Біографія ученаго, посвятившаго себя наукъ, проведшаго большую половину жизни въ рабочемъ кабинетъ въ приготовленіяхъ къ великому труду, конечно, не можетъ претендовать на внѣшнюю занимательность или драматическіе эффекты, которыми нерѣдко изобилуютъ жизнеописанія общественныхъ дѣятелей: политиковъ, полководцевъ, министровъ, принимавшихъ непосредственное участіе въ судьбахъ народовъ и испытавшихъ на собственной судьбъ рѣзкіе повороты колеса фортуны. Интересъ, представляемый жизнью ученаго или писателя интересъ внутренній, психологическій; тутъ есть свои радости и печали, своя поэзія и проза, свои побѣды и пораженія. Неутолимая жажда знанія, борьба съ внѣшними препятствіями, стоящими на пути къ завѣтной цѣли, муки сомнѣнія въ виду необъятности задачи и сознанія слабости своихъ силъ, радостное чувство, сопровождающее всякое преодолѣнное препятствіе и законное самоудовлетвореніе, что завѣтная цѣль не далека — все это въ большей или меньшей степени испытанное всякимъ истиннымъ ученымъ имѣло мѣсто и въ жизни Тикнора. Но кромѣ того біографія знаменитаго американскаго ученаго интересна еще и въ другомъ отношеніи; въ продолженіе своихъ неоднократныхъ путешествій по Европѣ Тикноръ имѣлъ счастливый случай познакомиться со многими знаменитостями литературнаго и политическаго міра. Благодаря этому обстоятельству дневникъ его и письма полны мастерскихъ портретовъ, анекдотовъ и мѣткихъ наблюденій, представляющихъ драгоцѣнный матеріалъ для исторіи европейской литературы XIX в.
Джоржъ Тикноръ родился въ 1791 въ Бостонъ въ Соединенныхъ Штатахъ. Родители его. поди зажиточные религіозные и знавшіе цѣну образованія, (отецъ его въ молодости былъ директоромъ Франклиновской школы въ Бостонѣ, а мать въ трудное время своей жизни имѣла школу у себя на дому)не щадили средствъ, чтобъ дать своему сыну хорошее воспитаніе въ строго религіозномъ духѣ. Четырнадцати лѣтъ отъ роду, прекрасно подготовленный отцомъ, Тикноръ вступилъ вѣдармутскую коллегію близь Бостона, гдѣ пробылъ два года (1805—1807). По собственному сознанію Тикнора школа дала ему весьма мало: учителя были плохіе, библіотека и того хуже. Впрочемъ объ образовательныхъ средствахъ въ тогдашней Америкѣ всего лучше можно судить изъ того факта, что когда Тикноръ уже по выходѣ изъ коллегіи задумалъ учиться по нѣмецки, то во всемъ Бостонѣ нельзя было найти ни одной нѣмецкой книги и пришлось обращаться въ одинъ городъ за грамматикой, въ другой за словаремъ и въ третій за Вертеромъ Гёте. Отецъ Тикнора, самъ хорошій классикъ, видѣлъ, что коллегія мало принесла пользы сыну и помѣстилъ его къ доктору Гардинеру, извѣстному Филологу, который приготовлялъ молодыхъ людей изъ классическихъ языковъ для поступленія въ Кэмбриджскій университетъ (Harward College). Гардинеръ былъ отличный преподаватель и въ продолженіе трехлѣтнихъ занятій съ нимъ молодой Тикноръ, отличавшійся рѣдкой способностью къ изученію языковъ, перечиталъ много греческихъ и латинскихъ классиковъ. Здѣсь же окончательно опредѣлился у него вкусъ къ литературѣ. Достигши 19 лѣтняго возраста, Тикноръ по обычаю всѣхъ своихъ соотечественниковъ долженъ былъ избрать себѣ профессію. Не чувствуя въ себѣ призванія быть проповѣдникомъ, онъ избралъ право и въ 1810 г. поступилъ въ контору знаменитаго юриста того времени Уилльяма Солливана. Съ свойственнымъ ему рвеніемъ Тикноръ принялся за изученіе различныхъ юридическихъ тонкостей, по сердце его не лежало къ праву, и по прежнему все свое свободное время онъ употреблялъ на чтеніе любимыхъ классиковъ. Между тѣмъ время шло и, выдержавъ экзаменъ на степень barrister’а, онъ въ 1813 г. открылъ свою собственную адвокатскую контору. Контора впрочемъ существовала не долго, ибо не далѣе какъ въ слѣдующемъ году Тикноръ, окончательно убѣдившись въ своемъ призваніи, навсегда покончилъ съ юридической карьерой и рѣшился посвятить себя педагогической дѣятельности. Въ Америкѣ — думалъ онъ — никогда не будетд, недостатка въ хорошихъ юристахъ, такъ какъ юридическая карьера представляетъ много привлекательнаго для способныхъ и честолюбивыхъ молодыхъ людей, но у насъ нѣтъ хорошихъ ученыхъ, опытныхъ преподавателей и образованныхъ литераторовъ; этотъ недостатокъ не такъ-то легко пополнить. Въ это время попалась ему подъ руку книга Г-жи Сталь о Германіи, заключающая въ себѣ между прочимъ восторженный панигирикъ нѣмецкой наукѣ, а одинъ пріятель жившій въ Геттингенѣ сообщилъ ему такъ много хорошаго о геттингенскомъ университетѣ, что онъ рѣшился ѣхать туда доканчивать свое образованіе, предварительно изучивъ нѣмецкій языкъ и совершивъ путешествіе по родинѣ, чтобъ завести личныя сношенія съ американскими учеными и запастись отъ нихъ рекомендаціями въ Европу. Первое испытаніе на избраномъ имъ пути была предстоящая продолжительная разлука съ семьей, которую онъ горячо любилъ и гдѣ ему жилось такъ уютно и привольно. «На мое путешествіе въ Европу — писалъ онъ одному изъ своихъ друзей — я смотрю какъ на средство быть впослѣдствіи полезнымъ моей родинѣ; это великая жертва настоящимъ во имя будущаго, и чѣмъ болѣе приближается время жертвоприношенія, тѣмъ она кажется мнѣ тяжелѣе и безумнѣе».
Путешествіе по родинѣ заняло около девяти мѣсяцевъ. Тикноръ посѣтилъ лучшіе города Соединенныхъ Штатовъ и познакомился съ знаменитыми людьми Америки, которые снабдили его рекомендательными письмами къ своимъ европейскимъ пріятелямъ. Въ своихъ письмахъ къ роднымъ и друзьямъ, равно какъ и въ своемъ дневникѣ, начатомъ имъ въ то время, юный Тикноръ является тонкимъ наблюдателемъ всего видѣннаго и превосходнымъ портретистомъ. Личности президента Мадисона, бывшаго президента Джефферсона и знаменитаго англійскаго критика и издателя Эдинбургскаго Обозрѣнія Джеффри, пріѣхавшаго въ Америку жениться, стоятъ передъ нами какъ живыя. Какъ обращикъ наблюдательности и литературнаго таланта Тикнора, приводимъ съ нѣкоторыми сокращеніями блестящую характеристику Джеффри, мимоходомъ набросанную въ письмѣ къ пріятелю:
«Представьте себѣ небольшаго, довольно плотнаго человѣка, брюнета съ краснымъ лицомъ и черными глазами. Онъ входитъ въ комнату такой легкой, почти фантастической походкой, что всѣ ваши прежнія представленія о суровомъ и исполненнымъ, достоинства редакторѣ Эдинбургскаго Обозрѣнія разлетаются въ прахъ, и вы становитесь способны впасть въ противоположную крайность и считать его легкомысленнымъ, тщеславнымъ и надменнымъ. Онъ держитъ себя свободно и даже нѣсколько фамильярно; отъ этого, конечно, каждый себя чувствуетъ легко съ нимъ, и разговоръ завязывается сразу, безъ всякихъ церемоній, но мнѣ не разъ случалось замѣчать, что эта фамильярность шокируетъ людей привыкшихъ къ утонченнымъ манерамъ высшаго общества. Вотъ почему Джеффри внушалъ многимъ предубѣжденіе къ себѣ раньше чѣмъ онъ начиналъ говорить. Но довольно остаться съ нимъ нѣсколько минутъ, чтобъ тотчасъ же постичь его настоящій характеръ, ибо онъ и въ разговоръ влетаетъ съ такой-же стремительностью и апломбомъ, какъ и въ комнату. Какой-бы ни былъ предметъ разговора, онъ мигомъ подхватываетъ нить его, и первое, что поражаетъ васъ — это замѣчательная легкость и стремительность его рѣчи. Мысли и замѣчанія льются изъ устъ его цѣлымъ потокомъ; эта стремительность и легкость до того забавляютъ васъ, что первое время даже забываешь вдумываться въ смыслъ его рѣчи. Когда же вдумаешься въ смыслъ имъ сказаннаго, то съ удивленіемъ замѣчаешь, что не смотря на быстроту рѣчи, слово у него никогда не опереживаетъ мысли. Еще болѣе достойно удивленія, что въ противоположность другимъ ораторамъ, онъ никогда не повторяется, чтобъ дать себѣ время сгруппировать свои идеи, что въ то время, когда слушатели едва въ состояніи слѣдить за бурнымъ потокомъ его краснорѣчія, рѣчь его такъ же стройна и логична, какъ будто бы онъ защищаетъ свое дѣло передъ судомъ. Но только тогда, когда вся эта внѣшняя блестящая сторона разговорнаго таланта Джеффри перестанетъ поражать васъ, когда вы нѣсколько освоитесь съ блескомъ и стремительностью его рѣчи, тогда только вы оцѣните весь объемъ его умственныхъ силъ, тогда вы поймете, какой сильной и искусной рукой онъ овладѣваетъ темой разговора и съ какимъ искусствомъ онъ вертитъ ее во всѣ стороны, чтобъ разсмотрѣть вопросъ со всѣхъ сторонъ. Тогда вы поймете, что для него игрушка то, что для обыкновеннаго ума составляетъ предметъ усилій, что онъ ни въ какомъ случаѣ не вводитъ въ дѣло и половины своихъ умственныхъ силъ. Все это вмѣстѣ взятое даетъ возможность предугадать, что въ состояніи сдѣлать Джеффри, если возвышенная и трудная проблемна дастъ полный просторъ его уму или если онъ будетъ возбужденъ возраженіями сильнаго противника. И при всемъ томъ какая простота! Слушая его, вы невольно ощущаете удовольствіе при мысли, что онъ ничего не дѣлаетъ для эффекта и выставки, что онъ не избираетъ предметовъ разговора и не ведетъ его нарочно такъ, чтобъ имѣть возможность выказать свой талантъ и свои познанія. Вы увидите, что онъ не имѣетъ претензіи казаться остроумнымъ во чтобы то ни стало, и если ему случится поразить противниками своими вѣскими аргументами, онъ не оборачивается во всѣ стороны — какъ это зачастую дѣлаютъ разныя знаменитости — чтобы убѣдиться какое впечатлѣніе его слова произвели на слушателей. Словомъ вы не можете пробыть съ нимъ одного часа, чтобъ не убѣдиться, что въ немъ нѣтъ ни искусственности, ни аффектаціи, что онъ говоритъ не съ цѣлью восторжествовать надъ своимъ противникомъ и выказать свое искусство, но потому, что голова его переполнена идеями и что разговоръ облегчаетъ его мозгъ».
Около половина Мая 1815 г. Тикноръ прибылъ въ Англію. Вся страна была тогда подъ сильнымъ впечатлѣніемъ только что полученнаго извѣстія о бѣгствѣ Наполеона съ острова Эльбы. Большинство англичанъ, конечно, стояло за войну съ нимъ до послѣдней крайности, но либеральная партія была противъ войны, справедливо предвидя, что паденіе имперіи, созданной сыномъ революціи, повлечетъ за собой усиленіе реакціи въ Европѣ. ^Сэръ — говорилъ Тикнору докторъ Парръ, знаменитѣйшій филологъ въ Англіи — я считалъ бы себя не исполнившимъ своего долга, если бы каждый вечеръ, ложась въ постель, не молился за успѣхъ Наполеона". Мѣсяцъ спустя Тикноръ былъ у лорда Байрона, когда ему сообщили потрясающую новость о пораженіи Наполеона при Ватерло. Новость эта произвела повидимому тяжелое впечатлѣніе на великаго поэта. «Я очень жалѣю объ этомъ, сказалъ онъ съ свойственной ему улыбкой-я все надѣялся увидать когда нибудь голову лорда Кэстльру на висѣлицѣ; теперь очевидно, что я не доживу до этого»[1]. Тикноръ провелъ въ Лондонѣ нѣсколько болѣе мѣсяца и въ этотъ короткій промежутокъ времени успѣлъ перезнакомиться и сойтись на дружескую ногу со многими литературными, учеными и художественными знаменитостями Англіи. Первые дни онъ чувствовалъ себя какъ бы затеряннымъ среди милліона людей, которые жили своей собственной жизнью и которымъ до него не было никакого дѣла. Полученныя письма отъ родныхъ сразу разрушили тяжелое чувство одиночества; онъ увидалъ, что его любятъ и помнятъ, и это сознаніе было для него дороже всего. «Объясните моимъ маленькимъ братьямъ и сестрамъ — пишетъ онъ матери — какъ они мнѣ дороги, постарайтесь, чтобъ они меня не забыли, потому что для меня ничего не будетъ ужаснѣе, если эти маленькія сердца до того отвыкнутъ отъ меня, что по возвращеніи моемъ изъ долгаго и скучнаго странствованія, они встрѣтятъ меня какъ чужаго».
