ДИКАЯ.
правитьБуря ревѣла страшная. Вмѣсто бѣлой сѣверной ночи, такая тьма покрывала лѣсъ и стоящую невдаіекѣ отъ него господскую усадьбу, что едва можно было различать предметы. Съ особенною, казалось, злостью вѣтеръ крутилъ деревья барскаго сада и колотилъ сучьями въ окна флигеля, который окнами выходилъ въ самый садъ. Во флигелѣ огня не было, тѣмъ не менѣе тамъ разговаривали:
— Я, вѣдь, молода, мой милый, говорилъ женскій голосъ: — дѣвчонка еще, а людей я всякихъ встрѣчала много, только мнѣ всѣ были чужіе, но когда я встрѣтила тебя впервые… о!
— Что же, Дуня? Ты скоро меня полюбила? спросилъ мужской голосъ.
— Когда я услышала только твой добрый голосъ, тотчасъ же почувствовала то, чего прежде никогда не было на сердцѣ… я весь день продумала о тебѣ, а отчего? сама не знала, потомъ… Сильный порывъ вѣтра заглушилъ голоса ненадолго.
— Какая ужасная буря, сказалъ разговаривавшій съ Дуней, между тѣмъ какъ проливной дождь билъ въ окна… Дорогая моя Дуня, и я-то могъ ли думать о теперешнемъ счастіи…
— А вы меня любите, Павелъ Александрычъ?
— Дуня, можешь ли ты сомнѣваться, ты — такая красавица!
— Да, да, я вѣрю тебѣ, я знаю… о, милый!
Вѣтеръ съ такою силою ударилъ въ окна, что даже рамы задрожали.
— Право, я никогда не запомню такой бури, замѣтилъ мужчина.
— Здѣсь всегда такъ бываетъ, отвѣтила дѣвушка: — это озеро не пускаетъ тучу. Когда туча идетъ съ того берега, такъ она и разражается надъ озеромъ, а когда съ этой стороны — такъ и останавливается передъ озеромъ-то, прямо надъ нашимъ садомъ, вотъ и крутитъ все…
Въ саду было дѣйствительно страшно. Черная туча покрыла непроницаемою тьмою все; огромныя садовыя деревья бились и метались въ стороны, треща сучьями; вой вѣтра, шумъ льющагося какъ изъ ведра дождя, ревъ озера, которое бросалось на каменистый берегъ, и, наконецъ, стонъ отдаленнаго колокола, колеблемаго иногда вѣтромъ — все это составляло дикую и потрясающую гармонію.
— Страшно тебѣ, Дуня?
— Нѣтъ, отвѣтила дѣвушка: — чего бояться? я даже люблю бурю; да и что за страхъ, когда ты со мной, но… Дѣвушка тяжело вздохнула, и разговоръ прекратился.
Ночь была все еще темна, но буря начала стихать. Перестающій дождь падалъ послѣдними каплями. Вмѣсто прежняго дикаго шума стало наконецъ чрезвычайно тихо; только и слышался иногда звукъ капель, падавшихъ съ вѣтвей, да иной разъ шелестъ кустарника, примятаго бурей, и теперь кой-гдѣ встававшаго. Природа уснула подобно красавицѣ, выздоравливающей послѣ тяжкой болѣзни. Въ комнатѣ, гдѣ слышался говоръ, тоже было совершенно тихо. Синева разсвѣта показалась на небѣ.
— Дуня, Дуня! послышался голосъ въ той же комнатѣ. Отвѣта не было.
— Дуня, повторилъ тотъ же голосъ: — разсвѣтаетъ… пора.
Наступившій день послѣ описанной нами ночи былъ прекрасенъ. Солнце освѣтило величавую мѣстность. Вправо разстилалось на необъятное пространство озеро, — одно изъ тѣхъ сѣверныхъ озеръ, которыя тянутся на сотни верстъ и скорѣе похожи на внутреннія моря, чѣмъ на озера; слѣва заливъ этого озера былъ окруженъ чернымъ сосновымъ лѣсомъ. Солнце горѣло и на синевѣ озернаго пространства, и на темныхъ лѣсныхъ берегахъ залива; но свѣтъ сѣвернаго солнца не такъ ярокъ и блестящъ, какъ въ странахъ умѣренныхъ, а тѣмъ болѣе южныхъ; было что-то унылое въ его свѣтѣ. Оттого и въ самомъ ландшафтѣ было что-то печальное, хотя въ высшей степени характерное. Лѣса противоположнаго берега холмистыми волнами шли влѣво. На этомъ берегу садъ, который мы едва видѣли ночью, покоился теперь въ тѣни деревьевъ, подъ свѣтомъ жаркаго дня. Дорожки, просушенныя солнцемъ, горѣли какъ золото. Цвѣты благоухали; пчелы, бабочки, кузнечики, каждый по своему, шумѣли по лугу. Во флигелѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ мы слышали приведенный нами разговоръ, сидѣлъ молодой человѣкъ съ бѣлокурыми, до плечъ упадавшими волосами, съ усами и небольшою бородкою. Онъ читалъ книгу, листы которой ворочались безпрестанно; вокругъ на столѣ и стульяхъ тоже было множество книгъ, тетрадей и т. п. Молодой человѣкъ, казалось, не замѣчалъ, что жаръ полуденнаго солнца ударялъ въ окно и жегъ ему голову. Скрипъ дверей оторвать его отъ книги. Въ полурастворенную дверь глянула головка дѣвушки.
— Одѣвайтесь, сказала она. — Что это вы до сихъ поръ! Барыня давно уже одѣлась. Дѣти сейчасъ выйдутъ.
Молодой человѣкъ лѣниво всталъ со стула, подошелъ къ двери и поцаловалъ вошедшую дѣвушку.
Блѣдное ея личико слегка зарумянилось.
