Джеттатура (Салиас)/ДО

Джеттатура
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1893. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XV. ДЖЕТТАТУРА. — ПАНЪ КРУЛЬ. — ЗАИРА. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой.

1896.

ДЖЕТТАТУРА.
ПОВѢСТЬ.

I.

Царица Адріатики, красавица Венеція переживала бурно-радостные дни…

Стояли іюльскіе жары 1574 года, но вопреки обычной тишинѣ, всегда бывавшей за это время, теперь Canal Grande, безчисленные малые каналы, площадь Св. Марка, Піацетта, набережная — «Рива Скіавони», главная улица Мерсеріа — все было особенно оживлено и шумно.

Толпы народа, простые citadini или горожане, пришлые contadini, а вмѣстѣ съ ними, запросто перемѣшавшись, и гордые патриціи республики — всѣ съ увлеченіемъ, весело, крикливо и суетливо сновали пѣшкомъ и въ гондолахъ по всѣмъ направленіямъ, отъ площади предъ базиликой Св. Марка и дворца Дожей, вплоть до дальнихъ лагунъ и до острововъ Лидо и Мурано.

Удивительная вѣсть подняла Венецію на ноги. Правительство республики, получивъ тайное извѣстіе отъ своего вѣнскаго посла о крупномъ событіи, продержало его подъ спудомъ цѣлую недѣлю въ силу важныхъ государственныхъ соображеній. Но затѣмъ оно отрядило герольдовъ въ сопровожденіи своихъ збировъ и наемныхъ швейцарцевъ или ландскнехтовъ, объявить о событіи во всѣхъ главныхъ центрахъ города.

И всюду пробилъ барабанъ ландскнехта и прозвучала труба герольда. Начавъ съ площади предъ базиликой и моста Ріальто, гдѣ вѣчно кишитъ, какъ муравейникъ, торговый людъ, аборигены и иностранцы — греки, турки и евреи, — герольды кончили островами, населенными простымъ людомъ, рыбаками или рабочими съ арсенала и со стеклянныхъ заводовъ, которыми славна и богата республика.

Вѣсть, взволновавшая патриціатъ и плебу Венеціи, волновала теперь и весь крещеный міръ.

Важное событіе совершилось въ Европѣ. Умеръ неожиданно и даже загадочно Французскій король Карлъ IX, и престолъ по праву переходилъ къ его брату, Генриху, послѣднему члену дома Валуа.

Но этотъ принцъ былъ уже монархомъ. Онъ былъ избранъ королемъ Польскимъ и былъ въ это время въ Краковѣ. Кто же будетъ теперь «христіаннѣйшимъ» королемъ? — спрашивала Европа.

Въ отвѣтъ на это пробѣжала вѣсть, что король Польскій тайно бросилъ чуждый ему тронъ и чуждую страну и, исчезнувъ, какъ бы пропалъ безъ вѣсти.

Было очевидно, что Генрихъ тайно и осторожно возвращается на родину, гдѣ ждетъ его мать-регентша, знаменитая Катерина Медичи, ревностная поборница ученій Лойолы и Макіавелли.

Но какое же дѣло патриціямъ и читалинамъ Венеціи до судебъ французскаго трона? — Событіе могло бы озабочивать только сенаторовъ и мудрецовъ республики, а затѣмъ высокочтимаго, но безвластнаго дожа.

Особое второстепенное обстоятельство, не имѣющее политическаго значенія, взволновало и подняло на ноги весь патриціатъ и плебеевъ. Скрывшійся изъ Кракова Польскій король уже объявилъ себя Французскимъ королемъ въ Вѣнѣ и спѣшитъ въ дорогое отечество, но… окольнымъ путемъ. И по пути Генрихъ III посѣтитъ Венецію!.. Ни одинъ монархъ Франціи еще никогда не бывалъ среди мраморныхъ стѣнъ водяного города, и поэтому понятно, что теперь Царицѣ Адріатики, вѣрной союзницѣ христіанскихъ королей и грозной соперницѣ султана, впервые предстоялъ случай при встрѣчѣ и пріемѣ такого высокаго гостя блеснуть своимъ могуществомъ и ослѣпить его своимъ богатствомъ и пышностью.

Прежде всего, всѣ правители многочисленныхъ провинцій и городовъ «Твердой земли» — какъ называла Венеція всѣ свои обширныя владѣнія — получили приказъ немедленно распорядиться и выслать въ столицу депутаціи и отрядъ мѣстныхъ наемныхъ войскъ для почетной встрѣчи короля. Затѣмъ всѣ галеры, галеассы и кокки — весь флотъ — сила и слава Венеціи — были снаряжены, вооружены и снабжены войсками какъ бы предъ началомъ новой борьбы съ султаномъ…

Одновременно главный государственный, но почетный и «мирный» корабль, служившій лишь во дни торжествъ, знаменитый «Буцентавръ» былъ отдѣланъ заново и весь вновь позолоченъ въ три дня. Всѣ мастера Венеціи трудились надъ нимъ отъ зари до зари.

Граціозный дворецъ Фоскари на срединѣ Canal Grande былъ избранъ и разукрашивался для пребыванія короля, а два сосѣдніе дворца Джустиніани предназначались для свиты его.

По полученіи извѣстія о томъ, что Генрихъ уже выѣхалъ изъ Вѣны, четыре сенатора съ многочисленной свитой отправились для встрѣчи его на самую границу республики. Вслѣдъ за ними Совѣтъ Десяти, въ полномъ составѣ, десять старѣйшихъ сенаторовъ и десять прозелиторовъ или главныхъ управителей отдѣльныхъ управленій выѣхали въ ближайшій пунктъ «Твердой земли» — мѣстечко Джуліано. Въ ихъ свитѣ было болѣе двухсотъ молодыхъ патриціевъ и тысячный отрядъ войска, чтобы пышнѣе проводить короля до Мурано, ближайшаго къ Венеціи большого острова. Наконецъ пришло въ городъ извѣстіе, что король благополучно достигъ Джуліано и переправился на Мурано, гдѣ проведетъ ночь, а на утро предстоитъ его торжественный въѣздъ въ Венецію.

Покуда вся властная и знатнѣйшая часть патриціата собиралась пышно встрѣчать «христіаннѣйшаго» короля, тайный Совѣтъ «Трехъ» засѣдалъ цѣлый день въ маленькой залѣ дворца Дожей, обсуждая важный вопросъ о предложеніи Генриху Ш новыхъ мѣръ и средствъ для совмѣстной борьбы съ общимъ, все усиливающимся, врагомъ…

Но врагъ этотъ не Турція, не Исламъ, не корсары и пираты, не дикія племена Африканскаго побережья…

Врагъ этотъ — исчадіе ада, ересь, обступающая Церковь!.. Наступаютъ очевидно страшныя времена, о которыхъ гласитъ Апокалипсисъ!.. Быть можетъ, скоро конецъ свѣта, такъ какъ пришествіе Антихриста уже чуется многими праведниками. Все чаще стали появляться люди, кощунственно относящіеся къ религіи, занимающіеся грѣховными науками, обладающіе какими-то таинственными талисманами, астрологи, кудесники, чернокнижники. А за ними еще цѣлый легіонъ — простые легкомысленные люди или безродные шатуны, продавшіе душу сатанѣ ради суетныхъ благъ міра сего.

Королева-регентша Франціи и покойный король Карлъ еще недавно доказали всему свѣту, что они твердо стоятъ на стражѣ Церкви Христовой. Одна ночь Св. Варѳоломея надолго укрѣпила вновь уже расшатанныя основы католичества и престола св. отца папы.

Генрихъ, конечно, останется вѣренъ традиціямъ своего дома и будетъ оплотомъ противъ врага Христова.

Такъ думали и разсуждали три властнѣйшихъ сановника.

Вѣдѣнію Совѣта или Суда «Трехъ» подлежали всѣ дѣла, требующія соблюденія тайны, какой бы области управленія они ни касались. Часто это были дѣла Sant Officio или инквизиціи, т. е. преслѣдованіе и судъ еретиковъ, колдуновъ, вѣдьмъ и вообще наперсниковъ сатаны, которыми переполнился крещеный міръ.

Три члена высшаго суда, тайно избираемые изъ среды Сорока судей или Кварантіи, оставались часто неизвѣстны даже многимъ сановникамъ республики, не говоря уже о членахъ патриціата. Засѣдали они всегда въ маскахъ, чтобы судимые не могли ихъ знать въ лицо. И часто чередуясь съ другими по выбору, эти трое стали грозой и страшилищемъ всякаго подданнаго республики. Бывали случаи, что самъ дожъ трепеталъ предъ этой невѣдомой и невидимой силой, а иногда становился жертвой ихъ тайнаго и мгновенно исполняемаго приговора.

Теперь Судъ Трехъ засѣдалъ весь день и, разойдясь ввечеру, постановилъ воспользоваться пребываніемъ Французскаго короля, чтобы заключить съ нимъ новый союзъ… Союзъ охранительной вѣры Христовой и истребителей слугъ Антихриста.

«Опираясь на могущественнаго монарха, инквизиціонный судъ въ республикѣ процвѣтетъ!» рѣшили они.

II.

Въ эти же дни радостной сумятицы и праздничнаго оживленія, появилось въ Венеціи много знатныхъ чужестранцевъ. Обыкновенно лишь турки да греки, почти завладѣвшіе внѣшней торговлей республики, навѣщали ее; гости изъ христіанскихъ странъ Европы бывали рѣже. Теперь же вдругъ въ гостинипахъ появилось очень большое число именитыхъ и важныхъ путешественниковъ. Оставивъ свои экипажи и лошадей на твердой землѣ, каждый прибылъ однако въ сопровожденіи цѣлой блестящей свиты.

Въ числѣ прочихъ явился, за два дня до прибытія Генриха Валуа, его придворный и вмѣстѣ съ тѣмъ наперсникъ и любимецъ виконтъ Сольксъ-Таваннъ. Онъ остановился въ гостиницѣ близъ набережной Рива Скіавони, но соблюдалъ покуда строгое инкогнито, именуясь простымъ торговцемъ изъ Тревизы.

Въ день его пріѣзда, ввечеру, въ гостиницу явился незнакомецъ и пожелалъ видѣться съ пріѣзжимъ по дѣлу. Виконтъ принялъ гостя, именуясь купцомъ, но незнакомецъ объяснилъ,: что хорошо знаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Таваннъ, никому не открывшій ни дорогой, ни въ Венеціи своего имени и положенія при дворѣ Генриха, былъ нѣсколько удивленъ.

— Не удивляйтесь, виконтъ, заявилъ гость на чистомъ французскомъ языкѣ. — Правительству республики извѣстно всегда многое, чего никто не знаетъ. Ему извѣстны, напримѣръ, всѣ подробности бѣгства короля изъ Польши. — И незнакомецъ, къ крайнему изумленію Таванна, разсказалъ ему, какъ Генрихъ покинулъ Краковъ. — Самыя важныя государственныя тайны разныхъ странъ Европы, мало даже извѣстныя на мѣстѣ, прибавилъ онъ, — хорошо извѣстны сенату Венеціи чрезъ его агентовъ. Что касается до Суда Трехъ, то каждый членъ его знаетъ все… Знаетъ даже то, что извѣстно одному сатанѣ.

— Если вамъ не только извѣстно, кто я, но даже подробности нашего путешествія, отозвался виконтъ Таваннъ, — то я, конечно, скрываться не стану. И тѣмъ болѣе не считаю это нужнымъ, что мое инкогнито должно продолжаться только до завтра… Позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю дѣло и что вамъ угодно?

— Я кавалеръ ди-Аволо… Съ честью ношу этотъ меньшій изъ титуловъ и фамилію, древнѣйшую изъ всѣхъ, какія только есть въ Италіи.

— Вашъ титулъ доказываетъ, что вы не венеціанецъ?

— Нѣтъ. Я родомъ изъ Португаліи. Но я нахожусь на службѣ при здѣшнемъ правительствѣ, и когда минетъ закономъ установленный срокъ давности мѣстожительства — я натурализуюсь и стану подданнымъ республики.

— Que désire donc Monsieur le chevalier Dі-Avolo? любезно, но нетерпѣливо выговорилъ Таваннъ, потому что незнакомецъ ему сильно не нравился своей внѣшностью и какъ бы хвастливо развязной манерой держаться и говорить.

Кавалеръ ди-Аволо былъ довольно высокаго роста, но казался еще выше отъ черезчуръ худощаваго стана и узкихъ плечей. Лицо его было оригинально, черты были нѣсколько рѣзки, выраженіе въ черныхъ глазахъ почти коварно хитрое, а орлиный носъ, сильно загнутый, и тонкія губы, едва замѣтно, но постоянно подернутыя недоброй, жесткой усмѣшкой, придавали его взгляду еще болѣе отталкивающее выраженіе. Худое и острое лицо казалось еще острѣе отъ маленькихъ, сильно вздернутыхъ вверхъ, усовъ и отъ бородки клиномъ, черныхъ, какъ смоль. Курчавая голова была не кругла, какъ у всѣхъ, а замѣтно продолговата… Руки и ноги казались тоже черезчуръ длинны сравнительно съ туловищемъ. Вдобавокъ, въ голосѣ ди-Аволо и въ особенности въ его смѣхѣ было тоже что-то жесткое и звенящее, будто металлическое. Костюмъ его, такой же, какъ у всѣхъ патриціевъ Венеціи, какъ и у всѣхъ дворянъ европейскихъ государствъ, былъ, однако, не цвѣтной, а изъ смѣси чернаго атласа и чернаго бархата.

На нетерпѣливый вопросъ Таванна его гость ухмыльнулся странно. Это была скорѣе гримаса, нежели улыбка.

«Какъ, однако, онъ дуренъ собой!» невольно замѣтилъ мысленно виконтъ и прибавилъ:

— Будьте столь любезны немедленно и кратко сообщить мнѣ, по какому дѣлу вы являетесь?

— Я посланъ къ вамъ отъ Совѣта Трехъ! выговорилъ гость нѣсколько важно.

— Зачѣмъ?

— Я долженъ по порученію трехъ тайныхъ членовъ Кварантіи, временно верховныхъ судей Венеціанской республики, состоять при его величествѣ королѣ, за все время его пребыванія здѣсь.

— Зачѣмъ?! повторилъ удивленно Таваннъ.

— Таковъ обычай Венеціи… При всѣхъ гостяхъ республики состоитъ одинъ уполномоченный Совѣта Трехъ.

— Я полагаю, что при королѣ будутъ состоять важные сановники, сенаторы, а не… не простые молодые люди, не имѣющіе высокаго званія… рѣзко замѣтилъ Таваннъ.

— Да. Явно будутъ состоять при королѣ наши главные и знатнѣйшіе патриціи. Всѣ шесть прокураторовъ Св. Марка и въ томъ числѣ знаменитый старецъ Антоніо Нани; затѣмъ старѣйшіе адмиралы флота, наши герои, Контарини и Веньеро… Кромѣ того назначенъ къ королю нашъ именитый патрицій да-Понтэ, который — какъ это всѣмъ извѣстно — почитается нашимъ будущимъ дожемъ, и наконецъ, вашъ хорошій знакомецъ, нашъ бывшій посолъ во Франціи, Маркъ-Антоній Варбаро… Его когда-то нынѣшній король Генрихъ, будучи еще принцемъ, очень любилъ.

— Все это совершенно вѣрно и мнѣ уже извѣстно! нетерпѣливо и досадливо отвѣтилъ Таваннъ. — Позвольте узнать…

— Всѣ эти лица будутъ явно сопровождать повсюду его величество, перебилъ кавалеръ виконта. — Что касается до меня, то я долженъ находиться въ свитѣ съ вами и другими дворянами — тайно… Иначе говоря: никому не будетъ извѣстно, что я агентъ правительства.

— Зачѣмъ?! въ третій разъ вскрикнулъ Таваннъ.

— Ради безопасности короля.

— Это совершенно излишне. Французская свита — вѣрные тѣлохранители его величества. И покуда мы живы — ни въ Венеціи, ни гдѣ-либо ничто не можетъ грозить Генриху III. Поэтому я нахожу излишними заботы членовъ Суда или Совѣта Трехъ…

— Ни вы, ни я не можемъ этого вопроса рѣшить, выговорилъ ди-Аволо холодно, и доставъ изъ картоннаго футляра свертокъ бумаги, подалъ его виконту. — Прочтите внимательно, — тихо прибавилъ онъ серьезно, а глаза его будто пронизывали Таванна.

Виконтъ Таваннъ зналъ хорошо итальянскій языкъ, какъ всѣ придворные послѣднихъ королей дома Валуа. Благодаря значенію и вліянію на дѣла Франціи Катерины Медичи, вся французская аристократія говорила на ея родномъ языкѣ. Быстро прочтя бумагу, Таваннъ задумался и насупился.

Это была странная бумага… Полупредложеніе, полуприказъ, съ угрозой въ случаѣ несогласія и неисполненія…

Бумага гласила, что кавалеръ ди-Аволо, состоящій въ качествѣ секретаря при «Трехъ», назначается пребывать постоянно въ свитѣ короля въ силу тайнаго постановленія Совѣта, который надѣется и увѣренъ, что эта просьба будетъ доложена королю виконтомъ Сольксъ-Таванномъ и одобрена монархомъ. Въ противномъ случаѣ правительство не можетъ отвѣчать за безопасность Французскаго монарха на венеціанской территоріи, такъ какъ она, подобно многимъ другимъ странамъ, переполнена злодѣями-гугенотами и другими еретиками и отщепенцами Церкви Христовой.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, члены суда Трехъ просятъ держать въ строжайшей тайнѣ это назначеніе кавалера ди-Аволо и даже не вступать объ этомъ въ объясненія съ дожемъ, прокураторами и вообще съ кѣмъ-либо изъ венеціанскаго правительства.

Послѣднее требованіе показалось Таванну страннымъ.

— Стало быть, мы должны, сказалъ онъ, — держать это въ тайнѣ настолько, что даже не говорить о васъ съ самими пославшими васъ?

— Его величество можетъ заговорить обо мнѣ съ старѣйшимъ сановникомъ республики, съ Антоніо Нани… Но не прямо…

— Намекомъ? Это не дурно. А кромѣ Нани никому даже не намекать?

— Никому! Кто долженъ это знать — будетъ видѣть меня самъ и будетъ молчать. Впрочемъ, это все такая мелочь, что стоитъ ли монарху Франціи обращать на это вниманіе.

— Совершенно вѣрно, но все-таки странно! воскликнулъ Таваннъ насмѣшливо.

— Согласны ли вы? почтительно, но сухо спросилъ ди-Аволо.

— Поневолѣ — да… Но по прибытіи его величества я дололожу… И тогда дамъ вамъ окончательный отвѣтъ

— Однако, при встрѣчѣ короля, при его торжественномъ въѣздѣ позвольте мнѣ уже находиться съ вами…

Таваннъ пожалъ плечами и отвѣтилъ:

— Soit!..

Кавалеръ ди-Аволо раскланялся и вышелъ.

«Отвратительная фигура!» мысленно проводилъ его виконтъ.

Выйдя отъ фаворита Генриха, кавалеръ ди-Аволо сталъ спускаться по лѣстницѣ, искоса озираясь по сторонамъ… Черезъ мгновеніе вслѣдъ за нимъ явился маленькій человѣкъ въ ливреѣ и нагналъ его. Это былъ главный камердинеръ виконта, по имени Этьенъ.

— Начало… шепнулъ онъ, идя вплотную за кавалеромъ и будто почтительно провожая гостя.

— Да, еще тише отозвался этотъ. — Что дальше?

— Пошли вамъ Богъ удачу.

— Нѣтъ. Не призывайте Его… Никогда не былъ Онъ милостивъ ко мнѣ…. Скажите, что костюмъ?

— Все тотъ же, отвѣтилъ Этьенъ едва слышно.

Кавалеръ вышелъ, сѣлъ въ свою гондолу и кратко приказалъ гондольеру:

— Какъ всегда…

Гондола быстро двинулась серединой Canal Grande, но достигнувъ мѣста, гдѣ направо возвышался извѣстный въ Венеціи дворецъ съ маленькой башней, она остановилась. Гондольеръ держалъ лодку на мѣстѣ, тихо гребя противъ теченія. Дворецъ этотъ принадлежалъ герою республики, славному своими подвигами противъ турокъ, адмиралу Контарини.

Прошла минута, и у окна второго этажа показалась замѣчательно красивая молодая дѣвушка, бѣлокурая, почти бѣловолосая, но съ серебристо-пепельнымъ оттѣнкомъ. Она нагнулась надъ цвѣтами у окна и начала будто поправлять ихъ, но ея большіе синіе глаза были робко устремлены на гондолу… Кавалеръ смотрѣлъ на дѣвушку, и лицо его сразу преобразилось, стало радостно взволнованное…

Дѣвушка скрылась, а гондола двинулась далѣе по каналу.

Между тѣмъ виконтъ Сольксъ-Таваннъ, послѣ визита тайнаго секретаря Совѣта Трехъ, сидѣлъ у себя озадаченный. Онъ былъ изумленъ тѣмъ, что этотъ секретарь передалъ ему многія подробности поспѣшнаго отъѣзда Генриха III изъ Польши. Какимъ образомъ кто-либо въ Венеціи могъ знать и донести правительству республики все то, что произошло нѣсколько дней передъ тѣмъ и могло быть извѣстно только свитѣ короля? А изъ всей этой свиты покуда лишь онъ одинъ, Таваннъ, явился сюда…

III.

Выѣздъ Генриха III изъ Польши былъ настоящій побѣгъ, отчасти комическій. Современная ему Европа не скоро узнала подробности этого эпизода исторіи Рѣчи Посполитой.

Генрихъ Валуа, такъ же, какъ его отецъ Генрихъ II, и такъ же, какъ его братья Карлъ и Францискъ, былъ подъ полнымъ вліяніемъ Катерины Медичи, яростной ханжи въ дѣлѣ религіи и коварной интригантки въ дѣлѣ политики. Управляя Франціей именемъ мужа и сыновей, замѣчательная своимъ умомъ и энергіей, женщина эта съумѣла заставить Польшу избрать ея сына Генриха на польскій престолъ и заставила его принять избраніе.

Принцъ отправился въ далекую и чуждую страну какъ въ ссылку, но взялъ съ собой многочисленную свиту молодыхъ людей, которымъ исторія дала вскорѣ особое наименованіе: mignons.

«Миньонъ» или фаворитъ, но равно «нѣжона», равно «прелестникъ», появился, такъ сказать, на свѣтъ въ Варшавѣ, но впослѣдствіи сталъ играть большую и видную роль во Франціи за все время правленія Генриха III.

Эти молодые придворные проводили время въ праздныхъ и глупыхъ забавахъ, въ ухаживаньи за женщинами ради похвальбы.

Между тѣмъ сами миньоны корчили изъ себя изнѣженныхъ, кичились женственностью и женоподобіемъ, и только одна ихъ особенность не соотвѣтствовала тому, что они изъ себя изображали. Это была пресловутая и прославленная исторіей страсть ихъ къ смертельнымъ поединкамъ, явившаяся послѣдствіемъ скуки отъ праздности и полнаго пресыщенія всѣмъ, а отсюда и искренняго презрѣнія къ жизни.

Всѣ миньоны были, конечно, замѣчательные поединщики или бреттёры, т. е. знали искусство владѣть шпагой въ совершенствѣ, и затѣмъ вскорѣ послѣ воцаренія Генриха III они какъ своего рода «опричники» Франціи, стали грозой общества и народа. Дерзко оскорбляя все и всѣхъ — людей, нравы и обычаи отечества, они зря, безъ смысла и безнаказанно, убивали всякаго подвернувшагося подъ руку… Поединки стали надолго заразой и карой Господней въ странѣ.

Вотъ именно подобнаго рода молодежь — будущіе миньоны Франціи — послѣдовали за принцемъ Валуа, отправившимся въ страну, гдѣ тоже всякій панъ-магнатъ «за словомъ въ карманъ не полѣзетъ», а за саблю хвататься то и дѣла привыкъ.

Краткое время правленія новаго Польскаго короля было мирное въ политическомъ отношеніи, но бурное въ иномъ смыслѣ. Вся столица, а затѣмъ все королевство вскорѣ же- возненавидѣло дерзкихъ чужеземцевъ, надменно относившихся къ «варварамъ» -полякамъ и распоряжавшихся какъ въ покоренной странѣ…

Ссорамъ, стычкамъ, поединкамъ не было конца, и скоро въ столицѣ явились уже два яростно враждебные лагеря… Однако паны-магнаты одолѣвали, спуску не давали, и толпа миньоновъ начала рѣдѣть, одни пали въ поединкахъ, другіе погибли на иной ладъ, мѣстный, «отъ батожья» приверженцевъ и слугъ соперника-магната, третьи были высланы на. родину королемъ за крайнее буйство, четвертые добровольно покинули Польшу, соскучившись по отечеству и семьямъ.

Послѣдніе были счастливцы!

Какъ былъ бы счастливъ самъ монархъ, самъ новый избранникъ польскаго народа, еслибъ онъ могъ тоже бросить фиктивныя бразды правленія самовольнаго народа и тоже возвратиться на родину!

Близкій человѣкъ, наперсникъ и историкъ краткаго царствованія короля Польскаго изъ французовъ, засвидѣтельствовалъ потомству, что Генрихъ Валуа носилъ эту польскую корону «comme un roc sur sa teste».

Пребываніе вдали отъ отечества истомило Генриха. Постоянно писалъ онъ матери, жалуясь на свою горькую участь, тоску, безвластіе и даже обиды, наносимыя ему его подданными.

Вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ пальцы лѣвой руки короля носили слѣды уколовъ. Онъ оставилъ на родинѣ многихъ красавицъ, которыхъ любилъ и которыя его обожали. И теперь онъ ежедневно сочинялъ имъ страстныя посланія, писанныя «его» собственной кровью", выпускаемою иглой изъ руки.

И вдругъ однажды, когда король находился въ Краковѣ, рано утромъ явился къ нему австрійскій посланникъ при его Дворѣ и передалъ ему письмо отъ императора Максимиліана, съ извѣстіемъ о смерти его брата, Карла IX.

Черезъ часъ нарочный отъ Катерины Медичи, проскакавшій отъ Парижа до Кракова безъ остановки, вручилъ Генриху собственноручное письмо отъ матери, призывавшее его на престолъ Франціи, гдѣ она объявлена временно и уже вторично регентшей.

Въ сумерки явился другой гонецъ отъ регентши, посланный ранѣе перваго, но кружнымъ путемъ, и подтвердившій все то же извѣстіе и то же приглашеніе явиться скорѣе, въ отечество въ виду интригъ гугенотовъ и партизановъ короля Наваррскаго, Генриха.

Цѣлый день пробродилъ король Польскій какъ въ чаду отъ несказанно радостнаго извѣстія. Вечеромъ онъ созвалъ своихъ самыхъ близкихъ наперсниковъ и миньоновъ и заявилъ, что въ силу высшихъ государственныхъ соображеній надо покинуть предѣлы Польши немедленно…

— Когда же? спросили фавориты, въ числѣ десятка человѣкъ.