Благодаря рекомендательному письму къ Джифорду, редактору «Quarterly Review», Тикноръ былъ введенъ въ избранный литературный кружокъ, собиравшійся у книгопродавца и издателя Моррея. Здѣсь онъ имѣлъ случай видѣть Галлама, Дизраэли, лорда Байрона и др., Англійскіе литераторы встрѣтили въ высшей степени дружелюбно молодаго и любознательнаго американца и засыпали его приглашеніями. Съ особенною признательностью вспоминаетъ Тикноръ о радушномъ пріемѣ, оказанномъ ему лордомъ Байрономъ, находившимся тогда въ зенитѣ своей славы и переживавшимъ краткій періодъ своего семейнаго счастья. Тикноръ, знавшій Байрона по его сочиненіямъ и по отзывамъ его литературныхъ враговъ, былъ пораженъ простотой его обращенія, добродушіемъ и отсутствіемъ всякой заносчивости. «Съ лордомъ Байрономъ, — пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ, — я имѣлъ въ высшей степени интересный и поучительный разговоръ, продолжавшійся около часу. Онъ мнѣ показался простымъ и чуждымъ всякой аффектаціи человѣкомъ. Онъ искреннимъ тономъ говорилъ о безумствахъ своей юности, разсказывалъ безъ всякаго хвастовства о своихъ странствованіяхъ по востоку и Греціи; о своихъ произведеніяхъ, выражался скромно, а отзывы его о произведеніяхъ его враговъ отличались вѣрностью, глубиной и великодушіемъ. Хоти онъ теперь нисколько непохожъ Чайльдъ-Гарольда или Гяура, но лица, знающія его лучше и ближе, увѣряли меня, что содержаніе этихъ поэмъ есть исторія юношескихъ увлеченій самого поэта, и что идеальные образы Гяура, Чайльдъ-Гарольда суть ничто иное, какъ воплощеніе страстей и чувствъ, обуревавшихъ собственную душу поэта. На вопросъ гостя, почему онъ не оканчиваетъ своего Чайльдъ-Гарольда, Байронъ, упомянувши, что эта поэма была начата въ самомъ мрачномъ настроеніи духа, подъ вліяніемъ охватившаго его недовольства противъ общества, добавилъ: „Я всецѣло погружаюсь въ то, что пишу; я не могу оторвать моихъ мыслей отъ работы: вотъ причина, почему я можетъ быть никогда не окончу Чайльдъ-Гарольда“. Признаніе въ высшей степени любопытное, показывающее, до какой степени Байронъ былъ искрененъ и субъективенъ въ своихъ произведеніяхъ. Въ 1815 году, когда онъ лелѣялъ мечты о семейномъ счастіи, когда Англія носила его на рукахъ, ему, конечно, не могло прійти въ голову приняться вновь за Чайльдъ-Гарольда; для продолженія его нуженъ былъ разрывъ съ женой и обществомъ, нужно было бѣгство изъ родины, и когда все это совершилось, когда его снова объяло то мрачное недовольство, подъ вліяніемъ котораго возникъ Чайльдъ-Гарольдъ, тогда только для Байрона стало возможнымъ приняться вновь за свою поэму.
Изъ ученыхъ и художественныхъ знаменитостей Тикноръ всѣхъ ближе сошелся съ первымъ химикомъ въ Англіи сэромъ Гэмфри Дэви и его женой (о которой г-жа Сталь выразилась, что она соединяетъ въ себѣ всѣ достоинства Кориины безъ ея недостатковъ) и съ знаменитымъ живописцемъ Уэстомъ. Однажды, когда Тикноръ любовался въ галлереѣ художника его извѣстной картиной, изображающей смерть Нельсона, Уэстъ разсказалъ ему случай, по поводу котораго она была написана. Незадолго передъ послѣдней экспедиціей Нельсона, художникъ встрѣтился съ нимъ въ домѣ сэра Уилльяма Гамильтона. За обѣдомъ зашелъ разговоръ объ искусствѣ, причемъ знаменитый адмиралъ выразилъ сожалѣніе, что онъ не получилъ въ юности никакого художественнаго образованія. „Впрочемъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ художнику — есть одна картина, силу которой я чувствую, мимо которой я не могу пройти равнодушно; это ваша картина — смерть генерала Вольфа“. Когда художникъ поблагодарилъ его за такой лестный отзывъ, Нельсонъ спросилъ Уэста, почему онъ не написалъ другихъ картинъ въ этомъ родѣ? „Потому, — отвѣчалъ художникъ, — что жизнь не дала мнѣ другаго подобнаго сюжета. Но я боюсь, — продолжалъ онъ, — чтобы ваше мужество не доставило мнѣ его; тогда я не премину имъ воспользоваться“. „Такъ вы это сдѣлаете, такъ вы это въ самомъ дѣлѣ сдѣлаете? — спросилъ Нельсонъ, наливая стаканъ шампанскаго и чокаясь съ художникомъ. Смотрите же, мистеръ Уэстъ, исполните ваше обѣщаніе, ибо я навѣрное разсчитываю быть убитымъ въ первомъ сраженіи“. Онъ въ скоромъ времени отправился въ экспедицію, — прибавилъ художникъ, понизивъ голосъ — и результатомъ ея была картина, на которую вы теперь смотрите».
Тикноръ оставилъ Лондонъ въ сопровожденіи своего американскаго друга Эверетта, тоже направлявшагося въ Геттингенъ. Геттингенскій университетъ стоялъ въ то время во главѣ германскихъ университетовъ; въ числѣ его профессоровъ было нѣсколько европейскихъ знаменитостей (Гаусъ, Блюменбахъ, Эйхгорнъ, Гееренъ и др.), привлекавшихъ слушателей со всѣхъ сторонъ Европы, даже изъ Россіи. Тотчасъ по прибытіи въ Геттингенъ Тикноръ матрикулировался и повелъ регулярную жизнь настоящаго нѣмецкаго студента — вставалъ въ пять часовъ утра, работалъ по 12 часовъ въ сутки и т. д. Кромѣ посѣщенія лекцій по разнымъ предметамъ курса онъ занимался частнымъ образомъ съ Бенеке нѣмецкимъ языкомъ и литературой и съ молодымъ талантливымъ Шульце греческимъ языкомъ. Послѣдній поразилъ его своею прекрасно-выработанной методой преподаванія, о которой не имѣли понятія въ Америкѣ. Само собой разумѣется, что при такомъ обиліи занятій ему некогда было искать знакомствъ или развлеченій. «Видѣть одинъ разъ въ недѣлю пріятеля, — замѣчаетъ онъ, — считается здѣсь для каждаго занимающагося вполнѣ достаточнымъ». Письма съ родины отъ нѣжно-любимаго отца укрѣпляли его въ желаніи работать неутомимо для будущаго. «Я увѣренъ, писалъ ему старикъ, что ты постоянно будешь имѣть въ виду цѣль твоего путешествія и не уклонишься отъ нея ни на право, ни на лѣво. Ты не затѣмъ оставилъ родину, чтобы описывать намъ красоты европейской природы; ты оставилъ своего отца, чтобъ сдѣлаться умнѣе и лучше, чтобъ быть впослѣдѣствіи полезнымъ и себѣ, и друзьямъ и родинѣ». Въ письмахъ Тикнора къ роднымъ и друзьямъ мы находимъ полную картину университетской жизни въ Геттингенѣ съ характеристикой профессоровъ, студентовъ, корпорацій и т. п. Нѣкоторые изъ сообщаемыхъ имъ разсказовъ весьма характеристичны и кажутся почти невѣроятными въ наше время. Въ числѣ профессоровъ геттингенскаго университета былъ нѣкто Михаэлисъ, человѣкъ желчный, сварливый и къ тому же весьма жадный. Однажды пришелъ къ нему бѣдный студентъ съ просьбой освободить его по бѣдности отъ взноса обычнаго гонорара за слушаніе его лекцій. Михаэлисъ не соглашался, ссылаясь на то, что онъ самъ человѣкъ небогатый, что ему приходилось содержать семью и т. под. Замѣтивъ во время разговора, что на башмакахъ у студента серебряныя пуговицы, профессоръ усомнился, чтобы студентъ былъ очень бѣденъ и намекнулъ, что онъ не прочь взять ихъ взамѣнъ гонорара. Студенту ничего не оставалось больше, какъ оторвать пуговицы и вручить ихъ профессору, который преспокойно положилъ ихъ къ себѣ въ карманъ. Совершенно переконфуженный, съ незастегнутыми башмаками, юноша отправился съ подобной же просьбой къ профессору математики Кестнеру. Тотъ съ первыхъ же словъ освободилъ студента отъ гонорара, но при этомъ сказалъ: «Если вы дѣйствительно такъ бѣдны, какъ говорите, то вы должны постараться пріобрѣсти себѣ дешевое платье». Съ этими словами онъ открылъ шкафъ и, вынувъ оттуда поношенные кожаные панталоны, сказалъ студенту: «вотъ вамъ пара добрыхъ брюкъ, хотя они вамъ, кажется, не нравятся, которые вы можете пріобрѣсть у меня почти даромъ. Сколько вы намѣрены дать за нихъ?» — Студентъ еще болѣе растерялся. Онъ пробормоталъ что то въ родѣ извиненія, говорилъ, что ему брюки не нужны, — все было напрасно. Профессоръ продолжалъ настаивать, утверждалъ, что брюки мало уступятъ новымъ и въ заключеніе сказалъ, что въ виду бѣдности студента онъ готовъ ихъ уступить меньше, чѣмъ за талеръ. Бѣдняку ничего не оставалось дѣлать, какъ отдать профессору послѣднія деньги и въ отчаяніи уйти домой. Онъ такъ и сдѣлалъ, но когда придя въ свою каморку, онъ съ досадою швырнулъ свою покупку на столъ, изъ кармана брюкъ выпалъ кошелекъ, наполненный зогомъ. Думая, что деньги очутились тамъ случайно, юноша немедленно побѣжалъ къ профессору съ цѣлью возвратить ихъ. «Нѣтъ, — отвѣчалъ Кестнеръ, — покупка состоялась и теперь дѣло кончено. Покупая брюки, вы, конечно, купили ихъ со всѣмъ, что въ нихъ находится» — и съ этими словами онъ выпроводилъ окончательно растерявшагося студента изъ своего дома.
Во время пребыванія своего въ Геттингенѣ, Тикноръ имѣлъ случай познакомиться съ знаменитѣйшимъ филологомъ Германіи Вольфомъ, пріѣзжавшимъ заниматься въ богатой библіотекѣ геттингенскаго университета. Отдавая должное его уму и необыкновенной учености, Тикноръ отзывается весьма неодобрительно объ его нравственномъ характерѣ. "Чѣмъ болѣе я удивляюсь Вольфу, какъ ученому, — пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ, — тѣмъ болѣе я не уважаю его, какъ человѣка. Онъ разсорился со всѣми своими друзьями; онъ уронилъ себя ролью, которую игралъ во время пребыванія французовъ въ Галле и окончательно потерялъ уваженіе всѣхъ знавшихъ его порочную жизнь въ старости. Въ разговорѣ онъ поражаетъ какъ смѣлостью и оригинальностью своихъ идей, такъ и своею заносчивостью и тщеславіемъ; онъ любитъ говорить о себѣ и съ худо скрываемымъ самодовольствомъ разсказывалъ мнѣ, что въ англійскомъ журналѣ, посвященномъ классической древности (Classical Journal) его и Виттенбаха назвали единственными филологами на континентѣ. Онъ много разспрашивалъ меня объ Америкѣ, нашихъ ученыхъ и методѣ преподаванія. Я отвѣчалъ ему какъ могъ и между прочимъ сказалъ, что одинъ модный проповѣдникъ въ Нью-Іоркѣ любилъ развлекать себя чтеніемъ Эсхиловыхъ хоровъ, которые онъ читалъ безъ словаря. Услышавши это, Вольфъ, шедшій со мной рядомъ, остановился и переспросилъ меня: "Это онъ вамъ самъ говорилъ, да? — Да, отвѣчалъ я. «Ну, такъ передайте ему, въ первый разъ когда увидите его, что онъ лжетъ и что это сказалъ я».
Первоначально Тикноръ располагалъ пробыть въ. Геттингенѣ всего нѣсколько мѣсяцевъ, но по мѣрѣ того, какъ онъ углублялся въ свои занятія, по мѣрѣ того какъ научный горизонтъ все болѣе и болѣе расширялся передъ нимъ, онъ все дальше и дальше откладывалъ свой отъѣздъ, такъ что въ концѣ концовъ онъ оставался въ Геттингенѣ болѣе полутора года. Въ сентябрѣ 1816 г. Тикноръ, пользуясь шестинедѣльными вакаціями, сдѣлалъ путешествіе по сѣверной Германіи. Онъ посѣтилъ Лейпцигъ, Дрезденъ, Берлинъ и возвратился черезъ Галле и Веймаръ. Осмотру художественныхъ сокровищъ Дрездена онъ посвятилъ цѣлыхъ двѣ недѣли. Сикстинская Мадонна произвела на него громадное, почти подавляющее впечатлѣніе. «Я часто слыхалъ о сильномъ впечатлѣніи, которое производитъ хорошая живопись, я зналъ очень хорошо, что сикстинская мадонна одно изъ лучшихъ созданій Рафаэля, но я все-таки не былъ подготовленъ къ такому видѣнію, я никакъ не могъ себѣ представить, чтобъ человѣческое искусство могло создать образъ такой идеальной красоты, какъ Рафаэлева мадонна, образъ, на которомъ самая улыбка показалась-бы чѣмъ-то земнымъ и нечистымъ или такого младенца, какъ I. Христосъ, въ лицѣ котораго улыбка, свойственная дѣтскому возрасту, является просвѣтленной и освященной, но не подавленной божественнымъ вдохновеніемъ, просвѣчивающимъ во взглядѣ его кроткихъ, но глубокихъ глазъ.» Въ Берлинѣ Тикноръ между прочимъ, познакомился съ Розомъ, англійскимъ посланникомъ при прусскомъ дворѣ, который сообщилъ ему интересный анекдотъ о лордѣ Байронѣ, не встрѣчающійся ни въ одной изъ извѣстныхъ біографій поэта. Извѣстно, что лордъ Байронъ сильно тяготился своей несчастной хромотой, что она была одной изъ причинъ его мизантропіи и меланхоліи. Однажды лордъ Байронъ вмѣстѣ съ другимъ любителемъ сильныхъ ощущеній отправились посмотрѣть, какъ вѣшаютъ преступника. Для этого имъ нужно было провести ночь въ кофоннѣ по сосѣдству съ Ньюгетомъ, такъ какъ казнь совершалась рано утромъ. Когда они на зарѣ выходили изъ кофейни, у дверей стояла очень бѣдно-одѣтая женщина. Предполагая, что она нищая. Байронъ сунулъ ей въ руку какую-то монету, но она съ негодованіемъ швырнула ею въ поэта, назвавъ его при этомъ "хромымъ чортомъ. Случай этотъ произвелъ на Байрона гораздо болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ казнь преступника. Нѣсколько часовъ онъ не могъ ничего говорить, пока наконецъ изъ устъ его не полился цѣлый потокъ жалобъ и проклятій. Съ неподдѣльнымъ отчаяніемъ онъ называлъ себя отверженцемъ человѣческаго общества, говорилъ, что, подобно Каину, отмѣченъ печатью проклятія, что даже нищій не хочетъ брать подаянія отъ человѣка, подобнаго ему и т. д. Въ Веймаръ Тикнору снова пришлось говорить о Байронѣ съ Гёте. Величайшій поэтъ Германіи отнесся къ Байрону весьма сочувственно, признавалъ за нимъ знаніе человѣческаго сердца и громадный описательный талантъ, но находилъ, что нѣкоторыя изъ его произведеній (напр., Лара) слишкомъ фантастичны и болѣе относятся къ міру призраковъ, чѣмъ къ міру дѣйствительному.
