Англійская литература начала XIX-то в. представляетъ замѣчательную эпоху развитія національнаго генія. Начиная съ поэтовъ такъ-называемой «озерной» школы (Lake-poets), Вордсворта, Кольриджа, Соути и другихъ, она отрекается отъ классическихъ традицій XVIII-го в. и вступаетъ на новый путь — натурализма. Цѣлый рядъ поэтовъ видоизмѣняетъ въ частностяхъ основную черту новаго направленія, и вскорѣ образуется новая литературная школа, которая вступаетъ въ борьбу съ узко-національнымъ романтизмомъ Вальтеръ-Скотта и Вордсворта, охватываетъ всю Европу своимъ могучимъ, вдохновеннымъ словомъ и даетъ литературѣ безсмертныя имена Байрона и Шелли.
Эпоха этой борьбы двухъ направленій, тѣсно связанной съ политическими событіями времени, къ сожалѣнію весьма неполно или, скорѣе, односторонне освѣщена критикой. Имя Байрона, блестящей главы новой школы, затмило его остальныхъ современниковъ, не уступающихъ ему, однако, во многихъ отношеніяхъ; они, быть можетъ, лишь скромнѣе выступали, чѣмъ гордый лордъ, занимавшій всю Европу своими личными страданіями; соціальное положеніе менѣе выдвигало ихъ, чѣмъ владѣльца Newstead Abbey, члена палаты лордовъ. Нѣкоторые изъ нихъ, однако, далеко не заслуживаютъ забвенія, и на слѣдующихъ страницахъ мы постараемся выдвинуть изъ тѣни, окружающей еще молодую литературу времени Байрона, одного изъ лучшихъ ея представителей, весьма мало извѣстнаго внѣ Англіи и почти неизвѣстнаго у насъ — Китса.
Изучая литературу той эпохи, мы невольно останавливаемъ свое вниманіе на небольшомъ кружкѣ литераторовъ, образовавшемся еще въ дни славы «озерныхъ» поэтовъ и цѣль котораго — дѣятельный протестъ противъ исключительности въ поэзіи тогдашнихъ кумировъ, какъ Вордсвортъ, Скоттъ, Соути, и борьба противъ ихъ политическаго направленія. Кружку этому было суждено дать Англіи лучшихъ поэтовъ и писателей вообще, играть значительную роль въ дѣятельности Байрона, связаннаго съ нимъ дружескими и литературными отношеніями. Центромъ его является извѣстный въ свое время литературный критикъ и поэтъ — Ли Гентъ (Leigh Hunt), и группирующіеся около него молодые писатели представляютъ рѣдкій примѣръ идеальной дружбы и единенія; кромѣ Гента, мы тамъ встрѣчаемъ Чарльса Лэмба, извѣстнаго юмористическаго писателя, шекспирологовъ Ковдена, Кларка, Газлитта, поэта Райнольдса, живописцевъ Гайдона и Северна и, наконецъ, Шелли, Китса и въ связи съ ними Байрона. Въ то время какъ послѣдній сразу пріобрѣлъ первоклассное значеніе въ всемірной литературѣ, а Шелли, непонятый современниками, былъ признанъ великимъ поэтомъ послѣ смерти, третій изъ нихъ, Джонъ Китсъ, мало извѣстенъ за предѣлами своего отечества. Англійская критика давно уже съумѣла оцѣнить по достоинству оригинальное дарованіе юноши-поэта, внушающаго глубокую симпатію какъ своимъ творчествомъ, такъ и печальной судьбой, и безусловно считаетъ его классическимъ писателемъ. Но, по странной случайности, имя его, столь громкое въ Англіи, почти неизвѣстно въ Германіи и Франціи; стихотворенія его не переведены цѣликомъ ни на одинъ изъ иностранныхъ языковъ[1].
Мы задались цѣлью въ настоящей работѣ пополнить, по возможности, этотъ пробѣлъ съ точки зрѣнія исторіи литературы, указать на значеніе Китса, во-первыхъ, какъ замѣчательнаго поэта самого по себѣ и, во-вторыхъ, какъ главнаго представителя переходной поры, отмѣчающаго собой конецъ господства «озерныхъ» поэтовъ и начало новаго литературнаго періода.
Своимъ чуткимъ пониманіемъ природы и красоты во всѣхъ ея проявленіяхъ онъ имѣетъ значительное вліяніе на старшихъ нѣсколькими годами Шелли и Байрона. Если намъ удастся возбудить въ читателяхъ интересъ къ поэзіи Китса и способствовать ознакомленію русской публики съ этимъ выдающимся поэтомъ нашего вѣка, мы будемъ считать свою задачу исполненной.
«А thing of beauty is а joy for ever» (прекрасное всегда доставляетъ наслажденіе), говоритъ начальная строка одной изъ его поэмъ; если заключенная въ ней мысль справедлива, сочиненія Битса всегда найдутъ читателей и почитателей.
I.
правитьЛитература всякой страны стоитъ въ зависимости отъ ея политической и соціальной жизни; эта истина тѣмъ болѣе оправдывается на литературѣ Англіи конца XVIII-го и начала XIX-го в., что большинство писателей этой эпохи — политическіе дѣятели. Свифтъ, Джонсонъ и др. въ XVIII вѣкѣ, Вордсвортъ, Вальтеръ-Скоттъ, Гентъ, Байронъ, въ началѣ нынѣшняго, лично заинтересованы въ борьбѣ политическихъ партій, и поэтому невозможно понять литературнаго движенія того времени, не вникнувъ въ смыслъ событій внутренней и внѣшней исторіи Англіи въ царствованіе Георга III. «Англіи, — какъ резюмируетъ Тэккерей исторію ея за 60 лѣтъ этого царствованія, — пришлось за это время выдержать возстаніе американскихъ колоній, быть потрясенной вулканомъ французской революціи, бороться и отстаивать свое существованіе предъ своимъ гигантскимъ врагомъ — Наполеономъ; отдыхать, чтобы придти въ себя послѣ этой потрясающей борьбы. Старое общество съ своимъ придворнымъ блескомъ отживаетъ свой вѣкъ, поколѣнія государственныхъ людей появляются и исчезаютъ, Питтъ слѣдуетъ въ могилу за своимъ отцомъ, лордомъ Чатамомъ; память о Роднеѣ и Вольфѣ изглаживается славой Нельсона и Веллингтона; старые поэты, соединяющіе насъ съ эпохой королевы Анны, сходятъ въ могилу; Джонсонъ умираетъ, Скоттъ и Байронъ появляются на горизонтѣ; Гаррикъ восхищаетъ свѣтъ своимъ поразительнымъ драматическимъ геніемъ, Кинь появляется на сценѣ и овладѣваетъ изумленнымъ театромъ. Паръ изобрѣтается, короли казнятся, изгоняются, лишаются престола, возвращаются на престолъ отцовъ; Наполеонъ составляетъ лишь эпизодъ въ ряду этихъ событій, а Георгъ III переживаетъ всѣ эти перемѣны, сопровождаетъ свою страну во всѣхъ революціяхъ мысли, правительства и общества и переходитъ изъ стараго времени въ наше[2]». Но этотъ изумительный по своей долговѣчности король выживаетъ изъ ума уже къ концу прошлаго вѣка и, свидѣтель столькихъ перемѣнъ, не оказываетъ лично никакого вліянія на ходъ дѣлъ, тѣмъ болѣе, что не привыкъ еще считать Англію своей страной; интересы Ганновера ему до конца жизни ближе судьбы Британіи. Его сынъ, англичанинъ по воспитанію и духу, стяжалъ себѣ печальную славу своими пороками, и лучшіе люди Англіи предвидѣли, что этотъ «первый джентльменъ Европы» столь же мало способенъ къ управленію, какъ его отецъ — съ своими семейными добродѣтелями и привычками добраго помѣщика. Парламентъ сосредоточиваетъ управленіе страны въ своихъ рукахъ, но постоянныя распри его вождей, борьба партій вносятъ неурядицу въ общій ходъ дѣлъ. Министры смѣняютъ другъ друга, старая борьба виговъ и торіевъ возобновляется съ большимъ ожесточеніемъ, и временное торжество той или другой партіи немедленно отражается на внутреннемъ положеніи страны. Любопытно читать очерки тогдашней общественной жизни въ лекціяхъ Тэккерея о «Четырехъ Георгахъ»; составленныя въ свойственномъ автору сатирическомъ духѣ, они ясно рисуютъ безпомощность и неспособность тогдашняго правительства и полны негодованія противъ мелкопомѣстныхъ нѣмецкихъ князьковъ, овладѣвшихъ гордой Британіей.
Въ эту смутную пору литература, особенно политическая, играетъ выдающуюся роль. Уже задолго до того началась въ Англіи борьба за свободу слова. Съ тѣхъ поръ, какъ въ XVII в. появляются первые политическіе листки, парламентъ протестуетъ противъ опубликованія отчетовъ о его засѣданіяхъ, противъ критическаго отношенія къ дебатамъ. Но, благодаря сочувствію и поддержкѣ общества, дѣятельность печати продолжается, несмотря на ужасы звѣздной камеры, цензуры и политическихъ процессовъ; болѣе 30.000 политическихъ брошюръ и газетъ появляются въ печати между 1640 г. и реставраціей. Блестящая пора для англійской литературы начинается въ царствованіе королевы Анны, когда лучшіе таланты посвящаютъ ей свои силы; Аддисонъ и Стиль, Свифтъ и Болингброкъ являются редакторами и постоянными сотрудниками тогдашнихъ газетъ. Правленіе Георговъ ознаменовалось жестокими преслѣдованіями авторовъ политическихъ статей и брошюръ, но оппозиція въ печати пустила уже глубокіе корни, и правительство Георга II и его преемника не можетъ укротить горячность нападокъ памфлетистовъ: политика непопулярныхъ министровъ служитъ предметомъ постоянныхъ насмѣшекъ и порицаній, смѣлые публицисты не щадятъ личности короля. Знаменитыя письма Юніуса къ приверженцамъ Георга III и статьи Вилькса въ «North Briton» пріобрѣли громадную извѣстность, возбудивъ всеобщее одобреніе своей рѣзкой критикой дѣйствій короля. Несмотря на чисто инквизиціонное слѣдствіе по дѣлу Юніуса, авторъ писемъ не былъ открыть, и рядъ политическихъ процессовъ противъ нѣкоторыхъ заподозрѣнныхъ лицъ не привелъ въ желаемому результату. Вильксъ сдѣлалъ смѣлое публицистическое нововведеніе въ борьбѣ съ министерствомъ Гренвиля: до тѣхъ поръ публицисты избѣгали называть по имени лицъ, противъ которыхъ направлены ихъ статьи; онъ открыто выставляетъ ихъ имена. "Лицемѣрное скрываніе именъ, — говоритъ Мей[3], — не было, въ самомъ дѣлѣ, достойно свободы и свободолюбія тогдашней печати. Писатель, укрывающійся отъ преслѣдованій закона, не можетъ брать на себя отвѣтственность за истину. Истина нераздѣльна съ откровенностью, и поэтому введенное Вильксомъ открытое называніе именъ имѣетъ важное значеніе для развитія раціональной политической литературы». Правительство старается сломить силу печати судебнымъ преслѣдованіемъ диффамацій, но съ 1731 libellaw, Фокса, пріобрѣтаетъ законную силу съ одобренія обѣихъ палатъ и судьба авторовъ политическихъ памфлетовъ (libels) зависитъ отъ рѣшеній присяжныхъ засѣдателей. Политическіе процессы однако не прекращаются, тѣмъ болѣе, что вслѣдъ за началомъ французской революціи правительству Англіи угрожаютъ, кромѣ оппозиціонной литературы, нѣсколько тайныхъ политическихъ обществъ, дѣятельность которыхъ возбуждаетъ ужасъ въ парламентѣ. Самое выдающееся изъ нихъ было «London corresponding Society», состоявшее большей частью изъ рабочихъ и организовавшее массу народныхъ возстаній и нѣсколько покушеній на жизнь короля. Авторы возбуждающихъ брошюръ подвергались весьма строгимъ наказаніямъ; такъ, въ 1809 г., Побьетъ за протестъ противъ жестокаго обращенія съ солдатами присужденъ былъ къ тюремному заключенію на два года, штрафу въ 1.000 фунтовъ и залогу въ 3.000 ф. для обезпеченія мирнаго поведенія въ теченіе семи слѣдующихъ лѣтъ; въ 1811 г. Ли Гентъ и его братъ Джонъ обвинялись въ перепечаткѣ статьи противъ тѣлеснаго наказанія солдатъ и были оправданы лишь благодаря блестящей защитительной рѣчи Брума. Такимъ образомъ, къ началу XIX-го в. свобода печати стѣснена, но значеніе этого четвертаго сословія, какъ называетъ ее Гентъ, признается уже безусловно. «Дайте мнѣ, — говоритъ Шериданъ въ 1810 г., — свободу печати, и я оставлю министру продажную палату лордовъ, подкупную и подобострастную палату общинъ, совершенно свободное право назначать на должности, всю обстановку министерскихъ дѣйствій; я оставлю ему всю власть, которую его общественное положеніе можетъ доставить, чтобы добиться послушанія и сломить сопротивленіе, и все-таки, имѣя лишь оружіемъ свободу печати, я смѣло вступлю съ нимъ въ борьбу, созданное имъ могучее зданіе я сломлю еще болѣе могучею силою, я свергну съ высоты продажность, присоединивъ ее къ остаткамъ исчезнувшихъ злоупотребленій, служившихъ ей основой».
