Дженни Эйр (Бронте; Введенский)/ОЗ 1849 (ДО)

Дженни Эйр
авторъ Шарлотта Бронте, пер. И. И. Введенскій

Оригинал: англ. Jane Eyre, опубл.: 1847. — Источникъ: "Отечественныя Записки", №№ 6—10, 1849. az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДЖЕННИ ЭЙРЪ (*).

(*) Послѣ «Домби и Сына», лондонская публика въ послѣднее время съ особенною благосклонностію приняла два романа, вышедшіе одинъ за другимъ: «Vanity Fair» («Базаръ житейской суеты») и «Jane Eyre, автобіографію». Первый изъ этихъ романовъ принадлежитъ г. Теккерею, извѣстному сатирическому писателю; но авторъ послѣдняго неизвѣстенъ до-сихъ-поръ. Англійская публика догадывалась, что «Дженни Эйръ» написанъ гувернанткою г. Теккерея, которому и посвящена эта автобіографія при второмъ ея изданіи; но нѣкоторые не безъ основанія подозрѣваютъ здѣсь участіе совсѣмъ не женскаго пера. Не безполезно замѣтить, что этотъ романъ, по своей основной мысли, совершенно противоположенъ знаменитому произведенію Теккерея. Въ обоихъ романахъ главное дѣйствующее лицо — гувернантка, дѣвушка, круглая сирота, обязанная собственными средствами устроивать каррьеру своей жизни; но въ характерахъ этихъ двухъ героинь ничего нѣтъ общаго. Ред.

Часть первая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Въ тотъ день нельзя было гулять. Поутру мы бродили около часа по мокрымъ тропинкамъ чахлой рощи; но вскорѣ послѣ обѣда (мистриссъ Ридъ, когда нѣтъ гостей, обѣдаетъ рано) небо, при холодномъ вѣтрѣ, заволоклось мрачными тучами, разразившимися проливнымъ дождемъ, и, разумѣется, въ такую погоду слишкомъ-безразсудно было переступать за порогъ дома.

Тѣмъ лучше. Я никогда не любила длинныхъ прогулокъ, особенно въ холодные вечера: непріятно возвращаться домой въ сырые сумерки съ окоченѣлыми ногами и руками, безъ перчатокъ и въ промокшихъ башмакахъ, тѣмъ страшнѣе, что тутъ же, среди дороги, принуждена бываешь слушать неугомонное ворчанье няньки Бесси, сознавая въ то же время физическое превосходство передъ собой Элизы, Джона и Жорджины.

Элиза, Джонъ и Жорджина, дѣти мистриссъ Ридъ, увиваются теперь въ гостиной около своей маманъ. Мистриссъ Ридъ сидитъ на софѣ подлѣ камина, облокотившись на подушки. Она любуется на рѣзвыхъ дѣтей и, какъ счастливая мать, на этотъ разъ не плачетъ, не бранится, не кричитъ. Мнѣ однакожь запрещено своимъ присутствіемъ дополнять веселую группу. Мистриссъ Ридъ объявила строгимъ и рѣшительнымъ тономъ, что она принуждена держать меня въ почтительномъ отдаленіи, по-крайней-мѣрѣ до-тѣхъ-поръ, пока изъ донесеній Бесси не будетъ очевидно, что я мало-по-малу усвоила себѣ принадлежности дѣтской любящей натуры. Если я не сдѣлаюсь простодушнѣе, искреннѣе, нѣжнѣе и добрѣе, мистриссъ Ридъ принуждена будетъ лишить меня естественныхъ привиллегій, которыми могутъ только пользоваться скромныя и почтительныя дѣти.

— Что жь вамъ обо мнѣ разсказывала Бесси? спросила я.

— Дженни, я терпѣть не могу сплетней, отвѣчала мистриссъ Ридъ: — Скромное дитя не должно позволять себѣ дерзкихъ разспросовъ. Ступай, сядь гдѣ-нибудь въ углу, и не говори ни слова, пока не научишься говорить умнѣе.

Я прошмыгнула въ смежную маленькую комнату, куда обыкновенно подавали завтракъ. Тамъ, между-прочимъ, находился книжный шкафъ, загроможденный, кромѣ книгъ, разными издѣліями дѣтскаго досуга. Я выбрала для себя иллюстрированный томикъ въ красивомъ переплетѣ, и взгромоздившись на окно, расположилась на немъ очень-удобно, какъ падишахъ съ поджатыми ногами. Для большаго комфорта я опустила оконную занавѣсъ изъ красной камки, и такимъ-образомъ защитила себя со всѣхъ сторонъ въ этой двойной оградѣ.

Складки малиноваго драпри скрывали меня отъ любопытнаго взора съ правой стороны, между-тѣмъ-какъ по лѣвую руку, толстыя и прозрачныя звенья стеколъ защищали меня отъ ноябрьской стужи, не заслоняя дневнаго свѣта. Перелистывая книгу, я старалась въ то же время изучить окружающіе меня виды. Вдали, на омраченномъ небѣ, проносились облака, въ-запуски перегоняя другъ друга; вблизи, передъ самымъ окномъ, разстилался мокрый лугъ, и кое-гдѣ; таращились завядшіе кусты, поливаемые крупными каплями дождя.

Я перелистывала «Бьюккову исторію британскихъ птицъ». Говоря вообще, текстъ книги занималъ меня очень-мало; однакожь, несмотря на дѣтское легкомысліе, я не могла не обратить вниманія на нѣкоторыя вступительныя страницы, служившія объясненіемъ картинокъ. Особенно заинтересовало меня описаніе морскихъ птицъ и одинокихъ пустынныхъ скалъ и мысовъ, на которыхъ онѣ живутъ. Понравились мнѣ; также очерки холодныхъ и печальныхъ береговъ Лапландіи, Сибири, Спитцбергена, Новой-Земли, Гренландіи, Исландіи. Обо всѣхъ этихъ странахъ, скованныхъ мертвящимъ вліяніемъ вѣчныхъ вихрей, бурь, морозовъ и снѣговъ, я составила свою собственную идею, странную, дикую, но тѣмъ не менѣе чрезвычайно-впечатлительную для дѣтской головы. Каждою картинкой объяснялась какая-нибудь повѣсть, нерѣдко слишкомъ-таинственная и загадочная по-крайней-мѣрѣ столько же, какъ сказки няньки Бесси, которыя она разсказывала по зимнимъ вечерамъ, когда ей случалось быть въ хорошемъ расположеніи духа.

Съ этой книгой на колѣнахъ, я была совершенно счастлива, и боялась только, какъ бы не вздумали прервать моихъ занятій. Мое счастье окончилось слишкомъ-скоро: кто-то съ шумомъ отворилъ дверь этой комнаты и вошелъ.

— Эй! эй! сударыня брюзга! Гдѣ ты?

Это былъ рѣзкій, пронзительный голосъ Джона Рида, который, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановился среди комнаты: ему показалось, что тутъ не было никого.

— Куда жь она запропастилась? кричалъ Джонъ, дѣлая обращеніе къ своимъ сестрамъ. — Лиззи! Жорджи! Здѣсь совсѣмъ нѣтъ этой взбалмошной дѣвчонки: скажите маменькѣ, что она выбѣжала на улицу несмотря на дождикъ. Экая дрянь!

— Хорошо, что занавѣсъ задернута, подумала я: — онъ довольно-слѣпъ и безтолковъ, и авось не отъищетъ меня въ этой засадѣ. Но черезъ минуту вошла Элиза, оглянулась кругомъ и сказала:

— Она вѣрно на окнѣ, Джонни: надо посмотрѣть.

И я немедленно спрыгнула на полъ, устрашенная при одной мысли, что братецъ Джонни будетъ меня тащить.

— Чего тебѣ надобно? спросила я смѣлымъ голосомъ, выпрямляясь во весь ростъ.

— Ты должна была сказать. «Что вамъ угодно, господинъ Ридъ!» отвѣчалъ разсерженный мальчишка: — а мнѣ угодно, вопервыхъ, чтобы ты подошла сюда, на расправу.

Съ этими словами онъ сѣлъ въ кресло на другой сторонѣ комнаты, и сдѣлалъ повелительный жестъ, чтобъ я остановилась передъ нимъ.

Джону Риду было четырнадцать лѣтъ, и онъ уже давно учился въ школѣ. Я была моложе его четырьмя годами, и казалась, въ сравненіи съ нимъ настоящимъ ребенкомъ. Дюжій, толстый, широколицый и широкоплечій, онъ сформировался слишкомъ-рано, и никто на видъ не далъ бы ему менѣе восьмнадцати лѣтъ. Привычка обжираться за столомъ сдѣлала его жолчнымъ, и сообщила его отвислымъ щекамъ какое-то звѣрское выраженіе. Глаза его, заплывшіе жиромъ, обличали безсмысліе скота, самодовольнаго и безстыднаго. Ему на этотъ разъ слѣдовало быть въ школѣ; но матушка, «въ уваженіе къ его слишкомъ-нѣжному здоровью», взяла его домой мѣсяца на два. Мистеръ Мильсъ, школьный учитель, утверждалъ, что дитя могло бы наслаждаться совершеннѣйшимъ здоровьемъ, если бы ему поменьше присылали сдобныхъ пирожковъ и разныхъ затѣйливыхъ сластей; но материнское сердце не довольствовалось такимъ грубымъ объясненіемъ, мистриссъ Ридъ была увѣрена, что шафранный цвѣтъ ея сынка гораздо естественнѣе объясняется чрезмѣрнымъ прилежаніемъ къ школьнымъ трудамъ, и, можетъ-быть, еще чрезмѣрною тоскою его нѣжной любящей натуры, оторванной отъ домашняго крова,

Джонъ Ридъ не слишкомъ-любилъ свою мать и сестеръ, и питалъ рѣшительное отвращеніе ко мнѣ. Онъ бранилъ, тормошилъ и наказывалъ меня не два или три раза въ недѣлю, не однажды или дважды въ день, но рѣшительно всегда, каждый день и почти каждый часъ. Я боялась его всѣми силами души, и трепетала всѣми членами при одномъ его приближеніи. Случалось даже, что я чуть не падала въ обморокъ отъ страха. При всемъ томъ, не было для меня никакой защиты противъ его угрозъ и наказаній; слуги боялись оскорбить своего молодаго господина, и не принимали моей стороны, а мистриссъ Ридъ была слѣпа и глуха къ неистовымъ продѣлкамъ своего сынка: она никогда не видала, что онъ меня бьетъ, никогда не слышала, какъ онъ издѣвается надо мной, хотя то и другое нерѣдко происходило въ ея присутствіи,

Привыкнувъ къ безпрекословному повиновенію, я немедленно подошла къ кресламъ, гдѣ сидѣлъ мой мучитель. Минуты съ три мистеръ Джонъ забавлялся тѣмъ, что высовывалъ свой длинный языкъ изъ широкой пасти, и дразнилъ меня разными отвратительными гримасами. Это было только прелюдіей, за которой, я знала, должны послѣдовать удары. Я стояла молча, склонивъ голову, и душа моя въ эту минуту была проникнута непобѣдимымъ отвращеніемъ къ безжалостному и гадкому мучителю. Не знаю, прочелъ ли мистеръ Джонъ это чувство на моемъ лицѣ, только, не говоря ни слова, онъ ударилъ меня со всего размаха. Я зашаталась и отпрянула отъ его креселъ на нѣсколько шаговъ.

— Это тебѣ подарокъ за твой безстыдный отвѣтъ мамашѣ, сказалъ молодой извергъ: — за подлое укрывательство отъ меня на окнѣ, и, наконецъ, за твой наглый взоръ, который ты теперь осмѣлилась бросить на меня, негодная крыса!

Привыкнувъ къ этимъ позорнымъ выходкамъ, я никогда не рѣшалась на нихъ отвѣчать, ни взоромъ, ни жестомъ, ни словами. Вся забота моя была лишь въ томъ, чтобъ мужественно перенесть ударъ, который неизбѣжно слѣдовалъ за обидой.

— Что ты дѣлала за этой занавѣской? спросилъ мистеръ Джонъ,

— Читала.

— Покажи книгу.

Я воротилась къ окну и принесла.

— Тебѣ нѣтъ дѣла до нашихъ книгъ, негодная тварь. Маменька говоритъ, что ты намъ неровня. Вотъ сейчасъ я научу тебя, какъ рыться по моимъ шкафамъ: ты вѣдь знаешь, что всѣ эти книги — мои, и весь домъ скоро будетъ мой. Стань подлѣ двери, дальше отъ оконъ и зеркалъ.

Я исполнила приказъ, не понимая сначала, въ чемъ состояло его намѣреніе; но увидѣвъ, что онъ всталъ и размахнулся книгой, отскочила всторону и закричала во всю мочь. Безполезный крикъ!

Книга попала мнѣ въ високъ; я зашаталась и прислонилась окровавленной головой къ дверямъ. Вскорѣ нестерпимая боль г. страхъ уступили мѣсто другимъ чувствамъ.

— Жестокій, безжалостный злодѣй! вскричала я: — ты хуже Нерона, Калигулы, Тиверія!

Я читала римскую исторію Гольдсмита и хорошо была знакома съ ея дѣйствующими лицами, къ которымъ теперь, но моимъ понятіямъ, подъ ртать пришелся мой мучитель.

— Что! что! закричалъ онъ: — Не-уже-ли она осмѣлилась это говорить мнѣ? Элиза, Жорджина, слышали вы, какъ она говоритъ? Позвать сюда маманъ; но напередъ я самъ…

Затѣмъ онъ опрометью бросился ко мнѣ и вцѣпился въ мои волосы. На этотъ разъ я пересилила свой страхъ, и отважилась на борьбу. Не помню хорошенько, что я дѣлала своими руками; но извергъ называлъ, меня крысой и кричалъ во весь ротъ. Вскорѣ подоспѣла къ нему помощь: Элиза и Жорджина сбѣгали за мистриссъ Ридъ, которая немедленно выступила на кровавую сцену въ сопровожденіи няньки Бесси и горничной миссъ Аббо. Когда насъ розняли, я услышала слова:

— Боже мой! Боже мой! что это за фурія! что это за гадина! Кто бы могъ вообразить такую страшную картину! Она готова была растерзать и задушить бѣднаго мальчика!

Затѣмъ мистриссъ Ридъ прибавила выразительнымъ тономъ:

— Отведите ее въ красную комнату и заприте.

Четыре сильныя руки набросились на меня какъ на душегубку, и схвативъ за ноги и шею, поволокли меня наверхъ.

II.

Я противилась изо всѣхъ своихъ силъ, и это, до-тѣхъ-поръ невиданное и неслыханное сопротивленіе, естественнымъ образомъ должно было увеличить дурное мнѣніе обо мнѣ няньки Бесси и миссъ Аббо. Потерявъ всякую власть надъ собою, я однакожь сознавала съ удовлетворительною ясностью, что меня считали достойной тяжкихъ наказаній, и доведенная до отчаяннаго положенія, я рѣшилась бороться до послѣдней крайности.

— Скрутите ей руки, миссъ Аббо, не-то она исцарапаетъ васъ какъ бѣшеная кошка.

— Фи! Фай! Фуй! какъ это вамъ не стыдно, миссъ Эйръ! кричала горничная: — гдѣ это видано и слыхано: поднять руки на молодаго джентльмена, на сына вашей благодѣтельницы! Какъ могли вы позабыть, что онъ вашъ благодѣтель, вашъ господинъ и начальникъ!

Господинъ! Кто смѣетъ сказать, что онъ мой господинъ? Развѣ я служанка?

— Меньше и хуже чѣмъ служанка. Мы хлопочемъ и работаемъ съ утра до ночи, а вы ничего не дѣлаете за свой хлѣбъ. Садитесь же, миссъ Эйръ, и подумайте хорошенько о своемъ безпутствѣ.

Въ это время онѣ втащили меня въ комнату, о которой говорила мистриссъ Ридъ, и бросили на скамейку подлѣ стѣны. Я стремительно вскочила съ мѣста и опрометью бросилась къ дверямъ, но проворныя и дюжія руки арестовали меня въ ту же минуту.

— Если вы не станете сидѣть, сказала Бесси: — мы принуждены будемъ связать васъ. Миссъ Либо, дайте мнѣ ваши подвязки; мои слишкомъ-тонки.

Миссъ Аббо принялась развязывать свою огромную ногу, чтобъ приготовить для меня позорныя оковы. Я затрепетала.

— Не снимайте подвязокъ, миссъ Аббо: даю вамъ слово, что я не тронусь съ мѣста и не пошевелюсь.

И въ доказательство я привязала себя къ скамейкѣ своими собственными руками.

— Давно бы такъ; вотъ это умно! сказала Бесси.

Убѣдившись въ моемъ смиреніи и послушаніи, обѣ женщины высвободили меня изъ своихъ объятій, и остановились передо мной съ сложенными на-крестъ руками.

— Этого съ ней прежде никогда не случалось, сказала наконецъ нянька, обращаясь къ горничной.

— Но къ этому она всегда была способна, отвѣчала миссъ Аббо: — я неразъ высказывала барынѣ свое мнѣніе объ этой дѣвчонкѣ, и барыня соглашалась со мной. Это, скажу я вамъ, прехитрая и прескрытная тварь, какихъ немного съищется между ея ровесницами.

Бесси не отвѣчала ничего; но черезъ нѣсколько минутъ, обращаясь ко мнѣ, сказала:

— Вамъ не должно забывать, миссъ Эйръ, что вы всѣмъ обязаны мистриссъ Ридъ: она васъ кормитъ, поитъ и одѣваетъ изъ одного только состраданія. Еслибъ пришло ей въ голову васъ бросить, вы будете принуждены искать пріюта въ сиротскомъ домѣ.

Въ этихъ словахъ не было для меня ничего новаго: намѣки этого рода повторялись передо мной чуть ли не каждый день съ той поры, какъ я стала помнить себя и понимать. Упрекъ въ моемъ сиротствѣ и зависимости отъ посторонней благодѣтельной руки сдѣлался съ незапамятной поры привычной пѣснью для моего уха. Миссъ Аббо поспѣшила прибавить:

— И вамъ не слѣдуетъ ни по какому поводу ставить себя въ-уровень съ господиномъ Ридъ, и его сестрами, съ которыми васъ воспитываютъ изъ милости. Всѣ они богаты, а у васъ нѣтъ ни копейки за душой. Ваше дѣло — быть ласковой и стараться угождать всему семейству. И это мы говоримъ для вашей же пользы, миссъ Эйръ, прибавила Бесси ласковымъ тономъ: — попытайтесь какъ-нибудь заставить полюбить себя, и авось вамъ будетъ хорошо, какъ въ родной семьѣ, не-то пожалуй, если вы будете грубіянить и шумѣть, барыня откажетъ вамъ отъ дома.

— Къ-тому же, рано или поздно, Богъ ее накажетъ, добавила миссъ Аббо: — Онъ поразитъ ее можетъ-быть среди ея нечестивой хандры, и тогда куда она пойдетъ? Ну, Бесси, намъ пора: пусть она остается одна, и дѣлаетъ что хочетъ. Молитесь, миссъ Эйръ, усердно молитесь Господу Богу: если вы не раскаетесь, злая бѣда, чего добраго, спустится къ вамъ черезъ трубу, и тогда, поминай какъ звали.

Онѣ ушли и заперли за собой дверь.

Красная комната, повидимому совсѣмъ лишняя въ домѣ, служила въ рѣдкихъ случаяхъ импровизированной спальней для гостей, когда ихъ съѣзжалось слишкомъ-много въ Гетсгед-Голль, гдѣ они, по принятому деревенскому обыкновенію, оставались на нѣсколько дней. Впрочемъ это была одна изъ самыхъ большихъ и красивыхъ комнатъ въ цѣломъ домѣ. Постель на массивныхъ столбахъ изъ краснаго дерева, завѣшанная со всѣхъ сторонъ краснымъ кашмиромъ, стояла по самой серединѣ, наподобіе раскинутой палатки; два большія окна, съ ихъ всегда опущенными занавѣсками, были на-половину прикрыты широкими фестонами и складками изъ той же восточной матеріи. Полъ застилался краснымъ ковромъ, и широкій столъ подлѣ постели всегда былъ покрытъ краснымъ сукномъ. Гардеробъ, рабочій столикъ и стулья были изъ ярко-полированнаго краснаго дерева, и вся эта мёбель гармонировала съ малиновыми обоями на стѣнахъ. И въ контрастъ съ этими багровыми предметами выставлялись изъ-за кровати груды матрацовъ и бѣлыхъ какъ снѣгъ подушекъ, прикрытыхъ бѣлымъ марсельскимъ одѣяломъ. Столько же одиноко и оригинально въ этой красной опочивальнѣ было огромное, стоявшее въ головахъ постели кресло, нахлобученное бѣлымъ чехломъ.

Комната была холодна, потому-что огонь почти никогда не разводился въ ея каминѣ; была безмолвна, потому-что стояла одиноко, вдали отъ кухни и дѣтской; имѣла торжественный видъ, такъ-какъ было извѣстно, что въ нее никто не входитъ. Только горничная обязана была приходить сюда каждую субботу, чтобъ счистить слои недѣльной пыли съ мебели и зеркалъ; случалось также, что черезъ-весьма длинные промежутки, сама мистриссъ Ридъ навѣщала красную комнату съ единственною цѣлью — обревизовать одинъ таинственный ящикъ въ гардеробѣ, гдѣ хранились разныя фамильныя бумаги, шкатулка съ брильянтами и миніатюрный портретъ ея покойнаго супруга.

Мистеръ Ридъ умеръ десять лѣтъ назадъ: въ этой комнатѣ онъ испустилъ духъ свой, и здѣсь его тѣло лежало на богатомъ катафалкѣ; отсюда его гробъ перенесенъ былъ въ церковь, и съ этого роковаго дня, багряная комната въ домѣ мистриссъ Ридъ получила свой страшный мистическій характеръ.

Мѣсто, къ которому приковали меня нянька Бесси и сварливая миссъ Аббо, было: низкій оттоманъ подлѣ мраморной каминной полки; прямо передо мной возвышалась великолѣпная постель; по правую сторону стоялъ высокій, темный гардеробъ; по лѣвую бросались въ глаза закутанныя окна, и между-ними огромное зеркало отражало унылое великолѣпіе комнаты и парадной постели, Не зная навѣрное, заперли меня или нѣтъ, я, черезъ нѣсколько минутъ, осмѣлилась встать съ мѣста, и нерѣшительными шагани приблизилась къ дверямъ. Увы! Да: не было тюрьмы безопаснѣе, мрачнѣе и крѣпче моей. Возвращаясь къ своему мѣсту, я остановилась передъ зеркаломъ, и оцѣпенѣлый взоръ мой невольно началъ измѣрять глубину, отражавшуюся въ немъ. Все казалось холоднѣе и мрачнѣе въ этой прозрачной впадинѣ, чѣмъ на самомъ дѣлѣ: странная фигура, выставившая на меня свое блѣдное лицо и руки, распростертыя надъ мракомъ, представлялась мнѣ дѣйствительнымъ духомъ въ родѣ тѣхъ фантастическихъ чертенятъ, о которыхъ Бесси такъ часто говорила въ своихъ волшебныхъ сказкахъ въ длинные зимніе вечера. Я сѣла опять на оттоманъ.

Суевѣріе уже начинало обнаруживать надо мной свое могучее вліяніе, но еще не приспѣлъ урочный часъ для его рѣшительной побѣды. Кровь еще кипѣла и быстро переливалась въ моихъ жилахъ: прошедшая сцена занимала покамѣстъ всѣ мои мысли, и некогда мнѣ было присмотрѣться къ окружающей дѣйствительности.

Бурное и буйное насиліе Джона Рида, обидное и гордое равнодушіе его сестеръ, постоянная и вовсе незаслуженная ненависть ко мнѣ его матери, все это вертѣлось и кружилось въ моемъ взволнованномъ мозгу какъ въ мутномъ и темномъ колодезѣ, заваленномъ всякой дрянью. За-чѣмъ меня бранили, колотили, осуждали всегда и за все? Какая невидимая сила обрекла меня на вѣчныя страданія? Почему никогда и никому не могла я нравиться? И уже ли будутъ напрасны всѣ усилія пріобрѣсти благосклонность окружающихъ меня особъ? Элиза упряма и горда, а всѣ ее уважаютъ. Жорджина избалована, капризна, взбалмошна, сварлива, и между-тѣмъ всѣ и каждый снисходительно смотрятъ на ея проказы. Ея красота, розовыя щеки и золотые локоны, заставляютъ повидимому невольно ею любоваться и выкупаютъ всѣ ея шалости, нерѣдко обидныя и дерзкія. Джонъ грубіянитъ и бранится на каждомъ шагу, и однакожь никто не думаетъ его наказывать. Онъ рѣжетъ для забавы голубей, выкалываетъ глаза маленькимъ павлинамъ, травитъ собаками овецъ, истребляетъ виноградныя лозы въ парникахъ, срываетъ почки дорогихъ оранжерейныхъ растеній, нерѣдко пачкаетъ и рветъ шелковыя платья матери, и между-тѣмъ мальчикъ Джонни всегда — «ея милый, прелестный, ненаглядный Джонни!» Одной мнѣ не было и нѣтъ никакой пощады, никакого снисхожденія: и глупа я, и скучна, и брюзглива, и дика, и несносна для всѣхъ — каждый Божій день, съ утра до обѣда, и отъ обѣда до вечера!

Голова моя болѣла, и кровь еще струилась изъ раны: что жь? думалъ ли кто наказать, или по-крайней-мѣрѣ побранить господина Джона за его безсмысленный и безжалостный ударъ? Ни чуть не бывало, и между-тѣмъ всѣ и каждый накинулись на меня съ какимъ-то непостижимымъ остервененіемъ единственно за то, что первый разъ въ жизни, по естественному чувству самосохраненія, я вздумала защищаться противъ его безумнаго насилія!

— Нѣтъ, это несправедливо, это безчеловѣчно! говорилъ мой разсудокъ, побужденный агоніей сердца къ стремительной дѣятельности. — Этого не можетъ и не должно быть, и я сама обязана положить конецъ своимъ мучительнымъ пыткамъ. Бѣжать изъ этого дома куда бы то ни было, на тотъ край свѣта, если можно, или, уморить себя съ-голода, отказавшись однажды навсегда отъ пищи и питья!..

Какъ выразить страшное отчаяніе, овладѣвшее мною въ этотъ несчастный вечеръ! Голова моя была въ какомъ-то ужасномъ чаду, и форсированная борьба умственныхъ силъ замѣтно истощала мой слабый организмъ. «Къ-чему и за-что суждено мнѣ страдать при самомъ началѣ моей жизни?» Этотъ вопросъ безпрестанно самъ-собой представлялся моему взволнованному воображенію, и я не могла пріискать на него удовлетворительнаго отвѣта.

Я была въ разладѣ со всѣмъ домомъ, и не было у меня ничего общаго ни съ мистриссъ Ридъ, ни съ ея дѣтьми, ни съ ея отборною прислугой. Никто меня не любилъ, и никого я сама не могла полюбить. Да и странно было бы ожидать отъ нихъ привязанности къ такому созданію, которое противорѣчило всей семьѣ и характеромъ своимъ, и способностями, и наклонностями; странно ожидать привязанности къ ничтожной и даже вредной твари, которая не иначе какъ съ величайшимъ презрѣніемъ смотритъ на ихъ судъ и приговоры. Будь я рѣзва, безпечна, прекрасна, весела, немного, пожалуй, капризна, своенравна, мистриссъ Ридъ, я знаю, несмотря на мое сиротство, была бы ко мнѣ гораздо-благосклоннѣе, и даже дѣти ея, по всей вѣроятности, могли бы включить меня съ нѣкоторымъ радушіемъ въ свой благородный кругъ; но при настоящихъ свойствахъ нечего ожидать мнѣ ни милости ни пощады, и я должна служить общимъ предметомъ ненависти и презрѣнія.

Дневной свѣтъ началъ мало-по-малу удаляться изъ красной комнаты: пробило пять часовъ, и ненастный вечеръ уже уступалъ свое мѣсто страшнымъ сумеркамъ. Проливной дождь еще безъ-умолку барабанилъ въ оконныя стекла, и я слышала, какъ вѣтеръ завывалъ въ ближайшей рощѣ; за дворомъ. Мало-по-малу охолодѣла я какъ мраморъ, и мужество мое исчезло. Привычныя свойства моей души — смиреніе и самоуничиженіе, сопровождаемыя смертельною тоской, налегли всею своею тяжестью на сокрушенное сердце, гдѣ уже не было болѣе мѣста вспышкамъ безсильнаго гнѣва. Всѣ считали меня негодной тварью — и почему знать? — можетъ-быть всѣ, на этотъ разъ, совершенно правы. Развѣ я не имѣю желанія умертвить себя голодомъ и жаждой? Самоубійство, говорятъ, великій грѣхъ, и нужно быть слишкомъ-негоднымъ человѣкомъ, чтобъ питать его въ своей душѣ. Но достанетъ ли у меня духа выполнить это нечестивое намѣреніе? А если и достанетъ, какъ знать? будетъ ли мрачный сводъ подъ алтаремъ гретсгедской церкви моимъ послѣднимъ вѣчнымъ пріютомъ?..

Въ этомъ сводѣ, какъ мнѣ разсказывали, погребенъ покойный мистеръ Ридъ. Разъ вспомнивъ о немъ, я уже не могла оторвать своего разсудка отъ могильныхъ размышленій. Я не помнила мистера Рида, но знала очень-хорошо, что онъ родной мой дядя, братъ моей матери. По смерти моихъ родителей, онъ взялъ меня, безпріютную сироту, въ свой домъ, и незадолго передъ смертью, вытребовалъ обѣщаніе отъ мистриссъ Ридъ, что она будетъ меня воспитывать, среди своихъ дѣтей, какъ собственную дочь. Вѣроятно мистриссъ Ридъ увѣрена въ своей душѣ, что она сдержала слово, даиное супругу; но могла ли она полюбить чужое дитя, несвязанное съ нею лично никакими родственными узами? Очень можетъ быть, что ей ненавистна одна мысль — замѣнить собою мать для посторонней дѣвчонки, случайно вброшенной въ ея родную семью.

Странная мысль поразила меня. Я никогда не сомнѣвалась, что, если бы не умеръ мистеръ Ридъ, моя жизнь, счастливая и спокойная, могла бы сопровождаться всѣми отрадными явленіями, доступными для нѣжныхъ и любимыхъ дѣтей — и вотъ, когда теперь я смотрѣла на бѣлую постель, заглядывая по временамъ и въ зеркало, гдѣ она отражалась для меня страшнымъ балдахиномъ, мнѣ пришли въ голову фантастическіе разсказы о похожденіяхъ съ того свѣта, и я припомнила, какъ мертвецы, растревоженные въ своихъ могилахъ нарушеніемъ ихъ послѣднихъ желаній, выступаютъ на землю для наказанія клятвопреступниковъ и для защиты угнетенныхъ особъ. Мнѣ казалось очень-возможнымъ, что духъ мистера Рида, обезпокоенный несчастной судьбой его племянницы, того-и-гляди, оставитъ на нѣсколько часовъ свое мрачное жилище въ церковномъ сводѣ и явится передо много здѣсь, въ этой багряной комнатѣ и въ этотъ торжественный часъ. Я отерла слезы и подавила вздохи, насильственно вырывавшіеся изъ моей груди; бурное выраженіе скорби, думала я, въ-самомѣдѣлѣ способно вызвать изъ-за могилы мертвеца, готоваго оказать свое страшное участіе беззащитной жертвѣ. Эта идея, утѣшительная въ теоріи, была бы ужасною въ дѣйствительности; поэтому я старалась всѣми силами удалить ее отъ своего умственнаго взора и казаться твердою. Откинувъ волосы съ своего лица, я подняла голову, и попыталась бросить смѣлый взглядъ на окружающіе предметы. Въ эту минуту вдругъ, неизвѣстно какъ и откуда, замерцалъ на стѣнѣ блѣдный лучь свѣта. Не-уже-ли это, думала я, свѣтъ луны пробрался черезъ какое-нибудь отверстіе въ оконныхъ занавѣсахъ? Не можетъ быть: лунный свѣтъ былъ бы неподвиженъ, а этотъ шевелится. Я смотрѣла во всѣ глаза, и увидѣла ясно, что онъ пробрался на потолокъ и заколыхался надъ моею головою. Теперь мнѣ кажется весьма-вѣроятнымъ, что этотъ загадочный проблескъ выходилъ изъ фонаря, съ которымъ шелъ кто-нибудь мимо оконъ; но въ ту пору, проникнутая сверхъестественнымъ ужасомъ и разстроенная во всѣхъ своихъ чувствахъ, я видѣла въ этомъ явленіи фантастическаго вѣстника изъ другаго міра, за которымъ немедленно долженъ послѣдовать страшный визитъ мертвеца. Сердце мое билось, голова пылала, и я трепетала всѣми членами. Раздался звукъ въ моихъ ушахъ, какъ-будто отъ взмаха крыльевъ, и что-то зашевелилось подлѣ меня. Не помня сама-себя, и задыхаясь отъ напора противоположныхъ чувствъ, я опрометью бросилась къ дверямъ и съ отчаяннымъ усиліемъ ухватилась за замокъ. Въ это мгновеніе послышались на лѣстницѣ быстрые шаги; ключъ повернулся, дверь отворилась, и въ тюрьму мою вошли одна за другою нянька Бесси и миссъ Аббо.

— Что съ вами, миссъ Эйръ?. сказала Бесси: — не больны ли вы?

— Какой ужасный шумъ! воскликнула миссъ Аббо: — меня какъ-будто обдало кипяткомъ съ ногъ до головы.

— Освободите меня, ради Бога! отведите меня въ дѣтскую! кричала я изступленнымъ голосомъ.

— Зачѣмъ? Развѣ вы ушиблись? Или вамъ почудилось что-нибудь? спросила опять Бесси.

— О, я видѣла какой-то странный свѣтъ, и казалось мнѣ, что передо мной стоитъ мертвецъ!

Говоря это, я крѣпко держалась за плеча Бесси, и она не старалась отвертываться отъ меня.

— Нечего на нее смотрѣть, объявила съ презрѣніемъ миссъ Аббо: — она взвизгнула нарочно, чтобъ къ ней пришли: я ужь ее знаю. И что за демонскій визгъ! Какъ-будто ее рѣжутъ или душатъ!

— Что все это значитъ? спросилъ другой голосъ повелительнымъ и сердитымъ тономъ. Вслѣдъ за тѣмъ появилась въ корридорѣ мистриссъ Ридъ въ своемъ ночномъ чепцѣ, который въ безпорядкѣ лежалъ на ея головѣ. — Аббо и Бесси, кажется, я приказала вамъ простымъ и яснымъ языкомъ, что Дженни Эйръ должна сидѣть въ красной комнатѣ, пока я сама не пріиду за ней.

— Миссъ Дженни закричала слишкомъ-громко, сударыня, проговорила Бесси умилостивительнымъ тономъ. — Мы полагали, что съ ней сдѣлалось дурно.

— Пусть ее кричитъ сколько хочетъ, сурово отвѣчала мы-стриссъ Ридъ. — Отвяжись отъ Бесси, негодное дитя; выпусти ея руку. Этими продѣлками, будь увѣрена, тебѣ не сдѣлать ничего: я гнушаюсь всякой хитрости, особенно въ дѣтяхъ. Моя обязанность образумить тебя и навести на истинный путь. Теперь ты останешься здѣсь однимъ часомъ болѣе, и я могу тебя освободить не иначе, какъ подъ условіемъ раскаянія и совершеннѣйшей покорности.

— О, тётенька, сжальтесь надо мною! Мнѣ страшно, я дрожу, простите меня! Или накажите меня иначе какъ-нибудь: это наказаніе слишкомъ-тяжело, и я умру, если…

— Молчать, негодная дѣвчонка! Твоя погибель неизбѣжна, если это гнусное лицемѣріе слишкомъ-глубоко запало въ твою испорченную душу.

И дѣйствительно, въ ея глазахъ я была лицемѣркой, пронырливой актриссой, ни больше, ни меньше. Она искренно и отъ всей души считала меня вмѣстилищемъ низости, двуличности, притворства и всякихъ гадкихъ страстей.

Когда женщины вышли, повинуясь приказанію своей барыни, мистриссъ Ридъ, не стерпѣвъ болѣе жалобъ и громкихъ рыданій, неистово оттолкнула меня прочь, и заперла комнату безъ дальнѣйшихъ объясненій. Съ ея уходомъ, въ глазахъ моихъ начало темнѣть, темнѣть, голова моя закружилась, ноги подкосились и… я лишилась чувствъ.

III.

Когда я пришла въ себя, мнѣ показалось прежде всего, что меня давилъ ужасный кошмаръ, который, однакожь, не препятствовалъ видѣть страшное красное пламя, отгороженное толстыми желѣзными прутьями. Мнѣ послышались также голоса, хриплые, глухіе, какъ-будто заглушаемые ревомъ вѣтра, или журчаніемъ воды: волненіе, неизвѣстность и, всего болѣе, преобладающее чувство страха омрачили всѣ мои способности. Затѣмъ я почувствовала, что кто-то взялъ меня за руку, приподнялъ и посадилъ: всѣ эти движенія дѣлались осторожно, и сопровождались нѣжною заботливостью, о которой прежде не имѣла я никакого понятія. Я облокотилась головою на подушку или на плечо, и чувство страха мало-по-малу начало уступать мѣсто отрадному сознанію безопасности и покоя.

Минутъ черезъ пять, тяжелое и мрачное облако совсѣмъ разсѣялось надъ моимъ мозгомъ, и я поняла, что лежу на своей постели, и что красное пламя выходило изъ камина нашей дѣтской. Была ночь: на столѣ горѣла свѣча; Бесси стояла у постели съ рукомойникомъ въ рукѣ, и какой-то джентльменъ сидѣлъ на стулѣ подлѣ моего изголовья.

Я чувствовала невыразимую отраду, когда убѣдилась, что въ комнатѣ былъ незнакомецъ, человѣкъ, не принадлежащій къ Генегеду и не имѣвшій къ мистриссъ Ридъ родственныхъ отношеній. Отворотившись отъ Бесси, которая, впрочемъ, своимъ присутствіемъ далеко не смущала меня такъ, какъ другіе члены этого дола я принялась вглядываться въ лицо посторонняго джентльмена и скоро узнала, что это былъ мистеръ Лойдъ, аптекарь, лечившій обыкновенно прислугу мистриссъ Ридъ — къ ней самой и къ ея дѣтямъ приглашали всегда доктора.

— Ну, кто жь я такой? спросилъ аптекарь.

Я подала ему руку и назвала его по имени. Онъ улыбнулся и сказалъ:

— Ничего. Мало-по-малу мы поправимся, и будемъ здоровы.

Потомъ онъ самъ положилъ мою голову на подушку и, обращаясь къ Бесси, поручилъ ей наблюдать, какъ бы кто не вздумалъ безпокоить меня ночью. Сдѣлавъ затѣмъ дальнѣйшія распоряженія, онъ сказалъ, что извѣститъ меня завтра и ушелъ домой, къ моему великому огорченію. Когда онъ сидѣлъ на стулѣ подлѣ моей подушки, я чувствовала себя спокойной и счастливой; но какъ-скоро затворилась дверь послѣ его ухода, вся комната потемнѣла въ моихъ глазахъ, и сердце мое болѣзненно сжалось.

— Не можете ли вы заснуть, миссъ Дженни? спросила Бесси ласковымъ тономъ.

— Попытаюсь, няня. Я слишкомъ боялась дать отрицательный отвѣтъ, который, казалось, могъ подвергнуть меня новымъ истязаніямъ.

— Не хотите ли вы чего-нибудь испить или покушать?

— Нѣтъ, Бесси, покорно благодарю.

— Ну, такъ я пойду спать, потому-что теперь ужь больше двѣнадцати часовъ. Если вамъ что-нибудь понадобится, можете меня позвать.

Эта необыкновенная учтивость ободрила меня, и я рѣшилась предложить вопросъ:

— Бесси, что со мною дѣлается? Развѣ я больна?

— Вамъ сдѣлалось дурно въ красной комнатѣ, вѣроятно отъ слезъ и крика. Скоро, безъ-сомнѣнія, вы совсѣмъ поправитесь.

Бесси отправилась въ смежную комнату къ горничной, и я слышала, какъ она сказала:

— Сарра, пойдемъ спать въ дѣтскую. Я одна не соглашусь ни за что оставаться съ этой бѣдной дѣвушкой: она очень-слаба, и можетъ умереть послѣ такого ужаснаго припадка. Почему знать? можетъ и въ-самомъ-дѣлѣ къ ней приходилъ туда мертвецъ. О, барыня на этотъ разъ была слишкомъ-безчеловѣчна!

Сарра воротилась съ нею, и обѣ онѣ легли на одну постель. Съ полчаса еще онѣ шептались между собою, прежде чѣмъ успѣли заснуть. Я могла разслышать и удержать въ памяти только безсвязные отрывки ихъ разговора:

— Прошелъ мимо нея… весь въ бѣломъ… и потомъ исчезъ… за нимъ большая черная собака… три раза громко постучался въ дверь… свѣтъ на кладбищѣ прямо надъ его могилой… И прочая и прочая.

Наконецъ обѣ женщины уснули. Въ комнатѣ сдѣлалось темно, потому-что въ одно время потухли и свѣча и огонь въ каминѣ, Во всю эту ночь я чувствовала невыразимый ужасъ, какой только могутъ чувствовать дѣти.

Это приключеніе въ красной комнатѣ не сопровождалось жестокой или продолжительной тѣлесной болѣзнью; но оно разстроило мои нервы, и слѣды этого разстройства остались во мнѣ до настоящаго дня. Да, мистриссъ Ридъ, я одолжена вамъ многими страшными пытками умственныхъ страданій. Но мнѣ должно простить васъ, такъ-какъ вы не знали что дѣлали: раздирая мое сердце, вы воображали, что искореняете въ немъ злыя наклонности.

На другой день, около двѣнадцати часовъ, меня разбудили, одѣли, закутали шалью и посадили въ дѣтской подлѣ камина. Я была слаба, разстроена и чувствовала необыкновенную усталость; но главнѣйшій и самый изнурительный недугъ заключался для меня въ невыразимой душевной тоскѣ, исторгавшей насильственныя слезы изъ опухшихъ глазъ. При все.мъ томъ я была довольно-счастлива, не видя подлѣ себя никого изъ членовъ ненавистнаго семейства Ридъ: всѣ дѣти уѣхали въ коляскѣ вмѣстѣ матерью и должны были воротиться домой не скоро. Горничная сидѣла за работой въ другой комнатѣ; Бесси убирала игрушки, приводила въ порядокъ шкафы, и только изрѣдка, среди всѣхъ этихъ хлопотъ, обращалась ко мнѣ съ необыкновенною ласковостью. Такой порядокъ вещей могъ бы показаться для меня настоящимъ раемъ въ-сравненіи съ прежней жизнью; но, къ-несчастью, мои нервы были ужь слишкомъ-разслаблены, и никакое удовольствіе не могло сообщить имъ пріятой настроенности.

Бесси пошла въ кухню и черезъ нѣсколько минутъ принесла съ собою тортъ на фарфоровомъ, ярко расписанномъ, блюдѣ, гдѣ между прочимъ, среди розовыхъ цвѣтовъ, была нарисована райская птичка, пробуждавшая во мнѣ каждый разъ изступленное чувство удивленія. Часто я просила, чтобъ мнѣ позволили подержать эту драгоцѣнность въ рукахъ и полюбоваться вблизи чудною птичкою, но до-сихъ-поръ всегда считали меня недостойною такихъ милостей. Теперь, напротивъ, драгоцѣнное блюдо лежало на моихъ колѣняхъ, и меня радостно приглашали кушать сладкій паштетъ. Тщетная благосклонность! Я не могла ни кушать, ни любоваться перьями прекрасной птички, увядшей въ моихъ глазахъ вмѣстѣ съ цвѣтами, которые ее окружали.

— Не хотите ли барышня, чего-нибудь почитать? спросила Бесси. — Я могу принести вамъ книгу.

При словѣ «книга», мое вниманіе пробудилось, и я попросила принести изъ библіотеки «Путешествія Гулливера». Каждый разъ я читала и перечитывала эти путешествія съ новымъ наслажденіемъ и восторгомъ, открывая въ нихъ рядъ истинныхъ событій, болѣе интересныхъ и завлекательныхъ, чѣмъ всѣ волшебныя сказки, взятыя вмѣстѣ; но теперь любимая книга показалась мнѣ до невѣроятности скучною и пошлою; ея гиганты представлялись моимъ глазамъ какими-то долговязыми лѣшими; ея пигмеи — злыми чертями, а самъ Гулливеръ превратился для меня въ праздношатающагося бродягу по фантастическимъ областямъ. Я закрыла книгу и положила на столъ подлѣ нетронутаго паштета.

Бесси между-тѣмъ убрала комнату, вымыла руки и, открывъ въ коммодѣ ящикъ, наполненный разными блестящими обрѣзками, принялась работать новую шляпку для жорджиновой куклы. Занятія этого рода всегда сопровождались у нея простонародными пѣснями, и на этотъ разъ она пѣла:

Въ тѣ дни, когда мы всѣ

Шатались безъ пріюта —

Старина! старина!

Печальная мелодія этой пѣсни произвела на меня невыразимо-тяжелое впечатлѣніе, и я заплакала на-взрыдъ.

— Не плачьте, барышня, сказала Бесси, окончивъ пѣсню. — Не надрывайте вашего сердца.

Легко сказать «не плачьте!» Это все-равно, что сказать огню: не пылай! Бѣдная женщина не могла понять, какими пытками терзалось мое сердце. Вскорѣ пришелъ мистеръ Лойдъ.

— Какъ, вы уже встали! сказалъ онъ цри входѣ въ дѣтскую. — Ну, что, нянька, какъ ея здоровье?

Бесси отвѣчала: — Слава Богу!

— Въ такомъ случаѣ ей надобно казаться веселѣе. Пожалуйте сюда, миссъ Дженни: вѣдь васъ, если не ошибаюсь, зовутъ Дженни?

— Дженни Эйръ, милостивый государь.

— Очень-хорошо; вы о чемъ-то плакали, миссъ Дженни Эйръ — не можете ли сказать, о чемъ? Что у васъ болитъ?

— Ничего, мистеръ Лойдъ.

— Она, видите-ли, расплакалась, что ей нельзя было ѣхать съ мистриссъ Ридъ, перебила Бесси.

— Ужь конечно не о томъ, возразилъ аптекарь серьёзнымъ тономъ. — Умненькая дѣвочка не станетъ огорчаться такими бездѣлицами.

— Вы правы, докторъ, отвѣчала я скороговоркой. — Я въ жизнь свою не плакала о такихъ пустякахъ, и притомъ я терпѣть не могу ни колясокъ, ни каретъ. Я плачу, докторъ, оттого что я несчастна.

— О, какъ вамъ нестыдно, миссъ Дженни! воскликнула Бесси.

Добрый аптекарь былъ видимо озадаченъ этимъ объясненіемъ, и его умные глаза были неподвижно обращены на мое лицо.

— Отчего вы были вчера больны? спросилъ онъ.

— Она упала, сказала Бесси.

— Упала! Это опять что-то слишкомъ-мудрено! Неужто она до-сихъ-поръ не умѣетъ ходить? Ей должно быть восемь или девять лѣтъ.

— Меня столкнули, докторъ, и я упала вовсе не оттого, что не умѣю ходить. Впрочемъ моя болѣзнь произошла не отъ ушиба,

Мистеръ Лойдъ многозначительно покачалъ головой и вынулх табакерку изъ кармана. Въ это время раздался звонокъ, призывавшій къ обѣду домашнюю прислугу. Аптекарь зналъ это.

— Ступайте, нянька; васъ зовутъ, сказалъ онъ. — Я покамѣстъ одинъ останусь съ миссъ Дженни.

Бесси принуждена была идти.

— Отчего же вы больны, миссъ Эйръ, еслибъ ушибъ не сдѣлалъ вамъ вреда?

— Меня заперли одну въ той комнатѣ, куда, послѣ сумерекъ, приходитъ духъ.

Мистеръ Лойдъ улыбнулся и нахмурилъ брови въ одно и то же время.

— Духъ! Видно по всему, что вы еще ребенокъ. Неужели вы боитесь духовъ?

— Да вѣдь это духъ мистера Рида, умершаго къ этой самой комнатѣ. Никто въ цѣломъ домѣ не смѣетъ туда ходить въ ночное время; даже нянька Бесси не пойдетъ, хотя бы ее осыпали золотомъ съ ногъ до головы. А меня заперли тамъ одну, безъ свѣчи. Не жестоко ли это, мистеръ Лойдъ? Мнѣ кажется, что я никогда этого не забуду.

— Вздоръ! Неужели только отъ этого вы считаете себя несчастной? Неужели вы боитесь даже теперь, среди бѣлаго дня?

— О, нѣтъ, докторъ, другія причины дѣлаютъ меня несчастной,

— Какія же?

Я желала отъ всего сердца отвѣчать на этотъ вопросъ удовлетворительно, полно и ясно, но не знала, какъ сладить съ такимъ отвѣтомъ. Дѣти могутъ только чувствовать; анализировать же свои чувства имъ трудно, и еще труднѣе результаты этого анализа передавать словами. Опасаясь однакожъ потерять первый и, можетъ-быть, послѣдній случай облегчить свою тоску чистосердечной откровенностью, я, послѣ безпокойной паузы, сказала:

— Нѣтъ у меня, докторъ, ни отца, ни матери, ни братьевъ, ни сестеръ.

— За-то есть, у васъ добрая тётка, братъ и кузины.

— Этотъ братъ вчера билъ меня безъ всякой пощады, а эта добрая тётка заперла меня въ красной комнатѣ.

Мистеръ Лойдъ во второй разъ открылъ свою табакерку.

— Развѣ вамъ не нравится Гетсгед-голль? Это вѣдь прекрасный домъ, миссъ Эйръ, и вамъ должно быть очень-пріятно, что вы здѣсь живете.

— Это не мой домъ, докторъ. Горничная говоритъ, что я должна здѣсь считать себя ниже всякой служанки.

— Фуй! Неужели у васъ достанетъ глупости оставить такое безподобное мѣсто?

— Я готова бѣжать отсюда когда угодно и куда угодно; но только мнѣ некуда бѣжать. Я по-неволѣ должна оставаться въ Гетсгед-голлѣ, пока не выросту большая.

— Можетъ и не останетесь… какъ знать? Есть ли у васъ родственники кромѣ мистриссъ Ридъ.

— Не думаю. Разъ, впрочемъ, я спрашивала объ этомъ тётушку Ридъ: она сказала, что кажется есть какіе-то бѣдняки съ фамиліей Эйръ, только она ничего о нихъ не знаетъ.

— Согласитесь ли вы идти къ этимъ бѣднякамъ, если бы они отыскались?

Я пріостановилась. Бѣдность страшна и для взрослыхъ, тѣмъ болѣе для дѣтей, которыя съ понятіемъ о бѣдности соединяютъ оборванныя лохмотья, скаредную пищу, унизительныя и грубыя манеры. Бѣдность и униженіе значили въ моихъ глазахъ одно и то же.

— Нѣтъ, сказала я наконецъ: — я не хочу жить съ бѣдными людьми.

— Если бы даже они были добры для васъ?

Я покачала головой, не понимая, какимъ-образомъ бѣднякъ можетъ быть добрымъ. Притомъ ужаснула меня мысль, что я принуждена буду учиться говорить, какъ они и, оставаясь невоспитанною, усвоивать всѣ ихъ нравы и обычаи. Я живо припомнила бѣдныхъ гетсгедскихъ женщинъ, которыя, въ оборванныхъ лохмотьяхъ, несмотря ни на какую погоду, сами ходятъ за водой, стираютъ бѣлье и, работая съ утра до ночи, питаются черствымъ хлѣбомъ. Нѣтъ, на такія жертвы я не могла согласиться.

— Но неужто ваши родственники такъ бѣдны? Развѣ они ремесленники или крестьяне?

— Не могу сказать. Тётушка Ридъ говоритъ, что они нищіе. Я ни за что не соглашусь ходить съ ними по-міру.

— Не хотите ли вы поступить въ школу?

Я призадумалась. Мои понятія о школѣ; были слишкомъ-сбивчивы и неопредѣленны. По разсказамъ Бесси, школа была такимъ мѣстомъ, гдѣ молодыхъ дѣвушекъ стягиваютъ въ желѣзные корсеты, обуваютъ въ гадкіе башмаки, пріучаютъ къ умѣренности и послушанію. Джонъ Ридъ ненавидѣлъ школу и бранилъ своего учителя; но вкусъ и наклонности Джона Рида не могли служить авторитетомъ для моихъ мнѣній. Если же вообще школьные разсказы Бесси наводили ужасъ на молодое воображеніе, за-то нѣкоторыя подробности о познаніяхъ и талантахъ дѣвушекъ, получившихъ пансіонское образованіе, были привлекательны для меня во многихъ отношеніяхъ. Бесси съ восторгомъ разсказывала, какъ-хорошо онѣ рисуютъ, поютъ, играютъ, вяжутъ кошельки, переводятъ французскія книги, и прочая, и прочая. Все это имѣло въ моихъ глазахъ слишкомъ-привлекательныя стороны, Къ-тому же школа однажды навсегда могла разлучить меня съ ненавистнымъ Гегсгедомъ, и тогда для меня могъ начаться новый образъ жизни.

— Да, милостивый государь, мнѣ очень хотѣлось бы въ школу, сказала я послѣ продолжительнаго размышленія.

— Ладно, ладно; кто знаетъ, что можетъ случиться, сказалъ мистеръ Лойдъ, положивъ табакерку въ карманъ, и взявшись за шляпу, въ намѣреніи идти домой. «Нужны для ребенка другой воздухъ и другіе люди, прибавилъ онъ, обращаясь къ самому-себѣ, — Нервы не въ хорошемъ состояніи.»

Между-тѣмъ воротилась Бесси, и въ то же время послышался на дворѣ стукъ пріѣхавшаго экипажа.

— Пріѣхала, кажется, ваша барыня, няня, сказалъ мистеръ Лойдъ. — Мнѣ надобно съ нею переговорить.

Бесси пригласила его въ столовую, гдѣ онъ могъ увидѣться съ мистриссъ Ридъ. О чемъ они говорили, я не знаю; но судя по послѣдствіямъ, могу заключить, что аптекарь рекомендовалъ ей отправить меня въ школу, и что она, безъ малѣйшаго затрудненія, согласилась на этотъ совѣтъ.

Черезъ нѣсколько дней миссъ Аббо, разговаривая съ нянькой, въ ту пору какъ я легла въ постель, сказала, между прочимъ:

— Тутъ нечего и толковать: барыня очень-рада отвязаться отъ этой скучной дѣвчонки. Сказать правду, и я ее терпѣть не могу: вѣчно она какъ-будто за кѣмъ присматриваетъ и строитъ ковы изподтишка.

Подслушивая эти секретные разговоры горничной и няньки, и узнала также нѣкоторыя подробности о своихъ родителяхъ. Мой отецъ былъ бѣдный пасторъ, и матушка вышла за него противъ воли моего дѣда, который за это лишилъ ее наслѣдства. Черезъ годъ супружеской жизни отецъ мой умеръ отъ гнилой горячки, распространившейся въ его приходѣ; мать моя заразиласъ также этой болѣзнью и прожила только однимъ мѣсяцемъ больше своего супруга.

— Бѣдная миссъ Дженни, какъ мнѣ ее жаль! сказала Бесси, обращаясь къ своей подругѣ.

— Ну да, всякій пожалѣлъ бы круглую сироту, еслибъ она сколько-нибудь похожа была на миловидную, хорошенькую дѣвочку, отвѣчала миссъ Аббо довольно-рѣшительнымъ тономъ: — но въ томъ бѣда, что немногіе, я полагаю, будутъ тужить о такой жабѣ.

— Пожалуй, что и такъ, согласилась Бесси: — будь на-примѣръ въ такомъ положеніи Жорджина, всѣ приняли бы въ ней самое искреннее, задушевное участіе.

— Конечно, конечно! Я обожаю миссъ Жорджину! воскликнула Аббо: — прелестное дитя! что за глазки, что за локоны! Такого личика не найдешь и на картинкѣ! — Бесси, какъ бы намъ сочинить на ужинъ валлійскаго кролика?

— И сочинимъ, да еще съ жаренымъ лукомъ. Пойдемъ въ кухню.

И онѣ ушли.

ГЛАВА IV.

Прошли дни, прошли и цѣлыя недѣли послѣ моего откровеннаго объясненія съ мистеромъ Лойдомъ; но не было со мною никакой перемѣны. Мало-по-малу я поправилась, поздоровѣла, стала по-временамъ выходить со двора для уединенныхъ прогулокъ, но никто уже больше не подавалъ мнѣ надежды на вѣроятную разлуку съ ненавистнымъ домомъ. Мистриссъ Ридъ удвоила свой строгій надзоръ, но никогда почти не говорила со мной. Послѣ моего выздоровленія она замыслила совершенно отдѣлить меня отъ своей семьи: я должна была спать въ особомъ чуланѣ, ѣсть за особымъ столомъ и проводить все время въ дѣтской, между-тѣмъ, какъ мои кузины были постоянно въ гостиной. Не было однакожь и помина объ отправленіи меня въ школу; но я чувствовала инстинктивно, что уже не долго мнѣ оставаться подъ этой кровлей; взоры мистриссъ Ридъ, болѣе чѣмъ когда-либо, выражали непреодолимое отвращеніе ко мнѣ.

Элиза и Жорджина, соображаясь вѣроятно съ данными наставленіями, говорили со мной очень-рѣдко и очень-мало. Мистеръ Джонъ, при встрѣчѣ со мною, каждый разъ высовывалъ языкъ и однажды, по старой привычкѣ, вздумалъ меня поколотить; но когда я, бросясь на него, обнаружила рѣшительное намѣреніе противиться до истощенія послѣднихъ силъ, онъ побѣжалъ отъ меня прочь и кричалъ во все горло, что я разбила ему носъ. На этотъ разъ былъ онъ правъ: одушевленная чувствомъ глубокаго гнѣва, я направила въ самую середину его пухлаго лица довольно ловкій ударъ и даже повторила бы эту операцію въ другой разъ, если бы онъ не поспѣшилъ къ своей маманъ. Черезъ минуту я слышала, что онъ принялся разсказывать, какъ «эта гадкая дѣвчонка» наскочила на него словно бѣшеная кошка; но мистриссъ Ридъ довольно-круто остановила этотъ разсказъ:

— Перестань, Джонъ: я тебѣ приказывала не связываться съ этой дѣвчонкой. Не обращай на нее никакого вниманія. Ни тебѣ, ни твоимъ сестрамъ не слѣдуетъ быть съ нею.

Въ это время, перевѣсившись съ лѣстничкой перилы, я закричала:

— И не нужно: я могу какъ-нельзя-лучше обойдтись безъ общества вашихъ дѣтей.

При этомъ странномъ и дерзкомъ отзывѣ, мистриссъ Ридъ, забывая свою тучность и дородность, опрометью бросилась на лѣ^стницу и, схвативъ меня за рукавъ, притащила въ дѣтскую къ моей постелѣ, гдѣ, по ея приказанію, слѣдовало мнѣ остаться весь этотъ день, не произнося ни одного слова.

— Охъ, что сказалъ бы на это дядюшка Ридъ, если бы онъ былъ живъ? спросила я почти невольно. Говорю «невольно», потому-что языкъ мой произносилъ эти слова безъ всякаго участіи моей воли.

— Что-о-о? вскричала мистриссъ Ридъ, задыхаясь отъ внутренняго волненія. Ея холодный и обыкновенно спокойный сѣрый глазъ помутился и запрыгалъ, и она неистово схватила меня у руку, какъ-бы злѣйшаго своего врага.

— Дядюшка Ридъ на небесахъ, и можетъ оттуда видѣть все, что вы дѣлаете со мной. Родители мои знаютъ также, какъ вы тираните меня и желаете моей смерти.

Вмѣсто отвѣта, тетушка Ридъ отвѣсила мнѣ нѣсколько полновѣсныхъ оплеухъ по ушамъ и по щекамъ, и, не говоря ни слова, вышла изъ комнаты. Бесси, оставшись при мнѣ, съ полчаса читала нравоученіе, доказывая какъ дважды два четыре, что я самое негодное и пропащее дитя. Я начинала почти вѣрить ея словамъ, чувствуя на самомъ дѣлѣ, что въ моей груди возникаютъ только злыя ощущенія.

Ноябрь, декабрь и половина января прошли очень-скоро. Святки и новый годъ праздновали въ Гетсгедѣ съ обыкновенный церемоніями, веселыми и шумными. Каждый вечеръ были гости, и каждый членъ семейства получалъ подарки. Меня, само-собой разумѣется, исключили изъ всѣхъ этихъ удовольствій, и единственное мое наслажденіе было смотрѣть, какъ наряжаются Элиза и Жорджина, и какъ онѣ, въ своихъ шелковыхъ платьяхъ, подпоясанныя красными шарфами, спускаются внизъ, въ гостиную, гдѣ встрѣчаютъ ихъ съ общимъ увлеченіемъ и восторгомъ. Одна, въ своей комнатѣ, или на верхнихъ ступеняхъ лѣстницы, я слышала потомъ звуки фортепьяно или арфы, ускоренные шаги лакеевъ и буфетчика, стукъ чашекъ и стакановъ, и прислушивалась по временамъ къ отрывочному говору хозяевъ и гостей, когда двери гостиной отворялись. Наскучивъ этимъ занятіемъ, я удалилась въ дѣтскую, затворяла дверь, грустила, мечтала, но была вообще довольно-спокойна. Сказать правду, я не имѣла ни малѣйшаго желанія присоединиться къ шумному обществу, гдѣ, по обыкновенію, меня совсѣмъ не замѣчали; и еслибъ нянька на тотъ разъ была разговорчива и добра, я бы гораздо охотнѣе согласилась оставаться съ нею, чѣмъ проводить вечера подъ страшнымъ надзоромъ мистриссъ Ридъ въ комнатѣ, наполненной дамами и джентльменами. Но Бесси, окончивъ церемоніи одѣванья молодыхъ дѣвицъ, отправлялась обыкновенно на веселую компанію въ кухню или комнату ключницы, унося съ собою свѣчу: тогда я сидѣла одна весь вечеръ подлѣ камина съ куклой на колѣняхъ до-тѣхъ-поръ, пока огонь мало-по-малу не потухалъ и по всей комнатѣ; не распространялась темнота. Въ это время я раздѣвалась на скорую руку, и отправлялась искать убѣжища въ своей постелѣ куда всякой разъ уносила съ собой и куклу. Женщина вообще не можетъ существовать безъ любви, и для ея сердца необходимъ какой-нибудь предметъ, во всякое время ея жизни. За недостаткомъ достойнѣйшаго предмета, я полюбила куклу, деревянную, гадкую куклу, и полюбила всѣмъ своимъ сердцемъ, какъ-будто она была живымъ существомъ, исполненнымъ нѣжныхъ ощущеній. Я не могла сомкнуть глазъ, не увѣрившись напередъ, что моей куклѣ привольно и тепло. Надѣвъ на нее ночной чепецъ и закутавъ ее теплымъ одѣяломъ, я была совершенно счастлива, воображая, что кукла моя наслаждается, подъ моимъ покровительствомъ, всѣми благами жизни.

Вечеръ оканчивался, гости разъѣзжались, стукъ экипажей прекращался, и на лѣстницѣ слышались мнѣ торопливые шаги няньки Бесси. Впрочемъ иной разъ, въ-продолженіе вечера, она или забѣгала въ мою комнату за наперсткомъ или ножницами, или приносила остатокъ своего ужина — кусокъ пирога или ватрушки. Когда я угощалась этимъ лакомствомъ, Бесси сидѣла на моей постелѣ, поправляла простыню и одѣяло, и случалось даже, цаловала меня на прощаньи, приговаривая: — «Доброй ночи, миссъ Дженни». Въ такихъ случаяхъ Бесси казалась для меня добрѣйшимъ созданіемъ въ мірѣ, и я желала отъ души, чтобы характеръ ея не измѣнялся — чтобъ она не толкала меня, не бранила, или, какъ это часто за ней водилось, не наваливала на меня безразсудной работы. Бесси Ли, сколько могу судить теперь, была вообще дѣвушка съ добрымъ сердцемъ, умная въ своемъ родѣ; между прочимъ былъ у нея замѣчательный талантъ разсказывать сказки, которыя всегда производили на меня глубокое впечатлѣніе. Она была также миловидна, если не обманываетъ меня память, и черты ея румянаго лица отличались замѣчательною правильностью. Въ ея характерѣ, непостоянномъ и неровномъ, проскользали иногда весьма-непріятныя свойства: капризная и вспыльчивая, она повидимому совсѣмъ была равнодушна къ добру и злу; но и при этихъ недостаткахъ, я ставила ее выше всѣхъ въ Гетсгед-голлѣ.

Было пятнадцатое января, около девяти часовъ утра. Бесси отправилась завтракать; кузины еще не приходили къ своей мамань. Элиза надѣвала шляпку и теплую садовую юпку, чтобъ идти кормить своихъ куръ и гусей — занятіе, которое она очень любила. Но еще больше любила она продавать яицы ключницѣ, и копить деньги, вырученныя этимъ способомъ. Вообще миссъ Элиза имѣла рѣшительную склонность къ торговлѣ, обнаруживавшуюся не только въ продажѣ цыплятъ и яицъ, но и въ торговыхъ сдѣлкахъ съ садовникомъ, который, по приказанію мистриссъ Ридъ, долженъ былъ покупать у нея цвѣты, сѣмена и разнообразныя произведенія ея огорода. Миссъ Элиза, нѣтъ сомнѣнія, согласилась бы продать свою длинную прекрасную косу, если бы предложили ей выгодную цѣну. Вырученныя деньги она прятала сперва въ темномъ углу, заваленномъ лоскутьями и старой бумагой; но когда горничная случайно открыла эту кладовую, миссъ Элиза, изъ опасенія потерять сокровище, согласилась вручить свой капиталъ матери за пятьдесятъ или шестьдесятъ процентовъ. Каждую четверть года она вела строгій счетъ этимъ процентамъ, записывая все до копейки въ своей книгѣ.

Жорджина сидѣла на высокомъ стулѣ, убирая передъ зерналомъ волосы и вплетая въ свои локоны искусственныя перья и цвѣты. Я приводила въ порядокъ свою постель, такъ-какъ Бесси приказала мнѣ убрать ее до своего возвращенія. Съ нѣкотораго времени я исправляла въ дѣтской должность горничной, и меня заставляли мести комнату, чистить мебель и прочая. Уложивъ, какъ слѣдуетъ, свой ночной гардеробъ, и накрывъ постель стеганымъ одѣяломъ, я подошла къ окну, привести въ порядокъ рисовальныя тетради и кукольную мебель, разбросанную со вчерашняго вечера, какъ-вдругъ строгое приказаніе Жорджины остановило эти хлопоты при самомъ ихъ началѣ, и я уже не смѣя больше прикасаться къ миніатюрнымъ стульямъ, зеркаламъ, прекраснымъ блюдечкамъ и чашкамъ, которыя всѣ составляли собственность миссъ Жорджины. Не имѣя больше никакихъ занятій, я принялась дуть на замерзшіе узоры оконнаго стекла, и черезъ нѣсколько минутъ, отъ моего дыханія, образовалось на стеклѣ чистое пространство, черезъ которое можно было ясно видѣть предметы на улицѣ, гдѣ все закрывалось толстыми слоями снѣга.

Наблюдая такимъ-образомъ наружные предметы, я скоро увидѣла коляску, въѣхавшую въ отворенныя ворота, и остановившуюся на дворѣ передъ главнымъ крыльцомъ — явленіе обыкновенное и совсѣмъ-неинтересное для меня: гости очень-часто пріѣзжали въ Гетсгедъ, но никому изъ нихъ не было до меня дѣла. Не обративъ никакого вниманія на вновь пріѣхавшаго гостя, заглядѣлась на маленькаго ряполова, который прыгалъ и чирикалъ на вѣтвяхъ вишеннаго дерева, торчавшаго у стѣны, подлѣ форточки. Остатки завтрака — молоко и хлѣбъ еще были на столѣ; я отломила кусокъ булки, взобралась на окно, и уже принялась отворять фортку, какъ-вдругъ въ комнату вбѣжала Бесси.

— Что вы дѣлаете, миссъ Дженни? Снимите свой передникъ. Да вы еще, кажется, не умывались сегодня?

Не обращая вниманія на эти вопросы, я сдѣлала ловкій прыжокъ, отворила фортку, просунула руку, бросила кусочки булки по вѣтвямъ дерева, и потомъ, закрывъ окно, отвѣчала:

— Нѣтъ еще, Бесси, я не умывалась. Я успѣла только-что вычистить мебель.

— Что жъ вы дѣлаете теперь, моя милая? Ахъ ты, Боже ты мой! Она вся раскраснѣлась словно піонъ, какъ-будто работала цѣлый день. Зачѣмъ вы отворяли окно?

Не дожидаясь больше никакихъ объясненій, Бесси, встревоженная и взволнованная, сорвала съ меня передникъ, натерла мыломъ мои руки и лицо, облила ихъ водою, вытерла чистымъ полотенцомъ, расчесала волосы, и подтянувъ снурки моего корсета, выпихнула меня изъ дѣтской и велѣла бѣжать по лѣстницѣ, объявивъ, что меня дожидаются въ столовой.

Кому, зачѣмъ и по какому поводу я понадобилась, разспрашивать было некогда и некого, потому-что Бесси, выпихнувъ меня изъ дѣтской, затворила дверь и я осталась одна на верхней лѣстничной ступени. Постоявъ нѣсколько минутъ въ безполезномъ раздумьи, я начала спускаться медленно и осторожно. Прошло почти три мѣсяца, какъ меня ни одного раза не призывали къ мистриссъ Ридъ: я была безотлучно въ дѣтской и всѣ другія комнаты сдѣлались для меня какими-то страшными областями, доступными только для однихъ посвященныхъ въ таинства моей тётки.

Я остановилась въ пустой залѣ, проникнутая судорожнымъ трепетомъ и не смѣя перешагнуть черезъ порогъ столовой, которая была передо мной. Незаслуженное наказаніе сдѣлало изъ меня самую жалкую трусиху въ полномъ смыслѣ слова. Я боялась воротиться въ дѣтскую, но еще больше боялась сдѣлать шагъ впередъ. Въ такомъ нерѣшительномъ положеніи простояла я около четверти часа. Наконецъ громкій звонъ колокольчика изъ столовой напомнилъ мнѣ, что надобно идти.

«Кто жь, въ-самомъ-дѣлѣ, спрашиваетъ меня? думала я, ухватившись обѣими руками за дверной замокъ, который нѣсколько секундъ противился моимъ усиліямъ. Кого суждено мнѣ увидѣть въ столовой, кромѣ мистриссъ Ридъ? женщину или мужчину?» Наконецъ дверь отворилась, я вошла, сдѣлала книксенъ и передъ моими глазами былъ… чорный столбъ!.. Такимъ, по-крайней-мѣрѣ, съ перваго взгляда, представился вытянутый, прямой и окутанный въ соболь предметъ, стоявшій на коврѣ съ лицомъ, чрезвычайно похожимъ на рѣзную маску.

Мистриссъ Ридъ занимала свое обыкновенное мѣсто подлѣ камина. По сдѣланному знаку я подошла къ ней, и она, рекомендуя меня каменному гостю, сказала:

— Вотъ дѣвочка, о которой я къ вамъ писала.

Каменный гость медленно повернулся на своемъ пьедесталѣ, измѣрилъ меня съ головы до ногъ своими инквизиторскими сѣрыми глазами, наморщилъ лобъ, насупилъ брови и черезъ минуту произнесъ торжественнымъ басистымъ голосомъ:

— Ростомъ она невелика: сколько ей лѣтъ?

— Десять.

— Такъ много! воскликнулъ незнакомецъ, сомнительно покачавъ головою и снова принявшись за свой инквизиторскій смотръ. Потомъ онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

— Какъ васъ зовутъ, дѣвочка?

— Джейни Эйръ, сэръ.

При этомъ отвѣтѣ я въ свою очередь осмѣлилась взглянуть на незнакомца и увидѣла, что это былъ очень-высокій джентльменъ съ широкими, весьма-непріятными чертами лица, внушавшими невольное отвращеніе.

— Ну, Дженни Эйръ, я надѣюсь, вы доброе дитя: такъ или нѣтъ?

На это, разумѣется, мнѣ нельзя было дать утвердительнаго отвѣта, такъ-какъ весь домъ моей тётки держался совсѣмъ противнаго мнѣнія. Мистриссъ Ридъ двусмысленно покачала головой и отвѣчала за меня.

— Чѣмъ меньше говорить объ этомъ, тѣмъ лучше, я полагаю, мистеръ Броккельгерстъ.

— Очень-жаль, а мнѣ бы, именно, хотѣлось потолковать съ ней объ этомъ предметѣ, возразилъ мистеръ Броккельгерстъ, усаживаясь въ кресла насупротивъ мистриссъ Ридъ. — Подойдите ко мнѣ, миссъ Дженни Эйръ.

Я переступила черезъ коверъ и остановилась теперь прямо передъ его глазами. Какое широкое лицо и какой длинный, предлинный носъ былъ у него! Но когда открылъ онъ свой широкій ротъ и выставилъ страшные зубы, я задрожала всѣмъ тѣломъ отъ невольнаго испуга.

— Дурное дитя, самое непріятное явленіе въ мірѣ, началъ мистеръ Броккельгерстъ: — и особенно непріятно смотрѣть на дурную, испорченную дѣвочку. Знаете ли вы, какая судьба ожидаетъ нечестивыхъ послѣ смерти?

— Они идутъ въ адъ, мнѣ говорили.

— А что такое адъ?

— Глубокая огненная яма.

— Очень-хорошо. А хотите ли вы попасть въ эту яму и горѣть въ ней во вѣки вѣковъ?

— Нѣтъ, милостивый государь.

— Что жь вамъ надобно дѣлать, чтобъ избавиться вѣчныхъ мукъ?

— Не знаю, сэръ… всего лучше, я полагаю, быть здоровою; не умирать.

— Но здоровье зависитъ не отъ насъ, Дженни Эйръ, и смерти не можетъ избѣжать ни одинъ человѣкъ въ мірѣ. Дѣти, даже моложе васъ годами, умираютъ сплошь-да-рядомъ, и это мы видимъ ежедневно. Вотъ не далѣе какъ третьяго дня похоронили одну пяти-лѣтнюю дѣвочку, кроткую, добродѣтельную дѣвочку и душа ея теперь на небесахъ. Должно опасаться, что о васъ этого нельзя будетъ сказать, если смерть, сверхъ-чаянія, застигнетъ васъ на распутіи юной жизни.

Не смѣя противорѣчить, я опустила глаза въ землю и вздохнула, причемъ весьма-непріятно изумили меня двѣ огромныя ноги протянутыя на коверъ.

— Надѣюсь, этотъ вздохъ происходитъ отъ искренняго серди и вы, конечно, раскаеваетесь въ эту минуту во всѣхъ огорченіяхъ, причиненныхъ вашей «почтенной благодѣтельницѣ».

— Благодѣтельницѣ! повторила я про себя. — Всѣ они называютъ мистриссъ Ридъ моею благодѣтельницею; выходитъ, поэтому, что благодѣтельница — самое непріятное существо между людьми.

— Молитесь ли вы Богу по утрамъ и вечерамъ? продолжалъ мой допросчикъ.

— Да, сэръ.

— Читаете ли вы библію?

— Читаю по-временамъ.

— Съ удовольствіемъ? Любите ли вы это чтеніе?

— Люблю, сэръ, особенно книгу Іова, Даніила, Исходъ и книгу пророка Іоны.

— Это хорошо. Я вижу, что почтенная «благодѣтельница» употребила всѣ зависѣвшія отъ нея средства воспитать васъ въ страхѣ Божіемъ. Любите ли вы читать проповѣди?

— Нѣтъ, сэръ.

— Почему же?

— Я ихъ не понимаю.

— Вотъ это очень-дурно, и въ этомъ скрывается очевидное доказательство злыхъ и порочныхъ наклонностей, заразившихъ ваше сердце. Молитесь Господу день и ночь, чтобъ Онъ очистилъ вашу душу. Благодатная сила съ корнемъ вырветъ изъ груди сердце каменное и взамѣнъ одаритъ васъ новымъ сердцемъ, обложеннымъ плотію и кровію.

Мнѣ хотѣлось предложить вопросъ, какимъ-образомъ должно произойдти во мнѣ такое чудное превращеніе; но мистриссъ Ридъ, вмѣшиваясь въ разговоръ, приказала мнѣ сѣсть подлѣ себя.

— Въ своемъ письмѣ, мистеръ Броккельгерстъ, кажется я имѣла случай вамъ замѣтить, что эта дѣвочка далеко не отличается такими свойствами, какія мнѣ хотѣлось бы въ ней видѣть, сказала мистриссъ Ридъ. — Какъ-скоро поступитъ она подъ ваше покровительство въ Ловудскую школу, я очень желала бы, чтобъ надзирательницы обратили на нее особенное вниманіе. Безъ строгаго присмотра изъ нея не выйдетъ ничего. Предваряю васъ, между прочимъ, что въ ней обнаруживаются рѣшительныя наклонности къ обману и двуличности: это главнѣйшіе пороки, которые могутъ быть искоренены не иначе, какъ строгими наказаніями. Я говорю объ этомъ, Дженни, въ твоемъ присутствіи для-того, чтобъ ты не смѣла дурачить мистера Броккельгерста.

Итакъ ненапрасно я боялась и ненавидѣла мистриссъ Ридъ! Она пользовалась всякимъ случаемъ, чтобъ подвергнуть меня позорному уничиженію, и никогда я не была счастливою въ ея присутствіи. Съ-тѣхъ-поръ какъ помню себя, я старалась заслужить ея люоовь и терпѣніемъ, и угодливостію, и безпрекословнымъ повиновеніемъ, но всѣ мои усилія награждались горькими упреками и незаслуженными выговорами. И вотъ теперь, позорное обвиненіе взведено на меня въ присутствіи посторонняго человѣка, который очевидно долженъ имѣть роковое вліяніе на всю мою жизнь! Я понимала инстинктивно, что мистриссъ Ридъ озаботилась, какъ бы испортить мою каррьеру однажды навсегда, посѣявъ отвращеніе ко мнѣ и ненависть на будущей дорогѣ моей жизни. Я видѣла, что мистеръ Броккельгерстъ уже считалъ меня хитрымъ, лукавымъ, двуличнымъ ребенкомъ, способнымъ привести съ собою въ новое общество сѣмена нравственной порчи: что же могла я съ своей стороны противопоставить такому оскорбленію?

— Ничего, ничего, ничего! думала я, стараясь подавить и груди тяжелые вздохи, и отирая слезы, невольно выступавшія на моихъ глазахъ.

— Двуличность и обманъ великія прегрѣшенія во всѣхъ людяхъ и особенно въ дѣтяхъ, сказалъ мистеръ Броккельгерстъ, всѣ лжецы на томъ свѣтѣ будутъ горѣть въ огненномъ озерѣ, растворенномъ сѣрою и жупеломъ. Я постараюсь, однакожь, мистриссъ Ридъ, благовременію спасти эту дѣвочку, поручивъ ее благочестивому вниманію миссъ Темпель.

— Я желаю, мистеръ Броккельгерстъ, продолжала моя «благодѣтельница»: — чтобъ воспитаніе соотвѣтствовало ея будущему положенію въ свѣтѣ. Смиреніе должно быть ея первою добродѣтелью. Что касается до каникулъ, она должна, съ вашего позволенія, проводить ихъ всегда въ Ловудѣ.

— Рѣшенія ваши, милостивая государыня, дѣлаютъ честь равномѣрно вашему уму и сердцу, отвѣчалъ мистеръ Броккельгерстъ, смиреніе, безъ всякаго сомнѣнія, есть вѣнецъ всѣхъ добродѣтелей, и считается первѣйшимъ, необходимымъ свойствомъ для всѣхъ воспитанницъ учебнаго заведенія въ Ловудѣ. Успѣхи въ наукахъ, даже самые блистательные, становятся не иначе, какъ тщеславіемъ и суетою въ горделивомъ сердцѣ, и поэтому, преимущественныя заботы съ моей стороны обращены главнѣйшимъ образомъ на смиреніе и послушаніе. Долго обдумывалъ я средства, какъ успѣшнѣе умерщвлять въ своихъ воспитанницахъ мірскія чувства гордости, и вотъ, не далѣе какъ на этихъ дняхъ, я получилъ вожделѣнное доказательство быстрыхъ успѣховъ моей педагогической системы. Вторая дочь моя, Августа, обозрѣвъ школу съ своей матерью, воскликнула: «О, батюшка, милый батюшка! какъ тихи, кротки и спокойны всѣ эти дѣвушки въ Ловудѣ! Въ своихъ коротенькихъ волосахъ и длинныхъ полотняныхъ передникахъ, онѣ какъ-будто всѣ похожи на простыхъ крестьянскихъ дѣтей!» Такой отзывъ невиннаго сердца, признаюсь, былъ для меня весьма-лестною похвалою. Потомъ Августа прибавила: «всѣ онѣ съ какимъ-то робкимъ любопытствомъ смотрѣли на мое и маменькина платье, какъ-будто никогда прежде не видали шелковой матеріи.»

— Такой порядокъ я совершенно одобряю, милостивый государь, отвѣчала мистриссъ Ридъ. — Во всей Англіи, я увѣрена, не найдти педагогической системы, столько приспособленной къ положенію моей воспитанницы. Послѣдовательность и порядокъ вездѣ и во всемъ — вотъ мои правила, мистеръ Броккельгерстъ.

— И эти правила, смѣю доложить вамъ, соблюдаются какъ-нельзя-лучше въ Ловудской школѣ. Простая, даже нѣсколько грубая пища, простое платье и еще болѣе — простое обращеніе — вотъ что положено внѣшнимъ образомъ въ основаніе моей педагогической системы. Чуждыя всякой заносчивости и кичливости, дѣвицы постепенно пріучаются къ тяжелымъ трудамъ, которыми, конечно, будетъ сопровождаться ихъ дальнѣйшая жизнь.

— Прекрасно, прекрасно! Стало-быть я совершенно могу на васъ положиться, милостивый государь: Дженни Эйръ получитъ воспитаніе въ Ловудѣ и заранѣе будетъ пріучена къ своему скромному положенію въ свѣтѣ.

— Конечно, конечно, въ этомъ никакого не можетъ быть сомнѣнія. Дженни Эйръ будетъ находиться среди вертограда отборныхъ растеній, и въ-послѣдствіи она всю жизнь будетъ благодарна за плодотворныя сѣмена, насажденныя, возращенныя и взлелѣянныя въ ея сердцѣ.

— Я отправлю ее къ вамъ, какъ-можно-скорѣе, при первомъ удобномъ случаѣ, мистеръ Броккельгерстъ, потому-что, сказать вамъ правду, мнѣ бы очень хотѣлось освободиться отъ отвѣтственности, добровольно-принятой на себя по добротѣ души.

— Конечно, конечно, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Теперь позвольте съ вами раскланяться. Я ворочусь домой недѣли черезъ двѣ, и заранѣе дамъ знать миссъ Темпель, чтобъ она ожидала къ себѣ новую воспитанницу. Стало-быть не будетъ никакихъ затрудненій, и вы можете ее отправить, когда вздумается. Прощайте, мистриссъ Ридъ.

— Прощайте, мистеръ Броккельгерстъ. Поклонитесь отъ меня почтеннѣйшей вашей супругѣ. Поцалуйте Августу, Теодора и Бротона.

— Очень-хорошо, покорно васъ благодарю. Дѣвочка, вотъ для васъ книга «Дѣтскій Наставникъ». Прочтите ее со вниманіемъ и особенно старайтесь понять хорошенько повѣсть «О Марѳѣ Джильсъ», которая, какъ увидите, подверглась ужасной смерти за свои обманы и лукавство.

Съ этими словами мистеръ Броккельгерстъ подалъ мнѣ книгу, поклонился еще разъ мистриссъ Ридъ, и поспѣшно вышелъ изъ залы.

Оставшись вдвоемъ, мистриссъ Ридъ и я нѣсколько минутъ не говорили ни слова. Она спокойно сидѣла за своей работой, а я, между-тѣмъ, старалась хорошенько всмотрѣться въ ея физіономію. Въ ту пору ей могло быть около тридцати-семи лѣтъ: она была женщина сильная, съ крѣпкими мускулами, широкоплечая, невысокаго роста, довольно-толстая, но не до безобразія; на широкомъ ея лицѣ, носъ и рогъ были довольно правильныя, подбородокъ, значительно выдавшійся впередъ, сѣрые глаза, сверкавшіе какимъ-то страннымъ блескомъ, неспособнымъ къ выраженію состраданія или участія. Мистриссъ Ридъ, во всю свою жизнь, наслаждалась совершеннѣйшимъ здоровьемь, и никто не помнилъ, чтобъ она была когда-нибудь больна. Во всемъ она, была разсчетлива, аккуратна, и ея хозяйственныя распоряженія служили образцомъ для всѣхъ сосѣдей. Все, казалось, подчинялось и повиновалось ей безъ всякихъ ограниченій, и только дѣти иногда выходили изъ-подъ ея власти. Она одѣвалась всегда хорошо, кокетливо убирала свои волосы, и въ осанкѣ ея обнаруживалась привычка повелѣвать.

Долго такимъ-образомъ, сидя на своемъ низенькомъ стулѣ, я изучала всѣ черты ея лица, обращая самое пристальное вниманіе на всю ея фигуру. Въ рукахъ моихъ былъ «Дѣтскій Наставникъ», открытый на страшной повѣсти, которую мнѣ приказано прочесть для собственнаго назиданія. Въ душѣ моей живо и со всѣми подробностями рисовалась вся происходившая сцена: и горькіе отзывы тётушки, и строгія увѣщанія господина Броккельгерста, и картина моего будущаго воспитанія въ смиренномъ Ловудѣ; въ ушахъ моихъ какъ-будто раздавались еще ихъ совѣщанія о моей судьбѣ, еще я слышала каждое ихъ слово, и негодованіе готово было излиться бурнымъ потокомъ изъ моей груди.

Мистриссъ Ридъ, отрываясь отъ работы, обратила на меня свой взоръ, и въ три минуты шитье вывалилось изъ ея рукъ.

— Ступай въ дѣтскую. Здѣсь ты больше не нужна.

Въ этихъ словахъ прокрадывался сильный, хотя подавленный гнѣвъ; вызванный вѣроятно моимъ обиднымъ взоромъ. Я встала, пошла къ дверямъ, воротилась опять, постояла у окна, прошлась по комнатѣ и потомъ опять усѣлась подлѣ нея.

Говорить мнѣ нужно было, чтобъ выйдти изъ унизительнаго положенія; но какъ? Какую силу я могла противопоставить своему безжалостному врагу, затоптавшему меня въ грязь? Я собрала все присутствіе духа, и начала такимъ-образомъ:

— Тётушка Ридъ, я не обманщица и не двуличница. Будь у меня наклонность къ обману, я сказала бы, что люблю васъ; но вотъ, видите ли, объявляю искренно и смѣло, что я не люблю васъ, тётушка Ридъ. Скажу даже больше, если хотите; ни къ кому въ цѣломъ свѣтѣ я не имѣю такого отвращенія какъ къ вамъ, да еще къ вашему сыну, Джону Риду. Эта книга противъ обманщицъ не нужна мнѣ: можете отдать ее своей дочери, Жорджинѣ, потому-что она лжетъ, а не я.

Мистриссъ Ридъ, не перемѣняя положенія, вперила въ меня свой ледяной, безжалостный взоръ.

— Что еще у тебя вертится на языкѣ? спросила она рѣзкимъ и язвительнымъ тономъ, съ какимъ обыкновенно взрослые враги разговариваютъ между собой.

Этотъ взоръ и этотъ голосъ свирѣпой тётушки расшевелили всю мою внутренность. Проникнутая судорожнымъ трепетомъ съ ногъ до головы и задыхаясь отъ внутренняго волненія, я продолжала:

— Очень-рада, мистриссъ Ридъ, что вы не родственница мнѣ. Никогда съ этой поры я не назову васъ своею тетушкой во всю жизнь. Никогда я не пріиду къ вамъ, по-крайней-мѣрѣ до-тѣхъ-поръ, пока не выросту большая, и если станутъ меня спрашивать, какъ вы со мною обходились, я скажу, что вы поступали со мной жестоко, мучительно, безчеловѣчно.

— Какъ ты смѣешь утверждать это, Дженни Эйръ?

— Какъ я смѣю, мистриссъ Ридъ? Какъ я смѣю? Очень смѣю, потому-что это — правда. Вы думаете, нѣтъ во мнѣ никакого чувства, и я могу жить безъ всякой любви, безъ всякой привязанности; вы ошибаетесь: во мнѣ любящее сердце, но въ васъ никакой нѣтъ жалости, никакого состраданія. помню я — охъ! очень-хорошо помню и всегда буду помнить, какъ вы со всего размаха меня толкнули и заперли въ красной комнатѣ! Я страдала, томилась, умирала, я рыдала и кричала съ замираніемъ сердца: «пощадите меня, тётушка Ридъ, пощадите меня!» но вы не думали щадить, хотя вамъ было извѣстно, что я могу умереть отъ страха и тоски. И этому истязанію вы подвергли меня единственно за то, что негодный сынъ вашъ прибилъ меня — ни-за-что, ни-про-что! Объ этомъ приключеніи, тётушка Ридъ, я стану разсказывать всѣмъ, кто будетъ меня спрашивать. Люди считаютъ васъ доброю женщиною; но это неправда, мистриссъ Ридъ: вы злы, безжалостны, коварны, вы — двуличная женщина, мистриссъ Ридъ!

И прежде, чѣмъ я кончила этотъ отвѣтъ, моя грудь заволновалась и переполнилась чувствомъ какого-то страннаго восторга, какъ-будто вдругъ я вырвалась на волю изъ желѣзной клѣтки. И былъ основательный поводъ къ этому восторгу: мистриссъ Ридъ видимо испугалась, бросила работу, всплеснула руками, и лицо ея подернулось гримасами, какъ-будто она хотѣла плакать.

— Что съ тобою, Дженни? Ты вся дрожишь, сказала она взволнованнымъ голосомъ. — Не подать ли тебѣ воды?

— Нѣтъ, мистриссъ Ридъ, покорно благодарю.

— Чего ты хочешь, Джанни? Увѣряю тебя, я хочу быть твоимъ другомъ.

— Неправда, мистриссъ Ридъ. Вы объявили господину Броккельгерсту, что у меня дурной, двуличный характеръ. Объявлю въ свою очередь и я, что вы за женщина, и какъ вы со мною поступали.

— Дженни, ты не понимаешь этихъ вещей: дѣтей всегда исправляютъ за ихъ недостатки.

— Обманъ и двуличность не были моими недостатками, мистриссъ Ридъ! закричала я изступленнымъ голосомъ, сопровождая свои слова выразительными жестами.

— Ты слишкомъ-раздражительна, Дженни Эйръ: ступай въ дѣтскую, моя милая, и отдохни немного.

— Я для васъ не милая, и отдыхать не хочу. Скорѣе отошлите меня въ школу, мистриссъ Ридъ: вашъ домъ для меня ненавистенъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, мнѣ надобно скорѣе отправить ее въ школу, пробормотала мистриссъ Ридъ, sotto voce. Затѣмъ она взяла свою работу, и поспѣшно вышла изъ залы.

Я осталась одна — побѣдительницею на полѣ битвы. Это была первая битва, ожесточенная, отчаянная, и первая побѣда, одержанная мною. Я стояла подлѣ камина на коврѣ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ мистеръ Броккельгерстъ, и въ уединеніи наслаждалась своею побѣдой. Сначала я улыбалась и была въ какомъ-то упоеніи; но скоро, однакожь, это дикое удовольствіе начало ослабѣвать по мѣрѣ ослабленія ускоренныхъ біеній пульса. Дитя не можетъ выдержать продолжительной ссоры, не можетъ дать простора своимъ изступленнымъ чувствованіямъ, не испытавъ вслѣдъ за тѣмъ мучительныхъ припадковъ раскаянія и угрызенія совѣсти. Чувство удовлетворенной мести сначала казалось для меня пріятнымъ и сладкимъ, какъ запахъ ароматическаго вина, но потомъ въ душѣ моей распространилась пустота, какъ-будто я была отравлена. Я съ большой охотой отправилась бы просить прощенья у мистриссъ Ридъ; но мнѣ было извѣстно, отчасти по опыту, отчасти по инстинкту, что этимъ средствомъ я не выиграю ничего, кромѣ холоднаго презрѣнія.

Но такъ или иначе, мнѣ хотѣлось высвободиться изъ-подъ вліянія тяжелыхъ ощущеній. Я взяла книгу — какія-то арабскія сказки, сѣла на стулъ и принялась читать; но глаза мои напрасно перебѣгали съ одной строки на другую: я не могла овладѣть содержаніемъ, и мои мысли носились далеко, далеко. Я отворила въ залѣ стеклянную дверь: деревья въ палисадникѣ стояли угрюмо, покрытыя инеемъ, не согрѣтыя солнечнымъ лучемъ. Прикрывъ голову и руки подоломъ своего платья, я вышла за дверь, на свѣжій воздухъ, и облокотившись на перила палисадника, принялась смотрѣть въ пустое поле, гдѣ не паслись стада, и гдѣ, уже давно не было зеленой травы для коровъ и овецъ. День былъ пасмурный, угрюмый; по небу носились одна за другою сѣдыя тучи, готовыя разразиться хлопьями снѣга. Несчастное, заброшенное дитя, я стояла, углубившись въ свои печальныя размышленія, и повременамъ шептала самой-себѣ: «Что мнѣ дѣлать? Что мнѣ дѣлать?» Вдругъ недалеко отъ меня раздался голосъ:

— Миссъ Дженни, гдѣ вы? Идите завтракать.

Это была Бесси, я тотчасъ же угадала; но не тронулась съ мѣста и не отвѣчала ничего. Вскорѣ ея легкіе шаги послышались вг палисадникѣ, подлѣ меня.

— Что это за капризный ребенокъ! сказала она. — Отчего да вы не идете, когда васъ зовутъ?

Послѣ тревожныхъ мыслей, бродившихъ въ головѣ, присутствіе Бесси было для меня ограднымъ явленіемъ, несмотря на то, что она теперь, какъ почти всегда, была довольно-сердита. Послѣ столкновенія съ мистриссъ Ридъ, временное неудовольствіе няньки для меня не значило ничего, и я рѣшилась пробудить въ ней веселое расположеніе духа.

— Ну, полно, Бесси, не сердись, моя милая, сказала я, обвиваясь руками вокругъ ея шеи.

— Вы престранная дѣвочка, миссъ Дженни, отвѣчала нянька ласковымъ тономъ. — Правда ли, миссъ, что васъ отдаютъ въ школу?

— Правда.

— И вамъ не жаль будетъ покинуть бѣдную Бесси?

— А какое ей дѣло до меня? Она всегда меня бранитъ.

— За то, что вы очень-странная, и ужь черезъ-чуръ застѣнчивая и робкая дѣвочка. Вамъ слѣдовало бы смѣлѣе быть.

— Для того развѣ, чтобъ меня больше били?

— Глупости, моя милая! Оно, впрочемъ, справедливо, что съ вами обходились здѣсь слишкомъ-круто. Моя мать сказала на прошлой недѣлѣ, что ей было бы очень-больно видѣть на вашемъ мѣстѣ собственную дочь. — Ну, теперь пойдемте: у меня есть для васъ добрыя вѣсти.

— Нѣтъ, Бесси, я не жду ничего добраго.

— А вотъ увидите. Да что это, миссъ, какими печальными глазами вы на меня смотрите! Пойдемъ скорѣе. Барыня и барышни ѣдутъ сегодня въ гости, а вы останетесь со мною пить чай. Кухарка изготовитъ намъ чудесный пирогъ, и потомъ мы станемъ укладывать ваши вещи. Мистриссъ Ридъ хочетъ васъ отправить въ школу дня черезъ два и позволяетъ взять вамъ съ собою любимыя игрушки.

— Обѣщайся, Бесси, что ты не станешь бранить меня до отъѣзда.

— Очень-хорошо, да только ужь вы ведите себя какъ слѣдуетъ, а главное — не бойтесь меня. Иной разъ вы вся дрожите, когда скажешь вамъ какой-нибудь вздоръ.

— Нѣтъ, ужь теперь я не стану тебя бояться, Бесси. Скоро мнѣ прійдется имѣть дѣло съ другими людьми, пострашнѣе.

— Смотрите же, если вы станете ихъ бояться, они не будутъ любить васъ.

— Не-ужь-то они будутъ меня ненавидѣть такъ же, какъ ты, Бесси?

— Кто жь вамъ сказалъ, что я васъ ненавижу? Совсѣмъ напротивъ, миссъ Дженни, я люблю васъ гораздо-больше дѣтей мистриссъ Ридъ.

— Ну, ты этого ничѣмъ не выказывала.

— Еще бы! Да что у васъ сегодня за языкъ, миссъ Дженни? Вы говорите словно большая.

— Не мудрено. Вѣдь мнѣ надобно скоро разстаться съ этимъ домомъ, и притомъ…

Я хотѣла разсказать сцену между мной и мистриссъ Ридъ; но, подумавъ немного, разсудила, что объ этомъ всего безопаснѣе молчать.

— Такъ вы будете рады оставить меня?

— Нѣтъ, Бесси; мнѣ вотъ ужь и теперь становится право довольно-грустно.

— Ужь и теперь! Довольно-грустно! Боже мой, какъ вы холодно говорите объ этихъ вещахъ! Еслибъ попросить у васъ поцалуя, вы право отвернули бы головку и сказали, что вамъ довольно-скучно.

— Нагнитесь, Бесси; я васъ поцалую.

Мы поцаловались… обнялись, и я весело пошла за нею въ комнату. Весь этотъ вечеръ былъ для меня спокойный и счастливый: Бесси, для моей забавы, разсказывала сказки и пѣла свои прекрасныя пѣсни.

V.

Едва пробило пять часовъ утромъ 19-го января, какъ Бесса принесла свѣчу въ мою каморку, гдѣ уже я бодрствовала и душой и тѣломъ. Я встала за полчаса до ея прихода, умылась и одѣлась при тускломъ свѣтѣ мѣсяца, котораго лучъ пробивался черезъ узкое окно. Въ этотъ день надлежало мнѣ выѣхать изъ Гетсгеда въ дилижансѣ, который долженъ былъ остановиться передъ нашимъ домомъ въ шесть часовъ. Всѣ спали еще крѣпкимъ сномъ, кромѣ одной Бесси, которая теперь развела огонь въ каминѣ, и готовила мой завтракъ. Мнѣ, однакожь, было не до завтрака, и я едва могла проглотить двѣ-три ложки горячаго молока. Бесси положила въ мою сумку нѣсколько сухарей, и помогла мнѣ докончить свой дорожный туалетъ. Я надѣла шубу и шляпу, окуталась шалью, и мы обѣ оставили дѣтскую. Проходя мимо спальни мистриссъ Ридъ, Бесси сказала:

— Не зайдете ли вы проститься съ вашей тётушкой?

— Нѣтъ, Бесси; вчера вечеромъ, когда вы ужинали, мистриссъ Ридъ подошла къ моей постели и сказала, чтобъ я не безпокоила ее сегодня утромъ, и не заходила въ спальню ея дѣтей. Она рекомендовала мнѣ помнить, что она всегда была моимъ лучшимъ другомъ, и что я обязана ей вѣчною благодарностью.

— Что жь вы отвѣчали, миссъ Эйръ?

— Да ничего; я закрыла простыней свое лицо и отворотилась къ стѣнѣ.

— Это не хорошо, миссъ.

— Нѣтъ, это очень-хорошо, Бесси: твоя барыня никогда не была моимъ другомъ, и я всегда видѣла въ ней своего врага.

— О, перестаньте, миссъ Дженни!

— Прощай Гетсгедъ! вскричала я, когда мы вышли изъ сѣней на открытый дворъ.

Луна исчезла на тускломъ небѣ, и было очень-темно. Бесси шла съ фонаремъ, котораго свѣтъ падалъ на мокрыя ступени отталой дороги. Было холодно и сыро, и дрожь проняла меня насквозь, когда вошли мы въ комнату дворника. Его жена только-что вздула огонь, освѣтившій, среди комнаты, мой сундукъ, увязанный веревками и принесенный сюда еще съ-вечера. Лишь-только пробило шесть, часовъ, въ комнатѣ послышался отдаленный стукъ колесъ приближавшагося дилижанса. Я подошла къ дверямъ.

— Не-ужь-то она ѣдетъ одна? спросила жена дворника.

— Да.

— А какъ далеко?

— Пятьдесятъ миль.

— Это ужасно! Какъ же мистриссъ Ридъ не боится отпустить ее одну?

Наконецъ, дилижансъ подъѣхалъ къ воротамъ съ своими пассажирами вверху и внизу, кондукторъ и кучеръ велѣли торопиться, подняли мой сундукъ; я вырвалась изъ объятій Бесси и юркнула на свое мѣсто въ темномъ экипажѣ.

— Берегите ее, кричала Бесси кондуктору: — дѣвочка слабая, и не привыкла къ большимъ дорогамъ.

— Ничего, будемъ беречь! проговорилъ кондукторъ, захлопнувъ дверцы экипажа. — Ну, теперь пошелъ!

— Гэй, гой, гупъ! закричалъ кучеръ, и четверка лошадей быстро помчалась впередъ.

Такъ распростилась я съ Гетсгедомъ и съ нянькой Бесси, которая одна только принимала во мнѣ нѣкоторое участіе въ ненавистномъ домѣ.

Дороги я почти вовсе не помню. Знаю только, что день казался мнѣ чрезвычайно-длиннымъ, какъ-будто мы проѣхали цѣлыя сотни миль. Быстро мелькали передъ нашими глазами города и деревни, и въ одномъ какомъ-то большомъ городѣ экипажъ остановился для смѣны лошадей.. Пассажиры вышли, и меня ввели въ гостинницу, гдѣ кондукторъ хотѣлъ предложить мнѣ обѣдъ; но, какъ у меня не было аппетита, онъ оставилъ меня въ огромной залѣ съ каминами по четыремъ сторонамъ, съ люстрой на потолкѣ и съ небольшою красной галлерей, наполненной музыкальными инструментами. Здѣсь я сидѣла и ходила взадъ-и-впередъ, вдумываясь въ свое положеніе, и ни въ чемъ не отдавая себѣ яснаго отчета. Наконецъ, кондукторъ воротился за мной, пассажиры снова усѣлись по своимъ мѣстамъ, и свѣжіе кони опять помчали насъ впередъ.

Былъ сѣрый и туманный вечеръ. Я начинала сознавать, что мы уже далеко отъ Гетсгеда. Съ наступленіемъ сумерекъ, мы спустились въ долину, лѣсистую и темную, и я только слышала среди ночнаго мрака, какъ вѣтеръ жужжалъ между обнаженными деревьями. Убаюканная этимъ звукомъ, я заснула; но скоро экипажъ остановился, и я инстинктивно открыла глаза; дверцы дилижанса были отворены, и передъ ними стояла служанка: при свѣтѣ лампы я хорошо разглядѣла ея платье и лицо.

— Здѣсь ли маленькая дѣвочка, Дженни Эйръ? спросила она,

— Здѣсь, отвѣчала я, выходя изъ кареты съ помощью кондуктора. Затѣмъ спустили мой сундукъ, и дилижансъ опять двинулся съ мѣста.

Продолжительное сидѣнье, шумъ и движеніе экипажа совсѣмъ отуманили мою голову, и я едва владѣла собою. Дождь, вѣтеръ и темнота наполняли и сгущали воздухъ; при всемъ томъ я различала передъ собою стѣну и въ ней отворенныя ворота, черезъ которыя служанка провела меня на обширный дворъ. Здѣсь увидѣла я домъ, или правильнѣе, рядъ домовъ со множествомъ оконъ, откуда виднѣлись огни. Мы прошли черезъ темную галлерею въ небольшую комнату, гдѣ служанка оставила меня одну подлѣ разведеннаго камина.

Отогрѣвъ окоченѣлые пальцы, я осмотрѣлась вокругъ себя, и при блескѣ каминнаго огня, увидѣла стѣны, оклеенныя бумагой; коверъ, занавѣсы и мебель изъ краснаго дерева: это была пріемная комната, не такъ обширная и великолѣпная, какъ въ Гетсгедѣ, но уютная и опрятная, Я принялась разбирать содержаніе картины на стѣнѣ, какъ-вдругъ дверь отворилась, и въ комнату вошли двѣ женщины одна за другою.

Первая была высокая лэди съ черными волосами, черными глазами и блѣднымъ лицомъ. Станъ ея былъ прямъ, и походка обличала какую-то величавость.

— Такихъ дѣтей не слѣдуетъ посылать однихъ въ дальнюю дорогу, сказала она, поставивъ свѣчу на столъ. Минуты двѣ она разсматривала меня внимательно, и потомъ прибавила: — ей надобно поскорѣе въ постель; отдыхъ для нея необходимъ. Вы устали? спросила она, положивъ руку на мое плечо.

— Устала немного.

— И разумѣется проголодались. Прикажите дать ей поужинать, миссъ Миллеръ. — Вы, конечно, первый разъ покинули родителей отправляясь въ школу?

Я объяснила, что у меня не было родителей. Она спросила, давно ли они умерли, сколько мнѣ лѣтъ, какъ меня зовутъ, умѣю ли я читать, писать, вышивать. Потомъ она ласково потрепала меня по щекѣ, изъявила надежду, что авось я буду доброю дѣвочкой, и оставила меня наединѣ съ миссъ Миллеръ.

Этой лэди могло быть около двадцати-пяти лѣтъ. Ея торопливая походка и ускоренныя движенія обличали въ ней привычку къ разнообразнымъ хлопотливымъ занятіямъ, и вскорѣ я узнала, что миссъ Миллеръ была помощницею учителей. Она провела меня по темнымъ комнатамъ и галлереямъ въ огромную залу, гді стояло множество столовъ, за которыми, на длинныхъ скамейкахъ сидѣли дѣвушки всякаго возраста отъ девяти до двадцати лѣтъ. На каждомъ столѣ горѣло по двѣ свѣчи, и по всей комнатѣ раздавалось смутное жужжанье, слишкомъ-странное для непривычнаго уха. Всѣхъ дѣтей казалось мнѣ и пересчитать нельзя; но на-самомъ-дѣлѣ было тутъ не больше восьмидесяти дѣвицъ, и всѣ онѣ были одѣты однообразно, въ сѣрыя платья страннаго покроя и въ длинные голландскіе передники. Это былъ часъ занятій: дѣти твердили къ завтрашнему дню заданные уроки.

Миссъ Миллеръ приказала мнѣ сѣсть на скамейку подлѣ двери, и потомъ, выступивъ на середину длинной комнаты, закричала:

— Старшія, соберите классныя книги и тетради?

Четыре высокія дѣвушки въ одно мгновеніе выступили съ различныхъ концовъ и отобрали книги. Миссъ Миллеръ скомандовала опять:

— Старшія, принесите ужинъ на подносахъ!

Дѣвушки вышли, и черезъ минуту воротились съ подносами, гдѣ разложены были порціи съ кушаньями и графины съ водой. Дѣвицы по очереди спѣшили получить свои доли; но когда дошла очередь до меня, я отказалась отъ своей порціи, т. е. отъ куска овсяной лепешки и выпила только стаканъ воды.

Послѣ ужина миссъ Миллеръ прочла молитву, и затѣмъ всѣ дѣвицы, по двѣ въ рядъ, отправились наверхъ. Изнуренная усталостью, я уже не могла осмотрѣть дортуаръ, и замѣтила только, что это была длинная-предлинная комната, такъ же какъ классная зала. Каждая койка назначалась для двухъ особъ. Въ эту ночь я должна была спать вмѣстѣ съ миссъ Миллеръ, и она помогла мнѣ раздѣться. Минутъ черезъ десять загасили послѣднюю свѣчу, и скоро я уснула мертвымъ сномъ.

Ночь прошла быстро, и проснувшись только одинъ разъ, я слышала, какъ ревѣлъ вѣтеръ, и дождь крупными каплями падалъ на кровлю. Когда я открыла глаза въ другой разъ, пронзительный звонокъ раздавался по дортуару; дѣвицы вставали и одѣвались при свѣтѣ лампы, потому-что было еще очень-темно. Я также встала, одѣлась на-скорую-руку, и поспѣшила умыться, когда опростался рукомойникъ, что случилось не очень-скоро, потому-что одинъ рукомойникъ назначался для шести дѣвицъ. Опять зазвенѣлъ колокольчикъ, и всѣ дѣвицы, по двѣ въ рядъ, спустились въ холодную и тускло-освѣщенную залу, гдѣ миссъ Миллеръ, прочитавъ утреннюю молитву, скомандовала громкимъ голосомъ:

— Раздѣлиться по классамъ!

Все затолпилось и засуетилось на нѣсколько минутъ, миссъ Миллеръ безпрестанно кричала: тише! тише! и когда наконецъ суматоха утихла, я увидѣла четыре полукруга, образовавшіеся изъ дѣвицъ передъ четырьмя столами: всѣ онѣ держали книги въ своихъ рукахъ, и на каждомъ столѣ, передъ порожнимъ стуломъ, лежала еще какая-то огромная книга.

Когда еще разъ пробилъ звонокъ, въ залу вошли три лэди, и каждая заняла передъ столомъ свое мѣсто. Миссъ Миллеръ сѣла на порожній стулъ передъ самой дверью, и ее окружили маленькія дѣти: это былъ низшій классъ, къ которому причислили и меня.

Занятія, открывшіяся чтеніемъ библіи, продолжались около часа, до разсвѣта. Въ эту пору неугомонный звонокъ прогудѣлъ въ четвертый разъ, и всѣ дѣти отправились завтракать въ другую комнату. Перспектива завтрака меня очень обрадовала, такъ-какъ я, послѣ суточнаго поста, буквально умирала отъ голода.

Столовая была темная комната съ низкимъ потолкомъ. На двухъ длинныхъ столахъ дымились чашки съ какимъ-то горячимъ кушаньемъ, отъ котораго, къ-моему несчастью, распространялся вовсе непривлекательный запахъ. При всеобщемъ обнаруженіи досады, дѣвушки перваго класса говорили довольно-громко:

— Это ужасно! Размазня опять пригорѣла!

— Тише! кричала учительница высшаго класса, перебѣгая съ одного конца на другой. Той дамы, которую я видѣла наканунѣ, не было въ столовой, и я напрасно искала ее своими глазами. Миссъ Миллеръ сидѣла вмѣстѣ со мною за однимъ столомъ, разговаривая съ французской гувернанткой, которая не скрывала своей досады. Когда прочли молитву и пропѣли гимнъ, служанка принесла чаю для классныхъ дамъ, и завтракъ начался.

Съ жадностью проглотила я двѣ-три ложки, не думая о вкусѣ; но утоливъ первый позывъ голода, замѣтила, что передо мной прегадкое блюдо. Перегорѣлая размазня почти такъ же негодится для употребленія, какъ гнилой картофель, и даже, въ случаѣ голода, не можетъ служить замѣной черстваго хлѣба. Дѣвицы побросали ложки, и завтракъ остался нетронутымъ. Затѣмъ опять была прочтена благодарственная молитва, и всѣ отправились въ классную залу. Я шла позади въ послѣднемъ ряду, и прохол мимо столовъ, замѣтила, какъ одна учительница, отвѣдавъ размазню, прошептала:

— Какое гадкое мѣсиво! какъ не стыдно!

Прошло около четверти часа до начала новыхъ уроковъ; дѣтямъ въ это время позволялось говорить громко, и они пользовались своимъ правомъ. Разговоръ кружился около завтрака, который на всѣхъ произвелъ болѣе или менѣе непріятное впечатлѣніе. Изъ классныхъ дамъ была только одна миссъ Миллеръ: взрослыя дѣвушки сгруппировались вокругъ нея, и громко обнаруживали негодованіе, сопровождая свои слова выразительными жестами. Было между-прочимъ произнесено имя мистера Броккельгерста, къ великому ужасу миссъ Миллеръ, которая, однакожь, не старалась, по-видимому употреблять дѣятельныхъ мѣръ къ усмиренію дѣвицъ.

На стѣнныхъ часахъ въ классной залѣ пробило девять. Оставивъ свой кружокъ, миссъ Миллеръ остановилась среди залы а скомандовала:

— Тише! по мѣстамъ!

Минутъ черезъ пять толпы разсѣялись, порядокъ возстановился и наступила торжественная тишина. Классныя дамы и учительницы вмѣстѣ заняли свои мѣста, но покамѣстъ все-еще чего-то ожидали. Неподвижные на длинныхъ скамейкахъ, восемьдесятъ дѣвушекъ сидѣли другъ подлѣ друга съ вытянутыми шеями и глазами, обращенными на дамъ. Выстриженныя подъ гребенку, безъ малѣйшихъ слѣдовъ локона или кудрей, онѣ; представляли странное и даже печальное зрѣлище въ своихъ узкихъ сѣренькихъ платьяхъ, затянутыхъ снурками у самаго горла и украшенныхъ спереди, пониже груди, голландскими карманами, заступавшими мѣсто рабочихъ ридикюлей. Толстые шерстяные чулки и неуклюжіе деревенскіе башмаки, застегнутые мѣдными пряжками, довершали этотъ фантастическій нарядъ, придуманный изобрѣтательною головою господина Броккельгерста. Всѣ дѣвицы, особенно взрослыя, казались чрезвычайно-безобразными, хотя нѣкоторыя изъ нихъ, безъ этого шутовскаго костюма, были бы очень-миловидны.

Изъ классныхъ дамъ ни одна мнѣ не понравилась. Одна была слишкомъ-толста; другая шагала какъ солдатъ; бѣдная миссъ Миллеръ, несмотря на свою дородность, имѣла видъ усталый, изнуренный. Еще я продолжала дѣлать свои наблюденія, перебѣгая отъ лица къ лицу, какъ-вдругъ вся школа, безъ всякой команды, поднялась на ноги, приведенная въ движеніе какою-то невидимою силой.

Что бы это значило? спрашивала я сама-себя, и прежде чѣмъ успѣла рѣшить этотъ вопросъ, всѣ классы опять усѣлись по своимъ мѣстамъ. Глаза дѣвицъ были теперь обращены на одинъ пунктъ; слѣдуя этому общему направленію, я увидѣла особу, которая встрѣтила меня въ прошлую ночь. Она стояла, на концѣ залы подлѣ камина и молча, съ многозначительнымъ видомъ, обозрѣвала два ряда дѣвицъ. Къ ней подошла миссъ Миллеръ, предложила какой-то вопросъ, и получивъ отвѣтъ, стала на свое прежнее мѣсто, и сказала громко:

— Старшая перваго класса, принесите глобусы!

Между-тѣмъ какъ это повелѣніе приводилось въ исполненіе, вошедшая лэди медленными шагами выступила на середину залы. Вѣроятно во мнѣ слишкомъ развитъ органъ почтительности, потому-что и теперь еще, съ поразительною ясностію, я представляю благоговѣйное чувство, съ какимъ мои глаза слѣдили за ея шагами. Она была высока, стройна, прекрасна; большіе черные глаза, быстрые и проницательные, возвышали бѣлизну ея широкаго чела; густые темно-каштановые локоны картинно рисовались во обѣимъ сторонамъ головы; на ней было чорное бархатное платье испанскаго покроя, и на широкомъ ея поясѣ блестѣли золотые часы. Черты ея лица, прозрачнаго и блѣднаго, могли служить образцомъ правильной женской фигуры, и вся ея физіономія имѣла величественный видъ. Такова была миссъ Марія Темпель, директриса ловудской школы.

Занявъ свое мѣсто передъ двумя глобусами на кругломъ столѣ, миссъ Темпель собрала вокругъ себя первый классъ и начала давать урокъ изъ географіи. Низшіе классы поступили въ распоряженіе другихъ учительницъ: дѣти повторяли исторію, грамматику, катехизисъ, и эти занятія продолжались около часа. Слѣдовали затѣмъ каллиграфія, ариѳметика и музыкальные уроки, которые миссъ Темпель преподавала сама старшимъ ученицамъ. Продолженіе каждаго урока измѣнялось часами, которые, наконецъ, пробили двѣнадцать. Директриса встала:

— Мнѣ надобно поговорить съ дѣтьми, сказала она.

Шумъ, начавшійся послѣ окончанія уроковъ, прекратился; дѣвушки притихли, и миссъ Темпель продолжала:

— Сегодня былъ у васъ завтракъ, котораго вы не могли кушать. Вѣроятно вы голодны. Я заказала для васъ полдникъ, и вы получите сыръ съ бѣлымъ хлѣбомъ.

Классныя дамы переглянулись и посмотрѣли на нее съ величайшимъ изумленіемъ.

— Это беру я на свою отвѣтственность, прибавила она объяснительнымъ тономъ и поспѣшила выйдти изъ залы.

Немедленно принесли хлѣбъ и сыръ, и каждая изъ дѣвицъ получила свою порцію. Проголодавшаяся школа была въ восторгѣ, и отъ души благодарила миссъ Темпель. Затѣмъ отданъ приказъ разойдтись по саду; дѣвицы надѣли фризовые салопы и соломенныя шляпки, стянутыя коленкоровыми снурками. Въ такомъ и костюмѣ и я, увлеченная общимъ потокомъ, вышла первый разъ на открытый воздухъ.

Садъ представлялъ обширную ограду, обнесенную высокими стѣнами. На одной сторонѣ возвышалась крытая веранда, и по краямъ ея были расположены маленькія койки, гдѣ дѣвицы, въ лѣтнее время, занимались обработкой сада. Весной или осени эти постели, среди цвѣтовъ и всякой зелени, вѣроятно имѣли свой эффектъ; но теперь, въ концѣ января, все было мрачно и уныло. Я дрожала отъ стужи, и едва могла смотрѣть вокругъ себя: дождливый и туманный день вовсе не годился ни для прогулки, ни для гимнастическихъ упражненій. Старшія и болѣе сильныя дѣвушки играли и суетились на открытомъ воздухѣ; всѣ остальныя, большею частію худыя и блѣдныя, искали спасенія въ верандѣ, и нѣкоторыя между ними покашливали довольно часто.

Никто со мной не говорилъ, и я стояла одна, въ-сторонѣ, прислонившись къ столбу веранды; но по привычкѣ къ чувству отчужденія, я не слишкомъ тяготилась своимъ одиночествомъ среди незнакомыхъ людей. Въ головѣ моей толпилось множество мыслей, сбивчивыхъ и неопредѣленныхъ. Я едва могла понять, куда занесла меня судьба; Гетсгедъ и вся моя прошедшая жизнь, казалось, удалилась отъ меня на безконечное разстояніе; настояніе рисовалось для меня въ странныхъ и неопредѣленныхъ формахъ, будущее представлялось неразрѣшимою загадкой. Я поперемѣнно смотрѣла то на этотъ монастырскій садъ, то на высокое зданіе училища, сѣрое и ветхое съ одной стороны, и совершенно-новое съ другой. Новый корпусъ, гдѣ помѣщались дортуаръ и красная зала, освѣщенъ былъ узкими готическими окнами, какъ въ старинной церкви, и надъ главной его дверью, на каменной доскѣ, была слѣдующая надпись:

«Ловудскій Благотворительный Институтъ. Сіе зданіе сооружено усердіемъ и стараніемъ Наумы Броккельгерстъ, да служитъ опое на вѣчныя времена разсадникомъ истиннаго любомудрія въ юныхъ умахъ и сердцахъ.»

Нѣсколько разъ перечитала я эти слова, и никакъ не могла добраться до настоящаго ихъ смысла. Я не понимала, что такое «любомудріе», и не умѣла отъискать связь этого слова съ ловудскимъ институтомъ. Звукъ сухаго кашля позади заставилъ меня поворотить голову: я увидѣла дѣвушку на каменной, скамейкѣ, углубленную въ чтеніе какой-то книги. То была джонсонова поэма «Рассла», которой заглавіе я увидѣла на первомъ листѣ. Въ ту пору, когда дѣвочка прочитала страницу, я осмѣлилась начать съ нею разговоръ въ такомъ тонѣ:

— Вѣроятно ваша книга очень-интересна?

— Да, я люблю ее, отвѣчала дѣвочка послѣ нѣкоторой паузы, пристально всмотрѣвшись въ мое лицо.

— За что же?

— За то, что она всякій разъ доставляетъ мнѣ большое удовольствіе.

— Не можете ли растолковать, что значитъ надпись передъ дверью на каменной доскѣ? Что такое «Ловудскій Благотворительный Институтъ?»

— Этимъ именемъ называется домъ, гдѣ мы живемъ.

— Отъ-чего же онъ благотворительный, а не просто училище? Развѣ онъ чѣмъ-нибудь отличается отъ другихъ школъ?

— Это собственно сиротское заведеніе, основанное для призрѣнія бѣдныхъ дѣтей. Вы, я полагаю, сирота, такъ же какъ и всѣ мы. Кто-нибудь умеръ изъ вашихъ родителей?

— Всѣ умерли, и отецъ, и мать.

— Ну, такъ вотъ видите, всѣ мы и воспитываемся здѣсь, какъ сироты.

— Стало-быть мы не платимъ денегъ, и они содержатъ насъ на свой счетъ?

— Нѣтъ. Родственники или друзья наши обязаны взносить за насъ по пятнадцати фунтовъ въ годъ.

— Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же называютъ насъ дѣтьми, взятыми изъ человѣколюбія?

— Затѣмъ, что пятнадцати фунтовъ слишкомъ-мало для нашего содержанія, и этотъ недостатокъ пополняется подпиской.

— Это что значитъ?

— Человѣколюбивыя лэди и джентльмены, здѣсь и въ Лондонѣ, вносятъ по подпискѣ нѣкоторую сумму въ пользу этого заведенія.

— Что это за особа, Наума Броккельгерстъ?

— Лэди, отстроившая новую часть этого заведенія. Ея сынъ завѣдуетъ и распоряжается здѣсь всѣми дѣлами.

— Отъ-чего же?

— Оттого что онъ казначей и главный попечитель нашего училища.

— Скажите пожалуйста! а я воображала, что главной начальницей здѣсь та высокая лэди, что носитъ часы, и которая приказала раздать намъ сыръ съ бѣлымъ хлѣбомъ.

— Миссъ Темпель, вы думаете? О, нѣтъ! это бы очень-хорошо; но на-самомъ-дѣлѣ миссъ Темпель обязана во всемъ отдавать отчетъ мистеру Броккельгерсту, который самъ покупаетъ для насъ хлѣбъ и платье.

— Развѣ онъ здѣсь живетъ?

— Нѣтъ; его домъ за двѣ мили отсюда.

— Что жь, онъ добрый человѣкъ, этотъ мистеръ Броккельгерстъ!

— Да, говорятъ, онъ много дѣлаетъ добра. Онъ пасторъ.

— Кажется вы сказали, что высокую лэди зовутъ миссъ Темпель?

— Такъ точно.

— Какія же имена другихъ учительницъ.

— Одну даму, краснощекую, зовутъ миссъ Смитъ: она завѣдуетъ рукодѣльемъ, учитъ насъ кроить и шить, потому-что мы сами обязаны дѣлать для себя всѣ свои платья, шубы и рубашки, Другая, черноволосая дама, миссъ Скатчердъ — преподаетъ исторію, грамматику и завѣдуетъ репетиціями во второмъ классѣ. Третья дама, съ огромной шалью и носовымъ платкомъ, приколотымъ къ ея платью, madame Pierrot, иностранка изъ Лилля: она преподаетъ французскій языкъ.

— Любите ли вы всѣхъ этихъ дамъ?

— Люблю, разумѣется не всѣхъ равно. Миссъ Скатчердъ очень-вспыльчива, и я совѣтую вамъ не раздражать ее. Madame Pierrot снисходительнѣе другихъ.

— Но на мой взглядъ, миссъ Темпель должна быть лучше ни всѣхъ.

— О, да, миссъ Темпель очень-добра и умна: она превосходитъ, своимъ образованіемъ всѣхъ нашихъ учительницъ.

— Давно вы здѣсь?

— Два года.

— Вы сирота?

— Матушка моя умерла.

— Хорошо вамъ здѣсь?

— Вы слишкомъ-любопытны на первый разъ. Позвольте мнѣ читать мою книгу.

Но въ эту минуту раздался обѣденный звонокъ, и всѣ дѣвицы отправились въ домъ. Запахъ, наполнявшій теперь столовую, былъ едва-ли способенъ къ пробужденію аппетита въ дѣтскомъ желудкѣ: на толстыхъ скатертяхъ были разставлены огромныя жестяныя миски, откуда выходили испаренія, пропитанныя прогорклымъ жиромъ. Весь обѣдъ состоялъ изъ картофеля и протухшихъ кусковъ говядины, раздѣленныхъ на извѣстныя порціи для каждой дѣвицы. Я проглотила нѣсколько кусковъ, и въ недоумѣніи спрашивала, не-уже-ли каждый день бѣдныя дѣти угощаются такимъ обѣдомъ.

Послѣ обѣда насъ тотчасъ же отправили въ классную залу, гдѣ начались уроки, продолжавшіеся до пяти часовъ.

Случилось только одно замѣчательное событіе: дѣвушка, съ которой я разговаривала въ саду, подверглась неблаговоленію миссъ Скатчердъ за историческій урокъ, и она приказала ей стоять среди залы съ поднятыми руками. Такое наказаніе казалось мнѣ чрезвычайно-унизительнымъ для дѣвушки тринадцати или четырнадцати лѣтъ, и я ожидала, что она обнаружитъ какіе-нибудь знаки негодованія или стыда; но ничего не бывало: дѣвушка не плакала, не краснѣла, и спокойно стояла на своемъ мѣстѣ, какъ-будто никто не обращалъ на нее вниманія.

— Какъ это она съ такою твердостью переноситъ свое наказаніе? спрашивала я сама-себя. — Мнѣ, на ея мѣстѣ, я увѣрена, хотѣлось бы скорѣе исчезнуть, провалиться сквозь землю; а она между-тѣмъ отнюдь не теряетъ присутствія духа, и какъ-будто думаетъ о чемъ-то постороннемъ, что не имѣетъ никакой связи съ ея настоящимъ положеніемъ. Случалось мнѣ слышать о видѣніяхъ и грезахъ среди бѣлаго дня: — не-уже-ли она грезитъ наяву, съ открытыми глазами? Интересно узнать подробнѣе, что это за дѣвочка.

Вскорѣ послѣ пяти часовъ подали намъ по чашкѣ кофе съ кускомъ пеклеваннаго хлѣба: я съ жадностью проглотила свою порцію, потому-что все-еще была чрезвычайно голодна. Отдыхъ продолжался съ полчаса, и потомъ всѣ дѣвицы принялись за повтореніе уроковъ. Затѣмъ слѣдовали — стаканъ воды, кусокъ овсяной лепешки, молитвы на сонъ грядущій, и постеля. Такъ окончился первый день моего пребыванія въ Ловудѣ.

VI.

Слѣдующій день, какъ и предшествующій, начался церемоніей вставанья и одѣванья при свѣтѣ ночной лампы: но умыванье было на этотъ разъ гораздо продолжительнѣе, такъ-какъ вода въ рукомойникахъ замерзла. Перемѣна въ погодѣ произошла еще вечеромъ наканунѣ: сѣверо-восточный вѣтеръ всю ночь пробивался черезъ трещины оконъ нашей спальни, и всѣ дѣти дрожали, какъ въ лихорадкѣ.

Въ-продолженіе утреннихъ молитвъ и репетиціи уроковъ, я чувствовала смертельный холодъ и насилу дождалась завтрака. Размазня этимъ утромъ не имѣла отвратительнаго запаха; но дѣтскія порціи были слишкомъ-малы, и я вполовину не удовлетворила своего аппетита.

Днемъ записали меня въ четвертый классъ и назначили опредѣленныя занятія, соотвѣтствующія моему возрасту. До-сихъ-поръ я была только зрительницею учебнаго порядка въ ловудской школѣ; теперь мнѣ надлежало быть самой дѣйствующимъ лицомъ. Сначала, по непривычкѣ учить наизусть, уроки казались мнѣ длинными и трудными; переходъ отъ одного занятія къ другому сбивалъ меня съ толка, и я была очень-рада, когда, въ третьемъ часу послѣ полудня, миссъ Смитъ дала мнѣ кисею длиною въ три аршина, вмѣстѣ съ иголкой, наперсткомъ и прочими принадлежностями, и отправила меня въ уединенный уголъ классной залы. Большая часть другихъ дѣвицъ были также въ это время заняты шитьёмъ; но одинъ классъ все-еще стоялъ вокругъ стула миссъ Скатчердъ и поочередно читалъ заданные уроки. Дѣти должны были читать громко, и я поняла, что предметомъ ихъ лекцій была англійская исторія. Въ числѣ этихъ дѣвицъ была также и моя знакомка въ садовой верандѣ, и я замѣтила, что при началѣ лекціи, она занимала первое мѣсто; но потомъ, за какую-то ошибку въ произношеніи и за невнимательность къ строчнымъ знакамъ, ее отослали на самый конецъ. При всемъ томъ, и въ этомъ положеніи, миссъ Скатчердъ дѣлала ее предметомъ постояннаго вниманія, и безпрестанно обращалась къ ней съ разными замѣчаніями, въ родѣ слѣдующихъ:

— Бернсъ, вы стоите на одной ногѣ: не кривляйте своихъ ногъ. — Бернсъ, вы чрезвычайно непріятно выставляете вашъ подбородокъ: опустите его. — Бернсъ, вы слишкомъ вздергиваете носъ: я нетерплю васъ въ этомъ положеніи. — И такъ далѣе, все въ этомъ родѣ.

За повтореніемъ старой лекціи, прочтенъ и объясненъ новый урокъ, содержавшій одну главу изъ царствованія Карла-Перваго. Отвѣчая на разные вопросы, дѣти ошибались, перепутывали имена и цифры; но какъ-скоро доходила очередь до моей знакомки, она безъ всякаго труда рѣшала всѣ недоразумѣнія, и память ея въ совершенствѣ удержала сущность всего урока. Казалось миссъ Скатчердъ наградитъ ее за примѣрную внимательность; но вмѣсто всякой похвалы, она вдругъ закричала:

— Какая грязная, отвратительная дѣвчонка! Отчего вы не чистили сегодня ногтей?

Бернсъ, къ величайшему моему удивленію, не отвѣчала ни одного слова.

— Какъ? думала я: почему бы ей не объясниться, что сегодня нельзя было даже умыться какъ слѣдуетъ, потому-что вода совсѣмъ замерзла.

Между-тѣмъ миссъ Смитъ заставила меня держать мотокъ нитокъ и разспрашивала въ-продолженіе этой операціи, умѣю ли шить, кроить, вязать и прочая. Мое вниманіе было развлечено, и я уже не могла слѣдить за движеніями миссъ Скатчердъ. Воротившись на свое мѣсто, я увидѣла, что эта лэди отдала какое-то повелѣніе, котораго я не могла понять; Бернсъ немедленно оставила классъ, вошла въ маленькую боковую комнату, гдѣ хранились книги, и черезъ минуту воротилась съ пучкомъ вѣтвей, перевязанныхъ на одномъ концѣ. Сдѣлавъ почтительный книксенъ, дѣвушка передала это зловѣщее орудіе миссъ Скатчердъ; затѣмъ весьма-спокойно, не, говоря ни слова, скинула свой передникъ, сбросила косынку, разстегнула платье, и почтенная дама, съ какимъ-то страннымъ ожесточеніемъ, влѣпила ей въ спину двѣнадцать сильныхъ ударовъ розгами. Ни одной слезы, ни одной жалобы не испустила несчастная Бернсъ, и лицо ея сохранило свое обыкновенное выраженіе, тогда-какъ я вся проникнута была чувствомъ безполезнаго и безсильнаго гнѣва.

— Что за скверная дѣвчонка! воскликнула миссъ Скатчердъ. Кажется, ничто въ свѣтѣ не можетъ ее исправить. Отнеси назадъ розгу,

Бернсъ повиновалась, и я замѣтила, что, при выходѣ изъ библіотеки, она только-что опустила платокъ въ свой карманъ. На глазахъ ея еще видны были слѣды слёзъ.

Часъ вечерняго роздыха, но ихъ наблюденіямъ, оказался самымъ лучшимъ временемъ въ Ловудѣ. Кусокъ хлѣба и чашка кофе оживили утомленныя чувства дѣтей, и классная зала наполнилась шумнымъ говоромъ и пересказами.

Вечеромъ этого дня, когда, при моихъ глазахъ, было совершено жестокое и незаслуженное наказаніе бѣдной ученицы, я разсѣянно бродила въ классной залѣ между столами и смѣющимися группами дѣвицъ. По временамъ, подходя къ окну, я поднимала штору и смотрѣла на открытый дворъ: снѣгъ валилъ хлопьями, и подлѣ стѣнъ уже образовались высокіе сугробы; прислонившись ухомъ къ оконному стеклу, я могла ясно слышать печальный вой сѣвернаго вѣтра, несмотря на усилившійся шумъ въ классной залѣ.

Еслибъ я простилась недавно съ родительскимъ домомъ, съ нѣжной матерью и отцомъ, этотъ часъ вѣроятно пробудилъ бы въ моей душѣ горестныя воспоминанія о разлукѣ, и хаосъ въ природѣ возмутилъ бы покой; но теперь я желала, напротивъ, чтобъ вѣтеръ бушевалъ еще сильнѣе, мракъ сгущался больше и, больше, и весело было бы мнѣ, еслибъ все перемѣшалось и погибло въ общемъ хаосѣ природы.

Прыгая по скамейкамъ и столамъ, я пробралась наконецъ къ одному изъ каминовъ классной залы, гдѣ, подлѣ проволочной рѣшотки, нашла дѣвицу Бернсъ, углубленную опять въ чтеніе какой-то книги, при тускломъ блескѣ каминнаго огня. Посторонніе предметы, казалось, не занимали ее вовсе.

— Вы опять читаете «Paccha» спросила я, остановившись подлѣ нея.

— Да, я только-что окончила эту книгу.

— Позвольте спросить, какое ваше настоящее имя?

— Елена.

— Ваши родственники далеко отсюда?

— Очень-далеко: на сѣверной границѣ Шотландіи.

— Намѣрены ли вы когда-нибудь воротиться на вашу родину!

— Надѣюсь; но за будущее ручаться никто не можетъ.

— Вамъ бы, я думаю, очень хотѣлось оставить Ловудъ?

— Отчего же? Совсѣмъ-нѣтъ. Меня прислали въ Ловудъ учиться, и безполезно уѣзжать отсюда до окончанія курса.

— Но эта дама, миссъ Скатчердъ, обходится съ вами слишкомъ-жестоко: не правдали?

— Нѣтъ, я не думаю этого: она только строга и не терпитъ моихъ недостатковъ.

— Мнѣ кажется, на вашемъ мѣстѣ я бы ее ненавидѣла, и ужъ ни въ какомъ случаѣ не могла бы позволить съ собой подобнаго обращенія.

— Ну, этого, я полагаю, вы никакъ не сдѣлали бы; въ противномъ случаѣ, мистеръ Броккельгерстъ былъ бы принужденъ удалить васъ изъ училища, а это, согласитесь, было бы очень-непріятно вашимъ родственникамъ. Гораздо благоразумнѣе терпеливо сносить боль, чѣмъ навлекать на свою голову несчастья опрометчивымъ поступкомъ. Къ-тому же, мы всѣ обязаны платить добромъ за зло.

— Но вѣдь согласитесь сами, чрезвычайно-непріятно быть высѣченной розгами и стоять одной среди залы съ поднятыми руками — вы же такая большая дѣвушка: я гораздо моложе васъ, и, однакожь, никакъ не чувствую въ себѣ способности переносить такія наказанія.

— Будете переносить, если заставятъ, иначе васъ справедливо обвинятъ въ нарушеніи вашихъ обязанностей. Къ-гому же, не чувствовать въ себѣ способности сносить заслуженное наказаніе, значитъ поступать противъ совѣсти и не имѣть стыда.

Я слушала ее съ величайшимъ изумленіемъ и никакъ не могла понять этихъ новыхъ для меня правилъ поведенія и нравственности; еще менѣе могла я сочувствовать снисходительности, съ какой она отзывалась о жестокой дамѣ. Во всякомъ случаѣ казалось мнѣ, что Елена Бернсъ смотритъ на вещи съ оригинальной точки зрѣнія, недоступной для моихъ глазъ. Почему знать? думала я: — можетъ-быть она разсуждаетъ совершенно справедливо, и время покажетъ, что я ошибаюсь. Надобно подождать.

— Вы сказали, Елена, что у васъ есть недостатки: какіе же! Мнѣ кажется, вы очень-добры.

— Наружность часто бываетъ очень-обманчива, и вы ошибаетесь на этотъ разъ, когда судите обо мнѣ. Во-первыхъ, я веду себя неопрятно, какъ это сказала миссъ Скатчердъ, и мнѣ почти никогда не удается содержать въ порядкѣ свои вещи; во-вторыхъ, я часто нарушаю правила школы и читаю тогда, когда слѣдовало бы учить урокъ. Притомъ нѣтъ у меня никакой методы, и я не могу привыкнуть къ строгой аккуратности. Все это чрезвычайно раздражаетъ миссъ Скатчердъ, которая, по своему характеру, всегда какъ-нельзя болѣе аккуратна.

— И какъ-нельзя болѣе несправедлива, прибавила я; но Елена отрицательно покачала головой, не промолвивъ слова.

— Не-уже-ли и миссъ Темпель такъ же строга, какъ миссъ Скатчердъ.

При этомъ вопросѣ нѣжная улыбка пробѣжала по лицу моей знакомки.

— О, миссъ Темпель, чрезвычайно-добра ко всѣмъ намъ, и тяжело ей дѣлать выговоры даже худшимъ ученицамъ. Она очень-хорошо видитъ всѣ мои недостатки и отзывается о нихъ снисходительно; если, напротивъ, я дѣлаю что-нибудь достойное похвалы, она награждаетъ меня щедро. Вообще мой характеръ должно-быть очень-дуренъ, потому-что ея кроткія и благоразумныя наставленія не могутъ меня исправить; ея похвалы я цѣню выше всего на свѣтѣ и при всемъ томъ никакъ не могу привыкнуть къ точности и строгой внимательности къ самой-себѣ.

— Будто бы? Не-уже-ли это такъ-трудно!

— Для васъ, я увѣрена, здѣсь не можетъ быть никакихъ затрудненіи. Сегодня утромъ я наблюдала васъ въ классѣ и видѣла, съ какимъ вниманіемъ вы слушали миссъ Миллеръ въ-продолженіе уроковъ. Я, напротивъ, очень-разсѣянна, и никакъ не могу овладѣть собою: слушая миссъ Скатчердъ, и соображая все, что она говоритъ, я теряю изъ вида даже самый звукъ ея голоса, и впадаю въ странную мечтательность. Иной разъ кажется мнѣ, будто я въ Нортумберлендѣ, и окружающій меня шумъ напоминаетъ мнѣ небольшой ручей подлѣ нашего дома; въ такомъ случаѣ я совсѣмъ теряюсь, какъ-скоро доходитъ очередь до моего отвѣта, и занятая своимъ фантастическимъ ручьемъ, не слышу даже, что мнѣ говорятъ.

— Но сегодня вы отвѣчали прекрасно, лучше всѣхъ дѣвицъ вашего класса!

— Это былъ случай: меня заинтересовалъ предметъ, о которомъ читали.

И Елена начала разсказывать множество историческихъ подробностей, не обращая вниманія на то, что мнѣ нельзя было ее понять. Я поспѣшила привести ее въ уровень съ мыслями, которыя меня занимали.

— Не-уже-ли вы развлекаетесь и тогда, какъ миссъ Темпель читаетъ свои лекціи?

— Бываетъ, хотя не очень-часто. Миссъ Темпель говоритъ о предметахъ, которые вообще гораздо интереснѣе моихъ собственныхъ размышленій: языкъ ея увлекателенъ и живъ, и сужденія по большей части соотвѣтствуютъ моему собственному образу мыслей.

— Ну, въ такомъ случаѣ вы, безъ-сомнѣнія, очень любите миссъ Темпель?

— Люблю, конечно, хотя не употребляю для этого никакихъ усилій. Въ этомъ случаѣ я слѣдую только влеченію собственнаго сердца, и, разумѣется, нѣтъ и не можетъ-быть никакой заслуги въ подобной любви.

— Напротивъ, очень-большая: вы любите тѣхъ, которые любятъ васъ-самихъ, это должно быть въ обыкновенномъ порядкѣ вещей. Любовь за любовь, ненависть за ненависть — иначе и быть не можетъ. На вашемъ мѣстѣ я питала бы непримиримую вражду къ особѣ, осмѣлившейся себѣ позволить ужасныя жестокости.

— Надѣюсь, co-временемъ вы перемѣните вашъ образъ мыслей, и поймете, что мы обязаны любить даже враговъ своихъ.

— Какъ это? Не-уже-ли вы полагаете, что я буду любить мистриссъ Ридъ, которая меня ненавидитъ, и сына ея Джона, который поступалъ со мною какъ съ невольницей? Нѣтъ, этого быть не можетъ.

Елена Бернсъ потребовала объясненій, и я пересказала, какъ могла, исторію своихъ собственныхъ страданій. Не стѣсняемая ничѣмъ, я говорила живо, по увлеченію раздраженнаго чувства, и не старалась смягчать своихъ выраженій. Она выслушала меня терпѣливо, до конца; но, сверхъ ожиданія, не сдѣлала никакихъ замѣчаній.

— Что жь вы думаете? спросила я съ нетерпѣніемъ. — Развѣ мистриссъ Ридъ не злая женщина?

— Она поступала съ вами очень-строго и даже отчасти жестоко, въ этомъ спора нѣтъ; потому-что, видите ли, ей не нравится вашъ характеръ, точно такъ же, какъ миссъ Скатчердъ не любить моего характера; но съ какими ужасающими подробностями вы помните всѣ ея поступки и слова! Какое глубокое впечатлѣніе всѣ эти несправедливости сдѣлали на ваше сердце! Это непостижимо, особенно для вашего возраста, когда легко прощаются всякія обиды. Мнѣ кажется, вы были бы гораздо-счастливѣе, еслибъ постарались забыть всѣ ея жестокости. Жизнь и безъ того слишкомъ-коротка и притомъ исполнена всякихъ огорченій: зачѣмъ еще отравлять ее враждебными чувствами? Нѣтъ, забвеніе обидь — лучшее, высочайшее благо, какое только человѣкъ могъ получить отъ Творца.

И склонивъ голову, Елена Бернсъ предалась собственнымъ размышленіямъ, которыя очевидно были для нея пріятнѣе разговора со мною. Я замолчала; но почти въ эту же минуту явилась старшая перваго класса, безобразная дѣвчонка лѣтъ шестнадцати, и своимъ грубымъ языкомъ вывела мою подругу изъ задумчивость

— Елена Бернсъ, если ты не уложишь въ ящикъ свои вещи и не уберешь своей работы, я принуждена буду пожаловаться на тебя миссъ Скатчердъ.

Елена, не сказавъ ни слова, пошла исполнять приказанія старшей.

ГЛАВА VII.

Первая учебная треть въ ловудской школѣ показалась для меня вѣкомъ — желѣзнымъ вѣкомъ борьбы съ новыми правилами и непривычными занятіями. Страхъ быть неисправной въ этомъ отношеніи мучилъ меня гораздо-больше, чѣмъ физическія затрудненія, соединенныя съ новой жизнью. Нужно было имѣть крѣпкій и ничѣмъ неповрежденный организмъ, чтобъ въ-конецъ не разстроить своего здоровья.

Въ-продолженіе января, февраля и половины марта, глубокіе снѣга, и затѣмъ, послѣ оттепели, почти непроходимыя дороги ограничивали наши прогулки только садовыми стѣнами, да еще церковью, куда регулярно мы должны были ходить каждое воскресенье; но и въ этихъ предѣлахъ намъ предписывалось каждый день быть на открытомъ воздухѣ не менѣе часа. Форменное платье не могло защитить насъ отъ суровой стужи: намъ не позволялось носить калошъ или сапоговъ, и снѣгъ безпрепятственно забивался въ наши башмаки; руки безъ перчатокъ коченѣли отъ холода, и покрывались цыпками, такъ же какъ и ноги: скидать башмаки вечеромъ и надѣвать ихъ поутру на распухшія ноги было для меня нестерпимою пыткой. Скудный и голодный столъ далеко не вознаграждалъ насъ за эти страданія, претерпѣваемыя каждый день: при остромъ аппетитѣ выростающихъ дѣтей, намъ раздавались порціи, едва способныя поддержать жизнь дряхлыхъ старухъ. Отъ этого недостатка въ пищѣ, происходили разныя злоупотребленія, падавшія всею своею тяжестью на младшихъ дѣвицъ: старшія дѣвицы, подстрекаемыя голодомъ, выманивали или отнимали у насъ порціи при каждомъ удобномъ случаѣ. Нѣсколько разъ случалось мнѣ раздѣлять драгоцѣнный кусокъ пеклеванной булки между двумя голодными просительницами, тогда-какъ третья насильно вырывала изъ моихъ рукъ кружку кофе. Лишенная такимъ-образомъ своей обыкновенной порціи, я заливалась горькими слезами, не смѣя притомъ никогда жаловаться на голодъ.

Воскресенья были преимущественно мучительными днями въ эту зимшою пору. Мы должны были ходить за двѣ мили въ броккельбридскую церковь, гдѣ, по обыкновенію, совершалъ богослуженіе попечитель нашего заведенія, мистеръ Броккельгерстъ: дрожа отъ стужи на дорогѣ, мы ничуть не согрѣвались въ холодной церкви, и всѣ дѣвицы, послѣ обѣдни, едва могли держаться на ногахъ. Такъ-какъ возвращаться домой, послѣ утренней службы, было бы слишкомъ-далеко, то намъ раздавались скудныя порціи хлѣба и холоднаго мяса на церковной паперти, и этимъ ограничивался нашъ праздничный обѣдъ. Затѣмъ мы слушали вечерню и, наконецъ, изнуренныя холодомъ и голодомъ, возвращались опять въ свою школу съ отмороженными ушами и носами.

Помню очень-ясно, какъ миссъ Темпель бѣжала впереди насъ въ своемъ тепломъ салопѣ, ободряя дѣтей наставленіями и примѣромъ не терять присутствія духа и маршировать впередъ подобно «храбрымъ солдатамъ». Другія дамы, одѣтыя слишкомъ-легко и почти такъ же изнуренныя, какъ мы, не могли утѣшать дѣтей и заботились только о самихъ-себѣ.

Съ какимъ нетерпѣніемъ, по возвращеніи домой, мы спѣшили сгруппироваться подлѣ затопленныхъ каминовъ! Но, увы! не всѣ могли пользоваться этимъ наслажденіемъ: каждый очагъ въ классной залѣ немедленно окружался двойнымъ рядомъ взрослыхъ дѣвицъ, и около нихъ уже терлись младшія дѣти, стараясь отогрѣть окоченѣлыя руки въ своихъ передникахъ.

Вечеромъ, къ великому утѣшенію всей проголодавшейся школы, угощали насъ чаемъ, и при этой церемоніи каждая дѣвица получала по цѣлому пеклеванному хлѣбу. Мнѣ удавалось изъ этой порціи сберечь для себя только половину, а остальная часть неизмѣнно поступала въ распоряженіе старшихъ.

Визиты мистера Броккельгерста были каждый разъ замѣчательнымъ событіемъ для всей школы; но первый мѣсяцъ послѣ моего прибытія въ Ловудъ находился онъ въ отлучкѣ, и его отсутствіе служило для меня великимъ утѣшеніемъ. Нѣтъ надобности распространяться, почему я особенно боялась прибытія этого господина; но наконецъ онъ прибылъ.

Разъ, послѣ обѣда, когда я сидѣла съ аспидной доской на колѣняхъ, ломая голову надъ длиннымъ рядомъ цифръ, глаза мои, случайно обращенные къ окну, завидѣли прямую и высокую фигуру, проходившую мимо оконъ. Инстинктъ меня не обманулъ: то былъ дѣйствительно страшный мистеръ Броккельгерстъ, и когда минуты черезъ двѣ вошелъ онъ въ залу, всѣ мгновенно поднялись съ своихъ стульевъ и скамеекъ, отъ первой классной дамы до послѣдней ученицы. Длинный увѣсистый шагъ измѣрилъ классную залу, и передъ миссъ Темпель, вставшей съ своего мѣста, остановился тотъ же черный столбъ, который бросилъ на меня въ Гетсгедѣ такіе зловѣщіе взоры. Это былъ мистеръ Броккельгерстъ въ длинно-поломъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы; и ужасенъ былъ взглядъ мистера Броккельгерста!

Были у меня слишкомъ-важныя причины бояться прибытія попечителя ловудской школы: я хорошо помнила коварные намеки своей тётки и обѣщаніе господина Броккельгерста извѣстить миссъ Темпель о порочныхъ свойствахъ моей природы. Все это время я боялась исполненія этого обѣщанія, и вотъ наступилъ наконецъ роковой часъ, когда страшный человѣкъ долженъ былъ навсегда опозорить мое имя въ кругу новыхъ моихъ подругъ. Онъ стоялъ подлѣ миссъ Темпель и тихо говорилъ ей на ухо: я не сомнѣвалась, что онъ дѣлаетъ ей пагубныя открытія на-счетъ моего характера, и каждую минуту, съ замираніемъ сердца ожидала, что взоръ его, исполненный презрѣнія и гнѣва, обратится на меня. Я прислушивалась внимательно, и, къ-счастію, могла съ своего мѣста разслышать почти каждое слово. Содержаніе разговора успокоило меня.

— Нитки, я думаю, годятся, миссъ Темпель: для коленкоровыхъ рубашекъ лучше не надо, и я уже сдѣлалъ распоряженіе прибрать къ нимъ иголки. Вы можете сказать миссъ Смитъ, что я забылъ распорядиться на-счетъ вязальныхъ иголъ — на будущей недѣлѣ она получитъ ихъ полный комплектъ, только потрудитесь объявить, чтобъ каждая воспитанница получала въ свое время никакъ не болѣе одной иголки, иначе онѣ будутъ ихъ тратить безъ разбора и безъ счета. Да вотъ что еще, миссъ Темпель: я недоволенъ присмотромъ за шерстяными чулками. Когда прошлый разъ заходилъ я въ кухню, и осматривалъ бѣлье, которое сушилось на веревкахъ, мнѣ бросилось въ глаза неисправное состояніе дѣтской обуви, и я нашелъ на многихъ чулкахъ огромныя диры: рекомендую чинить ихъ какъ-можно-чаще.

Мистеръ Броккельгерстъ пріостановился.

— Распоряженія ваши будутъ исполнены, сэръ, сказала миссъ Темпель.

— Еще, сударыня, продолжалъ попечитель: — прачка донесла мнѣ, что нѣкоторымъ дѣвицамъ на этой недѣлѣ даны двѣ косынки: это слишкомъ-много, и вамъ надобно помнить, что инструкція назначаетъ только по одной косынкѣ на каждую недѣлю.

— Позвольте мнѣ объяснить вамъ это обстоятельство. Катарина и Агнеса Джонстонъ въ прошлый четвергъ были приглашены на чай къ своимъ родственникамъ, и по этому поводу я сочла необходимымъ выдать имъ чистыя косынки.

Мистеръ Броккельгерстъ кивнулъ головой.

— Очень-хорошо, исключеніе можетъ быть допущено изъ этого правила; но старайтесь по-крайней-мѣрѣ, чтобъ подобные случаи повторялись не часто. Вотъ что, однакожь, всего болѣе изумило меня: пересматривая отчеты ключницы, я нашелъ, что въ послѣдніе двѣ недѣли дѣвицамъ былъ приготовленъ полдникъ, состоявшій изъ сыра и хлѣба. Какъ это могло случиться? Напрасно справлялся я съ уложеніями нашего заведенія: въ нихъ ничего не упомянуто относительно такого полдника. Кто же, и по какому праву, безъ моего вѣдома, отваживается на такія нововведенія?

— Въ этомъ виновата одна я, милостивый государь, отвѣчала миссъ Темпель: — для дѣтей былъ два раза приготовленъ такой негодный завтракъ, что они не могли его кушать, и я рѣшилась не допустить ихъ голодать до обѣденнаго времени.

— Сударыня, это уже изъ рукъ вонъ, позвольте вамъ замѣтить! Если вы хорошо понимаете мой планъ воспитанія дѣвицъ, то вамъ должно-быть извѣстно, что я намѣренъ систематически пріучать ихъ къ трудамъ, терпѣнію и даже самоотверженію: всякая поблажка и роскошь строжайшимъ образомъ исключены изъ моей педагогической инструкціи. Что за бѣда, если разъ или два дѣти испытаютъ мелкую непріятность отъ недостатка въ какомъ-нибудь лакомствѣ? Здѣсь впервые для нихъ открывается благопріятный случай пріучать себя къ перенесенію разнообразныхъ лишеній, которыя неминуемо ихъ ожидаютъ на широкомъ полѣ жизни, испещренномъ терніями и волчцами. Должно притомъ всегда имѣть въ виду, что, по мѣрѣ ослабленія тѣла, укрѣпляется и возвышается духъ нашъ, для котораго не имѣютъ никакой цѣны физическія нужды. Воздержаніе и постничество, во всѣ времена и при всѣхъ обстоятельствахъ, были всегда лучшими руководителями человѣка на пути его духовной дѣятельности. Вы, конечно, должны знать, сударыня, что душеспасительное слово дороже для насъ всякаго лакомаго блюда, и однако, что жь вы дѣлаете? Приказываете раздавать хлѣбъ и сыръ въ ту пору, какъ пригорѣла размазня; и утучняя такимъ-образомъ грѣшную плоть своихъ питомицъ, вовсе не думаете о существенной потребности ихъ безсмертныхъ душъ,

И переполненный этими чувствованіями, мистеръ Броккельгерстъ пріостановился, вѣроятно для того, чтобъ обсудить произведенное впечатлѣніе. Миссъ Темпель, въ началѣ этой рѣчи, стояла опустивъ глаза въ землю; но теперь она высоко подняла голову и ея лицо, естественно блѣдное, какъ мраморъ, получило также холодность и твердость этого матеріала: замкнутый ротъ ея какъ-будто ожидалъ рѣзца ваятеля, чтобъ быть открытымъ, и на челѣ ея постепенно обрисовалась окаменѣлая суровость.

Между-тѣмъ мистеръ Броккельгерстъ, заложивъ руки назадъ, стоялъ на коврѣ, подлѣ камина, и величественно обозрѣвалъ всю школу. Но вдругъ его глазъ засверкалъ и заморгалъ, какъ-будто что-то-упало на его зрачокъ; сдѣлавъ крутой поворотъ, онъ началъ скороговоркой:

— Что я вижу, миссъ Темпель, что я вижу? Какими судьбами въ нашемъ заведеніи очутилась дѣвушка съ кудрями? Какъ осмѣливаются здѣсь завивать волосы? Скажите, какъ, имя этой дѣвушки!

И протянувъ дрожащею рукою свою палку, онъ указалъ на страшный предметъ, поразившій его глаза.

— Это Юлія Севернъ, отвѣчала миссъ Темпель спокойнымъ тономъ.

— Юлія Севернъ — поздравляю васъ съ ней! Кто же смѣлъ уполномочить ее завивать волосы? По какому наважденію и съ которыхъ поръ, благотворительное заведеніе столь-открыто начинаетъ дѣлаться пріютомъ для нечестивыхъ обычаевъ свѣта?

— Волосы у Юліи завиты самою природой, милостивый государь, отвѣчала миссъ Темпель.

— Прекрасно! Да кто же вамъ сказалъ, что мы должны здѣсь сообразоваться съ капризами природы? Я говорилъ вамъ, повторяю и еще, что строгая нравственность выше всякихъ законовъ природы. Въ инструкціи моей обозначено коротко и ясно, что волосы у всѣхъ дѣвицъ должны быть убраны скромно, безъ всякой соблазнительной вычурности. Миссъ Темпель, рекомендую вамъ озаботиться на-счетъ головы Юліи Севернъ: завтра же я пришлю цирюльника, которому вы прикажете обстричь ее на-голо. Да вотъ, кажется, и другія дѣвицы, наперекоръ моимъ постановленіямъ, слишкомъ отростили волосы: прикажите встать первой скамейкѣ и оборотиться лицами къ стѣнѣ.

Миссъ Темпель приложила платокъ къ губамъ, чтобъ скрыть невольную улыбку; однакожъ поспѣшила исполнить приказаніе, и всѣ дѣвицы перваго класса, по ея знаку, оборотились своими лицами къ стѣнѣ, выдѣлывая при этомъ маневрѣ очень-непріятныя гримасы. Около пяти минутъ мистеръ Броккельгерстъ разсматривалъ оборотныя стороны этихъ живыхъ медалей и потомъ, громкимъ голосомъ, произнесъ свой рѣшительный приговоръ:

— Завтра же срѣзать всѣ эти головные банты!

Миссъ Темпель сдѣлала нѣсколько возраженій.

— Вы забываете, сударыня, что мое, какъ и ваше призваніе — умерщвлять въ этихъ дѣвицахъ всякія похотѣнія плоти и пріучать ихъ къ воздержанію въ желаніяхъ и мысляхъ. Нѣтъ здѣсь мѣста суетамъ легкомысленнаго міра, погрязнувшаго въ мелкихъ замыслахъ относительно возвышенія тѣлесной красоты. Обстричь всѣхъ этихъ дѣвицъ и не думать болѣе о…

На этомъ мѣстѣ мистеръ Броккельгерстъ былъ остановленъ тремя посѣтительницами, лэди, вошедшими теперь въ комнату. Не мѣшало бы имъ придти нѣсколько поранѣе, чтобъ выслушать назидательный урокъ относительно суеты мірской, потому-что онѣ были блистательно разодѣты въ шолкъ, мѣха и бархатъ. Двѣ младшія лэди, дѣвицы лѣтъ шестнадцати, семнадцати, имѣли на своихъ головахъ сѣрыя бобровыя шляпки, отѣненныя страусовыми перьями, откуда, по обѣимъ сторонамъ, кокетливо выставлялись густые черные волосы, завитые по послѣдней модѣ. Старшая лэди, въ драгоцѣнномъ бархатномъ манто на горностаевомъ мѣху, украсила свое чело фальшивыми французскими локонами.

Миссъ Темпель съ достодолжнымъ уваженіемъ поспѣшила принять этихъ дамъ, и онѣ заняли свои почетныя мѣста среди классной залы. Это были — супруга и прекрасныя дочери мистера Броккельгерста, пріѣхавшія вмѣстѣ съ нимъ въ одной каретѣ. Въ ту пору какъ онъ велъ переговоры съ ключницей и прачкой, дамы обозрѣвали верхніе покои, и теперь продолжали, въ строгомъ и величественномъ гонѣ, сообщать свои замѣчанія миссъ Смитъ, которая завѣдывала бѣльемъ и всѣми принадлежностями дортуара. Я однакожи не имѣла досуга вслушаться въ ихъ разговоръ: другіе предметы, болѣе важные, овладѣли всѣмъ моимъ вниманіемъ.

Вслушиваясь въ переговоры господина Броккельгерста и миссъ Темпель, я принимала въ то же время всѣ необходимыя предосторожности, чтобъ скрыть свою особу отъ зловѣщихъ наблюденій. Для этой цѣли, сидя на послѣдней скамейкѣ, я притворилась, будто со всѣмъ усердіемъ занимаюсь ариѳметической задачей, и прикрылась аспидной доской такимъ-образомъ, что она совершенно заслоняла мое лицо. Такая уловка, нѣтъ сомнѣнія, имѣла бы вожделѣнный успѣхъ, если бы измѣнническая доска не выскользнула изъ рукъ и не разбилась въ-дребезги съ такимъ оглушительнымъ трескомъ, что взоры всѣхъ невольно обратились на мою сторону. Теперь уже не сомнѣвалась я, что погибель моя неизбѣжна.

— Какая неосторожная дѣвчонка! воскликнулъ мистеръ Броккельгерстъ, и прежде чѣмъ успѣла я опомниться, прибавилъ: — да это кажется новая воспитанница, если не ошибаюсь. Мнѣ надобно сказать относительно ея нѣсколько словъ.

Затѣмъ, послѣ минутной паузы, онъ сказалъ громко и съ разстановкой:

— Пусть дѣвчонка, разбившая доску, выступитъ впередъ!

Я задрожала и чуть не повалилась на полъ; но двѣ взрослыя дѣвушки, сидѣвшія подлѣ, выдвинули меня изъ за-стола, и передали на руки миссъ Темпель, которая, помогая мнѣ идти, шептала на ухо:

— Не бойся, мой другъ, я видѣла, что это случайно: тебя не накажутъ.

Этотъ ласковый шопотъ острымъ кинжаломъ вонзился въ мое сердце.

«Еще минута, и она станетъ презирать меня какъ лицемірку!» думала я, чувствуя въ то же время, какъ сильнѣйшая, изступленная злоба волнуетъ всю мою кровь. Мистриссъ Ридъ, Броккельгерстъ и компанія, завертѣлись въ моихъ глазахъ, какъ гнусные разбойники, достойные позорной казни. Я была, повидимому не то, что Елена Бернсъ.

— Поставьте сюда эту скамейку, сказалъ мистеръ Броккелнерстъ, указывая на высокую скамью, которую только-что оставила старшая перваго класса. Скамейку поставили.

— Пусть она встанетъ на нее!

И меня встащили, кто и какъ, я уже не могла понять, потому-что всѣ предметы перепутались въ моей головѣ. Я чувствовала только, что теперь стояла передъ самымъ носомъ Броккельгерста, и что онъ впился въ меня своими страшными глазами.

— Милостивыя государыни, сказалъ онъ, обращаясь къ своей семьѣ: — миссъ Темпель, классныя дамы и дѣти, видите ли вы эту дѣвчонку?

Конечно видѣли, и я чувствовала, какъ глаза ихъ, словно зажигательныя стекла, обратились на мою пылающую кожу.

— И такъ вы видите, что она еще молода, и различаете въ ней всѣ формы обыкновенныхъ дѣтей. Господь, въ неизрѣченной Своей благости, даровалъ ей фигуру, общую всѣмъ намъ, и нѣтъ на ея лицѣ замѣтныхъ признаковъ нравственнаго безобразія. Кто же могъ бы подумать, что злой духъ уже отъискалъ въ ней свою покорную и усердную слугу? Это однакожъ, смѣю насъ увѣрить, не подвержено никакому сомнѣнію.

Послѣдовала продолжительная пауза; усиленное біеніе нервовъ постепенно прекращалось, и я почувствовала въ себѣ довольно твердости.

— Любезныя мои дѣти, продолжалъ мистеръ Броккельгерстъ съ особенной энергіей: — это, скажу я вамъ, грустный, печальный случай, и я долженъ, съ сокрушеніемъ сердечнымъ, объявить, что эта злосчастная тварь заранѣе обречена на неизбѣжную гибель. Остерегайтесь ея всѣми возможными способами, избѣгайте ея примѣра и даже, въ случаѣ нужды, совсѣмъ исключите ее изъ вашего общества, и устройте такъ, чтобъ она не принимала никакого участія въ вашихъ играхъ и прогулкахъ. Къ вамъ обращаюсь, учительницы и классныя дамы: слѣдите за всѣми ея движеніями, взвѣшивайте каждое ея слово и какъ-можно чаще наказывайте ея грѣховное тѣло, чтобъ спасти, если еще можно, ея душу. Но увы! съ замираніемъ сердца, я долженъ возвѣстить, что это несчастное дитя, рожденное въ христіанской странѣ и воспитанное въ домѣ христіанскихъ родственниковъ, хуже всякой язычницы, поклоняющейся идоламъ. Слушайте теперь, что скажу вамъ: эта дѣвчонка — лгунья!

Послѣдовала пауза, продолжавшаяся минутъ десять. Владѣя теперь собою совершенно, я замѣтила, какъ дѣвицы Броккельгерстъ вынули изъ ридикюлей свои батистовые платочки, и какъ лэди Броккельгерстъ, испуская глубокіе вздохи, повторяла: — Какой страшный, необыкновенный случай!

Мистеръ Броккельгерстъ, успокоившись отъ внутренняго волненія, продолжалъ такимъ-образомъ:

— Это я узналъ отъ ея благодѣтельницы, отъ благочестивой и сердобольной женщины, которая, изъ одного состраданія, приняла ее въ лоно своего семейства, чтобъ воспитать наравнѣ съ собственными дѣтьми; но за всѣ материнскія попеченія эта несчастная тварь заплатила такою низкою, черною, отвратительною неблагодарностью, что почтенная благодѣтельница принуждена была отдалить ее отъ собственной семьи, изъ опасенія, какъ бы порочный примѣръ ея не заразилъ чистыхъ и невинныхъ членовъ благородной фамиліи. И вотъ она отослала ее сюда, въ наше благословенное училище, питая слабую надежду, что опытность и примѣрное искусство руководителей, успѣютъ можетъ-быть благовременно вырвать съ корнемъ изъ ея души зловредныя сѣмена несчастія и разврата.

При этомъ высокопарномъ заключеніи, мистеръ Броккельгерстъ поправилъ верхнюю пуговицу своего сюртука, пробормоталъ что-то своему семейству, и прекрасныя лэди, поклонившись миссъ Темпель, величественно вышли изъ залы въ сопровожденіи классныхъ дамъ. Мой судья на-минуту остановился на порогѣ и прибавилъ:

— Пусть она простоитъ еще часъ на этой скамьѣ. Сдѣлайте распоряженіе, чтобъ никто не говорилъ съ нею въ-продолженіе этого дня.

И вотъ стояла я на этой скамейкѣ, выставленная на показъ всѣмъ своимъ товарищамъ, я, которая еще такъ-недавно говорила, что не въ-состояніи буду перенести стыда, если даже просто велятъ мнѣ стоять одной среди залы! Невозможно описать, какія чувства волновали мою грудь. Когда классъ окончился, и дѣвицы встали, одна изъ нихъ, проходя мимо, бросила на меня свои глаза: что за странный свѣтъ озарялъ ихъ, и какое необыкновенное ощущеніе внушалъ этотъ пронзительный взоръ, брошенный на меня! Я подавила начинавшіеся признаки истерики, высоко подняла голову и твердо укрѣпилась на своемъ пьедесталѣ. Елена Бернсъ въ эту минуту подошла за чѣмъ-то къ миссъ Смитъ, получила наказаніе за какую-то пошлость, воротилась на свое мѣсто и, проходя мимо меня, улыбнулась такою улыбкою, которая выразила ея безпредѣльное участіе къ несчастной подругѣ. Но и теперь она носила на своемъ плечѣ «безобразный значокъ», свидѣтельствовавшій о ея неопрятности, и черезъ часъ я слышала, какъ миссъ Скатчердъ осудила ее на хлѣбъ и воду въ-продолженіе цѣлаго ли за какую-то ошибку въ чистописаніи.

ГЛАВА VIII.

Было уже пять часовъ, и классная зала опустѣла, когда мнѣ позволили наконецъ сойдти со скамейки. Всѣ дѣвицы отправились въ столовую пить чай; я послѣдовала за ними, и не смѣла ни на кого взглянуть, усѣлась одна, подавленная стыдомъ, въ отдаленномъ углу. Очарованіе, такъ-долго меня поддерживавшее, начало уступать мѣсто лютой тоскѣ, и я приникла къ полу лицомъ. Не было подлѣ меня ни одного друга, не раздавалось вокругъ ни одного утѣшительнаго слова: я плакала горько, и слезы мои падали на голыя доски. Разлетѣлись теперь всѣ мой мечты: я надѣялась пріобрѣсти въ Ловудѣ искреннихъ друзей, уваженіе, всеобщую любовь, и эти надежды видимо оправдывались съ каждымъ днемъ. Я дѣлала быстрые успѣхи по всѣя предметамъ, и не далѣе какъ нынѣшнимъ утромъ, меня сдѣлали первою ученицею въ моемъ классѣ. Миссъ Миллеръ хвалила меня за прилежаніе и ревность; миссъ Темпель улыбалась мнѣ каждый разъ, поощряла меня своими одобреніями, обѣщалась учить меня рисовать и даже позволить мнѣ слушать уроки французскаго языка, если еще мѣсяца два я буду оказывать такіе же успѣхи. Всѣ товарищи начинали уже обходиться со мною ласково, ровесницы уважали меня и любили — и вотъ, все это перевернулось вверхъ дномъ отъ одного визита страшнаго Броккельгерста. Не уже-ли никогда не встать мнѣ болѣе послѣ такого униженія? «Никогда, никогда!» думала я и пламенно желала умереть въ эту несчастную годину моей жизни.

Когда я такимъ-образомъ предавалась своему страшному отчаянію, кто-то подошелъ и остановился подлѣ меня. Я вздрогнула, подняла голову и увидѣла передъ собой Елену Бернсъ: она принесла мнѣ хлѣбъ и кофе.

— Встань, милая Дженни: вотъ твоя порція, сказала она.

Но я оттолкнула и кружку и хлѣбъ, какъ-будто чувствуя, что кушанье будетъ для меня отравой въ моемъ настоящемъ положеніи. Елена посмотрѣла на меня съ изумленіемъ и молча прислушивалась къ моему громкому рыданію. Она сѣла на полу подлѣ меня, обняла руками свои колѣна, положила на нихъ свою голову, и въ этомъ положеніи оставалась долго, не говоря ни слова, какъ безмолвная Индіянка. Я начала первая разговоръ:

— Елена, зачѣмъ пришла ты къ дѣвчонкѣ, которую теперь всѣ считаютъ лгуньей?

— Какъ всѣ? Это несправедливо, Дженни. Не болѣе восьмидесяти особъ были свидѣтелями вашего несчастья, тогда-какъ сотни мильйоновъ не знаютъ даже о существованіи ловудской школы.

— Какая мнѣ нужда до этихъ мильйоновъ? Весь мой міръ состоитъ только изъ восьмидесяти особъ, и эти особы презираютъ меня.

— Ты ошибаешься, Дженни. Никто здѣсь, по всей вѣроятности, не чувствуетъ къ тебѣ никакого отвращенія, и я увѣрена, что дѣвицы жалѣютъ тебя.

— Какъ могутъ онѣ жалѣть послѣ того, что слышали отъ мистера Броккельгерста?

— Но мистеръ Броккельгерстъ еще не Богъ знаетъ что. Здѣсь его не очень любятъ, да онъ и не старается чѣмъ-нибудь заслужить дѣтскую любовь. Совсѣмъ другое дѣло, если бы онъ обошелся съ тобой, какъ съ своей фавориткой: тогда, нѣтъ сомнѣнія, нашлись бы у тебя враги, скрытные или явные; но теперь совсѣмъ напротивъ: большая часть дѣвицъ принимаютъ въ тебѣ истинное участіе. Думать надобно, что день или два, классныя дамы и дѣвицы будутъ смотрѣть на тебя съ нѣкоторою холодностью; но будь увѣрена, дружескія чувства глубоко скрыты въ ихъ сердцахъ, и если ты по-прежнему станешь вести себя хорошо, общая привязанность къ тебѣ даже увеличится послѣ этого несчастія. И притомъ, Дженни…

— Что такое, Елена? Договаривай, пожалуйста, сказала я, взявъ ея руку. Она пристально посмотрѣла мнѣ въ глаза и продолжала такимъ-образомъ:

— Еслибъ, въ-самомъ-дѣлѣ, міръ тебя ненавидѣлъ и считалъ преступною — какая нужда? Будь только покойна твоя совѣсть, и ты никакъ не въ-правѣ жаловаться на судьбу. Истинное счастіе включено въ насъ самихъ.

— Нѣтъ, Елена, совѣсть моя чиста и покойна; но этого мало для меня, Я соглашусь скорѣе умереть, чѣмъ жить одинокой среди особъ, которыя меня не любятъ. Послушай: для-того, чтобъ заслужить любовь твою, или миссъ Темпель, я не задумавши согласилась бы переломить себѣ руку, или подставить свою грудь подъ копыто лошади, или…

— Перестань, Дженни! Ты слишкомъ-высоко думаешь о люби своихъ ближнихъ и чрезмѣрная пылкость увлекаетъ тебя. Верховная рука, создавшая твою бренную плоть и оживившая ее безсмертною душою, окружила тебя такими силами, которымъ нѣтъ ничего соотвѣтствующаго въ наружномъ мірѣ. Кромѣ этой земли, населенной бренными существами, есть другой невидимый міръ и особое царство духовъ блаженныхъ: этотъ міръ повсюду окружаетъ насъ, и эти духи наблюдаютъ всѣ наши поступки, потому-что имъ поручено всемогущей властью охранять и берчь ввѣренныхъ имъ людей. Пусть презрѣніе и стыдъ сопутствуютъ намъ на пути кратковременной жизни, пусть даже ненависть и злоба провожаютъ насъ въ могилу — ангелы небесные видятъ наши страданія и готовы засвидѣтельствовать нашу невинность передъ Богомъ. Должно всегда имѣть въ виду, что земля есть ни что иное, какъ юдоль плача и скорбей, и что истинное наше отечество на небесахъ, гдѣ милосердый Отецъ увѣнчаетъ наши страданія достойною наградой. Зачѣмъ же давать волю отчаянію и тоскѣ., какъ-скоро намъ извѣстно, что жизнь коротка, и что за предѣлами могилы ожидаетъ насъ вѣчная слава? Я знаю, ты невинна и, въ моихъ глазахъ, не имѣютъ ни малѣйшаго значенія тѣ ужасныя клеветы, которыя, по-видимому, съ такимъ наслажденіемъ повторялъ передъ нами мистеръ Броккельгерстъ: пусть страдаетъ за нихъ совѣсть твоей тётушки, но не позволяй самой-себѣ увлекаться пустыми призраками. Твой верховный судья не мистеръ Броккельгерстъ, и не ему ты обязана окончательнымъ отчетомъ въ дѣлахъ своей жизни.

Я не отвѣчала. Елена успокоила меня, но не знаю какъ и отчего, въ этомъ спокойствіи заключалась значительная доля невыразимой грусти. Я чувствовала при этихъ словахъ странное впечатлѣніе ужаса, не понимая его источника, и когда она, по окончаніи рѣчи, огласила воздухъ сухимъ кашлемъ, я забыла на минуту свою собственную грусть и увлеклась невольнымъ участіемъ къ ней самой.

Облокотившись головою на плечо Елены, я обвилась руками вокругъ ея шеи, и она поспѣшила заключить меня въ свои объятія. Недолго сидѣли мы въ такомъ положеніи, потому-что пришла другая особа и остановилась подлѣ насъ. Лучъ мѣсяца, пробившійся черезъ окно, ярко освѣтилъ ея фигуру, и мы обѣ, въ одно и то же время, узнали въ ней миссъ Темпель.

— Я пришла за вами, Дженни Эйръ, сказала миссъ Темпель, пойдемте въ мою комнату; и вы, Елена Бернсъ, если хотите, можете также идти съ нами.

По темнымъ лѣстницамъ и галереямъ, мы пробрались, слѣдуя за директрисой, въ спокойную и уютную комнату, гдѣ горѣлъ въ каминѣ яркій огонь. Миссъ Темпель и Елена Бернсъ сѣли на креслахъ, стоявшихъ по обѣимъ сторонамъ камина, а я должна была остановиться передъ директрисой.

— Ну, другъ мой, все ли теперь кончено? сказала миссъ Темпель, всматриваясь въ мое лицо. — Довольно ли ты наплакалась?

— Нѣтъ; моимъ слезамъ, я боюсь, не будетъ и конца.

— Отчего же?

— На меня взвели ужасное обвиненіе, миссъ Темпель, и съ этихъ поръ всѣ будутъ меня презирать.

— Напрасно ты такъ думаешь, Дженни; мы будемъ судить о тебѣ по твоимъ поступкамъ, и я буду тебя любить, если ты станешь себя вести какъ доброе и послушное дитя.

— Можетъ ли это быть, миссъ Темпель?

— Очень можетъ быть, отвѣчала директриса, обнимая меня. — Теперь скажи мнѣ, что это за лэди, которую мистеръ Броккельгерстъ называлъ твоею благодѣтельницею?

— Это мистриссъ Ридъ, жена моего дяди. Дядюшка, передъ своею смертью, поручилъ меня ея покровительству и надзору.

— Развѣ она не по своей волѣ приняла тебя въ семейство?

— Нѣтъ, миссъ, этого она никогда не сдѣлала бы по своей волѣ; но служанки мнѣ часто говорили, что дядюшка передъ смертью заставилъ ее дать обѣщаніе, что она всегда будетъ держать меня въ своемъ домѣ и воспитывать наравнѣ съ своими дѣтьми.

— Хорошо, Дженни, ты знаешь, или, но-крайней-мѣрѣ, я скажу тебѣ: «подсудимый, когда его обвиняютъ, имѣетъ право защищаться и представлять доказательства своей невинности». На тебя взведено обвиненіе въ неблагодарности и въ томъ, будто ты получила привычку лгать: оправдайся, если можешь, я буду тебя слушать. Говори все, что удержала твоя память; но не прибавляй и не выдумывай ничего.

Я рѣшилась, въ глубинѣ души, быть какъ-можно умѣреннѣе и точнѣе въ своемъ разсказѣ и, подумавъ нѣсколько минутъ, чтобъ привести въ порядокъ свои мысли, разсказала ей всю исторію своего печальнаго дѣтства. Рѣчь моя полилась изъ моихъ устъ стройнымъ и плавнымъ потокомъ, гдѣ не было замѣтно ни малѣйшихъ слѣдовъ закоренѣлой ненависти или злости. Поэтому, простая моя повѣсть сама-собою получила характеръ достовѣрности, и я имѣла удовольствіе замѣтить, что миссъ Темпель совершенно вѣрила моимъ словамъ. Присутствіе кроткой подруги также много содѣйствовало, къ тому, что я въ совершенствѣ владѣла собою иудерживалась отъ чрезмѣрной пылкости, свойственной моему характеру: я живо припоминала всѣ совѣты Елены Бернсъ и сердце мое очистилось отъ всякой желчи. Дѣйствующія лица моей повѣсти, мистриссъ Ридъ, ея дочери и сынъ, обрисовались каждое съ своими привычками и правами, и для посторонняго слушателя не могло быть никакихъ сомнѣній, что всѣ эти характеры вѣрны природѣ и, что содержаніе моей печальной драмы взято изъ дѣйствительной жизни.

