Джон Брент (Уинтроп)/ДО

Джон Брент
авторъ Теодор Уинтроп, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: язык неизвестен, John Brent, опубл.: 1862. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Современникъ», №№ 3-4, 1866.

ДЖОНЪ БРЕНТЪ.

РОМАНЪ ТЕОДОРА ВИНТРОПА.

ГЛАВА I.

AURI SACRA FAMES.

Я пишу въ первомъ лицѣ, но о своей личности распространяться много не буду. Я ни въ какомъ случаѣ не считаю себя героемъ настоящей драмы. Назовите меня, если угодно, Хоромъ, — но Хоромъ не просто наблюдательнымъ и безчувственнымъ, а скорѣе Хоромъ, который представляетъ собою сочувствующаго наставника и помощника. Быть можетъ, я сообщилъ черезчуръ быстрый и грубый толчокъ представленію въ то время, когда ослабѣвали другія; несравненно лучшія силы; одни вытерпѣли жестокія мученія; другіе получили награды — одинъ я оставался на мѣстѣ собственно для того, чтобы подать руку помощи побѣжденному или прокричать восторженный возгласъ побѣдителю.

Это ни болѣе, ни менѣе, какъ простой, озарённый дневнымъ свѣтомъ, здоровый разсказъ. Въ немъ нѣтъ ничего таинственнаго. Въ немъ довольно жизни, жизни безъискусственной, жизни гомерическаго свойства. Въ наше время геройскіе и рыцарскіе подвиги еще не совсѣмъ оставлены въ пренебреженіи. И теперь еще есть люди, которые съ такимъ же самоотверженіемъ стремятся за любовью и готовы защищать ее, какъ и въ вѣкъ Амадиса.

Въ этой драмѣ вы увидите людей грубыхъ, необразованныхъ, увидите личности съ звѣрскими наклонностями, точно такъ же, какъ и джентльменовъ. У тѣхъ и другихъ вы не найдете ни на волосъ совѣсти. Они дѣйствуютъ по своимъ собственнымъ законамъ; ихъ цѣли сопровождаются или карой, или успѣхомъ, смотря по тому, согласуются ли ихъ законы съ законами природы, или не согласуются.

Для меня всѣ нижеописанныя приключенія и похожденія были только эпизодомъ; для моего пріятеля, героя разсказа, — они составляли сущность, эссенцію жизни.

Но въ сторону эти недомолвки и перемолвки. Занавѣсъ поднимается. Входитъ Ричардъ Уэйдъ, то есть я въ роли Хора.

---

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, я занимался въ Калифорніи разработкой золотоноснаго кварца.

При условіяхъ тогдашняго времени, нашъ пріискъ былъ однимъ изъ самыхъ неблагодарнѣйшихъ. Я былъ привлеченъ туда превратностями и нуждами калифорнской жизни. Судьбѣ, по всей вѣроятности, угодно было поучить меня терпѣнію и самообладанію въ тяжелыя минуты. Поэтому-то она и забросила меня на кварцовыя розсыпи, чтобы я занялся самымъ скучнымъ, непріятнымъ дѣломъ.

Если бы для разработки руды я имѣлъ капиталъ изъ безчисленнаго множества долларовъ, или ртуть для производства амальгамы въ такомъ близкомъ разстояніи и въ такомъ изобиліи, какъ снѣгъ на вершинахъ Сіерры-Невады, я не сталъ бы горевать.

Изъ невыразимо-огромнѣйшаго количества кварца я добывалъ, какъ говорится, пылинки золота. Драгоцѣнный металлъ относился къ грубому минералу, какъ сотня булавочныхъ головокъ къ тоннѣ желѣзной проволоки. Мои партнеры, жившіе въ Санъ-Франциско, писали мнѣ: «Пріищи только вдвое больше булавочныхъ головокъ, и наше состояніе обезпечено.» Такъ полагали эти энергическіе люди, мечтая, что рано или поздно золото будетъ увеличиваться, а трудъ уменьшаться, что я вдругъ нападу на жилу, въ разщелинахъ которой минералъ покажется желтыми нитями или желтыми круглыми крапинами, быть можетъ, даже желтыми комками; — они вовсе не думали о томъ, что мнѣ безпрестанно попадались пустыя впадины, которыя природа приготовила для помѣщенія въ нихъ золота, но почему-то забыла это исполнить.

Такъ полагали мои товарищи въ Санъ-Франциско. Они спекулировали мясомъ, хлѣбомъ, содержаніемъ пристаней, перевозами грузовъ по рѣкѣ Сакраменто, орегонскимъ лѣсомъ. Они нѣсколько разъ прогорали, нѣсколько разъ тонули, снова прогорали и тонули и снова поправлялись. Они надѣялись на меня и на золотые пріиски. Поэтому изъ опустѣлыхъ сундуковъ моихъ товарищей вытекала на наши пріиски весьма небольшая тихая струя денегъ и быстро изчезала на этихъ пріискахъ вмѣстѣ съ моимъ трудомъ и моей жизнію.

Наша золотая руда, — санъ-францискскіе товарищи любили поддерживать свои иллюзіи, называя мои пріобрѣтенія золотой рудой, — быть можетъ, годилась бы для минералогическаго кабинета какого-нибудь аматера. Любой профессоръ съ особеннымъ удовольствіемъ сталъ бы показывать слушателямъ ея образцы. Никогда, мнѣ кажется, не было еще такого кварца, въ которомъ такъ хорошо обозначалось бы направленіе золотоносной матки, и въ которомъ такъ отчетливо представлялась пустота для содержанія въ себѣ отсутствующаго золота. Какой бы великолѣпнѣйшій матеріалъ вышелъ изъ него для макадама! Дороги въ паркахъ заблистали бы игривѣе всякаго мрамора. Съ какимъ эффектомъ извивались бы по зеленой муравѣ тропинки, покрытыя его кусочками сливочнаго цвѣта!

Хотя бы даже я и не основывалъ отрадныхъ и самыхъ близкихъ къ сердцу надеждъ на этихъ бѣловатыхъ и желтоватыхъ камешкахъ, но все-таки я не пересталъ бы считать ихъ массу полезною и орнаментальною, — полезною въ томъ отношеніи, что она давала возможность содержать въ связи цѣлый міръ, — орнаментальною въ то время, когда она лежала на солнышкѣ и искрилась. Но эти улыбающіяся искры имѣли въ себѣ что-то саркастическое. Блестящіе камешки знали, что они смѣются надо мной, что они просто надуваютъ меня. Когда мужчина или женщина дѣлаются побѣдителями надъ мужчиной или женщиной, тогда великодушіе заглушаетъ торжественные гимны тѣми тонами, которые доставили побѣду. Но матерія такъ часто подвергается насмѣшкамъ и пренебреженію, что, въ случаѣ своего восторжествованія надъ духовными началами, становится безпощадною.

Да; мой кварцъ просто водилъ меня за носъ. Или вѣрнѣе, я не хочу быть несправедливымъ даже къ беззащитному камню, не довольно богатому, чтобы имѣть своего адвоката, я, съ помощію своихъ ложныхъ надеждъ и ожиданій, самъ себя водилъ за носъ. Я убѣдился, что моя опытность не принадлежала къ числу замѣчательныхъ. Другіе тоже могли питать и лелѣять ложныя надежды на всякаго рода предметы, кромѣ кварцовой руды. Можетъ статься, что этому самому обстоятельству предстояло научить меня опытности. Получивъ такой урокъ, я бываю совершенно хладнокровнымъ и спокойнымъ, когда вижу, что другіе люди одержимы тѣмъ же недугомъ, все равно, гонятся ли они за золотомъ, за славой, или счастьемъ: но каково вамъ покажется, если человѣкъ, гоняясь за кускомъ насущнаго хлѣба, находитъ вмѣсто его одинъ только камень? Кварцъ, самъ по себѣ, вещь превосходная. Ни кого не могу винить, кромѣ самого себя, если, надѣясь въ кварцѣ найти золото, я нашелъ одно лишь самообольщеніе. Какое мы имѣемъ право требовать отъ неблагородства то, что можно назвать благороднымъ!

Нерѣдко случалось, что я, сжавъ кулаки, грозилъ ими моей красивой грудѣ минерала, моимъ пустымъ руднымъ гнѣздамъ. Въ этихъ гнѣздахъ, въ этомъ кварцѣ было столько же золота, сколько можно найти жемчугу на грязномъ днѣ рѣки Джерзей, сколько бываетъ изюминокъ въ кухмистерскомъ пуддингѣ.

Спокойное, ничѣмъ не возмутимое разочарованіе скоро показываетъ человѣку, что онъ попалъ не на свое мѣсто. Всякій трудъ, не доставляющій ни удовольствія, ни пользы, служитъ намекомъ на труды въ другомъ мѣстѣ. Впрочемъ, люди должны порыться и въ мѣстахъ, не приносящихъ пользы, собственно для того, чтобы узнать, гдѣ эти мѣста находятся, и потомъ уже перейти на надлежащія мѣста. Каждый человѣкъ, по видимому, долженъ по пустому пожертвовать частицей своей жизни. Каждый человѣкъ долженъ испытать подобнаго рода заточеніе, чтобы научиться лишеніямъ и ограниченіямъ, которыя въ свою очередь научаютъ его пользоваться свободой.

Но пока довольно о Miei Prigioni. Скажу нѣсколько словъ о моихъ товарищахъ по заточенію. Жестокіе люди были эти товарищи, мои ближніе въ двадцати миляхъ! Нѣкоторые изъ нихъ были тюремныя птицы самаго худшаго рода. Быть можетъ и къ лучшему, что моя разработка не приносила денегъ. Они не посовѣстились бы обобрать мое золото и потомъ зарѣзать меня. Впрочемъ, они не всѣ были разбойники, нѣкоторыхъ можно назвать только варварами.

Пайки^[1] принадлежали къ числу послѣднихъ. Америка выработываетъ въ настоящее время различные новые типы людей. — Пайкъ — это одинъ изъ самыхъ новѣйшихъ. Это какой-то выродокъ изъ американскихъ піонеровъ. Одной рукой онъ держится пороковъ піонеровъ, другой манитъ къ себѣ пороки цивилизаціи. Трудно понять, какимъ образомъ человѣкъ можетъ имѣть такъ мало добродѣтели въ такомъ длинномъ тѣлѣ; — судорожныя подергиванья въ душѣ — это враги добродѣтели, точно также какъ на лицѣ онѣ бываютъ врагами красоты.

Этотъ злосчастный Пайкъ страшнымъ образомъ потрясаетъ въ самомъ основаніи всякую надежду, что новая раса на новомъ континентѣ должна сдѣлаться благородною расою. Представляя себѣ Пайка, я совершенно теряю тѣ убѣжденія, которыя лелѣяли окружавшіе меня люди. Онъ не то чтобы былъ сложенъ изъ различныхъ частицъ въ одно цѣлое, а скорѣе эти частицы составляли одно цѣлое, цѣпляясь одна за другую или одна къ другой привѣшиваясь. Длинная, тощая его фигура одѣта въ платье, изъ домашней ткани паточнаго цвѣта. Жесткими, торчащими вверхъ волосами природа увѣнчала его голову, — жесткими и колючими волосами — украсила бороду. Онъ ходитъ, переваливаясь съ боку на бокъ, говоритъ — на распѣвъ, пьетъ виски — ушатомъ, страшная божба и ругательства составляли для его рѣчи такую же потребность, какъ Фальстафу вино при закускѣ. Я видалъ мальтійскихъ нищихъ, арабовъ, погонщиковъ верблюдовъ, доминиканскихъ монаховъ, нью-іоркскихъ алдеременовъ, индійскихъ рудокоповъ, — но самыхъ грязныхъ, самыхъ наглыхъ, самыхъ отвратительныхъ созданій я встрѣчалъ только въ лицѣ кровныхъ Пайковъ. Изъ нихъ обладающіе силой оставляютъ свои родимыя поля, засѣянныя хлопкомъ, песчаныя угодья, тянущіяся вдоль желтыхъ овраговъ западныхъ штатовъ, и эмигрируютъ въ фургонѣ, нагруженномъ ветчиной и на ветчинѣ взрощеннымъ потомствомъ, черезъ пустынныя равнины, въ Калифорнію. Міазмы изъ нихъ улетучиваются подъ палящими лучами солнца; судорожныя кривлянья уменьшаются и въ третьемъ или четвертомъ поколѣніи они по всей вѣроятности разбогатѣютъ, а можетъ быть, и растолстѣютъ. Въ мое время съ ними этого еще не было. Мѣсяцъ за мѣсяцемъ я жилъ между ними ad nauseam, а теперь пользуюся случаемъ, чтобы выразить имъ прощальный привѣтъ.

Неутомимо работая изо дня въ день, изъ недѣли въ недѣлю надъ этимъ жалкимъ пріискомъ, я даромъ провелъ добрыхъ два года моей жизни. Никакой выгоды и пользы я не извлекъ. Съ каждой тонной вырываемаго грунта, я становился бѣднѣе, — становился бѣднѣе съ каждымъ фунтомъ руды, которую дробили и промывали. Еще нѣсколько мѣсяцевъ, и мнѣ приходилось истратить послѣдній долларъ и поступить въ поденьщики, быть можетъ къ тѣмъ же Пайкамъ. Вытаскиваемая изъ рудниковъ дрянь не хотѣла обращаться въ золото. Разумѣется, я видѣлъ, что мнѣ слѣдовало принять какія нибудь мѣры. Но какія? я не зналъ. Я находился въ такомъ состояніи, когда человѣкъ нуждается въ постороннемъ вліяніи или помощи; когда ему нужно, чтобы безъ его вѣдома иди тихонько взяли его за руку, или сильно схватили за плеча, или грубо вцѣпились въ волоса, или даже, къ личному оскорбленію, взяли за носъ и вытянули его такимъ способомъ на новое поприще.

Это вліяніе и эта помощь явились. Я получилъ непріятное извѣстіе. Моя единственная сестра, вдова, моя единственная близкая родственница, умерла, оставивъ на мое попеченіе двухъ малолѣтнихъ дѣтей. Странно, право, какимъ это образомъ, и скука и досада, которыя переносилъ я въ своей жизни, при этомъ печальномъ извѣстіи, сдѣлались для меня ничтожными! Я не въ состояніи выразить, до какой степени я обрадовался возлагаемой на меня отвѣтственности! Моя жизнь болѣе уже не казалась мнѣ одинокою. Всѣмъ моимъ намѣреніямъ, всѣмъ моимъ предположеніямъ была сразу указана цѣль. Наипервѣе всего я долженъ былъ вернуться домой въ Нью-Іоркъ. Дальнѣйшіе планы должны были составиться по прибытіи на мѣсто. А теперь домой и домой! Кому нуженъ былъ мой кварцъ, тотъ могъ получить его безъ всякихъ возраженій. Мнѣ же не везти было его на сѣдлѣ въ подарокъ какому нибудь минералогическому кабинету.

Торопиться возвращеніемъ не предстояло особенной надобности, и потому я рѣшился ѣхать домой по долинамъ. Двѣ тысячи миль, верхомъ на лошади — это просто прелесть. Горы, пустыни, степи, рѣки, мормоны, индійцы, буйволы, нескончаемое число приключеній — вотъ что представлялось мнѣ въ перспективѣ. Мое воображеніе рисовало уже картину странствованій рыцаря, ищущаго приключеній, но рыцаря такого, у котораго не было настолько средствъ, чтобы его странствованія сопровождались всякаго рода комфортомъ.

Августъ былъ на исходѣ, я началъ свои приготовленія безотлагательно.

ГЛАВА II.

ФЕРМА ГЕРРІАНА.

Случилось такъ, что въ раннюю пору того же лѣта, миляхъ въ двадцати отъ моего пріиска, я наткнулся на пути на табунъ лошадей, которыя паслись на степномъ лугу. Онѣ рысью бросились отъ меня въ то время, какъ я спускался съ откоса, и на разстояніи, недосягаемомъ для аркана, остановились разсмотрѣть меня. Надо замѣтить, что животныя всегда находятъ особенное удовольствіе наблюдать человѣка. Можетъ статься, они нуждаются въ соображеніяхъ о томъ времени, когда имъ придется вступить въ человѣческую сферу, и о томъ, какъ бы не показаться имъ неловкими и не внести въ общество двуногихъ такихъ привычекъ, которыя свойственны однимъ четвероногимъ.

Масса этого табуна смотрѣла на меня и осматривала меня довольно безсмысленно. Человѣкъ для нея казался какой-то необыкновенной силой и больше ничѣмъ, — казался машиной, набрасывающей арканъ, — машиной, которая замундштучивала ихъ лошадиныя морды, взбиралась на лошадиныя спины и заставляла лошадиныя ноги скакать до тѣхъ поръ, пока онѣ не окоченѣютъ. Поэтому въ человѣкѣ было что-то особенное, чѣмъ нужно было восхищаться и чего слѣдовало избѣгать, — по крайней мѣрѣ такъ думали эти лошади; и если бы онѣ знали, какъ думаетъ человѣкъ о своемъ собратѣ человѣкѣ, то можетъ статься, ихъ бы мнѣніе подтвердилось.

Какъ бы то ни было, одинъ скакунъ изъ цѣлаго табуна обладалъ большею храбростію, большимъ любопытствомъ, или большимъ довѣріемъ. Онъ отдѣлился отъ смѣшанной и скученной въ одну груду толпы — надменный аристократъ! и началъ приближаться ко мнѣ, дѣлая круги, — какъ будто онъ находился подъ вліяніемъ какой-то центробѣжной силы, какъ будто онъ считалъ себя существомъ болѣе высшимъ предъ своими столпившимися товарищами, — существомъ близкимъ къ человѣку и готовымъ предложить ему свою дружбу. Вниманіе табуна раздѣлялось между имъ и мною. Казалось, онъ былъ не предводителемъ табуна, а скорѣе конемъ, который пренебрегалъ всякимъ предводительствомъ. Facile princeps! Онъ держалъ себя выше всѣхъ изъ благороднѣйшихъ въ табунѣ и вовсе не думалъ о своемъ усыпленномъ, не возбуждающемъ никакихъ ощущеній обществѣ.

Я тихонько сползъ съ моего маленькаго мексиканскаго кабалдо, приарканилъ его къ ближайшему кусту и сталъ любоваться граціозными движеніями свободнаго степнаго коня.

Это былъ американскій конь, — такъ въ Калифорніи называютъ лошадей, приведенныхъ изъ старыхъ штатовъ, — превосходный молодой жеребецъ, совершенно черный, безъ отмѣтинъ. Чудесно было смотрѣть на него въ то время, какъ онъ дѣлалъ около меня круги, видѣть огонь въ его глазахъ, гордость въ ноздряхъ, силу и грацію отъ ушей до заднихъ копытъ. Безъ его согласія никто не осмѣлился бы сѣсть на него и прокатиться. Онъ сознавалъ свое представительное положеніе и продолжалъ показывать красивый свой бѣгъ. Мнѣ кажется, показывать грацію вмѣнено всѣмъ прекраснымъ существамъ въ непремѣнную обязанность.

Представьте себѣ слѣдующую сцену. Небольшая котловина въ степи, образующая настоящій амфитеатръ; потравленная желтая трава и дикій овесъ; на склонѣ оврага табунъ лошадей, съ изумленіемъ смотрѣвшихъ на меня; я самъ, какъ берейторъ въ центрѣ цирка, и этотъ удивительный жеребецъ, бѣгавшій по волѣ. Онъ — то бѣжалъ сильной рысью, то граціозно галопировалъ, то, пускаясь во весь карьеръ, становился на дыбы передо мной, какъ будто привѣтствуя меня, вскидывалъ задними ногами, показывая свою способность отражать непріятеля, перескакивалъ черезъ воображаемые барьеры, прыгалъ и дѣлалъ курбеты, какъ хорошенькая игрушка какой нибудь дѣвушки; наконецъ, когда, вдоволь нарѣзвившись и доставивъ мнѣ полное удовольствіе, онъ подбѣжалъ ко мнѣ на такое разстояніе, что я почти могъ коснуться его, сталъ нюхать и фыркать.

Лошадь узнаетъ друга по инстинкту. То же самое можно сказать и о человѣкѣ. Но человѣкъ тщеславное существо! — не довѣряетъ инстинкту, а полагается на разсудокъ, и такимъ образомъ уклоняется отъ попытки провѣрить свои первыя впечатлѣнія, которыя, если только онъ здоровъ, всегда бываютъ непогрѣшительны.

Вороной жеребецъ, инстинктивно узнавъ во мнѣ друга, приблизился ко мнѣ и произнесъ, какую умѣлъ, привѣтственную рѣчь: онъ громко проржалъ и больше ничего. Потомъ, вѣроятно разочарованный, что не въ состояніи выразить комплимента мелодичнѣе или граціознѣе, сдѣлалъ шагъ впередъ, и съ застѣнчивостью и пугливостью, на которыя я не обратилъ ни малѣйшаго вниманія, полизалъ мою руку, положилъ на плечо голову, позволилъ потрепать свою шею и вообще щедро расточалъ всѣ признаки полнаго своего довѣрія ко мнѣ. Мы быстро становились друзьями, какъ вдругъ я услышалъ звукъ приближавшихся лошадиныхъ копытъ. Вороной конь фыркнулъ, повернулся и помчалъ, увлекая за собой весь табунъ. Въ погоню за нимъ летѣлъ мексиканскій вакеро. Я окликнулъ его.

— А quien es ese caballo — el negrito?

— А quel diablo! es del Senor Gerrian.

И онъ поскакалъ.

Я зналъ Герріана. Это былъ пайкъ лучшаго разряда. Онъ пробрался въ Калифорнію, купилъ такъ называемую миссіонерскую ферму и самъ сдѣлался фермеромъ. Его табуны лошадей, стада коровъ и овецъ покрывали откосы косогоровъ. Его имя напомнило мнѣ древняго великана Геріона. Если бы я былъ безсовѣстнымъ Геркулесомъ, имѣлъ бы право грабить что ни попало и образъ своихъ дѣйствій называть покровительствомъ, я конечно угналъ бы къ себѣ всѣ стада Герріана, лишь бы завлечь съ ними и этого воронаго жеребца. Такъ думалъ я, глядя на удалявшійся табунъ.

Случилось такъ, что, когда я приготовлялся къ возвращенію на родину, мои дѣла принудили меня побывать въ мѣстечкѣ, находившемся въ одной милѣ отъ фермы Герріана. Я вспомнилъ при этомъ свиданіе мое съ чернымъ жеребцомъ, и мнѣ сейчасъ же пришло на мысль отправиться на ферму и попросить фермера продать мнѣ жеребца для моего путешествія.

Я засталъ Герріана, тощаго, вытянутаго, какъ проволока, мужчину, загорѣлаго подъ лучами мексиканскаго солнца, такъ что по цвѣту лица его можно было принять за природнаго мексиканца; онъ отдыхалъ въ тѣни своей мазанки. Въ нѣсколькихъ словахъ я передалъ ему, въ чемъ дѣло.

— No bueno, чужеземецъ! сказалъ онъ.

— Почему же нѣтъ? Развѣ вы хотите беречь и держать при себѣ эту лошадь?

— Нѣтъ; особенной надобности я въ этомъ не вижу. Правда, это такой жеребецъ, какого въ здѣшней сторонѣ не найти, но я съ нимъ ровно ничего не могу подѣлать, какъ ничего не подѣлаете вы съ пароходомъ, капитанъ котораго приказываетъ ему идти впередъ, да и только. Это просто черный дьяволъ, если только дьяволъ когда нибудь бывалъ въ лошадиной шкурѣ. Когда онъ былъ жеребенкомъ, то находились еще люди, которые пытались было объѣздить его, а теперь никто не подходи къ нему близко.

— Продайте его мнѣ; я попробую, не сдѣлаетъ ли чего нибудь ласка.

— Нѣтъ, чужеземецъ. Ты мнѣ понравился послѣ того, какъ спасъ китайца, котораго пайки хотѣли повѣсить за края;у осла, котораго онъ вовсе не укралъ. Я, такъ сказать, полюбилъ тебя и вовсе не хочу, чтобы ты изъ-за меня сломалъ себѣ шею. Этотъ черный бѣсъ такъ прихлопнетъ тебѣ шейный твой шалнеръ, что никогда больше не придется увидѣть макушки дерева. Положимъ даже, что твоя спина крѣпче воловьей, ты не усидишь на этомъ четвероногомъ, если тебя не привяжутъ къ нему дикіе индійцы, и вмѣсто того, чтобы разстрѣлять, пустятъ тебя, привязаннаго, на всѣ четыре стороны.

— Моя спина, слава Богу, крѣпка, сказалъ я: — а шеей буду рисковать.

— Наши табунщики — мастера ѣздить, и ужь тебѣ за ними не угнаться, а все-таки изъ нихъ не найдется ни одного, который бы рѣшился перекинуть ногу черезъ этотъ огонь, не рѣшится ни за что, даже если бы ты отмѣрялъ ему шесть квадратныхъ миль въ старомъ райскомъ саду и въ добавокъ пригналъ бы туда нѣсколько стадъ самаго лучшаго рогатаго скота.

— Но вѣдь я не мексиканецъ; я самый истый янки. Я не поддамся ни человѣку, ни лошади. Если же этому коню и удастся сбросить меня и сломать мнѣ шею, такъ я сейчасъ же и отправлюсь въ рай.

— Нѣтъ, чужеземецъ, я вижу, тебѣ крѣпко полюбился этотъ конь; а если человѣку что нибудь больно приглянется, то не скоро отведешь его глазъ отъ этого предмета.

— Дѣйствительная правда. Я все-таки скажу — продайте, и я куплю.

— Если ты не потребуешь гроба въ придачу, то, можетъ статься, мы ударимъ по рукамъ. Много ли мѣста арендуешь ты на рудникахъ Фулано?

Я забылъ называть свой, рудникъ настоящимъ его именемъ. Этими рудниками владѣлъ нѣкогда одинъ пайкъ, по прозванію Пегрумъ, полковникъ Пегрумъ, надменный Пайкъ, изъ Пайкскаго округа Миссури. Испанцы, находя, что слово Пегрумъ звучитъ довольно грубо, дали полковнику, какъ могли бы дать и всякому другому чужеземцу, названіе Донъ-Фулано, все равно, какъ и у насъ ничего не значитъ прозвать кого нибудь Джономъ Смитомъ. Названіе это постепенно обратилось въ прозваніе, и наконецъ Пегрумъ, присвоивъ себѣ донство, какъ почетный титулъ, досталъ законный актъ, формально именовавшій его Дономъ Фулано Пегрумъ. Онъ былъ извѣстенъ подъ этимъ титуломъ, подвергался насмѣшкамъ, сдѣлался общественнымъ человѣкомъ и по всей вѣроятности надѣялся быть демократическимъ губернаторомъ Калифорніи. Наша кварцевая пещера носила его же имя.

Я сказалъ Герріану, что нанимаю четверть пріисковъ Дона Фулано.

— Въ такомъ случаѣ, ты ровно на четверть становишься богаче, чѣмъ нанимая половину пріисковъ, и ровно на три четверти богаче, еслибъ нанималъ всю его землю.

— Вы правы, сказалъ я. — Я узналъ это по горькому опыту.

— Ну, хорошо, чужеземецъ; посмотримъ, не сторгуемся ли мы. У меня есть лошадь, которая убьетъ хоть кого. Не такъ ли?

— Совершенно такъ.

— У тебя есть пріискъ, который раззоритъ тоже хоть кого, будь у него толстый карманъ или тощій. Вѣдь это тоже такъ?

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Прекрасно; мой конь имѣетъ свои достоинства, точно также, какъ твой пріискъ долженъ содержать въ себѣ золото. Тебѣ изъ своихъ пріисковъ не добыть самородковъ, а мнѣ отъ своего жеребца ничего нельзя ожидать, кромѣ ударовъ копытомъ. Идетъ, что ли, конь за пріиски… говори: гербъ или надпись!

— Давайте коня! сказалъ я. — Я не знаю, до какой степени онъ дуренъ, но знаю, что хуже моего пріиска ничего быть не можетъ.

— Слушай же, чужеземецъ! Ты ѣдешь домой черезъ разныя мѣста. Тебѣ нуженъ конь. А я остаюсь здѣсь. Для меня ничего не значитъ поставить на карту за пріиски Фулано сотню, другую воловъ. Тебѣ же во всемъ здѣшнемъ краѣ не найти человѣка, который бы рѣшился купить твое имущество, состоящее изъ груды камней и ямы, откуда они вынуты. Чтобы продать это все, тебѣ нужно поѣхать въ Санъ-Франциско и ждать, не явится ли тамъ какой нибудь колпакъ, который бы промѣнялъ свое золото на твой кварцъ. Подожди же, я намѣренъ предложить тебѣ выгодную сдѣлку.

— Хорошо, — предлагайте.

— Будемъ мѣняться безъ всякой придачи. У меня лошадь, а у тебя пріиски.

— Идетъ, сказалъ я.

— Какъ не идти! Это такая мѣнка, въ которой обѣ стороны останутся довольны. У тебя идутъ пріиски, съ которыми я ничего не подѣлаю, а у меня идетъ конь, который такъ и наровитъ, чтобы сломить тебѣ шею. Ха! ха!

И Герріанъ засмѣялся надъ своей шуткой смѣхомъ пайка. Это былъ смѣхъ, захирѣвшій въ молодости отъ лихорадокъ и послѣ того на всю жизнь оставшійся хриплымъ, безсердечнымъ.

— Велите поймать воронаго, сказалъ я: — и мы ударимъ по рукамъ.

Въ недальнемъ разстояніи бродилъ вакеро. Герріанъ подозвалъ его.

— Хозе! вотъ этому сеньору понравился нашъ вороной жеребецъ. Wamos addelanty? Corral curwolyose toetlioso!

Это, извольте видѣть, испанскій языкъ Пайковъ! Если мексиканцы умѣютъ понимать его, то зачѣмъ же Пайкамъ изучать кастильское произношеніе? Намъ, однакоже, слѣдуетъ зорко смотрѣть за новыми словами, которыя заходятъ къ намъ изъ Калифорніи, иначе нашъ новый языкъ наполнится найденышами, отыскать происхожденіе которыхъ будетъ невозможно. Мы должны остерегаться накопленія задачъ для лексикографовъ двадцатаго столѣтія: имъ надо дать свободу для разработки универсальнаго языка Америки, — полу-тевтонскаго, полу-римскаго, съ небольшимъ оттѣнкомъ Мандинго и Мандано!

Буккареръ, какъ Герріанъ назвалъ по испански Хозе, понялъ, что ему приказывали пригнать табунъ. Онъ бросилъ на меня мексиканскій суровый взглядъ, произнесъ надъ моимъ безразсудствомъ какую-то карамбу, и побрелъ въ сторону, снявъ сначала съ гвоздя на дворѣ арканъ.

— Пойдемъ въ комнату, чужеземецъ, сказалъ Герріанъ: — передъ дорогой выпьемъ немного монастырскаго вина. Посмотримъ, каково оно пьется? продолжалъ онъ, наливая золотистую влагу въ надбитый стаканъ.

Это была настоящая эссенція калифорнскаго солнца, — хересъ съ такой бархатистостью, какой не имѣлъ еще ни одинъ хересъ. Это былъ какой-то огненный напитокъ, но безъ всякой жгучести. Время улучшило бы его, какъ улучшаетъ произведенія молодаго генія, но вѣдь и молодость обладаетъ какимъ-то особеннымъ свойствомъ, съ которымъ мы неохотно разстаемся.

— Превосходно, — сказалъ я: — это романтическая Испанія, съ примѣсью страстной молодой Америки.

— Инымъ оно нравится, сказалъ Герріанъ: — но на мой вкусъ оно не такъ хорошо, какъ старое Арджи. — Мнѣ ничего такъ не нравится въ винѣ, какъ вкусъ желтаго зерна. Я нахожу, что изъ здѣшняго винограда можно выдѣлать такое вино, отъ котораго все пойдетъ кругомъ. Это вино — издѣліе монаховъ. А что можно ожидать отъ нашихъ монаховъ? Они вѣдь только въ половину люди. Я намѣренъ развести свой виноградникъ, и когда ты снова пріѣдешь для покупки розсыпей, у меня будетъ такой стрихнинъ, которому позавидуетъ вся Бурбонія въ такой же степени, въ какой нашему чудесному луку завидуютъ старые Пайки, разводящіе свой отвратительный вонючій чеснокъ.

ГЛАВА III.

ДОНЪ ФУЛАНО.

Гекторъ Трои, Гекторъ Гомера, былъ моимъ первымъ героемъ въ литературѣ. Не потому, что онъ любилъ свою жену, а она любила его, какъ, мнѣ кажется, должны любить другъ друга благородные мужья и жены въ дни испытанія, но потому, что онъ былъ отличный наѣздникъ, который умѣлъ господствовать надъ лошадью.

Какъ скоро познакомился я съ Гекторомъ, я началъ соревновать ему. Мои ребяческіе опыты производились надъ ослами и были неудачны. — Я не могъ, какъ поется въ одной англійской пѣснѣ, — бить ихъ. О, нѣтъ, нѣтъ! — Вотъ въ этомъ-то и состояло мое затрудненіе. О, если бы мнѣ пришлось встрѣтить невиннаго и послушнаго осла въ его молодые годы! Но, увы! мнѣ всегда попадались ослы испорченной нравственности, упрямые, неисправимые. Я былъ слишкомъ гуманенъ, чтобы колотить ихъ палкой, и поэтому не я бралъ верхъ надъ ними, а они надо мной.

Я научился управлять лошадьми съ помощію закона любви. Всякія затрудненія устраняются съ той минуты, когда между человѣкомъ и лошадью образуются дружескія отношенія. Тогда изъ нихъ создается центавръ. Воля человѣка указываетъ направленіе; лошадь, по волѣ своей лучшей половины, стремится по данному указанію. Я весьма рано сдѣлался наѣздникомъ, прибѣгая для этого не къ силѣ, а къ ласкѣ. Всѣ созданія низшаго класса. — за исключеніемъ адскихъ, — не зараженныя коварствомъ, ищутъ сближенія съ высшими, какъ человѣкъ по природѣ любитъ Бога. Лошади сдѣлаютъ для человѣка все, что съумѣютъ, если только человѣкъ позволитъ имъ. Онѣ нуждаются лишь въ легкомъ намекѣ, чтобы помочь ихъ слабому разумѣнію; онѣ съ горячностью примутся за дѣло; понесутъ васъ по милѣ въ минуту или по двадцати миль въ часъ, готовы перепрыгнуть черезъ какой угодно оврагъ, готовы тащить какую угодно тяжесть. Къ желанію понравиться и оказать покорность своему властелину онѣ прилагаютъ столько безстрашія и самоотверженія, что ему самому необходимо нужно быть храбрымъ, чтобы носиться съ ними повсюду.

Чѣмъ превосходнѣе лошадь, тѣмъ сильнѣе магнетизмъ между нею и человѣкомъ. Рыцарь и конь имѣютъ какое-то влеченіе другъ къ другу, Я живо представлялъ себѣ, что вороной жеребецъ Герріана, послѣ нашей дружеской встрѣчи въ степи, послѣ нашего взаимнаго пониманія, полюбилъ бы меня еще болѣе по мѣрѣ увеличенія нашей пріязни.

Послѣ неоднократнаго чоканья надбитыми стаканами монастырскаго вина, Герріанъ и я сѣли на коней и поѣхали къ табунамъ.

Во всѣ стороны въ широкихъ ложбинахъ паслись безчисленныя стада фермера. Сцена эта носила на себѣ отпечатокъ патріархальности. Мѣстный патріархъ въ малиновой фланелевой рубашкѣ, принявшей отъ дождя и солнца пурпуровый цвѣтъ, въ старыхъ лосинныхъ штанахъ, съ обшмыганными краями, отъ которыхъ въ случаѣ надобности отрѣзывались ремешки, въ сапогахъ, на красныхъ отворотахъ которыхъ красовалась вытѣсненная золотыми буквами фамилія ихъ мастера: Абель Кушитъ, изъ Линна, въ Массачузетѣ; — въ такомъ костюмѣ мѣстный патріархъ далеко не напоминалъ собою древнихъ пайковъ, Авраама и его Исаака, въ тюрбанахъ и бѣлыхъ облаченіяхъ. Но все же онъ представлялъ тотъ же періодъ исторіи модернизованной и тотъ же типъ человѣка американизованнаго, такъ что я нисколько не сомнѣваюсь, что его поколѣніе будетъ лучше поколѣнія Авраама, и что оно съ пренебреженіемъ станетъ смотрѣть на мелочную торговлю разнощика, все равно, будутъ ли предметами торговли билеты австрійскаго займа, или «старое платье».

Стада разбѣгались отъ насъ въ сторону, когда мы подъѣзжали къ нимъ, и казались такими же дикими, какъ буйволы на равнинахъ Ла-Платы. При подъемѣ на вершину одного пригорка, мы увидѣли тысячи молодыхъ буйныхъ быковъ, изъ нихъ одни въ побѣгѣ своемъ какъ будто катились широкими полосами волнующагося ковра, другіе стояли небольшими группами, какъ полевые офицеры на парадѣ, слѣдя за движеніемъ колоннъ, когда онѣ одна за другой приходили на сцену и уходили съ нея; нѣкоторые представляли собою посредниковъ и зрителей, окружавшихъ двухъ бойцовъ — быковъ, бодавшихся и ревущихъ точно въ какомъ нибудь амфитеатрѣ среди скатовъ и подъемовъ волнистаго пастбища.

— Вотъ что я скажу тебѣ, чужеземецъ, замѣтилъ Герріанъ, окидывая взорами мѣстность съ видомъ гордости и самодовольства: — я не промѣнялъ бы своего мѣста на мѣсто генерала Прайса въ губернаторскомъ домѣ.

— Я думаю, сказалъ: — быки по моему составляютъ болѣе пріятное общество, нежели искатели мѣстъ и должностей.

Это была простая, но величественная сцена. Вся мѣстность на сѣверѣ и югѣ совершенно открыта и тянется на недосягаемое для человѣческаго глаза разстояніе. На востокѣ высится гордая синеватая стѣна Сіерры, гдѣ мѣстами виднѣлись поля, откосы, снѣжныя вершины, которыя сообщили горамъ имя Невады. Ландшафтъ, производившій болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ всякій другой въ Старыхъ Штатахъ, на этой вышедшей изъ дикаго состоянія сторонѣ здѣшняго континента. Эти суровые горные контуры на близкомъ горизонтѣ совершенно уничтожаютъ лѣсистыя возвышенности, носящія названіе Аллеганскихъ, Зеленыхъ и Бѣлыхъ горъ. Раса, возросшая въ виду такой величественной природы, должна по необходимости быть возвышеннѣе всякой другой расы въ здѣшнемъ краю. Поставьте болѣе простые типы человѣчества подъ вліяніе подобнаго величія, и они падутъ духомъ; но типы съ энергической душой непремѣнно будутъ требовать для себя болѣе широкаго кругозора. Снѣжный пикъ, подобный Орегонскому Такомасу, — есть въ своемъ родѣ грозный наставникъ для страны, но съ тѣмъ вмѣстѣ это милостивый владыка, высокопоставленное лицо, спокойное торжественное и не лишенное величія, возбуждающаго отраду и удовольствіе. Цѣпь рѣзкихъ остроконечныхъ горъ, такихъ, какъ Сіерра Невада, постоянно увлекаютъ мысль съ лежащихъ у ихъ подножія равнинъ, гдѣ люди пресмыкаются изъ-за куска насущнаго хлѣба, и возносятъ эту мысль до крайнихъ вершинъ, куда во всѣ вѣка стремились пророки, чтобы приблизиться къ тайнѣ божества, къ самому Богу.

Были послѣдніе дни августа. Высокія травы, дикій овесъ и ячмень по холмамъ, ложбинамъ и равнинамъ были желты и отъ зрѣлости уже начинали бурѣть, — это былъ золотой покровъ надъ золотой почвой. Въ простой и обширной картинѣ этой замѣчалось только два цвѣта, прозрачный, глубокій, искрящійся голубой въ небѣ, — и тускло-голубой въ горахъ, — а вся остальная земля представляла собою волнующееся золотистое море.

— Какъ хотите, — а эта страна все таки лучше мнѣ нравится, чѣмъ страна старыхъ Пайковъ или Миссури, сказалъ Герріанъ, давъ шпоры своей лошади: — я предпочелъ бы оставаться здѣсь, даже еслибы эти кривляки-пайки жили здѣсь, а не тамъ, и круглый годъ обѣдали по два раза въ день.

Продолжая ѣхать въ шелестящей травѣ, которая до половины закрывала нашихъ лошадей, до насъ вмѣстѣ съ вѣтеркомъ долеталъ топотъ лошадиныхъ копытъ — потрясающій звукъ! Въ этомъ звукѣ отзывалось что-то свободное и сильное, чего никогда не услышишь въ несущемся въ аттаку кавалерійскомъ эскадронѣ.

— Вотъ онъ! вскричалъ Герріанъ: — на такой полкъ стоитъ посмотрѣть. Въ старыхъ штатахъ ничего подобнаго не увидишь.

— Куда имъ! Самая лучшая картина въ родѣ стампедо, которую можно увидѣть тамъ, — это, когда лошадь начнетъ бить задомъ, сброситъ съ козелъ кучера, расшибетъ стѣнку кареты, вышвырнетъ оттуда грузъ женщинъ и ребятъ, опрометью понесется къ шоссейной заставѣ и тамъ, въ заключеніе своей каррьеры, получитъ аттестатъ: «продана извощикамъ».

Мы остановились полюбоваться несущимся отрядомъ коней безъ сѣдоковъ.

Вотъ они! Цѣлый отрядъ лошадей Герріана летѣлъ мимо насъ во весь карьеръ! Сначала внезапно показались головы надъ вершиной холма; потомъ онѣ ринулись какъ пѣна и брызги темной бурной волны, несомой порывомъ сильнаго вѣтра, и бѣшено промчали мимо насъ, съ развивающимися по вѣтру хвостами и гривами.

— Ура! вскричалъ я.

— Да! можно сказать, что ура! сказалъ Герріанъ.

Табунъ несся одной массой по направленію къ корралю^[2].

Вслѣдъ за табуномъ, въ сторонѣ отъ стремительнаго бѣга своихъ менѣе благородныхъ собратій, бѣжалъ вороной жеребецъ, моя покупка, мой старый другъ.

— Если тебѣ удастся осѣдлать и прокатиться на этомъ конѣ, сказалъ Герріанъ: — я тогда съѣмъ шестиствольный револьверъ, съ зарядами и капсюлями.

— Въ такомъ случаѣ совѣтую вамъ — сначала поточить зубы на вашемъ одноствольномъ деррингерѣ, возразилъ я. — Что я на немъ поѣду — вы будете тому свидѣтель.

При видѣ этого коня, который такъ превосходно понималъ и уважалъ себя, нельзя было не восхищаться, тѣмъ болѣе при видѣ такого коня, который хотѣлъ показать себя передъ цѣлымъ свѣтомъ первѣйшимъ главою своей расы, который такъ гордился своимъ происхожденіемъ. Какой повелительный имѣлъ онъ взглядъ! какая величественная осанка и поступь! Табунъ бѣшено несся впередъ, между тѣмъ какъ онъ пренебрегалъ присоединиться къ его галопу. — Онъ бѣжалъ рысью, футахъ во ста отъ задней шеренги, дѣлая большіе, размашистые шаги. Но даже и при этомъ полубѣгѣ онъ безпрестанно нагонялъ своихъ менѣе быстрыхъ товарищей и отъ времени до времени останавливался, дѣлалъ прыжки, моталъ головой, выкидывалъ ноги и потомъ снова пускался въ рысь, досадуя на стѣсненіе его воли.

Не было на немъ ни одного бѣлаго пятнышка, за исключеніемъ тѣхъ мѣстъ на боку, куда упало нѣсколько клочковъ пѣны изъ его негодующихъ ноздрей. Это былъ чистокровный конь, съ совершеннѣйшимъ хвостомъ и шелковистой гривой благородной расы. Его шерсть блистала, какъ будто лучшій въ Англіи грумъ только что покончилъ надъ нимъ его туалетъ для поѣздки въ Роттенъ-Роу. Но было бы грѣшно сравнить этого вольнаго сына степей со всякимъ другимъ менѣе кровнымъ собратомъ, который не можетъ обойтись безъ грума и скребницы.

Вслѣдъ за табуномъ, на быстромъ мустангѣ, мчался вакеро Хозе. Онъ свободно размахивалъ своимъ арканомъ.

Вороной жеребецъ продолжалъ бѣжать рысью и останавливаться, чтобъ сдѣлать нѣсколько курбетовъ и прыжковъ, повертывалъ голову назадъ и съ презрѣніемъ посматривалъ на своего преслѣдователя: — мексиканцы могутъ преслѣдовать своихъ лошаденокъ и своимъ звѣрствомъ покорить ихъ своей власти; но оскорбить американскаго коня, это все равно, какъ если бы мексиканецъ оскорбилъ американца. Ну что же! накидывай! — Полно играть своимъ арканомъ! Я вызываю тебя! Я предоставляю тебѣ такой прекрасный шансъ, какого лучше нельзя пожелать.

Такъ повидимому говорилъ вороной жеребецъ своимъ бросаемымъ назадъ взглядомъ, полнымъ презрѣнія и сопровождаемымъ легкимъ ржаньемъ.

Хозе понялъ этотъ намекъ. Онъ вонзилъ шпоры въ свою лошадь. Мустангъ ринулся впередъ. Вороной жеребецъ въ свою очередь сдѣлалъ прыжокъ и ускорилъ свой бѣгъ, но все еще предоставлялъ себя волѣ своего преслѣдователя.

Въ это время преслѣдующій и преслѣдуемый поровнялись съ нами, опрометью несясь по склону ложбины, когда вакеро моментально махнулъ своей кистью и метнулъ арканъ какъ стрѣлу прямо къ головѣ жеребца.

Я слышалъ, какъ ременный арканъ прогудѣлъ въ неподвижномъ воздухѣ.

Поймаетъ ли онъ! Кто будетъ побѣдителемъ: — человѣкъ или конь?

Петля аркана развернулась кольцомъ. На одно мгновеніе она повисла на воздухѣ въ нѣсколькихъ футахъ передъ головою лошади, колеблясь въ воздухѣ и сохраняя свою круглизну, въ ожиданіи момента, когда вакеро дернетъ арканъ, который долженъ былъ стянуть эту гордую шею и эти широкія плечи.

Ура!

Вороной жеребецъ проскочилъ въ кольцо!

Однимъ отчаяннымъ прыжкомъ онъ пролетѣлъ сквозь петлю, коснувшись до нея только заднимъ копытомъ, и то какъ будто съ пренебреженіемъ.

— Ура! вскричалъ я.

— Можно сказать, что ура! прокричалъ Герріанъ.

Хозе подтянулъ къ себѣ арканъ.

Жеребецъ, съ вытянутой кверху головой, съ хвостомъ, развивавшимся по воздуху, какъ побѣдоносное знамя, бросился впередъ и нагналъ табунъ: — ему дали сейчасъ же дорогу; и онъ, очутясь впереди табуна, повелъ его за собой и вскорѣ изчезъ съ своей свитой въ углубленіяхъ степи.

— Mucho malicho! вскричалъ Герріанъ, обращаясь къ Хозе и, вовсе не подозрѣвая, что своимъ калифорнско-испанскимъ нарѣчіемъ толковалъ Гамлета. Ему бы слѣдовало загнать ихъ прямо въ корраль. Но не знаю, уступлю ли я еще моего жеребца, послѣ такой его продѣлки. Вѣдь это точно какъ въ циркѣ, только ни въ какомъ циркѣ ничего подобнаго не увидишь! Тебѣ не ѣздить на немъ, хотя и поймаешь его, какъ не ѣздить тебѣ на аллигаторѣ.

Между тѣмъ, продолжая путъ, мы подъѣхали къ корралю. Здѣсь, къ крайнему нашему удивленію, мы увидѣли, что весь табунъ добровольно вошелъ въ корраль. Нѣкоторыя лошади, склонивъ головы другъ къ другу, какъ будто совѣтовались, другія, собравшись въ небольшія группы, какъ будто любезничали и цаловались, но какой нибудь невѣжливый или ревнивый собратъ ударомъ копытъ нарушалъ ихъ пріятную бесѣду. По всей вѣроятности они разсуждали о геройскомъ подвигѣ жеребца, точно такъ, какъ люди послѣ балета разсуждаютъ о лучшемъ entrechat первой танцовщицы.

Мы подъѣхали и привязали нашихъ лошадей. Вороной жеребецъ тоже находился въ корралѣ; онъ нетерпѣливо билъ землю, ржалъ и храпѣлъ. Его товарищи держались отъ него въ почтительномъ разстояніи.

— Не впускайте туда Хозе, сказалъ я Герріану. — Пусть онъ только отгонитъ лошадей, чтобы онѣ меня не зашибли, и я одинъ попытаю счастья надъ воронымъ жеребцомъ.

— Пожалуй, я велю выгнать оттуда весь табунъ, кромѣ этого чернаго бѣса, а тамъ пытай свое счастье, какъ знаешь. Akkee Josè! продолжалъ Фермеръ: — fwarer toethose! Deyher bel diabolo!

Хозе выгналъ изъ корраля весь табунъ. Вороной жеребецъ не обнаружилъ особеннаго расположенія слѣдовать за табуномъ. Онъ свободно бѣгалъ по всѣмъ направленіямъ, обнюхивая колья и жерди забора.

Я вошелъ въ корраль одинъ. Жеребецъ не замедлилъ повторить сцену нашего перваго свиданія въ степи. Прошло нѣсколько минутъ, какъ мы уже сдѣлались добрыми друзьями. Онъ принималъ мои ласки, позволялъ класть руку на шею, и все это продолжалось въ теченіе часа. Наконецъ, послѣ добраго часоваго труда, мнѣ удалось надѣть ему на шею недоуздокъ. Потомъ съ помощію самыхъ нѣжныхъ ласкъ я убѣдилъ его сдвинуться съ мѣста и отправиться со мной.

Герріанъ и мексиканецъ смотрѣли на все это съ величайшимъ изумленіемъ.

— Можетъ статься, такъ оно и слѣдуетъ, сказалъ патріархъ новѣйшихъ временъ: — лишь бы хватило терпѣнія. Послушай, чужеземецъ, — должно быть ты опасный человѣкъ для женщинъ?

Я сознался въ своей неопытности по этой части.

— Ну такъ со временемъ будешь опаснымъ. Судя по тому, какъ ты наложилъ руку на коня, я нахожу, что ты давно не новичокъ въ женскомъ кругу; это такія неукротимыя созданія, какихъ я не видывалъ.

---

Я сдѣлалъ всѣ распоряженія, чтобы отправиться въ путь около перваго сентября съ почтальонами изъ Сакраменто, двумя добрыми отважными молодцами; они, не смотря на опасности, которымъ подвергали свои черепа, ежемѣсячно дѣлали поѣздку къ Соленому Озеру. Это было за долго до введенія почтовыхъ каретъ, когда объ экстра-почтѣ никому не снилось даже во снѣ. Переѣздъ черезъ степи, безъ конвоя или каравана, все еще имѣлъ нѣкоторые элементы героизма, хотя въ настоящее время ихъ не существуетъ.

Между тѣмъ одинъ изъ моихъ энергическихъ партнеровъ прибылъ изъ Санъ-Франциско занять мое мѣсто.

— Мнѣ кажется, этотъ кварцъ вовсе не имѣетъ того золотистаго вида, который представляется издали, сказалъ онъ.

— Дѣйствительно, сказалъ Герріанъ, пріѣхавшій на мѣсто для принятія своей доли въ пріискахъ: — въ немъ больше бѣлизны, чѣмъ желтизны. Въ немъ, повидимому, столько же золотыхъ самородковъ, сколько золота въ подвалахъ индіанскаго банка. Но я вѣрю въ счастье, — а счастье всегда несется на меня, понуривъ голову и зажмуривъ глаза. Я буду заваливать эту яму быками или цѣною быковъ, до тѣхъ поръ, пока она не станетъ приносить мнѣ дохода.

И въ самомъ дѣлѣ съ помощію капитала Герріана и съ усовершенствованными новѣйшими машинами, послѣ долгой борьбы, пріиски Фулано стали приносить скромный, ровный доходъ.

