тыщи… Одно слово — богатство!.. А самому заняться тоже невозможно: первое, нечѣмъ мнѣ взяться за работу, а второе… Охъ, да что тутъ говорить, Татьяна Власьевна! Сама, голубушка, знаешь: только икни бы Маркушка съ своей жилкой, его сейчасъ бы и подъ лапу сгребли… Маленькій человѣкъ, еще въ острогѣ бы досыта насидѣлся! Тотъ же Порфиръ Порфирычъ али Плинтусовъ съ Шабалинымъ… Не я первый! Вотъ я и подыскивалъ все подходящаго человѣка… Ну, которые получше, не вѣрили мнѣ, а другіе просто за страмъ считали говорить съ Маркушкой… Да… Извѣстные вѣдь мы люди на всю округу!.. Такъ годъ за годъ и тянулось дѣло, а я поковыривалъ свою жилку, что-нечто, пока не доковырялся вотъ до чего… Мудреное это дѣло, Татьяна Власьевна, золото! Тоже оно къ рукамъ идетъ, руку знаетъ… Вотъ я и порѣшилъ, чтобы оно досталось Гордею Евстратычу да тебѣ, чтобы вы грѣхъ мой замаливали…
Глаза Маркушки горѣли лихорадочнымъ огнемъ, точно онъ переживалъ во второй разъ свою золотую лихорадку, которая ею мучила цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. Татьяна Власьевна молчала, потому что ей передавалось взволнованное состояніе больного Маркушки: она тоже боялась, съ одной стороны, этой жилки, а съ другой — не могла оторваться отъ нея. Теперь ужъ жилка начинала владѣть ея мыслями и желаніями, и съ каждымъ часомъ эта власть дѣлалась все сильнѣе.
Захватывающее вліяніе золота уже успѣло отразиться на всей брагинской семьѣ. Первое появленіе Порфира Порфирыча съ компаніей въ этомъ домѣ было для всѣхъ истиннымъ наказаніемъ; а когда Гордей Евстратычъ проспался на другой день — онъ не зналъ, какъ глаза показать. Второе нашествіе Порфира Порфирыча уже не показалось никому такимъ дикимъ, и Татьяна Власьевна первая нашла, что онъ, хотя пьяница и любитъ покуражиться, но въ душѣ добрый человѣкъ. Въ сущности, это послѣднее заключеніе двоилось, потому что Татьяна Власьевна какъ-то инстинктивно боялась Порфира Порфирыча, въ немъ не хотѣла сознаться даже самой себѣ.
— Велико кушанье… — говорила она даже вслухъ. — Ужъ Липачка и Плинтусовыхъ не боюсь, а Порфира Порфирыча и подавно… Ну, не дастъ золото мыть — проживемъ и безъ золота, какъ раньше жили.
Но этотъ страхъ предъ ревизоромъ былъ каплей, которая тонула въ морѣ другихъ ощущеній, мыслей и чувствъ. Пока въ брагинской семьѣ переживалось напряженное состояніе, было промыто офиціальное первое золото. Жилка оказалась чрезвычайно богатой, потому что на сто пудовъ падало цѣлыхъ тридцать золотниковъ, тогда какъ считается выгоднымъ разрабатывать коренное золото при 50—60 доляхъ, а въ Америкѣ находятъ возможнымъ эксплоатировать даже 5-долевое содержаніе. Однимъ словомъ, результатъ получился блестящій, точно награда за всѣ пережитыя брагинской семьей треволненія.
— Теперь Михалку и Архипа посадимъ на пріискъ, мамынька, — рѣшилъ Гордей Евстратычъ, пересыпая въ бумажкѣ золотой песочекъ.
— А въ лавкѣ кто будетъ сидѣть?
— Пусть Ариша съ Дуней сидятъ…
— Молоды онѣ, Гордей Евстратычъ. Пожалуй, не управятся…
— Тогда лавку закроемъ… А мнѣ безъ ребятъ одному на пріискѣ не разорваться. Надо смотрѣть за всѣми: того гляди, золото-то рабочіе растащатъ…
Все это было, конечно, справедливо… но закрыть батюшкову торговлю панскимъ товаромъ Гордей Евстратычъ никогда не рѣшился бы, а говорилъ все это только для того, чтобы заставить мамыньку убѣдиться въ невозможности другого образа дѣйствія. А Татьянѣ Власьевнѣ крѣпко не по душѣ это пришлось, потому что отъ нужды отчего же и женщинъ не посадить въ лавкѣ особливо, когда несчастный случай какой подвернется въ семьѣ; а теперь дѣло совсѣмъ другое: раньше не богато жили, да снохи дома сидѣли, а теперь съ богатой жилкой вдругъ снохъ посадить въ лавку… Это было противорѣчіе, съ которымъ Татьяна Власьевна никакъ не могла примириться теоретически, хотя практически видѣла его полную неизбѣжность.
— Можно бы приказчика въ лавку посадить, Гордей Евстратычъ, — пробовала она замолвить словечко, хотя сейчасъ же убѣдилась въ его полной несостоятельности.
— Нѣтъ, ужъ этому не бывать, мамынька! — рѣшительно заявилъ Гордей Евстратычъ: — потому какъ намъ приказчикъ совсѣмъ не подходящее дѣло; день онъ въ лавкѣ, а ночью куда мы его денемъ? То-то вотъ и есть… Мужики всѣ на пріискѣ, а дома снохи молодыя, дочь на возрастѣ.
— Чтой-то ужъ! Гордей Евстратычъ, какія ты рѣчи говоришь… А я-то на что?..
— А я не къ тому рѣчь веду, что опасаюсь самъ, — нѣтъ, разговоровъ, мамынька, много лишнихъ пойдетъ. Теперь и безъ того всѣ про насъ въ трубу трубятъ, а тутъ и не оберешься разговору.
Передъ Рождествомъ Гордей Евстратычъ сдалъ первое золото въ Екатеринбургѣ и получилъ за него около шести тысячъ, — это былъ цѣлый капиталъ, хотя собственно первоначальные расходы на пріискѣ были вдвое больше. Но вѣдь это былъ только первый мѣсяцъ, а затѣмъ пойдетъ чистый доходъ. Чтобы начать дѣло, Гордею Евстратычу пришлось затратить не только весь свой наличный капиталъ, но и перехватить деньжонокъ у Пятова, Нила Поликарпыча. Къ своимъ роднымъ Савинымъ и Колобовымъ Гордей Евстратычъ ни за что не хотѣлъ обращаться, несмотря на совѣты Татьяны Власьевны; вообще имъ овладѣлъ какой-то бѣсъ гордости по отношенію къ роднымъ. Раньше не хотѣлъ посовѣтоваться съ ними насчетъ жилки, а теперь пошелъ за деньгами къ Пятову. Вмѣстѣ съ тѣмъ Татьяна Власьевна замѣтила, что Гордей Еветратычъ ужасно сталъ разсчитывать каждую копейку, чего раньше не было за нимъ, особенно когда расходы шли въ домъ.
— Мнѣ паровую машину ставить надо къ веснѣ, — говорилъ онъ, оправдываясь. — Да и Ирбитская ярмарка на носу, надо товаръ добыть, а деньги всѣ въ пріискъ усажены.
Конечно, это были только временныя стѣсненія, которыя пройдутъ въ теченіе первыхъ же мѣсяцевъ.
Первыя дикія деньги породили въ брагинской семьѣ и первую семейную ссору, хотя она и была самая небольшая. Когда Гордей Еветратычъ ѣздилъ сдавать золото, онъ привезъ обѣимъ снохамъ по подарку. Обыкновенно такіе подарки дѣлались всегда одинаковые, а тутъ Гордея Евстратыча точно бѣсъ толкнулъ подъ руку купить разные, — Аришѣ серьги, Дунѣ брошку. Вотъ эта-то брошка и послужила яблокомъ раздора, потому что Аришѣ показалось, что свекоръ больше любитъ Дуню и привезъ ей лучше подарокъ. Сначала Ариша надулась и замолчала, а потомъ принялась плакать въ своей каморкѣ, пока это горе не перешло въ открытую ссору съ Дуней. Невѣстки перессорились между собой, перессорили мужей и довели дѣло до Гордея Евстратыча. Судъ и рѣшеніе были самаго короткаго свойства.
— Не умѣли носить моихъ подарковъ, такъ пусть они у меня полежатъ, пока вы будете умнѣе, — рѣшилъ Гордей Евстратычъ, запирая и брошку и серьги къ себѣ въ шкатулку.
Невѣстки жили раньше душа въ душу, но тутъ даже суровое рѣшеніе Гордея Евстратыча и всѣ увѣщанія Татьяны Власьевны не могли ихъ примирить. Если бы еще дѣло было важное, тогда примиреніе не замедлило бы, вѣроятно, состояться, но извѣстію, что пустяковъ люди не забываютъ и не прощаютъ другъ другу…
X.
правитьОтецъ Крискентъ былъ «удивленъ»… Именно, когда онъ распечаталъ братскую кружку, тамъ оказалась туго сложенная и завязанная сторублевая бумажка, въ другихъ кружкахъ тоже, а въ той, которая спеціально служила для сборовъ на построеніе храма, лежало цѣлыхъ пять сложенныхъ бумажекъ. Однимъ словомъ, въ теченіе всего «прохожденія церковной службы» о. Крискентомъ — это былъ первый примѣръ такой щедрости доброхотнаго дателя, пожелавшаго остаться неизвѣстнымъ. Ясное дѣло, что о. Крискенту стоило только кое-что припомнить, чтобы узнать сейчасъ неизвѣстнаго дателя, которымъ, конечно, былъ не кто иной, какъ Гордей Евстратычъ.
— Доброе дѣло, доброе дѣло… — говорилъ о. Крнекентъ и сейчасъ же прибавилъ: — Воздадите Божіе Богови, а кесарево кесарю. Непремѣнно нужно будетъ Брагина въ церковные старосты выбрать, а то Нилу Поликарпычу трудно справляться.
Объ этихъ крупныхъ пожертвованіяхъ вечеромъ же зналъ весь Бѣлоглинскій заводъ, и всѣ хвалили «благое начинаніе и ревность» Гордея Евстратыча. А къ этому присоединились другія извѣстія: одной старушкѣ ночью въ окно чья-то рука подала десять рублей, тремъ бѣднымъ семьямъ та же рука дала по пяти, и т. д. Милостыня была вполнѣ тайная, хотя никакая тайна не остается тайной. Скоро молва разнесла самыя точныя подробности о положеніи дѣлъ у Брагиныхъ, причемъ количество золота росло по часамъ, а вмѣстѣ съ нимъ росли и брагинскія «тысячи».
Нужно ли говорить о томъ, что эти слухи и самыя вѣрныя извѣстія, вмѣстѣ съ количествомъ добытаго Брагинымъ золота, поднимали и зависть къ ихъ неожиданному богатству. Послѣднее чувство росло и увеличивалось, какъ катившійся подъ гору комъ снѣга, такъ что люди самые близкіе къ этой семьѣ начали теперь относиться къ ней какъ-то подозрительно, хотя къ этому не было подано ни малѣйшаго повода. Савины и Колобовы были обижены тѣмъ, что Гордей Евстратычъ возгордился и не только не хотѣлъ посовѣтоваться съ ними о такомъ важномъ дѣлѣ, а даже за деньгами пошелъ къ Пятову. Ужъ кому бы ближе, какъ не имъ, покучиться съ деньгами, вѣдь не чужіе, слава Богу…
— Ну, ежели онъ не хочетъ, такъ Богъ съ нимъ, — говорилъ старикъ Колобовъ, когда сидѣлъ у Пятовыхъ. — Погордиться захотѣлъ передъ роденькой-то.
Ссора брагинскихъ невѣстокъ подлила масла въ огонь: теперь Колобовы и Савины не только надулись на всю брагинскую семью, но разошлись и между собой. Брагинское золото достало и ихъ… Даже потайная милостыня была выставлена въ самомъ непривлекательномъ свѣтѣ, какъ ловкая штука Татьяны Власьевны. Безъ сомнѣнія, Гордей Евстратычъ дѣйствовалъ по ея наущенію во всемъ: вотъ тебѣ и спасеная душа!.. Противъ Брагиныхъ изъ прежнихъ знакомыхъ не были возстановлены только Пятовы и Пазухины, но, можетъ-быть, это была простая случайность, какъ многое другое на свѣтѣ: стоило бросить малѣйшій поводъ, и Пазухины и Пятовы точно такъ же возстали бы противъ Брагиныхъ.
А золото шло все богаче и богаче… Жилка дала побочную вѣточку, на которой заложили другую шахту. Особенно богато золото шло въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ «жилка выклинивалась», т.-е. сходилось въ одинъ узелъ нѣсколько вѣтвей. Теперь на Смородинкѣ работало больше ста человѣкъ. Гордей Евстратычъ во второй разъ свезъ добытое золото и привезъ съ собой больше десяти тысячъ. Работы были пріостановлены только наступившими праздниками, а затѣмъ снова были открыты на третій день Рождества. Несмотря на самое блестящее положеніе дѣлъ, Святки въ брагинскомъ домѣ прошли скучнѣе обыкновеннаго, потому что Савины и Колобовы даже не заглянули къ Брагинымъ. Невѣстки ходили съ опухшими красными глазами. Татьяна Власьевна тяжело вздохнула, и даже беззаботная Нюша пріуныла; одинъ Гордей Евстратычъ точно ничего не видѣлъ и не слышалъ, что дѣлалось кругомъ: онъ точно приросъ къ своему пріиску и ни о чемъ больше не могъ думать.
— Ну и пусть дуются, — говорилъ онъ матери: — я имъ ничего не сдѣлалъ…
— Я тебѣ говорила тогда, милушка… — пробовала уговаривать Татьяна Власьевна. — Вонъ они и обидѣлись!
— Мнѣ наплевать на нихъ!.. И безъ нихъ проживемъ.
— Охъ, не гордись, не гордись, милушка. Гордымъ Господь противится…
— Что же, по-твоему, мнѣ самому итти да кланяться имъ?.. Жирно будетъ, — пожалуй, подавятся.
Дѣло было дрянь, какъ его ни поверни, и Татьяна Власьевна напрасно ломала свою голову, чтобы выйти изъ затрудненія, т.-е. помириться съ родней, не умаляя своей чести. «Вѣдь вины-то нѣтъ никакой, — раздумывала она про себя: — Гордей-то и правъ выходитъ; на духу покаяться не въ чемъ. Что мы имъ сдѣлали? Взять хоть Савиныхъ, хоть Колобовыхъ…» Нужно въ этомъ отдать полную справедливость генію Марѳы Петровны, которая съ необыкновеннымъ искусствомъ умѣла «подпустить бѣска» вездѣ и теперь «переплескивала» самыя невѣроятныя извѣстія отъ Брагиныхъ къ Колобовымъ и Савинымъ, и наоборотъ. Ослѣпленіе сторонъ дошло до того, что онѣ, зная много лѣтъ Марѳу Петровну, какъ завзятую сплетницу, сдѣлали ее теперь своей повѣренной. Въ результатѣ получилось такое положеніе дѣлъ, что о примиреніи не могло быть и рѣчи. Марѳа Петровна торжествовала, сама не отдавая себѣ отчета въ своихъ поступкахъ. Особенно ловко она сумѣла поссорить между собой старуху Савиху съ безобидной Агнеей Герасимовной Колобовой. Старухи жили душа въ душу цѣлый вѣкъ, а тутъ чуть не разодрались изъ-за пустяковъ, — это было настоящее похмелье въ чужомъ пиру. Даже Татьяна Власьевна поддалась хитросплетеннымъ навѣтамъ Марѳы Петровны и наконецъ убѣдилась, что Савины и Колобовы виноваты во всемъ.
— А старухи-то, старухи — настоящія злыдни, такъ и шипятъ! — подсказывала Марѳа Петровна. — Вишь имъ поперекъ горла стало ваше-то золото… Зависть одолѣла!
— Чтой-то, Марѳушка, и люди за такіе нонѣ пошли? — съ тоской спрашивала Татьяна Власьевна.
— Охъ, и не говори, Татьяна Власьевна… Не кормя, не поя, ворога не наживешь, голубушка!..
— А вѣдь ты вѣрно сказала, Марѳуша. Жили мы, никому не мѣшали и теперь не мѣшаемъ, а тутъ накося, какая притча стряслась! Съ чужими-то завсегда легче жить, чѣмъ со своими.
— Такъ, Татьяна Власьевна… Съ чужими дѣлить нечего — вотъ и миръ, да гладь, да Божья благодать.
Всѣхъ чаще теперь бывали въ брагинскомъ домѣ Пятовы, т.-е. Нилъ Поликарпычъ и Ѳеня. Самъ Пятовъ, высокій, тощій брюнетъ съ лысой головой, отличался своей молчаливостью и необыкновеннымъ пристрастіемъ къ разнымъ домашнимъ средствамъ: онъ всегда считалъ себя чѣмъ-нибудь больнымъ и вѣчно лѣчился разными настоями и необыкновенно мудреными мазями. Все это составлялось по самымъ таинственнымъ рецептамъ, и каждое средсиво помогало, по крайней мѣрѣ, сотнѣ людей, хотя Нилу Поликарповичу не дѣлалось легче, и онъ съ новымъ терпѣніемъ изыскивалъ что-нибудь неиспробованное. Овдовѣвъ въ молодыхъ годахъ, онъ теперь находился на полномъ попеченіи дочери, которая не чувствовала никакого расположенія къ лѣкарствамъ и лѣченію. Единственная дочь, избалованная съ дѣтства, Ѳеня не знала запрета ни въ чемъ и дѣлала все, что хотѣла. Бойкая и красивая, съ свѣтло-русой головкой и могучей грудью, эта дѣвушка изнывала подъ напоромъ жизненныхъ силъ; она дурачилась и бѣсилась, какъ говорила Татьяна Власьевна, не зная устали, хотя сердце у ней было доброе и отходчивое. У Пятова былъ еще сынъ Володька, но тотъ сбился давно съ панталыку и теперь жилъ гдѣ-то на пріискахъ, подальше отъ родительскихъ глазъ. Ѳеня и Нюша росли вмѣстѣ и были почти погодки; онѣ подходили и по характеру другъ къ другу и по тому, что выросли безъ матери. Ѳеня разсказывала безконечную исторію о своихъ женихахъ, которые являлись съ самыми фантастическими достоинствами, какъ миѳологическія божества.
— Ужъ не стала бы я по-твоему возиться съ какимъ-нибудь Алешкой Пазухинымъ! — не разъ говорила Ѳеня, встряхивая своей желтой косой. — Нечего сказать, не нашла хуже-то!..
— Онъ славный, Ѳеня…
— Славный, славный… Нечего сказать, нашла славнаго, шагу не умѣетъ ступить.
— Да мнѣ съ нимъ не танцовать.
— Танцовать не танцовать, а въ люди показаться совѣстно. Такіе у поповъ страшные бываютъ… Славный!.. Я ему вотъ когда-нибудь такъ въ шею накладу, — вотъ тебѣ и славный.
— Я и сама такъ думала, только мнѣ его жаль, Ѳеня, такъ жаль… Я тебѣ не умѣю сказать, какъ жаль! Недавно они у насъ всѣ въ гостяхъ были… Ну, сидѣли, чай пили, а когда пошли домой, Алешка и говоритъ мнѣ: «Прощайте, Анна Гордеевна»… А самъ такъ на меня смотритъ, жалостливо смотритъ. «Что, говорю я ему, умирать, что ли, собрался?» — «Нѣтъ, говоритъ, а около того… Теперь, говоритъ, вы стали богатыми; а пѣшій конному не товарищъ». Вотъ этимъ онъ меня и зарѣзалъ… Стою я да смотрю на него, какъ дура какая, а потомъ какъ поцѣлую его… Такъ и сказала прямо, что либо за него, либо ни за кого!
— Ого!.. Такъ вы вотъ какъ?!. Ну, это все пустяки. Я первая тебя не отдамъ за Алешку — и все тутъ… Выдумала! Мало ли этакихъ пестерей на бѣломъ свѣтѣ найдется, всѣхъ не пережалѣешь… Погоди, вотъ ужо налетитъ ясный соколъ и прогонитъ твою мокрую ворону.
— Нѣтъ, Ѳеня… я уже сказала и отъ своего слова не отопрусь.
— Ну, ну… Дѣвичья память короткая: до порога!
Эти рѣчи сильно смущали Нюшу, но она скоро одумывалась, когда Ѳеня уходила. Именно теперь, когда возможность разлуки съ Алешей являлась болѣе чѣмъ вѣроятной, она почувствовала со всей силой, какъ любила этого простого, хорошаго парня, который въ ней души не чаялъ. Она ничего лучшаго не желала и была счастлива своимъ рѣшеніемъ.
Въ общей сумятицѣ, поднятой брагинской жилкой, чистой отъ всякихъ расчетовъ и соображеній корыстнаго характера оставалась пока одна Нюша, что и проявлялось въ ея отношеніяхъ къ Алешѣ. Дѣвушка любила нетронутымъ молодымъ чувствомъ, безъ всякой задней мысли, и новая обстановка, ломавшая старые батюшкины устои, еще не коснулась ея. Пелагея Миневна наблюдала Нюшу и съ радостью замѣчала, что эта дѣвушка остается прежней Нюшей, только бы Господь пособилъ пристроить за Алешку. Расчетливая старушка хорошо понимала, что такого важнаго дѣла отнюдь не слѣдуетъ откладывать въ долгій ящикъ: обстоятельства быстро мѣнялись, а съ ними могли измѣниться и намѣренія большаковъ Брагиныхъ относительно судьбы Нюши. Пелагея Миневна и Марѳа Петровна были увѣрены, что Брагины отдадутъ Нюшу за Алешу, потому что она одна у нихъ, пожалѣютъ отдать куда-нибудь далеко, а тутъ рукой подать, всего черезъ дорогу перейти. Притомъ Алеша парень смиренный, работящій, и семья у нихъ маленькая; ну и достатковъ хватитъ на ихъ-то вѣкъ. Сама Татьяна Власьевна давала понять нѣсколько разъ, что она съ удовольствіемъ отдастъ Нюшу за Алешу; а если Татьяна Власьевна этого хотѣла, то Гордей Евстратычъ и подавно. Пелагея Миневна цѣлыя Святки все выбирала удобный случай, чтобы еще поговорить по душѣ съ Татьяной Власьевной; а тамъ, заведеннымъ порядкомъ, и сватовъ можно было заслать. Но время для такого разговора все какъ-то не выдавалось: то гости у Брагиныхъ, то что. Только этакъ наканунѣ Новаго года Пелагея Миневна собралась-таки къ Брагинымъ. Надѣла старинный шелковый сарафанъ, по зеленому полю съ алой травкой, подпоясалась стариннымъ плетенымъ шелковымъ поясомъ, на голову надѣла расшитую золотомъ сороку, и въ такомъ видѣ, положивъ установленный началъ передъ дѣдовскимъ образомъ, отправилась въ брагинскій домъ.
— У нихъ теперь никого и дома-то нѣтъ, кромѣ старухи, — говорила провожавшая ее Марѳа Петровна. — Мужики на Смородинкѣ, Дуня въ лавкѣ, Нюша у Пятовыхъ, надо полагать… Въ добрый часъ, Пелагея Миневна!.. Господи, благослови!..
Торжественный видъ, съ которымъ вошла Пелагея Миневна на половину Татьяны Власьевны, даже немного испугалъ послѣднюю: она по глазамъ видѣла, зачѣмъ пришла Пелагея Миневна. Усадивъ гостью и заказавъ Маланьѣ самоваръ, Татьяна Власьевна принялась бесѣдовать о томъ и о семъ, точно не понимала, зачѣмъ явилась гостья. Покалякали бабьимъ дѣломъ, посудачили, поперемывали косточки, кто подвернулся подъ руку, а сами все ни съ мѣста. Пелагея Миневна выпила двѣ чашки чаю, похвалила стряпню Маланьи и вообще довольно тонко польстила хозяйкѣ.
— Какая наша стряпня, Пелагея Миневна, — скромничала довольная Татьяна Власьевна. — Маланья стара стала да упряма, все поперекъ хочетъ дѣлать.
— Что вы это говорите, Татьяна Власьевна?.. У васъ теперь и замѣниться есть кѣмъ: двѣ снохи въ домѣ… Мастерицы бабочки, не откуда-нибудь взяты! Особенно Ариша-то… Вѣдь Агнея Герасимовна первая у насъ затѣйница по всему Бѣлоглинскому, ежели разобрать. Противъ нея разѣ только у васъ состряпаютъ, а въ другихъ прочихъ домахъ далеко не вплоть.
Татьяна Власьевна промолчала. Гостья задѣла неловко наболѣвшее мѣсто о недавней ссорѣ съ Савиными и Колобовыми.
— Ахъ, голубушка Татьяна Власьевна, а вотъ мнѣ такъ и замѣниться-то некѣмъ… — перешла въ минорный тонъ Пелагея Миневна, дѣлая то, что въ періодахъ называется пониженіемъ. — Плоха я стала, Татьяна Власьевна, здоровьемъ сильно скудаюсь, особливо къ погодѣ… Поясницу такъ ломитъ другой разъ — страсти!.. А дочерей не догадалась наростить, вотъ теперь и майся на старости лѣтъ…
Это въ діалектическомъ отношеніи былъ очень ловкій приступъ, и Татьянѣ Власьевнѣ стоило только сказать, что, молъ, «Пелагея Миневна, вашему горю и помочь можно — сынъ на возрастѣ, жените и замѣнушку въ домъ приведете»… Но важеватая старуха, конечно, ничего подобнаго не высказала, потому что это было неприлично, — съ какой стати она сама стала бы навязываться Пазухинымъ?..
— А Марѳа Петровна? — уклончиво спросила Татьяна Власьевна. — Кабы у меня были такія золотыя руки, да я бы, кажется, еще сто лѣтъ прожила…
— Это вы справедливо, Татьяна Власьевна… Точно, что наша Марѳа Петровна цѣлый домъ ведетъ, только вѣдь все-таки она чужой человѣкъ, ежели разобрать. Ужъ ей не указки ни въ чемъ, а Боже упаси, ежели поперечное слово сказать. Склалась, только ее и видѣлъ. Къ тѣмъ же Шабалинымъ уйдетъ, ей вездѣ дорога.
— Что говорить, что говорить!.. — покачивая головой, согласилась Татьяна Власьевна. — Тоже вотъ и язычокъ у Марѳы-то Петровны…
— Охъ и не говорите, Татьяна Власьевна! Стыдно сказать, а грѣхъ утаить: плачу я отъ ея языка, слезно плачу… Конечно, про себя перенесешь — и молчокъ, не въ люди же нести свою сухоту. Донимаетъ она меня этимъ своимъ язычкомъ, такъ донимаетъ… А я сама-то стара становлюсь, ну и терпишь.
Гостья такъ расчувствовалась, что даже вытерла глаза уголкомъ своего кисейнаго передника, подвязаннаго, конечно, подъ самыя мышки. Старушки еще побесѣдовали, а потомъ Пелагея Миневна начала прощаться.
— Заболталась я у васъ, Татьяна Власьевна… Извините ужъ на нашей простотѣ! Къ намъ-то когда вы пожалуете?
— А вотъ соберемся какъ-нибудь… Спасибо, что насъ грѣшныхъ не забываете, Пелагея Миневна. Нынче какъ-то и не примѣнишься къ людямъ… Гордость всѣхъ одолѣла…
Пелагея Миневна, накидывая въ передней платокъ на голову, съ соболѣзнованіемъ покачала только головой: очевидно, Татьяна Власьевна намекала на недоразумѣнія съ Савиными и Колобовыми. Накидывая на плечи свою бѣличью шубейку, Пелагея Миневна чувствовала, какъ все у ней внутри точно похолодѣло — наступилъ самый критическій моментъ… Скажетъ что-нибудь Татьяна Власьевна или не скажетъ? Когда гостья уже направилась къ порогу, Татьяна Власьевна остановила ее вопросомъ:
— А гдѣ у васъ Алексѣй-то Силычъ? Что-то ровно его не видать…
— Да при лавкѣ больше, Татьяна Власьевна. Онъ вѣдь домосѣдъ у насъ, сами знаете, не любитъ больно-то расхаживать.
— Смиренный парень, что говорить… Надо вамъ за него Бога молить, Пелагея Миневна. Этакихъ-то кроткихъ да послушныхъ по нынѣшнимъ временамъ надо съ огнемъ поискать!..
Этого было совершенно достаточно… Татьяна Власьевна сама вызывала на сватовство послѣднимъ отзывомъ, и Пелагея Миневна вышла въ сѣни въ радостномъ волненіи, отъ котораго у ней кружилась голова. «Устрой, Господи, все на пользу!» — шептала она про себя, спускаясь по лѣсенкѣ во дворъ. Пелагея Миневна въ своемъ радужномъ настроеніи дошла до самыхъ воротъ и только хотѣла взяться за кольцо калитки, какъ она растворилась сама, а въ калиткѣ показалась женская высокая фигура въ двухъ шубахъ съ наглухо завернутой головой въ нѣсколько шалей.
— Алена Евстратьевна!.. — проговорила Пелагея Миневна, пристально вглядываясь въ стоявшую неподвижно женскую фигуру. — Откуда Богъ несетъ?
— Изъ Верхотурья пріѣхала, — какъ-то нехотя отвѣтила Алена Евстратьевна, оглядывая Пелагею Миневну съ ногъ до головы.
— Аль не узнали меня-то?
— Что-то какъ будто запамятовала…
— Пазухиныхъ-то, можетъ, еще не забыли, Алена Евстратьевна? Сусѣди въ прежнее время были съ вами…
— Да, да… помню.
Алена Евстратьевна даже не подала руки Пелагеѣ Миневнѣ, а только сухо ей поклонилась, какъ настоящая заправская барыня. Эта встрѣча разомъ разбила розовое настроеніе Пелагеи Миневны, у которой точно что оборвалось внутри… Гордячка была эта Алена Евстратьевна, и никто ее не любилъ, даже Татьяна Власьевна. Теперь Пелагея Миневна постояла-постояла, посмотрѣла, какъ въѣзжали во дворъ лошади, на которыхъ пріѣхала Алена Евстратьевна, а потомъ уныло поплелась домой.
«И принесло же ее ни раньше ни послѣ… — сердито думала Пазухина, подходя къ своему дому. — Пожалуй, все наше дѣло испортитъ. Придется погодить, видно, какъ она въ свое Верхотурье уберется…»
Марѳа Петровна видѣла, какъ пріѣхала Алена Евстратьевна, и все поняла безъ объясненій: случай вышелъ не въ руку; ну, да всѣ подъ Богомъ ходимъ, не вѣкъ же будетъ жить въ Бѣлоглинскомъ эта гордячка.
Появленіе Алены Евстратьевны произвело въ брагинскомъ домѣ настоящій переворотъ, хотя тамъ ее никто особенно не жаловалъ. Раньше она рѣдко пріѣзжала въ гости и оставалась всего дня на два, на три; но на этотъ разъ по всѣмъ признакамъ готовилась прогостить вплоть до послѣдняго саннаго пути.
— На наше золото прилетѣли, Алена Евстратьевна? — язвительно спрашивалъ Зотушка, кутившій всѣ праздники.
— Какое золото? — удивилась Алена Евстратьевна.
— Отецъ-отъ развѣ не описывалъ тебѣ ничего? — спрашивала Татьяна Власьевна: она называла Гордея отцомъ, какъ большака въ семьѣ.
— Ничего мы не получали. А я прихворнула передъ Рождествомъ-то, а то бы раньше пріѣхала…
«Вретъ, все вретъ наша Аленушка… — думалъ пьяный Зотушка, улыбаясь хитрой улыбкой. — На жилку ворона прилетѣла, только не даромъ ли крыльями, милая, махала?
Алешѣ Евстратьевнѣ было за сорокъ; это была полная, высокая женщина, съ красивымъ лицомъ, на которомъ тѣнью лежало что-то фальшивое и хитрое. Сѣрые большіе глаза Алены Евстратьевны смотрѣли прямо и нахально, особенно когда она улыбалась. Одѣвалась она всегда по модѣ, т.-е. носила платья, шляпочки, воротнички, корсетъ и т. д. Мужъ Алены Евстратьевны хотя и занимался подрядами и числился во второй гильдіи, но, попавъ въ земскіе гласные, перевелъ себя совсѣмъ на господскую руку, т.-е. онъ въ этомъ случаѣ, какъ милліоны другихъ мужей, только плясалъ подъ дудку своей жены, которая всегда была записной модницей.
Алена Евстратьевна до страсти любила распоряжаться и совать свой носъ рѣшительно вездѣ; потому, едва успѣвъ переодѣться съ дороги, она начала производить строгую ревизію по всему дому, причемъ находила все не такъ, какъ тому слѣдовало бы быть, Особенно досталось отъ нея невѣсткамъ; Алена Евстратьевна умѣла подносить самыя горькія пилюли съ ласковой улыбкой. Нюша попробовала-было вступить съ тетушкой зубъ за зубъ, но была разбита и уничтожена. Въ какихъ-нибудь три дня гостья овладѣла всѣмъ домомъ и распоряжалась въ немъ, какъ побѣдитель въ завоеванной провинціи. Даже самъ Гордей Евстратычъ, недолюбливавшій сестричку за ея характеръ, теперь какъ-то совсѣмъ поддался ей и даже замѣтно ухаживалъ за ней. Татьяна Власьевна удивлялась такой перемѣнѣ и въ то же время сама начала относиться къ нелюбимой дочери съ большимъ уваженіемъ и даже раза два совѣтовалась съ ней.
— Какъ это вы живете, Гордей Евстратычъ? — говорила Алена Евстратьевна. — Развѣ это порядокъ въ домѣ? Точно какіе-нибудь прасолы… Всякій, какъ въ комнаты зашелъ, сейчасъ и видитъ вашу необразованность!
— Ладно намъ, Алена Евстратьевна… Куда ужъ намъ за богатыми гоняться! — отвѣтилъ Гордей Евстратычъ. — Вѣкъ прожили не хуже другихъ…
— Вамъ-то хорошо такъ говорить, а дѣти какъ? Тоже въ необразованности хотите оставить, на посмѣяніе всѣмъ… Или взять Нюшу теперь… Дѣвушка невѣста, а порядочному жениху стыдно въ домъ пріѣхать… Это какая-то лачуга, а не домъ. Вонъ Вуколъ Логинычъ устроилъ себѣ домикъ, такъ хоть кого не стыдно въ немъ принять. Взять эти ваши сарафаны… Кромѣ Бѣлоглинскаго завода во всемъ свѣтѣ больше не увидишь, чтобы дѣвушки или молодыя женщины въ сарафанахъ ходили… Взять хоть наше Верхотурье… Нѣтъ, братецъ, по вашимъ теперешнимъ достаткамъ такъ жить невозможно! Ужъ вы какъ тамъ хотите съ маменькой, а только это не порядокъ въ домѣ… Спросите у кого угодно, какъ по другимъ-прочимъ мѣстамъ богатые люди живутъ.
Гордей Евстратычъ для видимости противорѣчилъ, но внутренно былъ совершенно согласенъ съ сестрой: такъ жить дальше было невозможно, совѣстно, взять хоть супротивъ того же Вукола Логиныча. У того вонъ какъ все устроено въ дому, въ родѣ какъ въ церкви.
— Вонъ у васъ какая печка безобразная стоитъ, Гордей Евстратычъ, — не унималась Алена Евстратьевна. — Весь домъ портитъ…
— Ну, ужъ это ты напрасно… Печку не уберу! Лучше другой домъ выстрою. Дай срокъ, вотъ золота лѣтомъ намоемъ, тогда такую музыку заведемъ…
— Въ томъ-то и дѣло, Гордей Евстратычъ, чтобы отъ другихъ не отстать… А то совѣстно къ вамъ пріѣхать!.. И компанія у васъ тоже самая неподходящая: какіе-то Пазухины… Вы должны себя теперь очень соблюдать, чтобы передъ другими было не совѣстно. Хорошему человѣку къ вамъ и въ гости прійти неловко… Изволь тутъ разговаривать съ какой-то Пелагеей Миневной да Марѳой Петровной. Это не порядокъ въ домѣ…
— А я печку не буду ломать, — продолжалъ Гордѣй Евстратычъ, отвѣчая самому себѣ: — вотъ полы перестлать или потолки раскрасить — это можно. Тамъ изъ мебели что поправить, насчетъ ковровъ — это все сдѣлаемъ не хуже другихъ… А по осени можно будетъ и домъ заложить по всей формѣ.
Однимъ словомъ, Алена Евстратьевна пошла кутить и мутить, точно ее бѣсъ подмывалъ. Большаки слушали ее потому, что боялись, какъ бы не отстать отъ другихъ; молодые хоть и недолюбливали ее, но тоже слушали, потому что Алена Евстратьевна была записная модница и всегда ходила въ платьяхъ и шляпкахъ.
А на Смородинкѣ золото такъ и лѣзло изъ земли — что недѣля, то и два да три фунта. Послѣ Крещенья Гордей Евстратычъ еще сгонялъ въ городъ и еще сдалъ золота. А Алена Евстратьевна живетъ себѣ да поживаетъ у милаго братца и, видимо, желанія никакого не имѣетъ убраться въ свое Верхотурье. Двѣнадцатаго января Татьяна Власьевна была именинница. Этотъ день праздновался въ брагинскомъ домѣ очень скромно и по-старинному: наканунѣ о. Крискентъ служилъ всенощную, утромъ женщины шли въ церковь къ обѣднѣ, потомъ къ чаю собирались кой-кто изъ знакомыхъ старушекъ, съѣдали именинный пирогъ, и тѣмъ все дѣло кончалось. И на этотъ разъ все устроилось такъ же. Только послѣ обѣдни не пришли ни отъ Савиныхъ ни отъ Колобовыхъ, что очень огорчило Татьяну Власьевну; изъ постороннихъ были только Пелагея Миневна съ Марѳой Петровной да еще стрекоза Ѳеня. Мужчины хотѣли пріѣхать съ пріиска только къ вечеру, потому работа не ждала. Прибрелъ еще о. Крискентъ въ своей фіолетовой ряскѣ. За чаемъ сидѣли и калякали о разныхъ разностяхъ; главнымъ образомъ за всѣхъ говорила модная Алена Евстратьевна, которая распространялась все насчетъ настоящихъ порядковъ въ домѣ. О. Крискентъ благочестиво соглашался, склонялъ головку на бокъ и шепталъ: „Да, да!“.
— Баушка, вѣдь это къ намъ! — крикнула Нюша, бросаясь къ окну.
Къ воротамъ брагинскаго дома лихо подкатили лакированныя сани станового, заложенныя парой на отлетъ; въ нихъ съ Плинтусовымъ сидѣлъ мировой Линачекъ.
— Видно, къ Гордею Евстратычу, — сообразила Татьяна Власьевна.
Всѣ женщины поспѣшили перебраться изъ парадныхъ комнатъ на половину Татьяны Власьевны; остались на своихъ мѣстахъ только о. Крискентъ да Алена Евстратьевна.
— Милости просимъ, милости просимъ. Только вотъ Гордея Евстратыча нѣтъ дома: еще не пріѣхалъ съ пріиска…
— А мы не къ нему, а къ вамъ, Татьяна Власьевна, — говорилъ Плинтусовъ, щелкая каблуками. — Нарочно пріѣхали поздравить васъ съ днемъ вашего тезоименитства.
Плинтусовъ фартовато прищурилъ свои сорочьи глаза и еще разъ щелкнулъ каблуками; Линачекъ повторилъ то же самое. Татьяна Власьевна была пріятно изумлена этой неожиданностью и не знала, какъ и чѣмъ ей принять дорогихъ гостей. На этотъ разъ Алена Евстратьевна выручила ее, потому что сумѣла занять гостей образованнымъ разговоромъ, пока готовилась закуска и раскупоривались бутылки.
„И меня, старуху, вспомнили“, — думала Татьяна Власьевна, польщенная этимъ вниманіемъ.
— Мы еще третьяго-дня сговорились ѣхать къ вамъ вмѣстѣ, — докладывалъ Плинтусовъ, выплескивая въ свою пасть первую рюмку.
— Какъ же это вы такъ надумали? Напрасно только себя безпокоили, — точно оправдывалась Татьяна Власьевна. — Мы маленькіе люди…
— Ахъ, маменька, какія вы, право, — жеманно возражала Алена Евстратьевна, совсѣмъ сконфуженная незнаніемъ Татьяны Власьевны свѣтскихъ приличій. — Это вездѣ такъ принято въ порядочномъ обществѣ…
Плинтусовъ и Линачекъ не успѣли выпить по второй рюмкѣ, какъ подкатилъ на своемъ сѣромъ Шабалинъ, а вслѣдъ за нимъ Пятовъ. Словомъ, гостей набрался полонъ домъ.
— Вотъ мы и поздравимъ старушку соборнѣ, — кричалъ Вуколъ Логинычъ, хлопая Татьяну Власьевну но плечу. — Такъ вѣдь, отецъ Крискентъ?.. Я хоть и не вашей вѣры, а выпить вмѣстѣ не прочь…
Всѣ наперерывъ старались выразить свое уваженіе не только Татьянѣ Власьевнѣ, но и Аленѣ Евстратьевнѣ. Даже неразговорчивый Линачекъ и тотъ повторялъ каждое слово Плинтусова.
— Вѣдь ихъ надо будетъ оставить обѣдать, — соображала Татьяна Власьевна, считая гостей но пальцамъ. — Охъ, горе мое, а у насъ и стряпни никакой не заведено!..
Но Алена Евстратьевна успокоила маменьку, объяснивъ, что принято только поздравить за закуской и убираться во-свояси. Пирогъ будетъ — и довольно. Такъ и сдѣлали. Когда пріѣхалъ съ пріиска Гордей Евстратычъ съ сыновьями, всѣ уже были навеселѣ порядкомъ, даже Нилъ Поликарпычъ Пятовъ, бесѣдовавшій съ о. Крискентомъ о спасеніи души. Однимъ словомъ, именины Татьяны Власьевны отпраздновались самымъ торжественнымъ образомъ, и только конецъ этого пиршества былъ омраченъ ссорой Нила Поликарпыча съ о. Крискентомъ.
Дѣло вышло изъ-за староства. О. Крискентъ политично завелъ разговоръ на тему, что Нилъ Поликарпычъ уже поработалъ въ свою долю на домъ Божій и имѣетъ полное право теперь отдохнутъ.
— Надо и другимъ въ свою долю поработать, Нилъ Поликарпычъ, — пояснилъ свою мысль о. Крискентъ съ вкрадчивой улыбкой.
— Не пойму я васъ что-то, о. Крискентъ.
— А очень просто… Мы выберемъ въ старосты Гордея Евстратыча, — пусть его постарается для Бога.
— А… такъ вы вотъ какъ, отецъ Крискентъ!.. Значитъ, вамъ не служба дорога, а деньги.
И пошелъ, и пошелъ. Старикъ не на шутку разгорячился и даже покраснѣлъ. Бѣдный о. Крискентъ весь съежился и лепеталъ что-то такое несообразное въ свое оправданіе. Даже Липачекъ и Плинтусовъ не могли унять расходившагося старика…
— Правду, видно, старинные люди сказывали, — кричалъ Нилъ Поликарпычъ, горячась и размахивая руками, — что, молъ, прежде сосуды по церквамъ были деревянные, да попы золотые, а нынче сосуды стали золотые, такъ попы деревянные…
О. Крискентъ обидѣлся, въ свою очередь, на такое оскорбленіе. Гордей Евстратычъ хотѣлъ помирить своихъ гостей; но это вмѣшательство окончательно взбѣсило Нила Поликарпыча.
— Нѣтъ, Гордей Евстратычъ, видно, намъ не приходится водить съ вами компанію… — заявилъ Пятовъ, хватаясь за шапку. — Вы богатые стали, лучше насъ найдете.
— Что вы, Нилъ Поликарпычъ, батюшка… — заголосила Татьяна Власьевна, удерживая Нила Поликарпыча за руку. — Отецъ Крискентъ!.. Нилъ Поликарпычъ!..
— Маминька, оставь!.. — грозно приказалъ Гордей Евстратычъ.
Изъ старыхъ друзей остались только о. Крискентъ да Пазухины… Вотъ тебѣ и „бабушкины именины“, — нечего сказать, отпраздновали!..
XI.
правитьНаступала весна. Дорога почернѣла; съ крышъ капала вода, а по ночамъ стоки и капельники обрастали ледяными сталактитами. Солнце разъѣдало снѣгъ, который чернѣлъ отъ пропитывавшей его воды и садился все ниже и ниже, покрываясь сверху мусорнымъ налетомъ. Горныя рѣчонки начали набухать и пожелтѣли отъ выступившихъ наледей; сочившаяся изъ почвы весенняя вода точила дряблый ледъ, образуя чернѣвшія промоины и широкія полыньи. По взлобочкамъ и прикрутостямъ, по уваламъ и горовымъ мѣстамъ выглянули первыя проталинки съ всклоченной, бурой прошлогодней травой; рыжія пятна такихъ проталинъ покрывали бѣлый саванъ точно грязными заплатами, которыя все увеличивались и росли съ каждымъ днемъ, превращаясь въ громадныя прорѣхи, какихъ не въ состояніи были починить самые холодные весенніе утренники, коробившіе ледъ и заставлявшіе трещать бревна. Въ воздухѣ наливалась и росла та сила, которая, точно сознательно, уничтожала шагъ за шагомъ остатки суровой сѣверной зимы. Даже холодъ, достигавшій по ночамъ значительной силы, не имѣлъ уже прежней всесокрушающей власти: земля сама давала ему отпоръ накопившимся за день тепломъ, и солнечные лучи смывали послѣдніе слѣды этой борьбы. Нѣсколько разъ принимался итти мягкій пушистый снѣгъ, и народъ называетъ его „сыномъ, который пришелъ за матерью“, т.-е. за зимой.
Только въ лѣсу еще лежалъ глубокій снѣгъ, особенно по логамъ и дремучимъ лѣснымъ гущамъ. Здѣсь солнце не въ силахъ его достать и можетъ только растопить лежавшій на вѣтвяхъ бѣлый пушистый слой, превративъ его въ ледяныя сосульки, которыми мохнатыя зеленыя лапы елей и сосенъ были изувѣшены, какъ брильянтовыми подвѣсками и поднизями. Стройныя ели и пихты, опушенныя утреннимъ инеемъ, стояли осыпанныя брильянтами, какъ невѣсты; этотъ подвѣнечный нарядъ таялъ и снова нарасталъ каждую ночь, какъ постоянно возобновлявшаяся красота. Темная зелень хвои сливалась въ необыкновенную гармонію съ искрившейся бѣлизной снѣжныхъ покрововъ, создавая неувядавшую гармонію красокъ и тоновъ, особенно рядомъ съ мертвыми остовами осинъ, березъ и черемухъ, которыя такъ жалко таращили свои набухавшія голыя вѣтки. Самые дикіе лѣсные уголки дышали великой и могучей поэзіей, развивавшейся въ тысячахъ отдѣльныхъ деталей, гдѣ все было оригинально, все полно силы и какой-то сказочной прелести, особенно по сравненію съ жалкими усиліями человѣка создать красками или словомъ что-нибудь подобное. Вторженіе человѣка въ жизнь природы съ цѣлью воспроизвести ея красоты, тѣмъ или другимъ путемъ, каждый разъ разбивается самымъ безпощаднымъ образомъ, какъ галлюцинаціи сумасшедшаго. Воровство, сшитое на живую нитку, трещитъ и рвется по всѣмъ швамъ, обнажая наше самоувѣренное и самодовольное невѣжество. Достаточно указать на тотъ фактъ, что нашъ вкусъ находитъ дисгармонію въ сочетаніяхъ зеленаго и голубого цвѣтовъ, а природа опровергаетъ наши художественныя настроенія на каждомъ шагу, сочетая синеву неба съ зеленью лѣса и травы почти въ музыкальную мелодію, особенно на сѣверѣ, гдѣ природа такъ бѣдна красками.
Съ наступленіемъ весны работа на Смородинкѣ закипѣла. Заканчивали маленькую плотинку, которою рѣчка Смородинка запруживалась; ставили паровую машину, били третью шахту и т. д. Картина новаго пріиска представляла самый оживленный лѣсной уголокъ: лѣсная гуща точно разступилась, образовавъ неправильную площадь, поднимавшуюся отъ Смородинки на увалъ; только-что срубленныя и сложенныя въ костры деревья образовали по краямъ что-то въ родѣ той засѣки, какая устраивалась въ прежнія времена на усторожливыхъ мѣстечкахъ на случай нечаяннаго непріятельскаго нападенія; новенькая контора точно грѣлась на самомъ угорѣ; рядомъ съ ней выросли амбары и людская, гдѣ жили кучера и прислуга. Отвалы изъ промытыхъ песковъ и просто земли, добытой изъ шахты, образовали нѣсколько отдѣльныхъ грядъ, точно валы какой-то земляной крѣпости. Деревянный сарай надъ жилкой, дробильная машина и главный корпусъ, гдѣ совершалась промывка золота, дополняли картину пріиска, на которомъ теперь работало до трехсотъ человѣкъ.
Гордей Евстратычъ живмя-жилъ на пріискѣ и выѣзжалъ домой очень рѣдко. Михалка и Архипъ были неотлучны при немъ, замѣняя пріисковыхъ служащихъ. Михалка наблюдалъ за рабочими, разсчитывалъ ихъ по субботамъ, а по праздникамъ ѣздилъ въ Бѣлоглинскій заводъ производить необходимыя покупки изъ харчей, одежды и всякаго другого припаса, который требовался на пріискѣ; Архипъ занимался больше письменной частью и старательно велъ пріисковыя книги. Работы всѣмъ было по горло, и Гордей Евстратычъ замѣтно похудѣлъ за это время, а на лбу у него появилось нѣсколько морщинъ. По цѣлымъ часамъ онъ высиживалъ въ своей конторѣ со счетами въ рукахъ, дѣлая смѣты и необходимыя соображенія. Золото шло богатое, но чѣмъ больше получалась дневная выручка, тѣмъ задумчивѣе и суровѣе становился Гордей Евстратычъ: ему все было мало, и на головы Михалки и Архипа сыпалось безконечное ворчанье.
— Ничего вы не смотрите, дармоѣды! — ругался Гордей Евстратычъ, шагая по конторѣ… — Ну, какой у насъ порядокъ? По міру скоро всѣ пойдемъ… Вотъ Шабалинъ не по-нашему поворачивается съ пріисками!..
Михалка и Архипъ больше отмалчивались въ этихъ случаяхъ и въ душѣ проклинали жилку, которая душила ихъ безконечной работой. Ими еще не овладѣлъ тотъ бѣсъ наживы, который мучилъ Гордея Евстратыча, не давая ему покоя ни днемъ ни ночью. Брагину все было мало; его жадность росла вмѣстѣ съ приливавшимъ богатствомъ. Къ Пасхѣ онъ положилъ въ банкъ двадцать тысячъ и не испытывалъ никакой радости, потому что можно было бы заработать въ зиму два раза двадцать. Вѣдь наживается же Шабалинъ и другіе, а чѣмъ онъ, Брагинъ, грѣшнѣе этихъ другихъ? Кромѣ этого Гордей Евстратычъ сдѣлался крайне подозрительнымъ и недовѣрчивымъ человѣкомъ, потому что вездѣ видѣлъ обманъ и подвохи: даже роднымъ дѣтямъ онъ не довѣрялъ теперь и постоянно ихъ повѣрялъ. Рабочіе являлись въ его глазахъ скопищемъ воровъ и разбойниковъ, которые тащатъ на сторону его золото…
Даже тѣ расходы, которые производились на больного Маркушку, замѣтно тяготили Гордея Евстратыча, и онъ въ душѣ желалъ ему поскорѣе отправиться на тотъ свѣтъ. Собственно расходы были самые небольшіе — рублей пятнадцать въ мѣсяцъ, но и пятнадцать рублей — деньги, на полу ихъ не подымешь. Татьянѣ Власьевнѣ приходилось выхлопатывать каждый грошъ для Маркушки или помогать изъ своихъ средствъ.
— Чтой-то, милушка, какой ты скупой сталъ! — мягко упрекала сына Татьяна Власьевна. — Вѣдь Маркушка не чужой намъ, можно его успокоить… Да и не долго онъ натянетъ: доживетъ — не доживетъ до полой воды!
— Ну, маминька, онъ еще насъ переживетъ, Маркушка-то… Чего ему не жить: харчъ готовый, все готовое. Ты къ нему каждую недѣлю ѣздишь — это тоже денегъ стоитъ, потому лошади лишнихъ полпуда овса могутъ стравить. Такъ я говорю, мамынька? На нашей шеѣ немало дармоѣдовъ сидитъ… Хоть взять Зотея: ну что онъ за человѣкъ таковъ? ѣстъ нашъ хлѣбъ, и все тутъ, а пользы никакой. Теперь бы вотъ на пріиски его поставить, а развѣ ему можно довѣриться? Только попади денежки въ руки — и пошелъ чертить. Вотъ оно, мамынька, и подумаешь съ подушечкой… Всѣмъ подай, обо всѣхъ позаботься, а карманъ одинъ.
— Какъ же раньше-то, Гордей Евстратычъ, ты ничего не говорилъ про Зотушку? — удивлялась Татьяна Власьевна. — Ужъ не объѣстъ же онъ насъ… Чужимъ людямъ подаемъ, а своего не гнать же.
— Мало ли чего прежде-то было, мамынька… Дураками мы жили, вотъ что! Надо за умъ взяться… Ты вотъ за снохами-то присматривай: товару въ лавкѣ много, пожалуй, между рукъ не ушелъ бы!
— Что ты, что ты, милушка! Христосъ съ тобой… Да развѣ онѣ воровки какія?
— Я не говорю, мамынька, что воровки, а говорю: „маминька, смотрите въ оба“… Послѣ смерти не покаешься.
Сначала такія непутевыя рѣчи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потомъ она какъ-то привыкла къ нимъ, а въ концѣ концовъ и сама стала соглашаться съ сыномъ, потому что и въ самомъ-то дѣлѣ не вѣкъ же жить дураками, какъ прежде. Всѣхъ не накормишь и не пригрѣешь. Этотъ старческій холодный эгоизмъ закрадывался къ ней въ душу такъ же незамѣтно, шагъ за шагомъ, какъ одно время года смѣняется другимъ. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человѣка мертвящей ржавчиной.
— И въ самомъ-то дѣлѣ, что это мы больно раскошелились?.. — удивлялась Татьяна Власьевна, точно просыпаясь отъ какого-то долгаго сна. — Вѣдь Шабалины не кормятъ всякихъ пропойцевъ, да не хуже другихъ живутъ…
— Вѣрно, мамынька, — подтверждалъ Гордей Евстратычъ. — Ты разсуди только то, что открой Маркушка кому другому жилку, да развѣ ему какая бы польза отъ этого была?.. Ну, а мы свое дѣло сдѣлали…
— А клятва-то, милушка?
— Клятва — другое, мамынька… Мы за него вѣчно будемъ Богу молиться, это ужъ вѣрно. А насчетъ харчу и всякаго у насъ и клятвы никакой не было… Такъ я говорю, мамынька?
— Такъ, милушка… Только какъ будто страшно: вѣдь ежели разобрать, такъ жилка-то все-таки отъ Маркушки намъ досталась.
— Ахъ, мамынька, мамынька! Да развѣ Маркушка самъ жилку нашелъ? Вѣдь онъ ее въ родѣ какъ укралъ у Кутневыхъ; ну, а Господь его не допустилъ до золота… Вотъ и все!.. Ежели бы Маркушка самъ отыскалъ жилку, ну, тогда еще другое дѣло. По-настоящему, ежели и помочь кому, такъ слѣдовало помочь тѣмъ же Кутневымъ… Натурально, ежели бы они въ живности были, мамынька.
— Всѣ перемерли, всѣ!.. — съ какой-то радостью подхватила старуха и послѣ короткаго раздумья прибавила: — А вѣдь ты вѣрно, милушка, насчетъ Маркушки-то все обсказалъ…
— Ужъ я тебѣ говорю, мамынька: вѣрнѣе смерти.
А виновникъ этихъ заботъ и разговоровъ, кажется, не подозрѣвалъ совсѣмъ той перемѣны, какая произошла въ Брагиныхъ по отношенію къ нему. Въ лихорадочно работавшемъ мозгу Маркушки назрѣвала отчаянная идея, о которой онъ пока еще никому не говорилъ. Она обдумывалась, въ теченіе полугода, въ безсонныя зимнія ночи, когда Маркушка оставался въ своемъ балаганѣ одинъ-одинешенекъ. Тянулись безконечные мучительные часы, дни, недѣли, мѣсяцы, а Маркушка все обдумывалъ одно и то же, не имѣя силъ сдвинуться въ которую-нибудь сторону. Идея Маркушки росла и крѣпла въ его душѣ такъ же, какъ вырастаетъ растеніе изъ маленькаго зернышка, пуская корни и развѣтвленія все глубже и глубже. Въ концѣ этого психологическаго процесса Маркушка настолько сросся со своей идеей, что существовалъ только ею и для нея. Онъ это самъ сознавалъ, хотя никому не говорилъ ни слова. Удивленіе окружавшихъ, что Маркушка такъ долго тянетъ, иногда даже смѣшило и забавляло его, и онъ смотрѣлъ на всѣхъ, какъ на дѣтей, которыя не въ состояніи никогда понять его.
— Вотъ вода тронется съ горъ, тогда и ты помрешь, — утѣшалъ кривой Потапычъ больного. — Ужъ это завсегда такъ бываетъ…
Кайло и Пестерь были того же мнѣнія и мрачно покуривали свои носогрѣйки. Эти благочестивые люди въ послѣднее время находились особенно въ мрачномъ настроеніи, потому что „язвы“, т.-е. Окся, Лапуха и Домашка окончательно бросили Полдневскую, переселившись на Смородинку, гдѣ нашли десятки новыхъ обожателей. Полное одиночество нагоняло на Кайло и Пестеря философскія мысли о суетѣ суетъ этого грѣшнаго міра. Только когда они напивались, сейчасъ брели на Смородинку и затѣвали отчаянную драку со своими счастливыми соперниками, причемъ были биты много и очень долго. „Язвы“ щеголяли напропалую въ новыхъ кумачныхъ сарафанахъ и съ новыми синяками по всему тѣлу, точно послѣднимъ путемъ имъ выдѣлывали кожу для какого-то особеннаго употребленія. Маркушка еще разъ могъ убѣдиться, что Окся и Лапуха никогда этимъ путемъ не достигнутъ селенія праведныхъ.
— Ну что, били? — иногда спрашивалъ онъ своихъ благопріятелей.
— Погоди, еще не уйдутъ отъ нашихъ рукъ, — мрачно отвѣчалъ Кайло.
— Надо ихъ хорошенько отлупить… — совѣтовалъ Маркушка, вздыхая. — И Домашку, и ту надо взлупить.
— И Домашку взлупимъ, Маркушка. Мы ей ноги выдергаемъ…
Маркушка отъ этихъ разговоровъ испытывалъ непріятное волненіе и страшно завидовалъ Пестерю и Кайлу, которые могли получить удовлетвореніе оскорбленной чести; а онъ долженъ былъ оставаться безучастнымъ зрителемъ этой драмы. Курсы полдневскихъ женщинъ дѣйствительно поднялись на небывалую высоту въ силу того экономическаго закона, по которому превышеніе спроса увеличиваетъ цѣну предметовъ потребленія. Но Маркушка, какъ Пестерь и Кайло, совсѣмъ были незнакомы съ основными аксіомами политической экономіи и одинаково были далеки какъ отъ христіанскаго смиренія, такъ и отъ безропотнаго повиновенія желѣзнымъ законамъ природы.
