Джон Халифакc (Крейк; Македонова)/ЮЧ 1906 (ДО)

Джон Халифакc
авторъ Дина Мария Крейк, пер. Е. Македонова

Оригинал: англ. John Halifax, Gentleman, опубл.: 1856. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Юный Читатель», №№ 5, 7, 9, 11, 14, 1906.

Джонъ Халифаксъ.

Повѣсть Крэкъ.

ГЛАВА I.

— Дай дорогу м-ру Флетчеру, маленькій бездѣльникъ.

Я думаю, женщина (Салли Ваткинсъ, моя бывшая кормилица) хотѣла сказать «бродяга», но перемѣнила намѣреніе.

Мы оба, отецъ и я, оглянулись, удивленные ея необычной сдержанностью въ выраженіяхъ; но удивленіе наше быстро исчезло, когда мальчикъ, къ которому она обращалась, повернулся, на минуту остановилъ взглядъ на каждомъ изъ насъ и затѣмъ уступилъ намъ мѣсто. Оборванный, грязный и несчастный, этотъ мальчикъ все-таки походилъ на что угодно, только не на «бродягу».

— Тебѣ незачѣмъ идти подъ дождь, любезный. Подвинься ближе къ стѣнѣ, тогда здѣсь хватитъ мѣста и для насъ, и для тебя, — сказалъ отецъ, подвигая мою ручную колясочку. Мальчикъ взглянулъ на него съ благодарностью, протянулъ руку и продвинулъ меня подальше. У него была сильная рука, уже огрубѣвшая отъ работы, хотя самъ онъ былъ приблизительно моихъ лѣтъ. Чего бы я не далъ, чтобы быть такимъ же рослымъ и крѣпкимъ.

Салли крикнула изъ своей двери: — Не хотите ли войти ко мнѣ и посидѣть у огня?

Но шевелиться и ходить было для меня всегда большимъ трудомъ, и я предпочелъ остаться въ переулкѣ и наблюдать, какъ осенній дождь поливаетъ землю; кромѣ того, мнѣ хотѣлось еще посмотрѣть на незнакомаго мальчика.

Онъ почти не шевелился и стоялъ, по-прежнему прислонясь къ стѣнѣ, не то отъ усталости, не то, чтобы не мѣшать намъ.

Но онъ совсѣмъ почти не обращалъ на насъ вниманія; глаза его были устремлены на мостовую и слѣдили, какъ крутящіяся капли дождя, падая на землю, поднимали вокругъ себя маленькія облачка водяной пыли. Лицо его носило слишкомъ серьезное и угрюмое выраженіе для четырнадцатилѣтняго мальчика. Это лицо я и сейчасъ еще вижу передъ собой, хотя съ тѣхъ поръ прошло уже больше, чѣмъ полвѣка.

Каріе, глубоко сидящіе глаза, густыя брови, красивыя очертанія плотно сжатыхъ губъ, прямой, рѣзко обрисованный смѣлый подбородокъ того типа, который придаетъ всему лицу отпечатокъ рѣшимости и желѣзной воли.

Какъ я уже сказалъ, мальчикъ былъ высокъ и крѣпокъ, а я, бѣдное, жалкое существо, такъ преклонялся передъ физической силой. Все въ немъ какъ бы подчеркивало мои недостатки: его мускулистые члены, широкія, прямыя плечи, здоровая, хотя исхудалая и тонкая шея — даже крутые завитки густыхъ свѣтлыхъ волосъ. Онъ представлялъ собою главную фигуру въ картинѣ, которая до сихъ поръ еще стоитъ передъ моими глазами, какъ будто это было вчера: узкій, грязный переулокъ, ведущій отъ Главной улицы, на дальнемъ концѣ котораго виднѣются зеленыя поля; по обѣимъ сторонамъ улицы — открытыя двери домовъ, изъ которыхъ доносится усыпляющій стукъ ткацкихъ станковъ; болтовня ребятишекъ, плескающихся въ канавахъ и спускающихъ на воду флотиліи изъ картофельной шелухи. Прямо передъ нами — Главная улица и на ней большой домъ городского головы; а вдали поднимающаяся надъ верхушками деревьевъ четырехъугольная башня нашего стариннаго аббатства — гордость и слава Нортанбери. Внезапно изъ разорвавшихся тучъ на нее упалъ лучъ свѣта. Незнакомый мальчикъ поднялъ голову, чтобъ посмотрѣть на него.

— Дождь скоро перестанетъ, — сказалъ я, — но врядъ ли онъ слышалъ мои слова. О чемъ могъ думать съ такимъ напряженіемъ этотъ бѣдный маленькій работникъ?

Не думаю, чтобы мой отецъ еще разъ вспомнилъ о мальчикѣ, которому онъ далъ мѣсто рядомъ съ нами изъ чувства простой справедливости. У него и безъ того достаточно было дѣлъ, которыя могли занимать его мысли. Я видѣлъ по его потемнѣвшему лицу и безпокойству, съ какимъ онъ водилъ палкой по водянымъ лужицамъ, что онъ сгоралъ желаніемъ поскорѣе попасть на свой кожевенный заводъ, бывшій неподалеку.

Онъ вытащилъ свои большіе серебряные часы, представлявшіе собою грозу нашего дома; они, казалось, заимствовали нѣкоторыя черты изъ характера своего хозяина и, безжалостные, какъ судьба или справедливость, никогда не ошибались ни на одно мгновеніе.

— Двадцать три минуты потеряны изъ-за этого ливня. Финеасъ, сынъ мой, какъ бы мнѣ доставить тебя домой цѣлымъ и невредимымъ? Можетъ быть, ты пойдешь со мной на кожевенный заводъ?

Я покачалъ головой. Абелю Флетчеру было, конечно, очень тяжело имѣть своимъ единственнымъ сыномъ такое безпомощное и слабое существо, въ шестнадцать лѣтъ столь же безполезное для него, какъ новорожденный младенецъ.

— Ну, ладно, я отыщу кого нибудь, кто проводитъ тебя домой.

Отецъ пріобрѣлъ для меня нѣчто вродѣ коляски, въ которой, съ посторонней помощью, я могъ, время отъ времени, сопровождать его въ прогулкахъ между нашимъ жилищемъ, кожевеннымъ заводомъ и молитвеннымъ домомъ — но, тѣмъ не менѣе, онъ никогда не рѣшался оставить меня совсѣмъ одного на улицѣ.

— Эй, Салли, Салли Воткинсъ! Не хочетъ ли кто изъ твоихъ молодцовъ честно заработать пенни?

Салли была слишкомъ далеко, чтобы услышать, но я замѣтилъ, что при этихъ словахъ моего отца стоявшій возлѣ насъ мальчикъ покраснѣлъ и невольно сдѣлалъ движеніе впередъ. Мнѣ только теперь бросилось въ глаза, какой у него былъ голодный и истощенный видъ.

— Отецъ! — прошепталъ я. Но тутъ мальчикъ собрался съ духомъ и воскликнулъ:

— Сударь, я нуждаюсь въ работѣ; можно мнѣ заработать эти деньги?

Отецъ пристально посмотрѣлъ на него.

— Какъ твое имя, любезный?

— Джонъ Халифаксъ, сударь.

— Откуда ты?

— Изъ Корнваллиса.

— Есть у тебя родные?

— Нѣтъ.

Я хотѣлъ бы, чтобы отецъ не предлагалъ такихъ вопросовъ;

— Сколько тебѣ лѣтъ, Джонъ Халифаксъ?

— Четырнадцать, сударь.

— Ты привыкъ работать?

— Да.

— Какого рода работу?

— Все, что можно достать.

Я съ волненіемъ прислушивался къ этому допросу, производившемуся за моей спиной.

— Хорошо, — сказалъ мой отецъ послѣ минутнаго молчанія; — ты проводишь моего сына домой и получишь за это пенни^[1]. Но дай мнѣ посмотрѣть, можно ли на тебя положиться? — И придерживая мальчика вытянутой рукой, Абель Флетчеръ остановилъ на немъ свои глаза, приводившіе въ ужасъ всѣхъ мошенниковъ въ Нортонбери, соблазнительно позвякивая серебряными монетами въ карманѣ. — Ну, такъ я говорю, — можно ли на тебя положиться?

Джонъ Халифаксъ не отвѣтилъ и не опустилъ глазъ. Онъ, казалось, чувствовалъ, что наступилъ критическій моментъ, и собралъ всѣ свои силы, чтобы отразить нападеніе. Онъ встрѣтилъ его въ молчаніи и вышелъ побѣдителемъ.

— Отдать тебѣ сейчасъ плату, любезный?

— Не раньше, чѣмъ я ее заработаю, сударь.

Отецъ отдернулъ назадъ свою протянутую руку, опустилъ деньги въ мою и оставилъ насъ.

Я провожалъ его взглядомъ, когда онъ переходилъ черезъ улицу, бодро шагая по лужамъ. На немъ была широкая куртка простого покроя, но тонкая, теплая и безъ единаго пятнышка; полосатые штаны и кожаныя штиблеты, а на головѣ широкополая шляпа, изъ-подъ которой виднѣлись сѣдые волосы, придававшіе ему почтенный и достойный видъ. Вообще, онъ выглядѣлъ какъ разъ тѣмъ, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ: честнымъ, почтеннымъ, зажиточнымъ ремесленникомъ. Я смотрѣлъ, какъ онъ шелъ вдоль улицы, — мой добрый отецъ, котораго я уважалъ, можетъ быть, даже больше, чѣмъ любилъ. Незнакомый мальчикъ также глядѣлъ на него.

Мелкій дождь все еще продолжалъ итти, поэтому мы медлили двинуться въ путь. Джонъ Халифаксъ попрежнему стоялъ, прислонясь къ стѣнѣ, и не пытался завести разговоръ. Только разъ, когда рѣзкій сквозной вѣтеръ въ переулкѣ заставилъ меня вздрогнуть, онъ заботливо окуталъ меня плащемъ.

— Боюсь, что вы не очень-то крѣпки?

— Нѣтъ.

Затѣмъ онъ продолжалъ стоять, безцѣльно глядя на противоположную сторону улицы — на домъ мэра со ступеньками и портикомъ и четырнадцатью окнами; одно изъ нихъ было открыто, и за нимъ виднѣлась куча маленькихъ дѣтскихъ головокъ.

Это были дѣти мэра; я зналъ ихъ всѣхъ, но только по виду: ихъ отецъ былъ адвокатъ, а мой — только кожевникъ. Дѣтей, повидимому, очень забавляли наши фигуры, ежившіяся подъ дождемъ; безъ сомнѣнія, ихъ собственное положеніе казалось еще пріятнѣе по сравненію съ нашимъ. Я лично мало обращалъ на это вниманія; но воображаю, что долженъ былъ чувствовать бѣдный бездомный мальчикъ, глядя на окошко дѣтской и слушая щебетанье веселыхъ голосовъ и заманчивый звонъ обѣденной посуды.

Какъ разъ въ эту минуту еще одна головка появилась у окна; это былъ ребенокъ постарше. Я встрѣчалъ ее вмѣстѣ съ остальными и зналъ, что она была здѣсь только гостьей. Она посмотрѣла на насъ, затѣмъ исчезла. Вскорѣ послѣ того мы увидѣли, что входная дверь пріоткрылась; за ней, очевидно, происходила какая-то борьба, и черезъ узкую улицу до насъ долетѣли громкіе голоса:

— Я хочу, — говорю вамъ, я такъ хочу!

— Вы не должны, миссъ Урсула!

— Но я хочу!

И на порогѣ появилась маленькая дѣвочка съ булкой бѣлаго хлѣба въ одной рукѣ и большимъ ножомъ въ другой. Ей удалось отрѣзать порядочный ломоть, который она теперь протягивала намъ.

— Возьмите это, мальчикъ! Вы кажетесь такимъ голоднымъ. Пожалуйста, возьмите!

Но тутъ служанка втащила ее назадъ; дверь захлопнулась, и за ней раздался пронзительный крикъ.

Это заставило Джона Халифакса вздрогнуть и поглядѣть вверхъ на окно дѣтской, но оно было закрыто, и больше мы ужъ ничего не услышали. Черезъ минуту онъ перешелъ улицу и подобралъ кусокъ хлѣба. Въ тѣ времена бѣлый хлѣбъ былъ чрезвычайно дорогъ, и бѣдные люди рѣдко имѣли его: они питались ржанымъ. Джонъ Халифаксъ, навѣрное, не пробовалъ пшеничнаго хлѣба уже нѣсколько мѣсяцевъ — онъ такъ жадно смотрѣлъ на него. Затѣмъ онъ взглянулъ на запертую дверь, и мысли его приняли, повидимому, другое направленіе. Прошло много времени, прежде чѣмъ онъ принялся за ѣду — медленно, спокойно и съ задумчивымъ видомъ.

Какъ только дождь пересталъ, мы отправились домой, внизъ по Главной улицѣ къ церкви аббатства. Онъ молча толкалъ мою колясочку. Я хотѣлъ вызвать его на разговоръ.

— Какой вы сильный! — сказалъ я со вздохомъ, когда быстрымъ поворотомъ онъ избавилъ меня отъ опасности быть опрокинутымъ проѣзжавшимъ мимо всадникомъ. Это былъ молодой мистеръ Брисвудъ изъ Мисхауза, который никогда не заботился, гдѣ онъ ѣдетъ и не толкнулъ ли кого нибудь. — Такой большой и такой сильный.

— Правда? Ну, мнѣ вѣдь и нужно быть сильнымъ.

— Почему?

— Чтобъ зарабатывать свой хлѣбъ.

Онъ расправилъ свои широкія плечи, и поступь его сдѣлалась тверже, какъ будто онъ зналъ, что передъ нимъ весь міръ, и готовился встрѣтить жизнь съ голыми руками, но безъ страха.

— Какую работу вы дѣлали послѣднее время?

— Все, что попадалось, я вѣдь никогда не учился ремеслу.

— А вы хотѣли бы изучить какое нибудь ремесло?

Онъ колебался съ минуту, какъ бы взвѣшивая свои слова. — Когда-то я хотѣлъ быть тѣмъ же, чѣмъ былъ мой отецъ.

— А кто онъ былъ?

— Образованный человѣкъ и джентльменъ.

Это открытіе не очень удивило меня. Хотя мой отецъ былъ кожевникъ и упорный защитникъ чести ремесла, онъ, однако, твердо вѣрилъ въ преимущества хорошаго происхожденія, — по крайней мѣрѣ, до нѣкоторой степени. По закону природы, допускающему только рѣдкія исключенія, качества предковъ передаются послѣдующимъ поколѣніямъ; очевидно, что даже при одинаковыхъ условіяхъ воспитанія у сына джентльмена больше надежды самому стать джентльменомъ, чѣмъ у сына рабочаго.

Я возобновилъ разговоръ. — Такъ, можетъ быть, вы бы не захотѣли заниматься ремесломъ?

— Нѣтъ, хотѣлъ бы. И какое значеніе можетъ это имѣть для меня? Мой отецъ былъ, правда, джентльменъ…

— А ваша мать?

Онъ внезапно отвернулся; щеки-его покраснѣли, и губы задрожали. — Она умерла; я не люблю, когда чужіе говорятъ о моей матери.

Я попросилъ у него извиненія. Ясно было, что онъ любилъ свою мать и горевалъ о ней, — что подъ давленіемъ внѣшнихъ обстоятельствъ порывистое чувство ребенка превратилось въ молчаливую и упорную привязанность мужчины. Лишь черезъ нѣсколько минутъ я рѣшился робко высказать свое желаніе, чтобы мы не были «чужими».

— Неужели?.. — Изумленный и благодарный взглядъ мальчика проникъ мнѣ прямо въ сердце.

— Вы много путешествовали по этой мѣстности?

— Порядочно — за послѣдніе три года. Я работалъ, какъ умѣлъ, на уборкѣ хлѣба и при сборѣ яблокъ и хмеля. Только этимъ лѣтомъ я не могъ работать: у меня былъ тифъ.

— Что же вы тогда дѣлали?

— Лежалъ въ ригѣ до тѣхъ поръ, пока поправился. Теперь я совсѣмъ здоровъ; вамъ нечего бояться.

— О нѣтъ, я, право, вовсе не думалъ объ этомъ.

Скоро мы совсѣмъ подружилисъ. Онъ бережно вывезъ мою коляску изъ города, въ аллею аббатства, всю усѣянную свѣтлыми пятнами отъ солнечныхъ лучей, проникавшихъ сквозь навѣсъ вѣтвей. Разъ онъ остановился, чтобы поднять для меня большой вѣерообразный коричневый листъ конскаго каштана.

— Онъ очень красивъ, неправда ли; только онъ показываетъ, что наступила осень.

— А какъ вы будете жить зимой, когда нѣтъ работы на открытомъ воздухѣ?

— Не знаю.

Лицо его омрачилось и въ глазахъ опять появилось голодное и измученное выраженіе, исчезнувшее во время нашего разговора. Я упрекнулъ себя за то, что подъ вліяніемъ его веселыхъ рѣчей совершенно забылъ объ этомъ.

— Ахъ! — вскричалъ я съ жаромъ, когда мы оставили тѣнистую аллею аббатства и пересѣкли улицую-- Вотъ мы и дома!

— Дома? — Безпріютный мальчикъ поглядѣлъ на безукоризненно чистыя каменныя ступеньки и крѣпкія перила лѣстницы, которая вела въ большой и красивый домъ моего отца. — Въ такомъ случаѣ, всего хорошаго — прощайте!

Я вздрогнулъ. Это слово опечалило меня. Въ моей грустной одинокой жизни лицо этого мальчика мелькнуло, какъ солнечный лучъ, какъ отблескъ веселаго дѣтства, юности и силы, которыя никогда, никогда не будутъ моимъ удѣломъ. Позволить ему уйти значило бы для меня опять погрузиться въ прежній мракъ.

— Не совсѣмъ еще прощайте! — сказалъ я, тщетно стараясь выбраться изъ моей колясочки и подняться по ступенькамъ. Джонъ Халифаксъ пришелъ ко мнѣ на помощь.

— Не позволите ли вы мнѣ отнести васъ на рукахъ. Я бы могъ — и — и — вы знаете, это было бы такъ забавно.

Онъ старался обратить все въ шутку, чтобы не огорчить меня; но его дрожащій голосъ былъ нѣженъ, какъ женскій, нѣжнѣе, чѣмъ тѣ женскіе голоса, которые я привыкъ слышать. Я обвилъ руками его шею; онъ поднялъ меня осторожно и заботливо и опустилъ у самой двери. Затѣмъ онъ повернулся, чтобы уйти.

Сердце мое неудержимо рвалось за нимъ. Не помню, что именно я сказалъ, но это что-то заставило его вернуться.

— Могу я сдѣлать еще что нибудь для васъ, сударь?

— Не зовите меня «сударь»; я — такой же мальчикъ, какъ и вы. Вы мнѣ нужны; не уходите пока. Ахъ, вотъ идетъ и мой отецъ.

Джонъ Халифаксъ отошелъ въ сторону и почтительно дотронулся до своей шляпы.

— Такъ ты еще здѣсь? Что-жъ, позаботился ты о моемъ сынѣ, любезный? Отдалъ онъ тебѣ плату?

Ни одинъ разъ не вспомнилъ о деньгахъ.

Когда я сказалъ это, отецъ засмѣялся, назвалъ Джона честнымъ малымъ и началъ рыться въ своихъ карманахъ, отыскивая монету покрупнѣе. Я рискнулъ притянуть его къ себѣ и шепнулъ ему кое-что на ухо, но не получилъ отвѣта. Между тѣмъ Джонъ Халифаксъ въ третій разъ пошелъ прочь.

— Постой, мальчикъ — я забылъ твое имя, — вотъ твоя плата и шилингъ на придачу за то, что ты былъ добръ къ моему сыну.

— Благодарю васъ, но я не беру платы за доброту. Онъ удержалъ свои гроши, а шилингъ возвратилъ моему отцу.

— Э, — сказалъ отецъ въ сильномъ удивленіи; — ты — странный мальчикъ; но мнѣ некогда разговаривать съ тобой. Пойдемъ обѣдать, Финеасъ. — Внезапно блеснувшая въ его головѣ мысль заставила его опять повернуться къ Джону. — Послушай-ка, ты не голоденъ?

— Очень голоденъ. — Природа взяла наконецъ свое, и крупныя слезы показались на глазахъ бѣднаго мальчика. — Почти умираю съ голоду.

— Господи помилуй! Такъ входи и пообѣдай съ нами. Но сначала — и мой неумолимый отецъ придержалъ его за плечо — ты честный мальчикъ и происходишь отъ честныхъ родителей?

— Да. — Въ отвѣтѣ звучало почти негодованіе.

— Ты зарабатываешь свой хлѣбъ?

— Да, когда могу достать работу.

— Ты никогда не былъ въ тюрьмѣ?

— Нѣтъ! — прогремѣлъ мальчикъ, бросая на него яростный взглядъ. — Мнѣ не нужно вашего обѣда, сударь. Я хотѣлъ остаться, потому что вашъ сынъ просилъ меня, а онъ былъ со мной вѣжливъ, и я полюбилъ его. Но теперь я думаю, что мнѣ лучше было бы уйти. Прощайте, сударь!..

Въ старой книгѣ — самой трогательной изъ всѣхъ книгъ — есть одинъ стихъ:

«И когда кончилъ Давидъ разговоръ съ Сауломъ, душа Іонаѳана прилѣпилась къ душѣ Давида, и полюбилъ его Іонаѳанъ, какъ свою душу».

И въ этотъ день я, еще болѣе бѣдный и безпомощный Іонаѳанъ, нашелъ своего Давида.

Я схватилъ его за руку и не хотѣлъ отпустить.

— Ну, входите ребята, нечего больше шумѣть, — рѣзко произнесъ отецъ, скрываясь за дверью.

И такъ, все еще крѣпко держа моего Давида, я ввелъ его въ домъ моего отца.

ГЛАВА II.

Наконецъ, обѣдъ былъ конченъ; мы съ отцомъ обѣдали въ большой залѣ, съ дубовымъ поломъ, твердымъ и блестящимъ, какъ мраморъ, и скользкимъ, какъ стекло. Обстановку комнаты составляли жесткіе стулья съ прямыми высокими спинками, длинными рядами стоявшіе другъ противъ друга, большой столъ, буфетъ и стѣнные часы съ кукушкой.

Я не осмѣлился привести бѣднаго бездомнаго мальчика въ эту комнату, бывшую всецѣло во владѣніи отца; но какъ только онъ ушелъ на свой заводъ, я послалъ за Джономъ.

Джель привела его ко мнѣ. Это была единственная женщина у насъ въ домѣ, но, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда я бывалъ очень боленъ, она не проявляла никакихъ признаковъ женственной нѣжности и мягкости. Въ данную минуту она, очевидно, была въ очень дурномъ расположеніи духа.

— Финеасъ, парень получилъ свой обѣдъ, и больше вамъ незачѣмъ его удерживать. Я не желаю допускать, чтобъ вы изводили себя заботами о какомъ-то нищенкѣ.

Нищенка! Это было такъ забавно, что я не могъ удержаться отъ улыбки, глядя на Джона. Онъ умылся и причесалъ свои красивыя кудри; его платье, изношенное и протертое почти до лохмотьевъ, не было, однако, грязно, и здоровый розовый цвѣтъ его свѣжаго лица показывалъ, что онъ любитъ пользоваться тѣмъ, чѣмъ обыкновенно пренебрегаютъ бѣдняки — водою. Теперь, когда голодное и измученное выраженіе исчезло съ его лица, оно казалось если и не красивымъ, то, во всякомъ случаѣ, очень привлекательнымъ. Вотъ такъ нищенка, въ самомъ дѣлѣ!, я надѣялся, что онъ не слышалъ замѣчанія Джель, но я ошибся.

— Сударыня, — сказалъ онъ съ добродушнымъ и немного шутливымъ поклономъ, — вы ошибаетесь: я не просилъ милостыни никогда въ жизни; я — человѣкъ съ независимой собственностью, состоящей изъ моей головы и моихъ двухъ рукъ, изъ которыхъ я. надѣюсь получить современемъ большой капиталъ.

Я разсмѣялся. Джель удалилась, недоумѣвающая, сбитая съ толку и очень сердитая. Джонъ Халифаксъ подошелъ къ моему креслу и спросилъ меня — совсѣмъ другимъ голосомъ — какъ я себя чувствую, и можетъ ли онъ сдѣлать для меня что-нибудь, прежде чѣмъ уйдетъ изъ нашего дома.

— Вы не должны уходить; останьтесь, по крайней мѣрѣ, хоть до возвращенія моего отца! — Въ моей головѣ вертѣлось множество плановъ и всѣ они имѣли одну цѣль, удержать возлѣ меня этого мальчика, чье общество, казалось мнѣ, одно только могло придать нѣкоторый интересъ моей одинокой, печальной жизни.

Поэтому, моя мольба «не уходить» звучала очень горячо и, повидимому, растрогала бездомнаго мальчика до глубины души.

— Благодарю васъ, — сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ, прислоняясь къ камину и проводя рукою по лицу; — вы очень добры; я останусь на часокъ, если хотите.

— Такъ сядьте возлѣ меня и будемъ разговаривать.

Теперь я не могу припомнить, о чемъ именно шелъ разговоръ; вѣроятно, темой его были различныя приключенія, интересующія вообще всѣхъ мальчиковъ. Оказалось, что Джонъ не имѣлъ никакого понятія о мірѣ книгъ, которымъ я только и жилъ.

— Вы умѣете читать? — внезапно спросилъ онъ.

— Думаю, что да. — И я не могъ удержаться отъ довольной улыбки, такъ какъ немножко гордился своей ученостью.

— И писать?

— О, да, конечно.

Онъ на минуту задумался и потомъ сказалъ тихимъ голосомъ:

— Я не умѣю писать и не знаю, когда смогу поучиться; я хотѣлъ бы, чтобы вы записали для меня въ книгѣ кое-что.

— Съ удовольствіемъ.

Онъ вынулъ изъ кармана маленькій кожаный футляръ съ черной шелковой подкладкой; внутри была книга. Онъ держалъ ее въ рукахъ, такъ что я могъ видѣть листы. Это было Евангеліе на греческомъ языкѣ.

— Посмотрите сюда.

Онъ указалъ на чистый листокъ въ началѣ книги, и я прочелъ:

«…Гюи Халифаксъ, его книга.

Гюи Халифаксъ женился на дѣвицѣ Меріель Джойсъ, мая 17-го въ годъ отъ P. X. 1779.

Джонъ Халифаксъ, ихъ сынъ, родился іюня 18-го 1780 г.»

Затѣмъ была еще приписка блѣднымъ, неразборчивымъ женскимъ подчеркомъ:

«Гюи Халифаксъ умеръ января 4, 1781 г.»

— Что же мнѣ писать, Джонъ? — спросилъ я, послѣ минутнаго молчанія.

— Сейчасъ скажу.

Онъ положилъ лѣвую руку ко мнѣ на плечо, не выпуская изъ правой свою драгоцѣнную книгу.

— Пишите: Меріель Халифаксъ умерла января 1-го 1791 г.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

Минуты двѣ онъ смотрѣлъ на написанныя слова, затѣмъ тщательно высушилъ ихъ передъ огнемъ, положилъ книгу обратно въ футляръ и спряталъ въ карманъ. Онъ сказалъ только «благодарю васъ», а я ничего больше не спросилъ.

Джель то и дѣло входила въ комнату подъ различными предлогами и подозрительно поглядывала то на меня, то на Джона Халифакса, удивленная, главнымъ образомъ, тѣмъ, что я часто смѣялся. Веселость не была обычной ни для нашего дома, ни для моего характера. Но этотъ мальчикъ обладалъ такимъ неистощимымъ запасомъ спокойной шутливости и здороваго юмора, что заразилъ и меня. Я не могъ равнодушно смотрѣть на лукавыя искорки, блестѣвшія въ его карихъ глазахъ, и на дрожащія сдержаннымъ смѣхомъ ямочки возлѣ крѣпко сжатыхъ губъ, и наслаждался новымъ для меня ошущеніемъ радости, какъ человѣкъ, котораго вывели изъ темной комнаты на вольный воздухъ.

Но Джель была въ высшей степени возмущена всѣмъ происходившимъ.

— Финеасъ! — сказала она, останавливаясь возлѣ меня, — сегодня такой хорошій солнечный день; тебѣ слѣдуетъ выйти на воздухъ.

— Спасибо, Джель, я уже выходилъ. — И я продолжалъ разговаривать съ Джономъ.

— Финеасъ! — второе и болѣе рѣшительное нападеніе — тебѣ вредно слишкомъ много смѣяться; а этому малому пора уходить и приниматься за свои дѣла.

— Тише, Джель, не говорите глупостей!

— Нѣтъ, она права, — сказалъ Джонъ Халифаксъ, вставая; дѣтская веселость исчезла съ его лица и замѣнилась серьезнымъ и степеннымъ выраженіемъ преждевременной зрѣлости. — Я провелъ такой хорошій день — какъ я вамъ благодаренъ за него! — а теперь я долженъ уйти.

Уйти! я не могъ допустить этого, — по крайней мѣрѣ, пока не вернется отецъ. Въ моей головѣ окончательно созрѣлъ новый планъ. Конечно, отецъ не захочетъ отказать мнѣ — своему больному мальчику, въ жизни котораго было такъ мало радостей.

— Зачѣмъ вы хотите уходить? Вѣдь у васъ нѣтъ работы?

— Къ сожалѣнію, нѣтъ. Но я добуду что нибудь.

— Какимъ образомъ?

— Буду пробовать все, что подвернется. Это — единственный способъ. Я никогда не нуждался въ хлѣбѣ и не просилъ милостыни — хотя часто жилъ впроголодь. Что касается одежды — онъ посмотрѣлъ на свое платье, изношенное почти до дыръ и имѣвшее довольно таки жалкій видъ — боюсь, что ей было бы очень непріятно — вотъ въ чемъ дѣло! Она всегда держала меня въ такой чистотѣ.

По тону его голоса, я понялъ, что она обозначало его мать. Въ этомъ отношеніи бѣдный сирота имѣлъ предо мной большое преимущество; увы! Я не помнилъ своей матери.

— Не теряйте бодрости, мало ли что можетъ еще случиться! — сказалъ я, окончательно рѣшившись не принимать никакихъ отговорокъ и не бояться отказа со стороны моего отца.

