Диккенс, как педагог (Кирпичников)/ДО

Диккенс, как педагог
авторъ Александр Иванович Кирпичников

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru • Речь, читанная на акте Императорского Харьковского Университета 17 Января 1881 г.

Профессоръ А. И. Кирпичниковъ. Диккенсъ, какъ педагогъ.

Рѣчь,
читанная на актѣ Императорскаго Харьковскаго Университета 17 Января 1881 г.

Изданіе В. А. Сыхыра.

ХАРЬКОВЪ. Типографія Окружнаго Штаба, Нѣмецкая ул., д. № 26.

1881.

Диккенсъ, какъ педагогъ.

Говорятъ, будто нашъ вѣкъ (т. е. наше столѣтіе приблизительно съ 30-хъ — 40-хъ годовъ) лишенъ продуктивной поэтической силы. Это грубая ошибка; обвинять нашъ вѣкъ огульно въ творческомъ безсиліи могутъ только люди, смѣшивающіе поэзію съ стихами, полагающіе, въ противность извѣстной пословицѣ, что «клобукъ дѣлаетъ монаха.» Въ исторіи немного періодовъ, когда такая масса талантливыхъ людей посвящала всѣ силы своего ума, все свое время — поэзіи, когда продукты ихъ дѣятельности возбуждали въ такой степени общественный интересъ, вліяли на столько на рѣшеніе жизненныхъ вопросовъ, когда эта дѣятельность — прибѣгаю къ пошлой, но довольно удобной мѣркѣ — доставляла столько почестей и денегъ, и — что къ нашей выгодѣ отличаетъ нашъ вѣкъ отъ вѣка Августа, Людовика XIV или Екатерины II, эти почести и выгоды получаются поэтами не отъ государей, не отъ вельможъ покровителей, а отъ массы людей.

Поэтическая продуктивность не угасла, не ослабѣла; она только измѣнила форму, соотвѣтственно потребностямъ времени: элегіи, сонеты, поэмы не въ модѣ; въ журналахъ ихъ вовсе нѣтъ, или они помѣщаются, какъ баластъ, какъ фактъ переживанія. Повѣсть и романъ (Prosadichtung), формы не новыя, но бывшія прежде въ загонѣ, загнали и поглотили всѣ остальные роды поэзіи; усвоивъ ихъ характерныя черты, сдѣлали ихъ не нужными.

Вотъ какъ говорилъ объ этомъ поглощеніи нашъ многоуважаемый учитель, профессоръ Буслаевъ: «Обнимая съ своей эластической формы всѣ прежніе виды поэтическихъ произведеній, романъ въ лучшихъ его образцахъ съ избыткомъ даетъ намъ и лирическія описанія природы съ возвышенными помыслами, и фантастичность причудливыхъ впечатлѣній, и нѣжнѣйшія изліянія восторженнаго чувства, поднимаетъ изъ глубины души горькую насмѣшку и упреки совѣсти, или вводитъ насъ въ драматическую тревогу страстей, въ непримиримое состязаніе характеровъ, раздражаетъ трагическими сцѣпленіями и катастрофами или смѣшитъ комизмомъ безцѣльной пошлости и нравственнаго ничтожества, во всей ихъ обнаженной наивности: словомъ — все, что мы потеряли для художественнаго наслажденія въ прежнихъ элегіяхъ, идилліяхъ, балладахъ, эпистоліяхъ и другихъ поэтическихъ формахъ, — все это съ избыткомъ старается наверстать, романъ»^[1].

«Но, говоритъ дальше профессоръ Буслаевъ, этого намъ мало. Въ романѣ мы ищемъ не одной поэзіи. Мы привыкли снисходительно относиться къ поэтическимъ способностямъ романиста, потому что ожидаемъ отъ него больше нежели одного художественнаго удовлетворенія….. Мы практичны, и требуемъ, чтобы романъ не только забавлялъ насъ, отвлекалъ отъ дѣла и хлопотъ дѣйствительности въ мірѣ фантазіи, но и непремѣнно, чтобы онъ содержалъ въ себѣ нѣчто дѣльное, практическое, чтобы онъ былъ поучителенъ и назидателенъ».

Нашъ вѣкъ произвелъ много великихъ романистовъ; иные изъ нихъ открыли новыя области для искуства самое понятіе о поэзіи; иные поражаютъ небывалой силой творческой фантазіи, передъ которой блѣднѣютъ образы индусской или скандинавской миѳологіи; иные считаютъ изданія своихъ лучшихъ романовъ сотнями, а своихъ читателей и свои доходы десятками милліоновъ; иные проводили въ своихъ романахъ великія и новыя идеи, которыя потомъ приводили въ исполненіе, превратившись изъ поэтовъ въ государственныхъ людей; но не одинъ изъ нихъ, до моему, покрайней мѣрѣ, мнѣнію, не подходитъ такъ полно къ идеалу романиста, начертанному профессоромъ Буслаевымъ, какъ англійскій романистъ Чарльзъ Диккенсъ; никто не соединялъ въ такой степени страшной силы поэтическаго творчества, самой, если можно такъ выразиться , необузданной фантазіи съ практичностью и поучительностью. Я не буду сегодня говорятъ, о Диккенсѣ, какъ поэтѣ; я остановлю ваше вниманіе исключительно на назидательной, какъ выражается Буслаевъ, сторонѣ нѣкоторыхъ его романовъ; да и изъ нея отмежую себѣ очень скромную область: педагогическія идеи Диккенса. Считаю нужнымъ предпослать ихъ изложенію краткій очеркъ его біографіи, особенно его дѣтства и юности.

Въ 1812 году, въ приморскомъ городѣ Портсмутѣ, проживалъ съ женою и маленькой дочерью незначительный чиновникъ морскаго вѣдомства — Диккенсъ. Онъ былъ человѣкъ даровитый, очень неглупый, для своего не высокаго званія довольно образованный, минутами способный высказать довольно значительную энергію, но въ практическихъ дѣлахъ легкомысленный, самонадѣянный, неумѣющій свесть концовъ съ концами. Такіе люди, затрачивающіе все жалованье въ первую треть мѣсяца, могутъ довольно сносно прожить въ холостомъ состояніи; въ періоды безденежья ихъ общепризнанная честность доставляетъ имъ небольшой кредитъ, а ихъ джентльменская наружность, манеры и костюмъ даютъ имъ даже возможность не безъ удовольствія проводить время; женясь по любви на дѣвушкѣ бѣдной и безъ видовъ въ будущемъ, такой человѣкъ долженъ преобразиться: онъ или излѣчивается по неволѣ отъ недостатка, такъ свойственнаго независимой молодости, или, буде способность и счастіе не выдвинутъ его быстро впередъ, грязнѣетъ нравственно и физически и изъ джентльмена превращается въ трактирнаго забулдыгу. Во всякомъ случаѣ женитьба, семья почти всегда видоизмѣняетъ такіе характеры. Исключаются тѣ сравнительно не частые случаи, когда такой человѣкъ женится на дѣвушкѣ съ видами на будущее, на дѣвушкѣ, не имѣющей состоянія, но имѣющей богатую родню. Тогда волей неволей приходится поддерживать свои связи и дѣлать долги въ надеждѣ на протекцію и наслѣдства. Диккенсъ повидимому попалъ въ такое положеніе: женитьба не исправила его, а какъ будто еще развила природный недостатокъ. 7-го февраля 1812 г. у него родился второй ребенокъ — сынъ Чарльзъ Диккенсъ, величайшій романистъ Англіи.

Чарльзъ Диккенсъ былъ ребенокъ больной и слабый; въ раннемъ дѣтствѣ онъ почти былъ лишенъ возможности принимать участіе въ играхъ сверстниковъ, а чаще наблюдалъ за ними издали; родители, поглощенные своими денежными затрудненіями, мало обращали на него вниманіе и онъ имѣлъ довольно досугу мечтать неизвѣстно о чемъ по цѣлымъ часамъ. Впрочемъ мать нашла время выучить его грамотѣ и не много по-латыни. Умѣя читать, Диккенсъ пересталъ чувствовать себя одинокимъ: у его отца была цѣлая библіотека изъ старыхъ, но лучшихъ англійскихъ романистовъ; здѣсь-же были и арабскія сказки и Донъ-Кихотъ Сервантеса. Цѣлые дни проводилъ Диккенсъ, перечитывая по многу разъ излюбленные романы, а во время одинокихъ прогулокъ, мечтая о томъ, какъ онъ поступилъ-бы на мѣстѣ Родерика Рандома или Тома Джонса. Родители иногда брали его съ собой въ гости, и тамъ маленькій Чарльзъ не разъ забавлялъ публику мастерски сказанными или пропѣтыми комическими куплетами. Довольно рано поступилъ онъ въ начальную школу, но оставался тамъ недолго; отъ 7 до 9 лѣтъ онъ посѣщалъ молодаго и даровитаго проповѣдника баптистовъ Джейльса, который повидимому имѣлъ на него благотворное вліяніе и на всю жизнь оставилъ въ его сердцѣ прекрасную память. Когда Чарльзу было девять лѣтъ, вся семья переѣхала въ Лондонъ. Тамъ поселились Диккенсы въ отдѣльномъ и дешовомъ предмѣстьи города и принялись устраивать свои дѣла, что было не особенно легко при незначительныхъ доходахъ и большой семьѣ (всѣхъ маленькихъ Диккенсовъ теперь было шестеро). Мы дошли до самаго важнаго періода жизни Диккенса, періода, о которомъ онъ не любилъ и стыдился вспоминать впослѣдствіи, хотя и былъ обязанъ ему своей силой и славой — періода, который пріобрѣлъ всемірную извѣстность, благодаря знаменитому эпизоду знаменитѣйшаго романа Диккенса — Давида Копперфильда. Диккенсъ-отецъ былъ кругомъ въ долгахъ, и необходимые, неизбѣжные расходы значительно превышали его доходъ. Онъ то перебивался изо-дня въ день, покрывая старые долги новыми, то хлопоталъ о сдѣлкѣ съ кредиторами. О воспитаніи сына онъ совсѣмъ пересталъ думать, точно это былъ вопросъ поконченный. Чарльзъ чистилъ ему и себѣ сапоги, смотрѣлъ за младшими братьями и сестрами и исполнялъ разныя мелкія порученія. Наконецъ ресурсы отца истощились окончательно; попытка матери открыть школу не удалась; Диккенсъ отецъ былъ арестованъ и посаженъ въ долговую тюрьму Маршальси. Лишенное единственнаго кормильца, семейство нѣкоторое время просуществовало продажей и закладомъ вещей (драгоцѣнные для Чарльза романы пошли первыми), причемъ наиболѣе дѣятельное участіе принималъ будущій романистъ, такъ мастерски обрисовавшій впослѣдствіи нѣсколько типовъ закладчиковъ и скупщиковъ подержанныхъ вещей. Наконецъ все было распродано; надежда на сдѣлку съ кредиторами исчезла окончательно, и семья, покинувъ опустѣлыя комнаты, перекочевала въ долговую тюрьму.

Но Чарльза не было съ ними: десятилѣтнему мальчику нашли работу и общественное положеніе: два родственника его матери открыли въ это время заведеніе для производства ваксы; и Чарльзъ Диккенсъ поступилъ туда на жалованье по шести или семи шиллинговъ въ недѣлю (около десяти рублей въ мѣсяцъ) съ обязанностью укупоривать банки въ компаніи съ двумя мальчиками: сыномъ пожарнаго и родственникомъ водовоза. Обѣдъ Чарльзъ Диккенсъ покупалъ въ лавкѣ, а ночевалъ въ нанятомъ для него углѣ. Родители были довольны: пристроили де молодца; благосклонно къ нему относились и хозяева. Чарльзъ Диккенсъ оказался исправнымъ работникомъ и быстро постигъ тайны своей не головоломной спеціальности; полюбили его и товарищи, не замѣчавшіе въ немъ претензіи поважничать своимъ джентельменскимъ происхожденіемъ и образованіемъ; но самъ ребенокъ страдалъ глубоко. "Нельзя выразить, " писалъ онъ впослѣдствіи, «словами страданія души моей, когда я опустился до такихъ товарищей, когда я сравнивалъ ихъ съ товарищами болѣе счастливыхъ дней моего дѣтства и чувствовалъ, какъ надежда сдѣлаться ученымъ, выдающимся человѣкомъ сокрушалась въ груди моей. Нельзя описать гнетущаго воспоминанія о безнадежномъ чувствѣ одиночества, о стыдѣ, внушаемомъ мнѣ моимъ положеніемъ, о мученіяхъ, причиняемыхъ молодому сердцу мыслію, что все узнанное, передуманное, все, чему я радовался, все, чѣмъ возбуждалъ свое воображеніе и соревнованіе, должно погибнуть безвозвратно. Все существо мое до такой степени проникнуто было горемъ отъ подобныхъ соображеній, что даже теперь, знаменитый, ласкаемый, счастливый, я нерѣдко забываю во снѣ, что у меня есть милая жена и дѣти, что я совершеннолѣтній мужчина и переношусь съ тяжкимъ уныніемъ къ тому времени моей жизни». Другъ и біографъ Диккенса Форстеръ чуть не насильно вынудилъ отъ него разсказъ объ этомъ періодѣ его дѣтства, и тому-же Форстеру Диккенсъ откровенно сознался, что онъ не въ состояніи простить своей матери, которая настаивала на необходимости оставаться ему какъ можно долѣе за укупоркой баночекъ съ ваксой.

Горечь этихъ воспоминаній была-бы не совсѣмъ понятна американцу; но въ Англіи пропасть между джентельменомъ и работникомъ, не смотря на всѣ успѣхи свободы и цивилизаціи, почти также велика, какъ и у насъ, и также долженъ былъ-бы себя чувствовать русскій барченокъ, закинутый судьбой въ мальчики въ какой нибудь магазинъ. Конечно, не всякій барченокъ такъ долго чувствовалъ-бы перемѣну положенія; иной очень скоро втянулся-бы въ новую жизнь и ассимилировался-бы съ своими новыми товарищами. Но Диккенсъ былъ мальчикъ умный, нервный, развитой не по лѣтамъ; къ тому-же — кромѣ разрушенія надеждъ на будущее величіе — его, какъ ребенка, выросшаго въ большой семьѣ, мучило одиночество и чуждость окружающихъ лицъ. Чарльзъ Диккенсъ почувствовалъ себя гораздо лучше, когда ему нашли уголъ — около долговой тюрьмы, гдѣ онъ могъ проводить вечера со своими.

Наконецъ судьба сжалилась надъ Диккенсами: они получили небольшое наслѣдство, выкупились изъ долговой тюрьмы и вскорѣ, по настоянію отца, освободили Чарльза отъ обязанности снискивать хлѣбъ своимъ трудомъ; его отдали въ школу, гдѣ онъ постарался забыть о тяжеломъ времени, и никогда никому изъ товарищей не расказывалъ о томъ, въ какой академіи провелъ онъ время отъ 10 до 12 лѣтъ.

