ДЖЭНИ ЭЙРЪ.
правитьШарлотты Бронте.
править1901
правитьЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьГЛАВА I.
правитьО прогулкѣ нечего было и думать въ этотъ день. Утромъ мы еще пробродили около часа недалеко отъ дома, среди оголенныхъ кустарниковъ; но послѣ обѣда подулъ холодный зимній вѣтеръ, по небу расползлись тяжелыя сѣрыя тучи и пошелъ такой пронизывающій дождь, что о дальнѣйшемъ пребываніи на свѣжемъ воздухѣ не могло быть и рѣчи.
Я была этому рада; я никогда не любила продолжительныхъ прогулокъ, особенно въ такіе холодные послѣобѣденные часы. Какъ ужасно было возвращаться домой въ непривѣтливыя сумерки, съ окоченѣвшими руками и ногами, съ тяжелымъ сердцемъ выслушивать брань Бесси, нашей няни, и съ горькимъ чувствомъ униженія сознавать все физическое превосходство Элизы, Джона и Джорджіаны Ридъ.
Всѣ трое; Элиза, Джонъ и Джорджіана сидѣли въ настоящую минуту въ гостиной вокругъ своей матери. Она полулежала на диванѣ около камина и, окруженная своими любимцами (случайно въ эту минуту не ссорившимися и не кричавшими), имѣла совершенно счастливый видъ. Меня она избавила отъ необходимости присоединиться къ нимъ, говоря, что «она очень жалѣетъ, что принуждена держать меня въ отдаленіи, но что пока она не услышитъ отъ Бесси и не убѣдится изъ собственныхъ наблюденій, что я серьезно стараюсь стать болѣе общительной и болѣе похожей на ребенка, пріобрѣсти болѣе привлекательныя, живыя и естественныя манеры, болѣе веселый и открытый нравъ — до тѣхъ поръ она принуждена лишить меня преимуществъ, доступныхъ только довольнымъ и добрымъ дѣтямъ».
— Въ чемъ же Бесси меня обвиняетъ? — спросила я.
— Джэни, я не люблю излишнихъ, придирчивыхъ вопросовъ; это прямо отвратительно, когда ребенокъ такимъ образомъ разговариваетъ со взрослыми. Сейчасъ же садись гдѣ нибудь и молчи, если не умѣешь разговаривать какъ слѣдуетъ.
Къ гостиной примыкала маленькая столовая, гдѣ обыкновенно только завтракали — я прошмыгнула туда. Въ этой комнатѣ стоялъ книжный шкапъ; выбравъ себѣ огромную книгу съ картинками, я направилась съ ней въ нишу окна, усѣлась съ ней на подоконникѣ, поджавъ и скрестивъ ноги, какъ турокъ, и, спустивъ красныя шелковыя занавѣси, плотно стянула ихъ. Теперь я чувствовала себя въ полной безопасности.
Съ одной стороны тяжелыя складки ярко красной драпировки скрывали меня отъ постороннихъ взоровъ; съ другой стороны прозрачныя стекла оконъ, защищая меня отъ непогоды, въ тоже время открывали взорамъ мрачный ноябрьскій ландшафтъ. Повременамъ, когда я переворачивала страницу, взглядъ мой падалъ на этотъ зимній ландшафтъ. Вдали глазъ не различалъ ничего, кромѣ блѣднаго тумана и низко нависшихъ облаковъ; вблизи, передъ домомъ разстилалась лужайка, вся мокрая, съ побитыми бурей кустарниками, поминутно пригибавшимися къ землѣ, подъ сильными порывами вѣтра и потоками не перестававшаго падать дождя.
Я снова углубилась въ свою книгу. Это была Исторія пернатыхъ обитателей Англіи. Въ сущности самый печатный текстъ меня мало занималъ; но тамъ было нѣсколько вступительныхъ страницъ, на которыхъ я, несмотря на мой дѣтскій возрастъ, не могла не остановиться. Въ нихъ говорилось о мѣстахъ, гдѣ находили себѣ пріютъ морскія птицы; объ «уединенныхъ скалахъ и утесахъ», единственными обитателями которыхъ онѣ были; о берегахъ Норвегіи, усѣянныхъ безчисленными островами, начиная съ южной ея оконечности, мыса Линденеса и до Нордъ-Капа; о тѣхъ далекихъ сѣверныхъ краяхъ, гдѣ
«Валы ледяные, шумя и пѣнясь,
Встаютъ вкругъ пустынныхъ, оголенныхъ скалъ,
И гнѣвно бурля, непріютное море
Все бьется о берегъ суровый Гебридъ».
Неменьшій интересъ возбудило во мнѣ описаніе суровыхъ береговъ Лапландіи, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландіи, Гренландіи, этихъ необозримыхъ пространствъ сѣвернаго пояса, угрюмыхъ, пустынныхъ странъ, гдѣ холодъ и снѣгъ свили себѣ вѣчное гнѣздо, этихъ безбрежныхъ ледяныхъ нолей съ ихъ вѣковыми льдами, еще усиливающими крайній холодъ тѣхъ областей. Объ этихъ мертвенно-бѣлыхъ пространствахъ у меня составилось своеобразное представленіе, неясное, смутное, какъ большинство представленій, зарождающихся въ дѣтскомъ мозгу, но полное какой-то особенной прблести. Въ этой книгѣ были картинки, и все въ нихъ получало въ моихъ глазахъ особенное значеніе: и утесъ, одиноко возвышающійся среди пѣнящихся волнъ, и обломки разбитаго судна на пустынномъ берегу, и- холодные призрачные лучи луннаго свѣта, пробивающіеся изъ-за тучъ и скользящіе по мачтамъ потерпѣвшаго крушеніе и медленно идущаго ко дну корабля.
Не могу выразить, какое чувство возбуждала во мнѣ картинка, на которой было представлено тихое, уединенное кладбище съ надгробными надписями на его памятникахъ; маленькая калитка, два дерева, низкій горизонтъ, ограниченный полуразрушенной оградой, и надъ всѣмъ этимъ серебристый серпъ мѣсяца, возвѣщающій наступленіе ночи.
Два корабля, застигнутые безвѣтріемъ на совершенно неподвижномъ морѣ, казались мнѣ заколдованными морскими чудовищами.
Каждая картинка разсказывала какую-нибудь исторію, представлявшуюся подчасъ моему неразвитому уму таинственной, но всегда глубоко интересной — столь же интересной, какъ сказки Бесси, которыя она разсказывала намъ иногда въ долгіе зимніе вечера, когда ей случалось быть въ хорошемъ расположеніи духа; тогда столъ, на которомъ Бесси гладила бѣлье, ставился посреди дѣтской, мы усаживались вокругъ него, и покуда она разглаживала кружевные воланы м-рсъ (мистрисъ госпожа) Ридъ и плоила оборки ея ночныхъ чепцовъ, она услаждала нашъ слухъ удивительными приключеніями изъ старинныхъ сказокъ и еще болѣе старинныхъ балладъ.
Сидя въ амбразурѣ окна съ огромной книгой на колѣняхъ, я была счастлива въ тотъ день — счастлива по своему. Я боялась только одного — чтобы кто-нибудь не нарушилъ моего уединенія. Къ сожалѣнію, мои опасенія оправдались слишкомъ скоро. Дверь въ столовую открылась.
— Эй! госпожа мечтательница! — послышался голосъ Джона Ридъ; затѣмъ послѣдовало молчаніе — онъ, очевидно, былъ удивленъ, не видя никого въ комнатѣ.
— Гдѣ же она, чортъ возьми? — продолжалъ онъ — Лиззи! Джорджи! — крикнулъ онъ съ испугомъ, — Джэни здѣсь нѣтъ. Скажите мамѣ, что она убѣжала подъ дождь — этакое скверное животное!
«Хорошо, что я спустила занавѣси», — подумала я; — я страстно желала, чтобы онъ не открылъ моего убѣжища. Ему самому и не удалось бы его открыть, — онъ не отличался особенной наблюдательностью и сообразительностью; но Элиза, просунувшая въ эту минуту голову въ дверь, сразу сказала:
— Она спряталась въ нишѣ окна, увѣряю тебя, Джонъ.
Я сейчасъ же вылѣзла изъ своей засады, — одна мысль о томъ, что Джонъ могъ меня вытащить оттуда, заставляла меня дрожать.
— Что тебѣ нужно? — спросила я съ напускнымъ равнодушіемъ.
— Ты должна сказать: «что вамъ угодно, мистеръ (господинъ) Ридъ?» — былъ отвѣтъ. — Мнѣ угодно, чтобы ты подошла сюда.
Усѣвшись въ кресло, онъ знакомъ велѣлъ мнѣ подойти и остановиться передъ нимъ.
Джонъ Ридъ былъ мальчикъ четырнадцати лѣтъ — на четыре года старше меня, мнѣ тогда было десять лѣтъ — очень большой и толстый для своего возраста, съ нездоровымъ цвѣтомъ кожи, грубыми чертами лица, тяжеловѣснымъ туловищемъ и крупными руками и ногами. Онъ обыкновенно слишкомъ наѣдался за столомъ, отчего кожа у него и приняла желтый цвѣтъ, щеки сдѣлались вялыми, взглядъ тупымъ и тусклымъ. Онъ долженъ былъ бы теперь быть въ школѣ, но мать взяла его домой на мѣсяцъ, или на два «но причинѣ его слабаго здоровья». Учитель, м-ръ Майльсъ, утверждалъ, что Джонъ былъ бы совершенно здоровъ, если бы ему присылали изъ дому поменьше пирожныхъ и сладостей. Но это столь грубо выраженное мнѣніе заставило вознегодовать материнское сердце м-рсъ Ридъ, которая болѣе склонялась къ предположенію, что причина нездоровой желтизны лица ея единственнаго сына заключалась въ переутомленіи, а можетъ быть, и въ тоскѣ по дому.
Джонъ не особенно любилъ мать и сестеръ, а меня терпѣть не могъ. Онъ мучилъ и наказывалъ меня; не два или три раза въ недѣлю, не разъ или два въ теченіе дня, — онъ мучилъ меня безпрестанно; каждый нервъ во мнѣ трепеталъ передъ нимъ, каждый мускулъ моего тѣла дрожалъ при его приближеніи. Бывали минуты, когда ужасъ, который онъ мнѣ внушалъ, лишалъ меня разсудка, я ни у кого не могла найти защиты отъ его угрозъ и оскорбленій. Прислуга боялась обидѣть своего молодого господина, принимая мою сторону противъ него, а м-рсъ Ридъ была слѣпа и глуха во всемъ, что касалось ея сына. Она никогда не видѣла, когда онъ меня билъ, не слышала, когда онъ меня оскорблялъ, хотя онъ часто дѣлалъ и то, и, другое въ ея присутствіи, правда, еще чаще за ея спиной.
Привыкши повиноваться ему, я приблизилась къ его креслу. Онъ высунулъ мнѣ языкъ во всю длину и въ такомъ положеніи оставался двѣ или три минуты. Я знала, что онъ меня сейчасъ ударить и, несмотря на весь страхъ, который я испытывала въ ожиданіи этого удара, я не могла не подумать о томъ, какое безобразное и отвратительное зрѣлище представлялъ мой мучитель въ эту минуту. Это впечатлѣніе, должно быть, отразилось на моемъ лицѣ, потому что, не говоря ни слова, онъ внезапно и сильно ударилъ меня. Ударъ заставилъ меня зашататься, но я все-таки удержалась на ногахъ и отступила на шагъ или на два отъ его кресла.
— Это за дерзкій тонъ, съ которымъ ты раньше говорила съ мамой, — сказалъ онъ, — и за твою скверную манеру прятаться за драпировки, и за взглядъ, который я только что подмѣтилъ въ твоихъ глазахъ, ты, гадкая крыса!
Я привыкла къ ругани Джона, и мнѣ никогда не приходило въ голову отвѣчать что-либо на его бранныя слова; единственной моей мыслью, въ такихъ случаяхъ, было, какъ избѣжать удара, который неизмѣнно слѣдовалъ за бранью.
— Что ты дѣлала за драпировкой? — спросилъ онъ.
— Я читала.
— Покажи мнѣ книгу.
Я пошла къ окну и достала книгу.
— Ты не имѣешь права трогать наши книги; ты въ этомъ домѣ подчиненная, говоритъ мама; у тебя нѣтъ денегъ; твой отецъ ничего тебѣ не оставилъ; ты должна была бы въ сущности просить милостыню, а не жить здѣсь съ благородными дѣтьми, какъ мы, ѣсть то же, что мы ѣдимъ, и носить платья, за которыя платитъ наша мама. А теперь я тебѣ покажу, какъ рыться въ моихъ книгахъ, потому что это мои книги, онѣ принадлежатъ мнѣ, весь домъ принадлежитъ мнѣ, или будетъ мнѣ принадлежать черезъ нѣсколько лѣтъ. Ступай и стань у двери, но подальше отъ зеркала и оконъ.
Я повиновалась, не подозрѣвая сначала его намѣренія; но увидя, что онъ поднялъ книгу и прицѣливается ею, я инстинктивно отскочила въ сторону съ громкимъ крикомъ — увы, слишкомъ поздно; книга была брошена, попала въ меня, и я упала, ударившись головой объ дверь. Я почувствовала сильную боль, изъ раны потекла кровь; чувство возмущенія овладѣло мной.
— Злой, жестокій мальчишка! — крикнула я. — Ты жестокъ, какъ убійца, — ты жестокъ, какъ торговецъ невольниками — ты жестокъ, какъ римскіе императоры!
Я читала Исторію Рима и составила себѣ собственное мнѣніе о Неронѣ, Калигулѣ и др. Мысленно я не разъ дѣлала сравненія, въ которыхъ никогда не рѣшилась бы признаться громогласно.
— Что! что! — вскрикнулъ Джонъ. — Это она мнѣ говоритъ? Вы слышали, Элиза и Джорджіона? Я это разскажу мамѣ! — но сперва…
Онъ въ бѣшенствѣ бросился на меня и схватилъ меня за волосы и за плечо; но онъ встрѣтилъ во мнѣ отчаяннаго противника. Я, дѣйствительно, видѣла въ немъ тирана, убійцу. Нѣсколько капель крови, струившейся изъ моей раны на головѣ, потекло по моей шеѣ, и я почувствовала острое, жгучее страданіе. Это чувство на минуту превозмогло даже страхъ, и я встрѣтила нападеніе съ безумнымъ бѣшенствомъ. Я не помню уже, что я дѣлала, но онъ не переставалъ кричать: «крыса! крыса!» и ревѣть во всю мочь. Помощь скоро подоспѣла къ нему: Элиза и Джорджіана побѣжали за м-рсъ Ридъ, которая успѣла уже подняться наверхъ. Она появилась въ сопровожденіи Бесси и своей горничной Абботъ. Насъ розняли; я слышала восклицанія:
— О, Господи! Что это за фурія! какъ она бросилась на м-ра Джона!
— Видѣлъ-ли кто-нибудь подобное бѣшенное созданіе! — Затѣмъ м-рсъ Ридъ прибавила:
— Отведите ее въ красную комнату и заприте ее тамъ!
Четыре руки схватили меня и потащили наверхъ.
ГЛАВА II.
правитьЯ отчаянно сопротивлялась — это было совершенно новое явленіе, которое еще болѣе укрѣпило Бесси и Абботъ въ ихъ дурномъ мнѣніи обо мнѣ. Дѣло въ томъ, что я была внѣ себя. Я сознавала, что возмущеніе этой одной минуты навлечетъ на меня неслыханныя наказанія, но я дошла до крайней степени отчаянія и, подобно многимъ мятежнымъ рабамъ, твердо рѣшила идти на проломъ.
— Держите ее за руки, вѣдь она точно дикая кошка.
— Стыдитесь, стыдитесь, миссъ (барышня)! — повторяла горничная. — Что за неприличіе! поднять руку на молодого барина, сына вашей благодѣтельницы! вашего молодого господина!
— Господина! Какой онъ мнѣ господинъ? Развѣ я служанка?
— Нѣтъ; вы хуже служанки, потому что вы ничего не дѣлаете, вы не зарабатываете даже своего пропитанія. Сядьте здѣсь и сидите смирно и подумайте хоть немного о своей испорченности.
Онѣ привели меня тѣмъ временемъ въ комнату, указанную м-рсъ Рядъ, и усадили на стулъ. Моимъ первымъ побужденіемъ было сейчасъ же вскочить съ мѣста, но четыре руки держали меня какъ въ тискахъ.
— Если вы не будете сидѣть смирно, васъ надо будетъ привязать къ стулу, — сказала Бесси. — Миссъ Абботъ, одолжите мнѣ свои подвязки, мои она мигомъ разорветъ.
Абботъ отвернулась, чтобы снять съ себя упомянутую часть своего туалета. Онѣ, дѣйствительно, собирались привязать меня. Это былъ бы новый, ужасный позоръ. Мое возбужденіе моментально улеглось.
— Не дѣлайте этого, — закричала я, — я буду сидѣть спокойно!
Въ подтвержденіе своихъ словъ я ухватилась обѣими руками за стулъ.
— Такъ то лучше, — сказала Бесси; убѣдившись, что я дѣйствительно смирилась, она перестала меня держать. Скрестивъ руки, обѣ дѣвушки стояли предо мною, устремивъ на меня мрачный и полный недовѣрія взглядъ, какъ будто сомнѣваясь въ моемъ здравомъ разсудкѣ.
— Никогда раньше съ ней этого не бывало, — проговорила, наконецъ, Бесси, повернувшись къ Абботъ.
— Въ ней всегда сидѣлъ бѣсъ, — послѣдовалъ отвѣтъ. — Я не разъ говорила барынѣ свое мнѣніе объ этомъ ребенкѣ, и барыня со мной соглашалась. Это продувная дѣвчонка, я еще не видала дѣвочки ея возраста, въ которой было бы столько скрытности.
Бесси ничего не отвѣтила на эти слова; черезъ минуту она обратилась ко мнѣ.
— Вѣдь вы должны были бы знать, барышня, — сказала она, — что вы всѣмъ обязаны м-рсъ Ридъ, вѣдь она васъ содержитъ. Если она отвернется отъ васъ, вамъ придется итти въ сиротскій домъ.
Я ничего не могла возразить на эти слова; они не были, впрочемъ, новостью для меня. Эти вѣчные упреки въ моей зависимости отъ м-рсъ Ридъ отдавались въ моихъ ушахъ, какъ однообразный и смутный припѣвъ, очень мучительный, но лишь на половину понятный мнѣ. Вслѣдъ за Бесси заговорила Абботъ:
— Вы вовсе не должны себя считать ровней барышнямъ и молодому барину только потому, что барыня по добротѣ своей воспитываетъ васъ вмѣстѣ. У нихъ со временемъ будетъ большое состояніе, а. у васъ ничего не будетъ. Поэтому вы должны всегда оставаться скромной и почтительной и стараться быть имъ пріятной.
— Все это мы говоримъ вамъ для вашей же пользы, — прибавила Бесси болѣе мягкимъ голосомъ. — Вы должны стараться быть полезной другимъ и доставлять имъ больше удовольствія, тогда, можетъ быть, этотъ домъ и станетъ для васъ роднымъ. По если вы будете такъ вспыльчивы и дерзки, барыня откажется отъ васъ, я въ этомъ увѣрена.
— Кромѣ того, — сказала миссъ Абботъ, — Богъ накажетъ васъ. Онъ можетъ поразить васъ смертью во время одной изъ вашихъ безумныхъ выходокъ, куда вы попадете тогда? Пойдемте, Бесси, оставимъ ее здѣсь; я бы ни зачто не хотѣла имѣть такое сердце, какъ у нея. Совѣтую вамъ помолиться, миссъ Эйръ, когда вы останетесь одна, потому что если вы не раскаетесь, какое-нибудь чудовище можетъ явиться черезъ каминъ и унести васъ.
Онѣ ушли и заперли за собою дверь.
Красная комната предназначалась для пріѣзжихъ. Въ ней рѣдко спалъ кто-нибудь, я могу даже сказать никогда, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда случайный наплывъ гостей въ Гэтесхидъ-Галлѣ вызывалъ необходимость открыть всѣ имѣвшіяся въ домѣ комнаты. А между тѣмъ это былъ одинъ изъ самыхъ большихъ и великолѣпныхъ покоевъ во всемъ огромномъ домѣ Посреди комнаты стояла кровать, поддерживаемая массивными колонками краснаго дерева и вся утопавшая въ драпировкахъ изъ темно-красной шелковой матеріи; два большихъ окна, на которыхъ шторы всегда были спущены, наполовину скрывались подъ складками того же тяжелаго шелка; на полу мягкій красный коверъ заглушалъ шаги; столъ, стоявшій у кровати, былъ покрытъ малиновой скатертью, стѣны обиты свѣтло-коричневой матеріей съ нѣжнымъ розовымъ рисункомъ; платяной шкапъ, туалетный столъ, стулья — все было изъ темнаго полированнаго краснаго дерева. На этомъ темномъ фонѣ ослѣпительно ярко выдѣлялась на кровати груда тюфяковъ и подушекъ, накрытыхъ дорогимъ бѣлоснѣжнымъ покрываломъ. Не менѣе рѣзко выдѣлялось огромное, покрытое бѣлымъ чехломъ, мягкое кресло, вмѣстѣ со скамейкой для ногъ стоявшее у изголовья кровати; мнѣ оно представлялось какимъ-то волшебнымъ трономъ.
Въ этой комнатѣ было холодно, потому что ее рѣдко топили; въ ней было тихо, такъ какъ она лежала далеко отъ дѣтской и людскихъ; въ ней было мрачно и страшно, потому что я знала, что въ нее никогда никто не заходитъ. Только по субботамъ появлялась въ ней служанка, чтобы смахнуть съ мебели и зеркалъ накопившуюся въ теченіе недѣли пыль; да отъ времени до времени заходила м-рсъ Ридъ для того, чтобы осмотрѣть потайной ящикъ въ шкафу, содержавшій важные документы, шкатулку съ ея драгоцѣнностями и небольшой портретъ ея покойнаго мужа. Эти послѣднія слова и объясняютъ тайну красной комнаты, то очарованіе, которымъ она была окружена и вслѣдствіе котораго оставалась необитаемой, несмотря на свою величину и роскошное убранство.
Со дня смерти м-ра Ридъ прошло девять лѣтъ; въ этой комнатѣ онъ испустилъ духъ; здѣсь его тѣло покоилось на смертномъ одрѣ; отсюда гробъ съ его останками вынесли, чтобы похоронить въ семейномъ склепѣ — и съ того дня ни одна посторонняя нога не переступала черезъ порогъ этой комнаты.
Низкій стулъ, на который, уходя, усадили меня Бесси и грубая, злая миссъ Абботъ, стоялъ недалеко отъ бѣлаго мраморнаго камина; передъ мною возвышалась кровать; направо отъ меня стоялъ огромный, темный платяной шкапъ, полированная поверхность котораго слабо свѣтилась въ полумракѣ; налѣво находились завѣшанныя окна; большое зеркало между ними отражало въ себѣ все мрачное величіе этой огромной кровати и комнаты. Я была не совсѣмъ увѣрена, что мои тюремщицы заперли дверь на замокъ, и когда я, наконецъ, рѣшилась двинуться съ мѣста, я прежде всего направилась къ двери, чтобы убѣдиться, заперта ли она. Увы! ни одна тюрьма не могла быть заперта крѣпче. Возвращаясь на свое мѣсто, я остановилась передъ зеркаломъ. Мой взглядъ невольно приковался къ нему, стараясь проникнуть въ самую глубь его. Все въ этой обманчивой глубинѣ казалось холоднѣе и мрачнѣе, нежели въ дѣйствительности, а странная, маленькая фигура, смотрѣвшая на меня изъ зеркала, съ лицомъ и руками, бѣлизна которыхъ рѣзко выступала изъ мрака, съ глазами, безпокойно двигавшимися отъ ужаса среди полной неподвижности всего окружающаго — производила впечатлѣніе настоящаго привидѣнія. Мнѣ вспомнились тѣ крохотныя сказочныя существа, полу-эльфы, полу-кобольды, которыя въ разсказахъ Бесси всегда являлись изъ глубины поросшихъ папоротникомъ лощинъ и мрачныхъ, непроходимыхъ болотъ и неожиданно показывались взорамъ заблудившагося путника. Я вернулась на свое мѣсто.
На меня напалъ суевѣрный страхъ; но въ эту минуту онъ еще не вполнѣ овладѣлъ мной; кровь во мнѣ еще кипѣла; я вся еще была полна безсильной ярости возмутившагося раба; мнѣ надо было справиться съ бурнымъ напоромъ мятежныхъ мыслей о прошломъ раньше, чѣмъ я могла дойти до полнаго сознанія моего безотраднаго настоящаго.
Дикая тиранія Джона Ридъ, высокомѣрное равнодушіе его сестеръ, ненависть его матери, пристрастное отношеніе слугъ — все это поднялось въ эту минуту изъ глубины моего возмущеннаго мозга, какъ грязный осадокъ подымается изъ глубины мутнаго колодца. За что я должна была вѣчно страдать, за что меня всегда презирали, всегда обвиняли, всегда осуждали? Почему все, что я дѣлала, было не такъ? Почему всякая моя попытка пріобрѣсти чью-либо благосклонность была безполезна и безуспѣшна? Упрямую и себялюбивую Элизу уваягали. Къ дерзкой, сварливой Джорджіанѣ, которая вѣчно была не въ духѣ, всѣ относились снисходительно. Ея красота, ея розовыя щеки и золотистые локоны приводили всѣхъ въ восхищеніе и, казалось, заранѣе обѣщали прощеніе всѣмъ ея недостаткамъ. Джону никогда никто не противорѣчилъ, его никогда не наказывали, хотя онъ калѣчилъ голубей, убивалъ молодыхъ цыплятъ, науськивалъ собакъ на овецъ, срывалъ всѣ ягоды съ виноградныхъ лозъ и обламывалъ почки самыхъ дорогихъ цвѣтовъ въ оранжереѣ; онъ называлъ свою мать «милой старушкой», подчасъ подсмѣивался надъ смуглымъ цвѣтомъ ея лица, похожимъ на его собственный, не обращалъ ровно никакого вниманія на ея желанія, нерѣдко рвалъ и портилъ ея шелковыя платья; и все таки онъ былъ «ея дорогимъ любимцемъ». Я же всячески остерегалась совершить какую-нибудь оплошность, старалась добросовѣстно исполнять всѣ свои обязанности; но меня называли дурной и несносной, надутой и хитрой съ утра до вечера.
Моя голова все еще болѣла отъ паденія и кровь не переставала течь изъ раны. Никто не упрекнулъ Джона за то, что онъ безъ причины билъ меня; я же навлекла на себя всеобщее негодованіе только за то, что осмѣлилась возстать противъ него, чтобы защититься отъ его дикаго насилія.
«Это несправедливо! несправедливо!» — говорилъ мнѣ мой разсудокъ, которому постоянное, мучительное напряженіе придало несоотвѣтствующую моему возрасту способность разсуждать; непомѣрно развитая во мнѣ энергія стала мнѣ подсказывать самые необыкновенные способы избавиться отъ мучительнаго, невыносимаго гнета — мнѣ приходило въ голову бѣжать изъ этого дома, или, если-бы бѣгство не удалось, не принимать больше никакой пищи и умереть такимъ образомъ голодной смертью.
Какъ ужасно было состояніе моей души въ этотъ пасмурный день! Мой мозгъ былъ полонъ возмущенія и сердце полно горечи! Всѣ чувства во мнѣ боролись, но въ этой борьбѣ я бродила въ потемкахъ, въ невѣдѣніи. Я искала и не находила отвѣта на вопросъ, неумолчно раздававшійся въ моей душѣ — за что я столько страдала. Теперь, на разстояніи — я не хочу сказать сколькихъ лѣтъ — отвѣтъ мнѣ вполнѣ ясенъ.
Я была не ко двору въ Гэтесхидъ-Галлѣ; я не была похожа ни на кого изъ его обитателей; у меня не было ничего общаго ни съ м-рсъ Ридъ, ни съ ея дѣтьми, ни съ ея продажными слугами. Они меня не любили, но и я ихъ не любила. Они не были обязаны относиться съ любовью къ существу, которое ни съ кѣмъ изъ нихъ не могло сойтись; существу, совершенно отличному отъ нихъ, чуждому имъ по характеру, способностямъ и склонностямъ; существу безполезному для нихъ, неспособному служить ихъ интересамъ или содѣйствовать ихъ удовольствіямъ; существу зловредному, полному возмущенія противъ ихъ поступковъ и презрѣнія къ ихъ взглядамъ. Я знаю, что если бы у меня былъ характеръ болѣе живой, безпечный, деспотическій, наружность болѣе привлекательная, то — при всей моей зависимости и отсутствіи преданныхъ мнѣ друзей — м-рсъ Ридъ охотнѣе терпѣла бы меня у себя, ея дѣти выказывали бы мнѣ больше сердечности, а слуги были бы менѣе склонны дѣлать меня козломъ отпущенія въ дѣтской.
Дневной свѣтъ сталъ мало-по-малу исчезать изъ красной комнаты; наступалъ вечеръ, и темныя сумерки смѣнили пасмурный день. Съ лѣстницы до меня доносился стукъ дождя по стекламъ оконъ, вѣтеръ завывалъ въ трубѣ и шумѣлъ деревьями въ аллеѣ, тянувшейся за домомъ. Мнѣ становилось все холоднѣе и холоднѣе, мужество покидало меня. Мое обычное состояніе духа, въ которомъ соединялись самыя разнообразныя чувства — униженія, сомнѣнія въ самой себѣ, безпомощности и унынія — снова овладѣло мною. Меня называли злой, и, можетъ быть, оно, дѣйствительно, такъ и было; вѣдь явилась же у меня мысль покончить съ собой. Это была несомнѣнно-преступная мысль. Развѣ склепъ подъ алтаремъ Гэтесхидской церкви представлялъ такое привлекательное мѣсто? Я знала, что въ этомъ склепѣ, былъ похороненъ м-ръ Ридъ. Эта мысль навела меня на воспоминанія о немъ, воспоминанія, вызывавшія во мнѣ теперь невольный ужасъ. Я не могла помнить м-ра Ридъ; но я знала, что онъ былъ мой родной дядя — единственный братъ моей матери — что онъ взялъ меня къ себѣ въ домъ, когда я осталась круглой сиротой, и что въ послѣднія минуты своей жизни онъ взялъ съ м-рсъ Ридъ обѣщаніе, что она будетъ меня содержать и воспитывать, какъ своихъ собственныхъ дѣтей. М-рсъ Ридъ, можетъ быть, находилась въ убѣжденіи, что она сдержала это обѣщаніе; и она его, пожалуй, дѣйствительно сдержала постольку, поскольку это согласовалось съ ея характеромъ. Но могла ли она любить существо, совершенно чуждое ей и не связанное съ ней, послѣ смерти м-ра Ридъ, никакими узами. Это должно быть было чрезвычайно тягостное чувство — сознавать себя связанной вынужденнымъ обѣщаніемъ замѣнить родителей чужому ребенку, котораго она не могла любить, и переносить постоянное присутствіе этого чуждаго ей существа въ ея собственномъ тѣсномъ семейномъ кругу.
Странное представленіе зародилось въ моемъ мозгу. Я никогда не сомнѣвалась, что если бы м-ръ Ридъ былъ живъ, онъ относился бы ко мнѣ съ любовію и добротой; и теперь, сидя одна въ таинственной красной комнатѣ, гдѣ по стѣнамъ начинали расползаться ночныя тѣни, переводя взглядъ съ огромной бѣлой кровати на едва свѣтящееся въ темнотѣ зеркало и обратно — я начала перебирать въ памяти все, что слышала когда-либо о покойникахъ, встревоженныхъ въ глубинѣ своихъ могилъ нарушеніемъ ихъ предсмертной воли и возвратившихся на землю для того, чтобы наказать вѣроломныхъ клятвопреступниковъ и отомстить за оскорбленныхъ и угнетенныхъ. И мнѣ представилось, что духъ м-ра Ридъ, возмущенный несправедливостями, которыя выпали на долю дочери его сестры, можетъ покинуть свое обиталище — въ церковномъ склепѣ, или, можетъ быть, въ невѣдомомъ загробномъ мірѣ — и предстать передо мной въ этой комнатѣ. Я осушила слезы и подавила рыданія изъ опасенія, чтобы эти выраженія моего горя не пробудили какого-нибудь голоса изъ другого міра, который обратился бы ко мнѣ со словами утѣшенія, или не вызвали изъ мрака окруженнаго сіяніемъ лица, съ состраданіемъ и участіемъ наклоняющагося надо мной. Это представленіе, столь утѣшительное въ воображеніи, привело бы меня въ ужасъ, если бы оно осуществилось; и я употребила всѣ усилія, чтобы помѣшать этому, всѣмъ напряженіемъ своей воли я постаралась остаться твердой и не дать воли отчаянію, овладѣвшему мною. Въ эту минуту полоса исхода скользнула по стѣнѣ. Былъ ли это лучъ луннаго свѣта, проникшій сквозь щель въ шторѣ окна? Нѣтъ; лунный свѣтъ неподвиженъ, а этотъ свѣтъ колебался. Я не сводила съ него глазъ; вдругъ онъ скользнулъ со стѣны на потолокъ и задрожалъ надъ моей головой. Теперь мнѣ ясно, что эта полоса свѣта была, по всей вѣроятности, не что иное, какъ отблескъ отъ фонаря, съ которымъ кто-то прошелъ по лужайкѣ; но тогда, когда мое воображеніе и безъ того было подготовлено ко всякимъ ужасамъ, нервы были напряжены отъ возбужденія, я подумала, что этотъ лучъ свѣта явился предвѣстникомъ какого-нибудь видѣнія изъ иного міра. Мое сердце громко колотилось, кровь бросилась мнѣ въ голову, въ ушахъ зашумѣло; я приняла это за шелестъ крыльевъ; мнѣ казалось, что что-то стоитъ около меня; что-то давило меня, я задыхалась; самообладаніе совершенно покинуло меня. Я бросилась къ двери и начала отчаянно стучать. Снаружи послышались шаги, ключъ въ замкѣ щелкнулъ, и Бесси и миссъ Абботъ вошли въ комнату.
— Миссъ Эйръ, вы больны? — сказала Бесси.
— Что за ужасный шумъ! я не могу еще придти въ себя отъ него! — воскликнула Абботъ.
— Возьмите меня отсюда! Позвольте мнѣ итти въ дѣтскую! — вырвался у меня вопль.
— Почему? Что случилось? Вы развѣ видѣли что-нибудь? — спросила опять Бесси.
— О! я видѣла свѣтъ, и мнѣ показалось, что привидѣніе идетъ! — я схватила Бесси за руку, и она не отнимала ея.
— Она нарочно подняла этотъ шумъ! — объявила Абботъ съ гримасой отвращенія. — И что за крикъ! Если бы у нея что-нибудь болѣло, то это было бы еще извинительно, но она просто хотѣла, чтобы всѣ сбѣжались сюда. Я знаю ея скверныя, хитрыя выдумки!
— Что это значитъ? — раздался повелительный голосъ, и въ корридорѣ, шумя платьемъ, появилась м-рсъ Ридъ; ленты ея чепца развѣвались.
— Абботъ и Бесси, мнѣ кажется, я приказала оставить Джэни въ красной комнатѣ до тѣхъ поръ, пока я сама не приду за ней.
— Миссъ Джэни такъ громко кричала, сударыня, — сказала Бесси тономъ извиненія.
— Оставьте ее! — былъ единственный отвѣтъ. — Выпусти руку Бесси, Джэни; такія средства тебѣ не помогутъ, можешь быть въ этомъ увѣрена. Я ненавижу хитрость, особенно въ дѣтяхъ; моя обязанность показать тебѣ, что хитростью ты ничего не подѣлаешь. Ты. останешься здѣсь часомъ дольше, чѣмъ было раньше рѣшено, да и тогда я тебя освобожу только подъ условіемъ безусловнаго послушанія и полнаго спокойствія.
— О! тетя, сжальтесь надо мной! Простите меня! Я не могу этого переносить — накажите меня какъ-нибудь иначе! Я умру, если…
— Молчи! Эти бѣшенные порывы въ тебѣ отвратительнѣе всего. — Мой характеръ безъ сомнѣнія, внушалъ ей чувство отвращенія. Она совершенно искренно видѣла во мнѣ соединеніе страстной, злой, низкой души и сильно развитаго лицемѣрія.
Бесси и Абботъ ушли. Я совершенно обезумѣла отъ отчаянія. Мой безумный страхъ и мои судорожныя рыданія вывели изъ терпѣнія м-рсъ Ридъ, и она, не говоря ни слова, повернула меня и втолкнула въ красную комнату. Я слышала, какъ она заперла дверь и ушла. Послѣ ея ухода, должно быть, со мной сдѣлался нервный припадокъ, и я лишилась чувствъ.
ГЛАВА III.
правитьЧто произошло потомъ — я не знаю. Помню, что я проснулась точно отъ ужаснаго кошмара; передъ глазами у меня стоялъ ослѣпительно яркій красный свѣтъ, перерѣзанный широкими черными полосами. До ушей моихъ смутно доносились голоса, какъ бы заглушаемые ревомъ вѣтра или шумомъ падающей воды. Волненіе, неизвѣстность и господствующее надо всѣмъ чувство ужаса туманили мнѣ голову. Вскорѣ я почувствовала, какъ кто-то дотронулся до меня, поднялъ меня и привелъ въ сидячее положеніе, дѣлая все это такъ нѣжно и осторожно, какъ никто до сихъ поръ не поддерживалъ и не подымалъ меня. Я прислонилась головой къ подушкѣ или чьей-то рукѣ и чувствовала себя въ такомъ положеніи очень хорошо.
Но прошло минутъ пять, и туманъ, заволакивавшій мой разсудокъ, разсѣялся. Я ясно увидала, что нахожусь въ дѣтской, въ своей собственной кровати, и что ослѣпительный красный свѣтъ исходитъ изъ камина. Была ночь; на столѣ горѣла свѣча; Бесси стояла у моей кровати съ тазомъ въ рукѣ, а какой-то господинъ, сидѣвшій на стулѣ у моего изголовья, наклонялся надо мной.
Сознаніе, что въ комнатѣ находится чужой человѣкъ, не принадлежащій ни къ обитателямъ Гэтесхида, ни къ родственникамъ м-рсъ Ридъ, доставляло мнѣ невыразимое облегченіе и возбудило во мнѣ отрадное чувство безопасности. Отвернувшись отъ Бесси — хотя ея присутствіе было мнѣ гораздо менѣе непріятно, чѣмъ было бы, напримѣръ, присутствіе миссъ Абботъ — я стала всматриваться въ лицо господина, сидѣвшаго около меня. Я знала его: это былъ м-ръ Ллойдъ, аптекарь, котораго м-рсъ Ридъ звала иногда, когда заболѣвалъ кто-нибудь изъ прислугъ; для себя и для своихъ дѣтей она всегда обращалась къ помощи врача.
— Ну, кто я? — спросилъ онъ.
Я произнесла его имя и протянула ему руку. Онъ взялъ ее, улыбаясь и говоря: «Ну, теперь мы понемножку начнемъ поправляться». Затѣмъ онъ снова уложилъ меня и, обратившись къ Бесси, поручилъ ей соблюдать величайшую осторожность и не тревожить меня ночью. Давъ ей еще нѣсколько наставленій и обѣщавъ придти на другой день, онъ ушелъ, къ моему большому огорченію: пока онъ сидѣлъ на стулѣ у изголовья моей постели, я чувствовала себя подъ его защитой и покровительствомъ, но когда дверь за нимъ закрылась, вся комната погрузилась въ мракъ и сердце у меня снова защемило; невыразимая тяжесть легла мнѣ на душу.
— Не хочется-ли вамъ спать, барышня? — спросила меня Бесси необыкновенно мягко.
Я едва рѣшилась ей отвѣтить, я боялась черезъ минуту опять услышать отъ нея обращеніе въ обычномъ грубомъ тонѣ.
— Попробую, — проговорила я.
— Не хотите-ли вы пить или поѣсть чего-нибудь?
— Нѣтъ, спасибо, Бесси.
— Ну, если такъ, я думаю, я могу пойти спать; уже поздно; но вы можете меня позвать, если вамъ что-нибудь понадобится ночью.
Что за необыкновенная заботливость! Я рѣшилась обратиться къ ней съ вопросомъ.
— Бесси, что со мной? Я больна?
— Я думаю, что вы заболѣли отъ крика въ красной комнатѣ; но вы навѣрно скоро поправитесь.
Бесси вышла въ расположенную рядомъ съ дѣтской людскую. Я слышала, какъ она сказала:
— Сара, спи со мной эту ночь въ дѣтской. Ни за что въ жизни я не рѣшусь остаться съ бѣднымъ ребенкомъ всю ночь одна; она можетъ еще умереть. Какъ странно, что съ ней случился такой припадокъ! Я бы хотѣла знать, видѣла ли она что-нибудь. Барыня была таки черезъ-чуръ строга на этотъ разъ.
Она вернулась въ комнату вмѣстѣ съ Сарой; онѣ обѣ улеглись, но еще съ полчаса онѣ шептались, раньше чѣмъ заснули. До меня долетали обрывки ихъ разговора, изъ которыхъ я легко могла догадаться о томъ, что составляло предметъ ихъ обсужденія.
— «Что-то, сверху до низу въ бѣломъ, прошло мимо нея»… «Огромная черная собака за нимъ»… — «Три громкихъ удара въ дверь»… — '«Свѣтъ какъ разъ надъ его могилой» и т. д., и т. д.
Наконецъ онѣ заснули; огонь въ каминѣ и свѣча погасли. Я не сомкнула глазъ во всю ночь, часы тянулись для меня безконечно; мое зрѣніе, слухъ, воображеніе — все во мнѣ было напряжено до крайней степени; я вся была объята ужасомъ, тѣмъ ужасомъ, который испытываютъ только дѣти.
Это приключеніе въ красной комнатѣ не имѣло послѣдствіемъ никакой тяжелой или продолжительной физической болѣзни; по оно произвело на мои нервы такое потрясеніе, слѣды котораго я чувствую еще и теперь. Да, м-рсъ Ридъ, вамъ я обязана многими часами душевныхъ страданій. Но я должна была бы вамъ простить, ибо вы не вѣдали, что творили; терзая каждый нервъ моего сердца, вы думали, что лишь искореняете мои дурныя наклонности.
На слѣдующій день около полудня я сидѣла, одѣтая и закутанная въ шаль, у камина въ дѣтской. Я чувствовала себя слабой и совершенно разбитой; но мучительнѣе всего было невыразимое душевное страданіе — страданіе, выжимавшее изъ глазъ моихъ молчаливыя слезы; не успѣвала я стереть съ щеки одну соленую каплю, какъ за ней слѣдовала другая. И все таки я могла бы считать себя счастливой въ эту минуту, потому что вокругъ меня не было никого изъ моихъ мучителей. М-рсъ Ридъ выѣхала со всѣми дѣтьми въ коляскѣ на прогулку. Миссъ Абботъ шила въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ, а Бесси, двигаясь взадъ и впередъ по дѣтской, убирая игрушки и приводя въ порядокъ ящики комода, отъ времени до времени обращалась ко мнѣ съ ласковымъ словомъ. Мнѣ, привыкшей къ жизни, полной безконечныхъ упрековъ и тяжелаго рабства, такое положеніе вещей должно было бы казаться раемъ; но на самомъ дѣлѣ мои измученные нервы находились теперь въ такомъ состояніи, что никакой покой не могъ ихъ успокоить, никакое удовольствіе не могло вызвать въ нихъ пріятнаго возбужденія.
Бесси была на кухнѣ и вернулась оттуда съ кускомъ пирога, который она принесла для меня на пестро разрисованной фарфоровой тарелкѣ. Эта тарелка съ нарисованной на ней райской птицей, устраивающей свое гнѣздышко среди выонковъ и розовыхъ бутоновъ, всегда возбуждала во мнѣ чувство величайшаго восхищенія. Сколько разъ я просила позволенія взять ее въ руки, чтобы лучше разсмотрѣть ее; но до сихъ поръ меня всегда считали недостойной такой высокой милости. Теперь эта драгоцѣнная тарелка была у меня на колѣняхъ и мнѣ очень любезно было предложено скушать находящійся на ней кусокъ сладкаго пирога. Тщетная милость! подобно многимъ другимъ страстно желаемымъ и долго отсрочиваемымъ милостямъ она явилась слишкомъ поздно! Я не могла ѣсть пирога, а перья райской птицы и краски цвѣтовъ показались мнѣ потускнѣвшими. Я отодвинула въ сторону и пирогъ, и тарелку. Бесси спросила меня, не хочу-ли я книгу. Слово книга на минуту обрадовало меня, и я попросила достать изъ библіотеки Путешествіе Гулливера. Я раньше читала и перечитывала эту книгу съ восторгомъ. Я была твердо убѣждена, что въ ней разсказываются дѣйствительныя происшествія, и она возбуждала во мнѣ гораздо болѣе глубокій интересъ, нежели волшебныя сказки; послѣ того, какъ я тщетно розыскивала эльфовъ среди листьевъ наперсточной травы и колокольчика, подъ грибами и между развалинами старыхъ, разрушенныхъ, поросшихъ плющемъ стѣнъ, я въ концѣ концовъ примирилась съ грустной истиной, что они всѣ покинули Англію для того, чтобы поселиться въ какой-нибудь невѣдомой странѣ, гдѣ лѣса гуще, непроходимѣе и таинственнѣе и населеніе рѣже; лилипуты же и великаны, напротивъ, казались мнѣ вполнѣ несомнѣнной частью населенія земной поверхности. Я не сомнѣвалась въ томъ, что въ одинъ прекрасный день, если бы только мнѣ удалось отправиться въ далекое путешествіе, моимъ глазамъ представились бы маленькія поля, дома и деревья, крохотное населеніе, едва видныя коровы, овцы и птицы въ одномъ царствѣ; и нивы похожія по величинѣ на лѣса, огромныя собаки, чудовищныя кошки и необыкновенной величины мужчины и женщины — въ другомъ. Однако теперь, когда моя любимая книга очутилась у меня въ рукахъ и я начала перелистывать ея страницы, стараясь отыскать въ ея причудливыхъ картинкахъ то очарованіе, которое всегда таилось въ нихъ для меня, — теперь все въ ней показалось мнѣ скучнымъ и мрачнымъ и самъ Гулливеръ представлялся мнѣ мрачнымъ странникомъ въ пустынныхъ и мрачныхъ областяхъ. Я закрыла книгу, не рѣшаясь больше разсматривать ее, и положила ее на столъ рядомъ съ нетронутымъ пирогомъ.
Бесси покончила съ уборкой комнаты и, умывъ руки, открыла одинъ изъ ящиковъ комода, весь наполненный великолѣпными лоскутьями шелка и бархата; выбравъ подходящіе куски, она начала шить новую шляпу для куклы Джорджіаны, сопровождая свою работу пѣніемъ. Пѣсня, которую она пѣла, начиналась словами:
Въ тѣ дни, когда бродили мы по рощамъ и лугамъ,
Давно, давно тому назадъ…
Я много разъ передъ тѣмъ слышала эту пѣсню, и всегда слушала ее съ наслажденіемъ: у Бесси былъ такой милый, пріятный голосъ — по крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось. Но теперь, хотя она пѣла все тѣмъ же веселымъ, пріятнымъ голосомъ, я находила въ этой мелодіи невыразимую грусть. По временамъ, поглощенная работой, она тихо-тихо и медленно повторяла одинъ только припѣвъ. Слова: «давно тому назадъ» звучали, какъ заключительный аккордъ погребальной пѣсни. Затѣмъ она запѣла другую пѣсню, еще болѣе грустную, — Полно, миссъ Джени, не плачьте, — сказала Бесси, кончивъ пѣть. Она могла бы съ такимъ же успѣхомъ сказать огню въ каминѣ: «не гори!» Могла ли она догадаться о той невыразимой мукѣ, которая терзала мое сердце?
М-ръ Ллойдъ сдержалъ обѣщаніе и пришелъ снова.
— Какъ, уже на ногахъ! — сказалъ онъ, входя въ дѣтскую.
— Ну, няня, какъ она поживаетъ?
Бесси отвѣтила, что я чувствую себя вполнѣ хорошо.
— Но тогда она должна была бы выглядѣть веселѣе. Подите сюда, миссъ Джэни; вѣдь ваше имя Джэни, не правда ли?
— Да, сэръ; Джени Эйръ.
— Вы плакали, миссъ Джэни; можете вы мнѣ сказать, о чемъ вы плакали? У васъ что-нибудь болитъ?
— Нѣтъ.
— Она навѣрное плакала оттого, что барыня не взяла ее съ собой въ коляску, — вмѣшалась Бесси.
— О, навѣрное не оттого; это было бы слишкомъ ребячливо, она уже не такая маленькая.
Я была того же мнѣнія. Мое самолюбіе было задѣто ложнымъ обвиненіемъ, и я поспѣшно отвѣтила:
— Я никогда въ жизни не плакала о такихъ пустякахъ. Я ненавижу прогулки въ коляскѣ. Я плакала оттого, что я несчастна. — Стыдитесь, барышня! — сказала Бесси.
Добрый аптекарь пришелъ въ нѣкоторое замѣшательство. Я стояла передъ нимъ; онъ устремилъ на меня пристальный взглядъ. У него были маленькіе сѣрые, не особенно блестящіе, глаза, но я думаю, что теперь они не показались бы мнѣ очень проницательными. Черты его лица были рѣзки, но выраженіе очень добродушное. Посмотрѣвъ мнѣ внимательно въ лицо, онъ спросилъ:
— Что съ вами случилось вчера, отчего вы захворали?
— Она упала, — опять вмѣшалась Бесси.
— Упала? Точно маленькій ребенокъ! Развѣ она еще не умѣетъ ходить какъ слѣдуетъ? Вѣдь ей, должно быть, восемь или девять лѣтъ?
— Меня толкнули, — былъ рѣзкій отвѣтъ, вырвавшійся у меня подъ вліяніемъ оскорбленной гордости; — но я не оттого заболѣла, — прибавила я, глядя на м-ра Ллойда, который медленно засовывалъ въ носъ щепотку табаку.
Въ ту минуту, какъ онъ пряталъ табакерку въ карманъ своего жилета, раздался громкій звонокъ, сзывавшій слугъ къ обѣду. М-ръ Ллойдъ зналъ, что означалъ этотъ звонокъ.
— Это васъ зовутъ, няня, — сказалъ онъ, — вы можете сойти внизъ, а я тѣмъ временемъ дамъ миссъ Джэни нѣсколько наставленій.
Бесси охотнѣе осталась бы въ дѣтской, но она должна была итти, потому что аккуратное появленіе къ столу строго требовалось въ этомъ домѣ.
— Вы заболѣли не отъ паденія, такъ отъ чего-же? — спросилъ меня м-ръ Ллойдъ, когда Бесси ушла.
— Меня заперли въ темной комнатѣ, гдѣ ходитъ привидѣніе.
М-ръ Ллойдъ улыбнулся и нахмурился въ одно и то-же время.
— Привидѣніе! Въ концѣ концовъ вы все таки не болѣе, какъ маленькій ребенокъ! Развѣ вы боитесь привидѣній?
— Да, я боюсь духа м-ра Ридъ: онъ умеръ въ той комнатѣ и лежалъ тамъ въ гробу. Ни Бесси и никто другой не ходитъ туда ночью безъ особенной необходимости. Это было жестоко запереть меня тамъ одну безъ огня — такъ жестоко, что я этого никогда, никогда не забуду.
— Глупости! И это васъ дѣлаетъ такой несчастной? Развѣ теперь, при дневномъ свѣтѣ, вы тоже боитесь?
— Нѣтъ; но скоро снова настанетъ ночь; и кромѣ того… я несчастна… очень несчастна… изъ-за другихъ причинъ.
— Изъ-за какихъ другихъ причинъ? Вы не можете мнѣ сказать?
О, какъ страстно я желала отвѣтить откровенно на этотъ вопросъ! и какъчтрудно это было сдѣлать!
Дѣти умѣютъ чувствовать, но они не въ состояніи разобраться въ своихъ чувствахъ; и если имъ даже удается мысленно отчасти разобраться въ себѣ, то онине умѣютъ выразить этого словами.
Однако, я боялась упустить этотъ первый и единственный случай облегчить свое сердце, подѣлившись съ кѣмъ нибудь своимъ горемъ; послѣ непродолжительнаго, тревожнаго молчанія мнѣ удалось найти очень неполный, но правдивый отвѣтъ.
— Вопервыхъ, у меня нѣтъ ни отца, ни матери, ни братьевъ, ни сестеръ.
— У васъ есть добрая тетя и двоюродный братъ и сестры.
Я снова остановилась; затѣмъ у меня вырвалось:
— Но Джонъ Ридъ сшибъ меня съ ногъ, а тетя заперла меня въ красной комнатѣ!
М-ръ Ллойдъ снова завозился съ табакеркой.
— Вы не находите, что Гэтесхидъ-Галль очень красивый домъ? — спросилъ онъ. — Развѣ вы не чувствуете благодарности за то, что можете жить въ такомъ великолѣпномъ мѣстѣ?
— Это не мой домъ, и горничная говоритъ, что я имѣю меньше нрава находиться здѣсь, чѣмъ любая служанка.
— Пустяки! Вы же не будете такъ глупы, чтобы желать покинуть такое великолѣпное мѣсто?
— Если бы только мнѣ было куда пойти, я была бы рада уйти отсюда; но я не могу никуда уйти изъ Гэтесхида, пока на стану взрослой.
— Можетъ быть, это и возможно — кто знаетъ? Есть у васъ еще какіе нибудь родственники, кромѣ м-рсъ Ридъ?
— Кажется, нѣтъ.
— Никого со стороны вашего отца?
— Я не знаю; я спросила разъ тетю Ридъ, и она сказала, что, можетъ быть, у меня и есть какіе нибудь бѣдные, простые родственники по имени Эйръ, но что она ничего о нихъ не знаетъ.
— Если бы у васъ были такіе родственники, вы бы хотѣли пойти къ нимъ?
Я задумалась. Бѣдность кажется ужасной и взрослымъ людямъ, тѣмъ болѣе дѣтямъ, которыя совершенно не имѣютъ представленія о дѣятельной, трудовой, заслуживающей уваженія бѣдности; съ этимъ словомъ у нихъ связано лишь представленіе объ изорванныхъ платьяхъ, скудной пищѣ, нетопленныхъ печахъ, грубыхъ манерахъ и низкихъ порокахъ; въ бѣдности было для меня что-то унизительное.
— Нѣтъ, я бы не хотѣла жить у бѣдныхъ людей, — былъ мой отвѣтъ.
— Даже если бы они были къ вамъ добры?
Я покачала головой; я не могла понять, какъ бѣдные люди вообще могутъ быть добрыми. И кромѣ того — перенять ихъ грубую рѣчь — ихъ манеры — быть невоспитанной — вырости какъ одна изъ тѣхъ бѣдныхъ женщинъ, которыя укачиваютъ своихъ дѣтей или стираютъ свои жалкія тряпки передъ дверями хижинъ — я не разъ видала ихъ въ деревнѣ за Гэтесхидъ-Галлемъ — нѣтъ, во мнѣ было слишкомъ мало мужества для того, чтобы такой цѣной купить себѣ свободу.
— Развѣ ваши родственники такъ бѣдны? Они принадлежатъ къ классу рабочихъ?
— Я не знаю; тетя Родъ говоритъ, что если у меня есть какіе-нибудь родственники, то это навѣрное нищіе; но я не хочу нищенствовать.
— Хотѣли бы вы ходить въ школу?
Я снова задумалась; я имѣла смутное представленіе о томъ, что такое школа. Бесси иногда говорила о школѣ, какъ о мѣстѣ, гдѣ молодымъ дѣвицамъ строгой муштровкой стараются привить изысканныя манеры и аккуратность. Джонъ Ридъ ненавидѣлъ школу, въ которой онъ учился, и обманывалъ своихъ учителей; но вкусы и взгляды Джона Ридъ не могли служить образцомъ для меня, и если свѣдѣнія Бесси, почерпнутыя ею у молодыхъ дѣвицъ той семьи, гдѣ она служила раньше, чѣмъ поступила въ Гэтесхидъ-Галль, были подчасъ нѣсколько устрашающаго свойства, то за то ея разсказы о познаніяхъ и талантахъ, пріобрѣтенныхъ въ школѣ тѣми-же молодыми дѣвицами, представлялись, напротивъ, довольно привлекательными. Она съ гордостью говорила о прекрасныхъ картинахъ, ландшафтахъ и цвѣтахъ, нарисованныхъ ими; о пѣсняхъ, которыя онѣ пѣли, и фортепіанныхъ пьесахъ, которыя онѣ играли; о кошелькахъ, которые онѣ умѣли вязать, и французскихъ книгахъ, которыя онѣ умѣли переводить. Ея разсказы, въ концѣ концовъ, возбудили во мнѣ желаніе научиться тому же. Кромѣ того, школа внесла бы полную перемѣну въ мою жизнь; съ ней связано длинное путешествіе, разлука съ Гэтесхидъ-Галлемъ и вступленіе въ новую жизнь.
— Да, я хотѣла бы поступить въ школу, — былъ выраженный вслухъ результатъ моихъ размышленій.
— Что-жъ, кто знаетъ, что еще можетъ случиться, — сказалъ м-ръ Ллойдъ, вставая. — Этотъ ребенокъ нуждается въ перемѣнѣ воздуха и обстановки, — проговорилъ онъ про себя. — Нервы его въ скверномъ состояніи.
Въ это время Бесси вернулась; въ ту-же минуту послышался стукъ колесъ по убитой пескомъ аллеѣ.
— Это ваша барыня вернулась, няня? — спросилъ м-ръ Ллойдъ. — Я бы хотѣлъ поговорить съ ней передъ уходомъ.
Бесси попросила его пройти въ столовую и проводила его туда. На основаніи дальнѣйшихъ событій я предполагаю, что въ разговорѣ съ м-рсъ Ридъ аптекарь рѣшился посовѣтовать ей отправить меня въ школу. Этотъ совѣтъ былъ принятъ безъ сомнѣнія очень охотно; какъ сказала миссъ Абботъ однажды вечеромъ, когда онѣ съ Бесси занимались шитьемъ въ дѣтской и разговаривали обо мнѣ, думая, что я уже сплю — «барыня очень рада -избавиться отъ такого несноснаго, сквернаго ребенка, который смотритъ на всѣхъ, точно хочетъ подстеречь въ чемъ нибудь, и у котораго всегда въ головѣ какіе нибудь тайные замыслы».
При этомъ случаѣ, изъ разговора миссъ Абботъ съ Бесси я узнала, что отецъ мой былъ бѣдный священникъ; что моя мать вышла за него замужъ противъ воли родныхъ, которые смотрѣли на этотъ бракъ, какъ на униженіе для ихъ семьи; что мой дѣдушка Ридъ былъ такъ возмущенъ непослушаніемъ своей дочери, что совершенно лишилъ ее наслѣдства; что черезъ годъ послѣ женитьбы мой отецъ схватилъ тифозную горячку во время посѣщенія бѣдныхъ въ большомъ фабричномъ городѣ, гдѣ находился его приходъ и гдѣ тогда свирѣпствовала эта болѣзнь; что моя мать заразилась отъ него и умерла черезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ похоронила его.
Выслушавъ этотъ разсказъ, Бесси вздохнула и сказала:
— Бѣдная миссъ Джэнни, ее все таки жалко.
— Да, — отвѣтила Абботъ, — если бы она была милымъ, добрымъ, красивымъ ребенкомъ, то ее надо было бы пожалѣть; но къ такой противной, хитрой дѣвчонкѣ, право, нельзя относиться съ участіемъ. у
— Да, конечно, — подтвердила Бесси.
— Бесси, я бы не прочь поѣсть сегодня кроличьяго жаркого къ ужину.
— И я тоже… съ поджареннымъ лукомъ. Пойдемте, миссъ Абботъ, посмотримъ, что дѣлается на кухнѣ. Онѣ ушли.
ГЛАВА IV.
правитьИзъ разговора съ м-ромъ Ллойдъ и изъ вышеприведенной бесѣды между Бесси и Абботъ я почерпнула достаточно надежды на лучшее будущее для того, чтобы желать скорѣйшаго выздоровленія; въ судьбѣ моей, казалось, предстояла перемѣна — я ждала ея молча и терпѣливо. Однако, дѣло затянулось; дни и недѣли проходили; мое здоровье пришло въ обычное состояніе, но ничто не указывало на близкое исполненіе того, о чемъ я не переставала мечтать. М-рсъ Ридъ по временамъ устремляла на меня строгій и пристальный взоръ, но рѣдко обращалась ко мнѣ. Со времени моей болѣзни она старалась держать меня въ еще большемъ отдаленіи отъ своихъ собственныхъ дѣтей; мнѣ была отведена маленькая комнатка, гдѣ я спала одна; обѣдала и ужинала я отдѣльно отъ другихъ и весь день проводила въ дѣтской, между тѣмъ какъ мои двоюродныя сестры и братъ находились въ гостиной. Ни однимъ словомъ она не намекала на свое намѣреніе отправить меня на воспитаніе въ школу; но я инстинктивно чувствовала, что недолго мнѣ придется жить подъ одной съ ней кровлей; взглядъ ея, обращенный на меня, теперь болѣе, чѣмъ когда либо выражалъ непреодолимое и неискоренимое отвращеніе.
Элиза и Джорджіана, очевидно, повинуясь полученнымъ приказаніямъ, избѣгали говорить со мной. Джонъ показывалъ мнѣ языкъ при каждой встрѣчѣ и разъ даже попытался снова пустить въ дѣло руки; но я мгновенно повернулась къ нему съ такимъ выраженіемъ бѣшеной ярости и съ такой готовностью отчаяннаго сопротивленія, что онъ счелъ за лучшее отступить и убѣжалъ, испуская проклятія и крича, что я ему расшибла носъ. Я, дѣйствительно, направила на эту выдающуюся часть его лица такой сильный ударъ, на какой были способны мои пальцы. Я слышала, какъ, прибѣжавъ къ матери, онъ сталъ разсказывать ей плаксивымъ голосомъ, что «эта гадкая Джени» бросилась на него, какъ бѣшеная кошка. Но мать прервала его строго:
— Не говори мнѣ о ней, Джонъ; я сказала тебѣ, чтобы ты не подходилъ къ ней; она не достойна твоего вниманія. Я не хочу, чтобы ты или твои сестры знались съ ней.
Услышавъ это, я перегнулась черезъ перила лѣстницы и, совершенно не отдавая себѣ отчета въ томъ, что я дѣлаю, крикнула:
— Они не достойны того, чтобы находиться въ моемъ обществѣ.
М-рсъ Ридъ была довольно полная женщина; однако, услышавъ эти странныя и дерзкія слова, она проворно взбѣжала по лѣстницѣ, какъ вихрь втащила меня въ дѣтскую и, прижавъ къ кровати, строго запретила двинуться съ мѣста или произнести хотя бы еще одно слово въ теченіе дня.
— Что-бы сказалъ дядя Ридъ, если бы онъ былъ живъ? — проговорила я почти невольно. Я говорю «почти невольно», потому что языкъ мой, казалось, произносилъ слова совершенно помимо моего сознанія; мною руководило что-то, не поддававшееся моей волѣ.
— Что? — проговорила м-рсъ Ридъ шопотомъ. Въ ея обыкновенно холодныхъ, спокойныхъ сѣрыхъ глазахъ промелькнуло что-то, похожее на испугъ; она выпустила мою руку и смотрѣла на меня, какъ будто, дѣйствительно, сомнѣваясь, кто стоитъ передъ ней — ребенокъ или дьяволъ. Я собралась съ духомъ.
— Дядя Ридъ находится на небѣ и можетъ видѣть все, что вы дѣлаете и что думаете; и папа и мама тоже; они знаютъ, что вы меня запираете на цѣлый день и что вы хотѣли бы, чтобы я умерла.
М-рсъ Ридъ скоро овладѣла собой; она потрясла меня за плечи изо всѣхъ силъ, дала двѣ пощечины и затѣмъ вышла, не сказавъ ни слова. Этотъ пробѣлъ восполнила Бесси, читавшая мнѣ нравоученіе въ теченіе цѣлаго часа, причемъ она старалась доказать мнѣ, что я самый дурной и негодный ребенокъ, какой когда-либо существовалъ. Я наполовину согласилась съ ней, я въ эту минуту ясно сознавала, что одни дурныя чувства бушевали въ моей груди.
Ноябрь, декабрь и половина января миновали. Рождество и Новый годъ отпраздновались въ Гэтесхидѣ съ обычнымъ веселіемъ; подарки щедро раздавались, безпрестанно устраивались обѣды и вечера. Я, конечно, была исключена изъ всѣхъ этихъ удовольствій; мое участіе въ нихъ заключалось единственно въ томъ, что я ежедневно смотрѣла на Элизу и Джорджіану, когда онѣ спускались въ гостиную, нарядныя въ своихъ воздушныхъ кисейныхъ платьяхъ и яркихъ кушакахъ, съ тщательно завитыми волосами; а позже я прислушивалась къ звукамъ фортепіано или арфы, доносившимся снизу, къ торопливымъ шагамъ лакеевъ и буфетчика, къ звону стакановъ, стуку тарелокъ и къ гулу голосовъ, долетавшему изъ гостиной всякій разъ, когда открывались и закрывались двери. Когда я уставала отъ этого занятія, я покидала свой постъ на лѣстницѣ и возвращалась въ пустую и тихую дѣтскую; тамъ я не чувствовала себя несчастной, даже если мною подчасъ овладѣвала грусть. Въ сущности, у меня не было ни малѣйшаго желанія сойти внизъ къ гостямъ, потому что въ обществѣ я большей частью оставалась незамѣченной, и если бы Бесси была хоть немного добрѣе и привѣтливѣе, для меня было бы гораздо большимъ наслажденіемъ проводить вечера спокойно съ ней, нежели въ гостиной, наполненной разряженными дамами и господами, подъ ужасными взглядами м-рсъ Ридъ. Но Бесси, кончивъ одѣвать барышень, сама спѣшила спуститься въ кухню или комнату экономки и большей частью уносила съ собой лампу. Тогда я съ куклой на колѣняхъ сидѣла у камина, пока огонь въ немъ не погасалъ, и боязливо озиралась кругомъ, чтобы удостовѣриться, что никого, кромѣ меня, нѣтъ въ темной комнатѣ; а когда весь уголь въ каминѣ выгоралъ и оставалась только красная кучка пепла, я торопливо раздѣвалась, дергая нетерпѣливо шнурки и пуговицы своего платья, и искала убѣжища отъ холода и мрака въ своей маленькой кроваткѣ. Я неизмѣнно брала съ собой въ постель куклу. Каждое человѣческое существо должно непремѣнно любить кого-нибудь; и за неимѣніемъ болѣе достойнаго предмета любви, я находила удовлетвореніе въ привязанности къ безобразной деревянной куклѣ. Мнѣ теперь кажется непонятной и странной эта глубокая и искренняя любовь къ игрушкѣ, которую я представляла себѣ живымъ существомъ, способнымъ чувствовать и раздѣлять мои чувства. Я никогда не засыпала, не завернувъ ее предварительно въ свою ночную рубашку, и только убѣдившись, что она лежитъ въ теплѣ и покоѣ, я чувствовала себя сравнительно счастливой, потому что вѣрила, что и она счастлива.
Какими долгими казались мнѣ часы, когда я ждала ухода гостей и прислушивалась, не раздадутся-ли шаги Бесси на лѣстницѣ. Иногда она подымалась наверхъ за своимъ наперсткомъ или ножницами, или приносила мнѣ что-нибудь къ ужину — кусокъ пирога или ватрушку; тогда она садилась на край моей кровати и смотрѣла, какъ я ѣмъ, а когда я кончала, она заворачивала меня въ одѣяло, два раза цѣловала и говорила: «спокойной ночи, миссъ Джени». Когда она была такъ ласкова, она казалась мнѣ самымъ лучшимъ, самымъ красивымъ, самымъ добрымъ существомъ на свѣтѣ, и я отъ всей души желала, чтобы она всегда оставалась такой милой и привѣтливой и никогда больше не награждала меня пинками, бранью и несправедливыми обвиненіями, какъ это съ ней часто случалось. Бесси была, должно быть, хорошо одаренная отъ природы дѣвушка: за что она ни бралась — она все дѣлала ловко и проворно; кромѣ того она обладала удивительнымъ искусствомъ разсказывать — такъ я сужу, по крайней мѣрѣ, по тому впечатлѣнію, какое производили на меня ея сказки. Она была красива, если меня не обманываютъ мои воспоминанія. Въ нихъ она представляется мнѣ стройной молодой дѣвушкой, съ черными волосами и темными глазами, очень красивыми чертами и хорошимъ, здоровымъ, цвѣтомъ лица. Но у нея былъ капризный и нетерпѣливый характеръ и весьма смутныя понятія о справедливости. Однако, несмотря на все это, я предпочитала ее всѣмъ обитателямъ Гэтесхидъ-Галля.
Это было 15 января, около девяти часовъ утра. Бесси сошла внизъ завтракать. Элиза какъ разъ надѣвала шляпу и теплый садовый плащъ, собираясь спуститься въ птичникъ кормить птицъ — занятіе, которое она исполняла почти съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ продавала яйца экономкѣ и копила вырученныя за нихъ деньги. У нея была нѣкоторая склонность къ торговлѣ и сильно выраженная страсть къ копленію денегъ. Это сказывалось не только въ увлеченіи, съ какимъ она продавала яйца и цыплятъ, но и въ томъ, какъ она торговалась съ садовникомъ изъ-за луковицъ, сѣмянъ и молодыхъ отростковъ — садовникъ м-рсъ Ридъ получилъ отъ нея приказаніе покупать у барышень всѣ продукты ихъ цвѣтника, которые онѣ пожелаютъ ему продать. Элиза была бы готова продать каждый волосъ со своей головы, если бы это могло ей принести значительную выгоду. Свои деньги она прятала во всевозможныхъ углахъ, заворачивая ихъ въ тряпки и старыя бумажки; но съ тѣхъ поръ, какъ горничная открыла нѣсколько разъ мѣста, гдѣ хранились ея сокровища, она, изъ боязни потерять все свое имущество, рѣшилась довѣрить его матери за необыкновенно высокіе проценты; каждые четверть года она собирала доходы со своего капитала и тщательно вносила ихъ въ маленькую записную книжку.
Джорджіана сидѣла на высокомъ стулѣ, причесывая передъ зеркаломъ свои волосы и вплетая въ нихъ искусственные цвѣты и вылинявшія перья, огромный запасъ которыхъ она нашла въ ящикѣ на чердакѣ. Я убирала свою постель, спѣша исполнить приказаніе Бесси покончить съ этимъ до ея прихода (Бесси теперь часто пользовалась мной, какъ подгорничной, заставляла меня убирать комнату, смахивать пыль съ мебели и т. д.). Разложивъ одѣяло и сложивъ свою ночную рубашку, я подошла къ окну, чтобы привести въ порядокъ разбросанные на подоконникѣ альбомы и кукольную мебель; но рѣзкое приказаніе Джорджіаны не трогать ея игрушекъ (крохотные стулья и зеркала и миніатюрныя тарелки и чашки были ея собственностью) остановило меня. — За неимѣніемъ другого дѣла я начала дышать на ледяные цвѣты, разукрасившіе стекла оконъ, чтобы очистить себѣ маленькое пространство въ окнѣ, сквозь которое я могла бы смотрѣть на занесенныя снѣгомъ и помертвѣвшія отъ сильныхъ морозовъ поля.
Изъ этого окна былъ виденъ домикъ привратника и проѣзжая дорога, и какъ разъ въ ту минуту, когда я настолько очистила окно отъ серебристо-бѣлой листвы, что могла выглянуть въ него, ворота широко растворились и въ нихъ въѣхала карета. Я равнодушно смотрѣла, какъ она подъѣзжала къ дому: кареты нерѣдко появлялись въ Гэтесхидѣ, но ни одна изъ нихъ никогда не привозила посѣтителя, который представлялъ бы интересъ для меня; она остановилась у подъѣзда, раздался сильный звонокъ, и посѣтителя впустили въ домъ. Все это мало меня занимало, и мое вниманіе съ большимъ интересомъ остановилось на маленькой, голодной красношейкѣ, которая съ жалобнымъ щебетаніемъ прыгала по голымъ вѣткамъ вишневаго дерева, росшаго неподалеку отъ окна. Остатки моего завтрака, состоявшаго изъ хлѣба и молока, стояли еще на столѣ; я раскрошила кусокъ булки и только что собиралась открыть форточку, чтобы выбросить крошки красношейкѣ, какъ въ дѣтскую, запыхавшись, вбѣжала Бесси.
— Миссъ Джэни, снимите свой передникъ; что вы здѣсь дѣлаете? Мыли вы сегодня лицо и руки?
Я снова потянула форточку прежде, чѣмъ отвѣтить — я не хотѣла лишить бѣдную птичку ея завтрака; форточка поддалась, я высыпала кротки частью на каменный карнизъ окна, частью на вѣтки дерева и, закрывъ окно, отвѣтила:
— Нѣтъ, Бесси; я только что кончила убирать комнату.
— Несносное, безпорядочное дитя! что вы тамъ дѣлали? Вы такъ красны, какъ будто натворили что-нибудь. Зачѣмъ вы открывали окно?
Я была избавлена отъ необходимости отвѣчать, Бесси слишкомъ торопилась, чтобы выслушивать мои объясненія, она потащила меня къ умывальнику, гдѣ подвергла мое лицо и руки немилосердной, но, къ счастью, короткой чисткѣ при помощи мыла, воды и грубаго полотенца, пригладила мнѣ волосы жесткой щеткой, сняла съ меня передникъ и, выведя на лѣстницу, велѣла немедленно спуститься внизъ, такъ какъ меня ждали въ столовой.
Я хотѣла спросить, кто меня ждетъ; я хотѣла знать, есть ли тамъ м-рсъ Ридъ; но Бесси уже ушла, заперевъ дверь дѣтской. Я немедленно стала спускаться. Въ продолженіе почти трехъ мѣсяцевъ меня ни разу не звали къ м-рсъ Ридъ; мое пребываніе за все это время ограничивалось дѣтской, а гостиная и столовая стали для меня чуждыми областями, внушавшими мнѣ лишь ужасъ и страхъ.
Я находилась теперь въ огромныхъ, пустыхъ сѣняхъ; предо мною была дверь въ столовую; я остановилась, дрожа и колеблясь. Какой жалкой трусихой сдѣлалъ меня за это время вѣчный страхъ, порождаемый несправедливыми наказаніями! Я боялась вернуться въ дѣтскую, я боялась итти впередъ; минутъ десять я стояла въ нерѣшимости; сильный, нетерпѣливый звонокъ, раздавшійся изъ столовой, положилъ этому конецъ — я должна была войти.
— Кто могъ пожелать меня видѣть? — спрашивала я себя мысленно, нажимая обѣими руками на ручку двери, которая въ теченіе нѣсколькихъ секундъ не поддавалась моимъ усиліямъ. — Кого я увижу въ гостиной, кромѣ тети Ридъ? — мужчину или женщину? — Наконецъ, ручка повернулась, дверь открылась, я вошла, сдѣлала глубокій реверансъ и увидала — черный столбъ! — такимъ, по крайней мѣрѣ, показалась мнѣ, на первый взглядъ, высокая, худая, вся затянутая въ черное фигура, возвышавшаяся на коврѣ передъ каминомъ; суровое лицо казалось высѣченной изъ камня маской, увѣнчивающей верхушку столба.
М-рсъ Ридъ сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ у камина. Она сдѣлала мнѣ знакъ приблизиться; я повиновалась, и она представила меня каменной фигурѣ со словами:
— Вотъ маленькая дѣвочка, по поводу которой я обратилась къ вамъ.
— Онъ — ибо это былъ мужчина — медленно повернулъ голову въ ту сторону, гдѣ я стояла, и, оглядѣвъ меня пронизывающими сѣрыми глазами, сверкавшими изъ подъ густо-нависшихъ бровей, сказалъ строгимъ, низкимъ голосомъ:
— Она мала ростомъ; сколько ей лѣтъ?
— Ей десять лѣтъ.
— Такъ много? — послѣдовалъ отвѣтъ, въ которомъ слышалось сомнѣніе. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ онъ продолжалъ, молча, изучать меня, послѣ чего спросилъ:
— Ваше имя, маленькая дѣвочка?
— Джэни Эйръ, сэръ.
Я подняла голову и посмотрѣла на него. Онъ показался мнѣ очень высокимъ; впрочемъ, я сама была тогда такъ мала. У него были крупныя черты лица; въ нихъ, какъ и во всей его фигурѣ, было что-то жестокое и неумолимое.
— Ну, Джэни Эйръ, вы благонравное дитя?
На этотъ вопросъ невозможно было отвѣтить утвердительно: маленькій мірокъ, окружавшій меня, былъ обратнаго мнѣнія. Я молчала. М-рсъ Ридъ отвѣтила за меня выразительнымъ жестомъ, за которымъ послѣдовали слова:
— Можетъ быть, чѣмъ меньше говорить объ этомъ, тѣмъ лучше, м-рсъ Брокльхёрстъ.
— Очень жаль слышать это; мнѣ надо съ ней поговорить.
Съ этими словами онъ вывелъ себя изъ вертикальнаго положенія, осторожно помѣстивъ свою особу въ креслѣ, напротивъ м-рсъ Ридъ.
— Подите сюда, — сказалъ онъ.
Я сдѣлала нѣсколько шаговъ по ковру; м-ръ Борокльхёрстъ поставилъ меня прямо передъ собой. Теперь только, когда его лицо находилось почти на одномъ уровнѣ съ моимъ, я разглядѣла, какъ оно было безобразно. Какой большой носъ! и что за ротъ, какіе огромные, выдающіеся зубы!
— Нѣтъ ничего отвратительнѣе дурного ребенка, — началъ онъ, — особенно дурной маленькой дѣвочки. Знаете ли вы, куда попадаютъ дурные люди послѣ смерти?
— Они попадаютъ въ адъ, — былъ мой быстрый заученный отвѣтъ.
— А что такое адъ? Вы можете мнѣ это сказать?
— Яма, полная огня.
— Хотѣли бы вы попасть въ эту яму и вѣчно горѣть тамъ?
— Нѣтъ.
— Что вы должны дѣлать для того, чтобы избѣжать этого?
Я слегка призадумалась раньше, чѣмъ дала отвѣтъ, противъ котораго можно было многое возразить.
— Я должна оставаться здоровой и не умирать.
— Какъ вы можете всегда оставаться здоровой? Ежедневно умираютъ дѣти моложе васъ. Не далѣе, какъ день или два тому назадъ я похоронилъ маленькаго ребенка пяти лѣтъ — доброе, маленькое дитя, душа котораго теперь въ небѣ. Я боюсь, что про васъ нельзя было бы сказать того же, если бы вы были теперь отозваны изъ этой жизни.
Такъ какъ я не имѣла возможности разсѣять его сомнѣнія, то я только перевела взоръ съ его лица на обѣ огромныя ноги, упиравшіяся въ коверъ, и глубоко вздохнула — въ эту минуту я хотѣла бы быть далеко, далеко отъ этой комнаты и м-ра Брокльхёрста.
— Я надѣюсь, что вздохъ этотъ исходитъ изъ глубины вашей души и что вы раскаиватесь, что когда-либо доставляли непріятности вашей превосходной благодѣтельницѣ.
«Благодѣтельница! благодѣтельница!» — повторяла я мысленно. «Они всѣ называютъ м-рсъ Ридъ моей благодѣтельницей; но въ такомъ случаѣ благодѣтельница есть нѣчто очень непріятное».
— Вы читаете молитву утромъ и вечеромъ? — продолжалъ онъ допрашивать меня.
— Да.
— Читаете вы Библію?
— Иногда.
— Вы читаете ее съ удовольствіемъ? Вы ее любите?
— Я люблю Откровеніе, и книгу Даніила и Самуила, и немного изъ пророковъ и…
— А Псалмы? я надѣюсь, вы ихъ любите?
— Нѣтъ.
— Нѣтъ? о, ужасъ! У меня есть маленькій мальчикъ, моложе васъ, который знаетъ наизусть шесть Псалмовъ; и если вы его спросите, что онъ предпочитаетъ, съѣсть-ли пряничный орѣхъ, или выучить стихъ изъ Псалмовъ, онъ говоритъ: «о, конечно, стихъ изъ Псалмовъ! ангелы поютъ Псалмы!» — говоритъ онъ, — «я бы хотѣлъ быть маленькимъ ангеломъ уже здѣсь на землѣ!» и тогда онъ получаетъ два пряничныхъ орѣха въ награду за свое благочестіе.
— Псалмы не интересны, — замѣтила я.
— Это доказываетъ, что у васъ испорченное сердце; вы должны молить Бога, чтобы Онъ измѣнилъ его; чтобы Онъ далъ вамъ другое, чистое сердце; чтобы Онъ вынулъ ваше сердце изъ камня и далъ вамъ сердце изъ крови и плоти.
Я только что намѣревалась предложить вопросъ относительно того, какъ можетъ быть совершена такая операція, когда м-рсъ Ридъ вмѣшалась, приказавъ мнѣ сѣсть; за тѣмъ она сама стала продолжать разговоръ.
— М-ръ Брокльхерстъ, я, кажется, упомянула въ письмѣ, которое написала вамъ три недѣли тому назадъ, что у этой маленькой дѣвочки не совсѣмъ такой характеръ и такія наклонности, какіе я желала бы въ ней видѣть. Если вы примете ее въ Ловудскую школу, я была бы вамъ очень благодарна, если бы вы попросили начальницу школы и учительницъ строго слѣдить за ней и, главнымъ образомъ, искоренить въ ней самый худшій изъ ея недостатковъ — склонность ко лжи и обману. Я упоминаю объ этомъ въ твоемъ присутствіи, Джэни, для того, чтобы ты не пыталась ввести въ заблужденіе м-ра Брокльхерста.
Я имѣла основаніе бояться м-рсъ Ридъ и ненавидѣть ее, потому что никто не умѣлъ такъ, какъ она, оскорбить меня самымъ жестокимъ образомъ. Я никогда не чувствовала себя счастливой въ ея присутствіи. Какъ я ни старалась повиноваться ей, какія усилія я ни прилагала, чтобы угодить ей — я никогда не слыхала отъ нея ничего, кромѣ такихъ замѣчаній, какъ вышеприведенное. Это обвиненіе, высказанное въ присутствіи посторонняго человѣка, уязвило меня въ самое сердце. Я смутно сознавала, что она уничтожала во мнѣ надежду на лучшее существованіе въ тѣхъ новыхъ условіяхъ жизни, въ которыя она готовилась меня поставить. Я чувствовала, хотя не могла бы выразить этого чувства словами, что она сѣяла на предстоявшемъ мнѣ пути отвращеніе и недоброжелательность ко мнѣ. Я видѣла, какъ я постепенно превращалась въ глазахъ м-ра Брокльхерста въ коварное, лживое дитя — и что я могла сдѣлать противъ такой несправедливости?
«Ничего, ровно ничего», — думала я, стараясь подавить рыданія и поспѣшно вытирая нѣсколько выкатившихся изъ глазъ слезъ — безсильное выраженіе моей муки.
— Ложь, дѣйствительно, скверная черта въ ребенкѣ — сказалъ м-ръ Брокльхерстъ; — она сесѣра фальши и коварства; всѣ лгуны будутъ имѣть на томъ свѣтѣ свою долю мученій въ озерѣ, наполненномъ пламенемъ и сѣрой. Впрочемъ, за ней будутъ слѣдить, м-рсъ Ридъ; я поговорю съ миссъ Темпль и учительницами.
— Я бы хотѣла, чтобы ее воспитывали сообразно съ ея видами на будущее, — продолжала моя благодѣтельница, — въ смиреніи и трудолюбіи. Что касается каникулъ, то, съ вашего позволенія, она будетъ ихъ всегда проводить въ Ловудѣ.
— Ваше рѣшеніе чрезвычайно разумно, сударыня, — возразилъ м-ръ Брокльхерстъ, — Смиреніе есть украшеніе истиннаго христіанина, и оно особенно необходимо воспитанницамъ Ловуда; я поэтому усердно слѣжу за тѣмъ, чтобы имъ особенно старательно прививали это качество. Я посвятилъ много времени изученію вопроса, — какъ лучше всего подавить въ дѣтяхъ свѣтское чувство гордости и высокомѣрія, и не далѣе, какъ надняхъ я имѣлъ удовольствіе убѣдиться въ успѣшныхъ результатахъ моихъ усилій. Моя вторая дочь, Августа, посѣтила школу со своей матерью и, вернувшись оттуда, она воскликнула: «о, дорогой отецъ, какъ спокойно и просто выглядятъ дѣвочки въ Ловудѣ; со своими волосами, гладко зачесанными за уши, въ своихъ длинныхъ полотняныхъ передникахъ и съ маленькими карманами, которые онѣ носятъ поверхъ платьевъ, онѣ выглядятъ совсѣмъ, какъ дѣти бѣдныхъ людей; и прибавила она, „онѣ смотрѣли на мое и мамино платья, точно никогда раньше не видали шелковаго платья“.
— Я вполнѣ одобряю такое положеніе вещей, — сказала м-рсъ Ридъ. — Если бы я объѣхала всю Англію, я едва-ли нашла бы систему воспитанія болѣе подходящую для такого ребенка, какъ Джэни Эйръ. Послѣдовательность прежде всего, дорогой м-ръ Брокльхерстъ; я стою за послѣдовательность во всемъ.
— Послѣдовательность, сударыня, есть первая изъ христіанскихъ обязанностей, и въ Ловудскомъ заведеніи ее соблюдаютъ во всемъ. Простая пища, простая одежда, дѣятельныя и строгія привычки — вотъ главныя правила для дома и его обитателей.
— Совершенно вѣрно, сударь. Я, значитъ, могу расчитывать, что эта дѣвочка будетъ принята воспитанницей въ Ловудъ и что ее будутъ тамъ воспитывать сообразно съ ея положеніемъ и ея видами на будущее?
— Вы вполнѣ можете расчитывать на это, сударыня.
— Въ такомъ случаѣ я отправлю ее туда какъ можно скорѣе; потому что, увѣряю васъ, м-ръ Брокльхерстъ, я горю нетерпѣніемъ освободиться отъ отвѣтственности, которая становится слишкомъ тяжелой.
— О, безъ сомнѣнія, безъ сомнѣнія, сударыня. Теперь позвольте вамъ пожелать добраго утра. Я вернусь въ Брокльхерстъ-Галль черезъ двѣ или три недѣли; мой добрый другтУ архіепископъ, навѣрное не отпуститъ меня раньше. Я извѣщу миссъ Темпль, что къ ней поступаетъ новая воспитанница, такимъ образомъ никакихъ затрудненій при ея прибытіи не будетъ. Прощайте, сударыня.
— Прощайте, м-ръ Брокльхерстъ; передайте мой привѣтъ м-рсъ и миссъ Брокльхерстъ, и Августѣ, и Ѳеодорѣ, и мистеру Броутону Брокльхерсту.
— Охотно, сударыня, благодарю васъ. Маленькая дѣвочка, вотъ книга, озаглавленная „Спутникъ ребенка“; прочтите ее со вниманіемъ, особенно ту часть, въ которой разсказывается о страшной, внезапной смерти Марты, — испорченнаго ребенка, предававшагося лжи и обману.
Съ этими словами м-ръ Брокльхерстъ сунулъ мнѣ въ руку маленькую книжку и удалился.
М-рсъ Ридъ и я остались однѣ. Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи; она шила, а я разглядывала ее. М-рсъ Ридъ, должно быть, было тогда приблизительно тридцать или тридцать семь лѣтъ. Это была женщина крѣпкаго сложенія, широкоплечая, не особенно большого роста. У нея было довольно широкое лицо съ непомѣрно развитой нижней челюстью, низкимъ лбомъ, большимъ выдающимся подбородкомъ и правильными ртомъ и носомъ; изъ подъ безцвѣтныхъ бровей смотрѣли совершенно лишенные мягкости глаза; кожа у нея была смуглая, а волосы свѣтлые, какъ ленъ.
Сидя на низкомъ стулѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ея кресла, я изучала ея лицо, разбирая каждую черту его въ отдѣльности. Въ рукахъ у меня была книжка, въ который описывалась внезапная смерть лгуньи; мнѣ совѣтовали обратить особенное вниманіе на это описаніе, которое могло служить предостереженіемъ для меня самой. Все, что только что произошло въ этой комнатѣ, все, что м-рсъ Ридъ наговорила обо мнѣ м-ру Брекльхерсту, вся ихъ бесѣда — все это было свѣжо и живо въ моей памяти, все это терзало и мучило мой мозгъ; я чувствовала теперь каждое слово такъ же ясно, какъ раньше слышала его, и безумная жажда мести зародилась и стала рости въ моемъ сердцѣ.
М-рсъ Ридъ подняла голову отъ своей работы; ея глаза встрѣтились съ моими, ея быстро двигавшіеся пальцы остановились.
— Уходи отсюда, ступай въ дѣтскую, — приказала она мнѣ. Въ моихъ глазахъ или выраженіи лица она по всей вѣроятности увидала нѣчто вызывающее, потому что она произнесла эти слова въ крайнемъ, хотя и сдерживаемомъ раздраженіи. Я встала и пошла къ двери; затѣмъ вернулась обратно, прошла къ окну черезъ всю комнату и остановилась возлѣ ея кресла.
Я должна была говорить: меня жестоко оскорбили, и я должна была выразить свое возмущеніе, но какъ? Какія средства были въ моихъ рукахъ, чтобы поразить моего врага? Я собрала все свое мужество, всю энергію и внезапно разразилась слѣдующими словами.
— Я не лжива и не фальшива; если бы я была фальшива, я бы сказала, что люблю васъ; во я объявляю вамъ, что не люблю васъ; я ненавижу васъ, какъ никого на свѣтѣ, за исключеніемъ Джона Ридъ; а эту книгу, въ которой разсказывается о лгуньѣ, вы можете дать вашей дочери Джорджіанѣ; это она лжетъ и обманываетъ, а не я.
Руки м-рсъ Ридъ продолжали неподвижно лежать на работѣ, ея холодные глаза попрежнему были устремлены на меня съ ледянымъ выраженіемъ.
— Ты имѣешь еще что нибудь сказать? — спросила она тономъ, которымъ говорятъ со взрослымъ противникомъ, но никакъ не съ ребенкомъ.
Этотъ взглядъ, этотъ голосъ подняли со дна моей души всю мою ненависть къ ней. Дрояш съ головы до ногъ, внѣ себя отъ возбужденія, съ которымъ я не могла совладать, я продолжала:
— Я очень рада, что вы не приходитесь мнѣ родственницей; никогда, никогда въ жизни больше я не стану васъ называть тетей. Я никогда больше не вернусь къ вамъ, даже когда буду взрослая; и если меня кто-нибудь спроситъ, люблю ли я васъ и какъ вы со мной обращались, я скаяіу, что одна мысль о васъ дѣлаетъ меня больной и что вы обращались со мной съ немилосердной жестокостью.
— Какъ ты смѣешь говорить это, Джэни Эйръ?
— Какъ я смѣю, м-рсъ Ридъ? Какъ я смѣю? Я смѣю, потому что это правда. Вы думаете, что я не способна чувствовать, что я могу жить безъ любви и ласки; но я не могу такъ жить: а у васъ — у васъ нѣтъ ни капли состраданія. Я никогда не забуду, какъ вы втолкнули меня — насильно, грубо втолкнули — въ красную комнату и заперли тамъ, никогда въ жизни я этого не забуду. Вы заперли меня, хотя я была внѣ себя отъ страха, я кричала, я задыхалась отъ муки и отчаянія, я умоляла васъ: „сжальтесь, сжальтесь, тетя Ридъ!“ И такому наказанію вы меня подвергли за то, что вашъ гадкій, злой мальчишка билъ меня, безъ причины, безъ всякой вины съ моей стороны повалилъ на полъ. Я буду это разсказывать всѣмъ, кто станетъ меня спрашивать о васъ. Васъ считаютъ доброй женщиной, но вы злая, безсердечная женщина. Вы лживы и фальшивы!
Когда я кончила говорить, никогда неиспытанное чувство блаженства, свободы, торжества наполнило мою душу. Казалось, точно какія-то невидимыя оковы спали съ меня, и я внезапно и неожиданно вырвалась на свободу. Это чувство было не лишено основанія; м-рсъ Ридъ казалась испуганной: работа соскользнула съ ея колѣнъ, она подняла руки кверху, и лицо ея перекосилось, точно она собиралась заплакать.
— Джэни, ты ошибаешься, ты находишься въ заблужденіи: что съ тобой случилось? Отчего ты такъ ужасно дрожишь? Хочешь немного воды?
— Нѣтъ, м-рсъ Ридъ.
— Не хочешь-ли ты чего-нибудь другого, Джэни? Увѣряю тебя, я ничего больше не хочу, какъ быть твоимъ другомъ.
— Это неправда. Вы сказали м-ру Брокльхерсту, что у меня дурной характеръ, что я злая4 и лживая. О, я разскажу всѣмъ въ Ловудѣ, кто вы такая и какъ вы со мной поступили.
— Джэни, ты не понимаешь такихъ вещей; дѣтей надо исправлять отъ ихъ недостатковъ.
— Но лживость вовсе не мой недостатокъ! — накричала я дикимъ, пронзительнымъ голосомъ.
— Но у тебя вспыльчивый характеръ, Джэни, ты должна съ этимъ согласиться. А теперь — ступай въ дѣтскую — иди, мое дорогое дитя — и ложись въ постель тебѣ надо отдохнуть.
— Я не ваше дорогое дитя! и я не могу отдохнуть. Отошлите меня поскорѣй въ школу, м-рсъ Ридъ, я не могу здѣсь жить.
— Я въ самомъ дѣлѣ отошлю ее поскорѣй въ шкояу, — проговорила м-рсъ Ридъ вполголоса; собравъ свою работу, она быстро вышла изъ комнаты.
Я осталась одна — побѣда была за мной. Это было самое ожесточенное сраженіе, какое я когда либо имѣла и первая побѣда, которую я одержала. Я стояла на коврѣ передъ каминомъ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ раньше м-ръ Брекльхерстъ, и наслаждалась торжествомъ побѣды. Сначала я улыбалась съ чувствомъ гордости, но это горделивое и радостное чувство стало уступать мѣсто унынію и тоскѣ по мѣрѣ того, какъ лихорадочное біеніе моего пульса становилось спокойнѣе. Ребенокъ не можетъ вступать въ борьбу со взрослыми, какъ я только что это сдѣлала, и дать полную свободу своимъ возмущеннымъ чувствамъ, какую я дала своимъ, безъ того, чтобы не испытывать потомъ всѣ муки совѣсти, весь ужасъ поздняго раскаянія. Полоса горящей степи, пылающая, сверкающая, пожираемая пламенемъ, можетъ дать представленіе о состояніи моей души, когда я осыпала м-рсъ Ридъ обвиненіями и угрозами; и та-же полоса степи послѣ того, какъ огонь потухъ, вся почернѣвшая и выжженная, даетъ представленіе о моемъ послѣдующемъ настроеніи, когда получасовая тишина и размышленіе показали мнѣ все безуміе моего поведенія и всю горечь, всю безотрадность моего положенія и состоянія моей души, полной злобы и ненависти.
Я впервые испытала всю сладость мечты; ее можно сравнить съ виномъ, которое кажется крѣпкимъ и ароматнымъ, пока его пьешь, — но послѣ него остается во рту металлическій, ѣдкій вкусъ; такъ и у меня осталось теперь ощущеніе, точно я отравлена. Я бы охотно пошла къ м-рсъ Ридъ и попросила бы у нея прощенія; но я знала, частью по опыту, частью чувствовала инстинктивно, что она тогда лишь съ большимъ презрѣніемъ оттолкнула бы меня отъ себя и тѣмъ вновь пробудила бы во мнѣ всѣ свойственныя моей натурѣ мятежныя чувства.
Мнѣ хотѣлось вызвать другія, лучшія стороны моей натуры, нежели самолюбіе и вспыльчивость, пробудить въ своей душѣ болѣе мягкія чувства, нежели негодованіе и возмущеніе. Я взяла книгу — это были арабскія сказки. Я сѣла и постаралась углубиться въ чтеніе. Но я не могла уловить смысла того, что читала; мои собственныя мысли безпрестанно становились между мною и строками, которыя я обыкновенно находила такими увлекательными. Я открыла стеклянную дверь, которая вела изъ столовой въ садъ; молодой, оголенный кустарникъ стоялъ неподвижно: суровый, неподвижный холодъ, не смягчаемый солнцемъ, не смѣняемый вѣтромъ, царилъ надъ полями. Я накрыла голову и руки юбкой своего платья и вышла; я направилась въ отдаленную, наиболѣе тихую часть парка. Но ничто мнѣ не доставляло удовольствія: ни молчаливо стоящія деревья, ни падающія отъ времени до времени еловыя шишки, ни изсохшіе и пожелтѣвшіе листья, печальные остатки осени, сметенные въ кучи осеннимъ вѣтромъ и застывшіе подъ ледянымъ дыханіемъ зимы. Я прислонилась къ калиткѣ. Предо мною разстилалось пустынное поле, на которомъ уже давно не паслись овцы и лишь печально чернѣла схваченная морозомъ низкая трава. Былъ темный, пасмурный день; сѣрое небо, сплошь покрытое снѣговыми тучами, низко нависло надъ землей; отъ времени до времени падали отдѣльные хлопья снѣга и, не тая, застывали на обледенѣлыхъ дорожкахъ и покрытыхъ инеемъ кустахъ и деревьяхъ.
Я стояла тамъ, взволнованная и несчастная, и безпрестанно спрашивала себя: „что мнѣ дѣлать — что мнѣ дѣлать?“
Вдругъ раздался громкій голосъ:
— Миссъ Джэни! гдѣ вы? — идите завтракать!
Это была Бесси, я это знала, но не двинулась съ мѣста; скоро ея легкіе шаги послышались на дорожкѣ сада.
— Вы упрямое дитя! — сказала она — отчего вы не идете, когда васъ зовутъ?