— Ступайте же скорѣе, сказала она, прижимаясь къ устамъ молодаго человѣка: — пора, мнѣ некогда…
Это была Дуня, горничная дѣвушка того барскаго дома, который стоялъ въ этомъ же саду. Самъ баринъ, владѣлецъ этого имѣнія, умеръ уже лѣтъ 15 тому назадъ. Передъ смертью онъ благословилъ дѣтей и, оставшись наединѣ съ женою, просилъ ее, между прочимъ, не забыть маленькую Дуню, дочку одной комнатной женщины, которая была чрезвычайно хороша собою и недавно умерла. Жена обѣщала исполнить просьбу, и сдержала слово. Она дала Дунѣ, круглой сиротѣ, воспитаніе, какое только, по ея понятіямъ, казалось полезнымъ для дѣвушки. Дуня выучилась читать, писать, была мастерицей во всѣхъ возможныхъ рукодѣльяхъ. Въ 18 лѣтъ, наконецъ, Дуня сдѣлалась красавицей-дѣвушкой. Черные глаза ея были такъ глубоки и такъ симпатичны, что взглядъ ихъ западалъ въ душу каждаго, на кого устремлялся. Густые и тоже черные волосы большими кудрями падали по плечамъ. Было что-то гордое въ ея высокой фигурѣ, въ ея роскошно развитыхъ плечахъ и груди. Но за всѣмъ тѣмъ Дуня была странная дѣвушка. Казалось, въ ея положеніи нельзя было жаловаться на судьбу, но тѣмъ не менѣе она была большею частію задумчива; рѣдко видѣли ея веселою. Чѣмъ старше она становилась, тѣмъ интереснѣе дѣлалось ея личико отъ этой постоянной задумчивости, которою, какъ тѣнью, оно всегда было покрыто. Дуня сама не понимала, отчего нерѣдко ей становилось какъ-то неловко, когда всѣмъ было и хорошо и весело. Дѣвушкѣ скоро пришлось разгадать эту тайну: у нея никого не было близкаго въ этомъ мірѣ, не къ кому было ей отнестись съ богатствомъ любви и нѣжности, которыми преисполнена была ея душа. Да и до нея никому не было дѣла. Правда, ее никто не обижалъ; но за то этихъ улыбокъ нѣжныхъ, тихихъ ласкъ, которыми матери и друзья осыпали другихъ счастливицъ, Дуня не видывала. Въ шелковомъ своемъ платьѣ, сидя за пяльцами въ раздушенной гостиной, Дуня завидовала оборванной крестьянской дѣвчонкѣ, которую мать держала на рукахъ, завернувъ въ тряпье и прижимая къ сухой, загорѣлой груди.
Разъ, когда она сидѣла за работой вмѣстѣ съ барыней, пріѣхалъ какой-то толстый господинъ изъ города, который былъ верстахъ въ двухъ отъ усадьбы, и объявилъ новость, что надняхъ привезли въ городъ ссыльнаго.
— Арестанта? спросила, нѣсколько испугавшись, госпожа: — скованнаго?
— Арестанта, отвѣтилъ гость: — только не скованнаго. Чего ковать-то: мальчикъ, и безъ всякаго состоянія.
— Боже мой, за что же?… За шалость какую-то… Охъ, ужь эти мальчики, и вообразите: говорятъ, безъ роду, безъ племени — какой-то Каменецкій.
Сильно забилось сердце у Дуни. Что это за ссыльный? Что это за безродный? За что его послали въ гнилой, бѣдный городишко?… Разъ, Дунѣ было грустнѣе обыкновеннаго.
Въ подобныя минуты у ней было одно спасеніе — въ уединеніи. Она уходила въ, глухой сосновый лѣсъ, растущій по берегу озера, пробиралась по камнямъ, которыми покрыта была вся его песчаная почва, и находила усладу, когда волны и сосны отвѣчали на ея слезы своимъ стихійнымъ шумомъ. Дуня давно уже сидѣла на краю утеса и сухими круглыми глазами смотрѣла на блещущее отъ лучей солнечныхъ озеро. Пышная весна жизни, роскошь и блескъ развившейся юности горѣли въ ея очахъ, въ ея богато-развитыхъ формахъ, въ крови и сердцѣ; а вокругъ, казалось ей, все было холодно, равнодушно. Этотъ лѣсъ, которому она повѣряла свои думы, вовсе не для нея шумѣлъ свою суровую пѣсню; это озеро, по гладкой поверхности котораго такъ часто скользили ея взоры и мечты, это небо безграничное и бѣлое, куда такъ часто возносились ея молитвы — все безучастно смотрѣло на ея слезы и скорбь. Дунѣ стало страшно грустно; съ нахмуренными бровями она посмотрѣла на черную деревянную церковь, доживавшую свои вѣкъ на пустынномъ берегу, и пошла домой. Долго она пробиралась по камнямъ сквозь колючія вѣтви, наконецъ пошла по самому берегу озера, покрытому кустарникомъ. Здѣсь идти было легче; но едва она сдѣлала нѣсколько шаговъ, какъ остановилась въ испугѣ… На большомъ черномъ камнѣ, возлѣ самаго берега, бокомъ къ ней сидѣлъ молодой человѣкъ и удилъ рыбу. Свѣтлорусые волосы его падали изъ-подъ сѣрой шляпы на плечи. Прекрасное юное лицо его и голубые глаза дышали необыкновенною добротою. Дуня стояла какъ вкопанная. Она никакъ не ожидала встрѣтить незнакомца въ этомъ заброшенномъ лѣсу, гдѣ столько лѣтъ она не встрѣчала живой души. Дуня не знала, идти ли ей впередъ или воротиться въ лѣсъ. Между тѣмъ молодой человѣкъ, выдернувъ уду, обернулся, чтобы взять пойманную рыбку. Каково же было его изумленіе, когда онъ увидѣлъ предъ собою высокую, стройную дѣвушку съ черными кудрями, которыми прихотливо игралъ лѣсной вѣтеръ. Сначала онъ сконфузился, потомъ поклонился. Дуня робко отвѣчала тоже поклономъ.