Я сказалъ, что этимъ годамъ обязанъ онъ въ значительной степени своей силой и славой; если-бы онъ провелъ свое дѣтство, какъ сотня тысячъ другихъ дѣтей, переходя изъ низшей школы въ высшую, зная народъ только черезъ прислугу, онъ никогда не былъ-бы такимъ національнымъ писателемъ; чтобы изображать простыхъ людей такъ, какъ онъ ихъ изображалъ, недостаточно было наблюдать ихъ въ швейцарской или съ высоты балкона; надо было столкнуться съ ними непосредственно; надо было испытать отъ нихъ добро и зло, полюбить ихъ, какъ равныхъ себѣ.

Кромѣ того эти годы испытанія, не сломившіе мальчика, на всю жизнь дали ему энергію, увѣренность въ себѣ; если я тогда не погибъ, — думалъ онъ впослѣдствіи, — мнѣ легко выбиться изъ какихъ угодно затрудненій. Узнавъ объ этомъ времени его дѣтства, Форстеръ нашелъ въ немъ объясненіе для подмѣченной имъ еще прежде, ему не нравившейся черты характера Диккенса, нѣкоторой, какъ онъ выражается, «свирѣпой самонадѣянности». Эта простонародная черта, конечно, непріятна въ гостинной или даже за дружескимъ обѣдомъ, но въ жизненной борьбѣ можетъ быть полезна и своему владѣтелю и тому дѣлу, которому онъ служитъ.

Въ 1824 году Чарльзъ Диккенсъ поступилъ въ школу нѣкоего мистера Джонса, школу повидимому довольно плохую. Содержатель ея очень плохо зналъ классическіе языки и занимался главнымъ образомъ сѣченіемъ младшихъ учениковъ. Не смотря на его строгость, шалости процвѣтали въ такъ называемой «Веллингтонской академіи классическихъ и коммерческихъ наукъ». Ученики держали въ пультахъ бѣлыхъ мышей, воробьевъ и т. д.; говорили на выдуманномъ ими языкѣ, изобрѣтателемъ котораго, говорятъ, былъ бойкій и вполнѣ развернувшійся, лучшій разскащикъ въ школѣ Чарльзъ Диккенсъ, бывшій въ тоже время и главнымъ дѣятелемъ по постановкѣ піесъ на ученическомъ театрѣ. Оставивъ классическую академію черезъ два года, Диккенсъ поступилъ на нѣкоторое время въ другую школу, про которую мы не знаемъ ровно ничего. Пятнадцати лѣтъ отъ роду Диккенсъ уже закончилъ свое воспитаніе и вступилъ въ жизнь въ качествѣ адвокатскаго писца съ жалованьемъ въ 13½ шиллинговъ въ недѣлю. Бросить ученіе заставило его, конечно, не лѣнь, а нежеланіе быть въ тягость все еще перебивающемуся изо-дня въ день семейству.

Въ адвокатской конторѣ ему приходилось бывать свидѣтелемъ такихъ жизненныхъ сценъ, которыя были величайшей находкой для будущаго романиста и юмориста. Въ этомъ пунктѣ біографія Диккенса сходится съ біографіей нашего великаго юмориста Крылова, который, какъ извѣстно, уже на 15 году поступилъ подканцеляристомъ въ Калязинскій уѣздный судъ. Вскорѣ послѣ этого отецъ Диккенса задумалъ увеличить свои доходы тяжелой по подготовкѣ, но чрезвычайно прибыльной работой — стенографированіемъ парламентскихъ рѣчей; покинувъ черезъ полтора года адвокатскую контору, Чарльзъ Диккенсъ рѣшилъ послѣдовать примѣру отца, и много мѣсяцевъ провелъ въ британскомъ музеѣ, одолѣвая трудности стенографіи, и пополняя пробѣлы своего образованія; средства къ существованію въ это время, повидимому, ему давали помѣщаемые въ газетахъ отчеты объ интересныхъ судебныхъ процессахъ. Девятнадцати лѣтъ отъ роду, въ 1831 г., Чарльзъ Диккенсъ вступилъ въ галлерею стенографомъ. Съ этихъ поръ кусокъ хлѣба для него былъ обезпеченъ.

Диккенсъ, какъ и многіе развитые и начитавшіеся романовъ мальчики, началъ влюбляться еще ребенкомъ. Дѣтская любовь, конечно, не имѣла никакихъ послѣдствій и оставалась погребенной въ его маленькомъ сердцѣ. Въ этотъ періодъ своей жизни онъ влюбился серьезно, и, какъ онъ тогда полагалъ, на всю жизнь, въ дѣвушку не много старше его и стоящую много выше его на ступеняхъ общественной лѣстницы. Свою юношескую любовь онъ опоэтизировалъ въ томъ-же автобіографическомъ романѣ. Разница въ томъ, что реальная Дора не вышла замужъ за реальнаго Давида и, къ счастію для Диккенса, не умерла въ молодости; сорока четырехъ лѣтъ отъ роду Чарльзъ Диккенсъ вмѣстѣ съ женой сдѣлалъ ей визитъ и осмотрѣлъ чучелу любимой ея собачки Джипъ. Что это чувство не было скоропроходящей юношеской фантазіей, видно изъ словъ самаго Диккенса, написанныхъ имъ въ томъ-же зрѣломъ возрастѣ: «Нельзя вообразить себѣ, какъ страдалъ я отъ одного воспоминанія, когда писалъ Копперфильда. Я не могу и теперь равнодушно открыть эту книгу, видѣть это лицо, слышать этотъ голосъ, не переносясь горестно на развалины всѣхъ юношескихъ надеждъ.»

Эта юношеская любовь принесла большую пользу Диккенсу, какъ видно и изъ романа и изъ воспоминаній его самаго и друзей его: желаніе стать достойнымъ Доры, возвыситься до нея давало ему энергію для преодолѣнія, повидимому, непобѣдимыхъ трудностей стенографіи; идеальная любовь спасала его отъ увлеченія трактирными удовольствіями, способствовала выработкѣ его характера, а въ дѣлѣ борьбы за жизнь превращала карлика въ гиганта.

Въ галлереѣ стенографовъ Чарльзъ Диккенсъ работалъ сперва для небольшой газеты, дѣла которой шли плоховато, потомъ перешелъ въ болѣе солидное изданіе Morning Chronicle.

Съ нашей русской точки зрѣнія постоянный сотрудникъ газеты есть по преимуществу человѣкъ кабинетнаго труда; за исключеніемъ обозрѣвателей общественныхъ удовольствій и уличныхъ репортеровъ въ мирное время наши gens des lettres сидятъ и читаютъ, сидятъ и пишутъ, изрѣдка дѣлятся мыслями съ общественными дѣятелями. Не то въ странахъ само управляемыхъ; кромѣ литературнаго таланта, кромѣ здоровой головы, тамъ репортеру нужно въ высокой степени и здоровое тѣло, и безстрашіе, и практическая сметка. Вотъ какъ впослѣдствіи Диккенсъ разсказывалъ о своихъ газетныхъ трудахъ: «я часто переписывалъ для наборщиковъ со стенографическихъ записокъ моихъ важныя рѣчи на ладони, при свѣтѣ тусклаго фонаря, несясь ночью по глухой мѣстности въ почтовой каретѣ. Послѣдній разъ, когда я былъ въ Экзетерѣ, я зашелъ во дворъ замка, чтобы указать пріятелю мѣсто, гдѣ я нѣкогда записалъ рѣчь лорда Джона Росселя къ избирателямъ на Девонскихъ выборахъ во время драки бродягъ графства и подъ такимъ проливнымъ дождемъ, что два благодушные пріятеля, свободные въ эту минуту, держали носовой платокъ надъ моею записной книжечкой, словно балдахинъ въ какой нибудь торжественной процессіи…. Возвращаясь съ митинговъ въ ожидающую меня Лондонскую редакцію, я вываливался чуть ли не изо всѣхъ извѣстныхъ въ нашей странѣ экипажей. Полночь заставала меня на грязныхъ проселкахъ, въ 50 миляхъ отъ Лондона, со сломанными колесами, измученными лошадьми и пьяными почталіонами, и однако я поспѣвалъ во время въ редакцію… Никогда не изгладится во мнѣ воспоминаніе объ удовольствіи, которое доставляло мнѣ сознаніе необходимой для этого дѣла ловкости и проворства».

Диккенсъ хорошо дѣлалъ все, за что не принимался; онъ считался однимъ изъ лучшихъ и аккуратнѣйшихъ репортеровъ; онъ не затерялся въ толпѣ, и даже въ первые годы его дѣятельности, его, почти мальчика, товарищи иногда выбирали своимъ представителемъ.

Въ началѣ 1834 года онъ выступаетъ, какъ самостоятельный писатель. Со страхомъ и трепетомъ опустилъ онъ въ почтовый ящикъ свою первую маленькую повѣсть, адресовавъ ее въ редакцію не очень виднаго ежемѣсячнаго журнала; съ невыразимой радостью и гордостью увидалъ онъ ее въ печати. За первой повѣстью послѣдовали другія подписанныя псевдонимомъ «Боцъ» (дѣтское имя его родственника, которому скоро онъ пріобрѣлъ всемірную славу). Всего въ томъ-же журналѣ Monthly Magazine появилось десять очерковъ Диккенса; журналъ выигралъ отъ талантливаго сотрудника, но не настолько, чтобы быть въ состояній платить ему, и очерки перестали появляться: Диккенсъ былъ слишкомъ бѣденъ, чтобы работать даромъ. Въ 1835 году редакція «Morning Chronicle» задумала выпускать вечернія прибавленія съ разсказами; Диккенсъ обязался сотрудничать и его еженедѣльный гонораръ редакція подняла съ пяти гиней до семи (по нынѣшнему курсу около 280 р. въ мѣсяцъ). Въ слѣдующемъ году онъ продалъ право на изданіе очерковъ за 150 фунтовъ; они вышли подъ характернымъ заглавіемъ: «Очерки Боца, изображающіе обыденную жизнь и обыденныхъ людей». Въ томъ-же 1836 году совершились два самыя крупныя происшествія въ его жизни: онъ женился на старшей дочери Гогарта, одного изъ крупныхъ сотрудниковъ своей газеты, и приступилъ къ изданію своего знаменитаго романа: «Записки Пиквикскаго клуба».

Исторія этого великаго предпріятія не совсѣмъ обыкновенна и заслуживаетъ хотя краткаго изложенія.

Одна юная, но предпріимчивая издательская фирма, на которую работалъ извѣстный въ то время художникъ — юмористъ Сеймуръ, предложила Диккенсу писать тексты къ рисункамъ Сеймура, которые должны были изображать комическія приключенія такъ называемыхъ «воскресныхъ охотниковъ» и «рыболововъ». (Въ большихъ городахъ западной Европы въ хорошее время года масса мущинъ среднихъ лѣтъ, имѣющихъ возможность истратить 2-3 рубля, считаетъ своею обязанностію въ воскресный день отправиться ins grüne и, чтобы время не проходило попусту, значительная часть этой массы запасается или ружьемъ — разумѣется, записавшись предварительно въ охотничье общество или удочкой. Неопытные и неловкіе буржуа, корчащіе изъ себя записныхъ немвродовъ, довольно комичны и вѣчно даютъ матеріалъ для каррикатуръ и юмористическихъ разсказовъ). Не смотря на свою молодость и неавторитетность Диккенсъ не рѣшился подчинить свою фантазію фантазіи живописца и, усвоивъ основную мысль, предложилъ сообразовать не текстъ съ рисунками, а рисунки съ текстомъ. Издатели согласились и напечатали объявленіе о близкомъ выходѣ въ свѣтъ ежемѣсячными выпусками «записокъ Пиквикскаго клуба» Боца съ рисунками Сеймура; цѣна за выпускъ была назначена очень умѣренная: по 1 шиллингу. Между 1-мъ и 2-мъ выпускомъ, Сеймуръ лишилъ себя жизни; тѣмъ не менѣе предпріятіе не остановилось; на его мѣсто нашли другаго столь-же талантливаго, и, безъ сомнѣнія, готоваго вполнѣ подчиниться тексту Диккенса, художника.

Первые выпуски не произвели особеннаго эффекта, и очерки Боца, по словамъ Фостера, въ то время пользовались гораздо большею популярностію. Но по мѣрѣ выхода новыхъ выпусковъ публика заинтересовывалась все болѣе и болѣе. Мистеръ Пиквикъ и его друзья изъ гротеска, говоря по просту, изъ гороховыхъ шутовъ, обратились постепенно въ живые національные типы, способные внушить то глубокую симпатію, то задушевный смѣхъ; явился на сцену Самъ Уэллеръ, Санчо-Панчо англійскаго Донъ-Кихота; глупая старая дѣва начала процессъ съ его господиномъ и, не желая подчиниться несправедливому взысканію, почтенный джентельменъ приготовился идти въ долговую тюрьму. Тогда то интересъ достигъ своего апогея: перваго выпуска, по словамъ Форстера, переплетчикъ заготовилъ 400 экземп., а пятнадцатаго 40,000! Явились пиджаки à la Пиквикъ, жилеты à la Самъ Уэллеръ и т. д. Разсказываютъ, что одинъ священникъ, примирявшій больнаго съ Богомъ, былъ крайне непріятно пораженъ его не христіанскимъ восклицаніемъ: «Все это такъ, но вѣдь черезъ десять дней выйдетъ Пиквикъ — вотъ что ужасно!» Интересъ не слабѣлъ до конца романа. Боцъ сталъ сразу литературной звѣздой первой величины.

Въ чемъ тайна такого, можно сказать, баснословнаго успѣха записокъ Пиквикскаго клуба? Прежде всего для Англіи въ ихъ глубокой народности. Всѣ безъ исключенія дѣйствующія лица, начиная съ главнаго героя и до послѣдняго клерка, въ конторѣ гг. Додсона и Фогга, такіе истые англичане, что въ этомъ отношеніи съ ними не сравнятся даже герои Теккереевыхъ романовъ. Вся обстановка, всѣ подробности фабулы до того специфически англійскія, что самое пылкое воображеніе не можетъ себѣ представить что нибудь подобное въ другой странѣ:

Въ этой обыденной англійской жизни, ни капли не подкрашивая ее, въ этихъ обыденныхъ англійскихъ людяхъ поэтъ съумѣлъ найдти съ одной стороны столько поэтически прекраснаго, а съ другой — столько комичнаго, смѣшнаго, что самый холодный человѣкъ растрогается и самый мрачный разсмѣется. Для англичанъ этотъ романъ Диккенса (реальность его такъ поразительна, что едва хватаетъ духу называть его романомъ) былъ положительнымъ откровеніемъ: они увидѣли въ немъ тоже, что видали ежедневно во кругъ себя, но въ какомъ освѣщеніи! Приведите человѣка, никогда не бывавшаго въ театрѣ, на сцену днемъ; пусть въ полусумракѣ увидитъ онъ безобразную веревочно-картонную декорацію послѣдняго акта «Русалки» и потомъ покажите ему ту-же декорацію изъ партера вечеромъ во время представленія, — какова будетъ разница?