Въ-продолженіе разсказа я упомянула также о мистерѣ Лойдѣ, какъ о врачѣ, навѣстившемъ меня послѣ болѣзненнаго припадка потому-что никогда не могла я забыть страшнаго эпизода красной комнаты, и миссъ Темпель должна была услышать, какъ мистриссъ Ридъ, презирая всѣ мои просьбы, оставила меня одну, въ ночное время, въ заколдованной спальнѣ, куда, безъ крайней нужды, не смѣли даже входить ея слуги. Въ этомъ мѣстѣ разсказа сердце мое еще разъ облилось кровью, и судорожный трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ моимъ членамъ.

Я кончила. Миссъ Темпель безмолвно смотрѣла на меня нѣсколько минутъ и потомъ сказала:

— Я знакома отчасти съ мистеромъ Лойдомъ и постараюсь написать къ нему на этихъ дняхъ. Если отвѣтъ его подтвердитъ твой разсказъ, даю слово, что ты будешь публично оправдана отъ всякихъ обвиненій. Въ моихъ глазахъ ты уже оправдалась

Съ этими словами она поцаловала меня и крѣпко прижала и своей груди. Мнѣ было пріятно въ этомъ положеніи стоять передъ ней, и я, съ дѣтскою наивностью, любовалась ея лицомь, платьемъ, ея прекрасными кудрями и проницательными черными глазами. Не перемѣняя позы, миссъ Темпель обратилась теперь къ Еленѣ Бернсъ:

— Какъ ты чувствуешь себя, Елена? Унялся ли твой кашель?

— Не совсѣмъ.

— А боль въ груди?

— Немного лучше.

Миссъ Темпель встала, взяла ея руку, ощупала пульсъ и потомъ, испустивъ невольный вздохъ, воротилась опять на свое мѣсто. Минутъ пять о чемъ-то она думала и потомъ вдругъ, вставая съ мѣста, сказала веселымъ тономъ:

— Я и забыла, что вы у меня гостьи нынѣшній вечеръ: надобно васъ угостить.

Она позвонила, и на этотъ призывъ явилась ея горничная.

— Варвара, я еще не пила чаю: принеси подносъ и чашки для этихъ дѣвицъ.

Подносъ и чашки были принесены, и я безъ церемоніи принялась любоваться блестящимъ фарфоромъ, поставленнымъ на маленькомъ кругломъ столикѣ подлѣ камина. Какое чудное благоуханіе распространялось по всей комнатѣ отъ этого напитка, рѣдкаго въ нашей школѣ! Не менѣе соблазняли меня лакомые пирожки, поданные къ чаю, потому-что я начинала уже чувствовать голодъ; но, къ-несчастью, ихъ было принесено слишкомъ0мало для трехъ особъ. Это замѣтила и миссъ Темпель.

— Варвара, потрудись еще принести пирожковъ, сказала она.

Горничная отправилась и черезъ минуту воротилась съ отвѣтомъ:

— Сударыня, мистриссъ Гарденъ велѣла сказать, что она прислала вамъ обыкновенную порцію.

Мистриссъ Гарденъ, должно замѣтить, была ключница, достойное орудіе мистера Броккельгерста, женщина скупая и жадная до послѣднихъ предѣловъ совершенства въ своемъ родѣ.

— Ну, дѣлать нечего, Варвара: мы поголодаемъ въ угоду мистриссъ Гарденъ. Ступай на свое мѣсто.

И когда горничная ушла, миссъ Темпель прибавила съ улыбкой:

— Къ-счастью, на этотъ разъ мы можемъ обойдтись и безъ мистриссъ Гарденъ.

Пригласивъ насъ къ столу, она поставила передъ нами чашки съ чаемъ и отдала въ полное наше распоряженіе миніатюрную порцію чайныхъ пирожковъ. Затѣмъ она встала, отперла коммодъ, и вынувъ какую-то пачку, развернула передъ нашими глазами прекрасную тминную коврижку.

— Я хотѣла раздѣлить ее между вами, когда вы отправитесь домой; но такъ-какъ насъ оставили безъ пирожковъ, то ужь вы покушаете здѣсь.

И она щедрою рукою рѣзать принялась для насъ лакомую коврижку.

Весь этотъ вечеръ былъ для насъ великолѣпнымъ праздникомъ, и угощенье казалось намъ лучше всякой амврозіи и нектара. Радушная хозяйка смотрѣла на насъ съ улыбкой удовольствія, и видимо любовалась, какъ мы утоляли свой давнишній голодъ. Когда отпили чай, и подносъ былъ убранъ со стола, она опять пригласила насъ къ камину, и мы усѣлись по обѣимъ ея сторонамъ. Разговоръ теперь происходилъ исключительно между миссъ Темпель и Еленой Бернсъ, и я впервые поняла, какое наслажденіе быть свидѣтельницею такой бесѣды.

Они говорили о предметахъ, сколько интересныхъ, столько же совершенно-новыхъ для меня: о временахъ и лицахъ давно-прошедшихъ, о народахъ исчезнувшихъ съ лица земли, о тайнахъ природы, открытыхъ, или еще, загадочныхъ для любознательности человѣка, и, наконецъ, о книгахъ, иностранныхъ и отечественныхъ. Какъ много онѣ читали, и Боже мой, какой страшный запасъ свѣдѣній обнаружила при этомъ случаѣ подруга моя, Елена Бернсъ. Французскіе писатели были ей извѣстны столько же, какъ и англійскіе, и она трепетала отъ восторга, разсуждая объ относительномъ значеніи обѣихъ литературъ. Но изумленіе мое достигло до крайней степени, когда миссъ Темпель спросила Елену, помнитъ ли она латинскій языкъ, которому училась у своего отца.

— Начинаю забывать, отвѣчала Елена: — хотя чтеніе римскихъ поэтовъ издѣтства было для меня величайшимъ наслажденіемъ. При теперешнихъ занятіяхъ рѣдко выберется свободный часъ, когда я могу посвятить древнимъ классикамъ.

И, однакожь, когда миссъ Темпель подала ей Виргилія, она прочла и объяснила цѣлую страницу Энеиды, не встрѣтивъ по-видимому ни малѣйшихъ затрудненіи. Еще не успѣла она кончить это чтеніе, какъ раздался звонокъ, возвѣстившій о времени молитвы на сонъ грядущій: медлить было невозможно, миссъ Темпель обняла насъ, прижала къ своей груди, и сказала на прощаньи:

— Благослови васъ Богъ, милыя дѣти.

На порогѣ спальни мы услышали пронзительный голосъ миссъ Скатчердъ, занятой ревизіею дѣтскихъ шкафовъ. Завидѣвъ Елену Бернсъ, она принялась дѣлать ей колкіе выговоры, упреки, и въ-заключеніе объявила, что завтра на цѣлый день прикажетъ приколоть къ ея плечу дюжину дурацкихъ значковъ «за неопрятность».

— Мои вещи дѣйствительно въ ужасномъ безпорядкѣ, пробормотала мнѣ Елена тихимъ голосомъ: — я хотѣла убрать ихъ, да забыла.

Въ-самомъ-дѣлѣ, на другой день поутру, миссъ Скатчердъ написала огромными буквами на лоскуткѣ оберточной бумаги слова «неряха», и привѣсила этатъ ярлыкъ на плечо Елены Бернсъ, Она носила его до вечера терпѣливо, безъ всякаго ропота и съ рѣдкимъ самоотверженіемъ, считая себя достойною этого наказанія.

Миссъ Темпель сдержала свое слово. Черезъ недѣлю мистеръ Лойдъ прислалъ ей отвѣть, вполнѣ сообразный съ моимъ собственнымъ разсказомъ. Собравъ, всю школу въ одну залу, миссъ Темпель объявила, что, послѣ наведенныхъ справокъ, воспитанница Дженни Эйръ оказывается невинною въ низкихъ проступкахъ, опрометчиво-взведенныхъ на нее тою лэди, гдѣ она жила. Послѣ этого торжественнаго объявленія, классныя дамы поочередно подошли ко мнѣ, подали руки, поцаловали меня, и говоръ удовольствія пробѣжалъ черезъ всѣ ряды моихъ товарищей,

Избавленная такимъ-образомъ отъ незаслуженнаго позора, я съ этой поры принялась работать съ новымъ усердіемъ, рѣшившись во что бы ни стало пробить себѣ дорогу черезъ трудности школьной жизни. Я работала изъ всѣхъ силъ, и успѣхъ вполнѣ соотвѣтствовалъ моимъ ожиданіямъ: память моя, отъ природы довольно-слабая, укрѣплялась отъ постоянныхъ упражненій, разсудокъ созрѣвалъ и становился основательнѣе, всѣ способности совершенствовались быстро. Черезъ нѣсколько недѣль перевели меня и высшій класъ, и не прошло еще двухъ мѣсяцевъ, какъ мнѣ позволили учиться рисованью и французскому языку. Въ одинъ" тотъ же день я выучила всѣ формы глагола «être» и нарисовала первый свой эскизъ. Отправляясь въ постель, я уснула сладкимъ сномъ и всю ночь мечтала о будущей славѣ.

Хорошо сказалъ древній мудрецъ: «лучше обѣдъ изъ травъ, приправленный любовью, чѣмъ откормленный волъ и ненависть внутри дома».

Ни за какія блага въ свѣтѣ я не промѣняла бы теперь ловудскую школу съ ея постоянными лишеніями на великолѣпный Гетсгедъ съ его ежедневною роскошью.

ГЛАВА IX.

Но лишенія и труды въ ловудской школѣ уменьшались теперь съ каждымъ днемъ. Утихли зимніе вѣтры, быстро таяли снѣга, морозы прекратились, и весна замѣтно приближалась. Бѣдныя мои ноги, исцарапанныя, опухшія, хромыя начинали оживать и поправляться подъ благотворнымъ дыханіемъ апрѣльскаго вѣтра. По ночамъ и раннимъ утрамъ кровь уже не замерзала въ нашихъ жилахъ отъ канадской температуры, и дѣти беззаботно бѣгали по саду въ рекреаціонные часы. Въ солнечные дни садовая веранда имѣла великолѣпный видъ, и зелень уже начинала покрывать ея сѣрыя, обнаженныя постели. Цвѣты привѣтливо выглядывали изъ-за листьевъ, обозначаясь въ опредѣленныхъ формахъ подснѣжниковъ, шафрановъ, пурпуровыхъ ушковъ, анютиныхъ глазковъ. По четверткамъ, послѣ обѣда, свободныя отъ классныхъ занятіи, мы долго гуляли по всѣмъ возможнымъ направленіямъ сада, и каждую недѣлю веселый взоръ нашъ останавливался на новыхъ цвѣтахъ, призванныхъ къ жизни плодотворнымъ вліяніемъ весенняго солнца.

Но величайшее наслажденіе, ограничиваемое только предѣлами горизонта, скрывалось для меня за высокими и зубчатыми стѣнами нашего сада. Это удовольствіе состояло въ перспективѣ благородныхъ вершинъ, окаймлявшихъ высокій холмъ, богатый зеленью и тѣнью, и въ прозрачномъ ручьѣ, наполненномъ каменьями. Въ какомъ различномъ видѣ представлялась эта сцена въ зимнюю пору, подъ желѣзнымъ небомъ, когда туманы, разносившіе повсюду опустошеніе и смерть, бродили, по мановенію восточныхъ вѣтровъ, по этимъ пурпуровымъ вершинамъ, смѣшиваясь внизу съ испареніями отъ мерзлой земли. Самый этотъ ручей казался тогда мутнымъ и грязнымъ потокомъ, наполнявшимъ воздухъ неистовымъ ревомъ, который часто смѣшивался съ дикимъ воемъ вихря и дождя, а обнаженныя деревья по его берегамъ имѣли жалкій видъ отвратительныхъ скелетовъ.

Наступилъ прекрасный май, и съ нимъ — голубое небо, освѣжаемое южнымъ или западнымъ вѣтромъ. Все зазеленѣло, зацвѣло, и дѣятельность растительной силы обнаружилась въ самыхъ высшихъ размѣрахъ. Высокая ясень, ель и помертвѣлый дубъ снова были призваны къ великолѣпной жизни; лѣсныя растенія горделиво выступили изъ своихъ сокровенныхъ убѣжищъ, и безчисленныя породы мха наполнили всѣ впадины окружающаго лѣса. Часто и съ веселымъ сердцемъ я наслаждалась воскресшею природой, привольная какъ птичка, порхающая гдѣ и какъ ей угодно по лазурному пространству. Никто не мѣшалъ мнѣ бродить, гдѣ я хочу; никто не наблюдалъ моихъ поступковъ. Это необыкновенное приволье для дѣвочки, связанной условіями школьной жизни, требуетъ объясненія.

Мѣстоположеніе ловудскаго института, окруженнаго со всѣхъ сторонъ лѣсами и холмами, очаровательно во многихъ отношеніяхъ — это уже видѣлъ читатель; но здорово оно или нѣтъ, это другой вопросъ.

Лѣсная долина, гдѣ помѣщалась наша школа, была колыбелью тумановъ и зловредныхъ испареній, распространявшихъ повсюду смертельную язву, которая, вмѣстѣ съ началомъ весны, пробиралась въ «Благотворительный Сиротскій Институтъ», навѣтривая гнилую горячку на тѣсный дортуаръ и классную залу. Въ началѣ мая, дѣтское училище превращалось въ госпиталь.

Скудная пища, нерѣдко голодъ и всегда дурное платье, неспособное защищать отъ простуды, заранѣе приготовляли дѣтей къ принятію опустошительной гостьи, и къ ея визитомъ, въ лазаретѣ вдругъ лежало по сорока-пяти дѣвицъ. Ученье прекращалось, и школьныя правила не имѣли болѣе силы. Здоровымъ дѣвушкамъ предоставлялась неограниченная свобода, потому-что докторъ рекомендовалъ имъ постоянное движеніе и открытый воздухъ, да и безъ этой рекомендаціи никто не имѣлъ бы досуга держать ихъ въ предѣлахъ школьныхъ условій. Все вниманіе миссъ Темпель было теперь поглощено уходомъ за больными, и она проводила всѣ дни въ больницѣ, возвращаясь въ свою комнату только по ночамъ на нѣсколько часовъ. Классныя дамы были заняты упаковкой дѣтскихъ вещей и проводомъ изъ заведенія тѣхъ дѣвицъ, которыя могли на это время найдти пріютъ у своихъ родственниковъ. Нѣкоторыя, бывъ уже заражены, уѣзжали домой только умереть; другія умирали въ школѣ, и похороны ихъ совершались спокойно и скоро, такъ-какъ свойство болѣзни не позволяло никакой отсрочки.

Между-тѣмъ, какъ язва водворялась такимъ-образомъ въ стѣнахъ Ловуда, грозя истощеніемъ и смертью, и распространяя повсюду уныніе и страхъ; между — тѣмъ какъ всѣ галереи и комнаты пропитывались насквозь больничнымъ запахомъ отъ микстуръ, куреній, пластырей, мазей — безоблачный май великолѣпно сіялъ надъ высокими холмами и прекраснымъ густымъ лѣсомъ за стѣнами института. Весь нашъ садъ, вдоль и поперегъ, украшены превосходными цвѣтами: фіалки поднялись высоко, какъ деревья, лиліи открыли свои почки, даліи и розы были въ полномъ цвѣтѣ; душистые шиповники, поутру и ввечеру, благоухали смѣшаннымъ запахомъ пряныхъ кореньевъ; но всѣ эти благовонныя сокровища были безполезны для большей части обитательницъ Ловуда, кромѣ тѣхъ, часто повторявшихся случаевъ, когда печальная рука изготовляла букетъ цвѣтовъ, для украшенія розоваго гроба.

Но я и другія здоровыя дѣвицы привольно наслаждались всѣми прелестями роскошной весны. Мы бродили по лѣсу, какъ Цыганки, съ утра до вечера, дѣлали все, что хотѣли, и никто не требовалъ отъ насъ никакого отчета, никто не спрашивалъ, куда мы идемъ и зачѣмъ. Мистеръ Броккельгерстъ и его почтенное семейство никогда уже не приближались къ стѣнамъ института, и хозяйственныя распоряженія шли безъ нихъ своимъ чередомъ; сварливая ключница, изъ опасенія заразы, поспѣшила убраться въ ближайшій городъ, а преемница ея, непривычная къ условнымъ распоряженіямъ новаго жилища, снабжала насъ щедрою рукою кухонными принадлежностями. Притомъ больныя кушали очень-мало, и всѣ; ихъ порціи доставались здоровымъ. Случалось очень-часто, что не было времени приготовить правильный обѣдъ: въ такомъ случаѣ; новая ключница раздавала намъ холодные паштеты, сыръ и хлѣбъ, и съ этимъ богатымъ запасомъ мы отправлялись въ лѣсъ, выбирали любимыя мѣста и угощались пышнымъ обѣдомъ.

Моимъ любимымъ мѣстомъ былъ гладкій и широкій камень, выставлявшійся на самой серединѣ ручья, который нужно было перейдти въ бродъ, чтобъ достигнуть до этого пункта. На этомъ камнѣ, но обыкновенію, съ большимъ комфортомъ усаживалась я и временная моя подруга, Мери Анна Вильсонъ, дѣвушка умная и опытная, съ прекрасными манерами, которыя мнѣ особенно нравились. Хотя старше меня только нѣсколькими годами, она, какъ мнѣ казалось, хорошо знала свѣтъ, и разсказывала о немъ множество интересныхъ анекдотовъ, раздражавшихъ мое любопытство. Такъ-какъ при всемъ этомъ на мои недостатки смотрѣла она сквозь пальцы, не дѣлая никакихъ выговоровъ и упрековъ, то мы въ короткое время сошлись и поладили совершенно. У ней былъ даръ разсказывать, у меня — судить и дѣлать замѣчанія; она любила отвѣчать, я — спрашивать, и такимъ-образомъ мы всегда оставались вполнѣ; довольны другъ другомъ.

Гдѣ же между-тѣмъ была Елена Бернсъ, и почему я не проводила съ нею этихъ беззаботныхъ дней? Развѣ я забыла ее, или чѣмъ-нибудь провинилась въ ея невинномъ обществѣ? Мери Анна Вильсонъ безъ-сомнѣнія во всемъ была гораздо-ниже моей первой подруги: она умѣла только разсказывать забавные анекдоты и безъ умолку болтать о разныхъ пустякахъ, между-тѣмъ какъ Елена Бернсъ внушала своей бесѣдой наклонность къ удовольствіямъ высшаго разряда. Никогда я не уставала ее слушать, и вполнѣ сознавая ея превосходство надъ собою, всегда питала къ ней чувство сильной и нѣжнѣйшей привязанности. Да и могло ли быть иначе, когда Елена, во всѣ времена и при всѣхъ обстоятельствахъ, обнаруживала ко мнѣ самую искреннюю дружбу, не возмущаемую никакими недостатками моего вспыльчиваго характера?

Но теперь Елена Бернсъ была больна уже нѣсколько-недѣль, и я не знала, въ какой изъ верхнихъ комнатъ скрыли ее отъ моего взора. Она лежала, какъ мнѣ сказали, не въ больницѣ, вмѣстѣ съ другими паціентками, страдавшими гнилой горячкой, потому-что болѣзнь ея была чахотка; и я воображала, въ своемъ неведѣніи, что время и медицинскія пособія легко могутъ исцѣлить чахотку, какъ болѣзнь нисколько не опасную для молодой дѣвицы.

Однажды вечеромъ, въ началѣ іюня, я слишкомъ-долго оставалась въ лѣсу съ Мери Анной. Отдѣлившись, по обыкновенію, отъ другихъ дѣвицъ, мы зашли далеко, такъ-далеко, что потеряли наконецъ дорогу, и должны были о ней справиться въ уединенной хижинѣ, гдѣ; жили старикъ съ старухой, смотрѣвшіе за стадомъ полу-дикихъ свиней, которыя кормились лѣсными жолудями. По возвращеніи домой, мы нашли у садовой калитки верховую лошадь, которая, какъ мы знали, принадлежала доктору, ѣздившему въ нашъ институтъ. Мери Анна замѣтила, что вѣроятно кто-нибудь слишкомъ-боленъ, иначе въ такую пору не послали бы за мистеромъ Батсомъ. Подруга моя вошла въ домъ, а я осталась на нѣсколько минутъ въ саду, для того, чтобъ посадить коренья, собранные въ лѣсу. Былъ чудный вечеръ, ясный и тихій; благоуханіе, при выпавшей росѣ, быстро распространилось по всему саду. Луна величественно выплывала на восточной части неба, тогда-какъ пылавшій западъ обѣщалъ прекрасную погоду на другой день. Я наслаждалась вдоволь и отъ полноты души; по вдругъ пришла мнѣ въ голову печальная мысль:

— О, какъ мучительно теперь лежать въ постелѣ, и ожидать смерти со дня-на-день! Прекрасенъ этотъ міръ!

Въ эту минуту отворилась садовая калитка, и оттуда вышелъ мистеръ Батсъ, въ сопровожденіи больничной сидѣлки. Когда докторъ сѣлъ на свою лошадь и отъѣхалъ на значительное разстояніе, я подбѣжала къ этой женщинѣ и спросила:

— Какова Елена Бернсъ?

— Очень-слаба.

— Не къ ней ли пріѣзжалъ мистеръ Батсъ?

— Да.

— Что жь онъ говоритъ?

— Что ей недолго оставаться между нами.

Я поняла теперь смыслъ этой фразы, и ужасъ оцѣпѣнилъ моп члены. Едва я собралась съ духомъ спросить, въ какой комнатѣ лежитъ моя подруга.

— Она теперь въ комнатѣ, миссъ Темпель, отвѣчала сидѣлка.

— Могу ли я видѣть ее, говорить съ ней?

— О, нѣтъ, я не думаю. Да ужь и поздно: ступайте въ свою комнату и ложитесь спать, иначе вы простудитесь.

Съ этими словами сидѣлка заперла калитку. Я тихонько побрела въ классную залу, гдѣ воспитанницы собрались около миссъ Миллеръ, которая одна теперь еще отчасти смотрѣла за школьнымъ порядкомъ. Было девять часовъ, и миссъ Миллеръ торопила дѣвицъ идти спать.

Скоро всѣ мои товарищи погрузились въ глубокій сонъ, между-тѣмъ-какъ я лежала съ открытыми глазами, обдумывая средства увидѣться съ Еленой Бернсъ. Было часовъ одиннадцать, когда я встала, накинула капотъ на свои плеча, и безъ башмаковъ отправилась черезъ дортуаръ искать комнату миссъ Темпель, которая была на противоположномъ концѣ дома. Свѣтъ безоблачнаго лѣтняго мѣсяца, пробивавшійся черезъ узкія окна въ галереяхъ, указывалъ мнѣ дорогу. Черезъ нѣсколько минутъ, по запаху камфоры и жженаго уксуса, я догадалась, что прохожу мимо дѣтской больницы: — я ускорила шаги изъ опасенія быть открытой въ этомъ мѣстѣ, потому-что дежурная служанка въ больницѣ должна была сидѣть всю ночь. Во что бы ни стало, я рѣшилась непремѣнно видѣть Елену Бернсъ, обнять ее, поцаловать и поговорить съ ней можетъ-быть въ послѣдній часъ ея жизни.

Спустившись по лѣстницѣ, я прошла черезъ два темные чулана, безъ шума отворила и заперла нѣсколько дверей и, наконецъ, пройдя еще нѣсколько ступеней, очутилась передъ самой комнатой миссъ Темпель. Свѣтъ пробивался черезъ замочную скважину и съ боковъ дверей; кругомъ царствовала глубокая тишина. Подойдя ближе, я нашла, что дверь была немного пріотворена, вѣроятно для-того, чтобъ освѣжить спертый воздухъ въ этомъ жилищѣ смертельной болѣзни. Не медля ни минуты, я дрожащею рукою взялась за дверь, отворила и вошла. Глаза мои искали Елену, и боялись найдти смерть.

Подлѣ постели миссъ Темпель стояла небольшая кровать, полуприкрытая бѣлыми занавѣсами. Я разглядѣла подъ одѣяломъ лежащую фигуру, но занавѣсы скрывали ее лицо: женщина, съ которой я разговаривала въ саду, сидѣла въ креслахъ, въ полузабытьи; подлѣ, на кругломъ столикѣ, горѣла тусклая свѣча. Миссъ Темпель не было въ комнатѣ: послѣ я узнала, что въ это время она уходила въ больницу къ умирающей дѣвушкѣ. Я подошла ближе, отодвинула занавѣсъ и проговорила дрожащимъ голосомъ:

— Елена, спишь ли ты, мой другъ?

Она поворотилась, и я увидѣла ея лицо, исхудалое, блѣдное, По совершенно-спокойное: она такъ-мало измѣнилась, что мои опасенія на ея счетъ мгновенно исчезли.

— Ты ли это, Дженни? спросила она своимъ ласковымъ голосомъ.

«О, нѣтъ, думала я: — быть не можетъ, чтобъ она умерла. Всѣ они ошибаются: умирающія не могутъ говорить такъ спокойно.»

Я нагнулась и поцаловала свою подругу. Ея лобъ, щеки и руки были холодны, но она улыбалась, какъ прежде.

— Зачѣмъ ты пришла сюда, Дженни? Ужь поздно: я слышала, какъ пробило одиннадцать часовъ.

— Я пришла навѣстить тебя, Елена, мнѣ сказали, что ты очень, больна, и я хотѣла поговорить съ тобой.

— Ну, хорошо. Ты пришла со мной проститься; это очень кстати: завтра быть-можетъ было бы ужь поздно.

— Развѣ ты уѣзжаешь куда-нибудь, Елена? Не домой ли?

— Да, уѣзжаю въ мой далекій домъ — въ мой послѣдній домъ,,

— Нѣтъ, нѣтъ, Елена!

Я остановилась, пораженная глубокой скорбью, и слезы градомъ полились изъ глазъ моихъ. Съ моей подругой сдѣлался сильный припадокъ кашля, который, однакожь, не разбудилъ сидѣлки. Послѣ этого пароксизма, она пролежала въ изнеможеніи нѣсколько минутъ, и потомъ проговорила едва слышнымъ голосомъ:

— Дженни, ты безъ башмаковъ, я вижу: лягъ здѣсь и прикройся моимъ одѣяломъ.

Я исполнила ея желаніе: она положила на меня свою руку, а я придвинулась ближе къ ея лицу. Послѣ продолжительнаго молчанія, она начала:

— Я счастлива, Дженни, очень-счастлива, и какъ-скоро ты услышишь, что я умерла, не печалься обо мнѣ и не грусти: твоя грусть не имѣла бы достаточнаго повода. Всѣ мы, рано или поздно, должны умереть, и я благодарю судьбу, что болѣзнь, постепенно ослабляющая мою жизнь, не имѣетъ въ себѣ ничего мучительнаго: я изнемогаю безъ всякихъ страданій, и душа моя спокойна. На землѣ некому будетъ жалѣть обо мнѣ слишкомъ-много: отецъ мой недавно женился во второй разъ, и, конечно, не станетъ горевать о потерѣ дочери отъ первой супруги. Умирая въ молодыхъ лѣтахъ, я спасаю себя отъ многихъ страданій. Перспектива жизни не обѣщала мнѣ большихъ радостей, и я чувствую, что, при своемъ характерѣ, была бы несчастною въ свѣтѣ. Теперь напротивъ, когда я отхожу…

— Куда же ты отходишь, Елена? Можешь ли ты это знать и видѣть?

— Я отхожу къ моему Отцу небесному — къ Богу, и твердо увѣрена, что Онъ, въ неизрѣченной Своей благости, не разрушитъ духовной моей природы. Душа моя соединится съ Нимъ въ небесной обители, и безсмертіе будетъ моимъ удѣломъ.

— Увижу ли я тебя, Елепа, послѣ своей смерти?

— Безъ-сомнѣнія, милая Дженни: ты, точно такъ же, какъ и я, вступишь въ область блаженныхъ духовъ и удостоишься вѣчнаго блаженства.

Множество мыслей сбивчивыхъ, неопредѣленныхъ, противоречащихъ одна другой, возникли въ моей головѣ, но я не рѣшилась высказать ихъ своей подругѣ, которая теперь была для меня драгоцѣннѣе всего на свѣтѣ. Черезъ нѣсколько минутъ, Елена говорила опять:

— Какъ отрадно теперь на моей душѣ! Послѣдній припадокъ кашля нѣсколько утомилъ меня, и я какъ-будто чувствую расположеніе ко сну; но не оставляй меня, Дженни: мнѣ пріятно видѣть тебя подлѣ себя.

— Да, я останусь съ тобой, милая Елена: никто насъ не разлучитъ.

— Тепло ли тебѣ, Дженни?

— Да.

— Спокойной ночи, Дженни. Прощай!

— Спокойной ночи, Елена.

Мы поцаловались и обѣ задремали.

Когда я проснулась, былъ уже день, и вокругъ меня происходило необыкновенное движеніе. Я открыла глаза: сидѣлка держала меня на рукахъ и несла по темной галереѣ въ дортуаръ. Никто не бранилъ меня за бѣгство изъ спальни, и всѣ о чемъ-то хлопотали, не давая никакихъ объясненій на мои разспросы. Черезъ два дня я узнала, что миссъ Темпель, по возвращеніи на разсвѣтѣ въ свою комнату, нашла меня лежавшую на маленькой постели. Я спала, и въ моихъ объятіяхъ была Елена Бернсъ… уже мертвая.

Ее похоронили на Броккельбриджскомъ-Кладбищѣ. Черезъ пятнадцать лѣтъ могила ея была покрыта дерномъ, а теперь на ней сѣрая мраморная доска, гдѣ, подлѣ ея имени, начертано только одно слово: Воскресну.

ГЛАВА X.

До-сихъ-поръ читатель видѣлъ, я припоминала подробности своего дѣтства, и первымъ десяти годамъ своей жизни посвятила почти столько же главъ въ своихъ запискахъ. Я, однакожь, отнюдь не имѣю въ виду писать правильную авто-біографію, и память моя останавливается только на тѣхъ подробностяхъ, которыя могутъ имѣть нѣкоторый интересъ. Поэтому, къ удовольствію читателя, я прохожу молчаніемъ послѣдніе восемь лѣтъ своего пребыванія въ школѣ; но для связи разсказа, необходима еще одна глава, которая будетъ служить переходомъ къ моему вступленію въ свѣтъ.

Окончивъ свои губительныя опустошенія, тифусъ мало-по-малу исчезъ изъ ловудской школы, обративъ вниманіе публики на страшное число несчастныхъ жертвъ. Послѣ отобранныхъ справокъ, приведены были въ извѣстность ужасающіе факты, которые въ высокой степени возбудили негодованіе истинныхъ любителей человѣчества. Нездоровое свойство почвы, количество и качество дѣтской пищи, протухлая вода, подававшаяся къ столу, нищенское платье дѣвицъ — все это было открыто и такое открытіе произвело результатъ, огорчительный для мистера Броккольгерста но благодѣтельный для института.

Богатыя и благодѣтельныя особы въ этой области подписались на значительныя суммы для постройки училищнаго зданія на новомъ мѣстѣ; введены были новые уставы и постановленія относительно пищи, одежды и хода учебныхъ занятій; капиталы школы были ввѣрены непосредственному управленію и надзору комитета. Мистеръ Броккельгерстъ, по своимъ фамильнымъ связямъ, не могъ быть совершенно-отстраненъ: онъ удержалъ за собою должность казначея, но къ нему приставили добросовѣстныхъ помощниковъ, которые обязаны были смотрѣть за каждымъ его шагомъ; его инспекторская должность также раздѣлена была двумя особами, умѣвшими соединить экономію съ комфортомъ и строгость съ благоразумнымъ снисхожденіемъ. Такимъ-образомъ, школа улучшилась во всѣхъ своихъ частяхъ, и сдѣлалась истинно-полезнымъ учрежденіемъ. Я пробыла въ ней восемь лѣтъ послѣ этого перерожденія: шесть какъ воспитанница и два года въ должности классной дамы.

Во все это время, жизнь моя была однообразна, но довольно-счастлива, потому-что я не имѣла недостатка въ дѣятельности. Получивши превосходное воспитаніе, какое только доступно въ моемъ положеніи, основательно изучить всѣ школьные предметы и пріобрѣсти постоянную любовь окружающихъ меня особъ: вотъ что сдалось задушевной цѣлью моей жизни, и, могу сказать, что я вполнѣ воспользовалась средствами для ея достиженія. Съ теченіемъ времени я сдѣлалась первою въ старшемъ классѣ, и тогда возложили на меня учительскую должность, которую я два года исполняла съ большимъ усердіемъ; но къ концу этого времени произошла во мнѣ перемѣна.

Послѣ возрожденія института, миссъ Темпель по-прежнему оставалась директриссой, и ея просвѣщенному руководству я преимущественно одолжена своимъ образованіемъ. Ея общество и дружба служили для меня самымъ лучшимъ утѣшеніемъ и отрадой она замѣняла мнѣ мать, гувернантку, и, въ-послѣдствіи, она была лучшимъ моимъ товарищемъ и другомъ. Наконецъ она вышла замужъ, и мы должны были разстаться: супругъ ея, пасторъ вполнѣ-достойный такой жены, переѣхалъ съ нею въ другую область.

Съ ея отъѣздомъ уже ничто больше не привязывало меня и Ловудскому-Институту, и я живо почувствовала, что опять осталась сиротою среди незнакомыхъ лицъ, которымъ до меня это никакого дѣла.

Разъ, вечеромъ, недѣли черезъ двѣ послѣ отъѣзда миссъ Темпель, я вышла за училищную ограду, чтобъ разогнать свою грусть. Передо мною, съ одной стороны, разстилалась широкой скатертью большая дорога, съ другой журчалъ ручей, чистый и прозрачный какъ всегда. Я живо припомнила время когда ѣхала по этой самой дорогѣ въ почтовой каретѣ: цѣлый вѣкъ, казалось мнѣ, прошелъ съ той поры, какъ я впервые увидѣла Ловудъ, и въ этотъ вѣкъ, заключенная какъ птица въ клѣткѣ я ни разу не оставляла его. Всѣ каникулы проводила я въ школѣ: мистриссъ Ридъ ни разу не присылала за мной въ Гетсгедъ, и никто изъ ея родныхъ не справлялся обо мнѣ. Внѣшній, заучилищный міръ для меня не существовалъ, и я не имѣла съ нимъ ни словеснаго, ни письменнаго сообщенія: школьныя правила, школьныя обязанности, школьныя привычки и понятія, и лица, и голоса, и фразы, и костюмы, школьные предметы привязанности и антипатіи: такова была моя жизнь, однообразная и скучная, безъ наслажденій, безъ радостей, безъ любви. Нѣтъ, этого слишкомъ-мало для меня: я желала болѣе привольной жизни въ разнообразномъ обществѣ людей; я желала по-крайней-мѣрѣ новой службы и перемѣны своихъ занятій. Гдѣ же и какъ найдти эту жизнь?

Задавъ себѣ этотъ вопросъ, я воротилась въ школу; тамъ пробилъ вечерній звонокъ, призывавшій дѣтей въ столовую: я отправилась къ своей должности — смотрѣть за порядкомъ ужина.

Цѣль размышленій моихъ прервалась, и я не скоро могла возобновить ихъ даже ночью, потому-что въ одной со мною комнатѣ жила другая классная дама, миссъ Грайсъ, любившая на сонъ грядущій поболтать о разныхъ пустякахъ. Наконецъ, она захрапѣла, и я, съ облегченнымъ сердцемъ, поспѣшила сѣсть у отвореннаго окна.

— Новая служба! Есть о чемъ подумать, говорила я сама съ собою, разумѣется, въ-тихомолку. — Восемь лѣтъ служила я въ одномъ и томъ же углу, и теперь необходимо для меня другое мѣсто; но гдѣ и какъ его найдти? Объ этомъ надобно подумать, да подумать.

И я думала всю ночь на-пролетъ.

— Чего я хочу? Новаго мѣста въ новомъ домѣ, между новыми лицами, при новыхъ обстоятельствахъ, и хочу потому, что ничего лучшаго не могу имѣть въ виду. Какъ же, спрашивается, отыскиваются новыя мѣста? Въ такихъ случаяхъ, мнѣ кажется, обращаются къ друзьямъ; но у меня нѣтъ друзей. Какъ тутъ быть? Впрочемъ много на свѣтѣ людей, которые, тоже какъ я, не имѣютъ ни друзей, ни родственниковъ; что они дѣлаютъ, когда пріискиваютъ себѣ новыя мѣста?

Напрасно я мучила свой мозгъ надъ этимъ вопросомъ: не было никакого отвѣта. Думая опять и опять, я чувствовала, какъ нервы бьются вокругъ моей головы, но въ хаосѣ перепутанныхъ мыслей не было ни одной, за которую могъ бы ухватиться усталый разсудокъ. Истомленная и обезсиленная, я легла въ постель.

И лишь-только прикоснулась я къ подушкѣ, вѣроятно благодѣтельная волшебница шепнула мнѣ въ ухо:

«Особы, нуждающіяся въ мѣстахъ, дѣлаютъ объявленія. Тебѣ, какъ и всѣмъ, слѣдуетъ напечатать объявленіе въ газетахъ».

— Какъ же это бываетъ? Я не знаю ничего на-счетъ объявленіи.

Но отвѣты на этотъ вопросъ выработались быстро въ моей мозгу:

— Слѣдуетъ запечатать объявленіе вмѣстѣ съ деньгами, въ почтовый кувертъ, и сдѣлать на немъ адресъ: «Издателю такой-то газеты»; затѣмъ, при первомъ удобномъ случаѣ, поѣхать въ городъ и отнести пакетъ въ почтовую контору; отвѣты могутъ адресовать въ тотъ же городъ на имя: Д. Э. poste restante. Черезъ недѣлю ты можешь справиться въ почтовой конторѣ, не получено ли писемъ на твое имя, и затѣмъ опять дѣйствовать по усмотрѣнію.

Обдумавъ этотъ планъ, я осталась вполнѣ довольною собой, и уснула крѣпкимъ сномъ. Поутру на другой день, передъ классомъ я написала слѣдующее объявленіе:

«Молодая лэди, привыкшая къ надзору за дѣтьми, желаетъ имѣть мѣсто въ благородномъ семействѣ и учить дитя не свыше четырнадцати лѣтъ. Она можетъ преподавать англійскій и французскій языки, географію, исторію, живопись и музыку. Адресоваться въ Лоутонъ, въ почтовую контору, на имя Д. Э.»

Этотъ документъ весь день пролежалъ подъ замкомъ въ моею коммодѣ. Послѣ чаю, новая директриса, соглашаясь на мою просьбу, позволила мнѣ отправиться въ Лоутонъ для исполненія нѣкоторыхъ порученій. Въ мокрую погоду я прошла двѣ мили, и еще засвѣтло успѣла прибыть въ городъ, потому-что дни были очень длинны. Посѣтивъ два три магазина, я отдала пакетъ на почту, и отправилась назадъ домой въ проливной дождь, въ измокшемъ платьѣ, но съ облегченнымъ сердцемъ.

Слѣдующая недѣля казалась мнѣ безконечною, но, наконецъ, прошла и она, подобно всѣмъ вещамъ въ подлунномъ мірѣ, и я еще разъ въ концѣ осенняго дня, отправилась по большой дорогѣ въ Лоутонъ. На этотъ разъ я отпросилась заказать себѣ башмаки, и поэтому первый мой визитъ былъ къ башмачнику, который снялъ съ меня мѣрку. Изъ его лавки, черезъ узкій переулокъ, побѣжала я въ почтовую контору, которую въ этомъ горедѣ содержала довольно-невзрачная старуха, съ рогатыми очками на носу.

— Нѣтъ ли писемъ на имя Д. Э.? спросила я.

Она взглянула на меня черезъ свои очки, открыла коммодъ, и такъ-долго рылась между всякимъ хламомъ, что я уже начиная терять всякую надежду. Наконецъ, продержавъ минутъ пять вожделѣнный документъ передъ своими глазами, она подала ей черезъ контору, сопровождая это дѣйствіе инквизиторскимъ взгддомъ.

— Еще нѣтъ? спросила я, принимая письмо съ надписью: Д. Э.

— Еще нѣтъ, отвѣчала старуха.

Я засунула письмо въ ридикюль и отправилась домой. Была уже половина восьмаго, а по правиламъ школы, мнѣ слѣдовало воротиться ровно въ восемь часовъ. Письмо до времени осталось нераспечатаннымъ.

Въ школѣ ожидали меня разныя обязанности: около часа мнѣ слѣдовало пробыть въ классной залѣ при повтореніи уроковъ, и затѣмъ моя очередь была читать молитвы на сонъ грядущій и провожать дѣвицъ въ дортуаръ; послѣ я должна была ужинать съ другими классными дамами и потомъ уже идти въ свою комнату. Но здѣсь неизбѣжнымъ моимъ товарищемъ была миссъ Грайсъ, охотница болтать до поздней поры. На этотъ разъ, въ вашемъ подсвѣчникѣ былъ весьма-небольшой сальный огарокъ, и я боялась, что его не хватитъ до окончанія нашей бесѣды. Къ-счастію, жирный соусъ произвелъ на мою подругу усыпительное дѣйствіе: она захрапѣла еще прежде, чѣмъ я успѣла раздѣться. Я вынула письмо, сломала печать и прочла:

«Если госпожа Д. Э., объявившая о себѣ въ газетѣ, въ прошлый четверкъ, дѣйствительно имѣетъ необходимую опытность и свѣдѣнія, и если можетъ она представить, по востребованію, удовлетворительныя свидѣтельства о своемъ характерѣ и поведеніи, то ей согласны предложить мѣсто воспитательницы маленькой дѣвочки десяти лѣтъ отъ-роду, съ жалованьемъ по тридцати фунтовъ въ годъ. При чемъ рекомендуется г-жѣ Д. Э. прислать свои аттестаты съ подробнымъ означеніемъ имени, фамиліи и мѣста жительства, адресуя письмо: Ея благородію мистриссъ Ферфаксъ, въ Торнфильдѣ, недалеко отъ Миллькота, въ такой-то области.»

Долго и внимательно разсматривала я полученный документъ: почеркъ былъ старинный и довольно-нетвердый, обличавшій руку пожилой дамы. Это обстоятельство казалось удовлетворительнымъ; но особенный страхъ меня мучилъ: поступая такимъ-образомъ безъ всякаго посторонняго руководства, я подвергалась опасности попасть въ какую-нибудь западню. Кто мнѣ растолкуетъ и докажетъ, что я не сдѣлаюсь жертвой злонамѣренности, обольщенія, обмана? Пожилая дама во всякомъ случаѣ была на первый разъ удовлетворительной рекомендаціей. Мистриссъ Ферфаксъ! Я представляла ее себѣ въ черной блузѣ, въ скромномъ вдовьемъ чепчикѣ, строгою можетъ-быть, но не сварливою, не брюзгливою. Торнфильдъ! такъ, безъ-сомнѣнія, называется имѣніе этой дамы, расположенное на чистомъ и опрятномъ мѣстѣ съ пріятными и, вѣроятно, поэтическими видами. Миллькотъ, и такая-то область! Я обратилась къ своимъ географическимъ воспоминаніямъ и отъискала на картѣ Англіи какъ область, такъ и городъ, который, по моимъ соображеніямъ, былъ къ Лондону ближе на семьдесятъ миль противъ того отдаленнаго захолустья, гдѣ помѣщалась ловудская школа. Это опять было для меня удовлетворительной рекомендаціей, такъ-какъ я желала видѣть движеніе и жизнь въ обширныхъ размѣрахъ. Миллькотъ — город мануфактурный, расположенный на берегахъ судоходной рѣки, безъ сомнѣнія — городъ дѣловой и шумный: тѣмъ лучше, потому-что тѣмъ разительнѣе будетъ перемѣна въ моей одинокой жизни. Городская суматоха, шумъ и гвалтъ, длинныя трубы и густые клубы дыма не слишкомъ-пріятно дѣйствовали на мое воображеніе, но я разсчитывала, что мѣстечко Торнфильдъ вѣроятно на значительномъ разстояніи отъ города.

Здѣсь свѣтильня догорѣла и погасла; я легла въ постель.

На другой день надлежало приступить къ выполненію задумавнаго плана, который уже не могъ болѣе оставаться тайной для окружающихъ меня особъ. Въ двѣнадцать часовъ, послѣ утренникъ классовъ, я отправилась къ директрисѣ и сказала, что имѣю въ виду новое мѣсто, гдѣ жалованья даютъ вдвое больше того, какое получаю въ Ловудѣ, при чемъ просила ее принять на себя трудъ переговорить съ мистеромъ Броккельгерстомъ и другими членами комитета, отъ которыхъ зависѣло дать мнѣ аттестатъ. Директриса обязательно согласилась быть посредницею въ моей дѣлѣ. На другой день обо всемъ донесено было мистеру Броккельгерсту, который объявилъ, что необходимо въ этомъ случай списаться съ мистриссъ Ридъ, какъ моей ближайшей родственницей. Мистриссъ Ридъ, на сдѣланный ей запросъ, отвѣчала, что она уже давно оставила всякое участіе въ моихъ дѣлахъ, и теперь предоставляемъ меня собственному моему произволу. Вслѣдствіе этой записки, представленной членамъ комитета, рѣшено «Дѣвицѣ Дженни Эйръ дать формальное позволеніе дѣйствовать по усмотрѣнію при перемѣнѣ своего мѣста и снабдить ее, съ подписаніемъ инспекторовъ и директрисы, похвальнымъ аттестатомъ съ подробнымъ обозначеніемъ ея поведенія, прилежанія, успѣховъ и учительскихъ трудовъ по окончаніи курса въ Ловудскомъ-Институтѣ».

Чрезъ недѣлю я получила этотъ аттестатъ и препроводя копію мистриссъ Ферфаксъ, которая въ своемъ отвѣтѣ изъяснила, что остается вполнѣ довольною сдѣланными обо мнѣ отзывами, почему и проситъ меня явиться черезъ двѣ недѣли для занята мѣста гувернантки въ ея домѣ.

Двѣ недѣли прошли скоро въ разныхъ хлопотахъ и приготовленіяхъ къ отъѣзду. Гардеробъ мой былъ не великъ, хотя вполнѣ удовлетворялъ моимъ нуждамъ: въ сундукѣ, пріѣхавшемъ со мной изъ Гетсгеда за восемь лѣтъ, уложились всѣ мои вещи,

Наконецъ все устроилось какъ слѣдуетъ, и наступилъ послѣдній день пребыванія моего въ Ловудѣ. Черезъ полчаса, послѣ утреннихъ классовъ, извощикъ долженъ былъ заѣхать за моимъ сундукомъ, чтобъ отвезти его въ Лоутонъ, куда на другой день раннимъ утромъ, надлежало пріѣхать и мнѣ, чтобъ сѣсть въ дилижансъ. Я вычистила свое дорожное платье, приготовила шляпку, перчатки, муфту, перерылась еще разъ въ своихъ шкафахъ, чтобъ не забыть въ нихъ какой нибудь-вещи и, наколешь, не имѣя больше никакого дѣла, сѣла и старалась успокоиться. Напрасное стараніе: несмотря на безпрерывныя хлопоты, продолжавшіяся во весь день, я была слишкомъ-взволнована, и никакъ не могла освободиться отъ тревожныхъ мыслей. Первый періодъ моей жизни приходилъ къ концу, и не далѣе какъ завтра должна была открыться передъ моими глазами совершенно новая перспектива дѣятельности, трудовъ, занятій, предметовъ и лицъ: было отчего кружиться головѣ.

Чтобъ разсѣять нѣсколько свои мысли, я вышла на галерею, и здѣсь встрѣтила меня служанка:

— Сударыня, сказала она: — васъ спрашиваютъ зачѣмъ-то внизу, и желаютъ съ вами говорить.

Это безъ-сомнѣнія извозчикъ, подумала я и безъ дальнѣйшихъ разспросовъ побѣжала съ лѣстницы. Въ нижнемъ этажѣ, подлѣ учительской комнаты, когда я хотѣла пройдти въ кухню, остановилъ меня чей-то голосъ:

— Вотъ она! Вотъ она! Ну, да, я угадала бы ее въ толпѣ среди тысячи человѣкъ!

Я оглянулась и увидѣла передъ собою женщину въ платьѣ хорошо-одѣтой служанки. Она была еще довольно-молода и миловидна.

— Ну, вглядитесь-ко хорошенько, кто я? спросила она такимъ голосомъ и съ такой улыбкой, которыя показались мнѣ знакомыми. — Не-ужь-то вы совсѣмъ забыли меня, миссъ Дженни?

— Бесси! Бесси! вскричала я съ восторгомъ, бросаясь въ объятія и покрывая поцалуями ея полное, румяное лицо.

Бесси заплакала, засмѣялась, и мы отправились въ пріемную залу. Здѣсь, подлѣ камина, остановился мальчикъ лѣтъ трехъ въ полосатой курткѣ и такихъ же панталонахъ.

— Это мой сынъ, сказала Бесси, указывая на него.

— Развѣ ты замужемъ, Бесси?

— Да, ужь около пяти лѣтъ, за кучеромъ, Робертомъ Ливенъ, если вы его знали. Кромѣ этого мальчика, Бобби, у меня есть и дочь, которую я назвала Дженни.

— И ты ужь не живешь въ Гетсгедѣ?

— О, нѣтъ, я тамъ же; только наша квартира у воротъ, въ дворницкой: старый дворникъ перешелъ на другое мѣсто.

— Ну, какъ они живутъ теперь? Разскажи мнѣ о нихъ все что знаешь, Бесси; да только напередъ садись, моя милая, и пусть твой сынокъ сядетъ у меня на колѣняхъ. Поди сюда, Бобби.

Но Бобби предпочелъ тереться около своей матери и теребить ее за платье.

— Однако нельзя сказать, миссъ Дженни, что вы пополнѣли, продолжала мистриссъ Дивенъ: — да и выросли вы не слишкомъ-много, Элиза выше васъ цѣлою головою и плечами, а что касается до миссъ Жорджины, она по-крайней-мѣрѣ вдвое толще противъ васъ: видно у васъ въ школѣ не слишкомъ-хорошо содержатъ.

— Жорджина должна быть очень-хороша, Бесси: не правда ли?

— Да, она красавица. Прошлой зимой она ѣздила съ матерью въ Лондонъ, и тамъ, говорятъ, всѣ любовались на ея красоту; даже одинъ лордъ влюбился въ миссъ Жорджину, да только родственники не позволили ему жениться.

— Отчего же?

— Не могу знать; но дѣло могло бы обойдтись и безъ позволенія, потому-что онъ и миссъ Жорджина убѣжали.

— Какъ это?

— Да такъ: убѣжали, и все тутъ; но бѣда въ томъ, что ихъ догнали и остановили. Все это сдѣлалось по милости миссъ Элизы Ридъ, которая давно присматривала за молодыми людьми.

— Ей какое дѣло?

— Никакого, разумѣется; но она, видите ли, слишкомъ-завистлива, и, говорятъ, сама напередъ добивалась чести быть похищенною. Теперь опять обѣ сестры живутъ вмѣстѣ, все равно, что кошка съ собакой: онѣ ссорятся каждый день.

— Ну, а какъ поживаетъ Джонъ Ридъ?

— Плохо, миссъ Дженни: изъ него вышло совсѣмъ не то, чего ожидала мать. Онъ учился, видите ли, въ коллегіи, но его оттуда выгнали за какую-то шалость; потомъ родственники отправили его въ университетъ, чтобы онъ поготовился въ адвокаты, но это ни къ-чему не повело: мистеръ Джонъ преразвратный молодой человѣкъ, и ужь вѣрно не сносить ему своей головы.

— Какова его наружность?

— Онъ очень-высокъ, и нѣкоторые называютъ его прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, только у него чрезвычайно-толстые губы.

— Какъ поживаетъ мистриссъ Ридъ?

— Ничего, она всегда здорова и ужасно растолстѣла; но думать надо, домашнія непріятности ее очень огорчаютъ, особенно безпутное поведеніе сына: говорятъ, онъ много тратитъ денегъ

— Не она ли тебя прислала сюда, Бесси?

— Никакъ нѣтъ: мнѣ самой хотѣлось васъ видѣть. Когда я услышала, что отъ васъ получено письмо, и что вы собираетесь въ дальнюю дорогу, я разочла, что не мѣшаетъ, по старой памяти, повидаться съ вами по-крайней-мѣрѣ одинъ разъ въ жизни.

— Признайся, Бесси, ты не нашла во мнѣ, чего ожидала можетъ-быть ты разсчитывала увидѣть хорошенькую дѣвицу?

Бесси бросила на меня проницательный взглядъ; но на лицѣ ея не было замѣтно никакого удивленія при этомъ вопросѣ.

— Да вы совсѣмъ-недурны, миссъ Дженни; могу даже сказать вы очень-миловидны и смотрите, какъ знатная дама. Ну, разумѣется, красавицей вамъ нельзя быть: вы и дѣвочкой были не очень-красивы.

Я улыбнулась при этомъ откровенномъ отвѣтѣ, чувствуя всю его справедливость; но, признаюсь, такое мнѣніе о моей наружности далеко не обрадовало меня: очень-естественно желать нравиться въ восьмнадцать лѣтъ, и убѣжденіе въ невозможности достигнуть этой цѣли, не можетъ произвести пріятнаго впечатлѣнія на молодую дѣвицу.

— Вы, я думаю, очень-образованы и научились всѣмъ наукамъ, продолжала Бесси, какъ-будто желая меня утѣшить. — Играете ли вы на фортепьяно?

— Немного.

Въ комнатѣ стоялъ рояль: Бесси поспѣшила его открыть и просила меня показать ей свое музыкальное искусство. Я съиграла два или три вальса, и Бесси была очарована.

— О, миссъ Ридъ далеко не такъ играетъ! сказала она съ восторгомъ. — Впрочемъ я всегда говорила, что вы превзойдете ихъ въ наукахъ; а умѣете ли вы рисовать?

— Вотъ эта картина надъ каминомъ моей работы.

Я указала на ландшафтъ, написанный акварелью, который я подарила директрисѣ въ признательность за участіе въ моемъ дѣлѣ и за ходатайство передъ комитетомъ. Картина висѣла въ вызолоченой рамкѣ.

— Прекрасно, миссъ Дженни, безподобно! Я увѣрена, такой картины не напишетъ даже рисовальный учитель моихъ барышень. А умѣете -ли вы по-французски?

— Да, Бесси, я говорю и читаю на этомъ языкѣ.

— Умѣете ли вы вышивать по канвѣ?

— Да.

— О, вы настоящая лэди, миссъ Дженни! Вы пойдете далеко, скажу я вамъ — нѣтъ нужды, что спѣсивая родня не хочетъ васъ знать. Ахъ, что-то я хотѣла сказать вамъ… Да, слышали ли вы когда-нибудь о родственникахъ вашего батюшки?

— Никогда.

— Очень-хорошо. Вы знаете, барыня всегда говорила, что они бѣдны, и такъ-себѣ, народъ мизеристый. Можетъ-быть это и правда, только я увѣрена, что они такіе же дворяне, какъ и эти Риды. Однажды, лѣтъ семь тому назадъ, какой-то мистеръ Эйръ пріѣзжалъ въ Гетсгедъ и хотѣлъ васъ видѣть: барыня сказала, что вы въ училищѣ за пятьдесятъ миль отъ ея дома. Это его крайне огорчило, тѣмъ болѣе, что ждать онъ никакъ не могъ: онъ собирался ѣхать въ чужіе краи, и корабль долженъ былъ отправиться изъ Лондона дня черезъ два. Смотрѣлъ онъ настоящимъ джентльменомъ и, я полагаю, онъ братъ вашего батюшки.

— Куда же онъ ѣхалъ, Бесси?

— Да на какой-то мудреный островъ за нѣсколько тысячъ миль; тамъ приготовляютъ заморское вино… буфетчикъ мнѣ сказывалъ его имя.

— Не Мадера ли?

— Такъ точно; теперь я вспомнила.

— И онъ уѣхалъ?

— Уѣхалъ. Онъ останавливался у насъ не больше какъ на четверть часа: барыня была съ нимъ очень-горда, и послѣ съ презрѣніемъ называла его «низкимъ купчишкой». Мой Робертъ думаетъ, что онъ торгуетъ заграничными винами.

— Очень можетъ быть, отвѣчала я: — или, гораздо вѣроятное, онъ исполняетъ коммиссіи какого-нибудь негоціанта.

Такимъ-образомъ я и Бесси разговаривали около часа о старинныхъ временахъ и лицахъ. Поутру на другой день еще разъ я свидѣлась съ нею въ Лоутонѣ, въ конторѣ дилижансовъ. Наконецъ мы распростились у воротъ городской гостинницы: она отправилась искать дешеваго попутчика въ Гетсгедъ, а я сѣла въ почтовую карету, которая должна была ѣхать въ Миллькотъ, гдѣ ожидали меня новыя обязанности и новая жизнь.

Часть вторая.

ГЛАВА I.

Новая часть въ романѣ соотвѣтствуетъ, нѣкоторымъ-образомъ, новому акту въ драмѣ. Поднимаю передъ вами занавѣсъ, читатель, и вы должны теперь вообразить себя въ Миллькотѣ, въ небольшой комнатѣ городской гостинницы, гдѣ есть и коверъ, и мебель, и орнаменты извѣстнаго сорта на каминной полкѣ, и картины на стѣнахъ, обклеенныхъ цвѣтной бумагой. Одна изъ этихъ картинъ изображаетъ Георга-Третьяго, другая — принца валійскаго, третья — какую-то знаменитую историческую битву изъ временъ королевы Елисаветы. Все это видите вы при свѣтѣ потолочной лампы и при яркомъ блескѣ огня, разведеннаго въ каминѣ. Здѣсь, подлѣ этого камина, сижу я въ дорожномъ капотѣ и въ дорожной шляпѣ — сижу и отогрѣваю свои окоченѣлые члены послѣ шестнадцати-часовой ѣзды въ сырую октябрьскую погоду. Я выѣхала изъ Лоутона въ четыре часа по полудни, а на городскихъ часахъ въ Миллькотѣ пробило восемь, когда нашъ дилижансъ остановился подлѣ воротъ гостинницы Георга.

Но при этомъ наружномъ комфортѣ нѣтъ спокойствія въ моей душѣ. Мнѣ казалось, что кто-нибудь встрѣтитъ меня при выходѣ изъ дилижанса, произнесетъ мое имя и укажетъ на карету, назначенную отсюда для путешествія моего въ Торнфильдъ. Ничего не бывало: на вопросъ мой, не спрашивалъ ли кто-нибудь дѣвицу Эйръ, половой далъ отрицательный отвѣтъ, и я машинально пошла за нимъ въ одну изъ трактирныхъ комнатъ. Здѣсь я ожидаю, волнуемая страхомъ и сомнѣніями разнаго рода.

Странное ощущеніе прокрадывается въ молодую неопытную душу, какъ-скоро чувствуешь себя одинокою въ цѣломъ мірѣ, оторванною отъ всякихъ внѣшнихъ связей, безъ возможности воротиться назадъ, на прежнее покинутое пепелище; и безъ твердой увѣренности благополучно добраться до новой пристани житейскихъ отношеній. Очарованіе таинственнаго приключенія услаждаетъ это чувство, гордость воспламеняетъ его, между-тѣмъ — страхъ неизвѣстности и томитъ и сжимаетъ сердце. Просидѣвъ около получаса, я опомнилась и позвонила. Явился слуга. — Есть ли здѣсь въ окрестностяхъ мѣстечко Торнфильдъ?

— Не могу знать, сударыня.

— Ступай, спроси кого-нибудь.

Слуга исчезъ, и черезъ минуту воротился назадъ съ отвѣтомъ:

— Ваше имя — миссъ Эйръ, сударыня?

— Да.

— Не угодно ли сойдти внизъ: васъ ожидаютъ.

Я взяла муфту, зонтикъ, и вышла въ галлерею, гдѣ ожидалъ меня какой-то человѣкъ. На улицѣ, подлѣ отворенныхъ воротъ гостинницы, стояла повозка, запряженная въ одну лошадь.

— Не это ли вашъ багажъ, сударыня? спросилъ незнакомецъ, указывая на мой сундукъ.

— Да.

Не сказавъ больше ни одного слова, онъ взялъ на плеча мою поклажу и пошелъ къ воротамъ. Затѣмъ, по его приглашенію, я сѣла въ кибитку на приготовленное мѣсто.

— Далеко ли до Торнфильда? спросила я, прежде-чѣмъ онъ успѣлъ меня закрыть.

— Миль шесть будетъ, сударыня.

— Скоро ли мы доѣдемъ?

— Часа въ полтора.

Это былъ мой кучеръ и проводникъ, присланный изъ Торнфильда. Какъ-скоро взобрался онъ на козлы, кибитка двинулась съ мѣста. Мы ѣхали довольно-медленно, и ничто теперь не останавливало потока моихъ размышленій. Я была очень-рада, что путешествіе мое приближалось къ концу.

— Мистриссъ Ферфаксъ, думала я: — не слишкомъ щеголяетъ своимъ экипажемъ и кучеръ ея одѣтъ очень-скромно: значитъ, нечего разсчитывать на пышность въ ея домѣ. Тѣмъ лучше: мое дѣтство проведено между богачами, и они рано пріучили меня къ несчастіямъ жизни. По всей вѣроятности, мистриссъ Ферфаксъ живетъ одна съ маленькой дѣвочкой, моей будущей воспитанницей: безъ-сомнѣнія, мы уживемся и поладимъ, если характеръ ея не очень-сварливъ: я по-крайней-мѣрѣ употреблю для этого всѣ зависящія отъ меня средства. Жаль только, что, въ иныхъ обстоятельствахъ, при всей доброй волѣ, никакъ нельзя ручаться за успѣхъ. Въ ловудскомъ институтѣ меня всѣ любили, и отъ чистаго сердца желали мнѣ добра; по мистриссъ Ридъ, несмотря на мою услужливость и дѣтскія ласки, всегда преслѣдовала меня съ непонятнымъ ожесточеніемъ. Что если, въ свою очередь, и мистриссъ Ферфаксъ будетъ сколько-нибудь похожа на неумолимую мистриссъ Ридъ? Но тутъ, правда, еще не велика бѣда: меня никто не принудитъ насильно оставаться въ чужомъ домѣ, и, пожалуй, даже при первой неудачѣ я могу опять объявить о себѣ въ газетахъ. Любопытно знать, однакожъ, далеко ли мы уѣхали?

Я раздвинула занавѣсъ и оглянулась назадъ: Миллькотъ былъ уже за нами, и я могла судить по многочисленности огней, что этотъ городъ гораздо-обширнѣе Лоутона. Теперь ѣхали мы по открытому полю; но въ нѣкоторыхъ, мѣстахъ еще разбросаны были одинокія хижины и постоялые дворы, примыкавшіе къ предмѣстьямъ промышленаго города. Все здѣсь, по моимъ наблюденіямъ, имѣло характеръ, противоположный Ловуду: больше движенія, народонаселенія, шума и гораздо-меньше живописныхъ и романическихъ видовъ.

Въ туманную ночь, по грязной дорогѣ, лошадь наша медленно и вяло переступала съ ноги на ногу, и полтора часа, предсказанные кучеромъ, уже протянулись до двухъ часовъ слишкомъ. Наконецъ кучеръ повернулся на козлахъ и сказалъ:

— Вотъ, сударыня, мы ужъ недалеко отъ Торнфильда.

Мы проѣхали мимо церкви, и вскорѣ передъ нашими глазами, на высокомъ холмѣ, открылся рядъ огней, свидѣтельствовавшихъ о приближеніи деревни или усадьбы. На часахъ колокольни прогудѣла четверть. Минутъ черезъ десять кучеръ спрыгнулъ съ козелъ и отворялъ ворота, которыя опять захлопнулись сами-собою, когда мы отъѣхали на нѣкоторое разстояніе по гладкой песчаной дорогѣ. Немного погодя, мы очутились передъ фасадомъ высокаго господскаго дома; огонь свѣтился только изъ одного окна, прикрытаго гардиной. Служанка, съ фонаремъ въ рукахъ, отворила ворота, мы въѣхали на широкій дворъ, и я поспѣшила выйдти изъ кибитки.

— Не угодно ли вамъ идти за мною, сударыня? сказала служанка.

Она провела меня черезъ темную обширную галлерею въ комнату, освѣщенную яркимъ огнемъ камина и свѣчей. Этотъ двойной свѣтъ сначала ослѣпилъ мои глаза, привыкшіе къ темнотѣ; но потомъ, когда мало-по-малу мнѣ можно было различать предметы, зрѣнію моему представилась пріятная, романтическая картина.

Небольшая, уютная комната; круглый столикъ подлѣ веселаго камина, старомодныя кресла съ высокой спинкой, и въ нихъ — скромная, до невѣроятности опрятная леди во вдовьемъ чепцѣ, въ чорномъ шелковомъ платьѣ и бѣломъ, какъ снѣгъ, передникѣ: такою именно воображала и мистриссъ Ферфаксъ, только въ-дѣйствительности оказывалась она еще простодушнѣе и скромнѣе. Она сидѣла за шитьемъ, склонивъ голову на свою работу, и подлѣ нея, свернувшись въ клубокъ, мурлыкалъ чорный котъ: все это дополнило прекрасный идеалъ домашняго комфорта. Лучшей обстановки не могло и быть для новой гувернантки, которую, при другихъ обстоятельствахъ, могли озадачить великолѣпіемъ и пышностью въ джентльменскомъ домѣ. Лишь-только вошла я въ комнату, старушка поспѣшила оставить работу, и встрѣтила меня съ ласковымъ видомъ.

— Какъ вы себя чувствуете, моя милая? Я боюсь, въ дорогѣ было вамъ очень-скучно: Джонъ вѣроятно тащился шагомъ. Не холодно ли вамъ? погрѣйтесь у камина.

— Мистриссъ Ферфаксъ, если не ошибаюсь? сказала я.

— Такъ-точно, къ вашимъ услугамъ. Садитесь, пожалуйста.

Она усадила меня въ кресла и принялась снимать съ меня шаль и развязывать ленты моей шляпы. Я просила не безпокоиться такъ-много.

— О, помилуйте, какое тутъ безпокойство; да у васъ руки, кажется, совсѣмъ окоченѣли. Лія, приготовь глинтвейна и два-три буттерброта: вотъ ключи отъ кладовой.

Она вынула изъ кармана огромную связку ключей и передала ихъ служанкѣ.

— Ну, моя милая, теперь поближе подойдите къ камину, продолжала мистриссъ Ферфаксъ: — Ваши вещи привезены, я полагаю?

— Да, мистриссъ Ферфаксъ.

— Я прикажу ихъ внести въ комнату, сказала мистриссъ Ферфаксъ, выходя въ коридоръ.

— Она принимаетъ меня какъ гостью, думала я, потому-что совсѣмъ не ожидала такой радушной встрѣчи. Нѣтъ, съ гувернантками, сколько я слышала, обходятся свысока и безъ всякихъ церемоній; здѣсь, напротивъ, смотрятъ на меня какъ на родственницу. Впрочемъ, заранѣе радоваться нельзя.

По возвращеніи въ комнату, мистриссъ Ферфаксъ собственными руками убрала со стола шитье и нѣсколько книгъ, чтобы приготовить мѣсто для подноса, принесеннаго служанкой. Затѣмъ она подала мнѣ глинтвеннъ, и принялась угощать меня съ самымъ искреннимъ радушіемъ. При такомъ совершенно неожиданномъ вниманіи къ моей особѣ, я пришла сначала въ крайнее замѣшательство и не знала что дѣлать; видя, однакожь, что мистриссъ Ферфаксъ считаетъ свое обхожденіе естественнымъ и приличнымъ, я рѣшилась въ свою очередь спокойно пользоваться ея учтивостями.

— Буду ли я имѣть удовольствіе видѣть сегодня миссъ Ферфаксъ? спросила я, взявъ стаканъ глинтвейна изъ ея рукъ.

— Что вы сказали, моя милая? Повторите, пожалуйста, вашъ вопросъ: я немного глуха на одно ухо, возразила старушка, придвигаясь ко мнѣ ближе.

Я повторила вопросъ яснѣе и громче.

— Миссъ Ферфаксъ? То есть, вы разумѣете, я полагаю, миссъ Варенсъ? Варенсъ — фамилія вашей будущей ученицы.

— Стало-быть, она не дочь вамъ?

— О нѣтъ: у меня не было дѣтей.

Мнѣ хотѣлось, продолжая разспросы, узнать, въ какихъ связяхъ была съ нею миссъ Варенсъ; но я припомнила, что на первый разъ было бы неучтиво распространяться объ этомъ предметѣ. Притомъ все это впослѣдствіи могло объясниться само-собою.

— Я очень-рада, что вы пріѣхали, наконецъ, сказала мистриссъ Ферфаксъ, усаживаясь противъ меня, и взявъ свою кошку на колѣни. — Вдвоемъ теперь, надѣюсь, будетъ намъ очень-весело. Жизнь въ этомъ мѣстѣ, сказать правду, всегда имѣетъ свои прелести; потому-что, видите ли, Торнфильдъ — прекрасный старый замокъ, хотя его почти совсѣмъ забросили съ нѣкоторыхъ поръ. Во всемъ околоткѣ не съищется мѣстоположенія пріятнѣе Торнфильда; но все же, согласитесь сами, въ зимнюю пору очень-скучно жить одной. Я говорю — одной, потому-что Лія, спора нѣтъ, прекрасная дѣвушка; Джонъ и его жена — тоже очень-хорошіе люди; но вѣдь, знаете, они только слуги, и нельзя быть съ ними на короткой ногѣ: благоразуміе требуетъ держать ихъ въ почтительномъ отдаленіи, иначе, пожалуй, потеряешь надъ ними всякую власть. Прошлую зиму — вы, я думаю, помните, зима была очень-суровая: безпрестанно лилъ проливной дождь, и снѣга почти не было вовсе — прошлую зиму, говорю я, отъ ноября до февраля, не было здѣсь ни одной души, кромѣ развѣ мясника да почталіона, изрѣдка пріѣзжавшаго съ письмами изъ города. Одна-одинёхонька сидѣла я въ эти длинные вечера и, признаться, чуть не умерла со скуки. Иной разъ, правда, я заставляла Лію читать книги; но это занятіе ей не нравилось и, случалось, книга невольно выпадала изъ ея рукъ. Весной и лѣтомъ, когда дни такіе длинные, было мнѣ гораздо-веселѣе, и притомъ, въ началѣ этой осени, пріѣхала сюда маленькая Адель Варенсъ съ своею нянькой: рѣзвая дѣвочка вдругъ оживила весь этотъ домъ, а съ вами, разумѣется, будетъ еще веселѣе. Я очень-рада.

Простодушный разсказъ старушки понравился мнѣ какъ-нельзя больше. Я пододвинула къ ней сбой стулъ, и выразила искреннее желаніе, чтобъ ей было весело въ моемъ обществѣ.

— Теперь, однакожь, я не буду васъ дольше удерживать, продолжала мистриссъ Ферфаксъ: — пробило двѣнадцать часовъ; вы цѣлый день были въ дорогѣ и, разумѣется, устали. Если отогрѣлись ваши ноги, я провожу васъ въ спальню. Я велѣла приготовить для васъ комнату подлѣ моей: покойчикъ небольшой, но я разсудила, что въ немъ будетъ вамъ гораздо-удобнѣе, чѣмъ въ огромныхъ переднихъ залахъ: мебель тамъ очень-хорошая, но какая вамъ нужда до нея? Мнѣ, по-крайней-мѣрѣ, всегда очень-скучно въ большихъ комнатахъ, и я ни разу не спала въ нихъ.

Я поблагодарила старушку за ея разсудительный выборъ и безъ церемоніи обнаружила желаніе удалиться въ приготовленную спальню, такъ-какъ въ-самомъ-дѣлѣ путешествіе меня чрезвычайно утомило. Мистриссъ Ферфаксъ взяла свѣчу, и я послѣдовала за ней. Сперва пошла она посмотрѣть, заперта ли наружная дверь въ коридоръ, и затѣмъ, вынувъ огромный ключь изъ замка, повела меня наверхъ. Ступени и перила были изъ дубоваго дерева; высокое лѣстничное окно прикрывалось венеціанскимъ ставнемъ: все это, въ связи съ длинной галлереей, въ которую выходили двери спаленъ, имѣло видъ какого-то страннаго готическаго устройства въ старинномъ вкусѣ и располагало къ печальнымъ мыслямъ о пустынномъ одиночествѣ, въ этомъ безлюдномъ, заброшенномъ пространствѣ. Я была очень-рада, когда добралась наконецъ до своей комнаты, опрятной и уютной.

Какъ-скоро мистриссъ Ферфаксъ пожелала мнѣ спокойной ночи, и я заперла за нею дверь, тяжелое впечатлѣніе, произведенное длинными переходами по лѣстницамъ и галлереямъ, мало-по-малу исчезло, и я живо представила, что теперь, послѣ томительной усталости и душевныхъ безпокойствъ, благополучно достигла я, наконецъ, безопасной пристани. Въ порывѣ инстинктивной благодарности, я стала на колѣни передъ своею постелью и помолилась съ величайшимъ усердіемъ. Нѣтъ теперь, думала я, терній и волчцовъ на пути моей жизни, и я довѣрчиво смотрѣла въ отдаленную будущность. Усталая и вполнѣ довольная собой, я заснула скоро и крѣпко: когда я проснулась, былъ уже ясный день.

Утреннее солнце привѣтливо проглядывало черезъ голубыя ситцевыя занавѣсы оконъ, освѣщая красивыя стѣны и прекрасный коверъ на полу; вся комната приняла такой игривый, веселый видъ, что я невольно залюбовалась, особенно когда припомнила для контраста голыя доски и грязную штукатурку своей прежней квартиры въ Ловудѣ. Наружная обстановка, кто что ни говори, производитъ могущественное впечатлѣніе на молодую душу: я убѣдилась, что наступила для меня новая эпоха жизни, исполненная радостей и надеждъ. Могли, конечно, встрѣтиться свои огорченія и печали; но гдѣ и когда ихъ не было на пути человѣческой жизни? Впрочемъ, трудно мнѣ отдать отчетъ, какія мысли волновали мою душу въ это достопамятное утро: знаю только, что всѣ способности мои дѣйствовали быстро и живо, возбужденныя новою сценой.

Я встала и постаралась одѣться съ особенной заботливостью. Всѣ статьи моего туалета были очень-просты, но безъукоризненны во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ. Инстинктъ опрятности всегда развитъ былъ во мнѣ до значительной степени совершенства: я дорожила своей наружностью, и желала, сколько позволяли средства, производить возможно-выгоднѣйшее впечатлѣніе на окружающихъ меня особъ. Иногда я очень-жалѣла, что не суждено мнѣ сдѣлаться красавицей: мнѣ хотѣлось бы имѣть розовыя щеки, прямой носъ, красивыя маленькія губки, высокій ростъ, величественную осанку, и я считала для себя большимъ несчастіемъ, что была блѣдна, мала и съ неправильными чертами лица. Отчего же возникали въ моей душѣ такія сожалѣнія! Мнѣ трудно было и самой отдать отчетъ въ этихъ чувствахъ, но была, безъ-сомнѣнія, основательная, логическая причина. Если мужчинѣ естественно желать быть и умнымъ, и ученымъ, что мудренаго, если дѣвушка, въ свою очередь, желаетъ отличаться красотою, которая считается первымъ благомъ въ цвѣтѣ ея молодости?.. Какъ бы то ни было, когда я расчесала свои волосы, надѣла черное платье и прикрыла свои плеча бѣлою косынкой, мнѣ показалось, что въ этомъ костюмѣ я могу, съ нѣкоторымъ комфортомъ, явиться передъ мистриссъ Ферфаксъ, и что новая моя воспитанница не найдетъ, по-крайней-мѣрѣ, страшною свою гувернантку. Отворивъ окно въ комнатѣ и, убѣдившись, что все оставляю въ порядкѣ на своемъ туалетномъ столикѣ, я вышла за дверь довольно нерѣшительнымъ и робкимъ шагомъ.

Пройдя длинную галлерею, я спустилась, по ступенямъ дубовой лѣстницы, въ обширный коридоръ и пріостановилась на минуту, чтобы собраться съ духомъ. На стѣнахъ, по обѣимъ сторонамъ, висѣли картины, и я замѣтила между-прочимъ портретъ угрюмаго мужчины въ латахъ, и портретъ какой-то леди съ напудренной головой. Бронзовая лампа, висѣвшая на потолкѣ, и большіе стѣнные часы въ эбэновомъ, почернѣвшемъ отъ времени, футлярѣ, сдѣлались также предметомъ моего наивнаго любопытства. Все казалось мнѣ величественнымъ, грандіознымъ, роскошнымъ, и все имѣло для меня въ ту пору озадачивающій видъ. Стеклянная дверь въ коридорѣ была отворена: я вышла и остановилась на крыльцѣ. Было прекрасное осеннее утро; солнце озаряло своимъ блескомъ ближайшія рощи и зеленыя поля: я вышла на лужайку и принялась разсматривать фасадъ джентльменскаго дома. Это было трех-этажное зданіе, въ размѣрахъ не исполинскихъ, но довольно-значительныхъ для помѣщичьей усадьбы; бойницы вокругъ кровли придавали ему живописный видъ. Сѣрый его фасадъ, подъ карнизомъ, загромождался вороньими гнѣздами, откуда теперь каркающіе жильцы отправились на охоту, перелетая черезъ лужайку на сосѣднія нивы. Далѣе виднѣлись холмы, не такъ высокіе и утесистые, какъ въ Ловудѣ, отдѣленномъ этими баррьерами отъ живущаго міра, но все же довольно-уединенные и пустынные для усадьбы, расположенной въ такомъ близкомъ разстояніи отъ шумнаго и промышленаго города. На одномъ изъ этихъ холмовъ разбросаны были крестьянскія хижины, отдѣленныя одна отъ другой высокими деревьями; между ними и господскимъ домомъ возвышалась старинная церковь готической архитектуры.

Еще я продолжала любоваться этой спокойной и пріятной перспективой, съ жадностью вдыхая въ себя свѣжій утренній воздухъ, и разсматривая обширное зданіе, назначенное въ настоящую пору мѣстопребываніемъ для одной старушки, какъ-вдругъ появилась на крыльцѣ мистриссъ Ферфаксъ въ своемъ утреннемъ нарядѣ.

— Какъ! вы уже встали? сказала она. — Вы, я вижу, ранняя птичка.

Я подошла къ ней: мы поцаловались и пожали другъ другу руки.

— Какъ вы находите Торнфильдъ? спросила мистриссъ Ферфаксъ.

— Все, что я видѣла до-сихъ-поръ, мнѣ очень нравится.

— Да, мѣстоположеніе прекрасное, подтвердила старушка: — боюсь только, со-временемъ все придетъ въ безпорядокъ, если мистеръ Рочестеръ не задумаетъ остаться здѣсь навсегда. Не мѣшало бы ему по-крайней-мѣрѣ пріѣзжать въ Торнфильдъ какъ-можно чаще: большіе домы и помѣстья необходимо требуютъ присутствія самого владѣльца.

— Мистеръ Рочестеръ! невольно сказала я. — Кто же это?

— Какъ кто? Торнфильдскій помѣщикъ, отвѣчала мистриссъ Ферфаксъ спокойнымъ тономъ. — Неужели вы не знали, что его зовутъ мистеръ Рочестеръ.

Конечно я не знала и ни разу не слыхала о немъ до настоящей минуты; но старушка соображала въ простотѣ сердечной, что существованіе мистера Рочестера есть фактъ всеобщій и несомнѣнный, о которомъ мнѣ слѣдовало догадаться по инстинкту.

— А мнѣ казалось до-сихъ-поръ, продолжала я: — что Торнфильдъ принадлежитъ вамъ, мистриссъ Ферфаксъ.

— Мнѣ? Что за идея, Богъ съ вами! Какъ это могло прійдти вамъ въ голову? Я только управительница, или, пожалуй, ключница, если хотите, ни больше, ни меньше. Я, правда, состою съ Рочестерами въ отдаленномъ родствѣ съ матерней стороны, или по-крайней-мѣрѣ, покойный мужъ мой былъ ихъ родственникомъ: онъ, видите ли, былъ пасторомъ этой деревушки, расположенной на холмѣ передъ господскимъ домомъ, и старинная церковь принадлежала ему. Матушка настоящаго мистера Рочестера происходила изъ фамиліи Ферфаксовъ, и приходилась двоюродной сестрой моему мужу; но я не имѣю никакихъ притязаній на эту родственную связь, и это для меня все-равно, что ничего. Я управляю домомъ, какъ обыкновенная ключница, смотрю за людьми, и больше ничего.,

— Кто же эта маленькая дѣвочка, моя ученица?

— Она воспитанница мистера Рочестера, владѣльца этой усадьбы. Онъ поручилъ мнѣ пріискать для нея гувернантку, и мой выборъ налъ на васъ. Онъ кажется намѣренъ дать ей воспитаніе, какъ своей дочери. Сюда пріѣхала она съ своею нянькой, или «bonne», какъ она ее называетъ.

Такимъ-образомъ загадка объяснилась очень-просто: добрая и ласковая старушка была въ такой же зависимости, какъ и я, безъ притязаній на роль знатной дамы. Это, однакожь, нисколько не унизило ее въ моихъ глазахъ и не уменьшило моей привязанности къ ней. Равенство между ею и мною утверждалось теперь на взаимныхъ отношеніяхъ: не было съ ея стороны унизительной снисходительности къ бѣдной дѣвушкѣ, и гувернантка въ свою очередь не могла оскорбить ключницу фамиліарнымъ обращеніемъ.

Между-тѣмъ какъ я размышляла объ этомъ открытіи, на лужайку выбѣжала маленькая дѣвочка, въ сопровожденіи своей няньки. Я взглянула на свою воспитанницу, которая, казалось, на первый разъ не обратила на меня никакого вниманія: она повидимому была еще совершеннымъ ребенкомъ семи или восьми лѣтъ, съ блѣдными щечками и густыми волосами, которые падали прекрасными локонами на ея миніатюрное лицо.

— Съ добрымъ утромъ, миссъ Адель! сказала мистриссъ Ферфаксъ. — Подойди сюда и поговори съ этой леди: она будетъ тебя учить разнымъ наукамъ, и ты co-временемъ должна будешь, подъ ея руководствомъ, сдѣлаться умною дѣвицею.

Въ два прыжка миссъ Адель очутилась передъ нами.

— C’est là ma gouvernante? сказала она, обращаясь къ своей нянькѣ, и указывая на меня. Нянька отвѣчала:

— Mais oui, certainement.

— Развѣ онѣ иностранки? спросила я, изумленная тѣмъ, что слышу въ этомъ мѣстѣ звуки французскаго языка.

— Нянька — француженка, и миссъ Адель тоже, я полагаю, родилась во Франціи, откуда едва-ли когда выѣзжала она. Обѣ онѣ пріѣхали въ Англію за полгода передъ этимъ. Миссъ Адель сперва не могла выговорить ни одного англійскаго звука: теперь она болтаетъ кое-какъ, только я дурно ее понимаю, потому что она безпрестанно вставляетъ французскія слова. Но вы, разумѣется, безъ труда поймете ея разговоръ.

Къ-счастію, я училась по-французски у природной француженки, и въ продолженіе своего пребыванія въ институтѣ весьма-часто разговаривала съ мадамъ Пьеро на ея языкѣ; притомъ, въ послѣднія семь лѣтъ, у меня было постояннымъ правиломъ — каждый день выучивать по-французски наизусть по нѣскольку строкъ. При этой постоянной практикѣ, я достигла въ своемъ произношеніи до значительной степени правильности въ иностранномъ языкѣ, и надѣялась теперь бѣгло говорить съ миссъ Аделью. Вскорѣ мы съ ней познакомились, и когда пришли въ столовую пить чай, я сказала ей нѣсколько фразъ на ея языкѣ. Миссъ Адель отвѣчала сперва нерѣшительно и робко; но потомъ минутъ черезъ десять, всмотрѣвшись пристально въ черты моего лица, она сдѣлалась смѣлѣе и начала болтать безъ-умолку, не дожидаясь ужъ отъ меня вопросовъ.

— Ахъ, какъ это хорошо! вскричала миссъ Адель. — Да вы по-французски говорите отлично, такъ же какъ мистеръ Рочестеръ; теперь и я, и Софи, будемъ съ вами разговаривать о чемъ хотимъ. Софи будетъ очень-рада: ее здѣсь никто не понимаетъ, потому-что, видите ли, мадамъ Ферфаксъ — Англичанка съ головы до ногъ. Вы еще не познакомились съ мадмуазель Софи: она — моя нянька. Мы ѣхали съ нею по морю, на большомъ кораблѣ, и на немъ была труба, которая дымилась — охъ, какъ она дымилась! Я была больна, Софи тоже, и мистеръ Рочестеръ тоже. Онъ всю дорогу лежалъ на софѣ въ хорошенькой комнатѣ, а Софи и я лежали на маленькихъ постеляхъ въ другой комнатѣ. Одинъ разъ, повѣрите ли, я чуть не свалилась, мадмуазель… а какъ васъ зовутъ, мадмуазель?

— Эйръ — Дженни Эйръ.

— Aire? Ахъ, какъ это мудрено: я не могу выговорить. Ну, такъ вотъ видите ли въ чемъ дѣло: корабль нашъ остановился поутру, на разсвѣтѣ, въ большомъ городѣ — ужасный городъ съ черными домами, гдѣ все курилось и дымилось, и гдѣ не было никакого сходства съ тѣмъ маленькимъ городкомъ, откуда мы выѣхали. Мистеръ Рочестеръ перенесъ меня на рукахъ черезъ доску и поставилъ на твердую землю, а тамъ пришла Софи: мы сѣли въ карету и скоро подъѣхали къ чудесному, прекрасному дому, который, если не ошибаюсь, называли тамъ гостинницей. Славный домъ эта гостинница, не то что Торнфильдъ! Мы простояли тамъ цѣлую недѣлю: Софи и я выходили каждый день гулять на большую зеленую площадь, обсаженную деревьями — паркомъ ее называютъ. Тамъ было множество дѣтей, кромѣ меня, и по самой серединѣ — широкій прудъ съ чудесными птичками, которыхъ я кормила крошками своей булки.

— Хорошо ли вы понимаете эту неугомонную болтунью? спросила мистриссъ Ферфаксъ.

— Я понимаю ее очень-хорошо, потому-что привыкла къ бѣглому разговору мадамъ Пьеро.

— Потрудитесь спросить ее на-счетъ ея родителей, продолжала старушка: — любопытно знать: помнитъ ли она ихъ?

— Адель, спросила я: — съ кѣмъ вы жили въ томъ маленькомъ городкѣ, о которомъ вы говорили?

— Я очень-долго жила тамъ съ маменькой; но она, сказали мнѣ, отправилась на небеса, къ Святой Дѣвѣ. Маменька учила меня танцовать, пѣть и произносить стихи. Къ намъ приходили почти каждый день нарядные господа и дамы: я танцовала передъ ними, сидѣла на ихъ колѣняхъ и пѣла. Я очень люблю пѣть. Хотите, я спою вамъ чудесную пѣсню?

Такъ-какъ завтракъ былъ ужь оконченъ, я позволила ей показать опытъ своего музыкальнаго искусства. Адель оставила свой стулъ и безъ церемоніи взгромоздилась на мои колѣни; затѣмъ, сложивъ на груди свои маленькія ручки, подняла глаза къ потолку и запѣла печальную арію изъ какой-то оперы. Это была пѣснь женщины, покинутой своимъ другомъ: она оплакиваетъ его невѣрность, жалуется на свою судьбу; но вооружаясь гордостью, приказываетъ служанкѣ подать брильйянты, наряжается въ лучшее платье, рѣшается въ тотъ же вечеръ идти на балъ и показать безжалостному измѣннику, какъ мало она его уважаетъ.

Сюжетъ очень-странный для дѣтской музыки! Вѣроятно дѣтскія уста служили въ свое время безсознательнымъ орудіемъ для выраженія ревности и любви въ присутствіи той особы, къ которой непосредственно могла относиться подобная жалоба оскорбленнаго женскаго сердца: такъ по-крайней-мѣрѣ казалось въ ту пору. Адель пропѣла арію звучнымъ и пріятнымъ голосомъ съ наивностью, свойственною ея возрасту. Окончивъ этотъ опытъ, она спрыгнула съ моихъ колѣнъ и сказала:

— Теперь хотите ли, мадмуазель, я стану декламировать вамъ стихи?

И, выпрямившись во весь ростъ, она начала лафонтенову басню: «La Ligue des Rats». Она продекламировала ее съ правильною интонаціею, приличными жестами и съ такою выразительностью, которая могла считаться необыкновенною рѣдкостью для дѣтскаго возраста. Все это обнаруживало нѣкоторую заботливость при первоначальномъ воспитаніи Адели.

— Кто тебя училъ декламаціи, Адель? спросила я: — не маменька ли?

— Да, маменька, и она произносила напередъ сама вотъ такъ: — Qu’avez vous donc? lui dit un de ces rats; parlez!" Потомъ она поднимала мою руку и напоминала, гдѣ и какъ повысить или понизить голосъ. Хотите ли теперь, я буду для васъ танцевать?

— Нѣтъ, послѣ когда-нибудь. Съ кѣмъ жила ты, Адель, послѣ того, какъ маменька твоя отправилась къ Святой Дѣвѣ?

— Съ мадамъ Фредерикъ и ея мужемъ: она взяла меня къ себѣ, но почти ничего не дѣлала для меня. Мадамъ Фредерикъ кажется бѣдная женщина, и домъ ея былъ совсѣмъ не такой, какъ у маменьки. Я недолго жила у нея: мистеръ Рочестеръ спросилъ, не хочу ли я жить съ нимъ вмѣстѣ и отправиться въ Англію? Я отвѣчала: очень хочу, и вотъ мы оставили маленькій городокъ и пріѣхали сюда. Я знала мистера Рочестера еще прежде чѣмъ познакомилась съ мадамъ Фредерикъ: онъ былъ всегда очень-добръ ко мнѣ, и носилъ мнѣ чудесныя игрушки: но теперь, какъ вы видите, мистеръ Рочестеръ не сдержалъ своего слова: онъ привезъ меня въ Англію, а самъ тотчасъ же уѣхалъ назадъ. Я никогда его не вижу.

Послѣ завтрака Адель и я отправились въ библіотеку, которая, по назначенію мистера Рочестера, должна была служить для насъ классною залой. Большая часть книгъ была заперта въ стеклянныхъ шкафахъ, и для употребленія остался только одинъ ящикъ, въ которомъ, какъ я увидѣла, были собраны элементарныя книги, и нѣсколько томовъ по изящной словесности: стихотворенія, путевыя записки, біографіи, повѣсти и десятокъ отборныхъ романовъ безъукоризненнаго нравственнаго содержанія. Этого, по его предположенію, было довольно для частнаго употребленія гувернантки; и дѣйствительно, подобная библіотека, на первый разъ, представляла для меня обильную жатву умственныхъ и эстетическихъ наслажденій. Здѣсь также стояли фортепьяно, совершенно-новое и прекраснаго тона, рисовальный станокъ и два глобуса.

Моя воспитанница оказалась послушною и скромною, хотя безъ особенной ревности къ наукамъ, чего и нельзя было требовать отъ маленькой дѣвочки, не пріученной къ правильнымъ занятіямъ. Я увидѣла, что на первый разъ было бы безразсудно отягощать ее большимъ урокомъ; поэтому, заставивъ ее немного поучиться, разсказала ей нѣсколько забавныхъ исторій и отослала ее къ нянькѣ. Оставшись одна, я рѣшилась нарисовать до обѣда нѣсколько эскизовъ для своей ученицы.

Когда я пошла наверхъ за своимъ портфелемъ и карандашами, на дорогѣ остановилъ меня голосъ мистриссъ Ферфаксъ:

— Ваши утренніе часы кончились, я полагаю, сказала она.

— Да, на первый разъ я не рѣшилась утомлять свою воспитанницу.

— И никогда не нужно: вы кажется занимались очень-долго.

Я вошла въ комнату, откуда слышался голосъ мистриссъ Ферфаксъ. То была огромная пышная зала съ пурпуровыми занавѣсами и креслами, съ турецкими коврами и большими зеркалами во всѣхъ простѣнкахъ. Потолокъ и стѣны были расписаны великолѣпно. Мистриссъ Ферфаксъ чистила хрустальныя пурпуровыя вазы, стоявшія на буфегѣ.

— Какая чудесная комната! воскликнула я, оглядываясь кругомъ. До этой поры никогда и нигдѣ я не видала подобной роскоши.

— Да, это столовая. Я только-что отворила окно, чтобы продуло немного свѣжимъ воздухомъ: вы не можете представить, какъ скоро распространяется сырость въ большихъ комнатахъ, если въ нихъ не живутъ. Вотъ эта гостиная сдѣлалась настоящимъ погребомъ.

Она указала на смежную сводообразную комнату, отдѣленную отъ столовой малиновыми занавѣсами. Войдя туда по двумъ широкимъ ступенямъ, я вообразила себя перенесенною въ чертогъ волшебницы: такъ ослѣпились мои глаза, непривыкшіе къ изъисканному блеску аристократическихъ домовъ. Гостиная и за ней маленькій будуаръ, были устланы бѣлыми какъ снѣгъ коврами, на которыхъ рисовались блистательныя гирлянды цвѣтовъ. Диваны и пышные малиновые оттоманы представляли поразительный и самый пріятный контрастъ съ изящными орнаментами на блѣдномъ мраморномъ каминѣ. Къ довершенію очарованія, исполинскія зеркала въ простѣнкахъ между окнами, отражали всю эту волшебную смѣсь огня и снѣга.

— Ахъ, въ какомъ порядкѣ у васъ эти комнаты, мистриссъ Ферфаксъ! сказала я: — ни пылинки на всей мебели, и еслибъ не слишкомъ-свѣжій воздухъ, можно оыло бы подумать, что въ нихъ живутъ безвыходно.

— Мудренаго тутъ нѣтъ ничего, миссъ Эйръ. — Мистеръ Рочестеръ пріѣзжаетъ очень-рѣдко, но всегда нечаянно и неожиданно. Я замѣтила, что ему крайне-непріятно, когда тутъ вдругъ поднимается возня и перестановка послѣ его пріѣзда, и поэтому, для избѣжанія дальнѣйшихъ хлопотъ, заранѣе рѣшилась содержать въ готовности всѣ эти жилые покои.

— Не-уже-ли мистеръ Рочестеръ такой привязчивый и взыскательный джентльменъ?

— Нѣтъ, этого о немъ сказать нельзя. Онъ вообще привыкъ вездѣ и всегда жить джентльменомъ и требуетъ, чтобъ все сообразовалось съ его желаніями.

— Любите ли вы его? Любятъ ли вообще мистера Рочестера?

— О, да, эту фамилію всегда здѣсь уважали. Весь этотъ околотокъ, съ незапамятныхъ временъ, принадлежалъ Рочестерамъ.

— Но любите ли вы его, мистриссъ Ферфаксъ? Заслуживаетъ ли онъ уваженія самъ-по-себѣ, какъ человѣкъ?

— Я не имѣю никакихъ причинъ желать зла мистеру Рочестеруъ. Вообще всѣ фермеры находятъ его помѣщикомъ правдивымъ и щедрымъ; впрочемъ онъ никогда не жилъ долго съ ними.

— Нѣтъ ли въ немъ какихъ-нибудь особенностей? Мнѣ хотѣлось бы знать, какой у него характеръ.

— Ничего, характеръ неукоризненный, я полагаю, и никто на него не жаловался. Немного онъ страненъ, но это никому не мѣшаетъ. Онъ много путешествовалъ, много видѣлъ, и вѣроятно, много испыталъ. Вообще онъ умный человѣкъ, только я никогда много съ нимъ не говорила.

— Какія же странности въ его характерѣ?

— Не знаю право, что вамъ на это отвѣчать. Повидимому не замѣчается въ немъ никакихъ странностей; но это вы чувствуете, когда съ нимъ говорите. Навѣрное никакъ не угадаешь, доволенъ онъ или нѣтъ, шутитъ или сердится. Трудно вообще понять мистера Рочестера: — я по-крайней-мѣрѣ его нисколько не понимаю; но это ничего: онъ очень-добрый джентльменъ.

Вотъ и все, что я развѣдала отъ мистриссъ Ферфаксъ о ея и моемъ господинѣ. Есть люди, никакъ не способные къ изображенію характеровъ, или къ наблюденію, надъ существенными свойствами въ лицахъ и предметахъ, и добрая старушка очевидно принадлежала къ этому разряду: вопросы мои только путали ее, но не пробуждали въ ней мыслительной силы. Рочестеръ былъ въ глазахъ ея ни больше ни меньше, какъ мистеръ Рочестеръ — помѣщикъ, джентльменъ, и только. Въ дальнѣйшія изслѣдованія она никогда не входила, и очевидно была изумлена моимъ желаніемъ составить объ его личности болѣе опредѣленное понятіе.

По выходѣ изъ столовой, она вызвалась показать мнѣ всѣ принадлежности джентльменскаго дома, и я долго ходила съ ней вверху и внизу, удивлялась почти на каждомъ шагу, потому-что все было прекрасно, и содержалось въ стройномъ порядкѣ. Залы въ белъ-этажѣ были великолѣпны въ полномъ смыслѣ этого слова, и даже комнаты третьяго этажа, низенькія и темныя, были интересны по своему старинному стилю. Мебель, присвоенная параднымъ заламъ, перемѣнялась время-отъ-времени, сообразно требованіямъ моды, и вся выносилась въ эти низенькіе покои.. Здѣсь стояли шкафы и кровати, бывшіе въ употребленіи больше чѣмъ за сто лѣтъ; сундуки изъ дубоваго или орѣховаго дерева съ причудливыми изваяніями и фигурами въ прадѣдовскомъ вкусѣ; старинные стулья, узенькіе и съ высокими спинками; вычурныя скамейки съ подушками, на которыхъ еще виднѣлись слѣды полуистертаго шитья, гдѣ некогда бродили нѣжные пальчики, сдѣлавшіеся могильнымъ прахомъ для двухъ послѣдующихъ поколѣній. Всѣ эти остатки сообщили третьему этажу торнфильдскаго замка видъ почтенной древности, временъ давно-исчезнувшихъ изъ памяти людей. Мнѣ понравилось это молчаніе, мракъ и эта идея — хранить останки прадѣдовской моды; но ни за какія блага въ мірѣ не согласилась бы я провести ночь на этихъ широкихъ и тяжелыхъ постеляхъ съ ихъ старинными англійскими занавѣсами, на которыхъ, съ разными вычурными затѣями, представлены изображенія странныхъ цвѣтовъ, странныхъ птицъ и еще болѣе-странныхъ человѣческихъ фигуръ.

— Въ этихъ комнатахъ спятъ слуги? спросила я.

— Нѣтъ, ихъ спальни назади, далеко отсюда. Никому не позволено, да никто и не захотѣлъ бы спать въ этихъ оставленныхъ покояхъ: можно подумать, что здѣсь, но ночамъ витаетъ духъ торнфильдскаго замка, если только вѣрить въ домовыхъ.

— Такъ я и думаю. Развѣ въ-самомъ-дѣлѣ тутъ не бываетъ привидѣній?

— Не слыхать и не видать, отвѣчала мистриссъ Ферфаксъ улыбаясь.

— Но вѣроятно въ здѣшнемъ околоткѣ носятся преданія о фантастическихъ привидѣніяхъ, болѣе или менѣе-страшныхъ для воображенія черни?

— Не думаю, и мнѣ еще не удавалось слышать здѣсь никакого разсказа въ этомъ родѣ. А говорятъ вообще, что всѣ эти Рочестеры были въ свое время довольно-буйное племя.

— Да, могила угомонитъ и погаситъ горячку жизни… Куда жь вы идете, мистриссъ Ферфаксъ? спросила я, увидѣвъ, что она взялась за дверь.

— На крышу: не угодно ли вамъ полюбоваться видами оттуда?

Я пошла за нею по узкой лѣстницѣ на чердакъ, и оттуда, черезъ потаенную дверь, мы обѣ пробрались на кровлю замка. Теперь стояла я въ-уровень съ колоніей воронъ и грачей, и могла видѣть ихъ гнѣзда. Облокотившись на бойницы и опустивъ голову внизъ, я обозрѣвала нивы и дороги, разстилавшіяся вдали наподобіе скатерти, свѣтлый и бархатный лугъ, опоясывавшій со всѣхъ сторонъ сѣрый фундаментъ дома; поле, широкое какъ паркъ, испещренное по мѣстамъ стариннымъ строевымъ лѣсомъ; рощу съ увядающими листьями и украшенную гладко-вычищенными дорожками; церковь на краю деревни; спокойные холмы, озаренные осеннимъ солнцемъ; весь горизонтъ, окаймленный лазурнымъ небомъ съ бирюзовымъ отливомъ. Не было ни одной необыкновенной черты въ этой сценѣ, но все вмѣстѣ имѣло очаровательный видъ. Возвращаясь назадъ черезъ потаенную дверь, я едва могла разглядывать ступени лѣстницы: чердакъ казался теперь грязнымъ и мрачнымъ какъ погребъ, въ-сравненіи съ голубымъ небеснымъ сводомъ, которымъ я любовалась на кровлѣ стариннаго замка.

Мистриссъ Ферфаксъ остановилась на минуту позади, чтобъ запереть потаенную дверь; а я между-тѣмъ ощупью нашла выходъ изъ чердака и спустилась внизъ по узкой лѣстницѣ въ длинную галлерею, отдѣляющую переднія и заднія комнаты отъ третьяго этажа. Черезъ блѣдный просвѣтъ узкаго готическаго окошка, я видѣла по обѣимъ сторонамъ небольшія запертыя двери, охраняемыя какъ-будто невидимымъ присутствіемъ фамильнаго духа.

Продолжая медленно подвигаться впередъ по этимъ мрачнымъ переходамъ, гдѣ, повидимому, вѣчно было суждено царствовать могильному спокойствію, я вдругъ услышала… смѣхъ, дикій, пронзительный, рѣзкій, безъ малѣйшихъ признаковъ выраженія веселости. Я остановилась: странный звукъ прекратился только на минуту, и затѣмъ раздался опять еще пронзительнѣе, рѣзче, оглушительнѣе. Громкое эхо раздалось и перекатилось по всему мрачному пространству, переходя изъ одной комнаты въ другую; но я безъ труда могла бы указать на дверь, откуда выходилъ первоначальный звукъ.

— Мистриссъ Ферфаксъ! закричала я, замѣтивъ, что она спускается съ большой лѣстницы: — слышали ли вы этотъ громкій хохотъ! Кто это смѣется?

— Вѣроятно кто-нибудь изъ служанокъ, отвѣчала старушка: — можетъ-быть Грація Пуль?

— Да хорошо ли вы слышали? спросила я опять.

— Очень-хорошо: я часто ее слышу. Она сидитъ за работой въ какой-нибудь изъ этихъ комнатъ, и съ ней, вѣроятно, Лія. Онѣ вдвоемъ шумятъ безпрестанно.

Смѣхъ повторился опять и окончился на этотъ разъ какимъ-то страннымъ рычаньемъ.

— Грація! воскликнула мистриссъ Ферфаксъ.

Сказать правду, я вовсе не ожидала, чтобъ какая-нибудь Грація явилась съ отвѣтомъ, потому-что смѣхъ былъ до-того трагиченъ и сверхъестественъ, что едва-ли могъ выходить изъ груди человѣка въ нормальномъ его состояніи. Еслибъ привелось мнѣ услышать его первый разъ одной, въ глухую полночь, я, мнѣ кажется, обмерла бы отъ страха. Послѣдствія однакожъ показали, что это самое обыкновенное выраженіе веселья въ торнфильдскомъ замкѣ.

Ближайшая дверь отворилась, и вышла служанка — женщина лѣтъ тридцати-пяти, толстая, рыжая, съ лицомъ безъ всякаго страннаго выраженія. Не могло быть явленія болѣе пошлаго и и менѣе романическаго.

— Не шуми такъ, Грація! сказала мистриссъ Ферфаксъ спокойнымъ тономъ: — помни, что тебѣ сказано.

Грація сдѣлала реверансъ, и, не сказавъ ни слова, воротилась на свое мѣсто.

— Эта женщина занимается шитьемъ, и помогаетъ иногда Ліи въ домашнемъ хозяйствѣ, сказала мистриссъ Ферфаксъ: — бываютъ у нея капризы въ иныхъ случаяхъ; но я очень-довольна ея усердіемъ. Кстати, какъ вы нашли вашу новую ученицу?

Разговоръ, своротившій такимъ-образомъ на миссъ Адель, продолжался до-тѣхъ-поръ, пока мы добрались до свѣтлыхъ и веселыхъ комнатъ. Здѣсь, на порогѣ, передъ стеклянной дверью, встрѣтила насъ Адель:

— Mesdames, vous êtes servies! вскричала она, подбѣгая къ намъ: — J’ai bien faim, moi!

Въ-самомъ-дѣлѣ, обѣдъ былъ готовъ и поданъ въ комнатѣ мистриссъ Ферфаксъ.

ГЛАВА II.

Надежда на спокойную жизнь, основанная на моемъ первомъ появленіи въ Торнфильдѣ, отнюдь не была обманута моимъ дальнѣйшимъ знакомствомъ съ новымъ мѣстомъ и его жителями. Мистрисъ. въ-самомъ-дѣлѣ, оказалась ласковой и доброй старушкой съ посредственнымъ образованіемъ и ограниченнымъ умомъ. Моя ученица была рѣзвая и живая дѣвочка, избалованная и, отчасти, испорченная своимъ первоначальнымъ воспитаніемъ; но такъ-какъ поручили ее моему полному надзору, и никто не вмѣшивался въ мои педагогическіе планы, то она весьма-скоро забыла свои дѣтскіе капризы и шалости и сдѣлалась послушнымъ ребенкомъ. Большихъ способностей въ ней не оказалось: она не имѣла въ своемъ характерѣ такихъ особенностей, которыя могли бы сколько-нибудь ставить ее выше обыкновенныхъ дѣтей; но за-то не было въ ея натурѣ недостатковъ, свойственныхъ другимъ избалованнымъ дѣтямъ. Въ короткое время она оказала весьма-замѣтные успѣхи, и получила ко мнѣ живую, хотя быть-можетъ не совсѣмъ-глубокую привязанность; я въ свою очередь полюбила ее за веселую болтовню, за усиліе мнѣ нравиться и за простоту ея невиннаго сердца. При такомъ ходѣ дѣлъ, мы обѣ оставались вполнѣ-довольными другъ другомъ.

Этотъ педагогическій отзывъ, безъ-сомнѣнія, найдутъ весьма-холоднымъ или, по-крайней-мѣрѣ, равнодушнымъ, тѣ особы, которыя любятъ свысока распространяться относительно великихъ обязанностей, принимаемыхъ на себя воспитателями юношества; но у меня нѣтъ ни малѣйшей охоты корчить или становиться на ходули для небывалаго самоотверженія педагоговъ: я говорю правду, и отнюдь не намѣрена писать панегириковъ ни чадолюбивымъ родителямъ, ни прекраснымъ дѣтямъ, ни, всего менѣе, себѣ-самой. Я заботилась, сколько могла, о воспитаніи своей ученицы, и любила ее какъ послушную дѣвочку, внимательную къ моимъ урокамъ и совѣтамъ; точно такъ же любила я мистриссъ Ферфаксъ за ея услужливость, доброту и за то удовольствіе, которое она доставляла мнѣ своимъ обществомъ.

Случалось по-временамъ, и очень-часто, выходила я за ворота стариннаго замка и гуляла одна по окрестнымъ полямъ; случалось также, въ ту пору какъ Адель играла съ нянькой, а мистриссъ Ферфаксъ приготовляла въ кладовой варенье, я забиралась на чердакъ и оттуда на кровлю, чтобъ опять полюбоваться природой и окрестными видами. Пусть бранитъ меня кто хочетъ, но, говоря откровенно, я была недовольна своей незатѣйливой судьбой; и въ эту минуту одинокихъ наблюденій недовольство мое принимало обширные размѣры. Мои мысли и желанія стремились далеко за эту ограниченную сферу пустыннаго и безплоднаго прозябанія въ покинутомъ замкѣ — стремились въ тотъ шумный, исполненный жизни и движенія человѣческій міръ, о которомъ я столько слышала и читала, но котораго никогда не видала собственными глазами. Я желала для себя большей опытности въ жизни, большаго знакомства съ подобными себѣ людьми и гораздо-болѣе разнообразныхъ предметовъ для своихъ наблюденій. Я уважала и цѣнила добрую сторону въ мистриссъ Ферфаксъ и все, что было хорошаго въ моей ученицѣ; но, тѣмъ не менѣе, я вѣрила въ существованіе другихъ, болѣе человѣчественныхъ и благороднѣйшихъ отношеній, и мнѣ хотѣлось подтвердить эту вѣру собственнымъ нагляднымъ опытомъ.

Кто будетъ осуждать меня? Многіе, безъ-сомнѣнія; и многіе, по своимъ понятіямъ, будутъ правы, потому-что я точно была недовольна своимъ скромнымъ положеніемъ въ торнфильдскомъ замкѣ. Что жь мнѣ дѣлать? Безпокойство, или, если угодно, неугомонная живость была въ моей натурѣ, и составляла существенную основу моего характера. Случалось очень-часто, я страдала невыразимо, и тогда моимъ единственнымъ утѣшеніемъ было — ходить взадъ и впередъ по корридору третьяго этажа, среди общаго безмолвія и мрака. Умственный взоръ мой охотно останавливался на яркихъ видѣніяхъ и образахъ идеальной жизни, и внутреннее мое ухо съ жадностью прислушивалось къ безконечной повѣсти, созданной и безпрестанно разсказываемой моимъ воспламененнымъ воображеніемъ.

Часто, въ этихъ уединенныхъ прогулкахъ, я слышала смѣхъ Граціи Пуль, тотъ же неистовый, ужасный, неестественный смѣхъ, который поразилъ меня сначала. По-временамъ также я слышала ея эксцентрическій ропотъ, еще болѣе-странный и дикій, чѣмъ ея хохотъ. Иной разъ она была совершенно-спокойна; но выходили такіе дни, когда я никакимъ-образомъ не могла объяснить себѣ ея бѣшеныхъ звуковъ. Иногда я видала ее: она выходила изъ своей комнаты съ чашкой, блюдомъ или подносомъ въ рукахъ, отправлялась въ кухню, и черезъ нѣсколько минутъ опять возвращалась на свое мѣсто, не говоря по большей части ни одного слова. Этимъ, вовсе нероманическимъ появленіемъ, рѣшительно обезоруживалось любопытство, возбужденное ея изъустными странностями: она была самая обыкновенная, дюжинная женщина, не представлявшая никакого интереса для глазъ посторонняго наблюдателя. Я обнаруживала нѣкоторыя попытки вступить съ нею въ разговоръ; но Грація Пуль отдѣлывалась обыкновенно односложными отвѣтами, изъ которыхъ невозможно было вывести сколько-нибудь удовлетворительнаго заключенія.

Другіе члены домашней прислуги: кучеръ Джонъ и его жена, Лія — горничная и Софи француженка-нянька — были вообще люди смирные и добрые, но не замѣчательные ни въ какомъ отношеніи. Съ нянькой я обыкновенно говорила по-французски, и повременамъ разспрашивала ее о томъ городѣ, гдѣ она родилась; но во всѣхъ этихъ случаяхъ Софи отдѣлывалась неопредѣленными и сбивчивыми отвѣтами, подавлявшими всякое желаніе продолжать съ нею разговоръ.

Октябрь, ноябрь и декабрь прошли быстро. Однажды, передъ обѣдомъ, въ январѣ, мистриссъ Ферфаксъ просила меня дать отдыхъ Адели, по-случаю ея простуды, и какъ сама Адель подкрѣпляла эту просьбу съ такимъ усердіемъ, которое живо мнѣ напомнило всю прелесть этихъ случайныхъ рекреацій въ моемъ дѣтскомъ возрастѣ, то я охотно согласилась подарить ей этотъ праздникъ. Былъ прекрасный, тихій, хотя очень-холодный день; я очень утомилась за своими утренними занятіями въ библіотекѣ, а мистриссъ Ферфаксъ между-тѣмъ кстати изготовила письмо, которое нужно было отнести на почту. Надѣвъ салопъ и шляпку, я вызвалась отнести это посланіе въ сосѣднюю деревню, разсчитывая, что прогулка въ двѣ мили будетъ для меня и пріятна, и полезна. Когда ученица моя заняла мѣсто на своемъ маленькомъ стулѣ, подлѣ камина, въ комнатѣ мистриссъ Ферфаксъ, я принесла для ея забавы лучшую восковую куклу, поцаловала и ушла.

— Revenez bientôt, ша bonne amie, ma chère mademoiselle Jeannette, кричала мнѣ Адель, когда я выходила изъ дверей. — Я дала ей обѣщаніе воротиться какъ-можно-скорѣе.

По зимней дорогѣ, въ тихую, но весьма-холодную погоду, я бѣжала почти бѣгомъ до-тѣхъ-поръ, пока не согрѣлась; но потомъ, остановившись на минуту перевести духъ, я пошла медленно и съ наслажденіемъ анализировала чувство удовольствія, овладѣвшее мною въ этотъ часъ и въ этомъ мѣстѣ. На церковныхъ часахъ прогудѣло три, когда я проходила мимо колокольни; очарованіе этой поры заключалось въ наступающемъ мракѣ и въ постепенномъ ослабленіи дѣйствія солнечныхъ лучей. Я прошла около мили отъ Торнфильда, и находилась теперь въ просѣкѣ, замѣчательной дикими розами въ лѣтнее время, ежевикой и орѣхами осенью; но зимнее очарованіе этого мѣста заключалось въ его совершеннѣйшей пустынности и торжественномъ спокойствіи обнаженныхъ деревъ. Колебаніе воздуха не производило здѣсь ни малѣйшаго звука, потому-что не было между этими кустами ни остролистника, ни сосенъ, вѣчно-зеленыхъ, а голый боярышникъ и орѣховыя деревья были столько же неподвижны и безмолвны, какъ бѣлые камни, пересѣкавшіе середину дороги. Вдали, на широкомъ пространствѣ, по обѣимъ сторонамъ, виднѣлись только снѣжныя поля, гдѣ по-временамъ перепархивали запоздалыя птицы, спѣшившія укрыться въ своихъ теплыхъ гнѣздахъ.

Эта просѣка продолжалась вплоть до самой деревни, куда я шла съ письмомъ мистриссъ Ферфаксъ. Пройдя половину пути, я присѣла на кругломъ камнѣ, который служилъ указателемъ дороги въ поле. Подобравъ салопъ вокругъ себя, и запрятавъ руки въ муфту, я нисколько не чувствовала холода, хотя начинало морозить очень-сильно, что, между-прочимъ, показывалъ небольшой ручей, образовавшійся отъ недавней оттепели и теперь покрывшійся льдомъ. Я смотрѣла съ своего мѣста на Торнфильдъ, на его сѣрыя бойницы и лѣса, обращенные на западъ. Въ этомъ положеніи пробыла я до-тѣхъ-поръ, пока солнце не скрылось за деревьями, и не бросило изъ-за нихъ своихъ послѣднихъ багровыхъ лучей. Тогда я обратилась на востокъ.

Прямо передо мной, надъ высокимъ холмомъ, выплывалъ на безоблачное небо мѣсяцъ, еще блѣдный какъ облако, но уже освѣщавшій спокойное село, полу-скрытое между деревьями, надъ которыми высоко поднимался голубой дымъ, выходившій изъ трубъ деревенскихъ хижинъ. Несмотря на милю разстоянія отъ деревни, я, однакожъ, ясно могла слышать смутный гулъ, обличавшій проявленіе жизни. Ухо мое различало также журчаніе потоковъ, протекавшихъ въ незнакомыхъ для меня долинахъ, которыми была окружена эта деревня. Ничѣмъ болѣе не нарушалась торжественная тишина этого спокойнаго вечера.

Скоро, однакожъ, грубый и довольно-рѣзкій шумъ, обличившій вмѣстѣ конскій топотъ и звонъ металла, нарушилъ это безмолвіе природы и совсѣмъ уничтожилъ легкіе, едва-слышные переливы ручейковъ и смутнаго говора людей. Такъ, на картинѣ, твердая масса какой-нибудь скалы, или грубые пни большаго дуба, совершенно изглаживаютъ эффектъ воздушной лазури съ ея бирюзовымъ отливомъ отъ солнечныхъ лучей.

Шумъ становился яснѣе и яснѣе; конь приближался, хотя извилины лѣсистой дороги еще скрывали его отъ моихъ глазъ. Я только-что оставила свой камень, и остановилась на краю узкой дороги, въ намѣреніи переждать близкую, неминуемую встрѣчу. Въ тѣ дни была я молода, и пылкое воображеніе, пользуясь удобнымъ случаемъ, не преминуло представить моему умственному взору фантастическіе ряды свѣтлыхъ и темныхъ картинъ: сказочныя воспоминанія дѣтскихъ лѣтъ соединились теперь съ игривыми и живыми мечтами зрѣлой юности. Заслышавъ коня, приближавшагося медленнымъ и ровнымъ шагомъ, я вдругъ припомнила цѣлый рядъ волшебныхъ сказокъ, гдѣ, въ гигантскихъ размѣрахъ, обрисовался передо мной духъ Сѣверной-Англіи, по имени Гитрашъ, который, въ формѣ лошади, мула или огромной собаки, обозрѣваетъ пустынныя дороги, и встрѣчается иной разъ съ запоздалыми путешественниками, точь-въ-точь какъ этотъ конь, подходившій ко мнѣ.

Былъ онъ уже очень-близко, хотя все-еще невидимъ для глазъ; но вдругъ, въ дополненіе къ конскому топоту, я услышала шорохъ въ ближайшемъ кустарникѣ, и вслѣдъ за-тѣмъ, изъ-за густаго орѣшника проскользнула огромная пестрая собака, сдѣлавшаяся теперь предметомъ моего исключительнаго вниманія. Длинная шерсть, огромная голова, львиная осанка, въ совершенствѣ олицетворяли въ ней сказочнаго Гитраша въ томъ видѣ, какъ повѣствовала о немъ краснорѣчивая нянька Бесси. Уже я ожидала, что онъ броситъ на меня свой страшный, сверхъ-естественный взоръ; но, сверхъ чаянія, собака прошла мимо, ласково виляя длиннымъ хвостомъ, какъ-будто въ ознаменованіе дружеской встрѣчи. Затѣмъ появился высокій, статный конь, и на хребтѣ его — всадникъ со всѣми принадлежностями человѣческой фигуры. Этимъ видѣніемъ рушилось волшебное очарованіе. Гитрашъ всегда путешествуетъ одинъ, въ сопровожденіи иной разъ подвластныхъ ему духовъ, которые, однакожъ, въ англійскихъ сказкахъ, не принимаютъ человѣческаго образа. Нѣтъ, это не Гитрашъ; это былъ просто путешественникъ, проѣзжавшій, вѣроятно, въ Миллькотъ. Онъ молча проѣхалъ мимо, и я пошла своей дорогой. Но сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, я обернулась, привлеченная страннымъ грохотомъ, какъбудто отъ паденія тяжелаго тѣла. За мною ясно послышался раздосадованный голосъ: — «Ну, какого чорта теперь дѣлать!» Конь и всадникъ барахтались на землѣ; они оба потеряли равновѣсіе и упали, проѣзжая черезъ замерзшую лужу. Собака, припрыгивая, воротилась назадъ, и увидя своего хозяина въ затруднительномъ положеніи, принялась лаять во всю пасть, разсчитывая, вѣроятно, призвать кого-нибудь на выручку. Обнюхавъ потомъ низверженлаго всадника и лошадь, она опрометью бросилась ко мнѣ, и больше, конечно, ей нечего было дѣлать, потому-что никто, кромѣ меня, не могъ явиться на ея призывъ. Я смѣло подошла къ путешественнику, который между-тѣмъ старался высвободить изъ стремянъ свои логи. Его движенія были столько правильны, ловки и сильны, что очевидно онъ не могъ слишкомъ ушибиться; однакожь, я спросила его:

— Не ушиблись ли вы, милостивый государь?

Онъ бормоталъ про себя какія-то энергическія фразы, и я не дождалась отъ него положительнаго отвѣта.

— Что я могу для васъ сдѣлать, сэръ? спросила я опять.

— Станьте подальше, если вамъ угодно, или вовсе убирайтесь прочь, отвѣчалъ онъ, вставая сперва на колѣна, а потомъ на ноги.

Я отошла въ-сторону, и сдѣлалась безмолвною свидѣтельницею тяжелой, отчаянной борьбы, сопровождаемой съ одной стороны кряхтѣньемъ и стономъ лошади, съ другой — неугомоннымъ лаемъ и воемъ собаки. Несмотря на безцеремонное приглашеніе удалиться прочь, я, однакожь, хотѣла видѣть, чѣмъ кончится это приключеніе. Черезъ нѣсколько минутъ лошадь благополучно поднялась на ноги, и собака замолчала, повинуясь строгому приказанію хозяина. Путешественникъ между-тѣмъ, нагнувшись, ощупалъ свои ноги и колѣни, какъ-бы желая удостовѣриться, не повреждены ли его кости. Вѣроятно чувствовалъ онъ довольно-сильную боль, потому-что прихрамывая, подошелъ къ камню и сѣлъ. Это былъ тотъ же камень, на которомъ я дѣлана свои наблюденія незадолго передъ тѣмъ.

Желая, во что бы ни стало, оказать какую-нибудь помощь, и принять дѣятельное участіе въ этомъ приключеніи, я опять подошла къ сердитому джентльмену.

— Если вы ушиблись, сэръ, и нуждаетесь въ посторонней помощи, я могу послать къ вамъ кого-нибудь изъ Торнфильда, или изъ этой деревни.

— Ничего не нужно; благодарю; кости не переломлены.

И онъ опять ощупалъ свою ногу; но на этотъ разъ сильная боль вырвала изъ груди его невольный стонъ.

При остаткѣ дневнаго свѣта и мерцаніи лупы, я могла теперь ясно разглядѣть страждущаго путешественника. Его фигура была окутана въ дорожный плащъ съ мѣховымъ воротникомъ, застегнутымъ стальною пряжкой; подробности ускользали отъ моихъ наблюденій, и я замѣтила только, что при среднемъ ростѣ, была у него весьма-широкая грудь. Черты его смуглаго лица были суровы и угрюмы; въ глазахъ еще искрился сильный гнѣвъ; онъ перешелъ за юношескій возрастъ, но еще не достигъ степенной середины: ему могло быть около тридцати лѣтъ. При нѣкоторой застѣнчивости, я не чувствовала ни малѣйшаго страха, когда стояла передъ нимъ. Будь онъ прекраснымъ молодымъ человѣкомъ съ героической физіономіей, я не осмѣлилась бы разспрашивать его противъ воли, и никакъ не рѣшилась бы навязываться съ услугами, которыхъ отъ меня не требовали. Едва-ли когда удавалось мнѣ видѣть прекрасныхъ юношей, и ни разу я не говорила съ ними во всю свою жизнь. Я любила теоретически и всей душою уважала красоту, изящество, любезность; по еслибъ пришлось мнѣ встрѣтить эти свойства воплощенными въ мужской фигурѣ, я, безъ-сомнѣнія, не могла бы чувствовать къ нимъ ни малѣйшей симпатіи, и, руководимая тайнымъ инстинктомъ, бѣжала бы отъ нихъ, какъ отъ огня, отъ молніи, отъ всего, что поражаетъ своимъ блескомъ.

Еслибъ этотъ самый незнакомецъ улыбнулся или вздумалъ шутить, когда я вступила съ нимъ въ разговоръ, еслибъ даже онъ отказался отъ моихъ услугъ съ благодарностью и веселымъ тономъ, я немедленно пошла бы своей дорогой, не думая возобновлять своихъ разспросовъ; но такъ-какъ путешественникъ былъ угрюмъ, сердитъ и довольно-грубъ, то я совершенно овладѣла своими чувствами, и продолжала стоять передъ нимъ, когда онъ еще разъ махнулъ рукою, рекомендуя мнѣ убираться прочь.

— Нѣтъ, милостивый государь, сказала я рѣшительнымъ тономъ: — я не могу оставить васъ въ такой поздній часъ и въ такомъ уединенномъ мѣстѣ. Позвольте по-крайней-мѣрѣ помочь вамъ сѣсть на лошадь.

Первый разъ взглянулъ онъ на меня пристально, удивленный конечно моей настойчивостью.

— Мнѣ кажется, вамъ самой слѣдуетъ теперь быть дома, если только есть у васъ домъ въ этомъ околоткѣ, сказалъ сердитый джентльменъ. — Откуда вы идете?

— Вонъ изъ-подъ этого пригорка, отвѣчала я, указывая на Торнфильдскій-Замокъ. — Я вовсе не боюсь гулять въ позднюю пору, если только свѣтитъ луна. Если хотите, я съ удовольствіемъ сбѣгаю для васъ въ эту деревню: я иду туда съ письмомъ.

— Вы живете подъ этимъ пригоркомъ, стало-быть въ этомъ большомъ Домѣ съ бойницами?

— Точно такъ.

— Чей это домъ?

— Господина Рочестера.

— Знаете ли вы г. Рочестера?

— Нѣтъ: я никогда не видала его.

— Стало-быть онъ не живетъ въ своемъ домѣ?

— Да.

— Не можете ли вы сказать, гдѣ онъ теперь?

— Не могу.

— Вы, разумѣется, не служанка въ этомъ домѣ? Вы… если…

Онъ остановился и бросилъ проницательный взглядъ на мой костюмъ, чрезвычайно-простой и незатѣйливый: на мнѣ былъ мериносовый салопъ и черная бобровая шапочка; все это могло принадлежать горничной знатной леди. Путешественникъ очевидно затруднялся въ своихъ догадкахъ: я помогла ему.

— Я гувернантка.

— А, гувернантка! повторилъ онъ: — совсѣмъ забылъ! Гувернантка!

И онъ опять бросилъ пытливый взглядъ на мой костюмъ. Минуты черезъ двѣ онъ поднялся на ноги; но при этомъ движеніи, на лицѣ его выразилась мучительная боль.

— Вамъ нѣтъ надобности бѣжать для меня въ деревню, сказалъ онъ: — но не хотите ли помочь мнѣ сами?

— Извольте.

— Нѣтъ ли у васъ зонтика, который бы я могъ употребить вмѣсто палки.

— Нѣтъ, сэръ.

— Ну, такъ потрудитесь поймать за узду мою лошадь, и приведите ее ко мнѣ: вѣдь вы не боитесь?

Напротивъ, я очень боялась лошадей; но теперь, когда приказано, я рѣшилась повиноваться. Положивъ свою муфту на камень, я тихонько подошла къ высокому коню и старалась схватить узду; но животное, такъ же какъ его хозяинъ, было въ сердитомъ расположеніи духа и никакъ не позволяло мнѣ подойдти къ своей головѣ. Употребляя безполезныя усилія, я въ то же время смертельно была напугана грознымъ топотомъ его переднихъ ногъ. Путешественникъ расхохотался.

— Я вижу, сказалъ онъ: — гора никогда не подойдетъ къ Магомету, и все что вы можете сдѣлать, такъ — пособить самому Магомету взобраться на гору. Пожалуйте сюда, миссъ гувернантка.

Я подошла.

— Извините, продолжалъ путешественникъ: — если необходимость заставитъ меня безъ церемоніи воспользоваться вашими услугами. Говоря это, онъ положилъ на мое плечо свою тяжелую руку, и, облокотившись такимъ-образомъ, поковылялъ къ своему коню. Разъ ухватившись за узду, онъ немедленно овладѣлъ имъ и вспрыгнулъ на сѣдло, дѣлая при этомъ страшныя гримасы, обличавшія его внутреннія страданія. Все это время собака суетилась около него.

— Теперь, сказалъ онъ, принимая спокойный видъ и переставъ закусывать свою нижнюю губу: — теперь потрудитесь подать мой хлыстикъ: онъ лежитъ вонъ тамъ, подъ кустомъ.

Я отъискала и подала.

— Благодарю васъ, миссъ гувернантка. Спѣшите теперь съ своимъ письмомъ и возвращайтесь домой какъ-можно-скорѣе.

Пришпоренный конь взвился на дыбы, махнулъ хвостомъ и поскакалъ; собака съ радостнымъ лаемъ помчалась по его слѣдамъ, и всѣ трое въ-минуту исчезли изъ моихъ глазъ.

Я подняла муфту и пошла своей дорогой, раздумывая о приключеніи, конечно, весьма-неважномъ и безъ всякихъ романическихъ обстановокъ; но происшествіе это, однакожъ, наложило печать рѣзкой перемѣны по-крайней-мѣрѣ на одинъ часъ моей однообразной жизни. Человѣкъ просилъ моей помощи, необходимой для него въ критическую минуту, и я оказала ему эту помощь. Пусть ничтоженъ этотъ фактъ самъ-по-себѣ и съ высшей точки зрѣнія; но все же онъ дѣйствительный фактъ, видоизмѣнившій на одно мгновеніе мое страдательное бытіе, которымъ столько я скучала. Новое лицо было теперь то же, что новая картина, введенная въ галерею моей памяти, и оно нисколько не походило на всѣ другія картины, хранившіяся тамъ: во-первыхъ, это было лицо мужчины; во-вторыхъ, лицо смуглое, суровое, выразительное. Еще я видѣла его своимъ умственнымъ взоромъ, когда пришла въ деревню и отдала письмо въ почтовую контору; я видѣла его и на возвратномъ пути домой, спускаясь съ высокихъ холмовъ. Подойдя къ большому камню, я пріостановилась на минуту, оглянулась кругомъ и прислушивалась въ смутной надеждѣ, что можетъ-быть опять копыта лошади зазвучатъ на безмолвной дорогѣ, и всадникъ въ чорномъ плащѣ, съ ньюфаундлендской собакой, явится передъ моимъ изумленнымъ взоромъ; но я видѣла только плакучую иву, освѣщенную блѣднымъ лучомъ мѣсяца, — и слышала только слабое дуновеніе вѣтра, жужжавшаго между деревьями вокругъ Торнфильда. Взоръ мой, обращенный въ ту сторону, встрѣтился съ огнемъ, горѣвшимъ на окнѣ: это мнѣ напомнило поздній часъ ночи, и я ускорила свои шаги.

Я возвращалась неохотно и съ какимъ-то болѣзненнымъ замираніемъ сердца. Перешагнуть черезъ ворота Торнфильдскаго-Замка, значило — опять воротиться къ однообразной жизни: пройдти безмолвный корридоръ, спуститься по темной лѣстницѣ, отъискать свою уединенную маленькую комнату, встрѣтиться потомъ съ доброй старушкой и провести длинный зимній вечеръ съ нею, и только съ нею, это значило — окончательно загасить слабое впечатлѣніе, произведенное прогулкой, и опять опутать свои способности сѣтью однообразнаго и слишкомъ-спокойнаго бытія. Нѣтъ сомнѣнія, что эта жизнь, скромная и тихая, имѣла свои неоспоримыя преимущества; но теперь они потеряли для меня всякую цѣну. Сердце мое стремилось въ эту пору къ бурямъ кочевой, неизвѣстной жизни, сопряженной съ безчисленными опасностями; для меня нуженъ былъ горькій опытъ, способный заставить меня желать опять этого безмятежнаго спокойствія, среди котораго изнывалъ мой духъ. Представьте человѣка, просидѣвшаго неподвижно недѣли три «въ спокойныхъ вольтеровскихъ креслахъ»: не естественно ли ему желать прогулки, чтобъ подышать чистымъ воздухомъ и привести въ правильный порядокъ задержанное кровообращеніе? Застой въ способностяхъ требовалъ сильнаго нравственнаго толчка, способнаго оживить дѣятельность моей духовной природы.

Я промедлила нѣсколько минутъ у воротъ; постояла на лужайкѣ; прошлась взадъ и впередъ по мостовой: ставни стеклянныхъ воротъ были закрыты, и я не могла разглядѣть, что дѣлалось внутри. Взоры моего тѣла и души насильственно отрывались отъ этого мрачнаго дома, раздѣленнаго, какъ мнѣ казалось, на многочисленные ряды запустѣлыхъ келлій и перегородокъ, и еще разъ хотѣлось мнѣ взглянуть на безпредѣльное небо, на этотъ голубой океанъ, гдѣ торжественно, не стѣсняемая облаками, плавала луна, которая теперь, выскользнувъ изъ-за холмовъ, какъ-будто прямо смотрѣла на меня съ высоты величественнаго горизонта. И опять я залюбовалась на это скромное свѣтило ночи, и на эти трепетно-мерцавшія звѣзды, переполнившія благоговѣйнымъ трепетомъ мою душу. Но… ничтожныя обстоятельства низводятъ насъ на землю: какъ-скоро въ, корридорѣ пробили часы, я отворотилась отъ луны и звѣздъ, отворила дверь и вошла.

Въ корридорѣ, сверхъ чаянія, было очень-свѣтло. Въ обыкновенное время онъ освѣщался висѣвшею на стѣнѣ бронзовою лампой; но теперь яркій свѣтъ задавалъ и ее и нижнія ступени дубовой лѣстницы. Это красное зарево распространялось изъ большой столовой, отворенной на обѣ половники дверей; огонь, пылавшій за экраномъ, озарялъ мраморный очагъ и мѣдныя проволоки рѣшетки, бросая въ то же время яркій отблескъ на пурпуровыя драпри и полированную мебель. При этомъ блескѣ я различила группу людей подлѣ камина и услышала смѣшанные веселые голоса, между которыми заливался перекатной трелью голосокъ Адели; но вдругъ дверь затворилась, и я не могла долѣе продолжать своихъ наблюденій.

Я поспѣшила въ комнату мистриссъ Ферфаксъ, гдѣ опять нашла яркій огонь, разведенный въ каминѣ; но за-то не было тутъ ни свѣчи, ни мистриссъ Ферфаксъ. Вмѣсто обыкновенныхъ предметовъ, я, съ пріятнымъ изумленіемъ, увидѣла на коврѣ передъ рѣшеткой большую пеструю нбюфаундленскую собаку, точь-въ-точь похожую на волшебнаго Гитраша, встрѣченнаго мною на перепутьи. Собака растянулась передъ каминомъ съ большимъ комфортомъ и смотрѣла на огонь. Нисколько не сомнѣваясь, что умный и расторопный песъ принадлежалъ моему незнакомцу, я вспомнила его кличку и, выступивъ впередъ, закричала: «Лоцманъ!» Собака весело вскочила на ноги и, подбѣжавъ ко мнѣ, принялась меня обнюхивать. Отвѣчая на мои ласки, она залаяла, завиляла хвостомъ, наконецъ, въ довершеніе эффекта, перекувыркнулась и растянулась у моихъ могъ. Это служило очевиднѣйшимъ признакомъ, что Лоцманъ угадалъ во мнѣ свою дорожную знакомку; но все это отнюдь не объясняло, какъ онъ очутился здѣсь, одинокій, въ комнатѣ мйетриссъ Ферфаксъ. Чтобъ объяснить это явленіе, я позвонила, и на мой призывъ прибѣжала Лія.

— Откуда взялась эта собака?

— Она прибѣжала съ бариномъ?

— Съ кѣмъ?

— Съ мистеромъ Рочестеромъ: онъ только-что изволилъ пріѣхать.

— Право? Не у него ли теперь мистриссъ Ферфаксъ?

— Да, и миссъ Адель тоже: они въ большой столовой, а Джонъ уѣхалъ въ городъ за докторомъ. Мистеръ Рочестеръ упалъ на дорогѣ съ лошади и повредилъ себѣ йогу.

— Лошадь упала недалеко отсюда, въ просѣкѣ передъ деревней?

— Точно такъ: она поскользнулась при переходѣ черезъ мерзлую лужу.

— Хорошо; потрудись принести мнѣ свѣчу.

Исполнивъ это приказаніе, Лія воротилась въ сопровожденіи мистриссъ Ферфаксъ, которая вполнѣ подтвердила ея слова, прибавивъ, что докторъ Картеръ уже пріѣхалъ и осматриваетъ теперь ногу мистера Рочестера. Затѣмъ она выбѣжала опять, чтобъ распорядиться на-счетъ чайной церемоніи, а я пошла наверхъ скинуть дорожное платье.

ГЛАВА III.

Мистеръ Рочестеръ, слѣдуя, вѣроятно, предписанію врача, рано отправился въ постель, и поутру на другой день всталъ очень-поздно. Сойдя внизъ, онъ немедленно занялся дѣлами: управляющій и нѣкоторые изъ фермеровъ уже давно ожидали его въ пріемной залѣ для переговоровъ.

Адель и я должны были на этотъ разъ выбраться изъ библіотеки, назначенной теперь для пріема просителей и гостей. Въ одной изъ верхнихъ комнатъ развели огонь, и туда мы перенесли свои книги, устроивъ такимъ-образомъ импровизированную классную залу. Въ это утро я убѣдилась, что Торнфильдскій-Замокъ, не похожій болѣе на монастырь, по-временамъ совершенно измѣнялъ свою физіономію: каждый часъ раздавался звонокъ у подъѣзда, или стукъ въ дверь корридора; часто также раздавались мѣрные шаги по галлереѣ и слышались разнородные голоса внизу. Словомъ, потокъ внѣшней жизни распространился вокругъ Торнфильда, и все возвѣщало о присутствіи его владѣльца. Такая перемѣна мнѣ очень нравилась.

Съ Аделью, въ этотъ день, было управиться не такъ-легко, и она совершенно измѣнилась. Сперва поминутно она выбѣгала на лѣстницу и смотрѣла черезъ перила, надѣясь уловить взоръ мистера Рочестера; потомъ, подъ какимъ-то предлогомъ, выпросилась она въ библіотеку, гдѣ, сколько я знала, никто въ ней не нуждался; потомъ, когда я разсердилась и велѣла ей сидѣть смирно, она безпрестанно болтала о своемъ «Ami, monsieur Edouard Fairfax de Rochester» и пускалась въ предположенія, какія онъ привезъ ей подарки: наканунѣ мистеръ Рочестеръ намекнулъ ей, что, какъ-скоро привезутъ изъ Миллькота его чемоданъ, она найдетъ между вещами маленькій ящикъ, котораго содержаніе собственно касается до нея.

— Et cela doit signifier, говорила Адель: — qu’il у aura là dedans un cadeau pour moi, et peut-être pour vous aussi, mademoiselle. Monsieur а parlé de vous; il m’а demandé le nom de ma gouvernante, et si elle n'était pas une petite personne, assez mince et un peu pâle* J’ai dit que oui: car c’est vrai, n’est-ce pas, mademoiselle?

Я и ученица моя обѣдали, какъ обыкновенно, въ комнатѣ мистриссъ Ферфаксъ. Къ-вечеру подулъ сильный вѣтеръ, пошелъ снѣгъ; мы сидѣли въ новой классной залѣ. Въ сумерки я позволила Адели прекратить учебныя занятія и бѣгать внизъ, потому-что шумъ угомонился въ корридорѣ, звонокъ не раздавался больше у подъѣзда, и я разочла, что мистеръ Рочестеръ, вѣроятно, не занимался болѣе сноими дѣлами. Оставшись одна, я подошла къ окну, по ничего не могла разглядѣть: было уже темно, и снѣгъ сугробами завалилъ лужайку. Я опустила занавѣсъ, и сѣла подлѣ камина.

Смотря на перегарающіе уголья, я старалась возобновить въ своемъ воображеніи видъ знакомой мнѣ картины Гейдельбергскаго-Замка на Рейнѣ, какъ-вдругъ вошла мистриссъ Ферфаксъ и, своимъ шумнымъ появленіемъ разогнала мысли, которыя толпами начинали собираться въ моей головѣ.

— Мистеръ Рочестеръ будетъ очень радъ, если вы и ученица ваша пойдете къ нему пить чай въ гостиную, сказала мистриссъ Ферфаксъ: — онъ былъ сегодня очень занятъ и никакъ не могъ видѣться съ вами.

— Въ которомъ часу мистеръ Рочестеръ пьетъ чай?

— Очень-рано: въ шесть часовъ; въ деревнѣ онъ любитъ жить по-деревенски. Вамъ не мѣшаетъ перемѣнить платье; пойдемте со мной, я помогу вамъ. Вотъ свѣча.

— Не-уже-ли я непремѣнно должна перемѣнить платье.

— Да, это будетъ лучше: я всегда наряжаюсь къ-вечеру, какъ-только мистеръ Рочестеръ дома.

Эта дополнительная церемонія показалась мнѣ слишкомъ-парадною; однакожъ, я отправилась въ свою комнату и, съ помощью мистриссъ Ферфаксъ, переодѣлась въ свое чорное шолковое платье, лучшее и единственное въ моемъ дополнительномъ гардеробѣ, кромѣ, впрочемъ, еще свѣтло-сѣраго платьица, которое, по моимъ ловудскимъ понятіямъ, надлежало приберегать на самый экстренный парадный случай.

— Вамъ нужна еще брошка, сказала мистриссъ Ферфаксъ.

У меня была только одна жемчужная брошка, полученная на прощаньи въ подарокъ отъ миссъ Темпель; я приколола ее къ платью, и потомъ мы спустились внизъ. По непривычкѣ обращаться съ незнакомыми лицами, я шла съ большою неохотой на это формальное приглашеніе мистера Рочестера. Въ столовой мистриссъ Ферфаксъ пошла впереди, и я старалась укрыться за ея тѣнью, когда наконецъ мы появились въ пышной гостиной.

Двѣ восковыя свѣчи стояли на столѣ, и двѣ — на каминной полкѣ; грѣясь у мраморнаго камина, прямо передъ рѣшеткой, лежалъ и нѣжился Лоцманъ, и подлѣ него на колѣняхъ стояла Адель. Передъ ними, на ближней софѣ, покоился мистеръ Рочестеръ, положивъ больную ногу на бархатную подушку; онъ смотрѣлъ на Адель и на собаку: огонь полнымъ блескомъ озарялъ его лицо. Я тотчасъ же узнала ночнаго странника съ его густыми и широкими бровями, съ его четвероуголыіымъ лбомъ, который казался еще квадратнѣе отъ обыкновенной зачески его чорныхъ волосъ. Я угадала его длинный, рѣшительный носъ, несомнѣнно обличавшій твердый характеръ; его раздутыя ноздри, обозначавшія вспыльчивую натуру; его угрюмый ротъ, подбородокъ и челюсть… да, все это было угрюмо и сердито, и я нисколько не ошиблась. Его фигура, не скрытая теперь дорожнымъ плащемъ, чудесно гармонировала, по своей четвероугольной формѣ, съ его физіономіею: весь этотъ организмъ, невысокій и вовсе неграціозный, но съ широкою грудью и гибкими членами, могъ, казалось мнѣ, служить отличною моделью для изображенія атлетическихъ формъ.

Мистеръ Рочестеръ, безъ-сомнѣнія, очень хорошо видѣлъ, какъ вошли въ гостиную двѣ дамы; но ему не благоугодью было замѣтить насъ, и онъ не приподнялъ головы, когда подошла къ нему мистриссъ Ферфаксъ.

— Миссъ Эйръ, сэръ, гувернантка, сказала мистриссъ Ферфаксъ спокойнымъ тономъ.

.Мистеръ Рочестеръ пошевелилъ головой; но не перемѣняя позы, продолжавъ смотрѣть да группу собаки и ребенка.

— Пусть миссъ Эйръ садится, если ей угодно, сказалъ онъ, еще разъ кивнувъ головой, и въ его нетерпѣливомъ, формальномъ тонѣ скрывались другія, слишкомъ-очевидныя фразы въ родѣ слѣдующихъ: — какого чорта стану я дѣлать съ миссъ Эйръ? Здѣсь она или нѣтъ, для меня все-равно. Не любезничать же мнѣ.

Я заняла свое мѣсто безъ всякой застѣнчивости. Слишкомъ-вѣжливый и учтивый пріемъ вѣроятно сбилъ бы меня съ толка, и трудно было бы мнѣ своими отвѣтами заплатить любезностью за любезность; но грубый и безцеремонный капризъ поставилъ меня въ самое выгодное положеніе, такъ-какъ я увидѣла, что мнѣ не было никакой надобности ломать голову для пріисканія кудреватыхъ фразъ, способныхъ обратить на меня милостивое вниманіе господина Рочестера. Притомъ, эксцентричность такого обращенія была довольно-поразительна, и мнѣ интересно было видѣть, что будетъ дальше.

Мистеръ Рочестеръ продолжалъ олицетворять собою статую: т. е. онъ не говорилъ и не двигался. Мистриссъ Ферфаксъ увидѣла вѣроятно настоятельную необходимость быть любезной съ своей стороны, и попыталась начать разговоръ. Въ пріятныхъ, какъ обыкновенно, но нѣсколько пошлыхъ выраженіяхъ, она распространилась на-счетъ утомительныхъ и трудныхъ занятій мистера Рочестера и на-счетъ безпокойной ломоты въ его ногѣ.

— Что дѣлать, заключала мистриссъ Ферфаксъ: — всѣ мы подвластны волѣ Божьей: надобно терпѣть и казаться спокойнымъ, милостивый государь. Мало ли какія вещи случаются на свѣтѣ: иной разъ…

— Мистриссъ Ферфаксъ, потрудитесь дать мнѣ чаю, перебилъ мистеръ Рочестеръ, нетерпѣливо махнувъ рукой.

Старушка позвонила, и когда принесли подносъ, усердпо принялась хлопотать около чашекъ и ложекъ. Адель и я подошли къ столу; но джентльменъ продолжалъ лежать на софѣ.

— Не угодно ли вамъ передать чашку мистеру Рочестеру? сказала мистриссъ Ферфаксъ, обращаясь ко мнѣ. — Адель, пожалуй, еще прольетъ.

Я поспѣшила исполнить порученіе. Въ ту минуту какъ бралъ онъ чашку изъ моихъ рукъ, Адель, пользуясь благопріятной минутой замолвить словечко въ мою пользу, сказала:

— N’est-ce pas, monsieur, qu’il у а un cadeau pour mademoiselle Eyre, dans voire polit coffre?

— Кто говоритъ о подаркахъ? возразилъ онъ суровымъ тономъ. — Не-ужь-то вы ожидали подарка, миссъ Эйръ? Развѣ вы любите подарки? Отвѣчайте, миссъ: любите ли вы подарки?

И онъ впился въ мое лицо своими черными глазами, гнѣвными и проницательными.

— Я и сама не знаю, сэръ: мнѣ еще почти никогда не случалось испытать ихъ вліянія на себѣ. Впрочемъ, вообще, говорятъ, что ихъ пріятно получать.

— Вообще говорятъ! Да вы-то какъ думаете, я желаю знать?

— Мнѣ бы хотѣлось повременить, сэръ, прежде чѣмъ рѣшусь дать отвѣтъ, достойный вашего вниманія. Подарокъ, какъ и всякая вещь, имѣетъ множество сторонъ: я намѣрена разсмотрѣть всѣ эти стороны, чтобъ доставить, наконецъ, положительное мнѣніе.

— О, вы далеко не такъ-простодушны, какъ Адель: она требуетъ себѣ подарка настоятельнымъ тономъ, лишь-только успѣетъ свидѣться со мной; а вы, миссъ Эйръ, скрываетесь за кустомъ.

— Что жь тутъ мудренаго, милостивый государь? Адель имѣетъ на своей сторонѣ право стариннаго знакомства и принятыхъ обычаевъ: она говоритъ, будто вы всегда дарили ей игрушки и наряды; но что касается до меня, безразсудно было бы мнѣ обнаруживать притязанія на вашу благосклонность. Я чужая въ этомъ домѣ и, разумѣется, еще ничѣмъ не успѣла заслужить признательности съ какой бы то ни было стороны.

— О! не прикидывайтесь такою скромницей, миссъ гувернантка! Я экзаменовалъ Адель и нашелъ, что вы довольно помучились съ ней. У этой дѣвочки, сколько я знаю, нѣтъ никакихъ способностей, и, однакожь, подъ вашимъ руководствомъ, она въ короткое время сдѣлала значительные успѣхи.

— Сэръ, я получила теперь прекрасный подарокъ и очень вамъ обязана. Сдѣлать похвальный отзывъ объ успѣхахъ ученицы, значитъ — наградить самымъ лучшимъ образомъ ея наставницу.

— Вотъ что! пробормоталъ мистеръ Рочестеръ и спокойно принялся допивать свою чашку. — Ступайте къ камину! сказалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, когда подносъ унесли и мистриссъ Ферфаксъ окончила церемонію перетиранія чашекъ.

Въ это время Адель и я ходили рука-объ-руку по комнатѣ, и она показывала мнѣ прекрасныя книги и разныя вещицы на этажеркахъ и шифоньеркахъ. Покорныя настоятельному приказанію, мы повиновались: Адель хотѣла сѣсть на моихъ колѣняхъ; но мистеръ Рочестеръ велѣлъ ей играть съ Лоцманомъ.

— Вы ужь три мѣсяца жили въ моемъ домѣ?

— Да, сэръ.

— А откуда вы пріѣхали?

— Изъ Ловудскаго-Института.

— Знаю, изъ благотворительнаго заведенія?

— Точно такъ.

— Сколько времени вы тамъ жили?

— Восемь лѣтъ.

— Восемь лѣтъ! У васъ должна быть чертовеки-крѣпкая натура. Довольно и половины этого времени, чтобъ въ конецъ разстроить свое здоровье въ Ловудскомъ-Благотворительномъ-Институтѣ. Нѣтъ ничего мудренаго, если вы смотрите выходцемъ изъ другаго міра; а я сначала никакъ не понималъ, откуда у васъ взялось такое лицо. Когда вчера вы встрѣтились со мною въ просѣкѣ, я невольно припомнилъ около дюжины фантастическихъ эпизодовъ изъ волшебныхъ сказокъ, и уже собирался спросить, не вы ли околдовали мою лошадь, въ чемъ, признаться, я и теперь не совсѣмъ еще разувѣрился. Кто ваши родители?

— У меня ихъ нѣтъ.

— Да и не было никогда, я въ этомъ увѣренъ: помните ли вы ихъ?

— Нѣтъ.

— Конечно нѣтъ, иначе и быть не можетъ. Такъ, стало-быть, вы ожидали своихъ пріятелей, когда сидѣли на томъ камнѣ?

— Кого, сэръ?

— Своихъ пріятелей, въ зеленыхъ плащахъ: будто не знаете? Вчера было полнолуніе, самое удобное время для вечернихъ шабашей. Не разбилъ ли я какое-нибудь изъ колецъ, брошенныхъ вашими пріятелями на этотъ проклятый ледъ?

Я покачала головой.

— Люди въ зеленыхъ плащахъ оставили Англію лѣтъ за сотню передъ этимъ, милостивый государь, сказала я, принявъ, въ подражаніе ему, серьёзный тонъ: — и вы не найдете ни малѣйшихъ слѣдовъ волшебнаго міра на этихъ окрестныхъ поляхъ. Свѣтъ луны не озаритъ болѣе волшебныхъ пировъ ни лѣтомъ, ни зимой, ни осенью: это вы должны знать, мистеръ Рочестеръ.

Мистриссъ Ферфаксъ, бросивъ иголку и поднявъ брови, съ наивнымъ удивленіемъ вслушивалась въ этотъ мистическій разговоръ. Вѣроятно ей было неизвѣстно, что зелёный цвѣтъ встарину составлялъ необходимую принадлежность англійской волшебной свиты.

— Ну, миссъ гувернантка, продолжалъ мистеръ Рочестерѣ: — за неимѣніемъ родителей, у васъ должны быть какіе-нибудь родственники: дяди, на-примѣръ, тетушки или кузины?

— Никого нѣтъ: по-крайней-мѣрѣ никого я не видала.

— Гдѣ вашъ домъ.

— Нѣтъ у меня дома.

— Гдѣ живутъ ваши братья и сестры?

— Нѣтъ у меня ни братьевъ, ни сестеръ.

— Кто рекомендовалъ васъ сюда?

— Я объявила о себѣ въ газетахъ, и мистриссъ Ферфаксъ отвѣчала на это объявленіе.

— Да, это точно-такъ было, подхватила старушка, понимавшая теперь, въ чемъ дѣло: — ни ежедневно благодарю Бога, что все это именно-такъ случилось. Миссъ Эйръ — дорогая для меня подруга, и умная, заботливая наставница для Адели.

— Не нужно мнѣ вашихъ рекомендацій, мистриссъ Ферфаксъ, возразилъ мистеръ Рочестеръ: — похвалы — дѣло пустое: у меня есть свои глаза. Миссъ Эйръ начала тѣмъ, что опрокинула мою лошадь.

— Какъ это, сэръ? сказала, мистриссъ Ферфаксъ.

— Да такъ: по ея милости теперь опухла моя нога.

Старушка бросала изумленные взоры то на меня, то на мистера Рочестера.

— Миссъ Эйръ, вы жили когда-нибудь въ городѣ?

— Нѣтъ, сэръ.

— Видѣли вы какія-нибудь общества?

— Никакихъ, кромѣ классныхъ дамъ и ученицъ въ Ловудскомъ-Институтѣ.

— Это видно съ перваго взгляда. Много вы читали?

— Я читала только учебники, и весьма-немного назидательныхъ книгъ въ родѣ тѣхъ, которыя хранились въ вашей библіотекѣ для гувернантки.

— Это недурно. Выходитъ, слѣдовательно, что вы жили отшельницей, и потому, конечно, отлично знаете всѣ обряды англиканской Церкви: вѣдь этотъ Броккельгерстъ, директоръ Ловудской школы, пасторъ, кажется, если не ошибаюсь?

— Точно такъ.

— И разумѣется, всѣ дѣвчонки отъ него безъ ума, какъ это обыкновенно водится въ подобныхъ случаяхъ.

— О нѣтъ, сэръ.

— Нѣтъ! Легко сказать! Вы очень-холодны, миссъ Эйръ, и такое слово изъ вашихъ устъ едва-ли простительно.

— Я не любила господина Броккельгерста, и многія изъ воспитанницъ раздѣляли мое мнѣніе объ этомъ человѣкѣ. Онъ очень суровъ, неделикатенъ и, во многихъ отношеніяхъ, несправедливъ; онъ обрѣзывалъ намъ волосы и, ради экономіи, покупалъ дурныя иголки и нитки, которыми почти вовсе нельзя было шить.

— Это фальшивый и ошибочный разсчетъ, замѣтила мистриссъ Ферфаксъ, уловившая теперь нить нашего разговора.

— Этимъ только и ограничивались обиды Броккельгерста? спросилъ мистеръ Рочестеръ.

— Нѣтъ! онъ морилъ насъ и голодомъ, и холодомъ, въ ту пору, какъ одинъ былъ попечителемъ нашего заведенія.

— Еще что?

— Разъ въ недѣлю надоѣдалъ онъ намъ своими длинными чтеніями, и притомъ каждый вечеръ заставлялъ читать для насъ книги своего сочиненія, гдѣ описывались только внезапныя смерти и разные замогильные ужасы: отъ этихъ чтеній робкія дѣвицы не могли иной разъ уснуть во всю ночь.

— Сколько было вамъ лѣтъ, когда вы пріѣхали въ Ловудъ?

— Десять.

— И въ Ловудѣ прожили вы восемь: стало-быть, вамъ восемнадцать лѣтъ?

— Да, сэръ.

— Ариѳметика, изволите видѣть, весьма-полезная вещь: безъ ея помощи я никакъ не могъ бы съ достоверностью опредѣлить вашъ возрастъ. Трудно дѣлать вѣроятными вычисленія тамъ, гдѣ фигура тѣла въ такомъ разладѣ съ физіономіею. А чему, позвольте спросить, учились вы въ Ловудѣ? Играете ли вы?

— Немного.

— Конечно: это стереотипный отвѣтъ всякой англійской гувернантки. Ступайте въ библіотеку, миссъ гувернантка. — Извините, если я распоряжаюсь вами безъ церемоній; я привыкъ говорить прямо: «дѣлай то, или это», и мнѣ обязаны повиноваться. Не въ моемъ характерѣ перемѣнять свои привычки для гувернантокъ. — Ступайте въ библіотеку, говорю я вамъ, возьмите съ собой свѣчу, пріотворите дверь, садитесь за фортепьяно и съиграйте что умѣете.

Я пошла, и въ-точности исполнила приказаніе.

— Довольно! вскричалъ мистеръ Рочестеръ нѣсколько минутъ. — Вы точно играете немного, это я вижу; играете, какъ и всякая англійская институтка, немного можетъ-быть получше нѣкоторыхъ воспитанницъ, но вообще не хорошо.

Я закрыла фортепьяно и воротилась. Мистеръ Рочестеръ продолжалъ:

— Еще что вы умѣете?

— Я училась исторіи, географіи, первымъ основаніямъ алгебры…

— Ну, это вздоръ, и всего лучше сдѣлаете вы, если совсѣмъ забудете эти первыя основанія. Адель сегодня поутру показала мнѣ нѣсколько рисунковъ, написанныхъ будто вашею рукою. Этому я не совсѣмъ довѣряю: вѣроятно учитель помогалъ вамъ?

— Совсѣмъ-нѣтъ, будьте увѣрены! возразила я съ живостью.

— Вы вступаетесь горячо: это обличаетъ вашъ гордый характеръ. Ну, принесите же вашъ портфёйль, если вы ручаетесь за оригинальность своихъ произведеній; но, предупреждаю васъ, будьте откровенны, иначе я съ перваго взгляда могу обличить васъ.

— Очень-хорошо, мистеръ Рочестеръ: — я не скажу ничего, и смѣло буду ожидать вашего суда.

Я принесла портфёйль изъ библіотеки.

— Подвиньте сюда столъ, сказалъ мистеръ Рочестеръ.

Я поднесла маленькій столикъ къ его дивану. Адель и мистриссъ Ферфаксъ подошли смотрѣть мои картинки.

— Не суетитесь, сказалъ онъ: — принимайте рисунки изъ моей руки, какъ-скоро я покончу съ ними; но ты мѣшаешь мнѣ, Адель: отойди подальше.

Онъ тщательно разсматривалъ каждую картинку и рисунокъ. Три отложилъ въ сторону; остальные швырнулъ на столъ.

— Возьмите вотъ эти картины, мистриссъ Ферфаксъ, и разбирайте ихъ вмѣстѣ съ Аделью на другомъ столѣ; а вы, миссъ Эйръ, садитесь подлѣ меня и отвѣчайте на мои вопросы. Теперь я убѣжденъ, что эти картины написаны одной рукою: вамъ ли она принадлежитъ?

— Мнѣ, сэръ.

— Гдѣ жь вы нашли время рисовать ихъ? Нѣкоторыя требовали большаго досуга и значительной дѣятельности мысли.

— Я писала ихъ въ-продолженіе послѣднихъ двухъ каникулъ, проведенныхъ въ Ловудѣ, когда у меня не было другихъ занятій.

— Откуда взяли вы копію?

— Изъ собственной головы.

— Изъ той, что на вашихъ плечахъ?

— Точно такъ, сэръ.

— Хранятся ли въ ней еще какіе-нибудь сюжеты въ этомъ родѣ?

— Можетъ-быть, и вѣроятно лучшіе: по-крайней-мѣрѣ я не теряю надежды.

И онъ опять принялся разсматривать рисунки съ самымъ напряженнымъ вниманіемъ.

Между-тѣмъ-какъ онъ занимается такимъ-образомъ, я намѣрена объяснить вамъ, читатель, сущность дѣла, и предваряю, на первый случай, что тутъ нѣтъ ничего удивительнаго. Сюжеты, въ-самомъ-дѣлѣ, родились и созрѣли въ моей головѣ. Они были поразительны и живы, когда въ первый разъ, не бывъ еще перенесены на полотно. Явились передъ моимъ умственнымъ взоромъ; но для моей руки были не подъ силу образы фантазіи, и я начертала лишь слабый, блѣдный эскизъ идеала, образовавшагося въ моей душѣ.

Картины были писаны акварелью. Первая представляла синія облака, носившіяся надъ бурнымъ моремъ, и всѣ предметы на первомъ планѣ были покрыты густымъ туманомъ. Сквозь блѣдный проблескъ свѣта выставлялась изъ-за волнъ полу-погруженная мачта; на вершинѣ ея сидѣлъ морской воронъ, огромный и черный, съ крыльями забрызганными сѣдою пѣной; за его клевъ прицѣпился золотой браслетъ, украшенный брильянтами, которымъ моя кисть сообщила самый блистательный колоритъ. Внизу, подъ этой птицей и мачтой, на поверхности зеленой воды, выставлялось утонувшее тѣло; прекрасная рука была единственнымъ замѣтнымъ членомъ, откуда былъ смытъ или сорванъ драгоцѣнный браслетъ.

Во второй картинѣ, на первомъ планѣ, находилась тусклая вершина холма съ травою и листьями, которымъ слабое дуновеніе вѣтра придавало косвенное положеніе. На поверхности рисовалось небо съ темно-голубымъ отливомъ, какъ въ сумерки, и на самой серединѣ, между небомъ и землею, возвышался бюстъ прекрасной женщины съ томными и нѣжными чертами. Ея чело увѣнчивалось звѣздою, грудь и руки затѣнялись сгущавшимся туманомъ; глаза сверкали дикимъ свѣтомъ; волосы развевались въ тѣни на подобіе облака, прорѣзаннаго электрическимъ токомъ. На ея шеѣ мерцало блѣдное отраженіе въ видѣ проблеска луны, и этотъ же слабый свѣтъ прорѣзывался черезъ тонкія облака, изъ-за которыхъ выказывалось это видѣніе вечерней звѣзды.

Третья картина показывала вершину ледяной горы, прорѣзывающей полярное зимнее небо, озаренное сѣвернымъ сіяніемъ. Въ отдаленіи, надъ тусклыми копьями, выставлялась колоссальная голова, склонившаяся на ледяную гору. Двѣ тощія руки, соединенныя у лба, поднимали, передъ нижними чертами, чорное покрывало; во всей фигурѣ можно было только разглядѣть чело, совершенно-безкровное, какъ кость, и глазъ, неподвижный и впалый, выражавшій безнадежность. Надъ висками, среди складокъ чорнаго драпри, неопредѣленнаго въ своемъ характерѣ, просвѣчивалось кольцо бѣлаго пламени, бросавшаго на значительное пространство яркія искры.

— Были ли вы счастливы, когда рисовали эти картины? спросилъ наконецъ мистеръ Рочестеръ.

— Я была вся поглощена своимъ идеаломъ и, слѣдовательно, была счастлива, милостивый государь. — Придавать этому идеалу вещественныя формы, казалось для меня однимъ изъ величайшихъ наслажденій, доступныхъ для поэтической души.

— Это немного сказано. Жизнь ваша, судя по вашимъ словамъ, была однообразна и скучна; но вы существовали въ то же время въ волшебной области художника, гдѣ нѣтъ предѣла разнообразнымъ наслажденіямъ высшаго разряда. Я понимаю васъ, миссъ гувернантка. А сколько часовъ каждый день проводили вы за этой работой?

— Не имѣя другихъ занятій въ каникулярное время, я сидѣла за своими картинами отъ утра до обѣда, и отъ обѣда до вечера: долгіе дни лѣтнихъ мѣсяцевъ благопріятствовали моей художнической дѣятельности.

— И были вы довольны окончательнымъ результатомъ своихъ ревностныхъ трудовъ?

— О, нѣтъ! Меня, напротивъ, мучилъ и терзалъ контрастъ между идеей и слабымъ ея выполненіемъ: были въ моей душѣ образы, которыхъ я совсѣмъ не могла перенести на полотно.

— Въ порядкѣ вещей; вы уловили только тѣнь вашей мысли, но не больше. Видно по всему, что вы далеко не достигли опытности искуснаго художника; но, во всякомъ случаѣ, подобные рисунки довольно-замѣчательны для институтки. Мысли ваши, сколько я вижу, получили фантастическій колоритъ: это жаль. Эти глаза у вечерней звѣзды, безъ-сомнѣнія, пригрезились вамъ во снѣ: какъ это вышло, что имъ приданъ такой яркій колоритъ? Вѣтеръ обрисованъ очень-дурно, такъ же какъ и туманъ. Можете теперь убрать эти рисунки.

Лишь-только уложила я ихъ въ портфёйль, какъ мистеръ Рочестеръ, взглянувъ на часы, сказалъ:

— Поздно, миссъ гувернантка. Отведите Адель въ постель.

Передъ выходомъ изъ комнаты, Адель начала его цаловать: эти ласки были, казалось, для него не дороже тѣхъ, какія расточалъ передъ нимъ Лоцманъ, вилявшій хвостомъ.

— Всѣмъ вамъ желаю теперь спокойной ночи, сказалъ мистеръ Рочестеръ, указывая на дверь, въ знакъ того, что мы ему надоѣли, и что онъ желалъ остаться одинъ.

Мистриссъ Ферфаксъ уложила свое шитье; я взяла портфёйль всѣ мы сдѣлали реверансъ, получили въ отвѣтъ холодный поклонъ, и удалились.

— Вы, кажется, сказали, мистриссъ Ферфаксъ, что мистеръ Рочестеръ не очень-страненъ, замѣтила я, входя въ ея комнату, послѣ-того какъ Адель легла спать.

— Да, а что?..

— Я, напротивъ, нахожу его ужаснымъ чудакомъ: онъ чрезвычайно-перемѣнчивъ и крутъ.

— Конечно, на первый разъ немудрено составить такое мнѣіне о немъ; но я уже давно привыкла къ его обращенію, и меня не поражаютъ эти выходки. Притомъ, надобно тутъ въ разсчетъ брать обстоятельства…

— Какія?

— Во-первыхъ, у него ужъ такой странный характеръ и, разумѣется, ему нельзя передѣлать свою природу; а во-вторыхъ, есть у него заботы и печали, которыя естественно дѣлаютъ его раздражительнымъ и неровнымъ.

— Что вы подъ этимъ разумѣете?

— Прежде всего, фамильныя безпокойства.

— Но у него нѣтъ семейства.

— Теперь, правда; но прежде было…. то-есть, были у него родственники. Мистеръ Рочестеръ лишился за нѣсколько лѣтъ своего старшаго брата.

— Старшаго брата?

— Да. Онъ вступилъ во владѣніе фамильнымъ наслѣдствомъ только девять лѣтъ назадъ.

— Ну, это порядочной срокъ. Неужели онъ такъ любилъ своего брата, что не можетъ утѣшиться даже теперь, черезъ девять лѣтъ послѣ его смерти?

— Не знаю, право, можетъ-быть. Между ними, если не ошибаюсь, были разныя фамильныя недоразумѣнія. Мистеръ Роуландъ Рочестеръ оказывалъ многія несправедливости въ-отношеніи къ мистеру Эдуарду, и старался кажется вооружить отца противъ него. Старикъ Рочестеръ былъ слишкомъ привязанъ къ деньгамъ, и заботился, по-возможности, объ увеличеніи родоваго имѣнія. Ему не хотѣлось дробить наслѣдства, и въ то же время желалъ онъ, чтобы мистеръ Эдуардъ, во что бы ни стало, сдѣлался богачомъ и жилъ сообразно своей фамиліи. Для этого приняты были нѣкоторыя, кажется, не совсѣмъ-похвальныя мѣры, надѣлавшія множество хлопотъ. Старикъ Рочестеръ и мистеръ Роуландъ заставили Эдуарда, для пріобрѣтенія большаго богатства, принять на себя выполненіе тяжелыхъ обязанностей, которыя, какъ говорилъ онъ, скоро поставили его въ весьма-затруднительное положеніе; въ чемъ именно состояла эта затруднительность, я никогда не могла узнать; но его духъ съ той поры разстроился однажды навсегда, и онъ никогда не забывалъ фамильныхъ несправедливостей. Онъ прервалъ всякія сношенія съ отцомъ и братомъ и, нѣсколько лѣтъ сряду, велъ кочевую жизнь. Даже и теперь я не запомню, чтобы онъ оставался въ Торнфильдѣ больше двухъ недѣль, съ той поры какъ смерть брата сдѣлала его наслѣдникомъ родоваго имѣнія. Впрочемъ и безъ того, нѣтъ ничего удивительнаго, если онъ избѣгаетъ фамильный замокъ.

— Для-чего же онъ избѣгаетъ его?

— Для-того можетъ-быть, что ему скучно въ старинномъ домѣ.

Я желала болѣе удовлетворительныхъ отвѣтовъ; по мистриссъ Ферфаксъ или не хотѣла, или не могла объяснить происхожденіе и сущность непріятныхъ обстоятельствъ мистера Рочестера. Во всемъ этомъ, говорила она, было для нея самой множество тайнъ, и она могла судить о нихъ только по догадкамъ. Было впрочемъ очевидно, что ей хотѣлось уклониться отъ этого предмета, и я оставила ее въ покоѣ.

ГЛАВА IV.

Въ слѣдующіе дни видѣла я мистера Рочестера очень-рѣдко. По-утрамъ занимался онъ дѣлами; къ-вечеру, обыкновенно, съѣзжались къ нему джентльмены изъ Миллькота и оставались съ нимъ обѣдать. Оправившись отъ болѣзни, онъ-самъ началъ выѣзжать верхомъ, часто обѣдалъ въ гостяхъ и возвращался домой очень-поздно.

Въ этотъ промежутокъ даже Адель рѣдко показывалась ему на глаза, и все мое знакомство съ нимъ ограничивалось случайными встрѣчами въ корридорѣ, на лѣстницѣ или въ галлереѣ, гдѣ онъ проходилъ мимо меня, сохраняя гордый и холодный видъ, и едва признавая мое присутствіе джентльменскимъ поклономъ или улыбкой. Такое высокомѣрное обращеніе уже не оскорбляло меня, такъ-какъ я видѣла, что странности господина Рочестера не имѣли прямого отношенія къ моему пребыванію въ его домѣ.

Однажды, во время обѣда, когда было много гостей, ему вдругъ вздумалось прислать за моимъ портфёйлемъ, вѣроятно, для-того чтобы показать мои рисунки. Джентльмены въ тотъ день уѣхали ранѣе обыкновеннаго: имъ нужно было поспѣть на митингъ въ Миллькотъ; но такъ-какъ вечеръ былъ сырой и холодный, то мистеръ Рочестеръ разсудилъ остаться дома, поручивъ донести себѣ о подробностяхъ митинга. Лишь-только гости выѣхали со двора, онъ позвонилъ и вскорѣ служанка пришла въ нашу комнату съ извѣстіемъ, что мнѣ и Адели приказано идти внизъ. Я убрала волосы своей ученицы, поправила ея платье и, убѣдившись потомъ въ безукоризненной опрятности собственнаго наряда, поспѣшила исполнить приказаніе мистера Рочестера. Адель уже давно безпокоилась насчетъ обѣщаннаго petit coffre, который, по непостижимымъ для нея причинамъ, до-сихъ-поръ не былъ привезенъ изъ города; но вотъ, наконецъ, когда теперь вошли мы въ столовую, надежды ея осуществились въ полной мѣрѣ. На кругломъ столикѣ, подлѣ зеркала, стояла маленькая картонка: Адель угадала ее по инстинкту.

— Ma boite! ma boîte! вскричала она, подбѣгая къ картонкѣ.

— Да, твоя «boîte», ты не ошиблась, достойная дочь Парижа: убирайся съ нимъ въ уголъ и наслаждайся, сколько душѣ угодно, сказалъ басистый, довольно-саркастическій голосъ мистера Рочестера, выходившій изъ глубины огромнаго кресла подлѣ камина. — Смотри только, продолжалъ онъ: — не надоѣдай мнѣ своими анатомическими подробностями и безконечными замѣчаніями о своихъ игрушкахъ: tiens-toi tranquille, enfant, comprends-tu?

Адель, повидимому не нуждалась въ дальнѣйшихъ совѣтахъ: она уже взгромоздилась на софу съ своимъ сокровищемъ и дѣятельно принялась развязывать снурки, которыми была опутана крышка картонки. Отстранивъ наконецъ это препятствіе и, снявъ верхнюю клеенку, она не могла удержаться отъ восклицанія:

— Oh, ciel! Que c’est beau! — Затѣмъ опять наивное дитя погрузилось въ свои восторженныя созерцанія.

— Гдѣ же миссъ Эйръ? спросилъ мистеръ Рочестеръ, приподнимаясь въ своихъ креслахъ и обративъ глаза на дверь, подлѣ которой я стояла. — А, вы здѣсь! подойдите сюда и садитесь.

Говоря это, онъ придвинулъ стулъ къ своимъ кресламъ.

— Я терпѣть не могу болтовню дѣтей, продолжалъ онъ: — для стараго холостяка не могутъ быть пріятны ихъ наивные восторги, и для меня несносно провести цѣлый вечеръ tête-à-tête съ глупымъ ребенкомъ. Зачѣмъ же вы отодвигаете этотъ стулъ, миссъ Эйръ? Пусть онъ стоитъ, какъ я его поставилъ, и вы садитесь, какъ приказано… чортъ-побери, всегда я забываю, эти вѣжливыя церемоніи, придуманныя для потѣхи взрослыхъ дѣтей. Извините, миссъ гувернантка. Всего труднѣе для меня корчить учтиваго кавалера съ добрыми старушками, такими на-примѣръ, какъ мистриссъ Ферфаксъ, моя возлюбленная родственница въ девяносто-девятомъ колѣнѣ. Надобно однакожъ призвать ее.

Онъ позвонилъ и черезъ нѣсколько минутъ явилась старушка съ рабочей корзинкой въ рукѣ.

— Здравствуйте, мистриссъ Ферфаксъ! Я призвалъ васъ собственно для благотворительной цѣли: я запретилъ Адели болтать о подаркахъ, но угомонить, ее слишкомъ-трудно: будьте, пожалуйста, ея собесѣдницей и слушательницей: это будетъ великодушнѣйшимъ подвигомъ съ вашей стороны.

Адель между-тѣмъ уже спѣшила завербовать старушку въ свое полное распоряженіе. Она усадила ее на софу и въ-минуту наполнила ея колѣни фарфоромъ, слоновою костью и восковыми издѣліями своего драгоцѣннаго ящика; при этомъ объясненія разнаго сорта мелкой дробью посыпались изъ ея маленькаго ротика на ломанномъ англійскомъ языкѣ съ обильной примѣсью французскихъ словъ и оборотовъ.

— Ну, теперь выполнена главнѣйшая роль добраго хозяина, продолжалъ мистеръ Рочестеръ: — пусть мои гости рѣзвятся и забавляютъ другъ друга, а я въ правѣ позаботиться о собственныхъ удовольствіяхъ. Миссъ Эйръ, придвиньте еще немного свой стулъ: въ этомъ положеніи мнѣ неловко смотрѣть на насъ, не перемѣняя своей позы въ спокойныхъ креслахъ, а безпокоиться я не намѣренъ ни для кого на свѣтѣ.

Мнѣ хотѣлось остаться нѣсколько въ тѣни, но я принуждена была исполнить приказаніе. Мистеръ Рочестеръ командовалъ такимъ-образомъ, что подчиненные повиновались ему безпрекословно.

Мы были, какъ я сказала, въ столовой. Люстра, зажженная для обѣда, наполняла комнату праздничнымъ свѣтомъ; большой огонь, разведенный въ каминѣ, отражался яркимъ блескомъ на богатыхъ пурпуровыхъ занавѣсахъ передъ окнами и дверьми. Все было тихо и спокойно, и только изрѣдка болтовня Адели, да перепадающія капли зимняго дождя, нарушали общее молчаніе.

Мистеръ Рочестеръ, сидѣвшій въ вольтеровскихъ креслахъ, обитыхъ кашмиромъ, казался теперь далеко не такимъ джентльменомъ, какъ я видѣла его прежде: суровость исчезла съ его лица, и физіономія не выражала прежней угрюмости. На губахъ его скользила улыбка; глаза его сверкали оживленнымъ блескомъ, который, какъ сперва мнѣ показалось, былъ, вѣроятно слѣдствіемъ вина. Вообще былъ онъ въ послѣ-обѣденномъ расположеніи духа: разговорчивъ, веселъ и даже расположёнъ къ откровенности; при всемъ томъ, по всей его фигурѣ невольно распространялась какая-то джентльменская величавость, близкая къ высокомѣрію. Онъ облокотился своей массивной головой на мягкую спинку креселъ, и яркій огонь люстры и камина отражался на гранитныхъ чертахъ его лица и сверкалъ въ его большихъ, чорныхъ, можно даже сказать, въ его прекрасныхъ глазахъ, въ которыхъ, на этотъ разъ, искрилось что-то похожее на выраженіе нѣжнаго чувства.

Минуты двѣ смотрѣлъ онъ на огонь, между-тѣмъ какъ я продолжала наблюдать его физіономію. Уловивъ мой взоръ, брошенный на его лицо, онъ вдругъ сказалъ:

— Вы наблюдаете меня, миссъ Эйръ: не правда ли, я прекрасный мужчина?

Подумавъ немного, я, вѣроятно, отдѣлалась бы какимъ-нибудь общимъ вѣжливымъ комплиментомъ, какого, быть-можетъ, онъ и ожидалъ; но обязанная вдругъ отвѣчать на этотъ неожиданный вопросъ, я сказала простодушно:

— Нѣтъ, милостивый государь.

— Ба! это однакожь оригинально, чортъ-нобери! Вы смотрите, миссъ Эйръ, настоящей институткой, когда сидите теперь въ этой спокойной, серьёзной и нѣсколько наивной позѣ. Тутъ есть своего рода эффектъ, особенно когда ваши глазки, отрываясь отъ моего лица, опускаются на коверъ, и руки ваши выставляются впередъ; но отвѣтъ вашъ черезъ-чуръ оригиналенъ, миссъ гувернантка: что вы подъ нимъ разумѣете?