Ухаживанье за воронымъ жеребцомъ отнимало у меня все свободное время въ теченіе моихъ послѣднихъ весьма немногихъ дней. Около насъ ежедневно собирался кружокъ Пайковъ полюбоваться моимъ обхожденіемъ съ лошадью. Я полагалъ, что они брали отъ меня уроки въ наукѣ кроткаго обращенія. Вороной жеребецъ былъ хорошо извѣстенъ во всемъ околодкѣ, а моя сдѣлка съ Герріаномъ получила широкую гласность.

Жеребецъ не подпускалъ къ себѣ никого, кромѣ меня. Между нами возникло такого рода сближеніе, какое можетъ только существовать между человѣкомъ и животнымъ. Игривымъ протестомъ онъ далъ мнѣ понять, что онъ только по своему доброму расположенію позволялъ мнѣ садиться на себя и выносилъ сѣдло и узду; что же касается шпоръ или хлыста, объ этомъ не приходило даже на умъ ни тому, ни другому. Онъ не покорялся, — а соглашался. Я не обнаруживалъ ни малѣйшей надъ нимъ власти. Мы понимали другъ друга. Изъ насъ двоихъ образовался центавръ. Я любилъ этого коня, какъ не любилъ еще до сихъ поръ никого, кромѣ тѣхъ лицъ, съ которыми и для которыхъ онъ разыгрывалъ свою роль въ этомъ разсказѣ.

Я назвалъ его Донъ Фулано. Онъ достался мнѣ цѣною всего моего состоянія. Онъ представлялъ собою весь видимый, осязаемый результатъ двухъ долгихъ тяжелыхъ лѣтъ, проведенныхъ въ этомъ скучномъ мѣстѣ, между Пайками, гдѣ взору представлялись одни только голые, изрытые пріисками, откосы горъ и безобразные шалаши искателей золота, такихъ же суровыхъ, какъ сама природа, ихъ окружавшая.

Донъ-Фулано, — конь, на котораго не находилось покупателя, служилъ единственнымъ вознагражденіемъ за самый тяжелый и самый грубый трудъ моей жизни. Я, глядя на него и глядя на пріискъ, на эту груду красивенькихъ камешковъ, на эти глыбы воображаемаго золота, не сожалѣлъ о моей покупкѣ. Никогда не сожалѣлъ о ней и впослѣдствіи. «Коня, коня! — все царство за коня!» слова Шекспира, и я всѣ свои владѣнія отдалъ за этого коня.

Но неужели же въ этомъ конѣ, на котораго не было покупателя, заключалось все мое достояніе, все, что я могъ пріобрѣсть въ теченіе двухлѣтняго тяжелаго труда? Все, — если я не стану вычислять невычислимаго, если не стану придавать цѣны тѣмъ нравственнымъ результатамъ, которые дались мнѣ въ руку и которые я умѣлъ удержать за собой, если не рѣшусь оцѣнивать терпѣнія, цѣли и духа долларами и сентами. Но я довольно уже сказалъ о себѣ и моемъ участіи въ подготовкѣ этого разсказа.

Ричардъ Уэйдъ сходитъ со сцены и на ней является дѣйствительный герой настоящаго разсказа.

ГЛАВА IV.

ДЖОНЪ БРЕНТЪ.

Человѣкъ, не любящій роскоши, ни больше ни меньше, какъ человѣкъ несовершенный, или, если ему угодно, просто невѣжда. Но человѣкъ, который не можетъ обойтись безъ роскоши, который не выноситъ грубой пищи, жёсткаго ложа, мужественнаго, напряженнаго труда — это просто дрянь. Сибарисъ — прекрасный городокъ, постель изъ розовыхъ лепестковъ — мягка и благоуханна, лидійская музыка — усладительна для души и тѣла, но и пустыня имѣетъ свои прелести, — верескъ и еловыя лапки тоже не жесткое ложе, а густая зеленая листва деревьевъ, право, не хуже инаго полога; и крѣпко засыпаетъ возмужалый сынъ природы подъ говоръ колыбельной пѣсни свободнаго степнаго вѣтра.

Обитатель степей довольствуется самой простой утварью и самой простой пищей; для спальни ему довольно одного одѣяла, для кухни — сковороды и кофейника, для столовой — жестяной кружки и складнаго ножа; — сибаритъ ко всему этому потребуетъ еще жестяную тарелку, ложку и даже вилку. Перечисленіе съѣстныхъ припасовъ также не сложно: — кусокъ свинины, пригоршня муки и кофе, — вотъ и все; сибариту же придется еще прибавить къ этому щепотку чаю, нѣсколько кусковъ сахару и бутылочку уксусу, вмѣсто вина, на праздничный день.

До прибытія моихъ спутниковъ-почтальоновъ, мнѣ оставалось еще нѣсколько дней для приготовленія. Однажды утромъ, когда я дѣятельно занимался упаковкой тѣхъ роскошныхъ дорожныхъ потребностей, о которыхъ уже упомянулъ, я услышалъ стукъ лошадиныхъ копытъ и вслѣдъ за тѣмъ увидалъ незнакомаго человѣка, который ѣхалъ прямо къ дверямъ моего шалаша. Онъ сидѣлъ на сильномъ темносѣромъ конѣ, съ вьючнымъ муломъ и индѣйской лошаденкой въ поводу.

Мое имя красовалось на тщательно выкрашенной дощечкѣ, вывѣшенной надъ дверями. Это было собственное мое произведеніе, которое въ той странѣ считалось диковиннымъ чудомъ. Любуясь этимъ образцомъ высокаго искусства, я сознавалъ, что будутъ ли мои пріиски сопровождаться успѣхомъ, или нѣтъ, но я все-таки имѣлъ впереди хорошій рессурсъ. И въ самомъ дѣлѣ, сосѣди мои Пайки, повидимому, считали, что я неизвинительно скрываю мои артистическіе таланты. Мнѣ не разъ предлагали красивенькіе осмигранные самородки, съ обозначеніемъ ихъ стоимости и штемпелемъ Боффитъ и К^о, если бы я согласился написать вывѣску для игорнаго дома въ родѣ «Истиннаго рая» или «Caffy de Paris».

Прибывшій незнакомецъ прочиталъ на дощечкѣ мой автографъ, посмотрѣлъ кругомъ, увидѣлъ меня за работой въ знойной тѣни, спѣшился, привязалъ лошадей и подошелъ ко мнѣ. Въ то время въ Калифорніи не было еще обыкновенія навязываться кому либо съ своими любезностями или желаніемъ познакомиться. Всѣмъ приходилось заявить себя, чѣмъ онъ есть, и доказать справедливость этого заявленія. Я сидѣлъ на своемъ мѣстѣ и разсматривалъ незнакомца.

— Адонисъ мѣднокожихъ! сказалъ я про себя. Это должно быть или «Молодой орелъ», или «Воркующій голубокъ», или «Заглядѣнье красныхъ дѣвицъ», или какой нибудь другой главный предводитель болѣе чистаго индійскаго племени на континентѣ. Прелестный юноша! О Фениморъ, о Куперъ, зачѣмъ вы оставили насъ! Изъ одного взгляда этого отважнаго юноши — можно составить цѣлый романъ. Одну главу этого романа можно посвятить описанію его лосинной блузы, отороченной снурками; другую — описанію его штиблетъ, украшенныхъ щетиной дикобраза, и одну, коротенькую главу, описанію его мокасиновъ, обшитыхъ на подъемѣ краснымъ сукномъ, и его бобровой шапкѣ, украшенной орлинымъ перомъ. Да это живая поэма! Я бы самъ желалъ быть индійцемъ, чтобы имѣть такого товарища; — мало того, желалъ бы быть его подругой, за которой бы онъ сталъ ухаживать.

По мѣрѣ его приближенія, я увидѣлъ, что онъ вовсе не былъ мѣднаго, а скорѣе бронзоваго цвѣта. Да это просто бѣлый! Это бѣлый, лицо котораго калифорнское лѣтнее солнце окрасило бронзовымъ цвѣтомъ. А если онъ и саксонецъ, то, право, также красивъ, какъ индійскій дикарь. Какъ скоро я призналъ въ немъ существо моей собственной расы, мнѣ стало казаться, что я уже гдѣ-то его видѣлъ.

Будь онъ выбритъ и остриженъ, будь на немъ черный фракъ, сапоги, перчатки, шляпа съ блестящей тульей, будь онъ, вмѣсто этого опаснаго на видъ арсенала, вооруженъ только жиденькой тросточкой, — короче сказать, если бы онъ изъ рыцаря-искателя приключеній преобразился въ паркетнаго рыцаря, мнѣ кажется, я узналъ бы его, или по крайней мѣрѣ, мнѣ показалось бы, что когда-то я его знавалъ.

Онъ подошелъ ко мнѣ, фамильярно положилъ мнѣ на плечо свою руку и сказалъ:

— Ну что, Уэйдъ? Ты не узнаешь меня? — Джонъ Брентъ.

— Я слышу твой голосъ. Теперь я узнаю тебя. Ура!

— Какъ это случилось, что я не узналъ тебя? — сказалъ я послѣ братскаго привѣтствія.

— Десять лѣтъ сдѣлали мнѣ вотъ этотъ подарокъ, отвѣчалъ Брентъ, покручивая усы. — Десять лѣтъ должны были сгладить съ меня всѣ признаки юности.

— Что же ты дѣлалъ въ теченіи этихъ десяти лѣтъ, по выходѣ изъ училища, о, многосторонній человѣкъ?

— Всѣ десять лѣтъ гранилъ свои бока объ адамантъ.

— И что же, — началъ ли твой брилліантъ воспринимать блескъ и отражать его?

— Нѣтъ, онъ пока все еще тусклъ,

— Но какъ же ты нашелъ жизнь, благосклонною къ себѣ, или суровою?

— Разумѣется не благосклонною, но и не суровою, если только равнодушіе можно назвать суровостью.

— Но равнодушіе, отсутствіе сочувствія все-таки, мнѣ кажется, должны служить для тебя положительной отрадой послѣ той суровости, которая такъ постоянно преслѣдовала твои юношескіе дни.

— А ты, Ричардъ, что дѣлалъ?

— Да дѣлалъ то, что дѣлаютъ всѣ янки… искалъ наконецъ золота.

— И я искалъ его, искалъ всего, кромѣ граненья алмазовъ.

— Искоренять ложь и насаждать истину, — это, мой другъ, старая работа.

— Прибавь еще — и скучная. Я прорывалъ подземные ходы, чтобы вырваться изъ темницы сомнѣній на открытое, свободное поле вѣрованій.

— Значитъ, ты наконецъ вырвался, и значитъ, ты теперь счастливъ и спокоенъ душой.

— Спокоенъ, пожалуй, — но едва ли счастливъ. Согласись самъ, можетъ ли назвать себя счастливымъ такое одинокое существо, какъ я?

— Относительно нашихъ потерь, мы съ тобой, кажется, ровни. Изъ моихъ родныхъ не осталось ни души, кромѣ двухъ малютокъ родной сестры.

— Ну такъ мы съ тобой не совсѣмъ еще ровни. Для тебя, по крайней мѣрѣ, остались еще нѣжныя воспоминанія о родныхъ, а я лишенъ даже и этого утѣшенія.

Такой разговоръ съ старымъ другомъ, послѣ десятилѣтней съ нимъ разлуки, можетъ показаться страннымъ. Намъ бы слѣдовало встрѣтиться въ болѣе веселомъ настроеніи духа, и мы бы такъ встрѣтились, еслибъ разлучились унося съ собой счастливыя воспоминанія. Но не такъ это было. Юность для Брента была самой суровой порой его жизни. Если судьба предопредѣляетъ человѣку такое поприще, за которомъ онъ долженъ учить другихъ, то прежде всего, она заставляетъ его самого учиться, — заставляетъ его выучить самые горькіе уроки, — все равно, будутъ ли они согласоваться съ его желаніемъ или нѣтъ. Брентъ былъ человѣкъ геніальный. Вся опытность, поэтому, тяготѣла надъ нимъ. Онъ пріобрѣталъ безсмертныя утѣшенія, испытывая на себѣ всякаго рода страданія.

Исторія Брента, если хотите, можетъ быть и слишкомъ длинна, и слишкомъ коротка. Ее можно разсказать на одной страницѣ, или въ нѣсколькихъ томахъ. Мы встрѣчались съ нимъ четырнадцать лѣтъ тому назадъ на одной и той же скамьѣ въ домашней церкви берклейской школы, гдѣ подлѣ насъ лежали учебники, а впереди — стояли воспитатели; — мы были отличнѣйшими учениками. Брентъ былъ изнѣженный, хорошенькій, мечтательный мальчикъ. Я представлялъ собою совершенную противоположность. Я былъ простая проза и сильно нуждался въ поэтическомъ элементѣ. Мы сдѣлались друзьями. Я былъ постояненъ, — онъ вѣтренъ. Я былъ счастливъ по своему, — онъ совершенно напротивъ. И его несчастію была основательная причина.

Причина эта заключалась въ слѣдующемъ: — всякую другую натуру, кромѣ натуры Брента, она привела бы въ отчаяніе. Его сердце было создано изъ такого вещества, которое не допускало отчаянія.

Причиною бѣдствія Брента былъ докторъ Сверджеръ. Высокопочтенный докторъ Сверджеръ былъ звѣрь, не человѣкъ. Кто держится убѣжденія, что Богъ есть каратель нашихъ грѣховъ, тотъ весьма естественно подражаетъ своему Богу, но забывая въ то же время всю безпредѣльность Его милосердія, онъ безконечно удаляется отъ своего образа.

Сверджеръ былъ вотчимъ Брента. Мистриссъ Брентъ была мила, простовата, богата и вдова. Сверджеръ непремѣнно желалъ, чтобы жена его была хороша собой, но въ то же время не слишкомъ умна, и чтобы ея богатство заглушало нѣкоторымъ образомъ то непріятное сознаніе, что она была вдова.

Весьма естественно, Сверджеръ ненавидѣлъ своего пасынка. При одномъ ясномъ взглядѣ Брента, убѣжденія всей жизни Сверджера теряли все свое значеніе. Всякій ревнитель христіанства поступитъ совершенно нелогично, если приметъ въ основаніе своего ученія одинъ только адъ, дьяволовъ, населяющихъ этотъ адъ, и первоначальный грѣхъ, — умалчивая о той благодати, которая дарована христіанству Искупителемъ рода человѣческаго. Къ счастію, такихъ нелогичныхъ людей — не много. Но Сверджеръ не былъ лишенъ логики. Да и Брентъ одаренъ былъ логикой, истекающей изъ правдиваго, чистаго, любящаго сердца. Онъ никакъ не могъ забыть вступленія Сверджера въ домъ покойнаго отца и обольщенія матери мрачнымъ его фанатизмомъ.

Такимъ образомъ Сверджеръ далъ понять Бренту, что онъ исчадіе ада. Онъ заставилъ жену отступиться отъ своего сына. Мужъ и жена вмѣстѣ часто раздирали сердце несчастнаго юноши. А это былъ чудный, блестящій юноша, — лучшій изъ всѣхъ насъ. Всѣ его мысли, всѣ дѣйствія, противъ его воли, облекались въ мрачныя тучи. Для своего душевнаго спокойствія Брентъ не могъ найти лучшей религіи, кромѣ религія Сверджера; впрочемъ, нельзя не сказать, что въ то время, быть можетъ, ему не представлялось другаго выбора.

Однажды дѣло дошло до ссоры. Сверджеръ проклялъ своего пасынка, само собою разумѣется, не въ такихъ выраженіяхъ, какія употребляются матросами на пристаняхъ, но въ томъ же духѣ. Загнанная мать поддерживала мужа и бросила сына. Они выгнали его изъ дому на всѣ четыре стороны. Брентъ пришелъ ко мнѣ. Я уступилъ ему половину своего помѣщенія и старался его утѣшить. Безполезно. Эта горькая несправедливость, оказанная его любви къ Богу и человѣку, убивала его. Онъ задумывался и приходилъ въ отчаяніе. Онъ уже начиналъ считать себя погибшей душой, какъ называлъ его Сверджеръ. Я видѣлъ, что онъ или умретъ, или сойдетъ съ ума; а если бы у него и осталось достаточно силъ для возбужденія реакціи, то эта реакція приняла бы направленіе къ безнадежному возстанію противъ условныхъ законовъ общества и такимъ образомъ обратила бы его несчастіе въ совершенную гибель. Я посовѣтовалъ ему какъ можно скорѣе отправиться въ Европу, для перемѣны сцены. Это было десять лѣтъ тому назадъ, и послѣ того мы съ нимъ не видѣлись. Я зналъ, однако, что совѣсть терзала его мать, что она желала примириться съ сыномъ, что Сверджеръ отказалъ ей въ этомъ утѣшеніи и повторилъ свои проклятія; что онъ вогналъ эту бѣдную женщину въ могилу; что Бренту пришлось вырвать изъ рукъ этого звѣря свое имѣніе послѣ продолжительнаго судебнаго процесса, который послѣдователи Сверджера считали несовмѣстнымъ съ конституціонными правами, считали чисто адскимъ дѣйствіемъ, — новымъ доказательствомъ совершеннаго отсутствія доброй нравственности. Жалкое дѣло! Не много недоставало, чтобы окончательно подавить всю невинность, вѣру, надежду и религію въ душѣ моего друга.

Само собою разумѣется, что купленная такою дорогою цѣною опытность клонилась къ тому, чтобы свести Брента съ обыкновеннаго пути, сдѣлать его мыслителемъ вмѣсто дѣятеля. Простолюдинъ не можетъ понять, что если человѣку, по характеру и обстоятельствамъ, дѣйствующимъ совокупно подъ именемъ судьбы, опредѣлено быть ясновидящимъ, онъ долженъ видѣть конецъ прежде, чѣмъ начнетъ передавать намъ свои видѣнія, чтобы вполнѣ быть нашимъ руководителемъ, наставникомъ и помощникомъ. Поэтому грубые необразованные люди называли Брента человѣкомъ потеряннымъ для жизни, манкированнымъ геніемъ, безцѣльнымъ резонеромъ, пустымъ мечтателемъ. Необразованный человѣкъ любитъ рѣшать прежде времени.

Такимъ образомъ Брентъ въ юности и зрѣломъ возрастѣ вынесъ тяжелое испытаніе. Я зналъ о его карьерѣ, хотя мы и не встрѣчались. Онъ желалъ и дѣлалъ попытки, быть можетъ и преждевременно, извлечь положительную пользу изъ своихъ прекрасныхъ дарованій. Онъ хотѣлъ составить народный молитвенникъ, — но приверженцы Сверджера признали его молитвы языческими. Онъ хотѣлъ самыя священнѣйшія народныя пониманія облечь въ форму поэзіи, — но они назвали его поэзію нечестивою. Ему хотѣлось вызвать молодыхъ людей своего времени къ болѣе искренней поддержкѣ истинной свободы и къ болѣе глубокому отверженію всевозможнаго рабства, и такимъ образомъ сохранить благородство и великодушіе; — циники смѣялись надъ нимъ; они говорили, что этотъ дѣтскій пылъ пройдетъ, что ему слѣдовало бы жить до появленія Баярда, — и наконецъ, что дикія идеи, которыя онъ проповѣдывалъ и проводилъ въ своихъ сочиненіяхъ съ такой неумѣстной горячностью, вовсе не соотвѣтствовали девятнадцатому столѣтію, практической странѣ и практическому вѣку.

Брентъ оставилъ свой трудъ. Пылъ юности остылъ въ немъ. Наступилъ переходный періодъ отъ юношества къ мужеству. Онъ снова покинулъ свои незрѣлыя попытки сдѣлаться общественнымъ дѣятелемъ и снова обратился въ мыслителя. У человѣка на третьемъ десяткѣ наблюдательность становится главнымъ занятіемъ; чѣмъ меньше ораторъ говоритъ о своихъ результатахъ до тридцати лѣтъ, тѣмъ лучше, если только онъ не захочетъ отказаться отъ своихъ словъ, или поддержать устарѣлыя формулы. Брентъ открылъ это, и блуждалъ по свѣту попрежнему, безъ цѣли, безъ намѣренія, какъ говорили manqué, занимаясь своими собственными дѣлами и собирая факты. Имѣя состояніе, онъ былъ независимъ. Онъ могъ располагать собой какъ ему угодно.

Вотъ этотъ-то самый человѣкъ и подъѣхалъ на темно-сѣромъ конѣ. Это-то и былъ индо-саксонецъ, который привѣтствовалъ меня. Встрѣча съ нимъ освѣжила и одушевила мою одинокую унылую жизнь.

— Развѣ ты ѣдешь куда, старый товарищъ? — сказалъ Брентъ, показывая хлыстикомъ на мои узлы: — не слыхать визга, но я увѣренъ, что въ этомъ мѣшкѣ сидитъ поросенокъ, а въ этомъ — мука. Надѣюсь, ты уѣзжаешь не далеко, особливо теперь, когда я собрался погостить у тебя.

— Какъ бы тебѣ сказать, — не дальше дома — за степями.

— Браво! тогда нѣтъ надобности и мнѣ оставаться здѣсь, — поѣдемъ вмѣстѣ. Вмѣсто того, чтобы мнѣ поучиться у тебя разработкѣ кварца, я буду твоимъ проводникомъ черезъ Скалистыя горы.

— А развѣ ты знаешь эту дорогу?

— Каждый шагъ. Прошлой осенью я съ однимъ пріятелемъ англичаниномъ охотился на всемъ пространствѣ отъ Старой Мексики до Новой. Наша главная зимняя квартира была у капитана Руби въ Фортѣ Дарами; мы всю зиму бродили по этому околодку, и побывали въ горахъ Уиндриверъ. Ранней весною мы отправились къ Люггарнельскому ущелью и Люггарнельскимъ источникамъ, и тамъ цѣлый мѣсяцъ прожили въ палаткахъ.

— Люггарнельское ущелье! Люггарнельскіе источники! Для меня это совершенно новыя названія; впрочемъ, мои свѣдѣнія о Скалистыхъ горахъ, можно сказать, равняются нулю.

— Тебѣ слѣдуетъ видѣть ихъ. Люггарнельское ущелье — это одно изъ чудесъ здѣшняго материка.

Дѣйствительно, — увидѣвъ ихъ, я составилъ себѣ точно такое же понятіе. Странно однако, что по какой-то необъяснимой случайности, какъ впослѣдствіи я припоминалъ, первымъ предметомъ нашего разговора именно было то мѣсто, гдѣ намъ въ скоромъ времени пришлось дѣйствовать и страдать.

— Названіе Люггарнель звучитъ чѣмъ-то французскимъ, сказалъ Брентъ.

— Да, это испорченное La Grenouille. Когда-то былъ въ тамошнихъ краяхъ знаменитый канадскій охотникъ этого имени иди прозвища. Онъ первый открылъ источники. Къ нимъ ведетъ ущелье, такое величественное, какъ Via Mala. Когда нибудь я опишу тебѣ его подробнѣе.

— А кто былъ твой пріятель — англичанинъ?

— Сэръ Байронъ Бидолфъ, отличный малый: краснощекій, съ теплымъ сердцемъ, съ крѣпкими ногами, отважный охотникъ.

— И что же, онъ вѣрно охотился изъ любви къ охотѣ?

— Нѣтъ, собственно изъ-за любви, или изъ-за недостатка любви. Какая-то хорошенькая лэди въ его родномъ Ланкаширѣ не захотѣла ему улыбнуться, и онъ пустился истреблять буйволовъ, медвѣдей и лосей.

— Называлъ онъ эту «прекрасную, но холодную дѣву»?

— Никогда. Повидимому съ ея судьбой соединяется что-то несчастное или трагическое. Она не любила его, и онъ удалился, чтобы позабыть ее. Онъ не дѣлалъ изъ этого тайны. Въ прошломъ іюлѣ, по дорогѣ взглянуть на Калифорнію, мы прибыли въ Утахъ. Тамъ онъ получилъ письма изъ дому, въ которыхъ, какъ онъ говорилъ мнѣ, извѣщали, что этой лэди грозило какое-то несчастіе. Какъ другъ, хотя уже и не какъ любовникъ, онъ вызвался сдѣлать съ своей стороны все, что только могъ, для устраненія опасности. Я оставилъ его у Соленаго-Озера въ приготовленіяхъ къ обратному пути, а самъ отправился сюда одинъ.

— Одинъ! черезъ страну дикихъ индійцевъ, съ такимъ соблазнительнымъ сѣрымъ конемъ, съ такими соблазнительными чемоданами, съ такимъ соблазнительнымъ черепомъ! Мнѣ кажется, видъ твоей головы произвелъ бы радостный трепетъ въ сердцахъ индійцевъ отъ Медвѣжьей рѣки до Колумбійскихъ долинъ! Впрочемъ, можетъ статься, ты уже скальпированъ и потому тебѣ опасаться нечего?

— Нѣтъ; какъ видишь, на черепѣ моемъ все обстоитъ благополучно. Какъ бы я желалъ сказать то же самое о томъ, что находится подъ черепомъ. Индійцы меня не тронутъ. Ты знаешь, я самъ полудикій. Въ этой и моей прежней поѣздкѣ я представлялъ собою привилегированную личность, нѣчто въ родѣ медика.

— Полагаю, ты умѣешь объясняться съ ними. Ты всегда обличался способностью усвоивать чужіе языки.

— Да, я усвоилъ себѣ ихъ гортанныя нарѣчія, и могу болтать съ ними также свободно, какъ бывало прежде болтали трехстопные ямбы. Мнѣ нравится этотъ народъ. Это не идеальные герои; имъ еще не удалось развить какую нибудь цивилизацію, какъ не удалось еще привить и нашей, а потому, я полагаю, они должны пасть, какъ падаютъ сосны, чтобы очистить мѣсто для болѣе твердыхъ и плодоносныхъ деревьевъ; все-таки мнѣ нравится этотъ народъ, и я право не вѣрю въ ихъ чисто чертовскія наклонности. Я съ ними всегда былъ хорошъ, за то и они были хороши со мной. Я люблю настоящаго человѣка; если индіецъ что нибудь знаетъ, такъ знаетъ ужь вполнѣ, и это знаніе становится частицей его самого. Для искусственнаго человѣка весьма полезно, когда онъ, при затруднительныхъ обстоятельствахъ, сознаетъ себя далеко не такимъ созданіемъ, какъ дитя природы. Безъ сомнѣнія, тебѣ это извѣстно не хуже моего.

— Да, мы, непосѣды, искатели счастія, близко сродняемся съ матерью-природой, и она учитъ насъ ласково или сурово, но всегда вѣрно и вполнѣ. Да скажи, между прочимъ, какъ ты меня отыскалъ?

— Вчера вечеромъ на одной изъ стоянокъ нѣсколько Пайковъ разсуждали о какомъ-то господинѣ, который промѣнялъ свой пріискъ на необыкновенную лошадь. Я спросилъ имя. Они назвали тебя и указали мнѣ дорогу. Не будь этого разговора, я бы отправился въ Санъ-Франциско, и мы бы не встрѣтились.

— Счастливый конь! Онъ сводитъ старыхъ друзей, — доброе предзнаменованіе! Пойдемъ посмотрѣть его.

ГЛАВА V.

ЧЕРЕЗЪ СТЕПИ.

Я привелъ моего друга къ корралю.

— У тебя славный конь этотъ темно-сѣрый, сказалъ я.

— Да, отличный — крѣпокъ и вѣренъ! Онъ будетъ идти, пока не издохнетъ.

— Въ добавокъ, онъ у тебя въ хорошемъ тѣлѣ. Какъ его имя?

— Помпсъ^[3].

— Къ чему же помпы? Почему не поршни? почему не коромысло или балансиръ? почему вообще не какая нибудь часть машины, дѣйствующей по прямому направленію?

— Неужели ты не догадываешься? Я назвалъ его въ честь нашего стараго танцмейстера. Помпсъ-конь имѣетъ какую-то граціозную иноходь, какъ двѣ капли воды похожую на эластическую походку, которую Помпсъ-танцоръ поставлялъ намъ въ образецъ — какую-то мелкую рысь, которая сначала мнѣ не нравилась, до тѣхъ поръ, пока я не узналъ его размашистаго шага въ то время, когда въ немъ оказывалась надобность.

— А вотъ и мой вороной джентльменъ. Что ты о немъ думаешь?

Донъ-Фулано подбѣжалъ ко мнѣ и подобралъ съ моихъ рукъ пригоршню овса. Мѣра овса стоила тогда четыре доллара. Доходы съ моего пріиска не дозволяли подобной роскоши. Но старый Герріанъ подарилъ мнѣ цѣлый мѣшокъ.

Фулано съѣлъ овесъ, Фыркнулъ, въ знакъ благодарности, и потомъ, взглянувъ на незнакомаго человѣка, понюхалъ сначала вопросительно, а вслѣдъ затѣмъ одобрительно.

— Буцефалъ душой и тѣломъ, сказалъ Брентъ. — Четвероногое, которое смѣло можетъ называться конемъ.

— Не правда ли? сказалъ я съ какимъ-то трепетнымъ удовольствіемъ.

— Одинъ видъ такого красавца — просто романъ. Въ жизнь свою не видывалъ я ничего прекраснѣе.

— Безъ всякихъ исключеній?

— Безъ единаго.

— А женщина! очаровательная женщина! вскричалъ я съ сильнымъ одушевленіемъ.

— Если бы я встрѣтился съ женщиной, которую, говоря относительно, можно было бы сравнить съ этой лошадью, меня бы здѣсь не было.

— Гдѣ же бы ты былъ?

— Тамъ, гдѣ и она. Жилъ бы для нея и за нее бы умеръ. Я бы берегъ ее, какъ сокровище; я бы вырвалъ ее изъ челюстей смерти.

— Постой, постой! Ты говоришь съ такимъ увлеченіемъ, какъ будто видишь передъ собою живую сцену.

— Твой конь приводитъ мнѣ на память всѣ прочитанныя много рыцарскія сказки. Если бы теперь были времена рыцарства и если бы такихъ два брата по оружію, какъ ты и я, вздумали вырывать несчастныхъ дѣвъ изъ когтей гнусныхъ негодяевъ, намъ непремѣнно бы слѣдовало имѣть такихъ коней, какъ Донъ-Фулано, чтобы казнить этихъ негодяевъ.

— Этотъ конь стоилъ мнѣ двухлѣтняго труда, продолжалъ я. — Какъ ты думаешь, это дорого? стоитъ онъ того?

— Всякая вещь всегда стоитъ того, что за нее заплачено. Иногда случается, что вещь и цѣна ея находятся между собою въ обратномъ отношеніи. Вѣдь уже доказано фактомъ, что цѣна всей жизни есть смерть. Іаковъ служилъ семь лѣтъ за безобразную жену, — почему же другому не прослужить двухъ лѣтъ за прекрасную лошадь?

— Однако Іаковъ получилъ впослѣдствіи хорошенькую жену, когда онъ выказалъ неудовольствіе.

— Быть можетъ, получишь и ты. Если бы Звѣзда гарема Султана Бригама увидѣла тебя гарцующимъ на этомъ конѣ, она вскочила бы къ тебѣ на сѣдло и произвела бы мракъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ она свѣтила.

— Я не намѣренъ развивать вкусъ мормонскихъ дѣвъ.

— Я думаю. Вѣдь это общество второй руки. Но развѣ нельзя представить себѣ несчастную дѣвушку съ безтолковымъ отцомъ; какой нибудь старикашка, который отжилъ у себя въ домѣ всѣ надежды, забравъ себѣ въ голову, что въ его лицѣ соединяется и Мельхиседекъ, и Моисей, и Авраамъ, отправился въ Утахъ, управляемый какимъ нибудь безпутнымъ старшиной, которому захотѣлось имѣть эту дѣвушку тринадцатой женой. Вотъ превосходный случай отличиться для тебя и для Донъ-Фулано. Я обѣщаю тебѣ свою помощь и помощь Помпса, если ты вздумаешь увезти чью нибудь жену изъ Новаго Іерусалима во время нашего проѣзда.

— Я полагаю, намъ не надо терять времени, если желаемъ добраться до Миссури до зимы.

— Правда. Мы двинемся, какъ скоро ты будешь готовъ.

— Завтра утромъ, если хочешь.

— Идетъ.

---

Итакъ, рѣшено было отправиться завтра. Имѣя товарища, мнѣ не было надобности дожидаться почтальоновъ. И слава Богу, что я не дожидался ихъ. Они прибыли спустя три дня послѣ нашего отъѣзда. На рѣкѣ Гумбольдтъ ихъ встрѣтили индійцы, и принудили ихъ разстаться съ маковками, въ знакъ уваженія къ индійской цивилизаціи.

Мы тронулись съ мѣста въ составѣ двухъ человѣкъ и семи животныхъ. Какъ я, такъ и мой товарищъ имѣли по одному вьючному ослу, по одному дорожному пони, съ однимъ такимъ же запаснымъ, на случай несчастія, могущаго встрѣтиться съ которымъ либо изъ братіи.

Помпсъ и Фулано, такіе же добрые друзья, какъ и ихъ господа, шли порожнемъ. Мы садились на нихъ рѣдко, и то только для того, чтобы напоминать имъ о сѣдлѣ, и чтобы они не боялись висящихъ по бедрамъ ихъ ногъ. Ихъ необходимо нужно было беречь, на тотъ конецъ, если бы намъ пришлось бѣжать отъ какой нибудь опасности. А это могло случиться; индійцы могли позавидовать нашимъ маковкамъ. Другія лошади не въ состояніи были бы этого вынести. Такъ Помпсъ, съ своей фантастической иноходью, отъ которой бы не пострадалъ даже кузнечикъ, и Фулано болѣе величественный, болѣе гордый и только одному мнѣ покорный, шли въ ожиданіи, когда для нихъ наступитъ время дѣйствія.

Я пропускаю первую тысячу миль нашего путешествія не по недостатку въ немъ возбужденій, но потому, что онъ былъ очень обыкновененъ. Такія путешествія сдѣланы тысячами людей. Это старая исторія. Быть можетъ, я могъ бы сдѣлать изъ этого и новую исторію; но я спѣшу на то именно мѣсто, гдѣ нашей драмѣ суждено было разыграться. Представленіе на время пріостанавливается, а пока передвигается сцена.

Для меня этотъ пропускъ или прыжокъ въ тысячу миль пополняется однимъ существомъ. Я вижу Брента каждую минуту, на каждомъ шагу. Это былъ образцовый товарищъ.

Только въ лагерной походной жизни человѣкъ узнается вполнѣ. Общій трудъ, лишенія, опасности, безсмѣнная походная ветчина, прѣсныя лепешки, и кофе безъ всякихъ приправъ, ежедневно служатъ пробнымъ камнемъ для испытанія ровности характера. Двумъ собесѣдникамъ весьма не трудно быть любезными, сидя въ клубѣ за столомъ, накрытымъ бѣлой скатертью. Если имъ скучно, обѣденная карта доставитъ имъ развлеченіе, если они не въ духѣ, они могутъ побранить буфетчика, если угрюмы, то ихъ можетъ развеселить вино, если они надоѣли другъ другу окончательно и безнадежно, то могутъ обмѣняться сигарами и разстаться навсегда, оставаясь все-таки друзьями; поддѣльное товарищество изчезаетъ, когда carte du jour ничего въ себѣ не содержитъ, кромѣ porc frit au naturel, damper à discretion и café à rien, т. e. вѣчно одно и то же въ простые дни и въ праздники, всегда на разостланномъ одѣялѣ и всегда на землѣ.

Брентъ и я выдержали это испытаніе. Это былъ образцовый товарищъ, рыцарь, поэтъ, охотникъ, натуралистъ и поваръ. Если предстояла надобность въ какомъ нибудь знаніи, искусствѣ, ремеслѣ, фокусѣ или даже напряженіи умственныхъ способностей, то всегда казалось, какъ будто Брентъ посвятилъ всю свою жизнь на доскональное изученіе каждаго изъ этихъ предметовъ. Бывало выскочитъ изъ-подъ своего одѣяла послѣ ночлега подъ открытымъ небомъ, пропоетъ импровизованный хвалебный гимнъ восходящему солнцу, наброситъ эскизы утренней природы съ гористой и туманной далью, выстрѣлитъ по сѣрому волку, вложитъ въ гербарій новое растеніе, пришпилитъ новую букашку и уже потомъ, склонясь на мураву безлюдной пустыни, весело начнетъ разговаривать за нашимъ завтракомъ, который онъ самъ же приготовитъ не хуже всякаго Сойера, разнообразя нашу бесѣду описаніемъ Эдема, Сибариса, жертвоприношеній Ахиллеса, столовыхъ Лукулла, механическихъ столовъ знаменитаго отеля Oeil de Boeuf и маленькихъ уютныхъ кабинетиковъ не менѣе знаменитаго отеля Frères Provenèaux, цивилизованныхъ обѣдовъ, гдѣ умъ и остроуміе сходятся, чтобы блеснуть ради всего прекраснаго, такъ что наша скудная провизія превращалась во что-то вкусное и роскошное; кусочки поджаренной ветчины становились павлиньми языками, каждый кусочекъ вязкой лепешки обращался въ vol au vent, а кофе, который никогда не видѣлъ ни молока, ни сахару, принималъ вкусъ такого божественнаго напитка, какого никогда и никто изъ боговъ не вкушалъ на солнечныхъ вершинахъ Олимпа. Подобный чародѣй неоцѣненъ. Всякій предметъ, подвергавшійся его анализу, сейчасъ же показывалъ свою блестящую сторону. Затрудненія прятались отъ него. Опасность трепетала подъ его взглядомъ.

Ничто не могло охладить его энтузіазма. Ничто не могло потушить его пылкости. Ничто не могло утопить его энергіи. Онъ никогда не ворчалъ, никогда не дулся, никогда не придирался, никогда ни отъ чего не отступалъ. Морозныя ночи на вершинахъ Сіерры Невады старались вогнать въ него ломоту; утренніе туманы въ долинахъ истощали всѣ свои силы для его охлажденія; проливные дожди промачивали его насквозь, когда онъ сидѣлъ на сѣдлѣ, или обращали его въ болотистый островъ среди грязнаго озера, когда онъ завертывался въ одѣяло на нашихъ бивуакахъ. Стихіи! ваши усилія напрасны; Брентъ для васъ былъ недоступенъ. Онъ смѣется прямо въ безобразное лицо всякихъ трудностей.

Я не знавалъ еще человѣка, который былъ бы такъ близокъ къ природѣ, какъ Брентъ. Но не въ смыслѣ артиста. Артистъ съ трудомъ иногда можетъ избѣгнуть нѣкоторой техничности. Онъ смотритъ на природу сквозь очки избраннаго имъ жанра. Онъ любитъ мглу и ненавидитъ свѣтъ; онъ стремится къ ручейку и бѣжитъ отъ мрачныхъ дѣвственныхъ лѣсовъ; онъ восхищается дугами и скирдами сѣна, и страшится безпредѣльныхъ степей и господствующаго надъ ними снѣжнаго пика. Даже величайшіе артисты впадаютъ въ ошибку, которой избѣгаютъ только великіе изъ величайшихъ, приспособляя природу къ себѣ, а не себя къ природѣ. Брентъ передъ природой походилъ на юношу передъ своей обожаемой дѣвой. Она была постоянно предметомъ его любви, въ какомъ бы настроеніи ни находилась; въ какомъ бы ни была она нарядѣ, облеченная ли туманомъ или солнечнымъ блескомъ, она была неизмѣнно прекрасна; и слезы ея и улыбки — одинаково очаровательны; она прекрасна въ своемъ величіи, въ своей нѣжности, въ своей простотѣ; небрежна въ своемъ одѣяніи и чрезъ это самое еще прелестнѣе, чѣмъ въ изысканномъ и искусственномъ нарядѣ; грубо могущественна и впечатлительна, — будто какая нибудь дикая царица.

Страну, разстилающуюся между пріисками Фулано и Большимъ Солянымъ озеромъ, нельзя назвать очаровательной. Большія пространства ея состоятъ изъ пыльныхъ степей, изъ унылыхъ равнинъ, поросшихъ дикимъ шалфеемъ, самымъ жалкимъ растеніемъ тамошней флоры, изъ дикихъ утесистыхъ горъ. Мрачная, безлюдная, безпредѣльная пустыня. Здѣсь нѣтъ веселыхъ, привлекательныхъ пейзажей, васъ окружаетъ невозмутимое, ненарушимое, торжественное безмолвіе. Здѣсь вы не составите себѣ идеи о сельской жизни, о кроткой, ея;этой, покорной цивилизаціи, которая бродитъ передъ вашими окнами, по вашимъ уютнымъ садамъ и лелѣетъ ваши мелкія удовольствія. Эта страна возбуждаетъ невольное движеніе впередъ и впередъ, такъ что истый лондонскій житель, въ жизнь свою не видавшій ничего, кромѣ каменныхъ зданій, и тотъ бы не устоялъ противъ требованій здѣшней природы. Здѣсь она не предписываетъ человѣку низойти на уровень хлѣбопашца. Хлѣбопашцы могутъ оставаться въ скучныхъ безпредѣльныхъ воздѣланныхъ поляхъ средней Америки. Эти безлюдныя степи, перерѣзанныя обнаженными горами, какъ будто созданы для привольной жизни бедуина.

Да; — дѣйствительно страна эта скучная; но массивныя бѣлыя облака въ полдень великолѣпнаго сентября, румяная заря впереди, алѣющіе сумерки позади, туманныя очертанія горныхъ вершинъ на дальнемъ горизонтѣ и рѣзкіе контуры ближайшихъ горъ, звѣзды, освѣщающія нашъ бивуакъ, луна, затемняющая блескъ этихъ звѣздъ — все это имѣло свое величіе, тѣмъ большее, что каждое явленіе представлялось просто и отдѣльно и вызывало созерцаніе и любовь съ такою силою, какой не въ состояніи возбудить роскошь и великолѣпіе другихъ ландшафтовъ.

Въ это время я научился любить Джона Брента возмужалаго, какъ я любилъ его мальчикомъ, — какъ зрѣлый мужчина можетъ полюбить мужчину. Я никогда не знавалъ болѣе совершеннаго союза сердецъ, кромѣ этой дружбы. Въ моей перемѣнчивой любви къ женщинамъ ничего не было столько нѣжнаго. Наши мысли были одинаковы, но взгляды на вещи различны, — и мы никогда изъ-за этого не ссорились. Такая дружба возвышаетъ жизнь.

И такъ я перевожу нашъ маленькій отрядъ черезъ первую половину его путешествія. Я не хочу останавливаться надъ описаніемъ Утаха ни даже ради его арбузовъ, хотя это трехцвѣтное лакомство какъ нельзя болѣе услаждало наши засохшія гортани во время переѣзда долины отъ Боксъ Элдеръ, самой сѣверной колоніи, до города Большаго Соленаго Озера.

Во время отдыха, продолжавшагося нѣсколько дней, мы изучили досконально цивилизацію Мормоновъ, и въ одинъ великолѣпный день въ началѣ октября, лошади и люди съ свѣжими силами и съ веселымъ духомъ выѣхали изъ Мекки новѣйшаго времени.

ГЛАВА VI.

ДЖЕКЪ ШАМБЕРЛЭНЪ.

Если небесный климатъ своей прелестью похожъ на американскій октябрь, то я заранѣе принимаю тамъ мѣсто и записываюсь въ число обитателей на вѣчныя времена.

Климатъ лучшаго пояса въ Америкѣ какъ нельзя больше соотвѣтствуетъ своему назначенію. Это назначеніе состоитъ въ томъ, чтобы постоянно поддерживать въ человѣкѣ неутомимую дѣятельность. И потомъ, когда знойное лѣто окончитъ свое дѣло, когда годъ переполнитъ урожаемъ всѣ житницы, — тогда для очаровательной роскоши отдохновенія наступаетъ зрѣлый октябрь, съ своимъ золотистымъ дремлющимъ воздухомъ. Атмосфера становится осязательнымъ сіяніемъ солнца. Каждый листикъ въ лѣсу перемѣняется въ блестящій цвѣтокъ. Самые лѣса роскошны и великолѣпны, но уже блескомъ своимъ не тяготятъ зрѣнія. Ничто не нарушаетъ спокойнаго богатаго чувства времени. Октябрь — это очаровательный праздникъ года.

Въ такую-то пору года мы пробирались черезъ пустынныя ущелія Васатчскихъ горъ, — ограничивающихъ Утахъ на востокѣ. Мы проѣхали Ико Каннонъ, другіе узкіе проходы и неровныя тяжелыя дороги, чрезъ которые Мормоны, эти праведники новѣйшаго времени, прокладываютъ себѣ путь къ своему Сіону.

Мы встрѣчали ихъ большими толпами, тяжело работавшими надъ этой прокладкой. Лѣтняя эмиграція Мормоновъ начинала вступать въ свои предѣлы. По ихъ наружности, никто бы не рѣшился согласиться съ ихъ притязаніями на святость. Если они, кромѣ своей одежды, не имѣли лучшаго паспорта, то: — Прочь! Procul este profani! вскричалъ бы вѣрный привратникъ Сіона. Праведные, сколько мнѣ извѣстно, бываютъ чисты, — не ходятъ въ лохмотьяхъ, даже не носятъ заплатъ. Ихъ одѣянія возобновляются сами собою, не пропускаютъ дождя, подобно макинтошамъ, отбрасываютъ пыль, устраняютъ непріятный запахъ. Эти же праведники-самозванцы требовали безконечнаго омовенія какъ тѣлесъ своихъ, такъ и своего одѣянія. Когда можно было, мы объѣзжали ихъ съ навѣтренной стороны. Жалкія созданія! намъ не разъ еще придется встрѣчаться съ ними.

Мы спѣшили, потому что нашъ путь былъ продолжителенъ, а дней гостепріимной осени оставалось немного. У самой подошвы тѣхъ голыхъ, неуклюжихъ, курганообразныхъ горъ, черезъ которыя Васатчская цѣпь стушовывается съ обширными равнинами, тянущимися между этой цѣпью и Скалистыми горами, мы нагнали почтовую партію съ Соленаго Озера, направлявшуюся къ востоку. Она состояла изъ восьми или десяти человѣкъ, четырехъ конныхъ повозокъ и нѣсколькихъ лошадей и муловъ въ запасѣ для смѣны.

— Если эту партію ведетъ Джекъ Шамберлэнъ, сказалъ Брентъ, когда мы увидѣли ее на открытомъ пространствѣ: — мы присоединимся къ ней.

— Кто этотъ Джэкъ Шамберлэнъ?

— Это малый на всѣ руки; — я встрѣчался съ нимъ во всѣхъ частяхъ свѣта и вездѣ узнавалъ его. Онъ былъ лондонскимъ полисменомъ, былъ рулевымъ на капитанской гичкѣ, которая перевезла меня на берегъ съ обѣда на британскомъ пароходѣ Файрфляй, въ Пиреѣ. Онъ былъ бѣльцомъ въ картезіанскомъ монастырѣ. Разъ какъ-то женился въ Бостонѣ на хорошенькой дѣвушкѣ, отправился на рыбную ловлю, и когда воротился, то нашелъ, что его хорошенькая дѣвушка сдѣлалась двумужницей. Это обстоятельство обратило его въ Мормона и многоженца. Онъ эмигрировалъ два или три года тому назадъ, и какъ смышленый малый, успѣлъ уже запастись порядочнымъ количествомъ земли, безчисленнымъ множествомъ быковъ и женъ. Бидолфъ и я, во время проѣзда нашего лѣтомъ, провели у него нѣсколько дней. Его ферма гдѣ-то внизу долины, по дорогѣ къ Прово. Онъ собственникъ полконтрактной цѣны по содержанію почтъ въ Соединенныхъ Штатахъ. Въ городѣ мнѣ говорили, что въ эту поѣздку онъ отправляется самъ. Ты увидишь, сколько странныхъ элементовъ соединяется въ этомъ человѣкѣ.

— Повѣрю этому; — полисменъ, аколитъ, военный матросъ, — мужъ янки, Мормонъ! Кончилъ ли онъ хоть на этомъ свои мытарства?

— Думаетъ, что кончилъ. Онъ довольно уменъ и имѣетъ хотя поверхностныя, но многостороннія познанія. Онъ говоритъ, что въ цивилизованномъ мірѣ только двѣ логичныя религіи — католическая и мормонская. Только эти двѣ и имѣютъ прочное основаніе. Его монашеская жизнь поссорила его съ католицизмомъ. Этотъ достойный почтенія Джекъ страшно къ нему непочтителенъ. Онъ называетъ католическихъ монаховъ скопищемъ старыхъ развратниковъ, запачканныхъ нюхательнымъ табакомъ. Онъ утверждаетъ, что безбрачіе ведетъ ко всякаго рода низкимъ порокамъ, и что одноженство его разочаровало, а потому ему вздумалось испытать мормонское откровеніе, многоженство и все прочее, и сдѣлаться ревностнымъ пропагандистомъ и увѣщевателемъ. Но если смотрѣть на этого человѣка, каковъ онъ есть, то въ немъ окажется множество прекрасныхъ качествъ.

Въ это время мы нагнали почтовую партію. Она подвигалась медленно. Мѣсто ночлега находилось въ недальнемъ разстояніи. Это была зеленая лужайка на берегу рѣки, мчавшейся по каменистому дну съ быстротой, сообщенной ей горнымъ паденіемъ — кажется Зеленая рѣка, — впрочемъ, Зеленая или Бѣлая, Крупнопесчаная или Мелкокаменистая, хорошенько не припомню. Въ этомъ отношеніи карта моихъ воспоминаній перерѣзана такимъ множествомъ потоковъ, быстро катящихся по безплоднымъ равнинамъ, что я смѣшиваю ихъ названія, такъ мало отличающіяся одно отъ другаго. Такіе однообразные источники было бы лучше всего обозначать нумерами, по примѣру монотонныхъ улицъ города, который еще слишкомъ молодъ, чтобы соединить съ ними какія нибудь историческія воспоминанія. Милыя, прекрасныя рѣки и ручьи Новой Англіи, тихо текущія по лугамъ и подъ вязами, падающія каскадами съ горныхъ откосовъ, выбѣгающія изъ-подъ темныхъ сосенъ на яркій свѣтъ полуденнаго солнца, и соединяющіяся наконецъ съ прозрачными тихими водами между рядами сѣверныхъ березъ, — они имѣютъ свои памятныя названія, дружескія и простыя, а иногда напоминающія грубые звуки туземныхъ дикарей. Такія рѣки, какъ Колорадо, Арканзасъ, Миссури, совсѣмъ избаловали меня, и я не придаю особеннаго значенія горнымъ протокамъ.

— Ало! Шамберлэнъ! окликнулъ Брентъ, поравнявшись съ партіей.

— Здорово! здорово! — Нѣтъ ли чего промѣнять? отвѣчалъ Джекъ по индійскому обыкновенію. Ослѣпните мои глаза, если я не радъ видѣть такого товарища изъ товарищей! Pax vobiscum mi filly! — Ты смотришь такимъ свѣженькимъ, какъ апрѣльская форель. Да будетъ благословенъ Господь! продолжалъ онъ, переходя въ тонъ мормонскаго проповѣдника: — который снова забросилъ тебя сюда, какъ головню изъ пламени, чтобы раздѣлить путь блаженства вмѣстѣ съ праведниками, которые отправляются изъ своей обѣтованной земли въ страну, гдѣ окаянные язычники готовятъ души свои къ низверженію въ адъ.

Смѣшной наборъ словъ! и притомъ произнесенный по особому способу Джека. Дѣйствительно у него былъ свой собственный жаргонъ, — ругательства всѣхъ климатовъ и государствъ постоянно находились на кончикѣ его языка.

— Здравствуй, незнакомецъ! сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Я чуть было не принялъ тебя за баронета.

— Это мой другъ, Ричардъ Уэйдъ, сказалъ Брентъ.

— Къ твоимъ услугамъ, братъ Уэйдъ, — радушно произнесъ Джекъ. — Если ты окажешься такимъ же славнымъ, такимъ отличнымъ изъ отличныхъ, какъ Джонъ Брентъ, я сейчасъ же мигну глазомъ, чтобы тебя свободно пропустили въ День судный, — все равно, язычникъ ты или нѣтъ. Я уже назначилъ брата Джона прямо въ рай; у брата Іосифа уже готова для него бѣлая одежда.