Среди ожесточенной борьбы, которую либеральная печать ведетъ съ правительствомъ Георга III, начинается расколъ въ самой литературѣ, благодаря принадлежности многихъ выдающихся писателей къ партіи торіевъ. По иниціативѣ Вальтера-Скотта, въ Эдинбургѣ основывается реакціонный журналъ «Quarterly Review» для противодѣйствія распространенному и весьма популярному либеральному органу Джеффри — «Edinboargh Review», и этимъ открывается антагонизмъ двухъ литературныхъ теченій, вышедшій вскорѣ изъ рамокъ чисто-политическихъ и распространившійся въ сферѣ поэзіи, изящной литературы и критики. Шотландія въ концѣ XVIII-то в. была умственнымъ центромъ Англіи, вдали отъ безпокойной жизни Лондона, отъ непосредственнаго вліянія событій дня, отъ зоркихъ глазъ цензоровъ, собираются тамъ выдающіяся по таланту литературныя силы, преданныя идеямъ свободы, готовыя жертвовать всѣмъ для ихъ осуществленія. Молодой адвокатъ Джеффри, послѣ разныхъ неудачъ на юридическомъ поприщѣ, основываетъ здѣсь, съ помощью нѣсколькихъ друзей, ежемѣсячный журналъ первоначально съ чисто литературными цѣлями. Молодая, талантливая редакція объявляетъ войну дурному вкусу, условности въ литературѣ и искусствѣ. Между сотрудниками являются имена Сиднея Смита, Юма, Мэкинтоша, Маколэя, Мура, Кольриджа. «Edinbourgh Review» имѣетъ громадный успѣхъ. «Мы уже продаемъ 2.500 экземпляровъ, — пишетъ Джеффри брату въ самомъ началѣ, — и надѣемся продавать вдвое больше чрезъ шесть мѣсяцевъ, если насъ будутъ поддерживать въ печати». Вскорѣ голосъ его дѣлается рѣшающимъ для каждой вновь появляющейся книги, и вмѣстѣ съ разростаніемъ критическаго отдѣла, Джеффри удѣляетъ значительное мѣсто политикѣ. Либеральныя тенденціи редакціи производятъ большее впечатлѣніе на общество; свободные взгляды шотландскихъ виговъ прививаются во всей Англіи. Впервые обратилъ вниманіе на громадное распространеніе «Edinbourgh Review» и связанный съ этимъ вредъ для торіевъ — Вальтеръ-Скоттъ; онъ самъ былъ сотрудникомъ журнала въ первое время его существованія, но разошелся съ нимъ, когда либерализмъ Джеффри и его сотрудниковъ сдѣлался слишкомъ рѣзкимъ, по его мнѣнію; окончательная ссора между ними произошла послѣ того, какъ одно произведеніе Скотта было строго раскритиковано въ журналѣ.
Чтобы противодѣйствовать вліянію Органа виговъ, Вальтеръ-Скоттъ, съ помощью друзей торіевъ и подъ покровительствомъ министра Баннинга, основываетъ «Quarterly Review»; почтенный романистъ хотѣлъ доставить мирнымъ, преданнымъ правительству гражданамъ возможность узнавать политическія и литературныя новости, не всасывая яда статей Джеффри и его друзей. Новый журналъ обставленъ прекрасно; В.-Скоттъ, Соути, Джиффордъ поддерживаютъ торизмъ, преслѣдуя всякое проявленіе свободной мысли въ литературѣ. До какихъ крайностей Джиффордъ доходилъ въ своихъ нападкахъ на писателей враждебнаго направленія, мы увидимъ далѣе, по его знаменитой статьи объ «Эндиміонѣ» Китса. Антагонизмъ двухъ лучшихъ журналовъ сопровождается ожесточенной борьбой во всей періодической печати, раздѣлившейся на два враждебные лагеря: виговъ и торіевъ. Въ это время обращаютъ на себя вниманіе братья Гентъ, Ли и Джонъ, издающіе «Examiner», распространенную газету либеральнаго направленія. Популярность Ли Гента начинается главнымъ образомъ въ 1815 г., когда онъ былъ приговоренъ къ тюремному заключенію на два года за брошюру, направленную противъ принца-регента. Самый процессъ сильно волновалъ общество, и вся интеллигенція Лондона навѣщала Гента въ тюрьмѣ, выражая ему всячески свои симпатіи. День освобожденія Гента, 3-го февраля 1815 г., былъ настоящимъ торжествомъ въ либеральныхъ кружкахъ; ему устраивались оваціи, и положеніе его, какъ вдохновителя новой школы въ литературѣ и политикѣ, установилось, признанное какъ друзьями, такъ и противниками.
Въ этотъ знаменательный день одинъ изъ ближайшихъ друзей Гента, Кларкъ, бесѣдовалъ о занимавшемъ всѣхъ событіи съ своимъ товарищемъ по школѣ, молодымъ студентомъ -медикомъ. Юноша казался очень взволнованнымъ судьбой Гента и набросалъ предъ уходомъ нѣсколько строкъ на клочкѣ бумаги, который и вручилъ Кларку. Послѣдній, не подозрѣвая въ Джонѣ Китсѣ — это было имя студента — поэтическаго таланта, съ удивленіемъ прочелъ экспромтъ въ стихахъ: «Въ день освобожденія Л. Гента изъ тюрьмы». Съ этихъ поръ Китсъ часто дѣлится своими поэтическими опытами съ Кларкомъ, который, видя несомнѣнные признаки таланта въ своемъ молодомъ другѣ, показалъ нѣсколько его стихотвореній Генту. По желанію заинтересованнаго оригинальнымъ поэтомъ критика, Кларкъ знакомитъ ихъ весной 1816 г.; въ Гентѣ Китсъ нашелъ друга и покровителя и, оставивъ всѣ остальныя занятія, всецѣло предался поэзіи. Онъ дѣлается членомъ его кружка и работаетъ съ какимъ-то почти лихорадочнымъ жаромъ, какъ бы предчувствуя, что немного времени выпало на его долю для исполненія его широкихъ замысловъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ промежутокъ пяти-шести лѣтъ ему удается написать цѣлый рядъ произведеній, обезпечивающихъ ему высокое мѣсто въ англійской литературѣ.
Жизнь Китса до его дебюта въ литературѣ представляетъ интересную картину развитія поэтической натуры среди самой будничной обстановки, заставлявшей его искать въ книгахъ пищу для своей природной восторженности. Въ противоположность большинству поэтовъ своего времени, аристократовъ по рожденію, Китсъ былъ простолюдинъ. Отецъ его, Томасъ Китсъ, извозчикъ по ремеслу, женился на дочери Джона Дженкинса, содержавшаго извозчичій дворъ въ Финсбури, и наслѣдовалъ тестю послѣ его смерти. Какъ Бёрнсъ — представитель крестьянскаго элемента въ англійской поэзіи, Китсъ — представитель мѣщанства; разница между ними та, что Бёрнсъ всецѣло посвятилъ свой талантъ средѣ, взростившей его; своеобразная муза Китса унесла его далеко отъ жизни, его окружавшей. Обстановка первой поры молодости не оставила слѣдовъ въ его творчествѣ; напротивъ, сознаніе своего низкаго происхожденія доставляло ему много горькихъ минутъ въ жизни и, по мнѣнію нѣкоторыхъ критиковъ, значительно способствовало его озлобленію противъ знатныхъ «озерныхъ» поэтовъ.
Джонъ Китсъ былъ старшимъ сыномъ своихъ родителей, которые послѣ него имѣли еще двухъ сыновей, Тома и Джорджа — игравшихъ значительную роль въ жизни поэта — и дочь Фанни. Еще въ дѣтствѣ онъ лишился отца, упавшаго съ лошади и умершаго отъ полученнаго сотрясенія; нѣсколько лѣтъ спустя умерла мать отъ чахотки, наслѣдственной въ ея семьѣ, и дѣти остались на попеченіи мистера Аббе (Abbey), который завѣдывалъ денежными дѣлами сиротъ. Смерть матери была тяжелымъ ударомъ для старшаго сына, тѣмъ болѣе, что отношенія мегду ними были необыкновенно нѣжныя. Джонъ любилъ мать съ нѣсколько рыцарскимъ оттѣнкомъ; такъ, сохранился анекдотъ, какъ онъ, шести или семи лѣтъ отъ роду, защищалъ съ саблей въ рукахъ входъ въ ея комнату, чтобы никто не потревожилъ ея сна. Во время болѣзни Джонъ не отходилъ отъ ея кровати, стараясь всячески развлечь ее чтеніемъ и разговорами; смерть ея повергла его въ странное для ребенка тупое отчаяніе, изъ котораго долгое время его нельзя было вывести. Первое образованіе Китсъ получилъ въ Инфильдѣ, въ школѣ Джона Кларка, и здѣсь началась впервые дружба съ сыномъ начальника школы, Чарльсомъ Ковденомъ Кларкомъ, продолжавшаяся до конца его жизни. Кларкъ много способствовалъ началу литературной дѣятельности своего младшаго друга; судьба, жестоко преслѣдовавшая Китса во время его недолгой жизни, вообще наградила его однимъ преимуществомъ — вѣрными, преданными друзьями. Въ воспоминаніяхъ Кларка мы находимъ много подробностей о школьной жизни Китса; онъ вспоминаетъ привѣтливое, свѣтлое лицо маленькаго Джона, сдѣлавшагося вскорѣ общимъ любимцемъ. Особенныхъ способностей мальчикъ не выказывалъ. «Онъ былъ очень аккуратнымъ школьникомъ», говоритъ Кларкъ, но въ этомъ скромномъ школьникѣ развивается вскорѣ необыкновенная страсть къ чтенію, и выборъ любимыхъ книгъ свидѣтельствуетъ, что подготовительная работа поэта въ немъ началась. «Пантеонъ Тука, — продолжаетъ Кларкъ, — классическій словарь Лампріера, „Полиѳемисъ“ Спенсера, — книги, надъ которыми Китсъ проводить цѣлые дни».
«Въ нихъ онъ почерпнулъ знаніе и любовь къ греческой миѳологіи, ими было вскормлено благоговѣніе предъ нею, превышающее его классическія познанія, — послѣднія не простирались далѣе чтенія Энеиды, которая, правда, произвела такое сильное впечатлѣніе на Китса, что онъ перевелъ, еще будучи въ школѣ, значительную часть поэмы». Его пристрастіе въ греческой миѳологіи — отличительная черта его творчества — обнаруживается, такимъ образомъ, уже въ мальчикѣ. Кромѣ школьныхъ упражненій, Китсъ никогда не занимался греческимъ языкомъ и постигъ, однако, характеръ и красоту греческой жизни. Воображеніе поэта начинаетъ работать уже въ школьномъ періодѣ его жизни и, по словамъ Кларка, не было возможности оторвать Китса отъ чтенія, и, лишь уступая настояніямъ учителя, онъ изрѣдка соглашался пройтись по аллеямъ парка съ книгой въ рукахъ.
Въ 1810 г., 15-ти лѣтъ, онъ кончилъ курсъ въ инфильдской школѣ и, по рѣшенію семейнаго совѣта, дѣлается ученикомъ фельдшера Гаммонда въ Эдмонтонѣ. Исполняя добросовѣстно свои техническія обязанности, Китсъ посвящаетъ досуги изученію англійской литературы вмѣстѣ съ жившимъ по сосѣдству Кларкомъ. Послѣдній разсказываетъ, какъ однажды Китсъ взялъ у него «Fairy Queen» (Царица Фей) Спенсера, въ удивленію всей семьи, находившей весьма страннымъ, что студентъ-медикъ интересуется подобными книгами. Поэма оказала на него волшебное дѣйствіе. «Онъ прыгалъ по сценамъ поэмы, какъ молодая лошадь, выпущенная весной на лугъ. Красивое описаніе, удачный поэтическій образъ, какъ напр. „вытѣсняющій море китъ“ вызывали выраженіе экстаза на его лицѣ».