Почему-же это спеціально англійское произведеніе имѣетъ такое важное значеніе и для не англичанъ? Въ отвѣтъ на этотъ столь законный вопросъ я позволю себѣ опять процитировать слова того-же профессора Буслаева: «счастливъ тотъ народъ, который въ національныхъ основахъ своей литературы вмѣстѣ съ любовью къ родинѣ можетъ воспитывать въ себѣ всѣ высшія, общечеловѣческія стремленія; народъ, который, раскрывая свою національность, двигаетъ впередъ исторію человѣчества и въ произведеніяхъ своихъ писателей съ гордостію указываетъ на высшую степень умственнаго и литературнаго развитія, какой только могъ достигнуть человѣческій разумъ въ ту или другую эпоху исторіи цивилизаціи. Послѣ классическихъ народовъ эта счастливая доля доставалась въ разныя времена другимъ европейскимъ странамъ поочередно. (Слѣдуютъ примѣры). И всякій разъ какъ заявляла та или другая нація свое умственное господство надъ прочими, ея писатели, нисколько не теряя мѣстнаго національнаго значенія, были для всей Европы представителями общечеловѣческаго образованія…. Такія произведенія, какъ романсы о Сидѣ, Декамеронъ Боккачіо, Донъ-Кихотъ Сервантеса были не просто обращики разныхъ національностей, но послѣдовательныя ступени общечеловѣческаго развитія въ его литературномъ выраженіи; и чѣмъ сильнѣе отпечатлѣвались въ такихъ произведеніяхъ мѣстныя особенности, тѣмъ большія права заявляла національность на свое всемірное значеніе. Слѣдовательно національность не только не противуполагала себя общечеловѣческому, но съ нимъ совпадала, служа ему извѣстною ступенью на пути прогресса»^[2].

Мнѣ остается досказать очень немногое: съ момента появленія пятнадцатаго выпуска перваго романа Диккенса факты его жизни тѣсно связаны съ исторіей литературы его времени, и излагать его біографію невозможно безъ историко-литературной характеристики его произведеній, а вдаваться въ послѣднюю, хотя-бы въ самыхъ скромныхъ предѣлахъ, я не имѣю времени. И такъ я долженъ ограничиться перечисленіемъ немногихъ годовъ и фактовъ.

Въ слѣдующемъ послѣ окончанія Пиквика году Диккенсъ выпустилъ въ свѣтъ два романа: Оливеръ Твистъ и Никласъ Никльби; послѣдній, также какъ и Пиквикъ, выходилъ ежемѣсячными выпусками, и первый выпускъ вышелъ отъ переплетчика въ баснословномъ количествѣ 50,000 экземпляровъ. Трогательно-веселый тонъ Пиквика смѣнился безпощаднымъ обличеніемъ язвъ англійской жизни, и — неслыханное до тѣхъ поръ дѣло — романъ — видъ литературы, служившій исключительно для забавы, для препровожденія свободнаго времени, оказался могучимъ орудіемъ для искорененія зла, болѣе дѣйствительнымъ, чѣмъ парламентскія постановленія и десятки министерскихъ циркуляровъ.

Денежныя дѣла Диккенса шли все лучше и лучше: его первыя произведенія обогащали главнымъ образомъ его издателей; покончивъ съ старыми обязательствами, онъ получилъ возможность поставитъ дѣло иначе.

Въ 1843 году Диккенсъ рѣшился расширить кругъ своихъ наблюденій путешествіемъ въ Америку. Это путешествіе было рядомъ тріумфовъ. На многочисленныхъ банкетахъ, дававшихся въ честь его, тридцатилѣтній литературный левъ имѣлъ случай показать такой ораторскій талантъ, что, по всеобщему убѣжденію, на политической аренѣ онъ могъ бы выиграть не меньше, чѣмъ на литературной. Результатомъ путешествія были: Американскія записки и сатирическій романъ Мартынъ Чодльзвитъ. Честь и слава американцамъ! Рѣзкое изображеніе ихъ странностей и слабостей не отвратило отъ Диккенса сердца ихъ; по ту сторону океана онъ во всю жизнь имѣлъ столько-же читателей и почитателей, какъ и дома. Когда онъ черезъ двадцать слишкомъ лѣтъ предпринялъ второе путешествіе въ Америку литературными вечерами, гдѣ онъ читалъ свои уже изданныя произведенія (Диккенсъ читалъ мастерски), онъ собралъ почтенную сумму — около милліона рублей.

Въ 1845 году, Диккенсъ на цѣлый годъ удалился въ Италію отдохнуть и одуматься; по возвращеніи оттуда онъ основалъ большую газету Daily News, прогрессивный органъ средняго класса; смѣлое и великое предпріятіе. Вовремя послѣдней русско-турецкой войны основанная великимъ романистомъ газета пользовалась большой извѣстностью и у насъ на Руси; она имѣла лучшихъ корреспондентовъ на мѣстѣ и относилась съ искренней симпатіею къ освобожденію Славянъ. Въ 1847 году на горизонтѣ англійской поэзіи взошла новая блестящая звѣзда: вышла «Ярмарка тщеславія» Теккерея. Многіе думали, что Диккенсъ сразу уступитъ достойному сопернику и окончательно перейдетъ къ публицистикѣ. Вышло не такъ: Диккенсъ далеко не чувствовалъ себя исписавшимся; сдавъ редакцію газеты, онъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ снова выступилъ на поприще романиста. Началась благородная борьба двухъ титановъ творчества: романъ одного изъ борцовъ вызывалъ къ жизни такъ или иначе связанный съ нимъ романъ противника. Такъ вышли изъ подъ пера Теккерея кромѣ Ярмарки тщеславія: Пенденисъ, Эсмондъ, Ньюкомы, Виргинцы; изъ подъ пера Диккенса, кромѣ Домби: Давидъ Копперфильдъ, Холодный домъ, Крошка Дорритъ, Исторія двухъ городовъ. Образовались двѣ партіи, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, наиболѣе ярые представители ихъ стремились обратить литературное соперничество въ личную вражду, но напрасно: Диккенсъ и Теккерей были искренними пріятелями, и на похоронахъ Теккерея въ 1863 году Диккенсъ впереди всѣхъ несъ его гробъ.

Кромѣ вышеупомянутой газеты Диккенсъ основалъ два журнала, одинъ изъ которыхъ All the year round процвѣтаетъ и до сихъ поръ.

Его популярности въ низшихъ слояхъ общества болѣе романовъ способствовали его рождественскія сказки, — небольшіе разсказы съ фантастическимъ содержаніемъ; нѣкоторыя изъ нихъ распродавались вскорѣ по выходѣ въ количествѣ двухсотъ слишкомъ тысячъ экземпляровъ. Почестями, которыя воздавались Диккенсу въ послѣдніе годы его жизни, нашъ вѣкъ, такъ поносимый за чрезмѣрную практичность, оправдается въ глазахъ потомства. Когда въ 1868 году Диккенсъ предпринялъ вышеупомянутое второе путешествіе въ Америку, толпа поклонниковъ провожала его до Ливерпуля; управленіе дороги предоставило ему королевскій вагонъ; массы народа тѣснились у пристани; украшенный флагами пароходъ принялъ его на бортъ съ пушечными выстрѣлами; воздухъ дрожалъ отъ привѣтственныхъ криковъ. Кого провожали съ такимъ торжествомъ? Великаго завоевателя или политика? Изобрѣтателя полезныхъ машинъ, великаго ученаго? Нѣтъ, сказочника и романиста.

Правда, вѣкъ нашъ практиченъ: Диккенсъ не могъ-бы быть предметомъ такихъ оваціи, еслибъ заслуга его ограничивалась только созданіемъ прелестныхъ образовъ; но не выходя изъ предѣловъ дѣятельности романиста, Диккенсъ преслѣдовалъ и соціальную задачу: по словамъ Даніэля Уэбстера, онъ больше сдѣлалъ для улучшенія положенія бѣдныхъ въ Англіи, чѣмъ всѣ политическіе люди, какихъ когда-либо Англія выбирала въ свой парламентъ. Но за такую практичность осуждать нашъ вѣкъ могутъ только неудачники, авторы стихотвореній къ Лунѣ и къ Ней, напрасно стремящіеся войти этимъ дешевымъ путемъ въ храмъ безсмертія.

Въ 1870 году Диккенсъ въ послѣдній разъ выступилъ передъ публикой, какъ чтецъ своихъ произведеній; эти чтенія слишкомъ раздражали и утомляли его нервы… На праздникѣ, данномъ ему поэтому случаю, одинъ изъ его аристократическихъ почитателей предложилъ ему перейти на политическую арену, съ увѣренностью обѣщая ему славу лорда Маколея или лорда Литтона (Бульвера). Въ благодарственной рѣчи Диккенсъ заявилъ, что онъ въ самомъ началѣ своей литературной карьеры твердо рѣшился ограничиться его одной и, въ случаѣ успѣха, поднять черезъ то значеніе литератора въ глазахъ своихъ согражданъ. Два мѣсяца спустя, среди напряженной работы надъ новымъ романомъ «Тайна Эдвина Друда» его поразилъ апоплексическій ударъ. Его похоронили въ Вестминстерскомъ аббатствѣ въ уголкѣ поэтовъ рядомъ съ Чосеромъ, Спенсеромъ, Бенъ-Дженсономъ и др.

Прошло десять лѣтъ со времени его смерти, 45 лѣтъ со времени выхода въ свѣтъ его перваго романа; ступень культуры, имъ изображаемая, отошла въ область исторіи: Англія Пиквика, Америка Чодльзвита не современная Англія и Америка; злоупотребленія, обнаженныя Диккенсомъ исчезли отчасти благодаря его вліянію, а значеніе Диккенса не уменьшилось: его романы читаютъ не меньше, чѣмъ прежде, и читаютъ не исключительно для забавы, для занятія празднаго воображенія, а всегда и всякій, и старый, и малый найдетъ чему у него поучиться.

Но есть сфера дѣятельности, есть классъ людей, для которыхъ, по моему по-крайней мѣрѣ мнѣнію, изученіе нѣкоторыхъ романовъ Диккенса должно быть обязательно — я разумѣю педагоговъ — воспитателей юношества.

Истинно великій поэтъ охватываетъ все содержаніе современной ему жизни; поэтому ко всякому великому имени можно обращаться съ запросами по весьма разнообразнымъ предметамъ. Воспитаніе такая важная и обширная тема, что почти всякій выдающійся писатель такъ или иначе, прямо или косвенно выразитъ на него свой взглядъ… Можно написать не безполезно литературно-педагогическое изслѣдованіе на тему: Шиллеръ, какъ педагогъ, или Гейне, какъ педагогъ, Мольеръ, какъ педагогъ, или Ломоносовъ, какъ педагогъ, Крыловъ, какъ педагогъ и т. д. Есть очень интересная книга Аренштедта: Рабле какъ педагогъ; недавно мнѣ встрѣтилось заглавіе книги или брошюры: Гете, какъ педагогъ (о Руссо, какъ педагогѣ, писано очень много). Тщательно собранные и искусно освѣщенные педагогическіе взгляды автора Гаргантюа проливаютъ свѣтъ и на его личность, и на его революціонную эпоху, и педагогу дадутъ нѣсколько здравыхъ мыслей. Гете такъ много жилъ и наблюдалъ, что изъ его сочиненій не трудно собрать небольшую педагогическую хрестоматію. Но ни Рабле, ни Гете, ни Теккерей не могутъ въ этомъ отношеніи равняться съ Диккенсомъ. Кто, хотя бы на сонъ грядущій, хотя-бы для процесса чтенія пробѣжалъ 2 — 3 его романа, непремѣнно долженъ былъ замѣтить особую симпатію Диккенса къ дѣтямъ; воспитаніе героя, его дѣтскія радости и горести часто занимаютъ половину романа; такъ или иначе Диккенсъ непремѣнно выведетъ на сцену или ребенка или цѣлую школу ребятъ. Дѣтское сердце Диккенсъ знаетъ еще лучше, чѣмъ сердце взрослаго человѣка, наиболѣе симпатичныя для самаго автора лица или дѣти (преимущественно больныя и страдающія: кто не знаетъ малютку Тима или умирающаго Павла Домби?) или взрослые люди, имѣющіе въ себѣ что-то дѣтское: таковы сумасшедшій м-ръ Дикъ, больной Смайкъ; да развѣ не взрослый ребенокъ и самъ м-ръ Пиквикъ? Люди, которыхъ Диккенсъ преслѣдуетъ съ особенной яростью, всѣ враги дѣтей и всего дѣтскаго, люди черствые и холодные; если Диккенсъ къ концу романа хочетъ примирить съ читателями раскаявшагося практика, онъ непремѣнно посадитъ ему на колѣни внука или пріемыша. Манера Диккенса окончить романъ во чтобы то не стало счастливо, наказать или исправить всѣхъ порочныхъ и наградить всѣхъ добрыхъ, манера, обусловливающая развязку романовъ многочисленныхъ подражателей Диккенса, указываетъ на дѣтскій его оптимизмъ.

Вышеуказанная характерная черта Диккенса — романиста находитъ себѣ полное оправданіе въ томъ, что мы знаемъ о Диккенсѣ — человѣкѣ. Онъ чрезвычайно любилъ дѣтей, сперва чужихъ, потомъ своихъ. Достаточно, думаю, указать на одинъ случай, приводимый его біографомъ: дочери Диккенса пожелали выучить отца къ празднику танцовать польку; Диккенсъ охотно покорился ихъ капризу; цѣлую недѣлю онъ ломалъ себѣ ноги, а наканунѣ праздника ночью вдругъ пришла ему ужасная мысль: ну какъ онъ все же осрамится передъ гостями и тѣмъ огорчитъ дѣтей. Онъ вскочилъ съ постели и тутъ-же въ спальнѣ произвелъ себѣ экзаменъ; къ счастію онъ сошелъ удовлетворительно, и Диккенсъ заснулъ спокойно. На вечерѣ Диккенсъ превзошелъ самыхъ юныхъ танцоровъ и привелъ тѣмъ дочерей въ восторгъ. Самъ чуть не ребенокъ, Диккенсъ сознательно выступаетъ на защиту страдающихъ ребятъ; въ дѣтствѣ слышалъ онъ объ іоркширскихъ школахъ, гдѣ дѣтей мучатъ, а не учатъ, и воспылалъ горячей ненавистью къ нимъ; едва покончивъ съ Пиквикомъ, Диккенсъ ѣдетъ въ Іоркширъ, чтобы провѣрить справедливость слуховъ, и выпускаетъ въ свѣтъ Никласа Никльби, гдѣ рисуетъ одну изъ такихъ школъ такими красками, что бурса Помяловскаго въ сравненіи съ нею — гуманное и нравственное учрежденіе. Худо-ли, хорошо-ли бурсаки Помяловскаго бываютъ сыты; ученики мистера Сквирса — всегда голодны; пища, которую предлагаетъ имъ педагогъ, такъ отвратительна, что они, конечно, съ восторгомъ промѣняли бы ее на кусокъ самаго заскорузлаго чернаго хлѣба. Бурсаки посвоему веселятся, играютъ, живутъ полной товарищеской жизнью; воспитанникамъ Сквирса не до игръ; какъ издыхающія животныя, молча жмутся они въ холодномъ сараѣ другъ къ другу. Бурса казенное, слѣдовательно, прочное заведеніе; всѣ бурсаки не могутъ внезапно очутиться на улицѣ; а когда почтенный англійскій педагогъ попалъ за мошенничество въ тюрьму, его ученики разбѣжались, и большинство ихъ померзло и умерло съ голоду на большой дорогѣ, Наконецъ Помяловскій писалъ о прошломъ; Диккенсъ о настоящемъ. Какъ вѣрно, что называется, попалъ онъ въ жилу, можно видѣть изъ того обстоятельства, что одинъ содержатель Іоркширской школы началъ противъ романиста процессъ.