Мы ѣхали рядомъ съ Шамберлэномъ.

— Что ты хотѣлъ сказать давича? спросилъ мой другъ. — Ты назвалъ Уэйда баронетомъ.

— Я думалъ, что ты не оставишь его одного.

— Не понимаю. Я не видѣлъ его съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались. Я съѣздилъ въ Калифорнію и возвращаюсь оттуда.

— А баронетъ все это время разъѣзжалъ по долинѣ. Ему, кажется, суждено оставаться здѣсь. Быть можетъ, сердце его поколебалось, и онъ намѣренъ присоединиться къ избранному Богомъ народу. Десять дней тому назадъ, я оставилъ его на моей фермѣ возиться съ мохнатымъ медвѣжонкомъ, изъ котораго онъ хочетъ сдѣлать джентльмена. Нечего сказать, — славный выйдетъ джентльменъ, — пожалуй не хуже другихъ.

— Странно, очень странно! сказалъ Брентъ, обращаясь ко мнѣ, — Бидолфъ намѣревался отправиться домой, сейчасъ послѣ того, какъ мы разстались. Вѣрно онъ получилъ какое нибудь извѣстіе о лэди, отъ которой бѣжалъ.

— Вѣроятно, онъ нашелъ невозможнымъ довѣрить свои старыя раны ея попеченію. Хочетъ, чтобы его избитое, измученное сердце еще отдохнуло на годъ.

— Весьма быть можетъ. Жаль, что не знали, что онъ оставался въ долинѣ. Мы бы утащили его съ собой. Славный малый! Лучше его не найти.

— Не вялый, не сырой, — какъ вообще англичане?

— Нѣтъ; въ теченіе года, проведеннаго въ Америкѣ, созрѣлъ совершенно.

— Надо полагать, что отдѣльныя лица также нуждаются въ здѣшней кухнѣ, какъ и цѣлыя расы.

— Да; я бы только желалъ, чтобы наша общественная кухня была не много понаучнѣе.

— Все въ свое время. Мы пока должны отдѣлять вкусы одинъ отъ другаго, и не допускать, чтобы мясо, баранина или индюшка обливались одной и той же подливкой.

— Между тѣмъ нѣкоторые изъ моихъ соотечественниковъ до такой степени бываютъ недожарены или пережарены, что я рѣшительно потерялъ свой вкусъ къ нимъ.

— Подобнаго рода диспепсія очень скоро излечивается на здѣшнихъ равнинахъ. Ты, я увѣренъ, возвращаешься отсюда съ здоровымъ аппетитомъ. Описывалъ ли тебѣ твой пріятель даму своего сердца?

— Нѣтъ; видно было, что этотъ предметъ былъ слишкомъ тяжелъ и печаленъ для разговора. Я замѣчалъ, что обратиться къ этому предмету для него самаго стоило большихъ усилій.

— Должно быть тутъ участвовало непоколебимое сердце иди сильная страсть.

— Послѣдняя. Такой храбрый молодецъ, какъ Биддолфъ, не ступитъ на мѣсто, съ котораго можно свернуться.

Въ это время мы подъѣхали къ лагерю, къ мѣсту, гдѣ предназначался ночлегъ.

Лошади прибыли первыя, за ними мы, — это законъ путешествій по равнинамъ. Лагерь долженъ имѣть:

1. Воду.

2. Подножный кормъ.

3. Топливо.

Это предметы первой потребности. Все прочее — роскошь.

Почтовая партія состояла изъ людей веселыхъ, но грубыхъ. Джекъ Шамберлэнъ былъ человѣкъ типичный. Встрѣчаться съ такими людьми пріятно, здорово, назидательно. Это также полезно, даже въ высшей степени, какъ полезно отправляться на медвѣжій conversazione, или на концертъ львовъ и тигровъ. Цивилизація, впрочемъ, смягчаетъ и эту расу. Не хорошо отчасти, что изъ нашего воспитанія исключаютъ тяжелые толчки и грубое обращеніе, необходимые для нашего ума и тѣла.

Мы сѣли за ужинъ съ нашими новыми друзьями. Послѣ ужина закурили трубки и завели разговоръ о лошадяхъ, индійцахъ, охотѣ на медвѣдей, скальпированьѣ и другихъ звѣрскихъ обычаяхъ, которые еще не вывелись изъ бѣлаго свѣта.

ГЛАВА VII.

НА СЦЕНУ ЯВЛЯЮТСЯ ЗВѢРИ.

Солнце только что скрылось. Къ западу надъ высокой смежной горой нависли красныя тучи густаго тумана. По дорогѣ отъ Соленаго Озера подъѣхали два путешественника и развели огни вблизи отъ нашихъ. Общество въ этой пустынѣ увеличилось. Еще два семейства съ своими ларами и пенатами.

Общество непривлекательное. Это была свора злыхъ гончихъ собакъ. Одна тощая, похожая на волка, другая откормленная, съ широкими костями.

Одинъ былъ мускулистый, такой поджарый, взъерошенный и жестокій Пайкъ, который привыкъ грабить хижины, оскорблять жонъ и окроплять табачнымъ настоемъ мертвое тѣло какого нибудь поселенца свободнаго штата въ Канзасѣ. Другой былъ хуже, потому что былъ хитрѣе. Невысокаго роста, коренастый, съ маслянистымъ краснымъ лицомъ, молодцоватый, съ претензіями на щегольство даже въ своемъ дорожномъ, запачканомъ платьѣ.

Оба они были верхами. Долговязый звѣрь сидѣлъ на темногнѣдой лошади, такой же длинной и костлявой, какъ онъ самъ, для которой все равно, былъ ли кормъ, или нѣтъ. Лошадь другаго была рыжей масти, плосколобая, тоже, какъ и ея хозяинъ, невысокаго роста, но крѣпкая и бойкая — это было животное, которое въ состояніи сдѣлать тысячу миль въ двадцать дней, или сто между восходомъ и закатомъ солнца. При нихъ были два легко навьюченныхъ мула. На одномъ было выжжено тавро: «А. А».

Недовѣріе и отвращеніе — это вѣрные, непогрѣшимые инстинкты. Сердце и самая жизнь человѣка отпечатаны на его лицѣ — для того собственно, чтобы служить предостереженіемъ или прелестью. Всегда обращайте вниманіе на этотъ божественный или демонскій отпечатокъ.

Брентъ сразу распозналъ незнакомцевъ, кивнулъ мнѣ, и сказалъ sotto voce: — какая славная пара головорѣзовъ! Пока они здѣсь, намъ нужно смотрѣть въ оба за нашими конями.

— Да, отвѣчалъ я, тѣмъ же тономъ: — на мой взглядъ они похожи на игроковъ изъ Сакраменто, которые кого нибудь уходили и теперь даютъ тягу, спасая свою жизнь.

— Кассій изъ этой пары довольно гадокъ, сказалъ Брентъ: — а маслянистая маленькая гадина просто отвратительна. Я представляю его себѣ, когда онъ пріѣзжаетъ въ Сентъ-Луи и въ малиновомъ кафтанѣ, съ бархатными обшлагами, въ парчевомъ камзолѣ, съ бриліантовыми запонками, или въ огненнаго цвѣта шарфѣ съ томпаковой булавкой и красныхъ сапогахъ ковыряетъ свои зубы на лѣстницѣ плантаторскаго дома. Фи! какъ взгляну на него, такъ и кажется, что по мнѣ ползетъ змѣя.

— И для нашихъ пріятелей это весьма непріятные сосѣди.

— Я думаю. Звѣри для грубаго человѣка также отвратительны, какъ для тебя и для меня. Въ грубомъ человѣкѣ мы видимъ природу, въ звѣрѣ — зло. Мнѣ не нравится, что этотъ звѣрскій элементъ принесло сюда. Онъ предвѣщаетъ несчастіе. Ты и я неизбѣжно столкнемся съ этими гадинами.

— Я вижу — ты уже принимаешь враждебную позу.

— Ты сколько нибудь знаешь мою опытность. Мнѣ всю свою жизнь приходилось бороться со зломъ въ томъ или другомъ видѣ, — со звѣрствомъ въ той или другой формѣ. Меня такъ часто противъ желанія заставляли наносить первый ударъ, что наконецъ принудили дѣйствовать наступательно.

— Ты думаешь истребить Аполліона, прежде чѣмъ-омъ истребитъ тебя.

— Кто нибудь изъ насъ долженъ же дѣйствовать безпощадно. Умиленіе и кротость, въ настоящій періодъ моей жизни, въ мою настоящую эру, — мнѣ не идутъ.

— Мы впадаемъ въ частности; — кстати объ этихъ двухъ звѣряхъ: что намѣренъ ты, добровольный поборникъ добродѣтели, предложить относительно ихъ? Не думаешь ли вызвать ихъ на судъ Божій, чтобы они доказали, что они честные люди и хорошіе товарищи?

— Нападенія всегда бываютъ слѣдствіемъ злобы. Это мошенники, а мы истинные рыцари. Повѣрь, они сдѣлаютъ какую нибудь подлую низость. Тогда ты и я нападемъ на нихъ и проучимъ.

— Странный ты человѣкъ, съ своими предчувствіями.

— Онѣ бываютъ весьма неопредѣленны, это правда, но всегда основываются на какомъ-то магнетизмѣ, которому я привыкъ довѣряться, не ранѣе впрочемъ, какъ забравъ его въ руки послѣ долгаго къ нему неповиновенія. Посмотри на этого долговязаго звѣря, какими пинками и проклятіями надѣляетъ онъ своего мула!

— Можетъ быть, онъ укралъ его и на немъ же вымещаетъ свою кражу. Тавро «А. А.» напоминаетъ ему, что онъ воръ.

— А вотъ упитанный его товарищъ направляется сюда, вѣроятно съ предложеніемъ расположиться вмѣстѣ съ нами.

— Предложеніе весьма натуральное, — все равно, праведникъ ли онъ, или грѣшникъ, — а тѣмъ болѣе, если грѣшникъ. Для человѣка должно быть ужасно, когда въ душѣ его пробуждаются мрачныя тайны подъ открытымъ небомъ глухой ночи, на перемѣнномъ бивакѣ, съ страшными грезами, когда вблизи его нѣтъ живаго существа, когда звѣзды пристально смотрятъ на него и большая бѣлая торжественная луна своимъ непоколебимымъ взглядомъ выражаетъ сожалѣніе и какъ будто говоритъ: какъ ты ни стенай, какія проклятія ни употребляй, но угрызенія совѣсти не спасутъ тебя отъ отчаянія.

— Да, сказалъ Брентъ, выколачивая трубку: — ночь, повидимому, всегда бываетъ судьею дня и произноситъ ему приговоръ. Человѣкъ съ нечистой совѣстью или человѣкъ преступный, оставаясь нечистымъ и преступнымъ, всегда будетъ страшиться непорочной, тихой, безмятежной природы.

Незваный гость подошелъ къ нашему костру.

— Здорово! сказалъ онъ, съ видомъ фамильярности: — прекрасная ночь; и не получивъ отвѣта, продолжалъ. — Впрочемъ, здѣсь, я полагаю, ничего не встрѣтишь, кромѣ прекрасныхъ ночей.

— Въ дурномъ обществѣ и прекрасная ночь покажется скверною, сказалъ Джекъ Шамберлэнъ довольно грубо.

— Да; а хорошее общество и весьма обыкновенную погоду обращаетъ въ отличную. Чѣмъ больше народу, тѣмъ веселѣе, — не такъ ли?

— Пожалуй еще скажешь, чѣмъ больше дикихъ волковъ, чѣмъ больше гремучихъ змѣй, чѣмъ больше конокрадовъ, чѣмъ больше скальпировщиковъ, тѣмъ лучше! сказалъ неумолимый Джекъ.

— О, сказалъ незнакомецъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ: — я этого не хочу сказать. Я говорю о такихъ молодцахъ, какъ я и мой товарищъ. Мы полагали, что на бивакахъ вамъ будетъ пріятно наше сообщество. Мы хотѣли бы къ вамъ присоединиться, если это не противно общему желанію.

— Здѣсь страна свободная, сказалъ Джекъ: — недостатка въ просторѣ кажется нѣтъ; можете раскинуть свой лагерь, гдѣ хотите.

— Прекрасно, сказалъ пришелецъ, пользуясь этимъ легкимъ ободреніемъ: — если вамъ не противно, мы бы поджарили нашу ветчину на вашемъ огонькѣ и покурили бы съ вами ради лучшаго знакомства.

— Онъ, какъ видно, не изъ спѣсивыхъ, сказалъ Джекъ, обращаясь къ намъ, въ то время, когда незнакомецъ отправился за своимъ товарищемъ: — хочетъ насильно втереться въ нашъ кружокъ, — отъ него не отвяжешься. Онъ, кажется, изъ тѣхъ людей, которые до тѣхъ поръ не поймутъ темнаго намека, пока намекъ этотъ не обратится въ движеніе и не дастъ ему хорошаго пинка. Впрочемъ въ здѣшнемъ краю, два человѣка, съ ихъ вооруженіемъ, не сдѣлаютъ намъ никакого вреда.

— Я снова въ вашемъ кружкѣ! сказалъ непріятный толстякъ, приближаясь къ костру. — И не одинъ, — вотъ это мой товарищъ, Самъ Смитъ изъ Сакраменто; не найдется человѣка, который бы обладалъ свѣдѣніями по лошадиной части лучше его. Меня зовутъ Джимъ Робинсонъ. Я умѣю спѣть пѣсню, разсказать анекдотъ, переброситься въ картишки съ кѣмъ угодно, въ городѣ и внѣ города.

Пока незнакомцы стряпали ужинъ, мой другъ и я пошли прогуляться по степи. Отойдя нѣсколько шаговъ, мы увидѣли чудесную картину. Бѣлыя повозки, въ отдаленіи кормились лошади, вокругъ огня, который, на темномъ фонѣ наступившей ночи, казался ярче обыкновеннаго, живописно сгруппировались люди. Сцена чисто цыганская.

— Ничего не можетъ быть скучнѣе, сказалъ Брентъ: — какъ общество подобныхъ людей, или разговоръ съ такими людьми, будь они хорошіе или дурные, это все равно. Homo sum; nil humani и т. д., эти слова, кажется, принадлежатъ покойному Плавту.

— Ты, какъ я вижу, еще не чувствуешь реакціи къ школьной жизни.

— Нѣтъ; эта гомерическая жизнь съ ея борьбой противъ стихій, которыя я могу обожать, если мнѣ вздумается, противъ грубыхъ силъ въ человѣкѣ или природѣ, какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ юной порѣ моего мужества, моему ахиллесовскому времени. Чрезъ эпоху точь въ точь такой жизни, которую мы проводимъ, прошелъ весь міръ. Каждый человѣкъ, чтобы быть совершеннымъ, а не поверхностнымъ, долженъ пройти эту эпоху.

— Тотъ, кто хочетъ узнать свое отечество и свой вѣкъ, долженъ ознакомиться со всѣми народами въ немъ и со всѣми родами жизни. Ты и я вдоволь извѣдали коллегію и салоны, клубы и улицы, Европу, старый свѣтъ, и страну знаменитыхъ Янки; — скажи, когда ты перестанешь быть Измаиломъ, мой Джонатанъ?

— Когда судьбѣ угодно будетъ отличить меня и даровать мнѣ титулъ любовника.

— Какъ! неужели ты никогда еще не былъ этимъ счастливымъ созданіемъ?

— Никогда. У меня были мимолетные идеалы. Меня плѣняли женщины гибкія, какъ камышъ, и женщины крѣпкія, какъ букъ, слабыя и безцвѣтныя душой и тѣломъ, — нѣжныя и couleur de rose, бойкія и румяныя. Я обожалъ Зобеиду и Гильдегарду, Долорезу и Доротею, соединявшихъ въ себѣ отдѣльно качества и ангела и демона. У моей глупой фантазіи тоже бывали минуты раздраженія, моя пустая страстишка тоже вынесла наказаніе. Сердце мое, однако, всё еще совершенно здорово, но начинаетъ чего-то ждать въ будущемъ.

— Ужь не отыскиваешь ли ты въ пустыняхъ предмета своей будущей любви? Не поетъ ли твое сердце: «я хочу жениться на дикаркѣ»? Не ради ли паунійской красавицы ты носишь звѣриныя шкуры и пренебрегаешь услугами цирюльника?

— Нѣтъ. Мое мѣсто въ космосѣ не для того, чтобы быть отцомъ ублюдковъ. Я тебѣ просто скажу, мой добрый дружище, — послѣ жизни, которая преждевременно поставила меня во враждебное положеніе ко всему окружающему, мнѣ нужна тишина. Чтобы воспользоваться собранными фактами, мнѣ нуженъ покой. Я хочу, чтобы изъ меня испарилась вся горечь и мѣсто ея заступила бы сладость, я хочу любить и быть взаимно любимымъ.

Въ это время мы подошли къ нашему костру. Джимъ Робинсонъ, сидѣвшій около него, какъ дома, употреблялъ въ дѣло свои дарованія. Онъ забавлялъ слушателей какой-то вульгарной пѣсней. Слова и напѣвъ ея раздирали нашъ слухъ.

— Повторяю еще разъ: Nil humani а me alienum puto, сказалъ Брентъ: — въ этихъ отвратительныхъ звукахъ не слышно человѣческаго голоса. Пойдемъ посмотримъ нашихъ лошадей. Онѣ не измѣняютъ своей благородной натурѣ, не способны унижать себя. Я не могу пріучить себя равнодушно смотрѣть на дикій элементъ, гдѣ бы онъ ни встрѣтился: — въ этихъ ли двухъ конокрадахъ, или въ щегольски одѣтомъ негодяѣ нью-іоркскаго клуба.

— Звѣри въ цивилизованномъ обществѣ одинаково низки, съ тою только разницей, что они не ревутъ.

— Вотъ и наши друзья, Помпсъ и Донъ-Фулано; — право, они въ тысячу разъ благороднѣе и почтеннѣе этихъ двухъ незнакомцевъ.

— Да; это настоящіе джентльмены своей расы.

— Жаль, что они не могутъ говорить; но если бы даръ слова явился имъ, — они выразили бы полное свое презрѣніе къ грубымъ и пошлымъ словамъ этой пѣсни. Посмотри, они даже теперь своими смѣлыми глазами и выражающими пренебреженіе ноздрями осуждаютъ въ людяхъ все неблагородное.

— Дѣйствительно, — они какъ будто выражаютъ готовность принять участіе во всякомъ рыцарскомъ подвигѣ.

Мы оставили лошадей, дѣятельно занимавшихся ужиномъ подлѣ журчащей рѣки, и воротились къ биваку. Сцена при разложенномъ кострѣ была достойна кисти Караваджіо. Джимъ Робинсонъ вынулъ изъ кармана карты. Люди почтовой партіи собрались играть. Даже Джекъ Шамберлэнъ легко забылъ свое недовѣріе къ незнакомцамъ. Двѣ подозрительныя личности, потому ли что надѣялись на хорошую игру впереди, иди потому, что не хотѣли обижать своихъ товарищей и защитниковъ на этомъ опасномъ пути, играли чисто. Робинсонъ отъ времени до времени выигрывалъ и говорилъ съ видомъ необыкновеннаго человѣка: — видите, если бы я захотѣлъ, то обобралъ бы всѣ ваши ставки; — но здѣсь игра идетъ между друзьями. Я играю для препровожденія времени, я и мой товарищъ выиграли уже довольно.

Физіономія игрока и его манеры одинаковы во всемъ мірѣ. Всегда одна и таже холодная, безпрерывная бдительность. Всегда одно и тоже наглое звѣрство, или кошачья свирѣпость. Всегда таже самая скрытная радость и таже самая скрытная насмѣшка надъ жертвой. Таже самая картина, въ которой играющіе представляютъ гусей, — а игроки или банкометы лицъ, которыя пришли ихъ общипать; — тотъ же самый подавленный смѣхъ надъ усиліями несчастнаго воротить къ себѣ счастіе; таже самая увѣренность, что счастливый игрокъ сейчасъ же убьетъ неудачную карту, неудачную масть, неудачное число очковъ, и банкъ воротитъ всѣ свои убытки. Какія суровыя лица они носятъ! Я говорю — носятъ, потому что ихъ лица кажутся масками, которыя скидываются только украдкой и то на какой нибудь моментъ. Всегда одинъ и тотъ же видъ, однѣ и тѣже манеры. Этотъ видъ принимаютъ молодыя и прекрасныя лица. Даже женскія лица. Я видѣлъ женщинъ, страстныхъ поклонницъ игорныхъ домовъ, — лица которыхъ безъ этой безобразной маски были бы прекрасны и молоды. Всѣ мужчины и всѣ женщины, которые дѣлаютъ добычу изъ подобныхъ себѣ созданій, которые залегаютъ въ засаду, чтобы завладѣть и уничтожить своихъ братій и сестеръ, всѣ принимаютъ одно и тоже безжалостное выраженіе. Оно еще рѣзче обозначается на лицѣ банкомета; ибо банкометъ долженъ неизмѣнно сохранять его съ первой минуты появленія ламповаго свѣта и до той поры, пока негодующая заря не убьетъ этого свѣта, пока утренній воздухъ не освѣжитъ тяжелой атмосферы и не покажетъ, что эта атмосфера — чистѣйшій ядъ.

— Я видѣлъ такихъ бездѣльниковъ во всѣхъ игорныхъ домахъ Европы и Америки, сказалъ Брентъ. — Они всегда ходятъ парой; — это тигръ и змѣя; одинъ наглецъ, другой льстецъ.

— Умъ и матерія. Старое товарищество, — подобно нашему.

На слѣдующее утро два незнакомца были уже приняты въ число членовъ почтовой партіи. Они ѣхали вмѣстѣ съ нами. Въ обращеніи сухощаваго, долговязаго Смита обнаруживалась грубая непринужденность. Робинсонъ представлялъ собою шута. Его голова была набита биткомъ пошлыми шутками и анекдотами. Но когда въ этой же головѣ пробѣгали его собственныя мысли, выраженіе его лица становилось отвратительнымъ. Бывали минуты, когда на того и другаго находилъ внезапный ужасъ, и тогда лица ихъ принимали видъ, который безошибочно показывалъ, что на душѣ у нихъ лежало преступленіе, тяжелѣе обыкновеннаго мошенничества.

Они путались въ своихъ именахъ, и обнаружили, что объявленныя ими имена были приняты на скорую руку. Смитъ сравнивалъ свои револьверы съ моими. На его револьверѣ я замѣтилъ вполовину вырѣзанное имя Моркеръ. А однажды Брентъ услышалъ, какъ Моркеръ, онъ же и Смитъ, назвалъ своего товарища Ларрапомъ.

— Ларрапъ — какъ-то звучнѣе, сказалъ я, когда Брентъ сообщилъ мнѣ объ этомъ: — это настоящее имя для него, — чему служитъ доказательствомъ тавро на его несчастномъ мулѣ.

— Долговязый разбойникъ пристально посмотрѣлъ мнѣ въ лицо, когда это имя свернулось съ его языка; онъ хотѣлъ подмѣтить, не услышалъ ли я, и готовъ былъ прослѣдить самый воздухъ, ради убѣжденія, что въ немъ не осталось слѣдовъ измѣнническаго слова.

— А ты вѣрно полагаешь, что твое лицо покрыто такимъ множествомъ іероглифовъ и надписей, означающихъ прекрасныя чувства, что для помѣщенія на немъ подозрѣній къ подлости другихъ людей не нашлось бы и мѣста?

— Чистое, спокойное сердце — поддерживаетъ спокойствіе въ лицѣ. Преступное сердце всегда отражается въ глазахъ, на губахъ и щекахъ, и въ безчисленномъ множествѣ трепещущихъ нервовъ. У меня нѣтъ никакого предубѣжденія противъ всякаго рода Ларраповъ. Но когда товарищъ Ларрапа назвалъ его по имени, онъ такъ посмотрѣлъ на меня, какъ будто совершилъ убійство и по какому-то непреодолимому движенію души обнаружилъ этотъ фактъ. Посмотри на него теперь! посмотри, какъ онъ вздрагиваетъ и озирается, лишь только брякнутъ подковы нашихъ лошадей. Онъ боится оглянуться назадъ, зная, что оставилъ за собою преступленіе.

— Ты хочешь сказать, онъ боится мщенія. Этотъ человѣкъ чернѣе, нежели «Atra cura post equitem».

Тяжело и скучно описывать подобныя личности. Впрочемъ я не вводилъ ихъ въ мой разсказъ. Они въ немъ сами заняли мѣста. Я нахожу, что звѣрство само вмѣшивается въ большую часть драмъ и большую часть человѣческихъ жизней. Звѣрство — это порокъ, свойственный мужчинамъ, измѣна — свойственна женщинамъ, — оба они употребляютъ всѣ свои усилія, чтобы заглушить героизмъ и нанести позоръ непорочности. Часто они успѣваютъ. Чаще испытываютъ неудачи. И такимъ образомъ существуетъ міръ; его исторія есть исторія борьбы и побѣды. Настоящій эпизодъ изъ моей жизни заключаетъ въ себѣ краткое описаніе опытности, вынесенной изъ этого міра.

ГЛАВА VIII.

КАРАВАНЪ МОРМОНОВЪ.

Путешествіе наше провожали тѣ же роскошные, спокойные дни октября, — тотъ же упоительный, золотистый воздухъ, — съ каждымъ глоткомъ мы вдыхали въ себя самую жизнь.

Рано по полудни, въ очаровательный изъ очаровательнѣйшихъ дней, мы прибыли въ Фортъ Бриджеръ. Бриджеръ когда-то былъ старый охотникъ, звѣроловъ и содержатель индійской торговой почты. Теперь это мѣсто уже сдѣлалось болѣе извѣстнымъ. Здѣсь въ 1858 году пріютилась мормонская экспедиція, послѣ своихъ бѣдствій на Суитватерѣ, вслѣдствіе самой грубой и несчастной ошибки со стороны администраціи сѣверныхъ штатовъ.

Въ минуту нашего прибытія, фортъ Бриджеръ только что былъ взятъ. Владѣтеля его уже здѣсь не было. Старикъ Бриджеръ считалъ себя полнымъ властелиномъ открытой и опаленной солнцемъ страны. На покатости долины, одной степенью плодороднѣе прилегавшихъ къ ней безплодныхъ пустынь, онъ построилъ мазанку, назвалъ ее фортомъ и обнесъ палисадомъ. Этотъ оазисъ былъ его оазисомъ, такъ по крайней мѣрѣ онъ разсчитывалъ; глиняный фортъ считалъ своимъ фортомъ, ивы и ольхи заповѣдными своими лѣсами, — и мѣстную торговлю — своей торговлей.

Но Бриджеръ былъ одинъ и имѣлъ сильныхъ сосѣдей. Мормоны не жаловали суроваго горца, — а этотъ почтенный язычникъ, въ свою очередь, считалъ новыхъ праведниковъ нисколько не лучше старыхъ грѣшниковъ. Мормоны завидовали оазису, форту, лѣсу и торговлѣ. Они обвиняли старика въ продажѣ пороху и пуль враждебнымъ индійцамъ, — нѣкоему Уокеру, вождю племени утовъ, по всей вѣроятности потомку Хуки Уокера. Весьма быть можетъ, что онъ занимался этой продажей. Во всякомъ случаѣ это былъ хорошій поводъ къ враждебнымъ отношеніямъ. Поэтому, во имя пророка и Бригама, преемника пророка, праведники новѣйшаго времени^[4] сдѣлали на этотъ постъ хищническій набѣгъ. Бриджеръ бѣжалъ въ горы. Хищники завладѣли собственностью этого язычника и разграбили его имущество.

Джекъ Шамберлэнъ разсказывалъ намъ эту исторію не безъ нѣкотораго сочувствія къ изгнаннику.

— Такъ всегда бываетъ, сказалъ Джекъ: — Павелъ насаждаетъ, а Аполліонъ пожинаетъ. Я не хочу сказать, что Бриджеръ похожъ на Павла, а мы — на Аполліона; но во всякомъ случаѣ мы намѣрены собирать плоды его трудовъ.

— Мнѣ очень жаль, что Бриджера посѣтило такое горе, сказалъ мнѣ Брентъ, въ то время какъ мы переѣзжали долину, приближаясь къ укрѣпленію. — Онъ былъ грубъ, но, право, достойнѣе всѣхъ праведниковъ новѣйшаго времени по сю сторону Армагеддона. Бидолфъ и я прошлое лѣто, возвращаясь съ горъ Люггернельскаго ущелья, провели у него цѣлую недѣлю.

— Далеко ли отсюда до Люггернельскаго ущелья?

— Миль пятьдесятъ къ юго-востоку. Мнѣ кажется, я даже узнаю его отсюда вонъ въ томъ легкомъ обрывѣ линіи, окаймляющей на горизонтѣ вершины синихъ горъ. Не знаю, приведется ли мнѣ еще увидѣть его! Еслибъ не было поздно, я бы съѣздилъ туда вмѣстѣ съ тобой. Такого ущелья нѣтъ во всемъ мірѣ. Сильные ключи, смѣлые, обильные родники вырываются изъ земли и шумными потоками бѣгутъ по ярко-зеленой муравѣ! Нѣкоторые изъ нихъ выбрасываютъ кипятокъ, другіе — холодны, какъ ледъ; одинъ изъ нихъ, такъ называемый Шампанскій родникъ, разноситъ по пустынѣ самую вкусную, искристую, оживляющую влагу, какая когда либо усиливала цвѣтъ въ губахъ или освѣжала мозгъ.

— Подожди полстолѣтія; тогда ты и я отправимся туда по желѣзной дорогѣ, съ нашими внучатами, пить воды изъ источника юности.

— Я бы желалъ провести тамъ медовый мѣсяцъ, если бы только нашелъ себѣ жену, которая рѣшилась бы на путешествіе черезъ долины.

О, какъ хорошо я припоминалъ эти слова впослѣдствіи, спустя весьма немного времени!

Мы подъѣхали къ укрѣпленію. Около него лѣниво бродило человѣкъ десять оборванныхъ солдатъ, составлявшихъ гарнизонъ.

— Не ожидаютъ ли они пароля? спросилъ я: — какого нибудь военнаго оклика изъ ихъ искаженнаго исламизма!

— Едва ли! отвѣчалъ Брентъ. — Кому въ мірѣ придетъ въ голову идея сдѣлать нападеніе на эту печальную берлогу. Имъ нѣтъ надобности быть такими церемонными съ чужими, какими бываютъ нѣмцы въ Эренбрейтштейнѣ или Веронѣ.

Джэкъ и главная партія остановились въ укрѣпленіи. Мы проѣхали на четверть мили дальше и расположились лагеремъ близь источника, гдѣ находилось обиліе травы.

— Фулано и Помпсъ, кажется, пополнѣли со времени нашего отъѣзда, сказалъ я, отводя ихъ съ Брентомъ на продолжительный подножный кормъ. — Мустанги несли на себѣ всю тяжелую работу; скоро и этимъ аристократамъ придется приняться за дѣло.

— Они теперь въ самой лучшей порѣ для бѣга. Если бы мы въ теченіе трехъ мѣсяцевъ нарочно приготовляли ихъ для призовыхъ скачекъ, для бѣгства, для подвига, въ родѣ сабинскаго, для избавленія угнетенныхъ, то право, они не были бы въ такомъ отличномъ состояніи, въ какомъ находятся теперь. Я полагаю, что время для ихъ отличія не за горами, — видно, что они сами горячо этого желаютъ.

Оставивъ нашу маленькую кабалладу наслаждаться ароматическимъ, самимъ собою высушившимся сѣномъ, мы отправились въ укрѣпленіе.

Мы стояли тамъ подъ открытымъ небомъ, разговаривая съ гарнизономъ. Вдругъ зоркій глазъ Брента на самомъ отдаленномъ склонѣ горы замѣтилъ бѣлыя пятна, точно паруса на горизонтѣ дремлющаго, залитаго солнечнымъ свѣтомъ моря.

— Посмотрите! сказалъ онъ. — Это тянется караванъ эмигрантовъ съ Соленаго Озера.

— Да, замѣтилъ мормонскій солдатъ; — это караванъ старшины Сиззума. Ихъ передовой прибылъ сюда еще утромъ, чтобы выбрать мѣсто для лагеря. Они остановятся вонъ тамъ! Двѣсти паръ быковъ и тысяча праведныхъ, — всѣ отправляются въ Обѣтованную землю.

Солдатъ отошелъ въ сторону и свисткомъ далъ знать о прибытіи каравана. — Іорданъ — тяжелая дорога для путешествія, сказалъ онъ.

Я зналъ Сиззума какъ самаго обольстительнаго оратора и пропагандиста мормонства въ чужихъ краяхъ. Онъ провелъ нѣсколько времени въ Англіи съ большимъ успѣхомъ для этого добраго дѣла. Караваны, которые мы встрѣчали по дорогѣ, состояли изъ его прозелитовъ. Самъ Сиззумъ находился въ послѣднемъ изъ нихъ, который мы завидѣли, и который направлялся къ форту Бриджеръ.

Растянувшійся рядъ повозокъ, покрытыхъ бѣлыми чахлами, медленно подвигался впередъ. Онъ тянулся подъ угломъ къ линіи нашего зрѣнія, раздѣленный правильными промежутками, какъ хорошо организованная флотилія. Но вотъ вся она спустилась въ глубокую ложбину, и вслѣдъ за тѣмъ колоновожатый медленно поднялся на высокій холмъ, и снова спустился по откосу, какъ судно на волнахъ океана. Другія повозки точно также тянулись за нимъ по волнистой долинѣ.

— Очаровательно! сказалъ Брентъ. — Посмотри, какъ золотится бѣлая парусина подъ этой роскошной мглой октябрьскаго солнца. Въ подобныхъ сценахъ видна вся поэзія степной жизни.

— Эти облитые солнцемъ паруса хороши, но я все-таки жалѣю о людяхъ, которые плывутъ подъ ними.

— Да; чѣмъ безопаснѣе плаваніе, тѣмъ вѣрнѣе ихъ крушеніе въ безднѣ предразсудковъ, существующихъ за этими горами.

— Не слишкомъ ли мы щедры на сожалѣнія? У кого нѣтъ на столько здраваго смысла, чтобы разобрать весь вздоръ, которому его учатъ, тотъ будетъ вѣчнымъ рабомъ. Ему никогда не приведется сдѣлать открытія, что его вѣра основана на заблужденіи.

— Ты можешь говорить это о взросломъ человѣкѣ; — но подумай о дѣтяхъ, — которыя должны рости въ семьяхъ, лишенныхъ священнаго характера, которыя никогда не будутъ имѣть понятія о нѣжномъ и благотворномъ вліяніи домашняго воспитанія.

— Государство обязано входить въ ихъ положеніе и заботиться о воспитаніи.

— Справедливо; оно обязано, ты скажешь, защищать женщинъ отъ многоженства, — все равно, желаютъ ли онѣ этого, или нѣтъ.

— Конечно. Многоженство обращаетъ женщину въ рабство или силой, или вліяніемъ, которое сильнѣе самой силы. Государство заботится о томъ, чтобы доставить каждой душѣ въ его предѣлахъ дары свободы, и поэтому прежде всего должно доставить свободу самому индивидууму.

— Логика хороша, но непримѣнима, по крайней мѣрѣ въ настоящее время, къ законодательству нашей страны.

— Такъ это послѣдній караванъ Сиззума; если женщины здѣсь также непривлекательны, какъ и ихъ растрепанныя сестры въ предшествовавшихъ караванахъ, то смѣло можно поручиться, что мы воротимся домой съ здоровыми сердцами.

— Я не въ состояніи смѣяться надъ этимъ, сказалъ Брентъ. — Каждый разъ, когда я увижу одинъ изъ этихъ каравановъ, во мнѣ пробуждаются давнишнія опасенія, что можетъ быть въ немъ находится невинная дѣвушка, слишкомъ еще молодая и неопытная, чтобы распоряжаться собою, — увезенная сюда фанатикомъ отцомъ или опекуномъ. Подумай только о томъ положеніи, въ какомъ должна находиться здѣсь образованная женщина!

— Покамѣстъ мы такихъ еще не видѣли.

Въ это время къ намъ присоединились Ларрапъ и Моркеръ, и подслушавъ послѣднія слова, начали говорить въ самомъ отвратительномъ тонѣ о женщинахъ, которыхъ мы видѣли въ предшествовавшихъ караванахъ.

— Я не желаю слышать подобныхъ пошлостей, сказалъ Брентъ, сурово взглянувъ на Ларрапа.

— Здѣсь свободное государство, и я что хочу, то и говорю, отвѣчалъ Ларрапъ, съ язвительной усмѣшкой.

— Такъ говорите про себя или въ сторонѣ отъ меня.

— Черезчуръ ужь разборчивъ, сказалъ Ларрапъ, прибавивъ грязное замѣчаніе.

Брентъ схватилъ его за шиворотъ и раза два сильно потрясъ его.

Моркеръ положилъ руку на револьверъ и взглянулъ на Брента какъ будто говоря: — Убилъ бы я тебя, да пожалуй плохо будетъ!

— Оставьте, оставьте, сказалъ я, становясь передъ ними.

Джекъ Шамберлэнъ, замѣтивъ ссору, подбѣжалъ къ мѣсту происшествія.

— Послушай, братъ Брентъ, сказалъ онъ: — здѣсь, въ райскомъ саду — не ссорятся. Если этотъ господинъ сдѣлалъ замѣчаніе, которое обидѣло тебя, на это есть извиненія, и онъ не замедлитъ представить ихъ.

Брентъ оттолкнулъ отъ себя этого сальнаго негодяя.

— Вамъ не слѣдуетъ позволять себѣ подобныя грубости, сказалъ онъ. — Я вовсе не думалъ оскорблять васъ.

— Хорошо, хорошо. Другой разъ говори, какъ человѣкъ, а не какъ звѣрь.

Оба негодяя удалились съ мрачными лицами.

— Шамберлэнъ, — ты кажешься разочарованнымъ, сказалъ я. — Ты кажется ожидалъ драки?

— Эти трусы неспособны на подобныя вещи, сказалъ Джекъ: — но если они смогутъ съиграть надъ вами какую нибудь подлую штуку, то непремѣнно сыграютъ; они навѣрное отправились теперь отыскивать ее въ своемъ лексиконѣ. Вы бы лучше посмотрѣли, хорошо ли спутаны ноги у вашихъ коней, и пока эти молодцы провожаютъ насъ, надобно приглядывать за ними. Можетъ быть, они веселые малые, и за картами нарочно упускаютъ шансы, но я такого мнѣнія, что они прикидываются тихонькими, а сами наровятъ какъ бы стянуть, только что нибудь покрупнѣе.

— Добрый совѣтъ, Джекъ.

Въ это время передовыя повозки каравана старшины Сиззума спустились на разстилавшуюся передъ нами равнину. Извилистая линія другихъ повозокъ, подобно огромной бѣлой змѣѣ, тянулась позади на цѣлую милю. Заднія повозки, контуры которыхъ стушовывались съ туманнымъ горизонтомъ, по мѣрѣ движенія впередъ становились для глаза все яснѣе и яснѣе. Караванъ разстилался по землѣ, какъ медленно ползущая гидра. Подлѣ ея змѣеобразныхъ изгибовъ, тамъ, гдѣ должны находиться драконовы крылья, столпились стада рогатаго скота и небольшія группы праведниковъ, лѣниво подвигавшихся впередъ къ мѣсту своего вечерняго отдыха, — къ невыстроенной на равнинѣ гостинницѣ.

Но вотъ гидра сдѣлалась двуглавымъ чудовищемъ. Передовая повозка заворотила направо, вторая за ней налѣво. Такимъ образомъ всѣ послѣдующія повозки, достигнувъ точки разъединенія, поочередно сворачивали одна направо, другая налѣво. Между тѣмъ, раздѣленное на двое животное все ширилось и ширилось. Два крыла растянулись по широкой травянистой равнинѣ къ сѣверу отъ укрѣпленія, описавъ кривую линію въ видѣ правильнаго эллипса на треть мили по одному діаметру и на половину этого разстоянія въ ширину.

Оба фланга одновременно и правильно совершали свой обходъ. Этотъ самый маневръ повторялся каждый день въ теченіе всего длиннаго пути. Лишь только передовыя повозки встрѣтились на вершинѣ кривой линіи, какъ заднія двѣ остановились внизу. Эллипсъ образовался совершенно правильный. Онъ былъ замкнутъ со всѣхъ сторонъ. Караванъ расположился на отдыхъ. Каждая повозка съ своей упряжью тѣсно примыкала къ другой.

Какой-то высокій мужчина, по одеждѣ и движеніямъ полупіонеръ, полупасторъ, разъѣзжалъ взадъ и впередъ внутри замкнутаго эллипса. Это былъ Сиззумъ, какъ объясняли намъ гарнизонные солдаты. По сдѣланному имъ сигналу волы, по два и по три въ ярмѣ, были отложены — и скучены; имъ отерли ноздри отъ пыли и пустили пастись на рыжеватой травѣ. Въ безпорядкѣ разсыпались они по всему замкнутому пространству. Темнокоричневые бока ихъ подъ лучами склонявшагося къ горизонту солнца приняли красные оттѣнки. Надъ ними поднялось и нависло облако золотистой пыли. Стада рогатаго скота, освобожденныя отъ привязи, бѣгали и прыгали какъ дикія. Воздухъ огласился громкимъ мычаньемъ. Мы отправились въ лагерь, — въ этотъ импровизированный городъ въ пустынѣ.

Ничего не могло быть систематичнѣе его устройства. Порядокъ имѣетъ свою привлекательность. Послѣ красоты порядокъ занимаетъ въ мірѣ второе мѣсто. Онъ служитъ основой для красоты. Красота ищетъ порядка и становится его нарядомъ. Каждая покрытая бѣлой парусиной живописная повозка мормонскаго каравана была на своемъ мѣстѣ. Дышло каждой лежало на задкѣ передовой. Эллипсъ представлялъ собою и фортъ и корраль. Внутри его безопасно паслись стада рогатаго скота. Краснокожіе мародеры тщетно стали бы рыскать около него. Тутъ имъ нечѣмъ было поживиться. Краснокожіе любители кожи съ человѣческаго черепа потерпѣли бы сильное пораженіе. Они ни подъ какимъ видомъ не могли прорваться сквозь эту цѣпь незамѣченными, или вырваться изъ нея ненаказанными. Походомъ и лагеремъ, какъ видно, распоряжался кто-то очень искусно.

— Сиззумъ, говоритъ Брентъ въ полголоса: — можетъ быть слѣпымъ руководителемъ въ дѣлѣ вѣры; но онъ отлично умѣетъ управлять своими послѣдователями въ подѣ. Въ Европѣ я видѣлъ старыхъ тактиковъ, маршаловъ и фельдцейхмейстеровъ, съ эльдорадо на обоихъ плечахъ и голкондой на груди, которые бы завязали этотъ караванъ въ такіе узлы, какихъ никто бы изъ нихъ не распуталъ.

ГЛАВА IX.

СИЗЗУМЪ И ЕГО ПОСЛѢДОВАТЕЛИ.

Лишь только кочующій городъ расположился на ночлегъ и успокоился, какъ подъ открытымъ амфитеатромъ собрался городской митингъ.

— Теперь, братія, сказалъ Шамберлэнъ, обращаясь къ намъ: — если вы хотите слышать увѣщанія какъ слѣдуетъ, не отрываясь, то прислушайтесь къ апостолу, посланному къ язычникамъ. Можетъ статься, — и при этомъ Джекъ выразительно мигнулъ: — ваши сердца будутъ тронуты и вы захотите присоединиться, а можетъ быть и нѣтъ. Если вы кротки и послушны, то тронетесь, а если дики и упрямы, какъ быки Башана, то ничего не будетъ.

— Но, Джекъ, какимъ образомъ ты самъ обратился въ мормона? спросилъ Брентъ. — Ты никогда еще не разсказывалъ мнѣ.

— Какимъ образомъ? — А вотъ видите: — я отъ природы человѣкъ религіозный, и испробовалъ всѣ религіи; но долго не встрѣчалъ такой, которая бы творила истинныя чудеса. Однажды я увидѣлъ человѣка, нѣмаго отъ рожденія, котораго пророкъ Джозефъ излечилъ; — онъ заглянулъ нѣмому въ ротъ и велѣлъ его языку говорить — и языкъ заговорилъ, но что-то ужь черезчуръ необыкновенно. Заговорилъ на какихъ-то невѣдомыхъ языкахъ, — такая тарабарщина, что ничего не разберешь; но Джозефъ сказалъ, что во времена апостоловъ языки точно также звучали, пока не послѣдовало ихъ раздѣленія. Передъ этимъ чудомъ я спустилъ флагъ. Когда я былъ въ итальянскомъ монастырѣ, я видѣлъ кое что въ подобномъ родѣ, но противъ такого чуда и на четверть не было. Можетъ статься, я грубо выражаюсь, — но братъ Брентъ знаетъ, что я говорю честно и не лгу.

Джекъ провелъ насъ впередъ и поставилъ на почетныя мѣста впереди слушателей.

Вскорѣ явился и Сиззумъ. Онъ имѣлъ достаточно времени сбросить съ себя видъ піонера и явиться чистымъ пасторомъ; и надобно дать ему справедливость, онъ явился довольно представительной особой. Онъ былъ гладко выбритъ. Его длинные черные волосы, становившіеся жесткими отъ грязной кожи, были гладко зачесаны за уши. Большой бѣлый галстухъ пышно красовался подъ его лоснившимся мясистымъ подбородкомъ; черный фракъ носилъ на себѣ слѣды недавней упаковки. За исключеніемъ того обстоятельства, что его панталоны были засунуты въ сапоги съ именемъ мастера (Абель Кушингъ, изъ Линна, въ Массачузетсѣ), золотыми буквами оттиснутомъ на красныхъ сафьянныхъ отворотахъ, его костюмъ во всѣхъ отношеніяхъ соотвѣтствовалъ митингу.

Сиззумъ занялъ свое мѣсто и началъ осыпать собраніе громомъ и молніями. Его манеры были грубы, надменны и даже повелительны. Это былъ огромный, сильный мужчина, безъ малѣйшаго атома тонкости, нѣжности или деликатности, — человѣкъ, который, взявъ цвѣтокъ или нѣжное сердце въ свою могучую руку, не выпустилъ бы изъ нея ни того, ни другаго, пока не уничтожилъ бы ихъ какимъ-то звѣрскимъ инстинктомъ. Созданіе съ такимъ безобразнымъ совинымъ носомъ, съ такими толстыми мясистыми губами и такой громадной пастью, никогда не могло бы открыть тонкаго аромата въ нѣжномъ цвѣткѣ. Грубыя наслажденія одни были доступны для такого организма; грубыя движенія души, удовольствіе, находимое въ силѣ и господствѣ, были единственными и притомъ не полными движеніями этой неразвитой души.

Въ голосѣ Сиззума столько же было отталкивающаго элемента, сколько въ его жестахъ, выраженіи лица и манерахъ. Дурно сформированный носъ отправлялъ во время ораторства немаловажную обязанность. Чрезъ него онъ окликалъ своихъ слушателей, предлагая имъ открыть сердца, — какъ лодочникъ, тянущійся по каналу, окликаетъ шлюзы чрезъ трубу фаготнаго тона. Но отъ времени до времени, когда ораторъ желалъ быть убѣдительнымъ, фразы выходили изъ гортани, и толстыя губы выдѣлывали, округляли и выбрасывали слова какъ какіе нибудь жирные куски. Я съ какимъ-то отвращеніемъ припоминаю этого человѣка! Не смотря на то, онъ обладалъ какою-то гибельно-чарующей силой, которая принуждала насъ слушать его. Я безъ труда понималъ, какимъ образомъ онъ могъ порабощать слабые умы и располагать къ себѣ тѣ, которые любили лесть. Онъ имѣлъ нѣкоторое образованіе. Путешествія отполировали его низкій металлъ настолько, что блескомъ своимъ онъ могъ обманывать людей простыхъ, мало развитыхъ или легковѣрныхъ. Онъ рѣдко позволялъ себѣ грубо отзываться о своей собратіи, проповѣдующей въ церквахъ.

Не заставить ли его самого говорить за себя? Не пожелаетъ ли кто послушать вдохновеній новѣйшей вѣры, которую человѣчество приняло для своего руководства?

Нѣтъ. Подобное искаженіе религіи — весьма грустная комедія, весьма трагическій фарсъ. Слушать этотъ жаргонъ, это вульгарное краснорѣчіе и безсмысленный наборъ текстовъ и догмъ — было отвратительно, — повторять — было бы невыразимой скукой.

Проповѣдь Сиззума соотвѣтствовала его смѣшанному характеру. Онъ представлялъ собою Аарона и Іисуса Навина, первосвященника и военачальника. Вечеромъ онъ читалъ проповѣдь, утромъ отдавалъ приказанія. Онъ много говорилъ о гибельныхъ послѣдствіяхъ неповиновенія. Распространялся о радостяхъ и привилегіяхъ праведниковъ Суднаго Дня на землѣ и въ небесахъ, и осыпалъ язычниковъ страшными проклятіями. Онъ давалъ понять своимъ слушателямъ, что у него хранятся ключи отъ царства небеснаго; что если ему будутъ безусловно покоряться, то обрѣтутъ покой и радости въ жизни земной и жизни вѣчной, если будутъ роптать, то низвергнутся въ бездну кромѣшную. Страшно было видѣть деспотизмъ этого человѣка надъ своими прозелитами. Громкіе возгласы «аминь» одинаково завершали въ толпѣ каждую угрозу и каждое обѣщаніе.

Проповѣдь Сиззума продолжалась съ полчаса. Онъ распустилъ слушателей съ наставленіемъ держаться завтра на походѣ какъ можно ближе къ каравану и не отдаляться въ сторону на поиски кузнечиковъ, несмотря на то, что они больше и красивѣе ланкаширской породы.

— Вотъ тебѣ одна изъ религій девятнадцатаго столѣтія, сказалъ Брентъ, когда митингъ разошелся и мы отправились осматривать лагерь: — и подобный человѣкъ служитъ ея представителемъ и проповѣдникомъ!

— Надо отнести къ стыду нашего времени, что оно не приготовило людей, которые должны предотвращать подобнаго рода заблужденія.

Такъ Брентъ и я разсуждали о ереси Сиззума и ея пропагандистѣ. Мы осуждали эту систему, и съ отвращеніемъ говорили о ея основателѣ, какъ искусителѣ и плутѣ. При всемъ томъ мы не были особенно расположены принимать участіе въ тѣхъ людяхъ, которыхъ онъ вводилъ въ заблужденіе. Они повидимому были слишкомъ невѣжественны или слишкомъ недальняго ума, чтобы нуждаться въ болѣе чистой духовной пищѣ.

Пока мужчины слушали поученія Сиззума, женщины приготовляли для нихъ тѣлесную пищу. Ароматъ печенаго хлѣба наполнялъ воздухъ. Тысячи ломтиковъ жирной ветчины поджаривались и шипѣли на двухъ стахъ сковородахъ, — въ двухъ стахъ кофейникахъ или чайникахъ кипѣла вода. Наши праведники, какъ видно, не могли существовать исключительно одними проповѣдями.

Брентъ и я бродили по лагерю. Мы останавливались тамъ, гдѣ находили болѣе общительныхъ эмигрантовъ, и вступали съ ними въ разговоры. Всѣ они нетерпѣливо желали знать, скоро ли будетъ конецъ ихъ путешествію.

— Нѣкоторые изъ насъ начинаютъ убѣждаться, говорила ветхая старуха съ безчисленнымъ множествомъ морщинъ: — что намъ, подобно древнимъ израильтянамъ, суждено пространствовать въ пустынѣ сорокъ лѣтъ. Я бы не поѣхала, Самвелъ, если бы знала, куда ты везешь меня.

— У насъ много такихъ, которые бы тоже не поѣхали, мать, возразилъ Самвелъ, смиренный мужчина, съ озабоченнымъ видомъ: — и мы бы не поѣхали, если бы зараньше знали то, что узнали только теперь.