Послѣ тѣхъ мрачныхъ мыслей, которыя одолѣвали меня, присутствіе Бесси показалось мнѣ пріятнымъ, несмотря на то, что она, по обыкновенію, ворчала. Дѣло въ томъ, что послѣ своего столкновенія съ м-рсъ Ридъ и побѣды надъ нею, я не была особенно расположена принимать близко къ сердцу скоро проходящій гнѣвъ нашей няни. Но зато я имѣла сильное желаніе согрѣться въ лучахъ ея молодой, свѣжей веселости. Я обхватила ея шею обѣими руками и сказала;
— Ну, Бесси, не брани меня!
Никогда раньше я не позволяла себѣ такого свободнаго, естественнаго порыва; должно быть, онъ понравился и ей.
— Вы странное дитя, — сказала она, глядя на меня сверху внизъ; — маленькое, безпокойное, одинокое созданіе. Васъ собираются отправить въ школу?
Я кивнула головой.
— А вамъ не будетъ жалко покинуть бѣдную Бесси?
— Какое Бесси до меня дѣло? — Она только бранитъ меня.
— Потому что вы такое странное, робкое, нерѣшительное существо, Вы должны были бы быть смѣлѣе.
— Зачѣмъ? Чтобы меня еще больше били?
— Глупости! Но вамъ плохо приходится, это правда. Моя мать сказала, когда была у меня на прошлой недѣлѣ, что она бы не хотѣла, чтобы кто-нибудь изъ ея дѣтей былъ на вашемъ мѣстѣ. Ну, теперь пойдемъ домой, у меня для васъ пріятныя новости.
— Ахъ, навѣрное нѣтъ, Бесси, этого не можетъ быть.
— Дитя! что съ вами? Отчего вы смотрите на меня такими грустными глазами? Дѣло въ томъ, что барыня съ барышнями и мистеромъ Джономъ уѣзжаютъ сегодня послѣ обѣда, они приглашены на чай, и вы будете пить чай со мной. Я попрошу кухарку спечь вамъ маленькій пирогъ, а потомъ вы мнѣ поможете осмотрѣть ваши ящики въ шкапу и комодѣ, вѣдь скоро мнѣ придется укладывать ваши вещи. Барыня хочетъ отослать васъ черезъ день или два. Вы можете выбрать себѣ какія угодно игрушки и взять ихъ съ собой.
— Бесси, ты должна мнѣ обѣщать больше не бранить меня до самаго отъѣзда.
— Хорошо, обѣщаю; но вы должны быть хорошей дѣвочкой и не бояться меня. Не вздрагивайте такъ всякій разъ, когда я говорю рѣзкимъ тономъ; это такъ раздражаетъ меня.
— Я не думаю, что я когда-нибудь еще буду тебя бояться, Бесси, я теперь привыкла къ тебѣ; но со мною скоро будутъ другіе люди, которыхъ мнѣ придется бояться.
— Если вы будете ихъ бояться, они не будутъ васъ любить.
— Какъ ты, Бесси?
— Напротивъ, я васъ люблю, миссъ Джэни; я думаю, что я привязана къ вамъ больше, чѣмъ ко всѣмъ другимъ.
— Ты этого никогда не выказываешь.
— Ахъ, вы проницательная маленькая дѣвочка! вы вдругъ заговорили совершенно по другому. Что вамъ придало столько смѣлости и отваги?
— Во-первыхъ, я скоро уѣду далеко отсюда, и кромѣ того… Я чуть не проговорилась относительно того, что произошло между мной и м-рсъ Ридъ, но во время спохватилась; я подумала, что объ этомъ лучше не говорить.
— Значитъ, вы рады, что покидаете меня?
— Вовсе нѣтъ, Бесси; право, какъ разъ теперь я почти жалѣю объ этомъ.
— „Какъ разъ теперь“! и „почти“! какъ холодно моя маленькая барышня говоритъ это! Право, я думаю, если бы я попросила васъ теперь поцѣловать меня, вы бы, пожалуй, отказались, вы бы сказали, что почти предпочитаете не цѣловать меня.
— Я тебя поцѣлую очень охотно; наклони ко мнѣ голову.
Бесси наклонилась, мы поцѣловались, и я, совершенно успокоенная, послѣдовала за ней въ домъ. Конецъ этого дня прошелъ въ мирѣ и согласіи; а вечеромъ Бесси разсказала мнѣ нѣсколько самыхъ интересныхъ сказокъ и спѣла мнѣ свои самыя сладкія пѣсни.
Даже въ моей жизни являлись иногда проблески солнца.
ГЛАВА V.
правитьПробило пять часовъ утра 19 января, когда Бесси со свѣчей въ рукѣ вошла въ мою маленькую комнату и нашла меня уже на ногахъ и почти одѣтой. Я встала за полчаса до ея прихода, наскоро умыла лицо и одѣлась при слабомъ свѣтѣ заходящаго мѣсяца, бросавшаго свои лучи въ комнату черезъ маленькое окошко у моей кровати. Я должна была уѣхать изъ Гэтесхида въ дилижансѣ, который проѣзжалъ мимо дома въ шесть часовъ утра. Во всемъ домѣ кромѣ меня встала одна Бесси; она затопила каминъ и стала мнѣ готовить завтракъ. Немногія дѣти могутъ ѣсть, когда мысли ихъ заняты предстоящимъ путешествіемъ; я тоже не могла. Послѣ тщетной попытки заставить меня проглотить нѣсколько ложекъ горячаго молока съ хлѣбомъ, которое она приготовила для меня, Бесси завернула въ бумагу нѣсколько пирожковъ и сухарей и сунула ихъ въ мою дорожную сумку; затѣмъ она помогла мнѣ надѣть шляпу и шубку, накинула на себя теплый платокъ, и мы вышли изъ дѣтской. Когда мы проходили мимо спальни м-рсъ Ридъ, она спросила меня:,
— Не хотите ли вы войти и проститься съ барыней?
— Нѣтъ Бесси; вчера вечеромъ, когда ты пошла ужинать, она вошла ко мнѣ, подошла къ моей кровати и сказала, что мнѣ не зачѣмъ утромъ безпокоить ее, или двоюродныхъ сестеръ. Она сказала мнѣ, чтобы я не забывала, что она всегда была моимъ лучшимъ другомъ, и чтобъ я вспоминала о ней съ благодарностью.
— Что же вы сказали на это, барышня?
— Ничего; я закрыла голову одѣяломъ и отвернулась отъ нея къ стѣнѣ.
— Это было нехорошо, миссъ Джэни.
— Это было очень хорошо, Бесси. Твоя барыня никогда не была моимъ другомъ, она была моимъ злѣйшимъ врагомъ.
— О, миссъ Джэни! вы не должны этого говорить!
— Прощай, Гэтесхидъ! — воскликнула я, когда мы миновали сѣни и вышли изъ большого подъѣзда.
Луна зашла, и было совершенно темно. Бесси несла въ рукѣ фонарь, свѣтъ отъ котораго падалъ на мокрыя ступени и растаявшую отъ внезапно наступившей оттепели почву. Было холодное и сырое зимнее утро; у меня зубы стучали отъ холода, когда мы торопливо шли по двору. Въ домикѣ привратника былъ свѣтъ; когда мы подошли, жена привратника разводила огонь въ каминѣ; мой чемоданъ, снесенный сюда еще наканунѣ вечеромъ, стоялъ связанный у дверей. Было безъ нѣсколькихъ минутъ шесть, немного спустя пробило шесть часовъ, и вслѣдъ затѣмъ отдаленный стукъ колесъ возвѣстилъ о приближеніи дилижанса. Я подошла къ двери и стала смотрѣть, какъ фонари его быстро приближаются во мракѣ.
— Она ѣдетъ одна? — спросила жена привратника.
— Да.
— А далеко это?
— Пятьдесятъ миль.
— Какое длинное путешествіе! Я удивляюсь, что м-рсъ Ридъ не боится отпускать ее одну такъ далеко.
Дилижансъ остановился передъ домикомъ привратника; онъ былъ запряженъ четверкой лошадей и весь набитъ пассажирами. Кучеръ и кондукторъ громко торопили; мой чемоданъ былъ поднятъ на верхъ; меня оторвали отъ Бесси, голову которой я крѣпко обхватила руками и покрывала поцѣлуями.
— Пожалуйста, заботьтесь о ней, — крикнула она кондуктору, когда онъ посадилъ меня внутрь дилижанса.
— Ладно, ладно»! — послѣдовалъ отвѣтъ. Дверь захлопнулась, какой-то голосъ крикнулъ: «готово!» и мы покатили. Такъ я разсталась съ Бесси и Гэтесхидомъ и пустилась навстрѣчу неизвѣстному и, какъ мнѣ казалось, отдаленному и таинственному будущему.
Первый день моего путешествія оставилъ во мнѣ не много воспоминаній; помню только, что онъ казался мнѣ необыкновенно долгимъ, и я была увѣрена, что мы проѣхали уже сотни миль. Мы проѣзжали мимо различныхъ городовъ, и въ одномъ изъ нихъ, кажется, очень большомъ, дилижансъ остановился; лошадей распрягли, и пассажиры вышли пообѣдать. Меня ввели въ одну изъ комнатъ постоялаго двора, и кондукторъ предложилъ мнѣ пообѣдать; но такъ какъ у меня не было аппетита, то онъ ушелъ, оставивъ меня одну въ огромной комнатѣ, въ обоихъ концахъ которой стояло по камину; съ потолка спускалась люстра, а наверху вдоль стѣны тянулась маленькая красная галлерея, вся уставленная музыкальными инструментами. Я довольно долго ходила взадъ и впередъ по комнатѣ; на душѣ у меня было жутко, я смертельно боялась, чтобы въ комнату не вошелъ кто-нибудь и не похитилъ меня. Я твердо вѣрила въ существованіе похитителей дѣтей; ихъ подвиги подчасъ играли выдающуюся роль въ вечернихъ разсказахъ Бесси. Наконецъ, кондукторъ вернулся; меня снова посадили внутрь дилижанса, мой покровитель поднялся на свое мѣсто, затрубилъ въ рогъ, и дилижансъ загремѣлъ по каменной мостовой.
Наступили сырыя и туманныя сумерки; по мѣрѣ того, какъ становилось темнѣе, я начинала сознавать, что мы, дѣйствительно, очень удалились отъ Гэтесхида. Мы больше не проѣзжали черезъ города; мѣстность измѣнилась; большіе сѣрые холмы появились на горизонтѣ. Когда мракъ еще болѣе сгустился, мы спустились въ темную, всю поросшую лѣсомъ долину, и еще долго послѣ того, какъ темнота ночи окутала всѣ предметы, не позволяя ничего различать кругомъ, я слышала, какъ вѣтеръ дико завывалъ и шумѣлъ деревьями.
Убаюканная шумомъ вѣтра, я, наконецъ, заснула. Но я не долго спала; меня разбудило внезапное прекращеніе движенія: дверь дилижанса была открыта, и въ ней стояла особа, съ виду похожая на горничную; при свѣтѣ фонаря я могла разсмотрѣть ея лицо и костюмъ.
— Нѣтъ ли здѣсь маленькой дѣвочки по имени Джэни Эйръ? — спросила она. Я отвѣтила «да», и меня извлекли изъ глубины дилижанса; мой чемоданъ былъ спущенъ на землю, и дилижансъ сейчасъ же двинулся дальніе.
Мои планы совершенно онѣмѣли отъ долгаго сидѣнья на одномъ мѣстѣ, а шумъ и движеніе дилижанса оглушили меня. Придя нѣсколько въ себя, я оглядѣлась. Кругомъ дождь, вѣтеръ и мракъ; несмотря на это, я смутно различила каменную ограду и въ ней открытую калитку. Со своей новой спутницей я прошла черезъ эту калитку, которую она тщательно закрыла за собой. Теперь показался домъ со множествомъ оконъ, въ которыхъ свѣтились огни. Мы пошли по сырой, убитой мелкимъ камнемъ, тропинкѣ и вошли въ домъ. Затѣмъ горничная провела меня черезъ корридоръ въ комнату, гдѣ весело трещалъ огонь въ каминѣ, и оставила меня одну..
Я остановилась предъ каминомъ и стала грѣть свои окоченѣвшіе пальцы; затѣмъ я начала оглядывать комнату. Въ ней не было свѣчи; но при невѣрномъ свѣтѣ огня въ каминѣ перемѣнно выступали изъ мрака обитыя обоями стѣны, коверъ, занавѣсы и мебель изъ блестящаго краснаго дерева; это была гостиная, не такая большая и роскошная, какъ въ Гэтесхидѣ, но все таки довольно уютная. Я старалась разобрать содержаніе картины, висѣвшей на стѣнѣ, когда дверь отворилась и въ комнату вошла особа со свѣчей въ рукѣ; за ней слѣдовала другая.
Первая изъ вошедшихъ была высокаго роста дама, съ темными волосами, темными глазами, блѣднымъ, высокимъ лбомъ и серьезнымъ выраженіемъ лица; ея фигуру наполовину скрывала большая шаль; держалась она прямо.
— Этотъ ребенокъ слишкомъ малъ для того, чтобы совершить одному такое происшествіе, — сказала она, ставя свѣчку на столъ. Въ продолженіи одной или двухъ минутъ она внимательно смотрѣла на меня, затѣмъ прибавила;
— Ее лучше было бы уложить поскорѣй въ постель; у нея усталый видъ. Ты устала? — спросила она, кладя руку мнѣ на плечо.
— Немного, сударыня.
— И голодна, безъ сомнѣнія? Позаботьтесь, чтобы ей дали что-нибудь поѣсть прежде, чѣмъ она ляжетъ спать, миссъ Миллеръ. Это твоя первая разлука съ родителями, моя маленькая дѣвочка?
Я объяснила ей, что у меня нѣтъ родителей. Она спросила, давно ли они умерли; потомъ, сколько мнѣ лѣтъ, какъ меня зовутъ, умѣю ли я читать, писать и немного шить; затѣмъ она ласково дотронулась до моей щеки и, сказавъ, что «она надѣется, что я буду хорошей дѣвочкой», отослала меня съ миссъ Миллеръ.
Дамѣ, оставшейся въ гостинной, могло быть около двадцати девяти лѣтъ; та, которая ушла со мной, казалась на нѣсколько лѣтъ моложе. Первая произвела на меня глубокое впечатлѣніе своимъ голосомъ, взглядомъ и всѣмъ своимъ видомъ. Миссъ Миллеръ имѣла болѣе обыкновенную наружность; цвѣтъ кожи у нея былъ довольно свѣжій, хотя лицо носило слѣды заботъ; походка и движенія были торопливы, какъ у человѣка, у котораго постоянно масса разнообразнаго дѣла. Какъ я потомъ узнала, она исполняла обязанности младшей учительницы. Въ ея сопровожденіи я переходила изъ комнаты въ комнату, изъ корридора въ корридоръ большого неправильнаго зданія. Наконецъ, невозмутимая, нѣсколько подавляющая тишина, царившая въ той части дома, по которой мы только что проходили, осталась позади насъ; насъ сразу охватилъ гулъ множества голосовъ, и мы вошли въ огромную, длинную комнату съ двумя большими деревянными столами въ каждомъ концѣ ея; на столахъ горѣло по двѣ свѣчи и вокругъ нихъ на скамьяхъ сидѣло множество дѣвочекъ и дѣвушекъ разныхъ возрастовъ, начиная съ девяти или десяти и до двадцати лѣтъ. При тускломъ свѣтѣ свѣчей число ихъ казалось мнѣ несмѣтнымъ, хотя на самомъ дѣлѣ ихъ было не больше восьмидесяти. Онѣ всѣ были одинаково одѣты въ коричневыя шерстяныя платья очень старомоднаго покроя и длинные полотняные передники. Былъ часъ приготовленія уроковъ; онѣ были обязаны внушить наизусть все, что имъ было задано на слѣдующій день; восемьдесятъ человѣкъ повторяли въ полголоса свои уроки, и вотъ отчего происходитъ этотъ гулъ, который поразилъ меня при входѣ въ комнату.
Миссъ Миллеръ знакомъ приказала мнѣ сѣсть на скамью близъ двери; пройдя на противоположный конецъ комнаты, она крикнула:
— Старшія, соберите учебники и положите ихъ на мѣсто!
Четыре взрослыя дѣвушки поднялись изъ-за четырехъ столовъ и, собравъ всѣ книги, спрятали ихъ. Снова раздалась команда миссъ Миллеръ:,
— Старшія, принесите подносы съ ужиномъ!
Тѣ же дѣвушки вышли и сейчасъ же вернулись, держа въ рукахъ по подносу, на которомъ были разложены порціи — я не могла разглядѣть чего; въ серединѣ каждаго подноса стоялъ кувшинъ съ водой и кружка. Онѣ стали обносить порціи среди воспитанницъ; желающія пить брали нѣсколько глотковъ воды, — одна кружка предназначалась для всѣхъ. Когда очередь дошла до меня, я взяла только немного воды, потому что мнѣ хотѣлось пить, пищи же я не тронула, — возбужденіе и усталость совершенно лишили меня аппетита. Я теперь разглядѣла, что это былъ тонкій овсяный хлѣбъ, нарѣзанный ломтиками.
По окончаніи ужина, всѣ воспитанницы стали въ пары и поднялись наверхъ въ спальни. Усталость одолѣвала меня, такъ йто я даже почти не обратила вниманія на то, что представляла собою спальня; я замѣтила только, что, подобно классной комнатѣ, она была очень длинна. Въ эту ночь я должна была раздѣлять постель съ миссъ Миллеръ; она помогла мнѣ раздѣться. Когда я, наконецъ, легла, я оглядѣла длинный рядъ кроватей, изъ которыхъ въ каждую быстро укладывались по двѣ дѣвочки. Черезъ десять минутъ единственная свѣча -была погашена; наступила полная темнота и молчаніе, и я заснула какъ убитая.
Ночь прошла быстро; я была слишкомъ утомлена, чтобы видѣть какіе-нибудь сны; только разъ я проснулась и успѣла разслышать, какъ вѣтеръ дикими порывами налеталъ на деревья и домъ да дождь лилъ, какъ изъ ведра; миссъ Миллеръ лежала рядомъ со мной. Когда я снова раскрыла глаза, до слуха моего донесся громкій звонъ колокольчика; дѣвочки уже встали и одѣвались; еще не разсвѣло, и въ комнатѣ горѣла одна или двѣ свѣчи. Я тоже встала, хотя очень неохотно; было страшно холодно, и я такъ дрожала, что едва могла одѣться. Умылась я, когда освободилась умывальная чашка, что произошло очень не скоро, такъ какъ на умывальныхъ столахъ, разставленныхъ вдоль комнаты посерединѣ, стояло по одной чашкѣ на шесть дѣвочекъ. Снова раздался звонокъ. Всѣ выстроились въ линію попарно и въ такомъ порядкѣ спустились внизъ, въ холодную и плохо освѣщенную классную комнату. Миссъ Миллеръ прочла молитву, послѣ чего она крикнула:
— Составьте классы!
Поднялся страшный шумъ, не умолкавшій въ теченіе нѣсколькихъ минутъ; миссъ Миллеръ нѣсколько разъ призывала къ спокойствію. Когда тишина и порядокъ водворились, я увидала, что всѣ воспитанницы сгруппировались въ четыре полукруга передъ четырьмя стульями, стоявшими у четырехъ столовъ; у каждой была въ рукахъ книга, и большая книга, похожая на Библію, лежала на каждомъ столѣ передъ пустымъ стуломъ. Послѣдовала короткая пауза, въ теченіе которой ничего не было слышно, кромѣ тихаго, неяснаго бормотанія. Миссъ Миллеръ переходила отъ класса къ классу, упимая этотъ неопредѣленный гулъ.
Гдѣ-то въ отдаленіи раздался звонокъ; вслѣдъ за тѣмъ вошли въ комнату три дамы; каждая изъ нихъ направилась къ своему столу и заняла мѣсто на стулѣ; миссъ Миллеръ заняла четвертый свободный стулъ, стоявшій ближе къ двери и вокругъ котораго сгруппировались самыя маленькія дѣвочки. Въ этотъ младшій классъ попала и я, причемъ мнѣ было указано въ немъ послѣднее мѣсто.
Занятія начались; сначала была повторена утренняя молитва, затѣмъ было спрошено нѣсколько текстовъ изъ Св. Писанія, а за ними послѣдовало чтеніе Библіи, продолжавшееся цѣлый часъ. Тѣмъ временемъ совершенно разсвѣло. Неутомимый звонокъ раздался въ четвертый разъ; воспитанницы снова выстроились попарно и пошли въ другую комнату завтракать. Какъ меня радовала перспектива, наконецъ, поѣсть что-нибудь! Я чувствовала себя почти больной отъ истощенія, такъ какъ наканунѣ почти ничего не ѣла.
Столовая была большая, низкая, мрачная комната; на двухъ длинныхъ столахъ дымились чашки, содержавшія что-то горячее, отъ чего, однако, къ моему ужасу, исходилъ весьма непріятный запахъ. Я замѣтила всеобщее выраженіе неудовольствія, когда пары стоявшаго на столѣ кушанья коснулись обонянія тѣхъ, кому было суждено съѣсть его; изъ группы взрослыхъ воспитанницъ перваго класса послышался шепотъ;
— Отвратительно! Похлебка опять пригорѣла!
— Молчать! — раздался голосъ, принадлежавшій не миссъ Миллеръ, а одной изъ старшихъ учительницъ, маленькой, смуглой, нарядно одѣтой, но чрезвычайно угрюмой особѣ; она заняла мѣсто во главѣ одного стола, между тѣмъ какъ другая дама, болѣе привѣтливая съ виду, предсѣдательствовала за вторымъ. Я напрасно искала глазами даму, которую видѣла наканунѣ вечеромъ: ея нигдѣ не было. Миссъ Миллеръ усѣлась на нижнемъ концѣ того стола, за которымъ сидѣла я, а пожилая, похожая на иностранку, дама — учительница французскаго языка, какъ я потомъ узнала — заняла соотвѣтствующее мѣсто у другого стола. Была прочитана длинная молитва и пропѣтъ гимнъ; затѣмъ горничная принесла чай для учительницъ, и завтракъ начался.
Страшно голодная и очень ослабѣвшая отъ долгой голодовки, я проглотила нѣсколько ложекъ своей порціи, не обращая никакого вниманія на ея вкусъ; но когда первый мучительный голодъ былъ утоленъ, я замѣтила, что предо мною стоитъ отвратительное, вызывающее тошноту, кушанье; пригорѣвшая похлебка почти также несъѣдобна, какъ гнилой картофель; самый сильный голодъ не можетъ заставить побѣдить отвращеніе, которое она возбуждаетъ. Ложки двигались чрезвычайно медленно; я видѣла, какъ каждая воспитанница пробовала свою порцію и пыталась ее проглотить; но въ большинствѣ случаевъ эти усилія оставались тщетными. Завтракъ кончился, но никто не завтракалъ. Была прочитана благодарственная молитва за то, чего мы не получили, и пропѣтъ второй гимнъ, послѣ чего всѣ преяйнимъ порядкомъ покинули столовую и вернулись въ классную комнату. Я была одна изъ послѣднихъ, выходившихъ изъ столовой и, проходя мимо обѣденныхъ столовъ, я замѣтила, какъ одна изъ учительницъ взяла миску съ похлебкой и попробовала ее; она взглянула на другихъ; у всѣхъ лица выражали негодованіе, а одна изъ нихъ, прошептала:
— Какая гадость! Это возмутительно!
Прошло четверть часа до начала слѣдующаго урока; въ теченіе этого времени въ классной комнатѣ царилъ неимовѣрный шумъ; это было, очевидно, единственное время, когда воспитанницамъ позволялось говорить громко и свободно, и онѣ широко пользовались этимъ правомъ. Весь разговоръ вертѣлся вокругъ завтрака, которымъ всѣ безъ исключенія открыто возмущались. Бѣдныя дѣвочки! это было единственное утѣшеніе, которое онѣ могли себѣ позволить. Миссъ Миллеръ одна изъ всѣхъ учительницъ присутствовала теперь въ комнатѣ; вокругъ нея собралась группа взрослыхъ дѣвушекъ, которыя оживленно говорили о чемъ-то, сопровождая свою рѣчь рѣзкими недовольными жестами. Но временамъ слышалось имя м-ра Брокльхёрста, на что миссъ Миллеръ неодобрительно качала головой; однако, она не дѣлала особенныхъ усилій усмирить всеобщее негодованіе — безъ сомнѣнія, она его раздѣляла.
Часы въ классной комнатѣ пробили девять. Миссъ Миллеръ поднялась со своего мѣста, вышла на середину комнаты и скомандовала:
— Смирно! по мѣстамъ!
Дисцицлина взяла верхъ: въ пять минутъ порядокъ воцарился среди взволнованной толпы воспитанницъ, и сравнительное молчаніе смѣнило прежнее вавилонское столпотвореніе. Старшія учительницы заняли свои мѣста, но всѣ, казалось, ждали чего-то. восемьдесятъ дѣвочекъ неподвижно сидѣли на скамьяхъ вдоль стѣнъ. Онѣ представляли странное зрѣлище, съ своими гладко зачесанными назадъ волосами, не допускавшими ни одного непослушнаго локона, въ своихъ коричневыхъ платьяхъ съ высокими воротниками и узенькими рюшками вокругъ шеи, съ маленькими полотняными карманами, висѣвшими спереди поверхъ платья и замѣнявшими рабочіе мѣшки; въ шерстяныхъ чулкахъ и грубыхъ башмакахъ, съ мѣдными застежками. Около двадцати изъ одѣтыхъ такимъ образомъ ученицъ были уже вполнѣ взрослыя дѣвушки; этотъ костюмъ не шелъ къ нимъ и’даже самыхъ красивыхъ дѣлалъ непривлекательными.
Я вся была поглощена разсматриваніемъ ихъ, лишь по временамъ бросая взглядъ на учительницъ — ни одна изъ нихъ мнѣ не нравилась особенно: полная была нѣсколько грубая смуглая казалась довольно свирѣпой, иностранка — рѣзкой и странной, а миссъ Миллеръ, бѣдняжка! имѣла страдальческій видъ, — какъ вдругъ вся школа сразу поднялась со своихъ мѣстъ, какъ бы повинуясь одному порыву.
Что такое случилось? Я не слыхала никакой команды: я была изумлена. Раньше, чѣмъ я успѣла сообразить въ чемъ дѣло, всѣ снова усѣлись. Всѣ взоры были теперь устремлены" въ одну точку; мои глаза невольно повернулись по тому же направленію — и я увидала ту самую даму, которая приняла меня наканунѣ. Она стояла на противоположномъ концѣ комнаты у камина — ихъ было два въ классной комнатѣ — и молча и серьезно разглядывала оба ряда дѣвочекъ. Миссъ Миллеръ приблизилась къ ней и, казалось, спросила о чемъ то; получивъ отвѣтъ, она вернулась на свое мѣсто и сказала громкимъ голосомъ:
— Старшая перваго класса, принесите глобусы!..
Пока одна изъ старшихъ воспитанницъ исполняла это приказаніе, пришедшая дама медленно прошла по комнатѣ. Я думаю, что способность преклоненія сильно развита во мнѣ, потому что я и теперь еще помню то чувство восхищенія и благоговѣнія, съ какимъ я слѣдила за каждымъ ея движеніемъ. Теперь, при дневномъ свѣтѣ, я разглядѣла, что она была высокаго роста, стройна и красива; каріе глаза, сіявшіе мягкимъ свѣтомъ изъ подъ длинныхъ рѣсницъ, и тонко очерченныя темныя брови еще болѣе оттѣняли бѣлизну ея лба; на вискахъ ея волосы, темно-каштановаго цвѣта, были собраны въ густыя, короткія букли, согласно модѣ того времени, когда не носили ни гладкихъ проборовъ, ни длинныхъ локоновъ; на ней было сшитое тоже но модѣ платье изъ темно-краснаго сукна съ отдѣлкой изъ чернаго бархата; золотые часы (ношеніе часовъ тогда еще не было такъ распространено, какъ теперь) висѣли у нея за поясомъ. Пусть читатель прибавитъ, для полноты картины, тонкія черты лица, чистый, хотя блѣдный цвѣтъ кожи и полную достоинства осанку — и онъ получитъ правильное представлёніе — по крайней мѣрѣ, поскольку могутъ его дать слова — о наружности миссъ Темпль, Маріи Темпль, какъ я прочла однажды на ея молитвенникѣ, который мнѣ было поручено отнести въ церковь.
Начальница Ловудской школы (это была должность, которую занимала миссъ Темпль), усѣвшись передъ парой глобусовъ, поставленныхъ на одинъ изъ столовъ, собрала вокругъ себя первый классъ и начала урокъ географіи; младшіе классы сгруппировались вокругъ учительницъ, которыя спрашивали ихъ изъ исторіи, географіи и проч. Этотъ урокъ продолжался часъ; за нимъ послѣдовали уроки чистописанія и ариѳметики, а миссъ Темпль дала урокъ музыки нѣсколькимъ изъ старшихъ ученицъ. Наконецъ, часы пробили двѣнадцать. Начальница встала.
— Я хочу сказать воспитанницамъ нѣсколько словъ, — проговорила она.
Поднявшійся было вслѣдъ за окончаніемъ уроковъ шумъ мгновенно стихъ при звукахъ ея голоса. Она продолжала:
— Сегодня утромъ у васъ былъ завтракъ, котораго вы не могли ѣсть; вы всѣ, должно быть, голодны. Я распорядилась, чтобы вамъ былъ поданъ легкій завтракъ изъ хлѣба и сыра.
Учительницы взглянули на нее съ нескрываемымъ изумленіемъ.
— Я беру это на свою отвѣтственность, — прибавила она, обратившись къ нимъ какъ бы съ поясненіемъ, и сейчасъ же вышла изъ комнаты.
Хлѣбъ и сыръ были принесены и розданы къ большому удовольствію дѣвочекъ, уничтожившихъ ихъ съ жадностью. Затѣмъ былъ отданъ приказъ: «въ садъ»! Воспитанницы стали надѣвать грубыя, безобразныя соломенныя шляпы съ лентами изъ цвѣтного каленкора и сѣрые плащи изъ бумажной матеріи; меня нарядили точно такимъ-же образомъ, и, слѣдуя общему теченію, я вышла на свѣжій воздухъ.
Садъ представлялъ обширное пространство, окруженное высокой каменной стѣной, которая совершенно отрѣзывала насъ отъ внѣшняго міра; съ одной стороны его тянулась крытая галлерея; широкія дорожки окружали среднее пространство, раздѣленное на множество маленькихъ грядокъ; каждая воспитанница имѣла свою собственную грядку, которую она должна была воздѣлывать. Покрытыя цвѣтами, эти грядки несомнѣнно имѣли очень красивый видъ, но теперь, въ концѣ января, онѣ представляли безотрадную картину зимняго разрушенія. По моему тѣлу пробѣжала дрожь; день былъ не особенно благопріятный для прогулки; настоящаго дождя не было, но въ воздухѣ носился густой, желтый, моросившій туманъ; почва подъ ногами была еще вся пропитана сыростью отъ проливнаго дождя, лившаго наканунѣ. Наиболѣе здоровыя и крѣпкія изъ воспитанницъ бѣгали по саду и затѣвали веселыя игры; но блѣдныя и худыя толпились кучами, ища защиты отъ холода и тумана подъ крышей галлереи, и глухой кашель раздавался съ той стороны, когда густой туманъ пронизывалъ ихъ хрупкія тѣла.
Я еще не говорила ни съ кѣмъ изъ воспитанницъ, и никто, казалось, не обращалъ на меня ни малѣйшаго вниманія. Я была одна среди этой массы дѣвочекъ; впрочемъ, я давно привыкла къ этому чувству одиночества, и оно меня теперь не угнетало. Кутаясь въ свой сѣрый плащъ, я стояла, прислонившись къ одному изъ столбовъ галлереи, и, стараясь забыть о пронизывающемъ холодѣ и ноющемъ внутри меня чувствѣ неутоленнаго голода, я предалась наблюденію и размышленію. Впрочемъ, мои размышленія были слишкомъ неопредѣленны и отрывочны, чтобы упоминать о нихъ; я еще не успѣла освоиться съ новой обстановкой, въ которую попала; отъ Гэтесхида и моей прошлой жизни меня, казалось, отдѣляло неизмѣримое разстояніе; настоящее представлялось мнѣ смутнымъ и страннымъ, а о будущемъ я не могла составить себѣ никакого представленія. Мои взоры, бродя по огромному пространству, напоминавшему монастырскій садъ, перешли на домъ; это было большое зданіе одна половина котораго казалась старой и посѣрѣвшей, а другая совершенно новой. Новая часть дома, заключавшая въ себѣ классную комнату и спальни, освѣщалась большими рѣшетчатыми окнами, придававшими ей сходство съ церковью; надъ входомъ была прибита каменная плита съ надписью:
«Ловудскій Институтъ, — Эта часть зданія вновь выстроена въ — году но P. X. Ноэміей Брокльхёрстъ, изъ Брокльхёрстъ-Галля, въ здѣшнемъ графствѣ. — „Пусть свѣтъ вашъ сіяетъ людямъ, дабы они видѣли ваши добрыя дѣла и славословили Вашего Отца въ небесахъ“. Св. Матѳ. гл. V, 16».
Я читала и перечитывала эти слова. Я чувствовала, что въ нихъ таится какой-то смыслъ, но совершенно не была въ состояніи постигнуть все ихъ значеніе. Я еще ломала себѣ голову надъ смысломъ слова «Институтъ» и старалась найти связь между первыми словами надписи и стихомъ изъ св. Писанія, когда глухой кашель, раздавшійся позади меня, заставилъ меня повернуть голову. Я увидала дѣвочку, сидѣвшую на каменной скамьѣ недалеко отъ меня; она склонилась надъ книгой и казалась совершенно поглощенной чтеніемъ. Со своего мѣста я могла прочесть названіе книги; оно заинтересовало меня. Поворачивая страницу, она случайно взглянула на меня, и я сейчасъ же обратилась къ ней:
— Эта книга интересна? — Въ головѣ моей уже созрѣло намѣреніе попросить ее одолжить мнѣ когда-нибудь эту книгу.
— Мнѣ она нравится, — отвѣтила она, помолчавъ съ минуту или двѣ, въ продолженіи которыхъ она внимательно смотрѣла на меня.
— О чемъ въ ней рѣчь? — продолжала я. Я удивляюсь, откуда у меня взялась смѣлость завести разговоръ съ совершенно незнакомымъ человѣкомъ — это было такъ чуждо моему характеру и привычкамъ; но, должно быть, занятіе, которымъ она была поглощена, затронуло во мнѣ родственную струну, — я тоже очень любила читать, хотя читала довольно поверхностно и но ребячески; серьезнаго чтенія я не любила и не понимала.
— Посмотри — отвѣтила дѣвочка, предлагая мнѣ книгу.
Я взяла ее. Заглянувъ въ нее, я убѣдилась, что содержаніе ея менѣе привлекательно, нежели заглавіе. Она показалась скучной моему легкомысленному вкусу; въ ней не было ни волшебницъ, ни добрыхъ духовъ; на ея густо и мелко напечатанныхъ страницахъ, казалось, заключалось мало разнообразія. Я вернула книгу дѣвочкѣ; она взяла ее спокойно и, не говоря ни слова, собиралась снова приняться за прежнее занятіе. Я еще разъ рѣшилась ее прервать.
— Ты можешь мнѣ сказать, что означаетъ надпись надъ входомъ въ домъ? Что такое Ловудскій Институтъ?
— Такъ называется домъ, въ которомъ ты живешь.
— Почему-же онъ называется Институтомъ? Развѣ онъ отличается чѣмъ-нибудь отъ другихъ школъ?
— Это отчасти благотворительная школа. Ты, и я, и всѣ другія дѣвочки — мы воспитанницы благотворительнаго заведенія. Ты, вѣроятно, сирота; не умеръ ли у тебя отецъ или мать?
— Они оба умерли, такъ давно, что я даже не помню.
— Ну, всѣ дѣвочки, которыя здѣсь живутъ, потеряли отца или мать, или обоихъ родителей, и это заведеніе называется институтомъ для воспитанія сиротъ.
— Развѣ мы не платимъ денегъ? Развѣ они содержатъ насъ даромъ?
— Наши родственники платятъ по пятнадцати фунтовъ стерлинговъ (около 150 р.) въ годъ за каждую.
— Почему же насъ называютъ воспитанницами благотворительнаго заведенія?
— Потому что пятнадцати фунтовъ недостаточно для того, чтобы содержать и обучать насъ, и то, чего не хватаетъ, собирается по подпискѣ.
— Кто-же даетъ деньги?
— Разныя благотворительницы и благотворители въ этой мѣстности и въ Лондонѣ.
— А кто была Ноэмія Брокльхёрстъ?
— Это дама, которая выстроила новую часть зданія, какъ сказано на надписи надъ дверями, и сынъ которой распоряжается здѣсь всѣмъ.
— Почему?
— Потому что онъ казначей и директоръ заведенія.
— Значитъ, этотъ домъ не принадлежитъ той высокой дамѣ, которая носитъ часы и которая велѣла намъ дать хлѣбъ съ сыромъ?
— Миссъ Темпль? О, нѣтъ! Я бы хотѣла, чтобы онъ принадлежалъ ей. Она должна давать отчетъ м-ру Брокльхёрсту во всемъ что она дѣлаетъ. М-ръ Брокльхёрстъ самъ покупаетъ для насъ провизію и всю нашу одежду.
— Онъ живетъ здѣсь?
— Нѣтъ, — въ двухъ миляхъ отсюда, въ большомъ домѣ.
— Онъ хорошій человѣкъ?
— Онъ священникъ; говорятъ, что онъ дѣлаетъ много добра.
— Ты сказала, что высокая дама называется миссъ Темпль?
— Да.
— А какъ называются другія учительницы?
— Та, что съ красными щеками, называется миссъ Смитъ; она завѣдуетъ рукодѣльными работами и кроитъ намъ платья — мы сами шьемъ себѣ платья, и бѣлье, и верхнее платье; маленькая, съ черными волосами, это миссъ Скэтчердъ; она преподаетъ исторію и грамматику и репетируетъ со вторымъ классомъ; а та, что носитъ шаль и у которой носовой платокъ виситъ сбоку на желтой лентѣ, это мадамъ Пьерро; она пріѣхала изъ Лиля, во Франціи, и преподаетъ французскій языкъ.
— А ты любить учительницъ?
— Да, ничего.
— Ты любишь эту маленькую, черную, и мадамъ --? — Я не умѣю выговорить ея имя такъ, какъ ты его произносишь.
— Миссъ Скэтчердъ вспыльчива, совѣтую тебѣ не выводить ее изъ себя; а мадамъ Пьерро въ сущности не злой человѣкъ.
— Но миссъ Темпль лучше всѣхъ, не правда-ли?
— Миссъ Темпль очень добра и очень умна; она стоитъ выше всѣхъ, потому что она знаетъ гораздо больше всѣхъ остальныхъ.
— Ты уже давно здѣсь?
— Два года.
— Ты сирота?
— Моя мать умерла.
— Ты счастлива здѣсь?
— Ты предлагаешь слишкомъ много вопросовъ. Я тебѣ достаточно сказала пока, а теперь я хочу читать.
Но въ эту минуту раздался звонокъ, сзывавшій къ обѣду; всѣ вернулись въ домъ. Уапахъ, наполнявшій теперь столовую, былъ почти такъ же мало привлекателенъ, какъ и тотъ, который услаждалъ наше обоняніе за завтракомъ. Обѣдъ былъ поданъ на двухъ огромныхъ оловянныхъ блюдахъ, распространявшихъ сильный запахъ прогорклаго сала. Содержимое этихъ блюдъ состояло изъ безвкуснаго картофеля и какихъ-то странныхъ обрѣзковъ весьма подозрительнаго на видъ мяса, перемѣшанныхъ и сваренныхъ вмѣстѣ. Передъ каждой ученицей была поставлена довольно обильная порція этой отвратительной смѣси; я съѣла, сколько была въ состояніи, и только спрашивала себя мысленно, будетъ-ли наша ѣда всегда такъ-же аппетитна и вкусна, какъ въ этотъ первый день моего пребыванія въ школѣ.
Сейчасъ-же послѣ обѣда мы снова отправились въ классную комнату; уроки возобновились и продолжались до пяти часовъ.
Послѣ обѣда произошло только одно событіе, обратившее на себя мое вниманіе: дѣвочка, съ которой я разговаривала въ саду, подверглась во время урока исторіи наказанію со стороны миссъ Скэтчердъ и должна была стать на виду у всѣхъ посреди огромной классной комнаты. Это наказаніе показалось мнѣ въ высшей степени унизительнымъ, особенно для такой большой дѣвочки — ей было съ виду по меньшей мѣрѣ тринадцать лѣтъ. Я ожидала, что она выкажетъ признаки большого огорченія и стыда, но къ моему крайнему изумленію она не только но плакала, но даже не покраснѣла; она стояла спокойно, хотя и серьезно, подъ устремленными на нее взорами всѣхъ присутствовавшихъ. «Какъ она можетъ переносить это съ такимъ спокойствіемъ, съ такой твердостью?» спрашивала я себя мысленно. «Если бы я была на ея мѣстѣ, я, кажется, желала бы, чтобы земля разверзлась подо мною и поглотила меня. У нея такой видъ, точно она думаетъ о чемъ-то, совершенно не имѣющимъ отношенія къ ея наказанію, къ ея положенію, о чемъ-то, не находящемся вокругъ нея, ни передъ ней. Я слыхала о снахъ на яву — неужели она теперь спитъ на яву? Ея глаза устремлены на полъ, но я увѣрена, что она его не видитъ, — ея взоръ какъ будто обращенъ внутрь, въ самую глубину ея сердца; она какъ будто созерцаетъ что-то, что живетъ въ ея воспоминаніяхъ, и совершенно не видитъ того, что окружаетъ ее въ дѣйствительности. Я бы хотѣла знать, что она за дѣвочка — хорошая или дурная».
Вскорѣ послѣ пяти часовъ намъ снова подали ѣду, состоявшую изъ маленькой кружки кофе и лотмика чернаго хлѣба. Я съ наслажденіемъ съѣла свой хлѣбъ и выпила кофе — но я была бы очень рада еще такой-же порціи — я была ужасно голодна. Послѣ получасового отдыха послѣдовало приготовленіе уроковъ; затѣмъ стаканъ воды съ овсянной лепешкой, молитва и сонъ. Такъ прошелъ мой первый день въ Ловудѣ.
ГЛАВА VI.
правитьСлѣдующій день начался такъ же, какъ предыдущій — вставаніемъ и одѣваніемъ при свѣтѣ свѣчи; но въ это утро мы были избавлены отъ церемоніи умыванія — вода въ кувшинахъ замерзла. Погода измѣнилась съ вечера и рѣзкій сѣверо-восточный вѣтеръ, продувая сквозь щели въ окнахъ нашей спальни, заставлялъ насъ дрожать отъ холода въ постеляхъ и превратилъ въ ледъ содержимое кувшиновъ.
Я чувствовала, что изнемогаю отъ холода. Наконецъ, настало время завтрака; на этотъ разъ похлебка не пригорѣла; она была съѣдобна, но какъ ея было мало, какой маленькой показалась мнѣ моя порція! Я желала, чтобы она была вдвое больше.
Въ этотъ день я была зачислена ученицей четвертаго класса, и для меня начались правильныя занятія; до сихъ поръ я была только зрительницей въ жизни Ловуда, теперь я сдѣлалась въ ней дѣйствующимъ лицомъ. Вначалѣ уроки показались мнѣ длинными и утомительными, такъ какъ я не привыкла учить наизусть; частые переходы отъ одного предмета къ другому смущали меня, и я была очень рада, когда около трехъ часовъ пополудни миссъ Смитъ дала мнѣ иглу, наперстокъ, полосу батиста въ два аршина длины и, показавъ, какъ его подрублять, велѣла мнѣ сѣсть со своей работой въ отдаленный уголъ классной комнаты. Въ этотъ часъ большинство воспитанницъ занималось шитьемъ; только ученицы одного класса, стоя вокругъ стула миссъ Скэтчердъ, занимались еще чтеніемъ. Такъ какъ въ классѣ было совершенно тихо, то можно было ясно слышать, что читали, какъ каждая ученица справлялась со своей задачей и какъ миссъ Скэтчердъ выражала свое порицаніе или похвалу. Читали исторію Англію. Среди читавшихъ я замѣтила и мою новую знакомую. Въ началѣ урока ея мѣсто было во главѣ класса, но за какую-то ошибку въ произношеніи или невниманіе къ знакамъ препинанія, она сразу была отослана на послѣднее мѣсто. Но даже и тамъ миссъ Скэтчердъ не переставала дѣлать ее предметомъ своего особаго вниманія; она безпрестанно обращалась къ ней съ замѣчаніями въ родѣ слѣдующихъ:
— Бэрнсъ (это, должно быть, была ея фамилія; здѣсь всѣхъ дѣвочекъ звали но фамиліи), — Бэрнсъ, ты опять стоишь неправильно, выверни сейчасъ же носки наружу! Бэрнсъ, зачѣмъ ты такъ безобразно высунула подбородокъ впередъ, убери его! — Бэрнсъ, держи голову прямо; я не хочу тебя имѣть передъ глазами въ такой позѣ! — й т. д. и т. д.
Послѣ того, какъ глаза была прочитана два раза, миссъ Скэтчердъ велѣла закрыть книги и начала спрашивать дѣвочекъ. Прочитанная глаза заключала въ себѣ часть царствованія короля Карла I, и въ ней затрогивались различные вопросы о сухопутной и водяной пошлинѣ, о таможенныхъ правилахъ и т. д., на которые большинство дѣвочекъ не были въ состояніи отвѣчать; одна Бэрнсъ разрѣшала всѣ затрудненія всякій разъ, когда къ ней обращались: она, казалось, удержала въ памяти все содержаніе урока, и у нея былъ готовъ отвѣтъ на всѣ вопросы. Я ждала, что миссъ Скэтчердъ похвалитъ ее за вниманіе; но, вмѣсто того, она вдругъ закричала:
— Ты грязная, противная дѣвчонка! ты сегодня совсѣмъ не чистила своихъ ногтей!
Бэрнсъ ничего не отвѣтила. Ея молчаніе удивило меня. «Почему», подумала я, «она не объясняетъ, что не могла сегодня чистить ногти и мыться, потому что вода замерзла?»
Мое вниманіе было въ эту минуту отвлечено миссъ Смитъ, которая попросила меня помочь ей размотать клубокъ нитокъ. За этимъ занятіемъ она отъ времени до времени заговаривала со мной, спрашивая меня, была ли я когда нибудь раньше въ школѣ, умѣю ли я мѣтить, вышивать, вязать и т. д.; пока она меня не отпустила, я не могла продолжать своихъ наблюденій надъ поведеніемъ миссъ Скэтчердъ. Въ ту минуту, когда я возвращалась на свое мѣсто, она отдала какое-то приказаніе, смысла котораго я не поняла; но Бэрнсъ сейчасъ же вышла изъ класса въ маленькую боковую комнатку, гдѣ хранились книги; черезъ минуту она вернулась оттуда, держа въ рукѣ пучокъ розогъ, связанныхъ у одного конца. Передавъ это зловѣщее орудіе миссъ Скэтчердъ съ почтительнымъ поклономъ, она спокойно, не дожидаясь приказанія, развязала свой передникъ, и на плечи ея немедленно посыпалась дюжина ударовъ, направленныхъ суровой рукой учительницы. Ни одна слеза не выкатилась изъ глазъ Бэрнсъ; и въ то время, какъ я должна была остановиться въ своей работѣ, оттого что пальцы мои дрожали отъ безсильнаго гнѣва при видѣ этого зрѣлища, ни одна черта ея задумчиваго и грустнаго лица не измѣнила своего обычнаго выраженія.
— Упрямая дѣвчонка! — воскликнула миссъ Скэтчердъ, — ни чѣмъ нельзя тебя отучить отъ твоихъ безпорядочныхъ, неряшливыхъ привычекъ. Унеси обратно розгу!
Бэрнсъ повиновалась. Когда она возвращалась въ классную комнату, я посмотрѣла на нее пристально; она въ эту минуту прятала въ карманъ свой носовой платокъ, и на ея блѣдныхъ, впалыхъ щекахъ я замѣтила слѣды слезъ,
Часъ игръ подъ вечеръ былъ для меня самымъ пріятнымъ часомъ въ теченіе всего дня въ Ловудѣ; кусокъ хлѣба и немного кофе, которые мы получили въ пять часовъ, нѣсколько оживили меня, хотя и не утолили моего голода; утомительное стѣсненіе цѣлаго дня теперь прекратилось; въ классной комнатѣ было теплѣе, чѣмъ утромъ — огонь въ каминахъ горѣлъ теперь нѣсколько ярче, красноватое пламя каминовъ, оживленіе, господствующее въ комнатѣ и ничѣмъ теперь не стѣсняемое, смѣшанный гулъ множества голосовъ — все это придавало комнатѣ нѣкоторую уютность и возбуждало во мнѣ сладостное чувство свободы.
Вечеромъ того дня, когда миссъ Скэтчердъ такъ жестоко наказала Бэрнсъ, я по обыкновенію бродила одна среди скамеекъ, столовъ и смѣющихся группъ дѣвочекъ; но я не чувствовала себя одинокой. Проходя мимо оконъ, я отъ времени до времени подымала штору и выглядывала на дворъ; снѣгъ падалъ крупными хлопьями, мѣстами вдоль стѣнъ уже образовались большіе сугробы; прикладывая ухо къ окну, я сквозь веселый гамъ, наполнявшій комнату, могла слышать унылое завываніе вѣтра снаружи.
Весьма вѣроятно, что еслибы я, отправляясь въ школу, покинула родной домъ и любимыхъ родителей, то въ этотъ часъ я бы сильнѣе всего чувствовала всю тяжесть разлуки; завываніе вѣтра наполнило бы тяжестью и грустью мое сердце, мракъ и хаосъ, окружавшій меня, смутили бы покой моей души. Теперь же мною овладѣло какое-то странное возбужденіе, лихорадочное и безпокойное; мнѣ хотѣлось, чтобы буря ревѣла еще громче, чтобы полутьма смѣнилась полнымъ мракомъ, и гулъ, окружавшій меня, превратился въ вопли и крикъ.
Перепрыгивая черезъ скамьи и перелѣзая подъ столами, я добралась до одного изъ каминовъ. Тамъ, на колѣняхъ передъ рѣшеткой камина, молча, не замѣчая ничего, что дѣлалось вокругъ нея, сидѣла Бэрнсъ вся углубленная въ книгу, которую она читала при слабомъ свѣтѣ пылающихъ угольевъ.
— Это все еще та-же книга? — спросила я, подходя къ ней.
— Да, — сказала она, — я какъ разъ кончаю ее.
Черезъ пять минутъ она захлопнула книгу. Я была этому рада. «Теперь» подумала я, «я, можетъ быть, заставлю ее разговориться». Я сѣла рядомъ съ ней на полъ.
— Какъ тебя зовутъ по имени?
— Елена.
— Ты пріѣхала издалека?
— Я пріѣхала съ сѣвера, съ шотландской границы.
— Ты когда нибудь вернешься обратно домой?
— Я думаю; но никто не можетъ знать, что будетъ.
— Ты, должно быть, хотѣла бы уѣхать изъ Ловуда?
— Нѣтъ, почему мнѣ хотѣть этого? Я отправлена въ Ловудъ для того, чтобы получить хорошее воспитаніе, и было бы совершенно безполезно уѣзжать отсюда раньше, чѣмъ* цѣль достигнута.
— Но эта учительница, миссъ Скэтчердъ, такъ жестока съ тобою!
— Жестока? Вовсе нѣтъ! Она только терпѣть не можетъ моихъ недостатковъ.
— Если бы я была на твоемъ мѣстѣ, я бы ее ненавидѣла; я бы не уступала ей. Если бы она вздумала ударить меня розгой, я бы вырвала ее у нея изъ рукъ; я бы разломала ее на кусочки передъ ея носомъ:
— По всей вѣроятности ты бы ничего этого не сдѣлала, а если сдѣлала бы. М-рсъ Брокльхеретъ выгналъ бы тебя изъ школы, а это было бы большимъ огорченіемъ для твоихъ родныхъ. Гораздо лучше терпѣливо переносить страданіе, котораго никто не чувствуетъ, кромѣ тебя самой, чѣмъ сдѣлать какой нибудь необдуманный поступокъ, Дурныя послѣдствія котораго распространяются на всѣхъ, кто близокъ къ тебѣ; и кромѣ того, Св. Писаніе учитъ насъ платить добромъ за зло.,
— Но вѣдь это позорно — быть наказанной розгами, или быть поставленной на средину комнаты, наполненной людьми; а ты къ тому же такая большая дѣвочка. Я гораздо моложе тебя, но я не могла бы этого перенести.
— Но это было бы твоимъ долгомъ перенести то, чего ты не могла бы избѣжать. Это слабость и безразсудство говорить, что ты не можешь перенести того, на что тебя обрекла судьба.
Я слушала ее съ изумленіемъ; я не могла понять этого ученія о терпѣніи; еще меньше я понимала и одобряла кротость, съ какой она относилась къ своей мучительницѣ. Однако я чувствовала, что Елена Бэрнсъ видитъ вещи въ свѣтѣ, недоступномъ для меня. Я подозрѣвала, что она, можетъ быть, права, а я не права, но я не могла теперь обсудить этого глубже и отложила до болѣе благопріятнаго времени.
— Ты говоришь, Елена, что у тебя есть недостатки, какіе-же это недостатки? Мнѣ ты кажешься очень хорошей.
— Нѣтъ, на мнѣ ты и можешь убѣдиться, но не слѣдуетъ судить по внѣшности. Я, какъ говоритъ миссъ Скэтчердъ, неряшлива, — я рѣдко привожу въ порядокъ свои вещи и никогда не поддерживаю его; я невнимательна; я забываю наши правила; я читаю тогда, когда надо учить уроки; я не умѣю управлять собою и подчиняться и иногда я говорю, какъ и ты, что я не могу переносить необходимости подчиняться разъ заведенному порядку. Все это очень раздражаетъ миссъ Скэтчердъ, которая отъ природы очень аккуратна.
— И рѣзка, и жестка, — прибавила я; но Елена Бэрнсъ не хотѣла согласиться съ моимъ замѣчаніемъ; она молчала.
— А миссъ Темпль развѣ такъ же строга съ тобой, какъ миссъ Скэтчердъ?
При упоминаніи имени миссъ Темпль мягкая улыбка освѣтила серьезное лицо Елены.
— Миссъ Темпль вся полна доброты. Для нея мученіе быть строгой по отношенію къ кому нибудь, даже къ самой скверной ученицѣ во всей школѣ. Она видитъ мои недостатки и ласково указываетъ ихъ мнѣ, а если я заслуживаю похвалъ, то она не скупится на нихъ. Самымъ лучшимъ доказательствомъ моей негодной, дурной натуры можетъ служить то, что даже ея упреки, такіе разумные и кроткіе, не могутъ излечить меня отъ моихъ недостатковъ; и даже ея похвала, которую я цѣню больше всего, не можетъ заставить меня быть внимательнѣе и аккуратнѣе на болѣе продолжительное время..
— Это странно, — замѣтила я, — вѣдь такъ легко быть внимательной.
— Для тебя это безъ сомнѣнія легко. Я наблюдала за тобой сегодня утромъ во время урока и видѣла, что ты была очень внимательна; твои мысли, казалось, никогда не бродили въ другомъ мѣстѣ въ то время, какъ миссъ Миллеръ объясняла урокъ и спрашивала тебя. Мои же мысли всегда гдѣ-нибудь бродятъ. Въ то время, какъ я должна слѣдить за объясненіями миссъ Скэтчердъ и стараться запомнить все, что она говоритъ, я часто даже перестаю слышать звуки ея голоса: я точно Впадаю въ сонъ. Иногда мнѣ кажется, что я на родинѣ, и шумъ, который я слышу вокругъ себя, есть журчаніе ручейка, протекающаго недалеко отъ нашего дома; тогда, если до меня доходитъ очередь отвѣчать, я сначала должна проснуться, притти въ себя; о такъ какъ, прислушиваясь къ журчанію воображаемаго ручейка, я не слышала ничего изъ того, что читалось въ классѣ, то я и не знаю, что отвѣтить на вопросъ учительницы.
— Однако, ты такъ хорошо отвѣчала сегодня послѣ обѣда.
— Это было совершенно случайно: меня интересовало то, о чемъ мы читали въ классѣ. Сегодня послѣ обѣда, вмѣсто того, чтобы мечтать о своей родинѣ, я думала о томъ, какъ могъ человѣкъ, искренно желавшій дѣлать только добро, какъ могъ онъ поступать такъ несправедливо и неумно, какъ поступалъ иногда Карлъ Первый; и я думала, какъ жалко, что, при всей своей честности и добросовѣстности, онъ ничего не видѣлъ, кромѣ преимуществъ и правъ короны. Если бы онъ былъ болѣе дальновиденъ, если бы онъ могъ понять, чего требовалъ духъ времени! И все таки, я люблю Карла I — я уважаю его — и мнѣ жаль его, бѣднаго казненнаго короля! Да, его враги были самые худшіе: они пролили кровь, которой не имѣли права проливать. Какъ они смѣли убить его!
Елена теперь говорила сама съ собой. Она забыла, что я не могла её понять — что я совершенно не знала, или почти не знала того, о чемъ она говорила. Я навела разговоръ на болѣе близкую мнѣ тему.
— А во время урока миссъ Темпль твои мысли тоже бродятъ гдѣ-нибудь въ другихъ мѣстахъ?
— Нѣтъ, конечно нѣтъ, очень рѣдко мнѣ случается замечтаться на ея урокахъ. Миссъ Темпль всегда умѣетъ разсказать что нибудь, что для меня интереснѣе моихъ собственныхъ размышленій. Мнѣ очень нравится ея манера говорить, а тѣ свѣдѣнія, которыя она сообщаетъ намъ, очень часто содержатъ какъ разъ то, что мнѣ хотѣлось узнать.
— Значитъ, по отношенію къ ней ты себя ведешь хорошо?
— Да; но я не дѣлаю для этого никакихъ усилій, я только повинуюсь своимъ собственнымъ желаніямъ. Но вѣдь въ этомъ нѣтъ никакой заслуги.
— Напротивъ, большая заслуга: ты хороша по отношенію къ тѣмъ, кто хорошъ по отношенію къ тебѣ. Это все, на что я хотѣла бы быть способной. Если бы люди были добры и покорны но отношенію къ тѣмъ, которые поступаютъ съ ними жестоко и несправедливо, то все шло бы такъ, какъ хотѣли бы злые; они ни передъ чѣмъ не останавливались бы и нисколько не становились бы лучше, а только все хуже да хуже. Если насъ бьютъ безъ всякой вины съ нашей стороны, мы должны вернуть ударъ со всей силой; я увѣрена, что мы должны такъ поступать для того, чтобы заставить тѣхъ, которые насъ били безъ причины, никогда больше этого не дѣлать.
— Я надѣюсь, ты станешь иначе думать, когда выростешь. Теперь ты еще маленькая, ничего не знающая дѣвочка.
— Но я чувствую, Елена, что я должна ненавидѣть тѣхъ, которые продолжаютъ ненавидѣть меня, несмотря на всѣ мои усилія угодить имъ; я должна сопротивляться тѣмъ, кто наказываетъ меня несправедливо. Это такъ же естественно, какъ то, что я должна любить тѣхъ, кто выказываетъ мнѣ любовь, или подчиниться наказанію, если я чувствую, что заслужила его.
— Язычники и дикія племена слѣдуютъ этому правилу, но христіане и цивилизованные народы не признаютъ его.
— Какъ это? Я не понимаю.
— Не насиліемъ лучше всего побѣждаютъ ненависть и не местью залечиваютъ обиды.
— Чѣмъ-же?
— Читай Новый Завѣтъ и обрати вниманіе на то, что Христосъ говорилъ и какъ Онъ поступалъ. Пусть Его слова будутъ для тебя правиломъ, а Его поступки — примѣромъ.
— Что Онъ говоритъ?
— Онъ говоритъ: любите всѣхъ враговъ; благославляйте проклинающихъ васъ; дѣлайте добро ненавидящимъ и оскорбляющимъ васъ.
— Тогда я должна была бы любить м-рсъ Ридъ, а я этого совершенно не могу. Я должна была бы благословлять ея сына, Джона, а это невозможно.
Въ свою очередь Елена Бэрнсъ спросила меня, что это значитъ, и я сейчасъ же начала развертывать передъ ней по своему всю исторію моихъ страданій и обидъ. Я всегда становилась рѣзкой и несдержанной, когда бывала возбуждена, и теперь я дала полную волю своимъ чувствамъ.
Елена терпѣливо выслушала меня до конца. Я ожидала, что она скажетъ что-нибудь, но она молчала.
— Ну? — спросила я нетерпѣливо, — развѣ м-рсъ Ридъ не злая, безсердечная женщина?
— Она безъ сомнѣнія была недобра по отношенію къ тебѣ; потому что, видишь-ли — ее отталкиваетъ такой характеръ, какъ твой, точно также, какъ мой характеръ отталкиваетъ миссъ Скэтчердъ. Но до какихъ мелочей ты помнишь все, что она сдѣлала, все, что она сказала тебѣ! Какое глубокое впечатлѣніе ея несправедливость, повидимому, произвела на тебя! Никакая обида не можетъ задѣть такъ глубоко мои чувства. Не была ли бы ты счастливѣе, еслибы попыталась забыть ея суровость, такъ же какъ и всѣ страстныя чувства, вызванныя ею? Жизнь кажется мнѣ слишкомъ короткой для того, чтобы тратить ее на разжиганіе вражды и злобы и запоминаніе всѣхъ перенесенныхъ обидъ. Всѣ мы рождаемся на свѣтъ съ недостатками; но я глубоко вѣрю, что наступитъ время, когда мы отбросимъ ихъ вмѣстѣ съ нашей земной оболочкой; когда наши проступки и грѣхи отпадутъ отъ насъ вмѣстѣ съ нашей плотью, и останется только духъ нашъ, такой же чистый, какъ въ тотъ моментъ, когда Создатель пустилъ его на землю, чтобы оживить свое созданіе. Онъ вернется туда, откуда пришелъ. Я вѣрю въ это и крѣпко держусь этой вѣры, потому что она заключаетъ въ себѣ надежду для всѣхъ насъ; она превращаетъ для насъ вѣчность въ покой и миръ, а не въ полную ужаса бездну. Кромѣ того, эта вѣра даетъ мнѣ возможность отдѣлять преступника отъ его преступленія, я такъ же искренно прощаю первому, какъ отворачиваюсь отъ второго. Съ этой вѣрой никогда жажда мести не терзаетъ моего сердца, обида не задѣваетъ меня глубоко и несправедливость не можетъ меня уничтожить. Я живу въ мирѣ и съ надеждой смотрю на конецъ земной жизни.
Голова Елены, всегда нѣсколько опущенная, поникла еще больше, когда она произносила послѣднія слова. Я видѣла по ея глазамъ, что она теперь не хочетъ продолжать разговора со мной, а предпочитаетъ остаться со своими собственными мыслями. Но ей не дали времени на размышленіе: одна изъ старшихъ, большая, грубая съ виду дѣвушка подошла къ ней со словами;
— Елена Борнсъ, если ты сію минуту не пойдешь и не приведешь въ порядокъ своего ящика и не сложишь своей работы, я позову миссъ Сктэчердъ, чтобы она полюбовалась на твой безпорядокъ!
Елена вздохнула при этихъ словахъ, такъ грубо вернувшихъ ее къ дѣйствительности; она встала и молча пошла исполнять приказаніе старшей.
ГЛАВА VII.
правитьПервые три мѣсяца моего пребыванія въ Ловудѣ казались мнѣ цѣлымъ вѣкомъ, но увы! отнюдь не золотымъ вѣкомъ. Они прошли въ утомительныхъ усиліяхъ освоиться съ новыми правилами и непривычными для меня обязанностями. Боязнь не справиться съ этой задачей мучила меня больше, чѣмъ физическія лишенія, выпавшія мнѣ на долю, которыя, однако, были далеко не ничтожны.
Въ теченіи января, февраля и части марта глубокій снѣгъ, лежавшій на дорогахъ и сдѣлавшій ихъ при наступленіи оттепели совершенно непроходимыми, лишилъ насъ возможности движенія внѣ стѣнъ нашего сада — исключеніе составляли прогулки въ церковь, куда мы отправлялись разъ въ недѣлю; — но въ предѣлахъ нашего сада мы должны были ежедневно часъ проводить на свѣжемъ воздухѣ. Наша одежда не достаточно защищала насъ отъ суроваго холода: у насъ не было сапогъ, и снѣгъ попадалъ намъ въ башмаки и таялъ въ нихъ; наши руки, не знавшія перчатокъ, распухли и покрылись желваками, такъ же какъ и ноги. Я хорошо помню ужасную боль, которую причиняли мнѣ каждый вечеръ мои воспаленныя ноги, и мученіе, которое я испытывала каждое утро, когда приходилось надѣвать башмаки на эти бѣдныя, распухшія, отмороженныя ноги, съ которыхъ кожа мѣстами совершенно сходила. Недостаточное питаніе изнуряло насъ; при нашемъ здоровомъ аппетитѣ, свойственномъ всѣмъ дѣтямъ, мы, получали маленькія порціи, которыя едва могли бы поддержать силы слабаго больного. Это скудное питаніе вызывало злоупотребленія, которыя всей своей тяжестью ложились на младшихъ воспитанницъ: при всякомъ удобномъ случаѣ голодныя взрослыя воспитанницы лаской и угрозами выманивали у маленькихъ ихъ порціи. Не разъ мнѣ приходилось дѣлить между двумя большими ученицами драгоцѣнный кусокъ чернаго хлѣба, который я получала въ пять часовъ; и, уступивъ третьей половину содержимаго моей маленькой кружки кофе, я проглатывала остатокъ, перемѣшанный съ горькими слезами, которыя мученія голода выжимали изъ моихъ глазъ.
Воскресенья были для насъ грустными днями въ это зимнее время года. Мы должны были пройти двѣ мили до Брекльбриджской церкви. Дрожа отъ холода, мы выходили изъ дому и приходили въ церковь еще болѣе окоченѣвшими; къ концу обѣдни мы чувствовали себя почти парализованными отъ холода. Было слишкомъ далеко возвращаться домой къ обѣду, и потому между двумя службами намъ подавали закуску изъ холоднаго мяса и хлѣба, состоявшую изъ такихъ же скудныхъ порцій, какія мы получали ежедневно.
По окончаніи послѣобѣденной службы мы возвращались домой по холмистой, открытой для вѣтра дорогѣ: рѣзкій зимній вѣтеръ, пронесясь надъ цѣлой цѣпью покрытыхъ снѣгомъ холмовъ, охватывалъ насъ своимъ ледянымъ дыханіемъ и едва не сдиралъ намъ кожу съ лица.
Я ясно вижу миссъ Темпль, какъ она, запахиваясь въ свой шотландскій плащъ, который вѣтеръ ежеминутно грозилъ сорвать съ нея, легко и бодро шагала рядомъ съ нами и, поддерживая насъ словами и собственнымъ примѣромъ, уговаривала не терять мужества и бодро итти впередъ, «какъ храбрые солдаты». Остальныя учительницы, бѣдняжки, были большей частью сами слишкомъ удручены для того, чтобы пытаться подбодрять другихъ.
Какъ страстно мы стремились къ свѣту и теплу пылающаго камина по возвращеніи домой! Но эта роскошь была недоступна, по крайней мѣрѣ, намъ, маленькимъ: оба камина классной комнаты въ мгновеніе ока осаждались двумя рядами большихъ воспитанницъ, а за ними уныло тѣснились маленькія дѣвочки, кутая въ передникъ свои окоченѣвшія руки.
Маленькое утѣшеніе являлось намъ во время чая въ видѣ двойной порціи хлѣба — цѣлаго ломтика вмѣсто половины — и о, восторгъ! — съ прибавленіемъ тоненькаго слоя масла: въ этомъ заключалось наше еженедѣльное пиршество, котораго мы съ восторгомъ ждали отъ воскресенья до воскресенья. Обыкновенно мнѣ удавалось сохранять для себя половину этого роскошнаго угощенія; но вторую половину мнѣ неизмѣнно приходилось отдавать.
Воскресные вечера проходили въ повтореніи наизусть катехизиса, пятой, шестой и седьмой главъ св. Матѳ. и въ выслушиваніи длиннѣйшей проповѣди; ее читала миссъ Миллеръ, сопровождая чтеніе безпрестанными зѣвками, которыхъ она не могла подавить и которые выдавали ея усталость.
Я еще не упомянула о посѣщеніяхъ м-ра Брокльхёрста: этотъ достойный джентльмэнъ отсутствовалъ изъ дому почти весь первый мѣсяцъ моей жизни въ Ловудѣ; можетъ быть, его пребываніе у его друга, архіепископа, затянулось дольше, чѣмъ онъ ожидалъ. Во всякомъ случаѣ, для меня его отсутствіе было большимъ облегченіемъ. Мнѣ незачѣмъ говорить, что я имѣла особыя основанія бояться его посѣщенія. Но въ концѣ концовъ онъ все-таки пріѣхалъ.
Однажды послѣ обѣда (это было черезъ три недѣли послѣ моего пріѣзда въ Ловудъ) я сидѣла съ грифельной доской въ рукѣ и ломала себѣ голову надъ труднымъ дѣленіемъ; взглядъ мой разсѣянно упалъ на окно; въ эту минуту кто-то прошелъ мимо него. Я почти инстинктивно узнала эту длинную, сухую фигуру, и когда спустя двѣ минуты вся школа, включая и учительницъ, сразу поднялась съ мѣстъ, мнѣ незачѣмъ было повернуть голову къ двери, чтобы убѣдиться, чье появленіе школа привѣтствовала такимъ образомъ. Онъ большими шагами прошелъ черезъ комнату, и рядомъ съ миссъ Темпль, поднявшейся вмѣстѣ со всѣми, стоялъ теперь тотъ же самый черный столбъ, который такъ зловѣще возвышался предо мною на коврѣ передъ каминомъ въ столовой Гэтесхида. Я искоса взглянула на него. Да, я не ошиблась: это былъ м-ръ Брокльхёрстъ, застегнутый на всѣ пуговицы и казавшійся теперь еще длиннѣе, уже и суровѣе, чѣмъ когда-либо.
У меня были основанія почувствовать ужасъ при его появленіи: я слишкомъ хорошо помнила злобные намеки на мои дурныя наклонности, сдѣланные ему м-рсъ Ридъ, и данное имъ обѣщаніе предупредить миссъ Темпль и учительницъ о моемъ порочномъ характерѣ. Все время я со страхомъ думала, что онъ сдержитъ это обѣщаніе; я съ ужасомъ ждала появленія человѣка, чьи сообщенія о моей прошлой жизни и поведеніи опозорятъ меня передъ глазами всѣхъ: теперь онъ былъ здѣсь. Онъ стоялъ рядомъ съ миссъ Темпль и что-то тихо говорилъ ей; я не сомнѣвалась, что онъ дѣлаетъ разоблаченія о моей испорченности; я слѣдила съ мучительной тревогой за его глазами, ожидая каждую минуту, что его темные зрачки обратятся на меня съ выраженіемъ отвращенія и презрѣнія. Я стала вслушиваться въ ихъ разговоръ; я случайно стояла близко отъ нихъ и могла слышать, что онъ говорилъ миссъ Темпль; содержаніе ихъ разговора на минуту избавило меня отъ мучительнаго страха.
— Я надѣюсь, миссъ Темпль, что нитки, которыя я купилъ въ Лоутонѣ, окажутся подходящими? Ихъ качество показалось мнѣ очень подходящимъ для каленкоровыхъ рубашекъ, и я постарался выбрать для нихъ соотвѣтствующія иголки. Передайте, пожалуйста, миссъ Смитъ, что я забылъ записать у себя въ книжкѣ иглы для штопанья, на будущей недѣлѣ ей будетъ доставлено нѣсколько пачекъ; но пусть она ни въ какомъ случаѣ не даетъ больше одной иглы сразу каждой воспитанницѣ: если онѣ будутъ получать больше, то онѣ будутъ менѣе осторожно обращаться съ ними и чаще терять ихъ. Затѣмъ, о, сударыня! я бы желалъ, чтобы шерстяные чулки были въ лучшемъ состояніи! Въ послѣдній разъ, когда я былъ здѣсь, я отправился на задній дворъ и осмотрѣлъ бѣлье, висѣвшее на веревкахъ; тамъ было множество черныхъ чулокъ, заштопанныхъ весьма неудовлетворительно; судя по величинѣ дыръ, я увѣренъ, что они не достаточно часто и аккуратно штопаются.
Онъ остановился.
— Ваши указанія будутъ исполнены, — замѣтила миссъ Темпль.
— Кромѣ того, сударыня, — продолжалъ онъ, — прачка передала мнѣ, что нѣкоторыя изъ дѣвочекъ получили по два чистыхъ воротничка въ теченіе недѣли; это слишкомъ много: по правиламъ полагается только одинъ.
— Я думаю, что могу вполнѣ объяснить это обстоятельство. Агнеса и Катерина Джонстонъ были въ послѣдній четвергъ приглашены на чай къ своимъ друзьямъ въ Лаутонъ, и по этому случаю я разрѣшила выдать имъ чистые воротнички.
М-ръ Брокльхёрстъ кивнулъ головой.
— Ну, да, одинъ разъ это ничего, но я васъ очень прошу не повторять такихъ вещей слишкомъ часто. Затѣмъ я долженъ упомянуть еще объ одной вещи, которая меня чрезвычайно удивила: просматривая счета экономки, я увидалъ, что въ теченіе послѣднихъ двухъ недѣль дѣвочкамъ два раза былъ поданъ второй завтракъ, состоявшій изъ хлѣба и сыра. Что это значитъ? Я просмотрѣлъ еще разъ уставъ, но въ немъ не упоминается о второмъ завтракѣ. Кто ввелъ это нововведеніе? и по какому праву?
— Я должна взять на себя отвѣтственность за это, — отвѣтила миссъ Темпль; — завтракъ былъ приготовленъ такъ скверно, что воспитанницы совершенно не могли его ѣсть, и я не рѣшилась заставить ихъ голодать до самаго обѣда.!
— Сударыня, позвольте мнѣ сказать. Вы хорошо знаете, что цѣль, которую я преслѣдую при воспитаніи этихъ дѣвочекъ, заключается не въ томъ, чтобы развивать въ нихъ любовь къ роскоши и слабость характера; напротивъ, я стремлюсь закалить ихъ, пріучить къ терпѣнію и самоотреченію. Если ихъ вкусу случается иногда испытать ничтожное разочарованіе, вродѣ испорченнаго или невкусно приготовленнаго обѣда, то такого случая отнюдь не слѣдуетъ смягчать, замѣняя утерянное наслажденіе другимъ, болѣе пріятнымъ, что только разнѣживаетъ тѣла и совершенно противорѣчитъ цѣлямъ этого заведенія; напротивъ, имъ надо воспользоваться, какъ средствомъ укрѣпить нравственность воспитанницъ, пріучить ихъ мужественно переносить преходящія лишенія. При этомъ случаѣ было бы вполнѣ умѣстно короткое обращеніе къ воспитанницамъ, въ которомъ умный воспитатель нашелъ бы возможнымъ указать дѣтямъ на лишенія первыхъ христіанъ; на жестокія страданія святыхъ мучениковъ; напомнить имъ слова нашего. Учителя, убѣждавшаго своихъ учениковъ покорно нести тяжелый крестъ и слѣдовать за Нимъ; учившаго, что не единымъ хлѣбомъ живъ человѣкъ, но каждымъ словомъ, исходящимъ изъ устъ Господа; напомнить Его божественное утѣшеніе: «Счастливы вы, терпящіе ради меня голодъ и жажду». О, сударыня, влагая въ уста этихъ дѣтей хлѣбъ и сыръ вмѣсто пригорѣвшей похлебки, вы насыщаете ихъ грѣшныя тѣла, но вы не думаете о томъ что губите ихъ безсмертныя души!
М-ръ Брокльхёрстъ снова замолчалъ — должно быть подъ наплывомъ чувствъ. Въ началѣ его рѣчи глаза миссъ Темпль были устремлены на полъ; но теперь она смотрѣла прямо передъ собой, и ея лицо, обыкновенно блѣдное, какъ мраморъ, какъ будто приняло также неподвижность и холодность мрамора; губы ея были крѣпко сжаты; на всемъ лицѣ лежало выраженіе какой-то окаменѣлой суровости.
Между тѣмъ м-ръ Брокльхерстъ, стоя у камина съ заложенными за спину руками, величественно обозрѣвалъ всю школу. Вдругъ глаза его замигали, какъ будто что-то ослѣпило или поразило его зрачки; онъ повернулся къ миссъ Темпль и, заговорилъ быстрѣе, чѣмъ говорилъ до сихъ поръ.
— Миссъ Темпль, миссъ Темпль, кто — кто эта дѣвочка съ курчавыми волосами? Рыжіе волосы, миссъ Темпль, и курчавые — совершенно курчавые! — и протянувъ палку, онъ указалъ на предметъ, возбудившій его ужасъ; руки его дрожали отъ волненія.
— Это Юлія Сэвернъ, — отвѣтила миссъ Темпль совершенно спокойно.
— Юлія Сэвернъ, сударыня! Но на какомъ основаніи у нея завиты волосы? Какъ она рѣшается пренебрегать такъ открыто всѣми правилами и обычаями этого дома и здѣсь — въ евангелическомъ благотворительномъ заведеніи — носить волосы въ видѣ цѣлой массы локоновъ?
— Волосы Юліи вьются отъ природы, — возразила миссъ Темпль все еще совершенно спокойно.
— Отъ природы! Да, но намъ незачѣмъ сообразовать съ природой. Я много разъ давалъ понять, что я желаю, чтобы волосы у нихъ были причесаны гладко, скромно, просто. Миссъ Темпль, волосы этой дѣвочки должны быть срѣзаны — совершенно сбриты; я завтра же пришлю цирюльника. Я замѣчаю еще и у другихъ дѣвочекъ слишкомъ много волосъ — напримѣръ, у этой большой; велите ей повернуться. Велите всей первой скамьѣ встать и повернуться лицомъ къ стѣнѣ.
Миссъ Темпль поднесла носовой платокъ къ губамъ, какъ бы желая скрыть невольно напрашивавшуюся улыбку; однако, она отдала требуемое приказаніе, и всѣ ученицы перваго класса, вставъ со своихъ мѣстъ, повернулись. Отклонившись слегка назадъ со своего мѣста, я могла видѣть, какими взглядами и гримасами онѣ сопровождали эту церемонію; жалко, что м-ръ Врокльхёрстъ былъ лишенъ этого зрѣлища: онъ, можетъ быть, понялъ бы, что, чтобы онъ ни продѣлывалъ надъ внѣшней оболочкой ввѣренныхъ ему существъ, ихъ внутренняя сторона гораздо меньше поддавалась его вліянію.
— Всѣ эти хохлы у нихъ на головахъ должны быть срѣзаны!
Слова сходили съ его устъ, подобно трубнымъ звукамъ страшнаго суда.
Миссъ Темпль хотѣла, повидимому, что-то возразить.
— Сударыня, — прервалъ онъ ее, — я служу Господину, царство Котораго не отъ міра сего; моя задача заключается въ томъ, чтобы научить этихъ дѣвушекъ украшать себя скромностью и воздержанностью, а не завитыми локонами и дорогими одеждами; а между тѣмъ у каждой изъ этихъ молодыхъ особъ, которыхъ я вижу передъ собой, волосы собраны въ косы, которыя могло сплести только одно тщеславіе — эти косы я повторяю, должны быть срѣзаны. Подумайте только о времени, безполезно потраченномъ на..
Здѣсь рѣчь м-ра Брокльхёрста была прервана; въ комнату вошли три новыхъ посѣтителя. Это были три дамы. Имъ бы слѣдовало войти немного раньше для того, чтобы слышать проповѣдь объ одеждѣ, потому что всѣ трое были великолѣпно одѣты въ шелкъ, бархатъ и мѣха. На двухъ младшихъ, красивыхъ дѣвушкахъ шестнадцати и семнадцати лѣтъ, были очень модныя, сѣрыя шляпы, отдѣланныя страусовыми перьями; изъ подъ полей этихъ великолѣпныхъ шляпъ виднѣлось множество свѣтлыхъ, тщательно завитыхъ локоновъ; старшая дама была одѣта въ дорогую бархатную накидку, отдѣланную горностаемъ, на лобъ ея спадалъ рядъ фальшивыхъ французскихъ локоновъ.
Этихъ дамъ миссъ Темпль привѣтствовала очень почтительно, какъ супругу и дочерей м-ра Брокльхёрста, и проводила ихъ на почетныя мѣста, находившіяся у одной стѣны классной комнаты. Онѣ пріѣхали въ каретѣ вмѣстѣ съ нашимъ достопочтеннымъ директоромъ и подвергли тщательному обходу верхнія комнаты, въ то время какъ онъ провѣрялъ счета съ экономкой, выспрашивалъ прачку и читалъ проповѣдь начальницѣ. Теперь онѣ принялись дѣлать замѣчанія и выговоры миссъ Смитъ, на обязанности которой лежала забота о бѣльѣ и наблюденіе за нашими спальнями. Но я не могла слышать того, что онѣ говорили, другія вещи отвлекли мое вниманіе.
Хотя я очень внимательно вслушивалась въ разговоръ м-ра Брокльхёрста съ миссъ Темпль, это не мѣшало мнѣ, однако, въ то же время принимать всѣ мѣры для того, чтобы обезпечить собственную безопасность. Я думала, что вполнѣ достигну этого, если мнѣ удастся не обратить на себя чьего-либо вниманія. Для этой цѣли я откинулась какъ можно дальше назадъ на своей скамьѣ и, дѣлая видъ, что вся поглощена вычисленіями, я держала грифельную доску такимъ образомъ, что она совершенно закрывала мое лицо. Я бы, дѣйствительно, осталась незамѣченной, если-бы моя предательская доска не выскользнула изъ рукъ и, съ трескомъ упавъ на полъ, не обратила на меня всѣ взоры. Я знала, что теперь все пропало, и, наклонившись, чтобы подобрать обломки грифельной доски, я приготовилась къ худшему. Оно не заставило себя ждать.
— Какая неосторожная дѣвочка! — сказалъ м-ръ Брокльхёрстъ и вслѣдъ затѣмъ прибавилъ; — а! это та новая воспитанница!
И не успѣла еще я перевести духъ, какъ онъ проговорилъ:
— Мнѣ надо сказать нѣсколько словъ по поводу ея. — Затѣмъ онъ произнесъ громко — о, какимъ громкимъ показался мнѣ его голосъ! — Пусть дѣвочка, разбившая свою доску, выйдетъ впередъ!
Изъ собственнаго побужденія я бы не двинулась съ мѣста: я была точно порализована; но двѣ большія дѣвушки, сидѣвшія но обѣимъ моимъ сторонамъ, поставили меня на ноги и толкнули впередъ, на встрѣчу судьѣ. Миссъ Темпль ласково взяла меня за руку и, подводя къ нему, прошептала мнѣ на ухо:
— Не бойся, Джэни; я видѣла, что это было случайно; ты не будешь наказана.
Этотъ ласковый голосъ поразилъ мое сердце точно кинжалъ. «Еще минута», подумала я, «и она отвернется отъ меня съ презрѣніемъ, какъ отъ лицемѣрки». Чувство бѣшеной злобы противъ м-рсъ Ридъ, м-ра Брокльхёрста и подобныхъ имъ охватило меня при этой мысли. Я была не Елена Бэрнсъ.
— Дайте сюда тотъ стулъ, — проговорилъ м-ръ Брокльхёрстъ, указавъ на высокій стулъ, съ котораго только что поднялась одна изъ «старшихъ»; стулъ былъ принесенъ.
— Поставьте на него эту дѣвочку.
И меня поставили на него, кто — я не знаю. Я не была въ состояніи подмѣчать мелочи; я чувствовала только, что меня подняли на высоту лица м-ра Брокльхёрста, что меня отдѣляло отъ него разстояніе не больше аршина и что подо мною колебались и переливались облака серебристыхъ перьевъ, оранжеваго и темнокраснаго шелка и бѣлаго мѣха.
М-ръ Брокльхёрстъ откашлялся.
— Миссъ Темпль, учительницы и дѣти, вы всѣ видите эту дѣвочку? — обратился онъ къ присутствующимъ.
Конечно, онѣ всѣ видѣли меня, я чувствовала, какъ ихъ глаза впились въ мое пылающее лицо.
— Вы видите, она еще молода; вы замѣчаете, что она выглядитъ, какъ каждый ребенокъ; Господь по милосердію своему далъ ей тотъ же образъ, что и всѣмъ намъ; ни одинъ признакъ внѣшняго уродства не указываетъ на то, что это характеръ, отличный отъ другихъ. Кто бы могъ подумать, что она — послушное орудіе въ рукахъ дьявола? И однако, мнѣ больно это сказать, но это такъ.
Наступила пауза, въ продолженіе которой я попыталась овладѣть своими нервами; я повторяла себѣ, что Рубиконъ пройденъ и что испытаніе, котораго нельзя больше избѣжать, надо перенести съ твердостью.
— Мои дорогія дѣти, — продолжало съ паѳосомъ чёрное, каменное изваяніе, — на мнѣ лежитъ тяжелая, грустная обязанность предупредить васъ, что эта дѣвочка, которая могла бы быть одной изъ любимыхъ овецъ Господа — что она отверженная! Вы должны постоянно быть на сторожѣ съ нею, вы должны остерегаться брать съ нея примѣръ; если это необходимо, избѣгайте ея общества, исключайте ее изъ вашихъ игръ и не знайтесь съ нею. Что касается учительницъ, — повернулся онъ къ нимъ, — то вы всѣ должны тщательно наблюдать за нею; слѣдите за ея движеніями, взвѣшивайте ея слова, изслѣдуйте ея поступки, наказывайте ея тѣло, чтобы спасти ея душу — если только такое спасеніе еще возможно, ибо — мой языкъ едва рѣшается произнести это — ибо эта дѣвочка, это дитя, родившееся въ христіанской странѣ, хуже маленькой язычницы, которая возноситъ свои молитвы къ Брамѣ и преклоняетъ колѣни передъ своимъ божествомъ — эта дѣвочка — лгунья!
Снова наступила пауза, продолжавшаяся минутъ десять. Я между тѣмъ вполнѣ овладѣла собой и теперь могла замѣтить, какъ всѣ три представительницы дома Брокльхёрстъ вытащили свои носовые платки и поднесли ихъ къ глазамъ; старшая безпрестанно покачивалась взадъ и впередъ подъ наплывомъ горестныхъ чувствъ, а двѣ младшія прошептали: — Какъ ужасно!
М-ръ Брокльхёрстъ снова заговорилъ:
— Все это я узналъ отъ ея благодѣтельницы; отъ благочестивой и благотворительной дамы, которая взяла ее къ себѣ, когда она осиротѣла, воспитывала ее, какъ собственную дочь, и за доброту и великодушіе которой эта несчастная дѣвочка отплатила ей такой ужасной, такой черной неблагодарностью, что, въ концѣ концовъ, ея превосходная покровительница была вынуждена отдѣлить ее отъ своихъ собственныхъ дѣтей, изъ боязни, чтобы ея порочный примѣръ не погубилъ ихъ душевной чистоты. Она послала ее сюда, для того, чтобы ее здѣсь излечили. И потому я прошу васъ, начальницу и учительницъ, не спускать съ нея бдительнаго ока!
Кончивъ свою напыщенную рѣчь, м-ръ Брокльхёрстъ застегнулъ верхнюю пуговицу сюртука и, обратившись къ своей семьѣ, прошепталъ что-то. Дамы встали, и, поклонившись миссъ Темпль, вся семья величественно покинула комнату. Повернувшись въ дверяхъ, мой судья произнесъ:
— Пусть она стоитъ на этомъ стулѣ еще полчаса и пусть никто изъ васъ не говоритъ, съ ней сегодня въ теченіе цѣлаго дня
И такъ, я отстояла здѣсь на возвышеніи, на глазахъ у всѣхъ; я, говорившая, что никогда бы не перенесла позора стоять въ видѣ наказанія посреди комнаты, я была теперь выставлена къ позорному столбу, на всеобщее посмѣяніе. Никакія слова не могутъ передать того, что во мнѣ происходило; но какъ разъ въ ту минуту, когда я была готова совершенно потерять власть надъ своими чувствами, когда горло мое сжалось и дыханіе захватило въ груди, мимо меня прошла дѣвочка и, проходя, подняла на меня глаза. Какимъ страннымъ свѣтомъ сіяли они! Что за необыкновенное ощущеніе вызвали во мнѣ лучи этого дивнаго свѣта! Какое то новое, невѣдомое чувство поддержало меня. Казалось, точно мученикъ или герой прошелъ мимо раба или жертвы и, проходя, вдохнулъ въ него новыя силы! Я усиліемъ воли подавила начинавшійся во мнѣ нервный припадокъ, подняла голову и тверже стала на своемъ возвышеніи. Елена Бэрнсъ обратилась къ миссъ Смитъ съ какимъ то незначительнымъ вопросомъ относительно своей работы, выслушала замѣчаніе по поводу безсмысленности этого вопроса, вернулась на свое мѣсто и, проходя снова мимо меня, улыбнулась мнѣ. Что это была за улыбка! Я представляю себѣ ее теперь, и я понимаю, что она была выраженіемъ благородной души, истиннаго мужества; она освѣтила ея выразительныя черты, ея худое лицо, впалые сѣрые глаза, и въ сіяніи этой улыбки Елена казалась отраженіемъ образа ангела. И однако, на рукѣ ея въ эту минуту красовалась «повязка безпорядочности», и не далѣе, какъ часъ тому назадъ я слышала, какъ миссъ Скэтчердъ осудила ее на хлѣбъ и на воду вмѣсто обѣда за то, что, переписывая упражненіе, она -залила бумагу чернилами. Такъ несовершенна природа человѣческая; такія пятна являются на самой яркой, самой свѣтлой изъ планетъ; а глаза, подобные глазамъ миссъ Скэтчердъ, видятъ только эти мелкія пятна и не замѣчаютъ дивнаго свѣта, исходящаго изъ планеты.
ГЛАВА VIII.
правитьРаньше, чѣмъ прошли эти полчаса, часы пробили пять; уроки прекратились, и всѣ отправились въ столовую пить кофе. Я рѣшилась сойти со своего возвышенія; въ комнатѣ было почти совершенно темно; я направилась въ самый отдаленный уголъ комнаты и усѣлась на полу. Очарованіе, поддерживавшее меня до сихъ поръ, начало исчезать; горе и отчаяніе охватили меня съ такой силой, что я не могла больше совладать съ ними и, повалившись лицомъ на полъ, я разразилась рыданіями; Елены Бэрнсъ не было здѣсь; никого не было около меня, кто-бы поддержалъ меня теперь; я была предоставлена самой себѣ и дала волю слезамъ, обильно падавшимъ изъ глазъ моихъ на холодныя доски пола. Я имѣла намѣреніе вести себя такъ хорошо въ Ловудѣ, такъ много работать; пріобрѣсти друзей, заслужитъ уваженіе и любовь. Я уже сдѣлала замѣтные успѣхи: не далѣе, какъ утромъ этого самаго дня я была объявлена первой ученицей въ своемъ классѣ; миссъ Миллеръ горячо хвалила меня; миссъ Темпль одобрительно улыбалась мнѣ; она обѣщала черезъ два мѣсяца начать учить меня рисованію и позволить мнѣ брать французскіе уроки, если я буду продолжать дѣлать такіе же успѣхи. Мои товарки тоже относились ко мнѣ хорошо; ровесницы обращались со мной, какъ съ равной, и никто не мучилъ меня и не досаждалъ мнѣ. А теперь — теперь я лежала на полу, уничтоженная, раздавленная. Смогу ли я когда нибудь снова подняться?
«Нѣтъ, никогда», сказала я себѣ мысленно, и у меня явилось страстное желаніе умереть. Въ то время, какъ я прерывающимся голосомъ произносила вслухъ это желаніе, кто-то подошелъ ко мнѣ. Я вздрогнула — Елена Бэрнсъ стояла около меня, она принесла мнѣ кофе и хлѣбъ.
— Вотъ, я принесла тебѣ поѣсть, — сказала она. Но я оттолкнула отъ себя ѣду; мнѣ казалось, что одна попытка проглотить каплю кофе или крошку хлѣба, заставитъ меня задохнуться въ моемъ настоящемъ состояніи. Елена посмотрѣла на меня, должно быть, съ удивленіемъ; я теперь не могла овладѣть своимъ возбужденіемъ, несмотря на всѣ усилія; я продолжала громко рыдать. Она усѣлась на полу около меня, обхватила обѣими руками свои колѣни, положила на нихъ голову и въ такомъ положеніи оставалась молча, неподвижно, какъ индѣецъ. Я первая заговорила:
— Елена, зачѣмъ ты сидишь съ дѣвочкой, которую всѣ считаютъ лгуньей?
— Всѣ, Джэни? Но вѣдь всего восемьдесятъ человѣкъ слышали, какъ тебя такъ назвали, а на свѣтѣ существуютъ сотни милліоновъ людей.
— Какое мнѣ дѣло до милліоновъ? Восемьдесятъ человѣкъ, которыхъ я знаю, презираютъ меня.
— Джэни, ты ошибаешься; должно быть, нѣтъ ни одной дѣвочки во всей школѣ, которая бы презирала тебя; многія, я увѣрена, жалѣютъ тебя.
— Какъ онѣ могутъ жалѣть меня послѣ того, что м-ръ Брокльхёрстъ сказалъ?
— М-ръ Брокльхёрстъ не богъ, онъ даже не великій человѣкъ; здѣсь его не любятъ; онъ и не дѣлалъ никогда ничего, чтобы заставить себя полюбить. Если бы онъ обращался съ тобой, какъ со своей любимицей, то у тебя навѣрное появилось бы много враговъ, тайныхъ и явныхъ; но такъ, какъ дѣло обстоитъ теперь, большинство дѣвочекъ навѣрное охотно выразили бы тебѣ свое сочувствіе, если бы у нихъ хватило смѣлости. Можетъ быть, учительницы и ученицы будутъ на тебя смотрѣть холодно въ теченіе двухъ или трехъ дней, но въ душѣ онѣ всѣ питаютъ къ тебѣ дружескія чувства; и если ты будешь продолжать итти такъ же хорошо въ школѣ, эти чувства въ скоромъ времени проявятся тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше они теперь подавляются. Кромѣ того, Джэни… — она остановилась — Что, Елена? — спросила я, кладя свою руку между ея руками; она нѣжно начала растирать мои пальцы, чтобы согрѣть ихъ, и затѣмъ продолжала:
— Если бы весь свѣтъ ненавидѣлъ тебя и считалъ тебя дурной, — пока твоя совѣсть чиста и пока она оправдываетъ тебя отъ всякой вины, у тебя всегда будутъ друзья.
— Нѣтъ; я знаю, что сама могла бы хорошо о себѣ думать, но этого мнѣ мало: если другіе не будутъ меня любить, то я предпочитаю лучше умереть, чѣмъ жить — я не могу переносить, Елена, одиночества и ненависти. Я тебѣ вотъ что скажу: для того, чтобы заслужить дѣйствительную привязанность со стороны тебя, или миссъ Темпль, или кого-нибудь другого, кого я искренно люблю, я бы охотно согласилась сломать себѣ руку, или быть поднятой на рога дикимъ быкомъ, или броситься на встрѣчу взбѣсившейся лошади и подставить грудь подъ ея копыта…
— Тише, Джэни, тише! ты слишкомъ много думаешь о людской любви; ты слишкомъ порывиста, слишкомъ горяча. Всемогущая рука, которая тебя создала и вдохнула въ тебя жизнь, дала тебѣ возможность искать поддержку не только въ себѣ, въ своемъ собственномъ слабомъ сердцѣ, или у другихъ существъ, такихъ же слабыхъ, какъ ты. Рядомъ съ нашимъ міромъ, рядомъ съ людьми, населяющими его, есть еще другой, невидимый міръ и царство духовъ; этотъ міръ вокругъ насъ, потому что онъ всюду; и эти духи слѣдятъ за нами, потому что они призваны охранять насъ; и если мы будемъ умирать въ несчастій и позорѣ, окруженные со всѣхъ сторонъ презрѣніемъ, уничтоженные ненавистью — ангелы видятъ наши мученія и нашу невинность (если мы невинны — а я вѣрю, что ты невинна, — что это обвиненіе, которое м-ръ Брокльхёрстъ узналъ изъ вторыхъ рукъ, отъ м-рсъ Ридъ, и которое онъ такъ низко и напыщенно бросилъ тебѣ въ лицо — я знаю, что оно ложно; я вижу твою искреннюю, правдивую натуру въ твоихъ ясныхъ глазахъ и на твоемъ чистомъ лбу), и Господь ждетъ только, чтобы нашъ духъ отдѣлился отъ тѣла, для того чтобы воздать намъ вполнѣ за испытанныя страданія. Но тогда, зачѣмъ же поддаваться горю, зачѣмъ приходить въ такое отчаяніе, если жизнь такъ коротка, а смерть есть вѣрный переходъ къ вѣчному блаженству?
Я молчала; Елена успокоила меня; но въ спокойствіи, исходившемъ отъ нея, была примѣсь какой-то невыразимой грусти. У меня было ощущеніе душевной боли все время, что она говорила, но я бы не могла сказать, откуда оно; теперь же, когда она, кончивъ говорить, начала часто дышать и закашлялась сухимъ, короткимъ кашлемъ, я мгновенно забыла всѣ свои огорченія, меня охватила неопредѣленная, смутная тревога за нее.
Положивъ голову на плечо Елены, я обхватила ее руками, она прижала меня къ себѣ, и мы долго сидѣли такъ, молча. Спустя нѣкоторое время въ комнату вошелъ кто-то. Поднявшійся вѣтеръ разогналъ тяжелыя тучи, покрывавшія небо, и луна выплыла изъ-за нихъ; свѣтъ ея, проникая въ комнату черезъ окно, упалъ на насъ обѣихъ и на приближавшуюся къ намъ фигуру, въ которой мы узнали миссъ Темпль.