— Вы ихъ заманите обманомъ… — совѣтовалъ нѣсколько разъ Маркушка.
— Нейдутъ, шельмы!.. Пестерь обѣщалъ Домашкѣ новый сарафанъ, да нейдетъ.
Маркушка опять волновался. Его воображеніе мучили самыя ревнивыя картины, передъ которыми отступала на мгновеніе даже мысль о смерти. А смерть стояла за плечами… Маркушка чувствовалъ ея приближеніе своимъ нѣмѣвшимъ разбитымъ тѣломъ. Наступленіе весны убѣждало его въ этомъ еще болѣе. Когда и въ его лачугу заползалъ солнечный лучъ, долго игравшій на грязномъ полу, Маркушка чувствовалъ, что никакому солнцу уже не согрѣть его, какъ чувствовалъ то, что послѣдній запасъ жизненной силы уйдетъ отъ него вмѣстѣ съ вешней водой. Эта вешняя вода и пугала и радовала его. Лежа съ закрытыми глазами, Маркушка часто испытывалъ совершенно особенное чувство: его именно подхватывала эта вешняя вода и съ увеличивающейся быстротой начинала нести впередъ, какъ несетъ пловца быстрая рѣка. Кругомъ Маркушки неслось все, и онъ просыпался съ глухимъ стономъ и, какъ утопающій, съ радостью коснѣющими руками хватался за впечатлѣнія дѣйствительности. Съ наступленіемъ весны эти мучительные сны стали повторяться чаще, стоило только Маркушкѣ закрыть глаза. Вода журчала на полу его лачуги, пѣнистые валы разбивались о стѣны, на улицѣ бушевалъ бурный клокочущій потокъ, и безпощадная стихійная сила подступала все ближе и ближе, подмывая существованіе Маркушки. Даже открывъ глаза, онъ долго не могъ освободиться отъ страшныхъ звуковъ: вода продолжала у него журчать въ ушахъ и точно переливалась въ самомъ мозгу.
Съ другой стороны, Маркушка страстно желалъ, чтобы вода скорѣе тронулась съ горъ: дотянуть до этого момента было его завѣтной мечтой. Только бы стаялъ снѣгъ и высыпала первая травка по проталинкамъ. Маркушка чувствовалъ обновляющуюся природу, какъ чувствовалъ и то, что самъ онъ не можетъ принять участія въ этомъ обновленіи, и каждую минуту готовъ былъ отлетѣть въ сторону, отвалившись мертвымъ кускомъ отъ общей живой массы, совершившей установленный круговоротъ. Какая-то страшная сила выталкивала его за черту органическаго существованія, въ темноё безграничное пространство, ужасавшее его своимъ безсознательнымъ существованіемъ.
„Только бы до травы…“ — думалъ Маркушка, заглядывая въ слѣпое окошко своей лачуги.
А тамъ, за стѣнами Маркушкиной избушки, уже гудѣла въ воздухѣ закипавшая жизнь. На прогнившей крышѣ этой избушки часто садились прилетѣвшіе скворцы, и ихъ свистъ заставлялъ Маркушку вздрагивать. Больной слышалъ трудовую возню воробьевъ, которые теребили мохъ изъ его избушки и радостно щебетали и чирикали, словно сумасшедшіе. Солнечные лучи все глубже и глубже заглядывали въ избушку, точно они выщупывали въ ней своими сверкавшими пальцами; они подолгу оставались на закоптѣлыхъ стѣнахъ, дѣлая ихъ еще чернѣе. Въ отворенную дверь тянуло свѣжей струей воздуха, которая раздражала Маркушку; въ воздухѣ пахло водой… Когда сѣверная весна пошла впередъ быстрыми шагами, Маркушка уже еле дышалъ. Кашель усилился. Его душила скоплявшаяся внутри мокрота, будто на его груди была положена тяжелая чугунная доска.
Разъ въ свѣтлый теплый весенній денекъ Маркушка пригласилъ къ себѣ своихъ пріятелей, Пестеря и Кайло, и предложилъ имъ нѣчто отъ „воды веселія и забвенія“. Эта порція водки была имъ куплена давно и хранилась подъ кроватью. Пестерь и Кайло пили стаканъ за стаканомъ и удивлялись щедрой проницательности Маркушки; именно въ этотъ день они умирали отъ жажды, и Маркушка ихъ спасъ… Совсѣмъ расчувствовавшійся Пестерь долго смотрѣлъ въ упоръ на Маркушку и наконецъ проговорилъ:
— Что ты, шайтанъ, долго не помираешь?.. И вода съ горъ прошла, а ты все еще кочетыржишься!
— Вотъ что, братцы… — заговорилъ Маркушка, собираясь съ силами. — Не ходите вы завтра робить на Смородинку…
— И не пойдемъ. — согласился Кайло, чуявшій какую-то новую поживу. — Нонѣ этотъ Гордей Евстратычъ совсѣмъ изварначился…
— А что?
— Рабочихъ поѣдомъ съѣлъ… Все ему не ладно, все не такъ… Ругается… Намедни насъ съ Пестеремъ обыскивалъ… Ей-Богу!..
Маркушка давно слышалъ о перемѣнѣ въ характерѣ Брагина, на котораго всѣ рабочіе начали громко жаловаться; но всегда отмалчивался.
— Да развѣ мы… ахъ, милосливый Господи!.. — ожесточенно выкрикивалъ Кайло, ударяя себя въ грудь кулакомъ. — Маркушка… да ужли ужъ мы… Вотъ спроси Пестеря… а-ахъ!..
— Обнаковенно… ежели бы мы захотѣли украсть, такъ не попались бы, — согласился угрюмо Пестерь, мотая головой. — Комаръ носу бы не подточилъ… А то обыскивать!
— А, поди, крѣпко воруете? — спрашивалъ Маркушка, косвенно защищая Брагина.
— Маркушка… Да развѣ намъ можно не воровать… а?.. Человѣкъ не камень, другой разъ выпить захочетъ, ну… А-ахъ, милосливый Господи! Точно мы кое-что бирали, да только такъ, самую малость… ну, золотникъ али два… А онъ обыскивать… а?!. Вѣдь какъ онъ насъ обидѣлъ тогда… неужли на насъ ужъ креста нѣтъ?
— Вотъ что, братцы, вы завтра робить не ходите… — говорилъ Маркушка: — я хочу безпремѣнно поглядѣть на Смородинку… такъ вы меня туда и снесите.
— Представимъ, Маркушка.
— Я вамъ заплачу, братцы…
— И такъ снесемъ. Все равно помрешь… Потапыча прихватимъ на всякій случай.
Старатели пьянствовали въ лачугѣ всю ночь напролетъ… Пестерь, умиленный выпитой водкой, долго горланилъ пѣсню, которую когда-то въ Полдневской пѣли „язвы“:
Я безъ пряничка не сяду,
Безъ орѣшка не ступлю;
Я безъ милаго не лягу,
Безъ надежи не усну…
Пѣсня была веселая, и Кайло грузно отплясывалъ подъ пѣніе Пестеря, шлепая своими грязными лаптями. Маркушка хрипѣлъ и задыхался и слышалъ въ этой дикой пѣснѣ послѣдній валъ поднимавшейся воды, которая каждую минуту готова была захлестнуть его. Въ ужасѣ онъ хватался рукой за стѣну и безсмысленно смотрѣлъ на присѣдавшаго Кайло. И Кайло, и Пестерь, и Окся съ Лапухой, и Брагинъ — все это были пѣнившіеся валы безконечной, широкой рѣки…
Утромъ на другой день Кайло смастерилъ изъ двухъ палокъ и пихтовой хвои носилки. На этихъ носилкахъ старатели и потащили Маркушку на Смородинку. День былъ солнечный, ясный; воздухъ былъ пропитанъ смолистыми испареніями. По голубому небу торопливо бѣжали гряды бѣлоснѣжныхъ облаковъ; гдѣ-то заливались безыменныя лѣсныя птички. Пріисковая дорога, проведенная изъ Полдневской на Смородинку, походила на корыто, по которому сбѣгала красноватая вода. Пестерь и Кайло сосредоточенно шлепали своими лаптями по лужамъ и нѣсколько разъ садились отдыхать гдѣ-нибудь въ сторонкѣ. Ноша была не легкая, особенно при такой дорогѣ. Маркушка лежалъ неподвижно, какъ трупъ; онъ былъ страшенъ на свѣжемъ воздухѣ, и только открытые глаза оставались еще живыми.
— Эй, ты, шайтанъ, умеръ, что ли? — нѣсколько разъ окликалъ свою ношу Кайло.
Вмѣсто отвѣта Маркушка только кашлялъ и глухо хрипѣлъ. Сколько тысячъ разъ онъ прошелъ по этимъ мѣстамъ, а дорогу къ Заразной горѣ онъ прошелъ бы съ завязанными глазами: всѣ горы въ окрестностяхъ на пятьдесятъ верстъ кругомъ были исхожены его лаптями, а теперь Маркушка, недвижимый и распростертый какъ пластъ, только могъ повторять своимъ обезсиленнымъ тѣломъ каждый толчокъ отъ своихъ неуклюжихъ носильщиковъ. Иногда онъ стоналъ, когда Кайло и Пестерь перепрыгивали черезъ рытвины: но больше крѣпился, закрывая глаза отъ слѣпившаго его солнца. Носильщики все время пути жаловались на Брагина, притѣснявшаго старателей, ругались самыми живописными сравненіями, сквернословили и нѣсколько разъ принимались корить Маркушку, зачѣмъ онъ „просолилъ жилку“ Брагину.
— Тебѣ хорошо, чорту… Умрешь, и вся тутъ, а мы какъ? — соображалъ Кайло, раздражаясь все больше и больше. — Шайтанъ ты, я тебѣ скажу… Не нашелъ никого хуже-то, окаянная душа! Онъ тебя и отблагодарилъ, нечего сказать… Отъ этакого богачества могъ бы тебѣ хошь десять рублевъ въ мѣсяцъ давать, а то…
Молчаніе Маркушки еще сильнѣе раздражало его пріятелей, которые теперь отъ души жалѣли, что Маркушка не можетъ головы поднять; а то они здорово бы полудили ему бока… Особенно свирѣпствовалъ Пестерь, оглашая лѣсъ самой неистовой руганью.
Но вотъ и Заразная, до самаго верха обросшая дремучимъ ельникомъ; вотъ и послѣдній увалъ, вотъ и знакомый гулъ, доносившійся отъ новаго пріиска. Гдѣ-то въ лѣсу звонко рубилъ топоръ сырое смолевое дерево; пахнуло дымомъ и смѣшаннымъ гуломъ самыхъ разнородныхъ звуковъ, точно въ лѣсу варился громадный котелъ. Кайло и Пестерь остановились наверху увала, откуда отлично можно было разсмотрѣть весь пріискъ. Маркушка приподнялъ голову и помутившимися глазами жадно смотрѣлъ подъ гору, гдѣ стояла конторка, дробилка, промывальная машина и десятки старательскихъ вашгердовъ. Онъ не узналъ своей жилки, хотя сердце у него забилось отъ радости при видѣ съ дѣтства знакомой картины.
— Ну, шайтанъ, гляди, это твоя работа… — корили Маркушку пріятели. — Теперь Брагинъ будетъ раздуваться, какъ пузырь, нашимъ-то золотомъ.
— Пусть его… — прохрипѣлъ Маркушка. — На его душѣ грѣхъ…
Завѣтная идея Маркушки осуществилась наконецъ: онъ увидѣлъ свою жилку, которую хоронилъ и вынашивалъ въ своей душѣ цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ.
На другой день вечеромъ Маркушка умеръ.
XII.
правитьБрагины загремѣли на цѣлую „округу“. Слава объ ихъ богатствѣ, окрыленная тысячью самыхъ фантастическихъ добавленій, облетѣла сотни верстъ, вездѣ возбуждая зависть къ этимъ счастливцамъ. Вмѣсто старыхъ знакомыхъ нашлись десятки новыхъ. Въ Бѣлоглинскій заводъ пріѣзжали издалека разные проходимцы и искатели приключеній, жаждавшіе приклеиться всѣми правдами и неправдами къ брагинской жилкѣ. Такъ пріѣзжалъ какой-то смышленный нѣмецъ, предлагавшій Гордею Евстратычу открыть въ Бѣлоглинскомъ заводѣ заведеніе искусственныхъ минеральныхъ водъ; потомъ пришелъ пѣшкомъ изобрѣтатель новыхъ огнегасителей, сулившій золотыя горы; затѣмъ явилась нѣкоторая дама заграничнаго типа съ проектомъ открыть ссудную кассу и т. д., и т. д. Въ брагинскомъ домѣ отъ новыхъ знакомыхъ отбоя не было: всѣ спѣшили принести сюда посильную дань уваженія добродѣтелямъ рѣдкой семьи. Горные инженеры, техники, доктора, купцы, адвокаты — всѣхъ одинаково тянуло къ всесильному магниту, не говоря уже о бѣдности, которая поползла къ брагинскому дому со всѣхъ угловъ, снося сюда въ одну кучу свои бѣды, напасти и огорченія… Горькая нулсда въ тысячахъ разновидностей точно тронулась и нарочно обнажила свои язвы. Вдовы, сироты, калѣки, несчастные всѣхъ видовъ молили о помощи и готовы были по крохамъ разнести брагинскія богатства. Почти каждый день приносили на имя Гордея Евстратыча десятки писемъ, въ которыхъ неизвѣстныя лица, превзошедшія своими несчастіями даже Іова, просили, молили, требовали немедленной помощи. Все это дѣлалось даже страшнымъ, потому что для покрытія вопіющей нужды не достало бы золотыхъ горъ.
— Мамынька, да что же это такое? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, отчаянно боровшійся со своей скупостью.
— Ничего, милушка, потерпи, — отвѣчала Татьяна Власьевна. — Въ самомъ-то дѣлѣ, вѣдь у насъ не золотыя горы, — гдѣ взять-то для всѣхъ?.. По своей силѣ помогаемъ, а всѣхъ не ублаготворишь. Царь богаче насъ, да и тотъ всѣмъ не поможетъ…
Брагины теперь походили на тѣхъ счастливцевъ, которые среди открытаго океана спасались сами на обломкахъ разбитаго корабля. Кругомъ нихъ мелькали въ водѣ утопающіе, къ нимъ тянулись руки съ мольбой о помощи, ихъ звалъ послѣдній крикъ отчаянія; но они думали только о собственномъ спасеніи и отталкивали цѣплявшіяся за нихъ руки, чтобы не утонуть самимъ въ бездонной глубинѣ. Эта картина притупила ихъ нервы настолько, что они отнеслись даже къ смерти благодѣтеля Маркушки совсѣмъ безучастно. Кайло и Пестерь похоронили „шайтана“ на свои гроши, а Гордей Евстратычъ прогналъ ихъ съ работы, какъ свидѣтелей собственной несправедливости, которые мозолили ему глаза.
— Деньги — вода, — объяснялъ Гордей Евстратычъ сыновьямъ: — пришла — ушла, только ее и видѣлъ… А ты копейку не досмотрѣлъ, она у тебя рубль изъ кармана долой.
Михалка и Архипъ были слишкомъ оглушены всѣмъ происходившимъ на ихъ глазахъ и плохо понимали отца. Они понимали богатство по-своему и потихоньку роптали на старика, который превратился въ какого-то кощея. Нѣтъ того, чтобы устроить ихъ, какъ живутъ другіе… Эти другіе, т.-е. сыновья богатыхъ золотопромышленниковъ, о которыхъ молва разсказывала чудеса, очень безпокоили молодыхъ людей.
Работы и заботы всѣмъ было по горло въ брагинскомъ домѣ: мужики колотились на пріискѣ, снохи поперемѣнно торговали въ лавкѣ, а „сама“ съ Нюшей съ ногъ сбилась съ гостями. А тутъ еще Дуня затяжелѣла, за ней глазъ былъ нуженъ; у Ариши Степушка все прихварывалъ зимой; Зотушка чаще обыкновеннаго началъ зашибаться водкой. Алена Евстратьевна толкалась всю зиму-зимскую. Все нужно было досмотрѣть, вездѣ поспѣть. А тутъ еще Гордей Евстратычъ затѣвалъ старый домъ перестраивать: крыша деревянная ему помѣшала — загорѣлось налаживать непремѣнно желѣзную, потомъ палубить снаружи да красить внутри. Все это подбивала Гордея Евстратыча милая сестричка Алена Евстратьевна, которая совсѣмъ угорѣла отъ чужого золота. Татьяна Власьевна частенько про себя жалѣла о Колобовыхъ и Савиныхъ. Новыя заботы иногда дѣлались ей не подъ силу, и она нуждалась въ постороннемъ совѣтѣ, а къ кому теперь пойдешь, кромѣ о. Крискента. Особенно ее безпокоила судьба Нюши. Пазухины пропустили рождественскій мясоѣдъ и не-заслали сватовъ, потому что Пелагея Миневна боялась модницы Алены Евстратьевны; а послѣ Пасхи уже навѣрно подошлетъ кого-нибудь. Дѣло не шуточное, и посудить да порядить объ немъ не съ кѣмъ, кромѣ о. Крискента, который со всѣми всегда соглашается. Тоже вотъ и невѣстки кручинятся, по своимъ-то сильно кручинятся, а чѣмъ имъ поможешь? Марѳа Петровна прямо говоритъ, что эти Колобовы да Савины всѣ ногти себѣ обгрызли отъ зависти и постоянно судачатъ на нихъ, т.-е. на Брагиныхъ.
— Старухи-то еще что говорятъ, — прибавляла ужъ отъ себя словоохотливая Марѳа Петровна: — легкое-то богатство, говорятъ, но водѣ уплыветъ… Ей-Богу, Татьяна Власьевна, не вру! Дивушку я далась, съ чего это старухи такую оказію придумали!..
Татьяна Власьевна строго подбирала губы и ничего не отвѣчала. Этотъ отзывъ кровно ее обижалъ, потому что попадалъ въ самое больное мѣсто: она сама иногда боялась своего легкаго богатства. А тутъ еще эти старухи принялись каркать… Именно, зависть ихъ одолѣла, точно отъ брагинскаго несчастья имъ легче будетъ. Снохи Татьяны Власьевны попрежнему дулись одна на другую, и Татьяна Власьевна подозрѣвала, что и это недаромъ дѣлается, а родимыя матушки надуваютъ въ уши дочкамъ. Ужъ это вѣрно, потому гдѣ бы молоденькимъ бабенкамъ сердце выдержать на цѣлыхъ полгода: не вытерпѣли бы и помирились. Это все старухи разстраиваютъ бабенокъ: хотятъ не мытьемъ, такъ катаньемъ взять. Этотъ рядъ мыслей окончательно утвердился въ головѣ Татьяны Власьевны, и она съ особеннымъ вниманіемъ выслушивала сплетни Марѳы Петровны.
Только одна Нюша оставалась прежней Нюшей, — развей горе веревочкой, — хотя и приставала къ бабушкѣ съ разговорами о платьяхъ. Несмотря на размолвки отцовъ, Нюша и Ѳеня остались неразлучны попрежнему и частили одна къ другой, благо свободнаго времени не занимать стать. Эти молодыя особы смотрѣли на совершившееся около нихъ съ своей точки зрѣнія и рѣшительно не понимали поведенія стариковъ, которые расползлись въ разныя стороны, какъ окормленные бурой тараканы.
— Просто спятили съ ума на старости лѣтъ, — говорила откровенная Ѳеня. — Нашли чего дѣлить… Жили-жили, дружили-дружили, а тутъ вдругъ тѣсно показалось. И мой-то тятенька тоже хорошъ: все стоналъ да жаловался на свое староство, а тутъ, поди ты, какъ поднялся. Съ ними и сама съ ума сойдешь, Нюша, только послушай.
— А баушку такъ и узнать нельзя стало, — жаловалась Нюша. — Все читаетъ что-то да бормочетъ про себя… Мнѣ даже страшно иногда дѣлается, особенно ночью. Либо молится, либо считаетъ… И скупая какая стала — страсть! Прежде изъ послѣдняго старухъ во флигелѣ кормила, а теперь не знаетъ, какъ ихъ скачать съ рукъ.
— А Гордей Евстратычъ?
— И не говори… Къ нему и подойти теперь боязно. На снохъ дуется, Михалку съ Архипомъ заморилъ на пріискѣ, на Зотушку ворчитъ, со мной тоже немного разговариваетъ. Скучища у насъ теперь…
— Гостей зато много бываетъ.
— Да и гости такіе, что намъ носу нельзя показать, и баушка запираетъ насъ всѣхъ на ключъ въ свою комнату. Вотъ тебѣ и гости… Недавно Порфиръ Порфирычъ былъ съ какимъ-то горнымъ инженеромъ, ну, пили, конечно, а потомъ какъ инженеръ-то принялся по всѣмъ комнатамъ на рукахъ ходить!.. Чистой театръ… Ей-Богу! Потомъ какого-то адвоката привозили изъ городу, тоже Порфиръ Порфирычъ, такъ того ужъ прямо на рукахъ вынесли изъ повозки, да и послѣ добудиться не могли: такъ соннаго и уволокли опять въ повозку.
Всѣ подобныя разсужденія доказывали только полную непрактичность болтавшихъ дѣвушекъ, которыя не въ состояніи были понять многаго, что творилось на ихъ глазахъ. Онѣ еще не покрылись той житейской ржавчиной, которая живыхъ людей превращаетъ въ ходячіе трупы. Зеленая юность тѣмъ и счастлива, что не знаетъ, не хочетъ знать этихъ разъѣдающихъ умъ и душу расчетовъ, которые опутываютъ остальныхъ людей непроницаемой сѣтью. Произведенныя Маркушкиной жилкой превращенія для Нюши и Ѳени были глупой и смѣшной загадкой; скрывавшійся подъ ними старческій эгоизмъ, корыстные расчеты и расшевелепное самолюбіе были далеки отъ этихъ юныхъ душъ, еще нетронутыхъ житейской горечью.
Ожидаемое сватовство Нюши наконецъ состоялось. Сватами явились купецъ Сорокинъ, дядя Алеши Пазухина по матери, и заводскій надзиратель Потемкинъ. Люди были почтенные, обычливые и заявились въ брагинскій домъ по всѣмъ правиламъ сватовского искусства, памятуя золотое правило, что свату первая чарка и первая палка. Конечно, завели они рѣчь издалека, что послалъ ихъ князь поискать жаръ-птицы, что ходили они, гуляли по зеленымъ садамъ, напали на слѣдъ, и слѣдъ привелъ ихъ прямо къ брагинскому двору и т. д. Сваты были опытные и наговаривали въ голосъ, только слушай. Даже Татьяна Власьевна осталась довольна ихъ разговоромъ и отвѣтила имъ въ томъ же тонѣ.
— Какой же вы слѣдъ видѣли, добрые люди? — спрашивала Татьяна Власьевна.
— А тотъ слѣдъ, Татьяна Власьевна, — отвѣчалъ осанистый старикъ Сорокинъ, разглаживая свою русую бороду: — летѣла жаръ-птица изъ зеленаго сада, да ронила золотое перо около вашего двора — вотъ тебѣ и первый слѣдъ…
Гордей Евстратычъ былъ дома и принялъ сватовъ довольно сухо, предоставивъ Татьянѣ Власьевнѣ вести все дѣло. Сваты посидѣли, поболтали и пошли ни съ чѣмъ, потому что первыхъ сватовъ засылаютъ только на развѣдки, почему ихъ и называютъ пустосватами. Въ случаѣ отказа сватамъ, на югѣ кладутъ въ экипажъ тыкву, а на сѣверѣ привязываютъ къ экипажу шестъ. Пріѣхать съ шестомъ для свата, конечно, большое безчестье. Татьяна Власьевна не сказала своимъ сватамъ ни да ни нѣтъ, потому что нужно было еще посовѣтоваться съ отцомъ. Такой совѣтъ состоялся, какъ и по поводу Маркушкиной жилки, изъ Гордея Евстратыча, Татьяны Власьевны и Зотушки.
— Ну, такъ какъ ты думаешь, Гордей. Евстратычъ? — спрашивала Татьяна Власьевна, когда они чинно усѣлись по мѣстамъ.
— Что тутъ думать-то, мамынька? Конечно, худой женихъ доброму путь кажетъ. Спасибо за честь, а только родниться намъ съ Пазухиными не рука.
— По что же не рука, Гордей Евстратычъ? Люди хорошіе, обстоятельные, и семья — одинъ сынъ на рукахъ. Да и то сказать, какіе женихи по нашимъ мѣстамъ; а отдать дѣвку на чужую-то сторону жаль будетъ. Не ошибиться бы, Гордей Евстратычъ. Я давно уже объ этомъ думала.
— А я, мамынька, другое на умѣ держу! Назухиныхъ хаять не хочу; а для Нюши почище жениха сыщемъ. Не оборыши, слава Богу, какіе и не браковку замужъ отдаемъ… Не по себѣ дерево Пазухины выбрали, мамынька, прямо сказать.
— Охъ, Гордей Евстратычъ, Гордей Евстратычъ… Всякій лучше выбираетъ, да только не всякому счастки выпадаютъ. Можетъ, и мы не по себѣ дерево ищемъ…
Послѣдняя фраза задѣла Гордея Евстратыча за живое, и онъ сердито замолчалъ. Зотушка, сгорбившись, сидѣлъ въ уголкѣ и смиренно ждалъ, когда его спросятъ. Глазки у него такъ и свѣтились; очевидно, ему что-то хотѣлось сказать.
— Ну, а ты, Зотушка, какъ думаешь? — спросила Татьяна Власьевна, чтобы перевести разговоръ.
— Я, мамынька, думаю заодно съ тобой… За большимъ погонишься, пожалуй, и малаго не увидишь.
— Опять дуракъ!.. — загремѣлъ Гордей Евстратычъ, накидываясь на брата; онъ радъ былъ хоть на немъ сорвать сердце. — Ни уха ни рыла не понимаешь, а туда же…
— Вы, братецъ, напрасно такія слова выговариваете, — со смиреніемъ возражалъ Зотушка. — Я дуракъ про себя, а не про другихъ. Вы вотъ себя умнымъ считаете, а такую ошибочку дѣлаете.
— Ты меня учить… а?!. Вонъ, пьяница и дуракъ!.. Изъ дома моего вонъ… И чтобы духу твоего не было!.. Слышалъ?..
— Гордей Евстратычъ… — пробовала-было заступиться Татьяна Власьевна за своего любимца. — Милушка, что это ты говоришь?
— Мамынька, оставь насъ… Я долго терпѣлъ, а больше не могу. Онъ живетъ дармоѣдомъ, да еще мнѣ же поперечныя слова говоритъ… Я спустилъ въ прошлый разъ, а больше не могу.
— И я, братецъ, тоже! Больше не могу… — съ прежнимъ смиреніемъ заявилъ Зотушка, поднимаясь съ мѣста. — Вы думаете, братецъ, что стали богаты, такъ васъ и лучше нѣтъ… Эхъ, братецъ, братецъ! Жили вы раньше, а не корили меня такими словами. Ну, Господь вамъ судья… Я и такъ уйду, самъ… А только одно еще скажу вамъ, братецъ! Не губите вы себя и другихъ черезъ это самое золото!.. Поглядите-ка кругомъ-то: всѣхъ разогнали, ни одного стараго знакомаго не осталось. Теперь послѣднихъ Пазухиныхъ лишитесь.
— Ладно, ладно, разговаривай… Лучше найдемъ.
— Я вѣдь не о себѣ, братецъ… Польстились вы на золото, — какъ бы старыхъ пожитковъ не растерять. И вы, мамынька, тоже… Послушайте меня, дурака.
— Зотушка… Гордей Евстратычъ… — плакалась Татьяна Власьевна, бросаясь между братьями. — Побойтесь вы Бога-то!..
— Я грѣшный человѣкъ, мамынька, да про себя… — смиренно продолжалъ Зотушка, помаленьку стступая къ дверямъ. — Другихъ не обижаю; а братецъ разогналъ всѣхъ старыхъ знакомыхъ, теперь меня гонитъ, а будетъ время — и васъ, мамынька, выгонитъ… Я-то не пропаду: намъ добраго не изжить еще, а вотъ вы-то какъ?.
Гордей Евстратычъ ринулся-было на брата съ кулаками, но Татьяна Власьевна опять удержала его, и онъ заскрежеталъ зубами отъ безсильнаго гнѣва. Когда Зотушка вышелъ, Татьяна Власьевна тихо заплакала, а Гордей Евстратычъ долго бѣгалъ по своей горницѣ и кричалъ на мать:
— Это все отъ тебя, мамынька! Да… Развѣ это порядокъ въ дому… а? Правду сестра-то Алена говоритъ, что мы дураками живемъ… Кто здѣсь хозяинъ?
— Гордей Евстратычъ… да вѣдь Зотей-то тебѣ не чужой. Чего съ него взять-то, ежели его Господь обидѣлъ?..
— Онъ мнѣ хуже въ десять разъ чужого, мамынька… Я десять человѣкъ чужихъ буду кормить, такъ по крайней мѣрѣ отъ нихъ доброе слово услышу. Зотей твой потворъ всегда былъ, ну, ты ему и потачишь…
Эти слова точно укололи старуху. Она поднялась со своего мѣста, выпрямилась во весь ростъ и грозно проговорила:
— Гордей Евстратычъ!.. Ты и въ самомъ дѣлѣ, видно, хочешь меня изъ родительскаго гнѣзда выжить?..
— Ахъ, мамынька, мамынька!.. — застоналъ Гордей Евстратычъ, хватаясь въ отчаяніи за голову. — Вѣдь это что же такое будетъ… а? Мамынька, прости на скоромъ словѣ!..
Гордей Евстратычъ повалился въ ноги къ мамынькѣ, а та рукой наклоняла его голову къ самому полу и приговаривала:
— Ниже, ниже, милушка, кланяйся матери-то… Кабы покойникъ-отецъ былъ живъ, да онъ бы тебя за такія скорыя рѣчи въ живыхъ не оставилъ. Ну, инъ, Богъ проститъ…
Поднявшись съ земли, Гордей Евстратычъ какими-то дикими глазами посмотрѣлъ на мать, а потомъ, махнувъ рукой, ничего не сказавъ, вышелъ изъ комнаты. Татьяна Власьевна долго смотрѣла кругомъ, точно припоминая, гдѣ она; а потомъ, пошатываясь, побрела на свою половину. Въ ея ушахъ еще стояли пророческія слова Зотушки, и она теперь боялась ихъ, припоминая страшное лицо Гордея Евстратыча, когда онъ поднялся съ земли. Маркушкино золото точно распаяло тѣ швы, которыми такъ крѣпко была связана брагинская семья: всѣ поползли врозь, т.-е. пока большаки, а за ними, конечно, поползутъ и остальные. Сознаніе происходившаго ошеломило Татьяну Власьевну, какъ человѣка, который, неожиданно взглянувъ внизъ, увидалъ подъ ногами бездонную пропасть. Еще одинъ шагъ — и общая гибель неизбѣжна.
— Господи, помилуй! — крестилась старуха, хватаясь за косякъ двери: ее даже качнуло въ сторону, какъ пьяную. — Зотушка… милушка…
Это была тяжелая минута. Татьяна Власьевна на мгновеніе увидѣла разверзавшуюся бездну въ собственной душѣ, потому что тамъ происходило такое же раздѣленіе и смута, какъ и между ея дѣтьми. „Аще раздѣлится домъ на ся — погибнуть дому сему“ — вотъ тѣ роковыя слова, которыя жгли ея возбужденный мозгъ, какъ ударившая въ сухое дерево молнія. Она уже не была прежней богомолкой и спасенной душой, а вся преисполнилась земными мыслями, которыя теперь начинали давить ее мертвымъ гнетомъ. Именно теперь припоминала Татьяна Власьевна и свою скупость, и то, какъ ей было всего мало, и смерть брошеннаго на произволъ судьбы Маркушки, и ссору съ Колобовыми, Савиными и Пятовымъ. Послѣднимъ звеномъ въ этой роковой цѣпи являлся выгнанный на улицу Зотушка, а затѣмъ естественный разрывъ съ Пазухиными, которые, конечно, будутъ обижены неудачнымъ своимъ сватовствомъ. Чѣмъ дальше думала Татьяна Власьевна, тѣмъ дѣлалось ей тяжелѣе, точно ея душу охватывала какая-то кромѣшная тьма. Она прибѣгла къ своему единственному средству утѣшенія, т.-е. къ молитвѣ, и простояла на поклонахъ до третьихъ пѣтуховъ. Нюшѣ тоже не спалось. Она знала, зачѣмъ пріѣзжали Сорокинъ съ Потемкинымъ, но боялась спросить бабушку о результатѣ ихъ совѣщанія. Зачѣмъ выгналъ отецъ Зотушку? зачѣмъ онъ кричалъ на бабушку? зачѣмъ бабушка такъ усердно откладываетъ поклоны передъ своимъ иконостасомъ? Нюшино сердце чуяло что-то недоброе, и она потихоньку всплакнула въ свою подушку.
— Баушка… а баушка, — нерѣшительно спросила она молившуюся старуху.
— Ты развъ не спишь, милушка? — удивилась Татьяна Власьевна.
— Нѣтъ, баушка…
Старуха подошла къ Нюшѣ, сѣла на ея постель и долго гладила своей морщинистой рукой, съ тонкой старой кожей, ея темноволосую красивую голову, пытливо глядѣвшую на нее темными блестѣвшими глазами. Эта нѣмая сцена сказала обѣимъ женщинамъ больше словъ; онѣ на время слились въ одну мысль, въ одно желаніе и такъ же молча встали на молитву. Татьяна Власьевна раскрыла книгу, зажгла нѣсколько новыхъ свѣчъ предъ образами и мѣрнымъ ровнымъ голосомъ начала „говорить канунъ“. Нюша стояла рядомъ съ ней и со слезами молилась, отбивая по лѣстовкѣ безконечные поклоны. Минуту назадъ имъ было такъ тяжело, а теперь онѣ, умиленныя, растроганныя, далеко оставили тамъ, гдѣ-то внизу, всѣ бѣды-напасти, точно ихъ окрылила какая-то высшая сила.
— Баушка, какъ же… что давеча-то тятенька сказалъ? — спрашивала Нюша, когда молитва была кончена.
— Охъ, милушка, милушка… Не судьба тебѣ, милушка, видно, за Алешей Пазухинымъ быть. Отецъ и слышать не хочетъ… Молись Богу, голубушка.
Нюша уткнулась головой въ подушку и горько зарыдала. Это было первое горе, которое разразилось надъ ея головой.
Зотушка, когда вышелъ изъ братцевой горницы, побрелъ къ себѣ во флигелекъ, собралъ маленькую котомочку, положилъ въ нее мѣдный складень — матушкино благословеніе, и съ этой ношей, помолившись въ послѣдній разъ въ батюшкиномъ дому, вышелъ на улицу. Дѣло было подъ вечеръ. Навстрѣчу Зотушкѣ попалось нѣсколько знакомыхъ мастеровыхъ, потомъ о. Крискентъ, отправлявшійся на своей пѣгой лошадкѣ „давать молитву младенцу“.
— Куда, Зотей Евстратычъ? — окликнулъ его о. Крискентъ. — Садись, подвезу.
— Спасибо на добромъ словѣ, отецъ Крискентъ… А я иду, куда глаза глядятъ. Братецъ меня выгналъ изъ дому.
О. Крискентъ такъ былъ пораженъ этимъ, что даже не могъ сразу подыскать подходящаго къ случаю слово назиданія.
— Какъ же ты думаешь, Зотей Евстратычъ, устроиться?
— А что мнѣ думать, отецъ Крискентъ? Свѣтъ не клиномъ сошелся… Намъ добра не изжить, а уголокъ-то и мнѣ найдется. Мы, какъ соловецкіе угодники, въ немощахъ силу обрѣтаемъ…
— А вѣдь это точно… да! — согласился о. Крискентъ и, приподнявъ брови, глубокомысленно прибавилъ: — можетъ, это даже тебѣ на пользу Господь посылаетъ испытаніе, Зотей Евстратычъ… Судьбы Божіи неисповѣдимы.
Сидя въ своемъ тепломъ домикѣ, о. Крискентъ всегда любилъ распространяться на тему о благости Провидѣнія и о промыслѣ Божіемъ, тѣмъ болѣе, что ему, т.-е. о. Крискенту, было всегда такъ тепло и уютно и онъ глубоко вѣрилъ въ благость и промыселъ. И теперь, глядя на смиренную фигурку Зотушки, онъ испытывалъ настоящее умиленіе и даже прослезился, благословляя Зотушку, какъ „взыскующаго града“. Простившись съ о. Крискентомъ, Зотушка тихонько побрелъ впередъ, не зная хорошенько, къ кому ему сначала зайти — къ Колобовымъ или къ Савинымъ. У Пятовыхъ, Шабалиныхъ ему тоже были бы рады, потому что Зотушка былъ великій „источникъ на всякія художества“: онъ и пряники стряпать, и шубы шить, и птахъ ребятишкамъ ловить въ тайники да въ западни, и по упокойничкѣ канунъ говорить, и сказку сказать… А главное, что носилъ съ собою Зотушка, какъ величайшее сокровище — это была полная незлобивость и какое-то просвѣтленное смиреніе, которымъ онъ такъ рѣзко отличался отъ всѣхъ другихъ мірскихъ людей. Именно эта душевная особенность Зотушки дѣлала его своимъ человѣкомъ вездѣ, точно онъ вносилъ съ собой струю „мирови міра“, которая заразительно дѣйствовала на всѣхъ, облегчая одолѣвавшія ихъ злобы.
— Ежели пойти къ Савинымъ или къ Колобовымъ — нехорошо будетъ, — разсуждалъ про себя Зотушка. — Сейчасъ подумаютъ, что я пришелъ къ нимъ жаловаться на братца Гордея Евстратыча, чтобы ему досадить. У Шабалиныхъ, ежели наткнусь на Вукола Логиныча — отъ виннаго бѣса не уйти… Пойду-ка я къ Нилу Поликарпычу, у него и работишка для меня найдется.
Зотушка такъ и сдѣлалъ. Прошелъ рынокъ, обошелъ фабрику и тихимъ незлобивымъ шагомъ направился къ высокому господскому дому, откуда ему навстрѣчу, виляя хвостомъ, выбѣжалъ мохнатый пестрый Султанъ, совсѣмъ зажирѣвшій на господскихъ хлѣбахъ, такъ что изъ пяти чувствъ сохранилъ только зрѣніе и вкусъ. Обойдя „паратьнее крыльцо“, Зотушка черезъ кухню пробрался на половину къ барышнѣ Ѳенѣ и предсталъ передъ ней, какъ листъ передъ травой.
— А я къ вамъ, Ѳедосья Ниловна, — заговорилъ Зотушка. — Нилъ-то Поликарпычъ дома? Нѣту… Ну, еще успѣемъ увидѣться, моя касаточка. Ахъ, я и не успѣлъ тебѣ захватить поклончика отъ Нюши.
Черезъ четверть часа Ѳеня уже знала всю подноготную и въ порывѣ чувства даже расцѣловала божьяго человѣка. „Источникъ“ переминался съ ноги на ногу, моргалъ своими глазами и съ блаженной улыбкой говорилъ:
— Касаточка ты моя… Сейчасъ говорилъ о. Крискенту: „намъ, о. Крискентъ, добраго не изжить“. Ты что это орудуешь, Ѳедосья Ниловна?
— Да такъ… Крою бѣлье разное.
Въ комнатѣ Ѳени, дѣйствительно, весь полъ былъ обложенъ полосами разнаго полотна, а она сама ползала по нему на колѣняхъ съ выкройкой въ одной рукѣ и съ ножницами въ другой. Зотушка полюбовался на молодую хозяйку, положилъ свою котомку въ уголокъ, снялъ сапоги и тоже примостился къ разложенному полотну.
— А ты меня, касаточка, спроси, какъ все это дѣло устроить… Когда Савины дочь выдавали, такъ я все приданое своими руками кроилъ невѣстѣ. Ужъ извини, касаточка: и рубашки и кофточки — все кроилъ… И шить я прежде источникъ былъ, не знаю, какъ нынче.
— Я тебя на машинкѣ научу шить, Зотушка, — обрадовалась Ѳепя. — Сначала только чаю напьешься…
Черезъ часъ, когда чаи были кончены, и Зотушка даже пропустилъ для храбрости маленькую, онъ ползалъ по полотну вмѣстѣ съ барышней Ѳеней, съ моткомъ нитокъ на шеѣ и съ выкройкой въ зубахъ. Когда засвѣтили огонь, Зотушка сидѣлъ посреди пола съ работой въ рукахъ и тихо мурлыкалъ свой „стихъ“:
И-идетъ ста-арецъ пооо доро-огѣ-ѣ…
XIII.
правитьЛѣто для брагинской семьи промелькнуло, какъ золотой сопъ. Смородинка работала превосходно; въ недѣлю иногда намывали до шести фунтовъ. Паровая машина была поставлена, но одной было мало: вода одолѣвала, нужно было къ осени вторую. Въ концѣ каждаго мѣсяца Гордей Евстратычъ исправно отправлялся въ городъ Екатеринбургъ, гдѣ скоро сошелся съ другими золотопромышленниками, съ богатыми комиссіонерами, скупавшими ассигновки у мелкихъ золотопромышленниковъ, и съ разными другими дѣльцами и темными личностями, ютившимися около золотого козла. Народъ былъ юркій, проворный, и Гордей Евстратычъ окончательно убѣдился, что жилъ до сихъ поръ въ своемъ Бѣлоглинскомъ заводѣ дуракъ-дуракомъ.
— Надо, братъ, эту темноту-то свою бѣлоглинскую снимать съ себя, — говорилъ Вуколъ Шабалинъ, хлопая Гордея Евстратыча по плечу. — По-настоящему надо жить, какъ прочіе живутъ… Первое, одѣться надо, какъ слѣдуетъ. Я тебѣ порекомендую своего портного въ Екатеринбургѣ… Потомъ надо компанію водить настоящую, а не съ какими-нибудь Пазухиными да Колпаковыми. Тутъ, братъ, всему выучатъ.
— А я съ бѣлоглинскими-то тово, Вуколъ Логинычъ…
— Знаю, знаю, Варя разсказывала… И хорошо дѣлаешь, потому намъ себя тоже надо строго соблюдать, чтобы не совѣстно было передъ настоящими людьми.
Своего единовѣрческаго платья Гордей Евстратычъ не перемѣнилъ, но компанію водить съ настоящими людьми не отказался, а даже былъ очень доволенъ поближе сойтись съ ними. У этой настоящей компаніи были облюбованы свои теплыя мѣстечки, гдѣ и катилось разливанное море: въ одномъ мѣстѣ ѣли, въ другомъ играли въ карты, въ третьемъ слушали арфистокъ, и вездѣ пили и пили безъ конца. Въ карты Гордей Евстратычъ не игралъ, а пилъ вмѣстѣ съ другими, потому что нельзя же, въ самомъ-то дѣлѣ, такую компанію своимъ упрямствомъ разстраивать… Вѣдь люди-то, люди-то какіе: все на подборъ, особенно адвокаты и разные инженеры. Наговорятъ съ три короба, а въ руки взять нечего… А впрочемъ, народъ обходительный, и даже одѣтыми въ единовѣрческое платье не гнушаются, что очень льстило Гордею Евстратычу, сильно стѣснявшемуся на первыхъ порахъ своимъ длиннополымъ кафтаномъ и русской рубашкой.
— Мы здѣсь живемъ какъ братья, Гордей Евстратычъ, — говорилъ Брагину юркій адвокатъ изъ восточныхъ человѣковъ. — Все равно, какъ одна семья.
Дѣйствительно, всѣ эти невьянскіе, и кушвинскіе, и міясскіе, и троицкіе золотопромышленники, попадая въ Екатеринбургъ, сливались въ одну золотую массу, которую адвокаты и другіе дѣльцы обхаживали особенно усердно. Особнякомъ держались отъ этой компаніи только самые крупные тузы, которые проживали по столицамъ, являясь на Уралъ только на нѣсколько дней. Гордей Евстратычъ присматривался, прислушивался и самъ старался быть какъ всѣ, а то одинъ Шабалинъ засрамитъ. Это легкое привольное житье затягивало незамѣтно, и Гордей Евстратычъ ѣздилъ въ городъ съ особеннымъ удовольствіемъ, хотя могъ бы обойтись безъ такихъ поѣздокъ, — стоило только заручиться надежнымъ комиссіонеромъ, какъ у другихъ золотопромышленниковъ. Брагину хотѣлось прежде всего самому немного отшлифоваться въ настоящей компаніи.
Пріѣзжая изъ города домой, Брагинъ всѣмъ привозилъ подарки, особенно Нюшѣ, которая ходила все лѣто, какъ въ воду опущенная. Дѣвушка тосковала объ Алешкѣ Пазухинѣ; отецъ это видѣлъ и старался утѣшить ее по-своему.
— Ну, Нюша, будетъ дурить, — говорилъ ей Гордей Евстратычъ подъ веселую руку. — Хочу тебѣ уважить: какъ поѣду въ городъ — заказывай себѣ шелковое платье съ хвостомъ… Какъ дамы носятъ.
— Не надо, тятенька…
— Вздоръ мелешь!.. Какое хочешь: зеленое или красное?
— Не надо, тятенька…
— И выходишь дура, если перечишь отцу. Я къ тебѣ съ добромъ, а ты ко мнѣ… Погоди, вотъ въ Нижній съ Вуколомъ поѣдемъ, такой тебѣ оттуда гостинецъ привезу, что глаза у всѣхъ разбѣгутся.
Эта замѣна Алешки Пазухина шелковымъ платьемъ не удалась, и Нюша попрежнему тосковала и плакала. Она замѣтно похудѣла и сдѣлалась еще краше, хотя прежняго смѣха и болтовни не было и въ поминѣ. Впрочемъ, иногда, когда пріѣзжала Ѳеня, Нюша оживлялась и начинала дурачиться и хохотать, но подъ этимъ напускнымъ весельемъ стояли тѣ же слезы. Даже сорви-головушка Ѳеня не могла развеселить Нюши и часто принималась бранить:
— Дурища ты, Нютка… Ей-Богу!.. Вотъ еще моду затѣяла. Эка бѣда, подумаешь, не стало ихняго брата, жениховъ-то… И по любви замужъ выходятъ, да горя мыкаютъ… Ей-Богу, я этому Алешкѣ въ затылокъ накладу.
Чтобы окончательно вылѣчить свою подругу, Ѳеня однажды разсказала ей цѣлую исторію о томъ, какъ Алешка таращилъ глаза на дочь заводскаго бухгалтера, и ссылалась на десятки свидѣтелей. Но Нюша только улыбалась печальной улыбкой и недовѣрчиво покачивала головой. Теперь Ѳеня была желанной гостьей въ брагинскомъ домѣ, и Татьяна Власьевна сильно ухаживала за ней, тѣмъ болѣе, что Зотушка все лѣто прожилъ въ господскомъ домѣ подъ крылышкомъ у Ѳедосьи Ниловны.
— Гляжу я на тебя и ума не могу приложить: въ кого ты издалась такая удалая, — говорила иногда Татьяна Власьевна, любуясь красавицей Ѳеней. — Ужъ можно сказать, что во всемъ не какъ наша Анна Гордеевна.
— А я такъ ума не приложу, что съ вами со всѣми дѣлается, — отвѣчала бойкая на языкъ Ѳеня. — Взять тебя, баушка Татьяна, такъ и сказать-то ровно неловко.
— А что, милушка?
— Да такъ… На себя не походишь, баушка. Скупая стала да привередливая.
— Охъ, нельзя, милушка, нельзя, голубушка… Вонъ у насъ какой отецъ-то строгій да расчетливый. Съ меня все взыскиваетъ, чуть что.
— Вотъ тоже ребятъ на пріискѣ заморозили… Снохи скучаютъ, поди, объ нихъ недѣлю-то.
— Ну, это опять другой разговоръ, Ѳенюшка. Нельзя по нашему дѣлу на чужихъ людей полагаться, а на пріискѣ глазъ да глазъ нуженъ.
— Ежели бы я вашей снохой была, я ушла бы на второй мѣсяцъ…
— Шш… Что ты, милушка, какія ты слова разговариваешь. Ежели всѣ бабы отъ мужей побѣгутъ, тогда ужъ распослѣднее дѣло… Мы невѣстокъ, слава Богу, не обижаемъ, какъ сыръ въ маслѣ катаются.
— Масло-то ваше больно горькое, баушка Татьяна!.. Вонъ Нютка, лица на ней нѣтъ… Мы съ Зотушкой все ее жалѣемъ.
Татьяна Власьевна только тяжело вздыхала и съ соболѣзнованіемъ покачивала головой.
Сыновья Брагина выѣзжали домой только по воскресеньямъ и праздникамъ, когда работа на жилкѣ останавливалась. Сначала они скучали своей новой обстановкой, а потомъ мало-по-малу привыкли къ ней и даже совсѣмъ въ нее втянулись. Особенно лѣтомъ на пріискахъ было весело, потому что работа кипѣла на открытомъ воздухѣ и походила на какой-то праздникъ или помочь. Притомъ на Смородинку постоянно завертывали разные гости: то Порфиръ Порфирычъ съ Плинтусовымъ, то Шабалинъ съ Линачкомъ, то кто-нибудь изъ знакомыхъ золотопромышленниковъ. Конечно, пребываніе такихъ гостей на пріискѣ ознаменовывалось прежде всего кромѣшнымъ пьянствомъ, а затѣмъ чисто-пріисковыми удовольствіями. Для Порфира Порфирыча, напримѣръ, постоянно устраивался около конторы хороводъ изъ пріисковыхъ красавицъ, недостатка въ которыхъ не было и въ числѣ которыхъ фигурировали Окся и Лапуха съ Домашкой. Бабы „играли пѣсни“, а Порфиръ Порфирычъ тѣшился тѣмъ, что бросалъ въ хороводъ платки и пряники. Это было его любимымъ удовольствіемъ, и, нагрузившись, онъ любилъ даже поплясать съ бабами, особенно когда былъ налицо мировой Линачекъ. Гордей Евстратычъ смотрѣлъ на эти праздники сквозь пальцы, потому что разъ — нельзя же перечить такому начальству, какъ Порфиръ Порфирычъ, Плинтусовъ и Липачекъ, а затѣмъ — и потому, что какъ-то неловко было отставать отъ другихъ.
— На всѣхъ пріискахъ одна музыка-то… — хохоталъ пьяный Шабалинъ, поучая молодыхъ Брагиныхъ. — А вы смотрите на насъ, стариковъ, да и набирайтесь уму-разуму. Намъ у золота да не пожить — грѣхъ будетъ… Такъ, Архипъ? Чего красной дѣвкой глядишь… Постой, вотъ я тебѣ покажу, гдѣ раки зимуютъ. А еще женатый человѣкъ… Ха-ха! Отецъ не пускаетъ къ Дунѣ, такъ мы десять ихъ найдемъ. А ты, Михалка?.. Да вотъ что, братцы, что вы ко мнѣ въ Бѣлоглинскомъ не заглянете?.. Съ Варей васъ познакомлю, такъ она васъ ариѳметикѣ выучитъ.
Эти уроки пошли молодымъ Брагинымъ въ „наукъ“. Михалка потихоньку началъ попивать вино съ разными пріисковыми служащими, конечно, въ хорошей компаніи и потихоньку отъ тятеньки, а Архипъ началъ пропадать по ночамъ. Братья знали художества другъ друга и покрывали одинъ другого передъ грознымъ тятенькой, который ничего не подозрѣвалъ, слишкомъ занятый своими собственными соображеніями. Правда, Татьяна Власьевна провѣдала стороной о похожденіяхъ внуковъ, но прямо все объяснить отцу побоялась.
— Ты бы присматривалъ за ребятами-то, — нѣсколько разъ говорила она Гордею Евстратычу, когда тотъ отправлялся на пріискъ. — У васъ тамъ на жилкѣ всякаго народу пропасть, пожалуй, научатъ уму-разуму. Ребята еще молодые, долго-ли свихнуться.
— На людяхъ живемъ, мамынька, — успокаивалъ Гордей Евстратычъ: — ежели бы что — слухомъ земля полнится. Хорошая слава лежитъ, а худая по дорожкѣ бѣжитъ.
— А ты, милушка, все-таки посматривай…
— Ладно, ладно… Ты вотъ за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невѣстками тоже. Мужикъ если и согрѣшитъ, такъ грѣхъ на улицѣ оставитъ, а баба все домой принесетъ. На той недѣлѣ мнѣ сказывали, что Володька Пятовъ повадился въ нашу лавку ходить, когда Ариша торгуетъ… Можетъ, зря болтаютъ только, — бабенки молоденькія. А я за ребятами въ два глаза смотрю, они у меня и воды не замутятъ.
— Вотъ гости-то ваши меня безпокоятъ, милушка…. Вѣдь вонъ какіе статуи, одинъ другого лучше. Сумлѣваюсь я насчетъ ихъ… Хоть кого на грѣхъ наведутъ.
Когда Гордей Евстратычъ уѣзжалъ съ золотомъ въ городъ, брагинскимъ ребятамъ на пріискѣ была полная воля. Нашлись такіе люди, которые научили, какъ нужно свою линію выводить, т.-е. откладывать тамъ и сямъ денежки про черный день. Расчеты по пріиску были большіе, и достать деньги этимъ путемъ ничего не стоило, тѣмъ болѣе, что все дѣло велось семейнымъ образомъ, съ полнымъ довѣріемъ, такъ что и подсчитать не было никакой возможности. Гордей Евстратычъ боялся чужихъ людей, какъ огня, и все старался сдѣлать своими руками. Володька Пятовъ, прокутившись до нитки гдѣ-то на пріискахъ, явился съ повинной къ отцу и теперь проживалъ въ Бѣлоглинскомъ. При Гордеѣ Евстратычѣ онъ, конечно, не смѣлъ и носу показать на Смородинку, но безъ него онъ являлся сюда, какъ домой, и быстро просвѣтилъ брагинскихъ ребятъ, какъ слѣдуетъ жить по-настоящему.
— Чего вамъ смотрѣть на старика-то, — говорилъ Пятовъ своимъ новымъ пріятелямъ: — онъ въ городъ закатится, — тамъ твори, чего хочешь, а вы здѣсь киснете на пріискѣ, какъ старыя дѣвки… Я вамъ такую про него штуку скажу, что только ахнете: любовницу себѣ завелъ… Вотъ сейчасъ провалиться — правда!.. Мнѣ Варька шабалинская сама сказывала. Я вѣдь къ ней постоянно хожу, когда Вукола дома нѣтъ…
Ребята разинули ротъ отъ удивленія и долго не могли повѣрить Володькѣ Пятову, который вралъ за четверыхъ.
— Эхъ, вы, телята!.. — хохоталъ Володька. — Да гдѣ у васъ глаза-то? Что за бѣда, если старикъ и потѣшится немного… Человѣкъ еще въ порѣ. Не такіе старики грѣшатъ: сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро.
— Да ты врешь, Володька… Смотри!..
— Чего смотри?.. Я знаю, какъ и зовутъ любовницу Гордея Евстратыча. Она изъ нѣмокъ, изъ настоящихъ, а называется Сашей. Въ арфисткахъ раньше была, потомъ съ Шабалинымъ жила до Варьки. Шабалинъ ее и сосваталъ тятенькѣ-то вашему… Мнѣ сама Варька сказывала, — потому Шабалинъ пьяный все ей разсказываетъ.
Володька Пятовъ, коренастый кудрявый парень, несмотря на кутежи и запретныя удовольствія, былъ кровь съ молокомъ, недаромъ роднымъ братцемъ Ѳени считается. Такой же русый волосъ, такой же румянецъ, такіе же свѣтлые ласковые глаза, только ума у Володьки Пятова не было ни на грошъ: весь промотанъ въ городѣ. Щеголялъ онъ всегда въ модныхъ визиткахъ и крахмальныхъ рубашкахъ, носилъ пуховую черную шляпу и постоянно хвастался золотыми кольцами. У женщинъ извѣстнаго разбора Володька Пятовъ пользовался большимъ успѣхомъ и, отъ-нечего-дѣлать, приволакивался за Аришей Брагиной, о чемъ, конечно, не разсказывалъ Михалкѣ.
— Погодите, батька смотритъ-смотритъ, да еще жениться вздумаетъ, — посмѣивался Володька Пятовъ. — Что, испугались? То-то… Смотрите въ оба, а то какъ разъ наслѣдниковъ новыхъ наживете.
Пріисковые рабочіе очень любили Володьку Пятова, потому что онъ послѣднюю копейку умѣлъ поставить ребромъ и обходился со всѣми за панибрата. Только пьяный онъ начиналъ крѣпко безобразничать и успокаивался не иначе, какъ связанный веревками по рукамъ и ногамъ. Михалка и Архипъ завидовали пиджакамъ Володьки, его прокрахмаленнымъ сорочкамъ и особенно его свободному разговору и смѣлости, съ какой онъ держалъ себя вездѣ. Особенно Архипъ увлекался имъ и старался во всемъ копировать своего пріятеля, даже въ походкѣ.
Слухи о баловствѣ брагинскихъ ребятъ, конечно, скоро разошлись вездѣ и разными досужими людьми были переданы, между прочимъ, Колобовымъ и Савинымъ, съ приличными добавленіями и прикрасами. Конечно, обѣ семьи поднялись на ноги, особенно старухи, и пошла писать исторія. Общая бѣда теперь помирила ихъ. Агнея Герасимовна разливалась рѣкой, оплакивая свою Аришу, какъ мертвую; Матрена Ильинична тоже крѣпко убивалась о своей Дунѣ, которая вдобавокъ уже давно ходила тяжелая и была совсѣмъ „на тѣхъ порахъ“, такъ что ей и сказать ничего было нельзя. Въ лавкѣ сидѣла теперь большею частью одна Ариша, которую иногда смѣняла только Нюша; дѣло было лѣтнее, тихое въ торговлѣ, и Ариша справлялась со всей торговлей. Она иногда брала въ лавку своего Степушку, и время летѣло незамѣтно, какъ за всякой работой. Волокитство Володьки Пятова сначала напугало Аришу, а когда онъ пропалъ изъ Бѣлоглинскаго завода — молодая женщина совсѣмъ успокоилась. Вотъ именно въ этотъ моментъ и зачастила въ лавку сама Агнея Герасимовна, по своей добротѣ не умѣвшая даже прикрыться какимъ-нибудь задѣльемъ.
— Какъ у васъ тамъ, дома-то? — спрашивала старушка, жалостливо глядя на свою ненаглядную доченьку.
— Чтой-то, маменька, какъ ты и спрашиваешь… — удивлялась Ариша.
— Да я такъ, Ариша, къ слову пришлось… Мужъ-то какъ у тебя?
— Мужъ… да чего ему сдѣлается, маменька?.. Будто рѣдко теперь дома бываетъ, а такъ ничего.
— Ну, а Татьяна Власьевна?
— И Татьяна Власьевна ничего…
Эти разговоры съ маменькой кончились тѣмъ, что ничего не подозрѣвавшая Ариша наконецъ заплакала горькими слезами, ночуя что-то недоброе. Агнея Герасимовна тоже досыта наревѣлась съ ней, хотя и догадалась большую часть утаить отъ дочери.