— Вы, вѣрно, гуляете? спросилъ молодой человѣкъ, не зная, какъ бы начать разговоръ.
— Да-съ, отвѣчала Дуня.
— Вы изъ сосѣдней усадьбы?
— Да-съ, я — дворовая дѣвушка.
Молодой человѣкъ съ ногъ до головы оглядѣлъ Дуню. Красота, изящество наряда, не совсѣмъ обыкновенное въ простой дѣвушкѣ, и вообще особое достоинство всей ея фигуры его поразили.
— Позвольте спросить, сказалъ онъ: — какъ васъ зовутъ?
— Дуней-съ, отвѣтила дѣвушка.
— Вы гуляете, а я вотъ ужу рыбу… да вы, кажется, испугались меня… Я изъ города.
— Нѣтъ, я ничего, отвѣчала, оправляясь, Дуня: — но…
— Я почти все время провожу здѣсь, на озерѣ; въ городѣ тоска — ужасъ.
— Вы давно здѣсь?
— Нѣтъ, недавно. Я пріѣхалъ издалека. Моя фамилія Каменецкій. Вы слышали?
— Да, слышала. И вамъ очень скучно? робко спросила Дуня.
— Ахъ, ужасно! Здѣсь въ лѣсу, по крайней мѣрѣ, не видишь никого, не видишь этихъ жалкихъ людей, которые только пьютъ и спятъ. Вы здѣсь часто бываете?
— Бываю, отвѣчала Дуня, не понимая, отчего у ней билось такъ сердце и отчего ей было такъ жаль этого молодаго человѣка.
— Значитъ, мнѣ можно будетъ видѣть васъ?
— Можно, тихо отвѣтила Дуня.
— Ну, вотъ, благодарю васъ. Я очень счастливъ; вы, кажется, добры. Когда же вы придете?
Дуня сконфузилась и не знала, что сказать.
— А вы? прошептала она.
— Я — завтра, я каждый день здѣсь, вы — придете, Дуня?
— Приду, задумчиво отвѣтила дѣвушка.
— О, вы будете единственною моею собесѣдницею; спасибо вамъ.
Каменецкій протянулъ руку Дунѣ; та подала свою и сама не знала, какъ у нея навернулись слезы. Можете себѣ представить, какъ тронуло юношу такое искреннее, нѣжное участіе простой дѣвушки. Слезы показались у него самого подъ вліяніемъ глубокаго чувства; онъ подошелъ къ дѣвушкѣ и сжалъ крѣпко ея руки.
У всякаго изъ насъ есть своя фея, которая иногда суровый путь жизни неожиданно озаряетъ блескомъ радостей и счастія. Вотъ и фея Каменецкаго сдѣлала для него рай изъ дикаго, пустыннаго края. Непостижимыя силы, воспитавъ вдали другъ отъ друга два существа, свели ихъ на берегу великаго озера. Куда поведутъ онѣ ихъ дальше? Дуня слушала и заслушивалась рѣчей юноши. Она узнала всю его исторію. Голосъ скорби, столь знакомый ей съ дѣтства, прямо палъ на ея сердце. Каменецкій же нашелъ въ прекрасной дѣвушкѣ глубоко-любящую, нѣжную натуру. Ему представилась возможность помѣститься у дуниной госпожи учителемъ для ея внучекъ. Дуня, конечно, предалась страстно первой въ ея жизни привязанности, и мы уже видѣли, къ какому роковому исходу привела эта страсть, зародившаяся въ дикомъ лѣсу.
Стоялъ уже октябрь на дворѣ. Солнце свѣтило рѣдко или уныло. Лѣсъ какъ-будто постарѣлъ. Еще сосны и ели зеленѣли, но другія деревья, лишенныя листьевъ, придавали лѣсу печальный видъ. Глинистая почва просвѣчивала сквозь обнаженные сучья. Облетѣлъ и нашъ знакомецъ садъ. Сухія вѣтви сердито бились по волѣ осенняго вѣтра. Кой-гдѣ сидѣли на нихъ нахохлившись вороны, печально поглядывая вокругъ; желтые листья клубами подымались съ дорожекъ. Однажды Дуня вбѣжала къ Каменецкому, страшно блѣдная и взволнованная.
— Слышалъ? вскричала она: — слышалъ?
— Что такое, Дуня? что съ тобой?
— Слышали? васъ увозятъ, увозятъ — о!
— Какъ! куда?
— Увозятъ, о, Господи милосердый, кричала дѣвушка, падая на колѣни возлѣ дивана: — что мнѣ дѣлать! Павелъ Александрычъ, научи, что мнѣ дѣлать.
— Да что съ тобою? Скажи мнѣ ради Христа, говорилъ, поблѣднѣвъ, Каменецкій, смутно предчувствуя истину.
— О, тебя увозятъ далеко, дачеко, сейчасъ пріѣхалъ гость — онъ говорилъ, что тебя увезутъ въ другой городъ… О, Павелъ, что я буду дѣлать… научи — помоги.
И Дуня обнимала колѣни Каменецкаго. Тотъ самъ не могъ выговорить слова и стоялъ будто окаменѣлый. Дѣйствительно, были слухи, что его хотятъ перевезти въ другой городъ, но Каменецкій этому не вѣрилъ. А теперь… «Боже мой», думалъ онъ: «что будетъ съ этимъ чуднымъ, любящимъ существомъ?» За всю беззавѣтную ея любовь онъ заплатитъ — чѣмъ? тѣмъ, что покроетъ мракомъ всю ея жизнь. Что дѣлать? бездна раскрылась передъ Каменецкимъ во всемъ потрясающемъ ужасѣ.