— О, да, всегда что нибудь да подвернется; я и не боюсь!

Онъ тряхнулъ своей кудрявой головой и, улыбаясь, посмотрѣлъ черезъ окно на ясное голубое небо.

— Знаете, Джонъ, вы удивительно похожи на любимаго героя моего дѣтства — Дика Виттингтона? Слышали вы о немъ когда нибудь?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ пойдемте въ садъ — я снова увидѣлъ въ дверяхъ грозное лицо Джель и не хотѣлъ раздражать мою суровую няню; кромѣ того, въ противоположность Джону, я вовсе не отличался храбростью, — вы услышите звонъ колоколовъ аббатства; мы будемъ лежать на травѣ, и я разскажу вамъ удивительную, но истинную исторію сэра Ричарда Виттингтона.

Я поднялся, взглядомъ отыскивая свои костыли. Джонъ нашелъ ихъ и подалъ мнѣ съ выраженіемъ серьезнаго сочувствія во взглядѣ.

— Вы не нуждаетесь въ такихъ штукахъ, — сказалъ я, стараясь засмѣяться: я не привыкъ къ костылямъ и часто стыдился ихъ.

— Надѣюсь, что и вы не всегда будете въ нихъ нуждаться.

— Можетъ быть — д-ръ Джессопъ не увѣренъ. Но это — неважно: по всей вѣроятности, я не долго проживу. — Да проститъ мнѣ Богъ, но эта мысль была для меня главнымъ утѣшеніемъ и радостью.

Джонъ поглядѣлъ на меня, изумленный и растроганный, но не сказалъ ни слова. Я заковылялъ впередъ; онъ пошелъ вслѣдъ за мною. Пройдя длинный корридоръ, я остановился у двери въ садъ въ полномъ изнеможеніи. Джонъ Халифаксъ нѣжно дотронулся до моего плена.

— Если вы ничего не имѣете противъ, я, право, могъ бы отнести васъ. Однажды я несъ мѣшокъ съ мукой въ три пуда вѣсомъ.

Я разразился смѣхомъ, который можно было истолковать какъ угодно, и согласился занять мѣсто мѣшка съ мукой. Онъ поднялъ меня на спину — какой сильный мальчикъ онъ былъ — и побѣжалъ со своей ношей вдоль по садовой дорожкѣ. Намъ обоимъ было очень весело; и хотя я былъ старше его, но чувствовалъ себя съ нимъ, вслѣдствіе моей слабости и безпомощности, почти, какъ ребенокъ.

— Пожалуйста, отнесите меня вонъ къ тому кусту; оттуда очень красивый видъ. Ну, а теперь — какъ вамъ нравится нашъ садъ?

— Красивое мѣстечко.

Вопреки моему ожиданію, онъ не пришелъ въ восторгъ, но внимательно глядѣлъ вокругъ себя, и спокойное довольство, казалось, наполняло все его существо.

— Очень красивое мѣсто.

Мѣсто, дѣйствительно, было красивое. Большая и ровная квадратная лужайка, съ бордюромъ вокругъ, похожая на нѣжно-зеленый коверъ, мшистая и испещренная маргаритками; по сторонамъ ея широкія дорожки, усыпанныя пескомъ; дальше, за низенькой изгородью, кухня и фруктовый садъ — гордость моего отца; и все это, какъ непроницаемымъ барьеромъ, отдѣлено отъ внѣшняго міра высокой тисовой изгородью и рѣкой.

Проницательный взглядъ Джона Халифакса сразу охватилъ всю картину.

— Давно вы здѣсь живете? — спросилъ онъ меня.

— Съ самаго дня рожденія.

— А! Да, это — красивое мѣсто, — повторилъ онъ печально. — Эта лужайка — такая ровная; я думаю, въ ней ярдовъ тридцать. Надо бы измѣрить ее шагами, но я немножко усталъ. Съ утра я сдѣлалъ уже хорошій конецъ по этой мѣстности.

— Вы пришли издалека?

— Отъ подножья вонъ тѣхъ холмовъ, я забылъ, какъ они называются. Я видѣлъ другіе, побольше, но тѣ очень крутые и такіе холодные и мрачные, особенно, когда ночуешь на нихъ съ овцами. А на разстояніи очень пріятно смотрѣть на нихъ. Вотъ здѣсь красивый видъ.

Въ концѣ аллеи стѣна, отдѣлявшая насъ отъ рѣки, была срѣзана — отецъ сдѣлалъ это по моей просьбѣ, — такъ что вышла скамейка. Оттуда можно было видѣть очень большое пространство. Внизу протекалъ Авонъ — здѣсь узкій и медленный, но способный по временамъ, какъ мы въ Нортонбери хорошо знали по собственному опыту, приходить въ ярость и покрываться клокочущей пѣной. Въ данную минуту онъ спокойно струился межъ береговъ, приводя въ движеніе ближнюю мельницу. Я очень любилъ лѣнивый шумъ ея колесъ, наполнявшій воздухъ однообразнымъ, усыпительнымъ жужжаньемъ. На другомъ берегу рѣчки разстилалась широкая зеленая равнина, усѣянная пасущимися на ней стадами. Дальше дугой изгибалась другая рѣка, но она протекала слишкомъ низко, чтобы мы могли видѣть его съ того мѣста, гдѣ сидѣли; можно было прослѣдить его направленіе только по маленькимъ бѣлымъ парусамъ, скользившимъ взадъ и впередъ за группами деревьевъ.

Эти паруса привлекли вниманіе Джона. Не можетъ быть, чтобы это были лодки. Развѣ тамъ есть вода?

— Конечно, иначе вы не видѣли бы парусовъ. Это — Севернъ, но на такомъ разстояніи онъ совсѣмъ незамѣтенъ; однако, онъ довольно глубокъ; объ этомъ вы можете судить по лодкамъ, которыя онъ поднимаетъ. Этому трудно повѣрить, глядя на него здѣсь, — но я знаю, что дальше онъ все расширяется и, достигнувъ Королевской дороги, дѣлается совсѣмъ настоящей рѣкой.

— Я видѣлъ это! — вскричалъ Джонъ съ сіяющими глазами. — Ахъ, я люблю Севернъ.

Въ эту минуту внезапный звонъ, раздавшійся съ колокольни аббатства, заставилъ мальчика вздрогнуть.

— Что это такое?

Я показалъ ему на возвышавшуюся за стѣной нашего сада мрачную, старинную башню аббатства.

— Вѣроятно, этотъ уголокъ принадлежалъ раньше аббатству; у насъ такой хорошій плодовый садъ. Должно быть, его развели монахи.

— Въ самомъ дѣлѣ? Какъ вы думаете, они посадили эту тисовую изгородь? — И онъ подошелъ поближе, чтобы осмотрѣть ее.

Нужно сказать, что наша изгородь была въ своемъ родѣ знаменитостью. Другой подобной не было нигдѣ въ окрестностяхъ. Она существовала уже нѣсколько вѣковъ, и это обстоятельство вмѣстѣ съ заботливымъ уходомъ обратило ее въ массивный зеленый барьеръ, пятнадцати футовъ въ вышину и столько же въ ширину, плотный и непроницаемый, какъ стѣна.

Джонъ осмотрѣлъ ее всю, тщательно ощупывая каждую скважину и напирая грудью на вѣтки, но ихъ зеленый щитъ противостоялъ всѣмъ его усиліямъ.

Наконецъ, онъ вернулся ко мнѣ, разрумянившись отъ этихъ безплодныхъ стараній.

— Что вы замышляли? Не думали ли вы пролѣзть сквозь нее?

— Я только хотѣлъ посмотрѣть, возможно ли это.

Я покачалъ головой, — Что бы вы сдѣлали, Джонъ, еслибъ васъ заперли здѣсь и вамъ нужно было бы перебраться черезъ изгородь? Вѣдь вы не могли бы вскарабкаться на нее.

— Это я знаю и не сталъ бы даже терять время на напрасную попытку.

— Значитъ, вы бы сдались?

Онъ улыбнулся — эта улыбка исключала всякую мысль о «сдачѣ». — Я вамъ скажу, что бы я сдѣлалъ: отламывалъ бы вѣтку за вѣткой, пока не пробилъ бы себѣ дорогу и не вышелъ цѣлымъ и невредимымъ по другую сторону.

— Молодецъ малый! Но если тебѣ и все равно, я желалъ бы все-таки, чтобы теперь ты не продѣлывалъ этого опыта надъ моей изгородью.

Мой отецъ незамѣтно подошелъ къ намъ сзади и слышалъ нашъ разговоръ. Мы оба были немного смущены, хотя угрюмо-ласковое выраженіе его лица показывало, что онъ не былъ недоволенъ — скорѣе, наоборотъ.

— И это твой обыкновенный способъ преодолѣвать препятствія, пріятель — какъ тебя зовутъ?

Я отвѣтилъ вмѣсто Джона. Съ момента появленія Абеля Флетчера мальчикъ, казалось, потерялъ всю свою веселость и снова принялъ обычную степенную осанку. Какъ грустно было видѣть это выраженіе преждевременной зрѣлости на такомъ молодомъ лицѣ!

Отецъ сѣлъ возлѣ меня на скамейку, отстранивъ назойливую вѣтку, но она вернулась на старое мѣсто и ударила его по лысой головѣ; тогда онъ отломалъ ее и бросилъ въ рѣку; затѣмъ, опершись обѣими руками на палку, принялся зорко и пристально, осматривать Джона Халифакса съ головы до ногъ.

— Кажется, ты говорилъ, что тебѣ нужна работа? Похоже на то.

Взглядъ, брошенный имъ на изношенную одежду мальчика, заставилъ того вспыхнуть.

— О, тебѣ нечего стыдиться; получше тебя люди ходили въ лохмотьяхь. Есть у тебя деньги?

— Тѣ, которыя вы дали, т. е. заплатили мнѣ; я никогда не беру не заработаннаго, — сказалъ мальчикъ, опуская руку въ свой карманъ.

— Не бойся, я не собираюсь ничего тебѣ давать, кромѣ, можетъ быть… хотѣлъ бы ты получить работу?

— О, сударь!

— Ахъ, отецъ!

Трудно сказать, чей крикъ выражалъ большую благодарность.

Съ минуту отецъ сидѣлъ въ раздумья, надвинувъ на глаза свою широкополую шляпу, при чемъ конецъ его палки чертилъ большіе круги на пескѣ дорожки.

— Хорошо, какую же работу ты можешь дѣлать, любезный?

— Всякую, — отвѣтилъ тотъ быстро.

— Всякую, обыкновенно, значитъ никакой, — строго сказалъ мой отецъ. — Чѣмъ ты занимался за послѣдній годъ? Только говори правду!

Глаза Джона засверкали, но мой умоляющій взглядъ заставилъ его сдержаться. Онъ сказалъ спокойно и почтительно: — Дайте мнѣ подумать минуту, и я вамъ разскажу все. Весну я пробылъ у фермера, погонялъ лошадей въ плугу и обкапывалъ рѣпу; потомъ я стерегъ овецъ въ горахъ; въ іюнѣ я пробовалъ браться за уборку сѣна и схватилъ лихорадку — не дрожите, сударь, я чувствую себя хорошо послѣднія шесть недѣль, иначе я никогда не рѣшился бы подойти къ вашему сыну — затѣмъ…

— Будетъ, любезный. Я доволенъ.

— Благодарю васъ, сударь.

— Ты не долженъ звать меня «сударь», это — глупо. Мое имя — Абель Флетчеръ.

Отецъ мой строго придерживался обычая квакеровъ^[2].

— Хорошо, я буду помнить, — отвѣтилъ мальчикъ, скрывая предательское подергиваніе губъ. — Итакъ, Абель Флетчеръ, я приму съ благодарностью всякую работу, какую вы захотите мнѣ дать.

— А вотъ мы подумаемъ.

Я съ благодарностью и надеждой посмотрѣлъ на отца, по слѣдующія слова его быстро умѣрили мою радость.

— Финеасъ, одинъ изъ моихъ людей съ кожевеннаго завода выбылъ сегодня изъ списка — оставилъ честную работу, чтобы сдѣлаться наемнымъ головорѣзомъ. Теперь я хочу взять мальчика, чтобы проклятый сержантъ-вербовщикъ не могъ поймать его въ свои лапы въ какомъ нибудь трактирѣ. Какъ ты думаешь, годится малый на это мѣсто?

— Чье мѣсто, отецъ?

— Билля Воткинса.

Я молчалъ, какъ пораженный громомъ! По временамъ мнѣ случалось встрѣчать этого Билля Воткинса; его обязанностью было собирать кожи, которыя отецъ покупалъ у окрестныхъ фермеровъ. Передъ моими глазами промелькнула повозка, нагруженная окровавленными кожами, и на нихъ самъ Билль, въ грязной одеждѣ, съ грязными руками и съ неизмѣнной трубкой во рту. Было не особенно пріятно представить себѣ Джона Халифакса въ этомъ положеніи.

— Но, отецъ…

Въ моихъ глазахъ онъ прочиталъ горячую мольбу. Увы, онъ слишкомъ хорошо зналъ, какъ я не любилъ кожевенный заводъ и все, что имѣло къ нему какое нибудь отношеніе.

— Ты — дуракъ, и мальчишка — тоже. По мнѣ, можетъ убираться, куда ему угодно.

— Но, отецъ, развѣ нѣтъ никакой другой работы?

— У меня ничего больше нѣтъ, да если бы и было, я не далъ бы. Кто не хочетъ трудиться, не долженъ и ѣсть.

— Я буду работать, — рѣшительно сказалъ Джонъ, до сихъ поръ молча слушавшій нашъ разговоръ. — Мнѣ все равно, что дѣлать, только бы это была честная работа.

Смягченный этими словами, отецъ, повернулся ко мнѣ спиной и занялся теперь исключительно Джономъ Халифаксомъ.

— Умѣешь ты править лошадьми?

— О, да! — и его глаза заблистали дѣтскимъ удовольствіемъ.

— Погоди! Это — только повозка — повозка съ кожами. Имѣешь ты понятіе о выдѣлкахъ кожъ?

— Нѣтъ, но я могу выучиться.

— Не торопись такъ. Впрочемъ, лучше слишкомъ скоро, чѣмъ слишкомъ медленно. Итакъ, ты будешь правитъ повозкой.

— Благодарю васъ, сударь… я хотѣлъ сказать: Абель Флетчеръ. Я буду исполнять свою работу хорошо, т. е. насколько могу.

— И смотри, чтобы не было никакихъ остановокъ и выпивокъ, чтобы не найти на днѣ кружки проклятыхъ королевскихъ шиллинговъ, какъ это было съ бѣднымъ Биллемъ, и потомъ твоя мать явится ко мнѣ со слезами и проклятіями. У тебя нѣтъ матери? Тѣмъ лучше — всѣ женщины дуры…

— Сударь! — Лицо мальчика покрылось багровымъ румянцемъ; онъ весь дрожалъ, и голосъ его прерывался; только съ трудомъ онъ могъ удержать рыданія; это самообладаніе было, пожалуй, трогательнѣе слезъ и, во всякомъ случаѣ, произвело лучшее впечатлѣніе на отца.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчаливаго раздумья онъ сказалъ довольно ласково:

— Итакъ, я возьму тебя; хотя я очень рѣдко беру людей, о которыхъ ничего не знаю. У тебя нѣтъ аттестата?

— Никакого.

— Значить, дѣло покончено.

Отецъ небрежно поднялся съ мѣста, пожалъ руку мальчика и оставилъ въ ней шиллингъ.

— Это зачѣмъ?

— Въ знакъ того, что я нанялъ тебя къ себѣ въ слуги.

— Въ слуги! — повторилъ Джонъ торопливо и гордо. — Ахъ, да, понимаю — постараюсь хорошо служить вамъ.

Отецъ не обратилъ вниманія на смѣлое, гордое выраженіе его лица. Онъ былъ слишкомъ занятъ мыслью о томъ, какого вознагражденія заслуживаетъ новый работникъ. Послѣ нѣкотораго размышленія онъ остановился на точной цифрѣ. Я забылъ теперь, сколько именно. Конечно не слишкомъ много, потому что деньги были тогда дороги по случаю войны, и кромѣ того, мой достойный отецъ тоже былъ зараженъ общимъ взглядомъ того времени, что довольство портитъ рабочій классъ, и что его надо держать въ бѣдности.

Джонъ Халифаксъ не возражалъ, и вопросъ о жалованьи былъ поконченъ. Отецъ пошелъ домой, но вернулся съ половины дороги.

— Ты сказалъ, что у тебя нѣтъ денегъ; вотъ тебѣ за недѣлю впередъ, — мой сынъ будетъ свидѣтелемъ, что я ихъ тебѣ заплатилъ. Каждую субботу я буду удерживать одинъ шиллингъ изъ твоего жалованья, до тѣхъ поръ, пока мы не будемъ въ расчетѣ.

— Очень хорошо, сударь; добраго вечера и — благодарю васъ.

Говоря это, Джонъ снялъ шляпу, и Абель Флетчеръ почти невольно дотронулся до своей, отвѣчая на его поклонъ. Затѣмъ отецъ ушелъ, и весь садъ опять принадлежалъ всецѣло намъ — мнѣ, Іонаѳану, и моему новонайденному Давиду.

Я не «упалъ на его грудь», какъ царственный еврей, съ которымъ я себя сравнивалъ, но съ которымъ, увы! имѣлъ такъ мало общаго, кромѣ моей любви. Я только схватилъ руку Джона, въ раздумьи стоявшаго возлѣ меня, и прошепталъ, что я — «очень, очень радъ».

— Спасибо — и я также, — отвѣтилъ онъ тихо. Затѣмъ къ нему вернулась прежняя веселость. Онъ подбросилъ вверхъ свою помятую шляпу и закричалъ «ура!», какъ настоящій мальчикъ.

И я вторилъ ему своимъ дрожащимъ, слабымъ голосомъ.

ГЛАВА III.

Съ этого дня прошло очень много времени, прежде чѣмъ я опять увидѣлъ Джона Халифакса; я даже почти забылъ объ его существованіи: это былъ одинъ изъ періодовъ ухудшенія моей болѣзни, когда я настолько ослабѣвалъ отъ боли, что мнѣ трудно было даже думать о чемъ нибудь, не имѣвшемъ непосредственной связи съ моими мученіями.

Потомъ, когда страданія утихли, я началъ вспоминать, что что-то пріятное случилось со мною недавно; какой-то лучъ свѣта ворвался въ мою скучную жизнь; и въ моей памяти вставало мужественное молодое лицо; я опять слышалъ голосъ — въ разговорѣ со мной всегда нѣжный отъ жалости, но не оскорбительной жалости — я снова видѣлъ неотразимо привлекательную улыбку, освѣщавшую спокойное и серьезное лицо Джона.

Мнѣ очень хотѣлось узнать, приходилъ ли Джонъ справляться о моемъ здоровьѣ; наконецъ я рѣшился спросить объ этомъ у Джель.

Джель «думаетъ, что — да, но не можетъ сказать навѣрное и не желаетъ ломать свою голову изъ-за всякихъ пустяковъ.»

— Если онъ опять придетъ, можно ему взойти ко мнѣ наверхъ?

— Нѣтъ.

Я чувствовалъ себя слишкомъ слабымъ для борьбы, да еще съ такимъ сильнымъ противникомъ, какъ Джель, поэтому я покорился своей судьбѣ и пересталъ спрашивать о Джонѣ, хотя часто думалъ о немъ, лежа въ своей унылой комнатѣ въ продолженіе безконечныхъ и однообразныхъ дней выздоровленія. Я больше не просилъ, чтобы его пустили ко мнѣ, но вовсе не потому, что не желалъ этого; напротивъ, я страстно хотѣлъ опять увидѣть его открытое веселое лицо.

Наконецъ наступила минута, когда я окрѣпъ настолько, что могъ встать съ постели и даже спуститься внизъ.

Когда я въ первый разъ вышелъ изъ своей комнаты, былъ базарный день, и поэтому Джель находилась въ отсутствіи. Стояло ясное и мягкое осеннее утро, и изъ порѣдѣвшей листвы аббатскаго парка доносилось громкое пѣніе реполова. Въ смертельномъ страхѣ передъ возможнымъ возвращеніемъ Джель, я все-таки рѣшился открыть окно, чтобы послушать маленькаго пѣвца. Я сѣлъ у окна, невольно думая о томъ, какъ плохо гармонировалъ бы ея сердитый голосъ съ прекраснымъ осеннимъ утромъ и веселой пѣсенкой залетной птички. Меня очень интересовалъ вопросъ, неужели всѣ человѣческія существа подъ старость непремѣнно должны становиться такими грубыми и ворчливыми.

Реполовъ мой пересталъ пѣть, и я занялся наблюденіями. Нашъ домъ стоялъ на окраинѣ Нортонбери, гдѣ городъ соприкасался съ «деревней», и изъ своего окна я могъ видѣть на значительное разстояніе узенькую проселочную дорогу. На ней мелькало ярко-красное пятнышко, которое все приближалось. Наконецъ я разглядѣлъ, что это былъ плащъ какой-то зажиточной фермерши, ѣхавшей со своимъ мужемъ на базаръ. У молодой женщины былъ очень веселый и довольный видъ, и прохожіе оборачивались, чтобы поглядѣть на нее такъ какъ ея костюмъ былъ новинкой въ нашей мѣстности; вѣроятно, многіе думали, какъ и я, что алый цвѣтъ гораздо красивѣе общепринятаго у насъ сѣраго.

За повозкой фермера ѣхала другая. Сначала я не обратилъ на нее никакого вниманія, занятый разсматриваньемъ румянаго лица и алаго плаща фермерши. Но вотъ я увидалъ, какъ вторая повозка старалась обогнать первую, держась по самому краю узкой дороги. Наконецъ это совершилось, къ очевидному неудовольствію молодой женщины; однако, ее немного утѣшило то, что возница обернулся и поклонился ей съ такой веселой, открытой и пріятной улыбкой.

Конечно, я зналъ эту усмѣшку и эту красиво посаженную голову, покрытую свѣтлыми кудрями. Къ сожалѣнію, я зналъ также и повозку съ останками мертвыхъ овецъ; это была телѣга съ нашего кожевеннаго завода, а возницей былъ Джонъ Халифаксъ.

— Джонъ! Джонъ! — закричалъ я, но онъ не слышалъ, всецѣло занятый усмиреніемъ своей лошади, которая испугалась краснаго плаща фермерши. Должно быть, у мальчика была очень твердая рука, потому что фермеръ захлопалъ въ ладоши и разразился оглушительнымъ «браво!»

Джонъ Халифаксъ мало измѣнился со времени первой нашей встрѣчи; онъ казался только болѣе оборваннымъ, и я вспомнилъ слова Джель, что осень въ этомъ году была очень дождливая. Вѣроятно, моему бѣдному Давиду часто приходилось возвращаться изъ своихъ путешествій за кожами промокшимъ насквозь. Воображаю, съ какой благодарностью, должно быть, онъ смотрѣлъ на ясное синее небо въ описываемое утро; и навѣрное, солнце не освѣщало другого такого оживленнаго и веселаго лица, которое могло бы, по моему искреннему убѣжденію, скрасить какія угодно нищенскія лохмотья.

Я высунулся изъ окна, наблюдая, какъ онъ приближается къ нашему дому, и смотрѣть на него было такимъ наслажденіемъ, что я совершенно позабылъ думать о томъ, замѣтитъ онъ меня, или нѣтъ. Сначала онъ не видѣлъ меня, такъ какъ все его вниманіе было поглощено еще не вполнѣ успокоившейся лошадью; но вотъ, въ ту самую минуту, когда въ моемъ мозгу сверкнула мысль, что онъ проѣдетъ мимо нашего дома, не взглянувъ на него, — въ эту самую минуту мальчикъ поднялъ голову и посмотрѣлъ вверхъ.

На лицѣ его появилась сіяющая улыбка удивленія и радости, и онъ дружески кивнулъ мнѣ головой. Затѣмъ обращеніе его внезапно измѣнилось: онъ снялъ шапку и церемонно поклонился сыну своего хозяина.

Въ первую минуту я почувствовалъ себя оскорбленнымъ, но затѣмъ проникся уваженіемъ къ этой благородной гордости, которая показывала, что онъ не желалъ забывать о разницѣ въ нашемъ общественномъ положеніи. Очевидно, всѣ попытки къ сближенію должны были исходить отъ меня. Поклонившись, онъ поѣхалъ дальше, но я закричалъ ему вслѣдъ: «Джонъ! Джонъ!»

— Здравствуйте. Я очень радъ, что вамъ опять лучше.

— Постойте минутку, я сейчасъ приду къ вамъ.

Я началъ пробираться на своихъ костыляхъ къ входной двери, забывая, ради удовольствія поговорить съ Джономъ, даже свой страхъ передъ Джель. Положимъ, она придерживалась — по крайней мѣрѣ, на словахъ — ученія квакеровъ. «Не называй человѣка своимъ господиномъ», но все-таки что бы она сказала, если бы застала меня, Финеаса Флетчера, бесѣдующимъ на порогѣ почтеннаго дома моего отца съ бездомнымъ мальчишкой, работающимъ у насъ на заводѣ?

Однако, я пренебрегъ всѣми этими соображеніями и открылъ дверь. — Джонъ, гдѣ же вы?

— Здѣсь, (онъ стоялъ у подножья лѣстницы, съ возжами въ рукахъ). — Я вамъ нуженъ?

— Да. Взойдите сюда ко мнѣ; не заботьтесь о повозкѣ.

Но послѣднее было бы совсѣмъ не въ духѣ Джона. Онъ свелъ упрямую лошадь съ дороги въ сторону, поставилъ ее подъ деревомъ и поручилъ присматривать за ней какому-то маленькому мальчику. Затѣмъ онъ перескочилъ черезъ дорогу и однимъ прыжкомъ очутился возлѣ меня, наверху лѣстницы.

— А я и не воображалъ, что увижу васъ сегодня. Вчера они сказали мнѣ, что вы еще не встаете съ постели. (Итакъ, онъ дѣйствительно справлялся обо мнѣ!) Можно ли вамъ стоять тутъ въ такой холодный день?

— Сегодня совсѣмъ тепло, — отвѣтилъ я, глядя на ясное небо и въ то же время содрогаясь отъ рѣзкаго вѣтра.

— Пожалуйста, войдите въ домъ.

— Если и вы также войдете.

Онъ наклонилъ голову въ знакъ согласія, взялъ меня за руку и помогъ мнѣ войти съ такой безконечной нѣжностью, какъ будто онъ былъ мой старшій братъ: здоровый и сильный, а я — маленькій больной ребенокъ.

— Я очень радъ, что вамъ лучше, — повторилъ онъ опять, но одинъ его взглядъ выражалъ больше, чѣмъ полдюжины сочувственныхъ фразъ въ устахъ другихъ людей.

— А какъ вамъ живется, Джонъ? Какъ вамъ нравится кожевенный заводъ? Скажите мнѣ откровенно.

Онъ отвѣтилъ уклончиво, хотя и веселымъ тономъ:

— Всякому должно нравиться то, что приноситъ ему дневное пропитаніе. Для меня очень важно быть сытымъ всѣ тридцать дней въ мѣсяцъ.

— Бѣдный Джонъ! — и я положилъ свою руку на его сильные загорѣлые пальцы. Можетъ быть, контрастъ между моей и его рукой заставилъ насъ обоихъ признать, что судьба не такъ уже несправедливо и неравномѣрно распредѣляетъ свои блага, какъ иногда кажется намъ.

— Я такъ часто думалъ о васъ, Джонъ, и такъ хотѣлъ васъ видѣть. Не можете ли вы побыть со мной теперь?

Онъ покачалъ головой и показалъ на повозку. Въ эту минуту, черезъ отворенную дверь сѣней, я увидѣлъ Джель, возвращавшуюся домой съ рынка. Она шла не спѣша и еще не видѣла насъ.

На этотъ разъ я испугался не за себя: ураганъ бранныхъ словъ долженъ былъ разразиться непремѣнно, но онъ не задѣнетъ Джона, пока я въ силахъ помѣшать этому.

— Сядьте-ка на свою повозку, Джонъ, я хочу посмотрѣть, какъ вы правите лошадью. Прекрасно! Ну, а теперь… пока до свиданія! Вы отправляетесь сейчасъ на кожевенный заводъ?

— Да, и пробуду тамъ весь остальной день. — Онъ, казалось, совсѣмъ не приходилъ въ восторгъ отъ такой блестящей перспективы — и не удивительно!

— Я приду навѣстить васъ сегодня послѣ обѣда.

— Неужели? — воскликнулъ онъ съ удивленіемъ и радостью въ голосѣ. — Но нѣтъ, вы не можете, не должны…

— Я хочу, — возразилъ я твердо и самъ разсмѣялся: неужели же я на самомъ дѣлѣ употребилъ такое выраженіе? Что сказала бы Джель?

Она была уже тутъ и подошла какъ разъ во время, чтобы полюбоваться церемоннымъ и немного насмѣшливымъ поклономъ отъѣзжавшаго Джона. У меня не сохранилось ни малѣйшаго воспоминанія о томъ, что сказала эта достойная женщина. Помню только, что, противъ обыкновенія, нападеніе ея нисколько не опечалило и не испугало меня; по собственному выраженію Джель, всѣ ея слова «входили въ одно ухо и выходили въ другое», и я продолжалъ смотрѣть на дорогу до тѣхъ поръ, пока повозка моего Джона не скрылась совершенно изъ виду; тогда я закрылъ парадную дверь и спокойно отправился къ себѣ наверхъ.

До обѣда я сидѣлъ такъ тихо, что даже Джель осталась довольна моимъ поведеніемъ; я вспоминалъ прекрасную библейскую исторію, такъ часто приходившую мнѣ въ голову за послѣднее время, и думалъ о первой встрѣчѣ ѳ съ бѣднымъ пастушкомъ, сдѣлавшимся впослѣдствіи царемъ израильскимъ.