— Только, ради истиннаго Христа, Аришенька, ничего не говори Дуняшѣ, — упрашивала Агнея Герасимовна, утирая лицо платочкомъ: — бабочка на сносяхъ, пожалуй, еще попритчится что… Мы съ Матреной Ильиничной досыта наревѣлись объ васъ. Можетъ, и зря люди болтаютъ, а все страшно какъ-то… Ты, Аришенька, не сумлѣвайся очень-то: какъ-нибудь про себя износимъ. Главное — не доведи до поры до времени до большаковъ-то, тебѣ же и достанется.
Ариша ходила всю недѣлю съ опухшими красными глазами, а когда въ субботу вечеромъ съ пріиска пріѣхалъ Михалка, — она лежала въ своей каморкѣ совсѣмъ больная. Татьяна Власьевна видѣла, что что-то неладное творится въ дому, пробовала спрашивать Аришу, но та ничего не сказала, а допытываться настрого Татьяна Власьевна не хотѣла: „можетъ, и въ самомъ дѣлѣ нездоровится“, — рѣшила про себя старуха и напоила Аришу на ночь мятой. Глядя на Аришу, закручинилась и Дуня. А ночью Татьяна Власьевна слышала въ каморкѣ какой-то подозрительный шумъ, а затѣмъ плачъ: это была первая семейная сцена между молодыми. Ариша сначала молчала, а потомъ начала упрекать мужа; Михалка оправдывался, ворчалъ и кончилъ тѣмъ, что поколотилъ жену. Ариша въ одной рубашкѣ, простоволосая, съ плачемъ ворвалась въ комнату Татьяны Власьевны и подняла весь домъ на ноги. Старухѣ стоило большихъ трудовъ успокоить невѣстку и уговорить, чтобы она не доводила дѣла до Гордея Евстратыча, который на счастье не былъ въ эту ночь дома.
Утромъ завернула къ Брагинымъ Марѳа Петровна, и все дѣло объяснилось. Хотя Пазухины были и не въ ладахъ съ Брагиными изъ-за своего неудачнаго сватовства, но Марѳа Петровна потихоньку забѣгала покалякать къ Татьянѣ Власьевнѣ. Черезъ пять минутъ старуха узнала наконецъ, что такое сдѣлалось съ Аришей и откуда дулъ вѣтеръ. Марѳа Петровна въ такомъ видѣ разсказала все, что даже Татьяна Власьевна озлобилась на свою родню.
— И вѣдь что говорятъ-то, — задыхаясь, разсказывала Марѳа Петровна: — Михалку пропойцемъ называютъ, а про Архипа… ну, однимъ словомъ, славятъ про него, что онъ путается съ пріисковыми дѣвками. И шлюху-то его называютъ… Ахъ, дай Богъ память… Домашкой ее зовутъ, изъ полдневскихъ она. Такъ и дѣвчонка-то бросовая, разговору не стоитъ, а старухи-то тростятъ страсть какъ… Будто Архипъ-то и ночей не спитъ въ казармѣ, когда Гордея Евстратыча не бываетъ въ казармѣ. Вѣдь чего только и наговорятъ, Татьяна Власьевна… Статочное ли дѣло, чтобы отъ такой молодой да красивой жены, какъ ваша Дуня, да мужъ побѣжалъ къ какой-то шлюхѣ Домашкѣ. Кто этому повѣритъ? Тоже вотъ про Володьку Пятова разное болтаютъ. Да ужъ я вамъ всего-то разсказывать не стану, Татьяна Власьевна; пустяки эта все, я такъ думаю.
— Нѣтъ ужъ, Марѳа Петровна, начала, такъ все выкладывай, — настаивала Татьяна Власьевна, почернѣвшая отъ горя. — Мы тутъ сидимъ въ своихъ четырехъ стѣнахъ и ничѣмъ-ничего не знаемъ, что люди-то добрые про насъ говорятъ. Тоже вѣдь не чужіе намъ будутъ — взять хоть Агнею Герасимовну… Немножко будто мы разошлись съ ними, только это особь статья.
— Вотъ Агнея-то Герасимовна все и ходила въ лавку къ Аришѣ да и надувала ей въ уши… Да. Только всего она Аришѣ не сказала, чего промежду себя дома-то разговариваютъ. О чемъ, бишь, я хотѣла вамъ разсказывать-то?..
— О Володькѣ Пятовѣ…
— Да, да… такъ. Третьяго-дня вечеркомъ завернула я къ Савинымъ, а тамъ Агнея Герасимовна сидитъ. Меня чай оставили пить. Ну, старухи-то и пошли костить про Володьку, какъ онъ вашихъ ребятъ сомущаетъ на всякія художества: Михалку — на счетъ водки и къ картамъ пріучаетъ, а Архипа — по женской части… А потомъ про Шабалина начали говорить да про Порфира Порфирыча, какіе они поступки поступаютъ на Смородинкѣ: дымъ коромысломъ… А ребята-то молодые — имъ это и повадно. Да еще Шабалинъ-то учитъ вашихъ ребятъ всякимъ пакостямъ… А Володька Пятовъ опять затащилъ Архипа какъ-то къ Варькѣ шабалинской. Ей-Богу, не вру… Ну, а Варька-то заодно съ Володькой обманываетъ Вукола-то Логиныча. А какъ вы думаете: на вино, да на карты, да на разные поступки съ этими шлюхами вѣдь деньги надо?..
— Вотъ я это-то и думаю, Марѳа Петровна: вѣдь у Михалки съ Архипомъ и денегъ сроду своихъ не бывало, отецъ ихъ не потачитъ деньгами-то. А что пріисковые-то расчеты, такъ вѣдь самъ отецъ ихъ подсчитываетъ, черезъ его руки всякая копеечка проходитъ.
— Позвольте, Татьяна Васильевна… Я тоже старухамъ говорю, а онѣ на Володьку на Пятова все валятъ: онъ и съ ключомъ-то своимъ въ чужой сундукъ сходитъ, и отца поучитъ обманывать въ расчетахъ, и на всякія художества подымается изъ-за этихъ самыхъ денегъ. Онъ отца родного сколько разъ обкрадывалъ, а чужихъ людей подавно. Агнея-то Герасимовна какъ заговоритъ про Володьку, такъ у ней глаза и заходятъ, потому какъ его она и считаетъ заводчикомъ всякихъ пакостей. Я про себя, Татьяна Власьевна, такъ думаю, голубушка… Чужія-то дѣла куды ловко судить: и то не такъ, и это не такъ, а къ своимъ ума не приложишь… Теперь взять хоть Агнею Герасимовну или Матрену Ильиничну: старухи, кажется, степенныя, умницами слывутъ, а тутъ давай-ка мутить на весь Бѣлоглинскій заводъ. По-моему, имъ бы молчать да молчать, а не то, что самимъ разсказывать… Такъ вѣдь, Татьяна Власьевна?
— Истинная правда, Марѳа Петровна. Вотъ этого и я въ разумъ никакъ не возьму! Зачѣмъ чужимъ-то людямъ про свою бѣду разсказывать до время? А тутъ еще въ своей-то семьѣ разстраиваютъ…
— Вотъ, вотъ, Татьяна Власьевна… Вмѣсто того, чтобы прійти къ вамъ или васъ къ себѣ позвать, да все и обсудить заодно, онѣ все стороной ладятъ обойти, да еще невѣстокъ-то вашихъ разстраиваютъ. А вы то подумайте, развѣ ваши-то ребята бросовые какіе? Ежели бы и въ самомъ дѣлѣ грѣхъ какой вышелъ, ну, по глупости тамъ или по малодушію, такъ Агнеѣ-то Герасимовнѣ съ Матреной Ильиничной не кричать бы на весь Бѣлоглинскій заводъ, а покрыть бы слухи да съ вами бы бѣду и поправить.
— Такъ, такъ, Марѳа Петровна. Справедливыя слова ты говоришь… Будь бы еще чужіе — ну, на всякій ротокъ не накипешь платокъ, а то вѣдь свои — вотъ что обидно.
— По-моему, Татьяна Власьевна, всему этому дѣлу настоящіе заводчики эти самые Савины и Колобовы и есть… Ей-Богу!..
— Да вѣдь свои они намъ, какъ ни поверни, Марѳа Петровна… Что имъ за нужда на своихъ-то дѣтей бѣду накликать?
— Ахъ, Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна… А если они всѣ въ ослѣпленіи свои поступки поступаютъ? Можно сказать, изъ зависти къ вашему богатству все и дѣло-то вышло… Вотъ и рады случаю придраться къ вамъ!…
Результатомъ такихъ разговоровъ было то, что Татьяна Власьевна совсѣмъ отшатнулась отъ своей родни и стала даже защищать внуковъ, которыхъ „обнесли напраслиной“. Она теперь взглянула на дѣло именно съ своей личной точки зрѣнія, какъ обиженная сторона, и горой встала за фамильную честь. Такъ какъ скрывать долѣе было нельзя отъ Гордея Евстратыча, то Татьяна Власьевна и разсказала ему все дѣло, какъ понимала его сама. Противъ ожиданія, Гордей Евстратычъ не вспылилъ даже, а отнесся къ разсказу жаловавшейся мамыньки почти безучастно и только прибавилъ:
— Ну, пусть ихъ, мамынька… Почешутъ-почешутъ языки, да и отстанутъ. Всего не переслушаешь. Занялся бы я этими вашими сплетками, да, вишь, мнѣ не до нихъ: въ Нижній собираться пора.
— А съ кѣмъ ты поѣдешь-то, милушка?
— Не знаю еще… Можетъ, Вуколъ поѣдетъ, такъ съ нимъ угадаю.
— Охъ, милушка, милушка… Вуколъ-то этотъ… сумлѣваюсь я…
— Пустое, мамынька… Тоже, мамынька, и про Вукола много зря болтаютъ, какъ и про насъ съ тобой. Человѣкъ, какъ человѣкъ.
— Ну, какъ знаешь, милушка… А только ты поговорилъ бы съ Аришей-то, больно она убивается. Разстраиваютъ ее, ну, она и скружилась…
— Хорошо, мамынька, поговорю…
Гордей Евстратычъ всегда очень любилъ свою старшую невѣстку, для которой у него никогда и ни въ чемъ не было отказа. Только въ послѣдній годъ онъ какъ будто перемѣнился къ ней, — такъ, по крайней мѣрѣ, думала сама Ариша, особенно послѣ случая съ серьгами и брошкой. Ей казалось, что Гордей Евстратычъ все сердится за что-то на нее, не шутитъ, какъ бывало прежде, и часто придирается, особенно по торговлѣ. Придетъ въ лавку и начнетъ пропекать, т.-е. не то, чтобы онъ бранился или кричалъ, а просто, по всему было видно, что онъ недоволенъ. Ариша даже стала немного бояться своего свекра, особенно когда онъ былъ навеселѣ и дѣлался такой румяный — даромъ, что старикъ. И глаза у него какъ-то особенно блестѣли, и Аришѣ казалось, что Гордей Евстратычъ все смотритъ на нее. Раза два въ такомъ видѣ онъ заходилъ къ ней въ лавку и совсѣмъ ее напугалъ: смѣется какъ-то такъ нехорошо и говоритъ что-то такое совсѣмъ несообразное. Потомъ Ариша замѣтила, что Гордей Евстратычъ никогда не заходитъ въ лавку, когда тамъ сидитъ Дуня, и что вообще дома, при другихъ, онъ держитъ себя съ ней совсѣмъ иначе, чѣмъ съ глазу на глазъ. Поэтому, когда Татьяна Власьевна послала Аришу на другой день послѣ разговора съ сыномъ въ его горницу, та изъ лица выступила: Гордей Евстратычъ только-что пріѣхалъ отъ Шабалина и былъ особенно розовый сегодня. Дуня лежала больная въ своей каморкѣ, Нюша была въ лавкѣ, — вообще домъ былъ почти совсѣмъ пустой.
— Ступай, ступай, съ тобой поговорить хочетъ отецъ-то… — посылала Татьяна Власьевна невѣстку. — Да говори прямо, все, что сама знаешь, какъ родимому отцу.
Ариша набросила свой ситцевый сарафанъ, накинула шаль на голову и со страхомъ переступила порогъ горницы Гордея Евстратыча. Въ своемъ смущеніи, съ тревожно смотрѣвшими большими глазами, она особенно была хороша сегодня. Высокій ростъ и красивое здоровое сложеніе дѣлали ее настоящей красавицей. Гордей Евстратычъ ждалъ ее, ходя по комнатѣ съ заложенными за спину руками.
— Вы, тятенька, меня звали на что-то…
— Да, звалъ, Ариша. Садись вотъ сюда, потолкуемъ ладкомъ… Что больно пріунищилась?.. Не бойсь, не укушу. Для васъ же стараюсь…
Гордей Евстратычъ придвинулъ свой стулъ къ стулу Ариши и совсѣмъ близко наклонился къ ней, такъ что на нее пахнуло разившимъ отъ него виномъ; она хотѣла немного отодвинуться отъ свекра, но побоялась и только опустила вспыхнувшее лицо. Гордей Евстратычъ тоже замѣтно покраснѣлъ, а глаза у него сегодня совсѣмъ были подернуты масломъ.
— Ну, Ариша, такъ вотъ въ чемъ дѣло-то, — заговорилъ Гордей Евстратычъ, тяжело переводя духъ. — Мамынька мнѣ все разсказала, что у насъ дѣлается въ дому. Ежели бы раньше не таили ничего, тогда бы ничего и не было… Такъ вѣдь? Вотъ я съ тобой и хочу поговорить, потому какъ я тебя всегда любилъ… Да-а. Одно тебѣ скажу: никого ты не слушай, окромя меня, и все будетъ лучше писанаго. А что тамъ про мужа болтаютъ — все это вздоръ… Напрасно только разстраиваютъ.
— Я вѣдь, тятенька, ничего…
— Хорошо… Ну, что мужъ тебя опростоволосилъ, такъ это опять — на всякій чохъ не наздравствуешься… Ты бы мнѣ обсказала все, такъ Михалка-то пикнуть бы не смѣлъ… Ты всегда мнѣ говори все… Вотъ я въ Нижній поѣду и привезу тебѣ оттуда такой гостинецъ… Будешь меня слушаться?
— Я, тятенька, изъ вашей воли никогда не выходила…
— И отлично. А впередъ еще больше старайся. На мужа-то не больно смотри: щенокъ еще онъ… Ну, ступай съ Богомъ…
Ариша, по заведенному обычаю, въ благодарность за науку, повалилась въ ноги тятенькѣ, а Гордей Евстратычъ самъ поднялъ ее, обнялъ и какъ-то особенно крѣпко поцѣловалъ прямо въ губы, такъ что Ариша заалѣлась вся, какъ маковъ цвѣтъ, и даже закрыла лицо рукой.
— Видно, горько стараго цѣловать? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, отнимая руку Ариши. — Ты вѣдь у меня умница… Только ничего никому не разсказывай, — поняла? Всѣмъ по гостинцу привезу, а тебѣ на особицу… А ежели мужъ будетъ обижать, ты мнѣ скажи только слово…
— Нѣтъ, мнѣ, какъ другимъ, тятенька… Я не хочу на особицу…
— Ахъ, ты, глупая… А если я хочу? Понимаешь: я этого хочу!
„Видно, отецъ-то поначалилъ крѣпко…“ — подумала Татьяна Власьевна, взглянувъ на красное лицо выходившей изъ горницы Ариши.
Черезъ недѣлю Гордей Евстратычъ укатилъ вмѣстѣ съ Шабалинымъ на ярмарку въ Нижній.
XIV.
правитьИзъ Нижняго Гордей Евстратычъ дѣйствительно привезъ всѣмъ по гостинцу: бабушкѣ — парчи на сарафанъ и настоящаго золотого позумента, сыновьямъ — разнаго платья и невѣсткамъ — тоже. Самые лучшіе гостинцы достались Нюшѣ и Аришѣ: первой — бархатная шубка на собольемъ мѣху, а второй — весь золотой „приборъ“, т.-е. серьги, брошь и браслетъ. Такая щедрость удивила Татьяну Власьевну, такъ что она замѣтила Гордею Евстратычу:
— Какъ я погляжу, милушка, балуешь ты Аришу…
— А ежели я такъ хочу, мамынька? — упрямо заявилъ Гордей Евстратычъ. — Можетъ, она мнѣ лучше всѣхъ угодила, ну и дарю…
— Дунѣ опять завидно, милушка…
— Ну, Дуня пусть еще постарается въ свою долю, тогда и ее пожалуемъ.
— Охъ, только бы не избаловать, милушка. Дѣло-то еще больно молодое, хоть и Аришу взять… Возмечтаетъ, пожалуй, и старшихъ не будетъ уважать. Нынче вонъ какой безголовый народъ пошелъ, не къ намъ будь сказано! А ты, милушка, никакъ бороду-то себѣ подкорналъ на ярмаркѣ?
— Немножко, мамынька… Нельзя же супротивъ другихъ чортомъ ходить. Лучше насъ есть, мамынька, да тоже бороды себѣ подправляютъ, ну и я маненько подправилъ, такъ самую малость…
Послѣднее обстоятельство очень конфузило Гордея Евстратыча передъ домашними, хотя онъ и бодрился. Вообще Татьяна Власьевна скоро замѣтила, что милушка, кромѣ подстриженной бороды, привезъ изъ ярмарки много другихъ новостей и точно сдѣлался совсѣмъ другой человѣкъ, какъ она къ нему ни приглядывалась. Больше всего старухѣ не нравилось въ сынѣ то, что онъ началъ „форсить“, въ томъ же родѣ, какъ форсилъ Вуколъ Шабалинъ. И платья себѣ навезъ изъ ярмарки форсистаго, и сапоги лаковые со скрипомъ, и масломъ деревяннымъ пересталъ мазаться — вообще крѣпко началъ молодиться, и даже точно лицо у него совсѣмъ другое сдѣлалось. Впрочемъ, новое платье Гордей Евстратычъ долго не рѣшался надѣть, даже очень сумлѣвался, пока по первопутку не съѣздилъ въ городъ сдавать золото, откуда пріѣхалъ уже совсѣмъ форсуномъ: въ длинномъ сюртукѣ, въ крахмальной сорочкѣ, брюки на выпускъ — однимъ словомъ, „одѣлся патретомъ“, какъ говорилъ Зотушка. „Темноту-то нашу бѣлоглинскую пора, мамынька, намъ оставлять, — коротко объяснилъ Гордей Евстратычъ собственное превращеніе: — а то въ добрые люди носъ показать совѣстно“… Но провести разными словами Татьяну Власьевну было довольно трудно, она видѣла, что тутъ что-то кроется, и притомъ кроется очень опредѣленное: съ женскимъ инстинктомъ старуха почуяла чье-то невидимое женское вліяніе и не ошиблась. Завернувшая на секундочку Марѳа Петровна очень подробно и краснорѣчиво отрапортовала, зачѣмъ повадился Гордей Евстратычъ по городамъ ѣздить: нѣмку себѣ завелъ… Она съ нимъ и въ Нижній ѣздила, она и переодѣла его, и бороду подстричь заставила, — однимъ словомъ, завертѣла мужика. А эту нѣмку подсунула Гордею Евстратычу шабалинская Варя, — это ужъ ея рукъ дѣло.
— И денегъ онъ на эту нѣмку травитъ, страсть… Квартиру ей завелъ въ городу и всякое прочее, — объясняла Марѳа Петровна: — у Колобовыхъ да у Савиныхъ въ голосъ всѣ кричатъ про нее.
— А я такъ думаю, Марѳа Петровна, что пустое это болтаютъ, — обрѣзала Татьяна Власьевна: — какъ тогда про ребятъ нашихъ наврали тоже. Какъ Гордей-то Евстратычъ былъ въ Нижнемъ, я сама нарочно сгоняла на Смородинку, ночью туда пріѣхала и все въ исправности тамъ нашла… Такъ и теперь, пустое плетутъ на Гордея Евстратыча…
Такой отвѣтъ и удивилъ и обидѣлъ Марѳу Петровну: значитъ, и она тоже плететъ напраслину вмѣстѣ съ другими. Полное лицо Марѳы Петровны покрылось багровыми пятнами, но она во-время спохватилась, что Татьяна Власьевна просто глаза отводитъ и говоритъ только для одной видимости.
— Я вѣдь и сама то же самое думаю, — заговорила Марѳа Петровна, переходя въ другой тонъ. — И раньше я вамъ говорила… Все это Савины да Колобовы придумываютъ.
Къ зимѣ работа замѣтно убавилась и половина старателей была разсчитана начисто, но Михалка и Архипъ попрежнему оставались на пріискѣ. Гордей Евстратычъ и слышать ничего не хотѣлъ о томъ, чтобы дать ребятамъ отдохнуть. „Молоды еще отдыхать-то, — говорилъ онъ на всѣ доводы Татьяны Власьевны: — пусть въ свою долю поработаютъ, а тамъ увидимъ“. Татьяна Власьевна рѣшительно не знала, чѣмъ объяснить себѣ такое упрямство. А Гордей Евстратычъ что-то держалъ на умѣ, потому что совсѣмъ забросилъ пріискъ, куда заглядывалъ какой-нибудь разъ въ недѣлю; онъ теперь рѣдко бывалъ дома, а все водилъ компанію съ разными пріѣзжими господами, которымъ Татьяна Власьевна давно и счетъ потеряла. Какіе-то, Господь ихъ знаетъ, шерамыжники не шерамыжники, а въ томъ же родѣ, хотя Гордей Евстратычъ и говоритъ, что это и есть самая настоящая компанія, и всѣ эти господа все нужный народъ. Для чего они были нужны — Татьяна Власьевна не могла дать ума, потому что этакій-то бросовый народъ какія-такія дѣла могъ дѣлать… А тутъ еще пріѣхала изъ своего Верхотурья модница Алена Евстратьевна и опять пошла все крутить да мутить: такъ братцемъ и поворачиваетъ, какъ хорошимъ болваномъ. Конечно, насчетъ моды Алена Евстратьевна, можно сказать, все произошла и могла поставить брагинскій домъ на настоящую точку, какъ въ другихъ богатыхъ домахъ все дѣлается, но, съ другой стороны, Татьяна Власьевна не могла никакъ простить дочери, что по ея милости разстроилась свадьба Нюши и произошло изгнаніе Зотушки.
— Вотъ теперь и полюбуйся… — корила свою модницу Татьяна Власьевна: — на кого стала наша-то Нюша похожа? Бродитъ по дому, какъ омморошная… Отецъ-то шубку вонъ какую привезъ изъ Нижняго, а она и поглядѣть-то на нее не хочетъ. Тоже вотъ Зотушка… Хорошо это намъ глядѣть на него, какъ онъ изъ милости по чужимъ людямъ проживается? Стыдобушка нашей головушкѣ, а чья это работа? Все твоя, Аленушка…
— Ничего, мамочка. Все дѣло поправимъ. Что за бѣда, что дѣвка задумываться стала! Жениха проситъ, и только. Найдемъ, не безпокойся. Не чета Алешкѣ-то Пазухину… У меня есть ужъ одинъ на примѣтѣ. А что относительно Зотушки, такъ это даже лучше, что онъ догадался уйти отъ васъ. Въ прежней-то темнотѣ будетъ жить, мамынька, а въ богатомъ дому какъ показать этакое чучело?.. Вамъ, обнаковенно, Зотушка сынъ, а другимъ-то онъ дуракъ не дуракъ, а съ роду такъ. Только одинъ срамъ отъ него и выходитъ братцу Гордею Евстратычу.
— Нехорошія ты слова, Аленушка, выговариваешь, чтобы послѣ не покаяться… Всѣ подъ Богомъ ходимъ. Можетъ, Зотушка-то еще лучше насъ проживетъ за свою простоту да за кротость. Вотъ ужо Господь-то смиритъ васъ съ братцемъ-то Гордеемъ за вашу гордость.
— Ахъ, мамаша, ничего вы не понимаете!.. — заканчивала обыкновенно модница такіе разговоры. — Нельзя же попрежнему жить безъ всякаго понятія…
Татьяна Власьевна замѣтила, что въ послѣднее время между Гордеемъ Евстратычемъ и Аленой Евстратьевной завелись какія-то особенныя дѣла. Оии часто о чемъ-то разговаривали между собой потихоньку и сейчасъ умолкали, когда въ комнату входила Татьяна Власьевна. Это задѣло старуху, потому что чего имъ было скрываться отъ родной матери. Не чужая вѣдь, не мачеха какая-нибудь. Нѣсколько разъ Татьяна Власьевна пробовала-было попытать модницу, но та была догадлива и все увертывалась.
„Охъ, недаромъ наша Алена Евстратьевна вертится, какъ бересто на огнѣ“, — думала про себя старуха.
И Гордей Евстратычъ все ходитъ какъ-то самъ не свой, такой вдумчивый да пасмурный. Вообще послѣ Нижегородской онъ сильно измѣнился и все дѣлалъ какъ-то безпокойно и торопливо, точно чего боялся. И лицо у Гордея Евстратыча стало совсѣмъ другое: въ немъ не было прежняго спокойствія, а въ глазахъ свѣтилась какая-то недосказанная тревога. Часто въ разговорѣ онъ даже заговаривался, т.-е. отвѣчалъ невпопадъ или спрашивалъ что нибудь непутевое, совсѣмъ не къ мѣсту. „Ужо надо съ о. Крискентомъ посовѣтоваться, — рѣшила Татьяна Власьевна: — больно неладно съ отцомъ-то у насъ“… Можетъ, это онъ отъ этихъ новыхъ знакомыхъ, а можетъ, оттого, что водки началъ принимать въ себя даже очень предовольно». Отецъ Крискентъ со своей обычной благожелательностью и благовниманіемъ выслушалъ всѣ сомнѣнія Татьяны Власьевны и глубокомысленно отвѣтилъ:
— Да, да… Помните, я говорилъ вамъ тогда, Татьяна Власьевна: богатство — это испытаніе. Оно испытаніе и выходитъ…
— Ужъ я, право, отецъ Крискентъ, даже не рада этой нашей жилкѣ; все у насъ отъ нея навыворотъ пошло… Со всѣми разссорились, не знаю, за что, въ дому сумлѣніе.
— Я вамъ говорилъ… да, говорилъ, — сочувственно повторялъ отецъ Крискентъ, покачивая своей головой. — Нужно претерпѣвать, Татьяна Власьевна.
Въ вящшее подтвержденіе своихъ словъ, о. Крискентъ съ необыкновенной быстротой разстегнулъ и застегнулъ всѣ пуговицы своего подрясника.
— Легкое мѣсто вымолвить, отецъ Крискентъ, какъ отъ насъ всѣ старые-то знакомые отшатились! Савины, Колобовы, Пятовъ, Пазухины… И чего, кажется, дѣлить? Будто Гордей-то Евстратычъ, дѣйствительно, немножко погордился передъ сватовьями, ну, съ этого и пошло… А теперь сваты-то слышать объ насъ не хотятъ.
— Да, да… — лепеталъ отецъ Крискентъ, разыгрывая мелодію на своихъ пуговицахъ. — А меня-то вы забыли, Татьяна Власьевна? Помните, какъ Нилъ-то Поликарпычъ тогда возсталъ на меня… Вѣдь я ему духовный отецъ, а онъ какъ отвѣситъ мнѣ про деревянныхъ поповъ. А ежели разобрать, такъ изъ-за кого я такое поношеніе долженъ былъ претерпѣть? Да… Я говорю, что богатство — испытаніе. Ваше-то золото и меня достало, а я претерпѣлъ и впередъ всегда готовъ претерпѣть.
— Охъ, вѣрно, отецъ Крискентъ… Вамъ все это зачтется, все зачтется…
— А я о себѣ никогда не забочусь, Татьяна Власьевна, много ли мнѣ нужно? А вотъ когда дѣло коснется о благопопеченіи надъ своими духовными чадами — я тогда неутомимъ, я… Теперь взять хотя ваше дѣло. Я часто думаю о вашей семьѣ и сердечно сокрушаюсь вашими невзгодами. Теперь вотъ васъ безпокоитъ душевное состояніе вашего сына, который подпалъ подъ вліяніе нѣкоторыхъ несоотвѣтствующихъ людей и, между прочимъ, подъ вліяніе Алены Евстратьевны.
— Задумывается онъ все, отецъ Крискентъ… А о чемъ ему думать? Слава Богу, всего, кажется, вдоволь, и только жить да радоваться нужно… Конечно, обнесли напраслиной внучковъ моихъ, про Гордея Евстратыча болтаютъ разное, совсѣмъ неподобное…
— Неподобное?
— Да… Даже разсказывать совѣстно.
— Ахъ, да, слышалъ, слышалъ… Сіе все отрыгнуто завистью и человѣконенавистничествомъ, Татьяна Власьевна.
Руки о. Крискента усиленно забѣгали по пуговицамъ, и его маленькое лицо озарилось торжествующей улыбкой: ему пришла великолѣпная мысль.
— Знаете что, Татьяна Власьевна? — заговорилъ отецъ Крискентъ съ подобающей торжественностью. — Не отчаивайтесь. У меня блеснула благая мысль. Вѣдь Гордея Евстратыча смущаетъ теперь врагъ рода человѣческаго своими тайными внушеніями. Отъ этого и его безпокойство, и страхъ, и тревожное состояніе души. Мы сдѣлаемъ такъ, чтобы онъ отогналъ отъ себя злого духа работой на Бога… Да! Помните, какъ я тогда предполагалъ сдѣлать Гордея Евстратыча старостой? Вотъ мы сіе и докончимъ… Нужно намъ церковъ достраивать, а дѣлателя нѣтъ. Гордей Евстратычъ достаточно выказалъ ревность къ Божію домостроительству и не откажется продолжать начатое. А когда будетъ стараться для Бога, врагъ человѣческій и отступится отъ него. Конечно, многіе возстанутъ на меня, но я готовъ претерпѣть всегда.
— Непремѣнно возстанутъ, отецъ Крискентъ: и Савины, и Пазухины, и Колобовы…
— Я сіе предвижу и не устрашаюсь, поелику этимъ самымъ устроимъ два благихъ дѣла: достроимъ церковь и спасемъ Гордея Евстратыча отъ злого духа… Первымъ дѣломъ я отправлюсь къ Нилу Поликарпычу и объясню ему все. Трехлѣтіе какъ разъ кончается, и по уставу намъ приходится выбирать новаго старосту — вотъ и случай отмѣнный. Конечно, Колобовъ у насъ числится кандидатомъ въ старосты, но онъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ и, вѣроятно, уступитъ.
Мысль была великолѣпная и совпадала съ планами о. Крискента. Онъ очень подробно развилъ ее передъ Татьяной Власьевной, стараясь показать, что имъ отнюдь не руководятъ какія-нибудь корыстныя побужденія.
— Гордей Евстратычъ собирается себѣ домъ строить, — разсказывала Татьяна Власьевна: — да все еще ждетъ, какъ жилка пойдетъ. Сначала-то онъ старый-то, въ которомъ теперь живемъ, хотѣлъ поправлять, только подумалъ-подумалъ и оставилъ. Не поправить его по-настоящему, отецъ Крискентъ. Да и то сказать, вѣдь сыновья женатые, дѣтки у нихъ, того и гляди тѣсно покажется — вотъ онъ и думаетъ новый домикъ поставить.
— И отлично… Это даже превосходно, Татьяна Власьевна: одной рукой будетъ ревновать для Господа, другой для себя. А что у васъ Нюша?
— Охъ, и не спрашивайте… Высохла дѣвка совсѣмъ: не знаемъ, что съ ней и дѣлать. И тоже Алена Евстратьевна все дѣло испортила…
— Гм… И нельзя поправить?
— Трудно, отецъ Крискентъ. Осердились Пазухины-то на насъ, очень осердились. Конечно, Нюша еще молода, износитъ и не такую бѣду, а все-таки жаль, жаль смотрѣть-то на нее.
Отецъ Крискентъ крѣпко ухватился за свою благую мысль и принялся очень дѣятельно проводитъ кандидатуру Брагина въ церковные старосты, причемъ не щадилъ себя, только бы прилѣпить Гордея Евстратыча къ домостроительству Божію. Онъ прежде всего переговорилъ съ вліятельными прихожанами и старичками, которые въ единовѣрческихъ церквахъ имѣютъ большую силу надъ всѣми церковными дѣлами. Впрочемъ, эти хлопоты значительно облегчались тѣмъ, что общій голосъ былъ за Гордея Евстратыча, какъ великаго тысячника, которому будетъ въ охотку поработать Господеви, да и самъ по себѣ Гордей Евстратычъ былъ такой обстоятельный человѣкъ, извѣстный всему приходу. Не было забыто ничего: какъ ревностно посѣщаетъ всегда Гордей Евстратычъ храмъ Божій, какъ онъ умилительно поетъ на клиросѣ по дванадесятымъ праздникамъ, какъ истово знаетъ все четье-менье, и о. Крискентъ очень политично намекнулъ кое-кому о тѣхъ пожертвованіяхъ отъ неизвѣстнаго, которыя появляются въ церковныхъ кружкахъ и которыя принадлежатъ не кому другому, конечно, какъ тому же Гордею Евстратычу. Вообще дѣло быстро катилось впередъ, къ своему естественному концу, и о. Крискенту оставалось только переговорить съ Колобовыми, Савиными, Пазухиными и самимъ Ниломъ Поликарпычемъ Пятовымъ. Эта была самая щекотливая часть взятой на себя о. Крискентомъ миссіи, хотя онъ и готовъ былъ претерпѣвать. Даже улегшись на своемъ жесткомъ монашескомъ ложѣ, о. Крискентъ долго подъ одѣяломъ то какъ будто разстегивалъ, то застегивалъ тысячи пуговицъ, которыми было покрыто все его тѣло. Собственно о. Крискентъ побаивался трехъ личностей: у Колобовыхъ — самого Самойлу Михеича, нравнаго и крутого на языкъ старика, у Савиныхъ — самой, т.-е. Матрены Ильиничны, начетчицы и большой исправщицы, а у Пазухиныхъ — злоязычной Марѳы Петровны. Обойти эти дома безъ вниманія не было возможности, потому что народъ все былъ крѣпкій, кондовый, приверженный благочестію, хотя Колобовы потихоньку и прикержачивали.
Помолившись и еще разъ вспомнивъ о великой «раздѣлительной силѣ златаго бисера», о. Крискентъ отправился прежде всего къ Савинымъ, гдѣ Матрена Ильинична встрѣтила его съ гордой холодностью — она уже наслышалась о его подходцахъ, хотя и удивилась, когда о. Крискентъ послѣ необходимыхъ вступительныхъ благоразмышленій приступилъ къ самой сущности.
— Значитъ, Нила-то Поликарпыча по шеямъ? — обрѣзала Матрена Ильинична медоточиваго оратора.
— Нѣтъ, я не говорю этого, Матрена Ильинична, а только дѣлаю уповательное разсужденіе…
— Ну, а Самойлу Михеича куда дѣнешь? Онъ вѣдь кандидатомъ числится у насъ въ старосты…
— А можетъ-быть, Самойла Михеичъ самъ откажется отъ прохожденія службы въ чинѣ церковнаго старосты?
— А я тебѣ вотъ что скажу, отецъ Крискентъ… Все у насъ было ладно, а ты заводишь смуту и свары… Для брагинскаго-то золота ты всѣхъ насъ разгонишь изъ новой церкви… Да! А помнишь, что апостолъ-то сказалъ: «Вся же благообразна и по чину вамъ да бываютъ». Значитъ, ежели есть староста и кандидатъ въ старосты, такъ нечего свои-то узоры придумывать. Такъ и знай, отецъ Крискентъ.
Отецъ Крискентъ только склонилъ свою головку, ибо чувствовалъ себя въ этомъ дѣлѣ, т.-е. относительно Самойлы Михеича, правымъ вдвойнѣ: во-первыхъ, онъ былъ только кандидатъ, а затѣмъ — Самойла Михеичъ прикержачивалъ. Конечно, этихъ мыслей о. Крискентъ не высказалъ Матренѣ Ильиничнѣ, а, принявъ на свою главу еще нѣсколько ядовитыхъ словесъ, со смиреніемъ потекъ къ Колобовымъ. Тамъ было не лучше. Самойла Михеичъ сначала прикинулся, что ничего не понимаетъ, а потомъ наговорилъ о. Крискенту кучу мужицкихъ грубостей, въ родѣ того, что нынче попы сидя обѣдни служатъ, а приходъ будетъ лежа Богу молиться. Это стоило «деревянныхъ» поповъ Нила Поликарпыча. У Пазухина о. Крискента въ свою долю отполировала Марѳа Петровна. Вообще, испытаніе оказалось тяжелѣе, чѣмъ предполагалъ о. Крискентъ; онъ не ожидалъ проявленія такого духа строптивости отъ своего словеснаго стада. Раньше онъ рѣшилъ испить чашу до дна за одинъ пріемъ, т.-е. разомъ побывать у всѣхъ, но теперь онъ почувствовалъ себя слишкомъ разбитымъ, чтобы итти еще къ Нилу Поликарпычу, своему явному недоброжелателю. Удрученный самыми невеселыми мыслями, о. Крискентъ забрелъ въ брагинскій домъ, чтобы подкрѣпить себя душеспасительной бесѣдой съ Татьяной Власьевной и повѣдать ей вынесенныя сегодня поношенія. У Брагиныхъ дома были только однѣ женщины, и Татьяна Власьевна приняла о. Крискента съ надлежащимъ почетомъ, какъ самаго дорогого гостя.
— А я только хотѣла итти къ вамъ, отецъ Крискентъ, — заговорила Татьяна Власьевна, когда они остались съ глазу на глазъ.
— Что такое случилось?
— Ужъ я вотъ все по порядку, отецъ Крискентъ, обскажу… Тогда я пришла отъ васъ и къ слову молвила Гордею Евстратычу про старосту-то. Думаю, какъ бы онъ чего еще не вздумалъ артачиться, тоже вѣдь какъ на это взглянетъ. Ну, сказала я это ему, а онъ ничего, сталъ разспрашивать, что и какъ, а потомъ самъ и говоритъ: «Мамынька, надо будетъ помириться съ Пятовымъ-то… Напрасно онъ обидѣлъ меня тогда, ну, да Господь съ нимъ»… Я даже сперва-то ушамъ своимъ не повѣрила, а онъ опять: «Мы, говоритъ, мамынька, Алену Евстратьевну зашлемъ сперва къ Нилу-то Поликарпычу, она насчетъ разговору-то у насъ простовата. Пусть тамъ поразвѣдаетъ».
Это извѣстіе пріятно изумило о. Крискента, у котораго точно гора свалилась съ плечъ отъ словъ Татьяны Власьевны, хотя онъ собственно не могъ сразу проникнуть всего значенія такого неожиданнаго оборота дѣла.
— Это будетъ настоящій христіанскій подвигъ, Татьяна Власьевна, — проговорилъ онъ, собираясь съ мыслями. — Видите, только вы сказали еще одно слово, а духъ раздѣленія уже оставилъ Гордея Евстратыча.
— Вѣрно, вѣрно, отецъ Крискентъ… И вѣдь какъ это преотлично вышло! А я сначала-то даже не повѣрила… Только потомъ, когда раздумалась и вспомнила ваши-то слова о зломъ духѣ…
— Не любитъ онъ, Татьяна Власьевна, благочестивыхъ подвиговъ…
— Да, да… А Гордея-то Евстратыча, можетъ, и то еще смутило, что Зотушка-то теперь у Пятовыхъ живетъ… Пріютили они его, а Гордею-то Евстратычу совѣстно противъ нихъ, вотъ онъ и хочетъ выправиться за одинъ разъ… Да и Алена-то Евстратьевна тутъ же подвернулась…
— Оно ужъ одно къ одному… Богъ дастъ, и совсѣмъ искоренимъ раздѣлительную силу злата. Довольно съ васъ испытаній.
— Охъ, довольно, отецъ Крискентъ! А мнѣ, старухѣ, въ другой разъ такъ, пожалуй, и совсѣмъ не подъ силу приходится… Даже роптала сколько разъ!
Дѣйствительно, модница Алена Евстратьевна на другой же день отправилась въ пятовскій домъ и вернулась оттуда съ самыми утѣшительными вѣстями. Нилъ Поликарпычъ очень радъ помириться и готовится испросить прощенія у обиженнаго имъ напрасно о. Крискента. Татьяна Власьевна даже прослезилась отъ умиленія и не знала, какъ ей благодарить о. Крискента за его благую мысль.
— Только бы съ Пятовыми помириться, — соображала про себя Татьяна Власьевна: — а тамъ помаленьку и съ другими, со всѣми помиримся. Только бы отогнать злого-то духа раздѣлителя отъ милушки!.. Устрой, Господи, все на пользу.
Свиданіе недавнихъ «противителей» было назначено въ пятовскомъ домѣ, почему хлопотъ Ѳенѣ и Зотушкѣ былъ полонъ ротъ. Нужно было все прибрать, да убрать, да приготовить. Вѣдь сама Татьяна Власьевна пожалуетъ, а у ней глазокъ-смотрокъ, только взглянетъ и всякую неполадку насквозь увидитъ. Господскій домъ былъ старинной постройки, съ низкими потолками, узкими окнами и толстыми кирпичными стѣнами, какихъ нынче уже не строятъ, за исключеніемъ, можетъ-быть, крѣпостей и монастырей. Въ комнатахъ все было устроено тоже по-старинному: пузатая мебель краснаго дерева, кисейныя занавѣски на окнахъ, тюменскіе ковры на полу, органъ «съ ошибочкой въ дудкахъ», портреты генераловъ и архіереевъ на стѣнахъ, клѣтка съ канарейками и т. д. Ѳеня была большая охотница до цвѣтовъ, и всѣ окна были уставлены цвѣточными горшками, но и цвѣтки были тоже все старинные: герани, кактусы (эти кактусы сильно походили на шишковатыя зеленыя косы, которыя вылѣзали прямо изъ земли), петуніи, жасминъ, олеандры, гортензіи и т. д. Модные цвѣты въ Бѣлоглинскомъ заводѣ были только въ шабалинскомъ домѣ, но Ѳеня не понимала экзотической декоративной зелени, которая всегда оставалась мертвой и не расцвѣтала ни однимъ алымъ цвѣткомъ. Всѣ эти пальмы, филодендроны, драцены, фикусы, агавы и папирусы наводили на нее тоску.
— Пошевеливайся, Зотушка! — покрикивала Ѳеня на своего помощника. — Надо поспѣть убраться до вечера, а то, пожалуй, скажутъ про насъ съ тобою неладно что-нибудь… Алена Евстратьевна бѣдовая у васъ. Да что ты сегодня точно мертвый?
Зотушка, дѣйствительно, что-то крѣпко призадумался и все вопросительно поглядывалъ на барышню Ѳенюшку. Теперь онъ задумчиво почесалъ у себя въ затылкѣ и проговорилъ:
— Тяжело у меня на сердцѣ, Ѳедосья Ниловна.
— Что такъ?
— Да ужъ такъ: чуетъ оно что-то неладное… Ужъ это завсегда у меня такъ. Чуть что — и засосетъ…
— Перестань врать-то… Чего тебѣ чуять-то? Слава Богу, что такъ все устроилось, будетъ старикамъ-то вздорить. Мнѣ о. Крискента страсть какъ жалко тогда было, когда тятенька его обидѣлъ…
— Хорошо-то оно хорошо, это точно, а все-таки оно не совсѣмъ… Охъ, недаромъ эта модница, наша Аленушка, прилетала! Съ добромъ она не ходитъ, не намъ будь сказано.
— Да что она можетъ сдѣлать?
— Эхъ, барышня, барышня… Чужая душа потемки, барышня, а только неспроста сестричка прилетала. Грѣшный человѣкъ — не люблю ее: вотъ тебя люблю, а ее нѣтъ. Душа не лежитъ къ человѣку, голубушка Ѳенюшка…
Ѳеня серьезно побаивалась гостей, т.-е. собственно Татьяны Власьевны и Алены Евстратьевны, которыя своимъ женскимъ всевидящимъ взглядомъ увидятъ каждую соринку, каждый хозяйственный промахъ. Дѣвушка цѣлыхъ два дня хлопотала по всему дому, чтобы все было, какъ слѣдуетъ, какъ у другихъ. Она перебрала посуду, столовое серебро, скатерти, двадцать разъ сбѣгала внизъ къ кухаркѣ Анисьѣ, чтобы самой за всѣмъ досмотрѣть и все приготовить. Въ порывѣ усердія она даже постригла и перемыла всѣ цвѣты, точно зоркій глазъ бабушки Татьяны могъ замѣтить каждый засохшій листочекъ. Въ назначенный день, когда вечеромъ должны были собраться гости, Ѳеня испытывала лихорадочное волненіе и съ четырехъ часовъ перебѣгала отъ окна къ окну, выглядывая — не покажутся ли знакомыя крашеныя пошевни, въ которыхъ обыкновенно пріѣзжала Нюша. Въ своемъ шерстяномъ платьѣ, цвѣта бордо, плотно охватывавшемъ ея статную фигуру, дѣвушка была очень красива, а тревога и безпокойство придавали ея лицу такое хорошее выраженіе. Нилъ Поликарповичъ тоже чувствовалъ себя не совсѣмъ спокойно и все старался прикрыть свою лысину остатками волосъ, сохранившимися на вискахъ. Для воодушевленія онъ нѣсколько разъ пробовалъ-было затянуть: «Твоя побѣдительная десница», но ничего не выходило, и онъ неровно начиналъ шагать по залѣ, поправляя ногами ковры и пробуя произвести нѣкоторую симметрію въ цвѣточныхъ горшкахъ. Это былъ тихій и молчаливый человѣкъ съ очень развитыми семейными наклонностями; Ѳеню любилъ онъ до безумія, хотя и не умѣлъ проявить своего чувства громкими внѣшними формами, какъ дѣлаютъ другіе отцы. Но Ѳеня сердцемъ чувствовала эту любовь и цѣнила своего молчаливаго, немножко страннаго отца.
Первыми пріѣхали бабушка Татьяна съ Аленой Евстратьевной.
— А гдѣ Нюша? — спрашивала Ѳеня, выскакивая встрѣчать гостей на крыльцо.
— Дома осталась, дома… Что-то головой скудается, — отвѣтила бабушка Татьяна, цѣлуясь съ Ѳеней. — Отецъ-то дома?
— Дома, дома… Здравствуйте, Алена Евстратьевна!..
— Гордей Евстратычъ сейчасъ пріѣдетъ, онъ заѣхалъ только за о. Крискентомъ, — отвѣтила бабушка Татьяна на нѣмой вопросъ Ѳени.
Нилъ Поликарпычъ встрѣтилъ гостей въ передней и съ молчаливой улыбкой провелъ ихъ въ гостиную, куда Анисья уже тащила большущій подносъ съ чашками. Модница Алена Евстратьевна разодѣлась въ шелковое зеленое платье со шлейфомъ и въ кружевную наколку; она была въ зеленыхъ перчаткахъ и золотыхъ серьгахъ съ малиновыми шерлами. Женщины, конечно, зорко оглядѣли комнаты и, похваливъ молодую хозяйку за образцовый порядокъ, усѣлись вокругъ стола. Въ это время подкатили сани съ Гордеемъ Евстратычемъ и о. Крискентомъ; Нилъ Поликарпычъ выбѣжалъ встрѣчать ихъ на крыльцо, а затѣмъ провелъ въ гостиную, гдѣ и состоялась трогательная сцена примиренія. Гордей Евстратычъ и Нилъ Поликарпычъ облобызались и обнялись, а затѣмъ Нилъ Поликарпычъ отвѣсилъ земной поклонъ о. Крискенту и со смиреніемъ проговорилъ:
— Прости и благослови, отче, меня, окаяннаго.
— Богъ тебя проститъ, Нилъ Ноликарповичъ, а я давно простилъ, поелику сіе было только раздѣлительное недоразумѣніе отъинуда. Жили мы съ тобой до старости, не ссорились, а теперь и подавно не слѣдуетъ намъ ссориться. Миръ дому сему, и паки мірови миръ…
Чай прошелъ въ самой непринужденной дружеской бесѣдѣ, причемъ всѣ старались только объ одномъ, чтобы какъ можно угодить другъ другу. Отецъ Крискентъ торжествовалъ и умиленно поглядывалъ на Татьяну Власьевну, выглядывавшую въ своемъ шелковомъ темно-синемъ сарафанѣ настоящей боярыней. Гордей Евстратычъ въ новомъ городскомъ платьѣ старался держаться непринужденно и весело шутилъ. Когда подана была закуска, общее настроеніе достигло послѣднихъ границъ умиленія, и Нилъ Поликарпычъ еще разъ облобызался съ Гордеемъ Евстратычемъ.
— Испытаніе, испытаніе… — лепеталъ о. Крискентъ, вознесенный даже до третьяго блаженства. — Нужно все претерпѣвать. Да!
За закуской мужчины долго толковали о своихъ дѣлахъ, т.-е. о постройкѣ новой церкви, о должности церковнаго старосты и т. д. Гордей Евстратычъ говорилъ, что онъ радъ потрудиться для Божьяго дѣла и чувствуетъ себя еще въ силахъ; потомъ началъ разсказывать о домѣ, который затѣвалъ строить. Мѣсто уже было подсмотрѣно, только Гордей Евстратычъ выжидалъ еще одного случая, а какого случая — онъ не досказалъ. Татьяна Власьевна вслушивалась въ этотъ разговоръ, и ей не нравился тотъ тонъ, какимъ говорилъ Гордей Евстратычъ о своемъ новомъ домѣ и о томъ, что онъ еще въ силахъ, точно онъ хвастался передъ Ниломъ Поликарпычемъ; потомъ старухѣ не понравилось, какъ себя держала модница Алена Евстратьевна съ молодой хозяйкой, точно она дѣлала ей какой экзаменъ. Ѳеня краснѣла и смущалась, а Алена Евстратьевна съ какой-то загадочной улыбкой величественно кивала головой и время отъ времени все взглядывала на братца Гордея Евстратыча, который почему-то смущался и начиналъ кусать свою подстриженную бороду.
Въ восемь часовъ былъ поданъ ужинъ, потому что въ Бѣлоглинскомъ заводѣ всѣ ложатся очень рано. Стряпня была своя домашняя, не заморская, но гости находили все отличнымъ и говорили нехитрые комплименты молодой хозяйкѣ, которая такъ мило конфузилась и вспыхивала яркимъ румянцемъ до самой шеи. Гордей Евстратычъ особенно ласково поглядывалъ сегодня на Ѳеню и нѣсколько разъ принимался расхваливать ее въ глаза, что ужъ было совсѣмъ не въ его характерѣ.
— Я и не зналъ, что твоя Ѳеня такая хозяйка, — говорилъ онъ Нилу Поликарпычу, поглаживая бороду. — Вонъ у меня ихъ трое молодыхъ-то въ дому, а толку, пожалуй, супротивъ одной не будетъ.
Алена Евстратьевна подхватывала похвальныя слова братца и еще сильнѣе заставляла краснѣть смущенную Ѳеню, которая въ другой разъ не полѣзла бы за словомъ въ карманъ и отдѣлала бы модницу на всѣ корки; но общее вниманіе и непривычная роль настоящей хозяйки совсѣмъ спутывали ее. Отецъ Крискентъ хотѣлъ закончить этотъ знаменательный день примиреніемъ Гордея Евстратыча съ Зотушкой, но когда хватились послѣдняго — его и слѣдъ простылъ. Это маленькое обстоятельство одно и опечалило о. Крискента и Татьяну Власьевну.
— Ну, уважила ты насъ всѣхъ, Ѳеня, — говорилъ на прощанье Гордей Евстратычъ: — пожалуй, я этакъ часто поважусь къ вамъ въ гости ѣздить…
— Чтой-то, милушка, пристали вы сегодня къ дѣвкѣ, — останавливала Татьяна Власьевна. — Проходу не даете…
— Да вѣдь я такъ… Мнѣ, старику, можно поболтать пустяни съ молоденькими. Вѣдь я старикъ, Ѳеня? Ужъ дѣдушка давно!
— Какой вы старикъ, — наивно отвѣтила Ѳеня. — Вотъ тятенька, дѣйствительно, старикъ, а вы еще…
— Что еще-то?
Ѳеня окончательно смутилась и не знала, что ей отвѣтить.
— Я еще у тебя, Ѳеня, въ долгу, — говорилъ Гордей Евстратычъ, удерживая на прощанье въ своей рукѣ руку Ѳени. — Знаешь, за что? Если ты не знаешь, такъ я знаю… Погоди, живы будемъ, въ долгу у тебя не останемся. Добрая у тебя душа, вотъ за что я тебя и люблю. Заглядывай къ намъ-то чаще, а то моя Нюша совсѣмъ крылышки опустила.
XV.
правитьПримиреніе съ Пятовыми точно внесло какую благодать въ брагинскую семью; всѣ члены ея теперь вздохнули какъ-то свободнѣе. Гордей Евстратычъ «стишалъ» и началъ походить на прежняго Гордея Евстратыча, за исключеніемъ своего новаго костюма, со которымъ ни за что не хотѣлъ разстаться. Михалка и Архипъ выѣзжали теперь съ пріиска раза три въ недѣлю, и невѣстки вздохнули свободнѣе. Точно къ довершенію общаго благополучія, у Дуни родилась прехорошенькая дѣвочка.
— Мнѣ мальчишекъ больше не надо, — говорилъ счастливый Гордей Евстратычъ. — Дѣвочка невпримѣръ лучше…
Татьяна Власьевна поняла послѣднія слова, какъ утѣшеніе Дунѣ, которой хотѣлось имѣть первенцемъ сына; но Гордей Евстратычъ говорилъ совершенно серьезно и пѣстовалъ маленькую Таню даже больше, чѣмъ своего внука Степушку. Когда Татьяна Власьевна предложила въ кумовья Нила Поликарпыча, Гордей Евстратычъ точно испугался и сказалъ, что у него уже есть кумъ, знакомый золотопромышленникъ, а кумой будетъ сестрица Алена Евстратьевна. Теперь Пятовы часто бывали у Брагиныхъ и Брагины у Пятовыхъ. Вообще все шло, какъ по маслу, и только въ общемъ довольствѣ не принималъ никакого участія одинъ Зотушка, который въ самый моментъ примиренія Гордея Евстратыча съ Ниломъ Поликарнычемъ перебрался совсѣмъ изъ пятовскаго дома подъ крылышко Агнеи Герасимовны, гдѣ и прожилъ все время. Какъ ни старались залучить Зотушку, чтобы помирить съ братцемъ Гордеемъ Евстратычемъ, — все было напрасно. Ѳеня нарочно ѣздила къ Колобовымъ, чтобы выпытать у Зотушки, почему онъ не хочетъ мириться, но ничего не могла добиться. Зотушка плакалъ отъ радости, когда видѣлъ свою барышню, но на всѣ разспросы говорилъ самыя непонятныя слова: «Такъ ужъ лучше будетъ, моя барышня»… «Погоди, вотъ ужо соберусь»… и т. д.
— Вѣдь это грѣшно наконецъ, Зотушка, — увѣщевала упрямаго Божьяго человѣка Ѳеня. — Бабушка Татьяна много слезъ изъ-за тебя пролила…
— Я самъ, барышня Ѳенюшка, плачу обо всѣхъ, часто плачу… А бабушкѣ Татьянѣ скажи отъ меня, что ея слезы еще впереди, большія слезы.
— Что ты, Зотушка, Господь съ тобой! Какія ты слова говоришь?..
— А ты думаешь, мнѣ легко ихъ говорить? И тебѣ, барышня моя распрекрасная, тоже слезы будутъ… Да.
— Ну, ужъ я-то не заплачу, ты это напрасно говоришь…
— Вотъ и заплачешь, вмѣстѣ съ бабушкой Татьяной заплачешь… Покудова сестрица Алена Евстратьевна будетъ гостить — Зотушка не придетъ. Такъ и бабушкѣ Татьянѣ скажи, Ѳеня.
— Ахъ, какой ты несговорный, Зотушка. Ну, стоитъ на тетку Алену сердиться? Ты знаешь, какая она, значитъ, и толковать о ней нечего…
— Знаю, все знаю, чего и вы не знаете, Да… А мнѣ тебя жаль, Ѳеня, касаточка, вотъ какъ жаль.
Зотушка дѣйствительно нѣсколько разъ начиналъ плакать и со слезами цѣловалъ бѣлыя ручки барышни Ѳенюшки.
— Вздоръ мелетъ! — сердито отрѣзала Татьяна Власьевна, когда Ѳеня передавала ей свои разговоры съ Зотушкой. — Это его Колобовы да Савины настраиваютъ… Что ему скажутъ, онъ то и мелетъ.
Передъ самымъ Рождествомъ Зотушка жестоко закутилъ, и его оставили въ покоѣ.
Благодаря неутомимымъ хлопотамъ о. Крискента, Гордей Евстратычъ былъ наконецъ выбранъ церковнымъ старостой. Когда Савины и Колобовы узнати объ этомъ, они наотрѣзъ отказались ходить въ единовѣрческую церковь и старались также смутить и Пазухиныхъ. Такія проявленія человѣческой злобы сильно смущали о. Крискента, но онъ утѣшалъ себя мыслью, что поступалъ совершенно справедливо, радѣя не для себя, а для церковнаго благолѣпія.
— Савины и Колобовы не ко мнѣ въ церковь ходятъ, а къ Богу, — говорилъ о. Крискентъ со смиреніемъ. — Всуе мятутся легковѣрніи…
Но Савины и Колобовы думали нѣсколько иначе и даже послали на о. Крискента два доноса — одинъ преосвященному, а другой въ консисторію, находя выборы новаго старосты неправильными. Узнавъ объ этомъ, о. Крискентъ не только не смутился, но выказалъ большую твердость духа и полную готовность претерпѣть въ борьбѣ съ раздѣльными силами, волновавшими теперь его словесное стадо.
А Гордей Евстратычъ уже вступилъ въ отправленіе своихъ старостинскихъ обязанностей, и всѣ прихожане не могли имъ нахвалиться. Первымъ его подвигомъ въ новой обязанности было то, что онъ пожертвовалъ въ новую церковь весь иконостасъ, т.-е. заказалъ его на свой счетъ, а затѣмъ помогалъ вездѣ, гдѣ только показывалась церковная нужда: сшилъ церковнымъ каморникамъ новые кафтаны, купилъ новое паникадило, сдѣлалъ новыя праздничныя ризы и т. д. Эти пожертвованія на худой конецъ стоили тысячъ пять, и всѣ преклонялись предъ благотворительностью новаго тысячника Гордея Евстратыча. Истиннымъ любителямъ церковнаго благолѣпія, какіе встрѣчаются только въ единовѣрческихъ церквахъ, больше всего нравился самъ Гордей Евстратычъ, когда онъ стоялъ за старостинскимъ прилавкомъ въ своемъ старостинскомъ кафтанѣ. Это былъ такой осанистый, красивый старикъ, точно на заказъ. Все, что онъ дѣлалъ, выходило у него такъ торжественно и благочестиво, что даже о. Крискентъ любовался изъ алтаря новымъ старостой, когда онъ съ степенной важностью ставилъ свѣчи, откладывая широкіе единовѣрческіе кресты. Послѣдняя бабенка, ставившая копеечную желтую свѣчку, и та чувствовала, что ея жертва точно будетъ пріятнѣе Богу, если пройдетъ черезъ руки Гордея Евстратыча… И Нилъ Поликарпычъ, конечно, былъ отличный староста, но у него былъ одинъ, очень непріятный недостатокъ: Нилъ Поликарпычъ, по своей разсѣянности, часто забывалъ, кому заказаны были свѣчи, и ставилъ ихъ наугадъ. Впрочемъ, при особенной ревности единовѣрцевъ ставить свѣчи предъ образами, трудно было и не перемѣшать, когда, напримѣръ, у старосты на рукахъ за-разъ являлось свѣчъ пятнадцать или двадцать. Но Гордей Евстратычъ въ этомъ случаѣ обладалъ исключительно счастливой памятью и скоро совершенно затмилъ своего предшественника.
