ДЖОРДЖЪ-ГЕНРИ ЛЬЮИСЪ.
правитьI.
правитьВъ первыхъ числахъ прошлаго декабря умеръ одинъ изъ даровитѣйшихъ писателей нашего времени, Джорджъ-Генри Льюисъ, которому современное поколѣніе не въ одной только Англіи, но и во всемъ образованномъ мірѣ обязано многими свѣтлыми страницами въ исторіи своего умственнаго развитія. Льюисъ не принадлежалъ исключительно ни къ какому ученому цеху, не былъ изъ числа тѣхъ безстрастныхъ спеціалистовъ, которые застываютъ на какой-нибудь одной отрасли знанія. Главной его задачей было то общеобразовательное дѣло, которое требуетъ очень близкаго и основательнаго знакомства съ пріемами и выводами всѣхъ научныхъ отраслей и которое вноситъ жизнь и свѣтъ въ обыденное міросозерцаніе интелигентной массы; оно не создаетъ ни блестящихъ гипотезъ, ни великихъ открытій, отмѣчающихъ эпохи геніевъ, но дѣлаетъ гораздо больше этого — учитъ и направляетъ общественную мысль въ ея скромной и повседневной сферѣ, — въ томъ, что называется common life. Въ этомъ отношеніи Льюисъ былъ не блестящимъ и остроумнымъ дилетантомъ, успѣвшимъ отовсюду нахватать разрозненныхъ клочковъ разнообразныхъ знаній и выводовъ и преподнести ихъ намъ въ болѣе или менѣе привлекательномъ и популярномъ видѣ, — нѣтъ, въ этомъ дѣлѣ онъ былъ великимъ мастеромъ, и мы лишаемся въ немъ самаго даровитаго внѣ-школьнаго педагога, въ какихъ теперь чувствуется настоятельная потребность. Нельзя, слѣдовательно, искренне не пожалѣть о его смерти именно въ тотъ моментъ, когда спросъ на подобныхъ дѣятелей начинаетъ повсюду примѣтно возрастать, когда даже наиболѣе застоявшіяся общества ожидаютъ своего умственнаго и матеріяльнаго процвѣтанія отъ своихъ ближайшихъ руководителей, тѣхъ рядовыхъ работниковъ, которые прямо и непосредственно удовлетворяютъ потребностямъ большинства. Эта-то обыденность — common-life — и была постоянно въ виду у схороненнаго недавно на Хайгетскомъ кладбищѣ писателя. Для нея онъ учился физіологіи, рѣзалъ молюсковъ на берегахъ Средиземнаго моря, рылся въ головоломныхъ метафизическихъ трактатахъ греческихъ мудрецовъ и еще менѣе удобоваримыхъ ихъ новѣйшихъ подражаніяхъ и толкованіяхъ. Послѣднимъ и любимымъ его трудомъ были: «Вопросы мысли и жизни», которыхъ смерть не дала ему довести до конца. По образцу его «Физіологіи обыденной жизни», составляются теперь «Химіи обыденной жизни», «Гигіены обыденной жизни» и сотни тому подобныхъ трактатовъ, часто имѣющихъ несомнѣнное научное значеніе, по направленныхъ главнымъ образомъ къ тому, чтобы прекратить убыточный и вредный для нашего времени разладъ науки и. дѣйствительной жизни.
Льюисъ писалъ очень много и обо всемъ: о молюскахъ и о «благородныхъ сердцахъ», о Гёте, о философахъ, объ испанцахъ и объ актерахъ. Только о себѣ самомъ онъ не оставилъ ни строки, несмотря на то, что его личная жизнь была-бы для насъ въ высшей степени интересною и поучительною. Его многочисленные литературные друзья не пополнили еще до сихъ поръ этотъ біографическій пробѣлъ. Лучшіе англійскіе журналы и обзоры почтили память покойнаго сочувственнымъ надгробнымъ словомъ, но сколько-нибудь подробнаго жизнеописанія Льюиса мы еще не нашли ни въ одной иностранной литературѣ. «Fortnightly Review», котораго Льюисъ былъ основателемъ, на совершенно новыхъ въ то время въ Англіи литературно-комерческихъ началахъ, и гдѣ онъ усердно сотрудничалъ до конца своихъ дней, помѣстилъ въ своемъ первомъ выпускѣ за этотъ годъ краткую замѣтку, посвященную памяти его бывшаго издателя однимъ изъ его ближайшихъ друзей, извѣстнымъ белетристомъ Антони Троллопомъ; но этотъ некрологъ крайне узокъ и одностороненъ. Авторъ объявляетъ себя рѣшительно некомпетентнымъ судьею ученыхъ и общественныхъ заслугъ своего умершаго пріятеля и хочетъ придать своей замѣткѣ исключительно личный характеръ.
«Всѣ, знавшіе Льюиса столь-же коротко, какъ я, почувствуютъ, что онъ унесъ съ собою въ могилу значительную часть нашихъ жизненныхъ удовольствій. Я считалъ Льюиса великимъ философомъ только потому, что слышалъ о немъ этотъ отзывъ отъ другихъ. Когда онъ давалъ себѣ трудъ познакомить меня съ какимъ-нибудь новымъ физіологическимъ явленіемъ, когда, напр., онъ сообщалъ мнѣ, что лягушка можетъ очень удобно жить и дѣйствовать безъ головнаго мозга, — я принималъ его слова за непреложную истину, но какъ за такую истину, къ которой я по-неволѣ долженъ былъ оставаться безучастенъ. Когда онъ прославлялъ или сокрушалъ какого-нибудь почтеннаго философа въ моемъ присутствіи, но, конечно, не для меня, а имѣя въ виду какого-нибудь другого, болѣе достойнаго слушателя, то я даже не слушалъ его словъ, но не могъ не любоваться его проповѣдническимъ жаромъ. Мнѣ не было рѣшительно никакого дѣла до прославляемаго или сокрушаемаго философа, но пылъ и юморъ самого Льюиса были для меня источникомъ истиннаго наслажденія. Никто на свѣтѣ не умѣлъ такъ живо и превосходно излагать и разсказывать что-бы то ни было, какъ онъ. Надо было видѣть, какъ онъ вскакивалъ со своего стула, постепенно воодушевляясь и воодушевляя своихъ двухъ-трехъ собесѣдниковъ и слушателей. Трудно рѣшить, сознавалъ-ли онъ или нѣтъ, какимъ онъ былъ одаренъ замѣчательнымъ сатирическимъ и комическимъ даромъ. Онъ постоянно дѣлалъ видъ, будто вовсе не сознавалъ, но та художественная законченность, съ которою онъ возводилъ на степень ѣдкой, остроумной сатиры самый обыденный разсказъ, усиливая выразительность своей страстной, по сжатой, лаконической рѣчи энергическою жестикуляціею, могли-бы заставить предполагать обдуманность и искуство. Самая его наружность была превосходно приспособлена для подобныхъ сценъ. Какъ и всѣ порядочные люди, онъ вовсе не думалъ о своемъ нарядѣ, непредставлявшемъ, повидимому, ничего выдающагося. Его бархатный сюртучокъ, его изящныя туфли и всѣ другія принадлежности его туалета были такія, какія встрѣчаются сплошь и рядомъ. Но на немъ онѣ принимали какой-то своеобразный отпечатокъ. Казалось, будто избытокъ самобытности, переполнявшей его особу, изливался на все, прикасавшееся къ нему. Никому, конечно, не пришло-бы въ голову назвать Льюиса красивымъ. Его густые, длинные волосы на исхудаломъ лицѣ, его нависшіе усы и вся его физіономія производили гораздо больше впечатлѣніе болѣзненности, чѣмъ красоты. Но въ глазахъ его искрился чудный блескъ, котораго не могла помрачить никакая болѣзнь, никакія страданія; при одномъ взглядѣ этихъ чудныхъ, оживленныхъ глазъ на душѣ становилось пріятно. На своемъ очень распространенномъ фотографическомъ портретѣ Льюисъ выглядитъ какъ-то свирѣпо, раздраженно. Это выраженіе нерѣдко вызывалось, дѣйствительно, на его лицѣ неблаговидными продѣлками различныхъ литературныхъ псевдо-знаменитостей, любящихъ морочить читающую публику и сбивать ее съ толку. Но улыбка скоро возвращалась на это привлекательное въ своей неправильности лицо… Минутное негодованіе истощалось быстро въ сверкающихъ искрахъ неподдѣльнаго, высокаго юмора, которымъ даже жертвы его нападокъ не могли не любоваться, какъ изящнымъ умственнымъ фейерверкомъ»… «Что онъ былъ замѣчательный мыслитель, замѣчательный писатель и замѣчательный критикъ, — это знаютъ всѣ. Но немногіе имѣли удовольствіе извѣдать на опытѣ, что въ цѣломъ Лондонѣ не существовало другого собесѣдника, съ которымъ можно-бы было пріятнѣе провести часъ или два въ разговорѣ объ умственныхъ и литературныхъ вопросахъ, за чашкою кофе и съ сигарой въ зубахъ. Такимъ-то живетъ въ моемъ воспоминаніи этотъ Льюисъ, начавшій свою литературную карьеру съ драмъ и романовъ и закончившій ее въ качествѣ одного изъ наиболѣе передовыхъ и популярныхъ мыслителей нашего времени».
Этотъ замѣчательный комическій и сатирическій талантъ, котораго читатели «Жизнеописательной исторіи философіи» и «Физіологіи обыденной жизни» легко могли не подозрѣвать въ авторѣ этихъ двухъ образцовыхъ сочиненій, повидимому, унаслѣдованъ Льюисомъ отъ его дѣда, извѣстнаго актера Чарльза Льюиса; но намъ рѣшительно неизвѣстно, принималъ-ли этотъ дѣдъ какое-нибудь участіе въ воспитаніи Джорджа-Генри Льюиса, родившагося въ 1817 г. О дѣтствѣ Льюиса мы не имѣемъ рѣшительно никакихъ свѣденій. Отецъ его былъ человѣкъ совершенно заурядный во всѣхъ отношеніяхъ и располагалъ очень скудными денежными средствами. Повидимому, у Джорджа-Генри не было ни братьевъ, ни сестеръ, но отцу его нелегко было воспитать даже и единственнаго своего ребенка, который къ тому-же родился тщедушнымъ, чуть живымъ. Всю свою жизнь Льюисъ страдалъ не отъ какого-нибудь опредѣленнаго недуга, а отъ общей органической слабости. Эта послѣдняя слишкомъ часто является продуктомъ закопченаго фабричнымъ дымомъ и морскими туманами климата большихъ англійскихъ городовъ. Въ семьяхъ достаточныхъ это вліяніе иногда удается побороть тѣмъ грубымъ физическимъ воспитаніемъ, которымъ англичане рѣзко отличаются отъ континентальныхъ народовъ Европы. Нынѣшняя система англійскаго воспитанія сложилась въ то время, когда о раціональномъ примиреніи требованій гигіены съ условіями высшаго культурнаго интереса не могло быть и рѣчи. На практикѣ она дала благопріятные результаты въ томъ смыслѣ, что поколѣнія, рожденныя и воспитанныя въ міазматической атмосферѣ Лондона или другихъ промышленныхъ городовъ, окрѣпли мускулами въ ущербъ многимъ другимъ сторонамъ своего развитія, благодаря физическимъ упражненіямъ и разнымъ вспомогательнымъ средствамъ, возбуждавшимъ гомерическій апетитъ, обильно удовлетворяемый кровавымъ ростбифомъ и бараньими котлетами. Бычачья дебелость и огрубѣніе нервной воспріимчивости сдѣлались въ Англіи признакомъ породы и привилегированнаго общественнаго положенія. Педагогическій строй, временно вызванный неблагопріятными климатическими условіями, увѣковѣченъ рутиною.
Но Льюисъ не могъ получить хорошаго воспитанія, въ англійскомъ смыслѣ этого слова, и это впослѣдствіи очень благопріятно отозвалось на всей его дальнѣйшей жизни и дѣятельности. Ему пришлось посѣтить многія изъ тѣхъ частныхъ и общественныхъ воспитательныхъ заведеній, которыя такъ хорошо теперь всѣмъ извѣстны, благодаря романамъ Дикенса, хотя онъ являлся въ нихъ временнымъ гостемъ. То по болѣзни, то по другимъ причинамъ, отецъ долженъ былъ брать его снова домой прежде, чѣмъ удушливый складъ этихъ разсадниковъ «джентльменовъ изъ Сити» могъ оказать на воспріимчивую натуру Джорджа Генри свое подавляющее вліяніе. Дольше другихъ онъ пользовался педагогическими заботами доктора Бёрни (d-r Burney), директора частнаго пансіона въ Гриничѣ, гдѣ и обучился довольно удовлетворительно греческой граматикѣ. Но скоро отецъ перемѣстилъ его въ другую школу на островѣ Джерси (Jersey), гдѣ уже смягчающимъ образомъ сказывается французское вліяніе. Нѣкоторую часть своего отрочества Льюисъ провелъ въ самой Франціи. Пофранцузски онъ, даже на старости лѣтъ, говорилъ такъ-же свободно, какъ и по-англійски, даже безъ оттѣнковъ птичьяго великобританскаго акцента. Лучшія философскія и публицистическія произведенія Льюиса убѣждаютъ насъ, что вліяніе нѣсколькихъ лѣтъ, еще юношею проведенныхъ имъ во Франціи, было для него благотворнымъ. Въ болѣзненномъ мальчикѣ рано развилась любовь къ чтенію, и онъ поддерживалъ ее преимущественно французскими литературными произведеніями.
Лѣтъ семнадцати Льюису пришлось, какъ говорится, стать на свои ноги, т. е. собственнымъ трудомъ добывать себѣ средства къ существованію. Онъ поступилъ скромнымъ клеркомъ въ контору какого то русскаго купца въ Лондонѣ и пробылъ въ ней ровно настолько, чтобы навсегда получить отвращеніе отъ всякой комерческой дѣятельности. Его манила умственная и литературная жизнь; но безъ денежныхъ средствъ, безъ удовлетворительнаго образованія, онъ не видѣлъ никакой возможности оторваться отъ ненавистнаго прилавка. Не извѣстно, какимъ путемъ удалось ему вступить, лѣтъ двадцати отъ рода, въ одну изъ лондонскихъ медицинскихъ школъ, хотя къ медицинѣ онъ не чувствовалъ ни малѣйшаго призванія.
«Sawbones» (сѣятели костей) т. е. медицинскіе студенты, пользуются въ Англіи и до сихъ поръ самою отчаянною и незавидною репутаціей. Объ этомъ мы можемъ узнать не только изъ «Записокъ пиквикскаго клуба», но даже и изъ самоновѣйшихъ изслѣдованій и статей, посвящаемыхъ этому предмету передовыми англійскими писателями. Въ подтвержденіе своихъ словъ мы можемъ сослаться хотя-бы на доктора Уильяма Джильберта, одного изъ сотрудниковъ основанной Льюисомъ «Fortnightly Review».
Организація медицинскаго образованія въ Лондонѣ настолько отличается отъ порядковъ, установившихся въ этомъ дѣлѣ во всѣхъ безъ исключенія просвѣщенныхъ странахъ Европы и Америки, что о немъ я не считаю лишнимъ сказать здѣсь нѣсколько словъ. Медицина не считается въ Англіи професіей свободной, т. е. такой, которою заниматься можетъ всякій желающій, если ему посчастливится найти кліентовъ, согласныхъ за болѣе или менѣе щедрое вознагражденіе пользоваться его услугами. Такое отношеніе государства къ медицинѣ, т. е. нестѣсняемость медицинской практики никакими офиціальными формальностями, встрѣчается въ настоящее время только въ нѣкоторыхъ отдаленныхъ штатахъ сѣверной Америки, главнымъ образомъ въ Калифорніи, гдѣ рѣшительно никто не препятствуетъ первому встрѣчному шарлатану лечить за деньги кого ему вздумается, устроивать публичныя консультаціи и клиники и публиковать о своей дѣятельности въ газетахъ. Очень недавно еще прославился и нажилъ большое состояніе въ С.-Франциско какой-то французскій парикмахеръ, вздумавшій выдавать себя за китайскаго врача. Но это только частный случай, надѣлавшій много шума, благодаря той шарлатанской обстановкѣ, которою обставилъ себя отчаянный авантюристъ. Вообще-же говоря, свобода медицинской практики въ Калифорніи вовсе не такъ убыточна для публики и даже не такъ прибыльна для самозванныхъ врачей, какъ обыкновенино думаютъ приверженцы государственной опеки. Дѣло въ томъ, что въ калифорнскихъ городахъ учреждены уже съ давнихъ поръ общества врачей, недопускающія въ свою среду никакихъ самозванцевъ и составляющія списки всѣхъ врачей въ городѣ и въ околоткѣ, могущихъ доказать, что они дѣйствительно окончили медицинскій курсъ въ какомъ-бы то ни было заведеніи. Списки такихъ врачей ежедневно печатаются въ газетахъ и постоянно имѣются на лицо въ каждой аптекѣ. О подробностяхъ этого дѣла мы не станемъ распространяться потому, что Англія, во многихъ случаяхъ перещеголявшая Америку невмѣшательствомъ государства въ частныя дѣла гражданъ, держится, однакожь, въ вопросѣ о медицинской практикѣ діаметрально-противоположнаго начала. Медицинскій факультетъ (University College) въ Лондонѣ раздаетъ дипломы на званіе physician и surgeon, безъ которыхъ медицинская практика считается противозаконною, но факультетъ этотъ можетъ давать необходимое ученое образованіе только ничтожному числу ежегодно представляющихся состязателей на эти дипломы. Громадное большинство «sawbones» принуждены обучаться въ частныхъ школахъ, заводимыхъ для этой цѣли при всѣхъ столичныхъ госпиталяхъ. Школы эти не подчинены никакому контролю и ведутъ между собою гостинодворскую борьбу, усиливаясь каждая заманить къ себѣ какъ можно больше слушателей, платящихъ за свое обученіе не меньше 30-ти фунтовъ стерлинговъ въ годъ. Плата эта представляется слишкомъ высокою сравнительно съ тѣмъ, чего требуютъ отъ своихъ посѣтителей всѣ безъ исключенія континентальные университеты и академіи; а между тѣмъ лондонскія госпитальныя школы но доставляютъ своимъ студентамъ и половины тѣхъ удобствъ, которыя имѣются даже во второстепенныхъ и третьестепенныхъ университетахъ. Даже лучшая изъ этихъ школъ, при госпиталѣ св. Варфоломея, имѣющая среднимъ числомъ не меньше 550 слушателей каждый годъ, постоянно жалуется, что она не можетъ существовать на средства, доставляемыя самими студентами. Распорядители этой школы, т. е. врачи этого же самого госпиталя, вымаливаютъ у благотворительнаго совѣта очень значительныя, денежныя субсидіи, которыя приходится брать изъ фонда, назначеннаго собственно для содержанія неимущихъ больныхъ въ городскихъ госпиталяхъ. Интересами больныхъ жертвуютъ на каждомъ шагу интересамъ школы, по тѣмъ не менѣе, при значительномъ числѣ подобныхъ школъ, преподаваніе въ нихъ идетъ совершенно халатнымъ образомъ. Не только часто нѣтъ и рѣчи о замѣщеніи различныхъ кафедръ свѣдущими спеціалистами, но часто все преподаваніе утрачиваетъ совершенно университетскій характеръ. Школы стараются привлечь къ себѣ многочисленныхъ слушателей, назначая денежныя преміи тѣмъ изъ нихъ, которые будто-бы отличаются особенными успѣхами, но на дѣлѣ раздачею этихъ премій руководитъ самый беззастѣнчивый произволъ, Професоры обращаютъ своихъ учениковъ въ совершенныхъ подмастерьевъ. Д-ръ Уильямъ Джильбертъ, у котораго мы заимствуемъ нѣкоторыя подробности, утверждаетъ, что, при посѣщеніи имъ лучшихъ лондонскихъ госпиталей, ему нерѣдко приходилось находить тамъ неопытныхъ юношей, неимѣвшихъ о медицинѣ ни малѣйшаго понятія. Докторъ, посѣщая госпиталь втеченіи всего только двухъ часовъ въ сутки, старается раздѣлаться и съ больными, и съ слушателями. Леченіе и уходъ за больными передается лучшимъ ученикамъ, которые, въ свою очередь, передаютъ его младшимъ своимъ товарищамъ. Впрочемъ, и изъ лучшихъ учениковъ, окончившихъ въ госпитальной школѣ полный курсъ, не менѣе 30 % ежегодно проваливаются на экзаменахъ въ University College, т. е. признаются рѣшительно негодными къ медицинской практикѣ уже послѣ того, какъ они, быть можетъ, нѣсколько лѣтъ практиковали въ одномъ изъ лучшихъ госпиталей, привлекающихъ къ себѣ многочисленныхъ больныхъ громкими именами врачей, заглядывающихъ туда только на два часа въ сутки, чтобы и больныхъ осмотрѣть, и отчитать положенныя по школьному устану лекціи.
Все это дѣлается и теперь въ лучшемъ и богатѣйшемъ лондонскомъ госпиталѣ св. Варфоломея, школа котораго получаетъ порою субсидіи изъ благотворительнаго фонда до 40,000 ф. стерл. въ годъ. Даже въ ней, по свидѣтельству того-же Джильберта, анатомическій театръ и камера для труповъ устроены такъ дурно, что онѣ заражаютъ весь госпиталь отвратительными и, конечно, ядовитыми міазмами. Легко представить себѣ, что должно было твориться въ той маленькой госпитальной школѣ, куда попалъ Дж. Г. Льюисъ въ началѣ тридцатыхъ годовъ, т. е. въ такое время, когда Англія, гордясь своимъ политическимъ прогресомъ и индустріальнымъ развитіемъ, не только относилась съ постыднымъ равнодушіемъ къ безчисленнымъ неблаговиднымъ остаткамъ дикаго средаевѣкового строя въ своемъ общественномъ быту, но и держалась за эти отвратительные курьезы, какъ за святыню. Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ пребыванія въ этой міазматической средѣ, Льюисъ бѣжалъ оттуда съ отвращеніемъ и ужасомъ; больной, раздраженный, имѣя впереди незавидную перспективу торговаго прилавка, какъ единственнаго убѣжища отъ грозившей ему, а, можетъ быть, ужь и извѣданной, крайней нищеты и безпомощности.
Мы совершенно не знаемъ, какимъ путемъ ему удалось достать первую литературную работу. Работа эта во всякомъ случаѣ была очень скромной и не отвѣчала той блестящей роли, которую ему суждено было играть позднѣе на томъ-же литературномъ поприщѣ. Большая часть его произведеній этой первой эпохи осталась, какъ говорится, покрытою мракомъ неизвѣстности. Онъ подписывалъ ихъ вымышленными именами или не подписывалъ вовсе, признавая вполнѣ основательно, что онъ еще былъ недостаточно вооруженъ, чтобы явиться на умственномъ поприщѣ съ поднятымъ забраломъ. Онъ жадно хотѣлъ учиться, а не поучать другихъ. Онъ писалъ театральныя хроники въ грошевыхъ газетахъ и чуть-было окончательно не пристрастился къ театру, къ которому питалъ нѣкоторую склонность до конца своихъ дней, вѣроятно, благодаря воспоминаніямъ своего ранняго дѣтства. Но впослѣдствіи Льюисъ выработалъ себѣ очень серьезное отношеніе къ англійской сценѣ, которую онъ находилъ въ жалкомъ состояніи. Англія имѣетъ превосходныхъ актеровъ, воспитанныхъ на Шекспирѣ, и залы лондонскихъ, ливерпульскихъ, манчестерскихъ и другихъ театровъ всегда полны. Но нельзя-же втеченіи трехъ вѣковъ наслаждаться однимъ только Шекспиромъ, и мы, дѣйствительно, видимъ, что на лучшихъ англійскихъ сценахъ, послѣ «Гамлета» и «Короля Лира», превосходнымъ актерамъ приходится при роскошнѣйшей обстановкѣ играть пародіи такихъ французскихъ драмъ и комедій, которыя лѣтъ тридцать тому назадъ уже считались отжившими свое время на парижскихъ бульварныхъ сценахъ. Англійскіе театральные предприниматели и директоры держатся еще относительно драматическихъ писателей тѣхъ пріемовъ, которые во всей Европѣ были въ ходу въ XVI и XVII ст., т. е. смотрятъ на нихъ, какъ на ремесленниковъ. При каждой труппѣ имѣется свой maker, «дѣлатель» подлежащихъ представленію пьесъ, по большей части французъ, нещадно искажающій преимущественно устарѣвшія драмы своихъ соотечественниковъ, пользовавшихся громкою извѣстностью на парижскихъ бульварныхъ театрахъ временъ буржуазной монархіи и короля «Груши» (Луи-Филиппа). Драмы эти, посредственныя и въ самомъ подлинникѣ, обыкновенно еще искажаются умышленію англійскими передѣлывателями, отчасти для того, чтобы лучше приноровить ихъ къ грубымъ вкусамъ публики, но главнѣйшимъ образомъ для того, чтобы избѣжать необходимости платить иностраннымъ авторамъ за право перевода ихъ произведеній. Въ такомъ положеніи сценическое искуство пребываетъ въ Англіи и до сихъ поръ. Мы узнаемъ изъ газетъ, что въ текущемъ году лондонское общество съ восторгомъ присутствуетъ на представленіяхъ «Ліонскаго курьера», сантиментальной трагедіи въ восьми или десяти актахъ, имѣвшей огромный успѣхъ на парижскихъ сценахъ около полувѣка тому назадъ.