— Сегодня! отвѣчалъ Генрихъ.

И несмотря на увѣренія друзей, просьбы и совѣты ихъ не покидать государства, избравшаго его королемъ, Генрихъ стоялъ на своемъ.

— Если я сегодня не спасусь бѣгствомъ, то я никогда не буду королемъ Франціи, отвѣтилъ онъ. — Поляки задержатъ меня силой… надолго.

Генрихъ былъ правъ. Поляки, потерявшіе еще недавно много времени въ поискахъ короля, попадали снова въ трудное положеніе — искать новаго охотника занять престолъ.

Несмотря на искусное соблюденіе тайны, магнаты, окружающіе короля, будто чуяли что-то особенное въ воздухѣ. Генрихъ приказалъ всѣмъ главнымъ польскимъ сановникамъ, которые находились въ Краковѣ, собраться къ нему тотчасъ, несмотря на поздній часъ ночи. Выйдя къ собравшимся магнатамъ въ полномъ траурѣ, король объявилъ имъ о смерти брата Карла IX, но прибавилъ, что онъ, наслѣдникъ французскаго престола по праву и по закону, принадлежитъ сердцемъ и нравственно Польшѣ и ее не покинетъ.

И въ присутствіи всѣхъ обрадованныхъ этимъ рѣшеніемъ магнатовъ Генрихъ написалъ матери и отправилъ письмо, гдѣ узаконивалъ ея временное регенство и передавалъ свои права своему кузену, Генриху Наваррскому, изъ фамиліи Бурбоновъ.

Въ десять часовъ король, въ присутствіи многихъ лицъ, торжественно, съ обычнымъ церемоніаломъ, занялся своимъ туалетомъ, раздѣлся и удалился въ спальню, отходя ко сну. Два пажа, какъ это бывало всегда, задернули занавѣси его кровати и стали у дверей на часахъ.

Въ полночь Генрихъ и десятокъ ближайшихъ друзей его были уже за чертой города и скакали на коняхъ, какъ бѣгутъ развѣ только злодѣи, спасающіеся отъ суда и казни.

Съ этого мгновенія начался одинъ изъ самыхъ забавныхъ эпизодовъ исторіи.

Магнаты, будто чуявшіе игру и притворство короля, не дремали, т. е. не легли спать… Въ часъ ночи оберъ-камергеръ Двора, панъ Тенчинскій, пожелалъ, вопреки этикету, войти въ спальню, чтобы видѣть монарха въ постели… Дверь оказалось запертой, и на голосъ придворнаго монархъ не откликнулся. Тогда дверь была взломана…

Черезъ часъ оберъ-камергеръ, нѣсколько пановъ-магнатовъ, а съ ними отрядъ въ двѣсти человѣкъ всадниковъ изъ числа всякаго рода придворныхъ, офицеровъ, простыхъ шляхтичей и дворцовыхъ слугъ были тоже на коняхъ и помчались вдогонку за коронованнымъ бѣглецомъ по дорогѣ на Вѣну.

Съ зарей отрядъ въ пять тысячъ всадниковъ, уже цѣлое вооруженное войско, помчался тоже по слѣдамъ перваго отряда.

Подданные ловили монарха! Объятые ужасомъ предъ пустымъ трономъ, который было такъ трудно замѣщать, они рѣшились на насиліе надъ личностью Генриха.

«Догнать, привезти и посадить на тронъ подъ арестъ!»

Бѣгство, погоня и поиски продолжались на протяженіи почти трехсотъ верстъ.

Генрихъ со свитой скакалъ почти безъ отдыха, почти не думая о пищѣ и снѣ…

Въ Освѣцимѣ бѣглецы были настигнуты. Погоня показалась на холмѣ въ верстѣ отъ нихъ. Но они храбро перемахнули какую-то рѣчку вплавь и бросились въ лѣсъ… Здѣсь конь Генриха палъ, два коня изъ лицъ свиты пали тоже… Бѣжать, бросивъ трехъ своихъ на произволъ озлобленныхъ поляковъ, было невозможно…

Пока Генрихъ и его друзья замѣшкались, бродя въ чащѣ лѣса, Тенчинскій съ сотней своихъ всадниковъ тоже вплавь пересѣкъ рѣчку и, настигнувъ бѣглецовъ, окружилъ ихъ… И здѣсь, представъ предъ пойманнымъ королемъ, оберъ- камергеръ его съ отчаяніемъ воскликнулъ сохраненныя исторіей слова:

— «Serenissima Majestas, cur fugis?!»

Генрихъ отвѣчалъ, что бѣжитъ во Францію занять престолъ предковъ и что святой долгъ призываетъ его въ дорогое отечество, которое не промѣняетъ онъ на сто польскихъ коронъ, и что только одно насиліе заставитъ его вернуться.

Здѣсь подданные уже собирались было употребить насиліе и грозили войскомъ, которое йоказалось на горизонтѣ…

Но, увы! На горе пановъ, случайное появленіе двухъ солдатъ около нихъ, среди лѣса, разрѣшило вопросъ… Солдаты были не въ польскихъ, а въ нѣмецкихъ мундирахъ. Король Польскій былъ настигнутъ за границей своего королевства, на землѣ Силезіи, и находился уже подъ покровительствомъ императора Максимиліана. Пятитысячное войско изъ Кракова, конечно, не имѣло права переступать границу Австріи безъ нарушенія международнаго права.

И Генрихъ Валуа заявилъ, что, опираясь на личное желаніе и обѣщаніе заступничества императора Австрійскаго, онъ «здѣсь же, въ чащѣ лѣса», слагаетъ съ себя званіе Польскаго короля и объявляетъ себя королемъ Французскимъ.

Впрочемъ, еще долго послѣ того Генрихъ III именовался Rex Franciae et Poloniae.

Вскорѣ Генрихъ былъ уже въ Вѣнѣ въ качествѣ монарха Франціи и продолжалъ свой кружной путь, ради осторожности, чрезъ австрійскія и итальянскія владѣнія.

Виконтъ Таваннъ явился въ Венецію ранѣе своего короля и друга, чтобы приготовить многое для его дальнѣйшаго слѣдованія. Разумѣется, здѣсь, въ Венеціи, онъ одинъ могъ знать подробности всего, чрезъ что прошли они съ королемъ, покинувъ ночью краковскій дворецъ.

IV.

Вечеромъ того дня, когда кавалеръ ди-Аволо посѣтилъ и удивилъ Таванна, площадь св. Марка и всѣ улицы Венеціи были еще болѣе оживлены, шумны и переполнены толпами…

Казалось, венеціанцы — и патриціи, и простой народъ — рѣшили совсѣмъ не ложиться спать въ ожиданіи торжества появленія Французскаго короля.

На углу площади, предъ базиликой и близъ главной улицы, Мерсеріи, подъ самой башней, гдѣ громадная машина двигаетъ двумя стрѣлками по циферблату, отбиваетъ гулко часы и оглашаетъ всѣ улицы и лагуны звучными мелодіями и воинственными маршами, помѣщалась лучшая и любимѣйшая въ городѣ «confiteria», подъ вывѣской, т. е. подъ изображеніемъ большого золотого льва.

И днемъ, и ночью — всегда бывалъ «Золотой Левъ» переполненъ своими обычными и случайными посѣтителями. Здѣсь выпивалась всегда масса всякихъ питій, проглатывалось страшное количество льдистаго мороженаго и снѣгоподобнаго «granato». Здѣсь же всегда шла безостановочная борьба во всевозможныя игры.

Карты, домино, бирюльки, кости, шашки и шахматы — все имѣло здѣсь своихъ приверженцевъ, представителей и часто замѣчательныхъ искусниковъ, нерѣдко славившихся на всю Адріатику, на весь Аппенинскій полуостровъ и даже за предѣлами его…

На этотъ разъ «Золотой Левъ» былъ биткомъ-набитъ, а вокругъ него по площади большимъ полукружіемъ размѣстились гости на маленькихъ табуретахъ близъ маленькихъ столовъ… Нѣкоторые разсыпались просто по землѣ, сидя на коврахъ, по-турецки, поджавъ ноги…

Востокъ былъ не далеко, съ нимъ издавна сносилась Венеція, много враждовала и боролась часто, но мирилась, дружила вновь и невольно перенимала его обычаи.

Такъ, по отношенію къ женамъ и дочерямъ патриціи республики прямо подражали сынамъ полумѣсяца. Венеціанки сидѣли вѣчно во дворцахъ своихъ, показываясь только въ окнахъ и на балконахъ, а если появлялись въ гондолахъ, то всегда съ плотнымъ бѣлымъ вуалемъ на головѣ и лицѣ. Если же встрѣчались патриціанки пѣшкомъ въ улицахъ Венеціи, но лишь въ силу особо важнаго случая и крайней необходимости, какъ напримѣръ, ради присутствія на торжественномъ богослуженіи въ соборѣ св. Марка или ради посѣщенія супруги дожа — догарессы.

Конфитерія «Золотого Льва», ярко освѣщенная висячими съ потолка разноцвѣтными лампочками и фонариками, разставленными по столамъ, была окружена плотной толпой праздныхъ прохожихъ и зѣвакъ. Одни, наглядѣвшись до-сыта, отходили; другіе ихъ замѣщали .

Внутри конфитеріи и снаружи, равно, почти на всѣхъ столикахъ шла игра… Въ одномъ мѣстѣ стучали костями и домино, въ другомъ щелкали азартно картами… Лишь за нѣкоторыми столиками шла хотя упорная и страстная, но безмолвная и на видъ угрюмая игра. Это были игроки въ шахматы.

Вся Италія, вся Адріатическая республика, вся Венеція — любила и даже особо высоко чтила искусство шахматной игры.

«Игра мудрецовъ!»

Это было имя, присужденное древнѣйшей игрѣ.

На этотъ разъ въ одномъ изъ угловъ конфитеріи была кучка знатныхъ патриціевъ, сидѣвшихъ полукругомъ около столика, за которымъ два соперника углубились надъ доской съ квадратиками и фигурами изъ слоновой кости двухъ цвѣтовъ. Среди общаго шума, гула и движенія, они одни, человѣкъ семь, будто не замѣчали окружающаго и забыли даже, гдѣ они находятся… Казалось, что между ними совершается нѣчто важное, чуть не священнодѣйствіе.

На это была впрочемъ особая причина. Одинъ изъ игроковъ, углубленный теперь надъ шахматами, былъ рѣдкій и всегда желанный гость Венеціи, своего рода знаменитость на всемъ полуостровѣ.

Не только почти всѣ посѣтители «Золотого Льва» знали, кто въ этотъ вечеръ въ немъ пребываетъ, но даже нѣкоторые прохожіе изъ простонародья, останавливавшіеся предъ ярко освѣщенной конфитеріей, восклицали изрѣдка:

— Гляди, гляди, — Джіакомо пріѣхалъ… Вонъ онъ!

— Гдѣ?

— А вонъ, въ углу. Джіакомо Боббіо!

И ни разу не раздался ни одинъ голосъ съ вопросомъ: «кто такой Джіакомо Боббіо?» Если кто и не зналъ этого, то чувствовалъ, что опасно сдѣлать неумѣстный вопросъ. Стыдно. Всѣ, пожалуй, разсмѣются.

Дѣйствительно, толстый и низенькій человѣчекъ, съ круглымъ, красноватымъ лицомъ, совершенно лысый, на видъ лѣтъ пятидесяти, но въ дѣйствительности всего 30-ти-лѣтній, былъ всякому извѣстенъ въ Венеціи.

Джіакомо Боббіо, родомъ изъ Вероны и поэтому часто именуемый Giacomo il Veronese, былъ знаменитый шахматистъ.

Уже лѣтъ съ десять никто никогда нигдѣ, не только во владѣніяхъ Венеціи, на Твердой землѣ, но нигдѣ на всемъ протяженіи полуострова, не могъ побѣдить Боббіо въ шахматахъ. Онъ игралъ часто противъ десятерыхъ, игралъ съ завязанными глазами, держа партію въ памяти или воображеніи, и всегда побѣждалъ.

На этотъ разъ знаменитый Джіакомо пріѣхалъ изъ Модены наканунѣ, чтобы поглядѣть на Французскаго короля, быть можетъ, и сразиться съ кѣмъ-либо изъ его свиты, а затѣмъ получить лестное приглашеніе во Францію.

Около полуночи всѣ посѣтители оторвались на минуту отъ своихъ занятій, бесѣдъ, споровъ или питій и мороженаго. Всѣ взоры обратились на новаго посѣтителя.

Въ конфитерію, медленно и гордо выступая, вошелъ высокій господинъ, элегантно одѣтый въ полный черный костюмъ. За нимъ шли два молоденькихъ пажа и несли — одинъ его шпагу и перчатки, другой — небольшой ларецъ изъ перламутра, окованный серебромъ. Вошедшій былъ въ маскѣ…

Обычай, долго сохранявшійся въ Венеціи, носить маску на улицѣ, уже начиналъ выходить изъ употребленія, и замаскированные прохожіе появлялись все рѣже… За то всѣ знатные и высокопоставленные иностранцы, посѣщавшіе Венецію, строго придерживались этого обычая, когда имъ приходилось появляться на гуляньяхъ, въ театрахъ, кофейняхъ или разныхъ ridotto и другихъ увеселительныхъ мѣстахъ.

Вошедшій былъ очевидно важный иностранецъ. Въ конфитеріи тотчасъ же распространился слухъ — простая догадка, что гость, по всей вѣроятности, изъ свиты ожидаемаго на утро короля Франціи.

Незнакомецъ сѣлъ за одинъ изъ столиковъ, а пажи стали за его стуломъ. Онъ спросилъ себѣ турецкаго шербета, льду и мятной воды и составилъ себѣ питье. Затѣмъ онъ яркими глазами, блестѣвшими чрезъ дырочки черной бархатной маски, зорко и внимательно осмотрѣлся и оглядѣлъ всѣхъ присутствующихъ. Маска скрывала его лицо лишь наполовину и постоянная тонкая усмѣшка подъ вздернутыми усами, надменная и презрительная, невольно бросалась всѣмъ въ глаза. И всѣмъ равно не понравился этотъ замаскированный. Посидѣвъ молча съ четверть часа, незнакомецъ вымолвилъ рѣзкимъ голосомъ:

— Синьоръ Даль-Вермэ!..

Одинъ изъ сидѣвшихъ около Джіакомо Боббіо и съ увлеченіемъ слѣдившій за партіей поднялъ голову и, какъ бы очнувшись отъ сна, не зналъ, назвали ли его дѣйствительно, или онъ ослышался.

— Illustrissimo, signor Dal-Verme! снова повторилъ замаскированный посѣтитель громче и какъ бы подсмѣиваясь. Таковъ былъ оттѣнокъ его голоса.

Названный обернулся, всталъ и приблизился. Это былъ одинъ изъ самыхъ извѣстныхъ и богатыхъ патриціевъ республики, молодой человѣкъ двадцати шести лѣтъ, только-что зачисленный на службу республики и назначенный секретаремъ венеціанскаго посольства, вскорѣ отправлявшагося ко Двору Испанскаго короля.

Даль-Вермэ остановился передъ незнакомцемъ, смѣрилъ его съ головы до пятъ, и вдругъ непріятное чувство охватило его всего… Ему чувствовалось нѣчто необъяснимо гадкое и страшное, какъ будто онъ наступилъ на ядовитую змѣю.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ, будто оторопѣвъ.

— Я хочу вамъ сказать, что аллокуція, которую вы сочиняете теперь, очень недурна и вы напрасно тревожитесь. Она понравится и сенатору Джустиніани, и затѣмъ королю и всему Двору Мадрида.

Даль-Вермэ широко раскрылъ глаза.

Его занимала и смущала въ эти дни работа, данная ему посломъ, съ которымъ онъ собирался выѣзжать. Но никто кромѣ него самого и его прямого начальства не зналъ объ этомъ. Какъ же могъ говорить объ этомъ незнакомецъ?

Онъ уже хотѣлъ задать ему этотъ вопросъ, когда замаскированный какъ бы бросилъ ему нѣсколько словъ, отъ которыхъ тотъ вспыхнулъ.

— Какая неосторожность и даже наивность уѣзжать и отправляться въ дальній путь человѣку, у котораго такая красавица жена… Мало ли что можетъ случиться, въ отсутствіе мужа, съ молодой женщиной.

— Съ синьорой Сильвіей Даль-Вермэ ничего случиться не можетъ! холодно отозвался молодой патрицій и, съ презрѣніемъ смѣривъ взглядомъ своего невѣдомаго собесѣдника, хотѣлъ отойти.

— Можетъ быть… Не угодно ли вамъ сыграть со мной въ домино? вдругъ вымолвилъ этотъ.

— Зачѣмъ? Вы замаскированы, и я нахожу, что играть…

— Я обѣщаюсь снять маску и даже назваться послѣ первой же выигранной вами пассы. Игра — шесть пассъ.

Даль-Вермэ не хотѣлось отрываться отъ наблюденій за игрой въ шахматы, но любопытство узнать, кто этотъ незнакомецъ, имѣющій свѣдѣнія о тайно сочиняемой имъ аллокуціи, т. е. обладающій даромъ провидѣнія, взяло верхъ. Молодой патрицій сѣлъ за его столикъ и приказалъ подать домино.

— Условіе простое: проигравшій всѣ шесть пассъ платитъ сто дукатовъ, заявилъ замаскированный. — Но если я проиграю хотя одну пассу — я сверхъ того снимаю маску, а разсчетъ уже будетъ сдѣланъ по очкамъ. Одна лира за очекъ…

— Я согласенъ даже червонецъ за очекъ! отозвался патрицій.

— Нѣтъ. Я не хочу разорять васъ. Вѣдь всѣ пассы будутъ мои!..

V.

Домино были раздѣлены… Началась игра… Съ первой же пассы у незнакомца оказалось меньше очковъ… Съ каждой новой сдачей и пассой сумма очковъ все накоплялась у Даль-Вермэ. И наконецъ, послѣ шестого раза, въ его записи оказалось болѣе сотни очковъ, что бывало настолько рѣдко, что почти невѣроятно…

Даль-Вермэ досталъ кошелекъ, отсчиталъ червонцы и выговорилъ:

— Посмотримъ еще разъ — чья возьметъ!

— Вы желаете продолжать?.. Предупреждаю васъ, что вы со мною никогда не выиграете…

— Какой вздоръ!

— Никогда!.. Впрочемъ, давайте продолжать, но даромъ, чтобы только доказать вамъ это. Денегъ вашихъ мнѣ не надо. Поэтому мы сыграемъ полдюжины партій на условіе. Если я проиграю хотя одну — я опять-таки обѣщаю, что сниму маску и назовусь вамъ. Если вы опять проиграете всѣ шесть — вы обязуетесь… Что бы такое?.. Вы обязаны послѣзавтра представить меня красавицѣ Сильвіи, какъ своего побѣдителя… Не бойтесь… «Heureux au jeu — malheureux en amour!» говоритъ французская пословица.

— Это нелѣпый закладъ. Зачѣмъ вамъ знакомиться съ моей женой? Что касается до пословицы — это тоже нелѣпый намекъ.

— Въ васъ говоритъ ревнивецъ-мужъ, собирающійся въ дальнее путешествіе! усмѣхнулся незнакомецъ. — И боящійся этихъ двухъ якобы нелѣпостей.

— Какой вздоръ! воскликнулъ Даль-Вермэ. — Я согласенъ…

Черезъ часъ времени всѣ шесть пассъ были сыграны.

Патрицій игралъ сосредоточенно, разсчетливо и осторожно и… проигралъ всѣ до одной, оставаясь каждый разъ съ огромнымъ количествомъ очковъ на рукахъ.

— Въ сущности тутъ нѣтъ ничего удивительнаго! выговорилъ Даль-Вермэ, послѣ минутной задумчивости. — Я играю порядочно въ домино, а вы — удивительно разсчетливо и умно. Но на этотъ разъ вамъ тоже и везло почти непостижимо… Это игра все-таки пустая. Тутъ много зависитъ отъ случая. Это не шахматы.

— А вы играете въ шахматы?

— Очень плохо… Настолько же скверно, насколько вотъ синьоръ Боббіо играетъ хорошо, даже дивно.

— Кажется онъ — шахматная знаменитость? улыбнулся кавалеръ. — Это любопытно…

— Джіакомо Боббіо непобѣдимъ.

— Какіе пустяки! Охота повторять эту выдумку! разсмѣялся незнакомецъ.

— Что?! воскликнулъ Даль-Вермэ, почти оскорбленный этимъ смѣхомъ — презрительнымъ и грубымъ.

— Я вашему непобѣдимому Боббіо не дамъ взять у меня ни одной партіи.

— О! Это слишкомъ!.. вскричалъ Даль-Вермэ на всю конфитерію такъ громко, что всѣ обернулись.

И будто желая поймать неизвѣстнаго хвастуна на неосторожномъ словѣ и отомстить за свое пораженіе въ домино, патрицій смѣясь обратился ко всѣмъ, наполнявшимъ конфитерію:

— Signori… Прислушайтесь… Вотъ этотъ неизвѣстный посѣтитель сейчасъ мнѣ заявилъ, что онъ можетъ обыграть Боббіо.

Въ разныхъ мѣстахъ раздался искренній смѣхъ.

— Неправда, — я этого не говорилъ! спокойно вымолвилъ замаскированный.

— Какъ не говорили!? вскрикнулъ Даль-Вермэ и привсталъ хватаясь за шпагу.

Всѣ со вниманіемъ посмотрѣли на обоихъ. Начиналась ссора и пахло поединкомъ.

— Вы не точно передаете мои слова, еще холоднѣе вымолвилъ замаскированный. — Я сказалъ, синьоры, обратился онъ ко всѣмъ присутствующимъ, — что я положительно ни одной… понимаете — ни одной партіи синьору Боббіо не дамъ у меня выиграть.

Въ конфитеріи сразу все ожило… Движеніе и голоса слились въ общій громкій гулъ.

— Какая дерзость!

— Какое самохвальство, благо подъ маской…

— Болтунъ-мальчуганъ!

— Слѣдовало бы его проучить!

Все это и многое еще болѣе рѣзкое, но сказанное тише, раздалось изъ-за всѣхъ столиковъ. Самъ Джіакомо Боббіо невольно оторвался отъ своей партіи и вопросительно озирался кругомъ.

Ему объяснили въ чемъ дѣло…

Боббіо обернулся къ неизвѣстному гостю въ маскѣ, поглядѣлъ, усмѣхнулся насмѣшливо, съ оттѣнкомъ добродушнаго презрѣнія, и хотѣлъ было снова заняться своей партіей…

Но неизвѣстный гость быстро всталъ, подошелъ къ Боббіо и его партнеру и, сѣвъ около ихъ, выговорилъ, глядя на доску:

— Я уже вижу по этой партіи… Ясно вижу. Вы, синьоръ Боббіо, совершенно не умѣете играть въ шахматы… Посмотрите, какъ нелѣпо и даже опасно стоить королева… Конь вашъ бездѣйствуетъ.

Джіакомо Боббіо съ изумленіемъ поглядѣлъ на подсѣвшаго къ нему незнакомца. Онъ удивлялся нахальству его…

— Позвольте мнѣ сдѣлать синьору матъ въ пять-шесть ходовъ, обратился тотъ къ партнеру Боббіо.

И, получивъ позволеніе, незнакомецъ двинулъ туру, затѣмъ, послѣ хода Боббіо, сдѣлалъ шахъ конемъ и послѣ вторичнаго хода партнера сдѣлалъ шахъ королевой… Матъ сразу сталъ ясенъ самъ собой.

— Разумѣется, добродушно разсмѣялся Боббіо. — Я думалъ объ другомъ и просто не замѣтилъ.

— Позвольте съ вами сразиться, синьоръ Боббіо! вымолвилъ замаскированный. — Три партіи… Изъ трехъ возьмите хотя бы одну, и я проигралъ.

Боббіо вытаращилъ глаза и разсмѣялся весело. Затѣмъ, насмѣшливо переглянувшись съ знакомыми, онъ принялъ вызовъ, не сказавъ ни слова, ибо зналъ, что выиграетъ всѣ три партіи.

Кругомъ усѣвшихся за шахматную доску соперниковъ собралось человѣкъ двадцать, и всѣ они презрительно поглядывали на незнакомца въ маскѣ, сочтя все одной потѣхой.

Первая партія длилась долго… Боббіо увидѣлъ и понялъ сразу, что имѣетъ дѣло съ очень сильнымъ противникомъ, и сталъ тотчасъ же играть осторожнѣе. Однако вмѣстѣ съ тѣмъ какая-то непонятная ему тревога овладѣла имъ… Онъ былъ будто сконфуженъ, будто опасался заранѣе проиграть и чувствовалъ, что не можетъ вполнѣ ясно обдумывать свои ходы. Никогда не бывало съ нимъ ничего подобнаго.

Нёзнакомецъ выступалъ тотчасъ же послѣ каждаго хода Боббіо, не давая себѣ ни секунды, чтобы подумать. При этомъ онъ двигалъ пѣшкой или фигурой съ такой увѣренностью и твердостью въ рукѣ, что именно эти движенья его пальцевъ будто вліяли на опытнаго шахматиста Боббіо, будто- раздражали его и поэтому мѣшали спокойно обдумывать игру.

Вскорѣ Боббіо увидѣлъ — прежде всѣхъ — что онъ уже на пути къ проигрышу.

— Да… Кончать не стоитъ! произнесъ онъ глухо. — Я вижу… Это случайность… Я не понимаю, какъ могъ я двинуть турой такъ опрометчиво. Отъ этого все произошло! Это случайность!

— Извините… заявилъ незнакомецъ. — Это не случайность. Это ваше неумѣніе играть. Я играю слабо. Но вы просто ступить не умѣете.

— Это слишкомъ! воскликнуло нѣсколько человѣкъ въ разъ, уже гнѣвно оглядывая незнакомца.

— Синьоры! Если Боббіо играетъ лучше всѣхъ въ Венеціи заявилъ этотъ холодно, — оно не доказываетъ нисколько, что онъ хорошій игрокъ… Меня онъ никогда не объиграетъ.

— Я вотъ сейчасъ докажу противное! взволнованно и сердито сказалъ Боббіо.

— Никогда! твердо отозвался его противникъ.

И когда шахматы снова разставили, онъ прибавилъ:

— На этотъ разъ вы меня извините, синьоръ Джіакомо, если я не буду столь же любезенъ и не затяну партію, ради снисхожденія къ вамъ… Будьте внимательнѣе… Я буду играть серьезно, и вамъ стыдно будетъ проиграть чрезъ десятокъ ходовъ.

Боббіо сдѣлалъ ходъ… Незнакомецъ тоже.

