Джіованни Перголезе 1).
править1) Джіованни Перголезе знаменитый итальянскій композиторъ родился въ 1710 г. и умеръ въ 1736 г.
Осенью 1717 поздно вечеромъ, по глухимъ улицамъ маленькаго итальянскаго города Іесси шелъ быстрыми шагами бѣдный портной.
Несмотря на то, что было очень холодно и дулъ вѣтеръ, пронизывавшій насквозь его жалкую одеженку, онъ былъ веселъ и съ удовольствіемъ предвкушалъ у себя дома ужинъ и стаканъ хорошаго вина.
Сегодня онъ сдалъ работу, получилъ за нее немного денегъ, а потому въ теченіе нѣсколькихъ дней подрядъ онъ будетъ сытъ, въ каминѣ у него будутъ горѣть дрова, а этого вполнѣ достаточно, чтобы чувствовать себя въ прекрасномъ расположеніи духа. И онъ бодро шелъ впередъ, почти не ощущая холода, но невольно ускоряя шаги по мѣрѣ приближенія къ дому. Вдругъ на углу улицы, на которой онъ жилъ, портной замѣтилъ какого то мальчика, который, прижавшись къ забору, дрожа отъ холода, безутѣшно плакалъ. Сострадательное сердце бѣдняка-портного не выносило слезъ. Онъ подошелъ къ ребенку и, положивъ ему на плечо руку, участливо спросилъ:
— О чемъ ты такъ горько плачешь, мальчуганъ?
Мальчикъ повернулъ къ нему голову, и въ это время свѣтъ уличнаго фонаря озарилъ его фигуру. На видъ ему могло быть не болѣе семи лѣтъ. Одѣтъ онъ былъ въ какія то лохмотья, сквозь которыя мѣстами просвѣчивало голое, посинѣвшее тѣло.
Непомѣрно большая шляпа скрывала всю его голову.
— О чемъ ты плачешь? — повторилъ свой вопросъ портной. — Подобные концерты въ такую стужу, да и при томъ ночью, совсѣмъ некстати. Иди-ка лучше домой… къ мамѣ.
— У меня нѣтъ дома… нѣтъ мамы, нѣтъ никого… — еще сильнѣе заливаясь слезами, — проговорилъ мальчикъ.
— А гдѣ же у тебя мать?
— Умерла!
— Дѣло плохо, — протянулъ портной. — Да не ночевать же тебѣ здѣсь на улицѣ. Пойдемъ ко мнѣ. Хотя домъ у меня и не такъ обширенъ, какъ у д-ра Панкраччіо, которому я только что отнесъ работу, но все-таки вдвоемъ какъ нибудь да помѣстимся.
Съ этими словами портной поправилъ у мальчика шляпу, изъ подъ которой на него устремилась пара черныхъ, заплаканныхъ глазъ.
Черезъ минуту маленькій Джіованни Баттисто Перголезе, будущій знаменитый музыкантъ, входилъ въ полуразвалившуюся лачугу портного — спеціалиста по передѣлкѣ и починкѣ стараго платья.
Скучно и однообразно протекли первые годы жизни маленькаго Джіованни въ жилищѣ портного. Несмотря на всѣ свои усилія, спеціалистъ по передѣлкѣ стараго платья никакъ не могъ посвятить пріемыша въ тайны своего искусства. Портняжная работа какъ то не спорилась въ рукахъ будущаго композитора: онъ съ глубокимъ отвращеніемъ брался за иглу и цѣлыми часами сидѣлъ неподвижно у окна, со взоромъ, устремленнымъ на улицу, не сдѣлавъ ни одного стежка. Мысли его улетали далеко, далеко за предѣлы жалкой лачуги, въ синеву глубокаго, вѣчно голубого неба. О чемъ думалъ онъ въ эти минуты, куда уноеились его мечты, — этого не могъ бы сказать даже и онъ самъ.
Въ его младенческой душѣ смутно зарождались какія то ощущенія, которыя не могли еще воплотиться въ болѣе ясные образы.
Однажды на чердакѣ онъ нашелъ старыя гусли. Съ этой минуты Джіованни все свое свободное время посвящалъ этому инструменту.
По вечерамъ, когда портной уходилъ въ трактиръ, чтобы поболтать съ товарищами и выпить тамъ послѣ дневныхъ трудовъ стаканъ вина, Джіованни садился у раскрытаго окна, бралъ гусли и вечерній воздухъ оглашался тихими, мелодичными звуками. Наступала ночь, на небѣ вспыхивали яркія звѣзды, умолкалъ городской шумъ, и среди этой волшебной тишины ночи Джіованни, точно очарованный находился въ мірѣ звуковъ, которые онъ извлекалъ изъ стараго инструмента. Но вотъ раздавались невѣрные шаги портного, и Джіованни какъ-бы просыпался отъ чуднаго сна и поспѣшно ложился на свое нищенское ложе, боясь ругани своего подгулявшаго благодѣтеля.
Разъ какъ-то вечеромъ, Джіованни, по обыкновенію, сидѣлъ у окна и игралъ, не замѣчая, что на противоположной сторонѣ улицы стоитъ какой-то господинъ, одѣтый въ дорогой бархатный плащъ, въ шляпѣ съ перомъ, и внимательно слушаетъ его игру. Первой мыслью Джіованни, когда онъ увидѣлъ любопытнаго слушателя, было скрыться куда нибудь, но было уже поздно: господинъ въ бархатномъ плащѣ стоялъ уже на порогѣ лачуги и съ любопытствомъ смотрѣлъ на него.