И Самвелъ печально посмотрѣлъ на своихъ запачканныхъ, оборванныхъ дѣтей, которыя дѣлали пирожки изъ грязи и vol-au-vents изъ пыли. Разговоръ этотъ былъ прерванъ неряшливой женой Самвела, которая объявила такимъ тономъ, какъ будто узнала отъ гремучей змѣи, что хлѣбъ испеченъ, ветчина изжарена, и ужинъ не будетъ ждать окончанія разговора.

Всѣ эмигранты были англичане. Ихъ акцентъ и діалектъ обличали въ нихъ ланкаширцевъ, и Ланкаширъ, какъ они объявили намъ, былъ ихъ домомъ въ старой мачихѣ отчизнѣ.

Дѣйствительно, Англія для этихъ дѣтей была мачихой! Не удивительно, что они находили жизнь свою дома невыносимою! Это былъ бѣднѣйшій классъ жителей большихъ мануфактурныхъ городовъ, дешевые ремесленники, занимающіеся по домамъ мастеровые, потерявшіе мѣста фабричные, — скопище самыхъ жалкихъ, изнуренныхъ созданій; если слово «сила» сообщаетъ идею о мужчинѣ, а «красота» — идею о женщинѣ, то, можно сказать, что здѣсь не было ни мужчинъ, ни женщинъ. Ихъ лица говорили о долгихъ годахъ, проведенныхъ въ тѣсныхъ мастерскихъ съ спертымъ, испорченнымъ воздухомъ, въ такихъ же душныхъ, пропитанныхъ маслянистой атмосферой фабрикахъ. Вѣчная работа безъ всякихъ развлеченій была ихъ исторіей. Ни праздниковъ, ни зеленой муравы, ни полевыхъ цвѣтовъ, ни сельскаго воздуха, — ничего не знали они, ничего кромѣ тяжелаго, дурно оплачиваемаго труда, кромѣ голода, стоявшаго надъ ихъ работой и понуждавшаго ихъ работать и работать до истощенія силъ. Тутъ были и дѣти, но уже взрослыя и морщинистыя, ветхія, какъ старуха-мать Самвела; въ нихъ не было ни малѣйшихъ признаковъ дѣтской веселости. Бѣдняжки! они тоже въ теченіе долгихъ лѣтъ работали по двѣнадцати, четырнадцати, шестнадцати часовъ на удушливыхъ фабрикахъ въ то время, когда бы имъ слѣдовало валяться по свѣжему сѣну, гоняться за бабочками, распускаться и разцвѣтать на открытомъ воздухѣ, подъ благотворными лучами солнца.

— Во всемъ караванѣ, сказалъ Брентъ: — мы не видѣли ни одного веселаго Джонъ-Буля, ни одной румяной Бетси-Буль.

— Они смотрятъ такъ, какъ будто вмѣсто мяса и пива, пищей и питьемъ имъ служили мякина и помои.

— Мясо и пиво принадлежитъ тѣмъ, у кого румяныя щеки и изъ груди которыхъ безпрестанно вырывается громкій задушевный смѣхъ, а ужь ни подъ какимъ видомъ не этимъ тощимъ, блѣднымъ, жалкимъ созданіямъ.

— Одежда этихъ праведниковъ повидимому также плачевна, какъ и ихъ лица, сказалъ я. — Я думаю, ни одинъ караульный на вершинахъ ихъ Сіона не воскликнетъ, завидѣвъ ихъ издали: кто это идетъ сюда въ лучезарномъ одѣяніи!

— Въ теченіе такого длиннаго лѣтняго путешествія по этимъ пыльнымъ степямъ они могли пообноситься.

— А вотъ идетъ группа въ болѣе веселомъ нарядѣ. Посмотри: воланы на платьяхъ, зонтики!

Мимо насъ прошло нѣсколько молоденькихъ женщинъ легкаго поведенія въ совершенно неумѣстныхъ, покрытыхъ множествомъ пятенъ, полинялыхъ шелковыхъ платьяхъ. Казалось, онѣ дѣлали вечерніе визиты и прикрывали свои загорѣлыя лица отъ октябрьскаго солнца изношенными, съ кружевными обшивками зонтиками. Ихъ костюмъ производилъ забавный эффектъ въ лагерѣ мормонскаго каравана у форта Бриджеръ. Онѣ были въ веселомъ расположеніи духа, и пришли въ небольшой паническій испугъ, замѣтивъ Брента въ индійскомъ нарядѣ; но сейчасъ же оправились, когда увидѣли, что воображаемый пауніецъ былъ красивый, молодой бѣлолицый человѣкъ.

— Быть можетъ, мы напрасно сожалѣемъ объ этихъ людяхъ, сказалъ Брентъ. — Развѣ нельзя допустить, что здѣсь имъ будетъ гораздо лучше, и что они по всей вѣроятности будутъ гораздо счастливѣе и спокойнѣе въ землѣ Утахъ, нежели въ грязныхъ и душныхъ захолустьяхъ Манчестера?

— Трудъ мѣняется на трудъ, рабство на рабство; какъ ни пустынна страна Соленаго Озера, какъ ни грубы здѣшніе піонеры, я однако не сомнѣваюсь, что они будутъ счастливы. Но опять — религія!

— Я ее не защищаю; но скажи, что сдѣлала для нихъ Англія въ этомъ отношеніи, что она сдѣлала, чтобы заставить ихъ сожалѣть о ней? Какую пользу приносили этимъ несчастнымъ пролетаріямъ каѳедральные соборы, скромныя сельскія церкви или тихія обители Оксфорда и Кембриджа? Я нисколько не удивляюсь, что они легко перешли на сторону мормонства, — этой энергической, безсовѣстной пропаганды, предлагающей избавиться отъ нищеты и общественнаго гнета, предоставляющей въ полное распоряженіе акры земли, за одни только хлопоты принять ее, обѣщающей высокіе троны на небѣ и даже на землѣ, если только праведники соберутся вмѣстѣ, отправятся назадъ и завладѣютъ ихъ старинными землями въ Иллинойсѣ и Миссури.

Въ это время мы приблизились къ вершинѣ эллипса. Сиззумъ, какъ опытный квартермистръ, исполнялъ свою обязанность превосходно. Большіе синіе береговые ковчеги, покрытые по обручамъ бѣлой парусиной, находились въ отличномъ состояніи во всѣхъ отношеніяхъ.

Въ этихъ передвижныхъ коттэджахъ господствовалъ порядокъ или хаосъ, смотря по характеру обитателей. Есть люди, которые, повидимому, знаютъ цѣну одного только мусора и дорожатъ имъ. Они берегутъ старые башмаки, старыя шляпы, битые кувшины, смятую жестяную посуду, какъ предметы величайшей рѣдкости. Нѣкоторыя изъ повозокъ были наполнены подобной дрянью. Нѣкоторыя пообчистились отъ нея, побросавъ ее по дорогѣ, и сдѣлались чистенькими и уютненькими гнѣздами, но все-таки число крысьихъ гнѣздъ преобладало надъ птичьими.

Небольшая, чистенькая повозка стояла вблизи головы каравана. Мы было только взглянули на нее и прошли мимо, какъ это дѣлали, проходя по всей линіи; но по мѣрѣ приближенія къ ней, наше вниманіе было отвлечено Ларрапомъ и Моркеромъ. Они въ небольшомъ разстояніи отъ этой повозки пристально въ нее всматривались, — но завидѣвъ насъ, въ ту же минуту повернули назадъ и скрылись.

— Что эти гадины дѣлаютъ тутъ? сказалъ Брентъ.

— Выбираютъ, быть можетъ, какую нибудь послѣдовательницу мормонства, чтобы ночью увезти ее, или замышляютъ грабежъ.

— Ни къ кому я не имѣлъ такого отвращенія, какъ къ этимъ двумъ мерзавцамъ. Я столько въ своей жизни видѣлъ этихъ звѣрей, что теперь слѣдовало бы, кажется, сдѣлаться равнодушнымъ къ нимъ, но эти два освѣжаютъ во мнѣ омерзѣніе каждый разъ, какъ я вижу ихъ.

— Я думалъ, что послѣ того, какъ ты взялъ за шиворотъ Ларрапа, мы покончили съ ними.

— Ты помнишь мои предчувствія въ ту ночь, когда они пристали къ намъ? Я боюсь, что они еще отомстятъ намъ какой нибудь пакостной штукой. Ихъ «лексиконъ», какъ выразился Шамберлэнъ, лексиконъ мошенничества и подлостей, принадлежитъ къ числу самыхъ полныхъ изданій этого рода.

— Подобнымъ гадинамъ не слѣдовало бы позволять приближаться къ такой хорошенькой клѣткѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ, премиленькая клѣтка. Вѣрно объ убранствѣ ея заботилась Филлида съ болѣе нѣжными и чистенькими ручками, чѣмъ у тѣхъ, которыхъ мы встрѣчали.

— Да; хозяйка этого подвижнаго палаццо по всей вѣроятности не утратила любви къ чистотѣ и аккуратности. Эту повозку можно назвать образцовой изъ всего каравана. Утонченный вкусъ не чуждъ и пилигримамъ Сиззума; эта повозка служитъ доказательствомъ.

— Хорошенькая клѣтка имѣетъ свою птичку, и тоже быть можетъ хорошенькую. Посмотри! позади повозки сдѣлана занавѣска изъ женскаго платка.

— Эта птичка вѣрно разгадала, что за звѣри Ларрапъ и Моркеръ, и вѣроятно спряталась.

— Однако довольно, и то долго простояли, — пойдемъ дальше.

ГЛАВА X.

ЭЛЛЕНЪ! ЭЛЛЕНЪ!

Мы повернули прочь отъ хорошенькой клѣтки, чтобы не напугать въ ней птичку, хорошенькую или нѣтъ, это все равно, когда какой-то довольно пожилой мужчина, присматривавшій за огнемъ въ сторонѣ отъ повозки, взглянулъ на насъ и сказалъ: — добрый вечеръ!

Въ мірѣ существуетъ небольшое, но старинное братство, подъ названіемъ Ордена Джентльменовъ. Это величественный старинный орденъ. Какой-то поэтъ сказалъ, что его основалъ Христосъ; что онъ «былъ первымъ истиннымъ джентльменомъ».

Я могу однако указать нѣсколько личностей изъ отдаленнѣйшей древности, какъ на весьма достойныхъ членовъ этого братства. Я полагаю, что существованіе его современно существованію человѣка. Но Христосъ установилъ правила этого братства, даровавъ всему человѣчеству моральный законъ, заключающійся въ двухъ статьяхъ: любви къ Богу и любви къ ближнему. Кто напечатлѣлъ этотъ законъ въ глубинѣ своего сердца и свято соблюдаетъ его въ теченіе всей своей жизни, тотъ безъ сомнѣнія вступаетъ въ самые внутренніе кружки ордена.

Для защиты себя отъ ложныхъ приверженцевъ, это братство, какъ и всякія другія, имѣетъ свои обряды, свои лозунги, свои условные знаки и даже свою форму. Все это наружные символы. Для нѣкоторыхъ символъ имѣетъ большее значеніе, нежели предметъ, опредѣляемый символомъ. Этотъ опредѣляемый предметъ такъ прекрасенъ самъ по себѣ, что достаточно одного внѣшняго знака. Наружный видъ джентльмена — составляя искусство, выраженіе идеи въ формѣ, — можетъ сдѣлаться собственнымъ достояніемъ, какъ всякое искусство. Онъ можетъ быть наслѣдственнымъ въ какомъ нибудь старинномъ домѣ, подобно портрету героя, который доставилъ своему семейству имя и славу; подобно портрету дѣвственной мученицы или вѣрной жены, которая сдѣлала это имя любимымъ и эту славу предметомъ поэзіи для всѣхъ вѣковъ. Съ такимъ драгоцѣннымъ наслѣдіемъ, какъ и вообще со всѣмъ прекраснымъ и нѣжнымъ, обходились иногда черезчуръ заботливо. Опекуны и наставники иногда до такой степени пеклись о томъ, чтобы ихъ питомцы не утратили своего мѣста въ орденѣ джентльменовъ, что забывали сдѣлать изъ нихъ прежде всего человѣка. Воздѣлывая цвѣтокъ, они не думали объ укрѣпленіи стебля, о поддержаніи его здоровья. Видомъ джентльмена можетъ обладать и слабое существо, или онъ можетъ перейти въ наслѣдство человѣку, который по своему сердцу недостоинъ этого названія.

Формулы этого братства не изданы въ свѣтъ; его лозунги не облечены въ слова; его форма никогда не красовалась на модныхъ картинкахъ, нигдѣ не была описана такимъ образомъ, чтобы снобсъ могъ придти къ портному и сказать: — сшейте мнѣ платье джентльмена. А между тѣмъ братья этого ордена при встрѣчѣ узнаютъ другъ друга безошибочно, — все равно, будутъ ли это замкнутые джентльмены, — то есть, джентльмены въ душѣ и въ образѣ жизни, — или открытые — джентльмены по чувству и обращенію.

Какъ бы вы ни захотѣли скрыть эту отличительную характеристику, какія бы ни придумывали для этого маски или переряжанья, — она все-таки обнаружится. Ни странность мѣста, ни обстоятельства, не могутъ въ этомъ отношеніи служить преградой. Эти люди встрѣчаются. Между ними является магнетизмъ, и уже все высказано, и все объяснено безъ словъ. Джентльменъ узнаетъ джентльмена посредствомъ того, что мы называемъ инстинктомъ. Но замѣтьте, этотъ инстинктъ есть особенное отличительное свойство въ его прекраснѣйшемъ, тончайшемъ, обширнѣйшемъ и самомъ сосредоточенномъ дѣйствіи. Это есть соприкосновеніе душъ.

Брентъ и я не хотѣли показаться скучными посѣтителями лагеря и пошли прочь отъ чистенькой повозки въ верхней части мормонскаго лагеря, когда довольно пожилыхъ лѣтъ мужчина окликнулъ насъ словами: — Добрый вечеръ!

— Добрый вечеръ, джентльмены, сказалъ очутившійся передъ нами блѣдный, сѣдой мужчина.

И все тутъ. Но этого было довольно. Мы узнали другъ друга; мы узнали его, онъ — насъ. Мы были члены одного и того же братства, слѣдовательно, были братья и друзья.

Здѣсь была невѣроятность, внезапно возбудившая сильный интересъ, — но сильнѣе въ насъ, нежели въ немъ. Мы были на своемъ мѣстѣ. Онъ попалъ не въ свое общество.

Брентъ и я посмотрѣли другъ на друга. Мы съ перваго взгляда вполовину угадали въ этомъ человѣкѣ нашего собрата.

Какъ легко читаются нѣкоторые люди! Всѣ тѣ, которые имѣли или которымъ предстоитъ имѣть какую нибудь исторію, представляютъ собою для опытнаго дешифрера книги на хорошо знакомомъ ему языкѣ. Но нѣкоторыя трагедіи такъ пристально и съ такой глубокой печалью смотрятъ на насъ, что мы прочитываемъ ихъ однимъ взглядомъ. Мы съ грустью отворачиваемся въ сторону. Мы поняли всю исторію прошедшей скорби, и предсказываемъ въ будущемъ отчаяніе.

Я не хочу теперь разсказывать неконченной, грустной исторіи, которую мы прочитали на этомъ новомъ лицѣ. Англичанинъ — несомнѣнный джентльменъ, и въ мормонскомъ лагерѣ, — тутъ было довольно трагедіи. Такъ довольно, что она шепнула намъ удалиться и не тревожить себя напраснымъ сожалѣніемъ; съ другой же стороны она повелительно приказывала намъ остановиться и посмотрѣть, не было ли для насъ, какъ истинныхъ рыцарей, враговъ всякаго зла и защитниковъ слабости, какого нибудь дѣла. Тотъ же самый инстинктъ, который открылъ намъ одного изъ нашихъ собратій тамъ, гдѣ бы ему не слѣдовало быть, предупреждалъ насъ, что онъ могъ въ чемъ нибудь разсчитывать на насъ и мы должны были удовлетворить его.

Мы отвѣтили на его привѣтствіе.

Мы хотѣли было продолжать разговоръ, когда онъ открылъ новую страницу трагедіи. Голосомъ слишкомъ печальнымъ для выраженія ропота, — дрожащимъ голосомъ, которому не суждено было болѣе окрѣпнуть вслѣдствіе какой нибудь благотворной надежды, онъ кликнулъ:

— Элленъ! Элленъ!

— Что угодно, дорогой папа?

— Вода кипитъ. Пожалуйста, дитя мое, принеси чай.

— Сейчасъ, папа.

Отвѣты выходили изъ повозки. Это была пѣсня той птички, гнѣздо которой мы хвалили. Грустная пѣсня. Голосъ женщины можетъ въ одномъ словѣ высказать длинную исторію печали. Этотъ удивительный инструментъ, нашъ голосъ, измѣняетъ свой timbre при каждой нотѣ, которую онъ производитъ, какъ лицо измѣняется при каждомъ взглядѣ, пока не овладѣетъ имъ господствующее чувство и не сообщитъ качества тону и характера выраженію.

Голосъ, отвѣчавшій на призывъ стараго джентльмена, былъ грустный и съ тѣмъ вмѣстѣ очаровательный. Голосъ лэди, — голосъ высоковоспитанной женщины — нѣжный, звучный, полный самообладанія. Звуки его въ подобномъ мѣстѣ тоже сообщали идею о трагедіи. Никакое временное переходное разочарованіе или бѣдствіе никогда не отпечатывало своихъ слѣдовъ на произношеніи такъ глубоко. Здѣсь было слышно, что печаль длилась въ теченіи всей жизни, что она началась очень давно, въ тѣ дни, когда дѣтство должно было бы пройти беззаботно, а если оно и замѣчало значеніе своихъ переходныхъ моментовъ, должно было бы помнить каждый изъ этихъ моментовъ какъ особенный праздникъ, — съ этой печалью до того сроднились, что она обратилась въ постоянную атмосферу жизни. Голосъ незнакомки возбуждалъ невольное сочувствіе.

И все-таки этотъ голосъ, дававшій намъ ключъ къ исторіи невидимой лэди, не требовалъ ни малѣйшаго сожалѣнія. Въ немъ не было слышно ни стона, ни жалобы; ни даже ропота, ни горечи, ни досады. Произношеніе было смѣлое. Если въ немъ не звучало надежды, то все же оно было рѣшительно. Въ этой очаровательной музыкѣ ни одинъ звукъ не обнаруживалъ отчаянія. Тоны, вызывавшіе на бой судьбу, были заглушены; но не были заглушены тоны, которые на преждевременную побѣдную пѣснь судьбы отвѣчали: «не сдамся». Пріятно было убѣдиться, что тутъ была непоколебимая душа.

Въ призывѣ отца звучала полуповелительность, полузависимость, — обнаруживалась слабая натура, все еще удерживающая за собою власть, которой не въ состояніи было оказывать надъ существомъ болѣе сильнымъ. Въ отвѣтѣ дочери — какое-то снисхожденіе къ этой слабой попыткѣ присвоенія себѣ власти.

Не покажется ли все это черезчуръ большимъ открытіемъ въ нѣсколькихъ простыхъ словахъ, которыя мы услышали? Анализъ могъ бы сдѣлать безпредѣльно больше. Каждый взглядъ, тонъ, жестъ человѣка есть уже въ своемъ родѣ символъ всей его натуры. Если мы станемъ строго употреблять микроскопъ, то жжемъ увидѣть въ нѣяжомъ организмѣ проявленія души въ каждый моментъ бытія. А чѣмъ совершеннѣе созданіе, тѣмъ многозначительнѣе и таинственнѣе становится каждая привычка тѣла или души, и каждое движеніе могущественнѣе самой привычки.

Въ одинъ моментъ, такъ очаровательно отозвавшаяся лэди выглянула изъ повозки, граціозно спрыгнула съ подножки и представилась въ болѣе дѣятельномъ и веселомъ видѣ, чѣмъ обѣщалъ ея голосъ.

И вотъ снова тотъ же тонкій магнетизмъ явился между ней и нами. Мы бы не могли быть болѣе убѣждены въ ея правѣ на безусловное уваженіе и вниманіе, если бы она вошла къ намъ при полусвѣтѣ роскошной гостиной, или если бы была представлена, съ соблюденіемъ всѣхъ формальностей, на какомъ нибудь пикникѣ большаго свѣта, при отсутствіи всякой другой обстановки, кромѣ этой дикой, безлюдной пустыни, оживленной на короткое время мормонскимъ караваномъ. Молоденькая лэди, подобно ея отцу, сейчасъ же угадала, что мы были джентльмены и слѣдовательно поняли ее. Она спокойно поклонилась намъ. Въ ея манерахъ проглядывалъ безмолвный и невольный протестъ противъ обстоятельствъ, на сколько это касалось ея достоинства. Вульгарная женщина сейчасъ бы приняла глупый тонъ и неуклюжій видъ особы, видавшей лучшіе дни. Эта лэди знала себя, какъ знала и то, что ея никто не приметъ за что либо другое, чѣмъ она была. Грубый фонъ, на которомъ она рисовалась, еще рельефнѣе выставлялъ ея благородство.

Впрочемъ ей вовсе и не нуженъ былъ фонъ, не нужны были для контраста эти горемыки мормонскаго каравана. Она могла бы вынести полное освѣщеніе безъ всякой тѣни.

Мы не удивились при ея появленіи. Какъ впослѣдствіи оказалось, мы вѣрно разгадали ея отца. Ея голосъ уже вполовину раскрылъ ея личность. Пусть же ея лицо продолжаетъ дальнѣйшее раскрытіе. Мы уже слышали, что ея имя было Элленъ. — Это съ самаго начала сближало насъ съ незнакомой женщиной, какъ съ женщиной, сестрой, дочерью, и подчиняло обстоятельства жизни — самой жизни.

Итакъ, Элленъ, неизвѣстная лэди мормонскаго каравана, была красавица, воспитанная въ высшемъ обществѣ. У англичанокъ обыкновенно оказывается недостатокъ въ такомъ совершенствѣ красоты, какимъ обладала Элленъ. Она обязана своей нѣжной смугловатостью, быть можетъ, какой нибудь сицилійской невѣстѣ, которую ея норманскій предокъ похитилъ съ древнихъ игрищъ Прозерпины и привезъ съ собой въ Англію, когда сдѣлался тамъ завоевателемъ. Ея носъ не совсѣмъ былъ орлиный.

Положительно орлиные носы слѣдовало бы отрѣзывать. Они безобразны; они безнравственны; они показываютъ расположеніе къ чувственности; они любятъ деньги, — они находятъ наслажденіе въ бѣдствіи другихъ. Хищныя и самыя худшія птицы имѣютъ загнутые клювы; то же самое можно сказать и о мужчинахъ, объ этихъ орлахъ и коршунахъ человѣческой расы. Срѣжьте эти клювы, они обозначаютъ наклонность къ жестокости, къ кровожадности, къ плотоядію. За нѣкоторыми исключеніями, эту породу слѣдовало бы истребить.

Носъ Элленъ былъ выразительный и гордый. А какъ хорошо, когда лицо имѣетъ возможность гордиться своимъ носомъ. Тогда за губками остается только прелесть и лукавая усмѣшка. Кромѣ того гордость, или, если это слово кажется страшнымъ, сознательная и смѣлая индивидуальность должна быть характеристикой лица. Эту характеристику или эти качества долженъ выражать носъ. Выше носа — глаза могутъ отъ времени до времени показывать проблески ума; ниже его — ротъ носить пріятную улыбку, — потомъ щеки — поддерживать во всемъ лицѣ равновѣсіе; — подбородокъ — показывать продолговатую ямочку, сообщающую идею о нѣжной и многосторонней, или непритворной и сосредоточенной натурѣ; брови — сосредоточеніе мысли, или ея отсутствіе; но каждая изъ этихъ частей ни болѣе, ни менѣе, какъ данницы носа, который величественно возвышается посреди ихъ и съ достоинствомъ смотритъ на свои капризныя владѣнія.

Но довольно! моя обязанность описывать героиню, а не разбирать физіономію, типомъ которой служитъ ея лицо.

Ея носъ, какъ я уже сказалъ, былъ выразительный и гордый. Очертаніе ея ноздрей когда-то способствовало къ выраженію насмѣшки. Когда-то, но не теперь. Печаль и сожалѣніе сгладили эту насмѣшку, и въ то же время смягчили повелительный тонъ ея голоса. Твердость, самоуваженіе, скрытое негодованіе оставались неизмѣнными. Это была сильная женщина, сила которой заключалась въ энергической и страстной душѣ. Спокойная женщина, но до времени, пока въ ней не вспыхивало пламя. Берегитесь возбудить ее! Не потому, что въ ея лицѣ было мщеніе. Нѣтъ; не потому, что оно грозило кинжаломъ или ядомъ. Нѣтъ, — это была женщина, которая скорѣе бы согласилась умереть, нежели позволить нанести себѣ оскорбленіе. Однимъ спокойнымъ рѣшительнымъ взглядомъ она могла остановить дерзкаго, дѣлаясь въ то же время блѣднѣе и блѣднѣе, непорочнѣе, выше земной непорочности, до тѣхъ поръ, пока кипучая кровь снова и сильнымъ притокомъ не врывалась въ ея сердце и она представлялась тому же дерзкому бѣлою и холодною, какъ мраморная статуя.

Вотъ какую женщину пришлось намъ встрѣтить въ мормонскомъ караванѣ! И между тѣмъ до какой степени была она способна перенести всѣ удары ужасной судьбы!

Ея волосы были зачесаны назадъ, и имъ строго воспрещалось капризничать и быть такими прекрасными, какими они были на самомъ дѣлѣ; это были прихотливо вьющіеся волосы, и настолько черные, что могли своей чернотой поспорить съ мастью Фулано. Но какъ строго ни держала она ихъ, они все-таки упорно вырывались тамъ и здѣсь небольшими кудрявыми прядями, какъ будто для того, чтобы показать свою прелесть и то, чѣмъ могли бы они быть, если бы имъ дана была полная свобода.

Ея глаза были сѣрые, съ фіолетовымъ оттѣнкомъ. Брови тонкія и прямыя. Будь у нея страстные, томные черные глаза, въ которыхъ съ трудомъ удерживаются слезы при радости или печали, — и тотъ темпераментъ, который обличаютъ подобные глаза, ея слезы давнымъ давно свели бы ее въ могилу. Никакая женщина не могла бы безъ сокрушенія смотрѣть на ту скорбную жизнь, которой Элленъ обрекала себя, не могла бы ее перенесть. Эти сѣрые глаза выражали твердость, терпѣніе, надежду и силу господствовать надъ судьбой, а если не господствовать, то презирать ее.

Она была нѣсколько блѣдна и худощава. Скучное и тяжелое путешествіе по этимъ пыльнымъ степямъ къ мѣсту своего изгнанія не могло обратить ее въ веселую румяную дѣвушку. Одни только ея тонкія, красивыя губки доказывали, что въ ней существовалъ еще румянецъ, но ускользалъ отъ взора.

Это была созрѣвшая женщина, вышедшая и душой и тѣломъ изъ предѣловъ дѣтства. При всей ея серьезности, она не могла скрыть своей привлекательности, которая безпрестанно вырывалась наружу. Если бы она была въ состояніи олицетворить собою счастіе, какой дивный міръ она бы внезапно создала вокругъ себя!

На ней было простое шерстяное платье, приличное всякой женщинѣ, отправляющейся въ путешествіе. Она очевидно употребляла всѣ средства для того, чтобы устранить признаки дорожной неопрятности. Сравнительно съ тѣми пышными, но грязными шелковыми нарядами на молодыхъ женщинахъ, которыхъ мы недавно видѣли, простота ея наряда была очаровательно свѣжа. Можно ли допустить, чтобы она принадлежала къ одной съ ними расѣ? Онѣ также рѣзко отличалися отъ нея, какъ все грубое отъ утонченнаго, какъ серебро отъ мѣди. Видѣть ее въ этомъ сбродѣ, въ этой ордѣ — было ужасно. Тѣмъ болѣе ужасно, что она не могла оставаться слѣпою къ своему положенію и къ своей судьбѣ. Она не могла не видѣть, какая гибель ожидала здѣсь все прекрасное. Что она все это видѣла, не было ни малѣйшаго сомнѣнія. Строгою простотою своего наряда она старалась сгладить съ себя все, что только обнаруживало въ ней ея происхожденіе. Попытка совершенно напрасная! Ея красота торжествовала надъ всѣми усиліями, которыя она предпринимала ради долга.

Всѣ эти замѣчанія были сдѣланы мною однимъ взглядомъ. Всякое описаніе покажется страннымъ, когда подумаемъ, какимъ образомъ одинъ взглядъ можетъ сразу обнять такое множество предметовъ, для созданія которыхъ требовалась цѣлая жизнь.

Брентъ и я обмѣнялись взглядами. Это былъ результатъ нашихъ странныхъ предчувствій. Мы увидѣли женщину, съ которой боялись встрѣтиться. Но все-таки это видѣніе представлялось неправдоподобнымъ. Мнѣ все казалось, что вотъ одѣяло старика джентльмена поднимется съ нимъ и его дочерью, какъ коверъ самолетъ, и внезапно унесетъ ихъ отсюда, оставивъ насъ подлѣ мормонской повозки въ лагерѣ Сиззуна, передъ грязной семьей, поджаривавшей на ужинъ ветчину.

Я смотрѣлъ снова и снова, и видѣлъ дѣйствительность. Передо мной стояла чистенькая, уютная повозка; — слабый, робкій, старый джентльменъ, хлопотавшій около огня, и наконецъ эта прелестная дѣвушка, дѣятельно занимавшаяся приготовленіемъ чая и нѣжно улыбавшаяся своему отцу.

ГЛАВА XI.

ОТЕЦЪ И ДОЧЬ.

— Пожалуйте, джентльмены, сказалъ отецъ веселымъ тономъ. — Мы всѣ люди походные. Присядьте и выпейти съ нами чашку чаю. Безъ церемоніи. А la guerre, comme à la guerre. Я не могу подать вамъ севрскаго фарфора. Боюсь даже, что мой обыкновенный фаянсъ немного побитъ; но мы будемъ воображать, что онъ цѣлъ и разрисованъ розами. Побольше чаю, милая Элленъ. Такіе гости весьма рѣдки и мы должны принять ихъ съ самымъ полнымъ радушіемъ. Да къ тому же, я жду брата Сиззума, когда онъ кончитъ свои лагерныя хлопоты.

Такое гостепріимство было невыразимо грустно. Ясно было видно, что въ сердцѣ стараго джентльмена господствовало разочарованіе и уныніе. Его веселость была притворная — это была тщетная попытка обмануть себя, что онъ могъ быть счастливымъ хотя на минуту. Въ его голосѣ, даже во время шутокъ, отзывалась печаль. Въ его манерахъ была какая-то суетливость, — видно было, что онъ находился подъ вліяніемъ полунадежды, полубоязни, — какъ будто онъ боялся, что вотъ сейчасъ придетъ кто нибудь и объявитъ ему о какомъ нибудь страшномъ несчастій, или воображалъ, что на него вдругъ обрушится неожиданное счастіе, и онъ долженъ весь обратиться во вниманіе, чтобы это счастіе не перешло къ другому. Въ немъ не было замѣтно тревожнаго состоянія человѣка, сдѣлавшаго преступленіе, человѣка, который въ шорохѣ кузнечика или въ полетѣ пчелы слышалъ погоню; нѣтъ, — въ немъ было безпокойство человѣка, который бѣжалъ отъ самого себя съ надеждой, что какой нибудь счастливый случай остановитъ его и подаритъ ему минуту забвенія.

Само собою разумѣется, мы приняли радушное приглашеніе. Цивилизація была для насъ новинкой: чай въ присутствіи джентльмена и хорошенькой дѣвушки — совершенно неслыханная привилегіи. Мы оба съ полною готовностію посвятили бы себя женщинѣ, далеко не такой очаровательной, какъ наша хозяйка. Но все-таки передъ нами были два существа, — хорошенькая дочь и отецъ, сбившійся съ пути, о которыхъ мы должны узнать что нибудь побольше. Начиная принимать живѣйшее участіе въ ихъ положеніи, я перебиралъ въ головѣ различные планы узнать ихъ исторію, и если окажется возможнымъ, вывести отца изъ его заблужденія.

— Прошу, джентльмены, присѣсть на одѣяла, сказалъ нашъ новый знакомецъ, съ кроткой любезностью разыгрывая роль радушнаго хозяина. — Я не могу предложить вамъ роскошныхъ креселъ, какъ бывало въ старушкѣ Англіи, — и какъ надѣюсь, будетъ въ моемъ домѣ въ пустынѣ. Однако мы упустили изъ виду нѣчто весьма важное. Мы не отрекомендовались другъ другу. Скажите пожалуйста! какъ это случилось? Позвольте, джентльмены, представить во первыхъ себя, — мистеръ Гюгъ Клитро, изъ помѣстья Клитро въ Ланкаширѣ, — какъ видите фамилія довольно старинная. А это мои дочь, — миссъ Элленъ Клитро. Эти джентльмены, моя милая, примутъ на себя смѣлость отрекомендоваться тебѣ сами.

— Мистеръ Ричардъ Уэйдъ, изъ Калифорніи; — мистеръ Джонъ Брентъ, странствующій янки. Позвольте, миссъ Клитро, помочь вамъ.

Брентъ взялъ изъ ея рукъ кипятокъ и налилъ чайникъ. Такого рода маленькая домашняя услуга открыла путь къ другимъ любезнымъ услугамъ.

Это имѣло сходство съ маскарадной сценой. Мой прекрасный другъ и элегантная молоденькая лэди наклонились надъ четырьмя надбитыми чайными чашками и такимъ же числомъ блюдечекъ изъ самой простой глины, поставленными на разостланную по сухой травѣ шаль. Цѣпь повозокъ, группы праведниковъ вокругъ вечернихъ костровъ, рогатый скотъ и въ отдаленіи фортъ представляли какой-то странный, рѣзкій фонъ для женщины, настоящимъ мѣстомъ которой на открытомъ воздухѣ должна быть старинная аллея въ прапрадѣдовскомъ паркѣ, или терраса, на которой ей слѣдовало бы принимать группы блестящихъ гостей, возвращавшихся съ прогулки. Но человѣкъ стоитъ выше обстоятельствъ, такъ и самообладаніе миссъ Клитро совершенно убивало окружавшую ее сцену. Ея мѣсто, гдѣ бы она ни находилась, становилось надлежащимъ ея мѣстомъ. Степь, повозки и грубые аксессуары усиливали ея прелесть.

Мистеръ Клитро смотрѣлъ на молодую пару съ задумчивымъ удовольствіемъ.

— Совершенно патріархально, не правда ли? сказалъ онъ мнѣ. — Я могу воображать себя Лаваномъ, а мою дочь Рахилью. Въ ея наружности есть что-то восточное. Не достаетъ только верблюдовъ, и настоящая сцена была бы достойна временъ восточныхъ патріарховъ, а равнина — равнинъ Палестины. Мы, праведники Суднаго Дня, часто думаемъ объ этомъ; чаще, я полагаю, нежели вы, свѣтскіе люди.

При этомъ старый джентльменъ посмотрѣлъ на меня съ какимъ-то безпокойствомъ, какъ будто онъ страшился услышать отъ меня возраженіе, которое должно разрушить всю его иллюзію или даже надсмѣяться надъ его вѣрованіями.

— Здѣшнія мѣста часто напоминаютъ мнѣ виды Палестины, сказалъ я: — и пустынныя безплодныя страны Востока. Ваши друзья въ Утахѣ тоже освѣжаютъ воспоминанія, давая мѣстностямъ библейскія названія.

— Да, мы любимъ вспоминать тѣ ранніе дни, когда Іегова былъ вблизи своего народа, который, подобно намъ, страдалъ изъ-за вѣры. Дѣйствительно, наша новая вѣра и наше новое откровеніе ни болѣе ни менѣе, какъ оживленіе и продолженіе старыхъ. Нашъ основатель и его пророки передаютъ намъ ученіе самой ранней церкви, въ болѣе яркомъ свѣтѣ и съ большею увѣренностію.

Онъ произнесъ это съ видомъ человѣка, повторяющаго въ тысячный разъ заданный урокъ или формулу, которую всегда долженъ былъ помнить, иначе она утратила бы свой эффектъ. Въ сущности это твердое признаніе своей вѣры обнаруживало слабость его убѣжденій. — Замолчавъ, онъ снова посмотрѣлъ на меня, надѣясь, какъ мнѣ показалось, что я начну диспутъ и дамъ ему поводъ начать борьбу съ опроверженіями, — съ врагомъ менѣе споснымъ, чѣмъ сомнѣніе. Я не сдѣлалъ никакого замѣчанія, и онъ, какъ человѣкъ, не любившій послѣдовательности, сейчасъ же перешелъ на другой предметъ.

— Вы не охотники ли? сказалъ онъ, обращаясь къ Бренту. — Я удивляюсь, что большая часть васъ, американскихъ джентльменовъ, не занимаетесь этимъ промысломъ. Мы иногда посылаемъ къ вамъ изъ Англіи хорошихъ стрѣлковъ.

— Да, сказалъ Брентъ. — Я провелъ нынѣшнее лѣто въ горахъ съ отличнымъ стрѣлкомъ и отличнымъ товарищемъ. Это вашъ соотечественникъ, нѣкто сэръ Байронъ Бидолфъ. Бѣдный! онъ былъ страшно разстроенъ, когда мы отправились странствовать. Свѣжій воздухъ и отважная жизнь совершенно поправили его. Мѣсяцъ въ степяхъ въ погонѣ за буйволами и двѣ недѣли на скалахъ за оленями вложатъ душу подъ ребра самой смерти. Бидолфъ простился со мной, собираясь ѣхать домой, совершенно другимъ человѣкомъ. Впослѣдствіи я узналъ, что онъ оставался въ Утахѣ — вѣроятно еще поохотиться.

Брентъ стоялъ у ногъ миссъ Клитро, держа въ рукахъ чашку, въ которую она наливала чай для себя. Говоря эти слова, онъ повернулся къ ея отцу. При имени Бидолфа, я замѣтилъ, что ея щеки зарумянились.

«Гм! подумалъ я: не здѣсь ли, быть можетъ, романъ исторіи баронета. Не удивительно, что Англія показалась для него слишкомъ тѣсною, если эта женщина не хотѣла ему улыбнуться! Быть можетъ, онъ остался въ Утахѣ собственно за тѣмъ, чтобы возобновить искательства, или предложить свои услуги. Странная драма! съ совершенно новыми элементами интереса».

Подумавъ это, я началъ наблюдать и изучать миссъ Клитро съ нѣкоторымъ любопытствомъ.

Она замѣтила мой пристальный взглядъ, въ чемъ-то извинилась и удалилась въ повозку.

— Бидолфъ! сказалъ отецъ. — Элленъ, моя милая, — мистеръ Брентъ знаетъ нашего стариннаго сосѣда, Байрона Бидолфа. О, — она спряталась, — вѣроятно съ какой нибудь «гостепріимной цѣлью». Пріятно будетъ, очень пріятно встрѣтить въ пустынѣ стараго друга. Мы были съ нимъ въ близкихъ отношеніяхъ въ лучшіе дни, — нѣтъ, — впрочемъ, въ тѣ дни, которые я въ какомъ-то ослѣпленіи считалъ лучшими, пока лучезарный свѣтъ новой вѣры не озарилъ меня, и я очами надежды не узрѣлъ новаго Іерусалима.

Миссъ Клитро снова присоединилась къ намъ. Она отлучалась на минуту, но, сколько я замѣтилъ, этого времени было совершенно достаточно для подавленія слезъ. Мнѣ тѣмъ болѣе становилось жаль ее, — хотя она, при твердости своего характера, не требовала сожалѣнія, не просила ничего, кромѣ сочувствія.

Для перемѣны разговора, она снова заняла Брента хозяйствомъ. Я смотрѣлъ на своего друга съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Онъ съ особеннымъ усердіемъ держалъ чашки и раздавалъ черствый хлѣбъ. Къ чему, мой другъ, столько усердія, горячности и ревности? Мнѣ казалось, что я видѣлъ передъ собой кавалеровъ, которые съ такимъ же усердіемъ оказывали услуги красавицамъ на коврѣ въ роскошной гостиной, за севрскимъ фарфоромъ и серебромъ. Я видѣлъ это и думалъ: — о кавалеръ! о красавица! берегитесь, или не берегитесь, какъ находите за лучшее, но знайте, что тутъ есть опасность! Любовь можетъ изъ чайныхъ паровъ импровизировать огромный и внезапный романъ, подобно Африту, въ арабскихъ сказкахъ, который выросъ и вылѣзъ изъ ларчика, найденнаго на морскомъ берегу.

Мы сидѣли на травѣ. Я не пригласилъ бы покойнаго Батто, ни даже здравствующаго понынѣ Діаза срисовать нашу группу. Героями и героинями покойнаго Ватто были аркадскіе пастушки въ шелковыхъ и атласныхъ нарядамъ, съ своими valets de chambre и filles de chambre, И потому не могли представлять вполнѣ героевъ и героинь. Обрѣтающійся въ живыхъ Діазъ, при всей своей очаровательности, преимущественно держится вблизи цвѣтниковъ, куда не заглядываютъ ни грабли, ни метлы. Орасъ Верне тоже не годится, потому что эта воинственная личность не иначе изображаетъ пустыню, какъ представивъ на первомъ планѣ кровъ, дымъ, широкіе красные штаны и mon général’я на бѣломъ конѣ, подающаго орденъ почетнаго легіона безногому солдату. Лучше я подожду другаго артиста съ игривостію Ватто, утонченностію Діаза и воинственной силой Верне, который съумѣетъ оцѣнить поэзію американской караванной жизни. Пусть онъ напишетъ героиню нашего пикника у форта Бриджеръ. Искусство поступаетъ неблагоразумно, пренебрегая матеріалами въ подобныхъ сценахъ.

Мистеръ Клитро, по мѣрѣ ознакомленія съ нами, становился сообщительнѣе и веселѣе. Онъ хвалилъ безоблачное небо съ вѣчно сіяющимъ солнцемъ и прелесть климата. Англія ничего подобнаго не имѣетъ, утверждалъ онъ. Атмосфера Англіи разрушаетъ тѣла, — нравственная атмосфера подавляетъ свободу мысли и дѣйствій.

— Да, джентльмены, — говорилъ онъ: наконецъ-то я попалъ въ страну, куда такъ давнымъ давно стремился. Въ этой обѣтованной землѣ я надѣюсь возобновить мою юность, — снова начать жить своею жизнію, съ запасомъ мудрости, собранной въ ея теченіи.

Онъ съ увлеченіемъ разсказывалъ о путевыхъ приключеніяхъ, — это было впечатлительное существо, какъ дитя легко воспринимавшее всѣ цвѣта и оттѣнки минуты. По его словамъ, онъ любилъ путешествовать; въ путешествіи было драматическое представленіе, съ перемѣною декорацій, по безъ трагедія или всепоглощающаго интереса драматической завязки. Онъ любилъ, чтобы факты доходили до него безъ всякихъ трудностей, — а это только и возможно въ путешествіи. Глазъ, безъ малѣйшаго утомленія, воспринималъ всѣ картины и явленія природы, и къ концу дня путешественникъ чувствовалъ себя съ свѣжими силами съ свѣжимъ запасомъ свѣдѣній. Во всемъ этомъ была особенная прелесть; пожилой человѣкъ снова учится съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ учится ребенокъ, и усвоиваетъ свои уроки, играя. Ему нравился этотъ романъ, — эта жизнь, полная приключеній.

— Подумайте только о томъ, сэръ, продолжалъ онъ: — я видѣлъ настоящихъ индійцевъ, славныхъ молодцовъ, въ ихъ воинственныхъ украшеніяхъ, точь въ точь тѣхъ самыхъ, о которыхъ я съ такимъ увлеченіемъ читалъ въ разсказахъ вашего мистера Фенимора. А эти степи, — мнѣ кажется, я уже путешествовалъ по нимъ съ вашимъ очаровательнымъ мистеромъ Ирвингомъ, — пріятный писатель, очень пріятный, — напоминаетъ собою нашихъ лучшихъ эссеистовъ, хотя онъ тоже американской закваски. Мистеръ Ирвингъ, я полагаю, дальше этихъ мѣстъ не бывалъ. Эта страна никогда и никѣмъ еще не была описана съ поэтической точки зрѣнія. На моихъ собратахъ по церкви Суднаго Дни лежатъ обязанности строгаго апостольства; они не могутъ свернуть въ сторону ни вправо, ни влѣво. Но когда праведники водворятся на мѣстѣ, тогда они начнутъ осматривать артистическія черты своей страны. Виндриверскія горы, — прекрасное названіе, мимоходомъ сказать, — которыя я видѣлъ изъ южнаго ущелья, представляются мнѣ идеальной Сіеррой. Ихъ синія окраины и блестящіе снѣжные пики были нашими спутниками довольно долгое время. Мы, то есть я и дочь, чрезвычайно любимъ ландшафты; — послѣ Англіи, массивность, ширь и даль здѣшней природы производитъ глубокое впечатлѣніе. Англія, вамъ извѣстно, сэръ, скромный, уютный уголокъ на земномъ шарѣ и въ тоже время совершенная тюрьма для людей, любящихъ свободу. Ланкаширъ, моя родина, очень хорошенькое мѣстечко, но въ немъ нѣтъ ничего величественнаго; совершенно напротивъ. Мнѣ страшнымъ образомъ наскучила зеленая трава, въ порядкѣ содержимые луга, выстриженный, выбритый, изнѣженный видъ моей родины. Здѣсь, въ этой грубой природѣ, вы видите что-то мужественное. Она напоминаетъ собой дѣвственное состояніе вселенной. Я люблю быть въ присутствій могучихъ силъ. Кромѣ того, въ Ланкаширѣ особенно мы вовсе не видимъ солнца; мы видимъ дымъ; дышемъ дымомъ; дымъ заглушаетъ ароматъ и омрачаетъ цвѣтъ всей нашей жизни. Я ненавижу фабричныя дымовыя трубы, я видѣлъ, какъ чрезъ нихъ вылетали громадныя богатства. Я могъ бы передать вамъ кое что изъ моей собственной опытности, припоминая одну высокую трубу миляхъ во ста отъ Клитри, которая обратила въ дымъ перешедшіе отъ предковъ акры земли, фамильны о портреты и великолѣпный загородный домъ. Но вы чужой человѣкъ, и для васъ вовсе не интересно слушать болтовню старика. При всемъ томъ, что значитъ потеря домовъ и земель, когда въ замѣнъ ихъ человѣкъ обрѣтаетъ драгоцѣнный перлъ, вѣнецъ пророка и тронъ праведника?

Тутъ сѣдовласый, блѣдный, мечтательный джентльменъ остановился; въ его глазахъ сверкалъ полу потухшій огонь. Въ немъ зашевелилось дѣтское, фантастическое честолюбіе и онъ улыбнулся съ торжествующимъ видомъ.

Я молчалъ подъ вліяніемъ невыразимаго сожалѣнія.

Въ это время подошла его дочь и съ слезой на глазахъ улыбнулась отцу.

— Милый папа, я давно не видѣла васъ въ такомъ одушевленіи, сказала она. — Должно быть мистеръ Уэйдъ приводитъ васъ въ восторгъ.

— Да, моя дорогая, — онъ говорилъ о многихъ весьма интересныхъ предметахъ.

Въ сущности, я ничего больше не дѣлалъ, какъ только кивалъ головой и отъ времени до времени произносилъ тѣ любезныя односложныя слова, которыя служатъ для разговора поощреніемъ.

Если я былъ молчаливъ, за то Брентъ не замолкалъ ни на минуту. Въ то время, какъ словоохотливый старикъ быстрымъ потокомъ сообщалъ мнѣ свои путевыя впечатлѣнія и отрывки изъ своей исторіи, я прислушивался къ тихому, мелодическому голосу моего друга, который бесѣдовалъ съ миссъ Клитро. Это былъ превосходнѣйшій артистъ въ наукѣ сочувствія. Его собственныя раннія страданія сдѣлали его безпредѣльно нѣжнымъ и чувствительнымъ къ страданіямъ другихъ. Надобно имѣть необыкновенную силу воли, чтобы, испытавъ все самое худшее и самое горькое въ человѣческой жизни, не позволить своему сердцу зачерствѣть. Ни одинъ страдалецъ не въ состояніи воспротивиться тонкому магнетизму разумнаго и ненавязчиваго сожалѣнія. Онъ также усладителенъ и успокоителенъ, какъ музыка ночью для одержимаго лихорадочной безсонницей.

Серьезность, служившая для миссъ Клитро защитительной броней, была тотчасъ же отброшена. Она увидѣла, что ей вовсе не нужна была эта защита противъ человѣка, который былъ братомъ для всякаго страждущаго, — до такой степени были тонки въ немъ пониманія потребностей женской натуры. Какъ отецъ, такъ и дочь, убѣдясь, что мы готовы быть ихъ друзьями, оказывали намъ искреннее расположеніе. Это не трудно было замѣтить; бѣдненькіе! они давно не встрѣчали людей, которые могли бы составить для нихъ пріятное общество, людей, которые бы своимъ сочувствіемъ хотя нѣсколько порадовали ихъ печальную жизнь. Они съ наслажденіемъ впивали въ себя ароматъ благовоспитаннаго общества.

ГЛАВА XII.

НЕЧИСТЫЙ ДУХЪ.

Мысли мистера Клитро любили возвращаться къ родному Ланкаширу, не смотря на дымный его воздухъ и на выбритую до чиста траву его луговъ. Я не могъ не убѣдиться, что весь энтузіазмъ этой слабой, кроткой натуры къ холоднымъ, пустыннымъ равнинамъ и кочевой жизни былъ ни болѣе ни менѣе, какъ одна иллюзія. Это было пріятной темой для послѣобѣденной рапсодіи въ старинномъ англійскомъ замкѣ, о которомъ онъ разсказывалъ. Тамъ, показавъ мнѣ, какъ гостю, башни, крылья, окна со стрѣльчатыми сводами, портики, которые вѣкъ за вѣкомъ лѣпились къ старинному зданію и выростали надъ нимъ, онъ могъ бы обратить все это въ призракъ и разсуждать съ пренебреженіемъ — о цивилизаціи и съ восторгомъ — о походной палаткѣ и караванѣ. Разговоръ въ 1789 году какого нибудь энтузіаста маркиза, обожателя Руссо, о правахъ человѣка и всеобщемъ братствѣ сообщалъ бы идею о прелести Аркадіи, о золотомъ вѣкѣ, и простотѣ дѣтскаго состоянія человѣческаго рода, но показалось бы безуміемъ, если бы тотъ же самый энтузіастъ сталъ поддерживать тотъ же самый разговоръ спустя послѣ того нѣсколько лѣтъ, медленно проѣзжая въ плетеной телѣгѣ сквозь ожесточенныя толпы народа къ гильотинѣ.

Разговаривая о Ланкаширѣ, мы коснулись угольныхъ копей. Я удивился, увидѣвъ, что мистеръ Клитро имѣлъ въ этомъ дѣлѣ практическія познанія. Онъ въ первый разъ заговорилъ рѣшительнымъ, далеко не мечтательнымъ тономъ. Сообщаемыя имъ свѣдѣнія отличались полнотою и ясностью. Онъ проводилъ яркій свѣтъ въ непроницаемую мглу этихъ копей.

— Я тоже рудокопъ, сказалъ я: — но только я искалъ золота, — искалъ благороднаго металла, который въ милліонъ разъ хуже и неблагороднѣе каменнаго угля. Вашъ разсказъ интересуетъ меня, какъ человѣка, занимавшагося этимъ промысломъ. Вы говорите какъ экспертъ.

— Я долженъ быть экспертомъ. Мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ, какъ половина моего состоянія вылетѣла въ фабричную трубу, а другая половина — зарылась въ угольныхъ копяхъ. Я самъ рылся въ нихъ. Я не стыжусь признаться въ этомъ; — съ помощію кирки, заступа и тачки, я заработывалъ дневное пропитаніе для себя и для дочери, въ томъ самомъ округѣ, гдѣ нѣкогда считался главою стариннаго дворянства, гдѣ самые благороднѣйшіе земли считали за счастіе отвѣдать моего хлѣба и выпить вина. Я этого не стыжусь. Напротивъ я горжусь, — потому что въ той мрачной пещерѣ, куда никогда не заглядывалъ дневной свѣтъ, меня озарилъ блескъ новой вѣры и указалъ лучшій путь, по которому я иду теперь и буду идти все кверху и кверху, пока не достигну сначала земнаго Сіона, а потомъ небеснаго.