— Тебѣ и книги въ руки, Гордей Евстратычъ, — сознавался самъ Пятовъ, когда они вечеркомъ сидѣли въ гостиной о. Крискента за стаканомъ чаю. — Экая у тебя память… А меня часто-таки браковали бабенки, особенно которая позубастѣе. Закажетъ Флору и Лавру, а я мученику Митрофану поставлю.
Вообще Гордей Евстратычъ оказался какъ разъ на своемъ мѣстѣ и отнесся къ своимъ новымъ обязанностямъ съ особенною ревностью, такъ что удивлялъ даже о. Крискента.
Благодаря новому старостѣ праздничная служба на Рождествѣ отличалась особенной торжественностью. Единовѣрческая церковь, низенькая и тѣсная, передѣланная изъ старинной раскольничьей молельни съ полатями и перегородкой посрединѣ, была вычищена до послѣдняго уголка; множество свѣчъ, новыя ризы на священникѣ и дьяконѣ, наконецъ самъ новый староста въ своемъ форменномъ кафтанѣ — все дышало благолѣпіемъ. Вся брагинская семья была въ церкви. Впереди другихъ, у лѣваго клироса стояла въ бѣломъ кисейномъ платьѣ Ѳеня Пятова; она была необыкновенно хороша, какъ распустившаяся роза. Гордей Евстратычъ часто поглядывалъ на нее и, когда ходилъ ставить свѣчи къ мѣстнымъ образамъ, проходилъ мимо нея такъ близко, что задѣвалъ ее локтемъ. Дѣвушка опускала глаза и едва замѣтно улыбалась; Гордей Евстратычъ чувствовалъ эту тихую улыбку, которая мѣшала ему молиться, и даже сердился на Ѳеню и другихъ дѣвокъ, которыя выпятились впередъ. Недаромъ прежде молельня была раздѣлена глухой деревянной перегородкой на двѣ половины, мужскую и женскую: соблазну никакого. Даже Татьяна Власьевна замѣтила, что Гордей Евстратычъ молится какъ будто не совсѣмъ истово, и сдѣлала ему строгій выговоръ.
Святки для Брагиныхъ на этотъ разъ прошли необыкновенно весело, хотя особенныхъ гостей и не было, кромѣ Порфира Порфирыча, Шабалина, Липачка и Плинтусова. Молодежи набралось столько, что устраивали святочныя игры, пѣли пѣсни, гадали и т. д. Порфиръ Порфирычъ оказался самымъ подходящимъ человѣкомъ, чтобы топить олово, ходить по улицамъ и спрашивать у встрѣчныхъ, какъ зовутъ жениха, играть въ жмурки и вообще исполнять безчисленныя причуды развеселившейся молодежи. Ѳеня и Нюша одѣвали Порфира Порфирыча въ сарафанъ бабушки Татьяны и въ ея праздничную сорочку и въ такомъ видѣ возили его по всему Бѣлоглинскому заводу, когда ѣздили наряженными по знакомымъ домамъ. Даже Нюша и та замѣтно «отошла» и, кажется, начинала помаленьку забывать своего Алешку. Зотушка устраивалъ костюмы, но самъ не участвовалъ въ общемъ весельѣ, ссылаясь на головныя боли и какое-то «трясеніе» послѣ недавняго пьянства. Вообще веселье лилось черезъ край, всякъ куролесилъ въ свою долю. Ариша была мастерица заводить пѣсни, Ѳеня — плясать и т. д. Старики больше любовались на молодежь, прохаживались по закускамъ и калякали о своихъ собственныхъ дѣлахъ. Разъ подгулявшій Гордей Евстратычъ сильно тряхнулъ стариной, т.-е. прошелся съ Ѳеней русскую.
— Только для тебя, Ѳеня, и согрѣшилъ!.. — говорилъ расходившійся старикъ, вытирая вспотѣвшее лицо платкомъ. — По крайности буду знать, въ чемъ попу каяться въ Великомъ постѣ… А у меня еще есть до тебя большое слово, Ѳеня.
— Какое слово?
— А ужъ такое… Давно собираюсь переговорить, да все какъ-то время не выбирается. Не оставляй ты, Ѳеня, моей-то Нюши…
— Что вы, Гордей Евстратычъ! Да развѣ я… мы душа въ душу съ Нюшей живемъ. Сами знаете.
— Всѣ вы, дѣвки, такъ-то душа въ душу живете, а чуть подвернулся женихъ — и поминай, какъ звали. Такъ и твое дѣло, Ѳеня: того гляди выскочишь, а мы и остались съ Нюшей — горюшкой.
— Я замужъ не пойду…
— Ладно, ладно… У всѣхъ у васъ одна вѣра-то!
Гордей Евстратычъ дружелюбно похлопалъ Ѳеню по плечу и подумалъ про себя: — «Экая дѣвка уродилась, подумаешь… а?»
Конечно, отъ бдительности Татьяны Власьевны и о. Крискента не ускользнуло особенное вниманіе, съ какимъ Гордей Евстратычъ относился къ Ѳенѣ. Они по-своему взглянули на дѣло. По мнѣнію Татьяны Власьевны, всѣ обстоятельства такъ складывались, что теперь можно было бы помириться съ Савиными и Колобовыми — недоставало маленькаго толчка, какихъ-нибудь пустяковъ, изъ какихъ складываются большія дѣла въ жизни. Именно съ этой точки зрѣнія она и взглянула на отношенія Гордея Евстратыча къ Ѳенѣ.
— Онъ-то ее даже очень уважаетъ, — говорила бабушка Татьяна о. Крискепту: — вотъ я и думаю, ежели бы Ѳеня замолвила словечко, можетъ, Гордей Евстратычъ и совсѣмъ бы стишалъ…
— Гласъ дѣвственницы имѣетъ великую силу надъ мужскимъ поломъ, — глубокомысленно изрекъ о. Крискентъ. — Сему есть много даже историческихъ примѣровъ…
— А ужъ какъ бы хорошо-то было… Сначала бы насчетъ Савиныхъ да Колобовыхъ, а потомъ и насчетъ Пазухиныхъ. То-есть я на тотъ конецъ говорю, о. Крискентъ, что Нюшу-то мнѣ больно жаль, да и Алексѣя. Сказываютъ, парень-то самъ не свой ходитъ… Можетъ, Гордей-то Евстратычъ и стишаетъ.
Ободренные первымъ успѣхомъ борьбы съ раздѣлительной силой злого духа, когда они помирили Гордея Евстратыча съ Пятовымъ, старики порѣшили теперь воспользоваться «гласомъ дѣвственницы». Бабушка Татьяна сама переговорила съ Ѳеней, а та съ жаромъ ухватилась за это предложеніе, только просила объ одномъ, что сначала переговоритъ съ Гордеемъ Евстратычемъ о Нюшѣ, а потомъ ужъ о Савиныхъ и Колобовыхъ.
— Ну, какъ знаешь, милушка, — говорила бабушка Татьяна, крестя дѣвушку…
— Такъ лучше будетъ… Гордей-то Евстратычъ самъ мнѣ намекнулъ маленько, да я мимо ушей пропустила тогда.
Ѳеня разсказала, какъ Гордѣй Евстратычъ говорилъ ей, что у него для нея есть «великое слово» и въ чемъ оно заключается.
Бабушка Татьяна не совсѣмъ поняла объясненія Ѳени.
— Да ты, бабушка, не сумлѣвайся: онъ это и хотѣлъ сказать. Я теперь только поняла… Все выйдетъ какъ по-писаному.
— Стара я стала, милушка, загадки-то разгадывать, а сдается мнѣ, какъ будто оно и не совсѣмъ такъ…
— Нѣтъ, ужъ такъ, бабушка Татьяна.
Онѣ вмѣстѣ выбрали и время, когда переговорить Ѳенѣ съ Гордеемъ Евстратычемъ — за день до крещенскаго сочельника, когда у Пятовыхъ будутъ приглашены гости на вечеръ.
Дѣйствительно, къ Пятовымъ съѣхалось много гостей, и въ томъ числѣ былъ и Гордей Евстратычъ. Ѳеня выждала, когда гости подкрѣпятся закуской и Гордей Евстратычъ совсѣмъ развеселится. Онъ уже закидывалъ къ ней двѣ-три свои жесткія шуточки и весело разглаживалъ свою подстриженную бороду.
— А мнѣ съ вами, Гордей Евстратычъ, поговорить надо… — заговорила Ѳеня, улучивъ удобную минутку.
— Вотъ какъ… Что такое случилось?
Ѳеня немного смутилась и, ощипывая платокъ, который держала въ рукахъ, вопросительно подняла свое лицо на Гордея Евстратыча. Это дѣвичье лицо съ ясными чистыми глазами было чудно-хорошо теперь своимъ колеблющимся выраженіемъ: въ немъ точно переливалась какая-то сила. Гордей Евстратычъ улыбнулся, и Ѳенѣ показалось, что онъ нехорошо какъ-то улыбнулся… Но время было дорого, и, послѣ минутнаго колебанія, она проговорила:
— Здѣсь неловко разговаривать, Гордей Евстратычъ. Я васъ проведу въ свою комнату.
До комнаты Ѳени было всего нѣсколько шаговъ — перейти залу и гостиную. Хозяйка указала гостю на стулъ около туалета краснаго дерева, а сама помѣстилась по другую его сторону.
— Ну, въ чемъ дѣло, Ѳеня? — ласково спрашивалъ Гордей Евстратычъ, мелькомъ оглядывая закрытую пологомъ односпальную кровать.
— Помните, Гордей Евстратычъ, какъ вы мнѣ тогда сказали про великое слово о Нюшѣ… Вотъ я хочу поговорить съ вами о немъ. Зачѣмъ вы ее губите, Гордей Евстратычъ? Посмотрите, что изъ нея сталось въ полгода: кукла какая-то, а не живой человѣкъ… Ежели еще такъ полгода пройдетъ, такъ, пожалуй, къ веснѣ и совсѣмъ она ноги протянетъ. Я это не къ тому говорю, чтобы мнѣ самой очень нравился Алексѣй… Я и раньше смѣялась надъ Нюшей, ну, оно вышло вонъ какъ. Если онъ ей нравится, такъ…
— Такъ и отдать ее Алешкѣ? — докончилъ Гордей Евстратычъ и тихо такъ засмѣялся. — Такъ вотъ зачѣмъ ты меня завела въ свою горницу… Гм… Ежели бы это мнѣ кто другой сказалъ, а не ты, такъ я… Ну, да что объ этомъ говорить. Можетъ, еще что на умѣ держишь, такъ ужъ говори разомъ, и я тебѣ разомъ отвѣтъ дамъ.
— А не разсердитесь на меня?
— Глядя по словамъ, какія говорить будешь… И муха не безъ сердца…
Ѳеня посмотрѣла на своего собесѣдника. Лицо у него было такое доброе сегодня, хотя онъ смотрѣлъ на нее какъ-то странно… «Э, семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ!» — рѣшила про себя дѣвушка и храбро докончила все, что у ней лежало на душѣ…
— Есть и еще, Гордей Евстратычъ… — заговорила она уже смѣлѣе. — Помните, какъ вы ссорились съ тятенькой? Ну, кому отъ этого легче было, — никому. А помирились — и всѣмъ праздникъ. Вотъ какъ Святки-то отгуляли…
Ѳеня весело засмѣялась и даже тряхнула своей русой головой. Гордей Евстратычъ тоже засмѣялся — и дрогнувшей рукой схватился за край рѣзного туалета, точно смѣхъ Ѳени укололъ его.
— Однимъ словомъ, я на вашемъ мѣстѣ давно бы помирилась съ Савиными и Колобовыми… Ей-Богу… А то Богъ знаетъ что у васъ въ семьѣ дѣлается; невѣсткамъ-то, небось, весело глядѣть, какъ вы волками другъ на дружку глядите, да и бабушкѣ Татьянѣ тоже. Вотъ бы этакъ же и помирились, какъ съ тятенькой… Лихо бы закутили!.. Ужъ если у васъ самихъ языкъ не ворочается, такъ я сама бы все оборудовала: поѣхала бы къ Савинымъ да къ Колобовымъ и сказала, что вы сокрушаетесь очень, а самимъ пріѣхать какъ-то неловко, а потомъ то же самое сказала бы вамъ… Вѣдь только бы и всего?.. Право… А то теперь тѣ даже въ церковь перестали ходить, о. Крискенту дѣлаютъ непріятности… Охъ, ужъ эти мужчины: чистые пѣтухи…
— Какъ ты сказала?
— Чистые пѣтухи, сказала. Тѣсно вамъ, подумаешь, въ Бѣлоглинскомъто заводѣ.
Гордей Евстратычъ сначала улыбался, а потомъ, опустивъ голову, крѣпко о чемъ-то задумался. Ѳеня съ замиравшимъ сердцемъ ждала, что онъ ей отвѣтитъ, и со страхомъ смотрѣла на эту красивую, старческой сановитой красотой, голову. Поправивъ спустившіеся на глаза волосы, Гордей Евстратычъ вздохнулъ какъ-то всей своей могучей грудью и, не глядя на Ѳеню, заговорилъ такимъ тихимъ голосомъ, точно онъ самъ боялся теперь своей собесѣдницы. Въ первую минуту Ѳенѣ показалось, что это говоритъ совсѣмъ не Гордей Евстратычъ, а кто другой.
— Хорошее ты мнѣ слово сказала; Ѳеня… отъ сердца сказала. Чувствую я это, даже очень чувствую… И самъ объ этомъ, можетъ, не одну сотню разъ подумалъ. Да… Только вотъ ты-то какъ сказала мнѣ, такъ я и вижу все, какъ на ладонкѣ, что и гдѣ неладно… Эхъ, Ѳеня, Ѳеня!.. Самъ вижу свои-то неполадки, ну, да оно ужъ одно къ одному все пусть… Ты вотъ со стороны-то глядишь на насъ, да и думаешь про себя: дескать, съ жиру старики-то бѣсятся. Такъ. А ты разбери-ка… Оно совсѣмъ другая статья выходитъ. Оно, видишь ли, и раньше въ семьѣ-то у насъ сучки да задоринки выходили, тоже взять хоть этихъ Савиныхъ да Колобовыхъ. Гордо они держали себя противъ насъ, въ томъ родѣ, какъ благодѣтели какіе… Ну, я это переносилъ, никому ни слова. А какъ подвернулась эта самая жилка, оно все и выплыло наверхъ, какъ масло на водѣ. Видишь, куда оно погнуло-то… Да!.. Это тебѣ разъ. Объ Алешкѣ Пазухинѣ вторая статья подошла… Тутъ ужъ, напрямки сказать, золото насъ раздѣлило, хоть Алешка парень и подходящій бы, и семья ихняя тоже. Пожалѣлъ я Нюшу отдать за него, думалъ жениха лучше ей найти… Такъ вѣдь? Не выродокъ вѣдь Нюшка-то моя, не недоносокъ какой, да и одна дочка-то у родимаго батюшки… А изъ этого вонъ оно что выросло-то: дѣвка на глазахъ моихъ чахнетъ.
Послѣ короткой паузы Гордей Евстратычъ провелъ по лбу рукой, точно стирая какую-то постороннюю мысль, которая мѣшала ему вполнѣ ясно высказаться, а потомъ продолжалъ:
— Я тебѣ на-чистоту все скажу, Ѳеня… За то тебѣ скажу, что душа у тебя добрая. Люблю… Да… Такъ вотъ обзатылилъ я Пазухиныхъ, Зотушку прогналъ отъ себя. Это ужъ моя вина: съ сердца сорвалось у меня. Послѣ-то самъ гляжу я на себя и дивлюсь: зачѣмъ я это родного брата изъ родительскаго дома выгналъ… А тутъ родная дочь на глазахъ зачала сохнуть. Легко мнѣ это, по-твоему? Своя-то кровь всегда скажется… она пройметъ… Развѣ я ослѣпъ? Нѣтъ, голубушка, все видѣлъ я и все на сердцѣ держалъ, да только подѣлать ничего не могъ… Не разъ и не два думалъ я помириться со всѣми, какъ вотъ съ твоимъ тятенькой помирился, такъ поди же ты — руки не подымались! Даже словъ такихъ у меня точно не было на языкѣ, чтобы на мировую пойти… А тутъ еще новые дружки да пріятели, имъ надо тоже большое спасибо сказать. Зачалъ я закруживаться совсѣмъ, и все мнѣ тяжелѣе да тяжелѣе, потому старые-то дружки всѣ отшатились, а новыхъ не нажилъ. Вѣдь новые-то благопріятели къ золоту нашему льнутъ — видимъ и это… Хорошо. Только и началъ я думать, почто, да какъ, да зачѣмъ. Жили бѣднѣе — было лучше въ дому, а съ богатствомъ пошла какая-то разнота да сумятица. Можетъ, слышала, какъ Михалка-то жену свою колотилъ? Вотъ оно куда пошло… вижу — дѣло дрянь, и чѣмъ дальше, тѣмъ оно хуже. Съ богатствомъ-то соблазнъ вездѣ, грѣхъ… Водкой я началъ зашибать въ хорошей компаніи и всякое прочее. Тебѣ, дѣвушкѣ, это не гоже все знать… Такъ, къ слову пришлось… Ну, я и надумалъ наконецъ… т.-е. не самъ даже надумалъ, а въ родѣ какъ осѣнило меня. Ужъ старостой я былъ… Стою я за своимъ прилавкомъ, продаю свѣчи, а самъ въ умѣ держу свои-то неполадки, какъ и что. Даже такъ горько мнѣ стало… А тутъ я сразу все до корня постигъ.
Гордей Евстратычъ тяжело перевелъ духъ и еще разъ обвелъ глазами комнату Ѳени, точно отыскивая въ ея обстановкѣ необходимое подкрѣпленіе. Дѣвушка больше не боялась этого гордаго старика, который такъ просто и душевно разсказывалъ ей все, что лежало у него на душѣ. Ея молодому самолюбію льстило особенно то, что этакій человѣкъ, настоящій большой человѣкъ точно совѣтуется съ ней, какъ съ бабушкой Татьяной.
— Ну, такъ я сразу всю причину и нашелъ, — продолжалъ Гордей Евстратычъ, соображая что-то про себя. — Я ужъ тебѣ все до конца доскажу…
— А я знаю, какая причина.
— Какая?
— Золото…
— Нѣтъ… Тутъ совсѣмъ особенная статья выходитъ: не хватаетъ у насъ въ дому чего-то, отъ этого и всѣ неполадки. Раньше-то я не замѣчалъ, а тутъ и замѣтилъ… Всѣ какъ шальные бродимъ по дому, другъ дружку не понимаемъ да добрыхъ людей смѣшимъ. У меня разъ пружина въ часахъ лопнула: пошуршала-пошуршала и стала, значитъ, конецъ всѣму дѣлу… Такъ и у насъ… Не догадываешься!
— Нѣтъ…
— Ну, такъ я попрямѣе тебѣ скажу: жены Гордею Евстратычу недостаетъ!.. Кабы была у него молодая жена, все шло бы какъ по маслу… Я и невѣсту себѣ присмотрѣлъ, только вотъ съ тобой все хотѣлъ переговорить. Все сумлѣвался, можетъ, думаю, старъ для нея покажусь… А ужъ какъ она мнѣ по сердцу пришлась!.. Эхъ, на рукахъ бы ее носилъ… озолотилъ бы… Въ шелку да въ бархатѣ сталъ бы водить.
Ѳеня инстинктивно поднялась съ мѣста; она совсѣмъ не ожидала такого оборота разговора и почуяла что-то недоброе. Гордей Евстратычъ тоже поднялся. Лицо у него было блѣдное, а глаза такъ и горѣли.
— Ѳеня, выходи за меня замужъ… все будетъ по-твоему… — глухо прошепталъ онъ, дѣлая шагъ къ ней.
— Гордей Евстратычъ… Господь съ вами… опомнитесь.
— Я?.. Нѣтъ, поздно немножко… Ѳеня, все для тебя сдѣлаю… и помирюсь со всѣми, и Нюшу за Алешку отдамъ, только выходи за меня… Люба ты мнѣ, къ самому сердцу пришлась…
— Гордей Евстратычъ… въ умѣ ли вы?..
— Ласточка моя, въ умѣ… Ты всѣхъ насъ спасешь, всѣхъ до единаго, а то весь домъ врозь расползется. Старикъ я… не любъ тебѣ, да вѣдь молодость да красота до время, а сердце навѣкъ.
— Не пригоже мнѣ, Гордей Евстратычъ, такія ваши рѣчи выслушивать…
Вмѣсто отвѣта Брагинъ схватилъ дѣвушку и поднялъ кверху, какъ перышко, а потомъ припалъ къ ней своей большой сѣдѣвшей головой, которая вся горѣла, какъ въ огнѣ.
— Я закричу… пустите… — шептала Ѳеня, освобождаясь изъ давившихъ ее желѣзныхъ объятій. — Я сейчасъ все бабушкѣ Татьянѣ разскажу… все…
Она рванулась къ дверямъ, но Гордей Евстратычъ, ухватившись за ея платье, на колѣняхъ поползъ за ней. Лицо у него было даже страшно въ настоящую минуту, столько въ немъ стояло безысходной муки отчаянія и мольбы.
— Ради Бога… Ѳеня… одну минуточку…
Дѣвушка въ нерѣшительности остановилась, хотя у самой глаза были полны слезъ: она еще чувствовала на себѣ прикосновеніе его головы.
— Ѳеня… пожалѣй старика, который ползаетъ передъ тобой на колѣняхъ… — молилъ Гордей Евстратычъ страстнымъ задыхавшимся шопотомъ, хватая себя за горло, точно его что душило. — Погоди… не говори никому ни слова… Не хотѣлъ тебя обижать, Ѳеня… прости старика!
Эта патетическая сцена была прервана шагами въ сосѣдней комнатѣ: Алена Евстратьевна отыскивала хозяйку по всѣмъ комнатамъ. На правахъ женщины она прямо вошла въ комнату Ѳени и застала какъ разъ тотъ моментъ, когда Гордей Евстратычъ поднимался съ поду. Ѳеня закрыла лицо руками и горько заплакала.
— Что съ тобой, Ѳеня? — съ участіемъ спрашивала Алена Евстратьевна, дѣлая видъ, что ничего не замѣтила.
— Ахъ, оставьте меня… всѣ оставьте… — шептала дѣвушка, глухо рыдая.
Между братомъ и сестрой произошла выразительная нѣмая сцена: Гордей Евстратычъ стоялъ съ опущенной головой, а модница улыбалась двусмысленной улыбкой: дескать, что уши-то развѣсилъ, развѣ не видишь, что дѣвка ломается просто для порядку.
— Не надо было больно круто наступать-то на нее для перваго разу… — выговаривала Алена Евстратьевна, когда Ѳеня убѣжала отъ нихъ. — Этакъ все дѣло можно извести!
Гордей Евстратычъ вмѣсто отвѣта только безсильно махнулъ рукой: руки и ноги у него дрожали, а въ головѣ точно работала цѣлая кузница, — такъ стучала въ жилахъ расходившаяся стариковская кровь.
XVI.
править«Гласъ дѣвственницы» привелъ къ такому результату, какого ни о. Крискентъ ни Татьяна Власьевна совсѣмъ ужъ не ожидали. Они только теперь сообразили всю нелѣпость своего предпріятія, а также и то, что все это могли и даже должны были предвидѣть.
— Нѣтъ, я-то какъ затмилась… — съ тоской повторяла про себя Татьяна Власьевна, когда Ѳеня разсказала ей все начисто, ничего не утаивъ. — Гдѣ у меня глаза-то раньше были? И хоть бы даже разъ подумала про Гордея Евстратыча, чтобы онъ откололъ такую штуку… Вотъ тебѣ и стишалъ!.. Онъ вонъ какіе узоры придумалъ… Ахъ, грѣхи, грѣхи!.. У самого внучки давно, а онъ — жениться…
По лицу «мамыньки» Гордей Евстратычъ видѣлъ, что ей извѣстно рѣшительно все, и даже потемнѣлъ отъ злости. Такъ онъ ходилъ дня три, а потомъ взялъ да и угналъ съ золотомъ въ городъ. Между нимъ и бабушкой Татьяной не было сказано ни единаго слова, точно ихъ раздѣлила раздавшаяся подъ ногами пропасть. Съ неожиданно налетѣвшаго горя Татьяна Власьевна слегла въ постель и крѣпко разнемоглась; крѣпка была старуха, точно сколоченная, а тутъ не выдержала. Она походила теперь на контуженнаго человѣка, который сгоряча не можетъ хорошенько сообразить настоящую величину разразившейся грозы. Лѣчилась она, конечно, своими домашними средствами и слышать не хотѣла о докторѣ. На сцену появились разныя мази, настои на травахъ, коренья, святая крещенская вода и т. д. Изъ домашнихъ больная позволяла ухаживать за собой только одной Нюшѣ; у невѣстокъ своей работы было довольно, а модницу Алену Евстратьевну старуха даже на глаза не пускала.
— Что это бабушка такъ огорчилась? — соображала про себя Нюша; она была не прочь имѣть такую мачеху, какъ Ѳеня.
Ѳеня была въ брагинскомъ домѣ всего только разъ, когда все разсказала Татьянѣ Власьевнѣ, и больше не показывалась: ей было стыдно и Нюши и невѣстокъ, точно она сама была виновата во всемъ. Зато Алена Евстратьевна не дремала, а повела правильную осаду по всѣмъ правиламъ искусства настоящихъ записныхъ свахъ. Она рѣдкій день пропускала, чтобы не побывать у Пятовыхъ. Пріѣдетъ и разсядется со своими безконечными разговорами. Глядя на нее, Ѳеня часто удивлялась, какіе на свѣтѣ «безстыжіе» люди бываютъ, а модница точно не замѣчала внушаемаго своей особой отвращенія и разливалась рѣка-рѣкой. Сначала она вела все постороннія рѣчи, ни однимъ словомъ не обмолвившись о случившемся, потомъ принялась вздыхать и жалѣть огорченную дѣвушку, которую такъ напугалъ братецъ.
— Велика бѣда… — говорила модница въ утѣшеніе Ѳенѣ. — Вѣдь ты не связана! Силкомъ тебя никто не выдаетъ… Братецъ тогда навеселѣ были, ну и ты тоже завела его къ себѣ въ спальню съ разговорами, а братецъ хоть и старикъ, а еще за молодого отвѣтитъ. Вонъ въ немъ какъ кровь-то заходила… Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребѣдовые, имъ только чуточку позволь… Они всегда нашей женской слабостью пользуются. Ну, о чемъ же ты кручиниться-то? Было да сплыло, и весь сказъ…
— Совѣстно, Алена Евстратьевна… Зачѣмъ онъ тогда схватилъ меня на руки?.. Развѣ я какая-нибудь, чтобы такъ меня обижать…
— Ахъ, какая ты, Ѳеня, непонятная… Братецъ совсѣмъ ума рѣшились, а ты: «зачѣмъ схватилъ»… Можетъ, онъ руки на себя теперь готовъ наложить. Тоже вѣдь не деревянный. А вотъ я тебѣ лучше разскажу про нашего верхотурскаго купца Чуктонова. Это недавно было. Видишь, былъ этотъ Чуктоновъ одинъ сынъ у отца, богатый, молодой, красавецъ. Хорошо. А въ Верхотурьѣ жилъ одинъ чиновникъ Коробкинъ, а у Коробкина была дочь Наталья. Одна всего дочь, какъ зѣница въ глазу. Только къ этой Наташѣ и присватывался одинъ богатый старикъ, т.-е. онъ еще не старикъ, человѣкъ еще въ порѣ, ну, а въ годкахъ. Хорошо. Извѣстно, дѣвичье дѣло, Наташа даже и обидѣлась, какъ это онъ посмѣлъ такія мысли къ ней имѣть, а отецъ-то Коробкинъ даже непріятность сдѣлалъ старику. Такъ это дѣло и разсохлось, а къ Наташѣ присватался Чуктоновъ, она за него и выскочила. Глупый дѣвичій разумъ: радуется Наташа, что нашла мужа молодого, да красиваго, да развертного. Только радость-то больно недолгая была… Наша бабья красота короче воробьинаго носа: на первомъ же ребенкѣ Чуктоновъ-то и разлюбилъ жену. Ну, обыкновенно, дѣтки не красятъ матери. Сначала-то по любви все было, а потомъ пошло ужъ другое. Мужъ на другихъ молодыхъ сталъ заглядывать, а жена, его ревновать. И пошло, и пошло… Мало-за-мало началъ Чуктоновъ жену колотить, да еще любовницу себѣ завелъ. Изъ синяковъ бабенка не выходитъ, а мужъ гуляетъ да ее же тиранитъ. И какъ онъ ее тиранилъ — истинно страсти Господни!.. Возьметъ, раздѣнетъ донага, привяжетъ назади руки къ ногамъ, а самъ нагайкой ее и полосуетъ, пока руку не вымахаетъ… А то заложитъ лошадь, привяжетъ жену къ оглоблѣ, да на парѣ по всему городу и катается. Такъ до самой смерти ее затиранилъ… А другая-то дѣвушка, которая вышла за старика, живетъ себѣ да какъ сыръ въ маслѣ катается.
— Не всѣ же такіе, Алена Евстратьевна, какъ этотъ вашъ Чуктоновъ, — возражала Ѳеня. — Это какой-то звѣрь, а не человѣкъ.
— Я и не говорю, что всѣ такіе, а только къ слову пришлось: всякіе бываютъ и молодые мужья… А мужъ постарше совсѣмъ ужъ другое: онъ ужъ не надышится на жену, на рукахъ ее носитъ. Оно и спокойнѣе, и куда лучше, хоть ты какъ поверни. Вонъ мамынька тоже за стараго мужа выходила, а развѣ хуже другихъ прожила? Прежде совсѣмъ не спрашивали дѣвокъ, за кого замужъ отдаютъ, да жили не хуже нашего-то…
Всѣ эти доводы и увѣщанія были слишкомъ избиты, чтобы убѣдить кого-нибудь, и Алена Евстратьевна переходила въ другой тонъ: она начинала расхваливать братца Гордея Евстратыча, какъ только умѣла, а потомъ разливалась въ жалобахъ на неполадки въ брагинскомъ дому — какъ разссорились снохи изъ-за подарковъ Гордея Евстратыча, какъ балуются ребята на пріискѣ, хотя Татьяна Власьевна и стоитъ за нихъ горой, какъ сохнетъ и таетъ Нюша, какъ всѣ отступились отъ брагинской семьи. Въ общемъ модница повторяла то же, что высказалъ Гордей Евстратычъ, но она умѣла все это расцвѣтить своей спеціально-бабьей логикой и въ этой формѣ сдѣлала доступнымъ неопытному уму Ѳени. Мало-по-малу, противъ собственной воли, дѣвушка стала вникать въ смыслъ этихъ предательскихъ словъ, и ей все дѣло начало казаться совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, а главное, Гордей Евстратычъ являлся совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ она его представляла себѣ раньше. Это былъ еще полный силъ и энергіи старикъ, который желалъ спасти семью отъ грозившаго ей разрушенія и помощницей себѣ выбралъ ее, Ѳеню. Такой бракъ былъ почти богоугоднымъ дѣломъ, потому что отъ него зависѣла участь и счастье столькихъ людей. Ѳеня душой любила всю брагинскую семью; сердце у ней было дѣйствительно доброе, хорошее, жаждавшее привязанности, а теперь ей представлялась такая возможность осчастливить десятки людей. Алена Евстратьевна слишкомъ хорошо поняла Ѳеню и именно съ этой слабой стороны вела свою атаку послѣдовательно и неутомимо, какъ какой-нибудь стратегъ, осаждающій неприступную крѣпость. Какъ Ѳеня ни крѣпилась, но замѣтно поддавалась на «прелестныя рѣчи» своего неотступнаго искусителя и даже плакала по ночамъ отъ сознанія своего безсилія и неопытности. Ей не съ кѣмъ было посовѣтоваться, кругомъ были все чужіе люди, а бабушки Татьяны она какъ-то начинала бояться. Эта внутренняя работа смущалась особенно тѣмъ фактомъ, что въ средѣ знакомыхъ было нѣсколько такихъ неравныхъ браковъ, и никто не находилъ въ этомъ чего-нибудь нехорошаго: про спеціально-раскольничій міръ, державшійся старозавѣтныхъ уставовъ, и говорить нечего — тамъ сплошь и рядомъ шестнадцатилѣтнія дѣвушки выходили за шестидесятилѣтнихъ стариковъ.
— Бабушка Татьяна мнѣ прямо тогда сказала, что она меня не благословляетъ… — пускала Ѳеня въ ходъ свой послѣдній, самый сильный аргументъ. — А я противъ ея воли не могу итти, потому что считаю бабушку Татьяну второй матерью. Она худу не научитъ, Алена Евстратьевна. Недаромъ она вонъ какъ разнемоглась съ горя… Нѣтъ, нѣтъ, и не говорите лучше. Я и слышать ничего не хочу!
— Видишь, Ѳеня, о бабушкѣ Татьянѣ своя рѣчь… Бабушкѣ-то Татьянѣ на восьмой десятокъ перевалило, вотъ она и судитъ обо всѣхъ по-своему. Конечно, ей настоящую сноху въ домъ не расчетъ пускать. Она теперь въ дому-то сама большая — сама маленькая, какъ хочетъ, такъ всѣми и поворачиваетъ. Внучатныя-то снохи пикнуть не смѣютъ, а женись Гордей Евстратычъ, тогда другіе бы порядки пошли. Ужъ это вѣрно!.. Старуха просто боится, а ты ее слушаешь. Спроси-ка у снохъ да у Нюши, желаютъ онѣ тебя мачехой своей величать? То-то вотъ и есть!.. Совсѣмъ другой разговоръ выходитъ. То же и про ребятъ скажу, про Михалку да про Архипа… Да чего лучше, спроси ихъ сама.
— Съ чего это вы взяли, Алена Евстратьевна, что я стану спрашивать ихъ о такихъ глупостяхъ? — обижалась Ѳеня.
— Въ томъ-то и дѣло, что не глупости, Ѳеня… Ты теперь только то посуди, что въ брагинскомъ домѣ въ этотъ годъ дѣлалось, а потомъ-то что будетъ? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебѣ будетъ смотрѣть, какъ брагинская семья будетъ дѣлиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкаютъ съ рукъ за перваго прощелыгу. Не они первые, не они послѣдніе. Думаешь, даромъ Гордей-то Евстратычъ за тобой на колѣняхъ ползалъ да слезами обливался? Я вѣдь все видѣла тогда… Не бери на свою душу грѣха!..
— Почему же непремѣнно я, а не другая? Развѣ мало стало невѣстъ Гордею Евстратычу по другимъ заводамъ или въ городу… Онъ теперь богатый, любая съ радостью пойдетъ.
— Вотъ и проговорилась… Любая пойдетъ да еще съ радостью, а Гордей Евстратычъ никого не возьметъ, потому что всѣ эти любыя-то на его золото будутъ льститься. А тебя-то онъ сызмальства знаетъ, знаетъ, что не за золото замужъ будешь выходить… Добрая, говоритъ, Ѳеня-то, какъ ангелъ, ей-Богу…
Въ самый разгаръ этихъ переговоровъ пріѣхалъ изъ города самъ Гордей Евстратычъ и круто повернулъ все дѣло. По совѣту Алены Евстратьевны онъ прежде всего завербовалъ на свою сторону податливаго о. Крискента. Какъ онъ его обошелъ — трудно сказать, но только въ одно прекрасное утро о. Крискентъ заявился въ пятовскій домъ, когда не было самого Нила Поликарпыча, и повелъ душеспасительную рѣчь о значеніи и святости брака вообще, какъ таинства, потомъ о бракѣ, какъ неизбѣжной формѣ несквернаго гражданскаго житія, и наконецъ о бракѣ, какъ христіанскомъ подвигѣ, въ которомъ человѣкъ меньше всего долженъ думать о себѣ, а только о своемъ ближнемъ. Противъ этого противника Ѳеня защищалась еще слабѣе, чѣмъ противъ Алены Евстратьевны, потому что о. Крискентъ не такой былъ человѣкъ, чтобы болтать зря. Притомъ та «божественная форма», въ которую онъ облекалъ свою бесѣду, уснащая ее текстами священнаго писанія и примѣромъ изъ житія святыхъ, совершенно обезоруживали Ѳеню, такъ что она могла только плакать украдкой. Дѣвушка получила религіозное воспитаніе, — увѣщаніе о. Крискента производило на нее подавляющее впечатлѣніе.
— Необходимо присовокупить еще слѣдующее, — говорилъ о. Крискентъ, разстегивая и застегивая пуговицы своего подрясника. — Кто есть истинный рабъ Христовъ? Неусомнительно тотъ, который несетъ крестъ… Всѣ мы должны нести крестъ. А твой крестъ, дитя мое, заключается въ томъ, чтобы спасти не только цѣлую семью, но еще черезъ сокровища своего будущаго супруга преизбыточно дѣлать добрыя дѣла многимъ другимъ друзьямъ… Можетъ-быть, черезъ тебя возрадуются десятки сирыхъ, вдовицъ и убогихъ. Умягчая сердце своего супруга, ты научишь его благодѣтельному расточенію сокровищъ… Это будетъ христіанскій подвигъ, и онъ тебѣ зачтется тамъ, на небеси, гдѣ — ни старыхъ ни молодыхъ, ни богатыхъ ни убогихъ. Молодость быстротечна, какъ вся наша жизнь, нужно заботиться о будущемъ, прозирать въ загробную жизнь.
— Батюшка, я боюсь… — откровенно признавалась Ѳеня со слезами на глазахъ.
— Хорошихъ дѣлъ не нужно бояться… Ты смотришь на бракъ съ земными мыслями, забывая, что въ этомъ мірѣ мы временные гости, какъ путники въ придорожной гостиницѣ.
— А бабушка Татьяна, о. Крискентъ? Она меня проклянетъ…
— Татьяна Власьевна, конечно, весьма благомысленная и благоугодная женщина, но она все-таки человѣкъ, и каждый человѣкъ въ состояніи заблуждаться, особенно когда дѣло слишкомъ близко затрогиваетъ насъ… Она смотритъ земными очами, какъ человѣкъ, который не думаетъ о завтрашнемъ днѣ. Старушка уже въ преклонномъ возрастѣ, не сегодня-завтра призовется къ суду Божію, тогда что будетъ? Съ своей стороны, я не осуждаю ее нисколько, даже согласенъ съ ней, но нужно прозирать въ самую глубину вещей.
Эти переговоры настолько утомили и разстроили Ѳеню, что она поблѣднѣла и ходила съ опухшими отъ слезъ глазами. Въ ея головѣ всѣ мысли путались, какъ спущенныя съ клубка нитки; безсонныя ночи и слезы привели ее въ такое состояніе, что она готова была согласиться на все, только оставили бы ее въ покоѣ. Даже Зотушки около нея не было; онъ пьянствовалъ опять, справляя «предпразднество», какъ передъ Рождествомъ справлялъ «предпразднество». Нилъ Поликарпычъ точно не замѣчалъ ничего и появлялся дома только къ обѣду и ужину; у него всегда было слишкомъ много дѣла и хлопотъ по заводу, чтобы еще замѣчать, что дѣлается дома; притомъ онъ постоянно лѣчился и составлялъ какія-то мази и декокты. Да и вообще отцы, какъ обманутые мужья, послѣдними замѣчаютъ то, что уже видятъ всѣ другіе люди. Около Ѳени не было любящей женской души, которая раздѣлила бы съ ней ея тревоги и огорченія. Если бы была жива мать Ѳени, тогда, конечно, совсѣмъ другое дѣло; но Ѳеня выросла сиротой и никогда такъ не чувствовала своего сиротства, какъ именно теперь, когда рѣшала такой важный шагъ.
Когда, такимъ образомъ, Ѳеня оказалась достаточно подготовленной, Алена Евстратьевна приказала братцу Гордею Евстратычу объясниться съ ней самому. Дѣвушка ждала этого визита и со страхомъ думала о томъ, что она скажетъ Гордею Евстратычу. Онъ пришелъ къ ней блѣдный, но спокойный и важный, какъ всегда. Извинившись за старое, онъ повелъ степенную и обстоятельную рѣчь, хотя къ сказанному уже Аленой Евстратьевной и о. Крискентомъ трудно было прибавить что-нибудь новое.
— Все для тебя сдѣлаю, Ѳеня, — повторялъ онъ нѣсколько разъ съ особенной настойчивостью: — а безъ тебя пропасть мнѣ только… Ужъ я знаю!.. Ты, можетъ, думаешь, что вотъ, молъ, у старика глаза разгорѣлись на твою молодость да на твою красу, — вѣдь думаешь? А развѣ бы я не нашелъ, окромя тебя, ежели бы захотѣлъ?.. Ты вотъ это и разсуди… А безъ тебя мнѣ капутъ, какъ Богъ святъ. Потому какая жисть наша, ежели разобрать: пьянство, безобразіе… Въ томъ родѣ, какъ у Вукола Шабалина. Развѣ это порядокъ? Лучше ужъ разомъ покончить съ собой, чѣмъ этакъ-то наматывать на шею смертные грѣхи…
Ѳеня слушала его съ опущенными глазами, строгая и блѣдная, какъ мученица. Только ея соболиныя брови вздрагивали да высоко поднималась бѣлая лебяжья грудь. Гордей Евстратычъ не видалъ ее краше и теперь впивался глазами въ каждое движеніе, отдававшееся въ немъ рѣжущей болью. Она владѣла всѣми его чувствами, и въ этой крѣпкой желѣзной натурѣ ходенемъ ходила разгоравшаяся страсть.
— Можетъ, ты сумлѣваешься насчетъ тятеньки? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, стараясь по-своему объяснить раздумье Ѳени. — Такъ онъ не пойдетъ супротивъ насъ… Мы съ нимъ старинные друзья-пріятели… Эхъ, Ѳеня, Ѳеня!.. За одно твое словечко, всего за одно, да я бы, кажется, весь Бѣлоглинскій заводъ вверхъ ногами повернулъ… Ей-Богу… Птичьяго молока добуду, только скажи… а?.. А ужъ какъ бы я тебя баловалъ да миловалъ… Э-эхъ!..
— Гордей Евстратычъ, ради Бога, повремените немного… Дайте мнѣ съ мыслями собраться, а то я ровно ничего не понимаю…
— Значитъ, можно надѣяться? Да?.. Скажи-ка, Ѳеня, какъ это ты выразила-то?
— Нѣтъ… я ничего… — испуганно залепетала дѣвушка. — Я сказала только, что дайте мнѣ съ мыслями собраться…
— Ну, ну… Вотъ это самое!,. Ахъ, ты, касаточка… голубушка!.. А я тебѣ и гостинца изъ города на всякій случай захватилъ. Это за старое должокъ…
Брагинъ подалъ закрытую коробку, но Ѳеня обѣими руками отодвинула ее отъ себя, точно этотъ подарокъ могъ обжечь ее.
— Да ты посмотри… а?.. А то сейчасъ за окошко выкину: никому не доставайся!.. Для тебя припасено, — тебѣ и владѣть.
Чтобы вывести дѣвушку изъ затрудненія, Брагинъ самъ раскрылъ коробку: внутри на бархатной подушечкѣ жарко горѣли три изумруда, точно бобы, осыпанные настоящими брильянтами. Это былъ цѣлый приборъ изъ броши и серегъ. Подарокъ однако не произвелъ надлежащаго дѣйствія, а только заставилъ Ѳеню покраснѣть, точно эта коробка была отнята для нея у кого-то другого.
— Дайте подумать, Гордей Евстратычъ… — шептала она, не имѣя силъ сопротивляться.
— Ну, думай, думай… Только по-хорошему думай! Да вотъ этотъ гостинецъ для начала прими, — съ нимъ легче, можетъ, будетъ думать-то.
— Напрасно вы, Гордей Евстратычъ, безпокоились…
— Напрасно?..
Брагинъ порывисто схватилъ коробку съ гостинцемъ и побѣжалъ къ форточкѣ.
— Гордей Евстратычъ… постойте!.. — остановила его Ѳеня, когда онъ занесъ уже руку, чтобы выкинуть гостинецъ на улицу.
Татьяна Власьевна все еще была больна. По лицу модницы она замѣчала, что опять что-то затѣвается, но что — она не знала хорошенько. Нюша находилась неотлучно при больной и тоже не могла ничего знать; невѣстки отмалчивались, хотя, вѣроятно, и слышали что-нибудь изъ пятаго въ десятое. Ариша знала больше всѣхъ, но молчала про себя; въ душѣ она желала, чтобы Гордей Евстратычъ женился на Ѳенѣ, потому что она какъ-то инстинктивно начинала бояться свекра, особенно когда онъ такъ ласково смотрѣлъ на нее. Она хорошо помнила, какъ онъ обнялъ и поцѣловалъ ее передъ своимъ отъѣздомъ въ ярмарку.
— Что это Ѳеня-то не идетъ провѣдать? — нѣсколько разъ спрашивала Татьяна Власьевна. — Тоже и о. Крискентъ глазъ не кажетъ… Совсѣмъ забыли старуху!
— У Ѳени, бабушка, горло болитъ… — лгала Нюша, чтобы успокоить больную, которая дѣлала видъ, что вѣритъ этому…
— Долго ли простудиться?.. Охъ-хо-хо…
Однажды подъ вечеръ, когда Татьяна Власьевна въ постели пила чай, а Нюша сидѣла около нея на низенькой скамеечкѣ, въ комнату вошелъ Гордей Евстратычъ. Взглянувъ на лицо сына, старуха выпустила изъ рукъ блюдечко и облилась горячимъ чаемъ: она почувствовала разомъ, что «милушка» не съ добромъ къ ней пришелъ. И видъ у него былъ какой-то такой совсѣмъ особенный… Во время болѣзни Гордей Евстратычъ заходилъ провѣдать больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здѣсь лишняя, и вышла.
— Ну, какъ, мамынька, твое здоровье? — спросилъ неровнымъ голосомъ Гордей Евстратычъ, перебирая пальцами бортъ своего сюртука.
— Неможется все, милушка… залежалась я что-то.
— Вставать надо, мамынька…
Пауза. И сыну и матери одинаково тяжело; они стараются не смотрѣть другъ на друга.
— Мамынька, я пришелъ къ тебѣ за благословеньемъ: жениться хочу… — съ искусственной твердостью проговорилъ Гордей Евстратычъ.
Эта фраза точно ужалила больную. Она поднялась съ подушки и быстро сѣла на постели: отъ этого движенія платокъ на головѣ сбился въ сторону и жидкіе сѣдые волосы разсыпались по плечамъ. Татьяна Власьевна была просто страшна въ эту минуту: искаженное морщинистое лицо все тряслось, глаза блуждали, губы перекосились.
— Какъ… ты сказалъ. Гордей?
— Жениться хочу, мамынька…
— Въ добрый часъ… На комъ же это, милушка?
— На Ѳенѣ…
Старуха глухо застонала и упала въ подушки; съ ней сдѣлалось дурно, и глаза закрылись, какъ у мертвой.
— Мамынька…
— Милушка… нельзя… не могу…
— Мамынька, все ужъ дѣло слажено… Мы съ Ниломъ Поликарпыченъ и по рукамъ ударили.
— Не мм… нѣтъ тебѣ моего благословенія… не мм…
— Я пошлю о. Крискента къ тебѣ. Пусть онъ съ тобой поговоритъ…
— Зачѣмъ о. Крискента?
— Такъ… Вѣдь онъ уговаривалъ Ѳеню-- ну, и тебя уговоритъ. Я не таюсь ни отъ кого, мамынька…
— Такъ ты вотъ какъ, милушка… не спросясь матери… Нѣтъ, это не ты придумалъ… нѣтъ… это та… змѣя подколодная устроила… Алена всѣхъ смутила… и о. Крискента она же подвела, змѣя…
— Это ужъ все равно, мамынька… Дѣло сдѣлано. Я насчетъ твоего благословенья пришелъ…
— Не могу…
Гордей Евстратычъ замолчалъ, подавляя душившую его злобу. Онъ боялся наговорить лишняго, надѣясь уломать старуху болѣе мирнымъ путемъ. Начинать свадьбу ссорой съ матерью все-таки было неудобно…
— Какъ знаешь, мамынька… — проговорилъ онъ, едва сдерживаясь. — Только вѣдь мы и такъ обвѣнчаемся, ежели ты будешь препятствовать. Такъ и знай… Я къ тебѣ еще зайду.
— И на глаза лучше не показывайся…
Когда Нюша вошла въ комнату, она даже вскрикнула отъ страха: Татьяна Власьевна лежала, какъ пластъ, и только страшно горѣвшіе глаза говорили о тѣхъ страшныхъ мукахъ, какія она переживала.
— Бабушка!.. Господи, что же это такое? — заплакала дѣвушка, бросаясь къ постели. — Бабушка… милая…
— Нюша… о! змѣя, змѣя, змѣя…
— Бабушка… Христосъ съ тобой!
— Тетка Алена змѣя… Нюша, голубушка… сейчасъ же бѣги къ Пятовымъ… и чтобы непремѣнно Ѳеня была здѣсь… Слышишь?.. Да чтобы сейчасъ же… а если… если… она не захочетъ… я сама къ ней приползу… Слышишь?.. Нюша, ради Христа, скорѣе!.. Охъ, Аленка, змѣя подколодная!.. Нюша, скорѣе… въ чемъ есть, въ томъ и бѣги…
Накинувъ свою заячью шубейку, Нюша пѣшкомъ побѣжала въ пятовскій домъ. Черезъ полчаса она вернулась вмѣстѣ съ Ѳеней, которая шла за ней, пошатываясь, какъ послѣ тяжелой болѣзни.
— Ну, теперь ты оставь насъ однѣхъ, — проговорила Татьяна Власьевна Нюшѣ, когда дѣвушки вошли въ ея комнату. — Ѳеня, голубка моя, садись вотъ сюда… ближе… Плохо слышу… охъ, смерть моя…
Дѣвушка опустилась на низенькую деревянную скамеечку-подножку, на которой обыкновенно сидѣла Нюша, и, закрывъ лицо руками, тихо плакала.
— Разсказывай все… все, какъ было… — глухо шептала Татьяна Власьевна, дѣлая усиліе подняться на своей подушкѣ и опять падая на нее. — Нѣтъ… не надо… я знаю все… змѣя Аленка… она, она, она… Охъ, Господи Ісусе Христе! Ѳеня, голубка, лучше я… сама тебѣ все разскажу… все какъ на духу…
Не утаивая ничего, съ рыданіями, бабушка Татьяна разсказала Ѳенѣ про свой страшный грѣхъ съ дѣдушкой Поликарпомъ Семенычемъ, а также и про Зотушку, который приходится Ѳенѣ роднымъ дядей.
— Мой грѣхъ, мой отвѣтъ… — хрипѣла Татьяна Власьевна, страшная въ своемъ отчаяніи. — Всю жисть его не могу замолить… нѣтъ спокою моей душенькѣ нигдѣ… Ужъ лучше мнѣ одной въ аду мучиться, а ты-то не губи себя… Ѳеня, голубка, прости меня многогрѣшную… Нѣтъ, предъ образомъ мнѣ поклянись… предъ образомъ… затепли свѣчку… а то собьютъ тебя… Аленка собьетъ съ пути… она и о. Крискента сбила и всѣхъ…
Черезъ минуту передъ стариннымъ образомъ Нерукотворнаго Спаса теплилась свѣча, и Ѳеня тряслась всѣмъ тѣломъ и повторяла за бабушкой Татьяной слова клятвы, что никогда, даже послѣ смерти рабы Божіей Татьяны, она, дѣвица Ѳедосья, не выйдетъ за раба Божія Гордея.
XVII.
правитьОтказъ Ѳени привелъ Гордея Евстратыча въ настоящее бѣшенство. Хотя дѣвушка ничего не высказала, что могло бы бросить тѣнь на Татьяну Власьевну, но Гордей Евстратычъ былъ убѣжденъ, что это именно мать разстроила это дѣло. Онъ нѣсколько разъ наступалъ на Татьяну Власьевну съ угрозами и проклятьями, но старуха покорно отмалчивалась; убитый Гордей Евстратычъ иногда принимался умолять ее на колѣняхъ, со слезами на глазахъ, но старуха оставалась попрежнему непреклонна. Разъ, вернувшись пьяный отъ Шабалина, онъ бросился на мать съ кулаками, и только Нюша спасла бабушку отъ дикаго насилія. Произошла страшная сцена, заставившая оцѣпенѣть весь домъ. Татьяна Власьевна собственно не должна была бы вынести всѣхъ этихъ испытаній, которыя валились на ея сѣдую голову одно за другимъ, но она, наперекоръ всему, быстро начала поправляться, точно въ это семидесятилѣтнее дряхлое тѣло была вдохнута новая жизнь и сила, которая живила и укрѣпляла его; наоборотъ, Ѳеня слегла въ постель и разнемогалась съ каждымъ днемъ все сильнѣе. Когда бабушка наконецъ встала съ постели — это былъ совсѣмъ другой человѣкъ, въ которомъ нельзя было узнать прежней Татьяны Власьевны. Гордей Евстратычъ успѣлъ въ это время немного опомниться и пришелъ къ матери съ повинной.
— Прости, маминька… — умолялъ онъ, валяясь у старухи въ ногахъ.
— Богъ тебя проститъ, а я еще подумаю, — отвѣчала Татьяна Власьевна. — Ты меня хотѣлъ убить, Гордей Евстратычъ, да Господь не допустилъ тебя. Знаю, кто тебя наущалъ… все знаю. И вотъ мой сказъ тебѣ: чтобы Алены Евстратьевны и духу не было, и чтобы напредки она носу сюда не смѣла показывать…
— Мамынька, какъ же я буду выгонять сестрицу?..
— Умѣлъ принимать, умѣй и выгнать… Не велико кушанье!.. А ежели не выгонишь, сію же минуту уйду изъ дому и прокляну васъ обоихъ… По міру пойду на старости лѣтъ!
Вся высохшая, съ побѣлѣвшимъ восковымъ лицомъ и страшно горѣвшими глазами, Татьяна Власьевна походила на одну изъ тѣхъ подвижницъ, какихъ рисуютъ на старинныхъ образахъ. Прежней мягкости и податливости въ ней не было больше и слѣда; она смотрѣла гордой и неприступной. И раньше рѣдко улыбавшіяся губы теперь сложились сурово, какъ у схимницы; это высохшее и изможденное лицо потеряло способность улыбаться. Даже Нюша, и та боялась грозной старухи.
— Я всѣхъ васъ распустила… вездѣ непорядки… — говорила Татьяна Власьевна сыну. — А теперь будетъ не такъ, Гордей Евстратычъ…
— Мамынька, да вѣдь я хозяинъ дому, — возражалъ иногда Гордей Евстратычъ.
— Какой ты хозяинъ!.. Брата выгналъ и меня хотѣлъ пустить по міру… Нѣтъ, Гордей Евстратычъ, хозяйка здѣсь я. Ты налаживай свой домъ, да въ немъ и хозяйничай, а этотъ домъ батюшкинъ… И о. Крискенту закажи, чтобы онъ тоже не ходилъ къ намъ. Вы съ нимъ меня живую бы закопали въ землю… Дескать, пущай только старуха умретъ, тогда мы все по-своему повернемъ.
Обиженная и огорченная Алена Евстратьевна принуждена была на скорую руку сложить свои модные наряды въ чемоданы и отправиться въ Верхотурье, обозвавъ братца на прощанье дуракомъ. Старуха не хотѣла даже проститься съ ней. О. Крискентъ проникновенно понялъ то, что Гордей Евстратычъ боялся высказать ему прямо, и, съ своей обычной прозорливостью, самъ не заглядывалъ больше въ брагинскій домъ.
Зотушка опять вернулся къ Пятовымъ: какъ только Ѳеня слегла, такъ онъ и заявился, блѣдный, худой, съ трясущимися руками, но съ такимъ же кроткимъ и любящимъ сердцемъ и почти женской мягкостью въ характерѣ. Теперь Ѳеня была рада ему вдвойнѣ: это былъ не чужой человѣкъ, хотя Зотушка и самъ этого не подозрѣвалъ. Болѣзнь дѣвушки, сначала неопредѣленнаго характера, вдругъ рѣзко перешла въ нервную горячку: молодая натура не выдержала всѣхъ испытаній и теперь жестоко боролась съ тяжелымъ недугомъ. Зотушка ходилъ за больной, какъ сидѣлка, и больная инстинктивно искала его руки, когда нужно было перемѣнить мѣсто на подушкѣ или приподнять голову; никто не умѣлъ такъ угодить ей, какъ Зотушка. Она изъ его рукъ принимала и лѣкарство, которое прописывалъ привезенный изъ города докторъ.
«Замучили дѣвку, замучили…» — думалъ Зотушка, когда сидѣлъ длинную зимнюю ночь въ комнатѣ Ѳени, гдѣ теперь все было пропитано запахомъ лѣкарствъ.
Больная не могла лежать спокойно и часто металась, придавленная нестерпимымъ гнетомъ. Въ горячечномъ бреду она все умаливала кого-то погодить, потомъ начинала громко молиться и повторяла обрывки произнесенной клятвы. Эта пестрая путаница недавнихъ впечатлѣній проходила чрезъ ея воспаленный мозгъ съ мучительной болью, заставляя съ новой силой пере, жить тысячи разъ всѣ вынесенныя испытанія. Мысль работала съ лихорадочной торопливостью; призраки и фантастическія представленія нарастали, переплетались и заканчивались страшными галлюцинаціями. Главнымъ образомъ дѣвушка страдала отъ неотступнаго преслѣдованія трехъ людей, являвшихся ей въ тысячѣ всевозможныхъ превращеній — это были Гордей Евстратычъ, бабушка Татьяна и дѣдушка Поликарпъ Семенычъ. Они не отходили отъ Ѳениной кровати и мучили ее своимъ постояннымъ присутствіемъ, какъ тяжелый кошмаръ. Старая, страшная бабушка Татьяна особенно пугала больную. Ѳеня даже вскрикивала каждый разъ, когда грозный призракъ наклонялся къ ней и холодными костлявыми руками чего-то искалъ въ ея мозгу… «Бабушка, оставь меня!» — кричала больная, открывая глаза; но передъ ней, вмѣсто бабушки, стоялъ уже Гордей Евстратычъ — весь золотой — съ золотымъ лицомъ, съ золотыми руками, съ сверкавшими золотыми глазами. Онъ даже дышалъ какой-то золотой пылью, которая наполняла всю комнату и отъ которой Ѳеня начала задыхаться. Это золото жгло ее, давило, а Гордей Евстратычъ ползалъ около кровати и плакалъ золотыми слезами. Больная видѣла себя уже женой этого золотого Гордея Евстратыча и сама постепенно превращалась тоже въ золотую; и руки и ноги у ней были настоящія золотыя и такія тяжелыя, что она не могла ими пошевелить. Налитыя золотомъ вѣки не поднимались; даже мысли въ головѣ были золотыя и шевелились въ мозгу золотыми цѣпочками, кольцами, браслетами и серьгами, все это звенѣло и переливалось, какъ живая чешуя. Опять крикъ, опять новыя грезы; но теперь бабушка Татьяна и Гордей Евстратычъ смѣнялись худенькимъ дѣдушкой Поликарпомъ Семенычемъ, который все искалъ Зотушку; а Ѳеня прятала его то у себя подъ подушкой, то въ коробкѣ съ гостинцемъ Гордея Евстратыча.