Боббіо, вмѣсто того чтобы подумать о томъ, какой странный ходъ выбралъ противникъ, подумалъ:

— Какая рука! Какіе пальцы!.. Крючковатые, какъ у лапы звѣря… У какого звѣря?.. Сдается, а вспомнить не могу…

Каждый изъ партнеровъ сдѣлалъ по десятку ходовъ. Вдругъ Боббіо приглядѣлся… и ахнулъ.

— Да я сумасшедшій! Я дуракъ! О чемъ я думалъ… Это- невѣроятно!

— Чрезъ два хода матъ! твердо произнесъ замаскированный.

— Да… шепнулъ Боббіо и перемѣнился въ лицѣ.

— Вы достаточно хорошо играете, синьоръ Джіакомо, насмѣшливо произнесъ его побѣдитель, — чтобы тягаться съ дѣтьми, но не съ взрослыми.

— Это случайность! воскликнулъ Боббіо отчаянно и совершенно растерявшись отъ волненія и гнѣва. — Меня до сихъ поръ никто не могъ объиграть во всей Италіи. Повторяю… Я разсѣянъ сегодня… Или это простая случайность.

— Въ этомъ нѣтъ сомнѣнія! заявилъ кто-то изъ обступившихъ шахматный столикъ.

— Нѣтъ, signori, зачѣмъ кривить душой, смущенно произнесъ Даль-Вермэ. — Я внимательно слѣдилъ за игрой. Джіакомо игралъ хорошо, но синьоръ… Синьоръ въ маскѣ играетъ просто чертовски умно и ловко. Восхитительно!..

— Я не вѣрю… Меня еще никогда никто… Я не понимаю… Я сейчасъ докажу… Давайте третью… Случайность не можетъ всегда… бормоталъ Джіакомо Боббіо, самъ себя не помня.

— Извольте — третью… Будетъ все тоже… заявилъ незнакомецъ просто и мягко, но рѣшительно.

Третья партія продолжалась очень недолго.

Боббіо спѣшилъ и дѣлалъ такіе ходы, что многіе изъ присутствующихъ вскрикивали:

— Что вы! Что вы! Развѣ это можно?!

— Джіакомо!.. Что съ вами?

— Вы лѣзете сами на шахъ…

— Нѣтъ, не шахъ. Извините… Матъ! заявилъ замаскированный.

Боббіо и вмѣстѣ съ нимъ всѣ присутствовавшіе ахнули.

— Ну, довольно… вымолвилъ незнакомецъ, собираясь вставать, но Боббіо остановилъ его.

— Я требую, синьоръ, чтобы вы въ другой разъ дали мнѣ возможность доказать вамъ и всѣмъ, что все происшедшее сегодня — случайность.

— Извольте… Я буду здѣсь послѣ-завтра.

— Завтра! воскликнулъ Боббіо.

— Нѣтъ. Завтрашній день… исключительный. Въѣздъ короля Генриха. Я занятъ весь день, съ утра до вечера.

— Хорошо. Послѣ-завтра! сказалъ Боббіо.

Незнакомецъ поднялся съ мѣста и, оглядѣвшись презрительно на всѣхъ, обернулся къ Даль-Вермэ.

— До свиданія, signori. А вы, синьоръ Даль-Вермэ, не забудьте своего условленнаго проигрыша. Послѣ-завтра днемъ я буду у васъ, чтобы быть представленнымъ красавицѣ Сильвіи. Я буду тоже въ маскѣ и сниму ее только въ ея присутствіи.

— Я буду ждать васъ, сурово и отчасти тревожно отозвался патрицій.

Незнакомецъ приказалъ пажу собрать въ пригоршню выигрышъ и двинулся изъ конфитеріи. Оба пажа послѣдовали за нимъ… Выйдя на площадь, онъ оглядѣлся, увидѣлъ нѣсколько бѣдняковъ, простыхъ рыбарей, и крикнулъ имъ:

— Amici! Раздѣлите между собой…

И взявъ изъ рукъ пажа выигранные у Даль-Вермэ червонцы, онъ бросилъ ихъ рыбакамъ.

Пройдя медленно площадь и піацетту, незнакомецъ достигъ «ривы», гдѣ стояло множество гондолъ. Его собственная гондола ждала его. Гондольеръ, въ темной ливреѣ, отдѣланной серебромъ, принялъ своего патрона съ двумя пажами, ловко вскочилъ на корму и взмахнулъ весломъ. Гондола стрѣлой отлетѣла отъ гранитнаго берега и тотчасъ исчезла, утонувъ въ серебристомъ сіяніи канала, ярко озаряемаго полной луной.

— Молодецъ! заявилъ одинъ изъ толпившихся на набережной гондольеровъ. — Будто и не бывало! Исчезли какъ призракъ… А кто тутъ знаетъ, какъ зовутъ этого сотоварища?

Никто изъ гондольеровъ не откликнулся. Никто не зналъ молодца-сотоварища.

VI.

Всю ночь шумѣла Венеція… Улицы-корридоры не опустѣли ни на мгновенье, площадь Св. Марка и въ особенности Рива, были переполнены народомъ.

Причина этого была та, что многіе поселяне, прибывшіе съ Твердой земли поглазѣть на Французскаго короля, ночевали на улицахъ. Поэтому всѣ площадки Венеціи, вся мѣстность вокругъ базилики и вся набережная Скіавони были сплошь усѣяны спавшимъ въ повалку народомъ.

Но едва только загорѣлся востокъ яркимъ пурпуромъ, какъ Венеція еще гульливѣе зашумѣла и загудѣла изъ конца въ конецъ.

Несмотря на раннее время, всѣ дворцы ожили, всѣ патриціи тоже поднялись на ноги, вмѣстѣ съ солнцемъ.

Самъ глава республики, дожъ, и равно всѣ прокураторы — всѣ поднялись ранехонько.

Наступавшій день 18-е іюля — былъ день чрезвычайный въ анналахъ Царицы Адріатики, день, отмѣченный навѣки въ ея исторіи и воспѣтый поэтами Венеціи на трехъ языкахъ: французскомъ, итальянскомъ и латинскомъ.

Часовъ въ семь утра по водамъ Canal Grande летѣла стрѣлой гондола, на которую всѣ засматривались съ береговъ, а встрѣчные оборачивались и провожали ее глазами. Два гондольера, одинъ на носу, другой на кормѣ, гребли размашисто и особенно мастерски… Кто сидѣлъ подъ маленькой каютой — было не видно, такъ какъ даже дверки ея были притворены…

Всѣхъ удивлялъ цвѣтъ гондолы… Венеція привыкла къ яркимъ цвѣтамъ водяныхъ экипажей своихъ патриціевъ или къ простымъ сѣрымъ гондоламъ, наемнымъ, которыя, принадлежа бѣднякамъ, занимавшимся извозомъ, не могли и не имѣли права по закону быть разукрашены.

Гондола, летѣвшая серединой канала, была странная, серебристо-черная, и вся сверкала будто чешуей, такъ какъ на лей не было ни одного отдѣльнаго чернаго или серебрянаго мѣста или предмета. Все сливалось въ одинъ суровый и странный отблескъ.

Даже ливреи гондольеровъ преобразили ихъ въ какихъ-то рыбъ или змѣй…

Гондола миновала главный каналъ, проскользнула подъ яркой моста Ріальто, и тотчасъ же взявъ вправо, направилась прямо къ крыльцу стариннаго, но неказистаго на видъ дворца.

Однако всякій венеціанецъ до послѣдняго нищаго или мальчугана зналъ, чьи это, будто полинялыя и обветшалыя отъ долгаго вѣка палаты. Это было обиталище почти самаго именитаго, но уже маститаго патриція, почти девятидесяти-лѣтняго старца Антоніо Нани.

Въ двадцать одинъ годъ отъ роду — не въ примѣръ прочимъ — началъ патрицій свое служеніе отечеству, тогда какъ ранѣе 25-ти лѣтъ никто этой чести не удостаивался. И за семьдесятъ лѣтъ прошелъ Нани всѣ должности, какія только существовали республикѣ. Былъ онъ совѣтникомъ и судьей Кварантіи, былъ прозелиторомъ или главнымъ управителемъ арсенала, былъ прозелиторомъ дѣлъ Твердой земли, былъ однажды въ числѣ пресловутыхъ и страшныхъ «Трехъ», былъ три раза намѣченъ и чуть не избранъ на тронъ дожа.

Получивъ лѣтъ съ двадцать назадъ несмѣняемое званіе прокуратора Св. Марка, онъ оставался въ этой почетной должности до сихъ поръ.

Антоніо Нани былъ съ юности сирота и холостякъ, и былъ извѣстенъ независимымъ, твердымъ духомъ, прямотою слова и дѣла, свѣтлымъ разумомъ и добрымъ сердцемъ. Онъ былъ равно извѣстенъ всей своей долгой, простой жизнью, но славной громкими гражданскими дѣяніями или воинскими подвигами, но полной благотвореніе защитой бѣдныхъ и слабыхъ, угнетенныхъ людьми или судьбой.

Торопливо и низко ломала шапку вся венеціанская чернь, когда проѣзжалъ въ гондолѣ или проходилъ улицами «етіnentissimo е carissimo padre del populo», какъ звали Нани.

Гондола причалила ко дворцу старца, жившаго одиноко, но съ большой свитой юныхъ и пожилыхъ секретарей и помощниковъ по управленію прокураціей Св. Марка. Изъ гондолы вышелъ и шагнулъ на каменныя ступени высокій человѣкъ въ черномъ костюмѣ, но съ краснымъ беретомъ на головѣ.

Это былъ кавалеръ ди-Аволо.

Когда объ немъ доложили патрицію, тотъ попросилъ гостя обождать въ главной пріемной, извиняясь раннимъ часомъ и приготовленіями къ туалету для торжественной встрѣчи короля.

Кавалеръ послалъ сказать сановнику, что самъ извиняется въ исключительно раннемъ визитѣ, но что особливо важное дѣло понудило его безпокоить старца въ такое неурочное время.

Чрезъ полчаса сѣдой какъ лунь и нѣсколько согбенный старецъ медленно вышелъ изъ своей спальни въ маленькую пріемную и приказалъ пажу просить гостя къ себѣ.

Кавалеръ вошелъ. Но перейдя теперь изъ одной горницы въ другую, онъ будто преобразился. Вся обычная надменность его фигуры, и даже поступи, исчезла безслѣдно…

Къ старцу-прокуратору являлся, казалось, самый ничтожный и даже угнетенный обстоятельствами бѣднякъ и скромный проситель.

Если Нани, видѣвшій передъ собой этого человѣка лишь во второй разъ, судилъ о немъ по его смиренному взгляду, его тихому, вкрадчиво-мягкому голосу и по всей его будто стыдливо-съежившейся фигурѣ — то, конечно, опытный старецъ, все-таки долженъ былъ неминуемо ошибаться въ своемъ сужденіи.

— Радъ гостю… Храни васъ Провидѣніе… сказалъ Нани, добродушно улыбаясь беззубымъ и впалымъ ртомъ.

Гость отозвался на привѣтствіе едва слышно, пробормотавъ что-то совершенно непонятное, и ухмыльнулся гримасой.

Онъ долженъ былъ, по обычаю, пожелать хозяину то же самое — охрану Божію, — но то, что онъ невнятно произнесъ, осталось невѣдомо.

— Я являюсь къ вамъ, эминенція, заявилъ кавалеръ, садясь противъ хозяина, — съ покорнѣйшей просьбой.

— Говорите… Для слуги короля Франціи я готовъ на все…

— Окажите мнѣ покровительство, смиренно выговорилъ гость.

— Я не могу быть покровителемъ любимца могущественнѣйшаго изъ монарховъ Европы, отозвался Нани кротко. — Я могу быть только его помощникомъ, и если онъ пожелаетъ — его вѣрнымъ другомъ.

— Я хочу просить васъ, эминенція, сдѣлать для меня нѣчто очень простое и легкое для васъ, но крайне важное для меня. Вамъ извѣстно, что я еще очень недавно, за мѣсяцъ до отъѣзда короля изъ Польши, зачисленъ въ свиту. Однако за это короткое время монархъ успѣлъ оцѣнить мою преданность. Генрихъ III относится ко мнѣ милостивѣе, чѣмъ къ остальнымъ своимъ приближеннымъ. Но у меня народился, какъ это и должно было случиться, завистникъ и врагъ. Это первый фаворитъ, виконтъ Таваннъ, человѣкъ самолюбивый и коварный, вдобавокъ — будь сказано между нами — тайный гугенотъ… и, стало быть, еретикъ.

— Это сужденіе не вѣрно, молодой человѣкъ! отвѣтилъ улыбаясь старецъ. Гугенотъ — не еретикъ. Не удивляйтесь! Вы не знаете прокуратора Антоніо Нани! Для человѣка, прожившаго на свѣтѣ чуть не столѣтіе, не существуетъ многихъ предразсудковъ его современниковъ. Для меня нѣтъ еретиковъ, какъ нѣтъ колдуновъ и вѣдьмъ. Гугенотъ мнѣ гораздо ближе, чѣмъ мусульманинъ или еврей.

— Но это ренегатъ истинной вѣры!.. воскликнулъ кавалеръ.

— Въ силу примиренія со своей совѣстью, произнесъ Нани строго и прибавилъ: — Впрочемъ, оставимъ это… Въ чемъ же заключается ваша просьба?

— Моя просьба… Помочь мнѣ получить патентъ на званіе капитана французскихъ войскъ. Вы спросите — какъ?.. Просто… При первой же бесѣдѣ съ королемъ, вы отнесетесь обо мнѣ съ похвалой и скажете, что я только и мечтаю, что объ этой чести… Король скажетъ слово Таванну, и чрезъ часъ патентъ будетъ написанъ на мое имя и подписанъ монархомъ Франціи.

— Странно!.. Я думаю, его величество не нуждается въ моей простой рекомендаціи вашей личности, т. е. его собственнаго любимца. Да и вамъ легче самому…

Ди-Аволо сталъ горячо доказывать противное.

— Повѣрьте, кончилъ онъ, — что все это такъ… Самому человѣку гораздо мудренѣе о себѣ просить… А ваше одно слово…

— Извольте, отвѣтилъ, наконецъ, старецъ. — Мнѣ, дѣйствительно, ничего не стоитъ подобное…

Кавалеръ поблагодарилъ и, побесѣдовавъ о событіи дня, откланялся. Старикъ, оставшись одинъ, невольно подумалъ:

«Странно! Да и онъ какой-то странный, Богъ съ нимъ».

VII.

Въ такой исключительно торжественный день, какой переживала Царица Адріатики, нашлись, однако, люди, которые будто не замѣчали повсемѣстнаго праздничнаго движенія и не раздѣляли его.

Три существа въ Венеціи не смыкали глазъ во всю ночь и все утро были озабочены своими бѣдами. По странному совпаденію, причиной этихъ заботъ трехъ лицъ былъ одинъ и тотъ же человѣкъ, недавно явившійся къ Таванну въ качествѣ тайнаго секретаря Совѣта Трехъ, а къ прокуратору Нани въ качествѣ миньона короля Французскаго.

Всю ночь промучался молодой патрицій Даль-Вермэ. Замаскированный не выходилъ у него изъ головы. Молодой человѣкъ, недавно женатый, былъ страшно ревнивъ, къ тому же суевѣренъ. Красавица Сильвія обожала мужа, но тѣмъ не менѣе была постоянно имъ подозрѣваема. Просьба замаскированнаго, или вѣрнѣе, закладъ въ игрѣ — быть представленнымъ женѣ Даль-Вермэ, сильно смутила ревнивца.

На это было много причинъ. А главное, онъ и безъ того за послѣднее время, окончательно рѣшившись изъ честолюбія ѣхать съ посольствомъ въ Испанію, сталъ сумраченъ и раздражителенъ, какъ будто раскаиваясь, что рѣшился на долгую разлуку съ женой.

Обратившись, какъ дѣлывали многіе изъ его пріятелей, къ таинствамъ магіи, чтобы узнать свое будущее, Даль-Вермэ узналъ лишь одно худое. Старая Сибилла, колдунья, родомъ турчанка или еврейка, жившая въ лачугѣ около моста Ріальто предсказала ему потерю всего, что ему дорого, и прибавила, что видитъ много крови, а за нею монастырь, а за нимъ базилику Св. Марка и страшную тайну… Ведутъ кого-то казнить!

Даль-Вермэ вполнѣ былъ убѣжденъ, что какія бы бѣды ни приключились съ нимъ — онъ никакъ не можетъ заслужить казни, ибо не можетъ измѣнить своему отечеству и не можетъ сдѣлаться убійцей.

«Да и что общаго между казнью и соборомъ? думалъ онъ. — Казни въ Венеціи совершаются глухо и тайно, въ темницѣ, а не всенародно предъ храмомъ Св. Марка».

Встрѣча съ замаскированнымъ незнакомцемъ, случившаяся въ эти дни сомнѣній и раскаянія въ затѣянномъ путешествіи, еще болѣе смутила Даль-Вермэ и подлила масла въ огонь.

Все сказанное маской хотя и было загадочно, но попало прямо въ цѣль. Незнакомецъ насмѣшливо не совѣтовалъ разлучаться съ красавицей-женой и отправляться въ дальній путь.

Вдобавокъ, ревнивецъ-мужъ, избѣгавшій принимать у себя часто даже друзей, такихъ же патриціевъ, какъ и онъ самъ, вдругъ, вслѣдствіе нелѣпаго заклада и проигрыша въ домино, обязался ввести къ себѣ въ домъ и представить женѣ чужестранца, никому невѣдомаго человѣка, быть можетъ, даже шатуна низкаго происхожденія, плебея изъ Франціи или Германіи.

Даль-Вермэ самъ себѣ не вѣрилъ, какъ могло все это случиться.

Второе существо въ Венеціи, которое волновалось отъ собственыхъ думъ и которому было не до Генриха III и всѣхъ готовящихся празднествъ — былъ шахматистъ изъ Вероны, добрякъ и весельчакъ Джіакомо Боббіо. А вѣдь пріѣхалъ онъ ради этихъ празднествъ!..

Быть можетъ, въ первый разъ за послѣднія десять лѣтъ былъ теперь Боббіо не только озабоченъ и угрюмъ, но даже просто несчастливъ. Уже болѣе десяти лѣтъ, какъ никто, нигдѣ, никогда не выигралъ у него ни одной партіи въ шахматы. И на всемъ пространствѣ Аппенинскаго полуострова, въ Сициліи и Сардиніи, и даже вдоль восточнаго побережья Адріатики — всюду былъ провозглашенъ Il signor Giacomo Bobbio, «il Veronese» — непобѣдимымъ шахматнымъ игрокомъ.

И вдругъ здѣсь, въ Венеціи, наканунѣ самыхъ торжественныхъ дней, когда онъ хотѣлъ отличиться особенно и заставить доложить о себѣ самому королю Франціи… вдругъ… нѣчто непонятное, невѣроятное… Кажется, эта не дѣйствительность! Это сонъ, отвратительный сонъ! Но пробужденіе все не приходитъ…

Боббіо вспомнилъ всѣ свои три партіи съ замаскированнымъ, всѣ ходы, и свои и своего противника, и видѣлъ, что могъ, даже долженъ былъ выиграть, а не проиграть… Онъ зналъ теперь всѣ свои промахи и ошибки… Но отчего же тогда не видѣлъ онъ, что дѣлаетъ, не понималъ и не предвидѣлъ плана своего противника… Какая-то слѣпота нашла на него, помраченіе разума.

Боббіо мучался цѣлые часы и утѣшался минутами, что послѣзавтра объиграетъ незнакомца…

«Да… Но все-таки три проигранныя партіи останутся проигранными», думалось ему. — «Этого не вернешь! Три партіи за десять лѣтъ! И въ Венеціи, а не гдѣ-либо въ глуши Сициліи или въ какомъ-нибудь маленькомъ городкѣ или портѣ побережья Адріатики».

Промучившись всю ночь безъ сна, Боббіо съ утра, даже не поѣвъ, засѣлъ за громадный фоліантъ. Этой древней рукописной книгѣ было по малой мѣрѣ двѣсти или триста лѣтъ. Она заключала въ себѣ чуть не подробную изъ вѣка въ вѣкъ исторію шахматной игры во всѣхъ странахъ міра, включая Иранъ и Китай.

Половина фоліанта заключала въ себѣ сборникъ мудрѣйшихъ шахматныхъ задачъ и рѣшеній знаменитыхъ игроковъ-мудрецовъ.

Давно Боббіо имѣлъ эту книгу и зналъ ее почти наизусть… Она была источникомъ его побѣдъ и его славы, и его счастія на землѣ. Но какъ много и часто ни справлялся Боббіо со двоимъ другомъ-фоліантомъ, всегда находилъ онъ въ немъ какое-нибудь новое сочетаніе ходовъ. И составивъ планъ, приготовлялъ себѣ новую блестящую побѣду — какого бы сильнаго противника ни послала ему судьба.

На этотъ разъ знаменитый и кровно оскорбленный «Veronese» рѣшилъ заняться цѣлые два дня и придумать такую хитрую партію, которая бы, несмотря ни на какое умѣнье противника — доставила бы ему побѣду.

VIII.

Третье существо, воображавшее себя самымъ несчастнымъ среди всеобщаго оживленія, веселья и шума, была молодая дѣвушка, полу-ребенокъ…

Это была среброволосая красавица-венеціанка Анджелина Контарини, единственная и обожаемая дочь героя республики и знаменитаго адмирала, имя котораго было грозою турокъ за всѣ послѣднія войны и стало еще болѣе громко и славно послѣ знаменитой битвы при Лепанто. Юная патриціанка славилась своей красотой, своимъ снѣжно-бѣлымъ личикомъ, ясными синими глазами и самыми прелестными во всей Венеціи волосами. Анджелина была извѣстна въ родномъ городѣ подъ именемъ: «lа biondissima». А въ Венеціи это много значило. Поклоненіе бѣлокурымъ женщинамъ стало издавна почти культомъ всей Италіи.

Семнадцатилѣтняя дочь одного изъ первыхъ сановниковъ, крайне богатая невѣста, наслѣдница двухъ дворцовъ на Canal Grande и многихъ другихъ въ помѣстьяхъ отца на Твердой землѣ, Анджелина Контарини имѣла все, чтобы быть самой счастливой дѣвушкой на свѣтѣ. Оставалось лишь найти человѣка, котораго бы она могла полюбить и назвать мужемъ.

Самъ Контарини, человѣкъ гордый и честолюбивый, всегда мечталъ объ избраніи въ дожи, но глаза республики въ эти дни былъ еще настолько сравнительно молодъ и бодръ, что теперь не могло быть надежды пережить его. Похоронивъ уже почти совсѣмъ эти прежнія мечты и довольствуясь высокимъ званіемъ перваго адмирала Св. Марка, Контарини жилъ лишь своею любовью къ красавицѣ-дочери и грезами о ея будущемъ.

За послѣднее время юной Анджелинѣ, осаждаемой женихами, былъ представленъ молодой патрицій не особенно славнаго рода, но самъ отличившійся въ борьбѣ съ пиратами, вѣчными врагами Венеціи, славной и богатой своей торговлей.

Это былъ молодой Паоло Ридольфи, красивый и статный молодецъ, съ лицомъ, сожженнымъ солнцемъ отъ пятилѣтняго пребыванія и плаванія вдоль Африканскаго побережья и слегка обезображеннымъ рубцомъ на щекѣ отъ турецкой сабли.

Ридольфи, награжденный правительствомъ за свои подвиги, былъ назначенъ начальникомъ флотиліи галеассъ и собирался почить на лаврахъ въ родномъ городѣ… Разумѣется, послѣ пяти лѣтъ суровой жизни на кораблѣ и всякихъ лишеній, Ридольфи былъ не прочь коснуться пристани, жениться и устроиться.

Молодой человѣкъ съумѣлъ понравиться гордому Контарини, а затѣмъ отчасти и красавица Анджелина, въ которую истребитель пиратовъ влюбился сразу — стала милостиво прислушиваться къ рѣчамъ своей старухи-тетки, повѣствовавшей особенно часто объ Африкѣ, разбояхъ на морѣ, ущербѣ отъ нихъ республикѣ и о подвигахъ защитниковъ Венеціи вообще и одного изъ нихъ — въ особенности.

Рѣчь о свадьбѣ уже заходила. Контарини уже любилъ юнаго героя Ридольфи. Анджелина не прекословила и была равнодушно привѣтлива къ нему.

Вдругъ за послѣдніе дни все перемѣнилось. Юная венеціанка не захотѣла и слышать о бракѣ съ морякомъ, грозой пиратовъ, и ходила озабоченная.

Наступили дни празднествъ по поводу пріѣзда короля Франціи, всѣ венеціанки радостно готовили свои наряды, а Анджелина была крайне задумчива и раздражительна, иногда же подолгу стояла у окна и будто тревожно озиралась.

Красавицу уже нѣсколько дней занимала одна мысль:

«Кто такой — тотъ высокій, черноволосый молодой человѣкъ, котораго она уже болѣе недѣли видитъ постоянно проѣзжающимъ мимо ихъ дворца въ серебристо-черной гондолѣ, когда она, подобно всѣмъ патриціанкамъ, занята своимъ обычнымъ главнымъ занятіемъ: „золотить волосы“…

IX.

Прошли вѣка, гордая Царица Адріатики собственно исчезла съ лица земли. Въ настоящее время сохранился лишь остовъ ея — чудные дворцы, храмы и синія лагуны… Но душа ея отлетѣла… Все оживлявшее эти дворцы легло подъ плитами кладбищъ и смѣшалось съ землей.

Но помимо чудныхъ жилищъ, говорящихъ объ этихъ исчезнувшихъ поколѣніяхъ, остались страницы, свидѣтельствующія о славѣ Венеціи, о подвигахъ ея сыновъ въ борьбѣ съ Востокомъ и о красотѣ ея дочерей.

Жива еще память о чудныхъ волосахъ венеціанокъ, которыя заслужили безсмертіе благодаря кисти Тиціана, Кальяри-Веронезе и иныхъ.

А между тѣмъ исторія почти молчитъ о томъ, какою дорогой цѣной пріобрѣталась венеціанкой эта красота волосъ золотисто- и серебристо-пепельнаго цвѣта, восхищавшая современниковъ и внушавшая зависть гордымъ римлянкамъ и граціознымъ флорентинкамъ… Что значила чернокудрая красавица около бѣлокудрой дочери лагунъ…

Въ Венеціи, и въ ней одной, водились свѣтловолосыя красавицы, благодаря вѣками изощренному искусству краситься… „Il arte biondeggiante“, возникшее съ незапамятныхъ временъ и процвѣтавшее нѣсколько столѣтій, не имѣло предѣловъ своего совершенствованія, И за каждое столѣтіе являлось нѣсколько красавицъ, обладавшихъ тайнымъ способомъ такой окраски, которая, восхитивъ Тиціановъ, дошла въ ихъ твореніяхъ до дней послѣдующихъ вѣковъ.