Льюисъ еще съ молодыхъ лѣтъ принималъ очень близко къ сердцу это крайне жалкое положеніе сценическаго искуства въ своемъ отечествѣ. Гано освоившись съ французскою литературою и французскими нравами, онъ обладалъ болѣе утонченными вкусами въ этомъ дѣлѣ, чѣмъ большинство англійскихъ записныхъ театраловъ, а потому сценическія замѣтки, писанныя имъ, когда ему не было и двадцати лѣтъ отъ рода, были замѣчены и представляли для лондонскихъ читателей нѣкоторый интересъ. Самъ-же Льюисъ помышлялъ о томъ, чтобы не только въ качествѣ оцѣнщика чужихъ произведеній служить дѣлу возрожденія драматическаго искуства на родинѣ Шекспира и Шеридана. Онъ задумывалъ планы обширныхъ драмъ; но его мучило сознаніе неудовлетворительности своего первоначальнаго образованія, и онъ жадно стремился пополнить этотъ пробѣлъ, не щадя никакихъ усилій. Съ особенною любовью брался онъ за безъименныя компилятивныя работы многочисленныхъ въ Англіи популярныхъ научныхъ и учебныхъ изданій. Ему рано удалось сдѣлаться однимъ изъ неутомимѣйшихъ сотрудниковъ извѣстной энциклопедіи Найта (Knight’s Cyclopaedia), съ которою онъ долго не разлучался потомъ и для которой впервые была написана имъ его «жизнеописательная исторія философіи», впослѣдствіи переработанная имъ нѣсколько разъ и сдѣлавшаяся капитальнѣйшимъ его произведеніемъ.
Такимъ-то образомъ, молодой Льюисъ, обратившись въ безъименнаго сотрудника справочныхъ словарей, имѣлъ возможность учиться, т. е. обогащаться самыми разнообразными книжными свѣденіями, сгруппированными въ совершенно случайномъ порядкѣ, и въ то-же время окупать этимъ плодотворнымъ для него трудомъ свое скромное юношеское существованіе. Благодаря необычайной жизненности и воспріимчивости его ума, этотъ далеко неудовлетворительный методъ самообученія давалъ драгоцѣнные результаты. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему удалось, нѣсколько обезпечивъ себя съ денежной стороны, предпринять поѣздку въ Германію, гдѣ онъ мечталъ окончить столь неудачно начатый имъ въ Лондонѣ курсъ медицины. Проекту этому, однакожь, не суждено было завершиться вожделѣннымъ успѣхомъ. нервная, впечатлительная натура Льюиса, однажды оскорбленная безобразіемъ лондонскаго госпиталя, не могла уже примириться съ отталкивающею внѣшнею обстановкою анатомическаго театра и хирургической клиники. За-то въ Германіи онъ быстро усвоилъ себѣ основательное естественно-научное образованіе, ставшее потомъ подкладкою всей его умственной и публицистической дѣятельности. Двухъ лѣтъ правильныхъ занятій въ одномъ изъ нѣмецкихъ университетовъ оказалось достаточно для того, чтобы отрывочно и случайно нахватанныя свѣденія улеглись въ стройномъ порядкѣ въ этой головѣ, щедро одаренной природою. Убѣдившись, что медицинское поприще для него навсегда закрыто, Льюисъ возвратился въ Лондонъ съ твердою рѣшимостью не покидать того литературнаго пути, на которомъ онъ уже успѣлъ завоевать себѣ довольно прочное положеніе.
Онъ оставилъ свою туманную родину въ 1838 г., когда ему было немногимъ болѣе двадцати лѣтъ. Но онъ не бѣжалъ изъ нея, какъ Байронъ, проникнутый презрѣніемъ и ненавистью къ этой странѣ парадоксовъ, общественной несправедливости и подавляющаго сплина. Онъ отправился въ гремѣвшую тогда на весь міръ своею ученою славою Германію для того, чтобы овладѣть орудіемъ, которое съ дѣтства манило его къ себѣ, — орудіемъ знанія и мысли, при помощи котораго онъ замышлялъ преобразовать непривлекательный общественный и умственный бытъ своихъ земляковъ. Въ началѣ сороковыхъ годовъ мы снова находимъ его въ Лондонѣ, уже готоваго къ битвѣ, но, повидимому, еще незнающаго, съ какой стороны начать задуманное имъ дѣло обновленія и возрожденія. Съ удвоенной энергіей онъ принимается снова за прежніе свои журнальные и компилятивные труды. Едва-ли существовалъ въ цѣломъ Лондонѣ хоть одинъ, сколько-нибудь приличный литературный органъ, въ которомъ Льюисъ не помѣстилъ-бы нѣсколькихъ замѣтокъ по самымъ разнообразнымъ предметамъ научнаго, критическаго и чисто-общественнаго характера. До конца своихъ дней онъ часто бывалъ вынужденъ прибѣгать къ гостепріимству этихъ журналовъ изъ чисто-экономическихъ разсчетовъ. По англійскому обыкновенію, большая часть его статей выходили въ свѣтъ безъ подписи имени автора, которымъ, впрочемъ, никто не интересовался.
Антони Тролопъ, — безспорно вполнѣ компетентный судья въ подобныхъ дѣлахъ, — свидѣтельствуетъ, что Льюисъ въ высшей степени былъ одаренъ тѣмъ, чего не достаетъ очень многимъ почтеннымъ мыслителямъ и писателямъ, т. е. рѣзкою, живою, привлекательною самобытностью и замѣчательнымъ юморомъ. Можетъ показаться страннымъ на первый взглядъ, что, при этихъ качествахъ онъ долго остается совершенно незамѣтнымъ журнальнымъ компиляторомъ, умнымъ и добросовѣстнымъ, но непредставляющимъ рѣшительно ничего выдающагося, блестящаго. Вѣроятно, очень скоро, спекулируя на значительно позже сложившуюся литературную репутацію Льюиса, его друзья и наслѣдники соберутъ всюду разсѣянныя его произведенія и издадутъ ихъ въ свѣтъ отдѣльною книгою. Сомнительно, однакожь, чтобы это изданіе прибавило что-нибудь существенное къ заслугамъ почтеннаго автора. Самъ онъ по крайней мѣрѣ очень мало цѣнилъ свои юношескіе журнальные труды, необратившіе на себя ничьего серьезнаго вниманія. Въ сороковыхъ годахъ Льюисъ былъ совершенно безличною «полезностью» лондонскаго журнальнаго міра. Для начинающаго писателя едва-ли есть что-либо безотраднѣе этой скромной и крайне неблагодарной роли. Очутившись въ ней, молодой человѣкъ двадцати трехъ или четырехъ лѣтъ отъ рода въ большей части случаевъ долженъ бываетъ себѣ сказать, что ему отъ природы не достаетъ того, чѣмъ заманчива литературная дорога для всякаго начинающаго юнаго дарованія. Добывая свой насущный хлѣбъ почти ежедневною бесѣдою съ публикою о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, какъ, казалось бы, не обмолвиться, хотя ненарокомъ, двумя-тремя вдохновенными страницами, въ которыхъ-бы рѣзко и ярко отразилась личность писателя со всѣмъ тѣмъ, что въ ней есть живого, страстнаго, цѣльнаго, заслуживающаго остановить ни себѣ сочувственное вниманіе читателя. А между тѣмъ съ Льюисомъ было именно такъ; и было такъ именно потому, что онъ рано и вѣрно намѣтилъ себѣ то направленіе, въ которомъ впослѣдствіи ему удалось оказать и своимъ соотечественникамъ, и даже отдаленнымъ иностранцамъ очень существенныя и цѣнныя услуги. Его манила съ молодыхъ лѣтъ не громкая слава писателя, покупаемая, при блестящемъ дарованіи, немногими смѣлыми и удачными страницами. Для пріобрѣтенія такой славы, ему, дѣйствительно, достаточно-бы было дать только свободный ходъ своему замѣчательному таланту остроумнаго и оригинальнаго разсказчика. Но онъ хотѣлъ быть тѣмъ, что мы выше назвали, — учителемъ общества, популяризаторомъ знаній въ средѣ его. Его мучила и не шутя сокрушала та до-нельзя скудная роль, которую вопросы и выводы науки и мысли играли въ средневѣковомъ быту его соотечественниковъ. Его лично-умственная и художественная среда притягивала къ себѣ неудержимыми влеченіями; но онъ не хотѣлъ уходить въ нее, какъ въ монастырь, оставляя своихъ, недоступныхъ этому свѣтлому стремленію, согражданъ коснѣть въ своемъ самодовольномъ отчужденіи отъ пауки и мысли. Создать вокругъ себя, въ безцвѣтной обыденной жизни, потребную для него свѣтлую и осмысленную среду, — такова была съ самыхъ юношескихъ лѣтъ его главнѣйшая жизненная задача! Съ нею онъ соразмѣрялъ свои силы и весьма естественно долженъ былъ преувеличивать въ собственныхъ своихъ глазахъ несостоятельность этихъ силъ передъ поставленными имъ цѣлями. Учиться для того, чтобы учить другихъ, было для него самою настоятельною необходимостью. Вмѣсто того, чтобы давать просторъ своему художественному дарованію и юмору, онъ утомлялъ себя непрерывною работою въ архивной пыли ветхихъ книгохранилищъ и справочныхъ словарей. Экономическая необходимость одна заставляла его дѣлиться преждевременно съ публикою своими ученическими замѣтками и школьными тетрадками. Вся энергія и самобытность его натуры тратились въ это время на то, чтобы устоять въ тяжеломъ искусѣ и не дать себя совратить съ однажды избраннаго имъ поприща.
Льюисъ много исписалъ печатныхъ листовъ всевозможными «извлеченіями изъ прочитаннаго», прежде чѣмъ ему удалось показать нѣкоторымъ своимъ друзьямъ то, что самъ онъ считалъ первымъ своимъ литературнымъ произведеніемъ. Это была трагедія изъ испанской жизни, озаглавленная «Noble heart» («Благородное сердце») написанная въ стихахъ и оконченная имъ въ часы досуга отъ компилятивныхъ своихъ работъ въ 1841 или въ 1842 г. Сантиментальное заглавіе, испанскія имена дѣйствующихъ лицъ и стихотворная форма этой трагедіи заставляютъ предполагать, что она была плодомъ напыщеннаго, восторженнаго лиризма, трудно примиримаго съ тѣмъ критическимъ и серьезнымъ направленіемъ, съ тѣмъ сочувствіемъ къ обыденной жизни, которое мы замѣчаемъ въ Льюисѣ чуть не съ отроческихъ лѣтъ. Предположеніе это, однакожь, вовсе не оправдывается самою трагедіею. Прежде всего она написана стихомъ настолько художественнымъ и звучнымъ, что ее отнюдь невозможно считать неудачною юношескою попыткою. Впослѣдствіи Льюисъ никогда уже больше не писалъ или по крайней мѣрѣ не издавалъ стиховъ; но и это первое его произведеніе достаточно показываетъ, что въ началѣ своей карьеры онъ былъ далеко не дюжиннымъ рифмоплетомъ. Въ своемъ посвященіи «Благороднаго сердца» своему другу Хельпсу, онъ объясняетъ, что не необузданное воображеніе занесло его въ эту, столь мало свойственную положительному направленію новѣйшаго времени, область доновъ Гомесовъ и доній Эльвиръ, говорящихъ о благородныхъ чувствахъ звучными бѣлыми стихами, а серьезная мысль осмыслить и возстановить упавшее драматическое искуство. Англійская сцена въ полномъ разложеніи — жалуется Льюисъ своему другу, — и болѣе другихъ ея отраслей упала та сценическая литература, которая должна и могла-бы быть самою вліятельною школою осмысленной и облагороженной жизни. Классическія произведенія сценическаго искуства выставляютъ на показъ публики идеалы иного времени, совершепно непригодные въ новѣйшемъ быту и неспособные оказывать руководящее вліяніе на современнаго зрителя. Новыя пародіи французскихъ драмъ, разсчитанныя на внѣшній эфектъ, потрясающія нервы, но оставляющія сердце и умъ совершенно незатронутыми, дѣлаютъ изъ театра балаганъ и только льстятъ предразсудкамъ толпы. Литература лицемѣритъ передъ обществомъ, не смѣетъ даже говорить съ нимъ тѣмъ языкомъ, которымъ говорятъ между собою развитые порядочные люди; циничность содержанія или полную свою безсодержательность она прикрываетъ чопорными, натянуто-цѣломудренными фразами. Всему этому надо положить конецъ; надо изъ театральныхъ подмостковъ сдѣлать родъ форума или кафедры, съ которой труженики мысли сообщали-бы публикѣ въ художественной и популярной формѣ плоды своихъ трудовъ, выставляя ей на видъ не отжившіе, не ходульные идеалы. Въ этихъ-то видахъ написана первая и единственная трагедія Льюиса, герой которой, донъ Гомесъ, долженъ выражать собою типъ идеально благороднаго человѣка по современнымъ понятіямъ. Трагедія перенесена въ испанскую обстановку XVI столѣтія потому, что въ дѣлѣ поученія публики ничѣмъ не слѣдуетъ пренебрегать, ни даже внѣшнимъ эфектомъ, блескомъ костюмовъ и декорацій, которыя пріятно развлекаютъ глазъ и избавляютъ зрителя отъ утомленія. Для созданія этой трагедіи Льюисъ весьма тщательно изучилъ испанскій языкъ и классическій театръ. Прежде, чѣмъ ему удалось добиться постановки на сцену «Благороднаго сердца», Льюисъ издалъ въ свѣтъ свои изслѣдованія объ испанской драмѣ, имѣвшія въ публикѣ порядочный успѣхъ и составленныя, дѣйствительно, умно и съ большимъ знаніемъ дѣла.
Мы не станемъ разбирать самой трагедіи, такъ-какъ самыя благія намѣренія, руководившія авторомъ, но нуждающіяся въ особомъ комеятаріи для того, чтобы быть понятыми, служили уже достаточною причиною ея неудачи. Въ чтеніи она очень много теряетъ отъ того, что предназначалась авторомъ для сцены; а для представленія на сценѣ оказалась рѣшительно непригодною потому, что въ Льюисѣ но было даже элементарнаго знакомства съ техникою драматическаго искуства. Звучность стиха не могла искупить неумѣлости обрисовки характеровъ. Несоотвѣтствіе между намѣреніемъ и исполненіемъ, между мыслью и сценическимъ развитіемъ производили въ цѣломъ непріятное, утомительное впечатлѣніе. Самому благодушно настроенному зрителю становилось досадно на автора за то, что онъ тратилъ свои благія намѣренія и свое несомнѣнное дарованіе на поприщѣ, къ которому его настойчивая умственная работа и его упорный кабинетный трудъ служили очень непригодною подготовкою. Добиться постановки на сцену «Благороднаго сердца» было нелегко; но тутъ-то Льюисъ и показалъ, что, въ его жилахъ течетъ чисто британская кровь, не нейтрализованная французскимъ вліяніемъ, столь рано отразившимся на его воспріимчивомъ умѣ. Мѣряя достоинство своей трагедіи количествомъ труда, затраченнаго на ея сочиненіе, Льюисъ хотѣлъ, во что-бы то ни стало, добиться представленія «Благороднаго сердца» на сценѣ, и это удалось ему не раньше, какъ послѣ восьми лѣтъ упорныхъ хлопотъ и усилій. Въ столицѣ онъ не имѣлъ шансовъ на успѣхъ, а потому ѣдетъ въ провинцію, заводитъ новыя знакомства и связи; наконецъ, самъ становится актеромъ. Только подъ этимъ послѣднимъ условіемъ испанская трагедія Льюиса могла быть, наконецъ, исполнена на манчестерскомъ и ливерпульскомъ театрахъ въ 1849 г. Авторъ самъ игралъ въ ней главную роль дона Гомеса, но мы рѣшительно не имѣемъ никакихъ свѣденій о томъ, насколько Льюисъ былъ хорошимъ актеромъ. Во всякомъ случаѣ, на театральныя подмостки онъ вступилъ только въ этомъ единственномъ случаѣ и въ чужихъ пьесахъ не игралъ никогда, кажется, даже въ качествѣ любителя.
Успѣхъ «Благороднаго сердца» вовсе не отвѣчалъ ожиданіямъ автора. Трагедія эта, выдержавъ небольшое число представленій, была забыта совершенно. Въ 1851 г. Льюисъ напечаталъ ее, но она и въ чтеніи производила очень слабое впечатлѣніе. Льюисъ сдѣлалъ, однако, еще одну попытку на сценическомъ поприщѣ и въ томъ-же 1851 году явился передъ публикою со своею единственною комедіею «Game of speculation». Въ техническомъ отношеніи онъ многому успѣлъ научиться, и комедія его, кажется, до сихъ поръ осталась на англійской сценѣ; во всякомъ случаѣ, она имѣла весьма порядочный успѣхъ. Но Льюиса успѣхъ этотъ далеко не удовлетворилъ. Комедія его бѣдна внутреннимъ содержаніемъ и могла имѣть только очень отдаленное и косвенное отношеніе къ тому просвѣтленію обыденной жизни лучами науки и мысли, которое Льюисъ всегда считалъ своею существенною задачею. Повидимому, онъ самъ сознавалъ слабую сторону этого труда, а потому и пустилъ его въ свѣтъ подъ вымышленнымъ именемъ «Slings by Lawrence’а»; но любопытство публики было затронуто, и настоящее имя автора стало скоро извѣстнымъ не въ однихъ только лондонскихъ журнальныхъ кружкахъ. Успѣхъ комедіи Льюиса долженъ былъ убѣждать автора, что онъ способенъ развлекать публику своими сценическими произведеніями, но онъ хотѣлъ вовсе не этого, а потому насъ нисколько не удивляетъ, что послѣ этой относительно счастливой попытки онъ уже навсегда отказался отъ сценической литературы, хотя и оставался театральнымъ критикомъ до самаго конца своихъ дней.
Въ десятилѣтіе между этими двумя своими драматическими произведеніями, т. е. между 1841 и 1851 г., Льюисъ испыталъ свои силы на другомъ изящно-литературномъ поприщѣ. О первомъ его романѣ «Rose, Blanche and Violet» мы не можемъ сказать рѣшительно ничего, такъ-какъ намъ не удалось достать этотъ первый опытъ начинающаго романиста. Впрочемъ, одно то уже, что романъ этотъ совершенно канулъ въ Лету два или три года спустя послѣ своего появленія и потомъ уже никогда не выплывалъ изъ нея, несмотря на громкую извѣстность, которую авторъ снискалъ себѣ на другомъ поприщѣ, избавляетъ насъ отъ труда вдаваться въ дальнѣйшія изслѣдованія его судьбы. Мы не знаемъ, каковы были намѣренія автора, но можемъ съ полною основательностью сказать, что исполненіе и тутъ не отвѣчало намѣреніямъ. Другой романъ Льюиса, «Ранторпъ» («Ranthorpe»), появившійся почти одновременно съ первымъ въ 1848 г., имѣлъ нѣсколько лучшую участь. Онъ выдержалъ два или три англійскихъ изданія и вскорѣ былъ переведенъ на нѣмецкій языкъ. Тролопъ утверждаетъ, будто многія англійскія леди и миссъ, никогда небравшія въ руки ни «жизнеописательной исторіи философіи», ни «Физіологіи обыденной жизни», до сихъ поръ знаютъ Льюиса только какъ творца этого, во всякомъ случаѣ очень посредственнаго романа. Въ «Ранторпѣ» Льюисъ пытается продолжать то, что начато имъ въ «Благородномъ сердцѣ», т. е. рисовать будто-бы жизненными чертами и красками людей съ сильнымъ характеромъ и съ благородными стремленіями, руководящихся не отжившими идеалами и не правилами прописной морали. Но героевъ своихъ Льюисъ беретъ не изъ дѣйствительной жизни, а придумываетъ изъ собственной головы, вслѣдствіе чего его романъ представляетъ въ сильнѣйшей степени тѣ недостатки, за которые онъ-же самъ упрекаетъ Дикенса, т. е. служитъ отраженіемъ не жизни, а вымышленной фантастической среды. У Дикенса въ сантиментальномъ или юмористическомъ туманѣ движутся по крайней мѣрѣ образы, всецѣло вырванные изъ животрепещущей дѣйствительности, съ необыкновеннымъ искуствомъ затрогиваются самые практическіе и насущные вопросы дня. Въ «Ранторпѣ» мы не встрѣчаемъ ничего подобнаго и признаемъ въ немъ Льюиса только по отсутствію той литературной чопорности, лицемѣрія и уступчивости самымъ неблаговиднымъ воззрѣніямъ публики, въ которыхъ Льюисъ, въ своемъ посвященіи «Благороднаго сердца» Хельпсу, совершенно законно и основательно упрекаетъ модную англійскую литературу своего времени. Романъ этотъ можетъ привлекать и до сихъ поръ нѣкоторыхъ англійскихъ читательницъ своею рѣзкостью болѣе, чѣмъ оригинальностью, но достоинства его чисто отрицательныя; прочитавъ его, мы не составимъ себѣ ни малѣйшаго понятія о томъ, чѣмъ отличается его авторъ отъ довольно значительнаго числа тѣхъ искреннихъ и неглупыхъ романистовъ, которымъ тоже съ давнихъ поръ уже опротивѣлъ англійскій застой съ его бездушіемъ, лицемѣріемъ и ханжествомъ. Останавливаться на подобныхъ произведеніяхъ позволительно было-бы только въ такомъ случаѣ, еслибы мы не знали за Льюисомъ цѣлаго ряда трудовъ, гораздо болѣе заслужившихъ всеобщее вниманіе и внесшихъ въ сокровищницу міроваго умственнаго развитія не одну дѣйствительно цѣнную, лепту. Льюисъ оставляетъ романическое поприще такъ же скоро, какъ онъ оставилъ сценическую литературу для романа. Дѣло въ томъ, что онъ умственно и нравственно зрѣлъ и росъ по мѣрѣ того, какъ подвигались впередъ тѣ, чисто компилятивныя работы, которыхъ у него всегда было множество и которыми однѣми онъ продолжалъ окупать свою скромную, труженическую холостую жизнь. Льюисъ былъ одаренъ замѣчательнымъ художественнымъ дарованіемъ: въ этомъ не усомнится тотъ, кто прочелъ хоть одну страницу его лучшихъ, т. е. ученыхъ трудовъ. Но чтобы быть сколько-нибудь замѣтнымъ художникомъ, одного дарованія еще не достаточно. Льюисъ-же хотѣлъ учиться только одному: наукѣ въ самомъ живомъ и лучшемъ значеніи этого слова. Эту свою главную и единственную цѣль онъ преслѣдовалъ съ неутомимою настойчивостью даже тогда, когда передъ нимъ открывалась возможность комфортабельно отдохнуть на лаврахъ комика и романиста. Въ его лучшихъ литературныхъ произведеніяхъ художникъ слишкомъ робокъ и стѣсненъ предъ лицомъ мыслителя, а самъ мыслитель еще не созрѣлъ. Въ отдѣльныхъ исгорическихъ монографіяхъ, написанныхъ въ это-же самое время и явившихся въ «Edinburgh» или въ «British quarterly Review», художественная и мыслительная натура Льюиса идутъ уже рука объ руку. Художникъ по конфузится передъ мыслителемъ, хотя почтительно подчиняется ему. Мыслитель уже твердо стоитъ на своихъ ногахъ и служитъ надежнымъ и смѣлымъ руководителемъ своему спутнику. Біографическій очеркъ Джіордано Бруно, появившійся первоначально въ одномъ изъ помянутыхъ періодическихъ изданій, читается съ большимъ интересомъ, чѣмъ любой романъ, но въ то-же самое время авторъ не вдается въ историческій дилетантизмъ. Передъ поэтическою, глубоко-человѣчною въ самыхъ своихъ слабостяхъ, фигурою неаполитанскаго мученика, Льюисъ ни на минуту не забываетъ той современной «common life» (обыденной жизни), на служеніе которой онъ себя посвятилъ. Проникнутый искреннею любовью и неподдѣльнымъ уваженіемъ къ этому бойцу, смѣло сходящему на костеръ безъ надежды, безъ илюзій, съ однимъ только сознаніемъ своей правоты, Льюисъ, однако, не падаетъ ницъ къ его ногамъ, а скромно спрашиваетъ его: «съ твоимъ величіемъ и дарованіемъ, съ твоею непреклонностью, чуждою всякаго фанатизма, что сдѣлалъ ты для живого торжества человѣчности надъ животностью? Что завѣщалъ ты цѣннаго нашей обыденной жизни, внѣ которой все — тлѣнъ и суета, маскарадный нарядъ, шумиха, фанатическое самоублаженіе?..»