Въ «Оливерѣ Твистѣ» передъ нами опять на сценѣ воспитательное учрежденіе — пріютъ для бѣдныхъ дѣтей, гдѣ ихъ держатъ впроголодь и бьютъ, что называется, походя. Диккенсъ такъ изображаетъ душевное состояніе нервнаго, впечатлительнаго ребенка, попавшаго сюда на воспитаніе, что у чувствительнаго читателя волосы поднимаются на головѣ отъ ужаса, и потомъ, впродолженіи всего романа, съ ужасною злостью преслѣдуетъ главнаго мучителя Твиста; мало того, что онъ женитъ его на старой злой каргѣ, которая его колотитъ; онъ запутываетъ его въ преступленіе и разстается съ нимъ не прежде, какъ доведя его до богадѣльни, которой англичане боятся не меньше, чѣмъ тюрьмы. У Диккенса повидимому было убѣжденіе, что человѣкъ, который способенъ бить и мучить беззащитнаго ребенка, непремѣнно въ глубинѣ сердца злодѣй. Справедливо такое убѣжденіе или нѣтъ — другой вопросъ, но всякій согласится, что привить его къ массѣ было-бы чрезвычайно полезно.

Въ Никльби и Твистѣ передъ нами, такъ сказать, самая элементарная педагогія, и мы не извлечемъ изъ нея полезнаго нравоученія. Дѣтей слѣдуетъ кормить вдоволь; не слѣдуетъ ихъ бить и обращаться съ ними презрительно — все это въ настоящее время безспорныя истины, и русская школа уже съ шестидесятыхъ годовъ усвоила ихъ повсемѣстно.

Для добыванія такихъ истинъ не нужно было тревожить прахъ Диккенса. Но онъ занимается не только заброшенными и забитыми дѣтьми, о которыхъ родители не хотятъ или не могутъ позаботиться; онъ вводитъ насъ и въ дорогія школы, руководители которыхъ лѣзутъ изъ кожи вонъ, чтобы сдѣлать все, что отъ нихъ зависитъ, чтобы поставить дѣло воспитанія, какъ слѣдуетъ, подобно тому, какъ и наша средняя школа, въ виду того значенія, какое предаетъ ей лучшая часть общества, не останавливается ни передъ какими расходами и трудами, только бы поставить дѣло на настоящую дорогу. Тутъ то найдется, чему намъ поучиться.

Въ 1852 году, слѣдовательно, сорока лѣтъ отъ роду, въ пору полнаго мужества своего таланта/ Диккенсъ выпустилъ въ свѣтъ одинъ изъ лучшихъ, можетъ быть лучшій свой романъ, пользующійся и у насъ на Руси обширною извѣстностью: «Домби и сынъ». главная фигура романа, воплощающая его идею, самый совершенный представитель того чисто англійскаго порока, который Диккенсъ преслѣдовалъ съ особенной энергіей въ продолженіи всей своей дѣятельности. Кто не знаетъ — чопорнаго, надутаго, безсердечнаго, самоувѣреннаго, смотрящаго съ презрѣніемъ на весь Божій міръ и спокойно принимающаго раболѣпство окружающихъ идола — мистера Домби, богатѣйшаго представителя богатѣйшей въ мірѣ націи? Кто хоть неясно, хоть полусознательно не отождествлялъ съ нимъ всей его націи въ тѣ минуты, когда она становится особенно антипатична русскому или даже просто человѣческому сердцу? Когда слышишь о той хладнокровной жестокости, которой англичане доводятъ индусовъ до возстанія или съ которой побѣдители раздѣлываются съ сипаями, вполнѣ убѣжденные, что за каждый волосокъ съ англійской головы должны упасть сотни и тысячи не-англійскихъ головъ; когда читаешь, какъ самоувѣренно Англія защищаетъ «больнаго человѣка», смерть котораго не выгодна ея торговымъ интересамъ, хоть и не отказываетъ въ сотняхъ тысячъ фунтовъ на одежду и хлѣбъ дѣтямъ болгарскихъ мучениковъ, невольно думается, что дѣлами тамъ заправляетъ м-ръ Домби въ пору своего величія, м-ръ Домби, который не дастъ гроша нищему по принципу, который раздавитъ цѣлую націю для выгодъ банка, но никогда не откажетъ въ пожертвованіи на домъ общественнаго призрѣнія или школу Благотворительныхъ Точильщиковъ.

Мистеръ Домби любилъ на свѣтѣ одно существо, (потому что любитъ въ немъ самого себя) — своего маленькаго сына; конечно, онъ ни за чѣмъ не постоитъ, чтобы дать ему самое лучшее, самое джентельменское воспитаніе. Онъ старательно собираетъ справки, и по нимъ оказывается, что лучше школы доктора Блимбера ничего нельзя придумать. Что это за школа и какіе результаты даетъ она?

«Всякій молодой джентльменъ, попавшій въ руки д-ра Блимбера, могъ быть увѣренъ, что его стиснутъ препорядочно. Д-ръ Блимберъ бралъ на себя воспитаніе десятерыхъ молодыхъ людей, но запаса его учености достало бы по крайней мѣрѣ на сто; главною заботою и величайшимъ наслажденіемъ его было набивать этой ученостью злополучныхъ десятерыхъ джентельменовъ».

«Заведеніе доктора можно было назвать великою теплицей, гдѣ безпрестанно работалъ форсированный нагрѣвальный аппаратъ. Всѣ мальчики поднимались при этомъ искуственномъ жарѣ прежде срока…. и все вообще, подъ насильственнымъ вліяніемъ ученаго доктора росло, неестественнымъ образомъ и давало скороспѣлые плоды. Всякаго рода греческія и латинскія овощи добывались изъ самыхъ сухихъ отпрысковъ — мальчиковъ, при самыхъ морозныхъ внѣшнихъ обстоятельствахъ. Докторъ Блимберъ жилъ въ важномъ домѣ, окнами къ морю (дѣло происходило въ Брайтонѣ). Внутренній характеръ этой храмины учености вовсе не отличался веселостью — напротивъ. Темно-цвѣтные занавѣсы прятались за окнами. Столъ и стулья были разставлены рядами, какъ числа въ сложеніи; во всемъ домѣ не слышалось другаго звука, кромѣ чиканья большихъ стѣнныхъ часовъ, да иногда однообразнаго гула, издаваемаго молодыми джентельменами, твердившими наизусть свои уроки».

«Миссъ Блимберъ (дочь и помощница доктора), дѣвушка стройная и недурная, нисколько не развеселяла всеобщей серьезности. Въ ней не обнаруживалось никакихъ признаковъ дѣвичьей игривости или кокетливости; она всегда ходила въ очкахъ, носила коротко стриженные волосы и сама сдѣлалась сухою и песчанистою, безпрестанно роясь въ гробницахъ умершихъ языковъ. Живые языки не имѣли для миссъ Блимберъ ни малѣйшей занимательности; ей непремѣнно нужны были покойники, давно истлѣвшіе, и она выкапывала ихъ съ наслажденіемъ».

"Мистриссъ Блимберъ, ея мама, не была ученою женщиною, но за то имѣла притязанія на ученость, — а это почти все равно. Она говорила своимъ пріятельницамъ, что умерла-бы спокойно, если-бы могла познакомиться съ Цицерономъ. Главною радостью ея жизни было смотрѣть на гуляющихъ молодыхъ джентельменовъ, воспитанниковъ доктора, которые не походили ни на какихъ другихъ джентельменовъ и выдвигали огромнѣйшіе рубашечные воротнички изъ-за туго накрахмаленныхъ галстуховъ. Она говорила, что это такъ классически! "

«Мистеръ Фидеръ, помощникъ доктора и баккалавръ искуствъ, былъ нѣчто въ родѣ человѣческой шарманки, снабженной весьма малымъ количествомъ мотивовъ, которые онъ безпрестанно наигрывалъ безъ всякихъ перемѣнъ. Благодаря этой музыкѣ воспитанники доктора не знали ни покоя, ни отдыха отъ жестокосердныхъ глаголовъ, свирѣпыхъ существительныхъ, непреклонныхъ синтаксическихъ правилъ и примѣровъ, тревожившихъ ихъ даже во снѣ».

«Подъ гнетомъ этой форсированной системы обученія, говоритъ Диккенсъ, каждый молодой джентельменъ упадалъ духомъ черезъ три недѣли; въ теченіи трехъ мѣсяцевъ на голову его рушились всѣ заботы жизни; черезъ четыре — въ немъ зарождались горькія чувства противъ родителей или опекуновъ; черезъ пять — онъ дѣлался закоснѣлымъ человѣконенавистникомъ; черезъ шесть — онъ завидовалъ Квинту Курцію, нашедшему себѣ вожделѣнное отдохновеніе въ пропасти, а къ концу года онъ получилъ убѣжденіе, отъ котораго и въ послѣдствіи никогда не отрекался, что всѣ фантазіи поэтовъ и уроки мудрецовъ не болѣе какъ коллекція грамматическихъ примѣровъ, неимѣющая ни малѣйшаго примѣненія къ жизни. Но все-таки онъ продолжалъ распускаться въ теплицѣ доктора Блимбера, пользовавшагося великою славою».

День въ этой умственной теплицѣ проводили слѣдующимъ образомъ:

Съ семи часовъ утра молодые джентельмены начинали зубрить, склонять, спрягать, переводить съ греческаго и латинскаго на англійскій и обратно, рѣшать головоломныя математическія задачи и продолжали это съ небольшимъ перерывомъ до обѣда. Кто не успѣвалъ поглотить всего, что ему было назначено, вмѣсто обѣда получалъ хлѣбецъ на тарелкѣ, покрытой чистой салфеткой. Послѣ обѣда, во время котораго докторъ бесѣдовалъ съ воспитанниками опять-таки о Грекахъ и Римлянахъ, до оскомины имъ надоѣвшихъ, страдальцамъ давался получасовой отдыхъ, во время котораго юные джентельмены чинно бродили по-парно на лужайкѣ передъ домомъ; объ дѣтскихъ играхъ не было и помину: ученики Блимбера были для этого и слишкомъ серьезны и слишкомъ измучены. Послѣ этого занятія возобновлялись и съ обычной настойчивостью шли вплоть до чая. Послѣ чая джентельмены продолжали свои занятія уже безъ руководителей, доканчивая не сдѣланное и приготовляя уроки къ слѣдующему дню; въ восемь часовъ они собирались на молитву и послѣ заявленія доктора: джентельмены! завтра мы начнемъ лекціи съ семи часовъ утра, расходились по спальнямъ. Слабый, маленькій Домби, порученный миссъ Корнеліи, уже къ обѣду чувствовавшій себя усталымъ и разбитымъ до послѣдней степени, сталъ быстро вянуть въ этой теплицѣ.

«Не то чтобы миссъ Корнелія, говоритъ Диккенсъ, находила удовольствіе мучить своего маленькаго ученика или чтобы докторъ Блимберъ имѣлъ какую-нибудь злобу на молодыхъ джентельменовъ вообще; нѣтъ! Корнелія держалась вѣры, въ которой была воспитана, а докторъ смотрѣлъ на всѣхъ молодыхъ джентельменовъ, какъ будто они родились взрослыми. Поощряемый ближайшими родственниками своихъ воспитанниковъ и подстрекаемый ихъ слѣпымъ тщеславіемъ и необдуманною торопливостью, докторъ даже не могъ замѣтить недостатковъ своей методы, а еще меньше отступить отъ нея.»

"Когда докторъ Блимберъ объявилъ мистеру Домби, что сынъ его дѣлаетъ успѣхи и надѣленъ хорошими способностями, отецъ почувствовалъ больше чѣмъ когда-нибудь наклонность стиснуть его сильнѣе и привинтить его еще круче. Когда докторъ сообщилъ отцу Бригса (плохой ученикъ), что сынъ его нѣсколько тупъ, отецъ былъ также неумолимъ, основываясь на той-же идеѣ. Короче, какъ-бы ни была высока температура теплицы доктора, владѣльцы посаженныхъ въ нее юныхъ растеній всегда были готовы поддать въ нее жару и приложить руку къ раздувательнымъ мѣхамъ ".

Маленькій Домби не выдержалъ такой системы обученія и, не смотря на то, что его подъ конецъ учебнаго года освободили отъ всякихъ занятій, не смотря на доброту, которую оказывали ему и докторъ, и докторша, и сама Корнелія, онъ умеръ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ.

Конечно, не всѣ питомцы доктора кончали такъ несвоевременно. Во все продолженіе длиннаго романа не послѣднюю роль играетъ молодой человѣкъ, окончившій полный курсъ наукъ въ заведеніи доктора Блимбера — м-ръ Тутсъ. Мистеръ Тутсъ — юноша съ большими достоинствами: онъ добръ, не злобивъ, мягкосердеченъ, чувствителенъ, совершенно свободенъ отъ ненавистнаго Диккенсу англійскаго порока — эгоизма; у него только одинъ недостатокъ, но довольно крупный — онъ набитый дуракъ, и Диккенсъ не задумываясь обвиняетъ за это систему доктора: «люди говорили, что докторъ переварилъ молодаго Тутса и онъ лишился мозга съ тѣхъ поръ, какъ у него стала пробиваться борода».

Съ общей точки зрѣнія м-ръ Тутсъ одна изъ удачнѣйшихъ комическихъ фигуръ Диккенса. Его знаменитый вопросъ: любите-ли вы жилеты, Домби? образцы его ораторскаго искусства: какъ ваше здоровье? Я совершенно здоровъ, благодарю васъ!, дальше которыхъ онъ не можетъ идти, его вѣчная забота о костюмѣ, его раболѣпство передъ боксеромъ, который при всей своей тупости кажется ему геніемъ, его преклоненіе передъ умомъ жены, горничной перваго и послѣдняго предмета его любви — вызываютъ у всякаго добродушный смѣхъ. Но съ точки зрѣнія педагогической это въ высшей степени трагическая фигура. Зачѣмъ-же эти долгіе годы упорнаго умственнаго труда надъ классиками, тысячи упражненіи въ переводахъ на латинскій и на греческій? Зачѣмъ эти Демосѳены и Цицероны, Платоны и Аристотели, если человѣкъ, поглотившій всю эту премудрость, на порогѣ школы мечтаетъ только о поразительныхъ жилетахъ и, аристократическихъ знакомыхъ, и вступивъ въ жизнь, оказывается менѣе развитымъ, нежели ломовой извощикъ?