— Извините, сэръ: я была слишкомъ-откровенна. Нелегко отвѣчать опредѣлительно и ясно, какъ-скоро дѣло идетъ на-счетъ наружности, чьей бы то ни было. У каждаго свой вкусъ, и красота, вы понимаете, слишкомъ-условная вещь. Притомъ, въ моихъ глазахъ, красота не имѣетъ большой важности. Такъ бы, конечно, мнѣ слѣдовало отвѣчать вамъ, если бы я имѣла время подумать.

— И этотъ отвѣтъ никуда не годится. Красота не имѣетъ въ ея глазахъ большой важности! Другими словами: желая подсластить горькую пилюлю, вы вздумали теперь просверлить мое ухо перочиннымъ ножичкомъ: это въ порядкѣ вещей для ловудской институтки.

— Я не имѣла намѣренія оскорбить васъ, милостивый государь.

— Еще бы! кто жь вамъ сказалъ, что я оскорбляюсь? Продолжайте: какіе недостатки вы открыли во мнѣ, миссъ Эйръ? Всѣ мои члены и черты лица такія же, я полагаю, какъ у всякаго другаго мужчины?

— Мистеръ Рочестеръ, позвольте мнѣ взять назадъ свой прежній отвѣтъ, необдуманный и слишкомъ-простодушный. Я просто сдѣлала ошибку.

— Какъ институтка. Такъ я и думаю, и вы обязаны исправиться. Разбирайте меня по частямъ и, прежде всего, нравится ли вамъ мой лобъ?

Онъ приподнялъ чорныя пряди волосъ, лежавшія на его челѣ, и обнаружилъ довольно-прочную массу интеллектуальныхъ органовъ; но въ то же время я замѣтила въ этихъ чертахъ совершенное отсутствіе симпатіи и чувствительности.

— Ну, миссъ Эйръ, не находите ли вы меня дуракомъ?

— О, совсѣмъ нѣтъ, милостивый государь. Будетъ, можетъ-быть, грубо и нескромно съ моей стороны; но я желала бы, въ свою очередь, спросить: были ли вы когда-нибудь филантропомъ?

— Вотъ какъ! Опять перочинный ножичекъ въ больное ухо, и даже тогда, когда ей хотѣлось погладитъ меня по головѣ! Это награда за мою откровенность, зато, что я имѣлъ глупость объявить, будто не люблю общества дѣтей и старухъ. Нѣтъ, молодая дѣвушка, я никогда не принадлежалъ къ числу горячихъ филантроповъ; но у меня тѣмъ не менѣе найдете вы порядочный запасъ совѣстливости.

И онъ указалъ на широкую линію въ верхней части головы, гдѣ, по предположенію нѣкоторыхъ физіологовъ, выражается очевидными признаками эта способность.

— Притомъ, миссъ Эйръ, въ-старину былъ порядочный запасъ нѣжности въ моемъ сердцѣ. Въ ваши лѣта считали меня чувствительнымъ молодымъ человѣкомъ, и я принималъ самое искреннее участіе въ несчастныхъ, лишенныхъ крова и насущнаго хлѣба; но судьба съ той поры колотила меня спереди и сзади, изломала мой организмъ, исковеркала, перемолола, и вотъ я теперь ни больше, ни меньше какъ каучуковый шаръ, жосткій и непроницаемый со всѣхъ сторонъ, кромѣ развѣ одной, весьма-небольшой трещины, куда, пожалуй, со временемъ проберется опять атмосфера чувствительности и нѣжной симпатіи. Проберется или нѣтъ, миссъ Эйръ?

— Что, сэръ?

— Атмосфера чувствительности.

— Я васъ не понимаю.

— Зачѣмъ же вы такъ безтолковы? Я хочу знать: возможно ли для моей натуры превратиться вновь въ массу плоти и крови изъ каучуковаго шара? Остается ли для меня надежда на такое превращеніе?

«Рѣшительно онъ пьянъ, подумала я, не зная, что отвѣчать на такой странный вопросъ. — Ну, какъ мнѣ объяснить, способенъ ли онъ къ какимъ-то фантастическимъ превращеніямъ?»

— Вы, кажется, въ большомъ замѣшательствѣ, миссъ Эйръ, и не знаете, какъ сладить съ трудной задачей. Ничего, однакожъ, это къ вамъ идетъ. Вы далеко не красавица, также какъ и я не красивый мужчина; но въ эту минуту вы довольно-миловидны. Притомъ эта поза удобнѣе для меня и приличнѣе для васъ: ваши глаза оторвались отъ моей физіономіи и разбираютъ теперь узорчатыя фигуры на коврѣ: продолжайте! Видите ли, миссъ Эйръ: я хочу сегодня быть общительнымъ и разговорчивымъ.

Съ этими словами онъ всталъ съ креселъ и остановился подлѣ камина, облокотившись на мраморную полку: въ этой позѣ въ совершенствѣ обрисовалась вся его фигура, и особенно грудь, необыкновенно-широкая, почти несоразмѣрная съ длиною прочихъ членовъ. Многіе, безъ-сомнѣнія, могли бы найдти его положительно-безобразнымъ мужчиной, но въ его осанкѣ было столько безсознательной гордости, и взоры его выражали такое равнодушіе къ впечатлѣнію, которое могъ онъ произвести своею наружностью, что, при взглядѣ на него, пропадала всякая охота судить о недостаткахъ его фигуры.

— Я хочу сегодня быть общительнымъ и разговорчивымъ, повторилъ мистеръ Рочестеръ энергическимъ тономъ: — и для этого собственно я послалъ за вами, миссъ гувернантка. Каминъ и свѣчи, такъ же какъ Лоцманъ и эти особы (онъ указалъ на старушку и мою воспитанницу) не могли составить для меня приличной компаніи. Лоцманъ не умѣетъ говорить; Адель болтаетъ глупо; мистриссъ Ферфаксъ — предобрѣйшая леди, но скучна до крайности, не въ обиду будь ей сказано. Вы, напротивъ, въ-состояніи разогнать мою хандру, если только захотите. Вы рѣзко бросились мнѣ въ глаза еще въ первый вечеръ, какъ я васъ пригласилъ. Съ той поры я почти забылъ васъ, миссъ Эйръ: другія мысли, другія дѣла выбросили васъ изъ моей головы; но сегодня, какъ видите, я вспомнилъ васъ и призвалъ. Я намѣренъ провести пріятный и комфортный вечеръ: забыть все, что наводитъ скуку и припомнить, что можетъ нравиться. Вы, однакожь, начинаете надоѣдать своей застѣнчивостью: я хочу васъ слушать, и, слѣдовательно, вы должны говорить..

Но вмѣсто-того, чтобъ говорить, я улыбнулась, и едва-ли онъ могъ прочесть въ этой улыбкѣ выраженіе любезности или покорности.

— Говорите! повторилъ мистеръ Рочестеръ.

— О чемъ прикажете?

— О чемъ вамъ угодно: предоставляю въ полное ваше распоряженіе и выборъ сюжета, и точку зрѣнія, съ какой будете судить о немъ.

Я сидѣла и молчала. «Если онъ хочетъ», думала я: «заставить меня болтать для его потѣхи, я докажу ему, что онъ ошибается.»

— Что жь? У васъ нѣтъ языка, миссъ Эйръ?

Я продолжала молчать. Онъ наклонился немного въ мою сторону и впился въ меня своими проницательными глазами.

— Вы упрямы, миссъ Эйръ, и обидчивы. Немудрено: впрочемъ, въ порядкѣ вещей, если вы теперь сердиты на меня; я выразилъ свое требованіе въ нелѣпой, почти дерзкой формѣ. Прошу извинить, миссъ Эйръ. Объявляю вамъ однажды навсегда: я не намѣренъ обходиться съ вами, какъ съ низшими или подвластными мнѣ особами… то-есть, мнѣ позволительно удержать за собою только то превосходство, которое даютъ мнѣ передъ вами двадцать лѣтъ старшинства и сотня годовъ опытности. Это будетъ законнымъ, et j’у liens, mademoiselle, какъ сказала бы Адель. Въ силу этого единственнаго превосходства, я желаю и даже настоятельно требую, миссъ Эйръ, чтобъ вы приняли на себя трудъ разогнать оживленной бесѣдой мрачныя думы, которыя ужь начинаютъ душить мою грудь.

Такимъ-образомъ мистеръ Рочестеръ благоволилъ спуститься съ высоты своего величія, и почти извинился передо мною. Я не могла оставаться равнодушною къ такому снисхожденію.

— Я готова отъ всей души забавлять васъ, милостивый государь, но мнѣ трудно, при моихъ обстоятельствахъ, пріискать приличный предметъ для разговора. Почему я знаю, что особенно можетъ для васъ казаться интереснымъ? Потрудитесь сами предлагать мнѣ вопросы, а я постараюсь отвѣчать, какъ съумѣю.

— Въ такомъ случаѣ, во-первыхъ: согласны ли вы, что я имѣю нѣкоторое право быть требовательнымъ, можетъ-быть даже взыскательнымъ по-временамъ, въ-слѣдствіе означенныхъ условій? Согласны ли вы, что я довольно-старъ, и могу быть вашимъ отцомъ, что я много видѣлъ, много испыталъ, приходилъ въ соприкосновеніе съ людьми разныхъ сословій и разныхъ націй, объѣхалъ почти половину земнаго шара, между-тѣмъ какъ вы жили въ одномъ домѣ и были знакомы только съ одной породою людей? Этотъ возрастъ и эта опытность, которыхъ вы не имѣете, даютъ ли мнѣ право требовать отъ васъ, неопытной дѣвушки, нѣкоторыхъ услугъ?

— Думайте и дѣлайте, что вамъ угодно, мистеръ Рочестеръ.

— Это не значитъ, прямо отвѣчать на мой вопросъ. Вы продолжаете, съ нѣкоторою раздражительностью, уклоняться отъ предмета.

— Я никакъ не думаю, сэръ, что вы имѣете право командовать мною единственно потому, что вы знаете меня, и потому еще, что вы объѣхали половину шара: ваше притязаніе на превосходство, въ томъ и другомъ случаѣ, должно основываться на употребленіи, которое вы сдѣлали изъ своего времени и опытности.

— Гмъ! Бойко сказано; но я не счелъ бы за нужное распространяться на-счетъ этихъ условій, если бы они мѣшали моему дѣлу: со-временемъ быть-можетъ вы узнаете, что я не совсѣмъ-дурно воспользовался своимъ временемъ. Однакожь, оставляя въ сторонѣ этотъ пустой вопросъ о превосходствѣ, вы непремѣнно должны согласиться, миссъ Эйръ, что я имѣю право предлагать вамъ свои требованія и что вы, въ свою очередь, обязаны не обижаться моимъ повелительнымъ тономъ.

Я улыбнулась, думая про себя, что этотъ повелительный тонъ, въ-отношеніи ко мнѣ, основывается исключительно на тридцати фунтахъ моего годоваго жалованья.

— Улыбка очень-хороша, миссъ Эйръ; но покамѣсть она ничего не объясняетъ. Говорите!

— Я думала, сэръ, что такому джентльмену, какъ вы, нѣтъ никакой надобности знать, обижается ли его тономъ бѣдная дѣвушка, которой платятъ жалованье за исполненіе приказаній.

— Неужто вы получаете жалованье, миссъ Эйръ?

— Тридцать фунтовъ въ годъ.

— Вообразите: эта статья никогда не приходила мнѣ въ голову. Прекрасно: основываясь теперь на этомъ коммерческомъ пунктѣ, согласны ли вы смотрѣть сквозь пальцы на мои самовластныя требованія?

— Нѣтъ, милостивый государь, это основаніе тутъ не идетъ въ разсчетъ. Я согласна, если хотите, но именно-потому, что говоря со мной, вы не имѣли въ виду коммерческой статьи: мнѣ нравится, что джентльменъ, подобный вамъ, интересуется знать, съ какимъ расположеніемъ духа подвластныя ему особы переносятъ свою зависимость.

— Прекрасно. Въ такомъ случаѣ, въ обращеніи съ вами, согласны ли вы освободить меня отъ множества условныхъ формъ и выраженій, не думая объяснять такое опущеніе дерзостью или наглостью съ моей стороны?

— Я нисколько не сомнѣваюсь, милостивый государь, что во мнѣ достанетъ умѣнья отличить несоблюденіе свѣтскихъ условій вѣжливости отъ преднамѣренной дерзости: въ первомъ случаѣ мнѣ будетъ даже пріятно видѣть въ васъ простое и безцеремонное обращеніе; во второмъ — вы меня извините: благородный человѣкъ не переноситъ дерзостей ни за какую плату.

— Ну, есть на свѣтѣ многія, такъ-называемыя благородныя особы, изъ которыхъ за деньги можно кое-что сдѣлать… вы не знаете такихъ особъ, тѣмъ лучше. Однакожь, во всякомъ случаѣ, я умственно пожимаю вашу руку за вашъ отвѣтъ: мнѣ нравится и способъ выраженія и сущность вашей рѣчи. Мысль свою выразили вы искренно, чистосердечно, безъ холодности и приторнаго, глупаго жеманства, которымъ нерѣдко въ модномъ свѣтѣ отплачивается благородная откровенность. Изъ трехъ тысччь англійскихъ гувернантокъ, я убѣжденъ, не болѣе трехъ дали бы мнѣ отвѣтъ, подобный вашему; но я отнюдь не намѣренъ льстить вамъ, миссъ Эйръ: если вы, по своему характеру и чувствамъ, не принадлежите къ глупой массѣ, надобно за это благодарить природу, а не васъ, потому-что вы тутъ, съ своей стороны, не употребляли никакихъ усилій. Да еще въ добавокъ, я, можетъ-быть, слишкомъ-скоръ и опрометчивъ въ своихъ окончательныхъ заключеніяхъ: почему я знаю въ-самомъ-дѣлѣ, что вы лучше вашихъ сестеръ? При нѣкоторыхъ совершенствахъ, вы можете имѣть пропасть недостатковъ, совершенно-неизвѣстныхъ для меня.

— А у васъ развѣ нѣтъ недостатковъ? подумала я, и мой взоръ встрѣтился съ его проницательнымъ взоромъ, когда эта мысль промелькнула въ моей головѣ. Выраженіе моихъ глазъ не требовало для него никакого объясненія, и онъ отвѣчалъ какъ-будто на мои слова:

— Да, да, вы правы, миссъ Эйръ: есть и у меня своего рода недостатки, я это знаю и не намѣренъ скрывать ихъ. Богу извѣстно, что я не имѣю никакого права быть слишкомъ-строгимъ въ-отношеніи къ другимъ: длинный рядъ пройденныхъ годовъ сообщилъ моей дѣятельности довольно-печальный колоритъ, и съ моей стороны было бы непростительною дерзостью осуждать своихъ ближнихъ, или смѣяться надъ ними. Само-собою разумѣется, я, какъ и многіе другіе въ моемъ положеніи, могу сваливать вину на несчастныя обстоятельства, на злую судьбу; но все это вздоръ, съ высшей нравственной точки зрѣнія. Съ двадцати лѣтъ отъ роду я попалъ, или правильнѣе, толкнули меня на тѣсную и грязную дорогу жизни, и съ той поры я никогда уже не могъ обратиться на истинный путь. Безъ этихъ обстоятельствъ, я былъ бы можетъ-статься другимъ человѣкомъ, быть-можетъ столько же добрымъ, какъ и вы, хотя конечно, благоразумнѣе васъ и опытнѣе въ тысячу разъ. Я завидую отъ всего сердца безмятежному спокойствію вашей души, вашей чистой совѣсти, завидую вашей незапачканной памяти. Молодая дѣвушка — память не оскверненная никакимъ пятномъ, не забрызганная безнравственной грязью, должна быть для человѣка во всякое время его жизни безцѣннымъ сокровищемъ, неисчерпаемымъ источникомъ наслажденій; такъ ли я думаю, миссъ Эйръ.

— Какая была у васъ память въ восьмнадцать лѣтъ, мистеръ Рочестеръ?

— Чиста, ясна, прозрачна, какъ свѣтлый ручей, и не было въ ней ни малѣйшихъ признаковъ будущей порчи. Въ восьмнадцать лѣтъ былъ я вашимъ ровесникомъ, миссъ Эйръ, ровесникомъ по душѣ и чувствамъ. Природа назначила мнѣ быть добрымъ человѣкомъ въ полномъ смыслѣ этого слова и, однакожъ, вы видите, я далеко не таковъ, какимъ слѣдовало мнѣ быть по назначенію природы… Вы хотите сказать, что вы этого не видите: по-крайней-мѣрѣ я прочелъ эту мысль въ вашихъ глазахъ — кстати, будьте осторожны: я отлично понимаю нѣмой языкъ, и органъ зрѣнія, въ иныхъ случаяхъ, для меня — открытая книга. Ну да, вы угадали, я никогда не былъ отъявленнымъ негодяемъ, и вы не станете подозрѣвать во мнѣ гадкихъ свойствъ или привычекъ; но во всякомъ случаѣ, извиняясь обстоятельствами, я долженъ себя причислить къ разряду тѣхъ пошлыхь грѣшниковъ, которые проматываютъ лучшія блага своей жизни въ пустыхъ мелочахъ и заблужденіяхъ, гдѣ постепенно угасаютъ свѣтлыя мысли и чувства. Вы удивляетесь, что я вздумалъ откровенно признаваться передъ вами? Знайте, что еще не разъ, въ-продолженіе жизни, вы будете имѣть невольный случаи сдѣлаться повѣренною чужихъ тайнъ: ваши знакомые, такъ же какъ я, инстинктивно откроютъ, что вы способны принимать искреннее участіе въ своихъ ближнихъ и снисходительно смотрѣть на ихъ недостатки. Не разсказывая ничего о себѣ, вы слушаете другихъ, такъ же какъ теперь меня, съ тою врожденною симпатіей, которая составляетъ основную и, вмѣстѣ, благороднѣйшую черту вашего характера.

— Какъ вы это знаете? Какъ вы могли это угадать, сэръ?

— Я знаю это очень-хорошо, и потому продолжаю свою исповѣдь съ такою же искренностію, съ какою записывалъ бы свои мысли въ памятной книжкѣ. Вы хотѣли сказать, что мнѣ надлежало въ свое время поставить себя выше непріязненныхъ обстоятельствъ, выше слѣпой судьбы: ваша правда, и я не стану оспаривать вашу мысль; но тѣмъ не менѣе вы видите, что я не возвысился надъ обстоятельствами. Какъ-скоро начались преслѣдованія судьбы, у меня не достало духа оставаться хладнокровнымъ: я пришелъ въ отчаяніе, и мало-по-малу упалъ очень-низко. Теперь, когда какой-нибудь глупецъ начинаетъ возбуждать мое негодованіе своими пошлыми и отвратительными выходками, я не имѣю утѣшенія думать, что самъ я лучше его, и совѣсть принуждаетъ меня сознаться, что мы оба — одного поля ягоды. Я крайне жалѣю, что не устоялъ противъ судьбы; но… что прошло, того не воротитъ никакая человѣческая сила. Заблужденіе и потомъ угрызеніе совѣсти — самая мучительная отрава жизни, миссъ Эйръ.

— Раскаяніе, говорятъ, становится противоядіемъ въ этихъ случаяхъ.

— Раскаяніе, и особенно исправленіе, или, если хотите, нравственное перерожденіе. И у меня вѣроятно достало бы силъ для этого перерожденія, еслибъ… но къ-чему объ этомъ думать мнѣ, разбитому безжалостными ударами судьбы? Притомъ, съ той поры какъ счастіе сдѣлалось для меня невозможнымъ однажды навсегда, я хочу и даже имѣю право наслаждаться остальною жизнію, и буду наслаждаться, во что бы ни стало.

— И эти наслажденія будутъ опять куплены цѣною безнравственности?

— Зачѣмъ? Я могу устроить для себя удовольствія свѣжія и чистыя, какъ дикій медъ, который собираетъ пчела на поверхности грязной лужи.

— Но вкусъ этого меда будетъ гадкій, отвратительный, милостивый государь.

— Почему жь вы знаете? Вы не могли этого извѣдать собственнымъ опытомъ. Какой у васъ серьёзный, торжественный видъ! И однакожь во всемъ этомъ вы смыслите не больше, чѣмъ голова этого болвана (онъ указалъ на статуэтку, поставленную на каминной полкѣ)! Вы не имѣете никакого права читать мнѣ нравоученія, молодая дѣвушка; вы едва только успѣли перешагнуть за порогъ жизни, и никто еще не посвящалъ васъ въ ея завѣтныя тайны.

— Я только привела себѣ на память ваши слова, мистеръ Рочестеръ: вы сказали, что заблужденія влекутъ за собою угрызеніе совѣсти — самую мучительную отраву жизни.

— Кто жь говоритъ о заблужденіи теперь? Мысль, промелькнувшая въ моей головѣ, отнюдь не была заблужденіемъ: это скорѣе — вдохновеніе, внезапно-осѣнившее разбитую грудь. Вотъ онъ, этотъ таинственный образъ, опять и опять! И это — не демонъ, увѣряю васъ: на немъ по-крайней-мѣрѣ я вижу отраженіе ангела свѣта. Почему же этотъ прекрасный гость не найдетъ теперь доступа къ моему сердцу?

— Будьте осторожны, сэръ: я не думаю, чтобы это былъ истинный ангелъ.

— Еще разъ: почему вы это знаете? Какой инстинктъ помогаетъ вамъ находить различіе между абадонною бездны, и свѣтоноснымъ вѣстникомъ свыше, между искусителемъ и спасительнымъ руководителемъ на пути жизни?

— Я основываю свое заключеніе на выраженіи вашего лица, которое вдругъ измѣнилось чрезвычайно-страннымъ образомъ, какъ-скоро вы начали говорить объ этомъ внезапномъ вдохновеніи. Я предчувствую, что этотъ невидимый образъ или фантомъ возмущаетъ покой вашей души.

— Не правда: онъ является для меня прекраснымъ вѣстникомъ міра. А впрочемъ, какая вамъ нужда до этой отчаянной борьбы, которая иной разъ совершается въ глубинѣ моего сердца. — Сюда, сюда, очаровательный странникъ!

Онъ говорилъ такимъ-образомъ, какъ-будто обращаясь къ призраку, невидимому для постороннихъ глазъ. Потомъ, сложивъ руки на груди, онъ какъ-будто заключилъ въ свои объятія это таинственное существо.

— Опять и опять таинственный пильгримъ во глубинѣ моей души! продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Уже я начинаю чувствовать отраду, быстро распространяющуюся по всему организму.

— Если сказать правду, милостивый государь, теперь я рѣшительно васъ не понимаю, и мнѣ невозможно болѣе поддерживать разговоръ, принявшій фантастическія формы. Одно только я знаю: вы сказали, что обстоятельства заставили васъ отступить отъ назначенія природы, и теперь вы жалѣете о своемъ несовершенствѣ; одно я понимаю: вы сказали, что имѣть оскверненную память, значитъ носить въ своемъ сердцѣ невыразимую пытку. Мнѣ кажется, что при нѣкоторыхъ усиліяхъ съ вашей стороны, можетъ-быть довольно-трудныхъ и постоянныхъ, вы могли бы со-временемъ поправить то, что испорчено обстоятельствами: если вы, начиная съ нынѣшняго дня, рѣшитесь постепенно исправлять свои мысли и поступки, то, нѣтъ сомнѣнія, въ короткое время сформируется въ вашей душѣ значительный запасъ воспоминаній, къ которымъ впослѣдствіи вы станете возвращаться съ величайшимъ наслажденіемъ.

— Правильно обдумано; сказано вѣрно, миссъ Эйръ. Съ этой-поры измѣняются мои связи и планы.

— Къ лучшему, сэръ?

— Къ лучшему… также какъ золото лучше поддѣльной мишуры. Кажется вы сомнѣваетесь, миссъ Эйръ; но изъ моей души исчезли всякія сомнѣнія: я знаю свою цѣль, знаю свои побужденія, и объявляю теперь, однажды навсегда, подъ нормой неизмѣннаго закона, что эта цѣль и эти побужденія — совершенно-правильны съ нравственной точки зрѣнія.

— Какъ же это такъ, если для нихъ необходимъ новый статутъ для того, чтобъ придать имъ законную форму?

— Да, миссъ Эйръ, новый статутъ неизбѣжно-необходимъ: неслыханныя сцѣпленія обстоятельствъ- требуютъ неслыханныхъ правилъ.

— Это отзывается опаснымъ планомъ, милостивый государь: можно видѣть съ перваго взгляда; что при неслыханныхъ правилахъ, будутъ допущены разныя исключенія, и вы станете употреблять во зло свои же разсчеты.

— Такихъ исключеній не будетъ никогда: клянусь въ этомъ своими домашними пенатами.

— Но вы человѣкъ, и подвержены неизбѣжнымъ слабостямъ.

— Такъ же какъ и вы; что жь изъ этого?

— Человѣку, подверженному неизбѣжнымъ слабостямъ, безразсудно присвоивать себѣ власть, которою безопасно могутъ пользоваться только совершеннѣйшія существа.

— Какую власть?

— Предписывать самому-себѣ неслыханный образъ дѣйствія и называть совершенно-правильными свои побужденія и цѣли.

— Что жь, если въ этомъ я совершенно убѣжденъ?

— Дай Богъ, чтобъ это было истиннымъ убѣжденіемъ, сказала я, вставая съ мѣста. Очевидно, безразсудно было съ моей стороны продолжать разговоръ, темный, фантастическій, совершенно-непонятный для меня. Притомъ, странныя восклицанія и порывы моего собесѣдника наводили на меня какой-то невольный ужасъ, и я начинала сомнѣваться въ собственной безопасности.

— Куда же вы идете? спросилъ мистеръ Рочестеръ.

— Ужь поздно: Адель должна спать.

— Вы боитесь меня, потому-что я говорю, какъ сфинксъ.

— Да, вы объясняетесь слишкомъ-темными загадками: я изумлена въ высокой степени; но бояться мнѣ нечего.

— Самолюбіе ваше боится, сдѣлаться добычею этихъ загадокъ.

— Это отчасти справедливо: я не имѣю ни малѣйшаго желанія наговорить вамъ какихъ-нибудь безсмыслицъ.

— Но я увѣренъ, эти безсмыслицы имѣли бы характеръ совершеннѣйшаго глубокомыслія при вашемъ спокойномъ и серьёзномъ способѣ выраженія. Смѣетесь ли вы когда-нибудь, миссъ Эйръ? Не трудитесь отвѣчать: я вижу, что вы смѣетесь очень-рѣдко; но вы могли бы смѣяться весело и отъ чистаго сердца: повѣрьте, эта степенность въ васъ не отъ природы, такъ же какъ во мнѣ порочныя привычки. Слѣды неестественной ловудской жизни еще ясно виднѣются на всей вашей фигурѣ: я вижу ихъ въ вашемъ подавленномъ голосѣ, въ сжатыхъ членахъ и въ миніатюрныхъ чертахъ вашего лица. Вы боитесь въ присутствіи пожилаго мужчины — вашего брата, отца, хозяина и все что хотите — боитесь улыбнуться слишкомъ-весело, говорить слишкомъ-вольно и дѣлать слишкомъ-быстрые жесты, но, со-временемъ, я надѣюсь, вы пріучитесь со мною быть естественною, и тогда, безъ-сомнѣнія, ваши взоры и движенія пріобрѣтутъ постепенно большую живость и разнообразіе. Покамѣстъ вы теперь то же, что птичка въ клѣткѣ; но сквозь эти желѣзные прутья проглядываетъ по-временамъ взглядъ смѣлый и самоувѣренный, которому недостаетъ только небесной лазури, чтобъ выразиться въ опредѣленныхъ формахъ орла. — Вы непремѣнно хотите идти?

— Пробило девять часовъ, мистеръ Рочестеръ.

— Ничего, подождите немного; Адель еще не готова идти въ постель. Мое теперешнее положеніе спиной къ камину и лицомъ къ серединѣ залы; благопріятствуетъ наблюденіямъ. Говоря съ вами, я по-временамъ замѣчалъ также движенія Адели — вообще эта дѣвочка, по многимъ причинамъ, весьма-интересный образчикъ для психологическихъ изслѣдованій: это будетъ впослѣдствіи вамъ объяснено — минутъ за десять передъ этимъ, она вынула изъ своей коробки розовое шолковое платье, и посмотрѣли бы вы, какимъ восторгомъ озарилось это миніатюрное личико! Кокетство у нея въ крови, въ мозгу, въ костяхъ, въ самыхъ сокровенныхъ изгибахъ ея организма. — «Il faut que je l’iessaie, вскричала она: — et il l’instant même!» и въ ту же минуту она вышмыгнула изъ комнаты. Теперь, безъ-сомнѣнія, она возится съ своею нянькой и минутъ черезъ пять вбѣжитъ опять: мнѣ предстоитъ удовольствіе увидѣть миніатюрный портретъ Целины Варенсъ, въ томъ видѣ, какъ она явилась въ былыя времена на паркетѣ, передъ глазами… но объ этомъ не стоитъ говорить. Моимъ нѣжнѣйшимъ чувствамъ готовится неминуемый ударъ: это я заранѣе знаю. Посмотримъ, однакожъ, оправдается ли это предчувствіе.

Немного погодя, послышались въ корридорѣ крошечные шаги Адели. Она вошла, преобразованная съ ногъ до головы, какъ предсказалъ ея опекунъ. Атласное розовое платьице смѣнило ея прежній сѣрый нарядъ; на головѣ ея красовался вѣнокъ изъ розовыхъ бутончиковъ; ея ноги, затянутыя въ толковые чулки, украсились бѣлыми атласными башмачками.

— Est-ce qüe ma robe ma bien? вскричала она, прыгая по комнатѣ — et mes souliers et mes bas? Tenez, je crois que je yeux danser.

И, подобравъ платьице, она пустилась вальсировать, приближаясь постепенно къ мистеру Рочестеру. Затѣмъ, становясь на цыпочки передъ его фигурой, она вдругъ стала на колѣни у его ногъ, и воскликнула отъ полноты душевнаго восторга:

— Monsieur, je vous remercie mille fois de votre bonté. — Быстро потомъ, поднявшись на ноги, она прибавила: — c’est comme cela que maman faisait, n’est-ce pas monsieur?

— Именно-такъ, отвѣчалъ мистеръ Рочестеръ протяжнымъ, саркастическимъ тономъ. — Ея мама въ совершенствѣ владѣла искусствомъ выгребать изъ моихъ британскихъ кармановъ англійское золото. Были времена, миссъ Эйръ, когда нѣкоторыя особы находили меня чрезвычайно-чувствительнымъ и нѣжнымъ. Весна моей жизни промчалась быстро, но отъ нея остался на моихъ рукахъ этотъ французскій нвѣточикъ, безъ котораго я могъ бы обойдтись! Его корень потерялъ для меня всякую цѣну съ той поры, какъ я убѣдился, что плодотворность его зависѣла исключительно отъ золотаго дождя: не могу любить я и этотъ отпрыскъ, особенно, когда нахожу его столько искусственнымъ, какъ въ настоящую минуту. Но мнѣ необходимо его держать и лелѣять, по-крайней-мѣрѣ для того, чтобъ искупить и загладить свои старыя заблужденія однимъ добрымъ дѣломъ. Все это когда-нибудь я объясню вамъ. Спокойной ночи.

ГЛАВА V.

Мистеръ Рочестеръ сдержалъ свое слово при первомъ представившемся случаѣ.

Однажды я и Адель, послѣ утреннихъ занятій, вышли за ворога въ сопровожденіи Лоцмана, который, казалось, особенно полюбилъ рѣзвую дѣвочку. Между-тѣмъ какъ Адель начала играть съ собакой, мистеръ Рочестеръ, встрѣтившись съ нами, попросилъ меня гулять съ нимъ въ ближайшую буковую аллею.

Тогда онъ сказалъ, что Адель была дочь французской оперной танцовщицы, Целины Варенсъ, къ которой онъ питалъ нѣкогда, по его выраженію, une grande passion, Целина въ свою очередь увѣряла, что она раздѣляетъ эту страсть въ самой высокой степени. При всемъ безобразіи, мистеръ Рочестеръ считалъ себя ея идоломъ, и отъ души вѣрилъ Целинѣ, когда она говорила, что предпочитаетъ его атлетическую фигуру изящнымъ формамъ Аполлона-Бельведерекаго.

— И до-того, миссъ Эйръ, былъ я ослѣпленъ и очарованъ этимъ предпочтеніемъ французской Сильфиды, что нанялъ для нея великолѣпный отель съ полнымъ комплектомъ слугъ, служанокъ, кашмировъ, брилльйянтовъ, дорогихъ цвѣтовъ, кружевныхъ издѣлій, со включеніемъ, разумѣется, щегольскаго экипажа со всѣми принадлежностями. Словомъ сказать, я началъ для себя процессъ раззоренія по принятому обычаю, утвержденному глупыми волокитами всѣхъ вѣковъ и народовъ. Я не прокладывалъ новой дороги къ стыду и позору; но пошелъ, очертя голову, до старымъ слѣдамъ съ глупѣйшимъ тщеславіемъ, не отступая ни на шагъ отъ избитой колеи. Участь моя была такая же, какъ всѣхъ, другихъ безумцевъ этого разряда. Разъ, когда Целина не ожидала меня, я вздумалъ сдѣлать ей визитъ; но сверхъ чаянія, не засталъ ее дома. Былъ жаркій вечеръ; я утомился продолжительнымъ гуляньемъ въ окрестностяхъ Парижа и сѣлъ теперь въ ея будуарѣ, счастливый уже тѣмъ, что могу дышать воздухомъ, которымъ она недавно дышала. Впрочемъ, я никогда не подозрѣвалъ возвышенныхъ добродѣтелей въ этомъ мѣстѣ, пропитанномъ курительными свѣчками, мускусомъ и амброй. Задыхаясь отъ сильнаго запаха душистыхъ цвѣтовъ и благовонныхъ эссенцій, я вздумалъ наконецъ открыть окно и выйдти на балконъ, чтобъ освѣжить себя вечернею прохладой. Луна сіяла великолѣпно на безоблачномъ небѣ, дѣлая почти безполезнымъ газовый свѣтъ на улицахъ шумнаго города. Было тихо и спокойно. На балконѣ стояло нѣсколько стульевъ; я сѣлъ, закурилъ сигару какъ закурю вотъ и теперь, если вы позволите.

Наступила пауза. Мистеръ Рочестеръ вынулъ и закурилъ сигару и, наполнивъ холодный воздухъ гаванскимъ благовоніемъ, продолжалъ:

— Въ тѣ дни, миссъ Эйръ, я любилъ также конфекты и шеколадные пирожки, которые готовъ рекомендовать и вамъ, потому-что они очень-пріятно хрустятъ въ зубахъ. Наслаждаясь этими, лакомствами и покуривая свою сигару, я смотрѣлъ на праздныхъ зѣвакъ и наблюдалъ экипажи, проѣзжавшіе черезъ модную улицу къ оперному театру. Минутъ черезъ двадцать, взоры мои съ жадностью впились въ щегольской модный экипажъ, который везли двѣ прекрасныя лошади британской породы: это была voiture, подаренная мною мадмуазель Целинѣ. Она возвращалась домой, и вы, разумѣется, повѣрите, если скажу, что сердце мое собиралось выпрыгнуть къ ней на встрѣчу. Карета, какъ я ожидалъ, остановилась у подъѣзда, и сильфида моя немедленно выпорхнула на тротуаръ. Несмотря на жаркую іюньскую погоду, она закутана была въ широкій плащь съ ногъ до головы; но я мигомъ угадалъ ея маленькую ножку, мелькнувшую изъ-подъ ея платья на ступенькахъ кареты. Перегнувшись черезъ перила балкона, я уже хотѣлъ пролепетать — «Mon ange» — такимъ тономъ, который, по моимъ разсчетамъ, могъ дойдти только до влюбленнаго уха, какъ-вдругъ, въ то же мгновеніе, вынырнула изъ кареты другая фигура, окутанная также въ широкій плащъ, но фигура со шпорами, звонко-застучавшими по мостовой, и притомъ, къ довершенію полнаго очарованія — гигантская фигура въ огромной мужской шляпѣ.

— Вы никогда не чувствовали ревности, миссъ Эйръ? конечно никогда: нечего объ этомъ и спрашивать, потому-что вы никогда не чувствовали любви. Оба эти чувства для васъ впереди; душа ваша спитъ и дожидается рѣшительнаго удара для своего пробужденія. Вы думаете, все человѣческое бытіе проходитъ спокойнымъ потокомъ, по которому до-сихъ-поръ струилась ваша беззаботная юность. Плавая въ этой рѣкѣ съ закрытыми глазами и заткнутыми ушами, вы не видѣли еще подводныхъ камней, разбросанныхъ на широкомъ ея днѣ, и не слышали клокотанья страшной бездны, готовой поглотить неосторожнаго пловца. Но я скажу вамъ — и вамъ надобно припомнить эти слова — придетъ пора, когда челнокъ вашъ занесётся въ утесистый проходъ того канала, гдѣ весь потокъ жизни стремительно бушуетъ и кружится въ пѣнѣ и брызгахъ, оглашаясь ревомъ и страшнымъ вихремъ. Одно изъ двухъ: или будете вы въ-дребезги разбиты объ эти подводные камни, или какая-нибудь волна случайно выброситъ васъ на спокойное теченіе… какъ теперь меня.

— Люблю я этотъ день, люблю это стальное небо, люблю суровость и спокойствіе природы, сжатой этимъ морозомъ. Люблю я Торнфильдъ, съ его древностями, унылымъ и пустыннымъ видомъ, съ его старыми деревьями, вороньими гнѣздами, сѣрымъ фасадомъ — и, между-тѣмъ, давно ли я ненавидѣлъ самую мысль объ этомъ прародительскомъ замкѣ? Давно ли избѣгалъ его, какъ зачумленнаго дома? Отвратительна и теперь для меня…

Онъ остановился, топнулъ ногою, заскрежеталъ зубами и замолчалъ. Казалось, какая-то ненавистная мысль приковала его къ землѣ: онъ продолжалъ стоять, не двигаясь съ мѣста.

Мы были при концѣ аллеи, когда онъ остановился такимъ-образомъ; замокъ былъ прямо передъ нашими глазами. Онъ окинулъ его бойницы такимъ взоромъ, какого никогда я не видала ни прежде, ни послѣ. Стыдъ, гнѣвъ, тоска, ненависть, отвращеніе казалось по перемѣнно волновали его грудь; но все это вдругъ смѣнилось какимъ-то другимъ, рѣшительнымъ, чувствомъ эгоизма, жестокости и цинизма. Черты лица его отвердѣли, закалились въ одной мысли, и онъ продолжалъ;

— Долго я молчалъ, миссъ Эйръ; не удивляйтесь: въ эту минуту я сводилъ окончательные счеты съ своей судьбою. Она явилась передо мной, подлѣ этого бука, въ страшномъ образѣ одіюй изъ тѣхъ вѣдьмъ, которыя встрѣтили нѣкогда Макбета на перенутьи его жизни. Такъ же какъ Макбетъ, я велъ теперь умственный разговоръ съ этой вѣдьмой.

— Любишь ли ты Торнфильдъ? спросила она, поднимая свой костлявый палецъ, и рисуя въ воздухѣ страшное «memento», которое выразилось блѣдными гіероглифами по всему фасаду зданія, между верхними и нижними рядами оконъ. — Люби его, если можешь, продолжала она: — люби, если смѣешь.

— Я буду его любить, отвѣчалъ я: — и я смѣю его любить. — Это слово должно быть выполнено теперь со всею точностью: я разрушу, я уничтожу всѣ препятствія, всѣ преграды къ счастію и лучшей нравственной жизни — даю въ этомъ клятву самому-себѣ: съ этой поры я сдѣлаюсь обновленнымъ, лучшимъ человѣкомъ.

Въ эту минуту Адель подбѣжала къ намъ съ своимъ воланомъ.

— Прочь отсюда! вскричалъ мистеръ Рочестеръ строгимъ тономъ: — играй дальше отъ этой аллеи, или убирайся къ нянькѣ.

Мы сдѣлали молча нѣсколько шаговъ, и потомъ я рѣшилась напомнить ему мѣсто прерваннаго разсказа.

— Что же, мистеръ Рочестеръ? вы, конечно, оставили балконъ, когда въ комнату вошла мадмуазель Варенсъ.

Я ожидала почти грубой выходки въ отвѣтъ на этотъ неумѣстный вопросъ; но, сверхъ чаянія, лицо его постепенно прояснилось и онъ обратилъ на меня довольно-ласковый взоръ.

— О, да, я совсѣмъ забылъ Целину. Извольте: за продолженіемъ дѣло не станетъ. — Когда я увидѣлъ такимъ-образомъ очаровательницу въ сопровожденіи ея кавалера, мнѣ послышался таинственный нѣжный шопотъ, и, вмѣстѣ-съ-тѣмъ, зеленый змѣй ревности пробрался сквозь жилетъ въ мою грудь, и менѣе чѣмъ въ двѣ минуты прососалъ оболочку моего сердца. — Странно, однакожъ! воскликнулъ мистеръ Рочестеръ, внезапно отступая отъ своего предмета. — Странно, что я выбралъ теперь молодую дѣвицу въ повѣренныя своихъ старинныхъ тайнъ, и еще, можетъ-быть страннѣе, что она слушаетъ меня спокойно и внимательно, какъ-будто все это рѣшительно въ порядкѣ вещей, когда пожилой мужчина разсказываетъ свои любовныя похожденія молодой дѣвушкѣ съ вашей наивностью и совершеннымъ незнаніемъ свѣта. Но обѣ эти странности взаимно объясняютъ одна другую, какъ я уже и говорилъ: при своей сосредоточенности и необыкновенномъ спокойствіи, вы удивительно приспособлены къ тому, чтобъ служить вмѣстилищемъ чужихъ секретовъ. Притомъ, я знаю и понимаю очень-хорошо, какая душа приведена теперь въ соприкосновеніе съ моею: ей нечего бояться порчи, и нравственной заразы. Къ-счастію, я убѣжденъ вполнѣ, что не могу повредить вамъ ни въ какомъ случаѣ. Чѣмъ больше мы разговариваемъ, тѣмъ лучше и для васъ и для меня: вы пріобрѣтаете больше опытности и знакомства съ людьми, а я между-тѣмъ освѣжаю въ вашемъ присутствіи свои заглохшія чувства.

За этимъ отступленіемъ послѣдовала продолжительная пауза. Окинувъ меня еще разъ своимъ проницательнымъ взоромъ, мистеръ Рочестеръ продолжалъ:

— Я остался на балконѣ, неподвижный и взбѣшенный. «Нѣтъ сомнѣнія, они пойдутъ въ будуаръ», думалъ я: «надо устроить засаду». Просунувъ руку черезъ отворенное окно, я задернулъ занавѣсъ, такъ, однакожъ, что оставилъ мѣсто для своихъ наблюденій; я закрылъ и ставень, оставивъ только крошечную щель, черезъ которую могъ бы доноситься до меня влюбленный шопотъ. Устроивъ эти предварительныя распоряженія, я сѣлъ опять на стулъ, и въ то же мгновеніе услышалъ, что вошли въ комнату. Мои глазъ быстро обратился къ отверстію, и я замѣтилъ на первый случай, какъ вошла горничная Целины, зажгла лампу, поставила ее на столѣ и ушла. Влюбленная чета ясно обрисовалась передъ моими глазами: онъ и она скинули плащи; мадмуазель Варенсъ засіяла шелкомъ, кольцами, брилльйяитами, вымѣненными для нея у парижскихъ ювелировъ на англійское золото изъ моего безумно-щедраго кармана; въ ея спутникѣ я узналъ мелодаго виконта, пустаго вертопраха, съ которымъ по временамъ я встрѣчался въ модныхъ салонахъ. Никогда мнѣ не приходило въ голову, что этотъ человѣкъ сдѣлается предметомъ моей ненависти, потому-что я презиралъ его отъ всей души. И лишь-только угадалъ мосьё виконта, змѣй ревности мгновенно отпрянулъ отъ моего сердца, потому-что въ ту же самую минуту погасла любовь моя къ Целинѣ однажды навсегда. Женщина, вздумавшая промѣнять меня на такого соперника, быстро унизилась въ моихъ глазахъ до величайшей пошлости, и я уже питалъ къ ней самое холодное презрѣніе.

Ихъ разговоръ успокоилъ меня совершенно. То была мелочная, пошлая, продажная болтовня безъ малѣйшихъ проявленій чувствительности и здраваго смысла, способная скорѣе утомить, чѣмъ привести въ бѣшенство такого слушателя, какъ я. Замѣтивъ на столѣ мою визитную карточку, она поспѣшила воспользоваться этимъ случаемъ, чтобъ впутать мое имя въ свою бесѣду. Однакожь у нихъ недостало энергіи или остроумія бранить меня громогласно и уничтожить въ прахъ; но они издѣвались надо мной потихоньку, исподтишка, особенно Целина, обнаружившая, сверхъ ожиданія, весьма-плодовитую изобрѣтательность въ исчисленіи моихъ недостатковъ. Въ глазахъ ея теперь я просто оказывался уродомъ, смѣшнымъ и забавнымъ до крайности. Затѣмъ, по заведенному ходу вещей, она принялась съ пламеннымъ энтузіазмомъ изображать марсовскую красоту своего собесѣдника, придавая ему точь-въ-точь такія же совершенства, которыя еще такъ-недавно относились къ моей особѣ; въ этомъ отношеніи, она діаметрально отличалась отъ васъ, миссъ Эйръ, и я былъ крайне изумленъ поразительнымъ контрастомъ, когда вы, при первомъ же свиданіи, объявили на отрѣзъ, что не считаете меня красивымъ мужчиной…

Разсказъ былъ прерванъ опять появленіемъ Адели, которая прибѣжала на этотъ разъ запыхавшись и съ раскраснѣвшимися щеками.

— Monsieur, сказала она: — Джонъ пришелъ доложить, что къ вамъ пріѣхалъ вашъ управитель по какому-то важному дѣлу.

— Hy, въ такомъ случаѣ я долженъ сократить свою повѣсть, продолжалъ мистеръ Рочестеръ, не обращая вниманія на дѣвочку. — Я отворилъ дверь и вошелъ, къ величайшему изумленію влюбленной четы. Распоряженія мои были рѣшительны и ясны. Я освободилъ Цедину отъ своего дальнѣйшаго покровительства и приказалъ ей въ ту же минуту выбираться изъ отеля, снабдивъ ее довольно-тощимъ кошелькомъ на первое обзаведеніе. Крикъ, визгъ, истерика, спазмы, убѣжденія, клятвы: все это уже не привело въ умиленіе моего охладѣвшаго сердца. Съ виконтомъ назначена встрѣча въ Булоньскомъ-Лѣсу, и на другой день поутру я имѣлъ удовольствіе всадить ему пулю въ правое плечо. Этимъ, по-видимому, должна бы и кончиться исторія; но, къ-несчастію, мѣсяцовъ за шесть до этой развязки, Варенсъ навязала мнѣ эту маленькую Адель; согласитесь, что Лоцманъ на меня болѣе похожъ, чѣмъ Адель. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого разрыва, мать бросила своего ребенка и уѣхала въ Италію. Адель, съ своей стороны, не имѣла и не имѣетъ никакихъ правъ на мое покровительство, потому-что я не отецъ ей; но услышавъ, что бѣдная дѣвочка осталась круглой сиротой, безъ всякихъ средствъ къ существованію, я поспѣшилъ вытащить ее изъ парижской грязи и пересадилъ сюда, надѣясь, что она вырастетъ благополучно на здоровой почвѣ англійской усадьбы. Мистриссъ Ферфаксъ ввѣрила вамъ образованіе моей воспитанницы; но вы знаете теперь, кто она — и, вѣроятно, получите совсѣмъ-другую идею о своихъ педагогическихъ обязанностяхъ. Я, съ своей стороны, нисколько не буду удивленъ, если въ одно прекрасное утро вы явитесь съ докладомъ, что огъискали для себя другое, болѣе выгодное мѣсто, и что, поэтому, покорнѣйше просите меня озаботиться пріисканіемъ новой гувернантки, и прочая, и прочая.

— Нѣтъ, мистеръ Рочестеръ, Адель, по моему мнѣнію, отнюдь не обязана отвѣчать за проступки своей матери: я полюбила ее независимо отъ внѣшнихъ обстоятельствъ, и теперь, когда я знаю, что она — круглая сирота, брошенная матерью и непризнаваемая вами, сэръ, я буду о ней заботиться гораздо-болѣе, чѣмъ прежде. Да и какъ вы хотите, чтобъ я предпочла избалованное дитя какой-нибудь богатой фамиліи, гдѣ ненавидѣли бы гувернантку какъ досадное и безпокойное бремя — предпочла покинутой сироткѣ, для которой гувернантка можетъ оставаться единственнымъ, лучшимъ другомъ въ жизни?

— Стало-быть, вы смотрите на эти вещи съ другой точки зрѣнія: это дѣлаетъ вамъ честь. Однакожь, мнѣ пора идти, и вамъ тоже, потому-что, какъ видите, начинаетъ смеркаться.

Но я промедлила нѣсколько минутъ съ Аделью и Лоцманомъ, играя въ воланъ, и бѣгая въ-запуски по широкой лужайкѣ. Когда вошли мы въ комнату, я поцаловала свою воспитанницу съ особенною нѣжностью и посадила ее къ себѣ на колѣни. Въ этомъ положеніи просидѣли мы около часа; Адель разсказывала эпизоды изъ своей жизни и безъ-умолка болтала разныя пошлости, обличавшія врожденную вѣтренность ея характера, полученную вѣроятно въ наслѣдство отъ матери-француженки. Впрочемъ, были въ ней свои прекрасныя стороны, обѣщавшія плодотворное развитіе при правильномъ руководствѣ. Напрасно я искала въ ея физіономіи какого-нибудь сходства съ мистеромъ Рочестеромъ: ни одна черта не обнаруживала кровной связи между ними. Это жаль: онъ думалъ бы о ней гораздо-болѣе, еслибъ удалось чѣмъ-нибудь доказать ему фамильное сходство.

Не прежде какъ ночью, оставшись одна въ своей комнатѣ, я получила возможность глубже всмотрѣться въ повѣствованіе господина Рочестера, Не было, по всей вѣроятности, какъ самъ же онъ говорилъ, ничего необыкновеннаго въ сущности этого разсказа: страсть богатаго Англичанина къ французской танцовщицѣ и ея измѣна были, безъ-сомнѣнія, вседневными явленіями въ жизни свѣтскихъ людей; при всемъ томъ, обнаруживалась какая-то рѣзкая странность въ пароксизмѣ волненія, когда онъ вдругъ, среди своего разсказа, сдѣлалъ обращеніе къ невидимой волшебницѣ, разговаривая съ нею о томъ удовольствіи, которое распространяется въ его душѣ при видѣ стараго замка и его окрестностей. Долго думала я объ этой внезапной выходкѣ; но не находя никакого ключа къ ея объясненію, принялась разсуждать о своихъ личныхъ отношеніяхъ къ загадочному джентльмену. Довѣренность ко мнѣ, съ его стороны, была по-видимому естественнымъ слѣдствіемъ замѣченной во мнѣ скромности: такъ по-крайней-мѣрѣ говорилъ онъ самъ, и я не находила поводовъ сомнѣваться въ его словахъ.

Поведеніе его уже нѣсколько недѣль сряду представлялось довольно-однообразнымъ. Его холодность и высокомѣрный тонъ исчезли совершенно, и онъ каждый разъ встрѣчать меня съ улыбкой на лицѣ и съ ласковымъ комплиментомъ на устахъ. Въ его присутствіи я никогда уже не казалась лишнею, и по-видимому онъ пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ — пригласить меня въ гостиную или залу. Все это заставило меня вообразить, что во мнѣ открылась въ-самомъ-дѣлѣ способность разгонять его скуку, и что эти вечернія бесѣды были для него столько же пріятны, какъ и для меня.

Сравнительно, однакожъ, я говорила очень-мало, по никогда не уставала его слушать. Общительный и разговорчивый по своей природѣ, онъ любилъ рисовать передъ неопытной молодой дѣвушкой сцены изъ свѣтской жизни съ разнообразными ихъ обстановками, и я съ жадностью слѣдовала за нимъ по этимъ новымъ областямъ, представлявшимся моему воображенію въ поразительномъ и яркомъ колоритѣ. Но никогда предметомъ его разсказовъ не были сцены отвратительныя и грязныя, способныя привести въ смущеніе молодую душу: разнообразный и неистощимый въ своихъ подробностяхъ, онъ изумлялъ въ то же время необыкновенною живостью и тѣмъ искреннимъ участіемъ, которое самъ онъ принималъ въ драматическихъ положеніяхъ своихъ лицъ.

Естественность въ его обращеніи освобождала меня отъ мучительнаго принужденія, неловкости и смѣшной застѣнчивости, столько свойственной неопытной институткѣ; дружеская откровенность, съ какой теперь разговаривалъ онъ со мной при каждой встрѣчѣ, откровенность неизъисканная, непритворная, постепенно влекла меня къ нему съ неотразимою силой. Иной разъ я воображала, что онъ родня мнѣ по душѣ и чувствамъ, и что въ нравственномъ отношеніи нѣтъ между нами никакого разстоянія. Случалось — хотя очень-рѣдко — онъ принималъ опять самовластный тонъ, требовавшій безусловнаго повиновенія; но я уже не обращала вниманія на странныя выходки, казавшіяся теперь совершенно-естественными въ моихъ глазахъ. Счастливая и вполнѣ довольная этимъ новымъ интересомъ въ своей жизни, я мало-по-малу перестала толковать объ отсутствіи друзей и родственниковъ; горизонтъ моей дѣятельности распространился, пробѣлы бытія наполнились и, въ довершеніе всего, мое физическое здоровье улучшилось: я полнѣла весьма-замѣтно и становилась сильнѣе.

Что жь? Былъ ли теперь мистеръ Рочестеръ безобразенъ въ моихъ глазахъ? Нѣтъ, читатель: благодарность съ моей стороны, привѣтливость, радушіе, предупредительность и благородная откровенность со стороны мистера Рочестера, дѣлали для меня его лицо однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ предметовъ, и съ его присутствіемъ въ гостиной оживлялось все, что ни окружало меня. При всемъ томъ, я не забывала и не могла забыть его недостатковъ, потому-что онъ часто обнаруживалъ ихъ передо мною. Онъ былъ гордъ, насмѣшливъ до грубой колкости, взъискателенъ до мелочей, и я инстинктивно понимала, что его благосклонность ко мнѣ была естественнымъ противодѣйствіемъ чрезмѣрной строгости къ другимъ. Случалось также, былъ онъ скученъ и пасмуренъ до крайности; приходя читать для него книги, я нерѣдко находила его одного въ библіотекѣ: онъ сидѣлъ, облокотившись головою на руки, и черты его лица выражали дикую угрюмость, близкую къ затаенной злобѣ. Но я думала и вѣрила, что такое мрачное расположеніе его духа, такъ же какъ прежніе недостатки (говорю — прежніе, потому-что теперь онъ видимо исправлялся), имѣли своимъ источникомъ необыкновенно-жестокіе удары судьбы. Я вѣрила, что отъ природы были у него лучшія наклонности, высшіе принципы и стремленія гораздо-благороднѣе тѣхъ, какія развились теперь, въ-слѣдствіе обстоятельствъ, дурнаго воспитанія и разнообразныхъ неудачъ. Я думала, что въ этой натурѣ скрывались превосходные матеріалы, оставленные безъ обработки независимо отъ желанія и воли. Какъ бы то ни было, я тосковала его тоскою, сокрушалась его печалями, и многимъ готова была пожертвовать для облегченія его страждущей души.

Свѣча давно была загашена, я давно лежала въ постелѣ, но никакъ не могла сомкнуть глазъ, думая о неестественномъ выраженіи его взора, когда онъ говорилъ, что судьба явилась передъ нимъ съ грознымъ вопросомъ: смѣетъ ли онъ быть счастливымъ въ Торнфильдѣ?

— Почему же нѣтъ? спрашивала я сама-себя. — Какая невидимая сила выталкиваетъ его изъ собственнаго дома? Не-уже-ли онъ опять намѣренъ оставить Торнфильдъ? Мистриссъ Ферфаксъ говорила, что онъ рѣдко оставался здѣсь больше двухъ недѣль; но вотъ теперь онъ живетъ уже около двухъ мѣсяцовъ. Жаль, если онъ уѣдетъ, очень жаль. Что, если не будетъ его здѣсь и весной, и лѣтомъ, и осенью? Торнфильдъ сдѣлается для меня мрачною тюрьмой, и не согрѣютъ моей кельи жгучіе лучи весенняго солнца.

Не знаю, спала ли я или нѣтъ послѣ этого тяжелаго раздумья; но, во всякомъ случаѣ, я вдругъ пробудилась и душой и тѣломъ, когда услышала неопредѣленный, подавленный стонъ, удушливый, могильный, раздавшійся, какъ мнѣ показалось, прямо надъ моей головою. Я жалѣла, что погасила свѣчу: ночь была страшно-темна, и невольный ужасъ цѣпенилъ мои члены. Я встала, сѣла на своей постелѣ и начала прислушиваться. Стонъ заглохъ, и наступила опять торжественная тишина.

Я хотѣла снять уснуть; по мое сердце билось слишкомъ-сильно, и всѣ чувства были взволнованы. На часахъ въ галереѣ прогудѣло за-полночь: почти въ то же мгновеніе-кто-то слегка прикоснулся къ дверямъ моей комнаты, пробираясь какъ-будго ощупью вдоль стѣны по темной галлереѣ.

— Кто здѣсь? вскричала я.

Отвѣта не было. Я дрожала отъ страха.

Вдругъ пришло мнѣ въ голову, что это вѣроятно Лоцманъ пробирался наверхъ къ своему хозяину, выбѣжавъ изъ кухонной двери, которую позабыли затворить: догадка казалась тѣмъ правдоподобнѣе, что я уже не разъ, вставая поутру, видѣла его на порогѣ спальни мистера Рочестера. Эта мысль успокоила меня отчасти, и я легла, прикрывшись своимъ одѣяломъ. Такъ-какъ но всему дому воцарилось опять глубокое молчаніе, ничѣмъ не прерываемое въ-продолженіе минутъ двадцати, то я уже начинала чувствовать сильную дремоту и глаза мои смыкались сами-собою; но, вѣроятно, мнѣ было предопредѣлено судьбою не уснуть въ эту ночь. Приближавшійся сонъ, съ быстротою молніи, отпрянулъ отъ моего уха, испуганный приключеніемъ, способнымъ оледенить кровь и разстроить нервы….

То былъ сатанинскій смѣхъ, глухой, подавленный и адски-свирѣпый, раздавшійся, казалось мнѣ, у самой замочной скважины передъ моей спальной. Такъ-какъ изголовье моей постели приходилось подлѣ дверей, то я вообразила, что хохотавшее чудовище находилось въ моей комнатѣ подъ кроватью, или стояло у подушки; но когда я встала, ощупала кровать и оглянулась кругомъ, догадка оказалась неправдоподобною. Между-тѣмъ неестественный звукъ повторился опять, и теперь я убѣдилась, что онъ выходитъ изъ-за панелей. Первымъ моимъ побужденіемъ было встать и укрѣпить желѣзный засовъ; моею второю мыслью было опять закричать: «Кто тамъ!»

Что-то заворчало и простонало. Затѣмъ невидимые шаги, пройдя галерею, начали взбираться по ступенямъ лѣстницы въ третій этажъ: я слышала, какъ отворилась и захлопнулась дверь, и затѣмъ опять смолкло все.

— Не-уже-ли это Грація Пуль? думала я. — Какой же легіонъ чертей посаженъ въ эту женщину? Нѣтъ, теперь мнѣ нельзя оставаться одной: пойду къ мистриссъ Ферфаксъ. Я накинула капотъ и шаль на свои плеча, отодвинула засовъ и отворила дверь дрожащею рукой. Снаружи горѣла свѣча, поставленная на коврѣ въ галереѣ. Это обстоятельство удивило меня; но еще болѣе была я изумлена, когда замѣтила сгущенный воздухъ, какъ-будто наполненный дымомъ; озираясь направо и налѣво, чтобъ угадать, откуда выходили эти голубыя полосы и змѣйки, я вдругъ почувствовала сильный запахъ отъ горѣвшаго вещества.

Вдругъ что-то крякнуло, и я увидѣла, что отворилась дверь въ комнатѣ мистера Рочестера, откуда теперь дымъ повалилъ густымъ клубомъ. Я не думала больше ни о мистриссъ Ферфаксъ, ни о Граціи Пуль: я забыла сатанинскій хохотъ и опрометью бросилась въ ту комнату, гдѣ былъ пожаръ. Занавѣсы горѣли, коверъ горѣлъ, и пламя распространялось около постели больше и больше. Среди огня и дыма, лежалъ мистеръ Рочестеръ, неподвижный, въ глубокомъ снѣ.

— Встаньте! Проснитесь! вскричала я пронзительнымъ голосомъ.

Онъ что-то пробормоталъ, перевернулся, и продолжалъ опять лежать среди пламени и дыма, отуманившаго его чувства. Будь потеряна одна минута, и тогда погибель была бы неизбѣжна, потому-что пламя уже начинало обхватывать одѣяло и наволоки его подушки. Я бросилась къ ведру и рукомойнику, которые, къ-счастію, оба были наполнены водою. Опорожнивъ эти сосуды, замѣнившіе пожарную трубу, я побѣжала въ свою комнату, схватила собственную умывальню и еще такъ облила всю постель и самого мистера Рочестера съ головы до ногъ. Мои усилія были вознаграждены вожделѣннымъ успѣхомъ: пламя загасло, дымъ не распространялся, и пожаръ былъ потушенъ.

Шипѣніе потухающаго огня, стукъ разбитаго рукомойника, брошеннаго на полъ, и всего болѣе — брызги проливнаго дождя отъ моей щедрой руки, разбудили наконецъ мистера Рочестера. Хотя теперь было темно, но я знала, что онъ всталъ, потому-что ясно слышала его энергическія заклятія, когда онъ почувствовалъ себя погруженнымъ въ лужу воды.

— Не-уже-ли это потопъ? вскричалъ онъ.

— Нѣтъ, сэръ, отвѣчала я: — въ вашей комнатѣ былъ пожаръ; но теперь опасности нѣтъ никакой. Вставайте: я прикажу подать свѣчу.

— Именемъ всѣхъ духовъ, небесныхъ и земныхъ — не-уже-ли это Дженни Эйръ? Что вы сдѣлали со мной, волшебница, колдунья? Кто еще въ комнатѣ, кромѣ васъ? Зачѣмъ и для-чего задумали вы утопить мое грѣшное тѣло?

— Я должна подать свѣчу, сэръ; вставайте, Бога-ради. Былъ противъ Васъ какой-то замыселъ, это ясно: вы, вѣроятно, не скоро разберете, что это такое.

— Ну, вотъ, я всталъ, бѣжите за свѣчой… нѣтъ, подождите, покамѣстъ я переодѣнусь въ сухое платье, если тутъ что-нибудь спаслось отъ этого потопа… Къ-счастью, халатъ, кажется, не вымоченъ. Ступайте теперь.

Въ минуту я принесла изъ галереи свѣчу, которая еще продолжала стоять тамъ на коврѣ. Онъ взялъ ее изъ моихъ рукъ и освѣтилъ… опаленную кровать, испепеленныя занавѣсы, почернѣвшее одѣяло, полу-обгорѣвшій коверъ, плававшій въ водѣ.

— Что это такое? Кто все это настряпалъ? спросилъ онъ.

Я коротко разсказала ему все, что случилось: странный смѣхъ, слышанный въ галереѣ: осторожные шаги по лѣстницѣ въ третій этажъ; смрадъ и дымъ, которые привели меня въ эту комнату, полу-объятую пламенемъ. Наконецъ мистеръ Рочестеръ узналъ подробности импровизированнаго потопа, произведеннаго моими усердными руками.

Онъ слушалъ съ глубочайшимъ вниманіемъ; но его лицо, сверхъ ожиданія, не выражало слишкомъ-большаго изумленія при этомъ разсказѣ. Онъ молчалъ.

— Не позвать ли мистриссъ Ферфаксъ? спросила я наконецъ.

— Мистриссъ Ферфаксъ? Какого чорта тутъ станетъ она дѣлать? Нѣтъ: пусть она спитъ своимъ невиннымъ сномъ.

— Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ призвать Лію, и разбудить Джона съ его женой.

— Совсѣмъ не надо: будьте спокойны, и пусть никто ничего не знаетъ. На васъ, кажется, шаль: возьмите еще мою шинель, если вамъ холодно: окутайтесь и сидите въ креслахъ… вотъ такъ, только подъ ноги скамейку, чтобъ промочить ихъ въ этой лужѣ. Я васъ оставлю на нѣсколько минутъ и возьму свѣчу: сидите здѣсь до моего возвращенія, и не двигайтесь съ мѣста. Мнѣ надобно сдѣлать визитъ нѣкоторымъ особамъ во второмъ этажѣ. Смотрите же: будьте смирны, какъ мысль, и не зовите никого.

Мистеръ Рочестеръ пошелъ, и я слѣдила за направленіемъ удалявшагося свѣта. Онъ тихо, едва слышными шагами прошелъ галерею, отворилъ безъ малѣйшаго шума лѣстничную дверь, заперъ ее за собою, и затѣмъ исчезъ послѣдній лучъ свѣта. Я осталась въ непроницаемой темнотѣ. Никакого шума, никакого движенія не было кругомъ, какъ-будто ничѣмъ до-сихъ-поръ не нарушалось безмолвіе ночи. Прошло довольно времени; мнѣ стало страшно, и я озябла несмотря на теплую шинель. Я не могла понять, зачѣмъ мнѣ приказано оставаться здѣсь и не будить людей. Не видя и не слыша ничего, я уже хотѣла отправиться въ свою комнату, наперекоръ приказанію мистера Рочестера, какъ-вдругъ я опять замѣтила отраженіе свѣта на стѣнѣ галереи и услышала тихіе шаги по ковру..

— Надѣюсь, что это мистеръ Рочестеръ, думала я. И въ-самомъ-дѣлѣ, это былъ онъ, блѣдный и угрюмый.

— Я развѣдалъ все, сказалъ онъ, поставивъ свѣчу въ умывальный тазъ: — все случилось, какъ я воображалъ.

— Что же это, сэръ?

Не отвѣчая ничего, онъ стоялъ среди комнаты, скрестивъ руки на груди и опустивъ глаза въ землю. Черезъ нѣсколько минутъ, онъ спросилъ довольно-страннымъ тономъ:

— Я забылъ, говорили ли вы, что видѣли кого-нибудь при выходѣ изъ дверей вашей комнаты.

— Нѣтъ, сэръ, ничего я не видала, кромѣ свѣчи, поставленной на коверъ.

— Но вы слышали странный смѣхъ? Мнѣ кажется, вы и прежде должны были его слышать, или что-нибудь похожее.

— Да, сэръ, такъ смѣется женщина, которая живетъ внизу, Грація Пуль; у ней ужасно-странный характеръ.

— Именно такъ. Грація Пуль. Вы угадали: она очень-странна. Хорошо, мнѣ надобно объ этомъ подумать. Между-тѣмъ я очень-радъ, что вы, кромѣ меня, единственная особа, знакомая съ подробностями приключенія нынѣшней ночи. Вы не болтунья, и я надѣюсь, никому не станете разсказывать объ этомъ. Ступайте теперь въ свою комнату; я долженъ провести остатокъ ночи въ библіотекѣ. Уже четыре часа; скоро поднимутся люди.

— Спокойной вамъ ночи, мистеръ Рочестеръ, сказала я, собираясь идти,

Онъ былъ изумленъ, и, казалось, вовсе не помнилъ своихъ распоряженій.

— Какъ! вскричалъ онъ: — не-уже-ли вы хотите меня оставить?

— Вамъ самимъ угодно было, чтобъ я ушла въ свою комнату.

— Но вы идете не прощаясь, не обнаруживая никакихъ правь на мою благодарность и не сказавъ мнѣ дружескаго слова! Какъ? вы спасли мою жизнь, освободили меня отъ ужасной, неминуемой пытки, и вы уходите такъ, какъ-будто мы едва знакомы другъ въ другомъ! Дайте мнѣ по-крайней-мѣрѣ вашу руку.

И, говоря это, онъ взялъ мои обѣ руки.

— Вы спасли мнѣ жизнь: я имѣю удовольствіе признавать за собою огромный долгъ въ-отношеніи къ вамъ. Больше я ничего не скажу. Характеръ должника самъ-по-себѣ, въ какомъ бы то ни было случаѣ, не можетъ быть слишкомъ-пріятенъ; но быть вашимъ должникомъ — совсѣмъ другое дѣло: я чувствую, Дженни, что ваши благодѣянія не будутъ для меня бременемъ.

Онъ остановился и посмотрѣлъ на меня: слова еще скользили и трепетали на его устахъ, но голосъ не былъ слышенъ.

— Прощаііте, мистеръ Рочестеръ. въ этомъ случаѣ нѣтъ никакого долга, никакихъ благодѣяній и никакого бремени. Все случилось очень-просто, и безъ всякихъ пожертвованій съ моей стороны.

— Я предчувствовалъ, продолжалъ онъ: — что вы современемъ сдѣлаетесь моею благодѣтельницею; когда и какимъ-образомъ, этого я не зналъ… не могъ знать… но я видѣлъ это по вашимъ глазамъ еще въ первое свиданье съ вами: ихъ выраженіе и улыбка распространили необыкновенный восторгъ въ глубинѣ моей души… и я чувствовалъ неизмѣримое наслажденіе. Нѣтъ, эта встрѣча съ вами на пути жизни — не случайная встрѣча. Говорятъ о врожденной симпатіи между людьми, и не разъ я слышалъ о добрыхъ геніяхъ, ниспосылаемыхъ судьбою въ критическихъ случаяхъ жизни… Да, миссъ Дженни, есть зародышъ истины даже въ фантастической баснѣ. Прощайте, моя добрая, незабвенная спасительница!

Какая-то странная энергія была въ его голосѣ, и странный огонь былъ въ его глазахъ.

— Очень-рада, что не спалось мнѣ въ эту ночь. Случаи, и больше ничего, сказала я, собираясь идти.

— Да зачѣмъ же вы идете?

— Мнѣ холодно, сэръ.

— Холодно? И вы продолжаете для меня стоять въ этой лужѣ? Прощайте, Дженни, прощайте!

Но говоря это, онъ крѣпко держалъ мои руки, и я не могла освободиться. Надлежало выдумать какой-нибудь поводъ.

— Я думаю, сэръ, что мистриссъ Ферфаксъ уже встала и, кажется, я слышу ея шаги.

— Ну, въ такомъ случаѣ оставьте меня и ступайте съ Богомъ въ свою комнату.

Еще разъ онъ крѣпко пожалъ мои руки, и я ушла. Въ комнатѣ я бросилась на свою постель, но сонъ уже окончательно бѣжалъ отъ моихъ глазъ. Вплоть до разсвѣта носилась я своимъ воображеніемъ по широкому, но безпокойному морю жизни, гдѣ радость и горе смѣшиваются порывами бури и вѣтровъ. Иногда, за бурными волнами, видѣла я отдаленный берегъ съ его зелеными и цвѣтистыми холмами, и сердце мое, окриленное надеждой, радостно порывалось впередъ къ счастливой пристани; но противный вѣтеръ поднимался снова, буря бушевала, и легкій челнъ мой опять и опять уносился назадъ къ невѣдомымъ областямъ, минуя бездны и подводные камни. Усталая и вполнѣ измученная этими лихорадочными грёзами, я встала съ первымъ разсвѣтомъ, лишь-только замерещился день.

ГЛАВА VI.

Я желала и вмѣстѣ боялась видѣть мистера Рочестера послѣ этой безсонной ночи: мнѣ хотѣлось слышать его голосъ, но я боялась встрѣтиться съ его взоромъ. Въ-продолженіе утреннихъ занятій, я поминутно ожидала его визита: онъ не часто приходилъ въ классную залу, но все же иной разъ случалось ему смотрѣть, какъ мы занимались, и теперь я была почти увѣрена, что онъ пріидетъ.

Но утро прошло своимъ обыкновеннымъ чередомъ, и ничто не помѣшало урокамъ Адели: только, вскорѣ послѣ завтрака, послышались мнѣ смутные голоса подлѣ комнаты мистера Рочестера: разговаривали о чемъ-то мистриссъ Ферфаксъ, Лія, и тутъ же, казалось, была кухарка и ея мужъ, кучеръ Джонъ. Прислушиваясь внимательнѣе, я разслышала восклицанія:

— Нечего и говорить, ужъ не приведи Богъ какъ-опасно оставлять на ночь зажженную свѣчу! На грѣхъ мастера нѣтъ: долго ли до бѣды! Еще надобно удивляться, какъ онъ не сгорѣлъ: хорошо, что достало у него присутствія духа захватить ведро съ водою. И вѣдь вотъ въ чемъ штука: никого онъ не обезпокоилъ, не разбудилъ ни одной души! Да ужь что тутъ толковать: такого барина не найдти въ цѣломъ свѣтѣ! Какъ бы не простудился, Богъ съ нимъ: вѣдь въ библіотекѣ было холодно. И проч., и проч.

За этими замѣчаніями и возгласами послѣдовали хлопотливыя движенія, какъ-будто бы отъ чистки и перестановки мебели, и когда я прошла въ столовую мимо этой комнаты, то увидѣла черезъ отворенную дверь, что все въ ней было исправлено и приведено въ совершенный порядокъ; только передъ постелью еще не было занавѣсъ. Лія стояла на окнѣ и перетирала стекла, окуренныя дымомъ. Я хотѣла вступить съ нею въ разговоръ, желая поскорѣе объяснить для себя, какой видъ придавали этому дѣлу; но подвигаясь впередъ, я увидѣла въ комнатѣ другую женщину на стулѣ подлѣ кровати; она сидѣла, опустивъ голову, и шила кольца для новыхъ занавѣсокъ. Эта женщина была… Грація Пуль.

И сидѣла она молча, степенно и чинно, въ своемъ сѣромъ шерстяномъ платьѣ, клѣтчатомъ передникѣ, въ бѣломъ платкѣ и бѣломъ чепчикѣ. Всё какъ обыкновенно. Она занята была своею работой, которою повидимому были поглощены всѣ ея мысли: въ чертахъ ея пошлаго лица и на широкомъ лбѣ не было замѣтно ни малѣйшихъ признаковъ блѣдности или отчаянія, обличающихъ женщину, покушавшуюся ira убійство. И, однакожь, не далѣе какъ въ прошлую ночь, были ей представлены неотразимыя доказательства задуманнаго ею злодѣйства! Я была озадачена, изумлена, поражена. Она взглянула на меня, какъ ни въ чемъ не бывала, и рѣшительно ничто не обличало въ ней внутренняго волненія, сознанія вины, или страха быть открытой.

— Съ добрымъ утромъ, сударыня, сказалъ, она своимъ отрывистымъ, флегматическимъ тономъ, и затѣмъ преспокойно взяла другое кольцо и другую тесёмку. — «Постой же» подумала я: «мы образумимъ эту негодницу. Такое непостижимое спокойствіе — верхъ самаго утонченнаго безстыдства.»

— Здравствуй, Грація, сказала я. — Что здѣсь случилось? Люди, мнѣ послышалось, давно о чемъ-то говорятъ.

— Ничего особеннаго, сударыня. Баринъ вчера вечеромъ долго читалъ въ постелѣ и забылъ потушить свѣчу: отъ этого, въ его комнатѣ, едва не сдѣлался пожаръ, и уже занавѣсы совсѣмъ сгорѣли; къ-счастью, онъ проснулся во-время, прежде чѣмъ запылала мебель, и успѣлъ потушить огонь водою изъ ведра.

— Странное приключеніе! сказала я тихимъ голосомъ, устремивъ на нее проницательный взглядъ. — Мистеръ Рочестеръ никого не разбудилъ? Никто даже не зналъ и не слышалъ, какъ онъ тушилъ пожаръ?

Она опять подняла на меня свои глаза, и на этотъ разъ, въ ихъ выраженіи обозначилось что-то, похожее на сознаніе. Казалось она изслѣдовала меня съ напряженнымь вниманіемъ; но это ничуть не помѣшало ей отвѣчать самымъ спокойнымъ тономъ:

— Люди спятъ далеко, вы это знаете, миссъ, и трудно было бы имъ услышать, что дѣлается ночью во второмъ этажѣ. Спальная мистриссъ Ферфаксъ и ваша ближе другихъ къ этой комнатѣ; но мистриссъ Ферфаксъ говоритъ, что не слыхала ничего: дѣло извѣстное, старушки спятъ крѣпкимъ сномъ послѣ дневныхъ хлопотъ.

Она пріостановилась и еще разъ бросила на меня пытливый взглядъ. Потомъ, продолжая казаться равнодушною, она прибавила многозначительнымъ тономъ:

— Но вы молоды, миссъ Эйръ, и сонъ вашъ, смѣю сказать, очень-легокъ: вѣроятно вы слышали что-нибудь?

— Да, отвѣчала я понизивъ голосъ такъ, чтобъ Лія, продолжавшая чистить стекла, не могла меня слышать: — сперва мнѣ показалось, что подлѣ моей комнаты былъ Лоцманъ; но Лоцманъ не можетъ смѣяться, а я не сомнѣваюсь, что слышала смѣхъ, чрезвычайно-странный смѣхъ.

Она взяла нитку, навощила ея кончикъ, просунула ее въ иголку твердою рукою, и потомъ продолжала съ совершеннѣйшимъ спокойствіемъ:

— Вѣроятно показалось вамъ, что смѣялся мистеръ Рочестеръ; но я этого никакъ не думаю: до смѣха ли было ему въ эту ночь? Не пригрезилось ли вамъ, миссъ Эйръ?

— Нѣтъ, не пригрезилось, потому-что я не спала и не могла спать, отвѣчала я съ нѣкоторой запальчивостью. Ея демонское хладнокровіе начинало меня бѣсить; но она, по-видимому, не замѣчала ничего, и продолжала съ прежнимъ спокойствіемъ:

— Говорили вы мистеру Рочестеру, что слышали этотъ смѣхъ?

— Я еще не имѣла случая видѣть его сегодня.

— Вы не отворяли вашей двери и не полюбопытствовали заглянуть, что дѣлается въ галереѣ? продолжала она спрашивать пытливымъ тономъ.

Было ясно, что ей хотѣлось вывѣдать отъ меня подробности, быть-можетъ необходимыя для ея злодѣйскихъ соображеній. Мнѣ пришло въ голову, что я легко могу сдѣлаться жертвой ея продѣлокъ, какъ-скоро она откроетъ, что мнѣ извѣстно ея преступленіе: я рѣшилась быть осторожною.

— Совсѣмъ напротивъ, отвѣчала я: — я заперла дверь желѣзнымъ запоромъ.

— Стало-быть прежде у васъ не было обыкновенія запирать своей комнаты передъ тѣмъ, какъ вы ложитесь спать?

Извергъ! Ей хочется знать мои привычки, чтобъ успѣшнѣе устроить мою погибель! Негодованіе опять взяло перевѣсъ надъ благоразуміемъ, и я отвѣчала съ колкостію:

— До-сихъ-поръ я часто забывала запирать дверь: я не считала этого необходимымъ. Мнѣ не могло прійдти въ голову, что въ Торнфильдскомъ-Замкѣ надобно бояться непредвидѣнныхъ опасностей; но впередъ (это произнесла я съ разстановкой и твердымъ голосомъ), я вижу, необходимо здѣсь принимать всевозможныя мѣры для собственной безопасности, и ужь, разумѣется, дверь моей комнаты всегда будетъ заперта крѣпкимъ желѣзнымъ засовомъ.

— Умно сказано, миссъ Эйръ, и я всегда была тѣхъ мыслей, что благоразумная предосторожность никому не помѣшаетъ. Въ этой сторонѣ, слава Богу, все спокойно, и никто еще не слышалъ ни о ворахъ, ни о разбойникахъ съ той поры, какъ стоитъ этотъ замокъ, хотя въ его кладовыхъ — сокровища драгоцѣнныя: одной столовой посуды, какъ всѣмъ извѣстно, хранится въ шкафахъ на десятки тысячъ фунтовъ. При всемъ томъ, миссъ Эйръ, вы видите, прислуги очень-немного для такого огромнаго дома, потому-что хозяинъ его никогда не заживался здѣсь слишкомъ-долго. Пріѣзжаетъ онъ изрѣдка, на нѣсколько дней, и при жизни холостяка, ему нѣтъ надобности увеличивать число слугъ; но я опять повторю: предосторожность никогда не мѣшаетъ. Многіе, миссъ Эйръ, во всѣхъ случаяхъ своей жизни полагаются на Бога, потому-что безъ Его святой воли ни одинъ волосъ съ головы нашей не погибаетъ: дѣло похвальное; но мое мнѣніе всегда было и будетъ: на Бога надѣйся, а самъ не плошай. Господь Богъ не запрещаетъ намъ принимать мѣры для собственной защиты, и бывали случаи, когда человѣкъ благоразумный, благодаря этимъ мѣрамъ, спасался отъ большихъ бѣдъ.

Здѣсь она окончила свою длинную рѣчь съ такою торжественностью, которая сдѣлала бы честь любому квакеру. Я была окончательно поражена этимъ удивительнымъ искусствомъ владѣть собою и этимъ непостижимымъ лицемѣріемъ, невиданнымъ и неслыханнымъ между людьми. Вошла кухарка.

— Мистриссъ Пуль, сказала она, обращаясь къ Граціи: — людской обѣдъ скоро будетъ готовъ: вы станете обѣдать въ кухнѣ?

— Нѣтъ; пусть принесутъ мнѣ портеръ и пуддингъ на подносѣ: я пойду къ себѣ наверхъ.

— А говядины хотите?

— Куска два-три и столько же сыра: больше ничего не нужно.

— Не хотите ли саги?

— Оставьте немного къ вечеру: я сама пріиду въ кухню. Теперь не надо.

Потомъ кухарка сказала, что мистриссъ Ферфаксъ ожидаетъ меня обѣдать въ своей комнатѣ. Я пошла.

За обѣдомъ я почти не слушала мистриссъ Ферфаксъ, когда она по-своему разсказывала подробности почнаго приключенія. Голова моя была занята загадочнымъ характеромъ Граціи Пуль и рѣшеніемъ трудной задачи относительно ея положенія въ Торнфильдѣ. — Почему не посадили ее подъ арестъ въ это утро? спрашивала я сама-себя: — или почему, по-крайней-мѣрѣ, не выгнали ее изъ дома? Мистеръ Рочестеръ былъ очевидно убѣжденъ въ ея злодѣйскомъ умыслѣ: какая же таинственная причина запрещаетъ ему подвергнуть эту женщину формальному обвиненію? Зачѣмъ и для-чего онъ строго запретилъ мнѣ разсказывать объ этомъ приключеніи? Странно, непостижимо: смѣлый, мстительный и гордый джентльменъ находился въ зависимости отъ собственной служанки до такой степени, что не смѣлъ открыто обвинить и наказать ее даже тогда, когда она злодѣйскимъ образомъ покусилась на его жизнь.

Будь Грація Пуль молода и прекрасна, я могла бы, пожалуй, допустить въ этомъ случаѣ вліяніе нѣжныхъ чувствъ, противодѣйствующихъ страху или благоразумію со стороны мистера Рочестера; но при этой пошлой и безобразной фигурѣ, такая догадка оказывалась совершенно-неправдоподобною. — «Почему же и не такъ? думала я. — Грація въ свое время была молода, и вѣроятно не такъ-дурна, какъ теперь: ея молодость была современна юношескому возрасту ея господина, и мистриссъ Ферфаксъ говорила мнѣ, что она живетъ уже давно въ Торнфильдскомъ-Замкѣ. Красавицей, конечно, никогда не была Грація Пуль; но, быть-можетъ, сила характера, и оригинальность физіономіи замѣняли въ ней недостатокъ блистательныхъ наружныхъ свойствъ. Притомъ мистеръ Рочестеръ — дилеттантъ всего, что отзывается рѣшительностью и эксцентрическими выходками, а Грація Пуль — эксцентрична до невѣроятности. Что, если, въ-самомъ-дѣлѣ, заблужденіе молодости подвергло его неотразимой власти этой безумной женщины, и она теперь обнаруживаетъ на его поступки тайное вліяніе, отъ котораго онъ не можетъ и не смѣетъ освободиться? Не мудрено и то, что она, можетъ-бытъ, располагаетъ какой-нибудь ужасной тайной, бывшей слѣдствіемъ нескромности мистера Рочестера.» Но при этихъ заключеніяхъ, моему воображенію съ такого живостью представились квадратный, лобъ и пошлое лицо мистриссъ Пуль, что я тутъ же отступилась отъ своихъ предположеній. — "Нѣтъ, все это вздоръ, рѣшительный и безсмысленный вздоръ!.. Однакожъ, если вникнуть хорошенько въ дѣло, вѣдь и ты — не красавица, Дженни Эйръ, не была и не будешь красавицей; но мистеръ Рочестеръ чувствуетъ… по-крайней-мѣрѣ начинаетъ чувствовать къ тебѣ нѣкоторую привязанность: припомни его слова въ прошлую ночь, его взоры, его голосъ! "

И я живо припомнила этотъ трогательный языкъ, пылкій взглядъ, взволнованный тонъ. Теперь я была въ учебной залѣ; Адель занималась рисованьемъ; я смотрѣла ей черезъ плечо и поправляла карандашомъ. Вдругъ она взглянула на меня съ какимъ-то страннымъ испугомъ.

— Qu’avez-vous, mademoiselle? сказала она. — Vos doigts tremblent comme la feuille, et vos joues sont rouges: mais, rouges comme des cerises!

— Мнѣ жарко, Адель, и я немного устала.

Она начала опять рисовать; я начала опять думать.

Мнѣ хотѣлось вытѣснить изъ своей головы эту ненавистную мысль о Граціи Пуль. Я сравнивала себя съ нею и находила, что между нами была значительная разница. Бесси Ливень объявила, что я казалась совершенною леди, и она сказала правду: я была точно леди. Увидѣвъ меня теперь, Бесси, безъ-сомнѣнія, должна была бы сознаться, что я еще болѣе похорошѣла: на щекахъ моихъ яркій румянецъ, и я замѣчаю въ себѣ избытокъ живости и силы. Не мудрено: горизонтъ моей жизни озарился яркими надеждами.

— Вотъ уже и вечеръ наступаетъ, думала я, смотря въ окно: — а я все-еще не видала мистера Рочестера, и цѣлый день не слышала его шаговъ по лѣстницѣ; но, безъ всякаго сомнѣнія, я увижу его ночью. Поутру я боялась этой встрѣчи; теперь, напротивъ, желала ее всѣми силами своей души.

Въ сумерки, по окончаніи уроковъ, Адель ушла играть съ своей нянькой. Оставшись одна въ классной залѣ, я ни о чемъ больше не могла думать, какъ о свиданіи съ мистеромъ Рочестеромъ. Нетерпѣніе мое сдѣлалось чрезвычайно-раздражительнымъ: я прислушивалась къ звонку въ нижнемъ этажѣ; прислушивалась, не идетъ ли горничная звать меня въ библіотеку; иногда мнѣ казалось, будто я слышу на лѣстницѣ шаги мистера Рочестера: тогда я подходила къ дверямъ, выжидая, когда надобно будетъ отворить ихъ для него; но шаги смолкали — ихъ и не было — въ дверь никто не стучался, мракъ распространялся больше и больше. Но еще не поздно: онъ часто присылалъ за мною въ семь или восемь часовъ, а теперь было только шесть. Быть не можетъ, чтобъ надежда обманула меня въ эту ночь, когда мнѣ нужно говорить съ нимъ о многихъ предметахъ, и всего болѣе объ этой непостижимой Граціи Пуль. Надобно удостовѣриться, точно ли онъ убѣжденъ въ ея злодѣйскомъ умыслѣ, и почему этотъ умыселъ долженъ оставаться глубокой тайной для всего дома. Какая нужда, что мое любопытство будетъ его раздражать: я опытомъ извѣдала наслажденіе тревожитъ и успокоивать неперемѣнно; руководимая вѣрнымъ инстинктомъ, я никогда не заходила слишкомъ-далеко и умѣла держаться въ приличныхъ границахъ. Соблюдая всѣ формы уваженія, приличнаго въ моихъ отношеніяхъ къ гордому джентльмену, я часто противорѣчила ему среди одушевленной бесѣды, безъ страха и безъ всякаго принужденія: это согласовалось съ его характеромъ и доставляло удовольствіе мнѣ-самои.

Легкая походка послышалась на лѣстницѣ: пришла Лія… звать меня пить чай въ комнату мистриссъ Ферфаксъ. Такъ и быть: покрайней-мѣрѣ я буду теперь въ нижнемъ этажѣ, ближе къ особѣ мистера Рочестера: авось онъ увидитъ меня. Я пошла съ оживленною надеждою.

— Сегодня чай для васъ особенно-необходимъ, миссъ Эйръ, сказала старушка, когда я вошла въ ея комнату: — за обѣдомъ вы почти ничего не кушали. Я, право, боюсь, здоровы ли вы: цвѣтъ лица у васъ лихорадочный.

— Напротивъ, мистриссъ Ферфаксъ, я совершенно-здорова.

— Въ такомъ случаѣ, вамъ надобно доказать это своимъ хорошимъ аппетитомъ; потрудитесь, пожалуйста, налить чайникъ, пока я укладываю работу.

Она уложила въ корзинку свое шитье и потомъ опустила штору, которая до-сихъ-поръ была поднята, безъ всякой впрочемъ нужды, потому-что давно смерклось и въ комнатѣ было совершенно-темно. Подали свѣчу.

— Прекрасная ночь сегодня, хотя не видно ни одной звѣзды, сказала мистриссъ Ферфаксъ, продолжая смотрѣть въ окно. — Мистеръ Рочестеръ выбралъ хорошее время для своей поѣздки.

— Поѣздки!! — Развѣ мистеръ Рочестеръ уѣхалъ куда-нибудь? Я совсѣмъ не знала, что его нѣтъ дома.

— Скажите, пожалуйста, а онъ отправился тотчасъ же послѣ завтрака! Онъ поѣхалъ въ Лиссъ, въ помѣстье мистера Эстона, миль за десять по другую сторону Миллькота. Въ это время, я полагаю, тамъ много гостей: лордъ Ингремъ, сэръ Джорджъ-Линнъ, полковникъ Дентъ и другіе.

— Однакожь, онъ воротится сегодня?

— Помилуйте, какъ это можно! Я думаю, онъ пробудетъ гамъ по-крайней-мѣрѣ недѣлю: когда эти свѣтскіе люди соберутся вмѣстѣ, имъ, окруженнымъ пышностью и забавами всякаго рода, знаете, бываетъ такъ-хорошо, что они не скоро разстаются. Порядочный джентльменъ, иной разъ, находка для такого общества, а мистеръ Рочестеръ такъ-уменъ и ловокъ, что отъ него, я полагаю, всѣ безъ ума: дамы, смѣю сказать, всѣ его любятъ; нѣтъ надобности, что его наружность не слишкомъ-привлекательна, Таланты мистера Рочестера, быть-можетъ также его богатство и происхожденіе отъ древней фамилій, дѣлаютъ его между ними предметомъ общей ревности.

— А развѣ есть и дамы въ Лиссѣ?

— Какъ же: мистриссъ Эстонъ и три ея дочери — самыя образованныя и умныя молодыя леди; высокородная Бланка и Мери Ингремъ — прекраснѣйшія женщины, какихъ-только я знала. Я видѣла Бланку лѣтъ за шесть или за семь, когда ей было только восемнадцать лѣтъ. Она пріѣзжала сюда о святкахъ на балъ мистера Рочестера. Посмотрѣли бы вы въ ту пору, какъ великолѣпно были иллюминованы всѣ эти парадныя залы: весь Торнфильдъ словно огнемъ горѣлъ! Однѣхъ дамъ, я полагаю, было до тридцати особъ, и все это изъ самыхъ знатныхъ фамилій. Миссъ Ингремъ считалась между-ними первою красавицей.

— Вы ее видѣли, мистриссъ Ферфаксъ: на кого она была похожа?

— Да, я видѣла ее очень-хорошо. Двери столовой были отворены, и такъ-какъ это были святки, слуги имѣли позволеніе стоять въ передней комнатѣ и слушать, какъ леди играютъ и поютъ. Мистеръ Рочестеръ пригласилъ меня въ залу; я забилась въ спокойный уголокъ и наблюдала всѣхъ гостей. Признаюсь, миссъ Эйръ, никогда мнѣ не случалось видѣть болѣе пышности и блеска: всѣ леди были разряжены великолѣпно, всѣ почти, по-крайней-мѣрѣ молоденькія, были красавицы; но миссъ Ингремъ затмѣвала всѣхъ своею блистательною красотою.

— Для кого жь она была похожа?

— Ну, да ее и сравнивать ни съ кѣмъ нельзя. Высока, статна, круглыя плеча, полная грудь, длинная, граціозная шея; матовый цвѣтъ лица, благородныя черты, глаза какъ у мистера Рочестера, большіе и чорные, искрометные какъ ея брилльйянты. Прибавьте сюда роскошную голову, съ волосами, чорными какъ у ворона, двѣ густыя косы назади, а спереди длинные, лоснящіеся локоны… что и говорить, никогда я не видала такой красавицы. Она была въ бѣломъ; палевый шаржъ, перекинутый черезъ плеча, опускался до колѣнъ длинными бахромистыми концами. Въ ея волосахъ былъ вплетенъ роскошный палевый букетъ цвѣтовъ въ контрастъ съ гагатовою массою ея волнистыхъ локоновъ.

— Всѣ, конечно, любовались такой красавицей?

— Разумѣется. Съ такой чудной красотою, миссъ Ингремъ соединяла множество обворожительныхъ талантовъ. Она была чудесная пѣвица, и джентльменъ аккомпанировалъ ей на фортепьяно. Она и мистеръ Рочестеръ пѣли дуэтъ.

— Мистеръ Рочестеръ? Я совсѣмъ не знала, что онъ поетъ.

— О да, онъ очень любитъ музыку и знаетъ въ ней толкъ: у него превосходный басъ.

— А какой голосъ у миссъ Ингремъ?

— Богатѣйшій голосъ, звучный и сильный: она пѣла очаровательно, и для меня было истиннымъ наслажденіемъ слышать такую пѣвицу. Потомъ она играла на фортепьяно, и опять съ удивительнымъ искусствомъ. Я не знатокъ въ музыкѣ, и не могу судить по себѣ; но мистеръ Рочестеръ говорилъ, что она превосходно выполняла самыя трудныя аріи.

— И эта чудная красавица еще не замужемъ!

— Кажется еще нѣтъ. Она и ея сестра не имѣютъ большаго богатства: почти все имѣніе старика лорда Ингрема перешло по завѣщанію къ старшему его сыну.

— Странно, однакожъ, какъ не влюбился въ нее какой-нибудь богатый джентльменъ. Мистеръ Рочестеръ на-примѣръ: вѣдь онъ богатъ?

— О да, очень-богатъ; но тутъ, видите ли, большая разница въ лѣтахъ: ему ужъ подъ-сорокъ, а ей всего двадцать-пять.

— Чгбжь такое? Бываютъ браки болѣе-неровные, сплошь да рядомъ.

— Конечно, конечно, только я не думаю, чтобъ у мистера Рочестера была какая-нибудь мысль въ этомъ родѣ.

— Почему же?

— Да такъ… Вы ничего не кушаете, миссъ Эйръ: что съ вами?

— Ничего, благодарю васъ. Я ужасно хочу пить: потрудитесь налить мнѣ еще чашку.

Мнѣ хотѣлось опять воротиться къ вѣроятнымъ предположеніямъ о возможности брака между мистеромъ Рочестеромъ и прекрасной Бланкой; но тутъ пришла Адель, и разговоръ перешелъ на другіе предметы.

Оставшись одна въ своей комнатѣ, я обдумала полученное извѣстіе со всѣхъ сторонъ, заглянула въ свое сердце, подвергла строгому изслѣдованію свои мысли и чувства, и старалась, изъ мрачной пустыни фантастическихъ мечтаніи, созданныхъ разстроеннымъ воображеніемъ, возвратиться опять на безопасную дорогу здраваго смысла.

Я призвала себя на судъ собственной совѣсти: память, явившись свидѣтельницею, представила въ стройномъ порядкѣ надежды, желанія, чувства, заносчивыя мечты, которыя лелѣяла я въ своей душѣ не далѣе какъ въ прошлую ночь; выступилъ впередъ разсудокъ, и выслушавъ рядъ взведенныхъ обвиненій, объявилъ свой приговоръ:

— "Дженни Эйръ — глупая дѣвчонка, никогда не дышала здоровымъ воздухомъ дѣйствительной жизни. Безсмысленная, фантастическая идіотка, она увлеклась химерическими бреднями и съ жадностью пила, какъ нектаръ, отраву заблужденія.

— "И ты считала себя любимицею мистера Рочестера? Приписывала себѣ способность нравиться ему? Хотѣла имѣть на него вліяніе своимъ умомъ и сердцемъ? фи! твоя глупость отвратительна до омерзенія! И ты позволила себѣ увлечься комплиментами, знатнаго джентльмена, человѣка богатаго, свѣтскаго, изъ аристократической фамиліи, комплиментами, которые онъ случайно бросилъ бѣдной гувернанткѣ, поставленной отъ него въ полной зависимости, почти такъ же, какъ его служанки? Глупая, безсмысленная дѣвчонка! Какими судьбами осмѣлилась ты питать всѣ этй съумасбродныя надежды? Неужели самолюбіе могло ослѣпить тебя до такой степени? Зачѣмъ и для-чего, съ такимъ безотчетнымъ удовольствіемъ, ты возобновила сегодня въ своемъ воображеніи кратковременную сцену прошлой ночи? Стыдись и закрой, свое лицо. Онъ сказалъ что-то въ похвалу твоимъ глазамъ: не такъ ли? Раскрои же свои тусклые вѣки, всмотрись внимательнѣе въ свою несчастную физіономію, и ты увидишь, что нѣтъ и не можетъ быть искреннихъ похвалъ для тебя. Безумно питать въ своемъ сердцѣ тайную любовь: нераздѣленная и неузнанная, она сожжетъ своимъ пламенемъ слабую натуру: открытая и раздѣляемая Предметомъ страсти, она, какъ блуждающій огонь, заведетъ обоихъ въ грязныя пустыни, откуда нѣтъ никакого исхода.

— "Выслушай же свой приговоръ, Дженни Эйръ: завтра поутру поставь передъ собою зеркало и нарисуй мѣломъ свой собственный образъ съ возможною вѣрностью, не скрывая никакихъ недостатковъ, не опускай ни одной, сколько-нибудь, грубой черты, чтобы придать себѣ правильную форму. Подъ этимъ рисункомъ подпиши: «портретъ гувернантки, безродной, бѣдной, безпріютной».

— "Потомъ, возьми кусокъ гладкой слоновой кости, сохранившейся въ твоемъ рисовальномъ портфёлѣ; возьми палитру, разведи и перемѣшай самыя свѣжія и чистыя краски; выбери лучшія кисти изъ верблюжьихъ волосъ; сдѣлай очеркъ самаго правильнаго лица, какое-только можешь вообразить и, не робѣя, придай ему колоритъ, по возможности похожій на Бланку Ингремъ въ томъ видѣ, какъ описала ее мистриссъ Ферфаксъ. Припомни ея чорные локоны, восточные глаза, величественныя и стройныя черты, греческій носъ, римскую грудь, и пусть это будетъ моделью воображаемой супруги мистера Рочестера. Не забудь выставить во всей могущественной красотѣ круглыя плеча ослѣпительной бѣлизны и нѣжныя руки, украшенныя золотыми браслетами и алмазными кольцами; вѣрно обрисуй ея платье, бѣлое какъ снѣгъ, воздушныя кружева и золотую цѣпъ вокругъ роскошной шеи. Подъ этимъ портретомъ подпиши: «Бланка, совершеннѣйшая леди высшаго аристократическаго круга».

— "Далѣе, какъ-скоро пріидетъ тебѣ въ голову безразсудная мысль, что мистеръ Рочестеръ любуется тобою, возьми эти двѣ картины, сравни ихъ и скажи: «мистеру Рочестеру стоитъ только захотѣть, и онъ обратитъ на себя пламенныя чувства этой благородной леди; но глупо и безумно думать, что собственныя его мысли могутъ быть обращены на эту бѣдную, ничтожную гувернантку.»

— Покоряюсь тебѣ, о жестокій, но праведный разсудокъ! Приговоръ твой будетъ исполненъ.

Принявъ это рѣшеніе, я успокоилась и заснула крѣпкимъ сномъ послѣ тревожныхъ сутокъ.

Я сдержала слово. Часа въ два я нарисовала свой собственный портретъ карандашомъ, и менѣе чѣмъ въ двѣ недѣли выполнила слоновый миньятюръ воображаемой Бланки Ингремъ. Это было въ-самомъ-дѣлѣ хорошенькое личико, особенно въ-сравненіи съ моимъ портретомъ, слишкомъ-вѣрнымъ натурѣ; при сличеніи ихъ, контрастъ оказывался поразительный. Трудъ принесъ мнѣ очевидную пользу: моя голова и руки были постоянно заняты, и я получила силу и твердость приготовиться къ новымъ впечатлѣніямъ, ожидавшимъ меня впереди.

Въ-самомъ-дѣлѣ, скоро я имѣла основательныя причины благодарить себя за строгія правила, которымъ подчинила свою волю: подъ ихъ вліяніемъ я была способна встрѣтить съ удовлетворительнымъ равнодушіемъ послѣдующія обстоятельства, устроенныя какъ-будто нарочно для-того, чтобъ свернуть голову бѣдной дѣвушкѣ, незнакомой съ утонченными обычаями свѣта.

ГЛАВА VII.

Прошла недѣля, а торнфильдскій замокъ не получалъ никакихъ извѣстій о своемъ владѣльцѣ; десять дней прошло, а мистеръ Рочестеръ не возвращался.

— Тутъ нечему удивляться, замѣтила однажды, мистриссъ Ферфаксъ, когда мы разговорились съ нею о продолжительномъ отсутствіи джентльмена: — легко статься можетъ, что мисгеръ Рочестеръ изъ Лисса прямо прокатилъ въ Лондонъ, а оттуда за границу, и поминай какъ звали: Торнфильдъ, пожалуй, опять не увидитъ его около года. Ему ужь не въ первый разъ уѣзжать такимъ-образомъ безъ всякихъ приготовленій, и мы давно привыкли къ этимъ нечаяннымъ отлучкамъ. Ну, да и то сказать, миссъ Эйръ: намъ-то съ вами какое дѣло?

Нѣтъ, для меня этотъ пунктъ былъ важенъ до такой степени, что слова доброй старушки бросили меня въ холодный потъ, и я дрожала всѣми членами какъ въ лихорадкѣ; но собравъ все свое мужество и припомнивъ свои новыя правила, я ободрилась и привела въ порядокъ разстроенныя чувства.

— Конечно, конечно, мистриссъ Ферфаксъ, отвѣчала я спокойнымъ гономъ: — но въ Торнфильдѣ по-крайней-мѣрѣ знаютъ, гдѣ путешествуетъ мистеръ Рочестеръ?

— Нѣтъ, этого никто не знаетъ, да едва-ли и самъ онъ, по выѣздѣ изъ помѣстья, руководствуется какимъ-нибудь заранѣе составленнымъ планомъ для своего путешествія. Все у него зависитъ отъ случая или отъ каприза: куда захотѣлъ, туда и поѣхалъ. Говорятъ, будто онъ объѣздилъ всѣ иностранныя земли; но мы знаемъ только то, что въ послѣднее время онъ проживалъ большею частію въ Парижѣ.

Разъ овладѣвъ собою, я уже имѣла правильный взглядъ на свои отношенія къ владѣльцу Торнфильда и не позволяла своему воображенію увлекаться несбыточными мечтами. При всемъ томъ, я отнюдь не унижалась до мысли о своей безусловной зависимости; совсѣмъ напротивъ: я говорила самой-себѣ:

— Владѣлецъ Торнфильда платитъ тебѣ деньги за образованіе его воспитанницы: вотъ и все, чѣмъ опредѣляются твои отношенія къ джентльмену-аристократу. Будь благодарна, если онъ обходится съ тобою почтительно и благосклонно: это можешь ты считать наградой за усердіе и добросовѣстное исполненіе своихъ обязанностей. Будь убѣждена, что одна только эта связь можетъ существовать между имъ и тооою; поэтому, не думай и не гадай дѣлать его предметомъ своихъ возвышеннѣйшихъ чувствъ, своей нѣжной симпатіи, радостей и печалей. Къ другой породѣ людей, къ другому классу общества принадлежитъ онъ, и ты должна помнить свое собственное мѣсто между людьми. Не теряй изъ вида своего человѣческаго достоинства, и твердо помни, что умная женщина, ни по какому поводу не должна расточать любовь своего сердца тамъ, гдѣ не требуютъ этого сокровища, и гдѣ, быть-можетъ, стали бы презирать его. Уваженіе къ самой-себѣ на первомъ планѣ: — вотъ девизъ твоихъ мыслей, чувствъ и дѣйствій, Дженни Эйръ!

Мои дневныя занятія шли своимъ обыкновеннымъ чередомъ; но по-временамъ невольно закрадывались въ мою голову побужденія оставить Торнфильдъ съ его зубчатыми бойницами и напечатать о себѣ новое объявленіе въ газетахъ. Уже я строила опять планы и проекты относительно новой жизни въ новомъ обществѣ и, быть-можетъ, эти мысли могли бы созрѣть постепенно и принести свои плоды.

Черезъ двѣ недѣли послѣ отъѣзда господина Рочестера, мистриссъ Ферфаксъ получила письмо.

— Это отъ мистера Рочестера, сказала она, взглянувъ на адресъ: — теперь вѣроятно мы узнаемъ, воротится ли онъ, или нѣтъ.

Покамѣстъ она распечатывала и читала, я продолжала пить кофе — мы завтракали въ ту пору. Кофе былъ горячъ, и этому обстоятельству я приписала нечаянную краску, вспыхнувшую на моемъ лицѣ; но уже я не старалась объяснять, отчего рука моя дрожала, и отчего пролила я половину чашки на тарелку.

— Вотъ я все думала, что мы живемъ здѣсь какъ въ монастырѣ, сказала мистриссъ Ферфаксъ, продолжая держать письмо передъ своими очками: — Торнфильдъ сдѣлается теперь настоящей ярмаркой, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько дней. Довольно будетъ хлопотъ.

Не требуя объясненія этихъ загадочныхъ словъ, я подтянула передникъ Адели, который въ эту минуту распустился, налила ей кружку молока, отрѣзала ломоть бѣлаго хлѣба, и потомъ уже, обращаясь къ мистриссъ Ферфаксъ, спросила довольно-твёрдымъ голосомъ:

— Развѣ мистеръ Рочестеръ намѣренъ воротиться?

— Да, онъ пишетъ, что онъ воротится черезъ три дня… это будетъ сгало-быть въ слѣдующій четвергъ, и воротится не одинъ. Не знаю, сколько особъ пріѣдетъ съ нимъ изъ Лисса; но онъ приказываетъ отопить и привести въ порядокъ всѣ лучшія спальни. Библіотека и всѣ гостиныя должны быть убраны какъ въ праздникъ, и мнѣ приходится выписать поваровъ и лакеевъ изъ гостинницы Георга, въ Миллькотѣ, да, кажется, еще изъ другихъ мѣстъ, гдѣ только можно. Леди пріѣдутъ съ горничными, джентльмены съ камердинерами, и весь этотъ домъ наполнится народомъ. Бездна хлопотъ!

Заключивъ этой сентенціей, старушка окончила свой завтракъ на скорую руку, и тотчасъ же принялась за свои новыя хозяйственныя операціи.

Въ-самомъ-дѣлѣ, хлопотъ, какъ она предсказала, оказалось довольно на всѣ три дня. Прежде я думала, что всѣ комнаты въ Торнфильдѣ были совершенно-чисты и опрятны; но вышло теперь, что я ошибалась. Три наемныя женщины, со включеніемъ обыкновенной домашней прислуги, каждый день съ утра до ночи, мели, скребли, чистили, вымывали окна, выбивали ковры, снимали и вѣшали картины, полировали зеркала и люстры, разводили огни въ комнатахъ, провѣтривали простыни и перины и, словомъ — такой суматохи никогда я не видала, ни прежде, ни послѣ. Адель также суетилась и шумѣла во все это время: перспектива будущихъ баловъ совсѣмъ вскружила ей голову. Софи должна была нѣсколько разъ пересмотрѣть всѣ свои «toilettes», какъ она называла свои платья, перечистить старыя, провѣтрить и привести въ порядокъ новыя, такъ чтобъ все имѣло безукоризненный парадный видъ. Между-тѣмъ сама-она, очертя голову, скакала по всѣмъ параднымъ комнатамъ, забѣгала въ спальни, вспрыгивала на постели и пробовала лежать на матрацахъ, одѣялахъ и подушкахъ, наваленныхъ большими кучами подлѣ каминовъ съ ихъ неугасимымъ огнемъ. Отъ школьнымъ занятій, въ эти дни надлежало ее освободить: мистриссъ Ферфаксъ просила меня принять участіе въ ея хлопотахъ, и я постоянно возилась въ кладовой, помогая (или мѣшая) ей и кухаркѣ дѣлать варенье, сладенькіе пирожки, французскіе паштеты, торты, бисквиты, и прочая, и прочая.

Гостей ожидали въ четвергъ, къ обѣду, ровно въ шесть часовъ. Въ этотъ промежутокъ некогда мнѣ было строить воздушные замки, и, кажется, была я столько же дѣятельна и весела какъ всѣ, за исключеніемъ развѣ Адели. Изрѣдка только исчезала моя веселость и я, противъ воли, должна была заходить опять въ мрачную область сомнѣній и печальныхъ догадокъ. Дверь передъ лѣстницей въ третій этажъ, въ послѣднее время, почти всегда была заперта: но теперь она отворялась довольно-часто, и я видѣла, какъ выходила оттуда, чинно и важно, Грація Пуль въ своемъ цвѣтномъ чепцѣ и бѣломъ передникѣ; съ невольнымъ ужасомъ наблюдала я, какъ она выступала по галереѣ въ своихъ безшумныхъ башмакахъ, и заглядывала въ спальни единственно для того, чтобъ сдѣлать какое-нибудь замѣчаніе судомойкамъ, чистившимъ рѣшотки и мраморныя полки каминовъ. Разъ въ день она заходила также въ кухню, обѣдала, выкуривала трубку и потомъ, неизмѣнно уносила съ собой бутылку портера для своей одинокой потѣхи въ своемъ верхнемъ мрачномъ логовищѣ. Одинъ только часъ, въ-продолженіе сутокъ, она проводила внизу съ прочими служанками: все остальное время Грація Пуль оставалась въ какой-то низенькой дубовой комнатѣ втораго этажа: тамъ она сидѣла, шила и вѣроятно хохотала для собственной потѣхи, какъ одинокій узникъ въ своей безвыходной тюрьмѣ.

Всего страннѣе было то, что, казалось, во всемъ домѣ никто кромѣ меня не обращалъ вниманія на ея выходки, не замѣчалъ ихъ, не удивлялся имъ, не оспоривалъ ея положенія въ Горинфильдѣ, не жалѣлъ объ ея одиночествѣ или отчужденіи. Однажды Лія и судомойка говорили между собою о Граціи Пуль, и мнѣ удалось услышать частицу этого разговора. Лія сказала что-то такое, что ускользнуло отъ моего уха; судомойка сдѣлала замѣчаніе:

— И ужъ, разумѣется, она получаетъ хорошее жалованье?

— Да, я желала бы имѣть ея деньги, отвѣчала Лія. — Оно, правда, грѣшно было бы мнѣ жаловаться на свое содержаніе въ Торнфильдѣ — всего довольно, слава Богу! но Грація Пуль получаетъ впятеро больше моего, и я навѣрное знаю, что она каждую треть откладываетъ свои денежки въ миллькотскій банкъ. Вздумай теперь она оставить это мѣсто, ей будетъ чѣмъ прожить всю свою жизнь; но она совершенно привыкла къ своей должности, и не разстанется съ Торнфильдомъ. Она сильна, проворна, и довольно-молода: ей нѣтъ еще сорока лѣтъ и, разумѣется, было бы слишкомъ-рано выходить въ отставку.

— Должно-быть она чертовски расторопна, замѣтила судомойка.

— Что и говорить, она проведетъ хоть кого, да и дѣло-то свое понимаетъ лучше всякаго другаго, отвѣчала Лія многозначительнымъ тономъ. — Должность, сказать правду, демонская, и я ни за какія деньги не согласилась бы быть на ея мѣстѣ.

— Истинная правда! былъ отвѣтъ. — Удивительно, какъ это баринъ…

Но здѣсь Лія замѣтила меня и остановила свою подругу. Та замолчала.

— Что? развѣ она не знаетъ? прошептала судомойка черезъ нѣсколько минутъ.

Лія утвердительно кивнула головой, и разговоръ прекратился. Отсюда я могла вывести заключеніе, что въ Торнфильдѣ была какая-то непостижимая тайна, которую отъ меня тщательно скрывали.

Наступилъ четвергъ. Всѣ предварительныя распоряженія были окончены вечеромъ наканунѣ:, ковры были разостланы, занавѣсы падали фестонами подлѣ великолѣпныхъ постелей, прикрытыхъ стегаными одѣялами, бѣлыми какъ снѣгъ; рабочіе столики разставлены подлѣ зеркалъ и оконъ; мебель выполирована, и груды цвѣтовъ красовались по угламъ въ роскошныхъ мраморныхъ вазахъ; всѣ комнаты и залы приняли праздничный видъ, какой только могла сообщить имъ дѣятельная рука человѣка. Даже въ корридорѣ все помолодѣло и нарядилось въ парадную форму: стѣнные часы съ затѣйливой рѣзьбой, такъ же какъ ступени и перила лѣстницъ, были выполированы до яркости стекла; въ столовой весь буфетъ сіялъ золотой и серебряной посудой; въ гостиной и будуарахъ по всѣмъ сторонамъ зацвѣли рѣдкія заморскія растенія въ огромныхъ вазахъ.

Въ полдень, мистриссъ Ферфаксъ нарядилась въ свое лучшее чорное атласное платье, надѣла перчатки, украсила свою грудь золотыми часами, потому-что ей надлежало принимать гостей, провожать дамъ въ ихъ комнаты, и проч. Адель тоже, съ своей стороны, непремѣнно хотѣла имѣть на себѣ всѣ свои драгоцѣнности, хотя я крайне сомнѣвалась, что ее представятъ гостямъ, по-крайней-мѣрѣ въ этотъ день. Какъ бы то ни было, чтобъ сдѣлать ей удовольствіе, я велѣла нянькѣ нарядить ее въ лучшее кисейное платьице, и вообще терпѣливо заняться подробностями ея туалета. Для меня собственно не нужно было никакихъ перемѣнъ, такъ-какъ я знала, что никто не вызоветъ меня изъ классной комнаты, которая сдѣлалась для меня истиннымъ святилищемъ въ это безпокойное время.

Былъ тихій, ясный день, одинъ изъ тѣхъ, которые, въ концѣ марта или въ началѣ апрѣля, являются на землѣ свѣтоносными вѣстниками наступающаго лѣта. Время склонялось къ вечеру; но погода была теплая, и я сидѣла за работой въ учебной комнатѣ подлѣ отвореннаго окна.

— Однако становится ужь поздно, сказала мистриссъ Ферфаксъ при входѣ въ мою комнату: — я очень-рада, что обѣдъ изготовленъ часомъ позже срока, назначеннаго мистеромъ Рочестеромъ: теперь ужь больше шести часовъ. Я приказала Джону выбѣжать за ворота на большую дорогу и смотрѣть во всѣ глаза: оттуда можно видѣгь далеко въ ту сторону, гдѣ стоитъ Миллькотъ.

Затѣмъ, пройдя раза два по комнатѣ, мистриссъ Ферфаксъ подошла къ окну.

— Вотъ онъ, наконецъ! вскричала она, облокачиваясь на окно. — Ну, Джонъ, какія у тебя новости?

— Идутъ, сударыня, былъ отвѣтъ. — Минутъ черезъ десять они будутъ здѣсь.

Адель опрометью бросилась къ окну. Я послѣдовала за ней и остановилась въ сторонѣ, прикрытая занавѣсомъ, такъ, чтобъ ясно видѣть наружные предметы, и не выставляться напоказъ самой.

Десять минутъ, назначенныхъ Джономъ, протянулись очень-долго; но наконецъ мы услышали стукъ массивныхъ колесъ: четыре всадника галопировали по сторонамъ дороги, и за ними катились двѣ открытыя коляски, откуда виднѣлись прозрачныя вуали и развевающіяся перья. Двое всадниковъ были молоды и рисовались въ щегольскихъ костюмахъ; третій былъ мистеръ Рочестеръ на своемъ ворономъ конѣ, Мицраимѣ; Лоцманъ выдѣлывалъ передъ нимъ забавные прыжки; сбоку, подлѣ него, ѣхала леди: онъ и она рисовались на первомъ планѣ. Ея пурпуровая амазонка почти касалась земли, бѣлая вуаль раздувалась вѣтромъ, и внимательный глазъ, изъ-подъ этой прозрачной ткани, легко могъ различить роскошные густые локоны, чорные какъ смоль.

— Миссъ Ингремъ! воскликнула мистриссъ Ферфаксъ и торопливо побѣжала внизъ къ своему посту.

Слѣдуя по гладкому шоссе, кавалькада быстро повернула за уголъ дома, и я потеряла ее изъ вида. Адель просилась теперь сойдти внизъ; но я взяла ее на колѣни, поцаловала, и старалась растолковать, что она не должна и думать встрѣчаться съ этими дамами ни теперь, ни въ другое время, если по-крайней-мѣрѣ не пришлютъ за нею нарочно; что мистеръ Рочестеръ будетъ очень-сердитъ, если она, противъ его воли, попадется имъ на глаза. Бѣдняжка расплакалась, услышавъ это неожиданное наставленіе; но скоро успокоилась опять подъ вліяніемъ моихъ нѣжныхъ ласкъ, и отерла свои слезы.

Послышалось шумное и веселое движеніе въ корридорѣ: басистые тоны джентльменовъ гармонически перемѣшивались съ серебристыми голосами молодыхъ леди, и раздѣльное всѣхъ, хотя не очень-громко, раздавался звучный голосъ торнфильдскаго помѣщика, принимавшаго прекрасныхъ и знатныхъ гостей подъ кровъ своего замка. Затѣмъ — легкіе воздушные шаги по лѣстничнымъ ступенямъ; говоръ и шумъ подлѣ стѣнъ и оконъ галереи, нѣжный и веселый смѣхъ, и затѣмъ, на нѣсколько минутъ, смолкло все.

— Elles changent de toileltes, сказала Адель съ глубокимъ вздохомъ. Она прислушивалась ко всѣмъ движеніямъ, и по-тихоньку дѣлала свои соображенія. — Chez maman, продолжала она: — quand il у avait du monde, je les suivais partout, au salon et à leurs chambres; souvent je regardais les femmes de chambre coiffer et babiller les (lames, et c'était si amusant: comme cela on apprend.

— Не хочешь ли ты покушать, Адель?

— Mais oui, mademoiselle: voila cinq ou six heures que nous n’avons pas mangé.

— Очень-хорошо: покамѣстъ дамы переодѣваются въ своихъ комнатахъ, я сойду внизъ и принесу чего-нибудь закусить.

И выйдя съ возможными предосторожностями изъ своего убѣжища, я отъискала заднюю лѣстницу и прямо спустилась въ кухню. Все въ этой области было движеніе и огонь: супъ и рыба переживали послѣдній актъ своего кухоннаго процесса подъ ножомъ и разливною ложкой повара, краснаго, какъ изжаренный ракъ, и преданнаго душой и тѣломъ великому дѣлу насыщенія джентльменскихъ желудковъ. Въ передней комнатѣ, отведенной для слугъ, стояли или грѣлись у огня два, кучера и три господина, исправлявшіе, вѣроятно, должность каммердинеровъ при джентльменахъ; горничныя, какъ я думала, убрались наверхъ съ своими барышнями; новые слуги и служанки, выписанныя изъ Миллькота, гомозились по всѣмъ угламъ. Пробираясь черезъ этотъ хаосъ, я пришла наконецъ въ чуланъ, взяла холоднаго цыпленка, двѣ булки, два торта, двѣ тарелки, ножикъ, вилку, и съ этой добычей поспѣшила удалиться. Я достигла галереи, и лишь-только собиралась затворить за собою заднюю дверь, какъ ускоренный шумъ и движенія дали мнѣ знать, что леди, окончивъ свой туалетъ, готовы были выйдти изъ своихъ комнатъ. Я не могла идти впередъ, минуя двери нѣкоторыхъ изъ этихъ комнатъ и не подвергаясь опасности быть застигнутой врасплохъ съ своимъ провіантомъ; поэтому я остановилась какъ вкопаная подлѣ стѣны, не освѣщенной окномъ, гдѣ было теперь очень-темно, такъ-какъ солнце закатывалось и наступали сумерки.

Скоро прекрасныя гостьи весело и живо повыпорхнули одна за другою изъ своихъ импровизированныхъ будуаровъ. Ихъ блестящія платья и наряды отражались яркимъ отливомъ на окружающихъ предметахъ. На минуту онѣ сгруппировались вмѣстѣ на другомъ концѣ галереи, перекидываясь вполголоса бѣглыми фразами; потомъ онѣ спустились съ лѣстницы почти такъ же безшумно, какъ летучія тѣни сбѣгаютъ съ высокихъ холмовъ. Эта собирательная группа произвела на меня впечатлѣніе утонченнаго изящества, смутное и живое, о которомъ до той поры я не имѣла ни малѣйшаго понятія. Всѣ эти воздушныя леди, по моимъ понятіямъ, принадлежали къ высшему разряду существъ.

Адель между-тѣмъ ревностно дѣлала свои наблюденія изъ классной залы, растворивъ настежь обѣ половинки дверей.

— Какія прекрасныя леди! вскричала она по-англійски, увидѣвъ меня съ запасомъ обильнаго провіанта. — О, какъ бы мнѣ хотѣлось познакомиться.съ ними и посидѣть у нихъ, на колѣняхъ! Какъ вы думаете, mademoiselle Jeannette: мистеръ Рочестеръ пришлетъ за нами послѣ обѣда?

— Нѣтъ, Адель, не падѣйся: мистеру Рочестеру теперь не до тебя. Завтра, можетъ-быть, ты увидишь ихъ всѣхъ; а между-тѣмъ вотъ твой обѣдъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, она была голодна, и пирожокъ съ цыпленкомъ на нѣсколько времени развлекъ ея вниманіе. Хорошо, что пришло мнѣ въ голову запастись этой провизіей: я, Адель и Софи, принявшая участіе въ нашихъ порціяхъ, подвергались очевидной опасности остаться въ этотъ день безъ обѣда, такъ-какъ внизу о насъ некому было подумать. Не прежде какъ въ девять часовъ начали разносить десертъ, и въ десять, лакеи все еще бѣгали взадъ и впередъ съ подносами и чашками кофе. Я позволила Аделя просидѣть позже обыкновеннаго, потому-что она объявила на-отрѣзъ, что ей нельзя уснуть при этой суматохѣ, когда двери безпрестанно отворяются и запираются. «Притомъ» говорила она: «легко станется, что мистеръ Рочестеръ пришлетъ за мною, когда я раздѣнусь, et alors, quel dommage!»

Я разсказывала ей забавныя анекдоты, покамѣстъ она могла и хотѣла ихъ слушать, и потомъ, для разнообразія, вышла съ ней на галерею. Здѣсь, при свѣтѣ зажженной лампы, печальная дѣвочка услаждала свою душу тѣмъ, что перевѣшивалась черезъ перила и наблюдала, какъ внизу бѣгали оффиціанты взадъ и впередъ. Съ наступленіемъ поздняго вечера, раздались звуки музыки въ гостиной, куда на этотъ разъ перенесли фортепьяно. Адель и я сѣли на верхней ступени лѣстницы, и обѣ принялись слушать съ напряженнымъ вниманіемъ. Скоро живой голосъ смѣшался съ богатыми тонами музыкальнаго инструмента: пѣла какая-то леди, и очаровательно-нѣжны были звуки ея голоса. За этимъ соло послѣдовалъ дуэтъ, окончившійся дружными рукоплесканіями: антракты наполнялись веселымъ и шумнымъ говоромъ. Я слушала внимательно и долго; но вдругъ я сдѣлала открытіе, что мое ухо было исключительно занято анализомъ смѣшанныхъ звуковъ, и между ними старалось различить голосъ мистера Рочестера. Какъ-скоро попытка эта увѣнчалась полнымъ успѣхомъ, я предложила себѣ другую работу — отъискивать смыслъ въ этихъ звукахъ, переводя ихъ на членораздѣльный фразы.

Пробило одиннадцать часовъ. Я взглянула на Адель: голова ея облокотилась на мое плечо, глаза потускнѣли и закрылись. Я взяла ее на руки и отнесла въ постель. Джентльмены и леди разошлись по своимъ комнатамъ во второмъ часу ночи.

Слѣдующій день, такъ же какъ и предшествующій, проведенъ былъ истинно-джентльменскимъ образомъ. Поутру всѣ гости выѣзжали гулять по окрестностямъ замка, богатаго прекрасными видами. Они отправились тотчасъ же послѣ чая, одни верхомъ, другіе въ экипажахъ, и я была свидѣтельницею ихъ отъѣзда и возвращенія назадъ. Миссъ Ингремъ, такъ же какъ и прежде, одна изъ всѣхъ дамъ ѣхала верхомъ; мистеръ Рочестеръ, какъ и прежде, галопировалъ подлѣ нея: оба ѣхали немного въ сторонѣ отъ прочихъ особъ. На это обстоятельство я указала мистриссъ Ферфаксъ, наблюдавшей со мною кавалькаду изъ окна.

— Вы напрасно полагаете, мистриссъ Ферфаксъ, что мистеръ Рочестеръ не думаетъ о женитьбѣ; видите ли, какъ онъ увивается около этой леди? Сейчасъ видно, что онъ предпочитаетъ ее всѣмъ другимъ.

— Ну да, вѣроятно онъ любезничаетъ съ ней.

— Такъ же, какъ и она съ нимъ, добавила я. — Посмотрите, она совсѣмъ перегнулась на его сторону, какъ-будто между ними дружескій, откровенный разговоръ! Признаюсь, мнѣ бы очень хотѣлось разглядѣть хорошенько лицо этой леди.

— Вы ее увидите сегодня вечеромъ, отвѣчала мистриссъ Ферфаксъ. — Когда я замѣтила мистеру Рочестеру, что Адель сильно желаетъ представиться этимъ дамамъ, онъ сказалъ: «Пусть она прійдетъ въ гостиную послѣ обѣда, и попросите также миссъ Эйръ пожаловать съ ней.»

— Да… это онъ, конечно, сказалъ изъ учтивости; но я не имѣю ни малѣйшаго желанія идти, и для меня гораздо-пріятнѣе просидѣть этотъ вечеръ одной въ классной комнатѣ.

— Я такъ и думала, и поэтому замѣтила мистеру Рочестеру, что едва-ли вы найдете какое-нибудь удовольствіе между веселыми гостями: вы не привыкли къ обществу, а тутъ все лица незнакомыя; но мистеръ Рочестеръ не хотѣлъ ничего знать, и съ живостью отвѣчалъ: «Вздоръ! Если она станетъ отговариваться, скажите, что это моя непремѣнная воля, и если она не явится въ числѣ моихъ гостей, я самъ пріиду за нею.»

— Я постараюсь избавить его отъ этого безпокойства, отвѣчала я. — Дѣлать нечего, надобно идти противъ воли; а вы, мистриссъ Ферфаксъ, будете тамъ?

— Нѣтъ; я просила мистера Рочестера уволить меня отъ этой чести, и онъ согласился безъ отговорокъ. Я скажу вамъ, какъ войдти такимъ-образомъ, чтобъ избѣжать формальнаго представленія: это вѣдь самая непріятная и затруднительная часть въ этой церемоніи. Войдите въ гостиную, пока она пуста, то-есть, пока леди еще не вышли изъ-за стола, и забейтесь въ какой-нибудь спокойный уголокъ. Вамъ нѣтъ никакой надобности оставаться долго послѣ того, какъ прійдутъ джентльмены: пусть только мистеръ Рочестеръ васъ увидитъ, и потомъ тотчасъ же вы можете ускользнуть: никто васъ не замѣтитъ.

— Какъ вы думаете, мистриссъ Ферфаксъ: долго они пробудутъ здѣсь?

— Недѣли двѣ или три, но никакъ не больше. Сэръ Джорджъ Линнъ, выбранный недавно городскимъ членомъ въ Миллькотѣ, долженъ будетъ ѣхать немедленно послѣ Пасхи, чтобъ занять свое мѣсто, да и мистеръ Рочестеръ, вѣроятно, отправится съ нимъ вмѣстѣ. Онъ уже и безъ того зажился что-то слишкомъ-долго въ Торнфильдѣ.

Не безъ смущенія и страха замѣтила я приближеніе времени, когда мнѣ и моей воспитанницѣ надлежало отправиться въ гостиную. Адель была цѣлый день въ какомъ-то упоительномъ чаду, когда услышала, что ей позволено вечеромъ представиться прекраснымъ леди, и она протрезвилась только тогда, какъ Софи начала съ ней трудную операцію одѣванья и чесанья. Важность этой церемоніи быстро угомонила восторженныя чувства рѣзвой дѣвочки, и когда, наконецъ, изъ ея волосъ сформировались густые волнистые локоны, когда надѣла она свое атласное розовое платьице, стянулась длиннымъ кушакомъ, украсила свои руки длинными кружевными полу-перчатками, тогда миссъ Адель сдѣлалась степенною дѣвицею въ полномъ смыслѣ этого слова. Не было ни какой надобности напоминать, чтобъ она не измяла платья или не испортила прически: спокойная и чинная, она сѣла на свой маленькій стулъ, тщательно подобравъ напередъ широкое атласное платье, изъ опасенія испортить складки, и объявила голосомъ рѣшительнымъ и твердымъ, что она не тронется съ мѣста, пока я не буду готова. Мой туалетъ, простой и не затѣйливый, продолжался весьма-недолго: я надѣла свое лучшее свѣтло-сѣрое платье, сшитое къ свадьбѣ миссъ Темпель, и съ-тѣхъ-поръ никогда не ношенное, гладко причесала свои волосы, приколола къ груди брилліантовую брошку, и этимъ ограничился весь процессъ моего параднаго убора. Мы пошли.

Къ-счасгію, въ гостиную былъ другой входъ, минуя парадный салопъ, гдѣ гости сидѣли за столомъ. Мы пробрались незамѣтно, и нашли, что гостиная была пуста: огонь хрустѣлъ и перегоралъ въ каминѣ, бросая искры на мраморный очагъ, и восковыя свѣчи сіяли одиноко среди блистательныхъ цвѣтовъ, украшавшихъ столы. Малиновые занавѣсы висѣли передъ дверью; но несмотря на это тонкое драпри, отдѣлявшее гостиную отъ смежной залы, невозможно было разслышать говора гостей.

Адель, повидимому очарованная вліяніемъ торжественнаго впечатлѣнія, сѣла, не говоря ни слова, на подножную скамейку, которую я ей указала. Я между-тѣмъ удалилась къ окну, взяла книгу съ ближайшаго стола и старалась читать. Немного погодя, Адель вскочила съ своего мѣста и подошла ко мнѣ съ умоляющимъ видомъ.

— Что тебѣ надобно, Адель?

— Est-ce que je ne puis pas prendre une seule de ces Heurs magnifiques, mademoiselle? Seulement pour compléter ma toilette.

— Ты слишкомъ много думаешь, Адель, о своемъ «toilette»; но ужь такъ и быть, цвѣтокъ у тебя будетъ.

Я взяла розу и прикрѣпила къ ея кушаку. Она испустила вздохъ неизреченнаго наслажденія, какъ-будто чаша ея блаженства была теперь наполнена съ избыткомъ. Я отворотилась, чтобъ скрыть улыбку, которой не могла подавить: было смѣшно и вмѣстѣ жалко видѣть въ маленькой Парижанкѣ врожденное благоговѣніе къ нарядамъ.

Послышался тихій шорохъ вставанья изъ-за стола; поднялись малиновые занавѣсы передъ дверью, и я увидѣла во всемъ блескѣ парадную столовую съ ея иллюминованной люстрой, разливавшей волны свѣта на золото, серебро и флршоръ десертнаго сервиза, поставленнаго на кругломъ столѣ. Леди стройною группой вошли въ гостиную, и занавѣсы вновь опустились за ними.

Всѣхъ дамъ было только восемь; но торжественное ихъ шествіе производило впечатлѣніе, какъ-будто ихъ было нѣсколько дюжинъ. Нѣкоторыя отличались замѣчательно-высокимъ ростомъ, и почти всѣ рисовались въ бѣлыхъ костюмахъ: онѣ выплывали чинно и гордо, съ размашистою важностью, и это естественнымъ образомъ увеличивало ихъ особы, какъ туманъ увеличиваетъ объемъ луны. Я выступила изъ амбразуры окна и сдѣлала реверансъ: одна или двѣ слегка кивнули головами; остальныя удостоили мою фигуру только пытливымъ взглядомъ.

Всѣ леди разсѣялись по гостиной, напоминая мнѣ, плывучестью и легкостью своихъ движеній, стадо бѣло-крылыхъ лебедей. Нѣкоторыя, въ полулежачихъ позахъ, опочили на софахъ и оттоманахъ; другія склонились надъ столами, разсматривая цвѣты и книги; остальныя сгруппировались вокругъ камина и вели бесѣду тихимъ, но яснымъ тономъ, который, казалось, совершенно освоился съ ихъ привычками. Послѣ я узнала ихъ имена, и могу теперь исчислить всѣхъ по порядку.

Первая — мистриссъ Эстонъ и двѣ ея дочери. Безъ всякаго сомнѣнія она была первостатейной красавицей въ свое время, и теперь еще, безъ большихъ усилій, можно было замѣтить слѣды ея прошедшихъ прелестей. Изъ ея дочерей, старшая — миссъ Эмма: дѣвушка низенькаго роста, довольно-наивная, съ дѣтскими очерками лица и всей фигуры, но нѣсколько неестественная въ своей чопорной осанкѣ; бѣлое муслиновое платье и голубой кушакъ рисовались на ней очень-эффектно. Младшая — Луиза, нѣсколько повыше своей сестры, съ изящной осанкой и миловиднымъ личикомъ, изъ разряда тѣхъ, которыя называются по-французски — «minois chillonné»: обѣ сестры прекрасны, какъ лиліи.

— Леди Линнъ — большая, толстая женщина лѣтъ подъ сорокъ, съ гордою, чопорною осанкой, въ богатомъ атласномъ платьѣ двуличневаго цвѣта съ яркимъ золотистымъ отливомъ: ея чорные волосы лоснились подъ тѣнью лазурнаго плюмажа, украшеннаго драгоцѣнными каменьями.

Мистриссъ Дентъ, полковница, менѣе чопорная и надутая, но величавая и пышная, какъ истинная леди. У ней тонкая талія, блѣдное лицо и прекрасные волосы. Ея чорное атласное платье, шарфъ изъ богатѣйшаго голландскаго кружева и брилліанты нравились мнѣ гораздо-больше, чѣмъ радужное сіяніе леди Линнъ.

Но замѣчательнѣе всѣхъ — быть-можетъ отъ того, что выше всѣхъ другихъ въ этой партіи — были: вдовствующая леди Ингремъ и двѣ ея дочери, Бланка и Мери. Всѣ три могли служить моделью высокихъ женскихъ фигуръ. Лѣта матери опредѣлить трудно: ей могло быть отъ сорока до пятидесяти лѣтъ; ея фигура была еще довольно-изящна, волосы еще напоминали воронье крыло — по-крайней-мѣрѣ, при свѣтѣ восковой свѣчи; ея зубы также сохранились въ совершенствѣ. Многіе, безъ-сомнѣнія, называли ее одною изъ самыхъ блистательныхъ женщинъ своего времени и, конечно, она вполнѣ заслуживала это названіе въ чисто-наружномъ, физическомъ смыслѣ; но въ эту пору, во всей ея осанкѣ и физіономіи. выражалась почти нестерпимая надменность. у ней были римскія черты и двойной подбородокъ; эти черты, казалось мнѣ, были не только надуты и омрачены, но даже изборождены страшною гордостью, и это же чувство сообщало подбородку положеніе почти сверхъестественной прямоты. У ней былъ также гордый и надменный взоръ, напоминавшій мнѣ глаза мистриссъ Ридъ. Она глотала свои слова когда говорила, и голосъ у нея былъ басистый, съ величавой, догматической, повелительной и… вполнѣ несносной интонаціей. Малиновое бархатное платье и кашмировый индійскій тюрбанъ вокругъ головы, украшенный золотомъ, сообщали ей (какъ разумѣется она думала) истинно-богдохапское достоинство.

Бланка и Мери, при такой же осанкѣ, были прямы и высоки, какъ тополи. Мери была слишкомъ-тонка, несоразмѣрно съ своимъ ростомъ, но Бланку создала природа моделью настоящей Діаны. Само-собою разумѣется, я наблюдала ее съ особеннымъ интересомъ. Во-первыхъ, мнѣ нужно было знать, согласуется ли ея наружность съ описаніемъ мистриссъ Ферфаксъ; во-вторыхъ, похожъ ли на нее сколько-нибудь мой миніатюрный портретъ и, въ-трегьихъ, хорошо ли я угадала вкусъ мистера Рочестера, воображая его идеальную невѣсту.

Результатъ наблюденія былъ тотъ, что фигура; миссъ Бланки оказалась точь-въ-точь похожею на мой портретъ и на описаніе мистриссъ Ферфаксъ: благородный бюстъ, круглыя плеча, граціозная шея, чорные глаза, густые волнистые локоны — все было тутъ со всѣми предусмотрительными подробностями. Но ея лицо? Лицомъ миссъ Бланка была похожа на свою мать: тотъ же низкій лобъ, тѣ же надменныя черты, только покамѣстъ гладкія и правильныя, то же выраженіе гордости. Но это однако жь была не упрямая и не угрюмая гордость, сосредоточенная въ себѣ-самой: она смѣялась безпрестанно; ея смѣхъ былъ сатирическій, и такое же выраженіе внимательный глазъ подмѣчалъ на ея надменныхъ губахъ.

Геніи, говорятъ, всегда бываютъ увѣрены въ своихъ силахъ, Не могу сказать, была ли геніемъ миссъ Ингремъ, но ея рѣшительная самоувѣренность бросалась въ глаза съ перваго взгляда. Она вступила въ разговоръ о ботаникѣ съ мистриссъ Дентъ. Мистриссъ Дентъ не изъучала этой науки, хотя, по ея словамъ, она любила цвѣты, особенно дикіе. Миссъ Ингремъ воспользовалась этимъ случаемъ, чтобъ забросать свою собесѣдницу множествомъ учоныхъ терминовъ, почерпнутыхъ изъ ботаническаго словаря. Я тотчасъ же замѣтила, что она дурачитъ мистриссъ Дентъ и, безъ всякой церемоніи, издѣвается надъ ея невѣжествомъ. Она играла нa фортепьяно, и должно согласиться, выполняла легко довольно-трудныя пьесы. Она пѣла, и голосъ ея, въ-самомъ-дѣлѣ, былъ очарователенъ. Она разговаривала по-французски съ своей маманъ: выговоръ у нея не дуренъ, и она объяснялась на этомъ языкѣ довольно-бѣгло физіономія Мери была открытѣе и гораздо нѣжнѣе, чѣмъ у ея сестры; она была бѣлокура, и черты ея лица не обличали заносчивости и надутаго высокомѣрія; но за-то не было въ ней и слѣдовъ той необыкновенной живости, какою отличалась миссъ Бланка: въ лицѣ ея недоставало выраженія, въ глазахъ — блеска; она не говорила ничего, и во весь вечеръ оставалась какъ статуя, неподвижная на своемъ мѣстѣ. Обѣ сестры были одѣты въ бѣломъ.

Думала ли я, что миссъ Бланка можетъ сдѣлаться невѣстою мистера Рочестера? Этого я не могла объяснить себѣ, потому-что не знала его вкуса и понятій относительно женской красоты. Если онъ любилъ великолѣпіе, миссъ Бланка могла служить истиннымъ типомъ великолѣпія; притомъ она была остроумна и отличалась рѣдкими талантами. Джентльмены, конечно, удивлялись ей, и я видѣла собственными глазами, какъ ухаживалъ за нею мистеръ Рочестеръ: чтобъ удалить послѣднюю тѣнь сомнѣнія, оставалось только видѣть ихъ вмѣстѣ.

Читатель ошибется, если подумаетъ, что Адель во все это время оставалась безмолвна, какъ рыба, на своей маленькой скамейкѣ. Совсѣмъ напротивъ: при входѣ знатныхъ леди, она встала, пошла къ нимъ навстрѣчу, сдѣлала величественный реверансъ, и сказала важнымъ тономъ:

— Bonjour, mesdames!

Миссъ Бланка окинула ее своимъ саркастическимъ взоромъ и воскликнула:

— Ахъ, какая крошечная куколка!

Леди Линнъ изволила наморщить свое чело и замѣтить величественнымъ тономъ:

— Это, я полагаю, воспитанпица мистера Рочестера, маленькая француженка, о которой говорилъ онъ.

Мистриссъ Дентъ ласково взяла ее за руку и поцаловала. Эмма и Луиза Эстонъ вскрикнули въ одинъ голосъ:

— Какой милый, забавный ребенокъ!

Потомъ онѣ посадили ее на софу, гдѣ она совсѣмъ исчезла между ними. Весь вечеръ она безъ-умолку болтала французскимъ и ломанымъ англійскимъ языкомъ, поглощая вниманіе нетолько молодыхъ дѣвицъ, но даже высокородной леди Линнъ и мистриссъ Эстонъ. Словомъ, она была теперь на-верху блаженства.

Наконецъ подали кофе и пригласили джентльменовъ въ общество дамъ. Я сижу подъ окномъ, въ тѣни — если только могла быть тѣнь въ великолѣпномъ апартаментѣ, освѣщенномъ дюжинами восковыхъ свѣчъ; занавѣсъ окна скрываетъ меня на-половину. Еще разъ поднимается малиновое драпри, и джентльмены, такъ же какъ прежде дамы, шествуютъ въ гостиную ровнымъ и величественнымъ шагомъ. Всѣ они въ чорныхъ костюмахъ, и нѣкоторые весьма-высокаго роста. Опредѣлить ихъ возрастъ нѣтъ никакой возможности; нѣкоторые однако жь очевидно еще очень-молоды. Генрихъ и Фредерикъ Длинъ — молодцы съ ногъ-до-головы, и могутъ служить моделью знаменитѣйшихъ львовъ въ модномъ звѣринцѣ; полковникъ Дентъ смотритъ истиннымъ воиномъ, мужественнымъ и даже нѣсколько страшнымъ. Мистеръ Эстонъ, уѣздный судья (magistrate of the district) Мидлькота, имѣетъ также безъукоризненный джентльменскій видъ: у него совершенно черные волосы, бакенбарды и брови нѣсколько свѣтлѣе, но также еще удовлетворительно черны, и онъ могъ бы въ театрѣ, съ честью и достоинствомъ, выполнять роли благородныхъ отцовъ. Лордъ Ингремъ, такъ же какъ его сестры, очень-высокъ и, такъ же какъ онѣ, прекрасенъ въ строгомъ смыслѣ слова; но природа наградила его апатическимъ и даже нѣсколько безсмысленнымъ взоромъ: кровь очевидно медленно переливается въ его жилахъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ мозгу у него — вѣчный застой.

Гдѣ же мистеръ Рочестеръ?

Онъ приходитъ, наконецъ; я не смотрю на дверь, но чувствую и знаю, что онъ входитъ. Я стараюсь сосредоточить свое вниманіе на вязальныхъ иглахъ, на петляхъ кошелька; желаю думать только о работѣ, которая въ моихъ рукахъ; видѣть только серебристый бисеръ и шолковыя нити, которыя лежатъ на моихъ колѣняхъ — и между-тѣмъ раздѣльно и ясно рисуется передъ моимъ взоромъ его благородная фигура, и неизбѣжно я припоминаю ту минуту, когда видѣла его въ послѣдній разъ, послѣ того какъ была — это онъ самъ говорилъ — спасительницею его жизни. И вижу я, какъ онъ держитъ мою руку, смотритъ мнѣ въ лицо, бросаетъ на меня пламенные взоры, обличающіе волненіе и трепетъ его сердца. Какъ-близко я подходила къ нему въ ту счастливую минуту, и какъ-далекъ онъ былъ отъ меня теперь! Что же измѣнило наши отношенія съ-тѣхъ-поръ, и какая бездна вдругъ открылась между имъ и мною?.. Уже я не разсчитывала и не надѣялась, что онъ подойдетъ ко мнѣ и вступитъ въ разговоръ. Не взглянувъ на меня, и не обративъ никакого вниманія, мистеръ Рочестеръ занялъ свое мѣсто по другую сторону залы, между знатными леди, которыя поспѣшили воспользоваться его обществомъ.

Какъ-скоро я увидѣла, что могу дѣлать наблюденія, не бывъ замѣченною, глаза мои невольно обратились на него: удержать ихъ было выше моихъ силъ: вѣки поднимались сами-собою, и зрачки неудержимо устремлялись на одинъ и тотъ же предметъ. Я смотрѣла, и для меня было неизобразимое наслажденіе въ этомъ созерцаніи — наслажденіе упоительное, драгоцѣнное и, въ то же время, горькое, подобное тому, какое испытываетъ умирающій отъ жажды человѣкъ: онъ знаетъ, что родникъ, гдѣ можетъ утолить свою жажду, отравленъ ядомъ, и однако жь ползетъ къ нему, нагибается и съ жадностью пьетъ смертоносную влагу.

Справедливо говорятъ, что понятіе о красотѣ создается по большей части самимъ воображеніемъ, независимо отъ разсматриваемаго предмета. Безцвѣтное, оливковое лицо мистера Рочестера; его квадратный, массивный лобъ, широкія, гагатовыя брови, быстрые глаза, рѣзкія черты, твердый и суровый ротъ — все это, правда, выражало энергію, рѣшительность, непреклонность воли, по все это отнюдь не было прекраснымъ сообразно съ принятыми условіями красоты. И, однакожь, онъ былъ для меня болѣе чѣмъ прекрасенъ: онъ подчинялъ меня своему могущественному вліянію, и всѣ мои чувства неотразимо обращались на него. Я не имѣла никакого-желанія любить его, и читатель знаетъ, съ какою рѣшимостью искоренила я изъ своей груди зародышъ страсти; но вотъ, опять и опять, при первомъ взглядѣ на него, вспыхнуло мое чувство съ новою, неудержимою силой. Онъ заставлялъ любить себя противъ моей воли.

Я сравнивала мистера Рочестера съ его гостями. Что значили — эта вычурная граціозность братьевъ Линнъ, вялыя и томныя прелести лорда Ингрема и даже этотъ марсовскій видъ полковника Дента, въ-сравненіи съ его взоромъ, выражавшимъ могущественную волю и несокрушимую силу характера? Всѣ эти джентльмены были для меня бездушными предметами и, однакожь, я увѣрена, что многія на моемъ мѣстѣ, нашли бы ихъ привлекательными, прекрасными, между-тѣмъ какъ о мистерѣ Рочестерѣ посторонняя наблюдательница сказала бы только, что у него печальная физіономія и грубыя черты лица. Джентльмены улыбались, смѣялись, дѣлали жесты, болѣе или менѣе выразительные; но все это оказывалось рѣшительнымъ вздоромъ: въ восковыхъ свѣчахъ было столько же души, какъ и въ ихъ улыбкахъ, и звонъ колокольчика былъ столько же многозначителенъ, какъ ихъ громкій смѣхъ. Улыбался и мистеръ Рочестеръ: его суровыя черты прояснялись, глаза воодушевлялись яркимъ блескомъ, и вся физіономія была исполнена мысли и жизни.

Онъ говорилъ съ Луизой и Эммой Эстонъ. Я не постигала, какъ эти леди могли спокойно выносить этотъ искристый взоръ, приводившій меня въ волненіе и трепетъ: я ожидала, что онѣ потупятъ взоры, и краска удовольствія распространится по ихъ лицамъ; но онѣ были спокойны, равнодушны, и ничто не обличало ихъ восторга. Я была рада.

— Нѣтъ, думала я: — онъ для нихъ совсѣмъ не то, что для меня, и онъ не принадлежитъ къ одной съ ними породѣ. Я вѣрю, я убѣждена, что онъ родня мнѣ по душѣ и чувствамъ, и одна только я понимаю языкъ его физіономіи и жестовъ. Пусть между нами бездна разстоянія въ общественномъ быту: есть, однакожь, въ моемъ мозгу и сердцѣ, въ моей крови и нервахъ, какія-то непостижимыя свойства, сродняющія меня съ этой благородной и возвышенной натурой. Не сказала ли я самой-себѣ за нѣсколько дней, что между имъ и мною не можетъ быть другихъ отношеніи, кромѣ полученія денегъ изъ его рукъ? Не запретилъ ли мнѣ разсудокъ представлять его въ неестественномъ свѣтѣ фантастическихъ увлеченіи? О, какъ трудно повиноваться холодному разсудку!

Всякое доброе, истинное, сильное чувство, возникающее въ моей груди, неотразимо влечется къ нему, и только къ нему одному. Я знаю: мнѣ должно скрывать свои чувства, загасить смѣлыя надежды и твердо помнить, что ему нѣтъ до меня никакого дѣла. Когда я говорю, что принадлежу къ одной съ нимъ породѣ, это отнюдь не значитъ, что есть во мнѣ его чарующая сила, привлекающая посторонніе предметы: я хочу только сказать, что въ моей природѣ есть нѣкоторыя общія съ нимъ наклонности и чувства. Итакъ, пусть мы раздѣлены непроходимою бездной житейскихъ отношеніи; но я стану, я должна его любить, пока есть во мнѣ дыханіе и жизнь.

Подали кофе. Съ появленіемъ джентльменовъ, леди оживились и повеселѣли какъ ласточки; разговоръ пошелъ развязнѣе и быстрѣе. Полковникъ Дентъ и мистеръ Эстонъ разсуждаютъ о политикѣ; супруги ихъ слушаютъ внимательно и молчатъ. Двѣ гордыя вдовицы, леди Линнъ и леди Ингремъ, бесѣдуютъ только между собою. Сэръ Джорджъ, котораго я совсѣмъ забыла описать — онъ очень-высокъ и очень-краснощекъ — стоитъ передъ ихъ софою съ чашкою въ рукахъ и дѣлаетъ по-временамъ односложныя замѣчанія. Мистеръ Фредерикъ Линнъ сидитъ подлѣ Мери Ингремъ и показываетъ ей гравюры великолѣпнаго альбома: она смотритъ, улыбается и не говоритъ ничего. Высокій и флегматическій лордъ Ингремъ облокачивается обѣими руками на спинку креселъ, гдѣ сидитъ Эмма Эстонъ; она смотритъ на него умильными глазами и лепечетъ какъ малиновка: лордъ Ингремъ очевидно нравится ей больше, чѣмъ мистеръ Рочестеръ. Генрихъ Линнъ занялъ свое мѣсто на оттоманѣ у ногъ Луизы, и подлѣ него — рѣзвая Адель: онъ пробуетъ говорить съ нею по-французски, но безпрестанно дѣлаетъ ошибки, и Луиза смѣется надъ ними. Гдѣ же партія для миссъ Бланки Ингремъ? Она стоитъ одна подлѣ стола, граціозно склонивъ головку надъ альбомомъ. Кажется она ждетъ, чтобъ къ ней подошли; но соскучившись продолжительнымъ ожиданіемъ, сама выбираетъ кавалера.

Мистеръ Рочестеръ, окончивъ разговоръ съ дѣвицами Эстонъ, стоитъ одинъ подлѣ камина, такъ же какъ она, подлѣ стола; но вотъ она бросаетъ свой альбомъ, идетъ къ нему и садится по другую сторону камина,

— Мистеръ Рочестеръ, я думала до-сихъ-поръ, что вы не любите дѣтей?

— Вы не ошибались: я точно не люблю дѣтей.

— Зачѣмъ же, въ такомъ случаѣ, вы держите эту маленькую куклу? — Она указала на Адель. — Гдѣ вы ее откопали?

— Нигдѣ не откапывалъ: ее просто оставили на моихъ рукахъ.

— Ну, вамъ слѣдовало бы отправить ее въ пансіонъ.

— Этого я не могъ сдѣлать..

— Почему же?

— Пансіоны слишкомъ-дороги.

— Но вѣдь вы, разумѣется, держите для нея гувернантку и, кажется, я видѣла съ ней что-то въ этомъ родѣ… гдѣ эта дѣва? О, да, она еще здѣсь и продолжаетъ сидѣть у окна. Конечно, вы ей платите, и конечно, она стоитъ вамъ не дешево… безъ-сомнѣнія, дороже всякаго пансіона, потому-что держите на своихъ рукахъ двѣ головы вмѣсто одной.

Я боялась, или лучше, надѣялась, что этотъ намекъ обратитъ на меня взоры мистера Рочестера, и поэтому скрылась далѣе въ тѣнь амбразуры; но онъ не перемѣнилъ позы, и глаза его остались неподвижны.

— Я не дѣлалъ этихъ разсчетовъ, сказалъ онъ равнодушно.

— Это похоже на васъ: мужчины никогда не благоволятъ соображаться съ правилами благоразумной экономіи и здраваго смысла. Вамъ бы посовѣтоваться съ маменькой на-счетъ этихъ гувернантокъ: Мери и я, въ свое время, перемѣнили ихъ цѣлую дюжину; половина — просто, а другія — смѣшны до нелѣпости, вообще ужасно несносны… не правда ли, маманъ?

— О чемъ ты говоришь, моя милая?

Молодая леди, къ которой величественная вдовица сдѣлала это нѣжное воззваніе, должна была повторить свой вопросъ съ дополненіями и поясненіями.

— Другъ мой, пожалуйста не говори мнѣ о нихъ; я вытерпѣла съ ними безконечныя муки, и теперь одно слово о нихъ разстроиваетъ мои первы. Жеманство, капризы, наглость, дерзость и все что хотите: я очень-рада, что теперь покончила съ ними однажды навсегда.

Здѣсь мистриссъ Дентъ нагнулась и шеппула что-то на ухо достопочтенной леди; вѣроятно то былъ намекъ, что одинъ субъектъ изъ этой нестерпимой породы здѣсь на-лицо: такъ, по-кранней-мѣрѣ, я заключила изъ громкаго отвѣта леди Ингремъ.

— Tant pis! воскликнула вдовица: — надѣюсь, что это послужитъ для нея урокомъ.

Затѣмъ, послѣ минутной паузы, она прибавила тономъ ниже, но все-еще довольно-громко, такъ-что я совершенно могла слышать:

— Я наблюдала ее, и вы знаете, умѣю ли я различать физіокомическія черты: въ ней я замѣчаю всѣ недостатки и порока класса, къ которому она принадлежитъ.

— Какіе же, позвольте узнать? спросилъ мистеръ Рочестеръ громкимъ и рѣзкимъ тономъ.

— Я скажу вамъ наединѣ, по-секрету, отвѣчала вдовица, величественно потрясая своимъ кащмировымъ тюрбаномъ.

— Но къ тому времени пройдетъ аппетитъ моего любопытства: онъ требуетъ немедленной пищи.

— Спросите Бланку: она ближе къ вамъ, я скажетъ вѣроятно то же, что и я.

— О, не отсылайте его ко мнѣ, маманъ! Я умѣла, въ свое время, дурачить этихъ учоныхъ особъ, и авось, онѣ долго меня, не забудутъ. Какія, бывало, продѣлки мы придумывали съ Теодоромъ надъ этими миссъ Вильсонъ, и мистриссъ Грэи, и мадамъ Жубертъ! Весело вспомнить и теперь! Мери по большей части была сонливой дѣвочкой, и не принимала дѣятельнаго участія въ нашихъ стратагемахъ; но братъ и я проказничали вдоволь и всегда съ полнымъ торжествомъ. Самой лучшей потѣхой служила для насъ мадамъ Жубертъ; миссъ Вильсонъ была плаксивая и дряхлая, съ вѣчными вздохами и стонами — не стоило труда терять для нея заряды остроумія; мистриссъ Грэй была груба и безчувственна какъ камень: никакіе удары не могли застать ее врасплохъ. Но мадамъ Жубертъ, бѣдная крошка — мадамъ Жубертъ! Еще вижу и теперь, какъ приходитъ она въ бѣшенство и рветъ со злости волосы, когда мы выводили ее изъ себя! А чего мы не дѣлали для ея потѣхи? Разливали чай по столу и на ея платья, вспрыскивали ее уксусомъ и сливками на сонъ грядущій, крошили масло и хлѣбъ на ея постелю, бросали свои книги въ потолокъ, играли шаривари съ линейкой и конторкой, и проч., и проч.! Теодоръ, помнишь ли ты эти веселые дни?

— О, да, какъ не помнить! проговорилъ лордъ Ингремъ съ видимымъ удовольствіемъ отъ воспоминанія счастливаго дѣтства. — Старая колода, бывало, ревѣла какъ вѣдьма, и кричала во весь ротъ: «О вы, негодныя дѣти, злыя дѣти!» И тогда мы дѣлали ей строгіе допросы, какъ она, безсовѣстная старуха, осмѣлилась учить такихъ умныхъ дѣтей, какъ мы съ сестрой. Умора!

— А помнишь ли, Теодоръ, какъ я пособила тебѣ сбыть съ рукъ твоего почтеннаго ментора, пучеглазаго мистера Вайнинга — коршуна съ хохломъ, какъ мы его называли? Онъ и миссъ Вильсонъ, изводите видѣть, вздумали запылать другъ къ другу нѣжной страстью — такъ, по-крайней-мѣрѣ, заключили Теодоръ и я: мы подмѣтили ихъ чувствительные взоры, голубиный говоръ, томные вздохи и, разумѣется, тотчасъ же открыли въ лихъ признаки de la belle passion. Публика, къ нашему удовольствію, тотчасъ же воспользовалась этимъ открытіемъ, и нѣжныхъ голубковъ выпроводили изъ дома — avec un grand scandal. Маменька благоразумно распорядилась учредить, такъ-сказать, карантинъ противъ этой моральной язвы. Не такъ ли, ma chore maman?

— Конечно, моя милая. И ты можешь быть увѣрена, что я поступила совершенно-справедливо: есть тысячи причинъ, почему ни въ какомъ благоустроенномъ домѣ не должны терпѣть подобныхъ связей между гувернантками и гувернёрами. Во-первыхъ…

— Во-вторыхъ и въ-двадцатыхъ, увольте насъ отъ этихъ дробныхъ изсчисленіи, chère maman! Впрочемъ, я отлично знаю всѣ эти причины опасныхъ дурныхъ примѣровъ для невинныхъ дѣтей, особенно такихъ, какъ мы съ Теодоромъ: разсѣяніе и неизбѣжно слѣдующее за нимъ пренебреженіе педагогическихъ обязанностей со стороны влюбленныхъ воспитателей юношества; взаимная ихъ связь и довѣренность другъ къ другу; общая ихъ дерзость, наглость и, можетъ-быть, возстаніе противъ почтеннѣйшихъ родителей ввѣренныхъ ихъ питомцевъ. Такъ ли я думаю, баронесса Ингремъ, высокопочтенная владѣтельница парка Ингремъ?

— Совершенно-такъ, теперь, какъ и всегда, моя прекрасная лилія ингремскаго парка. — Итакъ этотъ предметъ конченъ: давайте намъ другіе сюжеты.

Эмма Эстонъ, по-видимому, не слышала, или не обратила вниманія на этотъ финалъ. Разговоръ о гувернанткахъ ей нравился, и вѣроятно пробудилъ въ ея душѣ собственныя воспоминанія, относившіяся къ этому веселому предмету.

— Мы также въ свое время вдоволь потѣшалась надъ нашей гувернанткой, сказала миссъ Эмма Эстонъ дѣтски-наивнымъ гономъ: — по она была такая бѣдняжка, такая смиренница, что никакія шалости не выводили ее изъ себя. Не правда ли, Луиза: вѣдь она никогда на насъ не сердилась?

— Именно никогда, хотя иной разъ мы теребили ее съ утра до ночи. Случалось, мы ставили вверхъ дномъ ея конторку, опрокидывали коммодъ, и все-то она переносила, бѣдняжка, съ непостижимою кротостью, еще ни въ чомъ намъ не отказывала.

— Надобно думать, сказала миссъ Ингремъ, саркастически вздергивая губки: — что мы получимъ теперь подобные мемуары обо всѣхъ существующихъ гувернанткахъ, съ исчисленіемъ ихъ подвиговъ на общую пользу; но чтобы избавить почтеннѣйшую публику отъ этихъ нашествій, я опять предлагаю билль относительно введенія новыхъ сюжетовъ. Мистеръ Рочестеръ, согласны ли вы поддержать вашу покорную слугу?

— Вы можете располагать мною теперь, какъ и всегда.

— Въ такомъ случаѣ, мой билль идетъ впередъ. Синьйоръ Эдуардо, есть ли у васъ голосъ на нынѣшній вечеръ?

— Донна Біанка можетъ приказывать, и голосъ мой весь къ ея услугамъ.

— Выслушайте же мой приказъ, синьйоръ Эдуардо: настройте свое горло, легкія и всѣ другіе вокальные органы, и будьте сейчасъ готовы къ немедленному выполненію моихъ верховныхъ распоряженій.

— О, кто не захотѣлъ бы заступитъ мѣсто Рицціо при такой очаровательной Мери?

— Долой Рицціо! вскричала Бланка, величественно встряхнувъ своими локонами, и быстро подходя къ фортепьяно. — Скрипачъ Давидъ, по моему мнѣнію, преглупѣйшее созданіе, и я ужъ во всякомъ случаѣ скорѣе предпочту ему мрачнаго Бозуэлля. Мужчина, на мои глаза, ничтожнѣе осла, если нѣтъ въ его натурѣ значительнаго запаса такихъ свойствъ, которыя мнѣ нравятся; и пусть исторія говоритъ, что ей угодно, о Джемсѣ Гепборнѣ, но я утверждаю, что это былъ человѣкъ гордый, грозный, бурный, и я охотно согласилась бы осчастливить его своей рукою.

— Слышали вы, милостивые государи? Кто же изъ васъ больше всѣхъ похожъ на Бозуэлля? вскричалъ мистеръ Рочестеръ.

— Я бы сказалъ, что эта привилегія принадлежитъ вамъ, мистеръ Рочестеръ, отвѣчалъ полковникъ Дентъ.

— Очень вамъ обязанъ, честное слово, былъ отвѣтъ.

Миссъ Ингремъ, продолжая разговоръ, сѣла за фортепьяно съ гордой граціей, и начала блистательную прелюдію. Въ этотъ вечеръ, казалось по всему, она была въ самомъ счастливомъ расположеніи духа: всѣ ея слова, такъ же какъ величественные взоры, были направлены къ тому, чтобы удивить, изумить, поразить нетерпѣливыхъ слушателей.

— Терпѣть я не могу нынѣшнихъ молодыхъ людей! воскликнула Бланка, отрывая руки отъ инструмента и дѣлая энергическій жестъ. — Мелкія, рыхлыя, тощія созданія, они заключены въ стѣнахъ своего дома и не смѣютъ выйдти изъ воротъ безъ дядьки и безъ позволенія доброй маменьки! Они вздумали беречь, съ мелкою заботливостью, свои розовыя щеки, бѣленькія ручки, маленькія ножки — какъ-будто красота значитъ что-нибудь въ мужчинѣ! какъ-будто миловидность перестала быть исключительною привилегіею женщинъ, ихъ законнымъ наслѣдствомъ, неотъемлемою собственностью! Безобразная женщина, нечего и говорить, весьма-непріятное пятно на прекрасномъ лицѣ природы; но что касается до мужчинъ, пусть ихъ природнымъ достояніемъ будутъ крѣпость, мужество, сила, и пусть девизомъ ихъ жизни будутъ; — охота, стрѣльба, сраженія, битвы: все остальное не стоитъ моего щелчка. О, еслибъ я была мужчиной!..

— И если когда-нибудь я выйду замужъ, продолжала она послѣ длинной паузы, которой никто не прерывалъ: — мужъ мой не будетъ и не долженъ быть моимъ соперникомъ. Я потребую отъ него нераздѣльныхъ почестей, и въ его благоговѣніи ко мнѣ ни въ какомъ случаѣ не должна участвовать фигура; которую онъ видитъ въ своемъ зеркалѣ. Мистеръ Рочестеръ, пойте: я стану играть для васъ.

— Весь къ вашимъ услугамъ, былъ отвѣтъ.

— Вотъ же для васъ, корсарская пѣсня. Знайте, что я безъ ума отъ корсаровъ, и на этомъ основаніи, пойте «con spirito».

— Повелѣніе изъ устъ миссъ Ингремъ способно одушевить бездушную статую.

— Въ такомъ случаѣ будьте осторожны: если вы мнѣ не понравитесь, я принуждена буду, къ вашему стыду, доказать собственнымъ искусствомъ, какъ дѣлаются эти вещи.

— Это значитъ обѣщать заранѣе награду за неспособность: теперь я постараюсь неугодить вамъ.

— Gardez-vous-en bien! Если вы станете нарочно фальшивить, я устрою наказаніе, какого вы не ожидаете.

— Миссъ Ингремъ имѣетъ нужду въ великой снисходительности: мнѣ извѣстно ея искусство наказывать смертныхъ свыше ихъ терпѣнія и силъ.

— Это что? Объяснитесь! повелѣвала леди.

— Извините, миссъ, это не требуетъ объясненій. Вамъ не трудно сообразить при своемъ проницательномъ умѣ, что одинъ вашъ строгій взглядъ можетъ, въ иныхъ случаяхъ, замѣнить уголовное наказаніе.

— Пойте! сказала Бланка и, наклонившись къ фортепьяно, начала аккомпанировать.

— Теперь, кажется, мнѣ можно ускользнуть, подумала я, выдвигаясь изъ амбразуры окна.

Но въ эту минуту раздались торжественные тоны, и я осталась прикованною къ своему мѣсту. Мистриссъ Ферфаксъ говорила, что у мистера Рочестера прекрасный голосъ: она не ошиблась. Въ-самомъ-дѣлѣ, у него былъ ясный, звучный и сильный басъ, которому придавалъ онъ свое собственное чувство, свою собственную силу, и я убѣдилась очевиднымъ опытомъ, какъ этотъ могучій голосъ способенъ прямо доходить до сердца и производить въ немъ сильнѣйшія ощущенія. Я дождалась, пока затихло въ воздухѣ послѣднее колебаніе звуковъ, и пока снова распространился по залѣ шумный говоръ, прерванный на нѣсколько минутъ общимъ вниманіемъ къ пѣвцу. Тогда я оставила свое одинокое убѣжище среди блистательныхъ особъ, и вышла потихоньку въ боковую дверь, которая, къ-счастію, была недалеко. Оттуда былъ узкій проходъ въ корридоръ: переходя его, я замѣтила, что башмакъ мой развязался. Я остановилась подтянуть шурки и наклонилась для этой цѣли на первую ступень лѣстницы въ верхній этажъ. Въ эту минуту, послышалось мнѣ, что отворилась дверь изъ столовой, и оттуда вышелъ джентльменъ. Я выпрямилась, обернулась, и очутилась передъ нимъ лицомъ-къ-лицу: это былъ мистеръ Рочестеръ.

— Какъ ваше здоровье, мисъ Эйръ? спросилъ онъ.

— Благодарю васъ, сэръ: я здорова.

— Зачѣмъ вы не подошли ко мнѣ въ гостинной, и не говорили со мной?

Я подумала, что этотъ вопросъ можно бы, съ большимъ правомъ, обратить на него-самого; но у меня недостало этой смѣлости. Я отвѣчала:

— Вы были заняты, сэръ, и я не хотѣла васъ безпокоить.

— Что вы дѣлали въ-продолженіе моего отсутствія?

— Ничего особеннаго, сэръ: занималась съ Аделью, какъ и всегда.

— Но вы очень-блѣдны, миссъ Эйръ: это я замѣтилъ съ перваго взгляда. Что съ вами?

— Ничего, сэръ.

— Не простудились ли вы въ ту ночь, какъ тушили пожаръ?

— Нисколько.!

— Воротитесь въ гостиную: вы уходите слишкомъ-рано.

— Я очень устала, милостивый государь.

Онъ бросилъ на меня пытливый взглядъ.

— Вы немного печальны, миссъ Эйръ: что съ вами?

— Ничего, сэръ, совершенно ничего.

— Но вы горюете, это ясно какъ день: два-три слова, и вы будете плакать… да вотъ, я уже вижу, слезы навертываются на вашихъ глазахъ. Будь у меня досугъ, и если бы на этотъ разъ я смертельно не боялся появленія на этомъ мѣстѣ какого-нибудь болтливаго лакея, я узналъ бы и развѣдалъ, что все это значитъ. Такъ и быть, ступайте въ свою комнату; но помните, что до-тѣхъ поръ пока останутся эти гости въ моемъ домѣ, я ожидаю, что вы будете приходить въ гостиную каждый вечеръ: это моя неизмѣнная воля. Ступайте теперь и пришлите няньку за Аделью. Спокойной вамъ ночи, моя…

Мистеръ Рочестеръ остановился, закусилъ губу и, махнувъ рукой, быстро пошелъ къ своимъ гостямъ… А я тихонько и нерѣшительными шагами поплелась въ свою одинокую и темную комнатку — разсуждать на досугѣ и въ тишинѣ безмолвной ночи о значеніи гувернантки въ джентльменскомъ кругу.

Часть третья.

ГЛАВА I.

Весело и шумно въ Торнфильдскомъ Замкѣ среди модныхъ гостей, и уже ничто не напоминаетъ первыхъ трехъ мѣсяцевъ тишины, однообразія и одинокаго затворничества подъ сто пустынной кровлей. Всѣ печальныя и грустныя чувства, казалось, забыты однажды навсегда; мракъ исчезъ, и весь домъ повсюду переполнялся движеніемъ и жизнью отъ ранняго утра до поздней ночи. Въ галереѣ толкотня и суматоха, и во всѣхъ переднихъ комнатахъ поминутно встрѣчаешь какую-нибудь смазливую горничную, или щеголя-каммердинера, занятаго исполненіемъ господскихъ приказаній.

Кухня, будетъ, корридоръ и галереи наполнены суетливыми и пестрыми толпами; парадныя залы, оживленныя веселымъ говоромъ, смолкали на нѣсколько часовъ тогда-только, какъ голубое небо и благодатное сіяніе весенняго солнца вызывали гостей на поэтическія прогулки вокругъ замка. Дурная погода и проливные дожди всего менѣе могли препятствовать джентльменскимъ удовольствіямъ и забавамъ, которыя становились еще разнообразнѣе и живѣе въ эти ненастные дни.

Разъ, въ одинъ бурный вечеръ, гости и хозяинъ, для перемѣны обыкновенныхъ удовольствій, задумали «играть въ шарады» — въ такую игру, о которой до той поры никогда я не слыхала. Всѣ предварительныя распоряженія имѣли, въ моихъ глазахъ, смыслъ непостижимыхъ іероглифовъ. Началось тѣмъ, что слуги зажгли въ столовой цѣлые десятки восковыхъ свѣчь, вытащили оттуда всѣ столы и переставили стулья полукругомъ, прямо противъ гостиной. Между-тѣмъ какъ мистеръ Рочестеръ и другіе джентльмены дирижировали этимъ превращеніемъ, леди бѣгали по комнатамъ взадъ и впередъ, и звонили своихъ горничныхъ. Пригласили мистриссъ Ферфаксъ, чтобъ отобрать отъ нея подробныя свѣдѣнія о фамильномъ гардеробѣ древняго замка, и вслѣдъ за-тѣмъ, подъ ея руководствомъ, стаи горничныхъ принесли изъ столѣтнихъ кладовыхъ третьяго этажа огромные узлы платьевъ, шалей, разноцвѣтныхъ драпри, парчовыхъ юбокъ съ фижмами и безъ фижмъ, атласныхъ клоковъ, черныхъ мантилій, и проч., и проч.; все это перерыли и осмотрѣли съ большимъ стараніемъ, и отобранныя статьи фантастическаго туалета были отнесены въ общій дамскій будуаръ, устроенный на этотъ разъ въ гостиной.

Между-тѣмъ мистеръ Рочестеръ сзывалъ дамъ вокругъ себя, и выбиралъ тѣхъ, которыя должны были принадлежать къ его партіи. «Миссъ Ингремъ, конечно, будетъ со мной», сказалъ онъ, и потомъ назвалъ двухъ миссъ Эстонъ и мистриссъ Дентъ. Я стояла подлѣ, такъ-какъ мистриссъ Дентъ попросила меня прикрѣпить браслетъ на ея рукѣ: мистеръ Рочестеръ взглянулъ на меня.

— Не хотите ли играть и вы? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, сэръ, покорно благодарю.

Къ-счастію, онъ не настаивалъ, и позволилъ мнѣ спокойно воротиться на свое обыкновенное мѣсто. Онъ и его гости скрылись теперь въ гостиной за опущеннымъ занавѣсомъ; всѣ другіе члены, въ главѣ которыхъ остался полковникъ Дентъ, заняли свои мѣста на стульяхъ. Кто-то изъ джентльменовъ, кажется, мистеръ Эстонъ, обнаружилъ желаніе, чтобъ и меня включили въ число дѣйствующихъ лицъ: но леди Ингремъ наморщила чело, и отрицательно кивнула головой.

— Нѣтъ, сказала гордая баронесса ингремскаго парка: — она слишкомъ-глупа для такой игры.

Черезъ нѣсколько минутъ раздался звонокъ, и занавѣсъ поднялся: въ гостиной, среди сцены, выставилась дюжая фигура сэра Джорджа Линна, окутаннаго въ бѣлую простыню: передъ нимъ, на столѣ, лежала открытая книга, и подлѣ него стояла Эмма Эстонъ, въ длинномъ плащѣ мистера Рочестера, съ другою книгою въ своихъ рукахъ. Кто-то, не бывъ видимымъ, весело началъ звонить въ колоколъ, и тогда Адель — хотѣвшая непремѣнно имѣть роль въ партіи мистера Рочестера — бойко выступила впередъ, разбрасывая но сторонамъ цвѣты изъ плетёной корзинки, прикрытой розовымъ платкомъ. Затѣмъ, величественно выступила миссъ Ингремъ, одѣтая въ бѣломъ, съ длинною вуалью на головѣ и съ розовымъ вѣнкомъ вокругъ своего чела: подлѣ нея былъ мистеръ Рочестеръ, и оба они подошли къ столу, гдѣ рисовался сэръ Джорджъ Линнъ. Они преклонили колѣна, между-тѣмъ-какъ мистриссъ Дентъ и Луиза Эстонъ, одѣтыя также въ бѣломъ, заняли свои мѣста позади нихъ. Послѣдовала церемонія, сопровождаемая безмолвными жестами, въ которыхъ не трудно было угадать пантомиму англійскаго вѣнчальнаго обряда. Послѣ окончанія этой сцены, зрители о чемъ-то пошептались между-собою минуты двѣ, и потомъ полковникъ Дентъ, отвѣчая за всѣхъ, сказалъ громкимъ голосомъ:

— Невѣста!

Мистеръ Рочестеръ поклонился, и занавѣсъ опустили.

Прошло довольно времени, прежде чѣмъ занавѣсъ поднялся опять, обнаруживъ на этотъ разъ болѣе многосложную и весьма тщательно-выработанную сцену. Гостиная, должно замѣтить, возвышалась надъ столовой двумя ступенями, и теперь, въ углубленіи, шага на два отъ послѣдней ступени, появился огромный мраморный бассейнъ, въ которомъ я угадала одно изъ украшеній оранжереи, гдѣ стоялъ онъ, наполненный золотыми рыбами и окруженный экзотическими растеніями — нужно было, безъ всякаго сомнѣнія, употребить значительныя усилія, чтобъ перенести его изъ сада, черезъ дворъ, и поставить въ гостиной.

Подлѣ этого бассейна, на широкомъ коврѣ, сидѣлъ мистеръ Рочестеръ съ тюрбаномъ вокругъ головы, и окутанный кашмировыми шалями. Его черные глаза, смуглая кожа и выразительныя черты въ совершенствѣ соотвѣтствовали этому костюму, и онъ могъ быть моделью восточнаго эмира. Скоро показалась на сценѣ миссъ Ингремъ, одѣтая также въ восточный костюмъ: малиновый шарфъ, наподобіе кушака, живописно перетягивалъ ея гибкую талію; вышитый платокъ красовался на ея головѣ, стянутый бантами около висковъ; ея роскошныя лебединыя плечи были обнажены, и на одномъ изъ нихъ граціозно висѣло коромысло съ водоносомъ. Вся ея фигура и черты лица представляли воображенію какую-нибудь израильскую принцессу временъ патріархальныхъ, и такова безъ-сомнѣнія была роль, которую она играла въ этой сценѣ.

