Однажды, когда работники косили наш луг, они наткнулись на гнездо дикой утки, в котором лежало восемь яиц. Ещё теплые, они были подложены под клохтавшую курицу. По прошествии недели из них вылупились маленькие, покрытые пухом утенята, которые и были посажены под корзину, на птичьем дворе. Посетив их на следующее утро, я нашла, к большому моему огорчению, четырёх из них мёртвыми, остальные же жалобно пищали, в то время, как курица озабоченно вертелась около них, не зная, как их успокоить. Я тотчас же поняла, что корм для них был неподходящий. Подумав немного, я решила взять их под своё особое покровительство, — велела перенести корзину в сад и поставить её под свесившиеся ветви куста сирени, так, чтобы её было видно из окна моей комнаты. Затем, я поставила в [1][корзину широкую чашку с водой, положила возле неё мелко нарубленного салата, варёной крупы с подмешанными к ней крошками чёрного хлеба, а также не забыла о корме и для наседки. Весело было смотреть, как мои утятки принялись за предложенный корм и как шустро плавали в чашке с водой. Наконец они как будто вспомнили, что у них есть тёплое и уютное местечко подле их матери, и тотчас они скрылись всё четверо под гостеприимно растопыренные для них крылья наседки. Я ушла от них успокоенная, зная, что теперь они хорошо пристроены, и, уходя, слышала, как они потихоньку ещё болтали между собою сонными голосками.
Вскоре я нашла необходимым окружить их проволочною сеткой в предупреждение нападения ворон и ласки — маленького хищного зверька, время от времени показывавшегося по соседству с корзиной. Трое из моих утят счастливо избежали всяких опасностей, четвёртого же, самого слабого, вероятно, как-нибудь неосторожно придавила наседка.
Выращивая таких диких птиц, нужно первым делом узнать те условия, относительно обстановки местности и пищи, которыми эти птицы пользуются среди природы, и затем постараться обставить их по возможности такими же условиями и у себя. Хотя крошечный салат и несколько червячков были для них и вполне подходящею пищей, но надо было видеть то ликование, с которым встретили мои милые утятки охапку водяных растений, принесённую им однажды из пруда вместе с приставшими к ним ракушками и разными водяными насекомыми!
При постоянной заботливости и внимании, которые оказывались моим маленьким широконосым питомцам, они мало-помалу стали совсем ручными и ели даже прямо у меня из рук. Когда я выпускала их из корзины, они ковыляли за мною к большой куче прошлогодних листьев, в которой водились в изобилии разные черви, и там начиналась самая оживлённая возня: листья ворошились и разбрасывались по сторонам, вытаскивались из-под них черви, которые затем отнимались друг у дружки, причём происходили толкотня и нередко кувырканье друг через дружку, и всё это сопровождалось издаванием особенно оживлённых и радостных звуков.
Когда у них стали вырастать на крыльях перья и мои утятки вообразили себя достаточно умными для того, чтобы не следовать повсюду по пятам своей наседки, они стали отлучаться куда-то ежедневно после обеда часа на два, причем скрывались так ловко, что я никогда не могла заме]тить, как и когда они уходили. Впрочем, они всегда аккуратно и вовремя возвращались назад — приходили, как ни в чём не бывало, ковыляя друг за дружкой, и прямо направлялись к своей корзине, в которой и усаживались, видимо, совершенно довольные. Наконец, однажды мне удалось проследить за ними, как говорится, по пятам, причём, к великому моему удивлению, оказалось, что конечною целью их путешествия был весьма отдалённый от нашего дома пруд, достигнуть которого они могли лишь преодолев большие препятствия.
Прежде всего им нужно было пройти через большой луг, затем через лесок и широкий выгон, далее пробраться через густую живую изгородь и миновать широкое поле, чтобы, наконец, достигнуть пруда, лежавшего за высокою земляною плотиной и воду которого они никоим образом не могли увидеть издали. Там нашла я моих маленьких беглецов, с великим восторгом полощущихся и плавающих в своей родной стихии. Они казались совершенно обезумевшими от счастья! Я долго любовалась этою весёлою сценой и, наконец, поманила их знакомыми им звуками. К немалому моему изумлению, они тотчас же откликнулись на мой призыв и вели себя затем совершенно в таком же роде, как делают дети, которых застали врасплох, во время недозволенного купанья: вышли из воды и поплелись гуськом за мною, самым мирным образом — к своей корзине, под свесившиеся ветки сирени.
Нередко мои утятки проводили возле меня всё утро, до обеда, если я позволяла им садиться на шерстяной ковёр, который раскладывала по лестнице, ведущей из дому в сад. Здесь приводили они в порядок и разглаживали свои пёрышки, и делали это так ловко и аккуратно своим, по-видимому, весьма неуклюжим, широким клювом, что я подолгу, бывало, любовалась этим зрелищем. Окончив свой туалет, они обыкновенно запрятывали головку под крыло и предавались сладкому и крепкому сну. Иногда они решались даже вскакивать ко мне на скамейку, с единственною, как я думаю, целью, упросить меня, своими хорошенькими лукавыми глазёнками, свести их к соблазнительной куче прошлогодних листьев — за червяками.
Я должна сказать, что эти утята доставляли мне огромное удовольствие; у них был совершенно своеобразный характер — совсем особенный, не похожий на характер ни одной из прочих птиц, которых я когда-либо наблюдала.
Наконец, я дождалась того дня, когда они поднялись высоко на воздух, на своих вполне окрепших уже крыльях. С замиранием сердца следила я за ними глазами, до тех пор, пока они не скрылись совсем из вида. Куда они опустились затем — этого я не могла видеть. По прошествии нескольких часов они снова явились обратно в сад, как ни в чём не бывало — как будто не случилось ничего особенного!
Я должна сознаться, что питала тайную надежду, что мои милые уточки навсегда останутся при мне, что они никогда не покинут меня совсем — безвозвратно. Но их дикая природа всё-таки взяла перевес над привязанностью ко мне, и в один прекрасный день они улетели и больше уже не возвращались…