Въ глазахъ стараго джентльмена снова загорѣлся слабый огонь и грудь его расширилась. На какую трагическую жизнь намекалъ онъ! Мое сердце сокрушалось. Я никогда не знавалъ, что значитъ находиться подъ руководствомъ и защитой отца. Мой отецъ умеръ, — когда я былъ ребенкомъ. И желалъ найти пополненіе для своего собственнаго недостатка — горько иногда бывало это пополненіе — сдѣлавшись самъ руководителемъ этого заблудшаго путника, спущеннаго на источники смерти.

— Твоя вѣра, братъ Гюгъ, всегда озаряется блескомъ, раздался позади меня чей-то хриплый голосъ, когда мистеръ Клитро замолчалъ. — Ты для всѣхъ насъ служишь примѣромъ. Церковь получила въ такомъ ученикѣ благословеніе.

Это были слова старшины Сиззума. Окинувъ взглядомъ группу, онъ улыбнулся волчьей улыбкой и въ качествѣ привилегированнаго гостя занялъ мѣсто подлѣ миссъ Клитро.

— А, братъ Сиззумъ! сказалъ мистеръ Клитро, дѣлая попытку выказать радушіе и обнаруживая разницу съ той любезностью, съ которой были приняты мы: — мы все поджидали тебя, Элленъ, милая, чашку чаю для нашего друга.

Миссъ Клитро встала налить чай. Проповѣдничья или, вѣрнѣе сказать, волчья наружность сейчасъ же прикрылась овечьей шкурой. Въ манерахъ Сиззума стала проглядывать застѣнчивость. Я видѣлъ, какъ румянецъ досады покрывалъ щеки Клитро каждый разъ, когда онъ фамильярно называлъ ее сестрой Элленъ.

Брентъ тоже замѣтилъ и досаду, и румянецъ. Онъ смотрѣлъ въ сторону отъ группы на синеву отдаленныхъ горъ; его лицо приняло суровое выраженіе, какого я не видывалъ со времени баталій, происходившихъ съ Сверджеромъ.

Присутствіе Сиззума тяготило все общество. Наша недавняя веселость оказывалась неумѣстною. Миссъ Клитро сразу сдѣлалась холодной и угрюмой. Ея манеры ни подъ какимъ видомъ не приближали ее къ сонму праведныхъ. Она обходилась съ нимъ, какъ только можетъ образованная, благовоспитанная женщина обращаться съ мерзавцемъ — каждый жестъ, каждое слово ея показывало неизмѣримую между ними бездну. Но какъ хозяйка, она была какъ нельзя болѣе любезна. Казалось даже, что она боролась сама съ собой, чтобы быть дружелюбнѣе. Для всѣхъ было ясно, что она ненавидѣла своего проповѣдника. Даже грубая натура Сиззума не могла не замѣтить, что его общество было для нея крайне непріятно. Во всякомъ другомъ мѣстѣ настоящая сцена показалась бы чрезвычайно смѣшною. Здѣсь Сиззумъ имѣлъ власть, отъ которой некуда бѣжать, негдѣ укрыться. Это обстоятельство вытѣсняло изъ драмы всякій комизмъ и оставляло только самую ненавистную трагедію. Но все же, глядя на гадкіе, низкіе подступы мормона и спокойныя отраженія со стороны этого прелестнаго созданія, нельзя было не замѣтить въ трагической интригѣ рѣзкаго сходства съ комедіей. Сиззумъ чувствовалъ себя пригвожденнымъ къ своему мѣсту; онъ корчился и ежился на немъ съ злобнымъ видомъ, ясно говорившимъ, что онъ все замѣчаетъ и все приберегаетъ на день мщенія.

А бѣдный, слабый старый отецъ, — вся веселость его вдругъ поблекла и разсѣялась, какъ листья съ засохшаго дерева! Онъ уже не былъ болѣе виновникомъ веселаго пиршества, — нѣтъ, — онъ скорѣе представлялъ собою разорившагося человѣка, за столомъ котораго сидѣлъ переодѣтый агентъ долговой тюрьмы. Голосъ его сдѣлался плачевнымъ. Разорившійся джентльменъ изчезъ, — мѣсто его занялъ жалкій фанатикъ. Грубыя фразы и принятый у мормоновъ жаргонъ сообщали колоритъ его разговору. Онъ постоянно обращался къ Сиззуму съ какимъ-то подобострастіемъ. Въ одно и то же время онъ былъ и ревностнымъ ученикомъ, и загнаннымъ рабомъ. Въ отношеніи къ дочери иногда онъ былъ боязливо-внимателенъ, а иногда почти суровъ. Неужели она не могла подавить своего отвращенія къ этому праведнѣйшему человѣку, по крайней мѣрѣ въ присутствіи чужихъ — этотъ вопросъ по видимому не выходилъ изъ головы старика; и онъ старался отвлечь вниманіе отъ нея усердными раболѣпными усиліями угодить своему господину. Короче, вульгарный, безсердечный, низкій плутъ имѣлъ этого слабаго, погибшаго джентльмена въ полной своей власти. Мистеръ Клитро похожъ былъ на барашка, котораго пастухъ намѣренъ прежде всего остричь, потомъ до полусмерти затравить собаками и наконецъ зарѣзать на жаркое.

Брентъ и я держали себя по возможности въ отдаленіи. Какъ нельзя было осквернить избранный сосудъ и черезъ это повредить нашимъ друзьямъ. Наше присутствіе казалось Сиззуму крайне непріятнымъ. Онъ, безъ всякаго сомнѣнія, зналъ, что эти язычники видѣли его насквозь и отъ всей души презирали его. Для низкаго, гадкаго человѣка ничего не можетъ быть безпокойнѣе тяжелыхъ усилій понравиться женщинѣ, въ то время когда другія лица наблюдаютъ за нимъ, предоставляя ему полную свободу въ дѣйствіяхъ. Мы, однако, не могли забавляться этой сценой; она дѣлалась для насъ все болѣе и болѣе невыносимою.

Солнце садилось очень быстро, — это былъ восхитительный, располагавшій къ мечтательности октябрьскій закатъ солнца. Въ сбиравшихся сумеркахъ, гдѣ мглистое мягкое небо встрѣчалось съ синимъ горизонтомъ, западный міръ становился міромъ счастливой надежды. Можно ли допустить, чтобы въ долинѣ, далеко за горами, обитали несправедливость и зло, — могла обитать подлость тамъ, гдѣ покоился божественный свѣтъ, мерзость — подъ чистой свѣтлой луной! Возможно ли допустить, чтобы подъ этимъ таинственнымъ священнымъ свѣтомъ находилось несчастное непорочное сердце!

Съ закатомъ солнца, старшина Сиззумъ, сказавъ нѣсколько сальныхъ вульгарныхъ комплиментовъ миссъ Клитро, отправился въ лагерь для исполненія своихъ обязанностей.

Мы тоже встали. Намъ нужно было посмотрѣть лошадей.

Какъ скоро духовный наставникъ удалился, къ мистеру Клитро сейчасъ возвратилась его прежняя веселость.

— Пожалуста, джентльмены, приходите къ намъ сегодня вечеромъ, сказалъ онъ.

— Придемъ непремѣнно, отвѣчалъ Брентъ, — взглянувъ на миссъ Клитро въ ожиданіи приглашенія и съ ея стороны.

Но приглашенія не было. И я, въ качествѣ хора, подумалъ: — благоразумно поступаетъ она, не поощряя ни въ себѣ, ни въ моемъ другѣ этой кратковременной дружбы. Мормоны не составятъ для нея завтра такого общества, какое составили сегодня джентльмены.

— О, да! сказалъ мистеръ Клитро, угадавъ взглядъ Брента: — моя дочь будетъ чрезвычайно рада. По правдѣ вамъ сказать — наши собратія въ лагерѣ люди достойные; мы глубоко сочувствуемъ имъ въ дѣлѣ вѣры; но по своему обращенію или воспитанію, это далеко не тѣ люди, къ какимъ мы привыкли. Къ числу позорнѣйшихъ золъ нашей Англіи слѣдуетъ отнести кастовую систему, которая разъединяетъ людей въ нравахъ, обычаяхъ, языкѣ, мысли и самой жизни. Мы покуда ничего, кромѣ религіи, не имѣемъ общаго съ нашими спутниками въ обѣтованный край, — за исключеніемъ брата Сиззума, который, какъ видите, можетъ находиться въ какомъ угодно обществѣ, и притомъ же онъ у насъ избранный апостолъ великаго дѣла. Конечно, мы слишкомъ эгоистичны, требуя повторенія вашего визита; но мы желаемъ этого для обоюднаго нашего развлеченія.

Вслѣдъ за этимъ старикъ произнесъ про себя: — Господи, прости меня за мірскую суету!

— Пойдемъ, Уэйдъ, сказалъ Брентъ, сжавъ мою руку съ дикою силой.

— До свиданія, мистеръ Клитро.

Отойдя немного отъ повозки, гдѣ стояла миссъ Клитро, такая изнуренная и унылая и въ тоже время такая очаровательная, единственный другъ и хранитель своего несчастнаго отца, мы встрѣтили Моркера и Ларрапа. Они шатались по лагерю, заглядывали въ повозки, разсматривали группы, — быть можетъ изъ одного любопытства, дѣлали наблюденія своими подлыми, воровскими глазами.

— Хи, хи! усмѣхался Ларрапъ, посмотрѣвъ скоса на Брента. — Провались я сквозь землю, если ты не хитеръ. Небось знаешь, гдѣ нужно искать хорошенькихъ дѣвушекъ; пусть лопнутъ глаза у меня, если это не правда.

— Замолчи! — И Брентъ сдѣлалъ прыжокъ къ этому мерзавцу.

— Оставьте меня! что я вамъ сдѣлалъ? пробормоталъ Ларрапъ, отступая, съ испуганнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ язвительнымъ взглядомъ.

— Знай свое дѣло и держи учтивый языкъ въ головѣ, иначе я покажу тебѣ, что ты мнѣ дѣлаешь.

Брентъ отвернулся и пошелъ молча. Ни онъ, ни я не въ состояніи были начать разговора о вечернемъ митингѣ.

За то наши лошади расположены были болѣе своихъ господъ къ веселому разговору. Онѣ не испытывали никакихъ мученій въ странѣ форта Бриджера. Травы было вдоволь, и онѣ проржали намъ «добрый вечеръ» самымъ нѣжнымъ своимъ тономъ. Онѣ рѣзвились и ржали и этимъ самымъ какъ будто говорили намъ, что, по ихъ мнѣнію, въ мірѣ все прекрасно, — что это самое отрадное веселое мѣсто; — корму много, работы мало и куда ни обернись — все друзья. Чудный прелестный міръ! по мнѣнію Помпса и Фулано. Они не знали никакихъ хлопотъ и не предвидѣли ихъ. Кто не пожелалъ бы быть лошадью, лишь бы только не лошадью, обреченной таскать омнибусы на русской мостовой, — не семейной лошадью, — чтобы съ утра до вечера возить набитый биткомъ шарабанъ, словомъ лишь бы только не занять рабское положеніе, въ которомъ находится большая часть лошадей.

Мы перевели нашу маленькую кабалладу на свѣжую траву подъ прикрытіемъ кустарника. Рѣшившись расположиться тутъ на бивуакъ, въ сторонѣ отъ мормонскаго лагеря, — мы молча занимались своимъ дѣдомъ. Но вотъ я случайно взглянулъ на обозъ и замѣтилъ, что около повозки мистера Клитро шныряли какія-то двѣ фигуры.

— Посмотри, сказалъ я: — эти два игрока опять тамъ. Мнѣ очень не нравится, что эти два подлые коршуна вьются надъ беззащитной голубкой. Это такіе разбойники, которые способны на всякую подлость.

— Они здѣсь безсильны.

— Да; въ присутствіи болѣе положительной подлости — они дѣйствительно безсильны. Этотъ отвратительный Сиззумъ совершенно увѣренъ въ своей добычѣ. Джонъ Брентъ, что бы намъ сдѣлать! Не знаю, право, кого изъ двухъ мнѣ жаль болѣе всего, — омраченнаго ли слабаго стараго джентльмена, или эту благородную дѣвушку. Несчастныя, беззащитныя созданія!

— Беззащитныя! сказалъ Брентъ. — Она имѣетъ во мнѣ друга и защитника. И въ тебѣ также, если ты такой человѣкъ, какимъ я тебя знаю.

— Но что мы можемъ сдѣлать?

— Я не скажу, что мы можемъ сдѣлать, пока она ничего не проситъ. Если она нуждается въ помощи, мы должны ей помочь.

— Помочь! Какимъ образомъ?

— Я отыщу путь къ тому, или проложу его. Мысль Сиднея всегда хороша. Умереть мнѣ и тебѣ не представляется лучшаго случая. А теперь, Дикъ, не станемъ смущаться разговоромъ и планами, не имѣющими никакого основанія. Сегодня мы еще разъ увидимся съ ними, если не будетъ тамъ Сиззума. Я не думаю, чтобы она имѣла какое нибудь расположеніе къ этимъ животнымъ.

— Никакого; напротивъ, очень ясно, что это страшное чудовище, Сиззумъ, для нея отвратительно; между тѣмъ она въ его берлогѣ, — и ты знаешь, что эти пустынныя степи крѣпче всякихъ стѣнъ въ мірѣ.

— Не говори объ этомъ; ты наводишь тоску.

Тутъ было нѣчто серьезнѣе обыкновеннаго сожалѣнія. Я видѣлъ, что надъ моимъ другомъ произнесенъ былъ приговоръ любви. Я не былъ увѣрена, что это самое было бы моею участью, если бы не замѣтилъ, что онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и такимъ образомъ предупредилъ меня. Значитъ, его время пришло. Мое еще нѣтъ. Да и придетъ ли когда нибудь?

Впрочемъ, любовь въ такомъ мѣстѣ была очень близка къ отчаянію. Это сознаніе только усиливало страсть. Человѣкъ долженъ приложить къ этому дѣду всѣ свои усилія, всю свою жизнь, иначе оно безполезно, долженъ дѣйствовать энергически какъ дѣйствуетъ влюбленный, или вовсе ничего не дѣлать.

Я рѣшился не тревожить себя какими либо предположеніями. Я зналъ смѣлый геній и хладнокровную разсудительность моего друга. Когда онъ начнетъ дѣйствовать, я, разумѣется, не отстану отъ него.

ГЛАВА XIII.

БАЛЪ ДЖЕКА ШАМБЕРЛЭНА.

Темнѣло. Сверкавшіе лагерные костры обозначали линію мормонскаго каравана. Повозки, взятыя всѣ вмѣстѣ, представляли въ темнотѣ громадное бѣлое покрывало какого-то чудовища, прислонившагося къ разложеннымъ кострамъ. Весь міръ, казалось, находился въ дремотѣ и приглашалъ на покой пилигримовъ, отправлявшихся въ Мекку новаго Тингами. Но пилигримы не имѣли расположенія къ отдыху. Движеніе въ лагерѣ и мычанье рогатаго скота поддерживали шумъ, похожій на шумъ отдаленнаго города. Но вдругъ раздается другой шумъ, совершенно отличный отъ перваго!

Когда Брентъ и я приблизились къ форту, изъ него выступилъ Джекъ Шамберлэнъ съ барабанщикомъ съ одной стороны и флейтщикомъ съ другой. Послѣдній насвистывалъ какую-то дикую арію. Изъ-подъ палокъ барабана раздавались монотонные звуки. Если въ мелодіи этихъ двухъ соперничавшихъ другъ передъ другомъ артистовъ чего ни будь недоставало, такъ это такта. Одинъ билъ въ барабанъ, а другой насвистывалъ съ такимъ усердіемъ и такъ несогласно, какъ будто они находились на двухъ противоположныхъ концахъ земной оси, между тѣмъ какъ въ сущности ихъ раздѣлялъ только одинъ Шамберлэнъ.

Джекъ, увидѣвъ насъ, отсталъ отъ своего оркестра, предоставивъ ему полную свободу барабанить не въ тактъ и свистать.

— Мы намѣрены дать балъ, джентльмены, и покорнѣйше просимъ удостоить насъ своимъ посѣщеніемъ. Начало — ровно черезъ десять минутъ. Перчатки, по общему предубѣжденію, не дозволяются. Лучшій бальный нарядъ — красная фланелевая рубашка и сапоги съ желтыми отворотами.

— Балъ, Джекъ! Гдѣ же?

— Разумѣется, гдѣ, — въ душномъ вертепѣ стараго Бриджера. Нѣкоторые изъ праведныхъ Джонъ-Булей захватили скрипки съ собой. Я и подумалъ, какъ бы намъ устроить танцы, — вѣдь дѣвушки не разсердятся, если и станутъ играть какія нибудь старинныя піесы. Судя по ихъ лицамъ, онѣ, право, не много знали радости. Я никогда еще не видѣлъ такого унынія.

Джекъ побѣжалъ къ своимъ музыкантамъ. Мы слышали, какъ они стучали и свистѣли, продолжая пренебрегать тактомъ, и обходили лагерь, приглашая желающихъ на фанданго.

— Это отлично помогаетъ намъ, сказалъ Брентъ. Наши друзья, по всей вѣроятности, не пойдутъ на эту свалку. Мы отправимся съ визитомъ, лишь только мормоны займутся танцами.

— Превосходная ночь для галона, сказалъ я.

Брентъ кивнулъ головой, но ничего не сказалъ.

Въ это время снова показался Джекъ, поддерживаемый парой своихъ мелодистовъ. За. нимъ въ безпорядкѣ слѣдовала процессія праведныхъ. Пестрой толпой они ворвались въ палисадъ. Даже эта дикая музыка, не имѣвшая никакого каданса, одушевила многихъ. Шумъ самъ по себѣ не лишенъ нѣкотораго достоинства; онъ все-таки сообщаетъ идею о жизни. Гости Шамберлэна собрались въ одно время, смѣялись и разговаривали. Ихъ смѣхъ однакожъ не былъ веселъ. Поглощаемая степная пыль не придавала ему мягкости. Это была скучная радость, скучное веселье, но лучше скучное, чѣмъ никакое.

Мы вошли вмѣстѣ съ толпой. Здѣсь намъ представилась поразительная сцена. Хотя и странная, но въ своемъ родѣ эффектная ночная сцена, достойная кисти фламандскаго артиста.

Палисадъ стараго форта Бриджера заключалъ въ себѣ пространство около ста квадратныхъ футовъ. Навѣсъ для скота, жилое зданіе и анбаръ занимали три стороны прямоугольника. Остальное пространство составляло открытый дворъ, покрытый торфомъ, природнымъ ковромъ здѣшней страны. Необожженный кирпичъ, или лучше сказать, куски глины, высушенные на солнцѣ и крошившіеся какъ большая часть кирпичей, выдѣланныхъ безъ соломы брюзгливымъ евреемъ подъ наблюденіемъ египтянина, смотрителя работъ, служили главнымъ матеріаломъ для зданій Бриджера. Домашній скотъ съ образцовой фермы мистера Мечи замахалъ бы хвостами и съ видомъ полнаго пренебреженія отвернулся бы отъ этихъ неэлегантныхъ помѣщеній. Ни одна породистая свинья не согласилась бы поваляться тутъ. Каравансерай Херонеи, предметъ отвращенія греческихъ путешественниковъ, мѣсто несравненно пріятнѣе. Каравансерай Тиверіады, ужасъ пилигримовъ, — пріютъ несравненно чище. Фортъ Бриджеръ былъ такъ грязенъ и зловоненъ, какъ всякое изъ этихъ грязныхъ заведеній на Востокѣ, гдѣ усталый неприхотливый путешественникъ бросается въ объятія жалкаго сопостельника, Властелина Блохъ, калифъ котораго, съ ногами кангуру, находился лично самъ, или въ особѣ доблестнаго визиря, въ фортѣ Бриджеръ, принимая насъ, чужеземцевъ, сообразно съ своими царственными понятіями о гостепріимствѣ.

На этомъ-то дворѣ грязи столпились праведники Суднаго Дня, въ нарядахъ, носившихъ на себѣ отпечатокъ того суднаго дня.

— Толпа всякаго сброда, прошепталъ я Бренту. — Красная рубашка Шамберлэна и сапоги съ желтыми отворотами въ тысячу разъ лучше хотя и пышныхъ, по оборванныхъ нарядовъ лагерныхъ нимфъ и тѣмъ болѣе лучше «стараго платья» лагерныхъ франтовъ. Ясно, что на бульварахъ Сиззумвилля нельзя было найти и взять на прокатъ что нибудь понаряднѣе.

Брентъ не отвѣчалъ; онъ внимательно разсматривалъ толпу.

— Ихъ здѣсь нѣтъ, — ни отца, ни дочери, сказалъ, онъ. — О другихъ теперь я не могу и думать.

— Такъ не отправиться ли къ нимъ?

— Нѣтъ еще. Сиззумъ видѣлъ насъ и будетъ слѣдить за нами.

Мы стояли и смотрѣли, но были слишкомъ заняты нашими новыми друзьями, чтобы оцѣнить весь юморъ и всю смѣшную сторону настоящей сцены. Не смотря на то, она произвела на насъ свое впечатлѣніе.

Вмѣсто освѣщенія для этого бала, вмѣсто газа и воска цивилизаціи, въ одномъ углу тѣснаго двора пылалъ костеръ и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на всунутыхъ въ стѣну палкахъ тускло горѣли маканыя сальныя свѣчи съ ихъ ничѣмъ не заглушимымъ зловоніемъ. Надъ головами, съ высоты тихаго, яснаго неба смотрѣли на этотъ спектакль яркія звѣзды и отъ времени до времени дрожали при видѣ смѣшныхъ дѣйствій земныхъ обитателей.

Наконецъ, повидимому все было готово; небесныя свѣтила горѣли блѣднымъ, спокойнымъ огнемъ; костеръ и маканыя свѣчи пылали краснымъ пламенемъ, разнося повсюду копоть и вонь; гости собрались, — оставалось только открыть балъ.

Джекъ Шамберлэнъ, въ качествѣ церемоніймейстера, очистилъ посрединѣ мѣсто для танцевъ и кликнулъ трехъ скрипачей.

Доска, накинутая на два опрокинутыхъ боченка, служила платформой для оркестра, управленіе которымъ принялъ на себя братъ Боттери. Скрипки что-то провизжали. — Кавалеры, просите дамъ на кадриль! вскричалъ Джекъ.

Сиззумъ съ одной изъ встрѣченныхъ нами нарядныхъ барышенъ открылъ балъ. Танцы не воспрещались праведникамъ Суднаго Дня. Они ссылались на слова св. писанія, что дочь Іеффая и Давидъ плясали передъ ковчегомъ, какъ на лучшій авторитетъ, освящающій этотъ обычай.

— Направо, налѣво! восклицалъ Джекъ Шамберлэнъ. — Кавалеры, впередъ! Дамы, назадъ! Всѣ впередъ — разомъ! Кавалеры — живѣе! Боттери, громче! Выдѣлывайте па, кавалеры, а не извольте прогуливаться! Дамы, почаще на носки! Вотъ такъ! Разъ-два, разъ-два! Общій кругъ! Берите дамъ и вертитесь съ ними! Прекрасно, отличная кадриль!

И такъ далѣе! За первой кадрилью послѣдовала другая, за ней менюэтъ, потомъ опять кадриль. Но послѣдующіе танцы не отличались такимъ порядкомъ, какъ предыдущіе. Сопровождаемые шумомъ и дурачествомъ, они часто оканчивались совершеннымъ безпорядкомъ. Фигуры обращались въ лабиринтъ, и музыка, заглушаемая шумомъ, переставала быть путеводной нитью. Голосъ Джека, задушаемый пылью, терялся въ этомъ гамѣ, и только когда замолкалъ оркестръ, слышно было, какъ онъ кричалъ: — остановитесь! стойте!

Въ интервалы между танцами Ларрапъ подносилъ виски лучшему разряду эмигрантовъ. Сиззумъ тоже не брезговалъ угощеніемъ незнакомца. Запасы водокъ стараго Бриджера, сдѣлавшіеся достояніемъ мормоновъ и продаваемые по цѣнѣ Іоганнисберга, быстро уменьшились въ эту шумную разгульную ночь.

— Не пора ли отправиться? прошепталъ я Бренту.

— Нѣтъ еще. Старикъ Боттери объявляетъ, что намѣренъ съиграть польку. Представь себѣ польку — здѣсь! Сиззумъ порядочно выпилъ; полька займетъ его и онъ забудетъ о нашихъ друзьяхъ.

— Братья и праведники! вскричалъ Джекъ. — Сейчасъ начинается полька! Боттери — играй!

Очевидно было, что Боттери, этотъ Штраусъ какого нибудь манчестерскаго казино, не впервые игралъ бойкую польку, которую началъ теперь выпиливать на своихъ струнахъ. Смѣшно и пошло звучали эти пискливыя ноты въ безмолвіи ночи, разстилавшейся надъ широкой пустыней. Какъ ни былъ оглушителенъ крикъ и содомъ на дворѣ укрѣпленія, но сверкавшія надъ нимъ, спокойныя и какъ бы изумленныя звѣзды и вокругъ него безпредѣльныя уснувшія степи невидимому протестовали противъ этого нестройнаго шума. Этой пустынѣ приличнѣе была бы какая нибудь варварская гармонія, дикая и приводящая въ трепетъ, исторгаемая изъ мѣдныхъ инструментовъ сильными легкими, — подобно тому мѣсту въ Фрейшюцѣ, гдѣ играютъ на горнахъ. Впрочемъ, жалкое скрипѣнье Боттери превосходно соотвѣтствовало оборышамъ цивилизаціи, сдѣлавшимъ набѣгъ на пріютъ изгнаннаго піонера.

При первыхъ звукахъ скрипучей польки, молодой человѣкъ, съ блѣднымъ болѣзненнымъ лицомъ, повидимому изъ портныхъ подмастерьевъ, вывелъ на арену одну изъ сестеръ праведницъ. За нимъ послѣдовали другіе. Нѣкоторые танцовали солидно. Иные дурачились, кривлялись, принимали неуклюжія позы. Тѣсный кружокъ зрителей громко апплодировалъ. Скрипки пронзительно визжали; пыль стояла столбомъ; Сиззумъ и Ларрапъ, два слившіеся элемента, стояли вмѣстѣ, поощряя танцующихъ.

— Пойдемъ, сказалъ Брентъ: — скорѣе на чистый воздухъ. Разговаривая о подобныхъ сценахъ и людяхъ, которыхъ мы сейчасъ оставили и которые должны занимать задній планъ, какъ мало мы думали о тѣхъ, которые бы заняли мѣсто на переднемъ планѣ!

— Я радъ, что вырвался изъ этого содома, сказалъ я, когда мы вышли за ворота. — Самыя звѣзды, повидимому, смотрятъ на нихъ съ отвращеніемъ. Меня не можетъ занимать такая низкая комедія, когда у повозки нашихъ друзей готовится трагедія.

— Звѣзды, — съ горечью сказалъ Брентъ: — холодны и жестоки, какъ самая судьба. Покрывающее насъ небо, кажется, хочетъ доставить человѣку спокойствіе и оказать ему помощь, между тѣмъ какъ я съ пыткой въ душѣ думаю и не могу придумать, что бы сдѣлать для этой прекрасной благородной дѣвушки, какъ бы избавить ее отъ позора и болѣе тяжелаго горя.

— Какая прекрасная ночь для галопа, повторилъ я.

— Вонъ они идутъ. Уэйдъ, — мы не пустимъ ихъ въ укрѣпленіе. Если ты любишь меня, то займи старика на полчаса какимъ нибудь разговоромъ.

— Съ удовольствіемъ; хоть на полстолѣтія, если только это принесетъ какую нибудь пользу.

Мистеръ Клитро и его дочь медленно направлялись къ юрту. Старикъ окликнулъ насъ, когда мы приблизились.

— Я уговариваю дочь принять участіе въ вечернихъ удовольствіяхъ, сказалъ онъ. — Ты знаешь, душа моя, что многимъ изъ нашихъ старыхъ ланкастерскихъ сосѣдей пріятно будетъ видѣть тебя покровительницей ихъ невинныхъ увеселеній. Да и тебѣ, я увѣренъ, небольшое развлеченіе не будетъ безполезно. Конечно, этотъ балъ не можетъ быть элегантнымъ; но онъ будетъ веселъ и разумѣется съ соблюденіемъ всѣхъ приличій, если тамъ присутствуетъ братъ Сиззумъ. Я боюсь, что онъ обидится, если насъ не будетъ. Намъ ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ огорчать брата Сиззума. Всѣ его желанія для насъ должны быть священны: надобно помнить, что онъ избранный сосудъ, — онъ нашъ апостолъ!

Слушая этотъ старческій, безсмысленный бредъ, я и Брентъ готовы были заплакать.

— Папа, ради Бога, не настаивайте на этомъ, сказала миссъ Клитро. — Для насъ обоихъ будетъ тяжело, если мы, послѣ дневнаго похода, проведемъ время до поздней ночи.

Ясно было, что миссъ Клитро изъ любви къ отцу не высказала дѣйствительныхъ причинъ, возбуждавшихъ въ ней отвращеніе къ подобнаго рода сценѣ.

— Для миссъ Клитро въ крѣпости будетъ слишкомъ шумно и слиткомъ пыльно, сказалъ я и взялъ его подъ руку. — Лучше погуляемте и поговоримте подъ открытымъ небомъ.

И я повелъ несчастнаго джентльмена, легко покорявшагося моей волѣ, въ противоположную сторону. Онъ давнымъ давно нуждался въ рѣшительномъ человѣкѣ, который долженъ бы быть и его другомъ и деспотомъ; чѣмъ слабѣе становился онъ, тѣмъ менѣе подчинялся своей дочери. Вѣдь одни только слабые, утратившіе свое мужество, съ какою-то блажью возстаютъ противъ вліянія и сопротивляются силѣ женщины.

— Извольте, мистеръ Уэйдъ, сказалъ онъ: — можетъ статься, вы правы. Намъ стоитъ только вообразить, что это мѣсто замѣняетъ террасу стариннаго замка, прогулка по которой, вмѣсто того, чтобы задыхаться въ танцовальныхъ залахъ, не будетъ принята за отступленіе отъ правилъ. Вы очень любезны, джентльмены, оказавъ предпочтеніе нашему обществу предъ шумнымъ увеселеніемъ. Конечно, скрипка брата Боттери далеко не можетъ равняться оркестрамъ новѣйшаго времени; но когда я былъ вашихъ лѣтъ, я могъ танцовать гдѣ угодно и подъ какую угодно музыку. Я полагаю, что молодые люди нынѣшняго времени такъ быстро ознакомляются съ свѣтомъ, что всѣ его удовольствія очень скоро теряютъ въ ихъ глазахъ всю свою прелесть.

Такимъ образомъ мы шли, все болѣе и болѣе удаляясь отъ дикихъ и суровыхъ звуковъ шумнаго сборища. Брентъ слѣдовалъ за нами, вступивъ съ миссъ Клитро въ серьезный разговоръ. При тускломъ полусвѣтѣ звѣзднаго неба, какъ похожа была она на Сивиллу! Какъ похожа была она на Кассандру, — въ томъ видѣ, въ какомъ мечтатель представляетъ себѣ эту героическую и непоколебимую предвѣстницу бѣдствій, когда на предсказанія ея не обращаютъ вниманія, или смотрятъ на нихъ съ пренебреженіемъ.

ГЛАВА XIV.

ГЮГЪ КЛИТРО.

Во время прогулки подъ открытымъ небомъ мистеръ Клитро становился все болѣе и болѣе сообщительнымъ. Я вывѣдалъ отъ него, или вѣрнѣе сказать, съ помощію нѣсколькихъ ободрительныхъ словъ, направлявшихъ его къ предпоставленной цѣли, далъ ему полную свободу сообщить свою исторію. Повидимому онъ чувствовалъ, что ему должно объясниться. Люди, которыхъ жизнь сопровождалась ошибками и катастрофами, рѣдко могутъ похвастаться молчаніемъ о прошедшихъ неудачахъ. Если кто нибудь изъ друзей или близкихъ знакомыхъ захочетъ выслушать его оправданія, онъ можетъ ихъ выслушать во всякое время. Та форма болѣе плачевнаго заблужденія, которая называется преступленіемъ, боится полнаго признанія, но даже и тогда человѣкъ чувствуетъ необходимость сообщить своему собрату, почему это преступленіе запало въ его сердце въ видѣ незначительнаго грѣха.

Сначала мистеръ Клитро говорилъ о сценахъ, окружавшихъ его юность и дни полнаго благополучія, — о зеленыхъ поляхъ, паркахъ, загородныхъ домахъ и сельской жизни. Потомъ онъ перешелъ къ разсказу о самомъ себѣ и, оставляя въ немъ пробѣлы, къ пополненію которыхъ я находилъ впослѣдствіи средства, передалъ мнѣ свою исторію. Грустную исторію! Жалкую исторію! — Тѣмъ болѣе грустную и жалкую, что во время ея разсказа сыновнее чувство къ этому несчастному джентльмену становилось во мнѣ все сильнѣе и сильнѣе.

Я говорилъ уже, что я лишился своего отца въ самые ранніе годы. Это обстоятельство оставило какую-то пустоту въ моей жизни. Мою преждевременную возмужалость и мое очерствѣніе къ свѣту въ слишкомъ молодые годы я приписываю не иначе, какъ тому обстоятельству, что мнѣ не привелось испытать отцовской любви. Я былъ сильно тронутъ положеніемъ этого слабаго старика, моего спутника въ прогулкѣ на равнинѣ форта Бриджеръ. Я желалъ оказать ему сыновній долгъ; — впрочемъ это желаніе всегда являлось во мнѣ, когда я видѣлъ слабую и изнуренную старость. И въ то время какъ я начиналъ ощущать сыновнее влеченіе къ старику, въ душѣ моей раждалось братское чувство къ его дочери, любви которой искалъ мой другъ.

Да; грустна была исторія мистера Клитро. Онъ благоденствовалъ нѣкогда, — принадлежалъ къ одной изъ стариннѣйшихъ фамилій въ государствѣ.

— Мы принадлежали, говорилъ онъ: — къ самому старинному дворянству Англіи. Мы нѣсколько столѣтій жили въ замкѣ Клитро, въ томъ самомъ замкѣ, гдѣ онъ стоитъ и въ настоящее время. Наша фамильная исторія начинается съ временъ доисторическихъ. Мы никогда не были очень знамениты, — но постоянно поддерживали наше достоинство. Мы могли бы имѣть до дюжины пэровъ, но слишкомъ твердо стояли на сторонѣ свободы вообще, — свободы слова и свободы мысли.

— До моей поры, не случалось ни разу, чтобы кто нибудь изъ насъ не былъ въ парламентѣ за Клитро. Клитро посылалъ двухъ членовъ, и одинъ изъ этой старой фамиліи, подарившей имя свое городу и доставившей ему особыя привилегіи, всегда избирался безъ всякаго сопротивленія.

— Какая очаровательная мѣстность, сэръ, гдѣ расположенъ городъ Клитро и старинный замокъ моихъ предковъ! Это самая лучшая, самая красивѣйшая часть Ланкашира. Если вы видѣли, какъ вы говорите, только одну плоскую страну около Ливерпуля и Манчестера, то вы не можете себѣ представить, какія живописныя мѣста находятся въ Ланкаширѣ. Холмъ Пендль, напримѣръ, — его лучше называть горой, — эта гора Пендль поднимается отъ самаго моего порога, то есть отъ самыхъ дверей замка Клитро. Гора Пендль, сэръ, имѣетъ болѣе тысячи восьмисотъ футовъ вышины. И какая чудная гора! Я говорилъ сегодня о горахъ Уиндриверъ; онѣ очень хороши, но высоты ихъ не доставили бы мнѣ восхищенія, если бы гора Пендль не пріучила меня къ этому въ дни моей юности.

— Тутъ же течетъ и Рибль, — премиленькая рѣчка, идущая съ сосѣднихъ холмовъ; такого потока я не видѣлъ на здѣшнемъ континентѣ. Я не хочу дѣлать суровыхъ сравненій, но ваши Миссисипи и Миссури скорѣе канавы, чѣмъ рѣки, — а что касается до Ла-Платы, то мнѣ кажется, это ни больше, ни меньше, какъ цѣпь изъ грязныхъ лужъ. Рибль — совсѣмъ другое дѣло. Впрочемъ, мнѣ кажется, я люблю ее больше потому, что рѣзвился около нея, будучи мальчикомъ, купался въ ней — будучи мужчиной, и всегда видѣлъ въ ней друга, когда былъ богатъ и бѣденъ. Природа, сэръ, не то, что люди, на бѣднаго человѣка она никогда не смотритъ враждебно. Рѣчка Рибль и гора Пепдль всегда были мнѣ вѣрны, — онѣ и еще моя дорогая Элленъ.

— Быть можетъ, я надоѣдаю вамъ своей болтовней? сказалъ онъ.

— О, нѣтъ! отвѣчалъ я. — Я былъ бы жалкимъ американцемъ, еслибъ не любилъ слушать всего и всегда, что говорятъ объ Англіи.

— Я такъ боюсь говорить о домѣ, о нашемъ старомъ домѣ, моей милой дочери. Знаете, пожалуй еще станетъ скучать о немъ. Впрочемъ и то сказать, въ состояніи ли понимать она, такая молоденькая и притомъ еще женщина, о томъ домѣ, чрезъ который изгнаніе становится необходимымъ! Замѣтьте, однако, я не хочу этимъ выразить, что считаю наше новое жилище въ Обѣтованной землѣ изгнаніемъ.

При этомъ онъ снова бросилъ на меня замѣченный мною еще прежде тревожный взглядъ, какъ будто онъ боялся, что я обладаю силой, способной разсѣять его пустыя иллюзіи.

— Что бы мнѣ вспомнить, продолжалъ онъ: — и давича за чаемъ показать вамъ видъ замка Клитро, — картинку работы Элленъ. Она обладаетъ геніемъ въ искусствѣ, — настоящимъ геніемъ. Мы жили тогда въ коттэджѣ; тамъ изъ окна она постоянно видѣла замокъ, — дорогое старое мѣсто! и сдѣлала съ него прекрасный рисунокъ.

— И вы оставили это мѣсто? спросилъ я.

Старикъ подъ вліяніемъ грустныхъ воспоминаній молчалъ.

— О да! Развѣ я не говорилъ вамъ о своихъ потеряхъ? Я былъ нѣкогда богатый человѣкъ и съ богатствомъ своимъ благоденствовалъ. При жизни моей жены, я жилъ открыто. Она была удивительная красавица. Моя милая Элленъ похожа на нее, но она не красавица, — добрая дѣвушка и дочь; — какъ у всѣхъ молодыхъ людей, у нея есть ребяческое желаніе управлять другими, — но красоты у ней нѣтъ. Быть можетъ, она похорошѣетъ, когда мы снова разбогатѣемъ.

— Такихъ привлекательныхъ женщинъ, какъ миссъ Клитро, мало найдется, сказалъ я отъ чистаго сердца.

— Я старался быть для нея добрымъ отцомъ. Если бы жизнь моя сопровождалась удачами, она имѣла бы брильянты и жемчугъ, и все, что такъ нравится молоденькимъ барышнямъ. О, если бы вы видѣли, сэръ, замокъ Клитро въ его цвѣтущіе дни. Какіе дубы росли въ моемъ паркѣ! Одинъ изъ этихъ дубовъ я нашелъ въ Сильвѣ Эвелина. Однажды много лѣтъ тому назадъ, я увидѣлъ подъ тѣмъ дубомъ молодаго человѣка, который сидѣлъ и писалъ стихи. Я обошелся съ нимъ весьма радушно, предложилъ ему завтракъ и онъ, не смотря на то, что былъ поэтъ, скушалъ его съ большимъ аппетитомъ. Я не спросилъ его имени; но спустя три мѣсяца вдругъ получаю томъ стихотвореній и между ними сонетъ, очень хорошенькій, премиленькій, посвященный дубу въ Клитро. Стихотворенія, сэръ, принадлежали мистеру Вордсворту, въ своемъ родѣ одному изъ нашихъ лучшихъ поэтовъ, основателю новой школы!

— Весьма пріятный случай!

— Да, — можно сказать, весьма пріятный. Этотъ поэтъ былъ очень счастливъ, не правда ли? Если вы любитель картинъ, то какъ бы мнѣ хотѣлось показать вамъ моихъ Вандиковъ. У насъ была знаменитая красавица, Клитро, дочь графа, — фрейлина при королевѣ Генріеттѣ Маріи. Изъ всѣхъ придворныхъ нобльменовъ, она отдала предпочтеніе простому Гюгу Клитро; — въ этомъ отношеніи всѣ Клитро были особенно счастливы. Я сказалъ — простому Клитро; но онъ былъ такой красивый кавалеръ, какихъ мало можно было встрѣтить при дворѣ. Онъ и самъ могъ бы быть графомъ, — но держался либеральной стороны и при Эджмурѣ потерпѣлъ пораженіе со стороны парламентской. У меня былъ и его портретъ, тоже работы Вандина, — одинъ изъ лучшихъ портретовъ, которые онъ написалъ; такъ по крайней мѣрѣ утверждаютъ знатоки искусства. Надо было вамъ видѣть, сэръ, бѣлаго коня въ этой картинѣ, — коня благороднаго и одушевленнаго, вполнѣ достойнаго прекраснаго кавалера, готовящагося сѣсть на него.

Въ то время какъ старый джентльменъ говорилъ о своемъ героическомъ предкѣ, объ имени неизвѣстномъ исторіи, онъ немного оживился, и въ глазахъ его я замѣтилъ мимолетный блескъ, обличавшій мужество его дочери. Блескъ этотъ сейчасъ же изчезъ; старикъ вздохнулъ и продолжалъ.

— Какъ бы мнѣ хотѣлось пожить въ тѣ времена. Впрочемъ, гораздо легче умереть за святое дѣло, нежели всю жизнь прокладывать себѣ дорогу. Я нашелъ эту жизнь тяжелою, сэръ, — очень тяжелою, — но надѣюсь, дни спокойствія приближаются ко мнѣ весьма быстро.

Ну могъ ли я разрушить его несбыточныя мечты, могъ ли громовымъ голосомъ прокричать ему надъ ухомъ, что его надежда — обманъ, пустое обольщеніе?

— Самое счастливое время для меня, продолжалъ онъ: — наступило послѣ рожденія Элленъ, и я долженъ быть благодарнымъ за это. У меня была прекрасная, добрая дорогая жена и безчисленное множество преданныхъ друзей, — такими по крайней мѣрѣ я считалъ ихъ. Разумѣется, я тратилъ слишкомъ много денегъ и иногда проводилъ слишкомъ веселые вечера за моимъ старымъ дубовымъ обѣденнымъ столомъ, загруженнымъ винами. Сэръ, это было невинное удовольствіе. Я всегда былъ добрымъ, снисходительнымъ землевладѣльцемъ. Я никакъ не могъ отказать неисправному арендатору, или арестовать охотника, побивавшаго дичь въ моихъ владѣніяхъ. Мнѣ кажется, я былъ черезчуръ уже добръ. Лучше было бы приберегать тѣ деньги, которыя я дарилъ по праздникамъ моимъ людямъ на мясо и пиво. Но это дѣлало ихъ такими счастливыми. Я люблю видѣть всѣхъ счастливыми. Это было мое главное удовольствіе. Въ то время, сэръ, народъ въ Англіи былъ очень бѣдный, — нельзя сказать, что теперь онъ уже не бѣдный, — и я радовался, когда какой нибудь добрый старый англійскій праздникъ или день рожденія доставлялъ мнѣ случай повеселитъ ихъ маленькой пирушкой.

Я могъ представить себѣ его этимъ любезнымъ радушнымъ хозяиномъ дома. Судьба забросила его въ старый замокъ, чтобы оказывать радушное гостепріимство всѣмъ въ теченіе солнечныхъ дней его жизни, кормить завтраками поэтовъ, и съ приличною гордостью показывать совершенно незнакомымъ людямъ своихъ Вандиковъ. Его исторія дышала истиной. Этотъ человѣкъ во всемъ служилъ поясненіемъ своей собственной повѣсти. Каждый тонъ и каждая фраза обнаруживали въ немъ его характеръ.

— Воспоминаніе и разговоръ объ этой счастливой порѣ иногда наводятъ на меня небольшое уныніе, продолжалъ мистеръ Клитро. — Не потому, что я сожалѣю о результатѣ, котораго достигъ наконецъ! О нѣтъ! Но потому, что процессъ достиженія былъ довольно тяжелъ. Я страдалъ, сэръ, и сильно страдалъ по дорогѣ къ душевному спокойствію и лучшимъ вѣрованіямъ, которыхъ старался достичь.

— И вы ихъ достигли? сказалъ я.

— Да; благодареніе Богу и откровенію его истины! Въ тѣ дни я думалъ о религіи довольно безпечно. Мнѣ кажется, что только одно прикосновеніе къ грѣху и скорби заставляетъ человѣка отвлечь свой взоръ отъ временнаго къ вѣчному. Мракъ придаетъ свѣту болѣе силы, какъ выражаются артисты. Я былъ воспитанъ, какъ вамъ извѣстно, сэръ, въ правилахъ англиканской церкви; но когда я началъ размышлять о ней, ея формализмъ становился для меня невыносимымъ. Я не могъ понять того, что казалось мнѣ въ ту пору сложнымъ механизмомъ ея богословія. Я думалъ, сэръ, какъ по всей вѣроятности думаютъ и многіе люди съ поэтическимъ темпераментомъ и незначительнымъ запасомъ опытности, что Богъ сообщается съ людьми безъ всякаго посредничества; что Онъ дѣйствуетъ на человѣка прямо осязательными явленіями природы и пробужденіемъ совѣсти въ душѣ каждаго изъ насъ. Я только тогда началъ ощущать необходимость въ большей ясности и опредѣлительности, на которыхъ можно было бы основать свои вѣрованія, когда уже состарѣлся и спознался съ горемъ; но даже и тогда я не вѣрилъ въ необходимость откровеній, въ пришествіе Мессій и въ чудеса, пока не узналъ, чрезъ показанія живыхъ свидѣтелей, — да, живыхъ свидѣтелей, — что подобныя вещи совершаются и въ настоящее время. Да, сэръ, факты того, что вы называете мормонствомъ, факты его чудесъ, его откровеній, которыя не прекращаются и понынѣ, доказали мнѣ всю скудость другихъ подобныхъ сверхъестественныхъ религіозныхъ системъ минувшаго времени и укрѣпили мою вѣру своею дѣйствительностью, вѣру, которая прежде была такъ ограничена.

«О, англиканская церковь! подумалъ я: — неужели ты не могла поступить съ своимъ сыномъ лучше этого? Кого слѣдуетъ винить за такое легковѣріе? Отъ чего это происходитъ, что для убѣжденія его въ истинѣ ему нужны явленія?»

— Но я не разсказалъ вамъ, продолжалъ старикъ: — о моихъ несчастіяхъ. Быть можетъ, вамъ скучно слушать болтовню старика. Въ сущности я еще не очень старъ, хотя мои волосы и сдѣлались рѣдки, а борода посѣдѣла, — мнѣ только пятьдесятъ, — а послѣ этого путешествія я надѣюсь снова преобразиться въ юношу. Я полагаю, вы изумились давича, когда я сказалъ, что былъ работникомъ въ угольныхъ копяхъ, — не правда ли?

Старикъ по видимому гордился превратностью своего счастія. Я выразилъ сожалѣніе о такой перемѣнѣ въ его судьбѣ,

— Вы должны выслушать, какъ это случилось, сказалъ мистеръ Клитро. — Помните, — впрочемъ, нѣтъ; — вы еще слишкомъ молоды, чтобы помнить; но по всей вѣроятности вы слышали, до какой степени мы всѣ сходили съ ума изъ-за фабрикъ и угольныхъ копей въ Ланкаширѣ, лѣтъ двадцать тому назадъ?

— Да, сказалъ я: — это было въ то время, когда паръ и хлопокъ начали понимать другъ друга, когда уголь и негры стали разыгрывать весьма важную роль.

— Съ какимъ слѣпымъ энтузіазмомъ мы, ланкаширцы, пустились въ спекуляціи! сказалъ старый джентльменъ. — Мы всѣ, то есть всѣ джентльмены, думали, что насъ будутъ считать тунеядцами, если мы не настроимъ фабрикъ съ высокими трубами, или не займемся разработкой угольныхъ полей. Всѣ мы или врывались въ нѣдра земли, отыскивая уголь, или возводили огромныя дымовыя трубы для сожженія этого угля. Мнѣ кажется, что многіе изъ насъ начали предпочитать дымъ голубому небу, и дѣйствительно, этотъ дымъ казался намъ несравненно пріятнѣе нашего добраго стараго тумана.

— Съ своей стороны, продолжалъ онъ: — и я не отсталъ отъ другихъ. Я тоже пустился въ постройку фабрикъ и разработку копей. Я тоже былъ не прочь сдѣлаться еще богаче. И въ самомъ дѣлѣ, лишь только я началъ свои спекуляціи, какъ началъ уже чувствовать, что становлюсь богаче. Я пустилъ въ дѣло еще больше денегъ, еще больше углубился въ свои операціи. Но въ угольныя копи можно погрузить какія угодно сокровища, безъ всякой надежды на ихъ возвращеніе; изъ фабричной трубы можно выпустить огромное количество дыма, прежде чѣмъ фабрика начнетъ приносить какой ни будь доходъ. Это старая исторія. Разсказывая ее, я не хочу наскучить вамъ. Скажу только одно, что я совсѣмъ разорился.

Онъ замолчалъ, взглянулъ на тускло освѣщенную звѣздами степь съ мелькавшими въ отдаленіи бѣлыми повозками и низменнымъ фортомъ.

— Да, сказалъ онъ съ безпечнымъ видомъ, которымъ онъ отличался: — если бы я не разорился, то и теперь проводилъ бы въ праздности время, никогда не привелось бы мнѣ работать въ угольныхъ копяхъ, не привелось бы путешествовать по здѣшнимъ степямъ, не имѣлъ бы я удовольствія встрѣтиться съ вами и съ вашимъ другомъ. Все это такъ свѣжо и ново; Если бы не дочь и не обязанности къ церкви, я смотрѣлъ бы на мои приключенія также легко и хладнокровно, какъ смотрите вы, когда дадите промаха по птицѣ и лишитесь вашего обѣда.

— Во время моихъ затрудненій, продолжалъ онъ послѣ непродолжительной паузы: — меня болѣе всего огорчало устраненіе отъ парламента. Тамъ одинъ изъ Клитро всегда былъ представителемъ. Послѣ смерти отца я занималъ его мѣсто. Во время выборовъ я не жалѣлъ денегъ; кромѣ того, я всегда разсчитывалъ на избраніе не только потому, что меня всѣ любили, но и ради стариннаго имени. Когда я лишился состоянія, противъ меня явился какой-то снобсъ. Онъ обвинялъ меня въ вольнодумствѣ, — да вѣдь Клитро всегда отличались либерализмомъ! Онъ поднялъ кличъ и подкупилъ избирательные голоса. Мои арендаторы, мои старые арендаторы, которыхъ сотни разъ угощалъ я изъ чистаго расположенія, пошли противъ меня. Я лишился мѣста въ парламентѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и послѣдняго шиллинга.

— Это было въ то самое время, когда умерла моя дорогая жена и родилась моя милая Элленъ.

Онъ съ грустью обернулся назадъ взглянуть на свою дочь. Она шла въ нѣкоторомъ разстояніи съ Брентомъ. Серьезный говоръ ихъ голосовъ доходилъ до насъ чрезъ глубокую тишину. По убѣдительному тону моего друга я понималъ содержаніе ихъ разговора.