Менѣе интересны для насъ его чисто-историческія біографіи, изъ числа которыхъ «жизнь Робеспьера», появившаяся въ 1848 году, имѣла вполнѣ заслуженный успѣхъ, благодаря не одному только талантливому изложенію, но также и безпристрастной опредѣленности воззрѣній автора на этого замѣчательнаго дѣятеля великой эпохи.
II.
правитьТролопъ совершенно справедливо замѣчаетъ о своемъ другѣ, что въ то время, когда онъ выступалъ передъ публикою въ качествѣ журналиста, критика, драматурга, онъ за кулисами, такъсказать, превращался въ ученаго и въ особенности въ философа. Льюисъ сильно нападалъ на тѣ безчисленныя злоупотребленія, которыя въ англійскомъ, даже ученомъ языкѣ дѣлаютъ изъ слова философъ. Нельзя не замѣтить, что, дѣйствительно, англичане одни въ цѣлой Европѣ остались вѣрны еще и до сихъ поръ средневѣковой научной терминологіи. На языкѣ ихъ докторъ остается еще физикомъ (physician), а философіею считается все то, до чего нѣтъ дѣла практическому джентльмену изъ торговыхъ рядовъ. Даже всякій инструментъ, неимѣющій непосредственнаго приложенія къ дѣлу обмѣриванія и обвѣшиванія своего ближняго, — будь то микроскопъ или просто циркуль, — называется у нихъ философскимъ инструментомъ. Въ этомъ, конечно, нѣтъ еще большой бѣды. Что имя? Звукъ пустой! Однакожь, если множество очень разнообразныхъ вещей смѣшиваются подъ однимъ и тѣмъ-же названіемъ, то мы изъ этого вправѣ заключить, что и самыми этими вещами интересуются мало, интересуются рѣдко и интересуются только тѣ немногіе избранники, которые и черезъ всякую путаницу словъ съумѣютъ все-же добраться до вразумительной сущности дѣла. Что общаго, на-примѣръ, между очень практическою операціею опредѣленія долготъ и широтъ при помощи секстанта и между ученіемъ какого-нибудь Фалеса, глубокомысленно утверждавшаго, будто весь міръ видимый и невидимый происходитъ изъ воды? Конечно, общаго только то, что ни геодезическая операція опредѣленія долготъ и широтъ, ни тяжеловѣсная метафизическая чепуха Фалеса не имѣютъ тѣснаго, замѣтнаго на всякій взглядъ соприкосновенія съ обыденною жизнью. Этого одного совершенно достаточно для того, чтобы очень фсшеяебсльный, пожалуй, даже очень образованный англичанинъ окрестилъ и то, и другое общимъ именемъ философіи. Слѣдовательно, философія, по понятіямъ людей, вполнѣ удовлетворяющихся подобнымъ языкомъ, есть все то, до чего обыденной жизни нѣтъ никакого дѣла. Англичанинъ, знающій основательно, что его предки временъ Іоанна Безземельнаго держались такого опредѣленія философіи, однакожь, завѣщали ему великую хартію, что его предки временъ королевы Елисаветы относились къ философіи точно такъ же, однакожь, создали всесвѣтное морское владычество его отечества, — имѣетъ героизмъ откровенно заявлять, что и онъ не думаетъ относиться къ философіи и къ философамъ иначе, какъ съ-высока, платонически. Онъ даже наивно убѣжденъ, что подобная откровенность заключаетъ въ себѣ нѣкоторое величіе духа и состоитъ въ непосредственной связи съ фактомъ обладанія великою хартіею и всесвѣтнаго владычества надъ морями. Онъ не презираетъ философовъ; онъ даже готовъ гордиться, что въ его отечествѣ нарождались порою эти загадочные дѣятели, что имена Бэкона, Гобеа, Юма и пр. произноситъ съ уваженіемъ даже глубокомысленный нѣмецъ и вѣтренный французъ. Но что дѣлали джентльмены, носившіе эти почтенныя имена, — джентльменъ изъ торговаго ряда этого не знаетъ и не хочетъ знать. Онъ ѣстъ ростбифъ, пьетъ портвейнъ и эль, торгуетъ въ Сити, спекулируетъ въ Lombard street и изрѣдка готовъ дать шилингъ на преуспѣяніе какого-нибудь предпріятія, котораго пользы онъ не въ силахъ усмотрѣть и которое потому самому онъ и считаетъ за философское. Шилингъ онъ даетъ въ смутномъ чаяніи, что, быть можетъ, это то именно предпріятіе и обогатитъ Британію новымъ именемъ изъ такихъ, которыя съ почетомъ будутъ произноситься на континентѣ. Но что-же нужно дѣлать англичанину для того, чтобы его имя съ почетомъ произносилось на континентѣ: нужно-ли для этого опредѣлять широты и долготы при помощи какихъ-то мудреныхъ инструментовъ, или-же нужно говорить, что весь міръ произошелъ изъ воды? — до этого почтенному джентльмену изъ Сити опять-таки нѣтъ никакого дѣла. Онъ шилингъ далъ и поетъ: «Rule Britannia the vares…»
Эта откровенность англичанъ, дѣйствительно, въ высшей степени своеобразна. Всѣ другія европейскія страны давно уже ввели въ свой обычный разговорный языкъ такое обиліе философскихъ или научныхъ словъ, какъ-будто понятія, подразумѣваемыя подъ этими словами, встрѣчаются въ ихъ обиходѣ каждый день и каждый часъ. Это явленіе, конечно, должно-же имѣть какую-нибудь причину, и эта причина, по нашему мнѣнію, кроется въ томъ, что у большиства европейцевъ великая хартія и всесвѣтное владычество еще въ будущемъ, а потому они и стараются усвоить себѣ какъ можно скорѣе языкъ этого будущаго; тогда какъ гордый Джонъ Буль умышленно говоритъ языкомъ давно отжившаго прошлаго, которое въ сущности давно уже ему самому перестало быть дорогимъ. Если мы перешагнемъ черезъ эти форменныя отлички и прямо поставимъ себѣ вопросъ: въ Англіи или на континентѣ данныя науки и мыся находятъ себѣ наиболѣе широкое примѣненіе въ обыденной жизни? — то мы встрѣтимся съ такими усложненіями, которыя нелегко распутать въ немногихъ словахъ. Континентальная Франція безспорно перещеголяла всю остальную Европу тѣмъ, что она умствуетъ быстро и умно живетъ, во за-то въ ней-же мы найдемъ такія уклоненія отъ этого преобладающаго историческаго ея направленія, которыхъ не представляетъ ни самодовольная въ своемъ чрезмѣрно-будничномъ настроеніи Англія, ни даже сама ученѣйшая Германія, такъ основательно упрятавшая въ книги весь продуктъ своей мыслительной способности, что для житейскаго обихода его уже и не остается у нея вовсе. Сравнительно-географическія изслѣдованія въ этомъ направленіи были бы далеко не лишены интереса. Но если мы не захотимъ ограничиться однимъ повтореніемъ общихъ мѣстъ, то вынуждены будемъ слишкомъ отклониться отъ героя этого некрологическаго очерка, т. е. отъ Льюиса, который потому и представляется дѣйствительнымъ героемъ въ нашихъ глазахъ, что онъ посвятилъ всѣ свои недюжинныя силы на прекращеніе нелѣпаго и убыточнаго для всѣхъ разлада философіи и обыденности. Разладъ этотъ существуетъ и долго еще будетъ существовать въ самыхъ передовыхъ европейскихъ странахъ.
Культурный историкъ или антропологъ, говоря о западныхъ европейцахъ вообще, совершенно вѣрно утверждаетъ, что они представляютъ собою человѣческій типъ въ самомъ его отдаленномъ развитіи. Это еще не значитъ, будто развитію этому дальше уже идти некуда; а значитъ только, что изъ всѣхъ исторически-установленныхъ ступеней постепеннаго движенія, отъ первоначальной дикости къ недостигнутому нигдѣ идеалу человѣчности, нами пережиты уже тѣ, на которыхъ остановились въ большемъ или меньшемъ отдаленіи другъ отъ друга всѣ извѣстные намъ народы. Нѣтъ нужды, что какіе-нибудь индѣйцы или китайцы, исторически говоря, значительно старше насъ. Начавъ значительно прежде, они или были выкинуты изъ восходящаго шествія, не передавъ забытаго ими наслѣдія другимъ достойнымъ преемникамъ, или-же истощились въ усиліяхъ перешагнуть черезъ такую ступень, черезъ которую счастливые европейцы перешагнули легко, не потерявъ ни охоты идти впередъ, ни способности къ дальнѣйшему шествію. Вся новѣйшая наука убѣждаетъ насъ, что человѣкъ не существуетъ, какъ нѣчто готовое, данное природою, но что онъ представляетъ собою продуктъ труднаго и исполненнаго драматическихъ эпизодовъ процеса преемственнаго совершенствованія.
Всматриваясь нѣсколько ближе въ процесъ міроваго движенія, мы замѣчаемъ прежде всего, что путь, проходимый нами отъ варварства къ высшимъ стадіямъ человѣческой культуры, усыпанъ вовсе не цвѣтами. Нѣтъ, это глухая, суровая дебрь, которую самиже шествующіе должны съ тяжелымъ трудомъ обращать въ доступную для человѣческаго шага дорогу. Шествующіе по этой трудной дорогѣ весьма естественно не могли или не умѣли забраться такъ далеко впередъ, сохраняя въ своихъ рядахъ стройный порядокъ, подобающій величавой процесіи: одинъ уцѣпился ногтями за ска, листый утесъ, терзается колючимъ терновникомъ и не видитъ, что тутъ-же, подлѣ него, проходитъ удобная колея; другой стремглавъ летитъ внизъ, столкнутый своимъ болѣе ловкимъ и сильнымъ сверстникомъ; здѣсь два, встрѣтившіеся на узкомъ проходѣ противника, истощаются въ отчаянной борьбѣ надъ пропастью, въ которой оба должны погибнуть при первомъ неловкомъ движеніи; тотъ, будучи поднятъ всеобщимъ движеніемъ на недоступную для него самого высоту, дико озирается и не можетъ понять, какъ очутился онъ на ней и что ему слѣдуетъ предпринять среди окружающей его суеты и движенія… Немного счастливцевъ, отдающихъ себѣ опредѣленный отчетъ, откуда они пришли, что помогло имъ взобраться на эту высоту, какъ удержаться на ней, не мѣшая никому, а, напротивъ, помогая всеобщему успѣшному шествію… Культурный историкъ или антропологъ, удобно помѣстясь на безмятежной скалѣ научной созерцательности, снисходительно смотритъ на эту драматическую давку и борьбу, даже не считая свалившихся въ пропасть. По мальтусовымъ прогресіямъ онъ разсчиталъ, что всѣмъ состязающимся все равно не оказалось-бы мѣста на слѣдующей высшей ступени. «Такъ плодовиты, — глубокомысленно замѣчаетъ онъ, — „что своимъ дыханіемъ небо закоптятъ, если-бы всѣ взобрались въ свѣтлое приволье, воображаемое ими впереди“. Да и что значитъ для него побѣжденный человѣкъ въ міровой борьбѣ! Развѣ видъ не улучшается отъ подобныхъ очистительныхъ жертвоприношеній? За участь-же вида онъ спокоенъ вполнѣ; вѣдь еще хуже дрались и толкались, пока взлѣзли на эту ступень; значитъ и впередъ пойдутъ, очищая себѣ путь все тѣмъ-же нецеремоннымъ путемъ борьбы за существованіе. Таковъ неумолимый законъ природы!
Но не всякій способенъ сосредоточить всѣ свои помыслы на видѣ и на законахъ природы до того, чтобы не возмущаться до глубины души звукомъ человѣческихъ череповъ, разбивающихся въ дребезги объ острые камни, стопами упавшихъ и безъ пощады, даже безъ оглядки давилахъ ногами толпы, прерывистымъ, изнуряющимся дыханіемъ тѣхъ, кто выбивается изъ послѣднихъ силъ, чтобы не раздѣлить самому этой печальной участи… „Все это просто возмутительно, — говоритъ вслухъ иной смѣльчакъ, — да и далеко не доказано къ тому-же, чтобы именно таковъ былъ законъ природы“…
„Заключенія, выводимыя вами изъ изслѣдованій надъ дѣятельностью людей, — говоритъ онъ современному мудрецу, — могутъ быть не болѣе какъ приблизительно вѣрныя догадки. Чтобы онѣ получили достовѣрность, необходимо прежде всего, чтобы человѣчество завершило свое полное развитіе или чтобы вы сами витали надъ человѣчествомъ, какъ вольтеровскій Микромегасъ виталъ надъ землею“.[1] „Да и что такое законъ природы? Только-что освободившись отъ схоластическихъ и догматическихъ оковъ, неужели мы снова должны безропотно преклониться передъ фразою: законы управляютъ рядами явленій. Безспорно, это очень удобная и эластическая фраза, но вѣдь ваши законы не управляютъ въ дѣйствительности ничѣмъ или же вы обратите ихъ въ нѣчто, совершенно сходное съ отжившими метафизическими сущностями… Существуютъ факты, неуловимые въ своемъ многообразіи. Ради удобнѣйшаго ихъ подчиненія нашему уму, вполнѣ позволительно группировать ихъ такъ, чтобы внутреннее ихъ единство выступало на видъ съ возможною наглядностью. Но такіе законы не осуждаютъ на гибель никого. Попробуемъ лучше уговорить карабкающихся впередъ, чтобы они по крайней мѣрѣ безъ нужды не топтали и не давили другъ друга. Прежде всего разслѣдуемъ, конечно, вопросъ: какъ взобрались мы на ту ступень, на которой стоимъ теперь? Прошедшее для будущаго не законъ, но оно заключаетъ въ себѣ много руководящихъ указаній для настоящаго. Оглядка — великій принципъ самыхъ большихъ, какъ и самыхъ малыхъ человѣческихъ начинаній“…
Но чуть только зашла рѣчь о прошедшемъ, какъ уже со всѣхъ сторонъ раздаются крикливые голоса. Сидя на чужихъ плечахъ, тощіе и худосочные мудрецы съ фоліантами въ рукахъ и въ головахъ заявляютъ самыя разнообразныя и противорѣчивыя притязанія. „Двадцать пять вѣковъ, — говорятъ они, — европейское человѣчество не только подвизается на этомъ многотрудномъ пути, но еще и пишетъ глубокомысленные трактаты о томъ, какъ слѣдуетъ успѣшно подвигаться на немъ. Мы только и дѣлаемъ, что изучаемъ эти трактаты во всѣхъ ихъ утонченностяхъ и мелочахъ. Отъ Ману и Капилы до Шопенгауэра и Гартмана никто не изрекалъ даже самой отъявленной метафизической чепухи безъ того, чтобы мы не помѣтили ее самымъ тщательнымъ образомъ на нашей скрижали. Изъ высшей умственной дѣятельности двадцати пяти вѣковъ мы извлекли квинтъ-эсенцію и жизненный сокъ. Передъ нашею премудростью ничтожны и мелки всѣ науки, потому что каждая изъ нихъ вѣдаетъ только свой крошечный уголокъ вашихъ житейскихъ нуждъ и человѣческихъ стремленій. Наше-же ученіе есть наука всѣхъ наукъ, теорія всѣхъ теорій. Имя ей философія, и творецъ ея — пророкъ. Идите подъ наше знамя, и вы безпечально войдете въ чертогъ обѣтованный“.
Фоліанты въ ихъ рукахъ имѣютъ такой внушительный и почтенный видъ; содержаніе ихъ невѣдомо никому. Философы такъ величаво, презрительно относятся ко всему, кромѣ проповѣдуемаго ими спасительнаго ученія; слишкомъ поглощенные всеобщею давкою, они, конечно, и не слышатъ даже этихъ пискливыхъ голосовъ. Но людьми болѣе спокойными и болѣе разсудительными начинаетъ овладѣвать недоумѣніе. „Вѣдь не шуточное дѣло — двад цать пять вѣковъ. Много и упорно работала человѣческая мысль въ эти вѣка. Возможно-ли предположить, чтобы она городила одинъ только вздоръ и не выработала-бы ничего цѣннаго для насъ, пригоднаго въ нашемъ затруднительномъ положеніи? Желательно-бы узнать въ самомъ дѣлѣ, что написано въ этихъ внушительнаго вида фоліантахъ“.
Даже такой скептическій и смѣлый умъ, какъ Прудонъ, полюбившій брать на себя роль цехового спасителя отечества и отъ души желавшій, чтобы отечество спасало само себя, съ мужицкою своею рѣзкостью говоритъ (но введеніи къ Justice): „положеніе ваше скверно; но что-же вы и дѣлали съ тѣхъ поръ, какъ вступили въ эпоху такъ-называемаго просвѣщенія?“ И онъ отвѣчаетъ словами Поля-Луи Курье: „вы платили и молились. Попробуйте философствовать, авось дѣло пойдетъ лучше“.
Новѣйшее европейское общество, т. е. то, которое вышло изъ гигантскаго переворота конца прошлаго столѣтія и изъ неурядицы наполеоновскихъ войнъ, можно упрекнуть во многомъ; но совершенно несправедливо было-бы его обвинять въ сознательномъ, систематическомъ пренебреженіи мысли вообще и даже философіи въ частности. Конечно, фамусовское: „пофилософствуй — умъ вскружится“ можно еще услыхать въ западной Европѣ и въ настоящее время, но развѣ отъ какого-нибудь разбогатѣвшаго лондонскаго мясника или отъ французскаго комми-вояжера, обдѣлывающаго свои дѣла подъ могущественнымъ покровительствомъ монсиньоровъ и іезуитовъ. Но, вообще говоря, уже въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ кредитъ мысли стоялъ чрезвычайно высоко на западно-европейскихъ рынкахъ. Это, впрочемъ, легко понять: за первые пятьдесятъ лѣтъ текущаго столѣтія, западно-европейское человѣчество осуществило гораздо больше своихъ лучшихъ и прогресивныхъ задачъ, чѣмъ за какіе-нибудь пятьсотъ лѣтъ передъ тѣмъ. Безчисленныя техническія открытія измѣняли нашу обыденную жизнь съ изумительною быстротою и заставляли преклониться передъ своимъ благотворнымъ величіемъ даже самые ограниченные и самые косные умы. Всякому стало ясно, что эти техническія открытія сваливались не съ неба, что они были плодомъ вѣками накопившагося, медленно созрѣвшаго мышленія, которое будучи освобождено отъ всякаго рода средневѣковыхъ стѣсненій всего только нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ, уже покрывало Европу чуть не сказочными чудесами. При видѣ того, что совершалось въ дѣйствительности, самый скептическій смертный невольно ожидалъ отъ этой благотворной мысли осуществленія еще большихъ чудесъ въ будущемъ и проникался къ ней глубокимъ, часто наивнымъ почтеніемъ. Жрецы этой мысли, сами называвшіе себя философами, пользовались не только платоническимъ уваженіемъ, но и дѣйствительною силою. Въ Германіи, безъ преувеличенія можно сказать, Гегель былъ царемъ больше, чѣмъ полдюжины всякихъ немедівизированныхъ еще курфюрстовъ и эрц-герцоговъ. Во Франціи Наполеонъ, а затѣмъ правительство реставраціи, вынуждены были весьма серьезно считаться съ Ройе-Коляромъ, Менъ де-Бираномъ и нѣкоторыми другими безвѣстнѣйшими изъ смертныхъ, черпавшихъ все свое значеніе единственно въ томъ, что публика считала ихъ философами. Со времени же іюльской монархіи, дѣйствительное господство, опиравшееся на избирательный цензъ, т. е. на господствующія воззрѣнія самой прозаической буржуазіи, дающей обыденной жизни наиболѣе прѣсный и постный тонъ, — всецѣло перешло въ руки философскаго эклектизма. Къ философамъ, эклектикамъ и трансценденталистамъ ѣздили на поклоненіе изъ самыхъ отдаленныхъ странъ. Одно слово Гегеля было закономъ даже для тѣхъ, кому никогда не приходила въ голову смѣлая мысль, что слова величайшихъ мудрецовъ могутъ имѣть дѣйствительное значеніе только въ тѣхъ размѣрахъ, въ которыхъ они подлежатъ пониманію людей сѣраго, будничнаго труда и обыденной жизни.
Мы не станемъ, вмѣстѣ съ ироническимъ итальянскимъ историкомъ Джузеппе Феррари, утверждать, будто всѣ эти французскіе эклектики, съ Кузеномъ во главѣ, были просто незастѣнчивые шарлатаны, нагло спекулировавшіе на то почти фетишистское поклоненіе, которое они въ качествѣ философовъ, т. е. жрецовъ чистаго мышленія, съумѣли внушить почтенной, но невѣжественной публикѣ. Не считаемъ нужнымъ повторять желчныя выходки Шопенгауэра противъ „трехъ софистовъ“, какъ онъ называлъ три свѣтила нѣмецкаго трансцендентализма, вообще и въ частности противъ Гегеля, котораго онъ считалъ главнѣйшимъ виновникомъ „обще-нѣмецкаго отупѣнія мозговъ…“ Дурны были не тѣ люди, которымъ поклонялись; дурно было, что преклонялись передъ чѣмъ то такимъ, о чемъ никто не имѣлъ яснаго понятія.
Что такое философъ? Горе тому, кто вздумалъ-бы обратиться съ подобнымъ вопросомъ къ мудрецамъ, которыхъ приговоръ общественнаго мнѣнія считалъ наиболѣе состоятельными въ подобномъ дѣлѣ. На него обрушились-бы цѣлые потоки восклицаній и удивленій. Каждый мудрецъ считалъ, конечно, за философію только собственную свою метафизическую систему или систему, считаемую имъ за свою; на всѣхъ-же соперниковъ, противниковъ или собратьевъ по ремеслу онъ смотрѣлъ съ величавымъ презрѣніемъ или съ ярымъ негодованіемъ. Кому повѣрить? Чье мнѣніе принять? Да и есть-ли прокъ выбирать и вѣрить кому-нибудь, коль скоро всѣ говорятъ равно непонятнымъ головоломнымъ языкомъ?
Изъ всѣхъ европейскихъ государствъ одна только Франція, слѣдуя примѣру своей сосѣдки Германіи и не желая отставать отъ другихъ, завела у себя философію по обязанности службы, въ родѣ невиннаго эклектизма и философовъ на жалованьи. Мѣра была рѣшительная. Посмотримъ-же, какой она дала плодъ? На это въ немногихъ словахъ отвѣчаетъ намъ парижскій критикъ, Габріель Девиль, въ журналѣ „Science Politique“, (вып. 1-го января текущаго года): „втеченіи долгихъ вѣковъ, — говоритъ этотъ почтенный авторъ, — французская молодежь должна была потѣть надъ варварскими infolio схоластической философіи и надъ разрѣшеніемъ силогизмовъ in bar bar а и in baralipton. Освобожденіе отъ этой рутины было привѣтствуемо криками одобренія и радости. Но теперь намъ приходится чуть-что не сожалѣть о ней. Старая схоластическая философія, съ своими шутовскими формами, не лишена была смысла. Намъ дали взамѣнъ ея философію безъ всякой оригинальности, безъ единаго свѣтлаго и живого проблеска, безъ энергіи и искренности. Эта философія не имѣетъ даже достоинства быть смѣшною: ея единственное качество — пустота. Св. Фому Аквинскаго замѣняетъ ей Викторъ Кузенъ; ея пророки — Жюль Симонъ, Поль Жане, Каро… — Жалкая плеяда, неспособная ни прославить, ни просвѣтить наше столѣтіе“. „Философія эта состоитъ изъ четырехъ частей: анализъ, громко выдаваемый ею за психологію, изумляетъ своею ребяческою наивностью; сводъ правилъ, считаемый за логику на ея условномъ языкѣ, смѣшитъ своею сбивчивостью и неудачнымъ изложеніемъ; ея этика, или мораль представляетъ собою акробатскую пляску на канатѣ, натянутомъ между туманно-либеральными стремленіями съ одной стороны и ветхимъ столбомъ отжившаго догматизма — съ другой… Ея роль — подрѣзывать крылья всякому смѣлому порыву и замѣнять свѣточъ разума тусклою лампадкою, которая своимъ, во всѣ стороны виляющимъ свѣтомъ только болѣе усиливаетъ потемки, свойственныя отъ природы человѣческому уму…“ Ученики искренніе, но мало способные проникать въ самую суть дѣла, тупѣютъ еще болѣе отъ изученія этой казенной и университетской философіи; ученики болѣе смѣтливые понимаютъ очень хорошо, что тутъ все дѣло только во фразистомъ лицемѣріи; они развращаются, утрачиваютъ всякую нравственную удержь. Они видятъ, что эта философія неискренна, что она придумана для того, чтобы задушить пытливость юношескаго ума, что она создана ловкими, но безцеремонными людьми, очень поверхностными, желающими угодить и догматизму, и здравому смыслу и думающими поддѣть на удочку и тотъ, и другой». «А какіе коментаріи на эти доктрины даетъ намъ поведеніе самихъ доктринеровъ, проповѣдующихъ ихъ!»