По прибытіи въ Геттингенъ, Тикноръ былъ обрадованъ пріятными извѣстіями изъ Америки: ему предлагали каѳедру иностранныхъ литературъ въ Harward College, въ Кэмбриджѣ. Хотя Тикнору весьма льстило подобное предложеніе отъ лучшаго изъ американскихъ университетовъ, однако онъ отнесся къ нему съ рѣдкой въ двадцатипятилѣтнемъ юношѣ разсудительностью: онъ подавилъ порывъ нахлынувшаго чувства и обсудивъ дѣло со всѣхъ сторонъ отложилъ отвѣтъ до будущаго года. Только годъ спустя изъ Рима онъ далъ свое согласіе. Между тѣмъ въ виду предложенія кэмбриджскаго университета планъ его путешествія долженъ былъ нѣсколько измѣниться. Онъ рѣшилъ остаться лишнихъ полгода въ Европѣ, чтобъ посѣтить Испанію и заняться испанскимъ языкомъ и литературою. Не безъ грустнаго чувства разставался онъ съ городомъ, гдѣ ему такъ хорошо жилось и работалось. «Вчера, — пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ подъ 26 марта 1817 г., — я обошелъ весь городъ, чтобъ въ послѣдній разъ пожать руку моимъ добрымъ знакомымъ и друзьямъ. Съ многими изъ нихъ я не могъ разстаться безъ чувства глубокаго сожалѣнія. Я простился съ Эйхгорномъ, который съ свойственной ему добротой и радушіемъ, всегда готовъ былъ помогать мнѣ во всемъ, съ Диссеіномъ, чьи лекціи и бесѣды были такъ полезны мнѣ, съ семействомъ Сарторіуса, гдѣ я чувствовалъ себя такъ же уютно какъ дома, съ Шульце, состояніе здоровья котораго не предвѣщало ничего хорошаго и наконецъ, съ Блуменбахомъ ante alios oinnes praestantisimus; съ нимъ и со многими другими я разстался съ чувствомъ глубокаго сожалѣнія, превратившихъ день моего отъѣзда изъ Геттингена въ день скорби и сокрушенія.»
Изъ Геттингена черезъ Франкфуртъ, Гейдельбергъ и Страсбургъ Тикноръ направился въ Парижъ, куда и прибылъ въ началѣ апрѣля. Разумѣется, по дорогѣ онъ сдѣлалъ нѣсколько интересныхъ знакомствъ и дневникъ его обогатился новыми портретами, характеристиками и анекдотами. Въ Франкфуртѣ онъ познакомился съ Фридрихомъ Шлегелемъ; въ Гейдельбергѣ сошелся съ старикомъ Фоссомъ и оставилъ очаровательное описаніе идиллической жизни, которую велъ этотъ престарѣлый другъ Клопштока, переводчикъ Шекспира и Аристофана. Фоссъ между прочимъ сообщилъ Тикнору о томъ глубокомъ впечатлѣніи, которое произвели на него слова Клопштока, сказанныя въ 1789 г. при первомъ извѣстіи о только-что вспыхнувшей Французской революціи. «Вулканъ, вспыхнувшій во Франціи, — говорилъ Клопштокъ съ какимъ-то пророческимъ вдохновеніемъ — знаменуетъ собою начало великой общеевропейской войны между патриціями и плебеями. Много поколиній погибнетъ въ этой борьбѣ; цѣлыя столѣтія пройдутъ въ войнахъ и опустошеніяхъ, но въ концѣ концовъ на отдаленномъ горизонтѣ я вижу побѣду свободы.»
Въ Парижѣ Тикноръ повелъ трудовую геттингенскую жизнь: съ ранняго утра бралъ уроки старо-французскаго и итальянскаго языковъ, работалъ въ библіотекахъ и посѣщалъ лекціи въ Collègè de Franèe. Это было какъ разъ въ то время какъ Вильмэнъ читалъ свой знаменитый курсъ по исторіи французской литературы XVIII в. Въ дневникѣ Тикнора мы находимъ тонкую оцѣнку лекцій Вильмэна, показывающую, что его не подкупила блестящая декламація Французскаго профессора, что онъ подступалъ къ наукѣ съ весьма серьезными, чисто-нѣмецкими требованіями, которымъ не могъ удовлетворить Вильмэнъ. «Мнѣ все хотѣлось доискаться, — пишетъ онъ, — въ чемъ состоитъ тайна необыкновенной популярности Вильмэна, какъ профессора.
Въ лекціяхъ его нѣтъ ни могучаго краснорѣчія, которымъ отличаются чтенія Лакретеля, ни забавныхъ анекдотовъ и остроумныхъ изреченій, оживляющихъ собою лекціи Андріе, ни солидныхъ научныхъ свѣдѣній, которыми вообще должны быть полны университетскія лекціи; онъ очевидно не обладаетъ ни однимъ изъ этихъ качествъ, но въ лекціяхъ Вильмэна есть то, что въ глазахъ француза стоитъ выше всего остального — необыкновенная плавность рѣчи, несмотря на то, что онъ говоритъ ex tempore, безъ всякихъ замѣтокъ, большой выборъ счастливыхъ и блестящихъ фразъ, обиліе мѣткихъ эпиграматическихъ замѣчаній, которыя такъ поражаютъ воображеніе, что кажутся почти доказательствами. Короче, это особаго рода развлеченіе, болѣе похожее на то, что извѣстно во Франціи подъ неопредѣленнымъ названіемъ spectacle, чѣмъ на лекціи.» Вечера Тикноръ проводилъ либо въ театрахъ, либо въ салонахъ. Рекомендательное письмо сэра Гэмфри Дэви открыло ему доступъ въ кружокъ г-жи Сталь, составлявшій предметъ самыхъ страстныхъ стремленій для иностранцевъ. Знаменитая писательница доживала въ это время свои послѣдніе дни. Прикованная къ постели недугомъ, сведшимъ ее въ могилу, она рѣдко показывалась въ гостинной, возложивъ обязанности хозяйки на свою дочь герцогиню де-Брольи. Тѣмъ не менѣе она выразила желаніе видѣть Тикнора, и когда онъ вошелъ въ ея комнату, она протянула ему руку, но видно, что и это движеніе стоило ей большихъ усилій. «Не судите обо мнѣ, на основаніи того, что вы теперь видите. Это не я, вотъ ужь болѣе четырехъ мѣсяцевъ я не болѣе какъ тѣнь, которая не замедлитъ исчезнуть.» Тикноръ сталъ увѣрять ее въ противномъ, ссылаясь на мнѣніе докторовъ, съ которыми ему приходилось говорить объ ея болѣзни. «Да, — отвѣчала она, — я знаю ихъ мнѣніе, но эти господа кладутъ въ свои сужденія такъ много авторскаго тщеславія, что я имѣю полное право имъ не вѣрить. Нѣтъ, мнѣ ужь не выздоровѣть, я глубоко въ этомъ увѣрена.» Затѣмъ разговоръ перешелъ къ Америкѣ, которой она предсказала великую будущность. Когда она произносила слова: «Вы — авангардъ человѣчества, вы — будущность міра» блѣдныя щеки ея загорѣлись румянцемъ, представлявшимъ рѣзкій контрастъ съ ея худобой и блѣдностью. Въ гостинной г-жи Сталь Тикноръ встрѣтилъ самое блестящее общество Парижа: тутъ были и литературные знаменитости въ родѣ Б. Констана, В. Гумбольдта, Шатобріана, Шлегеля и дипломатическіе, въ родѣ русскаго посланника при Французскомъ дворѣ Поццо ди-Борго и свѣтскіе, въ родѣ м-мъ Рекамье, сохранившей на своемъ лицѣ слѣды своей нѣкогда дивной красоты.
«Однажды, — разсказываетъ Тикноръ, — въ салонѣ г-жи Сталь собралось нѣсколько лицъ, чтобъ выслушать неизданный отрывокъ изъ путешествія Гумбольдта. Это было точь въ точь такое общество, которое нѣкогда собиралось на Soirées временъ Людовика XV, и не нужно было большихъ усилій воображенія, чтобъ мысленно перенестись въ эту эпоху. Все здѣсь носило чисто-французскій отпечатокъ: и умъ, и остроуміе и живость; все принимало форму чисто-французской любезности, которая въ другихъ странахъ навѣрное показалась бы лестью. Я чувствовалъ себя сильно заинтересованнымъ и возбужденнымъ въ этотъ вечеръ. Конечно, это возбужденіе скоро прошло, и на другое утро я помнилъ только Гумбольдта, его скромность и его волшебное описаніе долины Ориноко.» Изъ литературныхъ знаменитостей Парижа Тикноръ сошелся болѣе или менѣе коротко съ Шатобріаномъ, Б. Констаномъ и Гумбольдтомъ. Послѣдній буквально очаровалъ его необыкновеннымъ умомъ и необъятностью своихъ свѣдѣній. «Гумбольдтъ, — записалъ онъ въ своемъ дневникѣ. — безъ всякаго сомнѣнія самый замѣчательный человѣкъ, котораго я видѣлъ въ Европѣ. Сегодня я долго бесѣдовалъ съ нимъ у него дома и замѣтилъ громадной величины географическую карту всего міра, висѣвшую надъ его рабочимъ столомъ. Мнѣ внезапно пришло въ голову, что эта карта — эмблема безпредѣльности его познаній и генія. Я былъ крайне изумленъ его свѣдѣніями въ классической древности, вѣрностью его художественнаго вкуса и знакомствомъ съ древними и новыми языками. Хотя онъ легко могъ бы обойтись безъ этихъ, во всякомъ случаѣ побочныхъ для него свѣдѣній, но я знаю мало классиковъ, которые обладали бы такими познаніями въ древней литературѣ и я не знаю ни одного человѣка, который объяснялся бы на иностранныхъ языкахъ съ такой свободой какъ Гумбольдтъ. Если же припомнить, что все это лежитъ внѣ сферы его истиннаго величія, то невольно приходитъ на мысль, какъ же онъ долженъ быть великъ въ томъ, чему онъ посвятилъ всѣ силы своего генія.»
Лѣтомъ Парижъ необыкновенно опустѣлъ; всѣ знакомые Тикнора разъѣхались по дачамъ и помѣстьямъ, а 2-го сентября 1817 г. онъ самъ покинулъ столицу Франціи и черезъ Женеву, Миланъ и Венецію направился въ Римъ, гдѣ намѣренъ былъ провести зиму, чтобъ заняться итальянскимъ языкомъ и литературой, и подготовиться къ путешествію въ Испанію. Изъ всѣхъ видѣнныхъ Тикноромъ европейскихъ городовъ ни одинъ не произвелъ на него такого впечатлѣнія, какъ Римъ. Какъ очарованный бродилъ онъ по улицамъ вѣчнаго города, то одинъ, то въ сопровожденіи извѣстнаго археолога Нибби, съ каждымъ днемъ открывая въ немъ все новыя и новыя прелести. Не мало интереса возбуждало въ Тикноръ и римское общество, стекшееся сюда со всѣхъ концовъ Европы. Въ качествѣ американца, которому были чужды всѣ счеты стараго міра, Тикноръ перезнакомился со всѣми сколько-нибудь интересными людьми всевозможныхъ политическихъ партій. Онъ имѣлъ аудіенцію у папы и присутствовалъ на праздникѣ, устроенномъ нѣмецкой колоніей въ память трехсотлѣтняго юбилея сожженія папской буллы Лютеромъ; онъ познакомился съ Нибуромъ, тогдашнимъ посланникомъ при папской куріи и съ семействомъ Бонапартовъ и т. д. Изъ русскихъ, проживавшихъ въ это время въ Римѣ, онъ бывалъ у адмирала Чичагова, героя 1812 года и у нашего посланника Италійскаго, отличнаго археолога, въ домѣ котораго онъ познакомился со всѣми знаменитыми римскими археологами. Русскіе вообще не нравились Тикнору, потому что легко отрекались отъ своей народности и выбивались изъ силъ, чтобы усвоить себѣ нравы и колоритъ всякой общественной среды, гдѣ имъ приходилось жить. Занятія въ Римѣ шли успѣшно и по прошествіи пяти мѣсяцевъ, Тикноръ настолько успѣлъ познакомиться съ итальянскимъ языкомъ и литературой, что считалъ возможнымъ исполнить послѣднюю часть своей программы и отправиться въ Испанію.
Въ началѣ мая 1818 г., высадившись въ Барселонѣ, онъ былъ уже на пути въ Мадритъ. Въ тѣ времена путешествіе по Испаніи было въ нѣкоторомъ родѣ подвигомъ: дороги были отвратительныя, гостинницъ не существовало вовсе, и путешественникамъ приходилось ночевать въ лачугахъ на грязной соломѣ и, конечно, не раздѣваясь. Правительство страны было такъ же дурно, какъ и дороги; картина общественныхъ порядковъ Испаніи нарисована въ письмахъ Тикнора къ роднымъ и друзьямъ такими черными красками, что кажется почти не вѣроятной. Король издаетъ указы, по никто, начиная съ правительственныхъ агентовъ, не думаетъ ихъ исполнять; правительство декретируетъ налоги, но оно считаетъ себя счастливымъ, если въ казну попадетъ третья часть ихъ. Подкупъ и взяточничество царствуютъ всюду, и правительство само подаетъ примѣръ злоупотребленій, открыто торгуя мѣстами, облагая налогомъ право быть рехидоромъ[2] 18 лѣтъ отъ роду или взимая 750 золотыхъ за право быть судимымъ высшимъ судомъ. Новый министръ финансовъ Гаррай при самомъ вступленіи своемъ въ должность прямо объявилъ, что всякій желающій получить казенное мѣсто обязывается ежегодно вносить въ казну третью часть получаемаго имъ по мѣсту дохода. Во всякой другой странѣ — замѣчаетъ Тикноръ — подобныя легализированныя злоупотребленія не замедлили бы вызвать цѣлую революцію, но религіозный и преданный своимъ государямъ испанскій народъ довольствуется пассивнымъ сопротивленіемъ власти; платитъ третью часть налоговъ и вступаетъ въ сдѣлку съ продажными чиновниками, которые за извѣстную плату охотно оставляютъ его въ покоѣ. Высшее общество Мадрита не представляло для Тикнора большаго интереса; по его словамъ, это было собраніе людей, мало образованныхъ, едва усвоившихъ себѣ европейскій лоскъ и къ тому же преданныхъ азартной игрѣ, составлявшей непремѣнную принадлежность всякаго Soirée. Но если американскаго путешественника возмущали общественные порядки Испаніи и не удовлетворяло высшее общество, то его вполнѣ примирилъ съ нею простой народъ, стоявшій въ сторонѣ отъ общей заразы и сохранившій въ своёмъ бытѣ и характерѣ много оригинальныхъ и симпатичныхъ чертъ. Мало склонный къ увлеченію, Тикноръ по временамъ впадаетъ въ лиризмъ, когда ему приходится говорить о національномъ характерѣ Испанцевъ. Нигдѣ онъ не встрѣчалъ такого радушія и гостепріимства, такой любезности и вѣжливости, соединенной съ чувствомъ собственнаго достоинства; все это вмѣстѣ съ оригинальнымъ и поэтическимъ колоритомъ самой жизни навсегда привязало его къ Испаніи. «Повѣрите ли вы — пишетъ онъ къ своему другу Чаннингу изъ Мадрита — что то, что кажется романической выдумкой въ другихъ странахъ, здѣсь становится фактомъ и что во всемъ, что касается нравовъ и обычаевъ испанцевъ, Сервантесъ и Лессажъ — самые достовѣрные историки Испаніи. Перебравшись черезъ Пиринеи, вы чувствуете себя перенесенными не только въ другую страну, но даже въ другую эпоху, по крайней мѣрѣ на два вѣка назадъ; вы къ удивленію находите, что народъ продолжаетъ здѣсь вести поэтическую жизнь, о которой мы не имѣемъ понятія. Пастушескій бытъ напр. можно наблюдать до сихъ поръ во многихъ частяхъ Испаніи. Возвращаясь домой вечеромъ, я каждый разъ встрѣчаю группы ремесленниковъ, танцующихъ подъ звуки флейтъ и кастаньетовъ свои живописные національные танцы, а по ночамъ мнѣ не разъ случалось видѣть молодаго человѣка съ гитарой въ рукахъ, изливающаго передъ балкономъ своей возлюбленной свою любовь и свои страданія.»