Когда отецъ пришелъ домой и нашелъ меня сидящимъ на моемъ обычномъ мѣстѣ за столомъ, онъ сказалъ только: «такъ тебѣ лучше, сынъ мой»? — но за обѣдомъ былъ необыкновенно разговорчивъ, и я прекрасно понималъ, что ему доставляетъ большую радость видѣть, что я начинаю поправляться. Положимъ, его бесѣда со мной носила строго нравоучительный характеръ и была направлена къ развитію и улучшенію моего «дѣтскаго ума и характера». Онъ передалъ мнѣ исторію, которую только что разсказалъ ему докторъ Джессопъ — о маленькой дѣвочкѣ — одной изъ паціентокъ доктора, которая не хотѣла слушаться своей няньки и во время борьбы съ ней очень сильно ранила себя ножомъ.

— Пусть это послужитъ тебѣ предостереженіемъ, сынъ мой, и научитъ тебя не давать воли своимъ страстямъ! (Мой добрый отецъ, подумалъ я, скрывая улыбку, — въ этомъ отношеніи дечего бояться за меня). Представь себѣ, это дитя, я хорошо зналъ ея отца, когда онъ жилъ въ Кингсвеллѣ: онъ тоже былъ очень горячій человѣкъ и совершилъ много грѣшныхъ дѣлъ раньше, чѣмъ уѣхалъ отсюда въ чужіе края, — такъ я говорю, Финеасъ, это несчастное дитя будетъ носить слѣды раны всю свою жизнь.

— Бѣдное созданіе! — сказалъ я разсѣянно.

— Не стоитъ жалѣть ее; ея злой нравъ еще не сломленъ. Томасъ Джессопъ сказалъ мнѣ: «эта маленькая Урсула»…

— Ее зовутъ Урсула? — Я вспомнилъ маленькую дѣвочку, которая во что бы ни стало хотѣла дать хлѣба голодному Джону Халифаксу, и болѣзненный крикъ, который мы слышали, когда дверь захлопнулась за нею. Бѣдная маленькая дѣвочка! Какъ мнѣ было жаль ее!

— Отецъ, — сказалъ я, когда онъ окончилъ свой разсказъ, и Джель, обѣдавшая всегда вмѣстѣ съ нами, только «на нижнемъ концѣ стола», перестала вставлять свои почтительныя замѣчанія, — отецъ?

— Что, сынъ мой?

— Я хотѣлъ бы сегодня послѣ обѣда пойти съ тобой на кожевенный заводъ.

Джель, собиравшая въ это время со стола, услышавъ мои слова, буквально остолбенѣла отъ изумленія.

— Абель! Абель Флетчеръ! — вскричала она наконецъ, немного придя въ себя, — мальчикъ только что всталъ съ постели; ему ни въ какомъ случаѣ нельзя…

— Тише, женщина! — раздался суровый окликъ отца. — Итакъ, Финеасъ, ты чувствуешь себя достаточно крѣпкимъ чтобы выйти со двора?

— Да, отецъ, если ты возьмешь меня.

— Финеасъ — сказалъ онъ, — (остановивъ мольбы, угрозы и упреки возмущенной Джель рѣшительнымъ приказаніемъ: «Приготовь мальчику все для прогулки!») — Финеасъ, сынъ мой, я отъ. души радуюсь, что умъ твой начинаетъ склоняться къ моему дѣлу. Надѣюсь, что, если Господь даруетъ тебѣ лучшее здоровье, то скоро настанетъ день…

— Не такъ-то ужъ скоро, отецъ, — сказалъ я печально. Я понялъ его намекъ и зналъ, что этотъ день никогда не наступитъ. Всѣми силами души и тѣла я возмущался противъ ремесла моего отца. Я чувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ кожевенному заводу; побывавъ на немъ, я дѣлался боленъ на нѣсколько дней; случалось иногда, что въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ я не подходилъ даже близко къ заводу. Поэтому я хорошо зналъ, что единственное желаніе моего отца — найти во мнѣ помощника и преемника по ремеслу — было совершенно неисполнимо.

Мнѣ было очень непріятно, что я какъ будто обманулъ отца своимъ намѣреніемъ идти съ нимъ на кожевенный заводъ, и поэтому наше путешествіе туда прошло очень уныло и почти въ полномъ молчаніи.

Я не былъ въ городѣ съ того памятнаго дня, когда Джонъ Халифаксъ провожалъ меня домой. Теперь была уже поздняя осень, но погода стояла чудесная, и на солнцѣ было совсѣмъ тепло. Я съ удовольствіемъ смотрѣлъ вокругъ себя и мнѣ казалось, что даже узкія грязныя улицы Нортонбери выглядѣли сегодня много красивѣе обыкновеннаго. Прошу прощенія у моего родного города; любители древностей считаютъ его однимъ изъ наиболѣе «интересныхъ и замѣчательныхъ» мѣстъ; и я самъ иногда любовался странными фасадами его домовъ, украшенныхъ орнаментами и почернѣвшихъ отъ глубокой старости. Но люди рѣдко обращаютъ много вниманія на то, что имъ знакомо съ дѣтства; поэтому меня гораздо меньше поражала красота нашего живописнаго городка, чѣмъ его грязныя улицы и смѣшанный шумъ отъ жужжанья ткацкихъ станковъ, брани ссорящихся женщинъ и криковъ дерущихся дѣтей. Всѣ эти звуки доносились изъ расположенныхъ между Большей улицей и Авономъ переулковъ, въ которыхъ жили сотни нашихъ городскихъ бѣдняковъ среди нищеты и ужасающей грязи. Неужели тамъ жилъ и Джонъ Халифаксъ?

Нашъ кожевенный заводъ находился немного дальше, тоже въ переулкѣ. Я уже издали услышалъ знакомый запахъ древесной коры, заглушаемый время отъ времени такимъ страшнымъ зловоніемъ, какъ будто вблизи находилось покинутое поле битвы, покрытое трупами воиновъ. Мы вошли во дворъ, и я началъ глазами отыскивать среди рабочихъ моего Давида.

Онъ сидѣлъ въ углу, подъ навѣсомъ, и помогалъ двумъ или тремъ женщинамъ расщеплять древесную кору. Хотя онъ казался погруженнымъ въ свою работу, однако находилъ возможность прерывать ее время отъ времени и угощать клочками душистаго сѣна старую слѣпую лошадь, которая медленно ходила кругомъ, приводя въ движеніе дубильную мельницу. Никто из рабочихъ, казалось, не замѣчалъ Джона, и онъ не говорилъ ни съ кѣмъ.

Онъ былъ такъ занятъ своей корой, что даже не замѣтилъ, какъ мы подошли къ нему. Я шопотомъ спросилъ у отца, какъ ему нравится мальчикъ.

— Какой мальчикъ? — Ахъ, этотъ? Ничего себѣ; насколько я знаю, онъ ничего дурного не сдѣлалъ. Хочешь, онъ покатаетъ тебя по двору? Эй мальчикъ! — Господи, я опять забылъ его имя.

Джонъ Халифаксъ вздрогнулъ отъ рѣзкаго окрика, поспѣшно вскочилъ на ноги и радостно улыбнулся, увидѣвъ меня. Отецъ отправился дальше къ какимъ то ямамъ, гдѣ, какъ онъ сказалъ мнѣ, онъ производилъ очень важные опыты. Мы остались вдвоемъ.

— Джонъ, вы мнѣ нужны.

Онъ отряхнулъ съ себя кусочки коры и съ недоумѣвающимъ видомъ подошелъ ко мнѣ.

— Чѣмъ могу служить вамъ, сударь?

— Не зовите меня «сударь». Если я говорю «Джонъ», почему бы вамъ не сказать «Финеасъ»?

И съ этими словами я протянулъ ему руку — его рука была грязная отъ возни съ древесной корой.

— Вы не стыдитесь подавать мнѣ руку?

— Не говорите чепухи, Джонъ!

Такимъ образомъ мы совершенно покончили съ этимъ пунктомъ; хотя онъ никогда не переставалъ оказывать мнѣ извѣстные знаки вниманія, но это была не обязательная вѣжливость работника къ сыну своего хозяина, а скорѣе естественная внимательность младшаго къ старшему, сильнаго къ слабому; и мнѣ очень нравился такой порядокъ вещей.

Онъ осторожно везъ мою колясочку между дубильными ямами — этими отвратительными глубокими рвами, отдѣленными другъ отъ друга тонкой сѣтью дорожекъ, — пока мы не достигли нижней части двора; ее опоясывалъ Авонъ, и, кромѣ громадныхъ кучъ уже использованной древесной коры, ничто здѣсь не напоминало о кожевенномъ заводѣ.

— Не правда ли, это хорошенькое мѣстечко для отдыха; не хотите ли выйти изъ колясочки? Въ одну минуту я устрою васъ здѣсь самымъ удобнымъ образомъ.

Я выразилъ полное согласіе. Тогда онъ досталъ откуда-то старую попону, разостлалъ ее на мягкомъ сухомъ мху и, уложивъ меня тамъ, накрылъ сверху моимъ плащемъ. Надвинувъ шляпу на глаза, я могъ различать только блестѣвшій подъ солнечными лучами Авонъ внизу двора и за нимъ зеленую равнину, усѣянную пасущимися стадами; дѣйствительно, это было очень милое мѣстечко, несмотря даже на близость кожевеннаго завода; но здѣсь эта близость не оскорбляла ни одного изъ моихъ внѣшнихъ чувствъ.

— Удобно вамъ, Финеасъ?

— Очень, особенно, если вы тоже сядете возлѣ меня.

— Съ удовольствіемъ.

Мы начали разговаривать, и я спросилъ, часто ли онъ посѣщаетъ это мѣстечко — онъ, казалось, чувствовалъ себя здѣсь, какъ дома.

— О, да, — отвѣтилъ онъ улыбаясь, — это мой домъ, мой замокъ.

— И здѣсь совсѣмъ недурно жить.

— Да, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда идетъ дождь. А въ Нортонбери онъ, кажется, не прекращается.

— Стыдитесь, Джонъ! — воскликнулъ я, указывая на ясное синее небо; на немъ не было ни одного облачка, только въ отдаленіи, на самомъ горизонтѣ, поднимался легкій вечерній туманъ.

— Да, сейчасъ все очень хорошо, но видите, вонъ туманъ поднимается надъ Северномъ; это — вѣрный знакъ, что еще до наступленія ночи пойдетъ дождь, и я не смогу насладиться чудеснымъ октябрьскимъ вечеромъ.

— Но въ такомъ случаѣ вы должны провести его дома.

Онъ покачалъ головой.

— Непремѣнно, Джонъ, здѣсь, должно быть, ужасно холодно послѣ заката солнца.

— Иногда… А вамъ сейчасъ не холодно? Я принесу… но у меня нѣтъ ничего, кромѣ этой попоны, чтобы закрыть васъ.

Онъ плотнѣе закуталъ меня ею; какъ легко и нѣжно было прикосновеніе его грубой загорѣлой руки!

— Никогда я не встрѣчалъ такого худышки, какъ вы, вы еще больше похудѣли съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ васъ. Вы были очень, очень больны, Финеасъ? Что у васъ болѣло?

Онъ былъ такъ искренно встревоженъ, что я рѣшился объяснить ему все: что я боленъ всю свою жизнь съ самаго рожденія, и что я врядъ ли могу надѣяться на что нибудь лучшее въ будущемъ, пока смерть не избавитъ меня отъ страданій.

— Не думайте, что это меня печалитъ, Джонъ, — прибавилъ я, замѣтивъ его встревоженный и огорченный взглядъ. — Я очень доволенъ своимъ положеніемъ: у меня есть спокойный домъ, хорошій отецъ, и теперь, мнѣ кажется, я нашелъ единственное, чего всегда желалъ — добраго друга.

Онъ улыбнулся, но только въ отвѣтъ на мою улыбку; я видѣлъ, что онъ не понялъ меня. Но это не огорчило меня; я чувствовалъ, что на его привязанность можно положиться, хотя онъ и не зналъ еще, чѣмъ сдѣлался для меня.

— Ну, — сказалъ я, перемѣняя разговоръ, — довольно ужъ говорить обо мнѣ. Разскажите лучше, какъ вы поживаете и какъ ваши дѣла. Нравится вамъ кожевенный заводъ? Отвѣчайте откровенно.

Но вмѣсто отвѣта онъ засунулъ руку въ карманы и принялся насвистывать какую-то мелодію

— Пожалуйста, отвѣтьте на мой вопросъ, Джонъ. Я хочу знать истинную правду.

— Ну, хорошо, я вамъ скажу — я ненавижу кожевенный заводъ!

Облегчивъ свое сердце этимъ восклицаніемъ и столкнувъ ногою въ рѣку кучку коры, онъ продолжалъ спокойнѣе:

— Но, Финеасъ, вы не должны думать, что я намѣренъ всегда его ненавидѣть; напротивъ, я постараюсь приспособиться къ нему, какъ люди, много лучше меня, приспособлялись къ гораздо худшимъ вещамъ. Нехорошо ненавидѣть то, что доставляетъ тебѣ хлѣбъ, и пренебрегать единственнымъ занятіемъ, которое можетъ помочь проложить себѣ дорогу въ жизни, только потому, что оно не совсѣмъ пріятно.

— Вы — удивительно разумный мальчикъ, Джонъ.

— О, нѣтъ, не смѣйтесь надо мной! И не считайте меня хуже, чѣмъ я есть на самомъ дѣлѣ — главное, вы не должны думать, будто я не чувствую благодарности къ вашему доброму отцу, который далъ мнѣ это мѣсто — эту первую ступеньку; а поставивъ хоть одну ногу на лѣстницу, я могу вскарабкаться и выше

— Я увѣренъ въ этомъ, — отвѣтилъ я съ убѣжденіемъ. — Но вы, кажется, много думали о всѣхъ такихъ вещахъ?

— О, да, у мсня много времени, чтобы думать, и мысли летятъ такъ быстро, когда лежишь на этой кучѣ коры. Мнѣ часто очень хочется умѣть читать то-есть, читать свободно. Теперь я могу только думать и думать все о себѣ самомъ, о томъ, чѣмъ бы я хотѣлъ быть.

— Предположимъ, что вы, подобно Дику Виттингтону, наслѣдовали бы дѣло своего хозяина, хотѣли бы вы быть кожевникомъ?

Онъ помолчалъ съ минуту, и его правдивое лицо выдавало всѣ его мысли; затѣмъ онъ сказалъ рѣшительно:

— Я согласился бы стать чѣмъ угодно, лишь бы у меня въ рукахъ былъ честный трудъ. Не ремесло краситъ человѣка, а человѣкъ ремесло. Это потому… но я не могу какъ слѣдуетъ объяснить вамъ, мнѣ самому это еще не вполнѣ ясно — я вѣдь только мальчикъ. Тѣмъ не менѣе, все сводится къ одному: я буду держаться за свое теперешнее занятіе до послѣдней возможности.

— Вы правы, и я очень радъ этому. Но, Джонъ, — прибавилъ я, съ уваженіемъ глядя на него, — я увѣренъ, что вы можете стать всѣмъ, чѣмъ захотите.

Онъ засмѣялся. — Ну, это еще вопросъ, по крайней мѣрѣ, въ настоящее время. Что бы изъ меня ни вышло современемъ, теперь я только рабочій на кожевенномъ заводѣ вашего отца, Джонъ Халифаксъ, — и весь къ вашимъ услугамъ, м-ръ Финеасъ Флетчеръ.

Полушутя, полусерьезно, онъ обнажилъ передо мною голову, и въ этомъ поклонѣ было что-то, до того не подходившее къ его оборванному виду, что мнѣ невольно припомнился нашъ первый разговоръ въ переулкѣ.

За разговоромъ время прошло незамѣтно для насъ, и пора было отправляться домой; но мнѣ ужасно не хотѣлось разставаться съ моимъ другомъ. Внезапно я вспомнилъ, что надо спросить у него, гдѣ его домъ.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Гдѣ вы живете? гдѣ вы ѣдите и спите?

— О, что касается до этого, у меня не остается много времени на ѣду и питье. Обыкновенію я съѣдаю свой обѣдъ на проселочной дорогѣ; тамъ масса ежевики, и она замѣняетъ мнѣ пуддингъ. А ужинъ, когда онъ у меня бываетъ, я больше всего люблю ѣсть здѣсь, послѣ того какъ рабочіе уйдутъ и заводъ опустѣетъ. Вашъ отецъ позволилъ мнѣ оставаться послѣ всѣхъ.

— Ну, а гдѣ же ваша квартира? Гдѣ вы спите?

Онъ покраснѣлъ и не спѣшилъ отвѣтомъ. Однако, я продолжалъ настаивать. Тогда онъ произнесъ смущенно: «по правдѣ сказать, я сплю вездѣ, гдѣ удается чаще всего, здѣсь».

— Какъ, на открытомъ воздухѣ?

— Ну да.

Я былъ пораженъ. Спать на улицѣ казалось мнѣ самой низкой ступенью человѣческихъ бѣдствій; это было даже унизительно — какъ будто онъ не честный мальчикъ, а какой-то бродяга, босякъ.

— Джонъ… какъ вы можете, почему вы дѣлаете такую вещь?

— Сейчасъ я скажу вамъ, — отвѣтилъ онъ, садясь возлѣ меня съ такимъ видомъ, какъ будто онъ прочелъ мои мысли и твердо рѣшилъ поступать такъ, какъ онъ считаетъ правильнымъ, не заботясь о томъ, что о немъ будутъ думать.

— Видите ли, я получаю три шиллинга въ недѣлю, то-есть, приблизительно, около пяти пенсовъ (двадцать коп.) въ день; изъ нихъ три я употребляю на ѣду — вѣдь я вонъ какой рослый, а быть голоднымъ очень тяжело. У меня остается два пенса на плату за помѣщеніе. Я пробовалъ раза два переночевать въ самомъ приличномъ мѣстѣ, какое могъ найти, но больше не намѣренъ. — И выраженіе непреодолимаго отвращенія появилось на лицѣ Джона. — Я не привыкъ къ этому. Лучше ужъ быть одному подъ открытымъ небомъ. Ну, теперь вы сами видите, что иначе нельзя.

— О, Джонъ!

— Не стоитъ такъ огорчаться изъ-за этого. Вы не знаете, какъ пріятно спать на свѣжемъ воздухѣ; и такъ весело просыпаться ночью и глядѣть на звѣзды, сіяющія надъ твоей головой.

— Но развѣ вамъ не бываетъ холодно?

— Нѣтъ, не очень часто. Я раскапываю кору, устраиваю себѣ уютное гнѣздышко, забираюсь въ него, какъ полевая мышка, и прикрываюсь этой попоной — ее далъ мнѣ одинъ изъ здѣшнихъ рабочихъ. Кромѣ того, каждое утро я купаюсь и плаваю въ рѣкѣ, и потомъ мнѣ цѣлый день тепло.

Дрожь пробѣжала по моему тѣлу: я такъ боялся холодной воды. Невольно я позавидовалъ ему: несмотря на всѣ переносимыя имъ лишенія, онъ былъ образцомъ здороваго, сильнаго мальчика, а я…

— Но эта тяжелая жизнь не можетъ долго такъ продолжаться. Что же вы будете дѣлать, когда наступитъ зима?

Джонъ сдѣлался очень серьезенъ. — Не знаю; думаю, что какъ нибудь устроюсь — какъ воробьи.

Мой вопросъ, очевидно, заставилъ его задуматься. Довольно долго мы оба молчали; наконецъ, я спросилъ: — Джонъ, помните вы женщину, которая такъ рѣзко говорила съ вами тотъ разъ въ переулкѣ?

— Да. Я никогда не забуду ничего, что случилось въ тотъ день, — отвѣтилъ онъ мягко.

— Она была когда-то моей кормилицей. Она не дурная женщина, хотя нужда и огорченія очень испортили ея характеръ. Ея старшій сынъ, Билль, который теперь пошелъ въ солдаты, ѣздилъ когда-то на вашей повозкѣ за кожами.

— Да? — сказалъ Джонъ, очевидно, недоумѣвая, къ чему я завелъ этотъ разговоръ; я не торопился открывать ему свои планы, но часть ихъ онъ долженъ былъ знать непремѣнно.

— Салли очень бѣдная женщина; ваши два пенса могли бы ей пригодиться. Я надѣюсь, что, если вы предоставите мнѣ поговорить съ ней, то чердакъ Билля будетъ отданъ въ ваше полное распоряженіе. У нея дома остался теперь только одинъ мальчикъ; право, стоитъ попытаться устроить это.

— Да, конечно. Вы очень добры, Финеасъ, — Больше онъ ничего не прибавилъ, но какимъ тономъ были сказаны эти немногія слова!

Я взобрался въ свою колясочку — мнѣ непремѣнно хотѣлось сегодня же покончить съ этимъ дѣломъ — и убѣдилъ Джона немедленно пойти со мной къ Салли Воткинсъ. Отца моего не было видно, и я попросилъ одного изъ рабочихъ передать ему, что я отправился домой и взялъ съ собой Джона Халифакса. Поистинѣ, моя смѣлость стала достигать изумительныхъ размѣровъ, съ тѣхъ поръ какъ мнѣ было о комъ думать и заботиться.

Когда мы добрались до дома вдовы Воткинсъ, онъ показался мнѣ ужасно жалкимъ — болѣе жалкимъ, чѣмъ я представлялъ себѣ его раньше.

Салли сидѣла у себя въ кухнѣ и чинила старую куртку, которая раньше принадлежала Биллю, а теперь, когда прежній хозяинъ промѣнялъ ее на красный солдатскій мундиръ, досталась второму брату, Джему. Однако, всѣ мысли бѣдной матери были заняты старшимъ сыномъ. Повидимому, Салли не узнала въ приличномъ молодомъ работникѣ, Джонѣ Халифаксѣ, того полумертваго отъ голода мальчика, котораго она когда-то видѣла въ переулкѣ и такъ обработала своимъ языкомъ. Она сейчасъ же согласилась помѣстить у себя Джона, — хотя и посмотрѣла на меня съ нѣмымъ изумленіемъ, когда я сказалъ, что это — «другъ мой».

Итакъ, мы уладили это дѣло, сначала всѣ вмѣстѣ, а потомъ вдвоемъ съ Салли, когда Джонъ пошелъ наверхъ посмотрѣть свою комнату. Я зналъ, что могу положиться на Салли, и былъ очень радъ помочь ей, бѣднягѣ! Она обѣщала устроить Джона необыкновенно удобно, а, главное, держать все въ тайнѣ и не выдавать меня. Когда Джонъ сошелъ внизъ, она была съ нимъ очень вѣжлива, даже ласкова.

По ея словамъ, для нея было большимъ утѣшеніемъ знать, что теперь другой, такой же красивый и видный мальчикъ, будетъ спать на кровати Билля и ходить изъ ея дома на работу, точь-въ-точь какъ ея бѣдный дорогой сынокъ.

Нельзя сказать, чтобы я находилъ большое сходство между Биллемъ Воткинсъ и моимъ Давидомъ, и слова Салли даже немного оскорбили меня; но самъ Джонъ только улыбнулся въ отвѣтъ.

— И я думаю, что онъ не будетъ считать слишкомъ унизительнымъ для себя помочь мнѣ когда-нибудь на кухнѣ? — прибавила Салли.

— Нисколько, — весело сказалъ Джонъ.

Передъ уходомъ я пожелалъ поглядѣть на его комнату; онъ помогъ мнѣ взобраться вверхъ по лѣстницѣ, и мы оба усѣлись на кровати, принадлежавшей когда-то бѣдному Биллю. Нельзя сказать, чтобы она была очень мягка и удобна: простой мѣшокъ, набитый сѣномъ и покрытый двумя одѣялами — вотъ и все. Я долженъ былъ выпросить у Джель ту пару простынь, которая долгое время составляла все постельное бѣлье Джона. Но, несмотря на такое скромное убранство постели и на то, что самъ чердакъ былъ очень низокъ и малъ, Джонъ глядѣлъ вокругъ себя съ видомъ гордаго владыки.

— Поистинѣ, я буду здѣсь счастливъ, какъ король! Вы только посмотрите въ окно!

Дѣйствительно, окно было большимъ преимуществомъ: черезъ него можно было выбраться на крышу, а съ крыши открывался самый красивый видъ во всемъ Нортонбери. Съ одной стороны городъ, аббатство и за нимъ луга и лѣсъ, насколько хваталъ глазъ съ другой — широкая зеленая равнина, блестящій изви листый Севернъ, потомъ опять поля и далеко, на самомъ горизонтѣ, горы, подернутыя голубоватой дымкой. Картина была, въ самомъ дѣлѣ, чудесная.

— Какъ вамъ нравится вашъ «замокъ», Джонъ? — сказалъ я, любуясь его сіяющимъ лицомъ, — подойдетъ онъ вамъ?

— О, еще бы! — вскричалъ онъ съ восторгомъ, и мое сердце тоже запрыгало отъ радости, когда я окончательно убѣдился, что онъ вполнѣ доволенъ моимъ выборомъ.

Милый маленькій чердакъ! Онъ находился совсѣмъ подъ небесами, такъ близко къ нимъ, что много разъ въ него врывались вѣтеръ и дождь; лѣтомъ солнце накаляло своими лучами крышу, и въ комнаткѣ Джона было жарко, какъ въ печкѣ, а зимой на желобахъ собиралось такъ много снѣгу, что на чердакѣ становилось совсѣмъ темно, — но за то какъ хорошо, какъ весело тамъ было, сколько счастливыхъ часовъ провели мы съ Джономъ въ этой тѣсной коморочкѣ, и какъ часто вспоминали о ней въ послѣдующіе годы!

ГЛАВА IV.

Въ этомъ году зима наступила внезапно и очень рано. Дни потянулись одинъ за другимъ, скучные и однообразные; я не выходилъ изъ своей комнаты и не видѣлъ никого, кромѣ отца, доктора Джессона и Джель. Наконецъ, я собрался съ духомъ и попросилъ отца, чтобы онъ когда-нибудь прислалъ Джона Халифакса ко мнѣ наверхъ.

— Зачѣмъ тебѣ нуженъ этотъ мальчикъ?

— Мнѣ хотѣлось бы повидаться съ нимъ.

— Полно, Финеасъ! Работникъ съ кожевеннаго завода — совсѣмъ не подходящее общество для тебя. Оставь его въ покоѣ и не старайся поднять выше того мѣста, которое онъ занимаетъ; такъ будетъ гораздо лучше и для него самого.

Поднять Джона Халифакса выше его «мѣста»! Я былъ вполнѣ согласенъ съ отцомъ, что это — невозможно, но мы, очевидно, рѣзко расходились въ опредѣленіи этого «мѣста». Однако, я понималъ, что все будущее Джона зависитъ отъ хорошихъ отношеній между нимъ и его хозяиномъ; поэтому, боясь повредить своему другу, я не возобновлялъ своей просьбы и только при каждомъ удобномъ случаѣ — а они бывали очень рѣдки — посылалъ ему записочки печатными буквами, такъ какъ я зналъ, что это онъ можетъ прочитать. Точно также я переслалъ ему нѣсколько своихъ книгъ, изъ которыхъ онъ могъ почерпнуть кое-какія свѣдѣнія.

Я ждалъ терпѣливо наступленія весны, увѣренный, что тогда непремѣнно увижусь со своимъ другомъ. Конечно, я могъ бы вымолить у отца разрѣшеніе повидаться съ Джономъ или ввести его къ намъ съ помощью какой-нибудь хитрости; но я слишкомъ хорошо зналъ своего друга и слишкомъ горячо заботился о сохраненіи его достоинства, чтобы стараться привести его въ домъ, гдѣ онъ не былъ желаннымъ гостемъ, — хотя домъ этотъ и принадлежалъ моему родному отцу.

Зима была очень суровая, и сугробы снѣга покрывали землю; но вотъ, наконецъ, въ половинѣ февраля морозы прекратились, и начались теплые весенніе дожди. Когда снѣгъ въ нашемъ садикѣ совершенно растаялъ, я рѣшился выйти на свѣжій воздухъ. Сначала я спустился изъ своей комнаты внизъ, въ гостиную, а затѣмъ, посидѣвъ тамъ немного, отправился въ садъ. Джель сердилась и старалась удержать меня въ комнатѣ, но отецъ изо всѣхъ силъ поощрялъ мое намѣреніе. Бѣдный отецъ! Онъ былъ искренно убѣжденъ, что люди болѣютъ, главнымъ образомъ, по своему собственному желанію, и что я могъ бы быть гораздо здоровѣе, если бы хотѣлъ.

Въ этотъ день я чувствовалъ себя очень сильнымъ. Было такъ пріятно опять видѣть зеленую травку, которая въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ скрывалась подъ снѣгомъ, и еще пріятнѣе ходить взадъ и впередъ по лужайкѣ, залитой яркимъ солнечнымъ свѣтомъ и защищенной отъ вѣтра тиссовой изгородью. Было очень тепло, и изъ земли уже выглянули блѣдныя головки подснѣжниковъ, вытянувшихся другъ возлѣ друга въ правильную прямую линію.

— Давно вы видѣли Салли? — спросилъ я у Джель, которая рубила кочанную капусту недалеко отъ меня. Что, она теперь меньше горюетъ о сынѣ?

Мою старую кормилицу постигло очень большое горе. Ея сынъ Билль Воткинсъ былъ взятъ французами въ плѣнъ въ декабрѣ послѣ битвы подъ Ментцомъ и разстрѣлянъ, какъ шпіонъ. Бѣдный, бѣдный Билль! Лучше бы ужъ ему было не искать громкой славы, а остаться дома и по-прежнему собирать кожи для нашего завода.

— Она — небогата, и некогда ей плакаться. Нужно кормить Джема и троихъ маленькихъ, не считая другого большого парня, который живетъ тамъ; я увѣрена, что онъ стоитъ ей гораздо больше, чѣмъ платитъ.

Я очень спокойно отнесся къ этому намеку, такъ какъ хорошо зналъ, что съ тѣхъ поръ какъ отецъ прибавилъ Джону жалованье, плата, которую онъ давалъ вдовѣ, тоже увеличилась; кромѣ того, были еще кое-какія обстоятельства, извѣстныя только мнѣ и Салли, и я былъ увѣренъ, что содержаніе моего друга является для бѣдной семьи не бременемъ, а скорѣе помощью. Поэтому я предоставилъ Джель говорить, что ей угодно; ея слова не могли повредить никому.

— Какіе славные эти подснѣжники. Тише, Джель, вы наступите на нихъ!