— Я пришла для того, чтобы отыскать тебя, Джэни Эйръ, — сказала она; — я хочу взять тебя къ себѣ въ комнату; если Елена Бэрнсъ у тебя, то она можетъ пойти съ нами.
Мы встали. Слѣдуя за начальницей, мы прошли черезъ цѣлый лабиринтъ корридоровъ и поднялись по лѣстницѣ, пока, наконецъ, не добрались до ея комнаты. Въ каминѣ горѣлъ яркій огонь, и комната выглядѣла очень уютно. Миссъ Темпль усадила Елену Бэрнсъ въ низкое кресло по одну сторону камина и, сѣвъ сама по другую сторону, подозвала меня къ себѣ.
— Теперь все прошло? — спросила она, глядя мнѣ въ лицо. — Ты выплакала свое горе?
— Я боюсь, что никогда этого не смогу.
— Почему?
— Потому что меня несправедливо обвинили; и вы, миссъ Темпль и всѣ будутъ теперь считать меня дурной.
— Мы будемъ считать тебя такой, какой ты сама выкажешь себя, дитя мое. Продолжай вести себя, какъ хорошая дѣвочка, и мы будемъ довольны тобой.
— Правда, миссъ Темпль?
— Конечно, — отвѣтила она, обнимая меня одной рукой. — А теперь скажи мнѣ, кто эта дама, которую м-ръ Брокльхерстъ называлъ твоей благодѣтельницей?
— Это м-рсъ Ридъ, жена моего дяди. Мой дядя умеръ и оставилъ меня на ея попеченіи.
— Значитъ, она не по собственному побужденію приняла тебя?
— Нѣтъ, она была очень недовольна, что ей надо было это сдѣлать. Но мой дядя, какъ я слышала не разѣ отъ слугъ, умирая, взялъ съ нея обѣщаніе, что она будетъ всегда заботиться обо мнѣ.
— Ну, Джэни, ты знаешь, или узнаешь сейчасъ отъ меня, что преступнику, надъ которымъ произносятъ обвиненіе, всегда позволяется сказать что-либо въ свою защиту. Тебя обвинили въ лживости. Оправдайся передо мною, какъ умѣешь. Скажи мнѣ все, что сохранилось въ твоей памяти, какъ безусловная правда, но не прибавляй ничего и не преувеличивай ничего.
Въ глубинѣ сердца я рѣшила быть какъ можно точнѣе и сдержаннѣе; подумавъ нѣсколько Минутъ для того, чтобы привести въ связь все, что я хотѣла разсказать, я передала миссъ Темпль всю исторію Моего грустнаго дѣтства. Обезсилѣвъ отъ волненій этого дня я говорила въ гораздо болѣе сдержанныхъ выраженіяхъ, нежели дѣлала это обыкновенно, когда нападала на эту тему, и помня совѣтъ Елены не слишкомъ поддаваться чувству мести, я вложила въ свой разсказъ гораздо меньше горечи и горячности, чѣмъ обыкновенно. Отъ этого онъ звучалъ проще и правдоподобнѣе, и я чувствовала, что миссъ Темпль вполнѣ вѣритъ мнѣ.
Въ своемъ разсказѣ я упомянула о м-рѣ Ллойдѣ, навѣстившемъ меня послѣ моего припадка. Я никогда не могла забыть столь ужаснаго для меня эпизода въ красной комнатѣ; всякій разъ, когда я говорила о немъ, я чувствовала, что мое возбужденіе готово перейти всѣ границы, потому что ничто не могло изгладить изъ моей памяти воспоминанія о безумномъ отчаяніи, охватившемъ меня, когда м-рсъ Ридъ, отвергнувъ мои мольбы о прощеніи, вторично заперла меня въ темной, страшной комнатѣ, гдѣ жило привидѣніе.
Я кончила, — миссъ Темпль смотрѣла и а меня молча въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ; наконецъ, она сказала:
— Я немного знаю м-ра Ллойда. — Я напишу ему; и если его отвѣтъ будетъ согласоваться съ твоими показаніями, то съ тебя публично будетъ снято обвиненіе. Въ моихъ глазахъ, Джэни, ты уже теперь оправдана.
Она поцѣловала меня и, продолжая держать около себя (чему я была очень рада, потому что я испытывала ребяческое удовольствіе, разсматривая ея лицо, платье, нѣсколько скромныхъ украшеній на немъ, ея бѣлый, чистый лобъ, густые локоны и блестящіе черные глаза), она обратилась къ Еленѣ Бэрнсъ:
— Какъ ты себя чувствуешь сегодня вечеромъ, Елена? Ты много кашляла въ теченіе дня?
— Кажется, меньше, чѣмъ обыкновенно, миссъ Темпль.
— А боль въ груди?
— Немного лучше.
Миссъ Темпль встала, взяла ея руку и пощупала пульсъ; затѣмъ она вернулась на мѣсто; я слышала, какъ она вздохнула. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ она сидѣла, глубоко задумавшись; затѣмъ, какъ бы спохватившись, она проговорила весело:
— Вы обѣ сегодня мои гостьи; я должна васъ принять, какъ гостей. — Она позвонила.
— Варвара, — обратилась она къ вошедшей горничной: — я еще не пила чаю; принесите подносъ и поставьте также чашки для этихъ двухъ барышень.
Подносъ скоро появился на столѣ. Какъ красиво выглядѣли фарфоровыя чашечки и блестящій чайникъ на маленькомъ кругломъ столѣ у камина! Какъ пріятно щекотали обоняніе ароматные пары горячаго напитка и вкусный запахъ поджареннаго хлѣба. Къ моему большому сожалѣнію (я теперь начинала чувствовать сильный голодъ) порція, лежавшая на тарелкѣ, была очень мала; миссъ Темпль тоже обратила вниманіе на это.
— Варвара, — сказала она, — не можете ли вы принести намъ еще немного хлѣба и масла? Здѣсь слишкомъ мало для троихъ.
Варвара вышла, но скоро вернулась.
— Сударыня, м-рсъ Гарденъ говоритъ, что она прислала обыкновенную порцію.
М-рсъ Гарденъ, замѣчу мимоходомъ, была экономкаженщина вполнѣ въ духѣ м-ра Брокльхерста.
— Ну, хорошо, — отвѣтила миссъ Темпль, — значитъ намъ надо удовольствоваться этимъ, Варвара. — Когда горничная вышла, она прибавила, улыбаясь: къ счастью, на этотъ разъ я еще могу помочь горю.
Усадивъ Елену и меня у стола и поставивъ передъ каждой изъ насъ чашку чаю съ восхитительнымъ, хотя и тоненькимъ ломтикомъ поджареннаго хлѣба, она встала, открыла ящикъ и, вынувъ изъ него завернутый въ бумагу пакетъ, развернула передъ нашими глазами большой анисовый хлѣбъ.
— Я хотѣла дать каждой изъ васъ кусокъ этого хлѣба съ собой, — сказала она, — но такъ какъ намъ дали такую маленькую порцію, то вы можете теперь съѣсть его. — И она начала щедрой рукой разрѣзать его на ломти.
Мы прямо пировали въ этомъ вечеръ. Не малое наслажденіе доставляла намъ довольная улыбка, съ которой наша хозяйка смотрѣла, какъ мы утоляли свой голодъ гостепріимно поставленнымъ передъ нами вкуснымъ хлѣбомъ. Когда чай былъ конченъ и подносъ убранъ, она снова усѣлась съ нами у огня; мы сѣли по обѣ стороны миссъ Темпль, и между нею и Еленой завязался разговоръ, присутствовать при которомъ, во всякомъ случаѣ, составляло особую милость.
Въ наружности миссъ Темпль была всегда какая-то ясность, смѣшанная съ достоинствомъ, въ ея рѣчи — утонченное благородство, совершенно исключавшее все неумѣренное и рѣзкое; что-то, что вызывало чувство благоговѣнія у тѣхъ, кто смотрѣлъ на нее и слушалъ ее. Такъ чувствовала и я въ эту минуту. Что касается Елены Бэрнсъ, то она меня совершенно поразила.
Согрѣвающее пламя камина, присутствіе и доброта любимой учительницы, а, можетъ быть, больше всего этого что-то въ ея собственной необыкновенной душѣ вдругъ вызвало наружу всѣ силы этой души. Онѣ пробудились. онѣ воспламенились; вначалѣ онѣ загорѣлись яркимъ румянцемъ на ея щекахъ, которыя я до сихъ поръ всегда видѣла такими блѣдными и безкровными; затѣмъ онѣ засіяли мягкимъ свѣтомъ въ ея глазахъ, получившихъ вдругъ необыкновенную красоту, болѣе своеобразную, нежели красота глазъ миссъ Темпль — красоту, заключавшуюся не въ красивомъ цвѣтѣ ихъ, не въ длинныхъ рѣсницахъ, не въ тонко очерченныхъ бровяхъ, а въ ихъ выраженіи, въ глубокомъ сіяніи, исходившемъ изъ нихъ. Душа ея открылась, и слова полились изъ устъ — изъ какого источника, я не знаю; потому что можетъ ли четырнадцатилѣтняя дѣвочка обладать сердцемъ настолько обширнымъ, настолько сильнымъ, чтобы въ немъ могъ таиться источникъ такого чистаго, пылкаго краснорѣчія? Такова была рѣчь Елены въ этотъ памятный для меня вечеръ; казалось, что духъ ея торопится пережить въ короткій промежутокъ времени все, что другіе переживаютъ въ теченіе цѣлаго, долгаго существованія.
Онѣ говорили о вещахъ, о которыхъ я никогда не слышала: о давно минувшихъ временахъ и несуществующихъ больше народахъ; о далекихъ странахъ: о тайнахъ природы; о книгахъ. Какъ много онѣ читали!: Какими сокровищами знаній онѣ обладали! Онѣ, казалось, были хорошо знакомы съ французскими именами и французскими авторами; но мое изумленіе достигло крайней степени, когда миссъ Темпль спросила Елену, не удается ли ей улучить свободнаго времени, чтобы освѣжить свои познанія въ латыни, которой научилъ ее ея отецъ; доставъ книгу съ полки, она заставила ее прочесть и перевести страницу изъ «Виргинія»; Елена повиновалась, и мое благоговѣніе росло съ каждой минутой. Не успѣла она кончить, какъ звонокъ возвѣстилъ время сна; отсрочки не могло быть; миссъ Темпль обняла насъ обѣихъ и, прижимая къ своей груди, проговорила:
— Господь да благословитъ васъ, мои дорогія дѣвочки!
Елену она держала немного дольше у своей груди, чѣмъ меня; она съ большимъ сожалѣніемъ отпустила ее; за нею взоръ ея слѣдилъ до самой двери; о ней она во второй разъ вздохнула съ грустью; къ ней относилась слеза, которую она смахнула съ щеки.
Когда мы подходили къ спальнѣ, до насъ донесся голосъ миссъ Скэтчердъ; она просматривала ящики съ вещами; какъ разъ въ эту минуту она вытащила ящикъ Елены Бэрнсъ, и когда мы вошли въ комнату, Елена была встрѣчена строгимъ выговоромъ и ей было сказано, что завтра она цѣлый день будетъ ходить съ полудюжиной изъ своихъ разбросанныхъ вещей, приколотыхъ къ плечу.
— Мои вещи, дѣйствительно, были въ ужасномъ безпорядкѣ, — прошептала мнѣ Елена на ухо, — я хотѣла ихъ привести въ порядокъ, но забыла.
На слѣдующее утро миссъ Скэтчердъ написала крупными, буквами на кускѣ картона слово «неряха» и обвязала его вокругъ большаго, кроткаго, умнаго лба Елены. Она носила эту надпись до вечера кротко и терпѣливо, глядя на нее, какъ на заслуженное наказаніе. Но въ ту минуту, какъ миссъ Скэтчердъ скрылась изъ классной комнаты по окончаніи послѣ-обѣденныхъ занятій, я подбѣжала къ Еленѣ, сорвала повязку съ ея головы и бросила ее въ огонь: гнѣвъ, на который она была неспособна, кипѣлъ во мнѣ цѣлый день, и слезы, крупныя, горячія слезы безпрестанно текли по щекамъ; видъ ея грустной покорности вызывалъ невыносимую боль въ моемъ сердцѣ.
Приблизительно черезъ недѣлю послѣ вышеописанныхъ событій миссъ Темпль, написавшая къ м-ру Ллойду, получила отъ него отвѣтъ; его письмо, очевидно, подтвердило мой разсказъ. Собравъ всю школу, миссъ Темпль заявила, что она навела справки относительно обвиненія, направленнаго противъ Джэни Эйръ, и что она очень счастлива, что можетъ объявить ее чистой отъ всякой вины. Учительницы стали мнѣ пожимать руки и цѣловать меня, и радостный шопотъ пробѣжалъ по рядамъ воспитанницъ.
Избавленная такимъ образомъ отъ огромной тяжести, я съ этого времени снова начала усердно работать, твердо рѣшивъ пробить себѣ дорогу черезъ всѣ трудности. Я тяжело работала, и мои успѣхи соотвѣтствовали моимъ усиліямъ; моя память, отъ природы не особенно хорошая, укрѣпилась отъ упражненія; занятія обострили мой умъ; черезъ нѣсколько недѣль я была переведена въ старшій классъ; менѣе, чѣмъ черезъ два мѣсяца, мнѣ было позволено начать заниматься французскимъ языкомъ и рисованіемъ. Въ одинъ и тотъ же день я выучила первые два времени глагола être и набросила эскизъ своей первой хижины, стѣны которой, между прочимъ, превосходили своей кривизной стѣны наклонной башни въ Пизѣ. Въ этотъ вечеръ, ложась спать, я забыла мысленно приготовить великолѣпный ужинъ изъ горячаго свареннаго картофеля и бѣлаго хлѣба съ свѣжимъ молокомъ, ужинъ, которымъ я обыкновенно мысленно утоляла свой голодъ- вмѣсто этого я наслаждалась зрѣлищемъ воображаемыхъ рисунковъ, которые въ темнотѣ ясно представлялись моему внутреннему взору; все это были произведенія моихъ собственныхъ рукъ — смѣло набросанныя очертанія домовъ и деревьевъ, живописныя скалы и развалины, луга съ пасущимся на нихъ скотомъ, прелестныя группы бабочекъ, порхающихъ надъ полураспустившимися розами, и птицъ, клюющихъ спѣлыя вишни, гнѣзда корольковъ среди вѣтокъ молодого. плюща съ виднѣющимися въ нихъ крохотными яйцами, величиной съ жемчужину. Или я старалась себѣ представить, какъ я легко и свободно переведу французскую книгу, которую мадамъ Пьерро показала мнѣ въ тотъ день. Но не успѣла я еще довести эту задачу до конца, какъ я погрузилась въ сладкій сонъ.
Я бы теперь не промѣняла Ловудъ со всѣми его лишеніями на Гэтесхидъ съ его роскошью.
ГЛАВА IX.
правитьНастала весна, и лишенія, или, по крайней мѣрѣ, непріятности Ловудской жизни уменьшились. Весна дѣйствительно пришла; это не подлежало никакому сомнѣнію: зимніе морозы исчезли, снѣгъ растаялъ и суровые, холодные вѣтры смягчились. Мои злополучныя ноги, распухшія и воспаленныя отъ январьскихъ морозовъ, начали заживать и принимать обычный видъ подъ вліяніемъ мягкаго апрѣльскаго воздуха; по ночамъ и утромъ кровь въ нашихъ жилахъ не застывала больше отъ ледяной температуры въ спальняхъ; мы могли теперь безъ мученій проводить часъ игръ въ саду; иногда въ солнечные дни это было даже очень пріятно и весело. Зеленая травка начинала показываться на черныхъ грядкахъ, которыя, становясь съ каждымъ днемъ все свѣжѣе, вызывали въ умѣ представленіе, будто надежда прошла по нимъ ночью, оставивъ полные очарованія слѣды своихъ шаговъ. Изъ подъ листьевъ начинали выглядывать цвѣты: подснѣжники, шафранъ и темнокрасныя аврикулы. По четвергамъ (нашъ полупраздникъ) мы послѣ обѣда дѣлали прогулки, во время которыхъ мы находили еще больше цвѣтовъ у дороги и подъ заборами.
Кромѣ того, я открыла по ту сторону высокихъ, усаженныхъ остроконечными зубцами стѣнъ, нашего сада источникъ огромнаго удовольствія, наслажденія, которому только одинъ горизонтъ ставилъ предѣлы; это наслажденіе заключалось въ зрѣлищѣ цѣлой цѣпи высокихъ, тѣнистыхъ, покрытыхъ зеленью холмовъ и небольшой рѣчки, струи которой весело переливались на солнцѣ, перепрыгивая черезъ большіе темные камни, устилавшіе ея дно. Нѣсколько иначе выглядѣла эта картина раньше, когда, обледенѣлая отъ морозовъ, покрытая снѣгомъ, точно саваномъ, она уныло разстилалась подъ свинцовымъ зимнимъ небомъ! — когда холодные туманы окутывали эти темныя вершины и, гонимые восточнымъ вѣтромъ, спускались внизъ, гдѣ на встрѣчу имъ съ рѣки поднимался такой же холодный туманъ! Эта рѣка была тогда неукротимымъ, дикимъ потокомъ, который бурно рвался впередъ, ломая деревья и кусты, наполняя воздухъ бѣшенымъ ревомъ; самыя деревья по берегамъ ея представляли лишь рядъ скелетовъ.
Апрѣль смѣнился маемъ. Это былъ прекрасный, свѣтлый май; безоблачное, голубое небо, яркое солнце, мягкій западный или южный вѣтеръ радовали глазъ и нѣжили кожу. Растительность пышно расцвѣтала. Ловудъ стряхнулъ съ себя зимнія оковы, теперь все въ немъ было зелено, все цвѣло; его огромные вязы, ясени и дубы снова ожили; изъ всѣхъ его угловъ, изъ всѣхъ расщелинъ выглядывали молодые зеленые побѣги, разнообразныя породы мха наполняли углубленія почвы и дикая буквица покрывала землю, точно солнечными лучами; въ укромныхъ, тѣнистыхъ уголкахъ меня не разъ вводилъ въ заблужденіе нѣжный, золотистый блескъ ея цвѣтовъ, который я принимала за пятна солнечнаго свѣта. Всей этой красотой пышно расцвѣтающей жизни природы я любовалась часто и безпрепятственно, почти всегда одна; я широко пользовалась свободой. Причина такой непривычной для меня свободы заключалась въ обстоятельствѣ, о которомъ я хочу теперь разсказать.
Говоря о Ловудѣ, пріютившемся на берегу рѣки, среди холмовъ и лѣсовъ, я описала его какъ восхитительное мѣсто, полное очарованія. Да, оно было несомнѣнно полно очарованія, но. насколько оно было здорово — это другой, вопросъ.
Лѣсистая долина, въ которой лежалъ Ловудъ, была гнѣздомъ тумановъ и порождаемой ими заразы: разразившись съ особенной силой съ наступленіемъ весны, эта зараза проникла въ пріютъ для сиротъ и распространила тифъ въ его переполненныхъ классныхъ комнатахъ и спальняхъ; не успѣлъ еще наступить май, какъ учебное заведеніе превратилось въ больницу.
Изнуренные постояннымъ недоѣданіемъ и ослабленные запущенными простудами, организмы большинства воспитанницъ представляли благопріятную почву для заразы: изъ восьмидесяти дѣвочекъ сорокъ пять заболѣли одновременно. Занятія прекратились, школьныя правила не соблюдались болѣе съ прежней строгостью. Немногимъ, оставшимся здоровыми воспитанницамъ была предоставлена почти безграничная свобода, потому что врачъ настаивалъ на необходимости частаго движенія на чистомъ воздухѣ, которое только и могло предохранить ихъ отъ заболѣванія; да и помимо того, ни у кого изъ старшихъ не было ни времени, ни охоты для того, чтобы слѣдить за ними. Все вниманіе миссъ Темпль было поглощено больными; она жила въ лазаретѣ, покидая его лишь ночью на короткое время, чтобы отдохнуть отъ дневного утомленія. Учительницы были заняты упаковкой вещей и прочими приготовленіями къ отъѣзду болѣе счастливыхъ воспитанницъ, имѣвшихъ родныхъ и друзей, которые могли и хотѣли увезти ихъ отъ мѣста заразы. Многія, уже пораженныя болѣзнью, уѣзжали домой, чтобы тамъ умереть; нѣкоторыя умирали въ школѣ; ихъ хоронили поспѣшно и тихо, во избѣжаніе распространенія заразы.
Въ то время, какъ болѣзнь сдѣлалась постоянной обитательницей Ловуда, а смерть его частой посѣтительницей; въ то время, какъ отчаяніе и страхъ царили въ стѣнахъ заведенія, въ комнатахъ и корридорахъ его чувствовалось дыханіе смерти — внѣ его стѣнъ, надъ высокими холмами и густыми лѣсами торжествующе сіялъ свѣтлый май. Садъ весь одѣлся цвѣтами: мальвы поднялись почти на высоту деревьевъ, лиліи открыли свои чашечки, тюльпаны и розы были въ цвѣту; края маленькихъ грядокъ весело пестрѣли красными и розовыми гвоздиками, голубыми анемонами и бѣлыми маргаритками; утромъ и вечеромъ кусты шиповника разливали свой пряный запахъ. Но вся эта благоухающая роскошь теперь не имѣла значенія для большинства обитательницъ Ловуда; отъ времени до времени только горсть листьевъ и цвѣтовъ срывалась, чтобы украсить маленькій гробъ.
За то я и остальныя воспитанницы, оставшіяся здоровыми, безгранично наслаждались красотами весенней природы. Съ утра до вечера мы, какъ цыгане, неутомимо бродили по лѣсамъ, мы дѣлали, что хотѣли, ходили, куда хотѣли, и намъ жилось теперь гораздо лучше. М-ръ Брокльхерстъ и его семья никогда не появлялись даже въ ближайшихъ окрестностяхъ Ловуда; хозяйство и управленіе домомъ больше не провѣрялось; прежняя злая экономка ушла изъ страха заразы; ея замѣстительница, завѣдывавшая раньше безплатной Ловудской лечебницей, еще мало знакомая съ обычаями своего новаго мѣста службы, хозяйничала сравнительно щедро. Кромѣ того, теперь было гораздо меньше голодныхъ ртовъ; больныя ѣли очень мало; наши порціи за завтракомъ были поэтому больше; если некогда было готовить обѣдъ, что часто случалось, то экономка давала намъ по большому куску холоднаго пирога или по толстому ломтю хлѣба съ сыромъ; снабженныя такимъ запасомъ ѣды, мы уходили въ лѣсъ, гдѣ каждая отыскивала себѣ свой любимый уголокъ и съ наслажденіемъ уничтожала свой обѣдъ.
Моимъ любимымъ мѣстомъ былъ широкій бѣлый камень, выдававшійся изъ воды какъ разъ по серединѣ ручья^попасть на него можно было, только перейдя воду въ бродъ — что я совершала босикомъ. Камень былъ достаточно широкъ для того, чтобы на немъ удобно могли помѣститься двое, я и другая дѣвочка, моя любимая подруга въ то время — Мэри-Анна Вильсонъ. Это была _ умная, наблюдательная дѣвочка, общество которой доставляло мнѣ удовольствіе, отчасти потому, что она была остроумна и оригинальна, отчасти же потому, что она обладала манерами и привычками, которыя особенно нравились мнѣ. Старше меня на нѣсколько лѣтъ, она больше меня знала свѣтъ и могла мнѣ разсказать о многихъ вещахъ, которыя я слушала съ интересомъ; въ ней мое любопытство находило себѣ удовлетвореніе; къ моимъ недостаткамъ она относилась съ большой сниходительностью и никогда ни въ чемъ не пыталась стѣснять моей свободы. Она обладала умѣніемъ разсказывать, я — умѣніемъ анализировать; она любила поучать, я — спрашивать; такимъ образомъ мы какъ нельзя лучше ладили другъ съ другомъ" вынося изъ нашихъ взаимныхъ отношеній много удовольствія, если не много пользы.
Гдѣ же въ это время была Елена Бэрнсъ? Почему я не проводила съ ней эти счастливые дни свободы? Забыла я ее? или я была настолько легкомысленна, что мнѣ надоѣло ея чистое общество? Несомнѣнно Мэри-Анна Вильсонъ, о которой я упомянула, стояла ниже моей первой пріятельницы. Она могла только разсказать какую-нибудь веселую исторію или повторить остроумную шутку, между тѣмъ какъ Елена возбуждала во всѣхъ, кто пользовался преимуществомъ бесѣдовать съ ней, вкусъ къ болѣе высокимъ и чистымъ интересамъ.
Это было несомнѣнно такъ; я знала и чувствовала это; и хотя я сама была очень несовершеннымъ существомъ, со множествомъ недостатковъ и немногими искупающими ихъ хорошими качествами, однако Елена Бэрнсъ никогда не надоѣдала мнѣ, я никогда не переставала ее любить такой сильной, нѣжной любовью, смѣшанной съ благоговѣніемъ, на какую только было способно мое сердце. Да и могло ли оно быть иначе, когда Елена всегда, при всякихъ обстоятельствахъ, выказывала мнѣ ту же спокойную, вѣрную привязанность, которая никогда не уменьшалась подъ вліяніемъ дурного расположенія духа или раздраженія. Но Елена была теперь больна; уже нѣсколько недѣль она была разлучена со мной, и я не знала, въ какой комнатѣ она находится. Мнѣ сказали, что ея не было въ той части зданія, гдѣ лежали тифозныя больныя, потому что ея болѣзнь была чахотка, и я въ своемъ невѣдѣніи представляла себѣ подъ этимъ словомъ легкую, не серьезную болѣзнь, которую время и уходъ должны излечить.
Я еще болѣе укрѣпилась въ этомъ представленіи послѣ того, какъ она разъ или два въ теплые солнечные дни сошла съ помощью миссъ Темпль въ садъ; но мнѣ не было позволено подойти къ ней и говорить съ ней; я ее видѣла только черезъ окно классной комнаты, да и то неясно, потому что она была очень закутана и сидѣла на довольно значительномъ разстояніи, подъ крышей веранды.
Однажды вечеромъ, въ началѣ іюня, я осталась очень поздно въ лѣсу съ Мэри-Анной; мы, по обыкновенію, отдѣлились отъ другихъ и ушли далеко — такъ далеко, что мы заблудились и должны были спросить дорогу въ уединенной хижинѣ, гдѣ жилъ пастухъ съ женой; они пасли стадо полудикихъ свиней, которыхъ откармливали лѣсными желудями. Когда мы вернулись домой, луна уже взошла; передъ калиткой сада стояла лошадь, принадлежавшая, какъ мы знали, доктору. Мэри-Анна замѣтила, что, по всей вѣроятности, кто-нибудь серьезно заболѣлъ, если въ такой поздній часъ послали за м-ромъ Бэтсъ. Она ушла въ домъ, я же осталась еще въ саду, чтобы посадить въ землю нѣсколько корешковъ, которые я вырыла въ лѣсу: я боялась, что они завянутъ до утра. Сдѣлавъ это, я все-таки не ушла изъ сада; роса выпала и цвѣты разливали свой сладкій ароматъ; былъ чудный вечеръ, ясный и теплый; горѣвшій еще огнемъ заката западъ обѣщалъ такой же прекрасный день; на востокѣ, на потемнѣвшемъ небѣ величественно выплывала луна. Я замѣчала всѣ эти вещи и радовалась имъ, какъ можетъ радоваться ребенокъ, какъ вдругъ у меня въ головѣ мелькнула мысль, которая никогда раньше не появлялась въ моемъ мозгу.
«Какъ грустно лежать теперь больной, быть на краю смерти! Свѣтъ такъ хорошъ — какъ должно быть ужасно быть отозванной изъ этой жизни, чтобы отправиться — кто знаетъ куда».
Въ эту минуту мой мозгъ въ первый разъ сдѣлалъ серьезное усиліе понять, какой смыслъ таится въ словахъ «небо» и «адъ», и въ первый разъ я почувствовала ужасъ передъ неизвѣстнымъ; въ первый разъ мнѣ стало ясно, что все вокругъ меня и впереди меня была темная, неизмѣримая бездна; я чувствовала только одну твердую точку — настоящее; все остальное представлялось мнѣ безформеннымъ облакомъ, бездонной глубиной, и я содрогнулась при мысли, что могу погрузиться въ эту бездну. Въ то время, какъ я размышляла такимъ образомъ, выходная дверь открылась, и въ ней появился м-ръ Бэтсъ въ сопровожденіи сидѣлки; подождавъ, пока онъ сѣлъ на лошадь и уѣхалъ, она начала было запирать дверь, но я подбѣжала къ ней.
— Какъ здоровье Елены Бэрнсъ?
— Очень плохо — былъ отвѣтъ.
— М-ръ Бэтсъ къ ней пріѣзжалъ?
— Да.
— И что онъ сказалъ?
— Онъ сказалъ, что ей недолго осталось жить.
Если бы слова эти коснулись моего слуха днемъ раньше, я бы подумала, что она собирается вернуться въ Нортумберлэндъ, на свою родину. Мнѣ бы не пришло въ голову подозрѣніе, что она умираетъ. Но теперь я поняла все сразу; мнѣ стало ясно, что дни Елены Бэрнсъ на этомъ свѣтѣ сочтены, что она перенесется въ міръ духовъ, если такой міръ существуетъ. Меня охватилъ невыразимый ужасъ, затѣмъ я почувствовала сильную боль въ сердцѣ и, наконецъ, одно желаніе: потребность видѣть ее. Я спросила, въ какой комнатѣ она лежитъ.
— Она въ комнатѣ миссъ Темпль, — сказала сидѣлка.
— Могу я зайти туда и поговорить съ ней?
— О, нѣтъ, дитя, этого нельзя. А теперь вамъ пора войти въ комнату: вы можете схватить лихорадку, если будете стоять на дворѣ, послѣ того какъ выпала роса.
Сидѣлка заперла подъѣздъ. Я вошла черезъ боковую дверь, ведущую въ классную комнату. Я вернулась какъ разъ во время; -было девять часовъ, и миссъ Миллеръ приказала воспитанницамъ собираться спать.
Прошло часа два, было должно быть около одиннадцати часовъ; я не могла уснуть, и изъ невозмутимой тишины, царившей въ дортуарѣ, я заключила, что всѣ въ комнатѣ крѣпко спали; я тихонько встала, накинула юбку поверхъ ночной рубашки и босикомъ выскользнула изъ комнаты, чтобы отправиться въ комнату миссъ Темпль. Она находилась какъ разъ на противоположномъ концѣ; но я знала дорогу, а яркій лунный свѣтъ, проникавшій черезъ окна, помогъ мнѣ отыскать ее безъ затрудненій. Запахъ камфоры и жженнаго уксуса предупредилъ меня о близости тифозной палаты; я быстро прошмыгнула мимо нея, опасаясь, чтобы меня не услыхала сидѣлка. Больше всего я боялась быть замѣченной и отосланной обратно: я должна была видѣть Елену — я должна была обнять ее раньше, чѣмъ она умретъ — я должна была дать ей послѣдній поцѣлуй, обмѣняться съ ней прощальными словами.
Спустившись съ лѣстницы, пройдя нижнимъ этажемъ часть зданія и безшумно открывъ и закрывъ нѣсколько дверей, я очутилась передъ второй лѣстницей; я поднялась по ней: передо мной была комната миссъ Темпль. Слабый свѣтъ проникалъ сквозь замочную скважину и щель внизу двери; глубокая тишина царила кругомъ. Подойдя ближе, я увидала, что дверь слегка пріотворена, чтобы свѣжій воздухъ проникалъ въ комнату больной. Во мнѣ не было мѣста колебаніямъ, я вся горѣла отъ нетерпѣнія — все во мнѣ дрожало отъ невыразимой муки — я открыла дверь и заглянула въ комнату. Мои глаза искали Елену и боялись встрѣтить — смерть.
У самой постели миссъ Темпль, полузакрытая ея бѣлымъ пологомъ, стояла маленькая кровать. Я видѣла очертанія тѣла подъ одѣяломъ, но лицо было скрыто пологомъ; сидѣлка, съ которой я говорила въ саду, спала въ креслѣ; свѣча, горѣвшая на столѣ, тускло освѣщала комнату. Миссъ Темпль не было видно; позже я узнала, что ее позвали къ больной, лежавшей въ бреду. Я приблизилась и остановилась у кровати; рука моя держала пологъ, но мнѣ хотѣлось заговорить раньше, чѣмъ отодвинуть его. Я содрогалась отъ ужаса при мысли, что могу увидѣть трупъ.
— Елена, — прошептала я тихо, — ты не спишь?
Она пошевельнулась, пологъ отодвинулся въ сторону, и я увидала ея лицо, блѣдное, исхудавшее, но совершенно спокойное; она казалась такъ мало измѣнившейся, что мой страхъ мгновенно разсѣялся.
— Неужели это ты, Джэни? — спросила она своимъ обычнымъ кроткимъ голосомъ.
«0», подумала я, «она не умираетъ; они ошибаются; она не могла бы говорить и смотрѣть такъ спокойно, если бы умирала».
Я нагнулась надъ ея кроватью и поцѣловала ее; ея лобъ былъ холоденъ, щеки тоже холодныя и исхудалыя, такъ же, какъ и руки; но она улыбалась своей прежней улыбкой.
— Зачѣмъ ты пришла сюда, Джэни? Вѣдь уже больше одиннадцати часовъ; я слышала, какъ часы пробили нѣсколько минутъ тому назадъ.
— Я пришла повидать тебя, Елена; я узнала, что ты очень больна, и я не могла уснуть, не поговоривъ съ тобой еще разъ.
— Ты пришла проститься со мной; ты во время пришла.
— Развѣ ты уѣзжаешь отсюда? Ты отправишься на родину?
— Да; на мою вѣчную родину — мою послѣднюю родину.
— Нѣтъ, нѣтъ, Елена! — Я остановилась, охваченная ужасной болью. Въ то время, какъ я старалась подавить слезы, съ Еленой сдѣлался припадокъ кашля, который, однако, не разбудилъ сидѣлки; когда онъ прошелъ, она нѣсколько минутъ лежала въ изнеможеніи: наконецъ, она прошептала:
— Джэни, твои маленькія ноги совершенно голы: лягъ ко мнѣ и покройся моимъ одѣяломъ.
Я такъ и сдѣлала; она обняла меня одной рукой, и я близко прижалась къ ней. Послѣ долгаго молчанія она заговорила шепотомъ:
— Я очень счастлива, Джэни; и когда ты услышишь, что я умерла, ты должна быть спокойна и не печалиться; въ этомъ нѣтъ ничего, о чемъ слѣдовало бы горевать. Мы всѣ должны когда-нибудь умереть, а болѣзнь, отъ которой я умираю, не мучительна; она идетъ впередъ постепенно и безъ боли; душа моя совершенно спокойна. Я не оставляю никого, кто бы очень горевалъ обо мнѣ; у меня есть только отецъ; но онъ недавно женился и не будетъ чувствовать моего отсутствія. Умирая молодой, я избѣгну многихъ страданій. У меня нѣтъ способностей и талантовъ, которые помогли бы мнѣ хорошо пройти мой жизненный путь; я всегда поступала бы не такъ, какъ надо.
— Но куда же ты уйдешь, Елена? Развѣ ты можешь _ это видѣть? Развѣ ты знаешь это?
— Я думаю, что да; я вѣрю, что иду къ Богу.
— Гдѣ Богъ? что такое Богъ?
— Это мой Творецъ и твой, который никогда не разрушаетъ того, что создалъ. Я твердо вѣрю въ Его могущество и вполнѣ довѣряю Его добротѣ. Я считаю часы до того торжественнаго мгновенія, которое вернетъ меня къ Нему, откроетъ мнѣ Его.
— Значитъ, ты вѣришь, Елена, что есть мѣсто, которое называется небомъ, и что наша душа попадаетъ туда, когда мы умираемъ?
— Я увѣрена, что есть будущая жизнь; я вѣрю, что Богъ добръ, я вручаю Ему свою безсмертную душу безъ тѣни сомнѣнія. Богъ мой отецъ; Богъ мой другъ; я люблю Его, и я вѣрю, что и Онъ меня любитъ.
— И я увижусь съ тобой, Елена, когда умру?
— Ты попадешь въ то же царство небесное; тебя встрѣтитъ тотъ же всемогущій, всеобщій Отецъ; не сомнѣвайся въ этомъ, дорогая Джэни.
Я снова спросила — на этотъ разъ только мысленно: «Гдѣ эти мѣста? существуютъ ли они?» Я тѣснѣе обхватила руками худенькое тѣльце Елены, она была мнѣ въ эту минуту дороже, чѣмъ когда либо; и чувствовала, что не могу съ ней разстаться; я лежала, прижавшись лицомъ къ ея груди. Черезъ минуту она снова заговорила своимъ милымъ, кроткимъ голосомъ:
— Мнѣ такъ хорошо! Послѣдній припадокъ кашля немного утомилъ меня; теперь мнѣ кажется, я засну; но ты не уходи, Джэни; я хочу, чтобы ты была около меня.
— Я останусь съ тобой, моя дорогая; никто не заставитъ меня уйти отсюда.
— Тепло ли тебѣ, дорогая моя?
— Да.
— Спокойной ночи, Джэни.
— Спокойной ночи, Елена.
Она поцѣловала меня, и я ее; скоро мы, обѣ заснули.
Когда я проснулась, былъ день; непривычное движеніе замѣчалось кругомъ; я открыла глаза; кто-то держалъ меня въ объятіяхъ; это была сидѣлка; она перенесла меня черезъ корридоры обратно въ дортуаръ. Меня никто не бранилъ за то, что я ушла изъ своей постели; всѣ были заняты другимъ. На мои многочисленные вопросы мнѣ тогда не давали никакихъ отвѣтовъ; но черезъ день или два я узнала, что миссъ Темпль, вернувшись на разсвѣтѣ въ свою комнату, нашла меня лежащей въ маленькой постели, прижавшись къ груди Елены и обнявъ ея шею руками. Я спала, а Елена — была мертва.
Ея могила находится на Брокльбриджскомъ кладбищѣ; черезъ пятнадцать лѣтъ послѣ ея смерти на ней еще не было ничего, кромѣ обыкновеннаго дерноваго холмика; но теперь на томъ мѣстѣ лежитъ сѣрая мраморная плита, на которой вырѣзано ея имя.
ГЛАВА X.
правитьДо сихъ поръ я передавала со всѣми подробностями событія моего незначительнаго существованія; первымъ десяти годамъ своей жизни я посвятила почти столько же главъ. За то послѣдующія девять лѣтъ я обойду почти полнымъ молчаніемъ, скажу о нихъ только нѣсколько словъ.
Произведя свои опустошенія въ Ловудѣ, тифозная горячка мало по малу исчезла оттуда; но сила, съ которой она свирѣпствовала, и число унесенныхъ ею жертвъ обратили вниманіе общества на школу. Были сдѣланы изслѣдованія относительно происхожденія заразы, при которыхъ обнаружились факты, возбудившіе въ высокой степени негодованіе публики. Нездоровое мѣстоположеніе института; количество и качество нищи, получаемой дѣтьми; испорченная, зловонная вода, употреблявшаяся при приготовленіи пищи; дурная и недостаточная одежда воспитанницъ — все это всплыло наружу; и эти открытія повлекли за собою послѣдствія, весьма постыдныя для м-ра Брокльхерста, но благодѣтельныя для института.
Нѣсколько богатыхъ и благотворительныхъ лицъ, населявшихъ эту мѣстность, собрали по подпискѣ значительную сумму денегъ для сооруженія новаго, болѣе удобнаго и лучше расположеннаго зданія; новые порядки были введены, сдѣланы значительныя улучшенія въ пищѣ и одеждѣ воспитанницъ; денежныя средства школы были ввѣрены управленію цѣлаго комитета. М-ръ Брокльхерстъ, который, благодаря своему богатству и связямъ, не могъ быть совершенно устраненъ, сохранилъ должность казначея; но онъ раздѣлялъ ее съ нѣсколькими другими членами болѣе широкаго и симпатичнаго образа мыслей; свои обязанности директора онъ тоже долженъ былъ раздѣлять съ другими людьми, умѣвшими соединять строгость съ благоразуміемъ, экономію съ удобствами и справедливость съ состраданіемъ. Школа, преобразованная такимъ образомъ, съ теченіемъ времени стала, дѣйствительно, полезнымъ учрежденіемъ. Я осталась ея обитательницей, послѣ этого преобразованія, еще восемь лѣтъ — шесть лѣтъ въ качествѣ воспитанницы и два года въ качествѣ учительницы.
Въ теченіе этихъ восьми лѣтъ моя жизнь текла чрезвычайно однообразно, но не несчастливо, потому что она не была бездѣятельной. Всѣ средства къ образованію были у меня подъ рукой, и я широко пользовалась ими. Съ теченіемъ времени я достигла степени первой ученицы перваго класса, а затѣмъ на меня были возложены обязанности учительницы, которыя я усердно исполняла въ продолженіи двухъ лѣтъ; но къ концу этого времени мое настроеніе измѣнилось.
Миссъ Темпль все это время неизмѣнно оставалась начальницей института. Ея преподаванію я обязана самыми лучшими изъ своихъ знаній; ея дружба и ея общество служили мнѣ постояннымъ утѣшеніемъ; она замѣняла мнѣ мать, воспитательницу, а потомъ и подругу. Но какъ разъ въ это время она вышла замужъ и уѣхала со своимъ мужемъ — пасторомъ и прекраснымъ человѣкомъ, почти достойнымъ такой жены — въ отдаленное графство; для меня она такимъ образомъ была потеряна.
Съ того дня, какъ она оставила Ловудъ, я измѣнилась; вмѣстѣ съ нею меня покинуло всякое чувство покоя, общности съ Ловудомъ, сдѣлавшей его для меня нѣкоторымъ образомъ второй родиной. Я переняла отъ нея нѣчто изъ ея собственной натуры и многія ея привычки. Я подчинилась сознанію долга и порядка; я была спокойна; я думала, что я довольна; въ глазахъ другихъ и даже часто въ моихъ собственныхъ я была дисциплинированной, сдержанной натурой.
Но судьба, въ лицѣ его преподобія м-ра Нэсмитъ, стала между мною и миссъ Темпль. Я смотрѣла на нее когда она, вскорѣ послѣ обряда вѣнчанія, въ своемъ дорожномъ платьѣ усаживалась въ почтовую карету; я слѣдила за каретой, подымавшейся на холмъ, пока она не скрылась за нимъ; затѣмъ я вернулась въ свою комнату и провела въ одиночествѣ большую часть дня.
Я почти безостановочно ходила взадъ и впередъ по комнатѣ. Я увѣряла себя, что я только огорчена разлукой съ миссъ Темпль и занята мыслью, чѣмъ вознаградить эту потерю; но когда мои размышленія пришли къ концу, я, посмотрѣвъ вокругъ себя, увидала, что день прошелъ и насталъ вечеръ — въ эту минуту я сдѣлала другое открытіе: мнѣ стало ясно, что я за этотъ короткій промежутокъ времени совершенно преобразилась; что душа моя отбросила отъ себя все, что она заимствовала отъ миссъ Темпль — или скорѣе, что миссъ Темпль унесла съ собой ту атмосферу ясности духа, которой я наслаждалась вблизи ея; теперь я осталась, предоставленная своей собственной натурѣ, и старыя мятежныя чувства снова стали подыматься изъ глубины моей души. Не опоры я лишилась, а скорѣе какая-то двигательная сила исчезла во мнѣ; не способность чувствовать себя спокойной и довольной покинула меня, а исчезла причина быть довольной. Мой міръ въ теченіи многихъ лѣтъ заключался въ стѣнахъ Ловуда; теперь я вспомнила, что существуетъ еще другой міръ и что этотъ дѣйствительный міръ обширенъ, что широкое поле надеждъ и опасеній, разнообразныхъ ощущеній и волненій открытъ для тѣхъ, у кого хватаетъ. мужества итти на встрѣчу имъ, знакомиться съ жизнью среди ея опасностей.
Я подошла къ окну, открыла его и выглянула; предо мною лежали оба крыла зданія, садъ, границы Ловуда, а на горизонтѣ возвышались холмы. Мой взглядъ миновалъ ближайшіе предметы для того, чтобы остановиться на самыхъ отдаленныхъ, синѣющихъ вершинахъ горъ. Туда я стремилась, по ту сторону этихъ вершинъ; все, что лежало въ тѣсныхъ предѣлахъ этихъ скалъ, казалась мнѣ клѣткой, тюрьмой. Я провожала глазами дорогу, извивавшуюся вдоль подошвы одной горы и исчезавшую въ далекомъ ущельи. Какъ я стремилась тогда въ эту неизвѣстную даль! Я вспомнила то время, когда я въ первый разъ проѣзжала по этой дорогѣ въ дилижансѣ, вспомнила, какъ дилижансъ спускался съ холма въ полутьмѣ сумерекъ. Цѣлая вѣчность, казалось, отдѣляла меня отъ того дня, когда я пріѣхала въ Ловудъ. Съ тѣхъ поръ я его не покидала. Всѣ каникулы я проводила въ школѣ; м-рсъ Ридъ никогда не приглашала меня въ Гэтесхидъ, никто изъ всей семьи ни разу не посѣтилъ меня. У меня не было никакихъ сношеній съ внѣшнимъ міромъ; школьные порядки, школьныя обязанности, школьныя привычки, школьныя наблюденія и голоса, и лица, и фразы, и костюмы, симпатіи и антипатіи — вотъ все, что я знала о жизни. Но теперь я чувствовала, что этого недостаточно. Я хотѣла свободы — я жадно стремилась къ свободѣ, я молилась о свободѣ. Слабо подувшій вѣтерокъ, казалось, подхватилъ и унесъ мою молитву. Я оставила это желаніе и прошептала болѣе скромную мольбу — мольбу о перемѣнѣ, о чемъ-нибудь новомъ, оживляющемъ. Но и она тоже развѣялась въ пространствѣ. «Тогда», воскликнула я въ порывѣ отчаянія, «пошли мнѣ, Господи, хоть новую службу!»
Въ эту минуту раздался звонокъ, сзывавшій къ ужину, и я должна была сойти въ столовую.
Пока не наступило время сна, я не могла улучить свободнаго времени, чтобы возобновить прерванную нить моихъ размышленій. Но даже и тогда учительница, занимавшая одну со мной комнату, безпрестанно отвлекала меня отъ предмета, къ которому я стремилась вернуться, безконечной болтовней о мелкихъ, неинтересныхъ вещахъ. Какъ пламенно я желала, чтобы она уснула и замолчала! Мнѣ казалось, что стоитъ мнѣ только вернуться къ той мысли, которая промелькнула у меня въ головѣ въ послѣднюю минуту, когда я стояла у окна, какъ я найду какое-нибудь внезапное рѣшеніе, которое успокоитъ меня.
Наконецъ, миссъ Грайсъ захрапѣла; до сихъ поръ я всегда смотрѣла на ея храпъ, какъ на большое неудобство; теперь же я обрадовалась ему. Мнѣ нечего было больше опасаться, что мнѣ помѣшаютъ; полуизгладившіяся изъ моей памяти мысли мгновенно ожили въ моемъ мозгу.
— Новая служба! Въ этихъ словахъ есть что-то пріятное, — говорила я себѣ мысленно. Каждый человѣкъ можетъ служить; я служила здѣсь девять лѣтъ; все, чего я теперь желаю, это служить гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Неужели я не могу добиться этого? Развѣ это такъ неисполнимо? Да — да, эта цѣль не такъ недостижима, если-бы только мой мозгъ былъ достаточно дѣятеленъ и могъ докопаться до средствъ, какъ достигнуть ея.
Я сѣла на постель. Была холодная ночь; я набросила на плечи шаль и принялась снова думать изо всѣхъ силъ.
Чего я желаю? Новаго мѣста, въ новомъ домѣ, среди новыхъ лицъ, въ новыхъ условіяхъ. Я желаю этого, потому что совершенно безполезно желать чего-нибудь лучшаго. Что дѣлаютъ обыкновенно тѣ, которые желаютъ достать новое мѣсто? Они обращаются къ друзьямъ, я думаю. У меня нѣтъ друзей. Но вѣдь есть и много другихъ, у которыхъ тоже нѣтъ друзей, которые должны сами о себѣ заботиться и сами себѣ помогать; къ какимъ средствамъ они прибѣгаютъ?
Я не знала этого — и никто не могъ мнѣ отвѣтить. Я приказала своему мозгу найти отвѣтъ какъ можно скорѣе. Онъ работалъ все усиленнѣе и быстрѣе; въ вискахъ у меня стучало; около часу въ головѣ моей былъ полный хаосъ, ничего не выходило изъ усилій моего мозга. Возбужденная этими тщетными усиліями, я встала, прошла по комнатѣ, раздвинула занавѣски у окна и взглянула на небо; на немъ мерцало нѣсколько звѣздъ; холодная дрожь пробѣжала по моимъ плечамъ, и я снова полѣзла въ постель.
Добрая фея, въ мое отсутствіе, должно быть уронила на мое изголовье отвѣтъ, котораго я долго искала, потому что едва я легла, какъ онъ спокойно и естественно всталъ въ моемъ умѣ: тѣ, которые ищутъ мѣста, публикуются въ газетахъ; ты должна публиковаться въ « --скомъ Вѣстникѣ».
Но какъ? Я ничего не знаю о газетныхъ публикаціяхъ.
Отвѣты теперь быстро возникали въ моемъ умѣ.
"Ты должна запечатать въ конвертъ объявленіе и деньги за него и адресовать его на имя издателя «Вѣстника». При первомъ удобномъ случаѣ ты должна отнести это письмо въ Лаутонъ на почту. Отвѣты могутъ быть адресованы на ту же почту, на буквы Д. Э. Черезъ недѣлю послѣ отправленія своего письма ты можешь справиться на почтѣ, нѣтъ ли отвѣта, и сообразно съ этимъ дѣйствовать.
Я провѣрила мысленно этотъ планъ еще два или три раза; теперь онъ запечатлѣлся въ моемъ мозгу, я облекла его въ ясную, практическую форму; съ чувствомъ удовлетворенія я заснула.
Рано утромъ я вскочила; я написала свое объявленіе, запечатала его и надписала адресъ раньше, чѣмъ звонокъ возвѣстилъ начало уроковъ. Вотъ его содержаніе: «Молодая особа, имѣющая навыкъ въ преподаваніи (развѣ я не была учительницей цѣлыхъ два года?) желаетъ получить мѣсто въ частномъ домѣ, для занятій съ дѣтьми моложе четырнадцати лѣтъ (такъ какъ мнѣ самой едва минуло восемнадцать лѣтъ, то я полагала, что мнѣ не слѣдуетъ браться за воспитаніе дѣтей старше четырнадцати лѣтъ). Она въ состояніи преподавать всѣ обычные предметы, требуемые хорошимъ англійскимъ воспитаніемъ, а также французскій языкъ, рисованіе и музыку. (Въ то время этотъ перечень знаній, который теперь показался бы очень скромнымъ, считался весьма обширнымъ). Письма просятъ адресовать въ Лаутонъ, въ почтовую контору, до востребованія, Д. Э.»
Этотъ документъ лежалъ въ моемъ ящикѣ цѣлый день. Послѣ чая я попросила позволенія у новой начальницы отправиться въ Лаутонъ, чтобы сдѣлать нѣкоторыя мелкія закупки для себя и еще двухъ или трехъ учительницъ; позволеніе охотно было мнѣ дано, и я отправилась. Побывавши въ одной или въ двухъ лавкахъ и опустивъ письмо въ почтовый ящикъ, я вернулась домой подъ проливнымъ дождемъ, вся промокшая насквозь, но съ легкимъ, сердцемъ.
Слѣдующая недѣля показалась мнѣ- необыкновенно долгой; однако, и она пришла къ концу, какъ все въ подлунномъ мірѣ, и въ одинъ ясный осенній вечеръ я снова шла въ Лаутонъ. Это была очень живописная дорога; она извивалась вдоль берега рѣки, дѣлая самые неожиданные и красивые повороты; но въ тотъ день я гораздо больше думала о письмахъ, которыя меня ждали или не ждали въ маленькомъ городкѣ, куда я направлялась, нежели о красотѣ долины, черезъ которую я проходила.
На этотъ разъ предлогомъ для прогулки въ Лаутонъ послужила мнѣ покупка ботинокъ; поэтому я прежде всего справилась съ этимъ дѣломъ и, покончивъ съ нимъ, я изъ лавки башмачника отправилась по чистенькой, узкой улицѣ въ почтовую контору. Тамъ сидѣла старая дама съ роговыми очками на носу Я черными полуперчатками на рукахъ.
— Нѣтъ-ли писемъ для Д. Э? — спросила я.
Она взглянула на меня поверхъ очковъ, затѣмъ выдвинула ящикъ стола и стала въ немъ рыться; она рылась такъ долго, что надежда начала покидать меня. Наконецъ, продержавъ одинъ конвертъ передъ стеклами своихъ очковъ въ продолженіи пяти минутъ, она передала его мнѣ черезъ рѣшетку, сопровождая это дѣйствіе вторичнымъ, пытливымъ и недовѣрчивымъ взглядомъ. На адресѣ письма стояли буквы Д. Э.
— Больше писемъ нѣтъ? — спросила я.
— Больше нѣтъ, — сказала она. Я спрятала письмо въ карманъ и отправилась домой. Я не могла его открыть сейчасъ: по правиламъ нашего заведенія я должна была быть дома въ восемь часовъ, а теперь было уже половина восьмого.
Дома меня ждали различныя обязанности. Мнѣ надо было сидѣть съ дѣвочками во время приготовленія уроковъ; затѣмъ была моя очередь читать молитвы; отправить воспитанницъ спать; потомъ я ужинала съ друзьями учительницами. Даже когда мы, наконецъ, разошлись по своимъ комнатамъ, около меня была неизбѣжная миссъ Грайсъ; въ нашемъ подсвѣчникѣ былъ только маленькій огарокъ свѣчи, и я боялась, что миссъ Грайсъ будетъ болтать, пока онъ не выгоритъ весь; къ счастью, однако, тяжелый ужинъ произвелъ на нее усыпляющее дѣйствіе; раньше еще, чѣмъ я успѣла раздѣться, она уже храпѣла. Остался крохотный кусочекъ свѣчки. Я вынула свое письмо; на печати была одна буква Ф.; я распечатала конвертъ; содержаніе письма было коротко:
— «Если Д. Э., публиковавшаяся въ --скомъ Вѣстникѣ въ минувшій четвергъ, дѣйствительно, обладаетъ упомянутыми способностями, и можетъ представить удовлетворительныя рекомендаціи о своемъ характерѣ и предшествующей дѣятельности, то ей предлагается мѣсто для занятій съ одной дѣвочкой моложе десяти лѣтъ; жалованье тридцать фунтовъ стерлинговъ въ годъ. Д. Э. просятъ прислать рекомендацію, имя, адресъ и всѣ прочія свѣдѣнія по адресу:
М-рсъ Фэрфаксъ, Торнфильдъ, близъ Милькота».
Я долго разсматривала это посланіе; почеркъ былъ старомодный, не совсѣмъ твердый и напоминалъ почеркъ старой дамы. Это обстоятельство меня успокоило. Меня мучило тайное опасеніе, что, дѣйствуя такъ самостоятельно, на свою собственную отвѣтственность, я рисковала попасть въ бѣду. Но пожилая дама была, во всякомъ случаѣ, хорошей рекомендаціей для дома, въ которомъ я собиралась поселиться. М-рсъ Фэрфаксъ! Я представляла себѣ ее въ черномъ платьѣ и вдовьемъ чепцѣ; холодной, можетъ быть, но не невѣжливой — образцомъ почтенной англійской дамы. Торнфильдъ! Это было, безъ сомнѣнія, названіе помѣстья; маленькій, содержащійся въ большомъ порядкѣ уголокъ земли; впрочемъ, мои дальнѣйшія попытки представить себѣ ясную картину этого уголка земли оказались мало успѣшными. Милькотъ: я попробовала освѣжить въ воспоминаніяхъ карту Англіи; да, я знала это мѣсто. Милькотъ былъ большой промышленный городъ на берегу рѣки А; — въ немъ было несомнѣнно много движенія; тѣмъ лучше; это составило бы по крайней мѣрѣ полную перемѣну въ моей обстановкѣ. Не могу сказать, чтобы меня особенно привлекало представленіе о фабричныхъ трубахъ и облакахъ дыма — но, подумала я, Торнфильдъ навѣрно лежитъ на большомъ разстояніи отъ города.
На этомъ мѣстѣ мои размышленія были прерваны трескомъ погасающей свѣчи, и я легла спать.
На слѣдующій день надо было начать дѣлать дальнѣйшіе шаги. Я не могла долѣе хранить свои намѣренія въ секретѣ; я должна была ихъ открыть для того, чтобы обезпечить имъ успѣхъ. Я попросила свиданія у начальницы и, во время обѣденнаго перерыва, сообщила ей, что имѣю въ виду новое мѣсто, на которомъ жалованье превосходитъ вдвое жалованье, получаемое мною здѣсь (въ Ловудѣ я получала только 15 ф. стерлинговъ въ годъ); при этомъ я попросила ее довести объ этомъ до свѣдѣнія м-ра Брокльхёрста или какого нибудь другого изъ членовъ комитета, и удостовѣриться, позволятъ ли они мнѣ сослаться на ихъ рекомендацію. Она очень любезно согласилась взять на себя роль посредницы въ этомъ дѣлѣ. На слѣдующій же день она говорила съ мистеромъ Брокльхёрстомъ, который сказалъ, что объ этомъ надо написать м-рсъ Ридъ, такъ какъ она моя настоящая опекунша. Къ м-рсъ Ридъ было отправлено письмо, на которое она отвѣтила, что «я могу дѣлать все, что хочу: она давно перестала вмѣшиваться въ мои дѣла». Этотъ отвѣтъ обошелъ всѣхъ членовъ комитета, и, наконецъ, послѣ долгихъ, какъ казалось, проволочекъ, мнѣ было дано формальное разрѣшеніе измѣнить свое положеніе, если къ этому представится случай; при этомъ было прибавлено, что, въ виду моего хорошаго поведенія за все время моего пребыванія въ Ловудѣ въ качествѣ воспитанницы, какъ и въ качествѣ учительницы, мнѣ въ ближайшемъ времени будетъ доставлено удостовѣреніе о моемъ характерѣ и способностяхъ, подписанное всѣми инспекторами заведенія.
Дѣйствительно, я скоро получила это удостовѣреніе, послала копію съ него м-рсъ Фэрфаксъ и получила отвѣтъ отъ этой дамы, въ которомъ она мнѣ писала, что осталась совершенно довольна полученными свѣдѣніями и предоставляетъ мнѣ двухнедѣльный срокъ, по прошествіи котораго я могу вступить въ обязанности гувернатки въ ея домѣ.
Теперь я занялась приготовленіями. Двѣ недѣли прошли чрезвычайно быстро. Мой гардеробъ былъ не особенно великъ, хотя онъ вполнѣ отвѣчалъ моимъ потребностямъ, и въ послѣдній день я уложила всѣ свои вещи въ чемоданъ — тотъ самый чемоданъ, который я привезла съ собой изъ Гэтесхида девять лѣтъ тому назадъ.
Чемоданъ былъ связанъ, и адресъ прикрѣпленъ къ нему. Черезъ полчаса долженъ былъ придти за нимъ носильщикъ, чтобы забрать его въ Лаутонъ; я сама должна была отправиться туда рано утромъ на слѣдующій день и оттуда уже поѣхать дальше въ почтовой каретѣ. Я вычистила свое черное шерстяное дорожное платье, приготовила свою шляпку, перчатки и муфту; заглянула еще разъ во всѣ ящики, чтобы убѣдиться, не оставила ли я въ нихъ чего-нибудь, и такъ какъ мнѣ нечего было больше дѣлать, то я сѣла на стулъ и попыталась отдохнуть. Я не могла; хотя я цѣлый день была на ногахъ, я не могла теперь сидѣть ни одной минуты спокойно; я была слишкомъ возбуждена. Цѣлая полоса моей жизни заканчивалась въ этотъ вечеръ, съ слѣдующаго дня начиналась новая полоса; нечего было и думать объ отдыхѣ и снѣ въ промежуткѣ между ними; я должна была въ лихорадочномъ возбужденіи бодрствовать все время, пока не совершится перемѣна.
— Барышня, — сказала горничная, отыскавшая меня въ корридорѣ, гдѣ я тревожно ходила взадъ и впередъ, точно безпокойный духъ, — внизу васъ кто-то желаетъ видѣть.
«Это навѣрно носильщикъ», — подумала я и побѣжала внизъ, не спрашивая больше ни о чемъ.
Я прошла мимо гостинной учительницъ, дверь которой была полуоткрыта, и отправилась въ кухню, какъ вдругъ кто-то выбѣжалъ изъ комнаты.
— Это она, конечно, это она! — я бы узнала ее гдѣ угодно! — воскликнула эта особа, останавливая меня и хватая за руку.
Я посмотрѣла на нее: предо мною стояла женщина, одѣтая какъ прислуга изъ хорошаго дома, довольно почтенная съ виду, хотя еще молодая; она была красива, съ черными волосами и глазами и свѣжимъ цвѣтомъ лица.
— Ну, кто-же я? — спросила она, улыбаясь; ея голосъ и улыбка показались мнѣ сравнительно знакомыми; — я надѣюсь, вы меня не совсѣмъ забыли, — миссъ Джэни?
Въ слѣдующую секунду я въ восторгѣ обнимала и цѣловала ее.
— Бесси! Бесси! Бесси! — было все, что я могла сказать: она же то плакала, то смѣялась. Мы вошли въ гостиную. У камина стоялъ маленькій мальчикъ трехъ лѣтъ въ шотландскомъ костюмѣ.
— Это мой маленькій мальчикъ! — поспѣшно проговорила Бесси.
— Значитъ, ты замужемъ, Бесси?
— Да: почти пять лѣтъ уже, за Робертомъ Ливенъ, кучеромъ; у меня кромѣ этого, Бобби, есть еще маленькая дѣвочка, которую я окрестила Джэни.
— А ты не живешь въ Гэтесхидѣ?
— Я живу въ домикѣ привратника; старый привратникъ ушелъ оттуда.
— Ну, а что же всѣ подѣлываютъ въ Гэтесхидѣ? Разскажи мнѣ все о нихъ, Бесси; но сначала садись; а ты, Бобби, поди ко мнѣ, сядь ко мнѣ на колѣни, хочешь? — Но Бобби предпочиталъ стоять около матери.
— Вы не особенно большого роста, миссъ Джэни, и не очень полная, — продолжала м-рсъ Ливенъ. — Я думаю, васъ не слишкомъ-то хорошо кормили здѣсь въ школѣ; миссъ Ридъ на цѣлую голову больше васъ; а миссъ Джорджіана навѣрное вдвое шире васъ.
— Джорджіана, должно быть, очень красива, Бесси?
— Очень. Прошлую зиму она провела съ матерью въ Лондонѣ, и тамъ всѣ были отъ нея въ восхищеніи. Теперь она дома и живетъ съ сестрой, какъ кошка съ собакой; онѣ постоянно ссорятся.
— Ну, а что подѣлываетъ Джэнъ Ридъ?
— О, онъ ведетъ себя далеко не такъ хорошо, какъ желала бы его мать. Онъ былъ въ университетѣ, но его оттуда выгнали; потомъ его дяди хотѣли, чтобы онъ сдѣлался адвокатомъ и изучалъ законы; но онъ такой легкомысленный молодой человѣкъ, изъ него, я думаю, никогда ничего не выйдетъ.
— Какъ онъ выглядитъ?
— Онъ очень высокій; многіе находятъ его очень красивымъ молодымъ человѣкомъ, но у него такія толстыя губы.
— А м-рсъ Ридъ?
— Барыня довольно полная и выглядитъ не дурно, но въ душѣ, я думаю, она себя не особенно хорошо чувствуетъ: поведеніе м-ра Джона доставляетъ ей немного удовольствія — онъ тратитъ страшно много денегъ.
— Это она тебя послала сюда, Бесси?
— О, нѣтъ; мнѣ давно хотѣлось васъ видѣть, а когда я узнала, что пришло письмо отъ васъ и что вы собираетесь переѣхать въ другое мѣсто, далеко отсюда отсюда, я подумала, что не мѣшало бы мнѣ собраться и поѣхать взглянуть на васъ.
— Я боюсь, что ты разочаровалась во мнѣ, Бесси. — Я проговорила эти слова, смѣясь: я замѣтила, что взглядъ Бесси, обращенный на меня отнюдь не выражалъ восхищенія.
— Нѣтъ, миссъ Джэни, вовсе нѣтъ: у васъ такой благородный видъ, вы выглядите, какъ настоящая дама; а больше я въ сущности отъ васъ никогда и не ожидала, вѣдь вы и ребенкомъ никогда не были красивы.
Я улыбнулась ея откровенному отвѣту; я чувствовала, что она была права, но, сознаться, я отнеслась не совсѣмъ равнодушно къ ея словамъ. Въ восемьнадцать лѣтъ большинство людей желаетъ нравиться, а сознаніе, что ихъ внѣшность не обѣщаетъ имъ удовлетворенія этого желанія, не можетъ доставить особеннаго удовольствія.
— Но я думаю, вы очень ученая, — продолжала Бесси, какъ бы въ видѣ утѣшенія. — Что вы знаете? Вы умѣете играть на фортепіано?
— Немного.
Въ комнатѣ стояло фортепіано; Бесси подошла, открыла его и попросила меня сыграть ей что нибудь; я сыграла одинъ или два вальса, и она пришла въ восхищеніе.
— Барышня Ридъ не умѣетъ такъ играть, — сказала она торжествующе. — Я всегда говорила, что вы превзойдете ихъ въ наукахъ; а рисовать вы умѣете?
— Вотъ надъ каминомъ одна изъ моихъ работъ.
Это былъ ландшафтъ, написанный водяными красками; я подарила его начальницѣ въ знакъ признательности за ея любезное посредничество между мною и комитетомъ, и она вставила его въ рамку и повѣсила въ гостиной.
— Да вѣдь это великолѣпно, миссъ Джэни! Самъ учитель рисованія барышни Ридъ не сдѣлалъ бы лучше, а ужъ о нихъ и говорить нечего. Вы и но французски учились?
— Да, Бесси, я читаю и говорю по французски.
— И вышивать умѣете по канвѣ и батисту?
— Умѣю.
— О, вы настоящая барышня, миссъ Джэни! Я знала, что такъ и будетъ, что вы добьетесь всего, все равно, будутъ ли ваши родные заботиться о васъ, или нѣтъ. Я бы хотѣла васъ еще спросить кой о чемъ. Вы никогда не слыхали о родственникахъ вашего отца, по имени Эйръ?
— Никогда въ жизни.
— Ну, вы знаете, что барыня всегда говорила, что они бѣдные и низкаго происхожденія; они можетъ быть, дѣйствительно, бѣдные; но я увѣрена, что они такіе же благородные, какъ и Риды; потому что разъ, этому уже пять или семь лѣтъ, какой-то м-ръ Эйръ появился въ Гэтесхидѣ и пожелалъ васъ видѣть. Барыня сказала, что вы въ школѣ за пятьдесятъ миль отъ Гэтесхида. Онъ казалось, очень сожалѣлъ, услыхавъ это, потому что онъ не могъ остаться. Онъ собирался въ далекое путешествіе заграницу, и его корабль долженъ былъ уйти изъ Лондона черезъ день или два. Онъ выглядѣлъ совсѣмъ, какъ настоящій баринъ, и я думаю, что это былъ братъ вашего отца.
— Въ какую страну онъ уѣхалъ, Бесси?
— На какой-то островъ, за много тысячъ миль, гдѣ дѣлаютъ вино — мнѣ разсказывалъ буфетчикъ.
— На островъ Мадеру! — предположила я.
— Да, да, этотъ самый, такъ онъ и назывался.
— И онъ уѣхалъ?
— Да; онъ недолго оставался въ домѣ, всего нѣсколько минутъ. Барыня держалась съ нимъ очень высокомѣрно; она потомъ называла его «мелкимъ торговцемъ». Мой Робертъ думаетъ, что онъ виноторговецъ.
— Очень вѣроятно, — отвѣтила я; — или, можетъ быть, агентъ у какого нибудь виноторговца.
Цѣлый часъ мы съ Бесси разговаривали о былыхъ временахъ; наконецъ она должна была оставить меня. Рано утромъ на слѣдующій день, ожидая въ Лаутонѣ почтовую карету, я видѣла ее еще въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ. У дверей «Брокльхерстскаго Герба» мы разстались: она пошла на встрѣчу омнибусу, который. долженъ былъ отвезти ее обратно въ Гэтесхидъ, я сѣла въ почтовую карету, которая увозила меня г. встрѣчу новымъ обязанностямъ и новой жизни, въ незнакомыхъ окрестностяхъ Милькота.
ДЖЭНИ ЭЙРЪ.
правитьШарлотты Бронте.
править1901.
правитьЧАСТЬ ВТОРАЯ.
правитьГЛАВА I.
правитьНовая глаза въ романѣ все равно, что новая сцена въ театральной пьесѣ. Поэтому, когда я подниму занавѣсъ, представьте себѣ, читатель, что вы видите передъ собою комнату гостинницы св. Георгія въ Милькотѣ, оклеенную такими обоями съ большими разводами, какіе обыкновенно бываютъ въ номерахъ гостинницъ; вы видите такой-же коверъ, такую-жемебель, такія-же украшенія на каминѣ и такія-же гравюры. Все это вамъ ясно видно при свѣтѣ масляной лампы, висящей подъ потолкомъ, и яркаго огня, у котораго я сижу въ пальто и въ шляпѣ. Муфта моя и зонтикъ лежатъ на столѣ, а я отогрѣваю свои окоченѣвшіе и продрогшіе члены, послѣ шестнадцати-часового пребыванія на рѣзкомъ октябрьскомъ воздухѣ: я выѣхала изъ Лаутона въ четыре часа утра, а теперь на городскихъ часахъ Милькота бьетъ какъ разъ восемь часовъ.
Читатель! Хотя я повидимому и спокойно усѣлась, но въ душѣ я не особенно спокойна. Когда почтовая карета подъѣхала сюда, я подумала, что кто-нибудь меня здѣсь ожидаетъ; я тревожно поглядывала вокругъ, спускаясь по ступенькамъ деревянныхъ сходней, подставленныхъ къ каретѣ для моего удобства, и ожидала, что вотъ-вотъ услышу свое имя, — увижу какой-ни будь экипажъ, готовый отвезти меня въ Торнфильдъ. Но ничего подобнаго я не могла замѣтить, а когда освѣдомилась у лакея, не спрашивалъ-ли кто миссъ Эйръ? — мнѣ отвѣтили, что нѣтъ. Итакъ мнѣ не было другого исхода, какъ только просить, чтобы меня провели въ отдѣльную комнату, — и вотъ я сижу здѣсь да поджидаю, когда за мной пріѣдутъ, и всевозможныя тревожныя думы и сомнѣнія смущаютъ меня.
Очень странное ощущеніе для человѣка еще юнаго чувствовать, что онъ совершенно одинокъ въ цѣломъ мірѣ и отрѣзанъ отъ всего, ему знакомаго; онъ еще не увѣренъ, достигнетъ-ли мѣста своего назначенія, но % уже многое мѣшаетъ ему вернуться туда, откуда онъ уѣхалъ. Жажда приключеній смягчаетъ это ощущеніе, но, вслѣдъ затѣмъ, страхъ оказывается побѣдителемъ.
И меня одолѣлъ страхъ, когда прошло полчаса, а я все еще сидѣла въ номерѣ одна. Я подумала, что у надо позвонить.
— Есть здѣсь по сосѣдству мѣстечко Торнфильдъ? — спросила я лакея, который явился на мой зовъ.
— Торнфильдъ? Не знаю; пойду справлюсь въ буфетѣ, — Й онъ исчезъ, но сейчасъ же явился опять.
— Ваше имя миссъ Эйръ?
— Да.
— Васъ ожидаютъ.
Я вскочила, схватила свою муфту и зонтикъ и поспѣшила выйти въ корридоръ. Какой-то человѣкъ стоялъ въ открытыхъ дверяхъ, а на улицѣ, освѣщенной фонарями, я увидѣла смутныя очертанія экипажа.
— Это, вѣроятно, ваши вещи? — довольно отрывисто произнесъ человѣкъ, когда увидѣлъ меня, и. показалъ на мой сундукъ.
— Да.
Онъ поднялъ его на крышу экипажа (нѣчто вродѣ крытаго возка), а затѣмъ я усѣлась; но прежде, чѣмъ онъ захлопнулъ за мною дверцу, я спросила, далеко ли до Торнфильда?
— Да около шести миль.
— А долго намъ придется туда ѣхать?
— Пожалуй, часа полтора.
Онъ захлопнулъ покрѣпче дверцу экипажа, влѣзъ на свое мѣсто на козлахъ, и мы тронулись. Я была рада, что, наконецъ, мое путешествіе близится къ концу. Откинувшись на спинку удобнаго, хоть и не изящнаго экипажа, я могла свободно предаваться своимъ размышленіямъ.
«Судя по незатѣйливости кучера и экипажа, думала я, я могу предположить, что м-рсъ Фэрфаксъ сама не очень свѣтская особа, — тѣмъ лучше! Я только разъ жила у богатыхъ людей и была тамъ очень несчастна. Хотѣлось бы мнѣ знать, живетъ ли она еще съ кѣмъ-нибудь, кромѣ этой маленькой дѣвочки? Если она хоть сколько-нибудь привѣтлива, я навѣрное буду въ состояніи ужиться съ нею. Я постараюсь; но жаль, что не всегда добрыя намѣренія достигаютъ цѣли. Въ Ловудѣ, правда, я рѣшила стараться понравиться и въ этомъ успѣла; но м-рсъ Ридъ, помнится, всегда съ презрѣніемъ отвергала мои добрыя желанія. Дай Богъ, чтобы м-рсъ Фэрфаксъ не оказалась второю м-рсъ Ридъ! Впрочемъ, въ такомъ случаѣ я не обязана оставаться у нея; пусть мнѣ будетъ хуже худшаго, — я могу еще разъ помѣстить объявленіе въ газетахъ. Много ли мы проѣхали, интересно знать?»
Я спустила окно и выглянула: Милькотъ остался позади. Судя по множеству его огней, онъ довольно широко раскинулся, — больше, чѣмъ Лаутонъ.
Дорога была тяжелая, ночь туманная. Мой возница не мѣшалъ своей лошади всю дорогу итти шагомъ, а я, право, думаю, что его полтора часа растянулись ни цѣлыхъ два. Наконецъ, онъ повернулся на козлахъ и проговорилъ:
— Теперь ужъ вамъ недалеко до Торнфильда.
Я опять выглянула изъ окна. Мы проѣзжали мимо церкви; я видѣла ея темную верхушку, выдѣлявшуюся на фонѣ неба; видѣла узкую, какъ Млечный путь, полосу огоньковъ на скатѣ холма, обозначавшую деревню или поселокъ. Минутъ десять спустя, мой возница сошелъ съ козелъ и отперъ ворота. Мы въѣхали въ нихъ, и они захлопнулись за нами. Возокъ остановился у параднаго крыльца. Дѣвушка отворила. Я вышла изъ экипажа и вошла въ домъ.
— Пожалуйте сюда, — сказала дѣвушка, — и я пошла вслѣдъ за нею черезъ сѣни, въ которыя со всѣхъ сторонъ выходили двери. Она провела меня въ комнату, которая была освѣщена огнемъ въ каминѣ и нѣсколькими свѣчами; это сначала меня ослѣпило, какъ рѣзкая противоположность темнотѣ, съ которою глаза мои успѣли свыкнуться за послѣдніе два часа. Когда я, наконецъ, была въ состояніи смотрѣть, глазамъ моимъ представилась пріятная картина. Небольшая, уютная комната; круглый столъ у веселаго огня; старомодное кресло съ высокой спинкой, въ которомъ сидѣла самая аккуратненькая, самая миленькая старушка, какую можно себѣ представить; на ней былъ вдовій чепецъ, черное шелковое платье и бѣлоснѣжный кисейный передникъ, — точь въ точь, какъ я представляла себѣ м-рсъ Фэрфаксъ, — только не такая величественная съ виду и болѣе кроткая. Она была занята вязаніемъ, а въ ногахъ у нея преважно лежалъ большой котъ. Короче говоря, здѣсь было все, что могло дополнить картину идеально прекраснаго домашняго очага. Болѣе успокоительнаго пріема для новой гувернантки нельзя было, кажется, себѣ представить. Не было тутъ ни подавляющей роскоши, ни смущающаго высокомѣрія. Напротивъ, когда я вошла, старушка проворно встала и ласково пошла мнѣ навстрѣчу.
— Какъ вы себя чувствуете, милочка моя? Боюсь, что путешествіе васъ очень утомило. Джонъ ѣдетъ такъ медленно! Вы, вѣроятно, прозябли? Подойдите къ огню.
— Вы, вѣроятно, м-рсъ Фэрфаксъ? — спросила я.
— Да, вы угадали. Садитесь.
Она подвела меня къ своему собственному креслу, затѣмъ принялась снимать съ меня большой платокъ и развязывать завязки моей шляпы.
— Я думаю, ваши руки окоченѣли отъ холода? Лія! приготовьте горячаго вина и парочку буттербродовъ. Вотъ ключи отъ кладовой.
Она вынула изъ кармана объемистую связку ключей и вручила ихъ дѣвушкѣ.
— Ну, придвиньтесь поближе къ огню! — продолжала она: — вы, вѣдь, привезли съ собой ваши вещи, милочка моя?
— Да, привезла.
— Я распоряжусь, чтобы ихъ внесли къ вамъ въ комнату, — проговорила старушка и бросилась вонъ изъ комнаты.
«Она обращается со мною, какъ съ гостьей», подумала я. Я не ожидала такого пріема и предвидѣла только холодность и суровость..Сколько я слышала, это совсѣмъ непохоже на то, какъ обращаются съ гувернантками; но не буду заранѣе слишкомъ радоваться.
Старушка вернулась, сняла со стола свои вязальныя принадлежности и одну или двѣ-книги, чтобы очистить мѣсто для подноса, который, теперь принесла Лія, и затѣмъ сама принялась меня потчивать. Я чувствовала, что мнѣ стыдно быть предметомъ такого непривычнаго для меня вниманія, — особенно-же со стороны особы, которая старше меня и, такъ сказать, моя хозяйка; но она, повидимому, не считала, что дѣлаетъ что-либо неподходящее, и я подумала, что лучше всего спокойно принимать ея любезности.
— Я буду имѣть удовольствіе сегодня же вечеромъ видѣть миссъ Фэрфаксъ? — спросила я, кончивъ ѣсть и пить.
— Что вы сказали милочка моя? Я, вѣдь, немного глуховата, — отозвалась старушка, подставляя ухо поближе къ моимъ губамъ.
Я повторила свой вопросъ.
— Миссъ Фэрфаксъ? Вы хотите сказать: — миссъ Варенсъ? Фамилія вашей будущей ученицы «Варенсъ».
— Неужели! Такъ она вамъ не дочь?
— Нѣтъ. У меня нѣтъ семьи,
Собственно говоря, мнѣ надо было бы продолжать свой первый разговоръ и спросить, въ какихъ отношеніяхъ она стоитъ къ миссъ Варенсъ; но я вспомнила, что невѣжливо задавать слишкомъ много вопросовъ; вдобавокъ, я была увѣрена, что въ свое время услышу и объ этомъ.
— Я такъ рада, — продолжала м-рсъ Фэрфаксъ, сидя напротивъ меня и держа кота у себя на колѣняхъ: — Я такъ рада, что вы пріѣхали; такъ пріятно будетъ жить здѣсь не одной. Конечно, здѣсь хорошо во всякое время: Торнфильдъ чудный, старинный домъ, довольно запущенный, но все-таки еще очень представительный. Тѣмъ не менѣе, сами знаете, въ зимнее время живется не весело одной въ самой лучшей обстановкѣ. Я говорю, что я одна, потому что Лія, хоть и хорошая дѣвушка, а Джонъ и его жена весьма порядочные люди, но все же они слуги. Прошлую зиму — а она была очень сурова, если припомните — ни одна живая душа, кромѣ мясника и почтальона, къ намъ не заглянула съ ноября по февраль; и я, право, стосковалась, просиживая одинъ вечеръ за другимъ въ полномъ одиночествѣ. Я иногда призывала къ себѣ Лію, чтобы она мнѣ читала вслухъ, но не думаю, чтобы эта обязанность особенно ей нравилась: она вѣроятно считала это какъ-бы арестомъ или заточеніемъ. Весной и лѣтомъ было лучше. Солнечный свѣтъ и долгіе дни дѣло другое; а тамъ, въ началѣ осени, пріѣхала маленькая Адель Варенсъ со своей няней. Ребенокъ сразу оживляетъ весь домъ; а теперь вы пріѣхали — и мнѣ будетъ совсѣмъ весело.
У меня становилось тепло на душѣ въ то время, какъ я прислушивалась къ словамъ этой почтенной женщины; я придвинула свой стулъ поближе къ, ней и выразила искреннее желаніе, чтобы мое общество показалось ей такимъ же пріятнымъ, какъ она ожидаетъ.
— Но я не хочу такъ поздно задерживать васъ, — сказала она; — теперь почти двѣнадцать часовъ, а вы цѣлый день провели въ дорогѣ и должны чувствовать большую усталость^ Если ноги ваши уже согрѣлись, я проведу васъ въ гошу спальню. Я приказала приготовить для васъ комнату рядомъ съ моей; она не велика, ноя думала, что она вамъ больше понравится, чѣмъ одна изъ большихъ, парадныхъ комнатъ. Конечно, въ нихъ мебель лучше, роскошнѣе, но въ нихъ такъ тоскливо и безлюдно, что я сама никогда тамъ не сплю.
Я поблагодарила ее за вниманіе и, такъ какъ, дѣйствительно, чувствовала усталость отъ продолжительнаго путешествія, то и выразила полную готовность итти спать. М-съ Ферфаксъ взяла свѣчу, и я вышла изъ комнаты вслѣдъ за нею. Прежде всего, она пошла посмотрѣть, крѣпко-ли заперта входная дверь и, вынувъ ключъ изъ замка, повела меня вверхъ по лѣстницѣ. Ея ступени и перила были дубовыя; окно — большое, рѣшетчатое. Эта лѣстница и длинная галлерея, въ которую отворялись двери спаленъ, напоминали скорѣе церковь, чѣмъ обыкновенный домъ. Холодный, застоявшійся воздухъ наполнялъ лѣстницы и галлерею, вызывая мысли о большомъ, но безлюдномъ пространствѣ. Я была рада, « когда меня, наконецъ, ввели въ мою комнату, и она оказалась маленькой, обставленной просто, но въ современномъ вкусѣ.
Послѣ того какъ м-съ Фэрфаксъ пожелала мнѣ ласково спокойной ночи, я заперла дверь на ключъ, не спѣша осмотрѣлась, и впечатлѣніе чего то большаго, чуждаго и суроваго, навѣянное большими сѣнями, мрачной, широкой лѣстницей и длинной, холодной галлереей, до нѣкоторой степени загладилось общимъ видомъ моей комнатки, когда я подумала, что, послѣ цѣлаго дня физической усталости и душевной тревоги, я, наконецъ, благополучно достигла пристани. Порывъ признательности нахлынулъ на меня, и я стала на колѣни у своей кровати, вознося благодаренія Тому, Кому подобаетъ ихъ приносить. Въ ту ночь постель моя была безъ терній, а одинокая комната не внушала страха. Усталая, но довольная, я заснула скоро и крѣпко; а когда проснулась, былъ уже яркій день.
Солнце проникало сквозь пестренькія китайскія занавѣски на окнѣ, освѣщая стѣны, оклеенныя обоями, и полъ, покрытый ковромъ, непохожій на голыя доски и штукатурку Ловуда; вся моя комната показалась мнѣ такою свѣтлой и веселой, что, глядя на нее, я ободрилась. Внѣшность имѣетъ большое вліяніе на людей молодыхъ. Я подумала, что въ моей жизни наступаетъ новая полоса, въ которой будутъ свои цвѣты и радости, такъ же какъ свои тернія и горести. Всѣ мои ощущенія, всѣ мои чувства, возбужденныя перемѣной обстановки и новымъ полемъ дѣятельности, открытымъ для надеждъ, вновь пробудились.
Я не могу въ точности опредѣлить, чего именно я ожидала, — но только непремѣнно чего-то пріятнаго; — и не сейчасъ, — не въ этотъ самый день или мѣсяцъ, но въ будущемъ, неизвѣстно когда.
Пройдя по длинной галлереѣ, устланной половиками, я спустилась по скользкимъ дубовымъ ступенямъ и сошла въ сѣни. Тамъ я остановилась на минуту и еще разъ, глядя на воинственныя мрачныя фигуры мужчинъ и на напудренныхъ дамъ настѣнныхъ картинахъ, по думала, что все здѣсь имѣетъ особенно внушительный и богатый видъ; а ни къ тому, ни къ другому я не привыкла.
Дверь, которая вела на лужайку передъ домомъ, была наполовину стеклянная и стояла настежь. Я вышла изъ дому и оглянулась на его фронтонъ при ясномъ свѣтѣ солнечнаго осенняго утра. Самый домъ, несмотря на свои три этажа, былъ не особенно великъ; бойницы, расположенныя наверху крыши, придавали ему живописный видъ. Грачи слетались на большую зеленую лужайку, лежавшую за низкой изгородью, вдоль которой росло множество старыхъ терновыхъ деревьевъ, узловатыхъ и развѣсистыхъ какъ дубы. Еще дальше, за терновникомъ и большимъ лугомъ шли холмы, — не такіе величественные, какъ въ Ловудѣ, не такіе утесистые, не напоминающіе, что они — глухая стѣна, за которой остался живой міръ. Но и эти холмы казались довольно тихими, уединенными. Небольшой поселокъ — деревушка, крыши которой скрывались подъ деревьями, взбирался вверхъ но откосу одного изъ этихъ холмовъ. Мѣстная церковь стояла ближе къ Торнфильду; ея старый шпиль виднѣлся надъ бугромъ между домомъ владѣльца и воротами.
Я еще наслаждалась этой мирною картиной и пріятнымъ свѣжимъ воздухомъ, прислушиваясь въ то же время къ карканью грачей, разглядывая старинный фронтонъ крыльца и думая, что это слишкомъ важный домъ для того, чтобы въ немъ одиноко проживала такая незначительная особа, какъ м-рсъ Фэрфаксъ, — когда она сама появилась въ дверяхъ.
— Какъ? Вы уже вышли на воздухъ? — сказала она: — Я вижу, вы рано встаете.
Я подошла къ ней, и меня привѣтствовали радушнымъ поцѣлуемъ и рукопожатіемъ.
— Какъ вамъ нравится Торнфильдъ? — спросила она, и я отвѣтила, что очень нравится.
— Да, это красивое мѣстечко; но я боюсь, какъ бы оно не пришло-въ безпорядокъ, если только м-ру Рочестеру не придетъ въ голову пріѣхать и поселиться здѣсь или хоть навѣдываться почаще. Большіе дома и хорошія помѣстья требуютъ непремѣнно присутствія владѣльцевъ.
— М-ръ Рочестеръ? — воскликнула.я. — Кто это такой?
— Владѣлецъ Торнфильда, — возразила она спокойно. — Вы развѣ не знали, что его фамилія Рочестеръ?
Конечно, я не знала и никогда не слыхивала про него; но старушка, повидимому, считала его существованіе фактомъ общеизвѣстнымъ.
— Я думала, — продолжала я, — что Торнфильдъ вамъ принадлежитъ.
— Мнѣ? Богъ съ вами, дитя мое! Что за странная мысль! Мнѣ?! Да я вѣдь только экономка, или управительница. Конечно, я дальняя родственница Рочестеровъ съ материнской стороны — или, по крайней мѣрѣ, со стороны мужа: онъ былъ священникомъ вонъ въ той деревушкѣ на холмѣ и служилъ въ этой церкви, за воротами Торнфильда. Матъ Рочестера была рожденная Фэрфаксъ и приходилась троюродной сестрой моему мужу. Но я не важничаю своимъ родствомъ и смотрю на себя, какъ на простую экономку. Мой хозяинъ всегда со мною вѣжливъ, а большаго я и не жду отъ него.
— А маленькая дѣвочка, моя ученица?
— Рочестеръ, ея опекунъ, поручилъ мнѣ найти для нея гувернантку. А вотъ и она со своей „bonne“, какъ она называетъ свою няню.
Загадка разъяснилась. Эта радушная, милая старушка не знатная дама, а такая же подчиненная, какъ я сама. Тѣмъ лучше и тѣмъ свободнѣе мое положеніе въ этомъ домѣ.
Я еще думала объ этомъ открытіи, когда по лужайкѣ подбѣжала къ намъ маленькая дѣвочка, которая сперва не замѣтила меня. Она была еще совсѣмъ ребенокъ — такъ лѣтъ семи-восьми, хрупкаго сложенія, блѣдненькая, съ мелкими чертами лица, съ густыми локонами, которые спускались до пояса.
— Съ добрымъ утромъ, миссъ Адель! — проговорила м-съ Фэрфаксъ. — Подойдите и поговорите съ барышней, которая будетъ васъ учить и сдѣлаетъ изъ васъ современемъ умную женщину.
Дѣвочка подошла.
— Это моя гувернантка? — спросила она свою няню, указывая на меня. Та отвѣтила:
— Ну, да; конечно.
— Онѣ иностранки? — спросила я, пораженная, что слышу французскую рѣчь.
— Няня — иностранка, а Адель родилась во Франціи и, кажется, никогда еще не выѣзжала оттуда, пока не пріѣхала сюда, шесть мѣсяцевъ тому назадъ. Когда она только-что пріѣхала, она ни слова не умѣла говорить по англійски; но теперь она можетъ хоть кое-какъ болтать. Я ее не понимаю: она такъ путаетъ англійскій языкъ съ французскимъ; но вы прекрасно, ее разберете, я увѣрена.
Но счастію, я училась французскому языку у француженки и потому достигла извѣстной степени бойкости и правильности въ разговорѣ, такъ что меня не особенно затруднило бы говорить съ Аделью даже по французски. Она подошла и поздоровалась со мной за руку, когда услышала, что я — ея гувернантка. Ведя ее къ завтраку, я сказала ей нѣсколько фразъ на ея языкѣ. Она отвѣчала сначала отрывисто, но, усѣвшись за столъ и поглядѣвъ на меня минутъ съ десять своими большими карими глазами, вдругъ начала быстро болтать., — Ахъ! — воскликнула она по французски: — вы такъ же хорошо говорите на моемъ языкѣ, какъ м-ръ Рочестеръ, и я могу говорить съ вами, какъ съ нимъ; Софи также будетъ очень довольна: ее здѣсь никто не понимаетъ, а госпожа Фэрфаксъ совсѣмъ англичанка. Софи моя няня; она пріѣхала вмѣстѣ со мною по морю, на большомъ кораблѣ съ трубою, которая дымила, дымила… — вотъ ужъ дымила-то! — И я была больна, и Софи,
и м-ръ Рочестеръ. Онъ лежалъ на диванѣ, а у Софи и у меня были постельки въ другомъ мѣстѣ. Я чуть не упала со своей, — до того она была похожа на полку. И знаете… Какъ васъ зовутъ?
— Эйръ, — Джени Эйръ.
— Эйръ? Я не могу выговорить. Ну, такъ вотъ: нашъ пароходъ присталъ утромъ, когда еще не совсѣмъ разсвѣло, къ. большому, огромному городу съ большими, очень темными, дымящимися домами, — совсѣмъ не такому, какъ хорошенькій чистый городъ, откуда я пріѣхала. М-ръ Рочестеръ перенесъ меня на рукахъ по доскѣ на берегъ, а за нимъ сошла Софи, и мы всѣ сѣли въ экипажъ, который привезъ насъ къ чудному большому дому — больше и лучше этого — подъ названіемъ „отель“. Тамъ мы прожили почти недѣлю. Я я Софи гуляли каждый день по большому зеленому саду, гдѣ многомного деревьевъ, онъ называется „паркъ“ и тамъ гуляло еще много, много дѣтей, и былъ прудъ съ чудными птицами, которыхъ я кормила крошками.
— Вы можете что-нибудь разобрать, когда_она такъ быстро говоритъ? — спросила м-съ Фэрфаксъ.
Я прекрасно разбирала, потому-что привыкла къ бойкой болтовнѣ своей м-мъ Пьерро.
— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы спросили ее про ея родителей: интересно знать, помнитъ ли она ихъ?
— Адель! — спросила я, — съ кѣмъ вы жили, когда еще были въ томъ хорошенькомъ городѣ, о которомъ говорили?
— Я жила съ мамою, давно, давно, но она теперь у Пресвятой Дѣвы.
— А послѣ того, какъ ваша мама ушла отъ васъ къ Пресвятой Дѣвѣ, съ кѣмъ вы жили?
— Съ м-мъ Фредерикъ и ея мужемъ. Она заботилась обо мнѣ, но она мнѣ совсѣмъ не родная. Я думаю, что она бѣдная женщина, потому что у нея не такой красивый домъ, какъ у мамы. Я пробыла тамъ недолго. М-ръ Рочестеръ спросилъ, не хочу ли я поѣхать и жить съ нимъ въ Англіи, и я сказала: да. Вѣдь, м-ра Рочестера я знала еще раньше, чѣмъ м-мъ Фредерикъ, и онъ всегда былъ такъ добръ ко мнѣ, дарилъ мнѣ хорошенькія платья и игрушки. Но вы видите, онъ не сдержалъ слова, потому что привезъ меня въ Англію, а самъ уѣхалъ обратно, и я его больше никогда не вижу.
Послѣ завтрака мы съ Аделью пошли въ библіотеку; м-ръ Рочестеръ, повидимому, предназначилъ намъ эту комнату для классной.
Большая часть книгъ была заперта въ стеклянныхъ шкапахъ, но одинъ изъ нихъ былъ оставленъ открытымъ: въ немъ было все, нужное для начальныхъ занятій, и нѣсколько томовъ легкой беллетристики, стихотвореній, жизнеописаній, путешествій, нѣсколько романовъ и т. п. Этихъ книгъ было для меня пока совсѣмъ довольно, — особенно, если сравнить съ скудными пособіями въ Ловудѣ. Здѣсь же стоялъ еще новый рояль — совсѣмъ новенькій и самаго лучшаго тона станокъ для живописи и пара глобусовъ.
Я нашла, что моя ученица — дѣвочка послушная, хоть и не привычная ни къ какому настоящему, опредѣленному дѣлу. Я чувствовала, что для начала было бы неблагоразумно держать ее взаперти слишкомъ долго; поэтому, заставивъ ее поучиться немножко, я разрѣшила ей вернуться къ нянѣ, а затѣмъ я намѣревалась подготовить нѣсколько небольшихъ рисунковъ для Адели.
Когда я поднималась по лѣстницѣ, чтобы сходить за своимъ портфелемъ и карандашами, м-съ Ферфаксъ окликнула меня:
— Ваши утренніе уроки, я полагаю, уже кончены, — сказала она, стоя въ комнатѣ, створчатыя двери которой были открыты; я вошла туда, когда она обратилась ко мнѣ.
То была большая, величественнаго вида комната съ ярко красными стульями и занавѣсами, съ турецкимъ ковромъ, филенчатыми стѣнами орѣховаго дерева, большимъ, широкимъ окномъ, богато разукрашеннымъ цвѣтными стеклами, и высокимъ потолкомъ прекрасной лѣпной работой. М-съ Фэрфаксъ вытирала пыль съ дорогихъ вазъ, которыя стояли на буфетѣ.
— Какая красивая комната! — воскликнула я, оглядываясь вокругъ, потому что отроду не видала ничего до такой степени внушительнаго.
— Да. Это столовая. Я вотъ сейчасъ только открыла окно, чтобы впустить сюда хоть немного свѣта и воздуха: вѣдь, все такъ сырѣетъ въ комнатахъ, когда въ нихъ не живутъ. Вотъ та гостиная, все равно, что подвалъ… и она указала на широкое углубленіе, завѣшанное восточными занавѣсами, теперь приподнятыми. Поднявшись туда по двумъ широкимъ ступенямъ, я увидала зрѣлище, оказавшееся чѣмъ-то волшебнымъ моимъ непривычнымъ глазамъ. А между тѣмъ, это просто была очень красивая гостиная, а за нею — будуаръ; — оба устланные бѣлыми коврами, которые, казалось, были усѣяны гирляндами яркихъ цвѣтовъ.
— Въ какомъ порядкѣ вы держите эти комнаты, м-съ Фэрфаксъ! — сказала я: — ни пыли, ни чехловъ.
— Да какъ же, миссъ Эйръ? Вѣдь, какъ ни рѣдки посѣщенія м-ра Рочестера, они всегда такъ неожиданны! Я замѣтила, что его выводитъ изъ себя, если здѣсь все закрыто и закутано, а какъ онъ пріѣзжаетъ, подымается чистка и суматоха, — такъ я ужъ сочла за лучшее держать комнаты всегда наготовѣ.
— Развѣ м-ръ Рочестеръ требовательный, мелочной человѣкъ?
— Не совсѣмъ. По онъ требуетъ, чтобы все дѣлалось сообразно съ его вкусами и привычками.
— А онъ вамъ нравится? Нравится онъ всѣмъ вообще?
— Онъ, можетъ быть, немного странный человѣкъ; кажется, много путешествовалъ, много видѣлъ на свѣтѣ. Я полагаю, онъ уменъ; хоть мнѣ, собственно, не приходилось- вести съ нимъ большихъ разговоровъ.
— Такъ, въ какомъ же отношеніи онъ странный человѣкъ?
— Да ужъ не знаю…. это довольно трудно объяснить… Ничего рѣзкаго; но вы сейчасъ же эту странность чувствуете, когда онъ съ вами говоритъ. Никогда вы не можете быть увѣрены, — шутя онъ говоритъ, или серьезно; — доволенъ онъ, или наоборотъ? Словомъ, вы его не понимаете… — по крайней мѣрѣ, я не понимаю! Но это еще ничего не значитъ: онъ добрый хозяинъ.