Она подошла къ бассейну и наклонилась, какъ-будто для-того, чтобъ наполнить свой водоносъ; затѣмъ, коромысло опять приняло прежнее положеніе на ея плечѣ. Мистеръ Рочестеръ всталъ, подошелъ къ ней и предложилъ какую-то просьбу. — «Дѣвица поспѣшно опустила свой водоносъ, и дала ему пить». Тогда, изъ подъ-полы своего платья, онъ вынулъ ящикъ, открылъ его и показалъ великолѣпные браслеты и серьги; изумленіе и радость яркими чертами выразились на лицѣ дѣвицы. Онъ сталъ на колѣна, и положилъ сокровище у ея ногъ; ея взоры и жесты обличали сомнѣніе, недовѣріе, восторгъ; онъ прикрѣпилъ браслеты къ ея рукамъ, и привѣсилъ серьги къ ея ушамъ. То были — Эліазаръ и Ревекка: недоставало только верблюдовъ для полноты патріархальной сцены.

Зрители опять сгруппировались между-собой, потолковали о чемъ-то въ-полголоса, но, казалось, не могли согласиться въ своихъ мнѣніяхъ насчетъ какого-то слова или слога, изображаемаго шарадой. Тогда полковникъ Дентъ, говорившій одинъ за всѣхъ, потребовалъ «цѣлой картины», и немедленно занавѣсъ опять былъ опущенъ.

Когда подняли его въ третій разъ, мы могли видѣть только часть гостиной; остальное пространство было закрыто ширмами изъ какой-то темной и грубой матеріи. Мраморнаго бассейна уже не было, и на его мѣстѣ стоялъ досчатый столъ и кухонный стулъ, восковыя свѣчи были потушены, и вся сцена освѣщалась тусклымъ свѣтомъ изъ грязнаго фонаря.

Среди этой сцены одиноко сидѣлъ человѣкъ со всѣми признаками отчаянія и злобы: его сжатые кулаки лежали, на колѣнахъ, глаза неподвижно были устремлены на землю. Я опять узнала мистера Рочестера, хотя на этотъ разъ угадать его было довольно-трудно. Его сюртукъ былъ спущенъ съ одного плеча, какъ-будто разорванный при упорной битвѣ; волосы были взъерошены, и во всѣхъ чертахъ лица выражалось страшное отчаяніе. Когда онъ двинулся съ мѣста, цѣпи зазвучали, и зрители увидѣли оковы на его рукахъ.

— Смирительный домъ^[1]! воскликнулъ полковникъ Дентъ, и этими словами была разгадана шарада.

Черезъ нѣсколько минутъ, дѣйствующія лица переодѣлись въ свои обыкновенные костюмы и вошли въ столовую. Мистеръ Рочестеръ велъ подъ руку миссъ Ингремъ: она поздравляла его съ успѣшнымъ окончаніемъ игры.

— Знаете ли, говорила она: — что изъ трехъ ролей, вы всего болѣе мнѣ нравились въ послѣдней сценѣ.

— Нѣтъ ли еще остатковъ сажи на моемъ лицѣ? спрашивалъ онъ, оборачиваясь къ ней.

— Нѣтъ, къ великому несчастью! Вы не можете представить, какъ идутъ къ вашей физіономіи эти разбойничьи румяны!

— Стало-быть вы не шутя любите героевъ большой дороги?

— Англійскій разбойникъ весьма немногимъ уступаетъ итальянскому бандиту, а этотъ можетъ отдать преимущество только левантскому пирату.

— Но кто-бы ни былъ я, прошу васъ помнить, миссъ Ингремъ, что вы — моя жена. Мы обвѣнчались съ вами не дальше какъ за часъ, въ присутствіи многочисленныхъ свидѣтелей.

Миссъ Ингремъ засмѣялась, и яркая краска выступила на ея лицѣ.

— Теперь, полковникъ, ваша очередь, сказалъ мистеръ Рочестеръ, обращаясь къ мистеру Денту.

Когда другая партія отправилась въ гостиную, мистеръ Рочестеръ и его спутницы заняли порожнія мѣста. Миссъ Ингремъ была по правую руку своего кавалера; другія зрительницы заняли стулья подлѣ нихъ по обѣимъ сторонамъ. Теперь я перестала наблюдать актеровъ, и уже не слѣдила съ прежнимъ участіемъ за поднятіемъ занавѣса: все мое вниманіе было поглощено одними зрителями, и мои глаза, еще такъ недавно обращенные на малиновое драпри, были теперь прикованы къ полукругу стульевъ. Какую шараду выдумалъ полковникъ Дентъ и его партія, какое выбрали они слово, и какъ исполняли свои роли, ничего не помню; но за-то еще я вижу и теперь коисультацію, слѣдовавшую за каждой сценой: вижу, какъ мистеръ Рочестеръ обращается къ миссъ Ингремъ, и какъ миссъ Ингремъ склоняетъ къ нему свою голову, такъ-что гагатовыя кудри почти касаются его плеча и волнуются по его щекамъ: еще я слышу ихъ взаимный шопотъ, и припоминаю выразительные взгляды, которые ойи бросали другъ на друга.

Уже сказано, какъ я начала любить мистера Рочестера. Я не могла не любить его теперь именно-потому, что онъ совсѣмъ пересталъ замѣчать мое существованіе, потому-что я проводила цѣлые часы въ его присутствіи, между-тѣмъ-какъ онъ никогда не обращалъ своихъ взоровъ въ мою сторону, потому-что видѣла я, какъ все его вниманіе было поглощено одною знатною леди, которая съ гордымъ презрѣніемъ проходила мимо меня, какъ-будто боясь прикоснуться ко мнѣ споимъ платьемъ, и если когда повелительный ея взоръ случайно падалъ на мое лицо, она мгновенно спѣшила удалить его, какъ-будто отъ предмета слишкомъ низкаго для ея наблюденій. Не могла я не любить, потому-что знала почти навѣрное, что онъ скоро женится на этой самой леди; и она ежедневно, безчисленными признаками, обнаруживала свою гордую увѣренность въ его видахъ на нее. Каждый часъ была я свидѣтельницею, какъ мистеръ Рочестеръ любезничалъ съ своей невѣстой, и хотя его взгляды выражали иной разъ видимую безпечность, но и при этой безпечности, они могли быть неотразимо-привлекательны для будущей его подруги.

При этихъ обстоятельствахъ, ни что не могло охладить и поколебать моей любви, хотя было отчего приходить въ отчаяніе каждый день, и, пожалуй, каждый часъ. Быть-можетъ, читатель, вы подумаете, что я ревновала, если только женщина, въ моемъ положеніи, имѣетъ право ревновать къ такой леди, какъ миссъ Ингремъ. Но я не ревновала, и этимъ словомъ отнюдь нельзя объяснить моихъ тогдашнихъ страданій. Миссъ Ингремъ, въ моихъ глазахъ, была слишкомъ-низка и ничтожна для возбужденія серьёзнаго чувства, похожаго на ревность. Читатель безъ-сомнѣнія найдетъ это очень-страннымъ; и о я знаю, что говорю. Миссъ Ингремъ была блистательна, великолѣпна, цвѣтъ и краса джентльменскаго круга; но душа въ ней была крайне-бѣдна, и сердце безплодно по своей природѣ: ничто не расцвѣтало произвольно, само-собою, на этой жалкой почвѣ, и усиліями воспитанія могли быть вырощены на ней плоды неестественные, незрѣлые, готовые завянуть при первыхъ порывахъ нравственной бури. Не было въ ней ничего такого, чтобы непосредственно исходило изъ глубины ея собственнаго духа, какъ зрѣлый и вполнѣ законченный фактъ, выработанный въ горнилѣ размышленія: она бросала пыль въ глаза звучными фразами изъ книгъ, повторяла на-обумъ чужія слова, нерѣдко наполненныя забавными противорѣчіями; но никогда и ни на что она не могла представить своихъ собственныхъ мнѣній. Говорить, и только говорить безъ-умолка и безъ толка, о чемъ бы то ни было и какъ бы то ни было — вотъ въ чемъ, казалось, по ея мнѣнію, заключалась вся тайна быть любезной. Слушали ее, или нѣтъ, убѣждались или нѣтъ ея пустыми фразами — это другой, чуть ли не посторонній вопросъ, о которомъ она ни мало не заботилась. При первомъ знакомствѣ, она могла, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько часовъ, разгонять скуку въ своемъ собесѣдникѣ: но прислушиваясь къ ней сегодня и завгра, не мудрено было прійдти къ безошибочному заключенію, что не было въ этой женщинѣ никакой души, и что, на плечахъ ея, вмѣсто головы, держался прекрасный шарикъ, набитый воздухомъ, способнымъ производить искусственные звуки. Словомъ, миссъ Ингремъ не мыслила никогда, какъ человѣкъ, и едва-ли даже подозрѣвала въ себѣ способность мыслить. Почти то же должно сказать и о сердцѣ этой дѣвицы. При отсутствіи ума, изощреннаго проявленіями самостоятельной и оригинальной мысли, чувство миссъ Ингремъ получило одностороннее направленіе, ограниченное мелкими наслажденіями свѣтской жизни. Любовь, въ строгомъ и благороднѣйшемъ смыслѣ этого слова, какъ потребность высокой нравственной натуры, не существовала для миссъ Ингремъ; но взамѣнъ этого чувства, въ ней былъ развитъ до послѣднихъ крайностей инстинктъ чувственной страсти, слишкомъ-ясно выражавшійся въ безграничномъ, пламенномъ желаніи выйдти замужъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что замужство было первою и послѣднею цѣлью ея жизни. Къ этой единственной цѣли, теперь, какъ и всегда, были устремлены всѣ ея желанія и мысли. Чувства симпатіи, нѣжности, состраданія, участія, были неизвѣстны миссъ Ингремъ. Между-прочимъ она безъ всякой причины возненавидѣла Адель, и даже не считала нужнымъ скрывать этой ненависти. Случалось, что рѣзвая дѣвочка подбѣгала къ ней съ какимъ-нибудь вопросомъ: миссъ Ингремъ толкала ее, бранила, высылала изъ комнаты, и почти всегда называла ее не иначе, какъ глупой куклой. Другіе глаза, такъ же какъ мои, наблюдали эти обнаруженія въ характерѣ миссъ Ингремъ — наблюдали внимательно, тщательно и прозорливо. Да, будущій женихъ, самъ мистеръ Рочестеръ безпрестанно слѣдилъ за своей невѣстой, зналъ и видѣлъ всѣ ея недостатки, и я была убѣждена въ душѣ, что онъ не могъ питать къ ней истинной страсти.

И однакожь я видѣла, что мистеръ Рочестеръ намѣренъ жениться на миссъ Ингремъ. Зачѣмъ и для-чего: что ему дѣлать съ женщиной безъ души и безъ сердца, съ женщиной, у которой, послѣ ея замужства, уже не останется никакой цѣли въ жизни? Мой разсудокъ не могъ пріискать успокоительныхъ отвѣтовъ на эти и подобные вопросы, и сердце, мое жестоко страдало за будущую судьбу мистера Рочестера. Были, вѣроятно, родовыя, фамильныя причины, неизбѣжно опредѣлявшія этотъ бракъ; но я знала и чувствовала, что Рочестеръ не могъ отдать ей своего сердца, и что она, въ свою очередь, не заслуживала этого сокровища. Эта, и одна только эта мысль, разстраивала покой, моей души и поддерживала мучительную лихорадку въ страждущей груди.

Если бы она, разъ навсегда, устроила свою блистательную побѣду, и онъ, съ искреннею покорностью, положилъ свое сердце у ея ногъ, я могла бы закрыть свое лицо, оборотиться къ другимъ предметамъ и умереть для нихъ обоихъ. Будь она добра и благородна въ истинномъ значеніи этого слова; будь она женщина съ энергіей и чувствомъ, я однажды навсегда выдержала бы страшную борьбу съ двумя лютыми тигрицами нравственной природы — съ отчаяньемъ и ревностью; мое сердце, нѣтъ сомнѣнія, было бы разорвано на части; но я удивлялась бы ей во глубинѣ души, вполнѣ сознавая ея превосходство надъ собою, и потомъ, успокоилась бы на всю свою жизнь. И чѣмъ больше было бы ея нравственное превосходство, тѣмъ глубже было бы мое удивленіе, и тѣмъ прочнѣе могло бы утвердиться спокойствіе моей жизни. Но не такъ происходили всѣ эти дѣла. Миссъ Ингремъ ежеминутно выдумывала сильные эффекты, чтобъ сразить сердце своего жениха, и ежеминутно дѣлала пребезсмысленные промахи, воображая въ то же время, что мѣтко идетъ къ цѣли, и не сомнѣваясь въ окончательной побѣдѣ. Быть постоянною свидѣтельницею всѣхъ этихъ продѣлокъ, значило для меня — испытывать безпрерывное раздраженіе и самое мучительное принужденіе.

И когда она все дальше и дальше отступала отъ своей цѣли, я видѣла очень-хорошо, какъ можно было бы на ея мѣстѣ увѣнчать свои желанія совершеннѣйшимъ успѣхомъ. Стрѣлы, безпрестанно отпрядывавшія отъ его груди и безвредно падавшія при его ногахъ, могли бы, при другихъ обстоятельствахъ, пронзить его гордое сердце, пробудить любовь и нѣжность на его сардоническомъ лицѣ; но и безъ этого искусственнаго вооруженія, было бы легко, на мѣстѣ миссъ Ингремъ, одержать спокойную и прочную побѣду.

— Почему бы не имѣть ей на него сильнѣйшаго вліянія, когда она, но своему положенію, поставлена съ нимъ на такой короткой ногѣ? спрашивала я сама-себя. — Безъ-сомнѣнія, нѣтъ въ ея груди истинной страсти къ этому человѣку. Если бы она побила его искренно, душевно, не-кчему было бы ей расточать, съ такимъ упорствомъ, свои жеманныя улыбки, бросать безпрестанно свои зажигательные взоры, выдумывать граціозныя ужимки, одна другой неестественнѣе, вычурнѣе, приторнѣе. Мнѣ кажется, его сердце могло бы вѣрнѣе принадлежать ей, если бы она просто сидѣла подлѣ него, говорила мало и смотрѣла на него еще меньше. Прошло то время, когда я сама видѣла на его лицѣ выраженіе нѣжное, исполненное глубокаго чувства; но тогда оно возникло само-собою, безъ всякихъ постороннихъ усилій, вычурныхъ, жеманныхъ, странныхъ: мнѣ стоило только отвѣчать на его вопросы просто и ясно, безъ гримасъ, безъ притязаній на любезность, и его физіономія прояснялась больше и больше, становилась нѣжнѣе и нѣжнѣе, и взоры его искрились истинною страстью. Но ничего подобнаго нельзя подмѣтить, когда любезничаетъ съ нимъ миссъ Ингремъ, вооруженная всѣми запасами натянутаго остроумія и кокетства: мистеръ Рочестеръ холоденъ, какъ гранитъ, и ничто не обнаруживаетъ въ немъ волненія страсти. Чѣмъ же и какъ будетъ она прельщать его въ супружеской жизни? Ничѣмъ, конечно, и никакъ: равнодушіе заступитъ мѣсто прежняго кокетства, и жизнь для обоихъ сдѣлается тяжкимъ бременемъ; а между-тѣмъ, я убѣждена въ душѣ, что супруга мистера Рочестера, при другихъ обстоятельствахъ, была бы счастливѣйшею женщиною въ мірѣ.

Я еще ничего не сказала въ осужденіе женитьбы по разсчету и фамильнымъ связямъ. Сначала я была крайне изумлена, когда открыла намѣреніе мистера Рочестера: я считала его человѣкомъ, неспособнымъ увлекаться ничтожными и пошлыми побужденіями при выборѣ жены; но чѣмъ больше я всматривалась въ положеніе, воспитаніе и образъ жизни дѣйствующихъ лицъ, тѣмъ меньше чувствовала охоты осуждать и бранить мистера Рочестера и миссъ Ингремъ за то, что они, въ рѣшительномъ случаѣ своей жизни, поступаютъ сообразно съ идеями, внушенными имъ съ самаго дѣтства. Что дѣлать? Ужъ вѣрно всѣмъ имъ суждено идти по пробитой колеѣ и, вѣроятно, были у нихъ свои разсчеты и соображенія, непостижимыя для бѣдной дѣвушки, воспитанной внѣ джентльменскаго круга. Правда, мнѣ казалось, если бы я была джентльменомъ, такимъ же какъ мистеръ Рочестеръ, я вступила бы въ бракъ не иначе, какъ по влеченію собственнаго сердца; но самая простота этого плана и очевидность выгодъ, представлявшихся въ супружеской жизни съ любимою женой, убѣждали меня въ существованіи особыхъ побужденій, неизбѣжно разрушавшихъ ли естественныя начала и внушенія здраваго смысла: иначе, думала я, всѣ поступали бы сообразно съ этими правилами.

Но, въ другихъ отношеніяхъ, такъ же какъ и въ этомъ, я была снисходительна къ мистеру Рочестеру и забыла всѣ его недостатки, которые при первомъ знакомствѣ бросились мнѣ въ глаза. Прежде я старалась изучить всѣ стороны его характера — ставила въ параллель добро и зло, замѣчаемое въ немъ, чтобы, на основаніи ихъ относительнаго вѣса, опредѣлить правильный судъ объ этой загадочной натурѣ. Теперь, напротивъ, я не видѣла зла, и судъ мой былъ пристрастный, односторонній. Отталкивающій сарказмъ, грубость и колкость, едва выносимыя при первомъ знакомствѣ, были теперь, въ моихъ глазахъ, похожи на острыя приправы въ отборномъ блюдѣ: присутствіе ихъ казалось ѣдкимъ, нерѣдко горькимъ на вкусъ, но ихъ отсутствіе непремѣнно испортило бы все блюдо. Было, однакожь, по-временамъ въ его глазахъ какое-то неопредѣленное выраженіе, не то грустное, не то мрачное и злобное, но во всякомъ случаѣ неуловимое для постороннихъ наблюденіи, и эта скользкая черта обыкновенно бросала меня въ дрожь, какъ-будто я бродила на поверхности волкана, и земля уже разверзалась подъ моими ногами. Но вмѣсто — того, чтобы бѣжать отъ этихъ странныхъ взоровъ, я, напротивъ, старалась угадать ихъ таинственное выраженіе, и на этотъ разъ отъ души завидовала миссъ Ингремъ, которая, когда-нибудь, среди семейной жизни, заглянетъ на досугѣ въ эту непостижимую бездну и будетъ имѣть полную возможность измѣрить ея глубину.

Между — тѣмъ пока я думала только о мистерѣ Рочестерѣ и будущей его невѣстѣ — пока я видѣла только ихъ, слышала только ихъ разговоръ, и слѣдила только за ихъ движеніями, разгадывая смыслъ каждой мины и каждаго жеста — всѣ прочіе гости были заняты своими собственными интересами и удовольствіями. Достопочтенныя вдовицы, леди Линнъ и баронесса Ингремъ, продолжали между гобою торжественную бесѣду, кивая по-временамъ другъ другу своими двумя тюрбанами, или, поднимая свои четыре руки въ изъявленіе таинственности, изумленія или ужаса, смотря по направленію, какое могли принимать ихъ сплетни и пустая болтовня. Добрая мистриссъ Дентъ разговаривала съ кроткою мистриссъ Эстонъ, и обѣ иногда обращались ко мнѣ съ ласковой улыбкой или словомъ. Сэръ Джорджъ Линнъ, полковникъ Дентъ и мистеръ Эстонъ, разсуждали о политикѣ и о судебныхъ дѣлахъ въ Милдькотскомъ-Уѣздѣ. Лордъ Ингремъ любезничалъ съ Эммой Эстонъ; Луиза играла и пѣла въ угоду и наслажденіе Генриха Линна, а Мери Ингремъ вслушивалась въ краснорѣчивыя любезности его братца, Фредерика Линна. Иногда все почтенное собраніе смолкало на минуту, чтобы обратить вниманіе на главныхъ дѣйствующихъ лицъ, потому-что все же, наконецъ, мистеръ Рочестеръ и неразлучная его спутница, миссъ Ингремъ, были жизнью и душою всего общества. Если онъ выходилъ изъ комнаты не больше какъ на часъ, скука весьма-замѣтнымъ образомъ начинала тяготѣть надъ его гостями, и какъ-скоро онъ возвращался, бесѣда джентльменовъ и леди принимала вдругъ оживленный характеръ.

Но всего болѣе оказался чувствительнымъ недостатокъ этого оживляющаго вліянія, когда мистеръ Рочестеръ уѣхалъ однажды въ Миллькотъ по своимъ дѣламъ, не надѣясь воротиться домой до поздняго вечера. День былъ мокрый и холодный: гости, для препровожденія времени, собирались сначала прогуляться въ цыганскій таборъ, расположившійся въ сосѣдней деревнѣ; но теперь никто не думалъ приводить въ исполненіе этотъ планъ. Нѣкоторые джентльмены отправились въ конюшни; другіе, помоложе, вмѣстѣ съ молодыми леди, играли на бильйардѣ въ бильйардной комнатѣ. Вдовствующія леди, Ингремъ и Линнъ, искали утѣшенія въ спокойной игрѣ въ карты. Бланка Ингремъ, отвергнувъ, гордымъ молчаніемъ, покушенія мистриссъ Дентъ и мистриссъ Эстонъ вступить съ нею въ разговоръ, съиграла, съ видимой небрежностью, нѣсколько арій на фортепьяно, и потомъ, взявъ изъ библіотеки какой-то романъ, усѣлась на софу и приготовилась провести въ фантастическомъ мірѣ скучные часы разлуки съ возлюбленнымъ своего сердца. Весь домъ безмолвствовалъ, скучалъ, и только изрѣдка, веселый говоръ игроковъ на бильйардѣ прерывалъ всеобщее вниманіе.

Уже смеркалось и часы пробили урочный срокъ приготовленія къ обѣду, какъ-вдругъ маленькая Адель, вскарабкавшаяся подлѣ меня на окно въ гостиной, закричала:

— Voilà monsieur Rochester qui revient!

Я повернулась, и въ ту же минуту миссъ Ингремъ быстро вскочила съ своего мѣста. Другія дамы тоже оставили свои разнообразныя занятія, потому-что услышали стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ. Къ дому подъѣзжалъ постшезъ.

— Что за идея пріѣхать назадъ въ этомъ экипажѣ? сказала миссъ Ингремъ. — Онъ выѣхалъ верхомъ на своемъ Мицраимѣ; передъ нимъ Лоцманъ бѣжалъ впереди: куда же дѣвалъ онъ собаку и коня?

Говоря это, она придвинула къ окну свою высокую фигуру и широкое платье на такое близкое разстояніе, что я должна была перегнуться назадъ въ самый уголъ, рискуя переломить спину: въ своей нетерпѣливой запальчивости миссъ Ингремъ сначала не замѣтила меня, но теперь, когда ея взоръ невольно встрѣтился съ моимъ, она вздернула губу и поспѣшно отошла къ другому окну. Постшезъ остановился у воротъ; кучеръ позвонилъ и у подъѣзда очутился какой-то джентльменъ въ дорожномъ костюмѣ; но то былъ не мистеръ Рочестеръ: то былъ высокій, дюжій господинъ, незнакомый никому.

— Это нестерпимо! воскликнула миссъ Ингремъ. — Кто тебѣ велѣлъ взобраться на окно, несносная обезьяна (титулъ Адели), и дѣлать фальшивыя тревоги?

И она бросила на меня гнѣвный и грозный взглядъ, какъ-будто я провинилась передъ ней.

Въ корридорѣ послышался смутный, но довольно-громкій говоръ, и вслѣдъ затѣмъ, въ гостиной показался незнакомецъ. Онъ учтиво поклонился леди Ингремъ, вѣроятно, принимая ее за старшую даму.

— Кажется, пріѣхалъ я не во-время, милостивая государыня, сказалъ онъ: — друга моего, мистера Рочестера, нѣтъ дома; но я только-что воротился изъ чужихъ краевъ, и мнѣ необходимо его дождаться здѣсь, въ вашемъ обществѣ, если позволите. Мы давно пріятели съ мистеромъ Рочестеромъ.

Его обращеніе и манеры обличали джентльменскія привычки; его произношеніе показалось мнѣ не совсѣмъ иностраннымъ, однакожь и не англійскимъ; по возрасту, онъ могъ быть ровесникомъ мистера Рочестера, быть-можетъ старше или моложе однимъ годомъ; цвѣтъ лица былъ у него желто-блѣдный, иначе онъ могъ бы показаться красавцемъ, по-крайней-мѣрѣ, съ перваго взгляда. При дальнѣйшемъ изслѣдованіи, проглядывали въ его лицѣ не совсѣмъ-пріятные признаки: его черты были правильны, но слишкомъ-аляповаты; глаза были круглые и большіе, но сквозь нихъ виднѣлась какая-то будничная, праздная жизнь — такъ, по-крайней-мѣрѣ, мнѣ показалось.

Обѣденный звонокъ разсѣялъ все это общество: леди и джентльмены пошли одѣваться къ столу; Адель и я удалились въ комнату мистриссъ Ферфаксъ. Я увидѣла незнакомца во второй разъ уже послѣ обѣда, когда всѣ гости опять собрались въ гостиной. Тутъ онъ, казалось, былъ совершенно въ своей сферѣ; но его физіономія еще больше не понравилась мнѣ, потому-что на ней не было ни малѣйшихъ слѣдовъ одушевленной жизни. Его глазъ блуждалъ, не останавливаясь положительно ни на какомъ предметѣ, и это придавало ему чрезвычайно-странное выраженіе, какого до той поры еще не случалось мнѣ видѣть. Былъ онъ, повидимому, прекрасный и весьма любезный человѣкъ, но я почувствовала къ нему непреодолимое отвращеніе. Въ этой гладкой, лоснящейся кожѣ на его овальномъ лицѣ не было замѣтно никакой энергіи, никакой нравственной силы; его орлиный носъ и маленькій веселый ротъ, не могли обозначать твердости характера, и ясно, что по этому низкому, ровному лбу никогда не пробѣгали тѣни глубокихъ мыслей.

Когда я сидѣла въ своемъ обыкновенномъ углу и смотрѣла на него при свѣтѣ жирандолей на каминной полкѣ, онъ занималъ большія кресла подлѣ камина и безпрестанно придвигался къ огню; я сравнивала его съ мистеромъ Рочестеромъ, и результатъ моихъ наблюденій былъ тотъ, что между ними не могло быть ни малѣйшаго сходства: гладкій гусакъ и гордый соколъ больше похожи другъ на друга, чѣмъ эти два человѣка, принадлежавшіе, по-видимому, къ совершенно-различнымъ породамъ. И, однакожъ, онъ говорилъ о мистерѣ Рочестерѣ, какъ о своемъ старинномъ другѣ: интересная дружба, поразительно подтверждающая старинную аксіому, что «les exlrèmcs se louchent!»

Два или три джентльмена сидѣли подлѣ него, и до меня доносились по-временамъ отрывочные звуки ихъ рѣчей. Сначала я не могла составить опредѣленнаго смысла изъ этихъ отрывковъ, потому-что разговоръ Луизы Эстонъ и Мери Ингремъ, сидѣвшихъ ко мнѣ ближе, заглушалъ эту интересную бесѣду и нерѣдко развлекалъ мое вниманіе. Эти дѣвицы разсуждали о незнакомцѣ, и обѣ называли его прекраснымъ молодымъ человѣкомъ. Луиза выразилась между-прочимъ, что онъ «премилое созданье», и что она «обожаетъ его». Мери увѣряла съ своей стороны, что его «маленькій ротикъ и безподобный носъ» были идеалами совершенства въ своемъ родѣ.

— И какой у него маленькій лобъ! вскричала Луиза: — гладкій какъ мраморъ; на немъ нѣтъ ни одной противной морщинки! А его глаза и улыбка — просто прелесть!

Но въ эту минуту, къ моему великому удивленію, мистеръ Генрихъ Линнъ позвалъ обѣихъ дѣвицъ на другую сторону комнаты, чтобъ условиться на-счетъ какихъ-то пунктовъ относительно отсроченнаго визита въ цыганскій таборъ.

Теперь ничто мнѣ не мѣшало сосредоточить все свое вниманіе на мужской группѣ передъ каминомъ, и скоро я узнала, что имя незнакомца — мистеръ Месонъ. Изъ дальнѣйшей бесѣды объяснилось, что мистеръ Месонъ только-что воротился въ Англію изъ какой-то весьма-жаркой страны, гдѣ жилъ онъ очень-долго, и это, безъ-сомнѣнія, было причиной, отчего лицо его получило желтый цвѣтъ, и отчего теперь сидѣлъ онъ въ тепломъ сюртукѣ и едва могъ согрѣться подлѣ разведеннаго огня. Скоро слова — Ямайка, Кингстонъ, испанскій городъ, показали мнѣ, что резиденціей мистера Месона была Вест-Индія, гдѣ, по его словамъ, онъ первый разъ имѣлъ честь познакомиться съ мистеромъ Рочестсромь. Онъ говорилъ, что пріятель его терпѣть не могъ знойныхъ степей, урагановъ и дождливой осени въ этой сторонѣ. Эти послѣднія обстоятельства были для меня совсѣмъ неожиданною новостью. Я знала, что мистеръ Рочестеръ путешествовалъ и очень-много: такъ, по-крайней-мѣрѣ, говорила мистриссъ Ферфаксъ, но до-сихъ-поръ мнѣ казалось, что всѣ его странствованія ограничивались только европейскимъ континентомъ, и теперь въ первый разъ приходилось мнѣ слышать, что онъ далеко углублялся и въ другія части свѣта.

Неожиданное обстоятельство, совсѣмъ другаго рода, прервало нить моихъ размышленій о похожденіяхъ мистера Рочестера. Мистеръ Месонъ, продолжавшій дрожать въ своемъ тепломъ сюртукѣ, попросилъ, чтобъ принесли новыхъ углей въ каминъ, такъ — какъ прежній огонь уже перегорѣлъ и началъ покрываться пепломъ. Лакей, исполнившій это приказаніе, остановился, при выходѣ изъ гостиной, подлѣ стула мистера Бетона и сказалъ что-то тихимъ голосомъ. Я могла только разслышать: — «старуха… довольно безобразная… безпокойная».

— Скажи, что ее вытолкаютъ въ шею, если она не вздумаетъ убраться по доброй волѣ, проговорилъ уѣздный судья.

— Нѣтъ… погодите! возразилъ полковникъ Дентъ. — Вы напрасно хотите её прогнать, мистеръ Бетонъ: въ этомъ дѣлѣ мы не судьи. Надобно посовѣтоваться съ дамами.

И, обращаясь къ дамамъ, полковникъ Дентъ продолжалъ громкимъ голосомъ:

— Милостивыя государыни, всѣ вы были намѣрены отправиться въ цыганскій таборъ для таинственныхъ совѣщаній; но вотъ одинъ субъектъ, изъ породы мистическихъ бабушекъ, стоитъ въ эту минуту въ корридорѣ и вызывается раскрыть передъ вами книгу судебъ. Угодно вамъ ее видѣть?

— Какъ это можно, полковникъ! величественно возразила леди Ингремъ. — Не-ужь-то вы будете поощрять такой низкій обманъ? Прикажите ее прогнать безъ дальнѣйшихъ церемоній — вотъ и все!

— Но это невозможно, миледи, сказалъ лакей: — мы никакъ не могли уговорить ее идти назадъ: мистриссъ Ферфаксъ хлопочетъ и теперь, какъ бы выпроводить ее изъ дому; но цыганка усѣлась на стулѣ подлѣ камина, и говоритъ, что не тронется съ мѣста до-тѣхъ-поръ, пока ее не позовутъ къ господамъ.

— Чего жъ ей надобно? спросила мистриссъ Бетонъ.

— Она хочетъ, сударыня, разсказать судьбу благородной публикѣ, и объявляетъ, что она и можетъ, и хочетъ, и должна это сдѣлать.

— Какова она собой? спросили дѣвицы Бетонъ въ одинъ голосъ.

— Пребезобразная старушонка, почти такая же черная, какъ ворона.

— Почему же знать, чортъ-побери! возгласилъ Фредерикъ Линнъ: — можетъ — быть она и въ-самомъ-дѣлѣ колдунья.

— И я то же думаю, подтвердилъ его братъ. — Бывали случаи чудесныхъ предсказаній въ этомъ родѣ. Я, съ своей стороны, признаюсь открыто, что всегда вѣрилъ въ колдовство.

— Позвать колдунью, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, перебилъ Фредерикъ. — Очень жалко пропустить такой курьёзный случай.

— Что съ вами, дѣти? воскликнула леди Линнъ. — Зачѣмъ напрашиваться на всякія приключенія, такія, можетъ — быть, которыя въ-состояніи разстроить наше общее веселье.

— Я съ своей стороны никакъ не могу изъявить своего согласія на такое безразсудное дѣло, величественно провозгласила баронесса ингремскаго парка.

— Будто бы, маманъ? раздался надмѣнный голосъ Бланки, круто повернувшейся назадъ на фортопьянномъ табуретѣ. До этой минуты она сидѣла безмолвно, переворачивая листы музыкальной тетради, и прислушиваясь, вѣроятно, къ противоположнымъ толкамъ на-счетъ вѣщей цыганки. Голосъ матери вывелъ ее изъ задумчивости и заставилъ предложить свое собственное мнѣніе. — Объявляю вамъ, вдовствующая баронесса: что вы можете и должны изъявить свое согласіе, если вамъ угодно. Я непремѣнно хочу знать и слышать свою судьбу, слѣдовательно… Самуилъ, позови колдунью!

— Ахъ, милая Бланка! вспомни…

— Я помню и знаю напередъ, что вы намѣрены сказать; вспомните и вы, баронесса, что у меня есть своя собственная воля. — Самуилъ, живѣй!

— Живѣй — живѣй — живѣй! вскричала вся молодежь, и джентльмены, и леди. — Пусть немедленно войдетъ цыганка. Какъ это весело!

Но лакей продолжалъ стоять на порогѣ.

— Можетъ-быть мнѣ нужно предварить, что это ужасно-грубая женщина, сказалъ онъ.

— Ступай, куда приказано! сердито вскричала миссъ Ингремъ, и лакей ушелъ.

Восторгъ ожиданія немедленно одушевилъ всю публику, и остроумныя шутки сыпались со всѣхъ сторонъ. Лакей вошелъ опять.

— Теперь она не хочетъ идти, сказалъ онъ. — Цыганка говоритъ, что ей нечего дѣлать съ цѣлымъ стадомъ — это ея слова. Она требуетъ, чтобы отвели для нея особую комнату, и тогда особы, желающія знать свою судьбу, могутъ являться къ ней поодиначкѣ.

— Ты видишь, Бланка, что старуха начинаетъ увертываться, замѣтила леди Ингремъ. — Будь осторожна, мой ангелъ, или, всего лучше…

— Пусть введутъ ее въ библіотеку! сказала миссъ Ингремъ повелительнымъ тономъ. — Я, въ свою очередь, ни мало не расположена слушать ее въ присутствіи всего стада: колдунья будетъ принадлежать мнѣ одной, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько минутъ. — Есть ли огонь въ библіотекѣ?

— Да, сударыня… позвольте еще доложить, что старуха, кажется, ужасно жадна.

— Молчать, болванъ! Дѣлай, что тебѣ приказано.

Самуилъ исчезъ. Таинственность, ожиданіе, одушевленіе еще разъ возрасли теперь до самой высокой степени.

— Цыганка готова, сказалъ лакей, появившійся опять передъ нетерпѣливой публикой. — Она желаетъ знать, кто пріидетъ къ ней прежде другихъ.

— Не мѣшаетъ напередъ освѣдомиться, что это за женщина. сказалъ полковникъ Дентъ: — и эту обязанность беру я на себя. — Можешь сказать, Самуилъ, что идетъ джентльменъ.

Лакей исчезъ, и черезъ минуту воротился опять.

— Цыганка говоритъ, сэръ, что ей нечего дѣлать съ джентльменами, и они могутъ избавитъ себя отъ труда дѣлать ей визиты. Она говоритъ также, прибавилъ Самуилъ, съ трудомъ удерживаясь отъ улыбки: — что и пожилыя леди могутъ не безпокоиться: она желаетъ имѣть дѣло только съ молодыми, и притомъ по-одиначкѣ съ каждой.

— Да у ней, чортъ-побери, вкусъ очень-недурной! воскликнулъ Генрихъ Линнъ.

Миссъ Ингремъ торжественно встала съ своего мѣста, и еще торжественнѣе пошла по залѣ.

— Я иду впередъ! сказала она такимъ тономъ, который, по ея разсчетамъ, долженъ былъ сдѣлать честь ея геройской неустрашимости.

— Погоди, мой другъ!.. одумайся, душенька!.. послушай!.. восклицала вдовствующая леди; но храбрая дочь ея прошла мимо съ торжественнымъ молчаніемъ, отворила дверь, и мы слышали, какъ, наконецъ, она вступила въ библіотеку.

Шумный говоръ замолкъ. Леди Ингремъ, вѣроятно, разсчитала, что въ подобномъ случаѣ всего приличнѣе всплеснуть руками, и возвести очи къ потолку. Миссъ Мери объявила, что въ ней никакъ бы не достало духа отважиться на такой подвигъ. Эмма и Луиза Эстонъ смѣялись въ-втихомолку, но замѣтно было, что лица ихъ выражали испугъ.

Время тянулось очень-медленно, и прошло около пятнадцати минутъ, когда, наконецъ, отворилась дверь изъ библіотеки, и миссъ Ингремъ снова появилась въ гостиной.

Что жь теперь? Будетъ она смѣяться? Обратитъ все въ шутку? Всѣ глаза встрѣтили ее съ видомъ раздражительнаго любопытства, но она взглянула на всѣхъ холодно и угрюмо: въ ней не было замѣтно ни малѣйшихъ проблесковъ веселости; она торопливо сѣла на свое мѣсто, не говоря ни слова.

— Ну, Бланка? сказалъ лордъ Ингремъ.

— Что она сказала тебѣ, сестрица? спросила Мери.

— Что вы думали? что вы чувствовали? Точно ли она угадываетъ судьбу? спрашивали дѣвицы Эстонъ.

— Оставьте меня въ покоѣ, messieurs et mesdames, если вамъ угодно, отвѣчала миссъ Ингремъ: — По всему видно, что органы любознательности и легкомыслія раздражаются у насъ слишкомъ-легко: всѣ вы, не исключая моей доброй маманъ, повѣрили съ перваго раза, что въ здѣшнемъ домѣ завелась колдунья, у которой — страшная дружба съ чертями и выходцами съ того свѣта. Чего вы хотите? Я видѣла обыкновенную цыганку, побродягу; ея ремесло — гадать по рукамъ и предсказывать, за деньги, всякой вздоръ, какой только подвернется подъ языкъ. Моя прихоть удовлетворена, и теперь, мистеръ Эстонъ, вы сдѣлаете очень-хорошо, если примите на себя трудъ прогнать старушонку со двора.

Миссъ Ингремъ взяла книгу, облокотилась на ручку креселъ, и, такимъ-образомъ, уклонилась отъ дальнѣйшихъ объясненій. Я наблюдала ее около получаса: во все это время она ни разу не перевернула страницы; ея лицо омрачалось больше и больше, и наконецъ не трудно было подмѣтитъ на немъ слишкомъ опредѣленное выраженіе огорченія и досады. По всей вѣроятности она слышала вещи, не слишкомъ-лестныя для ея самолюбія, и я была убѣждена, что, несмотря на притворное равнодушіе, она приписывала необыкновенную и, конечно, незаслуженную важность открытіямъ цыганки.

Между-тѣмъ Мери Ингремъ, Эмма и Луиза Эстонъ, объявили на-отрѣзъ, что онѣ не могутъ идти по-одиначкѣ, и желаютъ отправиться всѣ вмѣстѣ. Вновь открылись переговоры черезъ расторопнаго слугу, и послѣ нѣсколькихъ переходовъ взадъ и впередъ, Самуилъ объявилъ, что непреклонная Сивилла согласилась, наконецъ, принять общій визитъ робкихъ дѣвицъ.

Но консультація ихъ далеко не имѣла прежней торжественности, сопровождавшей визитъ миссъ Ингремъ: изъ библіотеки раздавались восклицанія, визгъ, истерическій смѣхъ, и минутъ черезъ двадцать, всѣ дѣвицы опрометью вбѣжали въ отворенную дверь и разсѣялись по гостиной.

— Ну, ужь какъ хотите, это не то, что простая старуха! кричали онѣ одна за другой: — Она разсказала намъ такія чудныя вещи! Все она знаетъ, рѣшительно все!

На дальнѣйшіе разспросы всѣ дѣвицы объявили единодушно и единогласно, что цыганка разсказала имъ съ мельчайшими подробностями, что онѣ дѣлали и говорили въ своемъ дѣтствѣ; описала книги и вещицы, украшавшія ихъ будуары въ родительскомъ домѣ, портфёйли и различные подарки, полученные ими отъ родныхъ и знакомыхъ. Съ такимъ же единодушіемъ утверждали онѣ, что цыганка угадала ихъ тайныя мысли, и каждой изъ нихъ прошептала на ухо имя особы, любимой больше всего на свѣтѣ, и, въ-заключеніе, открыла, въ чемъ состоятъ главнѣйшія желанія и мечты ихъ жизни.

Джентльмены требовали и просили, чтобы дѣвицы объяснились нѣсколько подробнѣе насчетъ послѣднихъ двухъ пунктовъ; но имъ отвѣчали двусмысленными ужимками, односложными восклицаніями и разнообразными жестами, которыми, вѣроятно, немногимъ уяснилась сущность дѣла. Дамы между-тѣмъ, обмахиваясь вѣерами, изъявляли сожалѣніе, что ихъ предварительные совѣты не пошли въ прокъ, и что цыганка всѣмъ по-пустому вскружила головы; старшіе джентльмены смѣялись и острили; младшіе спѣшили наперерывъ предложить свои услуги взволнованнымъ красавицамъ.

Среди этого шума, когда мои глаза и уши были заняты разнообразными толками о загадочной сивиллѣ, въ комнату опять вошелъ Самуилъ.

— Цыганка говоритъ, сказалъ онъ: — что здѣсь есть еще молодая леди, которая имѣетъ нужду въ ея услугахъ.

Послѣдовало молчаніе: дамы и дѣвицы переглянулись съ нѣкоторымъ изумленіемъ другъ на друга.

— Кого жь она разумѣетъ? величественно спросила леди Ингремъ, окидывая взоромъ благородную публику.

— Конечно не васъ, маманъ, съ нетерпѣніемъ возразила Бланка. — Ступай, Самуилъ, скажи этой старушонкѣ, что ремесло ее не стоитъ гроша, и что она видитъ не дальше своего носа. Мы всѣ были у нея, и никто больше не нуждается въ ея болтовнѣ.

Лакей ушелъ, но минуты черезъ двѣ воротился опять и подошелъ прямо ко мнѣ.

— Миссъ Эйръ, судя по исчисленнымъ признакамъ, цыганка разумѣетъ васъ, и она сказала, что не выйдетъ изъ комнаты, если вы не пожалуете къ ней. Что прикажете сказать?

— О, да, я пойду непремѣнно, отвѣчала я, къ великой досадѣ миссъ Ингремъ, не предполагавшей этой развязки.

Въ-самомъ-дѣлѣ, любопытство мое было возбуждено въ высшей степени, и я обрадовалась приглашенію Сивиллы. Выходя изъ дверей, я слышала сардоническій хохотъ миссъ Бланки Ингремъ.

— Если вамъ угодно, миссъ, сказалъ Самуилъ: — я буду ждать васъ въ корридорѣ: вы можете меня позвать, если, сверхъ чаянія, старуха васъ испугаетъ.

— Нѣтъ, Самуилъ, ты можешь воротиться въ кухню: я нисколько не боюсь.

Ничего, похожаго на страхъ, дѣйствительно, не было въ моемъ сердцѣ; но я, въ буквальномъ смыслѣ, горѣла нетерпѣніемъ видѣть вѣщую старуху.

ГЛАВА II.

Все въ библіотекѣ было тихо и спокойно при моемъ входѣ, и Сивилла — если только то была Сивилла — сидѣла довольно-уютно въ большихъ креслахъ передъ каминомъ. На ней былъ красный плащъ и черная шляпка, или лучше, широко-крылая цыганская шляпа, стянутая пестрымъ платкомъ подъ самымъ подбородкомъ. Потухшая свѣча стояла на столѣ; цыганка склонилась надъ каминомъ и, казалось, читала что-то въ маленькой черной книгѣ, похожей на молитвенникъ: она бормотала про себя невнятныя слова, какъ обыкновенно дѣлаютъ старухи, и не думала прекращать своего занятія при моемъ входѣ: вѣроятно ей хотѣлось дочитать параграфъ.

Я остановилась на коврѣ, передъ рѣшоткой камина, и начала грѣть руки, такъ-какъ я нѣсколько озябла въ холодной гостиной. Ничто, въ эту минуту, не нарушало обыкновеннаго спокойствія моей души, да и видъ цыганки былъ вовсе не страшенъ. Она закрыла книгу и съ медленною торжественностью подняла на меня свои глаза: широко-крылая шляпа отчасти затѣняла ея лицо, однакожъ я могла разглядѣть, что это было довольно-странное лицо, смуглое и, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, совершенно-черное. Ея волосы щетинились изъ-подъ бѣлаго банта, стягивавшаго подбородокъ, и небрежно раскидывались по обѣимъ сторонамъ ея щекъ: вдругъ она бросила на меня быстрый, смѣлый и рѣшительный взглядъ.

— Ну, красная дѣвица, и ты вздумала погадать насчетъ своей судьбы? спросила цыганка голосомъ, столько же рѣшительнымъ, какъ ея взглядъ, и такимъ же грубымъ, какъ черты ея лица.

— Я не желаю знать своей будущности; ты навязалась почти насильно съ сволми услугами, по заранѣе говорю тебѣ, бабушка, что я ничуть не расположена вѣрить въ твое колдовство.

— Это похоже на твое безстыдство, красная дѣвица. Я поняла тебя при первомъ взглядѣ, и почуяла по твоимъ шагамъ, чего ждать отъ тебя.

— Будто бы? У тебя быстрый слухъ, бабушка.

— И быстрый глазъ, и быстрый мозгъ.

— Тѣмъ лучше: все это нужно для твоего ремесла.

— И особенно, если приведется имѣть дѣло съ такими бойкими вострухами, какъ ты. Отчего же ты не дрожишь, красная дѣвица?

— Мнѣ не холодно.

— Отчего ты не блѣднѣешь?

— Я не больна.

— Отчего ты не обращаешься къ моему искусству?

— Я не глупа.

Старая хрычовка замямлила губами и скрыла злобную усмѣшку подъ своей шляпой. Потомъ она вынула изъ-подъ полы коротенькую черную трубку, положила на нее уголь, и начала курить. Просидѣвъ такимъ-образомъ нѣсколько минутъ, она вдругъ выпрямилась въ своихъ креслахъ, бросила трубку, и устремивъ пристальный взглядъ на огонь, сказала протяжнымъ гономъ:

— Тебѣ холодно, красная дѣвица, и больна ты, и глупа ты.

— Докажи это, бабушка.

— Изволь: за этимъ дѣло не станетъ. Тебѣ холодно, потому-что ты одна-одинёхонька на этомъ свѣтѣ, и ничто не разжигаетъ своимъ прикосновеніемъ огня, заключеннаго въ твоей груди. Ты больна, потому-что лучшее чувство, высокое и самое пріятное, какое-только дано человѣку, отпрядываетъ прочь отъ твоего сердца. Ты глупа, потому-что не умѣешь приманить къ себѣ это чувство, и не дѣлаешь ни шага впередъ, когда оно идетъ къ тебѣ навстрѣчу.

Она опять приставила къ губамъ свою коротенькую, черную трубку, и принялась курить съ особенною жадностью.

— Ты можешь, бабушка, сказать это почти всякой женщинѣ, которая, подобно мнѣ, живетъ въ чужомъ домѣ, и въ зависимости отъ другихъ людей.

— Всякой женщинѣ… да, почти такъ; но будетъ ли это справедливо относительно почти всякой женщины.

— При моихъ обстоятельствахъ? конечно.

— Да, именно такъ, при твоихъ обстоятельствахъ; но найди мнѣ еще особу, обставленную такъ же, какъ ты.

— Это ничуть не мудрено: есть тысячи женщинъ съ моими обстоятельствами.

— Не найдешь и одной — это я тебѣ говорю. Твои обстоятельства — единственны въ своемъ родѣ, и ты сама этого не знаешь. Счастье у тебя подъ носомъ, и стоитъ только пошевелиться, чтобы захватить его въ свои руки. Матеріалы подготовлены давно: недостаетъ лишь умѣнья пользоваться ими. Случай немного помѣшалъ твоему дѣлу; но случай пройдетъ, и тогда — хватай, лови, не мигай!

— Я не понимаю загадокъ, и не имѣю ни малѣйшей охоты ихъ отгадывать.

— Но если ты хочешь имѣть ясные отвѣты и совѣты, покажи мнѣ свою ладонь.

— И напередъ, конечно, мнѣ надобно посеребрить твою руку?

— Разумѣется.

Я подала шиллингъ; старуха вынула изъ кармана старый чулокъ, повертѣла его и запрятала монету. Потомъ велѣла мнѣ протянуть руку, и когда это было сдѣлано, она пристально принялась разсматривать мою ладонь, склонивъ надъ нею свою голову.

— Тонка, гладка, ровна, продолжала старуха: — нечего мнѣ дѣлать съ рукой, на которой нѣтъ почти никакихъ линій. Да и то сказать: какого-чорта найдешь на ладони? Судьба написана не тамъ.

— Вѣрю тебѣ, бабушка.

— Нѣтъ, судьба написана на лицѣ: на лбу, около глазъ, въ самыхъ глазахъ, въ линіяхъ около рта. Становись на колѣни, и подними свою голову.

— Я! теперь ты ближе подходишь къ дѣлу, сказала я, исполняя ея приказъ: — Я начинаю вѣрить въ твою проницательность, колдунья.

Я стала на колѣни въ двухъ шагамъ отъ нея. Старуха поворочала кочергой уголья въ каминѣ, и съ важностью сѣла опять на своихъ креслахъ: яркій отблескъ прямо падалъ на мое лицо, между-тѣмъ какъ сама-она оставалась въ тѣни.

— Желала бы я знать, съ какими чувствами и надеждами ты пришла ко мнѣ, красная дѣвица, начала колдунья, пристально всмотрѣвшись въ черты моего лица: — Желала бы я знать, какія мысли бушуютъ въ твоемъ мозгу, въ ту пору, когда сидишь ты по цѣлымъ часамъ въ этой модной комнатѣ, между-тѣмъ какъ леди и джентльмены порхаютъ мимо тебя, подобно тѣнямъ въ волшебномъ фонарѣ. Нѣтъ, и не можетъ быть никакой симпатіи между тобой и этими людьми: въ твоихъ глазахъ они ни больше и ни меньше, какъ тѣни человѣческихъ фигуръ безъ всякаго матеріальнаго содержанія. Еще разъ: что ты думаешь и чувствуешь, красная дѣвица, когда сидишь одиноко между этими людьми?

— Скучаю обыкновенно, чувствую усталость, иногда дремлю; но весьма-рѣдко становится мнѣ грустно между ними.

— Стало-быть, есть у тебя какія-нибудь тайныя надежды, и воображеніе нашептываетъ тебѣ впереди пріятныя мечты: такъ или нѣтъ?

— Совсѣмъ не такъ. Моя первая и послѣдняя надежда — скопить немного денегъ изъ своего жалованья, завести пансіонъ въ какомъ-нибудь маленькомъ домикѣ, и жить самой-по-себѣ, независимо отъ постороннихъ лицъ.

— Плохая пища для души и для тѣла! Ну, а когда ты сидишь въ той комнатѣ, на окнѣ… ты видишь, я хорошо знаю твои привычки…

— Что жь мудренаго? Ты могла узнать ихъ отъ людей.

— Слишкомъ-много ты думаешь о своей проницательности, красная дѣвица. Ну, положимъ и такъ… да, ужь если сказать правду: я знакома съ одной служанкой въ этомъ дому. Мистриссъ Пуль…

При этомъ имени я вздрогнула и зашаталась.

— Быть тутъ худу, быть тутъ худу! подумала я. — Черти въ-самомъ-дѣлѣ завелись въ этомъ домѣ.

— Не тревожься, красная дѣвица, продолжала колдунья: — мистриссъ Пуль — добрая, спокойная тварь, и притомъ, на нее можно совершенно положиться: она моя пріятельница. Ну, такъ дѣло-то вотъ въ чемъ: неужели, сидя на окнѣ въ той комнатѣ, ты не думаешь ни о чемъ, кромѣ какъ о своей будущей школѣ? Неужели, въ-самомъ-дѣлѣ, ты не принимаешь никакого участія ни въ одной изъ этихъ знатныхъ особъ, которыя сидятъ на софахъ и стульяхъ передъ тобою? Неужели ни одно лицо, ни одна фигура, не интересуетъ тебя, красная дѣвица? Развѣ не слѣдишь ты, по-крайней-мѣрѣ, изъ любопытства, за движеніями какой-нибудь изъ этихъ блестящихъ фигуръ?

— Я охотно наблюдаю, всѣ эти лица и всѣ фигуры безъ исключенія.

— А развѣ никто изъ нихъ не занимаетъ тебя предпочтительно? Не случается ли тебѣ выбирать для своихъ наблюденій исключительно одну или двѣ фигуры?

— Случается, особенно когда я догадываюсь по движеніямъ или взорамъ, что интересная пара располагается вести интересную бесѣду.

— Какія же бесѣды тебѣ особенно нравятся?

— О, на этотъ счетъ я не могу дѣлать произвольнаго выбора: всѣ эти. леди и джентльмены толкуютъ вѣчно объ одномъ и томъ же, о любви и волокитствѣ, и у всѣхъ нихъ впереди одна и та же цѣль — свадьба. Около этого предмета однообразно вертятся всѣ ихъ желанія и мысли.

— Но любишь ли ты сама этотъ однообразный предметъ?

— Онъ не имѣетъ никакого значенія въ моихъ глазахъ, и я стараюсь о немъ не думать.

— Будто бы это такъ? Не-уже-ли въ ту пору, какъ молодая леди, цвѣтущая здоровьемъ и красотою, украшенная блистательными талантами, леди богатая и принадлежащая къ самому высшему кругу, сидитъ и улыбается въ глаза джентльмену, котораго ты…

— Что я?

— …Ты знаешь, и о которомъ, можетъ-быть, имѣешь хорошее мнѣніе…

— Я не знаю здѣшнихъ джентльменовъ. Едва-ли мнѣ случалось размѣняться съ каждымъ изъ нихъ однимъ или двумя словами; чтожь касается до моего мнѣнія о нихъ, я знаю только, что нѣкоторые, при своихъ почтенныхъ лѣтахъ, не слишкомъ-тонки и не слишкомъ-толсты; другіе покамѣстъ еще очень-молоды и недурны собою; но, во всякохъ случаѣ, нѣтъ мнѣ ни малѣйшей надобности знать, съ какимъ расположеніемъ духа они принимаютъ улыбки и нѣжные взгляды молодыхъ красавицъ, которыя ихъ окружаютъ.

— Ты не знаешь здѣшнихъ джентльменовъ? Ты не вступала съ ними ни въ какіе разговоры? Не-уже-ли то же самое ты скажешь и о владѣльцѣ этого замка?

— Его нѣтъ дома.

— Глубокомысленное замѣчаніе! Замысловатая увертка! Хозяинъ уѣхалъ въ Миллькотъ сегодня поутру, и воротится назадъ сегодня вечеромъ, или завтра; не-уже-ли это обстоятельство должно исключить его изъ списка твоихъ знакомыхъ, и совсѣмъ изгладить изъ твоей памяти, какъ мертвеца, покончившаго всѣ отношенія съ земнымъ міромъ?

— Конечно нѣтъ; но я не понимаю, какую связь мистеръ Рочестеръ долженъ имѣть съ предметомъ настоящаго разговора.

— Я говорила, что леди улыбаются въ глаза джентльменамъ, и въ послѣднее время, на глаза мистера Рочестера пролито столько сладкихъ улыбокъ, одна другой нѣжнѣе и милѣе, что скоро, я думаю, онѣ перельются черезъ край; развѣ ты этого не замѣтила?

— Мистеръ Рочестеръ имѣетъ полное право пользоваться обществомъ своихъ гостей!

— Нечего распространяться о правахъ мистера Рочестера; но не-уже-ли ты никогда не замѣчала, что изъ всѣхъ пересудовъ и толковъ по супружеской части, мистеръ Рочестеръ, на этотъ разъ, счастливѣе всѣхъ своихъ гостей? Развѣ не бросалось тебѣ въ глаза, что съ нимъ постоянно ведетъ нѣжную бесѣду прекрасная и милая леди?

— Нетерпѣніе и внимательность слушателя изощряетъ языкъ разсказчика.

Это замѣчаніе я высказала больше для самой-себя, чѣмъ для цыганки. Ея странная рѣчь, голосъ и манеры, начинали приводить меня въ какое-то мечтательное состояніе. Изъ ея устъ поминутно выходили неожиданныя сентенціи одна за другою, и я совсѣмъ запуталась въ паутину этой мистификаціи. Въ-самомъ-дѣлѣ, какой невидимый духъ сидѣлъ подлѣ меня изо-дня-въ-день, подслушивалъ біеніе и трепетъ моего сердца, сторожилъ за тайными моими размышленіями?

— Нетерпѣніе и внимательность слушателя! повторила колдунья: — да, мистеръ Рочестеръ, по цѣлымъ часамъ, склонялъ свое внимательное ухо къ очаровательнѣйшимъ губкамъ, созданнымъ какъ-будто нарочно для его настоящихъ и будущихъ наслажденій, а глаза мистера Рочестера всегда выражали самую искреннюю и восторженную благодарность: развѣ ты не замѣчала этого?

— Благодарность? Нѣтъ, колдунья, кажется ты ошиблась: мнѣ никогда не удавалось подмѣтить такого выраженія на его лицѣ.

— Подмѣтить! Стало-быть ты всматривалась въ его лицо: какое же выраженіе ты встрѣчала на немъ, если не благодарность?

Я не отвѣчала. — Ты видѣла на немъ выраженіе любви: не такъ ли? И, заглядывая впередъ, безъ-сомнѣнія ты видѣла его женатымъ, и воображала, какъ будетъ онъ счастливъ съ своей невѣстой.

— Гмъ! несовсѣмъ. Твое колдовство, на этотъ разъ, попадаетъ въ-просакъ.

— Ну, такъ какого же чорта ты видѣла?

— До этого, бабушка, тебѣ нѣтъ никакого дѣла: я пришла спрашивать, а не дѣлиться съ тобою своими секретами. Скажи-ка лучше: правда ли, что мистеръ Рочестеръ скоро женится?

— Правда. Онъ вступаетъ въ бракъ съ прекрасною миссъ Ингремъ.

— И скоро?

— Должно-быть что такъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что оба они будутъ совершенно-счастливы, хотя кажется ты имѣешь непростительную дерзость сомнѣваться въ этомъ. Мистеръ Рочестеръ не можетъ не любить такой прекрасной, благородной, умной, образованной леди, и, по всей вѣроятности, она также любитъ его… то-есть, не мистера Рочестера, а его деньги. Я знаю навѣрное, что миссъ Ингремъ влюблена до безумія въ рочестерское помѣстье, его древній и богатый замокъ, хотя — прости меня Богъ — не дальше какъ за часъ, я разсказала ей на этотъ счетъ такія вещи, отъ которыхъ ея губки вздернулись, и глаза приняли страшно — гнѣвливое выраженіе. Ужь я-было и совѣтовала ей пріискивать, на всякой случай, другаго женишка…

— Послушай, бабушка: я пришла сюда вовсе не затѣмъ, чтобъ слышать отъ тебя толки на-счстъ мистера Рочестера и его невѣсты. Я желаю знать свою собственную судьбу, и ты еще ничего не сказала.

— Твоя судьба, покамѣстъ, остается подъ сомнѣніемъ, потому-что въ чертахъ твоего лица встрѣчаю довольно-странныя противорѣчія. Случай долженъ опредѣлить мѣру твоего счастья, это ужь я навѣрное знаю. Это было мнѣ извѣстно еще прежде, чѣмъ пришла я въ этотъ замокъ. Случай и теперь работаетъ усердно въ твою пользу: отъ тебя зависитъ протянуть руку и устроить свою судьбу; но захочешь ли ты это сдѣлать, неизвѣстно: я стараюсь, но мѣрѣ своихъ средствъ, рѣшить эту задачу. Стань опять на колѣна передъ этой рѣшеткой.

— Изволь. Только пожалуйста не задерживай меня.

Я стала на колѣни. Облокотившись на ручку креселъ, старуха вперила въ меня свои глаза, и начала такимъ-образомъ:

— Пламя сверкаетъ въ глазу, и глазъ сіяетъ какъ роса: много въ немъ нѣжности и чувства; онъ улыбается моей болтовнѣ; онъ воспріимчивъ. Впечатлѣніе скользитъ за впечатлѣніемъ по гладкой его сферѣ, и онъ исполненъ глубокой грусти, какъ-скоро нѣтъ на немъ улыбки, безсознательная усталость слишкомъ-замѣтно тяготѣетъ на его рѣсницахъ: это означаетъ меланхолію, развитую уединеніемъ и отчужденіемъ отъ свѣта. Вотъ онъ отворачивается отъ меня, не имѣя силъ вынести дальнѣйшихъ наблюденій: его насмѣшливый взоръ, по-видимому, отвергаетъ истину открытій, уже сдѣланныхъ, не признаетъ въ себѣ излишней чувствительности и печали: эта гордость и эта осторожность еще больше подтверждаютъ мое мнѣніе. Глазъ вообще благопріятенъ.

— Ротъ любитъ по-временамъ открываться для смѣха, и я вижу въ немъ наклонность къ сообщенію другимъ всего, что выработываетъ мозгъ, хотя нѣтъ сомнѣнія, онъ глубоко скрываетъ тайны и опыты сердца. Подвижный и поворотливый по своей природѣ, никогда не. былъ онъ предназначенъ къ вѣчному молчанію среди одинокой жизни: много будутъ говорить, и еще чаще смѣяться, эти уста при дружескихъ, откровенныхъ бесѣдахъ. Вообще я нахожу, что и ротъ сопровождается признаками благопріятными.

— Нигдѣ я не вижу препятствій къ счастливой судьбѣ, кромѣ развѣ въ головѣ, и вотъ что говоритъ эта голова: «Я могу жить одиноко, сосредоточенная въ себѣ-самой и вдали отъ всѣхъ полей, если только будутъ этого требовать обстоятельства и уваженіе къ себѣ. Ни за какія блага въ свѣтѣ не продамъ я своей души. Есть во мнѣ нѣкоторое сокровище, рожденное вмѣстѣ со мною, и оно останется при мнѣ, если даже нужно будетъ отказаться отъ всѣхъ удовольствій свѣта и внѣшнихъ радостей жизни. Никто и никогда не купитъ этого сокровища цѣною униженія нравственной природы». — Крѣпко сидитъ разсудокъ на этомъ челѣ, съ уздой и возжами въ своихъ рукахъ, и не вырвутся изъ-подъ его власти бурныя чувства, чтобы произвести опустошеніе въ этомъ слабомъ организмѣ. Пусть бушуютъ страсти, и воображеніе ярко рисуетъ разнообразные виды обольщеній: разсудокъ обуздаетъ волю, и дастъ ей направленіе, сообразное съ своими верховными опредѣленіями. Громко для моихъ ушей говоритъ этотъ лобъ: — «сильные вѣтры, землетрясенія, удары, могутъ проходить мимо меня: всегда и вездѣ я буду слѣдовать внушеніямъ того внутренняго голоса, въ которомъ вижу и слышу свою совѣсть, спокойную и чистую».

— Хорошо говоришь ты, лобъ: твои внушенія будутъ исполнены. Давно составила я планъ для своей жизни, строгій и правильный, потому-что слышу въ немъ голосъ своей совѣсти, вижу опредѣленія разсудка. Я знаю, какъ скоро проходитъ молодость, и цвѣтъ красоты невозвратно исчезаетъ, если въ чашу наслажденій примѣшиваются капли стыда или угрызеній: не нужны мнѣ жертвы, огорченія, печали, очарованія разврата — мое сердце и вкусы созданы для наслажденій высшихъ, благороднѣйшихъ. Я хочу въ другихъ питать чувства благодарности и уваженія къ себѣ, но никогда не допущу себя до раскаянія и горькихъ слезъ: лѣто и осень моей жизни должны быть окружены наслажденіями тихими и спокойными, безъ примѣси мучительныхъ угрызеній. Таковы мои правила, и никакая сила не заставитъ меня отступить отъ нихъ ни на шагъ… Но вотъ теперь я въ какомъ-то странномъ чаду: мечты моей фантазіи занеслись далеко, далеко, и я желала бы продлить эти минуты до безконечности. — Встаньте, миссъ Эйръ, и оставьте меня: комедія кончена!

Гдѣ же была я? Сплю я или бодрствую? Во снѣ или на яву мечтаются мнѣ эти грёзы? — Голосъ старухи измѣнился совершенно: ея выговоръ, жесты, взгляды — все для меня знакомо, такъ же какъ мое собственное лицо въ зеркальномъ стеклѣ, какъ звукъ моего собственнаго языка. Я встала, но не могла и не хотѣла идти. Я оглянулась кругомъ, взяла кочергу, поворочала огонь въ каминѣ, и опять оглянулась: старуха нахлобучилась своей цыганской шляпой, и опять попросила оставить ее. Пламя вдругъ освѣтило ея протянутую руку: владѣя теперь всѣми своими чувствами, я принялась наблюдать. Это ужь отнюдь не была изсохшая рука старой вѣдьмы: это былъ, напротивъ, округленный и гибкій членъ съ бѣлыми пальцами, и на одномъ изъ нихъ я замѣтила кольцо съ драгоцѣннымъ камнемъ, то самое, которое и прежде видѣла, больше сотни разъ. Лицо старухи уже не отворачивалось отъ меня; совсѣмъ напротивъ: она сняла свою шляпу, и сбросила платокъ съ своей шеи.

— Ну, Дженни, узнаёте ли вы меня? спросилъ ласковый голосъ, слишкомъ мнѣ знакомый.

— Скажите только этотъ красный плащъ, милостивый государь, и тогда…

— Но тутъ пропасть узловъ; помогите мнѣ.

— Разорвите ихъ, вотъ и все.

— Долой повязки! Къ-чорту шутовской нарядъ!..

И передъ моими глазами стоялъ мистеръ Рочестеръ.

— Что за странная идея, сэръ!

— Но выполнена недурно: какъ вы думаете?

— Да, съ этими леди вы вели себя отлично.

— А съ вами?

— Со мной вы забыли роль цыганки.

— Какую же роль игралъ я передъ вами?

— Объяснить довольно-трудно; но вамъ забавно было меня дурачить, и говоря непостижимыя безсмыслицы, вы хотѣли и меня заставить отплатить вамъ тѣмъ же. Это едва-ли хорошо, сэръ.

— Вы прощаете меня, Дженни?

— Надобно объ этомъ подумать: теперь ничего не могу сказать. Если, подумавъ хорошенько, я найду, что вы еще не успѣли меня одурачить, я постараюсь извинить васъ.

— О, вы были слишкомъ-осторожны, и не потерялись ни на одну минуту!

Въ-самомъ-дѣлѣ, мистеръ Рочестеръ былъ правъ, потому-что, говоря съ нимъ какъ съ фантастической цыганкой, я обдумывала каждое слово, и ничѣмъ не скомпрометировала себя: это было теперь для меня большимъ утѣшеніемъ. Правда, впрочемъ, что почти, съ самаго начала этого свиданія, я подозрѣвала здѣсь какую-нибудь мистификацію. Мнѣ было извѣстно, что цыганки и, такъ-называемыя, колдуньи выражаются далеко не такъ, какъ эта фантастическая старуха подъ маской мужчины, и я могла, нѣкоторымъ образомъ, замѣтить притворный глазъ и усиліе скрыть черты своего лица; но во всемъ этомъ я подозрѣвала Грацію Пуль — эту живую загадку и ходячую тайну въ джентльменскомъ домѣ; мысль о мистерѣ Рочестерѣ мнѣ и въ голову не приходила.

— О чемъ вы думаете теперь? сказалъ мистеръ Рочестеръ. — Что значитъ эта серьёзная улыбка на вашемъ лицѣ?

— Это улыбка самодовольствія, милостивый государь. Теперь кажется, съ вашего позволенія, я могу идти на свое мѣсто?

— Нѣтъ, постойте: скажите мнѣ напередъ, что тамъ подѣлываютъ эти дамы, въ гостиной?

— Разговариваютъ о цыганкѣ, само-собою-разумѣется.

— Садитесь, пожалуйста, садитесь! — Ну, что жь они говорили обо мнѣ?

— Право, сэръ, мнѣ гораздо-лучше идти; теперь ужь около одиннадцати часовъ. — А кстати, знаете ли вы, мистеръ Рочестеръ, что, послѣ вашей утренней отлучки, пріѣхалъ сюда незнакомецъ, джентльменъ?

— Незнакомецъ! Кто бы это могъ быть! Я не ожидалъ никого: онъ уѣхалъ назадъ?

— Нѣтъ: онъ сказалъ, что давно знакомъ съ вами, и что поэтому, онъ принимаетъ смѣлость остановиться въ вашемъ домѣ до вашего возвращенія.

— Что за дьявольщина! сказалъ ли онъ свою фамилію?

— Фамилія его — Месонъ: онъ пріѣхалъ изъ Вест-Индіи, и былъ въ послѣднее время въ Ямайкѣ, если не ошибаюсь.

Мистеръ Рочестеръ стоялъ подлѣ меня. Когда я говорила, онъ судорожно взялъ мою руку, и улыбка замерла на его губахъ.

— Месонъ!.. Вест-Индія!.. восклицалъ онъ какъ автоматъ, у котораго искусственный языкъ могъ произносить только одни эти слова. — Месонъ!.. Вест-Индія! — И повторивъ еще раза три эти звуки съ разстановкой и какимъ — то страшнымъ онѣменіемъ, какъ-будто угрожалъ ему параличъ, онъ поблѣднѣлъ Какъ мраморъ; едва-ли сознавалъ онъ и самъ, что дѣлалъ.

— Не больны ли вы, сэръ? спросила я.

— Дженни, я получилъ страшный ударъ… ударъ… ударь, Дженіи!

— Облокотитесь на меня, сэръ.

— Дженни, вы уже разъ предлагали мнѣ свое плечо: дайте мнѣ его опять.

— Вотъ вамъ и плечо, и рука моя, сэръ.

Онъ сѣлъ, и посадилъ меня подлѣ себя. Взявъ потомъ мою руку, и поглаживая ее всѣми своими пальцами, онъ въ то же время бросалъ на меня чрезвычайно-взволнованные взгляды.

— Дженни, маленькій мой другъ! говорилъ онъ: — какъ бы я желалъ быть съ вами на какомъ-нибудь спокойномъ, одинокомъ острову, куда не заходятъ люди, подобные этому ненавистному Месону! Опасности, тревоги, отвратительныя воспоминанія не могли бы тогда отравлять спокойствія моей души!

— Что мнѣ дѣлать, сэръ? Я готова пожертвовать жизнью для вашихъ услугъ.

— Дженни, если нужна будетъ помощь, я стану искать ее въ вашихъ рукахъ: обѣщаю вамъ это.

— Благодарю васъ, сэръ: скажите, что я должна дѣлать, и я обѣщаюсь повиноваться вамъ безусловно.

— На первый разъ, Дженни, принесите мнѣ изъ столовой рюмку вина — тамъ вѣроятно ужинаютъ, и потомъ скажите мнѣ, что дѣлаетъ Мссонъ среди этихъ гостей.

Я ушла. Гости, какъ сказалъ мистеръ Рочестеръ, ужинали въ столовой; но никто не сидѣлъ за столомъ: ужинъ накрытъ былъ на буфетѣ, откуда каждый бралъ, что хотѣлъ; джентльмены и леди бродили и стояли съ тарелками и рюмками въ своихъ рукахъ. Всѣ были веселы и довольны: смѣхъ и дружный говоръ одушевляли беззаботную компанію. Мистеръ Месонъ стоялъ подлѣ камина, веселый и довольный, такъ же какъ и всѣ, разговаривая съ полковникомъ и мистриссъ Дентъ. Не обращая ни на кого особеннаго вниманія, я подошла къ буфету, взяла бутылку съ виномъ — и при этомъ случаѣ имѣла удовольствіе замѣтить, какъ миссъ Ингремъ наморщила чело и нахмурила брови, изумляясь вѣроятно моей дерзости — налила рюмку и воротилась въ библіотеку.

Чрезмѣрная блѣдность исчезла съ лица мистера Рочестера, и онъ былъ уже довольно-твердъ и спокоенъ при моемъ входѣ. Онъ взялъ рюмку изъ моихъ рукъ.

— Пусть это будетъ за ваше здоровье, мой ангелъ-хранитель! сказалъ онъ проглотивъ вино и отдавая рюмку. — Что они дѣлаютъ, Дженни?

— Разговариваютъ и смѣются, сэръ.

— И вы не замѣтили чего-нибудь похожаго на серьезный и таинственный видъ, какъ-будто распространилась между ними неожиданная и странная новость?

— Совсѣмъ нѣтъ, сэръ: всѣ они веселы и разговорчивы до крайности.

— А Месонъ?

— Онъ смѣется безпрестанно.

— Что бы вы стали дѣлать, Дженни, еслибъ всѣ эти господа сговорились наплевать мнѣ въ глаза?

— Я бы выгнала ихъ изъ комнаты, еслибъ только достало моихъ силъ.

Мистеръ Рочестеръ улыбнулся.

— Но вообразите, что и иду къ нимъ, и они принимаютъ меня холодно, перешептываются между собою, смѣются, и потомъ, одинъ за другимъ оставляютъ меня всѣ: что бы тогда вы стали дѣлать? Согласились ли бы вы уйдти вмѣстѣ съ ними?

— Нѣтъ, сэръ: мнѣ было бы гораздо-пріятнѣе остаться съ вами.

— Чтобъ утѣшать меня?

— Да, чтобъ утѣшить васъ, если можно.

— Но еслибъ они прокляли васъ за эту связь со мною?

— Вѣроятно мнѣ никогда не пришлось бы узнать объ этомъ проклятіи; а еслибъ и узнала, то постаралась бы не обратить на него никакого вниманія.

— Слѣдовательно, вы согласились бы сдѣлаться изъ-за меня предметомъ сплетней?

— Сплетни не имѣютъ въ моихъ глазахъ никакого смысла, какъ-скоро идетъ дѣло объ услугахъ друзьямъ.

— Очень-хорошо, Дженни, воротитесь опять въ гостиную, постарайтесь подоидти незамѣтно къ Месону, и шепните ему на ухо, что мистеръ Рочестеръ дома, и желаетъ его видѣть; потомъ, введите его сюда и оставьте насъ вдвоемъ.

— Извольте, сэръ: сейчасъ я пойду.

Я исполнила его порученіе такъ, какъ онъ этого желалъ. Гости, слишкомъ-занятые своими разговорами, не замѣтили моего прихода. Я отъискала мистера Месона, проводила его въ библіотеку и потомъ ушла къ себѣ наверхъ.

Въ полночь, когда я была уже въ постели, мнѣ послышались голоса гостей, отправлявшихся въ свои спальни. Между ними я различила голосъ мистера Рочестера:

— Сюда, Месонъ, сюда: вотъ ваша комната.

Онъ говорилъ весело, и эти беззаботные звуки успокоили мое сердце. Скоро я уснула, крѣпкимъ сномъ.

ГЛАВА III.

Я забыла, противъ обыкновенія, задернуть занавѣсъ постели и опустить стору передъ окномъ. Ночь была тихая и ясная. Когда мѣсяцъ, всплывшій въ своемъ теченіи на середину неба, бросилъ слои лучи сквозь окно моей комнаты, и освѣтилъ мое лицо, яркій его свѣтъ пробудилъ меня, и глаза мои упали прямо на этотъ величественный кругъ, бѣлый какъ серебро, и прозрачный какъ кристаллъ. Я привстала и протянула руку, чтобъ задернуть занавѣсъ: въ эту минуту раздался крикъ…

Боже мой, какой ужасный крикъ!

Глубокая ночь съ ея торжественнымъ безмолвіемъ и безмятежнымъ покоемъ, въ буквальномъ смыслѣ, разорвалась на-двое этимъ дикимъ, острымъ, пронзительнымъ звукомъ, пробѣжавшимъ съ одного конца на другой по всему Торнфильдскому-Замку.

Мой пульсъ остановился, сердце замерло, протянутая рука окостенѣла. Крикъ замеръ въ воздухѣ и больше не возобновлялся. Изъ какой груди, изъ какого горла вырвался онъ? Но чье бы ни было это горло, два раза сряду не повторитъ такого ужаснаго звука и андскій грифъ, устроивающій свое гнѣздо подъ облаками: грудь и горло должны долго отдыхать послѣ такихъ исполинскихъ усилій.

Крикъ раздался въ третьемъ этажѣ и — я не ошибаюсь — прямо надъ моей спальней. Теперь я слышала борьбу, упорную и страшную, какъ можно было судить по ускореннымъ движеніямъ и шуму. Черезъ нѣсколько минутъ, полу-задушенный голосъ три раза закричалъ:

— Помогите! помогите! помогите! Не-уже-ли никто не пріидетъ сюда?

Топотъ и возня продолжались съ большимъ остервенѣніемъ, и до моихъ ушей, черезъ доски штукатурку, долетѣли новые крики:

— Рочестеръ! Рочестеръ! Сюда, ради Бога!

Комнатная дверь отворилась, и кто-то опрометью побѣжалъ по галереѣ. Другіе шаги послышались вверху надъ моей головой, возня усилилась, но вдругъ что-то упало, и затѣмъ — смолкло все.

Я набросила капотъ на свои плеча и, несмотря на ужасъ, оцѣпѣнившій мои члены, вышла изъ своей комнаты. Все проснулось и засуетилось въ джентльменскомъ замкѣ: смѣшанный говоръ, восклицанія, ропотъ, раздавались въ каждой комнатѣ; отворялись дверь за дверью; выбѣгали фигура за фигурой, и черезъ нѣсколько минутъ, вся галерея наполнилась народомъ. Леди и джентльмены перепутались, смѣшались, и никто не думалъ воротиться въ оставленныя спальни.

— Ахъ, что такое, что такое? — Кто раненъ? — Кто убитъ? — Что случилось? — Подайте огня! — Пожаръ, что ли? — Гдѣ разбойники? — Куда намъ бѣжать?

Эти и другія, болѣе энергическія восклицанія, вырывались изъ всѣхъ устъ, раздавались со всѣхъ сторонъ. Но всемъ домѣ ни одной зажженной свѣчи, и только лучъ луны слабо освѣщалъ стѣны галереи. Леди и джентльмены, такъ же какъ ихъ горничныя и каммердинеры, бѣгали взадъ и впередъ, толкали другъ друга, всхлипывали, кричали, сердились, и, словомъ — суматоха была неописанная.

— Куда запропастился Рочестеръ? кричала, полковникъ Дентъ. — Я не нашелъ его въ спальной.

— Здѣсь я, господа! Здѣсь я, mesdames! Успокойтесь, ради Бога! Кчему вы всѣ переполошились?

Дверь въ концѣ галереи отворилась, и мистеръ Рочестеръ показался со свѣчею въ рукахъ: онъ былъ въ третьемъ этажѣ, вѣроятно въ той комнатѣ, гдѣ происходила страшная сцена. Одна леди бросилась прямо къ нему на встрѣчу, и схватила его руку: то была миссъ Бланка Ингремъ.

— Что случилось? что случилось? говорите, ради Бога! восклицала миссъ Ингремъ: — что за страшная бѣда?

— Но вы меня тормошите, душите меня! Дайте перевести духъ! кричалъ мистеръ Рочестеръ, потому-что въ эту же минуту бросились къ нему на шею двѣ дѣвицы Эстонъ, а, въ довершеніе, вдовствующія леди, окутанныя бѣлыми простынями, накинулись на него подобно двумъ кораблямъ съ распущенными парусами.

— Все въ порядкѣ, и ничего нѣтъ страшнаго, сказалъ наконецъ мистеръ Рочестеръ. — Это ни больше, ни меньше, какъ репетиція стародавней комедіи: «Много шума изъ-за ничего». Mesdames, отвяжитесь отъ меня, или, я сдѣлаюсь опасенъ.

И въ-самомъ-дѣлѣ, онъ былъ опасенъ, потому-что изъ черныхъ глазъ его сыпались искры. Скоро однакожь онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и прибавилъ:

— Служанку, изволите видѣть, давилъ домовой — вотъ и все тутъ. Это — женщина полнокровная и крайне-раздражительная: ей привидѣлся мертвецъ, или что-то въ родѣ этого, и она, съ испуга, чуть не разорвала себѣ горло. Теперь вы мнѣ сдѣлаете величайшее одолженіе, если уберетесь опять по своимъ мѣстамъ. Джентльмены, будьте такъ добры, подайте благой примѣръ своимъ дамамъ. Миссъ Ингремъ, вы всегда были неустрашимы и, слѣдовательно, презирая пустой страхъ, пойдите прежде другихъ въ свою спальную. Эмма и Луиза, вамъ, какъ нѣжнымъ голубкамъ, и не слѣдовало оставлять своихъ теплыхъ гнѣздъ: ступайте съ Богомъ, и воркуйте между собою. Вы, mesdames, продолжалъ онъ, обращаясь къ вдовствующимъ леди: — наживете страшную горячку, если минутой больше простоите въ этой холодной галереѣ. Спокойной ночи, всѣмъ вамъ, и пріятныхъ сновъ!

Такимъ-образомъ, призывая на помощь то умоляющій и ласковый, то повелительный и сердитый тонъ, мистеръ Рочестеръ успѣлъ наконецъ успокоить благородную публику, и черезъ нѣсколько минутъ всѣ джентльмены и леди снова угомонились въ своихъ опочивальняхъ. Я, съ своей стороны, не дожидалась особыхъ приказаній: никто не замѣтилъ, какъ я ушла назадъ, такъ же какъ прежде никто не обратилъ вниманія, когда я выбралась изъ своей комнаты на эту общую суматоху.

Но вмѣсто того, чтобы лечь въ постель, я сбросила капотъ и начала одѣваться въ свое длинное платье. По всей вѣроятности, только я одна слышала шумъ, толкотню и слова, произнесенныя надъ моей головой послѣ ужаснаго крика, и я была совершенно убѣждена, что отнюдь не сонъ служанки произвелъ всю эту суматоху въ джентльменскомъ домѣ: э то объясненіе мистеръ Рочестеръ придумалъ только для-того, чтобы успокоить своихъ гостей. И такъ я одѣлась и приготовилась, на всякій случай, къ дальнѣйшимъ приключеніямъ. Долго сидѣла я подлѣ открытаго окна, смотрѣла на серебристыя поля и рощи и дожидалась сама не знаю чего. За этимъ страшнымъ крикомъ и упорною борьбою, думала я, непремѣнно должна послѣдовать какая-нибудь развязка.

И однакожь, не случилось ничего. Шумъ, говоръ и движеніи замолкли постепенно, и черезъ часъ, весь Торнфильдскій-Замокъ снова погрузился въ глубокій сонъ, какъ-будто ничѣмъ не нарушалось торжественное безмолвіе ночи. Между-тѣмъ луна закатилась, и лучи ея уже не освѣщали моей комнаты. Я рѣшилась лечь въ постель, не раздѣваясь, и, оставивъ окно, добралась по ковру до своей кровати; но въ-ту-пору какъ начала я снимать свои башмаки, осторожная рука прикоснулась къ замку моей двери.

— Кто тамъ? спросила я.

— Вы не спите, Дженни? проговорилъ знакомый и ожиданный голосъ.

— Нѣтъ, сэръ.

— Одѣты ли вы?

— Да.

— Потрудитесь же выйдти сюда… какъ-можно тише.

Я повиновалась. Мистеръ Рочестеръ стоялъ въ галереѣ со свѣчою въ рукахъ.

— Мнѣ опять понадобились ваши услуги, Дженни: пойдемте со мной, но, пожалуйста, какъ-можно осторожнѣе.

Мои башмаки были очень-тонки, и я могла пробираться по ковру, какъ притаившаяся кошка. Пройдя галерею, онъ пошелъ но лѣстницѣ, и остановился въ темномъ и низенькомъ коридорѣ третьяго этажа: я постоянно слѣдовала за нимъ, и теперь стояла подлѣ него.

— Есть ли губка въ вашей комнатѣ, Дженни? спросилъ онъ шопотомъ.

— Есть, сэръ.

— А спиртъ?

— Есть и спиртъ.

— Воротитесь назадъ и принесите то и другое.

Я сошла съ лѣстницы, съискала въ своей комнатѣ губку и опять взошла наверхъ. Мистеръ Рочестеръ стоялъ на томъ же мѣстѣ: въ рукѣ у него былъ ключь: подойдя къ одной маленькой, черной двери, онъ отперъ замокъ, остановился и сказалъ:

— Вамъ не сдѣлается дурно при видѣ крови?

— Думаю, что нѣтъ, а впрочемъ не знаю.

Говоря это, я чувствовала дрожь, но ничего, похожаго на слабость или робость, не было въ моей груди.

— Дайте мнѣ вашу руку, сказалъ онъ.

Я исполнила его желаніе.

— Рука не дрожитъ, и вамъ не холодно: надѣюсь, вы не станете бояться.

Затѣмъ онъ повернулъ ключь и отворилъ дверь. Мы вошли, и я, съ перваго взгляда, увидѣла, что эта комната была мнѣ знакома: мистриссъ Ферфаксъ показывала мнѣ ее, когда мы гуляли съ нею по всему дому на другой день моего пріѣзда въ рочестерское помѣстье. Комната была обита шпалерами; но теперь шпалеры были содраны съ одной стороны, и на мѣстѣ ихъ оказалась дверь, которая прежде была скрыта. Черезъ эту дверь, отворенную настежь, проглядывалъ свѣтъ, озарявшій внутренность другой, неизвѣстной мнѣ, комнаты, и скоро я услышала оттуда дикій, огрызающійся звукъ, какъ-будто тамъ дразнили собаку, готовую вцѣпиться въ своего непріятеля. Мистеръ Рочестеръ, поставивъ свѣчу на столъ, сказалъ мнѣ: — «Подождите немного» и пошелъ впередъ въ этотъ внутренній апартаментъ. Дикій и довольно-громкій смѣхъ привѣтствовалъ его приходъ, и я еще разъ должна была убѣдиться въ присутствіи ненавистной Граціи Пуль на мѣстѣ страшной сцены. Мистеръ Рочестеръ, не говоря ни слова, сдѣлалъ какія-то распоряженія, вышелъ назадъ и заперъ за собою дверь.

— Ну, Дженни, теперь пожалуйте сюда, сказалъ онъ.

Слѣдуя его указанію, я перешла на другую сторону большой постели, которая своими задернутыми занавѣсами скрывала значительную часть этой комнаты. Подлѣ кровати, въ большихъ креслахъ, сидѣлъ мужчина въ полномъ дневномъ костюмѣ, кромѣ сюртука; его голова, съ закрытыми глазами, облокотилась на спинку креселъ, и онъ былъ неподвиженъ и спокоенъ. Когда мистеръ Рочестеръ освѣтилъ его блѣдное и, повидимому, совершенно безжизненное лицо, я узнала въ немъ таинственнаго незнакомца, мистера Месона: его шея, грудь и одинъ рукавъ рубашки были измочены кровью.

— Держите свѣчу, сказалъ мистеръ Рочестеръ, подавая ее мнѣ. Затѣмъ онъ взялъ рукомойникъ съ маленькаго стола, и сказалъ опять: — «Подержите это». — Я повиновалась. Онъ взялъ губку, окунулъ ее въ воду, и началъ тереть трупо-образное лицо. Потомъ, когда онъ приставилъ къ его ноздрямъ пузырекъ съ спиртомъ, мистеръ Месонъ очнулся, открылъ глаза, пошевелилъ головою и простоналъ. Мистеръ Рочестеръ развязалъ воротникъ его рубашки, омылъ кровь и перевязалъ плечо.

— Велика ли опасность? пробормоталъ мистеръ Месонъ.

— Что за вздоръ! Опасности нѣтъ никакой: царапина и больше ничего. Не будьте такъ слабодушны; жалкій человѣкъ! Сейчасъ я самъ поѣду за хирургомъ и, надѣюсь, къ-утру вамъ можно будетъ ѣхать. Дженни…

— Что вамъ угодно, сэръ?

— Мнѣ надобно васъ оставить въ этой комнатѣ часа на два съ этимъ джентльменомъ: отирайте кровь съ его лица, и если, сверхъ чаянія, онъ опять упадетъ въ обморокъ, вспрысните его водою и дайте ему понюхать спирту, точь-въ-точь, какъ дѣлалъ я. Замѣтьте притомъ хорошенько, что вы не должны говорить съ нимъ ни подъ какимъ предлогомъ; а вы, Ричардъ, если вздумаете сами говорить съ этой дѣвушкой… смотрите, я не отвѣчаю за вашу жизнь.

Бѣдный человѣкъ простоналъ опять, и смотрѣлъ такимъ-образомъ, какъ-будто не смѣлъ пошевелиться: страхъ смерти, или, можетъ-быть, другія опасенія оковали его члены. Мистеръ Рочестеръ подалъ мнѣ окровавленную губку, и я поспѣшила дѣлать предписанныя операціи, такъ-какъ кровь снова заструилась на лицѣ страдальца. Затѣмъ мистеръ Рочестеръ повторилъ еще: — «Помните хорошенько; ни пол-слова съ этимъ человѣкомъ!» — и поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

Странное чувство овладѣло много, когда ключъ снова повернулся въ замкѣ, и шаги мистера Рочестера затихли въ отдаленіи.

И вотъ я была въ третьемъ этажѣ, въ одной изъ мистическихъ келлій, запертая вмѣстѣ съ умирающимъ человѣкомъ! Передъ моими глазами и руками находилось зрѣлище, исполненное ужаса и крови; а между-тѣмъ не дальше какъ за перегородкой скрывалась гнусная убійца, оглашавшая по-временамъ все это пространство своимъ адскимъ хохотомъ. Трудно ли ей прорваться черезъ эту хрупкую дверь, дорѣзать свою жертву и вцѣпиться въ меня своими звѣрскими когтями?

И однакожь, я должна была держаться на своемъ постѣ — должна сторожить это страшное, мертвенное лицо, эти посинѣлыя уста, не смѣвшія открыться для произнесенія слова, эти глаза, то сомкнутыя, то блуждающія по комнатѣ, или обращенные на меня съ выраженіемъ дикаго и мрачнаго ужаса. Я должна была опять и опять погружать свою руку въ чашу съ водой, окрашенной человѣческою кровью, опять и опять вытирать эту запекшуюся кровь на помертвѣлыхъ щекахъ. Но вотъ я подняла глаза, и при тускломъ свѣтѣ нагорѣвшей свѣчи, первый разъ разглядѣла на стѣнахъ живописныя изображенія причудливой старины: то была цѣлая разбойничья драма съ безобразными, звѣрскими лицами, жаждущими человѣческой крови, и между ними — фигура сатаны, подстрекающаго, съ злобною усмѣшкою, этихъ подвижниковъ разврата и нечестія…

И посреди этой фантастической группы, я должна была караулить окровавленную жертву и прислушиваться въ то же время къ движеніямъ чудовищной злодѣйки, безнаказанно бушевавшей въ своемъ логовищѣ. Но съ той поры какъ вышелъ мистеръ Рочестеръ, она угомонилась и присмирѣла, какъ-будто околдованная, или, быть-можетъ; утомленная своими адскими подвигами: но всю ночь, черезъ длинные промежутки, я разслышала только три звука: шорохъ отъ шаговъ, скрипъ двери и мгновенное возобновленіе звѣрскаго хохота, сопровождаемаго скрежетомъ зубовъ.

За-то собственныя мысли тревожили и терзали меня безъ всякой пощады. Зачѣмъ и какъ воплотилось въ этомъ чертогѣ страшное злодѣйство, противъ котораго оказывались безсильными власть и распоряженія владѣльца? Что это за тайна, прорывавшаяся огнемъ и кровью, пожаромъ и рѣзнею, въ безмолвный часъ ночи? Что это за чудовищная тварь, замаскированная подъ образомъ и фигурой обыкновенной женщины, которой, однакожь, безнаказанно позволяютъ разъигрывать роль сатаны, способнаго на всѣ возможныя злодѣйства?

И какимъ-образомъ попался въ ея лапы этотъ человѣкъ, повидимому кроткій и спокойный, пріѣхавшій издалека повидаться съ своимъ другомъ? Что заставило эту фурію вцѣпиться въ него своими хищными когтями? Какой злой духъ надоумилъ его — самого отправиться въ эту часть дома, въ глухой полночный часъ, между-тѣмъ-какъ онъ могъ спокойно спать на своей постели? Я слышала собственными ушами, какъ мистеръ Рочестеръ назначилъ для него особенную комнату внизу: какой же демонъ заставилъ его взобраться въ третій этажъ? И отчего онъ въ эту минуту тихъ и кротокъ какъ ягненокъ, не замѣчая повидимому непостижимаго насилія, которое дѣлаютъ его волѣ? Зачѣмъ онъ, безъ всякихъ отговорокъ, согласился на странное приказаніе мистера Рочестера, да и зачѣмъ самъ мистеръ Рочестеръ принудилъ его къ упорному молчанію подъ опасеніемъ смерти? Его гость получилъ смертельную обиду, конечно, безъ всякой вины съ своей стороны, и между-тѣмъ ему же страшнѣйшимъ образомъ запрещено говорить объ этой обидѣ! Я видѣла собственными глазами, какъ незнакомецъ безусловно подчинился распоряженіямъ торнфильдскаго владѣльца: желѣзная воля мистера Рочестера вполнѣ господствовала надъ слабодушіемъ Месона; это оказывалось для меня яснымъ, какъ день, изъ двухъ-трехъ словъ, произнесённыхъ между ними. Соображая эти обстоятельства, я, натурально могла прійдти къ заключенію, что и въ прежнихъ сношеніяхъ, одинъ изъ нихъ всегда повелѣвалъ, другой повиновался: чѣмъ же, въ такомъ случаѣ, объяснить ужасъ мистера Рочестера, когда услыхалъ онъ о пріѣздѣ Месона? Отчего и какъ одно имя этого, повидимому вовсе нестрашнаго человѣка, котораго притомъ онъ могъ усмирить однимъ своимъ словомъ, поразило его будто громомъ и молніей, не дальше какъ за нѣсколько часовъ?

О, да! я не могла забыть этого страннаго взгляда и этой смертной блѣдности на его лицѣ, когда онъ говорилъ мнѣ: — «Дженни, я получилъ страшный ударъ — ударъ — ударъ!» Не могла я забыть, какъ онъ шатался и рука его дрожала, когда онъ облокотился на мое плечо. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! должны быть страшныя причины, которыя могли поразить такимъ-образомъ неустрашимаго Ферфакса-Рочестера!

— Скоро ли онъ пріидетъ? Боже мой, скоро ли онъ пріидетъ? повторяла я про себя, окруженная мракомъ ночи. Паціентъ мой слабѣлъ съ минуты на минуту, стоны чаще и чаще вырывались изъ его груди, и онъ безпрестанно падалъ въ обморокъ. Ни откуда ни малѣйшей помощи, между-тѣмъ-какъ ночь грозила протянуться до безконечности! Опять и опять я вспрыскивала блѣдныя губы мистера Месона, прикладывала спиртъ къ его ноздрямъ; но всѣ эти усилія подъ-конецъ становились недѣйствительными: физическія страданія и, быть-можетъ, душевная пытка, соединенная съ постепенной утратой крови, совсѣмъ истощили его силы. Онъ стоналъ и смотрѣлъ такими дикими, слабыми, потерянными глазами, что я уже начинала подозрѣвать быстрое приближеніе смерти. И между-тѣмъ я не могла даже сказать ему утѣшительнаго слова.

Наконецъ свѣча догорѣла и погасла; но тутъ же, съ ея послѣднимъ замираніемъ, я увидѣла слабый проблескъ свѣта черезъ опущенныя сторы. Начинало свѣтать. Скоро я услышала, какъ залаялъ Лоцманъ на дворѣ, въ своей отдаленной конурѣ. Надежда оживилась въ моемъ сердцѣ, и не безъ причины: минутъ черезъ пять послышался легкій шорохъ на лѣстницѣ; шаги постепенно приближались и, наконецъ, ключь повернулся въ замочной скважинѣ; я отдохнула душой и тѣломъ. Странный постъ мой продолжался не больше двухъ часовъ, но они равнялись, въ моихъ глазахъ, по-крайней-мѣрѣ двумъ недѣлямъ.

Вошелъ мистеръ Рочестеръ, и съ нимъ хирургъ, за которымъ онъ ѣздилъ.

— Ну, Картеръ, живѣе принимайтесь за дѣло, сказалъ мистеръ Рочестеръ хирургу: — даю валъ сроку не больше полчаса для перевязки раны и укрѣпленія бандажей. Приведите паціента въ такое состояніе, чтобъ онъ могъ сойдти внизъ.

— Но если ему нельзя будетъ пошевелиться!

— Вздоръ: опаснаго нѣтъ ничего. Онъ только слишкомъ упалъ духомъ: надобно привести въ порядокъ его нервы. Ну, живѣе!

Мистеръ Рочестеръ опустилъ занавѣсы передъ постелью, и въ то же время поднялъ голландскія шторы. Я была изумлена и обрадована вмѣстѣ, когда увидѣла, что уже совсѣмъ разсвѣло, и востокъ озарился яркимъ розовымъ свѣтомъ. Потомъ Рочестеръ подошелъ къ мистеру Месону, отданному въ распоряженіе хирурга.

— Ну, пріятель, какъ вы себя чувствуете? спросилъ онъ.

— Кажется, она совсѣмъ доконала меня, былъ слабый отвѣтъ.

— Пустяки! Недѣли черезъ двѣ не останется и малѣйшихъ слѣдовъ отъ этихъ ранъ: вы немного истощились отъ потери крови, и больше ничего. — Картеръ, увѣрьте его, что ему нечего трусить.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, опасности я не вижу никакой, сказалъ Картеръ, уже приготовившій свои перевязки: — жаль только, что не послали за мной раньше: онъ не потерялъ бы столько крови… но какъ же все это случилось? Мясо на плечѣ разорвано, и эта рана не могла быть нанесена ножомъ: тутъ слишкомъ явные слѣды клыковъ.

— Она кусала меня, бормоталъ несчастный. — Она впилась въ меня какъ тигрица, когда Рочестеръ отнялъ у нея ножъ.

— Вамъ бы не слѣдовало съ нею схватываться, сказалъ мистеръ Рочестеръ.

— Но чтожь мнѣ было дѣлать при этихъ демонскихъ обстоятельстахъ? возразилъ Месонъ. — О, это было ужасно, прибавилъ онъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ. — И вѣдь я этого никакъ не ожидалъ, потому-что сначала она была смирна и спокойна.

— Но я не даромъ предостерегалъ васъ, не даромъ говорилъ: «будьте осторожны, если вздумаете подойдти къ ней». Притомъ, ничего не стоило дождаться угра, и пойдти вмѣстѣ со мною: ничего не могло быть безумнѣе, какъ отправиться ночью, одному, на это гибельное свиданіе.

— Но я думалъ, что это могло имѣть благодѣтельныя послѣдствія.

— Вы думали! Вы думали! Да, было бы отчего побѣситься при этихъ словамъ; но вы страдали, Месонъ, и вѣроятно будете еще страдать, за то, что не послушались моего совѣта; поэтому я ничего не скажу больше. Живѣе, Картеръ, живѣе! Скоро взойдетъ солнце, и мнѣ надобно выпроводить его безъ всякой отсрочки.

— Сейчасъ, милостивый государь: плечо ужь перевязано, и остается лишь взглянуть на другую рану, пониже кисти: и здѣсь тоже я замѣчаю слѣды зубовъ.

— Она сосала кровь и говорила, что догрызется до моего сердца, сказалъ Месонъ.

Мистеръ Рочестеръ вздрогнулъ: отвращеніе, ужасъ, злоба, ненависть, мгновенно избороздили его лицо, но онъ овладѣлъ собою, и сказалъ только:

— Молчите, Ричардъ: нѣтъ никакой надобности повторять ея болтовню.

— Какъ бы я желалъ забыть ее! былъ отвѣтъ.

— Вы ее забудете не прежде, когда опять уѣдете изъ Англіи. Ступайте дальше, въ Вест-Индію, въ Ямайку, и думайте, что она умерла, зарыта, или, всего лучше, вовсе не думайте о ней.

— О, можно ли забыть эту ночь!

— Очень можно: имѣйте только больше твердости духа. Не дальше какъ за часъ, вы считали себя трупомъ, а вотъ вы живете и говорите безъ умолка. — Ну, Картеръ, кажется, совсѣмъ покончилъ съ вами: остается сообщить вамъ благопристойный видъ. — Дженни, вотъ вамъ ключь, продолжалъ мистеръ Рочестеръ, обращаясь ко мнѣ первый разъ послѣ своего возвращенія: — сходите въ мою спальную, отѣищите гардеробъ, отоприте первый ящикъ коммода, возьмите рубашку, галстухъ, и бѣжите опять сюда, какъ-можно-скорѣе.

Я побѣжала и черезъ нѣсколько минутъ воротилась съ отъисканными вещами.

— Теперь, Дженни, отойдите на другую сторону постели, пока мы будемъ устроивать этотъ туалетъ; но не оставляйте комнаты: вы еще понадобитесь мнѣ.

Я отошла къ окну и, для развлеченія, смотрѣла на багровый востокъ. Скоро мистеръ Рочестеръ спросилъ опять:

— Внизу еще никто не проснулся, Дженни, когда вы ходили въ мою спальную?

— Кажется никто, сэръ.

— Мы выпроводимъ васъ украдкой, Ричардъ, и это будетъ полезно, какъ для васъ, такъ и для этой бѣдной твари. Уже давно я избѣгаю всякой огласки и, разумѣется, всего менѣе хочу ея теперь. Картеръ, помогите ему надѣть жилетъ. Гдѣ вы оставили свою теплую шинель? Вамъ, я знаю, нельзя путешествовать безъ шубы въ этомъ холодномъ климатѣ.

— Шинель — въ моей комнатѣ.

— Дженни, сбѣгайте поскорѣе въ комнату мистера Мссона — она внизу, подлѣ моей спальной — и захватите его шинель.

Опять я сбѣгала и опять воротилась, съ огромнымъ мѣховымъ плащомъ въ своихъ рукахъ.

— Теперь, Дженни, еще порученіе для васъ, продолжалъ неутомимый мистеръ Рочестеръ: — ступайте опять въ мою спальную… какая благодать, что на васъ бархатные башмаки! этого порученія служанкѣ нельзя было бы сдѣлать. — Отоприте средній ящикъ туалетнаго столика, и отыщите маленькую бутылку съ крошечной рюмкой. Живѣй.

Еще разъ я сбѣгала взадъ и впередъ, какъ сказано.

— Очень-хорошо! Ну, докторъ, вотъ эту микстуру я долженъ, съ вашего позволенія, взять на свою отвѣтственность. Это, если вамъ угодно знать, сердце-крѣпительный медикаментъ, добытый мною въ Римѣ отъ одного итальянскаго шарлатана, который могъ бы заткнуть васъ за поясъ, Картеръ. Принимать его безъ разбора и слишкомъ-часто никакъ не слѣдуетъ, но, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, какъ теперь на-примѣръ, это — драгоцѣнная находка. Дженни, воды!

Онъ протянулъ крошечную рюмку, и я наполнила ее водою изъ кувшина.

— Очень-хорошо! Ототкните теперь этотъ пузырекъ.

Я откупорила и подала ему: онъ отсчиталъ двѣнадцать капель малиновой жидкости и подалъ рюмку мистеру Месону.

— Пейте, Ричардъ: это укрѣпитъ васъ по-крайней-мѣрѣ на одинъ часъ.

— Но не повредитъ ли это мнѣ?

— Пей, пей, пей!

Мистеръ Месонъ повиновался, потому-что сопротивленіе было для него невозможно въ настоящемъ случаѣ. Теперь былъ онъ одѣтъ совсѣмъ, и на немъ ужо не было ни малѣйшихъ слѣдовъ крови, хотя лицо его казалось изнуреннымъ и блѣднымъ. Проглотивъ поданное лекарство, онъ просидѣлъ около трехъ минутъ, потомъ мистеръ Рочестеръ взялъ его за руку.

— Теперь, Месонъ, я надѣюсь, вы можете сами подняться на ноги: попытайтесь!

Паціентъ всталъ.

— Картеръ, возьмите его подъ другое плечо. Не робейте, Ричардъ; старайтесь идти сами… вотъ такъ!

— Я чувствую себя гораздо-лучше, замѣтилъ мистеръ Месонъ.

— Еще-бы! Это я зналъ и безъ васъ. Дженни, бѣгите впередъ по черной лѣстницѣ, отоприте наружную дверь, и когда увидите на дворѣ кучера, скажите ему, чтобъ онъ былъ готовъ: мы уже идемъ. Да вотъ что, Дженни: если, сверхъ чаянія, попадется вамъ кто-нибудь внизу, взойдите опять на лѣстницу и закашляйте.

Была уже половина шестого, и солнце начинало показываться на отдаленномъ горизонтѣ; но все-еще было тихо и спокойно въ людскихъ около кухни. Наружная дверь была заперта огромнымъ желѣзнымъ засовомъ, но я отодвинула его безъ малѣйшаго шума и вышла на свѣжій воздухъ. На дворѣ, такъ же какъ во внутренности дома, господствовала глубокая тишина, только ворота рыли отперты, и подлѣ нихъ стоялъ постшезъ: лошади были совсѣмъ заложены, и кучеръ сидѣлъ на козлахъ, помахивая своимъ бичомъ. Я подошла къ нему и сказала, что джентльмены сейчасъ выйдутъ: онъ кивнулъ головой и подобралъ свои визжи. Потомъ я оглянулась во всѣ стороны и начала прислушиваться. Раннее утро едва-начинало пробуждаться отъ глубокаго сна; сторы передъ окнами людскихъ комнатъ еще были опущены; маленькія птички проснулись, зачирикали и начали перепархивать по сучьямъ деревъ, окружавшихъ стѣны джентльменскаго дома; въ конюшняхъ слышался по-временамъ топотъ господскихъ лошадей, запертыхъ въ стойла. Вотъ и все, чѣмъ ограничивалось проявленіе жизни на солнечномъ восходѣ.

Показались джентльмены изъ дверей. Месонъ, поддерживаемый докторомъ и мистеромъ Рочестеромъ, переступалъ съ-ноги-на-ногу безъ значительныхъ затрудненій: они помогли ему сѣсть въ постшезъ. Картеръ долженъ былъ сопровождать своего паціента.

— Позаботьтесь о немъ, сказалъ мистеръ Рочестеръ, обращаясь къ доктору: — и продержите его въ своемъ домѣ, пока онъ совсѣмъ не выздоровѣетъ: дня черезъ два я заѣду посмотрѣть, какъ онъ поправляется. — Ричардъ, какъ вы себя чувствуете?

— Свѣжій воздухъ оживляетъ меня, Ферфаксъ.

— Картеръ, откройте окно съ его стороны: вѣтра теперь нѣтъ. Прощайте!

— Ферфаксъ…

— Что еще?

— Береги ее, сдѣлай милость, и вели съ ней обходиться какъможно ласк…

Несчастный не кончилъ рѣчи и заплакалъ навзрыдъ.

— Я дѣлаю и буду дѣлать въ ея пользу все, что отъ меня зависитъ. Прощай!

Съ этими словами онъ захлопнулъ дверцы экипажа, и лошади тронулись съ мѣста.

— Когда-то Богъ приведетъ къ концу всю эту исторію! прибавилъ Рочестеръ, затворяя ворота.

Окончивъ это дѣло, онъ медленно и съ разсѣяннымъ видомъ подошелъ къ калиткѣ, вдѣланной въ стѣнѣ, отдѣлявшей большой дворъ отъ фруктоваго сада. Я, между-тѣмъ, приготовилась идти къ-себѣ, разсчитывая, что мои услуги больше не нужны; но онъ опять кликнулъ меня. Оглянувшись на его голосъ, я увидѣла, что онъ стоитъ подлѣ отворенной калитки и дожидается меня.

— Идите сюда, Дженни, на свѣжій и чистый воздухъ, сказалъ онъ: — этотъ замокъ — тюремный замокъ: развѣ вы этого не чувствуете?

— Нѣтъ, сэръ, я нахожу, что домъ вашъ — великолѣпный чертогъ.

— Дитя! мракъ неопытности еще слишкомъ-тяготѣетъ надъ вашимъ взоромъ, и глаза ваши не выносятъ блеска яркой мишуры. Вамъ и въ голову не приходитъ, что подъ этими золотыми карнизами развелись пауки, и что эти шелковыя драпри скрываютъ паутину; полированныя доски ослѣпляютъ ваше зрѣніе, и вы не догадываетесь, что это — грязныя щепки и чешуйчатая кора. Здѣсь, напротивъ, продолжалъ онъ, указывая на роскошную зелень: — здѣсь — неподдѣльная, чистая природа съ своимъ истиннымъ очарованіемъ и прелестями.

Онъ углубился въ аллею, окаймленную съ одной стороны, яблонями, грушами и вишневыми деревьями, съ другой — незабудками, васильками, лиліями, божьими деревцами, душистыми шиповниками и множествомъ другихъ, самыхъ разнообразныхъ, цвѣтовъ изъ всѣхъ возможныхъ породъ. Все это блестѣло и сіяло, какъ могло только блестѣть и сіять послѣ апрѣльскихъ дождей, освѣжившихъ зелень и приготовившихъ великолѣпную весну. Утро было прекрасное, тихое: солнце, во всемъ своемъ торжественномъ величіи, показалось на восточномъ горизонтѣ и озарило этотъ фруктовый садъ съ его деревьями и цвѣтами, умытыми свѣжею росою.

— Дженни, любите ли вы цвѣты?

— Люблю, сэръ.

Онъ сорвалъ полу-расцвѣтшую розу, первую на роскошной куртинѣ, и подалъ ее мнѣ.

— Благодарю васъ, сэръ,

— Любите ли вы восходъ солнца, Дженни — небо съ его высокими и легкими облаками, готовыми тотчасъ же растаять въ этой бальзамической и жаркой атмосферѣ?

— Очень-люблю, сэръ.

— Иначе и быть не можетъ. Душа, неиспорченная искусственнымъ воздухомъ свѣтской жизни, не можетъ не сочувствовать красотамъ природы. Вы провели странную ночь, Дженни.

— Да, сэръ.

— Не мудрено, что вы теперь очень-блѣдны. Боялись ли вы, Дженни, когда я оставилъ васъ наединѣ съ этимъ Месономъ?

— Я боялась, сэръ, чтобы кто-нибудь не ворвался къ намъ изъ другой комнаты.

— Но я заперъ дверь, и ключъ былъ въ моемъ карманѣ. Я былъ бы самымъ безпечнымъ пастухомъ, еслибъ оставилъ свою беззащитную и кроткую овечку подлѣ гадкаго логовища злой волчицы. Нѣтъ, Дженни, вы были безопасны.

— Не-уже-ли Грація Пуль опять останется въ вашемъ домѣ?

— Непремѣнно. Вы ужь, пожалуйста, не думайте о ней… выбросьте изъ головы всѣ эти вещи.

— Но мнѣ кажется, сэръ, что вы не можете поручиться за безопасность своей жизни, если эта женщина будетъ подъ одной съ вами кровлей.

— На-счетъ меня безпокоиться нечего: я принялъ свои мѣры.

— Позвольте спросить, сэръ: прошла ли теперь опасность, которая столько тревожила васъ вчера вечеромъ?

— Ну, этого нельзя сказать, по-крайней-мѣрѣ до-тѣхъ-поръ, пока Месонъ не выѣдетъ изъ Англіи — да и тогда еще не все кончено. Видите ли, Дженни: жить для меня, тоже, что стоять на кратерѣ волкана и безпрестанно бояться подземнаго взрыва.

— Но, мистеръ Месонъ, если не ошибаюсь, человѣкъ вовсе не опасный: вы имѣете надъ нимъ почти-неограниченную власть, и едва-ли рѣшится онъ добровольно нанести вамъ оскорбленіе.

— Конечно, съ этой стороны бояться нечего: Месонъ самъ-по-себѣ — человѣкъ безвредный и не подумаетъ оскорблять меня по доброй волѣ; но тѣмъ не менѣе — одно неосторожное, взбалмошное слово съ его стороны, и этотъ человѣкъ лишитъ меня, если не жизни, то по-крайней-мѣрѣ, счастья на всю жизнь.

— Въ такомъ случаѣ скажите ему, чтобъ онъ былъ какъ-можно осторожнѣе; растолкуйте ему, чѣмъ и какъ онъ можетъ повредить вамъ.

Мистеръ Рочестеръ засмѣялся сардоническимъ смѣхомъ, поспѣшно взялъ мою руку и еще поспѣшнѣе оттолкнулъ ее отъ себя.

— Да гдѣ жь и какая была бы тутъ опасность, еслибъ я могъ это сдѣлать? Дитя! не вамъ понять этой путаницы на базарѣ житейской суеты. Съ той поры, какъ я знаю Месона, мнѣ всегда стоило только сказать: «сдѣлай это», и онъ никогда не смѣлъ ослушаться моихъ приказаній; но въ этомъ случаѣ никакія приказанія не могутъ имѣть мѣста и нельзя сказать: «берегись вредить мнѣ, Ричардъ!» — должно, напротивъ, устроивать дѣла такимъ-образомъ, чтобъ онъ самъ не подозрѣвалъ возможности вредить мнѣ. Вы изумляетесь теперь, но будете изумлены еще болѣе. Вѣдъ вы мой маленькій другъ; да или нѣтъ?

— Мнѣ пріятно служить вамъ, сэръ, и повиноваться во всемъ, что не противно моей совѣсти.

— Эхо я вижу очень-хорошо. Ваша походка и осанка, ваши глаза и лицо выражаютъ очевидное удовольствіе, когда вы работаете для меня и помогаете въ такомъ дѣлѣ, которое, какъ сами вы сказали, не противно внушеніямъ вашей совѣсти. Еслибъ, сверхъ чаянія, я потребовалъ отъ васъ какой-нибудь предосудительной услуги, вы не рѣшились бы, конечно, бѣгать взадъ и впередъ съ такимъ веселымъ проворствомъ и съ такою оживленною физіономіей. Тогда, я увѣренъ, вы отворотили бы отъ меня свое лицо, спокойное и блѣдное, и сказали бы: «нѣтъ, сэръ, этого я не могу сдѣлать, потому-что это противно моей совѣсти» — и были бы вы тогда неизмѣнны, какъ неподвижная звѣзда. Очень-хорошо, Дженни: вы также имѣете надо мною сильную власть, и можете повредить мнѣ; но я не смѣю показать, съ какой стороны можетъ быть нанесенъ этотъ предъ, иначе вы перестанете быть моимъ маленькимъ другомъ, и сразите меня разомъ, однажды навсегда.

— Если мистеръ Месонъ для васъ не болѣе страшенъ какъ я, то могу васъ увѣрить, сэръ, вы совершенно безопасны.

— Дай Богъ, чтобъ это было такъ! Вотъ здѣсь что-то въ родѣ бесѣдки: сядемте, Дженни.

Бесѣдкой была нишь въ стѣнѣ, окаймленная плющомъ, подъ которымъ стояла простая деревенская скамейка. Мистеръ Рочестеръ сѣлъ, оставивъ мѣсто для меня: я продолжала стоять передъ нимъ.

— Садитесь, Дженни: здѣсь достанетъ мѣста для обоихъ. Что же? Не-уже-ли это приглашеніе, сѣсть рядомъ со мною, вы считаете противнымъ своей совѣсти?

Вмѣсто отвѣта, я поспѣшила исполнить его желаніе.

— Теперь, мой маленькій другъ, пока солнце пьетъ росу съ этихъ цвѣтовъ въ моемъ старомъ саду, и пока птицы хлопочутъ о завтракѣ для своихъ птенцовъ, я хотѣлъ бы поговорить съ вами серьёзно, и вы постарайтесь принять въ моихъ словахъ самое искреннее участіе, какъ въ своемъ собственномъ дѣлѣ. Напередъ, однакожь скажите, расположены ли вы слушать, и не поступилъ ли я опрометчиво, пригласивъ васъ остаться въ саду?

— Нѣтъ, сэръ: я совершенно спокойна.

— Въ такомъ случаѣ, Дженни, призовите на помощь свою фантазію. Вообразите, что вы болѣе не дѣвушка, воспитанная въ строгихъ правилахъ нравственности подъ надзоромъ цѣлой дюжины наставниковъ и наставницъ, а избалованный мальчикъ съ бурными наклонностями, юноша, привыкшій изъ-дѣтства давать себѣ полную волю. Вотъ вы оставляете свою родину, и уѣзжаете на чужбину, въ далекія край, чтобъ вести привольную жизнь — и тамъ, въ этомъ краю, дѣлаете страшную ошибку… какую-именно и по какимъ разсчетамь, нѣтъ надобности знать;но послѣдствія этой ошибки должны отразиться на всей нашей жизни, и отравить вполнѣ все ваше существованіе. Замѣтьте, однакожь, здѣсь нѣтъ рѣчи о преступленіи: я не говорю ни о пролитіи крови, ни о другомъ какомъ-нибудь злодѣйствѣ, подвергающемъ преступника уголовному суду: мое слово — ошибка, или, если угодно, заблужденіе. Послѣдствія вашего поступка становятся для насъ, съ теченіемъ времени, невыносимыми до послѣдней крайности, и вы принимаете мѣры найдти утѣшеніе въ новой жизни, мѣры необыкновенныя, но опять не противныя закону, или общимъ понятіямъ о нравственности. Но все-таки вы несчастны, потому-что солнце нашей жизни затмилось въ самый полдень, и вы чувствуете, что затмѣніе будетъ продолжаться до самаго заката и сольется вмѣстѣ съ нимъ. Запутанныя сношенія съ людьми, которыхъ вы презираете отъ всей души, связи низкія и отвратительныя, становятся единственною пищею нашей памяти. Вы странствуете здѣсь и тамъ, перекочевывая съ одного конца на другой, ищете успокоенія и отрады въ ссылкѣ, гоняетесь за чувственными удовольствіями, омрачающими умъ, притупляющими чувство, и въ которыхъ ничѣмъ не участвуетъ сердце. И вотъ, наконецъ, съ разбитою душой и увядшими способностями, вы возвращаетесь на родину послѣ многихъ лѣтъ добровольной ссылки. Вы дѣлаете новое знакомство — гдѣ и какъ, нѣтъ надобности знать — но, сверхъ всякаго ожиданія, вы находите въ этой посторонней особѣ прекрасныя и высокія нравственныя свойства, какихъ напрасно искали двадцать лѣтъ сряду, въ-продолженіе своихъ странническихъ похожденій. Общество этой особы, цвѣтущей своими душевными и тѣлесными силами, оживляетъ васъ, перерождаетъ, и съ каждымъ днемъ вы чувствуете въ себѣ пробужденіе высшихъ желаній и стремленіи. Вы хотите начать новую жизнь и провести остатокъ дней своихъ вполнѣ достойнымъ образомъ, какъ существо нравственно-разумное; но для достиженія этой цѣли, надобно уничтожить препятствіе, ничтожное само въ себѣ, но важное въ глазахъ свѣта и созданное историческимъ путемъ, на основаніи его разнообразныхъ отношеній. Какъ вы думаете, Дженни: достало ли бы у васъ силъ примирить нарушенія этихъ условныхъ формъ съ чистыми внушеніями своей совѣсти?

Онъ остановился, измѣрилъ меня проницательнымъ взглядомъ, и ожидалъ отвѣта; но что жь могла я сказать? О, еслибъ какой-нибудь добрый духъ внушилъ мнѣ разсудительный и удовлетворительный отвѣтъ! Напрасное ожиданіе: западный вѣтеръ перешептывался съ плющомъ вокругъ меня; но благодѣтельный Аріель не воспользовался его дыханіемъ и не навѣялъ на меня вдохновенной рѣчи. Птички перепархивали съ вѣтки на вѣтку; но ихъ утренняя пѣсня не могла перелиться для меня въ членораздѣльные звуки. Я молчала.

Мистеръ Рочестеръ принужденъ былъ повторить вопросъ:

— Говорите, Дженни. Имѣетъ ли право, грѣшный, но теперь раскаявающійся странникъ, пренебречь мнѣніемъ и принятыми условіями свѣта для-того, чтобъ навсегда привлечь къ себѣ великодушную и благородную особу, способную утвердить въ его душѣ успокоеніе и миръ?

— Милостивый государь, отвѣчала я: — успокоеніе странника, или возрожденіе грѣшника, по моему мнѣнію, никакъ не можетъ зависѣть отъ какой бы то ни было особы. Мужчины и женщины умираютъ, философы и мудрецы свѣта ошибаются иногда въ самыхъ простыхъ вещахъ: если кто-либо изъ вашихъ знакомыхъ страдалъ и заблуждался въ своей жизни, пусть онъ ищетъ для себя утѣшенія и отрады не въ слабыхъ смертныхъ…

— Почему же нѣтъ? Верховная сила, способная совершать такія перерожденія, употребляетъ своими орудіями тѣхъ же смертныхъ. Но будемъ говорить безъ притчей: я самъ — этотъ человѣкъ, нуждающійся въ нравственномъ перерожденіи, и, мнѣ кажется, что орудіемъ моего исцѣленія должна быть особа, которую нашелъ я такъ недавно…

Онъ остановился. Птицы продолжали щебетать, листья зашевелились вокругъ нашей бесѣдки; но ничто не навѣвало и помогло навѣять вдохновенія на мою душу. Мы оба молчали въ-продолженіе нѣсколькихъ минутъ. Наконецъ я взглянула на него, и встрѣтилась съ его нетерпѣливымъ взоромъ.

— Маленькій другъ мой, началъ онъ измѣнившимся тономъ. Его физіономія и осанка также измѣнилась, и я, не безъ удивленія, прочла на его лицѣ суровое и саркастическое выраженіе: — другъ мой, вы конечно замѣтили мою нѣжную страсть къ миссъ Ингремъ: думаете ли вы, что она въ-состояніи совершить во мнѣ это нравственное перерожденіе, какъ-скоро сдѣлается моею женою?

Онъ быстро вскочилъ съ мѣста, перешелъ на другую сторону аллеи и, возвращаясь назадъ, началъ насвистывать какую-то пѣсню.

— Дженни, Дженни, сказалъ онъ, останавливаясь передо мной: — вы совершенно поблѣднѣли отъ этой безсонной ночи, и я безжалостно нарушилъ вашъ покой. Вы не проклинаете меня?

— Проклинать васъ? Нѣтъ, сэръ.

— Дайте же мнѣ руку, въ знакъ того, что вы не сердитесь на меня… О, какіе холодные пальцы! Совсѣмъ не то было, когда я прикасался къ нимъ вчера вечеромъ, разъигрывая роль фантастической колдуньи. — Дженни, когда вы опять проведете со мной всю ночь?

— Когда это будетъ для васъ полезно, милостивый государь.

— Наканунѣ моей свадьбы, на-примѣръ? Тогда, я увѣренъ, мнѣ нельзя будетъ спать: согласитесь ли вы въ ту пору просидѣть со мной въ кабинетѣ съ глазу на глазъ? Съ вами, конечно, я могу разсуждать о своей невѣстѣ: вы ее видѣли и знаете.

— Да, сэръ.

— Это женщина съ рѣдкими совершенствами души и тѣла: не правда ли, Дженни?

— Да, сэръ.

— Велика, полна, дородна, весела, остроумна, рѣзва и ужь конечно изворотливѣе всякой актрисы, или даже плясуньи на канатѣ. Чортъ-побери, Дентъ и Линнъ идутъ къ своимъ лошадямъ. Ступайте домой, мимо этого кустарника, черезъ калитку.

Мы разошлись съ нимъ по разнымъ сторонамъ, и я слышала, какъ на дворѣ говорилъ онъ веселымъ и беззаботнымъ гономъ.

— Здравствуйте, господа! Месонъ перещеголялъ всѣхъ насъ нынѣшнимъ утромъ: онъ ускакалъ на солнечномъ всходѣ, и я долженъ былъ встать въ четыре часа, чтобъ распроститься съ нимъ, одинъ за всѣхъ.

ГЛАВА IV.

Изъ многихъ странныхъ и загадочныхъ вещей въ физической и нравственной природѣ, всего страннѣе и загадочнѣе, но моему мнѣнію, предчувствія, симпатіи и, такъ-называемыя, примѣты: взятыя вмѣстѣ, они составляютъ одну общую глубокую тайну, еще, ни въ какомъ отношеніи, не объясненную усиліями человѣческой премудрости. Въ жизнь свою никогда я не смѣялась надъ предчувствіями, потому-что и сама имѣла весьма-странные опыты въ этомъ родѣ. Симпатіи, я вѣрю, существуютъ между людьми въ самыхъ разнообразныхъ видахъ и оттѣнкахъ, какъ, на-примѣръ, симпатія между родственниками, раздѣленными другъ отъ друга огромнымъ пространствомъ, и даже иной разъ, никогда не видавшими другъ друга: опыты непостижимаго сочувствія между такими лицами не разъ приводили въ-тупикъ самыхъ глубокомысленныхъ философовъ, старавшихся проникнуть въ сокровенные изгибы человѣческаго сердца. Примѣты въ свою очередь — не иное что, какъ сочувствіе самой природы къ человѣку: такъ по-крайней-мѣрѣ можно думать изъ того, что намъ извѣстно.

Когда я была маленькой дѣточкой лѣтъ шести, Бесси Ливенъ, въ моемъ присутствіи, сказала однажды Мартѣ Либо, что ей всю ночь грезился во снѣ ребенокъ; а ужь это извѣстная примѣта, прибавила Бесси: — видѣть ребенка во снѣ — значитъ имѣть огорченіе, которое должно случиться или со мной, или съ кѣмъ-нибудь изъ моихъ родныхъ. Это изрѣченіе, разумѣются, совсѣмъ бы исчезло изъ моей головы, если бы послѣдовавшее затѣмъ обстоятельство не оживило его для моей памяти со всѣми малѣйшими подробностями: на другой день Бесси Ливенъ должна была отправиться домой на похороны своей маленькой сестры.

Это изрѣченіе и это событіе, въ послѣднее время, весьма-часто представлялись моему воображенію, потому-что во всю прошлую недѣлю не проходило ни одной ночи, когда бы мнѣ не грезился младенецъ въ различныхъ положеніяхъ и формахъ: то я убаюкивала его на своихъ рукахъ, или качала на колѣнахъ, то видѣла, какъ онъ игралъ, на лужайкѣ; въ куртинѣ цвѣтовъ, или купался въ прозрачномъ ручьѣ; въ одну ночь онъ плакалъ, въ другую смѣялся; иногда бросался онъ ко мнѣ на шею и прижимался къ моей груди, иногда бѣжалъ отъ меня прочь. Но въ какую бы форму не облекалось это странное видѣніе, сонъ былъ рѣшительно одинъ и тотъ же въ-продолженіе семи ночей сряду.

Мнѣ наскучило до крайности это безпрестанное повтореніе одного и того же образа, и я становилась скучною и сердитою, когда приближалось время сна. Эта бесѣда съ призракомъ-младенцемъ была между-прочимъ причиной моего пробужденія въ ту лунную ночь, когда раздался страшный крикъ въ третьемъ этажѣ. На другой день передъ обѣдомъ, сверхъ всякаго ожиданія, позвали меня въ комнату мистриссъ Ферфаксъ: тамъ дожидался меня какой-то человѣкъ въ глубокомъ траурѣ; въ его рукахъ оыла шляпа, обшитая крепомъ.

— Смѣю думать, сударыня, что, едва-ли вы меня помните, сказалъ онъ, вставая при моемъ входѣ въ комнату мистриссъ Ферфаксъ: — моя фамилія Ливенъ, и я былъ кучеромъ у мистриссъ Ридъ, когда вы изволили проживать въ Гетсгедѣ лѣтъ за девять передъ этимъ: я еще и теперь тамъ живу.

— Такъ это ты, Робертъ? Здравствуй, любезный, здравствуй. Я помню тебя очень-хорошо: бывало ты позволялъ мнѣ ѣздить на маленькой лошадкѣ миссъ Жорджины. Здорова ли Бесси? Вѣдь она кажется твоя жена?

— Точно такъ, сударыня, покорно васъ благодарю: моя жена здорова, и мѣсяца за два передъ этимъ подарила меня новымъ ребенкомъ. Теперь у насъ трое дѣтей: всѣ здоровы и благополучны, такъ же какъ ихъ мать.

— Ну, а какъ поживаютъ твои господа?

— Къ-сожалѣнію, сударыня, о нихъ я не могу сообщить вамъ пріятныхъ извѣстій: съ господами повстрѣчалось большія непріятности.

— Никто однакожъ не умеръ, надѣюсь, сказала я, бросивъ взглядъ на его черное платье. Онъ также посмотрѣлъ на крепъ своей шляпы, и отвѣчалъ:

— Мистеръ Джонъ приказалъ долго жить.

— Какъ? мои кузенъ, единственный сынъ тётушки Ридъ?

— Точно-такъ, сударыня: онъ умеръ за недѣлю передъ этимъ, къ своей лондонской квартирѣ.

— Но онъ былъ такъ молодъ, здоровъ и силенъ!

— Что же дѣлать, сударыня? Никто не ожидалъ такой оказіи.

— Какъ же тётушка переноситъ это несчастье?

— Да, сударыня, великое несчастье, необыкновенное, такъ-сказать, въ человѣческомъ родѣ. Мистеръ Джонъ велъ буйную жизнь, и въ послѣдніе три года, что называется, совсѣмъ выбился изъ рукъ: его смерть приключилась страннымъ манеромъ.

— Бесси, помнится, говорила мнѣ, что мистеръ Джонъ велъ себя не очень-хорошо.

— То-есть, я вамъ скажу, онъ велъ себя какъ-нельзя-хуже, сударыня. Онъ вошелъ въ дурныя компанства, связался съ дурными людьми, и промоталъ съ ними все свое имѣніе и здоровье. Онъ дѣлалъ страшные долги и попадался въ тюрьму: матушка выручала его два или три раза; но вырываясь изъ тюрьмы, онъ опять возвращался къ своимъ старымъ компанствамъ и привычкамъ. Что и говорить, сударыня, уши вянутъ, когда разсказываешь эти вещи про Джона. Голова-то его, изволите видѣть, была совсѣмъ шальная, и мошенники дурачили его такъ, что и повѣрить трудно. Недѣли за три передъ этимъ, мистеръ Джонъ пріѣхалъ въ Гетсгедъ, и началъ требовать, чтобъ мистриссъ Ридъ отдала ему все. Ну, дѣло извѣстное: барыня отказала, потому-что доходы-то ея и безъ того поуменьшились больше чѣмъ на-половину. Мистеръ Джонъ уѣхалъ назадъ, и потомъ, черезъ нѣсколько времени, мы услыхали, что онъ приказалъ долго жить. Какъ онъ умеръ, сударыня, Богъ вѣдаетъ! — Говорятъ, будто онъ убилъ себя.

Въ-самомъ-дѣлѣ, извѣстіе было страшное, и я молчала. Робертъ Ливенъ, собравшись съ духомъ, продолжалъ:

— Барыня ужь давненько прихварывала разными недугами; толстѣла она съ каждымъ годомъ, но силы ея ослабѣвали: потеря денегъ и страхъ обѣднѣть совсѣмъ разстроили ея здоровье. Вѣсть о необыкновенной смерти мистера Джона упала вдругъ, какъ снѣгъ на голову, и съ нею сдѣлался ударъ. Три дня мистриссъ Ридъ оставалась безъ языка и памяти, но во вторникъ она очнулась и какъ-будто хотѣла говорить: она дѣлала знаки моей женѣ и бормотала несвязные звуки. Вчера только, поутру, Бесси могла разобрать кое-какъ, что она произносила ваше имя, и подъ-конецъ, она уже ясно могла сказать: — «Привезите Дженни… Дженни Эйръ: мнѣ надобно говорить съ нею.» Бесси не знаетъ навѣрное, въ своемъ ли она умѣ, и что тутъ надо разумѣть подъ этими словами; но она сказала объ этомъ барышнямъ — миссъ Элизѣ и миссъ Жорджинѣ и совѣтовала имъ послать за вами. Сначала онѣ не хотѣли объ этомъ и слышать; но матушка слишкомъ начала тревожить ихъ, и безпрестанно повторяла: «Дженни, Дженни!» Вотъ онѣ и согласились послать за вами. Я выѣхалъ изъ Гетсгеда вчера, и если вы, сударыня, успѣете приготовиться, я желалъ бы отправиться назадъ завтра поутру.

— Хорошо, Робертъ, я буду готова: кажется мнѣ надобно ѣхать.

— Непремѣнно, сударыня. Бесси говорила, что, мнѣ кажется, вы должны напередъ выпросить позволеніе?

— Да, Робертъ, и это будетъ сдѣлано сейчасъ же.

Я отправила честнаго слугу въ людскую, и поручила его заботливости кучера Джона и его жены. Потомъ, я пошла искать мистера Рочестера; но его не было ни на дворѣ, ни въ конюшнѣ, ни въ комнатахъ бель-этажа. Я забѣжала опять въ комнату ключницы:

— Мистриссъ Ферфаксъ, не знаете ли вы, куда дѣвался мистеръ Рочестеръ?

— Онъ, я полагаю, въ билльярдной, играетъ съ миссъ Ингремъ.

Я поспѣшила наверхъ, въ билльярдную, и еще издали услышала стукъ шаровъ и веселый джентльменскій говоръ. Мистеръ Рочестеръ, миссъ Ингремъ и сестры Эстонъ съ своими обожателями, дѣятельно хлопотали вокругъ билльярдовъ, и нужно было имѣть довольно храбрости, чтобъ потревожить такую веселую компанію; но такъ-какъ мое дѣло не могло терпѣть ни малѣйшей отсрочки, то я смѣло подошла къ мистеру Рочестеру, стоявшему подлѣ миссъ Ингремъ. Она обернулась и посмотрѣла на меня съ-высока; ея глаза, казалось, спрашивали: «чего тутъ хочетъ эта низкая тварь?» И когда я проговорила тихимъ голосомъ: «Мистеръ Рочестеръ!» она сдѣлала быстрое движеніе, какъ-будто собираясь прогнать меня прочь, И теперь еще я помню ея гордую фигуру, граціозную и поразительную: на ней было утреннее платье голубаго небеснаго цвѣта, и газовыя лазурныя ленты спускались до колѣнъ отъ ея распущенныхъ волосъ. Игра и быстрыя движенія сообщали особенную живость ея лицу, и горделивое выраженіе, въ эту минуту, придавало какую-то энергію ея величественной осанкѣ.

— Эта особа спрашиваетъ кажется васъ? сказала она мистеру Рочестеру, и тотъ немедленно оборотился взглянуть, что это за «особа», при чемъ на его лицѣ обозначилась довольно-странная гримаса, выразившая вмѣстѣ удивленіе и досаду. Онъ бросилъ кій и пошелъ со мною въ другую комнату.

— Ну, Дженни? сказалъ онъ, опираясь спиной о дверь классной комнаты, которую онъ заперъ.

— Мнѣ надобно, сэръ, съ вашего позволенія, отлучиться изъ Торнфильда недѣли на двѣ.

— Зачѣмъ? куда?

— Повидаться съ больною леди, которая за мной прислала.

— Что это за больная леди? Гдѣ она живетъ?

— Въ Гстсгедѣ.

— За сто миль отсюда? Что это за особа, къ которой надобно промчаться сотню миль единственно для-того, чтобъ повидаться съ нею?

— Ея фамилія Ридъ, сэръ, мистриссъ Ридъ.

— Мистриссъ Ридъ изъ Гетсгеда? Какой-то Ридъ, — помнится, былъ судьею.

— Это его вдова, сэръ.

— А вамъ какое до нея дѣло? Какъ вы ее знаете?

— Мистеръ Ридъ былъ мой дядя, братъ моей матери.

— Вотъ что! но этого я никогда не слыхалъ отъ васъ: кажется вы говорили, что у васъ нѣтъ родныхъ.

— Родные не признаютъ меня, сэръ. Мистеръ Ридъ умеръ, а его вдова отказалась отъ меня.

— За что?

— За то, что я бѣдна, была ей въ тягость, и она не любила меня.

— Но у Ридъ есть дѣти, и у васъ, если не ошибаюсь, должны быть кузены? Сэръ Джорджъ Линнъ говорилъ о какомъ-то Ридѣ изъ Гетсгеда — по его словамъ это первый негодяй въ цѣломъ городѣ. Ингремъ знаетъ какую-то Жорджину Ридъ, красавицу, надѣлавшую много шума въ Лондонѣ, года за два передъ этимъ.

— Джонъ Ридъ умеръ на этихъ дняхъ, сэръ: онъ промоталъ имѣніе, и разорилъ свою фамилію: говорятъ, будто онъ самъ-себя лишилъ жизни. Съ его матерью, послѣ этого извѣстія, сдѣлался апоплексическій ударъ.

— Вамъ-то какое дѣло до всѣхъ этихъ вещей? Вздоръ, Дженни: вы не поѣдете. Къ-чему бѣжать сломя голову, за сотню миль на свиданье съ больною старухой, которая, по всей вѣроятности, успѣетъ протянуть ноги до вашего пріѣзда? Притомъ, вѣдь она отказалась отъ васъ?

— Да, сэръ; но это было уже давно, и тогда окружали ее совсѣмъ другія обстоятельства: мнѣ было бы очень жаль не исполнить желанія умирающей тётки.

— Долго ли вы намѣрены пробыть въ Гетсгедѣ?

— Весьма не долго, сэръ: я намѣрена уѣхать оттуда при первой возможности.

— Обѣщайтесь мнѣ, оставаться тамъ не больше одной недѣли.

— Мнѣ бы хотѣлось не нарушить даннаго обѣщанія, между-тѣмъ могутъ встрѣтиться обстоятельства…

— Во всякомъ случаѣ, вы непремѣнно воротитесь назадъ, Дженни: васъ, конечно, не могутъ принудить остаться навсегда въ Гетсгедѣ?

— Разумѣется: я должна непремѣнно воротиться, и по-моему, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Кто же ѣдетъ съ вами? Вамъ нельзя проѣхать одной сотню миль.

— Мистриссъ Ридъ прислала за мной своего кучера.

— Это надежный человѣкъ?

— Да, сэръ: онъ живетъ въ Гетсгедѣ больше десяти лѣтъ.

Мистеръ Рочестеръ призадумался.

— Когда жь вы намѣрены ѣхать?

— Завтра поутру, сэръ, какъ-можно раньше.

— Очень-хорошо; вѣроятно вамъ нужны деньги, потому-что безъ денегъ нельзя пускаться въ такой дальній путь. Вы еще не получали жалованья, и я не думаю, чтобъ при васъ былъ значительный капиталъ. Интересно знать, въ-самомъ-дѣлѣ: сколько у васъ денегъ Дженни? спросилъ онъ улыбаясь.

Я вынула свой кошелекъ, тощій-претощій.

— Пять шиллинговъ, сэръ.

Онъ взялъ кошелекъ, вытряхнулъ на ладонь весь запасъ, и продолжалъ улыбаться, какъ-будто ничтожность этого капитала забавляла его. Потомъ онъ вынулъ свой бумажникъ.

— Вотъ вамъ, Дженни! сказалъ онъ, подавая мнѣ банковый билетъ.

Цѣнность билета равнялась пятидесяти фунтамъ, между-тѣмъ какъ я должна была получить только пятнадцать.

— У меня нѣтъ сдачи, милостивый государь.

— Мнѣ и не нужно вашей сдачи: это ваше жалованье.

Но я отказалась на-отрѣзъ взять больше заслуженной платы. Сначала онъ нахмурился; но потомъ, какъ-будто нечаянная мысль вспала ему въ голову, онъ сказалъ:

— Вы правы, Дженни: пожалуй еще, если будетъ у васъ пятьдесятъ фунтовъ, вы проживете въ Гетсгсдѣ мѣсяца три и даже больше. Вотъ вамъ десять фунтовъ: довольно?

— Довольно, сэръ; но въ такомъ случаѣ вы мнѣ будете должны пять фунтовъ.

— Пріѣзжайте за ними назадъ: я останусь вашимъ банкиромъ на сорокъ фунтовъ.

— Мистеръ Рочестеръ, мнѣ хотѣлось бы поговорить съ вами о другомъ, довольно-важномъ дѣлѣ, пока есть удобный случай.

— Важномъ дѣлѣ? Очень-хорошо: интересно слышать.

— Вамъ угодно было извѣстить меня, что вы располагаете, въ скоромъ времени, вступить въ бракъ.

— Да; чтожь изъ этого?

— Въ такомъ-случаѣ, сэръ, Адель должна отправиться въ пансіонъ: надѣюсь, вы понимаете эту необходимость.

— То-есть, я долженъ удалить свою воспитанницу Съ глазъ своей будущей жены, которая ее терпѣть не можетъ. Это понятно, Дженни, и вашъ совѣтъ имѣетъ нѣкоторый смыслъ. Адель, какъ вы говорите, должна быть отправлена въ пансіонъ; а вы, разумѣется, пойдете по прямой дорогѣ… къ-чорту на кулички?

— Нѣтъ, сэръ: я должна буду пріискать себѣ другое, мѣсто.

— Ра-зу-мѣет-ся! воскликнулъ онъ насмѣшливымъ голосомъ, и при этомъ черты лица его приняли самое саркастическое выраженіе. Онъ оглядѣлъ меня съ головы до ногъ.

— Выходитъ, стало-быть, что старуха Ридъ съ своими дочками озаботится пріисканіемъ для васъ новаго мѣста?

— Нѣтъ, сэръ: мои отношенія къ родственникамъ совсѣмъ не такого рода, чтобъ я рѣшилась просить ихъ о какомъ бы то ни было одолженіи: мнѣ придется тогда напечатать о себѣ объявленіе въ газетахъ.

— Такъ оно и будетъ: вы заберетесь на египетскія пирамиды, храбрая дѣвица! пробормоталъ мистеръ Рочестеръ: — жаль, однако жь, что я не предложилъ вамъ соверинъ, вмѣсто десяти фунтовъ. Отдайте мнѣ назадъ этотъ билетъ: мнѣ онъ нуженъ.

— И мнѣ также, сэръ, возразила я, закинувъ руки назадъ съ своимъ кошелькомъ: — я не могу обойдтись безъ этихъ денегъ.

— Какъ вамъ не стыдно быть такой скрягой, Дженни! Дайте мнѣ по-крайней-мѣрѣ пять фунтовъ.

— И пяти шиллинговъ не дамъ!

— По-крайней-мѣрѣ дайте мнѣ еще разъ взглянуть на вашъ кошелекъ.

— Нѣтъ, сэръ: вамъ опасно вѣрить.

— Дженни!

— Сэръ?

— Обѣщайте мнѣ одну вещь.

— Я готова обѣщать все, что могу исполнить.

— Не печатайте объявленій, и поручите мнѣ-самому заняться пріисканіемъ для васъ мѣста. Мнѣ, надѣюсь, легко будетъ васъ устроить.

— Извольте, сэръ, я очень-рада; но и вы обѣщайте въ свою очередь отправить меня и Адель изъ Торнфильдскаго-Замка, прежде чѣмъ вступитъ въ него нога вашей невѣсты.

— Очень-хорошо! очень-хорошо! Даю вамъ честное слово. — ну, такъ вы ѣдете завтра?

— Да, сэръ: завтра рано утромъ.

— Прійдете ли вы въ гостиную послѣ обѣда?

— Нѣтъ, сэръ: мнѣ надобно готовиться къ своему путешествію.

— Стало-быть мы разстаемся теперь на короткое время, Дженни?

— Да, сэръ.

— Какія же соблюдаются церемоніи при этомъ прощаньи? Научите меня, Дженни: я совсѣмъ забылъ.

— Въ такомъ случаѣ говорятъ обыкновенно: «прощай» или что-нибудь въ этомъ родѣ.

— Ну, такъ говорите.

— Прощайте, мистеръ Рочестеръ, до свиданія!

— А я что долженъ сказать вамъ?

— То же самое, если вамъ угодно.

— Прощайте, миссъ Эйръ, до свиданія! Ничего больше?

— Ничего, сэръ.

— Но вѣдь это скупой, сухой, скаредный и вовсе не дружескій комплиментъ: не мѣшало бы сдѣлать какое-нибудь прибавленіе къ этому обряду, пожать руку, на-примѣръ… но вѣдь и это все вздоръ. И кромѣ этого «прощай», вы ничего больше не скажете, Дженни?

— Довольно и этого, сэръ: одно слово, сказанное по доброй волѣ и съ чистымъ желаніемъ добра, стоитъ многихъ комплиментовъ.

— Можетъ-быть; но все-таки, по моимъ понятіямъ, въ этомъ словѣ — «прости», нѣтъ никакого смысла. Прощайте, Джейни!

«Долго ли, однакожъ, онъ намѣренъ стоять передъ дверью? спрашивала я сама-себя: — мнѣ надобно укладываться.»

Въ эту минуту раздался обѣденный звонокъ, и мистеръ Рочестеръ отперъ дверь, не говоря ни слова. Я не видѣла его весь этотъ день и онъ былъ еще въ постели, когда поутру на другой день я выѣхала изъ Торнфильдскаго-Замка…

Перваго мая, въ пятомъ часу вечера, экипажъ мой остановился у желѣзныхъ поротъ Гетсгеда. Не входя въ господскій домъ, я отправилась прежде въ швейцарскую. Она была опрятна и чиста: окна на улицу были завѣшаны небольшими бѣлыми занавѣсками; на полу ни одного пятнышка; каминная рѣшотка блестѣла, и самый каминъ содержался въ удивительной чистотѣ. Бвсси сидѣла подлѣ камина въ большихъ креслахъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ: Робертъ и его сестра спокойно играли среди комнаты.

— Господь съ вами! Я была увѣрена, что вы пріѣдете! воскликнула мистриссъ Ливенъ при моемъ входѣ.

— Да, Бесси, ты не ошиблась, сказала я, поцаловавъ ее въ лицо. — Надѣюсь, я не опоздала? Что, мистриссъ Ридъ? Жива, слава Богу?

— Жива-то она жива, и кажется больше чѣмъ прежде владѣетъ своимъ разсудкомъ; но докторъ сказалъ, что едва-ли проживетъ она больше двухъ недѣль.

— Давно она говорила обо мнѣ?

— Не дальше какъ сегодня утромъ и очень-жалѣла, что васъ еще нѣтъ; но теперь она спитъ… то-есть, спала по-крайней-мѣрѣ минутъ за десять, какъ я была въ домѣ. Послѣ, двѣнадцати часовъ она всегда лежитъ въ какомъ-то забытьи и просыпается около шести или семи часовъ. Посидите немного въ моей комнатѣ, миссъ, а я покамѣстъ провѣдаю, что тамъ дѣлается.

Вошелъ Робертъ. Бесси положила въ колыбель спящаго малютку и поспѣшила поздороваться съ мужемъ. Потомъ она просила меня снять шляпку и напиться чаю, потому-что, по ея словамъ, я была очень-блѣдна и имѣла ужасный видъ. Я была очень-рада этому радушному гостепріимству и позволила снять съ себя весь дорожный хламъ. Бесси раздѣла меня, какъ маленькую дѣвочку, которую она нянчила въ старые годы.

Старина, со всѣми подробностями, быстро возобновилась въ моей памяти, когда я увидѣла суетливые хлопоты этой доброй женщины. Она поставила на кругломъ столикѣ чайный подносъ съ лучшими фарфоровыми чашками и блюдечками, нарѣзала нѣсколько ломтей бѣлаго хлѣба, приготовила масло и пирожки, и въ то же время, между дѣломъ, надавала нѣсколько щелчковъ маленькому Роберту и Дженни, точь-въ-точь какъ мнѣ, въ бывалые дни. Живой и зоркій характеръ Бесси остался неизмѣненъ, такъ же какъ ея легкая походка и ласковые взгляды.

Когда чай былъ совсѣмъ приготовленъ, я хотѣла подойдти къ столу; но она, стариннымъ, повелительнымъ тономъ, приказала мнѣ сидѣть смирно на своемъ мѣстѣ. Я должна была пить чай подлѣ камина, сказала она, и затѣмъ придвинула ко мнѣ круглый маленькій столикъ съ моей чашкой и пирожками, назначенными для меня: это опять припомнило мнѣ старинныя угощенія въ дѣтской, когда Бесси украдкой приносила мнѣ лакомыя блюда изъ кухни. Я повиновалась и улыбнулась своей доброй нянькѣ, какъ въ бывалые дни.

Бесси желала знать, хорошо ли мнѣ въ Торнфильдскомъ-Замкѣ, и что это за леди, у которой жила я въ гувернанткахъ. Я отвѣчала, что леди нѣтъ никакой, и что есть только джентльменъ, владѣлецъ Торнфильда. Ей хотѣлось знать, хорошій ли это помѣщикъ и люблю ли я его. Я отвѣчала, что хорошій, обходится со мной ласково, и что я довольна своимъ мѣстомъ. Потомъ я начала подробно ей описывать всѣхъ торнфильдскихъ гостей и какъ они проводятъ время въ джентльменскомъ замкѣ: Бесси слушала съ величайшимъ вниманіемъ, вникая во всѣ мелочи, потому-что подобныя повѣствованія всегда си нравились и содѣйствовали къ развитію ея сказочнаго таланта.

Бесѣда въ этомъ родѣ продолжалась около часа; потомъ Бесси помогла мнѣ надѣть шляпку и мы отправились вмѣстѣ съ нею въ господскій домъ: точно такимъ же образомъ она провожала меня изъ господскаго дома, за девять лѣтѣ передъ этимъ. Въ пасмурное, туманное и холодное январское утро, я оставляла ненавистную кровлю съ отчаяньемъ въ душѣ и разбитымъ сердцемъ, ясно сознавая всю несправедливость своей гонительницы и представляя въ мрачныхъ краскахъ свою будущую жизнь въ холодномъ Ловудѣ. Та же враждебная кровля была и теперь передъ моими глазами: перспектива впереди казалась сомнительною и теперь, какъ тогда, сердце мое болѣзненно сжималось. Еще я чувствовала себя безпріютной странницей на землѣ безъ надежнаго пристанища и защиты; но уже я больше довѣряла своимъ собственнымъ силамъ и меньше боялась притѣсненій. Глубокая рана въ моемъ сердцѣ, растравленная незаслуженными обидами и огорченіями, теперь заживилась совершенно и пламя негодованія потухло.

— Вамъ надобно пойдти напередъ въ столовую, сказала Бесси, проводивъ меня черезъ корридоръ. — Барышни должны быть тамъ.

Я пошла одна въ эту слишкомъ-знакомую для меня комнату. Здѣсь была совершенно та же мебель и тѣ же самыя вещи, какъ въ то роковое утро, когда первый разъ представили меня мистеру Броккельгерсту: я угадала и коверъ — тотъ самый коверъ, на которомъ стоялъ онъ передъ каминомъ. Взглянувъ на книжные шкафы, я увидѣла на старомъ мѣстѣ — на третьей полкѣ внизу — бююккону «Исторію Британскихъ птицъ», и «Путешествія Гуливера», и «Арабскія Сказки» — точь-въ-точь въ томъ же самомъ порядкѣ, какъ-будто ничья рука не прикасалась къ нимъ въ-продолженіе девяти лѣтъ. Итакъ, неодушевленныя вещи остались неизмѣнными; но живыя существа… нѣтъ! они измѣнились до такой степени, что я ихъ не узнала.

Передъ моими глазами показались двѣ молодыя леди: одна высокаго роста, статная почти такъ же, какъ миссъ Ингремъ, съ желтоватымъ лицомъ и весьма-строгой физіономіей. Въ ея глазахъ былъ какой-то странный постническій видъ, въ совершенствѣ гармонировавшій со всей ея фигурой. Она была въ простомъ черномъ платьѣ, туго-перевязанномъ снурками у самой шеи, откуда выставлялись накрахмаленные воротнички рубашки изъ весьма-толстаго полотна; волосы ея, гладко-подобранные подъ гребенку, перевязывались на затылкѣ крестообразно черной лентой. Я догадывалась, что это должна быть миссъ Элиза, хотя не было въ ней ни малѣйшаго сходства съ прежней дѣвочкой, носившей это имя.

Другая, безъ-сомнѣнія, была миссъ Жорджина Ридъ, но опять совсѣмъ не та воздушная и тонкая Жорджина, которую я помнила дѣвочкой лѣтъ одиннадцати. Эта, напротивъ, была разцвѣтшая, полная дѣвица, круглая какъ восковая фигура, съ прекрасными и правильными чертами, голубыми томными глазами и золотистыми, курчавыми волосами. На ней тоже было черное платье, сшитое, однакожъ, по послѣдней парижской картинкѣ и не имѣвшее ничего общаго съ пуританскимъ подрясникомъ ея старшей сестры.

Въ обѣихъ сестрахъ были, однакожь, общія родовыя черты, дѣлавшія ихъ равно похожими на свою мать. Старшая дочь, блѣдная и тонкая, получила въ наслѣдство отъ своей родительницы живые сѣрые глаза, чуждые состраданія и жалости; младшая дочь, роскошная и цвѣтущая, взяла отъ своей матери контуръ ея челюстей и подбородка, сообщавшій неописанную жесткость всей ея физіономіи, которая безъ того была бы только страстна.

Обѣ дѣвицы встали при моемъ входѣ, и обѣ въ одно и то же время назвали меня «миссъ Эйръ». Элиза привѣтствовала меня суровымъ, отрывистымъ голосомъ, безъ улыбки и безъ жестовъ, и, сказавъ свое привѣтствіе, тотчасъ же сѣла, обратила глаза на каминъ и, казалось, совсѣмъ забыла обо мнѣ. Жорджина прибавила къ своему комплименту нѣсколько общихъ мѣстъ на-счетъ путешествія, дороги, погоды, и такъ-далѣе: ея слова, произносимыя пѣвучимъ тономъ, сопровождались разнообразными боковыми взглядами, измѣрявшими меня съ головы до ногъ: она разсмотрѣла всѣ складки моего мериносоваго платья и остановила свое особенное вниманіе на моей сельской шляпкѣ. Обѣ леди имѣютъ замѣчательный талантъ бросать аристократическую пыль въ глаза, и я прочла на имъ лицахъ общепринятое «знай нашихъ», хотя эта фраза не была произнесена. Какая-то надменность взгляда, холодность въ обращеніи и небрежность тона, вполнѣ выражаютъ ихъ чувства на этотъ счетъ, хотя ни словами, ни поступками не обнаруживается въ нихъ положительная грубость.

Какъ бы то ни было, однакожъ, обидное высокомѣріе, на этотъ разъ, не производило на меня того могущественнаго вліянія, какое я испытывала прежде, и сидя между своими кузинами, я сама была изумлена, какъ легко мнѣ переносить совершенное пренебреженіе одной, и саркастическое вниманіе другой: Элиза не огорчала меня, и Жорджина вовсе не сбивала съ толка. Другія идеи, другіе предметы были въ моей головѣ: въ послѣдніе два мѣсяца я испытала чувства поглубже тѣхъ, какія могли пробудить во мнѣ двѣ гордыя сестрицы; мои удовольствія и огорченія имѣли характеръ болѣе серьёзный и возвышенный, нежели какихъ могла я ожидать въ домѣ тётушки Ридъ, въ обществѣ ея надменныхъ дочекъ.

— Какъ здоровье мистриссъ Ридъ? спросила я, бросивъ спокойный взглядъ на миссъ Жорджину. Этотъ прямой вопросъ показался ей нѣсколько-дерзкимъ, и она воспользовалась случаемъ сдѣлать довольно-сердитую гримасу.

— Мистриссъ Ридъ, вы говорите? То-есть, вы спрашиваете про здоровье маменьки? Она очень-больна и едва-ли можетъ васъ видѣть сегодня.

— Еслибъ вы, миссъ Жорджина, потрудились взойдти наверхъ и сказать, что я пріѣхала, вы бы меня очень одолжили.

Жорджина едва-могла усидѣть на своемъ мѣстѣ и широко открыла свои голубые глаза, исполненные теперь бурнаго изумленія и гнѣва.

— Мнѣ извѣстно, продолжала я: — что мистриссъ Ридъ имѣетъ особенное желаніе видѣть меня, и я не могу ни въ какомъ случаѣ оставаться слишкомъ-долго для удовлетворенія этого желанія.

— Маманъ не любитъ, чтобъ ее тревожили по вечерамъ, замѣтила Элиза.

Я встала, спокойно и безъ всякаго приглашенія скинула шубу, шляпку и перчатки, и сказала, что намѣрена послать Бесси — она должна-быть въ кухнѣ — освѣдомиться подробнѣе, можетъ или нѣтъ, мистриссъ Ридъ принять меня сегодня вечеромъ. Отправивъ Бесси съ этимъ порученіемъ, я принялась дѣлать дальнѣйшія распоряженія. Надменное и гордое обращеніе до-сихъ-порь производило на меня крайне-раздражительное впечатлѣніе: получи я, однимъ годомъ прежде, такой пріемъ отъ надутыхъ сестрицъ, я непремѣнно оставила бы Гетсгедъ на другой же день; но теперь я видѣла, что эта выходка, при подобныхъ обстоятельствахъ, не имѣла бы здраваго смысла. Я проѣхала сотню миль для-того, чтобъ увидѣться съ больной тёткой, и мнѣ надлежало остаться здѣсь до-тѣхъ-поръ, пока она умретъ или выздоровѣетъ; что жь касается до ея дочерей, гордыхъ или глупыхъ, всего лучше не обращать на нихъ никакого вниманія и дѣйствовать во всемъ по собственному усмотрѣнію. Отъискавъ ключницу, я попросила ее отвести для меня комнату, и сказала, чтобъ она перенесла мой чемоданъ, прибавивъ, что намѣрена прогостить въ Гетсгедѣ около двухъ недѣль, больше или меньше, смотря по обстоятельствамъ. Устроясь такимъ-образомъ на новой своей квартирѣ, я вышла въ корридоръ и встрѣтила Бесси.

— Барыня проснулась, сказала она: — сейчасъ я доложила, что вы пріѣхали. Пойдемте со мной: любопытно, узнаетъ ли она васъ.

Комната мистриссъ Ридъ была очень-хорошо извѣстна, и я могла найдти туда дорогу безъ проводника: въ былыя времена я часто путешествовала по этой самой лѣстницѣ, чтобъ получить незаслуженное наказаніе или строгій выговоръ. Опередивъ Бесси, я тихонько отворила дверь и вошла. На столѣ, среди комнаты, горѣла свѣча, такъ-какъ было уже очень-темно. Вотъ джентльменская постель, утвержденная на четырехъ столбахъ и прикрытая богатыми занавѣсками янтарнаго цвѣта; вотъ рабочій дамскій столикъ, большія кресла и, при нихъ — подножная скамейка, гдѣ я больше тысячи разъ стояла на колѣнахъ и вымаливала прощеніе за небывалыя обиды и фантастическія шалости. Ничто не измѣнило своего положенія и формы! Я заглянула, съ инстинктивною робостью, въ извѣстный уголокъ, ожидая увидѣть очеркъ нѣкогда страшной плетки, которая пряталась здѣсь въ ожиданіи вожделѣннаго и слишкомъ-часто повторявшагося случая попрыгать, подобно вертлявому чертёнку, по моимъ дрожащимъ ладонямъ или обнаженнымъ плечамъ. Я подошла къ постели, открыла занавѣсъ, и молча остановилась у высокаго изголовья.

Хорошо я помнила образъ мистриссъ Ридъ., и теперь съ нетерпѣніемъ желала увидѣть ея лицо. Смертный долженъ радоваться, что время гаситъ жажду мщенія, и вырываетъ изъ сердца зародышъ отвращенія и злобы: я оставила эту женщину съ ненавистью и проклятіемъ въ душѣ, и вотъ теперь, черезъ девять лѣтъ, воротилась съ чувствомъ нѣкоторой жалости къ ея страданіямъ и съ сильнымъ желаніемъ забыть и простить всѣ ея обиды — помириться съ ней и подать дружескую руку. Но и то сказать: не всѣ, такъ какъ я, расположены прощать обиды, нанесенныя въ дѣтствѣ…

Хорошо знакомое лицо, суровое и безжалостное, лежало на подушкѣ, и я опять видѣла передъ собой этотъ странный глазъ, никогда не открывавшійся для выраженія участія къ своимъ ближнимъ. Какъ часто сверкалъ онъ на меня угрозами и ненавистію, и какъ живо пробудились теперь въ моей душѣ воспоминаніи дѣтства!.. Однакожь я нагнулась и поцаловала свою непримиримую гонительницу: она взглянула на меня.

— Это Дженни Эйръ?

— Да, тётушка Ридъ. Какъ вы себя чувствуете, тётушка.

Нѣкогда поклялась я въ жизнь не называть ее своею тёткой: теперь, думала я, грѣшно не нарушить этого обѣта, вынужденнаго живыми впечатлѣніями дѣтскихъ лѣтъ. Мои пальцы крѣпко сжали ея руку, протянутую на одѣялѣ: если она удостоила меня такимъ же ласковымъ и нѣжнымъ пожатіемъ, я испытала бы въ эту минуту величайшее наслажденіе. Но сухимъ и черствымъ натурамъ, вѣроятно суждено выдерживать свой несчастный характеръ даже на краю гроба, и природная антипатія не оставляетъ ихъ на смертномъ одрѣ; мистриссъ Ридъ поспѣшила отдернуть свою руку и отворотивъ къ стѣнѣ свое лицо, сдѣлала замѣчаніе, что вечеръ, кажется, довольно-теплый. Опять она взглянула на меня, но такъ холодно и дико, что я убѣдилась окончательно въ ея рѣшительномъ отвращеніи ко мнѣ. Каменный глазъ ея говорилъ краснорѣчиво, что ненависть ко мнѣ она возьметъ съ собою и въ могилу, и что примиреніе не доставило бы ей никакого удовольствія. Какія соображенія были въ ея головѣ, рѣшить довольно-трудно: вѣроятно разсчитывала она, что, признать меня доброй дѣвушкой, значило — сознаться въ своемъ долговременномъ и упорномъ заблужденіи, а такое сознаніе сопровождается тягостнымъ чувствомъ: она не хотѣла испытать это чувство на краю гроба.

И было мнѣ больно и досадно, и прежняя ненависть на минуту вспыхнула въ моемъ сердцѣ; но я снова овладѣла своими чувствами, и рѣшилась, во что бы ни стало, помириться съ этой женщиной, наперекоръ ея закоренѣлому упорству. Слезы полились изъ моихъ глазъ, какъ-будто опять была я беззащитнымъ ребенкомъ; но то былъ мгновенный взрывъ печали, безъ дальнѣйшихъ послѣдствіи. Поставивъ стулъ подлѣ постели, я сѣла и облокотилась на подушку.

— Вы посылали за мной, тётушка Ридъ, и я, какъ видите, пріѣхала по вашему желанію. Я намѣрена остаться въ вашемъ долгѣ, пока будетъ вамъ лучше.

— О, конечно! Видѣли вы моихъ дочерей?

— Да.

— Ну, такъ вы скажите имъ, что я позволила вамъ остаться до-тѣхъ-поръ, пока мнѣ можно будетъ переговорить съ вами о нѣкоторыхъ вещахъ. Сегодня ужь довольно поздно, и я не могу припомнить. Не знаю, право, что-то я хотѣла сказать вамъ… дай Богъ память…

Ея блуждающій взоръ и слабая интонація говорили убѣдительнымъ образомъ, какой разрушительный переворотъ произошелъ въ этой сильной организаціи. Перевернувшись съ безпокойствомъ на другой бокъ, она потянула къ себѣ простыню и одѣяло: я случайно придержала своимъ локтемъ край одѣяла, и это ее разсердило.

— Привстаньте! сказала она: — зачѣмъ вы мѣшаете мнѣ скрыться?… какъ-бишь васъ зовутъ?

— Дженни Эйръ.

— Ну да, я и забыла. Много я натерпѣлась съ этой дѣвчонкой всякаго горя… и повѣрить трудно. Нужно же было навязать мнѣ на руки такую дрянь! Она мучила меня каждый день и каждый часъ… характеръ непостижимый, какъ-будто она ежеминутно слѣдила за всѣми моими движеніями! Такихъ дѣтей никогда не приходилось мнѣ видѣть, да и нѣтъ ихъ! Повѣрите ли: одинъ разъ она говорила со мной какъ бѣшеная… какъ заклятый врагъ мой! Ужь какъ и была рада, когда выпроводила ее изъ дома!… Что-то съ ней сдѣлали въ Ловудѣ? Я нарочно выбрала для нея эту гадкую школу: Броккелъгсрстъ, говорятъ, моритъ дѣтей какъ мухъ. А тамъ же была горячка, и въ послѣднее время умерло больше половнны этой школы. Однакожь она не умерла — это досадно! Ну да, все-равно: я сказала, что ее нѣтъ въ-живыхъ: мнѣ очень хотѣлось, чтобъ она умерла!

— Странное желаніе, мистриссъ Ридъ! отчего вы ее такъ ненавидите?

— Еще бы мнѣ любить ее! Я терпѣть не могла ея мать, единственную сестру и любимицу моего мужа: онъ одинъ изъ всей фамиліи не хотѣлъ отказаться отъ нея, когда она вышла замужъ за ничтожнаго бѣдняка. Потомъ, когда пришло извѣстіе о ея смерти, онъ расплакался, какъ дуракъ, и я въ жизнь не могла забыть этихъ слезъ. Онъ вздумалъ послать за ребенкомъ противъ моей воли, и не хотѣлъ послушаться моего совѣта, отправить сироту въ воспитательный домъ. Ребенокъ больной, дряхлый, и я возненавидѣла его съ перваго взгляда. Бывало кричитъ онъ всю ночь напролетъ въ своей колыбели, и не то чтобы визжитъ, какъ другія дѣти, а все тоскуетъ и стонетъ. Ридъ очень жалѣлъ его, часто кормилъ изъ своихъ рукъ, и нянчился съ нимъ, какъ-будто съ своимъ собственнымъ ребенкомъ… Да нѣтъ: своихъ дѣтей онъ никогда не нянчилъ. Какъ-скоро дѣвчонка поднялась на ноги, онъ хотѣлъ подружить ее съ моими дѣтьми, и приказывалъ имъ ласкать ее: малютки не слушались, и онъ всегда былъ сердитъ, когда они показывали свое отвращеніе къ ней. Въ-продолженіе своей послѣдней болѣзни, онъ безпрестанно приказывалъ приносить къ себѣ эту дѣвчонку, и не дальше какъ за часъ до смерти, связалъ меня клятвой — воспитывать ее какъ свою дочь. Что могла значить эта клятва, когда я терпѣть не могла дѣвочку… да и дѣтки мои тоже, особенно Джонъ? Я очень-рада, что мой сынъ не похожъ на своего отца: Джонъ — вылитый мой портретъ, и онъ похожъ также на моего брата, Джибсони… Какъ это жаль, что онъ безпрестанно мучитъ меня своими денежными просьбами! Нѣтъ у меня больше денегъ, и мы бѣднѣемъ съ каждымъ днемъ. Я принуждена отослать половину прислуги, и продать значительную часть своего помѣстья. Но вѣдь этого никакъ нельзя сдѣлать… что жь изъ этого выйдетъ? Уже четвертый годъ двѣ трети моего дохода идутъ на уплату процентовъ. Джонъ играетъ страшно, и всегда проигрываетъ — бѣдный мальчикъ! Мошенники совсѣмъ вскружили ему голову: онъ унизился, развратился, обрюзгъ и страшно на него взглянуть. Мнѣ даже стыдно, когда я вижу въ немъ Джона Рида. Ужь лучше бы онъ быль похожъ на своего отца!…

Лицо у нея постепенно разгаралось при этомъ длинномъ монологѣ, и подъ-конецъ, она начала метаться во всѣ стороны.

— Не лучше ли теперь оставить ее въ покоѣ? сказала я Бесси, стоявшей но другую сторону постели.

— Можетъ-быть, а впрочемъ она часто говоритъ этакъ, сама съ собою, по ночамъ: къ-утру она обыкновенно становится спокойнѣе.

Я встала съ своего мѣста; но въ эту минуту мистриссъ Ридъ опять начала свой монологъ.

— Погодите, погодите! Мнѣ надобно еще сказать кое-что. Онъ грозитъ мнѣ… безпрестанно грозитъ, что или умретъ самъ, или уморитъ меня, и часто мерещится мнѣ, будто я вижу, какъ онъ лежитъ на полу съ кровавою раною въ горлѣ… и опухла его шея, и посинѣло его лицо! Странные бываютъ сны: чѣмъ они грозятъ?… Что мнѣ дѣлать, охъ, что мнѣ дѣлать? Гдѣ добыть денегъ?

Бесси подала ей ложку успокоительной микстуры, и съ трудомъ убѣдила ее проглотить. Немного погодя, мистриссъ Ридъ успокоилась, и впала въ дремоту. Тогда мы оставили ее.

Больше десяти дней нельзя было начать съ ней никакого разговора. Она была погружена въ постоянную дремоту, и докторъ запретилъ ее тревожить. Между-тѣмъ надлежало мнѣ, хорошо или дурно, устроить свои отношенія къ Жорджинѣ и Элизѣ. Обѣ сестры сначала были очень-холодны и совершенно неприступны. Больше половины дня Элиза шила, читала или писала и едва обращалась съ какимъ-нибудь словомъ ко мнѣ или своей сестрѣ. Жорджина, по цѣлымъ часамъ, болтала всякой вздоръ своей канарейкѣ, и не обращала на меня никакого вниманія. Но я рѣшилась показывать видъ, что для меня не было недостатка въ занятіяхъ и развлеченіяхъ: я привезла съ собой рисовальные матеріалы, и они въ совершенствѣ замѣнили для меня общество скучныхъ кузинъ.

Запасшись карандашами и бумагой, я садилась въ сторонѣ, у окна, и рисовала фантастическія виньетки, представляя разнообразныя сцены, возникавшія въ неистощимомъ калейдоскопѣ воображенія; перспективу моря между двумя скалами, восхожденіе луны на безоблачномъ небѣ и корабль, освѣщенный ея серебристыми лучами: группу камышей и голову наяды, увѣнчанную лотосомъ; воробьиное гнѣздо между цвѣтами боярышника, и прочая и прочая.

Однажды поутру я набросала на бумагу очеркъ лица — какого-именно, я покамѣстъ не звала и сама. Я взяла мягкій черный карандашъ, очинила его, и усердно принялась за работу. Скоро обозначился на бумагѣ широкій, выдающійся лобъ и четвероутольыыи образъ шикнихъ частей головы: этотъ контуръ понравился мнѣ, и мои пальцы дѣятельно принялись наполнять его чертами. Горизонтальныя брови сами-собою явились подъ этимъ выразительнымъ челомъ, и затѣмъ естественно послѣдовалъ правильно очерченный носъ съ широкими и полными ноздрями; потомъ гибкій ротъ, очень и очень не узкій; потомъ твердый подбородокъ, раздѣленный значительнымъ углубленіемъ на двѣ половины; потомъ, само-собою разумѣется, черныя какъ смоль бакенбарды, и гагатовые волосы, разбросанные густыми прядями по обѣимъ сторонамъ головы. Что теперь дѣлать съ глазами? Ихъ я оставила подъ конецъ, потому-что они требовали самой тщательной обработки. Я придала имъ большой объемъ, провела длинныя и толстыя рѣсницы и обозначила блестящіе зрачки. — «Хорошо! но все-еще не то, думала я, разсматривая работу: — въ глазахъ недостаетъ энергіи, живости, силы»! — Еще два три штриха, и передо мной было лицо моего друга. Какая теперь нужда, что эти молодыя леди отвернулись отъ меня? Я любовалась на свою работу, улыбалась знакомымъ чертамъ, и была совершенно довольна.

— Это портретъ кого-нибудь изъ вашихъ знакомыхъ? спросила Элиза, незамѣтно подойдя ко мнѣ въ эту минуту.

— О, нѣтъ! это моя фантазія, отвѣчала я, закрывая портретъ.

Конечно, я лгала, и конечно не было мнѣ никакой надобности говорить правду. Портретъ былъ самой вѣрной копіей мистера Рочестера; но къ-чему знать объ этомъ миссъ Элизѣ? Жорджина тоже подошла взглянуть на мои занятія. Другіе рисунки ей очень поправились; но мистеръ Рочестеръ оказался, въ ея глазахъ, безобразнымъ мужчиной. Обѣ сестры, казалось, были изумлены моимъ искусствомъ. Я вызвалась нарисовать ихъ портреты, и онѣ, поочередно дали мнѣ нѣсколько сеансовъ. Жорджина, между прочимъ, показала мнѣ свой альбомъ: я обѣщалась увеличить ея коллекцію своей работой, и это сообщило ей веселое расположеніе духа. Она вызвалась гулять со мною вокругъ дома, и меньше чѣмъ въ два часа, между нами завязался совершенно откровенный разговоръ: игривыми и яркими красками описывала она блистательную зиму, проведенную ею въ Лондонѣ третьяго года, изображала восторгъ и удивленіе, возбужденныя ея красотою, лестное къ ней вниманіе молодыхъ людей, и тутъ же, наконецъ, она сообщила мнѣ два-три намека относительно своей рѣшительной побѣды. Къ-вечеру и послѣ обѣда, эти намеки приняли обширнѣйшій размѣръ. Миссъ Жорджина весьма-искусно обрисовала нѣсколько сантиментальныхъ сценъ и нѣжныхъ бесѣдъ, такъ-что къ концу этого дня я выслушала изъ ся устъ цѣлый романъ изъ свѣтской жизни, импровизированный ея пламеннымъ воображеніемъ. Эти откровенные разсказы возобновлялись съ каждымъ днемъ и всегда вертѣлись около одной и той же точки, то-есть, около любовныхъ мечтаній свѣтской дѣвицы. Мнѣ, однакожь, казалось нѣсколько страннымъ, что во все это время, миссъ Жорджина ни разу не заикнулась насчетъ болѣзни своей матери, смерти брата, или насчетъ мрачной перспективы фамильныхъ отношеніи: ея воображеніе наполнялось исключительно картинами прошедшихъ веселыхъ дней и будущихъ удовольствій, ожидавшихъ ее въ роскошныхъ столичныхъ салонахъ. Не больше пяти минутъ въ сутки, проводила она около постели своей матери, и, кажется, никогда о ней не думала.

Элиза все-еще говорила очень-мало, да ей и некогда было пускаться въ продолжительныя бесѣды. Въ жизнь свою не видала я особы, занятой больше, чѣмъ миссъ Элиза, и, однакожъ, трудно было сказать, что-именно она дѣлала: по-крайней-мѣрѣ ея хлопоты не сопровождались внѣшними послѣдствіями. Она вставала рано утромъ, пробуждаемая звонкимъ боемъ часовъ съ будильникомъ. Чѣмъ и какъ она занималась до завтрака, я не знаю; но послѣ этой трапезы, ея время регулярно раздѣлялось на четыре правильныя порціи, и каждому часу присвоивалось особенное занятіе. Три раза въ день она изучала съ напряженнымъ вниманіемъ маленькую книжку въ черной сафьлиной оберткѣ: что, какъ послѣ я узнала, былъ молитвенникъ. На мой вопросъ: для чего она такъ долго и такъ внимательно его читала, миссъ Элиза отвѣчала, что она доискивается мистическаго смысла въ каждомъ словѣ. Далѣе, три часа каждый день она обшивала золотыми нитками бордюру четвероугольнаго малиноваго сукна, широкаго почти такъ же, какъ коверъ. Въ отвѣтъ на мои разспросы относительно употребленія этой вещи, миссъ Элиза изъяснила, что это будетъ покровъ для алтаря новой церкви, сооруженной недавно ея стараніями подлѣ Гетсгеда. Два часа посвящала она своимъ мемуарамъ; два — занятіямъ и личному присутствію въ огородѣ, и одинъ часъ — денежнымъ счетамъ и окончательной повѣркѣ дневныхъ трудовъ. Она, повидимому, не нуждалась ни въ какой компаніи, ни въ какихъ разговорахъ. Думать надобно, что миссъ Элиза была счастлива на своей дорогѣ; ей нравилась эта рутина, и ничто столько не тревожило ее, какъ необходимость отступить иногда отъ регулярнаго распредѣленія каждаго часа и каждой минуты.

Однажды вечеромъ, чувствуя нѣкоторую наклонность къ откровенному изліянію своихъ чувствъ, миссъ Элиза изъяснила, что поведеніе Джона и угрожающее разореніе фамиліи, служили для нея источникомъ глубокихъ огорченій; но она ужъ заранѣе приняла свои мѣры, и теперь, сердце ея спокойно.

— Мое собственное имѣніе, слава Богу, обезпечено, продолжала она: — потому-что я благовременно предвидѣла случайности слѣпой судьбы, и старалась уравновѣсить будущее съ настоящимъ. Мнѣ остается лишь исполнить свой, давно желанный и взлелѣянный въ душѣ благочестивый обѣтъ, и я уже предвижу его исполненіе, потому-что матушка скоро умретъ — нѣтъ по-крайней-мѣрѣ никакихъ причинъ думать, что она можетъ пережить этотъ страшный ударъ. И какъ-скоро тѣло ея успокоится въ могильномъ склепѣ, я сама буду искать для себя успокоенія въ такомъ мѣстѣ, куда не проникаютъ треволненія глупаго и легкомысленнаго свѣта.

— Миссъ Жорджина поѣдетъ съ вами? спросила я.

— Конечно нѣтъ. А и сестра, слава Богу, не имѣемъ ничего общаго ни въ мысляхъ, ни въ желаніяхъ. Жорджина погрязла въ мірской суетѣ, а мнѣ общество ничего не можетъ доставить, кромѣ душевныхъ огорченій, тѣмъ болѣе сильныхъ, что я презираю своими очами ея неминуемую гибель. Пусть Жорджана идетъ по своей дорогѣ, а я — по своей.