Положимъ, глупость и наивность м-ра Тутса — черты, ему исключительно принадлежащія; положимъ онъ подвергся слѣдствіямъ педагогической ошибки — мальчикъ весьма посредственныхъ способностей былъ подвергнутъ слишкомъ высокому давленію и насиліе надъ слабой головой имѣло результатомъ не прогрессъ, а регрессъ самодѣятельности; но отвращеніе отъ сухой грамматической науки, убѣжденіе въ ея полной неприложности къ жизни, — (припомните выше приведенную фразу: въ концѣ года ученикъ убѣждался, что всѣ вымыслы поэтовъ и мудрствованія философовъ есть собраніе вокабулъ и грамматическихъ правилъ) и на порогѣ школы желаніе какъ можно скорѣе забыть выученное — черта, общая для всѣхъ воспитанниковъ доктора Блимбера.

Наблюденіе надъ школой д-ра Блимбера, безъ изученія другихъ романовъ Диккенса, можетъ привести къ слишкомъ поспѣшному заключенію, что авторъ противникъ классическаго воспитанія по принципу. А если онъ врагъ классицизма, стало быть онъ защитникъ реализма, Нѣтъ! въ узкія рамки идеалистовъ, консерваторовъ, либераловъ, матеріалистовъ и всякихъ другихъ — истовъ во всѣ вѣка удобно запихиваются, не оставляя наружи хвостовъ, только посредственности, только «пушечное мясо» человѣческой цивилизаціи. Диккенсъ слишкомъ хорошо зналъ дѣтей и слишкомъ любилъ ихъ, былъ слишкомъ педагогъ, чтобы рѣзко стать на сторону одной изъ крайнихъ системъ воспитанія и ломать все въ пользу своей идеи. Если не въ розовыхъ краскахъ изображаетъ Диккенсъ въ Домби и сынѣ крайне классическую школу, еще чернѣй краски изображенія крайне реальной школы въ романѣ «Тяжелыя времена.» Если насъ смѣшитъ классикъ мистеръ Тутсъ, насъ приведетъ въ ужасъ реалистъ Томъ Грэдгриндъ.

Выписываю самое начало романа:

Глава I. Единое необходимое.

«Я требую только фактовъ. Не учите этихъ мальчиковъ и дѣвочекъ ничему, кромѣ фактовъ. Одни факты нужны въ жизни. Ихъ всего легче можно насадить и всего легче можно искоренить. Образовать умы разумныхъ животныхъ вы можете всего легче на фактахъ. Ничто, кромѣ фактовъ, не окажетъ имъ такой услуги. Это принципъ, который я кладу въ основаніе воспитанія своихъ собственныхъ дѣтей, это принципъ на которомъ я воспитаю и этихъ дѣтей.

Набивайте ихъ фактами, сэръ!

Сцена происходила въ обширной обнаженной, монотонной классной комнатѣ и четырехъугольный палецъ оратора закрѣплялъ сказанное, подчеркивая каждую сентенцію на рукавѣ учителя. Выразительности рѣчи способствовалъ четырехъугольный лобъ оратора, которому выдавшіяся возвышенія надъ бровями служили основаніемъ, въ то время, какъ глаза нашли себѣ спокойное убѣжище въ двухъ глубокихъ дырахъ, оттѣненныхъ этими возвышеніями; выразительности способствовалъ и огромный ротъ оратора съ тонкими жесткими губами; выразительности способствовалъ и голосъ оратора жесткій, рѣзкій и повелительный; выразительности способствовали и его волосы, щетинившіеся по краямъ плѣши, точно пихты, защищавшія отъ вѣтра ея блестящую поверхность; выразительности способствовала и самая плѣшь, покрытая буграми, словно верхняя корка сладкаго пирога, точно голова не могла вмѣстить всего сокровища заключающихся въ ней фактовъ. Упрямая поза оратора, его четырехъугольный сюртукъ, четырехъугольныя ноги, даже самый его галстухъ, чрезвычайно неудобно обхватывающій его шею, подобно непреклонному факту — все усиливало впечатлѣніе его рѣчи.

— Въ этой жизни сэръ, мы нуждаемся только въ фактахъ, ни въ чемъ кромѣ фактовъ.

Ораторъ, учитель и третья взрослая, тутъ находившаяся особа немного попятились и кинули взоры на множество кувшинчиковъ, разставленныхъ въ порядкѣ и готовыхъ воспринимать факты цѣлыми пудами до самыхъ краевъ.»

Глава II. Избіеніе младенцевъ.

«Томасъ Грэдгриндъ, сэръ, человѣкъ дѣйствительности, человѣкъ фактовъ и разсчета, человѣкъ который исходитъ изъ принципа, что 2 X 2 = 4 и ничего болѣе и который не позволитъ себя убѣдить ни въ чемъ иномъ. Томасъ Грэдгриндъ, сэръ, именно Томасъ Грэдгриндъ. Линейка, вѣсы и таблица умноженія всегда у него въ карманѣ; онъ всегда готовъ взвѣсить и измѣрить всякую частицу человѣческой природы и сказать вамъ съ точностью, что изъ этого выйдетъ. Для него все-геометрическая фигура, все — дѣло ариѳметики. Вы можете вложить какое нибудь глупое разсужденіе въ голову Джоржа Грэдгринда или Августа Гредгринда или Джона Гредгринда (лица не существующія, но предполагаемыя), но въ голову Томаса Грэдгринда — никогда».

Въ такихъ выраженіяхъ м-ръ Грэдгриндъ мысленно представлялъ себя знакомымъ или публикѣ; въ такихъ выраженіяхъ, замѣнивъ только слово «сэръ» словами «мальчики и дѣвочки, „ онъ представлялъ себя теперь маленькимъ кувшинчикамъ, которые должны быть наполнены фактами.“

И въ самомъ дѣлѣ онъ казался имъ пушкою, набитою до самаго жерла фактами, готовой съ одного выстрѣла выгнать ихъ изъ области дѣтства. Онъ казался имъ гальваническимъ аппаратомъ, заряженнымъ страшнымъ веществомъ, который долженъ въ конецъ уничтожить ихъ юное воображеніе.

Рядомъ съ нимъ стоялъ другой джентельменъ представитель администраціи, человѣкъ готовый вызвать на бой всю Англію, готовый задушить своей системой хоть все человѣчество, способный, кажется, заставить вѣтеръ своротить съ его пути, въ педагогическихъ вопросахъ и въ оцѣнкѣ фактовъ вполнѣ сочувствующій Тому Грэнгринду;

Педагоги — диллетанты знакомятъ новичковъ школы съ системою.

— Дѣвочка № 20! говоритъ м-ръ Грэнгрвидъ: опредѣлите мнѣ, что такое лошадь?

Дѣвочка № 20, въ первый разъ пришедшая въ школу, приведена въ страшное безпокойство этимъ вопросомъ.

— Дѣвочка № 20 не можетъ опредѣлить лошади! восклицаетъ М-ръ Грэнгриндъ. Дѣвочка № 20 не обладаетъ достаточнымъ количествомъ фактовъ для опредѣленія обыкновеннѣйшаго изъ животныхъ. Пусть опредѣлитъ лошадь кто нибудь изъ мальчиковъ, Битцеръ, напримѣръ.

— Лошадь есть животное четвероногое, травоядное, имѣетъ сорокъ зубовъ, а именно: двадцать четыре коренныхъ, четыре глазныхъ и двѣнадцать рѣзцевъ. Весною линяетъ, въ болотистыхъ мѣстахъ мѣняетъ и копыта. Возрастъ узнается по знакамъ во рту и т. д., и т. д.

Теперь выступилъ представитель администраціи.

— Очень хорошо. Это дѣйствительно лошадь; теперь скажите мнѣ, мальчики и дѣвочки, обили ли бы комнату изображеніями лошадей?

— Да, сэръ, отвѣчаетъ одна половина дѣтей.

— Нѣтъ, сэръ, закричала другая половина, замѣтивъ по лицу экзаменатора, что онъ недоволенъ отвѣтомъ (какъ всегда бываетъ при подобныхъ экзаменахъ).

— Конечно, нѣтъ. Почему?

Молчаніе.

— Я объясню вамъ. Видали ли вы когда нибудь на самомъ дѣлѣ, чтобы лошади бѣгали по стѣнамъ? Видали ли вы? я васъ спрашиваю.

— Да, сэръ, кричитъ одна половина.

— Нѣтъ, сэръ, кричитъ другая.

— Конечно нѣтъ, говоритъ джентельменъ, бросая взоръ негодованія на виноватую половину. Вы нигдѣ не должны видѣть того, чего не имѣете въ дѣйствительности, на фактѣ. То, что называется вкусомъ, есть другое названіе факта.

М-ръ Грэнгриндъ одобрительно кивнулъ головой.

— Это новый принципъ, это открытіе, великое открытіе! Теперь другой вопросъ: предположимъ, что вамъ понадобились ковры для половъ. Возьмете ли вы ковры, на которыхъ изображены цвѣты?

Всѣ успѣли придти къ заключенію, что отрицательные отвѣты удачнѣе, и всѣ хоромъ отвѣтили: нѣтъ, сэръ. Весьма немногіе изъ томъ числѣ дѣвочка № 20 сказали: да.

— Дѣвочка № 20! вызвалъ джентельменъ: почему вы купили бы ковры съ цвѣтами?

— Я очень люблю цвѣты.

— И поэтому вы поставили бы на нихъ столы и стулья и позволили бы ихъ попирать тяжелыми сапогами!

— Но это не повредитъ имъ, сэръ; они не завяли бы отъ этого. Это только изображеніе того, что такъ красиво, и я воображала бы…..

— Ай, ай, ай! вскричалъ джентельменъ, крайне довольный тѣмъ, что онъ добрался до вожделѣннаго пункта. Вы никогда не должны воображать. Слышите: никогда и ничего!

— Вы никогда, торжественно подтвердилъ м-ръ Грэдгриндъ, не должны дѣлать ничего подобнаго.

— Факты, факты и факты, сказалъ джентельменъ.

— Факты, факты и факты, подтвердилъ м-ръ Грэдгриндъ.

Тогда по приглашенію посѣтителей вступилъ въ свои права преподаватель. Ему были извѣстны всевозможные факты этого міра: орѳографія, этимологія, синтаксисъ и просодія, біографія, астрономія, географія и общая космотрафія, алгебра, землемѣріе, нивелировка, вокальная музыка и рисованіе съ моделей…. Онъ зналъ всѣ проливы, заливы, моря, гдѣ бы они ни были, исторію всѣхъ городовъ, имена всѣхъ рѣкъ и городовъ, происхожденіе, обычаи, костюмы всѣхъ странъ и все, что дѣлается на всѣхъ тридцати двухъ концахъ компаса. Онъ былъ подавленъ тяжестью своихъ свѣдѣній, и если бы онъ зналъ меньше, онъ училъ бы гораздо лучше.

Подобно Маріанѣ, въ извѣстной сказкѣ о сорока разбойникахъ, онъ заглядываетъ во всѣ кувшинчики и наполняетъ ихъ фактами до самыхъ краевъ, стремясь выгнать оттуда разбойника фантазію.»

Такова система воспитанія въ школѣ, содержимой на средства м-ра Грэдгринда, разбогатѣвшаго купца, считающаго своею обязанностью благодѣтельствовать своимъ согражданамъ, тѣмъ болѣе, что онъ надѣется быть выбраннымъ ими въ парламентъ. Изъ дальнѣйшаго хода романа мы узнаемъ, что даже неимущіе воспитанники школы по окончаніи курса наукъ и по полученіи мѣста, вносили плату за свое обученіе. Не то, чтобы для одного изъ первыхъ богачей промышленнаго города составляли разсчетъ нѣсколько десятковъ фунтовъ, которые такимъ путемъ возвращались въ его карманъ (плата была самая ничтожная), но такъ нужно было для системы: пусть ребенокъ знаетъ, что на свѣтѣ ничего не дается даромъ.

М-ръ Грэдгриндъ человѣкъ семейный: у него пятеро дѣтей и, само собой понятно, что та-же «система» будетъ приложена къ нимъ съ большею послѣдовательностью и полнѣйшимъ совершенствомъ. "Ни одинъ маленькій Грэнгриндъ, говоритъ авторъ, не видалъ никогда, что изъ луны выглядываетъ лице; каждый изъ нихъ зналъ въ совершенствѣ, что такое луна, прежде чѣмъ выучился хорошенько произносить ея названіе. Ни одинъ изъ нихъ не слыхалъ никогда глупенькой пѣсенки:

Мигай, мигай, звѣдочка,

Для меня ты — чудо дивное!

Ни одинъ изъ нихъ не видалъ въ звѣздахъ ничего дивнаго, и каждый въ пять лѣтъ отъ роду умѣлъ различать "Большую Медвѣдицу « не хуже профессора Оуэна. Ни одинъ не отождествлялъ корову, бродящую по полю, съ той знаменитой криворогой коровой, которая забодала собаку, подняла на рога кошку, убила крысу и съѣла солодъ, а тѣмъ менѣе съ той знаменитой коровой, которая проглотила мальчика съ пальчикъ. Дѣти Грэнгринда не знали ничего подобнаго и познакомились въ первый разъ съ коровой, какъ съ млекопитающимъ, травояднымъ, отрыгающимъ жвачку, съ нѣсколькими желудками».

Когда дѣти подростали, м-ръ Грэдгриндъ не останавливался ни передъ какими издержками и трудами, чтобъ дать имъ самое полное реальное образованіе: у нихъ были не только лучшіе учителя но всѣмъ отраслямъ положительнаго знанія, но и свои кабинеты: минералогическій, зоологическій, конхеологичсекій и т. д. Пятнацатилѣтняя дочь м-ра Грэнгринда Луиза была также сильна не только въ математикѣ, но и въ политической экономіи, какъ любой изъ ея преподавателей. Но все, что развиваетъ воображеніе и чувство, было, разъ навсегда строго удалено отъ дѣтей, даже изгнано изъ самаго дому. Самъ м-ръ Грэгдриндъ неуклонно проводилъ свою систему; онъ не нѣжничалъ съ дѣтьми, не шутилъ съ ними, но строгій, внимательный и по своему любящій отецъ, онъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобъ разъяснять дѣтямъ пользу системы, доказывать, что все управляется разумомъ и разсчетомъ. Черезъ весь романъ, произведеніе глубоко-художественное, проходитъ одна тенденція — доказать несовершенство — лучше сказать, полную негодность «системы».

Считаю не лишнимъ объясниться по поводу двухъ столь противорѣчащихъ, по мнѣнію многихъ, понятій: художественность и тенденція.