— Кто училъ тебя играть, мальчикъ? — ласково спросилъ онъ.
— Никто, — отвѣтилъ сконфуженный Джіованни.
— А ты хотѣлъ бы учиться?
— Да, — чуть слышно отвѣтилъ мальчикъ.
Съ этой минуты участь неспособнаго ученика портного была рѣшена и черезъ три дня, навсегда распростившись съ лачугою и ея хозяиномъ, онъ отправился съ неизвѣстнымъ покровителемъ въ Неаполь, гдѣ его приняли въ число учениковъ «Консерваторіи для бѣдныхъ во имя Христа Спасителя».
Тогда наступилъ для Джіованни новый, чудный періодъ жизни, полный труда, но за то полный самыхъ розовыхъ надеждъ въ будущемъ и тѣхъ неисполнимыхъ мечтаній, которыя являются въ 15 лѣтъ, на зарѣ жизни. Учитель его Каэтонъ Грекъ, славившійся въ то время своими выдающимися музыкальными познаніями, съ заботливостью отца взлелѣялъ въ молодомъ музыкантѣ первыя сѣмена его удивительнаго дарованія къ музыкѣ, пророчилъ ему блестящую будущность и тѣмъ еще болѣе поддерживалъ въ честолюбивой душѣ юноши энергію къ труду. И Джіованни трудился. Часто утро заставало его за работой, но онъ не чувствовалъ усталости. Казалось, что мечта создать нѣчто геніальное, что поразило бы весь міръ, придавала молодому композитору сверхчеловѣческія силы. Его неудержимо влекло въ Римъ, въ тотъ Римъ, который увѣнчаетъ его лаврами, который увѣковѣчитъ его, Джіованни, и сдѣлаетъ его имя безсмертнымъ для потомства. Вскорѣ мечта его осуществилась, и онъ очутился на улицѣ «Вѣчнаго города», правда, съ тощимъ кошелькомъ, но за то съ непоколебимою вѣрою въ блестящую будущность.
Но первые шаги его въ. Римѣ были неудачны: онъ не могъ найти издателя для своихъ музыкальныхъ сочиненій. Вездѣ его встрѣчали съ усмѣшкой, смотрѣли на него, какъ на полоумнаго и, не просмотрѣвъ даже его рукописей, возвращали ихъ ему съ презрительной улыбкой.
— Издавать ваши сочиненія мы не беремся. Поищите кого нибудь другого.
И несчастный юноша, обезкураженный неудачами, возвращался въ свою убогую мансарду, безпомощно бросался на постель, и сердце его разрывалось отъ отчаянія. Наконецъ счастье улыбнулось ему обманчиво-коварной улыбкой. Антрепренеръ одного театра согласился поставить на сценѣ его оперу «Олимпіада», но произведеніе это потерпѣло полную неудачу. Слушатели были поражены богатствомъ музыкальной фантазіи, но тотъ новый міръ, который открылъ въ музыкѣ Перголезе, былъ имъ совершенно чуждъ и непонятенъ. Тогда наступили для молодого композитора самыя тяжелыя минуты жизни. Матеріальныя лишенія, горе и сомнѣнія въ своей творческой способности овладѣли имъ, и искра тлѣвшаго въ немъ генія мало по малу стала гаснуть подъ пепломъ неудачъ.
Больной, убитый горемъ, осмѣянный и отверженный всѣми Перголезе бѣжалъ изъ Рима, этого безчувственнаго города, который еще такъ недавно онъ видѣлъ въ мечтахъ побѣжденнымъ его геніемъ; бѣжалъ, чтобы навсегда скрыться отъ людей и ожидать смерти. Онъ поселился въ бѣдной хижинѣ у подножія Везувія, гдѣ жизнь, среди ужасной нищеты, казалась ему безконечной агоніей.
26 марта 1736 г., въ глухую ночь, въ бурю, въ его хижину кто-то постучался. Джіованни, насилу поднявшись съ кровати, еле передвигая ноги, пошелъ, чтобы отворить дверь. Ночной гость попросилъ у него позволенія переждать грозу. Онъ оказался музыкантомъ. Увидя на столѣ лежащія рукописи, онъ обратилъ вниманіе на одинъ изъ листковъ, на которомъ наскоро дрожащей рукой было набросано послѣднее вдохновеніе Перголезе, и взялъ нѣсколько аккордовъ на гусляхъ. Это была дивная благоговѣйная молитва, печаль и вмѣстѣ съ тѣмъ тоска растерзаннаго горемъ сердца, — это была лебединая пѣснь Перголезе — безсмертная «Stabat Mater.» При звукахъ этой музыки лицо великаго композитора на мгновенье прояснилось, на лицѣ его выступилъ румянецъ, но это была послѣдняя слабая вспышка догорающей жизни, и черезъ минуту его не стало, При послѣднихъ замирающихъ звукахъ божественной мелодіи его душа улетѣла въ лучшій міръ.
Вскорѣ въ Римѣ была издана его «Stabat Mater» и заслужила дань непритворнаго восторга. Всѣ дивились генію Перголезе. На сценѣ съ небывалымъ успѣхомъ были поставлены двѣ его оперы, и стоустая молва съ почтеніемъ передавала потомству его имя. Но, увы!
Для того, кто въ гробѣ спитъ,
На вѣкъ безчувственный для здѣшнихъ благъ и бѣдъ
Не все-ль равно, полынь ли надъ костями
Его цвѣтетъ, иль лавръ?
(Жуковскій «Комоэнсъ»).