Вотъ и все, чего я добилась отъ м-съ Фэрфаксъ насчетъ ея и моего „хозяина“.
Когда мы вышли изъ столовой, она предложила мнѣ пойти вмѣстѣ съ нею осматривать весь домъ, и мы принялись ходить вверхъ и внизъ по лѣстницамъ. Старинную мебель, очевидно, переносили въ третій этажъ по мѣрѣ того, какъ внизу замѣняла ее болѣе модная, и потому верхній этажъ сохранилъ въ неприкосновенности всѣ слѣды старины. Мнѣ нравилась мрачность и тишина этой обстановки, но ни за что я не пожелала бы провести здѣсь хоть одну ночь.
— Слуги спятъ въ этихъ комнатахъ? — спросила я.
— Нѣтъ; здѣсь никогда никто не спитъ. Можно, пожалуй, допустить, что если-бъ въ Торнфильдѣ было привидѣніе, оно являлось бы именно сюда…
— И я такъ думаю! Значитъ у васъ нѣтъ привидѣній?
— Я что-то не слыхала, — съ улыбкою замѣтила м-съ Фэрфаксъ.
— И никакихъ преданій? Никакихъ легендъ или исторій съ привидѣніями?
— Я не думаю.
— А теперь вы куда?
— На вышку. Хотите посмотрѣть на видъ оттуда?
Я послѣдовала за нею вверхъ но узкой лѣстницѣ на чердакъ, а оттуда по приставной лѣстницѣ въ откидную дверь — на крышу. Я очутилась теперь на одномъ уровнѣ съ вороньимъ поселеніемъ и могла разглядѣть этихъ птицъ. Нагнувшись надъ бойницами и глядя внизъ, я смотрѣла на окрестности, раскинувшіяся словно географическая карта. Не было ничего особенно выдающагося въ этой картинѣ, но общее впечатлѣніе она производила пріятное.
Уходя, м-съ Фэрфаксъ остановилась запереть открытую дверь, а я ощупью нашла выходъ изъ чердака и спустилась но узкой лѣсенкѣ. Замедливъ шаги въ длинномъ корридорѣ, въ который она выходила, я замѣтила вдоль него два ряда маленькихъ дверей, какъ въ какомъ-нибудь сказочномъ замкѣ Синей Бороды. Въ то время, какъ я медленно шла впередъ, моего слуха коснулись тихіе звуки, которые я меньше всего могла ожидать услышать въ такомъ уединенномъ мѣстѣ: смѣхъ! — Странный, отрывистый, безрадостный смѣхъ. Я остановилась; звуки смолкли, но лишь на минуту, а затѣмъ возобновились — уже громче.
Ихъ раскаты, казалось, будили отголоски въ каждой изъ пустыхъ комнатъ, хоть смѣхъ исходилъ собственно только изъ одной, и я могла-бы даже указать дверь, за которой онъ раздавался.
— М-рсъ Фэрфаксъ! — позвала я, заслыша, что она спускается съ большой лѣстницы, — Вы слышали этотъ громкій смѣхъ? Кто это смѣется?
— Кто-нибудь изъ прислугъ, конечно. Можетъ-быть, Грэсъ Пуль.
— Вы слышали? — спросила я опять.
— Да, ясно слышала и часто ее слышу: она шьетъ здѣсь, въ одной изъ комнатъ. Иногда Лія заходитъ къ ней, и онѣ часто шумятъ вмѣстѣ.
Смѣхъ повторился, глубокій, раздѣльный, и закончился какимъ-то страннымъ ворчаніемъ.
— Грэсъ! — крикнула м-съ Фэрфаксъ.
Въ сущности, я не ожидала, чтобы на ея голосъ отозвалось человѣческое существо, потому что этотъ смѣхъ былъ такой сверхъестественный, какого я отроду еще не слыхала. Ближайшая ко мнѣ дверь отворилась, и оттуда вышла прислуга, — женщина лѣтъ тридцати-сорока; плотная, коренастая, рыжеволосая, съ сухимъ, будничнымъ лицомъ. Едва-ли можно было представить себѣ менѣе призрачную, менѣе поэтическую особу.
— Черезчуръ много шума, Грэсъ, — проговорила м-съ Фэрфаксъ. Помните, что вамъ приказано!
Грэсъ молча поклонилась и ушла.
— Она у насъ взята для того, чтобы шить и помогать Ліѣ въ работахъ по хозяйству, — продолжала вдова. Она не во всемъ безупречная, но довольна сносная прислуга. Кстати, какъ вы справились утромъ съ вашей ученицей?
Такимъ образомъ, разговоръ былъ сведенъ на Адель и продолжался, пока мы не сошли въ болѣе свѣтлыя и веселыя помѣщенія. Въ сѣняхъ Адель подбѣжала къ намъ навстрѣчу, съ крикомъ: кушать подано!
ГЛАВА II.
правитьКазалось, мое мирное водвореніе въ Торнфильдѣ было залогомъ будущей мирной жизни, и ожиданія не обманули меня.
М-съ Фэрфаксъ, дѣйствительно, оказалась, женщиной добродушной, хотя и не особенно умной и не особенно образованной. Ученица моя, дѣвочка умная, избалованная, не отличалась ничѣмъ отъ другихъ дѣтей; у нея не было никакихъ особенныхъ талантовъ или способностей; но не было и выдающихся недостатковъ. Можетъ быть, ея привязанность ко мнѣ была не особенно глубока, но зато искренна, а ея веселая болтовня и желаніе мнѣ угодить вызвали и во мнѣ привязанность къ ней въ такой мѣрѣ, что мы обѣ были довольны другъ другомъ.
Но кто осудитъ меня, если я скажу, что временами всего этого мнѣ было мало; признавая ихъ доброту и ласку, я допускала, что есть на свѣтѣ и другіе люди, другія, — тоже добрыя отношенія, другая — тоже трудовая, но иная жизнь среди другихъ людей и другой обстановки, въ шумныхъ городахъ, которыхъ мнѣ не видно за далекими горами на горизонтѣ! Мнѣ хотѣлось имѣть больше жизненнаго опыта, узнать людей иного склада, чѣмъ тѣ, которые меня окружали. Иногда, пока Адель играла со своей няней, а м-съ Фэрфаксъ варила варенье, я уходила на вышку и оттуда жадно смотрѣла вдаль. Мнѣ хотѣлось проникнуть глазами за туманный горизонтъ, туда, гдѣ высились города и кипѣла жизнь, о которой я имѣла смутное представленіе, но которой я никогда не видѣла.
Многіе, безъ сомнѣнія, осудятъ меня за это стремленье и назовутъ недовольной; но я отъ природы была неспокойнаго характера, и это было для меня иногда настоящей пыткой. Тогда я принималась ходить взадъ и впередъ по верхнему корридору, предоставляя своему воображенію останавливаться на свѣтлыхъ картинахъ, которыя вставали передъ моимъ мысленнымъ взоромъ, и сердце мое билось жаждой жизни.
Эти грезы нерѣдко нарушались тѣмъ самымъ медлительнымъ, страннымъ смѣхомъ Грэсъ, отъ звука котораго я задрожала, когда услыхала его въ первый разъ; за нимъ слѣдовало бормотанье, которое было еще ужаснѣе. Были дни, когда она поднимала какой-то необъяснимый шумъ. Мнѣ приходилось видѣть иной разъ, какъ она проходила по корридору съ тарелкою, подносомъ или съ рукомойникомъ въ рукахъ и возвращалась съ кружкой портера. По ея грубое лицо и степенная осанка умѣряли любопытство возбуждаемое ея смѣхомъ; на мои вопросы она отвѣчала односложно, разбивая всякое стремленіе къ дальнѣйшимъ разспросамъ.
Октябрь, ноябрь и декабрь миновали.
Какъ-то разъ, въ январѣ, м-съ Фэрфаксъ попросила меня освободить Адель отъ послѣобѣденныхъ уроковъ, по причинѣ насморка. Дѣвочка сама такъ горячо поддержала ея просьбу, что я вспомнила, какъ мнѣ самой въ дѣтствѣ были дороги случайные праздники, и я согласилась.
День былъ холодный, но тихій, прекрасный. Я успѣла уже устать, просидѣвъ за уроками все утро, кстати м-съ Фэрфаксъ написала письмо, которое надо было послать на почту, — и вотъ я вызвалась отнести его, вмѣсто прогулки: двѣ мили до почтовой станціи „Луга“ не особенно большое разстояніе. Я усадила Адель поудобнѣе подлѣ м-съ Фэрфаксъ, дала ей куклу и книжку для разнообразія и отвѣтила поцѣлуемъ на ея просьбу:
— Приходите скорѣй, дорогая моя.
Кругомъ стояла тишина; я шла по пустынной, промерзшей дорогѣ. Сначала я шла очень скоро, чтобы согрѣться, потомъ замедлила шаги, чтобы вполнѣ насладиться прогулкой. Когда я проходила мимо церкви, пробило три часа; сумерки медленно надвигались. Поляна, у которой я сѣла отдохнуть на выступѣ плетня, была въ одной милѣ отъ Торнфильда и славилась лѣтомъ своимъ шиповникомъ, а осенью черникой и орѣхами, но даже и теперь, несмотря на почернѣвшіе кусты, безмолвные, какъ бѣлые камни, которыми была вымощена дорога, она имѣла всю прелесть полнаго уединенія.
Завернувшись въ плащъ поплотнѣе, запрятавъ руки въ муфту, я не чувствовала холода; но очевидно, морозило, потому что тропинка, которую нѣсколько дней тому назадъ, въ оттепель, залилъ небольшой ручеекъ, теперь была покрыта льдомъ. Отсюда видны были и сѣдой замокъ Торнфильдъ съ бойницами, выдѣлявшійся на полянѣ предо мною, и его лѣса съ западной стороны… Я сидѣла, покуда солнце не зашло между деревьями, потонувъ за ними въ видѣ багроваго шара. Тогда я встала и пошла по направленію къ востоку.
Съ вершины холма надо мною вставала еще блѣдная, какъ облачко, луна; съ каждою минутой она становилась ярче и освѣщала голубыя струи дыма изъ трубъ того мѣстечка, куда я направлялась. Хоть до него было еще около мили, но при полнѣйшей тишинѣ я могла ясно различить тихій гулъ. До меня доносилось слабое журчанье-по какихъ ручьевъ и въ какихъ пропастяхъ или долинахъ — я затруднилась бы сказать: въ той сторонѣ было много холмовъ.
Этотъ отдаленный гулъ и нѣжное журчанье вдругъ были прерваны какимъ то грубымъ шумомъ, еще далекимъ, но совершенно яснымъ: это былъ лошадиный топотъ, — Тонъ, тонъ, тонъ!…
Стукъ доносился съ шоссе; изгибы дороги еще скрывали отъ меня приближающуюся лошадь. Такъ какъ дорога была узка, я тихонько усѣлась, чтобы дать лошади проѣхать мимо. Въ ту пору я была еще молода, и воспоминанія дѣтства придавали особенную яркость моей фантазіи. Я припомнила разсказы Бесси про призракъ „Гитрашъ“, являющійся на пустынныхъ дорогахъ въ видѣ лошади, мула или собаки… А лошадь все приближалась. Вотъ уже близко, близко… хоть ея все еще не было видно.
Но вдругъ къ лошадинному топоту прибавился еще шорохъ въ изгороди, и изъ-за кустовъ выскочила большая косматая собака, черная съ бѣлымъ; на темномъ фонѣ кустовъ обрисовалась совершенно ясно ея львиная голова и длинная шерсть. За нею слѣдомъ появилась лошадь, а на лошади всадникъ…
Это разомъ уничтожило всѣ чары. Верхомъ на Гитрашѣ не полагалось ѣздить никому; — значитъ, это не Гитрашъ, а простой смертный проѣздомъ въ Милькотъ.
Онъ проѣхалъ мимо, а я пошла дальше; но еще нѣсколько шаговъ, и я оглянулась. Послышался звукъ, будто кто скользитъ, и крикъ:
— Чортъ возьми! Что теперь дѣлать?
Я услышала тупой звукъ падающаго тѣла: и лошадь, и всадникъ упали на скользкомъ льду дороги.
Собака прыгнула къ своему хозяину, убѣдилась въ его затруднительномъ положеніи и залаяла, а эхо густымъ и громкимъ голосомъ вторило ей въ холмахъ, Обнюхавъ лежавшихъ на землѣ, она подбѣжала ко мнѣ и, конечно, ничего больше сдѣлать не могла: подъ рукою не было другой помощи. И я повиновалась, подошла къ всаднику. Тѣмъ временемъ онъ пытался высвободиться изъ подъ лошади, — и его попытки были настолько энергичны, что я подумала, что, вѣроятно, онъ не особенно расшибся; впрочемъ, я все-таки его спросила:
— Вы очень ушиблись?
Мнѣ показалось, что онъ бормочетъ какія то проклятія.
— Не могу ли я чѣмъ-нибудь вамъ помочь? — спросила я опять.
— Отойдите въ сторону, — отвѣтилъ онъ, вставая сперва на колѣни, а потомъ и на ноги.
Я повиновалась, и вслѣдъ затѣмъ началась страшная возня: пыхтѣнье и удары, барахтаніе лошади, собачій лай и визгъ. Это заставило меня отойти еще дальше, но уйти я не хотѣла, пока не увижу все до конца. Наконецъ, все обошлось благополучно: лошадь встала. Всадникъ крикнулъ собакѣ:
— Лоцманъ, назадъ! — и, нагнувшись, ощупалъ свои ноги, какъ-будто пробуя, цѣлы ли онѣ. Повидимому, оказалось, что не совсѣмъ, потому что онъ ухватился за изгородь, съ которой я только что встала, и присѣлъ.
— Вы ушиблись и вамъ нужна помощь; я могу сходить за кѣмъ-нибудь въ Торнфильдъ или въ „Луга“, — сказала я.
— Благодарю васъ. Я и такъ обойдусь. Кости уцѣлѣли, только вывихнута нога. — Онъ поднялся и опять попробовалъ ступить на нее, но у него вырвался невольный стонъ.
Дневной свѣтъ еще не совсѣмъ угасъ, а луна уже становилась ярче, и я могла ясно разглядѣть незнакомца.
Онъ былъ закутанъ въ большой плащъ съ мѣховымъ воротникомъ и стальной застежкой; подробностей нельзя было разобрать, но я замѣтила смуглое, угрюмое лицо и нависшій лобъ; глаза и брови придавали ему сердитое, непріятное выраженіе. Онъ былъ уже не молодъ, ему могло быть лѣтъ тридцать пять.
Мнѣ нисколько не было страшно; я почти не робѣла передъ нимъ. Не сходя съ мѣста (хоть онъ и махнулъ мнѣ рукою, чтобъ я уходила), я твердо объявила:
— Я и подумать не могу бросить васъ здѣсь, среди дороги, въ такое позднее время, пока не увижу, что вы, дѣйствительно, можете сѣсть на лошадь.
При этихъ словахъ онъ взглянулъ на меня, тогда какъ раньше почти не смотрѣлъ въ мою сторону.
— Мнѣ кажется, вамъ самой пора бы ужъ быть дома, — замѣтилъ онъ, — если вы живете здѣсь по сосѣдству. Откуда вы?
— А вонъ оттуда; я нисколько не боюсь, что уже поздно, пока есть луна. Я съ удовольствіемъ добѣгу для васъ до „Луговъ“, если вамъ угодно; я иду туда на почту.
— Вы тамъ живете, — въ этомъ домѣ съ зубцами? — спросилъ онъ, указывая на Торнфильдъ, казавшійся призрачнымъ, мрачнымъ видѣніемъ при свѣтѣ луны.
— Да.
— А чей это домъ?
— М-ра Рочестера.
— Вы его знаете?
— Никогда не видала.
— Значитъ, онъ тамъ не живетъ?
— Нѣтъ.
— И вы не можете мнѣ сказать, гдѣ онъ теперь?
— Не могу.
— Конечно, вы не прислуга, вы… — Онъ запнулся, оглядывая мой нарядъ, — самый простой, какъ обыкновенно. На мнѣ было черное пальто и черная войлочная шляпа; и то, и другое не годилось-бы для горничной въ приличномъ домѣ. Незнакомецъ видимо былъ озадаченъ, и я помогла ему:
— Я гувернантка.
— А, гувернантка! повторилъ онъ: Чортъ меня побери, — совсѣмъ забылъ!.. Гувернантка!.. — и опять мой нарядъ подвергся его осмотру.
Черезъ двѣ минуты онъ поднялся съ изгороди, но лицо его отражало страданіе, когда онъ двигался.
— Я не могу послать васъ за помощью, — проговорилъ — онъ; но вы можете сами мнѣ помочь, если будете такъ добры.
— Съ удовольствіемъ.
— Есть у васъ зонтикъ, чтобы мнѣ опереться на него, вмѣсто палки?
— Нѣтъ.
— Ну, такъ попробуйте взять мою лошадь подъ уздцы и подвести ее ко мнѣ. Вы не боитесь?
Я побоялась-бы дотронуться до лошади, если-бы была одна; но мнѣ было велѣно взять ее подъ уздцы, и я готова была повиноваться. Я попыталась ухватиться за поводъ; но лошадь была горячая и не хотѣла подпустить меня къ себѣ. Я попыталась еще и еще, но все напрасно. Вдобавокъ, меня пугало, что она бьетъ передними ногами. Незнакомецъ смотрѣлъ и ждалъ; подъ конецъ онъ разсмѣялся.
— Я вижу, что гора никогда не придетъ къ Магомету; единственное, что вы можете сдѣлать, это помочь ему подойти къ горѣ. Пожалуйста подойдите ко мнѣ.
Я подошла.
— Извините меня, но необходимость заставляетъ меня воспользоваться вашими услугами.
Онъ положилъ свою тяжелую руку мнѣ на плечо и, опираясь на меня, хромая и подскакивая, добрался до своей лошади. Ухватившись за поводья, онъ тотчасъ-же усмирилъ ее и вскочилъ на сѣдло, дѣлая отчаянныя гримасы при каждомъ движеніи, которое вызывало боль въ его вывихнутой ногѣ.
— Теперь подайте мнѣ только мой хлыстъ.
Я поискала и нашла его хлыстъ.
— Благодарю васъ. Теперь бѣгите скорѣе на почту и какъ можно скорѣе возвращайтесь!
Кончикомъ шпоры онъ коснулся лошади; та взвилась на дыбы и понеслась впередъ, собака бросилась вслѣдъ за нею, и всѣ трое исчезли изъ вида.
Я подняла свою муфту и пошла дальше.
Неожиданное приключеніе кончилось такъ-же внезапно, какъ и началось. А все-таки, хоть на одинъ часъ, оно внесло разнообразіе въ мою однообразную жизнь. Моей помощи просили, и я помогла; и, какъ ни обыденно все это было, какъ ни прозаично, все-же оно было хорошо хоть тѣмъ, что внесло нѣкоторое оживленіе въ мое неподвижное существованіе; я была рада, что могла оказать услугу. Новое для меня лицо было точно новая картина, непохожая на остальныя, уже находящіяся въ моей картинной галлереѣ. И оно мнѣ нравилось, во-первыхъ потому, что было мужественно; во-вторыхъ потому, что оно было строгое, властное, угрюмое. Оно стояло предо мной все время, пока я подходила къ почтѣ, бросала письмо и шла обратно.
Дойдя до изгороди, гдѣ я сидѣла, я остановилась, оглянулась и прислушалась въ надеждѣ, что опять услышу стукъ копытъ на дорогѣ и увижу всадника въ плащѣ, а впереди тѣнь косматой собаки… Но ничего нигдѣ не было видно, кромѣ изгороди и подстриженной ивы, которая безмолвно тянулась вверхъ, навстрѣчу луннымъ лучамъ… Огонекъ, загорѣвшійся въ окнѣ еще далекаго Торнфильда, напомнилъ мнѣ, что уже поздно, и я поспѣшила впередъ.
Но возвращаться въ Торнфильдъ мнѣ не хотѣлось; не хотѣлось переступить за его порогъ; это означало — вернуться къ прежней неподвижности, подыматься по темной лѣстницѣ, отправляться въ свою одинокую комнатку и опять встрѣчаться съ м-съ Фэрфаксъ, проводить съ нею долгіе зимніе вечера, — (съ нею одной!) — заглушить въ себѣ радостное возбужденіе, вызванное сегодняшнимъ вечеромъ.
Я остановилась передъ калиткой парка, замедлила шаги на лужайкѣ; я прохаживалась взадъ и впередъ по террасѣ. Ставни стеклянныхъ дверей были закрыты и мѣшали мнѣ проникнуть взоромъ во внутренность дома. Но не только глаза, а и душа моя стремилась прочь отъ мрачной каменной громады къ высокому небу, которое простиралось надъ моей головой, точно синее неподвижное море. Луна всходила величественно и торжественно, дрожащія звѣзды загорались на небѣ, и я съ бьющимся сердцемъ смотрѣла на нихъ… Ничтожныя обстоятельства возвращаютъ насъ къ дѣйствительности: раздался бой часовъ; я отвела свои взоры отъ мѣсяца и звѣздъ, открыла боковую дверь и вошла въ домъ.
Въ сѣняхъ было не совсѣмъ свѣтло, но и не темно, хоть освѣщены они были только одной, высоко-подвѣшанной лампой. Какой-то пріятный свѣтъ былъ разлитъ на нижнихъ ступеняхъ лѣстницы, онъ выходилъ изъ большой, парадной столовой; дверь ея стояла открытой и въ нее былъ виденъ яркій огонь, который, сверкая, отражался въ мраморномъ каминѣ и въ его мѣдной рѣшеткѣ. Освѣщая темно-красныя драпировки во всей ихъ красотѣ и роскоши, пламя освѣщало также группу людей у камина; но едва я замѣтила ее, едва я разслышала веселый гулъ голосовъ, среди которыхъ, какъ мнѣ показалось, я различила голосокъ Адели, — какъ дверь захлопнулась.
Я поспѣшила въ комнату м-съ Фэрфаксъ; но вмѣсто нея встрѣтила большую косматую собаку — точь въ точь такую-же — черную съ бѣлымъ, — какъ мой призрачный Гитрашъ. Такъ было сильно это сходство, что я подошла и проговорила:
— Лоцманъ! — собака встала, подошла и обнюхала меня. Я ее приласкала, а она повиляла хвостомъ; но мнѣ все-же было какъ-то жутко оставаться одной съ такимъ страннымъ существомъ и вдобавокъ, не знать, откуда оно вдругъ явилось? Я позвонила, чтобы мнѣ подали свѣчу, и кстати, чтобы разузнать о вновь пребывшемъ. Вошла Лія.
— Что это за собака?
— Она пріѣхала со своимъ хозяиномъ.
— Съ кѣмъ?
— Съ хозяиномъ, м-ромъ Рочестеромъ. Онъ только-что пріѣхалъ.
— Вотъ какъ! А м-съ Фэрфаксъ съ нимъ?
— Да; и миссъ Адель тоже. Они всѣ въ столовой, а Джонъ поѣхалъ за докторомъ: лошадь упала и баринъ вывихнулъ себѣ ногу
— Лошадь упала на большой полянѣ?
— Да. Спускаясь подъ гору, она поскользнулась на льду.
— А!.. Принесите-ка мнѣ свѣчу… пожалуйста, Лія!
Лія принесла свѣчу, и я пошла наверхъ снять съ себя верхнее платье.
ГЛАВА III.
правитьОказалось, что по предписанію доктора м-ръ Рочестеръ рано легъ спать въ тотъ вечеръ и поздно всталъ на другое утро. Онъ сошелъ внизъ исключительно для дѣловыхъ разговоровъ съ управляющимъ и съ нѣкоторыми изъ арендаторовъ, которые уже ожидали его.
Намъ съ Аделью пришлось освободить библіотеку: теперь она должна была служить пріемною для посѣтителей. Въ одномъ изъ помѣщеній наверху затопили каминъ, и я перенесла туда наши книги и устроила нашу будущую классную. Въ это утро я успѣла замѣтить, что нашъ домъ преобразился: не было въ немъ прежней церковной тишины, то и дѣло раздавался стукъ въ дверь или звонокъ; часто случалось также, что кто-нибудь проходилъ черезъ сѣни, и новые люди говорили тамъ, внизу, на всѣ голоса. Струя внѣшней жизни ворвалась къ намъ въ домъ: у него былъ, наконецъ, хозяинъ и, я, съ своей стороны, была этимъ довольна.
Въ тотъ день не легко было заставить Адель учиться. Она то и дѣло выбѣгала за дверь и смотрѣла внизъ черезъ перила, не увидитъ-ли м-ра Рочестера; она придумывала предлоги для того, чтобы сойти внизъ, — какъ мнѣ казалось, съ цѣлью побывать въ библіотекѣ, гдѣ (сколько мнѣ было извѣстно) въ ней вовсе не нуждались. Когда я, наконецъ, разсердилась и заставила ее сидѣть смирно, она не переставая продолжала говорить про своего „друга“, Эдуарда Фэрфакса дэ-Рочестера, — какъ она его величала, — (я въ первый разъ слышала его имя и фамилію водностію); она строила предположенія, какіе подарки онъ ей привезъ, — потому что наканунѣ вечеромъ онъ намекнулъ ей, что въ числѣ его вещей, когда онѣ пріѣдутъ изъ Милькота, найдется небольшой сундучекъ, въ которомъ есть нѣчто для нея интересное.
— Это значитъ, что въ немъ есть подарокъ для меня, а, можетъ быть, и для васъ также! М-ръ Рочестеръ говорилъ со мной о васъ. Онъ спросилъ у меня, какъ зовутъ мою гувернантку и какая она: маленькаго роста, довольно худенькая, блѣдненькая? Я сказала, что да. Вѣдь, такъ?
Мы съ нею пообѣдали, какъ всегда, въ комнатѣ м-съ Фэрфаксъ. Погода была днемъ снѣжная и холодная и мы просидѣли до вечера въ классной комнатѣ. Въ сумерки я разрѣшила Адели оставить книги и работу и сбѣгать внизъ, потому что, судя по сравнительной тишинѣ, водворившейся въ домѣ, я заключила, что онъ теперь, вѣроятно, одинъ и, слѣдовательно, не занятъ. Оставшись одна, я подошла къ окну; но ничего не было видно, кромѣ сумерокъ и падающаго снѣга, который скрывалъ даже кусты на лужайкѣ. Я спустила занавѣски и вернулась къ камину.
Я тихо мечтала, глядя на яркіе уголья, когда м-съ Фэрфаксъ вдругъ прервала мои мечты.
— М-ръ Рочестеръ будетъ очень радъ, если вы и ваша ученица придете въ гостиную пить чай вмѣстѣ съ нимъ, — проговорила она. — Онъ былъ такъ занятъ цѣлый день, что не могъ раньше просить васъ къ себѣ.
— Въ которомъ часу онъ пьетъ чай?
— Въ шесть часовъ. Въ деревнѣ у него все дѣлается рано. Вамъ лучше-бы сейчасъ перемѣнить платье; я пойду съ вами и помогу вамъ. Вотъ свѣчка.
— Развѣ необходимо мѣнять платье?
— Конечно, такъ будетъ лучше. Я всегда къ вечеру переодѣваюсь, когда м-ръ Рочестеръ живетъ здѣсь.
Эта лишняя церемонія показалась мнѣ нѣсколько торжественной. Тѣмъ не менѣе, я отправилась къ себѣ въ комнату и, съ помощью м-съ Фэрфаксъ, замѣнила свое черное шерстяное платье чернымъ шелковымъ, самымъ лучшимъ и единственнымъ моимъ праздничнымъ нарядомъ, если не считать свѣтло-сѣраго, которое по моимъ понятіямъ, было слишкомъ хорошо для того, чтобъ его носить иначе, какъ въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ.
— Надо бы вамъ брошку, — замѣтила м-съ Фэрфаксъ.
У меня было одно единственное украшеніе — жемчужная брошка, подарокъ миссъ Темпль на прощанье; я ее надѣла, и мы сошли внизъ.
Я не привыкла къ чужимъ людямъ и для меня было своего рода пыткой такое церемонное приглашеніе къ м-ру Рочестеру. Я пропустила м-съ Фэрфаксъ впередъ, въ столовую, и держалась позади нея, какъ тѣнь, все время, пока мы шли черезъ эту комнату и, пройдя подъ аркой, портьера съ которой была теперь спущена, вошли въ изящную, глубокую гостинную.
На столѣ горѣли двѣ свѣчи и двѣ — на каминѣ. Нѣжась въ тепломъ воздухѣ яркого огня, лежалъ Лоцманъ, а подлѣ него стояла на колѣняхъ Адель. На кушеткѣ полулежалъ м-ръ Рочестеръ, положивъ больную ногу на подушку. Онъ смотрѣлъ на Адель и пламя свѣтило прямо ему въ лицо. Я сразу узнала своего вчерашняго незнакомца.
М-ръ Рочестеръ долженъ былъ видѣть, что мы вошли, но, повидимому, онъ не былъ расположенъ обращать на насъ вниманіе, потому что даже не поднялъ головы, когда мы подошли.
— Сударь, вотъ миссъ Эйръ! — своимъ спокойнымъ тономъ сказала м-съ Фэрфаксъ, и онъ поклонился, не отводя глазъ отъ собаки и ребенка.
— Прошу миссъ Эйръ садиться — отозвался онъ, и въ его вынужденномъ наклоненіи головы, въ его нетерпѣливо-вѣжливомъ тонѣ было нѣчто такое, что, какъбудто, безъ словъ говорило:
— Какое мнѣ дѣло до миссъ Эйръ?
Я сѣла и все мое смущеніе прошло. Утонченно-вѣжливый пріемъ, вѣроятно, скорѣе могъ бы меня смутить: я не могла бы отвѣтить на него какъ слѣдуетъ. Но грубость и капризъ не налагали на меня никакихъ обязательствъ. Сверхъ того, такая странность была для меня уже тѣмъ интересна, что мнѣ хотѣлось посмотрѣть, что будетъ дальше?
А дальше…
Онъ сидѣлъ, какъ сидѣла бы вѣроятно статуя, то-есть, не двигался, не говорилъ. М-съ Фэрфаксъ очевидно думала, что надо-же хоть кому-нибудь да быть любезнымъ, и начала говорить… ласково, какъ всегда, и, — какъ всегда, довольно буднично, выражая сочувствіе по поводу тягости дѣловой суеты, испытанной за весь день сегодня, и сожалѣніе, что его нога такъ пострадала. Затѣмъ она принялась превозносить его терпѣніе и выносливость…
— Мнѣ хотѣлось-бы чаю, — былъ единственный на это отвѣтъ.
Она поспѣшила позвонить и, когда принесли подносъ, принялась съ особеннымъ усердіемъ и торопливостью разставлять чашки, ложки, и т. п. Мы съ Аделью пошли къ столу, но м-ръ Рочестеръ не вставалъ со своей кушетки.
— Можете вы передать чашку м-ру Рочестеру? — спросила меня м-съ Фэрфаксъ, — Адель, пожалуй прольетъ.
Я исполнила ея просьбу. Когда онъ бралъ отъ меня чашку, Адель вѣроятно подумала, что это моментъ, благопріятный для того, чтобы замолвить за меня словечко, и воскликнула по французски:
— Не правда-ли, для миссъ Эйръ въ вашемъ маленькомъ сундучкѣ тоже есть подарокъ?
— Кто говоритъ тутъ о подаркахъ? — рѣзко возразилъ онъ. — Вы ожидали подарка, миссъ Эйръ? Вы любите подарки? — и онъ пытливо посмотрѣлъ мнѣ въ лицо своими темными, сердитыми и проницательными глазами.
— Я, право, не знаю; мнѣ мало приходилось имѣть съ ними дѣло. Вообще говоря, всѣ думаютъ, что это вещь пріятная.
— „Вообще говоря?“ Но вы-то сами, что вы о нихъ думаете?
— Мнѣ пришлось-бы просить отсрочки, чтобы дать вамъ отвѣтъ, достойный вашего вниманія. Всякій подарокъ имѣетъ нѣсколько сторонъ; не такъ-ли? И надо взвѣсить всѣ, прежде чѣмъ высказаться о немъ.
— Миссъ Эйръ! Вы не такъ безхитростны и простодушны, какъ Адель! Она шумно требуетъ подарки, какъ-только меня видитъ; а вы стараетесь спрятаться въ кусты.
— Я менѣе увѣрена въ своихъ достоинствахъ, чѣмъ Адежь. Она можетъ имѣть за собою право старого знакомства, а также и привычки: вѣдь, она говоритъ, что вы всегда имѣли привычку дарить ей игрушки. Если
Г» бы мнѣ пришлось ходатайствовать за себя, я очень-бы затруднялась, потому что я чужая и не сдѣлала ничего, чтобы заслужить благодарность.
— О, не прикрывайтесь черезчуръ большой скромностью! Я экзаменовалъ Адель и нашелъ, что вы очень надъ нею потрудились: способности у нея не изъ блестящихъ, талантовъ никакихъ, — а между тѣмъ въ короткое время она сдѣлала большіе успѣхи.
— Вотъ, вы уже отдали мнѣ мой «подарокъ», и я очень за него благодарна! Величайшая награда, къ которой стремится учитель, это — похвала его ученику.
— Гм! — проговорилъ Рочестеръ, молча допивая чай.
— Придвиньтесь къ огню, — обратился онъ ко мнѣ, когда унесли подносъ и м-съ Фэрфаксъ устроилась въ уголкѣ со своимъ вязаньемъ. Адель хотѣла сѣсть ко мнѣ на колѣни, но ей было приказано играть съ собакой.
— Вы ужъ три мѣсяца живете у меня въ домѣ?
— Да.
— А пріѣхали сюда изъ….?
— Изъ училища Ловудъ.
— А! Изъ благотворительнаго учрежденія. И сколько вы тамъ пробыли?
— Восемь лѣтъ.
— Восемь лѣтъ!… У васъ крѣпкое здоровье. Мнѣ кажется, половины было бы довольно, чтобъ уничтожить какое угодно здоровье! Не мудрено, что у васъ видъ, какъ у выходца съ того свѣта! Я удивлялся, откуда вы себѣ добыли такое лицо. Когда вы подошли ко мнѣ тамъ, на полянѣ, я невольно вспомнилъ про волшебныя сказки и почти рѣшился спросить: не выли заворожили мою лошадь. И по сей часъ еще я не увѣренъ въ противномъ. Кто ваши родители?
— У меня ихъ нѣтъ.
— Ну, если у васъ нѣтъ родителей, такъ есть же хоть родные: дядюшки или тетки?
— Нѣтъ; я никогда никого не видала.
— А гдѣ вашъ домъ?
— У меня нѣтъ своего дома.
— Но ваши братья и сестры, гдѣ они живутъ?
— У меня нѣтъ ни братьевъ, ни сестеръ.
— Кто васъ рекомендовалъ сюда?
— Я помѣстила объявленіе въ газетахъ, а м-съ Фэрфаксъ на него откликнулась.
— Миссъ Эйръ! Жили вы когда либо въ городѣ?
— Нѣтъ, не жила.
— Бывали много въ обществѣ?
— Кромѣ ученицъ и учительницъ Ловуда, а теперь обитателей Торнфильда, я никого не видала.
— Вы много читали?
— Только такія книги, которыя мнѣ попадали подъ руку; а ихъ было не много, да и тѣ не особенно ученыя.
— Вы жили какъ монахиня. Сколько мнѣ извѣстно, директоръ Ловуда — пасторъ?
— Да, сэръ.
— И вы, дѣвочки, должно быть, его обожали?
— Онъ былъ мнѣ противенъ! Да и не я одна испытывала это чувство. Онъ человѣкъ грубый, напыщенный, безпокойный и мелочный: онъ подстригъ намъ волосы и ради экономіи покупалъ для насъ гнилыя нитки и плохія иголки, которыми почти невозможно было шить.
— Совершенно ложная экономія, — замѣтила м-съ Фэрфаксъ, поймавъ нить бесѣды.
— Что-жъ, тѣмъ и кончились его обиды? спросилъ Рочестеръ.
— Нѣтъ: онъ морилъ насъ голодомъ, онъ мучалъ насъ своими длиннѣйшими лекціями разъ въ недѣлю, а по вечерамъ — чтеніями изъ книгъ (которыя онъ самъ составлялъ) — о «внезапныхъ смертяхъ, и возмездіяхъ», — такъ что мы послѣ этого боялись лечь въ постель.
— Сколько вамъ было лѣтъ, когда васъ отвезли въ Ловудъ?
— Десять лѣтъ.
— Вы пробыли тамъ восемь лѣтъ; значитъ, теперь вамъ восемнадцать?
— Да.
— Какъ видите, ариѳметика вещь полезная; безъ ея помощи, я врядъ-ли могъ-бы угадать, сколько вамъ лѣтъ. Это всегда трудно опредѣлить, если черты лица находятся въ такомъ несоотвѣтствіи съ выраженіемъ, какъ у васъ. Ну, чему-жъ вы научились въ Ловудѣ? Вы играете?
— Немножко.
— Конечно; таковъ ужъ обычный отвѣтъ. Подите въ библіотеку, то-есть, я хотѣлъ сказать: пожалуйста! (Простите мнѣ мой повелительный тонъ! Я такъ привыкъ, что стоитъ мнѣ сказать: сдѣлайте то или другое — какъ уже все готово. Не могу-же я ради одного новаго лица измѣнить всѣ свои давнія привычки!) Ну, такъ подите въ библіотеку, возьмите съ собой свѣчу, оставьте дверь открытой, сядьте за фортепіано и съиграйте. Мнѣ что-нибудь.
Я ушла и исполнила его приказаніе."
— Будетъ! крикнулъ онъ черезъ нѣсколько минутъ. — Я вижу, вы играете дѣйствительно «немножко», какъ всякая школьница-англичанка; можетъ быть, даже лучше, но все-таки не хорошо.
Я закрыла рояль и вернулась въ гостиную. М-ръ Рочестеръ продолжалъ:
— Сегодня утромъ Адель показывала мнѣ какіе-то наброски и сказала, что это ваши. Я не могу рѣшить, все-ли въ нихъ вашей работы? Вамъ, вѣроятно, помогалъ учитель?
— Право-же, не помогалъ! — воскликнула я.
— А! Это укололо вашу гордость. Ну, принесите вашу папку, если вы можете поручиться, что въ ней только ваша собственная работа. Но не давайте слова, если вы не совсѣмъ увѣрены: я умѣю отличить, помогалъ-ли вамъ кто-нибудь или нѣтъ.
— Такъ я не скажу ничего; вы увидите сами!
Я принесла изъ библіотеки свою папку.
— Придвиньте сюда столъ, — проговорилъ м-ръ Рочестеръ, и я подкатила его къ кушеткѣ. Адель и м-съ Фэрфаксъ подошли тоже посмотрѣть рисунки.
Онъ, не спѣша, сосредоточенно разсматривалъ каждый набросокъ, каждую картинку красками, три изъ нихъ отложилъ въ сторону; остальныя, просмотрѣвъ, отодвинулъ прочь:
— Возьмите ихъ на тотъ столъ, м-съ Фэрфаксъ, проговорилъ онъ, — и смотрите вмѣстѣ съ Аделью. А вы (и онъ взглянулъ на меня) сядьте на свое мѣсто и отвѣчайте на мои вопросы. Я вижу, что эти рисунки сдѣланы одной рукою, — вашей?
— Да.
— Когда вы находили время заниматься ими? Онѣ стоили вамъ много времени.
— Я ихъ писала два послѣднихъ года, на каникулахъ, въ Ловудѣ; тогда у меня не было другой работы.
— Откуда вы достали для нихъ оригиналы?
— Изъ головы.
— Той самой, что у васъ на плечахъ?
— Конечно.
— И есть въ ней еще запасъ чего-нибудь въ этомъ-же родѣ?
— Я думаю, что долженъ быть; и даже получше.
Онъ опять разложилъ мои рисунки передъ собою и опять, по очереди, пересмотрѣлъ ихъ всѣ.
— Вы были счастливы, когда ихъ писали? спросилъ онъ.
— Я была совершенно поглощена ими… Да, я была счастлива. Короче говоря, писать ихъ было для меня сильнѣйшимъ наслажденіемъ, какое я когда-либо испытала.
— Это немного. Удовольствія ваши, по вашимъ же собственнымъ словамъ, были немногочисленны; но я думаю, что вы жили, такъ сказать, въ волшебномъ мірѣ искусства въ то время, какъ вы подбирали тѣни и составляли сочетанія красокъ. И что-же? Вы удовлетворялись результатами своего усерднаго труда?
— Далеко не удовлетворялась. Меня мучало несоотвѣтствіе между моими мечтами и моей работой: и каждый разъ я оказывалась безсильной передать въ дѣйствительности то, что рисовало мнѣ воображеніе.
— Это несовсѣмъ вѣрно: вы все-таки улавливали хоть призракъ вашихъ думъ, но, вѣроятно, не болѣе того. У васъ нѣтъ сноровки и знаній настоящаго художника; а между тѣмъ, для простой школьницы ваши рисунки замѣчательны.
Я едва успѣла завязать тесемки своей папки, когда онъ посмотрѣлъ на часы и вдругъ проговорилъ:
— Девять часовъ. О чемъ вы думаете, миссъ Эйръ, что позволяете Адели сидѣть такъ поздно? Уведите ее спать.
Дѣвочка подошла его поцѣловать передъ тѣмъ, какъ уйти, и онъ перенесъ терпѣливо эту ласку, но едва ли она была ему хоть сколько-нибудь пріятна.
— А затѣмъ желаю вамъ всѣмъ спокойной ночи, — сказалъ онъ и движеніемъ руки по направленію къ дверямъ какъ бы указалъ намъ, что ему наскучило наше общество и онъ насъ не задерживаетъ. М-съ Фэрфаксъ сложила свое вязаніе; я взяла свою папку; мы откланялись, получивъ въ отвѣтъ холодный поклонъ, и съ тѣмъ ушли.
ГЛАВА IV.
правитьНѣсколько дней подрядъ я мало видѣла хозяина дома. По утрамъ онъ былъ, повидимому, очень занятъ дѣлами, а днемъ къ нему пріѣзжали знакомые изъ Милькота или сосѣди, которые иногда оставались у него обѣдать. Когда его нога зажила настолько, что онъ могъ ѣздить верхомъ, онъ началъ уѣзжать надолго и возвращался домой поздно вечеромъ. За это время лишь изрѣдка онъ звалъ Адель, а мои свиданія съ нимъ ограничивались случайными встрѣчами въ сѣняхъ, на лѣстницѣ или на галлереѣ, и тогда онъ сдержанно кивалъ мнѣ головою, удостоивая лишь холоднымъ взглядомъ, или иной разъ кланялся и дарилъ меня привѣтливой улыбкой. Такія перемѣны въ его настроеніи меня не обижали, потому что я видѣла ясно, что онѣ зависятъ отъ причинъ, не имѣющихъ ничего общаго съ моей особой.
Однажды онъ позвонилъ и прислалъ просить насъ къ себѣ въ гостиную. Я причесала Адель, оправила ее и, удостовѣрившись, что мой собственный простой нарядъ въ порядкѣ, сошла съ нею внизъ. Адели хотѣлось узнать, не пришелъ-ли, наконецъ, сундучекъ съ подарками, который почему-то запоздалъ. Ея желаніе исполнилось: на столѣ, въ столовой, стояла картонка.
— Мой ящикъ! — воскликнула дѣвочка, подбѣгая къ столу.
— Да, это твой ящикъ, наконецъ-то! Унеси его въ уголокъ, чистокровная дщерь Парижа, и забавляйся, — произнесъ Рочестеръ довольно насмѣшливымъ голосомъ. Помни-же: не надоѣдать мнѣ замѣчаніями! Сиди смирно, дитя мое! Понимаешь?
Адель не нуждалась въ этомъ предостереженіи: она уже усѣлась со своимъ сокровищемъ на диванѣ и усердно развязывала веревку, которой была перевязана крышка. Удаливъ эту преграду, она приподняла нѣсколько рядовъ оберточной бумаги и воскликнула только:
— Боже, какая красота! — послѣ чего она погрузилась въ самое восторженное созерцаніе.
— Миссъ Эйръ здѣсь? — спросилъ хозяинъ дома, приподнявшись на своемъ креслѣ, чтобы посмотрѣть на дверь, у которой я стояла.
— А! Ну, хорошо. Подойдите, сядьте вотъ сюда! (и онъ придвинулъ стулъ къ своему креслу). — Я не любитель дѣтской болтовни, — продолжалъ онъ, — потому что у меня, въ качествѣ стараго холостяка, нѣтъ пріятныхъ воспоминаній, которыя были-бы связаны съ дѣтскимъ лепетомь. Не отодвигайтесь, миссъ Эйръ. Сидите именно тамъ, гдѣ я вамъ поставилъ стулъ… то есть, пожалуйста! Чортъ побери всѣ эти любезности! Я ихъ постоянно забываю.
Онъ позвонилъ — и вскорѣ на его приглашеніе явилась м-съ Фэрфаксъ со своей рабочею корзинкой въ рукахъ.
— Добрый вечеръ! Я послалъ за вами съ благотворительною цѣлью: я запретилъ Адели говорить со мною о подаркахъ, а между тѣмъ, она чуть не лопнетъ отъ возбужденія. Такъ будьте ужъ добры, послужите ей въ качествѣ слушательницы и собесѣдницы: это будетъ одно изъ вашихъ самыхъ добрыхъ дѣлъ.
И въ самомъ дѣлѣ, какъ только завидѣла ее Адель, сейчасъ-же подозвала къ себѣ и начала проворно сваливать ей на колѣни вещицы изъ фарфора, слоновой кости и т. п., сопровождая ихъ объясненіями и восклицаніями на ломанномъ англійскомъ языкѣ, какъ умѣла.
— Теперь, когда я исполнилъ свою роль любезнаго хозяина и устроилъ своихъ гостей такъ, чтобы они сами занимали другъ друга, я долженъ подумать о своихъ личныхъ удовольствіяхъ, — проговорилъ онъ. Миссъ Эйръ! Придвиньте вашъ стулъ еще поближе: чтобы васъ видѣть, я долженъ мѣнять свое положеніе въ этомъ креслѣ, чего вовсе не желаю.
Я повиновалась, хоть и предпочла-бы оставаться въ тѣни; но м-ръ Рочестеръ такъ твердо отдавалъ приказанія, что казалось вполнѣ естественнымъ немедленно ему повиноваться.
Въ ярко-освѣщенной великолѣпной столовой было совершенно тихо, если не считать сдержаннаго шопота Адели (она не смѣла громко говорить); и только слышно было, какъ въ оконныя стекла стучалъ холодный зимній дождь.
М-ръ Рочестеръ почему-то казался сегодня совсѣмъ въ другомъ настроеніи, чѣмъ обыкновенно; на губахъ его играла улыбка, а глаза блестѣли. Словомъ, онъ былъ въ благодушномъ послѣобѣденномъ настроеніи. Его большая голова была откинута на спинку кресла, и пламя камина освѣщало крупныя черты его лица и большіе, темные, красивые глаза, въ которыхъ иногда проглядывала если не нѣжность, то все-же нѣчто такое, что напоминало это чувство.
Минуты двѣ онъ молча смотрѣлъ на огонь, а я въ то-же время — на него, какъ вдругъ онъ обернулся и поймалъ на себѣ мой взглядъ.
— А знаете, сегодня я намѣренъ быть разговорчивымъ и любезнымъ, — объявилъ онъ и, отойдя къ камину, облокотился на него. Въ этой позѣ еще виднѣе стало его лицо, широкая грудь и вся его фигура.
— Да, я намѣреваюсь быть разговорчивымъ и любезнымъ, — повторилъ онъ, — вотъ потому-то я и послалъ за вами. Дрова и свѣчи не могли-бы со мною бесѣдовать, и Лоцманъ также. Адель — немного лучше ихъ, но все-таки еще до этого не доросла и м-съ Фэрфаксъ — также. Но вы — я убѣжденъ, что вы ко мнѣ подойдете, если захотите. Вы озадачили меня въ первый-же вечеръ, когда я пригласилъ васъ сюда. Съ тѣхъ поръ я почти позабылъ про васъ; другія мысли вытѣснили воспоминаніе о васъ у меня изъ головы; но сегодня я рѣшилъ провести вечеръ съ удовольствіемъ, отстранить все, что тяготитъ, и остановиться на томъ, что пріятно. Мнѣ было бы пріятно, чтобы вы высказались, чтобы я больше васъ узналъ; такъ говорите-же!
Вмѣсто того, чтобы говорить, я улыбнулась, но не особенно покорной улыбкой.
— Говорите-же! — настаивалъ онъ.
— О чемъ-же говорить?
— Да о чемъ хотите. Я всецѣло предоставляю вамъ выборъ.
Но именно но этой причинѣ я и сидѣла, не говоря ни слова.
(Если онъ думаетъ, что я буду говорить, ради того только, чтобы болтать или выставлять себя на показъ, пусть самъ увидитъ, что ошибся въ разсчетѣ — думала я).
— Миссъ Эйръ, вы онѣмѣли?
Но я продолжала быть нѣмою. Онъ наклонилъ голову немножко въ мою сторону и заглянулъ мнѣ въ глаза.
— Вы упрямы? И разсержены? И вполнѣ основательно! Я выразилъ свою просьбу въ нелѣпой, почти дерзкой формѣ. Миссъ Эйръ, прошу прощенія. Разъ и навсегда заявляю вамъ, какъ фактъ, что я не желаю обращаться съ вами, какъ со своей подчиненной: то-есть (поправился онъ), я собственно требую для себя только такого превосходства, которое должно само собою вытекать изъ двадцати лѣтъ разницы въ годахъ и сотни — въ житейской опытности. Такъ вотъ, по праву старшаго (и только!) я бы желалъ, чтобы вы были такъ добры, побесѣдовали со мной немножко и отвлекли меня отъ моихъ мыслей, которыя меня точатъ, точно ржавый гвоздь.
Онъ снизошелъ до объясненія, онъ почти извинялся. Я оцѣнила его уступку, но не хотѣла дать ему это замѣтить.
— Я охотно готова васъ развлечь, если сумѣю, но не могу найти темы, потому-что, вѣдь, не знаю, что вамъ интересно? Задавайте мнѣ вопросы, и я постараюсь какъ можно удовлетворительнѣе на нихъ отвѣтить.
— Ну, такъ во-первыхъ: согласны вы со мной, что я имѣю право быть иной разъ довольно властнымъ, рѣзкимъ и, пожалуй, требовательнымъ, на томъ основаніи, что гожусь вамъ въ отцы, — что вынесъ много опытности изъ борьбы съ людьми и объѣхалъ чуть не полсвѣта, а вы жили себѣ спокойно съ однимъ кружкомъ лицъ, въ одномъ домѣ?
— Какъ вамъ угодно.
— Это не отвѣтъ! Или вѣрнѣе: это отвѣтъ — раздражающій, уклончивый. Говорите яснѣе!
— Я не думаю, чтобы вы имѣли право мною командовать только на томъ основаніи, что вы старше и видѣли на свѣтѣ больше, чѣмъ я. Ваше право на превосходство зависитъ отъ того, какое употребленіе вы сдѣлали изъ своего времени и опыта.
— Гм! Ловкій отвѣтъ; но ко мнѣ онъ не относится, потому-что я и тѣмъ и другимъ пользовался плохо или вообще пренебрегалъ. Жизнь свою я началъ… или, вѣрнѣе, обстоятельства натолкнули меня (какъ многимъ неудачникамъ, мнѣ пріятно сваливать все на несчастіе и на неблагопріятныя обстоятельства) на ложный путь, когда мнѣ было еще двадцать одинъ годъ. Съ тѣхъ поръ я никогда не могъ исправиться; но я могъ бы быть другимъ, — почти такимъ-же добрымъ, какъ вы, и такимъ же чистымъ, но… умнѣе васъ. Я завидую мирному складу вашего ума, вашей чистой совѣсти, вашимъ незапятнаннымъ воспоминаніямъ. Дитя! Непорочное, чистое прошлое, должно быть, величайшее сокровище, неизсякаемый источникъ бодрости. Не правда-ли?
— А въ. восемнадцать лѣтъ, какія были у васъ воспоминанія?
— Хорошія, чистыя, здоровыя. Въ восемнадцать лѣтъ, я былъ такой-же, какъ и вы, — совсѣмъ такой-же. Природа хотѣла сдѣлать меня хорошимъ человѣкомъ, но вы видите: вышелъ я вовсе не такимъ. Вы можетъ быть, мнѣ возразили-бы, что нѣтъ. По крайней мѣрѣ, я льщу себя надеждой, что вижу это возраженіе въ вашихъ глазахъ. (Кстати: будьте осторожны, я прекрасно понимаю ихъ языкъ). Повѣрьте мнѣ на слово: я не негодяй, и не приписывайте мнѣ такихъ дурныхъ свойствъ. Я просто самый обыкновенный грѣшникъ, и скорѣе въ силу обстоятельствъ, нежели по природной склонности; я просто опошлился въ мелочныхъ удовольствіяхъ, которыми люди богатые и недостойные стараются наполнить свою жизнь. Вы удивляетесь, что я вамъ въ этомъ признаюсь? Такъ знайте-же, что въ будущемъ вамъ придется часто выслушивать тайныя признанія отъ вашихъ знакомыхъ. Люди инстинктивно, какъ и я, подмѣтятъ, что вы предпочитаете не говорить о себѣ, а слушать, какъ другіе говорятъ; они почувствуютъ, что вы слушаете ихъ безъ тѣни презрѣнія къ ихъ откровенности, но съ природнымъ сочувствіемъ, которое ничуть не меньше оттого, что оно не навязчиво въ своихъ проявленіяхъ.
Я долго слушала его и въ заключеніе встала, смущенная тѣмъ, что не все и не ясно понимала или не была увѣрена, что понимаю.
— Куда вы? — спросилъ онъ.
— Укладывать Адель: она и такъ ужъ засидѣлась'.
— Вы боитесь меня, потому что я говорю, какъ сфинксъ?
— Дѣйствительно, вы говорите загадками, и это меня смущаетъ. Но я васъ не боюсь.
— Вы черезчуръ самолюбивы- и молчите изъ боязни сказать что-нибудь невпопадъ.
— Это правда: я не имѣю никакого желанія говорить глупости.
— Со временемъ вы научитесь со мной не стѣсняться и перестанете смотрѣть боязливо, какъ птичка: ваша рѣчь и движенія будутъ естественнѣе, оживленнѣе… Вы, все-таки, уходите?
— Уже десятый часъ.
ГЛАВА V.
правитьНѣсколько недѣль подрядъ обращеніе м-ра Рочестера со мною было ровнѣе, чѣмъ сначала. Теперь я никогда ему не мѣшала; встрѣча со мной была для него пріятна, если ему случалось неожиданно со мной столкнуться. Если онъ приглашалъ меня къ себѣ, онъ встрѣчалъ меня радушно и тѣмъ показывалъ, что я, дѣйствительно, могу развлекать его, что онъ ищетъ бесѣды со мною столько-же въ своихъ, сколько и въ моихъ интересахъ.
Дѣйствительно, я говорила мало, но съ удовольствіемъ слушала его. Отъ природы онъ былъ человѣкъ общительный; ему нравилось знакомить съ жизнью и съ ея превратностями человѣка, еще незнакомаго съ ними; а для меня было глубокимъ наслажденіемъ въ воображеніи рисовать себѣ картины, которыя онъ описывалъ мнѣ, и слѣдовать за нимъ въ невѣдомыя страны, которыя открывалъ предо мною его разсказъ.
Постепенно я освободилась отъ неловкой робости въ движеніяхъ и въ разговорѣ; я стала относиться къ Рочестеру спокойнѣе, довѣрчивѣе: меня невольно привлекало его радушное и вѣжливое обращеніе. Я иногда чувствовала, что онъ для меня не «хозяинъ», а будто человѣкъ родной и близкій; я считала себя теперь такой довольной и счастливой, что перестала жалѣть, что у меня не было ни близкихъ, ни родныхъ. Пустота въ моемъ существованіи была теперь заполнена.
Въ моихъ глазахъ Рочестеръ сталъ казаться уже не такимъ некрасивымъ. Однако, недостатковъ его я не забывала; я знала, что онъ гордъ, язвителенъ и грубъ съ другими, и въ глубинѣ души я тѣмъ болѣе цѣнила его привѣтливость со мной. По временамъ онъ былъ угрюмъ и будто озабоченъ скрытою тревогой. Я искренне сочувствовала ему въ его неизвѣстномъ горѣ и много дала-бы за то, чтобы облегчить его.
Разъ вечеромъ я потушила свѣчу и улеглась въ постель, но долго не могла уснуть, думая надъ этою загадкой. Не "знаю, успѣла я уснуть или нѣтъ, только я вдругъ очнулась, услыша смутный шопотъ, странный и зловѣщій. Ночь была темная. Я пожалѣла, что потушила свѣчу; присѣла и прислушалась, звуки умолкли, и я опять попыталась заснуть, но безуспѣшно. Сердце мое стучало; душевное спокойствіе исчезло безъ слѣда. Часы въ сѣняхъ пробили два.
Въ эту минуту кто-то взялся за ручку двери, и чьи-то пальцы продолжали шарить въ корридорѣ, вдоль стѣны, точно кто-то пробирался тамъ ощупью. Я крикнула:
— Кто тамъ?
Никто мнѣ не отвѣтилъ. Отъ ужаса я похолодѣла; но вдругъ припомнила, что Лоцманъ иногда пробирается къ комнатѣ своего хозяина, если ему случается проскользнуть въ открытую дверь кухни; я даже видѣла, какъ онъ иногда по утру лежалъ у порога его спальни.
Тишина успокоиваетъ нервы. Въ домѣ все затихло, и я почувствовала, что задремала… Однако мнѣ не суждено было спать въ ту ночь.
За дверью у меня раздался сатанинскій смѣхъ, глубокій, сдавленный, раздѣльный… Кровать моя стояла изголовьемъ къ двери, и мнѣ показалось, что злой духъ стоитъ тутъ у изголовья, забрался подъ подушки. Я открыла глаза, никого не было, но смѣхъ повторился, и мнѣ стало ясно, что онъ раздается за дверью. Я проворно вскочила и заперла дверь на задвижку; затѣмъ опять крикнула:
— Кто тамъ?
Послышался стонъ, а вскорѣ послѣ того шаги, но направленію къ лѣстницѣ въ третій этажъ. Я ясно разслышала, что дверь отворилась и захлопнулась.
— Неужели это Грэсъ Пуль? Она одержима бѣсомъ, — подумала я и рѣшила пойти къ м-рсъ Фэрфаксъ. Наскоро накинувъ на себя юбку и большой платокъ, я вышла въ корридоръ. За порогомъ, на половикѣ, горѣла свѣча, а корридоръ былъ весь полонъ какъ-бы дымомъ. Оглядываясь вокругъ, чтобы догадаться, откуда этотъ дымъ, я замѣтила, что пахнетъ гарью; что-то заскрипѣло… Это дверь, — дверь Рочестера, изъ нея вырывались клубы дыма. Не думая больше ни о м-съ Фэрфаксъ, ни о Грэсъ Нуль, я мигомъ очутилась у него въ комнатѣ.
Огненные языки уже лизали пологъ его кровати; она была вся въ огнѣ, а Рочестеръ крѣпко спалъ.
— Проснитесь! Проснитесь! — кричала я и трясла его, но онъ только забормоталъ и повернулся на другой бокъ. Дымъ лишилъ его сознанія. Нельзя было терять ни минуты: загоралось уже одѣяло. Я подбѣжала къ чашкѣ и къ рукомойнику: оба были большіе, глубокіе,
по счастію наполненные до краевъ водою. Я подняла и вылила ихъ, одинъ за другимъ, на кровать; затѣмъ бѣгомъ принесла свой кувшинъ и тоже вылила…
Наконецъ, мнѣ удалось потушить пожаръ и разбудить Рочестера. Онъ проснулся столько-же отъ шипѣнія угасавшаго огня и стука разбитаго кувшина, сколько отъ обильнаго холоднаго душа. Было еще темно, но я поняла, что онъ проснулся, потому что онъ началъ ругаться, чувствуя, что лежитъ въ холодной ваннѣ.
— Что это? Потопъ? — воскликнулъ онъ.
— Нѣтъ; не потопъ, а былъ пожаръ. Вставайте; вы промокли. Я принесу вамъ свѣчу.
— Во имя всего святаго! Неужели это Джэни Эйръ? Что вы со мной сдѣлали, волшебница, колдунья? Кто здѣсь, кромѣ васъ? Вы рѣшили потопить меня? Что вы затѣяли?
— Я принесу вамъ свѣчу, но ради Бога встаньте! Кто-то, дѣйствительно, что-то затѣвалъ противъ васъ.
— Ну, вотъ я и всталъ; только погодите двѣ минуты, пока я одѣнусь, если найду хоть что-нибудь сухое. А! вотъ мой халатъ… Ну, теперь бѣгите!
Я побѣжала и принесла свѣчу изъ корридора. Онъ взялъ ее у меня изъ рукъ и осмотрѣлъ постель, всю обгорѣвшую, залитую водой, какъ и коверъ.
— Что это значитъ? Кто это сдѣлалъ? — спросилъ онъ.
Я разсказала ему все подробно.
Онъ выслушалъ меня серьезно, и на лицѣ его отразилось скорѣе безпокойство, чѣмъ удивленіе. Когда я кончила, онъ заговорилъ не сразу.
— Позвать м-съ Фэрфаксъ? — спросила я.
— М-съ Фэрфаксъ? Нѣтъ. На кой чортъ ее звать? Что она можетъ сдѣлать? Пусть себѣ спитъ безъ помѣхи.
— Такъ я позову Лію и разбужу Джона и его жену.
— Нѣтъ, сидите смирно! Есть у васъ платокъ?.. Если вамъ холодно, можете взять мой плащъ — вонъ онъ, тамъ. Закутайтесь въ него и садитесь въ кресло… Постойте, я помогу вамъ надѣть его. Ну, ставьте ноги на скамейку, чтобъ не промочить ихъ. Я васъ оставлю на нѣсколько минутъ и унесу свѣчу. Сидите себѣ тихо-тихо, какъ мышенокъ. Помните: не шевелиться! Никого не звать!
Онъ ушелъ, а я смотрѣла, какъ удалялся отъ меня свѣтъ свѣчи. Рочестеръ тихо прошелъ по корридору, почти безшумно открылъ дверь на лѣстницу и затворилъ ее за собою. Въ щель послѣдній разъ прорвался лучъ свѣта и погасъ.
Мнѣ было холодно, несмотря на плащъ. Я устала и только что собралась уйти, разсуждая, что все равно мое сидѣнье здѣсь не принесетъ никакой пользы, — какъ вдругъ свѣтъ появился вдалекѣ, и на половикѣ корридора я разслышала тупой звукъ необутыхъ ногъ Рочестера.
Онъ вернулся блѣдный и угрюмый.
— Я все узналъ, — проговорилъ онъ, — ставя свѣчу на умывальникъ: я такъ и думалъ…
— То-есть, какъ?
Онъ не отвѣчалъ, но стоялъ на мѣстѣ, скрестивъ руки и глядя въ землю. Прошло нѣсколько минутъ, и онъ сказалъ довольно страннымъ тономъ:
— Я забылъ васъ спросить: видѣли.вы что-нибудь, когда открыли дверь изъ вашей комнаты въ корридоръ?
— Ничего не видѣла, кромѣ подсвѣчника на полу.
— Но вы слышали странный смѣхъ? И, вѣрно, уже прежде слышали его…. или нѣчто подобное?
— Да, сэръ. Тутъ есть швея, Грэсъ Пуль, — это она такъ смѣется. Она странная женщина!
— Совершенно вѣрно. Это Грэсъ Пуль, — вы угадали. Она именно «странная» какъ вы говорите, — очень странная! Ну, я объ этомъ еще подумаю. А пока — я очень радъ, что вы единственный человѣкъ, кромѣ меня, которому извѣстны подробности этого происшествія. Вы не вѣтренница и не болтушка; такъ не говорите-же объ этомъ ничего. Я самъ ужъ объясню вотъ это (онъ указалъ на постель), а теперь — вернитесь къ себѣ. Я устроюсь прекрасно на ночь въ библіотекѣ на диванѣ. Теперь уже пятый часъ; черезъ два часа слуги начнутъ вставать.
— Покойной ночи, — проговорила я, уходя.
Повидимому, онъ былъ удивленъ — и даже весьма неумѣстно удивленъ, потому что самъ только-что приказалъ мнѣ уходить.
— Какъ?! — воскликнулъ онъ, — вы ужъ бросаете меня?
— Вы мнѣ сказали, что я могу уйти.
— Но не безъ прощанья, не безъ того, чтобы хоть въ двухъ словахъ пожелать мнѣ всего хорошаго; словомъ, не такъ коротко и сухо. Вы, вѣдь, спасли мнѣ жизнь! Вы вырвали меня изъ рукъ ужасной и мучительнѣйшей смерти…. — а проходите теперь мимо меня, какъ-будто-бы мы другъ другу совершенно чужіе! Дайте мнѣ хоть руку-то, по крайней мѣрѣ!
Онъ самъ подалъ мнѣ руку, я подала ему свою. Онъ взялъ ее сперва въ одну, потомъ въ обѣ свои.
— Вы спасли мнѣ жизнь — повторилъ онъ, — и мнѣ пріятно, что я у васъ въ такомъ огромномъ долгу. Я больше ничего не могу сказать.
Онъ остановился, взглянулъ на меня; недосказанныя слова, казалось, были готовы сорваться у него съ языка, но голосъ оборвался.
— Еще разъ, спокойной ночи!
— Я зналъ — продолжалъ Рочестеръ, — что вы мнѣ когда-нибудь въ чемъ-нибудь окажете благодѣяніе: я это видѣлъ по вашимъ глазамъ, когда васъ встрѣтилъ въ первый разъ. Недаромъ ихъ выраженіе и улыбка плѣнили меня… до глубины души! Люди говорятъ, что бываетъ врожденная симпатія. Мой дорогой избавитель, покойной ночи!
Онъ выпустилъ мою руку, и я ушла.
Хоть я и улеглась въ постель, но не могла уснуть до утра.
Слишкомъ утомленная для того, чтобы дѣйствительно отдохнуть, я встала, какъ только занялась заря.
ГЛАВА VI.
правитьЯ и хотѣла, и боялась увидать Рочестера на другое утро; мнѣ хотѣлось опять услышать его голосъ, но я боялась встрѣтиться съ нимъ глазами. Онъ не имѣлъ привычки часто заходить въ классную комнату; но иногда заглядывалъ туда на нѣсколько минутъ, и мнѣ казалось, что именно сегодня онъ придетъ туда.
Однако утро прошло, какъ всегда. Только послѣ завтрака я услыхала какой-то шумъ по сосѣдству съ комнатой м-ра Рочестера и голоса м-съ Фэрфаксъ, Ліи, кухарки (то есть, жены Джона) и даже грубоватый голосъ самого Джона. Слышались возгласы;
— Еще счастье, что м-ръ Рочестеръ не сгорѣлъ въ постели! — Опасно оставлять горящую свѣчу на ночь… — Это ужъ Богъ помогъ, что онъ догадался взять кувшинъ съ водою!… Интересно, разбудилъ-ли онъ кого-нибудь ночью? — Надо надѣяться, что онъ не простудился, лежа на диванѣ въ библіотекѣ!… и т. д., и т. д.
Идя внизъ къ обѣду, я въ открытую дверь увидала, что тамъ уже все приведено въ порядокъ; только съ кровати были сорваны занавѣски. Лія стояла у окна, протирая оконныя стекла, закопченныя дымомъ. Я только-что хотѣла обратиться къ ней, чтобы узнать, какъ вообще объясняли это дѣло, когда, подойдя поближе, я увидѣла еще женщину: она сидѣла на стулѣ у кровати и пришивала кольца къ новому пологу. Эта женщина была не кто иная, какъ Грэсъ Пуль.
Она сидѣла, спокойная и угрюмая, какъ всегда; на ней было ея обычное коричневое платье, клѣтчатый передникъ, бѣлый платокъ и чепчикъ. Она была усердно занята своей работой, которою, повидимому, были поглощены всѣ ея мысли. На ея лицѣ и губахъ не было ни тѣни блѣдности или отчаянія, которое могла бы чувствовать женщина, покушавшаяся совершить преступленіе и уличенная (какъ я думала) тѣмъ самымъ человѣкомъ, котораго избрала своей жертвой.
Я была удивлена — поражена! Она подняла глаза въ то самое время, когда я смотрѣла на нее. На лицѣ ни испуга, ни румянца или большей блѣдности, которая выдала бы волненіе, сознаніе вины, или страхъ, что ее откроютъ.
— Здравствуйте, миссъ! — сказала она своимъ обычнымъ равнодушнымъ и отрывистымъ тономъ; она взяла еще кольцо и продолжала шить.
— Я сейчасъ испытаю ее, — подумала я.
— Здравствуйте, Грэсъ! — проговорила я вслухъ: Развѣ тутъ что-нибудь случилось? Мнѣ показалось, нѣсколько времени тому назадъ, что всѣ слуги вмѣстѣ о чемъ то горячо говорили.
— Просто м-ръ Рочестеръ зачитался въ постели, не потушивъ свѣчи, и его пологъ вспыхнулъ. По счастію, онъ проснулся прежде, чѣмъ загорѣлись простыни и самая кровать, и успѣлъ потушить огонь; онъ залилъ его водою изъ кувшина.
— Странное происшествіе! — тихо сказала я и пристально посмотрѣла на нее. — И м-ръ Рочестеръ никого не разбудилъ? Никто не слышалъ, какъ онъ тамъ суетился?
Она опять вскинула на меня глазами и на этотъ разъ въ нихъ было больше сознательности въ выраженіи. Она, какъ-будто осторожно разглядывала меня; затѣмъ отвѣтила:
— Вы знаете, миссъ, слуги спятъ такъ далеко, что врядъ ли они могли что-нибудь разслышать. Комната м-съ Фэрфаксъ и ваша ближе другихъ; но м-съ Фэрфаксъ говоритъ, что она ничего не слыхала: вѣдь, чѣмъ старше становится человѣкъ, тѣмъ онъ крѣпче спитъ. — Она подождала немного и затѣмъ прибавила съ напускнымъ равнодушіемъ, но твердымъ и намѣренно отчетливымъ тономъ:
— Вы молоды, барышня, и должны бы, кажется, чутко спать; можетъ быть, вы слышали шумъ?
— Я слышала, — отвѣтила я, понизивъ голосъ, чтобы Лія, которая все еще. продолжала вытирать стекла, не могла меня слышать. — Сперва я думала, что это Лоцманъ; но Лоцманъ, вѣдь, не можетъ смѣяться, а это былъ странный смѣхъ!
Грэсъ оторвала нитку, тщательно навощила ее, вдѣла ее въ иголку твердою рукой и замѣтила съ полнымъ самообладаніемъ.
— Мнѣ кажется, врядъ ли м-ръ Рочестеръ сталъ бы такъ смѣяться, еслибъ угрожала ему опасность. Это вамъ вѣрно, во снѣ показалось.
— Нѣтъ, не во снѣ! — вѣроятно, довольно горячо сказала я, потому что ея каменное спокойствіе меня раздражало. Она опять взглянула на меня тѣмъ же самымъ пытливымъ взглядомъ.
— Вы говорили ему, что слышали смѣхъ? — спросила она.
— У меня не было случая говорить съ нимъ сегодня утромъ.
— Вы не подумали о томъ, чтобы открыть дверь и заглянуть въ галлерею? — продолжала она, повидимому, дѣлая мнѣ допросъ. Маѣ вдругъ пришла мысль, что если она узнаетъ, что ея присутствіе открыто мною, она сыграетъ со мной одну изъ своихъ злыхъ шутокъ, и потому сочла за лучшее быть на сторожѣ.
— Напротивъ, — я заперла свою дверь на задвижку.
— Развѣ вы не имѣете привычки запираться на задвижку, когда ложитесь спать, каждый день?
Да что это такое! Ей надо разузнать мои привычки, чтобы сообразно съ ними строить свои замыслы!
Мое негодованіе оказалось сильнѣе, чѣмъ осторожность, и я рѣзко отвѣтила ей:
— До сихъ поръ я часто забывала про задвижку, и не считала, что это необходимо. Я думала, что въ Торнфильдѣ нечего бояться, но впредь я постараюсь непремѣнно запираться покрѣпче, прежде, чѣмъ лягу въ постель.
— И умно сдѣлаете, — былъ отвѣтъ. — Сколько я знаю, по сосѣдству у насъ все тихо, и я еще не слыхала, чтобы на Торнфильдъ, съ тѣхъ поръ какъ въ немъ есть жилой домъ, нападали разбойники, хоть въ немъ и хранится одного серебра на. цѣлыя сотни фунтовъ, и это всѣмъ извѣстно. А между тѣмъ, какъ видите, у насъ прислуги очень мало для такого большого дома, потому что хозяинъ у насъ холостой, живетъ здѣсь недолго и особаго ухода за собой не требуетъ. Но я все-таки, считаю, что лучше быть излишне осторожнымъ, нежели наоборотъ: дверь запереть недолго, а все же лучше и безопаснѣе, если хоть эта дверь будетъ между вами и какой бы то ни было бѣдою.
Этими словами закончила она свою рѣчь, весьма длинную… для нея. Я стояла, онѣмѣвъ отъ удивленія передъ такимъ невѣроятнымъ притворствомъ, когда вошла кухарка.
— М-съ Пуль! — обратилась она къ Грэсъ, — людской обѣдъ будетъ скоро готовъ. Вы сойдете внизъ?
— Нѣтъ. Поставьте мнѣ только на подносъ мою кружку портера и кусочекъ пуддинга: я потомъ снесу ихъ наверхъ.
— Не хотите ли мяса?
— Развѣ крохотный кусочекъ и тонкій ломтикъ сыру, — вотъ и все!
Затѣмъ кухарка обратилась ко мнѣ и сказала, что м-съ Фэрфаксъ меня ждетъ. Я ушла.
Я почти не слыхала повѣствованія м-съ Фэрфаксъ о томъ, какъ загорѣлся пологъ на кровати, — до такой степени я ломала себѣ голову надъ разгадкою характера Грэсъ Пуль, — но еще того болѣе надъ вопросомъ: какое положеніе занимаетъ она въ Торнфильдѣ и почему ее не арестовали въ то же утро, или по крайней мѣрѣ, почему не прогналъ ее хозяинъ? Онъ почти самъ подтвердилъ ея преступность сегодня ночью; такъ чтоже удерживаетъ его отъ положительнаго обвиненія? Зачѣмъ онъ и мнѣ тоже совѣтовалъ хранить тайну? Это было очень странно: смѣлый, мстительный и высокомѣрный хозяинъ оказывайся, такъ-сказать, во власти ничтожнѣйшей изъ своихъ слугъ! Даже до такой степени, что не смѣлъ открыто обвинять ее въ покушеніи на его жизнь.
Адель сидѣла въ классной и рисовала. Я нагнулась надъ нею и стала водить ея руку съ карандашомъ. Вдругъ дѣвочка вздрогнула и взглянула на меня.
— Что съ вами? — спросила она: — ваши руки дрожатъ, какъ листочки, а щеки покраснѣли, какъ вишни!
— Мнѣ жарко, Адель!
Она продолжала рисовать, а я — думать. Скоро настанетъ вечеръ, а я не слыхала ни шаговъ, ни голоса Рочестера за весь день, но навѣрно еще увижу его. Утромъ я еще боялась встрѣчи съ нимъ; теперь, напротивъ, я сама хотѣла бы увидѣть его, потому что такъ долго, такъ напрасно этого ждала, что меня разбирало нетерпѣніе.
Когда сумерки окончательно сгустились, и Адель ушла отъ меня поиграть съ няней въ дѣтской, я стала прислушиваться, не зазвонитъ ли внизу колокольчикъ? Не придетъ ли ко мнѣ Лія что-нибудь передать? Мнѣ чудилось порой, что я слышу шаги Рочестера, и я смотрѣла на дверь въ ожиданіи, что она отворится, и онъ войдетъ.
Но дверь оставалась закрытой и только вечерній сумракъ лился въ окно. Между тѣмъ, было еще не поздно. Хозяинъ дома часто присылалъ за мною часовъ въ семь или въ восемь; а теперь еще только шесть. Ужъ вѣрно мои ожиданія не будутъ обмануты сегодня, когда мнѣ такъ много надо ему сказать! Мнѣ непремѣнно хотѣлось навести разговоръ на Грэсъ Пуль и послушать, что онъ скажетъ?
Я хотѣла прямо спросить его, — дѣйствительно ли онъ думаетъ, что она виновата въ покушеніи, совершенномъ сегодня ночью; если да, — то почему онъ скрываетъ ея вину?
Наконецъ, ступени на лѣстницѣ заскрипѣли подъ чьими-то шагами и появилась Лія, но только для того, чтобы объявить, что чай поданъ въ комнатѣ м-съ Фэрфаксъ. Я направилась туда, радуясь, что сойду внизъ и буду хоть немного поближе къ м-ру Рочестеру.
— Вамъ, вѣроятно, уже хочется чаю? — проговорила добрая женщина, когда я вошла къ ней, — вы такъ мало ѣли за обѣдомъ. Боюсь, что вы сегодня не совсѣмъ здоровы, у васъ какъ будто лихорадка.
— О, я совсѣмъ здорова!
— Такъ докажите это хорошимъ аппетитомъ. Налейте въ чайникъ кипятку, покуда я довяжу свою спицу, будьте такъ добры!
Окончивъ свое дѣло, она встала, чтобы спустить занавѣски.
— Какой свѣтлый вечеръ! — замѣтила она, — хоть звѣзды и не свѣтятъ. М-ру Рочестеру было хорошо путешествовать сегодня.
— Путешествовать? Развѣ онъ куда нибудь уѣхалъ? Я и не знала, что его нѣтъ дома.
— О, онъ уѣхалъ тотчасъ же послѣ завтрака, — въ имѣніе Эштона, въ десяти миляхъ отъ Милькота. Тамъ, кажется, собралось цѣлое общество.
— Вы ждете его вечеромъ обратно?
— Нѣтъ, не сегодня и не завтра. Я думаю, онъ, пожалуй, пробудетъ тамъ цѣлую недѣлю или больше.
ГЛАВА VII.
правитьПрошла недѣля, но не было никакихъ вѣстей отъ м-ра Рочестера; прошло десять дней, а онъ все еще не возвращался. М-съ Фэрфаксъ сказала, что ее не удивило бы, если бы онъ прямо отъ Эштоновъ проѣхалъ въ Лондонъ, а оттуда — заграницу. Слыша это, я почувствовала, что мнѣ стало холодно и сердце во мнѣ упало. Положительно, я позволяла себѣ ощущать мучительное разочарованіе! Собравшись съ духомъ, я отдала приказъ своимъ чувствамъ придти въ порядокъ и удивилась, какъ скоро мнѣ удалось овладѣть собою.
«Тебѣ нѣтъ никакого дѣла до владѣльца Торнфильда, — говорила я себѣ; и, если ты исполняешь свои обязанности, ты должна быть благодарна, что къ тебѣ относятся съ той долей вниманія и уваженія, какую ты вправѣ ожидать отъ него. Будь увѣрена, что это единственныя отношенія, которыя онъ самъ признаетъ между вами; такъ не считай же его предметомъ своихъ лучшихъ чувствъ и стремленій, радостей и горестей. Онъ не твоего круга, придерживайся себѣ подобныхъ; уважай себя настолько, чтобы не расточать всѣ чувства души своей, всѣ силы на тѣхъ, которые въ нихъ не нуждаются и могутъ отнестись къ нимъ съ презрѣніемъ.
М-ръ Рочестеръ былъ въ отсутствіи уже двѣ недѣли, когда къ м-съ Фэрфаксъ пришло письмо по почтѣ.
— Это отъ него, — замѣтила старушка, глядя на адресъ, — Я полагаю, мы теперь узнаемъ, должны ли мы ожидать его возвращенія или нѣтъ.
Пока она сорвала печать и читала письмо, я продолжала пить кофе (мы сидѣли за завтракомъ); онъ былъ страшно горячій, и я этому приписала краску, загорѣвшуюся у меня на лицѣ; почему рука моя, державшая чашку, дрожала, почему я пролила половину ея на блюдечко, — я не заблагоразсудила разбирать.
— Ну, я тоже думаю иной разъ, что мы живемъ слишкомъ тихо; но теперь намъ придется порядочно похлопотать… по крайней мѣрѣ, на нѣкоторое время, — разсуждала м-съ Фэрфаксъ, все еще держа письмо передъ самыми очками.
Прежде, чѣмъ осмѣлиться просить дальнѣйшихъ разъясненій, я завязала тесемки развязавшагося передничка Адели, дала ей еще лепешку и налила вторую кружку молока и тогда только сказала небрежно:
— М-ръ Рочестеръ, вѣроятно, еще не скоро вернется?
— Напротивъ, — онъ пишетъ, что черезъ три дня — (это будетъ въ четвергъ) — и, вдобавокъ, вернется не одинъ. Не знаю, сколько именно этихъ господъ пріѣдетъ съ нимъ оттуда; только онъ присылаетъ распоряженіе приготовить всѣ самыя лучшія спальни, прибрать гостиную и библіотеку. Я должна принанять помощниковъ въ Милькотѣ или въ другомъ какомъ мѣстѣ, гдѣ удастся. Дамы привезутъ съ собою своихъ горничныхъ, а мужчины лакеевъ. — У насъ будетъ полонъ домъ народу!
М-съ Фэрфаксъ на-скоро позавтракала и поспѣшила скорѣе начать уборку.
Какъ она предсказала, эти три дня оказались довольно хлопотливыми. Я думала, что всѣ комнаты въ Торнфильдѣ чрезвычайно чисты и хорошо устроены, но я, очевидно, ошибалась. На помощь нашимъ были взяты еще три женщины и ни прежде, ни послѣ, никогда я не видывала такого выскабливанія, такой чистки, такого мытья, такого выколачиванія ковровъ; не видывала, чтобы такъ снимали и опять развѣшивали картины, чистили зеркала и люстры, топили такъ въ спальняхъ и вывѣтривали простыни и пуховики передъ очагомъ.
Адель, какъ бѣшеная, носилась посреди всей этой суматохи: приготовленія и ожиданіе пріѣзда гостей, повидимому, повергали ее въ полнѣйшій восторгъ. Она потребовала, чтобы Софи пересмотрѣла всѣ ея „туалеты“, какъ она называла свои платьица, освѣжила старая и разгладила новыя. Что же касается ея самой, то она ничего больше не дѣлала, какъ только носилась по параднымъ комнатамъ, прыгала съ кровати на кровать, валялась по тюфякамъ и подушкамъ, сваленнымъ въ кучу передъ огромными, трескучими огнями въ каминахъ. Она была освобождена отъ своихъ школьныхъ занятій, потому что м-съ Фэрфаксъ привлекла меня къ себѣ на помощь, и я цѣлый день проводила въ кладовой, помогая (или мѣшая) ей и кухаркѣ; учась стряпать драчёны, сладкіе пирожки съ творогомъ и французскія пирожныя, связывать дичь передъ тѣмъ, какъ жарить, и гарнировать дессертъ на блюдѣ.
Гостей ждали въ четвергъ, къ обѣду, часовъ въ шесть. За все это время мнѣ было некогда предаваться несбыточнымъ мечтамъ, и я такъ-же весело хлопотала и суетилась, какъ всѣ остальныя; но все-таки, мое оживленіе слабѣло каждый разъ, какъ мнѣ случалось видѣть, что дверь въ третій этажъ тихо отворяется и пропускаетъ Грэсъ въ ея обычномъ скромномъ чепцѣ, бѣломъ передникѣ и платкѣ. Я видѣла, какъ она беззвучно двигалась по галлереѣ въ своихъ мягкихъ туфляхъ, заглядывая мимоходомъ въ комнаты, перевернутыя вверхъ дномъ, и только изрѣдка останавливалась, чтобы сказать два слова поденщицѣ насчетъ того, какъ надо чистить рѣшетку въ каминѣ, вытирать мраморъ или выводить пятна на обояхъ. Она только разъ въ день спускалась въ кухню изъ своего мрачнаго жилища и только для того, чтобы пообѣдать, выкурить трубку, сидя у огня, и вернуться къ себѣ съ кружкой пива, — единственнымъ своимъ утѣшеніемъ.
За всѣ двадцать-четыре часа въ сутки, она проводила одинъ только часъ вмѣстѣ со служащими; все остальное время она оставалась въ какой-нибудь низенькой, мрачной комнатѣ: тамъ она сидѣла и шила, и, вѣроятно, изрѣдка смѣялась сама съ собою, своимъ грустнымъ смѣхомъ, — одинокая, какъ узникъ въ своемъ заточеніи.
Удивительнѣе всего было то, что ни одна душа въ цѣломъ домѣ, за исключеніемъ меня, не замѣчала ея привычекъ и, повидимому, не удивлялась имъ. Никто не обсуждалъ ни ея положенія, ни ея обязанностей; никто не жалѣлъ, что она живетъ такъ обособленно и такъ одиноко. Впрочемъ, я какъ-то разъ слышала отрывокъ изъ бесѣды Ліи съ одной изъ поденщицъ — онѣ говорили о Грасъ.
Лія сказала что-то такое, чего я не разслышала, а поденщица замѣтила:
— Я думаю, и жалованье она получаетъ хорошее?
— Да, — отвѣтила Лія, — я бы сама не прочь столько получать. На свое жалованье я не могу пожаловаться, въ Торнфильдѣ не скаредничаютъ; но м-съ Пуль впятеро больше получаетъ и она копитъ деньги: четыре раза въ годъ ѣздитъ въ банкъ, въ Милькотъ. Меня не удивитъ, если она теперь уже настолько прикопила, что могла-бы жить себѣ самостоятельно, если-бъ ей вздумалось сейчасъ уйти съ мѣста. Но мнѣ кажется, что она очень ужъ къ нему привыкла и, наконецъ, ей нѣтъ еще сорока лѣтъ, она сильна и способна на всякую работу. Ей еще слишкомъ рано отказываться отъ службы.
— Она хорошая работница, — проговорила поденщица.
— Она прекрасно знаетъ свое дѣло! — подхватила многозначительно Лія, — и не всякая пожелала-бы ея саночки возить, — даже за тѣ деньги, что она получаетъ.
— Такъ, такъ!.. отозвалась ея собесѣдница. — Интересно знать, сказалъ-ли хозяинъ… — и она хотѣла продолжать, но Лія оглянулась, замѣтила меня и толкнула ее локтемъ.
— Развѣ она не знаетъ?.. — разслышала я ея шопотъ.
Лія отрицательно покачала головой, и бесѣда ихъ оборвалась.
Все, что я вынесла изъ нея, сводилось къ одному: въ Торнфильдѣ была какая-то тайна, и меня нарочно въ нее не посвящали.
Пришелъ четвергъ. Всѣ работы были кончены наканунѣ съ вечера: ковры постланы, пологи подобраны, ослѣпительной бѣлизны покрывала накинуты на кровати, туалетные столики убраны, мебель вычищена и вытерта, въ вазахъ разставлены букеты цвѣтовъ: жилыя комнаты и гостиныя имѣли такой свѣжій, такой блестящій видъ, какой только могли придать имъ человѣческія руки. Сѣни тоже были вычищены; лѣстница и ея перила были отполированы и блестѣли, какъ стекло; въ столовой буфетъ такъ и сіялъ серебромъ, которое было разставлено на немъ; въ гостиной и будуарѣ со всѣхъ сторонъ раскинулись тропическія растенія.
Подошли сумерки, — и м-съ Фэрфаксъ нарядилась въ свое черное шелковое платье, перчатки и золотые часы, потому что ея обязанность была принимать гостей, провожать дамъ въ назначенныя для нихъ комнаты и т. п.
Былъ теплый и ясный весенній вечеръ, такой теплый, что я сидѣла за работой у открытаго окна. А.
— Уже поздно, — замѣтила м-съ Фэрфаксъ, входя въ комнату и шурша своимъ параднымъ платьемъ. — Я рада, что заказала обѣдъ на часъ позже, нежели его назначилъ м-ръ Рочестеръ: вѣдь, теперь уже седьмой часъ, а дорога отсюда въ Милькотъ далеко видна: я послала Джона за ворота: не увидитъ-ли онъ, что ѣдутъ, — Она подошла къ окну: — Вотъ онъ! Ну, что же? — и она высунулась изъ окна — какія вѣсти?
— Идутъ. Минутъ черезъ десять будутъ здѣсь!
Адель подлетѣла къ окну и я послѣдовала за нею, остановившись сбоку у окна такъ, чтобы спрятаться за занавѣской и незамѣтно для другихъ все видѣть.
Десять минутъ, назначенныя Джономъ, показались безконечными, но, наконецъ; послышался стукъ колесъ; къ крыльцу подъѣхали четверо всадниковъ, а за ними подкатили двѣ коляски: въ нихъ развѣвались вуали и перья. Двое всадниковъ — люди молодые, имѣли бойкій, блестящій видъ; третьимъ ѣхалъ Рочестеръ на своемъ ворономъ конѣ, Мефурѣ; Лоцманъ бѣжалъ передъ нимъ; рядомъ съ Рочестеромъ ѣхала молодая дама въ темнокрасной амазонкѣ почти до-земли; ея длинная вуаль развѣвалась далеко по вѣтру, а въ нее впутались и сквозили въ ея прозрачныхъ складкахъ черные, блестящіе, какъ вороново крыло, густые локоны.
— Миссъ Инграмъ! — воскликнула м-съ Фэрфаксъ и бросилась внизъ, на свой постъ.
Поднявшись по откосу дороги, кавалькада быстро завернула за уголъ дома, и я потеряла ее изъ виду. Адель принялась просить, чтобъ я ее пустила внизъ; но я посадила ее къ себѣ на колѣни и дала ей понять, что она и думать не смѣетъ увидѣть этихъ дамъ, пока за нею не пришлютъ; что м-ръ Рочестеръ разсердится, если и т. д… Она пролила нѣсколько „прочувствованныхъ“ слезъ, когда я ей объ этомъ сказала; но я тотчасъ же приняла очень серьезный видъ — и она ихъ осушила.
Въ сѣняхъ послышался веселый шумъ, пріятно зазвучали низкіе голоса мужчинъ и серебристыя женскія нотки, сливаясь вмѣстѣ, но яснѣе всѣхъ раздавался звучный голосъ владѣльца Торнфильда, привѣтствовавшаго своихъ милыхъ гостей подъ кровлей своего дома. Затѣмъ легкіе шаги прошли по галлереѣ, пронесся тихій, веселый смѣхъ, начали открываться и запираться двери, и на нѣкоторое время водворилась тишина.
— Онѣ переодѣваются, — проговорила Адель. Она внимательно прислушивалась, ловила каждое движеніе и огорченно вздыхала…
Я разрѣшила ей лечь позже обыкновеннаго; впрочемъ, она и сама объявила, что все равно не заснетъ, пока двери будутъ хлопать и внизу будутъ шумѣть.
— Наконецъ, — прибавила она, — м-ръ Рочестеръ можетъ прислать за мною, когда я буду уже въ постели…
Я разсказывала ей сказки, пока она готова была слушать ихъ, а потомъ, для разнообразія, повела ее на галлерею. Въ сѣняхъ, внизу, была зажжена лампа, и дѣвочку забавляло смотрѣть черезъ перила, какъ сновали взадъ и впередъ лакеи. Когда вечеръ уже близился къ концу, изъ гостиной донеслись звуки музыки. Мы съ Аделью сидѣли на верхнихъ ступенькахъ лѣстницы и слушали. Но вотъ съ могучими звуками рояля слился женскій голосъ — очень нѣжный и пріятный… Въ промежуткахъ слышался гулъ веселаго говора. Я долго слушала… и вдругъ замѣтила, что уши мои напряженно силятся уловить въ общемъ смѣшеніи звуковъ голосъ Рочестера, а уловивъ его, пытаются сложить изъ этихъ звуковъ слова, которыя нельзя было разслышать.
Часы пробили одиннадцать. Я взглянула на Адель, головка ея опиралась на мое плечо, глаза отяжелѣли. Я взяла ее на руки и унесла въ постельку. Мужчины и дамы разошлись по своимъ комнатамъ около часу ночи.
На слѣдующій день погода была такъ-же хороша, какъ и въ предъидущіе дни, и все общество посвятило его прогулкѣ по ближайшимъ окрестностямъ. Всѣ уѣхали еще съ утра, — одни верхомъ, другіе въ экипажахъ: я видѣла и ихъ отъѣздъ, и возвращеніе. Какъ и наканунѣ, миссъ Инграмъ была единственною амазонкой; какъ и наканунѣ, м-ръ Рочестеръ скакалъ верхомъ рядомъ съ нею. Оба ѣхали немного поодаль отъ другихъ, и я указала на это обстоятельство м-съ Фэрфаксъ, стоявшей у окна со мною.
— Да, — отозвалась она; — повидимому, онъ отъ нея въ восторгѣ.
— И она отъ него. Мнѣ хотѣлось бы разглядѣть ея лицо. Я даже мелькомъ ея не видала!
— Вы увидите ее сегодня вечеромъ, — отвѣчала м-съ Фэрфаксъ. — Я случайно замѣтила м-ру Рочестеру, что Адели страстно хочется быть представленной гостямъ, а онъ сказалъ: — „Ну, такъ пусть ее придетъ въ гостиную послѣ обѣда; попросите миссъ Эйръ, чтобы она пришла съ нею“.
Не безъ страха ждала я приближенія того часа, когда мнѣ съ Аделью полагалось отправиться въ гостиную. Дѣвочка весь день была въ упоеніи послѣ того, какъ заслышала, что ее поведутъ къ гостямъ сегодня же вечеромъ, и присмирѣла только тогда, когда Софи принялась ее одѣвать. Не нужно было предупреждать ее, _ чтобы она не помяла своего наряда; одѣвшись, она сосредоточенно усѣлась на свой маленькій стуликъ, осторожно приподнявъ юбочку такъ, гчтобы не смять ее, и принялась увѣрять меня, что не сойдетъ съ мѣста, пока я не буду готова. Впрочемъ, на это не потребовалось много времени. Мнѣ было недолго надѣть самое лучшее лзъ моихъ платьевъ; недолго — пригладить волосы; недолго — приколоть жемчужную брошку, мою единственную драгоцѣнность…
Мы сошли внизъ.
ГЛАВА VII.
правитьКъ счастью, былъ еще другой входъ въ гостиную, кромѣ залы, въ которой гости сидѣли за обѣдомъ. Мы никого еще не застали въ гостиной. Яркій огонь горѣлъ въ мраморномъ каминѣ и восковыя свѣчи освѣщали роскошную, пустую комнату и столы, украшенные живыми цвѣтами. Арка была завѣшена темно-краснымъ занавѣсомъ; однако, какъ ни была незначительна эта преграда, отдѣлявшая насъ отъ залы, гости говорили такъ тихо, что кромѣ неопредѣленнаго гула голосовъ ничего нельзя было разобрать.
Адель, повидимому, все еще была подъ впечатлѣніемъ торжественности обстановки и, не говоря ни слова, сѣла на скамеечку, которую я ей указала, а я отошла къ окну и, взявъ книгу съ ближайшаго стола, попробовала читать. Адель принесла скамеечку и сѣла на нее у моихъ ногъ, но недолго она сидѣла смирно и дотронулась до моихъ колѣнъ.
— Адель, чего вы?
— Можно мнѣ взять одинъ единственный изъ этихъ чудеснѣйшихъ цвѣтовъ, чтобъ украсить мое платье?
— Вы слишкомъ много думаете о своихъ нарядахъ; но взять одинъ цвѣтокъ, конечно, можно!
Я сама вынула изъ вазы розу и прикрѣпила ей къ поясу. Дѣвочка съ облегченіемъ вздохнула, какъ будто до краевъ наполнилась теперь чаша ея блаженства. Я отвернулась отъ нея, чтобы скрыть на лицѣ своемъ улыбку, но была не въ силахъ удержаться; и больно, и забавно было видѣть, до чего глубока была у маленькой парижанки врожденная страсть къ нарядамъ.
Послышался шумъ отодвигаемыхъ стульевъ; занавѣска откинулась, и намъ представилась столовая съ большою люстрой, лившей свѣтъ на хрусталь и на серебро дессертнаго сервиза, занимавшаго весь длинный столъ. У пролета арки показалась группа дамъ; онѣ вошли въ гостиную; портьера за ними опустилась.
Я встала и поклонилась; одна или двѣ наклонили голову въ отвѣтъ, — остальныя только удивленно посмотрѣли на меня.,
Онѣ разсыпались по комнатѣ, легкой прелестью и живостью движеній напоминая стаю бѣлыхъ, пушистыхъ птицъ. Однѣ бросились, полулежа, въ кресла; другія нагнулись надъ столами, разсматривая книги и цвѣты. Остальныя собрались въ кучку у огня.
Не думайте, читатель, чтобы Адель могла все это время усидѣть на мѣстѣ. Конечно, она не усидѣла! Какъ только дамы вошли въ гостиную, она встала, пошла къ нимъ навстрѣчу, отвѣсила торжественный поклонъ и преважно проговорила:
— Bonjour mesdames (Здравствуйте)!
Миссъ Инграмъ насмѣшливо взглянула на нее и воскликнула:
— Какая куколка!
А другая дама замѣтила:
— Это питомица м-ра Рочестера; по всей вѣроятности, та маленькая француженка, про которую онъ говорилъ. Восхитительная крошка! — и дамы подозвали ее къ дивану, на которомъ она усѣлась, потонувъ между ними и болтая вперемежку то на французскомъ, то на своемъ ломаномъ англійскомъ языкѣ.
Наконецъ, подаютъ кофе и мужчинъ приглашаютъ войти. Я сижу въ тѣни, — если только можно найти тѣнистое мѣстечко въ такомъ ярко освѣщенномъ помѣщеніи; я почти вся скрываюсь за оконной занавѣской. Опять разѣваетъ свою пасть портьера, и они входятъ… Въ общемъ, появленіе мужчинъ гораздо внушительнѣе дамъ: всѣ они въ черномъ; всѣ — стройнаго, высокаго роста; большинство — еще молодые люди. Но гдѣ-же Рочестеръ?