«Одурять или развращать — таковъ девизъ этой эклектической философіи французскаго университета».
Если дѣло это стоитъ такъ печально еще въ центрѣ французской мудрости въ 1878 году, то гдѣ-же было любознательному простому смертному, лѣтъ тридцать тому назадъ, искать отвѣта на крайне существенный для нашего умственнаго развитія вопросъ: да что-же такое философія? Какія упованія мы вправѣ возлагать въ нее? Что добыли цѣннаго тѣ сотни-двѣ мудрецовъ, которыхъ греческія, арабскія, латинскія и иныя имена мы изъ вѣка въ вѣкъ пріучены повторять съ умиленіемъ?
До какой степени вопросы эти стояли на очереди во всемъ читающемъ мірѣ въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, мы можемъ судить уже по тому, что наша отечественная литература, самая скудная философскимъ развитіемъ изъ всѣхъ европейскихъ литературъ и всѣхъ болѣе отчужденная отъ міровыхъ вопросовъ мысли и жизни, дала, однако же, на нихъ свой отзывъ… И у насъ были свои философы, хотя и недалеко ушедшіе отъ гоголевскаго Хомы Брута, но все-таки не лишенные способности пофилософствовать въ топѣ Кирѣевскаго или приснопамятнаго Бурачка. Въ Англіи, на эти-же самые вопросы рѣшился дать болѣе законченный, хоть и менѣе блестящій отвѣтъ Льюисъ, неудавшійся драматургъ и романистъ, безъименный компиляторъ и критикъ многихъ повременныхъ изданій. Его «Жизнеописательная исторія философіи» сразу выдвинула его на крайне почетное мѣсто въ ряду передовыхъ мыслителей и руководителей умственнаго развитія цѣлаго ряда современныхъ ему и послѣдовавшихъ за нимъ поколѣній.
Уже въ 1846 г. это замѣчательное произведеніе появилось въ своемъ первоначальномъ видѣ въ колекціи, издаваемой Найтомъ (Knight) подъ общимъ именемъ «Cyclopaedia». Проще и толковѣе нельзя было подойти къ вопросу, что такое философія, чѣмъ это сдѣлалъ Льюисъ, желавшій предварительно уяснить эту интересную задачу для себя. Въ первоначальномъ изданіи этого сочиненія, нѣтъ никакого слѣда предвзятаго рѣшенія автора отвѣтить такъ или иначе на этотъ вопросъ. Съ практичностью и настойчивостью истиннаго англичанина, онъ рѣшился прежде всего разсмотрѣть всѣ философіи, когда-либо появлявшіяся въ Европѣ, отъ временъ Фалеса и до Огюста Конта включительно, изрекшаго во имя науки смертный приговоръ надъ метафизикою минувшихъ вѣковъ. Знакомясь, въ хронологическомъ порядкѣ ихъ появленія, со всѣми философскими системами, Льюисъ просто сводилъ каждую къ ея простѣйшему изложенію.
Художественный талантъ Льюиса останавливался на каждой изъ нихъ съ подобающей долею сочувствія и вниманія. Такимъ образомъ, весь цвѣтъ премудрости безъ малаго двадцати-пяти вѣковъ уложился въ рамки четырехъ небольшихъ томовъ послѣдовательнаго и увлекательнаго, часто драматическаго разсказа. Трудъ, конечно, былъ громадный; но полученный результатъ вознаграждалъ за него съ лихвой. Мы имѣемъ въ виду, впрочемъ, не денежное вознагражденіе, такъ-какъ первое изданіе «Жизнеописательной исторіи философіи» Льюиса оплачивалось издателемъ по очень скудной построчной цѣнѣ и, чтобы довести до конца этотъ громадный трудъ, Льюисъ былъ принужденъ постоянно отрываться отъ него и тратить свои силы и свое время на другія, постороннія работы. Но за то авторъ самъ пережилъ въ своемъ умѣ всю міровую эволюцію человѣческаго ума въ погонѣ за химерою абсолютнаго знанія.
Это первое изданіе «Жизнеописательной исторіи философіи» встрѣтило въ публикѣ довольно холодный пріемъ, и оно, дѣйствительно, было только скелетомъ или остовомъ того стройнаго, художественнаго произведенія, которое Льюисъ издалъ только въ 1857 г. подъ тѣмъ-же самымъ заглавіемъ. Между самыми разнохарактерными на первый взглядъ философскими ученіями существуетъ на дѣлѣ такая тѣсная внутренняя связь и такая преемственность, что нерѣдко истинный смыслъ какого-нибудь ученія уяснялся Льюису тогда только, когда онъ далеко уходилъ впередъ и совершенно неожиданно для себя встрѣчался съ его позднѣйшимъ пополненіемъ или развитіемъ. Такимъ образомъ, цѣлыя главы, уже напечатанныя, приходилось передѣлывать вновь. Къ тому-же при такомъ способѣ работы невозможно было соблюсти стройную соразмѣрность частей. Всего-же болѣе это первое изданіе грѣшило тѣмъ, что въ немъ авторъ излагаетъ исторію мысли по мѣрѣ того, какъ онъ самъ ее узнаетъ, не имѣя возможности выработать себѣ опредѣленное отношеніе къ излагаемому предмету. Конечно, немаловажною заслугою было уже просто собрать въ такой общедоступной и популярной формѣ столь громадный матеріалъ, который приходилось извлекать съ немалымъ трудомъ изъ самыхъ темныхъ и неприступныхъ архивныхъ дебрей. Не должно забывать, что «жизнеописательная исторія философіи» Льюиса была первою въ этомъ родѣ попыткою на какомъ-бы то ни было языкѣ, и всего нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, она была единственною въ своемъ родѣ попыткою. До Льюиса никто не считалъ возможнымъ говорить о философіи, ни даже объ исторіи ея, простымъ общедоступнымъ языкомъ и иначе, какъ съ точки зрѣнія какой-нибудь философской системы. А вѣдь вся суть дѣла заключалась не въ томъ, чтобы оцѣнить, напримѣръ, скептицизмъ съ точки зрѣнія идеализма или тотъ и другой съ точки зрѣнія враждебнаго имъ обоимъ матеріализма и т. п… Все дѣло было именно въ томъ, чтобы уяснить тотъ смыслъ, который всѣ эти гізмы имѣютъ съ точки зрѣнія обыденной жизни, желающей вступить съ мыслью въ самый интимный союзъ. Да и имѣютъ-ли они съ этой точки зрѣнія какой-нибудь смыслъ и значеніе?
Вѣроятно, Льюисъ гораздо раньше придалъ-бы своему сочиненію ту окончательную отдѣлку, которой столь существенно недоставало первоначальному его изданію; но только съ 1851 г. ему удалось основать свой собственный журналъ «The Leader» («Руководитель»). По програмѣ и по тенденціи, журналъ этотъ былъ совершенно сходенъ съ начатымъ значительно позже, по иниціативѣ того-же самаго Льюиса, «Fortnightly Review», занимающимъ и до сихъ поръ самое почетное мѣсто въ англійской журналистикѣ. Но во времена «Leader’а» за самимъ Льюисомъ не было еще нѣсколькихъ лѣтъ громкой философской и литературной извѣстности, а передъ нимъ не было тѣхъ фондовъ, которые потомъ удалось собрать для обезпеченія его новаго литературнаго начинанія. Просуществовавъ съ геройскими усиліями около трехъ лѣтъ, «Leader» палъ, оставивъ по себѣ добрую память въ передовыхъ англійскихъ кружкахъ и чувствительный дефицитъ въ карманахъ своего издателя. Съ 1854 г. для Льюиса снова начался періодъ трудной работы на страницахъ чужихъ «Review», часто проникнутыхъ очень несочувственнымъ ему направленіемъ. Въ промежуткѣ этихъ-то новыхъ своихъ работъ онъ преобразилъ, уже изданный имъ въ нѣсколько хаотическомъ видѣ, свой богатый историко-философскій матеріялъ въ ту «Жизнеописательную исторію философіи», вышедшую въ 1857 г., которую знаетъ весь интересующійся этими вопросами міръ, въ подлинникѣ или въ переводѣ, такъ-какъ она давно уже сдѣлалась достояніемъ всѣхъ европейскихъ литературъ. Въ самой Англіи она была издаваема потомъ въ 1867 и 1871 гг., каждый разъ въ значительно-измѣненномъ и улучшенномъ видѣ.
Излишне было-бы вдаваться здѣсь въ подробный разборъ этого сочиненія, которое и въ русскомъ переводѣ подъ редакціею г. Спасовича вышло уже болѣе пятнадцати лѣтъ тому назадъ. Позволю себѣ только въ немногихъ строкахъ напомнить здѣсь тотъ окончательный приговоръ, который Льюисъ произноситъ надъ философіею, т. е. надъ метафизикою, противупоставляемою имъ на французскомъ позитивистскомъ основаніи мифологическому воззрѣнію съ одной стороны и съ другой — точнымъ пріемамъ науки.
«Философія, — говоритъ онъ на первой-же страницѣ своего введенія, — по самому существу своихъ стремленій представляетъ нѣчто въ родѣ лабиринта, въ которомъ ея усталые ревнители осуждены вѣчно блуждать по извилистымъ стезямъ, протоптаннымъ ихъ предшественниками, и зная притомъ, что эти предшественники не могли найти себѣ выхода». «философія была постоянно въ движеніи, но движеніе ея было круговое, и этотъ фактъ тѣмъ поразительнѣе, что составляетъ совершенный контрастъ съ прямолинейнымъ движеніемъ пауки… Современная намъ философствующая Германія трудится надъ разрѣшеніемъ тѣхъ-же вопросовъ, надъ которыми трудились еще древніе греки, и при этомъ то-же безсиліе методовъ, тѣ-же ничѣмъ не оправдываемыя надежды. Исторія философіи представляетъ намъ зрѣлище, какъ тысячи умовъ и въ томъ числѣ самые великіе умы, которыми гордится человѣчество, настойчиво сосредоточивали всѣ свои усилія на разрѣшеніи вопросовъ, которые считаются самыми жизненными вопросами, и какъ всѣ эти усилія привели только къ тому убѣжденію, что люди весьма легко могутъ впадать въ заблужденіе и что нѣтъ никакой надежды, чтобы мы когда-нибудь достигли разрѣшенія этихъ вопросовъ. Единственное завоеваніе, совершенное до сихъ поръ философіею, было критическое, т. е., иными словами, психологическое… Она имѣетъ дѣло не съ трудностью, а съ невозможностью; ея вопросы недоступны положительному знанію, а потому для нея невозможенъ никакой прогресъ»… «Наши усилія, наша страсть, наши надежды имѣютъ предметомъ истину, а не выспреннія воззрѣнія; намъ нужно дѣйствительное знаніе, а не притязаніе на знаніе. Если мы не въ состояніи достигнуть до извѣстныхъ высотъ, то лучше признаться, что высоты эти недосягаемы, а не обманывать себя и другихъ звонкими фразами».
«Философія была предтечею науки. Она извлекла благороднѣйшую часть человѣка изъ-подъ владычества животной апатіи и безпомощнаго невѣжества; она питала его умъ могучими стремленіями, упражняла его въ великихъ усиліяхъ, давала ему неутолимую жажду знанія, облагородившую его жизнь, и сдѣлала его способнымъ удесятерить свое существованіе и свое счастье. Сдѣлавъ все это, она сходитъ со сцены. Въ насъ она возбуждаетъ только историческій интересъ»… «Исторія философіи есть исторія человѣческихъ заблужденій, но не человѣческаго безумія»… А въ заключеніи: «Новѣйшая философія и начинается, и кончается методомъ; въ обоихъ случаяхъ методъ приводитъ къ положительной наукѣ и устраняетъ метафизику»… «Исторія философскихъ умозрѣній представляетъ намъ постепенное прогресивное движеніе только по тѣмъ вопросамъ, которые доступны положительному изслѣдованію… Новѣйшая философія свела всѣ свои притязанія къ одному вопросу: имѣемъ-ли мы идеи, независимыя отъ опыта? Какъ ни брались за рѣшеніе этого вопроса, отвѣтъ постоянно получался отрицательный. Въ заключеніе напомнимъ читателю, не убѣжденному въ невозможности философіи, что прежде, чѣмъ философствовать, онъ долженъ рѣшить вопросъ: имѣемъ-ли мы идеи, независимыя отъ опыта?»
Надо-ли прибавлять, что эта книга Льюиса вызвала во всѣхъ философскихъ трущобахъ ужасный переполохъ. Ученыя совы встрепенулись въ своихъ сумрачныхъ академическихъ и архивныхъ пещерахъ, почуя, какъ заколебалась подъ ними ихъ вѣковая насѣсть. Негодованію не было мѣры. «И во что только не мѣшается этотъ неудавшійся писака, гаеръ, скоморохъ! Развѣ не замѣчаете, что онъ просто глумится надъ философіею и надъ вами?» Обвиненіямъ въ невѣжествѣ, въ дерзости, въ нечестіи не было конца. Фредерикъ Гарисонъ, очень сочувственный Льюису критикъ, говоритъ, что даже друзья этого писателя боялись, что его исторія философіи, своею искренностью и самостоятельнымъ отношеніемъ ко многому изъ того, передъ чѣмъ англійская публика привыкла раболѣпно и лицемѣрно преклоняться съ давнихъ поръ, погубитъ его навсегда въ общественномъ мнѣніи. Ничего подобнаго, однакожь, не случилось. Враждебный шумъ, неразсчетливо поднятый противниками, только больше обратилъ вниманіе всего читающаго люда на это замѣчательное сочиненіе. Изъ любопытства книгу Льюиса брали въ руки даже, тѣ, кому никогда не пришло-бы въ голову обратиться, къ ней изъ любознательности. Прочитавъ въ ней всего только нѣсколько страницъ, увлекались живостью и занимательностью разсказа; съ удивленіемъ замѣчали, что предметъ, котораго самое имя обыкновенно наводитъ скуку и уныніе, оказывался въ сущности интереснымъ, чуть не какъ романъ. Отрицая безусловный смыслъ метафизики, Льюисъ мастерски улавливалъ историческій смыслъ каждаго мало-мальски знаменательнаго ученія и преемственную связь ихъ между собою. Имена и факты, которые иной читатель слышалъ уже много разъ, но рѣшительно не могъ удержать въ памяти, усвоивались черезъ посредство Льюиса легко, такъ-какъ являлись мастерски сгруппированными въ легко-понятномъ порядкѣ… По признанію самого «Times», который, конечно, не могъ дружелюбно отнестись къ направленію Льюиса, если англійскіе образованные читатели и знаютъ что-нибудь о философіи, то они обязаны этимъ его «Жизнеописательной исторіи философіи». Самые горячіе противники, т. е. тѣ философы по ремеслу, професора, экзаменаторы и т. п., которые съ наибольшею яростью обрушились на этого профана, смѣло вторгавшагося въ ихъ заповѣдную область и отбивавшаго у нихъ хлѣбъ, почитывали, однакоже, Льюиса тайкомъ, строго воспрещая его чтеніе своимъ питомцамъ, въ особенности-же тѣмъ, которые желали получить философскій дипломъ. Но и эти послѣдніе, давая иногда на торжественныхъ испытаніяхъ осмысленный отвѣтъ, тѣмъ самымъ изобличали, что и ихъ коснулся этотъ «Сеничкинъ ядъ». Короче говоря словами того-же самаго Фр. Гарисона, «эта маленькая книга, продававшаяся за пол-кропы, убила метафизику».
Въ своемъ введеніи Льюисъ очень обстоятельно объясняетъ читателю, что собственно онъ разумѣетъ подъ словомъ философія, и не оставляетъ никакого сомнѣнія, что подъ этимъ словомъ у него слѣдуетъ понимать собственно метафизику, т. е. притязаніе на собственное знаніе, пріобрѣтенное абсолютными методами, неподлежащими провѣркѣ наблюденіемъ и опытомъ. Надъ этою-то философіею онъ и изрекаетъ свой, уже выше приведенный, приговоръ, несомнѣнно свидѣтельствующій о томъ, что самъ авторъ стоитъ внѣ кругового метафизическаго вращенія. Это отношеніе Льюиса къ философіи, весьма естественно, сближало его съ школою, незадолго передъ тѣмъ сложившеюся въ Парижѣ подъ именемъ позитивизма, или коптизма, такъ-какъ основателемъ его является хорошо всѣмъ извѣстный теперь, но тогда очень мало читавшійся, Огюстъ Контъ, бывшій сеи-симонястъ и репетиторъ математики въ политехнической школѣ. Во Франціи О. Контъ встрѣтилъ очень дѣятельную опозицію, справа — отъ офиціальнаго эклектизма, слѣва — отъ вольтеріанскаго матеріялизма и якобински-сантиментальной философіи по Ж. Ж. Руссо. Въ Англіи французскому новатору посчастливилось гораздо больше. Миссъ Гарріетъ Мартино перевела на англійскій языкъ курсъ «Положительной философіи» О. Конта въ сокращенномъ видѣ и очищенный отъ многихъ такихъ своихъ особенностей, которыя даже самыми ревностными контистами признаются за продуктъ «патологическаго состоянія», т. е. умственнаго разстройства своего учителя. Передовые люди Англіи, — почти всѣ громко извѣстныя въ настоящее время имена: Дж. Ст. Милль, Гербертъ Спенсеръ, Льюисъ, которые давно уже перестали довольствоваться узкою философіею «здраваго смысла» по Риду и по шотландцамъ и ограниченнымъ сенсуализмомъ по Локку, — отнеслись крайне благосклонно къ этому новому за-ламаншскому ученію, основныя начала котораго не можетъ отвергать въ настоящее время ни одинъ здравый умъ. Краеугольный камень позитивизма заключается въ томъ, что онъ не признаетъ человѣческій умъ способнымъ имѣть идеи, независимыя отъ опыта, что онъ строго разграничиваетъ сферу абсолютнаго отъ сферы относительнаго и считаетъ только послѣднюю доступною нашему философскому изслѣдованію, что онъ, наконецъ, философское знаніе хочетъ строить не на отвлеченныхъ положеніяхъ, а на научныхъ данныхъ и подъ строгимъ контролемъ наблюденія и опыта. Эти основныя положенія были приняты въ Англіи многими такими мыслителями, которые впослѣдствіи отвергли не только «продукты его патологическаго состоянія», но и всѣ его системныя построенія. Таковъ, напримѣръ, Гербертъ Спенсеръ, построившій на тѣхъ-же самыхъ основаніяхъ свою собственную систему, имѣющую надъ контовскою то несомнѣнное преимущество, что выводы опыта и наблюденія, т. е. точныя науки, знакомы ея творцу гораздо ближе, чѣмъ О. Конту. Да къ тому же Герб. Спенсеръ одаренъ замѣчательно-художественнымъ темпераментомъ; тогда какъ О. Контъ до конца оставался раздражительнымъ школьнымъ учителемъ, съ примѣсью какого-то семинарски-сенсимонистскаго, мистическаго оттѣнка. Неудивительно, что англійскіе позитивисты, сколько-нибудь прославившіеся на какомъ-нибудь научномъ поприщѣ, или сходились съ О. Контомъ только въ немногихъ общихъ чертахъ, илиже потомъ разошлись съ нимъ болѣе или менѣе существенно. Правовѣрными контистами до сихъ поръ остались въ Англіи такіе сомнительные философы, какъ, напр., Ричардъ Конгревъ, а во Франціи скучные корифеи «Revue Occidentale». Позитивисты того господствующаго направленія, которому служитъ органомъ журналъ, издаваемый гг. Литтре и Вырубовымъ, изображаютъ собою, такъ-сказать, контистскій лѣвый центръ, а въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ должны быть признаны и чистыми отщепенцами.
Дьюисъ былъ однимъ изъ первыхъ англичанъ, рѣшительно и смѣло ставшихъ подъ знамя позитивизма и даже съ гербомъ Огюста Конта на своемъ партизанскомъ значкѣ. Однакожь, къ его «жизнеописательной исторіи философіи» это его знамя имѣло еще очень мало отношенія. До самой послѣдней его главы (т. е. до 2-й главы ХІ-го отдѣла.), о контистской системѣ нѣтъ ни прямого, ни косвеннаго упоминанія во всемъ этомъ сочиненіи. Правда, весь планъ его "Исторіи* строго положительный. Разъясняя вопросъ: что такое философія? онъ показываетъ вамъ, чѣмъ она была въ разныя времена, отъ своего начала въ Европѣ съ Фалесомъ до О. Конта, который чисто-хронологически былъ тогда новѣйшимъ представителемъ. Этому своему фактическому изложенію онъ подводитъ итоги, которые каждый читатель можетъ провѣрить собственнымъ умомъ. Позитивнѣе этого быть нельзя; но этотъ позитивизмъ не навязываетъ намъ никакихъ системъ, никакой школы. Выводы Льюиса оказываются неблагопріятными для метафизики. Но, если предположить, что онъ никогда прежде не слыхалъ имени позитивизма и съ ученіемъ О. Конта былъ вовсе незнакомъ, то онъ долженъ былъ-бы придти въ этомъ отношеніи точно къ такимъ-же выводамъ. Если вы дѣлите 1 на 3, то, получивъ въ частномъ 0,83, вы уже не продолжаете дѣленія, а ставите нѣсколько точекъ и говорите, что эта дробь безконечная, періодическая. Точно также Льюисъ констатируетъ слѣдующій фактъ: «древнія изслѣдованія о происхожденіи знанія закончились скептиками, стоиками и новой академіей, т. е. скептицизмомъ, здравымъ смысломъ и опять скептицизмомъ. Новѣйшія изслѣдованія создали доктрины Берклея, Юма, Рида и Канта, т. е. идеализмъ, скептицизмъ, здравый смыслъ и опять скептицизмъ. Безплодность прежнихъ изслѣдованій вызвала въ Александріи новую, отчаянную попытку: разумъ уступилъ мѣсто экстазу… То-же самое мы видимъ въ Германіи съ Шеллингомъ». Ясно, слѣдовательно, что и тутъ та-же безконечная періодическая дробь, а Льюисъ чисто фактически опредѣляетъ ея періоды.
Точно такъ же самостоятельно относится Льюисъ и къ другому положенію, возведенному контистами въ философскій законъ, т. е. къ чередованію въ развитіи человѣческаго сознанія суевѣрія, метафизики и науки. «Въ языческомъ міросозерцаніи, — говоритъ онъ, — все нравственное образованіе людей состояло въ искуствѣ снискать милость боговъ. Греческая философія раскрыла людямъ нею важность человѣческихъ дѣлъ, всю важность нравственныхъ началъ, и поставила эти начала на мѣсто умилостивительныхъ обрядовъ. Этой заслугой мы обязаны Сократу». А съ Аристотелемъ метафизика передаетъ полученное ею отъ мифологіи наслѣдіе наукѣ. Въ своей «Исторіи философіи» Льюисъ не провозглашаетъ контовскаго закона о трехъ методахъ или трехъ возрастахъ міросозерцанія, а просто свидѣтельствуетъ историческій фактъ чередованія, преемственности.
Положительной философіи и О. Конту Льюисъ посвящаетъ особый томъ, изданный имъ въ 1853 г. и давно уже переведенный по-русски. Въ нашихъ глазахъ это сочиненіе имѣетъ гораздо меньше интереса и значенія, чѣмъ капитальный его трудъ по исторіи философіи. Льюисъ очень благоразумно поступилъ, отдѣливъ свое изложеніе положительной философіи отъ своей Biographical history of Phylosophy. Благодаря этому разграниченію, онъ былъ совершенно въ правѣ сказать о послѣдней въ 1857 г., что она представляетъ собою исторію философскихъ системъ, совершенно независимую отъ метафизическихъ воззрѣній. Только въ концѣ года, въ колекціи парижскаго издателя Рейнвальда — Віbliotéque des Sciences Contemporaines, появился новый опытъ такой-же независимой исторіи философіи Андре Лефевра. Не безъинтересно будетъ провести нѣкоторую паралель между этими двумя книгами, посвященными одному и тому-же предмету, но появившимися болѣе чѣмъ на двадцатилѣтнемъ разстояніи одна отъ другой и порожденными столь различными между собою обществами, какъ лондонское и парижское.