Четырехмѣсячнаго пребыванія въ Мадритѣ было совершенно достаточно для Тикнора, чтобъ вполнѣ усвоить себѣ испанскій языкъ. Счастливый случай послалъ ему въ руководители такого знатока испанской старины и народности, какъ Конде, который ежедневно по три часа занимался съ нимъ языкомъ, читалъ испанскихъ классиковъ и т. п. Запасшись книгами по исторіи испанской литературы, которую онъ тогда уже задумалъ сдѣлать предметомъ своихъ лекцій, Тикноръ выѣхалъ изъ Мадрита на югъ Испаніи, намѣреваясь пробраться оттуда въ Португагалію. Путешествіе по югу Испаніи было въ то время не совсѣмъ безопасно: земская полиція была плохо организована и бездѣйствовала, а правильно-организованныя разбойничьи шайки преспокойно разгуливали по странѣ, наводя ужасъ на жителей. Въ виду всего этого Тикноръ счелъ за лучшее ѣхать не въ почтовомъ дилижансѣ, но примкнуть къ купеческому каравану, и такимъ образомъ совершилъ путешествіе изъ Гранады въ Малагу. Остатки нѣкогда славной мавританской цивилизаціи не могли не привлечь его вниманія, и онъ посвящаетъ нѣсколько прекрасныхъ страницъ описанію памятниковъ мавританской архитектуры. Гранадскій архіепископъ удивилъ его какъ роскошью своего истинно-царскаго пріема, такъ и своимъ колоссальнымъ невѣжествомъ. Желая похвастаться передъ своимъ ученымъ гостемъ сокровищами своей библіотеки, добродушный прелатъ пресерьезно увѣрялъ Тикнора, что въ числѣ ея драгоцѣнностей находятся между прочимъ автографы всѣхъ пророковъ и апостоловъ, до сихъ поръ производящіе чудеса. Изъ Севильи въ Лиссабонъ Тикноръ не рѣшился ѣхать столбовой дорогой на Бадахосъ, но по совѣту мѣстныхъ жителей предпочелъ прибѣгнуть къ помощи контрабандистовъ, которые за небольшую сумму взялись переправить его черезъ горы въ Португалію. Въ назначенный день двое изъ нихъ съ двумя запасными мулами открыто явились въ городъ, въ гостинницу, гдѣ жилъ Тикноръ и, захвативъ съ собой его и его багажъ, направились въ горы. «Мы достигли, — разсказываетъ Тикноръ — на закатѣ солнца ущелья, гдѣ расположились лагеремъ контрабадисты. Всѣхъ ихъ было двадцать восемь человѣкъ при сорока мулахъ. Это были бравые молодцы, вооруженные ружьями, пистолетами и саблями. Одни изъ нихъ расположились группами подъ тѣнью громаднаго пробковаго дерева, другіе суетились вокругъ огня и готовили ужинъ. Мнѣ не стоило большаго труда принаровиться къ ихъ привычкамъ: разостлавъ свое одѣяло, я расположился на немъ какъ дома, ѣлъ за двоихъ и спалъ также безпечно и спокойно, какъ храбрѣйшій изъ нихъ. На другой день я уже былъ съ ними на короткой ногѣ, а восьмидневное путешествіе по мало — проѣзжимъ дорогамъ, съ умышленнымъ объѣздомъ всякихъ населенныхъ мѣстъ, установило между мною и моими добрыми и вѣрными проводниками особаго рода дружбу. Двое изъ нихъ, отъ природы одаренные далеко не дюжинными способностями, познакомили меня съ принципами ихъ ассоціаціи и съ своими религіозными и политическими убѣжденіями, находившимися въ связи съ ихъ соціальнымъ положеніемъ. Разговоры съ ними были моимъ главнымъ развлеченіемъ, и хотя мѣста, черезъ которыя мы проѣзжали, были печальны и пустынны, но я рѣдко проводилъ такъ весело недѣлю, какъ въ это восьми-дневное путешествіе. Новость положенія и необычность всего видѣннаго очень нравились мнѣ: спать подъ открытымъ небомъ, обѣдать подъ тѣнью деревьевъ, жить на дружеской ногѣ съ людьми, стоящими внѣ закона и рискующими ежедневно быть разстрѣлянными, либо повѣшенными, словомъ, вести въ продолженіе цѣлой недѣли жизнь кочеваго араба или мамелюка — все это вмѣстѣ взятое съумѣло скоро вселить въ мою душу ту веселую безпечность, которою отличались мои спутники. Короче, я былъ веселъ всю дорогу, и она не показалась мнѣ длинна. Достигнувъ границы Португаліи, я съ особеннымъ чувствомъ простился съ единственной въ мірѣ страной, гдѣ покровительство контрабандистовъ гораздо предпочтительнѣе покровительства законовъ правительства, съ которымъ они враждуютъ.»
Португалія не надолго удержала нашего путешественника; онъ уѣхалъ оттуда по прошествіи мѣсяца и въ концѣ декабря 1818 года мы его снова видимъ въ Парижѣ. Прежніе знакомые Тикнора герцогиня де-Брольи (г-жи Сталь уже не было въ живыхъ), Гумбольдтъ и др. встрѣтили его съ прежнимъ радушіемъ; кромѣ того письма французскаго посланника при испанскомъ дворѣ герцога Монморанси Лаваля, съ которымъ онъ сблизился, въ Мадритѣ, открыли ему доступъ въ салонъ герцогини Дюра, графини де С. — Олеръ, маркизы Лувуа и др. Весьма интересенъ разсказъ Тикнора о встрѣчѣ его съ знаменитымъ Талейраномъ: "Зайдя какъ-то разъ вечеромъ къ г-жѣ Дюра, я засталъ у ней пожилаго господина, который стоялъ у камина, обернувшись спиной къ огню. Онъ быль одѣтъ въ длинный, сѣраго цвѣта, однобортный, застегнутый до верху, сюртукъ, въ петлицѣ котораго виднѣлась ленточка почетнаго легіона. Хозяйка вела съ нимъ оживленный разговоръ, называя его mon prince. Они обсуждали вопросъ, бывшій въ то время предметомъ самыхъ разнообразныхъ толковъ въ обществѣ и журналахъ. Вопросъ состоялъ въ томъ, обязательно-ли для протестантовъ въ силу одной статьи конституціонной хартіи, гласившей, что католицизмъ признается государственной религіей во Франціи, выказывать внѣшнимъ образомъ уваженіе къ католическимъ церемоніямъ, именно украшать дома свои коврами во время прохожденія процессіи въ праздникъ Тѣла Господня. Ревностные католики утверждали, что обязательно, протестанты отрицали это и перенесли дѣло въ высшее судебное учрежденіе, которое высказалось въ ихъ пользу. Герцогиня была недовольна рѣшеніемъ суда и не безъ искусства отстаивала свое мнѣніе; господинъ въ сѣромъ сюртукѣ остроумно возражалъ ей, но повидимому не имѣлъ никакого желанія входить въ обсужденіе этого вопроса по существу. Задѣтый подъ конецъ за живое нѣсколькими колкими замѣчаніями своей собесѣдницы, онъ сказалъ ей въ упоръ, внезапно измѣнивъ тонъ: «А знаете-ли вы, кто присовѣтовалъ вставить выраженіе „государственная религія“ въ хартію»? «Нѣтъ не знаю, отвѣчала герцогиня, но кто бы ни вставилъ его, слова эти превосходны».
— «Такъ знайте же что слова эти вставлены по моему совѣту». «Я очень рада, сказала на это герцогиня съ тонкой усмѣшкой, что эти золотыя слова принадлежатъ вамъ, и благодарю васъ за нихъ». «А знаете ли вы, продолжалъ неизвѣстный гость, почему я такъ поступилъ?
— „Не знаю, но думаю, что вы по обыкновенію руководились самыми благими намѣреніями“. „Нѣтъ, я посовѣтовалъ вставить эти слова въ хартію, потому что они ровно ничего не значатъ“. Озадаченная этимъ оригинальнымъ признаніемъ, герцогиня, пользуясь присутствіемъ Тикнора, поспѣшила перевести разговоръ на Америку. Уходя Тикноръ узналъ, что неизвѣстный гость въ сѣромъ сюртукѣ, сразившій такимъ образомъ хозяйку дома, былъ Талейранъ.
Въ январѣ 1819 г. Тикноръ перебрался изъ Парижа въ Лондонѣ. Онъ по прежнему дѣлилъ свое время между библіотекой и салонами. Въ числѣ лицъ оказавшихъ ему на этотъ разъ наибольшее вниманіе, былъ лордъ Голландъ, одинъ изъ образованнѣйшихъ англійскихъ вельможъ, знатокъ испанской литературы и авторъ прекрасной біографіи Лопе-де-Веги. Въ домѣ его Тикноръ имѣлъ случай познакомиться съ даровитѣйшими представителями либеральной партіи въ Англіи — Макинтошемъ, лордомъ Брумомъ, Сиднеемъ Смитомъ, лордомъ Джономъ Росселемъ и др. Душею общества былъ Сидней Смитъ, очаровательнѣйшій собесѣдникъ въ Англіи, блестящій юморъ котораго Тикноръ сравниваетъ съ Фосфорическимъ блескомъ океана. Въ гостепріимномъ домѣ лорда Голланда Тикноръ большею частью проводилъ свободное отъ занятій время; онъ бывалъ бы и чаще, если бы не боялся утруждать лэди Голландъ, которая не извѣстно почему не особенно его долюбливала. Однажды видимо желая сконфузить молодаго американца, которому оказывали, какъ ей казалось, слишкомъ много вниманія, она спросила Тикнора съ самой невинной улыбкой, правда-ли что Америка была первоначально заселена преступниками, перевезенными туда изъ Англіи? „Мнѣ этотъ фактъ неизвѣстенъ, отвѣчалъ Тикноръ, но я очень хорошо знаю, что въ числѣ первыхъ поселенцевъ въ Америкѣ были ваши предки и что статую одного изъ нихъ до сихъ поръ можно видѣть въ Kind’s Chapel въ Бостонѣ“. Впослѣдствіи впрочемъ лэди Голландъ съумѣла лучше оцѣнить Тикнора и осталась навсегда въ наилучшихъ отношеніяхъ съ нимъ. — Изъ Лондона Тикноръ сдѣлалъ экскурсію въ Шотландію и провелъ два очаровательныхъ дня въ замкѣ Вальтеръ-Скотта. Въ Эдинбургѣ онъ получилъ грустную вѣсть о кончинѣ нѣжно-любимой матери. Сообщая ему эту вѣсть, отецъ просилъ его возвратиться домой весной, такъ какъ весна наилучшее время для такого дальняго переѣзда, а твоя святая и нынѣ блаженная мать — писалъ убитый горемъ старикъ — часто говорила мнѣ, что ты возвратишься къ намъ весной; въ послѣдній же періодъ своей жизни, когда силы ея слабѣли съ каждымъ днемъ, она просила меня сказать тебѣ, чтобы ты безумно не убивался по ней, но, имѣя въ виду свою карьеру, продолжалъ бы работать по прежнему во славу Божію, на пользу себѣ и своей родинѣ». Тикноръ свято исполнилъ просьбу умирающей и искалъ утѣшенія отъ скорби въ занятіяхъ. Боясь, чтобъ жгучія воспоминанія не лишили его необходимаго мужества, онъ въ своемъ дневникѣ и письмахъ къ роднымъ избѣгалъ говорить о своей невознаградимой утратѣ, и только полгода спустя, когда горе его отчасти утратило острый характеръ, онъ далъ исходъ своимъ чувствамъ и написалъ трогательныя строки, которыя позволяютъ заключать, какъ тяжелъ былъ нанесенный ему ударъ. «Одинадцатаго февраля я получилъ извѣстіе о смерти матери. Мысль о томъ, что я не былъ при ней въ эти минуты была такъ горька, что я едва могъ вынести ее. Мнѣ все казалось, что я поступилъ нехорошо, уѣхавши въ Европу; даже теперь, когда я пишу эти строки, когда жгучая скорбь уже улеглась, я не могу совершенно изгнать изъ моей головы этой мысли. Но все въ рукахъ Того, Кто отнялъ у меня все, что было у меня самаго дорогаго и Кто одинъ можетъ утѣшить насъ въ Имъ же ниспосылаемыхъ горестяхъ». Хотя со времени полученія роковаго извѣстія потребность видѣть своихъ возрастала съ каждымъ днемъ, но и на этотъ разъ онъ во имя матери съумѣлъ подавить свое желаніе и отложилъ отъѣздъ до весны. «Во снѣ и на яву, писалъ онъ сестрѣ, строю я воздушные замки и разные планы касательно моей жизни на родинѣ, но до свиданія съ вами ничего не могу рѣшить. Знаю только, что мое преобладающее желаніе — это уменьшить хоть часть того великаго долга который я долженъ уплатить вамъ и моему дорогому отцу. Какъ это можно наилучшимъ образомъ устроить, — рѣшайте вы, такъ какъ вы представляете главный предметъ моихъ самыхъ священныхъ обязанностей» Посѣтивъ поэтовъ, такъ-называемой, Озерной Школы (.Lake-School) Соути, Уордсворта (кстати замѣтимъ, что характеристика Соути принадлежитъ къ числу лучшихъ украшеній Дневника) и заѣхавъ въ Лондонъ, чтобы проститься съ пріятелями, Тикноръ въ концѣ апрѣля сѣлъ въ Ливерпулѣ на корабль, который долженъ былъ доставить его въ Америку.