Китсъ не окончилъ обязательнаго курса у Гаммонда, вслѣдствіе возникшихъ между ними недоразумѣній, и продолжалъ занятія уже въ Лондонѣ въ больницѣ св. Томаса, но его умъ занятъ теперь всецѣло поэзіей. На вопросъ Кларка, доволенъ ли онъ занятіями въ больницѣ, Китсъ отвѣчаетъ, что не можетъ съ достаточнымъ вниманіемъ заниматься анатоміей. «Напримѣръ, на дняхъ, прибавляетъ онъ, во время лекціи въ комнату ворвался солнечный лучъ, и съ нимъ цѣлая толпа воздушныхъ созданій, увлекшихъ меня въ волшебную страну Оберона». Очевидно, не для анатомическаго театра создана была эта чуткая поэтическая душа. Въ самомъ дѣлѣ, сдавши окончательный экзаменъ по хирургіи въ іюлѣ 1816 г. и получивъ мѣсто ординатора, Китсъ вскорѣ окончательно отказывается отъ практической дѣятельности послѣ удачной операціи, сдѣланной имъ въ больницѣ. "Моя послѣдняя операція, — говорилъ онъ впослѣдствіи, — состояла въ раскрытіи кровеноснаго сосуда; я исполнилъ ее очень аккуратно, но мысли мои въ это время были такъ далеко, что удачный исходъ мнѣ показался чудомъ, и я съ тѣхъ поръ не дотрагивался до ланцета.
Съ 1816 г. Китсъ, какъ мы видѣли, дѣлается членомъ кружка Гента и всецѣло предается литературѣ. Дѣятельность его въ значительной степени опредѣляется идеями этого общества, которое заключаетъ въ себѣ будущность новой литературной школы. Прежде чѣмъ обратиться къ анализу произведеній Китса, постараемся въ краткихъ чертахъ охарактеризовать эту среду, въ которой развивается его талантъ, и главнымъ образомъ личность Ли Гента, вдохновителя молодыхъ писателей, собравшихся вокругъ него.
II.
правитьПеріодъ, въ который выступаетъ Китсъ, отмѣчаетъ собой переломъ двухъ направленій въ литературѣ, переходъ власти надъ умами отъ титановъ старшаго поколѣнія къ богамъ младшаго, какъ характеризуетъ эту эволюцію Брандесъ, заимствуя поэтическій образъ изъ «Гиперіона» Китса[4]. Роль поэтовъ старшаго поколѣнія сыграна; они начали собой реакцію противъ условности XVIIІ-го в., окунувшись въ національную струю. Сдѣлаться національнымъ (народнымъ), — говоритъ Брандесъ, — «значитъ для Англіи сдѣлаться натуралистомъ, какъ сдѣлаться романтикомъ для Германіи, приверженцемъ древне-норвежскихъ сказаній для Даніи. Эти англійскіе писатели изучаютъ и благоговѣйно преклоняются всѣ безъ исключенія предъ природой». Но на этомъ ихъ значеніе останавливается; узкій патріотизмъ, принадлежность къ ретроградной партіи торіевъ, оставляли Вордсворта, Вальтеръ-Скотта и Кольриджа глухими къ идеямъ нравственной и политической свободы, оживляющимъ какъ древнюю, такъ и новую Англію, и ихъ творчество направлено на воспѣваніе красотъ природы и воспроизведеніе старыхъ шотландскихъ преданій. Конечно, ихъ произведенія сохранятъ навсегда значеніе, какъ образцы безъискусственной свѣжей красоты; Вордсвортъ даже болѣе признается потомствомъ, чѣмъ современниками, которые не могли простить ему торизма. Въ началѣ XIX-го в. въ обществѣ настолько сильна уже потребность въ свѣжемъ свободномъ словѣ, что симпатіи переносятся на писателей новой школы при самомъ ея выступленіи, т.-е. когда самымъ выдающимся ея представителемъ былъ Ли Гентъ. Домъ его, какъ мы видѣли, служилъ центромъ молодой литературы; поэты, критики, даже художники обращались къ нему за совѣтами; Гентъ очаровывалъ ихъ своимъ дружескимъ отношеніемъ и имѣлъ большое вліяніе на выдающихся людей своего поколѣнія, не обладая самъ большимъ литературнымъ талантомъ. Симпатичный какъ человѣкъ, преданный своимъ идеямъ, онъ готовъ былъ всѣмъ жертвовать для ихъ осуществленія и до самоотверженія любилъ друзей и товарищей по служенію общему дѣлу свободы. Открыть новый талантъ было для него наслажденіемъ, и онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы развить таящіяся силы. Вліяніе его было въ высшей степени благотворно для начинающихъ писателей; мы увидимъ, какъ оно отразилось на Китсѣ. Но этимъ нравственнымъ воздѣйствіемъ не ограничивается значеніе Гента. Въ качествѣ политическаго писателя, литературнаго критика и поэта, онъ также занимаетъ видное мѣсто въ литературѣ: «Quarterly Review», нападая на нѣсколько вульгарный языкъ поэзіи Гента, обвиняетъ его въ томъ, что онъ и его послѣдователи внесли лавочный оттѣнокъ въ англійскую поэзію, и присвоиваетъ его школѣ названіе Cockney-school[5].
Такимъ образомъ, ослѣпленные ненавистью въ вигамъ, критики торійскаго органа причислили Китса и другихъ представителей новаго направленія въ подражателямъ Гента; но Китсъ и Шелли настолько выше ихъ старшаго друга по таланту, что о подражаніи не можетъ быть рѣчи. Несомнѣнна лишь общность взглядовъ какъ въ политикѣ, такъ и въ искусствѣ между Гентомъ и его молодыми товарищами. Мы видѣли, какіе взгляды Гентъ защищалъ въ политикѣ какъ редакторъ «Examinera» и какъ онъ за смѣлость своихъ нападокъ поплатился личной свободой; эстетическія теоріи его изложены въ важнѣйшемъ изъ его критическихъ трудовъ, «Imagination and fancy». Мы разсмотримъ нѣсколько подробнѣе этотъ трудъ, такъ какъ въ немъ отразились взгляды на искусство всего кружка вообще и Китса въ частности.
По теоріи Гента, главный элементъ поэзіи — воображеніе, которое онъ подраздѣляетъ на нѣсколько видовъ, опредѣляя разницу между поэтическимъ представленіемъ о предметѣ и его реальнымъ значеніемъ слѣдующей параллелью. «Поэзія начинается тогда, — говоритъ онъ, — когда фактъ или научная истина прекращаютъ свое существованіе, какъ таковые, и не представляютъ дальнѣйшаго развитія, т.-е. своей связи съ міромъ ощущеній и своей способности производить воображаемыя наслажденія. Напр., если мы спросимъ садовника, что это за цвѣтокъ, онъ отвѣтитъ: лилія; это фактъ. Ботаникъ прибавитъ, что она принадлежитъ къ такому-то классу; это будетъ научное опредѣленіе. „Это принцесса сада“, скажетъ Спенсеръ, и мы получаемъ поэтическое представленіе о ея красотѣ и граціи. „Лилія — произведеніе и цвѣтокъ свѣта“ опредѣляетъ ее Бенъ-Джонсонъ, и поэзія въ его словахъ открываетъ намъ прелесть цвѣтка, всю его таинственность и великолѣпіе». Гентъ различаетъ «воображеніе», какъ принадлежность трагедіи и серьезной музы вообще, и «фантазію», свойственную легкому и комическому жанру. «Макбетъ», «Лиръ», «Божественная Комедія» — созданія воображенія, «Сонъ въ Лѣтнюю Ночь», «Похищеніе локона» — фантазіи; «Ромео и Юлія», «Буря», «Царица Фей» и «Неистовый Орландъ» — продукты обоихъ элементовъ. «Опредѣленіе воображенія, — продолжаетъ Гентъ, — слишкомъ ограничено, часто слишкомъ матеріально. Оно неизмѣнно представляетъ понятіе чего-то массивнаго, въ родѣ тѣхъ фигуръ, о которыхъ продавецъ выкрикиваетъ на улицахъ. Фантазія же предполагаетъ лишь умственный образъ или видѣніе, но, съ другой стороны, рѣдко достигаетъ той вѣрности образовъ, которая составляетъ одно изъ главныхъ преимуществъ воображенія». Насколько Китсъ раздѣлялъ мнѣніе Гента о воображеніи, какъ основномъ качествѣ поэта, видно изъ многихъ разсужденій, которыми полны его письма къ друзьямъ. Кромѣ благотворнаго личнаго вліянія Гента на Китса, послѣдній, вращаясь съ юныхъ лѣтъ въ либеральной средѣ, окружавшей издателя «Examinera», развиваетъ въ себѣ врожденное чувство любви въ свободѣ; онъ самъ, впрочемъ, никогда не занимался политическими вопросами въ печати. «Что касается политическихъ убѣжденій Китса, — говоритъ Кларкъ, — то я не сомнѣваюсь, что они сводились къ общимъ принципамъ свободы для всѣхъ, т.-е. одинаково справедливаго отношенія ко всѣмъ, отъ герцога до чернорабочаго»[6]. Въ другомъ мѣстѣ онъ возвращается къ вопросу объ убѣжденіяхъ Китса, говоря: "Китсъ никогда не заявлялъ въ печати о своихъ политическихъ взглядахъ; лишь исполняя долгъ благодарности за дружеское ободреніе, онъ посвятилъ свою книгу Ли Генту, редактору «Examinera», радикалу и предполагаемому стороннику Наполеона; послѣднее предположеніе основывалось на томъ, что Гентъ, говоря объ императорѣ, не прибавлялъ моднаго прозвища: «корсиканское чудовище». Но эти общіе принципы, несомнѣнно расширившіе его горизонтъ и отразившіеся на его поэзіи, которая вдохновляется свободной жизнью грековъ, страданіями титановъ и голосомъ природы, — эти принципы Китсъ выработалъ въ себѣ въ обществѣ Гента и его друзей. Дружба ихъ, начавшись въ 1816 г., приняла характеръ задушевности, возможной только между родственными натурами, одинаково воспринимающими внѣшнія впечатлѣнія. Они вмѣстѣ читаютъ и работаютъ; «мы не оставляли ни одного доступнаго уму наслажденія незамѣченнымъ или неиспытаннымъ», говорить Гентъ въ своихъ воспоминаніяхъ, «начиная отъ сказаній бардовъ и патріотовъ древности до ощущенія прелести солнечныхъ лучей, бьющихъ въ окно, или треска угольевъ въ каминѣ зимой»[7]. Въ этихъ словахъ уже сказывается крайняя, почти болѣзненная воспріимчивость, одинаково обнаруживающаяся какъ у юноши Китса, такъ и у Гента, который былъ гораздо старше его; мы увидимъ, до какой степени она овладѣла впослѣдствіи всѣмъ существомъ пѣвца «Эндиміона».
Гентъ сразу понялъ, какой геній таится въ неправильно сложенной головѣ молодого Китса, и даетъ весьма вѣрную характеристику его душевнаго и умственнаго склада въ періодъ ихъ перваго знакомства. Онъ отмѣчаетъ болѣзненную воспріимчивость его натуры: «его естественное влеченіе къ наслажденіямъ вырождалось иногда, вслѣдствіе слабаго здоровья, въ поэтическую женственность». Позднѣе, когда талантъ Китса вполнѣ установился, Гентъ замѣтилъ по поводу «Гиперіона», что герои Китса до того женственны, что падаютъ въ обморокъ отъ малѣйшаго волненія. Но за этой крайней чувствительностью Гентъ разглядѣлъ оригинальную силу настоящаго поэта: «онъ былъ рожденъ поэтомъ наиболѣе поэтическаго типа». Въ то время какъ вліятельная печать рѣзко нападала на поэзію Китса и когда его талантъ подвергался сомнѣнію даже въ сочувствующихъ кружкахъ, Гентъ смѣю предсказываетъ ему блестящую будущность. «Я осмѣливаюсь предсказать, — пишетъ онъ послѣ появленія „Эндиміона“, — что Китсъ останется навсегда извѣстнымъ въ англійской литературѣ, какъ молодой поэтъ; его произведенія будутъ вѣрными спутниками по полямъ и лѣсамъ для всѣхъ тѣхъ, которые понимаютъ, какое наслажденіе удалиться отъ заботъ мелочной будничной жизни въ міръ одиночества и воображенія, имѣя при себѣ томъ любимаго поэта»[8]. Въ устарѣломъ для насъ сантиментальномъ тонѣ англійскаго критика сказывается, однако, пониманіе своеобразной музы Китса, и его отзывы тѣмъ болѣе важны, что они были единственными благопріятными для автора «Эндиміона», до появленія третьяго, лучшаго тома его произведеній. Одобреніе уважаемаго всѣми критика поддерживало энергію поэта въ дни унынія и сомнѣнія въ себѣ и давало ему силы работать дальше.