— Съ этой поры все пошло для меня бѣдственнымъ образомъ, продолжалъ мистеръ Клитро. — Я старался благородно и честно поправить свое состояніе, но было уже слишкомъ поздно. Кредиторы отняли замокъ. Гюгъ Клитро, въ царствованіе Генриха восьмаго, выстроилъ этотъ замокъ на землѣ, которой владѣли его предки еще до временъ Эгберта. Я лишился его, сэръ. Съ этимъ вмѣстѣ пресѣклась и наша фамилія. Шерифы покрыли мой старинный дубовый обѣденный столъ пивными пятнами. Вандики исчезли. Гюга Клитро, современника Кромвеля, разлучили съ его красавицей женой. Я старался воротить ихъ; но ихъ купили невѣжды и развѣсили въ своихъ грязныхъ вульгарныхъ гостиныхъ. Жалкое дѣло! Несчастное дѣло!

— Вы однако переносили его съ мужествомъ.

— Да, пока меня не обвинили въ безчестности. Это меня сильно огорчило. Всѣ отворачивались отъ меня. Я не могъ найти занятій для себя. Да и какія можетъ найти занятія разорившійся джентльменъ! Но главное несчастіе состояло въ томъ, что никто не хотѣлъ мнѣ вѣрить. Я дошелъ до такой бѣдности, что вы не можете себѣ представить. Я совершенно упалъ духомъ. Люди — жалкія созданія, — эта истина узнается въ разореніи.

— Не всѣ, я полагаю, возразилъ я.

— Дѣйствительно не всѣ. Но друзья въ дни счастія похожи на птицъ, которыя прилетаютъ кормиться и сейчасъ же улетаютъ, когда имъ нечего клевать. Нельзя назвать однако всѣхъ низкими и раболѣпными, хотя они и любятъ хлопотать о себѣ и оставаться безпечными къ другимъ, воображая, что другіе могутъ позаботиться сами о себѣ. Я не могъ просить милостыни, сэръ; и въ христіанской Англіи приходилось умереть съ голоду, — умереть мнѣ и моей молоденькой дочери, спустя годъ послѣ постигшихъ насъ несчастій. Быть можетъ я былъ черезчуръ уже гордъ, или черезчуръ тщеславенъ; но мнѣ непріятно было хладнокровіе и невниманіе людей, которые знавали меня въ лучшіе дни, и которые стали избѣгать меня, потому что я былъ бѣденъ и ходилъ въ изношенномъ платьѣ, Я хотѣлъ бѣжать и никогда не видѣть этого неблагодарнаго жестокаго свѣта. Видъ голубаго неба сдѣлался для меня невыносимымъ. Я долженъ былъ жить, или, если жизнь моя для меня ничего не значила, моя дочь не должна была умереть съ голода. Я выбралъ угольныя копи, чтобы скрыться въ нихъ, и въ одно прекрасное утро опустился въ угольную шахту.

— Странный контрастъ! сказанъ и послѣ непродолжительной паузы.

— Я стараюсь изобразить всю мою исторію такъ, чтобы въ ней какъ можно меньше было фантастическаго, а между тѣмъ въ ней все кажется недѣйствительнымъ — и моя роскошная жизнь въ замкѣ Клитро, и моя отшельническая жизнь въ угольныхъ копяхъ. Совершенно праздный, свободный человѣкъ и невольникъ; каждая изъ этихъ крайностей сопровождалась своими неудобствами, даже несчастіями.

Сколько благоразуміи было въ слабомъ характерѣ этого старика! Чѣмъ больше я слушалъ его, тѣмъ плачевнѣе казалась мнѣ его судьба. — О Джонъ Брентъ! — простеналъ я въ душѣ: — убѣждай его дочь, какъ не убѣждалъ еще ни одинъ человѣкъ. Мы должны избавить ихъ отъ предстоящей имъ горькой участи. Если же ты, Джонъ Брентъ, не съумѣешь уговорить ее, а она не съумѣетъ уговорить отца, тогда пропала всякая надежда.

Мой другъ не обнаруживалъ ни малѣйшихъ признаковъ готовности покончить свиданіе и разговоръ съ миссъ Клитро. Легкое дуновеніе вечерняго вѣтерка все еще доносило до насъ шумные звуки продолжавшагося бала. Я побуждалъ словоохотливаго старика продолжать свою исторію.

— Я видѣлъ внутренность нѣкоторыхъ ланкаширскихъ коней; я узналъ но нимъ, какимъ богатствомъ обладаютъ нѣдра земли Англіи, — сказалъ я. — Вы находились въ самомъ грубомъ мѣстѣ и въ самомъ грубомъ непріятномъ обществѣ.

Для человѣка нѣжнаго воспитанія это было невыносимо тяжело. — Но меня любили тамъ. При всей грубости тамошнихъ людей, они все-таки не были звѣри, — по крайней мѣрѣ не всѣ. Мои товарищи облегчали мой трудъ. Они называли меня джентльменомъ Гюгъ. Признаюсь, сэръ, мнѣ пріятно было видѣть, что меня любили и уважали за то, чѣмъ я былъ, а не за то, что у меня было. Это была тяжелая, суровая жизнь, но жизнь честная, — а моя дочь была еще слишкомъ молода, чтобы понимать утрату того, на что она имѣла право но своему происхожденію.

— Здѣсь въ рудникахъ я впервые узналъ о существованіи новѣйшей церкви. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ тяжелаго труда, я никогда не думалъ, по крайней мѣрѣ собственно для себя, никогда не заботился освободиться отъ него. Я испыталъ удовольствія и дружбу безпечной, полной развлеченія жизни, но не вынесъ изъ ней ничего новаго, ничего полезнаго. Спустя нѣсколько лѣтъ въ нашей странѣ явились первые апостолы и начали обращать прозелитовъ въ свою вѣру. Они не пренебрегали ни низкими, ни грубыми людьми. Я вамъ скажу, сэръ, что мы въ нашихъ угольныхъ копяхъ и наша собратія на фабрикахъ слушали апостоловъ, прибывшихъ изъ-за моря, съ такимъ вниманіемъ, какъ будто бы они, полюбивъ наши души, радѣли о нихъ. Ложныя религіи и устарѣлыя религіи оставляли насъ во мракѣ; — и вотъ истинный свѣтъ озарилъ насъ. Мои товарищи въ ланкаширскихъ рудникахъ присоединялись къ новой церкви сотнями. Я все еще оставался слѣпымъ и беззаботнымъ. Бремя для моего обращенія наступило гораздо позже.

— Когда дочь моя подросла, я чувствовалъ, что мнѣ слѣдовало находиться при ней. Я долго работалъ въ угольныхъ копахъ и сдѣлался тамъ извѣстнымъ за образованнаго человѣка. Компанія этихъ копей дала наконецъ мнѣ мѣсто въ конторѣ, гдѣ я снова въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ оставался труженикомъ, не прося ни отъ кого ни помощи, ни милости. Контора находилась въ противоположной сторонѣ графства отъ моего стараго мѣстопребыванія, гдѣ никто не зналъ меня. Моя милая дочь, — она всегда была для меня доброй дочерью, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда захочетъ управлять немного другими, — моя дорогая Элленъ сдѣлалась почти женщиной, и мнѣ недоставало только средствъ доставить ей положеніе, соотвѣтствующее ея званію. Воспитаніе она пріобрѣла сама. При нашемъ уединеніи, вдали отъ родныхъ мѣстъ, мы, однакоже, находясь вмѣстѣ, не были несчастливы.

Старый джентльменъ говорилъ такимъ спокойнымъ и веселымъ тономъ, съ такимъ мужествомъ, какъ видно было, перенесъ время тяжкихъ испытаній, что я не могъ придумать причины, которая снова могла произвести такую перемѣну въ его характерѣ; по его обращенію съ Сиззумомъ при ихъ свиданіи, я составилъ о немъ понятіе, какъ о весьма слабомъ существѣ.

— Очень вамъ благодаренъ, сказалъ онъ: — что имѣли терпѣніе выслушать болтовню старика. Ваше сочувствіе очень пріятно мнѣ, — но я не смѣю больше утомлять его. Я сейчасъ кончу мою длинную исторію.

— Я считалъ себя совсѣмъ забытымъ, чего впрочемъ желалъ отъ души. Но меня вспомнили и искали. Отдаленный родственникъ оставилъ мнѣ наслѣдство, котораго было совершенно достаточно для насъ обоихъ, для меня и Элленъ. Я воротился въ мѣста моей родины. На берегахъ Рибля и въ виду моего стараго друга, горы Пендль, я занялъ небольшой коттэджъ, гдѣ мы и жили.

Съ этого мѣста манеры мистера Клитро совсѣмъ измѣнились. Его голосъ сдѣлался слабымъ и плаксивымъ. Въ немъ вдругъ изчезло мужественное чувство, которое онѣ обнаруживалъ во время краткаго описанія своей труженической жизни. Онъ разсказывалъ, какъ невыносимо оказывалъ ему покровительство новый владѣтель замка Клитро; какъ старые сосѣди поднимали носъ передъ нимъ и оскорбляли его своей снисходительностью. До какой степени жалкимъ находилъ онъ отказывать себѣ во всемъ и беречь шиллинги въ коттэджѣ, въ виду дома, гдѣ для него ничего не значило бросить на вѣтеръ пригоршню фунтовъ. Какъ желалъ онъ, чтобы дочь его также нарядно одѣвалась, какъ и сосѣднія барышни, которыя были ниже ея по происхожденію. Какъ онъ желалъ снова воротиться въ копи, или въ контору, какъ скучно тянулось его время безъ всякихъ занятій, кромѣ воспоминаній о блескѣ и роскоши минувшихъ дней. Я видѣлъ, что онъ снова хотѣлъ бы сдѣлаться замѣчательнымъ человѣкомъ, что его незначительность производила въ немъ болѣзненное ощущеніе, дѣлала его щекотливымъ и отчуждала отъ него людей благонамѣренныхъ. Съ нѣкоторымъ торжествомъ говорилъ онъ о своихъ диспутахъ съ приходскимъ пасторомъ, старавшимся остановить его, какъ джентльмена, который съ помощію своего вліянія позволялъ мормонамъ распространять свою пропаганду между жителями Клитро. Онъ, по его словамъ, не принималъ еще тогда особаго участія въ ихъ ученіи; но питалъ къ нимъ расположеніе съ дней своего затворничества въ угольныхъ копяхъ, и каждый эмиссаръ этой покой вѣры всегда находилъ друга въ Гюгѣ Клитро. Ясно, что они льстили ему. Имъ трудно было найти покровителя въ образованномъ обществѣ, и потому они пользовались такимъ случаемъ какъ нельзя лучше.

Бѣдный, несчастный старикъ! Я легко могъ прослѣдить въ немъ постепенное развитіе его разочарованія и окончательное паденіе въ это жалкое суевѣріе. Онъ былъ легкомысленъ; въ немъ не было достаточно трудолюбія или самообладанія, чтобы сдѣлаться основательнымъ мыслителемъ. Человѣкъ не долго можетъ простоять на мѣстѣ, не имѣя подъ собой твердой опоры, — онъ долженъ выработать какую нибудь религію или принять какую нибудь теологію. Когда дни дѣятельности миновали, когда прошла безпечная юность, мистеръ Клитро началъ испытывать нѣкоторое безпокойство и готовъ былъ выслушать всякое предложеніе, принять всякую вѣру, обѣщавшую ему душевное спокойствіе. Если бы въ періодъ этого состоянія его встрѣтилъ іезуитъ, то Римъ безъ всякаго затрудненія пріобрѣлъ бы новобранца. Папа и Бригамъ младшій соперничаютъ другъ передъ другомъ въ надбавкѣ цѣны за такія слабыя существа въ девятнадцатомъ столѣтіи. Бригамъ съ своимъ многоженствомъ составляетъ дополненіе для Пія съ его безбрачіемъ.

Вмѣсто іезуита, явился Сиззумъ. Сиззумъ былъ способнѣе всѣхъ своихъ мормонскихъ сотрудниковъ. Онъ пропагандировалъ около Клитро, гдѣ не встрѣчалъ особеннаго затрудненія въ убѣжденіи несчастныхъ рабовъ на фабрикахъ и въ рудникахъ къ принятію вѣры, которая предлагала въ одно и тоже время и широкое приволье на землѣ, а въ свое время я высокое мѣсто въ небесахъ.

Сиззумъ былъ пріятнымъ гостемъ недовольнаго и разорившагося джентльмена. Онъ видѣлъ, что ему представлялся превосходнѣйшій случай. Тутъ было и старинное имя, и человѣкъ благороднаго происхожденія, которые весьма много могли содѣйствовать ему въ наборѣ послѣдователей. Удалиться изъ Клитро — съ тысячной арміей, имѣя во главѣ представительное лицо, имя котораго носила вся мѣстность и которое нѣкогда служило представителемъ этой мѣстности въ парламентѣ, было бы величайшимъ торжествомъ для праведниковъ новѣйшаго времени. Тутъ былъ прозелитъ изъ сословія, къ которому не мечталъ приблизиться ни одинъ мормонъ. Тутъ было небольшое состояніе. Наконецъ тутъ была хорошенькая дочь.

Я угадывалъ хитрый методъ Сиззума и успѣхъ его надъ жертвой, разслабленной тѣломъ и душой. Я живо представлялъ себѣ, какъ Сиззумъ, подмѣтивъ его слабыя стороны въ религіи, показывалъ ему ограниченность вдохновенія въ его церкви; какъ грозилъ ему небесной карой, если онъ не оставитъ язычниковъ; какъ доказывалъ ему, что человѣкъ, съ его образованіемъ и положеніемъ въ обществѣ, пользовался бы между праведниками такимъ почетомъ, какого не видывалъ въ лучшіе дни своей жизни; возбуждалъ энтузіазмъ старика разсказами о прелестяхъ караванной жизни, совершенно упустивъ разумѣется изъ виду несносную пыль въ пустыняхъ и безсмѣнную поджаренную ветчину. Я почти слышалъ, какъ онъ, съ свойственной его націи наклонностью хвастаться и каждый предметъ представлять въ громадныхъ размѣрахъ, описывалъ долину Соленаго Озера — раемъ, а городъ — однимъ изъ чудесъ Апокалипсиса, — и сю да яшма и сердоликъ, бериллъ и хризопазъ; нѣтъ ни грязи, ни глины. Онъ увѣрялъ, что въ новомъ отечествѣ, по его совѣтамъ, изъ небольшаго капитала старика въ самомъ непродолжительномъ времени образуется громадное наслѣдство для его дочери.

При свѣтѣ послѣ-полуденной сцены за лагернымъ чаемъ, я понялъ заключеніе печальной исторіи мистера Клитро, и убѣдился, что Сиззумъ наконецъ забралъ въ свои когти послѣднее достояніе старика, — его самого и его душу.

Желалъ ли онъ вырваться изъ этихъ когтей?

Нѣтъ. Впередъ и впередъ онъ долженъ идти! Чтобы свернуть его въ сторону, нужна была внѣшняя, посторонняя сила.

Какого же рода должна быть эта сила?

Ничего не могъ я ни сказать, ни сдѣлать; — это я видѣлъ ясно. Его иллюзій легко было бы разсѣять; — но онъ возненавидѣлъ бы того, кто бы рѣшился указать ему на его безумное Заблужденіе. Я боялся даже, что малѣйшая попытка озарить сто свѣтомъ истины приведетъ его въ отчаяніе. Если бы я замѣтилъ въ немъ хотя тѣнь поощренія, я непремѣнно бы послѣдовалъ тому намеку, который сдѣлалъ Бренту, сказавъ ему: — какая чудная ночь для галопа! Я охотно принималъ на себя рискъ. Увезти одну дочь безъ него, — было бы варварствомъ, а съ нимъ мы не могли поступить, какъ съ Сабинянкой, и утащить его за волосы.

Не могла ли чего нибудь сдѣлать его дочь? Положительно ничего. Онъ очевидно съ давняго времени возставалъ противъ нея. Если я не ошибался въ выраженіи ея лица, она ни на минуту не оставила бы отца одного. Какіе Джонъ Брентъ ни представлялъ бы доводы, ему нё удастся убѣдить ее спасти себя и покинуть отца; — впрочемъ, ничего подобнаго онъ не рѣшился бы и предложить.

Насъ всѣхъ покрывала мрачная завѣса.

Откуда же слѣдовало явиться той силѣ, которая должна была разрѣшить эту трудную задачу?

ГЛАВА XV.

ВЛЮБЛЕННЫЕ.

Долгихъ два часа я продержалъ мистера Клитро въ разговорѣ. Для друга я готовъ былъ продлить это свиданіе до безконечности. Для себя — тоже. Этотъ благородный человѣкъ, впавшій въ такое печальное заблужденіе, былъ для меня совершенно новою личностью. Мое сыновнее чувство къ нему усиливалось съ каждой минутой. Не смотря на то, что сожалѣніе къ нему становилось все болѣе и болѣе тягостнымъ, я не хотѣлъ оторваться отъ него, и такимъ образомъ сознавалъ, что это сожалѣніе было безнадежно.

Мы приблизились къ форту. Три скрипача выпиливали, извлекая изъ дремлющихъ струпъ послѣдніе пискливые, недовольные звуки. Праведные длинной вереницей потянулись къ повозкамъ. Мы свернули въ сторону, чтобы не быть узнанными.

Миссъ Клитро и Брентъ присоединились къ намъ, — они были печальнѣе насъ. Звѣзды показывали мнѣ, что на глазахъ миссъ Клитро сверкали слезы. Но она поддерживала спокойный, непоколебимый видъ. Она оставила моего друга и взяла подъ руку отца. Какое удивительное сходство, и въ тоже время какой удивительный контрастъ представлялся между этими двумя существами. Онъ сообщалъ ей свою утонченность, качество столь присущее ему, что онъ на все приближавшееся къ нему набрасывалъ свои собственныя краски, и такимъ образомъ оставался слѣпымъ къ дѣйствительному грубому цвѣту того предмета. Этимъ сродствомъ онъ, описывалъ мрачный вертепъ угольныхъ копей, гдѣ погребено было много лѣтъ его жизни, придавалъ ему видъ очаровательнаго грота. Онъ наполнялъ окружавшій его міръ своими иллюзіями. Все прошедшее и все будущее, сквозь стекло его поэтическаго воображенія, казалось для него такимъ прекраснымъ, или такимъ страннымъ и интереснымъ, что онъ забывалъ или вовсе не заботился о неудобствахъ и непріятностяхъ настоящаго. Эта же самая утонченность натуры мѣшала ему опредѣлять съ точностью характеръ другихъ людей. Дурныя и низкія побужденія казались ему столь безобразными, что онъ не хотѣлъ видѣть ихъ, не хотѣлъ допускать ихъ существованія, и твердо держался вѣрованія, что люди были также благородны, какъ и онъ самъ. Этотъ человѣкъ былъ рожденъ для того, чтобы благоденствовать. Что намѣревалась сдѣлать съ нимъ судьба, что она готовила ему, надѣливъ его жизнь такими разнообразными несчастіями? Къ чему, къ какой цѣли клонилось это грустное заблужденіе?

Да, при всемъ сходствѣ, между нимъ и дочерью замѣтенъ былъ странный контрастъ. Къ ея жизни примѣшивалось какое-то болѣе сильное, болѣе мужественное бытіе. Или, быть можетъ, суровая исторія ея раннихъ дней выковала для нея и облекла ее въ броню самозащищенія. Она, повидимому, имѣла всю утонченность своего отца, но употребляла ее только для того, чтобы окружить себя ей и заключиться въ ней. Годива еще не такъ нѣжно закрыта была отъ вульгарнаго свѣта покрываломъ изъ своихъ собственныхъ золотистыхъ волосъ, какъ эта очаровательная дѣвушка покровомъ своего нѣжнаго воспитанія.

Въ то время, какъ она взяла руку отца, чтобъ отвести его въ лагерь, я могъ прочитать въ ея взглядѣ, что для нея не существовало никакихъ иллюзій. Она крѣпко прильнула къ своему отцу, — и надо сказать еще и то, что чѣмъ повнимательнѣе и безнадежнѣе онъ становился къ своему положенію, тѣмъ крѣпче она льнула къ нему. Онъ могъ отказаться отъ ея услугъ, совершенно отринуть отъ себя ея наклонность быть его руководителемъ, — но, не смотря на то, она стояла подлѣ него, чтобы защищать его, доставлять отраду его жизни, и когда выпадали для него минуты омраченія, которыхъ она не могла не предвидѣть, служить для него свѣтильникомъ. Если превратность судьбы не научила его самообладанію, то она образовала изъ этой дѣвушки героиню и мученицу, — благородную и не эгоистическую душу, такую, какую образуетъ Богъ одну изъ миріадъ, для того, чтобы позорить все низкое и ложное, поощрять и воодушевлять все возвышенное и истинное.

— Теперь, дорогой папа, сказала она: — намъ надо пожелать спокойной ночи этимъ добрымъ друзьямъ. Караванъ тронется завтра рано. Намъ нужно отдохнуть.

И миссъ Клитро подала мнѣ руку.

— Милая лэди, сказалъ я, отводя ее на минуту въ сторону, пока Брентъ разговаривалъ съ Клитро: — мы познакомились только сегодня, но походные люди оставляютъ въ сторонѣ церемоніи. Вашъ отецъ разсказалъ мнѣ большую часть вашей исторіи. Изъ нея я вывелъ заключеніе о вашихъ чувствахъ. Считайте меня за брата. Неужели ничего нельзя сдѣлать, чтобы помочь вамъ?

— Ваше великодушіе и великодушіе вашего друга чрезвычайно меня трогаютъ. Ничего нельзя сдѣлать.

Миссъ Клитро вздохнула. Я продолжалъ держать ея руку.

— Ничего! сказалъ я. — Положительно ничего! И вы хотите продолжать свое путешествіе съ этимъ народомъ? — вы, миссъ Клитро! съ этой страшной судьбой, которая смотритъ вамъ прямо въ лицо!

Она отняла свою руку и спокойно посмотрѣла на меня своими большими сѣрыми глазами. Передо мной стояла женщина, за которой бы можно послѣдовать въ челюсти смерти!

— Моя судьба, сказала она: — не можетъ быть хуже обыкновенной судьбы, которая приноситъ съ собой смерть. Я принимаю эту судьбу, но всякую другую — презираю. Богъ не допускаетъ достойныхъ до погибели.

— Мы говоримъ это, когда надѣемся.

— А я говорю и вѣрую.

— Милая Элленъ, — пойдемъ, кликнулъ отецъ.

Нѣжность въ голосѣ и нѣжныя слова, постоянно употребляемыя ими во время разговора, ясно показывали, какая давнишняя, тѣсная и исключительная существовала связь между ними. Только въ присутствіи Сиззума за чаемъ подъ его всеочерствляющимъ вліяніемъ, въ голосѣ и манерахъ отца изчезла вся нѣжность, между тѣмъ какъ у дочери она все болѣе и болѣе усиливалась, какъ будто для того, чтобы возбудить ее и въ отцѣ.

— Прощайте! сказала она. — Мы будемъ съ удовольствіемъ вспоминать о васъ.

— Да, джентльмены, сказалъ мистеръ Клитро. — Это былъ пріятнѣйшій эпизодъ изъ нашего путешествія. Не забудьте насъ, когда вздумаете еще разъ постранствовать въ этихъ краяхъ.

Онъ произнесъ эти слова непринужденно и весело. Отецъ и дочь направились къ повозкѣ. Казалось, какъ будто изъ земли выросла смерть и разлучила насъ. Мы шли за ними въ нѣкоторомъ разстояніи, пока не увидѣли, что они благополучно вошли въ повозку. Въ это время поднялся ночной вѣтеръ и началъ разгуливать по ложбинамъ пустыни, принося съ собой отдаленный вой голодныхъ волковъ.

— Пожалуйста теперь не начинай разговора, сказалъ Брентъ: — мы побесѣдуемъ послѣ.

Онъ оставилъ меня и пошелъ къ лошадямъ. Неблагоразумно было оставлять ихъ такъ долго однѣхъ въ ночную пору, въ мѣстности, гдѣ крутомъ витали злые духи.

Я еще разъ заглянулъ въ укрѣпленіе. Танцоры уже разошлись. Боттери пьяными руками вызывалъ изъ скрипки дикіе звуки. Десятка два мужчинъ бражничали, внутри жилаго зданія. Очевидно было, что старая виски Бриджера лилась свободно. Въ одномъ углу Ларрапъ развернулъ засаленное сукно и держалъ банкъ. Маркеръ былъ на его сторонѣ. Они выигрывали огромные куши и сейчасъ же ихъ прятали. Сиззумъ, къ немалому моему удивленію, находился подъ вліяніемъ охмѣляющей влаги, игралъ небрежно и проигрывалъ соверены пригоршнями. Съ каждымъ проигрышемъ онъ все болѣе и болѣе приходилъ въ бѣшенство. Наконецъ при одной неудачной ставкѣ онъ ударилъ Ларрапа по лицу и назвалъ его шулеромъ. Ларрапъ бросилъ на него свирѣпый взглядъ, но потомъ принявъ видъ пьянаго равнодушія, схватилъ Сиззума за руку и назвалъ его лучшимъ своимъ другомъ. При этой сценѣ маркеръ отошелъ въ сторону. Игра снова началась. Сиззумъ и мормоны снова стали проигрывать. Сиззумъ снова ударилъ банкомета, выдернулъ сукно и разорвалъ его. Банкометы увидѣли себя въ опасномъ положеніи. Они все время держали себя трезво и поили только другихъ собственно для игры. Они бросились изъ форта. Сиззумъ и его праведники пустились въ погоню за ними, но вскорѣ, потерявъ ихъ въ темнотѣ изъ виду, нетвердыми шагами направились къ лагерю, во все горло распѣвая пѣсни. По всему было видно, что ихъ предводитель совершенно забылъ на этомъ пиру и санъ апостола и достоинство вождя.

Послѣ грустнаго вечера съ нашими друзьями, эта шумная оргія показалась мнѣ вдвойнѣ грязною. Я находилъ Сиззума уже не какъ праведника, но какъ человѣка обыкновеннаго, гадкимъ. Я говорю: какъ человѣка обыкновеннаго, потому что игорныя сцены даже между номинальными джентльменами часто бываютъ точно также отвратительны, хотя и несравненно приличнѣе, нежели сцены настоящей ночи. Съ глубокимъ уныніемъ я потихоньку побрелъ къ мѣсту нашего бивака. До этой поры подлость и вульгарность никогда не казались мнѣ такими подлыми и вульгарными.

Вдругъ я услышалъ въ кустахъ человѣческій голосъ. Это былъ голосъ Ларрапа. Я уловилъ два, три слова, возбудившихъ во мнѣ сильное подозрѣніе,

«Ага! подумалъ я: вы добираетесь до нашихъ коней. Посмотримъ».

Я тихо прошелъ мимо. Брентъ, подкормивши ноги и понуривъ голову, какъ зазябшій индіецъ, сидѣлъ подлѣ потухавшаго бивачнаго огня. Онъ приподнялъ лицо. Одушевленіе и бодрость покинули его. Печаль страшно измѣнила его въ нѣсколько часовъ и, подобно плащу Несса, отравляла его жизнь.

— Джонъ, сказалъ я: — я никогда не видывалъ тебя такимъ унылымъ.

— Это не уныніе.

— Что же такое?

— Отчаяніе.

— Не могу предложить тебѣ никакихъ утѣшеній.

— Тяжело, Уэйдъ, горько. Давно уже, много лѣтъ, какъ я чувствовалъ потребность любви, желалъ быть влюбленнымъ. И вдругъ нахожу женщину, которую видѣлъ и о которой мечталъ, которую зналъ съ первой минуты самосознанія. Обстоятельства сообщили моей любви внезапную силу. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, проведенныхъ за чаемъ, я сдѣлалъ столько наблюденій и совершилъ такой подвигъ, чего не удалось бы мнѣ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ знакомства. Мой умъ всегда работаетъ быстро. Мнѣ кажется, что я всегда произносилъ надъ собой приговоръ за нѣсколько лѣтъ до появленія предмета, служившаго поводомъ къ приговору. Всякое событіе со мной обрушивается на меня съ силою предопредѣленія. Я влюбился въ голосъ миссъ Клитро въ тотъ моментъ, когда нѣжные звуки его отозвались на голосъ отца. Я влюбился въ нее, не видавъ ея, и готовъ былъ умереть за нее въ ту же минуту. Когда она показалась и я увидѣлъ ее и прочиталъ ея сердце, то сейчасъ же узналъ въ ней мою старинную мечту, — мечту, которая ничѣмъ другимъ и не была бы, какъ только мечтой. Давнишняя надежда, давнишнія ожиданія, одновременныя съ моей жизнью, осуществились. Она составляетъ для меня другое мое бытіе, котораго я желалъ и котораго искалъ.

— И все это ты высказалъ ей?

— Въ состояніи ли человѣкъ остановить біеніе своего сердца? Въ состояніи ли человѣкъ не дышать? Я высказалъ, быть можетъ, не словами; я не прибѣгалъ къ фразамъ влюбленныхъ. Но она поняла меня. Повидимому, это ее не изумило. Она признаетъ подобную страсть за свое право, за свою заслугу.

— Великодушная женщина съ перваго раза видитъ, какимъ образомъ достойный ея человѣкъ можетъ уничтожить пространство и время и встрѣтиться съ ней душа съ душой въ вѣчности.

— Такъ я и встрѣчаюсь съ ней; но обстоятельства бываютъ иногда сильнѣе любви.

— Неужели она ничего не можетъ сдѣлать съ своимъ отцомъ?

— Ничего. Она ничего не могла сдѣлать въ Англіи, когда эта иллюзія впервые овладѣла имъ.

— Знала ли она, какія послѣдствія готовила эта иллюзія для нея и для него?

— Едва ли. Она даже мечтала, что въ Америкѣ они будутъ счастливѣе, чѣмъ въ Англіи, гдѣ она видѣла, что прежнее величіе его отца постоянно служило для него тяжелымъ упрекомъ.

— А развѣ онъ скрывалъ отъ нея цѣль своей эмиграціи?

— Она знала, что онъ сдѣлался, или полагала, что сдѣлался мормономъ. Но для нея мормонство было ни болѣе, ни менѣе, какъ одно названіе. Она считала его обращеніе временнымъ заблужденіемъ. Только недавно, когда отъ нихъ отрѣзана была всякая помощь, въ глухой безпредѣльной степи, она замѣтила свой собственный рискъ. Она надѣялась, что переѣздъ изъ Англіи разочаруетъ ея отца, и тогда она могла бы удержать его въ Штатахъ. Но нѣтъ, его обрекли на жертву, — онъ былъ непрактиченъ. Ты видѣлъ самъ, до какой степени поколебалась его вѣра; до такой степени, что его болѣзненная веселость уступила мѣсто унынію; а между тѣмъ онъ не хочетъ прислушаться къ голосу здраваго разсудка.

— Чего же она дожидается? Что она предвидитъ впереди?

— Она говоритъ, что ей остается только терпѣть. Съ каждымъ днемъ они оба хилѣютъ. Съ каждымъ днемъ свѣтлыя надежды ея отца истощаются и тускнутъ. Съ каждымъ днемъ она видитъ приближеніе минуты своей собственной опасности. Она не могла мнѣ высказать это, но я догадывался и догадывался вѣрно, по ея голосу, пренебреженію и отвращенію къ Сиззуму. О, какъ она тверда и благородна! И все это — для отца! Все дѣлается для того, чтобы безъ малѣйшихъ страданій довести его до одинокой могилы, которая ожидала его въ отдаленной пустынной странѣ! Она сообщила мнѣ нѣсколько отрывковъ изъ своей прошедшей исторіи, такъ что я не могъ не замѣтить, что ихъ связывали узы гораздо крѣпче и нѣжнѣе тѣхъ, которыя обыкновенно существуютъ между родителями и дѣтьми.

— Я самъ это замѣтилъ изъ исторіи стараго джентльмена. Горе и бѣдность облагороживаютъ любовь.

— Она такъ искренно и такъ очаровательно благодарила меня и тебя за наше общество, за нѣсколько ласковыхъ словъ, которыми мы подарили ихъ. Съ тѣхъ поръ, какъ они оставили Англію, она еще ни разу не видѣла его до такой степени веселымъ, до такой степени похожимъ на себя.

— Бѣдныя заблудшія созданія! Какое, должно быть, скучное и тяжелое было ихъ странствованіе.

— О, Уэйдъ, Уэйдъ! Если бы ты зналъ, какъ эта трагедія излечиваетъ меня отъ всякаго ропота на мою собственную судьбу. Трагедія безпомощной женщины несравненно горше всякой другой, которая можетъ выпасть на долю мужчины.

— Но скажи, Джонъ, можно ли еще назвать ихъ положеніе безпомощнымъ?

— Ужь не считаешь ли ты насъ двоихъ за цѣлую армію, которая можетъ овладѣть ими силой? Она рѣшительно положила конецъ всякимъ дальнѣйшимъ сношеніямъ съ нашей стороны. Она говорила, что я не могъ не замѣтить, съ какимъ неудовольствіемъ старшина Сиззумъ смотрѣлъ на наше присутствіе. Я долженъ былъ дать обѣщаніе не видѣться съ ними завтра поутру. Сиззумъ нашелъ бы тотъ или другой предлогъ наказать ея отца, а для нея это было бы пыткой. Повидимому этотъ разбойникъ вполнѣ пользуется религіозными предразсудками старика и въ состояніи застращать его до сумасшествія.

— Настоящій разбойникъ!

— Я за себя и за тебя далъ обѣщаніе не видѣться съ ними. Мы простились навсегда. Теперь, мой другъ, оставь меня одного; я усталъ и совсѣмъ упалъ духомъ.

Джонъ закутался въ одѣяло и растянулся на травѣ безъ всякаго движенія, какъ мертвый. Онъ не въ состояніи былъ присмотрѣть за нашимъ лагеремъ. Впрочемъ, онъ такъ часто и добровольно исполнялъ лагерныя обязанности, что я оставался у него въ долгу.

На случай нападенія, я привелъ въ порядокъ наше оружіе и потушилъ огонь. Лошадей тоже привелъ поближе и связалъ имъ ноги. Недавно подслушанный мною говоръ въ кустахъ пробудилъ во мнѣ мои прежнія подозрѣнія. Я думалъ, что послѣ большаго выигрыша, они не захотятъ уже быть спутниками почтовой партіи и по всей вѣроятности воспользуются случаемъ угнать или просто украсть нашихъ лошадей или лошадей изъ мормонскаго лагеря. Послѣ шумной пирушки, въ минуты глубокаго сна, случай дѣйствительно былъ превосходный. Конокрадство, со времени поданнаго Діомидомъ дурнаго примѣра, никогда не выходило изъ моды. Фулано и Помпсъ представляли собою отличные призы. Я зналъ, что Ларрапъ ненавидѣлъ Брента за его непритворное къ нему отвращеніе, за непріятныя слова, высказанныя днемъ при ихъ столкновеніи. Вообще оба они питали къ намъ сильное нерасположеніе. Я зналъ, что и возможность сыграть съ нами какую нибудь подлую шутку, выбранную изъ ихъ лексикона, доставила бы имъ величайшее удовольствіе. Словомъ, я рѣшился бодрствовать и быть насторожѣ всю ночь.

Легко предполагать, но трудно исполнять. Я облокотился на сѣдло и задумался о событіяхъ минувшаго дня. Мнѣ жаль было бѣднаго Брента! Тѣмъ болѣе жаль, что я самъ былъ влюбленъ едва-ли меньше его. Спустя много послѣ того какъ любовь перейдетъ въ отчаяніе, наступаетъ время, когда человѣкъ можетъ сказать: «Ich habe gelebt und geliebet», — когда онъ узнаетъ, что «лучше любить и утратить это чувство, нежели вовсе не испытывать его». Но никакая подобнаго рода утѣшительная поэзія не могла навѣять на моего друга ни отрады, ни спокойной преданности судьбѣ въ его истинной горести. Все, что онъ могъ сдѣлать, — все, что могъ сдѣлать я — это переносить всю пытку внезапнаго жестокаго горя; проклинать обстоятельства, которыя до такой степени ослабили душу нашего новаго друга и омрачили его зрѣніе, что онъ не могъ отличить истины отъ лжи, — вдвойнѣ проклинать эту ложь. До этого она заслуживала одного только пренебреженія. Но тутъ началась уже трагедія. Жалкая, низкая, пошлая изобрѣтательность мормонства, глупый вымыселъ празднолюбда, приняли такіе размѣры, что обратились въ сильное систематическое тиранство. Эти двѣ души попали въ когти страшнаго чудовища и были заперты въ неприступную темницу. Мы не знали, что дѣлать. Какая же польза отъ нашей безграничной преданности къ женщинѣ? Какой пустотой звучитъ рыцарская клятва помогать прекрасному полу, находящемуся въ бѣдственномъ положеніи, клятва, которую принимаетъ на себя каждый джентльменъ также ревностно и обѣщаетъ хранить ее также вѣрно, какъ принималъ и хранилъ ее всякій Артегалъ въ давно минувшіе дни, когда зло принимало болѣе грубую и болѣе чудовищную форму! Да могло ли быть какое нибудь зло чудовищнѣе этого! — Случалось ли когда нибудь рыцарю, любившему Бога и почитавшему даму своего сердца, встрѣчать такую языческую орду, какъ эта, — орду, гдѣ подлость совращаетъ съ прямаго пути невѣжество?

Въ такомъ грустномъ протестѣ и безплодномъ сожалѣніи я провелъ цѣлый часъ. Вечерній вѣтерокъ усиливался и переходилъ въ крѣпкій вѣтеръ съ порывами, направляясь отъ горъ къ югу. Я задремалъ. Тревожный сонъ овладѣлъ мной. Отъ времени до времени меня пробуждали болѣе жестокіе порывы заревѣвшаго ночнаго вѣтра и разгоняли мои смутныя, зловѣщія сновидѣнія, — сновидѣнія тиранства, жестокости и позорнаго оскорбленія.

Но вдругъ по нервамъ моимъ пробѣжало другое ощущеніе. Я приподнялся. Я чувствовалъ близкое присутствіе человѣка; — кто-то подкрадывался къ намъ подъ шумъ ночнаго вѣтра, — но звукъ болѣе рѣзкій заглушалъ шумъ его порывовъ.

Брентъ тоже проснулся и былъ на сторожѣ.

— Кто-то есть у нашихъ лошадей, прошепталъ онъ.

Мы бросились впередъ. Въ кустахъ послышался шорохъ. Мы сдѣлали по выстрѣлу. Шорохъ прекратился.

— Остановись! сказалъ мой другъ въ тотъ моментъ, когда я хотѣлъ броситься въ погоню. — Намъ нельзя оставлять лошадей. Они угонятъ ихъ во время нашего преслѣдованія.

— Кто же опи? Быть можетъ это только кайонсъ или волкъ. — Эй Фулано! старый дружище!

Фулано проржалъ, подбѣжалъ ко мнѣ и полизалъ мою руку. Его арканъ былъ обрѣзанъ — обрѣзъ былъ совершенно свѣжій. Мы проснулись во время.

— Нужно не спать до утра, сказалъ я. — Я немного задремалъ. Я буду караулить первый часъ.

Брентъ, со стономъ, выражавшимъ усталость, снова легъ на траву. Я не спалъ.

Вѣтеръ продолжалъ ревѣть. Онъ любитъ разгуливать по этимъ холмамъ и долинамъ необитаемой пустыни, какъ любитъ разгуливать по открытому безпредѣльному морю. Изъ горныхъ ущелій и изъ глубокихъ овраговъ вырывался онъ, бѣшено мчался по степи и потомъ вдругъ затихалъ, какъ будто собирался съ свѣжими силами для другаго порыва. Въ эти промежутки я слышалъ движеніе и ропотъ рогатаго скота въ лагерѣ мормоновъ. Но вотъ наступила болѣе длинная пауза; воздухъ затихъ, какъ будто онъ никогда не знавалъ, что такое вѣтеръ, или какъ будто вся жизнь и движеніе между небомъ и землей заглохли совершенно и навсегда.

Въ эти минуты мертвой тишины, когда притихъ шумъ рогатаго скота и наши лошади, изумляясь этой тишинѣ, перестали жевать, мнѣ послышался шумъ быстро скакавшихъ лошадей, недалеко отъ нашего лагеря къ югу.

Быстрый галопъ къ югу, — дѣйствительно я его слышалъ. Впрочемъ, не былъ ли это только свѣжій порывъ вѣтра въ нагорной сторонѣ, вырвавшей съ корнемъ нѣсколько старыхъ сосенъ, сбросившій глыбы гранита съ вершины утеса въ глубокую пропасть?

А что же это за странный, страшный, человѣческій, нечеловѣческій звукъ, заглушившій стукъ лошадиныхъ копытъ и обращавшій тишину въ могильный ужасъ? — неужели это былъ вопль женщины?

Нѣтъ; это только мое лихорадочное воображеніе отъискало знакомые звуки въ невнятныхъ голосахъ дикой пустыни. Я прислушивался долго и съ большимъ напряженіемъ. Вѣтеръ снова вздохнулъ, и снова загудѣлъ, забушевалъ. Въ дали, закрытой непроницаемымъ Мракомъ, я услышалъ только унылое завыванье голодныхъ волковъ.

Я пробылъ на часахъ два часа, и потомъ, пригласивъ Брента на смѣну, бросился на траву и крѣпко заснулъ.

ГЛАВА XVI.

АРМСТРОНГЪ.

Я проснулся на другое утро среди торжественной тихой зари, тяжелыя предчувствія мои изчезли, за то вмѣсто ихъ я не могъ не задуматься о жалкомъ, безнадежномъ положеніи нашихъ друзей.

Брентъ не раздѣлялъ моихъ чувствъ. Его обычный утренній радостный гимнъ на этотъ разъ не раздавался въ пустыни. Прозябшій и унылый, онъ скорчился подлѣ костра. Завтракъ для обоихъ насъ казался скучнымъ обрядомъ. Мы сидѣли и молча взглядывали другъ на друга. Я начиналъ заражаться его отчаяніемъ. Не хорошо.

Я оставилъ моего друга съ разстроенными нервами и отправился къ почтовому лагерю.

Джекъ Шамберлэнъ суетился уже около повозокъ и извивался какъ степной угорь, которыми такъ изобилуютъ здѣшнія равнины.

— Послѣ бала, ты таки раненько всталъ, Джекъ, — сказалъ я.

— Если бы я дождался той поры, когда караванныя дѣвушки начали выплясывать польку, мнѣ бы ни за что не вытащить оттуда моихъ молодцовъ. Они, какъ и вся молодежь, такъ и льнутъ къ молоденькимъ да хорошенькимъ. Мы тронемся съ мѣста, какъ скоро вы будете готовы.

— Мы готовы, сказалъ я.

Я увязалъ наши походные чемоданы и осѣдлалъ мустанговъ.

— Вставай, Брентъ, сказалъ я, потрепавъ его но плечу: — поѣдемъ, мой другъ. Поѣздка ободритъ тебя.

Онъ повиновался и сѣлъ верхомъ. Онъ былъ вялъ и безсиленъ. Въ этомъ слабомъ созданіи я не узнавалъ моего храбраго и веселаго друга. Онъ казался мнѣ такимъ же старымъ и скучнымъ, какъ мистеръ Клитро. Любовь, какъ видно, крѣпко вцѣпилась въ его сердце. Впрочемъ, для деликатной натуры такого человѣка любовь должна служить или жизнью самой жизни, или мучительной пыткой, хуже самой смерти.

Когда мы двинулись въ путь, сѣроватая заря переходила въ фіолетовый свѣтъ, передъ самымъ восхожденіемъ солнца. Бушевавшая ночью буря совершенно затихла. Нѣжныя краски ранняго утра начинали ярко отражаться на синихъ мазанкахъ форта Бриджера. Онѣ оставался на равнинѣ, какъ одинокая могила, и послѣ вчерашней суматохи казался еще безмятежнѣе и тише. Могильная тишина господствовала также и въ мормонскомъ караванѣ. Бѣлыя покрышки повозокъ зарумянились подъ первыми лучами утренняго солнца. Покинутый лагерь бѣжавшаго войска не показался бы болѣе одинокимъ. Въ полумилѣ отъ лагеря, въ темной массѣ, какъ стадо рогатаго скота, спокойно кормился рогатый скотъ. Кромѣ нашей партіи, не виднѣлось ни души.

— Гдѣ же ихъ часовые, Джекъ? спросилъ я.

— Послѣ такой пирушки не до часовыхъ.

— Старшинѣ Сиззуму не мѣшало бы быть поосторожнѣе.

— Онъ отличный вожатый. Вчера только черезчуръ ужь позволилъ себѣ и поплясать, и выпить арджи и поиграть. Не знаю, прилично ли это было для Сиззума; — вѣдь онъ все-таки великій апостолъ. Впрочемъ, онъ знаетъ, что дикихъ здѣсь нѣтъ и поэтому некому ни утащить его дѣвушекъ, ни угнать его стада. Вчера вечеромъ вы бы оба могли выбрать себѣ по женѣ, и прежде чѣмъ кто нибудь хватился бы, вы были бы теперь миль за двадцать. Ну, молодцы, смотрите же за мулами. Я немного отъ васъ поотстану.

— А гдѣ же Смитъ и Робинсонъ? спросилъ я, замѣтивъ ихъ отсутствіе, когда мы двинулись въ путь.

— А кто ихъ знаетъ! пусть себѣ остаются, сказалъ Джекъ. — Не мое дѣло собирать ихъ, — пожалуй еще захотятъ, чтобы я принесъ имъ горячей воды и вычистилъ ихъ сапоги. Они ушли отъ насъ и расположились въ кустахъ неподалеку отъ васъ. Вѣрно побоялись, что кто нибудь изъ насъ попроситъ ихъ подѣлиться съ нами вчерашнимъ выигрышемъ. Пусть ихъ убираются куда хотятъ. Каждый думай о себѣ. Вчера, за мошенической игрой они казались мнѣ какими-то мокрыми гадинами, — такъ пусть же ихъ спятъ, пока не просохнутъ.

Джекъ хлопнулъ своимъ длиннымъ бичемъ. Мулы бросились впередъ. Мы отправились въ путь.

Я еще разъ взглянулъ на караванъ, который не дальше какъ вчера вечеромъ такъ живописно спускался на обширную равнину. Розовые лучи утренняго солнца ярко отражались на каждой повозкѣ огромнаго эллипса. Изъ обитателей его невидно было ни души. Въ отдаленномъ концѣ я узналъ походное жилище мистера Клитро. Оно имѣло какой-то таинственный опустѣлый видъ, какъ будто несчастная чета, обитавшая въ немъ, бѣжала изъ него въ пустыню.

Брентъ не оглянулся. Онъ устремилъ унылый свой взглядъ къ востоку, къ горизонту, гдѣ яркое солнце разгоняло спокойныя тѣни утренней зари.

Я потянулся за нашимъ обозомъ, рѣшившись не думать болѣе объ одинокихъ друзьяхъ, которыхъ мы оставляли. Безпомощное ихъ положеніе не только отнимало у окружавшей сцены всю прелесть, но придавало ей какой-то особенно мрачный видъ. Какое имѣла право утренняя заря окрашивать своими роскошными фіолетовыми и розовыми красками лагерь, въ которомъ пріютилось обольщеніе и сумасбродство!

Мы ѣхали, окруженные сначала прохладнымъ, а потомъ теплымъ солнечнымъ туманомъ октябрьскаго утра. Брентъ не говорилъ ни слова. Онъ взвалилъ на меня весь трудъ вести лошадей. Трудъ для этого утра — тяжелый. Вчерашній отдыхъ и обильный кормъ сообщали Помпсу и Фулано необыкновенное одушевленіе. Я долженъ былъ употреблять все время и всѣ силы, чтобы держать ихъ въ поводу.

Мы отъѣхали миль восьмнадцать, когда Брентъ отсталъ немного за черту пыли, поднятой нашимъ обозомъ, и подозвалъ меня къ себѣ.

— Дикъ, сказалъ онъ: — довольно хандрить.

Говоря это, онъ снова сталъ похожъ на себя.

— Вчера вечеромъ и сегодня утромъ я совсѣмъ упалъ духомъ, продолжалъ онъ: — я былъ просто трусъ. Надежда и разсудокъ измѣнили мнѣ въ первый разъ въ жизни. Ты можешь презирать меня за то, что я оставилъ миссъ Клитро.

— Другъ мой, сказалъ я: — отчаяніе принадлежитъ намъ обоимъ: мы раздѣлили его вмѣстѣ.

— Мое отчаяніе миновало. Я рѣшился не оставлять ее. Я дойду съ тобой до южнаго ущелья. Между тѣмъ мормонскій караванъ удалится и я могу незамѣтно слѣдовать за нимъ. Да; я послѣдую за нимъ, и какимъ нибудь образомъ дамъ знать миссъ Клитро, что она имѣетъ друга, который явится къ ней на первый призывъ. Рано или поздно, съ ея согласія или противъ его, но она должна быть спасена. Будетъ ли тутъ участвовать любовь, или не будетъ, но подобную женщину нельзя допустить до преждевременной смерти, а тѣмъ болѣе допуститъ, чтобы она попала въ руки такого звѣря, какъ Сиззумъ. Мое путешествіе, ты знаешь, не имѣетъ никакой цѣди, — и онъ печально улыбнулся: — но теперь я назначу ему цѣль. Съ подлостью и звѣрствомъ нигдѣ лучше не могу я бороться, какъ только здѣсь. Достигнувъ долины, я расположусь у Джека. Пока она не потребуетъ моей помощи, я буду гоняться за дикими сернами. Можетъ статься, я еще застану тамъ Биддольфа. Что ты скажешь на это, мой другъ? Я обязанъ кончить съ тобой это путешествіе. Простишь ли ты, если я оставлю тебя?

— Тебѣ трудно будетъ оставить меня, я это знаю. Я отправлюсь съ тобой и буду поддерживать тебя на жизнь или смерть.

— Мой другъ! мой братъ!

Мы крѣпко пожали руки другъ другу.

Наша тѣсная дружба перешла въ совершенное братство. Всякія недоразумѣнія и сомнѣнія изчезли. Мы оба посвятили себя на рыцарскій подвигъ.

— Мы спасемъ ее, Джонъ, сказалъ я. — Съ этой минуты она мнѣ — сестра.

На лицѣ Брента отразилась красота его юношескихъ дней. Онъ выпрямился въ сѣдлѣ, закрутилъ свои прекрасные усы и, подъ тактъ копытъ своего мустанга, въ полголоса запѣлъ: — Ah non giungo!

Въ это время мы ѣхали по дну небольшой ложбины. Пыльный слѣдъ пути по обширной, нигдѣ не обгороженной пустынѣ, гладкій и широкій какъ дорога, пробитая миріадами каравановъ, поднимался на горные откосы и спускался съ нихъ впереди и позади насъ. Почтовый обозъ скрылся за холмами. Наши лошади были при немъ. Брентъ и я были одни, какъ будто въ мірѣ кромѣ насъ не находилось ни души другихъ обитателей.

Вдругъ мы услышали, что за нами мчится какой-то наѣздникъ. Прежде, чѣмъ мы обернулись, онъ уже спустился съ пригорка, — онъ былъ подлѣ насъ.

Онъ осадилъ лошадь на всемъ скаку и взглядомъ своимъ вымѣрялъ насъ съ головы до ногъ. Свирѣпый былъ этотъ взглядъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и выражавшій какое-то замѣшательство, — какъ взглядъ человѣка, который внезапно обманулся въ предметѣ своего мщенія.

Онъ окинулъ насъ взглядомъ, мы тоже взглянули на него, но молча сч" той и другой стороны.

Наѣздникъ и лошадь имѣли страшный видъ, — ихъ можно было принять за привидѣнія! Лошадь была высокая, тощая, бѣлая. Надъ налившимися кровью глазами находились глубокія впадины, свидѣтельствовавшія о ея уже немолодыхъ лѣтахъ. Вытянутая шея ея показывала, что она вполнѣ раздѣляла съ своимъ господиномъ необходимость горячаго преслѣдованія. Казалось, сама смерть выбрала такого скакуна, чтобы какъ можно быстрѣе исполнить ея порученіе. И смерть же, казалось, поручила такому наѣзднику свезти кому-то свой приговоръ. Высокій, худощавый мужчина, съ развязными длинными формами піонера. Но на немъ не было слѣдовъ загорѣлости, такъ рѣзко обличающихъ піонера. Его лицо было худощавое и безъ признаковъ крови. Ясно было, гдѣ его кровь нашла исходъ для себя. Голова его была перевязана наискось лоскуткомъ бѣлаго окровавленнаго и запачканнаго пылью одѣяла, изъ подъ котораго виднѣлись края недавней раны.