Но мое предостереженіе пришло слишкомъ поздно; она уже раздавила цвѣты подъ своими высокими каблуками и даже едва не сбила меня съ ногъ, поспѣшно и въ большомъ смущеніи отступая назадъ къ дверямъ дома.

— Посмотрите, по саду идетъ какой-то молодой джентльменъ, а я — въ такомъ грязномъ платьѣ и съ кочанами капусты въ передникѣ.

Я улыбнулся, такъ какъ узналъ въ посѣтителѣ Джона Халифакса.

На немъ было новое, простое, но вполнѣ приличное платье, которое очень шло къ нему и хорошо выдѣляло его высокій ростъ и ловкія движенія. Волосы его были тщательно причесаны и красивыми кудрями падали на бѣлоснѣжный воротникъ рубашки. Вообще, наружность его такъ измѣнилась, что нетрудно было Джель и всякому другому «принять его по ошибкѣ за джентльмена», какъ язвительно выразилась наша достойная домоправительница.

Тѣмъ не менѣе, она была глубоко возмущена, когда убѣдилась, наконецъ, въ своей «ошибкѣ».

— Чего тебѣ здѣсь нужно? — спросила она грубо.

— Абель Флетчеръ послалъ меня сюда съ порученіемъ.

— Ну, такъ выкладывай его и отправляйся; нечего тебѣ стоять здѣсь съ Финеасомъ. Ты для него — совсѣмъ не подходящее общество, и его отецъ не желаетъ такого товарища для своего сына.

— Джель! — вскричалъ я въ негодованіи и, взявъ Джона за руку, сказалъ, что безконечно радъ видѣть его. Онъ не отвѣчалъ ни слова, но щеки его пылали, и сомнѣваюсь, чтобъ въ ту минуту онъ слышалъ хоть что-нибудь изъ моей рѣчи.

— Абель Флетчеръ послалъ меня сюда, — повторилъ онъ, наконецъ, сдержаннымъ, холоднымъ тономъ, — чтобы итти гулять вмѣстѣ съ Финеасомъ. Если онъ пренебрегаетъ моимъ обществомъ, то это очень легко сказать.

Онъ повернулся ко мнѣ и тутъ получилъ, я думаю, полное удовлетвореніе за всѣ дерзости Джель.

Она удалилась, разбитая на голову, и въ гнѣвѣ разсыпала по дорогѣ половину своихъ кочановъ. Джонъ подобралъ ихъ и возвратилъ по принадлежности, но, вмѣсто благодарности, получилъ на прощанье только новый окрикъ:

— Ты что-то сталъ ужъ очень вѣжливъ въ новомъ платьѣ, а со старымъ къ тебѣ вернется прежняя грубость. Но смотри, чтобъ ты мнѣ больше не смѣлъ оставлять свою повозку подъ окнами гостиной!

Онъ отвѣтилъ только: — Я теперь не ѣзжу за кожами.

— Вы не ѣздите за кожами, Джонъ? — тревожно спросилъ я, когда Джель скрылась изъ виду; я испугался, не случилось ли съ нимъ какого-нибудь несчастья.

— Дѣло все въ томъ, что за эту зиму я выучился хорошенько читать и дѣлать сложеніе — по вашимъ книгамъ, конечно. Вашъ отецъ узналъ объ этомъ и сказалъ, что теперь я могу объѣзжать фермеровъ и собирать деньги, вмѣсто шкуръ; жалованье на этомъ новомъ мѣстѣ гораздо больше, и самое дѣло мнѣ лучше нравится, чѣмъ прежнее; вотъ и все.

Больше онъ ничего не сказалъ, но лицо его сіяло отъ гордости и удовольствія. Дѣйствительно, это былъ громадный шагъ впередъ.

— Должно быть, онъ очень довѣряетъ вамъ, Джонъ, — сказалъ я. Я зналъ съ какой осторожностью отецъ выбиралъ своихъ сборщиковъ.

— Поэтому-то я такъ и доволенъ. Онъ — очень добръ ко мнѣ, Финеасъ. Подумайте, сегодня онъ далъ мнѣ отпускъ на цѣлый день, для того, чтобы пойти погулять съ вами. Неправда ли, это чудесно?

— Дѣйствительно, чудесно. Ахъ, какъ намъ будетъ весело! Мнѣ кажется, я даже смогу самъ двигаться.

И въ самомъ дѣлѣ, общество этого мальчика какъ будто вливало въ меня новую жизнь и силу, и надежду. Одинъ видъ его дѣйствовалъ на меня такъ же благодѣтельно, какъ наступленіе весны.

— Куда же мы отправимся? — спросилъ онъ, когда за нами закрылись двери дома, и онъ осторожно повезъ мою колясочку по улицамъ Нортонбери.

— Я думаю, къ Майсу. — Это былъ маленькій холмикъ на окраинѣ города, гдѣ сквайръ Брисвутъ построилъ себѣ красивый домъ лѣтъ за десять до описываемаго времени.

— Ахъ, да, тамъ очень хорошо. А по дорогѣ вы посмотрите на половодье; это — чудесный видъ! Я слышалъ, что рѣка все еще поднимается; на кожевенномъ заводѣ всѣ рабочіе заняты постройкой плотины. Высоко здѣсь поднимается обыкновенно вода, Финеасъ?

— Я не помню навѣрное. Но не смотрите такъ серьезно; сегодня будемъ веселиться во-всю!

Я, дѣйствительно, наслаждался этой прогулкой; солнце свѣтило такъ ярко и было такъ пріятно остановиться на мосту, въ другомъ концѣ города, и смотрѣть на воду, отъ которой поднимался легкій свѣжій вѣтерокъ. Возлѣ шлюза, недалеко отъ того мѣста, гдѣ мы стояли, рѣка образовала какъ бы небольшой водопадъ, и шумъ его заглушалъ нашъ разговоръ.

Когда мы сошли съ моста и двинулись дальше, Джонъ сказалъ съ нескрываемымъ восхищеніемъ:

— Вашъ лѣнивый, грязный Авонъ — теперь прямо великолѣпенъ. Онъ весь покрытъ бѣлой пѣной, и какія облака брызгъ надъ нимъ. И посмотрите! Равнина ужъ почти вся подъ водой. Ахъ, какъ она блеститъ на солнцѣ!

— Вы, кажется, очень любите смотрѣть на что-нибудь красивое, Джонъ.

— Еще бы! Кто этого не любитъ! — отвѣтилъ онъ съ восторгомъ. Мое сердце также прыгало отъ радости: я видѣлъ, что въ эту минуту онъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ.

— Вы не можете себѣ представить, какъ это красиво, если глядѣть изъ моего окна; я любуюсь этимъ видомъ уже цѣлую недѣлю. Каждое утро рѣка какъ будто вырываетъ себѣ новый каналъ; посмотрите-ка вонъ на тотъ, возлѣ большой ивы, какъ бурлитъ и пѣнится тамъ вода!

— О, мы въ Нортонбери привыкли къ такимъ наводненіямъ.

— Бываютъ они когда-нибудь опасны?

— Когда-то бывали, но не на моей памяти. А теперь, Джонъ, разскажите мнѣ, что вы дѣлали зимой.

Это былъ короткій и простой разсказъ о тяжелой, непрерывной работѣ, съ утра до вечера и съ понедѣльника до субботы; настолько тяжелой, что къ ночи Джонъ былъ уже не въ силахъ заниматься еще чѣмъ нибудь и старался только поскорѣй добраться до своей постели.

— Но въ такомъ случаѣ, какъ же вы ухитрились выучиться читать и дѣлать сложеніе?

— Главнымъ образомъ, въ свободныя минутки, когда ѣздилъ за кожами. Прямо удивительно, какое множество такихъ свободныхъ минутъ можно найти, если очень этого хочешь. И потомъ у меня вѣдь еще оставались послѣобѣденные часы по воскресеньямъ; я не думаю, чтобы это было грѣшно.

— Конечно, нѣтъ, — сказалъ я рѣшительно. — Какія же книги вы прочитали за послѣднее время?

— Всѣ тѣ, что вы мнѣ прислали. «Путешествіе Пилигримма», «Робинзонъ Крузе» и «Тысяча и одна ночь».

— Вотъ такъ интересно, неправда ли? А еще что?

— Также и ту, что вы мнѣ дали на Рождество. Я прочиталъ изъ нея довольно много.

Мнѣ очень понравился серьезный тонъ его послѣднихъ словъ; мальчикамъ его возраста рѣдко приходится имѣть дѣло съ этой прекрасной старой книгой — Библіей, — и обыкновенно, если они даже и читали ее, то стыдятся въ этомъ признаться. Больше я ничего не спросилъ у него; мнѣ казалось, что всякіе дальнѣйшіе разспросы были совершенно излишни.

— Вы теперь читаете совсѣмъ свободно, Джонъ?

— Сравнительно, да. — Неправда ли, вы очень много читали, Финеасъ? Я слышалъ, какъ вашъ отецъ говорилъ однажды, что вы — очень умный. Много вы знаете?

— О, пустяки! — Но онъ настаивалъ, и я принужденъ былъ отвѣтить. Перечень былъ очень не великъ, но, взглянувъ на лицо Джона, я почти пожелалъ, чтобы онъ былъ еще короче. Сколько стыда, унынія, почти отчаянія выражалось на этомъ лицѣ! Сердце мое дрогнуло отъ жалости.

— А я — мнѣ уже скоро минетъ пятнадцать лѣтъ, и я только умѣю читать, — сказалъ онъ, наконецъ, не глядя на меня.

— Что же дѣлать, Джонъ, — отвѣтилъ я, кладя свою руку на его, — вѣдь у васъ и не было времени на занятія, вы такъ много работаете.

— Но я хочу учиться; я долженъ учиться.

— И будете. Я могу научить васъ только очень немногимъ вещамъ; но, если хотите, я постараюсь передать вамъ все, что знаю самъ.

— О Финеасъ! — Глаза его сдѣлались влажными; онъ повернулся и зашагалъ по дорогѣ, прочь отъ меня. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся съ толстой и длинной вѣтвью шиповника въ рукахъ.

— Нравятся вамъ такіе хлыстики? Постойте, я сейчасъ очищу его отъ шиповъ.

Мы дошли до Майса въ полномъ молчаніи, но по выраженію лица Джона я видѣлъ, что онъ очень хорошо себя чувствовалъ.

— Давидъ, — сказалъ я, когда мы добрались до подножія холма (я привыкъ теперь называть его «Давидомъ», и, я думаю, онъ догадался почему, когда прочелъ извѣстную исторію въ той книгѣ; во всякомъ случаѣ, имя это ему очень нравилось,) — я думаю, что не въ состояніи буду подняться на холмъ.

— О, нѣтъ, вы должны непремѣнно! Пока что я буду подталкивать колясочку сзади; а по лѣстницѣ я васъ понесу на рукахъ. На вершинѣ Майса замѣчательно хорошо — и закатъ такой красивый; а вѣдь вы ужъ давно не видѣли солнечнаго захода.

Это было совершенно справедливо, и я предоставилъ Джону дѣлать со мной все, что ему угодно.

Скоро мы стояли уже на самой вершинѣ крутого холма и любовались свѣтлыми водами Северна, огибавшаго его подножье.

Я сидѣлъ, закутавшись въ свой плащъ, и смотрѣлъ, какъ онъ чертитъ на песчаной дорожкѣ всевозможныя фигуры концомъ того хлыстика, который онъ срѣзалъ для меня по пути къ холму.

Вдругъ въ головѣ моей блеснула новая мысль.

— Джонъ, передайте мнѣ эту палочку, и я дамъ вамъ первый урокъ чистописанія.

Итакъ, за пескѣ вмѣсто бумаги и съ вѣткой шиповника вмѣсто пера, я научилъ его писать всѣ буквы алфавита и соединять ихъ въ слова. Онъ очень быстро запомнилъ буквы, и скоро скромная тетрадь, которую дала намъ сама мать-земля, покрылась во всѣхъ направленіяхъ словомъ «Джонъ».

— Браво! — вскричалъ онъ, когда мы прекратили, наконецъ, свои занятія и собрались идти домой, — браво! Сегодня я кое-что сдѣлалъ!.

Проходя черезъ мостъ надъ Авономъ, мы опять остановились посмотрѣть на разлившуюся рѣку. За этотъ короткій промежутокъ вода значительно поднялась и образовала нѣсколько новыхъ каналовъ.

— Мнѣ это совсѣмъ не нравится, — сказалъ Джонъ, задумчиво глядя на бушующія волны. — Видѣли вы когда-нибудь раньше, чтобы вода поднималась такъ высоко?

— Кажется, да; въ Нортонбери никто не обращаетъ на это вниманія. Отецъ говоритъ, что все это только отъ внезапной оттепели, а онъ долженъ знать навѣрное; у него такъ много опыта въ этихъ вещахъ: вѣдь нашъ кожевенный заводъ лежитъ у самой рѣки.

— Я именно объ этомъ и думалъ сейчасъ. Но становится холодно; пойдемте скорѣй.

Онъ доставилъ меня домой въ цѣлости и сохранности, и мы простились у дверей.

— Когда вы опять придете ко мнѣ, Давидъ?

— Тогда, когда вашъ отецъ пришлетъ меня сюда.

Въ этотъ вечеръ отецъ вернулся домой очень поздно; у него былъ усталый и встревоженный видъ, и вмѣсто того, чтобы идти спать, такъ какъ уже пробило девять часовъ, онъ закурилъ свою трубку и усѣлся съ нею въ углу, возлѣ камина.

— Вода все еще прибываетъ, отецъ? Она не причинитъ вреда заводу?

— Что ты можешь знать о заводѣ?

— Видишь, Джонъ Халифаксъ говорилъ…

— Лучше бы Джону Халифаксу придержать свой языкъ.

Я исполнилъ за него этотъ совѣтъ.

Наступило долгое молчаніе; отецъ продолжалъ курить до тѣхъ поръ, пока я не подошелъ пожелать ему спокойной ночи. Стукъ моихъ костылей вывелъ его изъ задумчивости.

— Гдѣ вы гуляли сегодня, Финеасъ — ты и тотъ мальчикъ, котораго я прислалъ за тобой?

— Мы ходили къ Майсу.

Онъ выпустилъ еще нѣсколько клубовъ дыма и приговорилъ: — Финеасъ, этотъ малый, съ которымъ ты такъ няньчишься, — хорошій, честный мальчикъ — только бы ты не вбивалъ ему въ голову разную чепуху. Ты долженъ помнить, что онъ только нашъ служащій, а ты — мой сынъ, единственный сынъ.

Мой бѣдный отецъ! Какимъ тяжелымъ испытаніемъ было для него имѣть такого «единственнаго сына», какъ я.

Посреди ночи я проснулся отъ громкаго стука во входную дверь. Я спалъ теперь въ нижнемъ этажѣ, противъ гостиной.

Прежде чѣмъ я успѣлъ сообразить, что случилось, отецъ прошелъ мимо моей комнаты, совершенно одѣтый и со свѣчей въ одной рукѣ; въ другой я разглядѣлъ нѣчто, что всегда по ночамъ лежало у его изголовья, хотя онъ и принадлежалъ къ сектѣ квакеровъ. Дѣло въ томъ, что лѣтъ десять тому назадъ у него украли очень большую сумму денегъ, и преступникъ остался совершенно безнаказаннымъ: судья отказался принять жалобу Абеля Флетчера, такъ какъ послѣдній былъ «только квакеръ». Съ этихъ поръ отецъ рѣшился собственными силами защищать себя и свое имущество.

Стукъ сдѣлался еще громче; очевидно, неизвѣстному пришельцу некогда было колебаться и обдумывать свое поведеніе.

— Кто тамъ? — крикнулъ отецъ. Получивъ отвѣтъ, онъ отперъ парадную дверь, предварительно закрывъ мою.

Черезъ минуту я услышалъ, что кто-то вошелъ въ мою комнату.

— Финеасъ, вы здѣсь? Не пугайтесь, это я.

Я сейчасъ же узналъ голосъ Джона, и мой страхъ совершенно прошелъ. — Что-нибудь случилось съ кожевеннымъ заводомъ?

— Да. Вода все поднимается, и я прибѣжалъ за вашимъ отцомъ; онъ можетъ еще многое спасти. — Я готовъ, сэръ, — крикнулъ онъ въ отвѣтъ на громкій зовъ моего отца. — А вы, Финеасъ, ложитесь опять въ постель, ночь сегодня ужасно холодная. Вы должны обѣщать мнѣ, что не будете вставать съ кровати. Не бойтесь за отца, я позабочусь о немъ.

Они вмѣстѣ вышли изъ дому и не возвраща ись до самаго утра.

Въ Нортонбери долго не могли забыть эту ночь на 5 февраля 1795 года. Мосты были разрушены, лодки унесены далеко отъ города, дома затоплены или сорваны съ фундамента. Людей погибло немного, но убытки были громадные. Разрушительная работа рѣки продолжалась шесть часовъ и затѣмъ вода начала спадать.

Какъ ужасны были долгіе часы ожиданія, пока отецъ и Джонъ не вернулись домой. На разсвѣтѣ я увидѣлъ ихъ обоихъ въ дверяхъ, и сердце мое замерло отъ радости.

— Отецъ! Дорогой мой отецъ! — Я кинулся къ нему навстрѣчу и, крѣпко схвативъ его за руки, потянулъ въ комнату. Онъ не отталкивалъ меня.

— Ты рано всталъ, и сегодня слишкомъ холодное утро для тебя, дитя мое. Поди, сядь возлѣ огня.

Его голосъ звучалъ непривычно мягко, и всегда красное лицо было теперь очень блѣдно.

— Отецъ, скажи мнѣ, что съ тобой случилось.

— Ничего, сынъ мой, кромѣ того только, что Податель всѣхъ земныхъ благъ счелъ нужнымъ отнять у меня часть моего состоянія; я, какъ и многіе другіе въ городѣ, сталъ теперь на нѣсколько тысячъ бѣднѣе, чѣмъ былъ, когда ложился спать вчера вечеромъ.

Онъ тяжело опустился на стулъ. Я зналъ, какъ онъ любилъ свои деньги, и былъ поэтому очень удивленъ его относительнымъ спокойствіемъ.

— Не огорчайся этимъ, отецъ; могло бы быть гораздо хуже.

— Конечно; я могъ бы потерять все, что имѣлъ если бы не… но гдѣ же мальчикъ? Почему ты стоишь тамъ на улицѣ? Войди сюда, Джонъ, и запри дверь.

Джонъ повиновался. Онъ промокъ до нитки и совсѣмъ окоченѣлъ. Я хотѣлъ, чтобы онъ сѣлъ къ огню.

— Ну, да, конечно, мальчикъ, — ласково сказалъ отецъ.

Джонъ подошелъ ближе.

Я стоялъ между ними, не рѣшаясь спросить, что они вынесли въ эту ночь; но по серьезности старика и возбужденному лицу мальчика я видѣлъ, что опасность была не малая.

— Джель, — крикнулъ отецъ, поднимаясь со стула: — дай ка намъ позавтракать — мнѣ и малому; сегодня ночью мы славно поработали вмѣстѣ.

Джель принесла кружку съ пивомъ, хлѣбъ и сыръ; но не замѣтила или не пожелала замѣтить, что отецъ приказалъ приготовить завтракъ не для него одного.

— Другой приборъ! — рѣзко сказалъ онъ ей.

— Мальчикъ можетъ пойти въ кухню, Абель Флетчеръ, тамъ ему приготовлено позавтракать.

Отецъ колебался нѣсколько минутъ — даже онъ немного побаивался Джель; но потомъ совѣсть или желаніе исполнить свою волю побѣдили.

— Женщина, сдѣлай, какъ я сказалъ. Принеси другую тарелку и другую кружку пива.

Такимъ образомъ, къ великой ярости Джель и къ моей великой радости, Джонъ Халифаксъ былъ приглашенъ къ завтраку и сидѣлъ за однимъ столомъ со своимъ хозяиномъ.

Послѣ завтрака мы всѣ усѣлись возлѣ огня, и при блѣдномъ свѣтѣ февральскаго утра отецъ, противъ обыкновенія, разсказалъ мнѣ про всѣ свои потери и прибавилъ, что, не получи онъ во-время предостереженія, онъ могъ бы совершенно разориться.

— Стало быть, хорошо, что Джонъ пришелъ, — сказалъ я робко.

— Еще бы! И потомъ онъ также много помогъ мнѣ, у него старая голова на молодыхъ плечахъ.

Джонъ былъ польщенъ этой похвалой, хотя отецъ и произнесъ ее очень суровымъ голосомъ. Но въ ту же минуту какое-то подозрѣніе мелькнуло въ его головѣ.

— Слушай, малый, — сказалъ онъ, внезапно повертываясь къ Джону Халифаксу, — ты мнѣ сказалъ, что увидѣлъ при лунномъ свѣтѣ, какъ поднимается вода. Но что же ты тамъ дѣлалъ? Почему въ одиннадцать часовъ ночи ты не спалъ спокойнымъ сномъ на своей кровати, а бродилъ возлѣ рѣки?

Джонъ густо покраснѣлъ, и это произвело очень плохое впечатлѣніе на моего отца.

— Отвѣчай же. Сегодня я, во всякомъ случаѣ, не буду очень строгъ къ тебѣ.

— Поступайте, какъ вамъ угодно, Абель Флетчеръ, — рѣшительно отвѣтилъ мальчикъ. — Я не сдѣлалъ ничего дурного. Я былъ на кожевенномъ заводѣ.

— По какому дѣлу?

— Безъ всякаго; я былъ съ рабочими, которые оставались наблюдать за рѣкой; я еще не хотѣлъ спать, а у нихъ была свѣча.

— Зачѣмъ же тебѣ надо было не спать и сидѣть такъ поздно? — неумолимо продолжалъ отецъ.

Джонъ колебался; яркій румянецъ опять покрылъ его щеки.

— Сэръ, я скажу вамъ все; тутъ нѣтъ ничего постыднаго. Хотя я — такой большой мальчикъ, но еще не умѣю писать, и вашъ сынъ былъ такъ добръ, что попытался научить меня. Я боялся, что забуду буквы, и потому старался написать ихъ палочкой на пыльной стѣнѣ. Насколько мнѣ извѣстно, это не причинило никому никакого вреда.

Отецъ спросилъ довольно ласково: — это все, мальчикъ?

— Да.

Абель Флетчеръ опять задумался и, наконецъ, сказалъ:

— Джонъ Халифаксъ!

— Я здѣсь, сударь.

— Тебѣ пора идти на работу.

— Сейчасъ иду. Всего хорошаго, Финеасъ! До свиданія, сударь! Не прикажите ли вы сдѣлать еще что-нибудь на заводѣ?

Отецъ остановилъ его и сказалъ серьезно: — Джонъ Халифаксъ, сегодня ночью ты оказалъ мнѣ очень большую услугу. Какую награду хочешь ты получить отъ меня?

И по привычкѣ онъ опустилъ руку въ карманъ. Джонъ сдѣлалъ шагъ назадъ.

— Благодарю васъ, этого не нужно. Для меня уже достаточная награда, что я былъ полезенъ своему хозяину и что онъ самъ признаетъ это.

Отецъ мой подумалъ съ минуту и затѣмъ протянулъ Джону руку.

— Ты вполнѣ правъ, мальчикъ. Я тебѣ очень обязанъ и никогда этого не забуду.

Джонъ опять покраснѣлъ, поклонился и вышелъ съ такимъ гордымъ и счастливымъ видомъ, какъ самъ императоръ или бѣднякъ, нашедшій мѣшокъ съ золотомъ.

— Не можешь ли ты что-нибудь придумать, Финеасъ, что бы доставило удовольствіе этому мальчику? — спросилъ отецъ черезъ нѣкоторое время послѣ его ухода.

Я очень хорошо зналъ, что могло бы доставить громадное наслажденіе Джону; мы оба такъ давно и такъ горячо желали этого, но мечты наши всегда казались намъ самимъ совершенно несбыточными. Даже теперь я долго не рѣшался высказать отцу свою просьбу, чтобы онъ позволилъ Джону проводить всѣ праздники и воскресные дни у насъ въ домѣ.

— Что за глупости! Видно, что ты не имѣешь понятія о нашихъ городскихъ парняхъ. Очень ему это надо! Ему гораздо пріятнѣе шататься въ праздничные дни по улицамъ со своими знакомыми.

— У Джона нѣтъ никакихъ знакомыхъ, отецъ. Онъ здѣсь никого не знаетъ и ни о комъ не думаетъ, кромѣ меня. Позвольте ему приходить къ намъ.

— Хорошо.

Мой отецъ никогда не бралъ назадъ своихъ обѣщаній, и съ этого дня Джонъ Халифаксъ проводилъ у насъ каждое воскресенье. Такимъ образомъ, по крайней мѣрѣ, одинъ день въ недѣлю онъ входилъ въ домъ своего хозяина, какъ равный намъ и мой другъ.

ГЛАВА V.

Дни и мѣсяцы медленно и однообразно тянулись одинъ за другимъ, лѣто смѣнялось зимой, и зима — лѣтомъ. Прошли годы съ той достопамятной февральской ночи, и въ одно прекрасное іюньское утро я проснулся съ мыслью, что мнѣ — двадцать лѣтъ, и Джонъ Халифаксъ уже тоже взрослый мужчина; его день рожденья былъ черезъ недѣлю послѣ моего, и ему должно было исполниться восемнадцать лѣтъ.

Я напомнилъ ему объ этомъ, когда мы оба сидѣли на своемъ обычномъ мѣстѣ въ саду, и прибавилъ задумчиво:

— Это кажется очень страннымъ, Джонъ, но это такъ, мнѣ, дѣйствительно, двадцать лѣтъ.

— Прекрасно и что же изъ этого слѣдуетъ?

Я молчалъ и смотрѣлъ внизъ на рѣку; ея теченіе было медленно, волны ея слѣдовали одна за другой однообразно и уныло, точь-въ-точь, какъ годы моей печальной жизни, и такой она будетъ всегда, до самаго конца. — Джонъ спросилъ меня, о чемъ я думаю.

— О себѣ самомъ; что я за прекрасный образчикъ славнаго «человѣческаго рода!» — отвѣтилъ я съ горечью.

Джонъ былъ уже хорошо знакомъ съ такимъ моимъ настроеніемъ и умѣлъ съ нимъ бороться. Я чувствовалъ къ нему глубокую благодарность за его терпѣливую и нѣжную заботливость.

— Въ дни рожденія очень похвально заниматься самоизслѣдованіемъ, Финеасъ. Составимъ-ка списокъ всѣхъ вашихъ качествъ, внутреннихъ и внѣшнихъ.

— Не дурачьтесь, Джонъ.

— Почему нѣтъ, если это мнѣ нравится? И потомъ другіе гораздо больше меня дурачатся. Итакъ, слушайте: во-первыхъ, полныхъ пять футовъ и четыре дюйма вышины, ростъ, встрѣчающійся, по свидѣтельству исторіи, у многихъ великихъ людей, включая сюда Александра Македонскаго и Перваго Консула.

— О, Джонъ! — сказалъ я съ упрекомъ, такъ какъ Наполеонъ Бонапартъ былъ нашимъ главнымъ яблокомъ раздора: я относился къ нему съ отвращеніемъ и ненавистью, а Джонъ скорѣе, съ восхищеніемъ.

— Пойдемъ дальше. Во-вторыхъ, нѣжнаго и деликатнаго вида, но не хромой, какъ былъ нѣкто.

— Слава Богу, нѣтъ.

— Скорѣе, худощавый.

— Даже очень, настоящій скелетъ.

— Лицо продолговатое и блѣдное.

— Желтое, Джонъ, совершенно желтое.

— Ну, пусть будетъ желтое. Большіе глаза, которые пронизываютъ васъ насквозь — что вы на меня такъ уставились Финеасъ? Пожалуйста, перестаньте смотрѣть, или я сейчасъ же вскочу на ноги. Благодарю васъ. Но возвратимся къ своей темѣ. Imprimis и finis (видите, какъ я сталъ силенъ въ латинскомъ языкѣ) — длинные волосы прекраснаго чернаго цвѣта, которые всякая молодая дѣвица нашла бы очаровательными — жаль только, что между нашими знакомыми нѣтъ ни одной.

Я засмѣялся и шутливо встряхнулъ своими «очаровательными» кудрями.

— Еще что вы придумаете, глупый мальчикъ! Ну, теперь мой чередъ. Который вамъ годъ, Джонъ?

— Вы же знаете. На той недѣлѣ мнѣ исполнится восемнадцать лѣтъ.

— Вышина?

— Пять футовъ одиннадцать съ половиной дюймовъ. — Онъ вскочилъ на ноги и выпрямился во весь свой ростъ. Я сказалъ почти печально:

— Ахъ, Давидъ! Вы теперь — уже настоящій молодой человѣкъ.

Онъ улыбнулся и отвѣтилъ, снова опускаясь на траву возлѣ меня: — Я радъ, что кажусь старше своихъ лѣтъ. Это мнѣ очень помогаетъ на кожевенномъ заводѣ. Кто сталъ бы полагаться на приказчика, который выглядитъ совсѣмъ мальчикомъ? Однако, вашъ отецъ мнѣ довѣряетъ.

— Да, дѣйствительно. Вы можете не сомнѣваться въ этомъ. Не дальше, какъ вчера, онъ говорилъ мнѣ, что ничего теперь не имѣетъ противъ того, что вы употребляете свое свободное время на занятія; по его словамъ, онъ убѣдился, что это нисколько не мѣшаетъ вашей работѣ на заводѣ.

— Надѣюсь, что нѣтъ, иначе мнѣ было бы очень стыдно. Я не исполнилъ бы своихъ обязанностей по отношенію ни къ себѣ самому, ни къ моему хозяину, если бы забывалъ его работу ради своей собственной. Я очень радъ, Финеасъ, что онъ теперь не жалуется на это.

— Даже напротивъ; мнѣ кажется, онъ намѣренъ дать вамъ повышеніе этимъ лѣтомъ. Но, — вскричалъ я возвращаясь къ мысли, которая часто приходила мнѣ въ голову, — все-таки, я хотѣлъ бы, чтобъ вы были чѣмъ нибудь получше приказчика на кожевенномъ заводѣ. У меня есть одинъ планъ, Джонъ.