— Не ѣздите, Павелъ Александрычъ, стонала безъ слезъ дѣвушка: — уйдемъ, убѣжимъ… убѣжимъ въ лѣсъ, скорѣе, бога-ради… я знаю весь лѣсъ: будемъ жить лучше съ волками, я буду беречь тебя, лелѣять; о, Боже мой!
И Дуня въ страшныхъ рыданіяхъ упала на диванъ. Каменецкій безмолвно смотрѣлъ на несчастную дѣвушку, видѣлъ ея смертную блѣдность и чувствовалъ, что не можетъ сказать ни слова въ утѣшеніе… Въ ту же ночь тройка везла, Каменецкаго по замерзшему полю. Онъ раздавалъ всѣ имѣющіяся у него деньги ямщикамъ, лишь бы только везли его скорѣе: быстрымъ бѣгомъ онъ будто хотѣлъ вывѣтрить страшную тоску, поразившую его сердце. Бѣды идутъ къ горю, какъ рѣки къ морю, говоритъ пословица. Къ довершенію несчастной участи Дуни, госпожа ея переѣхала на житье въ Петербургъ, вскорѣ послѣ отъѣзда Каменецкаго. Этого требовало воспитаніе дѣтей. На попеченіи Дуни оставленъ былъ домъ. Предоставляемъ судить читателю, что чувствовала дѣвушка, когда она, какъ безумная, бродила по алеямъ сада, а листья хрустѣли подъ ея ногами и воронъ каркалъ надъ головою. Черный господскій домъ, гдѣ нѣкогда раздавался его голосъ, какъ гробъ стоялъ съ заколоченными ставнями. Въ этой бесѣдкѣ, гдѣ она такъ недавно была съ нимъ, хлопала теперь открытая рама; вольный вѣтеръ ходилъ по опустѣлымъ комнатамъ и шумѣлъ оборвавшимися обоями. Черезъ нѣсколько дней Дуню вытащили изъ озера, возлѣ того самаго большаго камня, гдѣ она впервые увидѣла Каменецкаго, и принесли домой безъ чувствъ.
Время! Вѣдь, собственно говоря, времени нѣтъ. Есть солнце, небо, звѣзды, горы, моря, долины, птицы, люди, а гдѣ же время? И напрасно говорятъ: прежнее время, доброе старое время. Никогда оно не было ни старымъ, ни молодымъ, а тѣмъ менѣе добрымъ. Времени нѣтъ и не было. Есть только великія массы и простое механическое вращаніе меньшихъ глыбъ вокругъ неизмѣримо большихъ. Отъ этого бываютъ дни и ночи, весны и зимы, жары и морозы, пальмы и мхи, негры и англичане. Отъ этихъ простыхъ механическихъ вращаній высыхаютъ моря, стираются горы, нарождаются и гибнутъ цѣлые міры на океанахъ. Отъ этихъ же механическихъ и равнодушныхъ ко всему вращаній разцвѣтаютъ розы на щекахъ дѣвицы, бѣлѣетъ пѣною молодая грудь; а потомъ желтѣютъ щеки, вваливается грудь, блекнутъ глаза, и душистый черный локонъ становится безобразнымъ сѣдымъ клочкомъ. Отъ этихъ грубыхъ, безсмысленныхъ вращаній бьется сердце страстью къ женщинѣ, потомъ перестаетъ биться всякой страстью, и, наконецъ, совсѣмъ перестаетъ биться, дѣлаясь такой же грязной глыбой, какъ и большія. И все это оттого, что одна меньшая глыба обернулась вокругъ большой 17, 25, 80, 1,000, десять тысячъ разъ… Весна, лѣто, юность, дряхлость, любовь, смерть — что вы? Зачѣмъ же говорятъ: время лучшій цѣлитель печати? нѣтъ времени! Есть только вращанія великихъ массъ, отъ которыхъ планета наша мѣняетъ свою скорлупу безпрестанно. Мѣняетъ и сердце человѣка свою одежду, пока не износитъ послѣдней. Слѣдовательно, не время лечитъ сердце, а изнашивается такъ или иначе сердце. То, что называютъ временемъ, вовсе не лечитъ, а забиваетъ медленной смертью все, нагребая вѣчнымъ своимъ заступомъ однѣ развалины на другія.
Глухимъ дремучимъ лѣсомъ глубокаго русскаго сѣвера мчалась моя почтовая тройка; колокольчикъ громко звенѣлъ по природному шоссе. Я уже довольно равнодушно глядѣлъ на однообразную, хотя въ высшей степени характерную природу: приглядѣлась — все лѣсъ, да лѣсъ!
— Далеко этъ-та лѣсъ-отъ? спросишь иной разъ ямщика.
— Э-э! отвѣтитъ обыкновенно ямщикъ: — въ эту сторону верстъ на 70 нѣту жила, а въ эту и совсѣмъ нѣтъ.
— Да что у васъ есть тутъ въ лѣсу-то?
— Да что! лѣсъ да каменья, больше ничего.
— Медвѣди, чай, есть?
— Есть много.
И крикнетъ опять ямщикъ на свою тройку, и помчится телега по гранитному шоссе; за ней по обѣимъ сторонамъ помчатся двѣ чудныя розовыя гирлянды шиповника, которымъ тамъ поростаетъ почти вся дорога, и замелькаютъ колокольчики, кашка и другіе цвѣты сѣверной флоры. Сначала меня удивляло: отчего здѣсь цвѣты гораздо крупнѣе, чѣмъ въ другихъ сторонахъ, болѣе благословенныхъ природою. Но когда я приглядѣлся внимательнѣе къ этому, то оказалось, что цвѣты вовсе были не крупнѣе, а только виднѣе. Росли они на угрюмой почвѣ, покрытой черными, точно обожженными камнями, или не менѣе чернымъ валежникомъ одряхлѣвшаго и павшаго лѣса. Кругомъ темнѣлъ сосновый лѣсъ. На этомъ черномъ фонѣ почвы и лѣса яркость цвѣтовъ обозначалась рѣзче, живѣе; ничто въ ихъ очертаніяхъ не скрадывалось.