Въ домѣ Гента Китсъ познакомился съ лицами, которыя имѣютъ большое значеніе для его дальнѣйшей жизни. Шелли, Газлиттъ, Гайдонъ, поэтъ Райнольдсъ, Олліэ (издатель перваго тома стихотвореній Китса) составляли обычное общество критика; тамъ же Китсъ встрѣтился впервые съ издателемъ «Atheneum’а», Чарльсомъ Вентвортомъ Дилькомъ, съ которымъ оставался всю жизнь въ дружескихъ отношеніяхъ. Все это общество любило Китса какъ пріятнаго собесѣдника, и многіе сохранили въ своихъ мемуарахъ впечатлѣніе, которое производилъ постоянно восторженный, витающій въ облакахъ поэтъ: «глаза его обладали смотрящимъ въ глубь божественнымъ взглядомъ, какъ у пиѳіи, подверженной видѣніямъ», говоритъ Гайдонъ, изобразившій голову Китса въ знаменитой картинѣ: «Въѣздъ Христа въ Іерусалимъ»[9]; миссисъ Проктеръ разсказываетъ, что глаза Китса, «казались прикованными къ какому-то чудному зрѣлищу»[10]. По настоянію друзей Китсъ рѣшился выпустить первое собраніе своихъ стихотвореній; Олліэ взялъ на себя изданіе, и весной 1817 г. появилась книга «Poems», носящая эпиграфъ изъ Спенсера, вполнѣ отвѣчающій характеру книги:
What more felicity can fall to creature
Than to enjoy delight with liberty?
(Можетъ ли быть большее счастье для человѣка, чѣмъ свободно вкушать наслажденіе?)
Судьба этого перваго опыта была весьма печальна. Кромѣ теплой статьи Гента въ «Examiner'ѣ», никто не ободрилъ въ печати выступающаго поэта. «Edinbourgh Review» прошло молчаніемъ появившійся сборникъ; торійскіе же органы («Quarterly Review», «Blackwood») отмѣтили новаго адепта Гентовской школы, подражающаго своему учителю даже въ фактурѣ стиха, т.-е. употребляющаго десятисложный героическій стихъ поэтовъ Елизаветинской поры, который Гентъ хотѣлъ возобновить въ поэзіи своей эпохи. Недоброжелательные критики рѣшили, что новый поэтъ — одинъ изъ плеяды «Cockney-school». Очевидно, слѣпая ненависть ко всему, что выходило изъ либеральнаго лагеря, заставляло шотландскіе журналы такъ сурово отнестись къ начинающему поэту; не могли же въ самомъ дѣлѣ критики съ такимъ литературнымъ вкусомъ, какъ Джиффордъ, просмотрѣть несомнѣнное дарованіе, скрывающееся подъ несмѣлымъ, юношески необработаннымъ стихомъ Китса. Въ публикѣ сборникъ тоже не имѣлъ успѣха, что объясняется своеобразностью поэзіи Китса. Романтичность въ Спенсеровскомъ духѣ съ одной стороны, вѣяніе классической Греціи съ другой, весь этотъ непривычный міръ ощущеній, звуковъ и цвѣтовъ не могъ быть понятъ и оцѣненъ сразу. Къ тому же многія изъ стихотвореній имѣли большіе недостатки, сразу бросавшіеся въ глаза, между тѣмъ какъ красоты таились глубже, доступныя лишь тонко развитому вкусу. Книжка расходилась въ весьма ограниченномъ количествѣ, и курьезно письмо издателя сборника, Олліэ, къ брату Китса Георгу, гдѣ онъ сожалѣетъ, что взялся издать поэмы Джона, такъ какъ неуспѣхъ книги отзывается на репутаціи фирмы, обнаруживая отсутствіе вкуса у издателя, когда уже вскорѣ Китсъ дѣлается однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ своего времени.
Приговоръ общества надъ первымъ опытомъ Китса имѣлъ, какъ мы говорили, основаніе; благодаря своимъ особенностямъ, книга Китса предназначалась не для большой публики. Но отвѣтственность за незаслуженно суровый пріемъ падаетъ на критику: уже тогда автору стоило только отбросить нѣкоторые внѣшніе недостатки, чтобы стать на ряду съ лучшими поэтами своей страны.
Свое поэтическое profession de foi Китсъ высказываетъ въ стихотвореніи «Сонъ и поэзія»; онъ объявляетъ войну традиціямъ условной поэзіи XVIII-го вѣка и посвящаетъ читателя въ здоровый, полный свѣжей поэзіи и жизни романтизмъ Спенсера, Драйдена и др. Отмѣтивъ прелесть британской поэзіи великой эпохи, т.-е. Драйдена и Мильтона, Китсъ продолжаетъ: "Неужели все это могло быть забыто? Да, ересь, взрощенная глупостью и варварствомъ, заставила великаго Аполлона краснѣть за эту страну. Ничего не понимающіе люди считаются мудрецами; съ ребяческимъ упорствомъ они взгромоздили сокровища Аполлона на деревянную лошадку, вообразивъ ее Пегасомъ. О, слабодушные! Небесные вѣтры шумѣли; океанъ катилъ свои рокочущія волны, но вы не чувствовали этого; небесная лазурь обнажала свою вѣчную красоту; роса лѣтней ночи собиралась украсить утро. Красота проснулась — почему не проснулись и вы? Но вы были мертвы для незнакомыхъ вамъ вещей, были слишкомъ связаны тупоумными законами, начертанными въ неумѣлыхъ линіяхъ по узкому масштабу; вы научили, такимъ образомъ, цѣлую школу глупцовъ отдѣлывать, смягчая, стругая и охорашивая свои стихи, какъ извѣстные шесты Іакова. Задача была нетрудна; тысяча ремесленниковъ носила маску поэзіи, злополучное нечестивое племя, хулящее великаго бога поэзіи, не зная его сами! Нѣтъ, они шествовали съ жалкимъ, отжившимъ знаніемъ, на которомъ начертано нѣсколько пустыхъ изреченій и во всю ширину — имя какого-то Буало[11].
Смѣлый вызовъ Китса господствующему еще литературному теченію долженъ былъ, по выраженію Гайдона, «быть блескомъ молніи, которая отрываетъ людей отъ обычныхъ занятій и заставляетъ ихъ со страхомъ ожидать раскатовъ грома, который неминуемо долженъ послѣдовать»[12]. Дѣйствительность, какъ мы видѣли, не оправдала этого ожиданія; стихи Китса не были поняты; значеніе поднятаго имъ движенія выяснилось лишь впослѣдствіи. Относительно приведеннаго нами отрывка критики Китса упрекали въ крайней рѣзкости и несправедливости къ школѣ Буало, которую нельзя назвать собраніемъ глупцовъ; но увлеченіе поэта легко объясняется рвеніемъ новатора, смѣло разрубающаго стѣснявшія его воображеніе путы условности. Стихотвореніе вмѣстѣ съ тѣмъ указываетъ на тотъ путь, по которому намѣренъ былъ слѣдовать поэтъ, поклонникъ и послѣдователь Елизаветинскихъ поэтовъ; здѣсь звучатъ также отголоски того міра, среди котораго воображеніе Китса находитъ постоянную пищу: красота начинаетъ у него воплощаться въ образы античной Греціи; послѣдняя играетъ значительную роль въ позднѣйшихъ произведеніяхъ Китса.
Еще сильнѣе это направленіе выражается въ лучшей пьесѣ книги, сонетѣ «По прочтеніи Чапмэновскаго Гомера»: сонетъ до сихъ поръ считается однимъ изъ наиболѣе трогательныхъ, прекрасныхъ образцовъ англійской поэзіи, и въ самомъ дѣлѣ трудно найти болѣе прочувствованные звуки для выраженія восторга красотой. Приводимъ пьесу цѣликомъ, чтобы пропусками не испортить впечатлѣнія, которое онъ производитъ:
«Я много странствовалъ въ владѣніяхъ золота и видѣлъ много прекрасныхъ странъ и королевствъ; я плавалъ вокругъ многихъ острововъ на востокѣ, подчиненныхъ пѣвцами владычеству Аполлона. Я много слышалъ объ одномъ обширномъ пространствѣ, управляемомъ глубокомысленнымъ (нахмуреннымъ) Гомеромъ, но никогда я не могъ вполнѣ наслаждаться его ясностью и чистотой, пока не услышалъ смѣлыхъ и громкихъ звуковъ Чапмэна. Я пришелъ въ состояніе духа, подобное восторгу астронома, узрѣвшаго на горизонтѣ новую планету, или величественнаго Кортеса, устремившаго орлиный взоръ на Тихій Океанъ съ вершины молчаливаго утеса Даріи[13], въ то время какъ его спутники смотрѣли другъ на друга въ дикомъ изумленіи!»
Третьей выдающейся пьесой сборника 1817 г. является поэма, начинающаяся словами: «Я стоялъ въ ожиданіи на маленькомъ холмѣ». Поэтъ отдается чарамъ лѣтней лунной ночи, вызывающей въ немъ образы греческой миѳологіи; этотъ мотивъ вскорѣ разрабатывается имъ болѣе обширно въ самой обширной, но далеко не лучшей изъ его поэмъ, «Эндиміонъ», и мы видимъ изъ указаннаго небольшого стихотворенія, какъ сложился этотъ поэтическій замыселъ, результатъ крайней воспріимчивости къ жизни природы. «Его воображеніе болѣе всего было занято миѳологіей, — говоритъ Кольвинъ, — и физическими чарами луны. Ни одинъ пѣвецъ не былъ въ юности столь буквально лунатикомъ». Вотъ лучшія строки поэмы, объясняющія происхожденіе миѳа о любви богини луны къ царю пастуховъ Эндиміону: «Тотъ былъ поэтомъ и зналъ навѣрное любовь, кто стоялъ на вершинѣ Латмуса въ то время, какъ нѣжный вѣтерокъ поднимался снизу, изъ миртовой рощи, донося до его слуха торжественные, сладкіе и размѣренные звуки гимна изъ храма Діаны; ѳиміамъ же возносился къ ея собственному звѣздному жилищу. Но хотя ликъ ея былъ ясенъ, какъ глаза ребенка, хотя она, улыбаясь, стояла надъ жертвенникомъ, поэтъ заплакалъ надъ ея жалкой судьбой, сѣтуя о томъ, что это прекрасное существо страдаетъ. Изъ золотыхъ звуковъ онъ сплелъ прекрасный вѣнокъ и нѣжной Цинтіи далъ Эндиміона».
Кромѣ названныхъ стихотвореній, сборникъ представляетъ мало интереснаго; «Посланія къ друзьямъ» монотонны, обнаруживая въ самомъ дѣлѣ вліяніе Гента; они дѣлаютъ честь дружескимъ чувствамъ, но представляютъ мало поэтическихъ достоинствъ. Болѣе интересно «посвященіе» Генту во главѣ сборника; оно выражаетъ идею, вдохновившую Шиллера въ его «Götter des Griechenlandes», сожалѣніе о томъ, что миновало на землѣ царство греческихъ боговъ. Меланхолическій оттѣнокъ пьесы показываетъ, что Китсъ сознавалъ, насколько его поклоненіе чистой красотѣ далеко отъ идей, занимавшихъ современное ему общество, и, не имѣя притязанія открыть новый путь для англійской поэзіи, выражаетъ радость, что находятся люди, которые понимаютъ волнующіе его образы и мысли. «Прошла пора великолѣпія и прелести: выходя теперь раннимъ утромъ, мы не видимъ ѳиміама, возносящагося на встрѣчу улыбающемуся утру; не видимъ толпы нѣжныхъ, молодыхъ и веселыхъ нимфъ, приносящихъ въ плетеныхъ корзинкахъ колосья, розы, гвоздики и фіалки, чтобы украшать въ маѣ алтарь Флоры. Но остались еще столь же высокія наслажденія; я вѣчно буду благословлять судьбу за то, что въ дни, когда подъ прекрасными деревьями не предполагается присутствіе пана, я все-таки ощущаю восторгъ, видя, что могу доставить удовольствіе своимъ скромнымъ приношеніемъ такому человѣку, какъ ты».
III.