Наконецъ, вотъ и онъ! Я не смотрю на арку, я стараюсь все свое вниманіе сосредоточить на вязальныхъ спицахъ, на петляхъ кошелька, который я вяжу; я искренно желаю думать только о своей работѣ, видѣть только серебряный бисеръ и шелковинки, которыя лежатъ у меня на колѣняхъ. А между тѣмъ, я вижу ясно всю его фигуру и невольно припоминаю ту минуту, когда я въ послѣдній разъ видѣла его; — когда я только что оказала ему (какъ онъ говорилъ) громадную услугу, — а онъ держалъ мою руку въ своихъ рукахъ и смотрѣлъ на меня такими глазами, что, казалось, сердце его было полно чувствъ, готовыхъ вырваться наружу.
Но что случилось послѣ той минуты? Что могло измѣнить наше обоюдное положеніе настолько, чтобы мы стали вдругъ до такой степени чуждыми другъ другу? Теперь я даже не думала, что онъ можетъ подойти и обратиться ко мнѣ. Поэтому меня не удивило, что онъ вошелъ и, не глядя на меня, усѣлся на томъ концѣ комнаты, бесѣдуя съ миссъ Инграмъ.
Затѣмъ, начались музыка и пѣніе. Миссъ Инграмъ попросила своего радушнаго хозяина спѣть что-нибудь и дружные аккорды ея аккомпанимента раздались въ гостиной.
— Какъ разъ удобная минута ускользнуть незамѣтно! — подумала я и вышла изъ засады; благополучно выбралась я за дверь и очутилась въ узкомъ переходѣ, который велъ къ сѣнямъ. Замѣтивъ, что мой башмакъ развязался, я стала на колѣни и нагнулась надъ нимъ. Дверь изъ столовой отворилась и оттуда вышелъ мужчина, я вскочила на ноги и очутилась лицомъ къ лицу съ Рочестеромъ.
— Какъ поживаете? — спросилъ онъ.
— Благодарю васъ, я здорова.
— Отчего вы не подошли и не поговорили со мной въ гостиной?
Я подумала, что могла бы предложить ему тотъ же вопросъ; но мнѣ не хотѣлось брать на себя такую смѣлость, и я просто отвѣчала:
— Вы были заняты и мнѣ не хотѣлось васъ тревожить.
— Что вы дѣлали въ мое отсутствіе?
— Ничего особеннаго. Занималась съ Аделью, какъ обыкновенно.
— И стали еще блѣднѣе, чѣмъ когда я васъ увидѣлъ въ первый разъ. Что съ вами творится?
— Ничего!
— Вы не простудились въ ту ночь, когда чуть меня не утопили?
— Ни капельки!
— Вернитесь въ гостиную, уходить слишкомъ рано.
— Я устала.
Съ минуту онъ молча смотрѣлъ на меня.
— Вы чѣмъ то подавлены, огорчены… но чѣмъ? Скажите мнѣ.
— Ничѣмъ, ничѣмъ! Я вовсе не огорчена.
— А я вамъ говорю, что да! До такой степени огорчены, что еще два-три слова — и слезы хлынутъ у васъ изъ глазъ… вотъ, вотъ онѣ уже блестятъ и, какъ росинки, падаютъ на каменныя плиты… Еслибъ у меня было время, я бы дознался, что все это значитъ? Ну, на сегодня, вамъ прощается. Прошу, однако, помнить, что все время, пока будутъ гости, мое желаніе — каждый вечеръ видѣть васъ въ гостиной: не забудьте! Ну, а теперь — ступайте и пришлите Софи за Аделью. Покойной ночи, моя д….
Онъ запнулся, закусилъ губу и поспѣшно ушелъ.
ГЛАВА VIII.
правитьВъ Торнфильдѣ настали веселые дни, — хлопотливые дни, совершенно непохожіе на первые три мѣсяца тишины, однообразія и уединенія, которые я провела подъ его кровлей! Казалось, теперь изъ этого дома изгнано чувство грусти, забыты всѣ мрачныя воспоминанія: повсюду жизнь и движеніе такъ и кипятъ цѣлый день. Теперь нельзя было пройти по галлереѣ, нѣкогда мрачной и безмолвной, — нельзя было войти въ любую изъ парадныхъ комнатъ, — нѣкогда необитаемыхъ и совершенно безлюдныхъ, безъ того, чтобъ не встрѣтить нарядную горничную или лакея. На кухнѣ, въ буфетной, въ людскихъ, вездѣ былъ шумъ и оживленіе; только въ залахъ и гостиныхъ было тихо и пусто, когда синее небо и благодатное солнце животворной весны манили гостей на воздухъ. Но даже когда погода портилась и нѣсколько дней длился дождь, онъ не омрачалъ веселья: увеселенія становились тогда еще оживленнѣе, еще разнообразнѣе, благодаря перерыву, поневолѣ наступавшему въ развлеченіяхъ внѣ дома.
Я не могла разлюбитъ Рочестера теперь только за то, что онъ пересталъ обращать на меня вниманіе, за то, что я могла цѣлые часы проводить въ его присутствіи, а онъ даже и не замѣчалъ меня, — потому что всѣмъ его вниманіемъ завладѣла знатная дама, которая съ презрѣніемъ прикоснулась-бы ко мнѣ подоломъ своего роскошнаго платья. Если ея взглядъ иной разъ случайно падалъ на меня, она тотчасъ-же отводила отъ меня глаза, какъ отъ предмета, слишкомъ ничтожнаго для того, чтобы заслуживать ея вниманіе…. Не могла же я разлюбить его только за то, что была увѣрена въ его женитьбѣ на миссъ Инграмъ?
Въ то время, какъ я думала только о своемъ „хозяинѣ“ и его будущей невѣстѣ, видѣла только ихъ, слышала только ихъ разговоры, придавала только ихъ движеніямъ особенное значеніе, все остальное общество было занято, каждый своими интересами и удовольствіями.
Но центромъ и душою всего общества былъ Рочестеръ, а, слѣдовательно, и миссъ Инграмъ, какъ стоящая къ нему ближе другихъ. Если онъ хоть на часъ уходилъ изъ комнаты, скука замѣтно овладѣвала настроеніемъ гостей, а возвращеніе его снова давало толчокъ оживленной бесѣдѣ.
Особенно замѣтно было его отсутствіе, — а слѣдовательно, и его умѣнье оживить общество, въ тотъ день, когда его вызвали по дѣламъ въ Милькотъ; онъ долженъ былъ вернуться поздно вечеромъ. Послѣ полудня было сыро и прогулка въ цыганскій таборъ, которую гости хотѣли предпринять, была вслѣдствіе этого отложена. Нѣкоторые изъ мужчинъ пошли по конюшнямъ; болѣе молодые — въ билліардную играть въ билліардъ съ младшими изъ дамъ. Старушки усѣлись за карты, а миссъ Инграмъ, чтобы убить скуку, пробовала читать, сидя у окна.
Уже надвигались сумерки, и бой часовъ напомнилъ, что пора одѣваться къ обѣду; вдругъ Адель, стоявшая подлѣ меня на подоконникѣ, крикнула:
— М-ръ Рочестеръ возвращается!
Я оглянулась. Миссъ Инграмъ сорвалась со своей кушетки и бросилась къ окну. Остальные тоже оставили свои занятія и подняли головы, потому что въ это самое время послышалось хрустѣнье колесъ и глухой стукъ лошадиныхъ копытъ. Подъѣзжала почтовая карета. Она остановилась, кучеръ позвонилъ у крыльца, и вслѣдъ за нимъ изъ экипажа вышелъ господинъ, одѣтый по-дорожному, — но это былъ не Рочестеръ. Это былъ высокій человѣкъ, одѣтый по модѣ, но совершенно незнакомый.
Въусѣняхъ послышались разговоры, и вскорѣ незнакомецъ появился въ гостиной.
— Повидимому, я являюсь сюда не во-время? — обратился онъ къ самой пожилой изъ дамъ. — Моего друга, Рочестера, нѣтъ дома; но я пріѣхалъ издалека и, надѣюсь, могу разсчитывать, что старое и близкое знакомство даетъ мнѣ право остановиться у него, несмотря на то, что его нѣтъ дома.
Онъ держался и говорилъ съ изысканной вѣжливостью; но годамъ онъ могъ быть ровесникомъ Рочестера. Въ общемъ, онъ былъ даже хорошъ собою, — особенно, на первый взглядъ, — еслибъ только не странный, изжелта-блѣдный цвѣтъ лица. Присмотрѣвшись къ нему поближе, можно было найти у него въ лицѣ нѣчто такое, что непріятно поражало, — или вѣрнѣе; что просто не нравилось. Черты лица были правильныя, но слишкомъ мягкія; широкій разрѣзъ глазъ, однако, не мѣшалъ имъ смотрѣть какъ-то безжизненно, вяло… По крайней мѣрѣ, такъ подумала я.
Звонокъ, — одѣваться къ обѣду, — разсѣялъ все общество, и я увидѣла новаго гостя только послѣ обѣда. Теперь его лицо показалось мнѣ еще непривлекательнѣе; взглядъ его былъ блуждающій, безцѣльный и такой странный, какого я еще не видывала никогда. Подлѣ него сидѣло двое или трое изъ гостей, и до меня, порою, долетали отрывки ихъ бесѣды, изъ которой я узнала, что фамилія прибывшаго Мэзонъ, — что онъ только-что пріѣхалъ въ Англію изъ жаркихъ странъ. Вѣроятно, у него поэтому-то и было такое изжелто-блѣдное лицо. Но вотъ послышались слова: Ямайка, Кингстонъ, Испанскій Городъ, — явное указаніе, что онъ жилъ постоянно въ Вестъ-Индіи; и я не мало удивилась, что онъ именно тамъ впервые встрѣтился и познакомился съ м-ромъ Рочестеромъ. Мэзонъ разсказывалъ про него, что его другъ терпѣть не могъ палящаго зноя, степнаго вихря, бурь и проливныхъ дождей, свойственныхъ тѣмъ краямъ. Я знала, что м-ръ Рочестеръ путешествовалъ; мнѣ это говорила и м-съ Фэрфаксъ; но я думала, что его путешествія не шли за предѣлы европейскаго материка; до настоящей минуты я ничего не слыхала про его поѣздки въ далекія моря…
Никѣмъ незамѣченная, я тихонько проскользнула мимо группы говорившихъ гостей и тихо затворила за собою дверь.
ГЛАВА IX.
правитьПроходя мимо библіотеки, я замѣтила въ ней свѣтъ и знакомую мнѣ фигуру. Рочестеръ вернулся.
— Постойте, Джэни! — окликнулъ онъ меня. — Скажите мнѣ, что они тамъ дѣлаютъ?
— Бесѣдуютъ. Пріѣхалъ какой-то господинъ, иностранецъ, послѣ того, какъ вы уѣхали. Вамъ это извѣстно?
— Нѣтъ. Иностранецъ? Кто бы это могъ быть? Я не ждалъ никого. Что же онъ уѣхалъ?
— Нѣтъ. Онъ сказалъ, что знаетъ васъ уже давно и потому можетъ взять на себя смѣлость водвориться у васъ, пока вы. еще не вернулись.
— На кой чортъ?.. Онъ сказалъ свою фамилію?
— Его фамилія „Мэзонъ“. Онъ пріѣхалъ изъ Вестъ-Индіи, кажется, съ острова Ямайки.
М-ръ Рочестеръ стоялъ рядомъ со мною. Онъ только что взялъ меня за руку, какъ будто собирался подвести меня къ креслу, но, какъ только я произнесла эти слова, онъ судорожно сжалъ мою руку; улыбка мгновенно застыла у него на губахъ; спазмы въ горлѣ душили его.
— Мэзонъ!.. Вестъ-Индія!.. — проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Мэзонъ! Вестъ-Индія!.. — повторилъ онъ опять три раза подрядъ и, въ промежуткахъ между этими словами, становился бѣлѣе снѣга.
— Вамъ дурно?
— Джэни, ее мной сдѣлается ударъ!.. и онъ пошатнулся.
— Обопритесь на меня.
— Джэни! Вы одинъ разъ ужъ поддержали меня. Дайте мнѣ и теперь опереться на ваше плечо…
— Хорошо, хорошо. Вотъ вамъ и плечо мое, и рука!
Онъ сѣлъ и приказалъ мнѣ сѣсть рядомъ съ нимъ.
Не выпуская моей руки изъ обѣихъ своихъ, онъ глядѣлъ на меня встревоженными и грустными глазами.
— Другъ мой! Мнѣ бы хотѣлось быть теперь гдѣ-нибудь на тихомъ, уединенномъ островѣ, но только съ вами одной; — чтобы тревоги и опасности и отвратительныя воспоминанія были отъ меня далеко.
— Не могу ли я вамъ чѣмъ-нибудь помочь? Я готова отдать за васъ жизнь!
— Джэни! Если мнѣ понадобится помощь, я приму ее только изъ вашихъ рукъ. Я вамъ обѣщаю.
— Благодарю васъ. Скажите мнѣ, что надо дѣлать, и я все сдѣлаю, — то есть, по крайней мѣрѣ, постараюсь сдѣлать.
— Припесите мнѣ, Джэни, стаканчикъ вина изъ столовой. Тамъ вѣрно ужъ сидятъ за ужиномъ. Придите и разскажите мнѣ, тамъ ли Мэзонъ и что онъ дѣлаетъ?
Я пошла.
Дѣйствительно, оказалось, что всѣ ужинали, не сидя за столомъ, а стоя отдѣльными группами, и весело болтали, держа въ рукахъ тарелки и стаканы. Мэзонъ у камина бесѣдовалъ съ гостями и былъ, повидимому, такъ же веселъ, какъ и всѣ другіе. Пока я наливала стаканъ вина, миссъ Инграмъ такъ смотрѣла на меня, какъ будто осуждала такую неслыханную вольность съ моей стороны.,
Я вернулась въ библіотеку. Смертельная блѣдность Рочестера пропала, и онъ опять имѣлъ видъ твердый, рѣшительный и угрюмый. Онъ взялъ стаканъ у меня изъ рукъ.
— За ваше здоровье! — проговорилъ онъ, выпилъ вино залпомъ и обернулся ко мнѣ. — Что они дѣлаютъ?
— Болтаютъ и смѣются.
— Они не производятъ такого впечатлѣнія, какъ будто думаютъ о чемъ-нибудь таинственномъ и важномъ; какъ будто слышали что-нибудь странное?
— Вовсе нѣтъ! У нихъ въ полномъ разгарѣ смѣхъ и шутки.
— А Мэзонъ?
— И онъ тоже смѣется.
— Вернитесь туда, подойдите тихонечко къ не;ну и шепните ему на ухо, что м-ръ Рочестеръ вернулся и хотѣлъ бы его видѣть. Проведите его сюда и тогда — можете уходить.
— Хорошо!
Я исполнила его порученіе. Всѣ гости вытаращили на меня глаза, когда я прошла прямо мимо нихъ, отъискивая Мэзона. Передавъ ему свое порученіе, я пошла впереди его, указывая дорогу. Доведя его до библіотеки, я вернулась къ себѣ наверхъ.
Было уже очень поздно, и я уже давно лежала въ постели, когда услышала, что гости расходятся по своимъ комнатамъ. Я различила ясно голосъ Рочестера и слышала, какъ онъ сказалъ:
— Вотъ, сюда, Мэзонъ! Вотъ твоя комната!
Онъ говорилъ бодро, весело, и отъ звука его голоса у меня на душѣ стало спокойнѣе. Послѣ того я скоро заснула.
ГЛАВА X.
правитьЛожась спать, я позабыла спустить пологъ и закрыть ставни на окнѣ, какъ это дѣлала обыкновенно. Вслѣдствіе этого, когда полная, яркая луна — ночь была дивная — заглянула въ мое окно, я проснулась. Я открыла глаза и устремила ихъ на ея серебристо-бѣлый, чистый, какъ стекло, круглый ликъ.
Онъ былъ хорошъ, но полонъ величавой грусти… Я протянула руку, чтобы задернуть пологъ… Боже милосердый, что за крикъ!
Дикій, яростный, рѣзкій звукъ его на-двое перерѣзалъ, пересѣкъ тихую ночь и ея мирное молчанье и пронесся изъ конца въ конецъ по всему Торнфильду.
Сердце у меня остановилось, протянутая впередъ рука застыла, какъ въ параличѣ. Крикъ замеръ и больше не повторился. Онъ раздался, очевидно, въ третьемъ этажѣ, потому что пронесся у меня надъ головою. Тамъ же, то есть надо мною, — да, именно въ комнатѣ надъ моимъ потолкомъ — я услышала теперь борьбу и, судя по шуму, смертельную борьбу. Полусдавленный голосъ прокричалъ: — Помогите!.. Помогите!.. Помогите!.. Три раза, одинъ за другимъ раздался этотъ крикъ. — Да придите же, хоть кто нибудь! — кричалъ голосъ.
А затѣмъ, въ то время, какъ топотъ ногъ и шумъ борьбы съ прежней яростью все еще продолжались, я ясно разслышала сквозь доски и штукатурку:
— Рочестеръ! Рочестеръ! Приди же, ради Бога!..
Въ какой-то комнатѣ отворилась дверь, кто-то выбѣжалъ или, вѣрнѣе — бросился въ галлерею, пронесся по ней… Чьи-то, — другіе шаги застучали по полу, надо мною и… что то грохнулось.
Потомъ — полное молчаніе.
Я кое-что накинула на себя и, дрожа отъ ужаса всѣмъ тѣломъ, выбѣжала изъ своей комнаты. Весь домъ проснулся. Въ каждой комнатѣ слышались возгласы, испуганный шопотъ. Одна за другой отворялись двери; одинъ за другимъ выходили изъ нихъ ихъ обитатели… Галлерея постепенно наполнилась народомъ. Со всѣхъ сторонъ доносились разспросы:
— О, что это такое?.. — Кто расшибся?.. — Что случилось? -Принесите свѣчку! — Это пожаръ, пожаръ? — Это разбойники? — Куда бѣжать?…
Еслибъ не лунный свѣтъ, они очутились бы совсѣмъ въ потемкахъ. Они бѣгали туда и сюда; одни рыдали, другіе шатались на ногахъ. Смятеніе было непомѣрное.
— Куда къ чорту провалился Рочестеръ? — крикнулъ одинъ изъ гостей. — Я не могу его найти въ его постели.
— Я здѣсь!.. Здѣсь! — крикнулъ тотъ въ отвѣтъ. — Успокойтесь вы всѣ, — я къ вамъ иду!
Въ концѣ галлереи отворилась дверь, и въ ней показался Рочестеръ со свѣчею въ рукѣ (онъ только что спустился съ третьяго этажа). Одна изъ дамъ тотчасъ же подбѣжала къ нему и схватила его за руку. Эта дама была — миссъ Инграмъ.
— Что за ужасъ случился? — спросила она. — Говорите! Лучше сразу узнать хоть самое худшее!
— Съ одной изъ прислугъ случился кошмаръ, — вотъ и все! Она — женщина нервная. Безъ сомнѣнія, ей что-нибудь почудилось во снѣ, а она уже вообразила, что видитъ призракъ или что-нибудь подобное. Ну, а затѣмъ я долженъ проводить васъ въ ваши комнаты. Господа, будьте такъ добры подать примѣръ дамамъ. Милыя дамы! Вы навѣрно схватите насморкъ, если еще хоть ненадолго останетесь въ этой холодной галлереѣ.
Такимъ образомъ, то приказаніями, то ласковыми словами, ему удалось опять водворить своихъ гостей, каждаго въ отведенной ему спальнѣ Я не ждала, чтобы мнѣ приказали удалиться къ себѣ, и ушла въ свою комнату, такъ же незамѣтно, какъ и вышла, изъ нея. Впрочемъ, я вернулась туда не для того, чтобы лечь въ постель, — я торопливо стала одѣваться. Голоса и грохотъ, который я слышала, убѣдили меня въ томъ, что вовсе не „кошмаръ одной изъ прислугъ“ вызвалъ во всемъ домѣ такой ужасъ и переполохъ. Объясненіе свое Рочестеръ, конечно, выдумалъ нарочно для того, чтобы успокоить своихъ гостей. Поэтому я и одѣлась, чтобы быть готовой ко всякой случайности. Уже одѣвшись, я долго сидѣла у окна, глядя на безмолвныя, посеребренныя луною поля, и ждала… чего, сама не знаю. Но мнѣ казалось, что какое-нибудь событіе должно непремѣнно послѣдовать за такимъ ужаснымъ крикомъ и борьбою и отчаяннымъ призывомъ на помощь.
Но нѣтъ! Снова наступила тишина. Всякій шопотъ, всякое движеніе прекратилось постепенно, и какой-нибудь часъ спустя весь замокъ Торнфильдъ погрузился въ безмолвіе. Повидимому, въ немъ воцарились снова сонъ и ночная тишина.
Между тѣмъ, мѣсяцъ готовъ былъ закатиться. Мнѣ холодно было сидѣть у окна и я рѣшила, что лучше лягу на постель, совсѣмъ одѣтая. Я отошла отъ окна и почти безъ шума прошла по ковру. Но въ ту минуту, какъ я наклонилась, чтобы снять башмаки, кто-то осторожно постучалъ въ дверь.
— Кто тамъ?
— Вы не спите? — вмѣсто отвѣта спросилъ голосъ, который я ожидала услышать, — голосъ Рочестера.
— Да.
— Одѣты?
— Да.
— Ну, такъ выйдите сюда, тихонько.
Я повиновалась. Въ галлереѣ, со свѣчкой въ рукахъ, стоялъ Рочестеръ.
— Вы мнѣ нужны, — проговорилъ онъ, — идемте вотъ сюда; да не спѣшите, старайтесь не шумѣть.
Онъ провелъ меня по галлереѣ, затѣмъ вверхъ по лѣстницѣ и остановился въ темномъ, низкомъ корридорѣ роковаго, зловѣщаго третьяго этажа. Я остановилась рядомъ съ нимъ.
— Есть у васъ въ комнатѣ губка? — спросилъ онъ шопотомъ.
— Есть. — И нюхательная соль тоже есть?
— Да.
— Вернитесь и принесите все это сюда.
Я вернулась къ себѣ, взяла губку съ умывальника, соль — изъ комода и опять пошла обратно. Рочестеръ все еще ждалъ меня; въ рукѣ у него былъ небольшой ключъ, который онъ вложилъ въ одну изъ маленькихъ черныхъ дверей; но вдругъ остановился и опять обратился ко мнѣ:
— Вамъ не сдѣлается дурно при видѣ крови?
— Кажется, нѣтъ. Мнѣ еще не случалось видѣть.
Отвѣчая ему, я почувствовала небольшую дрожь.
— Дайте мнѣ только вашу руку. Было, бы некстати, если-бъ съ вами случился обморокъ.
Я протянула ему свои пальцы:
— Твердая и теплая рука, — замѣтилъ онъ и, повернувъ ключъ въ замкѣ, отворилъ дверь,
Я вошла въ комнату, которую уже видѣла раньше, въ тотъ день, когда м-съ Фэрфаксъ водила меня по всему дому. Но тогда стѣны были сплошь оклеены обоями, а теперь эти обои въ одномъ концѣ комнаты висѣли лохмотьями и подъ ними виднѣлась дверь, которой тогда не было. Эта дверь была открыта; изъ сосѣдней комнаты въ нее врывался свѣтъ и доносились какіе-то отрывистые звуки, напоминавшіе собачье рычанье. Поставивъ свѣчку, Рочестеръ сказалъ:
— Подождите минутку, — и вошелъ туда.
Его появленіе привѣтствовали раскатомъ смѣха. Это былъ знакомый мнѣ сатанинскій смѣхъ Грэсъ Пуль: „Ха, -ха, -ха…!“
Значитъ, она тамъ…
Рочестеръ, вѣроятно, молча какъ-нибудь расправился съ нею, потому что все затихло. Онъ вышелъ оттуда и заперъ за собою дверь.
— Джэни, сюда! — проговорилъ онъ, и я подошла къ нему, обойдя кругомъ большую кровать, которая своимъ спущеннымъ пологомъ скрывала за собой значительную часть комнаты. У изголовья стояло кресло, а въ немъ сидѣлъ человѣкъ — совсѣмъ одѣтый, но безъ сюртука. Онъ сидѣлъ тихо, неподвижно; голова его была откинута назадъ, глаза закрыты. М-ръ Рочестеръ держалъ надъ нимъ свѣчу, и въ этомъ блѣдномъ, безжизненномъ лицѣ незнакомца я узнала… Мэзона. Его рубашка, съ одного боку, и рукавъ были пропитаны кровью.
— Подержите свѣчу, — сказалъ Рочестеръ, и я повиновалась. Онъ взялъ чашку съ умывальника и подалъ мнѣ:
— Держите! — и я стала держать.
Рочестеръ взялъ губку, опустилъ ее въ воду, затѣмъ смочилъ ею мертвенно-неподвижное лицо Мэзона, спросилъ у меня соли и далъ ему понюхать. Вскорѣ Мезонъ открылъ глаза и застоналъ. Рочестеръ отвернулъ воротъ рубахи: оказалось, что у раненаго уже были забинтованы руки и плечо. Рочестеръ губкой обмылъ кровь, которая сочилась непрерывно.
— Мнѣ грозитъ немедленная опасность? — спросилъ Мэзонъ.
— Да нѣтъ-же, пустяки! Простая царапина. Не поддавайся, потерпи! Я самъ сейчасъ приведу лекаря. Къ утру, надѣюсь, ты будешь въ состояніи уѣхать… Джэни!
— Что угодно?
— Мнѣ придется оставить васъ здѣсь съ этимъ господиномъ на часъ или даже на два. Вы будете обмывать ему кровь, какъ это сейчасъ дѣлалъ я, если она опять покажется. Если онъ почувствуетъ, что ему дурно, вы возьмете вотъ этотъ стаканъ воды и поднесете ему къ губамъ, и дадите понюхать соль. Ни подъ какимъ видомъ, вы не должны съ нимъ разговаривать, а ты, Ричардъ, ты поплатишься жизнью, если самъ будешь съ нею говорить. Только раскрой ротъ, взволнуйся, и я не отвѣчаю за тебя.
Рочестеръ подалъ мнѣ губку, — еще всю въ крови, — и я принялась унимать ею кровь, какъ это дѣлалъ онъ! Одну секунду онъ наблюдалъ за мной, такъ ли я это дѣлаю, а затѣмъ сказалъ:
— Помните: никакихъ разговоровъ! — и вышелъ изъ комнаты.
Странное ощущеніе испытала я, когда ключъ заскрипѣлъ въ замкѣ, и звукъ удалявшихся шаговъ пересталъ до меня доноситься.
И вотъ — я одна въ зловѣщемъ третьемъ этажѣ. Вокругъ меня — ночная тьма; передо мною блѣдный, окровавленный человѣкъ, на моемъ попеченіи. Только дверь отдѣляетъ меня отъ убійцы… Но все это было еще не такъ ужасно, все остальное я могла перенести и только мысль, что Грэсъ Пуль можетъ броситься на меня, вызывала во мнѣ дрожь.
Но я должна оставаться на своемъ посту; должна не спускать глазъ съ этого мертвенно-блѣднаго лица, съ этихъ посинѣлыхъ губъ, которымъ запрещено раскрываться, — съ этихъ глазъ, то закрытыхъ, то блуждающихъ по комнатѣ, то устремленныхъ на меня, по непрерывно подернутыхъ завѣсой ужаса. Я должна, то и дѣло, опускать руку свою въ чашку съ окровавленной водой и смывать густую кровь, которая продолжаетъ все еще сочиться.
Нагорѣвшая свѣча все уменьшается. Тѣни на старинныхъ, тисненыхъ обояхъ становятся мрачнѣе, а подъ пологомъ большой старомодной кровати онѣ чернѣютъ, какъ ночью; какъ-то странно, жутко дрожатъ онѣ надъ дверцами большаго шкапа напротивъ меня.
Что это за преступленіе, воплощеніе котораго живетъ въ этомъ уединенномъ домѣ и котораго даже хозяинъ дома не въ силахъ выгнать оттуда? Что это за тайна, которая проявляется то въ крови, то въ пламени среди глубокой ночи? Что за существо скрывается подъ личиной женщины?
А этотъ несчастный, — надъ которымъ я склонилась, — этотъ мирный чужестранецъ? Какъ онъ попалъ въ сѣти, сплетенныя этой ужасной тайной? Почему напала на него эта фурія? Что заставило его зайти въ эту часть дома въ такое неурочное время, когда онъ долженъ бы спокойно спать у себя въ постели? Я слышала, что Рочестеръ указалъ ему комнату внизу; такъ что-же привело его сюда? И почему теперь, подъ гнетомъ совершеннаго надъ нимъ жестокаго поступка, онъ такъ послушенъ, терпѣливъ? Почему онъ такъ спокойно покорился навязанной ему Рочестеромъ необходимости скрывать тайну и почему Рочестеръ навязалъ ему насильственное молчаніе? Его гостя оскорбили, противъ его собственной жизни злоумышляли незадолго передъ тѣмъ, — но оба покушенія оставлены втайнѣ и преданы забвенію!
Я только что была свидѣтельницей, что Мэзонъ безпрекословно покоряется Рочестеру: тѣ немногія слова, которыми они обмѣнялись при мнѣ, достаточно меня въ этомъ убѣдили. Очевидно, въ прежнее время ихъ знакомства одинъ покорно подчинялся энергичной и дѣятельной натурѣ другаго; откуда же взялось смущеніе м-ра Рочестера, когда онъ услышалъ, что пріѣхалъ Мэзонъ? Почему самое имя этого безотвѣтнаго существа, для котораго достаточно было одного единственнаго слова, чтобы онъ повиновался, какъ ребенокъ, — нѣсколько часовъ тому назадъ поразило его, какъ громъ поражаетъ крѣпкій дубъ?
О, я не могу позабыть его взгляда, его блѣднаго лица, не могу забыть, какъ дрожала рука, которою онъ опирался на мое плечо. Не могъ же какой-нибудь пустякъ такъ угнетать твердый духъ и такъ потрясать могучее тѣло Фэрфакса Рочестера?
Скоро-ли онъ придетъ? Скоро-ли? — въ душѣ взывала я, по мѣрѣ того, какъ ночь все еще тянулась… тянулась безконечно, — а мой паціентъ, все истекая кровью, ослабѣвалъ, стоналъ, терялъ сознаніе… Но ни разсвѣта, ни помощи не было!
Я снова и снова подносила стаканъ съ водой къ побѣлѣвшимъ губамъ Мэзона; еще, и еще давала ему нюхать соль, — но мои усилія, повидимому, были недѣйствительны; физическія, или нравственныя страданія, или потеря крови, или все вмѣстѣ, — быстро истощали его силы. Онъ такъ стоналъ, онъ казался такимъ слабымъ, такимъ обезумѣвшимъ и безнадежнымъ, что я начала бояться, не умираетъ-ли онъ?.. А мнѣ запрещено даже говорить съ нимъ!
Свѣча, наконецъ, догорѣла и потухла. Когда она погасла, я замѣтила, что края занавѣсокъ окаймлены полосками сѣраго свѣта: заря приближалась. Но вотъ — Лоцманъ залаялъ въ своей будкѣ, на дворѣ, и надежда во мнѣ ожила!
Она была не напрасна — еще пять минутъ — и царапанье ключа въ замкѣ, движеніе самого замка дали мнѣ знать, что моя служба сидѣлки и сторожа окончена: смѣна идетъ! Она длилась, вѣроятно, не больше двухъ часовъ, но эти два часа показались мнѣ длиннѣе недѣли.
Вошелъ Рочестеръ, а вмѣстѣ съ нимъ и лекарь, за которымъ онъ ѣздилъ.
— Ну, Картеръ, торопитесь! — сказалъ онъ этому послѣднему: — я вамъ даю только полчаса на то, чтобы промыть рану, наложить повязки, свести вашего паціента съ лѣстницы, и все прочее.
— Но развѣ онъ въ состояніи двигаться?
— Безъ сомнѣнія! У него нѣтъ ничего серьезнаго;
? онъ просто разнервничался и надо поддержать въ немъ
бодрость духа. Ну, приступайте къ дѣлу!
М-ръ Рочестеръ отдернулъ тяжелыя занавѣски на окнѣ, чтобы впустить въ комнату какъ можно больше свѣта. Я удивилась и порадовалась, что день уже наступаетъ: востокъ освѣтился розовыми полосами.
Затѣмъ Рочестеръ подошелъ къ Мэзону, съ которымъ -уже возился лекарь.
— Ну, дружище, какъ поживаешь? — спросилъ онъ.
— Боюсь, что она доканала меня, — слабымъ голосомъ отвѣтилъ тотъ.
— Ни чуточки! Ободрись! Черезъ двѣ недѣли не будетъ и слѣда: ты просто потерялъ немного крови, — вотъ и все! Картеръ! увѣрьте-же его, что нѣтъ никакой опасности.
— Я по совѣсти могу вамъ поручиться! — подтвердилъ Картеръ, уже развязавшій бинты. — Только жаль, что я не пришелъ сюда раньше: онъ не такъ много потерялъ бы крови… Но что это такое? Мясо на плечѣ и порѣзано, и разодрано. Эта рана сдѣлана не однимъ ножомъ: тутъ побывали зубы!
— Она меня кусала, — пролепеталъ больной, — она меня трепала, какъ тигрица, когда Рочестеръ вырвалъ у нея ножъ.
— Ты не долженъ былъ ей поддаваться, — сказалъ тотъ. — Тебѣ надо было сразу бороться съ нею.
— Но при такихъ условіяхъ, кто-бы съ нею справился? — возразилъ Мэзонъ: — Какой ужасъ! — прибавилъ онъ, содрогаясь. — И я этого никакъ не ожидалъ. Повидимому, она сначала была такъ спокойна!
— Я, вѣдь, тебя предупреждалъ. Я говорилъ тебѣ, остерегайся, когда будешь подлѣ нея! — Кромѣ того, ты могъ-бы обождать до завтра и взять меня съ собою. Чистое безуміе — эта попытка видѣться съ нею ночью и — съ глазу на глазъ.
— Я думалъ, что могу принести ей пользу…
— Ты думалъ! Ты думалъ!.. Да! Меня злитъ, когда ты такъ говоришь; но все равно — ты пострадалъ и пострадаешь еще довольно за то, что не послушалъ моего совѣта; такъ я ужъ больше не скажу ничего. Живѣе, Картеръ! Ну живѣе! Солнце скоро взойдетъ, а мнѣ надобно отправить больного.
— Сейчасъ. Вотъ плечо и готово! Теперь мнѣ надо посмотрѣть на ту, другую рану — на рукѣ. Мнѣ кажется, и тутъ побывали ея зубки.
— Она сосала мою кровь, она сказала, что ни -кровинки у меня въ сердцѣ не оставитъ.
Я видѣла, что Рочестеръ содрогнулся. Лицо его исказилось выраженіемъ ужаса, отвращенія и ненависти…. но онъ только проговорилъ:
— Полно, Ричардъ! Молчи и не повторяй ея чепуху.
— Мнѣ бы хотѣлось совсѣмъ про нее позабыть, — былъ отвѣтъ.
— И позабудешь, какъ только уѣдешь изъ этихъ краевъ. Когда вернешься къ себѣ, на Ямайку, можешь думать о ней, какъ объ умершей и погребенной или, — еще того лучше, — не надо вовсе о ней думать.
— Но невозможно забыть эту ночь!
— Это не невозможно! Будь же рѣшительнѣе: ты мужчина! Часа два тому назадъ ты думалъ, что убитъ, какъ селедка, а теперь ты живъ и даже говоришь. Ну вотъ! Картеръ покончилъ съ тобою, или почти покончилъ; а я въ одинъ мигъ придамъ тебѣ приличный видъ, Джэни — обернулся онъ ко мнѣ въ первый разъ послѣ того, какъ вошелъ — возьмите этотъ ключъ, пойдите внизъ, въ мою спальню и пройдите прямо въ уборную; выдвиньте верхній ящикъ комода, достаньте оттуда чистую рубашку и галстукъ; принесите ихъ сюда, да поживѣе!
Я отправилась, нашла комодъ, про который онъ говорилъ, достала указанныя вещи и вернулась съ ними обратно.
— Теперь подите, станьте по ту сторону кровати, пока я его пріодѣну, но не уходите изъ комнаты; вы можете еще понадобиться.
Я отошла, какъ было приказано.
— Кто-нибудь, шевелился тамъ, внизу, когда вы проходили? — спросилъ онъ немного погодя.
— Нѣтъ. Все было тихо.
— Мы тихохонько проводимъ тебя, Дикъ. И это даже будетъ лучше для васъ обоихъ — для тебя, и для той несчастной тоже. Я долго старался избѣжать огласки и не хотѣлось бы мнѣ довести дѣло до этого. Картеръ, подите сюда! Помогите ему надѣть жилетъ. Гдѣ ты оставилъ свою шубу? Я, вѣдь, знаю, ты одной мили не проѣдешь безъ нея въ нашемъ проклятомъ холодномъ климатѣ. Она у тебя въ комнатѣ?.. Джэни, сбѣгайте въ комнату м-ра Мэзона — (рядомъ съ моею) — и принесите оттуда шубу, которую тамъ найдете.
Опять я побѣжала, и опять вернулась, неся огромную шубу. ,
— Ну, а теперь у меня есть для васъ еще порученіе, — проговорилъ мой неутомимый повелитель: — вамъ надо опять вернуться ко мнѣ въ комнату… Какое счастье, что вы безшумно двигаетесь Джэни! Какой-нибудь посланный съ толстыми сапогами не годился бы для нашей цѣли. Вы должны открыть средній ящикъ моего туалета и вынуть оттуда маленькій пузырекъ съ лекарствомъ и маленькій стаканчикъ, который найдете тамъ-же… Скорѣе!
Я мигомъ слетала туда и обратно, и принесла требуемыя вещи.
— Хорошо!.. Теперь, докторъ, я беру на себя смѣлость дать паціенту одинъ пріемъ, — на свой личный страхъ и отвѣтственность. Я добылъ это лекарство въ Римѣ у одного итальянца, — такого шарлатана, что вы, Картеръ, прогнали бы его въ шею. — Это такое средство, что его нельзя употреблять безъ разбора; но иногда, при случаѣ, оно очень хорошо, — какъ напримѣръ, теперь. Джэни! Немножко воды!
Онъ протянулъ ко мнѣ маленькій стаканчикъ, и я до половины наполнила его водою изъ графина, стоявшаго на умывальникѣ.
— Довольно. Теперь смочите краешекъ пузырька.
Я такъ и сдѣлала. Онъ отсчиталъ въ стаканъ двѣнадцать капель алой жидкости и подалъ Мэзону.
— Выпей, Дикъ: это придастъ тебѣ на часокъ-другой мужества, котораго у тебя не хватаетъ.
— Это мнѣ не-сдѣлаетъ вреда? Не вызоветъ воспаленія?
— Пей! Пей! Пей!
Мэзонъ повиновался, потому что сопротивляться было, очевидно, безполезно. Онъ былъ уже одѣтъ и еще блѣденъ, по уже не запачканъ кровью. Рочестеръ далъ ему посидѣть минуты три послѣ того, какъ тотъ проглотилъ эту жидкость, а затѣмъ взялъ его подъ Руку.
— Я увѣренъ, что теперь ты можешь встать на ноги — сказалъ онъ, — попробуй!
Больной всталъ.
— Картеръ, возьмите его съ другой стороны подъ руку. Смѣлѣй, Ричардъ, шагни впередъ… Вотъ такъ!
— Я чувствую, что мнѣ лучше, — замѣтилъ Мэзонъ.
— Я въ этомъ увѣренъ. Теперь, Джэни, забѣгите впередъ, по дорогѣ къ черной лѣстницѣ; отодвиньте засовъ съ боковой двери и прикажите кучеру, чтобы была на готовѣ почтовая карета, которую вы увидите на дворѣ или у самыхъ воротъ, Мы сейчасъ придемъ и — вотъ еще что, Джэни! — если вамъ но близости кто попадется, вернитесь къ лѣстницѣ и только кашляните.
Тѣмъ временемъ, было ужъ половина шестаго и солнце всходило, но въ кухнѣ было еще пусто и темно. Боковая дверь была на запорѣ; я отодвинула засовъ, стараясь шумѣть, какъ можно меньше.
Во дворѣ все было тихо, — но ворота были отворены, а за ними, тутъ же, стояла почтовая карета съ лошадьми въ полной упряжи, съ кучеромъ на козлахъ. Я подошла къ нему и сказала, что господа сейчасъ придутъ. Онъ кивнулъ головою.
Я внимательно оглядѣлась вокругъ и прислушалась. Повсюду полная тишина. На окнахъ людской были еще спущены занавѣски. Малыя пташки только еще начинали чирикать на фруктовыхъ деревьяхъ, залитыхъ бѣлымъ цвѣтомъ; бѣлыми гирляндами свѣсились ихъ вѣтви со стѣны, съ одной стороны окаймляющей дворъ.
Только изрѣдка стучали копытами лошади въ запертой конюшнѣ. Все кругомъ было тихо.
Но вотъ появились мужчины. Мэзопъ, котораго поддерживали лекарь и Рочестеръ, повидимому, шелъ довольно свободно; они помогли ему взобраться въ экипажъ; а за нимъ слѣдомъ сѣлъ и Картеръ.
— Берегите-же его, — обратился къ послѣднему Рочестеръ — и продержите у себя, пока онъ не поправится совсѣмъ; черезъ день, черезъ два я заѣду посмотрѣть, лучше-ли ему? Ну, Ричардъ, какъ ты себя чувствуешь?
— Свѣжій воздухъ оживилъ меня, Фэрфаксъ.
— Картеръ, не поднимайте окна съ его стороны: вѣтру нѣтъ. Дикъ прощай!
— Фэрфаксъ…!
— Ну, что еще?
— Пусть позаботятся о „ней“, пусть съ нею обращаются, насколько можно мягче и нѣжнѣе; пусть ей… — онъ остановился и залился слезами.
— Я стараюсь поступать съ нею, какъ можно лучше; и всегда старался, и буду продолжать стараться, — былъ отвѣтъ.
Рочестеръ захлопнулъ дверцу кареты и экипажъ покатился.
— А все-таки, дай Богъ, чтобъ этому пришелъ конецъ! — прибавилъ м-ръ Рочестеръ, затворяя тяжелыя ворота и задвигая засовъ.
Покончивъ съ этимъ дѣломъ, глядя разсѣянно прямо передъ собою, онъ медленно пошелъ прямо къ калиткѣ, которая вела во фруктовый садъ. Полагая, что онъ больше не нуждается во мнѣ, я приготовилась вернуться домой; однако, мнѣ послышалось, что онъ зоветъ.
— Джэни!
Онъ открылъ калитку и стоялъ, поджидая меня:
— Подите сюда, освѣжиться на нѣсколько минутъ, — говорилъ онъ, — Этотъ домъ настоящая темница; развѣ вы этого не чувствуете?
— Мнѣ кажется, это роскошный, старинный замокъ.
— Блескъ неопытности застилаетъ вамъ глаза, — возразилъ онъ, — и вы сквозь него видите все въ обаятельномъ свѣтѣ. Вамъ не замѣтно, что эта позолота просто грязь, а шелковыя драпировки — паутина, — что этотъ мраморъ — грубый камень, а полированное дерево — негодныя щепки и корявая кора.
— По здѣсь, — онъ указалъ рукой на зеленую сѣнь листвы, подъ которую мы вошли, — здѣсь все настоящее, все неподдѣльное, нѣжное, чистое!
Рочестеръ шелъ по дорожкѣ, окаймленной съ одной стороны буксомъ, яблонями, грушами и вишнями, съ другой — бордюромъ, переполненнымъ всевозможными старомодными цвѣтами, штокъ розами, лѣсной гвоздикой, буквицами, троицынымъ цвѣтомъ въ перемежку съ Божьимъ деревомъ, шиповникомъ и разными пахучими травами. Солнце еще только выступало на востокѣ, пестрѣвшемъ мелкими облаками; но его свѣтъ озарялъ окропленныя росой, усыпанныя цвѣтами фруктовыя деревья и проливалъ свое сіяніе на ихъ сѣнь, на тихія дорожки.
— Джэни, хотите цвѣтокъ?
Онъ сорвалъ полураспустившуюся розу — первую на этомъ кустѣ и подалъ ее мнѣ.
— Благодарю васъ.
— Вамъ нравится такой восходъ солнца? Нравится это небо, съ его высокими, легкими облачками, которыя навѣрно всѣ растаятъ по мѣрѣ того, какъ день будетъ теплѣе; нравится этотъ невозмутимо-тихій и благоуханный воздухъ?
— Очень нравится.
— Вы провели странную ночь, Джэни?
— Да.
— И оттого вы такъ блѣдны… Вамъ было очень страшно, когда я васъ оставилъ одну съ Мэзономъ?
— Я боялась, чтобы кто-нибудь не пришелъ изъ сосѣдней комнаты.
— Но я, вѣдь, заперъ дверь; ключъ былъ у меня въ карманѣ.
— Грэсъ Пуль все еще будетъ продолжать здѣсь жить?
— О да!.. Но не ломайте себѣ голову надъ нею; гоните эту мысль прочь отъ себя.
— А все-таки, мнѣ кажется, что ваша жизнь въ опасности, покуда она еще здѣсь.
— Не бойтесь ничего: я буду самъ себя беречь.
— А та опасность, которой вы вчера такъ испугались, теперь ужъ миновала?
— Не могу за это поручиться, пока Мэзонъ не уѣдетъ изъ Англіи, а пожалуй, даже и тогда. Для меня, Джэни, жить значитъ стоять на вулканѣ, который въ любой день можетъ разверзнуться и изрыгнуть огонь.
— Но съ м-ромъ Мэзопомъ, повидимому, вѣдь, легко справляться? Ваше вліяніе на него всесильно. Онъ никогда самъ не вызоветъ васъ на борьбу, никогда добровольно не нанесетъ вамъ вреда.
— О нѣтъ! Конечно, Мэзонъ не вызоветъ меня на борьбу и не захочетъ нанести мнѣ вредъ; но нечаянно онъ можетъ во всякое время однимъ своимъ неосторожнымъ словомъ лишить меня если не жизни, такъ счастья!
— Скажите-же ему, чтобъ онъ былъ остороженъ; дайте ему понять, чего вы боитесь — и укажите, какъ надо избѣжать опасности.
Онъ засмѣялся насмѣшливо, быстрымъ движеніемъ схватилъ меня за руку и такъ-же быстро ее оставилъ.
— Глупенькая! Если-бъ я только могъ такъ сдѣлать, тогда не было бы опасности. Въ одинъ мигъ она перестала-бы существовать. Съ тѣхъ поръ, какъ я знаю Мэзона, мнѣ стоило только сказать ему: „Сдѣлай то или другое“ — и это было сдѣлано. Но въ данномъ случаѣ, я не могу давать ему приказанія; не могу сказать: берегись, чтобы но сдѣлать мнѣ вреда, Ричардъ! — потому что для меня настоятельно необходимо, что-бы онъ даже и не зналъ, что можетъ нанести мнѣ вредъ. Ну, вотъ вы и озадачены. Но я васъ еще больше удивлю… Вы, вѣдь, мой маленькій другъ, не такъ-ли?
— Я люблю вамъ служить и повиноваться во всемъ, что хорошо и справедливо.
— Вотъ именно! Я самъ это вижу. Я вижу искреннее удовольствіе въ вашей походкѣ, въ выраженіи лица и глазъ, когда вы помогаете и угождаете мнѣ, работаете со мной и для меня во всемъ, что (какъ вы особенно мѣтко говорите) — „хорошо и справедливо“. Вѣдь, если-бъ я вамъ приказалъ сдѣлать что-нибудь такое, что, по вашему мнѣнію, нехорошо или несправедливо, — не было-бы у васъ ни легкокрылаго бѣга, ни ловкости и проворства, ни быстраго, живого взгляда, ни оживленнаго цвѣта лица. Тогда моя пріятельница оглянулась-бы на меня и, блѣднѣя, но спокойно, возразила-бы мнѣ:
— Нѣтъ, это невозможно! Я не могу этого сдѣлать, потому что это нехорошо и несправедливо, — и снова сдѣлалась-бы холодной и недосягаемой, какъ далекая звѣзда.
— Джэни, Джэни! — произнесъ онъ, останавливаясь передо-мною, — вы совсѣмъ поблѣднѣли послѣ безсонной ночи. Вы меня не проклинаете за то, что я нарушилъ вашъ покой?
— Васъ проклинать? О, нѣтъ!
— Такъ пожмите-же мнѣ руку въ подтвержденіе вашихъ словъ… Господи! Да это мои гости — они уже встали!… Пройдите здѣсь, подъ кустами, вонъ въ ту калитку! — Уходя въ одну сторону въ то время, какъ онъ шелъ въ другую, я слышала, что онъ веселымъ тономъ говоритъ своимъ гостямъ:
— А, вѣдь, Мэзонъ всталъ раньше васъ всѣхъ сегодня: онъ уѣхалъ еще на зарѣ, и я всталъ въ четыре часа, чтобы проводить его.
ГЛАВА XI.
правитьНа слѣдующій день послѣ обѣда мнѣ доложили, что кто-то желаетъ меня видѣть. Сойдя внизъ, я увидала человѣка, похожаго на камердинера изъ барскаго дома; онъ былъ въ глубокомъ траурѣ, и шляпа, которую онъ держалъ въ рукахъ, была покрыта крепомъ.
— Вы, должно быть, меня совсѣмъ не помните, барышня, — сказалъ онъ, вставая при моемъ появленіи: мое имя Ливенъ, я служилъ кучеромъ у м-рсъ Ридъ, когда вы жили въ Гэтесхидѣ, восемь или девять лѣтъ тому назадъ; я и теперь все еще тамъ.
— А, Робертъ! какъ вы поживаете? Я очень хорошо помню васъ: вы иногда катали меня верхомъ на сѣромъ пони миссъ Джорджіаны. А какъ поживаетъ Бесси? Вѣдь вы женаты на Бесси?
— Да, барышня; моя жена совершенно здорова, благодарю васъ; не далѣе, какъ два мѣсяца тому назадъ она подарила мнѣ еще маленькаго — теперь ихъ у насъ трое — и мать, и ребенокъ, слава Богу, здоровы.
— А какъ поживаютъ всѣ у м-рсъ Ридъ, Робертъ?
— Мнѣ очень жаль, что я не могу вамъ сообщить о нихъ ничего хорошаго, барышня: теперь имъ очень худо — у нихъ большое горе.
— Я надѣюсь, что никто изъ нихъ не умеръ, — сказала я, бросая взглядъ на его черную одежду. Онъ тоже взглянулъ на крепъ, покрывавшій его шляпу, и отвѣтилъ:
— М-ръ Джонъ умеръ недѣлю тому назадъ въ своей квартирѣ въ Лондонѣ.
— М-ръ Джонъ?
— Да.
— Какъ переноситъ его мать этотъ ударъ?
— Видите ли, миссъ Эйръ, это не обыкновенное несчастіе: онъ велъ очень разгульную жизнь, и смерть его была ужасна.
— Я слышала отъ Бесси, что онъ велъ не хорошую жизнь.
— Не хорошую! Онъ не могъ вести худшую жизнь; онъ погубилъ свое здоровье и свое состояніе въ обществѣ самыхъ послѣднихъ негодяевъ. Онъ запутался въ долгахъ и… попалъ въ тюрьму. Его мать два раза помогла ему выбраться изъ тюрьмы, но какъ только онъ выходилъ на свободу, онъ возвращался къ своимъ прежнимъ товарищамъ и привычкамъ. Онъ никогда не отличался большимъ умомъ, и мошенники, среди которыхъ онъ жилъ, надували его самымъ неслыханнымъ образомъ. Около трехъ недѣль тому назадъ онъ пріѣхалъ въ Гэтесхидъ и потребовалъ отъ барыни, чтобы она отдала ему все состояніе. Барыня отказалась; ея средства и безъ того уже значительно уменьшились благодаря его расточительности; такъ онъ и уѣхалъ, и первое, что пришло отъ него, было извѣстіе о его смерти. Какъ онъ умеръ, одинъ Господь знаетъ! Говорятъ, что онъ наложилъ на себя руки.
Я молчала; это были ужасныя вѣсти. Робертъ Ливенъ продолжалъ:
— Барыня тоже стала себя плохо чувствовать съ нѣкотораго времени; а потеря денегъ и страхъ передъ бѣдностью совершенно подорвали ея здоровье. Извѣстіе объ ужасной смерти м-ра Джона пришло слишкомъ внезапно: съ ней сдѣлался ударъ. Три дня она была безъ языка; но въ прошлый вторникъ ей какъ будто стало лучше; казалось, что она хочетъ что то сказать, она дѣлала моей женѣ всякіе знаки и все что-то бормотала. Только вчера утромъ Бесси догадалась, что она произноситъ ваше имя, а потомъ она ясно сказала: „приведите Джанни, пошлите за Джанни Эйръ, я хочу съ ней поговорить“. Бесси была не совсѣмъ увѣрена, въ полномъ-ли она сознаніи; все таки, она разсказала это обѣимъ барышнямъ и посовѣтовала имъ послать за вами. Барышни сначала и слышать не хотѣли объ этомъ, но барыня была такъ неспокойна и такъ часто повторяла: „Джэнни, Джэнни“, что въ концѣ-концовъ онѣ согласились. Если вы можете, барышня, то я бы попросилъ васъ выѣхать со мной завтра рано утромъ.
— Да, Робертъ, я буду готова; мнѣ кажется, чѣо я должна поѣхать.
— Я тоже такъ думаю, барышня. Бесси сказала, что она увѣрена, что вы не откажетесь; но вамъ, можетъ быть, надо попросить позволенія уѣхать?
— Да, и я сдѣлаю это сейчасъ же. — Отведя его въ людскую и поручивъ любезности Джона и попеченіямъ его жены, я пошла отыскивать м-ра Рочестера.
Его не было ни въ одной изъ нижнихъ комнатъ; его не было ни на дворѣ, ни въ конюшняхъ, ни въ паркѣ. Я спросила м-рсъ Фэрфаксъ, не видала ли она его. Да, она видѣла его, онъ играетъ въ билліардъ съ миссъ Инграмъ. Я поспѣшила въ билліардную; оттуда доносился стукъ шаровъ и гулъ голосовъ. М-ръ Рочестеръ, миссъ Инграмъ и еще нѣсколько дамъ и молодыхъ людей были заняты игрой. Требовалось нѣкоторое мужество для того, чтобы потревожить такое избранное общество; но мое дѣло не терпѣло отсрочки, и я поэтому смѣло подошла къ м-ру Рочестеру, стоявшему рядомъ съ миссъ Инграмъ. Она повернулась при моемъ приближеніи и высокомѣрно посмотрѣла на меня; ея взоръ, казалось, спрашивалъ: „что здѣсь надо этому презрѣнному существу?“ а когда я тихо произнесла: „м-ръ Рочестеръ“, она сдѣлала движеніе, точно испытывала сильное желаніе приказать- мнѣ удалиться.
— Этой особѣ нужно что-нибудь сказать вамъ? — обратилась она къ м-ру Рочестеру. М-ръ Рочестеръ обернулся, чтобы посмотрѣть, кто была эта „особа“. Онъ сдѣлалъ ужасную гримасу — одну изъ своихъ странныхъ, непонятныхъ гримасъ — и послѣдовалъ за мной въ корридоръ.
— Ну, Джанни? — сказалъ онъ, прислонившись спиной къ двери классной комнаты, которую онъ закрылъ.
— Я хотѣла попросить у васъ, сэръ, отпуска на, недѣлю или на двѣ.
— Зачѣмъ? Куда? ^
— Провѣдать больную даму, которая послала за
мной.,
— Какую больную даму? — Гдѣ она живетъ?
— Въ Гэтесхидѣ.
— Въ Гэтесхидѣ? Но это за сто миль отсюда! Кто она такая, что заставляетъ васъ дѣлать такое длинное путешествіе, чтобы провѣдать ее?
— Ея имя Ридъ, сэръ, м-рсъ Ридъ.
— Ридъ изъ Гэтесхида? я зналъ въ Гэтесхидѣ одного Рида, члена городского магистрата.
— Это его вдова, сэръ.
— Что же у васъ съ ней общаго? Откуда вы ее знаете?
— М-ръ Ридъ былъ мой дядя — братъ моей матери.
— Чортъ возьми! Вы никогда раньше не говорили мнѣ этого; вы всегда говорили, что у васъ нѣтъ никакихъ родственниковъ.
— Никого, кто бы признавалъ меня, сэръ. Мой дядя умеръ, а его жена отказалась отъ меня.
— Почему?
— Потому что я была бѣдна и она тяготилась мною и ненавидѣла меня.
— Но Ридъ оставилъ дѣтей. У васъ должны быть двоюродныя братья и сестры? Кто-то изъ моихъ гостей еще вчера разсказывалъ мнѣ о Ридѣ изъ Гэтесхида, который, по его словамъ, извѣстенъ, какъ самый большой негодяй во всемъ городѣ; а Инграмъ_упомянулъ о Джорджіанѣ Ридъ, тоже изъ Гэтесхида, которая годъ или два тому назадъ провела зиму въ Лондонѣ и обращала на себя всеобщее вниманіе своей красотой.
— Джонъ Ридъ уже умеръ, сэръ; онъ разорился самъ и наполовину разорилъ семью; онъ кончилъ самоубійствомъ. Это извѣстіе такъ поразило его мать, что съ ней сдѣлался ударъ.
— Такъ что же вы можете сдѣлать для нея? Глупости, Джэнни! Мнѣ бы никогда не пришло въ голову проѣхать сто миль для того, чтобы навѣстить старую даму, которая, можетъ быть, умретъ раньше, чѣмъ вы пріѣдете; кромѣ того, вы же говорите, что она васъ оттолкнула.
— Да, сэръ, но это было такъ давно; тогда ея обстоятельства были совершенно другія; теперь мнѣ было бы непріятно не исполнить ея желанія.
— Сколько времени вы тамъ останетесь?
— Такъ мало, какъ только будетъ возможно, сэръ.
— Обѣщайте мнѣ остаться тамъ не дольше недѣли.
— Я бы предпочла не давать такого обѣщанія: я, можетъ быть, буду вынуждена не сдержать его.
— Но вы во всякомъ случаѣ вернетесь сюда; вы ни подъ какимъ видомъ не должны позволить уговорить себя остаться съ ней навсегда.
— О, нѣтъ! Я навѣрно вернусь, когда нсе наладится.
— А. кто съ вами ѣдетъ? Вѣдь вы же не совершите одна путешествія въ сто миль.
— Нѣтъ, сэръ; она послала своего кучера.
— Человѣкъ, на котораго можно положиться?
— Да, сэръ; онъ десять лѣтъ уже живетъ въ домѣ.
М-ръ Рочестеръ сталъ соображать что-то.
— Когда вы хотите ѣхать?
— Завтра рано утромъ, сэръ.
— Хорошо; но вамъ нужны деньги, вы не можете ѣхать безъ денегъ; а я предполагаю, что у васъ ихъ не много; вѣдь я вамъ еще не давалъ жалованья. Какими богатствами вы еще обладаете на этомъ свѣтѣ, Джэнни? — спросилъ онъ, улыбаясь.
Я вынула свой кошелекъ; онъ былъ довольно пустой.
— Пять шиллинговъ, сэръ.
Онъ взялъ кошелекъ, высыпалъ содержимое его къ себѣ на ладонь и тихо засмѣялся, какъ будто видъ этой маленькой суммы доставлялъ ему особенное удовольствіе. Затѣмъ онъ вынулъ свой бумажникъ.
— Вотъ, — сказалъ онъ, подавая мнѣ банковый билетъ; это былъ билетъ въ пятьдесятъ фунтовъ, а онъ былъ мнѣ долженъ только пятнадцать. Я замѣтила, что не могу дать сдачи.
— И незачѣмъ, вы это знаете; это ваше жалованье.
Я отказалась принять больше, чѣмъ мнѣ слѣдовало.
Онъ сначала нахмурился, но затѣмъ, какъ бы вспомнивъ что-то, сказалъ:
— Хорошо, хорошо! Лучше не давать вамъ всего сразу; вы еще, пожалуй, останетесь тамъ три мѣсяца, если у васъ будетъ пятьдесятъ фунтовъ. Вотъ вамъ десять; этого достаточно?
— Да, сэръ, но теперь вы мнѣ должны еще пять фунтовъ.
— Вы должны будете вернуться за ними; а до тѣхъ поръ я буду вашимъ банкиромъ.
— М-ръ Рочестеръ, я хочу воспользоваться этимъ случаемъ для того, чтобы поговорить съ вами еще объ одномъ дѣлѣ.
— Объ одномъ дѣлѣ? Вы возбуждаете мое любопытство.
— Вы довольно опредѣленно сказали мнѣ, сэръ, что собираетесь въ скоромъ времени жениться?
— Да; ну такъ что-жъ?
— Въ такомъ случаѣ, сэръ, Адель надо отправить въ школу; я увѣрена, что вы и сами видите, насколько это необходимо.
— Для того, чтобы удалить ее отъ моей жены, которая въ противномъ случаѣ могла бы ей слишкомъ явно выказывать свое пренебреженіе. Вашъ совѣтъ не лишенъ смысла; это не подлежитъ сомнѣнію. Адель, какъ вы говорите, должна поступить въ школу, а вы, конечно, должны отправиться прямо — къ чорту?
— Я надѣюсь, что нѣтъ, сэръ; но я должна буду пріискать себѣ другое мѣсто. Это въ порядкѣ вещей.
— Въ порядкѣ вещей! — воскликнулъ онъ; голосъ его какъ-то странно прозвучалъ при этомъ, а лицо передернулось полугрустно, полунасмѣшливо. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ смотрѣлъ на меня.
— И по всей вѣроятности, вы попросите старуху Ридъ, или ея дочерей помочь вамъ найти новое мѣсто?
— Нѣтъ, сэръ; я не въ такихъ отношеніяхъ со своими родственниками, чтобы просить ихъ объ одолженіи; но я буду публиковаться въ газетахъ.
— Вы взберетесь на египетскія пирамиды! — пробормоталъ онъ. — Обѣщайте мнѣ по крайней мѣрѣ одно.
— Я готова обѣщать вамъ все, сэръ, если это будетъ въ моихъ силахъ исполнить.
— Обѣщайте мнѣ не публиковаться и поручить мнѣ пріискать для васъ новое мѣсто. Когда настанетъ время, я найду вамъ мѣсто.
— Я съ удовольствіемъ сдѣлаю это, сэръ, если вы въ свою очередь обѣщаете мнѣ, что я и Адель, мы обѣ благополучно покинемъ этотъ домъ раньше, чѣмъ ваша жена войдетъ въ него.
— Очень хорошо! очень хорошо! ручаюсь вамъ за это. Значитъ, вы ѣдете завтра?
— Да, сэръ; рано утромъ.
— Вы сойдете въ гостиную послѣ обѣда?
— Нѣтъ, я должна приготовиться къ отъѣзду.
— Значитъ, мы теперь уже должны съ вами проститься на нѣкоторое время?
— Да, сэръ, я думаю.
Въ эту минуту раздался обѣденный звонокъ, и м-ръ Рочестеръ, не произнеся больше ни одного слова, какъ стрѣла, исчезъ за дверью; я больше не видѣла его въ тотъ день, а на другое утро я уѣхала раньше, чѣмъ онъ всталъ.
Перваго мая, въ пять часовъ послѣ обѣда, я остановилась у домика привратника въ Гэтесхидѣ; я зашла туда прежде, чѣмъ отправиться въ господскій домъ. Въ немъ все было чисто и уютно; на окнахъ висѣли бѣлые занавѣсы; полъ былъ безукоризненно чистъ; каминная рѣшетка и щипцы ярко блестѣли и огонь весело горѣлъ въ каминѣ. Бесси, сидя у огня, кормила своего новорожденнаго, а Робертъ и сестра его спокойно играли въ углу.
— Слава Богу! Я знала, что вы пріѣдете! — воскликнула м-рсъ Дивенъ при моемъ появленіи.
— Да, Бесси, — сказала я, расцѣловавшись съ нею, — и надѣюсь, что я не опоздала. Какъ поживаетъ м-рсъ Ридъ? она вѣдь еще жива, надѣюсь?
— Да, она еще жива и даже въ лучшемъ состояніи, чѣмъ была прежде. Докторъ говоритъ, что она можетъ еще протянуть недѣлю или двѣ; но чтобы она совсѣмъ поправилась — на это нѣтъ надежды.
— Она вспоминала обо мнѣ въ послѣднее время?
— Она еще сегодня утромъ говорила о васъ и выражала желаніе, чтобы вы пріѣхали; теперь она спитъ, по крайней мѣрѣ спала десять минутъ тому назадъ, когда я заходила къ ней. Вообще она все послѣобѣденное время лежитъ большей частью въ забытьи и приходитъ въ себя только около шести или семи часовъ. Не отдохнете-ли вы здѣсь часокъ, барышня, а потомъ я пойду съ вами наверхъ.
Въ эту минуту въ комнату вошелъ Робертъ, и Бесси, положивъ уснувшаго младенца въ люльку, подошла къ мужу поздороваться. Затѣмъ она настояла на томъ, чтобы я сняла свою шляпу и выпила чашку чаю, потому что, говорила она, у меня очень усталый видъ. Я съ радостью приняла ея предложеніе и такъ-же покорно позволила ей теперь снять съ меня мои дорожныя вещи, какъ ребенкомъ позволяла ей раздѣвать себя.
Старыя, давно минувшія времена снова встали передо мною при видѣ хлопотавшей и суетившейся Бесси. Она неутомимо двигалась по комнатѣ, доставая чайный подносъ, разставляя на немъ свои лучшія фарфоровыя чашечки, приготовляя бутерброды и отъ времени до времени угощая маленькаго Роберта или Дженни подзатыльникомъ или шлепкомъ, какъ, бывало, въ прежнее время угощала ими меня. Бесси сохранила свой живой нравъ такъ же, какъ свою легкую походку и свѣжій видъ.
Когда чай былъ готовъ, я хотѣла подсѣсть къ столу, но она своимъ прежнимъ, хорошо знакомымъ, повелительнымъ тономъ велѣла мнѣ спокойно оставаться на мѣстѣ; она придвинула ко мнѣ маленькій круглый столикъ, на который поставила мою чашку и тарелку съ тартинками, точь въ точь какъ, бывало, въ дѣтской угощала меня какимъ нибудь тайно раздобытымъ лакомствомъ. И я, улыбаясь, повиновалась ей, какъ въ давно прошедшіе дни.
Она начала меня распрашивать, счастлива-ли я въ Торнфильдѣ и что за человѣкъ, хозяйка дома, а когда ей сказала, что тамъ только хозяинъ, она пожелала узнать, любезенъ и симпатиченъ ли онъ и люблю ли я его. Я сказала ей, что онъ очень некрасивый человѣкъ, но въ полномъ смыслѣ слова джентльменъ, что онъ обращается со мной очень хорошо и я вполнѣ довольна. Затѣмъ я начала ей описывать веселое общество, которое гоститъ теперь у него въ домѣ; эти подробности Бесси выслушивала съ величайшимъ вниманіемъ, она любила подобные разсказы.
Въ такихъ разговорахъ незамѣтно прошелъ часъ. Бесси принесла мнѣ мою шляпу и прочія вещи, и въ ея сопровожденіи я отправилась въ большой домъ. Точно такъ-же въ ея сопровожденіи я почти девять лѣтъ тому назадъ покидала этотъ домъ по той же самой дорожкѣ, по которой теперь возвращалась въ него. Въ мрачное, туманное, холодное январьское утро я, точно отверженная, съ отчаяніемъ и горечью въ сердцѣ, покинула этотъ негостепріимный кровъ, для того чтобы искать убѣжища въ далекой, чужой сторонѣ, подъ холодной, непріютной кровлей Ловуда. Тотъ самый негостепріимный кровъ теперь снова возвышался предо мною. Мое будущее все еще было темно и неопредѣленно, въ сердцѣ я все еще ощущала страданіе и боль; я все еще чувствовала себя странникомъ на землѣ. Но я пріобрѣла довѣріе къ себѣ и своимъ силамъ, и во мнѣ не было больше унизительнаго страха передъ притѣсненіемъ. Кровавыя раны, причиненныя мнѣ обидами и несправедливостями моего дѣтства, теперь зажили, и пламя ненависти и злобы потухло въ моемъ сердцѣ.
— Зайдите сначала въ столовую, — сказала Бесси, входя со мной въ обширныя сѣни, — барышни навѣрное тамъ.
Черезъ минуту я стояла въ столовой. Въ ней все выглядѣло совершенно такъ-же, какъ въ то утро, когда я въ первый разъ предстала передъ м-ромъ Бракльхёрстомъ — тотъ же самый коврикъ, на которомъ онъ тогда стоялъ, лежалъ передъ каминомъ, мой взглядъ упалъ на книжный шкапъ, и мнѣ показалось, что я различаю оба тома Пернатыхъ обитателей Англіи на ихъ старомъ мѣстѣ, на третьей полкѣ, и какъ разъ надъ ними Путешествія Гулливера и Арабскія сказки. Въ неодушевленныхъ предметахъ не произошло съ тѣхъ поръ никакой перемѣны, люди же измѣнились до неузнаваемости.
Я увидала передъ собой двухъ молодыхъ дѣвицъ; одна изъ нихъ была очень высока — почти такъ-же высока, какъ миссъ Инграмъ — и очень худа, съ болѣзненнымъ, желтымъ цвѣтомъ кожи и суровымъ выраженіемъ лица. Во всей ея фигурѣ было что-то необычайно строгое; это впечатлѣніе усиливалось еще крайней простотой ея чернаго шерстяного платья съ бѣлымъ крахмальнымъ воротничкомъ, гладко зачесанными назадъ волосами и чисто монашескимъ украшеніемъ, состоявшимъ изъ четокъ чернаго дерева съ висѣвшимъ на нихъ распятіемъ. Я не сомнѣвалась, что это была Элиза, хотя въ ея вытянувшемся, безкровномъ лицѣ трудно было найти сходство съ прежней Элизой.
Вторая была, конечно, Джорджіана, но не та Джорджіана, которая сохранилась въ моемъ воспоминаніи — гибкая, стройненькая одиннадцатилѣтняя дѣвочка. Теперь это была вполнѣ расцвѣтшая красавица, очень полная, съ нѣжной кожей, красивыми, правильными чертами, большими голубыми глазами и завитыми бѣлокурыми волосами. На ней тоже было черное платье, но но покрою оно рѣзко отличалось отъ платья сестры; оно было гораздо наряднѣе и красивѣе и выглядѣло на столько изящно, на сколько то выглядѣло просто и» строго.
Каждой изъ сестеръ передалась одна черта отъ матери: худая и блѣдная старшая дочь сохранила ея непріятный, холодный взглядъ, а пышная, цвѣтущая Джорджіана — ея очертанія челюстей и подбородка, можетъ быть, нѣсколько смягченныя, но все таки придававшія какую-то жесткость ея веселому, подвижному лицу.
Обѣ дѣвушки при моемъ приближеніи встали, чтобы привѣтствовать меня, и обѣ назвали меня «миссъ Эйръ». Элиза, не измѣняя строгаго выраженія своего лица, произнесла нѣсколько короткихъ, отрывочныхъ словъ, послѣ чего она снова сѣла на свое мѣсто, устремила глаза на пламя камина и, казалось, забыла о моемъ существованіи. Джорджіана прибавила къ обычному «Какъ вы поживаете?» нѣсколько общихъ фразъ о моемъ путешествіи, о погодѣ; медленно растягивая слова, она отъ времени до времени искоса окидывала меня взглядомъ съ головы до ногъ, то осматривая мое пальто, то бросая пренебрежительные взгляды на мою простенькую дорожную шляпу.
Но теперь такое насмѣшливо-пренебрежительное обращеніе не оказывало на меня больше того дѣйствія, какое оно оказывало когда-то; сидя между своими кузинами, я съ удивленіемъ замѣчала, какъ мало меня пугаетъ высокомѣрное невниманіе одной и полунасмѣшливая любезность другой; во мнѣ не было мѣста мелкому чувству обиды или досады. Дѣло въ томъ, что голова моя была занята другими вещами; за послѣдніе нѣсколько мѣсяцевъ въ душѣ моей зародились чувства настолько болѣе сильныя, нежели тѣ, какія пнѣ могли во мнѣ вызвать — радости и страданія настолько болѣе острыя и тонкія, нежели тѣ, какія было въ ихъ власти возбудить во мнѣ — что я оставалась совершенно равнодушной къ ихъ высокомѣрнымъ взглядамъ.
— Какъ поживаетъ м-рсъ Ридъ? — спросила я, спокойно глядя на Джорджіану, которая при этомъ вопросѣ сочла нужнымъ вздрогнуть, выражая такимъ образомъ свое изумленіе моей неслыханной вольности.
— М-рсъ Ридъ? А! вы говорите о мамѣ; она чувствуетъ себя очень плохо. Я не думаю, чтобы ее можно было еще видѣть сегодня вечеромъ.
— Если бы вы поднялись къ ней, — проговорила я, — и сообщили ей о моемъ пріѣздѣ, я была бы вамъ чрезвычайно благодарна.
Джорджіана чуть не привскочила отъ изумленія и посмотрѣла на меня широко открытыми глазами.
— Я знаю, что она выражала желаніе видѣть меня, — прибавила я, — и я бы не хотѣла отсрочивать исполненіе этого желанія Дольше, чѣмъ это необходимо.
— Мама не любитъ, чтобы ее безпокоили вечеромъ, — замѣтила Элиза. Послѣ этого я встала, спокойно сняла свою шляпу и перчатки, не дожидаясь приглашенія, и сказала, что сойду на минутку къ Бесси, которую, должно быть, найду на кухнѣ, и попрошу ее узнать, захочетъ ли м-рсъ Рида Припять меня сегодня вечеромъ, или нѣтъ. Я спустилась внизъ и, найдя Бесси и отправивъ ее съ порученіемъ наверхъ, стала принимать дальнѣйшія мѣры.
До сихъ поръ въ моей жизни малѣйшіе проявленіе высокомѣрія съ чьей либо стороны всегда заставляло меня отступать. Еще годъ тому назадъ, встрѣтивъ пріемъ, подобный сегодняшнему, я бы немедленно покинула Гэтесхидъ; но теперь мнѣ вдругъ стало ясно, что было бы безумнымъ такъ Поступить. Совершивъ путешествіе въ сто миль, для того, чтобы повидаться съ тетей, я должна остаться при ней, пока она не поправится… или умретъ; что же касается глупости и высокомѣрія ея дочерей, то я должна не обращать на нихъ никакого вниманія и постараться быть неуязвимой по отношенію къ нимъ. Принявъ такое рѣшеніе, я обратилась къ экономкѣ и попросила ее отвести мнѣ комнату, сказавъ, что я по всей вѣроятности буду гостить въ домѣ недѣлю или двѣ; затѣмъ, велѣвъ отнести ко мнѣ въ комнату мой чемоданъ, я сама отправилась наверхъ. На лѣстницѣ я столкнулась съ Бесси.
— Барыня не спитъ, — сказала она, — я разсказала ей, что вы пріѣхали. Пойдемте, посмотримъ, узнаетъ ли она васъ.
Мнѣ не надо было указывать дорогу къ хорошо знакомой мнѣ комнатѣ, куда въ прежніе дни меня такъ часто призывали, чтобы сдѣлать мнѣ выговоръ или наказать меня. Я поспѣшила впередъ и тихонько открыла дверь; на столѣ стояла свѣча подъ абажуромъ, въ комнатѣ было полутемно. Та-же кровать съ янтарно-желтымъ пологомъ, поддерживаемая четыремя колонками, стояла на прежнемъ мѣстѣ; тотъ-же туалетный столъ, то-же кресло, то-же скамеечка для насъ, на которой я сотни разъ стояла на колѣняхъ, испрашивая прощенія въ преступленіяхъ, которыхъ я не совершала. Я невольно взглянула въ ближайшій уголъ, какъ бы ожидая увидѣть въ темнотѣ очертанія нѣкогда внушавшаго мнѣ ужасъ хлыста; онъ обыкновенно висѣлъ тамъ, точно подстерегая благопріятную минуту, чтобы соскочить со стѣны и запрыгать по моимъ дрожавшимъ ладонямъ и сжимавшимся отъ боли и страха плечамъ. Я приблизилась къ постели; я отдернула пологъ и наклонилась надъ высоко взбитыми подушками.
Лицо м-рсъ Ридъ хорошо сохранилось въ моей памяти, и теперь, наклонившись надъ нимъ, я старалась отыскать въ немъ знакомыя черты. Какое счастье, что время подавляемъ жажду мести и укрощаетъ всѣ внушенія злобы и отвращенія. Девять лѣтъ тому назадъ я покинула эту женщину съ горечью и ненавистью въ сердцѣ; теперь во мнѣ не было другихъ чувствъ, кромѣ жалости къ ея страданіямъ и желанія забыть и простить всѣ обиды — помириться съ ней и протянуть ей руку въ знакъ дружбы.
Да, это было то-же хорошо знакомое мнѣ лицо, суровое и неумолимое, какъ девять лѣтъ тому назадъ — тотъ же странный взглядъ, котораго ничто не могло смягчить — тѣ-же надменно приподнятыя брови. Какъ часто это лицо обращалось ко мнѣ съ угрожающимъ и враждебнымъ выраженіемъ! а какъ живо встали въ моей памяти всѣ ужасы и горести моего дѣтства при одномъ видѣ этихъ жестокихъ чертъ! И однако я наклонилась надъ нею и поцѣловала ее; она посмотрѣла на меня.
— Это Джэни Эйръ? — сказала она.
— Да, тетя Ридъ. Какъ вы поживаете, милая тетя?
Я когда-то поклялась, что никогда больше не назову ее тетей; но я не считала грѣхомъ нарушить эту клятву. Мнѣ пальцы обхватили ея руку, неподвижно лежавшую на простынѣ; еслибы она ласково пожала мою руку, она доставила бы мнѣ въ эту минуту искреннее удовольствіе. Но невпечатлительныя натуры не скоро смягчаются и врожденныя антипатіи не легко искореняются: м-рсъ Ридъ выдернула свою руку и, отвернувшись отъ меня, замѣтила, что вечеръ очень теплый. Затѣмъ она посмотрѣла на меня такимъ ледянымъ взоромъ, что я сразу почувствовала, что ея мнѣніе обо мнѣ; ея чувство ко мнѣ не измѣнились и никогда не измѣнятся. Я читала въ ея окаменѣломъ взорѣ, никогда не смягчавшемся порывомъ нѣжности, никогда не увлажнявшемся слезой, что она до самаго конца не перестанетъ думать обо мнѣ такъ-же дурно, какъ думала всегда; потому что думать обо мнѣ хорошо не только не доставило бы ей удовольствія, но было бы для нея униженіемъ.
Я почувствовала боль, но вслѣдъ затѣмъ мною овладѣлъ гнѣвъ, и я рѣшила подчинить ее себѣ, покорить ее вопреки ея натурѣ и злой волѣ. Слезы выступили у меня на глазахъ, какъ въ дни дѣтства; но я подавила ихъ. Я придвинула стулъ къ изголовью кровати, сѣла на него и склонилась надъ подушками.
— Вы послали за мной, — сказала я, — и я пріѣхала; я останусь здѣсь до тѣхъ поръ, пока не увижу, что вы поправляетесь.
— Да, конечно! Ты видѣла моихъ дочерей?
— Да.
— Можешь сказать имъ, что я хочу, чтобы ты осталась здѣсь, пока я не поговорю съ тобой о нѣкоторыхъ вещахъ, которыя лежатъ у меня на сердцѣ; сегодня уже слишкомъ поздно, и мнѣ трудно вспомнить ихъ. Но что-то я хотѣла тебѣ сказать…погоди… что-же это такое.
Ея блуждающій взоръ и измѣнившаяся рѣчь ясно говорили о разрушеніи, которое болѣзнь произвела въ этомъ прежде столь крѣпкомъ организмѣ. Она безпокойно металась и возбужденно дергала одѣяло; моя рука, лежавшая на подушкѣ, пыталась ее успокоить; она вдругъ разсердилась,
— Оставь! — сказала она, — не раздражай меня… Ты Джэнни Эйръ?
— Я Джэнни Эйръ.
— У меня было больше горя и заботъ съ этимъ ребенкомъ, нежели кто-нибудь могъ повѣрить. Имѣть такую Гобузу на рукахъ! А сколько непріятностей она мнѣ доставляла, ежедневно и ежечасно, своими непонятными наклонностями, своими внезапными вспышками гнѣва и тѣмъ неестественнымъ вниманіемъ, съ какимъ она слѣдила за всѣмъ, что дѣлалось и говорилось вокругъ нея! Она разъ говорила со мной совсѣмъ какъ безумная — или какъ дьяволъ — ребенокъ не могъ говорить и глядѣть такъ, какъ она тогда; я была рада отправить ее изъ дому. Что они сдѣлали съ ней въ Ловудѣ? Тамъ свирѣпствовала лихорадка, и многія изъ воспитанницъ умерли; она, однако, не умерла. Но я сказала, что она умерла — я бы хотѣла, чтобы это была правда!
— Странное желаніе, м-рсъ Ридъ! отчего вы ее такъ ненавидите?
— Я всегда ненавидѣла ея мать, она была единственной сестрой моего мужа, и онъ ее очень любилъ; онъ всегда возмущался тѣмъ, что его семья отвернулась отъ нея послѣ ея унизительнаго замужества; а когда пришло извѣстіе о ея смерти, онъ плакалъ, какъ маленькій ребенокъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ взять къ себѣ ребенка, хотя я умоляла отдать его на воспитаніе и платить за его содержаніе. Я возненавидѣла ребенка съ первый минуты, какъ глаза мои увидѣли его — это было такое болѣзненное, хнычущее, противное существо! Онъ могъ цѣлую ночь плакать въ своей люлькѣ, — но онъ не кричалъ громко, какъ другія дѣти, а все время хныкалъ и стоналъ. Ридъ жалѣлъ его; онъ няньчился съ нимъ и возился, какъ будто это былъ его собственный ребенокъ; да онъ на своихъ собственныхъ дѣтей никогда не обращалъ столько вниманія, когда они были въ такомъ возрастѣ. Онъ пробовалъ расположить моихъ дѣтей въ пользу этой нищенки. Мои дорогіе любимцы! они-никогда не могли переносить ее, а онъ сердился на нихъ всякій разъ, когда они выказывали свое отвращеніе. Во время своей послѣдней болѣзни онъ безпрестанно велѣлъ приносить ее къ себѣ; и^за часъ до смерти онъ взялъ съ меня клятву, что я оставлю у себя и воспитаю эту дѣвочку. Я бы охотнѣе взяла на попеченіе какую-нибудь нищенку изъ рабочаго дома; но онъ былъ такъ слабъ. Джонъ -совсѣмъ не похожъ на своего отца, и я очень рада этому; Джонъ похожъ на меня и на моихъ братьевъ, онъ совершенный Гибсонъ. Ахъ, я бы хотѣла, чтобы онъ пересталъ меня мучить постоянными просьбами о деньгахъ! У меня больше нѣтъ для него денегъ, мы совершенно обѣднѣли. Я должна отпустить половину своихъ слугъ и запереть часть дома — или отдать его въ наймы. Но на это я не могу рѣшиться… однако, какъ намъ жить дальше? Двѣ трети моего дохода уходятъ на уплату процентовъ кредиторамъ. Джонъ страшно много играетъ и всегда проигрываетъ — бѣдный мальчикъ! Онъ окруженъ негодяями и мошенниками; Джонъ очень опустился — видъ его вызываетъ во мнѣ ужасъ — я всегда стыжусь, когда вижу его.
Она пришла въ еще большее возбужденіе.
— Я думаю, ее лучше оставить теперь одну, — обратилась я къ Бесси, стоявшей съ другой стороны постели.
— Можетъ быть, барышня; но она по вечерамъ часто говоритъ такимъ образомъ — по утрамъ она обыкновенно спокойнѣе.
Я встала.
— Не уходи! — воскликнула м-рсъ Ридъ. — Я хочу сказать еще кое-что. Онъ угрожаетъ мнѣ — онъ постоянно угрожаетъ мнѣ смертью — своей собственной, или моей; и я иногда вижу его во снѣ съ огромной раной на шеѣ, или съ измѣнившимся, распухшимъ и почернѣвшимъ лицомъ. Я дошла до ужаснаго положенія, у меня много горя и заботъ. Что сдѣлать? гдѣ достать денегъ?
Бесси стала убѣждать ее принять успокоительныя капли; съ большимъ трудомъ ей удалось дать больной лекарство, послѣ чего она успокоилась и погрузилась въ полудремотное состояніе. Я вышла изъ комнаты.
Прошло больше десяти дней, прежде чѣмъ мнѣ снова представился случай говорить съ ней. Она все время или бредила, или находилась въ полулетаргическомъ состояніи, и докторъ запретилъ все, что могло ее встревожить. Тѣмъ временемъ я уживалась, какъ могла, съ Элизой и Джорджіаной. Вначалѣ онѣ были очень холодны со мной. Элиза полдня проводила за шитьемъ, чтеніемъ или письмомъ, не обращаясь ни однимъ словомъ ни ко мнѣ, ни къ сестрѣ. Джорджіана могла часами болтать всякія глупости со своей канарейкой, не обращая на меня ни малѣйшаго вниманія. Но я твердо рѣшила не оставаться безъ занятія и развлеченія; я привезла съ собой свои рисовальныя принадлежности, и онѣ доставляли мнѣ и то, и другое.
Случайно мои кузины обратили вниманіе на мои рисунки и заинтересовались ими; онѣ были, казалось, поражены моимъ искусствомъ. Я предложила имъ нарисовать ихъ портреты, и онѣ поочереди сидѣли предо мной, пока я набрасывала карандашомъ контуры ихъ головъ. Джорджіана принесла свой альбомъ. Я обѣщала ей для него ландшафтъ водяными красками, что сразу привело ее въ хорошее настроеніе духа. Она предложила мнѣ прогулку въ паркѣ. Не прошло и двухъ часовъ, какъ между нами завязался самый интимный разговоръ: она осчастливила меня описаніемъ блестящаго зимняго сезона, который она провела въ Лондонѣ два года тому назадъ, всеобщаго восхищенія, которое она возбуждала, вниманія и любезностей, которыми ее осыпали. Странно: она никогда не упоминала ни о болѣзни матери, ни о смерти брата, ни объ ихъ грустныхъ семейныхъ обстоятельствахъ. Все существо ея, казалось, всецѣло было поглощено воспоминаніями о минувшихъ радостяхъ и надеждами на новыя развлеченія въ будущемъ. Она ежедневно проводила около пяти минутъ въ комнатѣ матери и больше туда не входила.
Элиза по прежнему говорила очень мало; очевидно, ей некогда было разговаривать. Я никогда не видала болѣе занятаго человѣка; но несмотря на это трудно было сказать, чѣмъ она собственно занималась, или замѣтить какіе-нибудь результаты ея усилій. У нея были часы съ будильникомъ, которые каждый день подымали ее рано. Я не знаю, какъ она употребляла свое время до завтрака, но послѣ завтрака у нея весь день былъ распредѣленъ по часамъ, причемъ каждый часъ имѣлъ свое опредѣленное назначеніе. Три раза въ день она изучала какую то маленькую книжку, которая оказалась, какъ я впослѣдствіи убѣдилась, «Сборникомъ молитвъ». Три часа въ день она вышивала золотомъ четыреугольный кусокъ малиноваго сукна, по величинѣ годнаго для ковра. На мой вопросъ о назначеніи этого предмета, она сообщила мнѣ, что это будетъ покрывало для алтаря новой церкви, недавно выстроенной близъ Гэтесхида. Два часа она посвящала своему дневнику, два часа работѣ на огородѣ и часъ приведенію въ порядокъ своихъ счетовъ. Она, повидимому, совершенно не нуждалась въ обществѣ, въ бесѣдахъ, въ развлеченіяхъ. Я думаю, что по своему она была очень счастлива; что съ неизмѣнной правильностью повторявшееся время препровожденіе вполнѣ удовлетворяло ее, и ничто не доставляло ей большей непріятности, чѣмъ какое-нибудь неожиданное событіе, которое заставляло ее сдѣлать малѣйшее измѣненіе въ программѣ ея дня.
Однажды вечеромъ, будучи въ болѣе общительномъ настроеніи, чѣмъ обыкновенно, она разсказала мнѣ, что поведеніе Джона и грозящее имъ разореніе были для нея вначалѣ источникомъ глубокаго огорченія, но что теперь она успокоилась и приняла твердое рѣшеніе. Она позаботилась помѣстить свое собственное состояніе въ вѣрныя руки; и когда мать умретъ — «совершенно невѣроятно, прибавила она спокойно, чтобы она когда либо поправилась или долго еще протянула» — она приведетъ въ исполненіе мысль, которую давно имѣетъ въ сердцѣ: она удалится въ такое мѣсто, гдѣ господствуютъ правильныя привычки, которыхъ ничто не нарушаетъ и которыя составятъ надежную преграду между нею и суетнымъ міромъ. Я спросила, будетъ ли Дориджіана ее сопровождать.
— Конечно, нѣтъ. Между ней и Джорджіаной нѣтъ ничего общаго и никогда не было. Общество Джорджіаны было бы для нея обузой, которую она ни при какихъ обстоятельствахъ не согласилась бы взять на себя. Пусть Джорджіана идетъ своей дорогой, а она, Элиза, выберетъ свою.
Джорджіана большую часть времени проводила, лежа на диванѣ, жалуясь на скуку, царившую въ домѣ, и безпрестанно повторяя одно желаніе — чтобы ея тетя Габсонъ пригласила ее въ Лондонъ. Было бы гораздо лучше, говорила она, если бы она могла уѣхать изъ дому на мѣсяцъ, или на два, пока все не будетъ кончено. Я не спрашивала ее, что она подразумѣваетъ подъ словами «все будетъ кончено», но предполагаю, что она имѣла въ виду ожидавшуюся смерть матери и послѣдующую за нею печальную церемонію похоронъ. Элиза обыкновенно обращала на свою праздную вѣчно жаловавшуюся сестру столько же вниманія, какъ если бы ея вовсе и не было въ домѣ.
Былъ холодный и сырой день. Джорджіана уснула на диванѣ надъ романомъ; Элиза ушла въ церковь; это была обязанность, отъ исполненія которой ничто не могло ее удержать; въ дурную, какъ и въ хорошую погоду она отправлялась въ церковь каждое воскресенье по три раза и часто еще и въ серединѣ недѣли.
Мнѣ пришло на умъ подняться наверхъ, чтобы взглянуть на умирающую, которая лежала почти безъ всякаго присмотра; ея слуги оказывали ей мало вниманія, а наемная сидѣлка, за которой никто не слѣдилъ, пользовалась всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы улизнуть изъ комнаты. Бесси оставалась вѣрна попрежнему; но у нея была собственная семья, и она только на короткое время могла приходить въ большой домъ. Въ комнатѣ больной, какъ я и ожидала, никого не было; сидѣлка ушла; больная лежала неподвижно и, какъ мнѣ показалось, безъ сознанія; ея восковое лицо тонуло въ подушкахъ; огонь въ каминѣ почти совершенно погасъ. Я подложила угольевъ въ каминъ, поправила одѣяло больной и съ минуту смотрѣла на несчастную женщину, которая не могла меня больше видѣть; затѣмъ я отошла къ окну.
Дождь, -не переставая, барабанилъ по стекламъ оконъ, вѣтеръ завывалъ въ трубѣ и шумѣлъ деревьями въ паркѣ. «Вотъ лежитъ женщина, подумала я, которая скоро освободится отъ всѣхъ земныхъ страданій. Куда дѣнется ея духъ, послѣ того, какъ онъ покинетъ свою земную оболочку?»
Погрузившись въ размышленіе объ этой великой тайнѣ, я вспомнила Елену Бэрнсъ — ея послѣднія слова — ея вѣру въ безсмертіе души и въ полное равенство всѣхъ въ загробномъ мірѣ. Мнѣ казалось, что я снова слышу хорошо знакомый голосъ, вижу ея блѣдное, одухотворенное лицо съ заострившимися чертами и глубокимъ взглядомъ, когда она, лежа на смертномъ одрѣ, шептала свое единственное желаніе — вернуться къ своему Небесному Отцу — какъ вдругъ до меня донесся слабый шепотъ съ постели больной: — кто тамъ?
Я знала, что м-рсъ Ридъ уже много дней не произносила ни слова. Неужели она снова вернулась къ жизни? Я подошла къ ней.
— Это я, тетя Ридъ.
— Кто — я? — спросила она. — Кто ты такая? — она досмотрѣла на меня съ изумленіемъ и нѣкоторой тревогой, но во взглядѣ ея не было безумія. — Я тебя не знаю. Гдѣ Бесси?
— Она у себя въ квартирѣ, тетя.
— Тетя, — повторила она. — Кто зоветъ меня тетей? Ты не Габсонъ; и все таки я знаю тебя — это лицо, и глаза, и лобъ мнѣ знакомы; ты выглядишь, какъ… да, какъ Джени Эйръ!
Я ничего не отвѣтила; я боялась взволновать ее, объявивъ, что я, дѣйствительно, Джени Эйръ.
— И однако, — продолжала она, — я боюсь, что я ошибаюсь, мое воображеніе обманываетъ меня. Я хотѣла видѣть Джэни Эйръ, и теперь, можетъ быть, вижу сходство, которое вовсе не существуетъ; кромѣ того, она должна была бы измѣниться въ теченіе восьми лѣтъ.,
Я осторожно объявила ей, что я, дѣйствительно, та самая, кого она желала видѣть, и что она не обманывается; видя, что она меня понимаетъ и что она въ полномъ сознаніи, я объяснила ей, что Бесси послала своего мужа за мной въ Торнфильдъ.
— Я очень больна, я знаю это, — сказала она немного спустя. — Нѣсколько минутъ тому назадъ я попробовала повернуться, но не могла двинуть ни однимъ членомъ. Я была бы рада облегчить свою душу передъ смертью. То, что кажется намъ пустякомъ въ здоровомъ состояніи, тяжело гнететъ насъ въ такой часъ, какой насталъ теперь для меня. Сидѣлка здѣсь? или кромѣ тебя никого нѣтъ въ комнатѣ?
Я увѣрила ее, что мы совершенно однѣ.
— Ну, я два раза была не права по отношенію къ тебѣ, о чемъ теперь очень жалѣю. Въ первый разъ я нарушила обѣщаніе, которое дала своему мужу, воспитать тебя, какъ своего собственнаго ребенка; во второй разъ… — Она остановилась. — Въ концѣ концовъ это, можетъ быть, не такъ важно, — прошептала она про себя, — кромѣ того я, можетъ быть, поправлюсь, и тогда мнѣ было бы слишкомъ тяжело сознаніе, что я такъ унижалась передъ ней.
Она сдѣлала попытку перемѣнить положеніе, но не могла; она перемѣнилась въ лицѣ; казалось, что она испытываетъ какую то внутреннюю борьбу; можетъ быть, это были предвѣстники агоніи.
— Нѣтъ, я должна освободиться отъ этого. Предо мною открывается вѣчность; лучше будетъ, если я ей скажу. — Подойди къ моему туалетному столу, открой ящикъ и вынь письмо, которое найдешь тамъ.
Я исполнила то, что она мнѣ велѣла.
— Прочти письмо, — сказала она.
Оно было коротко; содержаніе его было слѣдующее:
«Сударыня!
Не будете ли такъ добры прислать мнѣ адресъ моей племянницы, Джэни Эйръ, и сообщить, какъ она поживаетъ. Я хочу написать ей какъ можно скорѣе и предложить ей пріѣхать ко мнѣ на островъ Мадейру. Провидѣніе благословило мои труды и наградило меня достаткомъ; такъ какъ у меня нѣтъ ни жены, ни дѣтей, то я хочу усыновить ее при жизни и завѣщать ей послѣ смерти все, чѣмъ я обладаю.
Примите, сударыня, и пр. и пр.
Письмо было писано три года тому назадъ.
— Почему я никогда не слыхала о немъ? — спросила я.
— Потому что я ненавидѣла тебя слишкомъ упорно для того, чтобы собственноручно содѣйствовать твоему обогащенію. Я не могла забыть твоего поступка со мной, Джэнни — бѣшенство, съ которымъ ты когда-то обратилась ко мнѣ; тонъ, которымъ ты объявила мнѣ, что ненавидишь меня больше всего на свѣтѣ; совершенно недѣтскій взглядъ и голосъ, которымъ ты увѣряла меня, что одна мысль обо мнѣ дѣлаетъ тебя больной, и утверждала, что я обращалась съ тобой съ немилосердной жестокостью. Я не могла забыть своего собственнаго состоянія, въ ту минуту, когда ты, стоя передо мной, изливала на меня весь ядъ твоей души» Я чувствовала страхъ, какъ еслибы животное, которое я ударила, вдругъ посмотрѣло на меня человѣческими глазами и человѣческимъ голосомъ стало меня проклинать… Дай мнѣ немного воды! О, скорѣе!
— Дорогая м-рсъ Ридъ, — сказала я, подавая ей воду, — не думайте больше обо всемъ этомъ; вычеркните это изъ вашей памяти. Простите мнѣ мои рѣзкія, горячія слова; я была тогда ребенкомъ; восемь, почти девять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ.
Она не обратила вниманія на мои слова; выпивъ немного воды и передохнувъ, она продолжала:
— Я говорю тебѣ, я не могла этого забыть; и я искала возможности отомстить тебѣ. Думать, что ты будешь усыновлена своимъ дядей и будешь жить въ достаткѣ и довольствѣ — было невыносимо для меня. Я написала ему; я сказала, что мнѣ очень жаль огорчить его, но что Джанни Эйръ нѣтъ на свѣтѣ: она умерла отъ тифозной горячки въ Ловудѣ. Теперь можешь поступить, какъ тебѣ угодно; можешь ему написать и опровергнуть мое сообщеніе — можешь открыть мою ложь, какъ только тебѣ вздумается. Ты родилась, я думаю для того, чтобы быть мученіемъ моей жизни; мои послѣднія минуты омрачены воспоминаніемъ объ обманѣ, котораго безъ тебя мнѣ никогда не пришло бы въ голову совершить.