— А далеко до станціи? спросишь иной разъ ямщика.
Ямщикъ лаконически отвѣтитъ какимъ нибудь однимъ словомъ. И станціи мелькаютъ. Чѣмъ далѣе, тѣмъ лѣсъ становился мрачнѣе-и-мрачнѣе, камни чернѣе и громаднѣе. Сначала меня, напримѣръ, дивило, что наша телега и съ лошадьми ѣдетъ по одному огромному камню, а потомъ эти камни, какъ громадныя зданія, стали высовываться изъ лѣсу. Наконецъ, они обращались въ скалы. Нерѣдко въ темнотѣ сосенъ виднѣлось что-то еще чернѣе лѣса: это каменная, черная, какъ уголь, гора, мѣстами только покрытая, какъ пѣной, бѣлыми пятнами сѣвернаго моха. Иной разъ эти скалы надвигались къ самой дорогѣ. Въ щели и разсѣлины ихъ вростали громадныя сосны. Иногда буря качала эти сосны и легко вырывала съ корнемъ изъ нетвердой почвы. На вершинѣ скалы каркалъ воронъ или сидѣла лисица, поставивъ переднія лапки на каменную скалу и востренькимъ носомъ зорко слѣдя за телегою. Разъ тройка взлетѣла на огромную гору. Ямщикъ, бѣлокурый, красивый мужикъ лѣтъ подъ сорокъ, оборотился ко мнѣ и сказалъ:
— Бычья гора. Этто стоялъ когда-то лѣсопильный заводъ; на немъ былъ быкъ, матерой быкъ; вотъ на этомъ мѣстѣ онъ и убилъ медвѣдя: плохъ, видно, былъ. Съ этихъ поръ, гора-то и зовется: бычья, да бычья.
Я оглянулъ пространство. Страшно даже становилось. Сзади, спереди, кругомъ одна сплошная черная масса сосноваго лѣса. Тамъ въ глубинѣ сверкаетъ вода: это лежитъ озеро въ недоступныхъ нѣдрахъ непроходимаго лѣса. Вдали за черною тьмою встаетъ и идетъ по горизонту тоже лѣсъ, только безконечно-дальній и слившійся въ сѣроватую мглу.
— Ономнясь ѣхалъ почтмейстеръ, обратился ко мнѣ ямщикъ опять: — такъ на дорогѣ-то и лежитъ…
— Кто лежитъ?
— Да медвѣдь-то, отвѣтилъ равнодушно мужикъ.
— Такъ какъ же?
— Да такъ: воротился въ деревню, взяли мужиковъ и согнали.
— Значитъ, много здѣсь медвѣдей-то?
— Много, отвѣтилъ ямщикъ.
— Ты встрѣчалъ ихъ въ лѣсу-то?
Ямщикъ обернулся, поглядѣлъ на меня и немного погодя промолвилъ:
— Видалъ, слава-богу, на вѣку-то: я — охотникъ; такъ позапрошлой весной, седьмаго на третій десятокъ убилъ.
Меня молодецъ заинтересовалъ. Я хотѣлъ-было поговорить съ нимъ, но сталъ накрапывать дождь и ямщикъ погналъ тройку. Скоро она подкатила къ извѣстному крыльцу со столбомъ, украшеннымъ надписями, съ изломанной лѣстницей, по которой едва можно войти, и съ непремѣнными мужиками у подъѣзда.
Войдя въ комнаты, я подалъ подорожную станціонному смотрителю: это былъ сѣдой, уже дряхлый, но весьма почтенной наружности старикъ. Онъ развернулъ подорожную и посмотрѣлъ: ну, штука незнатная, всего коллежскій ассесоръ, и притомъ не по казенной надобности.
— А что, лошадей можно? спросилъ я старика.
— Извините, ваше высокоблагородіе, обождать надо. Вотъ скоро воротятся изъ-подъ почты — сдѣлайте одолженіе. Непріятно, да дѣлать нечего. Я велѣлъ внести вещи.
— Горяченькаго, ваше высокоблагородіе, не прикажете ли? добродушно спросилъ меня станціонный смотритель: — я самоварчикъ велю наставить.
— Ну, хорошо; что же больше дѣлать?
Дождикъ между тѣмъ сталъ понемногу накрапывать; небо все больше и больше сѣрѣло отъ набѣгающихъ облаковъ. Скоро пошелъ дождь безостановочно. Сидѣть на станціи, какъ извѣстно, всегда невесело, а въ такую погоду невыносимо. Кто-то вошелъ въ прихожую.
— Кто тутъ? спросилъ я.
— Ямщикъ, отвѣтилъ голосъ за перегородкою.
— Какой?
— Что съ вами пріѣхалъ, сказалъ смотритель.
— А! водку пьешь?
— Употребляемъ.
Смотритель вышелъ, а я, вынувъ изъ погребка свой дорожный запасъ, пригласилъ ямщика въ комнату и налилъ ему стаканъ водки. Мужикъ перекрестился, выпилъ и поставилъ стаканъ на столъ.
— А вотъ, ваше высокоблагородіе, посмотрите, какъ онъ меня ломалъ разъ, сказалъ ямщикъ, засучивъ рукавъ по плечо и показывая руку, которая была вся въ шрамахъ.
— Какъ? Кто ломалъ?
— Медвѣдь, отвѣтилъ охотникъ.
— Какъ же это? разскажи, пожалуйста. Садись да выпьемъ-ко чаю, говорилъ я, радуясь, что нашелъ такого интереснаго собесѣдника: — куришь ты?
— Нѣтъ, не куримъ, а за компанію для чего? отвѣчалъ собесѣдникъ, взявъ сигару и садясь въ кресло.