Жорджина между-тѣмъ, послѣ своихъ обыкновенныхъ прогулокъ со мною, большую часть времени лежала на софѣ, жаловалась на домашнюю скуку и мечтала, когда-то тётушка Джибсонъ вызоветъ ее въ Лондонъ изъ этого захолустья.

— Ужъ было бы, право, гораздо лучше, говорила она: — если бы я эти два или три мѣсяца прожила въ столицѣ, пока тутъ все будетъ кончено.

Я не разспрашивала, что нужно разумѣть подъ фразой «все будетъ кончено»; но догадалась, что миссъ Жорджина намекала на близкую кончину матери, и печальные обряды похоронъ. Элиза вообще не обращала никакого вниманія на мечты и жалобы своей сестры, какъ-будто совсѣмъ не замѣчала ея обременительнаго присутствія; разъ, однакожъ, положивъ въ-сторону свой молитвенникъ, и развернувъ свое багряное шитье, она обратилась къ ней съ слѣдующей рѣчью:

— Жорджина! Не было, нѣтъ и не будетъ на землѣ животнаго, столь мелочнаго, легкомысленнаго и нелѣпаго во всѣхъ отношеніяхъ, какъ ты, моя кровная сестра. Ты не имѣла никакого права произойдти на Божій свѣтъ, ибо ты не дѣлаешь никакого употребленія изъ своей жизни. Вмѣсто-того чтобъ жить углубленной и сосредоточенной въ самой-себѣ, какъ прилично существу разумному, одаренному безсмертною душою, ты ищешь только укрѣпить свою грѣховную слабость силою другаго существа, и если никто, по доброй волѣ, не хочетъ обременить себя твоимъ пустымъ, глупымъ и безсмысленнымъ обществомъ, ты начинаешь бѣсноваться, кричать и жаловаться, что тобою пренебрегаютъ, и что будто не отдаютъ тебѣ должной справедливости. Понятно теперь, почему земное бытіе должно быть для тебя сценой безпрерывныхъ перемѣнъ суетныхъ и шумныхъ; въ противномъ случаѣ, весь свѣтъ, въ твоихъ глазахъ, имѣетъ значеніе мрачной и безвыходной тюрьмы: тебѣ нужны поклонники, обожатели, льстецы… музыка, танцы, волокитства, общество — или ты не знаешь, куда дѣвать свою глупую голову, и какъ заглушить свою убійственную скуку. Не-уже-ли недостаетъ у тебя смысла и толка создать для себя строгій и правильный образъ жизни, независимый отъ постороннихъ усилій, соображеній и желаній? Измѣрь однажды навсегда своимъ взглядомъ цѣлый, полный, день, отъ ранняго утра до поздней ночи: раздѣли его на извѣстные правильные отдѣлы, и для каждаго отдѣла назначь особый трудъ, особое занятіе, такъ чтобы не пропадало даромъ ни одной четверти часа, десяти минутъ, ни одной минуты; устрой такимъ-образомъ, чтобъ одно занятіе смѣнялось другимъ съ неизмѣнною точностью и по самой правильной методѣ. При такомъ образѣ жизни, повѣрь мнѣ, день прійдетъ къ концу прежде, чѣмъ ты успѣешь замѣтить, начался онъ или нѣтъ, и только себѣ-самой ты будешь одолжена, что незамѣтно пролетѣли для тебя сотни минутъ, наполненныхъ твоего разнообразною дѣятельностью: ты не искала пустыхъ обществъ, мелочныхъ бесѣдъ, постороннихъ развлеченіи, не добивалась мечтательной симпатіи и сантиментальнаго участья: ты жила самой-себѣ и сама по себѣ, какъ существо нравственно-разумное. Воспользуйся этимъ совѣтомъ, первымъ и послѣднимъ, который я рѣшилась предложить тебѣ, легкомысленная тварь. Если ты послѣдуешь ему, впереди, что бы ни случилось, ожидаетъ тебя независимость и спокойствіе духа; если же нѣтъ, знай, несчастная, что за этимъ глупымъ воемъ и жалобами, проистекающими отъ праздности и лѣни, послѣдуютъ истинныя бѣдствія, ужасныя, невыносимыя, которыя будешь ты оплакивать во всю спою жизнь. Говорю тебѣ откровенно, Жорджина, и совѣтую тебѣ, на этотъ разъ, выслушать меня тѣмъ внимательнѣе, что уже никогда больше ты не услышишь повторенія этихъ словъ. Послѣ смерти матушки, я омываю свои руки, и предоставляю тебя своей собственной судьбѣ; съ того дня какъ гробъ ея будетъ поставленъ подъ сводами гетсгедской церкви, ты и я — разстаемся однажды навсегда, какъ-будто никогда не знали другъ друга, никогда не встрѣчались на скользкомъ пути жизни. Не думай, и не воображай, что общность происхожденія отъ однихъ и тѣхъ родителей, заставитъ меня дорожить твоей судьбою и наблюдать за твоими дальнѣйшими поступками. Благодаря Бога, я поставила себя выше случайныхъ предразсудковъ, и выслушай еще разъ, что я скажу тебѣ: если цѣлый міръ, кромѣ насъ съ тобой, будетъ стертъ съ лица земли, и мы только вдвоемъ останемся во вселенной, я брошу тебя, даже и тогда, на произволъ твоего пустаго легкомыслія, и сама пойду спокойно по собственной своей дорогѣ.

И она заключила свои уста.

— Ты могла бы освободить себя отъ труда читать эту глупую тираду, отвѣчала Жорджина. — Всѣмъ и каждому извѣстно, что ты эгоистка, лицемѣрка, надменная и безжалостная тварь, безъ души и сердца, и я къ-несчастію, собственнымъ опытомъ знаю твою злобу и закоренѣлую ненависть ко мнѣ. Развѣ ты забыла свое гнусное участіе въ моихъ сношеніяхъ съ лордомъ Эдвиномъ Перомъ? Зависть грызла твое змѣиное сердце, и ты не могла перенести мысли, что младшая твоя сестра займетъ почетное мѣсто въ блистательномъ кругу, куда ты не смѣешь показать своего безобразнаго лица — и вотъ ты разъиграла роль шпіонки, донощицы, и однажды навсегда разрушила мою каррьеру.

Этимъ и кончилась откровенная бесѣда двухъ сестеръ. Жорджина вынула свой карманный платокъ, и около часа протирала свои заплаканные глаза; Элиза сидѣла спокойно, холодно, безстрастію, продолжая свою работу съ обыкновеннымъ усердіемъ и ревностью.

Истинныя, великодушныя и благородныя чувства немногимъ достаются въ удѣлъ, но здѣсь, передъ моими глазами, были двѣ человѣческія натуры, служившія олицетвореніемъ двухъ противоположныхъ крайностей: одна воплощала въ себѣ испорченное сердце, необузданное разсудкомъ: другая — сухой разсудокъ безъ участія сердца. Предоставляется рѣшить глубокомысленнымъ психологамъ, какая крайность предпочтительнѣе; но, по моему мнѣнію, сухой и холодный умъ, не смягченный живительнымъ вліяніемъ сердца — самое непріятное явленіе въ мірѣ.

Былъ мокрый и холодный вечеръ. Жорджина заснула на софѣ за какимъ-то романомъ; Элиза отправилась къ вечернѣ въ новую церковь: она, должно замѣтить, была чрезвычайно-усердна въ исполненіи всѣхъ обрядовъ богослуженія; никакая погода — дождь, холодъ, буря, грязь — ничто не могло удержать ее дома, какъ-скоро наступала пора идти къ обѣднѣ или вечернѣ. По всѣмъ воскресеньямъ и праздникамъ, она три раза въ день первою являлась въ храмъ Божій и уходила послѣ всѣхъ.

Я рѣшилась пойдти наверхъ и посмотрѣть, что дѣлается съ больною женщиной, которую оставляли почти безъ всякаго присмотра. Даже служанки почти не обращали вниманія на свою госпожу; наемная сидѣлка, предоставленная собственному произволу, засыпала въ другой комнатѣ при всякомъ удобномъ случаѣ. Бесси была вѣрна, но ей надлежало также заботиться о собственной семьѣ, и она не могла слишкомъ-часто приходить въ господскій домъ. Я не нашла ни одной души въ комнатѣ больной: сидѣлки не было уже давно, и мистриссъ Ридъ лежала на своей постели, погруженная въ свою обычную летаргію; ея блѣдное лицо потонуло въ подушкахъ; огонь между-тѣмъ почти совсѣмъ догорѣлъ за каминной рѣшоткой. Я подложила новыхъ углей, поправила простыню и одѣяло, и взглянула на страдалицу, которая теперь не могла смотрѣть на меня. Потомъ я подошла къ окну.

Дождевыя капли барабанили въ стекла, вѣтеръ дико завывалъ вокругъ унылаго дома. «И вотъ» думала я: «лежитъ, здѣсь существо, которое скоро должно будетъ возвыситься надъ этой борьбой земныхъ стихій. Куда отлетитъ наконецъ этотъ духъ, готовый оставить матеріальную оболочку?»

Разсуждая объ этой великой тайнѣ, я припомнила Елену Бернсъ, ея слова передъ послѣднимъ вздохомъ, ея вѣру и надежду на счастливую жизнь за предѣлами гроба. Еще я прислушивалась въ своемъ умѣ къ ея нѣжнымъ тонамъ, воображала ея блѣдную, одухотворенную фигуру, ея исхудалое лицо и возвышенный взоръ, Когда она лежала на своемъ болѣзненномъ одрѣ, и выражала твердое упованіе на соединеніе съ небеснымъ Отцомъ, какъ-вдругъ раздался слабый голосъ позади меня:

— Кто тамъ?

Я знала, что мистриссъ Ридъ не говорила уже нѣсколько дней; но этотъ голосъ очевидно принадлежалъ ей. Я подошла къ ея постели.

— Это я, тётушка Ридъ.

— Кто — я? быль отвѣть. — Говорите: кто вы? Она взглянула на меня съ удивленіемъ и безпокойствомъ, но безъ выраженія досады или гнѣва. — Я васъ совсѣмъ не знаю: гдѣ Бесси?

— Она въ своей комнатѣ, тётушка.

— Тётушка! повторила мистриссъ Ридъ. — Кто называетъ меня тёткой? Вы совсѣмъ не изъ породы Джибсоновъ, однакожъ, теперь я угадываю васъ… это лицо, и глаза, и лобъ очень мнѣ знакомы: вы похожи — уже ли это такъ? — похожи на Дженни Эйръ.

Я не отвѣчала ничего, опасаясь повредить больной подтвержденіемъ ея догадки.

— Но не ошибаюсь ли я? продолжала она. — Мои мысли часто обманываютъ меня. Я желала видѣть Дженни Эйръ, и могу воображать сходство съ нею тамъ, гдѣ его вовсе нѣтъ. Притомъ, въ восемь лѣтъ, Дженни Эйръ, должно-быть, совершенно измѣнилась.

— Нѣтъ, тётушка, вы не ошибаетесь, отвѣчала я ласковымъ тономъ. — Я Дженни Эйръ.

— Какъ же вы очутились здѣсь, подлѣ моей постели?

Видя, что теперь она вполнѣ владѣетъ своимъ разсудкомъ, я подробно объяснила, какъ Бесси Ливенъ, по ея приказанію, отправила за мной своего мужа, и какъ я пріѣхала изъ Торнфильда.

— Я больна, Дженни, очень-больна. За нѣсколько минутъ я хотѣла повернуться на другой бокъ, но почувствовала, что силы совсѣмъ оставили меня. Скоро я умру, и передъ смертью мнѣ хотѣлось бы облегчить свою душу раскаяніемъ въ нѣкоторыхъ поступкахъ. Въ здоровомъ состояніи мы часто считаемъ маловажнымъ то, что тяжелымъ бременемъ падаетъ на душу, когда чувствуешь, что стоишь одной ногой на краю гроба. Тутъ ли сидѣлка? или никого нѣтъ въ комнатѣ кромѣ васъ?

— Никого, тётушка. Мы одни.

— Тѣмъ лучше. Я сдѣлала вамъ двѣ несправедливости, о которыхъ теперь сожалѣю. Во-первыхъ, я нарушила обѣщаніе, данное мужу, воспитать васъ наравнѣ съ своими дѣтьми; во-вторыхъ… Она пріостановилась. — Но это, можетъ-быть, неважная вещь, бормотала она про себя: — не знаю, право, унижаться ли передъ нею.

Она сдѣлала усиліе перемѣнить свое положеніе, но это ей не удалось. Лицо ея страшно измѣнилось, и она повидимому испытывала болѣзненное внутреннее ощущеніе — признакъ, можетъ-быть, предсмертной агоніи.

— Такъ и быть: надобно поправить это дѣло. Вѣчность передъ моими глазами, и совѣсть внушаетъ мнѣ открыться передъ ней. Подойдите къ моему рабочему столику, откройте его и возьмите сверху письмо, которое тамъ увидите.

Я исполнила ея волю.

— Это письмо касается до васъ, сказала она. — Прочитайте.

Содержаніе письма было слѣдующее:

"Милостивая государыня,

"Благоволите прислать мнѣ адресъ моей племянницы, Дженни Эйръ, и сказать, гдѣ и какъ она живетъ: я намѣренъ писать къ ней въ скоромъ времени, и вызвать ее къ себѣ, въ Мадеру. Провидѣніе благословило мои коммерческія предпріятія, и я нажилъ порядочное состояніе. Такъ-какъ я остаюсь бездѣтнымъ холостякомъ, то мнѣ хотѣлось бы заранѣе пригласить свою племянницу, и отказать ей по смерти все, чѣмъ Господь наградилъ меня при жизни.

"Честь имѣю быть, и проч., и проч.,
"Джонъ Эйръ."

Письмо было отправлено изъ Мадеры за три года.

— Почему я никогда и ничего не слыхала объ этомъ? спросила я.

— Потому-что моя рѣшительная ненависть препятствовала указать вамъ дорогу къ обезпеченной, и, быть-можетъ, счастливой жизни. Никогда я не могла забыть вашего обращенія со мною, Дженни, того бѣшенства, съ какимъ однажды вы накинулись на меня, этого рѣшительнаго и рѣзкаго тона, съ какимъ вы объявили, что ненавидите и презираете меня, какъ свою изступленную гонительницу, этого, совсѣмъ недѣтскаго взора и голоса, съ какими утверждали вы, что самая мысль обо мнѣ для васъ ненавистна и ужасна. Не могла я забыть и своихъ собственныхъ ощущеній, когда вы, съ такой ожесточенной злобой, изливали ядъ изъ своей души: я чувствовала невыразимый ужасъ, какъ-будто гадкое животное, которое я долго собиралась раздавить и затереть своими ногами, вдругъ приняло человѣческій образъ, и начало гремѣть противъ меня своими страшными проклятіями. Воды, воды! Охъ, дайте мнѣ воды!

— Милая тётушка, не думайте больше объ этихъ вещахъ, сказала я, подавая ей стаканъ: — пусть эта сцена исчезнетъ изъ вашей души однажды навсегда. Простите меня за тогдашнюю горячность: я была ребенкомъ, и съ того времени прошло ужь девять лѣтъ.

Она повидимому не обратила никакого вниманія на мои слова, и вѣроятно не слыхала ихъ. Утоливъ жажду, и отдавая назадъ опорожненный стаканъ, она продолжала:

— Я никогда не могла этого забыть, и обрадовалась благопріятному случаю отмстить за себя. Мысль, что вы будете, вѣроятно, довольны и счастливы у своего богатаго дяди, была для меня невыносима. Съ душевнымъ прискорбіемъ, какъ водится, объявила я вашему дядюшкѣ, что Дженни Эйръ умерла — въ Ловудской-Школѣ отъ гнилой горячки, и отправленное къ нему письмо запечатала, какъ водится, черной печатью. Теперь въ свою очередь, вы можете распоряжаться какъ вамъ угодно: напишите ему свой отвѣтъ, и скажите, что, за три года передъ этимъ, я выдумала безсовѣстную ложь. Вѣроятно, было вамъ написано на-роду — отравлять до конца мою жизнь: послѣдній мой часъ оскверненъ и убитъ воспоминаніемъ о такомъ поступкѣ, на который — не будь васъ на свѣтѣ — никогда бы я не рѣшилась.

— Еслибъ вы, тётушка, могли забыть всѣ эти вещи и взглянуть на меня ласково въ знакъ прощенія…

— У васъ предурной характеръ, Дженни, и одного обстоятельства я никакъ не могу объяснить себѣ: отчего вы девять лѣтъ сряду терпѣли такъ спокойно всѣ мои несправедливости и строгія наказанія, а потомъ вдругъ, на десятомъ году своей жизни, остервенились какъ тигрица, готовая высосать всю мою кровь? Это непостижимо.

— Мой характеръ совсѣмъ не такъ дуренъ, какъ вы думаете, тётушка Ридъ: я очень-всныльчива, это правда; но не въ моей натурѣ — долго помнить зло и мстить за обиды. Въ своемъ дѣтствѣ, я готова была полюбить васъ отъ всей души и отъ всего сердца; но вы сами всегда удерживали порывы моихъ чувствъ. Что прошло, того воротить нельзя; но въ эту минуту я душевно желаю помириться съ вами: поцалуйте меня, тётушка!

Я приложила щеку къ ея губамъ, но она отворотилась отъ меня, и опять потребовала воды. Принимая отъ нея стаканъ, я хотѣла пожать ея руку, липкую, какъ пластырь, и уже холодную, какъ ледъ; но пальцы ея судорожно отпрянули отъ моего прикосновенія, и ярко-блестящіе глаза уклонились отъ моего взора.

— Дѣлать нечего, тётушка Ридъ: вы можете любить меня или ненавидѣть, это ужь ваша воля; но я прощаю васъ отъ всего моего сердца. Молитесь теперь Богу, да ниспошлетъ Онъ миръ душѣ вашей!

Бѣдная, жалкая страдалица! Слишкомъ-поздно было для нея, въ этотъ роковой часъ, измѣнять привычную настроенность своего духа: она ненавидѣла меня при жизни, и эта ненависть должна была сойдти съ нею въ могилу!

Пришла сидѣлка и, вслѣдъ за нею, явилась Бесси. Я простояла еще около часа, надѣясь уловить какіе-нибудь знаки примиренія и дружбы: тщетная надежда! Мистриссъ Ридъ впала опять въ летаргическій сонъ, и ея немощное тѣло уже больше не пробуждалось къ жизни: въ двѣнадцать часовъ этой ночи она испустила дыханіе. Я не присутствовала при закрытіи ея глазъ, такъ же какъ и обѣ ея дочери. Поутру служанка объявила намъ, что барыня изволили скончаться, и теперь лежитъ на столѣ.. Элиза и я пошли взглянуть на покойницу; Жорджина, заливаясь горькими слезами, объявила, что она не смѣетъ идти.

Неподвижно и спокойно, на голыхъ доскахъ, среди своей комнаты, лежала раба Божія, Сарра Ридъ, нѣкогда дородная и тучная, теперь изхудалая и едва обтянутая по костямъ прозрачной кожей. Глаза ея скрылись однажды навсегда подъ холодными вѣками; но въ суровыхъ чертахъ лица еще можно было прочесть какой-то странный и дикій отпечатокъ неумолимой души. Зрѣлище торжественное и, вмѣстѣ, странное для моихъ глазъ! Я смотрѣла на безжизненный трупъ съ чувствомъ мрачнымъ и болѣзненнымъ; но ничего похожаго на жалость и отрадную надежду не пробуждалось въ моей душѣ. «Еще не стало человѣка!» — вотъ все, что думала я, не признавая, однакожъ, въ этой смерти, никакой утраты ни для себя, ни для своихъ ближнихъ.

Элиза обозрѣвала свою родительницу съ величайшимъ и торжественнымъ спокойствіемъ. Черезъ нѣсколько минутъ, она замѣтила:

— Организмъ ея былъ удивительно-крѣпкій, и она могла бы дожить до глубокой старости. Сильныя огорченія и безпокойства сократили ея жизнь.

Затѣмъ она повернулась и скорымъ шагомъ вышла изъ печальной комнаты. Я послѣдовала за ней. Ни она, ни я, не пролили ни одной капли слезъ.

ГЛАВА V.

Мистеръ Рочестеръ отпустилъ меня только на недѣлю, но прошелъ цѣлый мѣсяцъ, прежде чѣмъ я могла оставить Гетсгедъ. Я желала распроститься съ нимъ тотчасъ же послѣ похоронъ; но Жорджина упросила меня подождать до-тѣхъ-поръ, пока она отправится въ Лондонъ, куда наконецъ теперь получила она приглашеніе отъ своего дядюшки, мистера Джибсона, который пріѣхалъ въ Гетсгедъ отдать послѣдній долгъ своей сестрѣ и устроить фамильныя дѣла. Жорджина говорила, что ей страшно быть наединѣ съ безсовѣстной Элизой, отъ которой нечего ожидать симпатіи, утѣшенія, или помощи въ ея приготовленіяхъ къ отъѣзду. Поэтому я, по мѣрѣ своихъ средствъ, разгоняла ея скуку, выслушивала ея жалобы, шила для нея платья и укладывала ея вещи. При всѣхъ этихъ занятіяхъ и хлопотахъ, порученныхъ мнѣ, сама миссъ Жорджина не дѣлала ничего, и я частенько думала про себя: «Ну, кузина, еслибъ пришлось жить намъ вмѣстѣ, я немножко поубавила бы твоей спѣси и съумѣла бы растолковать тебѣ два-три урока по хозяйской части. Назначивъ тебѣ отдѣльную долю трудовъ и дневныхъ занятій, я отъучила бы тебя сидѣть и зѣвать по цѣлымъ часамъ на мягкомъ диванѣ, и ты забыла бы свои пустыя жалобы и сантиментальные вздохи. Характеръ твой довольно-мягокъ, и, при нѣкоторой опытности, я вижу, тебя не трудно взять въ руки. Но теперь ужь такъ и быть: мечтай и зѣвай себѣ сколько угодно. Свидѣлись мы на короткое время, и при обстоятельствахъ печальныхъ: буду тебя терпѣть и слушать до конца.»

Наконецъ Жорджина уѣхала; но теперь, въ свою очередь, Элиза обратилась ко мнѣ съ просьбой погостить еще недѣльку. Ея планы, говорила она, требовали самаго тщательнаго вниманія и всей ея дѣятельности, такъ-какъ она собиралась отправиться въ страну далекую, къ предѣламъ неизвѣстнымъ. Цѣлый день съ утра до вечера, была она заперта въ своей комнатѣ, укладывала сундуки, чемоданы, выпорожнила коммоды, ящики, жгла письма, бумагу, и ни съ кѣмъ не имѣла никакого сообщенія. Меня просила она смотрѣть за домомъ, принимать визиты и отвѣчать на траурныя записки, гдѣ изъявлялось «душевное прискорбіе» о кончинѣ ея «высокопочтенной родительницы».

Однажды утромъ она выбралась изъ своей уединенной кельи, и объявила, что я могу оставить Гетсгедъ.

— Вы меня очень обязали своими дорогими услугами и скромнымъ поведеніемъ, сказала миссъ Элиза. — Какая безконечная разница между вами и моей глупой сестрой? Вы идете ровно по своей дорогѣ жизни и не обременяете никого, между-тѣмъ-какъ Жорджина всѣмъ вѣшается на шею, и всѣмъ надоѣдаетъ. Завтра я отправляюсь за границу, и, вѣроятно, оставлю Англію на всю жизнь: эта страна уже давно, въ моихъ глазахъ, не имѣетъ никакого смысла, и я рада, что могу наконецъ распрощаться съ нею навсегда. Мѣстопребываніемъ моимъ будетъ тихая обитель недалеко отъ Лилля — на языкѣ свѣта, это называется женскимъ монастыремъ: тамъ найду я успокоеніе для своей души и мирный пріютъ для взволнованныхъ чувствъ. Нѣкоторое время, съ моей стороны, будетъ посвящено тщательному изслѣдованію обрядовъ римско-католической церкви, и если окажется — въ чемъ я почти не сомнѣваюсь — что догматы ея вполнѣ сообразны съ высшими нравственными цѣлями человѣческой жизни, я прійму немедленно римское вѣроисповѣданіе и облекусь, по неей вѣроятности, въ иноческій санъ.

Я не выразила изумленія при этомъ рѣшеніи. «Что дѣлать?» думала я: "ужь видно такова ея судьба. Пусть будетъ она счастлива въ своей обители близь Лилля.

На прощаньи, миссъ Элиза сказала спокойнымъ тономъ:

— Прощайте, кузина Дженни Эйръ! Желаю вамъ благополучія: въ васъ есть нѣкоторые проблески здраваго разсудка.

Послѣдняя выходка нѣсколько озадачила меня, и я поспѣшила отвѣчать.

— Нельзя сказать, кузина, чтобъ и въ васъ совсѣмъ не было разсудка. Впрочемъ, это до меня не касается: вы можете дѣлать что вамъ угодно.

— Конечно могу, и всегда стану дѣлать, что внушитъ мнѣ здравый смыслъ.

Съ этими словами мы разстались… на всю жизнь. Такъ-какъ я не надѣюсь имѣть удобнаго случая воротиться еще разъ къ своимъ кузинамъ, то ужь за-одно объявлю здѣсь, съ позволепія читателя, что Жорджина, въ скоромь времени, составила въ Лондонѣ довольно-выгодную партію, завербовавъ себѣ въ супруги моднаго денди пожилыхъ лѣтъ, съ подагрою въ ногахъ. Элиза, между-тѣмъ, послѣ нѣсколькихъ назидательныхъ бесѣдъ съ отцами-іезуитами, отказала имъ все свое имѣніе, и постриглась въ католическомъ монастырѣ, гдѣ она теперь игуменьей.

Какія чувства пробуждаются въ душѣ при возвращеніи домой, послѣ кратковременнаго или продолжительнаго отсутствія, я не знала и до-сихъ-поръ не имѣла никакихъ опытовъ въ этомъ родѣ. Когда, бывало, встарину, въ своемъ дѣтствѣ, я возвращалась домой послѣ продолжительной прогулки, усталая и окоченѣлая отъ холода, меня, по обыкновенію, бранили за кислую физіономію, или становили въ уголъ на колѣни. Нѣсколько позже, въ благотворительномъ Ловудѣ, я возвращалась по воскресеньямъ изъ церкви съ голоднымъ желудкомъ, и съ нетерпѣніемъ, грѣясь у камина, ожидала своей порціи, которую часто у меня отнимали взрослыя и голодныя дѣти. Оба эти способа возвращенія домой, нельзя сказать, чтобъ были слишкомъ-пріятны, и встарину, вообще, никакой магнитъ не притягивалъ меня къ стѣнамъ моего постояннаго пріюта. Надлежало испытать, какой характеръ будетъ имѣть мое возвращеніе въ Торнфильдскій-Замокъ.

Моя дорога была скучна, очень-скучна: пятьдесятъ миль въ первый день, безпокойная ночь въ трактирѣ и пятьдесятъ миль во второй день. Въ-продолженіе первыхъ двѣнадцати часовъ я думала о мистриссъ Ридъ въ ея послѣднія минуты, воображала ея безцвѣтное, безобразное лицо и слышала ея странный, измѣнившійся голосъ. Я возобновляла въ своей памяти похоронный день, гробъ, дроги, черную свиту факельщиковъ и слугъ, церемонное шествіе немногихъ родственниковъ и друзей, сіяющій сводъ, мрачную церковь, торжественную службу, печальный гулъ колоколовъ. — Потомъ я думала о Элизѣ и Жорджинѣ, представляя одну яркой звѣздою модныхъ салоновъ, другую — затворницей въ монастырской кельѣ: ихъ оригинальные характеры, со всѣми оттѣнками, живо рисовались въ моемъ воображеніи. Вечерній пріѣздъ въ небольшой уѣздный городокъ разсѣялъ всѣ эти мысли и сообщилъ имъ другое направленіе: ночью въ уединенной комнатѣ трактира, я перенеслась къ воспоминаніямъ, болѣе-близкимъ для моего сердца.

Итакъ я ѣхала назадъ въ Торнфильдскій-Замокъ; но долго ли мнѣ жить въ немъ? Недолго: въ этомъ я была увѣрена. Письмомъ въ Гетсгедъ на мое имя, мистриссъ Ферфаксъ извѣстила меня, что гости всѣ разъѣхались и мистеръ Рочестеръ уѣхалъ въ Лондонъ недѣли три назадъ, но его ждутъ обратно въ Торнфильдъ черезъ нѣсколько дней. Мистриссъ Ферфаксъ догадывалась, что онъ намѣренъ дѣлать приготовленія къ своей свадьбѣ, такъ-какъ, между-прочимъ, было говорено о покупкѣ новаго экипажа.

— «Признаюсь вамъ», писала старушка: — «мысль, что онъ женится на миссъ Ингремъ, всегда представлялась мнѣ довольно-странною, и я готова была убѣждать всѣхъ и каждаго, что мистеръ Рочестеръ отнюдь не имѣетъ въ виду подобной партіи; но теперь всѣ говорятъ объ этомъ, да и сама я слышала такія вещи, послѣ которыхъ всякое сомнѣніе на этотъ счетъ было бы неумѣстнымъ: видно по всему, что свадьба будетъ скоро, не далѣе, можетъ-быть, какъ черезъ мѣсяцъ.»

— Откуда взялись у нея эти мрачныя сомнѣнія? думалая я. — Слѣпой только могъ не видѣть, что Бланка Ингремъ — невѣста торнфильдскаго помѣщика. Но въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же я ѣду къ мистеру Рочестеру? Не-уже-ли для-того, чтобъ любоваться на его жену, покамѣстъ ей не вздумается прогнать меня изъ дома вмѣстѣ съ моей ученицей.

Всю ночь я видѣла во снѣ миссъ Бланку Ингремъ въ ея розовомъ утреннемъ платьѣ, и мнѣ мерещилось, какъ она запираетъ у меня подъ носомъ ворота Торнфильдскаго-Замка, и съ гордымъ презрѣніемъ указываетъ на большую дорогу: мистеръ Рочестеръ стоитъ подлѣ нея, скрестивъ руки и смѣется сардоническимъ смѣхомъ надо мной и вмѣстѣ надъ своей невѣстой.

Въ письмѣ къ мистриссъ Ферфаксъ я не опредѣлила точный день своего возвращенія, потому-что мнѣ вовсе не хотѣлось, чтобы за мной изъ деревни прислали экипажъ въ Миллькотъ. Я рѣшилась изъ этого города пройдти пѣшкомъ остальное пространство, и оставивъ свой чемоданъ въ гостинницѣ Георга, я отправилась на знакомую дорогу въ шесть часовъ іюньскаго вечера: дорога большею частію проходила мимо луговъ, и пѣшеходовъ въ это время не могло быть.

Былъ прекрасный лѣтній вечеръ, хотя не совсѣмъ блистательный и яркій. Крестьяне по мѣстамъ косили сѣно и складывали въ копны. Легкія облака, тамъ и сямъ, носились по горизонту, не угрожая, однакожъ, проливнымъ дождемъ, и лазурная синева, проглядывавшая изъ-за нихъ на высокомъ небѣ, обѣщала хорошую погоду. Солнце быстро склонялось на западъ, и багровые его лучи еще отстраняли приближеніе ночной прохлады.

Я была рада постепенному сокращенію дороги; рада до такой степени, что однажды спросила себя: что значитъ эта радость? Я возвращалась не домой, и Торнфильдъ не былъ даже моимъ постояннымъ пріютомъ, гдѣ ожидали меня родственники и друзья: къ-чему же я радовалась? Мистриссъ Ферфаксъ, вѣроятно, съ улыбкой выйдетъ ко мнѣ навстрѣчу и скажетъ — «добро пожалуйте!», вотъ и все тутъ; да еще развѣ Адель попрыгаетъ вокругъ своей гувернантки; другимъ лицамъ не было до меня никакого дѣла.

Но что прикажете дѣлать съ необузданнымъ и пылкимъ воображеніемъ неопытной молодости? Я увѣрила себя, что нельзя не радоваться при мысли о скоромъ свиданіи съ мистеромъ Рочестаромъ: взглянуть на него еще разъ, казалось для меня истиннымъ наслажденіемъ; нѣтъ надобности, что самъ онъ, вѣроятно, не обратитъ вниманія на воротившуюся гувернантку своей воспитанницы.

"Спѣши, Дженни Эйръ, спѣши! Наслаждайся его присутствіемъ, пока можешь: черезъ нѣсколько недѣль ты должна распроститься съ нимъ на всю жизнь! "

И подъ внушеніемъ этого фантастическаго голоса, я бѣжала изо всѣхъ силъ, останавливаясь но-временамъ перевести духъ и подумать о вѣроятной встрѣчѣ съ владѣльцемъ Торнфильда.

На торнфильдскихъ лугахъ тоже косили сѣно; но уже крестьяне, съ моимъ приближеніемъ, покончили дневныя работы и возвращались по домамъ съ косами на плечахъ. Мнѣ остается перебѣжать одно только поле, и за нимъ уже виднѣются ворота замка. Дикія розы цвѣтутъ подъ моими ногами, но я не обращаю на михъ вниманія, и не гляжу на высокій шиповникъ подлѣ плетня, окаймляющаго торнфильдское помѣстье. Вотъ широкій камень подлѣ забора и на камнѣ сидитъ… мистеръ Рочестеръ съ книгой и карандашомъ въ рукахъ. Онъ пишетъ.

Конечно онъ не духъ, не выходецъ съ того свѣта; но нервы мои разстроиваются, и на минуту я теряю всякую власть надъ собою. Что жь это значить? Я никакъ не думала, что буду дрожать при видѣ его, потеряю голосъ и способность къ движеніямъ въ его присутствіи. Но-уже-ли мнѣ стоять передъ нимъ, прикованной на одномъ и томъ же мѣстѣ? Надобно бѣжать, во что бы ни стало: и знаю другую дорогу къ замку. Это, однакожь, не значитъ, что я знаю ихъ двадцать: мистеръ Рочестеръ увидѣлъ меня.

— Эй, эй! кричитъ онъ, закрывая книгу и укладывая карандашъ. — Подойдите сюда, миссъ Дженни!

Не знаю, какъ это вышло, но я подхожу все ближе и ближе, теряя всякое сознаніе о собственномъ движеніи и стараясь придать спокойный видъ своему лицу. Мои нервы бьюгся сильнѣе и сильнѣе, мускулы, противъ моей воли, бьютъ тревогу на лицѣ, и я напрасно употребляю исполинскія усилія подавить восторгъ своего сердца. На мнѣ была вуаль; но куда и какъ она слетѣла, не знаю.

— Вотъ, наконецъ, и Дженни Эйръ! Не-уже-ли вы идете пѣшкомъ, однѣ, изъ Милькота? Выходка, достойная васъ, храбрая дѣвица! Не послать за каретой единственно для-того, чтобы имѣть удовольствіе прокрасться домой, въ сумерки, на-подобіе легкой тѣни или фантастическаго призрака, невидимаго для смертныхъ очей! Какого же чорта вы дѣлали этотъ послѣдній мѣсяцъ?

— Я была у тётушки, сэръ, въ Гетсгедѣ: она умерла, и мы ее похоронили.

— Премудрый отвѣтъ! Дженни Эйръ идетъ изъ другаго міра, изъ преисподней, гдѣ живутъ мертвецы, и она изволитъ отдавать отчетъ въ своихъ похожденіяхъ, встрѣтивъ меня одного, среди поля, на закатѣ солнца! Хотѣлось бы мнѣ прикоснуться къ вамъ, воздушный гномъ, и удостовѣриться осязаніемъ, человѣкъ вы или тѣнь! Но и то сказать: скорѣе поймаешь голубой ignis fatuns въ грязномъ болотѣ, чѣмъ васъ, фантастическая сильфида. — Какъ не стыдно, Дженни Эйръ! прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — пропадали вы цѣлый мѣсяцъ, и ужь, разумѣется, совсѣмъ забыли своего друга!

Я знала, скоро будутъ покончены всякія отношенія между мной и мистеромъ Рочестеромъ, и онъ забудетъ свою гувернантку; но тѣмъ не менѣе свидѣться съ нимъ, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько дней, я заранѣе считала истиннымъ наслажденіемъ. Въ немъ было неистощимое богатство внутренней силы, распространявшей удовольствіе и отраду на все, что его окружало: такъ, по-крайней — мѣрѣ, казалось мнѣ — и вѣроятно мнѣ одной. Его послѣднія слова показались для меня слишкомъ-многозначительными. Мистеръ Рочестеръ, съ видимымъ безпокойствомъ, желаетъ знать: забыла я его, или нѣтъ? Значитъ, мое воспоминаніе имѣетъ для него нѣкоторую важность. Онъ говоритъ о Торнфильдѣ, какъ о моемъ домѣ: не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, возвращаюсь я подъ гостепріимный, дружескій кровь?

Онъ продолжалъ сидѣть на камнѣ, и я не смѣла подойдти къ нему ближе. Скоро я спросила: точно ли былъ онъ въ Лондонѣ?

— Да, былъ: какъ вы это знаете?

— Мистриссъ Ферфаксъ писала мнѣ объ этомъ въ Гегсгедъ.

— И она, разумѣется, извѣстила васъ, что я намѣренъ дѣлать?

— Да, сэръ: всѣмъ извѣстно, какія приготовленія дѣлаются теперь въ Торнфильдѣ.

— Вамъ надобно взглянуть на мою коляску, Дженни, и сказать, годится ли она для будущей мистриссъ Рочестеръ. Впрочемъ, я увѣренъ, коляска вамъ понравится, и вы найдете, что супруга моя будетъ въ ней казаться блистательной красавицей перваго разряда. Только вотъ-что, Дженни: нѣтъ ли у васъ какого-нибудь волшебнаго снадобья, которое могло бы сдѣлать изъ меня идеальнаго красавца? Вѣдь вы, волшебница, Дженни?

— Волшебныя чары не могутъ помочь вамъ, сэръ, отвѣчала я наивнымъ тономъ, и тутъ же прибавила про себя: — для любящаго глаза — вы первый красавецъ въ мірѣ: энергическое выраженіе вашего лица превосходить всякую красоту.

Мистеръ Рочестеръ почти всегда читалъ мои тайныя мысли, и теперь, безъ-сомнѣнія, угадалъ мой непроизнесенный отвѣтъ: онъ улыбнулся-на меня своею оригинальною улыбкой, которая въ рѣдкихъ только случаяхъ озаряла его суровую физіономію. Въ моихъ мечтахъ слилась теперь эта улыбка съ послѣднимъ лучомъ догорѣвшаго солнца.

— Ну, Дженни, можете теперь идти домой, сказалъ онъ, вставая съ камня: — пора вамъ успокоить свои усталыя маленькія ноги въ дружескомъ ночлегѣ.

И повиновалась и, не говоря ни слова, прошла мимо его; но непреодолимая сила заставила меня оборотиться назадъ, и я невольно проговорила:

— Благодарю васъ, мистеръ Рочестеръ, за вашу ласковую, радушную встрѣчу. Я очень-рада воротиться къ вамъ назадъ, и чувствую, что домъ вашъ — родной мой пріютъ.

И я побѣжала впередъ съ такою быстротою, что онъ не могъ догнать меня, еслибъ захотѣлъ. Маленькая Адель бросилась ко мнѣ на шею съ выраженіемъ самаго бурнаго восторга. Мистриссъ Ферфаксъ приняла меня съ своимъ обыкновеннымъ, спокойнымъ радушіемъ. Лія улыбалась, встрѣчая меня, и даже нянька Адели съ искреннимъ удовольствіемъ привѣтствовала меня своимъ — «bonsoir, mademoiselle!» Все это наполняло восторгомъ мою душу. Нѣтъ на землѣ счастья прочнѣе того, которое испытываешь при мысли, что тебя любятъ, и при сознаніи, что твоимъ присутствіемъ увеличивается благополучіе другихъ.

Въ этотъ вечеръ я уже рѣшительно не думала о своей будущей судьбѣ, и старалась подавить неумолимый внутренній голосъ, говорившій о необходимости скорой разлуки. Началась и кончилась чайная церемонія. Мистриссъ Ферфаксъ принялась за свою работу; я поспѣшила занять подлѣ нея свое мѣсто на низенькомъ стулѣ; Адель угнѣздилась противъ меня на коврѣ, чтобъ удобнѣе смотрѣть мнѣ въ глаза; и когда такимъ-образомъ чувство взаимной привязанности окружило насъ золотою цѣпью мира, я внутренно произносила безмолвную молитву, чтобъ наша разлука наступила какъ-можно-позже. Между-тѣмъ, совсѣмъ неожиданно вошелъ мистеръ Рочестеръ, и, по видимому, залюбовался на эту дружескую группу, счастливую и вполнѣ довольную своимъ соединеніемъ подъ кровомъ его прародительскаго дома. Онъ поздравилъ мигтриссъ Ферфаксъ, съ благополучнымъ прибытіемъ ея нареченной дочери, и когда вслѣдъ за тѣмъ прибавилъ, что Адель уже обрадовалась случаю «à croquer за petite maman anglaise» — въ моей душѣ возродилась слабая надежда, что онъ намѣренъ, вѣроятно, даже послѣ своей женитьбы, соединить насъ гдѣ-нибудь подъ общимъ кровомъ, и не лишить своего покровительства и надзора.

Двѣ недѣли сомнительнаго спокойствія послѣдовали за моимъ возвращеніемъ въ Торнфильдскій-Замокъ. Никто не говорилъ о предстоящей свадьбѣ, и я совсѣмъ не видѣла приготовленій къ этому важному событію. Каждый день почти я разспрашивала мистриссъ Ферфаксъ на-счетъ какихъ-нибудь рѣшительныхъ слуховъ; но она всегда давала отрицательные отвѣты. Однажды она и сама спросила мистера Рочестера, когда намѣренъ онъ ввести въ свой домъ ожидаемую невѣсту; но онъ отдѣлался шуточнымъ отпѣтомъ и однимъ изъ тѣхъ странныхъ взглядовъ, изъ которыхъ нельзя было вывести никакого положительнаго заключенія.

Всего больше изумляло меня то, что по все это время не было никакихъ сообщеній съ Ингремскимъ-Паркомъ, никто не пріѣзжалъ оттуда, и никого не посылали туда изъ Торнфильдскаго-Замка. Правда, Ингремскій-Паркъ находился отъ насъ въ двадцати миляхъ, на краю другаго уѣзда; но что могло значить такое пространство для пламеннаго любовника, и особенно для такого неутомимаго всадника, какъ мистеръ Рочестеръ? Отрадныя надежды, одна за другою, пробирались въ мою голову, и я начинала думать, что дѣло вѣроятно разошлось, что слухъ былъ ложный, что одна или обѣ партіи перемѣнили свои мысли. Я старалась подтвердить эти догадки своими наблюденіями надъ физіономіей мистера Рочестера; но теперь онъ былъ совершенно-спокоенъ, и ни одно облако досады или печали не омрачало его лица. Случалось, когда Адель и я сидѣли въ его комнатѣ, и невольная грусть западала въ мою душу, онъ, напротивъ, становился веселымъ и безпечнымъ, и старался развеселить насъ обѣихъ. Онъ призывалъ меня все чаще и чаще, дѣлался съ каждымъ днемъ предупредительнѣе и нѣжнѣе, и увы! никогда я не любила его съ такою горячностью, какъ въ эти нерѣшительные дни.

ГЛАВА VI.

Засіяло надъ Англіей блистательное лѣтнее солнце, и лазурное небо не омрачалось ни однимъ облачкомъ въ-продолженіе почти цѣлаго мѣсяца: такая погода, какъ извѣстно, благодатная рѣдкость, и даже, почти исключеніе въ нашей странѣ, покрытой вѣчными туманами и облаками. Казалось, итальянскіе дни стройной группой пролетали черезъ нашу страну, подобно знаменитымъ залетнымъ птицамъ, рѣшившимся отдохнуть на скалахъ Альбіона. Сѣно было уже скошено на лугахъ Торнфильда, и окружныя поля украсились зеленой скатертью на далекое пространство, пересѣкаемое бѣлыми и гладкими дорогами. Деревья и растенія, обремененныя плодами, обѣщали богатую жатву для трудолюбивыхъ земледѣльцевъ.

Былъ тихій и спокойный вечеръ. Адель, утомленная собираніемъ клубники около сосѣдней рощи, отправилась въ свою спальную на закатѣ солнца. Уложивъ ее въ постель, я вышла въ садъ.

Изъ цѣлыхъ сутокъ нельзя было выбрать лучшаго часа для уединенной прогулки. Палящій зной постепенно утратилъ свою силу, и прохладная роса оживляла опаленные долины и холмы. Свѣтило дня, не закрытое облаками, величественно закатывалось на краю западнаго горизонта; но яркіе лучи его еще отражались красными брилльянтами на вершинахъ холмовъ, и окрашеннымъ багровымъ свѣтомъ половину неба. Скромный голубой востокъ имѣлъ очарованіе своего рода къ уединенной, выходящей звѣздѣ, предвѣстницѣ луны, еще не всплывшей на безоблачный горизонтъ.

Я бродила сначала по мостовой, около дома, но скоро до моего обонянія достигъ тонкій и хорошо мнѣ извѣстный запахъ сигары, выходившій изъ отвореннаго окна библіотеки, откуда легко можно было видѣть всѣ мои движенія. Я поспѣшила удалиться во фруктовой садъ, представлявшій безопаснѣйшее и самое очаровательное убѣжище. Наполненный деревьями, и украшенный роскошными цвѣтами, онъ былъ съ одной стороны отдѣленъ отъ двора высокою стѣною, съ другой — буковая аллея заграждала его отъ лужайки. Въ углубленіи, на противоположномъ концѣ, простой плетень служилъ для него единственной оградой отъ уединенныхъ полей: извилистая аллея, окаймленная лаврами по обѣимъ сторонамъ, и заканчивавшаяся гигантскими каштанами, вела къ этой незатѣйливой оградѣ, гдѣ можно было бродить въ совершенномъ уединеніи, вдали отъ любопытныхъ глазъ. Окруженная мракомъ и торжественнымъ молчаніемъ, я воображала, что могу навсегда оставаться въ этомъ спокойномъ пріютѣ; но вдругъ, когда я подходила къ цвѣтнику, шаги мои были остановлены опять тѣмъ же благовоннымъ запахомъ гаваннскаго растенія.

Душистый шиповникъ и божіе деревцо, жасминъ, гвоздика и роза, напоенныя свѣжею росою, уже давно распространяли вечернее благоуханіе по всему саду; но это отнюдь не мѣшало мнѣ различить запахъ сигары мистера Рочестера. Гдѣ же онъ былъ, и куда направлялись его шаги? Я оглядываюсь и прислушиваюсь. Вотъ деревья, обремененныя созрѣвшими плодами, и за ними — богатая куртина, освѣщенная теперь блѣднымъ лучомъ луны; я слышу въ сосѣдней рощѣ громкую пѣснь соловья, но нигдѣ не вижу фигуры человѣка, ни откуда не слышу шелеста его шаговъ, а между-тѣмъ гаваннскій запахъ становится опредѣлительнѣе и усиливается съ каждой минутой. Надобно бѣжать. Но едва я сдѣлала нѣсколько шаговъ къ калиткѣ, какъ увидѣла мистера Рочестера, входившаго въ садъ. Что тутъ дѣлать? Я скрылась подъ плющомъ и притаила дыханіе, въ надеждѣ, что онъ не замѣтитъ меня. Вѣроятно промедлитъ онъ здѣсь не болѣе двухъ-трехъ минутъ, и потомъ опять уйдетъ домой.

Напрасное ожиданіе! Вечерняя прохлада пріятна для него столько же, какъ для меня, и этотъ античный садъ имѣетъ въ его глазахъ особенную прелесть. Мистеръ Рочестеръ бродить очень-спокойно и съ большимъ комфортомъ: вотъ поднимаетъ онъ вѣтвь крыжовника и любуется его ягодами, наливными и полными, какъ слива; вотъ нагибается онъ къ цвѣточной куртинѣ, и съ жадностью вдыхаетъ благовоніе жасминовъ. Большая бабочка пролетѣла около меня и сѣла на растеніе при ногахъ мистера Рочестера; онъ нагибается и смотритъ на нее.

— Теперь онъ стоить ко мнѣ спиной, подумала я: — и вниманіе его развлечено; пойду тихонько, авось онъ не замѣтитъ меня.

Я пошла по опушкѣ дерна, минуя аллею, осыпанную щебнемъ. Онъ стоялъ подлѣ куртины, шагахъ въ десяти отъ того мѣста, гдѣ надлежало мнѣ проходить. Бабочка, казалось, поглотила все его вниманіе, и я была увѣрена, что онъ не услышитъ моихъ шаговъ; но когда я проходила черезъ его тѣнь, онъ, не оборачиваясь назадъ, сказалъ спокойнымъ тономъ:

— Подойдите сюда, Дженни, и взгляните на этотъ интересный субъектъ.

Что за чудо? Слышать меня онъ не могъ, потому-что я прокрадывалась безъ малѣйшаго шума; видѣть тоже, потому-что назади нѣтъ у него глазъ: не-уже-ли его тѣнь одарена какимъ-нибудь чутьемъ? Я была изумлена въ высшей степени, однако жь поспѣшила подойдти къ нему.

— Взгляните на крылья этой бабочки, сказалъ онъ: — она напоминаетъ мнѣ одно изъ вест-индскихъ насѣкомыхъ, и я увѣренъ, что въ Англіи немного такихъ субъектовъ. Вотъ она и улетѣла.

Такъ-какъ наблюденія не могли болѣе продолжаться — я немедленно пошла домой, и мистеръ Рочестеръ послѣдовалъ за мною. Но когда дошли мы до калитки, онъ сказалъ:

— Воротитесь Джени: въ такую прекрасную ночь стыдно сидѣть дома, и ужь, безъ-сомнѣнія, никто не захочетъ лечь въ постель въ эту минуту, когда солнечный закатъ, съ такимъ великолѣпіемъ встрѣчается съ восходомъ луны.

Къ-числу странныхъ и весьма-непріятныхъ недостатковъ, полученныхъ отъ природы, или отъ моего воспитанія, принадлежалъ тотъ, что языкъ мой, вообще довольно-скорый на отвѣты, всегда почти затруднялся въ изобрѣтеніи отговорокъ или извиненій въ такихъ случаяхъ, гдѣ этого требовали непредвидѣнныя обстоятельства. Мнѣ вовсе не хотѣлось гулять съ мистеромъ Рочестеромъ въ этотъ поздній часъ и въ этомъ уединенномъ мѣстѣ; но я никакъ не могла пріискать благовиднаго повода отказаться отъ предложенной чести. Итакъ я медленно послѣдовала за инмъ, обдумывая средства выпутаться изъ своего затруднительнаго положенія; но онъ быль такъ спокоенъ, и физіономія его имѣла такой серьезный видъ, что я невольно устыдилась своихъ чувствъ. Ясно, что мечтательная опасность существовала только въ моемъ воображеніи.

— Дженни, сказалъ онъ, когда мы вошли въ лавровую аллею: — Торнфильдъ прекрасное мѣсто въ лѣтнее время: не правда ли?

— Да, сэръ.

— Въ нѣкоторой степени, я полагаю, вы должны имѣть привязанность къ этому дому, потому-что, если не ошибаюсь, красота природы производитъ на васъ сильное вліяніе.

— Я люблю Торнфильдъ.

— Не знаю, какъ это вышло, но я убѣжденъ также, чтз вы не совсѣмъ-равнодушны къ маленькой Адели и даже къ старухѣ Ферфаксъ.

— Это правда, сэръ: я очень люблю Адель, и дорожу привязанностью доброй мистриссъ Ферфаксъ.

— И вамъ, конечно, было бы жаль разстаться съ ними?

— Да, сэръ.

— Что дѣлать! сказалъ онъ вздохнувъ, и пріостановился: — Жизнь такъ устроена, что надобно готовиться ко всякимъ приключеніямъ, продолжалъ онъ выразительнымъ тономъ: — едва вы устроились въ своемъ спокойномъ пріютѣ, какъ судьба уже готова сказать своимъ грознымъ голосомъ, что часъ безмятежнаго спокойствія для васъ прошелъ.

— Какъ я должна понимать васъ, мистеръ Рочестеръ? Мнѣ надобно оставить Торнфильдъ?

— Кажется такъ, Дженни. Мнѣ это очень-непріятно, но я принужденъ сказать, что вамъ не долго остается жить въ этомъ домѣ.

Это былъ для меня жестокій ударъ; по я вооружилась всею твердостью духа.

— Очень-хорошо, сэръ: я буду готова, когда вы прикажете мнѣ удалиться.

— Это приказаніе вы получите на этихъ дняхъ, Дженни.

— Слѣдовательно, вы намѣрены жениться, милостивый государь?

— Именно-такъ: вы однимъ словомъ разъяснили мою загадку.

— И скоро?

— Очень-скоро, миссъ Эйръ. И вы должны запомнить хорошенько, Дженни: какъ-скоро стоустая молва пройдетъ по окрестностямъ Торнфильда и возвѣститъ, что богатый его владѣлецъ намѣренъ, въ скоромъ времени, вступить въ супружескій союзъ съ великолѣпною миссъ Бланкой Ингремъ, нѣжною лиліею Ингремскаго-Парка, тогда, миссъ Дженни, пробьетъ для васъ грозный часъ разлуки… Впрочемъ, вы и сами были такъ умны, что заранѣе, съ благоразумной предусмотрительностью и достодолжнымъ смиреніемъ, намекнули мнѣ, что вы и маленькая Адель не можете оставаться въ моемъ домѣ, какъ-скоро его озаритъ своимъ присутствіемъ блистательная Бланка: Адель должна быть отправлена въ школу, а вы, миссъ Эйръ, будете пріискивать себѣ новое мѣсто.

— Да, сэръ, я немедленно напечатаю о себѣ объявленіе въ газетахъ, а покамѣстъ…

Я хотѣла сказать: «а покамѣстъ позвольте мнѣ остаться въ вашемъ домѣ, до пріисканія новаго мѣста» — но я остановилась, чувствуя, что языкъ мой не въ-состояніи будетъ кончить этой фразы.

— Черезъ мѣсяцъ, по всей вѣроятности, я буду женихомъ, продолжалъ мистеръ Рочестеръ: но до-тѣхъ-поръ мнѣ хотѣлось бы самому озаботиться пріисканіемъ для насъ комфортнаго мѣстечка.

— Благодарю васъ, сэръ; но мнѣ бы не хотѣлось безпокоить васъ…

— Помилуйте, миссъ Эйръ, что за безпокойства! Гувернантка, съ вашимъ усердіемъ и добросовѣстностью, имѣетъ, въ нѣкоторомъ родѣ, полное право требовать, чтобъ позаботились устроить ея судьбу, и теперь ваше право естественнымъ образомъ относится ко мнѣ. Моя будущая теща, помнится, говорила мнѣ о такомъ мѣстѣ, которое, надѣюсь, пріидется по вашему вкусу: мистриссъ Діонисіусъ Оккгголль изъ Биттернутта въ Коннотѣ, что въ Ирландіи, пріискиваетъ опытную наставницу для своихъ пятерыхъ дочерей. Ирландія вамъ полюбится, я не сомнѣваюсь: народъ тамъ добрый, говорятъ, простосердечный, незаносчивый.

— Это очень-далеко, сэръ;

— Что за бѣда? Для дѣвушки съ вашимъ умомъ нечего бояться продолжительнаго путешествія.

— Меня пугаетъ не дорога, а разстояніе…

— Разстояніе отъ чего, миссъ Дженни?

— Отъ Англіи, отъ Торнфильда, и…

— Еще отъ чего?

— Отъ васъ, милостивый государь.

Эти слова невольно сорвались съ моего языка, и воля не участвовала въ нихъ, такъ же какъ въ слезахъ, которыя градомъ полились изъ моихъ глазъ. Впрочемъ я старалась заглушить рыданія, и мистеръ Рочестеръ не могъ меня слышать. Мысль о мистриссъ Оккгголль изъ Биттернутта оледенила мое сердце, и я съ ужасомъ воображала бурное море, которое навсегда отдалитъ меня отъ Торнфильда.

— Это очень-далеко, сэръ, повторила я опять.

— Да, не близко, и когда вы заѣдете въ Биттернуттъ, при Коннотѣ, что въ Ирландіи, я уже никогда не увижу васъ, Дженни: это, въ нравственномъ смыслѣ, не подлежитъ никакому сомнѣнію, потому-что мнѣ не предвидится никакой надобности путешествовать по Ирландіи. Мы были друзьями, Дженни: не такъ ли?

— Да, сэръ.

— Какъ-скоро добрые пріятели приготовляются къ продолжительной, или, быть-можетъ, вѣчной разлукѣ, имъ пріятно проводить остальное время другъ подлѣ друга. Поэтому и намъ съ вами, Дженни, не мѣшаетъ здѣсь побесѣдовать о вашемъ путешествіи, покамѣстъ эти звѣзды вступятъ въ свою лучезарную жизнь на высокомъ небѣ. Вотъ каштановое дерево, и подъ нимъ довольно уютная скамейка: сядемте здѣсь въ первый и послѣдній разъ передъ нашей разлукой.

Онъ сѣлъ и заставилъ сѣсть меня.

— Далекій путь, Дженни, нечего сказать! Признаюсь, мнѣ очень жаль проводить насъ въ Ирландію; но что же дѣлать, когда нѣтъ подъ руками никакихъ другихъ средствъ? Какъ вы думаете, Дженни: между нами ничего нѣтъ общаго?

Я не отвѣчала ничего, потому-что мое сердце было слишкомъ-полно.

— Мнѣ съ своей стороны кажется, продолжалъ онъ: — что я имѣю странное влеченіе къ вамъ… особенно, когда вы сидите подлѣ меня, какъ теперь. Есть подъ моими лѣвыми ребрами какая-то непостижимая струна, тѣсно связанная и перепутанная съ такою же струною въ вашемъ миніатюрномъ организмѣ, и я почти увѣренъ, обѣ онѣ настроены на одинъ и тотъ же тонъ. Между-тѣмъ, если это бурное море и двѣсти миль сухопутной дороги положатъ между нами неизмѣримую преграду, я чувствую, что эта струна разорвется въ моей груди и произведетъ въ ней глубокую, неизлечимую рану. Вы, разумѣется — совсѣмъ другое дѣло, Дженни: вы забудете меня.

— О нѣтъ, сэръ, это невозможно! Никогда, никогда я не забуду васъ, вы знаете…

Рыданіе заглушило мой голосъ, и я не могла продолжать.

— Дженни, слышите ли вы эту соловьиную пѣсню въ сосѣдней рощѣ? Давайте слушать!

Но никакіе концерты въ мірѣ не могли въ эту минуту приковать моего вниманія: я рыдала громко, неутѣшно, и невольно высказала мысль, что лучше бы мнѣ не родиться на свѣтъ, или никогда не жить въ Торнфильдѣ.

— Неужели вамъ такъ грустно разстаться съ этимъ мѣстомъ?

Сила внутренняго волненія, раздуваемаго и грустью и любовью, неудержимо стремилась вырваться наружу, и языкъ мой, противъ воли, сдѣлался проводникомъ моихъ чувствъ:

— Мнѣ жаль оставить Торнфильдъ, потому-что я люблю Торнфильдъ, и мнѣ нельзя не любить его, потому-что я проводила въ немъ жизнь, исполненную невыразимыхъ наслажденій. Никто здѣсь не унижалъ меня, не издѣвался надо мной, и здѣсь не исключали меня отъ искреннихъ бесѣдъ между людьми, которые уважаютъ другъ въ другѣ достоинство человѣка. И говорила я здѣсь лицомъ-къ-лицу съ оригинальнымъ созданіемъ, исполненнымъ энергіи, величія, нравственной силы… Я узнала васъ, мистеръ Рочестеръ, и мысль, что мнѣ должно васъ оставить, наполняетъ мою душу отчаяніемъ и тоскою. Необходимость скораго отъѣзда равняется для меня необходимости умереть.

— Да гдѣ жъ вы видите эту необходимость? спросилъ онъ внезапно.

— Какъ гдѣ? Не вы ли поставили ее передо мной?

— Въ какой формѣ?

— Въ образѣ миссъ Ингремъ — великолѣпной красавицы — невѣсты вашей!

— Невѣсты! Что это значитъ? У меня нѣтъ невѣсты!

— Скоро будетъ: все-равно!

— Да, будетъ скоро… пробормоталъ онъ сквозь зубы.

— Слѣдовательно, мнѣ надобно ѣхать: вы сами это сказали.

— Нѣтъ, вы останетесь. Дженни Эйръ, клянусь въ этомъ честью, и вы можете быть увѣрены, что я умѣю держать свои клятвы!

— Я должна ѣхать — и уѣду! возразила я съ одушевленіемъ. — Неужели вы думаете, что я соглашусь передъ вами разъигрывать роль ничтожной твари? Неужели вы думаете, что я автоматъ, безчувственная машина, и могу переносить хладнокровно, когда выливаютъ изъ чаши моихъ наслажденій единственную каплю живой воды? Неужели думаете вы, что нѣтъ во мнѣ души и сердца потому только, что я бѣдна и не принадлежу къ вашему блистательному кругу? — Вы ошибаетесь, милостивый государь! — Есть во мнѣ душа, такая же какъ и въ васъ, и сердце мое бьется для высокихъ чувствъ и наслажденій. Будь я красавицей, окруженной благами земли и сокровищами свѣта, разлука со мной тяжолымъ бременемъ пала бы на ваше сердце, и я умѣла бы привязать къ себѣ человѣка съ нашей энергической волей. Въ сторону условныя приличія джентльменскихъ обществъ — въ сторону языкъ притворства, лести, напыщеннаго остроумія или жеманства: — говорю съ вами какъ человѣкъ съ человѣкомъ, или, правильнѣе, духъ мой обращается теперь къ вашему духу, и вы можете вообразить, что нѣтъ на насъ бренной оболочки тѣла, и что оба мы стоимъ передъ престоломъ небеснаго Отца, бесѣдуя какъ равный съ равнымъ.

— Общія мысли и чувства уравниваютъ насъ, моя Дженни! воскликнулъ мистеръ Рочестеръ, заключая меня въ объятія и прижимая къ своей груди. — Мы равны, Дженни.

— И да, и нѣтъ, милостивый государь! Скоро вступите вы въ бракъ, и я знаю, что невѣста ваша не имѣетъ ничего общаго съ вашей нравственной натурой: вы знаете и сами, что она относится къ вамъ ни больше ни меньше, какъ бездушная кукла безъ опредѣленныхъ чувствъ и безъ всякаго образа мыслей. Вы не имѣете къ ней никакой симпатіи, никакой привязанности и, однакожъ, намѣрены жениться на ней. На вашемъ мѣстѣ я ставила бы себя выше мелкихъ разсчетовь, и умѣла бы презирать такой бракъ: слѣдовательно, я выше, нравственнѣе, благороднѣе васъ, милостивый государь. — Позвольте мнѣ ѣхать!

— Куда, Джении? въ Ирландію?

— Да, въ Ирландію. Я высказалась вся, и, слѣдовательно — могу ѣхать, куда мнѣ угодно.

— Успокойтесь, Дженни! Къ-чему вы порываетесь какъ птичка, которая рветъ съ отчаянія свои собственныя перья?

— И не птица, и никакая сѣть не удерживаетъ меня. Я существо разумное, одаренное независимою волей и, слѣдовательно — теперь могу я васъ оставить.

Сдѣлавъ еще разъ довольно-быстрое движеніе, я вырвалась изъ его объятій и остановилась передъ нимъ.

— Отъ васъ самихъ зависитъ ваша судьба, сказалъ мистеръ Рочестеръ: — я предлагаю вамъ свою руку, свое сердце и торнфильдское имѣніе.

— Вы играете фарсъ, милостивый государь, и я смѣюсь надъ вашей игрой.

— Я готовъ умолятъ васъ, провести со мною всю свою жизнь, и быть моимъ лучшимъ, вѣрнымъ спутникомъ на этой земной дорогѣ.

— Вы уже покончили свои дѣла на этотъ счетъ: будьте довольны своей прекрасной спутницей, которая пойдетъ съ вами рука-объ-руку до вашей могилы.

— Вы слишкомъ встревожены, Дженни! Постарайтесь собраться съ своими мыслями.

Нѣсколько минутъ мы оба молчали. Легкій порывъ вѣтра пробѣжалъ но лавровой аллеѣ, зашевелилъ вѣтвями каштана, и замеръ въ отдаленномъ пространствѣ. Соловьиная пѣснь раздавалась громче и громче среди общаго безмолвія ночи: я слушала и плакала вмѣстѣ. Мистеръ Рочестеръ сидѣлъ спокойно на прежнемъ своемъ мѣстѣ, и бросалъ на меня нѣжные взгляды. Наконецъ онъ сказалъ:

— Дженни, сядьте опять подлѣ меня: намъ надобно объясниться и понять другъ друга.

— Съ моей стороны ненужно никакихъ объясненій: я сказала все, и не возьму назадъ ни одного слова.

— Дженни, позвольте мнѣ обращаться къ вамъ, какъ къ своей женѣ: вы, и только вы одна, можете быть моей невѣстой.

Я молчала, воображая, что онъ смѣется надо мной.

— Не будьте такъ упрямы, Дженни: подойдите ко мнѣ.

— Бланка Ингремъ стоитъ между нами, милостивый государь. Онъ всталъ, и сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Вы — моя невѣста, сказалъ онъ, заключая меня опять въ свои объятія: — вы одна имѣете родственную связь съ моимъ сердцемъ и душою. Дженни, хотите ли быть моей женой?

Не отвѣчая ничего, я старалась вырваться изъ его объятій; но усилія мои были напрасны. Его слова казались мнѣ продолженіемъ нелѣпаго фарса.

— Неужели вы сомнѣваетесь во мнѣ, Дженни?

— Еще бы!

— И вы не вѣрите мнѣ?

— Нисколько.

— Стадо-быть я лжецъ въ вашихъ глазахъ? сказалъ онъ съ нѣкоторою горячностію. Что же уполномочило васъ составить обо мнѣ такое мнѣніе? Откройте свои глаза и будьте разсудительны. Люблю ли я миссъ Ингремъ? Нѣтъ — и это вы знаете. Любитъ ли она меня? Нѣтъ — и это тоже вамъ извѣстно. Я съ своей стороны имѣлъ случай убѣдиться очевиднѣйшимъ образомъ въ ея чувствахъ и отношеніяхъ ко мнѣ. Когда была распущена молва, что у меня нѣтъ и трети того огромнаго имѣнія, которое приписывали владѣльцу торнфильдскаго замка, миссъ Ингремъ и мать ея приняли меня холодно и съ глупымъ равнодушіемъ. Бланка не была, не будетъ и не можетъ быть моей женой. Васъ только одну люблю я больше чѣмъ самого-себя, и вы только — или никто — будете моей невѣстой!

— Какъ! воскликнула я, начиная вѣрить его искренности. — Не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, мысль ваша обращена на меня — на безпріютную сироту, у которой нѣтъ ни друзей, ни-покровителей въ цѣломъ мірѣ?

— На васъ, и только на васъ, моя Дженни. Всѣ мои чувства принадлежатъ вамъ, исключительно и нераздѣльно. Хотите ли вы быть моею, Дженни? Скажите — да.

— Мистеръ Рочестеръ, позвольте мнѣ взглянуть на ваше лицо: обернитесь ко мнѣ.

— Зачѣмъ?

— Мнѣ надобно всмотрѣться въ нашу физіономію: обернитесь!

— Извольте; но одна-ли въ эту минуту будетъ она для васъ открытою книгой. Читайте, Дженни, но скорѣе какъ можно: я слишкомъ-страдаю.

Въ-самомъ-дѣлѣ, лицо было ужасно взволновано, и его черты обличали сильную умственную работу. Странный блескъ одушевлялъ его глаза.

— О, Дженни, вы меня мучите! воскликнулъ онъ. — Великодушный и вмѣстѣ пытливый взглядъ вашъ проникаетъ въ мою душу, и еще разъ: вы мучите меня, Дженни!

— Какъ я могу васъ мучить? Если предложенія ваши искренни, то мои чувства ничего не могутъ выражать, кромѣ благодарности и безконечной преданности къ вамъ: что жь тутъ мучительнаго?

— Какая тутъ благодарность, Дженни? Скажите просто и ясно: Эдуардъ, дай мнѣ свое имя ч я согласна быть твоей женой.

— Но точно ли вы глубоко обдумали свой планъ? Точно ли вы любите меня всей вашей душой? Искренно ли вы желаете, чтобъ я была вашей женой?

— О да, о да, моя милая Дженни! Если нужна вамъ клятва, то я клянусь, что я люблю васъ больше всего на свѣтѣ.

— Въ такомъ случаѣ, милостивый государь, я согласна быть вашей женою.

— Зовите меня просто Эдуардомъ, моя несравненная невѣста!

— Милый Эдуардъ!

— Подойдите же теперь ко мнѣ, милая Дженни. Клянусь составить ваше счастье, и глубоко убѣжденъ, что вы осчастливите меня. Теперь, ничто не вырветъ васъ изъ моихъ объятій, и никакія… да, никакія препятствія въ мірѣ но могутъ разстроить рѣшительнаго плапа моей жизни: несмотря ни на что, вы будете моей женой!..

— Что тутъ за препятствія, сэръ? У меня нѣтъ ни отца, ни матери, ни родственниковъ, которые вздумали бы помѣшать нашему браку; а вы, съ своей стороны, отдаете отчетъ въ своихъ поступкахъ только одному Богу.

— Ну, да, вы правы, Дженни!

Если бы любовь не ослѣпляла моихъ глазъ, я могла бы замѣтить довольно дикое и неестественное выраженіе на его лицѣ; но чаша моихъ наслажденій была слишкомъ полна, и утопая въ этомъ блаженствѣ, я потеряла и способность и охоту дѣлать наблюденія. Опять говорилъ онъ: — «Счастлива ли ты, Дженни?» Опять отвѣчала я: — «Да, милый Эдуардъ!» И онъ бормоталъ про себя:

— Все будетъ устроено, и все пройдетъ. Я нашелъ ея безъ друзей, безъ покровителей, безъ пристанища и подпоры. Я буду любить ее всѣми силами своей души, и это оправдаетъ меня передъ судомъ сердцевидца. Что жь касается до суда человѣческаго, я умываю свои руки… и ужь онъ не испугаетъ меня.

Ночь между-тѣмъ совершенно измѣнилась. Мрачныя облака совсѣмъ закрыли луну съ ея блѣдными лучами, и я не могла видѣть лица своего Эдуарда. Каштановое дерево, подъ которымъ мы сидѣли, заколыхалось, застонало, и пронзительный вѣтеръ зажужжалъ по всему протяженію лавровой аллеи.

— Надобно идти домой, сказалъ мистеръ Рочестеръ: — погода измѣнилась. Мнѣ бы хотѣлось просидѣть съ тобою до утра, Дженни.

— И мнѣ тоже, подумала я.

Но въ эту минуту сверкнула молнія, раздался громъ, отвѣтъ замеръ на моихъ устахъ, и я спѣшила скрыть ослѣпленные глаза на плечѣ своего жениха. Наступилъ проливной дождь. Мистеръ Рочестеръ ускорилъ свои шаги; я послѣдовала за нимъ, держась за его руку; но прежде чѣмъ мы успѣли перебѣжать дворъ, дождь уже совершенно измочилъ насъ съ головы до ногъ. Когда въ корридорѣ онъ снялъ съ меня мокрую шаль, и началъ выжимать мои распущенные волосы, мистриссъ Ферфаксъ вышла изъ своей комнаты. Сначала я не замѣтила ее, такъ же какъ и мистеръ Рочестеръ. Въ корридорѣ горѣла лампа. На стѣнныхъ часахъ пробило два часа ночи.

— Спѣши скорѣе переодѣться, мой другъ, сказалъ мистеръ Рочестеръ: — и покамѣстъ до свиданья. Прощай, моя милая, прощай, прощай!

Онъ поцаловалъ меня нѣсколько разъ. Когда я оглянулась, вырвавшись изъ его объятій, подлѣ стѣны въ корридорѣ стояла вдова, блѣдная, изумленная, строгая. Я только улыбнулась, взглянувъ на нее и побѣжала наверхъ. — «За объясненіемъ не станетъ дѣло, подумала я: — и старушка авось перемѣнитъ гнѣвъ на милость.» Въ комнатѣ, однако жь, мнѣ сдѣлалось очень-неловко, когда я подумала, что мистриссъ Ферфаксъ можетъ, по-крайней-мѣрѣ навремя, составить обо мнѣ дурное мнѣніе. Но радостное чувство скоро совсѣмъ заглушило и этотъ страхъ, и всѣ другія безпокойства: вѣтеръ свирѣпѣлъ сильнѣе и сильнѣе, громовые удары слѣдовали одинъ за другимъ, молнія сверкала и горѣла яркимъ заревомъ на безчисленныхъ точкахъ горизонта, водопады дождя шумно и бурно лились изъ грозныхъ тучь: — я не боялась ничего, и въ душѣ моей была торжественная тишина. Въ эту бурю, продолжавшуюся около двухъ часовъ, мистеръ Рочестеръ три раза приходилъ къ двери моей комнаты и освѣдомлялся обо мнѣ: его участіе способно было отвратить отъ меня всякую грозу.

Поутру на другой день, прежде чѣмъ я встала съ постели, Адель, запыхавшись, прибѣжала въ мою комнату съ извѣщеніемъ, что ночная гроза въ-дребезги изломала каштановое дерево на концѣ лавровой аллеи.

Часть четвертая.

ГЛАВА I.

Все представилось мнѣ сномъ и мечтою, когда поутру на другой день я встала, и припомнила событія протекшей ночи: одинъ только мистеръ Рочестеръ, словами дружбы и любви, могъ увѣрить меня, что я не брежу на-яву.

И, между-тѣмъ, расчесывая волосы, я невольно залюбовалась на свое лицо, уже далеко не такое безцвѣтное, какъ прежде: радость, жизнь и надежда искрились во всѣхъ его чертахъ, и глаза мои озарились новымъ, радужнымъ блескомъ, какъ-будто я смотрѣлась въ источникъ наслажденій. Прежде случалось очень-часто, что я весьма-неохотно являлась на призывъ мистера Рочестера, опасаясь произвести невыгодное впечатлѣніе своей наружностью; но теперь я была увѣрена, что могу безбоязненно смотрѣть на его лицо и встрѣчаться съ его пытливымъ взоромъ. Я вынула изъ шкафа и надѣла на себя простенькое розовое платьице, которое пристало ко мнѣ, какъ-нельзя-лучше, и съ веселымъ сердцемъ вышла изъ своей комнаты.

Блистательное іюньское утро заступило мѣсто вчерашней бури, и въ галереѣ, черезъ отворенную стеклянную дверь, повѣяло на меня живительной прохладой. Послѣ разрушительныхъ порывовъ урагана, природа какъ-будто воскресла къ покой жизни и собралась съ новыми свѣжими силами. Чему тутъ удивляться? И небо и земля должны раздѣлять со мною мое счастье. На дворѣ, передъ крыльцомъ, стояла безобразная нищая съ оборваннымъ мальчишкой, блѣднымъ и чахлымъ: я бросила имъ весь свой денежный запасъ — три или четыре шиллинга: добрые или злые, они должны были радоваться благополучію Дженни Эйръ и благословлять ея судьбу. Беззаботныя птички, перепархивая съ дерева на дерево, защебетали свой утренній концертъ; но не было для меня ничего веселѣе и музыкальнѣе біенія моего собственнаго сердца.

— Миссъ Эйръ, угодно ли вамъ завтракать?

Это было воззваніе мистриссъ Ферфаксъ, выставившей изъ окна свое строгое лицо. Голосъ ея, противъ обыкновенія, былъ суровъ и чрезвычайно-важенъ. Въ-продолженіе завтрака она имѣла сердитый видъ и не говорила ни слова, но я не считала нужнымъ выводитъ на свой счетъ изъ заблужденія добрую старушку: дѣло впослѣдствіи могло объясниться само-собою, безъ моего преждевременнаго содѣйствія. Послѣ завтрака я пошла наверхъ и встрѣтила на лѣстницѣ Адель, выбѣжавшую изъ классной залы.

— Куда ты идешь, моя милая. Время учиться?

— Мистеръ Рочестеръ сказалъ, что сегодня вы не будете давать урока, и послалъ меня въ дѣтскую.

— Гдѣ онъ теперь?

— Въ классѣ, и онъ приказалъ позвать туда васъ, mademoiselle Jeannette, отвѣчала дѣвочка, продолжая спускаться съ лѣстницы.

Я отворила дверь и вошла. Передъ окномъ, въ классной комнатѣ, стоялъ мистеръ Рочестеръ.

— Дженни пришла поздравить меня съ добрымъ утромъ, сказалъ онъ: — не такъ ли?

Вмѣсто отвѣта, я сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ, и онъ заключилъ меня въ свои объятія: этимъ мгновеніемъ могли быть приведены въ забвеніе цѣлые годы страданій.

— Какъ ты похорошѣла сегодня, расцвѣла, и какой у тебя милый, улыбающійся видъ! продолжалъ мистеръ Рочестеръ. — Это ли мой прежній маленькій другъ, блѣдный и печальный? Ты ли это, моя воздушная нимфа, съ розовыми губками и каштановыми волосами?

— Я, Дженни Эйръ, сэръ.

— То-есть, будущая Дженни Рочестеръ, прибавилъ онъ: — не дальше какъ черезъ четыре недѣли, считая съ нынѣшняго дня. Слышишь ли ты это?

Конечно, я слышала; но понимала или нѣтъ, это другой вопросъ. Голова моя кружилась, и чувства, пробужденныя во мнѣ этой вѣстью, казалось, отуманили во мнѣ мыслящую силу. Мнѣ было почти страшно.

— Ты раскраснѣлась какъ роза, Дженни, и вотъ, теперь ты опять блѣдна, какъ полотно: отчего это?

— Оттого, что вы дали мнѣ новое имя — Дженни Рочестеръ: это звучитъ такъ странно въ моихъ ушахъ.

— Да, мистриссъ Рочестеръ, сказалъ онъ: — молодая мистриссъ Рочестеръ, дѣвственная невѣста Ферфакса Рочестера.

— Не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ это статься? Не вѣрю, не вѣрю. Человѣку не суждено въ этомъ мірѣ наслаждаться совершеннѣйшимъ блаженствомъ, и природа, разумѣется, не сдѣлаетъ для меня исключенія изъ своего постояннаго закона. Судьба, которую вы рисуете передъ моими глазами, представляется мнѣ волшебной сказкой, фантастической мечтой…

— Я, однакожъ, могу и хочу ее осуществить, и мои распоряженія на этотъ счетъ начинаются съ нынѣшняго дня. Я уже отправилъ письмо къ лондонскому банкиру, съ порученіемъ прислать сюда брильянты и драгоцѣнные камни — родовое наслѣдство торнфильдскихъ дамъ. Дня черезъ два всѣ эти сокровища будутъ повергнуты къ вашимъ ногамъ: Дженни Эйръ будетъ пользоваться всѣми правами и преимуществами, какія были бы предоставлены дочери лорда, еслибъ она сдѣлалась моей невѣстой.

— О, не говорите мнѣ о брильянтахъ, милостивый государь. Дженни Эйръ не желаетъ никакихъ сокровищъ и никакихъ привилегій, кромѣ неотъемлемаго права на ваше сердце.

— Самъ я, собственными руками, обовью золотою цѣпью шею моей невѣсты, и драгоцѣнная фероньерка украситъ ея лобъ. Браслеты заблистаютъ на рукахъ моей Дженни, и кольца обовьются вокругъ ея волшебныхъ пальцевъ.

— Нѣтъ, сэръ, нѣтъ! Думайте о другихъ вещахъ, говорите о другихъ предметахъ и перемѣните свой тонъ. Перестаньте обращаться со мной какъ съ красавицей, и помните, что я ни больше, ни меньше, какъ ваша гувернантка.

— Ты красавица, Дженни, и притомъ красавица, избранная моимъ сердцемъ.

— Вы бредите на-яву или, просто, смѣетесь надо мною, милостивый государь. Ради Бога, оставьте этотъ ироническій тонъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, я чувствовала величайшую неловкость при этихъ, вовсе неожиданныхъ и незаслуженныхъ комплиментахъ, и живо чувствовала, что онъ или обманывается самъ, или хочетъ ввести въ заблужденіе меня.

— Свѣтъ долженъ будетъ согласиться, что моя невѣста — красавица первой руки, продолжалъ мистеръ Рочестеръ: — Въ шелку и въ бархатѣ будетъ ходить моя Дженни, и розы постоянно будутъ украшать ея каштановые волосы, откуда упадетъ на ея лицо безцѣнное покрывало.

— Но въ такомъ случаѣ, вы не узнаете меня, сэръ: я буду обезьяной въ арлекинской курткѣ или вороной въ павдиныхъ перьяхъ. Скорѣе соглашусь я видѣть васъ въ шутовскомъ костюмѣ балаганнаго паяца, чѣмъ сама одѣнусь въ платье знатной дамы. Притомъ, я не называю васъ красавцемъ, сэръ, хотя люблю васъ болѣе всего на свѣтѣ. Нѣтъ у меня ни малѣйшей охоты льстить вамъ: зачѣмъ же вы, съ такимъ упрямствомъ, льстите своей бѣдной гувернанткѣ?

Но мистеръ Рочестеръ расходился до такой степени, что повидимому вовсе утратилъ способность обращать вниманіе на мои слова.

— Въ этотъ же день, продолжалъ онъ: — ты поѣдешь со мною въ Миллькотъ, и сама потрудишься выбрать главнѣйшія принадлежности своего туалета. Я уже сказалъ, что мы обвѣнчаемся черезъ четыре недѣли. Свадьба наша, безъ всякой торжественности, будетъ совершена въ сельской приходской церкви, откуда мы прямо поѣдемъ въ городъ. Затѣмъ, черезъ нѣсколько дней, мы отправимся за-границу: моя Дженни увидить итальянскіе сады, французскіе виноградники — все увидитъ, что было и есть знаменитаго въ древней и новой исторіи Европы. Опытомъ извѣдаетъ она городскую жизнь, и будетъ имѣть множество случаевъ, сравнить свои достоинства съ безчисленными недостатками другихъ женщинъ.

— Слѣдовательно, вы разсчитываете, сэръ, что я буду путешествовать… вмѣстѣ съ вами?

— Да. Мы будемъ останавливаться въ Парижѣ, Римѣ и Неаполѣ, во Франціи, Венеціи и Вѣнѣ: всѣ мѣста, по которымъ нѣкогда бродилъ я одинъ, посѣтитъ моя Дженни, и воздушная поступь ея пройдетъ по моимъ тяжелымъ слѣдамъ. За десять лѣтъ передъ этимъ, перебѣгалъ я съ одного конца Европы на другой, съ отвращеніемъ и ненавистью: теперь напротивъ, исцѣленный въ своихъ чувствахъ и обновленный въ душѣ, я буду осматривать предметы искусства вмѣстѣ съ моимъ ангеломъ-хранителемъ.

Я не могла не засмѣяться при этомъ новомъ титулѣ, изобрѣтенномъ для меня щедрою фантазіею мистера Рочестера.

— Я не ангелъ. Я дѣвушка слабая, и скоро буду женщиной столько же слабой, какъ всѣ мои сестры. Не ожидайте, мистеръ Рочестеръ, и не требуйте отъ меня небесныхъ совершенствъ — ихъ нѣтъ во мнѣ, такъ же какъ въ васъ, и я ничего не намѣрена ожидать отъ васъ въ этомъ мечтательномъ родѣ.

— Чего жь вы отъ меня ожидаете?

— Вы останетесь на нѣсколько времени мужчиной пылкимъ и страстнымъ, какъ теперь; затѣмъ постепенно будете охладѣвать, капризничать, ворчать, и сдѣлаетесь подъ-конецъ суровымъ и строгимъ. Я, съ своей стороны, истощу всѣ возможныя средства, пробудить въ васъ прежнія чувства, и плодомъ моихъ усилій будетъ только то, что вы, не имѣя ко мнѣ пылкой любви, навсегда, однако жь, сохраните ко мнѣ тихую привязанность и дружбу. Страсть въ вашемъ сердцѣ будетъ, по моимъ разсчетамъ, горѣть мѣсяцовъ шесть, немногимъ больше или меньше: этотъ періодъ времени для супружеской любви назначается въ нѣкоторыхъ книгахъ, написанныхъ мужчинами, и я обязана имъ вѣрить. Все это, впрочемъ, нисколько не пугаетъ меня: какъ постоянная собесѣдница, я никогда не могу опротивѣть и сдѣлаться ненавистною въ вашихъ глазахъ.

— Опротивѣть!.. Нѣтъ, Дженни, я буду любить тебя искренно и пламенно во всю свою жизнь.

— Позвольте въ этомъ сомнѣваться: развѣ до-сихъ-поръ вы были постоянны?

— Конечно нѣтъ; но до-сихъ-поръ я имѣлъ дѣло съ женщинами, которыя мнѣ нравились только по своей наружности. Съ такими женщинами, правда, поступалъ я безъ всякой пощады, какъ-скоро находилъ, что въ нихъ нѣтъ ни сердца, ни души, ни здраваго смысла — ничего нѣтъ кромѣ нелѣпыхъ и пошлыхъ притязаній на приторную чувствительность и нѣжность; но нѣтъ никакого сомнѣнія, что для женщины, неиспорченной, для женщины съ пламенной душой и характеромъ твердымъ, я всегда — постоянный любовникъ и самый искренній другъ.

— А развѣ когда-нибудь вы имѣли опыты въ этомъ родѣ? Любили ли вы женщину съ такимъ характеромъ?

— Я люблю ее теперь.

— Не обо мнѣ рѣчь: случалось ли вамъ, прежде меня, встрѣчать особъ, на которыхъ теперь я имѣю счастье быть похожей?

— Нѣтъ, Дженни, никогда я не встрѣчалъ женщинъ, похожихъ на тебя. Ты мнѣ нравишься безусловно, болѣе можетъ-быть своими нравственными, чѣмъ физическими свойствами, и притомъ, въ твоемъ характерѣ есть непреодолимая сила, которая привлекаетъ меня къ тебѣ. Я побѣжденъ твоимъ взглядомъ, подчиненъ твоей волѣ, и это подчиненіе заключаетъ Въ себѣ невыразимую прелесть… Чему ты смѣешься, Дженни? что должно означать это неизъяснимое выраженіе на твоемъ лицѣ?

— Въ эту минуту, сэръ, я думаю о Геркулесѣ и Самсонѣ съ ихъ прелестницами: идея, конечно, странная, но она невольно возникла въ моей головѣ, и на этотъ разъ вы должны меня извинить.

— Да, твои чары, волшебница…

— Замолчите, милостивый государь. Въ вашихъ словахъ теперь такъ же мало благоразумія, какъ въ поступкахъ этихъ древнихъ богатырей. Если бы, впрочемъ, они были женаты, я убѣждена, изъ нихъ вышли бы самые строгіе мужья, и вы вѣроятно на этотъ счетъ слѣдуете общему примѣру нѣжныхъ вздыхателей и самовластныхъ мужей. Желала бы я знать, что вы станете отвѣчать мнѣ черезъ годъ, если я осмѣлюсь попросить у васъ какой-нибудь милости, несогласной съ вашими планами и разсчетами.

— Попробуй теперь попросить у меня чего-нибудь, Дженни: мнѣ припала страшная охота услышать какую-нибудь просьбу изъ твоихъ устъ.

— Право? это очень-недурно, сэръ: моя просьба уже готова.

— Прекрасно: я въ свою очередь готовъ выслушать свою невѣсту; но если ты станешь такъ смотрѣть и улыбаться, я заранѣе готовъ дать клятву исполнить все, чего ты ни потребуешь, а это глупо съ моей стороны.

— Совсѣмъ нѣтъ. Моя просьба очень-проста: не посылайте за брильянтами, и не думайте увѣнчивать розами мою голову: вамъ, пожалуй, пріидетъ на мысль окаймить золотыми кружевами свои карманные платки.

— Напротивъ, мнѣ приходило въ голову обложить новыми золотыми слоями чистое, превосходное золото. Хорошо, однако жь, ваша просьба на этотъ разъ будетъ до-времени исполнена, миссъ Эйръ: мой банкиръ немедленно получитъ приказаніе оставить брильянты у себя. Но этотъ капризъ отнюдь не похожъ на просьбу: попытайся еще чего-нибудь потребовать отъ меня.

— Очень-хорошо: благоволите, сэръ, удовлетворить мое любопытство на-счетъ одного весьма-интереснаго пункта.

Физіономія мистера Рочестера вдругъ приняла крайне-встревоженный видъ.

— Что? Что? сказалъ онъ скороговоркой. — Любопытство — опасный проситель: хорошо, что я не далъ слова безотговорочно исполнять всякую просьбу.

— Напрасно вы тревожитесь, сэръ: удовлетвореніе моего любопытства не сопряжено для васъ ни съ какою опасностью.

— Въ такомъ случаѣ, говорите скорѣе, Дженни; но предваряю заранѣе, что соглашусь скорѣе отдать половину своего имѣнія, чѣмъ слышать отъ васъ разспросы о какой-нибудь тайнѣ.

— О щедрый Агосферъ! Что жь бы, спрашивается, стала я дѣлать съ половиной вашихъ султанскихъ владѣній? Не-уже-ли я жидъ-ростовщикъ, готовый продать свою душу демону за извѣстные проценты? Повѣрьте, мистеръ Рочестеръ, ваша довѣренность дороже для меня всѣхъ сокровищъ въ мірѣ, и я надѣюсь, что вы не захотите лишить своей довѣренности женщину, избранную вашимъ сердцемъ.

— Всѣ мои чувства и мысли будутъ принадлежать тебѣ, Джеппи; но, ради Бога, не обременяй себя безполезною тяжестью. Любопытство нерѣдко ведетъ за собой душевную отраву, и участь Еввы ожидаетъ нескромную женщину, вывѣдывающую секреты своего мужа. Я боюсь, Дженни, и за тебя, и за себя.

— Отчего же? Вы только-что сейчасъ говорили о неизъяснимомъ удовольствіи быть безъусловно подчиненнымъ моей волѣ; почему же теперь самое простое обнаруженіе этой воли начинаетъ васъ тревожить? Не-уже-ли думаете вы, что, пользуясь своимъ вліяніемъ, я начну васъ упрашивать, умолять, плакать, даже капризничать и упрямиться, если нужно, единственно для-того, чтобъ показать опыты своей власти?

— Попробуй сдѣлать такой опытъ. Приступи съ своими капризами, и пусть будетъ положено начало супружескихъ сценъ.

— Вотъ что! Скоро же вы поддаетесь, милостивый государь. О, какой у васъ суровый взглядъ въ эту минуту! Вы ужь, кажется, начинаете играть роль строгаго супруга: поздравляю васъ, сэръ.

— Вы, кажется, начинаете говорить вздоръ, Джонни Эйръ, отвѣчалъ мистеръ Рочестеръ, нахмуривъ брови. — Скоро ли, наконецъ, я услышу твою просьбу, капризная дѣвчонка?

— Погодите, мой взъискательный повелитель: вы становитесь слишкомъ-неучгивы. Впрочемъ, грубый тонъ идетъ къ вамъ гораздо-болѣе, чѣмъ притворство и лесть, и я хочу быть лучше дѣвчонкой, чѣмъ ангеломъ. Вотъ моя просьба: зачѣмъ ты принимали на себя столько безполезныхъ трудовъ увѣрить меня, что намѣрены жениться на миссъ Ингремъ?

— Только-то? И больше ничего? А я, чортъ-побери, ожидалъ совсѣмъ не такихъ вещей!

Его брови разгладились, взглядъ прояснился, и онъ съ улыбкой началъ играть моими волосами, какъ-будто проникнутый чувствомъ удовольствія, что отвратилъ угрожавшую опасность.

— Кажется, мнѣ можно во всемъ признаться, продолжалъ онъ — хотя бы пришлось заслужить твое негодованіе, Дженни… а я видѣлъ собственными глазами, до какой горячки можетъ доходить твои гнѣвъ. Ты была вся въ огнѣ прошлую ночь, когда негодовала противъ судьбы и обнаруживала притязанія на равенство со мною. — Кстати, Дженни, вѣдь ты сама., первая, сдѣлала мнѣ предложеніе?

— Конечно я первая: что жь изъ этого? Но вы уклоняетесь, сэръ, отъ главнаго предмета, отъ миссъ Ингремъ.

— Мнѣ нужно было раздуть въ твоей груди то же пламя, которое сожигало мое сердце, и вотъ почему, въ твоихъ глазахъ, я прикидывался влюбленнымъ въ Миссъ Ингремъ. Дѣло извѣстное, что ревность въ этихъ случаяхъ самый лучшій союзникъ.

— Превосходно! Вы теперь унизились до неимовѣрной степени въ моихъ глазахъ, великій владѣлецъ Торнфильдскаго-Замка. Гдѣ были у васъ стыдъ и совѣсть, когда вы изволили разъигрывать такую жалкую роль? Не-уже-ли вы считали позволительнымъ такъ нагло издѣваться надъ чувствами миссъ Ингремъ?

— Всѣ ея чувства сосредоточены въ одномъ — въ гордости, и для нея необходимъ поучительный урокъ — смиренія. Ты ревновала меня, Дженни?

— Какая вамъ до этого нужда, мистеръ Рочестеръ? этотъ пунктъ ни въ какомъ отношеніи не можетъ быть интересенъ для васъ. Отвѣчайте мнѣ прямо еще разъ: не-уже-ли, думаете вы, что миссъ Ингремъ не будетъ страдать отъ вашего безчестнаго волокитства? Не въ-правѣ ли теперь она считать себя забытою и оставленною?

— Совсѣмъ напротивъ, это право принадлежитъ мнѣ, и я могу, съ спокойною совѣстью, сказать, что миссъ Ингремъ оставила меня.

— Какъ это?

— Любовная горячка миссъ Ингремъ потухла въ одно мгновеніе, когда ей было доложено, что владѣлецъ Торнфильдскаго-Замка обнищалъ, какъ Иръ.

— Вы становитесь иногда безжалостнымъ хитрецомъ, мистеръ Рочестеръ, и ваши правила, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, слишкомъ-эксцентричны.

— Мои правила слишкомъ-просты и обыкновенны тамъ, гдѣ самый ходъ дѣла не принуждаетъ меня обращаться къ вычурной изворотливости, принятой въ нашемъ кругу.

— Скажите мнѣ еще разъ: могу ли я наслаждаться своимъ благополучіемъ съ чистою совѣстью, не опасаясь, что другія особы слишкомъ страдаютъ изъ-за меня?

— Можешь, мой ангелъ, даю въ этомъ честное слово. Нѣтъ въ цѣломъ мірѣ существа, проникнутаго ко мнѣ тою чистою любовью, которую я читаю въ твоихъ глазахъ.

Я поворотила свои губы къ рукѣ, лежавшей на моемъ плечѣ. Въ-самомъ-дѣлѣ, я любила его всѣми силами своей души, и никакой языкъ не могъ выразить моей страсти.

— Требуй отъ меня еще чего-нибудь, сказалъ мистеръ Рочестеръ: — мнѣ пріятно выслушивать твои просьбы.

Новая просьба уже вертѣлась у меня на языкѣ, и я обратила на него умоляющій взглядъ.

— Сообщите свои намѣренія госпожѣ Ферфаксъ, сэръ: она видѣла меня съ вами прошлую ночь въ галереѣ, и это слишкомъ разстроило добрую старушку. Скажите ей слова два, прежде чѣмъ я опять увижусь съ нею: мнѣ очень-больно заслужить дурное мнѣніе въ ея глазахъ.

— Очень-хорошо, Дженни, ступай въ свою комнату и приготовься въ дорогу, отвѣчалъ мистеръ Рочестеръ: а я между-тѣмъ наведу старушку на истинный путь. Не думаетъ ли она, что ты отреклась отъ міра изъ любви ко мнѣ?

— Она думаетъ, Кажется, что я забыла свое положеніе.

— Положеніе! — Твое положеніе въ моемъ сердцѣ и на моихъ рукахъ, готовыхъ всегда и способныхъ наказывать обиду, причиненную моей невѣстѣ. — Ступай.

Я одѣлась очень-скоро и побѣжала въ комнату мистриссъ Ферфаксъ, когда услыхала, что мистеръ Рочестеръ оставилъ ее. Старушка занималась своимъ утреннимъ чтеніемъ, и открытая библія, вмѣстѣ съ очками, лежала передъ пей. Ея занятіе, прерванное визитомъ мистера Рочестера, казалось теперь совсѣмъ-забытымъ. Ея глаза, обращенные на противоположную стѣну, выражали нѣмое изумленіе, пробужденное неожиданною и невѣроятною вѣстью. Увидѣвъ меня, старушка зашевелилась, скорчила гримасу, похожую на улыбку, и пробормотала нѣсколько поздравительныхъ словъ; но улыбка замерла на ея губахъ, и поздравительная сентенція осталась неоконченною. Она надѣла свои очки, закрыла библію и отодвинула отъ стола свои кресла.

— Ахъ, Боже мой, что со мною дѣлается? начала мистриссъ Ферфаксъ. — Я такъ изумлена, миссъ Эйръ, такъ изумлена, что право ничего не понимаю и не знаю, что сказать вамъ, миссъ Эйръ. Вѣдь, конечно, я не спала теперь и не бредила, хотя случается мнѣ очень-часто засыпать за своимъ чулкомъ и видѣть престранныя, несбыточныя вещи. Нѣсколько разъ, въ-продолженіе этой дремоты, приходилъ ко мнѣ мой милый супругъ, умершій пятнадцать лѣтъ назадъ, садился подлѣ меня, и слышала я, какъ онъ звалъ меня: «Алиса, Алиса!» Я вздрагивала, открывала глаза, и ужь ничего не видала. Престрашныя вещи! Теперь, миссъ Эйръ, потрудитесь вразумить меня, Бога-ради: правда ли это, будто мистеръ Рочестеръ ищетъ вашей руки… то-есть, жениться хочетъ на васъ? Не смѣйтесь, пожалуйста, надъ старухой; но мнѣ, право, все-еще кажется, будто минутъ за пять приходилъ онъ сюда, въ эту комнату, и говорилъ будто-бы, черезъ мѣсяцъ положено быть вашей свадьбѣ.

— Вы не ошибаетесь, мистриссъ Ферфаксъ: то же самое мистеръ Рочестеръ сказалъ и мнѣ.

— Такъ это правда! И вы повѣрили ему? И вы приняли его предложеніе?

— Да.

Старушка посмотрѣла на меня отуманенными глазами.

— Ну, признаюсь, никогда бы я не повѣрила этому на вашемъ мѣстѣ!

— Отчего же?

— Мистеръ Рочестеръ — человѣкъ гордый, да и всѣ Рочсстеры, сказать правду, большіе гордецы; и дѣдушка его, и отецъ, и братъ, до-страсти любили деньги. Эдуарда Рочестера всегда, по-крайней-мѣрѣ, называли чрезвычайно-осмотрительнымъ и осторожнымъ. И не-уже-ли онъ думаетъ на васъ жениться?

— Онъ увѣряетъ меня въ этомъ, и я не имѣю никакихъ причинъ сомнѣваться въ словахъ великодушнаго и благороднаго Ферфакса Рочестера.

Старушка еще разъ осмотрѣла меня съ ногъ до головы: въ ея глазахъ прочла я совершеннѣйшую неспособность разрѣшить то, что считала она сфинксовой загадкой.

— Удивительно! Непостижимо! бормотала она: — но, стало-быть, это должно быть такъ, потому-что вы увѣряете меня.

— Что жь вы находите здѣсь непостижимаго, мистриссъ Ферфаксъ?

— Право, я и сама не возьму въ толкъ. Видите ли, равенство общественнаго положенія и богатства необходимо въ такихъ случаяхъ, и притомъ, надо взять въ-разсчетъ, что между вами разницы слишкомъ двадцать лѣтъ: мистеръ Рочестеръ могъ бы, я думаю, быть вашимъ отцомъ.

— Неправда, неправда, мистриссъ Ферфаксъ! возразила я съ запальчивостью: — онъ отнюдь не можетъ-быть моимъ отцомъ, и никто, видя насъ вмѣстѣ, другъ подлѣ друга, не осмѣлится сдѣлать такого предположенія. Мистеръ Рочестеръ, на мой взглядъ, моложе многихъ тридцати-лѣтнихъ мужчинъ.

— И не-уже-ли, миссъ Эйръ, онъ женится на васъ по любви? продолжала спрашивать старушка.

Ея холодность и обидныя сомнѣнія дотого огорчили меня, что слезы градомъ полились изъ глазъ моихъ.

— Мнѣ очень жаль огорчать васъ, сказала мистриссъ Ферфаксъ растрогавшимъ тономъ: — но вы еще слишкомъ-молоды, и не знаете мужчинъ: я желала бы предостеречь васъ. Старинная пословица говоритъ: «не все золото, что блеститъ», и въ этомъ случаѣ боюсь я, какъ бы не случилось чего-нибудь такого, чего не ожидаете ни вы, ни я.

— На чемъ же основывается ваше опасеніе? Развѣ я чудовище, и мужчины должны имѣть ко мнѣ отвращеніе? Не-уже-ли никакъ нельзя допустить мысли, что мистеръ Рочестеръ питаетъ ко мнѣ искреннюю привязанность?

— Совсѣмъ нѣтъ: вы очень-хороши, и особенно похорошѣли въ послѣднее время: легко станется, что мистеръ Рочестеръ любитъ васъ нѣжно, и я давно замѣчала его предпочтительное вниманіе и привязанность къ вамъ. Бывали случаи, когда я начинала слишкомъ безпокоиться изъ-за васъ, и не разъ хотѣла предложить вамъ дружескій совѣтъ; но въ то же время я всячески отстраняла мысль о возможности дурныхъ отношеній между вами. Неумѣстный совѣтъ могъ васъ оскорбить, обидѣть, и ктому же вы всегда были такъ скромны и умны, что легко могли обойдтись и безъ посторонняго покровительства въ этомъ дѣлѣ. Не могу выразить, чего я натерпѣлась прошлую ночь, когда искала васъ по всему дому, и нигдѣ не могла найдти ни васъ, ни мистера Рочестера, и потомъ, когда, ровно въ полночь, увидѣла васъ съ нимъ вмѣстѣ.

— Слѣдовательно, теперь вы можете быть совершенно спокойны, когда знаете, что все было въ порядкѣ, возразила я нетерпѣливымъ тономъ.

— Дай Богъ, чтобъ все было въ порядкѣ; отвѣчала мистриссъ Ферфаксъ: — но я опять повторю, миссъ Эйръ, что осторожность никогда не мѣшаетъ, и особенно въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ идетъ дѣло о судьбѣ всей жизни. Ведите себя скромнѣе, и устроивайте свои свиданія такимъ-образомъ, чтобъ мистеръ Рочестеръ находился отъ васъ въ почтительномъ разстояніи. Не довѣряйте вообще ни себѣ, ни ему, и помните хорошенько, что джентльмены въ его положеніи не имѣютъ обыкновенія жениться на своихъ гувернанткахъ.

Моя запальчивость начинала выходить изъ границъ; но, къ-счастію, въ эту минуту вбѣжала въ комнату Адель.

— И я поѣду съ вами, и я поѣду въ Миллькотъ! закричала она. — Возьмите меня, mademoiselle Jeannette! Мистеръ Рочестеръ приказалъ мнѣ остаться дома — вѣдь это ужасно! Что мнѣ безъ васъ дѣлать? Въ каретѣ много мѣста: я никого не стѣсню. Упросите его, mademoiselle, взять меня съ вами.

— Хорошо, Адель, отвѣчала я: — будь покойна, ты поѣдешь съ нами.

И съ этими словами я выбѣжала изъ комнаты, обрадовавшись случаю оставить свою строгую и брюзгливую наставницу. Карета уже стояла у подъѣзда и подлѣ нея мистеръ Рочестеръ съ своимъ неразлучнымъ Лоцманомъ, который прыгалъ взадъ и впередъ.

— Адель, я полагаю, можетъ ѣхать съ нами, сэръ?

— Нѣтъ, я велѣлъ ей сидѣть дома: мнѣ хочется быть съ вами наединѣ.

— Пусть она ѣдетъ, мистеръ Рочестеръ, если вамъ угодно: это будетъ лучше.

— Совсѣмъ не лучше: она будетъ у насъ, какъ бѣльмо на глазу.

Его голосъ и взоръ выражали твердую рѣшимость, отстранявшую возможность возраженій. Вся моя фигура выражала безпокойную нерѣшительность и тревожныя сомнѣнія, возникшія по поводу холодныхъ наставленій мистриссъ Ферфаксъ. Я почти совершенно утратила сознаніе своей власти надъ нимъ и спѣшила механически, безъ дальнѣйшихъ объясненій, исполнить его волю; но онъ вдругъ остановился, когда, помогая мнѣ сѣсть въ карету, взглянулъ на мое лицо.

— Что съ вами, миссъ Эйръ? спросилъ онъ безпокойнымъ тономъ. — Нѣтъ ужь и слѣдовъ беззаботнаго веселья на вашемъ лицѣ. Не-уже-ли вамъ непремѣнно хочется взять съ собой эту дѣвчонку?

— Да, сэръ, позвольте ей ѣхать.

— Ну, живѣй за своей шляпкой, и молніей бѣги назадъ! закричалъ онъ Адели, стоявшей у крыльца.

Обрадованная дѣвочка стремглавъ бросилась въ свою комнату.

— И то правда, перерывъ одного утра ничего не значитъ, сказалъ онъ: — если взять въ-разсчетъ, что скоро мы соединены будемъ на всю жизнь.

Посаженная въ карету Адель принялась цаловать меня, изъ благодарности за мое ходатайство; но ее тотчасъ оттолкнули отъ меня въ противоположный уголъ, гдѣ она робко начала смотрѣть на мистера Рочестера, никакъ не умѣя растолковать себѣ его необыкновенной суровости.

— Пусть она сядетъ опять подлѣ меня, сэръ, сказала я умоляющимъ тономъ: — здѣсь много мѣста.

И онъ перекинулъ ее на мою сторону, какъ собачонку.

— Надобно будетъ отослать ее въ школу, сказалъ онъ; и теперь веселая улыбка первый разъ освѣтила его лицо.

— Какъ же это, мистеръ Рочестеръ, проговорила Адель робкимъ тономъ: — вы меня одну отошлете въ школу, sans mademoiselle?

— Да, absolument, sans mademoiselle, отвѣчалъ онъ: — потому-что твоя mademoiselle полетитъ со мною на луну, и тамъ я пріищу для нея спокойную квартиру въ какой-нибудь пещерѣ между загасшими волканами. Mademoiselle будетъ жить вмѣстѣ со мною на лунѣ.

— Что жь она будетъ тамъ кушать? Вы уморите ее съ-голода, замѣтила Адель.

— Я буду собирать для нея манну по-утрамъ и вечерамъ: долины и холмы луны всѣ усыпаны манною, Адель.

— Но ей будетъ очень-холодно, monsieur: какъ она будетъ тамъ разводить огонь?

— Огонь бьетъ столбами изъ лунныхъ горъ: какъ-скоро она озябнетъ, я поднесу ее наверхъ, къ кратеру горящаго волкана, и это согрѣетъ насъ обоихъ.

— Oh! qu’elle у sera mal, pauvre mademoiselle! Вѣдь и платье ея скоро износится: кто будетъ шить для нея новыя платья?

Мистеръ Рочестеръ признался, что на это отвѣчать довольно-трудно.

— Что бы ты сама сдѣлала, Адель, на мѣстѣ Дженни Эйръ? сказалъ онъ. — Подумай объ этомъ повнимательнѣе, и можетъ-быть въ твоемъ мозгу отъищется какое-нибудь средство. Нельзя ли, напримѣръ, изъ бѣлаго или розоваго облака выткать бальное платье? На-счетъ шарфа хлопотать нечего: шарфъ легко можетъ быть сдѣланъ изъ радуги.

— Нѣтъ, мистеръ Рочестеръ, въ земныхъ платьяхъ ей гораздо-лучше, заключила Адель послѣ минутнаго размышленія. — Къ-тому же, я полагаю, mademoiselle соскучится жить вмѣстѣ съ вами на лунѣ: я на ея мѣстѣ никакъ бы не согласилась ѣхать съ вами.

— А вотъ она дала ужъ мнѣ свое слово.

— Какъ же вы поѣдете, мистеръ Рочестеръ? Туда вѣдь нѣтъ никакой дороги, а по воздуху летѣть не можете ни вы, ни она.

— Адель, взгляни на это поле.

Торнфильдское помѣстье было уже позади насъ, и мы катились быстро по гладкой дорогѣ въ Миллькотъ, гдѣ пыль была прибита вчерашнимъ дождемъ, и гдѣ, по обѣимъ сторонамъ, возвышались освѣженныя деревья.

— Однажды вечеромъ, Адель, недѣли за двѣ передъ этимъ, гулялъ я одинъ на этомъ полѣ — ты еще помогала мнѣ въ тотъ день убирать сѣно на лугу подлѣ нашего сада. Утомленный ходьбою, я присѣлъ отдохнуть на камнѣ подлѣ изгороди, вынулъ изъ кармана памятную книжку съ карандашомъ и началъ описывать одну большую бѣду, случившуюся со мною давно, когда еще не было тебя на свѣтѣ. Писалъ я очень-скоро, и мечталъ въ то же время о будущихъ счастливыхъ дняхъ, какъ-вдругъ, на тропинкѣ, шагахъ въ десяти отъ меня, остановился какой-то предметъ. Я взглянулъ на него, и успѣлъ разглядѣть, что это было маленькое существо, прикрывшее свою голову тонкимъ покрываломъ. Я поманилъ его къ себѣ движеніемъ руки: оно подошло и остановилось подлѣ меня. Ни оно, ни я, не проговорили ни одного слова; но мы читали въ глазахъ другъ друга и вели безмолвный разговоръ своими взорами. Вотъ въ чемъ состояла сущность этого разговора:

" — Я волшебница, сказало маленькое существо: — и теперь иду изъ заоблачной страны духовъ. Мое призваніе и цѣль — сдѣлать тебя счастливымъ: ты долженъ оставить свѣтъ и людей, и вмѣстѣ со мною идти въ пустынныя мѣста… на луну всего лучше. Тамъ есть алебастровыя пещеры и серебрянныя долины, гдѣ мы спокойно можемъ прожить всю свою жизнь. Итакъ, хочешь ли ты идти на луну?

" — Хочу, таинственная волшебница, отвѣчалъ я: — но у меня нѣтъ крыльевъ: какъ же мнѣ летѣть на луну?

" — О, это пустяки, отвѣчала волшебница: — и нечего объ этомъ безпокоиться! Вотъ тебѣ всесильный талисманъ, способный отвратить всѣ эти затрудненія.

"Съ этими словами, волшебница подала мнѣ золотое кольцо.

" — Возьми его, сказала она, и надѣнь на четвертый палецъ своей лѣвой руки: съ этой минуты я твоя, и ты — вѣчно мой. Мы оставимъ землю, и утвердимъ свое жилище тамъ, на высокомъ небѣ.

«Она опять указала на луну, и я понялъ, что мы соединены съ нею нераздѣльно. Это кольцо, Адель, въ моемъ карманѣ превращено теперь въ золотыя деньги; но скоро я опять думаю сдѣлать изъ нихъ золотое кольцо.»

— Что же будетъ дѣлать съ вашимъ кольцомъ mademoiselle Jeannette? простодушно спросила Адель.. — До вашей волшебницы нѣтъ мнѣ никакого дѣла: вы говорили, что хотите взять съ собою mademoiselle…

— Да она-то и есть волшебница, заключилъ мистеръ Рочестеръ таинственнымъ тономъ.

— Не слушай его, моя милая, сказала я, наконецъ, вмѣшиваясь въ этотъ фантастическій разговоръ: — ты видишь, онъ шутитъ и смѣется надъ тобой.

— Oh! monsieur de Rocliester est un vrai menteur, проговорила маленькая француженка. — Онъ мастеръ выдумывать «Contes de Fées», но я не стану ему вѣрить. Волшебницъ, говорятъ, ныньче совсѣмъ нѣтъ; да еслибъ и были, ни одна изъ нихъ не посмѣетъ явиться къ нему на глаза. Нѣтъ, мистеръ Рочестеръ, у васъ нѣтъ золотыхъ колецъ, и вы не полетите на луну.

Часъ, проведенный въ Миллькотѣ, ставилъ меня въ затруднительное положеніе. Мы отправились въ магазинъ шелковыхъ издѣлій, и тамъ мистеръ Рочестеръ приказалъ мнѣ выбрать полдюжины кусковъ для платья: коммиссія чрезвычайно-непріятная, и у меня недостало силъ отказаться отъ нея. Послѣ убѣдительныхъ просьбъ, выраженныхъ энергическимъ шопотомъ, мнѣ удалось сократить полдюжину до двухъ паръ; но и тутъ не обошлось безъ большихъ хлопотъ, потому-что мистеръ Рочестеръ вздумалъ самъ выбирать матерію для этихъ паръ. Я слѣдила съ безпокойствомъ, какъ его глаза разбѣгались по великолѣпнымъ тканямъ, и безпокойство мое увеличилось еще больше, когда онъ обратилъ исключительное вниманіе на богатѣйшую шелковую матерію самаго яркаго аметистоваго цвѣта, и на великолѣпный розовый атласъ. Надлежало перешоптываться снова, и я сказала на-отрѣзъ, что онъ можетъ, если ему угодно, накупить для меня золотыхъ платьевъ и серебряныхъ шляпокъ, только ужь, безъ-сомнѣнія, я никогда не соглашусь нарядиться въ этотъ фантастическій костюмъ. Убѣжденный моими неотвязчивыми просьбами, онъ согласился, наконецъ, измѣнить свой выборъ на скромный черный атласъ и шелковую матерію свѣтло-сѣраго цвѣта.

— Ну, на первый разъ такъ и быть, сказалъ онъ: — но впередъ я не намѣренъ удовлетворять вашимъ квакерскимъ наклонностямъ.

Я была очень-рада, когда, наконецъ, мы вышли изъ лавки и оставили магазинъ ювелира. Чѣмъ больше покупалъ онъ для меня, тѣмъ ярче разгарались мои щеки, и тѣмъ сильнѣе развивалось въ моей груди чувство униженія и безпокойства. Въ-самомъ-дѣлѣ, какое право я, безпріютная сирота, могла имѣть на кошелекъ этого человѣка, который еще такъ недавно былъ для меня совсѣмъ чужой? Пусть онъ богатъ какъ Крезъ, и можетъ-быть не знаетъ счета своимъ деньгамъ; по это отнюдь не оправдываетъ его расточительности изъ-за бѣдной дѣвушки, еще не успѣвшей оказать ему ни малѣйшихъ услугъ. Эти и подобныя мысли приводили въ трепетъ мои нервы, и я дрожала какъ въ лихорадкѣ, когда, наконецъ, мы усѣлись въ карету. Здѣсь впервые вспомнила я то, что совсѣмъ-было вышло изъ моей головы при этихъ многосложныхъ и непредвидѣнныхъ приключеніяхъ — письмо моего дяди, Джона Эйра, къ мистриссъ Ридъ, и его намѣреніе сдѣлать меня своею наслѣдницею. «Въ-самомъ-дѣлѣ, думала я: — для меня будетъ большимъ утѣшеніемъ, если современемъ у меня самой будетъ независимое состояніе. Никогда я не позволю мистеру Рочестеру наряжать меня какъ куклу, и никогда не соглашусь сидѣть въ его домѣ поджавъ руки, какъ вторая Даная, ежедневно поливаемая золотымъ дождемъ. Тотчасъ же, по возвращеніи домой, я стану писать въ Мадеру, и скажу дядюшкѣ Джону, что я выхожу замужъ за владѣльца Торнфильдскаго-Замка: если впереди будетъ у меня перспектива увеличитъ своимъ наслѣдствомъ богатства мистера Рочестера, тогда, безъ-сомнѣнія, позволительно мнѣ будетъ пользоваться щедростью своего жениха.» Успокоенная нѣкоторымъ-образомъ этой мыслью (приведенною въ исполненіе въ тотъ же день), я осмѣлилась еще разъ встрѣтиться съ его любящими взорами, постоянно обращенными на меня, хоть я смотрѣла совсѣмъ въ другую сторону. Мистеръ Рочестеръ улыбнулся, и его улыбка въ эту, минуту показалась мнѣ улыбкою султана, удостоивающаго, въ счастливый часъ, благосклоннымъ взглядомъ своего раба, обогащеннаго его золотомъ: я стиснула его руку изо всей мочи и оттолкнула ее прочь съ выраженіемъ неподдѣльнаго негодованія.

— Не смотрите на меня такъ, милостивый государь, сказала я: — иначе я до послѣдней возможности стану носить свои старыя ловудскія платья. Я пойду вѣнчаться съ вами въ этой истертой холстинкѣ, и вы можете, если хотите, нашить себѣ жилетовъ изъ купленныхъ для меня матерій.

Онъ засмѣялся, и самодовольно потеръ себѣ руки.

— О, да это верхъ наслажденія — видѣть ее и слышать въ эту минуту! воскликнулъ мистеръ Рочестеръ: — Сколько живости, энергіи и оригинальнаго негодованія въ ея взорахъ! Право, я не соглашусь промѣнять эту маленькую Англичанку на цѣлый сераль великаго визиря! Глаза какъ у газели, и всѣ формы какъ у гуріи!

Этотъ восточный намекъ опять задѣлъ меня за-живое, и я отвѣчала съ необыкновенной запальчивостью:

— Нѣтъ у меня ни малѣйшаго желанія служить для васъ Турчанкою сераля, и вы лучше всего сдѣлаете, если разъ навсегда выбросите эти мысли изъ своей головы; въ противномъ случаѣ, совѣтую вамъ немедленно отправиться на Стамбульскій-Базаръ и закупить для себя дюжины двѣ смазливыхъ невольницъ.

— Что же ты станешь дѣлать, моя Дженни, какъ-скоро я отправлюсь въ Стамбулъ закупать черноокихъ красавицъ для своего сераля?

— Я пойду къ этимъ женщинамъ и постараюсь обратить ихъ на истинный путь. Плодомъ моихъ нравоученій будетъ то, что мы произведемъ общее возстаніе противъ васъ, трех-бунчужный паша, и въ одно мгновеніе ока свяжемъ васъ по-рукамъ и по-ногамъ.

— Я стану просить пощады, Дженни.

— Не будетъ вамъ никакой пощады, если просьба ваша будетъ сопровождаться подобнымъ взглядомъ. Притомъ, во всякомъ случаѣ, я предложу строгія условія, на которыя вы непремѣнно должны согласиться.

— Какія же?

— Во-первыхъ, гаремъ немедленно долженъ быть распущенъ, и для каждой невольницы вы-сами озаботитесь пріискать приличнаго жениха; во-вторыхъ, вы немедленно отправитесь въ церковь, и обвѣнчаетесь съ своей гувернанткой; въ-третьихъ, вы дадите ей торжественное обѣщаніе вести себя приличнымъ-образомъ, не разоряясь на ея туалетъ. Этотъ послѣдній пунктъ — говорю безъ шутокъ — особенно для меня важенъ. Помните ли, что вы сами говорили о Целинѣ Варенсъ? о брильянтахъ и кашмирахъ, полученныхъ ею отъ васъ? Очень-хорошо: я не хочу быть для васъ англійскою Целиной. Пусть попрежнему останусь я гувернанткою Адели, которая имѣетъ въ вашемъ домѣ квартиру, столъ, и получаетъ сверхъ-того тридцать фунговъ въ годъ. Этихъ денегъ довольно на мой гардеробъ, и больше я отъ васъ ничего не потребую, кромѣ…

— Кромѣ чего?

— Вашего уваженія. Въ замѣнъ вы будете пользоваться моимъ уваженіемъ, и оба мы будемъ квиты.

— Ну, миссъ Эйръ, такой врожденной гордости не найдется еще ни въ одной женщинѣ въ мірѣ. — Вотъ мы и въ Торнфильдѣ. Угодно ли вамъ обѣдать со мною сегодня? сказалъ онъ, когда мы подъѣзжали къ воротамъ.

— Нѣтъ, сэръ, покорно васъ благодарю.

— Не стоитъ благодарности. Почему жь вы не хотите?

— Я никогда не удостоивалась чести обѣдать съ вами, сэръ, и не вижу причинъ, почедіу теперь вы должны измѣнить свое обыкновеніе. Съ вами я не могу быть за однимъ столомъ до-тѣхъ-поръ…

— До-которыхъ-поръ?

— Пока мнѣ будетъ неудобно обѣдать одной въ своей комнатѣ.

— Не-ужь-то вы дудіаете, что я ѣмъ какъ тигръ, и вамъ страшно сидѣть со мною за однимъ столомъ?

— Я не дѣлала никакихъ предположеній на этотъ счетъ; но мнѣ надобно, въ-продолженіе этого мѣсяца, держаться стараго порядка вещей.

— Вы очень-хорошо сдѣлаете, если разомъ распроститесь съ своими гувернантскими привычками.

— Нѣтъ, сэръ, прошу извинить: я не намѣрена оставлять этихъ привычекъ до самаго крайняго срока. Мнѣ необходимо, въ-продолженіе дня, держать себя отъ васъ въ почтительномъ отдаленіи, какъ это я дѣлала до-сихъ-поръ. По-вечераміъ вы можете присылать за мною, если вздумается вамъ видѣть свою гувернантку: во всякое другое вредія, я не выйду изъ своей кодінаты.

— Поэтому, для препровожденія времени, мнѣ остается вѣтихомолку курить или нюхать табакъ, pour me donner une contenance, какъ выразилась бы Адель; но бѣда въ томъ, что теперь нѣтъ у меня ни сигаръ, ни табакерки. Послушайте, однако жь, гордая дѣвица: будетъ и на моей улицѣ праздникъ. Какъ-скоро разъ прійдется мнѣ овладѣть вами, я прицѣплю васъ къ своей золотой цѣпочкѣ, какъ эти часы, и ужь вы не оторветесь отъ моей груди.

Говоря это, онъ помогалъ мнѣ выходить изъ кареты и высаживалъ Адель. Я пошла домой и заперлась въ своей комнатѣ наверху.

Вечеромъ онъ не замедлилъ позвать меня. Я между-тѣмъ заранѣе приготовила для него занятіе, потому-что твердо рѣшилась не сидѣть съ нимъ молча, téte-à-téte. У него былъ прекрасный голосъ, и я знала, что онъ очень любитъ пѣть. Сама я отнюдь не была пѣвицей, и, по его увѣренію, плохо понимала музыку; но я всегда слушала съ восторгомъ отличнаго артиста. Лишь-только наступили сумерки — часъ романическихъ мечтаній и нѣжныхъ вздоховъ — я встала съ своего мѣста, открыла фортепьяно, и начала упрашивать его спѣть для меня какую-нибудь арію. Онъ назвалъ меня капризнымъ ребенкомъ и обѣщался пѣть въ другое время; но я упорно настаивала на своей просьбѣ.

— Развѣ тебѣ нравится мой голосъ? спросилъ онъ.

— Чрезвычайно.

— Въ такомъ случаѣ, Дженни, ты должна играть акомпаньеманъ.

— Извольте: попытаюсь.

Но попытка моя была очень-неудачна: мистеръ Рочестеръ сказалъ, что я «барабаню» безъ всякаго толка, и приказалъ мнѣ сѣсть на стулъ, поодаль отъ фортепьяно. Этого мнѣ только и хотѣлось. Онъ занялъ мое мѣсто передъ музыкальнымъ инструментомъ, и принялся акомпанировать себѣ самъ, потому-что онъ игралъ и пѣлъ съ одинаковымъ искусствомъ. Укрывшись въ амбразурѣ окна, я, безмолвно смотрѣла на темный лугъ и деревья, когда въ залѣ раздались мелодическіе звуки вдохновеннаго пѣвца. Заунывная арія, импровизированная мистеромъ Рочестеромъ, изображала различные періоды его собственной жизни, безотрадные и печальные; но вдругъ его голосъ измѣнился, перелился въ торжественные звуки, и онъ началъ пѣть свою любовь. Арія заключалась словами:

Изъ устъ ея внималъ я клятвѣ

Со мною жить и умереть!

Повторивъ эти слова, онъ всталъ и подошелъ ко мнѣ: его лицо горѣло, черные соколиные глаза свѣтились необыкновеннымъ блескомъ, и вся его фигура выражала пылкую страсть. Сначала я оробѣла, но тутъ же собралась съ духомъ и обдумала свой образъ дѣйствія. Надлежало, во что бы ни стало, отстранить нѣжную сцену, и уклониться отъ пламенныхъ поцалуевъ: я наострила свой языкъ, и когда мистеръ Рочестеръ прикоснулся ко мнѣ, озадачила его вопросомъ:

— На комъ думаете вы жениться, милостивый государь?

— Странный вопросъ въ устахъ моей несравненной Дженни? отвѣчалъ онъ, отступая отъ меня.

— Право? Мнѣ, напротивъ, казалось, что это очень-естественный и даже необходимый вопросъ: вѣдь вы говорили, что ваша будущая жена должна умереть вмѣстѣ съ вами. Я нахожу, что эта идея вполнѣ достойна ревниваго Индійца, который, какъ извѣстно, сожигаетъ съ своимъ трупомъ на кострѣ свою живую жену. Что касается до меня, я не имѣю ни малѣйшаго желанія умирать съ моимъ мужемъ: можете въ этомъ быть увѣрены.

— О, простите ли вы мнѣ эту эгоистическую мысль! воскликнулъ мистеръ Рочестеръ. — Впрочемъ, въ эти дни всего менѣе я думаю о смерти: жить мнѣ хочется съ моей Дженни безконечное число лѣтъ, и не разставаться ни въ этомъ, ни въ замогильномъ мірѣ.

— Однако жь по-неволѣ разстанемся, если смерть этого захочетъ. Вы старше меня почти двумя десятками лѣтъ, слѣдовательно, вамъ и умирать прежде меня: я между-тѣмъ останусь одна на землѣ, вдовою Ферфакса Рочестера, и постараюсь устроить жизнь свою съ возможнымъ комфортомъ.

Здѣсь мистеръ Рочестеръ окрестилъ меня «взбалмошной дѣвчонкой» и прибавилъ, что «всякая другая женщина на моемъ мѣстѣ растаяла бы отъ восторга при этомъ мадригалѣ, съимпровизированномъ для прославленія ея красоты».

— Вотъ теперь вы знаете, мистеръ Рочестеръ, что природа не озаботилась наградить меня чувствительнымъ сердцемъ, отвѣчала я серьёзнымъ тономъ. — Недостаетъ во мнѣ и эстетическаго вкуса: всѣ эти недостатки, въ связи съ другими, болѣе или менѣе значительными, я постараюсь раскрыть передъ вашими глазами въ-продолженіе этихъ четырехъ недѣль, и, слѣдовательно, вы будете имѣть полную возможность измѣнить свои планы въ-отношеніи ко мнѣ.

— Замолчишь ли ты, капризное дитя? Пора говорить разсудительнѣе.

— Молчать, извольте, я буду; но мнѣ кажется, до-сихъ-поръ я была въ полномъ умѣ, и говорила съ вами разсудительно.

Мистеръ Рочестеръ надулъ губы, и, по-видимому, обратилъ свое негодованіе на сигару, которую началъ теперь курить безъ милосердія.

— Очень-хорошо, думала я: — ты можешь дуться и пыхтѣть, сколько угодно; но я не намѣрена, до извѣстной поры, измѣнять своихъ плановъ въ-отношеніи къ тебѣ. Я люблю тебя больше всего на свѣтѣ; но у меня достанетъ силъ обуздать свои чувства и удержать тебя на краю бездны. Эта мнимая холодность и колкость съ моей стороны будутъ, безъ-сомнѣнія, спасительны для насъ обоихъ.

Мало-по-малу онъ совершенно разсердился, и съ досадою удалился отъ меня на другой конецъ залы. Я встала и сказала своимъ обыкновеннымъ почтительнымъ тономъ:

— Желаю вамъ спокойной ночи, милостивый государь!

И за-тѣмъ, черезъ боковую дверь, я отправилась къ себѣ наверхъ.

Эта оборонительная система съ моей стороны продолжалась, съ вожделѣннымъ успѣхомъ, во все время моего искуса. Мистеръ Рочестеръ сердился и, no-временамъ, былъ довольно брюзгливъ; но вообще поведеніе его какъ-нельзя-лучше сообразовалось съ моею цѣлью, и я убѣждена, что онъ самъ внутренно одобрялъ меня, хотя, быть-можетъ, безусловная покорность и голубиная чувствительность были бы пріятнѣе для его самолюбія.

Въ присутствіи другихъ людей я, какъ и прежде, была учтива, покорна и скромна, потому-что всякое другое поведеніе было бы въ этомъ случаѣ неумѣстнымъ, и только по-вечерамъ, въ уединенныхъ бесѣдахъ, я позволяла себѣ раздражать его и мучить безпрестанными противорѣчіями. Онъ регулярно посылалъ за мною каждый день послѣ семи часовъ; но уже я не слышала отъ него прежнихъ приторныхъ любезностей и, по-видимому, самъ онъ забылъ, что величалъ меня когда-то «ангеломъ» и «воздушной нимфой». Обыкновенными его терминами, изобрѣтенными для моей особы, были теперь: «несносная кукла», «капризная дѣвчонка», «избалованная институтка», «вѣтреница», «злой демонъ» и проч., и проч. Вмѣсто прежнихъ ласкъ, онъ дѣлалъ мнѣ гримасы, щипалъ за руку, и вмѣсто нѣжныхъ поцалуевъ, дергалъ меня за уши. Все было въ порядкѣ, и я всегда встрѣчала съ радостью эти грубыя выходки своего властелина. Мистриссъ Ферфаксъ очевидно одобряла мое поведеніе, и безпокойство ея на мой счетъ исчезло совершенно: слѣдовательно, заключала я, инстинктъ врожденнаго благоразумія меня не обманулъ. Между-тѣмъ мистеръ Рочестеръ утверждалъ, что я мучила его безъ пощады, и грозилъ страшнѣйшимъ образомъ отмстить мнѣ въ-послѣдствіи времени за это «безсовѣстное» поведеніе. Я смѣялась надъ этими угрозами, и думала про себя: «если мнѣ удалось теперь удержать тебя въ приличныхъ границахъ, то и въ-послѣдетвіи, нѣтъ сомнѣнія, мое вліяніе не утратитъ своей силы: пусть устарѣетъ одинъ способъ, въ головѣ моей найдутся другія, болѣе надежныя, средства управлять вами, милостивый государь.»

И, однакожь, этотъ образъ дѣйствія представлялъ для меня-самой множество мучительныхъ затрудненій. Какъ часто мнѣ хотѣлось броситься на шею къ своему жениху и осыпать его своими пламенными поцалуями! Въ немъ одномъ сосредоточивался для меня весь міръ. Онъ стоялъ между мною и моими размышленіями, какъ затмѣніе между человѣкомъ и солнцемъ. Человѣкъ, и только одинъ человѣкъ, въ эти дни, сдѣлался идоломъ моей души.

ГЛАВА II.

Быстро близился къ концу мѣсяцъ, и уже послѣдніе часы его были сочтены. Ничто не отдаляло и не отсрочивало вѣнчальнаго дня, и всѣ приготовленія къ торжественному обряду были окончены съ вожделѣннымъ успѣхомъ. Мнѣ по-крайней-мѣрѣ ничего не оставалось дѣлать: мои сундуки и картонки, упакованные, запертые, перевязанные, стройнымъ рядомъ стояли подлѣ стѣны моей маленькой комнаты — а завтра, въ эту же пору, имъ надлежало быть на дорогѣ въ Лондонъ, куда, вслѣдъ за ними, отправлюсь я… или, правильнѣе, отправится какая-то Дженни Рочестеръ, особа, еще мнѣ неизвѣстная. Адресныя карточки, въ формѣ четырехъ маленькихъ квадратовъ, лежали на коммодѣ: на каждой изъ нихъ, мистеръ Рочестеръ собственными руками сдѣлалъ надпись: «Мистриссъ Рочестеръ — … гостинница, въ Лондонѣ»; но я не могла и не позволяла прибить ихъ къ своимъ вещамъ. Мистриссъ Рочестеръ! Нѣтъ, такая особа еще не существовала для меня, и ей надлежало произойдти на свѣтъ не прежде завтрашняго утра: всю эту собственность передамъ я въ ея руки тогда только, когда можно будетъ увѣриться, что она жива и здорова. Довольно и того, что приготовленныя для нея вещи, скрытыя въ шкафу противъ моего рабочаго столика, уже вытѣснили оттуда мои старыя ловудскія платья. Нѣтъ, не мнѣ принадлежалъ этотъ свадебный костюмъ — вѣнчальное бѣлое платье и воздушное покрывало съ дорогими лентами и кружевами. Я заперла шкафъ, чтобъ скрыть этотъ фантастическій аппаратъ, который теперь, въ девять часовъ вечера, распространялъ какой-то страшный отблескъ въ тѣни моей комнаты.

— Оставишь ли ты меня, дикая мечта? сказала я самой-себѣ. — Я дрожу, какъ въ лихорадкѣ, и слышу вокругъ себя завываніе вѣтра. Надобно по-крайней-мѣрѣ оставить эту мрачную комнату, и выйдти на свѣжій воздухъ.

Тревожныя приготовленія, продолжавшіяся весь день, и ожиданіе новой перемѣны въ моей судьбѣ, могли естественнымъ образомъ произвести во мнѣ то безпокойное и раздражительное состояніе духа, при которомъ мнѣ нельзя было оставаться на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ въ эту позднюю пору, когда торжественная тишина распространилась по всему дому; но была сверхъ-того еще особая весьма-важная причина, сообщившая лихорадочную настроенность моему организму.

Странная, ужасная мысль тяготѣла на моей душѣ. Случилось со мною нѣчто, чего я не могла постигнуть; никто, кромѣ меня, не былъ свидѣтелемъ этого приключенія, напугавшаго меня въ прошлую ночь. Мистера Рочестера въ ту пору не было дома, и даже теперь онъ еще не воротился: хозяйственныя распоряженія заставили его уѣхать миль за тридцать отъ Торнфильда къ двумъ или тремъ фермерамъ, которыхъ онъ непремѣнно долженъ былъ увидѣть до своего отъѣзда за-границу. Я дожидалась его съ величайшимъ нетерпѣніемъ, надѣясь узнать отъ него разрѣшеніе таинственной загадки. Подожди и ты, читатель: секретъ мой ты узнаешь вмѣстѣ съ мистеромъ Рочестеромъ.

Я отправилась во фруктовый садъ по направленію вѣтра, который безъ-умолка дулъ цѣлый день съ южной стороны. Къ-вечеру его ревъ и порывы усилились, хотя ни откуда не было видно дождевыхъ тучь. Деревья постоянно качались въ одну сторону, и вѣтви ихъ не распрямлялись ни на минуту: такъ упорно-постояненъ былъ порывъ, наклонявшій къ сѣверу зеленыя ихъ головы. Облака накоплялись цѣлыми массами, и быстро перегоняли другъ друга: ни малѣйшихъ проблесковъ голубаго неба во весь этотъ іюльскій день!

Съ какимъ-то дикимъ удовольствіемъ бродила я взадъ и впередъ, передавая тревогу своей души неизмѣримому потоку воздуха, жужжавшему въ неизмѣримомъ пространствѣ. Пройдя лавровую аллею, я остановилась передъ обломками каштановаго дерева: оно стояло, черное, изуродованное, и глубокая трещина страшно зіяла въ центрѣ его пня. Расколотыя половинки еще не были оторваны другъ отъ друга: твердая база и крѣпкіе корни поддерживали слабую связь между-ними; но уже источникъ жизненности изсякъ совершенно, и сокъ не могъ распространяться по ихъ жиламъ. Огромныя ихъ вѣтви замерли по обѣимъ сторонамъ, и не было никакого сомнѣнія, что вся эта масса упадетъ на землю въ слѣдующую зиму; но теперь покамѣстъ это было еще дерево-развалина, но развалина цѣлая, не утратившая своей первоначальной формы.

— Хорошо, что вы крѣпко держитесь другъ подлѣ друга, сказала я, какъ-будто чудовищные осколки были живыми предметами, и могли меня слышать: — пусть вы повреждены, изуродованы, опалены, но остатокъ жизни еще долженъ таиться въ вашихъ жилахъ, и эти вѣрные, честные корни еще поддерживаютъ васъ. Никогда болѣе зеленые листья не украсятъ вашихъ вершинъ, и пѣвчая птичка не совьетъ гнѣзда на вашихъ вѣтвяхъ — время наслажденій и любви прошло для васъ; но вамъ еще нѣтъ окончательнаго повода приходитъ въ отчаяніе: вы можете сочувствовать другъ другу и вмѣстѣ оплакивать общую судьбу.

Когда я говорила такимъ-образомъ, луна показалась на одно мгновеніе прямо надъ моей головой: ея дискъ былъ красенъ какъ кровь, и она, казалось, бросила на меня отуманенный, печальный взглядъ. Лишь-только скрылась опять она за густыми облаками, вѣтеръ съ новою яростью забушевалъ вокругъ Торнфильда, переливаясь вдали, за лѣсомъ и видно, въ дикій жалосной стонъ. Еще разъ взглянула я на помертвѣлыя сучья и пошла назадъ по лавровой аллеѣ.

Около четверти часа бродила я по тѣснымъ тропинкамъ сада, собирая яблоки, которыми была усѣяна трава вокругъ древесныхъ пней; отдѣливъ потомъ спѣлые плоды отъ незрѣлыхъ, я отнесла ихъ домой и положила въ кладовую. Послѣ пошла я въ библіотеку справиться, разведенъ ли тамъ огонь, потому-что знала, мистеру Рочестеру, несмотря на лѣтнюю пору, пріятно будетъ сидѣть у камина въ такую бурную и темную ночь: огонь горѣлъ яркимъ пламенемъ, распространяя веселый свѣтъ по всей комнатѣ. Я придвинула къ камину его кресла, поставила передъ ними круглый столикъ и на немъ — двѣ свѣчи, задернула занавѣсы на окнахъ и поворочала уголья въ каминѣ. Послѣ всѣхъ этихъ распоряженій мнѣ сдѣлалось еще грустнѣе, и я не могла ни сидѣть, ни даже оставаться гдѣ-нибудь въ этомъ домѣ. Между-тѣмъ старинные часы въ корридорѣ пробили десять.

— Какъ уже поздно! сказала я: — выбѣгу за ворота на большую дорогу, и стану его ждать: вѣрно теперь онъ ужь ѣдетъ, и, авось, я встрѣчусь съ нимъ черезъ нѣсколько минутъ. Кстати, вотъ и луна опять проглянула изъ облаковъ.

Вѣтеръ дико завывалъ изъ-за деревьевъ, окружавшихъ Торнфильдскій-Замокъ; но на дорогѣ по обѣимъ ея сторонамъ все было тихо, и только тѣни облаковъ пробѣгали но-временамъ по этой блѣдной линіи, протянутой до ближайшаго города. Напрасно я протирала глаза, чтобъ разсмотрѣть вдали какой-нибудь движущійся предметъ: не было на ней никакой фигуры, обличавшей присутствіе живаго существа.

Дѣтская слеза отуманила мой взоръ, когда я смотрѣла такимъ-образомъ — слеза нетерпѣнія и грусти: я отерла ее и старалась успокоиться. Луна между-тѣмъ совершенно скрылась въ своей ночной храминѣ и задернула свой густой облачный занавѣсъ: ночь стемнѣла, и на лицо мое упало нѣсколько дождевыхъ капель.

— Скоро ли онъ воротится! Боже мой, скоро ли онъ воротится! восклицала я, проникнутая мрачными предчувствіями. — Онъ долженъ былъ воротиться къ чаю, но вотъ теперь уже глубокая ночь: что жь его задержало? Не случилось ли чего-нибудь? Страшное приключеніе прошедшей ночи, опять живо нарисовалось въ моемъ воображеніи и я почти не сомнѣвалась въ эту минуту, что насъ обоихъ ждетъ какое-нибудь непредвидѣнное несчастіе. Надежды мои были слишкомъ-ярки, а потому разсчитывать на ихъ осуществленіе было нельзя; и притомъ, въ послѣднее время, я наслаждалась совершеннѣйшимъ блаженствомъ: будетъ въ порядкѣ вещей, если теперь мое счастье перейдетъ за свой меридіанъ.

— Чему быть, того не миновать, думала я: — но ужь теперь я не пойду назадъ домой. Не сидѣть же мнѣ, съ тревожною совѣстью, подлѣ камина, когда онъ путешествуетъ одинъ въ бурную погоду: лучше утомить свои члены, чѣмъ надсадить свое сердце. Впередъ и впередъ, навстрѣчу къ моему жениху.

Пробѣловъ около четверти мили, я услышала стукъ копытъ: ѣхалъ всадникъ полнымъ галопомъ, и подлѣ него скакала огромная собака. Прочь мрачныя предчувствія: вотъ онъ, вотъ мой женихъ, верхомъ на своемъ Мицраимѣ, и вотъ Лоцманъ передъ нимъ. Онъ узналъ меня еще въ туманной дали, снялъ шляпу и замахалъ ею вокругъ своей головы: я побѣжала быстрѣе.

— Ого! воскликнулъ онъ, протягивая свою руку, и нагибаясь на сѣдлѣ: — тебѣ нечего безъ меня дѣлать, это ясно: становись на мой сапогъ, подай сюда обѣ руки — и, маршъ, ко мнѣ на сѣдло!

Я повиновалась: радость придала мнѣ необыкновенную силу, и я ловко вскочила на сѣдло. Онъ обнялъ меня, поцаловалъ и нѣжно прижалъ къ своей груди; но скоро онъ подавилъ въ себѣ этотъ восторгъ, и спросилъ безпокойнымъ тономъ:

— Не случилось ли чего, Дженни? Отчего ты вздумала бѣжать ко мнѣ навстрѣчу въ такую позднюю пору? Нѣтъ ли дома какой-нибудь бѣды?

— Нѣтъ, сэръ, въ Торнфильдѣ все благополучно; но я воображала, что вы никогда не воротитесь. Мнѣ нельзя было ожидать васъ дома, особенно въ такой дождь и вѣтеръ.

— Дождь и вѣтеръ — да: ты обмокла какъ сирена, и тебѣ не мѣшаетъ окутаться моимъ плащомъ; но съ тобою горячка, Дженни: твои руки и щеки пылаютъ какъ въ огнѣ. Позволь спросить тебя опять: не случилось ли чего-нибудь?

— Ничего, сэръ: теперь я совершенно-счастлива и не боюсь ничего.

— Теперь… а прежде, стало-быть, ты была несчастна и напугана!

— Да, точно-такъ; но я разскажу вамъ объ этомъ немного погодя, и, я знаю, сэръ, вы непремѣнно будете смѣяться надъ моимъ безпокойствомъ.

— Смѣяться я стану только тогда, какъ пройдетъ завтрашній день: до-тѣхъ-поръ беззаботная радость моя была бы неумѣстна, потому-что я не совсѣмъ еще могу быть увѣреннымъ въ успѣхѣ своихъ плановъ. Весь этотъ послѣдній мѣсяцъ ты выскользала изъ моихъ рукъ какъ угорь, и колола меня какъ шиповникъ, такъ-что нигдѣ не было для меня приступа къ моей невѣстѣ; но, вотъ, теперь она опять въ моихъ объятіяхъ, какъ заблудшая овечка: ты выбѣжала изъ стада и ищешь своего пастуха: не такъ ли, Дженни?

— Я ждала васъ, это правда; но не радуйтесь преждевременно. Вотъ мы и въ Торнфильдѣ: позвольте мнѣ сойдти.

Онъ осторожно спустилъ меня на мостовую. Джонъ принялъ его лошадь, и когда мы были въ корридорѣ, онъ сказалъ, чтобы я поскорѣе перемѣнила свое платье и пришла къ нему въ библіотеку. На лѣстницѣ онъ остановилъ меня и заставилъ дать обѣщаніе, что я не буду долго медлить въ своей комнатѣ. Воротившись къ нему минутъ черезъ пять, я застала его за ужиномъ.

— Садись, Дженни, и давай ужинать вмѣстѣ: слава Богу, одинъ только разъ остается намъ покушать въ Торнфильдѣ, и потомъ мы надолго разстанемся съ этимъ прадѣдовскимъ замкомъ. Ты не можешь представить, какъ я радъ.

Я сѣла подлѣ него, и сказала, что ничего не могу ѣсть.

— У тебя, кажется, на умѣ перспектива нашего продолжительнаго путешествія, Дженни: не-уже-ли мысль о поѣздкѣ въ Лондонъ уничтожаетъ твой аппетитъ?

— Перспектива моей судьбы еще, покамѣстъ, закрыта отъ моихъ глазъ, и я-сама не знаю хорошенько, какія мысли занимаютъ меня въ эту минуту. Все въ этой жизни представляется мнѣ сномъ и мечтою.

— Не-уже-ли и я не больше какъ мечта въ твоихъ глазахъ?

— Да, вы-то всего болѣе кажетесь мнѣ фантастическимъ призракомъ, существомъ безъ опредѣленной формы и вида.

Онъ засмѣялся и протянулъ ко мнѣ свою руку. — «Не-ужели и это — призракъ?» сказалъ онъ, поднося ее къ моимъ глазамъ. Его длинная рука отличалась необыкновенно-крѣпкими мускулами, и могла служить достойнымъ орудіемъ богатырской силы.

— Да, и это призракъ, сказала я, отнимая мускулистую руку отъ моихъ глазъ. — Сэръ, вы кончили свой ужинъ?

— Кончилъ.

Я позвонила и приказала убрать подносъ. Когда мы остались одни, я поправила огонь въ каминѣ, и потомъ сѣла на маленькой скамейкѣ у ногъ своего жениха.

— Скоро полночь, сказала я.

— Чтожь изъ этого? Вспомни, Дженни, ты обѣщалась просидѣть со мною всю ночь наканунѣ моей свадьбы.

— Я готова остаться съ вами еще часа на два, по-крайней-мѣрѣ: мнѣ не хочется спать.

— Все ли у тебя окончено къ завтрашнему дню?

— Все.

— И у меня также все; до послѣдней бездѣлицы приведено въ порядокъ: завтра, черезъ полчаса послѣ возвращенія изъ церкви, мы должны будемъ оставить Торнфильдъ.

— Очень-хорошо, сэръ.

— Съ какою странною улыбкой ты пробормотала это слово, Дженни — «очень-хорошо»! какъ ярко вдругъ окрасились твои щеки, и какъ дико засверкали твои глаза! Здорова ли ты, Дженни?

— Кажется, сэръ.

— Кажется! Скажи, пожалуйста, что у тебя на умѣ? Что ты чувствуешь?

— Едва-ли можно выразить словами, что я чувствую, сэръ. Мнѣ хотѣлось бы продлить этотъ часъ до безконечности: кто скажетъ, что можетъ случиться къ коицу этой ночи?

— Съ тобой припадокъ ипохондріи, Дженни. Ты слишкомъ-взволнована, или, быть-можетъ, утомлена.

— А вы, сэръ — чувствуете ли вы себя спокойнымъ и счастливымъ?

— Спокойнымъ — нѣтъ; но я счастливъ въ эту минуту, какъ-нельзя-больше.

Я взглянула, желая уловить признаки блаженства на его лицѣ; оно разгорѣлось и было покрыто самой яркой краской.

— Будь со мною откровенна, Дженни, сказалъ онъ: — раздѣли со мною это гнетущее горе, что лежитъ на твоей душѣ. Чего ты боишься? Не-уже-ли тревожитъ теби опасеніе, что я не могу быть хорошимъ мужемъ?

— Эта мысль никогда не приходила мнѣ. въ голову.

— Не тревожитъ ли тебя представленіе о новой сферѣ жизни, въ которую ты должна вступить съ завтрашняго дня?

— Совсѣмъ нѣтъ, сэръ.

— Ты сбиваешь меня съ-толку, Дженни. Твои печальные взоры и смѣлыя выходки начинаютъ меня крайне безпокоить. Объяснись, ради Бога.

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, приготовьтесь слушать. Васъ не было дома прошлой ночью?

— Ну, да, и въ-продолженіе моего отсутствія, здѣсь случилось что-то такое, что тебя обезпокоило, Вѣроятно это вздоръ; но, во всякомъ случаѣ, я долженъ развѣдать, въ чемъ дѣло. Не наговорила ли чего-нибудь мистриссъ Ферфаксъ? Или, можетъ-быть, слуги болтали какой-нибудь вздоръ, и твое раздражительное самолюбіе было оскорблено.

— Нѣтъ, сэръ.

Въ эту минуту на стѣнныхъ часахъ пробило двѣнадцать. Я дождалась, пока замеръ въ воздухѣ послѣдній серебристый звукъ часоваго колокола.

— Вчера весь день я’была очень-занята, и радовалась, что время проходитъ быстро въ этихъ безпрестанныхъ хлопотахъ, ускоряющихъ для меня приближеніе счастливыхъ дней: новая сфера, какъ видите, на-перекоръ вашимъ догадкамъ, отнюдь меня не пугаетъ, и я убѣждена, что могу вездѣ составить счастье мужа, котораго люблю всѣмъ своимъ сердцемъ. Нѣтъ, сэръ, не ласкайте меня въ эту минуту: я должна говорить серьёзно, и безъ перерыва. Вчера я вполнѣ надѣялась на Провидѣніе, и вѣрила, что событія, за-одно съ судьбою, работаютъ для вашего и моего благополучія. День былъ прекрасный, и во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ рѣдкій въ этой сторонѣ: незыблемое спокойствіе воздуха и чистая лазурь неба отстраняли всякія опасенія на-счетъ вашей поѣздки. Я вышла, послѣ чаю, гулять на мостовую, думая о васъ, сэръ, и представляя васъ въ своемъ воображеніи съ такою живостью, что присутствіе ваше оказывалось почти-ненужнымъ для моего умственнаго взора. Я думала о своей новой жизни, сэръ, и сравнивала ее съ вашей жизнью, которая представлялась мнѣ въ размѣрахъ исполинскихъ: океанъ и маленькій ручей, впадающій въ него, можетъ-быть, больше имѣютъ взаимнаго сходства, чѣмъ наши отдѣльныя существованія. Мнѣ казалось непонятнымъ, отчего строгіе моралисты называютъ этотъ міръ дикою и безплодною пустыней: для меня, напротивъ, былъ онъ прекраснымъ садомъ, вѣчно благоухающимъ и цвѣтущимъ. На солнечномъ закатѣ воздухъ похолодѣлъ, и небо зарябилось маіенькими тучами: я пошла домой. Софи позвала меня наверхъ взглянуть на вѣнчальное платье, подъ которымъ теперь, сверхъ ожиданія, я нашла въ маленькой шкатулкѣ вашъ подарокъ — великолѣпное покрывало, выписанное вами изъ Лондона, вѣроятно для-того, чтобы удивить меня своею богдоханскою щедростью. Я улыбнулась, развертывая подарокъ, и обдумывала въ то же время, какъ мнѣ наказать васъ за вашу аристократическую гордость, и за безполезныя усилія замаскировать пышнымъ костюмомъ плебейскія черты своей невѣсты. Я заранѣе воображала, какъ я принесу къ вамъ кусокъ невышитой четвероугольной блонды, приготовленной для покрытія моей головы, и спрошу васъ, не довольно ли этого для женщины, которая не можетъ принести своему супругу ни богатства, ни связей, ни красоты. Уже я видѣла вашъ суровый взглядъ, и слышала ваши гордые, самовластные отвѣты, изъ которыхъ было видно, что вы никогда не имѣли намѣренія жениться на золотомъ мѣшкѣ, и что огромное ваше богатство не требуетъ приращеній…

— Какъ ты хорошо угадываешь мои мысли, волшебница! перебилъ мистеръ Рочестеръ. — Что же ты еще могла найдти въ этомъ покрывалѣ? Ядъ или кинжалъ?

— Нѣтъ, сэръ, нѣтъ: кромѣ богатства и великолѣпнаго изящества узоровъ, я нашла въ немъ только выраженіе гордости Ферфакса Рочестера, и это отнюдь не испугало меня, потому-что я уже привыкла къ явленіямъ этого рода. Я продолжаю свой разсказъ. Съ наступленіемъ сумерекъ подулъ сильный вѣтеръ, далеко не такой, какъ сегодня — пронзительный и бурный, но вѣтеръ завывающій, исполненный какихъ-то дикихъ стоновъ. Я вошла въ эту комнату съ безотчетною тоскою: взглядъ на пустыя кресла, гдѣ еще такъ недавно сидѣлъ другъ моего сердца, оледенилъ меня. Черезъ нѣсколько времени я легла въ постель, но не могла сомкнуть глазъ, потому-что чувство раздражительнаго безпокойства овладѣло всѣми моими членами. Вѣтеръ междутѣмъ продолжалъ напѣвать свою могильную пѣсню, и вдругъ мнѣ послышался дикій, отчаянно-жалобный вой: въ домѣ или на дворѣ раздался этотъ звукъ, сначала я не могла разобрать; но когда онъ раздался снова, съ своими пронзительными переливами, я пришла къ заключенію, что это, по всей вѣроятности, воетъ гдѣ-нибудь собака. Звукъ, наконецъ, стихнулъ къ великому моему утѣшенію. Мой первый сонъ незамѣтно слился съ идеею мрачной и бурной ночи. Надъ моимъ воображеніемъ продолжало господствовать желаніе быть съ вами наединѣ, но, въ то же время, я чувствовала, что какая-то странная преграда готова раздѣлить насъ навсегда. И грезилось мнѣ, будто иду я по изгибамъ какой-то неизвѣстной дороги: мракъ окружаетъ меня со всѣхъ сторонъ; проливной дождь грозитъ измочить меня до костей; на моихъ рукахъ — маленькое дитя, ослабѣвшее, усталое, и съ жалобнымъ крикомъ прижимающееся къ моей груди. И казалось мнѣ, сэръ, будто вы далеко ушли впередъ отъ меня по той же дорогѣ: я напрягала всѣ свои силы, догнать васъ, и употребляла страшнѣйшія усилія, произнести ваше имя; но голосъ мой замиралъ въ неясныхъ звукахъ, и движенія мои были парализированы, между-тѣмъ-какъ вы, чувствовала я, съ каждой минутой уходили отъ меня дальше-и-дальше.

— Такъ не-уже-ли этотъ сонъ еще давитъ тебя и теперь, Дженни, когда мы увидѣлись послѣ кратковременной разлуки? съ нетерпѣніемъ сказалъ мистеръ Рочестеръ. — Робкое, суевѣрное созданіе! Забудь мечтательное горе, и думай только о дѣйствительномъ счастьѣ. Ты сказала, Дженни, что любишь меня: да, я не забуду этого, и надѣюсь, что эти слова не замрутъ въ неясныхъ звукахъ на твоихъ устахъ. Я слышалъ раздѣльно и ясно, съ какою торжественностью ты сказала; — «Я могу вездѣ составите твое счастье, Эдуардъ, потому-что я люблю тебя». — Любишь ли ты меня, Дженни? Повтори опять.

— Люблю, сэръ, всѣмъ своимъ сердцемъ.

— Странное дѣло, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — твоя сентенція, Дженни, произвела болѣзненное впечатлѣніе въ моей груди, оттого, вѣроятно, что ты произнесла ее съ какою-то торжественностью, и оттого, что даже теперь твои взоры выражаютъ возвышенное чувство, истины и безконечной преданности: этого уже слишкомъ-много для меня! Будь суровѣе, Дженни, и брось на меня свой обыкновенный, лукавый взглядъ; скажи, что ты будешь меня ненавидѣть и мучить своими злыми выходками: я хочу непремѣнно быть разсерженнымъ,

— Можетъ-быть мнѣ прійдегся васъ измучить, когда будетъ оконченъ этотъ разсказъ. Слушайте меня терпѣливѣе.

— А я думалъ, Дженни, что ты уже все кончила. Мнѣ казалось, что источникомъ твоей печали былъ твой сонъ.

Я покачала головой, и сдѣлала отрицательный жестъ.

— Какъ? воскликнулъ онъ. — Не-уже-ли есть еще что-нибудь? Но я заранѣе увѣренъ, что твоимъ воображеніемъ преувеличено какое-нибудь пустое обстоятельство. Продолжай!

Однакожь взоръ его начиналъ выражать величайшее безпокойства и нетерпѣніе. Я продолжала:

— Видѣла я другой сонъ, милостивый государь, страшный сонъ. Мнѣ казалось, что Торнфильдскій-Замокъ превратился въ печальную развалину, и сдѣлался убѣжищемъ совъ и летучихъ мышей. На мѣстѣ этого великолѣпнаго фасада осталась только обгорѣлая стѣна, готовая рухнуть и обуглиться. При свѣтѣ лунной ночи, я вошла во внутренность этой руины: здѣсь я споткнулась о мраморный очагъ, тамъ провалилась на лѣстничной ступени, и на голову мою упали осколки карниза. Окутанная шалью, я продолжала нести на своихъ рукахъ незнакомое мнѣ маленькое дитя: при всей усталости, я не могла положить его на какое-нибудь мѣсто, хотя оно крайне замедляло мою ходьбу. Вдругъ, среди большой дороги, послышался мнѣ конскій топотъ: смотрю, это выпустились на своемъ Мицраимѣ въ дальнюю дорогу, не имѣя больше намѣренія воротиться къ прадѣдовскому пепелищу. Съ судорожною торопливостью я начала карабкаться на хрупкую стѣну, надѣясь уловить по-крайней-мѣрѣ одинъ вашъ взглядъ съ высоты кровли: камни обрывались подъ моими ногами, плющевыя вѣтви подламывались — ребенокъ съ ужасомъ обвилъ мою шею, и чуть не задушилъ меня; но, наконецъ, послѣ неимовѣрныхъ усилій, мнѣ удалось взобраться на кровлю. Вы показались мнѣ пятномъ на бѣломъ шоссе, и уменьшались съ каждою минутой. Порывъ вѣтра сильно покачнулъ меня въ одну сторону, и я не могла стоять. Я сѣла на рыхлой перекладинѣ, и принялась убаюкивать испуганнаго ребенка. Вы, между-тѣмъ, повернулись на изгибѣ дороги, и я вытянулась впередъ, чтобъ уловить вашъ послѣдній взглядъ: стѣна зашаталась, рухнула, ребенокъ свалился съ моихъ колѣнъ, я потеряла равновѣсіе, упала и… проснулась…

— И повѣсти твоей конецъ, Дженни: такъ, что ли?

— Предисловіе мое кончено, сэръ; но повѣсть моя еще впереди. Когда я проснулась, яркій блескъ ослѣпилъ мои глаза. Мнѣ показалось, что уже разсвѣтало; но я ошиблась: то былъ блескъ горѣвшей свѣчи. Это вѣроятно Софи пришла въ мою спальную, подумала я. Свѣча стояла на моемъ рабочемъ столикѣ, и дверь отъ шкафа, гдѣ висѣли мое вѣнчальное платье и покрывало, была отворена. — «Чего тебѣ надобно, Софи?» спросила я. — Никто не отвѣчалъ на этотъ вопросъ, но какая-то фигура выюркнула изъ-за шкафа, взяла свѣчу, подняла ее въ уровень съ своей головой, и принялась разсматривать платья. — «Софи! Софи!» вскричала я опять, и опять не получила никакого отвѣта. Я привстала на своей постели, и заглянула впередъ: изумленіе, испугъ оковали мои члены, и кровь застыла въ моихъ жилахъ. Мистеръ Рочестеръ, это была не Софи, и не Лія, и не мистриссъ Ферфаксъ, и не… о да, я увѣрена въ этомъ, то отнюдь не была даже эта непостижимая женщина, Грація Пуль.

— Быть не можетъ; это вѣроятно кто-нибудь изъ нихъ, возразилъ мой женихъ безпокойнымъ тономъ.

— Нѣтъ, сэръ, увѣряю васъ торжественно и смѣло, что я не ошиблась. Во все время пребыванія своего въ Торнффльдскомъ-Замкѣ никогда я не видала подобной фигуры: ея ростъ и контуръ были для меня совершенно-новы.

— Опиши ее, Дженни.

— Это женщина высокая и дородная, съ густыми и черными волосами, разбросаиными по плечамъ. Она была въ бѣломъ, но въ чемъ-именно, не знаю: я не могла разглядѣть, было ли то платье, простыня или одѣяло.

— Видѣла ли ты ея лицо?

— Сначала нѣтъ; но она взяла мое покрывало, подняла его, посмотрѣла на него пристально, и перебросивъ черезъ голову, поворотилась къ зеркалу. Въ эту минуту я успѣла совершенно разглядѣть въ темномъ стеклѣ отраженіе ея лица.

— Какъ показались тебѣ ея черты?

— То было дикое, безцвѣтное лицо, какого ни раза я не видала между живущими людьми. О, какъ бы хотѣла я забыть эти багровые глаза, налитые кровью, и эти страшныя щеки!

— Привидѣнія, говорятъ, бываютъ обыкновенно блѣдны, Дженни.

— Это, напротивъ, имѣло багровый цвѣтъ лица, пухлыя, посинѣлыя губы, морщинистый лобъ и черныя брови надъ кровавыми глазами. Сказать ли, чѣмъ оно мнѣ показалось?

— Сдѣлай милость.

— Вампиромъ.

— Такъ! Что же она дѣлала, эта фантастическая женщина?

— Сэръ, она сбросила покрывало съ своей чудовищной головы, разодрала его на двѣ части и растоптала ихъ своими ногами.

— Потомъ?

— Она отодвинула оконную занавѣсъ, и выглянула на дворъ: вѣроятно, увидѣла она приближеніе разсвѣта, потому-что тутъ же взяла свѣчу, и пошла къ дверямъ; но передъ моей постелью она остановилась; огненный глазъ ея обратился на меня — она поднесла свѣчу къ моимъ глазамъ, и затушила ее. Голова ея наклонялась ко мнѣ ближе-и-ближе, и я лишилась чувствъ во второй, только во второй разъ въ моей жизни.

— Кто же былъ съ тобой, когда ты очнулась?

— Никого, сэръ, только тогда ужь былъ ясный день. Я встала, умылась, выпила стаканъ холодной воды, и почувствовала, что силы мои возстановились, хотя въ головѣ все-еще бродилъ какой-то туманъ. Объ этомъ видѣніи я рѣшилась сказать вамъ однимъ только, милостивый государь. Скажите теперь въ свою очередь: кто была эта женщина?

— Созданье твоего разгоряченнаго мозга, ни больше, ни меньше. Изъ этого я вижу, что мнѣ надобно беречь тебя, мой ангелъ: твои нервы не могутъ выдержать грубаго обхожденія.

— Будьте увѣрены, сэръ, мои нервы не разстроиваются отъ ничтожныхъ причинъ: видѣніе было дѣйствительнымъ существомъ, и глаза мои не обманывались, когда я слѣдила за его движеніями.

— Поэтому и прежнія твои грёзы — дѣйствительные предметы? Развѣ Торнфильдскій-Замокъ — развалина? Развѣ я отдѣленъ отъ тебя несокрушимыми препятствіями? Развѣ я ужь простился съ тобою, не сказавъ ни одного слова, не проливъ ни одной слезы?

— Нѣтъ еще.

— А развѣ все это должно быть, по твоимъ разсчетамъ? Успокойся, Дженни: уже наступилъ день, который насъ свяжетъ неразрывными узами, и послѣ этого соединенія, повѣрь мнѣ, не будетъ мѣста для мечтательныхъ ужасовъ.

— Мечтательныхъ ужасовъ! О, еслибъ въ-самомъ-дѣлѣ всѣ эти ужасы были плодомъ моего разстроеннаго воображенія! Этого я желаю теперь тѣмъ болѣе, что даже вы не можете объяснить мнѣ тайну появленія этой страшной гостьи.

— И выходитъ на повѣрку, что эта гостья — призракъ, иначе я зналъ бы, кто она.

— То же самое хотѣла я сказать себѣ сегодня поутру; но когда, вставъ съ постели, я осмотрѣлась вокругъ комнаты, глаза мои увидѣли на полу предметъ, неотразимымъ образомъ обличившій ложность догадки моего холоднаго разсудка — увидѣли покрывало, разодранное сверху до-низу на двѣ равныя части!

Мистеръ Рочестеръ судорожно вскочилъ съ своего мѣста, и поспѣшилъ обнять меня обѣими руками.

— Слава Богу, что ты избавилась отъ другой, болѣе ужасной бѣды, въ эту проклятую ночь! Пострадало одно покрывало — это вздоръ въ-сравненіи съ тѣмъ, что могло случиться!

Онъ дышалъ съ большимъ трудомъ, и еще тѣснѣе прижалъ меня къ своей груди. Послѣ нѣсколькихъ минутъ обоюднаго молчанія, продолжалъ онъ успокоительнымъ тономъ:

— Теперь, кажется, Дженни, я въ-состояніи объяснить тебѣ это странное явленіе. Дѣйствительность здѣсь удивительнымъ образомъ перепуталась съ мечтою: женщина, я не сомнѣваюсь, точно входила въ твою комнату, и это была, разумѣется, Грація Пуль. Ты-сама называешь ее страннымъ существомъ, и конечно, имѣешь на это полное право послѣ всѣхъ ея выходокъ. Припомни, что хотѣла она сдѣлать со мною, и чего натерпѣлся отъ нея Месонъ? Въ состояніи между сномъ и бодрствованіемъ, ты замѣтила ея появленіе среди комнаты; но при лихорадочной настроенности духа, ты приписала ей фантастическія черты Вампира, которыхъ въ ней никакъ не можетъ быть. Длинные растрепанные волосы, кровяные глаза, багровыя щеки, посинѣлыя губы, преувеличенный ростъ — все это было изобрѣтеніемъ твоего испуганнаго воображенія, дѣйствіемъ ночнаго кошмара. Покрывало точно было разодрано, и этотъ гнусный поступокъ совершенно сообразенъ съ характеромъ Граціи Пуль. Я вижу, ты опять намѣрена спросить, зачѣмъ держу я въ своемъ домѣ эту загадочную женщину: черезъ годъ послѣ нашей свадьбы, но не прежде, я объясню тебѣ эту загадку… Теперь, довольна ли ты, Дженни? Успокоилось ли твое сердце послѣ моего рѣшенія этой страшной тайны?

Я подумала и нашла, что въ-самомъ-дѣлѣ это былъ единственно-возможный способъ разрѣшить трудную задачу. Разсудокъ мой еще далеко не былъ удовлетворенъ; но, чтобъ успокоить своего жениха, я сказала, что совершенно вѣрю его словамъ. Теперь было почти два часа за полночь, и я рѣшилась оставить его.

— Софи спитъ, кажется, въ дѣтской съ Аделью? спросилъ онъ, когда я зажгла свою свѣчу.

— Да, сэръ.

— Въ аделиной постели, если не ошибаюсь, будетъ мѣсто и для тебя, и я очень желалъ бы, чтобъ ты проспала эту ночь вмѣстѣ съ своей бывшей ученицей: обѣщай мнѣ, Дженни, идти въ дѣтскую.

— Очень-рада, и даю вамъ это обѣщаніе.

— Дверь постарайся запереть какъ-можно крѣпче, и скажи Софи, чтобъ она завтра разбудила тебя пораньше, потому-что тебѣ надобно одѣться и кончить свой завтракъ до восьми часовъ. Теперь, мой другъ, прочь изъ головы всѣ эти тревожныя мысли! Слышишь ли, какъ привѣтливо шелеститъ вѣтеръ на открытомъ полѣ? Его бурные порывы совсѣмъ утихли, и дождь не стучитъ больше въ оконныя стекла. Посмотри (онъ поднялъ занавѣсъ) — какая прекрасная ночь!

Въ-самомъ-дѣлѣ, небо прочистилось и прояснѣло: облака, прогнанныя западнымъ вѣтромъ, быстро неслись къ востоку длинными, серебристыми колоннами. Луна засіяла своимъ привѣтнымъ свѣтомъ.

— Ну, Дженни, сказалъ мистера Рочестеръ, бросая на меня вопросительный взоръ: — что ты на это скажешь?

— Ночь ясна, сэръ, такъ же можетъ-быть, какъ ясна теперь моя душа.

— Грустныя мысли, надѣюсь, исчезли изъ твоей головы, и теперь, авось, ты будешь во снѣ мечтать о счастливой любви.

Этому предсказанію не суждено было исполниться, потому-что я не сомкнула глазъ во всю ночь. Обнявъ маленькую Адель, я наблюдала дѣтскій сонъ, спокойный, безстрастный, невинный, и терпѣливо дожидалась наступленія дня; вся моя жизнь, и ея различныя явленія, вновь представились моему воображенію, и я встала вмѣстѣ съ восходомъ солнца. Живо помню, какъ Адель крѣпко обвилась вокругъ моей шеи, когда я собиралась ее оставить: я поцаловала ее; слегка отцѣпила ея руки, и горько заплакала надъ ея миніатюрнымъ личикомъ: невинная дѣвочка казалась мнѣ эмблемою моей прошедшей жизни; а тотъ, кого надлежало теперь мнѣ встрѣтить въ моемъ парадномъ платьѣ, представлялся мрачнымъ и страшнымъ, но вмѣстѣ обожаемымъ типомъ моего неизвѣстнаго будущаго дня. Чтобы не разбудить Адели своими рыданіями, я поспѣшила отойдти отъ ея постели.

ГЛАВА III.

Софи пришла одѣвать меня ровно въ семь часовъ. Мой брачный туалетъ составлялъ для нея труднѣйшую задачу, и она такъ долго занималась ея рѣшеніемъ, что мистеръ Рочестеръ, выведенный изъ терпѣнія моею медленностью, прислалъ спросить, отчего я не йду. Лишь-только она прикрѣпила брошкой мое покрывало — квадратную блонду моего собственнаго издѣлія — я выскользнула изъ-подъ ея рукъ, и пошла навстрѣчу къ своему жениху.

— Постойте! вскричала заботливая француженка: — посмотрите на себя: вы еще ни раза не заглянули въ зеркало.

Я обернулась, и увидѣла великолѣпно разряженную фигуру, до того не похожую на мою обыкновенную, скромную особу, что готова была счесть себя за незнакомку. — «Дженни»! закричалъ громкій мужской голосъ. Я выбѣжала изъ комнаты, и внизу, подлѣ лѣстницы, встрѣтилъ меня мистеръ Рочестеръ.

— Лѣнивица, сказалъ онъ: — какъ тебѣ не стыдно! Моя голова горитъ огнемъ отъ нетерпѣнія, а ты готова оставаться въ своей комнатѣ цѣлый день!

Онъ повелъ меня въ столовую, и внимательно осмотрѣлъ съ головы до ногъ. По его суду, я была «прекрасна, какъ лилія, и составляла гордость его жизни». Объявивъ потомъ, что для моего завтрака назпачается не больше десяти минутъ, онъ позвонилъ въ колокольчикъ. Явился одинъ изъ наемныхъ слугъ въ богатой ливреѣ.

— Приготовляетъ ли Джонъ карету?

— Да, сэръ.

— Уложены ли вещи?

— Ихъ укладываютъ теперь, сэръ.

— Ступай въ церковь, и посмотри, тамъ ли мистеръ Вудъ (пасторъ) съ кистеромъ. Воротись потомъ и доложи мнѣ.

— Слушаю, сэръ.

Церковь, какъ читателю извѣстно, была недалеко отъ воротъ господскаго дома. Лакей скоро воротился.

— Мистеръ Вудъ на своемъ мѣстѣ, сэръ, и уже облачается въ ризы.

— А карета?

— Кучеръ закладываетъ лошадей.

— Въ церковь мы пойдемъ пѣшкомъ, но карета должна стоять у паперти — мы въ ней возвратимся: пусть всѣ вещи будутъ уложены, и кучеръ сядетъ на свое мѣсто.

— Слушаю.

— Дженни, готова ли ты?

Я встала изъ-за стола. Не было ни друзей жениха, ни подругъ невѣсты, ни родственниковъ, ни шаферовъ — никого не было, кромѣ мистера Рочестера и меня. Мистриссъ Ферфаксъ стояла въ корридорѣ, когда мы вышли изъ столовой. Мнѣ очень хотѣлось поговорить съ нею, но желѣзная рука вела меня впередъ, и едва я успѣвала слѣдовать за быстрыми шагами: взглянуть на лицо мистера Рочестера значило почувствовать, что не должно медлить ни одной секунды. Твердая, непреклонная рѣшимость выражалась во всей его фигурѣ, и едва-ли еще могъ быть другой женихъ съ такими пламенными и сверкающими глазами, изъ-подъ его суровыхъ, насупленныхъ бровей.

Не знаю, былъ ли тогда пасмурный или ясный день. При выходѣ изъ дома, я не могла смотрѣть ни на небо, ни на землю; мои глаза, такъ же какъ и сердце, устремились единственно на мистера Рочестера. Я желала разглядѣть невидимый предметъ, на который онъ, казалось, обратилъ теперь свой взоръ, суровый, мрачный и свирѣпый. Мнѣ хотѣлось самой проникнуться тѣми мыслями, которыя повидимому грозили сокрушить его грудь.

У воротъ кладбища онъ остановился и объявилъ, что мнѣ надобно перевести духъ, такъ-какъ я почти выбилась изъ силъ.

— Не жестокъ ли я въ своей любви, Дженни? сказалъ онъ: — Отдохни здѣсь, и облокотись на меня.

Теперь могу я припомнить картину божьяго дома съ его красной кровлей, и багряное утреннее небо надъ моею головой. Помню также, съ удовлетворительною ясностью, зеленую кладбищенскую ограду, и за ней — двѣ незнакомыя фигуры чрезвычайно-страннаго вида: онѣ бродили между низенькими холмами, невидимому безъ особой цѣли и намѣренія, и читали скромныя эпитафіи, вырѣзанныя на камняхъ. Я замѣтила ихъ хорошо, потому-что они, завидѣвъ насъ, повернули назадъ къ той сторонѣ, гдѣ стояла церковь, и я не сомнѣвалась, что они намѣрены пройдти черезъ боковую дверь, и быть свидѣтелями священнаго обряда. Мистеръ Рочестеръ не могъ замѣтить этихъ незнакомцевъ, потому-что его вниманіе все было обращено на мое лицо, поблѣднѣвшее какъ полотно. Мои губы и щеки были холодны, и я чувствовала, какъ холодный потъ выступалъ на моемъ лбу. Скоро, однакожь, я оправилась, и мы побрели тихимъ шагомъ къ церковной паперти.

Черезъ нѣсколько минутъ вошли мы въ скромный сельскій храмъ. Священникъ уже ожидалъ насъ въ бѣлыхъ ризахъ, и кистеръ стоялъ подлѣ него. Все было тихо, и только двѣ какія-то тѣни шевелились въ отдаленномъ углу. Моя догадка оправдалась; то были незнакомцы, прокравшіеся въ церковь прежде насъ. Они стояли теперь подлѣ фамильнаго склепа Рочестеровъ, обратившись къ намъ спинами, и глядѣли черезъ перила на древній, мраморный памятникъ, подъ которымъ хранились останки Іосифа Рочестера, убитаго въ междоусобную войну, и Елисаветы, его супруги.

Мы заняли свое мѣсто передъ алтаремъ. Заслышавъ осторожный шагъ позади себя, я оглянулась черезъ плечо: одинъ изъ этихъ незнакомцевъ, очевидно джентльменъ, медленно приближался къ пасторской каѳедрѣ. Начался вѣнчальный обрядъ. Пасторъ, какъ и слѣдуетъ, объяснилъ важность и таинственное значеніе брака, и потомъ, сдѣлавъ шагъ впередъ, подошелъ къ мистеру Рочестеру.

— «Вопрошаю васъ, женихъ и невѣста — началъ священникъ: и заклинаю отвѣтствовать мнѣ прямодушно, яко же въ страшный день Божія суда, егда всѣ тайны будутъ вѣдомы сердцевѣдцу: не знаетъ ли кто-либо изъ васъ препятствія, почему вы не можете быть соединены законнымъ образомъ для супружеской жизни? Вѣдайте — мужъ и жена, сочетавающіеся вопреки глаголу Господню, неимутъ на себѣ благословенія Божія, и бракъ ихъ считается незаконнымъ.»

Пасторъ остановился, какъ этого требуетъ обыкновенная форма. Слыхалъ ли ты, читатель, чтобъ эту паузу прерывалъ когда-нибудь и кто-нибудь отрицательнымъ отвѣтомъ? Вѣроятно не слыхалъ, потому-что подобные случаи повторяются можетъ-быть не болѣе одного раза во сто лѣтъ. Не отрывая глазъ отъ книги, священникъ, послѣ минутнаго молчанія, продолжалъ священный обрядъ: уже его рука протянулись къ мистеру Рочестеру, и уста открылись для произнесенія извѣстныхъ словъ — "Хощеши ли ты имѣти оную жену? — какъ-вдругъ громкій и ясный голосъ сказалъ:

— Сей бракъ не можетъ состояться: я объявляю существованіе препятствія.

Священникъ и его кистеръ обомлѣли отъ изумленія. Церемонія пріостановилась. Мистеръ Рочестеръ вдругъ отскочилъ отъ своего мѣста, какъ-будто земля разступилась подъ его ногами; скоро, однакожъ, онъ оправился и, обративъ пристальный взглядъ на пастора, сказалъ твердымъ голосомъ:

— Продолжайте!

Наступило опять глубокое молчаніе на нѣсколько минутъ. Наконецъ пасторъ объявилъ:

— Я не могу продолжать безъ предварительнаго изслѣдованія словъ этого господина: должно видѣть напередъ, истину или ложь онъ утверждаетъ.

— Обрядъ долженъ быть прекращенъ, продолжалъ голосъ позади насъ. — Я въ-состояніи подтвердить свое показаніе: существуетъ непреодолимое препятствіе къ этому браку.