Иногда къ этимъ, вполнѣ опредѣленнымъ впечатлѣніямъ прибавлялось что-то новое, неясное и смутное, расплывавшееся какъ туманъ; но Ѳеня чувствовала присутствіе этого неопредѣленнаго, потому что оно заставляло ее дрожать въ лихорадкѣ. Испытываемое ею ощущеніе можно сравнить съ тѣмъ, какое переживаетъ человѣкъ ночью въ глухомъ лѣсу, когда знаетъ, что опасность въ двухъ шагахъ, но не можетъ ее разглядѣть. Сухія губы бабушки Татьяны въ этихъ случаяхъ шептали: «Ѳеня, голубушка! змѣя, змѣя, вонъ она!» И бабушка Татьяна дрожала и протягивала руки впередъ, точно хотѣла защищаться отъ настоящей живой змѣи, которая вотъ-вотъ живой петлей захлеснетъ ее. Это была Алена Евстратьевна, которую больная не видала, но слышала ея походку и вкрадчивый голосъ.
— Зотушка… мнѣ страшно… — шептала Ѳеня, хватаясь за руку Зотушки. — Говори что-нибудь… спой. Ты никого не видишь?
— Нѣтъ, касаточка, никого не вижу… Христосъ съ нами, ласточка…
— Ты не оставляй меня одну… Золото… вездѣ золото….
Ѳеня страшно прислушивалась къ звукамъ Зотушкина голоса, стараясь на нихъ сосредоточить все свое вниманіе и тѣмъ вырвать себя изъ фантастической области, гдѣ блуждала ея больная мысль. Она точно хваталась за стихъ Зотушки, чтобы не унестить опять въ безбрежное море своихъ галлюцинацій. Но дѣйствительность переплеталась съ грезами, и ее уносила темная волна впередъ, въ темную бездну, гдѣ ее снова окружали ея мучители. Прислушиваясь къ бреду больной, Зотушка многаго не понималъ, особенно когда Ѳеня начинала заговариваться о бабушкѣ Татьянѣ и Поликарпѣ Семенычѣ. Какую связь имѣлъ этотъ Поликарпъ Семенычъ со всѣмъ случившимся — для Зотушки оставалось загадкой. Только разъ, когда Ѳеня особенно сильно металась и бредила, все дѣло разъяснилось: больная выболтала все, что сама знала о страшномъ грѣхѣ бабушки Татьяны и о самомъ Зотушкѣ, называя его своимъ дядей. Отъ этихъ рѣчей Зотушку прошибъ холодный потъ, и предъ его глазами запрыгала цѣлая дюжина проворныхъ бѣсенятъ, безобразно задиравшихъ мышиные хвосты. Когда больная очнулась отъ своего забытья, она по лицу Зотушки угадала, что онъ знаетъ тайну бабушки Татьяны; она закрыла глаза отъ охватившаго ее ужаса.
— Что съ тобой, касаточка? — спрашивалъ Зотушка.
— Что?.. Ты слышалъ?
— Слышалъ…
— Ну… такъ это правда… Все равно, я умру, Зотушка… по крайней мѣрѣ не на чужихъ рукахъ…
— Христосъ съ нами, ласточка… Зачѣмъ помирать, еще поживемъ въ свою долю.
— Нѣтъ, нѣтъ… я знаю… Зотушка, я не виновата.
Зотушка наклонился къ рукѣ Ѳени, и на эту горячую руку посыпались изъ его глазъ крупныя слезы… Вотъ почему онъ такъ любилъ эту барышню Ѳеню и она тоже любила его!.. Вотъ почему онъ сердцемъ слышалъ сгущавшуюся надъ его головой грозу, когда говорилъ, что ей вмѣстѣ съ бабушкой Татьяной будутъ большія слезы… А Ѳеню точно облегчило невольно сдѣланное признаніе. Она дольше обыкновеннаго осталась въ сознаніи и ласкала своего дядю, какъ ушибившагося ребенка.
— А гдѣ Нюша? Что она не придетъ ко мнѣ? — спрашивала больная.
— Она заходила не одинъ разъ, да ты-то все не узнавала ее…
— И бабушка Татьяна была?
— И бабушка была…
— Зотушка, держи меня… крѣпче держи…
Наступившій бредъ былъ сильнѣе прежняго; и Зотушка одно время совсѣмъ всполошился, думая, что барышня Ѳеня отходитъ. Онъ побѣжалъ къ Нилу Поликарпычу и приволокъ его за руку въ комнату Ѳени. Старикъ Пятовъ иногда смѣнялъ Зотушку, когда тотъ уходилъ въ кухню «додернуть» часикъ на горячей печкѣ, а большею частью ходилъ изъ угла въ уголъ въ сосѣдней комнатѣ; онъ какъ-то совсѣмъ потерялся и плохо понималъ, что происходило кругомъ. Страшная мысль лишиться Ѳени нагоняла на него столбнякъ, и онъ только ощупывалъ свою плѣшивую голову, напрасно стараясь что-то припомнить. Иногда онъ принимался со слезами упрашивать доктора-старичка спасти его Ѳеню и предлагалъ свою домашнюю аптеку. Докторъ разсѣянно выслушивалъ этотъ бредъ наяву, записывалъ что-то въ своей карманной книжкѣ и повторялъ: «Хорошо, хорошо. Скоро наступитъ кризисъ, тогда все выяснится…» Больная рѣдко узнавала отца и старалась скрыть отъ него свои страданія. Онъ такъ всегда любилъ ее, и она жалѣла его. Кто замѣнитъ ее больному старику? Кто будетъ предупреждать, какъ это дѣлала она, его скромныя желанія и угождать его привычкамъ? Не одинъ разъ глаза Ѳени наполнялись слезами, когда она смотрѣла на отца: ей было жаль его больше, чѣмъ себя, потому что она слишкомъ изстрадалась, чтобы чувствовать во всемъ объемѣ опасность, въ какой находилась.
Гордей Евстратычъ, пока разыгрывалась въ пятовскомъ домѣ эта тяжелая драма, послѣ перваго порыва отчаянія бросился въ разгулъ и не выходилъ изъ шабалинскаго дома, гдѣ стоялъ день и ночь пиръ горой. Вуколъ Логинычъ посылалъ въ городъ нарочно двѣ кошевыхъ, чтобы привести подходящихъ гостей изъ «подходящей компаніи». Варвара Тихоновна угощала всѣхъ на славу, такъ что Липачекъ и Плинтусовъ не разъ просыпались, къ своему удивленію, въ ея парадной спальнѣ. Это безобразіе нравилось Гордею Евстратычу, который хотѣлъ въ винѣ утопить свое горе, и пьяный принимался нѣсколько разъ плакать.
— Ну, горе не велико… — утѣшала Варвара Тихоновна. — Нашелъ о чемъ сокрушаться! Не стало этого добра… Все равно, женился бы на Ѳенѣ, стала бы тебя она обманывать.
— Врешь!.. — кричалъ Гордей Евстратычъ.
— А ты не очень кричи… Не у себя дома.
— Эхъ, Варвара Тихоновна, Варвара Тихоновна… развѣ ты можешь что-нибудь понимать?.. Ну какое у тебя понятіе? Ежели у меня сердце кровью обливается… обидѣли меня, а взять не съ кого…
Порфиръ Порфирычъ, конечно, былъ тутъ же и предлагалъ свои услуги Брагину: взять да увезти Ѳеню и обвѣнчаться убѣгомъ. Этому мудреному человѣку никакъ не могли растолковать, что Ѳеня лежитъ больная, и онъ только хлопалъ глазами, какъ зачумленное животное. Иногда Гордея Евстратыча начинало мучить самое злое настроеніе, особенно когда онъ вспоминалъ, что о его неудачномъ сватовствѣ теперь галдитъ весь Бѣлоглинскій заводъ и навѣрно радуются эти Савины и Колобовы, которые не хотятъ его признать законнымъ церковнымъ старостой.
Чтобы провѣтрить пьяную компанію, раза два ѣздили въ кошевыхъ на Смородинку, гдѣ устраивалось сугубое пьянство. Работы на пріискѣ теперь было мало, и Михалка съ Архипомъ пропадали со скуки; ребята отъ-нечего-дѣлать развлекались по-своему, причемъ въ Полдневской была устроена спеціальная квартира, которой завѣдывала Лапуха. Пестерь и Кайло сначала косились на такіе порядки, но потомъ махнули рукой, потому что примиряющимъ элементомъ являлась водка. Съ другой стороны, эти блюстители патріархальныхъ нравовъ жестоко поплатились за свою строгость: Окся навсегда сбѣжала не только изъ Полдневской, но и со Смородинки.
Однажды, когда пьяная компанія только-что вернулась со Смородинки, Шабалина лакей вызвалъ въ переднюю. Тамъ смиренно стоялъ Зотушка.
— А, святая душа на костыляхъ!.. — обрадовался Шабалинъ. — Въ самую линію попалъ… Иди въ комнаты-то, — чего тутъ торчишь? Я тебя такой наливкой угощу…
— Я не принимаю теперь этого составу, Вуколъ Логинычъ… Мнѣ бы братца, Гордея Евстратыча, повидать.
— Ну, и пойди туда. Чего корячишься? — говорилъ Шабалинъ, подхватывая Зотушку подъ руку. — Вотъ я тебѣ покажу, какъ не принимаешь… Такой составъ у меня есть, что рога въ землю съ двухъ рюмокъ.
— Ну, ужъ ослобоните, Вуколъ Логинычъ. Дѣльце есть до братца. Ужъ, пожалуйста, ослобоните.
— Ну, чортъ съ тобой!..
Когда Гордей Евстратычъ, пошатываясь, вышелъ въ переднюю, Зотушка смиренно поклонился братцу и дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ:
— Вамъ, братецъ, Ѳедосья Ниловна приказали долго жить…
— Что? Какъ? Умерла?
— Точно такъ… Онѣ просили меня сказать вамъ, что заочно васъ прощаютъ, и съ вами, братецъ, тоже прощались.
Гордей Евстратычъ зашатался на мѣстѣ, оглянулся кругомъ и, какъ былъ, безъ шапки, выбѣжалъ изъ шабалинскаго вертепа. Зотушка смиренно поплелся за нимъ, торопливо откладывая широкіе кресты.
Смерть Ѳени произвела потрясающее впечатлѣніе на всѣхъ, потому что эта безвременно погибшая молодая жизнь точно являлась какой-то жертвой искупленія за тѣ недоразумѣнія, какія были созданы брагинской жилкой. Всѣ на мгновеніе позабыли о своихъ личныхъ счетахъ около гроба мертвой красавицы, за которымъ шелъ обезумѣвшій отъ горя старикъ-отецъ. На похоронахъ Ѳени встрѣтились всѣ враждебныя партіи, т.-е. Савинй, Колобовы, Пазухины и Брагины. Гордей Евстратычъ плакалъ вмѣстѣ съ женщинами и не стыдился своихъ слезъ. Зотушкѣ пришлось даже утѣшать братца, а также и плакавшаго отца Крискента. Только двое въ этой толпѣ оставались безучастными и неподвижными, точно они застыли на какой-то одной мысли — это были Нилъ Поликарпычъ и Татьяна Власьевна. Нилъ Поликарпычъ не могъ плакать, потому что горе было слишкомъ велико; а Татьяна Власьевна думала о томъ, что эта смерть — наказаніе за ея страшный грѣхъ. На свѣжей могилѣ о. Крискентъ сказалъ прочувствованное слово, пользуясь случаемъ, чтобы напомнить своей паствѣ о ничтожности и тлѣнности всего земного, о нашей неправдѣ и особенно о тлетворномъ значеніи раздѣлительной силы. Добрый старикъ хотѣлъ на могилѣ Ѳени примирить враждовавшихъ овецъ. Овцы слушали его, въ душѣ во всемъ соглашались, многіе даже плакали, и всѣ разошлись но своимъ домамъ, чтобы съ новыми силами продолжать старые счеты и дѣйствовать въ духѣ крайняго раздѣленія.
— Это Брагины убили Ѳеню, — говорили у Савиныхъ и Колобовыхъ. — Ужъ эта Татьяна Власьевна!.. Да и Гордей-то Евстратычъ тоже хорошъ! Правду говорятъ: сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро.
Послѣдними остались на Ѳениной могилкѣ Нилъ Поликарпычъ, бабушка Татьяна и Зотушка. Они долго молились и точно боялись уйти съ кладбища, оставивъ здѣсь Ѳеню одну.
— Нилъ Поликарпычъ, пойдемте домой… — говорилъ Зотушка, осторожно стараясь оттащить старика отъ могилы. — Еще простудитесь…
— Ахъ, я дуракъ… дуракъ!.. — дико вскричалъ Нилъ Поликарпычъ, ударивъ себя по лбу кулакомъ. — Вѣдь нужно было только напоить Ѳеню дорогою травой, жива бы осталась…
Этой мыслью разрѣшились наконецъ благодатныя слезы. Старикъ заплакалъ въ первый разъ послѣ смерти своей дочери, опустившись на снѣгъ колѣнями. Онъ былъ безъ шапки, и остатки мягкихъ волосъ развѣвались на его головѣ отъ рѣзкаго зимняго вѣтра; но онъ не слыхалъ и не чувствовалъ ничего. Побѣлѣвшія губы шептали какую-то безсвязную чепуху о дорогой травѣ и другихъ не менѣе вѣрныхъ средствахъ. Каждый изъ троихъ думалъ, что ему слѣдовало умереть, а не Ѳенѣ. Но смерть имѣетъ свою логику и скашиваетъ самые цвѣтущіе колосья на человѣческой нивѣ, оставляя для чего-то массу нетронутаго человѣческаго сора.
— Куда теперь? — спрашивалъ Нилъ Поликарпычъ, дико озираясь по сторонамъ. — Домой… зачѣмъ?
Дѣвушка передъ смертью взяла слово съ Зотушки, что онъ не оставитъ отца и замѣнитъ ему хоть отчасти ее; Зотушка поклялся и теперь окончательно переселился въ пятовскій домъ, чтобы ухаживать за Ниломъ Поликарпычемъ, который иногда крѣпко начиналъ задумываться и даже совсѣмъ заговаривался, какъ сумасшедшій.
XVIII.
правитьВесной работы на Смородинкѣ оживились съ новой силой: ставили вторую паровую машину. Били двѣ новыхъ шахты, потому что въ старой золото уже «пообилось» и только шло богатыми гнѣздами тамъ, гдѣ отдѣльныя жилы золотоноснаго кварца выклинивались, т.-е. сходились въ одну. Зимній заработокъ былъ меньше прошлогодняго, потому что работы вообще велись черезъ пень колоду, благо самому хозяину было не до жилки. Но и весной, хотя Гордей Евстратычъ часто бывалъ на Смородинкѣ, можно было уже замѣтить, что у него точно не лежало сердце къ пріиску, и его постоянно тянуло въ Бѣлоглинскій заводъ. Онъ часто жаловался, что совсѣмъ уронилъ батюшкину торговлю панскихъ товаровъ, и предполагалъ поднять ее на широкихъ основаніяхъ, для чего думалъ поставить двѣ большихъ каменныхъ лавки на городской манеръ. Эта затѣя была продолженіемъ непремѣннаго желанія построить себѣ домъ въ родѣ шабалинскаго. Дѣло пока стояло за мѣстомъ. Гордей Евстратычъ все еще не рѣшался переселиться окончательно съ насиженнаго пепелища на православную сторону, гдѣ было подсмотрѣно самое подходящее мѣстечко.
— Мы, мамынька, наладимъ лавки-то подъ домомъ, какъ въ городу, — часто повторялъ Гордей Евстратычъ.
— Нѣтъ, милушка, это не годится: съ рынку уйдешь и покупателей растеряешь… Батюшка-то не глупѣе былъ насъ съ тобой, а сидѣлъ да сидѣлъ себѣ на рынкѣ.
Послѣдній аргументъ имѣлъ неотразимую силу, и Гордей Евстратычъ утѣшался пока тѣмъ, что хоть домъ поставитъ по своему вкусу. Онъ привозилъ изъ города двухъ архитекторовъ, которые мѣряли нѣсколько разъ мѣсто и за рюмкой водки составляли проекты и смѣты будущей постройки.
— За деньгами не постоимъ, а чтобы, главное, все было форменно, на господскую руку, — упрашивалъ Гордей Евстратычъ.
— Будетъ форменно, — увѣряли архитекторы и, забравъ задатки, укатили въ городъ.
По послѣднему зимнему пути Брагинъ началъ производить заготовку матеріаловъ: лѣсу, бутоваго камня, желѣза, глины, кирпичу и т. д. Въ верстѣ отъ Бѣлоглинскаго завода Брагинымъ строился кирпичный заводъ, такъ какъ готоваго кирпича въ большомъ количествѣ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ достать было негдѣ; подряжены были двѣ плотничныхъ артели, артель вятскихъ каменщиковъ, пильщики, столяры и кровельщики. Гордей Евстратычъ хотѣлъ поднять домъ непремѣнно въ одно лѣто, чтобы на другое лѣто приступить къ его внутренней отдѣлкѣ, т.-е. выштукатурить, настлать полы, выкрасить, вообще привести въ форменный видъ. Какъ тронется снѣгъ, рѣшено было приступить къ подготовительнымъ работамъ: рыть канавы подъ фундаментъ, обжигать кирпичъ, пилить лѣсъ. Эти хлопоты отнимали все свободное время Гордея Евстратыча, и за ними онъ забывалъ о своемъ недавнемъ горѣ, которое миновало, какъ тяжелый сонъ. Только иногда ему становилось очень жутко, точно камнемъ придавитъ: въ эти минуты Брагинъ или уѣзжалъ въ городъ, или попадалъ въ шабалинскій домъ, что было равносильно, потому что тамъ и здѣсь Гордей Евстратычъ разрѣшалъ на водку и кутилъ безъ просыпу нѣсколько дней подъ-рядъ. Вообще онъ за послѣдній годъ порядкомъ пристрастился къ веселому житью и «принималъ водку» въ большомъ количествѣ, извиняя себя компаніей. Только въ церкви Гордей Евстратычъ былъ исправенъ попрежнему и велъ церковныя дѣла такъ, что комаръ носу не подточитъ.
Чтобы поднять запущенную батюшкину торговлю, Гордей Евстратычъ самъ «сгонялъ» въ Ирбитскую ярмарку и поворотилъ тамъ цѣлую уйму панскаго товара, чтобы разомъ затмить всѣхъ остальныхъ бѣлоглинскихъ торговцевъ. Онъ теперь часто бывалъ въ лавкѣ и собственноручно приводилъ всѣ товары въ порядокъ, при помощи невѣстокъ и Нюши; впрочемъ, послѣдняя главнымъ образомъ вела торговую книгу. Случалось какъ-то такъ, что Гордей Евстратычъ приходилъ въ лавку какъ разъ тогда, когда тамъ сидѣла Ариша. Сначала сноха побаивалась этихъ посѣщеній, но Гордей Евстратычъ совсѣмъ не обращалъ на нее никакого вниманія и даже покрикивалъ, когда находилъ въ чемъ непорядки. Такое поведеніе успокоило молодую женщину, и она начала относиться къ свекру съ большимъ довѣріемъ.
— Ну, ну, поворачивайся, сношенька, — покрикивалъ на нее Гордей Евстратычъ, когда Арина мѣшкала.
Разъ Гордей Евстратычъ заѣхалъ въ лавку навеселѣ; онъ обѣдалъ у Шабалина. Дѣло было подъ вечеръ, и въ лавкѣ, кромѣ Ариши, не было ни души. Она опять почувствовала на себѣ ласковый взглядъ старика и старалась держаться отъ него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила масла въ огонь. Когда Ариша нагнулась къ выручкѣ, чтобы достать портмонэ съ деньгами, Гордей Евстратычъ крѣпко обнялъ ее за талію и долго не выпускалъ изъ рукъ, забавляясь, какъ она барахталась и выбивалась.
— Тятенька… пустите!.. Христосъ съ вами!
— А… испугалась!.. Ну, ну, повернись еще… ишь какая круглая стада!
— Я бабушкѣ Татьянѣ скажу, тятенька!..
— Ну, ну, дура, я пошутилъ.
Ариша отошла въ уголъ лавки и, поправляя сбившееся платье и платокъ на головѣ, тихонько заплакала. Гордей Евстратычъ сначала улыбался, а потомъ подошелъ къ невѣсткѣ и сильно толкнулъ ее локтемъ въ бокъ.
— Чего ты ревешь, корова?.. — закричалъ онъ, схватывая Аришу за руку. — Ишь распустила нюни-то… Ласки не понимаешь, такъ пойми, какъ съ вашимъ братомъ по-настоящему обращаются.
Проспавшись, Гордей Евстратычъ немного одумался и, чтобы загладить свой грѣхъ, потихоньку отъ другихъ пообѣщалъ Аришѣ, что привезетъ ей изъ города такого гостинца, какого она и во снѣ не видывала
— Мнѣ, тятенька, ничего отъ васъ не нужно… — твердо объявила Ариша, собирая всю свою храбрость. — Я ничего больше не возьму отъ васъ, хоть меня на части рѣжьте.
— А… такъ ты вотъ какіе разговоры съ отцомъ заводишь? — зарычалъ Гордей Евстратычъ. — Погоди, я тебя такъ проучу, что ты у меня узнаешь, какъ грубить…
— Я Михалкѣ все скажу…
— Говори… Я васъ и съ Михалкой-то обоихъ въ одинъ узелъ завяжу. Слышишь?
Подъ первымъ впечатлѣніемъ Ариша хотѣла разсказать все мужу, но Михалка былъ на пріискѣ; пожаловаться бабушкѣ Татьянѣ Ариша боялась, потому что старуха въ послѣднее время точно косилась на нее; пожалуй, ей же, Аришѣ, и достанется за извѣтъ и клевету. Но какъ же опять не сказать? И стыдно ей было, да Ариша и сознавала, что такой оборота не принесетъ ей никакой пользы, а только лишнія слезы отцу съ матерью да домашнія непріятности. Все равно, Гордей Евстратычъ не послушаетъ никого, а только еще пуще озлобится на беззащитную сноху. Въ крайнемъ случаѣ Ариша придумала два выхода: убѣжать со Степушкой къ роднымъ, а если ее оттуда добудутъ черезъ полицію, — повѣситься или утопиться… Все это обдумывалось въ безсонную ночь и было полито горькими слезами, которыя Ариша должна была глотать про себя. Она припомнила къ случаю разныя исторіи, гдѣ свекры добивали невѣстокъ правдами и неправдами: въ раскольничьихъ семьяхъ такихъ снохачей было нѣсколько, — всѣ это знали, всѣ объ этомъ говорили, а дѣло оставалось шитымъ и крытымъ. Особенно врѣзалась ей въ память исторія купцовъ Кокиныхъ, которую она слышала еще въ дѣтствѣ. Старикъ Кокинъ увязался за своей снохой и, не добившись отъ нея ничего, звѣрски убилъ ея ребенка, дѣвочку лѣтъ четырехъ: старикъ завелъ маленькую жертву въ подполье и тамъ отрѣзывалъ ей одинъ палецъ за другимъ; а мать въ это время оставалась наверху и должна была слушать отчаянные вопли четвертуемой дочери. Страшное преступленіе потомъ раскрылось, и старикъ Кокинъ былъ наказанъ плетьми, — это было еще при старыхъ судахъ, — а сноха сошла съ ума. Мысли, одна страшнѣе другой, одолѣвали бѣдную Аришу, и она то принималась безумно рыдать, уткнувшись головой въ подушку, то начинала молиться, молиться не за себя, а за своего Степушку, который спалъ въ ея каморкѣ дѣтски-беззаботнымъ сномъ, не подозрѣвая разыгрывавшейся около него драмы.
Успокоившись немного, Ариша рѣшилась еще подождать, что и оказалось самымъ лучшимъ. Гордей Евстратычъ оставилъ ее въ покоѣ, не приставалъ со своими ласками, но зато постоянно преслѣдовалъ всевозможными придирками, ворчаньемъ и руганью. Ариша покорно сносила всѣ эти невзгоды и была даже рада имъ: авось на нихъ износится все горе, а Гордей Евстратычъ одумается. На ея счастье подвернулся такой случай, который перевернулъ въ брагинскомъ домѣ все вверхъ дномъ.
Городскіе архитекторы составили планъ брагинскаго дома и явились въ Бѣлоглинскій заводъ, чтобы начать постройку. Матеріалы были всѣ заготовлены и даже канавы подъ фундаментъ вырыты, оставалось приступить къ самой закладкѣ. Брагинъ пригласилъ о. Крискента помолебствовать, какъ эта водится у добрыхъ людей, чтобы все было честь честью. Какъ разъ случился Порфиръ Порфирычъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ; однимъ словомъ, закладка дома совершилась при самой торжественной обстановкѣ, въ присутствіи Порфира Порфирыча, Щабалина, Плинтусова, Липачка и другихъ. Послѣ молействія всѣ, конечно, были приглашены въ старый брагинскій домъ откушать хлѣба-соли и вспрыснуть новую постройку, чтобъ она крѣпче стояла.
— Безъ вспрысковъ какой же домъ? — говорилъ Шабалинъ. — Вонъ я строилъ свой, такъ, можетъ, не одну бочку со своими благопріятелями роспилъ. Зато крѣпко вышло.
— И мы отъ добрыхъ-то людей не въ уголъ рожей, Вуколъ Логинычъ, — обижался Брагинъ. — Милости просимъ, господа… Только не обезсудьте на нашей простотѣ: живемъ просто, можно сказать, безъ всякаго понятія. Развѣ вотъ домъ поставимъ, тогда уже другіе-то порядки заведемъ… Порфиръ Порфирычъ, пожалуйте!
Въ брагинскомъ домѣ была приготовлена роскошная закуска, а потомъ настоящій богатый обѣдъ, какъ у «другихъ». Татьяна Власьевна была великая мастерица по части такихъ торжественныхъ «столовъ» и на этотъ разъ особенно потщилась, чтобы не ударить лицомъ въ грязь предъ настоящей компаніей. Правда, модныхъ кушаній не было съ французскими соусами и разными мудреными приправами, но зато были художественно состряпанные пироги, всевозможный разносолы, вареное и жареное. На закуску Гордей Евстратычъ прихватилъ изъ городу салфеточной икры, омаровъ, страсбургскихъ пироговъ, астраханскихъ балыковъ, провѣсной бѣлорыбицы и всякой прочей снѣди, которую ѣлъ у Шабалина и другихъ золотопромышленниковъ. Въ винахъ, конечно, тоже недостатка не было, потому что народъ, бывавшій въ брагинскомъ домѣ, любилъ «мочить губу», какъ говорилъ Зотушка. Обстановка въ брагинскомъ домѣ за послѣдній годъ значительно измѣнилась, потому что изъ Нижняго и Ирбита Гордей Евстратычъ навезъ домой всякой всячины: ковровъ, столоваго серебра, новой мебели, посуды и т. д. Конечно, все это въ обыкновенное время было припрятано по сундукамъ и шкапамъ, а мебель стояла подъ чехлами; но теперь другое дѣло — для такого торжественнаго случая можно было и развернуться: чехлы съ мебели были сняты, на окнахъ появились шелковыя драпировки, по полу французскіе ковры, столъ сервированъ былъ гарднеровской посудой и новымъ столовымъ серебромъ. Камчатныя дорогія скатерти и салфетки дополняли столовый уборъ. Вообще все было устроено форменно, дескать, и мы не лѣвой ногой сморкаемся, хотя Гордей Евстратычъ и прикидывался предъ гостями Акимомъ-простотой, а Татьяна Власьевна съ низкими поклонами приговаривала:
— Ужъ не обезсудьте, дорогіе гости, на нашемъ убожествѣ!
— А ты вотъ что, спасеная душенька, — говорилъ Шабалинъ своимъ обычнымъ грубымъ тономъ: — когда ко мнѣ-то въ гости соберешься?
— Собираюсь, давно собираюсь, Вуколъ Логинычъ, да вотъ все какъ-то не могу собраться… Стара стала я, вѣдь на восьмой десятокъ. Въ чужой вѣкъ зажилась…
— Ладно, ладно, бабушка, насъ всѣхъ переживешь… А ты приходи все-таки, я тебѣ такую штучку покажу, не за хлѣбомъ-солью будь сказано.
— Охъ, ужъ ты, Вуколъ Логинычъ, всегда… разговоръ-то у тебя…
— Чего разговоръ? Разговоръ настоящій… хозяйственный. Вѣкъ живи — вѣкъ учись. Нарочно мастера себѣ изъ городу привозилъ, чтобы мнѣ одну штуку наладилъ, понимаешь — теплую… Козетъ называется.
Этотъ «козетъ» особенно занималъ Шабалина въ послѣднее время, и онъ нарочно привозилъ гостей изъ другихъ заводовъ, чтобы показать имъ нѣмецкую выдумку.
— Отстань, грѣховодникъ… — отплевывалась Татьяна Власьевна, когда Шабалинъ подробно объяснилъ назначеніе нѣмецкой выдумки.
— Сіе дѣйствительно весьма предусмотрительно устроено, — вставилъ свое слово о. Крискентъ, большой любитель домашности.
— Вотъ съ о. Крискентомъ и приходи, бабушка, — говорилъ Шабалинъ. — Мы хоть и не одной вѣры, а не ссорились еще… Такъ, о. Крискентъ?
— Зачѣмъ ссориться, Вуколъ Логинычъ?.. Богъ одинъ для всѣхъ, всѣхъ видитъ, и благодать Его преизбыточествуетъ надъ нами, поелику ни единъ власъ съ главы нашей ни спадетъ безъ Его воли. Да…
Около закуски гости очень скоро развеселились, такъ что до обѣда время пробѣжало незамѣтно. Порфиръ Порфирычъ успѣлъ нагрузиться и, какъ всегда, съ блаженной улыбкой несъ всевозможную чепуху; Шабалинъ пилъ со всѣми и не пьянѣлъ; Липачекъ едва мигалъ слипавшимися глазами; а Плинтусовъ ходилъ по комнатѣ, выпячивая грудь, какъ индѣйскій пѣтухъ. Архитекторы сначала стѣснялись въ незнакомой компаніи, но потомъ устроили разрѣшеніе вина и елея и быстро познакомились. Даже о. Крискентъ не избѣгъ общей участи и, пропустивъ рюмку какой-то завѣтной наливки, лихорадочно разстегивалъ пуговицы своего подрясника.
Когда Татьяна Власьевна начала накрывать обѣденный столъ, Порфиръ Порфирычъ наступилъ на нее.
— Бабушка… кто же съ нами обѣдать будетъ? — спрашивалъ онъ, стараясь сохранить равновѣсіе колебавшагося тѣла.
— Какъ кто? Всѣ будутъ обѣдать, Порфиръ Порфирычъ: о. Крискентъ, Вуколъ Логинычъ, Гордей Евстратычъ…
— Ахъ, не то, бабушка… Понимаешь? Господь, когда сотворилъ всякую тварь и Адама… и когда посмотрѣлъ на эту тварь и на Адама, прямо сказалъ: «Не хорошо жить человѣку одному… сотворимъ ему жену»… Такъ? Ну, вотъ я про это про самое и говорю…
— Что-то невдомекъ мнѣ будетъ, Порфиръ Порфирычъ… Стара я стала.
— Ну, ну… Экая ты, бабушка, упрямая! А я еще упрямѣе тебя… Отчего ты не покажешь намъ невѣстокъ своихъ и внучку? Знаю, что красавицы… Вотъ мы съ красавицами и будемъ обѣдать. Я толстенькихъ люблю, бабушка… А Дуня у васъ, какъ огурчикъ. Я съ ней хороводы водилъ на Святкахъ… И Ариша ничего.
— Перестаньте грѣшить-то, Порфиръ Порфирычъ… У насъ молодымъ женщинамъ не пригоже въ мужской компаніи однѣмъ сидѣть. Ежели бы другія женщины были, тогда другое дѣло: вотъ вы бы съ супругой пріѣхали…
— Одолжила, нечего сказать: я съ своей супругой… Ха-ха!.. Бабушка, да ты меня уморить хочешь. Слышишь, Вуколъ: мнѣ пріѣхать съ супругой!.. Нѣтъ, бабушка, мы сегодня все-таки будемъ обѣдать съ твоими красавицами… Нечего имъ взаперти сидѣть. А что касается другихъ дамъ, такъ вотъ о. Крискентъ у насъ пойдетъ за даму, пожалуй, и Липачекъ.
Шабалинъ и другіе гости присоединились къ желанію Порфира Порфирыча и представили свои резоны.
— А ежели ты, спасеная душа, не покажешь намъ своихъ невѣстокъ, — говорилъ Шабалинъ: — кончено — сейчасъ всѣ по домамъ и обѣдать не станемъ.
— Такъ, такъ! — подхватили всѣ.
— Да развѣ мы ихъ съѣдимъ? — объяснилъ Плинтусовъ. — Ахъ, Боже мой!.. За кого же вы въ такомъ случаѣ насъ принимаете? Надѣюсь, за порядочныхъ людей… Вотъ и отецъ Крискентъ только-что сейчасъ говорилъ мнѣ, что не любитъ. обѣдать въ одной холостой компаніи и что это даже грѣшно.
— Господа, да что мы тутъ разговариваемъ попусту въ самомъ-то дѣлѣ? — заговорилъ Порфиръ Порфирычъ. — Прощай, бабушка… А мы обѣдать къ Вуколу поѣдемъ.
Дѣло приняло такой оборотъ, что Татьянѣ Власьевнѣ наконецъ пришлось согласиться на все, а то этотъ блажной Порфиръ Порфирычъ и въ самомъ дѣлѣ уѣдетъ обѣдать къ Вуколу и всю компанію за собой уведетъ. Скрѣпя сердце она велѣла невѣсткамъ одѣваться въ шелковые сарафаны и расшитые золотомъ кокошники, а Нюшѣ достала изъ сундука свою дѣвичью повязку, унизанную жемчугами и самоцвѣтнымъ камнемъ. Въ этихъ старинныхъ нарядахъ всѣ три были красавицы на подборъ, хотя Ариша сильно похудѣла за послѣдніе дни, что Татьяна Власьевна замѣтила только теперь. Нюша была вообще какая-то вялая и апатичная: послѣ смерти Ѳени она окончательно измѣнилась, и о прежней стрекотуньѣ Нюшѣ, которая распѣвала по всему дому, и помину не было Лучше всѣхъ была Дуня въ своемъ аломъ глазетовомъ сарафанѣ и кисейной рубашкѣ: высокая, полная, съ румянцемъ во всю щеку и съ ласково блестѣвшими глазами, она была настоящая русская красавица. Когда всѣ трое вышли къ столу, гости приняли ихъ съ самыми шумными проявленіями своего восторга.
— Ахъ, ты, мой бутончикъ!.. пупочка!.. — говорилъ Порфиръ Порфирычъ, цѣлуя руки у Дуни. — Вотъ такъ красавица!.. Ну-ка, повернись-ка маленько… Ну!.. пышная бабенка, чортъ возьми! Аришенька, матушка, здравствуй!.. Что это ты нахохлилась, какъ курица передъ ненастьемъ?
Порфиръ Порфирычъ помѣстился за обѣденнымъ столомъ между Дуней и Аришей, а напротивъ себя усадилъ Нюшу и былъ, кажется, на седьмомъ небѣ.
— Вотъ теперь отлично… — говорилъ Порфиръ Порфирычъ, стараясь обнять разомъ обѣихъ дамъ.
— Не балуй, Порфиръ Порфирычъ!.. — строго замѣтила Татьяна Власьевна. — А то я всѣхъ уведу.
— Не буду, не буду!
Обѣдъ начался самымъ веселымъ образомъ, хотя дамы немножко и конфузились съ непривычки къ компаніи. Сама Татьяна Власьевна не садилась за столъ, наблюдая за порядкомъ и за подававшей кушанья кривой Маланьей. Гости ѣли и хвалили хозяйку. Гордей Евстратычъ хлопоталъ насчетъ винъ. Говорили о новомъ домѣ и его отдѣлкѣ; высчитывали его стоимость, кричали, спорили, — однимъ словомъ, обѣдъ вышелъ, какъ всѣ парадные обѣды: все было «форменно». О. Крискентъ, разрѣзывая на своей тарелкѣ кусокъ пирога съ осетриной, благочестиво говорилъ о домостроительствѣ вообще и даже привелъ въ примѣръ Соломона, тонко сплетая льстивыя слова тароватому хозяину. Липачекъ провозгласилъ тостъ за здоровье хозяйки, и когда всѣ поднялись съ полными бокалами, чтобы чокнуться съ нимъ, — Гордей Евстратычъ вдругъ поблѣднѣлъ и уронилъ свой бокалъ: онъ своими глазами видѣлъ, какъ Порфиръ Порфирычъ, поднимаясь со стула съ бокаломъ въ одной рукѣ, другою обнялъ Аришу.
— Порфиръ Порфирычъ… ты это какъ же?.. — глухо спросилъ Гордей Евстратычъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, а губы у него тряслись отъ внутренняго бѣшенства, которое онъ напрасно старался сдержать.
— Я?.. Я ничего… — какъ ни въ чемъ не бывало отвѣтилъ Порфиръ Порфирычъ, съ изумленіемъ оглядываясь кругомъ. — Какъ же это такъ, Гордей Евстратычъ?.. Я, пожалуй, на одинъ бокъ наѣлся…
— Ариша, ступай къ себѣ… — приказалъ Гордей Евстратычъ дрожавшимъ отъ бѣшенства голосомъ.
— Вотъ тебѣ и клюква! — засмѣялся Порфиръ Порфирычъ.
Эта маленькая сцена на мгновеніе остановила общее веселье: гости переглядывались, о. Крискентъ попробовалъ-было вступиться, но его никто не слушалъ.
— Да ты никакъ осердился на меня? — спрашивалъ Порфиръ Порфирычъ хозяина. — Я, кажется, ничего не сдѣлалъ…
— Ну, мнѣ на свои-то глаза свидѣтелей не надо, — отрѣзалъ Гордей Евстратычъ и прибавилъ: — Всѣ люди, какъ люди, Порфиръ Порфирычъ, только тебя, какъ кривое полѣно, въ полѣнницу никакъ не укладешь…
Порфиръ Порфирычъ ничего не отвѣтилъ на это, а только повернулся и, пошатываясь, пошелъ къ двери. Татьяна Власьевна бросилась къ нимъ и старалась удержать за фалды сюртука, о. Крискентъ загородилъ-было двери, но былъ безмолвно устраненъ. Гордей Евстратычъ догналъ обиженнаго гостя уже на дворѣ; онъ шелъ безъ шапки и верхняго пальто, какъ сидѣлъ за столомъ, и никому не отвѣчалъ ни слова.
— Голубчикъ, Порфиръ Порфирычъ… прости, ради Христа, на нашемъ глупомъ словѣ! — умолялъ Брагинъ, хватая гостя за руки. — Хочешь, при всѣхъ на колѣнкахъ стану у тебя прощенья просить!.. Порфиръ Порфирычъ!..
Порфиръ Порфирычъ вырвалъ свою руку, безъ шапки выбѣжалъ за ворота и нетвердой походкой пошелъ вдоль Старо-Кедровской улицы; за нимъ безъ шапки бѣжалъ Шабалинъ, стараясь догнать. Брагинъ постоялъ-постоялъ за воротами, посмотрѣлъ, куда пошли его гости, а потомъ, махнувъ рукой, побрелъ назадъ.
— А вѣдь дѣло-то, пожалуй, выйдетъ табакъ… — замѣтилъ Плинтусовъ, когда Брагинъ вернулся къ гостямъ.
Гордей Евстратычъ самъ видѣлъ, что все дѣло испортилъ своей нетерпѣливой выходкой, но теперь его трудно было поправлять. Торжество закончилось неожиданной бѣдой, и конецъ обѣда прошелъ самымъ натянутымъ образомъ, какъ поминки, несмотря на всѣ усилія о. Крискента и Плинтусова оживить его. Сейчасъ послѣ обѣда Гордей Евстратычъ бросился къ Шабалину въ домъ, но Порфира Порфирыча и слѣдъ простылъ: онъ укатилъ неизвѣстно куда.
— Что же теперь дѣлать? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ своего благопріятеля Шабалина.
— А ужъ и не знаю, Гордей Евстратычъ — уклончиво отвѣтилъ тотъ. — Съ Порфиромъ Порфирычемъ шутки плохія, пожалуй, еще и жилку отберетъ…
Оно такъ и вышло.
Черезъ недѣлю на Смородинку пріѣхалъ горный чиновникъ, осмотрѣлъ работы и составилъ протоколъ, что разработка золота производилась неправильная: частныя лица могутъ промывать только розсыпное золото, а не жильное, которое добывается казеннымъ иждивеніемъ. Смородинка, въ качествѣ коренного мѣсторожденія, должна была поступить въ казенное вѣдомство, а Гордей Брагинъ подвергался надлежащей отвѣтственности за неправильное объявленіе пріиска.
Работы были прекращены, контора опечатана, рабочіе и служащіе распущены по домамъ, и это какъ разъ въ самый развалъ лѣтней работы, въ первыхъ числахъ мая. Ударъ былъ страшный и, конечно, онъ былъ нанесенъ опытной рукой Порфира Порфирыча.
— Вотъ тебѣ и кривое полѣно… Ха-ха!.. — заливался Шабалинъ, когда услышалъ о закрытой Смородинкѣ. — Прощайся, Гордей Евстратычъ, со своей жилкой, коли не умѣлъ ей владать…
XIX.
правитьБрагинъ полетѣлъ хлопотать въ Екатеринбургъ, въ надеждѣ уладить дѣло помимо Порфира Порфирыча. Посовѣтовался кое съ кѣмъ изъ знакомыхъ золотопромышленниковъ, съ двумя адвокатами, съ горными чиновниками — всѣ качали только головами и совѣтовали обратиться къ главному ревизору, который какъ разъ случился въ городѣ. Гордей Евстратычъ отыскалъ квартиру главнаго ревизора и со страхомъ позвонилъ у подъѣзда маленькаго каменнаго домика въ пять оконъ. На дверяхъ блестѣла мѣдная дощечка — «Ардальонъ Ефремовичъ Завиваевъ».
— Баринъ дома? — спрашивалъ Брагинъ выскочившую на звонокъ горничную.
— Дома-съ.
Черезъ минуту Гордей Евстратычъ осторожно вошелъ въ кабинетъ, гдѣ его встрѣтилъ самъ хозяинъ — вылитый двойникъ Порфира Порфирыча, такъ что въ первую минуту Брагинъ даже попятился со страху.
— Что прикажете, какъ васъ звать?
— Да вотъ дѣльце, Ардальонъ Ефремычъ, вышло…
— Это насчетъ Смородинки?.. Не могу, не могу, не могу!.. — закричалъ Завиваевъ, отмахиваясь обѣими руками. — Я семнадцать лѣтъ служу на Уралѣ главнымъ ревизоромъ… Да!.. Это беззаконіе… Я и Порфира Порфирыча отдамъ подъ судъ вмѣстѣ съ тобой!
Хотя Завиваевъ и кричалъ на Брагина, но это былъ не злой человѣкъ. Онъ даже пошутилъ надъ умолявшимъ его Гордеемъ Евстратычемъ и, ласково потрепавъ по плечу, проговорилъ:
— У меня подъ надзоромъ девятьсотъ пріисковъ, милочка, и ежели я буду всякому золотопромышленнику уступать, такъ меня Богъ камнемъ, убьетъ, да… Дѣло твое я знаю досконально и могу сказать только то, что не хлопочи понапрасну. Вотъ и все!.. Взятокъ никому не давай, — даромъ послѣднія деньги издержишь, потому что пролитого не воротишь.
— Ардальонъ Ефремычъ, спасите… не погубите!
Брагинъ ушелъ отъ Завиваева ни съ чѣмъ, проклиная на свѣтѣ все и всѣхъ. Дѣло было дрянь, какъ его ни поверни. Не довѣряя совѣту Завиваева, Гордей Евстратычъ принялся усиленно хлопотать и лѣзъ въ каждую щель, чтобы только воротить Смородинку. Эти хлопоты стоили ему большихъ денегъ и ровно ни къ чему не привели: жилка пропала навсегда!.. Вернуться домой съ пустыми руками Гордею Евстратычу было тошнехонько, и онъ проживался въ городѣ цѣлый мѣсяцъ. У него все-таки былъ въ рукахъ кругленькій капитальчикъ тысячъ въ сто, и друзья-пріятели утѣшали его, что горевать еще не о чемъ, когда такой капиталъ шевелится въ карманѣ. Его познакомили съ такими дѣльцами, которые сулили золотыя горы — только стоило пустить капиталъ въ оборотъ. Съ горя Брагинъ закутилъ въ хорошей компаніи, которая утѣшала его на всѣ руки. Одналсды онъ сидѣлъ въ гостяхъ у знакомаго золотопромышленника, гдѣ набралось всякаго народа; тутъ же сидѣлъ какой-то господинъ въ золотыхъ очкахъ и съ толстой золотой цѣпочкой у часовъ. Онъ все время точно присматривался къ Гордею Евстратычу, а потомъ отвелъ его въ сторону и таинственно проговорилъ:
— Эхъ, вы, Гордей Евстратычъ… Нашли о чемъ горевать!.. Я вамъ, скажу, что мы еще не такое золото отыщемъ. Пріѣзжайте ко мнѣ потолковать, а вотъ вамъ моя карточка.
На карточкѣ неизвѣстнаго Гордей Евстратычъ прочиталъ: «Владимиръ Петровичъ Головинскій, техникъ».
«Чортъ его знаетъ, можетъ-быть, какой нибудь жулябія… — подумалъ Брагинъ, перевертывая въ рукахъ атласную карточку. — Наслышался, что у Брагина деньги еще остались въ карманѣ, — вотъ и подсыпается мелкимъ бѣсомъ».
Прежде чѣмъ отправиться къ Головинскому, Гордей Евстратычъ навелъ о немъ черезъ общихъ знакомыхъ кое-какія справки, изъ которыхъ оказалось, что Головинскій вообще человѣкъ хорошій, хотя опредѣленныхъ занятій не имѣетъ. Его видали въ клубѣ, въ театрѣ, въ концертахъ — вообще вездѣ, гдѣ собиралась хорошая публика; онъ былъ знакомъ со всѣмъ городомъ и всѣхъ зналъ, имѣлъ пару отличныхъ вятокъ, барскую квартиру и жилъ на холостую ногу. Самая наружность Головинскаго имѣла въ себѣ много подкупающаго: высокій, среднихъ лѣтъ, съ окладистой бородкой и выхоленнымъ дворянскимъ лицомъ, съ приличными манерами, всегда безукоризненно одѣтый, онъ вездѣ являлся замѣтнымъ человѣкомъ. Особенно дамы были отъ него въ восхищеніи.
— Ну что же, не съѣстъ онъ меня, прахъ его побери… — рѣшилъ Брагинъ, отправляясь отыскивать квартиру Головинскаго, который жилъ на главной улицѣ.
Кабинетъ въ квартирѣ Головинскаго былъ устроенъ на дѣловую ногу съ той спеціальной роскошью, какую устраиваютъ себѣ люди, умѣющіе быть богатыми. Гордей Евстратычъ не ожидалъ ничего подобнаго: въ самомъ воздухѣ точно пахло тысячами, не тѣми шальными мужицкими тысячами, какъ у Шабалина, напримѣръ, а настоящими, господскими тысячами. И самъ Головинскій совсѣмъ не походилъ на жулябію, а держался съ большимъ гоноромъ: ужъ совсѣмъ не походилъ на этихъ горныхъ чинушекъ въ родѣ Порфира Порфирыча или Завиваева. Принялъ онъ Брагина очень любезно, но съ вѣсомъ. Усадивъ гостя въ кресло, Головинскій нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, поправивъ рѣдѣвшіе на головѣ волосы, и мягкимъ голосомъ заговорилъ:
— Васъ, уважаемый Гордей Евстратычъ, вѣроятно, удивило мое приглашеніе… Да?.. Очень понятно. Конечно, вы подъ рукой собрали кое-какія справки обо мнѣ… Опять-таки понятно, потому что итти толковать о дѣлѣ къ совершенно незнакомому человѣку очень сомнительно, хоть до кого доведись. Я вамъ скажу, что вамъ другіе сказали обо мнѣ… Но это все равно: я хотя и вездѣ здѣсь бываю, но меня никто не знаетъ. Хорошо…
Головинскій мягко потеръ свои выхоленныя бѣлыя руки, подыскивая слова и мелькомъ взглядывая на сидѣвшаго въ креслѣ Брагина.
— Сначала я вамъ скажу о себѣ, Гордей Евстратычъ, — продолжалъ Головинскій послѣ короткой паузы. — Родился и выросъ я въ Москвѣ, служилъ нѣсколько лѣтъ на частной службѣ, сколотилъ небольшой капитальчикъ, а потомъ получилъ наслѣдство послѣ дяди… Сначала думалъ завести какое-нибудь дѣло въ Москвѣ, но съ моими средствами тамъ трудно пробить дорогу: тамъ милліонныя дѣла обдѣлываются, какъ здѣсь пироги бабы стряпаютъ, а у меня нѣсколько тысячъ. Вотъ я и задумалъ попытать счастья въ провинціи и пріѣхалъ на Уралъ, года два-три назадъ. Мѣсто дѣйствительно богатое, и дѣло можно себѣ подыскать, да только, не спросясь броду, я не люблю соваться въ воду. Жилъ, присматривался къ людямъ… и подыскалъ одно дѣльце. Только нужно вамъ сознаться — ужъ извините меня за откровенность, Гордей Евстратычъ! — народъ здѣсь — не клади пальца въ ротъ.
— Ужъ что говорить, самые первостатейные плуты живутъ… Это вѣрно, Владимиръ Петровичъ!
— Да, на Уралѣ люди вообще немного странные, — мягко поправилъ Головинскій своего собесѣдника. — Взять хоть вотъ случай съ вами, какъ у васъ отняли пріискъ…
— Охъ, вѣрно, вѣрно… зарѣзали безъ ножа!
— Я слышалъ всю эту исторію и отъ души васъ пожалѣлъ… Вижу, человѣкъ вы скромный, боитесь всякаго начальства, вотъ они васъ и крутятъ въ бараній рогъ. Теперь вы остались безъ всякаго дѣла, деньги у васъ кое-какія еще есть; ну долго ли попасть на какого-нибудь прощелыгу, который оберетъ у васъ послѣднія крохи. Вѣдь вамъ дѣлали всевозможныя предложенія? Да, я слышалъ… Вотъ я и хотѣлъ съ одной стороны предохранить васъ отъ разныхъ плутовъ, а потомъ предложить вамъ одно дѣльце. Вообще, кажется, мы сойдемся, по крайней мѣрѣ я полюбилъ васъ съ перваго раза. Я человѣкъ прямой и говорю откровенно.
— Какое же дѣльце-то, Владимиръ Петровичъ? Оно конечно, мы люди простые, а тоже можемъ чувствовать… Взять хоть того же Порфира Порфирыча — обидѣлъ онъ меня, вотъ какъ обидѣлъ!..
— И главное, Шабалинъ работаетъ на такой же жилкѣ, какъ и ваша.
— Вѣрно, все вѣрно… Погорячился я немного, — а Шабалинъ, лукавый его задери, хоть верхомъ на немъ катайся, даромъ что самъ-то плутъ.
— Въ томъ-то и дѣло, Гордей Евстратычъ, что люди здѣсь все фальшивые, ни на кого положиться нельзя. А кстати, — прибавилъ Головинскій, вынимая изъ кармана золотые часы: — мы сейчасъ червячка заморимъ. Пойдемте въ столовую.
Комнаты въ квартирѣ Головинскаго были убраны на оарскую ногу, особенно столовая, гдѣ стоялъ рѣзной буфетъ отличной работы. На накрытомъ столѣ какой-то невидимой рукой былъ приготовленъ завтракъ и кипѣлъ серебряный кофейникъ на спиртовой лампочкѣ. «Не такъ, какъ у насъ: какъ ѣсть, такъ и столарню цѣлую подымутъ», — думалъ Брагинъ, усаживаясь за столъ. Головинскій самъ налилъ два стакана кофе и пригласилъ подкрѣпиться рюмочкой водки. Гордей Евстратычъ выпилъ и невольно удивился: такой водки онъ никогда не пивалъ. Вытеревъ салфеткой губы, Брагинъ заговорилъ:
— А ужъ вы извините насъ, Владимиръ Петровичъ, на нашей простотѣ… Гляжу я на васъ, все у васъ по формѣ, а одного какъ будто не прихватываетъ…
— Именно?
— Хозяйки въ дому нѣтъ… Такъ-съ?
— Вы угадали, Гордей Евстратычъ, сердцемъ угадали, потому что сердце у васъ доброе… Да, хозяйки у меня нѣтъ.
— Отчего же не женитесь? За невѣстами у насъ, слава Богу, дѣло не станетъ… Али, можетъ, столичная на примѣтѣ держится?
— Есть и такой грѣхъ, Гордей Евстратычъ… Только за откровенность я вамъ заплачу откровенностью, именно объясню, почему я не женился до сихъ поръ. Дѣло вотъ въ чемъ: хочется мнѣ сначала дѣлишки свои привести въ настоящій порядокъ, этакъ кушъ зашибить порядочный, а потомъ ужъ и жениться. По нынѣшнимъ временамъ да не заработать деньгу — грѣшно отъ Бога будетъ, передъ собственными дѣтьми послѣ совѣстно будетъ. Я такъ полагаю: ужъ если стоитъ жить, такъ жить по-настоящему, какъ добрые люди живутъ, и для этого сначала нужно потрудиться, поработать.
— И мы въ своей темнотѣ то же думаемъ, только вотъ деньги-то добывать плохо умѣемъ… съ понятіемъ надо жить на свѣтѣ, по всей формѣ. А какъ вы насчетъ дѣльца-то, Владимиръ Петровичъ?
— Сейчасъ, сейчасъ, Гордей Евстратычъ.
Головинскій, не торопясь, налилъ рюмку водки, поднесъ ее къ свѣту и, причмокнувъ губами, проговорилъ:
— Видите?
— Отличная водка…
— Да… А вотъ въ этой самой водкѣ богатство сидитъ, вѣрное богатство, какъ дважды-два четыре. Не чета вашему золоту… Вотъ и дѣльце, о которомъ я хотѣлъ съ вами поговорить.
— Это значитъ, водкой заняться?
— Именно… Самое вѣрное дѣло, Гордей Евстратычъ. Отчего раздуваются всѣ эти наши здѣшніе тузы?..
Головинскій назвалъ нѣсколько громкихъ именъ денежныхъ тузовъ и въ какихъ-нибудь полчаса объяснилъ всѣ извороты, ходы и выходы спеціально-винной торговли. Гордей Евстратычъ слушалъ съ разинутымъ ртомъ, заваленный краснорѣчивыми цифрами.
— Гдѣ вы найдете другое такое дѣло, которое давало бы триста процентовъ на капиталъ? И не ищите… Если взять золотопромышленность наконецъ, такъ здѣсь все зависитъ отъ случая, отъ счастья, а на водкѣ еще никто не прогорѣлъ.
— Это-то вѣрно, только необычное оно дѣло, Владимиръ Петровичъ… Даже какъ будто маненько претитъ: нечистая денежка идетъ.
— Э, батенька, нашли что… А вы такъ разсудите: чѣмъ мы грѣшнѣе другихъ? Дѣло самое законное… Нажили капиталъ, тогда можно и водку по боку. А ужъ съ настоящимъ-то капиталомъ можно руки расправить. Порфиръ Порфирычъ теперь думаетъ, что утопилъ васъ, однимъ словомъ утопилъ, а тутъ выйдетъ наоборотъ: вы милліонеромъ сдѣлаетесь, а тогда… Да что тутъ говорить…
Въ теченіе двухчасовой бесѣды Головинскій совсѣмъ заговорилъ Гордея Евстратыча и на прощаніе, крѣпко пожимая руку, прибавилъ:
— Объ одномъ только попрошу васъ, дорогой Гордей Евстратычъ: согласитесь или не согласитесь — молчокъ… Ни единой душѣ, ни одно слово!.. Это дѣло наше и между нами останется… Я васъ не неволю, а только предлагаю войти въ компанію… Дѣло самое чистое, изъ копейки въ копейку. Хотите — отлично, нѣтъ — ваше дѣло. У меня у одного не хватитъ силы на такое предпріятіе, и я во всякомъ случаѣ не останусь безъ компаньона
Брагинъ ушелъ отъ Головинскаго точно въ туманѣ: передъ нимъ развертывались новыя, широкія перспективы, а возможность насолить Порфиру Порфирычу кружила голову. Всѣ теперь думаютъ, что Гордей Евстратычъ пропалъ со своею жилкой, а Гордей Брагинъ вдругъ въ милліоны залѣзетъ… Тогда и Порфиру Порфирычу, и Ардальону Ефремычу, и Вуколу Логинычу — всѣмъ носъ утремъ… Всю дорогу изъ города Брагинъ раздумывалъ завязанную Головинскимъ думушку и чѣмъ больше думалъ, тѣмъ сильнѣе убѣждался въ справедливости всего, что слышалъ отъ этого необыкновеннаго человѣка. И вѣдь какъ говоритъ, шельма этакая: какъ по-писаному, такъ и рѣжетъ… Ловкачъ, ужъ что и говорить. Съ понятіемъ, форменный человѣкъ. Небось, ему надо въ милліонъ вогнать, а не то, чтобы валандаться на тысчонкахъ, какъ другіе прочіе. Брагинъ съ сожалѣніемъ думалъ о овоей торговлѣ панскими товарами: ужъ именно темнота, — темнота она и останется. И понятія настоящаго въ этой торговлѣ нѣтъ: ублажай полдневскихъ бабенокъ, раздавай въ долгъ, гонись за моднымъ товаромъ, всякому угоди… Сколько одного грѣха на душу наберешься!..
Домой Гордей Евстратычъ вернулся въ самомъ веселомъ настроеніи, чѣмъ удивилъ всѣхъ, а Татьяна Власьевна даже обидѣлась и сердито проговорила:
— Нашелъ чему радоваться, нечего сказать… Вѣдь пріискъ-то все-таки отобрали?
— Ну отобрали, такъ что же?… Пусть ихъ, мамынька… Порфиръ-то Порфирычъ съ Шабалинымъ теперь думаютъ, что по міру насъ пустили… Ха-ха!..
— Милушка, надъ чѣмъ ты хохочешь-то?..
— Да надъ ними, мамынька, надъ Порфиромъ Порфирычемъ… Вотъ ужо, погоди, мы имъ такъ утремъ носъ, что чертямъ покажется тошно.
— Значитъ, Смородинка-то опять къ тебѣ отойдетъ? — обрадовалась Татьяна Власьевна.