ДЖОРДЖЪ-ГЕНРИ ЛЬЮИСЪ.
правитьIII.
правитьЧеловѣку и человѣчеству нелегко составить себѣ точное понятіе о своихъ дѣйствительныхъ отношеніяхъ къ внѣшнему міру, нелегко опредѣлить мѣсто, по праву подобающее ему въ природѣ. Слишкомъ поглощенное ежечасными мелочными столкновеніями съ дѣйствительностью, громадное большинство людей живетъ изо дня въ день, не имѣя ни досуга, ни склонности вдумываться и обобщать. Къ тому-же самыя отношенія наши къ внѣшнему міру не подводятся подъ одну общую формулу, которая-бы все разрѣшала съ плеча. Отношенія эти не представляются на.мъ непоколебимо и прочно установившимися разъ навсегда; они нерѣдко подлежатъ довольно существеннымъ и очень примѣтнымъ для насъ измѣненіямъ.
Въ началѣ своего поприща, скудный опытомъ и размышленіемъ, человѣкъ, дѣйствительно, состоитъ по отношенію къ природѣ въ жалкомъ и безпомощномъ положеніи раба. Самыя обыденныя явленія природы становятся для него источникомъ драгоцѣнныхъ благъ или неисчислимыхъ бѣдъ, которыя онъ не можетъ ни отвратить, ни предвидѣть, — и онъ съ приниженностью и безотвѣтностью раба падаетъ ницъ передъ этими явленіями, глупо пытаясь ублаготворять ихъ льстивыми рѣчами и убыточными для себя жертвоприношеніями. Онъ не щадитъ въ своемъ трусливомъ низкопоклонствѣ не только первенцовъ своихъ стадъ, но даже собственныхъ своихъ дѣтей, которыхъ иные дикари звѣрски убиваютъ еще и до сихъ поръ на алтарѣ какого-нибудь чудовищнаго божества. Чѣмъ тягостнѣе жертва, тѣмъ болѣе она считается угодною уродливымъ призракамъ, мифологическимъ божествамъ, которыми воображеніе дикаря переполняетъ весь міръ и отъ произвола которыхъ невѣжественный человѣкъ ждетъ единственнаго спасенія, считая всякую попытку самодѣятельности за преступленіе или кощунство.
Осмотрѣвшись, т. е. нѣсколько обогатившись своимъ и чужимъ опытомъ, человѣкъ понемногу научается управлять по крайней мѣрѣ нѣкоторыми изъ наилучше знакомыхъ ему явленій природы, заставляетъ ихъ давать желанные для него результаты, или, по выраженію Льюиса, "начинаетъ впрягать нѣкоторыя изъ природныхъ силъ въ величавую колесницу прогреса, «. Дѣйствительныя его отношенія къ внѣшнему міру измѣняются на первый разъ очень мало; число явленій, которыми онъ научается распоряжаться по своему усмотрѣнію, долго остается еще очень невелико; но мысль стремительно забѣгаетъ впередъ дѣйствительности. Извѣдавъ впервые свои силы хотя на очень ограниченныхъ еще поприщахъ, человѣкъ проникается убѣжденіемъ, что въ немъ живетъ духъ, которому должны безропотно подчиняться всѣ явленія природы. Упоенный первыми побѣдами, онъ гордо поднимаетъ голову и воображаетъ себя уже безграничнымъ властелиномъ той самой природы, передъ которою онъ только-что пресмыкался во прахѣ. Какъ-бы ни были ничтожны эти побѣды сами по себѣ, онѣ производятъ въ его сознаніи рѣшительный переворотъ; онъ видитъ въ нихъ залоги новыхъ дальнѣйшихъ побѣдъ, о размѣрахъ которыхъ онъ напередъ составляетъ себѣ крайне преувеличенныя понятія. Вездѣ, гдѣ только человѣкъ вышелъ изъ первоначальнаго своего суевѣрнаго приниженія и ничтожества, онъ на первыхъ-же порахъ предъявляетъ природѣ ни съ чѣмъ несообразныя, кичливыя требованія. Онъ не хочетъ умирать и страдать и настойчиво ищетъ жизненный элексиръ, который безконечно обновлялъ-бы его постоянно истощающуюся въ жизненной борьбѣ свѣжесть. Онъ хочетъ богатѣть безъ труда и ищетъ философскій камень, который обращалъ-бы въ бриліанты и золото всякую дрянь. Плодомъ такого его душевнаго состоянія является алхимія, астрологія… Онъ стремится все знать, не утруждая себя рядомъ долгихъ наблюденій и изслѣдованій. Въ этихъ видахъ онъ создаетъ метафизику, т. е. усиливается однимъ напряженнымъ полетомъ своего духа проникнуть въ заповѣдную сущность вещей, будто-бы самодержавно царящую надъ ихъ внѣшностью, т. е. надъ явленіями. Ни жизненный элексиръ, ни философскій камень, ни метафизическая сущность вещей, конечно, не даются въ руки самымъ настойчивымъ и упорнымъ искателямъ. Случайно, по пути, дѣлается зато немало очень уважительныхъ пріобрѣтеній; по долго ихъ не цѣнятъ вовсе. Мысль въ судорожномъ возбужденіи мечется отъ одной крайности къ другой. Отъ самой заносчивой требовательности, т. е. отъ выспреннѣйшаго идеализма, она легко перескакиваетъ къ холодному разочарованію скептицизма или жсударяется въ мистицизмъ, т. е. стремительно убѣгаетъ вспять, къ первоначальнымъ потемкамъ суевѣрія. Въ этой отроческой порѣ развитія своего сознанія человѣкъ восторженно восклицаетъ:
Я царь, я рабъ, я червь, я богъ!
принимая близко и искренно къ сердцу этотъ трескучій стихъ нашего образцоваго ритора.
Весь дальнѣйшій прогресъ сводится главнѣйшимъ образомъ къ тому, что мы начинаемъ замѣчать и цѣнить тѣ особенности, которыя, дѣйствительно, отличаютъ васъ отъ червя и отъ божества. Зрѣлый человѣкъ перестаетъ поочередно считать себя то рабомъ, то царемъ природы и скромно принимается изучать тѣ условія, при соблюденіи которыхъ можно удобно „впрягать“ равнодушныя силы природы „въ величавую колесницу прогреса“. Мы перестаемъ обижаться тѣмъ, что власть наша надъ природою небезусловна, а ограничена великою хартіею знанія. Затѣмъ остается только сосредоточить всѣ свои заботы и силы на томъ, чтобы возможно опредѣленнѣе уяснить себѣ эту хартію, привести ее въ надлежащую извѣстность и неуклонно сообразовать съ нею нашу требовательность, наши стремленія. Тогда-то наступаетъ тотъ зрѣлый возрастъ нашего міросозерцанія, который, по терминологіи Огюста Конта, принято называть положительнымъ или позитивнымъ.
Таковъ въ очень общихъ, существеннѣйшихъ своихъ чертахъ послѣдовательный ходъ развитія человѣческаго сознанія. Творецъ французской положительной философіи блистательно показалъ» что этотъ ходъ довольно однообразенъ вездѣ: въ развитіи отдѣльныхъ лицъ или цѣлыхъ человѣческихъ группъ, въ исторіи каждой отдѣльной научной отрасли и въ общей культурной исторіи всего человѣчества. Суевѣріе, метафизика, наука — это, такъ сказать, три великія станціи, черезъ которыя прошло всякое развившееся міросозерцаніе такъ-же обязательно, какъ всякій, достигшій полнаго развитія, организмъ прошелъ черезъ дѣтство, отрочество и юность. Многіе умѣреннѣйшіе и разсудительнѣйшіе изъ послѣдователей Огюста Конта твердо убѣждены, что провозглашеніемъ этого знаменитаго «закона трехъ методовъ» положено прочное и чисто-научное основаніе соціологіи. Многіе ученые и мыслители, относящіеся очень равнодушно и къ Конту, и къ позитивизму, и къ философскимъ системамъ вообще, пользуются, однакоже, этимъ построеніемъ для болѣе удобной и стройной группировки изучаемыхъ ими культурныхъ явленій. Такъ, напримѣръ, извѣстный матеріалистъ Молешотъ укладываетъ въ эти рамки весь свой блистательный очеркъ исторіи естествознанія, хотя онъ по принимаетъ даже позитивистской терминологіи, а называетъ, по Гегелю, тѣ-же самые три возраста или три ступени развитія міросозерцанія поэтическимъ, аналитическимъ и синтетическимъ. Шотландскій психологъ Бэнъ, никогда не примыкавшій къ позитивизму, ни по французскому, ни по англійскому толку, въ своемъ, недавно вышедшемъ въ свѣтъ на четырехъ языкахъ, трактатѣ о наукѣ воспитанія (Science of Education въ изданіи «Международной научной библіотеки» Жерме-Бальера) подтверждаетъ этотъ-же законъ новыми интересными наблюденіями надъ умственнымъ развитіемъ дѣтей и въ особенности надъ ихъ природною склонностью къ суевѣрному человѣко-уподобленію или антропоморфизму. Правда, Вэнъ не упоминаетъ ни о Контѣ, ни о его трилогіи; но это можетъ придать только болѣе цѣны его подтвержденію. Д-ръ Маудсли (Henry Maudsley) въ совершенно передѣланномъ, только-что вышедшемъ, изданіи «Физіологіи ума» (Physiology of Mind), повидимому, точно также независимо отъ позитивизма, излагаетъ тотъ-же самый процесъ чередованія суевѣрія, метафизической заносчивости и научнаго изслѣдованія въ исторіи развитія человѣческихъ міросозерцаній… Короче говоря, законъ этотъ, въ Контовской редакціи или въ иной, можно считать за одинъ изъ наилучше установленныхъ и наиболѣе общепризнанныхъ во всей новѣйшей исторіи умственнаго и культурнаго развитія. Льюисъ, какъ выше было замѣчено, присталъ къ позитивизму по О. Конту уже въ 1846 г. и оставался до конца своихъ дней вѣренъ этому ученію съ гораздо меньшими ограниченіями и оговорками, чѣмъ два его знаменитые соотечественника: Дж. Ст. Милль и Гербертъ Спенсеръ. Ниже мы увидимъ, что Льюисъ категорически расходился съ французскими позитивистами только по вопросу о томъ, слѣдуетъ-ли психологію считать за самостоятельную научную вѣтвь и какую роль можетъ играть въ психологическихъ изслѣдованіяхъ такъ-называемый субъективный методъ или пріемъ самонаблюденія, прославленный шотландскою эмпирическою школою. Въ своей-же «Исторіи философіи», о которой намъ еще остается сказать нѣсколько словъ, онъ всецѣло стоитъ на почвѣ основного закона трехъ методовъ, развитаго О. Контомъ. Можно сказать, что Льюисъ это громадное и почтенное свое произведеніе предпринялъ съ цѣлью показать въ лицахъ и въ дѣйствіи, какъ именно въ передовой группѣ европейскаго человѣчества метафизическое міровоззрѣніе явилось на смѣну первоначальному суевѣрію гомеровскихъ и гезіодовскихъ временъ, какъ оно два раза совершило свое круговое верченіе въ бѣличьемъ колесѣ и какъ, наконецъ, завершивъ свое призваніе, оно уходитъ на задній планъ, сдается въ архивъ и уступаетъ свое мѣсто прямолинейному научному движенію. Этою задачею строго обусловленъ весь планъ его сочиненія.
«Громадны были усилія философіи (т. е. метафизики), — говоритъ онъ на первыхъ-же страницахъ этого своего труда, — велика ея роль въ драмѣ цивилизаціи; но роль эта кончена… Она обогатила всѣ послѣдующіе вѣка, но болѣе она ничего не можетъ дать. Люди стали менѣе самонадѣянны въ своихъ умозрѣніяхъ и гораздо смѣлѣе на практикѣ. Они не покушаются уже проникнуть тайну мірозданія, но изучаютъ вселенную, чтобы впрягать всѣ естественныя силы въ величавую колесницу прогреса. Чудеса нашего вѣка показались-бы болѣе невѣроятными Платону или Плотину, чѣмъ „Тысяча одна ночь“ Бентаму. Но наука, давая намъ возможность осуществлять на дѣлѣ эти чудеса, учитъ въ то-же время насъ относиться къ выспреннимъ умствованіямъ Платона или Плотина, какъ къ усиліямъ ребенка схватить руками луну».
До Фалеса Милетскаго, считаемаго за основателя такъ называемой іонійской философіи, въ Европѣ не существовало никакихъ метафизическихъ системъ; до VII-го вѣка до P. X. греки, стоявшіе во главѣ европейской культуры, совершенно довольствовались Гомеровскими и Іезіодовскими повѣствованіями о богахъ, т. е. всецѣло пребывали въ порѣ ребяческаго суевѣрія и не отваживались ни на какое объясненіе міровыхъ тайнъ и жизненныхъ загадокъ собственнымъ умомъ. Льюисъ и начинаетъ свой обзоръ философскихъ системъ съ пресловутой влаги или воды, считавшейся за архи или за начало всѣхъ началъ, по мнѣнію Фалеса Милетскаго.
Мы не обвинимъ англійскаго автора за то, что онъ совершенно упустилъ изъ вида философскія системы Индіи и Китая. Мы даже вполнѣ раздѣляемъ его сомнѣнія — точно-ли греки заимствовали свою мудрость съ Востока, и охотно предоставляемъ археологамъ рѣшать этотъ, довольно безразличный для насъ, вопросъ. Но дѣло въ томъ, что читатель, незнакомый съ положеніями О. Конта о трехъ міровоззрѣніяхъ или поубѣжденный доводами О. Конта, легко замѣчаетъ, что исторія Льюиса начинается какъ-то не съ начала. Льюисъ показываетъ очень обстоятельно и вполнѣ художественно — какъ развилось и вывѣтрилось или износилось метафизическое міровоззрѣніе, но для читателя все же остается загадкою: откуда-же оно взялось? Ни съ того, ни съ сего является человѣкъ и провозглашаетъ, что все существующее идетъ изъ влаги, или изъ воды, и его не только не сажаютъ въ съумасшедшій домъ, но слушаютъ съ умиленіемъ, признаютъ за мірового генія; имя его доходитъ до самыхъ отдаленныхъ вѣковъ. Все это очень странно, но въ исторіи бывали еще и не такіе курьезы. Гораздо страннѣе должно показаться то, что умный и смѣлый англійскій авторъ самъ находитъ громадный культурный интересъ въ этой мутной фалесовской водѣ и предполагаетъ, что и читатель его не останется къ ней равнодушнымъ. Загадка эта разъясняется только тогда, когда мы узнаемъ, что эта фалесова вода ознаменовываетъ собою выходъ греческаго или, пожалуй, европейскаго сознанія изъ мрачныхъ потемокъ первобытнаго суевѣрія, что воду эту требовалось критиковать и изслѣдовать, тогда какъ тѣхъ олимпійцевъ, которыхъ она смывала собою, полагалось только ублажать льстивыми рѣчами и жертвоприношеніями. Но самъ Льюисъ не даетъ намъ должнаго ключа къ этой разгадкѣ, а предоставляетъ идти за нимъ въ положительную философію О. Конта. Къ ней онъ до конца чувствуетъ чрезмѣрное уваженіе, трудно примиримое съ тою ясностію взгляда, съ тою ироніею, которыя не измѣняли ему никогда въ оцѣнкѣ всѣхъ другихъ философскихъ системъ и догматическихъ построеній. «Меня нерѣдко просили, — говоритъ онъ, — указать какое-нибудь краткое изложеніе положительной философіи. Просившіе, конечно, хотѣли воспользоваться трудами О. Конта, но лѣнились прочитать сочиненіе, все громадное значеніе котораго они сами признавали. Я постоянно отвѣчалъ одно: изучайте сами его „Philosophie positive“, изучайте ее въ подлинникѣ, не жалѣя труда и времени. Что значатъ шесть томовъ, которые нужно не только прочитать, но и глубоко обдумать? Положимъ, на это потребуется цѣлый годъ; но зато этотъ годъ осмыслитъ всю вашу жизнь и придастъ ей внутреннее единство».
А тѣмъ не менѣе, основательное и продолжительное изученіе «Philosophie positive», на которое самъ Льюисъ употребилъ, вѣроятно, больше одного года, не дало этого вожделѣннаго единства даже его, прекрасно организованному и счастливо уравновѣшенному, уму и отразилось скорѣе невыгодно на его «Исторіи философіи», которая, если и имѣетъ въ нашихъ глазахъ какой-нибудь существенный недостатокъ, то именно тотъ, что она слишкомъ несамостоятельно относится къ позитивизму. Въ этомъ отношеніи «философія» Андре Лефевра, о которой уже было упомянуто въ предыдущей главѣ, имѣетъ надъ нею рѣшительный перевѣсъ, несмотря на менѣе художественное свое изложеніе. Тѣмъ, кого къ чтенію подобнаго рода произведеній привлекаетъ одинъ только біографическій интересъ, мы не задумаемся рекомендовать англійскаго автора по преимуществу передъ французскимъ. Нельзя надивиться тому яркому таланту, съ которымъ Льюисъ умѣетъ, часто въ немногихъ строкахъ, обрисовать личность разбираемаго имъ философа, во всей ея житейской правдѣ и простотѣ, и при случаѣ набросать цѣлый историческій романъ, не искуственно приклеенный къ общему плану его сочиненія, а тѣсно и непосредственно вяжущійся съ главною ея нитью. Достаточно только вспомнить его біографическіе очерки Абеляра, Бруно, Спинозы. Нельзя, однакоже, не замѣтить, что эта яркость таланта оставалась-бы при авторѣ даже и тогда, если-бы онъ ничего не зналъ объ О. Контѣ. Что-же касается внутренняго единства, то «философія» А. Лефевра (я разумѣю историческую ея часть, которая одна занимаетъ больше двухъ третей цѣлой книги) больше способна дать его, чѣмъ художественный трудъ Льюиса, даже пополненный шестью томами О. Конта, прочитанными въ подлинникѣ и со всѣмъ надлежащимъ благоговѣніемъ. И это главнѣйшимъ образомъ потому, что Лефервъ, будучи не менѣе Льюиса убѣжденъ въ тщетѣ и суетности метафизическихъ системъ, вполнѣ сохраняетъ свою самостоятельность и по отношенію къ позитивистскимъ построеніямъ.
А. Лефевръ отличается отъ Льюиса прежде всего тѣмъ, что онъ не отожествляетъ философіи съ метафизикою; онъ самъ не даетъ никакихъ, что-либо предрѣшающихъ, опредѣленій и не заимствуетъ такія опредѣленія у другихъ. Онъ просто старается показать намъ, какъ въ разныя времена и при различныхъ культурныхъ условіяхъ люди объясняли свои отношенія къ внѣшнему міру, совершенно не заботясь о томъ, будетъ-ли излагаемая имъ система помѣчена суевѣрнымъ, метафизическимъ или научнымъ клеймомъ. У него, слѣдовательно, нѣтъ никакого основанія произвольно съуживать поле своихъ изслѣдованій. Онъ, напротивъ, желалъ-бы по возможности расширить его и начать свое повѣствованіе съ того перваго и почти безсвязнаго лепета только-что пробуждающагося человѣческаго сознанія, прямыхъ памятниковъ котораго не сохранилось нигдѣ. Наука взялась за свое дѣло слишкомъ поздно, когда уже племена, которыя по праву можно было-бы назвать первобытными, перевелись вездѣ, и непосредственно наблюдать ихъ мы уже не имѣемъ возможности. «Это очень существенный пробѣлъ, — говоритъ французскій авторъ, — потому что первобытный человѣкъ глубоко засѣлъ въ насъ самихъ. Мы получили отъ своихъ предковъ умственный фондъ, который только кажется подавленнымъ безслѣдно подъ тяжестью пріобрѣтеній послѣдующихъ вѣковъ, но отъ времени до времени прорывается наружу, потрясая тѣ высшіе, наносные слои, которымъ онъ служитъ основою или подкладкою. Зерно, богъ-вѣсть когда запавшее въ эту глубину, порождаетъ на самомъ верху плевелы. Наука со своими все еще несовершенными орудіями ежечасно вырываетъ ихъ съ большимъ трудомъ; но это дѣло идетъ медленно, и живучіе, но неблаговидные цвѣты эти успѣваютъ бросить новыя сѣмена, которыя успѣшно процвѣтаютъ на чуждой имъ почвѣ. Эти плевелы оплетаютъ наши правы и наши мысли, загромождаютъ путь истины своими непроницаемыми дебрями. Наши воспитательныя системы покрыты чуть не сплошь этою допотопною растительностью. Шарлатаны и простаки, ютящіеся въ ея нездоровой тѣни, стараются увѣрить насъ въ ея вѣчности, необходимости и провозглашаютъ за нечестіе всякую серьезную попытку вырвать ее съ корнемъ разъ навсегда»… «Всякій обычай, непримиримый съ общимъ складомъ нашихъ нравовъ, всякое понятіе, осуждаемое опытомъ, — плоды этого вѣкового наслѣдства, цвѣты этой допотопной растительности. Было время, когда каждая нынѣшняя несообразность соотвѣтствовала накопленному запасу знаній. Отрѣшая нашу нормальную цивилизацію отъ уродующихъ ее аномалій, мы получаемъ нѣкоторые элементы для исторіи человѣческой мысли».
На стр. 438, т. е. въ заключеніи своей исторической части, Лефевръ вполнѣ основательно замѣчаетъ, что въ тѣ времена, когда Фалесъ и Анаксимандръ положили въ Греціи основаніе прямому и свободному изслѣдованію природы, мысль ихъ соотечественниковъ, а также и ихъ собственный душевный строй, были уже загромождены такими-же допотопными ліанами, суевѣріями и вымыслами. Слѣдовательно, начинать обзоръ развитія міросозерцаніи съ этой, сравнительно, очень поздней эпохи можно-бы было только въ такомъ случаѣ, еслибы существеннѣйшіе антецеденты, которые ежечасно воскресаютъ передъ нами, были уже достаточно намъ знакомы, по крайней мѣрѣ въ основныхъ и главныхъ своихъ чертахъ. Къ сожалѣнію, О. Контъ недостаточно развилъ и досказалъ свой пресловутый законъ трехъ состояній, а его ближайшіе и лучшіе послѣдователи, т. е. главнѣйшимъ образомъ Литре, слишкомъ догматизировали этотъ скороспѣлый законъ. Между тѣмъ какъ Льюисъ принимаетъ на этотъ счетъ данныя французскаго позитивизма безъ всякаго дополненія и провѣрки, Лефевръ находитъ только, что законъ этотъ, будучи принимаемъ лишь въ самыхъ общихъ его чертахъ, можетъ быть не безъ удобства примѣненъ къ очень поверхностной и приблизительной классификаціи культурно-историческихъ явленій. Но даже и при этомъ не слѣдуетъ забывать, что три члена контовской прогресіи существенно неравны между собою, что они отдѣлены другъ отъ друга неравными промежутками. Можно установить очень опредѣленную грань между суевѣріемъ и наукою, между метафизикою и наукою; но суевѣріе и метафизика такъ тѣсно связаны между собою и такъ незамѣтно переливаются одна въ другую, что въ исторіи мы совершенно не можемъ разъединить ихъ, не вдаваясь въ совершенно ненужныя утонченности. Можно опредѣлить эпоху, когда научное міровоззрѣніе начинаетъ преобладать надъ суевѣрнымъ и метафизическимъ. Но суевѣріе и метафизика повсюду процвѣтаютъ одновременно, бокъ-о бокъ, потому что они — плоды одного общаго корня: ребяческаго перенесенія на отвлеченные и неодушевленные предметы качествъ и свойствъ, замѣчаемыхъ нами въ насъ самихъ (т. е. антропоморфизма). Когда дикарь спрашиваетъ своего шамана или жреца: «на чемъ стоитъ міръ?» и тотъ отвѣчаетъ ему: «на слонѣ», — тутъ, очевидно, нѣтъ еще никакой метафизики. Но вѣдь уже самый отсталый дикарь, даже самый малый ребенокъ, рѣдко удовлетворяются подобнымъ отвѣтомъ. Пытливость ихъ идетъ дальше, и является желаніе узнать, на чемъ-же стоитъ слонъ? Отвѣчаютъ: на черепахѣ. Дикари, которые дальше уже и не спрашиваютъ, очевидно, обнаруживаютъ неспособность сосредоточивать свое вниманіе на одномъ и томъ-же предметѣ, равное тому, которое мы встрѣчаемъ въ нашихъ дѣтяхъ трехлѣтняго возраста, и то невсегда. Но и такихъ дикарей нелегко отыскать въ самыхъ даже глухихъ и отдаленныхъ захолустьяхъ. Если мы станемъ изучать грубо суевѣрныя системы даже очень отсталыхъ народовъ, то и тутъ мы увидимъ, что для утомленія (объ удовлетвореніи же мы и не говоримъ) ихъ пытливости, является надобность прибѣгать къ такому отвращенію словъ отъ ихъ обычнаго, общепонятнаго смысла, которое ничѣмъ не разнится, напримѣръ, отъ «воли» Шопенгауэра или отъ «безсознательнаго» по Гартману. Какъ-же тутъ рѣшить, находятся-ли эти народы въ суевѣрной или въ метафизической порѣ своего развитія? Да, наконецъ, что выигрываемъ мы, если съ большимъ трудомъ и натяжками и пріурочимъ ихъ къ той или другой Контовской рубрикѣ?