Мистеръ Рочестеръ слышалъ, но не возражалъ: онъ твердо стоялъ на своемъ мѣстѣ, ухватившись крѣпко за мою руку. Его массивное чело поблѣднѣло какъ мраморъ; глаза. Засверкали дикимъ блескомъ: онъ былъ страшенъ и жалокъ. Мистеръ Вудъ не зналъ что дѣлать.

— Въ чемъ же состоитъ сущность этого препятствія? спросилъ онъ: — Быть-можетъ, оно окажется неудовлетворительнымъ послѣ законныхъ справокъ.

— Едва-ли, былъ отвѣтъ: — я назвалъ его непреодолимымъ въ тѣсномъ юридическомъ смыслѣ.

Выступивъ впередъ и облокотившись на перила, незнакомецъ продолжалъ свою рѣчь, произнося каждое слово твердымъ, яснымъ, спокойнымъ, хотя не громкимъ голосомъ.

— Непреодолимое препятствіе состоитъ въ существованіи предшествовавшаго брака: первая жена мистера Рочестера еще жива.

Мои нервы разслабѣли при этихъ словахъ, какъ-будто отъ громоваго удара; кровь захолодѣла, глаза помутились; при всемъ томъ, я владѣла всѣми силами своей души, и для меня не было опасности грянуться на каменный церковный полъ въ глубокомъ обморокѣ. Это, можетъ-быть, приведетъ читателя къ разумному, заключенію, что женщина, если захочетъ, всегда можетъ владѣть своими чувствами, не подвергаясь ни обмороку, ни истерическимъ припадкамъ, которые, какъ извѣстно, всего чаще имѣютъ мѣсто въ обстоятельствахъ пустыхъ и ничтожныхъ. Я взглянула на мистера Рочестера и заставила его взглянуть на меня. Все его лицо превратилось въ безцвѣтный обломокъ скалы; неподвижный глазъ еще искрился и сверкалъ. Онъ не отвергалъ ничего и, казалось, будто хотѣлъ вызвать на бой грозную судьбу. Онъ не говорилъ, не улыбался и только судорожно сжималъ мою руку, какъ-будто пробуя свою силу.

— Что вы за человѣкъ? спросилъ онъ, наконецъ, обращаясь къ незнакомцу.

— Мое имя Бриггсъ. Я адвокатъ изъ Лондона; живу на (такой-то) улицѣ.

— И вы рѣшились навязать жену на мою шею?

— Я рѣшился напомнить вамъ, милостивый государь, что прежняя ваша супруга еще находится въ-живыхъ, и законъ, на-перекоръ вашему желанію, готовъ утвердить за нею принадлежащее ей право.

— Благоволите объяснить ея имя, родство, мѣсто жительства, ея права на званіе моей супруги.

— Это моя непремѣнная обязанность.

Мистеръ Бриггсъ спокойно вынулъ бумагу изъ своего кармана и началъ читать оффиціальнымъ, носовымъ голосомъ:

— «Я нижеподписавшійся утверждаю и могу доказать, что двадцатаго октября, (такого-то) года отъ P. X., Эдуардъ-Ферфаксъ Рочестеръ, Англичанинъ изъ Торнфильдскаго-Замка, что въ Англіи, въ (такомъ-то) ширѣ, сочетался законнымъ бракомъ съ моею сестрою, Бертою-Антуанеттою Месонъ, дочерью Іоны Месона и законной его супруги Антуанетты, урожденной Креолки, въ церкви Спаса, что въ испанскомъ городѣ, въ Ямайкѣ. Свидѣтельство и запись опаго брака хранятся въ реестрахъ спасской церкви, а копія въ моихъ рукахъ. Ричардъ Месонъ.»

— Изъ этого документа, предположивъ его подлинность, видно только то, что я былъ женатъ; но ни откуда не слѣдуетъ, что упомянутая здѣсь женщина еще существуетъ.

— За три мѣсяца назадъ она была жива, возразилъ юристъ.

— Какъ, вы это знаете?

— Есть свидѣтель этого дѣла, и вы, милостивый государь, не можете его опрорергнуть.

— Приведите его.

— За этимъ дѣло не станетъ. Мистеръ Месонъ, потрудитесь выступить впередъ.

При этомъ имени, мистеръ Рочестеръ заскрежеталъ зубами и судорожная дрожь пробѣжала по его членамъ. Незнакомецъ, остававшійся до-сихъ-поръ на второмъ планѣ, выступилъ впередъ: его блѣдное лицо выставилось изъ-за плечъ адвоката, и передъ нашими глазами явился Месонъ такимъ же, какъ я видѣла его среди гостей въ Торнфильдскомъ-Замкѣ. Мистеръ Рочестеръ оборотился и взглянулъ на него. Его черные глаза налились кровью, лицо зардѣлось — оливковыя щеки и безцвѣтный лобъ запылали огнемъ. Онъ спросилъ:

— Что ты имѣешь сказать?

Блѣдныя губы Месона пробормотали невнятный и едва слышный отвѣтъ.

— Провались ты сквозь землю, или отвѣчай какъ человѣкъ. Спрашиваю опять: что ты имѣешь сказать?

— Милостивый государь, прервалъ пасторъ: — не забывайте, что вы находитесь въ храмѣ божіемъ. — Обращаясь потомъ къ Месотіу, онъ спросилъ кроткимъ тономъ: — извѣстно ли вамъ, сэръ, что жена этого господина еще жива?

— Она живетъ по-сію-пору въ Topнфильдскомъ-Замкѣ, сказалъ Месопъ: — я видѣлъ ее тамъ въ апрѣлѣ нынѣшняго года. Я родной братъ Берты-Антуанетты.

— Въ Торнфильдскомъ-Замкѣ! воскликнулъ священникъ. — Быть не можетъ: я давно живу въ этой сторонѣ, но никогда не удавалось мнѣ слышать о мистриссъ Рочестеръ въ Торнфильдскомъ-Замкѣ.

Болѣзненная улыбка, при этихъ словахъ, скорчила губы мистера Рочестера, и онъ пробормоталъ:

— Да, я принялъ надежныя мѣры, чтобъ никто не слыхалъ о ея существованіи подъ этимъ именемъ.

Минутъ десять онъ, казалось, размышлялъ съ самимъ-собою среди общаго безмолвія и, наконецъ, выразилъ свое рѣшеніе энергическимъ тономъ:

— Довольно! Надобно покончить все за одинъ разъ. — Мистеръ Вудъ, закройте свою книгу и снимите ризы. Джонъ Гринъ (обращеніе къ кистеру), можете выйдти изъ церкви: сегодня не будетъ свадьбы.

Продолжая крѣпко держать меня за руку, онъ вышелъ изъ церкви: три джентльмена послѣдовали за нами.

Мистеръ Рочестеръ, окинувъ собраніе однимъ взглядомъ, продолжалъ:

— Двоеженство — чудовищное слово и, однакожь, это правда: я готовъ былъ сдѣлаться двоеженцемъ! Рука Провидѣнія тяготѣетъ на мнѣ, или, быть-можетъ, злая судьба рѣшилась преслѣдовать меня отъ колыбели до могилы. Милостивые государи, планъ мой уничтоженъ! — Все, что говоритъ юристъ и его кліентъ — сущая правда: я былъ женатъ, и женщина, на которой меня женили — жива! Вы говорите, почтенный пасторъ, что никогда не удавалось вамъ слышать о мистриссъ Рочестеръ въ
Тторнфильдскомъ-Замкѣ; но, безъ всякаго сомнѣнія, доходила до вашего слуха молва о какой-то бѣшеной бабѣ, которую берегутъ и караулятъ въ моемъ домѣ. Одни, вѣроятно, говорили вамъ, что это — моя побочная сестра; другіе — моя племянница. Все это вздоръ; но теперь я объявляю вамъ всѣмъ, что эта бѣшеная баба — моя жена, съ которою сочетался я законнымъ бракомъ за пятнадцать лѣтъ передъ этимъ. Имя ея — Берта Месонъ, и она имѣетъ честь быть сестрою этого героя, который, какъ видите, дрожитъ передо мною, какъ осиновый листъ! Ободрись, Ричардъ! Нечего меня бояться: на такихъ героевъ не поднимается моя рука! Берта Месонъ — бѣшеная баба, и всѣ члены ея фамиліи — идіоты и съумасброды по наслѣдству, черезъ три поколѣнія. Ея мать, Креолка, была съумасшедшая и пьяница вмѣстѣ! Все это узналъ я послѣ своей женитьбы: до той поры будущіе мои родственники глубоко хранили отъ меня свои фамильные секреты. Берта, какъ послушная дочь, подражала своей родительницѣ во всѣхъ этихъ пунктахъ. Подруга моя, можете представить, была прекраснѣйшимъ созданьемъ, и я вдоволь наслаждался счастьемъ супружеской жизни. Никто изъ васъ даже вообразить не можетъ всѣхъ этихъ великолѣпныхъ сценъ, которыя представлялись въ моемъ домѣ отъ ранняго утра до глубокаго вечера; но я не считаю нужнымъ пускаться передъ вами въ дальнѣйшія объясненія. Милостивые государи: Бриггсъ, Вудъ, Месонъ, приглашаю васъ зайдти въ Торнфильдскій-Замокъ и удостоить своимъ визитомъ мистриссъ Рочестеръ, паціентку мистриссъ Граціи Пуль!-- Вы увидите собственными глазами, какимъ обманомъ сопровождалась моя женитьба, и разсудите, если угодно, имѣлъ ли я право разорвать эту позорную связь въ пользу существа, имѣющаго по-крайней-мѣрѣ человѣческія чувства. Эта дѣвушка, такъ же, какъ и вы, мистеръ Вудъ, продолжалъ онъ, указывая на меня: — не подозрѣвала этой отвратительной тайны. Она думала, что все идетъ законнымъ порядкомъ, и не воображала, что она дѣлается орудіемъ фальшиваго существа, уже тѣсно-соединеннаго съ злою, бѣшеною тварью, не имѣющею на себѣ человѣческаго образа. Идемъ!

Около церковной паперти ожидала насъ карета.

— Ступай назадъ, Джонъ, и отпряги лошадей, сказалъ мистеръ Рочестеръ холоднымъ тономъ: — карета сегодня не нужна.

При нашемъ приближеніи, мистриссъ Ферфаксъ, Адель, Софи, Лія, выбѣжали къ намъ навстрѣчу для поздравленій.

— Маршъ всѣ, направо кругомъ! закричалъ мистеръ Рочестеръ. — Прочь съ вашими поздравленіями! Для кого они нужны? Вы опоздали пятнадцатью годами!

Вмѣстѣ со мною пошелъ онъ наверхъ, приглашая опять джентльменовъ слѣдовать за нами. Послѣ первой лѣстницы, мы прошли темную галерею, и поднялись въ третій этажъ: низенькая черная дверь, отпертая ключомъ мистера Рочестера, привела насъ въ комнату, устланную коврами: здѣсь, между другими живописными предметами, стояла огромная постель, прикрытая со всѣхъ сторонъ толстыми занавѣсами.

— Знакомо ли тебѣ это мѣсто, Ричардъ? спросилъ нашъ путеводитель. — Здѣсь она тебя кусала и грызла.

Потомъ онъ отворилъ другую дверь, незамѣтно-вдѣланную въ стѣнѣ, и глазамъ нашимъ представилась довольно-большая комната безъ оконъ: здѣсь былъ каминъ, огражденный высокою и толстою рѣшеткой, и горѣла лампа, повѣшенная на потолкѣ. Передъ каминомъ, гдѣ тоже разведенъ былъ огонь, сидѣла Грація Пуль, переворачивая уголья и разогрѣвая свою порцію пуддинга. Въ отдаленіи, на другомъ концѣ комнаты, бѣгала какая-то фигура взадъ-и-впередъ. Былъ ли это звѣрь, или человѣкъ, никто не могъ навѣрное сказать съ перваго взгляда: фигура, казалось, ползала на четверенькахъ и огрызалась какъ дикое животное; но она была прикрыта какимъ-то платьемъ, вѣроятно простынею, и ея взъерошенные волосы совсѣмъ закрывали ея голову.

— Съ добрымъ утромъ, мистриссъ Пуль! сказалъ мистеръ Рочестеръ. — Какъ твое здоровье сегодня, и какъ чувствуетъ себя твоя паціентка?

— Ничего, сэръ, покорно благодаримъ, отвѣчала Грація, вынимая жаровню изъ камина: — сегодня мы довольно-сносны; огрызаемся по-временамъ, но не бѣсимся.

Сильный, адски-пронзительный крикъ обличилъ во лжи это благопріятное донесеніе: гіена поднялась во весь ростъ на своихъ заднихъ ногахъ.

— Берегитесь, сэръ, она видитъ васъ! воскликнула Грація: — ступайте лучше назадъ.

— Нѣтъ, Грація, мнѣ должно остаться здѣсь на нѣсколько минутъ.

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, ради Бога, будьте осторожны!

Бѣсноватая заревѣла, и расправивъ косматые волосы на своемъ лицѣ, устремила на насъ свои дикіе взгляды. Я совершенно угадала это багряное лицо съ его распухлыми, посинѣлыми губами. Мистриссъ Пуль сдѣлала шагъ впередъ.

— Не загораживай дорогу, сказалъ мистеръ Рочестеръ, отталкивая ее въ сторону: — у ней, кажется, нѣтъ ножа? Я прійму свои мѣры.

— Трудно узнать, сэръ, что у нея есть или чего нѣтъ: она хитра какъ демонъ, и проведетъ кого-угодно.

— Право, намъ лучше ее оставить, прошепталъ Месонъ.

— Ступай къ-чорту! былъ отвѣтъ его шурина.

— Берегитесь! берегитесь! кричала Грація Пуль.

Три джентльмена отступили въ одно и то же время. Оставивъ меня позади, мистеръ Рочестеръ выступилъ впередъ: въ два прыжка, бѣшеная подступила къ нему, и схвативъ его за горло, обнаружила очевидное намѣреніе вонзить свои клыки въ его щеки. Завязалась страшная борьба. Женщина, высокая и дородная, имѣла атлетическія формы, и обнаружила удивительную изворотливость и силу: нѣсколько разъ она схватывала его за горло, давила, грызла, душила и, однажды, чуть не опрокинула его навзничъ. При-всемъ-томъ, мистеръ Рочестеръ вѣроятно могъ бы сокрушить ее однимъ своимъ богатырскимъ ударомъ; но не давая воли рукамъ, онъ позволялъ себѣ только бороться съ этой тварью. Наконецъ ему удалось овладѣть ея руками: Грація Пуль подала веревку; онъ скрутилъ ея ноги, и привязалъ ее къ стулу, прибитому къ стѣнѣ желѣзной цѣпью. Вся эта операція происходила среди неистовыхъ криковъ и ужаснаго воя. Кончивъ свое дѣло, мистеръ Рочестеръ обратился къ зрителямъ съ язвительной и, вмѣстѣ, отчаянной улыбкой.

— Вотъ моя жена, милостивые государи! сказалъ онъ. — Вотъ наши супружескія объятія, нѣжности и поцалуи, которыми мы осыпали другъ друга въ-продолженіе пятнадцати лѣтъ! Другихъ ласкъ не видалъ я отъ нея никогда.

Мы удалились. Мистеръ Рочестеръ остался на нѣсколько-минутъ, вѣроятно для-того, чтобъ дать необходимыя наставленія Граціи Пуль. Когда мы спускались съ лѣстницы, адвокатъ обратился ко мнѣ съ своими объясненіями:

— Вы, милостивая государыня, можете быть совершенно-спокойны, и свѣтъ не имѣетъ права осуждать васъ. Дядюшка вашъ будетъ очень-радъ, когда услышитъ объ этомъ, если только мистеръ Месонъ, по возвращеніи въ Мадеру, застанетъ его въ-живыхъ.

— Мой дядюшка! Развѣ вы его знаете?

— Мистеръ Месонъ знакомъ съ нимъ: мистеръ Эйръ, нѣсколько лѣтъ сряду, считался главнымъ корреспондентомъ его торговаго дома. Когда вашъ дядюшка получилъ письмо, гдѣ вы извѣщали его о своемъ предполагаемомъ бракѣ съ мистеромъ Рочестеромъ, Месонъ, проживавшій тогда въ Мадерѣ для поправленія своего здоровья, былъ у него въ гостяхъ. Мистеръ Эйръ разсказалъ содержаніе письма, такъ-какъ ему было извѣстно, что мой кліентъ былъ когда-то знакомъ съ однимъ джентльменомъ изъ фамиліи Рочестеровъ. Мистеръ Месонъ, какъ можете представить, изумленный и крайне-огорченный въ одно и то же время, объяснилъ ему сущность дѣла. Съ прискорбіемъ я долженъ извѣстить, что дядюшка вашъ теперь опасно боленъ, и если взять въ-разсчстъ его преклонныя лѣта, едва-ли онъ оправится отъ своей болѣзни, тѣмъ болѣе, что она въ короткое время уже сдѣлала быстрые успѣхи. Поэтому самъ онъ не могъ отправиться въ Англію и спасти васъ отъ угрожающей бѣды; но онъ упросилъ мистера Месона немедленно принять мѣры для предотвращенія этого фальшиваго брака. Мистеръ Эйръ указалъ ему на меня, какъ на опытнаго адвоката. Я сдѣлалъ въ этомъ дѣлѣ все, что отъ меня зависѣло, и слава Богу, кажется, не опоздалъ. Еслибъ я нравственно не былъ убѣжденъ, что дядюшка вашъ умретъ прежде, чѣмъ вы можете поспѣть въ Мадеру, я присовѣтовалъ бы вамъ, не теряя ни минуты, ѣхать туда съ мистеромъ Месономъ; но при настоящихъ обстоятельствахъ я полагаю, вамъ всего лучше остаться въ Англіи впредь до подробнѣйшихъ извѣстій о мистерѣ Эйрѣ. Намъ еще нечего здѣсь дѣлать? спросилъ онъ мистера Месона.

— Нечего, нечего! Ради Бога, выберемся отсюда поскорѣе! былъ безпокойный отвѣтъ.

И, не дожидаясь возвращенія мистера Рочестера, они поспѣшили выйдти изъ дверей. Священникъ остался еще на нѣсколько минутъ, чтобъ дать назидательное наставленіе своему духовному сыну: кончивъ эту обязанность, ушелъ и онъ.

Послѣ его ухода, я машинально пошла въ свою комнату, заперла дверь, и принялась — не плакать, не грустить; а снимать съ себя одну за другою принадлежности вѣнчальнаго туалета, и одѣваться въ свое прежнее институтское платье, которое, казалось мнѣ, я надѣвала вчера въ послѣдній разъ. Потомъ я сѣла, слабая и утомленная, положила руки на столъ, и облокотила на нихъ свою горемычную голову.

И теперь начала я думать: до этой поры я только слышала, смотрѣла, передвигалась съ мѣста на мѣсто, ходила вверхъ и внизъ, смотря по тому, куда меня вели или тащили, наблюдала многосложные ряды приключеній и открытій; но теперь — я думала. О чемъ?

Утро было довольно-спокойное и тихое, за исключеніемъ только краткой сцены съ бѣшеной женщиной, Переговоры въ церкви происходили безъ шума: не было при нихъ громкихъ споровъ, бурныхъ проявленій гнѣва, не было ни угрозъ, ни вызововъ, ни слёзъ, ни рыданій: произнесено тихимъ голосомъ нѣсколько словъ, остановившихъ продолженіе вѣнчальнаго обряда; предложено мистеромъ Рочестеромъ нѣсколько суровыхъ вопросовъ; послѣдовали отвѣты, объясненія, открытіе истины и признаніе въ ней; представленъ потомъ живой предметъ для холоднаго любопытства зрителей: адвокатъ ушелъ, Месонъ исчезъ, священникъ удалился и все кончилось.

Въ моей одинокой комнатѣ не произошло никакихъ очевидныхъ перемѣнъ: ничто меня не поразило, не испугало, не изумило, и я, слава Богу, была здорова.

И однакожь, куда дѣвалась вчерашняя Дженни Эйръ? Гдѣ ея жизнь? Гдѣ ея мечты, смѣлыя надежды?

Нѣтъ болѣе Дженни Эйръ, этой пылкой, восторженной, ожидающей женщины и счастливой невѣсты: жизнь ея поблекла, мечты увяли, надежды исчезли, и на мѣстѣ ея явилась опять холодная, одинокая дѣвушка. Зимній морозъ насталъ среди лѣта; декабрская буря забушевала въ половинѣ іюня; ледъ замуравилъ созрѣвшіе яблоки, и отцвѣтающія розы занесены глубокимъ сугробомъ. Сѣнокосы и нивы покрылись снѣжнымъ саваномъ; цвѣтники исчезли, и дорожки вокругъ нихъ сдѣлались непроходимыми; рощи, которыя, не далѣе какъ за двѣнадцать часовъ, красовались своими широкими и густыми листьями, были теперь обнажены, опустошены и казались сосновыми лѣсами вѣчно-холодной Норвегіи. Умерли мои надежды, пораженныя ангеломъ-истребителемъ, который нѣкогда въ одну ночь сразилъ всѣхъ первенцевъ Египта. Я взглянула на желанія, взлелѣянныя моимъ сердцемъ: еще вчера были они въ полномъ цвѣтѣ, а теперь казались холодными, блѣдными трупами, которымъ не суждено болѣе воскреснуть къ новой жизни. Я взглянула на свою любовь — на это созданіе моего бывшаго друга: любовь трепетала въ моемъ сердцѣ, какъ больное дитя въ холодной колыбели; тоска обуяла ее: она не могла искать объятій мистера Рочестера и прижаться къ его пламенной груди. О, никогда болѣе она не могла обратиться къ нему, потому-что чистая, младенческая вѣра угасла, упованіе исчезло, довѣренность была разрушена! Мистеръ Рочестеръ былъ уже, въ глазахъ моихъ, не то чѣмъ былъ онъ прежде, и мои понятія о немъ перемѣнились. Обвинять его я не хотѣла, и вѣроятно онъ не имѣлъ намѣренія обмануть меня; но идея непреложной правды уже не могла въ моей душѣ соединяться съ представленіями о немъ, и мнѣ слѣдовало бѣжать отъ его присутствія: это понимала я хорошо. Куда бѣжать, когда и какъ, еще не было мнѣ извѣстно; но онъ-самъ, нѣтъ сомнѣнія, поспѣшитъ удалить меня изъ Торнфильдскаго-Замка. Дѣйствительной привязанности, казалось, онъ не могъ имѣть ко мнѣ: это была мгновенная вспышка страсти, вѣроятно теперь совсѣмъ угасшей, и онъ болѣе не имѣетъ во мнѣ нужды. Мнѣ надобно избѣгать даже случайныхъ встрѣчь съ его особой, потому-что мой видъ долженъ быть для него ненавистенъ. О, какъ ослѣплены были мои глаза, и какъ легкомысленно было мое поведеніе!

Глаза мои закрылись сами-собою, темнота обступила меня со всѣхъ сторонъ, и размышленіе мое облеклось въ самыя мрачныя формы. Предоставленная самой-себѣ, утомленная и обезсиленная, я, казалось, была брошена на изсохшее русло большой рѣки: шумный потокъ прорывался изъ отдаленныхъ горъ, готовый затопить меня; но у меня не было ни силъ, ни охоты двинуться съ мѣста. Я лежала въ полузабытьи, въ томительномъ ожиданіи смерти. Одна только идея, съ нѣкоторою ясностью, представилась моей душѣ — идея о Богѣ. Уже давно, повидимому, я утратила способность обращаться къ Нему съ своими мыслями и чувствами; но теперь всѣ образы моего воображенія смутно группировались около молитвы:

— «Не удаляйся отъ меня, Господь мой и Богъ мой, ибо смятеніе овладѣло душою моею, и нѣтъ мнѣ ни спасенія, ни помощи отъ людей!»

Но мои руки не простирались къ небу, колѣни не сгибались, уста безмолвствовали, и молитва не была произнесена. Опять водворилось въ моей душѣ сознаніе погибшей жизни, погибшей любви, исчезнувшихъ надеждъ и желаній!..

Читательница! кто бы ты ни была, дай Богъ, чтобъ никогда не приходилось тебѣ испытывать этой ужасной муки, которую выстрадала я въ это роковое утро!

ГЛАВА IV.

Черезъ, нѣсколько времени послѣ полудня, я подняла свою голову, осмотрѣлась кругомъ, и, взглянувъ на солнце, изобразившее на стѣнѣ золотистые знаки своего обычнаго шествія къ западу, задала себѣ вопросъ:

— Что мнѣ дѣлать?

— Оставить Торнфильдъ! быстро отвѣчалъ неумолимый разсудокъ.

Но противъ этого страшнаго отвѣта вооружились теперь всѣ силы моей души и чувства сердца. Подобныя слова казались невыносимыми для моего слуха. Что я больше не невѣста Эдуарда Рочестера, это еще меньшая и довольно-слабая часть моего горя; что я проснулась отъ своихъ великолѣпныхъ сновъ, и нашла ихъ несбыточными при столкновеніи съ дѣйствительной жизнью, это, конечно, большая бѣда, но у меня достанетъ твердости духа покориться безпрекословно своей скромной долѣ; но, что я должна оставить мистера Рочестера сію же минуту, оставить однажды навсегда и безъ всякой надежды свидѣться съ нимъ въ этомъ мірѣ — нѣтъ, это ужасно, нестерпимо, и я не могу на это рѣшиться!

И однакожь, нечего больше дѣлать, повторялъ холодный разсудокъ. Бѣжать изъ Торнфильда — мой долгъ, моя непремѣнная обязанность. Борьба съ собственными рѣшеніями становилась сильнѣе и сильнѣе въ моей груди: я желала даже ослабѣть совершенно, чтобъ избѣжать страшнаго перехода къ дальнѣйшимъ страданіямъ, неизбѣжно ожидавшимъ меня впереди; но разсудокъ, сдѣлавшись неумолимымъ тираномъ, схватилъ за горло мою страсть, осыпалъ ее грозными упреками, и поклялся, рано или поздно, вырвать ее съ корнемъ изъ моей души.

— Но ты терзаешь меня безъ пощады! вскричала я въ ужасномъ отчаяніи. — Пусть кто-нибудь другой явится ко мнѣ на помощь!

— Никто не поможетъ тебѣ! былъ холодный отвѣтъ. — Вооружись всею крѣпостью своего духа, вырви свой правый глазъ, отруби свою правую руку; пусть твое сердце сдѣлается жертвой, принесенной для умилостивленія раздраженной судьбы.

Я вскочила внезапно, пораженная ужасомъ при этомъ пронзительномъ голосѣ, возникавшемъ въ глубинѣ моей собственной души. Теперь, когда я стояла на ногахъ, голова моя закружилась, въ глазахъ зарябило, и я поняла, что организмъ мой ослабѣлъ до изнеможенія: послѣ безсонной ночи, въ этотъ день я ничего не ѣла и не пила, потому-что поутру мнѣ было не до завтрака.

И теперь только, съ замираніемъ сердца, я вспомнила, что, во все время моего затворничества въ этой одинокой кельѣ, никто не приходилъ освѣдомиться о моемъ здоровьѣ, никто не спрашивалъ меня и не приглашалъ сойдти внизъ: маленькая Адель не стучалась въ дверь моей комнаты, и даже мистриссъ Ферфаксъ не сочла нужнымъ явиться ко мнѣ съ своими материнскими наставленіями. «Друзья всегда позабываютъ тѣхъ, отъ кого отступается счастье», бормотала я, отпирая дверь и выходя изъ своей комнаты. Неожиданное препятствіе задержало меня у порога: голова моя все-еще кружилась, потускнѣвшее зрѣніе не различало предметовъ, и члены были слабы. Потерявъ равновѣсіе, я упала, но не на полъ: протянутая рука удержала меня. Когда я мало-по-малу пришла въ себя, то увидѣла, что меня держалъ въ своихъ объятіяхъ мистеръ Рочестеръ, сидѣвшій въ креслахъ у порога моей комнаты.

— Вотъ, наконецъ, я вижу тебя! сказалъ онъ. — Долго я ожидалъ тебя и слушалъ на этомъ мѣстѣ, но никакой звукъ, никакой шорохъ не доходилъ до моихъ ушей: еще минутъ пять этой могильной тишины, и я былъ бы принужденъ, какъ разбойникъ, выломать твою дверь. Итакъ, Дженни, ты избѣгаешь меня? Ты запираешься и грустишь одна? Я, напротивъ, думалъ, что ты прійдешь въ мою комнату и будешь упрекать меня. Ты раздражительна и вспыльчива: я ожидалъ какой-нибудь сцены въ этомъ родѣ. Я приготовился къ горячему потоку слезъ, которымъ слѣдовало пролиться на мою грудь; но вышло на повѣрку, что ихъ принялъ безчувственный полъ или твой измоченный платокъ. Впрочемъ, кажется, я ошибаюсь: ты совсѣмъ не плакала! Я вижу блѣдныя щеки, потускнѣвшіе глаза, но не замѣчаю на нихъ остатка слезъ. Слѣдовательно, твое сердце плакало кровью?.. Что же? Нѣтъ и теперь для меня ни упрековъ, ни жалобъ, ни рыданій, — ничего нѣтъ, что бы способно было взволновать мою душу? Ты сидишь спокойно тамъ, гдѣ я тебя посадилъ, и смотришь на меня усталыми, страдательными глазами. Дженни, я никогда не думалъ оскорбить тебя. Еслибъ человѣкѣ, имѣвшій одну только овечку, милую для него какъ дочь и раздѣлявшую съ нимъ его любимыя кушанья, нечаянно какъ-нибудь зарѣзалъ ее на бойнѣ, повѣрь, онъ далеко не такъ жалѣлъ бы, о своей кровавой ошибкѣ, какъ я оплакиваю оскорбленіе, нанесенное тебѣ. Дженни, простишь ли ты меня когда-нибудь?

Читатель! я простила его отъ чистаго сердца въ эту же минуту. Нельзя передать на человѣческомъ языкѣ этого глубокаго раскаянія, выражавшагося въ его взорѣ, этого истиннаго сожалѣнія, которымъ было проникнуто каждое его слово, и, что всего важнѣе, этой неизмѣнной любви, озарявшей всю его физіономію. Я простила ему все, читатель, но еще не словами и не внѣшними знаками.

— Ты считаешь меня безчестнымъ человѣкомъ, Дженни? спросилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, удивляясь, вѣроятно, моему упорному молчанію, которое, впрочемъ, скорѣе происходило отъ слабости, чѣмъ отъ обдуманнаго упрямства.

— Да, сэръ.

— Въ такомъ случаѣ выскажи свое мнѣніе откровенно и прямо: не щади меня.

— Не могу, сэръ; я чувствую усталось и тошноту: мнѣ надобно воды.

Онъ глубоко вздохнулъ, и, взявъ меня на руки, осторожно понесъ съ лѣстницы въ нижній этажъ. Сначала я не могла разобрать въ какую комнату онъ принесъ меня: всѣ предметы подернулись туманомъ въ моихъ глазахъ. Скоро я почувствовала живительную теплоту огня, и члены мои мало-по-малу начали отогрѣваться: въ своей комнатѣ, несмотря на лѣтнюю пору, я совсѣмъ озябла. Мистеръ Рочестеръ поднесъ вино къ моимъ губамъ: я отвѣдала и оживилась до такой степени, что могла ѣсть предложенную мнѣ пищу. Скоро я совсѣмъ оправилась. Я была въ библіотекѣ и сидѣла въ большихъ креслахъ подлѣ мистера Рочестера.

— Какъ бы хорошо было умереть въ эту минуту, не чувствуя слишкомъ-большихъ страданій! думала я. — Въ такомъ случаѣ не было бы надобности насильственно отрывать свое сердце отъ мистера Рочестера. Но по всему видно, что я должна его оставить… А, впрочемъ, къ-чему оставлять? Нѣтъ, я не могу съ нимъ разстаться.

— Какъ ты себя чувствуешь, Дженни!

— Мнѣ лучше, сэръ: скоро я совсѣмъ буду здорова.

— Выпей еще вина, Дженнп.

Я повиновалась. Поставивъ потомъ рюмку на столъ, онъ остановился передо мною, и обратилъ на меня внимательный взглядъ; по скоро, сдѣлавъ какое-то восклицаніе, исполненное страстнаго движенія, онъ отступилъ назадъ, и принялся ходить по комнатѣ взадъ и впередъ. Затѣмъ онъ нагнулся къ моему лицу, какъ-будто желая поцаловагь меня; но я вспомнила, что нѣжности этого рода теперь запрещены, и отворотилась отъ него.

— Какъ? Что это? воскликнулъ мистеръ Рочестеръ. — О, да, я знаю: вы рѣшились считать меня супругомъ Берты Месонъ?

— Во всякомъ случаѣ, сэръ, въ вашемъ сердцѣ не можетъ оставаться мѣста для меня.

— Почецу же? Но я васъ избавлю отъ труда разговаривать со мною, и стану отвѣчать за васъ: потому-что у меня уже есть жена, сказали бы вы. Угадалъ я?

— Да, сэръ.

— Но, думая такимъ-образомъ, вы должны составить странное мнѣніе обо мнѣ, какъ о безнравственномъ и низкомъ негодяѣ, который корчилъ изъ себя страстнаго любовника единственно длятого, чтобъ заманить въ западню неопытную дѣвушку, лишить ее уваженія къ себѣ-самой… Такъ или нѣтъ? Но вы ничего не говорите и не можете говорить, потому, во-первыхъ, что вы еще очень-слабы, и у васъ едва достаетъ силъ переводить духъ; во-вторыхъ — вы еще не можете привыкнуть обвинять меня и приписывать мнѣ рѣшительныя черты негодяя, и, наконецъ, въ-третьихъ — слезы, такъ долго удерживаемыя, не замедлятъ выступить изъ вашихъ глазъ, какъ-скоро вы начнете говорить много, а между-тѣмъ у васъ нѣтъ ни малѣйшаго желанія осыпать упреками, жалобами и дѣлать сцену. Вы обдумываете въ эту минуту будущій образъ дѣйствія, ни больше ни меньше; говорить — дѣло безполезное. Видите, я хорошо знаю васъ, миссъ Эйръ.

— Сэръ, я не желаю дѣйствовать противъ васъ, отвѣчала я.

Голосъ мой дрожалъ, и я увидѣла въ-самомъ-дѣлѣ, что не могу пускаться въ подробнѣйшія объясненія.

— Нѣтъ, вы намѣрены уничтожить меня, ни больше, ни меньше, хотя, быть-можетъ, сами не подозрѣваете своего намѣренія. Вы уже изволили замѣтить, что я женатый человѣкъ, и на этомъ законномъ основаніи рѣшились держать меня въ почтительномъ отдаленіи. Вы хотите совершенно отстранить себя отъ моихъ ласкъ, и жить подъ этой кровлей только въ качествѣ аделиной гувернантки. Если когда-нибудь дружеское слово сорвется съ моего языка, вы скажете самой-себѣ: «этотъ человѣкъ едва не сдѣлалъ меня несчастною; поэтому я должна быть — ледъ и камень для него». Съ этой теоріей, безъ-сомнѣнія, будутъ сообразоваться и ваши поступки.

Призвавъ на помощь всю твердость духа, я проговорила, наконецъ, свой отвѣтъ:

— Мои обстоятельства перемѣнились, милостивый государь, и, слѣдовательно, я сама должна измѣниться — въ этомъ нѣтъ и не можетъ быть сомнѣнія. Избѣгать всякихъ недоразумѣній, переговоровъ, объясненій, возраженій я могу сказать только одно — надобно пріискать новую гувернантку для Адели.

— О, что касается до Адели, она пойдетъ въ школу, это уже рѣшено. Я не хочу также и васъ мучить воспоминаніями о Торнфильдскомъ-Замкѣ: пусть однажды навсегда исчезнетъ изъ вашей души мысль объ этомъ проклятомъ мѣстѣ, наважденномъ легіонами чертей, объ этомъ адскомъ логовищѣ, гдѣ водворилась гнусная, чудовищная тварь, порожденіе эхидны, исчадіе сатаны. Вы не останетесь здѣсь, Дженни, такъ же какъ и я: мнѣ не слѣдовало и призывать васъ въ Торнфильдскій-Замокъ, такъ-какъ мнѣ были извѣстны всѣ эти демонскія наважденія. Еще незнакомый съ вами лично, я приказалъ своимъ людямъ тщательно скрывать отъ васъ это роковое присутствіе сатаны, единственно потому только, что боялся — Адель никогда не будетъ имѣть гувернантки, согласной остаться въ этомъ проклятомъ мѣстѣ. Есть у меня другая, болѣе отдаленная и уединенная усадьба, гдѣ я могъ бы, вдали отъ людей, помѣстить эту бѣшеную бабу; но такое распоряженіе не было бы сообразно съ моими планами: усадьба расположена среди лѣса и окружена болотами, откуда выходятъ заразительныя испаренія. При такомъ помѣщеніи, вѣроятно, я скоро бы избавился отъ своей супруги; но у каждаго негодяя свои собственные пороки, такъ же, какъ у каждаго барона своя собственная фантазія: не въ моемъ характерѣ быть жестокимъ даже противъ такихъ особъ, которыхъ я устроивать ненавижу болѣе всего на свѣтѣ. Скрывать отъ васъ присутствіе бѣшеной бабы, было почти невозможно, при всей заботливости и усиліяхъ Граціи Пуль, которую, какъ видите, ненавидѣли вы безъ всякой причины. Теперь я рѣшился совсѣмъ запереть Торнфильдскій-Замокъ: я прикажу заколотить переднія двери и забить окна въ нижнемъ этажѣ. Мистриссъ Пуль, за двѣсти фунтовъ годоваго жалованья, будетъ жить здѣсь съ моей женою, какъ вы называете эту страшную вѣдьму: изъ-за денегъ Грація всегда способна рѣшиться на нѣкоторыя пожертвованія, и къ-тому же, для компаніи, съ нею будетъ ея сынъ, готовый подать руку помощи въ случаѣ дьявольскихъ пароксизмовъ, когда моей супругѣ вздумается жечь сонныхъ людей на ихъ постеляхъ, драться съ ними, кусать и грызть ихъ, и такъ далѣе.

— Позвольте вамъ замѣтить, сэръ, что вы безчеловѣчно неумолимы къ этой несчастной Леди: вы говорите о ней съ закоренѣлою ненавистью и съ какимъ-то страннымъ ожесточеніемъ. Развѣ она виновата, что сошла съ ума?

— Дженни, милый другъ мой — позволь опять называть тебя этимъ именемъ — ты не знаешь, что говоришь, и, опять, напрасно осуждаешь меня: я ненавижу эту женщину совсѣмъ не потому, что она сошла съ ума. Не-уже-ли, думаешь ты, я сталъ бы ненавидѣть и тебя, еслибъ ты имѣла несчастіе лишиться разсудка?

— Да, я именно такъ думаю.

— Въ такомъ случаѣ ты ошибаешься, и не имѣешь никакого понятія ни обо мнѣ, ни о свойствѣ моей любви. Каждый атомъ въ твоемъ тѣлѣ милъ для меня и дорогъ, какъ моя собственная жизнь: въ недугахъ и печали онъ одинаково для меня дорогъ. Твоя душа была, есть и будетъ для меня неоцѣненнымъ сокровищемъ во всякое время и во всѣхъ обстоятельствахъ жизни: еслибъ, чего Боже избави, ты сошла съ ума, я заключилъ бы тебя въ свои объятія, а не въ горячечную рубашку; если бы, въ припадкѣ бѣшенства, ты набросилась на меня съ остервенѣніемъ, такъ же, какъ эта женщина сегодня поутру, я прижалъ бы тебя къ своей груди, какъ обожаемое дитя моего сердца. Я не отступилъ бы отъ тебя съ отвращеніемъ и ненавистью, какъ отъ нея, и, въ минуты умственнаго просвѣтленія, при тебѣ не было бы другой няньки, кромѣ твоего нѣжнаго супруга: никогда бы не пересталъ я смотрѣть на твои глаза, хотя въ нихъ и померкнулъ бы лучь размышленія и сознанія окружающихъ предметовъ. Но къ-чему теперь я позволилъ себѣ распространяться объ этихъ вещахъ? Я началъ говорить объ удаленіи тебя изъ Торнфильда. Уже все приготовлено къ скорому отъѣзду, и завтра вы должны оставить это проклятое мѣсто. Одну только ночь я прошу тебя, Дженни, остаться подъ этой адской кровлей, и потомъ, ты навсегда распростишься со всѣми этими ужасами! Удалюсь и я въ такое мѣсто, которое будетъ безопаснымъ убѣжищемъ отъ ненавистныхъ воспоминаній и отъ всѣхъ этихъ дьявольскихъ наважденій!

— И, конечно, возьмете съ собой Адель, прервала я: — она будетъ для васъ собесѣдницей въ этомъ новомъ мѣстѣ.

— Къ-чему тугъ вмѣшивать, Адель, Дженни? Я уже сказалъ, что Адель будетъ отослана въ школу. Да и какою собесѣдницей можетъ быть для меня глупая дѣвчонка, побочная дочь французской танцовщицы? Скажи, пожалуйста, отчего тебѣ вздумалось назначать Адель компаньйонкой для меня?

— Вы говорили, сэръ, что будете вести уединенную жизнь: уединеніе вамъ наскучитъ, если вы никого не возьмете съ собою.

— Уединеніе! уединеніе! повторялъ онъ раздражительнымъ тономъ. — Дѣлать нечего, я долженъ объясниться, потому-что на твоемъ лицѣ замѣчаю недоразумѣнія въ родѣ сфинксовыхъ загадокъ. Ты, Дженни, станешь раздѣлять мое уединеніе: понятно ли я говорю?

Я покачала головой: при его раздражительномъ состояніи, нуженъ былъ, съ моей стороны, значительный запасъ храбрости, чтобъ отважиться даже на этотъ безмолвный знакъ противорѣчія. Онъ ходилъ скорымъ шагомъ взадъ и впередъ — и вдругъ остановился, какъ-будто прикованный къ мѣсту. Долго и внимательно смотрѣлъ онъ на меня, не двигаясь съ мѣста, не перемѣняя своей позы: я отворотила отъ него глаза, и старалась принять спокойный, по рѣшительный видъ.

— Это, изволите видѣть, зацѣпа, въ характерѣ Дженни Эйръ, сказалъ онъ наконецъ, гораздо-спокойнѣе, нежели какъ можно было ожидать, судя по его взглядамъ. — Шелковый мотокъ свертывался довольно-гладко до-сихъ-поръ, но я зналъ напередъ, что наткнешься на какой-нибудь узелъ: такъ и случилось. О, Боже мой! пріидетъ ли когда-нибудь конецъ этой тревогѣ съ ея демонской обстановкой?

Онъ снова началъ ходить по комнатѣ, но скоро остановился опять, и, на этотъ разъ, прямо передъ моими глазами.

— Дженни! будешь ли ты слушаться внушеній здраваго разсудка? Говоря это, онъ приложилъ свои губы къ моему уху. — Видишь ли, Дженни, я долженъ буду употребить насиліе, если ты не сдѣлаешься благоразумнѣе.

Его голосъ дрожалъ, и взгляды выражали необузданное своеволіе человѣка, готоваго на всѣ крайности, послѣ продолжительнаго заключенія въ тюрьмѣ. Покажи я въ эту минуту отвращеніе, страхъ или намѣреніе бѣжать, Богъ-знаетъ, чѣмъ бы кончилась его и моя судьба! Но я не боялась ничего, рѣшительно ничего: я чувствовала въ себѣ присутствіе внутренней силы, и сознаніе неограниченнаго вліянія поддерживало меня. Кризисъ былъ опасенъ, но въ немъ заключалось очарованіе своего рода, подобное тому, какое, можетъ-быть, испытываетъ Индіецъ, когда скользитъ на своемъ утломъ челнокѣ по быстрому потоку. Я встала съ мѣста, взяла его за руку, и сказала ласковымъ тономъ:

— Садитесь: и стану говорить съ вами, сколько вамъ угодно, и буду васъ слушать съ неограниченнымъ терпѣніемъ.

Онъ сѣлъ, но не вдругъ возобновилъ свой разговоръ. Долго я удерживала свои слезы, и до-сихъ-поръ употребляла неимовѣрныя усилія — подавить свое внутреннее волненіе, зная очень-хорошо, что ему непріятно будетъ видѣть плачущую женщину; но теперь, напротивъ, былъ удобный случаи дать полную волю слезамъ: это могло развлечь его и сообщить другое направленіе его мыслямъ. Я принялась рыдать.

Скоро онъ началъ умолять, чтобъ я успокоилась: я отвѣчала, что не могу быть спокойной, если только будетъ продолжаться его раздражительное состояніе.

— Но я не сердитъ, Дженни, повѣрь мнѣ: я только люблю тебя нѣжно и пламенно, а ты, между-тѣмъ, безпрестанно озадачиваешь меня своими ледяными взорами: это невыносимо, Дженни! Успокойся, мой другъ; оботри свои глаза.

Смягченный и разнѣженный голосъ служилъ неоспоримымъ доказательствомъ кроткой настроенности его духа. Я прекратила рыданія. Нѣсколько минутъ мы сидѣли молча; но вдругъ ему вздумалось облокотить свою голову на мое плечо: я поспѣшила встать съ своего мѣста.

— Дженни! Дженни! воскликнулъ онъ такимъ отчаянно-грустнымъ тономъ, что сердце мое готово было разорваться на части: — такъ ты не любишь меня? Ты увлеклась только моимъ положеніемъ въ свѣтѣ и титуломъ жены знатнаго джентльмена? И вотъ теперь, когда исчезла для меня надежда сдѣлаться твоимъ мужемъ, ты избѣгаешь моего прикосновенія, какъ-будто я превратился въ обезьяну или жабу.

Эти слова терзали меня невыразимо; но что мнѣ оставалось дѣлать или говорить? Вѣроятно ничего бы я не сдѣлала, и ничего не сказала, еслибъ не была увлечена непреодолимымъ желаніемъ пролить успокоительный бальзамъ на страждущую душу.

— Я люблю васъ, сэръ, сказала я: — люблю болѣе всего на свѣтѣ и болѣе чѣмъ когда-либо; но я не могу, не смѣю, и не должна подчиняться своей страсти: это признаніе вы слышите отъ меня въ послѣдній разъ.

— Послѣдній разъ, Дженни! Какъ? Не-уже-ли, при такой любви, живя подъ одной со мною кровлей и видя меня ежедневно, ты считаешь возможнымъ оставаться хладнокровною и неумолимою въ-отношеніи ко мнѣ?

— Нѣтъ, сэръ, этого конечно быть не можетъ, и вотъ почему, какъ я думаю: одно только средство остается выпутаться изъ этихъ затрудненій… но вы разсердитесь, если я выскажу, что у меня на умѣ.

— Что за бѣда? Твои слёзы — могущественное орудіе противъ моей вспыльчивости.

— Мистеръ Рочестеръ, я должна васъ оставить.

— Надолго ли, Дженни? Минутъ на пять… причесать волосы и умыться? Это будетъ очень-кстати, потому-что волосы твои разметались, и лицо имѣетъ лихорадочный цвѣтъ.

— Сэръ, я должна оставить Адель и Торнфильдскій-Замокъ. Мнѣ должно разстаться съ вами на всю жизнь, должно начать новое существованіе среди новыхъ сценъ и людей.

— Разумѣется: вѣдь и я говорилъ то же, отвѣчалъ мистеръ Рочестеръ, дѣлая видъ, будто не понимаетъ меня. — Мы разстанемся съ этими проклятыми мѣстами, и ты составишь неотъемлемую часть моей природы. Новое существованіе начнется тѣмъ, что ты все-таки сдѣлаешься моей женою, потому-что я не женатъ. Ты будешь мистриссъ Рочестеръ и въ обществѣ, и въ домашнемъ кругу: моя жизнь съ этой минуты будетъ исключительно посвящена тебѣ. Ты поѣдешь въ Южную-Францію, гдѣ есть у меня прекрасная вилла на берегу Средиземнаго-Моря: тамъ наступитъ для тебя счастливая, обезпеченная и совершенно-невинная жизнь. Нечего бояться какихъ-нибудь недоразумѣній, относительно мнимой, фантастической роли будто ты сдѣлаешься моей любовницей. Зачѣмъ же ты опять качаешь головою? Будь разсудительна, Дженни, или, право, я опять сдѣлаюсь страшенъ.

Его голосъ и его рука дрожали, ноздри расширялись, глаза сверкали; однакожь, я осмѣлилась проговорить:

— Сэръ, жена ваша жива: это вы сами доказали неоспоримымъ фактомъ сегодня поутру. Если я соглашусь жить вмѣстѣ съ вами, значитъ, я буду вашей любовницей: иначе разсуждать нельзя, не навлекая на себя подозрѣній въ злонамѣренности, или по-крайней-мѣрѣ, въ непростительномъ легкомысліи.

— Дженни, долготерпѣніе не въ моей натурѣ: ты забываешь это. Изъ состраданія ко мнѣ и къ себѣ-самой, положи руку на мой пульсъ, осмотри, какъ онъ бьется, и потомъ рѣши сама, рыбья ли кровь въ моихъ жилахъ.

Онъ обнажилъ свою руку и протянулъ ее ко мнѣ: кровь сбѣжала съ его губъ и щекъ, и онъ былъ блѣденъ, какъ полотно: я испугалась. Раздражать его сопротивленіями было ужасно, и еще ужаснѣе — признать справедливость его тонкихъ софизмовъ. Я сдѣлала то, что обыкновенно въ этихъ случаяхъ дѣлаютъ несчастныя существа, доведенныя до крайности: я обратилась за помощью къ верховному существу, и языкъ мой невольно лепеталъ: «Боже, помоги мнѣ!»

— Однакожь, я дуракъ! вскричалъ мистеръ Рочестеръ внезапно. — Говорю ей, что я не женатъ, не объяснивъ — почему. У меня совсѣмъ вышло изъ головы, что она ничего не знаетъ о характерѣ этой женщины, и не подозрѣваетъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ мое адское соединеніе съ ней. О, я вполнѣ увѣренъ, Дженни согласится съ моимъ мнѣніемъ, когда узнаетъ все, что знаю я! — Дай руку, Дженни, чтобъ я могъ ощутительнѣе сознавать твое присутствіе подлѣ меня, и я въ короткихъ словахъ объясню весь ходъ этого дѣла. Можешь ли ты меня слушать?

— Да, сэръ, мое вниманіе готово на нѣсколько часовъ, если угодно.

— Я прошу, только нѣсколько минутъ… Извѣстно ли тебѣ, Дженни, что я младшій сынъ этой фамиліи, и что нѣкогда былъ у меня старшій братъ?

— Мистриссъ Ферфаксъ говорила мнѣ объ этомъ.

— Слышала ли ты, что мой отецъ былъ человѣкъ очень-скупой?

— Помнится, мнѣ говорили что-то въ этомъ родѣ.

— Очень-хорошо. При такомъ характерѣ, отецъ мой не рѣшился раздѣлять фамильной собственности, и даже мысль объ этомъ раздѣленіи приводила его въ ужасъ: все имѣніе, по его планамъ, должно было перейдти въ руки моего брата, Росселя. Но, сдѣлавъ это распоряженіе, онъ не могъ въ то же время безъ ужаса представить, что младшій его сынъ будетъ бѣденъ: скупость и фамильная гордость постоянно боролись въ его груди. Чтобы выпутаться изъ этого затрудненія, старикъ рѣшилъ, что младшій сынъ долженъ поправить дѣла богатой женитьбой, и на основаніи этого рѣшенія, заранѣе пріискивалъ для меня невѣсту. Мистеръ Месонъ, вест-индскій плантаторъ и негоціантъ, былъ давнишнимъ его пріятелемъ, о которомъ было извѣстно, что помѣстья его обширны и богаты. Мой отецъ навелъ справки, и, къ великому своему благополучію, узналъ, что у Месона есть сынъ и дочь, уже невѣста, которой назначено въ приданое тридцать тысячь фунтовъ дохода. Этого было слишкомъ-довольно для удовлетворенія гордости и жадности моего отца. Лишь-только я вышелъ изъ коллегіи, меня отослали въ Ямайку — жениться на приготовленной невѣстѣ. Почтенный мой родитель не заикнулся ни полсловомъ насчетъ ея капитала; но онъ сказалъ, что миссъ Месонъ, по своей красотѣ, не знала себѣ соперницъ въ испанскомъ городѣ, и это было справедливо. Оказалось, что она — красавица въ полномъ смыслѣ слова: высока, стройна и съ рѣшительными чертами лица, такими же, какъ у Бланки Ингремъ. Ея семейство приняло меня съ восторгомъ, какъ благороднаго члена джентльменской фамиліи, и будущая моя невѣста была отъ меня безъ ума. Впрочемъ, мы видѣлись не иначе, какъ при гостяхъ, среди многочисленнаго общества, и почти ни разу не имѣлъ я удобнаго случая говорить съ нею наединѣ. Миссъ Берта ласкала меня, находила, что я прекрасный молодой человѣкъ, и не уставала раскрывать передо мною свои роскошныя прелести и таланты. Всѣ молодые люди въ ихъ кругу, казалось, любовались ею и завидовали мнѣ. Я былъ ослѣпленъ, очарованъ, взволнованъ и, какъ неопытный мальчишка, воображалъ, что до безумія люблю свою невѣсту. Ея родственники ободряли меня, соперники раздували пламя этой воображаемой страсти, она ловко кокетничала со мной, и — меня женили прежде, чѣмъ успѣлъ я оглядѣться. О, да, я теряю всякое уваженіе къ себѣ, когда думаю объ этомъ позорномъ дѣлѣ, и агонія внутренняго презрѣнія терзаетъ меня! Никогда я не любилъ ее въ истинномъ, благороднѣйшемъ смыслѣ этого слова, никогда не уважалъ и даже не заботился узнать ее напередъ. Не замѣчалъ я въ ней ни скромности, ни эстетическаго вкуса, ни даже проблесковъ Образованія, усвоеннаго свѣтскимъ кругомъ — ничего не замѣчалъ, кромѣ кокетства и фальшивой настроенности чувствъ и, однакожь, очертя голову, связалъ съ нею свою жалкую судьбу однажды навсегда!

"Матери моей невѣсты не видалъ я ни разу, и до свадьбы воображалъ, что ея нѣтъ въ-живыхъ. Ошибка открылась уже послѣ медоваго мѣсяца, когда сказали мнѣ, что моя безумная тёща сидитъ въ съумасшедшемъ домѣ. Былъ у моей супруги младшій братецъ, совершеннѣйшій нѣмой идіотъ. Старшій братъ отчасти тебѣ извѣстенъ: это подлѣйшій трусъ и мелкая душонка во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ, и притомъ, въ его организмѣ таятся сѣмена фамильныхъ добродѣтелей: сойдетъ съ ума и онъ — это вѣрно, какъ дважды два — четыре. Я не могу его ненавидѣть, потому-что глубоко презираю весь ихъ родъ.

"Легко представить, какъ озадачили меня всѣ эти гнусныя открытія, особенно, когда наконецъ, я вполнѣ убѣдился, что моя жена — достойное исчадіе этой семьи. Она не имѣла ничего общаго съ моей природой, ея наклонности и вкусы всегда противорѣчили моимъ, и характеръ ея оказался въ такой степени ничтожнымъ, что нужно было отказаться отъ всякихъ попытокъ развить въ ней какія-нибудь высшія стремленія къ благороднѣйшимъ цѣлямъ. Ни одного вечера, даже ни одного часа не могъ я провести въ ея обществѣ безъ смертельной скуки: о чемъ бы между-нами ни зашла рѣчь, она озадачивала меня какою-нибудь пошлою, глупою и вмѣстѣ грубою выходкою, обличавшею въ ней совершеннѣйшее отсутствіе развитыхъ способностей ума и чувства. Къ довершенію эффекта, я увидѣлъ въ тоже время, что никогда не можетъ быть тишины и спокойствія въ нашемъ домѣ, потому-что она бранилась съ горничными и лакеями отъ утра до вечера, такъ-что, наконецъ, вся прислуга разбѣжалась. При-всемъ-томъ, на первый разъ, я молчалъ и долженъ былъ таить въ себѣ-самомъ порывы справедливаго негодованія и ужасной антипатіи, которая естественнымъ образомъ возникла въ моемъ сердцѣ.

"Дженни, я не стану изсчислять передъ тобою подробности моей супружеской жизни: нѣсколько энергическихъ словъ могутъ выразить все, что я намѣренъ сказать. Я прожилъ съ этой женщиной четыре года, подвергаясь почти каждый день невыносимымъ пыткамъ; характеръ ея созрѣвалъ и развивался съ поразительной быстротою; ея пороки обнаруживались въ исполинскихъ размѣрахъ, и только развѣ физическая сила могла обуздать ихъ; но у меня недоставало духа прибѣгать къ какимъ бы то ни было жестокостямъ. Проклятіе водворилось въ моемъ домѣ и гнетущая сила ада грозила раздавить и уничтожить всѣ способности моей души. Берта Месонъ, достойная дочь своей матери, заставила меня испытать всѣ эти унизительныя агоніи, какимъ обыкновенно подвергается мужчина, какъ-скоро судьба связала его съ безсмысленной и безнравственной женщиной.

"Между-тѣмъ, въ-продолженіе этого времени, умеръ мой братъ, а къ концу этихъ четырехъ лѣтъ умеръ и отецъ. Владѣя теперь огромнымъ богатствомъ, я былъ, въ нравственномъ смыслѣ, бѣденъ до отвратительной нищеты: испорченная, грязная и глубоко-порочная натура была соединена со мною неразрывными узами. И я не могъ освободиться отъ нея ни подъ какимъ юридическимъ предлогомъ, такъ-какъ доктора объявили теперь, что она лишилась разсудка — пороки преждевременно-развили въ ней наслѣдственныя сѣмена безумія. — Тебѣ не нравится разсказъ мой, Дженни, и, я вижу, тебѣ становится тошно: не отложить ли окончаніе этой исторіи до другаго дня?

— Нѣтъ, сэръ, прошу васъ продолжать: мнѣ жаль васъ, невыразимо-жаль.

— Сожалѣніе въ устахъ нѣкоторыхъ людей отзывается весьма-обидной данью, свойственною эгоистическимъ сердцамъ, которыя, въ-сущности дѣла, находятъ для себя отраду въ несчастіи ближнихъ; по твоя жалость, Дженни, не подходитъ подъ этотъ разрядъ: глубокое чувство соболѣзнованія я читаю на твоемъ лицѣ, въ твоихъ глазахъ, и оно же выражается въ твоей трепещущей рукѣ. Твое соболѣзнованіе, милый другъ мой, есть страждущее дитя любви, и я готовъ всегда съ благодарностью принимать отъ тебя эту великодушную дань искренняго участія.

— Продолжайте, однакожь: что вы начали дѣлать, когда узнали, что супруга ваша сошла съ-ума?

"Я сталъ тогда на краю бездны, Дженни, и только остатокъ самоуваженія помѣшалъ мнѣ броситься въ эту пропасть. Въ глазахъ свѣта я былъ, безъ-сомнѣнія, заклейменъ несмываемымъ пятномъ безчестія; но я рѣшился очистить свою собственную совѣсть, и окончательно оторвать себя отъ позорнаго общенія съ ея умственными и нравственными недостатками. При всемъ-томъ, общество продолжало нераздѣльно связывать мое имя и личность съ этою чудовищною креолкой, и я все-еще дышалъ однимъ воздухомъ съ нею, не имѣя возможности забыть, что я былъ ея супругъ — это воспоминаніе, тогда, какъ и теперь, отравляло всѣ минуты моей жизни. Притомъ зналъ я, что при жизни ея мнѣ уже никогда не быть супругомъ другой, лучшей жены: она старше меня пятью годами (что, впрочемъ, узналъ я послѣ брака, потому-что до того времени отъ меня скрывали даже ея лѣта); но весьма можетъ статься, она переживетъ меня, потому-что организмъ ея столько же крѣпокъ, какъ немощна ея душа.

"Однажды ночью разбудилъ меня ея неистовый крикъ. Само-собою разумѣется, ее заперли въ особую комнату съ того дня, какъ врачи открыли ея безуміе. Была огненная вест-индская ночь, въ родѣ тѣхъ, какія обыкновенно предшествуютъ ураганамъ въ этой странѣ. Прометавшись въ постели безъ возможности сомкнуть глаза, я всталъ и открылъ окно. Воздухъ былъ удушливъ, пропитанъ сѣрой, и я нигдѣ не могъ освѣжиться. Москитосы гукали и жужжали вокругъ комнаты; морскія волны, слышныя изъ моего окна, исподоволь начинали вздыматься, предвѣщая грозную бурю; луна, еще не закрытая облаками, казалась раскаленнымъ пушечнымъ ядромъ, и бросала свой послѣдній кровавый взглядъ на волнистое море. Среди этой сцены, мрачной и грозной, въ моихъ ушахъ поминутно раздавались проклятія бѣшеной креолки, обращенныя исключительно на меня; на этотъ разъ она истощила весь запасъ брани, которая, на ея чудовищномъ языкѣ, соединялась съ моимъ именемъ. Отдѣленный отъ нея только двумя комнатами, я слышалъ каждое слово, и долженъ былъ убѣдиться, что изъ всѣхъ людей, я одинъ сдѣлался предпочтительнымъ предметомъ ея неистовства и злости.

"Но эта жизнь хуже всякаго ада, сказалъ я наконецъ. Что бы ни случилось впереди, я долженъ, такъ или иначе, покончить дѣло съ этими земными отношеніями.

"Проговоривъ это, я сталъ на колѣни, отперъ сундукъ и вынулъ отѣуда пару заряженныхъ пистолетовъ. Я хотѣлъ застрѣлить себя; но это намѣреніе, порожденное порывами отчаянія, доведеннаго до послѣдней крайности, исчезло въ одну минуту, когда лучъ размышленія озарилъ мой умъ.

"Свѣжій вѣтеръ подулъ съ европейской стороны надъ океаномъ и пробрался ко мнѣ въ отворенное окно: буря пронеслась, прокатилась, прогремѣла, и воздухъ мгновенно сдѣлался чистъ и ясенъ. Тогда-то возникла и созрѣла въ моей головѣ твердая рѣшимость. Гуляя въ мокромъ саду подъ апельсинными деревьями и между гранатовыми яблонями, я разсуждалъ такимъ-образомъ: — слушай, однакожь, внимательнѣе, Дженни: я былъ утѣшенъ въ тотъ часъ истинною мудростью, которая вразумила меня и навела на истинный путь.

"Европейскій вѣтеръ еще продолжалъ шептаться съ освѣженными листьями, и волны Атлантики еще вздымались въ своемъ торжественномъ величіи. Мое сердце, изсушенное и долго томимое съѣдучею тоскою, постепенно начало оживляться, и я чувствовалъ, какъ нервы мало-по-малу настроивались на свой нормальный тонъ. Надежда воскресла, и возрожденіе къ лучшему бытію оказалось возможнымъ. Изъ-подъ цвѣточной арки, въ углубленіи моего сада, я любовался на голубое море, и мысль моя неслась за океанъ, къ Старому-Свѣту. Перспектива новаго существованія становилась яснѣе и яснѣе для моего умственнаго взора:

— «Воротись въ Европу, Эдуардъ Рочестеръ, сказала Надежда; — тамъ не знаютъ, чѣмъ осквернилъ ты свое имя, и какое гнусное бремя взвалилъ ты на свою шею. Бѣшеную креолку, дѣлать нечего, возьмешь ты съ собою въ Англію, отвезешь ее въ Торнфильдъ, и потомъ беззаботно можешь путешествовать по всѣмъ европейскимъ странамъ, вступая въ дружескія связи, съ кѣмъ и какъ угодно. Эта женщина, злоупотреблявшая твоимъ долготерпѣніемъ, осквернившая твою честь, отравившая всю твою молодость, не можетъ и не должна быть твоей женой. Пусть будетъ она окружена заботливостью и попеченіями, необходимыми въ теперешнемъ ея состояніи, и ты сдѣлаешь все, чего требуютъ отъ тебя человѣколюбіе и совѣсть. Связь ея съ тобою должна быть предана вѣчному забвенію, и пусть ни одна душа въ Старомъ-Свѣтѣ не подозрѣваетъ этого позорнаго брака. Приставь къ ней безопасный и бдительный надзоръ, устрой такъ, чтобы она ни въ чемъ не имѣла нужды, и потомъ оставь ее однажды навсегда.»

"И я началъ дѣйствовать сообразно съ этимъ планомъ. Мой отецъ и братъ, къ-счастью, не объявили объ этомъ бракѣ своимъ знакомымъ, потому-что я просилъ хранить его въ глубокой тайнѣ даже въ первомъ письмѣ, отосланномъ еще до истеченія медоваго мѣсяца, такъ-какъ я уже начиналъ извѣдывать горькимъ опытомъ печальныя послѣдствія этой связи. Вскорѣ послѣ-того, пороки моей креолки, избранной для меня моимъ собственнымъ отцомъ, обнаружилось въ такихъ гигантскихъ размѣрахъ, что старикъ отказался признать ее своею дочерью: скрывать отъ англійскаго общества этотъ ненавистный бракъ сдѣлалось для него столько же необходимымъ, какъ и для меня.

"Итакъ, я поѣхалъ въ Англію, и, легко вообразить, каково было мое путешествіе на кораблѣ съ этой чудовищной тварью. Я былъ радъ, когда наконецъ привезъ ее въ Торнфильдъ и помѣстилъ въ комнатѣ третьяго этажа, которая вотъ уже десять лѣтъ продолжаетъ быть берлогой дикаго звѣря. Съискать для нея надзирательницу было не легко: надлежало для этого выбрать женщину, столько же смѣтливую и расторопную, сколько скромную и молчаливую, потому-что неистовыя выходки бѣшеной бабы могли неминуемо привести въ извѣстность мою тайну: къ-тому же иной-разъ она приходитъ въ себя, и въ эти минуты проясненія мозга, она обыкновенно говоритъ о своихъ отношеніяхъ ко мнѣ. Наконецъ, послѣ продолжительныхъ хлопотъ, выборъ мой палъ на Грацію Пуль. Она и лекарь Картеръ — тотъ самый, что перевязывалъ раны изгрызеннаго Месона — единственныя существа, которыхъ я сдѣлалъ повѣренными своей тайны. Мистриссъ Ферфаксъ вѣроятно подозрѣваетъ что-нибудь; но ей не можетъ быть извѣстна сущность самого дѣла. Грація вообще оказалась довольно-сносною надзирательницею, хотя водится за ней несчастная слабость, отчасти свойственная ея трудному ремеслу, и отъ которой она никакъ не можетъ освободиться: отъ этой слабости уже нѣсколько разъ происходили печальныя послѣдствія. Бѣшеная удивительно-хитра, и умѣла всегда пользоваться оплошностью своей надзирательницы: однажды, завладѣвъ ножомъ, она накинулась на своего брата, и два раза ночью выходила изъ своей комнаты, которую отпирала украденнымъ ключомъ. Въ первомъ изъ этихъ случаевъ она задумала сжечь меня въ постели, во второмъ — она забралась въ твою комнату. Нельзя не благодарить судьбу, что неистовство ея ограничилось въ эту пору только свадебнымъ покрываломъ, которое вѣроятно смутно ей напомнило ея собственныя приготовленія къ свадьбѣ: но мнѣ страшно подумать, что могло бы, при другихъ обстоятельствахъ, выйдти изъ этого адскаго визита. Когда воображаю, какъ она сегодня поутру вцѣпилась въ мое горло, и съ какимъ остервенѣніемъ бросала на тебя свои кровавые глаза…

— Что же вы начали дѣлать, сэръ, спросила я, воспользовавшись его паузой: — когда заключили ее въ Торнфильдскомъ-Замкѣ? Куда вы поѣхали?

— Что я началъ дѣлать, Дженни? Я превратился въ блудящій огонь. Куда я поѣхалъ? Я послѣдовалъ примѣру древнихъ рыцарей печальнаго образа и отправился, куда глаза глядятъ. Я искрестилъ вдоль и поперегъ европейскій материкъ, отъискивая умную и добрую женщину, достойную моей любви, и которая могла бы замѣнить мнѣ фурію Торнфильдскаго-Замка.

— Но вы не могли жениться, сэръ.

— Первоначальнымъ моимъ намѣреніемъ было — не обманывать такъ, какъ въ-послѣдствіи я вздумалъ обмануть тебя. Я хотѣлъ разсказать чистосердечно исторію своей женитьбы и потомъ открыто сдѣлать свои предложенія: по всѣмъ моимъ соображеніямъ, я могу любить кого хочу, и даже имѣю право быть любимымъ; я не сомнѣвался, что найду женщину, которая пойметъ меня, и согласится раздѣлить со мной судьбу мою.

— Дальше что, сэръ?

— Твои разспросы, Дженни, всегда заставляютъ меня улыбаться. Ты открываешь глаза, какъ хищная птица, и дѣлаешь по-временамъ безпокойныя движенія, какъ-будто словесные отвѣты не годятся для тебя, и ты вдругъ желала бы проникнуть въ сокровенные изгибы мысли. Но прежде-чѣмъ я стану продолжать, скажи мнѣ: что ты разумѣешь подъ своимъ — «Дальше что?» Эта маленькая фраза довольно-часто вертится у тебя на языкѣ, и мнѣ хотѣлось бы теперь узнать ея подлинный смыслъ.

— Фраза, кажется, проста сама-по-себѣ, и не требуетъ объясненій. Другими словами она можетъ быть выражена такъ: что вы дѣлали потомъ въ извѣстномъ случаѣ?

— Именно такъ: что жь вамъ угодно знать теперь?

— Я хочу знать: удалось ли вамъ огъискать особу, достойную вашей любви? Предлагали ли вы ей свою руку, и что она вамъ на это сказала?

— Да, послѣ многихъ странническихъ похожденій, я отъискалъ, наконецъ, такую особу и предложилъ ей свою руку; но ея отвѣтъ покамѣстъ еще записанъ въ книгѣ судебъ. Десять лѣтъ странствовалъ я, переходя изъ одной столицы въ другую. По временамъ. жилъ я въ Петербургѣ, всего чаще въ Парижѣ, иногда въ Римѣ, Неаполѣ и Флоренціи. Съ деньгами и своимъ старымъ паспортомъ, я принятъ былъ вездѣ, и могъ повсюду выбирать общества по, своимъ наклонностямъ и вкусу. Я искалъ своего идеала между англійскими леди, французскими графинями, итальянскими синьйорами и нѣмецкими княгинями; но нигдѣ не находилъ его. Иной-разъ казалось мнѣ, будто уловилъ я взоръ и услышавъ голосъ, соотвѣтствовавшій моимъ восторженнымъ мечтамъ; но скоро заблужденіе исчезало, и я видѣлъ, что еще далекъ былъ отъ своей цѣли. Не думай, что я уже искалъ законченнаго совершенства въ физическомъ или нравственномъ смыслѣ: мнѣ нужна была только приличная партія, способная привести для меня въ забвеніе отвратительную креолку, и больше ничего; но между тысячами женщинъ не находила я рѣшительно ни одной особы, которой бы я согласился предложить свою руку даже въ то.мъ случаѣ, еслибъ первый разъ въ жизни могъ свободно располагать своимъ сердцемъ. Пораженный этими неудачами, я началъ вести разсѣянную жизнь, чуждую, однакожь, низкаго разврата моей индійской Мессалины: проникнутый смертельнымъ отвращеніемъ къ ней, я всегда боялся сколько-нибудь сравняться съ нею даже въ выборѣ своихъ удовольствій.

Между-тѣмъ я не могъ жить одинъ, и общество любовницы сдѣлалось для меня необходимымъ. Первый мой выборъ палъ на Целину Варенсъ, и эта связь въ-послѣдствіи сдѣлалась для меня новымъ источникамъ презрѣнія къ самому-себѣ: ты уже знаешь, какъ и чѣмъ кончились мои отношенія къ этой танцовщицѣ… Однакожь я вижу, Дженни, что ты въ эту минуту готова составить обо мнѣ весьма-невыгодное мнѣніе: ты считаешь меня безчувственнымъ и безнравственнымъ эгоистомъ: не такъ ли?

— Да, сэръ, въ эту минуту вы достаточно унизились въ моихъ глазахъ. По-вашему, кажется, выходитъ, что это совершенно въ порядкѣ вещей.

— Я никогда не любилъ этого образа жизни, и ни за что бы не хотѣлъ опять воротиться къ нему. Теперь я ненавижу воспоминаніе о часахъ, проведенныхъ съ Целиной.

Я чувствовала справедливость этихъ словъ, и поспѣшила вывести изъ нихъ заключеніе, казавшееся несомнѣннымъ, что, еслибъ я, въ свою очередь, забывъ правила, привитыя ко мнѣ издѣтства, рѣшилась подъ какимъ-нибудь предлогомъ и въ-слѣдетвіе какого-нибудь искушенія, сдѣлаться преемницею бѣдной Целины онъ сталъ бы, безъ-сомнѣнія, и на меня смотрѣть съ такимъ же чувствомъ, которое опозорило ея память въ его собственныхъ глазахъ. Я не выразила этого заключенія словами, но глубоко запечатлѣла его въ своемъ сердцѣ, какъ талисманъ противъ настоящихъ и будущихъ искушеній.

— Ну, Дженни, почему же ты теперь не говоришь: «что дальше, сэръ?» Я еще не кончилъ своей исторіи. У тебя чрезвычайно-серьёзный видъ, и, кажется, ты все-еще осуждаешь меня.

— Мнѣ кажется, сэръ, я отчасти знаю продолженіе вашей исторіи.

— И да, и нѣтъ: во всякомъ случаѣ разсказъ мой долженъ быть оконченъ. Я воротился послѣдняго января въ Англію, въ самомъ мрачномъ расположеніи духа, вооруженный противъ всего человѣческаго и особенно женскаго рода: мнѣ казалось, что умная, добрая, любящая женщина была созданіемъ моего воображенія. Фантастическою мечтою безъ отношенія къ дѣйствительному міру.

"Былъ холодный зимній вечеръ, когда я подъѣзжалъ къ Торнфильдскому-Замку. Проклятое мѣсто! Я не ожидалъ здѣсь ни спокойствія, ни удовольствій. Въ лѣсной просѣкѣ, на камнѣ подлѣ дороги, я увидѣлъ маленькую фигуру, расположившуюся вѣроятно отдыхать послѣ своей прогулки. Я проѣхалъ мимо нея хладнокровно, безъ всякаго вниманія, и внутренній голосъ отнюдь не говорилъ мнѣ, что въ этой фигурѣ олицетворенъ мой будущій геній добра или зла. Этого не подозрѣвалъ я даже тогда, какъ послѣ внезапнаго паденія Мицраима, фигура подошла ко мнѣ и съ важностью предложила свою помощь. Слабое и нѣжное дитя показалось мнѣ залётной птичкой, предложившей вынести меня на своихъ крыльяхъ. Я былъ угрюмъ и сказалъ какую-то дерзость; но фигура, не двигаясь съ мѣста, остановилась передо мной съ весьма-страннымъ упрямствомъ, и начала говорить повелительнымъ тономъ, какъ-будто я былъ обязанъ ее слушаться безпрекословно. Помощь была нужна для меня, и притомъ, неизбѣжная помощь отъ ея маленькой руки.

Какъ-скоро я облокотился на ея хрупкое плечо, какое-то новое и, до той поры, неизвѣданное чувство прокралось въ мой организмъ. Таинственная незнакомка живетъ въ Торнфильдѣ, и скоро, послѣ своей прогулки, воротится домой: хорошо, что я услышалъ это изъ собственныхъ ея устъ, иначе мнѣ было бы грустно видѣть, какъ она исчезла изъ моихъ глазъ. Я слышалъ, Дженни, какъ ты воротилась домой въ тотъ вечеръ: безъ-сомнѣнія, тебѣ и въ голову не приходило, что я думалъ о тебѣ и наблюдалъ тебя. На другой день тоже, невидимый для твоихъ глазъ, я наблюдалъ тебя около часа въ ту пору, какъ ты играла съ Аделью въ галереѣ: тогда шелъ снѣгъ — помню это какъ теперь — и тебѣ невозможно было выйдти изъ дверей. Въ моемъ кабинетѣ дверь была немного пріотворена: я могъ видѣть и слышать. Адель старалась обратить твое вниманіе на внѣшніе предметы, но я былъ убѣжденъ, что мысль твоя кружилась въ фантастическомъ мірѣ, и ясно видѣлъ, что маленькая дѣвочка тебѣ надоѣдаетъ. Когда, наконецъ, она оставила тебя, я наблюдалъ съ особеннымъилюбопытствомъ, какъ ты погрузилась въ глубокую задумчивость, и начала медленными шагами ходить по галереѣ. По-временамъ, подходя къ окну, ты заглядывалась на густые хлопья снѣга, прислушивалась къ порывамъ вѣтра, и опять начинала ходить и мечтать. Мечты тѣхъ дней, сколько могъ я замѣтить, отнюдь не имѣли мрачнаго характера: глаза твои по-временамъ озарялись радужнымъ блескомъ, физіономія выражала одушевленіе и восторгъ, отнюдь не свойственный желчному, ипохондрическому расположенію духа: сладкія мечты юности рисовались на твоемъ челѣ, и надежда окриляла твои мысли. Голосъ мистриссъ Ферфаксъ, отдававшей какія-то приказанія служанкѣ, вывелъ тебя изъ этой заоблачной задумчивости, и заставилъ улыбнуться. О, какъ многозначительна была эта улыбка! Ея смыслъ, переведенный на живое слово, долженъ былъ заключать сентенціи такого рода: «Прекрасны всѣ эти мечты и грёзы, но не должна я забывать, что имъ осуществиться невозможно. Розовое небо и цвѣтущій эдемъ въ моей головѣ; но трудный путь, осыпанный терніями, ожидаетъ меня въ дѣйствительной жизни». Ты побѣжала внизъ къ мистриссъ Ферфаксъ за какими-то занятіями: кажется, вы сводили тамъ недѣльные счеты, или что-то въ этомъ родѣ. Мнѣ было очень-жаль. что я такъ скоро потерялъ тебя изъ вида.

«Съ нетерпѣніемъ ожидалъ я вечера, чтобъ имѣть возможность пригласить тебя въ свой кабинетъ. Твой характеръ, подозрѣвалъ я, долженъ быть совершенно-оригиналенъ въ своемъ родѣ: надлежало изучить его подробнѣе и глубже. Твой видъ, при входѣ въ мою комнату, выражалъ независимость и хитрость, странно противорѣчившую дѣтскимъ чертамъ твоего лица. Костюмъ на тебѣ былъ очень-странный, такъ же, впрочемъ, какъ теперь. Я заставилъ тебя говорить, и съ перваго раза опять былъ пораженъ весьма-странными контрастами. Твое обращеніе, во всѣхъ пунктахъ, подчинялось строгимъ правиламъ, вѣроятно изобрѣтеннымъ вашей школой: взоръ твой часто обнаруживалъ недовѣрчивость къ самой-себѣ, и вступая въ разговоръ, ты употребляла, по-видимому, наистрашнѣйшія усилія, чтобъ не сдѣлать какой-нибудь граматической ошибки. Однимъ-словомъ, ты показалась мнѣ институткой съ ногъ до головы, и я видѣлъ, что ты не имѣла ни малѣйшаго понятія о жизни. И, однакожь, вслушиваясь въ заданный вопросъ, ты обращала на своего собесѣдника смѣлый и вмѣстѣ, пытливый взглядъ, обличавшій врожденную проницательность и привычку мысли: твои отвѣты были круглы, закончены и, главное, хорошо выработаны въ горнилѣ размышленія. Выходило по всѣмъ соображеніямъ, что ты скоро привыкнешь ко мнѣ, и я былъ убѣжденъ, что ты-сама невольно должна была чувствовать нѣкоторую симпатію между собою и суровымъ владѣльцемъ Торнфильдскаго-Замка, потому-что нельзя было безъ удивленія видѣть, какъ быстро, въ моемъ присутствіи, распространялось чувство удовольствія и совершеннѣйшаго спокойствія на твоемъ лицѣ. Мои дерзкія выходки не изумили тебя, не разстроили, не испугали: тебѣ, казалось, было забавно смотрѣть на грубаго чудака, и, по-временамъ, ты улыбалась съ такою наивною граціею, которой описать я не умѣю. Я, въ свою очередь, былъ совершенно-доволенъ результатомъ своихъ наблюденій: мнѣ нравилось все, что я видѣлъ, и хотѣлъ видѣть еще больше. При-всемъ-томъ, долго я держалъ тебя въ почтительномъ отдаленіи, и рѣдко позволялъ себѣ искать твоего общества. Я былъ эпикуреецъ въ интеллектуальномъ смыслѣ слова, и желалъ продолжить наслажденіе, постоянно упрочивать свое новое знакомство. Притомъ, нѣсколько времени безпокоила меня мысль, что цвѣтокъ скоро можетъ завянуть и лишиться своей первоначальной свѣжести, если слишкомъ-рано оторвать его отъ корня. Въ ту пору я не зналъ, что этотъ цвѣтокъ имѣлъ всѣ свойства драгоцѣннаго камня, неподверженнаго быстрымъ измѣненіямъ отъ случайныхъ и временныхъ причинъ. Къ-тому жь, я желалъ видѣть, станешь ли ты-сама искать меня, если я буду тебя избѣгать; но ты почти безвыходно была въ классной комнатѣ съ Аделью, за книгами и карандашомъ: при случайныхъ встрѣчахъ, ты спѣшила мимо, едва показывая видъ, что знаешь меня. Въ тѣ дни, милый другъ мой, ты обыкновенно была задумчива и мечтательна: не было на твоей физіономіи выраженія положительной печали, но не было и той беззаботной игривости, которою сопровождаются цвѣтущія надежды юношескаго возраста. Я не зналъ, что ты думала обо мнѣ, и даже не могъ навѣрное рѣшить, былъ ли я предметомъ твоихъ размышленій: чтобъ разгадать эту загадку, я опять началъ призывать тебя по-вечерамъ. Было что-то радостное въ твоемъ взорѣ, когда ты вступала въ разговоръ, и я увидѣлъ, что у тебя — общительное сердце, хотя постоянное затворничество и скука одинокой жизни налагали печать меланхоліи на твое лицо. Я далъ себѣ слово быть ласковымъ и добрымъ въ-отношеніи къ тебѣ; такое обращеніе развязало твой языкъ, и я съ удовольствіемъ замѣтилъ, какъ ты любила произносить мое имя. Въ эту пору, Дженни, я началъ чаще-и-чаще устроивать съ тобою случайныя встрѣчи: любопытно было видѣть твою застѣнчивость, робкіе взоры, нерѣшительныя движенія. Напрасно ты старалась разгадать, въ чемъ будетъ состоять мой капризъ: буду ли я играть роль суроваго джентльмена, или ты увидишь во мнѣ добраго, благосклоннаго пріятеля; впрочемъ, первая роль время-отъ-времени становилась затруднительнѣе, и, наконецъ, я бросилъ ее совершенно. Сколько разъ готовъ былъ я прижать тебя къ своему сердцу, когда, при встрѣчѣ со мной, твои щеки пылали яркимъ румянцемъ, и когда…

— О, не говорите больше объ этихъ дняхъ! милостивый государь, прервала я, украдкой отирая свои слезы: — его языкъ былъ для меня истинною пыткой: я уже обдумала свой образъ дѣйствія, и теперь боялась, что всѣ эти воспоминанія могутъ поколебать мою рѣшимость.

— Нѣтъ, Дженни, возразилъ онъ: — зачѣмъ отказываться отъ возобновленія прошедшихъ сценъ, какъ-скоро настоящее и будущее представляются въ такомъ привлекательномъ видѣ?

Я затрепетала всѣми членами при этомъ безумномъ, предположеніи.

— Теперь ты видишь настоящій ходъ дѣла, продолжалъ мистеръ Рочестеръ: — не такъ ли? Послѣ безумной и бурной юности, проведенной въ несбыточныхъ мечтахъ или въ скучномъ одиночествѣ, я первый разъ нашелъ особу, которую полюбилъ всѣмъ своимъ сердцемъ, нашелъ тебя, Дженни. Ты моя первая истинная любовь, лучшая и благороднѣйшая половина меня-самого, мой добрый ангелъ, и душа моя связана съ тобою неразрывными нравственными узами. Пылкая и торжественная страсть загорѣлась въ моемъ сердцѣ, и я глубоко убѣжденъ, что есть въ нашихъ организмахъ общія, родственныя черты, при которыхъ мы можемъ слиться въ одно существо. Вотъ почему, Дженни, я рѣшился просить твоей руки. Говорить, что у меня уже есть жена, значитъ издѣваться надо мной безъ всякой пощады: ты знаешь, что судьба моя насильственно была связана съ отвратительнымъ и гнуснымъ демономъ. Конечно, я поступилъ очень-дурно, Дженни, что вздумалъ обманывать тебя, по я боялся желѣзной настойчивости и упрямства, тѣсно соединеннаго съ твоимъ характеромъ. Мнѣ хотѣлось напередъ обезпечить твое соединеніе со мной, прежде-чѣмъ ты вполнѣ узнаешь исторію моей жизни. Теперь я вижу, что это было неблагородно, низко съ моей стороны: мнѣ слѣдовало напередъ обратиться къ твоему великодушію, разсказать откровенно всѣ подробности своей жизни, изобразить передъ тобою голодъ и жажду высшаго, достойнѣйшаго бытія, и показать — не рѣшимость — это слово слишкомъ-слабо для выраженія моей мысли, но непреодолимое влеченіе любить пламенно и нѣжно, какъ-скоро самъ буду удостоенъ такой любви. Тогда, но не прежде, я долженъ былъ предложить тебѣ свою руку и сердце, и взамѣнъ потребовать твоей любви. Но, что сдѣлано, того не передѣлаешь: Дженни, будетъ ли теперь твоя рука принадлежать мнѣ?

Пауза.

— Отчего ты молчишь, Дженни?

Я терпѣла неизобразимую пытку, какъ будто-раскаленнымъ желѣзомъ прижигали мое тѣло. Ужасная минута! Едва ли какая женщина могла требовать отъ своего возлюбленнаго болѣе пламенной страсти, и, однако жь, я должна была отказаться отъ него, между-тѣмъ-какъ онъ былъ единственнымъ обожаемымъ идоломъ моей души! Мой роковой долгъ выражался однимъ страшнымъ словомъ: — „Бѣги!“,

— Дженни, понимаешь ли ты, чего я отъ тебя требую?

— Да, сэръ.

— Скажи мнѣ только: — „Я буду твоею, Эдуардъ!“

— Мистеръ Рочестеръ, я не могу принадлежать вамъ.

Длинная-предлинная пауза.

— Дженни, началъ онъ опять ласковымъ тономъ, который однако жъ поразилъ меня зловѣщимъ ужасомъ, потому-что въ этомъ голосѣ слышалось подавленное рыканіе льва. — Хочешь ли ты сказать, Дженни, что ты пойдешь своей дорогой, и оставишь меня идти одного?

— Да, сэръ.

— Дженни, продолжалъ онъ: — ты думаешь со мной разстаться?

— Да.

— Когда же?

— Чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше, сэръ, отвѣчала я.

— Дженни, Дженни! Это жестоко, безчеловѣчно! Не-уже-ли ты считаешь преступленіемъ любить меня?

— Было бы преступленіемъ вамъ повиноваться.

Дикій, неукротимый взоръ поднялся изъ-за его бровей и омрачилъ его лицо. Онъ всталъ, и покамѣстъ еще старался повидимому подавить свое внутреннее волненіе. Я облокотилась одной рукою на спинку креселъ: я дрожала, боялась, но приняла свои мѣры и чувствовала, что никая сила въ мірѣ не въ-состояніи поколебать моей воли.

— Еще минуту, Дженни. Обрати вниманіе на эту адскую жизнь, которую я долженъ буду вести безъ тебя. Все мое счастье исчезнетъ вмѣстѣ съ тобою. Что же будетъ моимъ удѣломъ? Не-ужели ты хочешь, чтобы въ-самомъ-дѣлѣ была моей женою эта бѣшеная женщина третьяго этажа? Но это все-равно, что отсылать меня на кладбище, въ могилу, къ гніющему трупу… Что мнѣ дѣлать, Дженни? Гдѣ искать надежды, и куда обратиться за другомъ сердца?

— Дѣлайте то же что и я, сэръ: покоритесь своей судьбѣ, и думайте для своего утѣшенія, что на томъ свѣтѣ мы увидимся.

— И ты не перемѣнишь своего намѣренія?

— Нѣтъ, сэръ.

— Стало-быть ты осуждаешь меня на нечестивую жизнь, и проклятую смерть?

При этихъ словахъ его голосъ быстро началъ возвышаться.

— Совѣтую вамъ жить добродѣтельно, и желаю, чтобы смерть застала васъ съ спокойною совѣстью.

— И ты хочешь вырвать съ корнемъ любовь изъ моего сердца? Ты желаешь, Дженни, чтобы я снова возвратился къ порочной жизни?

— Мистеръ Рочестеръ, такой жизни не желаю я ни вамъ, ни себѣ, ни даже своему заклятому врагу, если только есть у меня враги. Наше назначеніе на землѣ — страдать и терпѣть: страдайте и терпите, подражая мнѣ. Вы, нѣтъ сомнѣнія, забудете меня прежде, чѣмъ я могу позабыть васъ.

— Вы оскорбляете мою честь, милостивая государыня, отвѣчалъ онъ, быстро вскочивъ съ своего мѣста: — вы называете меня безсовѣстнымъ лжецомъ, не имѣя къ тому ни малѣйшихъ поводовъ съ моей стороны. Я объявилъ торжественно и прямо, что не могу измѣниться въ своихъ чувствахъ: вы между-тѣмъ говорите мнѣ въ глаза, что такая перемѣна неизбѣжна. Но вѣдь у васъ нѣтъ ни родныхъ, миссъ Эйръ, ни даже знакомыхъ, которые вздумали бы обижаться вашею жизнью со мной!

На этотъ разъ онъ былъ правъ; и когда онъ говорилъ такимъ-образомъ, противъ меня возсталъ даже мой собственный разсудокъ, начинавшій обличать меня въ безполезной жестокости. Чувство, между-тѣмъ, ободренное разсудкомъ, готово было разомъ опрокинуть всѣ мои планы, и кричало громогласно: — „О, послушайся его, Дженни Эйръ. Подумай о его несчастіяхъ, объ опасностяхъ, которымъ онъ будетъ подвергаться на каждомъ шагу, какъ-скоро ты его оставишь! Прійми въ соображеніе его необузданную природу, его бурные порывы и страшныя слѣдствія его отчаянія! Утѣшь его, Дженни, спаси его, люби его; скажи, что ты будешь принадлежать ему во всю жизнь! Кто заботится о тебѣ въ этомъ мірѣ? Или, кто въ-самомъ-дѣлѣ будетъ оскорбляться твоимъ поведеніемъ?“

На все это былъ опять неумолимый отвѣтъ: — „я сама должна заботиться о себѣ. Чѣмъ меньше у меня друзей и знакомыхъ. чѣмъ меньше могу я ожидать постороннихъ опоръ, тѣмъ больше я стану защищать и уважать сама-себя. Я сохраню законъ, данный Богомъ и освященный людьми. Я буду слѣдовать правиламъ, принятымъ мною, когда была я въ своемъ полномъ умѣ. Законы и правила были бы безполезны для такого времени, когда нѣтъ никакихъ искушеній; но они именно существуютъ для тѣхъ критическихъ минутъ, когда тѣло и душа готовы соединенными силами возстать противъ ихъ внушеній: пусть они строги, но тѣмъ болѣе не должно нарушать ихъ, хотя бы это стоило упорной и ожесточенной борьбы. Въ чемъ же будетъ состоять ихъ достоинство и сила какъ-скоро человѣкъ, изъ личныхъ удобствъ и выгодъ, станетъ слѣдовать своему собственному произволу не соображаясь ни съ какими постановленіями? Между-тѣмъ я всегда была увѣрена, что общественные законы должны для всѣхъ и всегда имѣть обязательную силу, и если я не такъ разсуждаю въ настоящую минуту, значитъ, страсть помрачила мой разсудокъ, и необузданное чувство взяло перевѣсъ надъ всѣми силами души. Общественныя правила и законы, освященные вѣками и принятые моимъ собственнымъ разсудкомъ въ его нормальномъ состояніи: — вотъ все, что должно быть моей опорой въ этотъ роковой и опасный часъ моей жизни.“

Мистеръ Рочестеръ прочелъ эту мысль на моемъ лицѣ. Его гнѣвъ дошелъ до послѣднихъ предѣловъ: онъ схватилъ мою руку, и, казалось, пожиралъ меня своими сверкающими глазами. Въ физическомъ отношеніи я была слаба, какъ подрѣзанный стебель, приготовленный для сожженія въ печи; въ нравственномъ — я владѣла всѣми своими чувствами и сознавала свое непреодолимое мужество. Къ-счастію, душа наша имѣетъ своего переводчика, нерѣдко безсознательнаго, но всегда послушнаго и вѣрнаго: этотъ переводчикъ — глазъ, недаромъ названный зеркаломъ души. Мой взоръ пришелъ въ уровень съ его глазами, и когда я взглянула на его гордое лицо, невольный вздохъ вырвался изъ моей груди. Онъ сжалъ еще сильнѣе мою руку, и я чувствовала, что силы мои почти совершенно истощились.

— Не было и быть не можетъ женщины столько слабой и вмѣстѣ неукротимой до такой степени, проговорилъ онъ, скрежеща зубами. — Какъ хрупкая былинка, она дрожитъ въ моей рукѣ, и я могъ бы согнуть ее легкимъ движеніемъ своего пальца; но если бы я и совсѣмъ пригнулъ ее къ землѣ — что изъ этаго выйдетъ? Взгляните на этотъ глазъ, на это рѣшительное, бурное, своевольное созданіе, которое выглядываетъ изъ-за него съ какимъ-то суровымъ тріумфомъ, обнаруживая готовность вызвать на бой самую судьбу: что бы я ни сдѣлалъ съ этимъ хрупкимъ организмомъ, внутренняя сила, одушевляющая его, будетъ недоступна для моихъ рукъ. Разбить и разгромить тюрьму, значитъ — выпустить только плѣнника, заключеннаго въ ней. Я могъ бы, безъ всякихъ усилій, завладѣть домомъ; но хозяйка его уйдетъ на небеса, прежде чѣмъ я успѣю назвать себя владѣльцемъ ея скудельнаго жилища. Душа мнѣ нужна съ ея непреклонной волей, энергіей, съ ея добродѣтелью и чистотою; но нѣтъ мнѣ надобности въ одномъ бренномъ и слабомъ орудіи ея. Руководимая собственной волей, ты могла бы найдти успокоеніе на мой груди и переполнить неземнымъ блаженствомъ эту грудь; но горе было бы мнѣ, если бы я принудилъ себя употребить безполезное насиліе противъ твоихъ желаній! Джепни! Дженни! Будутъ ли, наконецъ, твои желанія сообразны съ моей волей?

Говоря это, онъ опустилъ мою руку, и только началъ смотрѣть на меня. Противиться этому взору было нѣсколько-труднѣе, чѣмъ прежнимъ его неистовымъ порывамъ; надлежало однакожь быть совершенной идіоткой, чтобы уступить теперь это оригинальное поле битвы. Я выдержала и поразила его гнѣвъ: оставалось теперь устоять противъ его тоски. Я удалилась къ дверямъ.

— Вы идете, Дженни?

— Иду, сэръ.

— Вы оставляете меня?

— Да.

— Вы не воротитесь? — Вы не захотите быть моей утѣшительницей? — Моя пламенная любовь, глубокая тоска, отчаяніе, мои убѣдительныя просьбы — все это ни по чемъ для васъ, миссъ Эйръ?

Въ-самомъ-дѣлѣ, глубокая тоска слышалась въ каждомъ его словѣ, и нужно было сдѣлать надъ собою величайшее усиліе, чтобы повторить: — „Я иду“.

— Дженни!

— Мистеръ Рочестеръ.

— Ступайте, Богъ съ вами, но помните, что вы оставляете меня въ смертельной тоскѣ. Идите въ свою комнату, и передумайте обо всемъ, что я говорилъ вамъ. Бросьте взглядъ на мои страданія, Дженни, и пожалѣйте меня.

Онъ отошелъ отъ меня, и бросился лицомъ на софу.

— Дженни! Дженни! кричалъ онъ. — Надежда моя — любовь моя — жизнь моя!

Затѣмъ громкое рыданіе заглушило его голосъ.

Уже я отворила дверь и хотѣла идти; но пораженная внезапной мыслью, воротилась назадъ съ такою же рѣшимостью, какъ прежде оставляла эту комнату. Я стала на колѣни подлѣ него, отворотила отъ подушки его лицо, поцаловала его щеки и начала разглаживать его волосы.

— Благослови васъ Богъ, мистеръ Рочестеръ! сказала я. — Богъ наградитъ васъ за вашу доброту и покровительство бѣдной дѣвушкѣ. Онъ избавитъ васъ отъ всякаго зла, и будетъ вашимъ руководителемъ на скользкомъ пути жизни!

— Любовь маленькой Дженни была бы для меня самою лучшею наградой, отвѣчалъ онъ: — безъ нея сокрушится мое сердце. Но Дженни подаритъ мнѣ свою любовь, благородно и великодушно — да!

Кробь прихлынула къ его лицу; огонь страсти яркимъ пламенемъ запылалъ въ его глазахъ: онъ всталъ и протянулъ ко мнѣ свои руки; но я увернулась отъ его объятій и поспѣшила выйдти изъ комнаты.

— Прощай! взывало мое сердце, когда я оставила его. — Прощай навсегда, мистеръ Рочестеръ! Не видать мнѣ болѣе тебя во всю мою жизнь!

Въ эту ночь я совсѣмъ не думала спать; но сонъ вдругъ и невольно сомкнулъ мои глаза, лишь-только я бросилась въ постель. Воображеніе перенесло меня къ давнопрошедшимъ сценамъ моей дѣтской жизни: мнѣ казалось, будто я лежу въ красной комнатѣ Гетсгедскаго-Замка, будто ночь была темная, и всѣ мои чувства находились подъ вліяніемъ смертельнаго страха. Загадочный свѣтъ, погрузившій меня въ ту пору въ глубокій обморокъ, возобновленъ былъ снова при этомъ видѣніи: мерещилось мнѣ, будто скользилъ онъ по стѣнѣ, проходя съ мѣста на мѣсто, и остановился, наконецъ, на самой серединѣ потолка. Я подняла голову и взглянула: кровля превратилась въ облака, высокія и тусклыя: блескъ принялъ подобіе луннаго свѣта, прокрадывающагося черезъ ночной туманъ. Я принялась наблюдать приближеніе луны, и какое-то странное предчувствіе овладѣло моей душою, какъ-будто надлежало мнѣ прочесть слова судьбы на дискѣ ночнаго свѣтила. Наконецъ луна выступила изъ-за облака, но такъ, что фигура ея совсѣмъ не имѣла своего обыкновеннаго вида: какая-то рука пробилась черезъ темныя складки, и когда онѣ совсѣмъ разсѣялись, на небесной лазури засіяла бѣлая человѣческая фигура, наклонившая къ землѣ свое величественное чело. Она взглянула, и притомъ взглянула на меня. Скоро я услышала ея голосъ, обращенный къ моему духу: несмотря на неизмѣримое разстояніе, голосъ, съ быстротою мысли, достигнулъ до моего слуха, и въ ушахъ моихъ раздались слова:

— Дочь моя, бѣги отъ искушенія!

— Бѣгу, матушка!

Такъ отвѣчала я, уже пробужденная отъ этого восторженнаго сна. Была еще ночь, но коротки іюльскія ночи: вслѣдъ за полночью является разсвѣтъ.

— Чѣмъ раньше, тѣмъ лучше, сказала я самой-себѣ. — Исполненіе моего плана не терпитъ отсрочки.

Я поспѣшила встать съ постели; одѣваться было мнѣ не нужно, потому-что съ вечера я легла во всемъ платьѣ, и только башмаки были сняты съ моихъ ногъ. Я знала гдѣ найдти въ своемъ шкафу бѣлье, браслетъ и кольцо. Отѣискивая эти вещи, я увидѣла также жемчужное ожерелье, подаренное мнѣ мистеромъ Рочестеромъ за нѣсколько дней. Я оставила этотъ подарокъ, потому-что онъ принадлежалъ не мнѣ, а фантастической невѣстѣ, уже кончившей свое существованіе; остальное завязала я въ платокъ, и сверхъ-того положила въ карманъ свой кошелекъ, въ которомъ было двадцать шиллинговъ — этимъ только и ограничивалась моя неотъемлемая собственность. Затѣмъ, надѣвъ соломенную шляпку и окутавшись шалью, я потихоньку прокралась изъ своей комнаты.

— Прощай, добрая мистриссъ Ферфаксъ! шептала я, проходя мимо ея спальной. — Прощай, милая Адель! сказала я опять, заглянувъ въ дѣтскую: — прійдти къ ней и обнять ее въ послѣдній разъ было невозможно — надлежало обмануть чуткое ухо, которое, по всей вѣроятности, не переставало слушать во всю эту ночь.

Подлѣ дверей комнаты мистера Рочестера мои ноги невольно остановились, какъ-будто невидимая сила приковала ихъ къ этому мѣсту. Я слышала, какъ мистеръ Рочестеръ неровными шагами ходилъ взадъ и впередъ, по-временамъ глубоко вздыхая. Тамъ, въ этой комнатѣ, скрывался для меня земной мой рай: мнѣ стоило только войдти и сказать:

— Мистеръ Рочестеръ, я буду любить васъ и согласна жить съ вами до конца своей жизни! — Я думала объ этомъ съ невольнымъ восторгомъ.

Добрый другъ мой, не спавшій всю ночь, съ нетерпѣніемъ ожидаетъ дня. День наступитъ не на радость: меня не будетъ въ его домѣ. Онъ пойдетъ искать меня, и не найдетъ. Онъ увидитъ, что его оставили, отвергнули его любовь: онъ будетъ страдать, и дойдетъ, вѣроятно, до отчаянія. Я думала объ этомъ съ мучительнымъ замираніемъ сердца. Уже рука моя прикоснулась къ замку; но я сдѣлала судорожное движеніе и пошла впередъ.

Тоска овладѣла моей душою, когда я спускалась съ лѣстницы; но я знала, что дѣлала, и механически приводила въ исполненіе свой планъ. Я отъискала ключъ отъ боковой двери изъ кухни; отъискала также пузырёкъ съ деревяннымъ масломъ и перомъ: я обмазала ключъ и замокъ. Затѣмъ я выпила стаканъ воды и взяла съ собою, хлѣба: быть-можетъ длинна будетъ моя прогулка, а силы мои слабы и потребуютъ подкрѣпленія. Все это было сдѣлано осторожно и безъ малѣйшаго шума. Я отворила дверь и вышла. Тусклый разсвѣтъ едва начиналъ мерцать на дворѣ. Большія ворота были заперты и задвинуты желѣзнымъ засовомъ; но калитка была немного пріотворена: я прошла сквозь это отверстіе, и была теперь за порогомъ Торнфильда.

За милю отъ торнфильдскихъ полей, пролегала дорога въ противоположномъ направленіи отъ Милькотта: куда она ведетъ, я не знала; но мнѣ часто случалось гулять по этой дорогѣ: туда и теперь я направила свои шаги. Разсуждать о чемъ бы то ни было я не могла, понимая инстинктивно, что благоразуміе требовало не смотрѣть — ни назадъ, ни впередъ. Прошедшее и будущее не должны были въ настоящую минуту занимать мою голову: одинъ взглядъ на пройденное поприще моей жизни могъ поколебать мою рѣшимость, между-тѣмъ-какъ будущій путь — мраченъ, дикъ, безплоденъ и пустъ.

Я шла по закраинамъ полей и луговъ вплоть до солнечнаго восхода. Скоро башмаки мои совсѣмъ измокли отъ росы. Было, кажется, прекрасное лѣтнее утро; но я не обращала вниманія ни на великолѣпный восходъ дневнаго свѣтила, ни на улыбающуюся лазурь безоблачнаго неба. Я думала о своемъ странномъ бѣгствѣ, о фантастическихъ похожденіяхъ и странствованіяхъ, ожидавшихъ меня впереди и — что прикажете дѣлать? — я думала также о немъ. Я воображала, какъ онъ теперь, изъ своего кабинета, наблюдаетъ восходъ солнца, разсчитывая, что скоро я прійду поздравить его съ добрымъ утромъ, и, быть-можетъ; отдамъ ему свою руку — однажды навсегда. Да и зачѣмъ, ахъ! зачѣмъ мнѣ бѣжать отъ его лица? Ужъ не воротиться-ли? Еще не поздно; еще время спасти его отъ дикаго отчаянія. Мое бѣгство, безъ-сомнѣнія, еще не успѣли замѣтить: я могу прійдти, какъ-будто послѣ утренней прогулки, и броситься къ нему на шею. Что мѣшаетъ мнѣ спасти его отъ гибели и сдѣлаться гордостью его жизни! Воротись, Дженни! воротись, глупая, упрямая, безразсудная дѣвчонка!

Птицы между-тѣмъ уже начали свой утренній концертъ и на-минуту развлекли мое вниманіе. Птицы были для меня эмблемою любви.

Но я быстро шла впередъ-и-впередъ отъ Торнфильдскаго-Замка, до-тѣхъ-поръ, пока, усталая, изнеможенная, не упала я на сырую землю. — „Ужь не умереть ли мнѣ здѣсь?“ думала я, припадая лицомъ къ травѣ. — Сердце мое надрывалось, слёзы градомъ лились изъ глазъ, и я въ отчаяніи ломала руки. Скоро, однако жь, прошелъ этотъ пароксизмъ смертельной тоски: я встала и вновь пошла впередъ, надѣясь выбраться на большую дорогу.

Минутъ черезъ десять я завидѣла мильный столбъ, бывшій для меня указателемъ большой дороги: выбравшись туда, я сѣла на камнѣ, чтобы отдохнуть и собраться съ духомъ. Скоро стукъ колесъ подъѣзжавшаго дилижанса пробудилъ мое вниманіе. Я встала, подняла руку, и экипажъ остановился. На вопросъ мой, куда ѣдутъ, кондукторъ назвалъ весьма-отдаленное мѣсто, гдѣ, я знала, у мистера Рочестера не было связей.

— Сколько возьмете отвезти меня туда?

— Тридцать шиллинговъ, отвѣчалъ кондукторъ.

— У меня только двадцать.

— Хорошо: садитесь.

Кондукторъ отворилъ дверцы, и когда я вошла въ карету съ своимъ узелкомъ, лошади быстро помчались впередъ по гладкой дорогѣ.

Благосклонная читательница! Если ты наслаждаешься въ эту минуту спокойнымъ пріютомъ въ кругу друзей и милыхъ сердцу, благословляй свою судьбу, и дай Богъ, чтобы никогда не пришлось тебѣ испытать того, что испытала на своемъ вѣку Джённи Эйръ, англійская гувернантка, которая еще разъ будетъ имѣть честь увидѣться съ тобою въ послѣдней части своихъ записокъ.

Часть пятая и послѣдняя.

ГЛАВА I.

Лѣтній вечеръ. Черезъ два дня послѣ моего путешествія, кондукторъ высадилъ меня въ мѣстечкѣ Уайткроссъ: дальше онъ не могъ везти меня за полученную плату, а въ карманѣ моемъ не было больше ни одного шиллинга. Дилижансъ теперь впереди, по-крайней-мѣрѣ на одну милю, и я сижу одна у большой дороги. Въ эту минуту приходитъ мнѣ въ голову, что я забыла свой узелокъ въ ящикѣ дилижанса: тамъ онъ лежитъ и тамъ долженъ лежать, сколько пріидется, не думая о своей хозяйкѣ, оставшейся безъ всякихъ средствъ къ существованію.

Уайткроссъ, или по-русски, Бѣлый-Крестъ, не городъ, не деревня и даже не хуторъ: это — каменный столбъ на высокомъ холмѣ, поставленный тамъ, гдѣ встрѣчаются четыре: дороги, и выпачканный бѣлой краской, для-того, я полагаю, чтобъ ярче въ ночное время бросался въ глаза запоздалому путешественнику. Четыре огромныя руки, протянутыя отъ головы Бѣлаго-Креста и надписи, даютъ знать, кому слѣдуетъ, что ближайшій городъ отстоитъ отсюда на десять миль; самый отдаленный — на двадцать. Имена этихъ городовъ мнѣ хорошо знакомы, и я догадываюсь, въ какую область занесла меня судьба; это долженъ быть одинъ изъ сѣверныхъ шировъ съ болотистыми равнинами, окаймленными съ одной стороны высокою горой. Такъ точно, я не ошибаюсь: болота окружаютъ меня со всѣхъ сторонъ, и я замѣчаю въ туманной дали волнующіяся вершины горъ. Здѣсь должно быть скудное народонаселеніе: я не вижу ни одного пѣшехода на всѣхъ этихъ дорогахъ, протянутыхъ къ востоку, западу, сѣверу и югу: лежатъ они одиноко въ безлюдномъ краю, прорѣзывая бѣлыми полосами огромныя болота, и дикій верескъ растетъ по всѣмъ ихъ сторонамъ. Очень-хорошо: мнѣ надобно избѣгать встрѣчи съ людьми.

Однако жь и сюда, на мою бѣду, можетъ забрести случайный странникъ; въ недоумѣніи онъ спроситъ, что я тутъ дѣлаю, зачѣмъ и для чего сижу одна у бѣлаго столба, не имѣя, очевидно, опредѣленнаго намѣренія и опредѣленной цѣли. Что мнѣ отвѣчать ему? Всякое мое слово будетъ казаться дикимъ, невѣроятнымъ и легко можетъ возбудитъ на мой счетъ не совсѣмъ благопріятныя заключенія незнакомца. Нѣтъ больше никакихъ связей между мною и людьми; никакія надежды не зовутъ меня въ человѣческое общество, и никто въ эту минуту не можетъ обратиться ко мнѣ съ ласковымъ словомъ или добрыми желаніями. Нѣтъ у меня родныхъ, кромѣ всеобщей матери-природы: ея объятій искать мнѣ должно и отъ нея требовать успокоенія въ этотъ роковой часъ моей жизни.

Я пошла впередъ, въ сторону отъ большой дороги, углубляясь въ густую траву. Въ глубокой лощинѣ, саженяхъ въ двадцати отъ Бѣлаго-Креста, лежалъ, невидимый никѣмъ, огромный гранитъ, заросшій чернымъ мхомъ: здѣсь я сѣла и облокотилась головой о выдавшійся кусокъ дикаго камня. Высокія закраины болота были около меня; гранитъ прикрывалъ мое тѣло; небо возвышалось надъ гранитомъ.

Но и тутъ не вдругъ я успокоилась: нѣсколько времени тревожилъ меня страхъ близкаго сосѣдства съ какимъ-нибудь животнымъ, и опасеніе быть застрѣленной или открытой въ этомъ мѣстѣ какимъ-нибудь браконьеромъ. При малѣйшемъ порывѣ вѣтра я вздрагивала и озиралась вокругъ, опасаясь увидѣть дикаго быка или вооруженнаго охотника. Убѣдившись, наконецъ, въ неосновательности своихъ опасеній и успокоенная глубокимъ молчаніемъ приближающейся ночи, я стала смотрѣть довѣрчивѣе на свое одинокое положеніе въ пустынномъ пріютѣ. До-сихъ-поръ я не мыслила: я только слушала, наблюдала, сторожила, боялась, вздрагивала. Первый разъ теперь, оторванная отъ мрачной дѣйствительности, я вступила въ безконечную область мысли.

Что мнѣ дѣлать? Куда идти? — Несносные, неотвязные вопросы, на которые былъ только одинъ отвѣтъ холоднаго разсудка: „Нечего тебѣ дѣлать, Дженни Эйръ, и некуда идти. И, однако жь, усталыя твои ноги должны вымѣрять огромное пространство, прежде, чѣмъ ты достигнешь человѣческаго жилища. Станешь ты просить гостепріимства и получишь презрительный отказъ; будешь искать участія между-людьми и встрѣтишь отталкивающую холодность; разскажешь имъ свою повѣсть и никто тебѣ не повѣритъ. И зной, и жажда, и холодъ, и голодъ, ожидаютъ тебя впереди, безпріютная Дженни Эйръ!“

Я дотронулась до травы: она была суха и еще довольно-тепла послѣ палящихъ лучей лѣтняго солнца. Горизонтъ былъ чистъ и ясенъ: мои взоръ, обращенный къ небу, встрѣтился съ привѣтливою звѣздочкой, только-что показавшейся на безбрежномъ океанѣ. Роса начинала падать на землю, истомленную жаждой; но въ эту минуту не могло быть отъ нея вредныхъ испареній. Природа, казалось, была для меня благосклонна и добра: я, отверженная дѣвушка, готова была броситься въ ея объятія съ дѣтскою нѣжностью, забывъ на этотъ разъ эгоизмъ и холодное равнодушіе людей. На эту ночь, по-крайней-мѣрѣ, я буду гостьей природы: она любитъ меня, какъ нѣжную дочь, и готова дать мнѣ спокойный пріютъ безъ денегъ, и безъ платы. У меня былъ еще небольшой кусокъ хлѣба, оставшійся отъ булки, которую я, проѣздомъ черезъ городъ, купила за свой послѣдній пенни. Невдалекѣ отъ меня, въ густомъ верескѣ, выставлялись, наподобіе гагатовыхъ бисеринъ, ягоды спѣлой черники: я набрала горсть и начала ѣсть ихъ съ остаткомъ своей булки. Мой голодъ не могъ быть вполнѣ утоленъ этой постнической пищей, но все же силы мои подкрѣпились, и я чувствовала необыкновенную бодрость въ душѣ. Произнеся, въ-заключеніе трапезы, вечернюю молитву, я начала устроивать постель.

Трава, подлѣ гранита, была особенно-гусга, и мой ноги совсѣмъ потонули въ ней, когда я легла: высокій верескъ, по обѣимъ сторонамъ импровизированной постели, едва оставлялъ узкое пространство для вторженій ночнаго воздуха. Шаль, сложенная вдвое, послужила для меня одѣяломъ; пушистая трава замѣнила подушку. При такомъ помѣщеніи, мнѣ не было холодно, по-крайней-мѣрѣ при началѣ ночи.

Ночлегъ мой былъ бы вообще довольно-спокоенъ, еслибъ надорванное сердце не возмущало его. Среди безмолвія ночи, оно громко жаловалось на свои зіяющія раны и невыносимую боль; трепетало за мистера Рочестера и его судьбу, обливалось кровью при мысли о его грустномъ одиночествѣ, и стремилось къ нему съ невыразимою тоской, какъ птичка съ переломленными крыльями, готовая выбиться изъ послѣднихъ силъ, чтобъ достигнуть до вожделѣннаго предмета.

Измученная сокрушительною пыткой мысли, я встала на колѣни. Наступила ночь во всемъ своемъ великолѣпіи, прекрасная, тихая ночь, слишкомъ-неспособная пробудить чувство страха даже въ робкихъ душахъ. Мы знаемъ, что Богъ вездѣсущъ; но, безъ всякаго сомнѣнія, мы особенно чувствуемъ Его присутствіе тамъ, гдѣ дѣла Его обнаруживаются въ своемъ торжественномъ величіи: что жь можетъ быть величественнѣе этихъ безчисленныхъ міровъ, которые вращаются надъ нашей головой въ безоблачную ночь? Проникнутая мыслью о всемогуществѣ Творца, я пламенно молилась за мистера Рочестера, и скоро въ душѣ моей распространилось отрадное упованіе, что мистеръ Рочестеръ будетъ спасенъ. Черезъ нѣсколько минутъ я опять легла на свое мягкое ложе, и сладкій сонъ сомкнулъ мои глаза.

Но на другой день нужда явилась ко мнѣ, блѣдная, нагая, страшная. Уже птички давно повыпорхали изъ своихъ маленькихъ гнѣздъ; пчелы спѣшили собрать обычную дань, съ густаго вереска, еще влажнаго и сыраго послѣ утренней росы; длипныя утреннія тѣни сокращались больше-и-больше, и солнце уже давно выплыло на восточный горизонтъ, когда я встала и осмотрѣлась вокругъ себя.

Какой тихій, жаркій, превосходный день! Солнечный лучъ уже блисталъ во всѣхъ мѣстахъ, и обширная равнина представлялась золотою пустыней. Какъ бы мнѣ хотѣлось жить и умереть на этомъ благодатномъ мѣстѣ! Я увидѣла, какъ ящерица взбиралась на гранитъ и какъ пчела суетливо жужжала вокругъ сладкой черники: въ эту минуту я охотно согласилась бы превратиться въ пчелу или ящерицу, чтобъ имѣть право остаться здѣсь навсегда, питаясь чѣмъ Богъ пошлетъ; но я была человѣкъ, и человѣческія нужды сопровождали меня; нельзя человѣку оставаться тамъ, гдѣ ничего нѣтъ для удовлетворенія его нуждъ. Я встала и бросила грустный взглядъ на оставленную постель. Не имѣя никакихъ надеждъ впереди, я желала только одного — чтобы Творецъ благоволилъ этой ночью взять къ себѣ мою душу, и чтобы тѣло мое освобожденное отъ дальнѣйшей борьбы съ судьбою, могло спокойно отдохнуть въ этой безлюдной пустынѣ. Не исполнилось мое желаніе: жизнь, со всѣми ея потребностями и страданіями, опять была отдана въ мое полное распоряженіе. Я должна нести эту тяжесть: должна страдать, терпѣть, и, прежде всего, заботиться объ удовлетвореніи своихъ нуждъ. Я пошла.

Достигнувъ до Бѣлаго-Креста, я отправилась по дорогѣ въ сторону отъ солнца, уже начинавшаго палить своими знойными лучами: другое обстоятельство не могло имѣть вліянія на выборъ моего пути. Я шла скоро и долго, до-тѣхъ-поръ, пока совершенно не выбилась изъ силъ. Рѣшившись, отдохнуть, я сѣла на камень у большой дороги, и черезъ нѣсколько минутъ услышала звонъ колоколовъ, церковный звонъ.

Обратившись по направленію этихъ звуковъ, я замѣтила вдалекѣ, между романтическими холмами, деревню и высокій шпицъ колокольни. Вся долина, по правую руку отъ меня, была наполнена пастбищами, нивами и лѣсомъ; волнистый потокъ свѣта пробѣгалъ зигзагами по разнообразнымъ тѣнямъ золотыхъ колосьевъ, темной рощи и зеленаго луга. Выведенная изъ своей забывчивости громкимъ стукомъ колесъ, я увидѣла на дорогѣ тяжелую фуру, взбиравшуюся на пригорокъ, и недалеко отъ нея двухъ тучныхъ коровъ съ пастухомъ. Символы человѣческой жизни и труда были теперь передо мной: я должна трудиться, среди своихъ ближнихъ, и заработывать свой хлѣбъ.

Часа въ два пополудни я вошла въ деревню. На концѣ одной изъ ея улицъ была мелочная лавка, и на окнѣ ея, въ симметрическомъ порядкѣ, лежали маленькія коврижки хлѣба. Мнѣ хотѣлось теперь получить въ свое владѣніе одну изъ такихъ коврижекъ; этого было бы довольно для возобновленія моихъ силъ, иначе мнѣ слишкомъ-трудно продолжать свой путь. Любовь къ жизни и желаніе дѣятельности возвратились, ко мнѣ немедленно послѣ того, какъ я вновь очутилась между людьми: недостойно человѣка и унизительно въ нравственномъ смыслѣ — умереть отъ. голода среди деревни. Нельзя ли мнѣ предложить чего-нибудь въ обмѣнъ за одну изъ этихъ булокъ? Этотъ вопросъ всего-прежде и всего-естественнѣе образовался въ моей головѣ. У меня былъ небольшой шелковый платокъ вокругъ шеи; были и перчатки на рукахъ. Какъ обыкновенно поступаютъ мужчины и женщины, доведенныя до крайности, я не могла сообразить и не знала, будутъ ли благосклонно приняты мои вещи. Вѣроятно нѣтъ; однакожь попытаюсь.

За выручкой, въ мелочной лавкѣ, сидѣла женщина, когда я вошла. Увидѣвъ хорошо одѣтую особу, вѣроятно, леди по ея предположенію, она встала, учтиво подошла ко мнѣ и спросила», что мнѣ угодно. Стыдъ сковалъ мой языкъ, и я не могла произнести приготовленной просьбы: мысль предложить полу-изношенныя перчатки и косынку, казалась мнѣ теперь нелѣпою и съумасбродною, Я сказала только, что устала и просила позволенія посидѣть. Обманутая въ ожиданіи, лавочница холодно приняла мою просьбу, и указала на порожній стулъ подлѣ двери. Я сѣла. Слезы въ эту минуту насильно пробивались изъ моихъ глазъ; но я умѣла обуздать свою печаль, понимая инстинктивно, какъ неумѣстно ея обнаруженіе въ этомъ мѣстѣ. Скоро я спросила:

— Скажите, пожалуйста, моя милая, у васъ въ деревнѣ нѣтъ портнихи или какой-нибудь швеи?

— Какъ не быть, двѣ или три мастерицы шьютъ у насъ по заказу всякія платья. Вы хотите что-нибудь заказать?

— Нѣтъ, я такъ…

Совсѣмъ не такъ. Передо мной лицомъ-къ-лицу стояла нужда съ мрачной угрозой на своемъ угрюмомъ челѣ. Безъ денегъ и безъ друзей, я находилась въ безвыходномъ положеніи человѣка, готоваго рѣшиться на всѣ возможныя крайности для спасенія себя отъ голодной смерти. Надобно что-нибудь дѣлать. Что же? Надобно гдѣ-нибудь употребить себя для работы. Гдѣ?

— Не знаете-ли вы здѣсь какого-нибудь мѣста, гдѣ нужны служанки?

— Не знаю.

— Какимъ ремесломъ особенно промышляютъ въ вашей деревнѣ? Чѣмъ преимущественно занимаются здѣшніе жители?

— Какъ чѣмъ? Дѣло извѣстное, всякой занимается чѣмъ хочетъ. Одни обработываютъ землю; другіе ходятъ на булавочную фабрику мистера Оливера и на литейный дворъ.

— Женщины работаютъ на фабрикѣ мистера Оливера?

— Нѣтъ.

— Что же дѣлаютъ женщины?

— Почему мнѣ знать, что онѣ дѣлаютъ? Я, вотъ, видите, сижу въ мелочной лавкѣ, а другія промышляютъ какъ умѣютъ.

Мои вопросы, очевидно, ей наскучили, и потому необходимо было прекратить этотъ разговоръ. Скоро пришли въ лавку два-три сосѣда, которымъ понадобился мой стулъ. Я поблагодарила лавочницу и ушла.

Проходя улицей, я смотрѣла на окна и ворота, окружавшія меня съ обѣихъ сторонъ; но не находила ни малѣйшаго повода или предлога зайдти въ какой-нибудь домъ. Часа два бродила я вокругъ деревни безъ намѣренія и безъ цѣли, переходя съ одного мѣста на другое. Утомленная до крайняго изнеможенія и чувствуя непреодолимую потребность въ пищѣ, я повернула въ переулокъ и усѣлась подъ заборомъ; но черезъ нѣсколько минутъ принуждена была опять подняться на ноги, въ смутной надеждѣ отъискать какую-нибудь помощь. На концѣ переулка стоялъ небольшой, весьма-красивый и опрятный домикъ, окруженный садомъ: я остановилась передъ нимъ. Какое право имѣла я подойдти къ бѣлымъ дверямъ и прикоснуться къ молотку? Изъ-за какихъ выгодъ жители этого домика могли принять участіе въ неизвѣстной странницѣ или бродягѣ? Однакожъ я подошла и постучалась. Миловидная и опрятно одѣтая молодая женщина отворила дверь. Слабымъ, низкимъ и дрожащимъ голосомъ, какой только могъ выходить изъ надорванной’груди и безнадежнаго сердца, я спросила:

— Не нужна ли вамъ служанка?

— Нѣтъ, мы не держимъ служанокъ, отвѣчала молодая женщина.

— Не можете ли сказать, гдѣ бы тутъ найдти мнѣ какое-нибудь занятіе или должность? Я чужая въ этомъ мѣстѣ и у меня нѣтъ знакомыхъ. Не могу ли я пріискать какой-нибудь работы?

Но къ-чему ей было думать обо мнѣ, или пріискивать для меня какое-нибудь мѣсто? Притомъ, мое положеніе было, безъ всякаго сомнѣнія, слишкомъ-сомнительнымъ въ ея глазахъ. Она покачала головой и ласково произнесла убійственный отвѣтъ:

— Очень-жалѣю, что не могу помочь вамъ: обратитесь къ кому-нибудь другому.

Бѣлая дверь затворилась, замокъ хлопнулъ, и я осталась одна на крыльцѣ. Промедли она минутой больше, скажи еще два-три слова, и у меня, вѣроятно, достало бы духа попросить хлѣба; но теперь было поздно предложить и эту унизительную просьбу.

Что жъ мнѣ дѣлать? Возвращаться назадъ въ грязную деревню незачѣмъ: никто тамъ не поможетъ безпріютной странницѣ. Хорошо бы удалиться въ рощу подъ тѣнь густыхъ деревъ, гдѣ опять можно бы найдти даровой ночлегъ; но до рощи далеко, а я была слаба, немощна, больна и притомъ инстинктъ природы непреодолимо влекъ меня къ человѣческимъ жилищамъ, гдѣ, авось, не дадутъ мнѣ умереть голодной смертью. Уединеніе въ лѣсу не могло быть пріятнымъ уединеніемъ, когда голодный коршунъ безъ пощады начиналъ терзать мое бѣдное сердце.

Нѣсколько разъ подходила я къ домамъ, передвигаясь какъ тѣнь съ мѣста на мѣсто, и всегда отталкиваемая мыслью, что нѣтъ у меня никакого права ожидать или требовать помощи отъ незнакомыхъ людей. День между-тѣмъ склонялся къ вечеру, когда я продолжала такимъ-образомъ бродить какъ собака, потерявшая своего хозяина. Стыжусь сказать, но положеніе собаки, при подобныхъ обстоятельствахъ, представлялось мнѣ въ ту пору завиднымъ положеніемъ: ей стоило только постоять у любаго окна, повилять хвостомъ и, вѣроятно, всякой мальчишка бросилъ бы ей остатокъ своего обѣда, тогда-какъ тотъ же мальчишка не обратить никакого вниманія на умирающую женщину! Я была въ отчаяніи.

Пройдя небольшое поле за деревней, я увидѣла передъ собой церковный шпицъ, и туда направила свои шаги. Недалеко отъ кладбища, на церковномъ дворѣ, среди сада, стоялъ весьма-красивый домикъ, принадлежавшій, вѣроятно, сельскому священнику. Мнѣ пришло въ голову, что странники, заходя въ незнакомыя мѣста, обращаются иногда къ священнику, требуя отъ него покровительства и помощи. Священникъ прямо обязанъ, по-крайней-мѣрѣ совѣтомъ, помогать людямъ, отъискивающимъ для себя честное занятіе. Мнѣ казалось, что и я имѣю нѣкоторое право требовать совѣта. Итакъ, призвавъ на помощь свое мужество и послѣдній остатокъ физической силы, я пошла впередъ, и черезъ минуту постучалась въ кухонную дверь пасторскаго дома. На мой призывъ, явилась старуха, отворившая дверь.

— Не пасторскій ли это домъ? спросила я, покачиваясь какъ угорѣлая отъ крайняго истощенія силъ.

— Да, отвѣчала старуха довольно-грубымъ тономъ.

— Священникъ у себя?

— Нѣтъ.

— Скоро онъ пріидетъ?

— Нѣтъ: онъ уѣхалъ.

— Далеко?

— Не такъ далеко — мили за три. Его отецъ, видите ли, умеръ скоропостижно, и онъ отправился хоронить его. Мы ждемъ его домой недѣли черезъ двѣ.

— Есть въ домѣ какая-нибудь леди?

— Никого нѣтъ, кромѣ меня.

— Вы кто?

— Ключница.

И я не рѣшилась объявить пасторской ключницѣ о своихъ нуждахъ. Не-уже-ли судьба доведетъ меня до неизбѣжной необходимости просить милостыню? О, Боже! спаси меня отъ этого униженія!

Еще разъ поплелась я назадъ отъ пасторскаго дома; еще разъ вспомнила о своей косынкѣ и о сдобныхъ булкахъ, разложенныхъ на окнѣ мелочной лавки. О, хотя бы одинъ только кусокъ хлѣба для утоленія голоднаго коршуна, терзавшаго мою внутренность! Машинально поворотила я въ деревню, отъискала лавку и вошла: здѣсь были другіе люди кромѣ лавочницы, но презирая теперь всякой стыдъ я рѣшалась спросить:

— Не можете ли дать мнѣ булки за этотъ платокъ?

Лавочница и ея пріятели посмотрѣли на меня съ очевиднымъ подозрѣніемъ.

— Нѣтъ, сказала она: — я не имѣю обычая вымѣнивать булки на косынки.

Доведенная до отчаянія, я умоляла дать мнѣ по-крайней-мѣрѣ половину булки. Лавочница опять отказала:

— Проваливай, матушка, проваливай! сказала она грубымъ тономъ: — почему я знаю, гдѣ ты взяла эту косынку?

— Ну вотъ, не можешь ли взять мои перчатки?

— А что мнѣ дѣлать съ твоими перчатками? Проваливай!

Непріятно, читатель, чрезвычайно-непріятно останавливаться на этихъ минувшихъ подробностяхъ моей жизни. Нѣкоторые находятъ наслажденіе оглядываться назадъ и перечувствовать вновь горькіе опыты протекшихъ лѣтъ; но я, до настоящаго времени, не могу безъ ужаса обращаться къ этимъ минувшимъ временамъ: нравственное униженіе, соединенное съ физическимъ страданіемъ, представляетъ одно изъ самыхъ неутѣшительныхъ воспоминаніи, къ которымъ обращаешься не иначе какъ съ болѣзненнымъ чувствомъ печали и стыда. Я совсѣмъ не думала осуждать отталкивавшихъ меня особъ, и хорошо понимала, что все это было совершенно въ порядкѣ вещей. Весьма-часто подвергаютъ подозрѣніямъ даже обыкновенныхъ нищихъ: что жъ должны были подумать о бродягѣ, одѣтой какъ леди? Конечно, я просила себѣ занятія, искала честнаго мѣста; но кто могъ считать себя обязаннымъ хлопотать для меня о такомъ мѣстѣ? Разумѣется не тѣ особы, которыя тогда видѣли меня первый разъ, и ничего не знали о моемъ характерѣ. Что жь касается до женщины, не хотѣвшей взять шелковой косынки въ обмѣнъ за грошовую булку — и она, съ своей точки зрѣнія, была совершенно-права, потому-что предложеніе казалось для нея необыкновеннымъ и подозрительнымъ во многихъ отношеніяхъ. Нѣтъ, люди совсѣмъ не такъ злы, какъ представляютъ ихъ себѣ отчаянные мизантропы, и я была къ нимъ снисходительною даже въ критическія минуты своей жизни.

Въ сумерки я проходила мимо одной фермы. Дверь хижины была отворена; фермеръ сидѣлъ за ужиномъ, и передъ нимъ лежали хлѣбъ и сыръ. Я остановилась и сказала:

— Не можете ли вы дать мнѣ кусокъ хлѣба? Я голодна.

Фермеръ бросилъ на меня изумленный взглядъ; но не сказавъ ни слова, отрѣзалъ довольно-толстый ломоть и подалъ мнѣ. Не думаю, чтобы онъ счелъ меня нищей: вѣроятно я была въ его глазахъ эксцентрической леди, которой пришла фантазія попробовать его чернаго хлѣба. Потерявъ изъ вида скромную ферму, я сѣла и съ жадностью принялась ѣсть свой ломоть.

Не смѣя разсчитывать на квартиру подъ гостепріимной кровлей, я отправилась въ ближнюю рощу, примыкавшую къ этой деревнѣ; но мой ночлегъ не имѣлъ теперь ни малѣйшихъ удобствъ: земля была сыра, воздухъ холоденъ, и притомъ я не разъ должна была переносить свою квартиру съ мѣста на мѣсто, потому-что мимо меня безпрестанно проходили запоздавшіе крестьяне. Къ довершенію злополучія, на разсвѣтѣ пошелъ проливной дождь, испортившій весь этотъ день.

Больно мнѣ останавливаться на всѣхъ этихъ подробностяхъ, не имѣющихъ, впрочемъ, особаго интереса для читателя. Я сокращу свой разсказъ. Въ-сущности, этотъ день былъ повтореніемъ предшествовавшаго дня. Какъ и прежде, я искала работы и, какъ прежде, вездѣ получала отказъ. Пиша опять одинъ разъ прикоснулась къ моимъ губамъ, и это случилось такимъ-образомъ: проходя мимо крестьянской избы, я увидѣла маленькую дѣвочку, собиравшуюся выбросить блюдо холодной размазни въ свиное корыто. Я обратилась къ ней съ вопросомъ:

— Не можешь ли ты, моя милая, отдать мнѣ эту порцію?

Дѣвочка съ изумленіемъ вытаращила на меня свои глаза.

— Матушка! воскликнула она: — вотъ тутъ передъ окномъ стоитъ нищенка, и проситъ у метія эту размазню: отдать или нѣтъ?

— Это видно нищая, отвѣчалъ голосъ извнутри: — отдай, пожалуй.

Дѣвочка опрокинула размазню на мою ладонь, и я съ жадностью принялась утолять свой голодъ.

Съ наступленіемъ мокрыхъ сумерекъ, я стояла на уединенной проселочной тропинкѣ, по которой шла около часа. Силы мои почти совершено истощились. Не зная что дѣлать, я стала разсуждать, говоря вслухъ:

— Идти впередъ мнѣ нельзя, это ясно: не-уже-ли и эту ночь мнѣ прійдется быть выкидышемъ изъ общества людей? Положить ли мнѣ опять свою голову на эту сырую и холодную землю, тогда-какъ дождь повидимому усиливается съ каждой минутой? Иначе кажется нечего дѣлать, потому-что кто захочетъ меня принять въ свой домъ? Но это было бы ужасно: обезсиленная голодомъ, усталостью, холодомъ, я должна буду въ такомъ случаѣ отступиться отъ всякой надежды, и ужъ вѣроятно не доживу до слѣдующаго утра. Что жь такое? Почему я никакъ не могу помириться съ перспективой близкой смерти? зачѣмъ непремѣнно хочется мнѣ жить, несмотря на то, что жизнь не имѣетъ, повидимому никакой цѣны въ моихъ глазахъ? Затѣмъ вѣроятно, что мистеръ Рочестеръ еще живъ — это говоритъ мнѣ внутреннее чувство; умереть въ такомъ случаѣ отъ голода и холода, значитъ — обнаружить малодушіе, недостойное возлюбленной мистера Рочестера. Нѣтъ, надобно жить во что бы ни стало. О, Боже! поддержи меня ещё, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько часовъ!

Мой взоръ началъ блуждать по тусклому и туманному ландшафту. Съ ужасомъ увидѣла я, что зашла далеко отъ деревни, уже совсѣмъ исчезавшей изъ моихъ глазъ: самыя нивы, окружавшія ее, были далеко. Пробираясь по извилистымъ и глухимъ тропинкамъ, я опять подошла къ болотистому грунту, и теперь, между мной и туманнымъ холмомъ, лежало безплодное поле, заросшее дикимъ верескомъ.

— Дѣлать нечего: умирать такъ умирать! сказала я самой-себѣ: — Все же; лучше умереть здѣсь, чѣмъ среди улицы, или на большой дорогѣ.

Итакъ, я поворотила къ холму и достигла его черезъ нѣсколько минутъ. Оставалось теперь отъискать лощину или впадину, гдѣ бы можно было лежать незамѣтно для глазъ случайнаго пѣшехода; но вся поверхность была ровная, безъ малѣйшихъ углубленій. Однообразіе холма видоизмѣнялось только цвѣтомъ; онъ былъ зеленъ тамъ, гдѣ болото заростало мхомъ и камышомъ, и чоренъ, гдѣ только верескъ покрывалъ сухую почву. Несмотря на приближеніе сумерекъ, я могла еще различать эти перемѣны, представлявшіяся въ видѣ переливовъ свѣта и тѣни, потому-что дневной свѣтъ исчезалъ постепенно.

Еще я продолжала смотрѣть на дикія сцены, окружавшія меня со всѣхъ сторонъ, какъ-вдругъ, на одномъ тускломъ пунктѣ между болотами, я увидѣла яркій свѣтъ. — «Это должно-быть блуждающій огонь», подумала я, ожидая исчезновенія свѣта. Однакожь огонь продолжалъ горѣть на той же самой точкѣ, не подвигаясь ни впередъ, ни назадъ. — «Ну, такъ вѣроятно это разжигаютъ костеръ», подумала я опять, ожидая теперь увидѣть постепенное распространеніе свѣта. Но прошло минуты двѣ, а свѣтъ не распространялся и не уменьшался. — «Значитъ, это горитъ свѣча въ какомъ-нибудь домѣ», заключила я, наконецъ:, — но для меня это почти все-равно. Домъ отсюда далеко, и у меня не станетъ силъ добраться до него. Да и что толку, если бы онъ даже отстоялъ отъ меня на десять шаговъ. Стоитъ только постучаться въ дверь, и меня прогонятъ какъ бродягу."

Не дѣлая впередъ ни одкаго шага, я припала лицомъ къ землѣ и закрыла глаза: ночной вѣтеръ жужжалъ надъ моей головой, и пробѣгая черезъ холмъ, со стономъ замиралъ въ отдаленномъ пространствѣ; дождь падалъ крупными каплями, промачивая меня до костей. Теперь, какой-нибудь часъ, много, два — и я окоченѣю постепенно и незамѣтно перейду на тотъ свѣтъ, не чувствуя мучительной агоніи приближающейся смерти. Но при этой отчаянной мысли, чувство самосохраненія еще разъ громко заговорило въ моемъ сердцѣ, и я поспѣшила оставить свое мѣсто.

Огонёкъ между-тѣмъ продолжалъ горѣть, сверкая черезъ дождь, довольно тусклымъ, но постояннымъ свѣтомъ. Я попыталась идти впередъ, съ величайшимъ трудомъ передвигая свои окоченѣлые члены. Путеводный огонь завелъ меня черезъ холмъ въ огромную лужу, вѣроятно совсѣмъ непроходимую въ осеннее время, и которая даже теперь, среди лѣта, казалась едва застывшей трясиной. Здѣсь я падала два раза, по всякій разъ вставала и продолжала плестись впередъ свѣтъ, мелькавшій въ туманной дали, былъ для мени символомъ послѣдней надежды.

Пройда трясину, я увидѣла бѣлый слѣдъ на поверхности болотистаго грунта: то была тропинка, прямо проведенная къ огню, который теперь мелькалъ изъ-за группы деревъ, вѣроятно елокъ, какъ можно было судить въ темнотѣ по ихъ листьямъ и фигурамъ. Звѣзда моя померкла, когда подвинулась я ближе: между мной и ею остановился вѣроятно какой-нибудь предметъ. Я протянула руку, и ощупала грубые камни низкой стѣны, надъ которою возвышалось что-то въ родѣ палисадовъ. Я пошла ощупью впередъ, придерживаясь рукою за этотъ колючій заборъ. Бѣловатый предметъ опять появился передъ моими глазами: то была калитка, повернувшаяся на своихъ крючьяхъ, когда я дотронулась до нея. По обѣимъ ея сторонамъ стояли черные кусты, вѣроятно остролистника или тиса.

Когда прошла я ворота и миновала кустарникъ, передъ зрѣніемъ моимъ обрисовался силуэтъ дома, чернаго, низенькаго и довольно-длиннаго; но путеводный свѣтъ уже совсѣмъ исчезъ, и все покрылось едва проницаемымъ мракомъ. Не-уже-ли жильцы, на мою бѣду, легли спать? Должно-быть такъ. Отьискивая дверь, я обогнула уголъ дома, и съ радостью увидѣла опять привѣтный огонёкъ, выходившій теперь изъ маленькаго венеціанскаго окна, отстоявшаго отъ земли не болѣе какъ на одинъ футъ: оно казалось еще меньше отъ плюща или другаго какого-то растенія, листья котораго плотно примыкали къ этой части стѣны низенькаго домика. Отверстіе почти совсѣмъ закрывалось листьями и дотого представлялось узкимъ, что ставень или занавѣсъ были почти вовсе ненужны. Когда я нагнулась и немного пріотодвинула листья, закрывавшіе окна, передъ моими глазами явственно обозначились всѣ предметы во внутренности дома. Я увидѣла комнату съ песчанымъ, чисто выметеннымъ поломъ, посудный шкафъ орѣховаго дерева и въ немъ — блестящія оловяннныя блюда и тарелки, расположенныя стройными рядами. Надъ каминомъ, гдѣ перегорали уголья торфа, висѣли стѣнные часы, и подлѣ стѣнъ стояло нѣсколько стульевъ. Свѣча, служившая для меня маякомъ, горѣла на столѣ, освѣщая пожилую женщину, вязавшую чулокъ: она была одѣта очень-опрятно, и костюмъ въ совершенствѣ гармонировалъ съ окружающими предметами.

Во всемъ этомъ не было однакожъ ничего особенно-замѣчательнаго, и я ограничилась только бѣглымъ взглядомъ. Болѣе интересная группа, сосредоточенная передъ каминомъ, обратила на себя мое исключительное вниманіе: то были двѣ граціозныя женщины, благородныя леди во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ. Одна изъ нимъ сидѣла на низенькихъ креслахъ, другая на скамейкѣ: обѣ были въ глубокомъ траурѣ изъ бомбазина и крепа, и этотъ черный костюмъ составлялъ превосходнѣйшій контрастъ съ ихъ лебедиными шеями и прекрасными лицами: у ногъ одной дѣвушки лежала старая охотничья собака; у другой, на колѣняхъ, пріютился черный котъ, мурлыкавшій свою вечернюю пѣсню.

Для такихъ жилицъ скромная деревенская кухня представлялась чрезвычайно-страннымъ мѣстомъ. Кто онѣ были? конечно, не дочери пожилой женщины, сидѣвшей за столомъ съ своимъ чулкомъ: та была похожа на простую крестьянку, грубую и необразованную, между-тѣмъ-какъ обѣ дѣвушки были чрезвычайно-нѣжны и, безъ всякаго сомнѣнія, знакомы съ обращеніемъ лучшихъ обществъ. Такихъ лицъ нигдѣ я не видала прежде, и, однакожъ, смотря теперь на нихъ, я припомнила что-то знакомое въ чертахъ ихъ физіономій. Прекрасными ихъ нельзя назвать: онѣ были для этого слишкомъ-блѣдны и черезъ-чуръ серьезны, особенно когда склонялись головами надъ книгой передъ ихъ глазами. Маленькій столикъ между ними поддерживалъ другую свѣчу и два большіе тома, къ которымъ онѣ часто обращались, сравнивая ихъ съ другою маленькою книжкой: я поняла, что онѣ пріискивали слова въ лексиконѣ для перевода. Вся эта сцена была безмолвна и тиха, какъ-будто фигуры представлялись тѣнями, а освѣщенная комната служила для нихъ картиной: я слышала хрустеніе пепла за рѣшоткой, бой стѣнныхъ часовъ и даже дробный стукъ вязальныхъ спичекъ въ рукахъ пожилой женщины. Звучный и пріятный голосокъ прервалъ наконецъ это странное молчаніе, и до ушей моихъ долетѣли слова:

— Слушай, Діана: — «Францъ и старикъ Даніель странствуютъ вмѣстѣ въ ночное время, и Францъ разсказываетъ сонъ, отъ котораго онъ пробудился въ ужасномъ страхѣ.» — Слушай, Діана.

Затѣмъ она прочитала тихимъ голосомъ изъ своей книжки нѣсколько фразъ, для меня совершенно непонятныхъ: то былъ незнакомый для меня языкъ — не французскій и не латинскій. Былоли то по-гречески или по-нѣмецки, я не могла сказать.

— Удивительно сильный языкъ, сказала дѣвушка, окончивъ чтеніе: — я начинаю любить его больше-и-больше съ каждымъ днемъ.

Другая дѣвушка, слушавшая до-сихъ-поръ свою сестру, взяла книгу изъ ея рукъ и повторила прочитанную фразу. Впослѣдствіи я сама узнала и языкъ, и книгу; слѣдовательно, могу теперь привести здѣсь слова, казавшіяся для меня въ ту нору непостижимыми звуками безъ всякаго значенія и смысла:

— «Da trat hervor Einer aazusehen wie die Sterneimocht.» — Хорошо, очень-хорошо! А вотъ дальше кажется выступаетъ могучій архангелъ, и эта фраза, по моему мнѣнію, стоитъ цѣлой сотни страницъ: — «Ich wäge die Gedanken in der Schale meines Zornes und die Werke mit dem Gewichte meines Grimms.» — Прекрасно!

Опять наступило молчаніе.

— Не-ужь-то есть въ мірѣ сторона, гдѣ болтаютъ этакимъ манеромъ? спросила старуха, отрывая глаза отъ своей работы.

— Есть, Анна, есть, и эта сторона гораздо-больше Англіи: другаго языка тамъ не знаютъ.

— Это удивительно: какъ же тамъ понимаютъ другъ друга? Мнѣ кажется, я въ тысячу лѣтъ не разобрала бы тутъ ни одного слова. А вы, я думаю, понимали бы все?

— Нѣтъ, Анна, кое-что вѣроятно мы могли бы понять изъ разговора на этомъ языкѣ; но мы еще далеко не такъ учены, какъ ты думаешь: мы не говоримъ по-нѣмецки, и даже не можемъ читать безъ помощи словаря.

— Какая же вамъ польза отъ этого?

— Мы надѣемся современемъ преподавать этотъ языкъ, чтобы больше заработывагь денегъ.

— Вотъ оно какъ? это не дурно. Только ужъ не-пора-ли вамъ спать, мои милыя барышни: сегодня вы занимались очень-много.

— Пожалуй что и такъ: я по-крайней-мѣрѣ очень устала. А ты, Мери?

— Смертельно! Сказать правду, нелегкое дѣло возиться съ незнакомымъ языкомъ, когда нѣтъ другаго учителя кромѣ словаря.

— И особенно съ такимъ языкомъ, какъ этотъ неуклюжій Deutsch. — Странно, куда это до-сихъ-поръ запропастился Джонъ?

— Вѣроятно онъ скоро воротится: уже десять часовъ. — При этомъ она взглянула на маленькіе золотые часы, висѣвшіе у нея на груди: — кажется опять пошелъ сильный дождь. Анна, потрудись, пожалуйста, взглянуть на каминъ въ гостиной.

Женщина встала, отворила дверь во внутреннюю комнату, поворочала огонь въ каминѣ и скоро воротилась назадъ.

— Ахъ, дѣти, дѣти! сказала она: — какъ больно мнѣ теперь входить въ эту осиротѣлую комнату! Кресла все тѣ же, стоятъ себѣ въ уголку, а хозяина нѣтъ-какъ-нѣтъ!

Она отерла глаза своимъ бѣлымъ передникомъ, и обѣ дѣвушки пригорюнились вмѣстѣ съ нею.

— Но онъ теперь въ спокойномъ мѣстѣ, продолжала Анна: — нечего и жалѣть, если разсудить хорошенько, по-христіански. Къ-тому же и смерть его была истинно завидная: я сама бы желала такъ умереть.

— И онъ ничего не говорилъ о насъ? спросила дѣвушка.

— Гдѣ жь ему говорить, лебёдушки вы мои! Вѣдь онъ, батюшка-то вашъ, въ одну минуту отдалъ Богу свою душу. Немножко прихворнулъ онъ, правда, дня этакъ за два до своей смерти, голова, говоритъ, болѣла; но все это ничего бы, такъ-что называется Трынъ-трава, и когда мистеръ Сен-Джонъ спросилъ, не послать ли за вами, мои красавицы, онъ засмѣялся, да ужъ и слышать не хотѣлъ объ этомъ. Потомъ на другой день — то-есть, ужъ этому будетъ теперь слишкомъ двѣ недѣли — голова, что-ль, у него немного закружилась, и пойду, говоритъ, всхрапну малую-толику, авось будетъ лучше: пошелъ, да ужъ и не просыпался, мой касатикъ! Когда братецъ вашъ вошелъ въ его комнату, онъ уже почти совсѣмъ окоченѣлъ. — Ахъ, дѣти, дѣти! вѣдь это можно сказать, былъ уже послѣдній старый корень вашего рода, потому-что вы и мистеръ Сен-Джонъ далеко не то, чѣмъ былъ покойный вашъ батюшка, много ему лѣтъ здравст… то-есть, вѣчная ему память! хотѣла я сказать. Матушка совсѣмъ другое дѣло: она была почти такъ же учена какъ вы, и поминутно все читала книги. Мери похожа на нее какъ двѣ капли воды; ну, а Діана, сказать правду, имѣетъ больше сходства съ покойнымъ родителемъ своимъ.

Но на мои глаза, обѣ сестры были совершенно-похожи другъ на друга, и я не понимала, въ чемъ могла состоять разница между ними по словамъ старой служанки. Обѣ были бѣлокуры и прекрасно сложены, у обѣихъ лицо выражало добродушіе и умъ. Только волосы у одной были нѣсколько темнѣе, и обѣ онѣ имѣли различныя прически: каштановые локоны Мери, гладко зачесанные волнистыми прядями, вились но обѣимъ сторонамъ ея лица, а темныя густыя косы Діаны упадали черными извилистыми змѣйками на ея лебединую шею. Между-тѣмъ на стѣнныхъ часахъ пробило десять.

— Вы, безъ-сомнѣнія, хотите поужинать, замѣтила Анна: — и мистеръ Сен-Джонъ тоже будетъ ужинать, когда воротится домой.

И она принялась готовить ужинъ. Дѣвушки встали, намѣреваясь, по-видимому, идти въ гостиную. До этой минуты я такъ была углублена въ наблюденіе всей этой сцены съ ея драматической обстановкой, что почти совершенно-забыла свое бѣдственное положеніе. Теперь, напротивъ, еще разъ я пришла въ себя, какъ-будто длл-того, чтобъ болѣе, при этомъ поразительномъ контрастѣ, видѣть неизмѣримую бездну, отдѣлявшую меня отъ другихъ людей. Въ-самомъ-дѣлѣ, что можетъ заставить обитательницъ этого дома принять участіе въ моей судьбѣ? Повѣрятъ ли онѣ моимъ словамъ и будутъ ли сочувствовать горю безпріютной бродяги, странствующей въ ночное время безъ всякой опредѣленной мысли? Пусть однакожъ будетъ, что будетъ: еще одна, послѣдняя попытка, и — конецъ моимъ надеждамъ, моей борьбѣ, конецъ моимъ страданіямъ въ подлунномъ мірѣ!

Я пошла къ дверямъ, приподняла молотокъ и постучалась. Вышла Анна.

— Чего вамъ надобно? спросила она изумленнымъ голосомъ, осмотрѣвъ меня съ ногъ до головы при свѣтѣ сальной свѣчи.

— Могу ли я поговорить съ вашими барышнями?

— Зачѣмъ? Скажите лучше мнѣ, что вамъ нужно? Откуда вы идете?

— Я странница.

— Что вамъ угодно здѣсь въ такую позднюю пору?

— Мнѣ надобно переночевать гдѣ-нибудь, и выпросить кусокъ хлѣба.

При этихъ словахъ, сомнѣніе и недовѣрчивость яркими красками обозначились, къ моему ужасу, на лицѣ старой служанки.

— Хорошо, я дамъ тебѣ хлѣба, сказала она послѣ минутной паузы: — но въ нашемъ домѣ нѣтъ мѣста для всякой бродяги.

— Сдѣлайте милость, позвольте мнѣ поговорить съ вашими барышнями.

— Не-зачѣмъ: онѣ ничего не могутъ для тебя сдѣлать. Ты напрасно, матушка моя, таскаешься въ такую глухую пору: это не хорошо.

— Знаю что не хорошо, да только гдѣ мнѣ ночевать, если вы не дадите мнѣ мѣста? Что мнѣ дѣлать?

— О, тутъ можно заранѣе поручиться, ты очень-хорошо смѣкаешь, что тебѣ дѣлать, и знаешь, гдѣ ночевать. Не дѣлай только ничего худаго — котъ и все. Вотъ тебѣ пенни, ступай теперь…

— Пенни не утолить моего голода, и у меня нѣтъ силъ идти дальше. Не запирайте дверь. О, ради-Бога, не запирайте!

— Нельзя, нельзя: къ-чему я стану стоять на дождѣ?

— Доложите молодымъ леди… дайте мнѣ взглянуть на нихъ…

— Не будетъ этого, я ужь сказала. Совѣтую тебѣ не шумѣть по-пустому. Проваливай!

— Но я должна буду умереть, если мнѣ тутъ не дадутъ пріюта на эту ночь.

— Не умрешь, матушка, не умрешь! Знаемъ мы, что заставляетъ вашу сестру таскаться по-ночамъ вокругъ честныхъ домовъ. Скажи своимъ товарищамъ-ворамъ или разбойникамъ, что мы не однѣ въ этомъ домѣ: у насъ есть джентльменъ, и собаки, и ружья!

И въ-заключеніе этой грозной сентенціи, честная служанка захлопнула дверь и заперла ее извнутри желѣзнымъ засовомъ.

Чаша страданій наполнилась теперь до самаго верха, и я чувствовала, какъ сердце мое разрывается на части. Физическія силы совсѣмъ оставили меня, и уже ни одного шага не могла я сдѣлать ни впередъ, ни назадъ. Въ изнеможеніи я упала на крылечную ступень, испустила болѣзненный стонъ, и въ отчаяніи начала ломать свои руки. Итакъ нѣтъ болѣе надежды, нѣтъ спасенія! Смерть, неумолимая смерть приближается ко мнѣ въ ужасный часъ на порогѣ моихъ ближнихъ! Пораженная предсмертною тоской, я призвала на помощь послѣднее свое мужество и проговорила:

— Пусть будетъ надо мной воля моего Бога! Умру, какъ всѣ люди умираютъ!

Эти слова, произнесенныя довольно-громкимъ голосомъ, были услышаны.

— Всѣ люди должны умереть, сказалъ неизвѣстный голосъ прямо передо мной: — но не всѣ осуждены встрѣчать медленную и преждевременную смерть, подобную той, какая могла бы постигнуть тебя въ эту ночь.

— Кто или что говоритъ? спросила я, устрашенная неожиданнымъ звукомъ, и уже не смѣя разсчитывать на какую-нибудь случайную помощь.

Человѣческая фигура обрисовалась подлѣ меня въ неясныхъ чертахъ, сдѣлала шагъ впередъ и сильно, дюжею рукой, начала стучаться въ дверь.

— Вы, что ль это, мистеръ Сен-Джонъ? вскричала Анна.

— Да, да, отворяй скорѣе.

— Ну, мистеръ Сен-Джонъ, вы, я думаю, озябли и промокли до костей въ эту проклятую ночь! Войдите поскорѣе ваши сестрицы крайне безпокоятся на-счетъ васъ, и вотъ еще тутъ шляются мошенники. Сейчасъ была тутъ какая-то нищая бродяга… Да вотъ, она еще и теперь не ушла. Смотрите, какъ она развалилась! Ну-ка, матушка, вставай и отсюда отваливай подальше!

— Перестань, Анна! Мнѣ надобно поговорить съ этой женщиной. Ты исполнила свою обязанность, прогнавъ ее, какъ бродягу: теперь въ свою очередь долженъ я исполнить свой долгъ въ-отношеніи къ странницѣ, нуждающейся въ помощи своихъ ближнихъ. Я былъ здѣсь подлѣ и слышалъ весь вашъ разговоръ: это, думаю я, необыкновенный случай, требующій внимательныхъ изслѣдованій. Встань, молодая женщина, и войди въ этотъ домъ.

Я собрала послѣднія силы и спѣшила исполнить повелѣніе незнакомца. Скоро я стояла среди чистой и свѣтлой кухни, лицомъ къ пылающему камину; члены мои дрожали, ноги подкашивались, въ глазахъ становилось темно, и я съ трудомъ сохраняла сознаніе своего существованія среди людей. Двѣ леди, ихъ братъ — мистеръ Сен-Джонъ, старая служанка — всѣ смотрѣли на меня съ величайшимъ любопытствомъ.

— Кто это, Джонъ? спросила одна изъ дѣвушекъ.

— Не знаю; я нашелъ ее на крыльцѣ, былъ отвѣтъ.

— Какъ она блѣдна! проговорила Анна.

— Блѣдна какъ смерть, отвѣчали ей: — она упадетъ; посади ее, Анна.

Въ-самомъ-дѣлѣ, я шаталась, и уже готова была упасть, но меня поддержали и посадили на стулъ. При всемъ-томъ я владѣла своими чувствами, хотя не могла говорить.

— Вода, можетъ-быть, возобновитъ ея силы: Анна, подай ей стаканъ. Удивительно, какъ она худа: въ ней кажется вовсе нѣтъ крови.

— Настоящее привидѣніе!

— Больна, что ли она, или только голодна?

— Голодна, я думаю. Анна, дай мнѣ стаканъ молока и кусокъ хлѣба.

Діана — я узнала ее по длиннымъ локонамъ, упадавшимъ теперь чуть не на мое лицо — Діана взяла хлѣбъ, обмакнула его въ молоко и приложила къ моимъ губамъ. На лицѣ ея выражалось глубокое состраданіе, и я чувствовала симпатію даже въ ускоренномъ дыханіи, выходившемъ изъ ея груди. Нагнувшись ко мнѣ еще ниже, она проговорила такимъ тономъ, который уже самъ-по-себѣ могъ служить для меня успокоительнымъ бальзамомъ:

— Покушайте!

— Да, покушайте! повторила Мери ласковымъ тономъ, и рука ея въ то же время снимала измоченную шляпу съ моей головы. Я отвѣдала, сперва немного, но потомъ вдругъ съ жадностью принялась утолять свой голодъ.

— Не много на первый разъ; удержите ее, сказалъ братъ: — она довольно ѣла.

Говоря это, онъ приказалъ служанкѣ взять назадъ чашку молока и тарелку съ хлѣбомъ.

— Еще немного, Джонъ, посмотри, какая жадность въ ея глазахъ.

— Нѣтъ, сестрица, больше нельзя. Попробуй, не можетъ ли она говорить; спроси, какъ ее зовутъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, мои силы нѣсколько возобновились, и я могла отвѣчать:

— Мое имя — Дженни Элліотъ.

Опасаясь быть открытой, я уже заранѣе рѣшилась перемѣнить свою фамилію.

— Гдѣ же вы живете? Гдѣ ваши друзья и родственники?

Я молчала.

— Не можемъ ли мы послать за кѣмъ-нибудь изъ вашихъ знакомыхъ.

Я отрицательно покачала головой.

— Какія свѣдѣнія вы можете сообщить о себѣ?

Теперь, когда я уже переступила за порогъ этого дома, и пришла въ соприкосновеніе съ этими добрыми людьми, я перестала считать себя отверженною въ этомъ мірѣ и лишенною правь на достоинство человѣка. Я вдругъ осмѣлилась сбросить съ себя характеръ нищей бродяги, чтобъ вновь сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ Богъ меня создалъ. Такимъ-образомъ, когда господинъ Сен-Джонъ потребовалъ отъ меня свѣдѣній, которыхъ сообщить я не могла и не хотѣла въ эту минуту, я сказала послѣ короткой паузы, слабымъ, но довольно-рѣшительнымъ голосомъ:

— Сэръ, я не могу сегодня удовлетворить вашему требованію.

— Что жь я могу для васъ сдѣлать? Чего вы ожидаете отъ насъ?

— Ничего.

Силъ моихъ доставало только на короткіе отвѣты. Слушатели въ недоумѣніи переглянулись между-собою, и потомъ Діана сказала:

— Думаете ли вы, что мы съ своей стороны сдѣлали все, чего требуетъ ваше положеніе, и что, слѣдовательно, мы можемъ отпустить васъ опять странствовать по мокрому полю въ темную дождливую ночь?

Я взглянула на нее. Молодая дѣвушка, казалось мнѣ, имѣла замѣчательную физіономію, выражавшую вмѣстѣ добродушіе и рѣшительность характера. Это ободрило меня. Отвѣчая улыбкой на ея сострадательный взглядъ, я сказала:

— Я убѣждена, что вамъ можно открыться во всемъ безъ всякихъ опасеній. Если бы даже была я заплутавшейся собакой, потерявшей своего хозяина, и тогда, я знаю, вы не рѣшились бы удалить меня въ эту ночь изъ своего жилища. Итакъ, въ эту минуту я ничего не боюсь. Дѣлайте со мной и для меня, что вамъ угодно; но прошу, освободите меня отъ дальнѣйшихъ разспросовъ: мнѣ трудно дышать, я чувствую спазмы когда говорю.

Всѣ трое смотрѣли на меня, и всѣ молчали.

— Анна, сказалъ наконецъ мистеръ Сен-Джонъ: — пусть она посидитъ на этомъ мѣстѣ, но ты не дѣлай ей никакихъ вопросовъ. Минутъ черезъ десять можешь дать ей остатокъ этого молока и хлѣба. Мери и Діана, пойдемте въ гостиную: намъ надобно переговорить.

Они удалились. Скоро одна изъ молодыхъ дѣвушекъ — какая именно, я не могла узнать — воротилась. Какое-то пріятное оцѣпенѣніе распространялось но всѣмъ моимъ членамъ, когда я сидѣла такимъ-образомъ подлѣ пылающаго камина. Дѣвушка вполголоса отдала какія-то приказанія Аннѣ. Черезъ нѣсколько минутъ, съ помощію служанки, я взошла наверхъ по узенькой лѣстницѣ: съ меня скинули мокрое платье, и какъ ребенка, уложили въ теплую постель. Проникнутая невыразимымъ чувствомъ радости, я поблагодарила Бога, избавившаго меня отъ голодной смерти — и уснула.

ГЛАВА II.

Воспоминаніе о троихъ суткахъ, послѣдовавшихъ за этой ночью, весьма-смутно обрисовывается въ моей головѣ. Мелькаютъ передо мной нѣкоторыя чувства и мысли, передуманныя въ этотъ промежутокъ, но никакихъ дѣйствій не удержала моя память. Знаю, что я лежала въ небольшой комнатѣ на маленькой постели. Къ постели я какъ-будто приросла: я лежала на ней безъ движенія, какъ камень, и оторвать меня отъ этого ложа, значило, по-видимому, почти то же, что убить. Я не обращала никакого вниманія на постепенный ходъ времени, на обычныя перемѣры отъ утра до полудня, и отъ полудня до вечера. Замѣчала я, когда кто входилъ или оставлялъ мою комнату, и могла даже сказать, кто это былъ. Я понимала также, что было говорено подлѣ моей постели; по никогда не могла отвѣчать: пошевелить губами и открыть ротъ было для меня невозможно. Всего чаще навѣщала меня Анна, и приходъ ея обыкновенно тревожилъ меня: я сохранила сознаніе, что она отгоняла меня прочь, не понимая моихъ обстоятельствъ, и вообще была предубѣждена противъ меня. Мери и Діана заходили въ мою комнату разъ или два въ день. Онѣ останавливались подлѣ моей постели и нашептывали сентенціи въ родѣ слѣдующихъ:

— Хорошо, что мы ее взяли!

— Конечно, иначе пожалуй чрезъ нѣсколько часовъ она умерла бы передъ нашимъ домомъ. Чего-то она натерпѣлась, бѣдняшка!

— Да, вѣроятно, ей знакомо всякое горе жизни: недаромъ она исхудала какъ скелетъ!

— Видно, однакожь, по-всему, что она получила порядочное воспитаніе: выговоръ у нея совершенно-чистый и обнаруживаетъ привычку обращаться въ хорошемъ обществѣ; даже платье на ней, измоченное и забрызганное грязью, было изъ прекрасной матеріи и весьма-мало изношено.

— Черты лица ея выразительны и довольно-оригинальны, сколько, по-крайней-мѣрѣ, можно было судить по ея тогдашнему положенію. Какъ-скоро она выздоровѣетъ и одушевится, физіономія ея, безъ всякаго сомнѣнія, будетъ очень-привлекательна.

Продолжая каждый день судить и разговаривать обо мнѣ въ этомъ тонѣ, молодыя дѣвушки ни разу не обнаруживали ни малѣйшаго сожалѣнія на-счетъ оказаннаго ими гостепріимства, и, очевидно, онѣ не имѣли ко мнѣ никакого отвращенія. Это утѣшало и радовало меня.

Мистеръ Сен-Джонъ приходилъ только одинъ разъ: онъ взглягнулъ на меня и объявилъ, что мое летаргическое состояніе было естественнымъ слѣдствіемъ реакціи послѣ продолжительной усталости и чрезмѣрныхъ безпокойствъ. За докторомъ, сказалъ онъ, посылать не нужно: природа, лучше всякихъ лекарствъ, сама-собою поправитъ разстроенный организмъ. Всѣ нервы у нея были до-крайности напряжены, и теперь нѣтъ ничего удивительнаго, если вся жизненная система подверглась на-время нѣкоторому оцѣпенѣнію. Болѣзни тутъ, собственно говоря, нѣтъ никакой, и я, по его предположенію, быстро стану поправляться въ своихъ силахъ, какъ-скоро пройдетъ этотъ кризисъ. Всѣ эти мнѣнія были высказаны въ короткихъ словахъ и совершенно-спокойнымъ тономъ. Послѣ минутной паузы, мистеръ Сен-Джонъ пришелъ къ довольно-энергическому заключенію:

— Необыкновенная физіономія! проговорилъ онъ тономъ человѣка, не привыкшаго къ подробнымъ объясненіямъ: — никакихъ признаковъ пошлости и нравственнаго униженія!

— Это замѣтно съ перваго взгляда, отвѣчала Діана: — сказать правду, Сен-Джонъ, я уже начинаю любить эту бѣдную дѣвушку. Какъ бы хорошо было, если бы мы могли благодѣтельствовать ей постоянно: я желаю этого отъ всей души.

— И я тоже, проговорила Мери.

— Ну, заранѣе тутъ нельзя сказать ничего положительнаго, отвѣчалъ мистеръ Сен-Джонъ: — мы узнаемъ, по всей вѣроятности, что у ней вышли какія-нибудь недоразудіѣнія съ ея родственниками, и она имѣла неблагоразуміе ихъ оставить. Можетъ-быть намъ удастся помирить ее съ ними, если характеръ ея окажется не слишкомъ-упрямымъ; впрочемъ на ея лицѣ-довольно-рѣзко выдаются признаки нравственной силы и необыкновенной стойкости характера: на мировую въ-такомъ-случаѣ разсчитывать нельзя.

Послѣдовала продолжительная пауза. Мистеръ Сен-Джонъ еще разъ пристально всмотрѣлся въ черты моего-лица, и прибавилъ:

— Женщина довольно-чувствительная, но вовсе не красавица!

— Она еще очень-больна, Сен-Джонъ.

— Больна или нѣтъ, это другой вопросъ — только красавицей ей никогда не быть: въ этихъ чертахъ я замѣчаю совершенное отсутствіе гармоніи и граціи.

На третій день мнѣ стало лучше; на четвертый я могла говорить, поднимать голову, руки и ворочаться въ своей постели. Около обѣденнаго времени, Анна принесла мнѣ супу и булки. Я поѣла съ аппетитомъ и нашла, что кушанье было очень-хорошо. Когда служанка вышла изъ комнаты, я почувствовала себя, сравнительно, сильнѣе и гораздо оживленнѣе; продолжительный покой мнѣ наскучилъ, и во мнѣ возродилось желаніе дѣятельности. Я хотѣла встать съ постели; но, во что мнѣ одѣться? Не-уже-ли опять будетъ на мнѣ грязный костюмъ, въ которомъ спала я на сырой землѣ и валялась въ болотѣ? Мнѣ было стыдно явиться въ такомъ платьѣ передъ своими благодѣтелями; но меня спасли отъ униженія.

На стулѣ, подлѣ постели, были положены всѣ мои вещи, высушенныя и вычищенныя. Мое черное шелковое платье висѣло на стѣнѣ, и на немъ не было ни малѣйшихъ слѣдовъ тины или грязи, такъ-что оно казалось вполнѣ благопристойнымъ. Башмаки мои и чулки тоже были вычищены и приспособлены къ дальнѣйшему употребленію. Въ комнатѣ былъ поставленъ рукомойникъ съ водой, и на маленькомъ столикѣ, передъ зеркаломъ, я увидѣла гребенку и щетку. Послѣ довольно-продолжитѣльной возни, останавливаясь для отдыха черезъ каждые пять минутъ, я успѣла, наконецъ, причесаться и одѣться безъ посторонней помощи. Платье было теперь на мнѣ очень-широко, потому-что я слишкомъ-исхудала; но подъ шалью этотъ случайный недостатокъ фасона оказался незамѣтными. Нарядившись такимъ-образомъ, какъ слѣдуетъ благовоспитанной дѣвицѣ, и уничтоживъ всѣ слѣды ненавистнаго безпорядка, я спустилась внизъ по каменной лѣстницѣ, придерживаясь рукою, за перила, и прямо пошла въ кухню.

Повсюду здѣсь распространялось благоуханіе вновь испеченнаго хлѣба и пріятная теплота отъ раскаленной печи. Анна пекла пироги. Предразсудки, дѣло извѣстное, вырываются не иначе, какъ съ величайшимъ трудомъ изъ грубаго сердца, не смягченнаго и не облагороженнаго Хорошимъ воспитаніемъ: тутъ они растутъ, укрѣпляются постепенно и твердѣютъ, какъ камни на безплодной почвѣ. Почти все это время Анна была холодна, сурова, и только исподоволь начинала, по-видимому; перемѣнять обо мнѣ свои мысли. Теперь, напротивъ, увидѣвъ меня въ чистомъ, и опрятномъ костюмѣ, она даже улыбнулась съ весьма-замѣтой благосклонностью:

— Вотъ ужь ты и встала, голубушка! воскликнула она. — Я очень-рада, что тебѣ лучше. Присядь тутъ на этомъ стулѣ, поближе къ печкѣ.

Я исполнила ея и, вмѣстѣ, свое собственное желаніе, потому-что была еще очень-слаба, и едва держалась на ногахъ. Анна, между-тѣмъ, продолжала возиться около своихъ пироговъ, я по-временамъ посматривала на меня изподлобья. Нѣсколько минутъ мы обѣ молчали; вдвинувъ, наконецъ, въ печь одинъ пирожокъ, она разразилась вопросомъ:

— А что, матушка, ты ужь давненько сбираешь милостыню въ этой сторонѣ?

На-минуту я пришла въ негодованіе; по вспомнивъ, что гнѣвъ съ моей стороны былъ бы неумѣстенъ, и что она въ-самомъ-дѣлѣ имѣла право считать меня нищей, я отвѣчала довольно-спокойнымъ тономъ:

— Ты ошибаешься, моя милая, если видишь во мнѣ нищую: я такая же леди, какъ твои барышни.

— Какъ же это такъ? отвѣчала Анна послѣ минутной паузы: — этого я не возьму въ-толкъ: вѣдь у васъ, я полагаю, нѣтъ ни дома, ни денегъ?

— Пусть такъ; но все же изъ этого никакъ не слѣдуетъ, что бы я была нищая.

— Умѣете вы читать книги?

— Да.

— И много вы ихъ читали?

— Очень-много, и притомъ на разныхъ языкахъ.

— Вотъ что! стало-быть вы ученыя!

— Такъ же какъ твои барышни.

— Но вѣдь вы же никогда не были въ пансіонѣ?

— Была восемь лѣтъ.

Старуха съ видимымъ изумленіемъ открыла глаза.

— Какъ же это вы не можете промыслить на-счетъ своего содержанія?

— Я содержала себя, и надѣюсь также впередъ заработывать свой хлѣбъ. — Что ты хочешь дѣлать изъ этого крыжовника? спросила я, когда она принесла корзинку съ ягодами.

— Начинить имъ пироги.

— Дай мнѣ корзинку: я буду чистить.

— Нѣтъ, ужь не безпокоитесь: это моя работа.

— Да и мнѣ вѣдь надобно что-нибудь дѣлать. Дай мнѣ ягоды.

Вмѣстѣ съ ягодами старушка подала мнѣ полотенцо, чтобы закрыть платье.,

— Видно по рукамъ, что вы не привыкли къ нашей работѣ, замѣтила она. — Можетъ-статься, вы шили платья для магазиновъ?

— Нѣтъ, ты опять ошибаешься. Впрочемъ, не безпокойся понапрасну, и не ломай головы на-счетъ того, чѣмъ я была, и что дѣлала: скажи-ка лучше, какъ называется это мѣсто, гдѣ стоитъ вашъ домъ?

— Да здѣсь въ околоткѣ обыкновенно зовутъ его Козьимъ-Болотомъ.

— А джентльменъ, который живетъ здѣсь, называется мистеръ Сен-Джонъ?

— Нѣтъ, онъ пріѣхалъ сюда на-время, по-дѣламъ. Домъ мистера Сенъ-Джона въ его собственномъ приходѣ, въ Мортонѣ.

— Въ сосѣдней деревнѣ, мили за три отсюда?

— Такъ точно.

— Какая должность у мистера Сен-Джона?

— Онъ пасторъ.

Я припомнила, отвѣтъ старой ключницы на пасторскомъ дворѣ, когда хотѣла переговорить съ пасторомъ на-счетъ своихъ обстоятельствъ.

— Выходитъ, стало-быть, что здѣсь жилъ отецъ мистера Сен-Джона?

— Да, старикъ Риверсъ жилъ здѣсь, и отецъ его, и дѣдъ, и прадѣдъ, и прапрадѣдъ — всѣ они жили и умерли на КозьемъБолотѣ.

— Стало-быть полное имя этого джентльмена будетъ — мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ?

— Такъ точно: при крещеніи назвали его Сен-Джономъ.

— А сестеръ его зовутъ Діана и Мери Риверсъ?

— Да.

— Ихъ отецъ умеръ?

— Три недѣли назадъ, отъ апоплексическаго удара.

— Матери у нихъ тоже нѣтъ?

— Мистриссъ Риверсъ умерла за нѣсколько лѣтъ назадъ.

— Ты ужъ давно живешь въ этомъ семействѣ?

— Тридцать лѣтъ сряду: всѣхъ ихъ я вскормила и вспоила.

— Это доказываетъ, что ты честная и вѣрная женщина. Мнѣ пріятно вывести такое заключеніе, хотя ты поступила со мной довольно-неучтиво.

Старуха опять бросила на меня изумленный взглядъ.

— Выходитъ, что я ошиблась на-счетъ васъ, сударыня, сказала она послѣ минутной паузы: — но мудренаго тутъ нѣтъ ничего: всякая сволочь таскается около нашего дома, и ужь вы извините меня.

— Ты хотѣла выпроводить меня изъ дверей, продолжала я довольно-строгимъ тономъ: — въ такое время, когда добрые люди и собакамъ даютъ пріютъ.

— Да, сударыня, это было слишкомъ-жестоко съ моей стороны; но вѣдь что прикажете дѣлать? Я больше заботилась объ этихъ бѣдныхъ дѣтяхъ, чѣмъ о самой-себѣ. Вы посудите сами: кому о нихъ хлопотать, кому защищать ихъ, голубушекъ моихъ, какъ не старой нянькѣ? Вотъ вѣдь почему иной-разъ я слишкомъ-сварлива на-взглядъ!

Я хранила серьёзное молчаніе въ-продолженіе нѣсколькихъ минутъ.

— Вы ужь, пожалуйста, не судите обо мнѣ слишкомъ-строго, замѣтила старуха.

— Нѣтъ, я должна судить о тебѣ строго, и вотъ почему, отвѣчала я важнымъ тономъ: — ты прогнала меня въ ночную пору отъ дверей, и сочла меня обманщицей — это, пожалуй, еще не велика бѣда; но дурно и непростительно съ твоей стороны то, что ты даже теперь вздумала съ какимъ-то упрекомъ говорить, что у меня нѣтъ ни дома, ни денегъ. Много на свѣтѣ добрыхъ и честныхъ людей, которые ведутъ скитальческую жизнь: бѣдность сама-по-себѣ не порокъ, мой другъ, и ты судишь меня не по-христіански.

— Вотъ и мистеръ Сен-Джонъ говоритъ то же. Теперь я вижу, что была кругомъ виновата: извините, сударыня. Я перемѣнила свои мысли, и нахожу теперь, что вы добрая леди.

— Хорошо, я прощаю тебя, Анна. Помиримся.

Она протянула ко мнѣ свою костлявую и мучнистую руку, улыбка пробѣжала по ея морщинистому лицу, и съ этой минуты мы поладили.

Анна, какъ и всѣ старухи, была большая охотница поговорить при всякомъ удойномъ случаѣ, и рада была высказать все что таится на душѣ. Между-тѣмъ, какъ я чистила крыжовникъ, и помогала мѣсить пироги, старуха сообщила мнѣ множество разныхъ разностей о своихъ умершихъ господахъ, и о «бѣдныхъ дѣтяхъ», какъ называла она молодыхъ дѣвушекъ.