— Ахъ, мамынька, совсѣмъ не то… Скажу тебѣ только одно: пріѣдетъ къ намъ одинъ человѣкъ, тогда сама все увидишь… Ужъ такой человѣкъ, такой человѣкъ…
— Можетъ, опять какой-нибудь пьяница… Всѣ эти городскіе на одну колодку!..
Гордей Евстратычъ не сталъ спорить, а только махнулъ рукой: дескать, погоди, мамынька, вотъ сама увидишь. Теперь у Гордея Евстратыча было много хлопотъ съ постройкой дома, которая позамялась съ этой передрягой; пока онъ хлопоталъ въ городѣ, едва успѣли сложить фундаментъ, хотя и было кому смотрѣть за рабочими. Михалка и Архипъ теперь болтались дома безъ всякаго дѣла. Успокоившись послѣ своихъ неудачныхъ хлопотъ, Брагинъ съ особеннымъ стараніемъ занялся домомъ: ѣздилъ на кирпичный заводъ, наблюдалъ за всѣми работами и живмя-жилъ на постройкѣ, точно хотѣлъ всѣмъ показать, что ему все ни почемъ, какъ съ гуся вода. Пусть посмотрятъ и Савины и Колобовы, какъ онъ испугался Порфира Порфирыча да съ горя началъ домъ строить. Въ лавку Брагинъ заглядывалъ совсѣмъ рѣдко, потому что тамъ сидѣлъ Михалка, надежный человѣкъ, не то что снохи. Пожалуй, Брагинъ прикрылъ бы свою панскую торговлю, если бы не была она поставлена батюшкой, ну, да и ребятамъ все-таки задѣлье какое ни на есть, чтобы задарма на печкѣ не сидѣли.
Недѣли черезъ двѣ, какъ былъ уговоръ, пріѣхалъ и Головинскій. Онъ остановился у Брагиныхъ, занявъ тотъ флигелекъ, гдѣ раньше жилъ Зотушка со старухами. Татьяна Власьевна встрѣтила новаго гостя сухо и подозрительно: дескать, вотъ еще Медъ-Сахарычъ выискался… Притомъ ее немало смущало то обстоятельство, что Головинскій поселился у нихъ во флигелѣ; человѣкъ еще не старый, а въ дому цѣлыхъ три женщины молодыхъ, всего наговорятъ. Взять хоть ту же Марѳу Петровну: та-ра-ра, ты-ры-ры…
— Куда же Владимиру Петровичу дѣваться, ежели онъ ко мнѣ по дѣлу пріѣхалъ? — успокаивалъ Гордей Евстратычъ. — Кабы у насъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ гостиницы для пріѣзжающихъ были налажены, такъ еще десятое дѣло, а то не на постояломъ же дворѣ ему останавливаться, этакому-то человѣку.
— Оно, конечно, такъ, милушка, да все-таки… Что ужъ больно его захваливаешь? Кругомъ, видно, обошелъ тебя… настоящая приворотная гривенка, этотъ твой Владимиръ Петровичъ, такъ Медомъ-Сахарычемъ и разсыпается.
— Обнаковенно, мамынька, ежели человѣкъ съ настоящимъ понятіемъ, такъ онъ никогда не будетъ кочевряжиться, какъ Порфиръ Порфирычъ… А обходить меня тоже нечего: дѣло чистое — какъ на ладонкѣ.
— Ой, смотри, милушка, чтобы не обошелъ хваленый-то!..
Татьяна Власьевна крѣпко не довѣряла гостю, потому что ужъ милушка-то на него обнадежился: неладно что-то, скоро больно…
Первымъ дѣломъ Головинскій устроилъ свой флигелекъ, хотя пріѣхалъ на нѣсколько дней. Полъ и стѣны были устланы коврами, окна завѣшены драпировками, на столѣ, за которымъ работалъ Головинскій, появились дорогія бездѣлушки, онъ даже не забылъ захватить съ собой складной желѣзной кровати и дорожнаго погребца съ серебрянымъ самоваромъ. Съ нимъ пріѣхалъ его камердинеръ, сѣдой, благообразный старикъ Егоръ; это былъ слуга высшей школы — молчаливый, степенный, сосредоточенный. Насколько баринъ былъ ласковъ и обходителенъ, настолько великолѣпный Егоръ былъ сухъ и важенъ, точно онъ былъ замороженъ. Кривая сердитая Маланья крѣпко не взлюбила его и называла темной копейкой, хотя и не могла не удивляться умѣнью Егора устроить барина по-своему.
— Ужъ такъ у нихъ устроено, такъ устроено… — докладывала Маланья подозрительно слушавшей ея рѣчи Татьянѣ Власьевнѣ. — И сказать вамъ не умѣю какъ!.. Въ родѣ какъ въ церкви… Ей-Богу! И духъ у нихъ съ собой привезенъ. Своимъ глазамъ видѣла: каждое утро темная-то копейка возьметъ какую-то штуку, надо полагать изъ золота, положитъ въ нее угольковъ, а потомъ и поливаетъ какою-то мазью. А отъ мази такой духъ идетъ, точно отъ роснаго ладана. И все-то у нихъ есть, и все дорогое… Ровно и флигелекъ-то не нашъ!..
Эти разсказы настолько возбудили любопытство Татьяны Власьевны, что она, улучивъ минуту, когда Головинскій съ Гордеемъ Евстратычемъ были на постройкѣ, а Егоръ ушелъ на базаръ, — нарочно сходила во флигелекъ и провѣрила восторги Маланьи. Дѣйствительность поразила старуху, особенно бѣлье и платье гостя, разложенное и развѣшенное Егоромъ въ такомъ необыкновенномъ порядкѣ, какъ коллекція какого-нибудь архинѣмецкаго музея. Другимъ обстоятельствомъ, сильно смутившимъ Татьяну Власьевну, было то, что Владимиръ Петровичъ былъ у нихъ въ домѣ всего одинъ разъ — повернулся съ полчасика, поговорилъ, поблагодарилъ за все и ушелъ къ себѣ. Такой обходительный человѣкъ, что старухѣ наконецъ сдѣлалось совѣстно передъ нимъ за свои подозрѣнія.
— Хотя бы ты его обѣдать позвалъ… — вскользь замѣтила Татьяна Власьевна сыну. — Какъ-то неловко, все же человѣкъ живетъ въ нашемъ домѣ, не объѣстъ насъ…
— Ахъ, мамынька!.. Да развѣ это такой человѣкъ, что сталъ онъ тебѣ чужіе обѣды собирать… Это настоящій баринъ, съ понятіемъ, по всей формѣ. Не чета тѣмъ объѣдаламъ, которые раньше насъ одолѣвали… Онъ вонъ и въ постройкѣ-то все знаетъ, какъ началъ все разбирать, какъ началъ разбирать — архитектора-то совсѣмъ въ уголъ загналъ. А я развѣ ослѣпъ, самъ вижу, что Владимиръ Петровичъ настоящее дѣло говоритъ. И все онъ знаетъ, мамынька, о чемъ ни спроси… Истинно сказать, что его послалъ намъ самъ Господь за нашу простоту!..
Расхваливая гостя, Гордей Евстратычъ однако не обмолвился ни однимъ словомъ, за какимъ дѣломъ этотъ гость пріѣхалъ, и не любилъ, когда Татьяна Власьевна стороной заводила объ этомъ рѣчь.
Ближайшее знакомство съ Головинскимъ произошло какъ-то само собой, такъ что Татьяна Власьевна даже испугалась, когда гость сдѣлался въ домъ совсѣмъ своимъ человѣкомъ, точно онъ вѣкъ у нихъ жилъ. Какъ это случилось — никто не могъ сказать, а всякій только чувствовалъ, что именно Владимира Петровича и недоставало въ домѣ; у всѣхъ точно отлегло на душѣ, когда Владимиръ Петровичъ появлялся въ горницѣ. А приходилъ онъ всегда кстати и уходилъ тоже, никому не мѣшалъ, никого не стѣснялъ; даже невѣстки и Нюша какъ-то сразу привыкли къ нему и совсѣмъ не дичились. Однимъ словомъ, свой человѣкъ — и конецъ всему дѣлу! Торжествомъ поведенія Владимира Петровича было его умѣнье ѣсть и пить, чѣмъ любовался даже самъ Гордей Евстратычъ. Въ брагинскомъ домѣ возобновились прежнія трапезы и самыя торжественныя чаеванья. Въ стряпнѣ Владимиръ Петровичъ зналъ такой толкъ, что даже поразилъ Маланью: онъ не пропускалъ безъ похвалы самомалѣйшаго торжества кухоннаго искусства, что льстило Татьянѣ Власьевнѣ, какъ опытной хозяйкѣ. Онъ даже научилъ ее, какъ слѣдуетъ по-настоящему солить огурцы и готовить ихъ впрокъ, именно, нужно заказать съ Гордеемъ Евстратычемъ, когда онъ поѣдетъ въ Нижній, привести дубоваго листа, и огурцы будутъ цѣлый годъ хрустѣть на зубахъ, какъ свѣжепросольные.
— Давно я хочу, Владимиръ Петровичъ, спросить васъ, да все какъ-то не смѣю… — нерѣшительно проговорила однажды Татьяна Власьевна. — Сдается мнѣ, что какъ будто вы раньше къ старой вѣрѣ были привержены… Ей-Богу! Ужъ очень вы хозяйство всякое произошли… Въ Москвѣ есть такіе купцы на Рогожскомъ… Извините ужъ на простомъ словѣ…
Оказалось, что хотя Владимиръ Петровичъ и не былъ приверженъ къ старой вѣрѣ, но выходило какъ-то такъ, что Татьяна Власьевна осталась при своей прежней догадкѣ.
— Нѣтъ, ты, мамынька, замѣть, какъ онъ за обѣдомъ сидитъ или чай пьетъ! — удивлялся въ свою очередь Гордей Евстратычъ. — Сразу видно человѣка… Небось, не набросится, какъ тѣ торопыги-мученики, въ родѣ хоть Плинтусова взять!..
Собственно, настоящее дѣло, за которымъ пріѣхалъ Головинскій, было давно кончено, и теперь въ Зотушкиномъ флигелькѣ шла разработка подробностей проектируемой винной торговли. У Владимира Петровича въ головѣ были такіе узоры нарисованы, что Гордей Евстратычъ каждый разъ уходилъ отъ него точно въ чаду. Брагина поражало особенно то, что Владимиръ Петровичъ всякаго человѣка насквозь видитъ, такъ-таки всѣхъ до единаго. Только Гордей Евстратычъ заикнется, а Владимиръ Петровичъ и пошелъ писать, да вѣдь такъ все разскажетъ, что Гордей Евстратычъ только глазами захлопаетъ: у него въ головѣ читаетъ, какъ по книгѣ, да еще прибавитъ отъ себя всегда такое, что Гордей Евстратычъ диву только дается, какъ онъ самъ-то раньше этого не догадался… А винную часть Владимиръ Петровичъ такъ произошелъ, что и говорить было нечего: все по копейкѣ впередъ разсчиталъ, на все своя смѣта, вездѣ первымъ дѣломъ расчетъ, даже гдѣ и кому колеса подмазать и всякое прочее, не говоря ужъ о томъ, какъ приговоры отъ сельскихъ обществъ забрать и какъ съ другими виноторговцами конкуренцію повести.
Головинскій зорко присматривался къ Брагинской семьѣ, особенно къ Татьянѣ Власьевнѣ, и, конечно, не могъ не замѣтить того двоившагося впечатлѣнія, которое онъ производилъ на старуху: она хотѣла вѣрить въ него и не могла, а между тѣмъ она была необходима для выполненія великихъ плановъ Владимира Петровича. Послѣ долгаго раздумья и самаго тщательнаго изслѣдованія вопроса со всѣхъ его сторонъ и со всѣхъ точекъ зрѣнія, Головинскій пришелъ къ тому заключенію, что теперь можно нанести послѣдній рѣшительный ударъ, чтобы «добыть старуху», какъ выражался про себя дѣлецъ. Однажды, когда Владимиръ Петровичъ остался съ глазу на глазъ съ Татьяной Власьевной, они разговорились.
— Давно я хочу вамъ сказать одну вещь, бабушка… Можно мнѣ такъ называть васъ, Татьяна Власьевна?
— Зови, коли глянется…
— Я простой человѣкъ, бабушка Татьяна, и люблю другихъ простыхъ людей. Такъ вотъ я смотрю на васъ и часто думаю, что у васъ чего-то недостаетъ въ домѣ… Такъ? Не денегъ, не вещей, а такъ… поважнѣе этого.
— Да чего же еще-то, милушка?.. Слава Христу, не можемъ, кажется, пожаловаться…
— Нѣтъ, не то… Постороннему человѣку, бабушка Татьяна, это виднѣе. Я часто думаю объ этомъ и рѣшился высказать все вамъ откровенно. Вы не обидитесь на меня? Я въ этомъ былъ увѣренъ… Видите ли, какая вещь… Гм… Однимъ словомъ, я думаю о васъ, бабушка Татьяна. Вѣдь вамъ подчасъ очень невесело приходится, и я знаю отчего. Виноватъ… Сначала я скажу вамъ, какъ вы ко мнѣ лично относитесь и что думаете теперь. Вы мнѣ не совсѣмъ довѣряете… Да? Дескать, чортъ его знаетъ, что у него на умѣ, у этого стрекулиста, пріѣхалъ изъ городу, поселился и хочетъ подмазаться къ нашимъ денежкамъ…
— Что вы, Владимиръ Петровичъ, Христосъ съ вами?! Да я, милушка… Ахъ, какія вы слова выговариваете!
— Будемте начисто говорить, и я прямо вамъ скажу, что вижу все это, понимаю и не обижаюсь. Для васъ я, дѣйствительно, посторонній человѣкъ, а чужая душа — потемки… Такъ? Да вы не стѣсняйтесь, бабушка Татьяна, дѣло житейское: я говорю только, что вы думаете. Ну, такъ и запишемъ… Васъ особенно смущаетъ то обстоятельство, что мы затѣваемъ съ Гордеемъ Евстратычемъ? Да? Онъ не говоритъ никому ничего потому, что далъ мнѣ честное слово не болтать. Я человѣкъ осторожный и не люблю бросать словъ на вѣтеръ, а тѣмъ больше хлопотать напрасно. Гордея Евстратыча я зналъ въ городѣ, какъ хорошаго человѣка, потому ему и довѣрился, а теперь вызналъ васъ, бабушка Татьяна, и, кажется, могу вамъ довѣриться вполнѣ.
Головинскій подробно разсказалъ свою встрѣчу съ Гордеемъ Евстратычемъ и свои намѣренія насчетъ винной части. Онъ ничего не скрылъ, ничего не утаилъ и съ свойственнымъ ему великимъ тактомъ тонко расшевелилъ дремавшую въ душѣ бабушки Татьяны корыстную жилку. Заманчивая картина съ одной стороны, а съ другой самыя неопровержимыя цифры сдѣлали свое дѣло: бабушка Татьяна пошла на удочку и окончательно убѣдилась, что Владимиръ Петровичъ, дѣйствительно, хорошій человѣкъ.
— Теперь возвратимся къ тому, съ чего начали, т.-е. что я хотѣлъ давно сказать, бабушка Татьяна, — продолжалъ Головинскій, переводя духъ. — Я съ перваго раза замѣтилъ, что у васъ есть какое-то горе, а теперь знаю его и могу вамъ помочь, если вы хотите. Однимъ словомъ, васъ мучатъ, бабушка Татьяна, ваши натянутыя отношенія къ вашимъ родственникамъ, т.-е. къ Савинымъ и къ Колобовымъ. Вы считаете себя правыми, и они тоже; они мучатся отъ этого за своихъ дочерей, а вы вдвое, потому что эти дочери у васъ постоянно передъ глазами. И Гордей Евстратычъ давно бы помирился съ ними, да только случая не выпадало. Собственно, и не ссорились, вѣроятно, а такъ, ваше золото всѣхъ смутило… Я былъ въ этомъ увѣренъ. Вотъ самимъ и не помириться никогда, а тутъ нужно посторонняго человѣка, который на все взглянулъ бы здраво, безъ всякаго предубѣжденія. Хотите, я все устрою? Помирю и васъ и Гордея Евстратыча со всей вашей родней?
— Владимиръ Петровичъ, милушка, да какъ это тебѣ на умъ-то все это пришло… а?.. Вѣдь ты бы насъ всѣхъ облагодѣтельствовалъ!..
— Мнѣ просто жаль вашихъ невѣстокъ, жаль Гордея Евстратыча, а главнымъ образомъ — жаль васъ, бабушка Татьяна… Для васъ спеціально все устрою!.. Не легко это достанется, а устрою…
Старуха испытующе посмотрѣла на своего собесѣдника, покачала своей сѣдой головой и рѣшительно проговорила:
— Нѣтъ, милушка, ничего тебѣ не устроить…
— Да ужъ вы только мнѣ позвольте, а тамъ мое дѣло: моя голова въ отвѣтѣ…
— Я какъ ты это устроишь?
— Опять мое дѣло…
Тронутая этимъ участіемъ и прозорливостью Владимира Петровича, бабушка Татьяна разсказала ему подробно о томъ, какъ она, вкупѣ съ о. Крискентомъ, хотѣла устроить такое примиреніе, воспользовавшись «гласомъ дѣвственности», а вмѣсто того только загубили Ѳеню. При этомъ воспоминаніи Татьяна Власьевна, конечно, всплакнула и сквозь слезы, вытирая свои потухшіе глаза кончикомъ передника, проговорила:
— Ты еще не знаешь Матрены-то Ильиничны, такъ и говоришь такъ, а попробуй-ка. И Агнея Герасимовна: она только на видъ простой прикидывается. У насъ тутъ есть одна старая дѣвушка, Марѳа Петровна, такъ она мнѣ все разсказала, что говорятъ про насъ у Колобовыхъ-то да у Савиныхъ.
— Ага… Такъ. А я вамъ скажу, что эта дѣвушка Марѳа Петровна, вѣроятно, страшная сплетница, она васъ и разссорила окончательно: вамъ наговоритъ про Колобовыхъ да про Савиныхъ съ три короба, а имъ про васъ. Вотъ сыръ-боръ и загорѣлся. Да ужъ вы только позвольте мнѣ…
Послѣ долгаго колебанія, Татьяна Власьевна наконецъ изъявила свое согласіе, чего Головинскій только и добивался. Онъ на той же ногѣ отправился къ Колобовымъ и Савинымъ, а вечеромъ пришелъ къ бабушкѣ Татьянѣ и немного усталымъ голосомъ проговорилъ:
— Ну, бабушка Татьяна, говорите: слава Богу! Все устроилъ… Завтра съ Гордеемъ Евстратычемъ вмѣстѣ поѣдемъ, сначала къ Колобовымъ, а потомъ къ Савинымъ. Матрена Ильинична кланяется вамъ и Агнея Герасимовна тоже… Старушки чуть меня не расцѣловали и сейчасъ же къ вамъ пріѣдутъ, какъ мы съѣздимъ къ нимъ съ визитомъ.
Это извѣстіе такъ поразило Татьяну Власьевну, что она въ нѣмомъ изумленіи минутъ пять смотрѣла на улыбавшагося Владимира Петровича, точно на нее нашелъ столбнякъ. Даже было мгновеніе, что старушка усомнилась, ужъ не оборотень ли предъ ней… И такъ просто: съѣздилъ, поговорилъ — и все какъ по маслу.
— Только для васъ, бабушка Татьяна! — повторялъ Головинскій, потирая руки.
XX.
правитьИтакъ, двухлѣтнее «раздѣленіе» Брагиныхъ съ родней, благодаря ловкому вмѣшательству Головинскаго, закончилось миромъ. Старикамъ надоѣло «подсиживать» другъ друга, и они съ радостью схватились за протянутую руку.
— Да что онъ вамъ говорилъ-то, Матрена Ильинична? — спрашивала Татьяна Власьевна, угощая въ своемъ домѣ сватью Колобову и сватью Савину.
— Да почесть и разговору особеннаго не было, Татьяна Власьевна, — объяснили старухи: — а пріѣхалъ да и обсказалъ все дѣло — только и всего. «Чего, говоритъ, вы ссоритесь?» И пошелъ, и пошелъ: и невѣстокъ приплелъ, и золото, и Марѳу Петровну… Ну, обнаковенно всѣхъ на свѣжую воду и вывелъ, даже совѣстно намъ стало. И чего это мы только дѣлили, Татьяна Власьевна? Легкое мѣсто сказать: два года… а?.. Диви бы хоть ссорились, а то только и всего было, что Марѳа Петровна переплескивала изъ дома въ домъ.
— Вотъ-вотъ, это самое и есть… Марѳа-то Петровна и была заводчицей всему дѣлу!
Помирившіяся старушки были рады свалить вину на Марѳу Петровну; Головинскій предвидѣлъ такой оборотъ дѣла и съ особенной тщательностью обработалъ именно этотъ пунктъ. Теперь оставаюсь только помириться съ Пазухиными и съ Зотушкой; но Зотушка явно избѣгалъ возможности сближенія, а мириться съ Пазухиными, послѣ продѣлокъ Марѳы Петровны, въ которыхъ несомнѣнно должна была принимать участіе и Пелагея Миневна, нечего было и думать. Раньше бабушка Татьяна не теряла надежды уладить какъ-нибудь дѣло Нюши и Алешки Пазухина, а теперь она сама была противъ этого брака, благо и дѣвка стала забывать понемногу: дѣвичье горе да дѣвичьи слезы, какъ вешній дождь — высохнутъ. Разговорамъ старушекъ не было конца. Когда исчерпаны были всѣ подробности и отдѣльные эпизоды недавняго раздѣленія, онѣ принялись разсматривать тѣ обновы, какія завелись въ брагинскомъ домѣ. Татьяна Власьевна вытащила все, что «милушка» успѣлъ накупить въ послѣднее время на ярмаркахъ въ городѣ. Сватьи разсматривали, цѣнили и ахали отъ изумленія, потому что все было такое дорогое, на барскую ногу: столовое и чайное серебро, мебель, ковры и т. д. Особенно восторгъ старушекъ возбудилъ отдѣлъ бѣлья и платья, потомъ дорогіе подарки Гордея Евстратыча снохамъ, Нюшѣ и самой Татьянѣ. Соболья шубка Нюши, золотой «приборъ» Ариши, парчевый сарафанъ бабушки, брильянтовыя серьги, которыя подарилъ Гордей Евстратычъ Дунѣ за маленькую Таню, — все было осмотрѣно и облюбовано съ пріемами записныхъ знатоковъ своего дѣла. Старушки съ наблюденіемъ ощупывали руками дорогія матеріи и не могли оторвать глазъ отъ золота, заставлявшаго ихъ завистливо вздыхать.
— Чего говорить, богатые вы нынче стали, Татьяна Власьевна, — говорила Матрена Ильинична, испытывавшая особенное волненіе. — Рукой скоро не достать… Домъ вонъ какой начали подымать, пожалуй, еще почище шабалинскаго выйдетъ.
О всемъ было переговорено, все было перемыто до послѣдней косточки, и только никто ни единымъ словомъ не обмолвился о Ѳенѣ Пятовой, точно она никогда не существовала… Этого чернаго пятна не могъ смыть съ брагинскаго золота даже самъ Владимиръ Петровичъ. Въ первое, за состоявшимся примиреніемъ, воскресенье собрались въ церкви и Брагины, и Савины, и Колобовы, такъ что эта картина мира окончательно умилила о. Крискента, и онъ попробовалъ сказать слово на текстъ: «Что добро или красно, еже жити, братіе, вкупѣ», но не могъ его докончить — слезы радости душили его, и старикъ, махнувъ рукой, удалился въ алтарь. А виновникъ этого общаго торжества, т.-е. Владимиръ Петровичъ, стоялъ тутъ же въ церкви въ великолѣпномъ пальто и небрежно крестилъ его лацкана своими торопливыми барскими крестиками.
— Ну, всѣмъ ты взялъ, Владимиръ Петровичъ, а молиться не умѣешь, — началила Головинскаго послѣ обѣдни бабушка Татьяна: — точно въ балалайку играешь… А я еще думала, что ты къ старой вѣрѣ былъ приверженъ!..
Головинскій порядочно зажился въ Бѣлоглинскомъ заводѣ, подготовляя дѣло. Между прочимъ, онъ успѣлъ побывать и у Шабалина и у Пятова, а зачѣмъ туда ѣздилъ — Богъ его знаетъ. «Ужъ такой, видно, у него карактеръ, — рѣшила про себя Татьяна Власьевна: — пошелъ бы да поѣхалъ»… Старуха и не подозрѣвала, что примиреніемъ съ Колобовыми и Савиными Головинскій сразу убилъ двухъ зайцевъ: во-первыхъ, повернулъ на свою сторону самоё Татьяну Власьевну, а во-вторыхъ, расчистилъ дорогу Гордею Евстратычу, когда придется хлопотать по винному дѣлу и брать приговоры отъ волостныхъ обществъ. Савины и Колобовы были люди вліятельные и много могли помочь успѣху дѣла.
— Мы съ двухъ сторонъ возьмемъ, — объяснилъ Головинскій начинавшему сомнѣваться Гордею Евстратычу: — вы будете здѣсь орудовать, а я въ городѣ. Оно, какъ по маслу, все и сойдетъ…
Нужно сказать, что …ская губернія была по части винной забрана въ сильныя руки одной могучей кучки виннозаводчиковъ, которые вершили всѣ дѣла по-своему. Пробиться въ этотъ заколдованный кругъ представляло непреодолимыя трудности, и цѣлый рядъ неудачныхъ попытокъ въ этомъ направленіи могъ бы охладить всякаго, но только не Владимира Петровича. Во главѣ винныхъ тузовъ стояла одна персона изъ херсонскихъ грековъ, нѣкто Жареный, который спаивалъ всю …скую губернію и выплачивалъ казнѣ одного акцизу нѣсколько милліоновъ. Владычество его являлось государствомъ въ государствѣ; онъ былъ всесиленъ въ качествѣ кабацкаго патріарха и не допускалъ никого къ своему золотому руну. Въ его рукахъ были сосредоточены тысячи невидимыхъ нитей, которыми было опутано все кругомъ, а онъ сидѣлъ въ своей паутинѣ и блаженствовалъ, какъ присосавшаяся піявка. Гордей Евстратычъ стороной слыхалъ о великой силѣ Жаренаго и впадалъ въ невольное уныніе, когда припоминалъ свои жалкія сто тысячъ, которыя онъ выдвигалъ противъ всесильнаго водочнаго короля, окруженнаго, вдобавокъ, цѣлой голодной стаей своихъ компатріотовъ, которымъ онъ позволялъ пососать въ свою долю.
— Сумлѣваюсь я насчетъ этого Жаренаго, — не разъ говорилъ Брагинъ Владимиру Петровичу. — Пожалуй, не угоняться за нимъ… Утопитъ!..
— Ничего, не утопитъ, — увѣрялъ Головинскій: — ужъ я все устрою. Мы смажемъ салазки и Жареному. Вы только приговоръ отъ общества возьмите…
Устроивъ свои дѣла въ Бѣлоглинскомъ заводѣ, Владимиръ Петровичъ укатилъ въ городъ, напутствуемый общими благословеніями, какъ добрый геній. Даже Матрена Ильинична высказалась о немъ въ томъ родѣ, что «истинно Господь послалъ намъ этого Владимира Петровича!». Брагинъ, не теряя дорогого времени, круто повелъ дѣла и самъ принялся объѣзжать заводы и деревни, гдѣ хотѣлъ взять за себя кабаки по общественнымъ приговорамъ; центромъ дѣйствія былъ, конечно, Бѣлоглинскій заводъ. На счастье Брагина, осенью кончались сроки приговорамъ, и онъ разсчитывалъ повернуть все посвоему, а для этого не скупился, гдѣ нужно было, тряхнуть мошной. Расходы были обыкновенные: ведра два водки волостнымъ старичкамъ, четвертной билетъ въ зубы писарю и по таковому же старшинѣ со старостой, а тамъ извѣстная откупная сумма «обчеству», смотря по выгодности пункта. Въ общей сложности расходы были довольно чувствительные и быстро унесли изъ брагинской казны тысячъ двадцать пять, — а тамъ нужно было дѣлать всякое кабацкое обзаведеніе. Головинскій повелъ дѣло не менѣе энергично и, вооруженный широкой довѣренностью Гордея Евстратыча, пролѣзалъ черезъ десятки игольныхъ ушей уѣздной и губернской администраціи. Нужно было во многихъ мѣстахъ смазать административную машину, а потому являлись часто побочные расходы — угодить «винной генеральшѣ» и т. д. Гордей Евстратычъ получалъ подробные отчеты его неутомимыхъ хлопотъ, причемъ всѣ расходы Головинскій дѣлалъ на свой счетъ, и ихъ сумма превышала даже расходы самого Гордея Евстратыча, который даже стѣснялся такой щедростью своего тароватаго компаньона.
Въ самый горячій моментъ этихъ трогательныхъ усилій, когда все дѣло было ужъ на мази, Гордей Евстратычъ получилъ отъ Головинскаго лаконическую телеграмму: «Все улажено, онъ даетъ отступныхъ вдвое противъ нашихъ расходовъ».
— Ну, шалишь, не на тѣхъ напалъ!.. — соображалъ Брагинъ, торжествуя легкую побѣду. — Мы сами съ усами, чтобы на твои отступныя позариться. Нашелъ глупыхъ!..
Было открыто до двѣнадцати кабаковъ, и дѣло пошло горячо. Водка не чета даже желѣзной торговлѣ или хлѣбной, не говоря уже о панскомъ товарѣ: всегда тебѣ «мода» на эту водку, — только получай денежки. На желѣзо да на хлѣбъ цѣны все-таки мѣняются, иногда совсѣмъ бываетъ застой въ дѣлахъ, а по винной части все хорошо: урожай — народъ пьетъ съ радости, неурожай — съ голоду. Про заводскихъ да про пріисковыхъ рабочихъ и говорить нечего: они только водкой и держались при своемъ каторжномъ трудѣ. Только одно было нехорошо въ этой винной части — очень ужъ много расходовъ на первый разъ: такъ въ разныя части и рвутъ, а доходы тамъ еще собирай. Конечно, дѣло было вѣрное, но все-таки какъ-то жаль разставаться съ вѣрными денежками. Головинскій нѣсколько разъ пріѣзжалъ въ Бѣлоглинскій, осматривая кабаки, и все тянулъ деньги изъ Гордея Евстратыча. Дѣло не ждало, и отказать было неловко.
— Свои-то денежки я всѣ ухлопалъ, — оправдывался Владимиръ Петровичъ: — теперь поневолѣ приходится тянуть васъ… Потерпите, скоро барыши будемъ загребать. Это только сначала расходовъ много, а тамъ пойдетъ совсѣмъ другое. Напустимъ мы холоду этому Жареному. Самъ пріѣзжалъ ко мнѣ съ отступными, и только не плачетъ.
Эти расходы заставляли Гордея Евстратыча крѣпко задумываться, и онъ нѣсколько разъ заводилъ о нихъ рѣчь съ Татьяной Власьевной, которая всегда держала руку Владимира Петровича.
— Чтой-то милушка, ужъ этакій-то человѣкъ. Ужъ кому же послѣ этого вѣрить! — говорила старуха. — Вонъ о. Крискентъ, его дѣло сторона, а онъ прямо говоритъ: «Господь вамъ, Татьяна Власьевна, послалъ Владимира Петровича, именно за вашу простоту…» И Матрена Ильинична съ Агнеей Герасимовной то же самое въ голосъ говорятъ…
— Оно конечно, мамынька; только вотъ денегъ-то больно много ухлопали мы: такъ и плывутъ…
— Потерпи, милушка. Какъ быть-то… Деньги дѣло наживное. А ужъ насчетъ Владимира Петровича ты даже совсѣмъ напрасно сумлѣваешься. Вонъ у него самоваръ даже серебряный, ковры какіе, а дома-то, сказываютъ, сколько добра всякаго… Ужъ ежели этакому человѣку да не вѣрить, милушка, такъ и жить на бѣломъ свѣтѣ нельзя. На что наша Маланья, на всѣхъ фукаетъ, какъ старая кошка, а и та: «Вотъ ужъ баринъ, такъ можно сказать, что заправскій баринъ!»
Постройка новаго дома къ первому снѣгу вчернѣ была кончена, хотя поставить стропила и покрыть крышу не успѣли. Домъ вышелъ громадный, даже больше шабалинскаго, и Гордей Евстратычъ думалъ только о томъ, такъ его достроить: противъ смѣты вездѣ выходили лишніе расходы, какъ что вмѣсто пятнадцати тысячъ, какъ первоначально было ассигновано, впору было управляться двадцатью. А между тѣмъ на рукахъ у Гордея Евстратыча денегъ оставалось все меньше и меньше, точно онѣ валились въ какую прорву. Съ винной частью Гордей Евстратычъ опять запустилъ свою панскую торговлю, во всемъ положившись на Михалку, который постоянно сидѣлъ въ лавкѣ. Архипъ разъѣзжалъ вмѣстѣ съ отцомъ по волостямъ, гдѣ открывались новые кабаки, и велъ всю счетную часть. Между тѣмъ выручка въ лавкѣ все убывала, особенно когда Гордею Евстратычу приходилось уѣхать куда-нибудь недѣли на двѣ. Татьяна Власьевна давно смѣтила, въ чемъ дѣло, но покрывала Михалку, чтобы не поднимать въ семьѣ новаго вздору; Михалка крѣпко зашибалъ водкой, особенно безъ отца. Кромѣ того, въ Бѣлоглинскомъ заводѣ снова появился Володька Пятовъ, и его часто видали въ брагинской лавкѣ, а это была плохая компанія. Ариша ходила съ заплаканными глазами, но Татьяна Власьевна уговорила ее потерпѣть.
— Ужъ какъ быть-то, голубушка, такое наше женское дѣло, — успокаивала она невѣстку: — теперь вотъ у насъ миръ да благодать, а ежели поднять все сызнова — упаси Владычица! Тихостью-то больше возьмешь съ мужемъ всегда, а вздорить-то, онъ всегда вздоръ будетъ… подуритъ-подуритъ Михалка и одумается. Съ этимъ Володькой теперь связался — отъ него вся и причина выходитъ…
Савины и Колобовы, конечно, знали о Михалкиныхъ непорядкахъ, но крѣпились, молчали, чтобы не разстроить только-что заварившейся дружбы. Агнея Герасимовна потихоньку говорила Аришѣ то же, что ей говорила Татьяна Власьевна, прибавляя въ утѣшеніе:
— Ты еще благодари Бога, что Михалка-то одной водкой зашибается, а вонъ Архипъ-то, сказываютъ, больно за дѣвками бѣгаетъ… Ужъ такъ мнѣ жаль этой Дуни, такъ жаль, да и Матрены-то Ильиничны! Только ты никому не говори ничего, Ариша, Боже тебя сохрани!
Дуня была совсѣмъ другого темперамента, чѣмъ Ариша, и точно не хотѣла замѣчать ничего: ей было лѣнь даже шевельнуться, и она послѣ перваго ребенка сильно начала толстѣть… Къ дѣтямъ снохи относились не одинаково: Ариша не могла надышаться на своего Степушку, а Дуня иногда даже совсѣмъ забывала о существованіи маленькой Тани. Гордей Евстратычъ относился къ невѣсткамъ ласково, но немного дулся на Аришу, потому что она всегда напоминала ему о разрывѣ съ Порфиромъ Порфирычемъ. Ариша очень неловко чувствовала себя каждый разъ въ присутствіи свекра, сознавая себя виноватой, хотя Гордей Евстратычъ не сказалъ ей ни слова о томъ, что самъ думалъ. Но разъ, когда Гордей Евстратычъ пришелъ откуда-то навеселѣ, онъ поймалъ Аришу въ комнатѣ, одну, и проговорилъ:
— Ну, Ариша, ты все еще на меня сердишься?.. А я такъ ни на кого не сержусь… и глаза закрылъ, будто ничего не вижу. Всѣ вы меня обманываете… Помнишь Порфира-то Порфирыча? Ничего я тебѣ не сказалъ тогда, все износилъ… Потомъ вы зачали меня съ Михалкой обманывать… А развѣ я слѣпъ?.. Все знаю, все вижу и молчу… Вотъ каковъ я человѣкъ есть, и ты это, Ариша, должна чувствовать. Да…
— Я васъ не обманываю, тятенька… — проговорила Ариша, краснѣя до ушей.
— Не обманываешь? Я куда Михалка выручку дѣваетъ? А кто покрываетъ Михалку, когда онъ безъ меня домой пьяный приходитъ?.. Всѣ хороши…
Гордей Евстратычъ нехорошо засмѣялся, и этотъ вызывающій смѣхъ заставилъ Аришу вздрогнуть. Его, покрытое розовыми пятнами, улыбавшееся лицо было ей хорошо знакомо; она не забыла послѣдней сцены въ лавкѣ и теперь не знала, какъ себя держать: уйти — значитъ показать, что она подозрѣваетъ Гордея Евстратыча въ дурныхъ намѣреніяхъ, остаться — значитъ подать ему поводъ сдѣлать какую-нибудь новую глупость. Эта нерѣшительность и испугъ Ариши забавляли Гордея Евстратыча, и онъ, разглаживая свою подстриженную бороду, сдѣлалъ по направленію къ невѣсткѣ нѣсколько нерѣшительныхъ шаговъ и даже протянулъ впередъ руки.
— Ну, помиримся, Ариша, — говорилъ онъ. — Да иди ко мнѣ, не бойся: не кусаюсь… Не хочешь?.. Не любишь?.. Ха-ха… Постой, змѣя, ты отъ меня все равно не уйдешь!
Молчаніе Ариши еще сильнѣе разозлило Гордея Евстратыча, и онъ, схвативъ ее за руку, съ сверкавшими глазами прошепталъ:
— Слышишь, что я тебѣ сказалъ?.. Я ничего не забылъ… Выбирай изъ любыхъ.
Бѣдная Ариша тряслась всѣмъ тѣломъ и ничего не отвѣчала, но, когда Гордей Евстратычъ хотѣлъ ее притянуть къ себѣ, она съ неестественной силой вырвалась изъ его рукъ и бросилась къ дверямъ. Старикъ однимъ прыжкомъ догналъ ее и, схвативъ за плечи точно желѣзными клещами, прибавилъ:
— Ты у меня только пикни, я тебя задушу своими руками… Добра моего не чувствуешь, такъ узнай зло!
— Тятенька… побойтесь Бога…
— Убирайся, дура!..
Ударомъ кулака Гордей Евстратычъ вышвырнулъ невѣстку за дверь, а самъ заходилъ по горницѣ неровнымъ шагомъ.
Планъ дѣйствій быстро созрѣлъ въ головѣ Гордея Евстратыча: подсчитавъ Михалку по лавкѣ, онъ взялъ его къ себѣ, а въ лавку опять посадилъ Аришу. Татьяна Власьевна боялась грозы, но Гордей Евстратычъ обошелся съ Михалкой очень милостиво и даже точно не хотѣлъ ничего видѣть.
— Ты у меня, смотри, не дури… — коротко замѣтилъ Брагинъ сыну. — Не умѣлъ въ лавкѣ сидѣть, такъ, можетъ, у меня на глазахъ лучше будешь, а то мы съ Архипомъ совсѣмъ замаялись.
Бѣдная Ариша, какъ и другіе, не могла себѣ объяснить, зачѣмъ Гордей Евстратычъ милуетъ Михалку, и вмѣстѣ съ тѣмъ отлично понимала, зачѣмъ посадили ее опять въ лавку. Отъ страха она старалась не думать о будущемъ и со страхомъ ждала каждаго новаго дня. Но и здѣсь ея ожиданія не оправдались: Гордей Евстратычъ не заглядывалъ совсѣмъ въ лавку, точно совсѣмъ забылъ о ней, хотя Ариша и не вѣрила этому, подозрѣвая какую-нибудь ловушку. А планъ Гордея Евстратыча былъ очень несложенъ. Володька Пятовъ болтался въ Бѣлоглинскомъ и отъ-нечего-дѣлать навѣрно будетъ шататься въ лавку къ Аришѣ. Брагину этого только и нужно было, и онъ не ошибся въ своихъ расчетахъ. Володька Пятовъ, воспользовавшись отсутствіемъ своего закадычнаго друга Михалки, опять принялся ухаживать за Аришей, которой даже бѣжать отъ него было некуда. Она сразу очутилась между двухъ огней. Воспользовавшись такимъ удобнымъ случаемъ, Гордей Евстратычъ черезъ третьи руки натравилъ Михалку на жену. Пьяный Михалка, заставъ въ лавкѣ Володьку Пятова, накинулся на жену и отколотилъ ее всенародно. Скандалъ вышелъ страшнѣйшій. Ариша вернулась домой вся въ синякахъ и даже не искала ни у кого защиты, потому что все равно ей никто не повѣрилъ бы, даже родная мать. Дѣло получило самый щекотливый оборотъ: Татьяна Власьевна держала сторону Михалки, Агнея Герасимовна только плакала, не смѣя защищать опозоренную дочь. Дома Михалка, подстрекаемый отцомъ, еще прибавилъ женѣ, не оставивъ у ней на тѣлѣ живого мѣстечка.
— Что, не вкусно носить мужнины-то побои? — смѣялся Гордей Евстратычъ надъ избитой невѣсткой. — Я тебя вездѣ достану, змѣя… Теперь ужъ всѣ знаютъ, какая у тебя вѣра-то!.. Ха-ха… А скажи слово, — все будетъ потвоему.
Ариша молчала, не желая сказать «слова». Это былъ вызовъ на отчаянную борьбу, и Гордей Евстратычъ еще сильнѣе привязывался къ неподдававшейся невѣсткѣ. Чтобы окончательно доконать ее, онъ съ дьявольской изобрѣтательностью напустилъ на Аришу сладкогласнаго о. Крискента, который долженъ былъ обратить заблудшую душу на путь истины.
Не добившись цѣли однимъ путемъ, Брагинъ пустилъ въ ходъ другую политику: онъ началъ вездѣ таскать за собою Михалку и свелъ его съ такой компаніей, гдѣ тотъ совсѣмъ закружился. Гордей Евстратычъ дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и относился къ сыну съ небывалой нѣжностью, и только одна Ариша понимала истинную цѣну этой отцовской нѣжности: отецъ хотѣлъ погубить сына, чтобы этимъ путемъ добиться своего. Дѣло кончилось тѣмъ, что Михалка началъ пить формальнымъ запоемъ, какъ пилъ Зотушка, и въ пьяномъ видѣ выкидывалъ всевозможныя безобразія. А Гордей Евстратычъ нарочно посылалъ его въ городъ на цѣлыя недѣли съ разными порученіями и не жалѣлъ денегъ, чтобы Михалка пожилъ въ свою долю въ настоящей компаніи. Скоро до Бѣлоглинскаго завода дошли слухи о подвигахъ Михалки въ городѣ, гдѣ онъ безобразничалъ напропалую, и только одинъ Гордей Евстратычъ не хотѣлъ ничего знать. Даже когда Татьяна Власьевна келейно передала ему эти слухи, онъ только улыбнулся и проговорилъ:
— Вздоръ, мамынька… Мало ли про насъ что болтаютъ съ зависти! Всѣхъ не переслушаешь, мамынька.
— Вотъ каковъ у тебя муженекъ-то: — разсказывалъ Гордей Евстратычъ безотвѣтной Аришѣ о подвигахъ Михалки. — А мнѣ тебя жаль, Ариша… Совсѣмъ напрасно ты бѣдуешь съ этимъ дуракомъ. Я его за дѣломъ посылаю въ городъ, а онъ тамъ отъ арфистокъ не отходитъ. Ужъ не знаю, что и дѣлать съ вами! Выкинуть на улицу, такъ вѣдь съ голоду подохнете вмѣстѣ и со своимъ щенкомъ.
Ариша какъ-то тупо отмалчивалась и даже не плакала.
Наступившее Рождество прошло очень невесело въ брагинскомъ домѣ, хотя Колобовы и Савины бывали въ немъ для порядку. Всѣмъ было тяжело, а всѣхъ тяжелѣе Аришѣ, которая видѣла кругомъ себя общее недовѣріе и самыя несправедливыя подозрѣнія. Конечно, Михалка пьянствовалъ отъ худой жены — вотъ общій приговоръ, который раздѣлялся всѣми. Отъ хорошихъ женъ мужья не бѣгутъ къ арфисткамъ… Даже пріѣхавшій Владимиръ Петровичъ, которому были всѣ рады, точно онъ могъ избавить брагинскій домъ отъ одолѣвавшихъ его напастей, — и тотъ былъ безсиленъ. Впрочемъ, и самъ Головинскій смотрѣлъ не совсѣмъ весело и подолгу совѣтовался съ Гордеемъ Евстратычемъ въ своемъ флигелькѣ. Дѣло было поставлено и пущено въ ходъ, но Мойша Жареный не дремалъ и повелъ усиленную атаку противъ брагинскихъ кабаковъ; агенты Жаренаго добывали какіе-то приговоры, открывали кабаки напротивъ брагинскихъ и отпускали водку не только дешевле, чѣмъ у Брагина, но еще въ долгъ. Очевидно, Жареный торговалъ себѣ въ убытокъ, чтобы только доконать непрошенныхъ конкурентовъ.
— Ничего, нужно только теперь потерпѣть, — утѣшалъ Головинскій. — Скоро надоѣстъ Жареному понапрасну деньгами сорить… Онъ хочетъ насъ запугать, а мы свою линію будемъ выводить.
Эти разговоры въ переводѣ обозначали: денегъ нужно, милѣйшій Гордей Евстратычъ. Но Гордей Евстратычъ уперся, какъ быкъ, потому что отъ его капитала осталось всего тысячъ десять наличными да лавка съ панскимъ товаромъ — остальное все въ нѣсколько мѣсяцевъ ушло на кабаки, точно это было какое-то чудовище, пожиравшее брагинскія деньги съ ненасытной прожорливостью.
— У меня больше нѣтъ денегъ, Владимиръ Петровичъ, — рѣшительно заявилъ Брагинъ своему компаньону.
— Значитъ, мы пустимъ все дѣло ко дну…
— Ужъ какъ Господь укажетъ… У Жаренаго милліоны, за нимъ не угоняешься.
— Можно и безъ денегъ обойтись, Гордей Евстратычъ. Укажите мнѣ хоть одно коммерческое предпріятіе, гдѣ все дѣло велось бы на наличныя? Такъ и мы съ вами сдѣлаемъ: за кредитомъ дѣло не станетъ. Только выдайте мнѣ спеціальную довѣренность, а тамъ ужъ я все дѣло устрою.
Гордей Евстратычъ крѣпко задумался: съ одной стороны — бросай все дѣло, съ другой — залѣзай въ долги, какъ другіе коммерсанты. Посовѣтовался съ мамынькой. Татьяна Власьевна успокаивала тѣмъ, что ужъ ежели Владимиръ Петровичъ совѣтуетъ, такъ, значитъ, дѣло вѣрное и т. д. Самого Гордея Евстратыча сильно подмывало желаніе потягаться съ Жаренымъ и показать ему свою силу. Послѣ нѣкотораго колебанія Брагинъ выдалъ довѣренность Головинскому, съ которой тотъ и укатилъ въ городъ. Можетъ-быть, послѣдняго Гордей Евстратычъ и не сдѣлалъ бы, если бы у него на умѣ не было своей заботы, которая не давала ему покоя ни днемъ ни ночью, и онъ все время бродилъ точно въ туманѣ.
XXI.
правитьКакъ-то послѣ Рождества, однажды вечеромъ Татьянѣ Власьевнѣ особенно долго не спалось. Старое, семидесятилѣтнее тѣло сильно «тосковало», старуха никакъ не могла укласть свои кости поспокойнѣе и все къ чему-то точно прислушивалась. Ночь была ясная, мѣсячная, морозная. Слышно было, какъ на улицѣ скрипѣли полозья, какъ проѣзжали къ фабрикѣ углевозы и какъ хрипло покрикивали на лошадей полузамерзшіе люди. Пропѣли вторые пѣтухи, когда Татьяна Власьевна начала забываться, но этотъ тревожный сонъ былъ нарушенъ какимъ-то подавленнымъ стономъ. Вскочивъ съ постели, Татьяна Власьевна бросилась къ Нюшѣ, но та спала ровнымъ, спокойнымъ сномъ, раскинувъ руки на подушкѣ; старуха торопливо принялась крестить внучку, но въ это время подозрительный звукъ повторился. Онъ походилъ на то, если бы человѣкъ усиливался крикнуть съ крѣпко сжатымъ ртомъ. Теперь Татьяна Власьевна ясно разслушала, что этотъ звукъ донесся изъ каморки Ариши, гдѣ она спала одна со своимъ Степушкой. Первой мыслью старухи было то, что это непремѣнно забрался къ нимъ Володька Пятовъ, котораго она видѣла третьяго-дня. Какъ была, на босу ногу, Татьяна Власьевна пошла къ Аришиной каморкѣ, захвативъ на всякій случай спичекъ; она никого не боялась и готова была вытащить Володьку за волосы. Когда она уже была въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Аришиной каморки, тамъ послышалась какая-то глухая борьба. Чиркнувъ наскоро спичкой о стѣну, Татьяна Власьевна остановилась въ дверяхъ этой каморки и съ ужасомъ отступила назадъ: колеблющійся синеватый огонекъ разгоравшейся сѣрянки выхватилъ изъ темноты страшную картину боровшихся двухъ человѣческихъ фигуръ… Это была Ариша съ разбитыми волосами и побагровѣвшимъ отъ напряженія лицомъ, на которомъ еще оставались бѣлыми пятнами слѣды отъ чьихъ-то желѣзныхъ пальцевъ. Ее за руки держалъ Гордей Евстратычъ, весь багровый, съ трясшимися губами. Увидавъ мать, Гордей Евстратычъ бросился въ дверь. Но дорогѣ онъ сильно толкнулъ мать и сейчасъ же заперся въ своей горницѣ.
— Что же ты не кричала? — спрашивала Татьяна Власьевна, когда немного пришла въ себя.
— Я кричала… онъ мнѣ ротъ зажималъ… — отвѣтила Ариша.
У Ариши еще стояли въ ушахъ страшныя слова Гордея Евстратыча: «Ты у меня, змѣя, попомни Кокина… слышишь?» Это того Кокина, который зарѣзалъ родную внучку.
— Бабушка, онъ убьетъ Степушку… — прошептала Ариша и тихо заплакала.
Сдержанныя рыданія матери заставили ребенка проснуться, и, взглянувъ на мать и на стоявшую въ дверяхъ съ зажженной восковой свѣчой бабушку, ребенокъ тоже заплакалъ. Этотъ ребячій плачъ окончательно отравилъ Татьяну Власьевну, и она, держась рукой за стѣну, отправилась къ горницѣ Гордея Евстратыча, который сначала не откликался на ея зовъ, а потомъ отворилъ ей дверь.
— Ты не глуми, мамынька… — говорилъ онъ въ отвѣтъ на слезы и упреки матери. — Надо сперва еще разобрать дѣло-то. Можетъ, тогда другое заговоришь. Ариша-то…
— Врешь!.. врешь!.. Побойся Бога-то…
— Ей-Богу, мамынька!
Старики ссорились часа два, а когда Татьяна Власьевна пошла къ себѣ въ комнаты, каморка Ариши была уже пуста: схвативъ своего Степушку и накинувъ на плечи Нюшину заячью шубейку, она въ однихъ башмакахъ на босу ногу убѣжала изъ брагинскаго дома. Ясное дѣло, что она пошла къ своимъ и тамъ все разболтаетъ сейчасъ же. Дѣло получитъ огласку и покроетъ позоромъ всю брагинскую семью… А можетъ, Ариша побѣжала топиться? Черезъ пять минутъ Татьяна Власьевна, задыхаясь, бѣжала къ савинскому дому, не чувствуя тридцатиградуснаго холода, щипавшаго ей лицо и руки. Завидѣвъ издали, промигивавшій сквозь ледяную мглу морозной ночи, огонекъ въ нижнемъ этажѣ савинскаго дома, Татьяна Власьевна перекрестилась: Ариша была дома. Чтобы окончательно увѣриться въ этомъ, старуха добрела до самаго савинскаго дома и сквозь щель въ ставнѣ увидѣла Аришу, которая разсказывала все Самойлѣ Михеичу и Агнеѣ Герасимовнѣ. Все было кончено… Теперь уже никакими силами не остановить худой славы, которая молніей облетитъ вмѣстѣ съ зарей весь Бѣлоглинскій заводъ; теперь нельзя будетъ и носу никуда показать, всѣ будутъ указывать пальцами… Что будетъ съ Нюшей послѣ такой славы? Что будутъ дѣлать Михалка и Архипъ?.. Обратно Татьяна Власьевна брела цѣлый часъ, разбитая, уничтоженная, огорченная; она не чувствовала своихъ старыхъ слезъ, сыпавшихся у ней изъ глазъ и сейчасъ же стывшихъ на воротникѣ шубы. Срамъ, стыдъ, позоръ… И кто же все это надѣлалъ? Милушка Гордей Евстратычъ…
Дома Татьяна Власьевна застала всѣхъ вставшими. Дуня съ маленькой Таней забралась къ Нюшѣ въ комнату, и онѣ заперлись даже на замокъ со страху. Ворота были отворены, въ горницѣ Гордея Евстратыча было темно и тихо, какъ въ могилѣ. Завидѣвъ блѣдную, посинѣвшую бабушку, Нюша и Дуня разревѣлись; онѣ уже узнали, что Ариша убѣжала и отчего она убѣжала. Татьяна Власьевна, не раздѣваясь, безсильно опустилась на первый стулъ и, закрывъ глаза, сидѣла неподвижно, какъ статуя. Нюша боялась спросить ее, гдѣ Ариша и что съ ней. Такъ онѣ втроемъ просидѣли въ одной комнатѣ вплоть до свѣту, когда Маланья прибѣжала сказать, что пріѣхалъ Самойла Михеичъ.
— Не надо… не пускай, — проговорила Татьяна Власьевна, точно просыпаясь отъ своего раздумья.
Самойла Михеичъ долго стучался въ ворота, грозилъ судомъ и проклиналъ Гордея Евстратыча, на чемъ свѣтъ стоитъ. Въ окнахъ пазухинскаго дома мелькали любопытныя лица; останавливались прохожіе;, двое мальчишекъ, перескакивая съ ноги на ногу, указывали пальцами на окна брагинскаго дома.
— Выходи, снохачъ!.. Я съ тобой разсчитаюсь сейчасъ же!.. — кричалъ неистово Самойла Михеичъ. — Эй, Гордей Евстратычъ, что спрятался?..
Расходившійся старикъ колотилъ кулаками въ стѣну брагинскаго дома и плевалъ въ окна, но тамъ все было тихо, точно всѣ вымерли. Гордей Евстратычъ лежалъ на своей кровати и вздрагивалъ при каждомъ вскрикиваніи неистовствовавшаго свата. Если бы теперь попалась ему подъ руку Ариша, онъ ее задушилъ бы, какъ котенка.
Черезъ часъ весь Бѣлоглинскій заводъ уже зналъ о случившемся. Марѳа Петровна успѣла побывать у Колобовыхъ, Пятовыхъ, Шабалиныхъ и даже у о. Крискента и вездѣ наслаждалась величайшимъ удовольствіемъ, какое только въ состояніи была испытывать: она первая сообщала огромную новость и задыхалась отъ волненія. Конечно, Марѳа Петровна успѣла при этомъ кое-что прибавить, кое-что прикрасить, такъ что скандалъ въ брагинскомъ домѣ покатился по всему Бѣлоглинскому заводу, какъ снѣжный комъ, увеличиваясь отъ собственнаго движенія.
— Съ ножомъ бросился на Аришу… вотъ сейчасъ провалиться… — увѣряла у Шабалиныхъ Марѳа Петровна. — А она, Ариша-то, какъ вырвалась отъ Гордея Евстратыча, такъ въ одной рубахѣ и прибѣжала къ своимъ-то… Нарочно хрдила къ нимъ и своими глазами видѣла Аришу: какъ Гордей Евстратычъ душилъ ее, какъ у ней и теперь всѣ пять пальцевъ такъ и отпечатались на лицѣ. Онъ и Степушку хотѣлъ зарѣзать, да старуха помѣшала… А Михалки дома нѣтъ, онъ въ городу. И Архипъ тоже… А какъ Самойла-то Михеичъ ихъ срамилъ утромъ: «снохачъ!» — такъ и реветъ у воротъ, а самъ на стѣны кидается.
У Шабалиныхъ Марѳа Петровна услыхала другую, не менѣе интересную новость, которую ей разсказалъ самъ Вуколъ Логинычъ, именно, что Брагины разорились на кабакахъ. Шабалинъ только-что вернулся изъ города, гдѣ и слышалъ эту новость.
— Влетѣлъ, какъ куръ во щи! — хохоталъ Вуколъ Логинычъ. — Впередъ наука… Вздумалъ тягаться съ Жаренымъ… Ха-ха… Да тутъ весь нашъ Бѣлоглинскій заводъ выворотить, такъ всѣхъ нашихъ потроховъ не достанетъ. Это его Головинскій отполировалъ…
Шабалинъ на этотъ разъ не лгалъ. Дѣйствительно, Гордей Евстратычъ сейчасъ послѣ удаленія ругавшагося старика Савина получилъ отъ Головинскаго такую телеграмму: «Нужно пятьдесятъ тысячъ. Иначе мы погибли». Достать такую сумму нечего было и думать, и Гордей Евстратычъ понялъ, что онъ теперь разорился въ пухъ и прахъ. Онъ показалъ телеграмму матери и торопливо началъ одѣваться.
— Ты куда? — сурово спрашивала Татьяна Власьевна.
— Въ городъ, мамынька… — коротко отвѣтилъ Гордей Евстратычъ, натягивая въ рукава оленью доху. — Надо… не знаю, ничего не знаю, мамынька… мы разорились… Прощай, мамынька… Береги Нюшу…
Даже не простившись съ дочерью, Брагинъ вышелъ изъ комнаты и въ сѣняхъ лицомъ къ лицу встрѣтился съ Матреной Ильиничной, которая испуганно отшатнулась отъ него, какъ отъ зачумленнаго. Они постояли другъ противъ друга нѣсколько мгновеній. Потомъ Гордей Евстратычъ бросился во дворъ и торопливо вышелъ на улицу. Онъ пошелъ прямо къ знакомому ямщику, велѣлъ заложить лучшую тройку и черезъ полчаса былъ на дорогѣ въ городъ. Шелъ легкій снѣжокъ, морозъ быстро спадалъ, ямщикъ лихо правилъ тройкой, которая быстро неслась по избитой ступеньками широкой дорогѣ, обгоняя попадавшіеся обозы. Гордей Евстратычъ лежалъ въ кошевой, на охапкѣ сѣна, и безучастно смотрѣлъ по сторонамъ, точно человѣкъ, который медленно и тяжело просыпается послѣ сильнаго хлороформированія. За нимъ гнались страшные тѣни и призраки. Мертвая Ѳеня, какой онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ въ гробу, отчаянно защищавшаяся Ариша, плакавшая въ своей горенкѣ Нюша, убитая горемъ мамынька съ ея посинѣвшимъ страшнымъ лицомъ.
Въ это время въ брагинскомъ домѣ происходила такая сцена. Матрена Ильинична сидѣла въ комнатѣ Татьяны Власьевны, не снимая шубы, и говорила своей сватьѣ:
— Я пришла за Дуней, Татьяна Власьевна…
— Не пущу, — коротко отвѣтила Татьяна Власьевна.