Для насъ можетъ быть очень интересно узнать, откуда взялась, какимъ путемъ сложилась та или другая система воззрѣній, оказывающая вліяніе на понятія и на дѣла нашихъ соотечественниковъ, насъ самихъ или вообще людей наблюдаемой нами среди и эпохи. Мы легко замѣчаемъ, что системы эти слагаются и измѣняются невдругъ. Изучая всякое развитіе, растягивающееся на продолжительные сроки, мы неизбѣжно оказываемся вынужденными намѣчать въ немъ какія-нибудь станціи или грани, и эти намѣтки должны быть дѣлаемы, конечно, искусною и вѣрною рукою.
Но какъ-бы удачно ни были выбраны эти станціи, суть дѣла все-же не въ нихъ: намъ желательно знать поводы предпринятаго путешествія, условія, облегчающія или затрудняющія переходъ отъ одной станціи къ другой, и т. п. Мы видимъ, что Контъ не совсѣмъ удачно намѣтилъ даже самыя станціи. Человѣкъ, отъ неизвѣстной намъ, но очень низменной исходной точки, — скажемъ, напримѣръ, отъ душевнаго состоянія только-что родившагося младенца, — идетъ къ научно-достовѣрному выясненію своихъ отношеній къ внѣшнему міру. Положимъ, до сихъ поръ онъ еще нигдѣ не дошелъ до этого вожделѣннаго предѣла; но при различныхъ условіяхъ онъ болѣе или менѣе приблизился къ нему. Намъ желательно знать, какая-же связь существуетъ между этими условіями и достигнутымъ результатомъ? За невозможностью окинуть все это шествіе однимъ взоромъ, мы рады раздѣлить его на части, на привалы, которыхъ О. Контъ, какъ уже сказано, намѣтилъ три. Льюисъ, увѣренный въ томъ, что приговоръ О. Конта не подлежитъ провѣркѣ или перерѣшенію, берется быть нашимъ проводникомъ отъ начала станціи Метафизика до торжественныхъ воротъ вожделѣннаго привала Наука. Онъ полагаетъ, что существеннѣйшія, основныя условія этого шествія уже опредѣлены, и чтобы узнать ихъ, онъ рекомендуетъ намъ обратиться къ шести томамъ «Положительной философіи» въ подлинникѣ. Самъ онъ изъ этого почтеннаго сочиненія узналъ, что станція Метафизика стоитъ значительно впереди станціи Суевѣріе и что, добравшись до нея, человѣческій умъ совершилъ уже успѣшно значительный клочекъ своего поступательнаго шествія. Однакожь, при ближайшемъ разслѣдованіи дѣла оказывается, что это вовсе не такъ. Станція Метафизика, поясняетъ намъ Лефевръ, стоитъ какъ-разъ противъ станціи Суевѣріе, только съ другой стороны дороги; но обѣ онѣ одинаково удалены отъ тріумфальныхъ воротъ Науки. Переходя отъ суевѣрія къ метафизикѣ, человѣческая мысль не дѣлаетъ существеннаго шага впередъ, а просто перебѣгаетъ черезъ дорогу.
Проницательный читатель легко, впрочемъ, и безъ Лефевра могъ замѣтить, что въ «Біографической исторіи философіи» Льюиса, съ интересующей васъ здѣсь точки зрѣнія, есть нѣкоторая неурядица, что позитивизмъ оказалъ почтенному автору довольно плохую услугу. Конечно, мы можемъ съ большимъ интересомъ и удовольствіемъ читать книгу Льюиса, желая ознакомиться только съ содержаніемъ тѣхъ или другихъ философскихъ системъ, съ личностью и съ жизнью ихъ создателей. Въ этомъ отношеніи Льюисъ очень часто даже перещеголялъ своего позднѣйшаго французскаго соперника мастерствомъ и талантомъ изложенія. Но въ его подраздѣленіи системъ на метафизическія и суевѣрныя царствуетъ полнѣйшій произволъ. Такъ, напримѣръ, онъ сомнѣвается въ томъ, что Востокъ имѣлъ свои философіи чисто-метафизическія, т. е. свободныя отъ суевѣрныхъ построеній, а потому вовсе выкидываетъ изъ области своихъ изслѣдованій и Лаодзе, и Конфуція, и весь буддизмъ съ его многочисленными, чисто-свѣтскими предшественниками; но онъ подробно останавливается на ученіи Пифагора, обставленномъ, какъ извѣстно, такою суевѣрною обрядностью, которой могли-бы позавидовать всякіе лже-пророки, колдуны и шаманы. Мы, признаемся, рѣшительно неспособны усмотрѣть никакого существеннаго различія между міросозерцаніемъ Пифагора и какого-нибудь Зороастра или Магомета. Точно также мы рѣшительно неспособны признать, чтобы греческая мысль созрѣла хоть на волосъ, перейдя отъ іонійцевъ къ пифагорейцамъ: первые, конечно, говорили вздоръ, невыдерживающій научной провѣрки, но допускающій и даже вызывающій такую провѣрку; тогда какъ пифагорейцы ворожили и забрасывали своихъ адептовъ непонятными словами о происхожденіи всего сущаго изъ числа, придавая, очевидно, самымъ числамъ и словамъ фетишистское значеніе. Короче говоря, собственно философское значеніе «Исторіи философіи» Льюиса въ нашихъ глазахъ значительно ослабляется его вѣрностью позитивизму О. Конта.
Нельзя не замѣтить, что самъ О. Контъ, очень высоко цѣнившій свою трилогію, предупреждаетъ, однакожь, что между тремя, установляемыми имъ, періодами нельзя искать опредѣленныхъ и точныхъ границъ; но окончательный редакторъ позитивистскаго догматизма, Литре, высказывается на этотъ счетъ съ гораздо большею опредѣлительностью. По его мнѣнію, три вышепоименованные возраста человѣческаго сознанія не только не могутъ проявляться одновременно, но они самымъ положительнымъ образомъ взаимно исключаютъ другъ друга, т. е. въ періодъ суевѣрія, напримѣръ, мы, по его мнѣнію, не должны искать признаковъ метафизики или науки и т. д. Суевѣріе естественно должно въ свое время переродиться въ метафизику, какъ эта послѣдняя, въ свою очередь, переродится въ науку. Съ этимъ своимъ дополненіемъ, или, точнѣе говоря, въ этой своей редакціи, трилогія О. Конта становится рѣшительно непригодною даже для первоначальной классификаціи культурно-историческихъ явленій, такъ-какъ въ угоду ей намъ пришлось-бы уродовать и ломать достовѣрные факты, добытые новѣйшею антропологіею, лингвистикою и исторіею цивилизаціи. У самаго отсталаго дикаря всегда найдется область, въ которой ни суевѣріе, ни метафизика не хозяйничаютъ сполна, или въ которую имъ даже и вовсе входъ воспрещается. Какъ ни тѣсна бываетъ эта область, но въ ней исключительно и съ самыхъ раннихъ поръ изощряется та способность наблюденія, которой человѣкъ не лишенъ вполнѣ ни въ какой порѣ своего развитія. Какъ-бы то ни было, но книга А. Лефевра убѣждаетъ насъ, что Контовскій законъ трехъ состояній далеко не можетъ считаться обязательнымъ для современнаго историка философіи, а, слѣдовательно, и цивилизаціи вообще. Трудъ этотъ не только ничего не теряетъ, но на нашъ взглядъ даже немало выигрываетъ отъ того, что авторъ упрощаетъ эту пресловутую трилогію и въ созданіи всевозможныхъ міросозерцаній видитъ только участіе двухъ пріемовъ или методовъ: антропоморфизма, вдохновляющаго равно суевѣрныя и метафизическія построенія, и наблюденія, составляющаго основу положительнаго опыта. Въ эпохи невѣжества, застоя и умственнаго упадка, первый преобладаетъ довольно рѣшительно надъ вторымъ; но до окончательнаго искорененія одного другимъ два эти пріема мышленія не доходятъ нигдѣ и никогда. Въ самыхъ причудливыхъ порожденіяхъ суевѣрія всегда найдется крупица, добытая наблюденіемъ, а съ другой стороны, Лефевръ довольно остроумно подмѣчаетъ проблески антропоморфизма въ тѣхъ самоновѣйшихъ нѣмецкихъ ученіяхъ, которыя съ легкой руки Эрнста Геккеля распространяются теперь повсюду подъ именемъ монизма (отъ греческаго моносъ, т. е. одинъ), безспорно усвоившаго себѣ всѣ драгоцѣннѣйшіе выводы и пріобрѣтенія точныхъ наукъ, но порою слишкомъ торопливо переносящаго ихъ на предметы, къ которымъ до сихъ поръ не открытъ еще широкій доступъ точному научному изслѣдованію. По мнѣнію французскаго автора, монизмъ относится къ наукѣ точно такъ-же, какъ пантеизмъ къ философіи: доза метафизики доведена въ немъ до гомеопатическихъ размѣровъ, но она все-же присуща ему, и нужна большая осмотрительность для того, чтобы это чуть примѣтное зернышко не дало плода, совершенно неожиданнаго для ученыхъ творцовъ этой самоновѣйшей системы.
Отвергая тѣ рамки, въ которыя позитивистская школа усиливается загнать исторію умственнаго и общественнаго развитія, Лефевръ, однакожь, не вдается въ школьныя препирательства съ О. Контомъ и его ближайшими и популярнѣйшими въ настоящее время преемниками. Въ одной изъ послѣднихъ своихъ главъ, онъ выясняетъ намъ историческое значеніе и заслуги этого ученія гораздо короче и лучше, чѣмъ Льюисъ въ цѣломъ томѣ, служащемъ дополненіемъ къ его «Біографической исторіи философіи» и тоже давно уже переведенномъ по-русски. Льюисъ, считая позитивизмъ за окончательную форму современной мудрости, находитъ излишнимъ указывать тѣ жалкія обстоятельства, среди которыхъ развилось и возникло это ученіе, имѣвшее слишкомъ несомнѣнно характеръ умнаго, энергическаго и честнаго протеста противъ распутства мысли, офиціально преподававшагося во Франціи подъ именемъ эклектической философіи съ нарочитаго одобренія правительствъ реставраціи и іюльской монархіи. Условія времени гораздо больше, чѣмъ внутреннія достоинства самой системы, дѣлали ученіе Конта особенно привлекательнымъ для искренней и даровитой молодежи, особенно во Франціи и въ Англіи, т. е. въ двухъ странахъ, которыхъ общественная атмосфера рѣшительно не благопріятствуетъ развитію туманнаго нѣмецкаго трансцендентализма и выспренняго идеализма по какому-бы то ни было образцу. Англійскіе и французскіе мыслители XVIII вѣка, большую часть которыхъ Льюисъ почему-то счелъ нужнымъ выпустить вовсе въ своемъ обзорѣ философскихъ построеній и системъ, вывели европейскую мысль на чистый воздухъ изъ того удушливаго бѣличьяго колеса, въ которомъ она мучительно и безплодно вращалась втеченіи нѣсколькихъ вѣковъ. Вспыхнувшая непосредственно вслѣдъ затѣмъ, французская революція отвлекла на нѣсколько десятилѣтій всеобщее вниманіе отъ поприща, преимущественно теоретическаго и несостоявшаго съ лихорадочно-развивавшеюся политическою дѣйствительностью въ слишкомъ тѣсной, непосредственной связи. Когда-же буря улеглась, лучшія и славнѣйшія имена XVIII столѣтія оказались слишкомъ скомпрометированными; не только Вольтеръ, Руссо, Дидро и Вольне, но даже имена, гораздо болѣе скромныя и менѣе извѣстныя, стали пугаломъ; академическія няньки стращали ими взрослыхъ дѣтей. Общественная мысль, утомленная недавнею гигантскою борьбою, не имѣла достаточно энергіи и смѣлости, чтобы принять завѣщанное ей наслѣдство и продолжать прерванное, но неконченное дѣло. Но вѣра въ однажды ниспровергнутые и поруганные кумиры не могла воскреснуть снова въ своей прежней искренности и слѣпотѣ, какъ ни раздували ее всякіе графы де-Мэстры пыломъ своего краснорѣчія и Шатобріяпы своею сантиментальностью. Фразеры, съ Викторомъ Кузеномъ во главѣ, быть можетъ, и успѣвали обманывать самихъ себя, но ихъ шулерская игра въ слова не давала никакой пищи внукамъ энциклопедистовъ и конвенціоналовъ, колыбельною пѣснью которыхъ была Марсельеза… Въ это время О. Контъ поднялъ снова рѣчь о томъ, что волновало лучшіе умы XVIII столѣтія, но заговорилъ языкомъ совершенно инымъ, невызывавшимъ никакихъ тревожныхъ воспоминаній. Поднятое имъ знамя не несло никакихъ отвѣтственностей за прошлое. Многіе, которые съ ужасомъ отшатнулись-бы отъ одного имени матеріялизма, шли довѣрчиво въ ряды позитивистовъ, видя въ немъ чудесно открытый ковчегъ примиренія и обновленія, никогда еще несуществовавшій въ прежнія времена. Въ виду этой исторической заслуги, признательные адепты новаго ученія легко прощали его творцу шаманскія замашки, вынесенныя имъ изъ прежняго его интимнаго сближенія съ сенсимонистами.
«Чѣмъ дальше мы идемъ, — говоритъ Лефевръ, — тѣмъ больше убѣждаются серьезно мыслящіе умы, что вселенную нельзя возсоздать однимъ умозрѣніемъ, что зоологія и исторія объясняютъ! намъ человѣка гораздо лучше, чѣмъ какая-бы то ни было мистагогическая игра въ слова. О. Контъ напомнилъ эти простыя истины вѣку, слишкомъ склонному забывать ихъ для немощной рутины и для призрачныхъ утопій. Это даетъ ему несомнѣнныя права на уваженіе потомства. Наша похвала не должна возбуждать подозрѣнія, такъ-какъ мы рѣшительно не принадлежимъ къ его школѣ, не одобряемъ ни его притязаній, ни его умолчаній. Но одно дѣло теорія, другое дѣло методъ. А позитивизмъ есть искреннее и серьезное примѣненіе научнаго метода къ области, остававшейся для него закрытою. Только этой своей сторонѣ онъ обязанъ всѣмъ тѣмъ, что въ немъ есть живого и почтеннаго; но этою-же своею стороною онъ непосредственно и неразрывно сближается съ великими ученіями XVIII столѣтія. Ею одною онъ уже оказалъ и еще оказываетъ свободной мысли услуги, которыхъ нельзя не признать». «Всѣ-же системныя построенія этой школы: законъ трехъ состояній, іерархическая классификація наукъ, альтруизмъ и жреческія замашки совершенно не оправдываютъ возлагаемыхъ на нихъ упованій; они уже или вовсе отжили свое время, или очень скоро отживутъ его совсѣмъ. Позитивизмъ не только не выражаетъ собою философіи въ ея окончательной формѣ; по все, что создано собственно имъ, быстро гибнетъ на нашихъ глазахъ» (стр. 429).
Мы привели выше тѣ основанія, на которыхъ Лефевръ отвергаетъ Контевскій законъ трехъ методовъ. Теперь скажемъ нѣсколько словъ о его критикѣ классификаціи наукъ, установленной позитивистскою школою и противъ которой возставали уже Гербертъ Спенсеръ и Гексли. Извѣстно, что Контъ размѣщаетъ шесть признаваемыхъ имъ научныхъ отраслей въ порядкѣ ихъ возрастающей спеціальности. Такъ математика, самая общая и отвлеченная изъ всѣхъ наукъ, заимствующая всего меньше отъ опыта и примѣнимая ко всѣмъ безъ исключенія рядамъ конкретныхъ явленій, стоитъ въ самой основѣ его іерархіи. За нею непосредственно слѣдуетъ астрономія, сравнительно также бѣдная экспериментальною или опытною свою стороною. Дальше идутъ физика и химія, за ними біологія, служащая введеніемъ въ соціологію, которая вѣнчаетъ зданіе. Характеристическою чертою этой очень умной научной іерархіи можно считать то, что каждая послѣдующая научная вѣтвь неизбѣжно пользуется данными предшествующей ей: нельзя изучать соціологію, не имѣя должнаго понятія объ органической жизни; біологія, въ свою очередь, предполагаетъ знакомство съ химіею и физикою, и т. д., въ опору этой своей классификаціи Контъ ссылается на то, что помянутыя научныя отрасли достигали въ исторіи своего окончательнаго склада именно въ этомъ порядкѣ. Человѣчество могло дѣлать нѣкоторыя частныя я отрывочныя наблюденія гораздо прежде, чѣмъ оно научилось математикѣ, но тѣмъ не менѣе наблюдательная отрасль знанія не можетъ созрѣть раньте, чѣмъ накопится въ нашемъ наблюденіи большой запасъ фактовъ, раньше, чѣмъ мы получимъ въ свое распоряженіе усовершенствованные инструменты и орудія изслѣдованія. И, дѣйствительно, математика, мало зависящая въ своемъ развитіи отъ фактовъ, приняла уже въ древности свой научный складъ, а со временъ Декарта и Лейбница въ ней не совершено ни одного радикальнаго измѣненія, тогда какъ пауки естественныя сложились уже только въ новѣйшее время; біологія при О. Контѣ едва существовала въ зачаточномъ состояніи; наконецъ, соціологія и до сихъ поръ еще витаетъ въ туманѣ и въ облакахъ.
Все это совершенно справедливо и очень глубокомысленно; но практическое значеніе этой іерархической классификаціи кажется очень сомнительнымъ не только намъ однимъ. Въ особенности-же указываемая О. Контомъ послѣдовательность паукъ оказалась-бы несостоятельною съ педагогической точки зрѣнія. Дѣтскій умъ рѣшительно неспособенъ усвоивать себѣ отвлеченія, и достоинства такъ называемаго нагляднаго или предметнаго обученія слишкомъ прославляются въ настоящее время всѣми, такъ-что намъ нѣтъ никакой надобности распространяться далѣе объ этомъ предметѣ. Во всякомъ сколько-нибудь систематическомъ образованіи, факты неизбѣжно должны предшествовать обобщеніямъ, науки описательныя — наукамъ отвлеченнымъ. Сомнительно, впрочемъ, чтобы какая-нибудь іерархическая группировка наукъ могла удовлетворять педагогическимъ требованіямъ. Едва-ли разсчетливо и возможно даже преподавать ученикамъ одну научную отрасль поочереди вслѣдъ за другою, особенно-же если принять во вниманіе, что каждая изъ шести, признаваемыхъ Контомъ, наукъ обнимаетъ собою очень широкое поле и требуетъ немало времени для сколько-нибудь основательнаго съ нею ознакомленія. Но несомнѣнно, что при одновременномъ и совмѣстномъ преподаваніи различныхъ научныхъ отраслей, или даже и одной обширной научной вѣтви, необходимо строго отличать описательную, конкретную ея часть отъ части отвлеченной, общей, и переходить къ послѣдней только тогда, когда ученику могутъ уже быть доступными и понятными не только самыя, выводимыя изъ описанныхъ фактовъ, формулы, обобщенія и законы, но также и тѣ пути, посредствомъ которыхъ добываются эти формулы, и тѣ цѣли, которымъ служатъ онѣ. Впрочемъ, дальнѣйшее разсмотрѣніе этого предмета завело-бы насъ въ спеціальную область педагогіи. А между тѣмъ Льюисъ едва-ли не единственный изъ англійскихъ позитивистовъ, непосвятившій педагогическимъ задачамъ значительной части своихъ изслѣдованій и, повидимому, даже умышленно обходившій ихъ тамъ, гдѣ онѣ естественно встрѣчались ему по дорогѣ. Читателю и такъ легко можетъ показаться, что мы совершенно забыли Льюиса, которому, однакожь, посвященъ этотъ очеркъ. Мы замѣтимъ, что значительная часть трудовой жизни этого почтеннаго и глубоко-симпатичнаго намъ мыслителя была поглощена его «Біографическою исторіею философіи» и изложеніемъ ученія О. Конта, служащимъ продолженіемъ ей. Оба-же эти произведенія всецѣло принадлежатъ позитивистской школѣ. Слѣдовательно, останавливаясь на ней, мы нисколько не удалились отъ нашего предмета.
Объемистый томъ «философіи» А. Лефевра, вмѣщающій въ себѣ болѣе шести-сотъ страницъ очень убористой печати, имѣетъ въ нашихъ глазахъ нѣкоторыя несомнѣнныя и очень цѣпныя преимущества надъ «Исторіею философіи» Льюиса. Хотя оба эти труда главнѣйшимъ образомъ представляютъ для насъ только описательный интересъ, но невозможно сколько-нибудь толково излагать чужія философскія ученія, не составивши предварительно себѣ очень опредѣленнаго руководящаго понятія о всей совокупности философскаго движенія и о его роли въ общей исторіи человѣчества. Льюисъ черпаетъ эти руководящія воззрѣнія изъ позитивистской школы, между тѣмъ какъ Лефевръ обращается за ними къ тѣмъ чисто-наблюдательнымъ научнымъ отраслямъ, которыя во времена О. Конта вовсе еще не существовали, какъ антропологія, лингвистика и тѣсно связанныя съ нею сравнительная исторія религій, доисторическая археологія и т. п. Это несомнѣнно значительно расширяетъ его горизонтъ, позволяетъ ему многое усмотрѣть безъ пособія всякихъ догматическихъ очковъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отбросить въ сторону многое такое, надъ чѣмъ немало потрудился Льюисъ, но что имѣетъ только очень относительный интересъ въ глазахъ свободнаго отъ всякихъ измовъ читателя. Одна коротенькая первая глава «философіи» Лефевра, служащая вступленіемъ къ его книгѣ и озаглавленная «Зарожденіе антропоморфизма», — глава, въ которой блистательно сведены въ одну оживленную картину данныя антропологіи и лингвистики о смутной порѣ перваго пробужденія человѣческаго самосознанія среди природы, къ которой онъ еще не умѣлъ порядкомъ приспособиться и приглядѣться, — внесетъ въ міровоззрѣніе читателя больше единства и свѣта, чѣмъ всѣ разсужденія позитивистовъ о трехъ состояніяхъ, съ коментаріями самого Льюиса на этотъ счетъ. Къ сожалѣнію, нельзя того-же сказать о слѣдующихъ главахъ, посвященныхъ обзору индѣйскихъ и китайскихъ системъ, которыя въ обзорѣ Лефевра мелькаютъ передъ нами въ смутномъ полутонѣ, такъ-что мы совершенно неспособны уловить ихъ типическія, выдающіяся черты. Это можетъ служить косвеннымъ оправданіемъ Льюису въ томъ, что онъ вовсе выпустилъ эти системы изъ своего обзора; тѣмъ болѣе, что далеко не доказано еще до сихъ поръ, что эти системы, или даже болѣе близкія къ намъ египетскія и западно-азіятскія философіи оказали существенное вліяніе на міровоззрѣніе греческихъ мудрецовъ. Правда, сами греки думали, что они почерпнули свою мудрость съ Востока, но этотъ аргументъ малоубѣдителенъ; нѣсколько болѣе вѣса въ нашихъ глазахъ можетъ имѣть то, что первое пробужденіе греческой мысли проявляется въ колоніяхъ азіятскаго прибрежья, въ населеніи которыхъ принималъ очень дѣятельное участіе семитическій элементъ. Впрочемъ, мы главнѣйшимъ образомъ хотѣли только сказать, что мы ставимъ въ упрекъ Льюису не то, что онъ добровольно съузилъ рамки своихъ изслѣдованій, а то, что этимъ весьма извинительнымъ ограниченіемъ руководила неудачно предвзятая мысль. Философія можетъ интересовать насъ только съ культурно-исторической точки зрѣнія; намъ важно знать послѣдовательный ходъ развитія воззрѣній человѣка на себя, на природу и на свои отношенія къ природѣ. Льюисъ-же изъ этой длинной и обильной интересными эпизодами эволюціи вырываетъ одинъ только клочекъ; во всей философіи отъ Фалеса до О. Конта онъ усиливается видѣть одну только метафизическую толчею, отъ которой, но его искреннему убѣжденію, не можетъ быть спасенія внѣ шести-томнаго ковчега «Положительной философіи», прочтенной въ подлинникѣ, съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкою и со всѣмъ благоговѣніемъ, подобающимъ въ отношеніи къ такому міровому и обновляющему труду. Правда, вѣру въ необходимость читать О. Конта непремѣнно въ подлинникѣ Льюисъ имѣлъ, очевидно, не всегда, такъ-какъ, наконецъ, онъ рѣшился сдѣлать изъ нея всѣмъ извѣстный и уже помянутый выше экстрактъ. Но отъ позитивистскаго знамени онъ все-же не отступился, и въ своей «Исторіи философіи* главное вниманіе сосредоточилъ опять-таки на томъ, чтобы показать, какъ метафизика роковымъ образомъ должна отъ скептицизма черезъ реакцію здраваго смысла неизбѣжно опять приводить къ скептицизму или ударяться въ мистицизмъ, т. о. уже прямо бѣжать обратно въ дебри суевѣрія. Все, что могло затемнить нѣсколько эту, напередъ заготовленную по позитивистскому рецепту, мораль, тщательно устранялось авторомъ. Разумѣется, онъ не могъ-же вовсе умолчать о тѣхъ сторонахъ ученій Демокрита, Аристотеля, Бэкона, Декарта, которыя никоимъ образомъ не могутъ быть отнесены къ метафизикѣ. Въ этомъ онъ не имѣлъ никакого разсчета, такъ-какъ позитивизмъ соглашается имѣть своими предшественниками этихъ классическихъ творцовъ наблюдательнаго метода. Но тамъ, гдѣ борцы экспериментализма были окрашены самостоятельнымъ цвѣтомъ, такъ-что ихъ уже невозможно было впрячь въ излюбленную авторомъ торжественную колесницу огюстъ-контизма, тамъ, говоримъ мы, англійскій авторъ обращается съ ними съ безцеремонностью, сильно вредящею его книгѣ. Только этою безцеремонностью и можно себѣ объяснить, что онъ, въ отдѣлѣ древней философіи, удѣляетъ, напримѣръ, Эпикуру очень мало мѣста, и то посвященнаго почти сполна оправданію этого геніальнаго мыслителя отъ нелѣпыхъ обвиненій, взведенныхъ на него стоиками, а о самомъ ученіи Эпикура упоминаетъ снисходительно, вскользь. А между тѣмъ новѣйшимъ ученымъ на каждомъ шагу приходится удивляться не только свѣтлости міровоззрѣній, выказываемой эпикурейцами по многимъ общимъ космическимъ и нравственнымъ вопросамъ, но даже тому, какъ много эпикурейцы (Лукрецій) знали въ области исторіи культуры, раскрывшейся передъ нами всего нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Но еще непростительнѣе на нашъ взглядъ и еще многочисленнѣе подобные-же умышленные пробѣлы въ области новой исторіи. Достаточно сказать, что изъ всѣхъ французскихъ мыслителей прошлаго столѣтія Льюисъ говоритъ объ одномъ только Кондильякѣ. Имена-же Вольтера, Руссо, Дидро, Кондорсе и всей сродной имъ блестящей плеяды въ „Біографической исторіи философіи“ не встрѣчаются вовсе, какъ-будто они никогда не существовали или какъ-будто люди, носившіе эти имена, значатъ въ развитіи нашего міросозерцанія не больше Ивана Ивановича Перерѣненко или г. Каткова.