6-го іюня 1819 г. послѣ четырехлѣтняго отсутствія Тикноръ вступилъ подъ кровлю родительскаго дома. Отецъ имѣлъ полное право гордиться такимъ сыномъ; вѣрный завѣту отца, онъ дѣйствительно возвратился умнѣе и лучше, чѣмъ уѣхалъ изъ дому. Систематическія занятія развили его умъ и расширили сферу его умственнаго созерцанія; общеніе съ великими умами міра придало еще болѣе возвышенности его идеямъ; между тѣмъ сердце его осталось такимъ же чистымъ какъ и прежде, сохранило ту же дѣтскую вѣру въ Бога, ту же любовь къ семьѣ, родинѣ и друзьямъ. Онъ возвратился съ твердымъ желаніемъ посвятить свои силы на служеніе родинѣ и наукѣ, и тотчасъ по пріѣздѣ сталъ уже готовиться къ лекціямъ. 10 августа послѣдовало оффиціальное назначеніе его профессоромъ Французской и испанской литературы въ Harvard College, а нѣсколько дней спустя при многочисленномъ собраніи публики онъ прочелъ съ большимъ успѣхомъ свою вступительную лекцію объ общемъ характерѣ испанской литературы. Манера чтенія Тикнора была скорѣе нѣмецкая, чѣмъ Французская, хотя онъ и читалъ безъ тетради; помня слышанное имъ отъ Гёте замѣчаніе, что краснорѣчіе ослѣпляетъ, но не научаетъ, онъ не старался поразить своихъ слушателей эффектными фразами или блестящими парадоксальными идеями; изложеніе его имѣло характеръ строгій, спокойный, историческій, хотя и не лишено было изящества.
Одинъ изъ тогдашнихъ слушателей Тикнора такъ отзывался объ его университетскихъ чтеніяхъ: «онъ обладалъ рѣдкой способностью приковывать къ себѣ вниманіе аудиторіи; когда онъ говорилъ, слушатели боялись проронить дыханіе, а между тѣмъ онъ не болѣе какъ подробно разъяснялъ имъ же составленный весьма точный и методическій конспектъ, (Syllabus) который находился въ рукахъ у каждаго студента.» Старику Тикнору не долго пришлось гордиться успѣхами сына: ударъ паралича поразилъ его въ Іюнѣ 1821 г. Какъ истинный христіанинъ, онъ умеръ съ твердостью, едва успѣвъ благословить сына на бракъ съ Анной Элліотъ, дочерью богатаго бостонскаго купца. Наслѣдство оставшееся послѣ отца и значительное приданое, взятое за женой, дали возможность Тикнору устроиться вполнѣ койфортабельно въ своемъ собственномъ домѣ, который становится съ этихъ поръ сборнымъ пунктомъ всего, что было образованнаго и развитаго въ Бостонѣ. Прескоттъ, Чаннингъ, Уэбстеръ, Эверретъ и другія знаменитости были въ теченіе многихъ лѣтъ его постоянными гостями: нѣкоторые изъ болѣе близкихъ друзей подолгу проживали въ гостепріимномъ домѣ Тикнора, что впрочемъ нисколько не нарушало обычнаго хода его занятій. — Проработавъ зиму, Тикноръ обыкновенно предпринималъ лѣтомъ экскурсіи по родинѣ и въ свою очередь гощивалъ у своихъ знакомыхъ и друзей. Такъ текла въ продолженіе многихъ лѣтъ свѣтлымъ и ровнымъ потокомъ жизнь Тикнора въ Бостонѣ. Въ 1834 г. имъ былъ уже отцомъ нѣсколькихъ дѣтей, и дѣятельно занимался ихъ воспитаніемъ. Тикноръ былъ не изъ тѣхъ отрѣшившихся отъ міра ученыхъ, которые, зарывшись въ свои книги, не хотятъ откликаться на запросы жизни; напротивъ того: значительную часть остававшагося отъ обычныхъ ученыхъ занятій времени, онъ охотно отдавалъ общественнымъ обязаностямъ. Вскорѣ послѣ смерти отца онъ былъ избранъ предсѣдателемъ педагогическаго совѣта городскихъ школъ (мѣсто, которое много лѣтъ занималъ его отецъ) и обнаружилъ на этомъ посту замѣчательную дѣятельность; кромѣ того онъ принималъ горячее и дѣятельное участіе въ устройствѣ бостонской публичной библіотеки, былъ главой общества распространенія дешевыхъ и полезныхъ книгъ въ народѣ и. т. д. Съ самаго вступленія своего въ ряды профессоровъ Harvard College Тикноръ вмѣстѣ съ своимъ гетингенскимъ товарищемъ Эвереттомъ задумалъ планъ преобразованія этого первобытнаго учрежденія. Основанный въ 1638 г. Джономъ Гарвардомъ, этотъ древнѣйшій изъ американскихъ университетовъ, представлялъ изъ себя въ двадцатыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія нѣчто весьма странное. Раздѣленій на факультеты въ немъ не было, и каждый студентъ обязанъ былъ слушать и сдавать экзаменъ изъ всѣхъ преподаваемыхъ въ коллегіи предметовъ. Въ прежнее время, когда предметовъ было не много, такой порядокъ не представлялъ большихъ неудобствъ, но по мѣрѣ увеличенія числа кафедръ (въ 1820 г. число ихъ доходило до двадцати) такая многопредметность дѣлала почти невозможнымъ всякое серьозное занятіе, всякую спеціальность. Убѣдившись на опытѣ въ безполезности такого хаотическаго устройства, Тикноръ выработалъ проэктъ раздѣленія Harward College на факультеты, принявъ за образецъ раздѣленіе существовавшее въ Геттингенѣ. Въ защиту этого проэкта онъ издалъ въ 1825 г. особый мемуаръ[3], въ которомъ кромѣ того настаивалъ на измѣненіи устарѣвшихъ методовъ преподаванія. Хотя часть проэкта, касавшаяся раздѣленія преподаванія филологическихъ предметовъ и была принята, но въ цѣломъ проэктъ Тикнора разбился объ оппозицію преданныхъ рутинѣ бостонскихъ профессоровъ и это обстоятельство побудило главнымъ образомъ Тикнора выйти въ 1834 г. въ отставку. Въ продолженіе цѣлыхъ 15 лѣтъ — писалъ онъ своему другу Дэвису, — я былъ дѣятельнымъ профессоромъ и въ продолженіе покрайней мѣрѣ 13 лѣтъ я велъ постоянную борьбу за лучшую организацію нашего университета. Въ моей спеціальности я одержалъ побѣду, но я не могъ добиться принятія моего проэкта въ цѣломъ. Пока я надѣялся провести его, я оставался въ университетѣ; утративъ же всякую надежду, я счелъ своимъ долгомъ выйти изъ него." Къ университетскимъ непріятностямъ присоединилось еще одно печальное событіе, которое заставило Тикнора въ слѣдующемъ году оставить родной городъ и искать освѣженія въ продолжительномъ путешествіи по Европѣ. Осенью 1834 г. Тикноръ лишился своего единственнаго сына, прелестнаго мальчика, на которомъ сосредоточивались всѣ его надежды. Ударъ былъ слишкомъ жестокъ, и Тикнору нужно было призвать на помощь всю энергію своего характера и всю свою преданность волѣ Провидѣнія, чтобъ не впасть въ отчаяніе. Друзья Тикнора выказали горячее участіе въ постигшемъ его горѣ, прислали ему много сочувственныхъ писемъ. Вотъ что писалъ онъ по этому поводу Дэвису: «Письма ваши, мой милый Чарльзъ, очень обрадовали насъ. Участіе друзей есть единственное земное утѣшеніе въ скорби, и вамъ, которому самому приходилось много страдать, нечего повторять, какъ мы цѣнимъ ваше участіе. Пока мой сынъ былъ живъ, я погружался мечтою въ будущее и видѣлъ въ немъ блестящую надежду, сіявшую для меня съ каждымъ днемъ все ярче и ярче. Но теперь, когда его больше нѣтъ, я живу только прошедшимъ и настоящимъ; я каждую минуту чувствую невознаградимую потерю, постоянно ощущаю отсутствіе того, что мнѣ было такъ дорого и что было безъ моего вѣдома связано со всѣмъ моимъ существованіемъ, со всѣмъ моимъ внутреннимъ міромъ. Да, мнѣ теперь горько, очень горько, не потому чтобъ я обманулся въ своихъ ожиданіяхъ и утратилъ въ сынѣ будущую опору моихъ преклонныхъ лѣтъ, но потому что я не вижу больше его свѣтлой улыбки, не слышу его милаго голоса.»
Лѣтомъ 1835 г. Тикноръ съ женою и двумя дочерьми (старшей изъ нихъ было уже въ это время 12 лѣтъ) отплылъ изъ Америки въ Англію. Проведя лѣто въ путешествіи по Англіи и Германіи и посѣтивъ старыхъ пріятелей, Тикноръ предпочелъ на зиму отправиться въ Дрезденъ, городъ тихій, уютный и представлявшій много рессурсовъ для научныхъ занятій и художественнаго образованія. Здѣсь Тикноръ познакомился съ Людвигомъ Тикомъ, графомъ Баудишиномъ, Раумеромъ, художникомъ Ретшемъ, знаменитымъ иллюстраторомъ Шекспира и другими болѣе или менѣе замѣчательными людьми; здѣсь было положено начало его многолѣтней дружбѣ съ принцемъ Іоанномъ, въ послѣдствіи королемъ Саксонскимъ, подавшей поводъ къ интересной перепискѣ между ними, продолжавшейся до самой смерти Тикнора. Принцъ Іоаннъ былъ еще тогда молодымъ человѣкомъ и трудился надъ своимъ классическимъ переводомъ Божественной Комедіи Данте, изданнымъ имъ нѣсколько лѣтъ спустя подъ псевдонимомъ Филалетеса. Весною 1836 г. Тикноръ съ семействомъ сдѣлалъ экскурсію въ Берлинъ. Гумбольдтъ, жившій тогда постоянно въ Берлинѣ, встрѣтился съ Тикноромъ по пріятельски, самъ показывалъ ему зоологическія и минералогическія коллекціи берлинскаго университета и познакомилъ его съ замѣчательными людьми въ Берлинѣ — первымъ министромъ и извѣстнымъ писателемъ Ансильйономъ, основателемъ исторической школы въ правѣ Савиньи и др. Отъ Ансильйона Тикноръ услышалъ интересный разсказъ о разговорѣ г-жи Сталь съ Фихте, который онъ не замедлилъ занести въ свой дневникъ. Въ бытность свою въ Берлинѣ г-жа Сталь была предметомъ общаго вниманія; ученые и литераторы наперерывъ добивались чести быть представленными французской писательницѣ, пользовавшейся большой извѣстностью въ Германіи. Когда на одномъ вечерѣ ей былъ представленъ Фихте, г-жа Сталь послѣ обычныхъ привѣтствій попросила знаменитаго философа подарить ей un petit quart d’heure и познакомить ее съ своей философской системой, основной принципъ который я всегда казался ей темнымъ. Объяснить въ четверть часа основы философской системы, на созданіе которой ушла цѣлая жизнь, было бы дѣломъ труднымъ даже для человѣка въ десять разъ лучше владѣвшаго французскимъ языкомъ, чѣмъ Фихте; тѣмъ не менѣе задѣтый за живое философъ принялъ вызовъ и, запинаясь на каждомъ шагу, началъ изложеніе своей системы. Г-жа Сталь, слушавшая его съ большимъ вниманіемъ, повидимому, осталась вполнѣ удовлетворенной его объясненіями. «Довольно» сказала она, прерывая философа, «я васъ превосходно поняла. Ваша система прекрасно иллюстрируется однимъ эпизодомъ изъ путешествій барона Мюнхгаузена.»[4] При этихъ словахъ лицо Фихте приняло отчаянное выраженіе героя трагедіи. Не замѣчая впечатлѣнія произведенаго ея замѣчаніемъ, Сталь продолжала: «Однажды баронъ прибылъ на берегъ широкой рѣки и не видя ни парома, ни лодки, на которой онъ могъ бы переправиться на другой берегъ, онъ находился въ состояніи близкомъ къ отчаянію; впрочемъ и на этотъ разъ остроуміе выручило его; онъ бросилъ въ воду вмѣсто доски свой плащъ и держась за рукава его переправился на тотъ берегъ. Мнѣ кажется что вы также точно поступаете съ вашимъ л; неправда-ли, г-нъ Фихте?» Присутствовавшій при этомъ разговорѣ Ансильонъ разсказывалъ Тикнору, что Фихте былъ очень сконфуженъ и никогда не простилъ г-жѣ Сталь этой выходки, хотя вѣроятнѣе всего, что она не имѣла намѣренія его обидѣть.