Но ему не суждено было узнать, въ чемъ состоялъ этотъ планъ. Джель пришла къ намъ въ садъ съ очень серьезнымъ и огорченнымъ видомъ и сказала, что д-ръ Джессопъ и отецъ желаютъ меня видѣть. Наканунѣ отецъ имѣлъ съ нею длинный разговоръ; она не сказала мнѣ, о чемъ именно, хотя и призналась, что рѣчь шла обо мнѣ — и, повидимому, сообщилъ ей что-то очень непріятное Послѣ этого она сдѣлалась со мной необыкновенно ласкова и даже нѣсколько разъ назвала меня, какъ во времена моего дѣтства, «своимъ дорогимъ мальчикомъ».

Я всталъ и направился къ дому; она шла вслѣдъ за мной и ворчала себѣ подъ носъ: «Убить или вылечить… Не лучше новорожденнаго младенца… Абель Флетчеръ совсѣмъ сошелъ съума. — Надѣюсь, Томасъ Джессопъ будетъ говорить откровенно и скажетъ ему всю правду» — и тому подобное. По этимъ словамъ, равно какъ и по внезапной нѣжности Джель, я угадалъ заранѣе, что мнѣ придется услышать отъ доктора. Увы! я и прежде хорошо зналъ, что мечты и планы моего бѣднаго отца — совершенно неисполнимы. Съ тяжелымъ сердцемъ вошелъ я въ его комнату.

Не буду передавать подробностей этого разговора. Достаточно сказать, что послѣ него отецъ потерялъ послѣднюю слабую надежду, что я когда нибудь буду въ состояніи помогать ему и наслѣдую его дѣло; а я, со своей стороны, долженъ былъ навсегда отказаться отъ своего завѣтнаго желанія — сдѣлаться со временемъ опорой и утѣшеніемъ моего отца. Для насъ обоихъ это было страшно тяжело, но мы тщательно старались скрыть свое горе и съ того дня никогда больше не касались въ своихъ разговорахъ этого вопроса.

Я вернулся въ садъ и разсказалъ все Джону Халифаксу. Онъ слушалъ молча, положивъ руку мнѣ на плечо и глядя на меня съ серьезнымъ и нѣжнымъ выраженіемъ въ глазахъ. Когда я кончилъ, онъ произнесъ нѣсколько теплыхъ дружескихъ словъ, и затѣмъ мы опустили занавѣсъ надъ неизбѣжнымъ горемъ и больше не возвращались къ этому предмету.

Когда я, отецъ, д-ръ Джессопъ и Джонъ Халифаксъ встрѣтились за обѣденнымъ столомъ, все, казалось, было предано забвенію, и разговоръ вертѣлся на совсѣмъ постороннихъ предметахъ.

Послѣ обѣда болтливый маленькій докторъ отправился домой, и мы остались втроемъ въ гостиной. Я замѣтилъ, что отецъ нѣсколько разъ внимательно и пытливо взглядывалъ на Джона. Неужели онъ вспомнилъ о вчерашнемъ разговорѣ по поводу Джона? Тогда онъ съ негодованіемъ отвергнулъ мое предложеніе — если можно назвать такъ слабый намекъ на то, о чемъ я думалъ въ теченіе многихъ мѣсяцевъ; неужели же мои слова все-таки оставили слѣдъ въ его головѣ, и это маленькое сѣмячко можетъ принести современемъ желанный плодъ? О, какъ страстно я этого хотѣлъ, какъ горячо молился объ этомъ!

Наступилъ теплый іюньскій вечеръ; прозрачныя сумерки окутали землю, и на небѣ, какъ разъ надъ башней аббатства, зажглась первая яркая звѣзда. Мы съ Джономъ сидѣли въ саду, какъ всегда дѣлали въ хорошую погоду, и говорили обо всемъ на свѣтѣ, о землѣ и о небѣ; естественно, что въ эту чудесную ночь, глядя на далекія звѣзды, мы невольно занялись возвышенными предметами.

— Финеасъ, — сказалъ Джонъ задумчиво (онъ сидѣлъ на травѣ, положивъ руки на колѣни, и лучи какой-то звѣзды, кажется, Юпитера, отражались въ его глазахъ и придавали имъ удивительную красоту), — Финеасъ, я часто спрашиваю себя, скоро ли намъ придется разстаться съ этимъ спокойнымъ мирнымъ существованіемъ и вступить въ битву съ жизнью. И я думаю также о томъ, готовы ли мы къ этой великой борьбѣ?

— Вы, конечно, да.

— Не знаю. Я еще не выяснилъ себѣ, насколько могу противостоять искушенію. Многія дурныя вещи очень пріятны; напримѣръ, какъ было бы хорошо, вмѣсто того, чтобы завтра отправиться въ душную темную контору и царапать тамъ перомъ по бумагѣ отъ восьми до шести часовъ, пуститься въ свѣтъ, исполнять всѣ свои капризы, совершать всевозможныя великія дѣла и, можетъ быть, никогда больше не возвращаться на кожевенный заводъ.

— Совсѣмъ никогда?

— Нѣтъ, нѣтъ, я говорилъ слишкомъ поспѣшно. Я не хочу сказать, что могъ бы когда нибудь сдѣлать такую дурную вещь, но иногда я чувствую сильное желаніе поступить такъ. Это ужъ не моя вина; таковы внушенія моего злого духа, съ которымъ мнѣ приходится сражаться; я думаю, что у каждаго человѣка есть свой собственный злой духъ. А теперь, Финеасъ, вы можете быть довольны мною: дьяволъ побѣжденъ окончательно.

Однако, онъ былъ очень блѣденъ, когда помогалъ мнѣ встать на ноги. Я оперся на его руки, и мы молча вошли въ домъ.

Послѣ ужина, когда часы пробили половину десятаго, Джонъ, какъ всегда, собрался итти домой. Онъ подошелъ попрощаться съ моимъ отцомъ, который въ глубокой задумчивости сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ возлѣ камина. Джону пришлось повторить свое «Спокойной ночи» два или три раза, пока хозяинъ, наконецъ, обратилъ на него вниманіе.

— Что такое? — Ахъ, да, спокойной ночи, мальчикъ, спокойной ночи! погоди минутку; Халифаксъ, какія у тебя дѣла на завтра?

— Дѣла немного, если, конечно, не прибудутъ русскія кожи. Я, по обыкновенію, свелъ вчера счеты за всю недѣлю.

— Ну, такъ завтра я просмотрю твои книги; если твои дѣла идутъ хорошо, я, можетъ быть, дамъ тебѣ другую работу. Поэтому, если хочешь, можешь завтра устроить себѣ праздникъ на цѣлый день.

Мы горячо поблагодарили его, и я прошепталъ на ухо Джону: — Теперь вы можете исполнить свое «желаніе».

Онъ сказалъ, что оно «совсѣмъ вылетѣло изъ его головы», и мы рѣшили провести завтрашній день на полѣ, лежавшемъ на разстояніи одной мили отъ Нортонбери и носившемъ названіе «Виноградника».

На слѣдующее утро мы вышли довольно рано изъ дому и скоро достигли цѣли своего путешествія. Это было уютное хорошенькое мѣстечко, покрытое высокой зеленой травой; когда-то здѣсь росли виноградныя лозы, доставлявшія монахамъ аббатства чудесное вино, но свѣжая трава орошалась иногда и потоками крови, и подъ корнями дикихъ яблонь, разбросанныхъ среди высокой травы, спали непробуднымъ сномъ многіе приверженцы Іорковъ и Ланкастеровъ. По временамъ лугъ распахивали, и тогда въ глубокихъ бороздахъ можно было видѣть бѣлыя человѣческія кости, но, большей частью, мѣсто это служило пастбищемъ для скота, и павшіе воины могли почивать съ миромъ.

Мы съ Джономъ легли на скошенное сѣно и пролежали такъ до самаго обѣда, грѣясь въ лучахъ солнца и глядя на ясное небо; лишь изрѣдка мы обмѣнивались нѣсколькими словами. По временамъ я глядѣлъ на Джона и старался угадать, о чемъ онъ думаетъ; обыкновенно я читалъ его мысли почти совершенно свободно, но иногда — какъ и въ тотъ день, о которомъ идетъ рѣчь, — меня постигала полная неудача.

Когда мы окончили нашъ обѣдъ, состоявшій изъ хлѣба и сыра, Джонъ сказалъ совершенно неожиданно для меня.

— Финеасъ, вы не находите, что это поле — довольно таки скучное? Не пойти ли намъ еще куда нибудь? Если только это не утомитъ васъ.

Я увѣрилъ его въ противномъ, такъ какъ мое здоровье много улучшилось за это лѣто, и мы собрались уходить. Но, покидая лугъ, мы встрѣтились съ двумя людьми очень страннаго вида; больше всего поразила насъ ихъ одежда, представлявшая необыкновенно оригинальную смѣсь крайней простоты съ моднымъ изяществомъ. Особенно интересенъ былъ костюмъ младшаго изъ незнакомцевъ. На немъ были сѣрые полосатые чулки, башмаки съ блестящими пряжками, усыпанными поддѣльными брилліантами, плисовыя панталоны и голубая суконная куртка. Я долженъ, однако, прибавить, что онъ носилъ этотъ несообразный костюмъ съ замѣчательной граціей и достоинствомъ.

— Сэръ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Джону Халифаксу, съ поклономъ, которому, я увѣренъ, позавидовалъ бы самъ принцъ регентъ, получившій отъ своего вѣрноподданнаго народа прозвище «перваго джентльмена своего времени», — сэръ, не соблаговолите и вы сообщить намъ, далеко ли отсюда до Кальтхама.

— Десять миль; дилижансъ пройдетъ здѣсь часа черезъ три.

— Благодарю васъ; въ настоящее время я не могу имѣть никакого дѣла съ дилижансомъ. Разрѣшите намъ, молодые джентльмены, продолжать нашъ скромный обѣдъ. Можетъ быть, и вы — любители рѣпы?

Съ вѣжливымъ поклономъ онъ предложилъ намъ рѣпу. Я отказался; но Джонъ, болѣе деликатный, чѣмъ я, принялъ предложеніе.

— Можно обѣдать и хуже, — сказалъ онъ: — по крайней мѣрѣ, мнѣ иногда приходилось.

— Это — моя причуда, сэръ. Но я — не первое замѣчательное лицо, которое питалось рѣпой на поляхъ Нортонбери: сдѣлавшійся впослѣдствіи странствующимъ проповѣдникомъ, знаменитый Джонъ Филиппъ…

Въ эту минуту старшій спутникъ многозначительно толкнулъ его локтемъ въ бокъ.

— Мой товарищъ вполнѣ правъ, сэръ, — продолжалъ молодой незнакомецъ. — Я не долженъ называть имени нашего знаменитаго друга; онъ сдѣлался теперь великимъ человѣкомъ и, можетъ быть, совсѣмъ не желаетъ доводить до всеобщаго свѣдѣнія, что когда-то весь его обѣдъ состоялъ только изъ рѣпы. Вмѣсто того я могу назвать вамъ свое скромное имя.

Такъ онъ и сдѣлалъ, но я послѣдую его примѣру и не назову его имени. Я знаю, что потомъ онъ пріобрѣлъ громкую извѣстность, и думаю, что и на вершинѣ земной славы онъ сохранилъ свой благородный характеръ и доброе сердце. Еще разъ повторяю, я не хочу упоминать его имени и буду называть его просто «м-ръ Чарльзъ».

— Вы сказали, что Кольтхамскій дилижансъ идетъ черезъ три часа. Прекрасно. Имѣю честь пожелать вамъ всего хорошаго, м-ръ?

— Халифаксъ.

— А ваше имя?

— Флетчеръ.

— Имѣете какое нибудь отношеніе къ товарищу достойнаго Бомона?

— У моего отца нѣтъ товарищей, — отвѣтилъ я, но Джонъ, давно уже превзошедшій меня въ начитанности, объяснилъ м-ру Чарльзу, что я происхожу изъ того же стариннаго рода, къ которому принадлежали братья Финеасъ и Джильсъ Флетчеры. Послѣ этого молодой незнакомецъ, который до сихъ поръ смотрѣлъ на меня немножко свысока, снялъ шляпу и поздравилъ меня съ такими знаменитыми предками.

— Этотъ человѣкъ, очевидно, уже побывалъ въ свѣтѣ, — улыбаясь сказалъ Джонъ, когда мы, наконецъ, разстались со странными путешественниками: — желалъ бы я знать, на что похожъ этотъ «свѣтъ».

— Но вѣдь вы уже кое-что повидали въ дѣтствѣ?

— Только худшія стороны; я не хотѣлъ бы вернуть ничего изъ тѣхъ далекихъ дней. Какъ вы думаете, чѣмъ занимается этотъ м-ръ Чарльзъ? Во всякомъ случаѣ, онъ — очень умный и, кажется, образованный человѣкъ; я бы хотѣлъ опять увидѣться съ нимъ.

— И я также.

Разговаривая о нашемъ новомъ знакомомъ, мы незамѣтно дошли до поля, которое сосѣдніе крестьяне прозвали «Кровавымъ Лугомъ»: здѣсь происходило когда то одно изъ тѣхъ ужасныхъ побоищъ, которыми такъ богаты войны Алой и Бѣлой Розы. По срединѣ луга бѣжалъ маленькій ручеекъ и впадалъ въ Авонъ, скрытый за густой листвой прибрежныхъ деревьевъ. Кругомъ, во всѣхъ направленіяхъ, разстилались зеленые луга, пестрѣвшіе теперь людьми въ яркихъ платьяхъ: было время сѣнокоса.

— Пойдемъ куда нибудь, гдѣ потише. Джонъ, посмотрите, какая толпа народу вонъ на томъ лугу. Что это за человѣкъ стоитъ тамъ на возу съ сѣномъ?

— Развѣ вы уже забыли эту ярко-голубую куртку? Это — м-ръ Чарльзъ. Какъ онъ оживленно говоритъ и машетъ руками! Что это съ нишъ такое?

Безъ дальнѣйшихъ размышленій Джонъ перескочилъ черезъ низенькую изгородь и побѣжалъ по склону Кровавого Луга. Я послѣдовалъ за нимъ.

Несомнѣнно, это былъ нашъ новый другъ; онъ стоялъ на возу съ обнаженной головой, и вѣтеръ развѣвалъ его напудренные красивые локоны. Въ эту минуту м-ръ Чарльзъ казался необыкновенно красивымъ и привлекательнымъ; неудивительно, что бѣдные косцы собрались со всѣхъ сторонъ послушать его рѣчь.

О чемъ могъ онъ говорить съ ними? Не былъ ли онъ, подобно своему другу, таинственному «Джону Филиппу», странствующимъ проповѣдникомъ? И мы рѣшили остановиться и послушать проповѣдь нашего новаго знакомца. Онъ говорилъ о милосердіи, и я долженъ признаться, что никогда въ жизни не слышалъ ничего подобнаго его рѣчи.

— Кто бы онъ могъ быть, Джонъ? Вѣдь это прямо удивительно! — Но Джонъ не слыхалъ моихъ словъ, такъ какъ его вниманіе было всецѣло поглощено м-ромъ Чарльзомъ. Дѣйствительно, онъ очаровалъ и меня своимъ увлекательнымъ краснорѣчіемъ. Легко понять, какое впечатлѣніе производили его слова на остальныхъ слушателей. Они стояли, опираясь на свои косы и вилы, и кивали головой съ такимъ серьезнымъ видомъ, словно понимали все, что онъ хочетъ сказать; когда же ораторъ коснулся ужасныхъ послѣдствій войны, въ толпѣ женщинъ послышались громкія всхлипыванія. Наконецъ онъ остановился, самъ растроганный картинами, которыя нарисовалъ передъ своими слушателями; онъ казался совершенно измученнымъ. Когда онъ въ заключеніе попросилъ крестьянъ «поддержать одно благотворительное предпріятіе», они тѣсной толпой обступили его возъ, и пожертвованія посыпались дождемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, добрые люди, — говорилъ имъ м-ръ Чарльзъ — я не хочу брать больше одного пенни отъ каждаго изъ васъ, да и то лишь въ томъ случаѣ, если вы можете дать его безъ большого убытка для себя. Благодарю васъ всѣхъ, добрые и почтенные люди, и желаю вамъ хорошаго покоса!

Все еще стоя на возу, онъ поклонился имъ съ граціознымъ достоинствомъ; крестьяне начали расходиться, такъ какъ время было имъ очень дорого, и скоро на лугу остались только м-ръ Чарльзъ, его старшій товарищъ и мы съ Джономъ.

Когда ораторъ спустился со своего воза, товарищъ его разразился громкимъ смѣхомъ, но м-ръ Чарльзъ былъ серьезенъ по прежнему.

— Бѣдные, честные люди! — сказалъ онъ, отирая потъ со своего лица. — Пусть меня повѣсятъ, если я когда нибудь опять унижусь до подобной шутки!

— Такъ это была только шутка, сэръ? — сказалъ Джонъ, подходя ближе къ нему, — я очень огорченъ этимъ.

— И я также, молодой человѣкъ, — возразилъ тотъ безъ всякаго смущенія. Но, извините меня, умирать съ голоду очень непріятная вещь; а нужда всему научитъ. Для меня очень важно сегодня же добраться до Кольтхама, а, когда пройдешь двадцать миль въ одинъ день, не такъ-то легко пройти еще десять и затѣмъ выступить въ роли Макбета передъ зрителями.

— Вы актеръ?

— Съ позволенія вашей милости, я…

". . . . . . .бѣдный комедіантъ,

" Который повелѣваетъ и свирѣпствуетъ на сценѣ,

« А затѣмъ опять скрывается изъ виду».

Его голосъ звучалъ необыкновенно трогательно, и лицо казалось страшно блѣднымъ и изнуреннымъ; не удивительно, что всѣ наши симпатіи скоро были опять на сторонѣ «бѣднаго комедіанта». Кромѣ того, мы увлекались въ это время Шекспиромъ и потому питали сильное пристрастіе къ трагедіямъ и актерамъ.

— Сегодня вы хорошо сыграли свою роль, — сказалъ Джонъ, — мы всѣ приняли васъ за странствующаго проповѣдника. Какъ это вамъ пришло въ голову?

— Дѣло въ томъ, что много лѣтъ тому назадъ такая комедія была разыграна — въ этой же мѣстности и по такой же настоятельной необходимости — Джономъ Филиппомъ — нѣтъ, я не хочу больше скрывать его имя; это — величайшій актеръ и благороднѣйшій человѣкъ изъ всѣхъ, когда либо выступавшихъ на нашей англійской сценѣ — Джонъ Филиппъ Кемблъ.

Произнося это имя, онъ съ искреннимъ уваженіемъ обнажилъ голову. Мы, то-есть вѣрнѣе, Джонъ — тоже слышали объ этомъ удивительномъ человѣкѣ.

Я видѣлъ, что Джонъ былъ совершенно очарованъ м-ромъ Чарльзомъ; и неудивительно: я никогда еще не встрѣчалъ такого блестящаго и обворожительнаго человѣка.

День уже началъ склоняться къ вечеру, а мы все разговаривали, сидя на берегу ручья. М-ръ Чарльзъ вымылъ въ немъ лицо и ноги, и мы предложили ему и его товарищу, котораго онъ называлъ Эйтсомъ, раздѣлить съ нами хлѣбъ и сыръ, оставшіеся отъ обѣда.

— Теперь, — сказалъ онъ, поднимаясь на ноги, — я готовъ опять на битву — даже съ файфскимъ таномъ^[3], котораго сегодня изображаетъ нѣкто Джонсонъ, парень ростомъ въ шесть футовъ и пяти пудовъ вѣсу. Который теперь часъ, м-ръ Халифаксъ?

— «М-ръ Халифаксъ» совсѣмъ не имѣлъ часовъ и откровенно признался въ этомъ. Но онъ могъ приблизительно опредѣлить время по солнцу — и объявилъ, что уже четыре часа.

— Въ такомъ случаѣ мнѣ пора отправляться. Неужели вы не измѣните своего рѣшенія, юные джентльмены? Не захотите же вы пропустить такую чудную вещь, какъ Макбетъ, и вдобавокъ съ такими исполнителями — я не говорю о вашемъ покорномъ слугѣ, но эта божественная Сиддонсъ! Я думаю, самъ Шекспиръ согласился бы покинуть блаженныя Елисейскія поля, чтобы полюбоваться ея игрой. Неправда ли, вы тоже пойдете съ нами?

Джонъ молча и съ страдальческимъ выраженіемъ лица покачалъ головой, какъ дѣлалъ уже два или три раза въ отвѣтъ на усиленныя просьбы актера отправиться съ нимъ въ Кольтхамъ — «только на нѣсколько часовъ: къ полночи мы свободно можемъ уже быть дома».

— Какъ вамъ кажется, Финеасъ? — спросилъ меня Джонъ, когда мы дошли до большой дороги и остановились подождать дилижансъ. — У меня есть деньги — и у насъ такъ мало развлеченій. Мы могли бы дать знать вашему отцу. Вы находите, что будетъ очень нехорошо съ нашей стороны отправиться туда?

Я не могъ ничего отвѣтить, такъ какъ не привыкъ рѣшать что либо безъ его помощи. М-ръ Чарльзъ прекратилъ свои упрашиванья и началъ говорить со мною о другихъ вещахъ. Джонъ не принималъ участія въ разговорѣ и въ нерѣшительности шагалъ взадъ и впередъ вдоль изгороди.

Когда дилижансъ появился на поворотѣ дороги, я находился еще въ полномъ невѣдѣніи, что намѣренъ дѣлать мой Давидъ и принялъ ли онъ вообще какое нибудь рѣшеніе.

Дилижансъ подъѣхалъ къ намъ, и кучеръ остановилъ лошадей. М-ръ Чарльзъ пожалъ на прощанье наши руки и вошелъ въ карету, заплативъ за себя и Эйтса собранными на лугу деньгами. Такъ какъ все это были мѣдяки, то онъ считалъ ихъ довольно долго, что вызвало много веселыхъ шутокъ.

Между тѣмъ Джонъ положилъ обѣ руки мнѣ на плечи и близко-близко наклонилъ ко мнѣ свое возбужденное лицо.

— Финеасъ, вы очень устали?

— Нѣтъ, нисколько.

— Чувствуете вы себя достаточно крѣпкимъ, чтобъ отправиться въ Кольтхамъ? Не повредитъ ли это вамъ? Хотите ли вы ѣхать?

На всѣ эти поспѣшные вопросы я отвѣтилъ такъ же поспѣшно и въ утвердительномъ смыслѣ. Я видѣлъ, что ему, дѣйствительно, очень хотѣлось поѣхать.

— Вѣдь это — одинъ единственный разъ. Вашъ отецъ не отказалъ бы намъ въ этомъ удовольствіи. Кромѣ того у него теперь такъ много дѣла, онъ не вернется съ завода раньше двѣнадцати часовъ ночи, и мы придемъ домой почти въ одно время съ нимъ, если я буду нести васъ на спинѣ всю дорогу; десять миль — не такое ужъ большое разстояніе. Ну, садитесь, поѣдемъ!

— Браво! — вскричалъ м-ръ Чарльзъ, помогая мнѣ подняться въ дилижансъ. Джонсъ вошелъ вслѣдъ за мной, и лошади тронулись.

ГЛАВА VI.

Хотя мы жили очень близко отъ Кольтхама, но я былъ тамъ всего только одинъ разъ. За то Джонъ зналъ этотъ городъ довольно хорошо, такъ какъ въ послѣднее время отецъ часто посылалъ въ сосѣднія мѣстности закупить древесную кору. Дилижансъ остановился передъ гостиницей, на вывѣскѣ которой стояло только одно слово «Руно», и я съ удовольствіемъ увидѣлъ, что Джонъ хорошо зналъ здѣсь всѣ ходы и выходы и пользовался общимъ уваженіемъ. Въ этомъ маленькомъ міркѣ онъ, очевидно, уже занялъ подобающее ему положеніе и былъ здѣсь не мальчикомъ, а настоящимъ мужчиной. Я подчинялся всѣмъ его распоряженіямъ и, лежа въ пріемной, на томъ мѣстѣ, которое онъ указалъ мнѣ, смотрѣлъ, какъ онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, отдавая приказанія. По временамъ мнѣ казалось, что въ его глазахъ появляется какое-то тревожное выраженіе, но видъ у него былъ такой же спокойный и сдержанный, какъ всегда.

М-ръ Чарльзъ оставилъ насъ, назначивъ намъ свиданіе въ кофейной, гдѣ помѣщался теперь театръ.

— Сколько мнѣ помнится, этотъ домъ больше попохожъ на ригу, — сказалъ Джонъ, останавливаясь возлѣ меня, чтобы поправить подушки. — Имъ слѣдовало бы построить настоящій театръ теперь, когда Кольтхамъ превращается въ такой шумный городъ. Я очень хотѣлъ бы повести васъ на большую улицу, чтобы вы могли посмотрѣть на всѣхъ нарядныхъ господъ, которые гуляютъ тамъ въ это время дня. Но вамъ надо отдохнуть до начала представленія, Финеасъ.

Я согласился, такъ какъ дѣйствительно чувствовалъ себя очень утомленнымъ.

— Вамъ очень хочется увидѣть м-ссъ Сиддонсъ? Мы такъ часто и такъ много говорили о ней. М-ръ Чарльзъ сказалъ мнѣ, что она теперь уже не молода, но все еще великолѣпна. Она выступала въ первый разъ въ этомъ самомъ театрѣ, больше двадцати лѣтъ тому назадъ. Этотъ Эйтсъ видѣлъ ее. Мнѣ очень интересно, Финеасъ, видѣлъ ли ее когда нибудь вашъ отецъ.

— О, конечно, нѣтъ. Отецъ ни за что на свѣтѣ не пошелъ бывъ театръ. Вѣдь онъ квакеръ.

— Какъ?!

— Нѣтъ, Джонъ, вамъ нечего безпокоиться. Вы знаете, что я не принадлежу къ квакерамъ, и ихъ правила для меня не обязательны.

— Правда, правда. Но, все-таки — если бы я былъ одинъ, конечно, я имѣлъ бы право развлекаться, какъ мнѣ угодно; но навлечь непріятности на васъ… — Финеасъ, — спросилъ онъ, круто поворачиваясь ко мнѣ — хотите вы пойти домой? я отведу васъ.

Я изо всѣхъ силъ воспротивился такому плану; я выразилъ Джону свою твердую увѣренность, что мы не дѣлаемъ ничего дурного и умолялъ его доставить себѣ это невинное удовольствіе; въ концѣ концовъ, мои старанія увѣнчались полнымъ успѣхомъ, и мы, веселые и возбужденные, направились къ кофейнѣ.

Это была, дѣйствительно, довольно жалкая постройка, немного лучше риги, — стоявшая въ переулкѣ при выходѣ съ главной улицы. Переулокъ былъ почти совершенно запруженъ людьми и повозками. Толпа хохотала, ревѣла и заводила драки, такъ что въ общемъ мѣсто это было очень похоже на звѣринецъ.

— О Джонъ, будьте осторожнѣе! — вскликнулъ я, хватая его за руку.

— Не бойтесь, Финеасъ; я достаточно крѣпокъ, чтобы не бояться какой угодно толпы; только вы не отставайте отъ меня.

Въ эту минуту толпа всколыхнулась; черезъ нее пронесли, или вѣрнѣе, старались пронести носилки. Произошла свалка; одинъ изъ носильщиковъ былъ сбитъ съ ногъ и ушибленъ. Нѣкоторые закричали; — стыдно! стыдно! — но другіе, повидимому, находили, что неожиданное приключеніе только содѣйствовало общей веселости. Посреди всей этой суматохи какая-то дама высунула голову изъ носилокъ и оглядѣлась вокругъ.

Это было удивительное лицо, которое, разъ увидѣвъ, невозможно было забыть: блѣдное и съ довольно рѣзкими очертаніями, съ орлинымъ носомъ, красивымъ ртомъ и очень темными глазами. Она заговорила голосомъ, вполнѣ соотвѣтствовавшимъ ея наружности: — «Пропустите меня, добрые люди, я Сара Сиддонсъ».

Въ одно мгновеніе толпа разступилась, очищая дорогу, съ такимъ громкимъ привѣтственнымъ крикомъ, что онъ, навѣрное, былъ слышенъ на другомъ концѣ города. Затѣмъ наступило минутное затишье; она поклонилась, улыбаясь — ахъ, какая это была улыбка! — и задернула занавѣски носилокъ.

— Ну, теперь пора! Держитесь только за меня покрѣпче, — шепнулъ мнѣ Джонъ, со всѣхъ ногъ бросаясь впередъ и увлекая меня за собою. Въ слѣдующую секунду мы оба стояли уже въ безопасности у самаго входа въ театръ.

М-ссъ Сиддонсъ сошла на землю и расплачивалась со своими носильщиками съ такимъ видомъ, что даже этотъ простой поступокъ, какъ я подумалъ тогда, — не могъ низвести ее до уровня обыкновенныхъ людей. Со своей высокой фигурой, закутанной въ плащъ, и необыкновеннымъ голосомъ, она была даже и здѣсь, въ этомъ узкомъ переулкѣ, при тускломъ свѣтѣ сальной свѣчи, — настоящей Королевой Трагедіи; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось намъ съ Джономъ.

Ахъ, какой это былъ восхитительный вечеръ! При одномъ воспоминаніи о немъ моя кровь закипаетъ въ жилахъ и сердце бьется сильнѣе, хотя это было столько лѣтъ тому назадъ. Повторяю, это былъ замѣчательный вечеръ.

Пока занавѣсъ еще не поднялся, мы занимались разсматриваніемъ совершенно новаго для насъ мѣста — внутренности театра. У него былъ очень грязный и оборванный видъ, но, несмотря на то, здѣсь собрался весь высшій свѣтъ Кольтхама.

Но вотъ занавѣсъ поднялся, и началось представленіе. Я не буду подробно излагать его здѣсь: каждый, вѣроятно, слышалъ про м-ссъ Сиддонсъ въ роли леди Макбетъ. Съ тѣхъ поръ прошло уже больше, чѣмъ полвѣка, но это представленіе, первое и послѣднее, на которомъ я когда либо присутствовалъ, такъ живо сохранилось въ моей памяти, какъ будто оно происходило лишь вчера. Я все еще вижу ее передъ собой въ первой сценѣ, когда она читаетъ письмо — эту удивительную женщину, которая, несмотря на свое модное платье изъ чернаго бархата съ кружевной отдѣлкой, не играла, а была леди Макбетъ; я все еще слышу этотъ вопрошающій, дрожащій отъ ужаса, дивный голосъ, отъ звуковъ котораго невольный трепетъ охватилъ зрителей. «Онѣ обратились въ воздухъ!» И въ полной тишинѣ, кажется, опять проносится тотъ ужасный жалобный крикъ сильнаго, но разбитаго сердца. «Всѣ благоуханія Аравіи не смоютъ кровавыхъ пятенъ съ этой маленькой руки!»