правитьНеуспѣхъ перваго опыта не ослабилъ дѣятельности Китса. Оставивъ на время Лондонъ, онъ усердно работаетъ надъ задуманной большой поэмой «Эндиміонъ», поддерживая вмѣстѣ съ тѣмъ прежнія сношенія съ литературными друзьями. Въ теченіе конца 1817 г. и половины 1818 Китсъ путешествовалъ по острову Уайту, чтобы набраться новыхъ впечатлѣній, и поселился въ Гампстэдѣ, недалеко отъ Лондона и отъ помѣстья Гента, «Yale of Health», гдѣ бывалъ частымъ гостемъ. Гампстэдъ былъ имъ выбранъ, главнымъ образомъ, ради его мягкаго климата, такъ какъ вмѣстѣ съ Китсомъ поселился его младшій братъ Томъ, страдавшій съ нѣкотораго времени грудью. Кромѣ Гента въ сосѣдствѣ Китса жили двое новыхъ литературныхъ пріятелей Китса, Дилькъ, издатель «Atheneum’а» и Чарльсъ Броунъ, ближайшій другъ поэта въ послѣдніе годы его жизни. Броунъ былъ извѣстнымъ литераторомъ своего времени; онъ провелъ много лѣтъ въ Россіи, занятый какимъ-то торговымъ предпріятіемъ въ Петербургѣ, затѣмъ, наживъ небольшой капиталъ, вернулся на родину и, слѣдуя природной склонности, предался литературному труду. Его опера изъ русскаго быта «Наренскій» не имѣла успѣха; гораздо замѣчательнѣе его критическое изслѣдованіе по шекспирологіи: онъ впервые указалъ на автобіографическое значеніе сонетовъ Шекспира. Броунъ съ перваго знакомства сильно привязался къ молодому поэту, который, въ свою очередь, полюбилъ его за веселый, открытый характеръ; ихъ дружескія отношенія продолжаются до самой смерти Китса, и Броунъ въ послѣдніе годы жизни своего друга выказалъ на дѣлѣ, какъ глубока была его привязанность. Дружба Броуна тѣмъ болѣе сдѣлалась потребностью для Китса въ описываемый періодъ, что нарушились его прежнія отношенія къ Генту. Китсъ замѣтилъ нѣкоторую мелочность въ характерѣ своего старшаго друга и покровителя, тщеславіе, ограниченность сужденій, и пересталъ питать къ нему безграничное уваженіе перваго времени ихъ знакомства. Къ тому же антагонизмъ, возникшій между Гентомъ и другимъ постояннымъ членомъ кружка, Гайдономъ, повліялъ на Китса, который очутился между двухъ огней; каждый изъ противниковъ вооружалъ Китса противъ вліянія другого, и мягкая натура поэта потеряла равновѣсіе между этими противоположными давленіями. Онъ охладѣваетъ къ Генту и уже не цѣнитъ какъ прежде его отзывовъ о своихъ стихахъ. Эти литературныя недоразумѣнія не повели однако къ серьезной размолвкѣ; Гентъ продолжалъ съ прежней заботливостью и теплотой относиться къ Китсу и его поэтической дѣятельности. Китсъ, освободившись окончательно отъ литературнаго вліянія своего старшаго друга, поддерживаетъ по прежнему личное знакомство, хотя между ними нѣтъ уже прежней задушевности, и если въ первой книжкѣ отразилось нѣкоторое подражаніе Генту, этотъ элементъ въ его поэзіи окончательно исчезаетъ послѣ 1817 г. Живя въ Гампстэдѣ, Китсъ часто бывалъ у Гента и они нерѣдко писали стихи на одну и ту же тему; изъ нихъ сохранилось два стихотворенія: «Сверчокъ и Кузнечикъ», написанныя обоими въ опредѣленное количество времени въ одной и той же комнатѣ.
Кларкъ, присутствовавшій при этомъ шуточномъ состязаніи, разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, какъ сочувственно Гентъ относился къ своему младшему сопернику, одобряя каждую удачную строчку. Насколько между ними въ ходу были эти поэтическіе турниры, видно изъ трехъ въ одно и то же время написанныхъ сонетовъ «Къ Нилу», авторы которыхъ — Китсъ, Шелли и Гентъ; въ нихъ, между прочимъ, ясно сказывается особенность взглядовъ каждаго изъ трехъ поэтовъ на природу: въ то время какъ натуралистъ Китсъ воспѣваетъ въ Нилѣ плодородную рѣку, вносящую жизнь въ пустыню, Гентъ предается воспоминаніямъ о Сезострисѣ и древнемъ Египтѣ, а Шелли обращаетъ Нилъ съ окружающими его руинами въ символъ бренности всего земного.
Полтора года, посвященные сочиненію «Эндиміона», не проходятъ безслѣдно для поэтическаго и душевнаго развитія Китса. Экспансивный въ своихъ чувствахъ, Китсъ дѣлится съ своими друзьями всякимъ движеніемъ души, всякой задушевной мыслью. Письма его за этотъ періодъ носятъ характеръ дневника: поэтъ какъ бы не думаетъ о тѣхъ, для кого письма предназначаются, а старается лишь отмѣтить все то, что имѣетъ интересъ для него самого. Въ нихъ встрѣчаются то теоретическія разсужденія о вопросахъ искусства, то мелочи интимной жизни, и, взятая въ цѣломъ, корреспонденія Китса представляетъ любопытный матеріалъ для наблюденія за развитіемъ этой своеобразной натуры, которая живетъ только своимъ творчествомъ и для которой красота составляетъ высшую цѣль и наслажденіе въ жизни. «Я убѣдился, что не могу жить безъ поэзіи, — пишетъ онъ однажды Райнольдсу, — безъ постоянной поэзіи, полъ-дня работы для меня недостаточно. Я началъ небольшимъ количествомъ, но привычка сдѣлала изъ меня Левіаѳана». Занятый чтеніемъ Шекспира, онъ выноситъ изъ него особое наслажденіе, доступное лишь избраннымъ натурамъ; воспріимчивость его сказывается и здѣсь въ тонкой передачѣ волнующихъ его ощущеній. Переходъ отъ «Ромео и Юліи» къ «Королю Лиру» даетъ ему поводъ въ сонетѣ "Предъ вторичнымъ чтеніемъ «Короля Лира» изобразить разницу въ характерѣ этихъ пьесъ и производимомъ ими впечатлѣніи.
«Прощай! еще разъ я долженъ пройти чрезъ пламя ожесточенной борьбы между муками ада и пожираемымъ страстью смертнымъ созданіемъ, еще разъ вкусить горькую сладость этого плода Шекспира!» — восклицаетъ онъ, прося Шекспира и облака Альбіона, породившія эту глубокую вѣчную тему, «чтобы они дали ему новыя крылья феникса, когда это пламя испепелитъ его».
Вліяніе Шекспира весьма значительно въ этотъ періодъ жизни Китса; онъ наполняетъ письма выписками изъ великаго поэта и проситъ друзей въ одномъ письмѣ: «когда бы вы ни писали, скажите пару словъ о какомъ-нибудь мѣстѣ у Шекспира, которое вамъ покажется чѣмъ-нибудь новымъ, а это случается постоянно, если бы мы даже по сорока разъ читали одну и ту же драму». Онъ до такой степени проникается мыслью о Шекспирѣ, что воображаетъ его покровительствующимъ ему духомъ. «Я помню, — пишетъ онъ Гайдону, — какъ вы говорили, что чувствуете надъ собой присутствіе охраняющаго васъ добраго генія; — я недавно думалъ то же самое, потому что масса чисто случайныхъ поступковъ оправдывается разсудкомъ только по совершеніи ихъ. Не будетъ ли слишкомъ смѣло съ моей стороны предположить, что охраняющій меня духъ — Шекспиръ? На островѣ Уайтѣ, въ домѣ, въ которомъ я жилъ, я натолкнулся на портретъ Шекспира, который изъ всѣхъ мною видѣнныхъ наиболѣе подходилъ къ моему представленію о немъ. Хотя я всего недѣлю прожилъ тамъ, старуха хозяйка заставила меня взять себѣ портретъ, несмотря на то, что я спѣшилъ. Не полагаете ли вы, что это хорошее предзнаменованіе? Я былъ бы радъ, если бы вы сказали, что всякій человѣкъ съ большими замыслами такъ же мучится порой, какъ я». Въ самомъ дѣлѣ, видѣнія и мысли, осаждающія Китса, мучаютъ его какъ галлюцинаціи; онъ не можетъ безнаказанно увлекаться какимъ-нибудь писателемъ; экзальтація овладѣваетъ всѣмъ его существомъ, заставляя его страдать вмѣстѣ съ любимымъ поэтомъ. Прежде это былъ Спенсеръ; теперь Шекспиръ на очереди. Но великій реалистъ не могъ подчинить себѣ музу Китса. Слишкомъ далекій отъ міра людского съ его чисто человѣческими страстями, Китсъ восторгается, главнымъ образомъ, стихійнымъ элементомъ у Шекспира. Для Китса человѣкъ дорогъ какъ часть вселенной, часть природы; ему цвѣтокъ столь же близокъ, и поэтому Шекспиръ для него не учитель, а геніальный поэтъ вообще, увлекающій его чуткую душу.
Письма Китса за описываемое время представляютъ еще одну интересную сторону: въ нихъ отражаются его теоретическіе взгляды на искусство, которые онъ вскорѣ примѣняетъ на дѣлѣ въ «Эндиміонѣ» и другихъ, болѣе зрѣлыхъ произведеніяхъ. Мы видѣли, что Китсъ вмѣстѣ съ Гентомъ отводитъ воображенію первенствующее мѣсто въ поэзіи; въ письмѣ къ Райнольдсу онъ подробно излагаетъ свое пониманіе поэзіи, выражая стремленіе слѣдовать начертанному имъ идеалу: «Я имѣю нѣсколько аксіомъ въ поэзіи, — пишетъ онъ, — и вы можете судить, приближаюсь ли я къ ихъ воплощенію въ моихъ стихахъ. Во-первыхъ, я полагаю, что задача поэта поражать читателя не оригинальностью, а тонкостью, казаться ему выразителемъ его собственныхъ мечтаній, напоминать ему что-то отдаленное. Во-вторыхъ, художественные образы никогда не слѣдуетъ оставлять незаконченными, такъ какъ они не удовлетворятъ читателя; начало, развитіе и заканчиваніе образовъ должно, подобно солнцу, естественно восходить для него, сіять надъ нимъ и спокойно, но величественно заходить, оставляя прелесть сумерекъ. Но легче разсуждать о томъ, что такое поэзія, чѣмъ создавать поэтическія произведенія. И это приводитъ меня къ новой аксіомѣ: если поэзія не является столь же естественно, какъ листья на деревьяхъ, ей не слѣдуетъ совсѣмъ являться». Въ этихъ нѣсколькихъ аксіомахъ Китсъ, незамѣтно для себя самого, даетъ вѣрную характеристику своей поэзіи: ея своеобразная прелесть и есть та безъискусственная красота, которая заставляетъ забыть о поэтѣ изъ-за его произведенія; легкость же, съ которой онъ пишетъ лучшія свои вещи, вполнѣ оправдываетъ его правило, что творчество должно быть столь же непринужденнымъ и естественнымъ для поэта, какъ ростъ листьевъ на деревьяхъ.
Сомнѣніе въ своемъ призваніи, понятное въ начинающемъ поэтѣ, сильно преслѣдуетъ Китса во время работы надъ «Эндиміономъ» Письма его переполнены разсужденіями на эту тему; онъ противопоставляетъ безсиліе своего творчества безконечно высокому понятію о поэзіи, которое онъ себѣ составилъ. «Нѣтъ большаго грѣха послѣ семи смертныхъ, — пишетъ онъ Гайдону, — чѣмъ считать себя великимъ поэтомъ, или причислять себя къ тѣмъ избраннымъ, которые имѣютъ право посвятить всю жизнь для достиженія славы». Мысль о своемъ безсиліи принимаетъ у Китса преувеличенные размѣры, благодаря обычной интенсивности его ощущеній. «Я часто спрашиваю себя, почему я болѣе чѣмъ другіе люди призванъ быть поэтомъ, — пишетъ онъ, — ибо вижу, какъ велико назначеніе поэзіи, какихъ высокихъ цѣлей можно ею достигнуть и что значитъ пріобрѣсть славу».
Мы остановились на перепискѣ этого періода жизни Китса, такъ какъ она объясняетъ его душевное состояніе во время работы надъ «Эндиміономъ» и облегчаетъ пониманіе этой поэмы. Въ ней не слѣдуетъ искать совершенства; она отражаетъ время броженія молодыхъ силъ поэта, и на ряду съ идеальной красотой попадаются весьма слабыя мѣста, свидѣтельствующія о несоотвѣтствіи исполненія съ замысломъ. Настроеніе, породившее «Эндиміона», дѣлается понятнымъ изъ собственныхъ признаній Китса въ его письмахъ, и мы видѣли, какія сомнѣнія и вмѣстѣ съ тѣмъ какіе широкіе замыслы волновали душу поэта во время работы. Переходимъ къ разсмотрѣнію Эндиміона, его странной судьбы и истиннаго значенія.