Старикъ Риверсъ былъ, по ея словамъ, человѣкъ простой, грубоватый, но джентльменъ по происхожденію, и фамилія его принадлежала къ одному изъ древнѣйшихъ родовъ. Козье-Болото — фамильная собственность Риверсовъ, и домъ ихъ стоитъ больше двухсотъ лѣтъ, «нѣтъ нужды, что такой онъ маленькій, словно лачушка въ-сравненіи съ хоромами мистера Оливера на Мортонской-Долинѣ». Но старуха хорошо помнила, что отецъ Биля Оливера былъ простымъ поденщикомъ на булавочной фабрикѣ, тогда-какъ «Риверсы — старинные дворяне испоконъ вѣковъ, какъ всякій можетъ это видѣть собственными глазами въ метрическихъ книгахъ мортонской церкви». При всемъ томъ, продолжала она: — «старикъ Риверсъ велъ себя словно простой мужикъ — ѣздилъ на охоту, травилъ зайцевъ, барышничалъ, игралъ въ карты и занимался всякими другими мужичьими работами. А вотъ барыня, дай Богъ ей царство небесное, была совсѣмъ непохожа на своего мужа: она любила читать, писать, училась, сердечная, и день и ночь, да и дѣтокъ-то своихъ воспитала по-джентльменски. Никого имъ не съищется подъ пару въ этой глухой сторонѣ: и братъ, и сестры полюбили всякія науки и художничества чуть-ли не съиздѣтства, и всегда пріучались ко всему доброму, такъ-что вотъ и теперь имъ ничего не стоитъ заработывать свой хлѣбъ. Мистеръ Сен-Джонъ еще вьюношей началъ ходить въ семинарію, и получилъ пасторское мѣсто; дѣвицы тоже, по выходѣ изъ пансіона, начали искать гувернантскихъ мѣстъ: изволите видѣть, было сказано, что батюшка-то ихъ проюртилъ всѣ свои денежки, да и послѣдній-то его капиталъ лопнулъ, когда обанкротился купецъ, съ которымъ онъ велъ дѣла по своей коммерціи. Теперь дѣвушки пріѣхали сюда ненадолго погостить, по случаю скоропостижной смерти своего отца: имъ ужасть какъ понравилось Козье-Болото и всѣ эти рощи и пустыри около Мортона. Онѣ проживали въ Лондонѣ и видѣли другіе большіе города; но Козье-Болото, говорятъ онѣ, куда привольнѣе всѣхъ этихъ столичностей. Родина, знать, всегда родина, и свой домъ лучше всякихъ палатъ. Любо смотрѣть, какъ онѣ живутъ; гуляютъ не нагуляются, говорятъ не наговорятся и такого согласія, кажись, еще никогда не было между родными сестрами: въ жизнь свою ни разу онѣ не вздорили и не ссорились». Наконецъ словоохотливая старушка пришла къ заключенію, что молодыя дѣвушки были «ангелами Божіими на нечестивой землѣ».

Окончивъ между-тѣмъ свою возню съ крыжовникомъ, я спросила, гдѣ теперь мистеръ Сен-Джонъ и его сестры.

— Они поѣхали погулять, въ Мортонъ: черезъ полчаса, я думаю, они пріѣдутъ къ чаю.

Въ-самомъ-дѣлѣ, черезъ полчаса они пріѣхали, и вошли въ кухонную дверь. Мистеръ Сен-Джонъ, увидѣвъ меня, только поклонился и прошелъ мимо; молодыя дѣвушки остановились. Мери въ короткихъ и ласковыхъ словахъ выразила свое удовольствіе, что, наконецъ, здоровье позволяетъ мнѣ выходить изъ своей больничной комнаты; Діана взяла мою руку, пощупала пульсъ, и покачала головой.

— Вамъ бы не слѣдовало оставлять постели безъ моего позволенія, сказала она: — вы еще очень-блѣдны и худы. Бѣдное дитя! Бѣдная дѣвушка!

Голосъ Діаны звучалъ для моихъ ушей воркованьемъ голубя и я чувствовала инстинктивное удовольствіе, когда глаза ея останавливались на мнѣ. Все ея лицо казалось для меня очаровательнымъ въ полномъ смыслѣ слова. Физіономія Мери была также очень-привлекательна и обнаруживала умъ, не совсѣмъ обыкновенный для молодой дѣвушки; но въ ея манерахъ и чертахъ лица прокрадывалось выраженіе, обличавшее нѣкоторую недовѣрчивость и осторожность. Діана, можетъ-быть невѣдомо для самойсебя, говорила довольно-повелительнымъ тономъ, и глаза ея выражали твёрдую волю и рѣшительность. Я чувствовала невольное удовольствіе подчиняться такому авторитету и заранѣе готова была исполнять всѣ ея распоряженія, какъ-скоро не будутъ они противоречить сознанію моихъ нравственныхъ обязанностей.

— Что жь вы тутъ дѣлаете? продолжала Діана. — Вамъ не мѣсто быть тутъ. Сестра и я заходимъ иногда въ кухню, потому-что у себя дома намъ пріятно посвоевольничать; но вы — наша гостья, и мѣсто ваше въ гостиной.

— Мнѣ хорошо и здѣсь.

— Не думаю: Анна безпокоитъ васъ своей возней, и можетъ запачкать ваше платье.

— Къ-тому же, вамъ не годится сидѣть у огня, добавила Мери.

— Конечно, конечно, подтвердила Діана. — Ну, идите же отсюда: вы должны слушаться.

И взявъ мою руку, она повела меня въ гостиную.

— Сидите здѣсь, сказала она, усадивъ меня на софу: — а мы съ сестрой сбросимъ съ себя лишнія вещи и будемъ готовить чай: это другая и довольно-важная привилегія домашней жизни — готовить для себя кушанье, когда есть охота, или, когда наша старушка печетъ пироги и возится съ бѣльемъ.

Она затворила дверь, оставивъ меня наединѣ съ мистеромъ Сен-Джономъ, который сидѣлъ у окна съ книгой или газетой въ рукахъ. Я принялась на досугѣ дѣлать наблюденія.

Гостиною была маленькая комната, меблированная очень-просто, но съ большимъ комфортомъ, потому-что все въ ней было чисто и опрятно. Старомодныя кресла были выполированы, и столъ, изъ орѣховаго дерева, лоснился какъ зеркало. Старинные, нѣсколько уродливые портреты мужчинъ и женщинъ, изъ временъ давно-минувшихъ, украшали росписанныя стѣны; буфетъ съ стеклянными дверьми служилъ хранилищемъ для книгъ и фарфоровой посуды. Не было въ комнатѣ никакихъ лишнихъ украшеній и ни одной новѣйшей вещицы, кромѣ рабочаго дамскаго столика и миніатюрной шкатулки, положенной на немъ: всѣ предметы, не исключая даже ковра и занавѣсовъ, имѣли старинный, весьма-почтенньш видъ, сбереженный заботливой рукою отъ разрушительной силы времени.

Особа мистера Ceн-Джона была тоже вссьма-замѣчательна въ своемъ родѣ: его глаза были неподвижно обращены на читаемую страницу, губы не шевелились, и онъ былъ въ этой нѣмой позѣ какъ нельзя болѣе подъ-стать къ античнымъ картинамъ на живописной стѣнѣ: статуя не могла быть неподвижнѣе и степеннѣе. Онъ былъ молодъ — лѣтъ около тридцати, высокъ, строенъ, тонокъ; его лицо совершенно подходило подъ греческій типъ: прямой, классическій носъ, аѳинскій ротъ и подбородокъ дѣлали его ближайшимъ родственникомъ какого-нибудь древняго Грека. Не мудрено, что неправильности въ чертахъ моего лица поразили его съ перваго взгляда: онъ могъ быть отличнымъ знатокомъ въ дѣлѣ красоты. Его большіе голубые глаза затѣнялись густыми черными рѣсницами, и высокій лобъ его былъ безцвѣтенъ, какъ слоновая кость.

Всѣ эти принадлежности, вмѣстѣ взятыя, составляютъ весьма-интересный очеркъ: не правда ли, читатель? И, однакожъ, предметъ моего описанія отнюдь неспособенъ былъ произвести своей особой благопріятнаго впечатлѣнія на посторонняго наблюдателя. Были, около его рта, ноздрей и бровей, какіе-то едва уловимые признаки, обличавшіе въ немъ характеръ безпокойный, раздражительный и, можетъ-быть, жестокій. Неподвижный на своемъ стулѣ, онъ не проговорилъ со мной ни одного слова, и даже не посмотрѣлъ на меня до возвращенія своихъ сестеръ. Діана, между-тѣмъ, продолжая готовить чай, вошла въ комнату и принесла мнѣ пирожокъ, только-что вынутый изъ печи.

— Вотъ вамъ, покамѣстъ, сказала она: — кушайте; вы, вѣроятно, голодны. Анна, говоритъ, что вы завтракали очень-мало.

Я не отказалась, потому-что въ-самомъ-дѣлѣ чувствовала аппетитъ. Мистеръ Риверсъ закрылъ теперь свою книгу, подошелъ къ столу, и занявъ передъ нимъ свое мѣсто, устремилъ на меня свои голубые, живописно-проницательные глаза. Видно было, что теперь, окончивъ свое чтеніе, онъ не думалъ болѣе церемониться съ незнакомой женщиной, для которой, до этой поры, не могло быть удѣлено его исключительное, вниманіе.

— Вы очень-голодны, сказалъ онъ.

— Да, сэръ.

Въ моемъ характерѣ было и, вѣроятно, будетъ всегда — отвѣчать съ лаконическою откровенностью на простые и безцеремонные вопросы.

— При своемъ лихорадочномъ состояніи, вы поневолѣ должны были воздерживаться въ-продолженіе послѣднихъ трехъ сутокъ — это очень-хорошо: иначе было бы опасно для васъ уступить съ перваго раза сильнымъ и необузданнымъ требованіямъ аппетита. Теперь вы можете кушать, наблюдая, впрочемъ, нѣкоторую умѣренность.

— Надѣюсь, сэръ, что я недолго принуждена буду ѣсть вашъ хлѣбъ, былъ мой неуклюжій и взбалмашно-неучтивый отвѣтъ,

— Это мы увидимъ, сказалъ онъ холодно: — какъ-скоро вы объявите, гдѣ живутъ ваши родственники, мы напишемъ къ нимъ письмо, и вы можете возвратиться домой.

— Я должна объявить вамъ откровенно, милостивый государь, что у меня нѣтъ ни дома, ни родственниковъ, ни друзей.

Братъ и сестры, уже окончившія свои хозяйственныя распоряженія, взглянули на меня съ величайшимъ изумленіемъ, но безъ всякой недовѣрчивости. Взоры ихъ, исполненные любопытства, были, однакожъ, совершенно-чужды обидныхъ подозрѣній на мой счетъ. Я говорю здѣсь преимущественно о молодыхъ дѣвушкахъ. Глаза мистера Сен-Джона, довольно-ясные въ буквальномъ смыслѣ, были въ то же время загадочны и непроницаемы въ смыслѣ фигуральномъ. Они служили для него превосходнымъ орудіемъ для измѣренія чужихъ мыслей, но никто, вѣроятно, не могъ сквозь нихъ проникнуть въ глубь его собственной души: его взоръ, проницательный и осторожный вмѣстѣ, ставилъ меня въ нѣкоторое затрудненіе.

— Какъ мы должны понимать васъ? спросилъ одъ: — Значитъ ли это, что вы рѣшительно не имѣете никакихъ связей?

— Да. Я ничѣмъ не связана съ живыми существами, и ни одинъ домъ въ цѣлой Англіи не обязанъ принять меня подъ свою кровлю.

— Странное, весьма-странное положеніе въ ваши лѣта!

Здѣсь его взглядъ обратился на мои руки, лежавшія на столѣ передо мной. Чего онъ искалъ въ нихъ, я не понимала; по скоро его слова объяснили этотъ инквизиторскій смотръ.

— Вы никогда не были замужемъ? Вы еще дѣвица?

Діана засмѣялась.

— Что съ тобою, Сен-Джонъ? сказала она. — Ей никакъ не больше семнадцати лѣтъ.

— Маѣ скоро будетъ девятнадцать; но я не была замужемъ. Нѣтъ.

Я чувствовала, при этихъ словахъ, яркую краску, выступившую на мое лицо: горькія и тревожныя воспоминанія пробудились въ моей душѣ отъ этого намека на замужство. Мои слушатели, вѣроятно, должны были замѣтить это затрудненіе. Діана и Мери поспѣшили, для моего успокоенія, обратить свои глаза въ другую сторону; но суровый и холодный братъ ихъ продолжалъ смотрѣть съ усиленной внимательностью до-тѣхъ-поръ, пока слёзы не выступили изъ моихъ глазъ.

— Гдѣ вы жили въ послѣднее время?

— Ты слишкомъ-много спрашиваешь, Сен-Джонъ, проговорила Мери тихимъ голосомъ; но онъ облокотился на столъ и неумолимо требовалъ отвѣта своимъ пронзительнымъ взоромъ.

— Я не могу объявить о мѣстѣ и о лицахъ, гдѣ и съ которыми я жила, милостивый государь: это моя тайна.

— И вы, я убѣждена, имѣете полное право хранить свою тайну какъ отъ Сен-Джона, такъ и отъ всякаго другаго допросчика, замѣтила Діана съ живостью.

— Но если я ничего не буду знать о вашемъ положеніи, мнѣ трудно будетъ помочь вамъ, сказалъ Сен-Джонъ: — а вамъ, безъ всякаго сомнѣнія, нужна помощь, не такъ ли?

— Нужна, сэръ, и я надѣюсь, что какой-нибудь истинный филантропъ найдетъ возможность доставить мнѣ работу и приличное вознагражденіе за мой трудъ. Я буду совершенно-довольна, если только будутъ удовлетворены существенныя потребности моей жизни.

— Не знаю, филантропъ я или нѣтъ; но я готовъ употребить, въ пользу честныхъ людей, всѣ зависящія отъ меня средства. Итакъ, скажите мнѣ прежде всего: къ чему вы привыкли, и что умѣете дѣлать?

Я напилась теперь чаю, и этотъ напитокъ совершенно-освѣжилъ мои силы. Я чувствовала такую же храбрость, какую можетъ-быть сознаетъ въ себѣ богатырь послѣ своей обыконвенной порціи водки. Взоръ мои смѣло обратился на строгаго судью, и я уже нисколько не боялась его допросовъ.

— Мистеръ Риверсъ, сказала я, положивъ опять свои руки на столъ: — вы и сестрицы ваши оказали мнѣ величайшую услугу, какой только можетъ ожидать человѣкъ отъ своихъ ближнихъ: великодушное гостепріимство ваше избавило меня отъ неминуемой смерти. Это благодѣяніе даетъ вамъ неограниченное право на мою благодарность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, обязываетъ меня быть, до извѣстной степени, откровенной съ своими благодѣтелями. Я готова разсказать вамъ исторію спасенной вами странницы, опуская только то, что можетъ, нѣкоторымъ образомъ, компрометировать ея нравственную и физическую безопасность, такъ же, какъ спокойствіе особъ, съ которыми она приходила въ соприкосновеніе.

— «Я сирота, пасторская дочь. Родители мои умерли, прежде-чѣмъ я могла узнать ихъ. Я получила воспитаніе въ благотворительномъ институтѣ; мнѣ даже можно объявить вамъ имя учебнаго заведенія, гдѣ пробыла я шесть лѣтъ воспитанницей, и два года классной дамой: это — Ловудскій Сиротскій-Ииститутъ, о которомъ вѣроятно вы слышали, мистеръ Риверсъ. Робертъ Броккельгерстъ — попечитель и главный казначей этого заведенія.

— Я слышалъ о господинѣ Броккельгерсгѣ, и видѣлъ Ловудскій Институтъ. — Продолжайте.

— Прошелъ только годъ съ небольшимъ, какъ я вышла изъ Ловуда, и получила мѣсто гувернантки въ частномъ домѣ. Я была совершенно-счастлива на новомъ своемъ мѣстѣ; но была однако жъ принуждена оставить его за четыре дня передъ тѣмъ, какъ пришла сюда. Я не могу и не должна объяснять вамъ причину этого обстоятельства: это было бы опасно для меня, безполезно для васъ, и притомъ, слова мои были бы для васъ невѣроятны. Могу только сказать, что имя мое свободно отъ всякаго униженія и стыда: я спокойна и чиста въ своей совѣсти, такъ же какъ вы, милостивый государь, и добрыя ваши сестрицы. Но я несчастна, и, быть-можетъ, бѣдствіямъ моимъ не будетъ конца: обстоятельство, заставившее меня удалиться изъ дома, бывшаго для меня земнымъ раемъ, имѣетъ характеръ странный и ужасный. Устроивая свой побѣгъ, я имѣла въ виду только два существенные пункта — скрытность и поспѣшность: для достиженія этой цѣли, я принуждена была оставить всѣ свои вещи, кромѣ маленькаго узелка, который однакожъ въ-торопяхъ я забыла взять изъ дилижанса, высадившаго меня у Бѣлаго-Креста. Такимъ-образомъ очутилась я въ этихъ мѣстахъ безъ всякихъ средствъ къ существованію. Я проспала двѣ ночи на открытомъ воздухѣ, и два дня бродила кое-гдѣ безъ всякаго опредѣленнаго пристанища: два раза, въ это время, хлѣбъ прикасался къ моимъ устамъ, и когда наконецъ голодъ, изнеможеніе, отчаяніе совершенно истощили мой организмъ, вы, милостивый государь, взяли меня подъ свою кровлю, и спасли отъ ужасныхъ пытокъ, которыя должны были предшествовать голодной смерти. Мнѣ извѣстно, что сдѣлано потомъ для меня вашими сострадательными сестрицами — летаргическое оцѣпенѣніе не лишало меня сознанія — ни одолжена ихъ нѣжной заботливости столько же, какъ вашей христіанской любви.»

— Не заставляй ее больше говорить, Сен-Джонъ, сказала Діана, когда я кончила свой разсказъ: — ты видишь, она устала, — Успокойтесь, миссъ Элліотъ.

При этомъ имени я невольно вздрогнула: у меня почти совсѣмъ вышло изъ головы, что это былъ мой псевдонимъ. Мистеръ Риверсъ, слѣдившій за всѣми моими движеніями, не преминулъ обратить вниманіе на мое неожиданное волненіе.

— Вы кажется сказали, что ваше имя — Дженни Элліотъ? спросилъ онъ.

— Да, я сказала, и желаю впередъ прослыть здѣсь подъ этимъ именемъ; но это не настоящая моя фамилія, и первый разъ мнѣ самой показалось страннымъ ее слышать.

— Стало-быть вы не хотите объявить своего настоящаго имени?

— Нѣтъ: болѣе всего боюсь я быть открытой, и поэтому избѣгаю всякихъ намековъ, которые могли бы повести къ открытію моего новаго мѣстопребыванія.

— Вы имѣете на это полное право, сказала Діана. — Теперь, братецъ, ты можешь оставить ее- въ покоѣ.

Окончивъ, однакожь, свои глубокомысленныя соображенія, мистеръ Сен-Джонъ вновь обратился ко мнѣ съ невозмутимымъ спокойствіемъ:

— Вы не захотите, по всей вѣроятности, надолго оставаться въ зависимости отъ нашего гостепріимства: вы желаете, сколько я вижу, освободиться какъ-можно скорѣе отъ нѣжной заботливости моихъ сестеръ и отъ вліянія моей христіанской любви — я вамъ очень-бллгодаренъ за это отличіе, и послѣдствія можетъ-быть покажутъ, что вы не ошиблись. — Однимъ-словомъ, миссъ Элліотъ, вы желаете насъ оставить чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше?

— Да, сэръ, я уже сказала это. Научите, гдѣ и какъ мнѣ отъискать какую-нибудь должность — вотъ все, о чемъ я прошу. Пусть занятія мои будутъ самыя трудныя, только бы ими обезпечивалось мое существованіе; но, во всякомъ случаѣ, позвольте мнѣ, до пріисканія новаго мѣста, остаться въ вашемъ домѣ, иначе можетъ-быть мнѣ опять придется испытать всѣ лишенія и ужасы бездомной жизни.

— Ну, конечно, вы останетесь съ нами, сказала Діана, протягивая ко мнѣ свою бѣлую руку. — Да, да, непремѣнно останетесь, повторила Мери тономъ искренняго участія.

— Моимъ сестрамъ, какъ видите, очень-пріятно держать васъ при себѣ, сказалъ мистеръ Сен-Джонь: — такъ же какъ было бы имъ пріятно держать и лелѣять полу-замерзшую птичку, занесенную какъ-нибудь зимнимъ вѣтромъ въ форточку окна. Я съ своей стороны желаю, напротивъ, доставать вамъ средства независимаго существованія, и буду объ этомъ стараться съ нынѣшняго же дня; но замѣтьте, что сфера моей дѣятельности слишкомъ-ограничена. Подъ моимъ распоряженіемъ состоитъ только бѣдный сельскій приходъ, и помощь моя будетъ имѣть слишкомъ-скромный характеръ. Если вы чувствуете нѣкоторую наклонность презирать слишкомъ-скромныя занятія, то я совѣтую вамъ обратиться къ болѣе дѣйствительнымъ средствамъ, не зависящимъ отъ моихъ распоряженій.

— Вѣдь она ужь сказала, что готова обречь себя на всякую честную должность, возразила Діана съ нѣкоторой запальчивостью; — и ты знаешь, Сен-Джонъ, что при ея положеніи не можетъ быть выбора въ средствахъ: она даже принуждена имѣть дѣло съ такими грубіянами, какъ ты, милый мой братецъ.

— Я готова шить платья, стирать бѣлье, мести комнату; готова быть кухаркой, судомойкой, нянькой, всѣмъ чѣмъ хотите, если только не будетъ въ виду другаго благороднѣйшаго мѣста.

— Дѣльно! сказалъ мистеръ Сен-Джонъ холоднымъ тономъ. — При такой настроенности вашего духа, я могу обѣщать вамъ мѣсто и должность.

Сказавъ это, онъ опять взялъ книгу, которую читалъ передъ чаемъ. Скоро я ушла въ свою комнату, потому-что отдыхъ былъ необходимъ для меня послѣ всѣхъ этихъ переговоровъ, утомившихъ и мое вниманіе и физическія силы.

ГЛАВА III.

Чѣмъ больше знакомилась я съ жителями Козьяго-Болота, тѣмъ больше привыкала любить ихъ. Въ короткое время здоровье мое совсѣмъ поправилось, такъ-что я могла наконецъ выходить изъ дома для прогулокъ. Діана и Мери позволяли мнѣ по-временамъ принимать участье въ ихъ занятіяхъ, разговаривать съ ними, и даже раздѣлять всѣ ихъ удовольствія и забавы. Въ дружескомъ обществѣ молодыхъ дѣвицъ я испытывала съ каждымъ днемъ невыразимое наслажденіе, происходившее отъ совершеннѣйшаго сходства нашихъ вкусовъ, чувствъ, наклонностей и правилъ.

Я любила читать ихъ любимыя книги; наслаждалась тѣмъ, что ихъ приводило въ восторгъ, и благоговѣла передъ тѣмъ, что одобряли онѣ. Уединенный прародительскій домъ служилъ для нихъ особеннымъ предметомъ глубокой привязанности: я въ свою очередь находила могущественное и постоянное очарованіе въ этомъ сѣромъ, миніатюрномъ, античномъ зданіи съ его низкой кровлей, венеціанскими окнами, крѣпкими дубовыми стѣнами, съ его аллеями и стариннымъ садомъ, обсаженнымъ вѣковыми соснами и остролистинками. Молодыя дѣвушки любили также болотистыя мѣста позади и вокругъ ихъ жилища, углубленную долину, куда отъ ихъ воротъ вела усыпанная щебнемъ тропинка, проходившая мимо дикихъ пастбищъ, гдѣ по-временамъ бродили по густому вереску стада сѣрыхъ овецъ и ихъ темно-шерстыхъ ягнятъ, бѣжавшихъ въ догонку за своими матерьми: — привязанность обѣихъ сестеръ къ этой дикой сценѣ доходила до совершеннаго энтузіазма. Я понимала это чувство, и могла, со всею искренностью, раздѣлять восторгъ своихъ подругъ. Я постигала очарованіе этой дикой мѣстности, и глазъ мой не могъ налюбоваться на эти картинныя зыби, усѣянныя верескомъ и покрытыя гранитными обломками, полу-заросшими зеленымъ мхомъ. Всѣ окрестные виды этой стороны служили для нихъ, какъ и для меня, источниками чистѣйшихъ удовольствій. Тихіе и бурные порывы вѣтра, вёдряные и ненастные дни, часы солнечнаго восхода и заката, лунный свѣтъ и темныя дождливыя ночи: во всемъ этомъ находила я очарованіе, совершенно согласное съ настроенностью ихъ собственныхъ чувствъ.

Дома, такъ же какъ на открытомъ воздухѣ, мы были совершенно довольны другъ другомъ: обѣ онѣ были гораздо образованнѣе и начитаннѣе меня; но я усердно продолжала идти по дорогѣ знанія и науки, гдѣ онѣ проходили прежде меня. Я съ жадностью читала книги изъ ихъ библіотеки, и для меня было величайшимъ удовольствіемъ разсуждать съ ними по-вечерамъ о предметѣ дневныхъ чтеній. Мысль вызывала мысль; мнѣніе встрѣчалось съ новымъ мнѣніемъ, и среди одушевленныхъ разговоровъ мы не видѣли, какъ проходило время.

Первое мѣсто въ нашемъ тройственномъ союзѣ и первая роль принадлежали Діанѣ. Эта дѣвица, въ физическомъ смыслѣ, превосходила меня во всѣхъ отношеніяхъ: она была прекрасна, здорова и сильна. Потокъ жизни и силы струился по всему ея организму, и я была изумлена ея необыкновенной пылкостью и быстротою движеній ея мысли. Я могла говорить довольно-бойко съ наступленіемъ вечерней поры; но какъ-скоро первые порывы живости проходили, я садилась обыкновенно на маленькой скамейкѣ у ногъ Діаны, облокачивалась головою на ея колѣни, и слушала внимательно обѣихъ сестеръ, когда онѣ вели свой одушевленный разговоръ. Діана между-прочимъ вызвалась учить меня нѣмецкому языку. Уроки ея были для меня однимъ изъ самыхъ пріятныхъ занятій: роль наставницы шла къ ней какъ-нельзя лучше; роль ученицы нравилась и прилична была мнѣ. Характеры наши сошлись, и слѣдствіемъ нашихъ общеніи была взаимная привязанность самаго нѣжнаго и прочнаго свойства. Когда молодыя дѣвицы открыли, что я умѣю рисовать, карандаши ихъ, и портфёли немедленно явились къ моимъ услугамъ. Въ этомъ только отношеніи я имѣла передъ ними нѣкоторое преимущество, и онѣ были очарованы моимъ искусствомъ. Мери сидѣла подлѣ меня по цѣлымъ часамъ, не спуская глазъ съ моей работы: скоро я стала давать ей уроки живописи, и нашла въ ней прилежную, послушную и понятливую ученицу. При этихъ занятіяхъ и взаимныхъ удовольствіяхъ, дни наши пролетали быстро, какъ, часы, и недѣли казались днями.

Что касается до мистера Сен-Джона, то, тѣсное дружество, возникшее естественнымъ образомъ и съ необыкновенной быстротою между мной и его сестрами, не могло простираться на него. Главнѣйшей причиной уже замѣченнаго разстоянія между нами было то, что онъ, сравнительно, весьма-рѣдко сидѣлъ дома: значительная часть его досуговъ была посвящена больнымъ и бѣднымъ въ разбросанномъ населеніи его многочисленныхъ прихожанъ.

Никакая погода не могла помѣшать мистеру Сен-Джону выходить изъ дома для исполненія его пасторскихъ обязанностей: въ дождь и бурю, въ ведро и ненастье, онъ регулярно каждый день, по окончаніи своихъ утреннихъ занятій, бралъ шляпу и, сопровождаемый Карло — старой собакой своего отца — отправлялся на миссію любви, или того, что считалъ онъ своимъ непремѣннымъ долгомъ. Случалось иной разъ, сестры уговаривали брата остаться дома въ слишкомъ-ненастную погоду: въ такомъ случаѣ онъ обыкновенно отвѣчалъ съ какою-то торжественной улыбкой:

— Если порывъ вѣтра и дождевыя капли станутъ меня удерживать отъ исполненія этихъ легкихъ обязанностей, что за будущность ожидаетъ меня впереди на томъ высокомъ поприщѣ, гдѣ нѣтъ болѣе мѣста слабостямъ и человѣческому малодушію?

Діана и Мери отвѣчали обыкновенно вздохомъ на этотъ замысловатый вопросъ, и хранили глубокое молчаніе въ-продолженіе нѣсколькихъ минутъ.

Но кромѣ этихъ частыхъ отлучекъ, другая преграда лежала между нами и мистеромъ Сен-Джономъ: онъ былъ черезъ-чуръ серьёзенъ, угрюмъ, суровъ и погружался въ область самыхъ отвлеченныхъ мыслей. Ревностный въ исполненіи пасторскихъ трудовъ, безъукоризненно чистый въ своей жизни и привычкахъ, онъ, однакожъ, не наслаждался по-видимому тѣмъ внутреннимъ спокойствіемъ, которое должно быть естественною наградою всякаго практическаго философя и филантропа. Часто по-вечерамъ, сидя у окна, передъ своей конторкой и бумагами, онъ обыкновенно бросалъ перо или бумагу, облокачивался подбородкомъ на руку, и увлекался потокомъ Богъ-знаетъ какихъ размышленій — безъсомнѣнія тревожныхъ и бурныхъ, потому-что при этомъ глаза его сверкали дикимъ блескомъ, лицо пылало, ноздри расширялись.

Природа для мистера Сен-Джона далеко не имѣла тѣхъ прелестей, какія находили въ ней его сестры. Разъ только въ моемъ присутствіи — одинъ только разъ — онъ отозвался съ нѣкоторымъ чувствомъ о дикой прелести холмовъ и о врожденной привязанности къ черной кровлѣ и посѣдѣлымъ стѣнамъ своего прародительскаго дома; но не было, однакожъ, замѣтно ни малѣйшаго удовольствія въ тонѣ и словахъ, которыми сопровождалось это чувство. Никогда онъ не выходилъ на эти поля сх единственной цѣлью полюбоваться поэтическими видами и предметами, очаровывающими зрѣніе; никогда не приходилъ въ восторгъ отъ дикихъ сценъ, поражавшихъ здѣсь на каждомъ шагу наблюдателя съ эстетическимъ вкусомъ.

Прошло довольно времени, прежде-чѣмъ я имѣла случай ближе познакомиться съ настроеніемъ его духа. Случай этотъ первый разъ представился въ мортонской церкви, гдѣ онъ, какъ пасторъ, произнесъ свою воскресную проповѣдь. Мнѣ бы хотѣлось разсказать содержаніе этой проповѣди; но она, къ-несчастью, давно испарилась изъ моей головы: я не могу даже передать вполнѣ впечатлѣніе, произведенное ею на меня.

Проповѣдь была произнесена съ величавымъ спокойствіемъ отъ начала до конца. Строгое благочестіе, изъученное и глубоко понятое, слышалось въ каждомъ звукѣ и во всѣхъ переливахъ голоса. Сердце слушателя трепетало, волновалось, и умъ приходилъ въ изумленіе отъ силы проповѣдника; тѣмъ не менѣе, однакожь, умъ оставался не убѣжденнымъ, сердце не умилялось. Суровымъ ученіемъ квакеровъ и кальвинистовъ былъ пропитанъ образъ мыслей достопочтеннаго Сен-Джона. Мнѣ сдѣлалось невыразимо грустно, когда проповѣдникъ окончилъ свою рѣчь, и я поняла, что краснорѣчіе его происходило изъ мутнаго источника, отравленнаго нетерпимостью, эгоизмомъ, совершеннѣйшимъ отсутствіемъ истинной любви къ ближнимъ. Я была убѣждена, что мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ, несмотря на свою безъукоризнегшую жизнь и усердное исполненіе обязанностей, былъ самымъ-утонченнымъ эгоистомъ.

Прошелъ между-тѣмъ цѣлый мѣсяцъ пребыванія моего на Козьемъ-Болотѣ. Діана и Мери должны были оставить родительскій домъ и воротиться къ новымъ сценамъ на поприщѣ общественной жизни. Обѣ сестры были гувернантками въ богатыхъ англійскихъ домахъ, гдѣ, разумѣется, не обращали никакого вниманія на превосходныя свойства ихъ нравственнаго характера, и гдѣ пользовались ихъ талантами точно такъ же, какъ искусствомъ кухарки, горничной или прачки. Одинъ изъ большихъ городовъ южной Англіи долженъ былъ сдѣлаться мѣстопребываніемъ Діаны и Мери. Мистеръ Сен-Джонъ еще ничего не говорилъ мнѣ на-счетъ обѣщаннаго мѣста, которое теперь уже было для меня неизбѣжно необходимымъ. Однажды поутру, оставленная съ нимъ наединѣ въ маленькой гостиной, я осмѣлилась подойдти къ амбразурѣ окна, гдѣ онъ устроилъ для себя родъ уединеннаго кабинета. Я остановилась передъ его конторкой, обнаруживая намѣреніе и, въ то же время, не зная какъ начать разговоръ съ такимъ человѣкомъ, который иной-разъ казался совершенно-недоступнымъ. Мистеръ Сен-Джонъ вывелъ меня изъ затрудненія.

— Вамъ угодно предложить мнѣ какой-то вопросъ? началъ онъ, бросивъ на меня пристальный взглядъ.

— Да, сэръ; я желаю знать, не слыхали ли вы о какомъ-нибудь мѣстѣ для меня?

— Я имѣю въ виду для васъ должность уже около трехъ недѣль; но такъ-какъ, по-видимому, вы были здѣсь полезны и совершенно-счастливы — сестры, очевидно, полюбили васъ, и общество ваше доставляло имъ необыкновенное удовольствіе — то я считалъ неумѣстнымъ до-сихъ-поръ нарушать этотъ общій комфортъ безъ крайней надобности. Теперь, когда сестры мои должны отправиться на свои мѣста…

— Точно ли имъ надобно ѣхать черезъ три дня?

— Да; и когда онѣ уѣдутъ, я немедленно возвращусь въ пасторскій домъ при Мортонѣ; Анна уйдетъ со мною, и этотъ старый домъ будетъ запертъ.

Я стояла нѣсколько минутъ, ожидая продолженія начатаго разговора; но мистеръ Сен-Джонъ углубился, повидимому, въ свои собственныя соображенія, не имѣвшія никакого отношенія къ дѣлу. Я принуждена была вывести его изъ этой неумѣстной задумчивости.

— Какую же должность вы имѣете въ виду, мистеръ Риверсъ? Надѣюсь, этимъ временемъ не увеличились для меня затрудненія получить ее?

— О, нѣтъ; это мѣсто въ полномъ моемъ распоряженіи, и отъ собственной вашей воли зависитъ, получить его или нѣтъ.

Онъ опять остановился, и было ясно, что ему не хотѣлось возвращаться къ этому предмету. Мнѣ сдѣлалось досадно: два-три безпокойныхъ жеста и нетерпѣливый, взыскательный взглядъ, обращенный на него, сообщили ему ясное понятіе о моихъ чувствахъ.

— Не будьте такъ нетерпѣливы, сказалъ онъ: — вамъ покамѣсть еще нѣтъ надобности спѣшить. Я долженъ сказать откровенно, что отъ меня вамъ нечего ждать выгодныхъ предложеній. Прежде-чѣмъ я объяснюсь, припомните, что помощь моя будетъ ничтожна, такая же, на-примѣръ, какую могъ бы оказать слѣпой человѣкъ хромому калѣкѣ. Я человѣкъ бѣдный, потому-что, послѣ расплаты отцовскихъ долговъ, у меня, по всей вѣроятности, ничего не останется, кромѣ этого разваливающагося хутора и двухъ-трехъ десятинъ болотистой почвы съ безплодными деревьями — ёлками, тисами и остролистниками. Я человѣкъ темный, миссъ Элліотъ: Риверсъ — древняя фамилія; но изъ трехъ ея потомковъ, остающихся на землѣ, двѣ особы обязаны заработывать свою черствую корку хлѣба въ чужихъ домахъ, между незнакомыми людьми, тогда-какъ третій членъ фамиліи считаетъ себя отчужденнымъ отъ своей родины, не только при жизни, но и по смерти… Да, завиденъ жребій этого человѣка, и высокое призваніе носитъ онъ въ своей душѣ, и съ нетерпѣніемъ ждетъ онъ того дня, когда крестъ разлуки, возложенный на его могучія рамена, окончательно оторветъ его отъ всѣхъ плотскихъ связей, отъ всѣхъ житейскихъ отношеній…

Вся эта тирада была произнесена голосомъ величавымъ и торжественнымъ, какъ-будто достопочтенный пасторъ говорилъ проповѣдь, съ церковной каѳедры. Щеки его еще пылали и въ глазахъ искрился необыкновенный блескъ, когда онъ продолжалъ:

— Итакъ, какъ самъ я, человѣкъ бѣдный и темный, то предлагаемая мною должность будетъ имѣть соотвѣтствующій характеръ бѣдности, близкой къ нищетѣ. Быть-можетъ даже вы найдете для себя унизительнымъ это мѣсто, потому-что, сколько я вижу, склонности и привычки ваши могли возникнуть и развиться не иначе, какъ въ утонченномъ свѣтскомъ кругу, между людьми, гордыми своимъ воспитаніемъ и породой. Но какъ бы то ни было, помните, молодая дѣвушка, что никакая должность сама-по-себѣ не можетъ быть унизительною, если только она содѣйствуетъ къ улучшенію нашихъ ближнихъ. Скажу вамъ болѣе: чѣмъ суше и безплоднѣе почва, назначенная для воздѣлыванія трудолюбивому земледѣльцу, чѣмъ скуднѣе получаетъ онъ вознагражденія за свои неутомимые труды, тѣмъ онъ выше, благороднѣе и тѣмъ больше для него чести. Не здѣсь, на землѣ, приготовлено достойное воздаяніе истиннымъ подвижникамъ христіанскаго терпѣнія и любви.

— Дальше что? сказала я, когда онъ опять кончилъ свою рѣчь: — продолжайте.

Но вмѣсто-того чтобъ продолжать, мистеръ Риверсъ принялся внимательно всматриваться въ черты моего лица, какъ-будто оно было для него открытой книгой. Заключенія, выведенныя изъ этого изслѣдованія, были отчасти изложены имъ въ послѣдующихъ замѣчаніяхъ.

— Я надѣюсь, вы согласитесь принять предлагаемую должность, по-крайней-мѣрѣ на-время, сказалъ онъ: — навсегда нельзя вамъ оставаться на одномъ и томъ же мѣстѣ, такъ же какъ самъ не могу я ограничиваться тѣсной сферой сельскаго священника въ этой глуши: есть въ вашехмъ характерѣ, такъ же какъ въ моемъ, довольно энергическія черты, обнаруживающія внутреишою самодѣятельность и благороднѣйшее стремленіе къ высшимъ цѣлямъ.

— Объяснитесь, мистеръ Сен-Джонъ.

— Очень-хорошо; но не будьте такъ нетерпѣливы. Скоро вы услышите, какое бѣдное, пошлое, даже унизительное предложеніе я намѣренъ вамъ сдѣлать. Теперь, когда умеръ мой отецъ, и когда я получилъ возможность дѣлать самостоятельное распоряженіе изъ своей жизни, я не хочу и не могу долго оставаться въ Мортонѣ. Не далѣе какъ черезъ годъ я, по всей вѣроятности, оставлю это мѣсто; но покуда я здѣсь, моя непремѣнная обязанность — стараться объ улучшеніи его всѣми зависящими отъ меня средствами. До моего поступленія, за два года передъ этимъ, въ Мортонѣ не было школы, и дѣти бѣдныхъ прихожанъ были исключены отъ всякой надежды на успѣхъ въ духовной жизни. Я первый учредилъ здѣсь училище для мальчиковъ, и теперь думаю открыть другую школу для бѣдныхъ дѣвочекъ. Уже я устроилъ зданіе для этой цѣли съ хижиной изъ двухъ комнатъ, назначенныхъ для помѣщенія будущей начальницы. Ея жалованье — тридцать фунтовъ въ годъ, квартира ея меблирована очень-просто и снабжена всѣми удобствами стараніемъ одной леди, миссъ Оливеръ, единственной дочери единственнаго богача въ моемъ приходѣ, мистера Оливера, владѣльца булавочной фабрики и литейнаго завода. Эта же леди обязывается платить за воспитаніе и одежду одной сироты изъ рабочаго дома на томъ условіи, чтобъ она прислуживала своей начальницѣ, исполняя за нее всѣ тѣ домашнія обязанности, которыя не могутъ быть совмѣщены съ ея педагогическими занятіями въ школѣ. Хотите вы быть начальницей этого заведенія?

Онъ предложилъ этотъ вопросъ довольно-торопливо, и повидимому ожидалъ, что я съ негодованіемъ отвергну унизительное предложеніе: не постигая вполнѣ моего образа чувствованій и мыслей, онъ не могъ заранѣе разсчитать, въ какомъ видѣ представится мнѣ этотъ скромный жребій. Въ-самомъ-дѣлѣ, былъ онъ очень-скроменъ, но въ замѣнъ представлялъ безопасное убѣжище, въ которомъ я всего-болѣе нуждалась; труденъ онъ былъ, но зато совершенно независимъ въ-сравненіи съ мѣстомъ гувернантки въ богатомъ домѣ, гдѣ могло ожидать меня обидное униженіе на каждомъ шагу. Наконецъ, что жъ такое? — Должность школьной мастерицы имѣла, въ нравственномъ смыслѣ, весьма-много благородныхъ сторонъ. Я размыслила — и рѣшилась.

— Благодарю васъ за предложеніе, мистеръ Риверсъ: и принимаю его отъ всего моего сердца.

— Хорошо ли вы меня поняли, миссъ Элліотъ? Дѣло идетъ о деревенской школѣ, и вашими ученицами будутъ дѣвочки бѣдныя, крестьянскія, или, по-высшей-мѣрѣ, дочери здѣшнихъ фермеровъ. Вязать, шить, читать, писать, считать — вотъ все чему нужно учить ихъ. Что жь вы будете дѣлать съ вашими талантами? Какое употребленіе найдете вы для своего образованія, для своихъ мыслей, наклонностей и чувствъ?

— Мое образованіе и таланты пойдутъ въ дѣло, когда потребуютъ этого обстоятельства,

— Стало-быть вы знаете, на что вамъ нужно рѣшиться?

— Да.

Теперь онъ улыбнулся и на самодовольномъ лицѣ его отразились очевидные признаки искренняго удовольствія.

— Когда жь вы думаете вступить въ новую свою должность?

— Я готова завтра идти въ свой домикъ; а на будущей недѣлѣ, если вамъ угодно, школа можетъ быть открыта.

— Очень-хорошо: пусть будетъ такъ.

Онъ всталъ и скорыми шагами началъ ходить но комнатѣ. Остановившись опять, онъ еще разъ взглянулъ на меня и покачалъ головой.

— Вамъ что-то не нравится въ этомъ дѣлѣ, мистеръ Риверсъ, спросила я.

— Вы недолго пробудете въ Мортонѣ. Нѣтъ, нѣтъ!

— Отчего же? Какія основанія доводятъ васъ до этихъ заключеній?

— Я читаю ихъ въ вашихъ глазахъ: вы совсѣмъ не изъ числа тѣхъ особъ, которыя могутъ равнодушно идти но скромной тропинкѣ жизни.

— Я не честолюбива, мистеръ Риверсъ.

При этомъ словѣ онъ вздрогнулъ, и опять устремилъ на меня свой пытливый взоръ.

— Честолюбива! повторилъ онъ: — Нѣтъ. Что жь, однако, вы разумѣете подъ честолюбіемъ? Кто честолюбивъ, по вашему мнѣнію? Я — быть-можетъ; но какъ вы узнали это?

— Я говорила только о себѣ.

— Пусть такъ: но если вы не честолюбивы, то, безъ всякаго сомнѣнія, вы… онъ остановился, не кончивъ фразы.

— Что я?

— Женщина безстрастная. Быть-можетъ вы не поймете смысла этого слова, и будете сердиться на меня. Нѣтъ, миссъ Элліотъ, безъ общества, безъ человѣческихъ симпатій нѣтъ вамъ мѣста на землѣ. Вы созданы совсѣмъ не для-того, чтобъ проводить свои досуги въ уединеніи, и посвящать свои рабочіе часы утомительному монотонному труду, не имѣя впереди болѣе возвышенной и благороднѣйшей перспективы. Вы не будете довольны своимъ положеніемъ, это я знаю, точно такъ же, какъ самъ я никогда не быль доволенъ и ни когда не могъ привыкнуть къ своей скромной роли, прибавилъ онъ съ особою выразительностью: — И мнѣ ли жить здѣсь заживо погребеннымъ въ душномъ болотѣ, гдѣ анализируется моя натура, и гдѣ должны окончательно заглохнуть пылкія способности моей души? Нѣтъ! дальше отсюда, дальше отъ этихъ пустынныхъ мѣстъ, неспособныхъ представить обширнѣйшее поприще для моихъ стремленій и плановъ!.. Видите ли, какъ теперь я противорѣчу самому-себѣ… Вы видѣли меня безъ маски, миссъ Элліотъ, и поняли, что стоялъ передъ вами человѣкъ, который не зналъ и не будетъ знать границъ своимъ честолюбивымъ замысламъ и планамъ.

И онъ быстро вышелъ изъ гостиной. Въ этотъ короткій часъ я узнала его гораздо-больше, чѣмъ въ-продолженіе тридцати дней моего пребыванія въ его домѣ, хотя и теперь характеръ мистера Сен-Джона все-еще имѣлъ для меня множество загадочныхъ сторонъ.

Между-тѣмъ Мери и Діана становились грустнѣе и задумчивѣе по-мѣрѣ приближенія отъѣзда изъ прародительскаго дома. Обѣ дѣвушки старались казаться равнодушными; но несмотря ни на какія усилія подавить свои настоящія чувства, печаль ихъ становилась слишкомъ очевидной. Эта разлука, по словамъ Діаны, была для нихъ особенно-страшна. Съ-братомъ, по всей вѣроятности, должно разстаться на цѣлые годы, быть-можетъ даже на всю жизнь.

— Всѣмъ онъ хочетъ жертвовать своимъ уже давно обдуманнымъ планамъ, говорила она: — родственныя отношенія и привязанности сердца для него не существуютъ. Сен-Джонъ повидимому, очень-тихъ и спокоенъ; но вы незнаете, Дженни, какая страшная горячка въ его крови. На первый взглядъ онъ всегда кажется довольно-чувствительнымъ и снисходительнымъ; но бываютъ случаи, гдѣ онъ неумолимъ какъ смерть, и, что всего хуже, совѣсть всегда запрещаетъ мнѣ осуждать его строгія рѣшенія. Какъ-будто онъ точно правъ, благороденъ, и основываетъ свои мнѣнія на непоколебимыхъ основаніяхъ авторитета, признаннаго вѣками, а между-тѣмъ сердце дрожитъ и непобѣдимо противится его неизмѣннымъ опредѣленіямъ.

И слезы градомъ полились изъ ея прекрасныхъ глазъ. Мери еще ниже опустила голову на свою работу.

— Теперь нѣтъ у насъ отца, и вотъ скоро мы останемся безъ дома и безъ брата! промолвила она.

Въ эту минуту пришла еще неожиданная вѣсть, занесенная судьбой какъ-будто нарочно для подтвержденія вѣковой и всемірной пословицы, что «бѣда никогда не приходитъ одна». Сен-Джонъ, проходя мимо окна, читалъ письмо. Онъ вошелъ.

— Дядя нашъ, Джонъ, умеръ, сказалъ онъ.

Обѣ сестры были, казалось, больше изумлены, чѣмъ поражены и опечалены: извѣстіе, въ ихъ глазахъ, при всей неожиданности, не было однако жь слишкомъ огорчительнымъ.

— Умеръ? повторила Діана.

— Да.

Она обратила пытливый взглядъ на лицо своего брата.

— Что же, братецъ? спросила она тихимъ голосомъ.

— Какъ что? возразилъ Сен-Джонъ, сохраняя мраморную неподвижность въ чертахъ своего лица: — что? ничего, сестра. Читай.

Онъ бросилъ письмо на ея колѣни. Она пробѣжала его, и передала Мери, которая въ свою очередь передала его брату. Всѣ трое взглянули другъ на друга, и всѣ трое улыбнулись: то была грустная, задумчивая, печальная улыбка.

— Ну, пусть будетъ такъ, сказала наконецъ Діана: — мы еще можемъ жить.

— Во всякомъ случаѣ, намъ отъ этого не лучше и не хуже, замѣтила Мери.

— Только воображеніе рисуетъ теперь гораздо живѣе картину того, что могло бы быть, и что есть на-самомъ-дѣлѣ, сказалъ мистеръ Риверсъ: — контрастъ не слишкомъ-пріятный!

Онъ сложилъ письмо, бросилъ его въ конторку, и вышелъ изъ комнаты.

Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе. Наконецъ Діана обратилась ко мнѣ:

— Дженни, вы, конечно, удивляетесь нашимъ тайнамъ, сказала она: — и считаете вѣроятно жестокосердыми тѣхъ женщинъ, которыя остаются совершенно хладнокровными при неожиданномъ извѣстіи о смерти близкаго родственника: но мы не знали нашего дядюшки, и никогда не видали его. Это родной братъ нашей покойной матери. Батюшка и онъ были въ ссорѣ. По совѣту нашего отца, онъ употребилъ нѣкогда большую часть своего капитала на неудачныя спекуляціи, которыя разорили его въ-конецъ. Они побранились, разошлись въ большой досадѣ другъ на друга, и съ той поры уже никогда не могли помириться. Въ-послѣдствіи, дядюшка велъ гораздо успѣшнѣе свои дѣла, торговалъ винами, вступалъ въ подряды, и нажилъ кажется до двадцати тысячь фунтовъ стерлинговъ. Онъ никогда не былъ женатъ и не имѣлъ ближайшихъ родственниковъ, кромѣ насъ, да еще одной особы, такой же родственницы, какъ мы съ сестрой. Батюшка всегда лелеялъ мысль, что современемъ онъ забудетъ роковую ссору, и оставитъ намъ по-крайней-мѣрѣ значительную часть своего имѣнія; но теперь это письмо извѣщаетъ насъ, что дядюшка отказалъ всѣ свои деньги другой нашей родственницѣ, за-исключеніемъ только тридцати гиней, которыя, по его завѣщанію, должны быть раздѣлены между Сен-Джономъ, Діаною и Мери Риверсъ, для покупки трехъ траурныхъ колецъ. Покойникъ, видите ли, вздумалъ пошутить передъ смертью. Конечно, онъ имѣлъ полное право дѣлать что ему угодно и, однако жь, эта комическая новость, по-крайней-мѣрѣ на первый разъ, дѣлаетъ весьма-непріятное впечатлѣніе. Оставь онъ намъ по тысячѣ фунтовъ, Мери и я считали бы себя совершенно обезпеченными; Сен-Джонъ между-тѣмъ, при этой суммѣ, имѣлъ бы полную возможность привести въ исполненіе свой давнишній и любимый планъ.

Послѣ этихъ объясненій, дядя Джонъ съ его комическимъ завѣщаніемъ, былъ повидимому совсѣмъ забытъ: ни мистеръ Риверсъ, ни его сестры, не возвращались болѣе къ печальному предмету. На другой день я оставила гостепріимную кровлю и переѣхала въ деревню Мортонъ, на свою собственную квартиру. Черезъ два дня, Діана и Мери отправились въ одинъ изъ большихъ городовъ южной Англіи на свои гувернантскія мѣста. Черезъ недѣлю, мистеръ Риверсъ и старая служанка переѣхали въ пасторскій домъ, и послѣ нихъ уже ни одной души не осталось на Козьемъ-Болотѣ.

ГЛАВА IV.

Домикъ мой — миніатюрная сельская хижина на краю деревни. Стѣны первой маленькой комнаты оштукатурены известкой, полъ усыпанъ пескомъ; по угламъ стоятъ четыре росписанныхъ стула, по серединѣ — небольшой столъ, стѣнные часы, буфетъ и въ немъ двѣ-три тарелки, два-три блюдечка и чайный фарфоровый приборъ. Это кухня, и за ней — еще миніатюрная каморка, гдѣ стоятъ — досчатая кровать и платяной шкафъ, довольно-помѣстительный для моего скуднаго гардероба, снабжённаго, впрочемъ, благодаря безпримѣрной щедрости моихъ пріятельницъ, всѣми необходимыми вещами.

Вечеръ. Я отпустила, наградивъ апельсиномъ, маленькую сиротку, исправляющую при мнѣ должность горничной. Я сижу одна за столомъ. Сегодня утромъ открыта деревенская школа. У меня двадцать ученицъ. Только три умѣютъ читать по складамъ: никто не пишетъ и не знаетъ цыфръ. Нѣкоторыя умѣютъ вязать и весьма-немногія шьютъ. Говорятъ онѣ ужаснымъ провинціальнымъ языкомъ, и теперь покамѣстъ мы понимаемъ другъ-друга неиначе какъ съ величайшимъ трудомъ. Есть дѣвчонки грубыя, безтолковыя; но есть и послушныя, смышленыя дѣти, обнаруживающія очевидную охоту къ ученью. Нѣкоторыя лица мнѣ нравятся; другія просто — отвратительны. Во всякомъ случаѣ не должна я забывать, что эти грубыя и грязныя крестьянки имѣютъ человѣческую плоть и кровь: врожденныя идеи блага, истины и красоты существуютъ въ ихъ сердцахъ. Мой долгъ — развить въ нихъ эти сѣмена: надѣюсь имѣть нѣкоторый успѣхъ въ исполненіи этого долга. Большихъ наслажденій нечего ожидать впереди отъ этой жизни: по-крайней-мѣрѣ могу я перебиваться со дня на день безъ большихъ хлопотъ и огорченій.

Что жь? Была ли я спокойна и довольна въ-продолженіе учебныхъ часовъ, проведенныхъ въ сельской школѣ, поутру и послѣ обѣда? Не желая обманывать себя, я должна отвѣчать прямо — нѣтъ! Я была разочарована и чувствовала себя униженною. Да. Мнѣ показалось, что я низошла на одну изъ самыхъ нисшихъ ступеней въ лѣстницѣ общественнаго бытія. Грубость, бѣдность, невѣжество всего, что окружало меня, всего, что я видѣла и слышала, производили тоскливое, безотрадное, болѣзненное впечатлѣніе на мою душу. Но я отнюдь не хочу ненавидѣть и презирать себя за эти чувства: они естественны, и всякой могъ бы испытать ихъ на моемъ мѣстѣ. Такъ и быть: постараюсь помириться съ своей судьбой. Ко всему на свѣтѣ привыкаетъ человѣкъ, и весьма не мудрено, что я, въ свою очередь, свыкнусь съ своимъ положеніемъ. Какъ знать? можетъ-быть въ-самомъ-дѣлѣ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, будутъ меня радовать быстрые успѣхи моихъ неуклюжихъ ученицъ. Это даже очень-вѣроятно. И притомъ еще разъ: гувернантка въ богатомъ домѣ, право, весьма-недалеко ушла отъ школьной деревенской учительницы. Стало-быть неначто роптать: одно стоитъ другаго.

А между-тѣмъ не мѣшаетъ себя спросить: — что лучше? Уступить могучей силѣ искушенія, выслушать благосклонно чарующій голосъ страсти, не сдѣлать надъ собою никакихъ усилій, не испытать трудной и утомительной борьбы; но стремглавъ ринуться въ толковую западню, заснуть на цвѣтахъ, которыми она прикрыта, пробудиться въ южномъ климатѣ, въ очаровательной виллѣ, окруженной всѣми предметами роскошнаго искусства… И вотъ, живу я теперь во Франціи любовницей мистера Рочестера, упоенной его нѣжными ласками, потому-что, нѣтъ сомнѣнія, онъ любилъ бы меня нѣжно, по-крайней-мѣрѣ на нѣкоторое время. Да, онъ любилъ меня съ могучимъ увлеченіемъ пылкой страсти, и никто болѣе не станетъ любить меня такъ, какъ онъ, обожаемый другъ мой. Никогда больше не узнать мнѣ этой чудной, восхитительной дани, платимой красотѣ, молодости, граціи, потому-что никому кромѣ мистера Рочестера, не прійдетъ въ голову, что природа съ избыткомъ наградила меня всѣми этими совершенствами. Былъ онъ влюбленъ въ меня, гордился мною и считалъ меня украшеніемъ своей жизни: этому ужь никогда не бывать въ другой разъ… Но куда же я зашла? Что я говорю, и что опять чувствую въ эту минуту? Я хотѣла спросить: что лучше? Быть невольницей отуманеннаго безумца въ Марсели, и послѣ минутнаго блаженства, задыхаться отъ горькихъ слезъ, вызванныхъ угрызеніемъ и стыдомъ, или, быть школьной учительницей, заработывающей свой честный хлѣбъ въ одномъ изъ отдаленныхъ предѣловъ сѣверной Англіи?

Читательница, ты можешь думать, что тебѣ угодно; но я благодарю судьбу, внушившую мнѣ слѣдовать предписаніямъ чести, общественныхъ постановленій и нравственнаго долга. Самъ Богъ навелъ меня на истинный путь!

Вдумавшись такимъ-образомъ въ свое новое положеніе, я встала, подошла къ дверямъ, взглянула на великолѣпный закатъ лѣтняго солнца и на спокойныя поля, окружавшія мою хижину, которая, какъ и школа, отстояла отъ деревни на полмилю. Птички допѣвали свой вечерній концертъ —

Нѣженъ и тихъ быль воздухъ въ природѣ,

Ограднымъ бальзамомъ дышала роса.

Я залюбовалась, и была въ эту минуту совершенно-счастлива; мо скоро, къ величайшему изумленію, слёзы сами-собои заструились изъ моихъ глазъ и оросили мои щеки.

О чемъ же грустишь ты, смятенное сердце?

О чемъ же тоскуетъ мой страждущій духъ?

Противъ воли, я оплакивала судьбу, безжалостно отдѣлившую меня отъ моего друга, котораго, быть-можетъ, не суждено мнѣ болѣе видѣть въ этой жизни. Живо маѣ представилось его отчаянное положеніе, его грусть, его мучительная тоска, сильная отравить теперь все его существованіе. И если разъ потеряетъ онъ теперь прямую дорогу жизни, никто, въ этомъ была я увѣрена, никто болѣе не удержитъ его на краю бездны.

При этой тревожной мысли я отворотила лицо свое отъ вечерняго неба и уединенной мортонской долины, говорю — уединенной, потому-что съ этой стороны ничего не было видно, кромѣ приходской церкви и пасторскаго дома, полу-скрытаго между деревьями, да еще, на противоположной оконечности, выставлялась кровля господскаго дома, гдѣ жили мистеръ Оливеръ и его дочь. Я закрыла глаза и облокотилась головой на каменный косякъ своей двери; но вскорѣ легкій шумъ подлѣ калитки, отдѣлявшей мой садикъ отъ сосѣдняго луга, заставилъ меня обратить свой взглядъ на окружающіе предметы. Старый Карло, вѣрный песъ мистера Риверса, толкался въ ворота своимъ носомъ и передними лапами, и черезъ минуту появился за нимъ самъ хозяинъ. Его нахмуренныя брови и взоръ, выражавшій почти внутреннюю досаду, были устремлены на меня. Я просила его войдти.

— Нѣтъ, мнѣ долго нельзя тутъ быть, отвѣчалъ онъ: я принесъ только маленькій узелокъ, оставленный сестрами для васъ: вы здѣсь найдете кажется краски, карандаши и рисовальную бумагу.

То былъ въ-самомъ-дѣлѣ прощальный подарокъ молодыхъ дѣвушекъ. Когда я подошла ближе, чтобъ взять его, мистеръ Сен-Джонъ началъ пристальнѣе всматриваться въ мое лицо, на которомъ безъ-сомнѣнія еще виднѣлись слѣды слезъ.

— Занятія перваго дня были вѣроятно для васъ труднѣе, чѣмъ вы ожидали? спросилъ онъ.

— О, нѣтъ, совсѣмъ напротивъ: я надѣюсь въ скоромъ времени совершенно привыкнуть къ своему дѣлу.

— Но, быть-можетъ ожиданія ваши обмануты этой неуклюжей обстановкой? Ваша хижина и мебель имѣютъ въ-самомъ-дѣлѣ такой видъ…

— Хижина моя чиста, опрятна и хорошо защищена отъ непогоды; моя мебель очень-удобна, и въ ней нѣтъ никакого недостатка. Все что я вижу, заставляетъ меня благодарить особъ, позаботившихся съ такимъ комфортомъ устроить мое новое помѣщеніе. Глупо и нелѣпо было бы съ моей стороны жалѣть объ отсутствіи ковра, софы и серебрянаго прибора: не далѣе какъ за пять недѣль я была безпріютною бродягой, отверженной обществомъ людей, между-тѣмъ-какъ теперь у меня свой домикъ, свои дѣла и свой кругъ знакомыхъ. Тужить мнѣ не о чемъ, и я обязана благодарить судьбу.

— Но уединеніе должно тяготить васъ, по-крайней-мѣрѣ на первый разъ: маленькій домикъ вашъ пустъ и мраченъ.

— Я еще не успѣла насладиться чувствомъ своего покоя: тѣмъ-менѣе можетъ бременить меня еще неиспытанное чувство одиночества.

— Очень-хорошо, я начинаю быть увѣреннымъ, что вы дѣйствительно довольны своимъ положеніемъ; во-всякомъ-случаѣ благоразуміе должно внушить вамъ, что еще слишкомъ-рано уступать неопредѣленному и безотчетному чувству страха. Я не знаю и, конечно, не могу знать, что вы оставили позади себя; но я совѣтую вамъ твердо противиться искушенію возвратиться на прежній путь жизни: продолжайте, по-крайней-мѣрѣ нѣсколько мѣсяцевъ, идти безостановочно по своей новой дорогѣ.

--Такъ и сама я думаю, отвѣчала я. — Сен-Джонъ продолжалъ

"Трудно обуздывать свои врожденныя наклонности и противиться стремленіямъ природы: необходимость иной-разъ обрекаетъ насъ на подобную борьбу, это я знаю по собственному опыту. Мы сами отчасти имѣемъ возможность устроивать свою судьбу, и не стоитъ упадать духомъ или приходить въ отчаяніе, когда обстоятельства принимаютъ неожиданный оборотъ, противорѣчащій нашимъ заносчивымъ желаніямъ: наше дѣло въ такихъ случаяхъ — искать другой пищи для души, столько же, или пожалуй, еще болѣе сильной и чистой, чѣмъ недоступный плодъ, запрещенный неумолимой судьбой: узкая и тернистая тропинка жизни, устроенная случайными обстоятельствами, должна быть, усиліями нашего духа, превращена въ прямую, широкую и гладкую дорогу, гдѣ могъ бы образоваться полный просторъ для нашей дѣятельности и высшихъ стремленій нашей воли.

"За годъ передъ этимъ, я считалъ себя вполнѣ несчастнымъ и бѣдственнымъ созданіемъ, потому-что, казалось мнѣ, я сдѣлалъ непростительную ошибку, принявъ на себя пасторскую должность, однообразную, скучную, утомительную и совершенно несогласную съ моими пылкими наклонностями. Я пламенѣлъ желаніемъ дѣятельной свѣтской жизни, мечталъ о блистательномъ поприщѣ литтератора, артиста, оратора, дипломата, и сердце мое, подъ скромной одеждой сельскаго викарія, горѣло неутолимой жаждой славы и высокихъ подвиговъ на широкой дорогѣ общественной жизни. Моя судьба казалась мнѣ жалкою, ничтожною, и я готовъ былъ умереть въ безсильной борьбѣ съ самимъ-собою. Но прошла наконецъ и совсѣмъ исчезла область безвыходнаго мрака, и яркій спѣтъ озарилъ меня со всѣхъ сторонъ: тѣсные предѣлы бытія моего распространилось до безконечности, и я вдругъ понялъ свое высокое призваніе, гдѣ нужны въ одинаковой степени — искусство и сила, мужество и краснорѣчіе, трудъ и вдохновеніе — всѣ лучшія качества оратора, дипломата, писателя, артиста.

«Миссіонеромъ я рѣшился быть, миссъ Дженни Элліотъ. Съ той минуты состояніе моего духа измѣнилось, разорвались оковы, стѣснявшія дѣятельность моихъ способностей, и отъ прежней жизни осталась только тихая грусть, которую должно исцѣлить время. Старикъ-отецъ противился моему намѣренію: но теперь, послѣ его смерти, я не вижу болѣе никакихъ законныхъ препятствій: остается только устроить нѣкоторыя дѣла, пріискать наслѣдника для мортонскаго прихода, распорядиться на-счетъ прародительскаго дома и наслѣдственной усадьбы, побѣдить въ себѣ родственныя чувства привязанности, дружбы и любви — выдержать эту послѣднюю борьбу съ человѣческими слабостями, и тогда — прощай Европа! Востокъ будетъ новымъ моимъ отечествомъ и новымъ поприщемъ для моей дѣятельности.»

Говоря такимъ-образомъ сжатымъ и подавленнымъ, хотя довольно-выразительнымъ голосомъ, онъ, смотрѣлъ не на меня, а на солнечный закатъ, бывшій также предметомъ и моихъ наблюденій. Онъ и я стояли задомъ къ тропинкѣ, ведущей черезъ поле къ моему домику. Нельзя было разслышать шаговъ на травянистой почвѣ: журчаніе рѣки, протекавшей въ долинѣ, было единственнымъ убаюкивающимъ звукомъ этого часа и этой тихой сцены. Не мудрено, что мы оба вздрогнули, когда веселый голосъ, звучный и пріятный какъ серебряный колокольчикъ, раздался подлѣ насъ.

— Добрый вечеръ, мистеръ Риверсъ. Добрый вечеръ и тебѣ Карло! Ваша собака, милостивый государь, гораздо-внимательнѣе къ своимъ друзьямъ: она насторожила уши и завиляла хвостомъ, когда я только — что показалась на концѣ поля, а вы преспокойно стоите-себѣ, даже и теперь, ко мнѣ спиною.

Это было справедливо. Хотя мистеръ Риверсъ вздрогнулъ при первомъ изъ этихъ музыкальныхъ звуковъ, какъ-будто громовый ударъ разорвалъ облако надъ его головой, однакожь и послѣ произнесенной фразы, онъ продолжалъ стоять въ той же самой позѣ, въ какой застала его говорившая особа: лицо его было обращено къ западу, и одной рукой облокотился онъ на калитку. Наконецъ онъ повернулся, медленно и хладнокровно. Какое-то видѣніе, казалось мнѣ, возникало на его сторонѣ, и скоро, шагахъ въ трехъ отъ него, обозначилась женская фигура въ бѣломъ платьѣ, молодая, граціозная: когда она, переставъ ласкать Карло, подняла голову и отбросила длинное покрывало, передъ взорами его расцвѣло личико, прекрасное въ полномъ и совершеннѣйшемъ смыслѣ этого слова. Совершенная красота — слишкомъ-сильное выраженіе, но я не беру его назадъ, нѣжныя и выразительныя черты, какія когда-либо формировались въ умѣренномъ климатѣ Альбіона; чистѣйшіе цвѣта розы и лиліи, какіе когда-либо могли родиться подъ его туманнымъ небомъ, совершенно оправдываютъ мое выраженіе. Не было никакого недостатка въ этой превосходной фигурѣ: молодая дѣвушка имѣла правильный и нѣжный окладъ лица, большіе, черные, круглые глаза, какіе мы привыкли видѣть на прекрасныхъ картинахъ, густыя тѣнистыя брови, широкій, бѣлый и гладкій лобъ, овальныя розовыя щеки, румяныя, свѣжія губки, ровные, блестящіе перловые зубы, маленькій, нѣсколько углубленный подбородокъ, густые, роскошные волосы, вившіеся черными змѣйками по ея плечамъ: — всѣ эти совершенства, взятыя вмѣстѣ, могли служить для живописца полнымъ осуществленіемъ идеала красоты, созданнаго его смѣлымъ и пылкимъ воображеніемъ въ счастливую минуту вдохновенія. Я была изумлена при взглядѣ на молодую дѣвушку, и любовалась ею отъ чистаго сердца. Природа надѣлила свою любимицу всѣми рѣдкими и прекрасными дарами.

Что долженъ былъ думать Сен-Джонъ Риверсъ объ этомъ чудномъ олицетвореніи идеальной красоты? Предложивъ себѣ этотъ весьма-простой и естественный вопросъ, я искала отвѣта на его задумчивомъ и глубокомысленномъ лицѣ, а онъ между-тѣмъ уже отворотилъ свой глазъ отъ воздушной пери, и смотрѣлъ на кустъ скромныхъ маргаритокъ, которыя росли подлѣ моей калитки.

— Прекрасный вечеръ; но вамъ, я полагаю, не слѣдовало выходить одной, сказалъ онъ, растаптывая цвѣтокъ подъ своими ногами.

— О, это ничего: я только-что сегодня послѣ обѣда воротилась изъ C — (она назвала имя одного изъ большихъ городовъ сѣверной Англіи). Папа сказалъ, что школа уже открыта, и начальница переѣхала въ свой домикъ: я выпила чашку чаю, надѣла шляпу, и побѣжала взглянуть на нее. Не она ли это?

— Да, отвѣчалъ Сен-Джонъ

— Какъ вамъ кажется: полюбите ли вы Мортонъ? спросила молодая дѣвушка съ весьма-просгодушнымь и почти дѣтски-наивнымъ тономъ.

— Надѣюсь: для меня много поводовъ любить это мѣсто.

— Внимательны ли ваши ученицы?

— Совершенно.

— Какъ вамъ нравится вашъ домикъ?

— Очень.

— Хорошо ли я меблировала ваши комнаты?

— Прекрасно.

— Не ошиблась ли я въ выборѣ для васъ служанки?

— Нисколько.

— Алиса Вудъ, мнѣ кажется, смирная и послушная дѣвочка.

— Совершенно-такъ.

Читатель не забылъ, что односложные отвѣты — въ моей натурѣ; но на этотъ разъ тѣмъ болѣе не могла я распространяться, что взоръ мой былъ невольно прикованъ къ прелестной собесѣдницѣ. Не мудрено было теперь угадать въ ней миссъ Оливеръ, наслѣдницу и единственную дочь богатаго фабриканта, надѣленную, какъ оказалось, съ равной щедростью дарами фортуны и природы. Что за счастливое соединеніе планетъ присутствовало при ея рожденіи, спрашивала я сама себя, не имѣя силъ опомниться отъ изумленія.

— Я стану повременамъ навѣщать васъ, сказала миссъ Оливеръ: — и буду, если позволите, раздѣлять ваши учебныя занятія.

— Покорно васъ благодарю.

— Это будетъ для меня развлеченіемъ и, вмѣстѣ, перемѣной, а я ужасно люблю перемѣны. Еслибъ вы знали, мистеръ Риверсъ, какъ мнѣ весело было въ городѣ!

— Тѣмъ лучше для васъ: я радъ, отвѣчалъ Сен-Джонъ.

— Ну, да, я знала, что вы будете рады. Иначе и быть не можетъ. Прошлую ночь, или, лучше сказать, сегодня поутру, я танцовала до двухъ часовъ. Въ городѣ стоитъ гусарскій полкъ, а вамъ извѣстно, что офицеры — самые пріятные кавалеры въ мірѣ: здѣшніе негоціанты и другіе молодые люди, сказать правду, ничего не стоютъ передъ ними.

Мнѣ показалось, что нижняя губа мистера Сен-Джона вытянулась на минуту. Его ротъ значительно сжался и нижняя часть лица приняла необыкновенно, суровый видъ, когда молодая дѣвушка засмѣялась послѣ этого извѣстія. Теперь онъ пересталъ смотрѣть на маргаритки и обратилъ на нее свой взглядъ, суровый, пытливый, угрюмый, многозначительный взглядъ. Миссъ Оливеръ засмѣялась опять, и этотъ смѣхъ удивительно какъ шелъ къ ея розовымъ щечкамъ и блестящимъ глазамъ. Когда такимъ-образомъ стоялъ онъ, нѣмой и серьёзный, она опять принялась ласкать Карло.

— Бѣдный Карло любитъ меня, сказала она: — онъ не хмурится на своихъ друзей, и не сталъ бы молчать, еслибъ могъ говорить.

Когда она гладила косматую голову собаки, граціозно наклонившись передъ ея молодымъ и суровымъ господиномъ, яркая краска вдругъ выступила на лицѣ этого джентльмена, и торжественный взоръ его озарился внезапно какимъ-то вдохновеннымъ огнемъ. Въ эту минуту былъ онъ для мужчины столько же прекрасенъ, какъ она — прекрасная женщина. Его грудь поднялась высоко, какъ-будто сердце его, утомленное продолжительнымъ стѣсненіемъ, хотѣло, наперекоръ желѣзной волѣ, вырваться на свободу; но онъ подавилъ этотъ порывъ, и укротилъ его, какъ искусный и рѣшительный всадникъ укрощаетъ бурные порывы своего скакуна. Прошло нѣсколько минутъ; но онъ ни словами, ни движеніями, не отвѣчалъ на нѣжные упреки молодой дѣвушки.

— Папа говоритъ, что вы теперь почти никогда не навѣщаете насъ, продолжала миссъ Оливеръ: — вы какъ-будто хотите сдѣлаться совсѣмъ чужимъ для нашего дома. Ныньче вечеромъ у насъ никого не будетъ, и папа не очень-здоровъ: не хотите ли навѣстить его?

— Теперь не время безпокоить мистера Оливера, отвѣчалъ Сен-Джонъ.

— Не время! Какъ достаетъ у васъ смѣлости на такія отговорки, мистеръ Риверсъ? Теперь-то и время — я вамъ объявляю. Папенька окончилъ свои дневныя занятія, и одинъ сидитъ въ своемъ кабинетѣ: общество для него необходимо. Пойдемте же, мистеръ Риверсъ. Да скажите, пожалуйста: отчего вы такъ угрюмы и лукавы сегодня?

Она пріостановилась на минуту перевести духъ, и не дожидаясь отвѣта, возразила самой-себѣ:

— Ахъ, да, я и забыла! воскликнула она, всплеснувъ руками. — Голова у меня идетъ совсѣмъ-кругомъ, и я почти не знаю, что дѣлаю. Извините, мистеръ Риверсъ: мнѣ слѣдовало догадаться, что у васъ основательныя причины не принимать участія въ моей болтовнѣ. Діана и Мери покинули васъ, домъ вашъ запертъ, и теперь вы остались одни. Бѣдненькій, какъ мнѣ жаль васъ! Ну, скорѣе пойдемте къ папа.

— Не сегодня, миссъ Розамунда, не сегодня.

Мистеръ Сен-Джонъ говорилъ почти какъ автоматъ: одинъ только онъ понималъ, какихъ усилій стоилъ ему этотъ отказъ.

— Дѣлать нечего, если вы такъ упрямы, Богъ съ вами! Мнѣ больше нельзя оставаться: роса начинаетъ падать. Прощайте, мистеръ Риверсъ!

Она протянула свою руку, и онъ едва дотронулся до нея.

— Прощайте! повторилъ онъ тихимъ и едва слышнымъ голосомъ.

Склонивъ свою прелестную головку, она пошла назадъ, но черезъ минуту воротилась опять.

— Здоровы ли вы, мистеръ Риверсъ? спросила она.

Вопросъ былъ предложенъ очень-кстати, потому-что лицо его было блѣдно какъ полотно.

— Совершенно здоровъ, отвѣчалъ Сен-Джонъ и, сдѣлавъ легкій поклонъ, отступилъ отъ воротъ.

Онъ и она разошлись въ разныя стороны. Пробѣгая черезъ поле какъ воздушная нимфэ, она два раза останавливалась и смотрѣла на него: твёрдыми и быстрыми шагами шелъ онъ впередъ, и ни разу не оглядывался.

Это зрѣлище чужихъ страданій и жертвъ на нѣсколько времени отвлекло мои мысли отъ исключительной думы о своемъ положеніи. Діана Риверсъ назвала своего брата «неумолимымъ какъ смерть»: она не преувеличила.

ГЛАВА V.

Я продолжала свои учебныя занятія терпѣливо, дѣятельно, добросовѣстно. Сначала было мнѣ очень-трудно. Прошло довольно времени, прежде-чѣмъ я научилась понимать своихъ ученицъ и вникать въ ихъ относительный характеръ. Пpи своемъ совершеннѣйшемъ невѣжествѣ и способностяхъ почти оцѣпенѣлыхъ, всѣ онѣ показались мнѣ необозримо и безнадежно-глупыми, и притомъ, съ перваго взгляда, глупыми совершенно въ равной степени, не различаясь ни-на-волосъ другъ отъ друга; но скоро, къ великому удовольствію, я должна была замѣтить свою ошибку. Оказалось, что здѣсь, какъ и вездѣ, была между дѣтьми огромнѣйшая разница, и чѣмъ ближе я знакомилась съ ними, тѣмъ яснѣе и раздѣльнѣе обрисовывались передо мной ихъ относительные характеры. Какъ-скоро перестали они удивляться моему языку, правиламъ и обращенію, я нашла, что всѣ эти неуклюжія крестьянки отличаются такими же свойствами, какія, въ одинаковой мѣрѣ, могутъ принадлежать и другимъ дѣтямъ. Нѣкоторыя были даже обязательны, предупредительны, любезны, и я съ удовольствіемъ открыла въ нихъ признаки природной вѣжливости, врожденнаго самоуваженія, такъ же какъ очевидные проблески превосходныхъ способностей, поразившихъ меня неожиданнымъ изумленіемъ. Послушныя и умныя дѣвочки сами находили удовольствіе въ исправномъ исполненіи своихъ обязанностей, держали себя опрятно, хорошо выучивали свои уроки, и даже обращеніе ихъ облагороживалось съ каждымъ днемъ. Быстрота ихъ успѣховъ, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, была изумительна въ полномъ смыслѣ слова, и я считала себя въ правѣ гордиться такими ученицами: притомъ, лучшихъ изъ нихъ я полюбила отъ всей души, и онѣ въ свою очередь полюбили меня. Между моими ученицами были также дочери здѣшнихъ фермеровъ, дѣвушки почти совершенно взрослыя. Онѣ умѣли читать, писать и шить: я преподавала имъ первоначальныя основанія грамматики, географіи, ариѳметики, исторіи и окончательныя правила вышиванья. Нѣкоторыя обнаруживали рѣшительную склонность къ высшему образованію, и много пріятныхъ вечеровъ провела я даже въ ихъ собственныхъ домахъ. Родители дѣвушекъ — фермеры и ихъ жены — обременяли меня учтивостями, не знали гдѣ посадить и какъ угостить. Особеннымъ наслажденіемъ было для меня — принимать эти чувства искренняго радушія и отвѣчать на нихъ взаимнымъ уваженіемъ: такая непривычная снисходительность приводила ихъ въ восторгъ, и могла приносить очевидную пользу, содѣйствуя къ возвышенію этихъ добрыхъ людей въ ихъ собственныхъ глазахъ, и побуждая ихъ сдѣлаться достойными уваженія высшихъ себя.

Скоро полюбили меня во всемъ околоткѣ. Куда бы я ни пошла, гдѣ бы ни появилась, вездѣ встрѣчали меня съ вѣжливымъ поклономъ и дружеской улыбкой. Жить среди общаго уваженія — хотя бы то было уваженіе простолюдиновъ — значитъ то же, что сидѣть на солнышкѣ въ прекрасную весеннюю погоду: чистыя и ясныя внутреннія чувства распускаются и цвѣтутъ подъ живительнымъ вліяніемъ его лучей. Въ этотъ періодъ жизни, мое сердце гораздо-чаще билось отъ избытка благодарности, чѣмъ изнывало отъ сокрушающей печали. Всѣ дни обыкновенію проводила я между своими ученицами, постоянно слѣдуя за постепеннымъ развитіемъ ихъ способностей; по-вечерамъ я рисовала или читала свои любимыя книги. И, однако жь, среди этого спокойнаго и полезнаго существованія, каждую ночь грезились мнѣ весьма-странные сны, гдѣ, среди безпокойныхъ сценъ, исполненныхъ приключеніями и романтическими похожденіями, я опять встрѣчалась съ мистеромъ Рочестеромъ въ какую-то рѣшительную минуту его жизни, и тогда съ новою силою пробуждалось во мнѣ непреодолимое желаніе слышать его голосъ, любоваться его взорами, прикасаться къ его рукѣ, любить его, быть любимой, и не разлучаться съ нимъ до смерти. Потомъ я просыпалась, припоминала свое дѣйствительное положеніе, вглядывалась въ окружающіе предметы и вставала съ своей постели, проникнутая судорожною дрожью: темная и спокойная ночь была свидѣтельницею моего отчаянія и бурныхъ порывовъ страсти. Поутру въ девять часовъ, когда открывалась школа, я приходила въ классную комнату и спокойно принималась за свои педагогическія занятія.

Розамунда Оливеръ, обѣщавшая навѣшать меня, сдержала свое слово. Ея визитъ въ школу обыкновенно устроивался въ-продолженіе ея утренней верховой ѣзды. Галопируя на своей маленькой лошадкѣ, она подъѣзжала къ воротамъ, сопровождаемая позади ливрейнымъ лакеемъ. Трудно что-нибудь вообразить очаровательнѣе появленія прелестной дѣвушки въ пурпуровомъ платьѣ, въ черной бархатной амазонской шляпѣ, граціозно-накинутой на длинные локоны, цаловавшіе ея розовыя щечки и волновавшіяся по ея плечамъ: въ такомъ костюмѣ миссъ Розамунда Оливеръ являлась въ сельской школѣ среди изумленныхъ и очарованныхъ крестьянокъ. Она обыкновенно выбирала часъ, когда мистеръ Риверсъ преподавалъ дѣтямъ свой ежедневный урокъ. Глазъ посѣтительницы, я была убѣждена, острой стрѣлой вонзался въ сердце молодаго законоучителя. Казалось, онъ угадывалъ инстинктомъ ея приближеніе, и какъ-скоро появлялась она въ дверяхъ, щеки его рдѣлись яркой краской, и неподвижно-мраморныя черты вдругъ измѣнялись неописаннымъ образомъ. Всѣ усилія его скрыть это волненіе были тщетны: огонь страсти насильственно сожигалъ его организмъ.

Дѣвушка, безъ-сомнѣнія, сознавала свое могущественное вліяніе, замѣтное даже для постороннихъ глазъ. Какъ-скоро она подходила къ его каѳедрѣ и бросала на него веселую, ободрительную улыбку, глаза его горѣли, рука дрожала, и было видно, что вся стойкость его пропадала по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько минутъ. Онъ молчалъ, губы его не шевелились; но въ то же время взоръ его, грустный и рѣшительный, громко говорилъ:

— Я люблю тебя, и знаю, что ты отдаешь мнѣ преимущество передъ всѣми. Нѣтъ для меня никакихъ причинъ сомнѣваться въ успѣхѣ: еслибъ предложилъ я свою руку, нѣтъ сомнѣнія, ты бы выслушала меня благосклонно. Но сердце мое уже давно положено на священный алтарь: огонь разведенъ вокругъ него, и скоро жертвоприношеніе должно совершиться.

И какъ огорченный ребенокъ, молодая дѣвушка надувала губки, облако задумчивости проносилось по ея челу: она поспѣшно отрывала отъ него свою руку и отворачивалась отъ его пасмурнаго взора. Когда она уходила такимъ-образомъ, Сен-Джонъ, безъ сомнѣнія, былъ бы готовъ пожертвовать цѣлымъ міромъ, чтобъ удержать ее при себѣ; но онъ не въ-силахъ былъ отказаться отъ своей задушевной мысли въ пользу земнаго блаженства, и элизіумъ любви для него не существовалъ. Притомъ, не могъ онъ удержать въ предѣлахъ одной исключительной страсти всѣ стремленія своей природы, и мысль — прожить спокойно всю свою жизнь въ отдаленной деревнѣ, была для него невыносима. Поэтъ онъ былъ, мечтатель, жрецъ, скиталецъ и вмѣстѣ эгоистъ, жаждущій громкой славы: не деревня Мортонъ, не богатство фабриканта и даже не прелести идеальной красавицы могли удовлетворить необузданнымъ желаніямъ такого человѣка. О, какъ я постигала тебя, достопочтенный мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ!..

Миссъ Оливеръ уже сдѣлала нѣсколько визитовъ въ мою хижину, и я совершенно изучила ея характеръ, что, впрочемъ, было очень не трудно: физіономія молодой дѣвушки была открытой книгой, доступной для всякаго сколько-нибудь проницательнаго наблюдателя. Она любила пококетничать, но въ груди ея билось чувствительное сердце; любила покапризничать, но не было въ ней ни малѣйшихъ признаковъ грубаго и обиднаго эгоизма. Она была немножко избалована, но далеко не совсѣмъ испорчена въ богатомъ дому; была она вспыльчива и вмѣстѣ великодушна; была тщеславна (какъ же не быть, когда зеркала безпрестанно напѣвали ей великолѣпные мадригалы въ честь ея красоты?) и въ то же время совершенно-чужда неестественнаго и чопорнаго жеманства. Она гордилась своимъ богатствомъ, и любила покровительствовать бѣднымъ. При веселомъ, живомъ и безпечномъ характерѣ, она имѣла умъ довольно-смѣтливый и проницательный. Словомъ, миссъ Розамунда Оливеръ была очаровательна даже въ глазахъ холодной наблюдательницы ея пола. При всемъ томъ, она не возбуждала къ себѣ слишкомъ-большаго участія — по-крайней-мѣрѣ въ моемъ сердцѣ — и я не видѣла въ ней ничего общаго съ характеромъ двухъ сестеръ мистера Сен-Джона. Я любила ее почти такъ же, какъ Адель, свою бывшую ученицу, съ тою разницею, что къ ребенку, котораго мы воспитываемъ, привязанность наша всегда бываетъ глубже и прочнѣе.

Прихотливой дѣвушкѣ нравилось проводить время въ моей хижинѣ. Ей казалось, что я удивительно какъ похожа на мистера Риверса, только — это ужь само-собою разумѣется — я далеко была не такъ хороша, какъ онъ: про него нечего и толковать, онъ настоящій ангелъ. Но и я была очень-не дурна, притомъ умна, добра, а, главное, у меня былъ такой же твердый характеръ, какъ у него. Для школьной учительницы, по ея словамъ, я была, что называется, lusus naturae, рѣдкою игрою природы, и миссъ Оливеръ была увѣрена, что изъ моей предшествующей исторіи — будь только она извѣстна — вышелъ бы чудесный романъ.

Разъ вечеромъ, когда она, съ обыкновенной дѣтской живостью и безпечностью, возилась въ кухнѣ между моими вещами, перебирая одинъ за другимъ всѣ ящики моего комода, ей сперва попались на глаза двѣ французскія книги, томикъ стихотвореній Шиллера, нѣмецкая грамматика и словарь; потомъ — мои рисовальные матеріалы и нѣсколько эскизовъ, представлявшихъ, между прочимъ, разнообразные виды мортонской природы и миньятюрную дѣтскую головку — портретъ одной изъ моихъ ученицъ. Миссъ Оливеръ сначала изумилась, потомъ пришла въ неописанный восторгъ.

— Не-уже-ли вы сами рисовали эти картины?

— Да.

— Вы знаете также по-французски и по-нѣмецки?

— Съ французскимъ языкомъ я познакомилась въ институтѣ; нѣмецкій изучаю теперь въ свободные часы.

— Ахъ, Боже мой, да это чудо изъ чудесъ! Вы рисуете куда-какъ лучше моего учителя, а онъ считается въ городѣ первымъ профессоромъ рисованья. Не хотите ли вы нарисовать мой портретъ? я желала бы показать его папенькѣ.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, если вамъ угодно.

И въ-самомъ-дѣлѣ, артистическій восторгъ переполнилъ мою душу при мысли видѣть передъ собою такой превосходный оригиналгь. на ней было въ ту пору темно-голубое шолковое платье; ея руки и шея были обнажены, и единственнымъ украшеніемъ для нея служили густые темно-каштановые волосы, развевавшіеся по ея плечамъ съ безъискусствепною прелестью природныхъ кудрей. Я взяла большой листъ лучшей бумаги, и набросала первый очеркъ, предоставивъ себѣ удовольствіе раскрасить его въ другой разъ. Было уже довольно-поздно, и я сказала своей гостьѣ, что сеансъ отлагается до слѣдующаго дня.

Блистательные отзывы обо мнѣ сдѣлали то, что вечеромъ на другой день самъ мистеръ Оливеръ явился въ мою хижину, вмѣстѣ съ своею дочерью. Это былъ высокій широкоплечій мужчина среднихъ лѣтъ, съ сѣдыми волосами: миссъ Розамунда казалась подлѣ него нѣжнымъ цвѣточкомъ, взлелѣяннымъ около старой башни. Былъ онъ довольно-молчаливъ, и, вѣроятно, гордъ, но тѣмъ не менѣе обошелся со мной очень-ласково. Эскизъ портрета Розамунды понравился ему какъ-нельзя-больше, и онъ просилъ скорѣе окончить работу. Ему угодно было также, чтобъ вечеръ слѣдующаго дня провела я въ его усадьбѣ.

Я отправилась и нашла, что резиденція мистера Оливера изобиловала всѣми удобствами, доступными только для богатаго джентльмена. Розамунда была весела, игрива, привѣтлива, радушна и совершенно счастлива во весь этотъ вечеръ. Ея отецъ былъ очень-учтивъ, и, повидимому, совсѣмъ забылъ свою джентльменскую гордость. Разговаривая со мной послѣ чаю, онъ одобрилъ съ сильнымъ выраженіемъ всѣ мои распоряженія въ мортонской школѣ.

— Изъ всего, однакожъ, что я видѣлъ и слышалъ о васъ, прибавилъ мистеръ Оливеръ: — я невольно долженъ вывести заключеніе, что вы слишкомъ-хороши для этого мѣста: вѣроятно, вы скоро оставите Мортонъ, и найдете себѣ лучшую, болѣе выгодную должность.

— Конечно, папа, конечно, отвѣчала Розамунда: — миссъ Элліотъ можетъ быть гувернанткой въ самомъ лучшемъ аристократическомъ домѣ.

Перспектива гувернантки въ какомъ-бы то ни было домѣ отнюдь не представляла особенныхъ прелестей моему воображенію, и я не имѣла никакой охоты разставаться съ своей школой. Старикъ Оливеръ отзывался о мистерѣ Риверсѣ такъ же, какъ и вообще о фамиліи Риверса, съ великимъ уваженіемъ. Это, по его словамъ, было самое древнее имя во всемъ уѣздѣ: предки Риверсовъ были очень-богаты, и нѣкогда весь Мортонъ принадлежалъ имъ. Даже теперь, представитель этого дома могъ бы, еслибъ захотѣлъ — вступить въ родственную связь съ лучшимъ джентльменскимъ семействомъ.

— Жаль только, продолжалъ мистеръ Оливеръ: — что такой прекрасный и даровитый молодой человѣкъ забралъ себѣ въ голову фантастическую мысль сдѣлаться миссіонеромъ между дикарями: это значитъ, по моему мнѣнію, даромъ погубить свою жизнь. Въ Англіи онъ могъ бы превосходно устроить свою каррьеру.

Изъ всего этого можно было заключить довольно-вѣроятно, что почтенный фабрикантъ былъ не прочь соединить свою дочь супружескими узами съ мистеромъ Сен-Джономъ. Таланты молодаго викарія и его древнее имя совершеннѣйшимъ образомъ замѣняли недостатокъ богатства: такъ, по-крайней-мѣрѣ, судилъ и думалъ мистеръ Оливеръ.

Наступило пятое ноября — праздничный день. Моя маленькая горничная, покончивъ хозяйственныя хлопоты, отправилась домой, счастливая и вполнѣ довольная подареннымъ ей пенни. Все было чисто и опрятно вокругъ меня: полъ выметенъ, окна вымыты, стулья перетерты. Я также одѣлась въ праздничное платье, и наслаждалась перспективой отдыха во весь этотъ день.

Мой отдыхъ состоялъ въ разнообразіи моихъ собственныхъ занятій, независимыхъ отъ школьныхъ трудовъ. Я перевела нѣсколько страницъ съ нѣмецкаго; потомъ взяла палитру, карандаши, и принялась дорисовывать миніатюрный портретъ Розамунды Оливеръ. Голова была уже почти совсѣмъ окончена: оставалось только написать аксессуары, притронуть карминомъ пухленькія губки, придать два-три локона каштановымъ волосамъ, и сообщить болѣе-глубокій колоритъ тѣни вѣкъ и рѣсницъ. Занятая выполненіемъ этихъ мелкихъ деталей, я не замѣтила, какъ отворилась дверь комнаты, и вошелъ мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ,

— Я пришелъ взглянуть, сказалъ онъ: — какъ вы проводите праздничные дни. Надѣюсь, вы не предаетесь отвлеченнымъ размышленіямъ? Конечно, нѣтъ, и это очень-хорошо: покамѣсть вы рисуете, чувство одиночества и скуки будетъ чуждо вашей душѣ. Вы видите, я еще не совсѣмъ вамъ довѣряю, миссъ Элліотъ, хотя все это время вы вели себя превосходно. Я принесъ вамъ книгу для вечернихъ вашихъ занятій.

И онъ положилъ на столъ новое изданіе, поэму, одно изъ тѣхъ національныхъ произведеній, которыя такъ-часто представлялись на судъ счастливой публики, въ готъ золотой вѣкъ новѣйшей литературы. Увы! читатели нашего времени уже давно не наслаждаются подобнымъ счастьемъ: проза владѣетъ монополіей на всѣхъ отрасляхъ литературной дѣятельности, и желѣзный вѣкъ нашъ не даетъ болѣе мѣста трудолюбивымъ стиходѣямъ. Но вы ошибетесь, читатель, если представите, что я намѣрена обвинять за это наше чугунное время — помилуй Богъ! Я знаю, поэзія не умерла, и геній погибнуть не можетъ: духъ эгоизма и холодныхъ разсчетовъ на базарѣ житейской суеты не убьетъ истиннаго таланта. Опять пріидетъ пора, когда истинный геній и поэзія дружно, рука-объ-руку, выступятъ на сцену литературнаго міра, и соберутъ достойную дань удивленія съ своихъ безчисленныхъ поклонниковъ. И будто въ-самомъ-дѣлѣ геній исчезъ, и поэзія разрушена въ девятнадцатомъ вѣкѣ! Совсѣмъ нѣтъ: мы не даемъ никакого мѣста посредственности и стихотворному труженичеству; но истинный поэтъ съ его вдохновеніемъ не потерялъ своихъ правъ на благоволеніе читателя.

Между-тѣмъ, какъ я съ жадностью принялась перелистывать блистательныя страницы Марміона (то были его стихотворенія), Сен-Джонъ склонилъ голову надъ моимъ рисункомъ; но вдругъ высокая его фигура вытянулась во весь ростъ, и онъ отпрянулъ отъ моего рабочаго стола. Нѣсколько минутъ мы оба молчали. Я смотрѣла на него; но онъ, казалось, уклонялся отъ моего взгляда. Я хорошо знала его образъ мыслей, и теперь его сердце было для меня открытой книгой. Въ эту минуту я была гораздо-спокойнѣе его, и потому имѣла надъ нимъ очевидный перевѣсъ. Мнѣ хотѣлось, по-возможности, сдѣлать добро мистеру Сеи-Джону.

— Необыкновенная твердость характера и желѣзное упрямство, думала я: — заводятъ его слишкомъ-далеко: онъ замыкаетъ въ себѣ-самомъ всякое чувство, и не дѣлится ни съ кѣмъ своими тайными страданіями. Это очень-дурно. Надобно повести рѣчь объ этой прекрасной дѣвушкѣ, которая, какъ онъ думаетъ, не должна быть его женой. Я заставлю его разговориться.

— Садитесь, мистеръ Риверсъ, сказала я.

Стереотипнымъ его отвѣтомъ было, что онъ не намѣренъ долго оставаться.

— Очень-хорошо, подумала я: — ты можешь стоять, если хочешь, но ты не уйдешь отъ меня — это вѣрно какъ дважды-два, потому-что я этого хочу. Уединеніе вредитъ тебѣ можетъ быть, болѣе, чѣмъ мнѣ. Попытаюсь затронуть тайную пружину откровенности, и, авось, мнѣ удастся отъискать отверстіе въ этой мраморной груди, въ которое можно будетъ пролить нѣсколько симпатическихъ капель успокоительнаго бальзама.

— Какъ вы думаете, мистеръ Риверсъ — похожъ этотъ портретъ?

— Похожъ! На кого? Я еще не успѣлъ его разглядѣть.

— Будто бы?!.. Какъ вы откровенны мистеръ Риверсъ!

При этой выходкѣ онъ вздрогнулъ, и бросилъ на меня изумленный взглядъ. — «О, это еще ничего, пробормотала я про себя: — посмотримъ дальше что будетъ. Твоя угрюмость не испугаетъ меня.» Я продолжала:

— Нѣтъ, мистеръ Риверсъ, вы отлично разсмотрѣли мою работу; но это не мѣшаетъ вамъ еще разъ полюбоваться на нее.

Я встала и заставила его взять портретъ.

— Рисунокъ очень-хорошій, сказалъ онъ: — колоритъ и тѣни обозначены правильно и граціозно.

— Да, да, все это я знаю и безъ васъ, милостивый государь: но мнѣ хочется слышать ваше мнѣніе на-счетъ сходства его съ оригиналомъ. На кого онъ похожъ?

— На миссъ Оливеръ, если не ошибаюсь, отвѣчалъ онъ, преодолѣвая внутреннее волненіе.

— Конечно не ошибаетесь. И теперь, сэръ, въ награду за такую проницательность съ вашей стороны, я готова дать вамъ обѣщаніе написать собственно для васъ самую вѣрную копію этого портрета, если только вы благоволите объявить, что такой подарокъ будетъ для васъ пріятенъ. Я не желаю напрасно губить свое время и безпокоить другихъ непріятными предложеніями.

Мистеръ Риверсъ продолжалъ смотрѣть на картину, и чѣмъ больше онъ смотрѣлъ, тѣмъ труднѣе было ему оторвать отъ нея свои глаза.

— Удивительно какъ похожъ! бормоталъ онъ: — цвѣтъ лица, носъ, щеки, выраженіе глазъ, колоритъ бровей и вся физіономія, переданы превосходно. Портретъ улыбается!

— Что жь вы не отвѣчаете_/ милостивый государь? Угодно ли вамъ получить отъ меня второй экземпляръ этого портрета? Какъ-скоро вы заберетесь въ Мадагаскаръ, или на Мысъ-Доброй-Надежды, или въ Индію, вамъ утѣшительно будетъ имѣть подобный памятникъ въ своемъ распоряженіи. Или я ошибаюсь? Быть-можетъ вы хотите истребить изъ своей души всѣ воспоминанія, какъ-скоро нога ваша не будетъ больше на британской почвѣ?

На-минуту онъ поднялъ на меня свои глаза, и потомъ опять принялся разсматривать картину.

— Конечно, мнѣ очень-пріятно имѣть копію съ этого портрета; но будетъ ли благоразумно воспользоваться вашимъ предложеніемъ, это — другой вопросъ.

Что Розамунда чувствовала рѣшительную склонность къ мистеру Сен-Джону, и что отецъ красавицы отнюдь не имѣлъ намѣренія препятствовать соединенію молодыхъ людей, это былъ для меня вопросъ окончательно-рѣшенный, и поэтому мнѣ сильно хотѣлось съ своей стороны содѣйствовать къ устройству счастливаго брака. Мечтательные виды и честолюбивые планы молодаго викарія казались мнѣ далеко не такъ важными, какъ онъ старался ихъ представить. Я разсчитывала, что если онъ современемъ получитъ въ свое владѣніе огромное богатство фабриканта, ему можно будетъ въ своемъ отечествѣ сдѣлать гораздо-болѣе добра, нежели тамъ, за океаномъ, подъ тропическимъ солнцемъ, гдѣ будетъ изсушенъ его мозгъ, и гдѣ непремѣнно ослабѣютъ его физическія силы. Подъ вліяніемъ этого убѣжденія, былъ произнесенъ мой отвѣтъ;

— Сколько я могу судить и видѣть, мистеръ Риверсъ, по моему мнѣнію, было бы весьма-основательно и благоразумно, если бы вы потрудились присвоить себѣ и прекрасный оригиналъ этого портрета.

Въ это время онъ сѣлъ, положивъ портретъ на столѣ передъ собой, и поддерживая голову обѣими руками, вперилъ въ него свои глаза. Съ удовольствіемъ замѣтила я, что онъ нисколько не былъ сердитъ и не досадовалъ на мою смѣлость. Я даже увидѣла, что онъ начиналъ чувствовать новое, неиспытанное удовольствіе, когда такимъ-образомъ неожиданно завели рѣчь о предметѣ, который, по его мнѣнію, былъ вѣроятно неприступнымъ для постороннихъ особъ. Въ-самом¹ъ-дѣлѣ, осторожные люди весьма-часто нуждаются въ откровенномъ разборѣ своихъ собственныхъ чувствъ, и бываютъ очень-рады, когда имъ удается слышать этотъ анализъ. Человѣкъ всегда человѣкъ, хотя бы онъ былъ суровый и непреклонный стоикъ, въ самомъ эксцентрическомъ смыслѣ этого слова: погрузиться смѣло и великодушно въ глубокое море сокровенныхъ мыслей этого человѣка, значитъ, иной-разъ — оказать ему величайшую услугу.

— Она любитъ васъ, въ этомъ никакого нѣтъ сомнѣнія, сказала я, остановившись за его стуломъ; — и притомъ я знаю, что старикъ Оливеръ уважаетъ васъ, мистеръ Риверсъ. Розамунда — прекрасная, рѣдкая дѣвушка, немного легкомысленная, но это не бѣда: у васъ всегда достанетъ основательности и благоразумія за нее и за себя. Вамъ надобно жениться, мистеръ Риверсъ.

— Не-уже-ли она любитъ меня? спросилъ онъ.

— Какъ-нельзя больше. Она безпрестанно говоритъ о васъ, и этотъ разговоръ доставляетъ ей живѣйшее удовольствіе.

— Пріятно слышать это, сказалъ онъ: — да, очень-пріятно. Такъ и быть: пусть идетъ еще четверть часа.

Говоря это, онъ снялъ часы и положилъ ихъ передъ собой на столъ, чтобы не промедлить лишней минуты.

— Но къ-чему мнѣ продолжать этотъ разговоръ, спросила я: — когда, по всей вѣроятности, вы приготовляете убійственный ударъ противорѣчія, или выковываете новую цѣпь для своего сердца?

— Напрасно вы трудитесь выдумывать эти вещи. Представьте напротивъ, что я таю какъ воскъ отъ вашей откровенной бесѣды: любовь свѣжимъ и быстрымъ ключомъ пробивается въ мою душу, и затопляетъ очаровательнымъ наводненіемъ все это поле, которое я обработывалъ съ такой заботливостью и трудомъ, разбрасывая на немъ сѣмена добрыхъ намѣреній и плановъ, исполненныхъ самоотверженія на пользу человѣчества. И вотъ молодыя сѣмена заглохли, сладкій ядъ распространился до корней ихъ: окруженный комфортомъ богача и всѣми прелестями джентльменской жизни, я преспокойно лежу на оттоманѣ въ роскошной гостиной своего тестя, и подлѣ меня кокетливо сидитъ невѣста, прекрасная Розамунда Оливеръ: она говоритъ мнѣ своимъ сладкимъ голосомъ, смотритъ на меня своими живописными глазами, и улыбка озаряетъ ея коралловыя губы. Я принадлежу ей, она мнѣ, и вся земная жизнь, исполненная упоительныхъ восторговъ, разстилается передъ нами въ своей радужной перспективѣ. Я счастливъ и доволенъ благодатной судьбой… ужъ! не говорите больше ничего: сердце мое дрожитъ отъ удовольствія, чувства взволнованы докрайности, и я не владѣю болѣе собой. Пусть остальное время, назначенное мной, пройдетъ въ молчаніи.

И мы оба замолчали. Часы на стѣнѣ тиликали свой обычный тактъ; сердце его билось сильнѣе и сильнѣе: дыханіе едва не спиралось въ его груди; я стояла безъ движенія на своемъ мѣстѣ. Среди этого безмолвія прошла урочная четверть. Онъ положилъ часы въ карманъ, отодвинулъ картину, всталъ и остановился подлѣ камина.

— Теперь, сказалъ онъ: — эти минуты были посвящены упоительнымъ восторгамъ. Соблазнительному искушенію подчинилась моя грудь, и шея моя добровольно протянулась подъ его цвѣточное ярмо. Довольно я вкусилъ отъ чаши наслажденій. Подушка горѣла у моего изголовья, и аспидъ скрывался въ ея гирляндахъ. Горькимъ вкусомъ отзывается вино, и гибельная отрава сокрыта въ чашѣ наслажденій. Все это вижу я и знаю.

Я бросила на него изумленный взглядъ.

— Странно, продолжалъ онъ: — я люблю Розамунду Оливеръ пламенно, неистово, со всѣми упоеніями и восторгами первой страсти, обращенной на прекрасный, граціозный и очаровательный предметъ, и, однако жь, я рѣшительно убѣжденъ, что она не можетъ быть для меня хорошею женою, и что мнѣ не найдти въ ней приличной подруги для своей жизни: черезъ годъ послѣ свадьбы счастье супружеской жизни не могло бы существовать для насъ обоихъ, и вся остальная жизнь представила бы для насъ перспективу постояннаго раскаянія. Это я знаю.

— Всѣ эти предположенія, по моему мнѣнію, болѣе чѣмъ странны, мистеръ Риверсъ!

— То-есть, вы хотите сказать, что они безразсудны и нелѣпы.

— Согласитесь, по-крайней-мѣрѣ, что они слишкомъ-обидны для прекрасной и невинной дѣвушки, готовой полюбить безкорыстно, съ рѣдкимъ великодушіемъ богатой невѣсты, окруженной толпами блистательныхъ жениховъ.

— Чувство говоритъ мнѣ убѣдительно и краснорѣчиво, что Розамунда прекрасна въ полномъ смыслѣ этого слова; между-тѣмъ холодный разсудокъ доказываетъ въ то же время, что въ ней множество такихъ недостатковъ, при которыхъ она не можетъ сочувствовать моимъ стремленіямъ, намѣреніямъ, мыслямъ и планамъ. Розамунда трудится для моихъ цѣлей! Розамунда терпитъ, страдаетъ, переноситъ зной и холодъ, Розамунда жена миссіонера! Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!

— Да что же вамъ за надобность непремѣнно быть миссіонеромъ? Вы можете оставить этотъ планъ.

— Какъ! Я долженъ отказаться отъ своего призванія? отъ своего великаго дѣла? Долженъ оставить всякую надежду включить себя въ число тѣхъ великихъ геніевъ, которыхъ исключительною славою было — улучшать человѣческій родъ, просвѣщать его, облагороживать, распространять животворный свѣтъ познаній въ мрачныхъ областяхъ невѣжества, суевѣрія, обскурантизма?… Нѣтъ! моя цѣль возвышеннѣе и благороднѣе мелкихъ житейскихъ отношеній, и я готовъ, для достиженія ея, пролить послѣднюю каплю крови…

— А миссъ Оливеръ? воскликнула я послѣ продолжительной паузы. — Ея огорченія, печали, грусть, отчаяніе — все это ничего не значитъ для васъ?

— Миссъ Оливеръ всегда будетъ окружена поклонниками и льстецами: не далѣе какъ черезъ мѣсяцъ образъ мой совсѣмъ изгладится изъ ея сердца. Она забудетъ меня, и скоро, по всей вѣроятности, найдетъ себѣ достойнаго мужа.

— Вы говорите очень-холодно; однакожь я знаю, что сердце ваше страдаетъ. Вы тоскуете и чахнете, мистеръ Риверсъ,

— Совсѣмъ-нѣтъ. Если я немного похудѣлъ въ эти дни, такъ это отъ безпокойства и досады, что планы мои, еще не совсѣмъ устроенные, отлагаются со дня на день. Только сегодня утромъ получилъ я извѣстіе, что преемникъ мой, уже давно назначенный для мортонскаго прихода, можетъ замѣнить меня не иначе какъ мѣсяца черезъ три. На-повѣрку, пожалуй, выйдетъ, что эти три мѣсяца протянутся до шести.

— Но вы дрожите всякій-разъ при появленіи миссъ Оливеръ, и яркая краска покрываетъ ваши щеки, когда она показывается въ классной залѣ.

Выраженіе изумленія опять проскользнуло по его лицу. Онъ не воображалъ, что женщина можетъ обращаться къ мужчинѣ съ такой смѣлой рѣчью. Что жь касается до меня, разговоръ этого рода былъ совершенно въ моей натурѣ: приходя въ соприкосновеніе съ энергическими, осторожными и скрытными характерами, мужскими или женскими, я быстро переходила за предѣлы условныхъ приличій, и старалась добраться до самыхъ сокровенныхъ пружинъ таинственнаго сердца.

— Вы, однакожь, не робкаго десятка, замѣтилъ мистеръ Риверсъ: — и характеръ вашъ довольно оригиналенъ. Ваши глаза обнаруживаютъ вмѣстѣ проницательность и смѣлость, рѣдкую въ женщинѣ; го позвольте сказать, что вы неправильно и слишкомъ-односторонно перетолковываете движенія моей души, придавая имъ особенную напряженность и силу, которой они вовсе не имѣютъ. Мое сердце далеко неспособно проникаться тѣмъ глубокимъ сочувствіемъ, о которомъ вы говорите. Я краснѣю, это правда, и трепетъ пробѣгаетъ по моимъ членамъ въ присутствіи Розамунды Оливеръ; но я отнюдь не жалѣю себя. Я презираю слабость, и знаю, что источникъ ея всегда скрывается въ болѣзненной настроенности организма, не имѣющаго ничего общаго съ проявленіями души. Духъ мой долженъ быть твердъ какъ скала, утвержденная на днѣ безпокойнаго моря. Узнайте меня лучше, миссъ Элліотъ: я человѣкъ холодный и жестокій.

Я улыбнулась недовѣрчиво,

— Вы взяли штурмомъ мою откровенность, и теперь она почти вся къ вашимъ услугамъ, продолжалъ мистеръ Риверсъ. — Повторяю еще разъ, что, разсматриваемый безъ маски, въ своемъ первоначальномъ состояніи, я человѣкъ холодный, жестокій и честолюбивый въ самой высокой степени. Одни только естественныя привязанности, изъ всѣхъ чувствъ, имѣютъ постоянную власть надо мной. Руководителемъ мнѣ служитъ разсудокъ, но не чувство: мое честолюбіе не имѣетъ предѣловъ, и желаніе возвыситься надъ всѣми другими людьми ничѣмъ не можетъ быть утолено. Я уважаю терпѣніе, постоянство и таланты всякаго рода, единственно потому, что вижу въ нихъ средства достигать высшей цѣли и переходить за общій уровень толпы. Я наблюдаю, напримѣръ, съ большимъ участіемъ вашу каррьеру, совсѣмъ не потому, что мнѣ пріятно сочувствовать вашей прошедшей судьбѣ, или тѣмъ страданіямъ, которыя могутъ ожидать васъ впереди, но единственно потому, что личность ваша представляетъ, какъ мнѣ кажется, довольно-интересный образчикъ женщины умной, энергической и рѣшительной, дѣйствующей сообразно съ принятымъ принципомъ во всѣхъ случаяхъ своей жизни.

— Вы описали себя, какъ языческаго философа, милостивый, государь.

— О, нѣтъ! Я совсѣмъ не то, чѣмъ вы могли бы вообразить ученика Сократа, Платона, Аристотеля или Зенона.

Во здѣсь мистеръ Риверсъ, развивая, или, правильнѣе, затемняя свою мысль, пустился въ такія философическія и вмѣстѣ схоластическія тонкости, которыя рѣшительно превышаютъ понятія женщины, не имѣвшей счастія изъощрять свои мыслительныя силы изученіемъ постепеннаго хода теоретической и практической философіи всѣхъ временъ и народовъ. Одно только казалось мнѣ совершенно яснымъ, что почтенный викарій опять изволилъ нахлобучить привычную маску на свое лицо.

— Вы объясняетесь какъ оракулъ, мистеръ Риверсъ, сказала я, когда онъ кончилъ свою хитрую и высокопарную рѣчь.

Онъ улыбнулся, махнулъ рукой и поспѣшилъ взять шляпу, лежавшую на столѣ подлѣ моей палитры. Еще разъ его взоръ обратился на портретъ.

— Какъ она мила! воскликнулъ онъ, любуясь картиной. — Не напрасно назвали ее Розой Міра. Rosa mundi. Да!

— Что же? Написать ли для васъ другой экземпляръ?

— Нѣтъ, благодарю.

Онъ бросилъ на картину листъ тонкой бумаги, на которую обыкновенно опиралась моя рука во время рисованья. Для меня было непостижимо, что могъ онъ вдругъ увидѣть на этомъ черномъ листѣ, оцѣпенившемъ его взоръ. Тщательно осмотрѣвъ всѣ углы загадочной бумаги, онъ бросилъ на меня невыразимо таинственный и, вмѣстѣ, такой молніеносный взглядъ, который повидимому долженъ былъ проникнуть до самыхъ сокровенныхъ изгибовъ моего сердца. Его губы раздвинулись, какъ-будто для произнесенія какой-то рѣчи: но онъ подавилъ въ себѣ желаніе говорить.

— Что съ вами, мистеръ Риверсъ?

— О, ничего; совсѣмъ ничего!

И положивъ бумагу на свое мѣсто, онъ украдкой оторвалъ отъ полей небольшой клочокъ, исчезнувшій въ его перчаткѣ.

— Прощайте, миссъ… до скораго свиданія, сказалъ онъ, и поспѣшно вышелъ изъ дверей.

— Ну, здѣсь есть надъ чѣмъ доломать голову, думала я, провожая его глазами. Переворачивая со стороны на сторону таинственный листокъ, я ничего не видѣла на немъ, кромѣ разноцвѣтныхъ крапинокъ отъ краски и небольшихъ штриховъ карандаша. Тайна нечаяннаго изумленія Сен-Джона осталась для меня неразрѣшимою загадкой: я старалась увѣрить себя, что это былъ какой-нибудь вздоръ, незаслуживающій вниманія.

ГЛАВА VI.

По уходѣ мистера Сен-Джона, снѣгъ началъ падать густыми хлопьями, и свирѣпая, буря продолжалась во всю ночь. На другой день поднялась метель, и къ сумеркамъ вся долина, занесенная сугробами, сдѣлалась почти непроходимою. Я закрыла ставнемъ свое окно, разостлала половикъ у дверей, чтобы снѣгъ не могъ быть занесенъ въ мою комнату, развела огонь въ каминѣ, прислушивалась около часа къ завываніямъ бури, потомъ зажгла свѣчу, открыла томъ стихотвореній и читала:

Тамъ въ подземельѣ семь колоннъ

Покрыты влажнымъ мохомъ лѣтъ.

На нихъ печальный брежжетъ свѣтъ —

Лучь ненарокомъ съ вышины.

Упавшій въ трещину стѣны

И заронившійся во мглу.

И на сыромъ тюрьмы полу

Онъ свѣтитъ тускло-одинокъ.

Какъ надъ болотомъ огонёкъ,

Во мракѣ вѣющій ночномъ.

Скоро я забыла бурю природы въ музыкѣ стиховъ. Черезъ нѣсколько минутъ мнѣ послышался шумъ. Вѣтеръ, подумала я, прорывался въ дверь. Однакожь нѣтъ: то былъ Сен-Джонъ Риверсъ, презрѣвшій мракъ ночи и завываніе бури для-того, чтобы явиться въ мою хижину. Онъ затворилъ дверь, и остановился передо мной. Шинель, закрывавшая его рослую фигуру, представилась мнѣ ледяною глыбой. Не ожидая никакого гостя въ эту пору, и, всего менѣе, Сен-Джона, я была изумлена до крайней степени.

— Что случилось? спросила я. — Дурныя вѣсти?

— Нѣтъ. Чего жь вы такъ испугались? Я, кажется, нестрашенъ, отвѣчалъ онъ, снимая и развѣшивая шинель. Потомъ онъ поправилъ половикъ у дверей, и началъ обтирать свои ноги.

— Вѣроятно мнѣ прійдется загрязнить вашъ полъ, сказалъ онъ: — но вы должны извинить меня на этотъ разъ.

Потомъ онъ подошелъ къ камину и отодвинулъ рѣшетку.

— Признаюсь, мнѣ стоило большихъ трудовъ добраться до васъ по этой мятели и сугробамъ, продолжалъ онъ, отогрѣвая руки: одинъ разъ я чуть не потонулъ въ снѣгу.

— Для чего же вамъ вздумалось идти въ такую непогоду?

— Вотъ еще какой вопросъ! Такъ ли встрѣчаютъ неожиданныхъ гостей? Я пришелъ просто поговорить съ вами и разогнать скуку: нѣмыя книги и пустыя комнаты мнѣ ужасно надоѣли. Притомъ, со вчерашняго дня я испытываю ощущенія человѣка, которому недосказали сказку, и который съ нетерпѣніемъ желаетъ узнать ея конецъ.

Проговоривъ эту сентенцію, онъ сѣлъ и сложилъ руки на груди. Я припомнила его вчерашнюю эксцентрическую выходку передъ уходомъ изъ моей хижины, и серьёзно начала бояться за безопасность его мозга. Впрочемъ, что жь такое? если онъ дѣйствительно сошелъ съ ума, безуміе его очень-спокойно и даже интересно: прекрасныя черты лица его были въ эту минуту гладки, какъ мраморъ, обдѣланный рѣзцомъ геніальнаго скульптора, и на нихъ не было ни малѣйшаго слѣда внутренней тревоги. Я молчала, терпѣливо дожидаясь отъ него какихъ-нибудь объясненій; но онъ приложилъ теперь палецъ къ своимъ губамъ, и не говорилъ ни слова: ясно было, что онъ размышляетъ. Разсматривая своего гостя въ этой интересной позѣ, я была особенно поражена тѣмъ, что рука его чрезвычайно похудѣла — такъ же какъ его лицо. Мнѣ стало жаль бѣднаго молодаго человѣка, и подъ вліяніемъ этого чувства, я сказала:

— Хорошо бы, мистеръ Риверсъ, если бы Мери и Діана воротились къ вамъ опять: вамъ не годится жить здѣсь одному, тѣмъ болѣе, что вы, кажется, ни сколько не бережете своего здоровья.

— Совсѣмъ напротивъ, отвѣчалъ онъ: — я слишкомъ берегу себя, когда нужно, и теперь я совершенно здоровъ. Что вы замѣчаете во мнѣ?

Это было сказано съ безпечнымъ равнодушіемъ, изъ котораго было видно, что моя заботливость объ немъ, по-крайней-мѣрѣ по его мнѣнію, была дѣломъ совершенно излишнимъ. Я молчала.

Между-тѣмъ палецъ его продолжалъ бродить по верхней губѣ, и глаза его неподвижно были обращены на пылающій огонь. Считая необходимымъ завести о чемъ-нибудь рѣчь, я спросила, не дуетъ ли на него изъ дверей.

— Нѣтъ, нѣтъ; отвѣчалъ онъ довольно-брюзгливымъ гономъ.

«Хорошо же, подумала я: — можешь сидѣть себѣ, сколько угодно, если не хочешь говорить: я оставлю тебя одного, и возвращусь къ своей книгѣ.»

Я сняла со свѣчи, и опять принялась читать своего поэта. Скоро, однакожь, гость мой зашевелился, и я невольно обратила глаза на его движенія: онъ вынулъ изъ кармана записную книжку, взялъ письмо, прочиталъ его повидимому съ напряженнымъ вниманіемъ, сложилъ опять и впалъ въ глубокую задумчивость. Теперь книга уже не могла больше интересовать меня; а, съ другой стороны, тѣмъ менѣе хотѣлось мнѣ оставаться нѣмою въ присутствіи загадочнаго гостя. Пусть онъ дуетъ губы, если ему угодно; но я непремѣнно хочу говорить:

— Давно вы получили послѣднее извѣстіе о своихъ сестрицахъ?

— Съ недѣлю назадъ, когда я показывалъ вамъ ихъ письмо.

— Нѣтъ ли какихъ-нибудь перемѣнъ въ вашихъ дѣлахъ? Не приглашаютъ ли васъ оставить Англію скорѣе, чѣмъ вы ожидали?

— Это было бы величайшимъ счастіемъ; но, на мою бѣду, никто не думаетъ торопить меня изъ этого болота.

Молчаніе. Необходимо было перемѣнить разговоръ, и черезъ нѣсколько минутъ я свела рѣчь на школу и своихъ ученицъ.

— Мать Маріи Гарретъ начинаетъ выздоравливать, и Марія съ нынѣшняго дня опять ходитъ въ школу. На будущей недѣли поступитъ ко мнѣ еще четыре ученицы: онѣ хотѣли даже прійдти сегодня, да только снѣгъ ихъ задержалъ.

— Право?

— Да. За двухъ будетъ платить мистеръ Оливеръ.

— Вотъ что!

— На Рождество онъ разсчитываетъ дать пиръ для своей школы.

— Знаю.

— Не вы ли подали ему эту мысль?

— Нѣтъ.

— Кто же?

— А я почему знаю? Вѣроятно, миссъ Розамунда.

— Это похоже на нее: миссъ Розамунда очень-добра.

— Да.

Опять молчаніе, и на этотъ разъ довольно-продолжительное. Часы, прогудѣвшіе восемь, казалось, вывели его изъ задумчивости: онъ поправилъ свои волосы, перемѣнилъ позу и обратилъ на меня пристальный взглядъ.

— Вы очень-хорошо сдѣлаете, сказалъ онъ: — если бросите свою книгу и сядете здѣсь, подлѣ меня.

Я повиновалась.

— За полчаса передъ этимъ, продолжалъ онъ: — я говорилъ о своемъ нетерпѣніи выслушать отъ васъ конецъ интересной сказкѣ; но, кажется, будетъ гораздо-лучше, если я самъ прійму на себя роль повѣствователя, и заставлю васъ слушать. Исторія, вы увидите, очень-интересна. Не мѣшаетъ, однакожъ, предварить васъ, что многое въ ней знакомо для вашихъ ушей; но старыя подробности принимаютъ иной-разъ характеръ новизны, какъ-скоро смотрятъ на нихъ съ новой и притомъ неожиданной точки зрѣнія. Слушайте:

"Лѣтъ за двадцать до настоящаго времени, жилъ-былъ бѣдный молодой пасторъ, по имени… но, покамѣстъ еще нѣтъ нужды знать его имя. Онъ влюбился въ дочь одного богатаго джентльмена и усердно домогался ея руки: молодая дѣвушка сама влюбилась въ пастора, и вышла за него, наперекоръ совѣтамъ, увѣщаніямъ и просьбамъ всѣхъ своихъ родственниковъ, которые, какъ и слѣдовало ожидать, отказались отъ нея тотчасъ же послѣ ея замужства. Черезъ два года, молодые супруги умерли отъ одной и той же болѣзни, и тѣла ихъ теперь покойно лежатъ подъ одной и той же плитой. Могила ихъ — я видѣлъ ее — образуетъ часть мостовой на большомъ кладбищѣ, окружающемъ ветхую каѳедральную церковь въ одномъ мануфактурномъ городѣ. Послѣ нихъ осталась дочь, безпріютная сиротка, почти тотчасъ же послѣ своего рожденія. Благотворительность поспѣшила принять ее въ свои нѣдра, жесткія и холодныя какъ снѣжный сугробъ, гдѣ я чуть не завязъ въ этотъ вечеръ. Богатые родственники съ матерней стороны дали ей пріютъ въ своемъ домѣ, и обязанность воспитывать сироту, наравнѣ съ собственными дѣтьми, приняла на себя родная тётка, по имени — теперь ужь я не долженъ болѣе скрывать именъ — мистриссъ Ридъ изъ Гетсгедскаго-Замка… Отчего вы дрожите? Вы услышали шумъ? Это, вѣроятно, скребетъ крыса между брусьями смежной классной комнаты, гдѣ былъ прежде анбаръ, наполненный зерновымъ хлѣбомъ; а въ анбарахъ, вы знаете, всегда водятся крысы. Я продолжаю. Десять лѣтъ мистриссъ Ридъ воспитывала сироту, хорошо или дурно, не могу сказать, потому-что никогда не приходилось объ этомъ слышать; но къ концу этого времени она отдала дѣвочку въ учебное заведеніе — вамъ оно знакомо — въ Ловудскій-Институтъ, гдѣ вы, кажется, сами окончили полный курсъ наукъ. Должно думать, что сиротка оказывала здѣсь отличные успѣхи, такъ же какъ и вы: по окончаніи курса сдѣлали ее классной дамой и преподавательницей исторіи, точь-въ-точь опять такъ же, какъ васъ… въ-самомъ-дѣлѣ, между ей и вами удивительное сходство… Пробывъ около двухъ лѣтъ классной дамой, она вышла изъ Ловуда, пріискала себѣ гувернантское мѣсто, и приняла на себя обязанность учить воспитанницу какого-то господина Рочестера…

— Мистеръ Риверсъ! прервала я своимъ невольнымъ восклицаніемъ.

— "Я угадываю ваши чувства, сказалъ онъ: — однакожь, не прерывайте меня: исторія моя подходитъ къ концу. О характерѣ мистера Рочестера я ничего не могу сказать, и мнѣ извѣстенъ только одинъ фактъ: онъ предложилъ молодой дѣвушкѣ вступить съ нимъ въ законное супружество, и потомъ, въ самой церкви, во время вѣнчанья, открылось, что у него есть живая съумасшедшая жена. Какъ онъ велъ себя послѣ этого событія, о какія дѣлалъ предложенія своей обманутой невѣстѣ, объ этомъ можно только догадываться; но когда потомъ, со стороны мѣстнаго начальства, наведены были справки относительно гувернантки мистера Рочестера, оказалось, что она ушла, и никто не могъ сказать, куда и какъ. Она оставила Торнфильдскій-Замокъ ночью, и всѣ поиски за ней оказались безполезными: погоня, разосланная по всѣмъ сторонамъ, не могла сообщить о ней никакихъ извѣстій. Правительство, однакожь, употребляетъ всѣ возможныя мѣры отъискать пропавшую дѣвушку: во всѣхъ газетахъ напечатаны объявленія съ подробнымъ изсчисленіемъ ея примѣтъ, да и самъ я недавно получилъ письмо отъ нѣкоего господина Бриггса, адвоката, сообщившаго мнѣ всѣ эти подробности. Очень-странная исторія: не-правда-ди?

— Такъ-какъ, сверхъ всякаго ожиданія, вы знаете слишкомъ-много, мистеръ Риверсъ, то, вѣроятно, можете сказать мнѣ, что сдѣлалось съ мистеромъ Рочестеромъ. Гдѣ онъ теперь? Что онъ дѣлаетъ? Здоровъ ли онъ?

— Я не знаю никакихъ подробностей о мистерѣ Рочестерѣ: въ письмѣ говорится только о его несчастномъ покушеніи обмануть неопытную дѣвушку. Вы спросите лучше, какъ зовутъ его гувернантку, и постарайтесь узнать, для чего мѣстное начальство отъискиваетъ ее съ такимъ усердіемъ.

— Развѣ никто не справлялся о ней лично въ Торнфильдѣ? Никто не видѣлъ мистера Рочестера?

— Кажется, нѣтъ.

— Но, по-крайней-мѣрѣ, писали къ нему?

— Разумѣется.

— Что жь отвѣчалъ онъ? У кого хранятся его письма?

— Мистеръ Бриггсъ увѣдомляетъ, что письмо изъ Торнфильдскаго-Замка прислано за подписью какой-то леди, кажется, Алисы Ферфаксъ. Самъ Рочестеръ ничего не отвѣчалъ.

Меня подернуло холодомъ, и сердце мое сжалось отъ печальныхъ мыслей. Итакъ, опасенія мои почти осуществились: мистеръ Рочестеръ, по всей вѣроятности, оставилъ Англію, и съ отчаяніемъ въ сердцѣ скитается опять по европейскимъ странамъ. Какимъ опіумомъ усыпляются его страждущія чувства? Гдѣ и какъ, отъискалъ онъ, несчастный, предметъ для своихъ страстей? Я не смѣла произнести отвѣта на эти вопросы. Бѣдный, бѣдный другъ моего сердца! Милый мой Эдуардъ!

— Этотъ Рочестеръ долженъ быть дурной человѣкъ! замѣтилъ мистеръ Риверсъ.

— Вы не знаете его, милостивый государь, отвѣчала я съ запальчивостью: — вы не можете и не должны судить о немъ наобумъ.

— Очень-хорошо, сказалъ онъ спокойнымъ тономъ: — мнѣ до него нѣтъ никакого дѣла, и голова моя занята совсѣмъ другимъ предметомъ. Оканчиваю свой разсказъ. Такъ-какъ вамъ не угодно знать, какъ зовутъ гувернантку мистера Рочестера, то я принужденъ, безъ вашего согласія, произнести ея имя… да вотъ оно здѣсь, на клочкѣ бумаги, который, при настоящихъ обстоятельствахъ, весьма-важенъ даже въ юридическомъ смыслѣ.

Еще разъ онъ вытащилъ изъ кармана записную книжку, открылъ, перевернулъ нѣсколько листовъ и взялъ оттуда миніатюрный клочокъ бумажки, оторванной на скорую руку: то былъ загадочный отрывокъ отъ полей рисовальнаго листа, которымъ прикрывалась моя работа. Онъ всталъ и поднесъ лоскутокъ къ моимъ глазамъ: собственной моей рукою, въ минуту разсѣянности, весьма-четко написаны были тамъ только два слова: «Дженни Эйръ!»

— Бриггсъ писалъ ко мнѣ о какой-то Дженни Эйръ, и въ печатныхъ объявленіяхъ тоже мнѣ попадалось ея имя, продолжалъ мистеръ Риверсъ. — Я зналъ только Дженни Элліотъ. Признаюсь, въ головѣ моей уже давно возникали подозрѣнія, но только вечеромъ третьяго-дня имъ суждено было превратиться въ несомнѣнную истину. Итакъ, вы признаете свое подлинное имя, и готовы отказаться отъ принятаго псевдонима?

— Да, да; но скажите, ради Бога, гдѣ этотъ Бриггсъ? Вѣроятно, онъ знаетъ что-нибудь о судьбѣ мистера Рочестера.

— Бриггсъ въ Лондонѣ, и я почти увѣренъ, что ему неизвѣстны обстоятельства Рочестера: онъ нисколько не интересуется его судьбой. Между-тѣмъ вы опускаете изъ вида существенные пункты и занимаетесь бездѣлицами: вамъ бы слѣдовало прежде всего спросить, зачѣмъ отъискиваетъ васъ мистеръ Бриггсъ.

— Ну, да, скажите: зачѣмъ я ему понадобилась?

— Единственно затѣмъ, чтобъ извѣстить васъ о смерти почтеннаго вашего дядюшки, мистера Эйръ изъ Мадеры: онъ оставилъ вамъ все свое имѣніе, и теперь вы — богатая наслѣдница. Вотъ что долженъ объявить вамъ мистеръ Бриггсъ! Вы богаты: ничего больше!

— Я! богата?

— Именно вы, Дженни Эйръ, наслѣдница всего имѣнія богатаго негоціанта.

Молчаніе — длинное, предлинное молчаніе!

— Вамъ слѣдуетъ теперь немедленно доказать свое тождество съ племянницей Джона Эйра, продолжалъ мистеръ Риверсъ: — это, конечно, не представитъ никакихъ затрудненій, и потомъ вы спокойно можете вступить во владѣніе наслѣдственнымъ богатствомъ. Весь капиталъ благовременію перенесенъ вашимъ дядюшкой въ англійскіе банки: завѣщаніе и всѣ необходимые документы въ рукахъ адвоката Бриггса.

Здѣсь, читатель, колесо фортуны быстро поворачивается въ другую сторону, и ты не будешь больше имѣть дѣла съ безпріютной скиталицей, обязанной собственными руками добывать свой насущный хлѣбъ. Да, нечего и говорить: прекрасно разбогатѣть въ одну минуту, и чувствовать, что располагаешь огромными средствами устроить каррьеру своей жизни; но не вдругъ привыкаетъ человѣкъ къ своему новому положенію, и не вдругъ обнаруживается въ немъ способность наслаждаться своимъ новымъ счастьемъ. Есть множество другихъ предметовъ въ жизни, гораздоболѣе поразительныхъ и способныхъ производить сильнѣйшій эффектъ на человѣческое сердце: богатство — дѣло житейское, вещь солидная, существенная, чуждая всякихъ идеаловъ, какъ всѣ обстоятельства и обстановки въ этомъ подлунномъ мірѣ. Если и вамъ, читатель, такъ же какъ мнѣ, удастся современемъ получить непредвидѣнное и неожиданное богатство, я почти увѣрена, вы не вдругъ начнете сходить съ ума отъ радости и беззаботно кричать — «урра!» Какъ-скоро вы, такъ же какъ я, пріймете на себя трудъ пристальнѣе всмотрѣться въ житейскія отношенія, вѣроятно вы увидите, что на днѣ вашего благополучія сокрыты безчисленныя безпокойства, огорченія, хлопоты, и тогда, повѣрьхе мнѣ, восторгъ вашъ перейдетъ въ торжественную, иди, пожалуй, величавую задумчивость.

Къ-тому же, слова — «Завѣщаніе, Наслѣдство», стоятъ рядомъ, рука-объ-руку, съ другими словами — «Смерть, Похороны, Плачъ». Умеръ мой дядя, единственный мой родственникъ и покровитель, заботившійся обо мнѣ изъ своего туманнаго далека, и теперь — я уже одна, буквально одна изъ фамиліи Эйръ, осталась на землѣ. Еще такъ недавно я питала себя надеждой увидѣть своего единственнаго родственника, и вотъ, не суждено больше сбыться этой отрадной надеждѣ! Всѣ его деньги перешли ко мнѣ, одинокой дѣвушкѣ, и нѣтъ подлѣ меня близкихъ особъ, готовыхъ дѣлить со мною горе и счастье фамильной жизни. Да, еще разъ, прекрасная вещь — богатство; но я чувствовала, что сердце мое сжимается болѣзненной тоской.

— Наконецъ, вы распрямляете свое чело, сказалъ мистеръ Риверсъ: — я полагалъ, что Медуза взглянула на васъ, и вы готовы были превратиться въ камень. Не угодно ли теперь знать, сколько у васъ денегъ, миссъ Дженни Эйръ.

— Сколько?

— Бездѣлица: двадцать тысячь фунтовъ стерлинговъ, или, около пол-мильйона франковъ!.. Что жь это съ вами?

— Двадцать тысячь фунтовъ!

Было отъ чего потерять голову: я разсчитывала никакъ не больше, какъ тысячи на четыре. При этой оглушительной новости едва не замеръ духъ въ моей груди: мистеръ Сен-Джонъ, всегда серьёзный и стененный, теперь захохоталъ первый-разъ послѣ моего знакомства съ его семьей.

— Ну, сказалъ онъ: — если бы вы совершили убійство, миссъ Эйръ, и я пришелъ извѣстить, что преступленіе ваше открыто, вы не могли бы имѣть болѣе устрашеннаго вида. Чего вы испугались, смѣю спросить?

— Да вѣдь это — огромная сумма, мистеръ Риверсъ! Нѣтъ ли здѣсь какой-нибудь ошибки?

— Никакой.

— Быть-можетъ вы неправильно прочли цифры: вѣроятно въ объявленіи стояло — 2,000.

— Это напечатано буквами, а не цыфрами. Двадцать тысячь фунтовъ, миссъ Эйръ!

Мнѣ показалось, что меня поставили въ положеніе человѣка, съ весьма-ограниченнымъ аппетитомъ, которому вдругъ предложили сотню гастрономическихъ блюдъ за роскошнымъ столомъ, съ обязательствомъ скушать ихъ всѣ. Мистеръ Риверсъ всталъ и взялъ шляпу.

— Если бы погода была немного получше, сказалъ онъ: — я прислалъ бы къ вамъ Анну на этотъ вечеръ: вамъ теперь никакъ бы не слѣдовало оставаться одной. Только Анна — старуха немощная, и ужь, конечно, не пробѣжать ей, какъ мнѣ, по этимъ сугробамъ. Дѣлать нечего, миссъ Эйръ: горюйте однѣ эту ночь; авось тоска не убьетъ васъ и утромъ мы увидимся. Прощайте!

Онъ подошелъ къ дверямъ; но въ эту минуту внезапная мысль прокралась въ мою голову.

— Остановитесь! закричала я.

— Зачѣмъ?

— Вы должны объяснить, зачѣмъ мистеръ Бриггсъ вздумалъ отнестись къ вамъ съ запросомъ обо мнѣ. Какъ могло прійдти ему въ голову, что вы можете напасть на мои слѣды въ этой дикой глуши?

— Мудренаго тутъ нѣтъ ничего: я пасторъ, и вамъ должно быть извѣстно, что нашему брату дѣлаются по-временамъ весьма-странные запросы.

Сказавъ это, онъ опять ухватился за дверь,

— Нѣтъ, этимъ вы не отдѣлаетесь отъ меня, мистеръ Сен-Джонъ! воскликнула я.

Въ-самомъ-дѣлѣ, въ его движеніяхъ и поспѣшномъ отвѣтѣ было что-то такое, что особенно подстрекнуло мое любопытство.

— Вы должны удовлетворить меня отчетливѣе, милостивый государь, прибавила я.

— Въ другой разъ.

— Нѣтъ, теперь — теперь!

И стала между нимъ и дверью, такъ-что онъ не могъ больше сдѣлать ни одного шага. Это поставило его въ затруднительное положеніе.

— Вы не уйдете изъ этой комнаты, если не объясните всѣхъ подробностей, прикосновенныхъ къ моему дѣлу.

— Странное упрямство!

— Нѣтъ, не странное: я заставлю васъ говорить.

— Вы узнаете все въ другое время.

— Теперь хочу я знать все, и непремѣнно узнаю.

— Діана и Мери лучше меня могутъ объяснить вамъ это обстоятельство.

Само-собою разумѣется, что всѣ эти возраженія и отговорки должны были до крайности возбудить мое любопытство: еще разъ я потребовала немедленнаго удовлетворенія.

— Но вамъ извѣстно, что я человѣкъ упрямый, сказалъ онъ: — трудно меня уговорить.

— Вы должны знать въ свою очередь, что я — женщина упрямая, и не вамъ уйдти отъ меня.

— Притомъ я человѣкъ холодный, прибавилъ онъ: — ваша запальчивость не разитъ меня.

— Моя запальчивость то же, что огонь, и будьте вы холодны какъ ледъ — вы должны растаять. Смотрите: снѣгъ оттаялъ весь отъ вашей шинели, и полъ моей комнаты чуть не превратился въ лужу. Если вы надѣетесь заслужить прощеніе въ великой дерзости неучтивца, испортившаго кухню опрятной дѣвицы, вамъ непремѣнно слѣдуетъ по всѣмъ пунктамъ удовлетворить мое желаніе.

— Дѣлать нечего, сказалъ онъ — gu lia cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo, и я долженъ уступить, если не вашей запальчивости, такъ по-крайней-мѣрѣ вашей неотвязчивой настойчивости. Къ-тому же, рано или поздно, вы узнали бы подробности всей этой исторіи. Вѣдь ваше имя — Дженни Эйръ?

— Ну, да: этотъ пунктъ уже приведемъ въ извѣстность.

— Вѣроятно вы еще не знаете, что я — вашъ тёзка? Слыхали-ли вы, что полное мое имя — Сен-Джонъ Эйръ Риверсъ?

— Нѣтъ, не слыхала; но теперь я очень-хорошо помню, что на всѣхъ заглавныхъ листахъ въ книгахъ вашей библіотеки, стоитъ буква Э: до-сихъ-поръ мнѣ не приходило въ голову спросить, чье имя она представляетъ. Продолжайте…

Я пріостановилась: съ быстротою молніи возникла и воплотилась въ головѣ моей свѣтлая мысль, принявшая въ одно мгновеніе опредѣленный и совершенно-законченный образъ. Обстоятельства сошлись, сгруппировались и расположились въ стройномъ порядкѣ: цѣпь, представлявшая до-сихъ-поръ безвидную глыбу желѣза, вытянулась во всю длину, и каждое звѣно обозначилось на ней въ совершеннѣйшемъ видѣ. Прежде-чѣмъ Сен-Джонъ открылъ уста, я вдругъ инстинктомъ постигла всю загадочную исторію отъ начала до конца! но такъ-какъ я не въ правѣ требовать отъ своего читателя такой же инстинктивной проницательности, то мнѣ необходимо повторить здѣсь, слово-въ-слово, объясненіе мистера Сен-Джона:

— "Эйръ — фамилія моей матери. У ней было два брата: пасторъ, женившійся на миссъ Дженни Ридъ изъ Гетсгеда, и другой братъ — Джонъ Эйръ, негоціантъ, проведшій послѣдніе годы своей жизни въ Мадерѣ. Мистеръ Бриггсъ, адвокатъ и душеприкащикъ мистера Эйра, извѣстилъ насъ письмомъ отъ послѣдняго августа о смерти нашего дяди, и вмѣстѣ о томъ, что все его имѣніе переходитъ, по завѣщанію, въ руки дочери его брата, покойнаго пастора: мы, ближайшіе его родственники, были имъ оставлены безъ вниманія въ-слѣдствіе давнишней его ссоры съ моимъ отцомъ. Потомъ, нѣсколько недѣль назадъ, мистеръ Бриггсъ писалъ къ намъ опять, что наслѣдница пропала, и спрашивалъ, не имѣемъ ли мы о ней какихъ-нибудь извѣстій. Имя, случайно написанное на лоскуткѣ бумаги, познакомило меня съ счастливой племянницей Джопна Эйра. Остальное вы знаете.

И опять онъ хотѣлъ идти, но я прислонилась спиною къ дверямъ.

— Дайте мнѣ перевести духъ и сказать вамъ слова два…

Я остановилась, не кончивъ рѣчи. Онъ стоялъ передо мной со шляпою въ рукѣ, и былъ, казалось, совершенно-спокоенъ. Я продолжала:

— Матушка ваша, если не ошибаюсь, была сестрой моего отца.

— Слѣдовательно она была — моя тётка?

Онъ поклонился.

— Дядюшка Джонъ былъ также и вашимъ дядей? Вы, Діана, и Мери — дѣти его сестры, такъ же какъ я — дочь его брата?

— Это ясно, какъ день.

— Слѣдовательно вы — мой кузенъ, сестрицы ваши — мои кузины, и общая кровь течетъ въ нашихъ жилахъ.

— Да, вы — наша двоюродная сестра.

Еще разъ я измѣрила его своимъ взоромъ. Ясно, я нашла брата, которымъ могла гордиться, и двухъ сестеръ, которыхъ уже любила отъ чистаго сердца еще прежде, чѣмъ узнала ихъ родственныя ко мнѣ отношенія. Итакъ, двѣ прекрасныя дѣвушки, на которыхъ, въ тяжкую минуту своей жизни, я смотрѣла изъ низенькаго венеціанскаго окна, приклонившись къ сырой землѣ, были мои кузины! Молодой и статный джентльменъ, избавившій меня отъ неминуемой смерти на порогѣ своего дома, былъ моимъ близкимъ родственникомъ! Вотъ истинно-благословенное открытіе для несчастной сироты! Вотъ, въ чемъ состояло для меня истинное богатство — богатство сердца, неисчерпаемый рудникъ нѣжной и чистой любви! Груды золота въ эту минуту были, въ моихъ глазахъ, жалки и ничтожны въ-сравненіи съ этими восторженными наслажденіями сердца. И между-тѣмъ, какъ братъ мой неподвижно стоялъ на своемъ мѣстѣ, я запрыгала вокругъ него, захлопала руками, и безпрестанно повторяла;

— Ахъ, какъ я рада! какъ я рада!

— Не говорилъ ли я, что вы занимаетесь пустяками, выпуская изъ вида существенные пункты? сказалъ Сен-Джонъ, улыбаясь. — Вы пригорюнились, когда получили вѣсть о своемъ огромномъ богатствѣ, и вотъ теперь чуть не сходите съ ума изъ-за пустяковъ!

— Что вы подъ этимъ разумѣете? Хорошо вамъ называть это пустяками, когда у васъ есть сестры, и когда вы съ младенчества испытываете родственныя ощущенія; но у меня до-сихъпоръ не было никого въ цѣломъ мірѣ, между-тѣмъ-какъ теперь Богъ послалъ мнѣ брата и сестеръ. Неужели это не верхъ земнаго блаженства для женщины, считавшей себя безпріютной сиротой?

И я принялась быстрыми шагами ходить по комнатѣ, задыхаясь отъ напора мыслей, перегонявшихъ одна другую въ моемъ разгоряченномъ мозгу. Перспектива будущности вдругъ засвѣтилась передъ моимъ воображеніемъ въ самыхъ яркихъ и разнообразныхъ краскахъ. Чорный потолокъ моей комнаты показался мнѣ безграничнымъ небомъ съ безчисленными звѣздами, и каждая изъ этихъ звѣздъ внушала мнѣ какой-нибудь отрадный планъ. Итакъ, нѣтъ больше никакого сомнѣнія, я могу облагодетельствовать всѣхъ этихъ особъ, спасителей моей жизни, любившихъ меня безкорыстно! Они страдаютъ подъ тяжкимъ игомъ зависимости — я могу освободить ихъ; они разлучены другъ отъ друга на далекія пространства — я могу соединить ихъ. Мое богатство будетъ, и должно быть, вмѣстѣ и ихъ богатствомъ. Вѣдь насъ четверо? Прекрасно: двадцать тысячь фунтовъ, раздѣленныхъ на ровныя части, доставятъ на каждую особу по пяти тысячь фунговъ: этого довольно, даже слишкомъ-довольно для внѣшняго благополучія жизни. Справедливость прежде всего и потомъ — наслажденіе взаимнымъ счастьемъ. Богатство теперь не будетъ для меня тяжелымъ грузомъ: всѣ мы найдемъ въ немъ источникъ жизни, счастья, наслажденіи.

Въ какомъ видѣ была моя физіономія, когда всѣ эти идеи роились въ моей головѣ, сказать не могу; но скоро я замѣтила, что мистеръ Риверсъ поставилъ стулъ позади меня, и ласково принялся усаживать меня, уговаривая въ то же время, чтобъ я постаралась успокоить свои взволнованныя чувства. Вмѣсто отвѣта, я отрицательно кивнула головой, и еще быстрѣе начала ходить по комнатѣ.

— Завтра вы потрудитесь написать къ Діанѣ и Мери, начала я выразительнымъ тономъ: — и скажете имъ, чтобъ онѣ немедленно воротились домой: Діана говорила, что какая-нибудь тысяча фунтовъ доставила бы ей независимое положеніе въ свѣтѣ: можете увѣдомить, что на долю обѣихъ сестеръ достается вдесятеро больше этой суммы.

— Скажите, пожалуйста, гдѣ я могу достать для васъ стаканъ воды, проговорилъ Сен-Джонъ: — вамъ непремѣнно надобно успокоиться отъ этого волненія.

— Вздоръ, вздоръ! Интересно знать, что вы, Сеи-Джонъ, будете дѣлать съ этими пятью тысячами фунтовъ? Вамъ, конечно, можно теперь остаться въ Англіи, жениться на миссъ Розамундѣ, и спокойно наслаждаться всѣми прелестями семейной жизни.

— У васъ рѣшительно голова не на своемъ мѣстѣ, моя возлюбленная кузина. Напрасно я вдругъ имѣлъ неосторожность сообщить вамъ всѣ эти изумительныя новости: натура ваша не выдерживаетъ слишкомъ-сильныхъ впечатлѣній.

— Вы, кажется, рѣшились вывести меня изъ терпѣнія, мистеръ Риверсъ! Кто вамъ далъ право считать меня слабой и безразсудной дѣвчонкой? Я владѣю всѣми своими чувствами, и поступаю такъ, какъ велитъ мнѣ здравый разсудокъ: вы только не понимаете меня, или, лучше, притворяетесь, что не понимаете.

— Въ такомъ случаѣ объяснитесь подробнѣе, чтобъ я могъ вполнѣ понять вашу мысль.

— Объяснитесь! Чего тутъ объяснять? Развѣ вы не видите, что двадцать тысячь фунтовъ, раздѣленныхъ между племянникомъ и тремя племянницами одного общаго дяди, доставляютъ на каждую особу ровно по пяти тысячь? Это ясно, какъ день. Вамъ остается лишь извѣстить сестеръ о наслѣдствѣ, которое онѣ получили.

— Не онѣ, а вы, я полагаю.

— Да за кого жъ вы принимаете меня, наконецъ? Мой планъ мгновенно образовался и созрѣлъ въ моей головѣ, и можете быть увѣрены, что я не измѣню его во всю жизнь. Вы ошибаетесь, милостивый государь, если считаете меня глупой эгоисткой, слѣпой, несправедливой, неблагодарной тварью. Я рѣшилась имѣть родственниковъ, и у меня будутъ родственники. Козье-Болото мнѣ нравится, и я буду жить на Козьемъ-Болотѣ. Я люблю Діану и Мери, и мы будемъ жить вмѣстѣ въ своемъ прародительскомъ домѣ. Пяти тысячь фунтовъ довольно на удовлетвореніе всѣхъ моихъ потребностей, тогда-какъ двадцать тысячь фунтовъ были бы для меня тяжолымъ и безпокойнымъ грузомъ: что жь мудренаго, если я отдаю другимъ свой излишекъ? Притомъ, исключительное наслѣдство, въ-сущности, крайняя несправедливость, хотя законъ здѣсь на моей сторонѣ. Нечего тутъ больше разсуждать: вы должны согласиться со мной однажды навсегда, и покончить это дѣло.

— Первыя впечатлѣнія завели васъ слишкомъ-далеко, и съ моей стороны было бы безразсудно пользоваться ими. Надобно подождать по-крайней-мѣрѣ нѣсколько дней, и тогда разсчитывать на основательность вашихъ словъ и убѣжденіи.

— О, если только дѣло идетъ на-счетъ основательности моихъ убѣжденій, я совершенно спокойна; развѣ сами вы не видите справедливости моего рѣшенія?

— Отчасти вижу; но такая справедливость, исключительно основанная на движеніяхъ сердца, противоречитъ принятымъ обычаямъ свѣта. Имѣніе принадлежитъ вамъ все, исключительно и нераздѣльно: дядюшка нажилъ его собственными трудами, и былъ воленъ завѣщать его, кому угодно: онъ завѣщалъ его вамъ. Правосудіе уполномочиваетъ васъ располагать, по своей доброй волѣ, полученнымъ наслѣдствомъ, и вы можете, съ чистою совѣстью, присвоить себѣ на него исключительное право.

— Для меня въ этомъ дѣлѣ, отвѣчала я: — стоятъ на первомъ планѣ внушенія совѣсти и чувства: я хочу и должна слѣдовать своему чувству, тѣмъ болѣе, что рѣдко, слишкомъ-рѣдко приходилось мнѣ подчинять ему свою волю. Вы можете, если угодно, возражать, опровергать, доказывать, надоѣдать мнѣ цѣлый годъ своими хитрыми и холодными софизмами; но, я не откажусь отъ восхитительнаго удовольствія заплатить, по-крайней-мѣрѣ отчасти, свой неизмѣримый долгъ, и пріобрѣсть себѣ искреннихъ друзей на всю жизнь.

— Не мудрено, если вы такъ разсуждаете въ этотъ часъ послѣ первыхъ впечатлѣній, возразилъ Сен-Джонъ: — вы еще не знаете, что значитъ владѣть и наслаждаться огромнымъ богатствомъ: вы не можете составить понятія о важности двадцати тысячь фунтовъ, о томъ мѣстѣ, которое съ-помощью ихъ въ-состояніи вы занимать въ большомъ свѣтѣ, и о той блистательной перспективѣ…

— А вы, мистеръ Сен-Джонъ, прервала я: — не можете въ свою очередь составить ни малѣйшаго понятія о моей неутомимой жаждѣ родственной любви. Никогда не было у меня своего собственнаго дома, никогда я не имѣла вокругъ себя братьевъ и сестеръ. Теперь, напротивъ, будутъ у меня братъ и двѣ сестры: вѣдь вы не откажетесь включить меня въ число своихъ близкихъ родственницъ?

— Дженни, я хочу быть вашимъ братомъ, и сестры мои будутъ безъ-сомнѣнія вашими сестрами, не разсчитывая ни на какія жертвы съ вашей стороны, и не отнимая у васъ законныхъ правъ.

— И этотъ братъ будетъ жить отъ меня за тридевять земель въ тридесятомъ царствѣ! Эти сестры будутъ прозябать въ чужихъ домахъ, заглушая свои способности и чувства, тогда-какъ я по горло буду завалена слитками золота! Прекрасное братство! Безпримѣрно-великодушное и благородное выраженіе родственныхъ чувствъ благодарности и любви! Образумьтесь, мистеръ Сен-Джонъ! Не окатить ли васъ холодной водою?

— Я очень понимаю васъ, Дженни, и повторяю еще разъ, что вамъ благоразумнѣе перемѣнить свой образъ мыслей. Стремленіе ваше къ родственному и домашнему счастью можетъ быть удовлетворено совсѣмъ другими средствами: вы можете выйдти замужъ.

— Вздоръ, вздоръ! Я не выйду и не намѣрена выходить замужъ.

— Это сказано слишкомъ-сильно: такая опрометчивая выходка служитъ для меня новымъ доказательствомъ, что ваша голова не на своемъ мѣстѣ.

— Нѣтъ, я знаю, что говорю, и никогда не откажусь отъ своихъ словъ. Супружество, дѣйствительно, совсѣмъ не входитъ въ разсчеты моей жизни: никто не женится на мнѣ по любви, а изъ за денегъ не нужно мнѣ никакого мужа: я сдѣлала бы непростительное сумасбродство, навязавъ на свою шею посторонняго человѣка, неспособнаго сочувствовать моимъ желаніямъ и мыслямъ. Не мужъ, а родственники нужны мнѣ, готовые любить меня безъ всякихъ заднихъ мыслей. Повторите еще разъ, что вы хотите быть моимъ братомъ: когда вы произнесли эти слова, я была счастлива и довольна; повторите ихъ, если можете, искренно и безъ лицепріятія.

— Это для меня очень-легко. Я всегда любилъ своихъ сестеръ, и моя привязанность къ нимъ основана на уваженіи къ прекраснымъ способностямъ и свойствамъ ихъ души. Природа наградила и васъ прекрасною душою: ваши склонности и привычки всегда напоминаютъ мнѣ Діану и Мери; мнѣ пріятно быть въ вашемъ присутствіи, и бесѣда ваша, съ нѣкотораго времени, служитъ для меня спасительнымъ утѣшеніемъ. Однимъ-словомъ, я убѣжденъ и чувствую, что въ моемъ сердцѣ всегда отъищется для васъ мѣсто, какъ для моей третьей и младшей сестры.

— Благодарю, благодарю: этого для меня слишкомъ-довольно на этотъ вечеръ. Можете теперь идти домой: оставшись здѣсь, вы, пожалуй, вздумаете опять раздражать меня своими дикими сомнѣніями.

— Что теперь вы скажете на-счетъ училища, миссъ Эйръ? Вѣроятно прійдется намъ закрыть его?

— Зачѣмъ? Я удержу за собой должность школьной учительницы до-тѣхъ-поръ, пока вы не пріищите преемницы на мое мѣсто.

Одобрительная улыбка проскользнула но лицу мистера Сен-Джона. Мы пожали другъ другу руки и разстались.

Нѣтъ никакой надобности пускаться въ подробныя объясненія относительно дальнѣйшей борьбы и доказательствъ, употребленныхъ мною для-того, чтобы устроить по желанію свои наслѣдственныя дѣла. Трудностей было довольно; но когда мой братъ и сестры убѣдились, наконецъ, что я не намѣрена ни на шагъ отступать отъ своего намѣренія — раздѣлить поровну полученное наслѣдство, то рѣшено было, съ общаго согласія, представить это дѣло на судъ гражданскаго правосудія. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что, въ глубинѣ души, кузины одобряли мои распоряженія, и вѣроятно сознавали, что сами онѣ, въ-подобномъ случаѣ, поступили бы точно такъ же, какъ я. Выбранными судьями были мистеръ Оливеръ и городской адвокатъ: они единодушно признали, и утвердили мой планъ. Сен-Джонъ, Діана, Мери и я, получили по пяти тысячь фунговъ стерлинговъ.

ГЛАВА VII.

Всѣ эти распоряженія были приведены къ концу въ половинѣ декабря. Передъ наступленіемъ праздниковъ, я закрыла свою мортонскую школу, взявъ мѣры, чтобы прощанье не было безплоднымъ съ моей стороны. Богатство и счастье удивительно какъ располагаютъ къ благотворительности, по-крайней-мѣрѣ чувствительныя сердца: удѣлятъ отъ своихъ избытковъ, значитъ только-давать просторъ необыкновенно-сильнымъ порывамъ своихъ чувствъ. Уже давно я съ удовольствіемъ замѣчала, что нѣкоторыя изъ моихъ ученицъ любили меня искренно, душевно, и теперь, когда мы разставались, это сознаніе утвердилось во мнѣ еще глубже: добрыя крестьянки выказывали свою привязанность открыто и энергическими знаками. Мысль, что я дѣйствительно нашла прочное мѣсто въ этихъ младенческихъ сердцахъ, служила для меня источникомъ глубокихъ наслажденій. Я обѣщала навѣщать школу одинъ-разъ въ недѣлю, и употреблять одинъ часъ для преподаванія урока своимъ прежнимъ ученицамъ.

Мистеръ Риверсъ засталъ меня на порогѣ школы съ ключомъ въ рукахъ, когда я запирала дверь, окруженная всѣми своими воспитанницами, которыхъ число возрасло теперь до шестидесяти. Отдавая имъ полную справедливость, я должна сказать, что всѣ эти дѣвочки, съ весьма-немногими исключеніями, скромны, послушны, прилежны, и по своимъ чувствамъ дѣлаютъ честь англійскимъ крестьянкамъ. Впрочемъ не будетъ никакихъ преувеличеній, если, вообще, я отдамъ въ этомъ отношеніи рѣшительное преимущество своимъ землячкамъ передъ крестьянками другихъ европейскихъ государствъ. Впослѣдствіи видѣла я и французскихъ paysannes, и нѣмецкихъ Malierinnen: лучшія изъ нихъ чрезвычайно-грубы, необтесаны и тупоумны въ сравненіи съ моими мортонскими дѣвочками. Когда, наконецъ, разошлись онѣ по домамъ, мистеръ Риверсъ, обратясь ко мнѣ, спросилъ:

— Думаете-ли вы, что эти дѣвочки наградили васъ нѣкоторымъ образомъ за ваши педагогическіе труды? Не пріятно-ли вамъ думать, что вы принесли имъ очевидную пользу, содѣйствуя къ перерожденію этихъ грубыхъ натуръ?

— Безъ-сомнѣнія.

— А вы лишь трудились нѣсколько мѣсяцевъ! Что, если бы вся ваша жизнь была посвящена этому благородному груду?

— Послѣдствія, конечно, были бы очень-благодѣтельны; но я отнюдь не имѣю намѣренія, въ этомъ случаѣ, жертвовать собой; я хочу и должна пользоваться своими собственными способностями, чтобы идти впередъ на пути развитія своихъ чувствъ и мыслей. Не говорите мнѣ о школѣ: нѣтъ для меня учебныхъ дней, и меня радуетъ преспектива постоянныхъ каникулъ.

— Что жъ вы станете дѣлать?

— Вотъ прекрасный вопросъ! Какъ-будто нѣтъ въ мірѣ другихъ замятій, кромѣ скучной педагогіи! Раздвиньте сутки на сотню часовъ, и я съумѣю пріискать особое дѣло для каждаго часа. Прежде всего отпустите ко мнѣ Анну, мистеръ Риверсъ, и потрудитесь пріискать для себя другую служанку.

— Зачѣмъ вамъ Анна?

— Ей надобно отправиться со мной на Козье-Болото. Черезъ недѣлю должны быть здѣсь Мери и Діана: надобно, чтобы все было въ порядкѣ передъ ихъ пріѣздомъ.

— Понимаю. Мнѣ, однакожь, казалось, что вы хотите куда-нибудь съѣздить на нѣсколько дней. Тѣмъ лучше: я пришлю къ вамъ Анну.

— Скажите, чтобы она приготовилась къ завтрашнему дню. Вотъ вамъ ключъ отъ школы, а завтра утромъ вы получите ключъ отъ моей хижины.

— Вы что-то слишкомъ-весело сдаете свое хозяйство, и я долженъ прійдти къ заключенію, что школа вамъ ужасно надоѣла, сказалъ мистеръ Риверсъ, нахмуривъ брови. — Такое легкомысліе съ вашей стороны непостижимо для меня, потому-что я не знаю, какія занятія вы имѣете въ виду взамѣнъ школьныхъ уроковъ. Въ чемъ состоятъ теперь ваши планы, ваша цѣль, и на какой предметъ будутъ обращены ваши таланты?

— Моя первая цѣль — вычистить и выхолить (поймите хорошенько эту фразу) усадьбу Козьяго-Болота отъ парадныхъ комнатъ до крыльца и погребовъ; вторая моя цѣль — перетеретъ всѣ полы воскомъ, масломъ, клеемъ, такъ чтобы они лоснились и блистали во всемъ своемъ торжественномъ величіи; третья моя цѣль — разставить и расположить въ строжайшемъ симметрическомъ порядкѣ стулья, столы, постели, ковры, и прочая, и прочая. Потомъ, поступитъ къ вамъ отъ меня всепокорнѣйшая просьба относительно углей и торфа для щедраго снабженія всѣхъ каминовъ и печей отъ кухни до вашей прадѣдовской гостиной, гдѣ будетъ великолѣпная иллюминація день и ночь. Наконецъ, дня за два до пріѣзда вашихъ сестрицъ, таланты мои, вмѣстѣ съ кухмистерскимъ геніемъ Анны, будутъ обращены на смородину, коринку, гвоздику, капусту, корицу, чтобы, вооружась гастрономическимъ вдохновеніемъ, сочинить изъ этихъ матеріаловъ святочные куличи, коврижки, подовые пирожки и другія творческія произведенія, о которыхъ профаны, подобные вамъ, не могутъ составить ни малѣйшей идеи. Коротко и ясно: моя окончательная цѣль состоитъ въ томъ, чтобы сообщить Козьену-Бологу праздничный видъ къ пріѣзду Мери и Діаны, и всѣ эти приготовленія, по моимъ разсчегамъ, должны быть окончены къ слѣдующему четвергу: надобно, чтобы кузины мои видѣли во мнѣ идеалъ домовитой хозяйки. Вотъ чѣмъ ограничивается на этотъ разъ честолюбіе бывшей начальницы сельской школы.

Сеи-Джолъ улыбнулся, но я замѣтила, что мой отвѣтъ не совсѣмъ приходился по его вкусу.

— Все это, пожалуй, очень-кстати для настоящаго времени, сказалъ онъ: — но мнѣ хотѣлось бы вѣрить, что взоръ вашъ, послѣ этой первой вспышки родственныхъ встрѣчъ, будетъ простираться гораздо-далѣе всѣхъ этихъ хозяйственныхъ хлопотъ. Скромныя домашнія радости, не должны служить предѣломъ вашего честолюбія.

— Земной міръ не знаетъ высшихъ наслажденій! воскликнула я.

— Нѣтъ, Дженни, семейная жизнь съ ея радостями и горемъ представляетъ слишкомь-тѣсную сферу для людей съ возвышеннымъ характеромъ. Горе вамъ, если вы не поймете себя, и станете вести праздную жизнь, чуждую высшихъ побужденій и цѣлей!

— Кто жь вамъ говоритъ, что я собираюсь вести праздную жизнь? Совсѣмъ напротивъ: я презираю лѣность, и желаю быть дѣятельною все время своей жизни.

— Это мы увидимъ. Два мѣсяца вы можете привыкать къ своему новому положенію, и наслаждаться родственною дружбой; потомъ, я надѣюсь, взоръ вашъ будетъ обращенъ далеко за предѣлы Козьяго-Болота. Смѣю думать, что заснувшее честолюбіе вновь пробудится въ вашей груди, и вы, не ограничиваясь обществомъ сестеръ, будете искать для себя болѣе приличной дѣятельности.

Эти выходки, непостижимыя и странныя, начинали меня безпокоить.

— Сен-Джонъ, сказала я, бросивъ на него изумленный взглядъ: — ваши слова отзываются удивительнымъ безчеловѣчіемъ. Зачѣмъ вамъ непремѣнно хочется меня разстроить, когда я такъ счастлива и довольна въ эту минуту? Какая у васъ цѣль?

— Одна — обратить къ благороднѣйшей дѣятельности и на пользу ближнихъ ваши таланты, въ которыхъ нѣкогда вы должны будете отдать отчетъ своему Творцу. Дженни, я стану наблюдать за вами съ напряженнымъ и постояннымъ вниманіемъ — было бы вамъ это извѣстно. Старайтесь заранѣе обуздать этотъ неумѣренный жарь, съ какимъ, очертя голову, хотите вы броситься въ пошлый омутъ хозяйственныхъ хлопотъ. Не опутывайте себя оковами плоти, и старайтесь сберечь свои силы для возвышеннѣйшихъ цѣлей. Слышите ли, Дженни?

— Слышу, хотя ничего не понимаю. Ужъ лучше бы говорить вамъ со мною на еврейскомъ языкѣ: тутъ по-крайней-мѣрѣ былъ бы эффектъ своего рода. Одно я знаю и чувствую, возлюбленный мой братецъ: я счастлива, и хочу быть счастливой — было бы вамъ это извѣстно. Прощайте!

Великимъ счастьемъ наслаждалась я на Козьемъ-Болотѣ и великіе труды обременяли меня отъ ранняго утра до поздняго вечера. Анна усердно раздѣляла мои хлопоты, и была внѣ себя отъ радости, когда видѣла, какъ весь домъ, по моей милости, чуть не перевернулся вверхъ-дномъ, какъ я мыла, чистила, ходила, скребла, варила, мела. Пріятно было видѣть и мнѣ, когда, дня черезъ два, весь этотъ хаосъ, произведенный нашими руками, началъ постепенно приходить въ стройный и совершеннѣйшій порядокъ. Я заранѣе распорядилась съѣздить въ городъ для покупки новой мебели: братъ и кузины уполномочили меня на всѣ возможныя видоизмѣненія въ нашемъ фамильномъ домѣ, и опредѣлили для этого необходимую сумму. Парадная гостиная и всѣ спальни были, впрочемъ, оставлены мною въ ихъ первоначальномъ видѣ, потому-что я знала, молодымъ дѣвушкамъ гораздо-пріятнѣе будетъ увидѣть въ нихъ старинные фамильные столы, кресла, стулья и постели, чѣмъ какія-нибудь затѣйливыя нововведенія позднѣйшей моды. При всемъ томъ, здѣсь какъ и вездѣ, необходимо было ввести новые предметы, способные привести ихъ въ пріятное изумленіе послѣ возвращенія въ родительскій домъ. Прекрасные новые ковры и занавѣсы, тщательно подобранные античныя украшенія изъ бронзы и фарфора, новыя зеркала, шкатулки, рабочьи столики какъ-нельзя-лучше соотвѣтствовали этой цѣли. Кабинетъ, столовая и зала были совсѣмъ передѣланы заново: мебель краснаго дерева и малиновые обои сообщили имъ чрезвычайно-красивый видъ. По лѣстницамъ тоже разостланы были ковры. Когда всѣ эти распоряженія были приведены къ вожделѣнному концу, фамильный домъ нашъ, пустынный и печальный снаружи въ это время года, представилъ внутри совершеннѣйшій образчикъ домашняго комфорта.

Наступилъ, наконецъ, полный событіями четвергъ. Вечеромъ надлежало ожидать ихъ, и я заранѣе приказала освѣтить всѣ комнаты вверху и внизу. Кухня была въ полномъ разгарѣ: Анна и я, въ парадныхъ платьяхъ, довершали свои гастрономическія приготовленія.

Сен-Джонъ явился первый. Въ-продолженіе предварительныхъ хлопотъ я просила его не показывать глазъ въ свой домъ, изъ опасенія, что вся эта суматоха, грязная и пошлая, можетъ произвесть на него весьма-непріятныя впечатлѣнія. Теперь онъ засталъ меня въ кухнѣ, за приготовленіемъ пирожковъ и масла къ чаю.

— Ну, Дженни, спросилъ онъ, подходя къ очагу: — довольны ли вы, наконецъ, своими кухмистерскими занятіями?

Вмѣсто отвѣта, я попросила его идти за мной, и взглянуть на окончательныя послѣдствія моихъ трудовъ. На-силу я уговорила его обойдти со мной весь домъ. Осмотрѣвъ, наконецъ, съ холоднымъ любопытствомъ, всѣ верхнія и нижнія комнаты, онъ замѣтилъ только, что я должна была употребить безчисленное множество хлопотъ для произведенія всѣхъ этихъ перемѣнъ въ короткое время; но ни однимъ словомъ не обнаружилъ удовольствія при взглядѣ на улучшенный видъ своего жилища.

Это молчаніе озадачило меня. Мнѣ показалось, что произведенныя перемѣны и нововведенія разстроили вѣроятно старинныя воспоминанія, которыми онъ дорожилъ. Я поспѣшила спросить его объ этомъ.

— Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ онъ спокойнымъ тономъ: — я замѣчаю, напротивъ, что вы слишкомъ-заботливо щадили все, что могло имѣть нѣкоторую связь съ этими воспоминаніями: дѣло, по моему мнѣнію, совсѣмъ не стоило такихъ хлопотъ. Сколько времени, напримѣръ, вы посвятили изученію стариннаго порядка этой гостиной? Время это погибло даромъ. Кстати, нѣтъ ли здѣсь какой-нибудь книги?

Я подала ему одинъ изъ томовъ его библіотеки. Онъ преспокойно удалился въ амбразуру окна и принялся читать.

Нѣтъ, это уже изъ рукъ вонъ. Сен-Джонъ былъ конечно добрый человѣкъ; но я видѣла теперь, что онъ былъ правъ, когда называлъ себя жестокимъ и холоднымъ. Тихія радости и наслажденія домашней жизни не имѣли никакой прелести въ его глазахъ. Безъ-сомнѣнія, жилъ онъ для-того, чтобъ безостановочно идти впередъ и стремиться къ подвигамъ великимъ; но покой былъ несносенъ для него, и не терпѣлъ онъ въ другихъ склонности къ покою. Когда такимъ-образомъ я смотрѣла на его высокій лобъ, блѣдный какъ бѣлый камень, на его прекрасныя черты, сосредоточенныя въ одной мысли, я вдругъ поняла, что не бывать ему хорошимъ семьяниномъ, и что жена его будетъ играть при немь весьма-печальную и, ни въ какомъ отношеніи, не завидную роль. Я угадала, какъ-будто по инстинкту, свойство его любви къ миссъ Оливеръ, и вполнѣ съ нимъ согласилась, что это было одно только чувственное влеченіе. Я поняла, что онъ дѣйствительно могъ презирать себя за это лихорадочное волненіе организма, возмущавшее силы его духа, и былъ правъ, когда говорилъ, что такая страсть недостойна человѣка. Нечего тутъ было думать и гадать о счастьи супружеской жизни: мистеръ Сен-Джонъ, по назначенію природы, могъ быть великимъ поэтомъ, юристомъ дипломатомъ, завоевателемъ; но та же природа рѣшительно отказала ему въ способности быть хорошимъ мужемъ.

— Нѣтъ, думала я: — домашній очагъ — не его сфера, Гиммалайскій-Хребетъ, каффрскіе лѣса и даже гвинейскія болота съ своими заразительными испареніями, могутъ представить достойнѣйшее поприще для его дѣятельности. Хорошо, что онъ-самъ избѣгаетъ спокойствія домашней жизни: умъ его тутъ не найдетъ простора для своихъ вдохновеній, и способности его заглохнутъ. Тамъ и только тамъ, гдѣ нужно постоянно бороться съ опасностями и тревогами, гдѣ необходимы мужество и присутствіе духа, мистеръ Сен-Джонъ будетъ дѣйствовать какъ герой, заслуживающій удивленія и громкъи славы; между-тѣмъ здѣсь, у домашняго очага, пятнадцати-лѣтній мальчикъ будетъ имѣть предъ нимъ очевидный перевѣсъ. Теперь я вижу, что изъ него, въ-самомъ-дѣлѣ, выйдетъ отличный миссіонеръ.

— Ѣдутъ! Ѣдутъ! закричала Анна, съ шумомъ растворяя дверь гостиной. — Въ эту же минуту старикъ Карло залаялъ и запрыгалъ, какъ самый вѣрный и веселый песъ. Я выбѣжала на крыльцо. Уже смерклось, и ночь была совершенно-темна; но въ отдаленіи ясно можно было разслышать громкій стукъ колесъ экипажа, скакавшаго по дорогѣ, усыпанной булыжникомъ и щебнемъ. Анна выскочила съ фонаремъ въ рукахъ. Скоро карета остановилась у калитки нашего дома: кучеръ отворилъ дверцы и освободилъ своихъ прекрасныхъ пассажирокъ. Черезъ минуту мое лицо очутилось подъ ихъ дорожными шляпками, поперемѣнно приходя въ соприкосновеніе съ нѣжными щечками Мери и Діаны. Онѣ смѣялись, цаловали меня, цаловали Анну, гладили Карло, полу-съумасшедшаго отъ дикихъ обнаруженій восторга, спросили, все ли благополучно на Козьемъ-Болотѣ, и получивъ утвердительный отвѣтъ, поспѣшили войдти въ домъ.

Молодыя дѣвицы утомились послѣ продолжительной и тряской ѣзды отъ Бѣлаго-Креста, и перезябли отъ холоднаго воздуха зимней ночи; но прекрасныя лица ихъ мгновенно оживились отъ веселаго огня въ затопленныхъ каминахъ. Когда кучеръ и Анна выносили изъ кареты ящики, онѣ спросили о Сен-Джонѣ. Въ эту минуту, мистеръ Риверсъ медленнымъ и ровнымъ шагомъ выступалъ изъ своего импровизированнаго кабинета въ амбразурѣ окна. Сестры немедленно бросились къ нему на шею, и заключили его въ свои объятія. Онъ перецаловалъ ихъ, проговорилъ нѣсколько привѣтственныхъ словъ, и постоявъ минуты двѣ съ величавымъ и невозмутимымъ спокойствіемъ, удалился на свое мѣсто, давъ замѣтить, что скоро онъ долженъ увидѣться съ ними въ общей гостиной.

Я зажгла свѣчи, чтобъ идти наверхъ; но Діана сдѣлала напередъ гостепріимныя распоряженія на-счетъ своего кучера, и потомъ обѣ сестры пошли за мной. Онѣ были очарованы украшеніями и нововведеніями въ ихъ комнатахъ: новые обои, красивые ковры, фарфоровые приборы, рабочьи столики, шкатулки: все это поправилось имъ какъ-нельзя-больше, и онѣ не скрывали своего восторга. Я въ свою очередь чувствовала невыразимое наслажденіе при мысли, что всѣ мои распоряженія вполнѣ соотвѣтствовали ихъ собственнымъ желаніямъ и мыслямъ, и что такимъ-образомъ, возвращеніе ихъ въ родительскій домъ ознаменовалось живѣйшимъ восторгомъ.

Прекрасенъ и радостенъ былъ весь этотъ вечеръ. Мои кузины, упоенныя восторгомъ свиданія и радушной встрѣчи, были такъ веселы и шумно-краснорѣчивы, что ихъ живые разговоры совершенно покрывали упорное молчаніе Сен-Джона. Онъ искренно радовался свиданію съ своими сестрами; но не въ его натурѣ было сочувствовать нашимъ бурнымъ восторгамъ. Событіе нынѣшняго дня, то-есть, возвращеніе Діаны и Мери, было для него пріятно; но рѣзвая и шумная обстановка нашего свиданья, очевидно раздражала и досадовала его, и не трудно было замѣтить, что онъ съ нетерпѣніемъ желалъ наступленія спокойнаго утра. Между-тѣмъ, въ самомъ меридіанѣ наслажденій этого вечера, спустя часъ послѣ чаю, послышался легкій шумъ около двери. Явилась Анна съ докладомъ о прибытіи какого-то бѣднаго парня:

— У него захворала мать, говоритъ онъ, и бѣдняга пришелъ просить, не навѣстиге ли вы ее, мистеръ Риверсъ.

— Гдѣ она живетъ?

— Недалеко отъ Бѣлаго-Креста, мили за четыре отсюда, отвѣчала Анна. — Дорога лежитъ черезъ болото, мимо трясины.

— Скажите ему, что сейчасъ пойду.

— Нѣтъ, сэръ, ужь лучше бы, я думаю, вамъ остаться дома: трудно будетъ пробираться черезъ грязь и тину въ эту темную ночь. Къ-тому же поднялась ужасная мятель, и вы совсѣмъ можете сбиться съ дороги. Велите лучше сказать, сэръ, что вы будете завтра.

Но мистеръ Риверсъ надѣвалъ уже шинель и шляпу. Никакія увѣщанія и просьбы съ нашей стороны не помогли, и черезъ минуту его не стало между нами. Было тогда около девяти часовъ, и онъ возвратился только къ полуночи. Усталый до истощенія силъ, онъ былъ однакожь веселъ и счастливь. Не мудрено: онъ исполнилъ свою обязанность, и нашелъ приличное употребленіе для своей неутомимой дѣятельности.

Не было, кажется, никакого сомнѣнія, что вся послѣдующая недѣля служила весьма-непріятнымъ искушеніемъ для его терпѣнія. Это была веселая недѣля святокъ: съ общаго согласія, мы рѣшились бросить всякія занятія, и провести это время въ домашнихъ развлеченіяхъ и удовольствіяхъ. Воздухъ родины, привольная жизнь, разсвѣтъ постояннаго счастья, оказывали на Мери и Діану самое благотворное вліяніе — какъ-будто онѣ упивались жизненнымъ элексиромъ: игривыя и шумныя, онѣ беззаботно веселились каждый день отъ утра до обѣда, и отъ обѣда до поздняго вечера. Никогда онѣ не уставали говорить, и разговоръ ихъ, остроумный, живой, оригинальный, служилъ для меня такимъ очарованіемъ, что, заслушиваясь ихъ, я забывала всѣ свои дѣла. Не мѣшая нашимъ забавамъ, Сен-Джонъ тщательно, однакожъ, избѣгалъ общества своихъ сестеръ. Все это время весьма-рѣдко сидѣлъ онъ дома: каждый день посѣщалъ больныхъ и бѣдныхъ въ своемъ обширномъ приходѣ, разбросанномъ на всѣ четыре стороны.