Теперь она уже давно лежитъ въ могилѣ, и изъ ея восторженныхъ зрителей остались въ живыхъ лишь немногіе. Мнѣ говорили, что молодое поколѣніе смѣется надъ славнымъ именемъ Сары Сиддонсъ; неудивительно, они, вѣдь, никогда ея не видѣли. Что же касается до меня, то и у самыхъ дверей гроба я останусь ея вѣрнымъ поклонникомъ.

О томъ, кого мы называли м-ромъ Чарльзомъ, я могу сказать лишь очень немного: кажется, онъ игралъ хорошо, но мы съ Джономъ никакъ не могли отдѣлаться отъ воспоминанія о рѣпѣ, телѣгѣ съ сѣномъ и тому подобныхъ вещахъ, не имѣющихъ никакого отношенія къ Кавдорскому Тану. Когда же во время перваго разговора Банко съ вѣдьмами, Макбетъ, улучивъ удобную минуту, весело подмигнулъ намъ сосцены, то дѣло погибло окончательно и мы больше уже не могли смотрѣть безъ улыбки на его трагическіе жесты я грозную осанку. Онъ живъ еще и до сихъ поръ, и я отъ души желаю ему настолько же мирной и спокойной старости, насколько весела и пріятна была его юность.

Представленіе окончилось. Долженъ былъ идти еще какой-то водевиль, но мы не остались смотрѣть на него. Шатаясь, какъ пьяные, едва различая передъ собой дорогу, брели мы по темнымъ улицамъ, причемъ Джонъ почти несъ меня на рукахъ. Наконецъ, добравшись до фонаря, мы прислонились къ стѣнѣ какого-то дома и попытались немного придти въ себя.

Джону первому удалось овладѣть собой. Онъ обнажилъ голову и подставилъ лицо свѣжему ночному вѣтру; затѣмъ провелъ рукою по лбу и испустилъ глубокій вздохъ. При тускломъ свѣтѣ масляной лампочки, горѣвшей въ фонарѣ, я увидѣлъ, что онъ былъ страшно блѣденъ.

— Джонъ?

Онъ обернулся и положилъ руку мнѣ на плечо.

— Что вы говорите? Вамъ холодно?

— Нѣтъ. — Тѣмъ не менѣе, онъ обнялъ меня одной рукой, какъ бы въ защиту отъ вѣтра.

— Ну, — сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія — мы получили свое удовольствіе; оно окончилось, и мы должны вернуться къ нашей старой жизни. Желалъ бы я знать, который теперь можетъ быть часъ?

Словно въ отвѣтъ на его слова, на какой-то церкви пробили часы; ихъ звонъ гулко раздавался надъ соннымъ городомъ. Я сосчиталъ удары — одиннадцать.

При слабомъ свѣтѣ уличнаго фонаря мы съ ужасомъ посмотрѣли другъ на друга. До сихъ поръ мы не думали о времени. Одиннадцать часовъ! Какъ ухитримся мы добраться домой въ Нортонбери сегодня же ночью?

Къ тому же, когда возбужденіе прошло, я почувствовалъ себя совсѣмъ больнымъ и ослабѣвшимъ; ноги подгибались подо мной, и я чуть не падалъ отъ усталости.

— Что же намъ дѣлать, Джонъ?

— Что дѣлать? На этотъ вопросъ очень легко отвѣтить. Вы не можете — не должны итти пѣшкомъ; мы наймемъ извощика и поѣдемъ домой. Денегъ у меня достаточно — все мое мѣсячное жалованье — посмотрите! — Онъ пошарилъ въ карманѣ, потомъ въ другомъ, и поблѣднѣлъ еще больше. — Что такое? Куда же дѣвались мои деньги?

Дѣйствительно, онѣ исчезли безвозвратно; по всей вѣроятности, ихъ украли, когда мы пробирались черезъ толпу возлѣ театра. А у меня не было ни гроша. Я почти не тратилъ денегъ и очень рѣдко носилъ ихъ съ собой.

— Не повѣритъ ли кто нибудь намъ въ долгъ?

— Въ своей жизни я ничего и ни у кого не просилъ въ долгъ, а теперь — просить лошадь съ экипажемъ — они только посмѣются надо мной. Но все-таки, подождите здѣсь, я попытаюсь.

Черезъ нѣкоторое время онъ вернулся назадъ и съ унылымъ смѣхомъ взялъ меня за руку.

— Безполезно, Финеасъ; очевидно у меня не такая почтенная внѣшность, какъ я думалъ. Что же теперь дѣлать?

Въ самомъ дѣлѣ, мы очутились въ очень затруднительномъ положеніи: безъ друзей, безъ гроша въ карманѣ, на разстояніи десяти миль отъ своего дома.

Какъ добраться туда, да еще непремѣнно къ полночи? Мы совѣщались съ минуту, затѣмъ Джонъ сказалъ твердо:

— Мы должны немедленно отправиться домой; каждая минута дорога. Вашъ отецъ будетъ думать, что съ вами случилось какое нибудь несчастье. Пойдемте, Финеасъ, я буду помогать вамъ.

Его бодрый, рѣшительный голосъ, въ соединеніи съ настоятельной необходимостью послѣдовать его совѣту, заставили меня собрать свои послѣднія силы; я оперся на его руку, и мы храбро двинулись впередъ, по соннымъ улицамъ города, и вышли на большую дорогу, ведущую къ Портонбери. Дулъ свѣжій прохладный вѣтерокъ; кромѣ того ночью вообще легче идти, чѣмъ днемъ; поэтому въ теченіе нѣкотораго времени слушая разсказы Джона о звѣздахъ — въ послѣднее время онъ включилъ и астрономію въ число изучаемыхъ имъ предметовъ — и вспоминая съ нимъ все, что мы видѣли и слышали за этотъ день, я почти не чувствовалъ усталости.

Но постепенно она снова овладѣвала мной; шаги мои дѣлались все медленнѣе и медленнѣе; даже благоуханный воздухъ іюньской ночи не освѣжалъ меня больше. Джонъ крѣпко обнялъ меня своей желѣзной рукой, и такимъ образомъ мы кое-какъ подвигались впередъ.

— Крѣпитесь, Финеасъ. Здѣсь недалеко есть стогъ сѣна; я закутаю васъ своимъ плащемъ и вы полежите тамъ. Лишній часъ или два, теперь уже ничего не значатъ; все равно, мы будемъ дома не раньше, чѣмъ на разсвѣтѣ.

Слабымъ голосомъ я выразилъ свое согласіе, но въ глубинѣ души мнѣ казалось, что мы — или, по крайней мѣрѣ, я — никогда не дойдемъ до дома. Еще нѣсколько минутъ я тащился или, лучше сказать, меня тащили впередъ; затѣмъ звѣзды, темныя поля и извилистая бѣлая дорога смѣшались въ одну общую массу и исчезли изъ моихъ глазъ. Я потерялъ сознаніе.

Когда я снова пришелъ въ себя, я лежалъ на краю дороги, возлѣ маленькаго ручейка; голова моя покоилась на колѣняхъ Джона, и онъ смачивалъ холодной водою мой лобъ и виски. Я не могъ разглядѣть его лица, но ясно слышалъ его подавленный стонъ.

— Не тревожьтесь, Давидъ; я сейчасъ буду опять совсѣмъ здоровъ.

— О, Финеасъ, Финеасъ! Я думалъ, что убилъ васъ!

Онъ не сказалъ ничего больше, но мнѣ показалось, что подъ покровомъ ночи онъ пролилъ нѣсколько слезъ, хотя, вѣроятно, и считалъ это страшнымъ стыдомъ для своего мужскаго достоинства.

Я попробовалъ встать. На востокѣ появилась уже свѣтлая полоса. Боже, уже свѣтаетъ! Далеко мы еще отъ Нортонбери?

— Не очень далеко. Не двигайтесь. Я понесу васъ.

— Но это невозможно.

— Пустяки; несъ же я васъ уже съ пол-мили. Ну, садитесь ко мнѣ на спину! Я вовсе не хочу, чтобы гибель Іонаѳана тяготѣла надъ душой Давида.

Мы отправились; не знаю, какія силы его поддерживали, но онъ дѣйствительно несъ меня на себѣ всю дорогу до Нортонбери — хотя и со многими остановками и перерывами, въ продолженіе которыхъ я прошелъ на своихъ собственныхъ ногахъ приблизительно съ четверть мили.

Небо становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, и когда, мы измученные и несчастные, достигли дома моего отца, солнце уже поднялось надъ горизонтомъ.

— Слава Богу! — прошепталъ Джонъ, поставивъ меня на землю у подножья лѣстницы. — Теперь вы въ безопасности и дома!

— И вы также. Вѣдь вы войдете къ намъ — вы не покинете меня одного теперь?

Послѣ минутнаго раздумья онъ отвѣтилъ: — Нѣтъ!

Мы съ тревогой посмотрѣли вокругъ; на улицѣ никого не было. Окна нашего дома были всѣ закрыты, и казалось, что обитатели его были погружены въ самый глубокій и мирный сонъ; даже громкій стукъ Джона оставался нѣкоторое время безъ отвѣта.

Я былъ слишкомъ измученъ, чтобы отдавать себѣ ясный отчетъ въ своихъ чувствахъ; знаю только, что эти ужасныя пять минутъ показались мнѣ нескончаемыми. Я не могъ бы вынести ихъ, если бы голосъ Джона не говорилъ надъ моимъ ухомъ:

— Мужайтесь! Я приму на себя всѣ упреки. Вѣдь, мы не совершили никакого преступленія, а за шалость уже заплатили очень дорогой цѣной. Мужайтесь!

Черезъ пять минутъ отецъ открылъ намъ дверь, одѣтый, какъ всегда, и съ самымъ обыкновеннымъ видомъ. Я никогда не могъ узнать, сидѣлъ ли онъ ту ночь безъ сна, ожидая насъ, и перенесъ ли какое нибудь безпокойство.

Онъ не сказалъ ни слова, далъ намъ войти и заперъ дверь. Но по лицу его мы убѣдились, что онъ знаетъ все. Такъ это и было: какой-то сосѣдъ, возвращаясь домой изъ Кальтхама, взялъ на себя трудъ сообщить Абелю Флетчеру, что видѣлъ его сына въ самомъ послѣднемъ мѣстѣ, гдѣ только можетъ быть сынъ квакера — въ театрѣ. Мы поняли, что отецъ желалъ лишь добиться нашего собственнаго признанія, когда, войдя въ гостиную и открывъ ставни — чтобы намъ было еще стыднѣе при дневномъ свѣтѣ, — онъ задалъ мнѣ суровый вопросъ:

— Гдѣ ты былъ, Финеасъ?

Джонъ отвѣтилъ за меня. — Въ театрѣ въ Кольтхамѣ. Это была моя вина. Онъ пошелъ, потому что я хотѣлъ итти.

— А почему ты хотѣлъ итти?

— Почему? — На этотъ вопросъ трудно было отвѣтить. — О, м-ръ Флетчеръ, развѣ вы никогда не были молоды?

Отвѣта не послѣдовало, и Джонъ немного собрался съ духомъ.

— Какъ я уже сказалъ, это была только моя вина. Можетъ быть, это было очень нехорошо, — теперь мнѣ кажется, что — да, но искушеніе было слишкомъ сильно. Я веду здѣсь такую скучную жизнь; по временамъ такъ хочется маленькаго развлеченія, маленькой перемѣны.

— Ты ее получишь.

Этотъ медленный и спокойный отвѣтъ заставилъ насъ онѣмѣть отъ ужаса.

— И сколько времени ты обдумывалъ этотъ планъ, Джонъ Халифаксъ?

— Ни одного дня, ни одного часа. Это желаніе появилось у меня совсѣмъ внезапно. — (Отецъ покачалъ головой съ презрительнымъ и недовѣрчивымъ видомъ). — Сэръ! — Абель Флетчеръ! — Развѣ я когда нибудь говорилъ вамъ неправду? Если вы не вѣрите мнѣ, вы должны повѣрить собственному сыну. Спросите Финеаса — нѣтъ, нѣтъ, не спрашивайте его ни о чемъ! — И въ страшномъ отчаяніи онъ бросился къ дивану, на который я упалъ, войдя въ комнату. — Ахъ, Финеасъ, какъ жестокъ я былъ по отношенію къ вамъ!

Я попытался улыбнуться ему — говорить я былъ не въ силахъ, но тутъ отецъ оттолкнулъ отъ меня Джона.

— Молодой человѣкъ, я самъ могу позаботиться о своемъ сынѣ. Ты больше никогда не поведешь его на путь грѣха. Иди — я ошибался въ тебѣ!

О, если бы отецъ пришелъ въ ярость, обвинялъ и упрекалъ насъ, разразился бранью, какъ это дѣлаютъ другіе люди! Но это спокойное, холодное, непреклонное: «Иди — я ошибался въ тебѣ!» было въ десять разъ хуже.

Джонъ молча поднялъ на него глаза, изъ которыхъ исчезло всякое выраженіе гордости.

— Повторяю, я ошибался въ тебѣ. Ты казался мнѣ мальчикомъ въ моемъ вкусѣ; я довѣрялъ тебѣ. Въ этотъ самый день, я намѣревался, по желанію моего сына, сдѣлать тебя своимъ помощникомъ и черезъ нѣкоторое время принять товарищемъ въ свое предпріятіе. Теперь…

Наступило молчаніе. Джонъ пробормоталъ глухимъ разбитымъ голосомъ: — Я заслужилъ все это. Я могу уйти; можетъ быть, я долженъ зарабатывать свой хлѣбъ гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ? Да?

Отецъ съ минуту колебался, смотря на стоявшаго передъ нимъ бѣднаго мальчика, затѣмъ сказалъ: — Нѣтъ, этого я не хочу. По крайней мѣрѣ, въ настоящее время.

Я вскрикнулъ отъ радости и облегченія. Джонъ подошелъ ко мнѣ, я схватилъ его за руку.

— Джонъ, вы не уйдете?

— Нѣтъ, я останусь, чтобы загладить свое поведеніе передъ вашимъ отцомъ. Будьте спокойны, Финеасъ, — я не разстанусь съ вами.

— Молодой человѣкъ, ты долженъ уйти, — произнесъ отецъ, поварачиваясь къ намъ.

— Но…

— Я сказалъ, Финеасъ. Я не обвиняю его въ чемъ либо безчестномъ или преступномъ; онъ виноватъ только въ томъ, что уступилъ самъ — и для своей пользы убѣдилъ другого уступить искушенію свѣта. Поэтому я могу удержать его въ качествѣ своего прикащика, но какъ товарищъ для моего сына — никогда!

Мы почувствовали, что его рѣшеніе было безповоротно.

Однако, доведенный до отчаянія, я попытался бороться съ нимъ; съ такимъ же успѣхомъ я могъ бы биться головой о каменную стѣну.

Джонъ стоялъ молча.

— Оставьте, Финеасъ, — прошепталъ онъ наконецъ: — не заботьтесь обо мнѣ. Вашъ отецъ правъ — по крайней мѣрѣ, со своей точки зрѣнія. Позвольте мнѣ уйти; быть можетъ, когда нибудь я смогу опять вернуться къ вамъ. Если же нѣтъ…

Я что-то началъ говорить, самъ не зная что говорю. Отецъ не обратилъ на это вниманія, только подошелъ къ двери и позвалъ Джель.

Тогда, прежде чѣмъ она вошла въ гостинную, я собрался силами и приказалъ Джону уходить.

— До свиданія, не забывайте меня, пожалуйста, пожалуйста, не забывайте.

— Никогда, отвѣтилъ онъ — и если я буду живъ, мы опять станемъ когда нибудь друзьями. До свиданія, Финеасъ. — И онъ вышелъ изъ комнаты.

Съ этого дня, хотя онъ сдержалъ свое обѣщаніе и остался на кожевенномъ заводѣ, и хотя время отъ времени, случайно, приходилось слышать о немъ — съ этого дня въ продолженіе двухъ безконечно долгихъ лѣтъ, я ни разу не видѣлъ въ лицо Джона Халифакса.

ГЛАВА VII.

Наступилъ 1800-ый годъ, прозванный англичанами «дорогимъ». Теперешнее поколѣніе не можетъ даже представить себѣ, что за ужасное время переживала тогда Англія. — Война, голодъ и мятежи шли рука-объ-руку, и не было никого, чтобы остановить ихъ: между низшими и высшими классами лежала глубокая пропасть; богатые притѣсняли бѣдняковъ, бѣдные ненавидѣли богачей, но не умѣли отстаивать свои права.

Волненія, распространяясь по всей странѣ, достигли и нашего всегда спокойнаго Нортонбери. Даже я, несмотря на то, что жизненныя заботы совсѣмъ не касались меня, замѣчалъ по временамъ, что дѣла идутъ все хуже и хуже. Джель старалась сократить расходы по хозяйству и громко хвасталась своимъ умѣньемъ сводить концы съ концами, а отецъ становился все молчаливѣе и озабоченнѣе. Иногда лицо его принимало такое угрюмое выраженіе, что я не осмѣливался даже заговорить съ нимъ и прекращалъ на нѣкоторое время свой незамѣтный, но упорный крестовый походъ, цѣлью котораго было возвратить въ нашъ домъ Джона Халифакса.

Онъ все еще оставался приказчикомъ у моего отца и, повидимому, получилъ даже нѣкоторое повышеніе такъ какъ я слышалъ, что отецъ нѣсколько разъ посылалъ его въ большія путешествія по всей Англіи для закупки зерна: въ послѣднее время отецъ прикупилъ къ своему кожевенному заводу лежавшую подлѣ него водяную мельницу. Но онъ ни слова не говорилъ мнѣ объ этихъ поѣздкахъ Джона и даже рѣдко упоминалъ его имя; какъ бы онъ ни довѣрялъ ему въ дѣлахъ, въ другомъ отношеніи онъ оставался попрежнему непреклоннымъ.

И Джонъ Халифаксъ былъ такъ же неумолимъ, какъ и отецъ. Онъ не желалъ ничего дѣлать потихоньку, даже ради меня; и я зналъ очень хорошо, что онъ не переступитъ порога нашего дома до тѣхъ поръ, пока ему нельзя будетъ войти въ него открыто, гордо и честно. Онъ только два раза написалъ мнѣ — ко дню рожденія, — и отецъ самъ, въ полномъ молчаніи, передавалъ мнѣ незапечатанныя письма. Изъ нихъ я только вынесъ еще болѣе глубокую увѣренность въ томъ, что и раньше зналъ очень хорошо — что онъ попрежнему остается моимъ вѣрнымъ и преданнымъ другомъ; а больше въ этихъ записочкахъ ничего не было.

Затѣмъ я обратилъ вниманіе еще на одно обстоятельство: какой-то маленькій мальчикъ, оказавшійся впослѣдствіи Джемомъ Воткинсомъ, неизвѣстнымъ мнѣ способомъ проникъ въ нашъ домъ въ качествѣ посыльнаго; за свою сообразительность и за то, что учился въ школѣ, онъ пользовался усиленнымъ покровительствомъ со стороны Джель. Я замѣтилъ также, что Джемъ угадывалъ всѣ мои желанія и служилъ мнѣ съ необыкновенной преданностью, которая въ то время удивляла меня и приводила въ сильное смущеніе; впослѣдствіи ея причины сдѣлались мнѣ совершенно понятны.

Лѣто уже проходило, и люди съ безпокойствомъ глядѣли на тощіе хлѣба. Джель часто говорила мнѣ, приходя домой со своей послѣобѣденной прогулки; — Просто жалость беретъ смотрѣть на эти поля! Что это будетъ съ нами? Теперь только іюль, а уже четырехфунтовый хлѣбецъ стоитъ почти три шиллинга, а гарнецъ муки — четыре.

И затѣмъ она взглядывала на нашу мельницу, которая бездѣйствовала теперь почти всѣ семь дней въ недѣлю; отецъ держалъ свое зерно несмолотымъ въ ожиданіи результатовъ жатвы. Джель не говорила ни слова по этому поводу, но часто съ неудовольствіемъ покачивала головой, глядя на неподвижныя мельничныя колеса. Въ одинъ базарный день она вернулась домой, очень взволнованная, и разсказала мнѣ, что возлѣ нашей мельницы собралась было большая толпа бѣдняковъ, но «тотъ молодой человѣкъ, Халифаксъ», вышелъ къ нимъ и уговорилъ ихъ разойтись. Съ тѣхъ поръ она больше не позволяла мнѣ совершать свои рѣдкія прогулки подъ деревьями аббатскаго парка и даже, когда могла услѣдить за этимъ, запрещала мнѣ смотрѣть со стѣны сада на лѣнивыя волны Авона.

Въ одно воскресенье — знаю, что то было 1-го августа, я окончательно убѣдился, что дѣла идутъ очень скверно у насъ въ Нортонбери. Отецъ сидѣлъ за обѣдомъ съ подавленнымъ и печальнымъ выраженіемъ лица; я думаю, что причиной этому были не одни только физическія страданія, хотя несмотря на свой умѣренный образъ жизни, онъ не могъ вполнѣ побѣдить своего наслѣдственнаго врага, подагру, а въ эту недѣлю она довольно крѣпко забрала его въ свои когти.

Послѣ обѣда къ отцу пришелъ д-ръ Джессопъ, и я воспользовался этимъ обстоятельствомъ, чтобы, потихоньку отъ Джель, выбраться изъ дому и посидѣть часокъ на своемъ обычномъ мѣстѣ въ саду, глядя на разстилающіяся за городомъ луга и нивы. Кое-гдѣ полусозрѣвшій хлѣбъ былъ уже сжатъ, и жиденькіе снопики сложены на поляхъ въ небольшія копны.

Когда докторъ ушелъ, отецъ призвалъ къ себѣ въ комнату меня и всѣхъ своихъ домашнихъ, къ числу которыхъ принадлежалъ теперь и Джемъ Воткинсъ. Очевидно, отцу было очень не по себѣ; это доказывала его незажженая трубка, лежавшая подлѣ него на столѣ, и нетронутая кружка съ пивомъ.

Прежде всего онъ обратился къ Джель:

— Женщина, это ты варила сегодня обѣдъ?

Она съ достоинствомъ произнесла утвердительный отвѣтъ.

— Ты не должна больше по давать намъ такихъ обѣдовъ. Не нужно ни пироговъ, ни печенья, ни рагу, только пшеничный хлѣбъ въ самомъ необходимомъ количествѣ. Наши сосѣди не должны говорить, что у Абеля Флетчера запасы муки на мельницѣ и избытокъ въ домѣ, когда народъ вездѣ кругомъ голодаетъ. Итакъ, совѣтую тебѣ быть бережливѣе.

— Я и такъ достаточно бережлива, — возразила Джель негодующимъ голосомъ. — Ты не можешь сказать, что я истратила безъ нужды хоть одинъ лишній грошъ изъ твоихъ денегъ. И развѣ мнѣ самой не жалко этихъ бѣдняковъ? Недавно какая-то женщина кричала мнѣ вслѣдъ, что стыдно тратить хорошую муку на крахмалъ — и теперь посмотри!

Порывисто поднявъ голову, она указала на свой шарфикъ, который обыкновенно тугимъ кольцомъ охватывалъ ея старую морщинистую шею и торчалъ спереди большимъ бантомъ, какъ зобъ у голубя-вертуна; но въ данную минуту онъ представлялъ собою только желтоватую груду помятой кисеи. Бѣдная Джель! — Я зналъ, что это была самая большая жертва, которую она могла принести, и все-таки я не могъ удержаться отъ улыбки; даже отецъ улыбнулся.

— Такъ ты смѣешься надо мной, Абель Флетчеръ? — вскричала она въ гнѣвѣ. — Не проповѣдуй же другимъ, когда бремя грѣха лежитъ на твоей собственной головѣ.

И я увѣренъ, что бѣдная Джель совсѣмъ не шутила, когда, подойдя ближе, она показала на чуть замѣтные слѣды пудры, лежавшей на убѣленныхъ временемъ волосахъ ея хозяина. Онъ, не дрогнувъ, вынесъ ея нападеніе и сказалъ только: — усмирись, женщина!

— Ни за что, — воскликнула Джель, выпуская, повидимому, свою послѣднюю и наиболѣе ядовитую стрѣлу, — ни за что на свѣтѣ, до тѣхъ поръ пока бѣдняки кучами умираютъ съ голоду кругомъ Нортонбери и въ самомъ городѣ, а богатые люди берегутъ свою пшеницу и не желаютъ продавать ее по уменьшенной цѣнѣ. Берегись, Абель Флетчеръ, говорю тебѣ, берегись!

Отъ угрызеній ли совѣсти, или отъ новаго приступа подагры, но лицо отца внезапно исказилось болѣзненной судорогой. Тогда Джель сейчасъ же прекратила нападеніе, выслала изъ комнаты всѣхъ остальныхъ слугъ и принялась ухаживать за своимъ хозяиномъ такъ мягко и заботливо, какъ будто она и не думала осыпать его оскорбленіями всего нѣсколько минутъ тому назадъ. Въ противоположность большинству мужчинъ, мой отецъ во время приступовъ подагры дѣлался тѣмъ спокойнѣе и мягче, чѣмъ больше онъ страдалъ отъ боли. На этотъ разъ припадокъ продолжался довольно долго и значительно истощилъ его силы. Когда онъ, наконецъ, немного оправился и мы съ нимъ остались вдвоемъ въ комнатѣ, онъ сказалъ мнѣ:

— Финеасъ, за послѣднее время дѣла на кожевенномъ заводѣ шли очень неважно, и я разсчитывалъ, что мельница восполнитъ мои потери. Но теперь я ничего не могу сдѣлать. Будешь ты очень огорченъ, сынъ мой, если получишь немного меньше, когда меня не будетъ?

— Отецъ!

— Хорошо, въ такомъ случаѣ черезъ нѣсколько дней я начну продавать свою муку, какъ совѣтуетъ мнѣ тотъ юнецъ, который все пристаетъ ко мнѣ въ продолженіе нѣсколькихъ послѣднихъ недѣль. Онъ — смѣтливый парень, а я уже становлюсь старъ. Быть можетъ, онъ правъ.

— Кто «онъ», отецъ? — спросилъ я съ притворнымъ непониманіемъ.

— Ты очень хорошо знаешь, о комъ я говорю — конечно, Джонъ Халифаксъ.

Я счелъ лучшимъ не поддерживать дальше этотъ разговоръ, но новый лучъ надежды блеснулъ въ моемъ сердцѣ.

Въ понедѣльникъ утромъ отецъ, по обыкновенію, отправился на кожевенный заводъ, а я пошелъ въ свою спальню. Она выходила окнами въ садъ, и, сидя въ ней, я видѣлъ передъ собой колеблющіяся отъ вѣтра деревья да птичекъ, прыгающихъ по бархатной травкѣ лужайки, и слышалъ лишь мелодическій перезвонъ церковныхъ часовъ аббатства. Все происходившее на свѣтѣ, въ городѣ, даже въ ближайшихъ къ нашему дому улицахъ, здѣсь казалось мнѣ тяжелымъ и смутнымъ сномъ.

Въ обычное обѣденное время я всталъ, сошелъ внизъ въ столовую и сталъ дожидаться отца. Прошелъ часъ, другой, третій, а его все не было. Это показалось мнѣ очень страннымъ; обыкновенно, если онъ не могъ явиться домой къ обѣду, то присылалъ сказать намъ. Поэтому, поразмысливъ немного и посовѣтовавшись съ Джель, которая была, очевидно, сильно обезпокоена, но увѣряла меня, что вся ея тревога относится къ испорченному обѣду, — я рѣшилъ отправить Джема Воткинса на кожевенный заводъ узнать, что случилось съ его хозяиномъ. Мальчикъ вернулся назадъ съ очень дурными новостями. Переулокъ, ведущій къ кожевенному заводу, былъ запруженъ разсвирѣпѣвшимъ народомъ. Очевидно, даже испытанное тупое терпѣніе бѣдняковъ нашего Нортонбери, наконецъ, истощилось: они послѣдовали примѣру многихъ другихъ городовъ, и начался голодный бунтъ.

Одному Богу извѣстно, какъ ужасны были эти «бунты», когда люди поднимались въ отчаяніи, обманутые, чтобъ добыть хоть кусокъ хлѣба для своихъ голодающихъ женъ и дѣтей. До какого безпредѣльнаго отчаянія долженъ былъ дойти каждый изъ этихъ смирныхъ бѣдняковъ, которые, собранные вмѣстѣ, представляли собою «мятежную толпу», чтобы схватиться, наконецъ, за оружіе! Имъ оставалось выбирать только между голодной смертью и висѣлицей — и они предпочли послѣднее.

Возмущеніе охватило почти весь городъ: онъ былъ не великъ и, кромѣ того, вслѣдствіе свирѣпствовавшихъ въ бѣдномъ кварталѣ лихорадокъ и оспы, численность рабочаго населенія почти не увеличивалась въ послѣдніе годы. Джемъ сказалъ, что главная масса «бунтовщиковъ» держалась возлѣ нашей мельницы и кожевеннаго завода.

— А гдѣ же мой отецъ?

Джемъ «не зналъ», и видъ у него былъ такой, какъ будто онъ весьма мало объ этомъ заботился.

— Джель, кто-нибудь долженъ пойти туда и разыскать отца.

— Я пойду сама, — отвѣтила Джель, которая уже надѣла свою накидку и накинула на голову капюшонъ. Само собой разумѣется, что, несмотря на ея отчаянное сопротивленіе, я пошелъ вмѣстѣ съ ней.

Мятежники уже оставили кожевенный заводъ; толпа раздѣлилась на двѣ части: одна отправилась къ нашей мельницѣ, а остальные — къ другой, лежавшей дальше внизъ по рѣкѣ. Я спросилъ у какой-то перепуганной бѣдной работницы, не знаетъ ли она, гдѣ мой отецъ.