Въ основѣ поэмы лежитъ миѳъ, занимавшій многихъ поэтовъ древности и разсказываемый ими въ двухъ разныхъ версіяхъ. Эндиміонъ, сынъ Юпитера, былъ пастухомъ или охотникомъ, или же, по другой традиціи, царемъ (эти функціи были совмѣстимы въ героическую эпоху). Его высокая добродѣтель, по однимъ разсказамъ, побудила Юпитера обѣщать ему въ награду исполненіе одного высказаннаго имъ желанія; Эндиміонъ выпросилъ у отца безсмертіе, вѣчную юность и вѣчный сонъ — отсюда представленіе о «спящемъ Эндиміонѣ», остающееся неизмѣннымъ во всѣхъ пересказахъ основного миѳа. Другое преданіе говоритъ, что Юпитеръ вознесъ Эндиміона на свой Олимпъ, но, уличивъ его въ ухаживаніи за Юноной, осудилъ на вѣчный сонъ на горѣ Латмосѣ въ Баріи. Но главный миѳъ, связанный съ именемъ Эндиміона, содержитъ исторію любви богини луны Селены, или Діаны, къ прекрасному юношѣ. Когда Эндиміонъ, говоритъ преданіе, усталый отъ охоты, засыпалъ въ одной изъ пещеръ горы Латмоса въ Баріи, цѣломудренная богиня замедляла бѣгъ своей колесницы, чтобы любоваться спящимъ красавцемъ, и даже оставляла иногда колесницу, чтобы цѣловать его прекрасныя губы. Изображеніе Эндиміона и посѣщенія его Діаной сохранилось на многихъ античныхъ памятникахъ; самое красивое изъ нихъ, передающее рѣдкую красоту царя пастуховъ, барельефъ Капитолія, гдѣ Эндиміонъ представленъ сидящимъ одиноко на утесѣ и погруженнымъ въ глубокій сонъ; возлѣ него собака, аттрибутъ его званія. На саркофагѣ Капитолія изображены Эндиміонъ, спящій въ объятіяхъ Морфея, и Діана, пришедшая любоваться имъ; ей предшествуетъ Амуръ съ факеломъ въ рукахъ. Уже древніе начинаютъ комментировать этотъ миѳъ, стараясь найти реальный фактъ, послужившій ему основаніемъ, такъ, Плиній доказываетъ, что Эндиміонъ первый сталъ наблюдать за движеніями небесныхъ свѣтилъ, и это повело къ разсказу о его любви въ лунѣ. Въ наше время многіе ученые занимались объясненіемъ миѳа о спящемъ Эндиміонѣ. Нитчъ въ своемъ миѳологическомъ словарѣ говоритъ, что Эндиміонъ, вѣроятно, любилъ свѣтлыя лунныя ночи и проводилъ ихъ, предаваясь своему любимому занятію, охотѣ. Онъ любилъ мѣсяцъ — и отсюда повѣрье, что богиня мѣсяца любила его. Послѣ его смерти, вѣроятно, говорили, что Эндиміонъ, любившій проводить ночи бодрствуя, долженъ теперь спать все время — отсюда миѳъ о его вѣчномъ снѣ; мѣсто, гдѣ богиня выражала свою любовь Эндиміону — лежащая на востокѣ гора Латмосъ, потому что полагали, что созвѣздія восходятъ изъ-за горъ, Германнъ въ своей греческой миѳологіи придаетъ миѳу астрономическое значеніе: по его мнѣнію, Эндиміонъ не что иное, какъ астрономическій знакъ, представляемый египтянами въ образѣ человѣка, изъ устъ котораго въ началѣ года падаетъ солнечный лучъ. Онъ святъ для Селены, такъ какъ олицетворяетъ лунный годъ; греки по невѣденію обратили солнечный лучъ въ лунный, причемъ онъ не исходитъ изъ устъ Эндиміона, а направленъ на него, т.-е. на языкѣ поэтовъ лунный лучъ, спускающійся съ неба, цѣлуетъ Эндиміона. Есть еще попытка объяснить преданіе филологическимъ путемъ, изъ имени Эндиміона. Предметомъ поэтическихъ пересказовъ служитъ, главнымъ образомъ, эпизодъ любви Діаны и Эндиміона; въ утраченной поэмѣ Сафо воспѣвалась Діана, спускавшаяся каждую ночь къ очарованному ею Эндиміону; Теокритъ, Аполлоній и Овидій передаютъ эту исторію любви смертнаго къ богинѣ, какъ позднѣе Лукіанъ, Аполлодоръ и Павзаній. Конечно, эти классическіе образцы не были знакомы Китсу; въ англійской литературѣ сюжетъ этотъ былъ воспроизведенъ поэтомъ XVI-го в., Драйтономъ, а Китсъ прекрасно зналъ поэтовъ Елизаветинскаго времени. Кольвинъ полагаетъ, что поэма Драйтона «Человѣкъ на лунѣ» послужила образцомъ для Китса, но это мнѣніе намъ кажется неосновательнымъ. Не говоря о томъ, что поэма Драйтона крайне слаба, авторъ ея понимаетъ миѳъ совершенно иначе, чѣмъ Китсъ. Драйтонъ примыкаетъ въ объясненію Плинія, что Эндиміонъ былъ астрономомъ, и разсказываетъ, отъ лица пастуха на празднествѣ Пана, какъ Эндиміонъ, наблюдая за движеніями луны, впалъ въ меланхолію; изъ нея выводитъ его сама Діана, являясь предъ его восхищеннымъ взоромъ и читая ему цѣлую лекцію по астрономіи, чтобы доказать свое значеніе во вселенной; она объясняетъ ему движеніе луны вокругъ своей оси, говоритъ о разницѣ лунныхъ и солнечныхъ затмѣній, о томъ, какъ она, подобно ея брату Аполлону, имѣетъ цвѣтокъ, живущій лишь присутствіемъ луны, какъ геліотропъ — вліяніемъ солнца. Убѣжденный въ ея величіи, юноша рѣшается слѣдовать за любимой имъ богиней; Діана возноситъ его на небо, и съ тѣхъ поръ смертные видятъ на лунѣ во время полнолунія фигуру человѣка; это и есть Эндиміонъ, влюбленный въ Селену. Во всей поэмѣ Драйтона есть, по нашему мнѣнію, лишь одно поэтическое мѣсто, гдѣ Эндиміонъ съ свойственной древнимъ грекамъ способностью отождествлять явленія природы съ олицетворяющими ихъ божествами, задумывается надъ фазами луны, заключая изъ постоянныхъ перемѣнъ ея внѣшняго вида о постоянствѣ богини; при этомъ, однако, онъ сознаетъ, что повтореніемъ однѣхъ и тѣхъ же перемѣнъ каждый мѣсяцъ она даетъ полезныя указанія для смертныхъ.
У Драйтона и Китса общее лишь въ выборѣ сюжета и въ описаніи праздника Пана, которымъ оба автора начинаютъ поэму; быть можетъ, Китсъ заимствовалъ у своего предшественника мысль подобнаго начала, но выполнилъ ее совершенно въ другомъ духѣ, чѣмъ Драйтонъ; начало «Эндиміона» представляетъ одно изъ лучшихъ мѣстъ всей поэмы.
Китсъ былъ правъ, считая «Эндиміона» пробою своей творческой силы, такъ какъ «излагая одно единственное положеніе въ 4.000 стихахъ, онъ долженъ наполнить ихъ поэзіей». Въ самомъ дѣлѣ, основное содержаніе поэмы весьма скудно; Эндиміонъ, влюбляющійся въ неизвѣстную ему богиню, странствуетъ по неземнымъ странамъ въ погонѣ за нею; послѣ разныхъ испытаній онъ узнаетъ, что возлюбленная его — богиня луны; она освобождаетъ его отъ земной оболочки и возноситъ съ собой на небо. Съ этимъ основнымъ мотивомъ сплетены другія миѳологическія сказанія объ Аретузѣ, Цирцеѣ и Главкѣ и др. Но эпизоды разсказа до того запутываютъ содержаніе, что разобраться въ немъ становится крайне труднымъ. Недоброжелательные критики, современники поэта, отказывались слѣдить за фантазіей автора, подписывая ему этимъ свой приговоръ; но несомнѣнно, что въ этомъ запутанномъ разсказѣ, при всѣхъ его недостаткахъ, есть большія красоты, и стоитъ дать себѣ трудъ внимательно прочесть «Эндиміона», уяснить себѣ его, чтобы убѣдиться, какъ поэтъ съумѣлъ проникнуться духомъ греческой жизни; весь этотъ міръ съ его неясными стремленіями къ идеалу и наивными вѣрованіями возстановленъ предъ нами въ поэтической повѣсти о судьбѣ Эндиміона. Въ первой части (ихъ всѣхъ четыре) мы присутствуемъ на празднествѣ въ честь Пана. Пастухи ликуютъ, поютъ хвалебные гимны покровителю ихъ стадъ; всѣ веселы, лишь царь пастуховъ, прекрасный Эндиміонъ, не участвуетъ въ общемъ ликованіи, огорчая подданныхъ своимъ грустнымъ видомъ. Среди празднества онъ удаляется съ сестрой своей Пеоной на другой берегъ рѣки и, изнеможенный, засыпаетъ. Пеона плачетъ о тайномъ горѣ брата, и тотъ, проснувшись, замѣтилъ ея слезы; онъ открываетъ ей причину своей печали: ему во снѣ явилась женщина чудной красоты, которую онъ страстно полюбилъ и которая — онъ въ этомъ увѣренъ — не простое видѣніе. Сонъ этотъ былъ непродолжителенъ, и послѣ пробужденія онъ почувствовалъ себя крайне несчастнымъ; сновидѣніе повторилось еще разъ, но опять его чудесная возлюбленная исчезла, какъ только онъ пришелъ въ себя. Мысль же о ней не оставляетъ съ тѣхъ поръ Эндиміона, отравляя ему удовольствіе, которое онъ прежде испытывалъ отъ своихъ занятій. Пеона старается утѣшить его, говоря, что для него, доблестнаго царя пастуховъ, любовь не можетъ быть предметомъ подобныхъ терзаній, что у него есть высшія цѣли, чѣмъ воздыханіе по невѣдомой красавицѣ. Эндиміонъ увѣряетъ, что его возлюбленная — существо необыкновенное, и рѣшаетъ вернуться къ прежнимъ занятіямъ, ожидая повторенія сновидѣнія.
Во второй части поэмы Эндиміонъ продолжаетъ думать о своей любви; однажды, срывая въ рощѣ цвѣтокъ, онъ замѣчаетъ выпорхнувшую оттуда бабочку, какъ бы манящую его за собой; онъ слѣдуетъ ея полету и приходитъ къ источнику; здѣсь онъ видитъ нимфу, которая ему предсказываетъ, что послѣ долгихъ странствій онъ соединится съ своей прекрасной и таинственной возлюбленной. Нимфа исчезаетъ. Эндиміонъ обращается съ мольбой о помощи къ Діанѣ; въ полузабытьѣ онъ чувствуетъ себя перенесеннымъ на небо въ колесницѣ богини, но слышитъ голосъ, повелѣвающій ему сойти въ глубину земли. Онъ повинуется и, спустившись, странствуетъ въ полумракѣ среди покоевъ, выложенныхъ драгоцѣнными каменьями; затѣмъ онъ попадаетъ въ храмъ Діаны, и тутъ страшное чувство одиночества охватываетъ его; онъ хотѣлъ бы вернуться на землю, но, продолжая путь, попадаетъ въ зеленую долину, гдѣ забываетъ о своемъ желаніи. Онъ видитъ Адониса, спящаго среди дремлющихъ купидоновъ, и одинъ изъ нихъ разсказываетъ Эндиміону исторію зимняго сна и лѣтней жизни божественнаго юноши; въ это время Адонисъ просыпается, и Венера спускается къ нему, обрадованная его возвращеніемъ къ жизни; она говоритъ Эндиміону, что знаетъ о его любви къ одной изъ безсмертныхъ, и обѣщаетъ, что въ будущемъ онъ достигнетъ счастія; затѣмъ богиня вмѣстѣ съ Адонисомъ поднимаются вверхъ на своей колесницѣ. Успокоенный Эндиміонъ продолжаетъ свой путь, но почувствовалъ усталость и хочетъ раньше отдохнуть. Вдругъ онъ замѣчаетъ возлѣ себя присутствіе своей возлюбленной, видитъ ея свѣтлый образъ, слышитъ ея дивный голосъ. Экстазъ Эндиміона выражается въ пламенныхъ увѣреніяхъ въ любви, которыя въ поэмѣ кажутся слишкомъ напыщенными. Возлюбленная Эндиміона открываетъ ему, что она богиня, но не называетъ себя и обѣщаетъ вознести его вскорѣ на Олимпъ. Они разстаются. Эндиміонъ просыпается. Онъ возвращается въ гротъ, откуда его выманила бабочка, и видитъ два ключа воды (Аретуза и Альфей), любовь которыхъ другъ къ другу выражается въ ихъ пламенныхъ, полныхъ отчаянія, рѣчахъ; Эндиміонъ возноситъ къ богамъ молитву объ ихъ соединеніи, продолжаетъ путь и попадаетъ въ глубину океана.