— Какъ же ты это попалъ?
— Сплошалъ, значитъ, ваше высокоблагородіе. Пуля-то по черепу скользнула — только, а онъ на меня и сѣлъ.
— Какъ же ты?
— Богъ помиловалъ — вывернулся, да ужь другимъ-то выстрѣломъ прямо въ голову угодилъ.
— Ну, братъ, молодецъ, замѣтилъ я, не безъ удивленія смотря на ямщика, который разсказывалъ подобныя исторіи съ такимъ спокойствіемъ, будто говорилъ о погодѣ. Удивленія моего онъ даже не замѣтилъ и продолжать:
— А вотъ, разъ мы пошли втроемъ, съ лѣсничимъ да съ работникомъ. Не люблю я ходить съ народомъ-то, да ужь барина-то хотѣлося потѣшить — просилъ больно. Вотъ, обошли мы берлогу и встали насупротивъ, я въ серединѣ, по правую-то руку лѣсничій; Орѣшко — корелка у меня была — экая добрая была собака! бросилась туда, заливается. Не успѣли мы взяться за ружья, какъ вдругъ летитъ нашъ мишка — да прямо на насъ. Что дѣлать? Я прежде всего какъ рѣзну лѣсничаго-то на-отмашъ, такъ онъ, вотъ такъ какъ черезъ комнату-то, и отлетѣлъ.
— Зачѣмъ же? спросилъ я съ невольнымъ изумленіемъ.
— Жаль стало, ваше благородіе: молодой человѣкъ! А пока онъ тамъ барахтался, мы съ работникомъ въ два удара и порѣшили: я-то подмышку, а онъ прямо въ глазъ — не дохнулъ.
«Ну», подумалъ я: «богъ-знаетъ, легче ли было лѣсничему, что не помялъ его медвѣдь, а пожалѣлъ пріятель» — но ничего не сказалъ. Выпивъ еще стаканъ вина, разскащикъ значительно стать разговорчивѣе и опустошалъ чуть не десятый стаканъ чаю. Вдругъ скрипнула дверь и вошелъ смотритель. Ямщикъ, изъ уваженія къ начальству, всталъ и вышелъ въ прихожую.
— Прикажете, ваше высокоблагородіе, лошадокъ-то закладывать или нѣтъ? спросилъ меня смотритель.
Я посмотрѣлъ въ окно. Темная ночь глядѣла съ улицы. Дождь лилъ ливмя. На часахъ было десять. Куда ужь было ѣхать въ такую пору; да и оставаться не хотѣлось.
— Отдохните, ваше высокоблагородіе, замѣтилъ смотритель. — Куда въ экую ночь!
— Какова здѣсь дорога-то? спросилъ я.
— Дорога хорошая, отвѣтилъ старикъ: — да станція больно велика: 31 верста съ половиною.
— И все лѣсомъ?
— Лѣсомъ. Этто все лѣсъ.
— Эка у васъ сторона-то здѣсь дикая, замѣтилъ я смотрителю.
Тотъ не отвѣтилъ ничего; только взялъ изъ другой комнаты чистую простыню и сталъ постилать ее на диванѣ.
— А давно вы здѣсь? спросилъ я старика.
— Давно, ваше высокоблагородіе.
— А какъ?
— Годовъ тридцать ужь есть.
— Что же, у васъ — семейство?
— Нѣтъ, одинокъ.
— Отчего вы не выберетесь отсюда?
Старикъ замолчалъ и вышелъ въ другую комнату; черезъ минуту онъ воротился и снялъ со свѣчи.
— Поздно ужь выбираться-то мнѣ, молвилъ онъ. — Куда ужь! Здѣсь-то я, какъ старый конь, ступаю по знакомой бороздѣ. А на новыхъ-то мѣстахъ, гдѣ намъ? Ужь мнѣ, ваше высокоблагородіе, не о мѣстахъ думать.
— Да все гдѣ нибудь полюднѣе-то лучше.
Старикъ замолчалъ, потомъ поклонился и сказавъ: «счастливо оставаться, ваше высокоблагородіе», вышелъ.
Тотчасъ же по его уходѣ выступилъ изъ передней мой новый пріятель.
— Это онъ, ваше высокоблагородіе, не любитъ, какъ ему скажутъ дикая-то, молвилъ онъ: — потому и ушелъ.
— Какъ такъ?
— У него была жена дикая.
— Какъ — дикая?
— Такъ, дикая совсѣмъ. На послѣдяхъ-то иной разъ страшно было и встрѣтиться. Ходишь этакъ день-то деньской съ ружьишкомъ. Щелья да каменья, лѣсъ глухой, глядь — а она и сидитъ гдѣ нибудь подъ елью, бѣлая, ровно мѣлъ.
— Что же, она съума, что ли, сошла? Да садись, братецъ; мнѣ скучно, ты поговоришь.
— Нѣтъ, батюшка, въ полномъ разумѣ, отвѣтилъ ямщикъ, свободно садясь въ кресло и даже разваливаясь. — Видите, годовъ десять тому назадъ онъ уѣхалъ на побывку, на родину, значитъ. Пробылъ тамъ онъ мѣсяца два, да оттуда и пріѣзжаетъ — смотримъ, самъ-другъ.
— Какъ, женился?
— Женился, ваше высокоблагородіе, ужь старый-престарый. А она-то, Господи ты боже мой! вѣдь этакой красоты была неописанной. Бѣлая — какъ вотъ бумага бѣлая, а глаза черные да большіе. Волосы-то не заплетала, а такъ, значитъ, безъ косы ходила, по плечамъ-то такъ и разсыпались.
— Ну?