— Кажется, что онъ пошелъ за солдатами; м-ръ Халифаксъ находится теперь на мельницѣ; полагаю, что ничего дурного не случится съ нимъ.

Даже въ такую тревожную минуту я испыталъ живѣйшее удовольствіе при этихъ словахъ бѣдной женщины: я не былъ на заводѣ почти три года и не зналъ, что мой Джонъ успѣлъ уже превратиться здѣсь въ «м-ра Халифакса».

Мнѣ не оставалось дѣлать ничего другого, кромѣ одного: терпѣливо ожидать на заводѣ возвращенія отца. Конечно, у него хватитъ благоразумія, чтобы не пойти на мельницу — а Джонъ былъ тамъ! Сердце мое разрывалось на части, но я долженъ былъ остаться съ моимъ отцомъ.

Джель то присаживалась подъ навѣсомъ, то безпокойно ходила взадъ и впередъ между дубильными ямами, а я пошелъ на самый конецъ конецъ двора и тщетно старался разглядѣть, что творится на мельницѣ. Наконецъ, совершенно измученный, я усѣлся на кучу коры, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы съ Джономъ сидѣли когда-то еще мальчиками.

— О, Давидъ, Давидъ! — думалъ я, тревожно прислушиваясь къ малѣйшему шуму въ городѣ. — Что я буду дѣлать, если съ тобой случится какое-нибудь несчастье?

Въ эту минуту я услыхалъ за собою шаги: кто-то поспѣшно шелъ черезъ дворъ. Нѣтъ, это не могъ быть отецъ; поступь эта была гораздо тверже и быстрѣе; очевидно, шелъ еще молодой человѣкъ. Я вскочилъ на ноги.

— Финеасъ!

— Джонъ!

Наши руки соединились въ крѣпкое пожатіе и на одно мгновеніе мы забыли все на свѣтѣ отъ радости. Съ гордой нѣжностью я глядѣлъ на него; лицо его совсѣмъ не измѣнилось за эти два года, но по фигурѣ онъ сталъ уже настоящимъ мужчиной.

Черезъ минуту онъ выпустилъ мои руки и сказалъ торопливо:

— Гдѣ вашъ отецъ?

— Какъ бы я хотѣлъ знать это! Говорятъ, что онъ пошелъ за солдатами.

— Не можетъ быть! Нѣтъ, этого онъ никогда не сдѣлаетъ. Я долженъ идти разыскивать его. До свиданія!

— О, нѣтъ, Джонъ, дорогой мой!

— Не могу, не могу, — сказалъ онъ твердо: — вы знаете, вашъ отецъ запретилъ намъ видѣться. Я долженъ итти. — И онъ ушелъ.

Сердце мое заныло отъ боли, но я понималъ, что онъ былъ правъ, и почувствовалъ къ нему еще больше любви и уваженія.

Черезъ нѣсколько минутъ я увидѣлъ его и моего отца, входящихъ вмѣстѣ на кожевенный заводъ. Онъ горячо говорилъ что-то, и отецъ слушалъ его очень внимательно. Но каковы бы ни были доказательства Джона, они не могли сломить упорства стараго квакера; очень встревоженный, но твердый, какъ скала, отецъ мой непоколебимо стоялъ на своемъ. Они остановились посреди двора, и отецъ прислонилъ свою больную ногу къ грудѣ кожъ. Я пошелъ къ нимъ навстрѣчу.

— Финеасъ, — сказалъ Джонъ съ сильнымъ безпокойствомъ въ голосѣ, — идите, помогите мнѣ. Нѣтъ, Абель Флетчеръ, — прибавилъ онъ гордо въ отвѣтъ на быстрый подозрительный взглядъ, который бросилъ на насъ мой отецъ, — мы съ вашимъ сыномъ встрѣтились всего минутъ десять тому назадъ и едва успѣли обмѣняться нѣсколькими словами. Но теперь намъ некогда терять время на разговоры объ этомъ. Финеасъ, помогите мнѣ убѣдить вашего отца спасти свое имущество. Онъ не обратится за помощью къ властямъ; впрочемъ, было бы, вѣроятно, и безполезно просить ихъ о помощи — вѣдь онъ квакеръ.

— Конечно! — замѣтилъ мой отецъ съ горькой и многозначительной усмѣшкой.

— Но онъ можетъ собрать своихъ собственныхъ людей для защиты своего имущества, а не итти самому на мельницу, какъ онъ непременно хочетъ.

— Непремѣнно! — Вотъ все, что отвѣтилъ отецъ. Затѣмъ онъ крѣпче оперся на свою дубовую палку и направился по берегу рѣки къ мельницѣ.

Я схватилъ его за руку.

— Отецъ, не ходи туда!

Онъ безъ труда высвободилъ руку изъ моихъ слабыхъ пальцевъ и смѣрилъ меня своимъ холоднымъ, «стальнымъ» взглядомъ; я называлъ такъ то суровое, непреклонное выраженіе, которое появлялось въ его глазахъ въ рѣдкія минуты крайняго возбужденія.

— Мой сынъ, — произнесъ онъ очень строгимъ голосомъ — не пытайся помѣшать моему намѣренію; это никому не удастся. Если бы тѣ молодцы подождали еще только два дня, я продалъ бы имъ всю свою пшеницу по самой дешевой цѣнѣ; теперь же они не получатъ ничего. Это научитъ ихъ быть въ другой разъ умнѣе. Отправляйся домой, Финеасъ, дитя мое; тамъ ты будешь въ безопасности; и ты, Джель, тоже иди домой.

Но никто изъ насъ даже не подумалъ исполнить это приказаніе, и я послѣдовалъ за отцомъ. Джонъ пытался было удержать меня.

— Онъ сдѣлаетъ то, что говоритъ, Финеасъ, и мнѣ кажется, онъ долженъ такъ поступать. Я надѣюсь, что съ нимъ не случится ничего дурного, — но вы должны итти домой.

Къ моему счастью, время было слишкомъ дорого для насъ, чтобы тратить его на безплодныя пререканія. Джонъ пошелъ вслѣдъ за отцомъ, а я — вслѣдъ за нимъ. Что касается Джель, то она куда-то скрылась.

Отъ кожевеннаго завода къ мельницѣ была протоптана узенькая тропинка по берегу рѣки; мы молча шли по ней. Когда мы добрались, наконецъ, до мельницы, тамъ уже никого не было; но дальше внизъ по рѣкѣ слышались громкіе крики, и мы увидѣли, что толпа людей разрушаетъ стѣну нашего сада.

— Они думаютъ, что онъ пошелъ домой, — прошепталъ Джонъ, — теперь намъ легче будетъ пробраться въ мельницу. Скорѣе, Финеасъ!

Мы перешли маленькій мостикъ; Джонъ вытащилъ изъ кармана ключъ, впустилъ насъ въ мельницу черезъ маленькую боковую дверь и заперъ ее тройнымъ засовомъ.

Внутри мельницы царила полная тишина, особенно въ машинномъ отдѣленіи, гдѣ поломъ служили глубокія, темныя воды рѣки, а оконъ не было совсѣмъ. Мы долго стояли здѣсь на порогѣ, такъ какъ это было самое безопасное мѣсто; затѣмъ мы послѣдовали за моимъ отцомъ въ верхній этажъ, гдѣ онъ хранилъ свои мѣшки съ зерномъ. Ихъ было очень много: достаточно, чтобы въ такое время составить себѣ цѣлое богатство, — проклятое богатство, окропленное человѣческой кровью.

— О, какъ же могъ мой отецъ…

— Тише, — повелительно шепнулъ мнѣ Джонъ. — Онъ поступалъ такъ ради своего сына, вы должны понять это.

Мы молча смотрѣли, какъ отецъ мой съ многозначительной угрюмой усмѣшкой пересчитывалъ свои мѣшки, теперь почти столь же драгоцѣнные, какъ если бы они были полны золота. Вдругъ мы услышали громкіе удары во входную дверь. Это были мятежники.

Несчастные «мятежники!» Кучка истощенныхъ, голодныхъ людей, которые ругались и бросали въ насъ камнями. Ихъ можно было разогнать однимъ пистолетнымъ выстрѣломъ, но отецъ мой строго придерживался заповѣди о непротивленіи злу. Они показались намъ почти совсѣмъ не опасными, но все же было что-то грозное и жалобное, въ одно и то же время, въ глухомъ ревѣ толпы, доносившемся до насъ снизу.

— Вынесите намъ мѣшки! — Дайте намъ хлѣба!

— Сбрось намъ сюда свое зерно, Абель Флетчеръ!

— Хорошо! Абель Флетчеръ сброситъ его вамъ, бездѣльники! — крикнулъ отецъ, высовываясь изъ окна. Смѣшанный гулъ проклятій и радостныхъ восклицаній отвѣтилъ ему снизу.

— Вотъ это чудесно! — горячо воскликнулъ Джонъ. — Благодарю васъ, благодарю васъ, м-ръ Флетчеръ! Я зналъ, что вы въ концѣ концовъ уступите.

— Ты это зналъ, юноша? — сказалъ мой отецъ, внезапно останавливаясь.

— Не потому, что они принудили васъ — не для того, чтобы спасти свою жизнь — но потому, что это справедливо.

— Помоги мнѣ поднять этотъ мѣшокъ, — сказалъ отецъ вмѣсто отвѣта.

Это была большая тяжесть, но все же не слишкомъ большая для молодыхъ и сильныхъ рукъ Джона. Онъ втащилъ мѣшокъ на окно.

— Теперь отвори окно; если разобьешь стекла — не бѣда. Ну, отворяй же окно, я тебѣ говорю!

— Но, если я такъ сдѣлаю, мѣшокъ упадетъ въ рѣку. Вы не можете… — о нѣтъ! — вы не можете хотѣть этого!

— Отворяй окно, Джонъ Халифаксъ!

Но Джонъ оставался неподвижнымъ.

— Въ такомъ случаѣ я долженъ сдѣлать это самъ.

Напрасно стараясь поднять мѣшокъ, онъ какъ-то неловко повернулъ его, и тотъ упалъ прямо на его больную ногу. Отецъ почти обезумѣлъ отъ страшной боли — я до сихъ поръ думаю, что безъ этого случая онъ все таки не совершилъ бы такого ужаснаго поступка. Его силы, казалось, утроились отъ бѣшенства; скоро онъ уже наполовину протолкнулъ мѣшокъ въ окно, и черезъ минуту мы услышали всплескъ воды.

Драгоцѣнное зерно исчезло въ волнахъ рѣки, передъ глазами голодной толпы. Трудно описать, какой ревъ отчаянія и ярости раздался вслѣдъ за минутнымъ изумленнымъ молчаніемъ. Нѣкоторые бросились въ воду, разсчитывая вытащить хоть промокшее зерно, но было уже слишкомъ поздно. При паденіи мѣшокъ разорвался, и тысячи зеренъ дождемъ посыпались въ воду, исчезая и снова появляясь въ пѣнящихся волнахъ рѣки. Нѣкоторые изъ людей плавали и ныряли вслѣдъ за ними, собирая по горсточкѣ тамъ и сямъ, но возлѣ мельницы теченіе было очень быстрое, и скоро драгоцѣнная пшеница исчезла изъ виду. Мѣшокъ съ оставшимся въ немъ зерномъ былъ вытащенъ на берегъ, и толпа устроила надъ нимъ настоящее побоище.

Я отвернулся; я былъ не въ состояніи смотрѣть на этихъ несчастныхъ. Джонъ закрылъ лицо руками и пробормоталъ великое имя, которое онъ никогда не произносилъ «всуе». Дѣйствительно, это зрѣлище могло заставить кого угодно взывать о помощи къ Великому Отцу человѣческаго рода.

Абель Флетчеръ сидѣлъ на своихъ остальныхъ мѣшкахъ въ полномъ изнеможеніи. Я думаю, что оно было слѣдствіемъ не только физическихъ страданій. Онъ всегда былъ справедливымъ человѣкомъ, и теперь, когда припадокъ бѣшенаго гнѣва окончился, онъ самъ, несомнѣнно, былъ пораженъ безсердечіемъ своего поступка; казалось, онъ чувствовалъ даже что-то въ родѣ угрызеній совѣсти.

Джонъ посмотрѣлъ на него и отвелъ глаза. Съ минуту онъ молча прислушивался къ крикамъ, раздававшимся снаружи, затѣмъ опять повернулся къ моему отцу.

— Сударь, теперь вы должны уйти отсюда. Нельзя терять ни одной секунды: они сейчасъ подожгутъ мельницу.

— Пусть поджигаютъ.

— Пусть поджигаютъ? А Финеасъ? Онъ вѣдь тоже здѣсь.

Мой бѣдный отецъ сразу поднялся на ноги.

Мы свели его внизъ по лѣстницѣ, такъ какъ онъ самъ былъ почти не въ состояніи двигаться; онъ не издалъ ни одного стона, хотя лицо его исказилось и побѣлѣло отъ мучительной боли.

Мельница была построена на сваяхъ, на самой срединѣ узкой рѣки. Отъ моста до другого берега его было всего нѣсколько шаговъ. Боковая дверь выходила на сторону Нортонбери, и ея не было видно съ противоположнаго берега, гдѣ собралась теперь толпа.

Черезъ минуту мы уже выбрались на берегъ и скрылись на узкой тропинкѣ, которая вела отъ мельницы къ кожевенному заводу.

— Не хотите ли вы опереться на мою руку? Намъ нужно спѣшить.

— Домой? — спросилъ отецъ, послушно принимая предложеніе Джона.

— Нѣтъ, сэръ, не домой: они будутъ тамъ прежде насъ. Тамъ даже жизнь ваша будетъ въ опасности — если, конечно, вы не призовете солдатъ охранять васъ.

Абель Флетчеръ отвѣтилъ рѣшительнымъ отказомъ: суровый старый квакеръ не хотѣлъ измѣнять своимъ убѣжденіямъ даже и въ минуту смертельной опасности.

— Тогда вамъ нужно скрыться на время — вамъ обоимъ. Пойдемте скорѣе ко мнѣ; тамъ вы будете въ полной безопасности. Уговорите его, Финеасъ!

Но уговоры оказались ненужными. Мой бѣдный отецъ только крѣпче ухватился за наши руки — на мою онъ опирался первый разъ въ жизни — и безпрекословно подчинился распоряженіямъ Джона. Скоро мы были уже въ домѣ Салли Воткинсъ, на маленькомъ чердакѣ, гдѣ жилъ Джонъ Халифаксъ.

Салли не знала о нашемъ приходѣ, такъ какъ она еще раньше ушла изъ дому посмотрѣть на «мятежниковъ». Насъ не видѣлъ никто, кромѣ Джема, а на его молчаніе можно было положиться. Я понялъ это по улыбкѣ, съ которой онъ снялъ шапку передъ «м-ромъ Халифаксомъ».

— Старайтесь не шумѣть, — сказалъ Джонъ, торопливо поправляя постель, чтобы отецъ могъ лечь на нее, и закутывая меня въ свой плащъ. — Вѣроятно, вамъ придется провести здѣсь всю ночь. Джемъ принесетъ вамъ огня и ужинъ. Вамъ надо придти въ себя и успокоиться, Абель Флетчеръ.

Въ тонѣ юноши, несмотря на всю его почтительность, звучало приказаніе; отецъ мой отвѣтилъ послушно: — Хорошо.

— А вы, Финеасъ, — и онъ охватилъ рукой мои плечи, какъ въ прежнія времена, — вы ужъ должны сами о себѣ позаботиться. Крѣпче ли вы стали теперь, чѣмъ были когда-то?

Вмѣсто отвѣта я молча схватилъ его руку. Всѣ событія этого ужаснаго дня были къ лучшему, если они вернутъ мнѣ моего Давида.

— Теперь, до свиданія. Я долженъ итти.

— Куда? — спросилъ отецъ, поднимаясь съ кровати.

— Я попытаюсь спасти домъ и кожевенный заводъ; боюсь, что мельницу придется предоставить ея участи. Нѣтъ, не удерживайте меня, Финеасъ. Я не подвергаюсь никакой опасности: меня всякій знаетъ. Кромѣ того, я — молодъ. Присматривайте за своимъ отцомъ. Я вернусь назадъ черезъ нѣсколько времени, если будетъ возможно.

Онъ крѣпко пожалъ мои руки, затѣмъ выпустилъ ихъ, и черезъ мгновеніе я услышалъ, какъ онъ сбѣгалъ по лѣстницѣ. Послѣ его ухода въ комнатѣ стало какъ будто еще темнѣе.

Вечеръ тянулся безконечно. Отецъ, совершенно изнуренный страданіемъ, дремалъ, лежа на кровати; я сидѣлъ у окна и глядѣлъ на сосѣднія крыши и темно-синее небо надъ ними, почти забывая о сегодняшнихъ событіяхъ. Минутами мнѣ казалось, что прошло не больше двухъ недѣль съ тѣхъ поръ, какъ мы съ Джономъ сидѣли вмѣстѣ на этомъ окнѣ, изучая безсмертныя творенія Шекспира.

До наступленія сумерекъ я осмотрѣлъ комнату Джона. Видъ ея очень измѣнился: обстановка сдѣлалась лучше и, благодаря кое-какимъ остроумнымъ приспособленіямъ, чердакъ превратился въ уютный маленькій кабинетикъ. Одинъ уголъ былъ весь заставленъ книжными полками; книги были преимущественно научнаго содержанія; изъ поэтовъ я нашелъ здѣсь только Шекспира.

Джонъ, очевидно, питалъ еще прежнее пристрастіе къ занятіямъ механикой. На подоконникѣ лежалъ телескопъ съ картоннымъ цилиндромъ и очень искусно пригнанными стеклами. На выступѣ крыши была приготовлена для него подставка изъ обыкновеннаго еловаго дерева; мѣсто было выбрано такимъ образомъ, чтобы доставить юному астроному возможно большее поле зрѣнія. На полу валялись куски другихъ механическихъ издѣлій, а на стулѣ стоялъ ткацкій станокъ, очень маленькихъ размѣровъ, но великолѣпно сдѣланный; на немъ были надѣты нитки, и изъ нихъ уже вытканъ кусочекъ чего-то, вродѣ полотна.

Я пересматривалъ всѣ эти вещи, не замѣчая, что отецъ проснулся и тоже оглядывалъ комнату своими зоркими глазами.

— Парень много работаетъ, — сказалъ онъ, обращаясь наполовину къ самому себѣ. — У него искусныя руки и свѣтлая голова.

Я улыбнулся, но сдѣлалъ видъ, что не слышалъ его замѣчанія.

Ночь надвигалась надъ Нортонбери, но не такая мирная и тихая, какъ обыкновенно; открывая по временамъ окно, я слышалъ громкіе крики и шумъ въ городѣ и невольно дрожалъ отъ страха. Но я зналъ, что Джонъ столь же благоразуменъ, какъ и храбръ; къ тому же — «всякій знаетъ его». Конечно, онъ былъ въ безопасности.

Наступило время ужина, и къ намъ явился вѣрный Джемъ. Онъ не принесъ никакихъ новостей. Онъ сообщилъ мнѣ, «что по желанію м-ра Халифакса» все время сторожилъ нашу лѣстницу. Отецъ не задалъ ему ни одного вопроса, не спросилъ даже о судьбѣ своей мельницы. По выраженію его глазъ мнѣ казалось, что онъ все еще видитъ передъ собой тѣхъ голодныхъ, оборванныхъ бѣдняковъ, старающихся спасти драгоцѣнное зерно, погубленное такимъ ужаснымъ — нѣтъ, преступнымъ способомъ. Да проститъ Господь мнѣ, его сыну, за то, что я употребляю это слово: я имѣю основанія думать, что это ужасное зрѣлище никогда уже больше не изглаживалось изъ памяти отца до самой его смерти.

Джемъ, казалось, былъ въ очень болтливомъ настроеніи. Онъ замѣтилъ, «что хозяинъ смотритъ сегодня совсѣмъ больнымъ. А это вѣдь хорошенькая комнатка, нравится вамъ?»

Я похвалилъ комнату и спросилъ, лучше ли идутъ теперь дѣла его матери.

— О, да. М-ръ Халифаксъ платитъ ей хорошія деньги; ну, и она старается сдѣлать ему все поудобнѣе. Да ему немного и нужно, онъ почти цѣлый день не бываетъ дома.

— А чѣмъ онъ занимается по ночамъ?

— Учится, — сказалъ Джемъ съ благоговѣйнымъ ужасомъ во взглядѣ. — Онъ — страшно умный. Онъ научилъ насъ съ Чарли читать; онъ очень добръ къ намъ и къ мамѣ тоже. Она говоритъ, что м-ръ Халифаксъ…

— Отошли мальчика прочь, Финеасъ, — пробормоталъ мой отецъ, поворачиваясь лицомъ къ стѣнѣ.

Я повиновался, но прежде шепотомъ спросилъ у мальчика, не знаетъ ли онъ, когда м-ръ Халифаксъ можетъ вернуться домой.

— Онъ сказалъ, — вѣроятно, не раньше утра. Тамъ много всякаго дурного народу. Онъ хотѣлъ провести всю ночь въ вашемъ домѣ или на кожевенномъ заводѣ — онъ боится «краснаго пѣтуха».

Эти слова заставили отца вздрогнуть, потому что въ тѣ времена мы очень хорошо знали, что простой народъ подразумѣвалъ подъ «краснымъ пѣтухомъ».

— Мой домъ… мой кожевенный заводъ! Я долженъ встать сію же минуту — помоги мнѣ. Онъ долженъ придти назадъ, тотъ малый, Халифаксъ. Можно собрать еще много моихъ людей — и Вилькса, и Джонсона, и Джакоба Бойнса, и… я говорю, Финеасъ… но ты ничего не знаешь.

Онъ попытался было одѣться и натянуть свои тяжелые башмаки, но упалъ назадъ, въ полномъ изнеможеніи. Я заставилъ его опять лечь на кровать.

— Финеасъ, мой мальчикъ, — сказалъ онъ надтреснутымъ голосомъ: — твой старый отецъ становится такимъ же безпомощнымъ, какъ и ты.

Джемъ ушелъ, и мы опять остались вдвоемъ. Я то погружался въ легкую дремоту, то снова вскакивалъ, прислушиваясь къ отдаленному шуму въ городѣ, или испуганный внезапной вспышкой свѣчи, которую мое напуганное воображеніе спросонокъ превращало въ далекое зарево пожара, пожиравшаго нашъ домъ или заводъ. По временамъ я слышалъ, какъ отецъ бормоталъ: «хоть бы малый остался цѣлъ!»

Такъ тянулась эта безконечная, тревожная ночь.

ГЛАВА VIII.

Послѣ полуночи я услышалъ по ровному дыханію отца, что онъ спитъ. Это меня очень обрадовало не только потому, что сонъ могъ подкрѣпить измученнаго старика, но и по нѣкоторымъ другимъ причинамъ.

Я не могъ спать; всѣ мои способности находились въ крайнемъ напряженіи. Въ эту ночь, единственный разъ въ жизни, я чувствовалъ себя настоящимъ мужчиной, сильнымъ и душой и тѣломъ.

Отецъ мой всегда спалъ очень крѣпко, и я зналъ, что ничто не разбудитъ его до самаго разсвѣта; поэтому мои обязанности здѣсь были окончены. Я вышелъ изъ комнаты и тихонько прокрался внизъ по лѣстницѣ въ кухню Салли Воткинсъ. Тамъ царила полная тишина; только нашъ вѣрный сторожъ Джемъ дремалъ, сидя у потухающаго огонька. Я тронулъ его за плечо. Онъ быстро вскочилъ на ноги, схватилъ меня за шиворотъ и едва не сбилъ съ ногъ.

— Прошу прощенія, м-ръ Финеасъ! Надѣюсь, я не ударилъ васъ, сэръ? — вскричалъ онъ чуть не плача: у этого здороваго пятнадцатилѣтняго парня, несмотря на его грубоватую внѣшность, было самое нѣжное и сострадательное сердце, какое только можно себѣ представить. — Я думалъ, что это кто-нибудь изъ тѣхъ людей, къ которымъ пошелъ м-ръ Халифаксъ.

— А гдѣ теперь м-ръ Халифаксъ?

— Не знаю, сэръ; я очень хотѣлъ бы разыскать его — не такъ это и трудно, — но только онъ сказалъ мнѣ: «Джемъ, вы останетесь съ ними» (онъ показалъ пальцемъ на лѣстницу). Поэтому я и сижу здѣсь, м-ръ Финеасъ.

И Джемъ съ прежней собачьей покорностью усѣлся на старое мѣсто возлѣ огня, но видъ у него былъ весьма рѣшительный. Ясно было, что никакія силы въ мірѣ не могутъ заставить его покинуть свой постъ; поэтому онъ былъ для моего бѣднаго отца такимъ же надежнымъ и вѣрнымъ сторожемъ, какъ громадная дворовая собака на кожевенномъ заводѣ, храбрая, какъ левъ, и послушная, какъ дитя.

Послѣднія мои колебанія исчезли окончательно, я рѣшился привести немедленно въ исполненіе свой планъ.

— Джемъ, одолжите мнѣ вашу куртку и шляпу, мнѣ надо пойти въ городъ

Джемъ былъ до такой степени изумленъ, что стоялъ съ открытымъ ртомъ все время, пока я снималъ съ него нужныя мнѣ принадлежности его одежды и открывалъ дверь. Наконецъ, когда я переступилъ уже порогъ кухни, ему, казалось, пришло въ голову, что онъ долженъ воспрепятствовать моему намѣренію.

— Но, сэръ, м-ръ Халифаксъ сказалъ…

— Я и хочу отыскать м-ра Халифакса.

И съ этими словами я выскользнулъ изъ дома. Вѣрный Джемъ стоялъ на порогѣ и глядѣлъ мнѣ вслѣдъ съ самымъ безнадежнымъ выраженіемъ лица.

— Мнѣ думается, вы можете дѣлать, что хотите, сэръ; но м-ръ Халифаксъ сказалъ: «Джемъ, вы останетесь здѣсь», — и здѣсь я долженъ остаться.

Онъ вошелъ въ домъ, и я слышалъ, какъ онъ запиралъ дверь съ угрюмой рѣшимостью сторожить ее и дожидаться Джона, хотя бы ему пришлось ждать до самаго второго пришествія.

Я прошелъ по темному переулку на Большую улицу. Тамъ все было тихо и спокойно; мнѣ не было никакой нужды занимать у Джема платье, чтобы легче пробраться черезъ толпу свирѣпыхъ мятежниковъ. Отъ нихъ не осталось и слѣда; только подъ одной изъ трехъ масляныхъ лампочекъ, скудно освѣщавшихъ ночную тьму Нортонбёри, валялись тлѣющіе клочки просмоленной пакли. Слѣдовательно, они таки подумали объ этомъ ужасномъ средствѣ разрушенія — огнѣ. Неужели мои опасенія были не безосновательны? Нашъ домъ, можетъ быть, горитъ и, можетъ быть, Джонъ внутри его!

Я побѣжалъ дальше, подгоняемый глухимъ шумомъ, который, казалось, слышался невдалекѣ; но на улицѣ все еще не было никого видно; только одинокій часовой дремалъ въ сторожевой будкѣ возлѣ аббатства. Я разбудилъ его и спросилъ, все ли благополучно въ городѣ, и гдѣ теперь мятежники.

— Какіе мятежники?

— Что были у мельницы Абеля Флетчера; теперь они, можетъ быть, осаждаютъ его домъ.

— Да, да, я думаю, что они — именно тамъ.

— Неужели же ни одинъ человѣкъ въ городѣ не придетъ ему на помощь — ни полиція, ни законъ?

— О нѣтъ, онъ — квакеръ; законъ не защищаетъ квакеровъ.

Въ его словахъ заключалась ужасная правда: свобода и справедливость были въ тѣ времена пустымъ звукомъ для диссидентовъ^[4] всякаго рода; и они знали о славной англійской конституціи только то, что ея желѣзная рука всегда направлена противъ нихъ.

Сначала я совершенно забылъ объ этомъ, но равнодушное замѣчаніе часового снова напомнило мнѣ эту горькую истину. Поэтому, не тратя больше времени на разговоры, я побѣжалъ вдоль церковной стѣны и скоро увидѣлъ кровавый свѣтъ факела, отражавшійся на высокихъ стволахъ каштановъ. Теперь я попалъ, наконецъ, въ самую середину маленькой кучки «мятежниковъ».

Это была настоящая горсточка, не больше сорока человѣкъ; повидимому, остатки той толпы, которая нападала на мельницу и къ которой присоединилось теперь еще немного сельскихъ рабочихъ изъ окрестностей. Но отчаяніе сдѣлало ихъ готовыми на все. Они пришли по Кольтхамской дорогѣ такъ тихо, что никто въ городѣ не замѣтилъ ихъ приближенія, и я открылъ ихъ присутствіе только по свѣту факела и слабому гулу голосовъ. Не знаю, разбойничали ли они гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, но до сихъ поръ они, повидимому, еще не произвели нападенія на домъ моего отца: онъ стоялъ на другой сторонѣ улицы, запертый, темный и молчаливый.

Я услышалъ возлѣ себя тихій шопотъ. «Старика здѣсь нѣтъ; никто не знаетъ гдѣ онъ».

Нѣтъ, слава Богу, никто не зналъ этого!

— Что, ребята, всѣ здѣсь? — спросилъ человѣкъ, державшій факелъ, поднимая его повыше, чтобы хорошенько разглядѣть окружающихъ. На этотъ разъ платье Джема Воткинса оказало мнѣ очень большую услугу. Никто не замѣтилъ моего присутствія, кромѣ, можетъ быть, одного человѣка, укрывавшагося за стволомъ дерева; я немного боялся его, такъ какъ онъ, очевидно, весьма внимательно наблюдалъ за всѣмъ происходившимъ.

— Готово, молодцы? Ну, теперь за работу! Выкуримъ ихъ оттуда!