Кому неизвѣстенъ хоть по имени, пресловутый споръ о цѣли искусства: существуетъ ли искусство для искусства или для жизни?

Изложеніе судебъ этого спора завело бы насъ слишкомъ далеко. Достаточно сказать, что споръ этотъ, какъ и всѣ безъ исключенія подобные споры, кончился не побѣдою одной изъ сторонъ и не примиреніемъ, а такъ сказать выдохся, потерялъ смыслъ, пришелъ къ рѣшенію, такому простому и пошлому, что его совѣстно и называть рѣшеніемъ. Можно ли въ самомъ дѣлѣ назвать рѣшеніемъ долгаго и мудренаго спора возвращеніе къ избитому и даже не особенно остроумному изреченію Вольтера: хороши всѣ роды поэзіи, кромѣ скучнаго! а между тѣмъ на мой, по крайней мѣрѣ, взглядъ, результатъ спора о цѣляхъ искуства удобно можно формулировать именно такимъ образомъ, Есть у писателя талантъ, проводи онъ тенденцію, сколько ему угодно; она только скраситъ его произведеніе въ глазахъ читателей.ей сочувствующихъ, придастъ произведенію высокій соціальный характеръ; а въ глазахъ людей враждебныхъ тенденціи, но справедливыхъ, придастъ, если можно такъ выразиться, произведенію нѣкоторую пикантность. Нѣтъ таланта — будь объективенъ, безсознателенъ до нельзя; никто не назоветъ тебя художникомъ, а пачкуномъ, при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, репортеромъ, фотографомъ жизни. Рѣшеніе мудренаго спора, подсунутое жизнью, до того просто, до того несомнѣнно, что напоминаетъ исторію Колумбова яйца. Трудно понять, какъ это прежде не догадывались: развѣ можно себѣ представить сатиру безъ тенденціи? А развѣ можно выгнать Ювенала или Щедрина изъ пантеона художниковъ?

Позволю себѣ сдѣлать выписку изъ предисловія, написаннаго полтора года назадъ И. С. Тургеневымъ, великимъ и, какъ сказали-бы въ старое время, наиболѣе непосредственнымъ изъ нынѣшнихъ художниковъ, къ третьему тому его сочиненій. «Всякій писатель не лишенный таланта (это конечно первое условіе) — всякій писатель, говорю, старается прежде всего вѣрно и живо воспроизводить впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ собственной и чужой жизни; всякій читатель имѣетъ право судить, насколько онъ въ этомъ успѣлъ и гдѣ ошибся; но кто имѣетъ право указывать ему, какія именно впечатлѣнія годятся въ литературу и какія нѣтъ? Коли онъ правдивъ — значитъ онъ правъ; коли у него нѣтъ таланта — никакая объективность ему не поможетъ. Всѣмъ извѣстно изреченіе: поэтъ мыслитъ образами; это изреченіе совершенно неоспоримо и вѣрно, но на какомъ основаніи вы, его критикъ и судья, дозволяете ему воспроизводить картину природы, что-ли, народную жизнь, цѣльную натуру — а коснись онъ чего нибудь смутнаго, психологически сложнаго даже болѣзненнаго…. вы кричите: стой! это никуда не годится; это — рефлексія, предвзятая идея! это — политика, публицистика! Вы утверждаете, что у публициста и у поэта задачи разныя. Нѣтъ! Онѣ могутъ быть совершенно одинаковы у обоихъ; только публицистъ смотритъ на нихъ глазами публициста, а поэтъ глазами поэта. Въ дѣлѣ искусства вопросъ: какъ? важнѣе вопроса: что? Если все, отвергаемое вами, образомъ, замѣтьте: образомъ, ложится въ душу писателя, то съ какой стати вы заподозрѣваете его намѣренія, выталкиваете вонъ изъ того храма, гдѣ на разубранныхъ алтаряхъ возсѣдаютъ жрецы „безсознательнаго“ искусства, на алтаряхъ, передъ которыми курится ѳиміамъ, часто зажженныя собственными руками этихъ самыхъ жрецовъ?»

Повѣрьте: талантъ настоящій никогда не служитъ постороннимъ цѣлямъ и въ самомъ себѣ находитъ удовлетвореніе; окружающая его жизнь даетъ ему содержаніе; онъ является ея сосредоточеннымъ отраженіемъ, но онъ также мало способенъ написать панегирикъ, какъ и пасквиль… Въ концѣ концовъ — это ниже его. Подчиниться заданной темѣ или проводить программу могутъ только тѣ, которые другого, лучшаго не умѣютъ".

Къ этимъ прекраснымъ и сильнымъ словамъ я прибавлю отъ себя одно небольшое ограниченіе: бываютъ случаи, что истинные художники по натурѣ, вслѣдствіе-ли истощенія творчества, или оскорбленнаго самолюбія, или вслѣдствіе убѣжденія, что они нашли новое слово, приходятъ къ заключенію, что они призваны указать дорогу заблудшемуся обществу, устремляются проводить программу, даютъ намъ не живые образы, а передовыя статьи въ формѣ романовъ и драмъ; ну, тогда они перестаютъ быть художниками, и ихъ произведенія поступаютъ въ разрядъ скучныхъ.

Ни по свойствамъ натуры, ни по условіямъ жизни, съ Диккенсомъ не могло случиться ничего подобнаго, и повторяю: романъ его, проводя тенденцію, остается глубоко — художественнымъ произведеніемъ. Всѣ лица романа — живыя; типы — законченные; идея проявляется не въ разсужденіяхъ, а въ дѣйствіи, которое идетъ быстро, безостановочно; нѣтъ натяжекъ и преувеличеній; нѣтъ ходульныхъ лицъ, устами которыхъ говоритъ авторъ; читатель съ неослабнымъ интересомъ слѣдитъ за судьбою несчастныхъ дѣтей и несчастнаго отца — мучениковъ системы.

Дѣти страдаютъ, страдаютъ съ первыхъ лѣтъ своей жизни, страдаютъ нравственно въ то время, когда при нормальномъ воспитаніи, дѣти не должны знать никакихъ страданій, кромѣ не зависящихъ отъ ихъ родителей страданій физическихъ. Пока они малы, страдаютъ вслѣдствіе непомѣрныхъ, сухихъ и неинтересныхъ уроковъ. Когда они сжуютъ, наконецъ, горькій корень ученія, и ихъ выдрессированные образцовыми учителями умы начинаютъ безъ особаго труда вбирать мудрость, они страдаютъ отъ томительной скуки и однообразія своихъ занятій, страдаютъ оттого, что не видятъ ни съ чьей стороны ласки и сердечнаго участія, которое нужно ребенку, какъ солнце цвѣтку, страдаютъ оттого, что имъ приходится уходить въ себя, скрытничать и лицемѣрить въ тѣ годы, когда это противуестественно и почти невозможно.

Романъ Диккенса занимается судьбой двухъ старшихъ дѣтей м-ра Грэдгринда, дочери Луизы и сына Томаса. Одновременно съ ними растетъ и развивается, но совершенно въ иную сторону, дѣвочка № 20, Сисси Джюпъ, дочь клоуна изъ цирка, проведшая раннее дѣтство въ средѣ уличныхъ фигляровъ, людей безалаберныхъ, безшабашныхъ, въ глазахъ м-ра Грэдгринда людей безусловно вредныхъ, но свободныхъ отъ всякой системы. Сисси Джюпъ воспитывается въ школѣ м-ра Грэдгридда; но она попала туда слишкомъ поздно: голова, а еще болѣе того ея сердце не могло воспринять во всей чистотѣ реальнаго воспитанія, и она выросла простой, наивной, но доброй и честной дѣвушкой, способной, благодаря своимъ добрымъ инстинктамъ, подняться до высокой степени героизма, до героизма безсознательнаго.

Луиза Грэдгриндъ — одинъ изъ лучшихъ идеальныхъ характеровъ Диккенса — дѣвушка умная, способная, съ душею отъ природы мягкой и воспріимчивой, наклонной къ беззавѣтному самопожертвованію; воспитаніе изломало ее и замучило. Ничему не удивляйся, твердилъ ей безпрестанно отецъ, и она стала на видъ сдержанной, холодной. Сказокъ, романовъ и стиховъ она не читала, а въ разговорахъ отца и его пріятелей всякое сильное чувство, всякое идеальное движеніе души человѣческой оказывалось вздоромъ, нелѣпостью, неразуміемъ, и Луиза привыкла тщательно таить даже любовь къ близкимъ ей. Свѣтлой стороны жизни она не звала; впереди не видала ничего хорошаго, такъ какъ не могла-же она, подобно отцу, мечтать о мѣстѣ въ парламентѣ или о полученіи ста процентовъ на сто при выгодной торговой сдѣлкѣ, а для того, чтобы мечтать о роскошномъ салонѣ, рысакахъ и каретѣ, она была слишкомъ умна и развита. Въ гостинной своей вѣчно больной и ничтожной матери, въ кабинетѣ «чрезвычайно практичнаго» отца она не видала молодыхъ людей, не видала никого, кромѣ посѣтителей, приходившихъ по дѣламъ, и друга дома — банкира Боундерби, ровесника ея отцу, самодовольнаго, отвратительнаго хвастуна, у котораго меркантильный взглядъ на людей исходитъ не изъ односторонней системы, а изъ сухаго, черстваго, эгоистическаго сердца, М-ръ Боунддерби преслѣдовалъ Луизу своими нѣжностями, когда она была еще ребенкомъ, и страшно опротивѣлъ ей. Она выросла; Боундерби сдѣлалъ ей предложеніе; отецъ статистическими цифрами доказалъ ей, что три четверти браковъ на земномъ шарѣ заключаются при условіи перевѣса въ годахъ со стороны жениха; статистика отца не убѣдила-бы ее, но, выйдя за Боундерби, она могла облегчить жизнь единственному на землѣ предмету ея привязанности — брату Томасу, служившему въ банкѣ Боундерби, — и она пожертвовала собой.

Томасъ, братъ Луизы, — другой плодъ крайне реальной системы воспитанія м-ра Грэджимда. Отъ природы онъ тупѣй, эгоистичнѣй сестры.

Диккенсъ вообще женственный писатель; его женскіе типы выше нравственно, чище; онъ признаетъ за женщиной большую степень того, что онъ цѣнитъ выше всего въ человѣкѣ — силы любви, способности къ самопожертвованію. Не менѣе сестры томится Томасъ отъ сухаго, односторонняго воспитанія, скрывающаго отъ него лучшую сторону жизни; но результатъ этого томленія — другой, на первое время совершенно противоположный. Луиза не ждетъ для себя отъ жизни ровно ничего, махнула на свое будущее рукой; Томасъ ждетъ — не дождется того времени, когда онъ покончитъ съ своимъ скучнымъ ученіемъ и вступитъ въ жизнь, гдѣ онъ мечтаетъ вознаградить себя добываемыми за деньги наслажденіями за вынужденный постъ.

Таково воспитаніе; таковы идеи, съ которыми молодые люди вступаютъ въ жизнь. Послѣдующее является необходимымъ слѣдствіемъ предыдущаго: Томасъ дѣлается кутилой самаго дурнаго тона. «Въ высшей степени замѣчательно, иронизируетъ поэтъ, что молодой человѣкъ, воспитанный по строго выдержанной системѣ неестественнаго угнетенія, сталъ лицемѣромъ, а это именно случилось съ Томасомъ. Въ высшей степени странно, что молодой человѣкъ, которому не давали свободы и на пять минутъ, оказался неспособнымъ управлять собой, а между тѣмъ это случилось съ Томасомъ. Совсѣмъ нельзя было ожидать, что молодой человѣкъ, воображеніе котораго было задушено въ зародышѣ, попалъ подъ власть его тѣни, стремленія къ грязнымъ чувственнымъ наслажденіямъ, а между тѣмъ такое чудо совершилось».

Не имѣя понятія объ идеальныхъ наслажденіяхъ, онъ стремится къ реальнымъ; попавъ въ кругъ такихъ-же какъ онъ шалопаевъ, онъ прокучиваетъ цѣлыя ночи на пролетъ; проигрываетъ сперва свои деньги, потомъ деньги, которыя тайкомъ отъ ненавистнаго мужа даетъ ему сестра; когда у ней нѣтъ больше денегъ, онъ дѣлаетъ ей сцены, зачѣмъ она для доставленія ему средствъ не поддѣлывается къ мужу; наконецъ, запутавшись въ долги, онъ обкрадываетъ банкъ своего принципала, совершаетъ самое грязное преступленіе и совершаетъ его самымъ грязнымъ образомъ, сваливая всю вину на неповиннаго ни въ чемъ работника. Уличенный и обличенный, онъ высказываетъ не раскаяніе, а озлобленіе противъ отца и даже сестры, которая не согласилась помочь ему оболгать невиннаго.

Судьба Луизы въ своемъ родѣ также трагична. Обстоятельства сталкиваютъ ее съ человѣкомъ изъ другой сферы, красивымъ, изящнымъ, ловкимъ, но испорченнымъ до мозга костей и страдающимъ модной по ту сторону канала болѣзнью — сплиномъ. Представитель англійской аристократіи, м-ръ Гартгаузъ ни во что не вѣритъ и убѣжденъ (если, какъ онъ выражается, столь сильное слово можетъ дать вѣрное понятіе о его ощущеніи), что люди, выдающіе себя за вѣрующихъ, за увлеченныхъ и убѣжденныхъ, страшные лицемѣры. Всѣ политическія и прочія партіи для него безразличны, и онъ присталъ къ парламентской партіи отца Луизы потому, что это обѣщаетъ ему нѣкоторое развлеченіе. Какъ это не странно съ перваго взгляда, его аристократическая философія, откровенно имъ развиваемая, сближаетъ его съ представительницей буржуазіи — Луизой. Ее учили преклоняться только передъ пользою и расчетомъ; она не приняла этого ученія, но и была лишена возможности выработать себѣ другое. Является человѣкъ, который не видитъ пользы и въ самой пользѣ, считаетъ безсмысленнымъ и самый разсчетъ, и его беззавѣтный нигилизмъ, выражаемый въ изящной, по своему наивной и искренней формѣ, влечетъ ее къ себѣ.

Съ тому-же наблюдательный и опытный ловеласъ замѣчаетъ ее слабую струнку — привязанность къ кутилѣ брату и, прикинувшись его покровителемъ, получивъ власть надъ нимъ, пріобрѣтаетъ власть и надъ сестрой (подобно тому, какъ въ романѣ «Домби и сынъ» Каркеръ, пользуясь любовью Эсѳири къ Флоренсѣ, пріобрѣтаетъ власть надъ первою),

Диккенсъ — англичанинъ и моралистъ; онъ не можетъ допустить до измѣны супружескому долгу женщины, для которой онъ стремился завоевать симпатію читателя; въ рѣшительную минуту Луиза бѣжитъ къ своему отцу и, повергнувъ его въ отчаяніе живымъ доказательствомъ негодности его системы, молитъ спасти ее отъ нея самой.