Изъ Берлина американскіе путешественники двинулись черезъ Прагу въ Вѣну. — Интересуясь всѣми выдающимися людьми Европы, каковы бы ни были ихъ политическія убѣжденія, Тикноръ по прибытіи въ Вѣну, познакомившись съ оріенталистомъ Гаммеромъ и романистомъ Фердинандомъ Вольфомъ, отправился также и къ Меттерниху съ рекомендательнымъ письмомъ отъ Гумбольдта. Подѣйствовала-ли рекомендація Гумбольдта или самъ Тикноръ произвелъ благопріятное впечатлѣніе на всесильнаго министра, но только послѣдній не разъ приглашалъ Тикнора къ себѣ и подолгу бесѣдовалъ съ нимъ наединѣ. Страницы, посвященныя Меттерниху, принадлежатъ къ самымъ интереснымъ страницамъ дневника Тикнора. Какъ бы желая оправдаться передъ безпристрастнымъ судьей отъ взводимыхъ на него обвиненій, Меттернихъ съ полной откровенностью изложилъ передъ Тикноромъ теорію своей реакціонной политики, какъ единственно возможной въ Европѣ и гордился тѣмъ, что былъ постоянно вѣренъ ей. «По моему мнѣнію — говорилъ онъ — для человѣка самое важное быть разсудительнымъ и умѣреннымъ и желать только того, что можетъ осуществиться. Мой умъ, напримѣръ, совершенно спокойный; я ни къ чему не отношусь страстно, и вотъ почему мнѣ не въ чемъ упрекать себя. Увѣряютъ, что я слишкомъ деспотиченъ въ политикѣ: это не вѣрно. Правда, я не люблю демократіи, потому что она всюду и вездѣ является разлагающимъ элементомъ. По моему темпераменту и привычкамъ я болѣе склоненъ къ созиданію, чѣмъ къ разрушенію. Вотъ почему единственное правленіе, которое мнѣ по душѣ, это правленіе монархическое; по моему мнѣнію, только одна монархія въ состояніи соединить вмѣстѣ людей и направить ихъ совокупныя усилія на пользу цивилизаціи.» Въ отвѣтъ на возраженіе Тикнора, что хотя въ республиканскомъ правительствѣ меньше послѣдовательности и системы, но за то больше простора для ума и личной иниціативы, чѣмъ въ монархіи, которая сама хочетъ дѣлать все за всѣхъ, Меттернихъ сказалъ слѣдующее: «Вы говорите о своей странѣ, а я о своей. Я очень хорошо знаю, что только благодаря своимъ демократическимъ учрежденіямъ Америка сдѣлала такіе быстрые успѣхи: не спорю, что если взять съ одной стороны тысячу американцевъ, а съ другой тысячу французовъ или австрійцевъ, то первые, какъ личности, окажутся болѣе развитыми и интересными, но при всемъ своемъ развитіи они смотрятъ въ разныя стороны и не въ состояніи составить изъ себя одно цѣлое, способное неустанно прогрессировать. Въ Америкѣ демократія вполнѣ естественна; вы всегда были демократами; оттого демократія у васъ — истина; въ Европѣ же она — ложь, а я ненавижу всякую ложь. Да и у васъ она не болѣе какъ непрерывный tour de force. Ваша политическая система скоро портится, и оттого вы часто находитесь въ отчаянномъ положеніи. Я не знаю, чѣмъ все это окончится и когда, но не думаю, чтобы все это кончилось спокойно.» Извѣстно, что когда кто-то при Талейранѣ сравнилъ Мазарини съ Меттернихомъ, Талейранъ ѣдко замѣтилъ, что сравненіе не совсѣмъ вѣрно: кардиналъ обманывалъ, но не лгалъ, Меттернихъ же постоянно лжетъ, но никого не въ состояніи обмануть. Изъ словъ сказанныхъ Тикнору при второмъ свиданіи, можно заключить, что талейрановскій сарказмъ быль извѣстенъ Меттерниху и что онъ воспользовался первымъ представившимся случаемъ, чтобы возразить на него: «Съ тѣхъ поръ, какъ я занимаю мой постъ министра иностранныхъ дѣлъ я не измѣнялъ себѣ ни на волосъ. Я никогда никого не обманывалъ, и вотъ почему думаю, что у меня во всемъ мірѣ нѣтъ ни одного личнаго врага. У меня было не мало товарищей, которыхъ мнѣ приходилось устранять, но я не обманывалъ никого изъ нихъ, и ни одинъ не имѣетъ противъ меня лично никакой вражды. Ко мнѣ часто обращались за совѣтомъ вожди различныхъ партій въ другихъ странахъ; я съ ними говорилъ такъ же прямо и откровенно, какъ теперь говорю съ вами; не рѣдко потомъ я былъ поставленъ въ необходимость раздавить ихъ, но я никогда не обманывалъ ихъ, и увѣренъ, что въ настоящее время даже среди ихъ у меня нѣтъ личныхъ враговъ.» Послѣ одного изъ такихъ разговоровъ, продолжавшихся около двухъ часовъ, Тикноръ откланялся Меттерниху. Послѣдній проводилъ его до дверей и на прощаніи наговорилъ ему кучу любезностей. «Пять минутъ спустя — тонко замѣчаетъ Тикноръ — онъ по всей вѣроятности позабылъ о моемъ существованіи.»
Всего любопытнѣе то, что во взглядахъ на современное состояніе Европы республиканецъ Тикноръ и вождь европейской реакціи во многомъ сходились другъ съ другомъ. Оба были убѣждены, что потрясеніе принципа авторитета въ Европѣ грозитъ неисчислимыми бѣдствіями, и что свобода, какъ средство врачеванія соціальныхъ недуговъ, слишкомъ тонкое блюдо для европейскаго общества, привыкшаго къ многовѣковой правительственной опекѣ. Меттернихъ съ горестью говорилъ Тикнору, что Англія быстрыми шагами идетъ къ революціи, что у Франціи революція уже на носу и что въ Европѣ нѣтъ государственныхъ людей, способныхъ предотвратить грозящій кризисъ. Тикноръ, можетъ быть отчасти подъ вліяніемъ бесѣдъ съ Меттернихомъ, смотритъ почти также мрачно и безотрадно на европейскіе порядки и сравнивая ихъ съ американскими, преисполняется чувствомъ патріотической гордости. «Ты просишь меня, пишетъ онъ своему другу Ричарду Дана изъ Рима отъ 22 февраля 1837 г., сообщить тебѣ что нибудь утѣшительное для стараго тори. Рѣшительно нечего. Выраженіе Меттерниха, сказанное мнѣ прошлымъ лѣтомъ, что современное состояніе Европы отвратительно (l'état actuel de l’Europe tn’est degoutant) вполнѣ выражаетъ мои собственныя впечатлѣнія и еще болѣе соотвѣтствовало бы твоимъ, если бы ты такъ много поѣздилъ по Европѣ, какъ я. Справедливо, что старые принципы, которыми держится общество, расшатаны, что шумъ разрушенія слышится всюду и что этому разрушенію едва-ли сможетъ противодѣйствовать сложная правительственная машина, у которой по мѣрѣ увеличенія числа колесъ и тренія уменьшается движеніе. Словомъ механизмъ пришелъ въ разстройство, пружины утратили свою упругость и только внѣшняя сила заставляетъ его двигаться. Высшіе классы, которымъ принадлежитъ власть, представляютъ изъ себя жалкую картину слабости, самонадѣянности и нравственнаго разложенія. Государственные люди боятся будущаго и медлятъ; сегодня уступятъ, завтра прижмутъ — и всегда не во время. Съ другой стороны средній классъ быстро богатѣетъ и становится развитѣе; въ низшихъ же классахъ, мало развитыхъ и образованныхъ, замѣчается глухое недовольство и зависть. При такомъ положеніи дѣлъ правительству ничего не остаётся какъ искать опоры въ среднемъ сословіи, другими словами опереться на принципъ собственности. Но вѣдь это уже цѣлая революція, ибо личный интересъ никогда не въ состояніи замѣнить собою уваженіе къ авторитету власти. Мы увидимъ впослѣдствіи, каковъ будетъ результатъ этого опыта среди народовъ испорченныхъ сверху и лишенныхъ нравственно принциповъ внизу, а таковы всѣ народы Европы, не исключая даже до нѣкоторой степени и англичанъ. Мы американцы страдаемъ противоположными недостатками, на мой взглядъ гораздо болѣе предпочтительными. Въ основѣ нашей жизни лежитъ принципъ семейной нравственности, почти отсутствующей въ Европѣ. Въ самыхъ обдѣленныхъ классахъ общества мы встрѣчаемъ людей, одаренныхъ такимъ умомъ, волей и свѣдѣніями, которыхъ мы тщетно будемъ искать въ соотвѣтственныхъ классахъ европейскаго общества. Вообще человѣкъ въ Америкѣ болѣе человѣкъ, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Не смотря на ошибки, неразрывно связанныя съ широкимъ разливомъ свободы, все таки чувствуется, что наша жизнь больше даетъ удовлетворенія уму, сердцу и душѣ, чѣмъ жизнь старой Европы.»
Выѣхавъ изъ Вѣны въ іюлѣ 1836, наши путешественники провели нѣсколько мѣсяцевъ въ странствованіяхъ по Тиролю, Швейцаріи и сѣверной Италіи, а на зиму поселились въ Римѣ Тикноръ нанялъ прекрасную виллу на склонѣ Монте-Пинчіо, откуда открывался великолѣпный видъ на озаренный солнцемъ вѣчный городъ. Въ Римѣ Тикноръ встрѣтился съ своимъ старымъ пріятелемъ Бунзеномъ, который ввелъ его въ кружокъ нѣмецкихъ археологовъ и художниковъ; тутъ онъ познакомился съ египтологомъ Лепсіусомъ, живописцемъ Овербекомъ, археологомъ Гергардтомъ и маститымъ датскимъ скульпторомъ Торвальдсеномъ. Прогулки по Риму въ обществѣ такихъ руководителей какъ Бунзенъ и Гергардтъ, изученіе памятниковъ искусства и занятія въ Ватиканской библіотекѣ наполняли собою цѣлый день; вечеръ же Тикноръ по прежнему посвящалъ обществу и перезнакомился со всѣми сколько нибудь интересными людьми въ Римѣ; въ числѣ лицъ, съ которыми онъ стоялъ въ это время на пріятельской ногѣ, были историкъ Сисмонди, другъ Гете Кестнеръ, библіотекарь ватиканской библіотеки филологъ Анжело Маи, знаменитый лингвистъ кардиналъ Меццофэнти и др.
Осень и зиму слѣдующаго года Тикноръ провелъ съ своимъ семействомъ въ Парижѣ. Дочь г-жи Сталь, герцогиня де Брольи и ея мужъ, бывшій еще недавно первымъ министромъ, встрѣтили его какъ стараго друга и употребили всѣ усилія, чтобы сдѣлать его пребываніе въ Парижѣ наиболѣе пріятнымъ. Въ салонѣ г-жи де Брольи Тикноръ встрѣтился съ Вильменомъ, Гизо, Сенъ-Бевомъ, Мериме и др. Кромѣ того онъ имѣлъ случай познакомиться и сойтись съ Форіэлемъ, авторомъ Исторіи Провансальской Поэзіи, который пріятно удивилъ его своими глубокими познаніями въ древней испанской поэзіи, съ Ламартиномъ, весьма неудачно изображавшимъ изъ себя политика, историками Августиномъ Тьерри, Миньо и др. Изъ русскихъ, встрѣченныхъ имъ въ Парижѣ, Тикноръ отзывается съ большимъ сочувствіемъ о братьяхъ А. И. и Н. И. Тургеневыхъ. Парижъ на этотъ разъ вообще произвелъ на него менѣе пріятное впечатлѣніе чѣмъ прежде, главнымъ образомъ потому, что политика совершенно вытѣснила литературные и художественные интересы и что изъ за личныхъ мелочныхъ счетовъ политическихъ партій, общество забывало великіе интересы свободы и прогресса. Салоны превратились въ политическіе клубы съ самыми разнообразными оттѣнками; въ нихъ только и толковали что о выборахъ, о дѣйствіяхъ министерства, о томъ, кто будетъ преемникомъ Моле и т. д. Однажды, когда положеніе дѣлъ было особенно натянуто и ежечасно ждали министерскаго кризиса, когда Моле шатался и восходила звѣзда Гизо и Тьера, Тикноръ нарочно посѣтилъ въ одинъ день различные салоны, чтобы полюбоваться игрой человѣческаго честолюбія и политическихъ страстей. Онъ началъ съ перваго министра Моле. Въ салонахъ Моле было болѣе чѣмъ просторно; депутатовъ было мало, только иностранные дипломаты блуждали по заламъ, стараясь прочесть въ глазахъ хозяина его судьбу. Самъ Моле глядѣлъ мрачно и желая уклониться отъ дипломатическихъ бесѣдъ, разговаривалъ противъ своего обыкновенія довольно долго съ Тикноромъ, который первое время не могъ понять этой неожиданной любезности. У Гизо было совершенно наоборотъ. Скромная квартира знаменитаго доктринера была биткомъ набита депутатами и людьми его партіи, лица которыхъ выражали торжество. Они часто подходили и перешептывались съ Гизо, который подъ личиной строгости и достоинства тщетно старался скрыть внутреннее волненіе. Отъ Гизо Тикноръ отправился къ Тьеру. Здѣсь уже совершенно не было той сдержанности, которая царствовала въ салонѣ Гизо. Начиная съ самого хозяина, который сіялъ отъ удовольствія и разсыпался въ любезностяхъ даже передъ Монталамберомъ и карлистами, всѣ присутствующіе шумно высказывали свою радость. Настоящимъ оазисомъ среди этой пустыни, мѣстомъ, гдѣ Тикнору приходилось отводить душу, была скромная гостинная историка Огюстена Тьерри, совершенно ослѣпшаго и лишеннаго ногъ, но переносившаго свое горе съ спокойствіемъ истиннаго философа и забывавшаго всѣ свои немощи и страданія, когда разговоръ касался его любимаго предмета. Далѣе Тикноръ нашелъ, что Парижъ въ продолженіе двадцати лѣтъ измѣнился еще къ худшему и въ другомъ отношеніи: подъ ру кою Бальзака, Жоржа Занда и Поль-де-Кока изящная литература приняла болѣзненно страстное направленіе, а театры наполнились массой скандальныхъ пьесъ, отражавшихъ въ себѣ растлѣнные нравы парижской буржуазіи.
Лѣтомъ 1838 г. Тикноръ съ семействомъ возвратился въ Америку. Какъ человѣкъ осторожный, онъ не рѣшился сѣсть на одинъ изъ пароходовъ, которые только что начинали дѣлать свои рейсы между Англіей и Америкой, но предпочелъ болѣе продолжительное плаваніе на парусномъ суднѣ. По прибытіи въ Америку онъ былъ несказанно обрадованъ замѣченнымъ имъ прогрессомъ во всѣхъ сферахъ жизни родной страны. «Трудно вамъ выразить — писалъ онъ по этому поводу къ одному лондонскому пріятелю, какъ я пораженъ улучшеніями, происшедшими здѣсь вовремя моего трехлѣтняго отсутствія. Эти три года, ознаменовавшіеся величайшимъ коммерческимъ кризисомъ, когда либо пережитымъ нами, могли бы въ другихъ странахъ имѣть послѣдствія, опасныя для всего общественнаго строя. Между тѣмъ у насъ положеніе низшихъ классовъ весьма удовлетворительно; благодаря своей бережливости и заработкамъ, они живутъ довольно комфортабельно, а получаемое ими прекрасное воспитаніе, въ связи съ чистотою семейныхъ нравовъ, держитъ ихъ пока въ сторонѣ отъ тѣхъ превратностей, которые составляютъ удѣлъ высшихъ классовъ. На каждомъ шагу я вижу очевидные признаки прогресса; дома и селенія вырастаютъ какъ бы изъ земли; Бостонъ уже связанъ съ другими городами тремя желѣзными дорогами; по рѣкамъ по всѣмъ направленіямъ ходятъ пароходы; словомъ я вижу дѣятельность и прогрессъ не въ одномъ какомъ нибудь классѣ, но во всемъ населеніи страны. Воспитаніе сдѣлало у насъ болѣе значительные успѣхи, чѣмъ накопленіе богатствъ, а если мы съумѣемъ распространить его блага на всѣхъ гражданъ и сберечь при этомъ чистоту семейныхъ нравовъ, то я не знаю, чего еще намъ больше желать».