Сила таланта Льюиса такъ велика, самая личность этого замѣчательнаго писателя дѣйствуетъ на читателя такъ привлекательно, что книга его долго еще будетъ читаться послѣ того, какъ философская литература обогатится новыми трактатами, хотя-бы эти трактаты и превосходили книгу Льюиса своими солидными философскими достоинствами. Позитивизмъ по французскому толку немного насчитываетъ столь-же умныхъ и мощныхъ бойцовъ pro domo sua. Вліяніе Льюиса тѣмъ неотразимѣе, что его партизанскій характеръ совершенно прикрытъ спокойнымъ, слегка ироническимъ, повидимому, вполнѣ безпристрастнымъ, всегда остроумнымъ и живымъ тономъ автора. Льюисъ никогда кичливо не поднимаетъ своего знамени. Ему противны рѣзкія заявленія принциповъ, задорные афоризмы, которые онъ называетъ „пистолетными выстрѣлами“, могущими, по его мнѣнію, только озадачить читателя. Онъ не можетъ простить Кабанису его пресловутаго изреченія: „мозгъ выдѣляетъ (секретируетъ) мысль“. или Молешоту его — „безъ фосфора не было бы мысли“. А между тѣмъ ему противенъ, конечно, не смыслъ этихъ забористыхъ фразъ.
Впрочемъ, въ области психологіи Льюисъ разрываетъ свой тѣсный союзъ съ позитивизмомъ и выступаетъ уже съ гораздо большею самостоятельностью. Весь позднѣйшій періодъ его дѣятельности наполненъ главнѣйшимъ образомъ чисто-психологическими работами, которымъ мы и посвящаемъ нашу заключительную главу.
IV.
правитьЛьюисъ говоритъ, что уже въ самой ранней молодости его любимой мечтою было создать такой трактатъ психологіи, въ которомъ ученія Рида, Дугальда, Стюарта развивались-бы на чисто-физіологическомъ основаніи. Само собою разумѣется, что къ этимъ корифеямъ такъ называемой шотландской или эмпирической психологіи привлекало его вовсе не преувеличенное понятіе о дѣйствительныхъ заслугахъ этой робкой и нерѣшительной школы, вѣчно стоявшей на перепутьи двухъ міровъ. Льюисъ хорошо понималъ, что шотландцы со своимъ внутреннимъ самонаблюденіемъ дали намъ очень мало, да и не могли ничего дать, кромѣ нѣкотораго упрощенія и улучшенія психологической номенклатуры. Самонаблюденіе не есть, конечно, метафизика, но еще далеко также и не наука. Лучше наблюдать что-бы тони было, хотябы только собственные свои духовные процесы, чѣмъ не наблюдать вовсе ничего и истощать свой умъ въ праздныхъ заоблачныхъ умозрѣніяхъ. Но для Льюиса рѣчь шла не о лучше и хуже. Онъ ясно сознавалъ всю важность, которую научная психологія можетъ имѣть для настоящихъ и будущихъ поколѣній; онъ видѣлъ ясно, что психологія эта еще не создана нигдѣ, что столь драгоцѣнная ему во всѣхъ другихъ отношеніяхъ система О. Конта по части психологіи не даетъ намъ ничего, кромѣ нѣсколькихъ указаній на тѣ пути, посредствомъ которыхъ въ будущемъ можетъ быть пополненъ этотъ капитальный пробѣлъ. О. Контъ очень вѣрно опредѣлилъ то мѣсто, которое психологическія изслѣдованія должны занять въ ряду общихъ біологическихъ изслѣдованій, но самъ Контъ, превосходный математикъ и глубокій мыслитель, не имѣлъ почти никакого даже элементарнаго біологическаго основанія, а. слѣдовательно, и не имѣлъ необходимой, по его собственному убѣжденію, подготовки къ рѣшенію психологическихъ задачъ.
Льюисъ превосходно очертилъ кризисъ, вызванный въ исторіи западно-европейской мысли трудами Бэкона, Декарта и Спинозы. „Поле изслѣдованія перемѣнилось, — говоритъ онъ; — люди увидѣли, что прежде, чѣмъ толковать о достоинствахъ какой-нибудь системы, обнимающей великіе вопросы о вселенной, о божествѣ, о безсмертіи и т. д., необходимо опредѣлить компетентность человѣческаго ума рѣшать подобные вопросы. Или всѣ наши знанія получаются посредствомъ опыта, или знаніе независимо отъ опыта. Но черезъ опытъ мы можемъ узнавать только перемѣны, производимыя въ насъ самихъ внѣшними предметами, т. е., говоря другими словами, опытъ можетъ давать намъ только знаніе явленій (феномена). Для познанія нумена, т. е, сущности вещей, мы должны имѣть другой какой-нибудь источникъ, помимо опыта“. „Имѣемъ-ли мы этотъ источникъ или нѣтъ? — такова задача…“ „Имѣемъ-ли мы идеи, независимыя отъ опыта?“
Само собою разумѣется, что отвѣтить обстоятельно на этотъ вопросъ могла одна только психологія. „Что новая философія до Фихте, — продолжаетъ Льюисъ, — занималась почти исключительно одною только психологіею — это всѣмъ извѣстно, но, по нашему мнѣнію, не было достаточно объяснено, почему психологія получила такую важность, почему она заступила мѣсто всѣхъ высшихъ предметовъ спекулятивнаго мышленія? Обыкновенно это объясняли только тѣмъ, что психологія слишкомъ мало обращала на себя вниманія въ древнія времена, а въ средніе вѣка и того меньше, и что только въ новѣйшее время она стала ареною борьбы между различными философскими школами. Психологія являлась плодомъ стремленія, сходнаго съ тѣмъ, которое въ наукѣ породило опытный методъ. Чувствовалась необходимость проложить новые пути для изслѣдованія; стало очевиднымъ, что люди начали не съ того конца. Чтобы удовлетворительно разрѣшить хоть одинъ изъ поднятыхъ вопросовъ, необходимо было прежде опредѣлить границы и условія изслѣдованія, границы и условія нашихъ познавательныхъ способностей. Такимъ-то образомъ сознаніе сдѣлалось основаніемъ, философіи. Установить это основаніе широко и прочно, опредѣлить его природу я его качества — стало теперь главнѣйшею задачею, привлекающею къ себѣ лучшіе и отважнѣйшіе умы“.
Замѣтимъ отъ себя, что изслѣдованія міра такъ-называемаго внѣшняго или физическаго принимаютъ со временъ Галилея и Ньютона рѣшительно научный характеръ. Философамъ ничего не оставалось уже дѣлать въ этой области. Совершенно иное дѣло былъ міръ духовный: въ немъ самыя выспреннія умозрѣнія, не только не опиравшіяся ни на какое положительное, разумное основаніе, по свысока глумившіяся надъ положительностью и разумностью, находили себѣ еще очень удобное поприще.
Какъ-бы то ни было, но съ тѣхъ поръ, какъ философія свелась главнѣйшимъ» образомъ къ чисто психологическимъ задачамъ, можно было уже заранѣе угадать, что она или вовсе провалится въ непроглядныхъ трущобахъ выспренней метафизики, или-же пойдетъ въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи тѣми-же самыми путями, которыми шли всѣ другія научныя отрасли, менѣе сложныя, а потому раньше ея очистившіяся отъ бредней антропоморфизма и выбравшіяся на свѣтлую дорогу. Съ этихъ поръ психологія становится какъ-бы англійскою спеціальностью, и это легко себѣ объяснить: въ странѣ, оспаривавшей у Англіи пальму культурнаго и умственнаго первенства, т. е. во Франціи, мысль далеко не пользовалась необходимымъ для нея просторомъ и свободою. Рѣшаясь вступать въ борьбу съ предразсудками и ходячими понятіями своего времени, всякій талантливый французъ очень хорошо понималъ, что онъ рискуетъ Бастиліей. Неудивительно, что онъ и выступалъ на этомъ поприщѣ не какъ спокойный мыслитель и изслѣдователь, а какъ боецъ, ежечасно готовый сложить голову за дорогія ему убѣжденія.
Впрочемъ, и въ Англіи Гобсъ, первый попытавшійся дать сколько-нибудь толковый отвѣтъ на вышепомянутыя задачи, смертельно перепугалъ своихъ соотечественниковъ. Его простой и смѣлый языкъ, самая повизпа и осмысленность его ученія показались его современникамъ чѣмъ-то демоническимъ. Въ лучшемъ изъ своихъ произведеній, въ «Левіафанѣ», этотъ смѣлый новаторъ не только провозглашаетъ элементарныя психологическія истины, ставшія теперь уже общимъ мѣстомъ, по также дѣлаетъ изъ нихъ ближайшіе выводы въ примѣненіи къ вопросамъ нравственности, общественности и политики. Гобсу пришлось на себѣ испытать всю основательность ѣдко высказанныхъ имъ положеній. «Человѣкъ, — говоритъ онъ, — пользуется исключительною привилегіею строить общія теоремы, но зато онъ-же пользуется и привилегіею нелѣпости, которою не пользуется ни одно изъ живыхъ существъ, кромѣ человѣка. А изъ всѣхъ людей наиболѣе пользуются обѣими этими привилегіями философы». «Стоитъ людямъ разъ усвоить себѣ невѣрныя мнѣнія, разъ признать ихъ за несомнѣнныя истины, — и тогда ихъ уже невозможно вразумить, какъ невозможно разборчиво писать на перепачканной бумагѣ».
Гобсъ понималъ, что философія, преобразившись въ психологію, должна стремиться стать точною наукою. Онъ, конечно, не создалъ этой науки, но онъ провозглашалъ, что «общее начало всѣхъ представленій заключается въ томъ, что мы называемъ чувствами. Въ умѣ человѣческомъ нѣтъ ни одного представленія, которое не зародилось-бы, вполнѣ или отчасти, въ одномъ изъ органовъ чувствъ. Изъ этихъ первоначальныхъ представленій вытекаютъ всѣ другія».
Эти слова не оставляютъ никакого сомнѣнія въ томъ, что Гобеа слѣдуетъ считать родоначальникомъ того психологическаго направленія, которое принято называть сенсуализмомъ. Но Гобеа читали такъ мало, что когда вслѣдъ за нимъ медикъ Джонъ Локкъ въ своемъ знаменитомъ «Опытѣ», вышедшемъ въ свѣтъ въ законченномъ своемъ видѣ въ 1690 году, провозгласилъ, что мы не имѣемъ мыслей, независимыхъ отъ опыта, то вся заслуга этого великаго открытія была всецѣло приписана ему. Впрочемъ, Локкъ имѣетъ много правъ на то, чтобы считаться вполнѣ самостоятельнымъ мыслителемъ и основателемъ экспериментальной психологіи въ широкомъ смыслѣ этого слова. Онъ не ограничивается категорическимъ заявленіемъ, что въ умѣ человѣка нѣтъ никакихъ врожденныхъ идеи; онъ старается вполнѣ научно прослѣдить процесъ возникновенія и развитія идей и, принимая во вниманіе неудовлетворительное состояніе низшихъ антропологическихъ наукъ (главнѣйшимъ образомъ микроскопической анатоміи, физіологіи и этнографіи), достигаетъ дѣйствительно блистательныхъ результатовъ. Вмѣстѣ съ Гобсомъ, Локкъ признаетъ, что идеи слагаются изъ элементовъ, доставляемыхъ намъ органами чувствъ, но, рядомъ съ этимъ чувственнымъ или сенсуалистическимъ началомъ, онъ установляетъ также нѣкоторую самодѣятельность ума, которую онъ называетъ рефлексіею, но о которой онъ даетъ намъ очень мало опредѣленныхъ свѣденій. Во времена Локка не было никакой возможности прослѣдить сколько-нибудь обстоятельно крайне сложные процесы умственной дѣятельности, такъ-какъ анатомія и физіологія нервной системы были еще рѣшительно неизвѣстны. Но на основной вопросъ въ той формѣ, въ которой его ставитъ Льюисъ («имѣемъ-ли мы идеи, независимыя отъ опыта»?), Локкъ отвѣчаетъ уже очень категорически. Онъ прямо утверждаетъ, что мы не имѣемъ такихъ идей. Тамъ, гдѣ различны суммы опыта, являются и идеи различныя. Въ доказательство Локкъ приводитъ многочисленные примѣры изъ умственной жизни дѣтей и отсталыхъ народовъ. Французъ Этьенъ Коядильякъ, увлеченный опредѣленностью воззрѣній Локка на основной вопросъ тогдашней психологіи, но опасаясь, чтобы элементъ самодѣятельности ума, признаваемый Локкомъ и оставленный имъ въ какомъ-то странномъ полусвѣтѣ, не послужилъ поводомъ для новыхъ умозрительныхъ извращеній, принимается за изложеніе теоріи Локка въ упрощенномъ, по его мнѣнію, видѣ. Сознаніе, — говоритъ Кондильякъ, — есть tabula rasa, бѣлый листъ, на которомъ чувства выводятъ свои узоры, отраженія своихъ общеній съ дѣйствительностью. Еслибы статую можно было послѣдовательно снабжать осязаніемъ, зрѣніемъ, слухомъ и проч., то и она проснулась-бы къ сознательной жизни. Очаровательный слогъ Кондильяка, его чисто французская ясность и стройность изложенія заслужили ему повсюду очень большую извѣстность и способствовали тому, что ученіе сенсуализма распространилось именно въ той редакціи, которую придалъ ему Кондильякъ.
Льюисъ въ своей «Исторіи философіи» очень строго критикуетъ именно эту редакцію, а не основы сенсуалистической психологіи. Обезьяны, — говоритъ онъ, — имѣютъ тѣ-же внѣшнія чувства, какъ и человѣкъ; отчего-же ихъ сознаніе такъ существенно бѣднѣе вашего? Какъ объяснить себѣ, что многіе идіоты обладаютъ замѣчательною остротою чувствъ, между тѣмъ какъ наоборотъ извѣстная Лаура Бридиманъ рождена слѣпою и глухою? Съ точки зрѣнія Локка, — замѣчаетъ онъ, — это можетъ быть объяснено, и новѣйшая физіологія объясняетъ всѣ эти явленія довольно удовлетворительно. Но съ точки зрѣнія Кондильяка, онѣ являются неразъяснимыми и разбиваютъ всю его психологію въ прахъ.
Если Льюисъ хочетъ только показать, что Кондильякъ не даетъ научнаго основанія своей психологіи, то онъ врывается со взломомъ въ широко-открытую дверь. Однако, попытки Гартли, Галя и Эразма Дарвина создать научную психологію раньше, чѣмъ сложилась научная физіологія, убѣждаютъ насъ, что Кондильякъ тѣмъ именно и великъ, что онъ не пытался дать своимъ современникамъ того, что было и невозможно само по себѣ, и вовсе ненужно для нихъ, какъ мы увидимъ ниже. Психо-физіологія Гартли свидѣтельствуетъ, конечно, о его благихъ намѣреніяхъ; но она такъ-же научна, какъ, напримѣръ, физика, основанная на horror vacui. Галь своею преждевременною попыткою чуть-было не утопилъ научную психологію въ лужѣ шарлатанской френологіи. Наконецъ, Э. Дарвинъ, отецъ нашего великаго современника, несомнѣнно обогатилъ науку своими великими открытіями, касающимися психологической дѣятельности нашихъ такъ-называемыхъ внѣшнихъ чувствъ, но онъ вмѣстѣ съ тѣмъ смѣшилъ своихъ современниковъ своими ребяческими общими построеніями, а XVIII-му столѣтію только общія построенія и были нужны. Лучшіе умы тогдашняго времени видѣли въ Кондильякѣ и въ сенсуализмѣ вовсе не тѣ прорѣхи и пробѣлы, которые указываетъ намъ Льюисъ и которые, по его-же собственному признанію, легко пополняются физіологіею. Для нихъ весь вопросъ заключался въ томъ: возможно-ли допустить физіологію къ рѣшенію задачъ, касающихся нашей духовной жизни? Чтобы убѣдить ихъ въ этой возможности, Кондильякъ и упрощалъ свою теорію, несомнѣнно впадая въ односторонность. Но эту-то односторонность всего менѣе были способны замѣтить и друзья, и враги его ученія. Мысль; пріученная вѣками витать въ выспреннихъ сферахъ, упорно не хотѣла спускаться на ту плодородную почву, которую давали.ей подъ ноги Гобсъ, Локкъ и Кондильякъ.
Епископъ Берклей, принимая основы сенсуализма и даже обогащая ихъ собственнымъ анализомъ, спѣшитъ придти къ слѣдующему выводу: мы познаемъ идеи, а не вещи; слѣдовательно, реальна только идея, а самое существованіе матеріи невозможно даже доказать. Онъ и отрицаетъ матерію, какъ голословную гипотезу, увлекаетъ за собою сотни лучшихъ умовъ и становится главою идеализма.
Человѣкъ совершенно иного темперамента, Юмъ, принимая тѣже положенія сенсуализма, приходитъ къ совершенно инымъ, не менѣе призрачнымъ заключеніямъ. Вмѣстѣ съ сенсуалистами и съ идеалистами онъ убѣждается, что мы неспособны познавать что-нибудь внѣшнее, а познаемъ только различныя состоянія нашего я, обыкновенно вызываемыя въ немъ общеніемъ съ внѣшнимъ міромъ. Кто-же ручается намъ за то, что эти измѣненія соотвѣтствуютъ чему-либо дѣйствительно существующему внѣ насъ? Наши чувства? Но вѣдь они завѣдомо обманываютъ насъ во снѣ, въ бреду, въ тысячѣ другихъ случаевъ. Отсюда безвыходный и безплодный скептицизмъ, отрицающій различіе между наукою и илюзіею.
Такимъ образомъ, психологи или, если хотите, философы, вмѣсто того, чтобы обращаться къ терпѣливымъ и плодотворнымъ изслѣдованіямъ, на которыя указывалъ имъ Локкъ, вдаются въ безконечные споры и препирательства. Неудивительно, что шотландецъ Рядъ, видя, какъ мало философы его времени воспользовались указаніями своихъ предшественниковъ, восклицаетъ съ негодованіемъ: «я презираю философію и отказываюсь руководить ею. Пусть душа моя остается при здравомъ смыслѣ». Онъ-то и былъ основателемъ той психологической школы, — шотландской психологій или философіи здраваго смысла, — которой Льюисъ стремился еще въ юности принести на помощь свое основательное естественно-научное образованіе и свою склонность къ наблюдательнымъ изслѣдованіямъ. Съ шотландцами его сближало одно только желаніе стоять внѣ всякаго школьнаго направленія, но уже самое его намѣреніе говорить о психологическихъ задачахъ физіологическимъ языкомъ не позволяетъ намъ причислить его къ послѣдователямъ Дугальда Стюарта и Рида.
Здравый смыслъ — великое дѣло. Въ человѣкѣ и въ человѣчествѣ живетъ постоянно какой-то nisus, какое-то чутье, руководящее мыслями и дѣйствіями значительнаго большинства людей гораздо больше, чѣмъ какіе-бы то ни было сознательные принципы. Это нѣчто удерживаетъ ласъ отъ крайностей всякаго односторонняго ученія, страстей и увлеченій. Оно способствуетъ поддержанію однообразія между людьми различнаго склада и темперамента, живущими въ одной общественной средѣ. Оно слагается изъ множества вліяній столь мелкихъ, что въ отдѣльности мы не замѣчаемъ каждаго изъ нихъ. Уровень его постоянно измѣняется то кверху, то книзу; и нельзя не замѣтить, что въ его повышеніяхъ и пониженіяхъ играютъ очень существенную роль тѣ крайности, надъ которыми люди золотой средины очень склонны глумиться. Прислушиваясь къ этому чутью, примѣряясь къ среднему уровню ходячихъ понятій, мыслитель можетъ избѣжать того, чтобы между нимъ и большинствомъ возникла томительная для него разрозненность; но возвести въ научный и философскій критеріумъ этотъ безсознательный голосъ — невозможно, прежде всего уже потому, что большинство не имѣетъ никакихъ опредѣленныхъ понятій по вопросамъ, всего настоятельнѣе требующимъ научнаго и философскаго рѣшенія. Это-ли чутье Ридъ и его послѣдователи совѣтуютъ принять за единственное руководство при новыхъ психологическихъ изслѣдованіяхъ?