Венеціанка изъ патриціата — дѣвочка, дѣвушка и замужняя женщина равно — проводила день почти въ заключеніи въ комнатахъ дворца и только восемнадцатое столѣтіе выпустило ее на улицу и на прогулку наравнѣ съ братьями и мужьями.

И всякое утро, цѣлое утро длиннаго празднаго дня патриціанка проводила въ томъ, что вымачивала голову отваромъ изъ смѣси самыхъ разнообразныхъ травъ, иногда минераловъ, зачастую даже ядовитыхъ веществъ, а затѣмъ выходила на балконъ или къ окну и садилась на солнцѣ сушить голову, — сушить и, главное, золотить и серебрить волосы лучами яркаго солнца, какъ вѣрила она наивно нѣсколько столѣтій.

При этомъ на голову надѣвалась сквозная полушапочка, полусѣтка „Solana“, чрезъ отверстія которой пропускались длинныя косы прядями.

И вотъ именно за этимъ занятіемъ часто видитъ Анджелину незнакомецъ. Онъ смотритъ на нее, и хотя разстояніе отъ ея балкона и оконъ до воды довольно большое, тѣмъ не менѣе Анджелина каждый разъ будто чувствуетъ его взглядъ на себѣ… И каждый разъ какое-то странное ощущеніе производятъ на нее его острые, будто все пронизывающіе, черные глаза… Онъ не красивъ… нѣтъ — онъ даже дуренъ! Но онъ ей нравится больше, чѣмъ многіе патриціи, славящіеся своей красотой. Онъ будто этими своими глазами заставляетъ относиться къ себѣ неравнодушно.

„Кто онъ такой?“ думала Анджелина цѣлые дни. — „И чѣмъ же это кончится?“ думала она иногда и ночью.

Молодая дѣвушка, не скрывавшая ничего отъ своей двоюродной сестры Сильвіи Даль-Вермэ, призналась ей въ нежданномъ чувствѣ.

По совѣту Сильвіи она дала порученіе своей камеристкѣ молочной сестрѣ, т. е. дочери ея бывшей кормилицы — постараться разузнать во что бы то ни стало чрезъ двухъ ея братьевъ: кто такой этотъ синьоръ, владѣлецъ серебристо-черной гондолы?

Но старанія камеристки Лукреціи не увѣнчались успѣхомъ. Узнать оказывалось невозможно не только имени синьора, но даже его мѣстожительства. Его гондола, пролетѣвъ по Большому Каналу или отчаливъ отъ набережныхъ Скіавони или Салута — будто исчезала въ синихъ водахъ Венеціи.

Наканунѣ прибытія Французскаго короля между адмираломъ и его дочерью зашла рѣчь о нарядѣ для готовящагося у дожа параднаго пріема въ честь Генриха. На этотъ пріемъ Анджелина, конечно, уже имѣла приглашеніе отъ догарессы.

Юная красавица отнеслась къ этому вопросу такъ холодно и безстрастно, что умный Контарини заподозрѣлъ, что съ дочерью приключилось нѣчто. Онъ заговорилъ объ претендентѣ Ридольфи. Дочь выразилась объ немъ рѣзко, сравнивъ его съ морской акулой.

Контарини задумался надъ акулой, но разспрашивать дочь не сталъ.

„Время покажетъ и все объяснитъ!“ подумалъ онъ.

Такъ наступило утро торжественной встрѣчи короля Генриха, и прокураторъ, сбираясь сопутствовать дожу на островъ Мурано, былъ озабоченъ, оставивъ дома дочь, печальную и объявившую, что она на вечерній праздникъ по приглашенію догарессы совсѣмъ не поѣдетъ…

И въ тѣ мгновенья, когда цѣлая флотилія готовилась отправиться навстрѣчу Генриху, а чуть не вся Венеція гудѣла, собравшись на Ривѣ и любуясь гондолами, галеассами и галерами съ чуднымъ „Буцентавромъ“ во главѣ — юная среброволосая Angelina la Biondissima сидѣла грустная на своемъ балконѣ и думала, глядя на опустѣвшій отъ проѣзжихъ Canal Grande:

— Никого! Всѣ собрались туда. Въ Мурано… Стало быть, и онъ тоже… Предъ полднемъ онъ всегда проѣзжалъ уже вторично. А сегодня ни разу. Стало быть, онъ ѣдетъ со всѣмъ патриціатомъ, стало быть, имѣетъ на это право? Стало быть, не чужестранецъ, какъ увѣряетъ, по догадкамъ, Лукреція… Онъ венеціанскій подданный съ Твердой земли. Но кто же онъ!?..»

X.

Утро это во дворцѣ Дожей и во всѣхъ дворцахъ патриціевъ прошло въ суетливыхъ приготовленіяхъ… Глава республики, прокураторы Св. Марка, сенаторы, совѣтники или мудрецы — всѣ облачались въ свои парадныя одежды…

Народъ съ самой зари запрудилъ большую площадь, Піаццету и всю набережную Скіавони такъ, что, казалось, аркады дворца Дожей, окруженнаго отовсюду, не сдержатъ напора шумной и пестрой толпы. Сбиры, стоявшіе на часахъ у всѣхъ выходовъ и во всѣхъ воротахъ внутреннихъ двориковъ дворца — не разъ прибѣгали къ помощи своихъ алебардъ. Наконецъ въ десять часовъ народъ загудѣлъ и заколебался… Море людское взволновалось и волны побѣжали еще сильнѣе къ аркадамъ, воротамъ и дверямъ дворца… На это море будто вихремъ ударило долго ожиданное мгновеніе…

По главной мраморной лѣстницѣ, именуемой «Лѣстницей гигантовъ», спускалась медленно и торжественно цѣлая блестящая вереница: все правительство и весь патриціатъ республики. Шествіе открывали сбиры, за ними шли по четыре въ рядъ молодые патриціи, затѣмъ разные сановники, члены уголовнаго суда или Кварантіи, затѣмъ сенаторы, а за ними самъ дожъ, предшествуемый своимъ коллегіумомъ изъ шести прокураторовъ Св. Марка…

Шествіе замыкалось тоже отрядомъ сбировъ.

Торжественный ходъ выступилъ на Піаццету и, пройдя среди расколовшейся на-двое толпы, направился къ набережной. Здѣсь уже давно стоялъ «Буцентавръ», сверкая золотомъ и пурпуромъ… На кормѣ его, подъ балдахиномъ съ пунцовыми занавѣсами, сіялъ высокій тронъ съ двумя меньшими по бокамъ… Бесь корабль формы большого баркаса, безъ мачтъ, низкій посрединѣ, но съ сильно возвышающимся носомъ и кормой, былъ отдѣланъ и задрапированъ малиновымъ бархатомъ… Всѣ части, ничѣмъ не укрытыя, сіяли позолотой. А пуще всего горѣлъ на высокомъ носу корабля, будто вставъ на дыбы, чтобы смотрѣться въ синія воды, огромный крылатый левъ, держащій въ могучей лапѣ книгу — евангеліе Св. Марка. Вокругъ льва, а равно и на кормѣ вокругъ балдахина надъ трономъ развѣвались знамена и священныя хоругви изъ собора. Вдоль двухъ бортовъ вытянулось двумя шеренгами съ полсотни гребцовъ въ золотистыхъ ливреяхъ съ государственнымъ гербомъ — тѣмъ же львомъ — на груди. Золотыя весла были подняты вверхъ, на подобіе ружей.

За «Буцентавромъ» вплотную стоялъ не менѣе разукрашенный и красивый корабль, но меньшихъ размѣровъ и съ одной золотой мачтой. Это была парадная галера генералъ-капитана, главнаго начальника венеціанскихъ водъ отъ Canal Grande и всѣхъ лагунъ до береговъ Твердой земли включительно.

На галерѣ, вопреки обыкновенію, было также устроено возвышеніе и стоялъ тронъ. Подобнаго еще никогда не видали венеціане, и догадкамъ не было конца.

Вслѣдъ за галерой генералъ-капитана и далеко кругомъ нея сверкала и пестрѣла сплошная пловучая масса, ослѣпляя глаза золотомъ, серебромъ и самыми яркими цвѣтами и красками… То была сотня гондолъ патриціата, тоже облекшихся въ свои парадныя одежды, каждая по цвѣту герба своего владѣльца… А гербъ этотъ, зачастую «говорящій», напоминающій народу страницу изъ славной исторіи республики — красовался на носу гондолы, а равно на груди гондольера.

Среди прочихъ виднѣлся самый извѣстный и самый любимый народомъ гербъ фамиліи Барбаро, изображавшій на простомъ бѣломъ полѣ одно кровавое пятно.

Далѣе за гондолами стояло двѣнадцать большихъ галеръ и двѣсти малыхъ галеассъ, разукрашенныхъ флагами.

Когда дожъ и сановники остановились на краю набережной, изъ собора Св. Марка двинулась и приблизилась небольшая процессія. Это было нунцій св. отца папы, во главѣ епископовъ и духовенства, который послѣ обѣдни явился присоединиться къ торжеству.

Мощные и гордые властители Адріатики, весь наличный патриціатъ, дававшій республикѣ изъ среды своей и дожей, и сенаторовъ, и славныхъ полководцевъ, и героевъ на сушѣ и на морѣ — теперь всѣ въ полномъ составѣ, цѣлой толпой стали предъ государственнымъ кораблемъ…

Послѣ краткаго молитвословія, нунцій размашисто благословилъ сверкавшій предъ нимъ «Буцентавръ»… Дожъ подалъ знакъ…

Могучій крылатый левъ заколебался и корабль двинулся…

Пустой, съ одними гребцами…

Казалось, что левъ Св. Марка вдругъ ожилъ, взмахнулъ крылами и гордо шевельнулъ золотой косматой головой, будто чувствуя и понимая, что онъ теперь — и впервые — одинъ отправляется въ путь… Онъ одинъ встрѣтитъ съ привѣтствіемъ и приметъ на корабль высокаго гостя республики, монарха Франціи…

Когда «Буцентавръ» отошелъ отъ набережной, его мѣсто заняла галера генералъ-капитана, и на нее вмѣстѣ съ шестью прокураторами и нунціемъ вошелъ дожъ и занялъ приготовленный тронъ. Одновременно вдоль всей набережной Скіавони всѣ сановники и патриціи садились въ свои гондолы…

И левъ Св. Марка, гордо глядя передъ собой съ «Буцентавра» и держа въ мощной лапѣ евангеліе, будто повелъ за собой безконечную блестящую флотилію, сплошной массой покрывшую каналъ.

Лоно синихъ водъ вдругъ исчезло изъ глазъ народа, волны юдѣлись въ золото, бархатъ и атласъ, и только тихонько, будто любовно, шевелили эту одежду на себѣ…

Король Генрихъ со свитой и съ сановниками республики, встрѣтившими его еще на берегу Твердой земли, ночевалъ на островѣ Мурано во дворцѣ Капелли, и рано утромъ собирался переѣхать ближе къ городу, на островъ Лидо. Въ семь часовъ утра явился посланный отъ правительства и передалъ виконту Таванну, что дожъ, сенатъ и патриціатъ рѣшили привѣтствовать короля еще на Мурано и везти его на Лидо полуофиціально… Отсюда же, послѣ небольшой церемоніи представленія королю самыхъ главныхъ и выдающихся венеціанцевъ, начнется торжественный въѣздъ въ Венецію.

Гораздо позднѣе, около десяти часовъ, явился въ Мурано второй посланецъ и тоже обратился къ Таванну съ заявленіемъ, что дожъ и вся знатная Венеція прибудутъ около полудня…

Это былъ недавній знакомецъ, фаворитъ Генриха, тотъ же и такой же ему непріятный взлядомъ и повадкой, кавалеръ ди-Аволо.

Онъ объяснилъ, что посланъ прокураторіей предупредить короля о времени прибытія дожа со свитой, но въ то же время съ приказомъ отъ «Трехъ» присоединиться къ свитѣ короля.

Таваннъ пожалъ плечами и отвѣтилъ сухо и коротко:

— Можете!

Онъ докладывалъ Генриху наканунѣ о странномъ распоряженіи правительства Венеціи. Король отнесся къ докладу равнодушно и отвѣтилъ тѣмъ же словомъ, что когда-то сказалъ Таваннъ самому ди-Аволо:

— Soit!

Разумѣется, кавалеръ, тайный представитель тайныхъ «Трехъ», тотчасъ же удостоился чести быть представленнымъ т. е. лишь названнымъ, монарху. Но онъ произвелъ на Генриха такое отталкивающее впечатлѣніе, что король не могъ превозмочь себя. Не сказавъ ди-Аволо ни слова, онъ отвернулся отъ него.

Четверть часа спустя Генрихъ, улыбаясь, замѣтилъ любимцу:

— Таваннъ? Что бы сказали поляки, если бы всѣ мои любимцы были похожи на этого дьявола?

— Какого дьявола, Sire?

— Di-Avolo или diavolo — одно и то же. И произносится, и пишется одинаково по-итальянски.

— Правда! воскликнулъ Таваннъ. — Мнѣ на умъ не пришло. Я произносилъ съ другимъ удареніемъ: Di-Avolo. Такъ, какъ онъ назвался мнѣ!

XI.

Загадочная личность, не смотря на косые взгляды всѣхъ, приближенныхъ Генриха III и на видимое пренебреженіе, высказанное самимъ королемъ — все-таки примкнула къ небольшой блестящей свитѣ миньоновъ. Всѣ при этомъ замѣтили съ нѣкоторымъ удивленіемъ, что элегантный костюмъ венеціанца мелочами и деталями своего покроя былъ похожъ болѣе на одѣянія приближенныхъ короля, чѣмъ на одѣянія патриціевъ. Къ тому же костюмъ ди-Аволо былъ точь-въ точь копіей съ костюма Таванна. Они стали двойниками по одеждѣ. Разумѣется, виконту это обстоятельство было крайне-непріятно, и онъ терялся въ догадкахъ, какъ могло оно произойти, тѣмъ болѣе, что, заказавъ себѣ это платье въ Вѣнѣ, виконтъ надѣвалъ его въ первый разъ ради торжественнаго дня.

На обоихъ, на виконтѣ Таваннѣ и на кавалерѣ ди-Аволо былъ атласный свѣтло-оранжевый костюмъ цвѣта mauve съ отдѣлкой изъ темно-фіолетоваго бархата. На ногахъ трико въ обтяжку было фіолетовое, буффы на бедрахъ оранжевыя, куртка, облегавшая вплотную станъ, по имени justaucorps, была также фіолетовая съ черною атласной звѣздой во всю грудь, а епанча, падающая съ плечъ и висящая за спиной, была бархатная золотисто-оранжевая съ атласной фіолетовою подкладкой. Такой же маленькій золотистый беретъ съ чернымъ перомъ и съ узкой каймой дополнялъ костюмъ виконта, но разнился отъ берета кавалера, у котораго перо было золотистое, а кайма фіолетовая. Но это была случайность…

Виконтъ Таваннъ, разумѣется, сердился и недоумѣвалъ, какъ могъ ненавистный венеціанецъ скопировать его новый костюмъ. Въ умышленномъ подражаніи не было сомнѣнія въ особенности потому, что беретъ свой Таваннъ замѣнилъ лишь наканунѣ другимъ, а беретъ кавалера былъ буквальнымъ воспроизведеніемъ берета его, сдѣланнаго въ Вѣнѣ для новаго костюма.

Всѣ приближенные и миньоны подшучивали надъ виконтомъ, поздравляли его съ его «petit frère» и съ его неожиданнымъ двойникомъ.

Шуткамъ и прибауткамъ вѣчно веселыхъ миньоновъ не было конца. Къ тому же, подражаніе кавалера было неумѣстно, нелѣпо… Цвѣта костюма виконта, перваго любимца короля, а равно бывшаго временно любимцемъ покойнаго короля Карла IX — имѣли свою причину: — фіолетовый и оранжевый съ чернымъ считались полутраурными или demi-deuil…

Король былъ весь въ черномъ одѣяніи, но съ легкимъ фіолетовымъ отливомъ ради торжества и чтобы оказать этимъ любезное вниманіе Венеціи. Сановники, встрѣтившіе Генриха на Твердой землѣ, тотчасъ замѣтили, что король одѣтъ по ихъ выраженію: «di pavonazzo».

Виконтъ Таваннъ, ближайшее лицо къ королю, имѣлъ право носить полутрауръ по его брату и своему бывшему королю.

Какой же смыслъ имѣлъ костюмъ венеціанца, кавалера ди-Аволо?

— Е porte le deuil de ses charmes! шутили миньоны, кружась вокругъ кавалера и посмѣиваясь дерзко прямо ему въ лицо.

Вскорѣ послѣ полудня свита короля вдругъ замѣтила изъ оконъ дворца Капелли, что на горизонтѣ синихъ водъ показалась блестящая полоса: — флотилія изъ Венеціи была въ виду Мурано…

Свиданіе монарха Франціи и главы республики произошло на лѣстницѣ дворца… Генрихъ стоялъ на первой ступени… Дожъ, сопутствуемый шестью прокураторами, поднялся, и приблизясь, снялъ свою остроконечную шапочку или цойю и сталъ на колѣни… Генрихъ притронулся рукой къ своему черному берету и поспѣшилъ поднять старика…

Черезъ полчаса флотилія уже двигалась отъ Мурано къ острову Лидо, но король ѣхалъ съ дожемъ на галерѣ генералъ-капитана, «Буцентавръ» шелъ впереди снова пустой.

На Лидо послѣ молебствія въ маленькомъ храмѣ, гдѣ нунцій въ сослуженіи съ епископами отслужилъ молебенъ и благословилъ короля, всѣ перешли на площадь. Здѣсь, въ деревянной временной постройкѣ, сплошь обитой сукномъ и бархатомъ, были представлены королю по его желанію всѣ сановники Венеціи и даже всѣ молодые патриціи безъ исключенія.

И король любезнымъ вниманіемъ и мягко-гордой привѣтливостью очаровалъ всѣхъ.

— Вотъ истинный монархъ! восклицали всѣ.

И только въ четыре часа флотилія двинулась отъ Лидо въ Венецію.

Пловучая ярко блистающая и ярко пестрѣющая масса разукрашенныхъ гондолъ, галеассъ и большихъ галеръ представляла рѣдкое зрѣлище. Будто радуга съ небесъ легла на лоно водъ…

«Буцентавръ» шелъ впереди, но теперь онъ тоже сталъ рѣдкимъ явленіемъ для самихъ венеціанцевъ, не только молодыхъ, но и старцевъ. Ни одинъ изъ нихъ не могъ возсоздать въ памяти своей что-либо подобное и подходящее…

Подъ пунцовымъ балдахиномъ было три трона вмѣсто одного… По бокамъ монарха Франціи помѣщались дожъ и нунцій. Середина «Буцентавра» была занята лишь прокураторами и французской свитой короля. Помимо главы государства и шести первѣйшихъ сановниковъ, ни одинъ патрицій не былъ, конечно, приглашенъ на государственный корабль. Это было бы оказаніемъ слишкомъ большой чести.

А между тѣмъ на «Буцентаврѣ» ѣхалъ одинъ человѣкъ, который не былъ прокураторомъ или сановникомъ Венеціи и не былъ французомъ. Кто же могъ это быть? Это былъ кавалеръ Джіованни ди-Аволо. Но какъ же могъ онъ очутиться на «Буцентаврѣ»? Его присутствіе было послѣдствіемъ недоразумѣнія между венеціанцами и французами, если только оно не было… навожденіемъ! Ди-Аволо, озираясь на все и на всѣхъ, ярко сверкалъ своими черными глазами и загадочно, будто зловѣще, улыбался…

— Да… Я все могу! шепталъ онъ самъ себѣ на такомъ нарѣчіи, которое никѣмъ не могло быть понято на всемъ «Буцентаврѣ». А между тѣмъ тутъ были люди, которые въ сложности понимали всѣ европейскіе языки.

Когда флотилія, озаряемая уже заходящимъ солнцемъ, вошла въ лагуны Венеціи, общій видъ торжественнаго шествія по синимъ водамъ, подъ яснымъ сводомъ синяго неба былъ настолько ослѣпительно чарующимъ, что король не превозмогъ своего волненія… Озираясь на чудные блѣдно-розовые дворцы, будто выплывающіе на его глазахъ изъ зеркальныхъ водъ, и на безконечную радужную вереницу двигавшейся флотиліи, Генрихъ вдругъ воскликнулъ:

— Plût à Dieu que la Reine, ma mère, же trouvât avec moi pour jouir de ce spectacle sans pareil!

Когда флотилія вступила въ Большой Каналъ, и слѣдуя ко дворцу Фоскари, назначенному резиденціей короля, поравнялась съ Піаццеттой, съ обоихъ береговъ массы народа загудѣли:

— Viva Arrigo il Terzo!.. Viva il Re di Francia e di Polonia…

Этотъ народный крикъ, огласившій всю Венецію и оглашавшій ее затѣмъ нѣсколько дней, никогда болѣе на бѣломъ свѣтѣ не раздавался и не повторялся, ибо никогда никто кромѣ Генриха Валуа не сочеталъ въ лицѣ своемъ древней Галліи и Рѣчи Посполитой…

Дожъ съ главными сановниками проводилъ короля до подъѣзда дворца Фоскари.

Не сразу успокоилась Венеція и только далеко за полночь крѣпко и сладко уснула… Вечерніе часы прошли въ безконечныхъ разсказахъ. И патриціи, и всѣ плебеи разсказывали домашнимъ, женамъ и дѣтямъ о всемъ видѣнномъ и слышанномъ за этотъ знаменательный день 18-го іюля.

Чернь еще ввечеру очистила всѣ каналы, площадки и улицы, городъ весь опустѣлъ, какъ рѣдко бывало, но за то до полуночи во всѣхъ дворцахъ, домахъ и даже лачугахъ тудѣлъ веселый говоръ. И прокураторъ, и сенаторъ, и патрицій, и простой цитадинъ, и даже послѣдній рыбакъ изъ лагунъ всѣ горячо повѣствовали, восторгаясь и волнуясь…

— Arrigo il Terzo! слышалось повсюду и будто заполонило и заполнило теперь собой весь городъ.

XII.

Въ продолженіе двухъ слѣдующихъ дней Генрихъ отдыхалъ отъ путешествія, всѣ торжества были отложены и король только явился съ неофиціальнымъ визитомъ къ дожу и догарессѣ въ сопровожденіи лишь двухъ любимцевъ — виконта Сольксъ-Таванна и графа Невера. Затѣмъ онъ инкогнито, вмѣстѣ съ ними же, но уже въ маскахъ, осматривалъ Венецію, ея замѣчательную базилику, замѣчательную тюрьму, соединенную съ дворцомъ «Мостомъ Вздоховъ», и затѣмъ побывалъ въ гостяхъ у епископа Гримани, любителя и собирателя картинъ, превратившаго свой дворецъ въ настоящій музей рѣдкостей, статуй, оружія, монетъ, рукописей, а главное — рыцарскихъ доспѣховъ прежнихъ временъ, начиная съ эпохи Крестовыхъ походовъ.

За эти два дня, состоящій въ свитѣ короля кавалеръ ди-Аволо былъ свободенъ, и хотя вечеромъ во дворцѣ Фоскари бывали гости — знатнѣйшіе венеціанцы, Таваннъ отклонилъ назойливое желаніе кавалера явиться тоже.

Вечеромъ перваго же дня пребыванія короля ди-Аволо незамѣтно и запросто, пѣшкомъ вышелъ изъ дому. Этимъ «домомъ» теперь былъ дворецъ Джустиніани, назначенный для свиты Французскаго короля. Тамъ кавалеру, присоединившемуся къ этой свитѣ, дали тоже комнату, но совершенно отдѣльно отъ всѣхъ миньоновъ. Гдѣ жилъ онъ прежде — зналъ лишь онъ одинъ.

Переодѣвшись въ черный костюмъ, накинувъ плащъ и надѣвъ маску, ди-Аволо отправился, умышленно кружа по маленькимъ улицамъ-корридорамъ города, въ самый глухой кварталъ Венеціи Кіоджіа, населенный всякимъ сбродомъ. Здѣсь попадался на глаза самый разнохарактерный людъ, въ томъ числѣ албанцы, тунисцы, турки, даже негры, и довольно большое количество евреевъ.

Кавалеръ ди-Аволо, дойдя до глухого переулка, вошелъ въ маленькій домикъ среди дворика съ высокими стѣнами. Хозяинъ этого жилья, восьмидесятилѣтній старикъ съ длинной сѣдой бородой, не скоро впустилъ его, предварительно окликнувъ трижды по имени: Джіованни.

Придя къ старику, кавалеръ около получаса почти не говорилъ съ нимъ, а перебиралъ какія-то вещи въ сосѣднемъ съ комнатой чуланѣ. Отобравъ что-то мелкое, онъ сложилъ все въ кожаный мѣшочекъ и, выйдя, сѣлъ противъ хозяина.

Старикъ, озаренный тусклымъ свѣтомъ маленькой, слегка, коптившей, лампады, былъ оригинально красивъ, благодаря своей большой серебряной бородѣ. На головѣ его была надѣта круглая черная ермолка, изъ-подъ которой падали вьющіеся сѣдые волосы, а на вискахъ двѣ длинныя сѣдыя пряди, которыя, вися на щекахъ, закрывали уши. Длинный крючковатый носъ не портилъ лица его, и оно, благодаря большимъ голубымъ глазамъ, было умное и доброе, но будто съ печатью задумчивости, врядъ ли когда-либо покидающей это лицо. Такъ казалось…

— Ну, дядя Ааронъ… вымолвилъ ди-Аволо, улыбаясь. — Еще…

— Какъ еще?.. удивился старикъ.

— Да… еще. И по малой мѣрѣ двѣсти червонцевъ.

— Король вчера только пріѣхалъ и уже ты успѣлъ… началъ было старикъ, но кавалеръ перебилъ его:

— Нѣтъ, у меня еще на два дня хватать денегъ, но я не хочу приходить сюда… Развѣ можно ручаться, что ктонибудь не станетъ подглядывать. Въ такихъ играхъ, какую я теперь затѣялъ, голова человѣка виситъ на волоскѣ… Кромѣ того, я долженъ завтра отдать Этьену пятьдесятъ червонцевъ…

— Ты говорилъ, что далъ ихъ ему еще въ Вѣнѣ.

— Память слаба у тебя, дядя Ааронъ. Да, я далъ Этьену въ Вѣнѣ тридцать дукатовъ, но всѣхъ было уговорено сто, изъ коихъ пятьдесятъ по пріѣздѣ короля въ Венецію и послѣдніе двадцать… при выѣздѣ, если… Если все удастся.

— Ничего не удается! рѣзко и сурово произнесъ старикъ.

— Зачѣмъ такъ говорить! воскликнулъ кавалеръ. — Зачѣмъ смущать меня! Пока все идетъ на ладъ. Все обѣщаетъ неслыханный, блистательный успѣхъ.

Старикъ ничего не отвѣтилъ.

— Ну, давай деньги. Послѣдній разъ… больше не попрошу.