— Если бы я могла васъ убѣдить больше объ этомъ не думать, тетя, и взглянуть на меня съ прощеніемъ и добротой.
— У тебя очень дурной характеръ, — сказала она, — и я чувствую, что до сихъ поръ не могу его понять. Мнѣ совершенно непонятно, какимъ образомъ ты въ теченіе девяти лѣтъ могла терпѣливо и спокойно сносить всѣ обиды и вдругъ на десятый годъ разразиться такой злобой и бѣшенствомъ.
— Мой характеръ не такой дурной, какъ вы думаете; я вспыльчива, порывиста, но не мстительна. Когда я была ребенкомъ, я не разъ чувствовала, что была бы рада любить васъ, если бы позволили мнѣ это, и я отъ души желаю теперь примириться съ вами; поцѣлуйте меня, тетя.
Я приблизила свое лицо къ ея губамъ; не она не дотронулась до него. Она сказала, что я пугаю ее, когда наклоняюсь надъ нею; затѣмъ она опять попросила воды. Опустивъ ее снова на подушки — я приподняла и поддерживала ее, пока она пила — я положила свою руку на ея холодную, какъ ледъ, и влажную руку; ея безсильные пальцы задрожали отъ моего прикосновенія, ея безжизненные глаза избѣгали моего взгляда.
— Любите или ненавидите меня, какъ вамъ угодно, — сказала я, наконецъ; — вы имѣете мое полное прощеніе; молите теперь прощенія у Господа и найдите миръ вашей душѣ.
Бѣдная, изстрадавшаяся женщина! Для нея было поздно мѣняться, она не могла больше отрѣшиться отъ своихъ обычныхъ чувствъ; при жизни она всегда меня ненавидѣла и, умирая, она должна была точно такъ же ненавидѣть меня.
Теперь вошла сидѣлка; Бесси слѣдовала за ней; я оставалась въ комнатѣ еще полчаса, надѣясь, что она еще смягчится; но я напрасно ждала какого-либо знака примиренія. Она впала въ оцѣпененіе и больше не приходила въ себя; въ двѣнадцать часовъ ночи она умерла. Меня не было при ней, чтобы закрыть ей глаза, ея дочери тоже не присутствовали при ея смерти. На слѣдующее утро намъ сказали, что все кончено. Она лежала уже на парадной постели. Элиза и я пришли къ ней; громко разрыдавшаяся Джорджіана сказала, что у нея нѣтъ мужества войти въ ту комнату. Нѣкогда сильное и полное жизни тѣло Сарры Ридъ лежало теперь, неподвижное, холодное, окаменѣвшее; ея безжалостные глаза были теперь закрыты холодными вѣками; на застывшихъ чертахъ ея лица лежалъ отпечатокъ ея неумолимой души. Странное и мрачное впечатлѣніе производило на меня это мертвое тѣло. Я смотрѣла съ ужасомъ и болью въ сердцѣ: оно не вызывало во мнѣ ни одного кроткаго, смягчающаго чувства, никакой жалости, ничего примиряющаго — только одно гнетущее чувство ужаса передъ мракомъ смерти.
Элиза спокойно смотрѣла на трупъ матери. Послѣ непродолжительнаго молчанія она замѣтила:
— Съ ея здоровымъ организмомъ она могла дожить до глубокой старости; горе сократило ея жизнь.
На минуту судорога пробѣжала по ея губамъ. Вслѣдъ затѣмъ она повернулась и вышла изъ комнаты. Я послѣдовала за ней. Ни одна изъ насъ не пролила ни одной слезы.
ГЛАВА XII.
правитьМ-ръ Рочестеръ далъ мнѣ отпускъ только на недѣлю; однако прошелъ цѣлый мѣсяцъ раньше, чѣмъ я могла, наконецъ, покинуть Гэтесхидъ. Я хотѣла уѣхать сейчасъ же послѣ похоронъ; но Джорджіана упросила меня остаться до ея отъѣзда въ Лондонѣ, куда ее пригласилъ, наконецъ, ея дядя. Тамъ она черезъ нѣкоторое время вышла замужъ за богатаго, свѣтскаго, но уже не молодаго человѣка. Элиза-же постриглась въ монахини; въ настоящее время она настоятельница того самаго монастыря, гдѣ была послушницей и въ пользу котораго завѣщала свое состояніе.
Что чувствуютъ люди, возвращаясь Домой послѣ долгаго или короткаго отсутствія — я этого не знала; я никогда не испытывала такого чувства. Въ дѣтствѣ я знала, каково было возвращаться домой въ Гэтесхидѣ, когда меня ждали упреки и брань за мой продрогшій и унылый видъ; позже, въ Ловудѣ, я узнала возвращеніе Домой изъ церкви, съ однимъ желаніемъ — утолить свой голодъ и погрѣться у огня — при полной невозможности того и другого. Ни одно изъ этихъ «возвращеній домой» не было особенно пріятно и привлекательно; ничто не притягивало меня домой, и я никогда не испытывала страстнаго нетерпѣнія, все увеличивающаго по мѣрѣ приближенія къ желанному мѣсту. Каково будетъ возвращеніе въ Торнфильдъ — это мнѣ предстояло теперь узнать.
Мое путешествіе было утомительно — чрезвычайно утомительно: пятьдесятъ миль въ первый день, ночь въ гостинницѣ и пятьдесятъ миль во второй день. Въ теченіе первыхъ двѣнадцати часовъ я думала о м-рсъ Ридъ и ея послѣднихъ минутахъ; предо мною стояло ея исказившееся, пожелтѣвшее лицо; въ ушахъ отдавался ея странно измѣнившійся голосъ. Въ моемъ воображеніи вставалъ день похоронъ; гробъ, погребальная колесница, длинная процессія изъ слугъ и арендаторовъ покойной — родственниковъ было очень немного, — зіяющая глубина склепа, тихая церковь, торжественная служба. Затѣмъ я начала думать объ Элизѣ и Джорджіанѣ: я представляла себѣ одну, окруженную шумомъ и блескомъ бальной залы, другую — обитательницей уединенной монастырской кельи, я сравнивала обѣихъ сестеръ и удивлялась огромному различію ихъ характеровъ и наклонностей. Наступленіе вечера и остановка въ большомъ городѣ, лежавшемъ на нашемъ пути, прервали эти размышленія; ночь дала имъ другое направленіе; лежа въ постели, въ номерѣ гостинницѣ, я оставила воспоминанія и отдалась ожиданію.
Я возвращалась теперь въ Торнфильдъ; но сколько времени мнѣ придется еще тамъ остаться? Не долго; я въ этомъ была увѣрена. Во время своего пребыванія въ Гэтесхидѣ я имѣла извѣстія отъ м-рсъ Фэрфаксъ; я знала, что веселое общество, гостившее въ Торнфильдъ-Галлѣ, разъѣхалось, что м-ръ Рочестеръ уѣхалъ въ Лондонъ три недѣли тому назадъ и что его ждали обратно черезъ двѣ недѣли. М-рсъ Фэрфаксъ предполагала, что онъ уѣхалъ въ Лондонъ, чтобы сдѣлать приготовленія къ свадьбѣ, такъ какъ онъ говорилъ о томъ, что хочетъ купить новую коляску; она говорила, что ей все еще кажется странной мысль, что онъ женится на миссъ Инграмъ; но судя по тому, что всѣ говорятъ и что она сама видѣла, она не сомнѣвается, что это событіе произойдетъ въ весьма непродолжительномъ времени.
Предо мною всталъ вопросъ: куда мнѣ теперь дѣваться? Всю ночь во снѣ я видѣла миссъ Инграмъ; подъ утро мнѣ приснилось, что она запираетъ передъ моимъ носомъ ворота Торнфильда и указываетъ мнѣ на дорогу; а м-ръ Рочестеръ спокойно стоитъ тутъ же, скрестивъ руки и насмѣшливо улыбаясь.
Я не сообщила м-рсъ Фэрфаксъ точно день моего возвращенія, потому что не хотѣла, чтобы мнѣ выслали въ Милькотъ экипажъ. Я хотѣла пройти это разстояніе одна, пѣшкомъ. Оставивъ свой чемоданъ на попеченіи номерной прислуги, я около шести часовъ прекраснаго іюньскаго вечера незамѣтно вышла изъ «гостинницы св. Георга» и пошла по знакомой дорогѣ въ Торнфильдъ. Дорога эта пролегала большей частью черезъ поля, и на ней рѣдко можно было встрѣтить кого-нибудь.
Былъ тихій, теплый лѣтній вечеръ; вдоль дороги работали косари; небо, хотя не безоблачное, обѣщало хорошую погоду; по его спокойной, мягкой синевѣ то здѣсь, то тамъ проносились легкія, прозрачныя облака. Западъ еще горѣлъ мягкимъ свѣтомъ; казалось, будто огромный алтарь пылалъ за нѣжной дымкой облаковъ, сквозь которыя то здѣсь, то тамъ прорывались его золотисто-красные лучи.
Мое сердце наполнялось все большей радостью по мѣрѣ того, какъ разстояніе, отдѣлявшее меня отъ Торнфильда, становилось короче — такой радостью, что я разъ даже остановилась, чтобы спросить себя, что означаетъ это ликованіе въ моей груди, и напомнить себѣ, что я возвращаюсь не въ собственный домъ, и не на постоянное мѣсто жительства, и не въ такое мѣсто, гдѣ любящіе друзья съ нетерпѣніемъ будутъ ждать моего возвращенія. «Правда, м-рсъ Фэрфаксъ встрѣтитъ тебя съ ласковой улыбкой», говорила я себѣ, «а маленькая Адель захлопаетъ въ ладоши и подпрыгнетъ отъ радости при видѣ тебя; но ты хорошо знаешь, что не о нихъ ты думаешь, а тотъ, о комъ ты думаешь, мало заботится о тебѣ».
Но молодость упряма и неопытность слѣпа! Онѣ подсказывали мнѣ, что для меня будетъ уже большой радостью одна возможность видѣть м-ра Рочестера, все равно, будетъ ли онъ обращать на меня вниманіе, или нѣтъ; и онѣ прибавляли: «Спѣши! спѣши! оставайся съ нимъ, покуда можешь; еще нѣсколько дней, или, самое большее, недѣля — и ты будешь разлучена съ нимъ навсегда!» И я спѣшила впередъ.
На лугахъ Торнфильда тоже шелъ сѣнокосъ; косари торопились теперь кончать свою работу и съ граблями и косами на плечахъ возвращались домой. Это былъ часъ моего возвращенія. Мнѣ осталось еще миновать одно или два поля, перерѣзать дорогу, и я буду у воротъ Торнфильдъ-Галля. Сколько розъ кругомъ и какъ пышно онѣ цвѣтутъ! Но мнѣ некогда любоваться ими; я спѣшу поскорѣй придти домой. Я обхожу большой кустъ шиповника, протянувшій черезъ дорогу свои зеленыя, цвѣтущія вѣтки; я вижу передъ собой узенькую дорожку, на которую мнѣ надо попасть, поднявшись по нѣсколькимъ каменнымъ ступенькамъ; и я вижу м-ра Рочестера, сидящаго на ступенькахъ съ книгой и карандашемъ въ рукѣ; онъ пишетъ.
Да, это онъ, это не привидѣніе; и однако, каждый нервъ во мнѣ дрожитъ; на минуту я теряю власть надъ собой. Я дѣлаю усиліе, чтобы снова овладѣть собой и уйти, пока онъ меня не замѣтилъ; я знаю еще другую дорогу домой. Поздно; онъ увидалъ меня.
— Ура! — крикнулъ онъ, подымая кверху книгу и карандашъ; — вотъ и вы! Подойдите, подойдите-ка по ближе.
Я, кажется, дѣлаю нѣсколько шаговъ впередъ; впрочемъ, я не вполнѣ сознаю, что я дѣлаю, и стараюсь только сохранить спокойный видъ.
— Итакъ, это Джэни Эйръ? Вы прямо изъ Милькота? и пѣшкомъ? Конечно, — это одна изъ вашихъ штукъ: вмѣсто того, чтобы заказать экипажъ, вы пробираетесь по полямъ и оврагамъ и въ сумерки незамѣтно прокрадываетесь къ дому, точно тѣнь или призракъ. Что вы дѣлали весь этотъ мѣсяцъ?
— Я провела его у моей тети, сэръ; она умерла.
Онъ не вставалъ съ каменныхъ ступенекъ, а я не рѣшалась попросить его пропустить меня. Помолчавъ немного, я спросила:
— Вы были въ Лондонѣ, сэръ?
— Да; но развѣ вы ясновидящая, что знаете даже это?
— М-рсъ Фэрфаксъ писала мнѣ объ этомъ.
— Она сообщила вамъ также, зачѣмъ я поѣхалъ въ Лондонъ?
— О, да, сэръ; вѣдь это всѣ знаютъ.
— Вы должны посмотрѣть эту коляску. Джэни; вы мнѣ скажете, не находите ли вы также, что она чрезвычайно подходитъ для м-рсъ Рочестеръ, и что м-рсъ Рочестеръ будетъ имѣть совершенно видъ королевы, полулежа на ея пурпурныхъ подушкахъ. — Пройдите, Джени, — прибавилъ онъ, отодвигаясь, чтобы пропустить меня, — ступайте домой, и пусть ваши маленькія, такъ долго скитавшіяся ножки найдутъ отдыхъ на порогѣ дружескаго дома.
Мнѣ ничего больше не оставалось, какъ повиноваться ему молча; никакого повода къ дальнѣйшей бесѣдѣ больше не было. Я уже прошла было мимо него, но что-то удержало меня на мѣстѣ, какая-то таинственная сила заставила меня обернуться, и я, или вѣрнѣе, что-то во мнѣ, совершенно не поддававшееся моей власти, заговорило:
— Благодарю васъ, м-ръ Рочестеръ, за вашу чрезмѣрную доброту ко мнѣ; я безконечно рада, что вернулась къ вамъ опять, потому что только тамъ, гдѣ вы, я чувствую себя дома.
Я сейчасъ же ушла, такъ быстро, что м-ру Рочестеру трудно было бы догнать меня, даже если бы онъ попытался. Маленькая Адель пришла въ бѣшеный восторгъ, увидя меня; м-рсъ Фэрфаксъ встрѣтила меня съ своей, обычной сердечностью; Лія улыбалась; даже Софи радостно привѣтствовала меня. Это было чрезвычайно пріятно: нѣтъ большаго счастья, какъ чувствовать себя любимой окружающими и сознавать, что твое присутствіе пріятно имъ.
Въ этотъ вечеръ я рѣшила закрыть глаза на будущее; я старалась заглушить голосъ, нашептывавшій мнѣ о близкой разлукѣ и предстоящемъ горѣ. Послѣ чая м-рсъ Фэрфаксъ принялась за свое вязанье, я усѣлась около нея на низкомъ креслѣ, а Адель примостилась на коврѣ у моихъ ногъ. Намъ было очень хорошо; казалось, что сознаніе взаимной привязанности окружаетъ насъ, точно золотымъ кольцомъ. Въ эту минуту я мысленно произнесла молитву о томъ, чтобы намъ никогда не пришлось разстаться. М-ръ Рочестеръ, неожиданно войдя къ намъ въ комнату, засталъ эту мирную группу, видъ которой, казалось, доставилъ ему большое удовольствіе. Онъ замѣтилъ, что надѣется, что м-рсъ Фэрфаксъ чувствуетъ себя совершенно довольной съ тѣхъ поръ, какъ вернулась ея пріемная дочь, и прибавилъ, что Адель, кажется, готова съѣсть свою маленькую англійскую маму. Во мнѣ шевельнулась надежда, что онъ не захочетъ съ нами разстаться и что даже послѣ своей женитьбы онъ помѣститъ насъ гдѣ нибудь вблизи себя, гдѣ мы будемъ имѣть возможность отъ времени до времени грѣться въ лучахъ его доброты.
Двѣ недѣли весьма сомнительнаго спокойствія прошли съ моего возвращенія въ Торнфильдъ-Галль. О женитьбѣ м-ра Рочестера не было произнесено ни слова за все это время, и я не замѣчала никакихъ приготовленій къ этому событію. Я чуть не ежедневно спрашивала м-рсъ Фэрфаксъ, не слыхала ли она чего нибудь опредѣленнаго о предстоящей свадьбѣ, но всякій разъ получала отрицательные отвѣты. Однажды она мнѣ разсказала, что прямо спросила м-ра Рочестера, когда онъ думаетъ ввести въ домъ свою молодую жену, но онъ отвѣтилъ ей только какой то шуткой, и она рѣшительно не знаетъ, что объ этомъ думать.
Одно обстоятельство меня чрезвычайно удивляло: это то, что м-ръ Рочестеръ сидѣлъ спокойно въ Торнфильдъ-Галлѣ и совсѣмъ не ѣздилъ въ Инграмъ-Паркъ; правда, онъ находился въ двадцати миляхъ отъ Торнфильда, но что значило это для такого опытнаго и неутомимаго наѣздника, какимъ былъ м-ръ Рочестеръ. Я опять начала лелѣять надежды, для которыхъ у меня не было никакого основанія: что всякія отношенія съ Инграмъ-Паркомъ порвались, что все это было не болѣе какъ ложные слухи, что одна или обѣ стороны измѣнили свои намѣренія. Я начала всматриваться въ лицо м-ра Рочестера, стараясь отыскать въ немъ слѣды грусти или задѣтой гордости; но я не помню, чтобы когда-либо видѣла его болѣе безмятежно-яснымъ и спокойнымъ. По временамъ, въ тѣ часы, что я проводила со своей ученицей у него, къ комнатѣ, меня покидало мое хорошее настроеніе и я приходила въ уныніе, котораго совершенно не могла побороть, онъ становился даже веселъ. Никогда онъ не посылалъ за мной чаще и не заставлялъ меня дольше просиживать у него, никогда онъ не былъ ко мнѣ добрѣе — и увы! никогда я его не любила сильнѣе, нежели въ тѣ дни.
ГЛАВА XIII.
правитьНаступили чудные лѣтніе дня. Такое чистое небо и ослѣпительно-яркое солнце, какое стояло теперь надъ Англіей непрерывно въ теченіе многихъ недѣль, рѣдко выпадаетъ намъ на долю въ нашей опоясанной моремъ странѣ. Казалось, будто чудные дни Италіи, точно стая невиданныхъ перелетныхъ птицъ, направляясь съ юга на сѣверъ, остановилась для отдыха на скалахъ Альбіона. Сѣно все было убрано; накаленныя отъ зноя дороги бѣлѣли на солнцѣ; деревья стояли въ полномъ цвѣту; рощи и лѣса своей пышной, темной зеленью красиво выдѣлялись на свѣтломъ фонѣ ярко освѣщенныхъ солнцемъ луговъ.
Наканунѣ Иванова дня, Адель, уставшая отъ собиранія дикой земляники, попадавшейся мѣстами въ лугахъ, легла спать съ заходомъ солнца. Я сидѣла около нея, пока она не заснула, а затѣмъ сошла въ садъ.
Это былъ самый пріятный часъ въ теченіе сутокъ. Пылающее солнце погасло, и на изнемогающія отъ зноя равнины и опаленные солнцемъ холмы выпала прохладная роса. Тамъ, гдѣ солнце величаво, скрылось за совершенно чистымъ горизонтомъ, тянулась багряно-пурпурная полоса, то сверкавшая огнемъ рубиновъ, то горѣвшая яркимъ пламенемъ пылающаго очага. Она тянулась въ высь и въ ширь, захватывая полнеба и постепенно блѣднѣя.
Съ противоположной стороны чернѣлъ востокъ темной синевой неба, на которой скромно мерцала единственная звѣздочка.
Я сначала ходила взадъ и впередъ по террасѣ передъ домомъ; но вдругъ изъ одного изъ оконъ потянуло тонкимъ, хорошо знакомымъ мнѣ запахомъ, — запахомъ сигары; я подняла голову и увидала, что окно библіотеки полуотворено. Я знала, что меня можно было видѣть оттуда, и рѣшила лучше уйти въ фруктовый садъ. Во всемъ паркѣ не было уголка болѣе укромнаго и болѣе сказочно-красиваго; здѣсь росли самыя тѣнистыя деревья и цвѣли самые разнообразные цвѣты; съ одной стороны высокая стѣна отдѣляла эту часть парка отъ двора, съ Другой — буковая аллея скрывала ее отъ взоровъ со стороны лужайки, находившейся за нею. У одного конца ея находился полуразрушенный плетень — единственная преграда между нею и обширными, безмолвными полями. Вдоль него извивалась дорожка, усаженная кустами и заканчивавшаяся гигантскимъ каштановымъ деревомъ; каменная скамья была устроена вокругъ ствола этого дерева. Здѣсь я могла свободно бродить, скрытая отъ постороннихъ взоровъ. Ароматная роса покрывала землю, кусты и цвѣты; становилось все темнѣе и темнѣе; ничто не нарушало тишины этого уголка; я чувствовала, что здѣсь я нашла бы успокоеніе и миръ своей душѣ. Появившаяся между тѣмъ на небѣ луна бросала свой мягкій свѣтъ на болѣе открытую часть сада, — и привлеченная этимъ волшебнымъ свѣтомъ, я стала пробираться сквозь цвѣточныя клумбы и группы деревьевъ, — какъ вдругъ я остановилась, точно прикованная къ мѣсту; ни неожиданный звукъ, ни свѣтъ заставилъ меня остановиться, нѣтъ, это былъ опять-таки запахъ.
Жасминъ и шиповникъ, гвоздика и роза давно уже изливали струи своего одуряющаго вечерняго аромата; но этотъ новый запахъ исходилъ не изъ кустовъ, не не изъ цвѣтовъ; этотъ запахъ — я хорошо его знаю — это запахъ сигары м-ра Рочестера. Я начинаю оглядываться. Предо мною лишь деревья, склоняющіяся подъ тяжестью созрѣвшихъ плодовъ, но ни одного живого существа не видать. Я напряженно вслушиваюсь въ тишину ночи: до меня доносится лишь щелканіе соловья изъ ближней рощи, ничьихъ шаговъ не слыхать. Однако, запахъ сигары все усиливается: я должна бѣжать. Я направляюсь къ калиткѣ, ведущей въ другую часть парка, но въ эту минуту въ нее входитъ м-ръ Рочестеръ. Я отступаю назадъ и стараюсь скрыться въ поросшей плющемъ естественной нишѣ, образуемой деревьями. Онъ не долго здѣсь останется, думаю я, онъ скоро вернется туда, откуда пришелъ, и если я буду спокойно стоять на мѣстѣ, онъ меня не замѣтитъ.
Но нѣтъ — очевидно, тихій вечеръ доставляетъ ему столько же удовольствія, какъ и мнѣ, и старый тѣнистый садъ привлекаетъ его такъ же, какъ и меня; онъ медленно переходитъ съ мѣста на мѣсто, то приподнимая вѣтки крыжовника и разсматривая ихъ созрѣвшія, тяжелыя, какъ сливы, ягоды; то срывая спѣлую вишню съ дерева, то останавливаясь передъ клумбой цвѣтовъ, вдыхая ихъ чудный ароматъ или любуясь капельками росы, сверкающей въ ихъ чашечкахъ. Большая ночная бабочка съ жужжаніемъ пролетаетъ мимо меня; она опускается на траву у ногъ м-ра Рочестера; онъ замѣчаетъ ее и наклоняется надъ нею.
«Теперь онъ стоитъ ко мнѣ спиной», думаю я, «и онъ занятъ бабочкой; можетъ быть, если я пройду тихонько, мнѣ удастся улизнуть незамѣченной».
Я ступила на дернъ, боясь, чтобы шорохъ моихъ шаговъ по усыпанной мелкимъ камнемъ дорожкѣ не выдалъ меня. Онъ стоялъ среди цвѣточныхъ клумбъ, на разстояніи аршина или двухъ отъ того мѣста, гдѣ мнѣ, надо было пройти; ночная бабочка, повидимому, совершенно поглотила его вниманіе. Онъ навѣрно меня не замѣтитъ, подумала я. Но въ ту минуту, какъ я пересѣкала его тѣнь, отброшенную на дорожку луной, онъ спокойно произнесъ, не оборачиваясь:
— Джэни, подойдите сюда, посмотрите на эту бабочку. Она очень напоминаетъ мнѣ одно вестъ-индское насѣкомое; въ Англіи не часто можно встрѣтить такую крупную ночную бабочку; ну! вотъ она и улетѣла.
Ночная бабочка вспорхнула и скрылась во мракѣ. Я хотѣла тоже удалиться; но м-ръ Рочестеръ послѣдовалъ за мной и, когда мы достигли калитки, онъ сказалъ:
— Вернемся, Джэнни; въ такую чудную ночь стыдно сидѣть въ комнатѣ; и навѣрное никому не придетъ въ голову лечь спать, когда на небѣ такъ удивительно встрѣчается закатъ солнца съ восходомъ луны.
— Джэни, — началъ онъ снова, когда мы вышли на обсаженную кустами дорожку щ медленно пошли по направленію къ полуразрушенному плетню и каштановому дереву, — Джэни, Торнфильдъ лѣтомъ очень красивъ, не правда-ли?
— Да — Вы, должно быть, успѣли уже привязаться къ
Торнфильду — вѣдь вы умѣете чувствовать красоты природы, и въ васъ въ значительной степени развита способность привязываться?
— Я, дѣйствительно, привязалась къ нему.
— И, хотя мнѣ это непонятно, но я подмѣтилъ въ васъ нѣкоторую нѣжность къ этой маленькой взбалмошной Адели и даже къ доброй старушкѣ Фэрфаксъ?
— Да, я люблю ихъ обѣихъ, каждую въ своемъ родѣ.
— И вамъ было бы жалко разстаться съ ними?
— Да.
— Это жаль! — проговорилъ онъ, вздохнувъ; онъ немного помолчалъ.
— Такъ всегда бываетъ въ жизни, — продолжалъ онъ черезъ минуту, — едва вы нашли тихій уголокъ, гдѣ вы можете спокойно отдохнуть, какъ невѣдомый голосъ велитъ вамъ встать и итти дальше, потому что часъ отдыха прошелъ.
— Развѣ мнѣ надо итти дальше? — спросила я. — Развѣ я должна покинуть Торнфильдъ?
— Я думаю, что вы должны, Джэни. Мнѣ это очень жалко, Джэни, но я думаю, что вы въ самомъ дѣлѣ должны покинуть Торнфильдъ.
Это былъ для меня ударъ; но я встрѣтила его съ твердостью и не дала ему сразить себя.
— Хорошо, сэръ, я буду готова, когда выйдетъ приказъ двинуться въ путь.
— Онъ уже готовъ, я вынужденъ отдать его сегодня же.
— Значитъ, вы собираетесь жениться, сэръ?
— Совершенно вѣрно; со своей обычной проницательностью вы сразу поняли, въ чемъ дѣло.
— Скоро, сэръ?
— Очень скоро, моя… я хотѣлъ сказать, миссъ Эйръ; и вы помните, Джэнни, когда я или молва дали вамъ ясно понять, что я намѣреваюсь измѣнить своему положенію стараго холостяка и наложить на себя священныя узы брака — словомъ, предложить свою руку и сердце миссъ Инграмъ… да, такъ я хотѣлъ сказать… вы слушаете меня, Джэни? Вы отворачиваете голову для того, чтобы слѣдить за той ночной бабочкой? Это самая обыкновенная маленькая бабочка. Я хочу вамъ напомнить, что вы первая заявили мнѣ — со скромностью, которую я такъ уважаю въ васъ — съ предусмотрительностью, осторожностью и почтительностью, которыхъ требуетъ ваше отвѣтственное и зависимое положеніе — что въ случаѣ, если я женюсь на миссъ Инграмъ, вы и маленькая Адель должны оставить мой домъ. Да, теперь Адель должна поступить въ школу, а вы, миссъ Эйръ, должны найти себѣ новое мѣсто.
— Да, сэръ, я сейчасъ же помѣщу объявленіе въ газетѣ; а тѣмъ временемъ, я надѣюсь… — я хотѣла сказать: «я надѣюсь, что могу остаться здѣсь, пока не найду для себя другаго пріюта», но я остановилась, чувствуя, что рискованно произнести такую длинную фразу: я не совсѣмъ владѣла своимъ голосомъ.
— Приблизительно черезъ мѣсяцъ я надѣюсь отпраздновать свадьбу, — продолжалъ м-ръ Рочестеръ, — а въ теченіе этого времени я самъ постараюсь отыскать для васъ новое мѣсто и надежный пріютъ.
— Благодарю васъ, сэръ; мнѣ совѣстно васъ такъ безпокоить.
— О, пустяки, нечего извиняться! Я считаю, что если подчиненный исполняетъ свои обязанности такъ хорошо, какъ вы исполняете свои, то онъ имѣетъ нѣкоторое право расчитывать на посильную поддержку. Я уже слышалъ, кстати, отъ своей будущей тещи, объ одномъ мѣстѣ, которое, я думаю, подойдетъ вамъ: надо обучать пять дочерей м-рсъ Діонисіи О’Галль, изъ Биттернэтъ-Лоджа, въ Ирландіи. Я надѣюсь, вамъ понравится Ирландія; говорятъ, что тамъ народъ очень сердечный.
— Это далекое путешествіе, сэръ.
— Ну, что за бѣда! Такая благоразумная дѣвушка, какъ вы, не станетъ вѣдь пугаться путешествія или большаго разстоянія.
— Путешествія — нѣтъ, но разстоянія… и, кромѣ того, море это такая преграда.
— Между чѣмъ, Джэни?
— Между мною и Англіей и Торнфильдомъ, и…
— Ну?
— И вами, сэръ.
Я выговорила это противъ воли и слезы лились у меня изъ глазъ. Мысль о м-рсъ О’Галль и Биттернэтъ-Лоджѣ леденила мое сердце; оно сжималось при одномъ представленіи о тѣхъ огромныхъ морскихъ валахъ, которые будутъ отдѣлять меня отъ моего господина, шедшаго теперь рядомъ со мной по узкой дорожкѣ парка; но ужаснѣе всего было думать о другой, болѣе глубокой, болѣе необозримой безднѣ, которая — въ видѣ богатства, положенія, привычекъ — встанетъ между мною и тѣмъ, кого я такъ горячо, такъ безгранично любила.
— Это такъ далеко, — сказала я снова.
— Да, безъ сомнѣнія; и если вы уѣдете въ Ирландію, въ Биттернэтъ-Лоджъ, я никогда больше не увижу васъ, Джэни; я въ этомъ вполнѣ увѣренъ. Я никогда не бываю въ Ирландіи, такъ какъ самъ не особенно люблю эту страну. Мы были добрыми друзьями, Джэни, не правда ли?
— Да, сэръ.
— А наканунѣ разставанія друзья обыкновенно проводятъ вмѣстѣ тѣ немногіе часы, которые имъ еще остаются. Пойдемте, Джэни; мы можемъ посидѣть еще часокъ и спокойно поговорить о вашемъ путешествіи и нашей разлукѣ, пока звѣзды будутъ загораться на небѣ. Вотъ каштановое дерево и скамья у его стараго ствола. Сядемъ здѣсь и проведемъ мирно этотъ вечеръ; можетъ быть, намъ никогда больше не суждено будетъ сидѣть здѣсь вмѣстѣ.
Онъ усадилъ меня и самъ сѣлъ рядомъ со мной.
— Да, это очень далеко, Джэни, и мнѣ очень жалко посылать своего маленькаго друга въ такое далекое путешествіе; но что же сдѣлать? я ничего лучше не могу придумать. Не думаете ли вы, Джэни, что наши души родственны другъ другу?
Я не могла ничего отвѣтить въ эту минуту; мое сердце было переполнено. Я больше не могла сдерживать себя и начала рыдать; я должна была дать исходъ острой боли, которая заставляла меня дрожать съ головы до ногъ. Я, наконецъ, заговорила; слова судорожно вырывались сквозь рыданія изъ моихъ устъ; я выразила горькое сожалѣніе о томъ, что родилась на свѣтъ и попала въ Торнфильдъ.
— Потому что вамъ жалко его покинуть?
Сильнѣйшее возбужденіе, въ которомъ боролись горе и любовь, овладѣло мною; мои чувства рвались наружу; я должна была дать имъ выходъ, я должна была говорить.
— Мнѣ больно покинуть Торнфильдъ, я люблю Торнфильдъ. Я люблю его, потому что въ немъ я жила полной, счастливой жизнью — по крайней мѣрѣ, по временамъ. Меня здѣсь не попирали, меня не ожесточали. Меня не заставляли вращаться въ обществѣ людей, стоящихъ ниже меня; я не была исключена отъ общенія со всѣмъ высокимъ, свѣтлымъ, благороднымъ. Я имѣла здѣсь возможность бесѣдовать съ человѣкомъ, котораго я глубоко уважаю; я познакомилась здѣсь съ характеромъ, которымъ я восхищаюсь, съ оригинальнымъ, сильнымъ, великодушнымъ характеромъ. Я узнала здѣсь васъ, м-ръ Рочестеръ; и сердце мое наполняется ужасомъ и тоской при мысли, что я неизбѣжно буду оторвана отъ васъ. Я вижу необходимость моего отъѣзда, и она для меня равносильна необходимости смерти.
— Въ чемъ вы видите эту необходимость? — опросивъ онъ вдругъ.
— Въ чемъ? Вы, сэръ, сами выставили ее.
— Въ образѣ чего?
— Въ образѣ миссъ Инграмъ — вашей невѣсты.
— Моей невѣсты! Какой невѣсты? У меня нѣтъ никакой невѣсты!
— Но она у васъ будетъ.
— О, да — будетъ! — будетъ! — Онъ стиснулъ зубы съ какой-то рѣшительностью.
— Значитъ, я должна уѣхать — вы сами это сказали.
— Нѣтъ; вы должны остаться! Джэни, я прошу васъ принять мою руку и сердце и часть всего, чѣмъ я обладаю.
— Это шутка, надъ которой я могу только посмѣяться, — сказала я, вставая со скамьи.
— Я прошу васъ соединиться со мной навсегда, стать мнѣ преданнымъ другомъ, моимъ лучшимъ спутникомъ на всю жизнь.
— Вы уже сдѣлали свой выборъ и должны его держаться.
— Джэни, успокойтесь хоть на нѣсколько минутъ, вы страшно возбуждены; я тоже постараюсь быть спокойнѣе.
Слабый порывъ вѣтра пробѣжалъ по кустамъ и задрожалъ въ вѣткахъ каштановаго дерева; онъ побѣжалъ дальше — и замеръ въ дали. Кромѣ пѣнія соловья ничто теперь не нарушало тишины природы; прислушиваясь къ нему, я опять не могла сдержать слезъ. М-ръ Рочестеръ смотрѣлъ на меня кротко и серьезно. Прошло нѣсколько минутъ раньше, чѣмъ онъ заговорилъ; наконецъ, онъ сказалъ:
— Подите сюда, Джэни, попробуемъ объясниться и понять другъ друга. Я умоляю васъ стать моей женой; я ни на комъ, кромѣ васъ, не намѣревался жениться.
Я молчала; я все еще думала, что онъ смѣется надо мною.
— Джени, вы молчите?
— Ваша невѣста стоитъ между нами, м-ръ Рочестеръ.
Онъ всталъ и подошелъ ко мнѣ.
— Моя невѣста здѣсь, — сказалъ онъ, беря меня за руку. Джени, вы хотите стать моей, женой?
Я все еще не отвѣчала, я все еще не вѣрила ему.
— Джени, вы сомнѣваетесь во мнѣ?
— Вполнѣ.
— Вы не вѣрите, мнѣ?
— Нѣтъ, не вѣрю.
— Да вѣдь я шутилъ все время, когда говорилъ о миссъ Инграмъ! — воскликнулъ онъ страстно. — О, недовѣрчивое существо! Но я долженъ васъ убѣдить. Развѣ я могу любить миссъ Инграмъ? Нѣтъ; и вы это знаете. Я не хочу — я не могу жениться на миссъ Инграмъ. Васъ, васъ одну — вы чудное, неземное существо — васъ одну я люблю, какъ самого себя. Я умоляю васъ согласиться стать моей женой.
— М-ръ Рочестеръ, позвольте мнѣ взглянуть вамъ въ лицо; повернитесь такъ, чтобы луна васъ освѣтила.
— Зачѣмъ?
— Я хочу читать въ вашемъ лицѣ; повернитесь!
— Хорошо; читайте, но скорѣе; не мучьте меня.
Его лицо было олень взволновано, оно судорожно подергивалось, а глаза странно сверкали.
— О, Джэни, вы мучите меня! — воскликнулъ онъ. — Этимъ взглядомъ, такимъ испытующимъ и въ то же время преданнымъ и великодушнымъ, вы страшно терзаете меня!
— Вы не шутите? Вы въ самомъ дѣлѣ меня любите? Вы искренно желаете, чтобы я стала вашей женой?
— Да, я желаю этого, и если вамъ надо подтвердить это клятвой, я готовъ поклясться.
— Въ такомъ случаѣ я согласна, м-ръ Рочестеръ.
— Дайте мнѣ счастье, — проговорилъ онъ тихо, — такъ-же, какъ я постараюсь сдѣлать васъ счастливой.
— Господь да проститъ мнѣ — прибавилъ онъ затѣмъ, — и пусть люди не вмѣшиваются въ мою жизнь. Она теперь моя, и я съумѣю удержать ее.
— Никто не станетъ вмѣшиваться въ вашу жизнь сэръ. У меня нѣтъ родственниковъ, которые могли бы интересоваться вами.
— Да, я знаю, и это самое лучшее, — сказалъ онъ. Все снова и снова онъ обращался ко мнѣ съ вопросомъ: — Вы счастливы, Джени? — Все снова и снова я отвѣчала: — Да, да.
— Это все искупитъ, — пробормоталъ онъ, — это все искупитъ. Я нашелъ ее безъ друзей, въ нуждѣ и одиночествѣ, и я буду ее беречь, и любить, и холить. Мое сердце все полно любви къ ней, и мои намѣренія постоянны и неизмѣнны. Это искупитъ всякую вину передъ судомъ Божіимъ. Я знаю, что Господь оправдаетъ мой поступокъ. Что касается людского суда, — я не стану обращать на него вниманія.
Но что стало съ чуднымъ вечеромъ? Луна еще не могла зайти, а между тѣмъ насъ окружалъ полный мракъ; я едва различала лицо м-ра Рочестера, хотя сидѣла совсѣмъ близко къ нему. И что случилось съ каштановымъ деревомъ? Оно гнулось и стонало, а вѣтеръ ревѣлъ въ паркѣ и буйнымъ вихремъ набѣжалъ на насъ.
— Мы должны войти въ домъ, — сказалъ м-ръ Рочестеръ, — погода измѣнилась.
Въ эту минуту яркое, синеватое пламя прорѣзало облако, на которое я смотрѣла, и вслѣдъ затѣмъ раздался трескъ, и грохотъ, и шумъ, и потоки дождя полились на землю. Мы побѣжали домой, но промокли насквозь раньше, чѣмъ успѣли добѣжать.
На слѣдующее утро, не успѣла я еще встать, какъ маленькая Адель вбѣжала ко мнѣ въ комнату, чтобы разсказать мнѣ, что молнія ударила ночью въ большое каштановое дерево въ саду и наполовину расщепила его.
Пока я вставала и одѣвалась, я думала о томъ, что произошло наканунѣ, и спрашивала себя, не было ли это все сномъ.
Сойдя внизъ, я нисколько не удивилась, увидавъ, что сіяющее іюньское утро смѣнило ночную грозу.
Сквозь открытую стеклянную дверь въ комнату врывался свѣжій, ароматный вѣтерокъ. Природа какъ будто радовалась моему счастью.
На дорогѣ показалась нищенка съ маленькимъ мальчикомъ — оба блѣдные, изнуренные и оборванные; я выбѣжала къ нимъ и отдала имъ всѣ деньги, которыя были въ моемъ кошелькѣ. Я хотѣла, чтобы всѣ люди радовались вмѣстѣ со мной, мнѣ хотѣлось осчастливить всѣхъ. Грачи перекликались, и птицы весело распѣвали; но нигдѣ не было столько радости и ликованія, какъ въ моемъ собственномъ, переполненномъ счастьемъ, сердцѣ.
Позавтракавъ, я отправилась къ м-рсъ Фэрфаксъ, чтобы сообщитъ ей о перемѣнѣ, происшедшей въ моей судьбѣ. Спускаясь по лѣстницѣ, я услыхала шаги м-ра Рочестера, выходившаго изъ ея комнаты. Это былъ часъ, когда старушка обыкновенно читала свою утреннюю главу изъ Библіи; книга на столѣ передъ нею была открыта и на ней лежали очки. Ея обычное утреннее занятіе, прерванное приходомъ м-ра Рочестера, было теперь, повидимому, забыто; глаза ея, устремленные на противоположную стѣну, выражали изумленіе спокойнаго человѣка, пораженнаго неожиданнымъ извѣстіемъ. Увидя меня, она поднялась съ мѣста; она сдѣлала усиліе улыбнуться и произнести нѣсколько поздравительныхъ словъ; но улыбка застыла на ея губахъ, и поздравленіе осталось неоконченнымъ. Она сложила свои очки, закрыла Библію и отодвинула кресло отъ стола.
— Я такъ изумлена, — начала она, — я право не знаю, что вамъ сказать, миссъ Эйръ. Я даже думаю, не приснилось ли мнѣ все это? Мнѣ иногда случается впадать въ полудремотное состояніе, когда я остаюсь одна, и тогда мнѣ представляются вещи, которыхъ вовсе не было. Но скажите мнѣ, дѣйствительно ли это правда, что м-ръ Рочестеръ сдѣлалъ вамъ предложеніе? Не смѣйтесь надо мною. Но мнѣ, право, показалось, что пять минутъ тому назадъ онъ вошелъ сюда и сказалъ, что черезъ мѣсяцъ вы будете его женой.
— То же самое онъ сказалъ и мнѣ, — отвѣтила я.
— Въ самомъ дѣлѣ? И вы ему вѣрите? Вы приняли его предложеніе?
— Да.
Она окинула взоромъ мою особу; въ ея глазахъ я прочла, что она не находитъ въ ней никакой прелести, которая могла бы разрѣшить загадку.
— Это выше моего пониманія! — сказала она; — но безъ сомнѣнія это такъ, разъ вы это подтверждаете… Что изъ этого выйдетъ — одинъ Богъ знаетъ, я не могу себѣ даже представить этого.
Меня разозлило недовѣріе и странное изумленіе, съ какими она отнеслась къ извѣстію о моемъ предстоящемъ замужествѣ. Къ счастью, въ эту минуту за мной прибѣжала Адель, и я была очень рада прервать непріятный для меня разговоръ.
ГЛАВА XIV.
правитьСрокъ, назначенный до моей свадьбы, подошелъ къ концу. Въ теченіе этого мѣсяца я ни въ чемъ не измѣнила своего обычнаго образа жизни; я попрежнему оставалась гувернанткой Адель, не смотря на всѣ протесты м-ра Рочестера. Весь день проходилъ въ занятіяхъ съ ней. М-ръ Рочестеръ терпѣливо ждалъ до вечера, но ровно съ ударомъ семи часовъ онъ посылалъ за мной. Эти вечерніе часы были единственными, которые мы проводили вмѣстѣ. Теперь только нѣсколько часовъ отдѣляютъ меня отъ той минуты, когда я покину Торнфильдъ, чтобы начать новую жизнь. Всѣ приготовленія къ свадьбѣ и отъѣзду кончены. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, нечего больше дѣлать; мои чемоданы, уложенные, запертые, перевязанные, стоятъ у стѣны моей маленькой комнатки; завтра въ это время они будутъ далеко отсюда, по дорогѣ въ Лондонъ, такъ же, какъ и я, или вѣрнѣе говоря, мистрисъ Рочестеръ, особа, которой я еще не знаю. Остается только укрѣпить на нихъ карточки съ адресомъ; вотъ онѣ лежатъ на комодѣ, четыре маленькихъ прямоугольника. М-ръ Рочестеръ самъ написалъ на каждомъ изъ нихъ адресъ: «М-рсъ Рочестеръ, — отель, Лондонъ». Я не могла заставить себя прикрѣпить ихъ къ чемоданамъ. М-рсъ Рочестеръ! Она не существовала; она родится только завтра, послѣ 8 часовъ утра; я не могу рѣшиться передать ей все свое имущество, пока не буду увѣрена, что она дѣйствительно явилась на свѣтъ. Достаточно того, что въ сосѣдней комнатѣ, противъ моего туалетнаго стола, предназначенные для нея наряды, вытѣснили мое черное шерстяное платье и соломенную шляпу, привезенныя еще изъ Ловуда; не мнѣ принадлежитъ этотъ великолѣпный подвѣнечный нарядъ платье цвѣта жемчуга и воздушный вуаль. Я затворяю дверь той комнатки, чтобы не видѣть страннаго, наводящаго на мысль о мертвецахъ, одѣянія, отъ котораго въ этотъ вечерній часъ на меня вѣетъ чѣмъ-то призрачнымъ. «Оставайся тамъ, бѣлый призракъ», говорю я; «я вся горю, какъ въ лихорадкѣ; я слышу, за окномъ шумитъ вѣтеръ; я выйду въ садъ и попробую охладить свое пылающее лицо».
Не одна только суета предсвадебныхъ приготовленій вызвала во мнѣ это лихорадочное возбужденіе; не одно ожиданіе крупной перемѣны въ моей судьбѣ — новой жизни, которая начнется для меня съ завтрашняго дня; несомнѣнно, эти оба обстоятельства имѣли свою долю вліянія на то тревожное, возбужденное состояніе духа, которое въ этотъ поздній часъ гнало меня все дальше и дальше, въ самую глубь темнаго парка. Но была еще третья причина, дѣйствовавшая на меня сильнѣе тѣхъ двухъ.
Странное, безпокойное чувство щемило мнѣ сердце. Случилось нѣчто, что было мнѣ совершенно непонятно; никто, кромѣ меня, не видалъ этого и не зналъ объ этомъ; это произошло въ прошлую ночь. М-ра Рочестера въ ту ночь не было дома; онъ и теперь еще не вернулся. Дѣла вызвали его въ два или три небольшихъ помѣстья, которыми онъ владѣлъ, въ тридцати миляхъ отъ Торнфильда — дѣла, которыя онъ непремѣнно долженъ былъ самъ привести въ порядокъ передъ предполагаемымъ отъѣздомъ изъ Англіи. Я ждала теперь его возвращенія, горя нетерпѣніемъ подѣлиться съ нимъ своей тревогой и получить отъ него объясненіе той загадки, которая меня такъ волновала.
Я направилась въ фруктовый садъ, ища въ немъ защиты отъ вѣтра, который весь день, не переставая, дулъ съ юга, не принеся, впрочемъ, ни одной дождевой капли. Онъ не только не утихъ съ наступленіемъ ночи, но порывы его становились все бѣшеннѣе, ревъ сильнѣе; подъ напоромъ его деревья со стономъ гнулись въ одну сторону, едва успѣвая выпрямлять свои стволы. По небу отъ конца до конца неслись одна за другой тяжелыя, сѣрыя тучи; въ теченіе всего этого іюльскаго дня на немъ ни разу не было видно ни одного голубого клочка.
Мнѣ было пріятно бродить по темному парку, борясь съ напоромъ вѣтра и подставляя свое пылающее лицо бурному воздушному потоку, ревѣвшему въ необозримомъ пространствѣ. Я остановилась; въ эту минуту луна выглянула изъ-за тучъ и, показавъ на одно мгновеніе свой кроваво-красный, какъ бы затуманенный легкой дымкой дискъ, снова скрылась въ темной массѣ облаковъ. Вѣтеръ на минуту утихъ около Торнфильда; но издали доносился его протяжный, жалобный вой. Страшно было слышать во мракѣ ночи этотъ ужасный вой, и я побѣжала дальше.
Бродя по саду, я по временамъ наклонялась и собирала яблоки, въ огромномъ количествѣ валявшіяся на землѣ подъ деревьями. Затѣмъ я стала отдѣлять спѣлыя отъ неспѣлыхъ, внесла ихъ въ домъ и положила въ кладовую. Потомъ я направилась въ библіотеку, чтобы убѣдиться, горитъ ли огонь въ каминѣ; я знала, что, несмотря на лѣтнее время, въ этотъ темный, неуютный вечеръ м-ру Рочестеру будетъ пріятно найти веселый огонь въ каминѣ по возвращеніи домой. Да, каминъ былъ затопленъ, и огонь ярко горѣлъ въ немъ. Я придвинула его кресло къ камину, поставила около него столъ; я спустила занавѣсы на окнахъ и приготовила свѣчи. Но когда я покончила со всѣми этими приготовленіями, мною овладѣло еще большее безпокойство; я не могла сидѣть на мѣстѣ, не могла оставаться въ комнатѣ. Маленькіе часы на каминѣ и большіе въ сѣняхъ одновременно пробили десять часовъ.
— Какъ поздно, — подумала я. — Я побѣгу къ воротамъ. Луна показывается отъ времени до времени; при свѣтѣ ея мнѣ будетъ видна часть дороги. Онъ можетъ пріѣхать каждую минуту, и встрѣтить его на дорогѣ — значитъ избавить себя отъ нѣсколькихъ лишнихъ минутъ ожиданія.
Вѣтеръ шумѣлъ листьями деревьевъ, возвышавшихся по обѣ стороны воротъ; насколько мнѣ видна была дорога, направо и налѣво отъ воротъ, она была пуста и безлюдна. По временамъ, когда луна показывалась, на нее падала тѣнь отъ быстро проносившихся мимо тучъ; но вслѣдъ затѣмъ она опять тянулась, точно длинная, блѣдная лента, на которой не видно было ни одного движущагося пятнышка.
Глядя на дорогу, я почувствовала, какъ слезы навертываются у меня на глазахъ — слезы разочарованія и нетерпѣнія. Мнѣ стало стыдно, и я ихъ вытерла. Я продолжала стоять въ нерѣшимости на мѣстѣ; луна теперь совершенно скрылась, густыя облака окончательно заволокли небо; становилось все темнѣе и, наконецъ, полилъ дождь.
— О, если бы онъ пріѣхалъ! Я хочу, чтобы онъ пріѣхалъ! — воскликнула я, охваченная грустнымъ предчувствіемъ. Я ждала его къ чаю; теперь уже совершенно темно; что же могло его задержать? Не случилось-ли чего-нибудь? Происшествіе послѣдней ночи снова встало предо мною. Я объяснила его себѣ теперь, какъ предвѣстникъ несчастія.
— Домой я не могу теперь вернуться, — сказала я себѣ; — я не могу сидѣть спокойно у камина въ то время, когда онъ въ такую погоду находится въ дорогѣ. Я предпочитаю утомить свои ноги, чѣмъ измучить свое сердце; я пойду къ нему на встрѣчу.
Я пустилась въ путь; я шла быстро; не успѣла я пройти четверть мили, какъ до меня донесся топотъ копытъ; всадникъ приближался полнымъ галопомъ; рядомъ съ нимъ бѣжала собака. Прочь всѣ дурныя предчувствія! Это былъ онъ, верхомъ въ сопровожденіи Лоцмана. Онъ увидалъ меня, потому что луна снова пробилась наружу и торжествующе плыла теперь среди окружавшихъ ее облаковъ. Я побѣжала къ нему на встрѣчу.
— Вотъ она! — воскликнулъ онъ, протягивая мнѣ обѣ руки и наклоняясь на сѣдлѣ. Я взяла его руки и съ его помощью вскочила къ нему на сѣдло.
— Но что случилось, Джэни, что ты въ такой поздній часъ вышла ко мнѣ на встрѣчу? Произошло какое-нибудь несчастье?
— Нѣтъ; но мнѣ казалось, что вы никогда не вернетесь. Я не могла сидѣть дома, поджидая васъ, особенно въ такой дождь и бурю.
— Да, въ дождь и бурю! Да вѣдь съ тебя течетъ, какъ съ морской царевны; накинь на себя мой плащъ; мнѣ кажется, ты лихорадишь, Джэни: у тебя щеки и руки горятъ, какъ въ огнѣ. Скажи мнѣ, случилось что-нибудь необыкновенное?
— Теперь ничего; я больше не чувствую ни страха, ни тоски.
— Значитъ, ты испытывала и то, и другое?
— Да, немного; но я разскажу вамъ все мало-помалу; и я думаю, что вы только посмѣетесь надъ моими страхами.
Въ эту минуту мы подъѣхали къ террасѣ дома, и я сошла съ лошади. Джонъ увелъ ее, а м-ръ Рочестеръ, послѣдовавъ за мной въ сѣни, сказалъ мнѣ, чтобы я поторопилась переодѣться и сойти къ нему въ библіотеку. Черезъ пять минутъ я была въ библіотекѣ. Я застала м-ра Рочестера- за ужиномъ.
— Сядь рядомъ со мной, и поужинаемъ вмѣстѣ, Джэни, — сказалъ онъ; — если Богу будетъ угодно, то это твой послѣдній ужинъ въ Торнфильдѣ на долгое время.
Я сѣла около него, но сказала, что не могу теперь ѣсть.
— Потому что тебѣ предстоитъ путешествіе, Джэни? Неужели мысль о поѣздкѣ въ Лондонъ лишаетъ тебя аппетита?
— Я сегодня совершенно не отдаю себѣ отчета въ томъ, что мнѣ предстоитъ, и я едва сознаю, какія мысли у меня въ головѣ. Вы кончили ужинать?
— Да, Джэни.
Я позвонила и велѣла убрать со стола. Когда мы снова остались одни, я подложила угольевъ въ каминъ, пододвинула низкое кресло къ креслу м-ра Рочестера и усѣлась около него.
— Скоро полночь, — сказала я.
— Да; у тебя все готово къ завтрашнему дню?
— Все, сэръ.
— И у меня тоже. Я устроилъ всѣ свои дѣла; и мы покинемъ Торнфильдъ завтра черезъ полчаса послѣ того, какъ вернемся изъ церкви.
— Очень хорошо.
— Какъ странно ты улыбнулась при этихъ словахъ «очень хорошо»! Какъ у тебя горятъ щеки! и какой странный блескъ въ глазахъ! Ты здорова, Джэни?
— Кажется, здорова.
— Кажется? Въ чемъ дѣло? Разскажи мнѣ, что съ гобою.
— Я не могу, сэръ; никакія слова не въ состояніи передать того, что я чувствую. Я бы хотѣла, чтобы этотъ часъ никогда не кончился; кто знаетъ, что готовитъ намъ судьба въ слѣдующій часъ.
— Ты мрачно настроена, Джэни. Ты слишкомъ возбуждена, или переутомилась.
— А вы, сэръ, чувствуете себя спокойнымъ и счастливымъ?
— Спокойнымъ? — нѣтъ; но счастливымъ — до глубины души.
Я посмотрѣла на него, чтобы прочесть на его лицѣ выраженіе счастья; оно было взволнованно.
— Довѣрься мнѣ, Джэни, — сказалъ онъ: — облегчи свое сердце, освободи его отъ гнетущей тяжести, подѣлившись ею со мной. Чего ты боишься? Новой среды, въ которую попадешь? или новой жизни, которая тебя ждетъ?
— Нѣтъ.
— Ты приводишь меня въ недоумѣніе, Джэни; въ твоемъ взглядѣ и голосѣ столько грустной покорности — это смущаетъ и тревожитъ меня. Я прошу тебя объяснить мнѣ, что съ тобою.
— Такъ слушайте же. Послѣднюю ночь васъ не было дома.
— Да, и ты раньше намекнула, что въ мое отсутствіе произошло что-то. Услышимъ, въ чемъ дѣло. Можетъ быть м-рсъ Фэрфаксъ сказала что-нибудь? или ты случайно подслушала болтовню прислуги? или твое самолюбіе было задѣто чѣмъ-нибудь?
' — Нѣтъ. — Теперь часы начали бить полночь. Я подождала, пока замретъ послѣдній серебристый звонъ маленькихъ каминныхъ часовъ и хриплый бой большихъ часовъ въ сѣняхъ, и затѣмъ продолжала:
— Весь вчерашній день я была очень занята и чувствовала себя очень счастливой — меня вовсе не смущаетъ, какъ вы думаете, новая среда и прочее. Напротивъ: я нахожу неизмѣримое счастье въ надеждѣ жить всегда съ вами, потому что я люблю васъ. Вчера я вѣрила въ Провидѣніе и вѣрила, что жизнь сложится счастливо для васъ и для меня. Если вы помните, былъ прекрасный день. Послѣ чая, я гуляла по террасѣ, думая о васъ. И въ этихъ думахъ вы были такъ близки ко мнѣ, что я почти не чувствовала вашего отсутствія. Я думала о жизни, которая ожидала меня — о вашей жизни, о болѣе подвижномъ и болѣе широкомъ существованіи, нежели мое собственное, настолько же болѣе широкомъ, насколько безпредѣльное море шире узкаго ручейка, впадающаго въ него. Я удивлялась, почему люди называютъ этотъ свѣтъ юдолью печали — мнѣ въ немъ все улыбалось, все представлялось въ самыхъ радужныхъ краскахъ. Съ заходомъ солнца стало сразу холодно, и небо покрылось облаками; я вошла въ домъ. Софи позвала меня наверхъ взглянуть на подвѣнечное платье, только что принесенное; подъ нимъ въ картонкѣ лежалъ вашъ подарокъ — великолѣпный подвѣнечный вуаль, который вы, съ чисто княжеской щедростью, выписали изъ Лондона. Я улыбнулась, разворачивая его, и подумала о простенькомъ тюлевомъ вуалѣ, который я сама себѣ купила. Когда совершенно стемнѣло, поднялся вѣтеръ; онъ дулъ весь вечеръ — не такъ, какъ сегодня, съ бѣшенымъ ревомъ — но съ жалобнымъ завываніемъ, наводившимъ еще большій ужасъ. Я хотѣла, чтобы вы были дома. Я зашла сюда, въ эту комнату, но видъ вашего пустого кресла и нетопленнаго камина нагналъ на меня еще большую тоску. Долго послѣ того, какъ я легла въ постель, я не могла заснуть — мною овладѣло какое-то непонятное возбужденіе. Вѣтеръ продолжалъ завывать, но по временамъ сквозь его вой до меня доносился какой-то другой, жалобный звукъ; я сначала не могла разобрать, исходитъ-ли онъ изъ дома, или откуда-нибудь извнѣ его; но звукъ этотъ все повторялся, такъ же заунывно и протяжно; въ концѣ концовъ, я рѣшила, что это гдѣ-нибудь вдали воетъ собака. Я была рада, когда этотъ звукъ прекратился. Когда я, наконецъ, заснула, меня во снѣ преслѣдовало то же представленіе о темной и бурной ночи. Я испытывала то же желаніе видѣть васъ, быть съ вами, въ вмѣстѣ съ тѣмъ у меня было вполнѣ ясное сознаніе какой-то преграды, раздѣляющей насъ. Я шла по незнакомой дорогѣ: глубокій мракъ окружалъ меня, дождь мочилъ меня; я несла на рукахъ маленькаго ребенка — крохотное существо, слишкомъ слабое, чтобы самому ходить; оно дрожало въ моихъ объятіяхъ и жалобно плакало. Мнѣ казалось, сэръ, что вы шли по той же дорогѣ, значительно впереди меня; я напрягала всѣ свои силы, чтобы догнать васъ, употребляла сверхчеловѣческія усилія, чтобы окликнуть васъ и попросить остановиться; но мои ноги были точно скованы, и ни одинъ звукъ не выходилъ изъ моего сдавленнаго горла; вы же между тѣмъ уходили все дальше и дальше отъ меня. — И эти сны угнетаютъ тебя еще теперь, Джэни, когда я съ тобой? Маленькое, нервное дитя! Забудь о воображаемыхъ опасностяхъ и помни только о дѣйствительномъ счастіи!
— Да, когда я кончу свой разсказъ; но выслушайте меня до конца.
— Я думалъ, Джэни, что это все. Я думалъ, что твоя грусть вызвана тяжелымъ сномъ!
Я покачала головой.
— Что! развѣ есть еще что-нибудь? Но я не хочу вѣрить, чтобы это было что-либо важное. Я заранѣе предупреждаю тебя, что твой разсказъ встрѣтитъ полное недовѣріе съ моей стороны. А теперь продолжай.
Его тревожный видъ, какое-то боязливое нетерпѣніе, сквозившее въ его движеніяхъ, удивили меня. Я продолжала; ч
— Я видѣла еще другой сонъ: мнѣ снилось, что Торнфильдъ-Голль превратился въ мрачную развалину, пріютъ летучихъ мышей и совъ. Отъ всего великолѣпнаго зданія осталась лишь одна стѣна, очень высокая и казавшаяся очень непрочной. Я шла въ свѣтлую лунную ночь по обросшему травой пространству, ограниченному этой стѣной; я поминутно натыкалась то на мраморный, каминъ, то на обломокъ упавшаго карниза. Въ объятіяхъ я все еще держала незнакомое, маленькое дитя, закутанное въ шаль; я не могла его никуда положить; какъ ни устали мои руки, какъ тяжесть его ни препятствовала моимъ движеніямъ "« — я все должна была его держать. Вдали на дорогѣ я услыхала топотъ лошадиныхъ копытъ; я была увѣрена, что это вы; а вы много лѣтъ тому назадъ уже покинули Торнфильдъ и уѣхали въ далекія страны. Торопливо, не обращая вниманія на опасность, я стала взбираться на стѣну, горя желаніемъ поймать хотя бы одинъ вашъ взглядъ; камни катились изъ подъ моихъ ногъ, вѣтки плюща, за которыя я хваталась, обрывались, ребенокъ въ ужасѣ цѣплялся руками за мою шею, крѣпко сжимая ее; наконецъ, я добралась до верхушки стѣны. Я увидала васъ; вы казались темной точкой на освѣщенной луною дорогѣ, съ каждой минутою становившейся все меньше. Вѣтеръ дулъ съ такой силой, что я едва держалась на ногахъ. Я усѣлась на одномъ изъ выступовъ стѣны и стала успокаивать плачущаго ребенка; вы въ эту минуту повернули за уголъ; я наклонилась впередъ, чтобы бросить на васъ послѣдній взглядъ; стѣна поддалась, я потеряла равновѣсіе; дитя выскользнуло изъ моихъ рукъ; я потянулась за нимъ, упала и проснулась.
— Ну, Джэни, это все, ты кончила?
— Да, кончила вступленіе, сэръ; самый разсказъ начнется только теперь. Когда я открыла глаза, меня ослѣпилъ какой-то свѣтъ. А, значитъ, уже разсвѣло, подумала я. Но я ошиблась; это былъ свѣтъ свѣчи. Я предположила, что Софи вошла ко мнѣ въ комнату. На туалетномъ столѣ стояла свѣча, а дверь въ маленькую комнатку, куда я, ложась спать, повѣсила подвѣнечное платье и вуаль, была открыта; оттуда слышался шорохъ. Я спросила: „Софи, что вы тамъ дѣлаете?“ Никто не отвѣчалъ, но какая-то фигура явилась на порогѣ; она взяла со стола свѣчу, подняла ее кверху и начала осматривать висѣвшее на стѣнѣ платье. „Софи! Софи!“ позвала я снова — отвѣта не было. Я приподнялась на кровати, я наклонилась впередъ; сначала удивленіе, потомъ испугъ овладѣли мною; но вслѣдъ затѣмъ кровь застыла въ моихъ жилахъ. М-ръ Рочестеръ, это не была Софи, ни Лія, ни м-рсъ Фэрфаксъ; это не была — я была въ этомъ увѣрена и теперь увѣрена — это не была даже та странная женщина, Грэсъ Пуль.
— И однако, это должна была быть одна изъ нихъ, прервалъ меня м-ръ Рочестеръ.
— Нѣтъ, клянусь вамъ, что нѣтъ. Фигуры, стоявшей предо мною, я никогда раньше не видала, ея ростъ, очертанія были мнѣ совершенно незнакомы.
— Опиши ее, Джэни.
— Это была высокая и полная женщина, съ густыми темными волосами, распущенными и. висѣвшими вдоль спины. Я незнаю, что на ней было надѣто; это было что то бѣлое и узкое; но было ли это платье, рубашка, или саванъ — я не могу сказать.
— Ты видѣла ея лицо?
— Вначалѣ нѣтъ. Но вотъ она сняла вуаль съ гвоздя; она держала его высоко въ рукахъ, долго смотрѣла на него и затѣмъ, набросивъ его себѣ на голову, повернулась къ зеркалу. Въ эту минуту я ясно увидала въ темномъ зеркалѣ отраженіе ея лица и фигуры.
— Какъ она выглядѣла?
— Она показалась мнѣ ужасной, страшной — о, сэръ, я никогда не видала лица, подобнаго этому! Это было какое-то кровавое лицо… это было дикое лицо. Я бы хотѣла забыть эти дико вращающіеся, налитые кровью глаза и ужасныя, багрово-синія, распухшія черты!
— Привидѣнія бываютъ обыкновенно блѣдны, Джэни.
— Это привидѣніе, сэръ, было багровое; губы распухшія и почернѣвшія; лобъ весь въ морщинахъ; черныя брови, высоко поднятыя надъ совершенно звѣрскими глазами. Сказать вамъ, кого она мнѣ напомнила?
— Скажи.
— Отвратительное чудовище германцевъ — вампира.
— А! И что она дѣлала дальше?
— Сэръ, она сняла вуаль со своей головы, разорвала его на двое, бросила на полъ и стала топтать ногами.
— А затѣмъ?
— Она раздвинула занавѣсы у окна и; выглянула въ садъ; можетъ быть, она увидала приближеніе разсвѣта, потому что, взявъ свѣчу, она направилась къ двери. У моей кровати она остановилась; ея сверкающіе глаза устремились на меня — она приблизила свѣчу къ моему лицу и потушила ее передъ моими глазами. Я видѣла еще, какъ ея ужасное лицо наклонилось надъ моимъ, затѣмъ я потеряла сознаніе; во второй разъ въ жизни — только во второй разъ — я лишилась сознанія отъ ужаса.
— Кто былъ около тебя, когда ты пришла въ себя?
— Никого, было уже свѣтло. Я встала, освѣжила лицо и руки холодной водой, выпила стаканъ воды и убѣдилась, что я, хотя и слаба, но не больна. Я рѣшила никому, кромѣ васъ, не говорить объ этомъ видѣніи. Теперь, сэръ, скажите мнѣ, кто и что была эта женщина?
— Созданіе черезъ-чуръ возбужденной фантазіи; это несомнѣнно. Мнѣ надо будетъ очень беречь тебя, мое сокровище: нервы, подобные твоимъ, не созданы для сильныхъ волненій.
— Сэръ, что касается этой ночи, то мои нервы здѣсь были не причемъ; это было дѣйствительное происшествіе, все, что я вамъ разсказала, въ самомъ дѣлѣ случилось.
— А твои предшествовавшіе сны? Эти тоже были дѣйствительныя происшествія? Торнфильдъ-Галль развалина? Насъ раздѣляютъ непреодолимыя преграды? Я покидаю тебя, не простившись съ тобой, не сказавъ тебѣ ни одного слова, не обнявъ тебя?
— Пока еще нѣтъ.
— Развѣ я собираюсь покинуть тебя? Уже наступаетъ день, который соединитъ насъ неразрывно, а разъ мы будемъ соединены, эти воображаемые ужасы больше не повторятся; я ручаюсь за это.
— Воображаемые ужасы! Я бы хотѣла вѣрить, что это была лишь игра воображенія; я теперь хочу этого еще больше, чѣмъ раньше, такъ какъ даже вы не можете объяснить мнѣ загадку этого ужаснаго ночного посѣщенія.
— А развѣ я не могу тебѣ объяснить этого, Джэни, значитъ, это все померещилось тебѣ.
— Сэръ, я сказала себѣ то же самое, вставъ сегодня утромъ; но когда я обвела глазами комнату, стараясь найти потерянное мужество и успокоеніе при видѣ знакомыхъ, дорогихъ мнѣ предметовъ, я вдругъ увидала — на коврѣ — нѣчто, что уничтожило всѣ мои сомнѣнія — вуаль, разорванный надвое сверху до низу!
М-ръ Рочестеръ вздрогнулъ; онъ порывисто обхватилъ меня обѣими руками. — Слава Дору! — воскликнулъ онъ, — что пострадалъ только вуаль, если дѣйствительно въ эту ночь около тебя было какое-то враждебное существо. Подумать только о томъ, что могло произойти!
Онъ глубоко перевелъ духъ и такъ сильно прижалъ меня къ себѣ, что я едва могла дышать. Послѣ долгаго молчанія онъ снова заговорилъ болѣе веселымъ тономъ:
— Теперь, Джэни, я объясню тебѣ все это. То, что ты видѣла, было полусномъ, полудѣйствительностью; я не сомнѣваюсь въ томъ, что въ твою комнату вошла женщина; и эта женщина была — это должна была быть — Грэсъ Пуль. Ты сама называешь ее странной, и послѣ всего, что ты знаешь о ней, ты имѣешь полное основаніе называть ее такъ. Что она сдѣлала со мной и съ Мэзономъ? Въ состояніи, среднемъ между сномъ и бодрствованіемъ, ты замѣтила, какъ она вошла и что дѣлала; но твой лихорадочный возбужденный мозгъ придалъ ей- внѣшность, которой она вовсе не имѣла: длинные, распущенные волосы, распухшее, темное лицо, чрезмѣрно высокій ростъ были лишь игрой твоего воображенія, результатомъ ночного кошмара; она со злостью разорвала вуаль — это правда, и это похоже на нее. Я читаю въ твоихъ глазахъ вопросъ, почему я держу такую женщину у себя въ домѣ; когда мы будемъ женаты, я тебѣ все объясню; но не теперь. Ты удовлетворена, Джэни? Ты согласна съ моимъ объясненіемъ тайны?
Я подумала, и дѣйствительно, оно показалось мнѣ единственно возможнымъ; я не была удовлетворена, но въ угоду м-ру Рочестеру старалась казаться удовлетворенной. Во всякомъ случаѣ я теперь успокоилась. Уже давно пробило часъ, и я встала, чтобы уйти.
— Кажется, Софи съ Адель въ дѣтской? — спросилъ онъ, когда я взяла свѣчу.
— Да, сэръ.
— Въ кроваткѣ Адели найдется достаточно мѣста и для тебя. Ты должна проспать эту ночь съ ней, Джэни; вполнѣ понятно, что происшествіе, о которомъ ты мнѣ разсказала, разстроило твои нервы, и я боюсь, что ты не буде^- спать, если останешься одна. Обѣщай мнѣ лечь въ дѣтской.
— Я буду очень рада спать въ дѣтской.
— И запри накрѣпко дверь изнутри. Разбуди Софи подъ предлогомъ попросить ее, чтобы она тебя разбудила завтра рано утромъ, потому что до восьми ты должна успѣть одѣться и позавтракать. А теперь, отбрось всѣ мрачныя мысли и всѣ тревоги, дорогая Джэни. Ты слышишь? буря утихла и вѣтеръ лишь слегка шелеститъ деревьями, дождь пересталъ барабанить по крышѣ; взгляни сюда, — онъ раздвинулъ занавѣсы у окна, — наступила чудная ночь!
Погода, дѣйствительно, измѣнилась. Полнеба было совершенно чисто; вѣтеръ, измѣнившій свое направленіе, разсѣялъ облака, и они отступали съ востока на западъ длинными серебристыми полосами. Луна мирно сіяла.
— Ну, — сказалъ м-ръ Рочестеръ, пытливо заглядывая мнѣ въ глаза, — какъ себя чувствуетъ теперь моя маленькая Джэни?
— Ночь ясна и спокойна, сэръ; и я тоже.
— И пусть тебѣ не снятся больше горе и разлука, а только счастье и радость.
Это пожеланіе исполнилось лишь наполовину: я въ самомъ дѣлѣ не видала во снѣ горя и печали, но я не видала и радости, потому что я вовсе не спала. Держа маленькую Адель въ объятіяхъ, я наблюдала счастливый сонъ дѣтства — такой спокойный, безмятежный и невинный — и ждала наступленія утра. Кровь безпокойно билась въ моихъ жилахъ, и какъ только солнце встало, я встала вмѣстѣ съ нимъ. Я помню, что маленькая Адель во снѣ крѣпко уцѣпилась за меня руками въ ту минуту, когда я хотѣла ее оставить; я помню, что я цѣловала ее, освобождая ея маленькія ручки, обхватившія мою шею. Я рыдала надъ нею въ какомъ-то непонятномъ волненіи и, наконецъ, ушла, боясь, чтобы мои рыданія не смутили ея сонъ.
ГЛАВА XV.
правитьВъ семь часовъ Софи вошла ко мнѣ, чтобы одѣть меня къ вѣнцу; она долго возилась надо мною, такъ долго, что м-ръ Рочестеръ, потерявъ, должно быть, терпѣніе, прислалъ наверхъ спросить, почему я не схожу. Она въ эту минуту прикалывала къ моимъ волосамъ вуаль (въ концѣ концовъ, мнѣ все таки пришлось надѣть простенькій тюлевый вуаль, купленный мною); я освободилась изъ ея рукъ при первой возможности.
— Погодите! — воскликнула она. — Взгляните на себя въ зеркало, вѣдь вы же ни разу не посмотрѣли на себя.
Я снова вернулась. Въ зеркалѣ я увидѣла нарядную, окруженную облаками тюля, фигуру, такъ непохожую на мой обычный видъ, что я готова была принять ее за чужую.
— Джанни! — раздался снизу голосъ, и я поспѣшила внизъ. На лѣстницѣ меня ждалъ м-ръ Рочестеръ. Онъ повелъ меня въ столовую, глядя на меня ласковымъ и любящимъ взоромъ. Сказавъ, что дастъ мнѣ не больше десяти минутъ на завтракъ, онъ позвонилъ. Вошелъ слуга.
— Джонъ закладываетъ лошадей?
— Да, сэръ.
— Багажъ снесенъ внизъ?
— Они сносятъ его теперь, сэръ.
— Подите въ церковь и узнайте, тамъ-ли м-ръ Вудъ (священникъ) и причетникъ. Вы вернетесь сюда съ отвѣтомъ.
Церковь находилась у самыхъ воротъ парка; слуга скоро вернулся.
— М-ръ Вудъ въ ризницѣ, сэръ; онъ облачается.
— А коляска?
— Лошади заложены.
— Джэни, ты готова?
Я встала. У насъ не было ни шаферовъ, ни дружекъ, ни родственниковъ, которыхъ надо было бы ждать — никого, кромѣ м-ра Рочестера и меня. М-рсъ Фэрфаксъ стояла въ сѣняхъ, когда мы проходили. Мнѣ хотѣлось сказать ей нѣсколько словъ, но желѣзная рука сжала мою руку и быстро влекла меня впередъ; одного взгляда на лицо м-ра Рочестера было достаточно, чтобы видѣть, что онъ ни въ какомъ случаѣ не потерпитъ ни малѣйшаго замедленія. Я спрашивала себя, выглядѣлъ-ли когда-нибудь женихъ, идя въ церковь вѣнчаться, такъ, какъ выглядѣлъ онъ — столько непреклонности, столько мрачной рѣшимости было въ его лицѣ, и такимъ страннымъ блескомъ сверкали его глаза изъ подъ густыхъ бровей.
Я не знаю, былъ ли тогда ясный или пасмурный день. Идя впередъ по аллеѣ, я не видѣла ни неба, ни земли. Я вся была поглощена одной мыслью, одной тревогой — о м-рѣ Рочестерѣ. Я желала проникнуть глазами въ то нѣчто невидимое, на что былъ такъ упорно устремленъ его пристальный, страшно возбужденный взглядъ; я желала отгадать тѣ мучившія его мысли, которыя отражались на его лицѣ печатью тяжелой внутренней борьбы.
У воротъ церковнаго двора онъ остановился. Теперь только онъ замѣтилъ, что я задыхаюсь отъ быстрой ходьбы.
— Отдохни немного, — сказалъ онъ, — обопрись о мое плечо, Джэни.
Я какъ теперь вижу передъ собою старую, посѣрѣвшую отъ времени церковь, спокойно возвышавшуюся предо мною на фонѣ слегка алѣвшаго утренняго неба. Какая-то крупная птица безпокойно кружилась надъ ея колокольней. Я помню также покрытые дерномъ могильные холмики; и я вижу фигуры двухъ незнакомцевъ, медленно бродящихъ среди могилъ и читающихъ надписи на немногихъ надгробныхъ памятникахъ. Я обратила на нихъ вниманіе, потому что, увидя насъ, они поспѣшно скрылись за угломъ церкви, и я не сомнѣвалась, что они войдутъ въ церковь черезъ боковую дверь, чтобы присутствовать при вѣнчаніи. М-ръ Рочестеръ не замѣтилъ ихъ; онъ устремилъ тревожный взглядъ на мое лицо, отъ котораго въ эту минуту вся кровь отлила; я чувствовала, какъ на лбу моемъ выступали холодныя капли пота, щеки и губы мои были совершенно холодны. Но я скоро пришла въ себя, и онъ медленно и заботливо повелъ меня къ дверямъ церкви.
Мы вошли въ тихую, скромную церковь. Священникъ ждалъ у алтаря. Около него стоялъ причетникъ. Кругомъ была полная тишина. Только двѣ тѣни двигались въ отдаленномъ углу. Мои предположенія оправдались: незнакомцы проникли въ церковь раньше насъ. Они стояли у гробницы Рочестеровъ, повернувшись къ намъ спиной, и разглядывали сквозь рѣшетку почернѣвшую отъ времени мраморную плиту, на которой колѣнопреклоненный ангелъ охранялъ останки сэра Дамера Рочестера, убитаго при Марстонь-Мурю въ междоусобной войнѣ, и Елизаветы его жены.
Мы стали передъ алтаремъ. Услыхавъ позади себя осторожные шаги, я слегка повернула голову: одинъ изъ незнакомцевъ приблизился къ алтарю. Вѣнчаніе началось. Священникъ сдѣлалъ шагъ впередъ и, слегка повернувшись къ м-ру Рочестеру, произнесъ:
— Итакъ, я прошу и требую отъ васъ обоихъ (ибо вы будете отвѣчать за ваши поступки въ торжественный день Страшнаго Суда, когда тайны всѣхъ сердецъ откроются) — если одному изъ васъ извѣстно какое-нибудь препятствіе, мѣшающее вамъ вступить въ законный бракъ, пусть онъ его объявитъ.
Онъ остановился, какъ бы выжидая отвѣта. По слѣдовалъ-ли когда-нибудь отвѣтъ за этимъ вопросомъ? Можетъ быть, разъ въ сто лѣтъ. И священникъ сталъ продолжать. Онъ протянулъ руку къ м-ру Рочестеру и открылъ ротъ, чтобы спросить: „Желаешь-ли ты взять эту дѣвушку себѣ въ жены?“ — какъ вдругъ какой-то голосъ вблизи насъ явственно произнесъ:
— Бракъ не можетъ состояться. Я объявляю, что существуетъ препятствіе.
Священникъ и причетникъ, въ нѣмомъ изумленіи, смотрѣли на говорившаго. М-ръ Рочестеръ сдѣлалъ движеніе, какъ если-бы земля поколебалась подъ его ногами; но онъ сейчасъ-же овладѣлъ собою и, не поворачивая головы, сказалъ: — Продолжайте!
Глубокое молчаніе послѣдовало за этимъ словомъ, произнесеннымъ тихо, но увѣренно. Затѣмъ м-ръ Вудъ заговорилъ:
— Я не могу продолжать, не изслѣдовавъ сначала того, о чемъ было здѣсь заявлено, и не убѣдившись въ правдѣ или лжи этого заявленія.
— Обрядъ вѣнчанія не можетъ быть продолженъ, — раздался опять голосъ позади насъ. — Я могу доказать истину того, что я утверждаю: что существуетъ непреодолимое препятствіе къ этому браку.
М-ръ Рочестеръ слышалъ эти слова, но, казалось, не обратилъ на нихъ вниманія; онъ стоялъ неподвижно и непреклонно и только сильнѣе сжалъ мою руку — какъ горячо и крѣпко онъ ее сжималъ! На его блѣдномъ, выпукломъ, высокомъ лбу лежала въ эту минуту окаменѣлость мрамора, глаза смотрѣли спокойнымъ, бдительнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ огненнымъ взглядомъ.
М-ръ Вудъ былъ въ нерѣшимости.
— Какого рода это препятствіе? — спросилъ онъ. — Можетъ быть, его можно устранить?
— Едва-ли, — былъ отвѣтъ. — Я назвалъ его непреодолимымъ, я говорилъ обдуманно.
Говорившій вышелъ впередъ и облокотился на рѣшетку алтаря. Онъ продолжалъ, произнося каждое слово ясно, спокойно, увѣренно, но не громко.
— Оно заключается въ существованіи другого, прежде заключеннаго брака. М-ръ Рочестеръ имѣетъ жену, которая еще жива.
Эти тихо произнесенныя слова поразили меня такъ, какъ не могъ-бы поразить громъ — всѣ нервы во мнѣ затрепетали, кровь всколыхнулась въ моихъ жилахъ; однако, я сейчасъ же овладѣла собой. Я взглянула на м-ра Рочестера и заставила его посмотрѣть на себя. Его безкровное лицо казалось высѣченнымъ изъ камня, глаза метали искры. Онъ ничего не отрицалъ; но у него былъ такой видъ, точно онъ готовъ вызвать на бой все, и природу, и людей. Онъ не говорилъ, не улыбался и, казалось, пересталъ видѣть во мнѣ живое существо; онъ только крѣпче прижималъ меня къ себѣ.
— Кто вы? — спросилъ онъ незнакомца.
— Мое имя Бриггсъ, я — адвокатъ изъ Лондона.
— И вы хотите навязать мнѣ жену?
— Я хочу только напомнить вамъ, сэръ, о существованіи вашей жены, которую признаетъ законъ, если вы ее не признаете.
— Удостойте же меня дальнѣйшими свѣдѣніями о ней, назовите ея имя, ея родство, ея мѣстопребываніе.
— Непремѣнно. — М-ръ Бриггсъ вынулъ бумагу изъ боковаго кармана и началъ читать дѣловымъ тономъ, произнося слова въ носъ:
— „Я удостовѣряю и могу доказать, что 20 октября — года (число показывало пятнадцать лѣтъ назадъ) Эдуардъ Фэрфаксъ Рочестеръ изъ Торнфильдъ-Голля, — шайра въ Англіи, и сестра моя, Берта-Антуанета Мэзонъ, дочь купца Джона Мэзона и жены его Антуанеты, креолки, сочетались законнымъ бракомъ въ церкви города --, на Ямайкѣ. Документъ о вѣнчаніи находится въ церковныхъ книгахъ названнаго города, а копія — въ моихъ рукахъ. Подписано: Ричардъ Мазонъ“.
— Этотъ документъ — если онъ подлинный — можетъ доказать, что я былъ женатъ, но онъ не доказываетъ, что женщина, указанная въ немъ, какъ моя жена, еще жива.
— Она была жива три мѣсяца тому назадъ, — возразилъ адвокатъ.
— Откуда вы знаете?
— У меня есть свидѣтель, который можетъ подтвердить этотъ фактъ И показанія котораго даже вы едвали станете оспаривать.
— Доставьте его — или ступайте къ чорту!
— Я сначала представлю вамъ его — онъ здѣсь. М-ръ Мэзонъ, потрудитесь приблизиться.
При звукахъ этого имени м-ръ Рочестеръ заскрежеталъ зубами; судорояшая дрожь охватила его; стоя рядомъ съ нимъ, я почувствовала трепетъ бѣшенства или отчаянія, пробѣжавшій но его тѣлу. Второй незнакомецъ, стоявшій до сихъ поръ въ тѣни, выступилъ теперь впередъ — блѣдное лицо, выглядывавшее изъ-за плеча адвоката — да, оно принадлежало Мэзону. М-ръ Рочестеръ подернулся и взглянулъ на него. Его черные глаза получили теперь какой-то кровавый отблескъ; вся кровь бросилась ему въ голову — его смуглыя щеки и блѣдный лобъ горѣли огнемъ, подымавшимся, казалось, изъ самой глубины его истерзаннаго сердца. Онъ сдѣлалъ движеніе, поднялъ руку — онъ собирался опустить ее на Мэзона — можетъ быть, повалить его на полъ — однимъ ударомъ положить конецъ его жизни; но Мэзонъ въ испугѣ отступилъ назадъ и крикнулъ: Милосердый Боже! — Рука м-ра Рочестера опустилась, его гнѣвъ мгновенно пропалъ, бѣшенство уступило мѣсто холодному презрѣнію. Онъ только спросилъ:
— Что вы имѣете сказать?
Мэзонъ пробормоталъ что-то невнятное.
— Чортъ васъ возьми, если вы не умѣете отвѣчать ясно, я васъ снова спрашиваю: что вы имѣете сказать?
— Сэръ, сэръ — прервалъ его священникъ, — не забывайте, что вы находитесь въ священномъ мѣстѣ.
Онъ обратился къ Мэзону и спросилъ его кротко:
— Вы знаете, сэръ, жива ли жена этого господина или нѣтъ?
— Смѣлѣе! — поддержалъ его адвокатъ, — говорите открыто.
— Она живетъ въ Торнфильдъ-Голлѣ, — проговорилъ Мэзонъ болѣе отчетливо; — я видѣлъ ее въ апрѣлѣ мѣсяцѣ этого года. Я ея братъ.
— Въ Торнфильдъ-Голлѣ! — воскликнулъ священникъ. — Это невозможно! Я старожилъ здѣсь, сэръ, и я никогда не слыхалъ о м-рсъ Рочестеръ въ Торнфильдъ-Голлѣ.
Мрачная улыбка искривила губы м-ра Рочестера, и онъ пробормоталъ:
— О, нѣтъ! Я позаботился, чтобы никто не могъ о ней слышать- подъ этимъ именемъ. — Онъ остановился, въ теченіи десяти минутъ онъ какъ-будто совѣщался съ самимъ собою; наконецъ, онъ принялъ рѣшеніе и заговорилъ:
— Довольно — теперь все должно выйти наружу! — Вудъ, закройте свою книгу и снимите свою рясу; Джонъ-Гринъ — обратился онъ къ причетнику, — вы можете итти домой; сегодня вѣнчанія не будетъ.
Причетникъ повиновался. М-ръ Рочестеръ продолжалъ рѣшительно и смѣло:
— Судьба меня перехитрила, или Провидѣніе остановило; послѣднее, можетъ быть, вѣрнѣе. Я въ настоящую минуту кажусь вамъ немногимъ лучше дьявола и- какъ сказалъ бы навѣрное нашъ пастырь — заслужилъ передъ небомъ безъ сомнѣнія, самыя ужасныя наказанія — вплоть до неугасимаго огня и вѣчнаго проклятія. Господа, мой планъ разрушенъ! — этотъ адвокатъ и его кліентъ сказали правду: я дѣйствительно былъ женатъ, и женщина, на которой я былъ женатъ, еще жива! Вы говорите, Вудъ, что никогда раньше не слыхали о м-рсъ Рочестеръ; но до васъ навѣрное не разъ доходила сплетня о таинственной помѣшанной, которую держатъ въ домѣ подъ строгимъ присмотромъ. Объявляю вамъ, что это моя жена, на которой я женился пятнадцать лѣтъ тому назадъ — Берта Мэзонъ, — сестра этого безстрашнаго, рѣшительнаго господина, дрожащіе члены и поблѣднѣвшее лицо котораго доказываютъ вамъ, какое храброе сердце бьется иной разъ въ груди мужчины. Будь смѣлѣе, Дикъ, не бойся меня! Я скорѣе ударю беззащитную женщину, чѣмъ тебя. Берта Мэзонъ помѣшанная, она происходитъ изъ больной семьи — давшей идіотовъ и сумасшедшихъ въ теченіе трехъ поколѣній! Ея мать, креолка, была помѣшанная и въ довершеніе этого пила запоемъ! Я узналъ это только послѣ того, какъ женился на дочери — отъ меня до этого тщательно скрывали семейную тайну. Берта, какъ покорная дочь, пошла по стопамъ матери въ томъ и другомъ. У меня была очаровательная подруга жизни! вы можете себѣ представить, какимъ счастливымъ мужемъ я былъ. О, если бы кто-нибудь зналъ все, что я испыталъ! Бриггсъ, Вудъ, Мэзонъ, я приглашаю васъ всѣхъ къ себѣ въ домъ посѣтить мою жену, находящуюся на попеченіи м-рсъ Пуль. Вы увидите, какого рода то существо, на которомъ меня обманнымъ образомъ заставили жениться, и вы будете судить, имѣлъ ли я право порвать подобныя узы и искать хоть немного симпатіи и счастья у другого, человѣческаго существа. Эта дѣвушка, — продолжалъ онъ, глядя на меня, — знала не больше васъ, Вудъ, объ этой отвратительной тайнѣ; ей и въ голову не могло придти, что она готова вступить въ неправильный по закону бракъ съ презрѣннымъ обманщикомъ, связаннымъ уже съ порочной, помѣшанной женщиной, потерявшей всякій человѣческій образъ! Пойдемте, пойдемте всѣ, слѣдуйте всѣ за мной!
Все еще крѣпко держа меня, онъ вышелъ изъ церкви; трое мужчинъ послѣдовали за нимъ. У подъѣзда дома мы увидѣли ждавшую насъ коляску.
— Поставь ее обратно въ конюшню, Джонъ, — сказалъ м-ръ Рочестеръ спокойно, — сегодня она не будетъ нужна.
Въ сѣняхъ м-рсъ Фэрфаксъ, Адель, Софи и Лія ждали насъ съ поздравленіями.
— Прочь всѣ! — крикнулъ м-ръ Рочестеръ; — не надо вашихъ поздравленій! Кому они нужны? — Не мнѣ! они опоздали на пятнадцать лѣтъ!
Онъ прошелъ мимо растерявшейся группы и, все еще держа меня за руку, сталъ подниматься по лѣстницѣ, сдѣлавъ знакъ мужчинамъ слѣдовать за нимъ. Мы поднялись по первой лѣстницѣ, миновали галлерею и пришли въ третій этажъ. М-ръ Рочестеръ открылъ своимъ ключомъ низкую, черную дверь, и мы попали въ обитую тканными обоями комнату, съ ея большою кроватью и старинной мебелью.
— Ты знаешь эту комнату, Мэзонъ, — сказалъ м-ръ Рочестеръ, — здѣсь она тебя искусала и изранила.
Онъ приподнялъ портьеру у стѣны, и мы увидѣли вторую дверь, которую онъ тоже отперъ своимъ ключомъ. Мы вошли въ комнату безъ оконъ, въ которой топился каминъ, защищенный высокой и крѣпкой рѣшеткой; съ потолка на цѣпи спускалась лампа. Грэсъ Пуль, склонившись надъ огнемъ, варила что-то въ кострюлькѣ. Въ противоположномъ концѣ комнаты, въ тѣни, какая-то фигура бѣгала взадъ и впередъ. Въ первую минуту трудно было сказать, было ли это животное или человѣческое существо; оно, казалось, ползало на четверенькахъ; оно сопѣло и рычало, какъ дикій звѣрь; но оно было одѣто въ платье, и масса черныхъ, сѣдѣющихъ волосъ, точно дикая грива, покрывала его голову и лицо.
— Доброе утро, м-рсъ Пуль! — сказалъ м-ръ Рочестеръ. — Какъ вы поживаете? И какъ поживаетъ сегодня ваша больная?
— Довольно хорошо, сэръ, благодарю васъ, — отвѣтила Грэсъ, осторожно снимая съ огня кострюльку съ кипящей жидкостью. — Она сегодня не бѣснуется.
Дикій, нечеловѣческій крикъ, раздавшійся въ эту минуту, казалось, опровергалъ истину ея словъ; одѣтая въ платье гіена поднялась и стала на заднія ноги, вытянувшись во весь свой огромный ростъ.
— О, сэръ, она увидала васъ! — воскликнула Грэсъ, — вамъ лучше уйти отсюда.
— Только нѣсколько минутъ, Грэсъ; вы должны позволить мнѣ остаться нѣсколько минутъ.
— Въ такомъ случаѣ будьте осторожны, сэръ! — ради Бога, будьте осторожны!
Помѣшанная заревѣла; она отвела отъ лица свою спутанную гриву и дико посмотрѣла на своихъ посѣтителей. Я сейчасъ-же узнала это багровое распухшее лицо, эти налитые кровью глаза. М-рсъ Пуль подошла къ ней.
— Отойдите, — сказалъ м-ръ Рочестеръ, отодвигая ее въ сторону; — у нея, я надѣюсь, нѣтъ ножа при себѣ? а ужъ я буду на сторожѣ.
— Никогда нельзя знать, что у нея есть, сэръ: она такъ хитра; нѣтъ никакой человѣческой возможности проникнуть во всѣ ея коварные замыслы.
— Лучше было бы оставить ее, — прошепталъ Мэзонъ.
— Ступай къ черту, — было любезное предложеніе его шурина.
— Берегитесь! крикнула Грэсъ. Трое мужчинъ въ ту-же минуту отступили. М-ръ Рочестеръ отбросилъ меня назадъ. Безумная сдѣлала прыжекъ и съ бѣшенной злобой схватила его за горло, стараясь вцѣпиться губами въ его щеку; они стали бороться. Она была крѣпкая, полная женщина и въ этой борьбѣ она выказала чисто мужскую силу; нѣсколько разъ она чуть не одолѣла его, несмотря на его атлетическое сложеніе. Онъ могъ повалить ее однимъ хорошо направленнымъ ударомъ; но онъ не хотѣлъ бить, онъ только защищался. Наконецъ, ему удалось овладѣть ея руками; Грэсъ Пуль подала ему веревку, и онъ связалъ ей руки за спиной; при помощи второй веревки онъ привязалъ ее къ стулу. Все это происходило среди дикаго рева и отчаянныхъ усилій вырваться. Справившись съ этимъ, м-ръ Рочестеръ повернулся къ зрителямъ; на губахъ его блуждала улыбка, полная горечи и отчаянія.
— Это моя жена! — сказалъ онъ. Помолчавъ нѣсколько минутъ, онъ продолжалъ:
— Я былъ не единственный сынъ въ своей семьѣ, у меня былъ еще старшій братъ. Отецъ мой былъ страшно скупъ, больше всего на свѣтѣ онъ любилъ деньги. Онъ не могъ переносить мысли, что ему придется дѣлить свое состояніе на части, и онъ рѣшилъ, что оставитъ все моему брату. Но точно также онъ не могъ примириться съ тѣмъ, чтобы одинъ изъ его сыновей остался бѣднымъ человѣкомъ. Это затрудненіе можно было устранить только выгодной женитьбой. Онъ заблаговременно позаботился о невѣстѣ для меня. М-ръ Мэзонъ, вестъ-индскій плантаторъ и купецъ, былъ его старый знакомый. Онъ зналъ, что владѣнія его обширны, онъ былъ настолько предусмотрителенъ, что навелъ точныя справки о его состояніи. М-ръ Мэзонъ имѣлъ сына и дочь; отъ него самого отецъ мой узналъ, что онъ даетъ своей дочери тридцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ приданаго; этого было достаточно. По окончаніи университета меня послали на Ямайку, чтобы женить меня на заранѣе выбранной для меня невѣстѣ. Мой отецъ не говорилъ мнѣ ничего о ея богатствѣ; онъ сказалъ только, что миссъ Мэзонъ славится во всемъ городѣ своей красотой. И это была правда, она была чрезвычайно красива. Мнѣ показывали ее въ обществѣ, въ великолѣпныхъ нарядахъ. Я почти никогда не видалъ ее одну, никогда не могъ говорить съ ней съ глазу на глазъ. Всѣ восхищались ею; она поражала меня своей красотой; ея родные употребляли всѣ усилія, чтобы поймать меня въ сѣти, такъ какъ я происходилъ изъ хорошаго рода — и меня женили раньше чѣмъ я замѣтилъ, какъ это произошло. О, я теряю всякое уваженіе къ самому себѣ, когда думаю объ этомъ, мною овладѣваетъ чувство отвращенія и презрѣнія къ себѣ. Я никогда не любилъ ея, я не уважалъ ея; я даже не зналъ ея. Я не подмѣтилъ въ ней ни одной добродѣтели: ни скромности, ни доброты, ни прямодушія, ни благородства въ ея рѣчахъ и движеніяхъ — и я женился на ней — слѣпой, неопытный, презрѣнный глупецъ!
Матери моей невѣсты я никогда не видалъ, мнѣ сказали, что она умерла. Только послѣ свадьбы я узналъ, какъ я ошибался: она была сумасшедшая, и ее держали въ больницѣ для умалишенныхъ. Въ семьѣ былъ еще младшій братъ — нѣмой и совершенный идіотъ. Старшій, который находится теперь среди насъ — единственный во всей семьѣ, котораго я не могу ненавидѣть, потому что въ его слабомъ мозгу есть еще искра любви, выражавшаяся не разъ въ заботливости къ несчастной сестрѣ и чисто собачьей привязанности, которую онъ когда-то питалъ ко мнѣ. Мой отецъ и братъ знали все это; но они думали лишь о тридцати тысячахъ приданаго и такимъ образомъ участвовали въ заговорѣ противъ меня.
Это было ужасное открытіе. Но еще худшія открытія ждали меня впереди. Моя жена оказалась дурной, порочной женщиной, съ низкими инстинктами и невыносимымъ характеромъ. Въ концѣ концовъ она, подобно своей матери, стала пить запоемъ. Четыре года я прожилъ съ ней и къ концу этихъ четырехъ лѣтъ я съ отчаяніемъ пришелъ къ сознанію полной невозможности повліять на нее.
Между тѣмъ мой братъ умеръ; вскорѣ за нимъ послѣдовалъ и отецъ. Я сталъ теперь богатъ, но какъ бѣдна была моя жизнь счастьемъ. Я былъ связанъ на вѣки съ ужасной женщиной, которую доктора объявили сумасшедшей. Вы ее видѣли, господа, вы можете себѣ составить, можетъ быть, слабое представленіе о томъ, что я перенесъ, живя съ нею. Чтожъ, судите меня за то, что я искалъ у этого молодого, чистаго существа того счастья, котораго не дала мнѣ судьба! Судите меня! но помните что и вы судимы будете! А теперь прочь! прочь всѣ! Я долженъ запереть свое драгоцѣнное сокровище!