Ея честь спасена, но жизнь разбита, и этой женщинѣ, такъ щедро одаренной отъ природы, предстоитъ одинокое и безрадостное существованіе, а все благодаря ужасной системѣ!

Еще рѣзче, положительно или отрицательно, характеризуется система на второстепенныхъ лицахъ.

Въ школѣ Грэдгринда былъ идеально исполнительный ученикъ Битцеръ, поступившій потомъ на службу въ банкъ Боундерби. Когда несчастный Грэдгриндъ, убѣдившись въ преступности сына, хочетъ дать ему возможность убѣжать отъ позора и наказанія за море, Битцеръ шпіонитъ за ними и является въ рѣшительную минуту, чтобъ помѣшать исполненію этого плана.

— Битцеръ! есть-ли у тебя сердце? спрашиваетъ его несчастный отецъ.

— Безъ сердца не было-бы и кровообращенія, отвѣчаетъ юный реалистъ. Не сами-ли вы учили насъ, что надо во всѣхъ вопросахъ руководствоваться ариѳметикой? Ариѳметика доказала мнѣ, что мнѣ выгодно предать м-ра Томаса полиціи и получить его мѣсто въ банкѣ!

А Сисси Джюпъ, дочь паяца (дѣвочка № 20), не бывшая въ состояніи, не смотря на все свое усердіе, усвоить и четвертой доли «фактовъ», предложенныхъ ей въ школѣ, не понявшая и самыхъ простыхъ политико-экономическихъ принциповъ, оказалась ангеломъ хранителемъ несчастнаго семейства. Она заслужила привязанность больной и ничтожной м-съ Грэдгриндъ, которая только на смертномъ одрѣ поняла, что среди всѣхъ «логій», изученныхъ ея дѣтьми, не было чего-то очень нужнаго; она внесла элементъ любви и сердечности въ воспитаніе маленькой сестры Луизы; она спасла честь Луизы, убѣдивъ (не умомъ, а сердцемъ) м-ра Гарстгауза немедленно удалиться изъ города. Черезъ своихъ старыхъ друзей, членовъ бродячаго цирка, она спасаетъ проворовавшагося Томаса. Паяцы и клоуны съ помощью ученой собаки и лошади спасаютъ сына, спасаютъ честь м-ра Грэдгринда, глубоко презиравшаго и энергично ихъ преслѣдовавшаго въ тѣ дни, когда онъ вѣрилъ въ непогрѣшимость своей системы, спасаютъ не смотря на всю энергію вѣрнаго сына системы Битцера, не изъ-за денежной награды, а изъ благодарности за то, что онъ презрѣлъ дочь ихъ несчастнаго товарища.

«Сквайръ, говоритъ глава цирка, м-ръ Слири: дайте вашу руку въ первый и послѣдній разъ; не будьте жестоки къ намъ, бѣднымъ бродягамъ. Не все же людямъ учиться и работать: они не такъ созданы; имъ нужно и позабавиться. Мы нужны вамъ; не смотрите на насъ только съ дурной стороны; посмотрите иногда и съ хорошей».

Какое нравоученіе можетъ вывести педагогъ изъ этихъ двухъ романовъ? Въ пользу какой изъ двухъ системъ, споръ о которыхъ такъ набилъ намъ оскомину, склоняется великій романистъ? Трудно сказать! онъ противъ обѣихъ въ ихъ крайнемъ примѣненіи. Прежде всего онъ противъ того, что есть общаго у школы д-ра Блимбера и школы Грэдгринда. А общаго при всемъ кажущемся несходствѣ Овидія и греческаго синтаксиса съ одной стороны, и естественныхъ наукъ съ статистикой съ другой — не мало. Прежде всего общая черта — односторонность системы воспитанія въ обѣихъ школахъ: въ одной — на сценѣ только міръ отжившій и мертвые языки; въ другой — только сухая прозаичная современность; а такая односторонность — уродство, абсурдъ, способный уничтожить всѣ добрыя стороны системы. Далѣе, и д-ръ Блимберъ и м-ръ Грэдгриндъ вѣчно и непрестанно дѣлаютъ одну и ту-же ошибку, обезсиливающую и разрушивающую всѣ ихъ благія намѣренія, страшную, противуестественную, хотя и распространенную ошибку, за которую, по настоящему, слѣдовало-бы немедленно гнать изъ школы учителя и воспитателя (еслибъ его можно было замѣнить лучшимъ): они не хотятъ понять, что дѣти — дѣти, а не взрослые; они требуютъ отъ дѣтей такой-же серьезности, такой-же силы воли, такой-же крѣпкой головы, такого-же взгляда на жизнь, какъ у нихъ самихъ, и, не находя этого, терзаютъ и ломаютъ ихъ дѣтскія головы и сердца. Сторонникъ реализма Грэдгриндъ имѣетъ въ дѣтской натурѣ опредѣленнаго врага — воображеніе, которое онъ и гонитъ вонъ всѣми силами, и мы видѣли какіе печальные результаты получаются отъ этого, по мнѣнію Диккенса. Въ классической школѣ изучаются Гомеръ и Овидій, слѣдовательно, воображеніе не можетъ быть тамъ въ такомъ загонѣ; но дѣтямъ и юношамъ, томящимся за непрестаннымъ зубреніемъ и экстемпораліями, некогда мечтать или читать сказки и романы. Докторъ съ его многоучеными помощниками вдалбливаютъ поэтовъ въ головы ученикамъ только со стороны формальной; добродушный м-ръ Тутсъ столько-же знаетъ объ эстетической сторонѣ древности, сколько и Томасъ Грэдгриндъ.

Два романа, мною вкратцѣ изложенные, представляютъ отрицательные педагогическіе взгляды Диккенса. Подробно, обстоятельно и съ жаромъ Диккенсъ объясняетъ читателямъ какъ не слѣдуетъ воспитывать дѣтей. Какъ-же слѣдуетъ ихъ воспитывать, по его мнѣнію? какъ устроить хорошую школу?

Требовать изображенія идеальной школы, идеальныхъ педагоговъ, какъ и вообще идеальныхъ людей, мы не вправѣ отъ истиннаго поэта, который долженъ изображать дѣйствительность, а не небесные идеалы; но до извѣстной степени отвѣтъ на этотъ вопросъ (хоть, конечно, далеко не съ такой полнотой) даетъ намъ третій романъ Диккенса, извѣстный всѣмъ намъ — не менѣе «Домби и сына» — Давидъ Копперфильдъ. Герой этого романа проходитъ двѣ школы; въ одной онъ начинаетъ, въ другой — заканчиваетъ свое воспитаніе. Обѣ школы классическія, но отличающіяся другъ отъ друга, какъ небо отъ земли; характеристика первой необходима для справедливой оцѣнки второй.

Первая школа, куда отдалъ героя злой вотчимъ, называется Салемъ-Гаусъ. Ея директоръ м-ръ Крикль — человѣкъ совершенно невѣжественный; онъ прежде торговалъ хмѣлемъ и, проторговавшись, обратился къ педагогіи, какъ къ занятію не рискованному, но хлѣбному. Набравъ учителей подешевле, онъ открылъ частную школу, и скоро нашлось много охотниковъ помѣщать къ нему дѣтей, такъ какъ бралъ онъ не дорого (иначе-бы вотчимъ Давида не отдалъ его сюда), обѣщалъ сломать и обдѣлать строгостью какой угодно дѣтскій характеръ, а родителямъ, очень снисходительнымъ, обѣщалъ поставить ихъ сына въ совершенно особыя условія (такъ у него воспитывается сынъ богатой, страшно самолюбивой за себя и за сына аристократки Стирфортсъ, которая предпочла эту плохую школу всѣмъ другимъ, потому что въ школѣ м-ра Крикля сынъ ея былъ на особомъ положеніи: онъ обѣдалъ съ семействомъ директора, никогда не подвергался наказаніямъ и могъ смѣло грубить учителямъ).

Не будучи въ состояніи по своему невѣжеству учительствовать, м-ръ Крикль воспитывалъ порученныхъ ему мальчиковъ. «Я готовъ думать, говоритъ Диккенсъ, что никогда не было на свѣтѣ человѣка, который-бы съ такимъ наслажденіемъ отправлялъ свою обязанность, какъ м-ръ Крикль. Истязаніе учениковъ доставляло ему ту радость, съ которой голодный утоляетъ голодъ. Я увѣренъ, что онъ, въ особенности, не могъ устоять, когда видѣлъ полненькаго мальчика; въ такомъ субъектѣ былъ для него источникъ безпокойнаго желанія, которое не умолкало до тѣхъ поръ, пока не удавалось ему приколотить и отмѣтить его на весь день. Я самъ былъ довольно полонъ и знаю, что это значитъ. И теперь, когда я вспомню про него, кровь приливаетъ у меня къ сердцу, потому что я знаю, что онъ былъ неспособное животное, не имѣвшее никакихъ правъ на довѣріе, которымъ пользовался, также какъ и на то, чтобъ быть лордомъ-адмираломъ или главнокомандующимъ; въ обоихъ этихъ званіяхъ онъ сдѣлалъ-бы, вѣроятно, менѣе зла».

«Вотъ сижу я опять въ классѣ, смотрю ему въ глаза — смотрю съ трепетомъ, между тѣмъ какъ онъ линуетъ ариѳметическую тетрадъ для другой жертвы, которой руки за минуту передъ тѣмъ были избиты тою-же линейкой и которая старается стереть слѣды побоевъ носовымъ платкомъ. Я смотрю въ глаза ему не отъ праздности, но болѣзненно къ нимъ прикованный, въ робкомъ желаніи узнать, что начнетъ онъ дѣлать послѣ, и моя-ли будетъ очередь страдать или кого другаго? Рядъ маленькихъ мальчиковъ возлѣ меня наблюдаетъ за его глазами съ такимъ-же участіемъ. Я думаю онъ это замѣчаетъ, хотя и дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ. Линуя тетрадь, онъ дѣлаетъ страшныя рожи, и вдругъ взглянетъ на насъ; мы всѣ задрожимъ и наклонимся къ книгамъ. Минуту спустя мы опять смотримъ на него. Вотъ приближается къ нему, по его зову, несчастный преступникъ, виновный въ томъ, что не окончилъ своей задачи. Преступникъ бормочетъ извиненія и увѣряетъ, что онъ завтра непремѣнно будетъ исправнѣе. М-ръ Крикль, прежде чѣмъ начнетъ бить его, отпуститъ шутку, и мы смѣемся ей — несчастные щенки, съ лицами блѣдными, какъ полотно, а душа уходитъ въ пятки».

«Въ школѣ, гдѣ господствовала одна жестокая строгость, едва-ли могло успѣвать ученіе. Я думаю мои товарищи были такіе невѣжды, какихъ только можно найти между школьниками; ихъ слишкомъ много били и мучили за ученіе; они также мало могли въ этомъ успѣть, какъ можетъ успѣть въ чемъ нибудь человѣкъ, который всю жизнь борется съ нуждой и несчастіемъ».

Какъ блѣдно, сравнительно съ этимъ краснорѣчивымъ описаніемъ, описаніе Кентерберійской школы д-ра Стронга, куда попалъ Давидъ Копперфильдъ послѣ смерти матери, послѣ своихъ страданій въ винной конторѣ и скитаній по большимъ дорогамъ. Но что дѣлать! Идеалы трудно поддаются описанію, и, кромѣ того, мы знаемъ изъ біографій автора, что самъ онъ въ дѣтствѣ въ такой школѣ не былъ. Это тоже частная школа и, слѣдовательно, личность директора имѣетъ въ ней огромное значеніе, обусловливаетъ ея характеръ.

Д-ръ Стронгъ, — сѣдой старикъ, человѣкъ обладающій огромными знаніями по классической филологіи, посвящавшій все свободное отъ педагогическихъ занятій время составленію большаго греческаго словаря, который, по разсчету перваго ученика школы, долженъ окончиться ровно черезъ 1649 лѣтъ, считая съ 62-го дня рожденія доктора. Стронгъ былъ одинъ изъ тѣхъ, у насъ еще рѣдкихъ, но часто встрѣчающихся въ Англіи и особенно въ Германіи, людей, которые, проживъ пять-шесть десятковъ лѣтъ въ стѣнахъ своего кабинета, остаются младенцами по своему оптимизму и непрактичности. «Докторъ, говоритъ Диккенсъ, былъ обожаемъ всей школой, да и могло-ли быть иначе? онъ былъ такъ человѣколюбивъ, такъ добродушенъ, что могъ бы тронуть каменное сердце тѣхъ урнъ, которыя стояли на оградѣ. Когда онъ прогуливался по двору, сопровождаемый воронами и галками, которыя, склонивъ голову на сторону, лукаво смотрѣли ему въ слѣдъ, будто увѣренныя, что имѣютъ въ житейскихъ дѣлахъ гораздо больше опытности, чѣмъ онъ, и въ этихъ прогулкахъ подходилъ къ нему какой нибудь бродяга и успѣвалъ обратить его вниманіе на какой нибудь случай изъ своей печальной исторіи, навѣрно этотъ бродяга дня на два получалъ вспоможеніе. Всѣ въ домѣ такъ это знали, что учителя и надзиратели старались заранѣе отрѣзать доступъ подобнымъ негодяямъ и отогнать ихъ отъ двора прежде, нежели они успѣютъ подойти къ доктору. Это исполняли съ успѣхомъ даже и тогда, когда просители были только въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, и онъ, ничего объ этомъ не зная, прогуливался тихо взадъ и впередъ. Но внѣ своихъ владѣній и безъ посторонней защиты, онъ былъ настоящею овцею этихъ волковъ. Онъ готовъ былъ снять штиблеты съ ногъ своихъ и подать ихъ просителю».

Пансіонеры завтракали, обѣдали и пили чай вмѣстѣ съ нимъ и его женой (дѣтей у него не было), и приходящіе ученики часто приходили къ нему на правахъ друзей дома; его семейныя дѣла были извѣстны всѣмъ и каждому. О тѣлесныхъ или какихъ-бы то ни было суровыхъ наказаніяхъ въ школѣ не могло быть и рѣчи.

Я увѣренъ, что по мнѣнію многихъ узкоголовыхъ педагоговъ, такой непрактичный человѣкъ не могъ быть хорошимъ директоромъ, что такое фамильярное обращеніе съ учениками должно было разрушить школьную дисциплину. е то говорятъ Диккенсъ:

«Школа д-ра Стронга была превосходное учебное заведеніе, и такъ отличалось отъ школы м-ра Крикля, какъ добро отъ зла. Въ ней все было прилично и благородно; она была основана на здравой системѣ, которая требовала, чтобъ между учениками во всемъ преобладала правда и честность. Мы всѣ это чувствовали и съ своей стороны старались поддержать славу заведенія и сохранить ее неприкосновенной. Вслѣдствіе этого мы все болѣе и болѣе привязывались къ нему любовью (по-крайней мѣрѣ, я это чувствовалъ и въ продолженіе моего учебнаго курса никогда не замѣчалъ другаго чувства ни въ комъ изъ моихъ товарищей) и, руководимые собственнымъ рвеніемъ, старались принести ему честь. Въ свободное отъ ученія время мы занимались прекрасными играми и пользовались совершенною свободою, но и тутъ поддерживали о себѣ хорошее мнѣніе во всемъ городѣ и никакимъ поступкомъ не помрачали добраго имени воспитанниковъ д-ра Стронга.»