Робость и неопредѣленность положеній шотландской школы позволяютъ предполагать, что она подъ здравымъ смысломъ, разумѣетъ именно этотъ голосъ золотой средины. Въ этомъ отношеніи существуетъ несомнѣнная паралель между шотландскими психологами и французскимъ эклектизмомъ. Но первые имѣютъ передъ вторыми нѣкоторыя цѣнныя преимущества. Философы вродѣ В. Кузена, въ вѣчной погонѣ за краснымъ словцомъ и за красною ленточкою почетнаго легіона, видятъ въ философіи только одно діалектическое упражненіе, шахматную игру въ слова. Шотландскіе психологи, за невозможностью опредѣлить себѣ и другимъ свой главный критеріумъ, по крайней мѣрѣ очень строго, до узкости, опредѣляютъ тотъ путь, по которому они добросовѣстно идутъ до конца. Психологія, — говорятъ они, — точно наука; но она существенно, разнится отъ всѣхъ другихъ наукъ и должна имѣть свой, совершенно особый методъ. Дѣятельнымъ началомъ во всякомъ научномъ изслѣдованіи является человѣческое сознаніе, но въ психологическомъ изслѣдованіи сознаніе является не только какъ дѣятель, но и какъ предметъ, т. е. оно изслѣдуетъ само себя, а, слѣдовательно, ему и нѣтъ другого пути, какъ сосредоточиться въ себѣ, углубиться въ себя, наблюдать, что дѣлается въ немъ, подмѣчать и классифицировать замѣченныя имъ явленія. Этотъ методъ внутренняго наблюденія, самонаблюденія, или субъективнаго анализа, можно считать паролемъ и лозунгомъ помянутой выше школы. Ола отстаиваетъ его противъ метафизиковъ всѣми аргументами, которыми вообще можно доказать преимущество всякаго наблюденія передъ голословнымъ умствованіемъ. Когда-же физіологи говорятъ ей, что всякому нашему духовному движенію непремѣнно соотвѣтствуютъ какія-нибудь измѣненія въ нервномъ и мозговомъ веществѣ и что эти измѣненія нельзя уловить никакимъ самонаблюденіемъ, то шотландская школа возражаетъ имъ: «вы и изучайте эти вещественныя измѣненія нервнаго и мозговаго апарата общими біологическими пріемами, но не забывайте, что ваше знаніе всегда будетъ знаніемъ физіологическимъ, а не психологическимъ. Говоря другими словами, вы будете знать нашъ психическій механизмъ, какъ извощики знаютъ улицы своего города. Они безошибочно укажутъ, гдѣ такой-то домъ и какова его внѣшность, но внутрь домовъ они не проникали никогда. Я могу превосходно знать, какими вещественными измѣненіями сопровождается тотъ или другой умственный или вообще психическій процесъ, но еслибы я никогда не испытывалъ самъ удовольствія или боли, т. е. еслибы я не почерпнулъ этихъ понятій изъ самонаблюденія, то они оставались-бы мнѣ чуждыми до конца. Физіологическіе пріемы неспособны дать мнѣ эти понятія, такъ-какъ удовольствіе и боль субъективны».
Какъ мало Льюисъ придавалъ значенія этой аргументаціи въ пользу психологическаго самонаблюденія, объ этомъ можно судить уже потому, что первые его психологическіе труды имѣютъ характеръ чисто-физіологическій и собраны имъ во второй части его «Физіологіи обыденной жизни». Впрочемъ, и въ самомъ послѣднемъ своемъ произведеніи, въ «Задачахъ жизни и мысли» (Problems of life and mind), онъ немногое уступаетъ шотландской аргументаціи. Психологіею можно заниматься безъ біологіи, — говоритъ онъ. — по только въ тѣхъ-же размѣрахъ, въ какихъ халдеи занимались астрономіею безъ математики. Многочисленнѣйшія и терпѣливѣйшія наблюденія надъ свѣтилами, безъ математической дедукціи, не объяснятъ намъ законовъ движенія небесныхъ тѣлъ. Точно также и цѣлые вѣка наблюденій надъ тѣмъ, что происходитъ въ нашемъ сознаніи, неспособны создать сколько-нибудь научной психологіи безъ помощи извнѣ. Сознаніемъ и самонаблюденіемъ мы-бы никогда не дошли даже до убѣжденія въ томъ, что у насъ есть мозгъ или нервы.
«Физіологія обыденной жизни» представляетъ намъ.рѣдкій примѣръ сочиненія, предназначеннаго для публики и вполнѣ достигающаго этого своего значенія, но въ то же самое время заключающаго въ себѣ не мало самостоятельныхъ изслѣдованій, именно во второй своей части. Льюисъ не безъ основанія гордился, что онъ первый провозгласило" фактъ тожественности нервной системы. Клѣточка нервнаго вещества въ центробѣжной системѣ, передающей возбужденія мускуламъ или железамъ, ничѣмъ не разнится отъ клѣточки системы центростремительной, передающей внѣшнія возбужденія центрамъ. Различная дѣятельность нервовъ обусловливается, слѣдовательно, не ихъ устройствомъ, а ихъ топографическимъ положеніемъ. Это положеніе принято теперь наукою повсемѣстно. Вундтъ въ своихъ «Основахъ физіологической психологіи» (Grundzüge der physiologischen Psychologie, 1874) и Горницъ въ «Психологическихъ анализахъ на физіологическомъ основаніи» (Psychologische Analysen auf physiologischer Grundlage. 1872 г.) блистательно выводятъ психологическія послѣдствія, естественно вытекающія изъ этого основного положенія.
Чувствительность, --говоритъ Льюисъ, — т. е. способность откликаться на возбужденія, равно свойственна нерву, въ силу его микроскопическаго устройства, гдѣ-бы онъ ни лежалъ; т. е. чувствительность, по Льюису, есть гистологическое, а не морфологическое свойство нервной системы. Отсюда-же прямо вытекаетъ его теорія децентрализаціи сознанія, которую онъ развиваетъ съ большою смѣлостью и ясностью.
«Обыкновенно думаютъ, — говоритъ авторъ „Физіологіи обыденной жизни“, — что чувствительность свойственна только центрамъ, лежащимъ въ головѣ; всѣмъ-же другимъ центрамъ приписывается только свойство отражать возбужденія». По его мнѣнію, различіе между такъ-называемыми отраженными или рефлективными движеніями и движеніями, проходящими черезъ головной мозгъ и сопровождаемыми чувствительностью, вовсе не такъ категорично, какъ кажется. «Я утверждаю, — говоритъ Льюисъ, — что если возбужденіе на чувствительный нервъ не возбудитъ чувствительности какого-нибудь центра, головного, спинного или иного, то не произойдетъ никакого движенія, ни автоматическаго (рефлективнаго), ни такого, которое сопровождалось-бы ощущеніемъ».
Значительнѣйшая часть процесовъ, совершающихся въ различныхъ частяхъ нашего нервно-психическаго механизма, совершенно ускользаетъ отъ контроля самонаблюдателя, т. е. они не ощущаются и не сознаются. Льюисъ, однакожь, настаиваетъ на необходимости присвоить названіе ощущеній всякой нервной дѣятельности, совершившей свой циклъ, хотя-бы циклъ этотъ и не касался головного мозга. Изъ суммы всѣхъ ощущеній, замѣченныхъ или незамѣченныхъ нами, слагается сознаніе. Можетъ показаться, что онъ, такимъ образомъ, вводитъ только новую путаницу въ психологическую номенклатуру, вводя въ нее непрочувствованныя ощущенія и безсознательное сознаніе. Но въ дѣйствительности только этимъ путемъ психологическая терминологія и можетъ пріобрѣсти научную опредѣленность. Звѣзды но перестаютъ свѣтить днемъ оттого, что нашъ глазъ неспособенъ замѣчать ихъ свѣтъ въ присутствіи несравненно болѣе яркаго солнечнаго свѣта, но не долженъ-же вслѣдствіе этого астрономъ изучать звѣзды, какъ тѣла, свѣтящіяся только по ночамъ и, дѣйствительно, угасающія съ разсвѣтомъ. Самонаблюдающій психологъ похожъ на иного русскаго помѣщика добрыхъ старыхъ временъ: онъ переписываетъ съ великою торжественностью снопы и копны, свозимыя къ нему въ амбары, и воображаетъ, что серьезно занимается своимъ хозяйствомъ. Какъ произрастаетъ хлѣбъ, знакомый ему только въ видѣ сжатыхъ и связанныхъ сноповъ, сколько такихъ сноповъ утаили отъ него старосты и войты, это для него темна вода во облацѣхъ. Гистологическіе процесы, совершающіеся въ нервныхъ клѣточкахъ, не зависятъ оттого, будетъ-ли замѣченъ или не замѣченъ нами продуктъ ихъ чувствительности, а научная точность языка заключается именно въ томъ, чтобы тожественныя явленія обозначались однимъ именемъ.
Къ тому-же въ нашей психологической жизни встрѣчаются такіе курьезы, которые естествоиспытателей стараго закала ставили совершенно въ тупикъ, но съ изложенной Льюисомъ точки зрѣнія находятъ себѣ очень удовлетворительное объясненіе. Во всѣхъ учебникахъ нервной ^психологіи упоминается по этому случаю примѣръ кухарки одного протестантскаго пастора, которая часто слушала его проповѣди на греческомъ и латинскомъ языкахъ. По-гречески и по-латыни она, конечно, не научилась; но въ припадкѣ остраго умственнаго разстройства она бойко и безошибочно повторяла цѣлыя строфы изъ Иліады или изъ Цицерона въ подлинникѣ. Выздоровѣвъ, она уже не могла припомнить ни одного стиха. Ясно, что впечатлѣнія, полученныя ею отъ повторенія при ней пасторомъ греческихъ и латинскихъ цитатъ, запечатлѣлись въ ея сознаніи безъ вѣдома ея и другихъ, и только болѣзнь совершенно случайно обнаружила, что онѣ дѣйствительно существовали.
И такъ, чувствительность не сосредоточивается въ головномъ мозгу, а разсѣяна по всему тѣлу, составляетъ неотъемлемое свойство всякаго нервнаго узла. Сознаніе есть результатъ всей этой чувствительности. Вопросъ объ условіяхъ, при которыхъ ощущеніе становится замѣченнымъ, принадлежитъ къ числу сложнѣйшихъ, и его можно считать открытымъ и до сихъ поръ. Паралитикъ не чувствуетъ, напримѣръ, когда его ногу щекотятъ перомъ; но нога его чувствуете и отвѣчаетъ движеніемъ на возбужденіе. Примѣры съ обезглавленными лягушками и тритонами, съ кольчатыми, разрѣзанными на части и все-же нетеряющими способности откликаться на внѣшнія возбужденія даже очень сложными, такъ-называемыми рефлективными движеніями, слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстны, и ихъ нечего здѣсь и повторять. Едвали не самый разительный изъ такихъ примѣровъ представляетъ намъ клещъ: если его разрѣзать пополамъ, то обѣ его половины нерѣдко вступаютъ между собою въ ожесточеннѣйшую борьбу. Слѣдуетъ-ли изъ этого заключать, что обезглавленіе и раздѣленіе кольчатыхъ по суставамъ не убиваетъ въ нихъ сознанія своей индивидуальности? Разумѣется, нѣтъ. Все равно было-бы спросить, дѣйствительно-ли веселится обезглавленный человѣкъ, когда на его лицѣ при помощи гальваническаго тока вызывается смѣхъ или улыбка? — Льюисъ одинъ изъ первыхъ настаивалъ на необходимости отрѣшиться отъ остатковъ антропоморфичности, обыкновенно связываемыхъ со словами чувствительность (т. е. доступность ощущеніямъ) и сознаніе. «Физіологія обыденной жизни» Льюиса принадлежитъ къ числу книгъ, преимущественно способныхъ уяснить наши воззрѣнія на эти запутанные, но крайне поучительные вопросы.
Мы, однакожь, не станемъ распространяться о заслугахъ этого замѣчательнаго произведенія, съ которымъ каждый желающій легко можетъ ознакомиться и безъ нашего посредства. Само собою разумѣется, что какъ руководство къ психо-физіологіи оно теперь уже значительно устарѣло и съ успѣхомъ можетъ быть замѣнено, напримѣръ, трактатомъ о мозгѣ и его отправленіяхъ (Le cerveau et ses fonctions) французскаго доктора Люи; а еще лучше уже помянутою «Физіологіею ума» (Physiology of mind) англійскаго-же психіатра Маудсли. Обыкновенно физіологи и врачи, принимаясь за изслѣдованіе психологическихъ задачъ при помощи точныхъ научныхъ пріемовъ, относятся съ пренебреженіемъ къ такъ-сказать философской психологіи и не даютъ себѣ труда ознакомиться основательно съ ея историческимъ развитіемъ и съ ея требованіями. Читатель, черпая изъ ихъ трудовъ немало очень полезныхъ и интересныхъ отрывочныхъ свѣденій, нелегко можетъ, однакожь, сразу опредѣлить мѣсто, подобающее этимъ свѣденіямъ въ общемъ ряду нашихъ воззрѣній на міръ и на себя. Маудсли менѣе другихъ, сродныхъ ему, писателей заслуживаетъ этого упрека, но Льюисъ и отъ Маудсли довольно существенно отличается тѣмъ, что, переходя отъ физіологіи нервной системы къ исторіи философіи или наоборотъ, онъ не дѣлаетъ никакого скачка. Слѣдя за нимъ, мы безъ всякаго усилія переходимъ изъ одной области въ другую, повидимому, существенно отличную отъ нея, но въ дѣйствительности очень сродную ей, если не вполнѣ съ нею тожественную. Въ этомъ отношеніи лучшіе его труды, т. е. «Исторія философіи» «Физіологія обыденной жизни» (преимущественно второй ея томъ), взаимно пополняющія и объясняющія другъ друга, долго еще будутъ читаться съ пользою и удовольствіемъ даже и тогда, когда по каждой изъ этихъ спеціальностей появится и много другихъ, болѣе современныхъ, трактатовъ.
Нельзя не замѣтить, что въ «Физіологіи обыденной жизни» Льюисъ пытается дать основному вопросу философіи (имѣемъ-ли мы идеи, независимыя отъ опыта?) совершенно самостоятельное рѣшеніе. Къ философскимъ школамъ и къ ихъ различнымъ представителямъ онъ относится далеко не безразлично. Такъ, напримѣръ, Локкъ со своею чисто-англійскою манерою изложенія, не стремящійся порывисто къ выводу, къ обобщенію, а останавливающійся съ терпѣніемъ на всѣхъ, встрѣчающихся ему по дорогѣ, подробностяхъ, возбуждаетъ въ немъ очевидную симпатію. Французскіеже сенсуалисты — Кондильякъ, Кабанисъ отталкиваютъ его своими «пистолетными выстрѣлами», своею «поверхностностью». Въ «Исторіи философіи» онъ очень горячо защищаетъ ученіе Локка отъ Кондильяковскихъ упрощеній, считаетъ его ученіе гораздо легче примиримымъ съ современными данными науки, но въ «Физіологіи обыденной жизни» онъ и Локка, и Кондильяка знаетъ про себя и избавляете своего читателя отъ необходимости очень обстоятельно знакомиться съ обоими. Разумѣется, Льюисъ и вся представляемая имъ школа являются прямыми наслѣдниками сенсуализма. Но ошибочно было-бы утверждать, что онъ только перекладываетъ на современный физіологическій языкъ ученіе сенсуалистовъ въ его англійской или французской редакціи. Онъ смѣется надъ статуею Кондильяка, пробуждающейся будто-бы къ сознанію при помощи однихъ внѣшнихъ чувствъ безъ всякой умственной самодѣятельности, но онъ и не удерживаетъ той двойственности элементовъ сознанія, которую провозглашалъ Локкъ. Сознаніе, по Льюису, есть продуктъ возбужденія, приходящаго несомнѣнно извнѣ, какъ и у Кондильяка, но воспринимаемаго спеціально устроеннымъ для того организмомъ. Мысль или ощущеніе не есть отраженіе внѣшняго міра въ нашемъ мозгу, какъ утверждали сенсуалисты. Ощущеніе обжога, напримѣръ, вовсе не есть отраженіе, изображеніе или отпечатокъ огня въ воспринимающемъ его сознаніи; оно нисколько даже непохоже на огонь; оно есть результатъ взаимодѣйствія внѣшняго вліянія и организаціи, специфически устроенной для отраженія этихъ вліяній. Въ чемъ заключается это специфическое устройство? Это одно только и осталось намъ изучать. Многіе спеціалисты уже сдѣлали больше по части этого изученія, чѣмъ Льюисъ; но никто лучше его не показалъ еще до сихъ поръ, какъ именно всѣ новѣйшія открытія нервной физіологіи вяжутся съ возвышеннѣйшими вопросами, волновавшими передовое человѣчество втеченіи долгихъ вѣковъ, да и теперь еще заставляющими его нерѣдко распадаться на непримиримые лагери и секты.
Въ нашихъ глазахъ эта заслуга Льюиса очень велика, но онъ упорно хотѣлъ дать намъ больше. Юношеская мечта о созданіи новой психологіи на научныхъ, т. е. на единственно-возможныхъ въ настоящее время началахъ, не оставляла его до конца дней. Установивъ законъ гистологическаго тожества нервной системы при различныхъ морфологическихъ условіяхъ, Льюисъ хочетъ прослѣдить разнообразныя ея проявленія на различныхъ ступеняхъ морфологическаго развитія, т. е. перейти къ описательной психологіи. Оставаясь вѣренъ ученію Конта, что психологія есть часть біологіи и не нуждается ни въ какихъ особыхъ методахъ (вопреки шотландской школѣ), Льюисъ начинаетъ собирать матеріалы для сравнительной психологіи животныхъ. Онъ былъ убѣжденъ, что успѣшное изслѣдованіе всякаго явленія должно неизбѣжно начинаться съ тѣхъ ступеней, на которыхъ явленіе это представляется намъ въ своей наименьшей сложности. Психическая-же организація животныхъ несравнено проще психической организаціи человѣка.
Впослѣдствіи Льюисъ дошелъ, однако, до признанія, что это его убѣжденіе, вполнѣ сообразное съ духомъ столь любезной ему положительной философіи, не выдерживаетъ критики. Въ предсмертномъ своемъ произведеніи «Problems of life and mind» Льюисъ просто говоритъ намъ, что онъ увидалъ ложность этого своего убѣжденія. «Чтобы хорошо понимать условія умственной дѣятельности животныхъ, необходимо прежде всего составить себѣ ясное и опредѣленное понятіе объ основныхъ психическихъ процесахъ человѣка. Только это знаніе, почерпнутое изъ наблюденій надъ самимъ собою, даетъ намъ возможность объяснить себѣ аналогическіе процесы въ животныхъ». Дальше этого Льюисъ никогда не расходился съ Огюстомъ Контомъ и ближе этого онъ никогда не подходилъ къ специфическому шотландскому методу самонаблюденія. Впрочемъ, самые его «Problems of life and mind» показываютъ намъ, что онъ до конца не преувеличивалъ себѣ истиннаго значенія этого, скорѣе эмпирическаго, чѣмъ научнаго пріема. Даже убѣдившись, что безъ самонаблюденія вовсе психологу обходиться нельзя, Льюисъ всеже горячо возстаетъ противъ исключительнаго примѣненія только этого шотландскаго метода къ психологіи. Этимъ онъ существенно отличается отъ Дж. Ст. Милля, котораго, при всемъ его утилитаризмѣ, по справедливому замѣчанію А. Лефевра, только смерть избавила отъ крайностей мистицизма. Что-же касается «послѣдняго шотландца», Александра Вэна, то онъ, категорически не высказываясь о методѣ, знаетъ о физіологіи гораздо больше, чѣмъ говоритъ о ней, и несомнѣнно этому своему знанію обязанъ лучшею стороною своихъ высоко-чтимыхъ произведеній.
Какъ-бы то ни было, но Льюисъ убѣждается, что онъ стоялъ на ложной дорогѣ и оставляетъ свой планъ описательной психологіи, подаривъ насъ только своими «Очерками животной жизни» и «Этюдами на морскомъ берегу», неимѣющими прямого соотношенія къ біологіи. Тогда любимою его задачею становится созданіе обстоятельнаго введенія въ психологію, въ которомъ формулировалось^ именно то «ясное и опредѣленное понятіе объ основныхъ психическихъ процесахъ человѣка», безъ котораго невозможны психологическія изслѣдованія надъ животными. Но и эта задача оказалась труднѣе, чѣмъ авторъ предполагалъ, Предполагаемое введеніе разрослось до размѣровъ очень большого сочиненія, въ которомъ поочередно подвергались обстоятельной критикѣ капитальнѣйшія задачи философіи въ самомъ обширномъ смыслѣ этого слова: предѣлы знанія, основы достовѣрности, разсужденіе, матерія и сила, сила и причина, абсолютное въ соотношеніи съ чувствительностью и движеніемъ… По одному только этому перечисленію рубрикъ перваго тома «Problems of life and mind» читатель видитъ, что нелегко дать въ немногихъ словахъ хотя-бы самую поверхностную оцѣнку этого произведенія, впрочемъ, уже переведеннаго на русскій языкъ, но незаконченнаго и въ подлинникѣ. Смерть застала автора прежде, чѣмъ онъ успѣлъ приготовить къ печати заключительный томъ этого гигантскаго введенія. Ясность и опредѣленность воззрѣній, судя по вышедшимъ томамъ, не измѣнили почтенному труженику до конца. Трудно рѣшить, сохранилъ ли Льюисъ на старости лѣтъ всю яркость своего замѣчательнаго художественнаго дарованія. Его «Задачи жизни и мысли» читаются несомнѣнно не такъ легко, какъ его предыдущія произведенія, и имѣли въ публикѣ замѣтно меньшій успѣхъ. Но это въ значительной степени объясняется уже тѣмъ, что здѣсь авторъ переноситъ насъ въ такія сферы, въ которыхъ художественному изложенію нѣтъ достаточнаго простора. Къ тому-же философская критика гораздо меньше способна возбуждать интересъ большинства образованныхъ читателей, чѣмъ вопросы психологическіе, которые въ другихъ трудахъ Льюиса, даже въ «Исторіи философіи», выступаютъ разными путями на первый планъ.
Впрочемъ, и по этой части «Задачи жизни и мысли» заключаютъ въ себѣ немало поучительнаго. Оставляя въ сторонѣ соображенія автора о необходимости строго различать психогенію (т. е. эмбріологію мысли) отъ психологіи (т. е. физіологіи мысли), сошлемся только на его теорію инстинкта, развиваемую въ первомъ томѣ Problems и превосходно пополняющую кое-что изъ недосказаннаго авторомъ по вопросу о психологической наслѣдственности въ «Физіологіи обыденной жизни».
Со словомъ инстинктъ слишкомъ привыкли связывать какія-то таинственныя, полумистическія представленія. Нельзя не быть благодарнымъ англійскому автору за то, что онъ и этого «конька» приверженцевъ прирожденныхъ идей «впрягаетъ въ тріумфальную колесницу» болѣе современной исторіи преемственнаго развитія. По мнѣнію Льюиса, какъ и слѣдовало ожидать, инстинктъ есть унаслѣдованная опытность предшествовавшихъ поколѣній. нервные и логическіе процесы, обыкновенно обозначаемые словомъ инстинктъ, существенно тожественны съ процесами умственной дѣятельности. Различіе заключается въ томъ, что послѣдніе ведутъ къ дѣйствіямъ, имѣющимъ видимость произвольности и свободнаго выбора, тогда какъ движенія или дѣйствія, относимыя къ инстинктамъ, отличаются видимостію роковой неизмѣнности. Льюисъ обстоятельно показываетъ, что эта автоматическая неизмѣнность и упорство инстинктовъ не такъ безусловны, какъ часто думаютъ. Переставьте животное въ обстановку, существенно различную отъ той, при которой изъ рода въ родъ жили его прародители, и инстинктивныя его дѣйствія съ одной стороны утратятъ свою благодѣтельность для особи, а съ другой стороны постепенно уступятъ мѣсто движеніямъ обдуманнымъ и произвольнымъ. Такъ въ оранжереяхъ, гдѣ ростутъ тропическія растенія, нѣкоторыя насѣкомыя нашихъ странъ скоро покидаютъ тѣ виды, къ которымъ ихъ привлекаетъ инстинктъ, и переселяются на листья и цвѣты, которыхъ не знали ихъ праотцы. Птицы, инстинктивно вьющія гнѣзда изъ какого-нибудь матеріала, наиудобнѣйшаго изъ всѣхъ, оказывавшихся въ распоряженіи предшествовавшихъ поколѣній, очень скоро утрачиваютъ этотъ инстинктъ, коль скоро замѣчаютъ какой-нибудь новый матеріалъ, больше пригодный для этого назначенія.
Среди такихъ трудовъ протекла вся жизнь Льюиса, представляющая сама по себѣ поучительную психологическую загадку. Рожденный съ хилымъ тѣломъ, въ которомъ чуть держалась душа, онъ неизмѣнно былъ вдохновителемъ и оживителемъ самыхъ передовыхъ кружковъ лучшей части англійскаго общества. Лишенный съ дѣтства систематическаго воспитанія, онъ сталъ однимъ изъ даровитѣйшихъ воспитателей нѣсколькихъ поколѣній.
Много еще понадобится такихъ избранныхъ натуръ, прежде, чѣмъ психологія, къ которой Льюисъ питалъ едва-ли не единственную свою страсть, дастъ намъ ключъ къ научному разрѣшенію такихъ загадокъ.
- ↑ Андре Лефевръ въ предисловіи къ его „Religious et mythologies comparées“. Дальнѣйшія слова въ ковычкахъ не заимствованы, однакожь, изъ этого сочиненія, хотя въ сущности французскій мыслитель излагаетъ ту-же самую мысль.