— Что мнѣ онѣ… грустно отозвался старикъ. — Дѣло не въ деньгахъ. Твои же всѣ будутъ послѣ моей смерти… Только я боюсь, что все достанется не тебѣ, а Sant Officio… Ты, а за тобой и я, попадемъ къ нему въ лапы и сгніемъ въ тюрьмѣ…

— Вздоръ! Вздоръ, дядя Ааронъ!… весело сказалъ ди-Аволо. — Не забудь, что твой Джіованни уже сталъ кавалеромъ, и сталъ секретаремъ Совѣта Трехъ, и сталъ любимцемъ Французскаго короля. А скоро онъ станетъ уже истиннымъ капитаномъ французскихъ войскъ, истиннымъ подданнымъ и патриціемъ Венеціанской республики, мужемъ богатѣйшей Контарини «la biondissima», а затѣмъ… сенаторомъ… прокураторомъ, пожалуй, даже дожемъ…

И ди-Аволо громко разсмѣялся страннымъ смѣхомъ. Старикъ глубоко вздохнулъ.

— Одно скажу Джіовани, шепнулъ онъ. — О подобной дерзости и ловкости я никогда не слыхивалъ… И это именно меня смущаетъ.

Кавалеръ ди-Аволо все-таки получилъ отъ старика два кошелька съ червонцами и, уложивъ въ тотъ же мѣшочекъ, надѣлъ маску и вышелъ. У перваго же мостика онъ нанялъ гондолу.

На другой день, рано утромъ, кавалеръ, уже въ другомъ, ярко-голубомъ костюмѣ, сидѣлъ въ пріемной во дворцѣ Дожей у дверей залы, гдѣ засѣдалъ всегда Совѣтъ Десяти.

Онъ уже приказалъ доложить о себѣ одному изъ членовъ Совѣта, который въ то же время былъ, по слухамъ, членомъ Совѣта Трехъ. Кавалеръ, благодаря своей ловкости, имѣлъ ясныя на это доказательства.

Человѣкъ, на видъ не болѣе пятидесяти лѣтъ, высокій и плотный, чернобровый, съ румянцемъ на щекахъ и съ яркоблестящими глазами тотчасъ же принялъ кавалера въ особой небольшой комнатѣ и сдѣлалъ лишь два шага впередъ навстрѣчу гостю.

Это былъ да-Понтэ, громко извѣстный и въ Венеціи, и за предѣлами республики, семидесятилѣтній старикъ-патрицій, бывшій долго посланникомъ при разныхъ дворахъ Европы.

Указавъ гостю на табуретъ, патрицій величаво опустился въ свое большое, въ видѣ трона, кресло и вымолвилъ привѣтливо, но какъ-то особенно рѣшительно и гордо:

— Что привело васъ ко мнѣ, синьоръ кавальере?

— Важнаго, illustrissimo signor, я вамъ еще сообщить не могу. Новаго отъ Таванна я еще не имѣю ничего, заговорилъ ди-Аволо, стараясь быть какъ можно почтительнѣе и вѣжливѣе. — Сегодня я опять намекалъ виконту, и онъ мнѣ сообщилъ, что еще не получилъ отвѣта отъ монарха. Но онъ не сомнѣвается… Вѣроятно, въ день торжественнаго пріема во дворцѣ… Или, быть можетъ, и въ самый день отъѣзда… король соизволитъ оказать вамъ это вполнѣ заслуженное отличіе…

Кавалеръ кончилъ и какъ бы не рѣшался продолжать рѣчь. Да-Понтэ молчалъ и будто обдумывалъ слышанное.

— Изъ всѣхъ насъ, сурово заговорилъ патрицій, — только Барбаро, Фоскари и я — можемъ быть удостоены этой чести.

И снова наступила пауза.

— Я вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшаюсь снова напомнить вамъ, заговорилъ ди-Аволо отчасти робко.

— Мое обѣщаніе? перебилъ да-Понтэ. — Будьте спокойны. Мое слово вамъ дано… И стало быть, считайте дѣло какъ бы конченнымъ… Но, скажите мнѣ… Я немного удивляюсь… Вы якобы любите Венецію… Я это понимаю. Но что заставляетъ васъ именно такъ поступать, а не иначе?.. Вы фаворитъ могущественнаго монарха, другъ его перваго друга Таванна… Ваша будущность должна быть блестящая… Что дастъ вамъ республика? Ничего или слишкомъ мало. Оставаясь французомъ, вы можете даже вскорѣ при послѣ Франціи быть здѣсь же въ Венеціи.

Кавалеръ ди-Аволо стадъ краснорѣчиво и горячо доказывать, что онъ пользуется вниманіемъ короля Польскаго… Чѣмъ станетъ для него король Франціи — еще неизвѣстно. Бывали часто примѣры, что монархи отдаляли отъ себя всѣхъ лицъ, съ которыми были наиболѣе дружны и близки въ качествѣ наслѣдниковъ престола.

— Ну, это ваше дѣло!… перебилъ да-Понтэ сухо и видимо стараясь сократить бесѣду. — На меня вы можете разсчитывать. Ваша натурализація и поступленіе на службу республики — дѣло, повторяю вамъ, простое, зависящее отъ меня.

Чрезъ нѣсколько минутъ ди-Аволо уже спускался по лѣстницѣ и выходилъ изъ дворца Дожей.

— Дерзко, дерзко, дерзко… повторялъ онъ себѣ подъ носъ тревожнымъ шопотомъ. — А вѣдь удастся… Вся сила въ краткости пребыванія Генриха. Затянись его пребываніе здѣсь всякими торжествами — и всему конецъ! Ужасный!.. Даже предвидѣть нельзя — какой конецъ! Тотъ Совѣтъ, къ которому принадлежитъ этотъ самый да-Понтэ — шутить не любитъ. Всякій долженъ трепетать передъ этимъ старикомъ, а я имъ играю, какъ куклой, какъ пѣшкой.

Выйдя на набережную Скіавони, кавалеръ сѣлъ въ свою гондолу, надѣлъ маску и приказалъ ѣхать чрезъ каналъ, прямо къ церкви Санта-Марія делла Салута. Затѣмъ, обогнувъ мысъ, на которомъ высился этотъ храмъ, онъ приказалъ гондольеру съ едва скрываемымъ чувствомъ довольства:

— Дворецъ Даль-Вермэ…

XIII.

Черезъ нѣсколько минутъ гость въ маскѣ всходилъ уже на крыльцо дворца. Къ нему навстрѣчу спускался хозяинъ и сурово встрѣтилъ его словами:

— Синьоръ, съ тѣхъ поръ, что дворецъ этотъ существуетъ, никто не проникалъ въ него замаскированнымъ далѣе прихожей и лѣстницы.

— Условіе было, синьоръ, что я сниму маску въ присутствіи синьоры Сильвіи… отвѣтилъ кавалеръ.

— Я не могу отступить отъ соблюденія вѣкового обычая, отозвался еще суровѣе патрицій. — Поэтому я попрошу синьору Даль-Вермэ выйти и принять васъ здѣсь. Обождите.

— Въ такомъ смыслѣ… Кавалеръ ди-Аволо къ вашимъ услугамъ. И назвавшись, гость снялъ маску… Даль-Вермэ пристально приглядѣлся къ лицу гостя и, будто встревожившись, произнесъ глухо:

— Мы видались?.. Хотя имя ваше я слышу впервые.

— Можетъ быть, синьоръ…

— Мы гдѣ-то видѣлись!.. Когда-то… Давно… Съ вашимъ лицомъ соединяется для меня какое-то особое и странное воспоминаніе… Вы должны въ качествѣ порядочнаго человѣка и гостя, — почти насильственно являющагося гостя — помочь мнѣ вспомнить.

— Вы ошибаетесь, синьоръ. Вы видѣли меня, быть можетъ, вчера въ свитѣ Генриха…

— Правда! вскрикнулъ Даль-Вермэ. — На «Буцентаврѣ». Но право… Право, мнѣ кажется… Еще что-то… Что-то давнишнее… Впрочемъ, извините меня… Коль скоро вы французъ и являетесь въ Венецію съ королемъ, то обстоятельства совершенно измѣняются… Прошу васъ сдѣлать мнѣ честь пожаловать…

Сочтя своего соперника по игрѣ въ домино за одного изъ приближенныхъ Генриха III, патрицій тотчасъ же перемѣнился въ обращеніи съ гостемъ, сталъ любезнѣе, но вмѣстѣ съ тѣмъ думалъ:

«Французскій король и его свита неожиданно заѣхали въ Венецію, пробудутъ пять-шесть дней и уѣдутъ, чтобы никогда не вернуться. Зачѣмъ же ему нужно знакомиться съ женой!»

Сильвія, предупрежденная мужемъ обо всемъ, ждала гостя нетерпѣливо и тревожно. Она задавала себѣ тотъ же вопросъ: зачѣмъ какому-то замаскированному изъ конфитеріи игроку въ домино и шахматы непремѣнно хочется быть ей представленнымъ? Онъ ставитъ это даже условіемъ игры. Вдобавокъ, ревнивецъ-мужъ смущенъ всѣмъ этимъ, и глупый капризъ неизвѣстнаго человѣка явится, пожалуй, мотивомъ домашнихъ бурь…

Когда гость явился предъ хозяйкой… лицо ея слегка измѣнилось, будто просвѣтлѣло. Для Сильвіи загадка была сразу разрѣшена… За то мужъ замѣтилъ эту перемѣну въ лицѣ и снова насупился. Ревность сразу заговорила.

— Кавалеръ ди-Аволо, представилъ патрицій гостя, и всѣ трое, отчасти стѣсняясь, молча сѣли. Кавалеръ заговорилъ первый и, странно глядя на Сильвію, объяснилъ, что онъ наполовину французъ и наполовину итальянецъ, но собирается стать подданнымъ Венеціанской республики. Сильвія смотрѣла на гостя какъ-то особенно. Чуткій и догадливый, благодаря крайней прирожденной подозрительности, Даль-Вермэ тотчасъ понялъ, что жена знаетъ этого человѣка и положительно не въ первый разъ видитъ его теперь.

Кавалеръ пробылъ только нѣсколько минутъ и откланялся. Казалось, ему только и нужно было исполненіе его прихоти — быть представленнымъ Сильвіи. Но едва онъ вышелъ и отъѣхалъ въ гондолѣ, какъ ревнивецъ обратился къ женѣ съ вопросами, которые она ждала.

— Кто это? Что это? Ты его знаешь?

— Да, — знаю, просто и кротко отвѣтила Сильвія. — Это тотъ самый незнакомецъ, про котораго я тебѣ говорила, котораго я видѣла изъ окна у моей двоюродной сестры и который сильно нравится Анджелинѣ. Онъ хочетъ очевидно чрезъ насъ познакомиться съ дядей Контарини. Вотъ вся разгадка, всего…

— Не правда! Я не вѣрю… воскликнулъ Даль-Вермэ.

И онъ тотчасъ же, какъ все ревнивцы-мужья, сочинилъ женѣ цѣлую исторію со всѣми подробностями — плодъ его воображенія и безумной ревности.

Однако понемногу Сильвіи удалось успокоить мужа. Она ссылалась на двоюродную сестру, которая все подтвердитъ…

— Хорошо. Ѣдемъ къ Анджелинѣ! рѣшилъ Даль-Вермэ.

Разумѣется, чрезъ часъ во дворцѣ Контарини «бѣлокурѣйшая» Анджелина не столько словами и увѣреньемъ, сколько своимъ счастливымъ и радостнымъ лицомъ подтвердила все сказанное Сильвіей. Дѣвушка была въ восторгѣ, узнавъ, что незнакомецъ оказался кавалеромъ, полу-итальянцемъ и очевидно интересующимся ею. Иначе зачѣмъ ему знакомиться съ Даль-Вермэ и его женой?

— Наконецъ-то!.. восклицала Анджелина, чуть не прыгая отъ счастья.

Молодой патрицій долженъ былъ поневолѣ успокоиться и перестать ревновать. Единственное, что еще смущало его — было лицо кавалера. Они положительно гдѣ-то когда-то видѣлись. И давно — года три назадъ… или пять лѣтъ! Но ди-Аволо вѣдь отрицаетъ это?.. Это не доказательство однако.

Даль-Вермэ оставилъ жену въ домѣ дяди и уѣхалъ. Сильвія и Анджелина, разумѣется, принялись за обсужденіе важнѣйшаго вопроса.

— Что же далѣе? сказали обѣ.

— Онъ, вѣроятно, будетъ просить тебя представить его моему отцу, сказала Анджелина.

— Да.

— И надо поскорѣе… Нечего откладывать.

— Да. Поскорѣе… Ты знаешь мужа? вздохнула Сильвія. — Я не для тебя буду спѣшить.

— А для себя… Ради успокоенія ревнивца.

— Да. Поэтому помоги мнѣ и ты… объяснись съ дядей… Разскажи ему все.

И кузины условились, что Сильвія пригласитъ кавалера къ себѣ въ гости, а Анджелина съ отцомъ явятся сами собой, якобы нечаянно…

— Когда? спросила дѣвушка, ликуя.

— Скорѣе! Скорѣе! ужъ весело отозвалась Сильвія, — ради своего ревниваго мужа, а не ради влюбленныхъ.

— Послѣ-завтра.

— Послѣ-завтра королевскій торжественный пріемъ у дожа.

На это заявленіе Анжелина вскрикнула отчаянно.

— Что такое? испугалась Сильвія.

— И онъ тамъ будетъ съ королемъ!?

— Конечно.

— А я отказалась ѣхать на это торжество. Отецъ уже заявилъ догарессѣ, что я больна и не буду.

— Ну, выздоровѣешь… и поѣдешь…

— А платье? Всѣ дамы должны быть въ бѣлыхъ платьяхъ. А у меня есть платья всѣхъ цвѣтовъ, кромѣ бѣлаго.

— Ну, для Анджелины Контарини, авось, найдется платье въ магазинахъ Мерсеріи, пошутила Сильвія и, расцѣловавшись съ двоюродной сестрой, онѣ пошли къ окнамъ, чтобы поглядѣть успѣлъ ли мужъ прислать за ней ихъ гондолу.

Но обѣ кузины, подошедшія къ окну съ этой цѣлью, оторопѣли и, не сговариваясь, устремили глаза на середину Canal Grande.

Противъ дворца Контарини не летѣла, не шла… а просто стояла гондола… Такъ какъ ее влекло теченіемъ, то гондольеръ тихо работалъ весломъ и держалъ ее на одномъ мѣстѣ. Каюта или навѣсъ былъ снятъ, и въ гондолѣ сидѣлъ именно тотъ, о которомъ кузины только что проговорили цѣлый часъ.

При видѣ обѣихъ женщинъ — кавалеръ ди-Аволо поднялся въ гондолѣ, снялъ свой беретъ съ краснымъ перомъ и низко опустилъ съ нимъ руку. Это былъ поклонъ нижайшій, любезнѣйшій, но вмѣстѣ съ тѣмъ немного фамильярный.

Анджелина ярко вспыхнула. Сильвія обняла кузину и, не смотря на ея легкое сопротивленіе, вывела ее на балконъ.

Кавалеръ сказалъ что-то гондольеру и его гондола, будто сорвавшись съ мѣста, быстро описавъ полукругъ, подплыла подъ самый дворецъ и скользнула вдоль его стѣнъ.

— Какъ я счастливъ, что имѣю право кланяться кузинѣ синьорины Контарини, сказалъ ди-Аволо. — Но нѣчто дѣлаетъ меня несчастнымъ — неизвѣстность.

И ди-Аволо поглядѣлъ на Анджелину горящими глазами.

— Синьорина Анджелина, тихо вымолвила вдругъ Сильвія, перевѣшиваясь чрезъ перила, — еще никому не дала права пригласить ее въ шествіе при торжественномъ пріемѣ у дожа.

— Неужели я могу надѣяться, воскликнулъ ди-Аволо.

Анджелина не отвѣтила, но глаза ея, устремленные внизъ на гондолу и стоящаго въ ней — сказали больше, чѣмъ простое: да.

— Я умру отъ нетерпѣнья!.. воскликнулъ ди-Аволо. — Я не доживу до этой минуты…

Женщины усмѣхнулись и исчезли съ балкона. Гондола быстро отчалила отъ стѣнъ дворца, а чрезъ нѣсколько минутъ другая гондола, большая и голубая, приблизилась на ея мѣсто. Въ ней былъ Даль-Вермэ, ворочавшійся самъ за своей женой.

XIV.

Въ тотъ же вечеръ конфитерія «Золотого Льва» была переполнена еще болѣе обыкновеннаго.

Быть можетъ, это случилось отъ того, что и городъ былъ болѣе переполненъ пріѣзжими ради пребыванія монарха Франціи. Но, однако, была и другая причина. Всѣ обыкновенные посѣтители конфитеріи знали, что именно въ этотъ вечеръ должно было произойти въ ней вторичное любопытное состязаніе знаменитаго Джіакомо съ неизвѣстнымъ шахматистомъ, наканунѣ невѣроятно обыгравшимъ его.

— Онъ не явится! Это была случайность! Онъ не захочетъ срамиться и быть осмѣяннымъ. Онъ уже, быть можетъ, уѣхалъ!

Такъ разсуждали всѣ игроки въ разныя игры, окружая Джіакомо Боббіо, сидѣвшаго въ углу и трепетно оглядывавшаго всякаго, кто входилъ съ площади. Въ конфитеріи было уже много иностранцевъ, вѣроятно французовъ изъ многочисленной свиты Генриха.

Кто-то высказалъ соображеніе, сразу взволновавшее всѣхъ друзей Боббіо.

— Да. Конечно. Разумѣется… раздались голоса.

— Но это не честно. Это подло… Надо это заявить вслухъ. Пускай онъ услышитъ!

— Да, сказалъ Боббіо мрачно. — Пожалуй, это такъ.

Соображеніе заключалось въ томъ, что невѣдомый соперникъ, быть можетъ, находится уже въ конфитеріи и забавляется тѣмъ, что его всѣ ждутъ.

— Надо было тогда же заставить его снять маску! сказалъ кто-то.

Друзья Боббіо уже собирались заявить громогласно на всю публику, что если незнакомецъ-соперникъ находится въ конфитеріи, то поступаетъ какъ подлый трусъ… Но въ ту же минуту въ дверяхъ показался Даль-Вермэ, пришедшій, конечно, съ той же цѣлью: поглядѣть на вторичный бой въ шахматы.

Всѣ обступили патриція и передали ему свои соображенія и опасенія.

Даль-Вермэ оглянулся вокругъ себя, переглядѣлъ всѣхъ сидѣвшихъ и вымолвилъ улыбаясь:

— Его нѣтъ здѣсь.

— А развѣ вы его знаете?!

— Знаю. И отвѣчаю вамъ, что онъ запоздалъ и будетъ. Онъ болѣе того, что вы думаете. Онъ патрицій, но не Венеціи. Онъ носитъ титулъ кавалера.

Это извѣстіе разно подѣйствовало на друзей Боббіо. Одни будто обрадовались, что имѣютъ дѣло съ дворяниномъ и порядочнымъ человѣкомъ, другіе были якобы недовольны и разочарованы, будто предпочитая, чтобы побѣдитель Боббіо былъ изъ простыхъ.

Самъ Джіакомо сталъ задумчивѣе, чѣмъ былъ до тѣхъ поръ.

Когда куранты на башнѣ Мерсеріи пробили десять часовъ и проиграли далматинскую заунывную пѣсню, Джіакомо Боббіо, все время приглядывавшійся къ дверямъ, вдругъ поднялся съ мѣста.

— Вотъ… Кажется онъ! выговорилъ Боббіо. — Руки его, тѣ же…

— Да, это онъ, сказалъ Даль-Вермэ.

По площади, наперерѣзъ, тихо и важно шелъ кавалеръ ди-Аволо, безъ маски, и направляясь къ конфитеріи, вошелъ въ нее чрезъ минуту при общемъ молчаніи и вниманіи. Онъ, улыбаясь, поклонился Даль-Вермэ, а затѣмъ Боббіо…

— Я къ вашимъ услугамъ, синьоръ, сказалъ онъ, — но если возможно, я бы просилъ васъ заранѣе согласиться только на двѣ партіи, ибо мнѣ не время. Я явился лишь потому, что хотѣлъ сдержать данное слово…

— Извольте, отвѣтилъ Джіакомо весело, довольный появленіемъ противника.

— Итакъ, синьоръ Боббіо, какъ только я выиграю эти двѣ партіи — вы не будете просить отъиграться и не будете меня задерживать.

— Увидимъ, кто еще ихъ выиграетъ, сказалъ шахматистъ, садясь за столикъ, но почувствовалъ вдругъ, что его смѣлость и его увѣренность въ себѣ какъ бы хотятъ его покинуть.

«Пустое. Глупая трусость», подумалъ онъ. «Найденный въ фоліантѣ дебютъ — замѣчателенъ по своей смѣлости и атакѣ!»

Шахматы были разставлены. Ди-Аволо и Боббіо поглядѣли другъ на друга и каждый подумалъ свое; одинъ улыбнулся, другой насупился.

«Если бы ты зналъ чѣмъ именно — помимо умѣнія играть — я беру; ты, добрякъ и скромница, но человѣкъ самолюбивый и впечатлительный…» подумалъ ди-Аволо улыбаясь и разглядывая пухлое и добродушное лицо Боббіо.

«Какая увѣренность! Какое спокойствіе! Престранный человѣкъ! Неужели я опять проиграю!» уже взволновался Джіакомо дѣлая первый ходъ.

Вокругъ противниковъ усѣлись вплотную любопытные и впереди всѣхъ, возлѣ кавалера, его новый знакомый, Даль-Вермэ. Нѣсколько десятковъ человѣкъ стали кругомъ и всѣ глаза были устремлены на шахматную доску.

Противники сдѣлали по шести ходовъ каждый, а времени сравнительно прошло много. На этотъ разъ кавалеръ обдумывалъ свои ходы, а лицо его было даже озабочено. Джіакомо, напротивъ, выступалъ рѣшительно, изучивъ дебютъ. Причина была та, что кавалеръ не сразу понималъ ходы Боббіо… А Боббіо почти всѣ варіанты успѣлъ разсмотрѣть уже заранѣе.

«Эта задача съ западней!» подумалъ наконецъ ди-Аволо. «Надо разгадать прежде чѣмъ на половину попадешься въ нее.»

Оба сдѣлали еще по четыре хода… Присутствующіе были удивлены… Нѣкоторые стояли разиня ротъ. Игра любимца, ихъ Джіакомо была поразительна по своей странности.

«Что же это за дебютъ?» недоумѣвалъ Даль-Вермэ и вмѣстѣ съ тѣмъ ему чудилось, что кавалеръ на этотъ разъ непремѣнно проиграетъ.

Послѣ еще одного хода конемъ, ди-Аволо задумался, облокотясь головой на обѣ подставленныя руки… Онъ долго думалъ среди полной почти торжественной тишины въ конфитеріи. Никто не игралъ ни въ одну игру, и всѣ, даже вновь входившіе, присоединялись къ зрителямъ битвы двухъ шахматистовъ.

— А-а? тихо протянулъ вдругъ кавалеръ и глубоко вздохнулъ такъ, какъ если бы вошелъ на крутую гору. Чувство довольства и облегченія явно сказались въ этомъ восклицаніи.

Джіакомо, весело глядѣвшій все время, сталъ серьезнѣе. Это простое: «а-а!», вырвавшееся у противника его, будто по головѣ палкой ударило. Ди-Аволо сдѣлалъ ходъ…

Публика ахнула…

— Что вы! Что вы! воскликнулъ невольно Даль-Вермэ. — Вѣдь вы теряете…

— Извините! громко и сердито произнесъ кавалеръ. — Говорить, совѣтовать, предупреждать… Мы здѣсь не дѣти.

Джіакомо просіялъ и сдѣлалъ ходъ пѣшкой.

— Шахъ королевѣ! выговорилъ онъ дрогнувшимъ отъ довольства голосомъ.

Кавалеръ, насупившись, передвинулъ королеву.

— Шахъ королевѣ! повторилъ Боббіо, двигая ладьей, и послѣ хода противника прибавилъ, идя вновь: — Шахъ королю и королевѣ!

Кавалеръ задумался на мгновеніе и, наконецъ, пробормоталъ, закрывая короля конемъ:

— Что дѣлать! Прозѣвалъ!..

Иного исхода не было. Королева должна была, ради спасенія короля, погибнуть.

— Вѣрная супруга готова всегда на самопожертвованіе, пошутилъ кавалеръ, озираясь на всѣхъ, но Даль-Вермэ почему-то вспыхнулъ, будто принявъ эти слова за намекъ, обращенный къ нему.

Боббіо взялъ съ доски королеву противника, но приглядывался при этомъ къ игрѣ нѣсколько озабоченно. Онъ какъ будто искалъ глазами что-то бывшее на доскѣ за мгновеніе назадъ и теперь сразу пропавшее безслѣдно. Онъ сдѣлалъ ходъ, но тотчасъ готовъ былъ замѣнить его другимъ.

— Шахъ королю! вымолвилъ кавалеръ, передвинувъ ладью изъ края въ край.

— Что?! Какъ?! вскрикнули двое зрителей.

Джіакомо тоже ахнулъ и оторопѣлъ. Взглядъ его забѣгалъ… Поднявъ глаза съ шахматъ на противника, онъ совсѣмъ смутился. Кавалеръ сидѣлъ будто озабоченный и недовольный собой, но глаза выдавали его — они положительно смѣялись…

Глаза хохотали! Глаза эти помирали со смѣху надъ нимъ, Джіакомо Боббіо, еще держащимъ взятую королеву въ потной отъ волненія рукѣ.

Боббіо отступилъ своимъ королемъ.

— Шахъ королю! повторилъ кавалеръ, двигая офицера.

Боббіо уже невѣрной рукой вновь двинулъ фигурой.

— Шахъ королю! снова прозвучалъ голосъ ди-Аволо на всю конфитерію съ оттѣнкомъ, который говорилъ: «а вотъ сейчасъ и конецъ!»

Боббіо началъ мѣняться въ лицѣ… Глаза его бѣгали по доскѣ, какъ будто снова въ послѣдній разъ съ отчаяньемъ и безнадежностью искали это «нѣчто» невидимое, потерянное или ускользнувшее по мановенію волшебника. Онъ двинулъ снова королемъ.

— Ну, кажется, конецъ. Синьоръ ди-Аволо опять выигралъ! задумчиво проговорилъ Даль-Вермэ.

— Странно! Сейчасъ было наоборотъ, раздался голосъ изъ кучки зрителей.

И сразу всѣ заговорили.

— Не надо было брать королеву!..

— Разумѣется. Отъ этого все перевернулось.

— Хорошо теперь говорить…

— Онъ ее пожертвовалъ…

Прошло минутъ пять. И еще два раза раздался голосъ ди-Аволо, монотонно произносившій:

— Шахъ королю!