— Вотъ и живутъ они такъ, что любо. Только вдругъ наши бабы стали запримѣчать да запримѣчать; толстѣетъ наша смотрительша, съ первыхъ же недѣль. «Ай — говорятъ — опозорилъ сѣдину свою Аѳанасій Петровичъ!» Полно, молъ, вамъ, дуры — говоримъ мы — ваше ли дѣло? За своими-то дѣвками присматривайте. Ну, такъ вѣдь сами знаете: куда чортъ не поспѣетъ, туда бабу пошлетъ, говоритъ пословица-то.
— И родила?
— Родила черезъ пять мѣсяцевъ. Ужь думали, онъ со стыда сгоритъ и ума лишится — ничего не бывало: смирненько да помаленьку, денекъ за денькомъ, зима наступила, смотримъ — наши бабы и дѣвки язычекъ прикусили, шастъ да шастъ къ смотрительшѣ.
— Зачѣмъ же?
— Ангельская душа была ваше благородіе; въ голосѣ-то у нея было что-то такое сердешное. Падёжъ былъ у насъ. Изъ трехъ троекъ осталось у меня только пара пѣгихъ, самая, что ни наесть худшая; какъ нарочно валило все лучшихъ. Тошно. Сижу разъ я у воротъ-то, свѣту божьяго не вижу… Вотъ она проходитъ да и говоритъ: «что это ты, Иванушко, кручинишься?» «Да такъ, молъ, Авдотья Гавриловна; хоть руки на себя наложить, такъ впору». — Какъ учала она мнѣ говорить, ваше благородіе, какъ полились у нея слезы изъ глазокъ-то, такъ и теперь, какъ вспомню, на душѣ хорошо становится.
— Кто жь у нея родился, дочь или сынъ?
— Дочька. Ужь какъ холила ее, Господи ты боже мой. Вѣдь словно княжеская была дѣвочка, такая красивая! И старый-то души въ ней не слышалъ: «благословилъ — говоритъ — меня Господь на старости и одиночествѣ». И вѣрите ли, онъ и жену-то ровно дочку держалъ; иной разъ смѣху было не мало: привезетъ, бывало, орѣховъ съ села, да обоимъ и раздѣлитъ пополамъ. Вѣдь оно, пожалуй, и такъ; она дочкой у него и была. Надо вамъ разсказать, какъ онъ женился-то.
— Да, да, разскажи, пожалуйста.
— Ужь это послѣ слухи-то намъ пали. Пріѣзжаетъ онъ на родину. Побылъ онъ день-другой, вдругъ кричатъ разъ: «ай, ай, утопленница, Дуня утопилась въ озерѣ». А это было на томъ же озерѣ, что и отъ насъ недалеко, только на другомъ концѣ, верстъ триста отсюда. Онъ тоже побѣжалъ къ озеру и видитъ — на берегу дѣвушка бѣлая-пребѣлая, и волосы черные, ровно вороново крыло… Взяли дѣвушку, начали качать, откачали — очнулась. Дёнъ пять была больна, а потомъ полегчаю; только стала нелюдима. Сидѣла — чу съ утра до вечера, опершись на руку, да все-то — чу смотритъ въ поле и таково тяжело вздыхаетъ…
— А вы видите, ваше высокоблагородіе, вонъ эту вышку-то? вдругъ обратился ко мнѣ разказчикъ, указывая пальцемъ въ окно.
Тучи нѣсколько разсѣялись. Луна повременамъ выглядывала изъ густыхъ облаковъ. Небо стало бѣлѣе. Черные лѣсные холлы значительнѣе обрисовывались на просвѣтлѣвшемъ горизонтѣ. Надъ лѣсомъ, влѣво отъ станціи, дѣйствительно что-то возвышалось.
— Что же это, гора? спросилъ я.
— Гора, ваше высокоблагородіе, запримѣтьте.
— Для чего?
— А вотъ послушайте-ко… И говоритъ онъ ей однажды: «вы — говоритъ — несчастная».
— Да — говоритъ — дяденька. "Послушайте-ка — говоритъ — вы здѣсь только надсадитесь; подьте, говоритъ — замужъ за меня. Вы будете у меня хозяйствовать, а я вамъ и дѣточкѣ вашей буду, значитъ, вмѣсто отца, я — говоритъ — сирота; вы. можетъ, и глаза мнѣ закроете. Такъ и женился, ваше благородіе.
— Ну, хорошо! да какъ же она дикой-то сдѣлалась?
— Ишъ какъ мѣсяцемъ-то ее ляпнуло, ваше благородіе, гляньте-ко, опять прервалъ свой разсказъ ямщикъ, указывая на гору. Дѣйствительно, правая сторона горы точно золотомъ покрылась отъ яркаго свѣта выглянувшаго мѣсяца.
— Вотъ тутъ и сидитъ, бывало; въ гущу такую забьется, что и увидать нельзя; сидитъ, опершись на ручку. А ужь бѣлая какая, да худая — ахъ! иной разъ даже слеза прошибала…
— Да какъ же она дикой-то стала? разскажи.
Ямщикъ сталъ раскуривать свою сигару, которая у него безпрестанно гасла, потомъ началъ:
— Это ужь какъ на кого пойдетъ. Вѣдь вотъ иной живетъ себѣ, какъ съ ножки на ножку перескакиваетъ — ничего. А на инаго бѣда за бѣдою, такъ и валитъ. Только что дочка-то подросла, не наглядится она на нее. И все-то съ нею. Въ лѣсъ съ ней, въ церковь съ ней, и спала-то съ ней на одной кроваткѣ. И все ходила она вотъ на эту гору, а вѣдь дикая, дикая гора, ваше благородіе. Но оттуда видно озеро-то, такъ значитъ, родину вспоминала.
— Ну, что же дальше? разсказывай, пожалуйста.
— А вотъ постой, ваше благородіе. Только подросла, этакъ дочка-то, годочковъ семи стала. А Авдотья Гавриловна все худѣетъ, да худѣетъ; вдругъ дочка-то и заболѣй! Господи ты Боже мой! Что ужь это сдѣлалось съ моей Авдотьей Гавриловной — и сказать не можно. Въ двѣ недѣли кусочка не съѣла, только изопьетъ водицы.