— Пустишь… Вы тутъ снохъ рѣжете, а мы будемъ на васъ глядѣть. Есть и на васъ судъ, сватья..
— Все-таки не пущу. У Дуни есть мужъ, это его дѣло… Гордей Евстратычъ уѣхалъ въ городъ, я не могу безъ него.
— Силкомъ уведу, ежели добромъ не отдашь.
— А судъ?
— И судъ будетъ судить… Найдемъ и на васъ управу. Снохачей-то и на судѣ не похвалятъ. Дуняша, оболокайся…
— Дуня, не смѣй, а то прокляну.
— Дуня, оболокайся, пусть клянетъ: грѣхъ на моей душѣ…
Старухи повздорили и сильно разгорячились.
— Ариша напраслиной обнесла Гордея Евстратыча… — говорила Татьяна Власьевна. — Передъ Богомъ отвѣтитъ.
— Ладно, ладно… Будетъ вамъ снохъ-то тиранить. Кто Володьку-то Пятова къ Аришѣ подвелъ? Кто Михалку наущалъ жену колотить? Кто спаивалъ Михалку? Это все вашихъ рукъ дѣло съ Гордеемъ Евстратычемъ… Вишь, какъ забили бабенку! Развѣ у добрыхъ людей глазъ нѣтъ… Дуняша, оболокайся!.. А то я сейчасъ въ волость пойду или станового приведу… Душу-то христіанскую тоже не дадимъ губить.
Татьяна Власьевна испугалась станового и покорилась. Дуня на скорую руку одѣлась, во что попало, закутала маленькую Таню въ шубу и ушла за матерью. У воротъ ихъ дожидалась лошадь. Въ брагинскомъ домѣ осталась теперь только Татьяна Власьевна съ Нюшей да кривая Маланья, которая выла и голосила въ своей кухнѣ, какъ по покойникѣ. Нюша сидѣла съ ногами на своей кровати и, казалось, ничего не понимала, что творилось кругомъ; она была свидѣтельницей крупнаго разговора спорившихъ старухъ и теперь даже не могла плакать. Ей тоже хотѣлось бѣжать изъ этого проклятаго дома, но куда?!. Дѣвушка боялась даже бабушки, которая ходила по комнатамъ, какъ помѣшанная, и торопливо прибирала все въ сундуки, щелкая замками.
— Нюша… гдѣ ты? — спрашивала Татьяна Власьевна, вспомнивъ о внучкѣ.
— Я здѣсь, бабушка…
— Чего ты смотришь: прибирай скорѣе!.. — заворчала на нее Татьяна Власьевна, сваливая на руки Нюши ворохъ снятыхъ скатертей, изъ которыхъ выкатились на полъ два мѣдныхъ подсвѣчника. — Да поворачивайся… Чего ты глаза-то вытаращила?
Нюша машинально подобрала валившіяся изъ рукъ скатерти и продолжала смотрѣть на бабушку испуганными остановившимися глазами. Татьяна Власьевна только теперь догадалась, что Нюша слышала весь разговоръ Матрены Ильиничны.
— Нюша, что съ тобой, милушка?..
— Бабушка… родимая…
Нюша съ рыданіями повалилась на свою постель, обхвативъ обѣими руками сунутыя ей бабушкой скатерти. Но это молодое горе не въ состояніи было тронуть Татьяны Власьевны, и старуха увѣренно проговорила:
— Не вѣрь, милушка, никому не вѣрь… Зря всѣ болтаютъ, а съ Ариши взыщетъ Господь за напраслину.
— Бабушка, да вѣдь недаромъ же Ариша-то убѣжала ночью?..
— Со злости убѣжала она, со злости, милушка… И всѣхъ насъ напраслиной обнесла, за наше-то добро.
Татьяна Власьевна теперь сама вѣрила своимъ словамъ и тому, что ей говорилъ Гордей Евстратычъ объ Аришѣ. Конечно, она его затащила къ себѣ въ каморку, а потомъ нарочно закричала, чтобы показать свекра снохачомъ: этимъ и хотѣла покрыть свой грѣхъ съ Володькой Пятовымъ. Хитра змѣя… Чѣмъ дольше думала въ этомъ направленіи сходившая съ ума старуха, тѣмъ она сильнѣе убѣждалась въ правотѣ напрасно обнесеннаго сына. Статочное ли дѣло, чтобы Гордей Евстратычъ сталъ заниматься такими мерзостями… Конечно, его подвела Ариша, а Аришу научили другіе, тѣ же Пазухины. Имъ это на руку… Гляди-ка, какъ поднялся давѣ Самойла-то Михеичъ, чуть зубами не грызетъ ворота, а самъ кругомъ виноватъ — вырастилъ дочь-потаскушку.
Этотъ рядъ мыслей парализовался извѣстіемъ о разореніи. Татьяна Власьевна плохо поняла въ первую минуту значеніе этого страшнаго слова, и только теперь оно представилось ей во всей своей реальной обстановкѣ, со всѣми подробностями. Едва ли она испугалась бы въ такой степени, если бы ей объявили смертный приговоръ, — тогда погибла бы она одна, а теперь все кругомъ нея рушилось, и точно даже шатались стѣны батюшкина дома. Кстати, Татьяна Власьевна припомнила, что на той недѣлѣ выпалъ кирпичъ изъ батюшкиной печи и что потомъ она видѣла сряду три дня во снѣ эту печь: печаль и вышла… Ужъ это всегда такъ бываетъ, что печь видятъ къ печали да горю.
— Надо все прибирать… скорѣе прибирать! — говорила вслухъ Татьяна Власьевна, торопливо обходя всѣ горницы и собирая все, что попадалось подъ руку, чтобы спрятать и запереть въ сундуки.
Можно было подумать, что старый брагинскій домъ охваченъ огнемъ и Татьяна Власьевна спасала отъ разливавшагося пожара послѣднія крохи. Она заставила и Нюшу все прибирать и прятать и боязливо заглядывала въ окна, точно боялась, что вотъ-вотъ наѣдутъ неизвѣстные враги и разнесутъ брагинскіе достатки по перышку. Нюша видѣла, что бабушка не въ своемъ умѣ, но ничего не возражала ей и машинально дѣлала все, что та ее заставляла.
— Гляди-ка, Нюша, вѣдь это у Пазухиныхъ изъ-за косяка подглядываютъ за нами, — говорила Татьяна Власьевна. — Марѳа Петровна… Этакая злыдня!.. Нюша, милушка, гдѣ у насъ ложки-то серебряныя?
— Въ шкапу, бабушка…
— Ахъ, грѣхъ какой! Да вѣдь шкапъ-то стеклянный, все видно… Тащи все въ сундукъ, а то какъ разъ…
Въ открытые сундуки, какъ на пожарѣ, безъ всякаго порядка укладывалось теперь все, что попадало подъ руку: столовое бѣлье, чайная посуда, серебро и даже лампы, которыя Гордей Евстратычъ недавно привезъ изъ города. Скоро сундуки были полны, но Татьяна Власьевна заталкивала подъ отдувавшуюся крышку еще снятые съ мебели чехлы и заставляла Нюшу давить крышку колѣнкомъ и садиться на нее.
— Оно вѣрнѣе будетъ, какъ подъ замкомъ-то, — говорила Татьяна Власьевна, связывая всѣ ключи на одну веревочку.
XXII.
правитьПріѣхавъ въ городъ, Брагинъ прежде всего отправился, конечно, къ Головинскому, который встрѣтилъ его съ распростертыми объятіями и, подхвативъ подъ руку, съ соболѣзнованіемъ говорилъ:
— Что дѣлать, Гордей Евстратычъ… что дѣлать!
— Да вѣдь вы меня разорили, Владимиръ Петровичъ?!.. — сдерживая бѣшенство, отвѣчалъ Брагинъ. — У меня больше расколотаго гроша нѣтъ за душой… Понимаете: гроша нѣтъ!..
Головинскій поднялъ плечи и брови и, разставивъ широко ноги, внушительнымъ полуголосомъ повторилъ нѣсколько разъ одну фразу:
— Я тоже все потерялъ… Понимаете: рѣшительно все!..
— Да вѣдь вы обѣщали мнѣ золотыя горы? — уже закричалъ Брагинъ, хватаясь за голову. — Вы меня обманули!.. разорили!.. Вы меня со всей семьей пустили по міру…
Брагинъ тяжело упалъ въ кресло и рванулъ себя за покрытые сильной просѣдью волосы. Съ бѣшенствомъ расходившагося мужика, онъ осыпалъ Головинскаго упреками и руганью, нѣсколько разъ вскакивалъ съ мѣста и начиналъ подступать къ хозяину съ сжатыми кулаками. Головинскій, скрестивъ руки на груди, далъ полную волю высказаться своему компаньону и только улыбался съ огорчепнымъ достоинствомъ и пожималъ плечами.
— Послушайте, Гордей Евстратычъ… Вы напрасно волнуетесь, — мягко заговорилъ Головинскій. — Этимъ дѣлу не поможешь… Обсудимте лучше все дѣло хладнокровно. Если бы я дѣйствительно былъ виноватъ, я бы не былъ такъ спокоенъ… Нечистая совѣсть всегда скажется. Я даже не сержусь на васъ, потому что вы находитесь въ такомъ состояніи, что…
— Нѣтъ, я хорошо все понимаю… это разбой!.. дневной грабежъ!.. А ты подлецъ изъ подлецовъ…
Сжавъ побѣлѣвшія губы, Гордей Евстратычъ, какъ разъяренный быкъ, кинулся на Головинскаго съ кулаками, но тотъ подставилъ ему стулъ и, отдѣленный этимъ барьеромъ, даже не пробовалъ защищаться, а только показалъ своему врагу маленькій револьверъ. Брагинъ завизжалъ отъ безсильнаго гнѣва, какъ лошадь, которую деретъ медвѣдь; онъ готовъ былъ въ клочья разорвать своего спокойнаго компаньона, если бы не его страшная «оборонка».
— Поговоримте спокойно… — продолжалъ Головинскій, предлагая Гордею Евстратычу стулъ. — Порядочные люди всегда поймутъ другъ друга, и я надѣюсь, что мы не разойдемся врагами.
— Да ты дьяволъ, что ли?!.. — ревѣлъ Гордей Евстратычъ на это дружеское приглашеніе. — Жилы хочешь тащить изъ живого человѣка?!.. Ободралъ, какъ липку, а теперь зубы заговаривать… Нѣтъ, шабашъ, не на таковскаго напалъ. Будетъ намъ дураковъ-то валять, тоже не лѣвой ногой сморкаемся!..
— Успокойтесь, уважаемый Гордей Евстратычъ… Это вредно для вашего здоровья… Поговоримте спокойно…
— Я тебѣ покажу, подлецъ, спокойно… У!.. стракулистъ поганый!.. Думаешь, я на тебя суда не найду? Нѣ-ѣтъ, найду!.. Послѣднюю рубаху просужу, а тебя добуду… Спокойно!.. Да я… А-ахъ, Владимиръ Петровичъ, Владимиръ Петровичъ!.. Гдѣ у тебя крестъ-то?.. Вѣдь ты всю семью по міру пустилъ… всѣхъ… Теперь вѣдь глазъ нельзя никуда показать… срамъ!.. Старуху, и ту по міру пустилъ… Хуже ты разбойника и душегубца, потому что тотъ хоть разомъ живота рѣшитъ и шабашъ, а ты… А-ахъ, Владимиръ Петровичъ, Владимиръ Петровичъ!..
Понятное дѣло, что подобный разговоръ не могъ ни къ чему привести, и стороны разстались самымъ естественнымъ образомъ, т.-е. Головинскій, при содѣйствіи Егора и кучера, вытолкалъ бушевавшаго Гордея Евстратыча изъ своей квартиры въ шею. Выкинутый на улицу Брагинъ, не помня себя отъ бѣшенства, долго неистовствовалъ у подъѣзда. Онъ стучалъ ногами и кулаками въ двери, оторвалъ отъ нихъ массивную мѣдную ручку въ русскомъ вкусѣ и такъ ругался и оралъ на всю улицу, что передъ квартирой Головинскаго собралась цѣлая толпа любопытнаго городского люда: кухарки, мальчишки, кучера, чиновникъ, возвращавшійся со службы, какіе-то «молодцы» изъ лавки и т. д. Всѣ пересмѣивались и указывали пальцами на бѣсновавшагося старика.
— Православные… ограбилъ, зарѣзалъ!.. — кричалъ Брагинъ. — Будьте свидѣтелями… Я судиться буду!.. Я покажу…
Наругавшись досыта, пока не охрипъ, Гордей Евстратычъ сѣлъ на извозчика и отправился прямо къ адвокату, чтобы не терять дорогого времени. Онъ вспомнилъ одного черномазаго адвоката изъ восточныхъ человѣковъ съ желтыми глазами, по фамиліи Спорцевадзе. Этотъ Спорцевадзе страшно размахивалъ руками и обладалъ красивымъ голосомъ, который гудѣлъ, какъ труба. «Вотъ этого звѣря я и напущу на кровопійцу! — съ особеннымъ удовольствіемъ думалъ Гордей Евстратычъ, снимая и надѣвая на себя соболью шапку. — „Спокойно… здоровье испортите…“ Я тебѣ покажу…»
На счастье Брагина, Спорцевадзе оказался дома. Онъ жилъ въ собственномъ двухъэтажномъ домѣ на Соборной площади, съ дубовымъ подъѣздомъ и зеркальными стеклами. Швейцаръ въ передней и приличная обстановка пріемной произвели успокаивающее впечатлѣніе на Гордея Евстратыча, а когда вышелъ самъ Спорцевадзе съ своими желтыми глазами — онъ даже улыбнулся и подумалъ про себя: «Вотъ мы этого желтоглазаго и напустимъ на кровопійцу…» Пока Брагинъ, сбиваясь и путаясь, передавалъ сущность своего дѣла, адвокатъ небрежно чистилъ свои длинные розовые ногти и только изрѣдка взглядывалъ на кліента, а когда тотъ кончилъ, онъ коротко спросилъ:
— Такъ онъ васъ до нитки обчистилъ?
— Въ одной рубашкѣ пустилъ… Вотъ-те истинный Христосъ!..
Адвокатъ улыбнулся этой наивной выходкѣ, а потомъ, не переставая чистить ногтей, проговорилъ:
— Да, я слышалъ о васъ… Что дѣлать!.. Ловко васъ обчистилъ этотъ Головинскій… И главное, скоро — не тянулъ. Раньше-то вы чѣмъ занимались?
— Торговалъ панскимъ товаромъ, ваше благородіе
Спорцевадзе пристально посмотрѣлъ на Брагина своими желтыми глазами и подумалъ: «Ну, съ этого взять нечего: голъ, какъ соколъ…»
— Знаете, что я вамъ посовѣтую, — заговорилъ адвокатъ послѣ короткой паузы, трогая щеточкой брильянтовый перстень на рукѣ: — я посовѣтую вамъ совсѣмъ бросить это дѣло..
— Какъ бросить?!. — вскипѣлъ Гордей Евстратычъ, опуская руки.
— Да вы садитесь и поговоримте спокойно…
Это «спокойно» рѣзнуло Брагина по сердцу, какъ ножомъ, но онъ скрѣпился и присѣлъ къ письменному столу.
— Видите ли, какая вещь… — протянулъ Спорцевадзе, раздвигая ноги, какъ это дѣлалъ Владимиръ Петровичъ. — Вы дали полную довѣренность Головинскому. Да?.. Вотъ онъ, на основаніи этой довѣренности, и нажегъ васъ, а вамъ съ него ничего не взять: дѣло велось со всѣми необходимыми формальностями, такъ что вамъ рѣшительно ничего не взять со своего компаньона. Мало ли торговыхъ дѣлъ разстраивается, и лопаются не такія компаніи.
— Да вѣдь деньги-то, деньги-то мои, ваше благородіе!.. Голенькихъ сто тысячъ просадилъ я…
— И еще просадили бы сто, если бы были. На ловкаго человѣка наткнулись. Ну, да это все равно. Мнѣ, собственно, некогда съ вами теперь долго разговаривать, а я дамъ вамъ одинъ совѣтъ; спасайте послѣднія крохи и займитесь опять своей панской торговлей.
— Да вѣдь у меня весь капиталъ уторканъ въ кабаки!
Спорцевадзе задумался, опять посмотрѣлъ на Брагина своими желтыми глазами и проговорилъ:
— Да, да… Это вѣрно. Знаете, что я вамъ посовѣтую? Васъ собственно утопилъ не Головинскій, а Жареный… Такъ?
— А чортъ ихъ разберетъ!..
— Нѣтъ, это вѣрно. Поэтому, чтобы воротить хотя часть затраченнаго на кабаки капитала, я совѣтую вамъ обратиться прямо къ Жареному.
— Это къ жидовину-то?..
— Успокойтесь, Моисей Моисеичъ совсѣмъ не жидъ, а грекъ и притомъ отличный человѣкъ. Онъ войдетъ въ ваше положеніе и, я увѣренъ, даже, можетъ-быть, вы съ нимъ устроите какую-нибудь сдѣлку.
— Ну, ужъ это шабашъ!.. Чтобы я пошелъ къ жидовину — ни въ жисть… Вотъ сейчасъ провалиться на этомъ самомъ мѣстѣ!..
— Какъ знаете. Наша обязанность дать совѣтъ, а тамъ уже ваше дѣло. Вы напрасно такъ предубѣждены противъ Моисея Моисеича, — это отличный человѣкъ, и я увѣренъ…
«Врешь, желтоглазый! Хочешь меня еще запятить къ жидовину: ни въ жисть!» — думалъ Гордей Евстратычъ, выходя отъ адвоката.
Отъ Спорцевадзе Брагинъ отправился къ другому адвокату, отъ другого къ третьему — по вездѣ совѣтъ былъ одинъ, точно всѣ эти шельмы сговорились: такъ въ одинъ голосъ и рѣжутъ. Дѣло выходило самое распослѣднее. «Что же вы ко мнѣ раньше не обратились!» — говорили адвокаты, завидуя хватившему кушъ Головинскому. И всѣ посылаютъ къ Жареному… Это къ тому самому Жареному, коѣорый пустилъ Брагина по міру! Гордей Евстратычъ сначала не могъ даже думать о такомъ униженіи, и готовъ былъ расколоться на нѣсколько частей, только бы не итти къ распроклятому «жидовину».
Только обойдя всѣхъ адвокатовъ, Брагинъ вспомнилъ, что Михалка и Архипъ были въ городѣ, и отправился ихъ разыскивать. Брагины всегда останавливались въ гостиницѣ съ номерами для господъ проѣзжающихъ, и отыскать ихъ Гордею Евстратычу было не трудно. Михалка былъ дома, но спалъ пьяный, а Архипъ оказался въ больницѣ.
— Зачѣмъ въ больницѣ? — спрашивалъ Брагинъ вытягивавшагося предъ нимъ лакея съ салфеткой подъ мышкой: — боленъ?
— А такъ-съ… не то чтобы больны, а въ этомъ родѣ.
— Да говори толкомъ, окаянная душа.
— Гм… У Архипа Гордеича такая ужъ болѣзнь, такъ они теперь пользуются у дохтура.
Извѣстіе о «такой болѣзни» Архипа переполнило чашу, и Гордей Евстратычъ не зналъ дальше, что ему дѣлать, предпринять, даже что думать. Къ головѣ у него все вертѣлось и прыгало, какъ въ испорченной машинѣ, которую нельзя даже остановить. Здѣсь, въ этомъ грязномъ трактирномъ номерѣ, стѣны котораго были пропитаны запахомъ водки, пива и табачнаго дыма, онъ теперь сидѣлъ, какъ оглушенный. Гдѣ-то щелкали бильярдные шары, въ сосѣднемъ номерѣ распѣвалъ чей-то надтреснутый женскій голосъ бравурную шансонетку, а Гордей Евстратычъ смотрѣлъ кругомъ — на спавшаго на диванѣ Михалку, на пестрые обои, на грязныя захватанныя драпировки, на торчавшаго у дверей лакея съ салфеткой, и думалъ, — нѣтъ не думалъ, а снова переживалъ цѣлый ворохъ разорванныхъ въ клочья чувствъ и впечатлѣній. Мертвая Ѳеня, убѣжавшая чуть не въ одной рубашкѣ Ариша, таявшая, какъ свѣча, Нюша, пьяный Михалка, Архипъ со своей болѣзнью, Владимиръ Петровичъ съ его «успокойтесь», адвокатъ Спорцевадзе, а тахмъ жидовинъ Мойша Жареный и позоръ, позоръ, позоръ… Что будетъ съ Нюшей? Теперь и Пазухины глядѣть на нее не захотятъ, — потому какъ взять дѣвку изъ разореннаго дома?
— Не прикажете ли чего-съ?.. — спрашивалъ лакей.
— Какъ ты сказалъ?
— Говорю, не прикажете ли насчетъ водки…
— А-а… Ну, давай водки, графинъ водки… — точно про себя повторялъ Брагинъ и, улыбнувшись горькой улыбкой, прибавилъ про себя: «чѣмъ ушибся, тѣмъ и лѣчись».
Выпивъ хорошій графинъ водки, Гордей Евстратычъ уснулъ тутъ же въ номерѣ, положивъ голову на столъ. Онъ проспалъ чуть не двадцать часовъ, а когда проснулся и немного пришелъ въ себя, опять принялся обдумывать, что ему дѣлать. Къ адвокатамъ итти было не зачѣмъ. Подкрѣпившись двумя рюмками очищенной, Брагинъ рѣшился сходить къ знакомымъ золотопромышленникамъ: авось что присовѣтуютъ. Умъ хорошо, два лучше того. Былъ у него одинъ знакомый старикъ золотопромышленникъ, по фамиліи Колосовъ, изъ раскольниковъ. Вотъ къ нему Брагинъ и отправился за совѣтомъ; кстати, у этого старика были свои дѣла съ Жаренымъ, — можетъ, словечко и замолвитъ по старой дружбѣ предъ жидовиномъ. Старикъ-раскольникъ, убѣленный серебряной сѣдиной, отнесся къ несчастью Брагина съ большимъ участіемъ и долго качалъ головой.
— Плохо, плохо, Гордей Евстратычъ, — говорилъ Колосовъ, разглаживая свою окладистую сѣдую бороду. — Экъ тебя угораздило съ этими кабаками… Ужъ и времена только!.. Съ живого кожу сдерутъ. А только Спорцевадзе тебѣ правильно посовѣтовалъ. Надо будетъ толкнуться къ Мосею Мосеичу, не выгоритъ ли что-нибудь. Пожалуй, дамъ тебѣ писульку на всякій случай.
— А безъ жидовина невозможно?
— Нѣтъ, нельзя… Силища этотъ Мосей Мосеичъ, его не обойдешь, какъ суженаго. Можетъ, и смилуется. Охъ, только у всѣхъ этихъ ипоплеменцевъ трудно вывертываться… Ну, да ужъ дѣлать нечего, попытайся.
Взялъ Гордей Евстратычъ отъ Колосова его писульку и съ ней отправился пытать счастья къ жидовину. Но добраться до Мойши Жаренаго было не такъ-то легко, какъ онъ думалъ. Этотъ кабацкій король являлся въ городъ только по временамъ, а настоящую резиденцію имѣлъ на своихъ винныхъ заводахъ, куда Брагинъ и отправился, хотя конецъ былъ не малый, верстъ въ двѣсти, пожалуй, не укладешь.
Моисей Жареный жилъ настоящимъ королемъ въ своемъ помѣстьѣ Бурнаши, которое расположено было на западномъ склонѣ Урала, гдѣ берутъ свое начало живописные притоки р. Бѣлой. Это край той цвѣтущей Башкиріи, которую расхитили уфимскіе чиновники. Жареный купилъ свое имѣнье отъ одного изъ такихъ счастливцевъ, которому досталось на долю до тридцати тысячъ богатѣйшей земли. Чиновнику, а въ особенности русскому чиновнику, земля то же, что слѣпому грамота, поэтому уфимскіе чиновники размотали свои надѣлы за четверть цѣны. Бурнаши славились своимъ красивымъ мѣстоположеніемъ и цѣлой сѣтью горныхъ рѣчекъ, которыя бороздили башкирскій черноземъ. Когда-то башкиры здѣсь кочевали со своими кошами, а теперь дымились винокуренные заводы и кипѣла самая оживленная дѣятельность, превратившая жалкую деревушку Бурнаши въ маленькій городокъ, кишмя кипѣвшій греками, армянами, евреями и тому подобнымъ людомъ, ютившимся около своего патрона. Издали можно было залюбоваться на бойкую картину, какую представляли Бурнаши даже зимой. Каменные дома, заводскія постройки, ряды новыхъ крестьянскихъ избъ — все говорило о новой жизни и новыхъ людяхъ. Недавняя пустыня точно проснулась подъ вліяніемъ новой «цивилизаціи». Когда Брагинъ подъѣхалъ на почтовой тройкѣ къ селу, свѣтлымъ весеннимъ денькомъ, онъ невольно залюбовался. Снѣгъ уже осѣлъ и спекся въ рыхлую, пропитанную водой массу; дорога почернѣла, въ воздухѣ пахло обновляющей вся и все, силой. Лѣсъ казался зеленѣе, но это былъ не тотъ дремучій лѣсъ, какой росъ зеленой стѣной около Бѣлоглинскаго завода и на Смородинкѣ: ели были пушистѣе, сосны ниже и развилистѣе, попадались березняки и осинники цѣлыми островами.
Глядя кругомъ, Гордей Евстратычъ невольно вспомнилъ про свою Смородинку, которая теперь стояла безъ всякаго дѣла: старикъ еще разъ пережилъ нанесенную ему Порфиромъ Порфирычемъ обиду и тяжело вздохнулъ. Эхъ, воротить бы пріискъ, не поѣхалъ бы онъ съ повинной къ этому жидовину съ писулькой Колосова! Но прожитаго не воротишь… А вонъ и первыя избушки бурнашевскихъ мужиковъ, вонъ и свѣтленькіе, съ иголочки новенькіе деревянные домики разныхъ приспѣшниковъ Жаренаго, вонъ и каменный домъ самого Мосея Мосеича. Брагинъ сотворилъ про себя молитву и велѣлъ ѣхать на постоялый дворъ.
Добраться до Мосея Мосеича въ Бурнашахъ было еще труднѣе, чѣмъ въ городѣ, потому что нужно было пролѣзть черезъ живую стѣну изъ самыхъ отчаянныхъ Искаріотовъ, смотрѣть-то на которыхъ Гордею Евстратычу было тошнымъ-тошнехонько. И каждая шельма оглядываетъ съ ногъ до головы да выспрашиваетъ: Чей? Откуда? По какому дѣлу? и т. д. А потомъ окажется, что онъ не можетъ провести въ Мосею Мосеичу, надо спросить набольшаго, а у набольшаго еще набольшій — цѣлая лѣстница… Ходилъ-ходилъ старикъ по служащимъ, — всѣ смотрятъ подозрительно и косятся, точно въ чужое государство пріѣхалъ, лопочутъ по-своему, ничего не разберешь. У Гордея Евстратыча воротило на душѣ отъ этихъ церемоній, и не разъ ему хотѣлось плюнуть на все, даже на самого Мосея Мосеича, а потомъ укатить въ свой Бѣлоглинскій заводъ, въ Старую-Кедровскую улицу, гдѣ стоитъ батюшкинъ домъ. Но дѣлать было нечего: привела Маркушкина жилка Гордея Евстратыча въ чужую дальнюю сторону, надо какъ ни на есть выпутываться изъ бѣды, какъ совѣтовали адвокаты и старый Колосовъ.
«Ужъ если такъ галаганятся служащіе, такъ самъ-то Мосей Мосеичъ что сдѣлаетъ со мной? — не разъ думалъ Брагинъ, почесывая въ затылкѣ. — Ахъ, песъ ихъ задери совсѣмъ!..»
Въ Бурнашахъ Гордей Евстратычъ проболтался цѣлыхъ три дня, прежде чѣмъ выхлопоталъ себѣ у самаго набольшаго аудіенцію Мосея Мосеича. Принарядился Брагинъ въ свое модное платье, которое привезъ изъ Нижняго, расправилъ подстриженную бороду и, скрѣпя сердце, отправился въ гнѣздо къ самому жидовину, Мосею Мосеичу. Аудіенція была назначена по бѣлоглинскому времени въ обѣдъ, т.-е. въ двѣнадцать часовъ дня. Къ параднымъ дверямъ, швейцарамъ и разнымъ антре Гордей Евстратычъ уже успѣлъ порядкомъ привыкнуть, пока шатался по городскимъ адвокатамъ, поэтому даже удивился, что и передняя и пріемная у Мосея Мосеича была гораздо попроще, чѣмъ у Спорцевадзе. Швейцаръ вызвалъ лакея, лакей доложилъ барину; провели гостя въ самый кабинетъ къ Мосею Мосеичу. Навстрѣчу Брагину съ орѣховаго кресла поднялся шустрый красивый старикъ съ сѣдыми длинными усами и ласково заговорилъ.
— Гордей Евстратычъ Брагинъ? Да? Слышалъ… Очень пріятно познакомиться. Вотъ сюда садитесь… Или нѣтъ, пойдемте сначала кофе пить.
Брагинъ вспомнилъ, какъ первый разъ пилъ кофе у Головинскаго, и, набравшись смѣлости, проговорилъ:
— Ужъ какіе намъ кофеи, Мосей Мосеичъ… Я вотъ насчетъ дѣльца своего къ вамъ. Не задержать бы васъ своими пустяками… Куда ужъ намъ, мужикамъ, кофеи распивать.
— У меня въ домѣ всѣ равны, — мягко замѣтилъ Жареный, прищуривая свои ласковые темные глаза, глядѣвшіе «наскрозь». — Пойдемте. Знаете русскую пословицу: «Въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ»…
Жареный былъ бодрый, хорошо сохранившійся старикъ съ такимъ привѣтливымъ, умнымъ лицомъ. Брагинъ чувствовалъ, что онъ теперь нисколько не боится этого жидовина Мосея Мосеича, который куда какъ привѣтливѣе и обходительнѣе своихъ набольшихъ. И одѣтъ былъ Жареный простенько, по-домашнему, гораздо проще, чѣмъ одѣвался въ Бѣлоглинскомъ какой-нибудь Вуколъ Шабалинъ. Онъ провелъ гостя черезъ рядъ парадныхъ комнатъ въ свѣтлую столовую, гдѣ за накрытымъ столомъ ужъ сидѣли двѣ дамы, какой-то мальчикъ и тотъ самый набольшій, который устроилъ это свиданіе. Жареный отрекомендовалъ гостя дамамъ и самъ усадилъ его на стулъ рядомъ съ собой.. Такое вниманіе жидовина даже обезкуражило Гордея Евстратыча, особенно по сравненію съ тѣмъ пріемомъ, какой ему дѣлалъ Порфиръ Порфирычъ или Завиваевъ. Пока пили кофе, Жареный говорилъ за четверыхъ и все обращался къ гостю, такъ что подъ конецъ Гордею Евстратычу сдѣлалось совсѣмъ совѣстно: онъ и сидѣть-то по-образованному не умѣетъ, не то что разговоры водить, особенпо при дамахъ, которыя по-своему все о чемъ-то переговаривались.
— Я давно слышалъ о васъ и радъ съ вами познакомиться, — не унимался Мосей Мосеичъ. — Какъ-то мы съ вами не встрѣчались нигдѣ. Я, кажется, отъ старика Колосова слыхалъ о васъ… Да. Отличный старикъ, я его очень люблю, какъ вообще люблю всѣхъ русскихъ людей.
Писульку Колосова Гордей Евстратычъ передалъ самому набольшему еще раньше. Этотъ самый набольшій очень не по душѣ пришелся Брагину: чортъ его знаетъ, что за человѣкъ — финтитъ-финтитъ, а толку все нѣтъ. И глаза у него какіе-то мышиные, и самъ точно все чего-то боится и постоянно оглядывается по сторонамъ. За столомъ самый набольшій почти ничего не говорилъ, а только слушалъ Мосея Мосеича, да и слушалъ-то по-мышиному: насторожитъ уши и глядитъ прямо въ ротъ къ Мосею Мосеичу, точно вскочить туда хочетъ. Брагинъ думалъ, что послѣ кофе они пойдутъ въ кабинетъ, и онъ тамъ все обскажетъ Жареному про свое дѣло, зачѣмъ пріѣхалъ въ Бурнаши; но вышло не такъ: изъ-за стола Жареный повелъ гостя не въ кабинетъ, а въ заводъ, куда ходилъ въ это время каждый день. Онъ держалъ себя, какъ и раньше, вѣжливо и предупредительно, объясняя и показывая все, что попадалось интереснаго. Обошли цѣлый винный заводъ; побывали въ томъ отдѣленіи, гдѣ очищали водку, и даже забрались въ громадный похвалъ съ рядомъ совсѣмъ готовыхъ бочекъ, лежавшихъ, какъ стадо откормленныхъ на убой свиней. Гордей Евстратычъ въ первый разъ былъ на винномъ заводѣ и въ первый разъ видѣлъ всѣ процессы, какъ изъ ржи получалось зелено вино. Чаны съ заторами, перегонные кубы, дистиляторы, бочки, — вездѣ была эта проклятая водка, которая окончательно погубила Брагина и которая погубитъ еще столько людей.
— Мы зайдемъ еще на конюшню, Гордей Евстратычъ, — предлагалъ Жареный. — Да вы не устали ли? Будьте откровенны. Я вѣдь привыкъ къ работѣ.
— Нѣтъ, что вы, Мосей Мосеичъ, какое усталъ!..
— Мнѣ хочется показать вамъ все свое хозяйство. Знаете, слабость у меня, старика… Извините ужъ.
Лошади у Жаренаго были всѣ на подборъ, цѣлый заводъ, все тысячные рысаки. Даже Гордей Евстратычъ залюбовался двумя вороными жеребчиками: куда почище будутъ шабалинскаго сѣраго.
— А теперь о дѣлѣ побесѣдуемъ, — говорилъ Жареный, направляясь къ дому. — Пока говоримъ, и обѣдъ поспѣетъ.
Обхожденіе Мосея Мосеича, его привѣтливость и вниманіе заронили въ душу Брагина лучъ надежды: авось и его дѣльце выгоритъ… Да просто сказать, не захочетъ марать рукъ объ него этотъ Мосей Мосеичъ. Что ему эти двѣнадцать кабаковъ — плюнуть да растереть. Навѣрно, это все Головинскій навралъ про Жаренаго. Когда они вернулись въ кабинетъ, Брагинъ подробно разсказалъ свое дѣло. Жареный слушалъ его внимательно и что-то чертилъ карандашомъ на листѣ бумаги.
— Что же вы хотите отъ меня, Гордей Евстратычъ? — спросилъ Жареный, когда Брагинъ кончилъ.
— А я насчетъ того, Мосей Мосеичъ, что не будетъ ли вашей милости насчетъ моихъ-то кабаковъ… Что они вамъ: плюнуть, и все тутъ, а мнѣ вѣдь чистое разоренье, по міру итти остается. Ужъ пожалуйста, Мосей Мосеичъ…
— Не могу… — сжавъ плечи, проговорилъ Жареный. — Нѣтъ, не могу. Что угодно, а этого не могу. И не просите лучше…
Какъ ни бился Брагинъ, какъ ни упрашивалъ Жаренаго, даже на колѣняхъ хотѣлъ его умолять о пощадѣ: тотъ остался непреклоненъ и только въ угоду старику Колосову согласился взять на себя всѣ двѣнадцать брагинскихъ кабаковъ, т.-е. все обзаведеніе, чтобы не пропадало даромъ, конечно, за полцѣны.
— Куда же вы, Гордей Евстратычъ? — удивился Жареный, когда Брагинъ взялся за шапку. — А обѣдать?..
Гордей Евстратычъ какъ-то равнодушно посмотрѣлъ на Мосея Мосеича, махнулъ рукой и молча вышелъ изъ его кабинета: Жареный показался ему злѣе самаго злого жидовина.
XXIII.
правитьДомой, въ Бѣлоглинскій заводъ, Гордей Евстратычъ вернулся почти ни съ чѣмъ, исключая своей сдѣлки съ Жаренымъ, которая могла въ результатѣ дать тысячи три-четыре. Михалка пріѣхалъ вмѣстѣ съ отцомъ, а Архипъ остался въ городѣ «пользоваться» отъ своей болѣзни. Объ убѣгѣ Ариши разсказала Михалкѣ сама Татьяна Власьевна съ необходимыми поясненіями и прибавками, причемъ оказалось, что бабенку разстраивали родные, вотъ она и придумала штуку.
— Мы ее черезъ полицію вытребуемъ, мамынька, — рѣшилъ Гордей Евстратычъ: — Михалка подастъ заявленіе, и конецъ тому дѣлу.
— А Дуня гдѣ? — спрашивалъ Михалка.
— Она погостить отпросилась къ своимъ, да что-то прихворнула тамъ… — лгала Татьяпа Власьевна съ самымъ благочестивымъ намѣреніемъ. — Архипъ-то скоро пріѣдетъ?
— Тамъ дѣльце одно осталось, такъ онъ съ нимъ позамѣшкался малость, — обманывалъ въ свою очередь Гордей Евстратычъ, не моргнувъ глазомъ. — Надо намъ развязаться съ этимъ треклятымъ городомъ… Ну, а мы Аришу-то подтянемъ, ежели она добра нашего не хочетъ чувствовать.
Въ брагинскомъ домѣ теперь было особенно скучно и мертвенно, точно въ домѣ былъ покойникъ. Всѣмъ чего-то недоставало и всѣхъ что-то давило, какъ кошмаръ. Невѣстки, казалось, унесли съ собой послѣднюю каплю того довольства и спокойствія, какое остается даже въ разоренныхъ домахъ. Разложеніе шло за-разъ извнѣ и изнутри, и разрушающее дѣйствіе этого процесса чувствовалось одинаково всѣми, хотя Гордей Евстратычъ и бодрился, и самъ сѣлъ торговать въ батюшкину лавку. Онъ теперь былъ занятъ, главнымъ образомъ, планомъ того, какъ добыть Аришу, и затѣмъ, какъ показать надъ ней свою родительскую власть. Отъ погрома по винной части у Брагина еще осталось тысячъ десять, о которыхъ никто не зналъ, и на эти деньги онъ думалъ понемногу поправиться, а тамъ, изъ-за дѣла, можно будетъ подсмотрѣть какую-нибудь новую штучку. Отвѣдавъ легкой наживы, старикъ скучалъ своей панской торговлей, и его такъ и тянуло пуститься въ какое-нибудь рискованное дѣло. Недостроенный домъ тоже немало смущалъ Гордея Евстратыча, точно бѣльмо на глазу: достраивать нечѣмъ, а продать за безцѣнокъ жаль. Да и совѣстно было передъ другими, что затѣялъ такую хоромину, а силенки и не прохватило; недостроенный же домъ точно говорилъ всѣмъ о разореніи недавняго тысячника Брагина.
Эти мысли и планы были нарушены пріѣздомъ въ Бѣлоглинскій заводъ плѣшиваго старичка, который оказался адвокатомъ Масловымъ. Этотъ Масловъ отыскалъ Гордея Евстратыча и предъявилъ ему цѣлый ворохъ векселей, отчасти выданныхъ самимъ Брагинымъ, а отчасти написанныхъ по его довѣренности Головинскимъ. Объ этихъ векселяхъ Гордей Евстратычъ какъ-то даже забылъ совсѣмъ, а ихъ набралось тысячъ на пятнадцать, да притомъ платежи были срочные — вынь да положь. О перепискѣ векселей старичокъ-адвокатъ и слышать не хотѣлъ. Положеніе выходило самое критическое; выбросить адвокату послѣднія десять тысячъ — значитъ живьемъ отдать себя, потому что, чортъ его знаетъ, Головинскій, можетъ-быть, тамъ еще надавалъ векселей невѣсть сколько, а если не заплатить, тогда опишутъ лавку и домъ и объявятъ банкротомъ. Думалъ-думалъ Гордей Евстратычъ и порѣшилъ сходить сначала къ Шабалину, не выручитъ ли поручительской подписью на векселяхъ. Но Шабалинъ отказался наотрѣзъ, ссылаясь на крайнее безденежье. Брагинъ толкнулся еще къ двумъ-тремъ знакомымъ толстосумамъ — то же самое; онъ даже побывалъ у Пятова и о. Крискента, но и тамъ тотъ же самый отказъ. Очевидно, его торговый кредитъ рушился навсегда, и никто больше ему не вѣрилъ.
— Когда такъ, то я объявляю себя несостоятельнымъ, а тамъ пусть судятъ! — рѣшился Гордей Евстратычъ на отчаянное средство. — Пусть все описываютъ…
— Навѣрно, у васъ есть припрятанныя денежки про черный день, — усовѣщевалъ Масловъ: — а то вѣдь все пойдетъ съ молотка за безцѣнокъ…
«Ишь, плѣшивая собака, носомъ чуетъ послѣднія денежки и хочетъ ихъ вытормошить», — думалъ Брагинъ и остался при своемъ рѣшеніи.
Теперь Гордей Евстратычъ боялся всѣхъ городскихъ людей, какъ огня, и по-своему рѣшился спасти отъ нихъ послѣднія крохи. Онъ начисто объяснилъ свое положеніе дѣлъ Татьянѣ Власьевнѣ, а также и то, что адвокаты выжмутъ изъ него всѣми правдами и неправдами послѣднія денежки, поэтому онъ лучше отдастъ ихъ на сохраненіе ей: со старухи адвокатамъ нечего будетъ сорвать, потому какія у ней могутъ быть деньги.
— А ты ихъ припрячь, мамынька, да хорошенько припрячь, — училъ Гордей Евстратычъ: — послѣ пригодятся. На твое имя откроемъ какую-нибудь торговлишку или на Дуню. Не все же будемъ бѣдовать…
— Да страшно, милушка… У меня этакихъ денегъ и въ рукахъ отродясь не бывало!
— Ты только спрячь, мамынька, и дѣлу конецъ. Никому не сказывай…
Татьяна Власьевна взяла деньги, завязала ихъ въ узелокъ и съ молитвой запрятала ихъ туда, куда умѣютъ прятать только однѣ старушки. Но съ этими деньгами она взяла на плечи такое бремя, которое окончательно придавило въ ней живого человѣка: старухой овладѣлъ какой-то непрерывавшійся ни на минуту страхъ и подозрѣніе ко всѣмъ окружающимъ. Она даже начала бояться Нюши, не сторожитъ ли та ее. Она не знала покоя ни днемъ ни ночью и даже вздрагивала, когда гдѣ-нибудь стукнетъ. Цѣнныя вещи, какъ серебро и разные наряды, въ ожиданіи описи, Татьяна Власьевна тоже успѣла попрятать по разнымъ укромнымъ уголкамъ. Она теперь походила на мышь, которую въ ея собственной норѣ медленно начинаетъ заливать подступающая вода. Спрятанныя сокровища мучили старуху, какъ мучитъ преступника его преступленіе, и она сотни разъ передумывала, какъ бы лучше скрыть отъ всѣхъ глазъ свои деньги. Иногда въ самую полночь ей вдругъ приходило въ голову, что она совсѣмъ не такъ спрятала, какъ слѣдовало бы, и эта мысль гнала ее на дворъ, гдѣ она торопливо перепрятывала завѣтный узелокъ съ деньгами. Разстроенное воображеніе рисовало Татьянѣ Власьевнѣ самыя ужасныя картины расхищенія ея богатствъ, и она часто просыпалась съ холоднымъ потомъ на лбу. Вмѣстѣ со страхомъ росло въ старухѣ чувство старческой жадности. Ей начинало казаться, что она ужасно много тратитъ денегъ на себя, и въ видахъ экономіи она убавляла полѣнья дровъ, нарѣзывала хлѣбъ къ обѣду тоненькими ломтиками и, проходя, ворчала на кривую Маланью, подозрѣвая ее въ тайныхъ замыслахъ на хозяйское добро.
— Теперь вѣдь не прежняя пора… — брюзжала Татьяна Власьевна, какъ давшій трещину колоколъ. — Пожалуй, этакъ наскрозь проѣдимся.
— Мамынька, ужъ ты тово… — замѣчалъ иногда Гордей Евстратычъ, когда ему надоѣдало ворчанье старухи. — Прежде смерти не умремъ.
— Нѣтъ, милушка, такъ нельзя безъ понятія-то. Кабы раньше за умъ хватились да не погнались за большимъ богатствомъ, не то бы было… Вотъ выгонятъ изъ батюшкина дома, тогда куды мы дѣнемся? Не изъ чего прохарчиваться-то будетъ ужъ.
Послѣдствія протеста векселей не замедлили обнаружиться. Въ Бѣлоглинскій заводъ явился судебный приставъ окружнаго суда и произвелъ опечатаніе лавки и всего имущества въ брагинскомъ домѣ; хотя брагинская семья была подготовлена къ этому событію, но самый актъ, обставленный извѣстными формальностями, произвелъ на всѣхъ самое тяжелое и удручающее впечатлѣніе. Этотъ чиновникъ въ мундирѣ являлся чѣмъ-то въ родѣ карающей руки безпощадной судьбы и той нужды, которая въ первый разъ постучалась въ старый батюшкинъ домъ. Красная казенная печать точно отмѣтила собой первыя жертвы. Конечно, опечатано было только имущество самого Гордея Евстратыча, а имущество другихъ членовъ семьи осталось нетронутымъ, но, во-первыхъ, какъ было различить это имущество, а во-вторыхъ, при патріархальномъ строѣ брагинской семьи, собственно, все принадлежало хозяину, такъ что на долю сыновей, Нюши и Татьяны Власьевны осталось только одно платье да разный домашній хламъ. Знакомые совѣтовали Брагину до описи вывезти свой товаръ изъ лавки, а также что было получше въ домѣ, какъ новая мебель, ковры, посуда и т. п. Но Гордей Евстратычъ не захотѣлъ такъ дѣлать, какъ дѣлаютъ всѣ другіе банкроты, и упрямо отвѣчалъ на такіе совѣты одной фразой:
— Нѣтъ, этого не будетъ: пусть зорятъ…
Во время описи онъ самъ помогалъ приставу и указывалъ на вещи, которыя тотъ хотѣлъ не замѣтить.
— Нѣтъ, ужъ, пожалуйста, все печатайте, чтобы все форменно было, — говорилъ Гордей Евстратычъ.
Такое поведеніе особенно огорчало Татьяну Власьевну, хотя она и не смѣла открыто «перечить» милушкѣ, потому что онъ, очевидно, что-то держалъ у себя на умѣ. Михалка и Нюша присутствовали при этомъ, тоже относились ко всему какъ-то безучастно, точно эта опись ихъ совсѣмъ не касалась.
— Кажется, все? — спрашивалъ приставъ, когда всѣ вещи были занесены въ списокъ и заномерованы.
— Теперь все чисто… — отвѣтилъ Брагинъ съ какимъ-то особеннымъ злорадствомъ, точно онъ радовался описи.
Приставъ, толстый добродушный господинъ, отъ души пожалѣлъ брагинскую семью, но, конечно, отъ себя ничѣмъ не могъ помочь. Татьяна Власьевна, сохраняя исконный завѣтъ, угостила чиновника своей стряпней и оставшимися отъ прежняго богатства закусками и винами; въ этомъ случаѣ она побѣдила одолѣвавшую ее скупость и на мгновеніе превратилась въ прежнюю тароватую хозяйку, для которой гость составляетъ нѣчто священное. Это добродушіе тронуло выпившаго чиновника, и онъ еще разъ пожалѣлъ, что Гордей Евстратычъ не принялъ нѣкоторыхъ мѣръ для предупрежденія описи, какъ это дѣлаютъ другіе.
— Дѣло житейское, — объяснилъ онъ. — Можно было бы любую половину припрятать, а послѣ пригодилось бы про черный день…
— Нѣтъ, ужъ зачѣмъ же, ваше благородіе, — отвѣчалъ Гордей Евстратычъ, разглаживая свою бороду. — Оно ужъ одно къ одному…
— Какъ одно къ одному?
— Такъ… Чтобы форменно было, ваше благородіе. Зачѣмъ добрыхъ людей обманывать.
Чиновникъ только пожалъ плечами. Поблагодаривъ за угощеніе, онъ отправился въ обратный путь.
Наступившее лѣто прошло въ хлопотахъ по дѣлу о банкротствѣ. Пріѣзжали какіе-то чиновники изъ города, провѣряли опись, выспрашивали, вынюхивали и отправлялись во-свояси. Гордей Евстратычъ тоже нѣсколько разъ ѣздилъ въ городъ, куда его вызывали повѣсткой изъ окружнаго суда. Дѣло шло быстро къ своей законной развязкѣ. Въ послѣднюю свою поѣздку Брагинъ привезъ изъ города Архипа, который только-что былъ выпущенъ изъ больницы: отъ прежняго красавца-парня осталась одна тѣнь, такъ что Татьяна Власьевна въ первую минуту даже не узнала своего внука. Лицо у Архипа было сѣрое, волоса на головѣ вылѣзли, носъ куда-то исчезъ, глаза съ опухшими красными вѣками слезились, какъ у старика.
— Ну, мамынька, теперь мы совсѣмъ чисты будемъ, — объявилъ Гордей Евстратычъ: — укціонъ будетъ… Все по молотку продадутъ.
Брагинъ какъ-то странно относился ко всему происходившему, точно онъ радовался, что наконецъ избавится отъ всѣхъ этихъ вещей съ красными печатями, точно онѣ были запятнаны чьей-то кровью. Онъ жалѣлъ только объ одномъ, что всѣ эти передряги мѣшали ему расправиться настоящимъ образомъ съ убѣжавшими невѣстками, которыя и слышать ничего не хотѣли о возвращеніи въ описанный брагинскій домъ. Особенно хотѣлось расправиться старику съ Аришей.
— Вотъ только намъ съ этимъ укціономъ развязаться, — говорилъ Гордей Евстратычъ въ своей семьѣ: — а тамъ мы по-свойски расправимся съ этими негодницами… На все законъ есть, и каждый человѣкъ долженъ закону покориться: теперь я банкрутъ — ну, меня съ укціону пустятъ; ты вышла замужъ — тебя къ мужу приведутъ. Потому вездѣ законъ, и супротивъ закону ничего не подѣлаешь. Развѣ это порядокъ отъ законныхъ мужей бѣгать? Нѣ-ѣтъ, мы ихъ добудемъ и по-свойски раздѣлаемся…
Наступилъ и день аукціона, о которомъ за двѣ недѣли было оповѣщено печатными объявленіями, расклеенными въ волости и на рынкѣ. Одно такое объявленіе Гордей Евстратычъ своими руками прибилъ на гвоздики къ воротной вереѣ. Опять пріѣхалъ толстенькій приставъ со своимъ писаремъ и остановился прямо въ брагинскомъ домѣ, въ Зотушкиномъ флигелькѣ, гдѣ годъ назадъ квартировалъ Головинскій. Всего какой-нибудь годъ, и сколько воды утекло за это время… Гордей Евстратычъ совсѣмъ посѣдѣлъ и часто повторялъ про себя въ какомъ-то раздумьѣ одну фразу: «Да, чисто раздѣлали вы насъ, Владимиръ Петровичъ… Въ полгода все оборудовали!» Это была насмѣшка надъ собственной глупостью и простотой,,какъ умѣетъ смѣяться только одинъ русскій человѣкъ, когда онъ попадетъ въ безвыходное положеніе.
Съ ранняго утра въ день аукціона въ брагинскомъ домѣ со всѣхъ сторонъ сходился народъ — одни, съ деньгами въ карманѣ, поживиться на чужой счетъ, другіе просто поглядѣть. Въ батюшкиныхъ горницахъ теперь суетилась густая толпа, съ жаднымъ любопытствомъ осматривавшая опечатанныя вещи и дѣлавшая имъ свою оцѣнку. Одни съ соболѣзнованіемъ покачивали головами и жалѣли, что столько добра за безцѣнокъ пойдетъ, а большинство думало только о себѣ, облюбовывая что-нибудь подходящее. Народъ былъ все знакомый: заводскіе служащіе, свой братъ торговецъ и прасолы, богатые мастеровые и т. д. Особенно много было женщинъ, накинувшихся на аукціонъ, какъ саранча. Онѣ галдѣли, какъ на рынкѣ, смѣялись и каждую вещь непремѣнно старались пощупать, не довѣряя глазамъ. Въ этихъ глазахъ свѣтилось столько проснувшейся жадности поживиться чужимъ добромъ, захватить въ свою долю дешеваго товару, — благо никому запрету нѣтъ. Въ числѣ другихъ шумѣла и толкалась бойкая Марѳа Петровна, успѣвшая разсказать по десяти разъ исторію, цѣну и достоинство каждой вещи, недаромъ она столько лѣтъ была въ этомъ домѣ своимъ человѣкомъ. Гордей Евстратычъ ходилъ тутъ же, здоровался со знакомыми съ дѣловымъ видомъ и показывалъ назначенныя въ продажу вещи. Когда явился приставъ и сѣлъ за столомъ съ молоткомъ въ рукахъ, толпа стихла и съ напряженнымъ вниманіемъ ловила каждое движеніе неторопливо распоряжавшагося чиновника.
— Орѣховая мебель, новая, малоподержанная, съ голубой рипсовой обивкой, — читалъ приставъ съ казенной интонаціей свою опись, поправляя на груди свой значокъ. — Оцѣнена сорокъ рублей.
Въ толпѣ легкое движеніе. Кряжистый подрядчикъ съ опухшей физіономіей пробирается впередъ и накидываетъ полтину. Его соперникомъ явился заводскій надзиратель. Послѣ нѣсколькихъ надбавокъ, мебель, заплаченная сто двадцать рублей, пошла за сорокъ два съ полтиной. Въ отворенныхъ дверяхъ стояла Татьяна Власьевна и слѣдила за всѣмъ происходившимъ съ тупой болью въ сердцѣ; она теперь отъ души ненавидѣла и надзирателя и этого подрядчика, который купилъ мебель за треть цѣны. За мебелью пошла посуда, на которую съ особеннымъ азартомъ накинулись женщины, потомъ платье — шубы, пальто, бѣлье. Эти вещи были проданы чуть не по настоящей цѣнѣ, бабы брали съ бою всякій хламъ. Когда очередь дошла до экипажей, лошадей и коровъ, денежная часть публики опять заволновалась и придвинулась ближе къ столу. Все это пошло за безцѣнокъ, какъ на всѣхъ аукціонахъ. Кривая Маланья тихо хныкала въ своей кухнѣ по пестрой телочкѣ, которую выкармливала, какъ родную дочь; у Гордея Евстратыча навернулись слезы, когда старый слуга Гнѣдко, возившій его еще такъ недавно на Смородинку, достался какому-то мастеровому, который будетъ наваливать на лошадь сколько влѣзетъ, а потомъ будетъ бить ее чѣмъ попало и въ награду поставитъ на солому. И будетъ лѣзть изъ кожи старый Гнѣдко, особенно въ гололедицу, будетъ дрожатъ на морозѣ гдѣ-нибудь у кабака, пока хозяинъ пьянствуетъ съ пріятелями.
Скоро изъ брагинскихъ горницъ народъ началъ отливать, унося съ собою купленныя вещи. Женщины тащили узлы съ платьемъ, посуду, разный хламъ изъ «домашности», а мужчины болѣе тяжелыя вещи. Подрядчикъ мигнулъ знакомымъ мастеровымъ, а тѣ весело подхватили орѣховую мебель, какъ перышко, — двое несли диванъ, остальные кресла и стулья. Гордей Евстратычъ провожалъ ихъ до дверей и даже поздравилъ подрядчика съ покупочкой.
— У насъ уйдетъ, Гордей Евстратычъ, — хрипло отвѣтилъ подрядчикъ, надѣвая на голову картузъ. — Когда лавку-то потрошить будете?
— Да, видно, завтра придется…
Гордею Евстратычу совсѣмъ было не жаль новыхъ вещей, купленныхъ имъ во время богачества, но, когда понесли батюшкину старинную мебель и батюшкину чайную посуду, сердце у него дрогнуло. Новыя вещи, какъ новыя друзья, наживное дѣло, а вотъ стариннаго, батюшкина добра жаль до смерти, точно каждая щенка приросла къ сердцу. Да и какъ было не жалѣть этихъ старыхъ друзей, съ которыми было связано столько дорогихъ воспоминаній: вонъ на этомъ стулѣ, который волокетъ теперь по улицѣ какая-то шустрая бабенка въ кумачномъ платкѣ, батюшка-покойникъ любилъ сидѣть, а вотъ тѣ двѣ чашки, которыя достались женѣ плотиннаго, были подарены покойнымъ кумомъ… Друзья уходили, а въ брагинскихъ комнатахъ, точно послѣ пожара, водворилась печальная пустота, а полъ былъ покрытъ соромъ и слѣдами сотни ногъ.
На распродажу товаровъ въ лавкѣ народу набралась тьма, такъ что пробиться къ прилавку, за которымъ стоялъ приставъ со своимъ молоткомъ, представлялись почти непреодолимыя затрудненія. Большинство составляли, конечно, женщины, походившія сегодня на сумасшедшихъ, простыя бабы и жены служащихъ въ заводѣ были воодушевлены одними желаніями. У самаго прилавка стояла толстая попадья, которую давили со всѣхъ сторонъ, но она стоически выдерживала это испытаніе и только вытирала платкомъ вспотѣвшее красное лицо. Бабенки попроще немилосердно работали локтями и даже головой, продираясь впередъ, и начинали бойкую ругань между собою, встрѣчая отпоръ. Въ числѣ другихъ были и Матрена Ильинична, и Агнея Герасимовна, и Пелагея Миневна съ Марѳой Петровной; итти на аукціонъ въ брагинскій домъ онѣ посовѣстились и должны были произвести покупки черезъ Марѳу Петровну, зато теперь онѣ могли вдосталь отвести душеньку. Панскій батюшковъ товаръ шелъ за пятую часть цѣны, и матерію расхватывали штуками; особенно дешево сошли самые дорогіе ситцы, шерстяныя матеріи и сукна. Гордей Евстратычъ присутствовалъ на аукціонѣ и все время смотрѣлъ, какъ обезумѣвшія бабенки рвали батюшкинъ панскій товаръ; онъ видѣлъ и Матрену Ильиничну и Агнею Герасимовну, которыя набирали лучшіе куски. Мелькнуло въ толпѣ знакомое лицо шабалинской Варьки, которая совсѣмъ не нуждалась въ дешевомъ товарѣ, а толкалась просто изъ любви къ искусству. Жажда легкой наживы слила всѣхъ женщинъ въ одно громадное цѣлое, жадно глядѣвшее сотнями горѣвшихъ глазъ и протягивавшее къ прилавку сотни хватавшихъ рукъ, точно это было какое миѳическое животное, разрывавшее брагинскую лавку на части. Что-то было страшное и безжалостное въ этой толпѣ, которая съ наслажденіемъ разносила чужое богатство.
«Пусть все берутъ… все начисто!» — думалъ Гордей Евстратычъ, продолжая наблюдать, какъ изъ батюшкиной лавки панскій товаръ уплывалъ широкой пестрой волной.
— Тащите, зорите все, — шепталъ Брагинъ и улыбался страшной озлобленной улыбкой. — Обрадовались… Ха-ха!