Наконецъ, онъ тихо вымолвилъ:

— Шахъ и матъ! И всегда такъ будетъ! Между нами двумя конечно, синьоръ Джіакомо Боббіо, il Veronese!

Побѣжденный сидѣлъ блѣдный какъ смерть, съ потухшимъ взглядомъ и, казалось, старательно, но робко приглядываясь къ лицу кавалера, будто что-то соображалъ.

— Какъ ваше имя? глухо вымолвилъ онъ наконецъ. — Синьоръ Даль-Вермэ сейчасъ назвалъ васъ, но я, кажется…

— Кавалеръ ди-Аволо! улыбнулся тотъ.

— Да… Конечно… Разумѣется! залепеталъ Джіакомо глупымъ и безсознательнымъ голосомъ, какъ ребенокъ.

И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ думалъ:

«Но вѣдь можно произносить и съ другимъ удареніемъ и тогда… выходитъ…»

И шахматистъ изъ Вероны — богомольный, суевѣрный и робкій въ сферѣ всякихъ отвлеченныхъ вопросовъ — сидѣлъ за столикомъ, положительно не видя никого и ничего, будто теряя сознаніе, а губы его шевелились.

Онъ повторялъ про себя: «Pater noster…»

— Прикажете вторую? спросилъ кавалеръ.

— Нѣтъ! глухо отозвался Боббіо. — Нѣтъ! Вы… Вы… — И онъ не могъ выговорить. — Вы сильнѣе меня. Я это всѣмъ говорю! Я сознаюсь…

Ди-Аволо поднялся, усмѣхаясь… Публика разступилась, и онъ медленно направился къ выходу изъ конфитеріи.

Даль-Вермэ двинулся за нимъ, не обращая вниманія на то, что Боббіо что-то спрашивалъ у него… Многіе окружили побѣжденнаго «Веронезе» и слышались слова утѣшенія, мало утѣшительныя.

— Что за бѣда!.. Онъ чужеземецъ! Все-таки изъ итальянцевъ никто васъ еще не обыгралъ!.. Въ другой разъ можетъ быть…

Между тѣмъ патрицій нагналъ кавалера среди площади и окликнулъ его. Тотъ остановился.

— Мнѣ хотѣлось бы объясниться съ вами по поводу одного очень важнаго вопроса, сказалъ онъ.

— Извольте… Но время и мѣсто вы выбрали несовсѣмъ подходящія, любезно сказалъ ди-Аволо.

— Я буду кратокъ! Скажите… Вы пожелали быть представленнымъ синьорѣ Даль-Вермэ, моей женѣ, чтобы затѣмъ быть представленнымъ въ домѣ ея дядя, адмирала Контарини?

— Можетъ быть…

— Какъ, можетъ быть?! Я требую слово «да», или слово «нѣтъ».

— Хорошо… Пожалуй.

— Что?

— Я скажу: «Да».

— Вы любите Анджелину? Вы желали бы… Вы надѣетесь на ея взаимность… потому что знаете, что она тоже…

— Я этого знать не могу, перебилъ ди-Аволо.

— Я вамъ заявляю, что она любитъ васъ! Вамъ только остается быть представленнымъ адмиралу и ему понравиться… И тогда…

— Что тогда? суровѣе спросилъ вдругъ кавалеръ.

— Дѣло будетъ лишь за вами… Скажите слово — и вы женихъ и мужъ Анджелины…

Кавалеръ молчалъ.

— Вы опасаетесь? Хотите, я помогу вамъ? Хотите, я все возьму на себя? горячо заговорилъ молодой патрицій, словно защищался или добивался какой-либо своей тайной цѣли. — Дня черезъ три-четыре, я обѣщаю вамъ, вы будете ужъ почти женихомъ синьорины Контарини, la biondissima и въ то же время, если вамъ это не извѣстно — la riquissima… У Контарини огромное состояніе и одна дочь… Онъ еще недавно, за битву при Лепанто, получилъ семь кораблей, полныхъ всякой военной добычи. Повторяю, хотите стать женихомъ моей кузины чрезъ три-четыре дня… до отъѣзда короля. Вы послѣдуете за нимъ женихомъ, чтобы вернуться… или останетесь просто и тотчасъ, чтобы вѣнчаться. Хотите?

— Нѣтъ! выговорилъ кавалеръ тихо.

— Нѣтъ? глухо отозвался Даль-Вермэ вопросомъ.

— Нѣтъ!

— Какъ нѣтъ?

— Такъ. Я не понимаю вашего удивленія.

— Вы влюблены въ Анджелину?

— Немного… Да…

— Вы желали бы быть ея обладателемъ?

— Жениться на ней… Конечно… Но не теперь… Не сейчасъ… Послѣ… позднѣе…

— Почему? вскрикнулъ Даль-Вермэ, уже давно измѣнившійся въ лицѣ отъ всякихъ терзаній на сердцѣ. — Почему? почему? повторилъ онъ.

— Этого я вамъ сказать не могу, холодно произнесъ ди-Аволо. — Со временемъ, я готовъ самъ просить вашей дружеской помощи… Положимъ, чрезъ мѣсяцъ или два.

— А теперь вы ее не любите и ничего не желаете… Отказываетесь отъ моего предложенія…

— Да.

— Послѣдній разъ! крикнулъ Даль-Вермэ внѣ себя. — Вы отказываетесь наотрѣзъ?

— Что съ вами, синьоръ?..

— Со мной?.. со мной?.. То, что я не мальчишка, не слѣпой, не дуракъ… Я все понимаю… Или понялъ теперь. Все это вполнѣ ясно. Ясно какъ день. Такъ знайте, синьоръ кавальере, что всѣ Даль-Вермэ изъ рода въ родъ умѣли достойно носить шпагу…

— Моя же шпага, синьоръ, еще никогда не проливала крови, кротко отвѣтилъ ди-Аволо. — Но я не понимаю васъ… Я благодарю васъ за лестное предложеніе и заявляю, что черезъ мѣсяцъ обращусь за вашей помощью…

— Сейчасъ или никогда!

— Это ребячество. Теперь это… невозможно…

— Почему? объясните…

— Никогда!

— Въ такомъ случаѣ… злобно произнесъ Даль-Вермэ. — Вашъ покорнѣйшій слуга… Я и моя шпага къ вашимъ услугамъ, если вы того заслуживаете и мнѣ понадобится дать вамъ хорошій урокъ.

— Я извиняю на этотъ разъ вашу дерзость… холодно и спокойно отозвался ди-Аволо.

— Вы это, вѣроятно, дѣлаете всегда…

Кавалеръ повернулся и тихо двинулся отъ патриція, какъ бы желая избѣгнуть скорѣе всего, что могло произойти.

Даль-Вермэ остался на мѣстѣ и собрался крикнуть: «Подлый трусъ!», но воздержался и прошепталъ эти слова себѣ подъ носъ.

Затѣмъ онъ задумался и шепталъ:

— Нѣтъ, не ясно! Не ясно!

XV.

Наступилъ, наконецъ, самый знаменательный и торжественный день… Глава республики долженъ былъ въ этотъ день офиціально принимать у себя высочайшаго гостя «Sa Majesté très Chrétienne».

Цѣлые два дня безпрерывно шли хлопоты и приготовленія во дворцѣ Дожей. До трехсотъ слугъ хлопотали до полуночи и снова начинали суетню съ зарей, готовя пиршество на три тысячи человѣкъ и празднество, какихъ еще не бывало въ Венеціи. Главные церемоніймейстеры Донито и Делла Пинья распоряжались всѣмъ, при содѣйствіи и помощи полусотни молодыхъ патриціевъ знатнѣйшихъ фамилій.

День наступилъ яркій, но прохладный, съ легкимъ вѣяньемъ съ моря. Около полудня вся Рива переполнилась вновь толпами народа. Отряды збировъ и ландскнехтовъ были еще съ утра разставлены, чтобы сдерживать толпы и охранять свободнымъ небольшое пространство на Піацеттѣ отъ набережной до главнаго входа во дворецъ.

Съѣздъ на этотъ разъ долженъ былъ отличаться многочисленностью приглашенныхъ и особой роскошью одѣяній. Именно сегодня Венеція должна была похвастать и блеснуть предъ своимъ союзникомъ своею пышностью и своимъ богатствомъ. Вѣдь извѣстно королю Франціи, какъ и всему міру, что въ республикѣ существуетъ особая власть, учрежденная за сто лѣтъ передъ тѣмъ. Особаго рода прозелиторы, именуемые «Proveditori alle Pompe», должны строго блюсти и сдерживать тщеславіе патриціевъ въ дѣлѣ всяческаго украшенія своей одежды и въ особенности драгоцѣнными камнями. Вѣдь извѣстно равно всему міру, что въ дворцахъ Венеціи одного жемчугу накоплено столько за столѣтія, что пожертвовавъ имъ, въ случаѣ неудачной войны, можно создать и снарядить такой же флотъ, какой имѣется въ водахъ и въ арсеналѣ республики.

Около трехъ часовъ начался съѣздъ. Къ Ривѣ причаливали безъ конца великолѣпныя гондолы, и изъ нихъ выходили патриціи въ яркихъ парадныхъ одѣяніяхъ, тяжелыхъ и длинныхъ до земли, съ мантіями на плечахъ.

Наконецъ пронесся слухъ, будто прибѣжалъ откуда-то на Піацетту, что король со свитой тоже двинулся уже изъ своей резиденціи. Дѣйствительно, вскорѣ показалась блестящая флотилія.

Піацетта снова огласилась кликами: «Viva Arrigo il Terzo!» Дожъ со своимъ коллегіумомъ вышелъ на лѣстницу Гигантовъ и ждалъ. Когда король со свитой причалилъ къ Ривѣ, дожъ спустился по гранитнымъ ступенямъ до послѣдней… Глава республики снялъ свою ярко-красную цойю… Онъ одинъ! какъ бы за всю Венецію!.. Монархъ Франціи двигался чрезъ толпы народа, приподнявъ и держа въ рукѣ свой черный беретъ.

Встрѣтивъ высокаго гостя, дожъ проводилъ его до залы, гдѣ уже былъ накрытъ большой столъ, за который помѣстились прокураторы, посланники иностранныхъ державъ, всѣ десять членовъ Совѣта Десяти, старѣйшіе по лѣтамъ сенаторы не моложе семидесяти лѣтъ, и всѣ приближенные короля. Генрихъ помѣстился на одномъ концѣ стола, на возвышеніи и лицомъ къ площади Св. Марка, имѣя около себя нунція и герцога Савойскаго, прибывшаго наканунѣ. Дожъ сѣлъ на противоположномъ концѣ стола, посадивъ около себя епископа-примаса республики и любимца Генриха, виконта Таванна. Въ числѣ свиты былъ за столомъ и кавалеръ ди-Аволо.

Сидѣвшіе невдалекѣ отъ короля самые именитые патриціи, прокураторъ старецъ Нани, тайный членъ Совѣта Трехъ, кандидатъ въ дожи, да-Понтэ, и бывшій посолъ во Франціи Барбаро, старались занимать Генриха. Имъ помогалъ адмиралъ Контарини своими свѣдѣніями.

Король интересовался блестящимъ состояніемъ, въ которомъ, по увѣренію всего свѣта, находился арсеналъ Венеціи — Палладіумъ республики.

— Во время послѣдней войны, заявилъ Контарини, — предъ сраженіемъ при Лепанто, Венеція могла, ваше величество, снаряжать и выпускать на воды по одной галерѣ въ день, и за сто дней выпустила сто галеръ съ пятнадцатью пушками каждая, при трехъ и четырехстахъ матросахъ. Иногда ихъ выпускали съ тысячью кондотьеровъ или швейцарцевъ.

— Это почти невозможно! отозвался Генрихъ.

— Если, ваше величество пожелаете, мы будемъ счастливы доказать сейчасъ, что можетъ сдѣлать арсеналъ Венеціи! сказалъ да-Понтэ. — Адмиралъ, можете вы ручаться, что пока мы обѣдаемъ…

— Я сейчасъ прикажу! весело отозвался Контарини, перебивая.

Оба сановника предложили Генриху отрядить въ арсеналъ одного изъ своихъ приближенныхъ съ тѣмъ, чтобы онъ выбралъ первый попавшійся въ докахъ остовъ галеры и, приказавъ ее готовить какъ бы въ бой, не отлучался бы ни на шагъ, чтобы видѣть все своими глазами.

— Пока мы будемъ обѣдать, сказалъ Контарини, — галера будетъ приготовлена вполнѣ, снаряжена и спущена на воды Канала и, снабженная всѣмъ до послѣдней нитки, явится сюда въ полномъ вооруженіи, готовая сразиться противъ враговъ вашего величества.

Генрихъ выразилъ свое согласіе… Графъ Неверъ, самый молодой изъ свиты, былъ тотчасъ отряженъ въ арсеналъ съ подробнымъ наставленіемъ адмирала.

— Выберите любую пустую галеру изъ запасныхъ, сказалъ Контарини, — и прикажите снаряжать якобы для выступленія въ походъ. Когда она будетъ готова, вы сами на ней явитесь къ Піацеттѣ… Надѣюсь, что менѣе чѣмъ чрезъ два часа вы доложите его величеству, что галера «Arrigo il Terzo» стоитъ въ своихъ воинскихъ доспѣхахъ у Ривы.

Генрихъ поблагодарилъ за любезность наклоненіемъ головы.

Обѣдъ продолжался болѣе двухъ часовъ, но всѣ еще сидѣли за столомъ, когда у набережной Скіавони раздался залпъ изъ орудій.

Новорожденная галера «Генрихъ III» салютовала своему патрону и шефу.

— Это невѣроятно! удивился король. — Во Франціи на это понадобилось бы по крайней мѣрѣ двѣ недѣли. У васъ первый флотъ въ мірѣ по количеству и качеству.

— Позвольте напомнить вамъ, ваше величество, сказалъ самодовольно да-Понтэ, — когда король Франціи Людовикъ Святой попросилъ у Венеціи помощи противъ невѣрныхъ, Венеція послала своему союзнику, чтобы высадить на берега Африки, десять галеассъ съ полусотней пушекъ каждая, а затѣмъ двадцать большихъ галеръ съ четырьмя тысячами конницы и десятью тысячами пѣхоты… И тогда уже Венеція обладала страшной морской силой, а нынѣ однѣхъ галеръ считается сто шестнадцать… Сто семнадцатая явилась сейчасъ подъ окна дворца. И пожелаемъ, чтобы галера «Генрихъ III» была грозой оттомановъ и всѣхъ враговъ Франціи и Венеціи.

Пока да-Понтэ ораторствовалъ, кавалеръ ди-Аволо, сидѣвшій посреди стола, не спускалъ съ глазъ старца Антоніо Нани, сидѣвшаго неподалеку отъ короля, рядомъ съ адмираломъ. Каждый разъ, что Нани заговаривалъ, кавалеръ пристально приглядывался къ нему… Когда же старецъ обращался къ Генриху или отвѣчалъ ему, ди-Аволо почти тревожно слѣдилъ за его губами и всячески, хотя тщетно, старался разслышать, о чемъ идетъ рѣчь. Почтительно тихій, но все-таки оживленный и гулкій разговоръ за столомъ не позволялъ ему разслышать ни единаго слова.

Вскорѣ послѣ залпа изъ орудій новой, дѣйствительно замѣчательно быстро спущенной на воды и снаряженной галеры, обѣдъ кончился.

Генрихъ поднялся первый, дожъ послѣдовалъ его примѣру на другомъ концѣ стола, и все зашумѣло… Король направился, въ сопровожденіи дожа и прокураторовъ, въ малую залу, именовавшуюся loggia, но передъ тѣмъ подозвалъ къ себѣ знакомъ виконта Таванна.

Генрихъ былъ веселъ и, усмѣхаясь, быстро передалъ что-то любимцу… Виконтъ насупился… Генрихъ разсмѣялся и пожалъ плечами.

Когда король удалился, сопутствуемый главою и главными властителями республики, Таваннъ обратился къ одному изъ молодыхъ миньоновъ и приказалъ ему сейчасъ же разыскать въ толпѣ гостей кавалера ди-Аволо и пригласить его къ нему.

— Я буду ждать его на балконѣ, сказалъ Таваннъ и вышелъ подъ чудныя мраморныя аркады, огибающія дворецъ.

Черезъ полчаса, однако, онъ былъ уже среди цѣлой толпы, такъ какъ гости тоже кучками покидали горницы и залы и выходили полюбоваться видомъ переполненной народомъ Піацетты.

XVI.

Когда кавалеръ вышелъ на террасу, то съ трудомъ разыскалъ виконта. Этотъ пригласилъ его слѣдовать за нимъ на самый дальній край, гдѣ было сравнительно свободно.

— Позвольте, monsieur le chevalier, заговорилъ Таваннъ, отдалясь отъ постороннихъ, — попросить васъ немедленно объясниться. Сейчасъ за обѣдомъ, сидя около короля, прокураторъ Св. Марка Нани, послѣ бесѣды объ Испаніи, о флотѣ, о султанѣ, вдругъ попросилъ его величество, безъ всякаго повода…

— Обратить свое монаршее вниманіе на меня?

— Да… И кромѣ того…

— Соизволить наградить меня выдачей патента на званіе капитана? любезно улыбаясь, продолжалъ кавалеръ.

— Хорошо понимаю, что вамъ все это уже извѣстно, monsieur le chevalier. Но все это не главное… Главное извѣстно ли вамъ? А именно, недоразумѣніе, которое происходитъ и котораго вы умышленный сочинитель, какъ я думаю.

— Я васъ не понимаю, monsieur le vicomte.

— Вы секретарь Совѣта Трехъ и тайный агентъ правительства республики при королѣ на время его пребыванія въ- Венеціи? Такъ ли?

— Я васъ не понимаю, тихо повторилъ ди-Аволо.

— Такъ ли? Я васъ спрашиваю… Отвѣчайте.

— Конечно.

— А прокураторъ Св. Марка, именитѣйшій сановникъ республики, считаетъ васъ приближеннымъ короля и французомъ, находящимся въ свитѣ своего монарха. Своего!..

Ди-Аволо улыбнулся вѣжливо, но почти снисходительно.

— Прокураторы Св. Марка, хотя и первые сановники республики послѣ дожа, заговорилъ онъ медленно, — тѣмъ не менѣе имъ очень рѣдко извѣстны распоряженія членовъ Совѣта Трехъ и почти никогда не извѣстны въ лицо тайные слуги этого Совѣта.

— Какимъ образомъ?

— Точно такъ, виконтъ.

— Но если Нани, положимъ, не знаетъ, что вы на службѣ Венеціи, то почему онъ почитаетъ васъ прибывшимъ съ нами изъ Польши и французомъ?

— Онъ не виновенъ въ этомъ. Это я ему самъ сказалъ о себѣ.

— Но этой ложью, стало быть, вы морочите всѣхъ: и насъ, и венеціанскихъ сановниковъ?

— Мнѣ это строго приказано пославшимъ меня прямымъ моимъ начальникомъ. А онъ больше, чѣмъ Нани… Больше чѣмъ самъ дожъ… Временно! Но тѣмъ не менѣе… Вы понимаете меня, виконтъ?

— Я понимаю намекъ… Намъ это, вдобавокъ, извѣстно. Но признаюсь, что все-таки вся эта комедія кажетъ…

— Кажетъ вамъ, виконтъ, безсмысленной или недостойной республики. Не смотрите на это такъ строго… Вѣдь это собственно пустяки.

— Какъ пустяки? воскликнулъ Таваннъ.

Кавалеръ хотѣлъ заговорить, но въ это мгновеніе въ толпѣ на Піацеттѣ и среди гостей на всей террасѣ дворца произошло одинаковое движеніе. Всѣ устремили глаза на Каналъ и край Ривы.

Таваннъ глянулъ по тому же направленію, улыбнулся и сталъ любоваться новымъ зрѣлищемъ. Ди-Аволо вѣжливо ждалъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самъ тоже пристально глядѣлъ на Каналъ. Лицо его оживилось, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ сталъ будто отчасти волноваться.

Зрѣлище, привлекшее вниманіе всѣхъ гостей во дворцѣ, а равно всколыхнувшее толпы зѣвакъ на площади, было просто, но производило сильное впечатлѣніе.

По большому Каналу двигалась громадная флотилія гондолъ и, пока переднія приближались къ Ривѣ, послѣднія были еще невидимы за поворотомъ Канала къ мосту Ріальто. Всѣ эти гондолы, числомъ болѣе двухсотъ, одна богаче и ярче другой, стали нескончаемо причаливать по-очереди къ набережной, и изъ нихъ выходили и направлялись чрезъ Піацетту ко дворцу лишь однѣ молодыя дѣвушки и дамы, одна красивѣе другой, въ снѣжно-бѣлыхъ, серебристыхъ платьяхъ, на которыхъ сіяли драгоцѣнные камни, алмазы и жемчугъ.

Патриціанки тихо, по двѣ и по три въ рядъ, пройдя среди народа, сдерживаемаго збирами, входили во дворецъ прямо подъ угломъ террасы, гдѣ стояли Таваннъ и ди-Аволо. Оба они перевѣсились черезъ перила и смотрѣли на вереницу красавицъ.

— Рѣдкое зрѣлище. Жалко, король не видитъ. Красиво… вымолвилъ Таваннъ и прибавилъ: — Впрочемъ, и красивыхъ тоже много…

Кавалеръ окинулъ взглядомъ все это шествіе отъ аркадъ дворца вплоть до самаго берега, будто не находилъ того, что искалъ и что взволновало его. Глаза его были устремлены вдаль на Каналъ, откуда все еще надвигались и все прибывали гондолы.

— Какъ ихъ много, тихо, будто себѣ самому, произнесъ Таваннъ.

Дѣйствительнно, уже болѣе сотни патриціанокъ насчитала толпа, иногда называя по фамиліи самыхъ красивыхъ, но гондолы все прибывали и все причаливали и выпускали безъ конца бѣлыхъ и бѣловолосыхъ юницъ и красавицъ.

И блестящая, сверкающая на солнцѣ бѣлизной и алмазами вереница все двигалась чрезъ Піацетту и исчезала подъ аркой главнаго входа во дворецъ.

— Сколько же ихъ? воскликнулъ наконецъ Таваннъ. — Говорили, будетъ двѣсти или триста… а тутъ больше. Но, однако, какъ много у васъ красивыхъ женщинъ въ Венеціи! прибавилъ онъ, обращаясь къ кавалеру.

Но ди-Аволо не слыхалъ словъ Таванна. Онъ весь обратился въ зрѣніе. Къ Ривѣ тихо причаливала богатая пунцовая и вся сплошь позолоченная гондола. Она рѣзко выдѣлялась отъ всѣхъ остальныхъ. И Таваннъ тоже невольно отличилъ се въ массѣ другихъ гондолъ.

Изъ этой гондолы вышла молодая стройная дѣвушка и присоединилась къ другимъ.

— Кажется, и дама отличается отъ всѣхъ, какъ ея гондола, оказалъ Таваннъ, щуря глаза на Риву.

— Это дочь адмирала Контарини! выговорилъ ди-Аволо съ такимъ страннымъ звукомъ въ голосѣ, что виконтъ поглядѣлъ ему въ лицо.

Между тѣмъ тамъ, внизу, на Ривѣ, появленіе молодой патриціанки было тоже встрѣчено и отмѣчено народомъ.

— La biondissima! раздалось кой-гдѣ въ толпѣ.

— Синьорина Контарини!

— Не мало адмиралъ турецкихъ головъ снялъ!

— Да! Не мало за то и добычи досталось… Страшный богачъ!

— La biondissima! повторялось повсюду навстрѣчу, а затѣмъ, при проходѣ юной красавицы, до самаго дворца.

— La biondissima Angelina! сказалъ кто-то на террасѣ, и слова эти долетѣли до Таванна.

— Правда! сказалъ онъ, смѣясь, и обратился къ ди-Аволо: — Вѣроятно, это прозвище именно этой синьорины?

— Да-съ, отозвался кавалеръ, будто смущаясь.

— Очень красива! очень!.. Да, красавица! шепталъ Таваннъ.

— Да! Сегодня… Особенно… Да… Сегодня она… началъ было ди-Аволо и смолкъ отъ внутренняго волненія;

Дѣйствительно, никогда Анджелина Контарини не была такъ чудно красива, какъ теперь. Быть можетъ, и платье ея — бѣлое, тяжелое, изъ парчи, но не серебристое, а съ строгимъ матовымъ и отчасти опаловымъ оттѣнкомъ, дѣлало ее еще юнѣе и граціознѣе на видъ. Или, быть можетъ, масса крупнаго жемчуга, покрывавшаго ея корсажъ, своимъ мутно-молочнымъ отблескомъ дѣлала ея нѣжное личико еще бѣлѣе, свѣжѣе и ярче.

Нѣтъ! Не платье и не жемчугъ совершили какое-то преображенье, сдѣлавъ изъ красивой дѣвушки настоящее волшебное видѣніе.

Что же преобразило дѣвушку?

Счастье!

Да, Анджелина была безконечно счастлива въ этотъ день, лучшій, казалось ей, за всю ея жизнь. Она любила! Любила въ первый разъ… Сама не зная, какъ, съ какой минуты, почему и за что… Она давно любила неизвѣстнаго ей и невѣдомаго никому человѣка. И она мучилась, терзалась въ сомнѣніяхъ и боязливыхъ догадкахъ.

И вотъ наканунѣ душевная тьма разсѣялась… Какое-то волшебство будто вдругъ снизошло на дѣвушку и даже будто обрушилось сразу и разсыпалось по ней и кругомъ нея, застилая собою все, весь міръ, людей, родного отца, дворецъ и Canal Grande… Все спуталось и слилось въ чудно-яркій, радужный хаосъ и круговоротъ, который поглотилъ ее и будто уноситъ… Ясно и вѣрно одно. Твердо стоитъ передъ ней, непоколебимо и неизмѣнно… «онъ!» Онъ, — патрицій, а не плебей. Чужеземецъ, но говорящій на ея родномъ языкѣ и одинаковой съ ней вѣры. И, наконецъ, главное — онъ, любящій ее взаимно.

Развѣ все это не волшебство, не сказка, не пѣсня, не сонъ… которымъ бываетъ конецъ? Нѣтъ, это правда и правда! А если все это правда, то возможно ли теперь смотрѣть кругомъ себя тѣми же прежними глазами и все цѣнить тѣмъ же разумомъ и тѣмъ же сердцемъ… Развѣ можно быть той прежней Анджелиной?

Конечно, нѣтъ! Приходится подъ необычно чуткіе и частые удары сердца будто переродиться!.. Надо сверкающими глазами говорить всему окружающему о своемъ перерожденіи.

И прелестное лицо Анджелины говорило, даже будто кричало толпѣ:

— Знаете ли вы?.. Нѣтъ, вы не знаете! Такъ знайте! Я счастлива, я люблю! Я любима!..