Но въ это время въ толпѣ началась какая-то драка, во время которой единственный зажженный факелъ былъ выбитъ изъ рукъ предводителя и растоптанъ подъ ногами. Поднялся цѣлый ураганъ проклятій, хотя никто, казалось, не зналъ истиннаго виновника случившагося. Въ темнотѣ я потерялъ изъ виду моего человѣка за деревомъ и не могъ найти его до тѣхъ поръ, пока разсвирѣпѣвшая толпа не бросилась къ ближайшему фонарю. Возлѣ; нашего дома остался только одинъ человѣкъ, быстро подкравшійся къ рѣшеткѣ. Онъ осмотрѣлся вокругъ, вѣроятно, желая узнать, нѣтъ ли кого по близости, и сталъ перелѣзать черезъ ворота. Несмотря на ночную темноту, мнѣ показалось, что я узналъ его.

— Джонъ?

— Финеасъ?! — Однимъ прыжкомъ онъ очутился возлѣ меня. — Какъ могли вы…

— Я все могу сегодня ночью. Но вы? Кажется, никто не причинилъ вамъ вреда? О, слава Богу, вы не ранены!

И я схватилъ за руку своего единственнаго друга, съ которымъ былъ такъ долго въ разлукѣ.

Онъ крѣпко прижалъ меня къ себѣ; его чувство было такъ же сильно, какъ мое, но онъ умѣлъ сдерживать себя.

— Теперь, Финеасъ, въ нашемъ распоряженіи всего одна минута. Я долженъ доставить васъ въ безопасное мѣсто… Намъ надо пробраться въ домъ.

— А кто тамъ?

— Джель. Она одна стоитъ цѣлаго отряда полицейскихъ. Сегодня ночью она уже разъ обратила въ бѣгство этихъ молодцовъ, но они опять вернулись и сію минуту будутъ здѣсь.

— А мельница?

— Пока еще цѣла, со вчерашняго утра я держу тамъ трехъ рабочихъ съ кожевеннаго завода, хотя вашъ отецъ и не знаетъ объ этомъ. Я ходилъ туда и сюда всю ночь, ожидая возвращенія съ Севернскихъ мельницъ. Тсс! Вотъ они идутъ. Джель, вы слышите?

Онъ тихонько постучалъ въ окно. Черезъ нѣсколько секундъ Джель отперла дверь, впустила насъ въ домъ и опять тщательно задвинула всѣ засовы; въ рукахъ у нея было что-то, весьма похожее на пистолеты моего отца, хотя я не рѣшусь положительно утверждать этотъ фактъ, чтобы не уронить достойную женщину въ глазахъ нашего миролюбиваго общества.

— Браво! — сказалъ Джонъ, когда мы очутились всѣ вмѣстѣ въ забаррикадированномъ домѣ и прислушивались къ угрожающему гулу голосовъ и глухому шуму шаговъ, раздававшихся снаружи. — Браво, Джель! Вы — удивительная женщина!

Она, казалось, была очень польщена этой похвалой и покорно послѣдовала за Джономъ, быстро переходившимъ изъ одной комнаты въ другую.

— Я сдѣлала все, что ты приказалъ мнѣ. Ты — разумный парень, Джонъ Халифаксъ. Теперь ужъ мы въ безопасности, мнѣ кажется.

— Въ безопасности? Какъ будто засовы и болты могутъ быть защитой отъ огня: сейчасъ намъ угрожало именно это.

— Все таки, я думаю, что они этого не сдѣлаютъ, — прибавилъ Джонъ. Но въ эту минуту раздались крики: «Выкуримъ ихъ оттуда!» Крики эти становились все громче и громче.

Увы, скоро мы убѣдились, что они, дѣйствительно, хотятъ поджечь постройки. Изъ окна чердака можно было видѣть, какъ они зажигали факелъ за факеломъ, бросая ихъ одинъ за другимъ по направленію къ дому — но пока безуспѣшно: зажженная пакля отскакивала отъ крѣпкихъ дубовыхъ досокъ двери и истлѣвала на каменныхъ ступенькахъ лѣстницы, не причинивъ никакого вреда, Единственнымъ результатомъ всѣхъ этихъ попытокъ было только то, что мы могли ясно, какъ при дневномъ свѣтѣ, разглядѣть исхудалыя оборванныя фигуры и изнуренныя лица обезумѣвшихъ отъ голода мятежниковъ,

Джонъ, такъ же, какъ и я, отвернулся отъ этого ужаснаго и вмѣстѣ съ тѣмъ плачевнаго зрѣлища.

— Я хочу поговорить съ ними, — сказалъ онъ. — Отворите окно, Джель. И, прежде чѣмъ я успѣлъ помѣшать ему, онъ уже высунулся изъ окна съ крикомъ: — Эй, вы тамъ!

При звукахъ этого громкаго повелительнаго голоса люди внизу замолкли и обратили къ нему выжидающія лица.

— Друзья мои, знаете ли вы, на что идете? Сжечь домъ джентльмена — вѣдь за это висѣлица!

Наступило минутное молчаніе, затѣмъ толпа разразилась громкими насмѣшливыми криками: — Не квакера! Никого не повѣсятъ только за то, что онъ поджегъ домъ квакера!

— Это истинная правда, — пробормотала Джель сквозь зубы. — Мы должны сразиться съ ними сами, грудь съ грудью, какъ древніе Мардохеи бились со своими врагами, пока не вырѣзали ихъ всѣхъ.

— Сразиться? — повторилъ Джонъ, обращаясь больше къ самому себѣ, — сражаться съ этими? Но что вы дѣлаете, Джель?

Мы только что успѣли закрыть окно, какъ въ него попало уже нѣсколько зажженныхъ факеловъ, и Джель старалась теперь заткнуть выбитое въ стеклѣ отверстіе большой книгой — послѣдней книгой въ домѣ, съ которой она рѣшилась бы такъ непочтительно обращаться при другихъ обстоятельствахъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Джель, только не этимъ. — Онъ взялъ у нея изъ рукъ и бережно положилъ на мѣсто эту чудную книгу, въ которой онъ привыкъ, день изо дня и годъ отъ года, читать простыя и прекрасныя слова: «любите враговъ вашихъ, благословляйте проклинающихъ васъ, благотворите ненавидящимъ васъ, и молитесь за обижающихъ васъ и гонящихъ васъ».

Минуты двѣ Джонъ простоялъ въ раздумьѣ, затѣмъ дотронулся до моего плена.

— Финеасъ, я хочу испробовать одинъ новый планъ — вѣрнѣе говоря, такой старый, что онъ кажется почти новымъ. Удастся онъ или нѣтъ, во всякомъ случаѣ, вы сможете засвидѣтельствовать за меня передъ вашимъ отцомъ, что я хотѣлъ сдѣлать все къ лучшему, и выбралъ этотъ способъ, потому что считалъ его самымъ правильнымъ и справедливымъ. Ну, теперь къ дѣлу.

Къ моему великому ужасу, онъ распахнулъ окно и высунулся изъ него

— Друзья мои, я хочу сказать вамъ еще нѣсколько словъ.

Онъ могъ бы съ такимъ же успѣхомъ обращаться къ бушующему морю. Единственнымъ отвѣтомъ на его крикъ былъ градъ пущенныхъ въ него камней и палокъ; по счастью, они не попали въ цѣль, такъ какъ бросавшіе находились слишкомъ далеко отъ насъ. Желѣзная остроконечная рѣшетка, вышиной футовъ въ восемь или даже больше, окружавшая нашъ домъ, мѣшала имъ подойти ближе, и пока еще никто изъ нихъ не пытался перелѣзть черезъ нее. Наконецъ одинъ камень случайно ударилъ Джона въ грудь.

Я оттащилъ его отъ окна, хотя онъ и увѣрялъ меня, что ударъ не причинилъ ему никакого вреда, и въ ужасѣ сталъ умолять его не подвергать опасности свою жизнь.

— Не бойтесь, со мной не случится ничего. Но я обязанъ сдѣлать то, что считаю справедливымъ, и что должно быть сдѣлано непремѣнно.

Въ это время дикія завыванія толпы настолько усилились, что я едва могъ разслышать его слова; снизу все громче доносился яростный крикъ мятежниковъ:

— Сожжемъ ихъ! Сожжемъ ихъ! Вѣдь это квакеры!

— Нельзя терять ни одной минуты. Подождите; дайте мнѣ подумать… — Джель, у васъ, кажется, есть пистолетъ?

— И заряженный, — отвѣтила она, передавая ему оружіе съ такимъ свирѣпымъ удовольствіемъ на лицѣ, что, очевидно, она совсѣмъ не желала подражать примѣру Друзей, и «не противиться злу».

Схвативъ его, Джонъ бросился внизъ по лѣстницѣ, и, прежде чѣмъ я успѣлъ сообразить, что онъ намѣренъ сдѣлать, онъ уже отодвинулъ засовъ съ парадной двери, открылъ ее и остановился на верхней ступенькѣ крыльца, откуда онъ былъ хорошо виденъ бушевавшей толпѣ.

Нечего было и пробовать уговорить его опять войти въ домъ; поэтому я пошелъ вслѣдъ за нимъ и сталъ позади столба; не думаю, чтобы онъ могъ замѣтить мое присутствіе, хотя я стоялъ почти рядомъ съ нимъ.

Поступокъ этотъ былъ такъ внезапенъ, что даже мятежники, казалось, не замѣтили или не вполнѣ поняли, что случилось, пока при свѣтѣ вновь зажженныхъ факеловъ не увидѣли, что молодой человѣкъ стоитъ передъ домомъ, повернувшись спиной къ входной двери.

Это зрѣлище привело ихъ въ полное замѣшательство. Даже я, несмотря на весь свой страхъ за него, почувствовалъ, что въ эту минуту, по крайней мѣрѣ, онъ въ безопасности; они были поражены — нѣтъ, буквально парализованы его смѣлостью.

Но буря свирѣпствовала еще настолько сильно, что ее можно было усмирить только на одно короткое мгновеніе. Затѣмъ опять раздался цѣлый взрывъ смѣшанныхъ голосовъ:

— Кто ты такой?

— Это одинъ изъ квакеровъ.

— Нѣтъ, онъ — не квакеръ.

— Все равно, сожжемъ его!

— Посмѣйте-ка тронуть его хоть пальцемъ!

Среди мятежниковъ, очевидно, произошло разногласіе. Какой-то высокій человѣкъ, который игралъ выдающуюся роль во время всѣхъ событій этой ночи, казалось, старался успокоить толпу.

Джонъ спокойно стоялъ на своемъ мѣстѣ. Одинъ разъ въ него полетѣлъ факелъ; онъ наклонился и подобралъ его. Я думалъ, что онъ броситъ его назадъ въ толпу, но онъ снова кинулъ его на землю и старательно затопталъ ногой. Этотъ простой поступокъ произвелъ необыкновенное впечатлѣніе на толпу.

Между тѣмъ высокій малый приблизился къ воротамъ и назвалъ Джона по имени.

— Это — вы, Джекобъ Бейнсъ! Мнѣ очень жаль, что я вижу васъ здѣсь.

— Въ самомъ дѣлѣ, сэръ?

— Что вамъ надо отъ насъ?

— Отъ тебя ничего. Мы хотимъ видѣть Абеля Флетчера. Гдѣ онъ?

— Я во всякомъ случаѣ не скажу вамъ этого.

Новый взрывъ негодующихъ криковъ раздался вслѣдъ за его словами, и снова Джекобу Бейнсу удалось успокоить своихъ товарищей; казалось, онъ пользовался надъ ними большой властью.

Джонъ Халифаксъ стоялъ, не шевелясь. Очевидно, онъ былъ хорошо извѣстенъ рабочимъ. Я уловилъ нѣсколько отдѣльныхъ восклицаній. — «Не трогайте малаго». — «Онъ былъ очень добръ къ моему мальчику». — «Нѣтъ, онъ — настоящій дяадитльменъ». — «Вѣдь, онъ пришелъ сюда такимъ же бѣднякомъ, какъ и мы», и тому подобное. Наконецъ одинъ голосъ, пронзительный и рѣзкій, покрылъ собою всѣ остальные.

— Я спрашиваю, молодой человѣкъ, испыталъ ли ты когда-нибудь, что значитъ почти умирать съ голоду?

— Ого, и сколько еще разъ!

Этотъ короткій и неожиданный отвѣтъ поразилъ толпу бунтовщиковъ; на минуту наступило полное молчаніе. Затѣмъ тотъ же голосъ вскричалъ:

— Говори, что ты хочешь сказать, любезный! Мы не сдѣлаемъ тебѣ вреда. Ты тоже одинъ изъ нашихъ!

— Нѣтъ, я не принадлежу къ вамъ. Я постыдился бы придти ночью къ дверямъ моего хозяина и сжечь его домъ.

Я ожидалъ новаго взрыва ярости, но его не послѣдовало. Мятежники, какъ будто противъ воли, прислушивались къ этому ясному, мужественному голосу, въ которомъ не было и тѣни страха.

— И почему вы это сдѣлали? — продолжалъ Джонъ. — Только потому, что онъ не захотѣлъ продать или подарить вамъ свою пшеницу. Замѣтьте, это была его пшеница, не ваша. Неужели человѣкъ не можетъ сдѣлать, что онъ хочетъ, со своимъ собственнымъ добромъ?

Послѣдній доводъ, казалось, поразилъ мятежниковъ; въ сознаніи толпы — по крайней мѣрѣ, англійской — всегда бываютъ проблески какой-то грубой справедливости.

— Неужели вы не видите, какъ безразсудно поступили? Вы пробовали также угрожать. Но вѣдь вы всѣ знаете м-ра Флетчера; многіе изъ васъ принадлежатъ даже къ числу его рабочихъ. Онъ — не такой человѣкъ, отъ котораго можно чего-нибудь добиться угрозами.

Послѣднее замѣчаніе Джона было встрѣчено въ толпѣ сердитымъ ропотомъ; но онъ продолжалъ, какъ будто не замѣчая этого:

— И я также не боюсь васъ и вашихъ угрозъ. Посмотрите сюда: я застрѣлилъ бы перваго изъ васъ, кто попытался бы ворваться въ домъ м-ра Флетчера. Но я совсѣмъ не желаю, чтобы мнѣ пришлось стрѣлять въ васъ, бѣдные, умирающіе съ голоду люди! Я самъ знаю, каково быть голоднымъ. Мнѣ жалко васъ, жалко отъ всего сердца!

Трудно было не повѣрить искренности этихъ сочувственныхъ словъ или ошибиться въ значеніи раздавшагося вслѣдъ за ними ропота толпы.

— Но что же намъ дѣлать, м-ръ Халифаксъ? — вскричалъ Джекобъ Бейнсъ умоляющимъ голосомъ: — мы совсѣмъ изголодались: какой толкъ изъ того, что вы говорите съ нами?

Выраженіе лица Джона совершенно измѣнилось. Я видѣлъ, какъ онъ поднялъ голову и откинулъ назадъ свои кудри тѣмъ красивымъ жестомъ, который я такъ хорошо зналъ еще съ дѣтства; затѣмъ онъ спустился съ лѣстницы и подошелъ къ запертымъ воротамъ.

— Предположимъ, я дамъ вамъ чего-нибудь поѣсть, будете вы меня слушаться потомъ?

Поднялся крикъ восторженнаго согласія. Бѣдняги! Они сражались не за свои убѣжденія, справедливыя или ложныя, но просто за самую возможность существовать; они голодали и имъ прежде всего нуженъ былъ хлѣбъ. Они готовы были бы продать души дьяволу за одинъ кусочекъ хлѣба.

— Вы должны обѣщать мнѣ, что будете вести себя смирно, — сказалъ Джонъ очень рѣшительнымъ тономъ, когда крики немного утихли. — Вы всѣ изъ Нортонбери; я знаю васъ и могу отправить каждаго изъ васъ на висѣлицу несмотря даже на то, что Абель Флетчеръ — квакеръ. Помните же, что вы мнѣ обѣщали.

— Да, да! Только что-нибудь поѣсть; дайте намъ что-нибудь поѣсть!

Джонъ Халифаксъ крикнулъ Джель и приказалъ ей принести все съѣстное, что только найдется въ домѣ, и передать ему черезъ окно гостиной. Она исполнила его желаніе съ слѣпой покорностью, и я слышалъ лишь, что она покрѣпче задвинула засовъ парадной двери и съ страннымъ рѣзкимъ всхлипываніемъ заняла свое мѣсто у окна.

— Ну, теперь входите, друзья мои! — И онъ отперъ ворота.

Когда они столпились на ступенькахъ лѣстницы, я увидѣлъ, что ихъ было дѣйствительно не больше сорока человѣкъ, несмотря на тотъ шумъ, который они недавно производили. Но дай мнѣ Боже никогда больше не видѣть такихъ изнуренныхъ и доведенныхъ до отчаянія людей!

Джонъ раздѣлилъ между ними принесенную ѣду, и они накинулись на нее, какъ дикіе звѣри. Они хватали и грызли, что попало: мясо вареное и сырое, хлѣбъ, овощи; глотали даже муку, стараясь поскорѣе утолить терзавшій ихъ голодъ; затѣмъ, немного насытившись, они попросили пить.

— Воды, Джель! Принесите имъ воды.

— Пива! — закричали нѣкоторые.

— Воды! — повторилъ Джонъ, — Ничего, кромѣ воды. Мнѣ не надо пьяницъ, бушующихъ передъ дверьми моего хозяина. — И, случайно или намѣренно, онъ громко щелкнулъ куркомъ своего пистолета. Но врядъ ли это даже было нужно; они уже смирились передъ гораздо болѣе могущественнымъ оружіемъ, — лучшимъ оружіемъ, какимъ только можетъ владѣть человѣкъ — его твердой и непреклонной волей.

Наконецъ они истребили все съѣстное, что было у насъ въ домѣ. Джонъ сказалъ имъ это, и они повѣрили ему. Для нѣкоторыхъ изъ нихъ было довольно самаго незначительнаго количества пищи; истощенные долгимъ голоданьемъ, они совсѣмъ ослабѣли и валились на землю, не имѣя силы разжевать и проглотить даже тѣ куски, которые держали во рту. Одинъ изъ нихъ, маленькій человѣкъ съ пронзительнымъ голосомъ — спросилъ меня, нельзя ли ему взять хоть кусочекъ хлѣба домой для старухи.

Джонъ услышалъ его слова, обернулся и въ первый разъ замѣтилъ мое присутствіе.

— Финеасъ, это было очень нехорошо съ вашей стороны; но теперь опасность уже прошла.

Да, дѣйствительно, теперь здѣсь не было никакой опасности — даже для сына Абеля Флетчера. Цѣлый и невредимый, я стоялъ возлѣ Джона и глядѣлъ на него съ горделивой радостью въ сердцѣ.

— Ну, друзья мои, — сказалъ онъ, съ улыбкой осматриваясь вокругъ, — достаточно вы наѣлись?

— Мы, мужчины, получили ѣду, спасибо тебѣ за это; но что сдѣлается съ нашими малютками тамъ дома? Слушайте, м-ръ Халифаксъ, — прибавилъ онъ съ новымъ взрывомъ отчаянія — мы должны, во что бы то ни стало, раздобыть гдѣ-нибудь пищи.

Джонъ отвернулъ голову; лицо его было очень печально. Другой изъ «бунтовщиковъ» дернулъ его сзади за рукавъ куртки.

— Когда ты былъ еще бѣднымъ мальчикомъ, я одолжилъ тебѣ свою попону, потому что тебѣ не на чемъ было спать; я не завидую твоей удачѣ; видно вамъ на роду написано выбиться въ люди. Но хозяинъ Флетчеръ — жестокій человѣкъ.

— Но вмѣстѣ съ тѣмъ и справедливый, — настаивалъ Джонъ. — Вспомните, вы всѣ, работавшіе у него, обсчиталъ ли онъ васъ когда-нибудь хоть на грошъ? Если бы вы пришли къ нему и сказали: "Хозяинъ, времена теперь тяжелыя, и мы не можемъ прожить на свой заработокъ, " онъ могъ бы — я не говорю, что онъ непремѣнно сдѣлалъ бы это — но онъ могъ бы даже добровольно дать вамъ ту пищу, которую вы теперь пытались украсть или взять силой.

— Какъ вы думаете, не дастъ ли онъ ее намъ теперь? — И Джекобъ Бейнсъ, высокій, исхудалый парень, бывшій предводителемъ всей шайки, — тотъ самый, который говорилъ о своихъ «малюткахъ» — подошелъ ближе и поглядѣлъ прямо въ глаза Джону.

— Я зналъ тебя еще мальчикомъ; теперь ты — молодой человѣкъ и, можетъ быть, сдѣлаешься скоро мужемъ и отцомъ. О, м-ръ Халифаксъ, пусть же никогда твоя жена и дѣтки не терпятъ нужды ни въ чемъ, если ты достанешь теперь кусокъ хлѣба для нашихъ семей.

— Голубчикъ, я постараюсь.

Онъ отозвалъ меня въ сторону, объяснилъ мнѣ планъ, который только что возникъ въ его умѣ, и спросилъ у меня совѣта и согласія, какъ у сына Абеля Флетчера. Надо было написать билетики, дававшіе право каждому, кто представитъ ихъ, получитъ извѣстное количество муки съ мельницы.

— Какъ вы думаете, вашъ отецъ согласился бы на это?

— Мнѣ кажется, да.

— Ну, да, — вслухъ размышлялъ Джонъ, все еще колеблясь, привести ли ему въ исполненіе свой планъ или нѣтъ, — я увѣренъ, что онъ согласится. И, кромѣ того, если онъ не отдастъ часть, то можетъ потерять все. Но онъ не уступилъ бы, даже подъ страхомъ полнаго разоренія. Нѣтъ, онъ — справедливый человѣкъ, и мнѣ нечего бояться. Дайте мнѣ бумаги, Джель.

Онъ началъ писать съ такимъ спокойнымъ видомъ, какъ будто сидѣлъ одинъ въ своей конторѣ; я смотрѣлъ черезъ его плечо, любуясь его красивымъ, твердымъ почеркомъ.

Но когда дѣло дошло до подписыванья билетовъ, Джонъ внезапно остановился и задумался.

— Нѣтъ, лучше я не буду.

— Почему такъ?

— Я не имѣю права; вашъ отецъ можетъ счесть это за дерзость и самонадѣянность.

— Дерзость? Самонадѣянность? Послѣ сегодняшней ночи?

— Ну, это — пустяки! Возмите-ка перо. Это ужъ ваше дѣло ихъ подписать, Финеасъ.

Я повиновался.

— Не правда ли, это лучше висѣлицы? — сказалъ Джонъ, послѣ того какъ роздалъ бѣднякамъ маленькіе клочки бумаги, не менѣе цѣнные, чѣмъ кредитные билеты, и добился, чтобъ они вполнѣ поняли ихъ значеніе. — Ну, скажите, есть ли еще хоть одинъ человѣкъ въ Нортонбери, который, если бы вы явились поджигать его домъ, не призвалъ бы себѣ на помощь цѣлую толпу полицейскихъ и солдатъ, которые разстрѣляли бы, какъ бѣшеныхъ собакъ, половину изъ васъ, а другую отправили въ тюрьму? А мы, за всѣ ваши безчинства, позволяемъ вамъ спокойно уйти домой, да еще сначала накормивъ васъ и давъ вамъ пищи для вашихъ дѣтей. Почему это, какъ бы вы думали?

— Не знаю, — смиренно отвѣчалъ Джекобъ Бейнсъ.

— Такъ я скажу вамъ. Потому что Абель Флетчеръ — квакеръ и истинный христіанинъ.

— Ура! Да здравствуетъ Абель Флетчеръ! Да здравствуютъ квакеры! — закричали они во все горло, и бунтъ былъ оконченъ.

Джонъ Халифаксъ закрылъ входную дверь и вошелъ въ домъ, — шатаясь невѣрными шагами. Джель, вытирая слезы со своихъ старыхъ глазъ, поспѣшно подставила ему стулъ, на который онъ опустился, дрожащій и безмолвный. Я положилъ руку ему на плечо; онъ взялъ ее и крѣпко сжалъ въ своей.

— О, Финеасъ, мой мальчикъ, я такъ радъ, такъ радъ, что все окончилось благополучно.

— Да, слава Богу.

— Вы правы; дѣйствительно, слава Богу.

Онъ закрылъ глаза и просидѣлъ такъ минуты двѣ, затѣмъ поднялся, очень блѣдный, но уже вполнѣ овладѣвъ собой.

— Теперь намъ надо пойти ко мнѣ и привести домой вашего отца.

Мы нашли его все еще спящимъ на кровати Джона, но при нашемъ появленіи онъ проснулся. При яркомъ дневномъ свѣтѣ онъ казался по старѣвшимъ со вчерашняго дня, по крайней мѣрѣ, лѣтъ на десять. Еще не вполнѣ очнувшись послѣ сна, онъ впился въ Джона Халифакса дикимъ и гнѣвнымъ взглядомъ.

— Эй, молодой человѣкъ — ахъ, да, я помню… Гдѣ мой сынъ, гдѣ мой Финеасъ?

Я, какъ дитя, бросился къ нему на шею, и онъ машинально погладилъ и потрепалъ меня по головѣ, какъ будто я на самомъ дѣлѣ былъ еще слабымъ маленькимъ ребенкомъ.

— Ты не раненъ? И другіе — всѣ цѣлы?

— Да, — отвѣтилъ Джонъ — и вашъ домъ и кожевенный заводъ тоже вполнѣ невредимы.

Во взглядѣ отца выразилось сильное изумленіе.

— Какъ же это могло случиться? — спросилъ онъ почти недовѣрчиво.

— Финеасъ разскажетъ вамъ все. Впрочемъ, погодите, можно отложить это до тѣхъ поръ, когда вы будете дома.

Но отецъ желалъ услышать все немедленно, и я передалъ ему событія послѣдней ночи, не прибавляя отъ себя никакихъ замѣчаній насчетъ поведенія Джона: это не понравилось бы ему, и, кромѣ того, факты говорили сами за себя.

Абель Флетчеръ слушалъ сначала молча, потомъ нащупалъ возлѣ себя свою шляпу, надѣлъ ее на голову и нахлобучилъ ея широкія поля себѣ на лицо. Даже, когда я разсказалъ ему про муку, которую мы обѣщали бѣднякамъ отъ его имени, — потомъ мы съ Джономъ разсчитали, что это должно было принести ему значительные убытки — онъ не пошевелился и не сказалъ ни слова.

Наконецъ Джонъ спросилъ его, доволенъ ли онъ.

— Вполнѣ доволенъ.

Но, сказавъ эти слова, онъ продолжалъ сидѣть по прежнему неподвижно; его сжатыя руки покоились на колѣняхъ, и широкія поля шляпы закрывали все лицо до самаго подбородка. Подъ конецъ его молчаніе начало уже тревожитъ насъ.

Джонъ заговорилъ съ нимъ такъ кротко и нѣжно, какъ могъ бы говорить родной сынъ.

— Что, ваша нога все еще болитъ? Могу я помочь вамъ дойти до дому?

Отецъ поднялъ глаза и медленно протянулъ ему руку.

— Ты — хорошій малый и былъ очень добръ къ намъ обоимъ. Я тебѣ весьма благодаренъ.

Отвѣта не послѣдовало, но всѣ слова въ мірѣ не могли бы сравниться съ этимъ счастливымъ молчаніемъ.

Наконецъ мы довели отца домой. Было какъ разъ такое же ясное лѣтнее утро, какъ два года тому назадъ, когда мы оба, измученные и дрожащіе, стояли передъ запертой дверью нашего дома. Теперь мы съ Джономъ снова вспомнили объ этомъ днѣ; не знаю, думалъ ли о немъ также и отецъ.

Онъ вошелъ въ домъ, тяжело опираясь на Джона, и сѣлъ въ той же комнатѣ, на то же самое мѣсто, гдѣ когда-то онъ такъ строго судилъ насъ — судилъ Джона Халифакса.

Можетъ быть, остатокъ прежней горечи пробудился теперь въ душѣ Джона, потому что онъ остановился на порогѣ.

— Войди же, — сказалъ отецъ, поднимая на него глаза.

— Если я здѣсь — желанный гость; не иначе.

— Ты — желанный гость.

Онъ вошелъ, — вѣрнѣе, я втащилъ его въ комнату — и сѣлъ возлѣ насъ. Но во всей его осанкѣ выражалась нерѣшительность, и онъ нервно сжималъ и разжималъ руки. Отецъ, тоже сильно взволнованный, сидѣлъ, опустивъ голову на руки. Я тихонько подошелъ къ нему и нѣжно поблагодарилъ его за радушный пріемъ, оказанный Джону.

— Тебѣ не за что благодарить меня, — сказалъ онъ съ проблескомъ прежней суровости въ голосѣ. — То, что я сдѣлалъ когда-то, было лишь справедливо — или, по крайней мѣрѣ, я такъ думалъ тогда. То, что я сдѣлалъ сейчасъ и что еще намѣренъ сдѣлать, — тоже простая справедливость. Джонъ, сколько тебѣ лѣтъ теперь?

— Двадцать, — отвѣтилъ тотъ.

— Въ такомъ случаѣ, съ сегодняшняго дня я беру тебя на годъ къ себѣ въ ученики и помощники, хотя ты знаешь дѣло почти такъ же хорошо, какъ и я. Къ двадцати одному году ты будешь уже въ состояніи устроиться самостоятельно, или я могу принять тебя товарищемъ въ предпріятіе — тамъ мы посмотримъ. Но, — и онъ строго, даже гнѣвно посмотрѣлъ прямо въ смѣлые глаза Джона — ты долженъ помнить, что занялъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ мѣсто этого мальчика. Пусть же Господь поступитъ съ тобою такъ, какъ ты поступишь съ моимъ сыномъ Финеасомъ — съ моимъ единственнымъ сыномъ!

— Аминь! — послѣдовалъ торжественный отвѣтъ

И Джонъ Халифаксъ сдержалъ свое обѣщаніе.

Переводъ съ англійскаго Е. Македоновой. Конецъ.

"Юный Читатель", №№ 5, 7, 9, 11, 14, 1906

---

1. Пенни — мелкая англійская монета.
2. Квакеры — религіозная секта въ Англіи, не признающая никакихъ обрядовъ, отказывающаяся отъ военной, службы отвергающая роскошь и держащаяся крайней простоты и въ образѣ жизни и въ обращеніи. Въ сношеніяхъ съ другими они никогда не употребляютъ титуловъ и всѣхъ называютъ ты.
3. Одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ пьесѣ «Макбетъ».
4. Диссидентами назывались въ Англіи тѣ, которые не исповѣдывали господствующей религіи.