Въ третьей части Эндиміонъ продолжаетъ свое путешествіе, слѣдуя за солнечнымъ лучомъ, который освѣщаетъ ему путь подъ водой. Онъ видитъ вскорѣ сидящаго на утесѣ старца, который выражаетъ Эндиміону благодарность за то, что онъ пришелъ и тѣмъ самымъ освободилъ его отъ долголѣтнихъ страданій. Главкъ (имя этого старца) разсказываетъ, какъ Цирцея, околдовавъ его, обрекла на тысячелѣтнее томленіе на берегу моря, и какъ онъ досталъ волшебную книгу, открывшую ему, что чрезъ нѣкоторое время явится къ нему юноша, который можетъ избавить его отъ проклятія Цирцеи. Въ Эндиміонѣ Главкъ узнаетъ этого юношу, ведетъ его съ собой въ потаенный гротъ, гдѣ онъ сохранилъ трупъ своей невѣсты Сциллы и тысячи другихъ тѣлъ влюбленныхъ, погибшихъ въ волнахъ океана. Исполняя рядъ дѣйствій, предписанныхъ волшебной книгой, Эндиміонъ возвращаетъ юность Главку и жизнь Сциллѣ и другимъ трупамъ. Все общество направляется во дворецъ Нептуна для поклоненія богу моря; тамъ же находятся Купидонъ и Венера, которая опять старается ободрить печальнаго Эндиміона; она уже знаетъ тайну Діаны и говоритъ ему въ утѣшеніе, что скоро будетъ конецъ его страданіямъ. Во дворцѣ Нептуна начинается пиръ, который не веселитъ, однако, царя пастуховъ; онъ впадаетъ въ забытье, и Нереиды переносятъ его въ лѣсъ, расположенный вблизи озера; летая въ воздухѣ, онъ слышитъ слова своей богини, обѣщающей вознести его на небо, но, проснувшись, видитъ себя среди глубокаго лѣса.
Четвертая часть болѣе интересна. Первый звукъ, который слышитъ Эндиміонъ — женскій голосъ, плачъ вакханки, слѣдовавшей за Бахусомъ отъ самаго Ганга и стремящейся назадъ, хотя бы для того, чтобы тамъ умереть: «о, великіе боги! дайте мнѣ хоть одинъ часъ подышать роднымъ воздухомъ, дайте мнѣ хоть умереть дома!» поетъ она жалобнымъ голосомъ. Подойдя ближе въ плачущей дѣвушкѣ, Эндиміонъ плѣняется ея необыкновенной красотой и чувствуетъ, что, поклоняясь своей богинѣ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ страстно любитъ вакханку; онъ открываетъ ей свои чувства, хотя слышитъ издали голосъ богини: «Горе Эндиміону!» Въ это время является Меркурій съ крылатыми конями, и Эндиміонъ съ вакханкой поднимаются вверхъ; на пути они видятъ Морфея, разсказывающаго о томъ, что смертный долженъ вскорѣ жениться на одной изъ дочерей Юпитера; присутствіе Морфея усыпляетъ лошадей и всадниковъ, и Эндиміону снится, что онъ на небѣ въ обществѣ безсмертныхъ боговъ, между которыми находится Діана; онъ приближается въ ней, но просыпается въ это время, находясь по прежнему на крыльяхъ лошади вмѣстѣ съ вакханкой. Діану же онъ видитъ по прежнему на небѣ; онъ цѣлуетъ свою спутницу и въ то же время увѣряетъ Діану въ своей вѣрности. Вакханка просыпается, и Эндиміонъ, пораженный двойственностью своихъ чувствъ, хочетъ разстаться съ ней, но показывается мѣсяцъ, и она исчезаетъ въ его лучахъ; ея лошадь опускается на землю, а Эндиміонъ поднимается все выше и выше. Отъ слышитъ небесныхъ вѣстниковъ, созывающихъ гостей на вѣнчаніе Діаны, и въ это время ея конь опускаетъ его на вершину горы, гдѣ онъ опять видитъ вакханку и ради нея отказывается отъ любви еъ таинственной богинѣ; та отвѣчаетъ, что воля небесъ не позволяетъ ей любить его. Здѣсь является Пеона, сестра Эндиміона, совѣтуетъ влюбленнымъ не грустить и зоветъ ихъ участвовать въ празднествѣ въ честь Діаны. Эндиміонъ объ являетъ свое рѣшеніе оставить свѣтъ и удалиться въ пустыню, сохраняя къ Пеонѣ и къ прекрасной индіанкѣ любовь брата; вакханка клянется посвятить себя Діанѣ, и обѣ женщины удаляются. Эндиміонъ проводитъ цѣлый день въ глубокихъ думахъ, а вечеромъ направляется къ храму и, увидѣвъ тамъ своихъ сестеръ, говоритъ имъ, что рѣшился вопросить небо о своей судьбѣ. Вакханка одобряетъ его рѣшеніе и при этомъ наружность ея видоизмѣняется, и изумленный Эндиміонъ видитъ предъ собой Діану; она объясняетъ, что всѣ ея превращенія, доставлявшія ему столько страданій, помогли ему цѣной этихъ страданій освободиться отъ земной оболочки. Эндиміонъ преклоняется предъ богиней и въ это время оба исчезаютъ. Пеона возвращается домой чрезъ темнѣющій лѣсъ, изумленная всѣмъ случившимся.
Къ лучшимъ мѣстамъ поэмы принадлежитъ, какъ мы отмѣтили выше, ея начало, гимнъ Пану, который могъ бы сойти за оригинальное произведеніе Сафо; это — красивый образчикъ языческой поэзіи, какъ охарактеризовалъ его Вордсвортъ. Достойнымъ дополненіемъ къ нему является пѣснь вакханки въ четвертой части; она воплощаетъ въ себѣ глубокую меланхолію и страстность востока и вмѣстѣ съ тѣмъ особое наслажденіе въ сознаніи страданія, столь знакомое Китсу и облеченное имъ здѣсь въ чудные звуки.
«Приди же, печаль, дорогая печаль! Я буду лелѣять тебя на груди, какъ родное дитя. Я думала оставить тебя, измѣнить тебѣ, но теперь я люблю тебя больше всего на свѣтѣ. Нѣтъ никого, о, совсѣмъ никого, кромѣ тебя, чтобы утѣшить бѣдную одинокую дѣвушку. Ты ея мать, ея братъ, ты ея возлюбленный».
Китсъ, какъ видно изъ пересказа поэмы, не достигъ въ «Эндиміонѣ» намѣченной имъ цѣли; его «изобрѣтеніе» (invention) не выдерживаетъ строгой критики; запутанное содержаніе, стремленіе наполнить его пробѣлы чистой поэзіей приводятъ его къ реторикѣ, особенно въ любовныхъ сценахъ, которыя удаются ему менѣе всего. Мы видѣли, до какихъ странностей онъ договаривается въ объясненіи Эндиміона съ Діаною; столь же холоденъ и реториченъ разговоръ съ Пеоной въ первой части. Увѣщанія Пеоны слишкомъ отзываются прописной моралью, когда она говоритъ брату, открывшему ей свою тайну: «Это и есть причина? Это все? Какъ странно и какъ грустно, увы, что тотъ, кому слѣдовало бы пройти по землѣ, какъ пребывающему на ней полу-богу, оставивъ память о себѣ въ пѣсняхъ бардовъ, будетъ воспѣваться лишь одинокимъ и робкимъ дѣвичьимъ голосомъ; она будетъ пѣть о томъ, какъ онъ блѣднѣлъ, какъ бродилъ, самъ не зная куда, какъ готовъ былъ отрицать, что причина этого любовь, хотя оно было такъ на самомъ дѣлѣ, ибо что же другое могло это быть, кромѣ любви? Она будетъ пѣть, какъ горлица уронила ивовую вѣтку предъ нимъ и какъ онъ умеръ и что вообще любовь губить молодыя сердца, какъ сѣверный вѣтеръ — розы: пѣснь о его грустной судьбѣ закончится вздохомъ сожалѣнія».
Столь же мало удовлетворителенъ отвѣтъ Эндиміона, что онъ отказался отъ прежнихъ стремленій къ мірской славѣ (честолюбіе у царя пастуховъ!), такъ какъ видитъ счастье лишь въ сліяніи съ высшимъ божественнымъ существомъ. Но при всѣхъ этихъ недостаткахъ поэма Китса свидѣтельствуетъ объ одной особенности его таланта, которую онъ еще ярче обнаруживаетъ въ болѣе зрѣлыхъ произведеніяхъ, превосходя въ этомъ отношеніи всѣхъ современныхъ и позднѣйшихъ поэтовъ Англіи. Это — пониманіе греческой жизни, умѣнье всецѣло проникнуться ея духомъ и воспроизводить ее съ такимъ совершенствомъ, что читатель забываетъ о вѣкахъ, лежащихъ между поэзіей Китса и описываемымъ имъ міромъ. Критики, серьезно и безпристрастно разбиравшіе творчество Китса, какъ Суинбёрнъ, Брандесъ, Матью Арнольдъ, не обращаютъ достаточнаго вниманія на эту яркую черту его музы; они считаютъ его представителемъ англійскаго натурализма par excellence, отличающимся отъ старшихъ поэтовъ «озерной» школы своимъ пантеизмомъ, и видятъ въ воспѣваніи Греціи одинъ изъ элементовъ этой любви къ природѣ въ ея самыхъ совершенныхъ воплощеніяхъ. Несомнѣнно, что Китсъ понималъ и жилъ жизнью природы болѣе, чѣмъ иные изъ величайшихъ поэтовъ, но воспроизведеніе античнаго міра лежитъ внѣ его натурализма: это самый могучій стимулъ его творчества, создающій ему совершенно особое положеніе въ англійской поэзіи.
Мы еще возвратимся къ вопросу объ эллинизмѣ Китса при анализѣ «Гиперіона», а теперь постараемся освѣтить внѣшнюю исторію появленія «Эндиміона», получившую печальную извѣстность, благодаря, быть можетъ, излишнему усердію друзей поэта.
Китсъ, издавая «Эндиміона», чувствовалъ недостатки своей поэмы и предвидѣлъ неблагопріятное отношеніе въ ней со стороны критики, но не хотѣлъ сдѣлать въ предисловіи обычной просьбы о снисходительности. «Во мнѣ нѣтъ ни тѣни чувства смиренія предъ публикой, — пишетъ онъ Райнольдсу 19-го апр. 1818 г., — ни предъ чѣмъ бы то ни было въ мірѣ, кромѣ вѣчнаго духа, идеи красоты и памяти великихъ людей. Предисловіе къ публикѣ, на которую я не могу смотрѣть иначе какъ на врага, и къ которой не могу обратиться безъ враждебнаго чувства… Я согласенъ подчиниться и смириться предъ друзьями, но у меня нѣтъ ни малѣйшаго желанія унижаться предъ толпой; я никогда не писалъ ни одной строчки съ мыслью о публикѣ. Я ненавижу отвратительную популярность и не могу преклоняться предъ толпой». По настоянію друзей, однако, Китсъ согласился предпослать «Эндиміону» краткое предисловіе, гдѣ высказываетъ открыто свое мнѣніе о несовершенствѣ поэмы и свое равнодушіе къ посторонней критикѣ; многія изъ его неосторожныхъ словъ были подхвачены рецензентами и послужили противъ него орудіемъ. Такъ, Китсь сознается, что «какъ первыя двѣ части поэмы, такъ и двѣ послѣднія, недостаточно закончены, чтобы оправдать свое появленіе въ печати», и говоритъ далѣе, что «нѣтъ большей муки, чѣмъ сознаніе неудачи великаго замысла»; конечно, онъ подразумѣваеть терзанія собственнаго недовольства собой, а не нападки журналистовъ, и спѣшитъ прибавить, что онъ ничуть не думаетъ предупредить отзывы критиковъ, а хочетъ примирить съ своимъ твореніемъ тѣхъ, «которые достаточно компетентны, чтобы слѣдить ревнивымъ окомъ за славой англійской литературы». Это, не лишенное сознанія своего достоинства, предисловіе послужило исходнымъ пунктомъ для нападокъ въ торійскихъ журналахъ. Преслѣдуя при каждомъ удобномъ случаѣ поэзію и теоретическіе взгляды Гента, редакторъ «Quarterly Review», Джиффордъ, обрадовался возможности язвить его въ лицѣ предполагаемаго адепта издателя «Examinera». Джиффордъ начинаетъ съ признанія, что изъ четырехъ частей поэмы прочелъ только одну, но такъ какъ онъ не имѣетъ о ней болѣе яснаго представленія, чѣмъ объ остальныхъ, нечитанныхъ имъ, то заключаетъ, что читать ихъ безполезно, тѣмъ болѣе, что авторъ самъ говоритъ, что всѣ части одинаково никуда не годятся. «Самый сюжетъ, — продолжаетъ Джиффордъ, — намъ показался мало понятнымъ; онъ, повидимому, взятъ изъ миѳологіи и, вѣроятно, относится къ исторіи любви Эндиміона и Діаны». Главное содержаніе статьи направлено противъ школы Гента. «Мы не говоримъ, что м-ръ Китсь (если это его настоящее имя, потому что трудно предположить, что человѣкъ въ своемъ умѣ подпишетъ своимъ именемъ подобную поэму) не обладаетъ извѣстною силою языка, воображенія и проблескомъ таланта, — онъ ихъ несомнѣнно имѣетъ; но онъ, къ несчастью, воспитанникъ новой школы, названной кѣмъ-то Cockney-school, которая занимается воспроизведеніемъ нелѣпыхъ идей возмутительно страннымъ языкомъ». «Этотъ авторъ — подражатель Гента», говоритъ далѣе критикъ, «но онъ еще болѣе непонятенъ, столь же неотесанъ, вдвое туманнѣе, въ десять разъ скучнѣе и нелѣпѣе, чѣмъ его прототипъ; послѣдній, хотя имѣлъ смѣлость посягать на званіе критика и судить о своей поэзіи по своему же собственному критерію, высказывалъ при этомъ все-таки нѣкоторыя самостоятельныя сужденія. Г. Китсъ не предпосылаетъ никакихъ принциповъ, которые онъ взялся проводить въ литературѣ; его безсмыслица поэтому совершенно добровольная; онъ пишетъ ее для собственнаго удовольствія и по просьбѣ мистера Гента». «Если кто-нибудь будетъ имѣть смѣлость купить эту поэму и будетъ столь счастливъ, что составитъ себѣ о ней сужденіе, мы его просимъ познакомить васъ съ результатами; мы тогда вернемся къ задачѣ, которую оставляемъ теперь за невозможностью разрѣшенія, и постараемся удовлетворить мистера Китса и нашить читателей»[14].