— Ну, что же?
— Ахъ, ваше благородіе, вовѣки не забуду, какъ это шла она за гробочкомъ-то. Боже мой, вѣдь ужь точно есть мертвецъ, лицо-то черное, да въ бѣломъ-то платьѣ, точно въ саванѣ, а вѣдь ни слезинки не выронила. Это хуже, ваше благородіе, если слезъ-то нѣтъ, значитъ — къ сердцу подступило.
— Ну, разсказывай, братецъ, пожалуйста.
— Вотъ на этой горѣ и похоронили. Приходъ отъ насъ 12 верстъ, тамъ было и могилку вырыли, не дала…
— Какъ, значитъ, не на кладбищѣ?..
— Нѣтъ, не на кладбищѣ — не дала. Велѣла вырыть могилу вонъ на горѣ-то, туда и отнесли. Батюшко-то даже постоялъ за нее, ничего — говоритъ — все равно, земля еси въ землю и отъидеши. Ей на погостъ-отъ жаль было отпустить, далеко!
— Ну, разсказывай, дальше что было? торопилъ я охотника, хотя печальный исходъ разсказа, конечно, уже смутно предчувствовался. Собесѣднику я налилъ еще рюмку водки.
Ямщикъ выпилъ, закусилъ, а потомъ сказалъ:
— Погодите-ко, я посмотрю.
Дѣйствительно, мужикъ всталъ, посмотрѣлъ за перегородку, отворилъ даже дверь и заглянулъ въ сѣни, потомъ опять сѣлъ. Вино сдѣлало его развязнѣе и откровеннѣе.
— Онъ не любитъ, ваше благородіе, какъ про нее говорятъ — сляжетъ сейчасъ. Старъ ужь, э, э, старъ.
— Ну, дальше, дальше.
— Съ тѣхъ поръ и рѣшилась. Все больше да больше стала ходить на могилку-то, а вѣдь тамъ глушь такая, вотъ завтра посмотрите, стала наконецъ не только дневать тамъ, но и ночевать. Старикъ и такъ, и сякъ, и лаской, и силой — нѣтъ: въ лѣсъ, да въ лѣсъ, и одичала совсѣмъ.
— Какъ же одичала?
— Да такъ, что и людей стала бояться. И все-то худѣла да бѣлѣла. Бывало, какъ только станешь подходить къ ней, она, какъ кошка дикая, такъ и бросится въ самую-то гущу. И какъ навострилась ходить по каменьямъ-то! Мало стали и видѣть ее, да разъ…
Ямщикъ снова осторожно оглянулся.
— Чѣмъ же кончилось? гдѣ она теперь?
— Умерла, ваше благородіе. Чахнуть, да чахнуть, весной и умерла. И все-то въ лѣсу! Чѣмъ ужь она и питалась, Богъ знаетъ. Старый-то и говорить о ней пересталъ; знаете, зазорно стало: кругомъ-то всѣ спознали, все дикая, да дикая, и имени другаго не было, такъ и рѣшилась. Вотъ завтра, какъ встанете, такъ сходимте на могилку-то.
— Какъ же она умерла-то? скажи ради Бога.
— Да какъ-съ? Разъ пропала совсѣмъ, нѣтъ, да нѣтъ, третьи сутки и слѣдъ простылъ. Старикъ ужь не могъ и ходить на гору-то, и рукой махнулъ. Вдругъ ребята прибѣжали изъ лѣсу «ступайте — говорятъ — тѣло». Что же-съ? На горѣ-то обвилась руками вокругъ креста, да такъ и спочивала. Блѣдная, блѣдная, да въ бѣленькомъ-то платьицѣ, ровно восковая лежала на черномъ-то камнѣ.
Утромъ я тотчасъ же отправился на могилу. Путь былъ недальный, но трудный. Надо было версты двѣ идти лѣсомъ, ступая съ камня на камень. Еще труднѣе было взобраться на гору. Вся она была болѣе ничего, какъ одна огромная каменная скала, почернѣвшая отъ времени и мѣстами растрепавшаяся. Изъ разсѣлинъ выростали сосны, такъ что вершина ея вся была покрыта лѣсомъ. На краю утеса дѣйствительно стояли два креста, тоже почернѣвшіе. Я взглянулъ внизъ — и признаюсь, сердце сжалось! Скала почти отвѣсомъ сходила внизъ. Черная стѣна ея мѣстами была покрыта мохомъ и кой-гдѣ торчали сосны. На противоположной сторонѣ лѣсъ также круто всходилъ на скалу. Дна ложбины и видѣть было нельзя отъ нависшаго надъ ней лѣса. Ложбина эта шла влѣво. Куда бы вы ни устремили взоръ — вездѣ черный лѣсъ, да черные камни, сверху покрытые пѣною сѣвернаго моха, точно мертвые саваномъ. Сквозь узкое ущелье, въ нескончаемой дали, виднѣлось что-то синее: это было то самое озеро, на другомъ краю котораго родилась бѣдная женщина, спящая теперь въ виду его вѣчнымъ сномъ. Суровъ показался мнѣ и послѣдній пріютъ этихъ двухъ нѣжныхъ существъ. Съ невольной тоскою воротился я на станцію. Тамъ уже готова была тройка. Нѣсколько ямщиковъ стояли вокругъ телеги.
— Дикая гора? вопросительно замѣтилъ мнѣ одинъ изъ нихъ, зная что я воротился съ ущелья.
— Да, и сторона-то ваша, братцы, какая-то дикая, сказалъ я съ невольной досадой.
— Дикая, дикая, ваше благородіе, заговорили въ одинъ головъ мужики: — э-э дикая!
Тройка тронулась и опять помчалась по темному лѣсу.
14-го іюня, 1863.