Мы всѣ вышли. М-ръ Рочестеръ остался, чтобы отдать Грэсъ Пуль нѣсколько распоряженій. Спускаясь съ лѣстницы, адвокатъ обратился ко мнѣ:
— На васъ, сударыня, не падаетъ ни малѣйшаго пятна; вашъ дядя будетъ радъ слышать это, — если, впрочемъ, онъ будетъ еще живъ, когда м-ръ Мэзонъ вернется на Мадейру.
— Мой дядя! Причемъ онъ тутъ! Развѣ вы его знаете?
— М-ръ Мэзонъ его знаетъ: м-ръ Эйръ былъ въ теченіи многихъ лѣтъ торговымъ корреспондентомъ дома Мэзоновъ. Когда вашъ дядя получилъ письмо, въ которомъ вы извѣщали его о вашей предполагаемой свадьбѣ съ м-ромъ Рочестеромъ, м-ръ Мэзонъ, пріѣхавшій на Мадейру для поправленія своего здоровья, какъ разъ гостилъ у него. Эйръ сообщилъ ему о полученномъ извѣстіи: онъ зналъ, что мой кліентъ былъ знакомъ съ джентльмэномъ по имени Рочестеромъ. М-ръ Мэзонъ, изумленный и пораженный, какъ вы легко можете себѣ представить, открылъ ему настоящее, положеніе вещей. Вотъ дядя — сообщаю вамъ это съ крайнимъ сожалѣніемъ — очень боленъ; и принимая во вниманіе свойство его болѣзни — у него чахотка — и степень ея, трудно предположить, чтобы онъ могъ поправиться. Онъ самъ не могъ, конечно, отправиться въ Англію; но онъ умолялъ м-ра Мэзона, не теряя времени, поспѣшить сюда, чтобы помѣшать этому браку. Онъ направилъ его ко мнѣ, и я очень радъ, что мы не опоздали; безъ сомнѣнія, вы не менѣе меня рады этому. Если-бы я не былъ вполнѣ убѣжденъ, что дядя вашъ умретъ раньше, чѣмъ вы успѣете пріѣхать на Мадейру, я посовѣтывалъ-бы вамъ сейчасъ же отправиться туда съ м-ромъ Мэзономъ; но при настоящемъ положеніи вещей, я думаю, вамъ лучше будетъ оставаться въ Англіи до полученія извѣстій отъ него или о немъ. — Мы ждемъ еще чего-нибудь? — обратился онъ къ Мэзону.
— Нѣтъ, нѣтъ, уйдемте отсюда поскорѣй, — былъ полный страха отвѣтъ. И, не дожидаясь м-ра Рочестера, они направились къ выходу. Священникъ остался еще, чтобы сказать м-ру Рочестеру нѣсколько словъ упрека или утѣшенія. Стоя у полуотворенной двери своей комнаты, я слышала его удаляющіеся шаги.
ГЛАВА XVI.
правитьСкоро все въ домѣ стихло, чужіе всѣ ушли. Я заперлась у себя въ комнатѣ, чтобы никто не могъ ко мнѣ войти, и начала машинально снимать съ себя подвѣнечный нарядъ. Затѣмъ я сѣла; я чувствовала себя усталой и разбитой. Я облокотилась руками на столъ, положила на нихъ голову и принялась думать. До сихъ поръ я только слушала, смотрѣла, двигалась — куда меня вели или тащили — слѣдила, какъ одно событіе смѣняло другое, одно неожиданное открытіе слѣдовало за другимъ; но теперь только я начала думать.
Я находилась въ своей собственной комнатѣ, какъ всегда — во мнѣ не произошло никакихъ видимыхъ перемѣнъ: я не была искалѣчена, изувѣчена, разбита. И однако, гдѣ была прежняя Джэни Эйръ? — Что стало съ ея жизнью? — съ ея надеждами?
Джэни Эйръ, любящая, полная надеждъ и ожиданій — снова превратилась въ холодную, одинокую дѣвушку; жизнь лежала передъ нею блѣдная и безцвѣтная; ея надежды были разбиты. Рождественскій морозъ наступилъ среди жаркаго лѣта; суровая декабрьская вьюга пронеслась надъ цвѣтущей іюльской природой; иней покрылъ созрѣвшіе плоды, снѣжная буря смела расцвѣтшія розы; на луга и поля легъ холодный, зимній саванъ; дорожки, пестрѣвшія еще вчера цвѣтами, были сегодня занесены снѣгомъ; густолиственныя дубравы, вчера еще шелестѣвшія своими вершинами, напоминая своей пышной, ароматной зеленью тропическія рощи, теперь стояли обнаженныя, опустѣвшія, голыя, какъ унылые лѣса далекаго сѣвера. Мои надежды погибли — ихъ погубилъ жестокій приговоръ, подобный тому, что въ одну ночь уничтожилъ всѣхъ первенцовъ въ странѣ Египетской. Что стало съ моими пылкими ожиданіями, которыя вчера еще такъ пышно распускались? — они превратились въ безжизненные, холодные трупы, которыхъ ничто не можетъ оживить. Что стало съ моей любовью — чувствомъ которое принадлежало м-ру Рочестеру, которое онъ зародилъ во мнѣ? — оно дрожало и плакало въ моемъ сердцѣ, какъ покинутое дитя, зябнущее въ своей холодной, жесткой люлькѣ; тоска и холодъ охватили его; оно не могло потянуться къ рукѣ м-ра Рочестера, не могло искать тепла у его груди. О, оно никогда больше не могло обратиться къ нему — вѣра была разбита, довѣріе погибло невозвратно. М-ръ Рочестеръ больше не былъ для меня тѣмъ, чѣмъ онъ былъ раньше, потому что онъ не былъ тѣмъ, какимъ я его считала. Я не хотѣла обвинять его, я не хотѣла говорить, что онъ меня обманулъ; но представленіе о безусловной правдивости больше не соединялось съ представленіемъ о немъ. Теперь я должна была уйти отъ него; это мнѣ было совершенно ясно. Когда? какъ? куда? — я не знала; но я знала лишь, что должна его покинуть.
Мои глаза были закрыты; глубокій мракъ вихремъ кружился вокругъ меня, и чернымъ мутнымъ потокомъ неслись среди него мои мысли. Мнѣ казалось, что я, ослабѣвшая, безсильная, покинутая, лежу на изсохшемъ днѣ большой рѣки; вдали въ горахъ дико реветъ потокъ; я чувствую, какъ онъ приближается; но во мнѣ нѣтъ воли подняться, нѣтъ силъ бѣжать. Я лежала въ полузабытьи, желая лишь одного — чтобы смерть пришла меня освободить. Отъ времени до времени одна мысль пронизывала меня всю — это была мысль о Богѣ. Въ сердцѣ моемъ зародилась безмолвная молитва, все снова и снова возвращавшаяся въ мой ослабѣвшій мозгъ и рвавшаяся наружу; но у меня не было достаточно энергіи, чтобы произнести ее:
— Не оставь меня, Господи, ибо близокъ часъ испытанія, и некому мнѣ помочь!
Да, онъ былъ близокъ; а я не вознесла молитвы къ небу, прося отвратить его отъ меня, я не скрестила рукъ, не склонила колѣнъ, не открыла устъ — и онъ пришелъ: огромными, тяжелыми волнами потокъ устремился на меня. Съ необыкновенной ясностью и силой предо мною встало сознаніе моей разрушенной жизни, погибшей любви, потухшихъ надеждъ и разбитой вѣры.
Это былъ тяжелый, горькій часъ. Сколько времени я пролежала такъ — не знаю. Въ концѣ концовъ, измученная и разбитая, я бросилась на постель и заснула.
Когда я проснулась, было темно. Ночь успѣла наступить. Предо мною снова встала одна мысль, ясная, неизбѣжная — я должна покинуть Торнфильдъ, и чѣмъ раньше я это сдѣлаю, тѣмъ лучше. Я встала. Я знала, гдѣ найти въ комнатѣ немного бѣлья, мой медальонъ и кольцо. Тамъ же лежалъ футляръ съ жемчужнымъ ожерельемъ, которое м-ръ Рочестеръ подарилъ мнѣ нѣсколько дней тому назадъ. Я оставила его; оно принадлежало невѣстѣ, тому призрачному существу, которое превратилось въ ничто. Остальныя вещи я связала въ узелъ; кошелекъ, содержавшій двадцать шиллинговъ (все, что я имѣла), я сунула въ карманъ. Я надѣла свою соломенную шляпу, накинула шаль, взяла свой узелъ и выскользнула изъ комнаты.
— Прощайте, добрая м-рсъ Фэрфаксъ! — прошептала я, проходя мимо ея двери. — Прощай, моя дорогая Адель! — сказала я, поворачивая голову въ ту сторону, гдѣ находилась дѣтская. Войти къ ней, чтобы обнять ее въ послѣдній разъ, было невыносимо.
Я хотѣла пройти, не останавливаясь, мимо комнаты м-ра Рочестера; но мое сердце перестало биться, когда я поровнялась съ его дверью, и я должна была остановиться. Обитатель этой комнаты не зналъ сна; я слышала, какъ онъ безпокойно ходилъ взадъ и впередъ, и тяжелые вздохи вырывались изъ его груди.
Съ стѣсненнымъ сердцемъ я стала спускаться внизъ. Я знала, что мнѣ надо было дѣлать, и дѣлала это машинально. Я отыскала въ кухнѣ ключъ отъ боковой двери, бутылочку съ деревяннымъ масломъ и перышко. Я смазала ключъ и замокъ. Я напилась воды и взяла кусокъ хлѣба: можетъ быть, мнѣ предстоитъ далекій путь, а мои силы и безъ того уже сильно потрясены послѣдними событіями. Все это я дѣлала совершенно безшумно. Я открыла дверь, вышла и тихонько затворила ее. Тусклый свѣтъ чуть брезжился на дворѣ. Большія ворота были заперты на замокъ; но маленькая калитка въ нихъ была лишь защелкнута. Черезъ нее я вышла и закрыла ее за собою Теперь Торнфильдъ остался позади меня.
На разстояніи мили отъ Торнфильда, за полями, пролегала дорога, которая вела въ сторону, противоположную отъ Милькота; я никогда не ходила по этой дорогѣ, но часто смотрѣла на нее, спрашивая себя, куда она ведетъ. Туда я направила свои шаги. Теперь нельзя было больше разсуждать, ни одного взгляда нельзя было бросить назадъ, ни даже впередъ. Ни одной мыслью нельзя было остановиться ни на прошедшемъ, ни на будущемъ. Въ первомъ было столько счастья — столько горя, — что одна мысль о немъ могла лишить меня мужества, сломить мою энергію. Второе представлялось мнѣ мрачной пустыней, чѣмъ-то напоминавшимъ землю послѣ потопа.
Я шла по полямъ и тропинкамъ, мимо овраговъ и заборовъ, пока не взошло солнце. Должно быть, было прекрасное лѣтнее утро. Я помню, что башмаки мои скоро промокли отъ росы. Но я не видѣла ни восходящаго солнца, ни яснаго неба, ни пробуждающейся природы. Человѣкъ, идущій по прекрасной мѣстности къ эшафоту, не думаетъ о цвѣтахъ, растущихъ по дорогѣ; онъ думаетъ о плахѣ и остріѣ топора; о предстоящей разлукѣ души съ тѣломъ; о зіяющей глубинѣ могилы. Также и я думала лишь о своемъ печальномъ бѣгствѣ и бездомномъ скитаніи, предстоявшемъ мнѣ — и, о! съ какой тоской и болью я думала о томъ, кого покинула. Я не могла не думать о немъ. Я представляла себѣ его теперь, безпокойно шагающимъ взадъ и впередъ — ожидающимъ наступленія дня, въ надеждѣ, что онъ снова увидитъ меня. О, какъ я желала остаться съ нимъ, вернуться къ нему. Еще не было поздно; я могла еще избавить его отъ муки и отчаянія разлуки. Пока еще мое бѣгство, безъ сомнѣнія, не было открыто. Я могла вернуться и быть его утѣшеніемъ — его радостью; его спасительницей отъ несчастія, можетъ быть, отъ полной гибели; потому что такого пылкаго и страстнаго человѣка, какъ онъ, отчаяніе и одиночество могли довести до гибели. О, этотъ страхъ передъ его одиночествомъ, представлявшимся мнѣ во сто разъ хуже моего собственнаго одиночества, какъ онъ терзалъ и жегъ мое сердце!
Горе овладѣло мною, безумныя рыданія вырывались изъ моей груди, пока я шла по пустынному полю. Я шла все быстрѣе и быстрѣе, какъ въ лихорадкѣ. Слабость, исходящая изъ глубины моего существа и сковывавшая мои члены, охватила меня, и я упала. Я лежала нѣсколько минутъ, прижавшись лицомъ къ сырой землѣ. Я испытывала тайный страхъ — или надежду — что я умру здѣсь. Но я скоро поднялась; я попыталась двинуться впередъ на четверенькахъ; наконецъ, я стала на ноги и снова пошла впередъ съ твердымъ рѣшеніемъ достигнуть дороги.
Добравшись до нея, я была принуждена присѣсть подъ заборомъ; скоро я услыхала стукъ колесъ и увидала приближавшійся омнибусъ. Я встала и начала махать рукой; онъ остановился. Я спросила, куда онъ ѣдетъ. Кучеръ назвалъ мнѣ весьма отдаленное мѣсто, въ которомъ, я знала навѣрное, у м-ра Рочестера не было знакомыхъ. Я спросила, сколько онъ возьметъ, чтобы отвезти меня туда. Тридцать шиллинговъ. Я сказала, что у меня только двадцать. Ну, онъ посмотритъ, можетъ быть, онъ отвезетъ меня туда и за двадцать. Онъ позволилъ мнѣ сѣсть внутрь, такъ какъ омнибусъ -былъ совершенно пустъ. Я вошла, дверь захлопнулась, и омнибусъ покатился по дорогѣ.
Читатель, желаю тебѣ, чтобы тебѣ никогда не пришлось испытать того, что я тогда испытала! чтобы глаза твои никогда не проливали такихъ жгучихъ слезъ отчаянія, какія неудержимо текли изъ моихъ глазъ! чтобы съ устъ твоихъ никогда не срывались мольбы, полныя такой тоски и безнадежнаго горя, съ какими я въ отчаяніи обращалась къ небу! чтобы тебѣ никогда не пришлось, какъ мнѣ, быть орудіемъ, причиняющимъ величайшее горе тому, кого ты любишь больше всего на свѣтѣ!
ГЛАВА XVII.
правитьПрошло два дня, и въ ясный лѣтній вечеръ кучеръ высадилъ меня въ мѣстѣ, которое называлось Уиткроссъ; онъ не могъ везти меня дальше за ту сумму, которую я дала ему, а у меня не было больше ни одного шиллинга. Я совершенно одна. И вдругъ, я вспоминаю, что, выходя изъ омнибуса, я забыла захватить свой узелъ, онъ остался тамъ, и у меня нѣтъ ровно ничего.
Уиткроссъ не городъ и даже не деревня; это просто каменный столбъ, поставленный на перекресткѣ четырехъ дорогъ и выкрашенный въ бѣлую краску, по всей вѣроятности для того, чтобы его легче было замѣтить издали и въ темнотѣ. Ближайшій городъ находится, какъ гласитъ надпись, на разстояніи десяти миль; болѣе отдаленный — на разстояніи двадцати. Направо и налѣво отъ меня тянутся обширныя болота; далеко на горизонтѣ, окаймляя глубокую долину, разстилающуюся у моихъ ногъ, возвышаются горные хребты. Населеніе здѣсь, должно быть, рѣдкое: нигдѣ на дорогахъ не видать ни души; онѣ тянутся къ востоку, западу, сѣверу и югу широкія, пустынныя, безмолвныя. Всѣ онѣ перерѣзываютъ болото, и края ихъ заросли густымъ и дикимъ верескомъ. Однако здѣсь можетъ появиться какой-нибудь случайный путникъ, а я не хочу попадаться на глаза кому бы то ни было; встрѣчные съ удивленіемъ станутъ спрашивать себя, что я здѣсь дѣлаю, сидя у придорожнаго столба, очевидно, безъ цѣли, одинокая и покинутая. Мнѣ могутъ предложить вопросы, на которые я не могу ничего отвѣтить, что не показалось бы невѣроятнымъ и не возбудило бы подозрѣній. Ничто не связываетъ меня теперь съ человѣческимъ обществомъ; у меня нѣтъ желаній, нѣтъ надеждъ, которыя звали бы меня туда, гдѣ живутъ люди; ни у кого, кто увидитъ меня здѣсь, не найдется для меня ласковаго слова или добраго пожеланія. У меня нѣтъ близкихъ, кромѣ общей матери — Природы; я брошусь на ея грудь и буду у нея искать отдыха и успокоенія.
Я направилась прямо по заросшему травой пространству; я держалась узкой межи, прорѣзывавшей темную болотистую почву; я по колѣна двигалась среди ея густой растительности; добредя до заросшаго мхомъ мѣстечка, скрытаго подъ нависшимъ гранитнымъ утесомъ, я усѣлась; высокая трава подымалась вокругъ меня, утесъ служилъ защитой моей головѣ, а высоко надо мною простиралось широкое небо.
Но даже здѣсь, въ этомъ скрытомъ, защищенномъ уголкѣ, я не сразу успокоилась: меня мучило смутное опасеніе, что вблизи могутъ находиться стада дикихъ животныхъ, или охотникъ, забравшись сюда, можетъ открыть меня въ моемъ убѣжищѣ. Когда порывъ вѣтра пробѣгалъ по равнинѣ, я испуганно оглядывалась, думая, что это бѣжитъ дикій звѣрь; когда раздавался свистъ кулика, мнѣ казалось, что это приближается человѣкъ. Однако, мало по малу видя, что мои опасенія не оправдываются, я, успокоенная глубокимъ молчаніемъ, спустившимся на землю съ наступленіемъ ночи, перестала бояться. До сихъ поръ я не думала; я только вслушивалась, всматривалась, испытывала страхъ; теперь ко мнѣ вернулась способность размышлять.
— Что мнѣ предпринять? Куда пойти? О, какъ тяжелы и мучительны были эти вопросы, на которые я не находила отвѣта — мнѣ нечего было предпринять, некуда идти! Моимъ усталымъ, дрожащимъ ногамъ надо было совершить еще длинный путь, чтобы добраться до человѣческаго жилья, мнѣ надо было обратиться къ человѣческому милосердію, чтобы найти себѣ пріютъ — сколько недовѣрія, сколько отказовъ меня ожидало раньше, чѣмъ мой разсказъ былъ бы выслушанъ или одно мое желаніе удовлетворено!
Я ощупала траву; она была суха и еще тепла отъ дневного зноя. Я взглянула на небо; оно было ясно; яркая звѣздочка привѣтливо мерцала надъ самой вершиной утеса. Роса выпала, по она была не обильна; воздухъ не шевелился. Природа, казалось, покровительствовала мнѣ; я подумала, что она любитъ меня, покинутую, одинокую, ожидающую отъ людей лишь недовѣрія, недоброжелательства, оскорбленій — и я прильнула къ ней съ дѣтской нѣжностью. На эту ночь, по крайней мѣрѣ, я хотѣла быть ея гостьей, ея ребенкомъ; мать-природа дастъ мнѣ пріютъ, не требуя отъ меня денегъ, не ожидая вознагражденія. У меня еще былъ кусочекъ хлѣба — остатокъ небольшаго хлѣбца, который я купила утромъ, проѣзжая черезъ какой-то городокъ, за случайно найденную въ карманѣ мелкую монету — мое послѣднее богатство. Я увидала въ травѣ спѣлую чернику, разсѣянную то здѣсь, то тамъ среди вереска, точно черный бисеръ; я нарвала цѣлую горсть ея и съѣла ее съ хлѣбомъ. Эта отшельническая трапеза, если не утолила совершенно моего голода, то хоть нѣсколько смягчила его. Окончивъ ее, я произнесла свою вечернюю молитву и улеглась.
Около утеса трава была очень высока и густа; когда я легла, ноги мои почти тонули въ ней; поднимаясь высоко съ обѣихъ сторонъ, она почти сходилась надо мной, оставляя лишь небольшой промежутокъ, черезъ который проникалъ ко мнѣ ночной воздухъ. Я сложила вдвое свою шаль и накрылась ею вмѣсто одѣяла; небольшое возвышеніе почвы, мягкое и мшистое, служило мнѣ изголовьемъ. Лежа подъ защитой утеса, я совершенно не чувствовала холода, по крайней мѣрѣ, въ началѣ ночи.
Мой сонъ могъ бы быть спокоенъ, если бы меня не мучила страшная боль и тревога въ сердцѣ. Его разбитыя струны трепетали; оно плакало и жаловалось на свои кровавыя раны, на незаслуженныя страданія. Оно дрожало за м-ра Рочестера и его участь; оно оплакивало его съ горькимъ сожалѣніемъ; оно тянулось къ нему въ невыразимой тоскѣ, и какъ птица съ подрѣзанными крыльями, оно безсильно билось въ тщетныхъ попыткахъ полетѣть къ нему.
Истерзанная этими мучительными мыслями, я поднялась. Ночь спустилась на землю, и ея свѣтила засіяли на небѣ; тихая, ясная ночь; слишкомъ ясная, чтобы рядомъ съ ней могли существовать какія-либо страхи и опасенія. Мы знаемъ, что Господь вездѣсущъ; но безъ сомнѣнія мы сильнѣе всего чувствуемъ Его присутствіе тогда, когда наиболѣе величественныя изъ Его твореній простираются передъ нашими глазами; и яснѣе всего намъ говоритъ о Его безконечности, Его всемогуществѣ и Его воздѣсущности ясное ночное небо, на которомъ миріады міровъ спокойно описываютъ свои безконечные круги. Я стала на колѣни, чтобы помолиться за м-ра Рочестера. Поднявъ къ нему свои затуманенные слезами глаза, я увидала млечный путь. При видѣ его, при представленіи, что несчетное число міровъ несутся въ небесномъ пространствѣ, являясь нашему глазу лишь какъ слабый свѣтящійся слѣдъ, я почувствовала всю силу и величіе Бога. Во мнѣ явилась вѣра, что въ Его власти сохранить то, что Онъ создалъ, во мнѣ все сильнѣе росло убѣжденіе, что міръ не можетъ погибнуть, такъ-же какъ ни одно изъ твореній, существующихъ въ немъ. Моя мольба превратилась въ благодарственную молитву: я знала, что источникъ жизни былъ также Спасителемъ всего живущаго. М-ръ Рочестеръ будетъ спасенъ; онъ былъ творенье Господа, и Господь его сохранитъ. Съ этой вѣрой я снова улеглась на землю и скоро погрузилась въ сонъ, въ которомъ я забыла всю свою печаль и тоску.
Но на слѣдующій день передо мною встала нужда во всемъ своемъ ужасѣ. Уже давно маленькія птички покинули свои гнѣзда; уже давно пчелы высосали сладкій медъ изъ покрытыхъ утренней росою чашечекъ, длинныя утреннія тѣни начали становиться короче, и солнце давно заливало своимъ свѣтомъ небо и землю — когда я открыла глаза и бросила взглядъ вокругъ себя.
Что за ясный, теплый, чудный день! Обширное болото казалось усѣянной золотомъ степью. Все залито солнечнымъ свѣтомъ. Мой взглядъ упалъ на ящерицу, торопливо пробѣгавшую по камнямъ утеса; она подмѣтила пчелу, неутомимо порхающую съ цвѣтка на цвѣтокъ, и во мнѣ шевельнулось желаніе стать пчелой или ящерицой; тогда я постоянно имѣла бы здѣсь достаточно пищи и надежный пріютъ. Но я была человѣческимъ существомъ и у меня были потребности человѣческаго существа: мнѣ нельзя было оставаться тамъ, гдѣ я не могла найти имъ удовлетворенія. Я поднялась съ земли и оглянулась на свое ночное ложе. Еще наканунѣ, не имѣя никакихъ надеждъ въ будущемъ, я была полна однимъ желаніемъ — чтобы Творецъ въ эту ночь отозвалъ къ себѣ мою душу во время сна; и это слабое тѣло, избавленное смертью отъ дальнѣйшихъ ударовъ судьбы, теперь постепенно разрушалось бы, смѣшивая свой прахъ съ прахомъ этого дикаго уголка. Но Творецъ не внялъ моей мольбѣ; жизнь была еще во мнѣ, жизнь со всѣми ея потребностями, съ ея страданіями и отвѣтственностью. Бремя надо было влачить дальше; надо было удовлетворять потребности, переносить страданія, нести отвѣтственность!
Я пустилась въ путь. Достигнувъ Уиткросса, я пошла по дорогѣ въ сторону, противоположную солнцу, которое стояло теперь высоко на^небѣ и сильно пекло. Я долго шла и когда я, наконецъ, подумала, что сдѣлала все, что было въ моихъ силахъ, и что теперь могу съ спокойной совѣстью уступить одолѣвающей меня усталости — прекратить это вынужденное безостановочное хожденіе и опуститься на камень, лежавшій близъ дороги — я услыхала вдругъ звонъ колокола — церковнаго колокола.
Я пошла въ ту сторону, откуда раздавался звонъ; тамъ, среди живописныхъ холмовъ, разнообразными очертаніями которыхъ я уже давно перестала любоваться, я увидала небольшую деревеньку и возвышавшуюся посреди ея колокольню. Вся долина по правую сторону отъ меня была покрыта хлѣбными полями, лугами и лѣсами. Сверкающій ручей пробѣгалъ по мѣстности, представлявшей самое разнообразное богатство красокъ, начиная отъ темной линіи лѣсовъ и горъ на горизонтѣ до сочной зелени луговъ и отливающихъ на солнцѣ золотомъ полей. Стукъ колесъ передо мною заставилъ меня снова обратить взоры на дорогу; я увидала тяжело нагруженный возъ, подымавшійся на холмъ, и, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, двухъ коровъ и пастуха. Близость человѣческаго жилья сказывалось во всемъ, повсюду видны были слѣды усилій человѣка. Я должна была потащиться дальше, постараться жить и работать, какъ всѣ.
Около двухъ часовъ пополудни я добралась до деревни. Въ одномъ концѣ ея единственной, улицы находилась маленькая лавочка, въ окнѣ которой было выставлено нѣсколько хлѣбовъ и булокъ. Мнѣ безумно захотѣлось куска хлѣба. Подкрѣпившись немного, я почувствовала бы, можетъ быть, снова приливъ силъ, которыя совершенно оставили меня, такъ что я не могла итти дальше. Страстное желаніе вернуть себѣ хоть немного силы и энергіи овладѣло мною, какъ только я очутилась по близости людей. Я почувствовала, что было бы унизительно упасть отъ голода среди дороги, у входа въ деревню. Неужели у меня не было ничего, что я могла бы предложить взамѣнъ одного изъ этихъ маленькихъ хлѣбцовъ? Я подумала. Вокругъ шеи у меня былъ повязанъ маленькій шелковый платочекъ; у меня были также перчатки. Я не знала, какъ поступаютъ мужчины и женщины въ крайней нуждѣ. Я не знала, годится ли на что нибудь одна изъ вещей, которыя у меня были; по всей вѣроятности, онѣ ни на что не годны; но я должна попытаться.
Я вошла въ лавку; женщина сидѣла за прилавкомъ. Увидя хорошо одѣтую особу, даму, какъ она подумала, она вѣжливо подошла ко мнѣ. ~ Чѣмъ она можетъ мнѣ служить? Я хотѣла провалиться сквозь землю отъ стыда; мой языкъ не поворачивался, чтобы выговорить просьбу, которую я приготовила. Я не рѣшалась предложить ей свои поношенныя перчатки или смятый шелковый платокъ; я чувствовала, что это было бы глупо. Я попросила только позволенія присѣсть на минутку, такъ какъ я очень устала. Разочарованная въ надеждѣ на выгодную покупательницу, она холодно согласилась на мою просьбу. Она указала мнѣ на стулъ; я упала на него въ изнеможеніи. Слезы подступили мнѣ къ горлу, но, сознавая, какъ неумѣстны были бы онѣ, я съ большимъ усиліемъ подавила ихъ. Черезъ нѣсколько минутъ я спросила ее, — нѣтъ-ли здѣсь въ деревнѣ какой-нибудь портнихи или простой швеи.
— Да, двѣ или три; ровно столько, сколько могутъ себѣ найти работу.
Я задумалась. Я дошла теперь до послѣдней крайности.
Я стояла лицомъ къ лицу съ нуждой. Я находилась въ положеніи человѣка, лишеннаго всякихъ средствъ къ существованію, не имѣющаго ни друзей, ни денегъ. Я должна была взяться за что-нибудь. Но за что? Я должна была обратиться къ кому-нибудь. Но къ кому?
— Не знаетъ-ли она какого-нибудь мѣста по сосѣдству, гдѣ нужна прислуга?
— Нѣтъ; она не знаетъ.
— Какой главный промыселъ въ этой мѣстности? Чѣмъ занимается большинство жителей?
— Нѣкоторые занимаются полевыми работами; многіе работаютъ на иголочной фабрикѣ м-ра Оливера и на плавильномъ заводѣ.
— У м-ра Оливера работаютъ также и женщины?
— Нѣтъ, тамъ только мужчины.
— А чѣмъ занимаются женщины?
— Я не знаю, — былъ отвѣтъ. — Однѣ дѣлаютъ одно, другіе — другое. Бѣдные люди должны какъ-нибудь пробиться.
Ей, казалось, наскучили мои вопросы; и въ самомъ, дѣлѣ, какое право я имѣла обременять ее. Вошли двѣ или три сосѣдки; мой стулъ очевидно былъ нуженъ. Я встала.
Я пошла по улицѣ, оглядывая всѣ дома направо и налѣво. Но я не могла придумать никакого предлога, чтобы постучаться въ одинъ изъ нихъ. Больше часу я блуждала вокругъ деревни, уходя и снова возвращаясь. Совершенно истощенная голодомъ и усталостью, я повернула на небольшую дорожку между изгородями и присѣла подъ заборомъ. Но не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ я снова была на ногахъ, чтобы дальше искать помощи или хоть совѣта. Хорошенькій маленькій домикъ стоялъ въ концѣ дороги, передъ нимъ былъ садикъ, чистенькій и весь пестрѣвшій цвѣтами.
Я остановилась передъ нимъ. Имѣла-ли я какое-нибудь право приблизиться къ его сіяющей бѣлизной двери или дотронуться до блестящаго молотка? Было-ли у обитателей этого дома какое-нибудь основаніе войти въ мое положеніе и помочь мнѣ? Никакого. И однако я подошла и постучалась. Дверь открыла привѣтливая, скромно одѣтая молодая женщина. Голосомъ, на который способенъ человѣкъ, изнемогающій тѣломъ и потерявшій надежду въ сердцѣ — голосомъ дрожащимъ и еле слышнымъ я спросила, не нужна-ли въ домѣ прислуга?
— Нѣтъ, — отвѣтила она; — мы обходимся безъ прислуги.
— Не можете-ли вы мнѣ сказать, гдѣ я могла бы найти какое-нибудь занятіе? — продолжала я. — Я здѣсь чужая, я никого не знаю. Я хотѣла бы какой-нибудь работы — все равно какой.
Но не ея дѣло было думать за меня или искать для меня мѣста; кромѣ того, въ ея глазахъ мой видъ, положеніе, мои слова должны были казаться подозрительными. Она покачала головой и сказала, что „очень жалѣетъ, что не можетъ мнѣ дать никакихъ свѣдѣній“; затѣмъ бѣлая дверь закрылась, тихо и вѣжливо; но я осталась за нею. Если бы она немного дольше постояла у двери, я думаю, я попросила бы у нея кусокъ хлѣба — я не могла дольше выносить мученія голода.
Мнѣ казалось ужаснымъ снова вернуться въ холодную, недружелюбную деревню, гдѣ я не видѣла никакой надежды на помощь. Я охотнѣе направилась бы въ виднѣвшійся неподалеку лѣсъ, густыя тѣни котораго обѣщали, казалось, пріютъ и убѣжище страннику; но я была больна, слаба, измучена голодомъ, и совершенно инстинктивно я продолжала бродить около жилищъ, гдѣ я все таки могла, можетъ быть, достать кусокъ хлѣба. Все равно, покой не будетъ покоемъ — отдыхъ не будетъ отдыхомъ — пока голодъ, этотъ хищный ястребъ, будетъ рвать когтями мои внутренности.
Я приближалась къ домамъ; я уходила отъ нихъ и снова возвращалась, и снова уходила, вспоминая, что у меня не было никакого права просить помощи — никакого основанія ждать участія къ моему безотрадному положенію. День сталъ клониться къ концу, а я все еще бродила, точно изнемогающая отъ голода собака. Проходя черезъ поле, я увидала передъ собою церковную колокольню; я направилась туда. Около кладбища, въ самой серединѣ небольшого садика, стоялъ хорошо построенный, хотя и маленькій, домъ. Безъ сомнѣнія, въ этомъ домѣ жилъ пасторъ. Я вспомнила, что чужеземцы, пріѣзжающіе въ мѣстность, гдѣ у нихъ нѣтъ ни родныхъ, ни друзей, и желающіе найти работу, иногда обращаются къ пастору за помощью и совѣтомъ. Помочь — по крайней мѣрѣ совѣтомъ — тому, кто самъ себѣ хочетъ помочь, есть долгъ пастора. Я подумала, что могу обратиться сюда за совѣтомъ, не. рискуя показаться назойливой. Собравъ все свое мужество и жалкіе остатки своихъ силъ, я двинулась впередъ. Я дошла до церковнаго дома и постучалась. Въ дверяхъ появилась старая женщина. Я спросила, живетъ-ли въ этомъ домѣ пасторъ?
— Да.
— Онъ дома?
— Нѣтъ.
— Онъ скоро вернется?
— Нѣтъ; онъ уѣхалъ изъ дому.
— Очень далеко?
— Не такъ ужъ далеко, за три мили. Его позвали туда по случаю внезапной смерти его отца; онъ теперь въ Мэртъ-Эндѣ и останется тамъ, вѣроятно, еще недѣли двѣ.
— Нельзя-ли видѣть хозяйку дома?
— Нѣтъ; кромѣ меня самой никого въ домѣ нѣтъ, я завѣдую домомъ.
Я не могла обратиться къ ней съ просьбой утолить мой голодъ, хотя я едва держалась на ногахъ; но я была еще не въ состояніи просить милостыню. Я потащилась дальше.
Я снова сняла съ себя свой маленькій шелковый платокъ — я снова подумала о продолговатыхъ хлѣбцахъ, выставленныхъ въ окнѣ лавки. О, только бы одну корочку! только бы одинъ кусочекъ, чтобы утолить муки голода! Я инстинктивно снова повернулась къ деревнѣ; я отыскала лавочку и вошла въ нее; и хотя, кромѣ продавщицы, тамъ было еще нѣсколько человѣкъ, я рѣшилась все таки выговорить свою просьбу:
— Не согласится ли она дать мнѣ одинъ маленькій хлѣбецъ за этотъ шейный платокъ?
Она взглянула на меня съ видимымъ недовѣріемъ. — Нѣтъ, она не привыкла продавать свой товаръ такимъ образомъ.
Въ отчаяніи я попросила половину хлѣбца; она опять отказала. — Какъ она можетъ знать, откуда у меня этотъ платокъ, — сказала она.
— Не возьметъ ли она моихъ перчатокъ?
— Нѣтъ! что ей съ ними дѣлать?
Нѣкоторые находятъ, что пріятно оглядываться на минувшія испытанія; но мнѣ и по сей день еще тяжело вспоминать о тѣхъ ужасныхъ временахъ, которыя я описываю. Нравственныя униженія въ связи съ физическими страданіями дѣлаютъ эти воспоминанія слишкомъ горькими для того, чтобы добровольно останавливаться на нихъ. Я не упрекаю тѣхъ, кто оттолкнулъ меня тогда. Я знаю, что я ничего другого не могла ожидать: обыкновенный нищій нерѣдко возбуждаетъ недовѣріе; хорошо одѣтый нищій всегда кажется подозрительнымъ. Правда, я просила лишь работы, но кто былъ обязанъ доставлять мнѣ работу? Конечно, не люди, видѣвшіе меня въ первый разъ и ничего не знавшіе о моемъ характерѣ. Что же касается женщины, которая не хотѣла взять мой шейный платокъ взамѣнъ хлѣба, то и она была права, если мое предложеніе показалось ей подозрительнымъ, или мѣна невыгодной. Впрочемъ, не буду долго останавливаться на этомъ, это слишкомъ тяжелыя воспоминанія.
Было почти темно, когда я проходила мимо фермы, у открытыхъ дверей которой фермеръ уничтожалъ свой ужинъ, состоявшій изъ хлѣба и сыра. Я остановилась и сказала:
— Не дадите ли вы мнѣ кусокъ хлѣба? я очень голодна. — Онъ бросилъ на меня удивленный взглядъ, но, не говоря ни слова, отломилъ большой ломоть хлѣба и подалъ мнѣ его. Онъ, вѣроятно, принялъ меня не за нищую, а за какую-нибудь чудачку, которая вдругъ плѣнилась аппетитнымъ видомъ его чернаго хлѣба. Какъ только ферма скрылась изъ моихъ глазъ, я сѣла на землю и съ жадностью съѣла свой хлѣбъ.
Мнѣ нечего было надѣяться укрыться на ночь подъ жилымъ кровомъ, и я рѣшила искать пріюта въ лѣсу, о которомъ раньше упоминала. По я провела тамъ дурную, безпокойную ночь: я поминутно просыпалась; почва была сырая и воздухъ холодный; не разъ вблизи меня появлялись какіе-то люди, и я должна была мѣнять свое убѣжище; ни одной минуты я не чувствовала себя въ безопасности. Подъ утро пошелъ дождь; да и весь слѣдующій день былъ сырой. Не ожидай отъ меня, читатель, подробнаго описанія этого дня: какъ и наканунѣ, я искала работы; какъ и наканунѣ, я всюду встрѣчала отказъ; какъ и наканунѣ, я голодала. Одинъ разъ только мнѣ удалось получить немного пищи. Проходя мимо хижины, я увидала маленькую дѣвочку, которая собиралась вылить холодную похлебку изъ миски въ корыто для свиней.
— Дай мнѣ это! — попросила я.
Онъ устремила на меня удивленный взоръ.
— Мама! — воскликнула она, — здѣсь какая-то женщина проситъ меня дать ей эту похлебку.
— Ладно! — отвѣтилъ голосъ изъ глубины хижины, — отдай ей, если это нищая.
Дѣвочка подала мнѣ миску съ застывшей жидкостью, которую я тотчасъ же проглотила.
Когда наступили сырыя, холодныя сумерки, я въ изнеможеніи остановилась на пустынной дорогѣ, по которой шла уже больше часа.
— Силы совершенно покидаютъ меня, — проговорила я вслухъ. — Я чувствую, что не могу итти дальше. Неужели я и эту ночь опять проведу, какъ отверженная? Неужели мнѣ подъ дождемъ придется преклонить голову на холодную, мокрую землю? Я боюсь, что мнѣ ничего другого не останется — кто меня пріютитъ? О, какъ страшна будетъ эта ночь! меня терзаютъ голодъ, холодъ, усталость и это ужасное чувство одиночества — полной покинутости и полнаго отсутствія надежды. По всей вѣроятности, я умру еще до наступленія утра. Но почему я не могу примириться съ мыслью о смерти? Почему я дѣлаю усилія удержать эту никому не нужную, безполезную жизнь? Потому что я знаю, или думаю, что м-ръ Рочестеръ еще живъ; да кромѣ того, смерть отъ холода и голода это такая смерть, которой человѣческая природа не можетъ спокойно подчиниться. О, Провидѣніе! поддержи меня еще хоть немного! Помоги мнѣ… направь меня!
Я обвела потухшимъ взглядомъ мрачную, туманную мѣстность. Я увидала, что оставила деревню далеко позади себя; ея совсѣмъ не было видно. Обработанныя поля, окружавшія ее, исчезли. Проселки и узенькія тропинки снова привели меня къ полосѣ болотъ; теперь только нѣсколько полей, почти столь-же дикихъ и безплодныхъ, какъ и поросшее верескомъ болотистое пространство, отъ котораго ихъ недавно лишь отдѣлили, лежало между мною и окутанными туманомъ горами.
— Ну, я предпочитаю умереть тамъ, — подумала я, — нежели среди улицы или на проѣзжей дорогѣ.
И я отправилась къ холмамъ. Я добралась до нихъ. Оставалось найти защищенное мѣстечко, гдѣ я могла бы лечь и чувствовать себя, если не въ полной безопасности, то хоть нѣсколько укрытой. Но все пространство кругомъ казалось совершенно ровнымъ. Единственное разнообразіе, которое оно представляло, заключалось въ его различной окраскѣ — зеленой тамъ, гдѣ мохъ и камышъ покрывали болото, и черной, гдѣ изсохшая почва производила лишь верескъ. Несмотря на наступившую темноту, я могла еще разобрать эти оттѣнки, хотя они представлялись лишь, какъ переходы отъ свѣтлыхъ тѣней къ темнымъ, потому что всѣ краски исчезли съ дневнымъ свѣтомъ.
Мой взглядъ уныло переходилъ съ мрачныхъ холмовъ на еще болѣе мрачное болото, края котораго совершенно терялись среди дикой растительности — какъ вдругъ вдали мелькнулъ огонь. — Это блуждающій огонекъ, — было моей первой мыслью; я ждала, что онъ исчезнетъ. Но онъ не исчезалъ, а продолжалъ свѣтиться ровно, не приближаясь и не отдаляясь. — Неужели это костеръ, который только что зажженъ? — спросила я себя. Я стала ждать, чтобы пламя разгорѣлось, но нѣтъ, оно не уменьшалось и не увеличивалось. — Это, должно быть, свѣтъ изъ окна какого-нибудь дома, — заключила я; — но если и такъ, то я все равно никогда не доберусь до него. Онъ слишкомъ отдаленъ отъ меня. Впрочемъ, если бы онъ и находился всего на разстояніи сажени отъ меня, то какая мнѣ была бы отъ этого польза? Я могла бы только постучаться въ дверь для того, чтобы увидѣть, какъ она захлопнется передъ моимъ носомъ.
Я бросилась на землю, гдѣ стояла, и уткнулась лицомъ въ мокрую почву. Нѣкоторое время я лежала неподвижно; ночной вѣтеръ проносился надъ холмами и со стономъ замиралъ вдали; дождь падалъ, не переставая, и пронизывалъ меня до костей. Если бы я могла окоченѣть въ ночномъ холодѣ, застыть въ холодныхъ объятіяхъ смерти — тогда пусть бы онъ падалъ: я бы не чувствовала его. Но пока мое живое тѣло все содрогалось отъ его холоднаго прикосновенія. Я снова встала.
Свѣтъ все еще виднѣлся на прежнемъ мѣстѣ; онъ тускло, но настойчиво пробивался сквозь потоки дождя. Я попробовала снова пойти; я медленно, изнемогая отъ усталости, побрела навстрѣчу огоньку; онъ влекъ меня впередъ, сначала по крутому холму, потомъ черезъ обширное болото, которое зимой было бы совершенно непроходимо; даже теперь, въ самой серединѣ лѣта, ноги безпрестанно увязали въ его сырой, тинистой почвѣ. Два раза я упала; но всякій разъ я подымалась, стараясь снова собрать остатки силъ. Этотъ свѣтъ представлялъ мою потерянную надежду: я должна была добраться, до него.
Перебравшись, наконецъ, черезъ болото, я увидала передъ собой какой то -бѣлый слѣдъ. Я приблизилась къ нему; онъ оказался дорожкой или узенькой стезей, ведущей прямо къ огоньку, который теперь сіялъ сквозь группу деревьевъ какъ будто съ какого то возвышенія; насколько я могла разглядѣть сквозь мракъ очертанія этихъ деревьевъ, это были ели. Сіявшая мнѣ звѣзда исчезла, между мною и ею встало какое то препятствіе. Я протянула руку, чтобы ощупать темную массу, находившуюся предо мною; я различила шероховатые камни низкой стѣны, надъ нею нѣчто въ родѣ частокола, а за нею высокую и колючую изгородь. Я ощупью стала пробираться дальше. Передъ глазами моими снова засвѣтилось что то бѣловатое; это была калитка; она повернулась на петляхъ, когда я дотронулась до нея. Съ каждой стороны ея чернѣлъ кустъ — остролистника или тисса.
Я вошла въ калитку и миновала кусты; передо мною встали очертанія дома; это было черное, низкое и довольно длинное строеніе. Но моя путеводная звѣзда исчезла, когда я подошла ближе; ея нигдѣ не было видно. Все было погружено во мракъ. Удалились ли обитатели этого жилища на покой? Я опасалась, что это было такъ. Отыскивая дверь, я повернула за уголъ; въ ту же минуту передо мною опять засіялъ привѣтливый огонекъ сквозь квадратныя стекла маленькаго рѣшетчатаго окна, находившагося не выше фута надъ землею и казавшагося еще меньше среди густой листвы плюща или какого то другого ползучаго растенія, вѣтви котораго закрывали часть стѣны. Окошечко было такъ мало и настолько защищено отъ нескромныхъ взоровъ, что обитатели дома, очевидно, сочли лишнимъ повѣсить на него занавѣсы или шторы. Подойдя къ нему близко и раздвинувъ закрывавшія его вѣтви, я могла видѣть все, что дѣлалось внутри. Я ясно разглядѣла комнату съ чисто вымытымъ и усыпаннымъ пескомъ поломъ; полки для посуды изъ орѣховаго дерева, на которыхъ рядами были разставлены оловянныя тарелки, отражавшія красноватое пламя очага. Я разглядѣла часы на стѣнѣ, столъ еловаго дерева и нѣсколько стульевъ. Свѣча, пламя которой служило мнѣ маякомъ, горѣла на столѣ; при свѣтѣ ея пожилая женщина, нѣсколько суроваго вида, но необыкновенно опрятная, какъ все вокругъ нея, вязала чулокъ.
Я окинула всѣ эти предметы лишь поверхностнымъ взглядомъ — въ нихъ не было ничего необыкновеннаго. Гораздо большій интересъ представляла группа, мирно сидѣвшая у очага, облитая его красноватымъ сіяніемъ. Это были двѣ молодыя дѣвушки; одна сидѣла въ качалкѣ, другая на низкомъ креслѣ; обѣ были въ глубокомъ траурѣ; и ихъ красивыя нѣжныя лица странно выдѣлялись на мрачномъ фонѣ ихъ траурной одежды; большой старый понтеръ прижался своей огромной головой къ ногамъ одной изъ дѣвушекъ, на колѣняхъ другой лежала черная кошка.
Странное мѣстопребываніе представляла это простая, скромная кухня для такихъ изящныхъ особъ! Кто онѣ могли быть? Онѣ не могли быть дочерями пожилой женщины, сидѣвшей у стола; она походила на простую крестьянку, а онѣ, судя по ихъ виду, принадлежали къ другому классу общества. Я никогда не видала такихъ лицъ; и однако, чѣмъ дольше я на нихъ смотрѣла, тѣмъ болѣе мнѣ казалась знакомой каждая, ихъ черта. Я не могу ихъ назвать красивыми — онѣ для этого были слишкомъ блѣдны и серьезны; сидя, каждая склонившись надъ книгой, онѣ имѣли видъ задумчивый, даже суровый. На маленькомъ столикѣ между ними стояла свѣча и лежали двѣ большія книги, въ которыя онѣ часто заглядывали; очевидно, онѣ сравнивали ихъ текстъ съ текстомъ маленькихъ книжекъ, которыя были у нихъ въ рукахъ, напоминая людей, обращающихся къ помощи словаря при переводѣ иностраннаго сочиненія. На всемъ въ комнатѣ лежалъ такой отпечатокъ покоя, какъ будто фигуры эти были лишь тѣнями, а вся ярко-освѣщенная комната — не болѣе, какъ картина. Такая тишина царила въ ней, что я могла слышать паденіе золы съ рѣшетки очага и тиканье часовъ въ отдаленномъ углу; я вообразила даже, что различаю стукъ вязальныхъ спицъ одна о другую въ рукахъ пожилой женщины. Когда, наконецъ, раздался голосъ, прервавшій это странное молчаніе, я могла разобрать каждое слово.
— Послушай, Діана, — сказала одна изъ погруженныхъ въ чтеніе дѣвушекъ: — Францъ и старый Даніилъ проводятъ вмѣстѣ ночь, и Францъ разсказываетъ сонъ, отъ котораго онъ проснулся въ ужасѣ — послушай! — И тихимъ голосомъ она начала читать что-то, изъ чего я не поняла ни одного слова; это было на какомъ-то непонятномъ языкѣ — ни на французскомъ, ни на латинскомъ. Былъ-ли это греческій или нѣмецкій языкъ, я не знала.
— Это хорошо написано, — сказала она, окончивъ чтеніе, — мнѣ это нравится. — Вторая дѣвушка, поднявшая голову при чтеніи сестры, устремивъ взоръ въ пламя камина, задумчиво повторила послѣднюю строку изъ только что прочитаннаго.
Снова водворилось молчаніе.
— Раздѣ есть гдѣ-нибудь страна, гдѣ такъ разговариваютъ? — спросила пожилая женщина, подымая голову отъ своего вязанья.
— Да, Ганна — страна гораздо больше Англіи; въ ней говорятъ только такъ.
— Ну, ужъ право не знаю, какъ они понимаютъ другъ друга. А еслибъ одна изъ васъ туда поѣхала, вы бы понимали, что они говорятъ?
— Мы бы, по всей вѣроятности, кое-что понимали, хотя не все — потому что мы не такія ученыя, какими ты насъ считаешь, Ганна; мы не умѣемъ говорить по нѣмецки, да и читаемъ только съ помощью словаря.
— А на что онъ вамъ, этотъ нѣмецкій языкъ?..
— Мы хотимъ современемъ обучать ему — по крайней мѣрѣ, начальныя основанія, какъ говорятъ; и тогда мы’будемъ зарабатывать больше денегъ, чѣмъ теперь.
— Можетъ быть! но теперь бросьте свои книжки, будетъ вамъ на сегодня.
— Да, я думаю, на сегодня достаточно; я по крайней мѣрѣ, устала. А ты, Мэри?
— До смерти устала; въ концѣ концовъ, это тяжелая, утомительная задача изучить языкъ безъ всякаго другого руководства, кромѣ словаря.
— Да, особенно такой трудный, но великолѣпный языкъ, какъ нѣмецкій. Я бы хотѣла знать, когда Ст. Джонъ вернется домой?
— Должно быть, скоро; уже десять часовъ (она взглянула на маленькіе золотые часы, висѣвшіе у ней за поясомъ). Какъ дождь льетъ на дворѣ. Ганна, взгляни, пожалуйста, горитъ ли огонь въ каминѣ въ гостиной.
Женщина поднялась; она открыла дверь, сквозь которую я смутно различила корридоръ; скоро я услыхала, какъ она размѣшивала уголья въ каминѣ, въ одной изъ внутреннихъ комнатъ; вслѣдъ затѣмъ она вернулась.
— Ахъ, дѣти! — сказала она, — мнѣ тяжело теперь входить въ ту комнату; она имѣетъ такой покинутый видъ съ пустымъ кресломъ, отодвинутымъ въ уголъ.
Она вытерла глаза передникомъ. На лица обѣихъ дѣвушекъ, и безъ того серьезныя, легла грусть.
Часы пробили десять.
— Вы навѣрное хотите ужинать, — замѣтила Ганна; — и м-ръ Ст. Джонъ тоже будетъ голоденъ, когда вернется.
Она начала приготовлять ужинъ. Дѣвушки встали со своихъ мѣстъ и удалились, очевидно, въ гостиную. До сихъ поръ я такъ была поглощена наблюденіемъ, ихъ внѣшность и разговоръ возбудили во мнѣ такой интересъ, ч-зo я наполовину забыла свое собственное печальное положеніе; теперь я вспомнила о немъ. Оно показалось мнѣ теперь еще ужаснѣе, еще безотраднѣе. Мнѣ казалось невозможнымъ возбудить въ обитательницахъ этого дома участіе къ себѣ — заставить ихъ повѣрить въ дѣйствительность моей нужды и искренность моихъ страданій — побудить ихъ разрѣшить мнѣ отдохнуть у нихъ отъ скитаній! Въ ту минуту, какъ я нащупала дверь и робко постучалась, эта послѣдняя мысль предстала предо мною, какъ неосуществимая мечта. Ганна открыла дверь.
— Что вамъ нужно? — спросила она съ удивленіемъ увидя меня при свѣтѣ свѣчи, которую она держала въ рукѣ.
— Могу я говорить съ хозяйками дома? — проговорила я.
— Вы лучше передайте мнѣ, что вамъ надо сказать имъ. Откуда вы?
— Я здѣсь чужая.
— Что вы здѣсь дѣлаете въ такой поздній часъ?
— Я хочу просить пріюта на ночь въ сараѣ или гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ; и кусокъ хлѣба.
На лицѣ Ганны появилось недовѣріе — чувство, котораго я больше всего боялась.
— Я дамъ вамъ кусокъ хлѣба, — проговорила она послѣ нѣкотораго молчанія. — Но мы не можемъ давать пріютъ всякому, кто шатается здѣсь ночью. Это немыслимо.
— Позвольте мнѣ поговорить съ хозяйками.
— Нѣтъ, этого нельзя. Что онѣ могутъ для васъ сдѣлать? Вы не должны были бы шататься въ такое позднее время; это очень подозрительно.
— Но куда мнѣ итти, если вы меня прогоните? Что мнѣ дѣлать?
— О, я увѣрена, что вы знаете, куда вамъ итти и что дѣлать. Но берегитесь натворить что-нибудь, вотъ что я вамъ скажу. Вотъ вамъ пенни, теперь ступайте.
— Пенни не можетъ меня насытить, и я меня нѣтъ силъ идти дальше. Не запирайте двери; о, ради Бога, не запирайте!
— Я должна запереть, дождь врывается въ комнату.
— Доложите барышнямъ. Позвольте мнѣ поговорить съ ними.
— Нѣтъ, ни за что. Убирайтесь отсюда!
— Но я должна умереть, если меня оттолкнутъ здѣсь.
— Навѣрное не умрете. У васъ навѣрное какія-нибудь дурныя намѣренія, что вы ночью шатаетесь около домовъ. Если васъ цѣлая шайка — воровъ или другихъ бродягъ — здѣсь по близости, то можете имъ сказать, что мы не однѣ въ домѣ: у насъ мужчина, и собаки, и ружья.
Затѣмъ преданная, но непреклонная служанка захлопнула дверь и заперла ее изнутри.
Это было все! Невыразимое страданіе, муки крайняго отчаянія овладѣли мною и терзали мое сердце. Теперь я была совершенно разбита; я не могла больше сдѣлать ни одного шага. Безъ силъ я упала на мокрыя ступеньки; я стонала — я ломала руки — я плакала и рыдала въ невыразимой тоскѣ. О, этотъ призракъ смерти! О, этотъ послѣдній часъ, надвигающійся неизбѣжно со всѣми его ужасами! О, это одиночество — это изгнаніе изъ человѣческаго общества! Я потеряла послѣднюю надежду, меня покинуло послѣднее мужество — по крайней мѣрѣ, въ эту минуту; но въ слѣдующее мгновеніе я снова попыталась вернуть его себѣ.
— Мнѣ остается только умереть, — сказала я себѣ, — но я вѣрю въ Бога. Я покорно буду ждать Его воли.
Эти слова я не только подумала, но произнесла ихъ вслухъ. Я сдѣлала нечеловѣческое усиліе, чтобы подавить отчаяніе въ сердцѣ и безмолвно и покорно ждать того, что пошлетъ мнѣ судьба.
— Всѣ люди должны умереть, — проговорилъ голосъ вблизи меня, — но не всѣ осуждены на преждевременный и мучительный конецъ, какой ждетъ васъ, если вы погибнете здѣсь отъ нужды.
— Кто здѣсь говоритъ? — спросила я, пораженная ужасомъ при этихъ неожиданныхъ звукахъ, — я не ожидала для себя больше ничего хорошаго, для надежды не было больше мѣста въ моемъ сердцѣ.. Около меня появилась какая-то фигура — темная ночь и мое ослабѣвшее зрѣніе мѣшали мнѣ разглядѣть ее. Новопришедшій громко постучалъ въ дверь.
— Это вы, м-ръ Ст. Джонъ? — крикнула изъ-за двери Ганна.
— Да, да, открой скорѣе.
— Господи, какъ вы, должно быть, промокли и озябли въ эту ужасную ночь! Войдите поскорѣе — ваши сестры уже безпокоятся о васъ. А тутъ къ тому же шатается всякій сбродъ вокругъ дома. Недавно сюда приходила нищая — право, она кажется еще не ушла, она разлеглась здѣсь! Ступайте прочь отсюда. Какой стыдъ! Прочь, прочь, говорю вамъ!
— Замолчи, Ганна! Мнѣ надо поговорить съ этой женщиной. Ты сдѣлала свое, не впустивъ ее, теперь дай мнѣ исполнить мой долгъ и принять ее. Я слышалъ твой разговоръ съ ней: мнѣ кажется, это не обыкновенный случай — во всякомъ случаѣ я долженъ его изслѣдовать. Молодая женщина, встаньте и войдите въ домъ.
Я съ большимъ трудомъ повиновалась. Черезъ минуту я стояла въ свѣтлой, чистой кухнѣ у очага, вся дрожа, еле держась на ногахъ отъ слабости и сознавая, что мой дикій, истерзанный видъ представляетъ, должно быть, ужасное зрѣлище. Обѣ молодыя дѣвушки, ихъ братъ, м-ръ Ст. Джонъ, старая служанка — всѣ съ любопытствомъ и удивленіемъ разсматривали меня.
— Ст. Джонъ, кто она? — спросила одна изъ сестеръ.
— Я самъ не знаю: я нашелъ ее у двери, — былъ отвѣтъ.
— Она страшно блѣдна, — сказала Ганна.
— Она блѣдна, какъ смерть, — замѣтилъ кто-то. — Она сейчасъ упадетъ, посадите ее.
Въ самомъ дѣлѣ, голова у меня закружилась, я зашаталась и упала на стулъ, который мнѣ подставили. Я еще не потеряла сознанія, хотя не могла произнести ни слова.
— Можетъ быть, немного воды приведетъ ее въ себя. Ганна, принеси воды. Она совершенно истомлена. Какъ она худа! и какъ блѣдна! ни капли крови въ лицѣ.
— Настоящее привидѣніе!
— Что, она больна или только изнурена голодомъ?
— Я думаю, она слаба отъ голода. Ганна, это молоко? Дай его сюда и принеси кусокъ хлѣба.
Діана (я узнала ее по длиннымъ локонамъ, которые свѣсились между мною и огнемъ, когда она наклонилась ко мнѣ) отломила кусокъ хлѣба, обмакнула его въ молоко и поднесла къ моимъ губамъ. Ея лицо приблизилось къ моему; оно выражало участіе, въ ея волненіи я почувствовала симпатію и состраданіе. Эти чувства звучали и въ простыхъ словахъ, съ которыми она наклонилась ко мнѣ.
— Попробуйте ѣсть.
— Да, попробуйте, — повторила ласково Мэри; она сняла съ меня промокшую насквозь шляпу и подняла мою голову. Я стала глотать то, что мнѣ было предложено, сначала вяло, а затѣмъ съ жадностью.
— Не слишкомъ много сразу — не давайте ей всего, — сказалъ братъ, — пока съ нея достаточно. — И онъ отставилъ чашку съ молокомъ и тарелку съ хлѣбомъ.
— Еще немного, Ст. Джонъ — посмотри, сколько жадности въ ея глазахъ.
— Пока довольно, сестра. Попробуй заговорить съ ней, спроси, какъ ее зовутъ.
Я почувствовала, что могу теперь говорить, и отвѣтила:
— Меня зовутъ Джени Элліотъ.
Желая больше всего избѣжать разоблаченія, я уже заранѣе рѣшила, что назовусь вымышленнымъ именемъ.
— Гдѣ вы живете? Гдѣ ваши друзья?
Я молчала.
— Нельзя ли послать за кѣмъ-нибудь, кто васъ знаетъ?
Я покачала головой.
— Какія свѣдѣнія вы можете дать о себѣ?
Странно! Какъ только я переступила порогъ этого дома и очутилась лицомъ къ лицу съ его обитателями, я перестала себя чувствовать отверженной и безпріютной, я перестала быть нищей, ждавшей отъ людей милосердія и состраданія. Я снова начала узнавать-себя; и когда Ст. Джонъ заговорилъ о свѣдѣніяхъ, которыхъ я теперь не могла ему сообщить — я была для этого еще слишкомъ слаба — я отвѣтила послѣ короткаго молчанія:
— Сэръ, сегодня я вамъ ничего больше не могу сообщить.,
— Но тогда, — сказалъ онъ, — чего-же вы ждете отъ меня, что я могу для васъ сдѣлать?
— Ничего, — отвѣтила я, моихъ силъ хватало только на такіе короткіе отвѣты. Діана снова заговорила.
— Вы хотите этимъ сказать, — спросила она, — что мы уже оказали вамъ помощь, въ которой вы нуждались, и что теперь мы можемъ васъ снова отправить въ мракъ, и дождь, и холодъ? — Я взглянула на нее. У нея было удивительное лицо, въ которомъ соединялись умъ, сила и доброта. Ко мнѣ сразу вернулось мужество. Отвѣчая улыбкой на ея полный участія взглядъ, я сказала:
— Я вамъ довѣрюсь. Еслибы я была бездомной, бродячей собакой, я знаю, вы не оттолкнули бы меня въ эту ночь. Дѣлайте со мной, что хотите; но избавьте меня отъ дальнѣйшихъ разспросовъ — у меня захватываетъ дыханіе… я чувствую судорогу въ горлѣ, когда говорю…
Всѣ трое смотрѣли на меня молча.
— Ганна, — сказалъ, наконецъ, м-ръ Ст. Джонъ, — пусть она посидитъ здѣсь спокойно, не обращайся къ ней съ вопросами, а черезъ десять минутъ дай ей остальное молоко и хлѣбъ. Мэри и Діана, пойдемте въ гостиную и обсудимъ это.
Они вышли. Скоро одна изъ дѣвушекъ вернулась — я не знала, какая. Сидя у живительнаго огня, я чувствовала, какъ мною овладѣваетъ пріятное оцѣпенѣніе, и я не вполнѣ сознавала, что дѣлается вокругъ меня. Молодая дѣвушка въ полголоса отдала Ганнѣ какія-то приказанія. Затѣмъ я, съ помощью служанки, поднялась по лѣстницѣ; съ меня сняли мои промокшія насквозь платья и уложили въ теплую, сухую постель. Все мое измученное тѣло прониклось невыразимо-пріятнымъ ощущеніемъ покоя, я успѣла еще мысленно поблагодарить Бога и вслѣдъ затѣмъ заснула.
ГЛАВА XVIII.
правитьОчень смутно встаютъ въ моей памяти воспоминанія о трехъ дняхъ и трехъ ночахъ, которые прошли съ тѣхъ поръ. Я могу припомнить только нѣкоторыя изъ ощущеній, испытанныхъ мною тогда; но не припомню почти никакихъ опредѣленныхъ мыслей. Я знала, я чувствовала, что лежу въ маленькой комнатѣ, въ узкой постели неподвижно, точно приросла къ ней. Я не замѣчала ни времени, ни перехода отъ утра къ полудню и отъ полудня къ вечеру. Я замѣчала, если кто входилъ въ комнату или выходилъ изъ нея; я даже могла бы сказать, кто это былъ, что онъ говоритъ, но не могла бы ничего отвѣтить. Чаще всѣхъ посѣщала меня прислуга Ганна; но ея появленіе безпокоило меня. У меня было такое чувство, точно ей хочется меня выгнать. Діана и Мэри являлись ко мнѣ въ комнату разъ или два въ день и шопотомъ обмѣнивались замѣчаніями; но никогда не слышала я въ ихъ бесѣдѣ ни полслова сожалѣнія о гостепріимствѣ, которое онѣ мнѣ оказали.
М-ръ Ст.-Джонъ приходилъ только разъ. Онъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ, что мое состояніе есть слѣдствіе чрезвычайнаго и продолжительнаго утомленія. Онъ прибавилъ, что посылать за докторомъ совершенно не нужно; что природа сдѣлаетъ свое, и что выздоровленіе мое, какъ только начнется, пойдетъ довольно быстро.
На третій день мнѣ было лучше, а на четвертый — я уже могла говорить, двигаться, ворочаться и привставать въ постели. Ганна принесла мнѣ каши и гренковъ. Я съ удовольствіемъ съѣла все. Когда она ушла отъ меня, я почувствовала, что набралась силъ, и мнѣ захотѣлось встать. Но что я могла надѣть? Только мои мокрыя и грязныя вещи, въ которыхъ я Спала на землѣ и пробиралась черезъ болото. Я чувствовала, что мнѣ будетъ стыдно явиться въ нихъ передъ моими благодѣтелями. Но я была избавлена отъ этого униженія. На стулѣ, у моей постели, лежали мои собственныя вещи — высушенныя и вычищенныя.
Въ комнатѣ были всѣ приспособленія, чтобы умыться, — щетка и гребенка, чтобы причесаться. Съ большими усиліями, отдыхая черезъ каждыя пять минутъ, мнѣ, наконецъ, удалось одѣться. Я сползла внизъ по каменной лѣстницѣ, опираясь на перила, прошла по узкому корридору съ низкимъ потолкомъ и добралась до кухни.
Она была полна душистымъ запахомъ свѣжаго хлѣба и тепломъ отъ большого огня. Ганна пекла хлѣбъ.
— Какъ? Вы уже встали? — спросила она, улыбаясь. — Значитъ, вамъ лучше. Можете сѣсть вотъ на этотъ стулъ у огня, если хотите.
И она указала мнѣ на кресло-качалку. Я сѣла. Она суетилась по комнатѣ, то и дѣло поглядывая искоса на меня; наконецъ, круто спросила:
— А вы просили когда-нибудь милостыню прежде, чѣмъ попасть сюда?
На минуту я было разсердилась; но припомнивъ, что раздраженіе здѣсь неумѣстно, потому что она, дѣйствительно могла принять меня за нищенку, — я отвѣтила спокойно, стараясь придать твердость своему голосу:
— Вы ошибаетесь, если предполагаете, что я нищая. Я такая же нищая, какъ вы сами, или какъ ваши барышни.
Послѣ нѣкотораго молчанья она сказала:
— Что-то мнѣ невдомекъ: у васъ вѣдь нѣтъ ни кола, ни двора?
— Оттого, что у меня нѣтъ ни дома, ни денегъ, я еще не нищая.
— Вы ученая? — спросила она.
— Да.
— Но вы никогда не были въ пансіонѣ?
— Я была въ пансіонѣ цѣлыхъ восемь лѣтъ.
Она широко раскрыла глаза:
— Такъ почему же вы не можете сами содержать себя?
— Я всегда сама себя содержала; надѣюсь, что и впередъ буду въ состояніи себя содержать. А что вы будете дѣлать съ этимъ крыжовникомъ? — спросила я, когда она принесла его цѣлую корзинку.
— Буду чистить его на пирогъ.
— Дайте мнѣ, я почищу.
— Нѣтъ; мнѣ не надо, чтобъ вы что-нибудь дѣлали.
— Но должна же я хоть что-нибудь дѣлать. Давайте-ка сюда крыжовникъ!
Она согласилась и даже принесла мнѣ чистое полотенце, чтобы разложить у меня на колѣняхъ:
— Вы къ простой работѣ не привыкли, я это вижу по вашимъ рукамъ, — замѣтила она опять: — вы, можетъ быть, портниха?
— Нѣтъ, вы ошибаетесь. Да не все ли равно, что я такое? Не ломайте себѣ голову по пустякамъ; лучше скажите, какъ называется этотъ домъ?
— Его называютъ „Муръ Гаузъ“ (Болотный Домъ).
— А фамилія господина, который здѣсь живетъ: Ст.-Джонъ?
— Нѣтъ, онъ тутъ не живетъ; онъ только бываетъ временами. Когда онъ дома, онъ живетъ въ своемъ собственномъ приходѣ, въ Мортонѣ.
— Въ той деревнѣ, что за нѣсколько милы отсюда?
— Да.
— А что же онъ такое?
— Онъ — священникъ.
Я вспомнила, что мнѣ отвѣтила экономка въ домѣ священника, когда я сказала, что мнѣ надо его видѣть.
— Такъ, значитъ, это домъ его отца?
— Да; тутъ жилъ старикъ Риверсъ и его отецъ, и дѣдъ, и прадѣдъ…
— Такъ, значитъ, этого господина зовутъ Ст. Джонъ-Риверсъ?
— Да.
— А его сестеръ зовутъ Діана и Мэри Риверсъ?
— Да.
— Ихъ отецъ умеръ?
— Умеръ недѣли три тому назадъ, отъ удара.
— Матери у нихъ нѣтъ?
— Она давно умерла.
— И вы давно живете въ ихъ семействѣ?
— Да вотъ ужъ тридцать лѣтъ; я выняньчила всѣхъ троихъ.
— Я считаю это доказательствомъ, что вы — честная и преданная женщина, и говорю вамъ это прямо, хоть вы были такъ невѣжливы, что назвали меня нищей.
Она опять взглянула на меня, удивленно раскрывъ глаза.
— Я думаю, что ошиблась на вашъ счетъ; но тутъ у насъ бродитъ такъ много мошенниковъ, что вы должны меня извинить.
— А все-таки, — продолжала я довольно строго, — вы хотѣли прогнать меня съ крыльца въ такую ночь, когда не захлопнули бы дверь передъ собакой.
— Ну, да, это, было жестоко; но что можетъ подѣлать простой человѣкъ? Я больше думала о своихъ барышняхъ, — бѣдныхъ дѣтушкахъ! — чѣмъ о себѣ самой. У нихъ все равно, что никого близкаго нѣтъ на свѣтѣ, кто-бы заботился о нихъ.
Нѣсколько минутъ я провела въ молчаніи.
— Вы не должны судить обо мнѣ слишкомъ строго, — замѣтила она опять.
— Но я, все таки, строго васъ осуждаю, — возразила я, — и я сейчасъ скажу вамъ, почему. Не столько потому, что вы отказались пріютить меня, или смотрѣли на меня, какъ на мошенницу, сколько потому, что вы какъ-бы поставили мнѣ въ укоръ, что у меня нѣтъ денегъ, нѣтъ своего дома.
Многіе — и самые лучшіе изъ людей, какіе когда-либо жили на свѣтѣ — были такъ-же неимущи и безпомощны, какъ я; и, если вы христіанка, вы не должны смотрѣть на бѣдность, какъ на преступленіе.
— Конечно, не должна, — согласилась Ганна, — вотъ и м-ръ Сентъ-Джонъ мнѣ то-же говоритъ; я сама вижу, что это было нехорошо; но теперь я имѣю о васъ совсѣмъ другое понятіе, чѣмъ прежде. Вы, на мой взглядъ, право, совсѣмъ приличная дѣвушка.
— Ну, и прекрасно. Я вамъ прощаю. Дайте мнѣ вашу руку!
Ганна вложила свою корявую, выпачканную мукой руку въ мою. Улыбка освѣтила ея грубое лицо, — и съ этой минуты мы стали друзьями.
Кончивъ чистить крыжовникъ, я спросила, гдѣ теперь обѣ барышни и ихъ братъ.
— Пошли прогуляться въ Мортонъ, но они вернутся къ чаю, черезъ полчаса..
И дѣйствительно, они скоро вернулись. Они прошли черезъ кухню. Сентъ-Джонъ, увидѣвъ меня, поклонился и прошелъ мимо; но обѣ барышни остановились — Мэри, въ нѣсколькихъ словахъ выразила удовольствіе, что видитъ, какъ я поправилась, Діана взяла меня за руку и покачала головой.
— Вамъ слѣдовало-бы обождать, пока я вамъ позволю сойти внизъ, — замѣтила она. — Вы еще такая блѣдная, такая худенькая! Бѣдняжка!
Въ моихъ ушахъ голосъ Діаны звучалъ, какъ воркованіе голубки. Глаза у нея были такіе, что мнѣ доставляло наслажденіе встрѣчаться съ ними взглядомъ. Все ея лицо было полно какого-то обаянія. Выраженіе лица у Мэри было болѣе сдержанное, ея обращеніе хотя мягкое, но болѣе холодное.
— И что вамъ тутъ дѣлать? продолжала она. — Здѣсь вамъ не мѣсто! Мэри и я, мы иногда сидимъ въ кухнѣ, потому что намъ нравится не стѣсняться у себя дома; но вы гостья и должны итти съ нами въ гостиную. Ну, будьте-же послушны, идемте!
Все еще держа меня за руку, она заставила меня встать и повела во внутреннія комнаты.
— Посидите вотъ здѣсь, — сказала Діана, усаживая меня на диванъ, — пока мы съ сестрой раздѣнемся и приготовимъ чай.
Она затворила дверь, оставивъ меня наединѣ съ Сентъ-Джономъ, который сидѣлъ напротивъ меня съ книгой или газетою въ рукахъ. Сперва я принялась разсматривать самую комнату, а потомъ и ея владѣльца.
Гостиная была комната довольно маленькая, обставленная очень просто, но уютно. Старомодные стулья и столъ орѣховаго дерева блестѣли, какъ зеркало. Нѣсколько старинныхъ портретовъ украшали желтыя стѣны; въ посудномъ шкапу со стеклянными дверцами было нѣсколько книгъ и старинный фарфоровый чайный сервизъ. Во всей комнатѣ не было ни одного лишняго украшенія, никакой современной мебели, исключая пары швейныхъ шкатулокъ и дамской конторки розоваго дерева у окошка; все — въ томъ числѣ занавѣси и коверъ — было, повидимому, очень подержаное, но хорошо сохранившееся.
Мнѣ было довольно легко разсмотрѣть Сентъ-Джона: онъ сидѣлъ такъ тихо, неподвижно, какъ любая изъ мрачныхъ картинъ на стѣнѣ; глаза его были прикованы къ страницѣ, которую онъ читалъ, а губы безмолвно сжаты. Онъ былъ молодъ, — лѣтъ двадцати восьми-тридцати, высокій, стройный и худощавый; его лицо приковывало взглядъ своими строгими, безукоризненно правильными линіями, напоминавшими греческія статуи.
Онъ не сказалъ ни слова, не вскинулъ на меня глазами, покуда не вернулись его сестры. Діана принесла мнѣ только что испеченный пирожокъ.
— Скушайте его, — вы должны быть голодны, — замѣтила она, — Ганна говоритъ, что вы съ завтрака не ѣли ничего, кромѣ каши.
Я не отказывалась, потому что у меня явился большой аппетитъ. Теперь и м-ръ Риверсъ закрылъ свою книгу, подошелъ къ столу и, садясь, устремилъ на меня свои прекрасные глаза. Взглядъ его былъ прямой, твердый и пытливый.
— Вы очень голодны? — замѣтилъ онъ.
— Да, сэръ, голодна. — Такова ужъ была у меня привычка отвѣчать кратко на краткій и прямо — на прямой вопросъ,
— Для васъ даже полезнѣе, что небольшая лихорадка заставила васъ воздерживаться отъ пищи за послѣдніе три дня: было бы опасно удовлетворить сразу свой аппетитъ. Теперь можете кушать, но, все таки, будьте еще очень осторожны.
— Надѣюсь, что я не слишкомъ долго буду обременять васъ, сэръ, — былъ мой неловкій отвѣтъ.
— Конечно, нѣтъ, — холодно сказалъ онъ. — Какъ только вы сообщите на^іъ, гдѣ живутъ ваши родные и друзья, мы можемъ имъ написать, и вы опять водворитесь у себя дома.
— Я должна прямо сказать вамъ, что это не въ моей власти: у меня нѣтъ ни дома, ни друзей.
Всѣ трое взглянули на меня, но безъ оттѣнка недовѣрія, и я почувствовала, что не подозрительность, а скорѣе любопытство отражается въ ихъ взглядахъ.
— Гдѣ вы жили за послѣднее время? — опять спросилъ м-ръ Риверсъ.
— Ты слишкомъ любопытенъ, Сентъ-Джонъ, — шепнула Мори тихимъ голоскомъ; но онъ нагнулся надъ столомъ и молча, какъ-бы требуя отвѣта, смотрѣлъ на меня твердымъ и проницательнымъ взглядомъ.
— Названіе мѣстности, гдѣ я жила, и фамилія лицъ, съ которыми я жила — моя тайна, — отвѣтила я кратко.
— И по моему мнѣнію, вы имѣете право ее хранить, какъ отъ Сентъ-Джона, такъ и отъ всякаго другого, — замѣтила Діана.
— Однако, если я ничего не буду знать ни о васъ, ни о вашихъ дѣлахъ, я не буду въ состояніи вамъ помочь, — замѣтилъ тотъ. — А между тѣмъ, вамъ нужна помощь. Не правда-ли?
— Да, я нуждаюсь въ помощи; я ищу ея, въ томъ смыслѣ, что, надѣюсь, какой-нибудь человѣколюбецъ дастъ мнѣ возможность достать работу, которую я могла бы дѣлать и этимъ зарабатывать себѣ хотя бы самыя необходимыя средства къ жизни.
— Не знаю, человѣколюбецъ ли я или нѣтъ; но я готовъ вамъ помочь всѣмъ, что въ моихъ силахъ, если у васъ такія честныя намѣренія. Такъ скажите же мнѣ, къ чему вы привыкли, что умѣете дѣлать?
— М-ръ Риверсъ! — начала я, обернувшись къ нему и глядя на него, какъ онъ глядѣлъ на меня, — открыто и увѣренно: — вы и ваши сестры оказали мнѣ большую услугу — самую большую, какую можетъ оказать человѣкъ человѣку. Вы великодушно меня пріютили и тѣмъ спасли меня отъ смерти. Благодѣяніе, которое вы мнѣ оказали, даетъ вамъ безграничное право на мою благодарность и — въ извѣстныхъ размѣрахъ — на мою откровенность. Я вамъ разскажу, исторію странника, котораго вы пріютили, насколько это будетъ возможно, не нарушая моего собственнаго душевнаго спокойствія, моей собственной безопасности, какъ нравственной, такъ и физической, а также спокойствія и безопасности другихъ. Я — сирота, дочь священника. Родители мои умерли такъ рано, что я ихъ не помню. Меня воспитали, какъ существо подвластное; образованіе я получила въ благотворительномъ учрежденіи. Я даже скажу вамъ названіе этого учрежденія, гдѣ я провела шесть лѣтъ въ качествѣ воспитанницы и два — въ качествѣ учительницы. Это сиротскій пріютъ въ Ловудѣ (вы, вѣрно, слышали о немъ, м-ръ Риверсъ?); его преподобіе от. Робертъ Брокльхерстъ директоръ пріюта.
— Я слышалъ про м-ра Брокльхерста и видѣлъ эту школу.
— Съ годъ тому назадъ я оставила Ловудъ, чтобы поступить на мѣсто гувернантки въ частномъ домѣ. Мѣсто оказалось хорошее, и я была счастлива; но я вынуждена-была оставить его дня за четыре передъ тѣмъ, какъ пришла сюда. Причину моего ухода я не могу и даже не должна вамъ разъяснять; это было бы безполезно и опасно; и кромѣ того, показалось бы неправдоподобнымъ. За мною нѣтъ никакой вины; я такъ же неповинна ни въ какомъ преступленіи, какъ любой изъ васъ троихъ. Я несчастна въ настоящую минуту и еще долго буду чувствовать себя несчастной, потому что происшествіе, которое меня выгнало изъ этого дома, замѣнявшаго мнѣ земной рай, было самаго страннаго, самаго ужаснаго свойства. Собираясь уѣхать оттуда, я преслѣдовала только двѣ цѣли: бѣжать и скрыться. Чтобы обезпечить себѣ и ту, и другую, мнѣ пришлось оставить тамъ все, что у меня было своего, — за исключеніемъ небольшого узелочка. Но и тотъ я второпяхъ позабыла взять изъ почтовой кареты, которая довезла меня до Уиткросса, и я осталась безъ всего. Двѣ ночи я спала подъ открытымъ небомъ; около двухъ дней я бродила, не переступая ничьего порога; и за все это время у меня только два раза былъ во рту кусокъ хлѣба, — и тогда то вы, м-ръ Риверсъ, не дали мнѣ умереть отъ голода и стужи у вашего порога; — тогда вы пріютили меня подъ своею кровлей! Я знаю все, что сдѣлали для меня съ той минуты ваши сестры (вѣдь, несмотря на мое забытье, я въ это время не совсѣмъ потеряла сознаніе); — и имъ я такъ же глубоко обязана за ихъ скорое, искреннее и разумное участіе, какъ вамъ за ваше евангельское милосердіе!..
— Я вижу, что вы не хотѣли бы долго зависѣть отъ нашего гостепріимства вамъ хотѣлось бы возможно скорѣе освободиться отъ сочувствія моихъ сестеръ, а главное отъ моего „милосердія“. Вы не хотѣли бы зависѣть отъ насъ?
— Да, не хочу и уже сказала вамъ прямо: укажите мнѣ, какое дѣло я могла бы дѣлать или какъ найти работу, — вотъ все, чего я прошу. Но до тѣхъ поръ разрѣшите мнѣ оставаться здѣсь: мнѣ страшно второй разъ переживать ужасы моего положенія, — страшно быть опять безъ крова и безъ пищи.
— Конечно, вы останетесь здѣсь, — сказала Діана, положивъ свою бѣлую руку мнѣ на плечо.
— Вы останетесь, — повторила Мери своимъ искреннимъ, но сдержаннымъ тономъ, который былъ, повидимому, свойственъ ей…
— Мой кругъ дѣятельности очень узокъ: я лишь священникъ бѣднаго сельскаго прихода, и моя помощь будетъ самая скромная. Если вы склонны презирать будничныя мелкія дѣла, — ищите себѣ какой-нибудь болѣе существенной помощи и поддержки, нежели та, которую я могу вамъ дать, — сказалъ м-ръ Риверсъ.
— Я буду швеей, буду судомойкой, поденщицей, прислугой, сидѣлкой, если ничего лучшаго не найду, — отвѣчала я.
— Ну, и прекрасно, — невозмутимо отозвался онъ: Если вы такъ думаете, я обѣщаю вамъ помочь.
ГЛАВА XIX.
правитьЧѣмъ ближе узнавала я обитателей Муръ-Гауза, тѣмъ больше нравились они мнѣ. Въ нѣсколько дней я настолько поправилась, что могла уже провести на ногахъ цѣлый день, а иной разъ и прогуляться. Я могла теперь присоединиться къ Мэри и Діанѣ во всѣхъ ихъ работахъ* говорить съ ними, сколько угодно и помогать имъ. Въ ихъ обществѣ заключалась для меня новая и еще доселѣ неизвѣданная мною отрада, — единодушія во вкусахъ, въ чувствахъ и воззрѣніяхъ. Діана предложила, что она будетъ учить меня нѣмецкому языку, и я была этому рада. Наши характеры, наши чувства сходились; слѣдствіемъ этого явилась взаимная привязанность, самая пылкая, самая сильная. Онѣ сдѣлали открытіе, что я умѣю рисовать — и тотчасъ же всѣ ихъ карандаши и ящики съ красками оказались къ моимъ услугамъ. Въ этомъ дѣлѣ я была искуснѣе ихъ; это было имъ и странно, и пріятно. Мэри по цѣлымъ часамъ сидѣла и смотрѣла на меня; — потомъ пожелала брать у меня уроки и оказалась понятливой и усердной ученицей. Въ этихъ занятіяхъ дни летѣли, какъ часы, а недѣли — какъ дни.
Что касается Сентъ-Джона, то близость, возникшая такъ быстро между сестрами и мною, не распространялась на него. Отчасти это зависѣло отъ того, что онъ бывалъ дома сравнительно рѣдко. Большую часть своего времени онъ посвящалъ посѣщенію бѣдныхъ и больныхъ, разсѣянныхъ по его приходу. Казалось, никакая погода не могла помѣшать ему въ этомъ.
Каждый день, окончивъ свои утреннія занятія, безразлично — въ дождь или хорошую погоду, онъ брался за шляпу и въ сопровожденіи Карло, — отцовскаго стараго понтера, отправлялся на подвигъ долга и любви, — не знаю хорошенько, какъ онъ собственно смотрѣлъ на это дѣло. Иной разъ, когда погода была черезчуръ плохая, его сестры возставали противъ этого; тогда онъ говорилъ съ какой-то особенной улыбкой, скорѣе грустной, нежели веселой.
— Но, если я допущу, чтобы простой вѣтеръ или дождикъ помѣшалъ мнѣ въ моихъ несложныхъ обязанностяхъ, какая же это будетъ подготовка къ будущему, которое я себѣ предначерталъ, къ моей миссіонерской дѣятельности?
Въ отвѣтъ на это Діана и Мэри обыкновенно только вздыхали и молчали.
Но, помимо частыхъ отлучекъ Сентъ-Джонса, была и еще преграда для дружбы съ нимъ: повидимому, у него отъ природы былъ скрытный, сосредоточенный, угрюмый характеръ.
Тѣмъ временемъ, миновалъ цѣлый мѣсяцъ. Діана и Мэри должны были вскорѣ уѣхать изъ Муръ-Гауза и вернуться къ совершенно иному образу жизни и обстановкѣ, которыя ихъ ожидали, какъ гувернантокъ, въ большомъ, многолюдномъ городѣ на югѣ Англіи. Сентъ-Джонъ еще Ничего не говорилъ мнѣ о занятіи, которое онъ обѣщалъ мнѣ достать; между тѣмъ становилось уже настоятельно для меня необходимымъ найти какое-нибудь дѣло. Однажды утромъ, оставшись ръ нимъ одна въ гостиной на нѣсколько минутъ, я осмѣлилась подойти къ оконной нишѣ, гдѣ онъ сидѣлъ за столомъ. Я собиралась заговорить съ нимъ, хотя сама еще не знала, въ какихъ словахъ изложу свой вопросъ. Но Сентъ-Джонъ избавилъ меня отъ этого труда; онъ первый началъ разговоръ. Онъ поднялъ глаза отъ книги, когда я подошла къ нему поближе, и проговорилъ:
— Вы что то хотите спросить?
— Да. Мнѣ хотѣлось бы знать, не слыхали ли вы о какомъ-нибудь дѣлѣ, которое я могла бы взять на себя?
— Я и придумалъ, и нашелъ кое-что для васъ еще три недѣли тому назадъ. Но мнѣ казалось, что вы чувствуете себя здѣсь счастливой и полезной и что ваше общество доставляетъ сестрамъ необычайное удовольствіе; — поэтому я счелъ разумнѣе не нарушать вашего общаго спокойствія, пока ихъ отъѣздъ (который теперь ужъ приближается) не заставитъ и васъ уѣхать.
— Онѣ уѣзжаютъ черезъ три дня, — сказала я.
— Да. Когда онѣ уѣдутъ отсюда, я вернусь въ Мортонъ, въ свой приходскій домикъ, Ганна поѣдетъ со мною и нашъ старый домъ заколотятъ.
— Какое же занятіе вы имѣли для меня въ виду?
— Эта должность зависитъ всецѣло отъ моего усмотрѣнія — дать вамъ ее, или не дать, и отъ вашего согласія ее взять. Впрочемъ, я думаю, что вы ее возьмете и продержитесь на ней нѣкоторое время… но не постоянно, — какъ и я, напримѣръ, не могъ бы вѣчно занимать ничтожную и заставляющую мельчать должность пастора англійской деревушки. Вѣдь, въ вашемъ характерѣ, какъ и въ моемъ, есть основы, одинаково противныя безмятежности и застою, хоть нѣсколько и въ иномъ смыслѣ.
— Скажите яснѣе, — попросила я, когда онъ остановился.
— Сейчасъ скажу; и вы услышите, какое это жалкое, ничтожное, унизительное для васъ предложеніе. Я недолго пробуду въ Мортонѣ; теперь, когда отца моего уже нѣтъ въ живыхъ и я самъ себѣ господинъ, — я, вѣроятно, въ этомъ-же году уѣду отсюда; но пока я еще здѣсь, я буду всѣми силами работать для здѣшнихъ жителей. Когда я прибылъ сюда, въ Мортонѣ вовсе не было школы; дѣти бѣдняковъ были совершенно лишены всякой надежды на образованіе. Я основалъ здѣсь школу для мальчиковъ; теперь я намѣреваюсь открыть школу для дѣвочекъ. Съ этой цѣлью я нанялъ домикъ, въ которомъ есть двѣ комнатки для школьной учительницы. Жалованья ей полагается только тридцать фунтовъ въ годъ. Хотите вы быть этой учительницей?
Онъ предложилъ этотъ вопросъ какъ-то торопливо, какъ-будто ожидалъ, что я отвергну его предложеніе съ негодованіемъ или, по меньшей мѣрѣ, съ презрѣніемъ; не зная всѣхъ моихъ мыслей и стремленій, хотя и догадываясь о нѣкоторыхъ изъ нихъ, — онъ не могъ заранѣе сказать, въ какомъ свѣтѣ представится мнѣ такой удѣлъ. Правду сказать, онъ былъ, конечно, очень скроменъ; — но зато у меня былъ-бы свой собственный кровъ, — а мнѣ именно было необходимо надежное убѣжище; трудъ былъ тяжелый, кропотливый, но зато, сравнительно съ положеніемъ гувернантки въ богатомъ домѣ, — независимый, а страхъ передъ рабской зависимостью отъ чужихъ людей пронзилъ мою душу, какъ остріемъ желѣза. Въ должности сельской учительницы не было ничего позорнаго, ничего унизительнаго, ничего принижающаго въ умственномъ отношеніи. Я тотчасъ-же рѣшилась.
— Благодарю васъ за ваше предложеніе, м-ръ Риверсъ, и принимаю его отъ всего сердца.
— Но вы понимаете меня? — переспросилъ онъ. — Это, вѣдь, сельская школа; вашими ученицами будутъ все бѣдныя дѣвочки, дѣти изъ хижинъ, самое большее — дѣти фермеровъ. Шить вязать, читать, писать, считать — вотъ и все, чему вамъ придется ихъ учить. Что вы подѣлаете съ вашими способностями? Куда вы дѣнете излишекъ своего умственнаго развитія, своихъ чувствъ и вкусовъ?
— Приберегу ихъ, пока, они мнѣ пригодятся.
— Да знаете-ли вы, за что вы беретесь?
— Да, знаю.
Тутъ онъ улыбнулся, но и не горькой или грустной, а довольною улыбкой.
— А когда вы приступите къ исполненію вашихъ обязанностей?
— Я завтра-же переѣду въ свой домъ, а школу открою, если вамъ угодно, на будущей недѣлѣ.
— Прекрасно. Пусть такъ и будетъ.
Онъ вышелъ изъ комнаты.
Мэри и Діана Риверсъ становились все печальнѣе, все молчаливѣе по мѣрѣ того, какъ приближался день, когда имъ приходилось разставаться съ братомъ и съ родной кровлей. Онѣ обѣ старались казаться такими же, какъ обыкновенно; но печаль, которую имъ надо было побороть, была такова, что было невозможно совершенно ее подавить или скрыть. Діана говорила, что эта разлука такого рода, какой имъ до сихъ поръ еще не случалось испытать Что касается Сентъ-Джона, то для него это была разлука на много, много лѣтъ, — можетъ быть, даже на всю жизнь.
— Онъ все принесетъ въ жертву своему издавна принятому рѣшенію, — замѣтила Діана, — и родственныя, и даже болѣе сильныя чувства. Вы, можетъ быть, считаете его мягкосердечнымъ, а, между тѣмъ, онъ въ нѣкоторыхъ дѣлахъ неумолимъ, какъ смерть. Но хуже всего то что совѣсть не позволяетъ мнѣ отговаривать его отъ его твердаго, суроваго рѣшенія. Конечно, ни на минуту я не могу осуждать его за это: его рѣшеніе сдѣлаться миссіонеромъ честно, благородно. А все-таки оно мнѣ разрываетъ сердце!
Слезы такъ и хлынули изъ ея прекрасныхъ глазъ, а Мэри еще ниже наклонила голову надъ своей работой.
— Теперь нѣтъ у насъ отца; скоро не будетъ ни родного крова, ни родного брата, — прошептала она.
На слѣдующій день я оставила Муръ-Гаузъ и переѣхала въ Мортонъ, а еще день спустя, Діана и Мэри уѣхали оттуда въ далекій городъ Б ***. Недѣлю спустя, м-ръ Риверсъ и Гана отправились въ свой приходскій домъ, и старое гнѣздо опустѣло.
ГЛАВА XX.
правитьИ такъ, вотъ мой домъ, — простая деревенская изба. Внизу — одна маленькая комната съ глинянымъ поломъ и выбѣленными стѣнами; въ ней четыре крашеныхъ стула, столъ, часы, посудный шкафъ съ двумя, тремя тарелками и блюдами; синій фаянсовый чайный сервизъ. На верху — такихъ же размѣровъ комната, какъ внизу кухня; въ ней простая деревянная кровать я комодъ — маленькій, но даже слишкомъ большой для того, чтобы хранить мое скудное имущество, хотя благодаря любезности друзей и былъ значительно увеличенъ запасъ моихъ вещей.
Я начала дѣятельно работать въ сельской школѣ, вполнѣ отдаваясь своему дѣлу. Сначала это было очень трудно и прошло довольно много времени, прежде чѣмъ я могла понять своихъ ученицъ и ихъ характеры. Всѣ онѣ казались мнѣ безнадежно скучными и, на первый взглядъ, всѣ одинаково тупоумными. Но вскорѣ я замѣтила, что ошибаюсь. Между ними, какъ и между образованными людьми, было значительное различіе; и, какъ только я узнала ихъ, а онѣ — меня, эта разница стала быстро разростаться, и я увидала, что нѣкоторыя изъ этихъ тупоумныхъ деревенщинъ-ротозѣекъ развернулись и превратились въ довольно смышленныхъ дѣвочекъ. Это открытіе привело меня въ восторгъ. Такія дѣвочки вскорѣ начали находить удовольствіе въ томъ, чтобы хорошенько выполнить свою работу, во-время готовить уроки и привыкать къ приличнымъ манерамъ. Быстрота ихъ успѣховъ, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, была даже поразительная, и я ими искренно гордилась. Я начала любить нѣкоторыхъ изъ своихъ лучшихъ дѣвочекъ и онѣ тоже полюбили меня. Въ числѣ моихъ ученицъ было нѣсколько дочерей фермеровъ, — почти взрослыхъ дѣвушекъ. Онѣ уже умѣли читать, писать и шить; и я обучала ихъ грамматикѣ, географіи, исторіи и болѣе изящнымъ рукодѣліямъ. Я видѣла, что имъ хочется пріобрѣсти познанія, хочется развиваться и измѣняться къ лучшему; съ ними, у нихъ въ домѣ, я проводила не одинъ пріятный вечеръ, и въ такихъ случаяхъ ихъ родители осыпали меня любезностями. Мнѣ было отрадно принимать ихъ простодушное вниманіе.
Я чувствовала, что сдѣлалась любимицею всѣхъ сосѣдей. Когда бы я ни вышла изъ-дому, со всѣхъ сторонъ я слышала сердечныя привѣтствія, встрѣчала дружески-ласковыя улыбки. Жить, окруженною всеобщимъ уваженіемъ, хотя бы это было уваженіе простолюдиновъ, все равно, что „сидѣть на солнышкѣ въ отрадной тишинѣ…“
Въ ту пору моей жизни душа моя гораздо чаще переполнялась благодарностью къ судьбѣ, нежели предавалась унынію, а между тѣмъ, читатель, — ужъ нечего скрывать, — я сознаюсь, что въ моемъ мирномъ, тихомъ и полезномъ существованіи меня посѣщали страшныя сновидѣнія, послѣ цѣлаго дня, проведеннаго въ честномъ трудѣ въ кругу моихъ ученицъ, и вечеровъ — въ отрадномъ уединеніи. Въ снахъ, пестрыхъ, мятежныхъ, полныхъ приключеній въ странной, необычной обстановкѣ, страшныхъ опасностей и романическихъ случайностей, я все снова и снова встрѣчала м-ра Рочестера и каждый разъ непремѣнно въ моментъ величайшей опасности; мои надежды всю жизнь провести подлѣ него снова оживали со всею прежней силой и… я просыпалась!
Тогда я вспоминала, гдѣ я теперь, какія условія меня окружаютъ. Дрожа и смущаясь, я привставала на своей кровати, и тихая темная ночь была свидѣтельницей судорожныхъ взрывовъ моего отчаянія.
Было пятое ноября, праздничный день. Моя юная служанка помогла мнѣ прибрать квартиру и ушла, весьма довольная, что получила бездѣлицу за труды.
Все вокругъ меня было чисто и безукоризненно блестѣло: и навощенный полъ, и. полированная каминная рѣшетка, и прекрасно вытертые стулья. У меня оказался впереди цѣлый свободный день, который я могла провести, какъ мнѣ угодно.
Только часъ занялъ у меня переводъ нѣсколькихъ страницъ съ нѣмецкаго; затѣмъ я достала свою палитру и кисти и предалась болѣе легкому и пріятному занятію; я совершенно углубилась въ свою работу, когда послышался поспѣшный ударъ въ дверь; она отворилась и въ ней появился Сентъ-Джонъ Риверсъ.
— Я пришелъ посмотрѣть, какъ вы проводите праздникъ? — сказалъ онъ. — Надѣюсь, не въ раздумьѣ? Нѣтъ? Ну, и прекрасно: пока вы работаете, вы не чувствуете одиночества. Видите, я все еще вамъ не довѣряю, хоть вы и держались до сихъ поръ удивительно стойко. Я принесъ вамъ книгу, которая будетъ васъ утѣшать по вечерамъ, — и онъ положилъ ее на столъ.