Къ «Quarterly Review» присоединился «Blackwood Magazine», гдѣ статья противъ Китса была продолженіемъ ряда статей подъ названіемъ «Cockney-school of poetry». Она тоже направлена, главнымъ образомъ, противъ Гента, а разборъ «Эндиміона» ограничивается насмѣшками по адресу Китса, причемъ авторъ презрительно называетъ его Джонни Китсомъ и отсылаетъ обратно въ аптеку «толочь лекарства».
Вліяніе этихъ враждебныхъ статей на Китса было, вѣроятно, преувеличено его друзьями, которые послѣ смерти поэта (черезъ три года послѣ появленія «Эндиміона») доказывали, что болѣзнь его началась вслѣдствіе удручающаго впечатлѣнія, произведеннаго на него отзывами «Quarterly» и «Blackwood». Гентъ и Газлиттъ безпощадно обрушились на несправедливость этихъ журналовъ къ поэту, но самымъ рѣзкимъ осужденіемъ злополучныхъ статей является предисловіе въ «Адонаису», поэмѣ Шелли на смерть Китса. «Геній глубоко несчастнаго юноши, — пишетъ Шелли, — памяти котораго я посвятилъ эти недостойныя строки, былъ столь же нѣженъ и хрупокъ, какъ прекрасенъ, и не мудрено, что тамъ, гдѣ изобилуютъ точащіе черви, этотъ нѣжный цвѣтокъ погибъ, не успѣвши расцвѣсть. Жестокій отзывъ о его „Эндиміонѣ“, появившійся въ „Quarterly Review“, произвелъ потрясающее дѣйствіе на его чувствительную душу; отъ этого волненія порвался одинъ кровеносный сосудъ въ легкихъ, послѣдовала скоротечная чахотка. Позднѣйшія благопріятныя рецензіи болѣе справедливыхъ критиковъ, признаніе настоящаго величія его таланта, не могли уже залечить рану. Можно по справедливости сказать, что тѣ жалкіе люди не знали, что творили; они направляли свои оскорбленія и клеветы, не разбирая, попадетъ ли ядовитая стрѣла въ сердце, сдѣлавшееся нечувствительнымъ отъ множества ударовъ, или въ душу, созданную, какъ у Китса, изъ болѣе тонкаго матеріала. Что касается „Эндиміона“, то каковы бы ни были недостатки поэмы, какое право имѣли относиться къ ней насмѣшливо цѣнители и прославители „Париса“, „Женщины“, „Сирійскаго разсказа“, и г-жи Лефанъ, и м-ра Говарда Пэна, и цѣлаго ряда сомнительныхъ знаменитостей? Имѣютъ ли это право тѣ, которые въ своемъ продажномъ благодушіи проводятъ параллель между почтеннымъ м-ромъ Мильманомъ и лордомъ Байрономъ? Презрѣнные люди! вы, самые низкіе изъ твореній Бога, дерзкой рукой посягнули на одно изъ его самыхъ благородныхъ созданій. Васъ не оправдываетъ и то, убійцы, что, не умѣя дѣйствовать кинжаломъ, вы дѣйствовали словами»[15]. Основываясь на этомъ рѣзкомъ обвиненіи въ предисловіи «Адонаиса», Байронъ говоритъ въ 11-ой строфѣ «Донъ-Жуана» съ нѣкоторой ироніей относительно Китса, котораго онъ не долюбливалъ при жизни и долго не признавалъ настоящимъ поэтомъ: «Онъ угасъ отъ журнальной статьи».
Какъ ни симпатична защита Китса друзьями, нельзя, однако, согласиться съ преувеличеннымъ значеніемъ, которое они приписывали статьямъ Джиффорда и «Blackwood-Magazine». Письма Китса въ этотъ періодъ свидѣтельствуютъ, что впечатлѣніе вовсе не было такъ сильно. Въ октябрѣ 1818 г., т.-е. чрезъ мѣсяцъ послѣ появленія рецензій, Китсъ пишетъ: «Похвала или порицаніе производятъ лишь минутное впечатлѣніе на человѣка, который, поклоняясь лишь идеѣ красоты, самъ строго судитъ свои произведенія. Моя собственная домашняя критика доставила мнѣ несравненно больше страданій, чѣмъ могли произвести „Blackwood“ или „Quarterly“; съ другой стороны, если я чувствую себя правымъ, никакая внѣшняя похвала не можетъ мнѣ доставить такого наслажденія, какъ мое собственное удовлетвореніе и одобреніе того, что въ самомъ дѣлѣ прекрасно»[16]. «Мнѣ кажется, что имя мое останется въ числѣ поэтовъ Англіи послѣ моей смерти, — пишетъ онъ брату Георгу около того же времени: — даже относительно настоящаго, попытка „Quarterly“ уничтожить меня повела лишь къ большей моей извѣстности… Стремленіе унизить меня и выставить въ смѣшномъ видѣ ничуть не повредило мнѣ въ обществѣ». Защита поэзіи Китса въ печати послѣдовала еще до его смерти и ранѣе появленія поэмы Шелли, въ статьѣ Джеффри въ «Edinbourgh Review». Джеффри видитъ въ Китсѣ начало новаго литературнаго теченія и считаетъ хорошимъ признакомъ его увлеченіе Елизаветинскою эпохою: «подражаніе нашимъ стариннымъ писателямъ, — говорилъ онъ, — и въ особенности прежнимъ драматургамъ, чему мы тоже нѣсколько содѣйствовали, вызвало какъ будто вторую весну въ нашей поэзіи, и не многіе изъ ея цвѣтовъ даютъ болѣе блестящія надежды, чѣмъ находящійся въ нашихъ рукахъ сборникъ». Не скрывая недостатковъ «Эндиміона», которые онъ приписываетъ юности поэта, Джеффри видитъ въ этой поэмѣ и другихъ раннихъ произведеніяхъ Китса большія художественныя достоинства: «въ нихъ такіе богатые проблески воображенія, столько поэтическихъ красотъ, что, даже запутавшись въ ихъ лабиринтѣ, невозможно противостоять опьяняющему дѣйствію ихъ сладости, невозможно закрыть сердце очарованію». По адресу критиковъ «Quarterly» и «Blackwood» онъ прибавляетъ: «Тотъ, кто считаетъ поэму нестоющей вниманія, или не имѣетъ никакого понятія о поэзіи, или совсѣмъ не заботится объ истинѣ»[17]. Любопытно, что Байронъ, впослѣдствіи большой поклонникъ Китса, когда появилась статья Джеффри, былъ полонъ негодованія къ его снисходительности и адресовалъ издателю журнала цѣлый рядъ ѣдкихъ писемъ по этому поводу: «Пожалуйста не говорите больше о Китсѣ, — пишетъ онъ, — уничтожьте его при жизни; если никто изъ васъ этого не сдѣлаетъ, я долженъ буду самъ снять съ него кожу. Невозможно выносить идіотской болтовни этого карлика». Въ слѣдующемъ письмѣ онъ продолжаетъ на ту же тему: «о похвалахъ маленькому Китсу (little К.) я могу замѣтить тоже, что Джонсонъ, когда онъ узналъ, что актеръ Шериданъ получилъ пенсію. „Что, онъ получаетъ пенсію, значитъ, пора мнѣ отказаться отъ своей“. Никто не гордился такъ, какъ я, одобреніемъ „Edinbourgh“, никто не преслѣдовалъ такъ его враговъ, какъ я въ „English bards and Scotch Reviewers“. Теперь всѣ тѣ, которыхъ вы хвалили, унижены этой сумасшедшей статьей. Почему вы не даете отзыва и не восхваляете „Guide to health“ (руководство къ здоровью) Саламона? Въ немъ столько же смысла и поэзіи, какъ у Джонни Китса»[18]. Очевидно, раздраженіе Байрона заводитъ его слишкомъ далеко, и, какъ свидѣтельствуетъ Гентъ, онъ впослѣдствіи очень жалѣлъ объ этихъ письмахъ.
Исторія, связанная съ появленіемъ «Эндиміона», весьма характерна для своего времени; ожесточенная борьба политическихъ партій обратила въ общественное событіе появленіе новой поэмы и сдѣлала изъ ея автора мученика идеи. Должно было пройти много времени, пока безпристрастная критика оцѣнила истинное достоинство этого спорнаго «Эндиміона». Далекій отъ инсинуацій торійскихъ журналовъ, но не безусловный поклонникъ всего, написаннаго Китсомъ, Суинбёрнъ находитъ, «что въ лучшихъ своихъ мѣстахъ „Эндиміонъ“ достигаетъ высоты лучшихъ произведеній Барнфильда и Лоджа, съ которыми, еслибы Китсъ не написалъ ничего больше, его можно было бы сопоставить, а это между поэтами второго разряда очень завидное мѣсто»[19]. Къ этому сужденію примыкаетъ и м-съ Олифантъ, которая говоритъ, что «Эндиміонъ» не великая поэма; она несовершенна даже относительно стиха, но полна проблесковъ и образцовъ поэтической гармоніи[20]. Для Китса съ «Эндиміономъ» кончилась пора литературныхъ неудачъ; все, что онъ пишетъ послѣ, безусловно одобряется читателями и критикой, и онъ сразу становится въ числѣ лучшихъ поэтовъ Англіи.
- ↑ Отдѣльныя статьи о немъ находятся въ «Hauptströmungen dee Litteratur des 19 Jabrh.» Брандеса, въ очеркахъ Луи Этьена и Филарета Шаля въ «Revieu des Deux Mondes», въ книгѣ Роша: "Les écrivains anglais au XIX s.; но всѣ они не исчерпываютъ предмета и, за исключеніемъ статьи Брандеса, уступаютъ англійскимъ изслѣдованіямъ.
- ↑ W. М. Thackerey, „The four Georges“, стр. 109.
- ↑ Th. Е. May. Verfassungsgeschichte Englands seit der Thronbesteigung «Georg III. В. II, 1 Abth, стр. 389.
- ↑ Brandes, Hauptströmungen. В. IV, 8. 141.
- ↑ Cockney — насмѣшливое прозвище уличнаго лондонскаго языка и лондонца низшихъ классовъ.
- ↑ Clarke. Recollections, etc, р. 156.
- ↑ Leigh Hunt. Byron and some of his contemporaries, p. 138.
- ↑ Imagination and fancy, p. 125.
- ↑ Rossetti. Keats, стр. 21.
- ↑ Colvin, Keats, стр. 47.
- ↑ «Sleep and poetry». Poetical Works of John Keats with notes of Palgrare. L. 1884. Macmillan. Другія извлеченія мы дѣлаемъ по изданію Ward’s съ примѣчаніями Россетти.
- ↑ Colvin, b. 65.
- ↑ Историческая ошибка: Дарія (Панама) открыта Бильбоа, Кортесъ же открылъ Мексику.
- ↑ «Quarterly Review». Sept. 1818. «Endimion», а poetic romance.
- ↑ Shelley, Worn, стр. 323.
- ↑ Millnees, Life, Letters etc, стр. 214.
- ↑ «Edinbourgh Review», August, 1820.
- ↑ Millnese, стр. 205.
- ↑ Encyclopedia Britannica, art Keats.
- ↑ Mrs. Oliphant, «Literary history of England», т. III, стр. 110.