Когда юная Контарини исчезла подъ аркадой дворца, бѣлая и блестящая вереница патриціанокъ все еще тянулась чрезъ Піацетту, но виконтъ Таваннъ, проводивъ царицу всѣхъ остальныхъ красавицъ, повернулся спиной къ площади и заговорилъ серьезно:

— Красавицы Венеціи насъ отвлекли отъ очень важнаго разговора, синьоръ ди-Аволо. Я вамъ говорилъ о недоразумѣніи относительно васъ. Вы находите, что все это пустяки. Согласенъ, что важнаго государственнаго событія отъ всего этого произойти не можетъ. Но прошу васъ все-таки объяснить мнѣ, какимъ образомъ старикъ-сановникъ, занимающій важнѣйшую должность въ республикѣ, позволяетъ себѣ и приказываетъ вамъ притворяться и лгать. Пустяками все это назвать невозможно.

— Да-съ… Все это если не пустяки, то, если вникнуть, самое обыкновенное явленіе. Въ чемъ, собственно, дѣло?.. Монархъ Франціи является нежданно и случайно въ Венеціи. Одинъ изъ самыхъ крупныхъ сановниковъ республики оказывается просто человѣкомъ или, какъ говорится, простымъ смертнымъ. Онъ, независимо отъ всякихъ государственныхъ соображеній и независимо отъ своего высокаго положенія, человѣкъ мелочный, алчный, завистливый и, наконецъ, человѣкъ, задыхающійся отъ честолюбія всю свою жизнь… Вся Венеція это знаетъ, и вы догадываетесь, о комъ я говорю…

— Да, синьоръ, но лучше называть… Да-Понтэ?

— Да-съ… Онъ знаетъ, какъ и всѣ, что король Франціи и Польши не уѣдетъ отсюда, не отличивъ или наградивъ, и не одаривъ широкой рукой многихъ и многихъ… Ему захотѣлось тоже имѣть свою долю изъ монаршихъ милостей. Это повсюду и вездѣ такъ! И было, и будетъ!… Но какъ достигнуть цѣли? Нельзя же сказать королю: «наградите меня, ваше величество, отличите меня, я хочу вотъ чего…» И хитрый старикъ-честолюбецъ придумываетъ простое средство, чтобы не упустить рѣдкій случай. Простое до глупости. Онъ отряжаетъ — якобы ради безопасности монарха отъ гугенотовъ — секретаря Совѣта, своего вѣрнаго слугу, своего вѣрнаго пса — скажу я. Пса, страха ради, ибо съ членомъ Совѣта Трехъ вообще не шутятъ. И онъ даетъ ему тайный приказъ… просить настойчиво фаворита короля, виконта Таванна, чтобъ онъ настоялъ предъ королемъ о посвященіи его, стараго честолюбца, въ рыцари. Все это очень просто…

— Но зачѣмъ же онъ приказываетъ вамъ при этомъ называться французомъ, называться приближеннымъ короля и состоящимъ съ нами въ свитѣ… Это вѣдь дерзость.

— Чтобы никто, ни дожъ, ни сенаторы, никто не узналъ его затѣи. Впрочемъ, замѣтьте, виконтъ, что я никому, кромѣ двухъ-трехъ лицъ, себя за состоящаго въ свитѣ вашей не выдавалъ.

— Но васъ совсѣмъ не знаютъ въ Венеціи, говорите вы? воскликнулъ Таваннъ.

— Да, меня мало кто знаетъ!

— И, стало быть, всѣ считаютъ васъ въ свитѣ, и не знаютъ, что вы агентъ да-Понтэ.

— Это… вѣроятно… Но я, виконтъ, не виноватъ. Я человѣкъ подвластный…

— И вы хотите, чтобы въ виду всей этой комедіи да-Понтэ получилъ рыцарство, а вы, его слуга, званіе капитана…

— Патенты на это званіе выдаются и въ Испаніи, и во Франціи почти безъ разбора, съ крайней легкостью. Стоитъ только вамъ пожелать, и я буду осчастливленъ на всю мою жизнь… робко и даже грустно произнесъ кавалеръ.

Дрогнувшій голосъ его, упавшій и жалобный, поразилъ Таванна.

— Ну, вотъ что… monsieur le chevalier… вымолвилъ виконтъ послѣ минуты задумчивости. — Не обижайтесь… Но и начинаю думать, что и это выдумка.

— Что-съ…

— То, какъ я сейчасъ васъ назвалъ! тихо сказалъ Таваннъ. — Кавалеру патентъ капитана ни на что, собственно, не нуженъ.

— У меня нѣтъ, правда, документовъ… глухо и едва слышно выговорилъ ди-Аволо. — Нѣтъ никакихъ доказательствъ… И званіе капитана мнѣ замѣнитъ этотъ титулъ… Иначе мнѣ… Мнѣ жить нельзя!.. Если король уѣдетъ изъ Венеціи, не соизволивъ дать просимое мною, то… Да, на вашей душѣ, виконтъ, будетъ тяжкій грѣхъ. Я убью себя!..

Лицо и голосъ ди-Аволо глубоко подѣйствовали на Таванна своей искренностью.

— Убьете себя?.. Это такъ говорится! сказалъ онъ мягче, будто уступая чувству.

— Клянусь вамъ всѣмъ, что мнѣ дорого въ жизни! воскликнулъ ди-Аволо въ порывѣ искренняго отчаянія. — Другого исхода у меня нѣтъ. Или патентъ… который, собственно, не трудно получить, хотя бы зачисливъ себя въ кондотьеры… или самоубійство…

— Зачѣмъ же себя убивать, синьоръ, когда достаточно поступить вообще въ наемныя войска любого государства?..

— Правда. Но вы знаете, что на это нужно время и нужна война… А мнѣ необходимъ патентъ сейчасъ… Не только чрезъ три-четыре года будетъ поздно, но даже чрезъ полгода онъ будетъ мнѣ не нуженъ.

— Вы любите?!.. Вы влюблены?! вдругъ спросилъ Таваннъ.

— Вы отгадали, виконтъ…

— И вамъ, чтобы только жениться, необходимо это?..

— Да-съ…

— Ну, вотъ что, синьоръ ди-Аволо… На ваше счастье, вы напали именно на Таванна, который былъ въ ранней молодости въ такомъ же затруднительномъ положеніи и былъ спасенъ принцемъ Генрихомъ. И онъ далъ себѣ слово помогать всегда чѣмъ можетъ всѣмъ влюбленнымъ… Патентъ на званіе капитана будетъ завтра же у васъ! Я вамъ даю слово…

— Благодарю васъ, виконтъ… вымолвилъ ди-Аволо, вспыхнувъ.

— Рыцарство же для старой лисы — никогда!.. Передайте да-Понтэ, что его величество со дня перехода Польской границы и до сей минуты осажденъ повсюду подобнаго рода ходатайствами. И государь рѣшилъ, чтобы не уронить окончательно этой почести, отнынѣ посвящать въ рыцари съ крайней разборчивостью. Это, дѣйствительно, нужно… Здѣсь будутъ посвящены только двое изъ вашихъ патриціевъ.

— Позвольте мнѣ назвать ихъ… И клянусь вамъ честью, что я знаю это со словъ того же да-Понтэ, сказалъ кавалеръ. — Это Варбаро и Фоскари.

— Правда, Варбаро, какъ бывшій вашъ посолъ во Франціи, а Фоскари, какъ любезный хозяинъ, потратившій не мало денегъ для принятія короля въ стѣнахъ своего дворца. Однако пора… Всѣ уже вернулись въ залы…

И виконтъ Таваннъ двинулся съ террасы, раздумывая о томъ, какъ странно измѣнились его отношенія съ этимъ подозрительнымъ кавалеромъ. Еще вчера онъ видѣть не могъ равнодушно крайне назойливаго и глупо надменнаго секретаря Совѣта Трехъ, а сегодня онъ готовъ помочь ему… Въ его личности было до сихъ поръ только одно отталкивающее, а теперь есть что-то привлекательное, или же очень жалкое, внушающее сочувствіе.

XVII.

Между тѣмъ во дворцѣ ожидалась вторая половина празднества въ честь монарха.

Въ большой залѣ, гдѣ всегда засѣдалъ сенатъ республики, все было еще за два дня вынесено, и вся зала очищена. Теперь въ глубинѣ было устроено возвышеніе, на которомъ стояли три трона, большой и два малыхъ по бокамъ. Съ высокаго потолка падали пунцовыя занавѣси великолѣпнаго бархатнаго съ золотомъ балдахина…

Стѣны были увѣшаны огромными гобеленами съ символическими изображеніями различныхъ эпизодовъ изъ славной исторіи могущественной Царицы Адріатики.

Направо и налѣво отъ возвышенія и балдахина стояла только по нѣсколько десятковъ креселъ для самыхъ именитыхъ патриціевъ и для свиты короля. Направо, у самой стѣны, тоже на возвышеніи, было шесть рядовъ креселъ, при чемъ всѣ ряды постепенно возвышались одинъ надъ другимъ, изъ каждомъ было по пятидесяти мѣстъ.

Около шести часовъ изъ этой залы вышли церемоніймейстеры Донато и Делла-Пинья и доложили дожу, что все готово…

Чрезъ насколько мгновеній, Генрихъ III, сопровождаемый дожемъ и герцогомъ Савойскимъ, прокураторами Св. Марка, нѣсколькими старѣйшими сенаторами и своей свитой, вошелъ въ залу. Переступивъ порогъ, онъ невольно пріостановился.

Давно, казалось бы, привыкъ принцъ Валуа, а затѣмъ король Польскій, къ пышности Двора Франціи и къ красавицамъ двухъ Дворовъ и двухъ странъ…

Тѣмъ не менѣе, теперь поклонникъ прекраснаго пола сказался въ немъ мгновенно, и лицо Генриха оживилось поневолѣ…

Гдѣ были шесть рядовъ креселъ на возвышеніи, теперь была снѣжно-бѣлая, блестящая, серебристая масса красавицъ… Триста патриціанокъ, дамъ и дѣвушекъ не старше двадцати-пяти лѣтъ и не моложе пятнадцати — всѣ золотоволосыя или среброволосыя, всѣ съ чудными синими очами, были собраны здѣсь, чтобы поразить короля и подтвердить всесвѣтную молву о красотѣ женъ и дочерей славныхъ воиновъ Адріатики.

Генрихъ занялъ свой тронъ, дожъ и герцогъ Савойскій помѣстились по бокамъ; остальные именитѣйшіе патриціи заняли мѣсто направо, свита короля и герцога налѣво отъ балдахина… Всѣ остальные гости, безъ различія званія и лѣтъ, и сенаторы, и молодежь, стали толпой вдоль свободныхъ стѣнъ.

Но чрезъ мгновеніе Генрихъ, улыбаясь, сказалъ что-то дожу и снова поднялся со своего трона, прося всѣхъ знакомъ не трогаться…

Въ залѣ наступила полная тишина. Всѣ ждали чего-то непредвидѣннаго.

И Генрихъ, озираясь кругомъ и какъ бы обращаясь ко всѣмъ присутствующимъ, произнесъ слова занесенныя историкомъ въ анналы республики:

— Я хочу ближе насладиться благоуханіемъ цвѣтника, подобнаго которому я болѣе никогда въ жизни не увижу.

Генрихъ глянулъ на Таванна, и виконтъ, быстро приблизившись, дослѣдовалъ за двинувшимся королемъ.

И принцъ, потомокъ принцевъ дома Валуа, внукъ Франциска I, для которыхъ красавица-женщина была за цѣлое столѣтіе божествомъ и предметомъ рабскаго поклоненія, перейдя залу, остановился въ полномъ очарованіи, какъ заколдованный, предъ сонмомъ трехсотъ бѣлокурыхъ красавицъ.

И здѣсь были какъ бы розданы королемъ пальмы первенства. Къ нѣкоторымъ пышно и величественно-красивымъ патриціанкамъ король обратился со страстно-вычурными выраженіями удивленія и восторга… Къ другимъ, нѣжно и граціозно-красивымъ, король отнесся съ любезной и лестной шуткой.

— Oh, que vous feriez bien une reine de France! сказалъ онъ горделиво-красивой и могуче-стройной Лукреціи Джустиніани.

Цвѣтъ волосъ одной изъ юныхъ красавицъ, сидѣвшей въ первомъ ряду, тоже заставилъ короля, поневолѣ, отличить ее отъ другихъ…

— Вѣроятно вы, синьора, обратился къ ней Генрихъ, — такъ рано посѣдѣли отъ горя и жалости къ легіону несчастныхъ, губимыхъ вашимъ прелестнымъ лицомъ.

Таваннъ шепнулъ что-то королю и онъ произнесъ улыбаясь:

— Васъ зовутъ «la biondissima»?.. Я не боюсь ошибиться, прибавивъ: del mondo.

Анджелина, смущаясь, отвѣтила что-то неслышное и потупилась предъ хищнымъ взоромъ Генриха.

— Навѣрное, за два года жизни вы одержали въ стѣнахъ Венеціи больше побѣдъ, чѣмъ вашъ отецъ за всю свою геройскую жизнь на моряхъ Венеціи, продолжалъ Генрихъ.

Оживленно и весело перемолвившись съ самыми выдающимися красавицами, сказавъ каждой что-либо лестное, король вернулся на возвышеніе и, прежде чѣмъ опуститься на тронъ, онъ снова воодушевленно обратился ко всѣмъ:

— Я теперь еще болѣе преклоняюсь, illustrissimi signori, предъ прославленной храбростью сыновъ республики за всѣ вѣка… Тѣ, кто имѣетъ такихъ женъ и такихъ невѣстъ, должны вдесятеро любить жизнь и вдесятеро бояться смерти.

Когда король сѣлъ, вся молодежь изъ толпы гостей направилась къ той же эстрадѣ красавицъ… Вмѣстѣ съ ними двинулись со своихъ мѣстъ молодые люди свиты, графъ Неверъ, двое другихъ миньоновъ, а за ними поднялся ди-Аволо…

Красавицы, приглашаемыя кавалерами, стали покидать свои мѣста… Образовались пары… И, послѣ нѣсколькихъ минуть суетни, началось медленное шествіе вереницей по-парно, подъ звуки скрытой музыки. Каждая пара подходила къ возвышенію и къ трону и, сдѣлавъ церемоніальный, медленный и низкій поклонъ монарху, удалялась…

Когда всѣ триста паръ поклонились королю, то раздѣлились на группы и медленно кружились… Затѣмъ вновь тихо шли онѣ по залѣ вереницей… Это былъ танецъ — родоначальникъ всѣхъ танцевъ.

И въ эти минуты въ этой залѣ оказался одинъ именитый патрицій, который, слѣдя глазами за одной парой, не отрывалъ отъ нея взгляда ни на мгновеніе. Лицо его выражало крайнее, хотя добродушное, изумленіе.

«Вотъ и разъяснилось! Такъ, что еще темнѣе стало! сказалъ онъ, наконецъ, самъ себѣ. — Вотъ почему мой бѣдный Ридольфи прозванъ акулой. Но кто его побѣдитель — Венеція не знаетъ».

Это говорилъ себѣ храбрецъ и простякъ адмиралъ Контарини, видя дочь, идущую въ парѣ съ незнакомымъ ему молодымъ человѣкомъ изъ свиты короля…

Сіяющее восторгомъ лицо его юной Анджелины все сразу объяснило адмиралу и все спутало. Онъ недоумѣвалъ болѣе всего отъ главнаго и неразрѣшимаго вопроса:

«Вѣдь король и его свита здѣсь въ Венеціи только что появились… Когда же дочь успѣла…»

Но адмиралъ вдругъ вспомнилъ, какъ на зло, что его покойная жена, тридцать лѣтъ назадъ, влюбилась въ него въ два часа времени, пока шли регаты на Canal Grande, а чрезъ три дня онъ былъ уже ея женихомъ.

Между тѣмъ, ди-Аволо и Анджелина разговаривали въ первый разъ въ жизни. Обычай допускалъ, чтобы патрицій пригласилъ незнакомую даму въ шествіе, замѣнявшее танцы, съ тѣмъ, чтобы послѣ быть представленнымъ формально семьѣ ея; но все-таки поступокъ ди-Аволо, въ его положеніи — былъ смѣлъ до дерзости. Анджелина была страшно взволнована, но не скрывалась, не потуплялась. Счастье даетъ смѣлость, даже геройство.

Ди-Аволо тотчасъ же прямо, страстно и рѣшительно сознался ей въ любви и умолялъ о возможности увидѣться гдѣ-либо и какъ можно скорѣе, чтобы объясниться вполнѣ.

Анджелина согласилась безъ труда и обѣщала, что упроситъ двоюродную сестру Сильвію пригласить къ себѣ кавалера…. но не иначе, какъ тайно отъ мужа и отъ адмирала-отца.

— Почему тайно отъ мужа? спросилъ ди-Аволо.

— Даль-Вермэ ни за что не согласится пригласить васъ къ себѣ прежде, нежели вы будете представлены моему отцу, сказала Анджелина. — Онъ захочетъ непремѣнно, чтобы я вмѣстѣ съ нимъ пріѣхала… А когда же это будетъ?.. Я не могу теперь сразу объясниться съ отцомъ… Онъ добрый, но упрямый… Онъ на все соглашается, когда я прошу. На все! Но никогда — сразу. Но вы не смущайтесь… Я все беру на себя. Я все устрою… Я или умру, или добьюсь всего… Всего!..

И дѣвушка болтала оживленно, страстно, и наивно, и дерзко вмѣстѣ… Бурная и предпріимчивая натура адмирала Контарини, героя и храбреца — сказывалась часто и въ его дочери. А теперь сказалась бурнѣе и порывистѣе, чѣмъ когда-либо…

Одновременно въ другомъ концѣ залы одна дама, проходившая въ шествіи со своимъ кавалеромъ, не разговаривала съ нимъ, была сильно озабочена и отчасти тревожно искала кого-то глазами среди ярко-пышной толпы…

Это была Сильвія Даль-Вермэ… День этотъ и это торжество, для всѣхъ полные радости и веселья, для нея были пыткой.

Мужъ не любилъ выѣздовъ жены и появленія ея въ свѣтѣ, и Сильвія всячески избѣгала этого сама, чтобы не раздражать безумно подозрительнаго ревнивца. На этотъ разъ, ради торжества въ честь короля, синьорѣ патриціанкѣ, молодой красавицѣ и племянницѣ адмирала Бонтарини, можно было отказаться только подъ предлогомъ болѣзни, какъ и хотѣла было сдѣлать Анджелина.

Даль-Вермэ еще ранѣе многаго страннаго, происшедшаго съ нимъ, благодаря встрѣчѣ въ конфитеріи, самъ рѣшилъ, что жена должна непремѣнно присутствовать на пріемѣ короля дожемъ.

Но затѣмъ, наканунѣ, Сильвія замѣтила, что мужъ сталъ мрачнѣе, чѣмъ когда либо. Вдобавокъ, онъ упорно отрицалъ свое состояніе духа, не хотѣлъ объясниться и, наконецъ, на цѣлыя сутки исчезнувъ изъ дома, появился только предъ тѣмъ, какъ ѣхать во дворецъ.

Сильвія, какъ и всѣ дамы, поѣхала одна, позднѣе… И здѣсь, когда всѣ дамы заняли свои мѣста на эстрадѣ и появился король и всѣ гости — Сильвія увидѣла своего мужа въ толпѣ патриціевъ, такого же мрачнаго и суроваго. Нѣсколько разъ взглядывала она на него и каждый разъ встрѣчала его взглядъ… И ей казалось, что мужъ становится все страннѣе, что лицо его будто блѣднѣетъ, глаза, устремленные на нее, необычайно сверкаютъ. Наконецъ, несмотря на все разстояніе, раздѣлявшее ихъ, большую залу, Сильвіи показалось разъ, что губы мужа шевелятся, и онъ будто шепчетъ или говоритъ самъ съ собой.

Въ ту минуту, когда король вернулся вторично на тронъ, и молодежь двинулась приглашать дамъ въ шествіе, Даль- Вермэ быстро, на глазахъ Сильвіи, исчезъ изъ залы. Напрасно, проходя, она искала мужа. Его не было нигдѣ…

Чистая помыслами женщина и вѣрная жена, наивно и простодушно любящая мужа, не догадывалась, въ чемъ дѣло, она была слишкомъ далека отъ того, что вымыслилъ и сочинилъ ревнивецъ-мужъ, во что твердо вѣрилъ и что ясно видѣлъ своими ослѣпленными страстью глазами.

Даль-Вермэ видѣлъ, будучи въ залѣ, что жена, сидѣвшая ради своей скромности въ послѣднемъ ряду патриціанокъ, не спускаетъ глазъ съ того человѣка, который былъ для него — или живая загадка, или… Или давнишній любовникъ жены!

Да, это ясно, какъ день Божій! Тутъ середины нѣтъ. Встрѣча въ конфитеріи, дерзкіе намеки, вызовъ играть въ домино и странный закладъ!.. Коварная, подлая, но глупая выдумка для отвода глазъ о любви взаимной, его и кузины!.. И обманъ этотъ, самъ собою обнаруженный, доказанный рѣзкимъ отказомъ врага на предложеніе устроить его счастье съ Анджелиной. Все, все до мелочей, доказываетъ несомнѣнно одно…

«Кавалеръ ди-Аволо влюбленъ въ Сильвію, а она въ него. И давно!.. Быть можетъ, онъ одинъ во всей Венеціи этого не зналъ. И многое, многое теперь стало ясно… Вотъ почему совѣтовала ему Сильвія ѣхать съ посольствомъ въ Испанію… Но совѣтовала ли она? Она кажется всячески просила не пускаться въ дальній путь и страшилась долгой разлуки… Ну, такъ это было хитростью, лукавствомъ, игрой…»

Эти мысли довели Даль-Вермэ до изступленія. Но былъ ли правъ онъ, что его жена не спускала глазъ съ кавалера ди-Аволо? — Правда, Сильвія все время поперемѣнно взглядывала на мужа и взглядывала на другого человѣка, сидѣвшаго рядомъ съ кавалеромъ, на молодого графа Невера. Она была грустно удивлена, найдя поразительное, необычайное сходство между нимъ и своимъ любимымъ братомъ, погибшимъ въ послѣднюю войну съ турками.

Когда шествіе кончилось, а король удалился и покинулъ дворецъ, во всѣхъ залахъ началось большое оживленіе, не стѣсняемое присутствіемъ высокаго гостя…

Двоюродныя сестры встрѣтились на террассѣ дворца, и Анджелина бросилась къ Сильвіи съ страстными объятіями и поцѣлуями.

— Поклянись, что ты исполнишь одну мою просьбу, ради моего счастья! воскликнула la biondissima.

— Клянусь, тихо отозвалась Сильвія, улыбаясь и радуясь счастью влюбленной кузины.

XVIII.

Пока вся Венеція — патриціатъ во дворцѣ, а плеба на Піацеттѣ и по всѣмъ улицамъ и каналамъ, примыкающимъ ко дворцу, торжественно, шумно и радостно принимали рѣдкаго гостя республики, на самыхъ краяхъ города была мертвая тишина и полное безлюдье. Только дѣти да старухи оставались здѣсь дома, ожидая своихъ съ разсказами о чудесахъ…

На одномъ изъ дальнихъ кварталовъ-острововъ въ маленькомъ домикѣ, около церкви Анунціаты, сидѣли и бесѣдовали два человѣка, для которыхъ празднества Венеціи не существовали. Одинъ изъ нихъ, старикъ, хозяинъ дома и священникъ, почти никогда не переступалъ предѣловъ своего прихода. Другой, его гость и давнишній знакомый, уже во второй разъ явился сюда и вслѣдствіе особо важнаго невѣроятнаго приключенія забылъ и думать о Генрихѣ III.

Вчера за полночь просидѣлъ онъ у священника, а сегодня снова пришелъ смущенный, встревоженный и будто больной отъ безсонныхъ ночей и отъ нравственныхъ терзаній.

Это былъ Джіакомо Боббіо, заходившій къ священнику ради утѣшенія и помощи. И лучше выбрать человѣка было нельзя.

Padre Pâolo знала и почитала вся Венеція за его святую жизнь, христіанскія добродѣтели и готовность помочь всякому и словомъ, и дѣломъ. Часто видалъ народъ у пристани, гдѣ стояла маленькая и убогая церковь Анунціаты, не однѣ лишь наемныя, сѣренькія гондолы, а роскошныя гондолы первыхъ и знатнѣйшихъ патриціевъ.

Джіакомо Боббіо, послѣ вторичнаго состязанія съ невѣдомымъ иностранцемъ, окончательно былъ убитъ нравственно, не спалъ, не ѣлъ и былъ близокъ къ умопомѣшательству. Но теперь дѣло шло не о самолюбіи перваго шахматиста всего Аппенинскаго полуострова…

Джіакомо зналъ и твердо вѣрилъ, что никто не можетъ его обыграть въ шахматы. И за десять лѣтъ этого не случилось.

Теперь загадочный человѣкъ, собственно никому близко неизвѣстный въ городѣ, сказывающійся — по словамъ Даль-Вермэ — французомъ, обыгралъ его, Боббіо, четыре раза. И обыгралъ поразительно! Онъ прежде лишалъ его, Боббіо, разума и сознанія и простого пониманія игры въ шахматы и затѣмъ уже обыгрывалъ, какъ взрослый ребенка…

А какъ имя этого незнакомца? Какъ самъ онъ назвался?

Страшно вымолвить истинному католику, боящемуся Бога и повинующемуся св. отцу Папѣ…

Это имя сразу поразило его, Джіакомо, — какъ же другіе, никто, не замѣчаютъ, не слышатъ и не чувствуютъ, кто около нихъ?..

«Di-Avolo развѣ не то же, что diavolo?» невольно думалъ Боббіо, боясь произнести это вслухъ.

И, промучившись, онъ отправился къ знаменитому padre Paolo. И все разсказалъ священнику. Доказательства были ясныя… Десять лѣтъ никто не обыгрывалъ Боббіо. А времена, какія наступили на свѣтѣ? А Лютеръ? Личина антихриста… А гугеноты?! А вѣдьма, которую весной поймали и утопили около Болоньи и которая потомъ летала чрезъ Адріатическое море три дня съ одного берега на другой. А колдунъ и чернокнижникъ Сонцоріо, котораго недавно судила Кварантія. Развѣ въ такія времена не можетъ врагъ человѣческій дойти до крайней дерзости, благодаря своимъ недавнимъ новымъ побѣдамъ надъ нечестивымъ міромъ.

Padre Paolo, узнавъ все обстоятельно объ этомъ приключеніи, былъ совершенно во всемъ согласенъ съ Джіакомо. Въ одномъ только расходились они. Боббіо считалъ своего соперника въ шахматахъ за самого сатану… Онъ это чувствовалъ, сидя противъ него, всѣмъ своимъ существомъ чувствовалъ.