При такомъ бодромъ и радостномъ настроеніи духа весело было работать, и въ скоромъ времени по возвращеніи своемъ изъ Европы, Тикноръ принялся за давно задуманную имъ Исторію Испанской Литературы, которая въ продолженіе цѣлыхъ десяти лѣтъ была главнымъ дѣломъ его жизни. Матеріалы для этого труда онъ постоянно собиралъ во время своихъ продолжительныхъ странствованій по Европѣ; приступивъ же къ ихъ обработкѣ, онъ далъ полномочіе своимъ корреспондентамъ, не жалѣя средствъ, пріобрѣтать для него недостающія книги и заказывать копіи съ рукописей. За исключеніемъ близкихъ родныхъ и его друга Прескотта, съ которымъ онъ въ продолженіе многихъ лѣтъ привыкъ дѣлиться всякой мыслью, никто и не подозрѣвалъ, что Тикноръ занятъ такимъ колоссальнымъ трудомъ. Дверь его кабинета была по прежнему открыта для всѣхъ, кто до него имѣлъ дѣло; онъ по прежнему предсѣдательствовалъ въ педагогическомъ совѣтѣ и различныхъ благотворительныхъ обществахъ, по прежнему принималъ горячее участіе въ общественныхъ дѣлахъ. Проникнутый глубокимъ убѣжденіемъ, что жизнь взыскиваетъ съ человѣка больше чѣмъ ученый трудъ, Тикноръ, оставивъ кафедру, считалъ себя въ правѣ отдавать наукѣ только свои досуги и работалъ преимущественно лѣтомъ, когда онъ уѣзжалъ изъ Бостона въ какой нибудь прохладный и зеленый уголокъ на берегу Атлантическаго океана или въ сосѣдствѣ Ніагарскаго водопада. Такъ подвигался въ продолженіе многихъ лѣтъ неслышными, но твердыми шагами трудъ, который долженъ былъ увѣковѣчить имя Тикнора въ наукѣ. Онъ находилъ такое удовольствіе въ этомъ трудѣ, что не особенно торопился изданіемъ его въ свѣтъ, и на нетерпѣливый вопросъ племянника, когда же онъ приступитъ къ печатанію, онъ спокойно отвѣчалъ: «когда все будетъ окончено.» Наконецъ весною 1848 г. всѣ три тома были готовы, и Тикноръ послалъ ихъ въ рукописи своему другу Прескотту, мнѣніе котораго онъ высоко цѣнилъ, съ просьбой откровенно высказать свое мнѣніе и сдѣлать замѣчанія на поляхъ. Прескоттъ выполнилъ требуемую отъ него дружескую услугу съ полной откровенностью, умѣньемъ и тактомъ: въ письмѣ къ Тикнору онъ мѣтко указалъ на характеристическія черты труда Тикнора, на его выдающіяся достоинства и на недостатки, вытекающіе изъ увлеченія любимымъ предметомъ; кромѣ того къ письму онъ приложилъ восемнадцать страницъ своихъ замѣтокъ и дополненій, изъ которыхъ впослѣдствіи составился его разборъ труда Тикнора, напечатанный въ 1850 въ North American Review. «Мнѣ нечего говорить — писалъ онъ Тикнору — какое наслажденіе доставило мнѣ чтеніе Вашего труда, посвященнаго предмету, всегда глубоко интересовавшему меня. Я не колеблюсь сказать, что Вашъ трудъ, какъ въ отношеніи научномъ, такъ и въ отношеніи художественномъ, какъ произведеніе искусства, исполненъ такимъ образомъ, что онъ непремѣнно долженъ занять важное и прочное мѣсто въ литературѣ. Не только европейскіе ученые, но и природные испанцы не перестанутъ обращаться къ Вашей книгѣ, какъ къ самой полной и правдивой исторіи испанскаго народнаго духа, насколько онъ отразился въ литературныхъ произведеніяхъ. Люди, подобно мнѣ, поверхностно-знакомые съ испанской литературой, удивятся по прочтеніи вашей книги, какъ богата Испанія всѣми родами произведеній, существующихъ въ остальной Европѣ и какъ много она создала самостоятельныхъ литературныхъ формъ. Болѣе свѣдущіе безъ сомнѣнія отдадутъ полную справедливость той смѣлости, съ которой Вы проникаете въ самые темные и отдаленные уголки литературы и извлекаете оттуда много такого, что было либо совершенно неизвѣстно, либо не было оцѣнено по достоинству, а равно также и тому искусству, съ которымъ Вы поставили и по возможности рѣшили много темныхъ и запутанныхъ вопросовъ въ этой области Самый планъ книги представляется мнѣ вполнѣ разумнымъ. Распредѣливъ литературный матеріалъ по великимъ эпохамъ, носящимъ на себѣ яркія характеристическія черты, Вы этимъ самимъ произвели ясное впечатлѣніе на умъ читателя и связали умственное движеніе народа съ тѣми измѣненіями въ политическомъ и нравственномъ состояніи его, которыя не могли не оказать вліянія и на литературу. Вы прекрасно выяснили основную и едва-ли не самую замѣчательную черту кастильской литературы — глубокій національный характеръ ея, благодаря которому она занимаетъ совершенно особое мѣсто среди европейскихъ литературъ, никогда не подвергавшихся темъ вліяніямъ, которымъ она подвергалась. — Наиболѣе интересные отдѣлы Вашего труда безспорно тѣ, гдѣ Вы касаетесь такихъ общеинтересныхъ вопросовъ, какъ напр. вопросъ о народныхъ испанскихъ романсахъ, а равно также и главы, посвященные характеристикѣ Лопе де Веги, Кальдерона и въ особенности Сервантеса. Наименѣе интересными для обыкновеннаго читателя покажутся подробныя изслѣдованія о мало извѣстныхъ второстепенныхъ читателяхъ. Если Вы, имѣя въ виду интересы публики, намѣрены сократить Вашу книгу, то сокращайте ее только въ этихъ отдѣлахъ. Здѣсь Вы можете свободно дѣйствовать авторскими ножницами.»
Книга Тикнора, вышедшая одновременно въ Нью-Іоркѣ и Лондонѣ въ концѣ 1849, сразу создала ученую репутацію автора и заняла первое мѣсто въ ряду сочиненій посвященныхъ исторіи испанской литературы. Лучшіе знатоки испанской литературы въ Европѣ Фердинандъ Вольфъ, Фордъ, Ф. Шаль и др. почтили ее лестными рецензіями; а лица, которымъ онъ самъ послалъ свою книгу, прислали ему восторженныя благодарственныя письма. Вотъ что между прочимъ писалъ Тикнору престарѣлый, но юный духомъ, Людвигъ Тикъ: «Въ своей жизни я не мало прочелъ испанскихъ книгъ и имѣлъ дерзость считать себя въ числѣ знатоковъ испанской поэзіи, но Ваша книга совершенно пристыдила меня, потому что изъ нея я узналъ много совершенно неизвѣстнаго для меня. Особенно новы и поучительны кажутся мнѣ главы, посвященныя испанскимъ народнымъ романсамъ, и я радуюсь при мысли, что мнѣ еще не разъ придется обратиться къ нимъ за поученіемъ.»
Исторія испанской литературы составляетъ итогъ всей научной дѣятельности Тикнора. Задуманная имъ еще въ молодости, подъ вліяніемъ раннихъ испанскихъ симпатій, она созидалась въ теченіе многихъ лѣтъ; она была не разъ предметомъ его университетскихъ лекцій и была окончена въ 1848 году, когда ея автору шелъ уже 57 годъ. Она же занимала собою его мысль и въ старости; каждое новое изданіе ея являлось въ точномъ смыслѣ слова исправленнымъ и дополненнымъ; экземпляръ ея до самой смерти лежалъ у него на рабочемъ столѣ, и онъ ежедневно испещрялъ его поля замѣтками и поправками, возникавшими по мѣрѣ болѣе глубокаго изученія различныхъ деталей и легшими въ основу четвертаго и послѣдняго изданія, вышедшаго уже послѣ его смерти.
Выше было замѣчено, что Тикноръ не былъ кабинетнымъ ученымъ, что научныя занятія не мѣшали ему интересоваться злобой дня и стараться по мѣрѣ силъ быть полезнымъ своимъ согражданамъ. Посмотримъ же теперь, какъ онъ относился къ живымъ общественнымъ вопросамъ, волновавшимъ его время.
Самымъ крупнымъ вопросомъ, надвигавшимся какъ туча съ юга, былъ вопросъ о невольничествѣ. Тикнору не разъ приходилось краснѣть въ Европѣ, когда ему указывали на эту язву американской жизни, находившуюся въ такомъ рѣзкомъ противорѣчіи съ американской конституціей, основанной на принципѣ всеобщаго равенства. Онъ могъ возражать, что европейцы не знаютъ американской жизни, что этотъ вопросъ не можетъ быть рѣшенъ однимъ почеркомъ пера, что въ силу той же конституціи сѣверъ не могъ предписывать законы югу и т. п., но въ душѣ онъ не могъ не сознавать, что пока рабство существуетъ, для Америки не возможенъ правильный прогресъ и ей нечего гордиться своими учрежденіями передъ старымъ міромъ. «Мнѣ нѣтъ никакой охоты — писалъ онъ въ 1843 г. къ знаменитому геологу Чарльзу Ляйелю — толковать объ этомъ вопросѣ; онъ мнѣ противенъ во всѣхъ отношеніяхъ, ибо въ будущемъ грозитъ большими опасностями нашей странѣ. Сущность этого учрежденія заключаетъ въ себѣ нѣчто до того пагубное и роковое, что какъ ни верти его, изъ него ничего не можетъ выйти, кромѣ зла.» Онъ предвидѣлъ очень ясно, что рано или поздно этотъ проклятый вопросъ можетъ быть рѣшенъ только силою оружія и что торжество сѣвера и уничтоженіе невольничества будутъ непремѣнными результатами этой борьбы, но полагалъ, что и здѣсь торопиться не слѣдуетъ, ибо съ каждымъ днемъ свободный сѣверъ пріобрѣтаетъ во всѣхъ отношеніяхъ перевѣсъ надъ живущимъ рабскимъ трудомъ югомъ и что чѣмъ позднѣе начнется война, тѣмъ она будетъ менѣе упорна и продолжительна. Революція 1848 г. на время отвлекло Тикнора отъ домашнихъ вопросовъ и всецѣло приковала его вниманіе къ дѣламъ Европы. Врагъ всякаго насильственнаго переворота, совершеннаго руками невѣжественной толпы, Тикноръ не вѣрилъ въ прочность республики во Франціи и утверждалъ, что не пройдетъ и года какъ соціальный порядокъ, низвергнутый въ Парижѣ въ февральскіе дни, будетъ въ силу естественнаго хода вещей, замѣненъ военнымъ деспотизмомъ — предсказаніе къ несчастію оправдавшееся слишкомъ скоро. Не менѣе мрачно смотрѣлъ онъ на вспыхнувшую въ 1853 г. крымскую войну; онъ не могъ сочувствовать ни Турціи, ни Россіи: первой потому, что она дѣлала безплодной для цивилизаціи всякую почву, на которой утверждала свое господство; второй — потому, что побѣда Россіи не замедлила бы сказаться усиленіемъ русскаго вліянія, а стало быть и автократическаго принципа въ Европѣ.
Въ 1856 г. Тикноръ предпринялъ свое послѣднее путешествіе въ Европу; онъ ѣхалъ на этотъ разъ не по своимъ дѣламъ, но по дѣламъ дорогаго ему учрежденія — бостонской публичной библіотеки. Хотя въ Бостонѣ существовало двѣ библіотеки: одна при Harward College и другая при Атенеумѣклубѣ, но ни одна изъ нихъ не удовлетворяла тѣмъ условіямъ, которымъ, по мнѣнію Тикнора, должна удовлетворять публичная библіотека въ большомъ городѣ. Основаніе этой библіотеки было положено однимъ разбогатѣвшимъ въ Европѣ бостонскимъ уроженцемъ, лондонскимъ банкиромъ Бэтсомъ, который пожертвовалъ 50,000 долларовъ для постройки зданія и обѣщалъ въ случаѣ открытія библіотеки снабжать ее книгами. Какъ только зданіе было воздвигнуто, отовсюду стали приливать пожертвованія книгами и деньгами; самъ Тикноръ пожертвовалъ городу значительную часть своей собственной библіотеки, оставивъ для себя только испанскій отдѣлъ. Въ 1856 пожертвованія достигли такой значительной цифры, что комитетъ библіотеки рѣшилъ отправить одного изъ попечителей, именно Тикнора, въ Европу для окончательныхъ переговоровъ съ Бэтсомъ, закупки книгъ и заведенія правильныхъ сношеній съ извѣстными европейскими книгопродавцами. Несмотря на преклонный возрастъ, Тикноръ не счелъ себя вправѣ отклонить отъ себя это лестное порученіе и лѣтомъ 1856 г. отправился въ Европу. Къ сожалѣнію на этотъ разъ онъ не велъ своего дневника и все что мы знаемъ объ его пребываніи въ Европѣ основывается на его немногочисленныхъ письмахъ къ друзьямъ и женѣ. Въ послѣдній разъ повидался Тикноръ съ своими европейскими пріятелями и завелъ сношенія во всѣхъ главныхъ книжныхъ центрахъ Европы — Лондонѣ, Парижѣ Лейпцигѣ и др. Зиму 1856—1857 г. онъ провелъ въ Римѣ и, полюбовавшись въ послѣдній разъ карнаваломъ, весною двинулся въ Парижъ. На этотъ разъ столица міра представила для него весьма мало привлекательнаго; многихъ изъ его прежнихъ знакомыхъ онъ не засталъ въ живыхъ; литературные и политическіе салоны, которыми славился Парижъ въ прежнее время, исчезли или замѣнились блестящими балами второй имперіи, выставками безумной роскоши и Тщеславія, которыя, конечно не могли быть по душѣ такому ригористу, какъ Тикноръ. Повидавшись съ семействомъ де Брольи и проведя два пріятныхъ дня въ Val Richer у Гизо, онъ поторопился оставить Парижъ для Лондона. Здѣсь онъ провелъ около двухъ мѣсяцевъ, посѣщая литературные кружки и изучая устрой ство Британскаго Музея.