Когда онъ осадилъ лошадь, его правая мускулистая рука готова была спустить курокъ револьвера. Взглянувъ на насъ, онъ опустилъ Дуло.

Этотъ человѣкъ представлялъ собою олицетвореніе Немезиды.

— Гдѣ же они?

Онъ прошепталъ эти слова голосомъ, въ которомъ звучала какая-то грозная цѣль; дрожь, пробѣжавшая по всему его тѣлу, обличала какое-то воспоминаніе, которое одушевляло эту цѣль.

— Они! кто такіе?

— Двое убійцъ.

— Они остались назади, въ фортѣ Бриджера.

— Нѣтъ. Мормоны сказали, что они здѣсь. Не скрывайте ихъ! Послѣдній часъ ихъ наступилъ.

И опять это было сказано шипящимъ шопотомъ. Онъ нарочно сдерживалъ свой голосъ, какъ будто боясь, что сосѣдніе холмы подслушаютъ его слова и разнесутъ по всей землѣ предостереженіе тѣмъ, за которыми онъ гнался и которымъ везъ страшное мщеніе.

Нужно ли говорить, кого онъ искалъ? Двухъ игроковъ, двухъ убійцъ, двухъ звѣрей, которыхъ мы не подозрѣвали; но гдѣ же они? Гдѣ ихъ искать?

Мы окликнули почтовый обозъ. Онъ находился отъ насъ въ ста ярдахъ на вершинѣ холма. Джекъ Шамберлэнъ и его партія вернулись назадъ узнать, почему мы замѣшкались.

Угрюмый наѣздникъ молча, но пристально посмотрѣлъ на всѣхъ нашихъ спутниковъ.

— Я гдѣ-то видѣлъ тебя, незнакомецъ, сказалъ Шамберлэпъ.

— Да, отвѣчалъ незнакомецъ шопотомъ, сопровождаемымъ дрожью.

— Ты Армстронгъ, изъ Орегона, изъ Умпквы, не такъ ли? Ты совсѣмъ не кажешься такимъ, какимъ бываешь послѣ прогонки гурта. Гдѣ же твой братъ?

— Убитъ.

— Я ужь подумалъ, вѣрно что нибудь случилось, коль скоро его нѣтъ при тебѣ. Я не видывалъ еще, чтобы два человѣка были такъ неразлучны, какъ ты и твой братъ. Они однако не. убили его, не зацѣпивъ и тебя, какъ я вижу. Кто же это, индѣйцы?

— Хуже.

— Теперь я догадываюсь, почему ты погнался за нами.

— Шамберлэнъ, мнѣ нельзя тратить времени, сказалъ Армстронгъ торопливомъ тономъ. — Въ нѣсколькихъ словахъ я разскажу тебѣ, что случилось со мной, и можетъ быть, ты поможешь мнѣ отыскать двухъ разбойниковъ, которыхъ я ищу.

— Готовъ помочь тебѣ, Армстронгъ, чѣмъ могу. Я не видывалъ еще ни въ старомъ, ни въ новомъ свѣтѣ, ни между праведниками, ни между язычниками, такихъ славныхъ людей, какъ ты и твой братъ. Я всегда говорилъ, что если бы весь міръ состоялъ изъ Армстронговъ, то рай пришлось бы запереть, — и Авраамъ, Исаакъ и Іаковъ должны были бы потушить свои свѣтильники.

Армстронгъ, повидимому, оставался нечувствительнымъ къ этому комплименту. Онъ продолжалъ тѣмъ же шопотомъ, въ которомъ отзывалась душевная пытка. Въ то время какъ онъ говорилъ, его запыхавшаяся лошадь приподнимала верхнюю губу и ржала, показывая свои длинные желтые зубы. Казалось, что въ нее перешелъ духъ наѣздника. Остановка эта возбуждала въ ней нетерпѣніе.

— Мы, сказалъ Армстронгъ: — то есть братъ и я, ѣхали изъ Умпквы, — собирая по штатамъ гурты для будущаго лѣта. Однажды утромъ мы немного запоздали; наши лошади наканунѣ сбились съ дороги и долго не могли попасть на извѣстный привалъ, — вотъ почему мы и встрѣтились съ этими людьми. Ихъ было двое — одинъ длинный, тощій и самый безбожный, наглый Пайкъ, — другой — невысокаго роста, толстое съ подлой физіономіей животное. Мы настигли ихъ у самой переправы черезъ Медвѣжью рѣку. Они, по ихъ словамъ, пробирались изъ Сакраменто. Мнѣ съ перваго раза они показались конокрадами, и потому мнѣ хотѣлось отъ нихъ отдѣлаться. Но Биль — т. е. мой братъ…

Тутъ бѣдный Армстронгъ остановился, вздохнулъ и потомъ продолжалъ:

— Биль никогда и ни о комъ не могъ думать дурно. Биль сказалъ: — нѣтъ, наружность ничего не значитъ и мы поѣдемъ съ ними вмѣстѣ. — Такъ мы и сдѣлали и ѣхали вмѣстѣ цѣлый день и вмѣстѣ расположились на ночлегъ. Мнѣ кажется, мы слишкомъ много разговорились о качествѣ рогатаго скота, который намѣревались закупить, да и къ тому же на сторонѣ, ближайшей къ Тихому Океану, мало найдется людей, которые бы не слышали объ Армстронгахъ. Они, — эти убійцы, — догадались, что у насъ есть деньги. Мы расположились на ночлегъ и легли спать; я заснулъ крѣпко, мнѣ приснилось, что старый медвѣдь царапалъ меня по головѣ; я проснулся на другое утро, когда солнце начинало уже припекать; — голова моя была мокрая и вся въ крови, какъ будто съ нея содрали кожу. А Биль — мой братъ Биль — лежалъ въ одѣялахъ мертвый.

При этихъ словахъ по всей группѣ пробѣжала дрожь. И эти-то люди были нашими спутниками, сидѣли съ нами подлѣ нашего костра, мы слушали ихъ грубые анекдоты и пошлыя шутки. Инстинктъ Брента былъ вѣренъ.

Армстронгъ видимо былъ честный, простой добрый малый, съ чистыми томно-голубыми глазами. Во время этого разсказа на нихъ выступили слезы. Но суровый взглядъ не измѣнился.

— Биль былъ убитъ, продолжалъ онъ. — Топоръ скользнулъ, когда имъ хотѣлось нанести мнѣ смертельный ударъ, и притомъ же мнѣ кажется, они были слишкомъ испуганы, чтобы покончить со мной, какъ и съ братомъ. Быть можетъ, его призракъ стоялъ передъ ними и упрекалъ ихъ. Они взяли нашихъ лошадей, — большаго гнѣдаго, на которомъ ѣздилъ Биль, и моего плосколобаго, который въ одинъ сентябрьскій день, когда умирала моя жена и нужно было привезти доктора, сдѣлалъ сто двадцать миль между восходомъ и закатомъ солнца. Они взяли нашихъ лошадей и пояса съ деньгами. Когда я увидѣлъ убитаго брата, я зналъ, для чего осталась мнѣ жизнь. Я завязалъ голову и сначала поползъ, потомъ пошелъ, а наконецъ побѣжалъ и добрался до Биксъ-Эльдера. Не знаю, долго ли я брелъ, и кто мнѣ показывалъ дорогу, — но только я очутился тамъ.

Биксъ-Эльдеръ — самая сѣверная колонія Мормоновъ, по крайней мѣрѣ въ тѣ дни она была колоніей.

— Теперь, Джекъ, никогда не скажу дурнаго слова о мормонской религіи, — продолжалъ Армстронгъ. Они обошлись со мной какъ съ братомъ, дали мнѣ револьверъ и вотъ этого коня. Они сказали, что конь этотъ прибѣжалъ къ нимъ изъ обоза, который отрѣзали индѣйцы. Славный конь; бѣжитъ отлично. Мнѣ кажется, онъ знаетъ, куда и зачѣмъ везетъ меня. Я гнался за убійцами день и ночь. Теперь дайте мнѣ подумать немного. Въ Бриджерѣ ихъ нѣтъ. Они должны быть миляхъ въ пятидесяти отсюда. Я найду ихъ. Помоги мнѣ Боже!

Хриплый шопотъ затихъ. Всѣ молчали.

Но вотъ, на откосѣ холма позади насъ, снова послышался топотъ мчавшихся коней!

ГЛАВА XVII.

ИНОГДА ПОДЛОСТЬ ОКАЗЫВАЕТЪ УСЛУГУ.

Позади насъ снова послышался топотъ мчавшихся коней.

Неужели? Старшина Сиззумъ!

А эта блѣдная, сѣдая тѣнь человѣка, лошаденку котораго старшина тащитъ за узду и жестоко погоняетъ — кто это такой?

Мистеръ Клитро!

Сиззумъ подскакалъ прямо къ Бренту.

Они взглянули другъ другу въ лицо — огромный, плечистый, наглый праведникъ посмотрѣлъ на жиденькаго, граціознаго, самообладающаго язычника. Сиззумъ немного смутился, увидѣвъ спокойствіе Брента. Повидимому, онъ въ тотъ же моментъ перемѣнилъ форму своей рѣчи.

— Братъ Клитро требуетъ свою дочь, сказалъ Сиззумъ.

— Да, да, джентльмены, отозвался мистеръ Клитро слабымъ эхо: — я требую мою дочь.

Брентъ не обратилъ вниманія на мормона. Онъ повернулся къ старику и съ горячностью спросилъ:

— Что это значитъ, сэръ? Неужели миссъ Элленъ пропала? Ея здѣсь нѣтъ. Говорите, сэръ? Разскажите, какъ она пропала. Мы сію минуту пустимся въ погоню. Уэйдъ, — сѣдлай Фулано и Помпса, а я приготовлю вьюки. Говорите, сэръ — говорите!

Манеры и слова Брента внушали довѣріе даже самому Сиззуму.

— Послѣ пріятнаго вечера и вашей любезности, я не подозрѣвалъ васъ, джентльмены, сказалъ мистеръ Клитро: — но братъ Сиззумъ увѣрялъ, что кромѣ васъ ее некому похитить.

— Собери всѣ факты, Уэйдъ, сказалъ Брентъ: — я болѣе не въ состояніи распрашивать.

Сиззумъ улыбнулся подлой, торжествующей улыбкой надъ агоніей моего друга.

— Разсказывайте скорѣе, сказалъ я, взявъ мистера Клитро за руку и устремивъ на него пристальный взглядъ.

— Ночью, спустя часъ или два послѣ того, какъ вы оставили насъ, я былъ разбуженъ двумя мужчинами, которые забрались въ нашу повозку. Прошептавъ, что застрѣлятъ меня, если я осмѣлюсь только дохнуть, они проползли за занавѣску. Моя дочь, утомленная, — бѣдное дитя! — лежала на полу, не раздѣтая. Они набросили ей одѣяло на голову, такъ что она ни могла произнесть ни малѣйшаго звука. Меня же связали они и завязали ротъ. Потомъ вытащили ее изъ повозки. Да проститъ меня Богъ, джентльмены, что я заподозрилъ васъ въ подобной жестокости! Я лежалъ въ повозкѣ, и право задохся бы, еслибъ не пришелъ возница закладывать быковъ. Вотъ все, что я знаю.

— Ее увезли эти игроки, — эти убійцы, — сказалъ я: — слава Богу, мы еще спасемъ ее.

— О, сказалъ Сиззумъ;. — если она попала въ руки этимъ двумъ дьяволамъ, то поминайте какъ звали. Я больше не принимаю никакого въ ней участія. Я ѣду назадъ. И то уже я много потерялъ времени, оторвавшись отъ дѣла Господня.

Сиззумъ тронулся съ мѣста.

— Что же я-то буду дѣлать? вскричалъ мистеръ Клитро.

Одинокій, лишившійся дочери, приведенный въ крайнее недоумѣніе старикъ! Всякій, кромѣ звѣря, поколебался бы нанести ему еще ударъ. Сиззумъ не поколебался,

— Ты можешь убираться къ чорту съ этой дохлой клячей и съ своими новыми друзьями. Я довольно насмотрѣлся на чванство твоей дочери; она считала себя слишкомъ важной особой, чтобы позволить избранному Богомъ дотронуться до нея. Она не хотѣла занять своего мѣста и воспользоваться привилегіями, за то ее постигнетъ теперь кара небесная. А ты теперь ни больше, ни меньше, какъ вѣроотступникъ. Ты все ворчалъ и вооружалъ противъ себя извѣстнаго тебѣ человѣка. Я бы проклялъ тебя, если бы такой жалкій ничтожный старичишка заслуживалъ проклятія.

Низкій злодѣй ударилъ по лошади и ускакалъ.

Даже его одновѣрцы, провожавшіе почтовый поѣздъ, съ презрѣніемъ посмотрѣли на него и заворчали.

Мистеръ Клитро стоялъ, какъ пораженный громомъ. Вѣра, надежда, любовь — все про надо для него! Въ самомъ дѣлѣ, что оставалось ему дѣлать!

— Не печальтесь, мистеръ Клитро, съ нѣжностью сказалъ мистеръ Брентъ: — надѣюсь, вы еще не потеряли вашей дочери. Мало того, вы пріобрѣли сына, да, — и дочь и сына. Джекъ Шамберлэнъ!

— Здѣсь, сэръ! Сію минуту! Готовъ къ вашимъ услугамъ.

— Уэйдъ и я отправляемся въ погоню за убійцами. Прошу тебя взять этого джентльмена и благополучно доставить къ капитану Роби въ фортъ Ларами. Попроси Роби принять его и беречь до нашего пріѣзда, какъ генерала Скотта. Мустанговъ нашихъ и муловъ тоже отведешь въ Ларами и тамъ ихъ оставишь. Словомъ, мы поручаемъ тебѣ все. Разговаривать некогда. Скажи, что тебѣ слѣдуетъ за этотъ трудъ, и я отдамъ сейчасъ же.

— Перестаньте! я скорѣе пройду сквозь строй черезъ цѣлый свѣтъ, нежели возьму съ васъ что нибудь! Вы думаете, что я мормонъ, какъ вы называете нашего брата, — такъ у меня уже нѣтъ и совѣсти. Если бы я имѣлъ такого коня, какъ у васъ, я бы тоже поскакалъ вмѣстѣ съ вами, и бросилъ бы всю почту Дяди Сама, пусть себѣ ждетъ, пока каждое письмо не напишетъ отвѣта. Нѣтъ, нѣтъ, Джекъ Шамберлэнъ не какой нибудь боровъ, и его работники не похожи на свинину. Я буду беречь стараго джентльмена, какъ роднаго отца, какъ сокровище, которое дороже золота. Если это не ладно, такъ я ужъ не знаю, что и сказать.

Мы дружески пожали руку Джеку Шамберлэну.

Мистеръ Клитро, утомленный утренней ѣздой, слабый и больной послѣ ночи, проведенной въ веревкахъ, и теперь убитый духомъ и совершенно растерянный подъ вліяніемъ внезапныхъ перемѣнъ, былъ переданъ его новому защитнику.

Эмансипирующая сила наконецъ нашла его. Онъ освободился отъ своего мормонства. Иллюзіи разсѣялись. Наступилъ конецъ грубымъ и жестокимъ надеждамъ! Какъ-то онъ перенесетъ это разочарованіе? Какъ выдержитъ эту перемѣну его бѣдное больное сердце? Не измѣнитъ ли ему разсудокъ? Не измѣнитъ ли ему самая жизнь?

Намъ нельзя было долго думать о немъ. Наши мысли неистово мчались на помощь его дочери, надъ которой судьба такъ жестоко насмѣхалась.

Во время этого бѣглаго разговора я сѣдлалъ Помпса и Фулано. Благородные товарищи! они видѣли мое возбужденіе. Они горячились какъ борзыя, завидѣвшія зайца. Они угадывали, что время ихъ пришло! Наступила минута, когда имъ предстояло силу свою противопоставить звѣрству. Конь противъ звѣря — кто изъ нихъ возьметъ верхъ? Я не смѣлъ обдумать хорошо планъ нашей погони. Впередъ! впередъ! звучало въ ушахъ моихъ, и передъ моими глазами возникалъ образъ женщины, на которую я не рѣшался взглянуть.

Я былъ внѣ себя отъ возбужденія; но старался поддерживать спокойствіе, какъ человѣкъ держитъ свое ружье, когда молодой олень выбѣгаетъ изъ лѣсу на открытую равнину, гдѣ охотникъ съ ружьемъ ждетъ его и невольно дрожитъ, въ то время какъ лай гончихъ становится все ближе и ближе. Я подтянулъ всѣ ремни такъ, чтобы сѣдла не натирали спину конямъ, и чтобы намъ не пришлось соскакивать и поправлять подпруги. Я зналъ, что намъ предстоялъ такой галопъ, въ которомъ однажды отставшій человѣкъ не годился уже въ дѣло.

Брентъ, между тѣмъ, завернулъ въ одѣяло немного провизіи. Мы не знали, много ли займетъ времени наша погоня; но во всякомъ случаѣ должны были разсчитывать на нѣсколько дней. Минутное спокойствіе въ нашихъ приготовленіяхъ могло спасти насъ отъ бѣдствія и даже смерти. Мы крѣпко привязали наши одѣяла съ ихъ содержаніемъ къ задкамъ калифорнскихъ сѣделъ — единственнымъ и лучшимъ сѣдламъ для такой ѣзды, которыя во всей степи, только и можно было увидѣть на нашихъ лошадяхъ.

— А ружья? сказалъ я.

— Не нужно. Довольно ножей и револьверовъ, сказалъ Брентъ такъ хладнокровно, какъ будто мы собирались на прогулку. — Въ эту дорогу не слѣдуетъ брать лишней тяжести, а тѣмъ больше неудобнаго оружія.

Мы сѣли и тронулись съ мѣста, сопровождаемые громкими ура! со стороны Шамберлэна и его спутниковъ.

Во все это время мы не замѣчали Армстронга. Когда мы повернули къ югу и выѣхали на непроторенную степь, его призрачная фигура на тощемъ темносѣромъ конѣ очутилась подлѣ насъ.

— У насъ теперь одна цѣль, — прошепталъ онъ. — Только вамъ предстоитъ спасать, а мнѣ быть убійцей.

Пробудились ли во мнѣ мои надежды теперь, когда дѣвушка, которую я избралъ себѣ сестрой, была вырвана изъ когтей этого страшнаго чудовища — мормонства?

Да; только теперь быстрое и энергическое дѣйствіе становилось возможнымъ. Мы могли что нибудь сдѣлать; но прежде всего впередъ! какъ можно скорѣе впередъ!

Боже, помоги намъ! вѣдь намъ только и нужно, чтобы подлость взяла верхъ надъ звѣрствомъ, и чтобы невинное существо было спасено.

Если не спасено, то по крайней мѣрѣ отмщено.

ГЛАВА XVIII.

ГАЛОПЪ ВТРОЕМЪ.

Мы пустились въ галопъ — спасать и мстить.

Фулано и Помпсъ разгорячились сейчасъ же. Они готовы были мчать, что есть силы.

— Ровнѣе, ровнѣе! вскричалъ Брентъ. — Покамѣстъ будемъ держаться этой быстроты. Я разскажу вамъ мой планъ. Они, эти убійцы, пустились къ югу. Другаго направленія они не могли избрать. Я слышалъ, Моркеръ говорилъ, что ему извѣстна здѣшняя мѣстность до Арканзаса. Слава Богу! я тоже знаю каждый уголокъ.

Я припомнилъ звукъ лошадиныхъ копытъ, который услышалъ прошлую ночь и который дѣйствительно направлялся къ югу.

— Значитъ, я ихъ-то и слышалъ, послѣ того, какъ у Фулано оказался надрѣзъ на арканѣ, сказалъ я. — Вѣтеръ призатихъ, раздался звукъ мчавшихъ лошадей, и потомъ другой звукъ, который я приписалъ моему разстроенному воображенію, — но это былъ подавленный крикъ женщины.

До этой минуты Брентъ казался совершенно равнодушнымъ. При послѣднихъ словахъ моихъ онъ простоналъ.

— О Уэйдъ! сказалъ онъ: — почему ты не узналъ этого голоса? Это была она. Они успѣли далеко уйти.

Оставаясь съ минуту безмолвнымъ, онъ угрюмо всматривался въ даль. Потомъ онъ снова началъ, и говоря, ослаблялъ поводья.

— Впрочемъ и то хорошо, что ты ихъ услышалъ, мы можемъ безошибочно преслѣдовать ихъ. Я знаю, что мы попали на ихъ слѣдъ. Однако семь или восемь часовъ! Они ушли теперь далеко. Съ другой стороны, у нихъ не такіе скакуны, какъ наши. Они не ѣхали такъ, какъ мы поѣдемъ. Имъ нужно везти женщину и тащить муловъ. Страшась погони, они будутъ ѣхать безостановочно. Ничего; мы ихъ догонимъ. Богъ поможетъ, такъ мы настигнемъ ихъ засвѣтло.

— Ты направляешься въ горы? спросилъ я.

— Къ Люггернельскому ущелью, сказалъ Брентъ.

Я припомнилъ, какъ Брентъ, при первомъ нашемъ свиданіи, за тысячу миль отсюда, въ рудникахъ Фулано описывалъ мнѣ это мѣсто. Весь тогдашній разговоръ, всѣ сужденія о моемъ конѣ, пришли мнѣ на память, какъ внезапно сбывшееся предсказаніе дельфійскаго оракула. Въ этомъ воспоминаніи я видѣлъ хорошій признакъ.

— Къ Люггернельскому ущелью, сказалъ Брентъ. — Помнишь, я указывалъ тебѣ на перерѣзъ линіи въ контурѣ горъ; это было вчера, когда я говорилъ, что желалъ бы провести тамъ медовый мѣсяцъ, если бы нашелъ женщину, которая была бы достаточно отважна дли этой степной жизни.

Говоря это, Брентъ становился блѣднѣе и блѣднѣе; Помпсъ выскочилъ впередъ, но мы сейчасъ же сравнялись съ нимъ.

— Они непремѣнно направились къ люггернельскинъ источникамъ. Люггернельское ущелье — единственный проходъ сквозь горы въ Арканзасъ. Добравшись туда, они будутъ внѣ всякой опасности. Они могутъ миновать Новую Мехику и пробираться по штатамъ въ сторонѣ отъ линіи эмиграціи, и слѣдовательно вдали отъ преслѣдованія мормоновъ. Въ той сторонѣ Люггернель единственное мѣсто, гдѣ можно имѣть воду, не вырывая колодцевъ. Они непремѣнно туда поѣхали. Теперь мы въ такомъ же разстояніи отъ ущелья, въ какомъ находились въ Бриджерѣ. Мы тянулись съ почтовымъ обозомъ по основанію треугольника. Напрасно потеряли время. Теперь мнѣ кажется, можно бы отдать еще одинъ рифъ. Прибавимте шагу, друзья, — еще немного, еще.

Мѣсто, по которому мы ѣхали, представляло обширную пустынную равнину. Тамъ и здѣсь виднѣлись небольшія пространства рѣдкой травы, какъ будто природа хотѣла представить этимъ доказательство своей щедрости, она и сюда развѣяла сѣмена, чтобы сцена казалась болѣе оживленною. Но попытка ея не удалась. Здѣшняя мѣстность для своего рыжеватаго запустѣнія не хотѣла принимать никакого другаго покрова. Почва состояла изъ разбитаго, красноватаго камня, мелкаго и раздробленнаго, какъ щебень макадама.

Позади насъ находилась волнистая мѣстность, гдѣ проходила большая торная дорога; передъ нами на отдаленномъ горизонтѣ синимъ облакомъ тянулся хребетъ Сіерры. Въ знойный полдень не пѣла ни одна птичка, не чирикало ни одного кузнечика. Кромѣ равномѣрнаго стука лошадиныхъ копытъ, не слышалось ни одного другаго звука. Это былъ ровный парадный маршъ. Лошади шли спокойно. Онѣ какъ будто знали, что имъ не слѣдовало тратить своей силы въ напряженныхъ порывахъ. Въ этомъ галопѣ за жизнь «трать, но не расточай», ни одного шага, ни одного глотка воздуха — было нашимъ девизомъ.

И такъ ты втроемъ другъ подлѣ друга мчались галопомъ по сухой, опаленной равнинѣ, съ двоякою цѣлью — спасти и отмстить.

Далеко — о какъ страшно тускло и отдаленно! — тянулись горы Сіерры, тихо поднимавшіяся синею тучей. Тихо, медленно поднимались онѣ, эти величественныя высоты въ то время, какъ мы неслись по жесткой пустынной равнинѣ, по равнинѣ твердой, заброшенной, никогда не знававшей зелени. — Впрочемъ это и къ лучшему; высокая трава не мѣшала намъ поддерживать ровный бѣгъ, кустарники не останавливали насъ, — лѣса не сбивали съ дороги.

Мы ѣхали рядомъ, — Армстронгъ съ правой стороны. Его тощая, бѣлая лошадь превосходно держалась вмѣстѣ съ нашими. Это похожее на лошадиный призракъ существо не требовало ни хлыста, ни шпоръ. Оно мчалось, какъ будто его побуждала одна только цѣль своего господина. Это побужденіе сообщало его жиламъ стальной цвѣтъ и повидимому съ каждымъ шагомъ увеличивало его силу. Армстронгъ ни разу не сдѣлалъ замѣтнаго движенія, кромѣ того только, что отъ времени до времени приподнималъ руку, чтобы поправить повязку изъ лоскутка одѣяла, прикрывавшую его голову и високъ. Онъ уже разсказалъ свою исторію, объявилъ цѣль своего преслѣдованія и послѣ того не вымолвилъ ни слова; но съ своимъ исхудалымъ блѣднымъ лицомъ, съ спокойными голубыми глазами, устремленными на тѣ отдаленныя горы, гдѣ находился предметъ его мщенія, онъ представлялъ собою олицетвореніе неумолимой судьбы!

Подлѣ Армстронга — скакалъ я. О чудный мой вороной! Сильный, тяжелый галопъ казался ему легкой прогулкой, — какъ будто онъ галопировалъ подлѣ робкой дѣвушки, которая впервые неслась по цвѣтистому лугу или по песчаному грунту между отступившимъ моремъ и берегомъ. Отъ времени до времени онъ выдвигался впередъ своими могучими плечами, потомъ вдругъ осѣдалъ и верхними изгибами заднихъ своихъ ногъ подталкивалъ меня, показывая сдерживаемый имъ огромный запасъ скорости и силы. При этомъ уши его откидывались назадъ, и его большіе каріе глаза, съ своими красновато-черными зрачками, поглядывали сначала на руку, которая держала поводья, потомъ на меня, какъ будто говоря: — вѣдь это просто прогулка, мой другъ и господинъ. Ты еще не знаешь меня. Во мнѣ есть такія качества, какія тебѣ не снились даже во снѣ. Скажи только слово, и я побѣгу вдвое, втрое быстрѣе. Скажи только слово! позволь мнѣ показать, какъ я умѣю летать по землѣ. — И я легкимъ нажатіемъ трензеля отвѣчалъ ему: — Рано еще! подожди немного! Терпѣніе, благородный мой другъ! Скоро и для тебя наступитъ время.

По лѣвую сторону ѣхалъ Брентъ, нашъ путеводитель. Онъ зналъ эту мѣстность; онъ составилъ планъ; у него была надежда, — онъ находился подъ вліяніемъ страсти, сильнѣе братства, сильнѣе даже мщенія. Любовь заставляла его распоряжаться нашимъ галопомъ. Темносѣрый конь его держалъ себя великолѣпно; — бѣлая грива его развѣвалась въ воздухѣ, какъ сигналъ, вызывающій на бой. Пылкая надежда и одушевляющая цѣль дѣлали лицо всадника прекраснѣе, чѣмъ когда либо. Казалось, въ разстилавшейся передъ нимъ золотистой мглѣ, онъ читалъ извѣстный девизъ Сиднея: — Viam aut inveniam aut faciam. Сердце мое ширилось и билось сильнѣе, когда я смотрѣлъ на его спокойное лицо и подмѣчалъ въ его улыбкѣ спокойную увѣренность, — въ улыбкѣ пожалуй веселой, еслибы къ ея увѣренности не примѣшивалась мрачная и роковая рѣшимость. А когда онъ заводилъ рѣчь, невольно располагавшую къ веселости, тогда даже лицо Армстронга становилось менѣе мертвеннымъ, въ то время какъ онъ обращался къ нашему проводнику съ безмолвнымъ отвѣтомъ. Въ этой дикой погонѣ по пустынному пространству, Брентъ въ его лосинной блузѣ, отороченной мѣхомъ, въ бобровой шапкѣ съ орлинымъ перомъ, съ его загорѣлымъ лицомъ, съ густой бородой и съ посадкой, напоминавшей собою центавра, казался настоящимъ вождемъ.

Такимъ образомъ мы мчали впередъ, равняясь другъ съ другомъ; наши кони своими копытами мирно отбивали тактъ по опаленной поверхности пустыни. Болѣе грубая дорога, болѣе трудныя препятствія ожидали насъ впереди. Этотъ кадансъ звонко отдававшагося стука копытъ по пустыннымъ сводамъ волканической скалы, покрывавшимъ собою огромныя пропасти, напоминали собою звуки торжественной музыки, которую мнѣ случалось слышать. Сладостно и нѣжно млѣлъ вокругъ насъ туманный воздухъ октября; его теплые притоки волновали золотистую дымку, разстилавшуюся между нами и синевою горъ отдаленныхъ, но теперь приближавшихся съ намъ и становившихся все выше и выше съ каждымъ шагомъ.

Мы, — мститель, другъ и влюбленный, неслись къ нашей пѣли: — спасти и отмстить.

ГЛАВА XIX.

БЫСТРѢЕ.

Наступилъ полдень^, мы ѣхали ровно. Мѣстность становилась грубѣе. Лошади не обнаруживали усталости, но сильно вспотѣли; хлопья пѣны вылетали изъ ноздрей и ложились на плечи. Но вотъ съ блестящихъ ледяныхъ вершинъ Сіерры потянулъ пріятный холодокъ. Лошади и люди обрадовались и освѣжились и съ новыми силами принялись за работу.

Въ этой пустынѣ мы не видѣли ни малѣйшихъ признаковъ жизни, не слышали ни одного звука, который бы обличалъ ее. Впрочемъ, отъ времени до времени, въ неровныхъ мѣстахъ, мы замѣчали убѣгавшаго отъ насъ кайкта. — Иногда изъ кустарника выскакивалъ тощій сѣрый волкъ, гнался за нами нѣкоторое разстояніе, и потомъ садился на заднія ляшки, изумляясь нашей странной поспѣшности. Побѣгъ и преслѣдованіе для него понятны, но наша ѣзда не была похожа ни на побѣгъ отъ опасности, ни на преслѣдованіе добычи. Люди въ глазахъ животныхъ всегда кажутся странными загадками. Такими насъ находили и эти дикіе сосѣди. На краю откоса, склонявшагося къ долинѣ изъ скудной засохшей травы, показалось стадо антилопъ. Они были близехонько отъ насъ, не далѣе какъ на пистолетный выстрѣлъ. Принявъ граціозныя позы, они бросились бѣжать отъ насъ, но потомъ вдругъ остановились, и увидѣвъ, что мы не преслѣдуемъ ихъ, въ свою очередь обратились въ нашихъ преслѣдователей; но вскорѣ снова остановились и на привольѣ начали рѣзвиться.

Мы ѣхали все прямо на перерѣзъ контура Сіеррской гряды горъ. Мало по малу горныя линіи становились рѣзче, мѣстность суровѣе съ каждымъ шагомъ. Мы выѣхали на широкое пространство, покрытое кустами артемизіи. Они мѣшали намъ, задерживали насъ. Это былъ пигмейскій лѣсъ, достигшій зрѣлости и полнаго развитія, но не выше колѣна. Каждый приземистый, захирѣвшій, сучковатый кустъ имѣлъ стволъ, вѣтви, побѣги и сѣрые поблекшіе листья, все это въ миніатюрѣ какого-то дерева, несчастнаго, но крѣпкаго дерева, которому суждено бороться всю свою жизнь съ непогодами на открытой скалѣ, или на окраинѣ гранитнаго утеса, съ весьма небольшимъ количествомъ земли для утоленія голода и еще меньшимъ количествомъ воды для утоленія жажды. Миріады квадратныхъ миль такой безплодной и безводной страны не имѣютъ никакой другой растительности, кромѣ этой артемизіи и еще другаго растенія, негоднаго даже для топлива — дикой полыни.

Человѣкъ можетъ пробраться сквозь чащи первобытнаго лѣса, какъ можетъ протискаться сквозь толпу цивилизованныхъ варваровъ на какомъ нибудь зрѣлищѣ. Нашъ галопъ по верхушкамъ этого лѣса былъ также труденъ, какъ трудно было бы найти проходъ по головамъ той же самой толпы, изъ высокихъ мужчинъ и невысокихъ, прикрытыхъ приплюснутыми шляпами, шляпами на подобіе полоскальныхъ чашекъ и дымовыхъ трубъ. Карабканье было тяжелое. Оно замедляло нашу скорость и утомляло лошадей. Иногда намъ попадались природныя тропинки, но только на нѣсколько шаговъ; онѣ или сворачивали въ сторону, или вдругъ замыкались и мы должны были снова скакать по кустамъ. Время пропадало; минуты, которыя мы теряли, были такъ дороги, какъ будто бы каждая изъ нихъ была заключена въ верхній сосудъ клепсидры, откуда, падая въ нижній, измѣнялась и звучала, какъ драгоцѣнный перлъ.

— Наконецъ мнѣ надоѣдаетъ эта медленность, сказалъ я Бренту.

— Они потеряли столько же времени, сколько мы, и даже больше, возразилъ онъ.

И вмѣстѣ съ этимъ поскакалъ впередъ съ такимъ ожесточеніемъ, съ какимъ человѣкъ мчится за чѣмъ-то дороже самой жизни, съ какимъ влюбленный мчится за предметомъ любви.

Мы разрознились и скакали по кустамъ отдѣльно, кому гдѣ было лучше. Фулано началъ показывать мнѣ, какіе онъ можетъ дѣлать скачки. Я далъ ему волю. Никакая узда не сдержала бы его. Я показывалъ свое господство надъ нимъ однимъ только голосомъ, или вѣрнѣе сказать, полнымъ согласованіемъ его воли съ моей. Наши умы дѣйствовали за одно. Все-таки я предостерегалъ его, говоря: — береги силу, мой другъ; береги ее для горъ и послѣднихъ рѣшительныхъ скачковъ!

Вдругъ я увидѣлъ передъ собой проторенную тропу. Я проскакалъ шаговъ на сто впередъ отъ моихъ товарищей.

Что это значило? Кусты измяты и изломаны, какъ оставались измятыми и изломанными послѣ нашего проѣзда. — А это что?

Слѣды лошадиныхъ копытъ!

— Слѣдъ! закричалъ я. — Напалъ на слѣдъ!

Брентъ и Армстронгъ подскакали ко мнѣ. Бреитъ осмотрѣлъ тропу и помчался впередъ съ торжествующимъ видомъ.

Спустя нѣсколько секундъ я увидѣлъ, что онъ на половину приподнялся съ сѣдла и понесся къ какому-то предмету. Нисколько не уменьшая быстроты и придерживаясь только одной ногой, какъ это дѣлаютъ индійцы во время воинственныхъ игръ, или когда хотятъ увернуться отъ стрѣлы или пули, онъ что-то поднялъ съ кустовъ, сѣлъ какъ слѣдуетъ въ сѣдло и началъ махать своимъ сокровищемъ. Мы подскакали и поѣхали рядомъ съ нимъ по проторенной тропѣ.

Дамская перчатка! вотъ для чего перемѣнялъ онъ свою позу. Старая замшевая перчатка, чистенько вышитая на запястьи, съ розовой оторочкой. Премиленькая перчатка, до странности, даже до трагичности женская въ этой пустынѣ. Перчатка поношенная, видавшая, подобно своей госпожѣ, лучшіе дни, но ни одинъ изъ тѣхъ дней не былъ лучше настоящаго, онъ показалъ намъ, что мы напали на самый вѣрный слѣдъ.

— Я поднимаю эту перчатку, сказалъ Брептъ. — Gare а qui le touche!

Мы не сказали ни слова; эта случайная находка, этотъ безмолвный вопль о помощи, заставили насъ предполагать, что вопіющее существо все еще находилось въ опасности. Мы заторопились. Но ни одна изъ лошадей не забѣгала впередъ. Гдѣ представлялась возможность, мы прибавляли шагъ. Лошади держались вмѣстѣ, ободряя другъ друга. Въ этой страшной погонѣ ихъ много поддерживало товарищество.

Между тѣмъ впереди насъ синія горы Сіерры начинали принимать коричневый цвѣтъ и ясно казаться высокой стѣной со всѣми впадинами, рытвинами, оврагами и обрывами. На зубчатомъ хребтѣ появились отдѣльныя верхушки и пики. Широкіе глетчеры сіяли ослѣпительнымъ блескомъ.

Мы поднимались теперь на подгорныя возвышенности. Мы переѣзжали черезъ обширныя отлогія саванны, утопая въ сухой высокой травѣ, гдѣ могли бы пастись милліоны скота; перебирались черезъ широкія пространства горячаго песку, спускались и поднимались по краснымъ откосамъ изсякшихъ источниковъ, дѣлали отчаянные скачки черезъ разщелины глины, карабкались по каменистымъ русламъ, жаждавшимъ притока воды, которая немного мѣсяцевъ тому назадъ такъ привольно струилась по нимъ.

Слѣдъ былъ вездѣ отчетливъ. Отыскивать его не требовалось ни малѣйшей снаровки. Въ одномъ мѣстѣ виднѣлось, что тутъ проѣзжали только за нѣсколько часовъ, въ другомъ, по травянистымъ мѣстамъ, трава была такъ измята, какъ будто по ней сейчасъ проходили косцы; тутъ слѣды копытъ глубоко врѣзались въ песокъ, и впадины отъ нихъ не успѣли еще засыпаться, тамъ они искрошили сухую красную глину, здѣсь, на откосѣ высохшаго русла, виднѣлась свѣжая розсыпь, а въ влажномъ илѣ его не обсохли еще слѣды вязнувшихъ копытъ. Все, все показывало дорогу бѣглецовъ, прямо на глубокую разщелину въ Сіеррѣ, на Люггернельское ущелье, единственный проходъ черезъ горы.

Вѣрныя соображенія Брента навели на прямой слѣдъ. Онъ мчался по нимъ, какъ будто попирая уже трупы своихъ враговъ. Мы слѣдовали за нимъ, все болѣе и болѣе приближаясь къ цѣли.

Наши лошади сильно томились жаждой. Мы ѣхали около пяти часовъ безъ остановки. Въ безплодной пустынѣ не было не только ни капли воды, но даже и признаковъ ея. Весенніе потоки пронеслись по изсохшимъ русламъ слишкомъ быстро, чтобы оставить хотя маленькую частичку питательности для захирѣвшей ольхи и ивы. Кусты артемизіи очевидно никогда не знавали влаги обильнѣе той, которую доставляла имъ, и то весьма рѣдко, утренняя роса и еще нѣсколько поддерживала жизнь въ ея сухой, покрытой пылью листвѣ. Подъ высокой травой саваннъ нигдѣ не проглядывало зеркальныхъ отблесковъ воды.

Тяжело было слышать, какъ наши лошади храпѣли и пыхтѣли. Глаза ихъ выкатились и налились кровью. Едва ли менѣе ихъ страдали и мы. Жестоко было бы увеличивать скорость. Но мы должны были предупредить жестокость еще сильнѣйшую. Любовь и месть шли противъ времени! Мы должны были заглушить порывы состраданія къ нашимъ благороднымъ союзникамъ въ этой борьбѣ.

Фулано страдалъ меньше другихъ. Онъ поглядывалъ на меня своими храбрыми глазами, и откинувъ назадъ уши, какъ будто манилъ меня выслушать его: — посмотри, какъ я терпѣливъ! у меня еще есть большой запасъ силы.

И онъ изгибалъ шею, потрясалъ своей гривой и галопировалъ грандіознѣе своихъ товарищей.

Мы подъѣхали къ широкой песчаной полосѣ, изсохшему руслу горнаго потока. Слѣдъ бѣглецовъ тянулся по этому безотрадному направленію. Тяжелый трудъ для усталыхъ лошадей! Какъ-то они выдержатъ еще болѣе тяжелый путь по этому оврагу?

Вдругъ нашъ вожатый осадилъ свою лошадь и соскочилъ на песокъ.

— Взгляните! вскричалъ онъ: — какъ эти молодцы тратили свое время и сберегали наше. Слава Богу! Мы спасемъ ее, это вѣрно.

Это была вода!

Моркеръ и Ларрапъ вырыли въ изсохшемъ пескѣ довольно глубокую яму и подъ нимъ нашли источникъ воды. Природа не спрашивала, какіе это были люди. Безпристрастная — она не измѣняла своихъ законовъ и для этихъ убійцъ, которые бѣжали отъ мщенія и замышляли о новомъ варварствѣ. Она щедро награждала ихъ своими дарами — солнечнымъ свѣтомъ, воздухомъ, водой, жизнью. Болѣе высокій даръ, — даръ смерти, если имъ суждено было принять его, — долженъ былъ послѣдовать отъ другой силы, — величайшей, чѣмъ неразборчивая сила природы.

Добрымъ счастьемъ и добрымъ признакомъ служилъ этотъ колодецъ! Онъ показывалъ, что преслѣдуемые также страдали, какъ и мы, и что ихъ ѣзда была едва ли не быстрѣе нашей. Если они рѣшились остановиться и пожертвовать драгоцѣннымъ временемъ, то должно быть лошади ихъ страшно измучились. Колодецъ имѣлъ около пяти футъ глубины. При такихъ орудіяхъ, какими они могли располагать, на эту работу нужно было употребить по крайней мѣрѣ часъ времени. Я съ трудомъ удерживался отъ смѣха, представляя себѣ Ларрапа и Моркера медленно вырывающими сыпучій песокъ, съ помощію жестяной кружки, а можетъ быть и сковородки, между тѣмъ какъ въ нѣсколькихъ десяткахъ миль въ той же пустынѣ и по тѣмъ же слѣдамъ гнались за ними трое враговъ, и гнались быстро, какъ будто зная, что для нихъ приготовлено такое освѣженіе. Съ торжествующимъ видомъ я готовъ былъ сказать: sic ros non vobis! но при этомъ я вспомнилъ третью фигуру въ ихъ группѣ, — вспомнилъ женщину, которая, подобно Сивиллѣ, становилась спокойнѣе по мѣрѣ приближенія опасности и удаленія отъ помощи. Мрачныя краски этой картины подавляли во мнѣ всякія другія мысли и чувства, кромѣ тоски и желанія какъ можно скорѣе достичь цѣли.

Мы съ благодарностью утолили жажду изъ этого колодца. Дикая пустынная мѣстность не привлекала къ себѣ, не располагала къ отдыху. Тутъ не было ни одного деревца, никакого знака, который бы обозначалъ близость источника или оазиса. Не было ничего, кромѣ голаго, горячаго песку. Вода, впрочемъ, была чистая и холодная. Она сочилась подъ землей и вкусомъ своимъ напоминала снѣга Сіерры. Мы пили ее съ признательностью, доходившею до сожалѣнія къ бѣглецамъ. Если бы мы были только мстителями, подобно Армстронгу, мы на этомъ мѣстѣ простили бы нашимъ врагамъ и воротились назадъ. Не смотря на то, эта остановка мучила насъ. Мы сердились на минутное отдохновеніе. Мы должны были нагнать бѣглецовъ до наступленія ночи, которая уже приближалась къ востоку.

Я вытеръ пыль и пѣну въ ноздряхъ Фулано, далъ ему перевести духъ, и потомъ поднесъ оживляющую влагу. Легкимъ ржаньемъ онъ выразилъ свою благодарность и преданность, — мой благородный товарищъ! Онъ пилъ съ наслажденіемъ. Когда я снова сѣлъ на него, онъ сдѣлалъ нѣсколько игривыхъ прыжковъ. Моя тяжесть была для него не тяжелѣе пера. Трудный галопъ среди знойнаго дня для него ничего не значилъ.

Коричневыя горы Сіерры были близехонько. Ихъ блистающія, ледяныя вершины, высившіяся надъ мрачными откосами, заросшими сосной, выдвигались впередъ и какъ будто висѣли надъ нами по мѣрѣ нашего приближенія. Мы находились теперь у самой ихъ подошвы, гдѣ она вдругъ сливалась съ равниной.

Ущелье, къ которому мы весь день направляли свой путь, теперь открылось передъ нами, величественное и грозное. Какая-то гигантская сила разсѣкла горы и отодвинулся на небольшое пространство одну часть отъ другой. Дикій дефилей раскрылъ свой зѣвъ, потомъ пошелъ въ сторону и замкнулся, теряясь между обоими крѣпкими стѣнами въ тысячу футъ вышиною, несущими на своей вершинѣ двѣ синеватыя пирамиды, которыя поднимались далеко за снѣжную линію. Это былъ страшный порталъ на сцену смертельныхъ мученій и агоніи земли! — Мое напряженное зрѣніе повидимому читало надъ его входомъ, озареннымъ золотистымъ свѣтомъ октябрьскаго солнца, надпись изъ слѣдующихъ словъ Данта:

«Per mi si vo tra la perduta gente;

Lasciate ogni speraoza voi, ch’entrate!»

— Мы здѣсь наконецъ, сказалъ Брентъ, сдерживая дыханіе. — Нaконецъ мы у Люггернельскаго ущелья, — еще часъ, и мы будемъ у источниковъ, — если только выдержатъ лошади и если мы въ состояніи будемъ промчаться съ прежней скоростью по ужасной дорогѣ. Мой Помпсъ начинаетъ терять силы. Быть можетъ, вода подкрѣпитъ его. А твой Фулано?

— Фулано утверждаетъ, что онъ еще не начиналъ показывать своихъ достоинствъ. Въ случаѣ неудачи, я возьму тебя къ себѣ.

Армстронгъ не сказалъ ничего, и только съ видомъ нетерпѣнія показалъ на ущелье. При этомъ жестѣ, тощая бѣлая лошадь его ускорила свой шагъ. Она казалась неутомимой машиной, безъ плоти и крови, — существомъ, подобнымъ своему господину, у котораго жизнь и дѣйствіи сосредоточивались въ одной только цѣли.

Слѣдуя за нашимъ вожатымъ, мы вступили въ ущелье.

ГЛАВА XX.

КОНЬ.

Да, Джонъ Брентъ справедливо назвалъ Люггернельское ущелье чудомъ нашего материка.

Я хорошо припоминаю его, хотя и видѣлъ его только разъ. Эти величественныя сцены природы дѣлаютъ сильное нападеніе на душу, все равно хочетъ ли она этого, или нѣтъ, борются съ положительнымъ или отрицательнымъ сопротивленіемъ, и наконецъ одерживаютъ верхъ и господствуютъ надъ воображеніемъ. Мнѣ казалось въ то время, что я не замѣчалъ ни страшныхъ пропастей, ни поразительныхъ разщелинъ, ни великолѣпныхъ утесовъ Люггернельскаго ущелья. Я долженъ былъ не любоваться ими, но смотрѣть, какъ говорится, въ оба и ѣхать по тяжелой дорогѣ, — что, конечно, я и дѣлалъ.

А между тѣмъ я припоминаю это ущелье и такъ ясно, какъ будто разсматривалъ его на каждомъ шагу; — вмѣстѣ съ воспоминаніемъ объ этой страшной разщелинѣ соединяется и воспоминаніе о трехъ мужчинахъ съ серьезными лицами — одно изъ нихъ мертвенно-блѣдное и съ окровавленной повязкой, — всѣ трое ѣхали ровнымъ галопомъ, съ цѣлью спасти и отмстить.

А страшная была ѣзда по этому ущелью! Тутъ вы встрѣчали мостовую изъ скользкой полированной скалы; обширныя пространства изъ крупнаго въ безпорядкѣ разбросаннаго камня, — баррикады изъ валуновъ, изъ скалъ, отпавшихъ отъ горы со временъ незапамятныхъ, когда не существовало еще расы, занимающейся прокладкою дорогъ; трещины, куда легко могла попасть неосторожная нога, — широкія пропасти, куда могла ввалиться робкая лошадь или куда могъ бы втащить ее не менѣе робкій наѣздникъ. Да, — страшная ѣзда! Это была дорога, по которой спокойный путешественникъ потянулся бы шагъ за шагомъ и благодарилъ бы судьбу, если бы каждый часъ подвигалъ его благополучно на милю впередъ.

Ужасная ѣзда! Надо быть сумасшедшими, чтобы ѣхать такъ, какъ ѣхали мы! Съ каждымъ моментомъ нужно было ждать, что человѣкъ или лошадь разобьются въ дребезги. Но человѣкъ и лошадь только тогда узнаютъ, что въ состояніи сдѣлать они, когда рѣшатся это сдѣлать и сдѣлаютъ. Мы продолжали скакать съ прежнимъ сумасшествіемъ, которое становилось еще сильнѣе. Сердце обливалось кровью на каждомъ шагу.

Ни хлыстъ, ни шпоры не употреблялись въ дѣло. Наши лошади составляли часть насъ самихъ. Пока мы могли ѣхать, могли и онѣ. Послѣ водопоя онѣ какъ будто ожили. Въ тѣнистомъ ущельѣ вечеръ, повидимому, начался ранѣе обыкновеннаго. Знойный полуденный воздухъ освѣжался вѣтеркомъ, дувшимъ сквозь ущелье. Лошади и ихъ наѣздники чувствовали себя бодрѣе и веселѣе выполняли свой трудъ; — при такой ѣздѣ, какъ эта, и человѣкъ и лошадь должны были думать вмѣстѣ и двигаться вмѣстѣ, — глазъ и рука наѣздника должны были выбирать мѣсто и направленіе, также смѣло и рѣшительно, какъ смѣло и рѣшительно долженъ былъ конь исполнять его приказанія. Надъ головами нашими разстилалось голубое небо, — на вершинахъ утесовъ, высившихся по бокамъ, отражались багровые лучи заходящаго солнца, впереди открылось синеватое отверстіе, — выходъ изъ ущелья. Становилось уже поздно; это были послѣднія минуты. Но все-таки мы должны были спасти несчастную дѣвушку.

— Да, — откликались намъ наши сердца: — мы должны снасти ее.

Къ концу ущелья потянулось изсякшее русло источника. Оно направлялось по прихоти воды, не прямо, но сильная струя воды, какъ кокетливая женщина, обгибала представлявшееся ей непріятное препятствіе, заставляла угрюмо смотрѣть на себя обойденную скалу и шумно и дико зигзагами вырывалась на просторъ долины. Этотъ извилистый путь приводилъ насъ въ смущеніе, а главное отнималъ драгоцѣнное время; мы должны были перескакивать черезъ преграды, пересѣкавшія намъ дорогу. Теперь каждая секунда была дороже столѣтія. Мы видѣли свѣжіе слѣды лошадей. Мы не хотѣли тянуться по нимъ. Мы должны были скакать черезъ встрѣчные каменья.

Бѣдный Помпсъ!

Какъ благородно онъ везъ своего господина! Оставалось еще нѣсколько миль! Какъ прекрасно держался онъ въ этой погонѣ! нельзя было не восхищаться имъ передъ порогомъ смерти.

Брентъ приподнялъ его на прыжокъ черезъ русло.

Его заднія ноги поскользнули по граниту, отшлифованному временемъ, и онъ упалъ. Онъ скатился футъ на двѣнадцать внизъ по грубымъ валунамъ. Въ моментъ паденія Брентъ выскочилъ изъ сѣдла и уже стоялъ передъ нимъ, чтобы поднять его.

Но нѣтъ, ему не суждено было встать. Обѣ переднія ноги его были переломлены въ колѣняхъ. Онъ лежалъ опершись колѣнями въ камни, на которые упалъ.

Брентъ простоналъ. Изъ широкой груди Помпса вырвался страшный, пронзительный визгъ и повторился высоко надъ нашими головами, въ скалахъ, на которыхъ покоились багровые лучи заходящаго солнца.