Какъ англичанинъ, Диккенсъ не одинъ разъ и съ удареніемъ говоритъ о школьныхъ играхъ. Извѣстно, что жизнь англійскаго школьника и даже англійскаго студента состоитъ изъ двухъ половинъ, и трудно сказать, которая изъ нихъ для него важнѣе: та ли, которая посвящена умственному труду или та, которая посвящена состязательнымъ играмъ, требующимъ ловкости и силы. Даже въ университетѣ первый гребецъ или первый боксеръ пользуется не меньшимъ уваженіемъ товарищей, какъ и первый математикъ или первый классикъ. Маленькій Давидъ, отвыкшій отъ игръ въ годы своихъ испытаній, поступивъ снова въ школу, чувствовалъ себя вслѣдствіе этого на первое время также неловко, какъ и вслѣдствіе своего научнаго невѣжества. Силой воли и способностями онъ вскорѣ сравнялся съ товарищами, а потомъ и перегналъ ихъ, какъ въ томъ, такъ и въ другомъ отношеніи. Онъ пріобрѣлъ всеобщую любовь, а для него самого директоръ школы докторъ Стронгъ остался на всю жизнь однимъ изъ самыхъ чистыхъ и благотворныхъ воспоминаній.

---

«Поэтъ мыслитъ образами», и комментаторъ или читатель, желающій воспользоваться результатами наблюденій и размышленій генія, долженъ перенести эти конкретные образы на абстрактный языкъ общихъ выводовъ. Постараюсь воспользоваться такимъ образомъ вышеприведенными романами Диккенса. Можетъ быть, нѣкоторые изъ этихъ выводовъ окажутся полезными для присутствующихъ здѣсь отцевъ и матерей и даже — едва смѣю на это надѣяться — хоть нѣсколько повліяютъ на тѣхъ, кому поручено вѣдать нашу общественную школу въ настоящее критическое для нея время.

---

Не начинайте учить дѣтей слишкомъ рано и никогда не задавайте имъ больше работы, нежели можетъ безъ затрудненія и утомленія вынести голова ребенка. Результатомъ нарушенія этого правила будетъ или преждевременная смерть, или полное притупленіе умственныхъ способностей, а при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, отвращеніе ребенка отъ непосильной науки и, слѣдовательно, полная невозможность приложить пріобрѣтенное ученіемъ къ жизни.

Располагайте ученіе такимъ образомъ, чтобъ впродолженіи всего школьнаго періода ребенокъ имѣлъ досугъ для развлеченій и для игръ съ товарищами; эти игры необходимы и для развитія физическихъ силъ и для выработки характера. Развлеченія, свойственныя каждому періоду дѣтства, должны пополнять пробѣлы ученья; слушать сказки въ раннемъ дѣтствѣ, читать хорошіе романы въ отрочествѣ не только не вредно, но полезно и даже необходимо: въ поэзіи есть своя живая мораль, которую не могутъ замѣнить сухія нравоученія. Подавлять воображеніе, фантазію также неразумно, какъ и подавлять другую полезную способность души человѣческой; такое насиліе, уродываніе жестоко можетъ отмстить за себя впослѣдствіи^[3].

Вообще ни въ чемъ не насилуйте дѣтской природы, а только регулируйте ея проявленія; ребенку доставляетъ удовольствіе общество взрослыхъ — пусть онъ тутъ сидитъ; не ведите только при немъ вредныхъ для него разговоровъ рвется онъ на улицу — пусть его идетъ, только бы не оставался тамъ слишкомъ долго; стремится онъ въ кухню поболтать съ своей нянькой или дворникомъ — не препятствуйте ему безусловно и въ этомъ: между простонародьемъ гораздо больше хорошихъ и честныхъ людей, нежели обыкновенно думаютъ. Держать ребенка подъ стекляннымъ колпакомъ значитъ готовить для него тяжелыя испытанія, а можетъ быть и несчастья въ будущемъ.

Суровыя и унизительныя наказанія — страшный, ни съ чѣмъ несравнимый вредъ для ребенка. Съ одной стороны они озлобляютъ его противъ воспитателей и лишаютъ послѣднихъ возможности имѣть нравственное вліяніе на воспитанника; съ другой — развиваютъ въ душѣ послѣдняго всѣ низкіе инстинкты раба, пріучаютъ его хитрить, лгать, обманывать, подличать и мстить за слабѣйшихъ за тѣ страданія, которыя онъ испытываетъ отъ сильнѣйшихъ.

Рабскій страхъ возбуждаютъ тираны (а изъ тирановъ самый гнусный видъ — тираны дѣтей, существъ слабыхъ, нѣжныхъ и беззащитныхъ); истинные воспитатели внушаютъ любовь и уваженіе, и этими могучими орудіями они могутъ все сдѣлать изъ порученнаго имъ субъекта.

Приступать къ воспитанію ребенка съ убѣжденіемъ въ испорченности его природы также нелѣпо и дико, какъ вести противъ непріятеля армію съ убѣжденіемъ, что она вся состоитъ изъ подлыхъ трусовъ. Надо вѣрить въ чистоту дѣтской натуры, въ добрые инстинкты; надо довѣрять ребенку, показывать (не лицемѣря) уваженіе къ его человѣческому достоинству, и онъ не обманетъ довѣрія; у него разовьется чувство чести (зачатки котораго даны самой природой), самый сильный рычагъ въ великомъ дѣлѣ воспитанія будущаго человѣка.

Также ошибочно убѣжденіе, что дѣти не оцѣниваютъ мотивовъ, которые руководятъ взрослыми людьми. Ребенокъ видитъ и понимаетъ гораздо болѣе, нежели это обыкновенно думаютъ; если онъ не говоритъ объ этомъ — это ничего не доказываетъ; у него нѣтъ словъ для выраженія отвлеченныхъ понятій; но есть чувство, инстинктъ, посредствомъ котораго онъ опредѣлитъ безошибочно нравственную цѣну сталкивающейся съ нимъ личности и ея поступковъ; лицемѣріе, могущее ввести въ заблужденіе взрослаго, не обманетъ инстинкта ребенка.

Поэтому имѣть благотворное вліяніе на школу или классъ можетъ только тотъ педагогъ, которымъ руководятъ правда и честность и любовь къ своему дѣлу; воспитатель, видящій въ своей дѣятельности только средство для наживы денегъ, не внушитъ дѣтямъ уваженія и довѣрія; только страхомъ можетъ онъ поддерживать свой кредитъ. А между тѣмъ это довѣріе крайне необходимо: не даромъ Диккенсъ говоритъ, что м-ръ Крикль меньше бы надѣлалъ вреда, будучи лордомъ адмираломъ, чѣмъ надѣлалъ его, какъ руководитель школы. Искусство, энергія, опытность могутъ замѣстить недостатокъ честности (въ высокомъ значеніи этого слова) въ какой угодно сферѣ человѣческой дѣятельности, но не въ сферѣ воспитанія.

Истинный педагогъ долженъ быть идеально честенъ и справедливъ; денежный или другой матеріальный расчетъ не долженъ играть для него никакой роли; учитель, солгавшій въ присутствіи учениковъ передъ директоромъ, или директоръ, солгавшій передъ ревизоромъ, совершаютъ въ обширныхъ размѣрахъ преступленіе Каина. Учитель или директоръ, обращающійся иначе съ сыномъ высокопоставленнаго лица и иначе съ сыномъ сапожника, грязнитъ души своихъ питомцевъ. Педагогъ дѣйствуетъ на дѣтей не столько тѣмъ, что онъ говоритъ, сколько тѣмъ, что онъ дѣлаетъ. Поэтому истинный педагогъ поощряетъ воспитанниковъ къ работѣ своимъ собственнымъ примѣромъ; поэтому во главѣ школы, для пользы взрослыхъ и полувзрослыхъ учениковъ, желательны люди, еще не покончившіе съ наукой. Администраторскія способности стоятъ на первомъ мѣстѣ въ другихъ сферахъ общественной дѣятельности, а въ школѣ цѣннѣе всѣхъ ихъ способность внушить любовь и уваженіе.

Возвращусь на минуту къ больному для нашей школы пункту: за классическую или реальную школу стоитъ Диккенсъ? Для него это вопросъ второстепенный: дѣло не въ томъ чему учить, а въ томъ, какъ учить.

Хорошій учитель разовьетъ умственныя способности ребенка на минералогіи; плохой — забьетъ ихъ ариѳметикой и роднымъ языкомъ. Но такъ какъ за классическую школу, за такъ называемыя гуманныя науки, традиціи, такъ какъ за эти гуманныя науки говоритъ ихъ способность развивать разносторонне силы ума, не исключая и воображенія, такъ какъ за нихъ способность вліять и на нравственную сторону будущаго человѣка, — Диккенсъ за школу классическую, но разумѣется не за такую, гдѣ изученіе классической древности обращается въ нескончаемое зубреніе грамматики, въ изученіе всѣхъ нюансовъ употребленія частицы ut и въ вѣчное писаніе экстемпоралій; короче, не за школу д-ра Блимбера, изъ которой ученики выносили убѣжденіе, что поэты мечтали, а философы мыслили только для того, чтобъ создать безконечное число грамматическихъ примѣровъ на истязаніе будущимъ поколѣніямъ.

Въ заключеніе два слова о взглядѣ Диккенса на образованіе женщинъ: Диккенсъ англичанинъ старой школы, безусловный поклонникъ семейнаго начала; внѣ семьи, по его мнѣнію, нѣтъ счастья, нѣтъ и жизни. По этому типъ американской дѣвушки, нынче служащей на телеграфѣ, завтра заправляющей школой, послѣзавтра отправляющейся корреспондентомъ газеты, однимъ словомъ представительницы женскаго труда, далекъ отъ его идеала. Одна изъ самыхъ ѣдкихъ сатиръ, какія я только знаю въ литературахъ древнихъ и новыхъ народовъ, — его сатира въ романѣ «Холодный домъ» на барынь благотворительницъ. Героиня этого эпизода занимается исключительно корреспонденціей и засѣданіями по поводу просвѣщенія африканскаго племени Баріобула-Кха и пренебрегаетъ въ виду этой высокой цѣли заботами о своей семьѣ: мужъ ея вѣчно въ проголодь; дѣти грязны, распущены и избиты; прислуга пьяна, а барыня вся поглощена комитетомъ и перепиской. Нѣкоторые, пожалуй, выведутъ изъ этого и изъ комической фигуры миссъ Корнеліи Блимберъ заключеніе, что Диккенсъ противъ серьезнаго женскаго образованія, что онъ подобно нашимъ гасителямъ, которые считаютъ себя, неизвѣстно почему, охранителями семейнаго принципа (число ихъ, къ счастію, становится все меньше и меньше), готовъ ограничить образованіе женщинъ грамотой, шитьемъ, да кухней съ прибавленіемъ, пожалуй, музыки и французскаго языка. Но Диккенсъ не такъ близорукъ, какъ наши гасители. Онъ отлично понимаетъ, что невѣжество женщинъ не поддерживаетъ, а разрушаетъ семейное начало. Всѣ героини его романовъ хорошо образованы. Флоренса помогаетъ маленькому Домби одолѣвать греко-латинскую премудрость д-ра Блимбера; Агнеса помогаетъ Давиду Копперфильду готовить его уроки, которые задаютъ ему въ классической школѣ д-ра Стронга. Правда, въ томъ-же Копперфильдѣ, Диккенсъ выводитъ на сцену прелестный и съ глубокой симпатіей (источникъ ея мы знаемъ изъ біографіи Диккенса) набросанный типъ дѣвушки изъ разряда тѣхъ, за которыми у насъ утвердился терминъ: кисейныхъ барышень. Правда, читатель глубоко сочувствуетъ горести героя, потерявшаго въ Дорѣ нѣжнолюбимую и нѣжнолюбящую жену; нервный человѣкъ не въ силахъ удержать слезъ своихъ при чтеніи описанія послѣдней болѣзни и смерти Доры; но въ этихъ слезахъ есть и нѣчто успокоительное: читатель, сжившійся съ интересами героя, знаетъ, что, какъ ни горько Давиду потерять молодую жену, для него такъ лучше. При всей своей прелестной наивности и ангельской добротѣ, при всей любви, которую чувствовала она къ талантливому мужу, Дора не могла быть хорошей женой, не могла быть подругой и товарищемъ для человѣка живущаго своимъ трудомъ; тѣмъ менѣе она могла быть хорошею матерью и воспитательницею для его дѣтей которыхъ, къ счастью, у нихъ не было.

Къ счастію дѣтей не было — печальное счастье для истиннаго защитника семейнаго начала. Семья безъ дѣтей — не семья; а между тѣмъ дѣти — несчастіе въ небогатой семьѣ, гдѣ мужъ цѣлый день за работой, а жена воспитывалась въ одномъ изъ тѣхъ пансіоновъ, гдѣ по словамъ Гоголя «три главные предмета составляютъ основу человѣческихъ добродѣтелей: французскій языкъ — необходимый для счастія семейной жизни, фортепьяно — для доставленія пріятныхъ минутъ супругу и, наконецъ, собственно хозяйственная часть — вязаніе кошельковъ и сюрпризовъ».

Диккенсъ въ основу воспитанія кладетъ любовь; а гдѣ любви больше, чѣмъ въ материнскомъ сердцѣ? Слѣдовательно, мать есть естественная воспитательница и наставница дѣтей своихъ, и чѣмъ дольше можетъ она вести дѣтей своихъ, чѣмъ позднѣй будетъ нуждаться въ помощи постороннихъ людей, тѣмъ лучше; а чтобъ, какъ слѣдуетъ, учить десяти-одинадцатилѣтняго сына, чтобъ быть его помощницей и совѣтницей позднѣе, въ его школьный періодъ, она сама должна получить прочное и серіозное образованіе, не уступающее мужескому, а такое образованіе, нельзя закончить въ 16—17 лѣтъ. Вы понимаете, куда и веду рѣчь; вамъ извѣстны не безосновательные слухи о проэктируемыхъ въ Харьковѣ высшихъ женскихъ курсахъ. Пожеланіемъ полнаго успѣха великому дѣлу просвѣщенія будущихъ матерей и воспитательницъ, просвѣщенія русской семьи, я заканчиваю свой очеркъ.

---

1. О значеніи современнаго романа и его задачахъ. Москва 1877 г. стр. 3.
2. Русскій богатырскій эпосъ. Русск. Вѣстн. 1863, 3.
3. Идея о гибельныхъ результатахъ такого уродыванія положена, какъ извѣстно, въ основу повѣсти Тургенева: «Фаустъ».