Padre Paolo утверждалъ, что, благодаря благости Господней, до этого дѣло на землѣ еще не дошло… Самъ сатана не является такъ, запросто, среди людей и ни въ какія игры играть не станетъ… Но, конечно, скоро и это будетъ! По мнѣнію священника, побѣдитель Боббіо былъ человѣкомъ, какихъ особенно много развелось на свѣтѣ. Онъ былъ безбожникъ, продавшій сатанѣ душу и дерзко взявшій даже имя царя тьмы.

Padre обѣщалъ подумать, разсудить и найти средство не только побѣдить слугу ада, но и отомстить его патрону.

Когда Джіакемо явился теперь къ священнику, старикъ посадилъ его за столъ, а затѣмъ принесъ маленькій ящичекъ и поставилъ его на столѣ.

— Вотъ что я, amico і figlio mio, придумалъ, заговорилъ Падре Паоло. — Давно тому назадъ, въ церкви Анунціаты было небольшое изображеніе изъ мрамора патрона нашего города, Святого Марка… Это изображеніе было боготворимо всей Венеціей и дѣлало чудеса… Однажды, невѣдомо какъ, по грѣхамъ нашимъ, это изображеніе было разбито въ мельчайшіе куски и само Небо откликнулось на это событіе, такъ какъ въ эту же ночь была надъ Венеціей гроза съ грохотомъ и небеснымъ огнемъ, подобныхъ которымъ и девяностолѣтніе старики запомнить не могли.

Вѣрующіе люди, дѣлавшіе богатые вклады въ храмъ, получили право брать себѣ частицы этой реликвіи, и вскорѣ въ храмѣ остались только двѣ или три частицы прежняго изображенія святого. Все это было давно… Теперь въ ризницѣ храма остается только одна священная и чудотворная частица… Вотъ она…

Падре Паоло открылъ ящичекъ и досталъ изъ него маленькую, въ вершокъ, мраморную ручку, всѣ пальцы которой были отбиты. Оставались только указательный палецъ и мизинецъ. Священникъ поцѣловалъ реликвію и передалъ ее Боббіо.

— Возьмите эту ручку… Надѣньте на себя, когда снова пойдете въ конфитерію… Я отвѣчаю вамъ, что слуга сатаны будетъ посрамленъ. Онъ изъ самолюбія снова пойдетъ на состязаніе, но будетъ чувствовать себя уничиженнымъ, будетъ мучиться и страдать возлѣ васъ, не зная и не понимая, что овладѣло имъ…

Джіакомо Боббіо просіялъ, слезы радости и благодарности наполнили его глаза.

Чрезъ нѣсколько минутъ онъ выходилъ отъ padre Paolo сіяющій… и вѣрующій…

Когда шахматистъ явился на площадь Св. Марка, изъ дворца начался уже разъѣздъ. Король уже былъ давно во дворцѣ Фоскари… На Ривѣ послѣ отъѣзда всѣхъ дамъ, прокураторовъ и именитѣйшихъ сановниковъ съ женами и дочерьми садились въ гондолы болѣе молодые и менѣе важные патриціи.

Боббіо, радостный и счастливый, хотѣлъ пройти мимо, но вдругъ остановился, какъ вкопанный. Въ числѣ молодежи, толпившейся у Ривы, онъ увидѣлъ двухъ весело и громко разговаривающихъ молодыхъ людей, въ красивыхъ костюмахъ французскаго покроя.

— Онъ! вскрикнулъ невольно Джіакомо.

Одинъ изъ собесѣдниковъ былъ дѣйствительно кавалеръ ди-Аволо… Но Боббіо едва узналъ его…

«Слуга сатаны» будто преобразился… Онъ ликовалъ, онъ сіялъ, онъ торжествовалъ! Что-то новое очевидно приключилось въ аду или съ нимъ.

XIX.

«Il Veronese» смѣло подошелъ къ кавалеру, ожидая сразу смутить и даже сокрушить его одной своей близостью съ реликвіей на груди.

— А! синьоръ Джіакомо! Мой врагъ! воскликнулъ весело кавалеръ и, двинувшись навстрѣчу къ Боббіо, едва не обнялъ его.

— Я къ вамъ съ просьбой, заявилъ Боббіо, изумляясь отчасти, что «слуга сатаны» ничего не чувствуетъ…

И шахматистъ заявилъ кавалеру, что проситъ дать ему снова возможность отыграться.

— Когда угодно, carissimo signore? отозвался кавалеръ.

— Сегодня, въ девять часовъ.

— Это невозможно, отозвался ди-Аволо. — Я такъ усталъ за весь день… И такъ чудно-хорошо себя чувствую, радостно произнесъ онъ, — что непремѣнно проиграю…

«А?! Вотъ оно! Дѣйствуетъ!» подумалъ Боббіо, понявъ, что слуга дьявола, котораго, вѣроятно, уже начало корчить отъ близости ручки Св. Марка, отбивался, коварно изображая счастіе и восторгъ.

— Вы боитесь! сказалъ Джіакомо таинственно. — Вы чувствуете, что теперь… сегодня вы уже не тотъ…

— Да, я боюсь. Правда, синьоръ… Сегодня я дѣйствительно не тотъ человѣкъ! воскликнулъ кавалеръ.

Графъ Неверъ тоже любилъ шахматы. Узнавъ, что передъ нимъ первый по молвѣ шахматистъ Италіи, и что кавалеръ все-таки обыгралъ его, графъ сталъ упрашивать ди-Аволо не отказать ему въ удовольствіи поглядѣть хотя бы одну игру.

— Ну извольте… согласился этотъ. Но я предупреждаю васъ, что проиграю.

— О, въ этомъ я не сомнѣваюсь! воскликнулъ обрадованный Боббіо.

— Мнѣ теперь не до обдумыванья ходовъ и всякихъ плановъ… весело объяснилъ кавалеръ.

— Это такъ и должно быть! строго сказалъ Боббіо, глядя въ глаза слуги сатаны и прижимая на груди рукою свою реликвію.

Кавалеръ разсмѣялся.

Черезъ четверть часа il Veronese, ди-Аволо, графъ Неверъ и еще два француза изъ свиты Генриха, а за ними десятокъ молодежи изъ патриціевъ были уже въ конфитеріи.

Вѣсть о новомъ состязаніи скоро облетѣла конфитерію и всю площадь… Многіе уже слышали наканунѣ объ народившемся у Боббіо соперникѣ… Масса народу весело бросились на любопытное и даровое зрѣлище.

Партія началась… Джіакомо Боббіо сталъ сосредоточенно серьезенъ, но спокоенъ. Кавалеръ радостно глядѣлъ на все и на всѣхъ, кромѣ доски и шахматъ… Партія продолжалась не долго… Боббіо не радовался. Лицо его выражало одно изумленіе… Онъ, Джіакомо, не только не старался хорошо играть, онъ поддавался, онъ дѣлалъ глупые и пагубные ходы… И все-таки дѣло шло къ мату — его противнику.

Да, кавалеръ ди-Аволо игралъ какъ младенецъ, какъ неучъ, какъ пьяный, какъ безумный…

Всѣ кругомъ смѣялись промахамъ кавалера, а самъ онъ смѣялся громче всѣхъ, смѣялся до слезъ.

И никто не зналъ здѣсь, что это были слезы счастья! И какого счастья? — Съ страшнымъ трудомъ достигнутаго, съ отчаянной дерзостью добытаго, съ боя взятаго у мачихи-судьбы…

Завтра онъ получитъ патентъ изъ рукъ виконта Таванна и станетъ капитаномъ французскихъ королевскихъ войскъ… Завтра же вечеромъ онъ войдетъ въ домъ, гдѣ будетъ ждать его она, его возлюбленная. До сихъ поръ онъ видалъ ее лишь на балконѣ и въ окнахъ ея дворца. А завтра, среди таинственнаго мрака ночи, они будутъ вдвоемъ и одни, благодаря помощи Сильвіи. La biondissima, первая красавица Венеціи, дочь героя адмирала и креза, будетъ въ его объятіяхъ, какъ его невѣста…

— Шахъ и матъ! заявилъ Боббіо.

— Вы очень разсѣянно играли, заявилъ Неверъ.

— Онъ вовсе не умѣетъ играть! раздалось въ толпѣ.

— Ступить не умѣетъ!

— Кто же пустилъ по Венеціи эту глупую шутку, что онъ игрокъ и обыгралъ Боббіо…

Кавалеръ ди-Аволо не смутился отъ проигрыша и весело объяснилъ:

— Я говорилъ, что проиграю…

— Еще одну… сурово заявилъ Боббіо. — Я вамъ даю впередъ коня.

— Отдайте королеву, Джіакомо! раздалось въ толпѣ зрителей. — И все-таки выиграете!

И вся толпа, наполнявшая конфитерію, громко и насмѣшливо расхохоталась.

— Хотите еще одну на этихъ условіяхъ? спросилъ Боббіо, мѣряя кавалера взглядомъ, какъ ничтожество.

— Извольте, разсмѣялся ди-Аволо. — Но я, право, согласенъ съ тѣмъ, что если вы мнѣ дадите и королеву, то все- таки я проиграю…

Вторая партія началась. Кавалеръ хотѣлъ было постараться играть внимательно и, стало быть, освободиться отъ роя своихъ нудно радужныхъ мыслей и своихъ грёзъ объ завтрашнемъ днѣ и всякихъ мечтаній о будущемъ, но затѣмъ онъ тотчасъ же черезъ три хода вдругъ рѣшилъ вслухъ:

— Ни за что!.. Я хочу проигрывать и проигрывать синьору Джіакомо. Malheureux au jeu, heureux en amour!!…

Партія продолжалась при частыхъ насмѣшливыхъ замѣчаніяхъ зрителей.

Между тѣмъ, патрицій ди-Аволо, давно уже выѣхавъ на кораблѣ изъ Венеціи, съ многочисленной свитой секретарей, уже давно въ Парижѣ, въ качествѣ посла Венеціанской республики. Онъ представляется монарху Франціи Генриху, уже пожилому, давно царствующему королю… Монархъ, ради многихъ заслугъ посла, воспользовался этимъ случаемъ. Онъ обнажилъ мечъ и собирается коснуться имъ плеча ди-Аволо… Но вмѣсто сакраментальныхъ словъ посвященія въ рыцари, Генрихъ говоритъ:

— Шахъ и матъ!

Нѣтъ, это не Генрихъ. Это Джіакомо Боббіо.

Пока кавалеръ ди-Аволо забавлялъ публику въ конфитеріи, играя въ шахматы какъ малый ребенокъ, Анджелина тоже не владѣла собой отъ счастія, признавшись во всемъ отцу.

Добродушный адмиралъ, обожавшій дочь, былъ смущенъ этою неожиданностью. За всю жизнь ему ни разу не пришло на умъ, что дочь вдругъ соберется замужъ за чужеземца. Вообще, подобнаго рода браки бывали большой рѣдкостью.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ Контарини узналъ отъ дочери нѣчто, что подѣйствовало на него и расположило въ пользу неожиданнаго семейнаго событія.

Всѣ венеціанцы, сыны республики, гдѣ существовало только одно званіе патриція, или почетныя званія, даваемыя должностью, были падки на отличія другихъ государствъ, высоко цѣнили рыцарскіе ордена и стремились принадлежать къ нимъ и равно преклонялись предъ титулами, которыхъ не было въ отечествѣ.

Титулъ кавалера у молодого человѣка, влюбленнаго въ Анджелину, поколебалъ твердое рѣшеніе адмирала видѣть дочь замужемъ за соотечественникомъ. Общественное положеніе ди-Аволо, какъ любимца Французскаго монарха, дѣлало его тоже ровней знаменитаго рода патриціевъ, къ которому принадлежалъ адмиралъ. Объ состояніи молодого француза Контарини не думалъ, потому что самъ былъ страшно богатъ.

Объясненіе дочери съ отцомъ привело къ тому, что Анджелина, еще болѣе счастливая, чѣмъ во дворцѣ, пошла спать, восторженно опьяненная…

Спала ли дѣвушка эту ночь, или только грезила и бредила до самаго восхода солнца, она сама не знала. Она готова была поклясться, что снова видѣлась съ кавалеромъ, ѣхала съ нимъ въ гондолѣ, а потомъ шла въ шествіи, рука въ руку, по площади Св. Марка… Ястребиный взглядъ Французскаго монарха преслѣдовалъ ее и пугалъ… Но la biondissima не боялась, потому что «онъ» былъ около нея, готовый защитить отъ всего на свѣтѣ.

Рано утромъ Анджелина послала свою любимицу камеристку съ запросомъ къ двоюродной сестрѣ и тотчасъ получила отъ нея отвѣтъ, что мужъ ея въ духѣ и веселъ, собирается вечеромъ, съ другими патриціями, сопутствовать королю въ его вечерней прогулкѣ по городу, ради иллюминаціи, и что поэтому «условленное совершенно возможно».

Было десять часовъ утра, оставалось цѣлыхъ двѣнадцать часовъ до условленнаго свиданія.

Анджелина не знала, доживетъ ли до этого мгновенія.

XX.

Дворецъ Даль-Вермэ, какъ и большая часть дворцовъ патриціевъ, выходилъ фасадомъ на широкую «водяную» улицу или на каналъ, по заднимъ дворикомъ и службами соприкасался съ узенькими переулками-корридорами города. Сами владѣльцы, по принятому обычаю, всегда покидали домъ и возвращались домой исключительно съ параднаго крыльца, омываемаго водами Адріатики. Пѣшкомъ ходить считалось постыднымъ. Можно было только гулять по площади Св. Марка, Піацеттѣ или на Ривѣ Скіавони. Наоборотъ, прислуга всякаго дворца сообщалась съ городомъ исключительно черезъ дворикъ и переулки.

Въ этотъ вечеръ, когда вся Венеція ждала блестящей иллюминаціи всѣхъ зданій, дворцовъ и храмовъ, всѣхъ улицъ, каналовъ и даже дальнихъ острововъ и лагунъ, городъ, какъ будто отдыхавшій за день, вдругъ проснулся и ожилъ при заходѣ солнца.

И вся Венеція загудѣла изъ края въ край, все живое высыпало на улицы и каналы глядѣть потѣшные огни и видѣть проѣздъ высокаго гостя, Генриха, который, въ сопровожденіи дожа, прокураторовъ и многихъ патриціевъ, долженъ былъ объѣхать весь городъ, блистающій въ его честь.

Едва лишь закатилось солнце, какъ красивая гондола причалила къ дворцу Даль-Вермэ и изъ нея выскочила весело или порхнула какъ птица красивая молодая дѣвушка. Сильвія встрѣтила двоюродную сестру тоже веселая. И каждая заговорила о своей радости. Анджелина разсказала о своемъ благополучномъ объясненіи съ отцомъ и благодарила горячо Сильвію за ея помощь… за то, что сейчасъ произойдетъ… за устроенное свиданіе!

Сильвія была, казалось, не менѣе счастлива, ибо мужъ, неузнаваемо странный и зловѣще угрюмый за послѣдніе два-три дня, вдругъ измѣнился, сталъ веселъ, ласковъ съ женой, какъ давно уже не бывалъ, и, теперь совершенно довольный, отправился во дворецъ Фоскари, чтобы сопутствовать въ своей же гондолѣ королю въ его прогулкѣ на «Буцентаврѣ».

— И все-таки я боюсь… прибавила Сильвія.

— Чего? изумилась Анджелина.

— Боюсь, — чего? — не знаю… Я никогда мужа не обманывала.

— Но это не обманъ.

— Я ничего никогда не дѣлала безъ его вѣдома, кротко объяснила Сильвія. — Сегодня въ первый разъ… это…

— Свиданіе?.. Но вѣдь оно для меня. Это скорѣе обманъ моего отца, нежели твоего мужа. Наконецъ, чрезъ два-три дня — я невѣста…

— Знаю!.. Знаю!.. Но все-таки…

Сильвія однако не долго смущалась. Счастье юной кузины было слишкомъ велико и заразительно, чтобы кто-либо могъ тревожиться около нея. Вскорѣ же, весело и лукаво смѣясь и перешептываясь, двоюродныя сестры, а съ ними въ заговорѣ и камеристка Лукреція — распустили всю домашнюю прислугу дворца, чуть не выгнали насильно всѣхъ — итти глядѣть иллюминацію. Даже одну хворую старуху, всегда сидѣвшую по вечерамъ у воротъ небольшого дворика, усѣвшуюся и теперь, Лукреція съумѣла выжить вонъ обманомъ.

Это было необходимо, такъ какъ кавалеръ ди-Аволо долженъ былъ, конечно, явиться во дворецъ не въ гондолѣ съ параднаго крыльца, а тайно, одинъ, пѣшкомъ и чрезъ ворота дворика.

Солнце давно сѣло… Ночная тьма уже спускалась на синія волны и блѣдно-розовые дворцы Венеціи… Но городъ гудѣлъ изъ конца въ конецъ и кое-гдѣ начали уже вспыхивать потѣшные огни.

Скоро вся Венеція пылала, сверкала и искрилась, смотрясь въ зеркало водъ. И въ пучинѣ мимо-бѣгущихъ волнъ былъ свой такой же праздникъ, въ ней были тоже опрокинутые башни и дворцы и длинные огненные столбы… И все это обманное, созданное искусствомъ человѣка, дрожало и колебалось, плыло и тонуло въ пучинѣ.

А развѣ сверкающая Венеція, ея пышно и пестро разодѣтый патриціатъ, сопровождающій короля, и золотой «Буцентавръ», развѣ гулъ, смѣхъ и говоръ тысячъ народа, толпящихся вокругъ огней и костровъ, развѣ все это не опрокинется, какъ обманъ, и не унесется волною временъ? Развѣ все это не потонетъ въ пучинѣ вѣковъ!?.

Каждое мгновеніе вѣчно бѣгущаго времени уноситъ что- либо въ эту алчную и ненасытную пасть — имя которой: ничто.

За маленькой дверкой флигеля дворца Даль-Вермэ, въ темномъ сараѣ, гдѣ собранъ всякій хламъ, стоитъ человѣкъ, который никогда не бывалъ здѣсь.

Его истомила жажда самая мучительная… Жажда смерти… Онъ думаетъ только объ одномъ, какъ сейчасъ утолитъ ее…

И онъ не знаетъ, не чувствуетъ, что колеблющіеся огни Венеціи не успѣютъ еще потухнуть, обманные облики опрокинутыхъ храмовъ и дворцевъ будутъ еще весело дрожать и плыть въ волнахъ, а его уже не будетъ. Онъ не обманъ, не марево, а духъ, плоть и кровь — исчезнетъ прежде нихъ и такъ же быстро и легко, потому что тоже лишь одно мгновенье вѣчно бѣгущаго времени унесетъ его…

Ослѣпленный безумной ревностью, Даль-Вермэ, почти лишенный разсудка и пониманія окружающаго, обманулъ жену въ это утро.

Вѣрный рабъ его, лакей, далматинецъ родомъ, помогалъ ему изо всѣхъ силъ съ той минуты, какъ безсмысленное подозрѣніе запало ему въ душу.

Одинъ изъ лакеевъ, любимецъ Сильвіи, отлучился въ этотъ день изъ дому утромъ и побывалъ во дворцѣ Джустиніани. Далматинецъ слѣдовалъ за нимъ по пятамъ. Чрезъ часъ послѣ того, какъ клевретъ доложилъ госпожѣ своей принесенный имъ устный отвѣтъ, онъ былъ схваченъ… Онъ сознался. Его посылали къ кавалеру ди-Аволо, который будетъ ввечеру у госпожи…

И послѣ вынужденнаго признанія посланецъ Сильвіи исчезъ безслѣдно, какъ ежедневно исчезали въ Венеціи люди, не только плебеи, но часто — патриціи.

Въ тѣ мгновенья, когда Сильвія и Анджелина ждали ди-Аволо въ опустѣвшемъ дворцѣ, Даль-Вермэ стоялъ на стражѣ своей чести, чтобы отмстить и наказать… Ослѣпленный своей бурной страстью, онъ даже не видѣлъ, не замѣтилъ и не зналъ, что ко дворцу подъѣзжала еще засвѣтло гондола и что жена не одна останется дома, не одна ожидаетъ тайнаго ночного гостя.

Наконецъ, среди свѣта и гула по всей Венеціи и почти полной тьмы и тишины на дворикѣ и во дворцѣ Даль-Вермэ — въ воротахъ показалась высокая фигура мужчины въ черномъ, плащѣ и маскѣ…

Миновавъ ворота и внимательно оглядѣвшись, вошедшій двинулся къ большимъ дверямъ, гдѣ мерцалъ свѣтъ.

Но другая мужская фигура выросла на его дорогѣ.

— Ни шагу дальше! глухо произнесъ Даль-Вермэ такимъ, сдавленнымъ отъ гнѣва голосомъ, что ди-Аволо сразу не узналъ владѣльца дворца.

Но остановившій его взмахнулъ обнаженной шпагой и крикнулъ:

— Защищайтесь!..

— Стойте!.. Одно слово!.. вскрикнулъ ди-Аволо, вмигъ, понявъ недоразумѣніе.

— Защищайтесь или умирайте какъ собака! былъ отвѣтъ.

И шпага Даль-Вермэ слегка вонзилась въ грудь ди-Аволо.

Онъ отскочилъ и тоже обнажилъ свою шпагу, чтобы не быть убитымъ тотчасъ.

— Умоляю васъ!.. Одно слово!.. Вы…

Но Даль-Вермэ не хотѣлъ да и не могъ слышать… Скрещенныя шпаги уже звенѣли, будто взвизгивали и будто искрились.

Женскій крикъ раздался въ окнахъ…

Чрезъ мгновеніе одинъ изъ бьющихся тоже вскрикнулъ и, опрокинувшись, грузно упалъ на землю… Онъ былъ пронзенъ насквозь…

Когда двѣ женщины, объятыя ужасомъ, выбѣжали во дворикъ, упавшій уже терялъ сознаніе и кончался…

А огни Венеціи, колеблемые морскимъ вѣтромъ, еще сверкали, обманные облики дворцовъ еще дрожали, сіяя въ мимоидущихъ волнахъ…

XXI.

Прошло два дня…

Французскій монархъ со свитой уѣзжалъ около полудня на «Твердую землю», сопутствуемый снова всѣмъ патриціатомъ. Дожъ и прокураторы простились съ высокимъ гостемъ на островѣ Лидо.

Народъ проводилъ госта тѣмъ же кличемъ:

— Viva Arrigo il Terzo! Viva il Re di Francia e di Polonia!

Но послѣ проводовъ короля, долго шумѣвшая и волновавшаяся Венеція не стихла, а снова волновалась. Толпы народа цѣлые два дня тѣснились на площади Св. Марка и около дворца Дожей отъ зари до зари.

Иного рода обстоятельство, необычайное и невѣроятное, подняло весь городъ на ноги. Прошелъ слухъ, а затѣмъ и подтвердился, что за время пребыванія короля Генриха, былъ въ Венеціи, присутствовалъ при всѣхъ торжествахъ и толкался повсюду среди патриціата и среди плебы, равно и во дворцахъ и на улицѣ…

— Кто же?

— Оборотень! Слуга сатаны! Колдунъ! Мелкій бѣсъ, хитрый и дерзкій. Самъ царь тьмы и ада — самъ дьяволъ!

Такъ говорилось и передавалось повсюду… Но, разумѣется, молва народная, бѣгая по Венеціи, не могла рѣшить окончательно — кто же «онъ», смутившій теперь всеобщій покой и напугавшій всѣхъ — отъ стариковъ до младенцевъ.

Рѣшить кто «онъ» — колдунъ или слуга сатаны — дѣло Кварантіи или Sant Officcio. Но гдѣ же былъ погубившій себя однимъ невольнымъ ударомъ шпаги?

Выдававшій себя за кавалера ди-Аволо исчезъ безслѣдно. Одни увѣряли, что онъ исчезъ, какъ исчезаетъ всегда нечистая сила, т. е. непостижимо и необъяснимо… Другіе увѣряли, что Di-Avolo или diavolo уничиженъ или очарованъ реликвіей и поэтому взятъ, какъ простой смертный, заключенъ въ тюрьму и уже судится Судомъ Трехъ.

И за эти дни нашелся одинъ человѣкъ, уже давно хорошо извѣстный Венеціи и ставшій теперь настоящей знаменитостью… Но всѣ бѣжали къ нему не затѣмъ, чтобы поглядѣть, какъ онъ удивительно играетъ въ шахматы, а затѣмъ, чтобы послушать его искреннее, пылкое повѣствованіе о томъ, какъ онъ сокрушилъ дьявола, и посмотрѣть то, чѣмъ онъ сокрушилъ его.

И повсюду, на всѣхъ площадяхъ и перекресткахъ охотно повѣствовалъ Джіакомо Боббіо обо всемъ, что съ нимъ приключилось, и набожно показывалъ маленькую мраморную ручку, частицу чудотворнаго изображенія Ов. Марка, патрона республики и, стало быть, защитника всякаго венеціанца.

И многое, многое разсказывалъ «il Veronese» помимо своего собственнаго приключенія.

Онъ первый донесъ Кварантіи о присутствіи въ Венеціи слуги сатаны, подъ видомъ чужеземца, француза. И затѣмъ уже оказалось многое, чего и понять нельзя… Истинное дьявольское навожденіе…

Взятый збирами въ кварталѣ Кіоджіа и заключенный въ тюрьму, «онъ» оказался и кавалеромъ, и французомъ, и португальцемъ, и венеціанцемъ, и любимцемъ короля Генриха, и секретаремъ Совѣта Трехъ, и агентомъ именитаго да-Понтэ, и капитаномъ французскихъ войскъ, и любовникомъ синьоры Сильвіи Даль-Вермэ, и женихомъ дочери адмирала Контарини, и гугенотомъ, и евреемъ, и племянникомъ простого ростовщика… И, вмѣстѣ съ тѣмъ, — ничѣмъ!.. Да, ничѣмъ!.. Все это было одно навожденіе! Онъ — слуга сатаны или самъ сатана, сокрушенный реликвіей Джіакомо Боббіо, и сокрушенный разъ навсегда.

И многіе въ трепетѣ ужаса отъ того, что стало твориться на бѣломъ свѣтѣ, пожелали имѣть если не реликвію, то хотя бы одинаковое же изображеніе, вѣрное подобіе этой ручки съ. двумя вытянутыми пальцами — указательнымъ и мизинцемъ.

«Онъ» — смутившій Венецію, дерзновенно явившійся даже съ именемъ diavolo — исчезъ безслѣдно… Только именитый да-Понтэ и еще двое патриціевъ, составлявшихъ Судъ Трехъ за это время, знали кто «онъ» и какъ кончилъ свои дни…

И затѣмъ все современное этому странному событію также безслѣдно исчезло съ лица земли… Осталась одна Царица. Адріатики — красавица Венеція…Но царица только красотою, а не могуществомъ!

И осталось еще въ потомствѣ вѣрное подражаніе ручкѣ Св. Марка, при помощи которой всякій набожный итальянецъ, всегда имѣя ее при себѣ, всегда сокрушитъ сатану и аггеловъ его!.. Ручка съ двумя вытянутыми пальцами — Джеттатура.