Въ то время, какъ я перелистывала ее, Сентъ-Джонъ наклонился надъ моимъ рисункомъ, чтобы разглядѣть его; затѣмъ онъ взялъ и положилъ на портретъ листъ тонкой бумаги, которую я привыкла класть себѣ подъ руку, чтобы не запачкать края рисунка. Что онъ вдругъ увидѣлъ на этомъ клочкѣ чистой бумаги, я ни за что не могла бы сказать; но что-то бросилось ему въ глаза, и онъ поспѣшно притянулъ къ себѣ эту бумажку; потомъ вскинулъ на меня глазами, и его странный, совершенно необъяснимый взглядъ какъ будто снималъ ей* меня мѣрку и записывалъ каждую мелочь въ моемъ ростѣ, сложеніи, лицѣ и платьѣ: онъ скользнулъ по нимъ быстро и пронизалъ ихъ, какъ молнія. Губы его открылись, какъ будто онъ хотѣлъ заговорить.
— Что случилось? — спросила я.
— Да ровно ничего, — былъ его отвѣтъ. Онъ положилъ на мѣсто бумажку, и я замѣтила, что онъ украдкой оторвалъ съ края узкую полоску и спряталъ ее, а затѣмъ, поспѣшно кивнувъ мнѣ головою и проронивъ: „прощайте!“ — онъ исчезъ.
Въ свою очередь я принялась пытливо разглядывать бумажку, но не замѣтила ровно ничего, кромѣ нѣсколькихъ грязныхъ мазковъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ я пробовала кистью краски. Съ минуту-другую призадумалась я надъ этой тайной; но видя, что она неразрѣшима, я оставила эту мысль и вскорѣ вовсе объ этомъ позабыла.
ГЛАВА XXI.
правитьКогда Сентъ-Джонъ уходилъ отъ меня, снѣгъ уже начиналъ падать и всю ночь продолжалась вьюга. На слѣдующій день рѣзкій вѣтеръ намелъ новые сугробы снѣга, а къ сумеркамъ они уже сдѣлались почти непроходимыми. Я закрыла ставни, заложила дверь циновкой, чтобы помѣшать снѣгу врываться въ щели, поправила огонь и просидѣла почти часъ у очага, прислушиваясь къ глухому реву разъяренной бури. Потомъ я зажгла свѣчу, взяла съ полки книгу и за чтеніемъ вскорѣ позабыла про вьюгу.
Но вотъ мнѣ послышался шумъ, и я подумала, что это вѣтеръ стукнулъ дверью; но нѣтъ! — Это оказался Сентъ-Джонъ Риверсъ. Онъ поднялъ щеколду и вошелъ въ комнату прямо съ мороза. Плащъ на немъ былъ совсѣмъ бѣлый отъ снѣгу. Я была почти ошеломлена, потому что совершенно не ожидала къ себѣ гостей изъ долины, загороженной снѣгомъ, словно крѣпостной стѣною.
— Дурныя вѣсти? — спросила я его, — что нибудь случилось?
— Нѣтъ. Какъ вы легко пугаетесь! — отвѣтилъ онъ, снимая свой плащъ и вѣшая его на дверь, къ которой онъ опять спокойно придвинулъ цыновку, сдвинутую съ мѣста, когда онъ входилъ; затѣмъ онъ постучалъ ногами, чтобы стряхнуть налипшій на нихъ снѣгъ.
— Я вамъ запачкаю вашъ чистый полъ — замѣтилъ онъ, — но на этотъ разъ вы можете мнѣ это простить, — и онъ подошелъ поближе къ огню. Трудно мнѣ досталось добраться сюда, могу васъ увѣрить, — замѣтилъ онъ, грѣя надъ огнемъ руки. — Одинъ разъ порывъ вѣтра приподнялъ меня на воздухъ; счастье еще, что снѣгъ пока совершенно мягокъ.
— Но чего ради вы пришли? — не могла я удержаться, чтобы не спросить.
— Довольно нелюбезный вопросъ гостю со стороны хозяйки. Но, такъ какъ вы уже задали его, то я скажу пожалуй: просто для того, чтобы немножко поговорить съ вами. Мнѣ до смерти надоѣли мои безмолвныя книги и пустыя комнаты. Вдобавокъ, я испытываю состояніе человѣка, которому разсказали исторію, но наполовину, и е’му не терпится поскорѣй дослушать ее до конца.
Онъ сѣлъ, а я ждала, чтобы онъ сказалъ хоть что-нибудь такое, что было бы для меня понятно. Но онъ подперъ рукою подбородокъ и, приложивъ палецъ къ губамъ, задумался. Его взглядъ задумчиво остановился на пылающемъ каминѣ. Я сочла необходимымъ что-нибудь сказать и спросила его, не дуетъ ли ему изъ дверей?
— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣтилъ онъ отрывисто.
„Ну, подумала я, если вамъ не угодно говорить, то можете молчать. Я оставлю васъ въ покоѣ и займусь своей книгой.“
Я сняла нагаръ со свѣчи и снова принялась за книгу. Прошло нѣсколько минутъ. М-ръ Риверсъ вынулъ изъ кармана кожаную карманную книжку, досталъ изъ нея письмо, которое молча прочелъ, затѣмъ положилъ его обратно и снова погрузился въ раздумье. Напрасно было пытаться читать, когда передъ глазами торчало такое… непроницаемое изваяніе! Но я не могла молчать, я снова заговорила:
— У васъ нѣтъ никакихъ извѣстій о Діанѣ и Мэри за послѣднее время?
— Нѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ я получилъ то письмо, что показывалъ вамъ съ недѣлю тому назадъ.
— Ваши собственные планы не измѣнились? Васъ не пошлютъ изъ Англіи раньше, чѣмъ вы ожидали?
— Боюсь, что нѣтъ! Такое счастье слишкомъ велико для того, чтобы случиться со мною!
Обманувшись въ своихъ ожиданіяхъ, я перешла на другую почву; я попыталась заговорить о школѣ и о моихъ ученицахъ.
— Матери Мэри Гарретъ лучше, и Мэри сегодня ужъ вернулась въ школу; а на будущей недѣлѣ у меня будетъ еще четыре новенькихъ изъ „Заводской ограды“; онѣ пришли-бы сегодня, если-бы не снѣгъ.
— Вотъ какъ!
— М-ръ Оливеръ намѣревается устроить на Рождествѣ праздникъ для всей школы.
— Знаю.
Опять перерывъ и тишина. Часы пробили восемь. Это вывело его изъ раздумья, онъ выпрямился и обернулся ко мнѣ.
— Оставьте на минуту вашу книгу и подойдите немножко поближе къ огню, — сказалъ онъ.
Я повиновалась молча и съ изумленіемъ.
— Съ полчаса тому назадъ, — продолжалъ Ст. Джонъ, — я говорилъ вамъ о своемъ нетерпѣніи дослушать до конца исторію, начало которой я слышалъ отъ васъ. Но, обдумавъ это дѣло, я нахожу, что будетъ лучше, если я возьму на себя роль разсказчика.
Двадцать лѣтъ тому назадъ одинъ бѣдный сельскій священникъ влюбился въ дочь богача; она тоже полюбила его и вышла за него замужъ, вопреки совѣтамъ всѣхъ своихъ родственниковъ, которые вслѣдствіе этого отказались отъ нея. Еще и двухъ лѣтъ не прошло, какъ оба они умерли. Послѣ нихъ осталась дочка, которую съ самаго рожденія призрѣли изъ человѣколюбія, холоднаго, какъ тотъ снѣгъ, въ которомъ я» -чуть не застрялъ совсѣмъ сегодня. Это человѣколюбіе привело одинокую малютку въ домъ ея богатыхъ родныхъ съ материнской стороны, и ее воспитала тетка (видите, вотъ я и до именъ добрался!) м-съ Ридъ, въ Гэтсхидѣ…
Вы вздрогнули? Вамъ послышался шорохъ? Это, вѣроятно, просто крыса скребется за стѣной, въ классѣ. Здѣсь, вѣдь, былъ амбаръ прежде, чѣмъ я перестроилъ и поправилъ школу, а въ амбарахъ обыкновенно водятся крысы. Но я продолжаю. Десять лѣтъ продержала у себя м-съ Ридъ сироту; счастливо ей жилось или нѣтъ, — я не знаю, потому что мнѣ объ этомъ никогда ничего не говорили, но, по истеченіи этихъ десяти лѣтъ, ее помѣстили въ учебное заведеніе, которое вамъ знакомо: это — ничто другое, какъ Ловудскій пріютъ, гдѣ вы сами прожили такъ долго. Повидимому, ея поведеніе тамъ дѣлало ей честь, потому что изъ воспитанницы она превратилась въ учительницу, — какъ и вы. Право же, меня поражаетъ сходство въ исторіи ея жизни съ вашей: она оставила Ловудъ, чтобы поступить въ гувернантки, — и въ этомъ сходится, опять-таки, ваша судьба. Она приняла на себя обязанность воспитательницы при дѣвочкѣ, опекуномъ которой былъ нѣкій м-ръ Рочестеръ…
— М-ръ Риверсъ! — воскликнула я.
— Я могу себѣ представить ваши чувства; но потерпите еще немного — я почти кончилъ, — такъ ужъ выслушайте меня до конца! О м-рѣ Рочестерѣ и его характерѣ я ничего не знаю кромѣ одного, единственнаго факта, что онъ предложилъ этой молодой дѣвушкѣ вступить съ нимъ въ честный, законный бракъ и что передъ самымъ вѣнчаніемъ она сдѣлала открытіе, что у него еще жива жена — помѣшанная! Послѣ того она исчезла и никто не зналъ, какъ и когда, и почему это произошло? Ночью она оставила Торнфильдъ, и всѣ поиски были напрасны: вдоль и поперекъ обыскали всѣ окрестности и не могли найти ничего, что указывало-бы на ея слѣдъ. Между тѣмъ случилось одно происшествіе, вслѣдствіе котораго явилась крайняя, настоятельная необходимость розыскать ее; во всѣхъ газетахъ были напечатаны объявленія; даже я получилъ письмо отъ нѣкоего адвоката м-ра Бригса и въ немъ подробныя свѣдѣнія, которыя я только что вамъ сообщилъ. Ну, развѣ это не странная исторія?
— Вы мнѣ только вотъ что скажите, — проговорила я, — если ужъ вамъ дѣйствительно такъ многое извѣстно, вы можете мнѣ сказать про м-ра Рочестера, что съ нимъ? Гдѣ и какъ онъ живетъ и что дѣлаетъ? Здоровъ-ли онъ?
— Что касается м-ра Рочестера, я про него ровно ничего не знаю. Вы лучше спросили бы имя и фамилію гувернантки! Постойте-ка! Оно у меня вотъ тутъ…
Онъ опять, не спѣша, вынулъ записную книжку, открылъ ее и досталъ изъ одного изъ ея отдѣленій смятый клочокъ бумажки. Я узнала его, это былъ оторванный уголокъ бумаги, прикрывавшей мой рисунокъ.
Ст. Джонъ всталъ и поднесъ его мнѣ къ самому лицу: я прочла слова, написанныя моимъ собственнымъ почеркомъ: «Джэни Эйръ».
— Бригсъ писалъ мнѣ про нѣкую Джэни Эйръ, а я зналъ Джэни Элліотъ. Признаюсь, у меня уже были подозрѣнія, но только вчера вечеромъ они перешли въ увѣренность. Вы признаете, что это ваше имя?
— Да, да! -Но гдѣ-же этотъ м-ръ Бригсъ? Можетъ быть, онъ знаетъ о м-рѣ Рочестерѣ больше, чѣмъ вы?
— Бригсъ въ Лондонѣ; но я сомнѣваюсь, чтобы онъ зналъ что либо о Рочестерѣ. Рочестеръ его не интересуетъ. Но вы спрашиваете о пустякахъ и забываете самое главное: вы еще не спросили, для чего розыскивалъ васъ м-ръ Бригсъ и что ему было нужно отъ васъ?
— Ну, что же ему было нужно?
— Просто сказать вамъ, что вашъ дядя, м-ръ Эйръ, умеръ на островѣ Мадейрѣ и оставилъ вамъ все свое состояніе, и вы теперь богаты. Только и всего и ничего больше!
— Я? Богата?
— Да, вы богаты! Вы настоящая богатая наслѣдница.
Новый путь открылся передо мной! Чудесное дѣло, читатель, въ одинъ мигъ отъ нужды перейти къ богатству, — прекрасное дѣло! Но это не такая вещь, чтобы понять ее сразу. Й, наконецъ, на свѣтѣ есть много обстоятельствъ гораздо болѣе поразительныхъ, доставляющихъ больше восторговъ и наслажденій!
Тутъ не вскочишь, не запрыгаешь, не закричишь: «ура!», когда услышишь, что разбогатѣлъ; напротивъ, начинаешь взвѣшивать предстоящую отвѣтственность и задумываться надъ дѣлами. Встаютъ новыя заботы, новыя обязательства.
— Наконецъ-то вы подняли голову! — замѣтилъ м-ръ Риверсъ. — Я ужъ было думалъ, что вы окаменѣли. Но, можетъ быть, теперь-то вы хоть спросите, какую стоимость представляетъ ваше наслѣдство.
— Какую стоимость?
— О, самую пустую! И говорить не стоитъ… Какихъ-нибудь тысячъ двадцать фунтовъ (двѣсти тысячъ рублей…) Кажется, мнѣ такъ сказали, но — что-же тутъ такого?
— Двадцать тысячъ фунтовъ?
Отъ этой новости на минуту у меня заняло духъ. Ст.-Джонъ, который при мнѣ ни разу не смѣялся, на этотъ разъ расхохотался.
— Ну, знаете-ли, что? — замѣтилъ онъ. — Если-бъ вы убили человѣка, и я сказалъ-бы вамъ, что ваше преступленіе открыто, и то вы не могли-бы имѣть болѣе удрученный видъ!
— Но это, вѣдь, большая сумма… Вы не думаете, что это, можетъ быть, ошибка?
— Нѣтъ, вовсе не ошибка.
М-ръ Риверсъ всталъ и надѣлъ свой плащъ.
— Едли-бъ не такая вьюга, я прислалъ-бы вамъ Ганну, чтобъ она съ вами посидѣла: у васъ слишкомъ убитый видъ для того, чтобы васъ оставить одну.
Онъ уже взялся за задвижку, какъ вдругъ мнѣ прич шла въ голову одна мысль.
— Постойте-ка минутку! — воскликнула я.
— Ну?
— Я удивляюсь, почему м-ръ Бригсъ писалъ вамъ обо мнѣ, или какъ онъ узналъ про васъ, или какъ онъ могъ подумать, что вы — человѣкъ, живущій въ такомъ захолустьи, — имѣете возможность помочь ему розыскать меня?
— О, я священникъ, а къ намъ, вѣдь, часто обращаются въ такихъ случаяхъ.
И опять задвижка застучала.
— Нѣтъ, мнѣ этого мало! — воскликнула я.
И въ самомъ дѣлѣ, въ его торопливомъ и уклончивомъ отвѣтѣ было нѣчто такое, что не успокоило, а напротивъ обострило мое любопытство.
— Это очень странное дѣло, — прибавила я. — И я должна толкомъ обо всемъ узнать.
— Въ другой разъ.
— Нѣтъ, сегодня-же, сейчасъ! — и я стала между нимъ и дверью. Видъ у него былъ довольно смущенный.
— Вы не уйдете ни за что, покуда не разскажете мнѣ всего! — проговорила я.
— Мнѣ не хотѣлось-бы говорить — сейчасъ.
— Вы скажете! Должны сказать!
— Мнѣ хотѣлось-бы, чтобъ лучше Мэри и Діана сообщили вамъ…
Понятно, эти возраженія разожгли мою настойчивость до крайнихъ предѣловъ: ее надо было удовлетворить, во что-бы то ни стало! — Ну вотъ, я покоряюсь, — сказалъ Джонъ Риверсъ — если не вашей настойчивости, то хоть постоянству, съ которымъ капля долбитъ камень своимъ паденіемъ. Наконецъ, вы все равно когда-нибудь узнаете, — теперь-ли, или позже, безразлично. Васъ зовутъ Джэни Эйръ?
— Да.
— Вамъ, можетъ-быть, еще неизвѣстно, что я вашъ тезка? При крещеніи меня назвали: С. Джонъ Эйръ Риверсъ.
— Конечно, неизвѣстно: но я припоминаю, что видѣла букву «Э» на книгахъ, которыя вы давали мнѣ читать, но я не спрашивала, какое имя она означаетъ. Ну, такъ что-же? Навѣрно…
Я остановилась, не рѣшаясь допустить, а тѣмъ бо лѣе высказать мысль, которая внезапно блеснула въ моемъ мозгу, приняла опредѣленный обликъ и въ одну секунду встала предо мной, какъ твердый, непоколебимый фактъ. Обстоятельства сплетались, соединялись и сами укладывались въ извѣстномъ порядкѣ. Цѣпь, которая до этой минуты представляла лишь безпорядочное скопленіе разрозненныхъ звеньевъ, внезапно превратилась въ стройный рядъ, гдѣ каждое звено въ строгой послѣдовательности соединялось со слѣдующимъ. Прежде чѣмъ С. Джонъ сказалъ еще хоть слово, я уже инстинктивно поняла, въ чемъ дѣло.
— Моя мать была рожденная Эйръ, — сказалъ онъ — у нея было два брата: одинъ, священникъ, женился на миссъ*'Джэни Ридъ, въ Гэтсхидѣ; другой — Джонъ Эйръ — торговецъ, скончавшійся на островѣ Мадейрѣ. Въ качествѣ его повѣреннаго, м-ръ Бригсъ писалъ намъ въ концѣ августа, чтобы извѣстить насъ о кончинѣ нашего дяди и о томъ, что все свое состояніе онъ оставилъ сиротѣ — дочери его брата, священника, минуя насъ, — дѣтей его второго брата, вслѣдствіе ссоры, которой онъ такъ и не могъ ему простить. Нѣсколько недѣль тому назадъ онъ опять писалъ намъ, что наслѣдница дяди исчезла, и спрашивалъ, не знаемъ-ли мы что-нибудь о ней? Ея имя, случайно написанное на клочкѣ бумаги, помогло мнѣ ее найти. Остальное вамъ извѣстно.
Онъ было опять двинулся къ двери, но я заградила ему дорогу.
— Дайте-же мнѣ сказать! проговорила я. — Дайте мнѣ хоть минуту перевести духъ и подумать… — Я остановилась, а онъ стоялъ передо мной въ выжидательной позѣ. Я продолжала:
— Ваша мать была родная сестра моего отца?
— Да.
— И, слѣдовательно, — моя тетка?
Онъ наклонилъ голову въ знакъ согласія.
— Мой дядя — Джонъ приходился и вамъ дядей? Вы, Діана и Мэри — дѣти ею сестры такъ-же, какъ я дочь его брата?
— Это неоспоримый фактъ.
— Значитъ, вы всѣ мои двоюродные братъ и сестры?
— Да!
Я внимательно посмотрѣла на него. Мнѣ казалось, что я обрѣла въ немъ брата, которымъ я могла гордиться, котораго могла любить, а въ его сестрахъ — двухъ сестеръ, одаренныхъ такими качествами, которыя внушили мнѣ къ нимъ искреннюю любовь и восхищеніе, когда онѣ были для меня еще совсѣмъ чужими. Онѣ — мои близкія родныя, эти дѣвушки, на которыхъ, я смотрѣла въ ту памятную мнѣ ночь, стоя на колѣняхъ на сырой землѣ подъ низкимъ рѣшетчатымъ окномъ Муръ-Гауза; смотрѣла глазами, полными любопытства и отчаянной тоски. Онъ, — этотъ статный молодой человѣкъ, который нашелъ меня, почти умирающую, у себя на порогѣ, — онъ мнѣ родной. Какое открытіе для одинокой и бѣдной дѣвушки! Вотъ въ чемъ настоящее богатство для души, — неисчерпаемый источникъ чистыхъ, искреннихъ чувствъ! Это, дѣйствительно, благословеніе Божіе. Я захлопала въ ладоши, повинуясь порыву внезапной радости.
— О, какъ я рада! Какъ я рада!… воскликнула я.
Сентъ-Джонъ улыбнулся.
— Ну, не говорилъ-ли я вамъ, что вы упускаете изъ виду самые существенные факты и гонитесь за пустяками? — спросилъ онъ. — Вы совершенно спокойно выслушали меня, когда я вамъ сказалъ, что вы разбогатѣли, а теперь, изъ-за обстоятельства, не имѣющаго значенія, пришли въ такое возбужденіе.
— Что вы хотите сказать? Для васъ — оно можетъ не имѣть значенія: у васъ есть сестры. У меня не было ни души родныхъ и вдругъ я разомъ пріобрѣла троихъ (или двоихъ, если вамъ не угодно войти въ ихъ число). Еще разъ скажу: какъ я рада!.
Скорыми шагами ходила я по комнатѣ, минутами останавливаясь, чуть не задыхаясь отъ мыслей, которыя возникали у меня быстрѣе, чѣмъ я могла ихъ уловить и выразить словами; — мыслей о томъ, что могло и должно было быть, и что будетъ скоро. Я смотрѣла на стѣну, и мнѣ казалось, что это не стѣна, а небо, густо усѣянное восходящими звѣздами, и что каждая изъ нихъ освѣщаетъ тотъ или другой изъ моихъ плановъ. Теперь я могла сдѣлать доброе дѣло для тѣхъ людей, которые спасли мнѣ жизнь и которымъ я до сей минуты ничѣмъ не могла доказать свою любовь. Ихъ угнетала нужда — я могла ихъ освободить отъ нея. Они были разсѣяны по свѣту — я могла ихъ соединить. Независимость и избытокъ сдѣлались теперь моимъ достояніемъ; но они могли принадлежать и имъ. Насъ четверо. Если двадцать тысячъ раздѣлить на четыре равныя части, это дастъ по пяти тысячъ на человѣка, а этого вполнѣ достаточно для одного и даже съ избыткомъ. Такимъ образомъ, будетъ оказана справедливость и обезпечено всеобщее счастье.
Теперь богатство болѣе меня не тяготило; оно являлось для меня не простымъ денежнымъ наслѣдствомъ, — а залогомъ жизни, надеждъ и наслажденій!
Какой былъ у меня видъ, когда эти мысли осаждали мой умъ, — я не могла бы сказать, но скоро я замѣтила, что м-ръ Риверсъ тихонько пытается усадить меня на стулъ; онъ посовѣтовалъ мнѣ также успокоиться, но я съ презрѣніемъ отвергла обвиненіе въ слабости и растерянности, стряхнула съ себя его руку и опять принялась шагать.
— Завтра же напишите Діанѣ и Мэри, чтобы онѣ сейчасъ же возвращались домой, — сказала я. — Діана говорила, что онѣ считали бы себя богатыми, если бъ у каждой было по тысячѣ фунтовъ; значитъ на пять тысячъ онѣ будутъ жить совсѣмъ ужъ хорошо.
— Скажите, гдѣ я могу достать для васъ стаканъ воды? — проговорилъ Ст.-Джонъ въ отвѣтъ на это, — право, вы должны всѣми силами стараться успокоить свои чувства.
— Вздоръ какой! А на васъ какого рода вліяніе произведетъ полученіе наслѣдства? Удержитъ ли это васъ въ Англіи и побудитъ начать жить, какъ всѣ люди? Вы могли-бы теперь отказаться отъ дѣятельности миссіонера.
— Какъ, отказаться отъ моей дѣятельности? Отъ такого великаго дѣла? Отказаться отъ надежды внести свѣтъ и знаніе въ царство тьмы и невѣжества — водворить миръ вмѣсто войны — свободу вмѣсто рабства — религію вмѣсто суевѣрій — надежду на вѣчную жизнь вмѣсто страха передъ адомъ? Отказаться отъ всего этого! Оно мнѣ дороже жизни, я только этимъ и живу, только на это и надѣюсь! Вы бредите; у васъ въ головѣ мутится. Я слишкомъ неожиданно сообщилъ вамъ это извѣстіе, — оно взволновало васъ.
— М-ръ Риверсъ! Вы совершенно выводите меня изъ терпѣнія! Я, вѣдь, разсуждаю довольно разумно; это вы не понимаете, — или, вѣрнѣе, дѣлаете видъ, что не понимаете, — въ чемъ дѣло?
— Можетъ быть, если-бъ вы объяснились нѣсколько подробнѣе, я понялъ-бы васъ.
— Д)6ъяснилась-бы"? Тутъ нечего и объяснять: вы, вѣдь, не можете не понимать, что двадцать тысячъ фунтовъ, раздѣленные поровну между однимъ племянникомъ и тремя племянницами нашего дядюшки, дадутъ по пяти тысячъ фунтовъ на человѣка. Мнѣ нужно только, чтобы вы написали сестрамъ и. сообщили имъ о счастливой случайности, выпавшей имъ на долю.
— То-есть, вамъ, вы хотите сказать?
— Я уже заявила вамъ, какъ я смотрю на это дѣло, — и не могу смотрѣть иначе! Я не до грубости эгоистична, не слѣпо несправедлива, не адски неблагодарна. Вдобавокъ, я твердо рѣшила, что у меня будетъ свой домъ, свои родные и знакомые. Я люблю Муръ-Гаузъ и буду въ немъ жить, я люблю Діану и Мэри и сойдусь съ ними на всю жизнь. Мнѣ было-бы пріятно и полезно имѣть пять тысячъ фунтовъ, но тяжело и мучительно — быть владѣтельницей цѣлыхъ двадцати, которые, сверхъ того, никогда не были-бы, по справедливости, моей собственностью, хотя и принадлежали-бы мнѣ по закону. Такъ я предоставляю вамъ то, что положительно излишнее для меня. Пусть-же не будетъ ни споровъ, ни возраженій; такъ и согласимся между собою и разомъ покончимъ съ этимъ дѣломъ!
— Вы думаете такъ теперь, — возразилъ Ст. Джонъ, — потому-что вы еще не знаете, что значитъ — обладать богатствомъ, а слѣдовательно, и наслаждаться имъ. Вы не можете составить себѣ понятія о томъ, какой вѣсъ вамъ придадутъ ваши двадцать тысячъ и какое положеніе они могутъ вамъ дать въ обществѣ, какую будущность они вамъ открываютъ; вы не можете…
— А вы — перебила я, — вы не можете себѣ представить такую страстную потребность имѣть братьевъ и сестеръ! Я должна ихъ имѣть и — буду! Вы ничего не имѣете противъ того, чтобы признать меня своей сестрою?
— Джэни! Я хочу быть вамъ братомъ; мои сестры будутъ ваши сестры, но безъ посягательства на ваше наслѣдство. Ваши вкусы и привычки одинаковы съ привычками и вкусами Діаны и Мэри, ваше присутствіе всегда для меня пріятно; въ бесѣдѣ съ вами я находилъ по временамъ полезное утѣшеніе. Я чувствую, что могу легко дать вамъ мѣсто въ своемъ сердцѣ, — какъ третьей и младшей изъ моихъ сестеръ…
— Благодарю васъ! На сегодня съ меня и того довольно.
— А школа, миссъ Эйръ? Придется, пожалуй, закрыть ее? —
— Нѣтъ, я буду заниматься до тѣхъ поръ, пока вы не подыщете кого-нибудь вмѣсто меня.
Онъ одобрительно кивнулъ головой, пожалъ мнѣ руку и ушелъ.
Не стоитъ разсказывать въ подробности, какую борьбу мнѣ пришлось выдержать для того, чтобы настоять на своемъ и раздѣлить наслѣдство поровну между всѣми нами. Въ концѣ-концовъ имъ пришлось согласиться, такъ какъ въ глубинѣ души они не могли не сознавать, что это было справедливо и что они на моемъ мѣстѣ поступили-бы точно такъ-же.
ГЛАВА XXII.
правитьПриближалось Рождество — время отдыха для всѣхъ, и я прекратила занятія въ школѣ. Я уже давно съ радостью замѣчала, что многія изъ моихъ ученицъ относились ко мнѣ съ любовью; при разставаніи я убѣдилась, что мое чувство меня не обманывало: такъ явно и искренно онѣ выражали свою привязанность ко мнѣ. Для меня было громаднымъ удовлетвореніемъ знать, что я, дѣйствительно, занимаю нѣкоторое мѣсто въ ихъ юныхъ, безхитростныхъ сердцахъ.
Вся школа, въ количествѣ шестидесяти дѣвочекъ, прошла передо мною въ послѣдній разъ; я заперла классы и стояла въ клюнемъ въ рукѣ, обмѣниваясь послѣдними прощальными словами съ нѣкоторыми изъ наиболѣе любимыхъ ученицъ, когда къ намъ подошелъ м-ръ Риверсъ.
— Чувствуете вы себя вознагражденной за всѣ эти мѣсяцы усиленной работы съ ними? — спросилъ онъ меня, когда дѣвочки ушли. — Не доставляетъ ли вамъ удовольствія сознаніе, что вы дали нѣчто дѣйствительно хорошее этому молодому поколѣнію?
— Конечно, — отвѣтила я.
— А между тѣмъ вы работали только нѣсколько мѣсяцевъ! Но посвятить всю жизнь задачѣ развитія и усовершенствованія ближнихъ не значило ли бы употребить ее хорошо и съ пользой?
— Да, — сказала я; — но я не могла бы проводить всю жизнь такимъ образомъ. Во мнѣ всегда было бы желаніе извлекать для себя наслажденіе изъ собственныхъ способностей столько же, сколько развивать способности другихъ. Теперь я хочу наслаждаться; не напоминайте мнѣ больше о школѣ; я теперь покончила съ нею и хочу вполнѣ пользоваться праздниками.
Онъ пытливо посмотрѣлъ на меня.
— Что это значитъ? Какія суетныя стремленія овладѣли вдругъ вами? Что вы намѣрены дѣлать?
— Я хочу быть дѣятельной — какъ можно дѣятельнѣе. И прежде всего я должна васъ просить дать отпускъ Ганнѣ и пріискать себѣ кого-нибудь другого, кто бы вамъ прислуживалъ.
— Она вамъ нужна?
— Да, она отправится со мною въ Муръ-Гаузъ;
Діана и Мэри будутъ дома черезъ недѣлю, я хотѣла бы привести домъ въ порядокъ къ ихъ пріѣзду.
— О, я понимаю! а то я было уже подумалъ, что вы хотите предпринять какое-нибудь путешествіе. Такъ-то оно лучше. Ганну я отпущу съ вами.
— Въ такомъ случаѣ скажите ей, чтобы она была готова завтра отправиться со мной. Вотъ ключъ отъ школы; ключъ отъ моего домика я дамъ вамъ завтра утромъ.
Онъ взялъ ключъ.
— Вы возвращаете его съ такой радостью, — сказалъ онъ, — я не могу понять причины вашей веселости, потому что не знаю, что вы имѣете въ виду для себя взамѣнъ той дѣятельности, которую вы оставляете. Каковы ваши намѣренія, ваши цѣли въ жизни, къ чему влечетъ васъ честолюбіе?
— Моя ближайшая цѣль есть основательная чистка (вы понимаете все глубокое значеніе этихъ словъ?) — основательная чистка Муръ-Гауза, начиная съ чердака и до погреба; моя слѣдующая цѣль заключается въ томъ, чтобы съ помощью воска, мыла, воды и неограниченнаго количества тряпокъ довести домъ до того, чтобы все въ немъ блестѣло, какъ новое; моя третья цѣль — разставить съ величайшей аккуратностью всѣ столы, стулья, кровати; затѣмъ я собираюсь разорить васъ на уголь и торфъ, чтобы какъ слѣдуетъ протопить всѣ комнаты; и, наконецъ, послѣдніе два дня передъ пріѣздомъ вашихъ сестеръ будутъ посвящены Ганной и мной сбиванію яицъ, выбиранію изюма, толченію пряностей, печенію рождественскихъ хлѣбовъ, рубкѣ мяса для пироговъ и прочимъ тайнамъ кулинарнаго искусства, о которыхъ слова могутъ дать лишь недостаточное представленіе такимъ непосвященнымъ, какъ вы. Говоря короче, мои намѣренія заключаются въ томъ, чтобы къ слѣдующему четвергу, къ пріѣзду Діаны и Мэри, привести все въ домѣ въ самый совершенный порядокъ, а мое честолюбіе сводится къ тому, чтобы, вернувшись домой, ваши сестры нашли уютнѣйшій въ мірѣ домашній очагъ.
Ст. Джонъ слегка улыбнулся. Однако онъ не былъ удовлетворенъ.
— Это все очень хорошо для настоящей минуты, — сказалъ онъ; — но, говоря серьезно, я надѣюсь, что когда первый порывъ увлеченія пройдетъ, вы устремите свои взоры на нѣчто болѣе высокое, нежели удовольствія и радости домашняго очага.
— Это самое лучшее, что даетъ намъ жизнь! — прервала я его.
— Джэни, это простительно въ настоящую минуту, я даю вамъ два мѣсяца, въ теченіе которыхъ вы можете наслаждаться своимъ новымъ положеніемъ и прелестью новыхъ для васъ родственныхъ отношеній. Но потомъ, я надѣюсь, вы направите свои стремленія на нѣчто, что выше Муръ-Гауза и Мортона, и общества сестеръ, и собственнаго покоя, и внѣшнихъ удобствъ и радостей жизни. Я надѣюсь, что ваша энергія снова, заговоритъ въ васъ тогда и не дастъ вамъ покоя.
Я посмотрѣла на него съ удивленіемъ.
— Ст. Джонъ, — сказала я, — съ вашей стороны дурно такъ говорить. Теперь, когда я хочу чувствовать себя довольной, какъ королева, вы пытаетесь помѣшать этому и снова вызвать во мнѣ мятежныя и безпокойныя чувства. Для чего?
— Для того, чтобы извлечь наибольшую пользу изъ тѣхъ способностей и талантовъ, которыми Господь васъ надѣлилъ и въ которыхъ Онъ потребуетъ у васъ когда-нибудь отчета. Джэни, я буду неустанно наблюдать и слѣдить за вами — предупреждаю васъ объ этомъ. Постарайтесь обуздать неумѣренный пылъ, съ которымъ вы бросаетесь въ кругъ ничтожныхъ домашнихъ радостей. Не цѣпляйтесь такъ упорно за пустыя удовольствія; сохраните свою энергію и пылъ души для другихъ, высшихъ цѣлей; не дайте имъ растратиться на низкія, преходящія вещи. Вы слушаете меня, Джэни?
— Да; такъ, какъ если бы вы говорили по гречески. Я чувствую, что имѣю достаточныя основанія быть счастливой, и я хочу быть счастлива. Прощайте!
И я была счастлива въ Муръ-Гаузѣ. Я работала изо всѣхъ силъ, такъ же, какъ и Ганна; ей доставляло удовольствіе видѣть, какъ я носилась по дому съ щетками и тряпками, чистила мебель, сметала пыль и стряпала. Но съ какимъ наслажденіемъ мы замѣчали, какъ послѣ одного или двухъ дней страшнаго безпорядка и разоренія, произведеннаго нами, постепенно сталъ водворяться порядокъ. Я предварительно совершила маленькое путешествіе въ сосѣдній городокъ, чтобы закупить кое-что изъ мебели. Спальни и гостиную, служившую постояннымъ мѣстопребываніемъ, я оставила въ ихъ прежнемъ видѣ: я знала, что Діанѣ и Мэри доставитъ большее удовольствіе видъ простыхъ, старыхъ столовъ, стульевъ и кроватей, нежели самыя изящныя нововведенія. Но кой-какія перемѣны были необходимы для того, чтобы придать ихъ возвращенію нѣкоторое очарованіе новизны, которымъ я хотѣла его окружить. Новые ковры и занавѣсы, нѣсколько заботливо подобранныхъ украшеній изъ старинной бронзы и фарфора, новая покрышка на мебели, зеркала и мелкія вещицы на туалетныхъ столахъ вполнѣ отвѣчали этой цѣли. Когда все это было сдѣлано, Муръ-Гаузъ показался мнѣ внутри настолько же привѣтливымъ, свѣтлымъ и уютнымъ, насколько снаружи все въ это время года было холодно, мрачно и пустынно.
Наконецъ, наступилъ знаменательный четвергъ. Ст. Джонъ прибылъ первый. Я просила его не являться въ Муръ-Гаузъ, покуда все въ немъ не будетъ приведено въ порядокъ; и дѣйствительно, одной мысли о суетѣ и грязи, царившей въ стѣнахъ дома, было достаточно, чтобы держать его вдали отъ насъ все это время. Онъ засталъ меня въ кухнѣ за приготовленіемъ печенья къ чаю. Приблизившись къ очагу, онъ спросилъ, «чувствую ли я себя теперь совершенно удовлетворенной взятыми на себя обязанностями прислуги?» Я вмѣсто отвѣта предложила ему обойти со мною домъ и осмотрѣть результаты моихъ трудовъ. Нѣкотораго усилія мнѣ стоило заставить его послѣдовать за мной. Онъ бросалъ разсѣянный взглядъ во всѣ комнаты, которыя я передъ нимъ открывала; и послѣ того, какъ мы поднялись наверхъ и снова спустились внизъ, онъ сказалъ, что, должно быть, я потратила много труда и силъ, чтобы произвести такія значительныя перемѣны въ такое короткое время; но ни однимъ словомъ онъ не выразилъ, что эти перемѣны доставили ему удовольствіе.
Его молчаніе нѣсколько омрачало мою радость. Я подумала что, можетъ быть, перемѣны, произведенныя мною, уничтожили какія-нибудь изъ старыхъ воспоминаній, которыя были ему особенно цѣнны. Я спросила его съ нѣкоторымъ уныніемъ въ голосѣ, такъ ли это.
— О, нисколько; напротивъ, онъ замѣтилъ, что я съ большой добросовѣстностью постаралась сохранить все, что могло имѣть какое-нибудь значеніе, какъ воспоминаніе; онъ боялся, что я посвятила этому дѣлу гораздо больше времени и усилій, нежели оно заслуживало. Впрочемъ, не знаю-ли я, гдѣ находится такая-то книга?
Я указала ему требуемую книгу на полкѣ; онъ снялъ ее оттуда и, усѣвшись въ своемъ любимомъ углу у окна, принялся читать.
Это мнѣ не понравилось. Ст. Джонъ былъ хорошій человѣкъ; но человѣческія слабости и мелочи жизни не существовали для него, ея мирныя радости не представляли для него никакой прелести. Онъ дѣйствительно жилъ только для того, чтобы стремиться — безъ сомнѣнія, ко всему доброму и великому; но онъ не зналъ покоя и не терпѣлъ, чтобы другіе вокругъ него испытывали это чувство. Я поняла, что онъ созданъ изъ матерьяла, изъ котораго природа создаетъ своихъ героевъ — своихъ законодателей, государственныхъ людей, борцовъ и побѣдителей; онъ могъ быть надежнымъ оплотомъ тамъ, гдѣ надо было защищать высокіе интересы; но у домашняго очага онъ былъ не на своемъ мѣстѣ; тамъ отъ него вѣяло холодомъ и мракомъ.
— Здѣсь, въ этой гостиной, онъ не на мѣстѣ, — размышляла я; — Гималайскій хребетъ, каффрскіе лѣса, даже зачумленныя болота береговъ Гвинеи болѣе подошли бы къ нему. Не мудрено, что онъ избѣгаетъ спокойствія домашней жизни. Онъ правъ, что выбралъ дѣятельность миссіонера — теперь мнѣ это ясно.
— Онѣ ѣдутъ! Онѣ ѣдутъ! — закричала Ганна, распахивая дверь гостиной. Въ ту же минуту старый Карло испустилъ радостный лай. Я выбѣжала. Было уже темно, но съ дороги къ намъ донесся стукъ колесъ. Ганна зажгла фонарь. Экипажъ остановился у калитки; кучеръ открылъ дверцы. Въ слѣдующую минуту я очутилась въ объятіяхъ Діаны и Мэри. Онѣ смѣялись, цѣловали меня, Ганну, трепали по шеѣ Карло, бѣшено скакавшаго отъ восторга, закидывали насъ вопросами и, наконецъ, вошли въ домъ.
Въ то время, какъ кучеръ и Ганна вносили ихъ вещи, онѣ спросили про брата. Въ ту же минуту онъ вышелъ изъ гостиной. Обѣ одновременно обхватили его шею руками. Онъ спокойно поцѣловалъ каждую изъ нихъ, произнесъ нѣсколько словъ привѣтствія, постоялъ съ минуту съ ними и затѣмъ, замѣтивъ, что, вѣроятно, онѣ скоро сойдутъ въ гостиную, снова удалился туда, какъ въ убѣжище.
Я зажгла свѣчи, чтобы проводить ихъ наверхъ. Онѣ пришли въ восторгъ отъ устройства ихъ комнатъ, — отъ новыхъ драпировокъ, ковровъ, красиво раскрашенныхъ фарфоровыхъ вазъ, и шумно выражали свою благодарность. Я имѣла удовольствіе видѣть, что мои распоряженія вполнѣ отвѣчали ихъ желаніямъ и что мои труды не пропали даромъ — они прибавили новую прелесть къ ихъ радости возвращенія домой.
Это былъ восхитительный вечеръ. Мои двоюродныя сестры, веселыя и возбужденныя, разсказывали и разспрашивали съ такимъ увлеченіемъ, что ихъ оживленіе дѣлало менѣе замѣтной молчаливость Ст. Джона; онъ былъ искренно радъ видѣть сестеръ, но ихъ возбужденное состояніе, порывистая веселость были ему непріятны. Событіе дня — пріѣздъ Діаны и Мэри — радовало его; но все, что сопровождало это событіе — радостная суматоха, шумныя выраженія веселости — все это тяготило его; я угадывала, что онъ ждалъ съ нетерпѣніемъ наступленія болѣе спокойнаго слѣдующаго дня. Въ самый разгаръ оживленія, приблизительно черезъ часъ послѣ чая, раздался стукъ въ дверь. Ганна вошла съ докладомъ, что какой то бѣдный парень пришелъ въ это неурочное время просить м-ра Риверса отправиться къ его умирающей матери.
— Гдѣ она живетъ, Ганна?
— У самаго Уиткросса, почти въ четырехъ миляхъ отсюда, дорога идетъ по сплошному болоту.
— Скажи ему, что я иду.
— О, сэръ, вы бы лучше не шли сегодня. Это самая скверная дорога ночью, черезъ болото нѣтъ ни одной тропинки. Къ тому-жъ и ночь такая ужасная — я не помню такого пронзительнаго вѣтра. Вы бы лучше приказали ему сказать, сэръ, что придете завтра утромъ.
Но онъ былъ уже въ корридорѣ и надѣвалъ свой плащъ. Было девять часовъ, когда онъ ушелъ. Онъ вернулся только въ полночь, усталый и озябшій, но у него былъ болѣе довольный видъ, чѣмъ когда онъ уходилъ. Онъ исполнилъ свой долгъ, преодолѣлъ трудности, испыталъ собственную силу самоотреченія, и онъ былъ теперь довольнѣе самимъ собою.
Ты думаешь, можетъ быть, читатель, что въ новой обстановкѣ и въ новыхъ условіяхъ жизни я забыла м-ра Рочестера. Ни на одну минуту. Воспоминаніе о немъ никогда не покидало меня. Оно не походило на туманъ, который солнечные лучи могутъ разсѣять, или на изображеніе, нарисованное въ пескѣ, которое буря каждую минуту можетъ смести. Нѣтъ, это было высѣченное на мраморной плитѣ имя, которое будетъ существовать до тѣхъ поръ, покуда будетъ существовать мраморъ, на которомъ оно вырѣзано. Страстное желаніе узнать, что съ нимъ, преслѣдовало меня всюду. Живя въ Мортонѣ, я каждый вечеръ возвращалась къ себѣ домой, чтобы думать объ этомъ; и теперь, въ Муръ-Гаузѣ, едва я ложилась въ постель вечеромъ, какъ мною овладѣвали тѣ же мысли.
Въ одномъ изъ своихъ дѣловыхъ писемъ къ м-ру Бригсу, по поводу наслѣдства, я спросила его, не имѣетъ-ли онъ какихъ-нибудь свѣдѣній о мѣстопребываніи и здоровьи м-ра Рочестера; но, какъ и предположилъ Ст. Джонъ, онъ не зналъ ровно ни о чемъ, что касалось м-ра Рочестера. Тогда я написала къ м-рсъ Фэрфаксъ, прося ее сообщить мнѣ желаемыя свѣдѣнія. Я безусловно разсчитывала, что эта попытка увѣнчается успѣхомъ; я была увѣрена, что отвѣтъ не -заставитъ себя ждать. Каково-же было мое удивленіе, когда прошло двѣ недѣли, а письма отъ м-рсъ Фэрфаксъ не было; но когда прошло два мѣсяца, въ теченіи которыхъ почта приходила ежедневно, не принося для меня ничего, мною овладѣла мучительная тревога.
Я снова написала — вѣдь могло случиться, что мое первое письмо пропало. Новый шагъ вызвалъ новыя надежды; какъ и прежнія, онѣ сіяли передо мною въ теченіи нѣсколькихъ недѣль; затѣмъ, какъ и прежнія, онѣ стали постепенно тускнѣть: ни одной строчки, ни одного слова я не получила въ отвѣтъ на свое письмо. Когда прошло полгода въ тщетныхъ ожиданіяхъ, надежда окончательно умерла въ моемъ сердцѣ, и все вокругъ меня стало темно и мрачно.
Чудная весна сіяла кругомъ, но она не радовала меня. Одна мысль преслѣдовала меня неотступно: я должна узнать, что съ нимъ.
Однажды вечеромъ въ душѣ моей созрѣло рѣшеніе — и я легла спать, успокоенная, съ нетерпѣніемъ ожидая слѣдующаго дня.
ГЛАВА XXIII.
правитьИ онъ насталъ. Я встала съ разсвѣтомъ. Часъ или два я возилась въ своей комнатѣ, убирая свои вещи въ ящики и шкапы на время короткой отлучки.
За завтракомъ я сообщила Діанѣ и Мэри, что собираюсь совершить небольшое путешествіе и что буду въ отсутствіи по крайней мѣрѣ четыре дня.
— Одна, Джэнни? — спросили онѣ.
— Да; мнѣ надо собрать свѣдѣнія объ одномъ другѣ, о которомъ я съ нѣкотораго времени очень безпокоюсь.
Я безъ всякихъ затрудненій сдѣлала всѣ приготовленія къ отъѣзду, мои кузины не смущали меня никакими разспросами и подозрѣніями. Послѣ того, какъ я имъ сказала, что въ настоящую минуту еще не могу имъ открыть своихъ плановъ, онѣ спокойно и благоразумно подчинились молчанію, въ которое я облекала свои намѣренія.
Я покинула Муръ-Гаузъ въ три часа пополудни, и черезъ часъ или полтора я стояла у Уиткросскаго придорожнаго столба, ожидая проѣзда омнибуса, который долженъ былъ отвезти меня въ далекій Торнфильдъ. Среди глубокой тишины этихъ уединенныхъ дорогъ и пустынныхъ холмовъ я на далекомъ разстояніи услыхала его приближеніе. Это былъ тотъ самый омнибусъ, который годъ тому назадъ въ одинъ лѣтній вечеръ высадилъ меня на этомъ же мѣстѣ — одинокую, безъ цѣлей, безъ надеждъ, съ отчаяніемъ въ сердцѣ! Я подала знакъ, онъ остановился, и я сѣла — теперь я не была принуждена отдать все свое состояніе за проѣздъ. Снова я находилась на пути въ Торнфильдъ. Такъ чувствуетъ себя, должно быть, почтовый голубь на пути домой.
Мое путешествіе продолжалось тридцать шесть часовъ. Я выѣхала изъ Уиткросса во вторникъ послѣ обѣда, и только въ слѣдующій четвергъ рано утромъ омнибусъ остановился у постоялаго двора въ мѣстности, зеленыя изгороди, широкія поля и низкіе лѣсистые холмы которой предстали моему глазу точно дорогія черты нѣкогда любимаго лица. Какъ рѣзко отличался этотъ привѣтливый ландшафтъ съ своею мягкой зеленью отъ суровыхъ сѣверныхъ болотъ Мортона! Да, мнѣ была знакома эта мѣстность; я не сомнѣвалась, что нахожусь недалеко отъ цѣли моей поѣздки.
— Какъ далеко отсюда до Торнфильда? — спросила я хозяина постоялаго двора.
— Ровно двѣ мили, сударыня, если итти полями.
Мое путешествіе кончено, — подумала я. Я вышла изъ омнибуса и, оставивъ свой небольшой дорожный сундучекъ на храненіи у хозяина гостинницы, повернулась, чтобы отправиться черезъ поля. Въ эту минуту взглядъ мой упалъ на вывѣску гостинницы, освѣщенную лучами восходящаго солнца, на которой крупными золотыми буквами были выведены слова: «Гербъ Рочестеровъ». Мое сердце забилось; я, значитъ, находилась уже во владѣніяхъ м-ра Рочестера. Но вслѣдъ затѣмъ въ головѣ моей мелькнула мысль:
— Гдѣ онъ теперь? что съ нимъ? Наведи о немъ справки въ гостинницѣ; они навѣрное въ состояніи тебѣ сообщить все, что ты пожелаешь узнать, они разсѣютъ всѣ твои сомнѣнія. Подойди къ тому человѣку и спроси его, дома-ли м-ръ Рочестеръ.
Эта мысль была благоразумна; и однако, я не могла заставить себя привести ее въ исполненіе: до такой степени я боялась услышать отвѣтъ, который повергнетъ меня въ отчаяніе. Продолжить сомнѣнія значило продолжить надежду. Въ ея лучахъ я хотѣла еще разъ взглянуть на Торнфильдъ-Голль. Передо мною тянулась тропинка, разстилались тѣ самыя поля, по которымъ я бѣжала въ то утро, когда я покинула Торнфильдъ, точно обезумѣвшая отъ горя; раньше, чѣмъ я отдала себѣ отчетъ, въ какую сторону итти, я была уже среди полей. Я шла быстро, по временамъ я пускалась бѣжать. Я жадно смотрѣла впередъ, стараясь уловить хорошо знакомыя вершины деревьевъ парка. Съ какимъ чувствомъ я привѣтствовала встрѣчные кусты и деревья и просвѣчивающіе между ними луга и холмы!
Наконецъ, показались деревья парка; издали на нихъ чернѣли гнѣзда грачей; громкое карканье прерывало утреннюю тишину. — Странный восторгъ охватилъ меня; я ускорила шаги. Еще одно поле перейти, еще одну дорожку перерѣзать — вотъ, наконецъ, передо мною открылся дворъ съ его каменной оградой и службами. Самый домъ еще не былъ виденъ. Я подойду къ нему сначала съ лицевой стороны, подумала я; оттуда мнѣ будетъ видно и окно м-ра Рочестера; можетъ быть, онъ будетъ стоять у окна — вѣдь онъ рано встаетъ; можетъ быть, онъ гуляетъ теперь въ фруктовомъ саду или по террасѣ передъ домомъ. Если бы я могла его видѣть! — хотя бы только на одинъ мигъ!
Я пошла вдоль низкой стѣны фруктоваго сада и повернула за уголъ. Какъ разъ въ этомъ мѣстѣ находились ворота, открывавшіяся на лугъ; съ каждой стороны ихъ стояла каменная колонна, увѣнчанная большимъ, тоже каменнымъ, шаромъ. Скрытая за одной изъ этихъ колоннъ, я могла спокойно оглядѣть весь фасадъ дома. Я осторожно вытянула голову, желая убѣдиться, не подняты ли шторы въ одномъ изъ оконъ — изъ-за своей засады я ясно могла видѣть теперь весь длинный фасадъ со всѣми окнами. Я бросила осторожный взглядъ изъ-за колонны и вдругъ остановилась, точно прикованная къ мѣсту; но вслѣдъ затѣмъ я выскочила изъ-за своей засады и бросилась на лугъ; я остановилась какъ разъ противъ фасада дома и устремила на него долгій, неподвижный взглядъ.
То, что открылось теперь моимъ глазамъ, было не болѣе, какъ почернѣвшая развалина.
Незачѣмъ было прятаться за выступомъ колонны, бросать украдкой взглядъ на окна, — не шевельнется ли въ нихъ кто-нибудь! Незачѣмъ было прислушиваться, не откроется ли гдѣ нибудь дверь, — воображать, что до меня доносится звукъ шаговъ по усыпанной пескомъ дорожкѣ! Лужайка, садъ, паркъ — все было затоптано и разорено, изъ главнаго подъѣзда на встрѣчу мнѣ чернѣла зіяющая пустота. Отъ фасада зданія осталась лишь, — точь въ точь, какъ я когда-то видѣла во снѣ — полуразрушенная стѣна, которой, казалось, достаточно было порыва вѣтра, чтобы рухнуть окончательно. Точно страшные, безжизненные глаза, смотрѣли изъ нея лишенныя стеколъ окна; ни крыши, ни башенокъ, ни трубъ — все было разрушено.
И среди всего этого разрушенія царила тишина смерти, молчаніе пустыни. Неудивительно, что письма, адресованныя сюда, оставались безъ отвѣта; съ такимъ же успѣхомъ можно было бы посылать ихъ въ подземные склепы церкви. Обуглившіяся стѣны, еще черные отъ дыма камни ясно говорили объ ужасной участи, постигшей домъ — это былъ пожаръ; но какъ онъ произошелъ? Какіе ужасы скрывала эта катастрофа? Какія потери, кромѣ разбитаго мрамора, разрушенныхъ стѣнъ, сгорѣвшихъ деревьевъ, она повлекла За собой? Погибли ли въ ней люди или только имущество? И если да, то кто именно? Ужасные вопросы; и кругомъ ни души, кто могъ бы на нихъ отвѣтить…
Обойдя разрушенныя стѣны и осмотрѣвъ опустошенную внутренность дома, я убѣдилась, что несчастіе произошло не въ послѣднее время. Я подумала, что подъ опустѣвшими сводами должно быть лежали зимніе снѣга, что дождь не разъ врывался въ открытыя окна, потому что среди обломковъ-стѣнъ и на упавшихъ отсырѣвшихъ балкахъ выросла растительность — мохъ и сорная трава покрывали ихъ. Гдѣ могъ быть теперь несчастный владѣлецъ этихъ развалинъ? Въ какой странѣ онъ находился? подъ какимъ кровомъ? Взоръ мой невольно устремился на посѣрѣвшую церковь, стоявшую по прежнему у воротъ парка. Неужели онъ лежитъ рядомъ съ Дайеромъ Рочестеромъ, раздѣляя съ нимъ покой его узкаго мраморнаго жилища?
Я должна была имѣть отвѣтъ на этотъ вопросъ. Я могла его получить только въ гостинницѣ и, не теряя времени, я направилась туда. Хозяинъ гостинницы самъ принесъ мнѣ завтракъ. Я попросила его запереть дверь и сѣсть, такъ какъ хочу предложить ему нѣсколько вопросовъ. Но когда онъ исполнилъ это, я не знала, съ чего начать: такой страхъ я чувствовала передъ отвѣтами, которые могла услышать. И однако видъ бѣдствія и опустошенія, которое я только что покинула, въ достаточной степени подготовилъ меня къ самому ужасному.
Хозяинъ гостинницы былъ пожилой человѣкъ почтеннаго вида.
— Вы, конечно, знаете Торнфильдъ? — рѣшилась я, наконецъ, спросить.
— О, да, сударыня; я жилъ тамъ когда-то.
— Въ самомъ дѣлѣ? — Не въ мое время, подумала я, потому что вы мнѣ. незнакомы.
— Я былъ дворецкимъ у покойнаго м-ра Рочестера, — прибавилъ онъ.
У покойнаго! На меня сразу и изо всей силы обрушился ударъ, котораго я такъ боялась.
— У покойнаго! — съ трудомъ выговорила я. — Такъ онъ умеръ?
— Я говорю объ отцѣ настоящаго владѣльца, м-ра Эдуарда, — пояснилъ онъ.
Я перевела духъ, кровь снова начала двигаться въ моихъ жилахъ. Эти слова вполнѣ убѣдили меня, что м-ръ Эдуардъ — мой м-ръ Рочестеръ (Господь храни его, гдѣ бы онъ ни былъ!) — былъ живъ, словомъ, что онъ «настоящій владѣлецъ». О, благодѣтельныя слова! живительные звуки! Мнѣ казалось, что теперь я спокойно могу выслушать все — каковы бы ни были извѣстія, которыя мнѣ предстоитъ узнать. Я знала, что онъ не въ могилѣ, что онъ живъ; это было главное, теперь я могла бы, кажется, перенести извѣстіе, что онъ находится на противоположномъ концѣ земного шара.
— М-ръ Рочестеръ живетъ теперь въ Торнфильдѣ? — спросила я; я не сомнѣвалась, конечно, какой отвѣтъ послѣдуетъ, но я хотѣла избѣжать прямого вопроса относительно его мѣстопребыванія.
— Нѣтъ, сударыня — о, нѣтъ! Въ Торнфильдѣ нѣтъ теперь ни души. Вы, должно быть, чужая въ этихъ краяхъ, иначе вы бы знали, что произошло здѣсь прошлой осенью — Торнфильдъ-Голль превратился въ совершенную руину: онъ сгорѣлъ до тла какъ разъ во время жатвы. Это было ужасное несчастіе! сколько богатствъ погибло! почти ничего не удалось спасти изъ мебели. Загорѣлось среди ночи, и раньше, чѣмъ прискакали пожарные изъ Милькота, весь домъ стоялъ въ пламени. Это было страшное зрѣлище. Я самъ присутствовалъ при этомъ.
— Среди ночи! — пробормотала я. Да, это былъ роковой часъ для Торнфильда. — Извѣстно, какъ произошло это несчастіе? — спросила я.
— Подозрѣваютъ, сударыня, подозрѣваютъ. Въ сущности, я могу сказать, что это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Вы, можетъ быть, не знаете, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ и придвинувъ свой стулъ поближе къ столу, — что въ домѣ была одна женщина — помѣшанная — она содержалась подъ замкомъ.
— Я что то слышала объ этомъ.
— Она была подъ самымъ строгимъ надзоромъ, сударыня; въ теченіи многихъ лѣтъ никто не зналъ объ ея существованіи. Никто ея не видалъ никогда; шла только молва, что въ домѣ находится такая особа, но что она собой представляла — трудно было заключить. Но годъ тому назадъ случилась странная вещь — очень странная…
Я испугалась при мысли, что мнѣ придется выслушать мою собственную исторію. Я рѣшилась отклонить его отъ этой темы.
— А эта женщина? — спросила я.
— Эта женщина, сударыня, — отвѣтилъ онъ, — оказалась женой м-ра Рочестера! Это открылось самымъ страннымъ образомъ. Въ домѣ была еще молодая дѣвушка, гувернантка, въ которую м-ръ Рочестеръ…
— Но это вы можете мнѣ разсказать въ другой разъ, — прервала я его, — я хотѣла бы прежде всего знать про пожаръ. Развѣ подозрѣваютъ, что эта помѣшанная, м-рсъ Рочестеръ, причастна къ нему?
— Вы угадали, сударыня; несомнѣнно, что это она, и только она подожгла домъ. За ней смотрѣла женщина, по имени м-рсъ Пуль — способная и дѣльная въ своемъ родѣ, и ей вполнѣ можно было довѣрять; но у нея былъ одинъ недостатокъ — недостатокъ, общій очень многимъ старымъ нянькамъ и сидѣлкамъ — она держала при себѣ всегда бутылку водки и отъ времени до времени потягивала изъ нея. Это было простительно, потому что жизнь у нея была не легкая; но въ этомъ заключалась большая опасность: когда м-рсъ Пуль засыпала, выпивъ водки, съумасшедшая, которая была хитра, какъ бѣсъ, вынимала у нея изъ кармана ключи, отпирала комнату и начинала странствовать по дому, выкидывая самыя ужасныя продѣлки, какія только приходили ей въ голову. Разсказывали, что она разъ чуть не сожгла своего мужа въ его собственной кровати; впрочемъ, я этого точно не знаю. Въ эту ночь она подожгла занавѣси въ комнатѣ рядомъ съ ея собственной.
— М-ръ Рочестеръ былъ дома, когда начался пожаръ?
— Да, и онъ поднялся въ верхній этажъ, когда все кругомъ было въ огнѣ, стащилъ слугъ съ постелей и помогъ имъ спуститься внизъ; потомъ онъ вернулся, чтобы спасти свою съумасшедшую жену. Тогда ему крикнули, что она на крышѣ; и дѣйствительно, она стояла на крышѣ, размахивая руками и крича такъ, что можно было слышать за милю: я самъ слышалъ ея крикъ и видѣлъ ее собственными глазами. Она была огромная женщина, и у нея были черные волосы; мы видѣли, какъ они развевались по вѣтру, когда огненные языки уже добирались до нея. Я, да и многіе другіе видѣли, какъ м-ръ Рочестеръ вылѣзъ на крышу черезъ слуховое окно; мы слышали, какъ онъ звалъ: «Берта!» Онъ подошелъ къ ней; но, завидя его, она дико завопила, сдѣлала прыжокъ и въ слѣдующую минуту лежала разбитая внизу на камняхъ.
— Мертвая?
— Мертвая! Она была такъ же мертва, какъ камни, по которымъ разбрызгались ея кровь и мозгъ.
— Господи, помилуй!
— Да, сударыня, это было ужасно! — онъ содрогнулся.
— А потомъ? — спросила я.
— Потомъ, сударыня, весь домъ сгорѣлъ до тла; осталось нѣсколько полуразрушенныхъ стѣнъ.
— Больше никто не погибъ въ огнѣ?
— Нѣтъ — хотя, можетъ быть, было бы лучше, если бы это было такъ.
— Что вы хотите сказать?
— Бѣдный м-ръ Эдуардъ! Я никогда не думалъ, что мнѣ придется дожить до этого.
— Но вѣдь вы сказали, что онъ живъ? — воскликнула я.
— Да, да, онъ живъ; но многіе думаютъ, что лучше было бы для него, если бы онъ умеръ.
— Почему? Какимъ образомъ? — Кровь снова застыла въ моихъ жилахъ. — Гдѣ онъ? — спросила я. — Онъ въ Англіи?
— О, да — онъ въ Англіи; онъ не можетъ теперь, я думаю, никуда уѣхать — онъ теперь прикованъ къ Англіи.
О, что это было за мученіе! И этотъ человѣкъ, казалось, поставилъ себѣ цѣлью тянуть его насколько возможно.
— Онъ совершенно ослѣпъ! — сказалъ онъ, наконецъ. — Да, онъ совсѣмъ ослѣпъ — бѣдный м-ръ Эдуардъ.
Я боялась худшаго. Я боялась, что онъ сошелъ съума. Я собрала все мужество и спросила, какимъ образомъ произошло это несчастье.
— Это все произошло отъ его собственной храбрости, или, какъ многіе говорятъ, отъ его доброты, сударыня: онъ ни за что не хотѣлъ оставить дома, пока послѣдній человѣкъ не вышелъ изъ него. Когда онъ, наконецъ, сошелъ съ большой лѣстницы, послѣ того, какъ м-рсъ Рочестеръ бросилась внизъ съ крыши, раздался страшный трескъ, и все рухнуло. Его вытащили изъ подъ обломковъ живымъ, но страшно израненнымъ; одинъ глазъ былъ выбитъ, а рука такъ раздроблена, что докторъ долженъ былъ сейчасъ же отнять ее. Второй глазъ былъ сильно воспаленъ, онъ и имъ пересталъ видѣть. Онъ теперь страшно безпомощенъ — совершенно слѣпой и искалѣченный.
— Гдѣ онъ? Гдѣ онъ теперь живетъ?
— Въ Феридинскомъ замкѣ, въ одномъ изъ своихъ помѣстій; это миляхъ въ тридцати отсюда — совсѣмъ уединенное, пустынное мѣсто.
— Кто при немъ?
— Старый Джонъ и его жена, онъ никого больше не хотѣлъ. Они говорятъ, что онъ совсѣмъ разбитъ.
— Есть у васъ какая-нибудь повозка?
— У насъ есть коляска, сударыня, очень красивая коляска.
— Пожалуйста, велите ее заложить сію минуту; и если вашъ кучеръ возьмется довезти меня до Феридина сегодня до наступленія ночи, то я заплачу и вамъ, и ему вдвое противъ того, что вамъ всегда платятъ.
ГЛАВА XXIV.
правитьУже наступали сумерки, когда я увидѣла передъ собою Феридинскій замокъ. Былъ мрачный непривѣтливый вечеръ; дулъ холодный вѣтеръ и мелкій, пронизывающій дождь лилъ, не переставая. Послѣднюю милю я прошла пѣшкомъ, отпустивъ кучера и коляску. Даже на очень близкомъ разстояніи отъ замка его нельзя было видѣть — такой густой и темной стѣной подымались вокругъ него деревья лѣса. Желѣзныя ворота съ двумя гранитными столбами около нихъ указывали входъ; пройдя черезъ нихъ, я снова очутилась въ густой тѣни деревьевъ. Между ними, среди обросшихъ мхомъ и опутанныхъ вьющимися растеніями стволовъ и широко раскинувшихся во всѣ стороны вѣтвей, тянулась заросшая травой дорожка. Я пошла по ней, разсчитывая скоро добраться до жилья; но она тянулась все дальше и дальше, извивалась все больше и больше, и никакого признака человѣческой близости не было видно.
Я подумала, что пошла по невѣрной дорогѣ и заблудилась. Темнота ночи, еще усиливавшаяся мракомъ лѣсной чащи, надвигалась все быстрѣе и быстрѣе. Я посмотрѣла вокругъ себя, ища другой дороги. По ея не было: меня окружали лишь спутанные стволы, торчащіе кверху пни и густая растительность — нигдѣ ни просвѣта, ни прогалины.
Я пошла дальше. Наконецъ, дорожка стала шире и деревья нѣсколько раздвинулись. Я увидала передъ собою рѣшетку, затѣмъ домъ, отсырѣвшія и покрытыя мхомъ стѣны котораго едва выдѣлялись въ темнотѣ, среди окружавшихъ ихъ деревьевъ. Я вошла въ калитку и очутилась на небольшомъ открытомъ пространствѣ, окаймленномъ расположенными полукругомъ деревьями. Тамъ не было ни цвѣтовъ, ни грядокъ; только широкая, усыпанная пескомъ дорожка тянулась вокругъ лужайки. Окна на переднемъ фасадѣ дома были узки и защищены рѣшетками; входная дверь тоже узкая; къ ней вела каменная ступенька. Общій видъ замка былъ мрачный и пустынный. Кругомъ было тихо, какъ въ церкви въ будній день; стукъ дождя по листьямъ деревьевъ былъ единственнымъ звукомъ, нарушавшимъ тишину.
— Неужели здѣсь живутъ люди? — спросила я себя.
Да, въ этихъ стѣнахъ была жизнь: я услыхала движеніе — узкая входная дверь открылась, и въ ней показалась какая-то фигура.
Она вышла и остановилась на ступенькѣ; это былъ мужчина; на головѣ у него не было шляпы; онъ протянулъ впередъ руку, какъ бы для того, чтобы убѣдиться, идетъ ли дождь. Несмотря на темноту ночи, я узнала его сейчасъ же — это былъ Эдуардъ Фэрфаксъ Рочестеръ, и никто другой.
Я остановилась и, затаивъ дыханіе, стала смотрѣть на него, оставаясь сама въ тѣни и, увы! невидимой для него. Это была внезапная встрѣча, и восторгъ, вызванный ею, подавлялся страданіемъ, возбуждаемымъ во мнѣ видомъ Рочестера.
Эта была та-же сильная, мужественная фигура; онъ держался по прежнему прямо, волосы его были еще черны, какъ вороново крыло; черты лица не измѣнились и не постарѣли. Одинъ годъ страданій и горя не могъ сломить его богатырскую силу, уничтожить его мужественную красоту. Но въ выраженіи лица я нашла перемѣну: въ немъ было какое-то мрачное отчаяніе; онъ напоминалъ пойманнаго и связаннаго дикаго звѣря или птицу, къ которой опасно приблизиться. Плѣненный орелъ, которому людская жестокость вырвала царственные глаза, могъ смотрѣть такъ, какъ смотрѣлъ этотъ ослѣпленный Самсонъ.
Онъ сошелъ со ступеньки и медленно, ощупью, сталъ спускаться на лужайку. Куда дѣвалась его быстрая, рѣшительная походка? Онъ остановился, какъ бы не зная, въ какую сторону повернуть. Онъ поднялъ руку и раскрылъ вѣки; съ видимымъ усиліемъ онъ устремилъ взглядъ сначала на небо, затѣмъ на деревья; но для него все было пустота и мракъ. Онъ протянулъ правую руку (лѣвую, изувѣченную руку онъ держалъ за пазухой); казалось, что онъ осязаніемъ хотѣлъ составить себѣ представленіе о томъ, что его окружало; но рука его встрѣтила лишь пустоту; деревья были отдалены отъ него на нѣсколько саженъ. Онъ оставилъ эту попытку и скрестилъ руки; молча и не шевелясь, онъ стоялъ подъ дождемъ, падавшимъ на его непокрытую голову. Въ эту минуту къ нему подошелъ Джонъ, появившійся откуда-то.
— Не хотите-ли взять мою руку, сэръ? — сказалъ онъ; — дождь усиливается, не лучше-ли вамъ войти?
— Оставь меня одного, — былъ отвѣтъ.
Джонъ удалился, не замѣтивъ меня. М-ръ Рочестеръ попытался теперь итти, но скоро остановился — онъ былъ слишкомъ неувѣренъ. Онъ повернулъ къ дому и, войдя въ него, заперъ за собою дверь.
Теперь я приблизилась и постучалась; жена Джона отворила мнѣ. — Мэри? — сказала я, — какъ вы поживаете?
Она вздрогнула, точно увидала привидѣніе; я поспѣшила успокоить ее. На ея изумленный вопросъ: — «это въ самомъ дѣлѣ вы, барышня, въ такой поздній часъ явились сюда?» — я отвѣтила ей пожатіемъ руіси; затѣмъ я послѣдовала за нею въ кухню, гдѣ Джонъ сидѣлъ у очага, въ которомъ горѣлъ яркій огонь. Я разсказала имъ въ нѣсколькихъ словахъ, что я узнала обо всемъ, что произошло въ Торнфильдѣ съ тѣхъ поръ, какъ я его оставила, и что теперь я пріѣхала, чтобы повидать м-ра Рочестера. Я попросила Джона пойти въ домикъ будочника у шоссе и принести мой сундучекъ, оставленный мною тамъ. Затѣмъ, развязывая свою шляпу и снимая шаль, я спросила Мэри, можетъ ли она меня устроить на ночь въ замкѣ; узнавъ, что это хотя и трудно, но не невозможно, я объявила ей, что останусь. Въ эту минуту изъ гостиной раздался звонокъ.
— Если вы идете туда, — сказала я, — то скажите м-ру Рочестеру, что одна особа желаетъ съ нимъ говорить, но не называйте моего имени.
— Я не думаю, что онъ васъ приметъ, — отвѣтила она; — онъ никого не хочетъ видѣть.
Когда она вернулась, я спросила, что онъ сказалъ.
— Онъ велѣлъ спросить ваше имя и по какому дѣлу вы пришли, — отвѣтила она. Затѣмъ она налила воды въ стаканъ и поставила его на подносъ вмѣстѣ съ двумя свѣчами.
— Онъ для этого звонилъ? — спросила я.
— Да; онъ всегда велитъ зажигать свѣчи, какъ только темнѣетъ, хотя онъ слѣпъ.
— Дайте мнѣ подносъ, я сама отнесу его.
Я взяла его изъ ея рукъ; она указала мнѣ дверь въ гостиную. Подносъ дрожалъ въ моихъ рукахъ; вода расплескалась; сердце колотилось у меня въ груди громко и часто. Мэри открыла мнѣ дверь и затѣмъ заперла ее за мною.
Гостиная выглядѣла уныло; горсточка углей тлѣла въ каминѣ, и, наклонившись надъ ними и опершись головой о высокую, старомодную каминную доску, стоялъ слѣпой обитатель этой комнаты. Его старая собака, Лоцманъ, лежала, свернувшись, въ сторонѣ; казалось, она удалилась въ уголъ изъ боязни, чтобы на нее какъ-нибудь нечаянно не наступили ногой. Она навострила уши, когда я вошла въ комнату, затѣмъ вскочила и съ радостнымъ лаемъ и визгомъ бросилась на меня; она едва не вышибла подноса изъ моихъ рукъ. Я поставила его на столъ, погладила собаку и сказала тихо: «смирно, Лоцманъ!». М-ръ Рочестеръ машинально повернулъ голову, чтобы посмотрѣть, что вызвало такое волненіе; но такъ какъ онъ ничего не увидѣлъ, то только отвернулся и вздохнулъ.
— Дайте мнѣ воды, Мэри, — сказалъ онъ.
Я подошла къ нему со стаканомъ, только наполовину наполненнымъ водой; Лоцманъ послѣдовалъ за мной все еще въ сильномъ возбужденіи.
— Что случилось? — спросилъ м-ръ Рочестеръ.
— Смирно, Лоцманъ! — проговорила я опять. Рука его, подносившая стаканъ- съ водой ко рту, остановилась; онъ, казалось, прислушивался къ чему-то; затѣмъ онъ выпилъ воду и поставилъ стаканъ.
— Вѣдь это вы, Мэри? — спросилъ онъ.
— Мэри въ кухнѣ, — отвѣтила я.
Онъ протянулъ руку порывистымъ движеніемъ, но, не видя, гдѣ я, не могъ до меня дотронуться. — Кто это? Кто это? — спрашивалъ онъ, пытаясь увидать что-либо своими слѣпыми глазами — тщетная и горестная попытка! — Отвѣчай мнѣ! говори! — крикнулъ онъ повелительно.
— Не хотите-ли вы еще воды, сэръ? Я пролила половину того, что было въ стаканѣ, — сказала я.
— Кто это? Что это? Кто говоритъ?
— Лоцманъ меня знаетъ, и Джонъ и Мэри знаютъ, что я здѣсь. Я пріѣхала только сегодня вечеромъ, — отвѣтила я.
— Великій Боже! какой обманъ чувствъ овладѣлъ мною? Что за дивное безуміе охватило меня?
— Нѣтъ, не обманъ чувствъ и не безуміе; вашъ духъ слишкомъ силенъ для обмана чувствъ, ваше здоровье слишкомъ крѣпко для безумія.
— Но кто говоритъ? Или это только голосъ? О! я не могу видѣть, но я долженъ осязать, или мое сердце остановится и мозгъ разорвется. Что или кто бы ты ни была — дай мнѣ прикоснуться къ тебѣ, иначе я умру!
Онъ снова протянулъ руку; я взяла ее обѣими своими руками.
— Ея пальцы! — вскрикнулъ онъ; — это ея маленькіе, легкіе пальцы! Но если такъ, то она и вся должна быть здѣсь.
Его сильная, мускулистая рука высвободилась изъ моихъ рукъ; онъ сталъ ощупывать меня — мое плечо, мою фигуру — онъ обхватилъ и привлекъ меня къ себѣ.
— Это Джэни? Что это? Это ея фигура — ея ростъ.
— И ея голосъ, — прибавила я. — Она вся здѣсь, и ея сердце тоже. Господь благослови васъ, сэръ! Я такъ счастлива, что снова нахожусь около васъ.
.. — Джэни Эйръ! Джэни Эйръ! — было все, что онъ могъ выговорить.
— Мой дорогой м-ръ Рочестеръ, — отвѣтила я; — я Джэни Эйръ; я нашла васъ — я снова вернулась къ вамъ.
— Въ самомъ дѣлѣ? Это правда? Это ты? моя живая Джэни?
— Вы прикасаетесь ко мнѣ, сэръ — вы меня держите: я не холодна, какъ безжизненный трупъ, не прозрачна, какъ воздухъ, не правда-ли?
— Моя дорогая любимица жива! Это она; но я не могу повѣрить такому счастью послѣ всего горя. Это сонъ; я часто видѣлъ ночью такіе сны и чувствовалъ тогда, что она меня любитъ, и вѣрилъ, что она меня не покинетъ.
— Я никогда больше васъ не покину.
— Никогда больше, говоритъ призракъ? Но я всякій разъ просыпался и видѣлъ, что это была лишь мечта; и я чувствовалъ себя еще болѣе покинутымъ и несчастнымъ — моя жизнь казалась мнѣ еще болѣе мрачной, одинокой, безнадежной; моя душа изнемогала отъ жажды и не находила оживляющаго напитка; сердце мое томилось голодомъ и не имѣло пищи. Дивный, сладостный сонъ, ты умчишься, исчезнешь, какъ исчезали всѣ твои братья; но раньше поцѣлуй меня — обними меня, Джэни.
Я прижалась губами къ его когда-то такимъ сіяющимъ, теперь потухшимъ глазамъ — я отвела волосы отъ его лба и поцѣловала его. Онъ вдругъ точно пробудился отъ сна, его охватило сознаніе дѣйствительности.
— Это ты? Это Джэни? Значитъ, ты снова вернулась ко мнѣ?
— Да.
— Такъ ты не лежишь мертвая на днѣ оврага или рѣки? И не бродишь отверженная, одинокая, среди чужихъ?
— Нѣтъ, я теперь независимая женщина.
— Независимая! Что ты хочешь этимъ сказать, Джэни?
— Мой дядя на Мадейрѣ умеръ и оставилъ мнѣ пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ.
— А, это дѣйствительность! — воскликнулъ онъ. — Этого я никогда не могъ бы видѣть во снѣ. Да, это, дѣйствительно, ея голосъ, ея манера говорить, свойственная только ей одной; этотъ голосъ ободряетъ мое истомленное сердце, вливаетъ въ него новую жизнь. — Итакъ, Джэни, ты теперь независимая женщина? И богатая женщина?
— Довольно богатая, сэръ. Если вы не согласитесь, чтобы я жила въ одномъ домѣ съ вами, то я могу себѣ выстроить свой собственный домъ рядомъ съ вашимъ, и вы тогда будете приходить ко мнѣ и сидѣть у меня въ гостиной, если вамъ захочется общества вечеромъ.
— Но ты богата, Джэни, и у тебя, безъ сомнѣнія, есть теперь друзья, которые потребуютъ тебя къ себѣ и не потерпятъ, чтобы ты посвятила себя слѣпому калѣкѣ, какъ я?
— Я говорю вамъ, что я независима, сэръ, настолько же, насколько богата — я сама себѣ госпожа.
— И ты хочешь остаться со мной?
— Конечно — если вы ничего противъ этого не имѣете. Я буду вашей сидѣлкой, вашей экономкой. Я нашла васъ одинокимъ и покинутымъ; я буду вашимъ товарищемъ, буду читать вамъ, гулять съ вами, сидѣть съ вами, ухаживать за вами, буду замѣнять вамъ глаза и руки. Не смотрите такъ грустно, дорогой м-ръ Рочестеръ; вы больше никогда не будете одиноки, покуда я живу.
Онъ не отвѣчалъ; онъ былъ серьезенъ, казался погруженнымъ въ размышленія. Онъ глубоко вздохнулъ, открылъ ротъ, какъ бы желая заговорить, но сейчасъ же закрылъ его. Я перевела разговоръ на другой предметъ.
— Пора кому-нибудь позаботиться, чтобы вы приняли болѣе человѣческій видъ, — сказала я, разглаживая его густые, давно не стриженные волосы; — я замѣчаю, что вы постепенно превратились въ льва или нѣчто въ этомъ родѣ. Ваши волосы напоминаютъ мнѣ орлиныя перья; я не успѣла обратить вниманіе на ваши ногти, можетъ быть, они тоже болѣе походятъ на птичьи когти.
— На этой рукѣ у меня нѣтъ ни кисти, ни ногтей, — сказалъ онъ, вытаскивая свою изувѣченную руку и показывая мнѣ ее. — Она превратилась въ неуклюжій обрубокъ. Неправда-ли, Джэни, какое отвратительное зрѣлище?
— Грустное зрѣлище; и грустное зрѣлище представляютъ ваши глаза, и этотъ рубецъ на лбу; и хуже всего то, что изъ-за всего этого рискуешь слишкомъ сильно васъ любить и слишкомъ баловать васъ.
— Я думалъ, Джэни, что ты отвернешься съ отвращеніемъ, при видѣ моей руки и моего изуродованнаго лица.
— Въ самомъ дѣлѣ? Не говорите мнѣ этого — иначе я могу подумать нѣчто не совсѣмъ лестное о вашемъ умѣ. Теперь отпустите меня на минуту, я хочу поправить огонь въ каминѣ, онъ почти совсѣмъ потухъ. Вы можете видѣть, когда въ каминѣ горитъ яркій огонь?
— Да; правымъ глазомъ я вижу какой-то блескъ — красноватый туманъ.
— А свѣчи вы видите?
— Очень неясно — каждая изъ нихъ представляется мнѣ въ видѣ свѣтящагося тумана.
— А меня вы можете видѣть?
— Нѣтъ, моя волшебница; но я счастливъ уже тѣмъ, что могу тебя слышать и чувствовать.
— Когда вы ужинаете?
— Я никогда не ужинаю.
— Но сегодня вы должны ужинать. Я голодна и увѣрена, что вы тоже голодны, только вы забываете объ этомъ.
Съ помощью Мэри я скоро привела комнату въ лучшій видъ и приготовила ему вкусный ужинъ. Я находилась въ сильнѣйшемъ возбужденіи и во время ужина и послѣ него занимала его веселой болтовней. Несмотря на слѣпоту, улыбка не разъ освѣщала его лицо, а радость смягчила и согрѣла его черты.
Послѣ ужина онъ началъ предлагать мнѣ безчисленные допросы о томъ, гдѣ я была, что я дѣлала, какъ я его нашла; но я давала ему лишь общіе отвѣты: было уже слишкомъ поздно, чтобы вдаваться въ подробности. Когда разговоръ на минуту умолкалъ, онъ становился безпокоенъ, дотрогивался до меня и говорилъ: «Джэни».
— Ты въ самомъ дѣлѣ человѣческое существо, Джэни? Ты увѣрена въ этомъ?
— По совѣсти, я въ этомъ увѣрена, м-ръ Рочестеръ.
— Но какъ въ этотъ темный и печальный вечеръ ты могла такъ внезапно появиться у моего одинокаго очага? Я протянулъ руку, чтобы взять стаканъ воды изъ рукъ наемной прислуги — и ты подала мнѣ его; я предложилъ вопросъ, ожидая, что жена Джона отвѣтитъ мнѣ на него — и въ ушахъ моихъ раздался твой голосъ.
— Потому что я вошла съ подносомъ вмѣсто Мэри.
— А сколько очарованія въ этой самой минутѣ, которую я провожу теперь съ тобой! Кто знаетъ, какую мрачную, печальную, безнадежную жизнь я влачилъ въ теченіе мѣсяцевъ? Ничего не дѣлая, ничего не ожидая; не замѣчая, какъ день переходитъ въ ночь; чувствуя холодъ, когда погасалъ огонь въ каминѣ, и голодъ, когда я забывалъ ѣсть — и затѣмъ эта безконечная, никогда не прекращающаяся печаль и, по временамъ, безумное желаніе увидѣть снова мою Джэни. Да, я жаждалъ твоего возвращенія гораздо больше, чѣмъ возвращенія моего потеряннаго зрѣнія. Неужели это возможно, что Джэни теперь со мной и говоритъ мнѣ, что любитъ меня? Она не исчезнетъ такъ-же внезапно, какъ пришла? Я боюсь, что завтра не найду ея больше.
Какой-нибудь незначительный, пустяшный вопросъ, не имѣющій ничего общаго съ его тревожными мыслями, навѣрное, лучше всего могъ его успокоить въ такомъ взволнованномъ, безпокойномъ состояніи духа.
— Нѣтъ-ли у васъ карманнаго гребешка, сэръ? — спросила я.
— Для чего онъ тебѣ, Джэни?
— Для того, чтобы причесать вашу спутанную черную гриву. Когда я смотрю на васъ дольше, вы почти начинаете мнѣ внушать страхъ. Ну, сэръ, теперь вы причесаны и имѣете приличный видъ, и я могу васъ покинуть. Вѣдь я была въ дорогѣ цѣлыхъ три дня и чувствую большую усталость. Спокойной ночи!
На слѣдующій день, рано утромъ, я услыхала, что онъ былъ уже на ногахъ и безпокойно двигался изъ комнаты въ комнату. Какъ только Мэри сошла внизъ, онъ спросилъ ее:
— Миссъ Эйръ здѣсь? — Какую комнату ты ей отвела? Не сыро-ли тамъ? Она уже встала? Поди къ ней и спроси, не нужно ли ей чего-нибудь и когда она сойдетъ.
Я скоро сошла. Войдя тихонько въ комнату, я могла его видѣть, раньше чѣмъ онъ замѣтилъ мое присутствіе. Было грустно и тяжело видѣть, насколько этотъ сильный духъ былъ подавленъ физической немощью. Онъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ неподвижно, но не спокойно; напряженное ожиданіе выражалось въ его позѣ. Печаль и горе провели глубокія черты въ его лицѣ. Оно напоминало потухшую лампу, ожидающую, чтобы ее снова зажгли. Увы! это былъ уже не тотъ м-ръ Рочестеръ, лицо котораго такъ часто зажигалось огнемъ возбужденія — теперь онъ находился въ зависимости отъ другихъ — другимъ предоставлялось зажечь его въ немъ! Я хотѣла быть веселой и беззаботной, но видъ безпомощности этого сильнаго человѣка тронулъ меня до глубины души; однако я заговорила съ нимъ со всей живостью, на какую была способна въ эту минуту:
— Какое сегодня ясное, солнечное утро, — сказала я. — Дождь совершенно прошелъ, и солнце такъ мягко сіяетъ. Вы должны выйти погулять какъ можно скорѣе.
Его лицо просіяло.
— А, ты здѣсь, мой жаворонокъ! Поди ко мнѣ. Ты не исчезла, не испарилась? Одна изъ твоихъ сестеръ уже цѣлый часъ поетъ высоко надъ лѣсомъ; но въ ея пѣніи нѣтъ для меня музыки, такъ же, какъ въ восходящемъ солнцѣ нѣтъ для меня тепла и свѣта. Музыка всего міра заключается для меня въ звукахъ голоса моей дорогой Джэни, и тепло и свѣтъ я, чувствую только въ ея присутствіи.
Это признаніе своей зависимости вызвало слезы на моихъ глазахъ; онъ представлялся мнѣ царственнымъ орломъ, прикованнымъ къ скалѣ и вынужденнымъ принимать заботы и помощь отъ маленькаго воробья. Но я не хотѣла предаваться печали, я осушила слезы и занялась приготовленіемъ завтрака.
Большую часть утра мы провели на открытомъ воздухѣ, я вывела его изъ мрачнаго, сырого лѣса на залитыя солнцемъ поля; я описывала ему ихъ сочную зелень, свѣжесть изгородей и луговъ, усѣянныхъ цвѣтами, сверкающее голубое небо. Въ укромномъ, тѣнистомъ мѣстечкѣ я отыскала для него сухой пень. Онъ сѣлъ, я около него; Лоцманъ улегся у нашихъ ногъ; все кругомъ было такъ тихо и спокойно. Вдругъ онъ прижалъ меня къ себѣ и воскликнулъ:
— Жестокая, жестокая бѣглянка! Если бы ты знала, Джэни, что я чувствовалъ, когда оказалось, что ты ушла изъ Торнфильда, и я нигдѣ не могъ тебя найти! и когда, обыскавъ твою комнату, я увидѣлъ, что ты не взяла ни денегъ и ничего, что могло бы тебѣ замѣнить ихъ! Жемчужное ожерелье, которое я тебѣ подарилъ, лежало нетронутое въ футлярѣ; -твои чемоданы стояли запертые и связанные. Что она будетъ дѣлать, спрашивалъ я себя, безъ денегъ и безъ помощи? Теперь разскажи мнѣ, Джэни, что ты дѣлала?
Я начала повѣствованіе всего, что произошло со мною въ теченіе послѣдняго года. Исторію трехъ дней странствованія и голоданія я значительно сократила и смягчила — разсказать ему все, значило доставить ему лишнія страданія; и безъ того уже то немногое, что я ему разсказала, поразило его вѣрное сердце глубже, чѣмъ я хотѣла. Онъ повернулъ на минуту голову, и я увидала, какъ слеза выкатилась изъ подъ его опущенныхъ вѣкъ и медленно потекла по его мужественной щекѣ. Сердце мое забилось отъ боли.
— Я не лучше того стараго, расщепленнаго молніей, каштановаго дерева, что стоитъ въ Торнфильдскомъ саду, — сказалъ онъ послѣ долгого молчанія. — Какое право ннфетъ такая развалина требовать отъ молодого распускающагося стебля, чтобы онъ покрылъ своей свѣжей зеленью ея старый, разрушенный стволъ?
— Вы не развалина, сэръ — не разбитое молніей дерево; вы сильны и крѣпки. Вокругъ вашихъ корней, помимо вашей воли, тысячи растеній пустятъ ростки, которые будутъ пышпо распускаться въ вашей благотворной тѣни; и выростя, они будутъ обвиваться вокругъ васъ и искать у васъ поддержки, потому что ваша сила послужитъ имъ самой надежной опорой и защитой.
Онъ снова улыбнулся, — я успокоила его.
Онъ всталъ, снялъ съ головы шляпу и, опустивъ свои слѣпые глаза, съ минуту стоялъ въ безмолвной молитвѣ. Послѣднія слова своей молитвы онъ произнесъ вслухъ:
— Благодарю Создателя за то, что среди строгой, заслуженной кары Онъ не оставилъ меня Своимъ милосердіемъ! Я молю Спасителя дать мнѣ силы Вести въ будущемъ лучшую, болѣе чистую жизнь, чѣмъ какую я велъ до сихъ поръ!
Затѣмъ онъ протянулъ ко мнѣ свою руку. Я взяла эту дорогую руку, прижала ее на минуту къ своимъ губамъ и положила ее къ себѣ на плечо; я была гораздо ниже его ростомъ, и мнѣ удобно было быть ему опорой и проводникомъ. Мы снова вошли въ лѣсъ и вернулись домой.
ГЛАВА XXV.
Заключеніе.
править
Дорогой читатель, я вышла за него замужъ. У насъ было очень тихое вѣнчаніе: кромѣ него, меня, священника и причетника никого не было въ церкви. Вернувшись изъ церкви, я прошла въ кухню, гдѣ Мэри готовила обѣдъ, а Джонъ чистилъ ножи.
— Мэри, — обратилась я къ ней, — я сегодня утромъ повѣнчалась съ м-ръ Рочестеромъ.
Джонъ и его жена принадлежали къ тому разряду спокойныхъ, невозмутимыхъ людей, которымъ вы въ любое время можете сообщить самую неожиданную новость, не рискуя, что у васъ лопнетъ барабанная перепонка отъ ихъ пронзительнаго восклицанія и что вслѣдъ затѣмъ вы утонете въ потокѣ ихъ словообильнаго изумленія. Мэри подняла голову и удивленно посмотрѣла на меня; деревянная ложка, которой она поливала пару жарившихся на плитѣ цыплятъ, въ., теченіе трехъ минутъ висѣла неподвижно въ воздухѣ; и столько же времени ножи въ рукахъ Джона отдыхали отъ его усерднаго тренія: но вслѣдъ затѣмъ Мэри снова наклонилась надъ жаркимъ, проговоривъ только:
— Въ самомъ дѣлѣ, барышня? Что-жъ, — это очень хорошо!
Я сейчасъ же написала въ Муръ-Гаузъ, сообщая своимъ родственникамъ обо всемъ происшедшемъ со мной и объясняя имъ, почему я такъ поступила. Діана и Мэри безусловно одобрили мой образъ дѣйствій.
Я надѣюсь, ты помнишь, читатель, маленькую Адель? Что касается меня, то я ея не забыла. Съ согласія м-ра Рочестера я скоро поѣхала навѣстить ее въ школѣ, въ которую онъ ее помѣстилъ. Ея безумный восторгъ при видѣ меня глубоко тронулъ меня. Она похудѣла, поблѣднѣла и не чувствовала себя счастливой. Я нашла, что правила школы были слишкомъ суровыя, требованія слишкомъ большія для дѣвочки ея возраста; я взяла ее съ собой домой. Я хотѣла попрежнему сама заниматься съ ней; но это скоро оказалось невозможнымъ: мое время и заботы всецѣло были поглощены теперь другимъ — мой мужъ нуждался въ нихъ. Я постаралась найти школу, въ которой требованія были не такъ велики и правила не такъ строги; небольшое разстояніе, отдѣлявшее ее отъ насъ, позволяло мнѣ часто навѣшать Адель и но временамъ брать ее домой. Я позаботилась, чтобы она не чувствовала недостатка ни въ чемъ, что могло сдѣлать ея жизнь счастливѣе. Она скоро освоилась со своимъ новымъ мѣстопребываніемъ, чувствовала себя тамъ счастливой и дѣлала хорошіе успѣхи. Когда она выросла, я нашла, что англійское воспитаніе значительно исправило ея французскіе недостатки: выйдя изъ школы, она оказалась для меня очень пріятной и симпатичной подругой.
Мой разсказъ подходитъ къ концу; я хочу еще въ нѣсколькихъ словахъ упомянуть о томъ, какъ сложилась моя замужняя жизнь и бросить послѣдній взглядъ на судьбу тѣхъ лицъ, имена которыхъ я часто упоминала въ своемъ разсказѣ.
Я замужемъ уже десять лѣтъ. Я считаю себя очень счастливой — настолько, что никакія слова не могутъ этого выразить.
М-ръ Рочестеръ оставался слѣпымъ въ теченіи первыхъ двухъ лѣтъ нашей совмѣстной жизни; можетъ быть, это обстоятельство и сблизило насъ, связало насъ такъ неразрывно — потому что я была его зрѣніемъ, какъ я и теперь еще осталась его правой рукой. Я была, въ буквальномъ смыслѣ слова (что онъ часто повторялъ мнѣ), зѣницей его ока. Черезъ посредство меня онъ видѣлъ всю природу, знакомился со всѣми книгами. Я никогда не уставала смотрѣть вокругъ себя, для того, чтобы словами передать ему впечатлѣнія полей, лѣсовъ, городовъ, рѣкъ, облаковъ, солнечнаго свѣта — всей красоты окружавшей насъ природы и всѣхъ измѣненій погоды — въ звукахъ передать его слуху то, чего свѣтъ не могъ больше отражать въ его глазахъ. Я никогда не уставала читать ему вслухъ; никогда не уставала водить его, куда онъ хотѣлъ, дѣлать для него, что онъ хотѣлъ. Во всемъ этомъ для меня заключалось наслажденіе — самое лучшее, самое высшее, хотя и нѣсколько грустное; но онъ принималъ мои услуги безъ всякаго мучительнаго чувства стыда, безъ всякаго подавляющаго чувства униженія. Онъ любилъ меня такъ сильно и искренно, что ему не было непріятно пользоваться моими услугами; онъ чувствовалъ, что и я люблю его такъ глубоко, что принимать ихъ отъ меня значило лишь доставлять мнѣ самое большое наслажденіе.
Однажды утромъ, къ концу второго года нашего брака, когда я писала письмо подъ его диктовку, онъ подошелъ ко мнѣ и, наклонившись надо мною, сказалъ.
— Джэни, у тебя какое-то блестящее украшеніе вокругъ шеи?
Я носила золотую цѣпочку на шеѣ. Я отвѣтила: Да.
— Не голубое ли платье на тебѣ?
На мнѣ, дѣйствительно, было голубое платье. Онъ сказалъ мнѣ, что уже съ нѣкотораго времени ему казалось, что туманъ, застилавшій одинъ его глазъ, становится менѣе густымъ и непроницаемымъ; теперь онъ въ этомъ окончательно убѣдился.
Я поѣхала съ нимъ въ Лондонъ. Онъ посовѣтовался съ знаменитымъ глазнымъ врачемъ, и дѣйствительно, къ нему вернулось зрѣніе въ одномъ глазу. Онъ и теперь не видитъ совершенно ясно; онъ не можетъ много читать и писать; но онъ можетъ ходить безъ посторонней помощи; небо перестало быть для него безцвѣтнымъ туманомъ, земля перестала быть пустымъ пространствомъ. Когда ему положили на руки его перваго ребенка, онъ могъ видѣть, что мальчикъ унаслѣдовалъ его глаза, какими они были когда-то — черные, блестящіе и большіе. При этомъ случаѣ онъ снова съ переполненнымъ сердцемъ призналъ, что Господь и въ гнѣвѣ своемъ проявилъ свою великую милость.
Мой Эдуардъ и я очень счастливы; счастье наше увеличивается еще тѣмъ, что тѣ, кого мы любимъ больше всего, тоже счастливы. Діана и Мэри Риверсъ обѣ вышли за мужъ. По очереди разъ въ годъ онѣ пріѣзжаютъ къ намъ и мы ѣздимъ къ нимъ. Мужъ Діаны — капитанъ морского флота — блестящій офицеръ и хорошій человѣкъ. Мужъ Мэри — пасторъ, школьный товарищъ ея брата.
Ст. Джонъ Риверсъ покинулъ Англію, онъ отправился въ Индію. Онъ пошелъ по пути, который самъ себѣ предназначилъ — онъ сталъ миссіонеромъ и теперь еще продолжаетъ свою дѣятельность. Болѣе рѣшительнаго и болѣе неутомимаго борца трудно себѣ представить — твердый, вѣрный своему слову, преданный, полный энергіи, усердія и глубокой вѣры, онъ неутомимо работаетъ на пользу ближнихъ, расчищаетъ передъ ними путь къ усовершенствованію. Онъ суровъ, онъ требователенъ; но его суровость есть суровость воителя, охраняющаго свой заблудившій отрядъ среди опасностей пути.
Ст. Джонъ не женатъ и никогда не женится. До сихъ поръ его работа вполнѣ удовлетворяла его; но работа эта близится къ концу; его сіяющая звѣзда близка къ закату. Послѣднее письмо, которое я получила отъ него, вызвало слезы на мои глаза, но въ тоже время наполнило мое сердце радостью. Онъ предчувствуетъ близкій конецъ, но съ глубокой вѣрой смотритъ на ожидающій его вѣнецъ. Я знаю, что чужая рука напишетъ мнѣ въ слѣдующій разъ, чтобы извѣстить меня, что вѣрный слуга Господа отозванъ, наконецъ, къ вѣчной радости. Но слѣдуетъ-ли проливать объ этомъ слезы? Страхъ передъ смертью не омрачитъ послѣдняго часа Ст. Джона; его духъ будетъ до конца ясенъ, сердце мужественно его надежда тверда, вѣра непоколебима.