Домой онъ вернулся съ аукціона все съ той же улыбкой, точно онъ сдѣлалъ какое-то неожиданное открытіе, которое пріятно изумило его самого. Все тлѣнъ, все пустяки и вездѣ ложь — вотъ общій выводъ, къ которому онъ приходилъ. Что жаловаться на Головинскаго или Жаренаго, когда свои старые дружки всѣ отвернулись отъ Гордея Евстратыча, какъ только заслышали о его разореніи… А теперь вонъ послали бабъ рвать остатки!.. Развязавшись со своимъ имуществомъ, Брагинъ точно почувствовалъ самого себя лучше, по крайней мѣрѣ, могъ видѣть бездну мерзостей, которая поглотила его.
— Мамынька, чисто все!.. — объявилъ матери Гордей Евстратычъ и опять засмѣялся. — Теперь только новый домъ остался одинъ. Его, сказываютъ, Шабалинъ присматриваетъ.
Дѣйствительно, продажа товара изъ лавки и домашнихъ вещей едва покрыла только часть долга. Оставалось еще доплатить тысячи двѣ. Чтобы достать эту сумму, объявлены были торги на недостроенный брагинскій домъ, который на переторжкѣ и остался за Вуколомъ Шабалинымъ; онъ стоилъ Брагину тысячъ восемь, а ушелъ за тысячу восемьсотъ рублей, причемъ Шабалинъ еще хвастался, что этой покупкой хотѣлъ вызволить стараго благопріятеля. Оставались несчастные двѣсти рублей, для уплаты которыхъ приходилось продавать старый брагинскій домъ, но ужъ тутъ даже у адвоката рука не повернулась, и онъ позволилъ Гордею Евстратычу переписать одинъ вексель.
— Теперь чисто, мамынька, — говорилъ Брагинъ, когда всѣ эти передряги кончились. — Надо и о себѣ подумать. Наживали долго, промотали скоро… А грѣха-то, грѣха-то, мамынька… Сызнова придется начинать, видно, всю музыку, торговлишку и прочее.
Въ Гордеѣ Евстратычѣ, подъ давленіемъ этихъ испытаній, произошла громадная перемѣна, точно онъ стряхнулъ съ себя вмѣстѣ съ богатствомъ всѣ одолѣвшіе его недуги, хотя прежняго Гордея Евстратыча уже не было. Умудренный и просвѣтленный опытомъ, онъ все-таки не могъ вернуть назадъ прежняго спокойствія. Самыя безпокойныя мысли одолѣвали его; онъ часто не спалъ но ночамъ и подолгу молился въ своей горницѣ. Собственная неправда теперь встала передъ нимъ съ болѣзненной рѣжущей ясностью; но прошлаго не воротить, а впереди было темно, и Гордей Евстратычъ точно ждалъ какой-то новой бѣды, которая окончательно доконаетъ его, хотя теперь и бѣдъ ждать было неоткуда. Разъ Брагинъ позвалъ къ себѣ въ горницу Татьяну Власьевну и спросилъ ее, куда она спрятала деньги, которыя онъ отдалъ ей на сохраненіе.
— Какія деньги, милушка? — удивилась старуха.
— Какъ какія? А десять тысячъ, мамынька…
Татьяна Власьевна сдѣлала удивленное лицо, пожевала своими сухими губами и, разведя руками, кротко проговорила:
— Ты обмолвился, видно, милушка. Никакихъ я денегъ отъ тебя не бирала, окромя какъ по хозяйству…
— Мамынька, Христосъ съ тобой!.. Да ты припомни: я тебѣ отдалъ деньги спрятать, а ты ихъ еще въ узелокъ завязала… Десять тысячъ.
— Можетъ, ты Владимиру Петровичу ихъ отдалъ, а я не упомню, милушка…
Гордей Евстратычъ вскочилъ съ мѣста, какъ ужаленный, и даже пощупалъ свою голову, точно сомнѣвался въ своемъ умѣ. А Татьяна Власьевна стояла такая спокойная, глазомъ не моргнетъ, и попрежнему съ изумленіемъ смотрѣла на сына.
— Да ты шутишь, милушка? Ежели бы у тебя были такія деньги, такъ не сталъ бы съ укціону все за безцѣнокъ спущать…
— Мамынька!.. И ты, какъ всѣ… О, Господи!.. Мамынька, очнись!..
Несмотря ни на какіе уговоры и увѣщанія Гордея Евстратыча, Татьяна Власьевна заперлась на своемъ и не хотѣла ни въ чемъ сознаться.
«Это въ ней Маркушкино золото заговорило», — подумалъ Брагинъ, не вѣря еще своимъ глазамъ.
Онъ раскрылъ ротъ и что-то хотѣлъ сказать матери, но въ этотъ самый моментъ свалился на полъ и только захрипѣлъ.
Ночью Гордей Евстратычъ умеръ.
XXIV.
правитьПослѣ смерти Гордея Евстратыча брагинскій домъ совсѣмъ опустѣлъ и точно замеръ. Татьяна Власьевна перенесла потерю сына съ христіанской твердостью и съ христіанской же твердостью дѣлалась все скупѣе и скупѣе, ко всѣмъ придиралась, ворчала и брюзжала съ утра до ночи, такъ что на всѣхъ нагоняла смертную тоску. Посторонніе люди теперь рѣдко заглядывали къ Брагинымъ, да и тѣ, кто приходилъ, были не рады, потому что Татьяна Власьевна всѣхъ одолѣвала жалобами на свою бѣдность. Скупость старухи доходила до смѣшного, такъ что она всю семью просто сморила голодомъ. Даже кривая Маланья и та потихоньку ворчала въ своей кухнѣ, прожевывая свою корочку чернаго хлѣба, которой ее же и попрекали. Съ ранняго утра Татьяна Власьевна поднималась на ноги и цѣлый день бродила по дому, какъ тѣнь, точно она все чего-то искала или кого-то поджидала.
— Совсѣмъ наша старуха рехнулась, — говорила Маланья: — чего-то шатуномъ бродитъ по горницамъ, какъ зачумленная… Прости ты меня, Господи!..
Теперь во флигелькѣ опять поселился Зотушка и занялся разнымъ мастерствомъ: стряпалъ пряники, клеилъ какія-то коробочки, дѣлалъ ребятишкамъ свистульки — все это продавалъ и деньги сполна отдавалъ матери. «Источникъ» пригодился семьѣ въ самую трудную минуту и почти одинъ прокармливалъ семью своими художествами, потому что Михалка и Архипъ проживались въ Бѣлоглинскомъ безъ всякаго дѣла и вдобавокъ пьянствовали. Пьяный Михалка каждый разъ исправно отправлялся къ Савинымъ, требовалъ Аришу и производилъ какой-нибудь скандалъ, а разъ даже выбилъ всѣ стекла въ окнахъ. Впрочемъ, послѣдняя штука была придумана Володькой Пятовымъ, который тоже болтался теперь въ Бѣлоглинскомъ заводѣ, по обыкновенію, безъ всякаго дѣла и постоянно подбивалъ Михалку добывать жену, какъ еще совѣтовалъ покойный Гордей Евстратычъ. Михалка нѣсколько разъ ходилъ въ волость и требовалъ, чтобы привели ему жену силой. Можетъ-быть, при самомъ Гордеѣ Евстратычѣ и можно было устроить такой «оборотъ», но теперь волостные только подсмѣивались надъ ругавшимся Михалкой. Савины были люди сильные и вліятельные, и противъ нихъ итти было трудно. Архипъ даже не пытался воротить жену и скоро исчезъ куда-то на пріискъ, куда его отрекомендовалъ Шабалинъ.
Между тѣмъ по Бѣлоглинскому заводу ходили самые упорные слухи, что Брагины обанкрутились только для видимости, а деньги скрыли и теперь только прикидываются бѣдными, чтобы отвести глаза. Этому вѣрили даже такіе люди, которые слыли самыми обстоятельными и разсудительными. Когда о. Крискента спрашивали объ этомъ щекотливомъ обстоятельствѣ, онъ, застегивая и разстегивая пуговицы своего подрясника, выражался очень уклончиво и говорилъ больше о томъ, что Гордей Евстратычъ по церкви отсчитался начисто, хотя, конечно, и т. д. Главнымъ источникомъ, откуда расходились эти слухи, являлся шабалинскій домъ. Вуколъ Логинычъ не стѣснялся и всѣмъ говорилъ:
— Извѣстная вещь: деньги у старухи, вонъ она какъ пришипилась. Ежели бы я до нея имѣлъ касательство, такъ, небось, все бы отдала. Знаемъ мы, какая такая ихняя бѣднота! Побогаче насъ будутъ… Спасеная-то душа не глупѣе насъ съ вами, хоть кого проведетъ. Только понапрасному она деньги сгноитъ, вотъ чего жаль.
Варвара Тихоновна вполнѣ раздѣляла мысли своего сожителя и постоянно настраивала Михалку противъ бабушки. Этой потерянной женщинѣ нравилось этимъ путемъ донимать спасеную душу, отплачивая съ лихвой за то презрѣніе, съ какимъ Татьяна Власьевна всегда относилась къ «шабалинской наложницѣ». Михалка съ своимъ другомъ Володькой Пятовымъ часто бывали теперь въ шабалинскомъ домѣ, особенно когда не было налицо самого Вукола Логиныча. Варвара Тихоновна не прочь была разыграть роль настоящей хозяйки дома, и она принимала молодыхъ людей съ такой же непринужденностью, какъ и «настоящія дамы», хотя и неоднократно была бита за такое «мотовство» пьянымъ Вуколомъ Логинычемъ. Эти бурныя сцены обыкновенно заканчивались примиреніемъ, и Варвара Тихоновна еще успѣвала выпросить себѣ какой-нибудь цѣнный подарокъ, а за синяками и зуботычинами она не гналась, хотя всегда и высказывала очень логично ту мысль, что вѣдь она не законная жена, чтобы ее полосовать, какъ корову.
— А ты прямо на горло наступи старухѣ, — учила Михалку Варвара Тихоновна… — Небось, отдастъ деньги, если прижать ей хвостъ-то. Чего смотрѣть ей въ зубы-то. Всѣ въ голосъ кричатъ, что Татьяна Власьевна спрятала деньги. Ужъ это вѣрно, какъ въ аптекѣ…
Въ одно прекрасное утро, послѣ очень веселой ночи въ шабалинскомъ домѣ, Михалка отправился въ сопровожденіи Володьки Пятова къ бабушкѣ, чтобы наступить ей на горло. Обоимъ было спохмелья, а Варвара Тихоновна, для пущей бодрости, не дала и опохмелиться. Лицо у Михалки было красное и опухшее, глаза налиты кровью, волосы взъерошены; Володька Пятовъ былъ не лучше и только ухмылялся въ ожиданіи предстоящаго боя со старухой. У него такъ руки и чесались на всякій скандалъ, а тѣмъ болѣе на такой скандалъ, въ результатѣ котораго могли получиться даже деньги. Михалка шелъ къ родительскому дому въ угрюмомъ молчаніи, потому что побаивался строгой бабушки, которая, чего добраго, еще бокъ, пожалуй, наколотитъ. Въ немъ говорило то чувство инстинктивнаго страха, которое онъ усвоилъ еще съ дѣтства къ большимъ. Брагинская семья держалась старинныхъ правилъ, и большаки не давали потачки молодятнику. Молодые люди, не снимая шапокъ, ввалились прямо въ горницы, гдѣ была одна Нюша, и немного замялись для перваго разу.
— Намъ бы, Анна Гордеевна, бабушку Татьяну повидать… — началъ первый Володька Пятовъ, раскланявшись съ дѣвушкой со всякимъ почтеніемъ, какъ прилично галантерейному молодому человѣку.
Нюша сразу замѣтила по лицамъ обоихъ друзей, что они пришли не съ добромъ, и попробовала спасти бабушку тѣмъ, что не сказала ее дома.
— Врешь, Нютка! — хриплымъ голосомъ оборвалъ ее Михалка, пошатываясь на мѣстѣ. — Ты заодно съ бабушкой-то, а у насъ до нея дѣло есть.
Нюшу изъ неловкаго положенія выручила сама бабушка Татьяна, которая въ этотъ моментъ вошла въ горницу. Старуха прищуренными глазами посмотрѣла на замявшихся при ея появленіи молодыхъ людей и сухо спросила Михалку:
— Ты что это, милушка, спозаранку шары-то налилъ[2]? Отъ какой это радости пируешь?.. Мы тутъ безъ хлѣба сидимъ, а онъ винище трескаетъ…
— А ты, бабушка Татьяна, не больно тово… — вступился Володька Пятовъ, чтобы придать бодрости пятившемуся Михалкѣ. — Мы вѣдь къ тебѣ но дѣлу пришли…
— Какое-такое дѣло у васъ можетъ быть, прохвосты вы этакіе! — закричала Татьяна Власьевна. — Да я васъ въ три-шеи отсюдова. Вотъ позову Маланью, да кочергой какъ примусь обихаживать, только щепы полетятъ.
— А ты, бабушка, въ самомъ дѣлѣ не больно тово… не шеперься, — заявилъ со своей стороны Михалка, не желая показать себя трусомъ предъ улыбавшимся пріятелемъ. — Мы насчетъ денегъ пришли, тятенька которыя оставилъ… Да! Ужъ ты какъ хочешь, а деньги подавай. Вѣрно тебѣ говорю…
Вмѣсто отвѣта Татьяна Власьевна, собравъ остатки своихъ дряхлыхъ силъ, не съ старческой живостью вцѣпилась въ волоса Михалки обѣими руками и принялась его таскать изъ стороны въ сторону, какъ бабы вытаскиваютъ изъ гряды кустъ картофеля или заматерѣвшую рѣдьку. Михалка совсѣмъ оторопѣлъ отъ такого пріема и даже не защищался, а только моталъ своей головой, какъ пойманная на арканъ лошадь.
— Бабушка… а ты все-таки пода-ай деньги-то… — выкрикивалъ Михалка, продолжая мотать головой. — Вѣрно тебѣ говорю… тятенькины вѣдь деньги-то!..
— Вотъ тебѣ тятенькины деньги, непутевая твоя голова!.. вотъ тебѣ тятенькины деньги-то…
Растерявшійся Володька Пятовъ, привыкшій къ настоящему галантерейному обращенію, стоялъ, разинувъ ротъ, и даже попятился къ дверямъ, когда Татьяна Власьевна выразила явные признаки непремѣннаго желанія познакомиться и съ его кудрявой шевелюрой.
— Постой, шатунъ, я и до тебя доберусь… — кричала расходившаяся старуха, наступая на Пятова. — Давай-ка сюды свою-то пустую башку, я тебѣ расчешу кудри-то…
Попытка наступить на горло старухѣ и добыть отъ нея тятенькины деньги кончилась тѣмъ, что молодые люди обратились наконецъ въ постыдное бѣгство, такъ что даже Нюша хохотала надъ ними до слезъ. Черезъ нѣсколько дней Михалка съ Пятовымъ повторили свою попытку, но на этотъ разъ Татьяна Власьевна просто велѣла Зотушкѣ затворить ворота на запоръ.
— Подавай тятенькины деньги, старая грымза!.. — ругался Михалка, стуча въ ворота палкой. — Мы тебя ужо такъ распатронимъ…
Скандалъ вышелъ на всю улицу, и какъ въ тотъ разъ, когда въ брагинскія ворота ломился Самойла Михеичъ, опять въ окнахъ пазухинскаго дома торчали любопытныя лица, и Старая-Кедровская улица оглашалась пьяными криками и крупной руганью.
Татьяна Власьевна собственно Михалки и Пятова не боялась ни на волосъ, но ее безпокоило то, что всѣ толкуютъ о припрятанныхъ тятенькиныхъ деньгахъ. Значитъ, подозрѣваютъ, главнымъ образомъ, ее, и поэтому сотни глазъ будутъ слѣдить за каждымъ ея шагомъ, а потомъ, чего добраго, еще подпустятъ къ ней какихъ-нибудь воровъ. Старуха тряслась, какъ въ лихорадкѣ, при одной мысли о возможности потерять свое сокровище и сдѣлалась еще осторожнѣе и подозрительнѣе. Съ другой стороны, вѣдь про всѣхъ банкротовъ болтаютъ всегда одно и то же, т.-е. о спрятанныхъ деньгахъ, — значитъ, на такую болтовню и вниманія обращать не стоитъ, благо никто не зналъ о томъ, какъ покойный милушка передавалъ ей деньги. Въ видахъ осторожности Татьяна Власьевна перевела Зотушку изъ флигелька въ батюшкинъ домъ и помѣстила его рядомъ со своими горенками; «источникъ» перетащилъ за собой всѣ свои художества и разложилъ ихъ по разнымъ полкамъ и полочкамъ, которыя умѣлъ прилаживать съ величайшимъ искусствомъ. Тутъ были и птичьи западни, и начатая вязаньемъ мережка, и коллекція пищиковъ и дудочекъ для приманки птицы, и какія-то разноцвѣтныя стеклышки, лежавшія въ зеленой коробочкѣ вмѣстѣ со стальнымъ заржавѣвшимъ перомъ и обломкомъ сургуча, и та всевозможная дрянь, которой обыкновенно набиты карманы ребятъ. Зотушка и походилъ на ребенка въ своей дѣтской обстановкѣ и по цѣлымъ часамъ былъ занятъ обдумываніемъ самыхъ остроумныхъ комбинацій, при помощи которыхъ изъ окружающей его дряни получались разныя мудреныя диковинки. Собственно говоря, въ своей странной дѣтской работѣ старикъ являлся не ремесленникомъ, а настоящимъ художникомъ, создававшимъ постоянно новыя формы и переживавшимъ великія минуты вдохновенія и разочарованія — эти неизбѣжные полосы всякаго творчества. Вѣроятно, въ силу своихъ художественныхъ задатковъ, Зотушка и пилъ иногда горькую чашу, какъ это дѣлаютъ и заправскіе художники.
Перемѣну въ матери и истинныя причины такой перемѣны Зотушка зналъ и видѣлъ раньше другихъ съ тѣмъ прозорливымъ ипстинктомъ, который ему открывалъ многое. Конечно, у матери были деньги, въ этомъ Зотушка не сомнѣвался, и эти деньги были не батюшкины, а именно отъ проклятой Маркушкиной жилки, которая всю брагинскую семью загубила. Зотушка зналъ, что эти деньги появились у матери еще очень недавно и что онѣ ее мучатъ и денно и нощно.
«Помутила нашу старуху Маркушкина жилка, — раздумывалъ про себя Зотушка, выстрагивая перочиннымъ ножичкомъ тонкую березовую зелинку для новой клѣтки. — Еще будетъ грѣхъ съ этими деньгами… Ѳенюшку загубили жилкой, братецъ Гордей Евстратычъ отъ нея же ушли въ землю, племяши совсѣмъ замотались, какъ чумные телята… Охъ-хо-хо!.. Охъ, неладно, мамынька, ты удумала!..»
Много разъ Зотушка думалъ поговорить съ мамынькой по душѣ, но все откладывалъ, потому что, все равно, никакого бы толку изъ этого разговора не вышло, и Зотушка ограничивался только разными загадками и притчами, которыя при случаѣ загадывалъ старухѣ. Между прочимъ, онъ особенно любилъ пѣть въ длинные зимніе вечера стихъ объ «убогіимъ Лазарѣ»; пусть, дескать, послушаетъ старуха и мотаетъ себѣ на усъ. Но старуха и не думала слушать пѣніе Зотушки, зато слушала его Нюша, — придетъ съ какой-нибудь работой въ Зотушкину горенку, сядетъ въ темный уголокъ и не шевелится, пока Зотушка дребезжащимъ голосомъ тянетъ свой заунывный стихъ, переливавшійся чисто-монашескими мелодіями.
Между Нюшей и Зотушкой быстро установились самыя короткія отношенія, хотя между собой они разговаривали очень мало. Это было безмолвное отношеніе; стороны читали между строкъ и отлично понимали другъ друга. Раньше такого сближенія не могло произойти изъ-за разницы возрастовъ, а теперь Нюша, умудренная горемъ, доросла вдругъ до философскаго воззрѣнія Зотушки на жизнь. И по наружности она мало походила на дѣвушку, а скорѣе на молодую женщину; высокая, блѣдная, съ тонкимъ лицомъ, потерявшимъ дѣвичью округлость линій, съ матовой, почти прозрачной кожей, она точно перенесла одну изъ тѣхъ мудреныхъ болѣзней, которыя разомъ перерождаютъ человѣка. Особенно хороши были у Нюши глаза — темные, глубокіе, блестящіе, они точно сдѣлались больше и смотрѣли такимъ просвѣтленнымъ тихимъ взглядомъ, какъ у монахини. Даже Зотушка иногда любовался на свою племянницу и отъ души жалѣлъ ее, зачѣмъ такая красота вянетъ и сохнетъ въ разоренномъ дому, который женихи будутъ обѣгать, какъ чуму.
— Зотушка, спой тотъ стихъ, помнишь, про старца? — просила однажды Нюша работавшаго дядю.
Зотушка ничего не отвѣтилъ, а, поискавъ что-то въ своихъ коробочкахъ, затянулъ стихъ, который такъ любила еще покойная барышня Ѳеня:
И-идетъ старецъ по-о-о до-рооогѣ-ѣ!..
Черноризецъ да по широоокой!..
Навстрѣчу ему самъ Господь Богъ.
«О чемъ ты, старче, слезно плачешь?
Да и о чемъ ты возрыдаешь?» —
«Какъ мнѣ, старцу, жить да не плакать.
Одолѣли меня злыя мысли…»
— Я въ скиты уйду, Зотушка, — проговорила Нюша, когда стихъ кончился.
— Погоди, не торопись, голубка… Мало ли что бываетъ: можетъ, и другія мысли въ головѣ заведутся вмѣсто скитскихъ-то. Не все же намъ бѣду бѣдовать…
— Нѣтъ, Зотушка, я замужъ не пойду. На другихъ глядѣть тяжело, не то что самой вѣкъ маяться… Вонъ какіе нонѣ мужья-то пошли, взять хоть Михалку съ Архипомъ. Вездѣ неправда, да обманъ, да обида… Бабенокъ жаль, а ребятишекъ вдвое.
— Ахъ, голубка, голубка… Развѣ Михалка да Архипъ такіе бы были, если бы не подвернулась эта Маркушкина жилка? Отъ нея все, весь грѣхъ — все отъ нея. Вотъ бабушка-то какая нонѣ ходитъ, точно угорѣлая…
— Зачѣмъ ты такія слова говоришь, Зотушка?
— А потому и говорю, что надо такія слова говорить. Разѣ у меня глазъ нѣтъ? О-охъ, грѣхи наши, грѣхи тяжкіе!.. Эти деньги для человѣка все одно, что краснота или чирей: болѣть не болятъ, а все съ ума нейдутъ.
— У бабушки-то какія деньги? Что ты, Зотушка, Христосъ съ тобой…
— Ну, ну, не прикидывайся… Сама давно, поди, примѣчаеніь, да только молчишь. И я тоже молчу, а тебѣ скажу.
Дѣйствительно, Нюша думала именно такъ, какъ говорилъ Зотушка, хотя боялась въ этомъ признаться даже самой себѣ и теперь невольно покраснѣла, какъ пойманная. Но Зотушка сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и затянулъ своего убогаго Лазаря, который, покрытый струпьями, лежалъ у дверей ликовавшаго въ своихъ палатахъ богача.
«Неужели бабушка дѣйствительно утаила тятенькины деньги?» — думала дѣвушка, слушая Зотушкинъ стихъ.
Вообще въ брагинскомъ домѣ катилась самая мирная жизнь, смахивавшая на монастырскую; скоро всѣ къ ней привыкли настолько, что прошлое начало казаться какимъ-то тяжелымъ сномъ. Но это мирное существованіе скоро было нарушено появленіемъ Алены Евстратьевны, которая передъ Рождествомъ нарочно пріѣхала провѣдать родныхъ. Она была очень больна послѣдніе полгода и поэтому не могла пріѣхать раньше. Первымъ дѣломъ, конечно, Елена Евстратьевна расплакалась и растужилась о покойномъ братцѣ Гордеѣ Евстратычѣ и своими причитаніями навела на всѣхъ такую тоску, хоть бѣги вонъ изъ дому. Особенно жалилась Алена Евстратьевна надъ Нюшей и оплакивала ее, какъ мертвую.
— Что это вы, тетенька, такъ убиваетесь обо мнѣ, — удивлялась Нюша: — проживемъ помаленьку съ бабушкой.
— А когда бабушка умретъ, Нюша, тогда что? Вотъ то-то и есть… Твое дѣвичье дѣло, куда ты дѣнешься?.. Молоденькая да хорошенькая — не въ монастырь же итти. Охъ, не въ пору вздумалъ братецъ умирать, надо бы тебя было пристроить. Ужъ такъ нехорошо, такъ нехорошо!.. Какъ услышала я о смерти братца, такъ у меня сердце кровью и облилось… и братца-то жаль, а тебя, горюшку, вдвое!.. Съ этого самаго еще пуще расхворалась. Думала, ужъ и на ноги не встану, а вотъ Богъ еще привелъ свидѣться. Хоть погорюемъ вмѣстѣ, все же оно легче. Всѣ вѣдь, поди, отъ васъ теперь отвернулись? Это ужъ всегда такъ бываетъ: къ богатымъ какъ къ меду льнутъ, а отъ бѣдныхъ бѣгутъ. А вотъ своя-то кровь, Нюша, и скажется… Вѣдь не чужіе вы мнѣ, вотъ я и скрутилась къ вамъ. Дома-то растворено-не-замѣшано, еще еле на ногахъ брожу, а сама къ вамъ. Все сердечушко изболѣлось, думаю, хотя погляжу на нихъ. И такая меня тоска взяла, такая тоска…
Алена Евстратьевна навезла изъ Верхотурья всякаго припасу: муки, рыбы, меду, соленыхъ грибовъ и сушеныхъ ягодъ. Все это она сейчасъ же передала матери и скромно замѣтила, что «ваше теперь сиротское дѣло, гдѣ ужъ вамъ взять-то, а я всего и захватила съ собой на всякій случай…»
— Спасибо, спасибо, что не забываешь насъ, — благодарила Татьяна Власьевна, прибирая кульки, мѣшечки и бураки съ разнымъ припасомъ. — Наше дѣло куды какое небогатое, хоть по міру итти, такъ въ ту же пору…
— Что вы, мамынька!.. А я то на что? Хоть вы на меня прогнѣвались тогда, ну, да я все забыла! Была и моя вина… Думаю, хоть теперь старушку покоить буду.
Татьяна Власьевна была рада неожиданной помощи, но ни одному слову модницы не вѣрила и часто смотрѣла на нее испытующимъ окомъ. Зотушка тоже всполошился и, наговоривъ модницѣ колкостей, перебрался въ свой флигелекъ со всѣмъ своимъ мастерствомъ.
— Ужъ недаромъ прилетѣла наша жаръ-птица, — ворчалъ старикъ про себя, приколачивая свои полочки къ покосившюіся стѣнамъ флигелька. — Ишь, какъ она глазищами-то шмыгаетъ по всему дому… Охъ, неладно, больно неладно!.. Какую-нибудь моду привезла опять съ собой наша Алена Евстратьевна.
«Навѣрно объ деньгахъ наслышалась — вотъ и пригнала, не пронюхаетъ ли что на свою долю, — соображала Татьяна Власьевна, наблюдая свою модницу. — Только это ужъ вы, Алена Евстратьевна, даже совсѣмъ напрасно безпокоились…»
Сама Алена Евстратьевна и виду не показывала, что замѣчаетъ что-нибудь, и только все льнула къ Нюшѣ и такъ обошла своими ласковыми рѣчами дѣвку, что та повѣрила и ея горю по братцѣ, и слезамъ, и жалобнымъ словамъ, какія умѣла говорить модница. Бабушка Татьяна была стара для Нюши, притомъ постоянно ворчала да охала; Зотушка былъ какой ни на есть мужчина, а тетенька Алена Евстратьевна была женщина, и ея женское участіе трогало Нюшу, потому что она могла съ этой тетенькой говорить о многомъ, что никогда не сказала бы ни бабушкѣ ни Зотушкѣ. Модница быстро вошла въ роль и подъ рукой успѣла вывѣдать, что думаетъ Нюша объ Алексѣѣ Пазухинѣ, а также кое-что и о бабушкѣ Татьянѣ и обстоятельствахъ смерти братца. Отъ ея вниманія не ускользнуло то важное обстоятельство, что у братца съ мамынькой былъ какой-то крупный разговоръ, а потомъ то, что бабушка Татьяна сильно скупится.
— А я вѣдь къ вамъ не спроста пріѣхала-то, мамынька, — объявила Алена Евстратьевна, поживъ въ Бѣлоглинскомъ съ недѣлю и успѣвъ побывать вездѣ.
— Вижу, что не спроста…
— Вину-то свою я хорошо помню.
— Какую вину?
— Ну, какъ я тогда разстроила свадьбу Нюши съ Алексѣемъ.
— Да, да… Вотъ теперь и полюбуйся! Кабы не ты тогда, такъ жила бы да жила наша Нюша припѣваючи, а теперь вонъ Пазухины-то и глядѣть на насъ не хотятъ.
— Ужъ это обнаковенно, мамынька. Разѣ я этого не чувствую? Можетъ, сколько слезъ выплакала за свою-то глупость.
— Такъ за какимъ дѣломъ-то пріѣхала? Говори ужъ прямо, не разводи бобовъ-то…
— А такое и дѣло, мамынька, что хочу я исправить этотъ самый грѣхъ предъ Нюшей. Хочу ей судьбу устроить… Есть у насъ въ Верхотурьѣ одинъ человѣкъ, Павелъ Митричъ Косяковъ. Онъ раньше въ становыхъ служилъ, а теперь такъ, своими дѣлами занимается. Очень оборотистый человѣкъ, мамынька, и домикъ свой имѣетъ. Хозяйство самъ ведетъ и прочее всякое. Ну, онъ и видѣлъ какъ-то Нюшу въ церкви, когда былъ въ Бѣлоглинскомъ. Очень ужъ она ему но вкусу пришлась… Вотъ онъ и просилъ меня поразвѣдать, что и какъ. И вѣдь какой человѣкъ-то, мамынька! Молодой, красивый, рослый… Наши-то невѣсты за нимъ страсть гоняются, да онъ и глядѣть на нихъ не хочетъ, потому какъ ему свой вкусъ лучше знать.
— Да чѣмъ онъ занимается, не пойму я что-то?..
— Своими дѣлами, мамынька… Ахъ, какія вы непонятныя, мамынька! Вѣдь это прежде было такъ, что тотъ и человѣкъ, кто на службѣ или ремесломъ занимается, а нынче народъ куда оборотистѣй пошелъ. Носмотрите-ка на богатыхъ господъ по городамъ, чѣмъ они занимаются? И сами не знаютъ, а деньги такъ лопатой и гребутъ. Это кто съ понятіемъ, конечно, живетъ. А Павелъ Митричъ на всѣ руки: у него и пріискъ есть, и торговлишка маленькая, и по судамъ дѣла ведетъ. Больше по судамъ… Купецъ какой въ пьяномъ видѣ нагрезитъ, сейчасъ къ Павлу Митричу: «выправьте, Павелъ Митричъ!». А Павелъ Митричъ сейчасъ бумагу напишетъ, да сотенную и получитъ. Это за одинъ часъ… Да недалеко сказать — Вуколъ Логинычъ ему недавно двѣсти рублей за одну корову заплатилъ. И вѣдь какъ просто дѣло все: искалъ золото Вуколъ Логинычъ около одной деревни, да шахту и не завалилъ, а у одного мужика корова въ шахту и свались. Ну, обнаковенно, мужикъ къ Вуколу Логинычу: «пожалуйте пятнадцать рублей за корову, потому какъ по закону вы шахту должны завалить». А Вуколу-то Логинычу это слово и не поглянись, что онъ его закономъ-то хотѣлъ пристращать. «Когда, говоритъ, такія слова со мной говоришь, двухъ копеекъ не отдамъ». Ну, мужикъ, обнаковенно, къ мировому, а Вуколъ Логинычъ къ Павлу Митричу: «тысячи не пожалѣю, только мужику не отдавать бы этихъ пятнадцати рублей». Мировой все-таки присудилъ взыскать съ Вукола Логиныча, а Павелъ Митричъ въ съѣздъ мировыхъ — съѣздъ то же присудилъ, что и мировой, а Павелъ Митричъ въ сенатъ… Ну, ІПабалинъ-то ему ужъ двѣсти рублей заплатилъ, да еще двѣсти обѣщаетъ. Вотъ какъ оборотистые-то люди, мамынька, живутъ на свѣтѣ: за чужую корову четыреста рубликовъ получитъ и не поморщится.
— Да про этакого человѣка, Аленушка, ровно страшно и подумать… Вѣдь онъ насъ всѣхъ тутъ засудитъ. Если бы еще онъ изъ купечества, а то Господь его знаетъ, что у него на умѣ. Вонъ какъ насъ Головинскій-то обулъ на обѣ ноги! все дочиста спустилъ… А ужъ какой легкій на слова былъ, песъ, прости ты меня, Владычица!.. Чего-то боюсь я этихъ вашихъ городскихъ…
— Ахъ, мамынька, мамынька, какія вы слова разсуждаете? Не всѣ же плуты да мошенники по городамъ. Живу же я, не жалуюсь.
— Твое совсѣмъ другое дѣло: у тебя мужъ купецъ, ну, а эти оборотистые-то.
— Да вы, мамынька, то подумайте: оборотистаго, хорошаго человѣка, который живетъ съ настоящимъ понятіемъ, вы боитесь, а того не боитесь, что вы сегодня живы и здоровы, а завтра Богъ вѣсть… Не къ тому слово говорится, мамынька, что я смерти вашей желаю, а къ примѣру: всѣ подъ Богомъ ходимъ. Вотъ я и моложе васъ, а чуть нонѣ совсѣмъ ноги не протянула…
— Это ты вѣрно говоришь, Аленушка, я и сама часто о смертномъ часѣ думаю. Тоже мои годы не маленькіе; на семьдесятъ шестой перевалило… А все-таки страшно, Аленушка! Не знаемъ мы этого Павла Митрича, а чужая душа — потемки.
— Да вѣдь я-то его знаю, мамынька! Такъ же вотъ отлично знаю, какъ васъ… Ужъ если это не женихъ, такъ я ужъ не знаю. Вѣдь хотѣли же свалить Нюшу за Алешу Пазухина, а за этакого человѣка боитесь!.. А вы еще такъ подумайте: умерли вы, а Нюша осталась одна-одинешенька. И то надо сказать, мамынька, — договорила она жалостливо: — какіе теперь ваши достатки: дай Богъ одну голову прокормить, да вамъ однѣмъ-то много ли надо! А Нюша все-таки дѣвушка молодая, то да се, все расходы да расходы… Прямо сказать, выйди бы она замужъ, вы жили бы въ своей половинѣ съ Маланьей, а въ горницы пустили бы квартирантовъ, а при Нюшѣ и квартирантовъ-то пустить неловко: всякій про дѣвку худое слово скажетъ… Чужой человѣкъ въ дому хуже колокола.
— Не знаю, какъ ужъ тебѣ сказать-то, — уклончиво говорила Татьяна Власьевна, — ты бы привезла его хоть показать, нельзя же позаочь…
Аленѣ Евстратьевнѣ только этого и нужно было: она живо укатила въ Верхотурье за оборотистымъ женихомъ.
XXV.
правитьЧтобы не уронить себя, какъ сваху, Алена Евстратьевна заставила Татьяну Власьевну подождать и привезла жениха только послѣ Рождества. Павелъ Митричъ Косяковъ оказался дѣйствительно виднымъ, рослымъ мужчиной съ красивымъ бойкимъ лицомъ и развязными манерами; говорилъ онъ очень свободно и обращался съ дамами необыкновенно галантерейно. И одѣтъ былъ Косяковъ съ иголочки: все у него было новое, а на рукахъ перстни «съ супериками»[3]. Золотые часы съ тяжелой золотой цѣпочкой и золотыми брелоками, золотыя запонки у рубашки — все свидѣтельствовало самымъ неопровержимымъ образомъ объ оборотистости Павла Митрича, такъ что Татьяна Власьевна осталась имъ очень довольна. И держалъ себя Косяковъ такъ скромно, обходительно, даже водки капли въ ротъ не бралъ, а картъ и въ глаза не видывалъ. Только одно не нравилось Татьянѣ Власьевнѣ въ женихѣ: ужъ больно у него глаза были «вострые», такъ и бѣгаютъ. Пожалуй, покойному Гордею Евстратычу такой женихъ и не поглянулся бы, "да ужъ теперь такое дѣло подошло, что выбирать нечего, а Нюшу кормить да одѣвать нужно.
— Больно онъ глазами у тебя бѣгаетъ, — объяснила свои сомнѣнія модницѣ Татьяна Власьевна. — Знаешь, и лошадей когда выбираютъ, такъ обходятъ тѣхъ, у которыхъ глазъ круглый, больно норовистыя издаются.
— Всѣмъ деревни не выбрать, мамынька, а Павелъ Митричъ объ насъ съ вами не заплачетъ: посмотритъ невѣсту и уѣдетъ. Ему только рукой повести, — какъ галокъ налетитъ. Какъ знаете, я не навязываю вамъ жениха, а только мнѣ Нюши-то жаль… Это отъ сытости да отъ достатковъ жениховъ разбираютъ. Можетъ, у васъ гдѣ-нибудь припрятаны деньги, вотъ вы и ломаетесь надо мной.
— Да вѣдь я такъ сказала, къ слову… Этакое ты, Аленушка, купоросное масло!.. Такъ и вертишь языкомъ-то, какъ шиломъ.
Зотушка тоже пришелъ посмотрѣть на жениха и остался имъ недоволенъ но всѣмъ статьямъ.
— Привезла намъ Алена Евстратьевна какого-то ратника, — ворчалъ онъ въ своемъ флигелькѣ. — Онъ, женихъ-отъ, вонъ какъ буркалами своими ворочаетъ и еще прикидывается: «не пью!». Знаемъ мы васъ, какъ вы не пьете, а только за ухо льете.
Послѣ необходимыхъ переговоровъ и церемоній показали жениху и невѣсту, причемъ, конечно, о сватовствѣ не было и рѣчи, а всѣ говорили о самыхъ постороннихъ вещахъ. Нюшѣ женихъ тоже не понравился, хотя ее объ этомъ никто и не спрашивалъ. Чтобы поднять свои курсы, Алена Евстратьевна пригласила о. Крискента, въ качествѣ эксперта, которому такія дѣла ужъ должны быть извѣстны доподлинно, потому что въ годъ-то онъ сколько свадебъ свѣнчаетъ. О. Крискентъ нашелъ какъ разъ то, что желала Алена Евстратьевна, и, побесѣдовавъ съ Павломъ Митричемъ о разныхъ духовныхъ предметахъ, выразился о немъ въ разговорѣ съ Татьяной Власьевной такъ:
— Съ головой человѣкъ.
— Сама вижу, отецъ Крискентъ, что не безъ головы, да только вѣдь въ него не влѣзешь, — сомнѣвалась Татьяна Власьевна. — Вѣдь не шуточное дѣло затѣвается.
— Совершенно справедливо изволите разсуждать.
Дѣло заварилось не на шутку и, при содѣйствіи о. Крискента, скоро было кончено: Нюша была помолвлена за Косякова. Эта новость облетѣла весь Бѣлоглинскій заводъ и еще разъ сдѣлала брагинскую семью героемъ дня, причемъ толкамъ и пересудамъ конца не было. Одни говорили, что Косяковъ богачъ и отличный человѣкъ, другіе — что онъ прощелыга и прохвостъ, третьи — что женится — перемѣнится, и т. д. Въ брагинскомъ домѣ теперь шла настоящая сумятица, которую производили свадебныя подруги Нюши; онѣ шили, пѣли и наполняли весь домъ беззаботнымъ смѣхомъ. Присутствіе Михалки и Володьки Пятова особенно одушевляло эту компанію, хотя Татьяна Власьевна и не особенно жаловала своихъ недруговъ, но ужъ случай такой вышелъ, что сердиться не приходилось. Павелъ Митричъ держалъ себя, какъ и слѣдуетъ настоящему жениху: осыпалъ всѣхъ подарками, постоянно цѣловался съ невѣстой и угощалъ встрѣчнаго и поперечнаго. Но первая роль, конечно, принадлежала модницѣ Аленѣ Евстратьевнѣ, которая всѣми верховодила и распоряжалась, какъ у себя дома. Она поспѣвала вездѣ: все видѣла и ничего не забывала. Только одно было нехорошо на этой свадьбѣ-скороспѣлкѣ: невѣста была круглая сирота, и поэтому пѣлись все такія печальныя пѣсни, которыя превращали свадьбу въ поминки, да и невѣста была такая скучная и часто плакала.
— Вотъ братецъ не дожили до такой радости, — говорила Алена Евстратьевна: — то-то они порадовались бы. Братецъ-покойникъ веселые были въ компаніи… Другому молодому супротивъ нихъ не устоять!..
Общее веселье отчасти омрачилось еще тѣмъ обстоятельствомъ, что Зотушка жестоко запилъ и даже совсѣмъ исчезъ изъ дому неизвѣстно куда. Его, впрочемъ, и не разыскивали, потому что было не до того, у всѣхъ хлопотъ было полонъ ротъ.
Молодыхъ вѣнчалъ, конечно, о. Крискентъ въ только-что отстроенной церкви, на которую Татьяна Власьевна когда-то таскала кирпичи. Народу было биткомъ набито, и бабы поголовно восхищались счастливой парочкой. Въ этой пестрой толпѣ много дѣвушекъ завидовали дикому счастью Нюши, которая подцѣпила такого жениха, а невѣста стояла такая блѣдная, съ опухшими отъ слезъ глазами, и вѣнчальная свѣча слабо дрожала въ ея рукахъ. Вечеромъ въ брагинскомъ домѣ былъ устроенъ настоящій пиръ, на которомъ мужчины и женщины напились до безобразія. Молодыхъ поздравляли, отпускали на ихъ счетъ самыя сальныя шуточки, такъ что съ Нюшей подъ конецъ сдѣлалось дурно…
Татьяна Власьевна разсчитывала такъ, что молодые сейчасъ послѣ свадьбы уѣдутъ въ Верхотурье, и она устроится въ своемъ домѣ по-новому и первымъ дѣломъ пуститъ квартирантовъ. Все-таки разстановочка будетъ. Но вышло иначе. Алена Евстратьевна, дѣйствительно, уѣхала, а Павелъ Митричъ остался и на время нанялъ тѣ комнаты, гдѣ жилъ раньше Гордей Евстратычъ.
— Я только на время, бабушка, на время, — говорилъ онъ для успокоенія старухи. — Дѣла у меня здѣсь есть, такъ нужно будетъ развязаться съ ними.
— Твое дѣло, тебѣ лучше знать, а я не гоню, — по возможности кротко отвѣчала зятю Татьяна Власьевна, хотя сама и ежилась.
Скоро возникли и первыя недоразумѣнія, поводомъ для которыхъ послужили хозяйственные расчеты: Павелъ Митричъ пилъ и ѣлъ съ женой, занималъ квартиру, а о деньгахъ и не заикался.
Такъ прошелъ весь медовый мѣсяцъ. Павелъ Митричъ оказался человѣкомъ веселаго нрава, любилъ ѣздить по гостямъ и къ себѣ возилъ гостей. Назоветъ кого попало, а потомъ и посылаетъ жену тормошить бабушку насчетъ угощенья. Самъ никогда слова не скажетъ, а все черезъ жену.
— Да у него самого-то языка, что ли, нѣтъ? — ворчитъ бабушка на Нюшу.
— Бабушка, да вѣдь тамъ сидятъ чужіе, осудятъ, пожалуй… — объясняла Нюша со слезами.
Татьяну Власьевну Косяковъ оставлялъ долго въ покоѣ, но тѣмъ тяжелѣе доставалось бѣдной Нюшѣ, съ которой онъ началъ обращаться все хуже и хуже. Эти «семейныя» сцены скрыты были отъ всѣхъ глазъ, и даже Татьяна Власьевна не знала, что дѣлается въ горницахъ по ночамъ, потому что Павелъ Митричъ всегда плотно притворялъ двери и завѣшивалъ окна.
Вынужденная истязаніями и безпрерывною нравственной пыткой, Нюша обратилась къ бабушкѣ Татьянѣ съ просьбой о деньгахъ, но безуспѣшно. Татьяна Власьевна точно окаменѣла и выслушивала мольбы внучки совершенно равнодушно.
— Не умѣешь просить, каналья! — ругался Косяковъ и отпускалъ Нюшѣ за неудачную просьбу двойную порцію побоевъ.
Но на этомъ Павелъ Митричъ це остановился, потому что слишкомъ вошелъ во вкусъ своей семейной жизни. Безотвѣтность трепетавшей передъ нимъ жены раздражала его, и онъ съ мучительнымъ раздраженіемъ придумывалъ новыя истязанія. Теперь ему было мало этихъ келейныхъ наслажденій, нужно было общество.
Чтобы выучить жену пить вмѣстѣ со всѣми водку, Косяковъ далъ ей всего нѣсколько уроковъ въ спальнѣ. Нальетъ рюмку, подастъ Нюшѣ и мучитъ ее до тѣхъ поръ, пока она не выпьетъ.
— А вы знаете, Павелъ Митричъ, что ваша жена влюблена? — спросила какъ-то разъ Косякова Варвара Тихоновна. — Да, очень влюблена… Не догадываетесь? — допытывала она, досыта намучивъ гостя.
— Нѣтъ…
— А Алеша Пазухинъ?.. Вѣдь онъ сколько лѣтъ считался женихомъ Анны Гордеевны. Ну, тогда свадьба разстроилась изъ-за Гордея Евстратычй, такъ они теперь изъ-за васъ свое берутъ… Ужъ это вѣрно!.. Чтобы жена не водила мужа за носъ, да этому я никогда не повѣрю… никогда!..
Домой вернулся Косяковъ точно въ туманѣ: теперь старуха у него была въ рукахъ, и онъ ее проберетъ… Да, отличная штука будетъ. По своему обыкновенію, Павелъ Митричъ ничѣмъ не выдалъ себя, и даже Нюша не замѣтила въ немъ никакой перемѣны. Онъ что-то долго обдумывалъ, а потомъ разодѣлся въ свои суперики и отправился знакомиться съ Пазухиными, которые были удивлены такимъ визитомъ любезнаго сосѣда.
— Я давно къ вамъ собираюсь, да все дѣла задерживали, — объяснилъ Павелъ Митричъ съ обычной своей развязностью. — Живемъ сосѣдями, надо же познакомиться
Сила Андронычъ былъ дома и съ любопытствомъ разсматривалъ гостя, который былъ извѣстенъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ подъ именемъ Пашки Косякова, или просто «ратника»; старикъ слышалъ кое-что о семейной жизни Нюши и крѣпко недолюбливалъ его, но человѣкъ пришелъ въ гости — не гнать же его въ шею. Косяковѣ посидѣлъ, поговорилъ, а потомъ на прощаньи усиленно просилъ пожаловать въ гости къ себѣ.
Знакомство ихъ продолжалось недолго. Павелъ Митричъ устроилъ своимъ сосѣдямъ скандалъ, пригласивъ къ себѣ гостей и въ томъ числѣ Пазухиныхъ. Когда гости собрались, Косяковъ обратился ко всѣмъ съ такой рѣчью, указывая на Алексѣя Пазухина.
— Это мой отличный сосѣдъ. Когда меня не бываетъ дома, Алексѣй Силычъ любезничаетъ съ моей женой и заводитъ шашни. Они вѣдь старые знакомые, такъ имъ не привыкать обманывать добрыхъ людей: раньше Анна Гордеевна обманывала своего тятеньку, а теперь обманываетъ меня.
— Врешь!.. — загремѣлъ Сила Андронычъ и накинулся на «ратника». Произошла страшная свалка.
— Постой, кровопійца, я тебѣ покажу!.. — ревѣлъ Сила Андронычъ, обрабатывая кулаками хрипѣвшаго ратника. — Ты думаешь, на тебя и суда нѣтъ, разбойникъ двухголовый?.. Кровь чужую пьешь… Я тебя задушу, палача.
Только прибѣжавшая на шумъ Татьяна Власьевна кое-какъ усмирила Силу Андроныча и стащила его съ избитаго зятя.
— На твоей душѣ грѣхъ, старуха!.. — гремѣлъ расходившійся Пазухинъ. — Вы вдвоемъ загубили Нюшу и отвѣтите за нее передъ Богомъ.
Косяковъ, потерпѣвъ пораженіе отъ Силы Андроныча, считалъ себя теперь въ правѣ выместить гнѣвъ на женѣ и на Татьянѣ Власьевнѣ.
XXVI.
правитьЗотушка все это время велъ самый странный образъ жизни и точно не хотѣлъ ничего знать, что дѣлается въ батюшкиномъ домѣ. Онъ совсѣмъ не ходилъ въ горницы, чтобы не встрѣчаться съ «ратникомъ», и какъ будто избѣгалъ Нюши, которую всегда очень любилъ. Правда, Зотушка очень рѣдко появлялся въ своемъ флигелькѣ и все пропадалъ гдѣ-то, хотя его не видали больше ни у Савиныхъ ни у Колобовыхъ. О печальной жизни Нюши Зотушка, конечно, зналъ давно, хотя объ этомъ и не говорилъ никому. Ни одна душа не видала, какъ «источникъ» по ночамъ молился и плакалъ о своей голубкѣ. Все время онъ соображалъ о томъ, какъ ему освободить Нюшу отъ «ратника», и не могъ ничего придумать. Голова Зотушки была устроена совершенно особенно: его мысль вѣчно пробиралась какими-то закоулками и задворками и все-таки проходила къ своей цѣли.
Разъ, перебирая всѣ обстоятельства мудренаго дѣла, Зотушка весь просіялъ и даже заплакалъ отъ радости: рѣшеніе было найдено, и Нюша спасена. Онъ долго молился своему образку, прежде чѣмъ итти на подвигъ, потомъ пріодѣлся, намазалъ обильно свою голову деревяннымъ масломъ и со своимъ смиреннымъ просвѣтленнымъ видомъ отправился прямо въ горницы
— А, Зотей Евстратычъ, что тебя долго не видать? — спрашивалъ Павелъ Митричъ. — Загордился, совсѣмъ не хочешь насъ знать…
— Какая гордость, Павелъ Митричъ, Господь съ вами. Такъ, дѣлишки разныя были…
— Да какія у тебя дѣла могутъ быть, блаженная голова? Живешь, какъ комаръ — какія у тебя дѣла…
— И у него своя забота есть, Павелъ Митричъ…
Косяковъ чувствовалъ, что старикъ пришелъ недаромъ, потому что онъ все неспроста дѣлалъ, что-нибудь да держитъ онъ на умѣ и ужъ навѣрное знаетъ, куда старуха прячетъ свои деньги. Косяковъ даже удивился, какъ онъ раньше объ этомъ не подумалъ: подпоить божьяго человѣка, онъ все и разболтаетъ… Эта мысль очень понравилась Косякову, и онъ рѣшилъ привести ее въ исполненіе…
— Ты не бѣгалъ бы отъ меня, такъ дѣло-то лучше бы было, — говорилъ Косяковъ, ласково поглядывая на старика своими вострыми глазами. — Приходи покалякать когда, поболтать, да и муху можно раздавить…
Зотушка блаженно улыбнулся и, осторожно оглядѣвшись кругомъ, проговорилъ вполголоса:
— Старухи я боюсь, Павелъ Митричъ… Вѣдь она меня сживетъ со свѣту, если узнаетъ, что я съ вами-то заодно.
— Такъ бы прямо и сказалъ… А ты не бойся: Павелъ Косяковъ никого на свѣтѣ не боится. Да что тутъ толковать: хочешь, сейчасъ муху давнемъ?
— Ужъ это на что лучше, Навелъ Митричъ.
Зотушка прищелкнулъ языкомъ и хитро подмигнулъ глазомъ въ сторону бабушкиныхъ горницъ, — дескать, теперь мнѣ плевать на нее, ежели Косяковъ никого на свѣтѣ не боится. Явилась водка, явилась закуска, и первая «муха» была раздавлена самымъ развеселымъ образомъ, такъ что захмелѣвшій Зотушка даже спѣлъ свой стихъ о старцѣ. Татьяна Власьевна просто диву далась, когда узнала, что Зотушка пируетъ съ «ратникомъ»: не такой былъ человѣкъ Зотушка, чтобы кривить душой — ужъ какъ, кажется, онъ падокъ до водки, а никогда ни одной рюмки не приметъ отъ того, кто ему пришелся не по нраву… А тутъ, накося, даже пѣсню запѣлъ… Нюша сначала даже испугалась, когда услышала Зотушкинъ стихъ. И теперь гдѣ же поетъ Зотушка — въ горницахъ, гдѣ его слушаетъ «ратникъ»!.. А Зотушка все пѣлъ и пѣлъ, улыбался блаженной улыбкой и даже закрывалъ глаза, какъ воробей, котораго послѣ холодной морозной ночи пригрѣло солнышкомъ.
— А вѣдь ты славный старикъ, — хвалилъ Косяковъ, хлопая Зотушку своей десницей по плечу. — И пѣсни отлично ноешь…
— Ужъ какъ кому поглянется, Павелъ Митричъ.
— Такъ старуха-то крѣпко тебя обижаетъ?
— Голодомъ сморила… Да и такъ, ежели разобрать: какъ пила пилитъ.
— Да ты выпей еще, а потомъ побесѣдуемъ…
Зотушка не отказался отъ новой «мухи» и притворился совсѣмъ захмелѣвшимъ.
— А я… пришелъ къ тебѣ… не тово… недаромъ, — признавался Зотушка коснѣвшимъ языкомъ. — Ужъ больно меня… старуха-то доѣхала… Стра-асть доѣхала!.. Хоть вотъ сейчасъ ложись… и помирай! Вотъ я и пришелъ къ тебѣ… дѣльце маленькое есть…
— Я вѣдь тоже съ тобой давно хочу поговорить, Зотей Евстратычъ, и, кажется, мы столкуемся… Не насчетъ ли капиталовъ Гордея Евстратыча?
— Оно самое… оно… только я старухи до смерти боюсь…
— Вотъ что, пойдемъ лучше къ тебѣ въ флигелекъ, побесѣдуемъ тамъ.
— Лладно-о!..
Косяковъ подъ руку довелъ пьянаго Зотушку до его флигеля и даже помогъ ему сѣсть на стулъ.
— Охъ, боюсь старухи, — представлялся Зотушка, раскачиваясь на стулѣ.
— А есть у старухи деньги?
Зотушка оглянулся боязливо по сторонамъ и прошепталъ:
— Есть…
— Зотей Евстратычъ, послушай меня: скажи, куда прячетъ старуха деньги, тогда одна половина моя, другая твоя… А то все равно намъ обоимъ ничего не достанется!
— Обманешь ты меня?
— Я?.. Хочешь, сейчасъ образъ со стѣны сниму?
— Хорошо… я тебѣ укажу мѣсто… только чтобы водкой меня поить до отвалу.
— Ну, гдѣ?.. — задыхавшимся шопотомъ спрашивалъ Косяковъ.
— А ты не больно торопись… Не запрегъ, чего нукаешь?.. Сейчасъ я тебѣ ничего не скажу, а черезъ три дня все какъ на ладонкѣ объясню…
Какъ «ратникъ» ни умолялъ Зотушку, тотъ не сдался ни на какія просьбы и настоялъ на своемъ.
Три дня пролетѣли быстро. Зотушка куда-то исчезалъ, но потомъ явился на третій день. Косяковъ все это время переживалъ съ самымъ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, а когда вечеромъ увидалъ затеплившійся во флигелькѣ Зотушки огонекъ — вздохнулъ свободнѣе; онъ сейчасъ же побѣжалъ къ нему, а тотъ сидѣлъ на лавкѣ блѣдный и изможденный, точно онъ перенесъ какую болѣзнь въ три дня.
— Что это съ тобой? — освѣдомился Косяковъ.
— Ничего… пировалъ, — коротко отвѣтилъ Зотушка, ощупывая свою голову.
— Экъ тебя взяло… Нашелъ время, нечего сказать.
— А ты думаешь, мнѣ легко чужія-то деньги воровать?.. А?.. Можетъ, у меня сердце все издрожалось со страху… Страсть боюсь старухи…
— Ну, сказывай, гдѣ деньги-то…
Косяковъ давно наблюдалъ за Татьяной Власьевной, куда она прячетъ деньги, но все было безполезно. Но и Зотушкѣ стоило немалыхъ усилій открыть секрета Татьяны Власьевны. Онъ провелъ до десятка безсонныхъ ночей, прежде чѣмъ укараулилъ старуху, когда она ходила провѣдать свой завѣтный узелокъ. Татьяна Власьевна прятала деньги въ пяти мѣстахъ — на сараѣ въ сѣнѣ, въ передбанникѣ, въ конюшнѣ, въ дровахъ и наконецъ въ ларѣ съ овсомъ. Послѣднее мѣсто и дало возможность рѣшить всю задачу съ «ратникомъ». Теперь Зотушка сидѣлъ на лавкѣ, смотрѣлъ на Косякова воспаленными слезившимися глазами и все что-то шепталъ про себя.
— Да скажешь, что ли, дьяволъ!.. — приступилъ къ нему Косяковъ, блѣднѣя.
— Ладно… скажу… только мнѣ половину… а то не скажу.
— Сказалъ, что отдамъ… Фу, чортъ! Чего еще жилы-то тянешь…
— Надо замокъ ломать… снасть-то припасъ?
Косяковъ порылся въ карманѣ и досталъ оттуда плотничье долото.
— Какой угодно замокъ отворотимъ этимъ ключомъ, — проговорилъ онъ, показывая свою снасть.
— Хорошо… Ступай во дворъ, тамъ стоитъ ларь съ овсомъ…
— Знаю…
— Ну, въ этомъ ларѣ, въ овсѣ, и ищи узелокъ… въ правомъ углу… Только вотъ что: мнѣ твоихъ денегъ не надо, а ты мнѣ отдай камешекъ, который лежитъ тутъ же съ деньгами… только и всего…
Косяковъ уже шагалъ по двору. Ночь была свѣтлая, и Косяковъ боязливо оглядывался въ сторону дома, точно боялся какой засады. Вотъ и знакомый старый ларь. Снявъ осторожно замокъ и накладку, Косяковъ еще разъ оглянулся кругомъ и по поясъ опустился въ глубокій ларь, гдѣ долго шарилъ руками въ овсѣ, прежде чѣмъ ущупалъ завѣтный узелокъ. Доставъ узелокъ изъ ларя, Косяковъ вернулся съ нимъ въ Зотушкинъ флигелекъ, провѣрилъ тамъ деньги и передалъ Зотушкѣ ту самую жилку, которую когда-то привезъ Михалка изъ Полдневской отъ Маркушки.
— Теперь, Павелъ Митричъ, уходи отъ грѣха, — проговорилъ Зотушка, пряча кусокъ кварцу за пазуху. — Съ деньгами тебѣ вездѣ дорога, а если вздумаешь назадъ оборотиться — обоихъ насъ въ каторгу зашлютъ…
Косяковъ навсегда скрылся изъ Бѣлоглинскаго завода, а Зотушка истолкъ въ ступѣ Маркушкину жилку и той же ночью всыпалъ ее въ церковную кружку.
1884.