Тяжело поднять руку и въ какомъ нибудь крайнемъ случаѣ убить храбраго и вѣрнаго коня, служившаго для любящаго господина половиною его собственнаго самого себя, но еще тяжелѣе слышать его вопль въ подобномъ бѣдствіи. Брентъ вытащилъ пистолетъ, чтобы положить конецъ страданіямъ несчастнаго Помпса.

Въ этотъ моментъ Армстронгъ спрыгнулъ и схватилъ Брента за руку.

— Остановитесь! сказалъ онъ своимъ хриплымъ шопотомъ.

Армстронгъ, какъ и уже сказалъ, не произнесъ ни слова во все время погони. Мои нервы были до такой степени напряжены, что этотъ чисто замогильный шопотъ прозвучалъ для меня, какъ шипящій визгъ самой смерти, какъ поражающее ужасомъ восклицаніе неумолимаго и торжествующаго мщенія. Мнѣ казалось, что я слышалъ его отголоски, которые поднимались кверху, образовали изъ себя потокъ грубаго рева и разливались по расщелинамъ высившихся скалъ.

— Остановитесь! прошепталъ Армстронгъ. — Не стрѣляйте! Насъ услышатъ. Возьмите мой ножъ!

И онъ подалъ ножъ моему другу.

Брентъ не рѣшился нанести ударъ. И въ самомъ дѣлѣ, могъ ли онъ обагрить руку кровью своего вѣрнаго слуги?

Помпсъ провизжалъ еще разъ.

Армстронгъ выхватилъ ножъ и провелъ имъ по горлу безногаго коня.

Несчастный Помпсъ! Помпсъ повалился безъ стона. Благородный мученикъ праваго геройскаго подвига!

Я перенялъ ножъ и перерѣзалъ у Фулано подпругу. Тяжелое калифорнское сѣдло съ сверткомъ одѣялъ упало на землю. Кстати, я обрѣзалъ и шпоры. Они ни разу еще не дотронулись до боковъ Фулано, который стоялъ подлѣ меня спокойно, но съ нетерпѣніемъ ждалъ минуты, когда ему прикажутъ тронуться съ мѣста.

— Теперь, Брентъ, прошепталъ я: — садись за мной! я прошепталъ потому, что кругомъ насъ витало присутствіе смерти.

Я вскочилъ на Фулано. Брентъ помѣстился сзади. Я былъ высокъ, но для ѣзды довольно легокъ. Брентъ, хотя и имѣлъ формы атлета, но едва ли былъ тяжелѣе меня.

Все время, пока мы усаживались, Фулано стоялъ смирно.

Наконецъ онъ помчался изъ ущелья.

Здѣсь-то онъ и показалъ весь запасъ своей силы, всю неутомимость своего духа; здѣсь его копыто ударяло вѣрно и сильно, какъ громовая стрѣла, здѣсь обнаружилась судорожная агонія, побуждавшая мчаться быстрѣе и быстрѣе, здѣсь выполнялось большое обѣщаніе, его сердце билось равномѣрно съ моимъ, онъ жилъ для меня. Благородный Фулано!

Я ѣхалъ съ трензелемъ, но держалъ его совершенно свободно. Я не натягивалъ его, не правилъ имъ. Фулано все это видѣлъ, все зналъ. Онъ все дѣлалъ самъ.

Мы сидѣли крѣпко, прильнувъ къ Фулано, какъ могли, какъ было должно. Вихремъ несся Фулано; стукъ его копытъ ровно раздавался по бокамъ ущелья.

Армстронгъ скакалъ за нами; тощая бѣлая лошадь его старалась соревновать своему вожатому. Вскорѣ, однако, мы оставили ихъ позади въ извилинахъ ущелья. Никакая лошадь не въ состояніи была бы держаться за моимъ воронымъ въ этомъ бѣшеномъ галопѣ.

По скользкому граниту, по усыпанному неровнымъ камнемъ руслу источника, черезъ самое русло, съ его берега и на берегъ, черезъ природныя баррикады Фулано мчался и мчался, ничего не страшась, ни передъ чѣмъ не останавливаясь.

Вся эта погоня показалась мнѣ моментомъ, показалась — вѣчностью, когда Брентъ, подъ звукъ копытъ Фулано, прошепталъ мнѣ на ухо.

— Наконецъ мы на мѣстѣ.

Утесы раздвинулись вправо и влѣво. Я увидѣлъ лѣсистую прогалину. Передо мной мелькнулъ блескъ бѣжавшей воды.

Фулано несся неудержимо!

Вотъ и они — убійцы.

Только минута, какъ они прибыли.

Похищенная жертва была еще привязана къ мулу, носившему тавро А. А.

Моркеръ слѣзалъ съ коня.

Ларрапъ сидѣлъ еще и загонялъ другихъ животныхъ, которыя, разбѣжались кормиться.

Тотъ и другой заслышали ступъ лошадиныхъ копытъ и увидѣли насъ въ тотъ моментъ, когда мы показались въ прогалинѣ.

Обѣ мои руки были заняты уздой.

Брентъ одной рукой обхватилъ мою талію, — другой взялся за пистолетъ.

Моркеръ увидѣвъ насъ первымъ. Онъ выхватилъ револьверъ и выстрѣлилъ.

Брентъ сдѣлалъ судорожное движеніе. Его рука, державшая пистолетъ, повисла.

Убійца не успѣлъ еще взвести курка, какъ Фулано налетѣлъ на него!

Онъ былъ сбитъ съ ногъ, разбитъ, придавленъ къ травѣ, — былъ задавленъ, уничтоженъ.

Мы освободились отъ рукопашной схватки.

Но гдѣ же другой разбойникъ?

Подлый трусъ, не сдѣлавъ даже выстрѣла, стремглавъ полетѣлъ на плосколобомъ конѣ Армстронга обратно въ ущелье, изъ котораго мы только что выбрались.

Мы воротились къ Моркеру.

Фулано сдѣлалъ нѣсколько прыжковъ, остановился какъ вкопанный и задрожалъ. По что сдѣлалось съ этимъ человѣкомъ?

Копыто Фулано раздробило весь черепъ; кровь хлынула изъ рта; ребра были переломаны; все тѣло представляло исковерканный, обезображенный трупъ.

Когда мы приподняли его, онъ вздохнулъ только разъ.

Потомъ лицо его приняло спокойный дѣтскій видъ, — тотъ хорошо знакомый видъ, которымъ изнеможенное тѣло выражаетъ благодарность отсутствію мятежной души. Моркеръ былъ убитъ.

Не мы, а Фулано былъ его палачемъ. На немъ, а не на насъ, осталось кровавое пятно.

ГЛАВА XXI.

ЛЮГГЕРВИЛЬСКІЕ ИСТОЧНИКИ.

— Я раненъ, — произнесъ Брентъ, и въ обморокѣ упалъ на траву.

Къ кому же прежде всего спѣшить на помощь? Къ миссъ Клитро, или къ другу, который, быть можетъ, убитъ изъ-за нея?

— Къ ней! къ ней! простоналъ Брентъ.

Я отвязалъ ее. Я не могъ выговорить слова сожалѣнія. Она хотѣла что-то сказать, но ея губы только шевелились. Ола не могла перемѣнить своего взгляда. Въ продолжительномъ усиліи освободиться, всѣ нервы ея отвердѣли и она не могла еще смягчиться даже на столько, чтобы принять мои услуги съ улыбкой благодарности. Она была варварски привязана къ неуклюжему сѣдлу съ грубо набросанными на него одѣялами. Но все-таки ужасъ не лишилъ ее разсудка; пытка не истерзала ее, страхъ худшаго не убилъ ее. По прежнему она была непоколебима. По прежнему она повелѣвала судьбой своими кроткими, спокойными, сѣрыми глазами съ фіолетовымъ оттѣнкомъ.

Я перенесъ ее на нѣсколько шаговъ къ окраинѣ игриваго источника, вырывавшагося изъ-подъ скалы, и оставилъ ее тамъ природѣ, этому самому доброму, внимательному и опытному врачу.

Потомъ я взялъ кружку блестящей воды и поднесъ ее моему другу, моему брату.

— Теперь я могу умереть, — сказалъ онъ слабымъ голосомъ.

— Ты не долженъ умирать. Ты выигралъ право на жизнь. Мужайся, мой другъ. Выпей воды!

И въ этомъ очаровательномъ мѣстѣ, въ этой волшебной странѣ искрящихся фонтановъ, я далъ этому благороднѣйшему товарищу нѣсколько глотковъ освѣжающей влаги. Избавленная миссъ Клитро приползла къ намъ по травѣ и стала на колѣни. Фулано, все еще тяжело дышавшій послѣ мужественнаго галопа, опустилъ надъ этой группой голову. Картина, которую я никогда не забуду!

Кто же скажетъ, что храбрости болѣе не существуетъ? Кто рѣшится сказать, что дни рыцарства давно миновали?

Брентъ былъ сильно, но не опасно раненъ. Пуля грубо распорола мускулы верхней части руки и остановилась въ плечѣ. Рана тяжелая; кости, впрочемъ, не были повреждены. Если бы ему скорѣе покой и медицинская помощь! — Но если же онъ не получитъ ни того, ни другой, послѣ этого лихорадочнаго дни, послѣ томительнаго безпокойства, сопроводившаго нашу сомнительную погоню, — если онъ не получитъ?

Элленъ Клитро ожила на минуту, увидѣвъ, что тутъ понадобится ея попеченіе. Она сейчасъ же вызвалась принять на себя обязанности няньки. Я охотно уступилъ ей свое мѣсто подлѣ друга. Утоливъ боль раны нѣжной перевязкой, она забыла свое собственное изнеможеніе.

Брентъ взглянулъ на меня и улыбнулся съ полнымъ самодовольствіемъ.

— Гдѣ же мой отецъ? спросила Элленъ нерѣшительнымъ тономъ, какъ будто страшась услышать отвѣтъ.

— Внѣ всякой опасности! сказалъ я. — Свободенъ отъ мормоновъ и дожидается васъ у нашего друга.

По щекамъ ея покатились слезы. Она дѣятельно занималась перевязкою раны. Кругомъ насъ господствовала глубокая тишина за исключеніемъ пріятнаго журчанья источниковъ; какъ вдругъ въ дефилеѣ мы услышали выстрѣлъ.

Рѣзкій пистолетный выстрѣлъ вылетѣлъ изъ узкаго ущелья, преслѣдуемый своимъ собственнымъ гремящимъ эхо. Эти величественныя старыя стѣны ущелья, которыя въ теченіе долгихъ безмятежныхъ тысячелѣтій наблюдали другъ на другѣ поочередно смѣнявшіеся солнечный свѣтъ и тѣнь, стѣны, позлащенныя блескомъ нескончаемаго числа проведенныхъ на нихъ весеннихъ и лѣтнихъ временъ года, испещренныя по своей пурпуровой поверхности пятнами сѣраго моха и гирляндами разноцвѣтныхъ ползучихъ растеній, — стѣны, внушающія благоговѣніе среди глубокой тишины, нарушаемой только шумомъ зимнихъ потоковъ, жужжаніемъ лѣтнихъ вѣтровъ, или ревомъ налетающихъ бурь, — эти безмолвныя стѣны, отмѣченныя нескончаемымъ рядомъ вѣковъ, изображающихъ вѣрную лѣтопись творчества Божія, — вдругъ подняли свои негодующіе голоса, когда раздавшійся внутри ихъ выстрѣлъ провозгласилъ имъ о нескончаемой враждѣ человѣка къ человѣку, и соединясь въ одинъ громкій ревъ, отогнали отъ себя этотъ звукъ, ясно говорившій о совершившемся убійствѣ. Рѣзкій отголосокъ выстрѣла вылетѣлъ изъ ущелья на тихую долину, гдѣ молоденькая дѣвушка на колѣняхъ исполнила долгъ состраданія, и такъ, смѣшавшись съ журчаньемъ источниковъ, утратилъ свой мстительный тонъ. Замолкло въ ущельѣ и негодующее эхо, постепенно переходя изъ одной разщелины въ другую и оканчиваясь тихимъ шопотомъ. И вотъ снова все притихло, за исключеніемъ потоковъ, игриво бѣжавшихъ въ долину, которая, подъ лучами заходящаго солнца теплаго октябрьскаго вечера, начинала покрываться золотисто-фіолетовымъ туманомъ.

Услышавъ выстрѣлъ, я вскочилъ на ноги и обратился весь въ слухъ. Въ ущельѣ было двое: кто изъ нихъ остался въ живыхъ и кого поразила пуля?

Спустя нѣсколько секундъ, я услышалъ стукъ лошадиныхъ копытъ, и вслѣдъ за тѣмъ въ отверстіи ущелья показался Армстронгъ. Тощая бѣлая лошадь его скакала тѣмъ мирнымъ, беззаботнымъ галопомъ, который я наблюдалъ въ теченіе цѣлаго дня. Армстронгъ казался настоящей машиной, — какъ будто не ему, а его коню суждено было выполнить опредѣленіе судьбы. Украденный Даррапомъ копь бѣжалъ подлѣ своего господина.

Армстронгъ взглянулъ на искаженный трупъ Моркера.

— Значитъ, оба, прошепталъ онъ. — Другой былъ посланъ прямо на меня, чтобы изъ моихъ рукъ принять свою смерть. Я заранѣе зналъ, что это такъ я будетъ. Онъ поскакалъ въ ущелье. Его пистолетъ сдѣлалъ осѣчку, но мой не знавалъ ничего подобнаго. Взгляните сюда.

И Армстронгъ указалъ мнѣ на сѣдло, гдѣ привѣшенъ былъ отвратительнѣйшій предметъ, на которомъ когда либо останавливался человѣческій взглядъ, — кожа съ человѣческаго черепа. — Кровью облилось мое сердце.

— Стыдитесь! сказалъ я. — Неужели, показывая подобную вещь въ присутствіи женщины, вы еще считаете себя человѣкомъ?

— Сдирать кожу съ человѣка — скверно, — я это знаю, — сказалъ Армстронгъ. — Не думаю, чтобы братъ Билль рѣшился на это, — но я сдѣлался настоящимъ звѣремъ, когда увидѣлъ эту жирную, гадкую тварь и вспомнилъ о братѣ, съ его доброй, широкой душой, который не только никого не обидѣлъ дурнымъ словомъ, но въ случаѣ надобности никому не отказывалъ въ долларахъ. Ну хорошо, хорошо; — ужь если вы такъ говорите, то я брошу эту гадкую вещь.

— Помогите мнѣ оттащить этотъ трупъ въ сторону, и мы похоронимъ его вмѣстѣ съ кускомъ кожи его товарища, сказалъ я.

Мы похоронили его у самаго входа въ ущелье подъ грудой каменьевъ.

— Богъ да проститъ ихъ обоихъ, сказалъ я, бросая послѣдній камень: — да проститъ ихъ, несмотря на то, что это были звѣри, а не люди.

— Да, — это были звѣри, — сказалъ Армстронгъ: — но ваше дѣло, кажется, уладилось. Я полагаю, вашъ товарищъ и вы очень рады, что вырвали ту дѣвушку изъ мормонскаго лагеря, хоть это стоило ему лошади, а вамъ обоимъ цѣлаго дня лихорадочной дрожи. Я еще не видывалъ, чтобы люди скакали такъ отчаянно и имѣли такой волчій видъ; — вѣрно сердца ваши были сильно затронуты.

— Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ я, скорѣе размышляя, нежели отвѣчая моему спутнику: — эта звѣрская сила заставила насъ совершить подвигъ, на который не могла подвигнуть любовь. Судьба повидимому дѣйствовала звѣремъ противъ звѣря, чтобы между ними стала любовь и одержала побѣду. Дѣвушка спасена; но ея обожатель, сохранивъ ея жизнь, быть можетъ, лишился своей собственной.

— Взгляните сюда, сказалъ Армстронгъ: — часть этого принадлежитъ вамъ.

И онъ показалъ денежный поясъ, который вмѣстѣ съ ножомъ и пистолетомъ снялъ съ убитаго.

— Половина награбленнаго этимъ человѣкомъ и его товарищемъ принадлежитъ вамъ.

Кажется, что я принялъ видъ отвращенія; но я припомнилъ при этомъ, что мнѣ случалось видѣть дамъ, которыя носили броши изъ золота, сорваннаго ихъ любимыми героями съ мертвыхъ труповъ на полѣ битвы, носили шали на плечахъ, награбленный въ Дэли, дамъ, которыя готовы упасть въ обморокъ при видѣ убитаго червяка.

— Я не разборчивъ, продолжалъ Армстронгъ. — Въ ихъ поясахъ заключаются деньги мои собственныя и моего брата. Я пересчитаю ихъ, и потомъ, если вы не согласитесь взять свою долю, передамъ остальное отцу этой дѣвушки. Я давича догадался, что старшина мормоновъ рѣшился обобрать этого старика. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что большая часть денегъ, которыя Сиззумъ проигралъ вчера этимъ разбойникамъ, принадлежала несчастному старику. Поэтому необходимо возвратить ихъ.

Я согласился съ справедливостью такого замѣчанія.

— Теперь, сказалъ Армстронгъ послѣ непродолжительнаго молчанія: — вамъ нужно оставаться при вашемъ другѣ и дѣвушкѣ, а я возьму одного изъ вьючныхъ муловъ и еще засвѣтло привезу вамъ ваши сѣдла. Тяжело, больно тяжело было потерять темно-сѣраго; но я вамъ скажу, что вашъ вороной замѣнитъ двоихъ. Вотъ ужь истинно конь, — кажется, нарочно и созданъ для того, чтобы скакать, не зная усталости, спасать и убивать. Послушайте, я съ малолѣтства развожу четвероногихъ и торгую ими, но признаюсь, никогда еще не видывалъ настоящаго коня, до той минуты, когда вашъ вороной помчался, неся на себѣ васъ обоихъ.

И Армстронгъ снова отправился въ ущелье. Съ той минуты, какъ кончилось мщеніе, онъ сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Въ этихъ дикихъ мѣстахъ vendetta заступаетъ мѣсто правосудія, становится истиннымъ правосудіемъ. Исполнивъ суровый долгъ, Армстронгъ снова сдѣлался добрымъ простосердечнымъ товарищемъ, какимъ создала его природа, онъ представлялъ собою типъ класса между піонеромъ и колонистомъ, типъ сильнаго, отважнаго, полезнаго класса. Причины, по которымъ изъ нашего Вашингтона сдѣлался такой мужественный и благородный вождь, нужно приписать единственно воспитанію его въ грубыхъ обычаяхъ этого класса.

Я воротился къ моимъ друзьямъ.

Въ сторонѣ отъ грознаго ущелья, смягчаемая оттѣнками наступавшихъ сумерекъ, сцена нашего лагеря казалась вдвойнѣ плѣнительною и почти домашнею. Источники, числомъ до пяти или шести, и одинъ изъ нихъ съ тянущейся полосой горячаго пара, — бойко стремились по рѣзко выдающимся окраинамъ скалъ. Вся мѣстность была покрыта травой зеленой, нѣжной, служившей для взора очарованіемъ и отдыхомъ, особливо послѣ продолжительнаго напряженія его на изсохшія степи. Дикія животныя, ежедневно прибѣгавшія сюда для утоленія жажды и, быть можетъ, для наслажденія такимъ упоительнымъ напиткомъ, какой доставлялъ шампанскій источникъ, — общипали траву такъ ровно и гладко, какъ будто по ней постоянно проходила рука искуснаго садовника. Двѣ высокія ели по ту и другую сторону источниковъ казались двумя столбами, подпиравшими пирамиду, изъ подъ которой источники брали начало. Нѣсколько вѣтокъ вьющихся растеній, сорванныхъ и выброшенныхъ изъ расщелинъ, прильнули и повисли на темной зелени этихъ двухъ близнецовъ, и теперь, окрашенныя осенью ихъ листья, качаясь на вѣтвяхъ, казались налетѣвшими птицами. За исключеніемъ тѣхъ двухъ елей, почти прильнувшихъ къ скаламъ, все пространство около источниковъ было чисто отъ всякихъ другихъ растеній, кромѣ травы. Ниже, источники терялись въ зеленой чащѣ кустарниковъ, въ отдаленномъ концѣ которыхъ высились большіе тополи и одно какое-то незнакомое высокое дерево, похожее на плакучую иву, видъ которой здѣсь былъ также страненъ, какъ и видъ очаровательной, нѣжной женщины, которую судьба забросила сюда какъ будто для того, чтобы придать достоинство и грацію этому мѣсту. Эта странная ива невольно пробуждала въ душѣ моей множество воспоминаній о родинѣ, о тѣхъ раннихъ юношескихъ дняхъ, когда Брентъ и я искали отдыха подъ тѣнью вязовъ Берклейской коллегіи или бродили по крытымъ вязовымъ аллеямъ хорошенькаго городка, живописно разбросаннаго вокругъ коллегіи. Въ тѣ свѣтлые дни, когда его еще не постигло горе, а меня — суровая нужда, мы, соединенные узами братской дружбы, учили другъ друга уваженію къ женщинамъ и научились мечтать о возвышенной любви, о томъ времени, когда намъ придется совершить рыцарскій подвигъ, защищая женщину съ геройской душой. Его время пришло. И теперь могло еще случиться, что раненый рыцарь никогда не узнаетъ своей дамы, не узнаетъ, какъ онъ любилъ и былъ любимъ; могло случиться, что въ ея прикосновеніи къ нему онъ не испытаетъ ничего, кромѣ признательности и обыкновенной любви къ ближнему; могло случиться, что его прекрасная жизнь изсякнетъ въ горячечномъ бреду отъ его тяжелой раны, и будетъ чужда спокойной радости въ то время, когда полное блаженство взаимной любви составляло его неотъемлемое право.

Лошади и мулы во все это время оставались почти забытыми. Они все еще были не разсѣдланы. Бодрый Фулано пробрался къ водѣ и теперь наслаждался, хотя и коротенькой, но сочной травой при окраинахъ шампанскаго источника. Газы этого источника заставляли его безпрестанно фыркать. Кушай, Фулано! мой добрый, мой храбрый Фулано! Это мѣсто стоитъ того, чтобы проскакать къ нему, не имѣя корма въ теченіе цѣлаго дня. Да не падетъ на твою безупречную жизнь пятно этого кроваваго дня!

Брентъ лежалъ подъ елями и дремалъ отъ усталости, реакціи и потери крови. Миссъ Клитро сидѣла подлѣ него и наблюдала за нимъ. Это слабое существо одарено было чрезвычайнымъ запасомъ жизненности. Счастіе освобожденія внезапно возбудило въ ней снова всѣ жизненныя силы. Когда она встала, чтобы встрѣтить меня, въ глазахъ ея горѣлъ огонь и щеки были покрыты румянцемъ. Вся ея душа пришла въ движеніе и въ улыбкѣ высказывалась вся глубина ея признательности.

— Мой добрый другъ, сказала она, и послѣ непродолжительной паузы прибавила сквозь слезы: — Богъ не оставитъ васъ за вашъ героизмъ!

— Слава Богу! сказалъ я. — Мы были какъ-то странно избраны и посланы сюда, — вы изъ Англіи, мой другъ, я и Фулано, герой этого дня, съ береговъ Тихаго океана.

— Послѣ продолжительнаго тягостнаго путешествія съ моимъ бѣднымъ, заблудшимъ отцомъ, все это показалось бы романомъ, если бы не смертельный ужасъ…

— Смертельный ужасъ, — дѣйствительно!

— Но одинъ только ужасъ! и румянецъ дѣвственной благодарности сильнѣе прежняго заигралъ на ея лицѣ. — За исключеніемъ одного момента, когда я сдернула съ себя повязку и крикнула, въ то время, какъ меня увозили изъ лагеря, — эти люди обходились со мной довольно внимательно. Они останавливались только разъ, чтобы вырыть колодецъ въ пескѣ рѣчнаго русла. Изъ ихъ разговора я узнала, что ночью они дѣлали попытку украсть вашихъ лошадей, но она не удалась, и всю дорогу они страшились не столько васъ, сколько мистера Брента, что онъ бросится за ними въ погоню. Поэтому они все время гнали, что есть духу. Они полагали, что когда узнаютъ о моемъ похищеніи, тогда кто бы ни пустился въ погоню, потеряетъ время, направивъ свои поиски по дорогѣ эмигрантовъ, къ востоку.

— Это могло бы случиться и съ нами, мы уже ѣхали по той дорогѣ съ отчаяніемъ, что ничѣмъ не могли помочь вамъ… И я въ немногихъ словахъ передалъ ей о событіяхъ утра.

— Меня все время поддерживала надежда на вашу помощь. Послѣ того, что вашъ другъ сказалъ мнѣ вчера вечеромъ, я знала, что онъ не покинулъ бы меня, лишь бы только у него достало силы дѣйствовать.

Сказавъ это, миссъ Клитро бросила на спящаго взглядъ невыразимой нѣжности, — взглядъ, котораго было достаточно, чтобы отплатить имъ за тысячу ранъ.

— Вы подняли мою перчатку? спросила она.

— Ее поднялъ Брентъ. Она увѣрила насъ, что мы напали на слѣдъ. О, если бы вы видѣли его, нашего милаго вожатаго, въ ту минуту, когда онъ убѣдился, что мы но сбились съ пути!

Я продолжалъ разсказъ нашей погони, — убаюкивавшее журчанье источниковъ въ тишинѣ сгущавшихся сумерекъ сообщало особенную мягкость моимъ словамъ. Когда я дошелъ до послѣдняго дикаго порыва Фулано и разсказалъ, какимъ образомъ геройскій прыжокъ завершилъ его доблестное рвеніе цѣлаго дня, миссъ Клитро забыла усталость, вскочила на ноги и побѣжала къ этому благородному товарищу на окраину источника, гдѣ онъ наслаждался сочной травой.

Она обвила руками его шею и склонила на плечо его свою голову. Пряди ея черныхъ вьющихся волосъ смѣшались съ гривой Фулано.

Но вдругъ миссъ Клитро вѣроятно почувствовала, что ея ласки, расточаемыя лошади, могли подать идею господину этой лошади, что онъ недостоинъ подобной награды. Она воротилась къ моему другу. Подъ вліяніемъ боли отъ раны, Брентъ слегка пошевелился. Миссъ Клитро ухаживала за нимъ со всею нѣжностью; но въ ея манерахъ проглядывала скромность, становившая между нимъ и ею стѣну деликатнаго декорума. И въ самомъ дѣлѣ съ самаго начала нашего знакомства и теперь, при этой встрѣчѣ, она какъ-то отдалялась отъ Брента и свободно приближалась ко мнѣ. Ея нѣжный инстинктъ отличалъ брата отъ любовника.

Наконецъ воротился и Армстронгъ.

Увидѣвъ, что лошадь его брата кормится съ другими, онъ заплакалъ, какъ дитя.

Это сильно тронуло меня и миссъ Клитро.

— Дома у меня, въ Умпквѣ, тоже есть дочь, сказалъ Армстронгъ, обращаясь къ миссъ Клитро: — такого же роста, какъ вы, и пожалуй однихъ съ вами лѣтъ. Ее зовутъ Элленъ.

— И меня зовутъ Элленъ.

— Это очень мило. Значитъ, на время я могу заступить для васъ мѣсто отца. Я понимаю лучше молодыхъ людей, въ чемъ должна нуждаться дѣвушка при затруднительномъ положеніи.

Въ знакъ искренней признательности за такое предложеніе, Элленъ Клитро подала Армстронгу руку. Съ этой минуты въ нашей партіи онъ сдѣлался родительскимъ элементомъ, — онъ защищалъ ее, а она смягчала его суровость.

Мы развели лагерный огонь и съ удовольствіемъ сѣли за ужинъ. Не будь безпокойныхъ движеній Брента и невольныхъ его стоновъ, мы бы совершенно забыли о кровавыхъ событіяхъ дня. Подъ гостепріимными елями мы, съ помощію одѣялъ, уложили раненаго такъ спокойно, какъ только было возможно. Если ему уже суждено было захворать, то едва ли бы нашелъ онъ госпиталь лучше этого пріюта на чистомъ открытомъ воздухѣ; и ужь конечно нигдѣ бы не нашелъ такой сердобольной няньки, какъ миссъ Клитро. Для нея Армстронгъ и я устроили изъ кустарника маленькій шалашъ.

Послѣ всего этого онъ и я остались караулить нашъ лагерь, и караулить подъ свѣтлымъ, усыпаннымъ миріадами звѣздъ небомъ.

Но все равно, спали ли мы или бодрствовали, наши души и наши тѣла благодарили Бога за эту тишину, за это невозмутимое спокойствіе ночи, послѣ ужаса, опасной ѣзды и наконецъ битвы минувшаго мятежнаго дня.

ГЛАВА XXII.

ШАМПАНСКОЕ.

Какъ крѣпко я спалъ въ часъ наступившаго отдыха, послѣ нашей великой побѣды, — побѣды, одержанной бодростью надъ пространствомъ, надеждой надъ временемъ, любовью надъ звѣрствомъ, небесными силами надъ силами ада.

Послѣ сладкихъ послѣднихъ утреннихъ грезъ, я вскочилъ на ноги съ свѣжими силами, которыхъ было достаточно для меня и для моего раненаго друга. Я чувствовалъ, что могъ бы нести двойную отвѣтственность, какъ Фулано несъ на себѣ вчера двойную тяжесть. Богъ благословилъ меня силой и мужествомъ. Мое тѣло всегда было настоящей машиной для моихъ умственныхъ работъ, если таковыя случались, и никогда еще не было такой совершеннѣйшей машиной во всѣхъ своихъ частяхъ, какъ въ это памятное утро на Люггернельскихъ источникахъ.

Впрочемъ, еслибы я не проснулся оживленнымъ съ головы до ногъ, во всѣхъ мускулахъ, въ нервахъ, въ головѣ, то люггернельскій источникъ шампанскаго непремѣнно сообщилъ бы мнѣ новую жизнь.

Шампанское Реймса и Эпернэ — дрянь передъ шампанскимъ изъ этого источника!

Прочь отъ меня вдова Клико, устарѣлая Геба! Прочь съ твоимъ подслащеннымъ, газоноснымъ, охмѣляющимъ, закупореннымъ, затянутымъ проволокой, вырывающимъ пробки произведеніемъ! Когда нибудь, за обѣдомъ въ скучномъ обществѣ и вспомню о тебѣ и отравлю себя твоимъ виномъ, сдѣлаю это для того, чтобы оставаться глухимъ къ голосу той вульгарной женщины, на жертву которой обречетъ меня какая нибудь фатальная хозяйка дома. Но теперь прочь всякая мысль о шампанскомъ, даже о томъ, которое вдова Клико бережетъ для себя на тѣ минуты, когда «вдовство» покажется ей плачевнѣе обыкновеннаго, — прочь, и не смѣй смѣшиваться съ моими воспоминаніями о люггернельскомъ источникѣ.

Можетъ ли сравняться съ нимъ какое либо шампанское! Скорѣе Сатира можно сравнить съ Гиперіономъ; луну театральныхъ декорацій съ луной, украшающей небо; персикъ Стараго Свѣта съ персикомъ Нью-Джерзея; демократическую платформу съ деклараціей независимости; жмущіе ногу, лакированные сапоги съ сандаліями Юпитера; Фаустину съ Шарлоттой Кордэ, — все грубое, испорченное и подложное съ прекраснымъ, свѣжимъ и истиннымъ.

О, бѣдный Киссингенъ! Увы, неблаговонная Шарона! Увы обветшалая Саратога! Ишабодъ! Прощайте всѣ, всѣ, лишь только свѣтъ узнаетъ о достоинствахъ Люггернеля.

Но когда — о fortunatus nimium — свѣтъ приметъ во владѣніе эту новую часть своего наслѣдства, когда Люггернель прославится и берега его украсятся модой, — когда джентльмены, лучшіе сливки общества слѣдующаго полустолѣтія, будутъ подавать своимъ дамамъ люггернельскій нектаръ, — имъ не удастся уже увидѣть тамъ такой прелестной женщины по наружности и по душѣ, какой я прислуживалъ въ то утро. И между героями-джентльменами предстоящаго, болѣе зрѣлаго времени, я не въ состояніи представить себѣ такого, который бы своими достоинствами и своей рыцарской любезностью превзошелъ моего друга Брента, теперь, къ сожалѣнію, не гарцующаго на копѣ, но раненнаго и больнаго.

Вчерашній галопъ съ его сомнѣніями въ успѣхѣ, съ его быстротой, съ достиженіемъ цѣли былъ забытъ, — забыты были заботы о предстоящемъ днѣ, забыто было все, кромѣ свѣжей струи изъ незакупоренныхъ неподмѣшанныхъ источниковъ Люггернеля. Спасибо, большое спасибо, Легренуиль, пустынный странникъ, за твой лягушечій инстинктъ и это благодатное открытіе.

Я нагнулся надъ источникомъ и началъ глотать его оживляющую влагу. Давнымъ-давно нѣкто Гидеонъ Караксонъ узнавалъ настоящихъ смѣльчаковъ, потому что они пили воду прямо изъ струи, не черпая ее пригоршнями. Напившись и давъ вдоволь смѣющимся газовымъ пузырямъ освѣжитъ мнѣ лицо, я взялъ кружку — жестяную, снятую съ пояса Ларрапа, — почерпнулъ воды и поднесъ ее другу. Онъ уже проснулся и взглядомъ кого-то искалъ.

— Попробуй-ка вотъ этого лекарства! сказалъ я.

Онъ напился легкой какъ воздухъ воды и приподнялся совершенно свѣжій.

— Это похоже на первый лучъ солнца, проглоченный на вершинѣ снѣжнаго пика, — сказалъ Брентъ.

Въ это время подошла миссъ Клитро. Она была свѣжа и радостна, какъ самое утро.

Брентъ пересталъ искать. Существо, котораго недоставало для него, явилось на сцену.

Я и ей предложилъ поэзіи въ жестяной кружкѣ.

— Это, сказала она: — несравненно лучше бальзама изъ очарованной чаши Комуса. Сегодня моя жизнь заслуживаетъ этого нектара. Съ тѣхъ поръ какъ мой несчастный отецъ впалъ въ свое заблужденіе, — это первая ночь, которую я провела спокойно. Благодарю за это Бога и васъ!

Глаза ея снова наполнились слезами и она опустилась на колѣни подлѣ своего паціента. Въ то время какъ она нѣжно и ловко перемѣняла перевязки, Армстронгъ стоялъ подлѣ и молча разсматривалъ рану. Потомъ онъ вдругъ отошелъ и кликнулъ меня помочь ему распорядиться лагернымъ огнемъ.

— Руку-то у него порядочно располосовало, — сказалъ онъ.

— Мнѣ случалось видѣть ампутаціи, когда раны были гораздо легче.

— Въ такомъ случаѣ я очень радъ, что здѣсь нѣтъ хирургической пилы. Я впрочемъ думаю, что природа только тогда намѣрена отнять у человѣка руку или ногу, когда сломаетъ ему кость, которой ничѣмъ не поправишь. Но что же вы намѣрены дѣлать? Ѣхать дальше, или оставаться здѣсь?

— Вы старше насъ всѣхъ; вы опытнѣе насъ, и поэтому я приму вашъ совѣтъ.

— Октябрь бываетъ такъ хорошъ, какъ улыбка женщины, когда она услышитъ, что ея мужу удалось получить полторы тысячи долларовъ за полакры луку, отправленнаго на пріиски; но вы знаете, что здѣсь бываютъ также бури не лучше индійскихъ, — онѣ налетаютъ безъ всякихъ предвѣстниковъ. Если можно, то чѣмъ скорѣе воротимся домой, тѣмъ лучше.

— А рана Брента! Можно ли ѣхать ему?

— Относительно раны представляется два исхода: или намъ должно остаться здѣсь, или отправиться въ Ларами. Я полагаю, что для ея излеченія понадобится по крайней мѣрѣ мѣсяцъ, а чрезъ мѣсяцъ здѣсь будетъ Фута на три снѣгу.

— Такъ лучше ужь ѣхать.

— Кромѣ того, — вотъ еще что! Всякое разстроенное чувство требуетъ утѣшенія; а онъ не будетъ спокоенъ, пока не доставитъ эту дѣвушку ея отцу. — Конечно, было бы лучше, если бы она никогда больше не видѣлась съ своимъ отцомъ; но все-таки, будь я такимъ же больнымъ сумасбродомъ, какъ этотъ старикъ, я не захотѣлъ бы, чтобы моя Элленъ оставила меня. Дочери должны льнуть къ своимъ отцамъ, а сыновья — къ матерямъ, — она же кажется не изъ такихъ, чтобы ее легко можно было заставить разлюбить того, кого однажды полюбила. Нѣтъ, она, повидимому, также тверда и постоянна, какъ на небѣ тверды и постоянны звѣзды. Онъ, т. е. вашъ товарищъ, знаетъ это, и это чувство не дастъ покоя его рапѣ, пока онъ не предоставитъ своей милой возможности увидѣться съ ея отцомъ, заботиться о немъ и слѣдовать за нимъ въ его новомъ положеніи. Поэтому мы должны ѣхать въ Ларами, все равно, придется ли ему жить, или умереть. По крайней мѣрѣ тамъ будетъ докторъ. Мы пріѣдемъ туда дней черезъ десять, лить бы не сбиться съ дороги. Я посажу его на гнѣдаго, такого же спокойнаго, какимъ былъ мой братъ Билль, и потомъ увидимъ, отдѣлались ли мы отъ худшей невзгоды.

Мое мнѣніе было одинаково съ мнѣніемъ Армстронга, хотя и высказаннымъ по орегонски. Мы приступили съ мимъ къ приготовленію завтрака.

— А вѣдь этотъ мулъ съ клеймами А и А, сказалъ Армстронгъ: — принадлежалъ Биллю и мнѣ, и все, что вы видите на немъ, все наше. Не знаю, что сдѣлали эти разбойники съ нашими двумя мустангами, — я думаю, продали!

Въ это время Брентъ весело окликнулъ насъ.

— Эй, вы! — повара! — Мы люди праздные — хотимъ двинуться въ путь.

— Я вамъ говорилъ, сказалъ Армстронгъ. — Онъ понимаетъ дѣло не хуже моего. Онъ поѣдетъ дальше, пока не упадетъ. Это въ немъ отличная черта, насколько я понимаю.

Да; но, увидѣвъ его прислонившимся къ ели и вспомнивъ его прежнюю жизнь, я невольно впалъ въ уныніе. Въ скоромъ времени ему представился случай поговорить со мной наединѣ.

— Дикъ, сказалъ онъ: — ты видишь мое положеніе. Я никуда не гожусь. Если бы мы были одни, — ты и я могли бы остаться здѣсь на мѣсяцъ и даже больше. Но съ нами дѣвушка; — тебѣ извѣстно, кому она принадлежитъ. Я знаю дорогу въ Ларами какъ свои пять пальцевъ. Я васъ приведу туда въ недѣлю… Брентъ остановился; — но, помолчавъ немного, продолжалъ: — проведу, если не умру. Впрочемъ, не безпокойся, — я не умру.

— Умирать теперь, Джонъ Брентъ, съ твоей стороны было бы глупо, — теперь, когда всѣ препятствія устранены и остается только дѣйствовать.

— Раненому, быть можетъ, умирающему человѣку — не до любви. Вѣрно мнѣ не суждено получить награды за мой подвигъ. Но Дикъ, — если я умру, ты знаешь, что сказать ей за меня.

При этихъ словахъ къ намъ подошла миссъ Клитро. Лицо ея сіяло такой рѣшимостью и надеждой, что мы забыли о нашемъ грустномъ разговорѣ. Въ ея присутствіи изчезали всѣ сомнѣнія. Брентъ принудилъ себя встать и съ помощію ея руки и моей подошелъ къ костру.

Завтракъ Армстронга былъ уже готовъ. Пара тетеревъ, которыхъ онъ застрѣлилъ въ лѣсу въ сотнѣ шаговъ отъ лагеря, могли показаться на столѣ какой угодно лэди, хотя онѣ и не сдѣлали путешествія въ биткомъ набитой корзинѣ по медленной желѣзной дорогѣ отъ Чикаго до Нью-Іорка въ январскую оттепель и не были куплены за полцѣны у у личнаго разнощика часа за два до окончательнаго ихъ разложенія.

Позавтракавъ, мы собрались въ группу къ отъѣзду.

— Сколько матеріала для картинъ сохранится въ моихъ воспоминаніяхъ объ этомъ мѣстѣ, сказала миссъ Клитро.

Дѣйствительно, этого матеріала было много. Позади насъ сбѣгались вмѣстѣ и съуживались горы, образуя ущелье; стремительные горные потоки, надъ однимъ изъ которыхъ клубился паръ; — двѣ высокія вѣковыя ели; зеленый лугъ, кустарники и надъ всѣмъ этимъ высились тѣже величественныя горы, съ своими дикими, отвѣсными скалами и снѣжными вершинами. Это для пейзажа. А для группъ, для оживленія пейзажа, тутъ былъ Армстронгъ съ повязанной головой, сѣдлающій свою бѣлую машину; два навьюченные мула, съ жадностью щипавшіе сочную траву, миссъ Клитро, на крѣпкой рыжей лошади, съ зеленымъ одѣяломъ вмѣсто плэда, прикрывавшимъ ея ноги, и въ круглой своей шляпѣ; Брентъ, здоровой рукой опирающійся на мое плечо, а ногой — на колѣно, чтобы сѣсть на высокаго гнѣдаго коня; Донъ-Фулано, дожидающій меня, бодрый и гордый. Когда намъ тронуться съ мѣста, въ одинъ изъ источниковъ скатился съ горы большой камень; взглянувъ на верхъ, мы увидѣли огромнаго лося, который съ окраины скалы смотрѣлъ на насъ, желая, безъ всякаго сомнѣнія, чтобы чудовищные рога его обратились въ уши и дали бы ему возможность понять нашъ разговоръ.

Передъ самымъ отъѣздомъ я еще разъ поднесъ моимъ спутникамъ воды изъ шампанскаго ключа. Источники журчали намъ прощальный привѣтъ, яркіе лучи утренняго солнца озаряли пурпуровыя ворота ущелья. Вереницей потянулись мы по кустарнику.

Прощайте, Люггернельскіе источники! прощай, Люггернельское ущелье!

ГЛАВА XXIII.

ИДИЛЛІЯ СКАЛИСТОЙ СТРАНЫ.

О нашемъ путешествіи въ Ларами распространяться не стану.

Мы направлялись къ сѣверу по дорогѣ, извѣстной только одному нашему вожатому, но увы! уже не такому, какимъ онъ былъ вчера. Онъ прокладывалъ дорогу, но не могъ уже мчаться въ галопъ впереди всѣхъ и съ улыбкой оглядываться на слѣдовавшую за нимъ кавалькаду.

Дорога пролегала по дикой и неровной мѣстности. Она была тяжела, особливо для дамы. Впрочемъ наша дама была создана совсѣмъ изъ другаго матеріала, нежели владѣтельницы болонокъ.

Мы переѣзжали черезъ хребетъ континента; поднимались на утесы между неровными обнаженными позвонками, черезъ вершину этой извилистой спины, покрытой большими травянистыми холмами; потомъ спускались внизъ по расщелинамъ и ложбинамъ.

Изъ насъ образовался бы отличный квартетъ, если бы не рана моего друга. Насъ было четверо; всѣ съ свѣжей душой, съ большимъ запасомъ особаго рода опытности.

Да; все было бы прекрасно, если бы не эта рана!

Мой другъ, мой братъ, даже болѣе, чѣмъ братъ, какъ все больше и больше жалѣлъ я его съ каждой милей этого суроваго пути! Онъ, впрочемъ, не жаловался, и только разъ сказалъ мнѣ: — тѣлесныя страданія чему нибудь научаютъ человѣка, также какъ и душевныя.

Кромѣ этого, я не слышалъ отъ него ни одного слова страданія. Онъ видимо изнемогалъ. Съ каждымъ дномъ онъ становился слабѣе тѣломъ, но духъ въ немъ усиливался и это его подкрѣпляло. Онъ чувствовалъ, что долженъ быть нашимъ проводникомъ. Онъ долженъ былъ казаться бодрымъ, даже веселымъ, въ противномъ случаѣ дама его сердца, которую онъ спасъ, ощущала бы слишкомъ тяжело, что ея спасеніе стоило ему ежедневно увеличивавшихся страданій. Любовь однако сообщала ему жизнь. Онъ дышалъ любовью и она придавала ему силы. Но эта любовь ограничивалась только его собственнымъ сознаніемъ. Раненый и быть можетъ умирающій, онъ, пока длилась въ немъ жизнь, не хотѣлъ никому удѣлить даже частицы своихъ страданій; къ ней въ особенности онъ не хотѣлъ обратиться за сочувствіемъ, которымъ женщина такъ щедро надѣляетъ любимаго ею человѣка.

Любила ли еще его она? О! это древняя загадка. Одинъ только сфинксъ могъ разгадать ее. Хорошенькія личики женщинъ, съ ихъ нѣжными улыбками, съ внезапно появляющимся румянцемъ, съ всегдашнею готовностью залиться слезами, все-таки носитъ маску, пока не наступитъ минута, когда нужно ее сбросить. Если она не любила его, этого человѣка, достойнѣйшаго любви изъ всѣхъ людей, эту женскую душу въ тѣлѣ героя, человѣка, который пролилъ кровь за нее, который всю свою жизнь мечталъ о такомъ рыцарскомъ подвигѣ, какой онъ совершилъ такъ недавно, — если она не любила его, то она была, я думалъ, какимъ нибудь бездушнымъ созданіемъ, отнюдь не человѣческимъ, — не женщиной, а существомъ, для котораго чувство любви было совершенно чуждо.

Миссъ Клитро обходилась съ нимъ очаровательно нѣжно; но этого заслуживала рана, которую Брентъ получилъ за нее; это было едва ли болѣе любезной благодарности, которую она расточала намъ всѣмъ. Какая удивительная женщина! Какъ спокойно занимала она свое мѣсто, величественная и свѣтлая, не смотря на мрачную атмосферу, которой окружена была вся ея жизнь! Какое огромное, глубокое и зрѣлое чувство любви къ ближнему извлекла она, даже въ такой молодости, изъ странныхъ контрастовъ своей исторіи! До какой степени ея женская наблюдательность умѣла отличать и усвоивать все прекрасное!

Она хорошѣла съ каждымъ днемъ. Томительные тяжелые дни, когда каждая миля въ скучно тянувшемся мормонскомъ караванѣ уносила ее все дальше и дальше къ безвозвратному изгнанію, миновали навсегда. Она дышала теперь отрадной надеждой. До этой поры она какъ будто выжимала надежду изъ каждаго дыханія, и все-таки вмѣсто нея получала одну только силу терпѣнія. Послѣ такого великаго избавленія, всякаго рода будущія страданія, если только они ожидали ее, казались ничтожными. Она была увѣрена, что теперь, когда кончились странствованія ея отца, онъ позволитъ ей найти для него и для себя постоянный очагъ и пріютъ въ одномъ изъ спокойныхъ уголковъ Америки, гдѣ исчезли бы всѣ его болѣзненныя фантазіи и его старость прошла бы если не радостно, то по крайней мѣрѣ тихо.

Длинная и, можетъ быть, скучная вышла бы исторія, если бы я рѣшился описывать подробности нашихъ бесѣдъ и маленькихъ приключеній во время этой поѣздки, въ которой я ближе познакомился съ характерами моихъ спутниковъ.

Для раненнаго мы дѣлали довольно продолжительные привалы около полудня и располагались лагеремъ съ наступленіемъ раннихъ сумерекъ. Наше путешествіе сопровождалось очаровательными лунными ночами. Какъ странно, величественно и мрачно высились горы около нашихъ биваковъ! Сколько поэзіи заключалось въ нашей лагерной жизни! Каждой сценѣ подлѣ источника, передъ горнымъ потокомъ, въ дикомъ ущелій, на горныхъ долинахъ съ снѣжными пиками, караулящими насъ во всю ночь до румяной зари, — каждой сценѣ, суровой или плѣнительной, наша спутница придавала еще больше поэзіи своимъ присутствіемъ, своею женскою нѣжною оцѣнкою красоты природы.

И кромѣ того — представьте! — миссъ Клитро была геній въ поваренномъ искусствѣ. Я знавалъ эту же самую способность въ другихъ прекрасныхъ поэтическихъ и артистическихъ созданіяхъ. Она одарена была геніемъ въ приготовленіи, разумѣется въ одномъ воображеніи, лакомыхъ блюдъ, — богатое наслѣдство, полученное отъ отца въ дни бѣдности, проведенные въ угольныхъ копяхъ. Она настояла на томъ, чтобы допустили и ее участвовать въ исполненіи лагерныхъ обязанностей, и часто можно было видѣть, какъ ея большіе сѣрые глаза серьезно сосредоточивались на сковородѣ, или наблюдали за поджариваньемъ птицы на импровизованномъ вертелѣ, обливая ее, для сочности, вытопленнымъ изъ окорока саломъ; между тѣмъ какъ бѣдный Брентъ, укутанный въ одѣяло и медленно собиравшій силы для слѣдующаго дня, лежалъ на травѣ, наблюдалъ за ней, удивлялся и восхищался, что она удостоила насъ сдѣлаться домашней богиней.

— Ничего ей равнаго я не видывалъ, — говаривалъ Армстронгъ въ подобныхъ случаяхъ. До этой поры я думалъ, что моя Элленъ лучшая женщина во всей Умпквѣ. Я бы желалъ, чтобы она была здѣсь; она такая добрая и обо всемъ вообще имѣетъ хорошія понятія.

Армстронгъ становился все болѣе и болѣе отеческимъ элементомъ въ нашей партіи. Воспоминанія объ Элленъ въ Умпквѣ заставляли его отечески заботиться о нашей Элленъ, — этой странницѣ черезъ

Скалистыя Горы. Въ свою очередь Элленъ старалась возвращать больше, чѣмъ получала. Грязный окровавленный тюрбанъ изчезъ съ головы Армстронга. Мѣсто его заняла аккуратная перевязка. Вмѣстѣ съ тюрбаномъ изчезла и суровость нашего спутника. Это былъ прямой, честный, добрый и преданный товарищъ; человѣкъ, который въ жизнь свою не поднималъ руки на подобное себѣ существо, кромѣ того великаго и торжественнаго долга страшнаго мщенія. Исполнивъ его, онъ снова сдѣлался тѣмъ, чѣмъ создала его природа. Мы съ особеннымъ удовольствіемъ слушали его разсказы объ орегонской жизни, которые онъ передавалъ на своемъ живомъ, бойкомъ діалектѣ. Онъ былъ патріархальный піонеръ, человѣкъ съ личной свободой и съ природнымъ умомъ основателя штатовъ въ совершенно дикой странѣ. Въ добавокъ, онъ былъ отличный охотникъ. Не проходило дня, чтобы мы не имѣли за нашимъ столомъ мяса дикой козы иди оленя. Здѣсь было настоящее царство охоты. Дикія животныя были такъ гостепріимны, что убивать ихъ съ нашей стороны было жестоко.

Если бы не рана Брента, наше путешествіе было бы самое пріятное, не смотря на множество трудностей, которыя приходилось намъ преодолѣвать. Но его страшная убійственная рана требовала самаго искуснаго врачеванія, требовала, кромѣ физическаго спокойствія, главнѣе всего спокойствія души. Онъ не поправлялся, напротивъ того изнемогалъ съ каждымъ днемъ. Его сонъ начиналъ сопровождаться горячечнымъ бредомъ. Мы не могли ѣхать скорѣе. Но онъ держалъ себя какъ нельзя мужественнѣе.

Наконецъ въ одинъ полдень мы спустились съ Чорныхъ Горъ и съ послѣдняго откоса ихъ увидѣли передъ собой широкую равнину форта Ларами.

Брентъ ожилъ. Мы прибавили шагу и передъ закатомъ солнца путешествіе наше кончилось.

<Публикация не окончена.>

"Современникъ", №№ 3—4, 1866

---

1. Pike — щука.
2. Corral, дворъ или огороженное мѣсто, куда загоняются табуны лошадей и стада рогатаго скота.
3. Pumps — помпы.
4. The Latter-Day Saints — такъ называютъ себя мормоны.