Возвратившись на родину въ сентябрѣ 1857 года, Тикноръ первое время былъ буквально поглощенъ дѣлами Бостонской публичной библіотеки, которая въ скоромъ времени была открыта для публики. По мысли Тикнора, принимавшаго дѣятельное участіе въ ея организаціи, Бостонская публичная библіотека должна была соединять въ себѣ удобство кабинета для чтенія и циркулирующей библіотеки (cirgulating library): она не только имѣла при себѣ нѣсколько обширныхъ залъ для чтенія, но и отпускала книги на домъ, для чего въ разныхъ частяхъ города было открыто нѣсколько ея отдѣленій; какъ входъ, такъ и право полученія книгъ на домъ были безплатны для всѣхъ жителей Бостона, платившихъ городскіе налоги. Въ 1858 г. Тикноръ понесъ тяжелую утрату въ смерти своего друга, знаменитаго историка Вильяма Прескотта. «Я не могу свыкнуться съ этой потерей — писалъ онъ къ одной общей пріятельницѣ; какое нибудь постороннее обстоятельство заставляетъ меня съ каждымъ днемъ чувствовать ее все сильнѣе и сильнѣе…. Много свѣта унесла эта потеря изъ тѣхъ немногихъ лѣтъ, можетъ быть мѣсяцевъ, которые остаются мнѣ, ибо чувствую, что въ послѣднее время я сильно постарѣлъ и быстрыми шагами приближаюсь къ могилѣ.» Вдова Прескотта просила Тикнора написать біографію своего друга; онъ, конечно, не могъ отказать въ этой просьбѣ и съ собственной ему энергіей принялся за собираніе необходимыхъ матеріаловъ. Онъ обратился письменно ко всѣмъ лицамъ, знавшимъ Прескотта и просилъ ихъ сообщить ему находящіяся у нихъ письма покойнаго и свои воспоминаніи. Многіе откликнулись на этотъ призывъ и прислали Тикнору много драгоцѣнныхъ матеріаловъ. За работой приведенія этихъ матеріаловъ въ порядокъ и застала его вспыхнувшая въ 1861 г. война сѣвера съ югомъ. Глубоко убѣжденный въ конечномъ торжествѣ сѣвера, Тикноръ съ страстнымъ участіемъ слѣдилъ за всѣми перепетіями этой братоубійственной борьбы, въ которой американская конституція съ честью выдержала выпавшее ей на долю жестокое испытаніе, а сепаратистская и рабовладѣльческая партія была окончательно сломлена….
Біографія Прескотта, написанная Тикноромъ съ необыкновенной теплотой и одушевленіемъ, вышла въ свѣтъ въ 1864, когда ея автору было уже 72 года. Несмотря на то, что книга появилась въ самый разгаръ войны и рисковала пройти незамѣченной, она была вся раскуплена многочисленными друзьями и почитателями Прескотта въ Америкѣ и Европѣ. Никто лучше Банкрофта не выразилъ впечатлѣнія, которое произвела эта образцовая біографія на всѣхъ знавшихъ Прескотта. «Я много вообще ожидалъ — писалъ Тикнору Банкрофтъ — отъ біографіи Прескотта, тѣмъ болѣе отъ Вашей біографіи, но, признаюсь, Ваша книга далеко превзошла мои ожиданія. Вы нарисовали Прескотта такимъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, не оставивъ ни одной черты его характера не разъясненной. Въ жизни онъ былъ гораздо выше, чѣмъ въ своихъ произведеніяхъ, и именно такимъ Вы его и представили. Прочтя внимательно Вашу книгу, я могу смѣло утверждать, что въ ней нѣтъ ни ошибокъ, ни упущеній, ни преувеличеній. Я думалъ, что однообразіе жизни ученаго невольно отниметъ у его біографіи внѣшнюю занимательность и драматическій интересъ, но Вы съумѣли нарисовать такую поразительно-занимательную картину тревогъ его духа и его борьбы съ внѣшними испытаніями, что передъ ней блѣднѣютъ описанія подвиговъ героя или опасностей, которымъ подвергался какой нибудь авантюристъ. Ваша книга написана для поученія юношамъ и утѣшенія старцамъ; это лучшій памятникъ, когда либо воздвигнутый человѣкомъ науки своему собрату и другу. Вы исполнили свою задачу съ такимъ мастерствомъ, что, воздвигая памятникъ Прескотту, Вы тѣмъ самымъ воздвигнули вѣчный памятникъ самому себѣ».
Послѣдніе годы своей жизни Тикноръ провелъ почти безвыѣздно въ Бостонѣ. Силы его видимо слабѣли; онъ выходилъ рѣдко изъ дому и ничего не писалъ кромѣ писемъ, которыя становятся все грустнѣе и грустнѣе. «Не покидайте меня — пишетъ онъ одному старому пріятелю за два года до смерти — за одно то, что я устарѣлъ. Помните, что семидесятилѣтній старикъ дѣлаетъ не то, что онъ хочетъ, но то, что можетъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ мнѣ показалось очень страннымъ когда старый докторъ Джексонъ увѣрялъ меня, что изъ него осталась только третья часть, теперь я вижу, что онъ говорилъ правду, и что я самъ подхожу къ этому». Тѣмъ не менѣе умственная энергія была еще очень свѣжа: онъ читалъ много, и чтеніе не утомляло его; онъ интересовался новостями ученой литературы, преимущественно испанской и вносилъ результаты новѣйшихъ испанскихъ изслѣдованій на поля своей книги; онъ весьма тщательно изучилъ вновь вышедшій переводъ Иліады лорда Дэрби и переводъ Божественной комедіи Данте, сдѣланный его преемникомъ по кафедрѣ въ Harward College знаменитымъ американскимъ поэтомъ Лонгфелло. Его не столько огорчалъ упадокъ силъ, сколько то, что кругъ его друзей все рѣдѣлъ и рѣдѣлъ.
Въ 1863 г. онъ получилъ извѣстіе о смерти своего лондонскаго пріятеля сэра Корнвэлла Льюиза, и два года спустя онъ имѣлъ несчастіе лишиться друга своего дѣтства и товарища по Геттингену — Эверрета. Потерявъ почти всѣхъ своихъ старыхъ друзей, онъ жадно ухватился за тѣхъ немногихъ, которые еще оставались у него. «Старайтесь еще немного пожить писалъ онъ другому другу своего дѣтства генералу Тейеру — я не могу обойтись безъ всѣхъ васъ». Насталъ наконецъ и его чередъ — онъ умеръ отъ апоплексическаго удара въ первый день новаго 1871 г. на 79 году своей жизни, завѣщавъ передъ смертію свою богатую коллекцію испанскихъ книгъ Бостонской публичной библіотекѣ.
Познакомившись съ главными фактами жизни Тикнора большею частію на основаніи его собственныхъ словъ, постараемся теперь собрать въ одно цѣлое основныя черты его нравственнаго образа. Тикноръ былъ, что называется, цѣльная и уравновѣшенная натура; онъ былъ весь скроенъ какъ бы изъ одного цѣльнаго куска, и такъ какъ всѣ его страсти и чувства всегда находились подъ контролемъ разсудка, то онъ всегда оставался вѣренъ себѣ отличался замѣчательной выдержкой, самообладаніемъ и почти всегда достигалъ чего хотѣлъ. Воспитанный въ пуританской семьѣ, онъ унаслѣдовалъ отъ нея серьезный взглядъ на жизнь, какъ на нравственный долгъ и по словамъ одного изъ друзей его дѣтства, всегда чувствовалъ себя счастливымъ, исполняя этотъ долгъ. Такая спокойная, гармоничная натура не была способна къ бурной политической дѣятельности, и отецъ Тикнора не ошибался, когда писалъ сыну еще въ 1817 г., что университетская Кафедра есть поприще наиболѣе соотвѣтствующее складу его ума, наклонностямъ и характеру. Но хотя Тикноръ не чувствовалъ въ себѣ способностей свойственныхъ государственнымъ людямъ и потому сознательно сторонился всякой политической дѣятельности, политическія убѣжденія его были въ высшей степени тверды и опредѣленны. Проф. М. М. Ковалевскій въ своихъ блестящихъ лекціяхъ о Національномъ Характерѣ Американцевъ (См. Русскія Вѣдомости 1883 г. No. 71—73) весьма ярко выставилъ на видъ основную черту американскаго народнаго характера — политическій консерватизмъ. «Нигдѣ, говоритъ онъ, основы народной жизни не поставлены въ такой степени выше критики, какъ въ Соединенныхъ Штатахъ. Конституція, подобно религіи и семьѣ, внѣ сферы повседневнаго обсужденія и законодательныхъ переворотовъ». Справедливость этой мысли прекрасно иллюстрируется характеристикой политическихъ мнѣній изучаемаго нами писателя… Истинный представитель лучшихъ сторонъ американскаго народнаго характера, Тикноръ является въ тоже время типическимъ представителемъ американскаго консерватизма и предразсудковъ. Къ конституціи 1788 онъ относится съ какимъ-то суевѣрнымъ уваженіемъ; по его мнѣнію это актъ величайшей политической честности, передъ которымъ нужно только преклоняться. «Я не думаю — писалъ онъ въ 1840 г. своему другу Дэвису — что съ тѣхъ поръ какъ стоитъ міръ существовало гдѣ бы то ни было собраніе людей, болѣе проникнутыхъ возвышенными и честными намѣреніями, чѣмъ то, которое начертало основы нашей конституціи. Честность и желаніе исполнить свой долгъ, а не талантъ или политическая мудрость руководили нашими избранниками, и вотъ почему они намъ дали лучшую изъ когда либо существовавшихъ конституціонныхъ хартій». — Считая себя однимъ изъ обладателей этого талисмана, Тикноръ считалъ себя въ правѣ смотрѣть индиферентно и даже нѣсколько свысока на борьбу политическихъ партій въ Европѣ, въ чемъ его справедливо упрекали европейскіе друзья. Онѣ не могъ отрицать, что въ сферѣ науки и искусства старый свѣтѣ далеко оставилъ за собой новый, но онъ утѣшался мыслью, что нигдѣ демократическія учрежденія не пустили такихъ прочныхъ корней, какъ въ Америкѣ, потому что они основаны съ одной стороны на образцовой конституціи; съ другой — на широкомъ разлитіи образованія въ массѣ народа. «Въ Европѣ не понимаютъ, писалъ онъ въ 1847 къ сэру Чарльзу Ляйелю, что народъ не умѣющій ни читать, ни писать и не имѣющій политическаго образованія, не можетъ быть разумнымъ властелиномъ страны». Когда вспыхнула междоусобная американская война, Тикноръ съ нескрываемымъ торжествомъ писалъ тому же лицу. «Властелинъ нашъ — ибо народъ единственный властелинъ въ Америкѣ — вступилъ наконецъ въ свои права. Вездѣ прекращены обычныя занятія, и всѣ занимаются только политикой. Мужчины, женщины, дѣти — всѣ съ утра на улицѣ, потому что сильное волненіе не позволяетъ имъ оставаться дома, въ четырехъ стѣнахъ. Митинги собираются ежедневно и повсюду, въ городахъ и селеніяхъ; всюду составляются подписки на военныя издержки, для семействъ убитыхъ воиновъ, для госпиталей. Въ эти послѣдніе шесть мѣсяцевъ наши учрежденія самымъ убѣдительнымъ образомъ доказали свою силу. Пока народъ не поднимался, правительство Линкольна и Бьюканана было безсильно. Теперь мы быстро плывемъ по теченію, ежеминутно чувствуя могучую руку нашего рулеваго».
Въ частной жизни, въ отношеніяхъ къ людямъ Тикноръ отличался благородствомъ и искренностью; онъ никогда не скрывалъ своихъ убѣжденій и умѣлъ относиться терпимо и гуманно къ мнѣніямъ другихъ; оттого у него было много искреннихъ друзей среди людей всевозможныхъ политическихъ партій. Подъ спокойной и нѣсколько суровой наружностью этого пуританина и моралиста билось нѣжное и любящее сердце. Разъ привязавшись къ кому нибудь, онъ былъ необыкновенно постояненъ въ своихъ привязанностяхъ, и друзья его юности оставались его друзьями до самой смерти. — Но самой дорогой и симпатической чертой его характера было желаніе идти на встрѣчу нуждамъ и страданіямъ ближнихъ. Не было въ Бостонѣ ни одного полезнаго или благотворительнаго учрежденія, въ устройствѣ или процвѣтаніи котораго онъ не принималъ бы самаго дѣятельнаго участія. Заботы объ этихъ учрежденіяхъ поглощали собою почти все его время, и этимъ объясняется, почему при всей своей энергіи и усидчивости онъ написалъ сравнительно мало. «Человѣкъ — говаривалъ онъ — не можетъ, быть счастливъ, если у него нѣтъ въ виду работы по крайней мѣрѣ на десять лѣтъ впередъ». А такъ какъ такой работы, направленной къ благу ближнихъ, всегда у него было въ виду много, то онъ могъ считать себя счастливымъ и свѣтло смотрѣть въ будущее. Проработавъ, не покладая рукъ болѣе полстолѣтія на пользу науки и ближнихъ, онъ упалъ съ дерева жизни, какъ плодъ, вполнѣ созрѣвшій для вѣчности и былъ искренно оплаканъ своими соотечественниками, видѣвшими въ его смерти національную потерю.
Источник текста: История испанской литературы / Тикнор; Пер. с 4 англ. изд. Н. И. Стороженко. Том 1. — Москва: К. Т. Солдатенков, 1888.
- ↑ Лордъ Кэстльру былъ тогда первый министръ и глава реакціонной партіи въ Англіи.
- ↑ Рехидоръ — мелкій муниципальный чиновникъ, нѣчто въ родѣ волостнаго старшины.
- ↑ Remarks on changes lately proposed or adopted in Harward University. Boston 1825.
- ↑ Баронъ Мюнхгаузенъ ганноверскій уроженецъ и одно время офицеръ русской службы извѣстенъ фантастическими разсказами о своихъ странствованіяхъ и похожденіяхъ въ Россіи, весьма напоминающими собою «Не любо не слушай, а лгать не мѣшай» Они первоначально появились на англійскомъ языкѣ, потомъ не разъ были переводимы на французскій и нѣмецкій яз. и пользовались большимъ успѣхомъ. Послѣднее ихъ изданіе вышло въ 1862 г. въ Парижѣ съ рисунками Густава Доре.