Разъ поутру, во время завтрака, Діана, бросивъ печальный взглядъ на своего брата, спросила:

— Что твои планы, братецъ? Остаются неизмѣнными?

— Неизмѣнными и неизмѣняемыми! былъ энергическій отвѣтъ.

И онъ, съ видимымъ удовольствіемъ, поспѣшилъ извѣстить насъ, что его отъѣздъ изъ Англіи уже окончательно устроенъ и опредѣленъ въ началѣ слѣдующаго года.

— А Розамунда Оливеръ? воскликнула Мери.

Эти слова, казалось, нечаянно сорвались съ ея губъ; потому-что вслѣдъ за произнесеніемъ, она сдѣлала безпокойное движеніе, какъ-будто хотѣла воротить ихъ назадъ. Должно замѣтить, что Сен-Джонъ всегда имѣлъ неучтивое обыкновеніе читать за столомъ, не обращая вниманія на своихъ собесѣдницъ. На этотъ разъ онъ закрылъ свою книгу и взглянулъ на насъ.

— Розамунда Оливеръ, сказалъ онъ: — выходитъ замужъ за мистера Гренби, внука и наслѣдника сэра Фредерика Гренби. Бракъ приличный во всѣхъ отношеніяхъ: мистеръ Оливеръ извѣстилъ меня объ этомъ вчерашній день.

Его сестры и я переглянулись между собою; потомъ всѣ мы взглянули на него: онъ былъ неподвиженъ какъ мраморъ, и ясенъ какъ стекло.

— Партія, подобранная на скорую руку, я не сомнѣваюсь въ этомъ, замѣтила Діана: — женихъ и невѣста не имѣли времени узнать другъ друга.

— Они познакомились въ октябрѣ, на городскомъ балѣ, сказалъ Сен-Джонъ: — времени, конечно, прошло немного съ той поры; но тамъ, гдѣ нѣтъ никакихъ препятствій къ браку, и гдѣ обѣ стороны желаютъ немедленнаго соединенія — отсрочка считается излишнимъ и неумѣстнымъ дѣломъ: молодые люди обвѣнчаются, какъ-только сэръ Фредерикъ перестроитъ для нихъ свой домъ.

Когда первый разъ Сен-Джонъ остался со мной наединѣ послѣ этого извѣстія, мнѣ чрезвычайно-хотѣлось спросить, былъ ли онъ огорченъ или нѣтъ; но всматриваясь пристальнѣе въ черты его лица, я должна была прійдти къ невольному заключенію, что онъ не имѣлъ ни малѣйшей нужды въ моемъ участіи: и потому не распространяясь съ нимъ на-счетъ этого предмета, я даже устыдилась своей прежней смѣлости, съ какою былъ онъ вызванъ мною на откровенную бесѣду. Къ-тому же теперь я вовсе не умѣла говорить съ нимъ: онъ былъ ужасно скрытенъ, и я видѣла, что всякая откровенность съ моей стороны, была бы неумѣстна. Онъ далеко не сдержалъ обѣщанія обходиться со мною, какъ съ своими сестрами: онъ упорно и постоянно дѣлалъ различіе между нами, обнаруживавшееся даже въ ничтожныхъ мелочахъ — это отстраняло всякую возможность искренности и съ моей стороны. Теперь, когда я была признана родственницей мистера Сен-Джона, и жила подъ одной съ нимъ кровлей, разстояніе между нами увеличилось гораздо-больше, нежели когда онъ былъ знакомъ со мною, какъ съ начальницей мортонской школы. Припоминая съ нимъ свои прежнія дружескія бесѣды, я едва могла постигнуть его настоящую холодность.

Сообразивъ всѣ эти обстоятельства, я была убѣждена, что краснорѣчивому молчанію между нами не будетъ конца; но вдругъ, къ величайшему моему изумленію, мистеръ Риверсъ поднялъ отъ конторки свою голову, бросилъ перо, и сказалъ:

— Была упорная битва, Дженни, и вы видите, что побѣда осталась на моей сторонѣ.

Ошеломленная такимъ внезапнымъ обращеніемъ, я не вдругъ собралась съ своими мыслями; однакожъ, послѣ минутнаго колебанія, я отвѣчала:

— Увѣрены ли вы, Сен-Джонъ, что избѣжали незавиднаго положенія тѣхъ побѣдителей, которые слишкомъ-дорого платятъ за свое торжество? Вѣдь еще одна такая побѣда — и вы разоритесь въ-конецъ.

— Не думаю. Это, по всей вѣроятности, была первая и послѣдняя битва. Путь моей жизни, благодаря Бога, теперь чистъ и гладокъ.

Сказавъ это, онъ снова возвратился къ бумагамъ, и склонилъ свою голову на конторку.

Когда взаимное наше счастье (я говорю про себя, Мери и Діану) получило характеръ болѣе-спокойный и мы воротились къ своимъ обыкновеннымъ привычкамъ и занятіямъ, Сен-Джонъ гораздо-рѣже началъ выходить изъ дома, и иной-разъ, сидѣлъ съ нами въ одной комнатѣ нѣсколько часовъ сряду. Мери занималась рисованіемъ; Діана постоянно читала самыя разнообразныя книги; я продолжала изучать нѣмецкій языкъ: Сен-Джонъ углублялся въ свою восточную филологію, столько необходимую для его цѣлей.

Занятый такимъ-образомъ въ своемъ уединенномъ углу, онъ повидимому весь былъ погруженъ въ свой головоломный предметъ; случалось, однакожъ, и нерѣдко, что голубые глаза его вдругъ отпрядывали отъ индустанскихъ іероглифовъ, и обращались на насъ съ напряженнымъ любопытствомъ; замѣчая потомъ, что его наблюдаютъ, онъ принималъ свою прежнюю позу, и оставался безмолвнымъ надъ своей книгой. Всего чаще, казалось, я была предметомъ его наблюденій, и онъ находилъ какое-то страиное удовольствіе слѣдить за всѣми моими движеніями. Вѣрная обѣщанію, данному своимъ прежнимъ ученицамъ, я постоянно, разъ въ недѣлю, навѣшала мортонскую школу и продолжала читать свои уроки. Эта аккуратность съ моей стороны особенно нравилась мистеру Сен-Джону. Случалось, что погода не благопріятствовала моему визиту, и кузины уговаривали меня остаться дома; но Сен-Джонъ упорно настаивалъ, чтобъ, въ извѣстный часъ, я непремѣнно выходила изъ дома для исполненія того, что считалъ онъ моимъ неизбѣжнымъ долгомъ. Снѣгъ, дождь, буря, мятели — все это было ни по-чемъ для него, и я, скрѣпивъ сердце, должна была совершить обычное путешествіе въ мортонскую школу.

— Дженни совсѣмъ не такъ слаба, какъ вы думаете, обыкновенно говорилъ онъ своимъ сестрамъ — она можетъ безопасно переносить зной и холодъ, дождь и бурю. Здоровый организмъ ея устроенъ именно такъ, что для нея даже необходима борьба съ стихіями природы.

И когда, по возвращеніи домой, мои силы иной-разъ ослабѣвали до крайняго изнеможенія — я отнюдь не смѣла жаловаться, понимая очень-хорошо, что малѣйшій ропотъ съ моей стороны былъ бы для него крайне-непріятенъ. Мистеръ Сен-Джонъ ненавидѣлъ все, что отзывалось слабостью: таковъ былъ его характеръ, неизмѣнный и непреклонный.

Разъ, однакожь, послѣ обѣда, мнѣ удалось выпросить позволеніе остаться дома, потому-что, въ-самомъ-дѣлѣ, я была довольно-нездорова. Его сестры отправились въ Мортонъ занять мое мѣсто. Я читала Шиллера; мистеръ Риверсъ разбиралъ свои индустанскія каракули. Случайно обратившись въ его сторону, я замѣтила, что голубой его глазъ пристально слѣдитъ за мною. Долго ли наблюдалъ онъ меня такимъ-образомъ, сказать не могу, только взоръ его на этотъ разъ былъ такъ пронзителенъ и холоденъ, что мнѣ сдѣлалось страшно.

— Дженни, что вы дѣлаете?

— Учусь по-нѣмецки.

— Бросьте нѣмецкій языкъ, и учитесь по-санскритски.

— Вы не шутите?

— Ни мало. Сейчасъ я объясню, зачѣмъ вамъ надобно знать индійскій языкъ.

Дѣло въ томъ, что онъ-самъ, въ настоящее время, занимался изученіемъ индустанскаго языка. Работа, по его словамъ, была очень-трудная: продолжая идти впередъ, онъ легко могъ забывать пройденное. Оказывалось необходимымъ имѣть ученика: объясняя ему первоначальныя основанія языка, онъ тѣмъ легче самъ могъ удержать ихъ въ своей головѣ. Пріискивая себѣ такого ученика, онъ долго колебался между мной и своими сестрами, и, наконецъ, выборъ его остановился на мнѣ, такъ-какъ, по его наблюденіямъ, я терпѣливѣе другихъ сидѣла за своей работой.

— Что жь, Дженни, заключилъ онъ, наконецъ: — хотите ли вы мнѣ сдѣлать это удовольствіе? Надѣюсь, мнѣ весьма-недолго прійдется надоѣдать вамъ: черезъ три мѣсяца я ѣду непремѣнно.

Отказать Ceu-Джону было нелегко, особенно въ задушевной его просьбѣ: всякій предметъ, дурной или хорошій, производилъ на него глубокое и постоянное впечатлѣніе. Я согласилась. Когда молодыя дѣвицы воротились домой, Діана съ удивленіемъ увидѣла, что ученица ея отъ нѣмецкихъ поэтовъ перешла къ санскритской грамматикѣ брата. Обѣ сестры единодушно объявили, что Сен-Джону никогда бы не удалось уговорить ихъ для такихъ фантастическихъ занятій. Онъ отвѣчалъ спокойнымъ тономъ:

— Я зналъ это.

Былъ онъ учитель терпѣливый, ласковый, и въ то же время взъискательный до мелочей. Онъ заранѣе былъ увѣренъ, что я должна оказывать быстрые успѣхи, и когда желанія его отчасти оправдались, онъ свидѣтельствовалъ свое одобреніе открыто, поощряя меня къ дальнѣйшимъ трудамъ. Мало-по-малу онъ пріобрѣлъ надо мной совершеннѣйшую власть, лишившую меня произвольной возможности располагать своими мыслями и дѣйствіями: его похвалы и замѣчанія стѣсняли меня гораздо-больше, чѣмъ равнодушіе его. Я не могла громко говорить или смѣяться, когда онъ былъ подлѣ, потому-что каждый разъ непобѣдимый инстинктъ напоминалъ мнѣ, что живость моя была для него противна. Вполнѣ увѣренная, что ему нравятся только серьёзныя занятія и серьёзное расположеніе духа, я была въ его присутствіи смирна какъ, овечка, и не смѣла иной-разъ перейдти съ одного мѣста на другое. Какая-то чарующая сила оковывала мою волю и подчиняла ее чуждой власти. Когда онъ говорилъ — «ступай» — я шла; «поди сюда», и я опять приходила къ нему. Такое стѣсненіе, равное почти уничтоженію личности, было иной-разъ невыносимымъ для меня.

Однажды ночью, передъ тѣмъ какъ ложиться спать, кузины и я пришли, по-обыкновенію, пожелать ему спокойной ночи. Онъ, какъ водится, поцаловалъ своихъ сестеръ, и, какъ всегда дѣлалъ, пожалъ мнѣ руку. Діана, бывшая тогда въ веселомъ расположеніи духа, вздумала позабавиться надъ своимъ степеннымъ братцемъ:

— Сен-Джонъ! воскликнула она: — ты называешь Дженни своей сестрой: что жь мѣшаетъ тебѣ обходиться съ ней, какъ съ нами? Поцалуй ее.

И она толкнула меня къ нему. Эта выходка съ ея стороны показалась мнѣ верхомъ безразсудства; но прежде-чѣмъ я опомнилась отъ изумленія, Сен-Джонъ склонилъ ко мнѣ свою голову, привелъ свое греческое лицо въ уровень съ моимъ, вперилъ въ мои глаза вопросительный взглядъ, и — поцаловалъ меня. Если бы существовали на свѣтѣ поцалуи мраморные, ледяные или чугунные, я бы не задумавшись причислила къ этому разряду тогдашнее привѣтствіе своего глубокомысленнаго кузена; но есть, конечно, или по-крайней-мѣрѣ, могутъ быть поцалуи эксперименталъные, и таковъ былъ поцалуй мистера Сен-Джона. Чмокнувъ меня въ губы съ величавымъ спокойствіемъ и важностью, онъ изучалъ, казалось, на моей физіономіи результатъ своего облобызанія, и вскорѣ убѣдился, что таковой результатъ не былъ сопровождаемъ явленіями поразительными и рѣзкими: вмѣсто-того, чтобъ покраснѣть, какъ маковъ цвѣтъ, я немного поблѣднѣла, чувствуя, что этотъ поцалуи былъ какъ-бы печатью, приложенною къ моимъ оковамъ. Съ той поры, церемонія прощальнаго лобзанья, съ одинаковымъ спокойствіемъ, производилась каждый вечеръ.

Съ каждымъ днемъ старалась я больше-и-больше пріобрѣтать благосклонность мистера Сен-Джона; но для этого мнѣ надлежало почти отказаться отъ своей собственной природы, задушить способности своей души, сообщить превратное направленіе своимъ наклонностямъ и обречь себя на занятія, къ которымъ я не имѣла ни малѣйшаго призванія. Онъ хотѣлъ возвести меня на недосягаемую высоту, и каждый часъ я должна была выбиваться изъ силъ, чтобъ ближе подойдти къ идеалу, на который онъ указалъ мнѣ; но я чувствовала въ то же время, что осуществить этотъ идеалъ было для меня столько же невозможно, какъ сообщить классическую правильность чертамъ своего лица, или придать голубой цвѣтъ своимъ зеленымъ глазамъ.

Но не одна власть неумолимаго профессора-кузена тяжелымъ бременемъ давила мою душу: было еще тайное зло, изсушавшее источникъ моего счастья. Это зло скрывалось для меня въ мучительной неизвѣстности.

Читатель ошибется, если подумаетъ, что, среди всѣхъ этихъ перемѣнъ, я забыла мистера Рочестера. Совсѣмъ нѣтъ: мысль о немъ неизгладимо напечатлѣлась въ моей душѣ, какъ эпитафія на могильномъ памятникѣ, которую рука времени сотретъ не иначе какъ вмѣстѣ съ мраморомъ, гдѣ ее вырѣзали. Тоскливое желаніе узнать его судьбу преслѣдовало меня на всякомъ мѣстѣ: въ Мортонѣ, одинокая въ своей хижинѣ, я думала о немъ каждый вечеръ, и теперь, въ домѣ родственниковъ, свободная по ночамъ отъ индійскихъ лекцій, мечтала я о немъ въ своей уединенной спальнѣ.

Въ-продолженіе дѣловой корреспонденціи съ мистеромъ Бриггсомъ насчетъ завѣщанія покойнаго дяди, я освѣдомлялась, не знаетъ ли онъ чего-нибудь о мѣстопребываніи мистера Рочестера и о состояніи его здоровья; но Бриггсъ, какъ догадывался Сен-Джонъ, ничего не зналъ о владѣльцѣ Торнфильдскаго-Замка. Тогда я написала къ мистриссъ Ферфаксъ, требуя отъ нея такихъ же извѣстій. Я разсчитывала немедленно получить отъ цея удовлетворительный отвѣтъ; но прошло двѣ недѣли, и, къ величайшему изумленію, не было отвѣта отъ доброй старушки! Два мѣсяца прошло, почта приходила и уходила — не было отвѣта отъ мистриссъ Ферфаксъ!

Не затерялось ли мое письмо? Очень можетъ быть. Я написала въ другой разъ. Возобновленная надежда свѣтилась слабымъ заревомъ въ-продолженіе нѣсколькихъ недѣль, и потомъ опять мракъ отчаянія послѣдовалъ за ней: ни одной строчки, ни одного слова не привезли ко мнѣ на Козье-Болото. Я страдала невыразимо.

Наступила весна — не на радость для меня. Благотворные лучи весенняго солнца, оживлявшіе всю природу, не могли возстановить ослабѣвшихъ силъ души моей и тѣла. Діана старалась развлечь меня, развеселитъ, говорила, что у меня болѣзненный видъ, и желала отправиться вмѣстѣ со мною къ приморскимъ берегамъ. Сен-Джонъ утверждалъ, что это ни къ-чему не поведетъ: разсѣяніе, говорилъ онъ, безполезно для меня; что серьёзныя занятія, лучше всякихъ ваннъ и всякаго воздуха, могутъ возстановить мой ослабѣвшій организмъ. До-сихъ-поръ не было у, меня никакой цѣли впереди: надобно чѣмъ-нибудь наполнить и осмыслить мою жизнь. И вотъ, индустанскіе уроки, съ каждымъ днемъ принимали обширнѣйшій размѣръ: я трудилась какъ безумная, ломая свою голову надъ тарабарскою грамотою, которой предназначено было восполнить предполагаемую пустоту моей души. Мистеръ Сен-Джонъ считалъ теперь своей обязанностью быть учителемъ взъискательнымъ и строгимъ.

Однажды принялась я за свои занятія въ самомъ мрачномъ и тоскливомъ расположеніи духа. Поутру въ этотъ день Анна доложила, что почтальйонъ принесъ ко мнѣ письмо: сбѣгая внизъ изъ своей спальни, я не сомнѣвалась, что получу вожделѣнныя извѣстія отъ мистриссъ Ферфаксъ; но вышло на-повѣрку, что то была ничтожная записка отъ мистера Бриггса. Горькое отчаяніе стѣснило мою грудь, и теперь, когда я, въ смертельной тоскѣ, сидѣла за размашистыми каракулями индійскаго писца, слезы насильно прорывались изъ моихъ глазъ,

Сен-Джонъ призвалъ меня къ себѣ, и заставилъ читать вслухъ: голосъ измѣнялъ мнѣ на каждомъ словѣ, и, наконецъ, санскритскіе звуки слились нераздѣльно съ моими горькими рыданіями. Онъ и я сидѣли одни. Діана занималась музыкой въ гостиной, Мери поливала цвѣты въ саду. Былъ прекрасный майскій день, ясный, свѣтлый и прохладный. Учитель мой не обнаружилъ никакого изумленія, и не думалъ спрашивать о причинѣ моихъ слёзъ. Онъ сказалъ только:

— Надо повременить нѣсколько минутъ, пока вы успокоитесь, Дженни.

И между-тѣмъ-какъ я старалась подавить пароксизмъ своей тоски, мистеръ Сен-Джонъ сидѣлъ спокойно и терпѣливо, облокотясь рукою на конторку, и представляя изъ себя искуснаго врача, наблюдающаго опытнымъ и ученымъ глазомъ извѣстный переломъ въ болѣзни паціента. Заглушивъ, наконецъ, свои рыданія, и пробормотавъ нѣсколько безсвязныхъ словъ относительно своей мирной болѣзни, я снова принялась за урокъ, и съ удовлетворительнымъ успѣхомъ вытвердила заданную страницу. Отозвавшись съ похвалою о способностяхъ и прилежаніи своей ученицы, Сен-Джонъ взялъ мои книги, уложилъ ихъ въ конторку, и сказалъ:

— Теперь, Дженни, вамъ не мѣшаетъ погулять: вы пойдете со мною.

— Очень-хорошо: я позову Діану и Мери.

— Нѣтъ. Сегодня мнѣ нуженъ только одинъ товарищъ, и этимъ товарищемъ будете вы: надѣньте шляпку, бурнусъ, и выходите черезъ кухонную дверь за ворота — я буду васъ ждать.

Что тутъ дѣлать? Приходя въ соприкосновеніе съ рѣшительными и настойчивыми характерами, я въ жизнь свою не знала середины между безпрекословнымъ повиновеніемъ и окончательнымъ возмущеніемъ противъ нихъ. Не было на этотъ ризъ положительныхъ причинъ возставать противъ спокойныхъ распоряженій мистера Сен-Джона, и я спѣшила исполнить его волю: минутъ черезъ десять, мы оба, рядомъ, другъ подлѣ друга, шли по дорогѣ къ живописной долинѣ, недалеко отъ нашего дома.

Западный вѣтерокъ привѣтливо подувалъ черезъ холмы, распространяя въ безпредѣльномъ пространствѣ благоуханіе свѣжей травы и цвѣтовъ. На лазурномъ горизонтѣ не было ни одного пятна; потокъ, образовавшійся въ ближайшемъ оврагѣ отъ весеннихъ проливныхъ дождей, гордо вздымалъ свои валы, позлащенные лучами блистательнаго солнца, и окрашенныя сапфирной краской небесной тверди. Подвигаясь впередъ, и своротивъ съ большой дороги, мы шли по мягкой и пушистой зелени, испещренной самыми разнообразивши цвѣтами. Наконецъ мы очутились въ долинѣ, окруженной высокими холмами со всѣхъ сторонъ: эта долина была цѣлью нашей прогулки.

— Отдохнемъ здѣсь, сказалъ Сен-Джонъ, осматриваясь вокругъ себя, и прислушиваясь къ шуму водопада, пробивавшагося черезъ узкія ущелья между гранитными скалами, окаймлявшими одинъ изъ высокихъ, холмовъ съ южной стороны.

Я сѣла, и Сен-Джонъ сталъ подлѣ меня. Его взоры пробѣгали по разнымъ направленіямъ, отъ водопада къ холмамъ, и отъ холмовъ къ безоблачному небу. Погруженный въ таинственныя размышленія, онъ снялъ шляпу, и съ жадностью, казалось, вдыхалъ въ себя ароматическій вѣтерокъ, игравшій его волосами. Мнѣ почудилось, будто ведетъ онъ разговоръ съ однимъ изъ тѣхъ духовъ, которыми народная фантазія населила эти мѣста.

— И опять я увижу тебя, журчащій потокъ, проговорилъ онъ громко: — увижу въ своихъ мечтахъ, когда буду спать на берегу Ганга!

Странныя слова странной любви!.. Онъ сѣлъ, и съ полчаса не говорилъ ни слова; я смотрѣла на него и тоже хранила глубокое молчаніе.

— Дженни, сказалъ онъ, наконецъ; — я ѣду черезъ шесть недѣль: корабль, гдѣ взято для меня мѣсто, отправляется двѣнадцатаго іюня.

— Богъ будетъ вашимъ защитникомъ и покровителемъ, отвѣчала я: — вы рѣшились подвизаться для прославленія имени Его.

— Да, сказалъ онъ; — въ этомъ моя честь и слава. Съ радостію готовъ я стать подъ знамена своего верховнаго владыки, и положить за Него свою жизнь. Странно, что другіе люди не горятъ, подобно мнѣ, желаніемъ подвизаться на этомъ святомъ поприщѣ истины и блага.

— Не всѣмъ даны такія же способности, какъ вамъ, Сен-Джонъ: — безразсудно слабому идти по одной дорогѣ съ сильнымъ.

— Я не говорю здѣсь о слабыхъ, и не думаю о нихъ: я разумѣю людей достойнѣйшихъ и способныхъ къ совершенію великаго дѣла.

— Такихъ людей очень-мало, и трудно ихъ открыть.

— Справедливо; но какъ-скоро судьба указываетъ на нихъ, наше дѣло — развивать силы ихъ собственнаго духа, и обозначить для нихъ приличное мѣсто въ ряду избранниковъ верховнаго владыки.

— Но если они способны къ великому дѣлу, собственное сердце прежде всего должно внушить имъ, въ чемъ состоитъ ихъ великое призваніе.

Какое-то странное очарованіе собиралось вокругъ меня и овладѣвало моимъ сердцемъ: я трепетала и вмѣстѣ ожидала, что услышу роковое слово, сильное поразить и уничтожить всѣ надежды моей жизни.

— Что, напримѣръ, вамъ, Дженни, внушаетъ ваше сердце? спросилъ Сен-Джонъ.,

— Оно молчитъ, о, да! молчитъ мое сердце, отвѣчала я, какъ-будто пораженная громомъ.

— Пусть въ такомъ случаѣ буду я говорить за него, продолжалъ непреклонный голосъ, — Дженни, идите со мной въ Индію: будьте моею сотрудницею и товарищемъ въ дѣлѣ благодати.

Небо, долина, холмы померкли въ моихъ глазахъ: мнѣ показалось, будто голосъ свыше изрекалъ надо мной свой грозный приговоръ.

— О Сен-Джонъ, Сен-Джонъ! закричала я. — Пощадите меня!

Но я обращалась къ человѣку, который, ревнуя о исполненіи своего долга, не зналъ ни милости, ни пощады, ни угрызеніи. Онъ продолжалъ:

— Богъ и природа назначили вамъ быть женой миссіонера. За отсутствіемъ физическихъ совершенствъ, необходимыхъ для героинь большаго свѣта, вы съ избыткомъ надѣлены душевными дарами; самый организмъ вашъ созданъ для труда, но не для любви, вы можете и должны быть женою миссіонера: въ этомъ — назначеніе и цѣль вашей жизни. Вамъ суждено быть моей женою, Дженни Эйръ, и я требую васъ къ себѣ не ради суетныхъ удовольствій чувствъ и грѣховныхъ наслажденій: вы должны быть сотрудницей человѣка, призваннаго на великія дѣла.

— Но я не чувствую въ себѣ ни малѣйшаго призванія къ такимъ дѣламъ.

Разсчитывая заранѣе на возраженія этого рода, онъ ни мало не былъ оскорбленъ моимъ отвѣтомъ. Скрестивъ руки на груди, и вперивъ въ меня свой взоръ, онъ приготовился къ упорной и продолжительной борьбѣ, увѣренный напередъ, что побѣда, во-всякомъ-случаѣ, должна остаться на его сторонѣ.

— Смиреніе, Дженни, великая добродѣтель, сказалъ онъ: — и вы имѣете полное право говорить, что не считаете себя способною къ великому дѣлу. Да и кто способенъ къ нему въ истинномъ, безусловномъ смыслѣ слова? Гдѣ тотъ счастливый избранникъ, который, положа руку на сердце, могъ бы считать себя вполнѣ достойнымъ высокаго призванія? Дрянь и тряпка сталъ человѣкъ въ нынѣшнемъ вѣкѣ, и я съ своей стороны готовъ открыто признать себя ничтожной тварью; но это чувство глубокаго смиренія не мѣшаетъ мнѣ сознавать свое истинное призваніе. Пусть я прахъ и пепелъ; но тѣмъ не менѣе извѣстно мнѣ, что всемогущій промыслъ можетъ выбирать и слабыя орудія для совершенія своей неисповѣдимой воли. Думайте, Дженни, такъ же, какъ и я, если хотите, чтобъ грубая повязка тьмы спала съ вашего умственнаго взора.

— Но я не понимаю миссіонерской жизни: я даже не задавала себѣ вопроса, въ чемъ состоятъ труды миссіонера.

— Въ этомъ случаѣ, Дженни, несмотря на собственную немощь, я берусь помочь вамъ, и навести васъ на истинный путь. Мнѣ извѣстны ваши силы, и я знаю, какъ руководить васъ: слѣдуя моимъ правиламъ, вы пріучитесь мало-по-малу сознавать свою высокую цѣль, и потомъ можете даже обойдтись безъ моего руководства.

— Но гдѣ жь мои способности для такого труднаго подвига? Я не чувствую въ себѣ ихъ, и ничто не шевелитъ моего сердца, когда вы говорите. Моя душа въ эту минуту подобна мрачной тюрьмѣ, куда, вмѣсто лучей свѣта, проникаетъ только страшное опасеніе быть убѣжденной вашими словами. О, еслибъ вы могли видѣть это!

— Вижу и понимаю; но у меня готовъ отвѣтъ. Слушайте. Я наблюдалъ васъ почти съ первой нашей встрѣчи, и потомъ, десять мѣсяцевъ сряду вы были постояннымъ предметомъ моего изученія. Съ намѣреніемъ я подвергалъ васъ разнымъ испытаніямъ, и слѣдствіемъ ихъ было — совершенное постиженіе вашей природы. Прежде всего я открылъ, что въ деревенской школѣ вы могли, съ величайшей аккуратностью, исполнять обязанности, противорѣчившія вашимъ наклонностямъ и привычкамъ: это значило, что тѣмъ ревностнѣе и успѣшнѣе вы можете трудиться на высокомъ поприщѣ, приспособленномъ къ вашимъ талантамъ. Услышавъ неожиданную вѣсть о своемъ огромномъ богатствѣ, вы не оторопѣли и не смутились духомъ: значитъ, блага міра сего не могутъ имѣть надъ вами сокрушающей власти. Рѣшительная готовность, съ какою вы, слѣдуя исключительно внушеніямъ собственнаго сердца, согласились раздѣлить свое законное наслѣдство на четыре равныя части, послужила для меня несомнѣннымъ доказательствомъ, что душа ваша способна къ великому подвигу самоотверженія въ пользу человѣчества. Наконецъ послѣдній опытъ, сдѣланный надъ вами, увѣнчалъ всѣ мои желанія. Изъ угожденія ко мнѣ, вы отказались отъ своихъ любимымъ занятій, и принялись за дѣло скучное, трудное, утомительное, способное испугать всякую слабую женщину: не обличаетъ ли это въ васъ характера твердаго, и той удивительной энергіи, которая требуется самой природой для приведенія въ исполненіе смѣлыхъ и многосложныхъ предпріятій? Вотъ вамъ окончательный результатъ моихъ наблюденій, Дженни: вы послушны, прилежны, безкорыстны, вѣрны, постоянны, мужественны, великодушны, и, словомъ, владѣете всѣми совершенствами, необходимыми для истинной героини на поприщѣ міра. Бросьте всякую недовѣрчивость къ себѣ, и вѣрьте безусловно моей опытности, которая есть плодъ глубокаго анализа человѣческой души. Какъ надзирательница индійскихъ школъ и наставница индійскихъ женщинъ, вы можете принести мнѣ неизмѣримую пользу.

Медленнымъ и вѣрнымъ шагомъ убѣжденіе прокрадывалось въ мою грудь, и послѣднія его слова уже начинали колебать мою рѣшимость. Въ-самомъ-дѣлѣ, почему не принять подъ свой надзоръ индійскія школы? На это, по всей вѣроятности, достанетъ моихъ силъ. Онъ ждалъ отвѣта. Мнѣ надлежало подумать, сообразить подробности этого неожиданнаго предпріятія, и я попросила отсрочки на четверть часа.

— Очень-охотно даю вамъ этотъ срокъ: я не буду вамъ мѣшать.

Сказавъ это, онъ удалился отъ меня на нѣсколько шаговъ, и легъ на травѣ.

— Нельзя не согласиться, думала я: — что онъ совершенно правъ, когда считаетъ меня способною къ труду: я могу исполнить всѣ эти обязанности, если только буду жива. Нѣтъ, однакожь, никакого сомнѣнія въ томъ, что существованіе мое не можетъ долго продолжаться подъ вліяніемъ жгучихъ лучей индійскаго солнца. Что жъ за бъда? Сен-Джонъ не задумается надъ этимъ пунктомъ: какъ-скоро пробьетъ мои роковой часъ, онъ, съ чистою и спокойною совѣстью, можетъ предать землѣ мое тѣло, увѣренный, что смерть моя нисколько не нарушаетъ общаго закона природы. Обстоятельства мои теперь совершенно приведены въ извѣстность. Оставляя Англію, я должна буду разстаться съ любимою, но вмѣстѣ опустѣлою страной: мистера Рочестера нѣтъ здѣсь, да если бы и былъ — какая мнѣ нужда? Тѣмъ необходимѣе можетъ-быть бѣжать дальше и дальше отъ лица его. Нѣтъ ничего нелѣпѣе мысли и надежды — дожидаться въ его обстоятельствахъ какихъ-нибудь случайныхъ перемѣнъ, въ-слѣдствіе которыхъ было бы возможно мое соединеніе съ нимъ. Сен-Джонъ, конечно, правъ опять, когда говоритъ, что я должна искать другихъ интересовъ жизни, способныхъ замѣнить утраченныя надежды, и въ-самомъ-дѣлѣ, предлагаемое имъ занятіе не представляетъ ли самаго высшаго интереса, вполнѣ достойнаго великой души? Не способно ли оно наполнить эту пустоту, произведенную въ моей жизни разрывомъ сердечныхъ склонностей и уничтоженіемъ всѣхъ моихъ надеждъ? Да, я увѣрена, что въ этомъ случаѣ мнѣ можно дать себѣ утвердительный отвѣтъ — и, однакожь, тѣмъ не менѣе трепетъ обнимаетъ всѣ мои члены. Что это значитъ? Увы! Отъѣздъ въ Индію неизбѣжно грозитъ мнѣ преждевременною смертью — а я молода, здорова, и душная могила пугаетъ меня. Да и чѣмъ для меня будетъ наполненъ промежутокъ между Англіей и Индіей, между Индіей и могилой?.. Какъ чѣмъ? я это знаю очень-хорошо. Я должна буду удовлетворять всѣмъ требованіямъ Сен-Джона до истощенія послѣднихъ силъ, до послѣдней капли крови въ моихъ жилахъ. Если уже суждено мнѣ принести себя въ жертву — у жертва будетъ принесена: я брошу на алтарь сожженія свои нравственныя и физическія силы, свое сердце и умъ. «Любить меня онъ не будетъ никогда — это ясно какъ день; но онъ будетъ меня одобрять, поощрять, и — увидитъ, что я превзошла даже самыя смѣлыя его ожиданія: я обнаружу передъ нимъ такую энергію, какой никогда онъ не видалъ, и такія силы, которыхъ онъ неспособенъ подозрѣвать во мнѣ. Да, я могу трудиться такъ же какъ и онъ, и притомъ трудиться безъ малѣйшаго ропота и сожалѣній.

Выходитъ, слѣдовательно, что мнѣ можно согласиться на его просьбу — но не иначе какъ съ однимъ, весьма-важнымъ ограниченіемъ. Онъ хочетъ, чтобы я была его женою, хотя супружескаго сердца въ немъ не болѣе, какъ въ этомъ гигантскомъ утесѣ, подъ которымъ весенній потокъ катитъ свои пѣнистыя волны. Онъ готовъ хвалить меня и гордиться мною, какъ солдатъ своимъ оружіемъ, ни больше, ни меньше. Оставаясь дѣвицей, я никогда бы не огорчилась этимъ; но должна ли я идти съ нимъ подъ вѣнецъ, единственно для-того, чтобы привести въ исполненіе его холодные разсчеты? Могу ли я принять отъ него супружеское кольцо, подчиниться всѣмъ формамъ любви (онъ будетъ исполнясь ихъ аккуратно, въ этомъ я увѣрена), и знать въ то же время, что духъ его нисколько не участвуетъ въ нихъ? Могу ли я воображать и сознавать хладнокровно, что всякая ласка женѣ есть для него жертва, сдѣланная въ пользу извѣстнаго принципа? Нѣтъ, такое мученичество принимаетъ чудовищные размѣры, и безумно подчинять ему свою волю. Какъ сестра, я могу съ нимъ ѣхать на тотъ край Свѣта; но женой его мнѣ нельзя быть. Надобно ему сказать это.

Мистеръ Сен-Джонъ, какъ опрокинутый столбъ, продолжалъ лежать на травѣ, съ лицомъ, обращеннымъ ко мнѣ. Когда я взглянула на него, онъ всталъ и подошелъ ко мнѣ.

— Я готова, ѣхать въ Индію, если при мнѣ останется моя свобода.

— Отвѣтъ вашъ теменъ, сказалъ онъ: — объяснитесь.

— Мы были до-сихъ-поръ моимъ братомъ, я и — вашею сестрой. Этихъ отношеній измѣнять не должно ни въ Индіи, ни въ Англіи: я не могу быть вашей женой.,

Онъ наморщилъ лобъ, и отрицательно кивнулъ головой.

— Такія отношенія между нами существовать не могутъ, сказалъ онъ: — если бы вы были моей родною сестрой — я бы взялъ васъ, и не искалъ для себя жены; но при настоящихъ обстоятельствахъ, соединеніе наше должно принять характеръ супружескаго союза, или оно не можетъ состояться. Непреоборимыя препятствія возникаютъ сами-собой, какъ-скоро дѣло идетъ о всякомъ другомъ планѣ. Не-уже-ли вы этого не видите, Дженни? Можете подумать еще нѣсколько минутъ,

И онъ опять отошелъ въ сторону, увѣренный, безъ всякаго сомнѣнія, что я перемѣню свои образъ мыслей. Вдумываясь, однакожь, въ эту трудную задачу, я видѣла только то, что мы не любимъ и не можемъ любить другъ друга какъ мужъ и жена: слѣдовательно, нечего намъ думать о супружеской жизни.

— Сен-Джонъ, сказала я, когда онъ поворотился въ мою сторону: — мы должны навсегда оставаться братомъ и сестрою: другихъ отношеній между нами быть не можетъ.

— Заблужденіе, предразсудокъ, вздоръ! отвѣчалъ онъ рѣшительнымъ и нѣсколько-сердитымъ тономъ. — Вы сказали, что готовы ѣхать со мною въ Индію: — помните хорошенько, вы сказали это.

— Да, но съ извѣстнымъ ограниченіемъ.

— Пусть такъ. Относительно главнѣйшаго к существеннаго пункта, то-есть, относительно отъѣзда изъ Англіи, съ цѣлью содѣйствовать моимъ трудамъ, вы не дѣлаете никакихъ возраженій. Уже рука ваша совсѣмъ готова ухватиться за плугъ, и не въ вашей натурѣ — отказаться отъ задуманнаго предпріятія. Стало-быть вопросъ идетъ теперь только о томъ, какъ искуснѣе взяться за дѣло, чтобы получить въ немъ вѣрнѣйшій успѣхъ. Упрощая свои многосложные интересы, мысли, чувства и желанія, вы будете имѣть передъ собой только одну цѣль — выполнить, съ достоинствомъ и силою, то высокое призваніе, которое вдругъ открылось передъ вашимъ умственнымъ взоромъ. Для всего этого нуженъ вамъ сотрудникъ, а не братъ — связь этого рода слишкомѣслаба — супругъ вамъ нуженъ. Я, въ свою-очередь, отнюдь не нуждаюсь въ какой-нибудь сестрѣ для успѣшнаго достиженія своихъ цѣлей: сестру могутъ взять отъ меня во всякое время. Жена мнѣ нужна, и въ ней только могу я найдти единственную сотрудницу, которую могу удержать въ своей безграничной власти, пока смерть не разлучитъ насъ.

Я задрожала при этихъ словахъ, и смертельный ужасъ переполнилъ мою душу.

— Ищите себѣ другую сотрудницу, Сен-Джонъ, вполнѣ пригодную для вашихъ цѣлей.

— Вполнѣ пригодную для моихъ цѣлей, то-есть, для моего высокаго призванія, хотите вы сказать. Я долженъ повторить вамъ еще, что слабая и ничтожная женщина, съ обыкновенными наклонностями и страстями, не можетъ быть сотрудницей миссіонера.

— Я готова посвятить свои способности миссіонеру — онѣ только и нужны для него; но для-чего стану я жертвовать ему собой? Это значило бы — прибавить только шелуху къ ядру. въ ней онъ не имѣетъ нужды, и потому мнѣ позволительно удержать ее за собою.

— Нѣтъ, непозволительно. Думаете ли вы, что Богъ будетъ доволенъ половиной жертвы? Вы, кажется, забываете, подъ чьими знаменами я долженъ сражаться во благо и на пользу человѣчества. Нѣтъ, вы должны пожертвовать всею душою и всѣмъ своимъ сердцемъ!

— О, я охотно отдаю свое сердце Богу, но не вамъ, любезный мой кузенъ.

Не могу ручаться, точно ли не было признаковъ подавленнаго сарказма въ моемъ голосѣ, съ какимъ произнесла я эту сентенцію, и въ чувствѣ, сопровождавшемъ ее. До-сихъ-поръ я боялась Сен-Джона, потому-что не совсѣмъ понимала его, и благоговѣла передъ нимъ, потому, можетъ-быть, что не вполнѣ постигала его планы. Но теперь его характеръ больше и больше началъ выясняться въ моихъ глазахъ. Я увидѣла его слабую сторону и могла разглядѣть, подъ утонченной маской, истинныя черты его характера. Я понимала, что передо мной стоялъ человѣкъ прекрасный и умный, но способный заблуждаться такъ же какъ и я. Убѣдившись такимъ-образомъ въ его несовершенствахъ, я сдѣлалась смѣлѣе, и теперь уже мнѣ не страшно было оспоривать его доказательства и мнѣнія.

Между-тѣмъ онъ молчалъ послѣ и ослѣдней моей сентеиціи, и я скоро отважилась бросить смѣлый взглядъ на его лицо. Глаза его, обращенные на меня, выражали вмѣстѣ суровое изумленіе и пытливость. Казалось, онъ спрашивалъ самъ-себя: — Не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, она смѣется — надо мной смѣется? Что бы это значило?»

— Не забывайте, сказалъ онъ: — что между нами идетъ рѣчь о предметѣ священномъ, гдѣ нѣтъ и не можетъ быть мѣста человѣческому легкомыслію. Охотно вѣрю, что вы не шутите, Дженни, когда говорите, что готовы пожертвовать споимъ сердцемъ Богу: только это мнѣ и нужно. Постоянное возвышеніе въ силахъ души и постепенное приближеніе къ духовному владычеству истины и блага на землѣ будетъ для васъ неизреченнымъ наслажденіемъ и высокою наградой. И чѣмъ, въ-самомъ-дѣлѣ_у не можетъ человѣкъ пожертвовать для такой награды? Поразмысливъ основательнѣе, вы неизбѣжно должны будете увидѣть, какой полетъ будетъ приданъ общимъ нашимъ силамъ посредствомъ физическаго и умственнаго нашего соединенія въ супружеской жизни: одна только эта связь можетъ придать характеръ постояннаго стремленія — общимъ нашимъ предпріятіямъ. Если вы постараетесь одержать верхъ надъ пошлыми затрудненіями со стороны чувства и своими личными наклонностями, я не сомнѣваюсь, вы немедленно и безъ всякихъ отговорокъ приступите къ предлагаемому союзу.

— Не-ужь-то!

И проговоривъ этотъ лаконическій отвѣтъ, я еще разъ взглянула на его черты, прекрасныя въ ихъ гармонической совокупности, но дико-страшныя въ ихъ суровомъ и невозмутимомъ покоѣ; взглянула на его чело, повелительное, но не открытое; на его глаза, свѣтлые, проницательные, глубокомысленные, но лишенные въ то же время всякаго нѣжнаго чувства. Не-ужь-то быть мнѣ его женой? О, нѣтъ, никогда, никогда! Какъ помощница его, товарищъ и сотрудница, я готова летѣть съ нимъ за моря, работать съ нимъ до истощенія силъ подъ жгучимъ вліяніемъ восточнаго солнца и дикихъ пустынь Азіи; готова удивляться ему, соревновать его трудамъ, самоотверженію, переносить спокойно его самовластіе и капризы, улыбаться надъ его безмѣрнымъ честолюбіемъ и прощать ему всѣ слабости. Нѣтъ сомнѣнія, трудно мнѣ будетъ сносить это иго; но, по-крайней-мѣрѣ, я буду знать, что душа и сердце все-еще неотъемлемо принадлежатъ мнѣ одной. Въ часы уединенія и скорби я буду имѣть право обращаться, повременамъ, къ себѣ-самой, и вести бесѣду съ собственными чувствами. Въ душѣ моей еще останется убѣжище, недоступное для него; останутся свѣжія чувства, которыхъ не изсушитъ его непреклонная суровость. Но быть его женой, всегда съ нимъ и подлѣ него, отказаться отъ своей личности и потерять всякое право на самостоятельный образъ мыслей, сгарать внутреннимъ огнемъ тайныхъ стремленій я желаній, и при всемъ томъ, не смѣть жаловаться на свое мученичество — нѣтъ, нѣтъ, это нестерпимо!

— Сен-Джонъ! воскликнула я, когда всѣ эти мысли перекипѣли въ моей головѣ.

— Что скажете? отвѣчалъ онъ съ ледяного холодностью.

— Мнѣ надобно повторить сдѣланное предложеніе: я охотно соглашаюсь ѣхать съ вами въ качествѣ помощницы, но не жены миссіонера? я не могу за васъ выйдти.

— Вы должны сдѣлаться неотъемлемою частью моей собственной природы, отвѣчалъ онъ, или — нашъ договоръ прекращается. Могу ли я, мужчина, которому еще нѣтъ тридцати лѣтъ, взять съ собою въ Индію дѣвушку девятнадцати лѣтъ, не имѣя намѣренія вступить съ нею въ законное супружество? Какимъ образомъ, не обвѣнчанные, не соединенные неразрывными узами, мы будемъ бродить по пустынямъ, или жить вмѣстѣ между дикими племенами?

— Очень-просто: вы будете моимъ братомъ, я — вашей сестрой, точь-въ-точь какъ теперь. Или, пожалуй, можете себѣ вообразить, что я мужчина, и притомъ, такой же пасторъ какъ вы.

— Но всѣмъ извѣстно, что вы не сестра мнѣ, и я не могу рекомендовать васъ какъ дѣвицу: Это значило бы навлекать обидныя подозрѣнія на себя и на васъ. Къ-тому же, несмотря на энергію мужчины, въ груди вашей бьется женское сердце и… вы понимаете, что нельзя вамъ быть всегда съ молодымъ мужчиной.

— О, это вздоръ, можете быть въ этомъ совершенно увѣрены! воскликнула я съ презрительнымъ негодованіемъ. — Мое женское сердце бьется не для васъ, и ваше присутствіе не волнуетъ моей крови. Я могу быть съ вами откровенна какъ солдатъ, вѣрна и постоянна какъ добрый товарищъ, почтительна и покорна какъ подчиненный своему начальнику; но — ничего больше. Не бойтесь!

— Вотъ что мнѣ нужно, и чего я добиваюсь, проговорилъ онъ, какъ-будто обращаясь къ самому-себѣ: — и, однакожь, есть препятствія на этомъ пути: надобно покончить съ ними, во что бы ни стало. Дженни, вы не будете раскаяваться, какъ-скоро сдѣлаетесь моей женою: за это могу я поручиться. Вы непремѣнно должны выйдти за меня: другихъ средствъ нѣтъ и быть не можетъ для общей нашей цѣли. Любовь, которая послѣдуетъ за этимъ бракомъ, будетъ весьма-скромна и удовлетворительна даже съ вашей точки зрѣнія.

— Я презираю ваши понятія о любви, милостивый государь! воскликнула я съ величайшимъ негодованіемъ, быстро вскочивъ съ своего мѣста, и выпрямившись передъ нимъ, во весь ростъ. — Я презираю фальшивое, низкое чувство, которое вы предлагаете: да, Сен-Джонъ, я презираю и васъ-самихъ въ эту минуту.

Онъ бросилъ на меня пристальный взглядъ, и закусалъ нижнюю губу. Былъ ли онъ разсерженъ, изумленъ, взбѣшонъ, угадать я не могла: его физіономія ничего не выражала.

— Этого я никакъ не ожидалъ услышать отъ васъ, сказалъ онъ наконецъ: — чѣмъ я могъ заслужить ваше презрѣніе, Дженни?

Его ласковый тонъ и невозмутимое спокойствіе обезоружили меня. Я раскаялась.

— Простите меня, Сен-Джонъ: вы-сами отчасти виноваты въ моей безразсудной вспышкѣ. Намъ никакъ не слѣдуетъ разсуждать съ вами о предметѣ, гдѣ мнѣнія наши всегда будутъ противоречить одно другому. Пусть это обстоятельство образумитъ васъ, Сен-Джонъ. Видите ли: если ужь самое имя любви служитъ между нами яблокомъ раздора — что станемъ мы дѣлать, если измѣненныя отношенія потребуютъ отъ насъ примѣненія къ дѣлу нашихъ понятій? Какими глазами станемъ мы смотрѣть другъ на друга? Полноте, любезный братецъ: оставьте и забудьте свой супружескій планъ.

— Не оставлю и не забуду: это планъ, давно взлелѣянный въ моей душѣ, и только онъ одинъ можетъ безопасно привести меня къ высокой цѣли; но теперь я дѣйствительно не намѣренъ больше разсуждать съ вами объ этомъ предметѣ. Завтра поутру я ѣду въ Кембриджъ, проститься съ своими университетскими товарищами и друзьями. Мое отсутствіе будетъ продолжаться около двухъ недѣль: воспользуйтесь этимъ временемъ, обдумайде мое предложеніе, и не забывайте при этомъ случаѣ, что, сопротивляясь мнѣ, вы противитесь самому Богу. Передъ вашими глазами открывается высокая, благородная карьера: вы можете на нее вступить не иначе какъ моей женою. Отказавшись отъ моего предложенія, вы должны будете обречь себя на пустую, пошлую и безцвѣтную жизнь. Берегитесь, чтобъ современемъ не включили васъ въ число невѣрующихъ, и признанныхъ недостойными стоять одесную праведнаго Судіи!

Этимъ кончилась грозная рѣчь миссіонера. Отворотившись отъ меня, онъ еще разъ взглянулъ на водопадъ и на высокій холмъ; но теперь всѣ чувства замкнулись въ его груди, и онъ уже не хотѣлъ сообщать ихъ своей недостойной слушательницѣ. При возвращеніи домой, онъ молчалъ во него дорогу, но я легко могла читать его тайныя мысли. Нѣтъ сомнѣнія, онъ былъ огорченъ и раздосадованъ неожиданнымъ сопротивленіемъ, и холодный умъ его уже произнесъ надо мной свой неумолимый приговоръ. Давая мнѣ время для размышленія и раскаянія, онъ поступалъ уже не какъ сострадательный человѣкъ, но какъ пасторъ, обязанный своимъ званіемъ употреблять всѣ возможныя мѣры для спасенія своихъ заблуждшихъ чадъ.

Прощаясь: въ эту ночь съ своими сестрами, онъ счелъ за нужное не обратить на меня никакого вниманія. Мери и Діана, какъ всегда, удостоились получить отъ него братскій поцалуй; но мнѣ теперь онъ даже не протянулъ своей руки. Эта убійственная холодность поразила меня до-того, что изъ глазъ моихъ невольно выступили слезы: все же былъ онъ братъ мой, и я любила его какъ сестра!

— Я вижу, вы поссорились съ Сен-Джономъ въ-продолженіе нынѣшней прогулки, сказала Діана: — ступай къ нему, Дженни: онъ стоитъ въ сѣняхъ и, вѣроятно, ждетъ тебя.

Оставляя въ-сторону всякую гордость, я побѣжала за нимъ, и дѣйствительно нашла его въ сѣняхъ на лѣстничной ступени.

— Спокойной ночи вамъ, Сен-Джонъ! сказала я.

— Спокойной ночи! повторилъ онъ холоднымъ тономъ.

— Прощайте, Сен-Джонъ!

— Прощайте!

— Что жь вы не даете мнѣ вашей руки? прибавила я.

Нехотя протянулъ онъ свою руку, и слегка притронулся до моихъ пальцевъ. Ясно, что онъ глубоко огорчился событіемъ нынѣшняго дня: ни ласковая предупредительность, ни слезы не могли имѣть успокоительнаго вліянія на его сердце. О счастливомъ примиреніи нечего было и думать: ни улыбки на устахъ, ни великодушнаго слова! Но какъ практическій философъ, былъ онъ снисходителенъ и терпѣливъ: отвѣчая на мою просьбу о прощеніи, онъ сказалъ, что не имѣетъ обыкновенія таить и лелѣять обиды въ своемъ сердцѣ, и что онъ обязанъ прощать даже своихъ враговъ.

Съ этимъ отвѣтомъ Сен-Джонъ оставилъ меня. Ужь было бы гораздо лучше и сноснѣе, еслибъ онъ просто оттолкнулъ меня.

ГЛАВА VIII.

На-перекоръ своему обѣщанію, онъ не уѣхалъ въ Кембриджъ на другой день, и эта поѣздка отложена была на недѣлю. Въ-продолженіе этого времени, онъ заставилъ меня испытать очевиднѣйшимъ образомъ, какое наказаніе можетъ добрый, но суровый человѣкъ, неумолимый въ своемъ принципѣ, налагать на особу, имѣвшую несчастіе оскорбить его своимъ поступкомъ. Не обнаруживая враждебныхъ дѣйствій, и не произнося въ укоръ ни одного слова, онъ тѣмъ не менѣе давалъ мнѣ знать каждую минуту, что я состою подъ его неумолимой опалой.

Но увѣряю васъ, читатель, что духъ мстительности не находилъ никакого мѣста въ груди Сен-Джона, и его натура стояла выше низкаго удовольствія мести. Совсѣмъ напротивъ: какъ практическій философъ, онъ былъ весь проникнутъ смиреніемъ и крайнею снисходительностью къ своимъ ближнимъ, до такой степени, что готовъ былъ щадить даже волосы на головѣ своего заклятаго врага. Онъ простилъ меня за то, что я имѣла неосторожность обнаружить презрѣніе къ его особѣ; но онъ не забывалъ моихъ словъ, и неспособенъ былъ забыть ихъ въ-продолженіе всей моей и его жизни. Какъ-скоро онъ обращался ко мнѣ, я видѣла по его глазамъ, что эти несчастныя слова были написаны на воздухѣ между нимъ и мною: когда я говорила, они звучали въ моемъ голосѣ для его ушей, и эхо ихъ раздавалось въ каждомъ его отвѣтѣ.

Совсѣмъ не думая уклоняться отъ разговоровъ со мноіо, онъ продолжалъ, по-обыкновенію, каждое утро призывать меня къ своей конторкѣ для санскритскихъ лекцій; но здѣсь-то именно я и должна была убѣдиться, что онъ владѣлъ удивительнымъ искусствомъ отнимать всякую жизнь отъ каждой фразы и отъ каждаго жеста. Духъ прежняго одобренія и участья замеръ въ его груди однажды навсегда. Онъ буквально пересталъ быть для меня человѣкомъ изъ плоти и крови: вмѣсто глазъ, я видѣла подъ его мраморнымъ челомъ какіе-то холодные, яркіе камни голубаго цвѣта, и на-мѣсто языка, болтался въ его ушахъ какой-то говорящій инструментъ — и больше ничего.

Все это было для меня утонченной и медленной пыткой, раздуваемой мелкимъ огнемъ негодованія, который сожигалъ всю мою внутренность. Теперь-то я поняла лучше и нагляднѣе всего, какъ этотъ добрый человѣкъ, сдѣлавшись моимъ мужемъ, могъ убить меня съ самою чистою и спокойною совѣстью, не вытянувъ изъ моихъ жилъ ни одной капли крови. Особенно я узнала это послѣ своихъ попытокъ вновь пріобрѣсти его благосклонность. Никакой жалости, никакого состраданія! Онъ не чувствовалъ никакой неловкости или внутренняго безпокойства отъ разрыва дружеской связи, и въ немъ не обнаруживалось ни малѣйшей жажды къ примиренію: случалось, что слезы мои крупными каплями падали на страницу книги, которую мы читали; но это не производило на него никакого впечатлѣнія, какъ-будто въ-самомъ-дѣлѣ, въ груди его лежалъ кусокъ желѣза или камня вмѣсто сердца. Между-тѣмъ съ своими сестрами былъ онъ теперь гораздо ласковѣе и радушнѣе, какъ-будто разсчитывалъ что этотъ контрастъ ощутительнѣе и сильнѣе долженъ мнѣ показать мою опалу. И эта мѣра, я увѣрена, была опять слѣдствіемъ его принципа, но не злобы.

Вечеромъ, наканунѣ отъѣзда, я увидѣла его гуляющимъ въ саду передъ захожденіемъ солнца. Живѣе чѣмъ когда-либо я припомнила, что этотъ человѣкъ, несмотря на свое отчужденіе, все же нѣкогда избавилъ меня отъ смерти, и былъ теперь моимъ близкимъ родственникомъ: мысль о примиреніи и возобновленіи дружескаго союза еще разъ мелькнула въ моей головѣ. Я подошла къ нему въ ту пору, какъ онъ облокотился о садовую калитку.

— Сен-Джонъ, я страдаю оттого, что вы сердитесь на меня. Будемте опять друзьями.

— Я надѣюсь, что мы друзья, отвѣчалъ онъ, продолжая наблюдать восходъ луны, и не перемѣняя своей позы.

— Нѣтъ, Сен-Джонъ, мы перестали быть друзьями: вы это знаете.

— Не-ужь-то? Вы, однакожь, ошибаетесь. Я по-крайней-мѣрѣ, съ своей стороны желаю вамъ всякаго добра.

— Вѣрю, Сен-Джонъ, и знаю, что вы неспособны желать зла своимъ ближнимъ; но я ваша родственница, и мнѣ естественно ожидать отъ васъ любви, переходящей за предѣлы этой общей филантропіи.

— Конечно, конечно, сказалъ онъ: — ваше желаніе имѣетъ въ нѣкоторомъ родѣ свою справедливую сторону.

Спокойный и холодный тонъ, съ какимъ были произнесены эти слова, огорчилъ и разстроилъ меня. Слѣдуя внушеніямъ гордости и гнѣва, я немедленно бросила бы его однажды навсегда; но были во глубинѣ моей души другія чувства, болѣе сильныя, чѣмъ гнѣвъ и гордость. Я глубоко уважала талантъ и принципы своего брата, и дорожила его дружбой. Надлежало помириться съ нимъ во что бы ни стало.

— Не-уже-ли такъ холодно мы должны разстаться, Сен-Джонъ? И не-уже-ли, передъ отъѣздомъ въ Индію, вы не скажете мнѣ ни одного ласковаго слова?

Онъ пересталъ наблюдать луну и обратился ко мнѣ.

— А развѣ я долженъ оставить васъ здѣсь передъ своимъ отъѣздомъ въ Индію? Развѣ вы не поѣдете со мной?

— Вы сказали, что я не могу ѣхать, не сдѣлавшись напередъ вашею женою. ,

— Что жь? Вы не хотите быть моей женой? Рѣшеніе ваше неизмѣнно?

Поймешь ли ты, читательница, какимъ холоднымъ ужасомъ обдавали меня эти убійственные вопросы? Дѣло шло болѣе чѣмъ о моей жизни: я должна была отречься отъ своей личности въ пользу фантастическихъ разсчетовъ, чуждыхъ всего, чѣмъ привыкла дорожить любящая женщина.

— Да, Сен-Джонъ, рѣшеніе мое неизмѣнно: я не намѣрена быть вашей женой.

— На чемъ же основывается такое дикое упрямство?

— Сперва на томъ, отвѣчала я: — что вы не. любили меня; а теперь, на томъ, что вы ненавидите меня, я почти увѣрена въ этомъ. Будь я вашей женой, вы убьете меня. Да вы и теперь убиваете меня, Сен-Джонъ.

Его щеки и губы поблѣднѣли, какъ алебастръ.

— Убью! Убиваю! Никогда бы вамъ не произносить этихъ словъ, возмутительныхъ, лживыхъ, неприличныхъ для женской натуры!.. Они обличаютъ несчастное состояніе вашей души, и заслуживаютъ самаго строгаго, неумолимаго осужденія; но я прощаю васъ, Дженни: добродѣтельный человѣкъ долженъ прощать своего ближняго даже до семидесяти-семи разъ.

Итакъ, все кончено! Искренно желая вырвать изъ его души слѣды своей первой обиды, я посѣяла въ ней новыя сѣмена непримиримаго раздора.

— Теперь вы дѣйствительно будете меня ненавидѣть, сказала я. — Безполезно съ этой минуты уговаривать васъ на мировую: ясно, что вы останетесь моимъ врагомъ на всю вѣчность.

Новая обида заключалась въ этихъ словахъ, тѣмъ болѣе жестокая, что они близко подходили къ правдѣ. Безкровная губа его на-минуту скорчилась и задрожала. Ясно, что я только изострила стальной гнѣвъ его. Сердце мое сжалось болѣзненной тоской.

— Вы ужасно перетолковываете мои слова, сказалъ онъ: — сообщая имъ чудовищный, безчеловѣчный смыслъ. Я не имѣю ни малѣйшаго намѣренія огорчать или мучить васъ: повѣрьте въ этомъ моей совѣсти.

Горькая и вмѣстѣ саркастическая улыбка омрачила его лицо. Онъ бросилъ на меня презрительный взглядъ и продолжалъ:

— Стало-быть вы берете назадъ свое слово, и не хотите ѣхать въ Индію?

— Совсѣмъ нѣтъ: я готова ѣхать, какъ сотрудница миссіонера.

Послѣдовало продолжительное молчаніе. Какой родъ борьбы совершался этимъ временемъ въ его груди, мнѣ неизвѣстно: его глаза искрились какимъ-то необыкновеннымъ блескомъ, и странныя тѣни пробѣгали по его лицу. Наконецъ онъ сказалъ;

— Еще прежде я доказалъ вамъ нелѣпость плана для молодой женщины — ѣхать на чужую, далекую сторону съ мужчиной моихъ лѣтъ. И я доказалъ вамъ это въ такихъ выраженіяхъ, которыя, казалось мнѣ, должны были погасить въ васъ всякую мысль о возвращеніи къ этому чудовищному плану. Но, къ-несчастію, враждебный духъ противорѣчія обуялъ вами: тѣмъ хуже для васъ, Дженни, и я жалѣю васъ отъ всей души.

Эти обвиненія и упреки снова пробудили мою смѣлость. Я отвѣчала рѣшительнымъ тономъ:

— Признаюсь, Сен-Джонъ, вы говорите далеко не такъ, какъ человѣкъ, привыкшій къ основательному размышленію. Пора вамъ обратиться къ здравому смыслу. Не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, тогдашній мой отвѣтъ былъ до такой степени нелѣпъ, что вы сочли нужнымъ серьёзно оскорбиться? Полноте, Сен-Джонъ: я не вѣрю вамъ. При своемъ холодномъ и проницательномъ умѣ, вы не могли не понять истиннаго значенія моихъ словъ. Повторяю опять: я готова быть вашей сотрудницей, если вамъ угодно; но мысль о супружеской связи для меня ненавистна.

Онъ опять поблѣднѣлъ, какъ смерть; но и теперь, какъ прежде, умѣлъ совершенно обуздать свой гнѣвъ. Онъ отвѣчалъ выразительнымъ, по спокойнымъ тономъ:

— Если я рѣшился выбирать для себя достойную сотрудницу между женщинами, то значитъ, что такая женщина должна соединиться со мною узами законнаго брака. Отказавшись быть моей женой, вы отказались вмѣстѣ отъ всякаго участія въ моихъ планахъ: стало-быть переговоры наши могутъ считаться оконченными. Но если предложенія ваши были искренни и произнесены отъ чистаго сердца, я согласенъ, по пріѣздѣ въ городъ, переговорить съ однимъ женатымъ миссіонеромъ, котораго жена, имѣетъ нужду въ сотрудницѣ по миссіонерской части: при своемъ имѣніи, вы, конечно, можете обойдтись безъ особеннаго содѣйствія со стороны общества миссіонеровъ. Такимъ-образомъ я еще могу спасти васъ отъ безчестія нарушить данное слово.

Читателю, однакожь, извѣстно, что я никогда не давала формальныхъ обѣщаній, и не вступала ни въ какія обязательства: слѣдовательно языкъ Сен-Джона былъ довольно неумѣстенъ, оскорбителенъ и грубъ въ одно и то же время. Я отвѣчала:

— Не было, нѣтъ и не будетъ никакого безчестія съ моей стороны, если я откажусь странствовать Богъ-знаетъ гдѣ и какъ съ женой какого-то миссіонера. Я ни мало не обязывалась ѣхать въ Индію, особенло съ незнакомыми людьми. Съ вами, Сен-Джонъ, совсѣмъ другое дѣло: я могу отважиться на самыя смѣлыя и, быть-можетъ, безразсудныя предпріятія, потому-что я уважаю ваши таланты, твердый характеръ, и люблю васъ какъ сестра; но во всякомъ случаѣ я увѣрена, что мнѣ не прожить долго подъ гибельнымъ вліяніемъ индійскаго солнца.

— Вотъ что! Стало-быть вы боитесь за себя?

— Да, боюсь: что жъ вы тутъ находите удивительнаго? Богъ далъ мнѣ жизнь совсѣмъ не для-того, чтобъ я бросала ее безъ всякой нужды, между-тѣмъ-какъ послушаться васъ, значитъ почти то же, что обречь себя на произвольное и преступное самоубійство. Притомъ, рѣшая окончательно вопросъ объ отъѣздѣ изъ Англіи, я хочу напередъ положительно удостовѣриться, не полезнѣе ли будетъ для меня и для моихъ ближнихъ, если я останусь здѣсь, на своей родинѣ.

— Что вы подъ этимъ разумѣете?

— Нѣтъ никакой надобности объяснять вамъ, что я разумѣю: есть, однакожь, одинъ весьма-важный пунктъ, который меня слишкомъ безпокоитъ. Неизвѣстность относительно этого предмета отравляетъ мою жизнь: я не дѣлаю ни шагу отъ своей родины, если такъ или иначе, не прекратится эта неизвѣстность. Я прійму свои мѣры.

— Понимаю ваши намеки, и знаю очень-хорошо, куда обращено ваше сердце. Интересъ, не освященный закономъ, опутываетъ ваши мысли. Вы думаете о мистерѣ Рочестерѣ?

Молчала, потому-что онъ былъ правъ.

— Не-уже-ли до-сихъ-поръ вы не забыли его?

— Не забыла и не забуду.

— Что жь? вы намѣрены искать мистера Рочестера?

— Да.

— Зачѣмъ?

— Мнѣ надобно узнать, что съ нимъ сдѣлалось.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ онъ со вздохомъ: — мнѣ остается только молить за васъ Господа Бога.

— Покорно васъ благодарю.

— Мнѣ казалось, что вы принадлежите къ числу рѣдкихъ избранниковъ, призванныхъ на великія дѣла: теперь вижу, что я ошибался. Да будетъ воля Божія! Аминь!

Онъ отворилъ калитку и вышелъ изъ сада на открытое поле. Скоро я потеряла его изъ вида.

При входѣ въ гостиную, я нашла Діану у окна: видъ ея былъ задумчивъ и печаленъ. Діана была гораздо выше меня ростомъ: она положила руку на мое илечо, и наклонившись, начала внимательно всматриваться въ черты моего лица.

— Дженни, сказала она: — ты всегда теперь взволнована и блѣдна. Какая-нибудь таііна подавляетъ тебя. Скажи, пожалуйста, что у тебя за дѣла съ моимъ братомъ. Я наблюдала васъ около получаса изъ этого окна — прости мнѣ это нескромное любопытство; но я уже давно безпокоюсь насчетъ тебя. Сен-Джонъ очень-страненъ…

Молодая дѣвушка пріостановилась, выжидая вѣроятно отъ меня дальнѣйшихъ объясненіи; видя, однакожь, что я ничего не говорю, она продолжала:

— Я почти не сомнѣваюсь, что братъ мой долженъ имѣть какіе-нибудь особенные виды на тебя: съ нѣкотораго времени его вниманіе кажется исключительно занято-тобою. Что это значитъ? О, какъ бы я желала, чтобъ онъ былъ влюбленъ въ тебя, Дженни!

Я приложила ея холодную руку къ своей горячей щекѣ, и отвѣчала:

— Нѣтъ, Діана, Сен-Джонъ не любитъ меня. Нисколько.

— Зачѣмъ же, въ такомъ случаѣ, онъ слѣдитъ за тобой почти каждую минуту? Вы съ нимъ часто остаетесь наединѣ и сидите другъ подлѣ друга. Мери и я не сомнѣвались, что онъ хочетъ жениться на тебѣ.

— Вы не ошиблись: Сен-Джонъ дѣйствительно хочетъ, чтобы я была его женой.

Діана захлопала руками отъ полноты душевнаго восторга.

— Сбылись наши надежды, сбылись! воскликнула она. — Ты будешь его женою, Дженни, и Сен-Джонъ останется въ Англіи: не такъ ли?

— Совсѣмъ не такъ. Единственная цѣль женитьбы твоего брата состоитъ исключительно въ томъ, чтобы пріобрѣсти въ своей женѣ усердную и вѣрную сотрудницу для индійскихъ его предпріятій.

— Какъ! Онъ хочетъ взять тебя въ Индію?

— Да.

— Сумасбродство! Тебѣ не прожить тамъ и трехъ мѣсяцевъ, это вѣрно какъ дважды-два. Вѣдь ты не согласилась, Дженни: не-правда-ли?

— Да, я не согласилась быть его женой.

— И, слѣдовательно, онъ сердитъ на тебя?

— Сердитъ до такой степени, что я теряю всякую надежду заслужить его прощеніе. И, однакожь, Діана, я вызвалась сопутствовать ему въ качествѣ его сестры.

— Не-уже-ли?

— Увѣряю тебя.

— Ну, это верхъ непостижимаго безумія съ твоей стороны! Вѣдь это предпріятіе сопряжено съ такими затрудненіями, которыя нерѣдко убиваютъ даже сильныхъ людей, а ты слаба, Дженни! Я хорошо знаю брата: онъ не дастъ тебѣ успокоиться ни на минуту, и, къ-несчастію, я замѣтила, что ты даже теперь безусловно исполняешь всѣ его требованія. Удивляюсь, какъ у тебя достало смѣлости отказаться отъ его руки. Стало-быть ты его не любишь, Дженни?

— Люблю, но не такъ, какъ мужа.

— А между-тѣмъ онъ красивый молодой человѣкъ.

— Зато я очень-дурна: мы не пара другъ другу.

— Ты дурна? Совсѣмъ нѣтъ, Дженни. Ты очень-мила, и, конечно, была бы въ Калькуттѣ въ числѣ первыхъ красавицъ; только тебѣ не перенесть тамошняго климата: Индія будетъ твоей могилой!

И она опять принялась упрашивать, чтобы я отказалась отъ намѣренія ѣхать съ ея братомъ.

— Вѣроятно я и не поѣду. Сейчасъ именно объ этомъ предметѣ былъ у насъ разговоръ, и Сен-Джонъ обидѣлся какъ-нельзя больше, когда я повторила свое предложеніе быть его сотрудницей въ качествѣ сестры. Онъ даже видитъ въ этомъ предложеніи какое-то безстыдство съ моей стороны, какъ-будто до-сихъ-поръ я не была его сестрою.

— Значитъ, онъ любитъ тебя, Дженни.

— Нисколько!

— Почему жь ты это знаешь?

— Послушала бы ты, какъ онъ самъ разсуждаетъ объ этомъ предметѣ. Онъ говоритъ откровенно, просто и ясно, что жена исключительно нужна ему для успѣшнѣйшаго достиженія миссіонерскихъ цѣлей. Но его собственнымъ словамъ, природа создала меня для трудовъ, но не для любви. Быть-можетъ тутъ есть частица правды; но во-всякомъ-случаѣ, отсюда скорѣе всего слѣдуетъ только то, что я неспособна къ супружеской жизни. Не странно ли, Діана, опутать себя вѣчными цѣпями съ такимъ человѣкомъ, который будетъ видѣть въ своей женѣ только полезное орудіе — ни больше и ни меньше?

— Это ужасно, нестерпимо, неестественно! Ты должна была съ презрѣніемъ отвергнуть такое предложеніе.

— Въ настоящее время, продолжала я: — въ моемъ сердцѣ ничего нѣтъ, кромѣ привязанности сестры къ брату; но легко, весьма-легко можетъ статься, что, сдѣлавшись его женою, я буду къ нему чувствовать неизбѣжный, странный, мучительный родъ супружеской любви; потому-что, въ-самомъ-дѣлѣ, онъ прекрасенъ, уменъ, и притомъ, весьма-часто въ его обращеніи и взорахъ проглядываетъ какое-то геройское величіе. Предположивъ возможность такой любви, я неизбѣжно должна заключить, что жизнь моя будетъ хуже всякаго ада: онъ никогда не будетъ нуждаться въ чувствахъ нѣжной супруги, и безъ церемоніи покажетъ при всякомъ случаѣ, что роль его жены должна ограничиваться миссіонерскими трудами. Все это ясно въ моихъ глазахъ какъ день.

— И, однакожь, при всемъ этомъ, Сен-Джонъ добрый человѣкъ! воскликнула Діана.

— Кто въ этомъ сомнѣвается? Конечно онъ добръ и даже великъ во многихъ отношеніяхъ; но, къ-несчастію, забываетъ безжалостнымъ образомъ чувства и потребности слабыхъ людей, какъ-скоро идетъ рѣчь о его обширныхъ предпріятіяхъ и планахъ. Слѣдовательно, самое простое благоразуміе требуетъ — быть отъ него какъ-можно дальше. Но вотъ онъ идетъ: мнѣ надобно оставить тебя, Діана.

И я побѣжала наверхъ, когда увидѣла, что онъ вошелъ въ садовую калитку. Но за ужиномъ я принуждена была опять встрѣтиться съ нимъ. Въ-продолженіе всей этой трапезы, былъ онъ совершенно спокоенъ, какъ-будто ничего особеннаго не случилось. Я ожидала, что онъ уже ничего не будетъ говорить со мной, и была увѣрена, что онъ откажется наконецъ отъ своего супружескаго плана: послѣдствія показали, что я ошиблась. Сен-Джонъ обращался ко мнѣ съ различными вопросами нѣсколько разъ, и былъ даже чрезвычайно-учтивъ и любезенъ. Нѣтъ сомнѣнія, что такая любезность стоила ему величайшихъ трудовъ; но онъ хотѣлъ всегда и вездѣ оставаться вѣрнымъ своему неизмѣнному принципу: — не помнить зла и прощать даже своихъ заклятыхъ враговъ.

Спустя часъ послѣ ужина, мистеръ Сен-Джонъ рѣшился, вмѣсто молитвы на сонъ грядущій, читать для общаго назиданія книгу, содержавшую въ себѣ — «Наставленія миссіонерамъ» со включеніемъ нѣсколькихъ разсужденій о высокомъ значеніи и цѣли земной жизни. Всѣ мы, на этотъ разъ, обязаны были его слушать, какъ-будто говорилъ онъ свою обыкновенную воскресную проповѣдь съ церковной каѳедры. Пробѣжавъ довольно бѣгло нѣсколько страницъ, онъ съ особеннымъ эффектомъ и одушевленіемъ продекламировалъ слѣдующія фразы:

«Горе ожесточеннымъ и невѣрующимъ, которые, погрязая въ суетѣ мірской, отказываются идти по слѣдамъ праведныхъ избранниковъ, подвизающихся въ дѣлѣ правды и любви! Горе легкомысленнымъ сердцамъ, предпочитающимъ земное тщеславіе небесному блаженству! Неумолимая кара ожидаетъ ихъ за предѣлами гроба. Огнь и жупелъ обрушится на нечестивую главу ихъ; пламенная геенна будетъ ихъ жилищемъ, и дымъ неизглаголаннаго мученія будетъ возноситься надъ ними во вѣки вѣковъ!»

Съ той поры я знала, чего боялся за меня Сен-Джонъ на томъ свѣтѣ!

Послѣ молитвы на сонъ грядущій мы начали съ нимъ прощаться, такъ-какъ поутру на другой день ему надлежало рано отправиться въ Кембриджъ. Діана и Мери поцаловали брата, и поспѣшили оставить комнату, повинуясь вѣроятно его тайному намеку. Я протянула руку, и пожелала ему счастливаго пути.

— Благодарю васъ, Дженни, отвѣчалъ онъ. — Я долженъ, какъ вы знаете, воротиться изъ Кембриджа черезъ двѣ недѣли: этимъ временемъ вы еще можете образумиться и перемѣнить свои мысли. Если бы я повиновался внушеніямъ человѣческой гордости, я, по всей вѣроятности, ничего больше не сказалъ бы вамъ насчетъ предложенія вступить со мною въ супружескую связь; но я долженъ слушаться своего священнаго долга, который повелѣваетъ мнѣ быть смиреннымъ, кроткимъ, снисходительнымъ и долготерпѣливымъ. Я не могу и не долженъ видѣть равнодушно гибель человѣческой души: одумайтесь, раскайтесь — еще время не ушло. Господь Богъ да подастъ вамъ крѣпость и силу выбрать лучшую часть, яже не отнимется отъ васъ ни въ сей, ни въ будущей жизни!,

Произнося послѣднія слова, онъ положилъ свою руку на мою голову. Онъ говорилъ теперь сострадательнымъ и кроткимъ тономъ; взоръ его, не выражавшій, конечно, нѣжной страсти, былъ взоромъ смиреннаго пастыря, возвращавшаго на путь истинный свою заблуждшую овцу. Всѣ геніальные люди — будь они чувствительны или нѣтъ, ревностны къ своему долгу, или просто честолюбивы — имѣютъ свои возвышенныя минуты, если только выражаютъ свои настоящія мысли; въ такія минуты имъ невольно подчиняешься и благоговѣешь передъ ними. Я чувстовала дотого глубокое уваженіе къ Сен-Джону, что готова была въ-самомъ-дѣлѣ считать себя нечестивой преступницей въ его глазахъ. Ужь я пыталась прекратить съ нимъ мучительную борьбу, и броситься стремглавъ въ пучину его индивидуальнаго существованія, потопивъ въ немъ свою собственную волю. Теперь онъ осаждалъ и подчинялъ меня почти такъ же, какъ нѣкогда другой человѣкъ, при другихъ обстоятельствахъ моей жизни. Въ обоихъ случаяхъ я была озадачена, поражена, ошеломлена: въ обоихъ случаяхъ не владѣла своимъ умомъ. Но уступить тогда посторонней силѣ, значило измѣнить своему нравственному принципу, между-тѣмъ, какъ уступить теперь, значило поступить наперекоръ простымъ соображеніямъ здраваго человѣческаго смысла. Такъ, по-крайнеимѣрѣ, думаю я въ этотъ часъ, когда смотрю на прошедшій кризисъ черезъ отдаленную перспективу времени: въ ту пору было не до яснаго сознанія.

Я стояла безъ движенія подъ рукой гіерофанта. Отказъ мой былъ забытъ, опасенія потеряли свою силу, борьба близилась къ концу, невозможное становилась возможнымъ. Все измѣнилось быстро въ моихъ глазахъ, и не было въ моемъ сердцѣ ненависти къ супружеской связи съ великимъ миссіонеромъ. Религія была призвана на помощь, свитокъ жизни открытъ передо мной, врата смерти растворились, вѣчность указана во всемъ своемъ торжественномъ величіи: мнѣ ли, слабой смертной, не принесть себя въ жертву?.. Гіерофангъ продолжалъ стоять среди темной комнаты въ полночный часъ, и таинственныя видѣнія окружали его.

— Что жь? Можете ли вы рѣшиться теперь? спросилъ онъ наконецъ.

Вопросъ былъ опять сдѣланъ ласковымъ тономъ, и за нимъ послѣдовало нѣжное пожатіе руки. О, какъ сильна была эта нѣжность въ-сравпетни съ энергической суровостью миссіонера! Твердо могла я устоять противъ его гнѣва; но теперь подгибалась какъ тростникъ подъ вліяніемъ его ласковыхъ рѣчей. И, однакожъ, сознавала я даже теперь, что, сдѣлавшись его женою, я должна буду оплакивать горькими слезами дерзость своего временнаго возмущенія противъ грозной воли миссіонера.

— Если бы я была вполнѣ убѣждена, Сен-Джонъ, что дѣйствительно самъ Богъ говоритъ вашими устами, тогда бы я готова была рѣшиться на всякую жертву — даже на замужство съ вами. Пусть потомъ будегъ со мной, что угодно Его святой волѣ!

— И такъ — услышана моя молитва! воскликнулъ Сен-Джонъ. — Благодарю тебя, Господь мой и Богъ мой!

Онъ еще крѣпче пожалъ мою руку, и рѣшился даже прижать меня къ своей груди, какъ-будто въ-самомъ-дѣлѣ онъ любилъ меня (говорю — какъ-будто, потому-что я умѣла отличать истинную любовь отъ мнимой. Впрочемъ, въ эту минуту, опуская изъ вида всякой вопросъ о любви, я думала только о своей обязанности). Я желала искренно, глубоко, пламенно дѣлать только то, что могло быть сообразно съ верховной властью. — «О, Господи! Покажи мнѣ мой истинный путь!» воскликнула я изъ глубины души. Мое внутреннее волненіе превзошло теперь всякую мѣру. — Предоставляю судить самому читателю, былъ ли слѣдующій случаи естественнымъ послѣдствіемъ этого волненія.

Весь домъ спалъ мертвымъ сномъ, и только мы съ Сен-Джономъ еще бодрствовали среди безмолвія полуночи. Свѣча догорѣла и загасла на столѣ, и комната тускло освѣщалась блѣднымъ лучомъ луны. Сердце мое билось съ необыкновенной быстротою, и я могла даже слышать этотъ ускоренный и сильный бой. Но вдругъ оно остановилось, пораженное невыразимымъ ощущеніемъ, пробѣжавшимъ по всему моему организму. Это ощущеніе отнюдь не было похоже на электрическій ударъ: оно подѣйствовало на мои чувства такимъ-образомъ, какъ-будто ихъ усиленная дѣятельность равнялась до-сихъ-поръ мертвому оцѣпенѣнію, отъ котораго они вдругъ должны были пробудиться. Въ-самомъ-дѣлѣ, я воспрянула душой и тѣломъ: глаза мои оживились, вниманіе насторожилось, руки и ноги задрожали.

— Что вы слышали? что видите вы? спрашивалъ Сен-Джонъ.

Я не видѣла ничего: я слышала только голосъ, протяжный, постепенно замирающій неизвѣстно гдѣ:

— Дженни! Джейни! Дженни!

И только. И больше ничего. — «О, Боже мой! что это тікое?» лепетала я. Но мнѣ можно было бы спросить: — «Гдѣ Онъ и откуда, этотъ таинственный голосъ?» — Казалось не въ комнатѣ онъ былъ, не въ домѣ, не въ саду; выходилъ онъ ни изъ воздуха, ни изъ-подъ земли, ни сверху. Я слышала его раздѣльно и ясно; но гдѣ и откуда, Богъ знаетъ. И, однакожъ былъ это голосъ изъ человѣческой груди — хорошо знакомый и любимый голосъ Эдуарда Ферфакса Рочестера!

— Иду, иду! закричала я. — О, подождите меня; я иду!

Я бросилась къ дверямъ, и заглянула въ галерею: всюду безмолвіе и мракъ! Я побѣжала въ садъ: въ немъ не было другихъ предметовъ, кромѣ деревьевъ, качаемыхъ вѣтромъ.

Эхо между отдаленными холмами повторило мой вопросъ; но ни откуда не было отвѣта. Я слушала съ напряженнымъ вниманіемъ, затаивъ дыханіе въ своей груди. Вѣтеръ продолжалъ колыхать развѣсистыя сосны и ели: ни чей и ни какой звукъ не нарушалъ полночной тишины.

— Твой ли это голосъ, безсмысленное суевѣріе? лепетала я, остановившись подлѣ садовой калитки. — Нѣтъ, въ сторону пустой страхъ и мрачныя мысли! это былъ голосъ самой природы: она пробудилась во мнѣ, и требуетъ возстановленія своихъ правъ. Нѣтъ здѣсь никакого чуда,

Я отворотилась отъ Сен-Джона, который слѣдовалъ за мной, и хотѣлъ еще разъ удержать меня въ своей власти. Наступила теперь моя очередь повелѣвать. Силы моей души были въ полномъ ходу. Я сказала, чтобы онъ уволилъ меня отъ всякихъ замѣчаній и разспросовъ: мнѣ надобно остаться одной, и пусть онъ идетъ, куда хочетъ. Онъ повиновался: за энергіей повелѣвать, повиновеніе неизмѣнно слѣдуетъ само-собою. Я пошла въ спальную, заперлась, стала на колѣни, и усердно благодарила Бога, избавившаго меня отъ испытанія! Рѣшенія мои были приняты неизмѣнно, и я съ нетерпѣніемъ дожидалась разсвѣта.

ГЛАВА IX.

Разсвѣтъ наступилъ. Я встала съ. разсвѣтомъ. Часъ или два я укладывала свои вещи, и приводила шкафы въ такой порядокъ, въ которомъ имъ слѣдовало оставаться въ-продолженіе моего кратковременнаго отсутствія. Между-тѣмъ услышала я, что Сен-Джонъ оставилъ свою комнату. Онъ остановился подлѣ моей двери. Я ожидала, что онъ будетъ стучаться, но, къ-счастью, обманулась. Онъ просунулъ черезъ замочную скважину небольшой клочокъ бумаги: я взяла ее, и прочла слѣдующія строки:

"Вчера вы оставили меня слишкомъ-внезапно и круто. Еще нѣсколько минутъ назидательной бесѣды, и вы, я увѣренъ, были бы близки къ вожделѣнной цѣли. Ангелъ-хранитель уже простиралъ вашу руку на душеспасительное дѣло. Буду ожидать вашего рѣшенія черезъ четырнадцать дней, когда я возвращусь въ свой домъ. Бдите и молитесь, да не выйдете въ напасть: духъ вашъ бодръ; но плоть, сколько я вижу — немощна. Стану молиться за васъ ежечасно.

"Смиренный пастырь, Сен-Джонъ."

— Нѣтъ, ужъ теперь бодрый духъ мой авось не выйдетъ въ напасть! произнесла я умственный отвѣтъ. — Моя плоть немощна, конечно; но авось достанетъ въ ней силы устоять противъ искушенія. Во-всякомъ-случаѣ, постараюсь теперь найдти безпрепятственный выходъ изъ этого мрака неизвѣстности и сомнѣній.

Было первое іюня; но утро было пасмурное, холодное, и дождь немилосердно стучалъ въ окна моей комнаты. Я слышала, какъ отворилась наружная дверь, и вышелъ Сен-Джонъ. Выглянувъ изъ окна; я увидѣла его уже подлѣ садовой калитки. Затѣмъ онъ пошелъ черезъ болота по направленію къ Бѣлому-Кресту: тамъ онъ долженъ былъ дожидаться дилижанса.

— Черезъ нѣсколько часовъ пойду и я вслѣдъ за тобой, любезный братъ, думала я: — мнѣ также надобно подождать дилижансъ у Бѣлаго-Креста. У меня, тоже какъ и у тебя, есть въ Англіи свои дѣла, требующія моего личнаго присутствія.

До завтрака оставалось еще около двухъ часовъ. Я провела этотъ промежутокъ въ прогулкѣ по своей комнатѣ, и въ размышленіи о загадочномъ явленіи, которое вдругъ сообщило моимъ планамъ опредѣленное и рѣшительное направленіе. Я припомнила свое внутреннее ощущеніе со всѣми странными обстановками, его сопровождавшими. Я припомнила загадочный голосъ, и еще разъ спросила себя, откуда онъ происходилъ. Казалось, былъ онъ во мнѣ, но не во внѣшнемъ мірѣ. Не-уже-ли это былъ обманъ чувствъ, слѣдствіе раздраженія нервовъ? Едва-ли: скорѣе, напротивъ, это было внезапнымъ вдохновеніемъ. Моя натура была измучена продолжительной и упорной борьбой, разсудокъ отуманенъ неумолимыми софизмами хитраго фанатика, сердце поражено, парализировано въ одномъ изъ лучшихъ своихъ чувствованій: не было никакого спасенія, никакого исхода изъ этого лабиринта сомнѣніи и противорѣчіи — и вотъ, голосъ вдохновенія является на помощь въ самую роковую минуту моего нравственнаго и физическаго бытія! — «Но это мечта! восклицаетъ читатель, потому-что этого понять нельзя!» Увы! какъ много такихъ вещей въ нравственномъ и физическомъ мірѣ для бѣднаго философя, не понимающаго даже тайны своего рожденія и смерти!..

— Черезъ нѣсколько дней, сказала я наконецъ, послѣ того, какъ эти мысли улеглись въ моей разгоряченной головѣ: — черезъ нѣсколько дней я должна буду узнать судьбу человѣка, прозывавшаго меня въ глубокій полуночный часъ. Письма ни къчему не поведутъ: надобно самой явиться на мѣсто сцены.

Въ-продолженіе завтрака, Діана и Мери услышали отъ меня, что я отправляюсь въ дорогу дня на четыре.

— И ты ѣдешь одна, Дженни? спросилъ онъ.

— Одна. Мнѣ надобно собрать извѣстія объ одномъ изъ своихъ друзей.

Такой отвѣтъ, безъ всякаго сомнѣнія, долженъ былъ изумить молодыхъ дѣвушекъ, полагавшихъ до-сихъ-поръ, что у меня не было друзей кромѣ нихъ; но руководимыя чувствомъ деликатности, онѣ удержались отъ всякихъ объясненій. Діана спросила только, не опасно ли, при моемъ здоровьѣ, пускаться въ дальнюю дорогу, потому-что я была очень-блѣдна. Я отвѣчала, что моя слабость была слѣдствіемъ душевнаго разстройства, и что мое спокойствіе зависитъ именно отъ этой поѣздки.

Дальнѣйшія приготовленія къ отъѣзду производились тихо и спокойно, потому-что молодыя дѣвушки не пускались ни въ какія предположенія и разспросы. Я объяснила имъ разъ навсегда, что мои планы, до нѣкотораго времени, должны сохраняться въ глубокой тайнѣ, и это совершенно удовлетворило обѣихъ сестеръ, понимавшихъ, что не обо всемъ можно говорить даже самымъ искреннимъ друзьямъ.

Въ три часа пополудни я оставила Козье-Болото, и въ четверть пятаго стояла у Бѣлаго-Креста, дожидаясь дилижанса, который долженъ былъ отвезти меня въ Торнфильдъ. Среди безмолвія этихъ уединенныхъ дорогъ и пустынныхъ холмовъ, я услышала еще вдалекѣ стукъ подъѣзжавшаго экипажа. Это былъ тотъ же самый дилижансъ, откуда, годъ назадъ, я вышла въ одинъ прекрасный лѣтній вечеръ на эту самую почву — съ отчаяніемъ въ душѣ, съ тоскою въ сердцѣ, безъ всякихъ опредѣленныхъ плановъ и цѣлей. Я махнула рукой, и кучеръ остановилъ лошадей. Я заплатила деньги и вошла, не имѣя теперь нужды разставаться съ своей послѣдней копейкой для уплаты прогоновъ. Путешествуя еще разъ по знакомой дорогѣ, я чувствовала себя въ положеніи почтоваго голубя, летѣвшаго домой съ письмомъ, привязаннымъ къ шеѣ.,

Это была поѣздка въ тридцать-шесть часовъ. Я отправилась отъ Бѣлаго-Креста во вторникъ послѣ обѣда, а въ слѣдующій четвергъ, рано поутру, экипажъ остановился поить лошадей у придорожнаго трактира, окруженнаго со всѣхъ сторонъ цвѣтущими полями, тучными пастбищами и живописными холмами. Я хорошо знала характеръ этой мѣстности, и понимала теперь, что путешествіе мое приближается къ концу. Привѣтствую васъ, знакомые холмы, поля, пріютно-мірный, ясный долъ — привѣтствую васъ!

— Далеко ли отсюда до Торнфильдскаго-Замка? спросила я трактирщика.

— Двѣ мили, сударыня: дорога идетъ черезъ поля.

И такъ — конченъ путь! Я вышла изъ дилижанса, отдала трактирщику на сбереженье свой дорожный узелокъ, поблагодарила кондуктора, кучера, и пошла впередъ по знакомой дорогѣ. Утренній лучъ блисталъ на вывѣскѣ трактира, и я прочла золотую надпись: «Гербъ Рочестера». Сердце мое запрыгало отъ восторга: я была уже на землѣ, принадлежащей моему другу. Но вдругъ нечаянная мысль поразила меня:

— Чему ты радуешься, Дженни Эйръ? Быть-можетъ другъ твоего сердца далеко за Британскимъ-Каналомъ, и не видать тебѣ его какъ ушей своихъ. Пусть, однакожь, онъ не въ Торнфильдскомъ-Замкѣ: кто тамъ живетъ еще кромѣ него? Берта Месонъ, его сумасшедшая жена. Нечего тебѣ съ нимъ дѣлать: ты не смѣешь искать его присутствія, гіе смѣешь даже говорить съ нимъ. Напрасно ты пускалась въ такую дальнюю дорогу, и ужь лучше бы тебѣ оставаться на Козьемъ-Болотѣ. Стой, по-крайней-мѣрѣ, здѣсь, и не дѣлай впередъ ни одного шага. Разспроси этихъ людей около трактира: они могутъ разрѣшить всѣ твои недоумѣнія. Ступай къ трактирщику, и спроси: дома ли мистеръ Рочестеръ?

И между-гѣмъ я не рѣшилась приступить къ этимъ разспросамъ: я боялась получить отвѣтъ, способный поразить отчаяніемъ мое сердце. Продолжить сомнѣніе — значило нѣкоторымъ образомъ продолжить самую надежду. Я могла еще разъ взглянуть на торнфильдскія стѣны подъ вліяніемъ ея живительнаго луча. Передо мной были тѣ же самыя поля, по которымъ нѣкогда бѣжала я рано утромъ, слѣпая и глухая ко всѣмъ окружающимъ предметамъ, пожираемая угрызеніями, раскаяніемъ, болѣзненной тоской! Я была уже среди нихъ, прежде-чѣмъ успѣла разглядѣть тропинку, по которой слѣдовало идти. О, какъ я торопилась, какъ бѣжала! Съ какимъ нетерпѣніемъ смотрѣла я впередъ, чтобъ удовить первый видъ хорошо-знакомыхъ рощъ! Съ какимъ чувствомъ привѣтствовала я зеленые луга и холмы!

Наконецъ рощи показались, гнѣзда грачей замелькали на отдаленныхъ деревьяхъ, громкое карканье раздалось среди безмолвія ранняго утра. Странный восторгъ вдохновилъ мои силы, и я быстрѣе побѣжала впередъ. Вотъ уже передъ моими глазами высокія стѣны джентльменской усадьбы, окруженныя боковыми пристройками; но господскаго дома еще не видно.

— Еще рано! думала я. — Фасадъ древняго замка долженъ вдругъ открыться передо мной съ своими высокими бойницами, и я вдругъ могу увидѣть даже окно кабинета мистера Рочестера. Почему знать? можетъ-быть въ эту минуту онъ-самъ стоитъ у окна и любуется утреннимъ солнцемъ — вѣдь онъ встаетъ очень-рано; можетъ-быть даже гуляетъ въ саду или по мостовой около дома. О, если бы мнѣ увидѣть его — на минуту по-крайней-мѣрѣ! Ужь, конечно, я не бросилась бы къ нему на шею, какъ сумасшедшая. А впрочемъ, какъ знать? Поручиться въ этомъ нельзя. Но если бы и бросилась — что за бѣда? Благослови его Богъ! Кому какое дѣло до меня? Кто оскорбится или будетъ негодовать, если еще разъ, одинъ только разъ, я упьюсь радостью и счастьемъ изъ его взоровъ? Но я въ бреду: быть-можетъ въ эту минуту онъ наблюдаетъ восходъ солнца за Пиренейскими-Горами, или стоитъ на берегу Южнаго-Моря.

Уже я шла вдоль задней стѣны сада и обогнула одинъ изъ его угловъ: тугъ были ворота, утвержденныя между двумя каменными столбами. Отсюда, въ узкое отверстіе, можно было наблюдать весь фасадъ джентльменскаго дома. Я осторожно просунула голову, желая удостовѣриться, открыты ли ставни въ какой-нибудь изъ переднихъ комнатъ: бойницы, окна, длинный фасадъ — все теперь могло быть доступнымъ для моихъ глазъ.

Вороны и грачи вѣроятно съ изумленіемъ смотрѣли на меня, когда я устроивала свой наблюдательный постъ. Интересно знать, что они думали обо мнѣ: вѣроятно, они замѣтили, что я сначала была слишкомъ-осторожна и робка; потомъ, мало-по-малу, ободрилась и сдѣлалась очень-смѣла. Сначала довольно-робкій, нерѣшительный взглядъ; потомъ — взглядъ изумленный, продолжительный, потомъ… я вдругъ перескочила черезъ отверстіе, опрометью пробѣжала широкую лужайку, и остановилась передъ фасадомъ дома какъ ошеломленная и неподвижно прикованная къ мѣсту. — «Что все это значитъ?» должны были спрашивать другъ друга неугомонные вороны и грачи. — "Сначала какая-то странная недовѣрчивость — и вдругъ, еще болѣе странное остолбенѣніе! "

Вотъ тебѣ объясненіе, читатель.

Юноша находитъ свою возлюбленную на берегу рѣки. Она спитъ. Онъ желаетъ полюбоваться на ея прекрасное лицо, пока она спитъ. Вотъ онъ прокрадывается на цыпочкахъ по зеленой травѣ, остерегаясь произвести малѣйшій звукъ; онъ пріостанавливается, воображая, что она пошевелилась и потомъ отпрядываетъ назадъ: ни-за-что въ мірѣ не хочетъ онъ, чтобъ его увидѣли въ эту минуту. Все молчитъ и все спокойно кругомъ: онъ крадется опять, ближе, ближе, и, притаивъ дыханіе, склоняется надъ ея челомъ. Безмятежнымъ сномъ невинности спитъ его возлюбленная, и легкою, прозрачною вуалью прикрыты нѣжныя черты ея лица. Юноша поднимаетъ покрывало и ниже склоняетъ свою голову: съ какою жадностью, съ какою страстью впиваются его глаза въ цвѣтухи,ія, розовыя щеки! Но что жъ это такое? Юноша вдругъ, съ какою-то дикою оторопѣлостью поднимаетъ и беретъ въ свои объятія прекрасное созданіе, къ которому не дальше какъ за минуту, онъ не смѣлъ прикоснуться оконечностями своихъ пальцевъ. И неистово онъ смотритъ на спящую красавицу, и громко произноситъ ея имя, и сильнѣе жметъ ее къ своей груди! Увы! это значитъ, что онъ не боится больше и не надѣется разбудить ее своими бурными движеніями. Онъ думалъ, что спитъ его возлюбленная; но она умерла!

Съ робкой радостью взглянула я на джентльменскій домъ; но передъ моими глазами были почернѣвшія развалины!

Нѣтъ теперь надобности таиться за каменнымъ столбомъ и поглядывать искоса на венеціанскія ставни, опасаясь обратить на себя вниманіе проснувшихся людей! Нѣтъ надобности прислушиваться къ движеніямъ вокругъ дома, и воображать шаги на мостовой подлѣ оконъ! Лужайка притоптана, дорожки завалены всякой дрянью, парадной двери нѣтъ и слѣдовъ. Весь фасадъ представлялся высокою и хрупкою стѣною съ безобразными отверстіями вмѣсто оконъ, точь-въ-точь какъ я нѣкогда видѣла его во снѣ: кровля, бойницы, трубы — все исчезло!

И было мертвое молчаніе вокругъ джентльменскаго дома, превратившагося въ страшную развалину. Ничего нѣтъ удивительнаго, что письма, адресованныя сюда, оставлены безъ отвѣта: это значило то же, что переписываться съ трупами въ могильныхъ склепахъ. Почернѣлые камни свидѣтельствовали краснорѣчиво, какою судьбою погибъ древній замокъ: онъ сгорѣлъ. Кто зажегъ его? Какими приключеніями сопровождалось это несчастье? Что здѣсь погибло, кромѣ глины, мрамора, металловъ и досокъ? Чья жизнь подвергалась опасности или исчезла въ пылающемъ домѣ? Не было въ этомъ мѣстѣ и не могло быть отвѣтовъ на эти страшные вопросы!

Блуждая вокругъ обгорѣлыхъ стѣнъ и внутри опустошеннаго зданія, я убѣдилась, что бѣдствіе произошло уже давно. Зимніе снѣга очевидно забивались подъ эти пустые своды, осенніе дожди свободно лились на этотъ мусоръ, потому-что, среди обгорѣлыхъ столбовъ, протекалъ уже ключъ, благопріятствовавшій прозябанію: здѣсь и тамъ росла трава, и пробивалась зелень между камнями и упавшими стропилами. Гдѣ же, между-тѣмъ, былъ злополучный владѣлецъ этой руины? Глазъ мой невольно обратился къ сѣрой церковной башнѣ подлѣ воротъ, и я скрашивала себя: «Не здѣсь ли, подъ этими сводами, лежитъ мой Эдуардъ, вмѣстѣ съ своимъ братомъ и отцомъ?»

Надлежало, такъ или иначе, получить удовлетворительный отвѣтъ на всѣ эти вопросы. Въ гостинницѣ подъ вывѣской «Гербовъ Рочестера» должны были знать исторію Торнфильдскаго-Замка, и туда я опять направила свои шаги. Самъ трактирщикъ принесъ мнѣ завтракъ въ отведенный нумеръ. Я попросила его притворить дверь и сѣсть: надлежало предложить ему нѣсколько вопросовъ. Но прошло уже нѣсколько минутъ, трактирщикъ сидѣлъ и зѣвалъ, а я не смѣла вступить въ разговоръ: такъ пугала меня вѣроятность, что получу ужасные отвѣты! Во-всякомъ-случаѣ, зрѣлище гибельнаго опустошенія уже заранѣе приготовляло меня къ выслушанію печальной повѣсти. Собесѣдникомъ моимъ былъ старичокъ весьма-почтенной наружности.

— Вы, конечно, знаете Торнфильдскій-Замокъ, спросила я наконецъ.

— Какъ не знать, сударыня: я тамъ живалъ.

«Когда жь онъ тамъ жилъ? подумала я: — При мнѣ его не было».

— Я былъ буфетчикомъ покойнаго мистера Рочестера, дай-Богъ ему царство небесное.

Мнѣ показалось, что земля разступилась подъ моими ногами.

— Покойнаго! пробормотала я. — Развѣ онъ умеръ?

— Я разумѣю, сударыня, отца мистера Эдуарда Рочестера, пояснилъ старикъ.

Я перевела духъ и почувствовала, что кровь опять свободно переливается въ моихъ жилахъ. Зная теперь, что мистеръ Эдуардъ, мой мистеръ Эдуардъ (благослови его Богъ, гдѣ бы онъ ни былъ) еще живъ, я могла гораздо-покойнѣе слушать повѣсть старика, какъ бы ни была она печальна. Будь онъ только не въ могилѣ, я въ-состояніи перенести извѣстіе, что онъ между антиподами.

— Мистеръ Эдуардъ Рочестеръ теперь живетъ еще въ Торнфильдскомъ-Замкѣ? спросила я, зная напередъ, какой отвѣтъ долженъ послѣдовать за этимъ вопросомъ. Мнѣ хотѣлось уклониться отъ прямыхъ разспросовъ.

— О нѣтъ, сударыня! Въ Торнфильдѣ теперь нѣтъ ни одной души. Вы, я полагаю, заѣзжая въ этой сторонѣ, иначе какъ бы вамъ не слыхать о томъ, что случилось прошлой осенью. Торнфильдскія хоромы совсѣмъ сгорѣли прошлой осенью. Ужасный пожаръ! Сколько потреблено тутъ драгоцѣнностей разнаго рода — сундуковъ, платья, картинъ! Только мебель кой-какую успѣли спасти, да и то съ грѣхомъ по-поламъ. Пламя показалось въ глухую полночь, и прежде-чѣмъ наѣхали трубы изъ Миллькота, весь домъ уже былъ въ огнѣ. Я самъ, сударыня, былъ очевидцемъ этого страшнаго позорища.

— Въ глухую полночь! повторила я. — Это всегда роковой часъ для Торнфильда. — Извѣстно ли, старичокъ, отчего произошелъ этотъ пожаръ?

— Догадываются, сударыня, догадываются… то-есть, я, собственно говоря, заподлинно знаю, какъ это случилось. Вы, можетъ-быть, изволили слышать, продолжалъ онъ тономъ ниже и придвигая ко мнѣ свой стулъ: — что въ домѣ проживала одна леди, странная такая… бѣсноватая леди?

— Кажется, мнѣ говорили что-то въ этомъ родѣ.

— Ее, видите ли, содержали въ-заперти, подъ тайнымъ надзоромъ, такъ-что нѣсколько лѣтъ сряду здѣсь почти вовсе не знали, что живетъ на свѣтѣ такая леди, никто ее не видалъ и никто не говорилъ съ ней: носились только темные, глухіе слухи, что вотъ, дескать, содержится въ Торнфильдѣ подъ замкомъ какая-то чудодѣйственная женщина, привезенная будто бы изъ-за моря мистеромъ Эдуардомъ. Болтали даже, будто она была любовницей мистера Эдуарда. Но вотъ, сударыня, за годъ передъ этимъ, случилась оказія… весьма-странная оказія…

Дѣло очевидно доходило до моей исторіи. Я хотѣла обратить вниманіе старика на главный пунктъ.

— Ну, что жъ эта леди?

— Да ничего, сударыня: оказалось, видите ли, что она была супругой мистера Рочестера! Это открытіе было сдѣлано по странному случаю. Проживала въ Торнфильдѣ одна дѣвица, молодая леди, гувернантка, и вотъ, мистеръ Рочестеръ влюбил…

— Какъ же пожаръ-то произошелъ?

— Сейчасъ, сударыня, сейчасъ доложу вашей милости все по порядку. Мистеръ Рочестеръ, видите ли, влюбился въ эту гувернантку, да еще какъ влюбился! Люди говорятъ, что имъ еще никогда не приходилось видѣть такой любви. Люди, знаете ли, всегда имѣютъ обычай присматривать за своими господами. Мистеръ Рочестеръ всегда, бывало, увивался около своей гувернантки, и дорожилъ ею больше всего на свѣтѣ. Это было тѣмъ страннѣе, что только онъ одинъ считалъ ее красавицей. Дѣвчонка, собственно говоря, была невзрачная — маленькая, тоненькая, словно ребенокъ какой. Я, впрочемъ, никогда не видалъ ея самъ: это мнѣ разсказывала Лія, горничная въ этомъ домѣ. Мистеру Рочестеру было подъ сорокъ, а гувернанткѣ только около двадцати лѣтъ. Дѣло извѣстное: какъ-скоро джентльменъ этого возраста влюбляется въ молодую дѣвушку, любовь его то же, что бѣлая горячка: мистеръ Рочестеръ вздумалъ жениться на своей гувернанткѣ.

— Вы мнѣ послѣ разскажете эту часть въ исторіи мистера Рочестера: теперь, по особеннымъ обстоятельствамъ, мнѣ хочется слышать, какъ и отчего произошелъ этотъ пожаръ. Носились, можетъ-быть, слухи, что въ немъ принимала участіе сумасшедшая жена мистера Рочестера?

— Такъ точно, сударыня, вы угадали: она, и только она одна подожгла этотъ домъ. При ней, изволите видѣть, всегда была женщина, по имени мистриссъ Пуль, баба-кулакъ, что называется, ловкая и достойная въ своемъ родѣ; да только водился за ней. по части женскихъ слабостей, одинъ грѣшокъ: она любила придерживаться стаканчика, такъ-что выпить бутылку джина было для нея ни-по-чемъ. Дѣло, конечно, простительное при ея образѣ жизни, но ужасно-опасное. Когда, бывало, мистриссъ Пуль, послѣ двухъ-трехъ стаканчиковъ, заснетъ на своей постели, сумасшедшая леди, хитрая какъ вѣдьма, вынимаетъ ключи изъ ея кармана, выходитъ изъ комнаты, бѣгаетъ по всему дому, да и наровитъ гдѣ-нибудь учинить какую-нибудь пакость. Говорятъ, будто однажды она чуть не сожгла своего мужа; но я не знаю хорошенько этого дѣла. Ну, а что касается до тогдашней страшной ночи, то, она подожгла сперва занавѣсы въ той комнатѣ, что была рядомъ, потомъ сбѣжала въ нижній этажъ и прямо бросилась въ бывшую комнату гувернантки — должно-быть она смекала что-нибудь, какъ тамъ ея мужъ чуть-было не женился на этой дѣвушкѣ. — Здѣсь она зажгла постель, думая, вѣроятно, спалить свою соперницу; но, къ-счастью, въ комнатѣ никого не было. Гувернантка убѣжала передъ тѣмъ за два мѣсяца, и ужь, еслибы вы знали, какъ искалъ ее мистеръ Рочестеръ! Погони разостланы были по всѣмъ концамъ, и самъ онъ разъѣзжалъ по разнымъ сторонамъ отъ утра до вечера; но гувернантки и слѣдъ простылъ: ничего не развѣдали о ней! Послѣ этого горя, мистеръ Рочестеръ совсѣмъ одичалъ, и даже иной-разъ было страшно попасться ему на глаза. По большей части, сидѣлъ онъ одинъ-одинёхонекъ въ своей комнатѣ, какъ какой-нибудь отшельникъ. Ключницу свою, мистриссъ Ферфаксъ, онъ отослалъ, куда-то въ дальнюю сторону, къ ея родственникамъ; но тутъ онъ поступилъ какъ истинный джентльменъ: онъ назначилъ ей пожизненный пенсіонъ. Ну, и то сказать, мистриссъ Ферфаксъ заслуживала пенсіона, потому-что она была женщина добродѣтельная. Воспитанницу свою, миссъ Адель, онъ отдалъ въ какое-то женское учебное заведеніе. Съ джентльменами по сосѣдству онъ не хотѣлъ больше знаться, и вотъ, до-сихъ-поръ, все сидитъ взаперти…

— Какъ! Развѣ онъ не уѣхалъ изъ Англіи?

— Изъ Англіи! Богъ съ вами, какъ это можно! Онъ не переступаетъ даже за порогъ своего дома, развѣ только ночью, когда онъ гуляетъ подлѣ оконъ или въ саду. Подумаешь, что онъ совсѣмъ лишился разсудка, а было время — о, я это очень-хорошо помню! — едва ли какой джентльменъ во всей Англіи могъ съ нимъ тягаться по уму! Что дѣлать, эта гувернантка совсѣмъ вскружила ему голову. Особенныхъ художествъ за нимъ никогда не водилось: не былъ онъ ни пьяницей, ни картежникомъ, ни лошадникомъ; но храбрость его и сила были такого рода, что всѣ ему удивлялись. Я зналъ его еще ребенкомъ, сударыня, и признаюсь, мнѣ часто приходилось желать, чтобъ эта миссъ Эйръ свернула себѣ шею: лучше бы утонуть ей въ морѣ, чѣмъ пріѣзжать въ Торнфильдъ на погибель добраго джентльмена.

— Стало-быть мистеръ Рочестеръ былъ дома во время этого пожара?

— Конечно былъ, да еще какъ! Онъ взобрался на чердакъ, когда все горѣло вверху и внизу, перебудилъ людей, помогъ имъ сойдти внизъ, и потомъ пошелъ выручать жену изъ ея кельи. Но вдругъ сказали ему, что она взгромоздилась на крышу дома. Въ-самомъ-дѣлѣ, она стояла тамъ, надъ бойницами, махала руками, хохотала и кричала во все горло, такъ-что ее можно было слышать за цѣлую милю: я видѣлъ ее, сударыня, собственными глазами; слышалъ собственными ушами. Была она женщина рослая, дюжая, толстая, и черные ея волосы, при яркомъ заревѣ, развевались по ея плечамъ. Мистеръ Рочестеръ самъ пробрался на кровлю черезъ потолочное окно, и всѣ мы слышали, какъ онъ кричалъ: — «Берта! Берта!» — Когда онъ подошелъ къ ней, она завыла, закричала изо всей мочи, и потомъ — стремглавъ бросилась на мостовую.

— Она разбилась?

— Въ-дребезги, сударыня: ея мозгомъ и кровью обрызгались камни.

— Великій Боже!

— Да, сударыня, это было страшное позорище!

Онъ задрожалъ.

— Дальше что?

— Дальше — домъ сгорѣлъ до тла: остались только почернѣлыя стѣны, да камни.

— Не погибъ ли еще кто-нибудь?

— Нѣтъ. А пожалуй было бы лучше еще кому-нибудь погибнуть.

— Что это значитъ?

— Бѣдный, бѣдный мистеръ Эдуардъ! простоналъ старикъ: — мнѣ не грезилось и во снѣ, что я могу увидѣть такія вещи. Говорятъ, что Господь наказалъ его такимъ образомъ, за-то, что онъ скрывалъ свою жену, и хотѣлъ, при жизни ея, вступить въ другой бракъ; но я все-таки жалѣю его душевно.

— Но вѣдь вы сказали, что онъ живъ? воскликнула я съ нетерпѣніемъ.

— Да, да, живъ; но многіе думаютъ, что ему лучше бы умереть.

— Какъ? Отчего? — И кровь опять начала холодѣть въ моихъ жилахъ. — Гдѣ онъ? спросила я: — Не сказали ли вы, что онъ въ Англіи?

— Конечно сказалъ. Онъ въ Англіи, да и куда ему ѣхать изъ Англіи? Онъ, думать надо, будетъ теперь неподвиженъ во всю жизнь.

Это, однакожь, было для меня смертельной пыткой, которую старикъ какъ-будто съ намѣреніемъ хотѣлъ продолжить.

— Вѣдь онъ ослѣпъ, сударыня! проговорилъ наконецъ старикъ. — Да-съ, онъ слѣпъ теперь какъ кротъ, бѣдный Эдуардъ Ферфаксъ Рочестеръ!

Могло быть еще хуже: я боялась, что онъ сошелъ съ-ума. Призвавъ на помощь вето твердость духа, я спросила: — отчего произошло это несчастіе.

— Да все отъ его храбрости, сударыня, или, пожалуй, отъ чрезмѣрной его доброты, потому-что онъ не хотѣлъ выйдти изъ дома, пока не выберутся изъ него всѣ. Когда наконецъ сходилъ онъ съ большой лѣстницы, послѣ безумнаго прыжка своей жены — все лопалось кругомъ, трещало и ломалось. Это, въ нѣкоторомъ родѣ, была геенна огненная, таръ-тарары. Когда его вытащили изъ-подъ развалинъ, онъ былъ живъ, но ужасно разбитъ: бревно упало такимъ-образомъ, что онъ отчасти былъ имъ защищенъ въ своемъ паденіи; но зато оно вышибло у него одинъ глазъ, и размозжило одну его руку, такъ-что мистеръ Картеръ, хирургъ, принужденъ былъ тотчасъ же ее отрѣзать. Другой глазъ тоже разболѣлся отъ воспаленія, какъ говорили, и онъ ужь ничего не могъ видѣть. Такъ вотъ и выходитъ, сударыня, ужь лучше бы ему умереть, чѣмъ оставаться на-вѣкъ слѣпымъ калѣкой.

— Гдѣ онъ? Гдѣ онъ теперь живетъ?

— Да на своей усадьбѣ, въ Ферденѣ, миль за тридцать отсюда: землишка мизеристая!

— Кто живетъ съ нимъ?

— Старикъ Джонъ и его жена: другихъ людей онъ всѣхъ отпустилъ. Говорятъ, онъ совсѣмъ разстроенъ.

— Нѣтъ ли у васъ какого-нибудь экипажа?

— Есть, сударыня, портшезъ, чудовый портшезъ!

— Прикажите заложитъ его сію же минуту, и если вашъ кучеръ привезетъ меня въ Ферденъ ныньче вечеромъ до солнечнаго заката, онъ и вы получите отъ меня тройную плату противъ обыкновенныхъ прогоновъ.

— Слушаю, сударыня.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Ферденская усадьба представляла довольно-древнее зданіе, умѣренной величины, безъ всякихъ архитектурныхъ притязаній. Оно было погребено въ лѣсу. Я часто о немъ слыхала отъ мистера Рочестера, ѣздившаго туда по-временамъ для переговоровъ съ нѣкоторыми изъ своихъ фермеровъ. Покойный его отецъ купилъ это мѣстечко единственно оттого, что тутъ представлялись значительныя удобства для охоты. Домъ разсчитывалъ онъ отдавать внаймы; но разсчетъ оказался ошибочнымъ, потому-что всѣ избѣгали этой нездоровой почвы. Такимъ-образомъ Ферденъ оставался необитаемымъ, и во всемъ домѣ были меблированы двѣ-три комнаты на-случай пріѣзда самаго помѣщика въ охотничье время.

Сюда-то пріѣхала я, еще за-свѣтло, въ мокрый и холодный вечеръ, когда все небо было покрыто тучами. Послѣднюю милю я прошла пѣшкомъ, отпустивъ ямщика, получившаго, въ-слѣдствіе даннаго обѣщанія, тройную плату. Никакихъ предметовъ нельзя было разглядѣть даже въ небольшомъ разстояніи отъ усадьбы: такъ былъ густъ и теменъ лѣсъ, окружавшій зданія, заключенныя въ немъ. Желѣзныя ворота между гранитными столбами показывали мнѣ куда идти; но пройдя ихъ, я вдругъ очутилась въ сумракѣ огромныхъ строевыхъ деревьевъ, и едва могла различить травянистую тропинку подъ развѣсистыми арками дубовъ. Продолжая идти впередъ, я надѣялась скоро достигнуть жилья; но тропинка тянулась дальше и дальше, извиваясь въ разныя стороны: не было ни малѣйшихъ слѣдовъ двора и жилыхъ покоевъ.

Мнѣ показалось, что я взяла неправильное направленіе, и совсѣмъ потеряла дорогу. Естественная темнота сумерекъ и лѣсной мракъ окружали меня. Я отъискивала дорогу, но напрасно: переплетенныя вѣтви, стволы, густые листья — ничего больше не встрѣчалъ мой напряженный взоръ.

Я пошла на-удачу, и скоро, къ великому утѣшенію, замѣтила, что деревья начали рѣдѣть. Еще нѣсколько шаговъ — и я увидѣла перила, а за ними домъ, едва различимый отъ деревьевъ: такъ были зелены его ветхія стѣны! Войдя въ калитку, я очутилась среди загороженнаго пространства, обсаженнаго деревьями, представлявшими, въ своемъ расположеніи, правильный амфитеатръ. Не было здѣсь ни цвѣтовъ, ни грядъ, и только широкая аллея, усыпанная щебнемъ, вела черезъ лужайку къ самому дому. Его рѣшетчатыя окна были узки и малы: передняя дверь также узка, и маленькая лѣстница была передъ ней. Все тутъ имѣло унылый, пустынный и печальный видъ: дождевыя капли, упадавшія на листья и на кровлю дома, были единственнымъ звукомъ, доходившимъ до моего слуха.

«Живетъ ли тутъ какая-нибудь живая душа?»

Да, живетъ. Я услышала шорохъ, произведенный движущимся существомъ. Узкая дверь отворилась, и выпустила на крыльцо какую-то фигуру.

Фигура подвигалась медленно и нерѣшительнымъ шагомъ: то былъ мужчина средняго роста съ открытой головой. Остановившись на лѣстничной ступени, онъ протянулъ впередъ свою руку, какъ-будто желая удостовѣриться, идетъ ли дождь. Несмотря на сумракъ приближающейся ночи, я угадала его: то былъ не кто иной, какъ самъ Эдуардъ Ферфаксъ Рочестеръ.

Я пріостановилась, затаила дыханіе въ своей груди и, невидимая больше для его орлиныхъ очей, рѣшилась наблюдать его. То была внезапная и оригинальная встрѣча, гдѣ восторгъ свиданія ограничивался и стѣснялся болѣзненной тоской. Мнѣ было нетрудно удержать отъ восклицанія свои голосъ.

Контуръ его лица, такъ же какъ и прежде, выражалъ силу и крѣпость; станъ его былъ прямъ, походка тверда, волосы еще черны какъ у ворона, самыя черты не измѣнились и не впали: никакая горесть не могла раздавить этой богатырской силы въ-продолженіе цѣлаго года! Тѣмъ не менѣе, физіономія его, въ общей совокупности, значительно измѣнилась: на ней были очевидные слѣды горькихъ и, отчаянныхъ думъ, и это могло напомнить дикаго звѣря, неукротимаго даже въ своей тѣсной клѣткѣ. Это былъ Самсонъ, лишенный зрѣнія, но еще сильный опрокинуть цѣлое зданіе своей могучей рукой.

Что жь? Испугалась ли я теперь этого слѣпаго героя? Нѣтъ, читатель, ты мало знаешь меня, если намѣренъ дать утвердительный отвѣтъ. Моя грусть растворилась отрадной надеждой, что скоро буду я имѣть удовольствіе напечатлѣть поцалуй на этомъ угрюмомъ челѣ, и на этихъ бровяхъ, прикрывавшихъ теперь пустыя орбиты вмѣсто глазъ. Однакожъ, надо подождать.

Мистеръ Рочестеръ сошелъ еще съ одной ступени, и ощупью подвигался впередъ къ зеленой лужайкѣ. Куда дѣвались теперь его смѣлые, твердые и быстрые шаги? Онъ остановился, какъ-будто не зналъ, въ какую сторону направить сбой путь, поднялъ руку и открылъ свои вѣки, какъ-будто дѣлая болѣзненныя, но безполезныя усилія разсмотрѣть деревья и высокое небо. Ясно, что вездѣ и все было для него непроницаемою тьмой. Онъ протянулъ правую руку (лѣвая скрывалась за пазухой), желая повидимому получить, посредствомъ осязанія, какую-нибудь идею объ окружающихъ предметахъ; но ничего не встрѣтилъ онъ передъ собой, потому-что деревья отстояли еще на нѣсколько шаговъ. Скрестивъ руки, онъ стоялъ спокойно и безмолвно, поливаемый крупными каплями дождя. Въ эту минуту подошелъ къ нему Джонъ.

— Не хотите ли, сэръ, подать мнѣ руку? сказалъ онъ. — Дождь усиливается все больше и больше: не лучше ли воротиться вамъ домой?

— Оставь меня! былъ отвѣтъ.

Джонъ удалился, не сдѣлавъ больше никакихъ возраженій, и не замѣтивъ меня. Теперь мистеръ Рочестеръ попробовалъ идти впередъ по лужайкѣ, минуя деревья: напрасно! Шаги его перепутывались, ноги подгибались. Онъ пошелъ назадъ, поднялся на крыльцо, вошелъ и затворилъ дверь.

Теперь въ свою очередь я взошла на крыльцо, и постучалась. Жена Джона отворила дверь.

— Здравствуй, Марья! сказала я.

Она отскочила назадъ, какъ-будто передъ ней явился выходецъ съ того свѣта. Я успокоила ее.

— Вы, ли это, миссъ, явились къ намъ въ такой поздній часъ? спросила она.

Я отвѣчала пожатіемъ ея руки, и послѣдовала за ней въ кухню, гдѣ мужъ ея сидѣлъ теперь подлѣ затопленной печи. Въ короткихъ словахъ я объяснила имъ, что мнѣ извѣстны всѣ происшествія въ Торнфильдѣ, и что я пріѣхала нарочно повидаться съ мистеромъ Рочестеромъ. Я попросила Джона сходить къ шоссейной заставѣ, откуда я отпустила своего кучера, и взять мою шкатулку, оставленную тамъ. Затѣмъ, скинувъ шляпку и шаль; я спросила Марью, можно ли мнѣ переночевать на Ферденской усадьбѣ. Оказалось, что можно, хотя и не безъ нѣкоторыхъ затрудненій относительно мебели и спальнаго бѣлья. Въ эту минуту раздался звонокъ изъ гостиной.

— Когда ты войдешь, сказала я: — доложи мистеру Рочестеру, что съ нимъ желаетъ переговорить какая-то дама: имени моего не называй.

— Едва-ли захочетъ онъ васъ видѣть, отвѣчала Марья: — онъ заранѣе приказалъ отказывать всѣмъ.

— Нѣтъ нужды: всё-таки не называй меня.

Черезъ нѣсколько минутъ, Марья воротилась и сказала:

— Онъ проситъ васъ назвать свою фамилію, и объяснить, что вамъ нужно.

Потомъ она зажгла двѣ стеариновыя свѣчи, налила стаканъ воды, и поставила на подносъ.

— Развѣ онъ за этимъ звонилъ? спросила я.

— Да. Мистеръ Рочестеръ неизмѣнно требуетъ, чтобы вечеромъ горѣли у него свѣчи, хотя онъ ничего не видитъ.

— Дай сюда подносъ: я хочу нести сама.

И я пошла въ гостиную, куда мнѣ Марья отворила дверь. Подносъ дрожалъ въ моихъ рукахъ, вода плескалась изъ стакана, сердце мое билось сильнѣе и сильнѣе. Марья оставила меня одну.

Комната имѣла печальный и пасмурный видъ. Огонь небрежно горѣлъ въ каминѣ, и еще небрежнѣе стояла мебель по угламъ и вдоль стѣнъ. Подлѣ рѣшотки, облокотившись головою на старомодную каминную полку, сидѣлъ слѣпой жилецъ этой комнаты. Старикъ Лоцманъ, свернувшись въ клубокъ, лежалъ въ сторонѣ, поодаль отъ ногъ своего хозяина, какъ-будто опасаясь, чтобъ онъ не наступилъ на него. При входѣ моемъ, Лоцманъ поднялъ голову, насторожилъ уши, вскочилъ, залаялъ, подбѣжалъ ко мнѣ, и чуть не выбилъ подносъ изъ моихъ рукъ. Я поспѣшила поставить его на столъ, погладила вѣрную собаку, и сказала тихонько: «лежать!» Мистеръ Рочестеръ машинально поворотилъ голову, какъ-будто желая видѣть, отчего произошло это движеніе; но ничего не увидѣлъ, отворотился и вздохнулъ.

— Дай мнѣ воды, Марья, сказалъ онъ.

Я подошла къ нему съ пролитымъ стаканомъ въ рукахъ. Лоцманъ слѣдовалъ за мной, выражая энергическими прыжками свой восторгъ.

— Да что тутъ такое? съ нетерпѣніемъ спросилъ мистеръ Рочестеръ.

— Лежать, Лоцманъ! сказала я опять.

Принимая стаканъ изъ моихъ рукъ, слѣпецъ, казалось, вслушивался внимательно въ мой голосъ.

— Ты ли это, Марья? спросилъ онъ.

— Марья въ кухнѣ.

Живо и быстро протянулъ онъ свою руку впередъ; но не осязалъ ничего въ пустомъ пространствѣ: я стояла въ-сторонѣ.

— Кто жь это? кто это? закричалъ онъ, дѣлая отчаянныя, но безполезныя усилія разглядѣть говорящій предметъ. — Отвѣчайте мнѣ! повторилъ онъ громко повелительнымъ тономъ.

— Не угодно ли вамъ еще воды, милостивый государь. Стаканъ былъ неполонъ: я половину расплескала.

— Да кто жь это? Чей это голосъ?

— Лоцманъ знаетъ меня, Джонъ и Мери тоже знаютъ, что я здѣсь: я пріѣхала сегодня вечеромъ.

— Великій Боже! воскликнулъ онъ. — Какой странный обманъ чувствъ! Какое помѣшательство въ моемъ умѣ!

— Нѣтъ, сэръ, чувства не обманываютъ васъ, и мысль свѣтла въ вашемъ умѣ.

— Гдѣ же говорящая особа? Не-уже-ли здѣсь только голосъ ея? О, я не могу видѣть; но я долженъ осязать, или сердце перестанетъ биться въ моей груди. Кто бы вы ни были, подойдите сюда ближе и дайте прикоснуться къ вамъ.

И онъ продолжалъ ловить невидимый предметъ. Наконецъ я подошла, и взяла его руку обѣими своими руками.

— О, да, это ея пальцы! воскликнулъ онъ: — ея тоненькіе, миньятюрные пальчики! Стало-быть тутъ должно быть еще что-нибудь.,

Высвободивъ свою руку, онъ принялся ощупывать мою голову и плеча.

— Это ли, Дженни? Она ли это? Да, это ея фигура.

— И ея голосъ, добавила я. — Вся она тутъ съ своимъ сердцемъ и душою. Благослови васъ Богъ, сэръ! я рада, что опять васъ вижу.

— Дженни Эйръ! Дженни Эйръ! Вотъ все, что онъ могъ сказать.

— Да, я Дженни Эйръ, ваша Дженни! Я отъискала васъ, наконецъ, и воротилась къ вамъ.

— О, правда ли это? Жива ли ты, Дженни?

— Да, сэръ, я жива, здорова, и вся къ вашимъ услугамъ.

— Конечно, это ея голосъ и ея руки; но послѣ всѣхъ этихъ бѣдъ, я не могу обольщать себя несбыточной надеждой. Все это мечта, сонъ, такой же, что грезился маѣ прошлой ночью, когда еще разъ я цаловалъ и прижималъ ее къ своему сердцу. Я вѣрилъ тогда, что она любитъ и не оставитъ меня.

— Съ этого дня, сэръ, я никогда васъ не оставлю.

— Вотъ всегда такъ говоритъ она во снѣ, но я просыпаюсь, ощупываю пустое пространство, и никого не нахожу подлѣ себя. Такъ проходитъ моя жизнь, счастливая во снѣ, бѣдственная и жалкая на-яву. Душа томится неутолимою жаждой, и тщетно изнуренное сердце ищетъ отрады. Сладкій, очаровательный призракъ! ускользнешь ты опять отъ меня, какъ-скоро пробужденныя чувства мои обратятся къ дѣйствительному міру; но по-крайней-мѣрѣ еще разъ поцалуй меня передъ своимъ уходомъ.

Я прижала свои губы къ его пылающему челу. Казалось, онъ вдругъ пробудилъ себя отъ мрачныхъ думъ: убѣжденіе въ дѣйствительности поразило его.

— Такъ это не мечта? Моя Дженни точно воротилась ко мнѣ?

— Да.

— И ты не умерла гдѣ-нибудь на днѣ глубокой рѣки? И ты не бродишь гдѣ-нибудь безпріютной странницей въ незнакомой сторонѣ?

— Нѣтъ, сэръ, я теперь независима.

— Независима! Что это значитъ, Дженни?

— Мой дядя въ Мадерѣ умеръ, и оставилъ мнѣ пять тысячь фунтовъ.

— Вотъ это отзывается дѣломъ практическимъ, существеннымъ! воскликнулъ онъ. — Объ этомъ никогда не грезилось мнѣ. Къ-тому же голосъ ея исполненъ теперь одушевленія и жизни: во снѣ такъ она не говорила. Что жь, Дженни? Ты теперь женщина независимая, богатая?

— Да, сэръ. Если вы не позволите мнѣ жить вмѣстѣ съ вами, я выстрою свой собственный домикъ подлѣ вашей усадьбы, и буду васъ просить къ себѣ въ гости по-вечерамъ.

— Но если ты богата, Дженни, у тебя должны быть родственники и друзья, которые не захотятъ, конечно, чтобъ ты проводила жизнь въ обществѣ слѣпаго калѣки.

— Вы уже знаете, сэръ, что я независима: это значитъ, что я могу располагать собою, какъ мнѣ вздумается.

— И не-уже-ли ты захочешь остаться со мною?

— Непремѣнно, если позволите. Я буду вашей сосѣдкой, нянькой, ключницей. Вы теперь ведете совершенно уединенную жизнь: я буду вашей собесѣдницей и товарищемъ; стану для васъ читать, гулять съ вами, сидѣть подлѣ васъ, смотрѣть за вами, словомъ: я хочу быть вашими глазами и руками. Зачѣмъ вы такъ призадумались, мистеръ Рочестеръ? Будьте увѣрены, что я не оставлю васъ, пока жива.

Онъ не отвѣчалъ. Печальныя думы и сомнѣнія, казалось, пробѣгали по его челу; онъ вздыхалъ, хотѣлъ повидимому говорить, но снова закрывалъ свои уста. Это начинало меня тревожить. Можетъ-быть я слишкомъ поторопилась своими предложеніями, и переступила за предѣлы приличій; можетъ-быть онъ, такъ же какъ Сен-Джонъ, считаетъ безразсуднымъ мое поведеніе. Мнѣ и въ голову не пришло спросить себя напередъ, еще хочетъ ли онъ быть моимъ мужемъ. Конечно, пора бы ему сдѣлать предложеніе и съ своей стороны, а между-тѣмъ онъ, кажется, не намѣренъ дѣлать никакихъ намековъ въ этомъ родѣ. Что, если я своей опрометчивостью испортила все дѣло? Право, я поступила какъ дура: радость свела меня съ-ума.

— Нѣтъ, Дженни, нѣтъ, не уходи отъ меня. Я слышалъ твой голосъ, прикасался къ тебѣ, чувствовалъ твое присутствіе и внималъ твоимъ утѣшеніямъ: я не могу теперь отказаться отъ этихъ радостей. Да, Дженни, ты должна остаться со мною. Пусть надо мной смѣются, называютъ меня дуракомъ, нелѣпымъ эгоистомъ, я не намѣренъ обращать вниманія на эти толки. Моя душа требуетъ тебя безусловно, и требованіе ея должно быть удовлетворено, или, я совсѣмъ погибъ.

— Я непремѣнно останусь съ вами, сэръ, вы ужь слышали это.

— Да; но надобно напередъ удостовѣриться, что ты подъ этнаіѣ разумѣешь: можетъ-быть мы расходимся въ значеніи этихъ словъ. Можетъ-быть въ-самомъ-дѣлѣ ты хочешь оставаться при мнѣ нянькой, и смотрѣть за мной, какъ за маленькимъ ребенкомъ — у тебя сердце благородное и великодушное: изъ состраданія къ друзьямъ ты готова, пожалуй, на всякія жертвы. Ну, этого, разумѣется, для меня довольно, слишкомъ-довольно, только надобно уяснить еще одинъ пунктъ… Думать надобно, что я долженъ въ-отношеніи къ тебѣ питать отеческія чувства: такъ, что ли? Объяснись откровенно, Дженни!

— Это совершенно зависитъ отъ васъ, сэръ: питайте ко мнѣ какія-угодно чувства. Для меня будетъ довольно, если вы позволите мнѣ быть всегда при васъ.

— Но вѣдь тебѣ нельзя навсегда остаться моей нянькой, Дженни: ты молода, и должна будешь выйдти замужъ.

— Нѣтъ, сэръ, я не думаю о замужствѣ.

— Этого быть не можетъ, Дженни. О, еслибъ прежнія силы, и еслибъ я не былъ такимъ жалкимъ калѣкой!..

Онъ задумался опять. Я, напротивъ, ободрилась и повеселѣла: послѣднія слова объяснили мнѣ сущность безпокойствъ и затрудненій мистера Рочестера. Такія затрудненія были совершенно неосновательны въ моихъ глазахъ, и отъ меня зависѣло ихъ уничтожить. Я начала разговоръ веселымъ и одушевленнымъ тономъ:

— Пора, наконецъ, кому-нибудь васъ очеловѣчить, мистеръ Рочестеръ, и придать вамъ джентльменскій видъ, сказала я, разглаживая его густые и всклоченные волосы, — Вы смотрите теперь настоящимъ звѣремъ въ родѣ заморскаго медвѣдя: надобно удостовѣриться, какъ велики когти на вашихъ лапахъ.

— Одной лапы ты вовсе не доищешься у меня, Дженни: здѣсь вотъ нѣтъ ни кисти, ни ногтей, сказалъ онъ, вынимая изъ-за пазухи свою изуродованную руку. — Это вѣдь культя, Дженни. Ужасный видъ: не-правда-ли?

— Да, сэръ, жаль это видѣть: ваши глаза и шрамъ на лбу внушаютъ къ вамъ невольное состраданіе. Тѣмъ больше я буду любить васъ.

— Я, напротивъ, думалъ, Дженни, что тебѣ гадко будетъ смотрѣть на мое изуродованное лицо.

— Право? Ну, такъ не говорите мнѣ этого впередъ, иначе я должна буду вообразить, что вы разучились думать. Теперь мнѣ надобно васъ оставить на минуту, чтобъ поправить огонь въ каминѣ. Вы видите огонь?

— Да, пламя представляется моему правому глазу въ видѣ красноватаго тумана.

— Видите ли вы свѣчи?

— Очень-тускло.

— Можете ли вы видѣть меня?

— Нѣтъ, мой ангелъ. Хорошо и то, что я могу слышать твой голосъ.

— Въ которомъ часу вы ужинаете?

— Я никогда не ужинаю.

— Но сегодня вы должны кушать вмѣстѣ со мною: я очень-голодна.

Призвавъ Марью, я привела въ порядокъ мебель, сообщила комнатѣ праздничный видъ, и приготовила комфортабельный ужинъ. Лоцманъ съ видимымъ удовольствіемъ смотрѣлъ на всѣ эти распоряженія, и не разъ изъявлялъ одобреніе своимъ хвостомъ. Я воодушевилась, повеселѣла, и языкъ мой не умолкалъ ни за ужиномъ, ни послѣ, въ-продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Всякое принужденіе было забыто, и я вела себя какъ дома, зная очень-хорошо, что мистеръ Рочестеръ будетъ мною доволенъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, всѣ мои слова доставляли ему величайшее удовольствіе, и онъ, въ свою очередь, позабылъ угрюмость. Веселая улыбка заиграла на лицѣ счастливаго слѣпца, лучъ радости озарилъ его чело: черты лица его выровнялись и смягчились.

Послѣ ужина, мистеръ Рочестеръ принялся разспрашивать, гдѣ я была, что дѣлала и какъ отъискала его; но было уже довольно-поздно, и я отдѣлывалась лаконическими отвѣтами, оставляя всякія подробности до другаго раза. Притомъ я не рѣшалась въ этотъ вечеръ открывать для него новый источникъ волненій. Единственною моего цѣлью было развеселитъ его, и онъ повеселѣлъ, хотя по-временамъ припадокъ грусти тяготилъ его. Какъ-скоро я переставала говорить, онъ становился безпокойнымъ, прикасался ко мнѣ и произносилъ мое имя,

— Точно ли ты человѣкъ, Дженни? Увѣрена ли ты въ этомъ?

— Совершенно, мистеръ Рочестеръ.

— Да можетъ-быть ты умерла и воротилась съ того свѣта?

— Привидѣнія не шутятъ, не смѣются, не ѣдятъ.

— Какъ же ты вдругъ очутилась здѣсь въ этотъ темный и ненастный вечеръ? Я протянулъ руку, чтобъ взять у служанки стаканъ воды, и вмѣсто служанки, ты-сама явилась передо мной; я предложилъ вопросъ, ожидая услышать отвѣтъ изъ устъ Марьи, и между — тѣмъ твой собственный голосъ достигъ до моихъ ушей. Какъ все это вышло?

— Очень-просто: я взяла подносъ у Марьи и пришла сюда.

— Есть какое-то очарованіе въ самомъ времени, которое я провожу съ тобой. О, еслибъ ты знала, еслибъ могла ты вообразить, какую мрачную, печальную, отчаянную жизнь влачилъ я въ эти длинные-предлинные мѣсяцы! Ничего я не дѣлалъ, ничего не ожидалъ; день былъ для меня ночью, ночь превращалась въ день; я чувствовалъ холодъ, когда забывали разводить огонь въ каминѣ, чувствовалъ голодъ, когда забывалъ ѣсть. Безпрерывная тоска мучила меня ежеминутно, и все это время душа моя стремилась къ тебѣ, Дженни, и твоего возвращенія желалъ я гораздо-больше, чѣмъ своего потеряннаго зрѣнія. Какъ же это могло случиться, что ты теперь со мною, и что даже говоришь ты, будто любишь меня? Почему я знаю, что ты не уйдешь опять отъ меня? Завтра я проснусь, буду искать тебя, и не найду!

Какой-нибудь пошлый практическій отвѣть, чуждый психологическихъ отвлеченностей, могъ, думала я, служить для него самымъ лучшимъ успокоительнымъ средствомъ при этомъ тревожномъ состояніи духа. Я приложила пальцы къ его бровямъ и замѣтила, что онѣ обгорѣли.

— Я постараюсь, мистеръ Рочестеръ, выписать для васъ новоизобрѣтенную мазь для произращенія волосъ: въ такомъ случаѣ будутъ у васъ опять густыя, черныя брови.

— Къ-чему мнѣ охорашиваться, когда, быть-можетъ, ты опять, въ какой-нибудь злой часъ, исчезнешь отъ меня какъ тѣнь, и пропадешь неизвѣстно куда?

— Нѣтъ ли у васъ гребенки, мистеръ Рочестеръ?

— Зачѣмъ тебѣ?

— Да расчесать хоть немного эту косматую гриву. Богь-знаетъ на что вы похожи, когда я смотрю на васъ вблизи.

— Безобразенъ я, Дженни?

— Очень. Вы всегда были безобразны, это я имѣла честь замѣтить вамъ еще въ первый вечеръ нашего знакомства.

— Колкій языкъ! Тебя не отъучили говорить грубости, Дженни: съ кѣмъ ты жила?

— Съ добрыми людьми; которые будутъ покрасивѣе васъ, по-крайней-мѣрѣ въ сотню разъ. Ихъ мысли, намѣренія, планы могутъ дѣлать честь самому лучшему обществу.

— Что жъ это за люди? Что они дѣлаютъ?

— Если вы будете такъ вертѣться подъ моими руками, вы заставите меня вырвать клочокъ волосъ изъ вашей головы: это, быть-можетъ, яснѣе убѣдитъ васъ въ дѣйствительности моего существованія,

— Съ кѣмъ же ты жила, Дженни?

— Этого не узнать вамъ сегодня: подождите до завтра. Полудосказанная повѣсть будетъ, нѣкоторымъ образомъ, служить для васъ ручательствомъ моего вторичнаго появленія передъ вашей сердитой особой. Вмѣсто стакана воды, я надѣюсь завтра принести вамъ около дюжины яицъ въ смятку, и цѣлый окорокъ ветчины.

— И мы позавтракаемъ вмѣстѣ: это недурно.

— Конечно; а теперь пора спать и вамъ, и мнѣ. Прощайте. Я была въ дорогѣ три дня сряду, и устала по вашей милости какъ-нельзя-больше. Спокойной вамъ ночи!

— Одно слово, Дженни: въ домѣ, гдѣ ты жила, были только однѣ дамы?

Я засмѣялась, и поторопилась выбѣжать изъ комнаты. «Прекрасная мысль!» думала я, взбираясь по лѣстницѣ наверхъ. «Теперь, авось, мнѣ удастся надолго разогнать его хандру!»

Рано поутру на другой день, я услышала, какъ онъ зашевелился, и началъ бродить изъ одной комнаты въ другую. Когда Марья сошла внизъ, онъ спросилъ:

— Миссъ Эйръ здѣсь?

— Да, сэръ, отвѣчала служанка.

— Какая комната отведена для нея?

— Спальная въ верхнемъ этажѣ, съ правой стороны.

— Было ли ей тепло?

— Каминъ былъ затопленъ съ-вечера.

— Встала ли она?

— Да, сэръ. Миссъ Эйръ одѣвается.

— Спроси, не нужно ли ей чего?

— Она говоритъ, что ничего не нужно.

— Ступай, попроси ее сюда.

Я сошла внизъ, подкралась въ его комнату на цыпочкахъ, и онъ не замѣтилъ моего присутствія. Грустно, невыразимо-грустно было видѣть, какъ могучій духъ этого человѣка подчинялся немощамъ тѣла. Мистеръ Рочестеръ сидѣлъ въ своихъ креслахъ, неподвижно, но не спокойно: онъ ждалъ, и энергическія черты лица его выражали привычную тоску. Физіономія его напоминала угасшую лампу, готовую, загорѣться вновь при первомъ прикосновеніи огня; но увы! не самъ онъ долженъ былъ зажигать въ себѣ свѣтильникъ духовной жизни: другимъ было суждено исполнять за него эту обязанность! Я разсчитывала быть веселой и беззаботной; но немощь сильнаго человѣка глубоко поразила мое сердце: при-всемъ-томъ, я старалась придать оживленный тонъ своимъ словамъ:

— Здравствуйте, сэръ! Прекрасное, блистательное утро! Дождь прошелъ, небо прояснилось, и солнце засіяло великолѣпно. Вамъ надобно гулять.

Лучъ радости озарилъ и осмыслилъ его черты.

— Здравствуй, ранняя птичка! сказалъ онъ. — Подойди ко мнѣ. Ты не улетѣла, не исчезла? За часъ передъ этимъ я слышалъ многихъ птичекъ; но громкія пѣсни ихъ не музыкальны для моихъ ушей, такъ же, какъ въ солнцѣ нѣтъ болѣе лучей для моихъ глазъ. Вся земная мелодія заключена для меня въ словахъ моей Дженни, и весь блескъ солнца чувствую я только въ ея прусутствіи.

Слезы насильно пробивались изъ моихъ глазъ при этой трогательной рѣчи слѣпца; но я не хотѣла плакать, и чтобъ не обнаружить внутренняго волненія, принялась завтракать.

Большая часть утра проведена на открытомъ воздухѣ. Изъ мокрой и дикой рощи я повела слѣпца на открытое поле: описывала ему, какъ весело колосились зрѣлыя нивы, какъ лучезарились цвѣты, освѣженные утренней росой, и какъ ярко сіяло голубое небо. Я отъискала для него, въ спокойномъ и уединенномъ мѣстѣ, пень срубленнаго дерева, гдѣ онъ сѣлъ отдохнуть; я помѣстилась подлѣ, на травѣ; Лоцманъ смирно лежалъ у наищхъ ногъ, и все было спокойно кругомъ. Мистеръ Рочестеръ прервалъ молчаніе такимъ-образомъ:

— Жестокая, жестокая бѣглянка! Поймешь ли ты, что я перечувствовалъ въ то роковое утро, когда въ первый разъ открыли, что тебя не было въ Торнфильдѣ? Послѣ безполезныхъ поисковъ, я вошелъ въ твою комнату, и долженъ былъ убѣдиться, что ты не взяла съ собой ни денегъ, ни вещей. Жемчужное ожерелье нетронутымъ лежало въ своей маленькой шкатулкѣ; сундуки и картонки спокойно стояли подлѣ стѣнъ, какъ-будто дожидаясь своей хозяйки. «Что жь она дѣлаетъ» спрашивалъ я: «безъ денегъ и безъ всякихъ средствъ къ существованію?» Неизвѣстность относительно твоей судьбы была для меня мучительнѣе всякой пытки. Объясни теперь, Дженни, что ты дѣлала, и въ какихъ мѣстахъ странствовала по выходѣ изъ Торнфильда.

Начиная разсказъ своей исторіи прошлаго года, я сократила и значительно смягчила событія первыхъ трехъ сутокъ голодной нищеты: сказать ему все, значило, безъ всякой надобности усилить его болѣзненныя воспоминанія. Даже сокращенная повѣсть глубоко растрогала его любящее сердце.

Мнѣ, говорилъ онъ, никакъ не слѣдовало оставлять его такимъ-образомъ, безъ всякой опредѣленной надежды въ будущемъ. Я должна была сообщить ему свой планъ и открыться во всемъ. При всемъ отчаяніи и при всѣхъ порывахъ бурной страсти, онъ любилъ меня слишкомъ-нѣжно, и готовъ былъ пожертвовать для меня половиной своего имѣнія, не требуя даже поцалуя за такую жертву.

— Чего натерпѣлась ты, заключилъ онъ: — чего настрадалась ты, бѣдняжка, въ этомъ эгоистическомъ и безжалостномъ мірѣ? Я увѣренъ, Дженни, ты далеко не во всемъ мнѣ признаешься.

— Пусть такъ; но, по-крайней-мѣрѣ, вы можете утѣшиться тѣмъ, что страданія мои кончились слишкомъ-скоро, отвѣчала я успокоительнымъ тономъ.

Продолжая свою повѣсть, я подробно разсказала, какъ меня приняли ни Козьемъ-Болотѣ, и какъ я получила мѣсто школьной учительницы. Полученіе наслѣдства, открытіе родственниковъ, раздѣлъ имѣнія, слѣдовали затѣмъ въ систематическомъ порядкѣ. Тутъ ужь я не скрывала ничего, зная напередъ, что мистеръ Рочестеръ одобритъ мое поведеніе. Само-собою-разумѣется, что имя Сен-Джона Риверса довольно-часто вертѣлось у меня на языкѣ. Когда разсказъ мой подходилъ къ концу, мистеръ Рочестеръ спросилъ:

— Стало-быть, этотъ мистеръ Сен-Джонъ — твой двоюродный братъ?

— Да.

— Что жь? ты любила его?

— Его нельзя не любить — онъ добрый человѣкъ.

— Какъ надобно понимать этотъ отзывъ? значитъ ли это, что онъ человѣкъ благонамѣренный лѣтъ пятидесяти?

— Нѣтъ, сэръ: ему только двадцать девять.

— Молодъ, да видно не молодецъ, какъ говоритъ пословица: низенькій, флегматическаго темперамента, мужиковатый, и вся его доброта состоитъ вѣроятно въ отсутствіи какихъ-нибудь гадкихъ пороковъ: такъ или нѣтъ, Дженни?

— Совсѣмъ не такъ: его можно назвать человѣкомъ добродѣтельнымъ въ строгомъ смыслѣ этого слова. Притомъ онъ чрезвычайно дѣятеленъ, и склоненъ къ великимъ предпріятіямъ.

— Но, вѣроятно, мозгъ расползается въ его головѣ: думаетъ онъ хорошо; но когда говоритъ, ты невольно пожимаешь плечами?

— Онъ говоритъ, сэръ, очень-мало, но всегда обдуманно: каждое его слово имѣетъ точный и опредѣленный смыслъ. Мозгъ его организованъ превосходно.

— Стало-быть онъ уменъ?

— Чрезвычайно.

— И воспитанъ?

— Его справедливо считаютъ образованнымъ и ученымъ въ различныхъ отрасляхъ наукъ.

— Но, вѣроятно, его манеры очень-грубы?

— Напротивъ: всѣ находятъ, что у него истинно джентльменское обращеніе.

— За-то наружность его совсѣмъ не соотвѣтствуетъ манерамъ джентльмена; вѣроятно онъ ходить въ длинно-поломъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы, и бѣлый галстукъ пресмѣшно таращится на его шеѣ?

— Сен-Джонъ, сколько я могу судить, одѣвается съ большимъ вкусомъ. Вообще онъ прекрасный молодой человѣкъ: высокій, стройный, съ правильными чертами лица, голубыми глазами и греческой профилью.

— Чортъ бы его побралъ!.. Ты любила его, Дженни?

— Да, мистеръ Рочестеръ, я любила его; но ужь вы меня объ этомъ спрашивали.

Змѣй ревности начиналъ мало-по-малу вкрадываться въ сердце моего героя; но я не считала нужнымъ торопиться успокоительными объясненіями: это чувство могло теперь служить довольно-сильнымъ противоядіемъ противъ его закоренѣлой меланхоліи.

— Можетъ-быть вамъ было бы лучше не сидѣть подлѣ меня, миссъ Эйръ? неожиданно замѣтилъ мой собесѣдникъ.

— Отчего-это вы такъ думаете, мистеръ Рочестеръ?

— Нарисованная вами картина представляетъ весьма-невыгодный контрастъ для нѣкоторыхъ людей. Вашими словами изображается граціозный Аполлонъ, высокій, стройный, голубоокій, съ греческой профилью и совершенно правильными чертами, между-тѣмъ, какъ ваши глаза должны поминутно останавливаться на слѣпомъ и безрукомъ Вулканѣ.

— Скажите пожалуйста! А мнѣ этого и въ голову не приходило; вы-таки, сэръ, довольно-похожи на Вулкана.

— Ну, въ-такомъ-случаѣ, миссъ Эйръ, вы можете оставить меня. Прежде, однакожь, чѣмъ вы уйдете, благоволите отвѣчать мнѣ еще на нѣсколько вопросовъ.

Онъ остановился, не зная повидимому, съ чего и какъ начать.

— Какіе же это вопросы, мистеръ Рочестеръ?

— Сен-Джонъ доставилъ вамъ мѣсто въ мортонской школѣ, прежде-чѣмъ узналъ, что вы его кузина?

— Да.

— Часто вы съ нимъ видѣлись? Вѣдь онъ, конечно, посѣщалъ свою школу?

— Каждый день.

— И, разумѣется, онъ одобрялъ всѣ твои распоряженія и планы? Ты вѣдь умная дѣвочка, Дженни.

— Да, Сен-Джонъ одобрялъ меня.

— Онъ долженъ былъ открыть въ тебѣ множество такихъ вещей, о которыхъ, разумѣется, и не подозрѣвалъ сначала?

— Этого я не знаю.

— Твоя хижина, говоришь ты, была подлѣ школы: приходилъ онъ къ тебѣ когда-нибудь?

— Случалось.

— По-вечерамъ?

— Раза два или три.

Пауза.

— Сколько времени жила ты съ нимъ и его сестрами, послѣтого какъ сдѣлалась извѣстною ваша родственная связь?

— Пять мѣсяцевъ.

— Какъ часто проводилъ онъ свое время въ обществѣ сестеръ?

— Довольно-часто: у насъ былъ общій кабинетъ. Сен-Джонъ сидѣлъ у окна, а мы за столомъ.

— Много онъ работалъ?

— Очень.

— Въ чемъ состояли его главныя занятія.

— Онъ учился индійскому языку.

— А ты чѣмъ занималась?

— Сначала я училась по-нѣмецки.

— Онъ тебя училъ?

— Нѣтъ, Сен-Джонъ не знаетъ нѣмецкаго языка.

— Но все же онъ училъ тебя чему-нибудь?

— Я изучала, подъ его руководствомъ, индійскій языкъ.

— Какъ! Риверсъ училъ тебя по-индійски?

— Да, сэръ.

— И своихъ сестеръ также?

— Нѣтъ.

— Одну тебя?

— Одну меня.

— Ты-сама просила его учить тебя?

— Нѣтъ.

— Стало-быть онъ-самъ вызвался давать тебѣ индійскіе уроки?

— Да.

Другая пауза.

— Чего же онъ хотѣлъ? Зачѣмъ понадобился для тебя индійскій языкъ?

— Онъ хотѣлъ взять меня съ собою въ Индію.

— А! Такъ вотъ въ чемъ дѣло! Онъ хотѣлъ жениться на тебѣ?

— Да, онъ просилъ моей руки.

— Ну, ты ужь начинаешь кажется пули лить, мой другъ: развѣ тебѣ пріятно меня мучить?

— Прошу извинить, я говорю правду, мистеръ Рочестеръ. Сен-Джонъ просилъ меня, умолялъ, убѣждалъ и даже требовалъ, чтобы я непремѣнно сдѣлалась его женою.

— Миссъ Эйръ, вы можете оставить меня. Долго ли еще я стану повторять вамъ одно и то же? Зачѣмъ вы такъ упорно хотите сидѣть подлѣ меня?

— Затѣмъ что мнѣ это очень-пріятно.

— Нѣтъ. Дженни, я тебѣ не вѣрю; этого быть не можетъ. Твое сердце занято Сен-Джономъ, и ему принадлежатъ всѣ твои чувства… А до-сихъ-поръ я воображалъ, что маленькая Дженни любитъ меня даже и въ разлукѣ: это служило для меня отрадой среди душевной скорби и отчаянія. Мнѣ даже и въ голову не приходило, что она можетъ полюбить другаго, между-тѣмъ-какъ я тоскую о ней и день и ночь. Богъ съ тобою, Дженни! Ступай отъ меня къ своему Сен-Джону.

— Въ-такомъ-случаѣ оттолкните, прогоните меня, сэръ: сама я не уйду по доброй волѣ.

— О, Дженни, Дженни! Какъ люблю я слышать твой мелодическій голосъ, исполненный искренности и отрадной надежды! Это переноситъ меня за цѣлый годъ назадъ, и я готовъ даже забыть твою невѣрность. Но я еще не сошелъ съ-ума… Ступай, Дженни!

— Да куда жь я пойду?

— Къ своему жениху.

— Кто мой женихъ?

— Сен-Джонъ Риверсъ — ты сама знаешь.

— Нѣтъ, никогда не бывать ему моимъ мужемъ, потому-что онъ не любить меня, такъ же какъ я его. Сен-Джонъ, по собственному его признанію, влюбленъ въ прекрасную молодую дѣвушку, Розамунду Оливеръ. На мнѣ хотѣлъ онъ жениться единственно для-того, чтобы имѣть въ своей женѣ усердную и вѣрную сотрудницу по миссіонерской части. Сен-Джонъ человѣкъ добрый и даже великій въ своемъ родѣ; но онъ угрюмъ, суровъ и холоденъ ко мнѣ какъ ледъ. Онъ совсѣмъ не то, что вы, сэръ, и я не могу быть счастливой съ нимъ и подлѣ него. Моя фигура не имѣетъ ничего привлекательнаго въ его глазахъ, и даже молодость моя не производитъ на него никакихъ впечатлѣній. Онъ почетъ только употребить въ дѣло мои умственныя силы — ничего больше. — Теперь угодно ли вамъ, чтобы я отправилась къ нему?

Я невольно вздрогнула и пожала его руку. Онъ улыбнулся.

— Какъ, Дженни! Не-уже-ли это правда? Не-уже-ли ничего больше нѣтъ между тобою и Сен-Джономъ?

— Совершенная правда, и вамъ нѣтъ никакой надобности ревновать меня. Впрочемъ, ревнуйте и сердитесь, если это вамъ нравится, только не грустите. Но если бы вы знали и могли понять вполнѣ всю силу моей любви къ вамъ! Вы гордились бы мною и были бы довольны. Все мое сердце принадлежитъ вамъ исключительно и нераздѣльно, и я готова остаться съ вами на всю жизнь.

Онъ поцаловалъ меня; но грустныя мысли скоро омрачили его чело.

— Слѣпецъ! Калѣка! проговорилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.

Я принялась осыпать его ласками. Я знала, что у него было на умѣ: мнѣ нужно было говорить, но я не смѣла. Когда онъ отвернулъ отъ меня свое лицо, горькая слеза выкатилась изъ его глаза на впалую щеку. Сердце мое сжалось.

— Я уродъ — такой же какъ каштановое дерево, разбитое громомъ въ торнфильдскомъ саду. Какое право имѣетъ эта жалкая развалина надѣяться и просить, чтобы цвѣтущія деревья прикрывали его своими свѣжими листьями?

— Но вы не развалина, сэръ, и громовая стрѣла не сразила вашего сердца: оно зеленѣетъ и цвѣтетъ. Рано или поздно, растенія еще могутъ обвиться вокругъ его крѣпкихъ корней, потому-что они могутъ найдти отрадный пріютъ подъ его благотворной тѣнью.

Опять онъ улыбнулся, и слова мои, видимо, проливались успокоительнымъ бальзамомъ на его душу.

— Вѣдь тебѣ хочется имѣть друзей, Дженни?

— Да, сэръ.

Я произнесла отвѣтъ довольно-нерѣшительнымъ тономъ, потому-что нельзя же мнѣ было высказать открыто, что я собственно разумѣю подъ словомъ «другъ». Онъ дополнилъ мою мысль.

— Но вѣдь я хотѣлъ бы жениться, Дженни.

— Право?

— Да. Это удивляетъ тебя?

— Конечно: вы прежде объ этомъ ничего не говорили.

— Вѣдь это странная новость для твоихъ ушей: не правда ли?

— Посмотримъ: характеръ ея будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ и, прежде всего, отъ вашего выбора.

— Этотъ выборъ мнѣ хотѣлось бы представить тебѣ-самой, Дженни.

— Въ-такомъ-случаѣ, сэръ, я совѣтую вамъ выбрать для себя дѣвушку, которая любитъ васъ больше всего на свѣтѣ.

— Мнѣ, по-крайней-мѣрѣ, хотѣлось бы остановить свой выборъ на дѣвушкѣ, которую я-самъ люблю больше всего на свѣтѣ. Дженни, хочешь ли ты быть моей женой?

— Хочу, сэръ.

— И ты не боишься имѣть мужемъ слѣпаго калѣку?

— Нѣтъ, сэръ.

— Но этотъ калѣка старше тебя почти двадцатью годами.

— Знаю.

— И все-таки рѣшаешься быть его женой?

— Да, сэръ.

— Искренно ли ты говоришь?

— Отъ чистаго сердца.

— О, благослови и награди тебя Богъ!

— Мистеръ Рочестеръ, если я была добра когда-либо въ-продолженіе своей жизли; если когда-либо молилась съ теплою вѣрой и надеждой — молитва моя услышана и я награждена. Быть вашею женою — величайшее-счастье, какое только для меня доступно на землѣ.

— Тебя радуетъ, Дженни, великость твоей жертвы.

— Чѣмъ же я жертвую? Томительнымъ голодомъ сердца? Я буду покоиться на груди любимаго человѣка, и прижимать его къ своему сердцу: развѣ это жертва?

— Но ты забываешь мое безобразіе, Дженни, мои физическія немощи.

— Все это ничего не значитъ: я люблю васъ еще больше, когда знаю, что могу быть полезною для васъ.

— Благодарю, благодарю тебя, мой другъ. До-сихъ-поръ я презиралъ и ненавидѣлъ постороннюю помощь; но теперь мое сердце будетъ освобождено отъ этихъ чувствъ. Рука наемника тяготила меня, и я предпочиталъ совершеннѣйшее, безпомощное одиночество — угожденіямъ чужихъ людей; но помощь и руководство Дженни будетъ для меня источникомъ постоянныхъ наслажденій. Итакъ, Дженни необходима для меня; по чувствуетъ ли она-сама потребность быть моей подругой?

— Безъ васъ, сэръ, жизнь была бы для меня въ тягость.

— Слѣдовательно, намъ нечего ждать: мы должны обвѣнчаться немедленно.

Онъ говорилъ теперь съ величайшимъ нетерпѣніемъ, и даже слѣпой глазъ его оживился.

— Да, мы должны соединиться немедленно, Дженни: сегодня нужно начать предварительныя распоряженія для нашей свадьбы.

— Вообразите, мистеръ Рочестеръ, я только-что замѣтила, что солнце уже давно перешло за полдень. Лоцманъ пошелъ обѣдать. Позвольте взглянуть на ваши часы.

— Возьми ихъ себѣ, Дженни, и пусть съ этой минуты они всегда будутъ на твоей груди.

— Ровно четыре часа, сэръ. Вы хотите обѣдать?

— Черезъ два дня, на третій, Дженни, должна быть наша свадьба. Теперь, я думаю, мы можемъ обойдтись безъ брильянтовъ и богатаго платья: все это вздоръ.

— Солнце уже давно осущило дождевыя капли; вѣтеръ затихъ. Жарко!

— Знаешь ли, Дженни? У меня въ эту минуту на шеѣ подъ галстухомъ твое жемчужное ожерелье: я всегда носилъ его послѣ тебя.

— Мы пойдемъ домой черезъ рощу; это всего удобнѣе.

Между-тѣмъ онъ продолжалъ высказывать свои мысли, не обращая, повидимому, ни малѣйшаго вниманія на мои слова.

— Послушай, Дженни, мнѣ надо теперь разсказать одно весьма-странное происшествіе, которое случилось со мной… Да, такъ точно, я не ошибаюсь… случилось за четыре дня передъ этимъ, вечеромъ въ прошлый понедѣльникъ. Была прекрасная, тихая ночь. Я сидѣлъ въ своей комнатѣ подлѣ открытаго окна, вдыхая въ себя бальзамическій вечерній воздухъ. Кривой глазъ мой не могъ различать ночныхъ свѣтилъ; но тѣмъ-не-менѣе я чувствовалъ на себѣ вліяніе мѣсячныхъ лучей, освѣщавшихъ мою комнату. Я думалъ о тебѣ, Дженни, и стремился къ тебѣ всѣми силами своей души. въ эту минуту грустнаго раздумья, душевной тоски и мучительныхъ желаній сердца, изъ груди моей невольно вырвались восклицанія: «Джеини! Дженни! Дженни!»

— И вы громко произнесли эти слова?

— Да. Посторонній наблюдатель счелъ бы меня съумасшедшимъ, еслибъ могъ слышать меня: я произнесъ ихъ съ какою-то отчаянною, дикою, неистовою энергіею.

— Это, говорите вы, случилось въ прошлый^-понедѣльникъ, около полуночи?

— Да, между одиннадцатымъ и двѣнадцатымъ часами; но время тутъ ничего не значитъ: странность происшествія состоитъ собственно въ непостижимомъ явленіи, которое послѣдовало за этимъ крикомъ. Ты, безъ-сомнѣнія, сочтешь меня суевѣромъ — тѣмъ-не-менѣе однакожъ я не могъ быть въ ту пору обманутъ фальшивой настроенностью чувствъ, или напряжеипымъ состояніемъ воображенія.

"Когда я воскликнулъ «Дженни! Дженни! Дженни!» знакомый голосъ черезъ нѣсколько минутъ отвѣчалъ мнѣ: «Иду! иду! Подождите меня!» Я не могъ понять, откуда выходилъ этотъ голосъ, и какимъ-образомъ могъ онъ достигнуть до моихъ ушей. Еще нѣсколько минутъ, и на крыльяхъ вѣтра долетѣли до меня другія слова: «Гдѣ вы? гдѣ вы?»

"Постараюсь, по-возможности, объяснить идею, возникшую въ моей душѣ по-поводу этого явленія. Ферденская усадьба, какъ ты видишь, погребена въ дремучемъ лѣсу, гдѣ звуки человѣческаго голоса замираютъ и глохнутъ скоро, не перекатываясь по отдаленному пространству. Слова «Гдѣ вы?» были, казалось, произнесены между горами, потому, что я слышалъ въ нихъ отраженіе горнаго эха. Въ ту самую минуту ночной вѣтерокъ, шевелившій волосы на моей головѣ, похолодѣлъ и засвѣжѣлъ, и почудилось мнѣ, будто я и ты, Дженни, встрѣтились гдѣ-то въ пустомъ и дикомъ мѣстѣ. Дѣйствительно, мнѣ хочется вѣрить, что то была таинственная встрѣча нашихъ душъ. Ты, безъ-сомнѣнія, въ тотъ часъ была погружена въ безсознательный сонъ: душа твоя, отдѣленная отъ тѣла, блуждала быть-можетъ въ отдаленномъ пространствѣ, и встрѣтилась съ моей душою, потому-что тотъ непостижимый голосъ выходилъ изъ твоей груди Дженни: это вѣрнѣе смерти! "

Ты помнишь, читатель, какъ я слышала сама таинственный голосъ, сообщившій рѣшительное направленіе моимъ мыслямъ, и ты знаешь, какой былъ мой отвѣтъ: все это происходило въ глухой полночный часъ съ понедѣльника на вторникъ!

Я не сдѣлала съ своей стороны никакихъ замѣчаніи по-поводу этого разсказа, и не заплатила откровенностью за откровенность. Повѣсть моя, нѣтъ-сомнѣнія, произвела бы слишкомъ-глубокое впечатлѣніе на моего слѣпаго слушателя: его душа, еще не избавившаяся отъ продолжительныхъ страданіи и склонная къ фантастической мечтательности, всего менѣе должна была имѣть нужду въ сверхъ-естественныхъ образахъ и картинахъ. Итакъ — я замкнула свои уста, и глубоко сохранила чудесную повѣсть въ своемъ сердцѣ.

— Теперь, Дженни, продолжалъ мистеръ Рочестеръ: — ты не будешь больше удивляться, что я счелъ тебя фантастическимъ призракомъ, когда ты такъ неожиданно явилась ко мнѣ вчерашній вечеръ: я не вѣрилъ въ дѣйствительность этого явленія, и долго мнѣ казалось, что ты исчезнешь и замрешь, какъ полночный голосъ и горное эхо третьяго дня. Теперь — благодареніе Богу! я убѣжденъ въ твоемъ дѣйствительномъ существованіи.

Онъ всталъ, скинулъ шляпу, наклонилъ къ землѣ свою голову, и съ благоговѣніемъ читалъ молитву. Послѣднія слова ея были:

«Боже, даруй мнѣ крѣпость и силу вести съ этого дня жизнь чистую и непорочную подъ покровомъ Твоей благодати!»

Потомъ онъ протянулъ ко мнѣ свою руку, чтобъ идти въ обратный путь: я поцаловала ее и положила на свое плечо, сдѣлавшись такимъ-образомъ его подпорой и руководительницею. Мы пошли черезъ лѣсъ, подъ тѣнью вѣковыхъ деревьевъ, и благополучно воротились домой.

ГЛАВА XI.

Заключеніе.

Читательница, я вышла за него. Свадьба наша была спокойна и тиха; онъ да я, пасторъ да кистеръ, были единственными свидѣтелями и дѣйствующими лицами. По выходѣ изъ церкви, я пошла въ кухню, гдѣ Марья стряпала обѣдъ, а Джонъ чистилъ ножи передъ обѣдомъ. Я сказала:

— Марья, мистеръ Рочестеръ и я обвѣнчались сегодня поутру.

Ключница и ея супругъ принадлежали къ тому флегматическому разряду людей, которымъ можно безъ всякихъ опасеній и во всякое время сообщать самыя достопримечательныя новости, не подвергаясь опасности быть оглушенной потокомъ изумительныхъ восклицаній. Марья подняла голову и вытаращила глаза: желѣзная ложка, которою она колотила двухъ цыплятъ, жарившихся на мелкомъ огнѣ, повисла въ воздухѣ минуты на три; и на столько же времени столовые ножи въ рукахъ Джона освободились отъ шумнаго процесса полировки. Склонившись опять надъ таганомъ, Марья проговорила:

— Эхва! Скажите пожалуйста! Это хорошо!

Послѣ кратковременной паузы еще одно замѣчаніе сорвалось съ ея языка:

— А я-таки, признаться, гляжу-себѣ въ окно, да и говорю; вонъ, дескать, мистеръ Рочестеръ пошелъ, да и барышня съ нимъ: куда бы это!.. Вотъ они и обвѣнчались!

И она опять принялась колотить цыплятъ. Джонъ между-тѣмъ, когда я обратилась къ нему, счелъ за нужное оскалить зубы, думая такимъ достойнымъ образомъ изъявить мнѣ свое душевное удовольствіе. Должно замѣтить, что онъ былъ старый слуга въ джентльменскомъ домѣ, и зналъ мистера Рочестера еще ребенкомъ.

— Имѣемъ честь поздравленіе принести, сударыня, съ законнымъ бракомъ. Я ужь смѣкалъ эти штуки, и еще вчера толковалъ Марьѣ: «смотри, молъ, оно того, вонъ дескать какъ у нихъ!» Мистеръ Эдуардъ не то, чтобъ этакъ какой-нибудь, такъ-сказать; ужь я его знаю! Вотъ оно и вышло по-моему, вотъ оно! И хорошо вышло, право, хорошо! Поздравляю васъ, боярышня!

И онъ, съ особеннымъ эффектомъ, взъерошилъ свой вихоръ.

— Благодарю тебя, Джонъ. Мистеръ Рочестеръ поручилъ мнѣ отдать вамъ съ женою вотъ эту вещь.

Я положила въ его руку банковый билетъ въ пять фунтовъ, и не дожидаясь больше никакихъ замѣчаній, вышла изъ кухни. За порогомъ, однакожь, достигло до моего слуха еще нѣсколько словъ изъ разговора этихъ добрыхъ людей:

— Что жъ, въ-самомъ-дѣлѣ: вить если разсудительно подумать; она для него пригоднѣе всякой другой барыни.

— Ну, конечно, она не хороша, за-то очень, очень-умна и добра, это и слѣпой увидитъ. Къ-тому же, она чуть ли не красавицей слыветъ для него.

Немедленно я написала въ Кэмбриджъ и на Козье-Болото, извѣщая своихъ друзей объ окончательной перемѣнѣ въ своей жизни. Діана и Мери одобрили мой поступокъ безъ всякихъ ограниченій. Діана извѣщала, что она пріѣдетъ ко мнѣ въ гости тотчасъ же послѣ медоваго мѣсяца.

— Долго въ такомъ случаѣ прійдется ей ждать, сказалъ мистеръ Рочестеръ, когда я прочитала ему это письмо: — медовый нашъ мѣсяцъ будетъ сіять въ-продолженіе всей нашей жизни. Пусть лучше пріѣдетъ она теперь же: напиши ей объ этомъ, Дженни.

Какъ принялъ эту новость Сен-Джонъ, я не знаю: онъ не отвѣчалъ на письмо, извѣщавшее его о моей свадьбѣ. Черезъ шесть мѣсяцевъ я-сама получила отъ него письмо, гдѣ однакожь онъ ни слова не говорилъ о моемъ бракѣ, и не упоминалъ объ имени мистера Рочестера. Съ той поры онъ продолжаетъ вести со мной корреспонденцію, рѣдкую, но довольно постоянную: онъ надѣется, что, я, по милости Божіей, авось не принадлежу къ числу людей, погрязшихъ въ суетѣ мірской.

Забылъ ли читатель мою маленькую воспитанницу, Адель? Я ее не забыла. Мистеръ Рочестеръ далъ мнѣ позволеніе навѣстить ее въ томъ пансіонѣ, гдѣ она училась. Радость ея при свиданіи со мной, была для меня явленіемъ вмѣстѣ трогательнымъ и утѣшительнымъ. Она была худа, блѣдна, и, по ея словамъ, страдала очень-много. Вникнувъ въ устройство заведенія, я нашла, что правила его были очень-строги для дѣвочки ея лѣтъ: я взяла ее домой. Мнѣ хотѣлось еще разъ заступить для нея мѣсто гувернантки; но этотъ планъ оказался очень-неудобнымъ, потому-что все мое время и заботы были теперь исключительно посвящены моему супругу. Поэтому я отъискала для ея помѣщенія другую, лучшую школу, предоставивъ себѣ право посѣщать ее какъ-можно чаще, и брать домой на каникулярное время. Я приняла также свои мѣры, чтобы она ни въ чемъ не нуждалась на чужой сторонѣ. Скоро она привыкла къ своему новому положенію, поправилась, повеселѣла и начала дѣлать чрезвычайно-быстрые успѣхи въ наукахъ. Учебный курсъ ея кончился блистательно въ полномъ смыслѣ слова:, англійское воспитаніе окончательно, искоренило въ ней всѣ французскіе недостатки. Когда сдѣлалась она взрослою дѣвицей, я нашла въ ней пріятную собесѣдницу и подругу съ характеромъ благороднымъ и великодушнымъ. Такимъ-образомъ, моя заботливость и всѣ старанія о ней были вознаграждены съ избыткомъ.

Мои записки приближаются къ концу. Читатель позволитъ мнѣ сказать еще два-три слова относительно моей супружеской жизни, и о судьбѣ другихъ лицъ, которыми я особенно интересовалась въ послѣднее время.

Вотъ уже десять лѣтъ я замужемъ. Знаю теперь по опыту, что значитъ жить съ человѣкомъ и для человѣка, котораго любишь болѣе всего на свѣтѣ. Я счастлива въ высокой степени, и никакой языкъ не въ-состояніи выразить моего счастья: мистеръ Рочестеръ и я живемъ другъ для друга, онъ и я — одно существо. Ни одна женщина въ мірѣ не была такъ близка къ своему супругу, и мнѣ можно сказать безъ всякихъ преувеличеній, что я кость отъ костей своего мужа, и плоть отъ плоти его. Мы не знаемъ ни усталости, ни скуки въ обществѣ другъ друга, мы думаемъ однимъ умомъ, чувствуемъ однимъ сердцемъ, и, слѣдовательно, не разстаемся никогда. Быть вмѣстѣ значитъ для насъ — наслаждаться въ одно и то же время всѣми прелестями уединенія и веселыхъ обществъ. Мы говоримъ безъ-умолку отъ утра до обѣда, и отъ обѣда до поздней ночи: бесѣдовать другъ съ другомъ, для насъ то же, что мыслить вслухъ. Нѣтъ у насъ никакихъ тайнъ другъ отъ друга, и взаимное наше довѣріе не имѣетъ предѣловъ. При совершеннѣйшемъ сходствѣ характеровъ, ничто не возмущало и не можетъ возмущать нашего согласія.

Первые два года послѣ свадьбы мистеръ Рочестеръ былъ совершенно-слѣпъ: быть-можетъ это обстоятельство еще болѣе содѣйствовало къ нашему взаимному сближенію, потому-что въ эту пору я была для него и зрѣніемъ и правою рукою. Онъ часто называлъ меня тогда зеницею своего ока, и это могло быть справедливо въ буквальномъ смыслѣ. Онъ видѣлъ природу и книги моими глазами: никогда я не уставала смотрѣть за него на окружающіе предметы, и перелагать для него въ слова — впечатлѣнія, производимыя полями, рощами, городомъ, рѣкою, облаками, солнечнымъ лучомъ. Никогда не уставала я читать для него, ходить съ нимъ, на прогулки, и дѣлать для него все, чего только онъ хотѣлъ или требовалъ отъ меня. И было для него, такъ же какъ для меня, высочайшее наслажденіе во всѣхъ этихъ услугахъ, потому-что онъ могъ требовать ихъ безъ всякаго униженія и стыда, зная очень-хорошо, что я любила его безпредѣльно.

Такъ прошло два года. Однажды поутру, когда я писала письмо подъ его диктовку, онъ подошелъ ко мнѣ, наклонился надъ моей головой, и сказалъ:

— Дженни, на шеѣ у тебя, если не ошибаюсь, какое-то блестящее украшеніе: такъ ли?

То была золотая цѣпочка. Я отвѣчала:

— Да.

— И на тебѣ, кажется, свѣтло-голубое платье?

Отвѣтѣ опять былъ утвердительный. Тогда онъ объявилъ, что ему казалось съ нѣкотораго времени, будто мракъ надъ правымъ его глазомъ начинаетъ рѣдѣть. Теперь онъ не сомнѣвался въ этомъ.

Онъ и я отправились въ Лондонъ. Операція, произведенная знаменитымъ окулистомъ, возвратила зрѣніе его правому глазу. Видитъ онъ довольно-слабо, но все же можетъ иногда читать, писать, и всегда въ-состояніи отъискать дорогу безъ посторонняго руководства. Небо для него перестало быть вмѣстилищемъ непроницаемаго мрака, и земля уже не представляетъ безвыходной тюрьмы. Взявъ на руки своего первенца, онъ могъ ясно разсмотрѣть, что дитя получило въ наслѣдство его собственные глаза, какими были они въ прежнее время — глаза большіе, черные, блестящіе. При этомъ случаѣ, опять благодарилъ онъ Бога отъ искренняго сердца.

Эдуардъ и я совершенно-счастливы. Особы, которыхъ мы преимущественно любимъ, тоже не могутъ пожаловаться на свою судьбу. Обѣ мои кузины, Діана и Мери Риверсъ, уже давно вышли замужъ, и обѣ, неизмѣнно одинъ разъ въ годъ, пріѣзжаютъ къ намъ гостить. Мужъ Діаны — флотскій капитанъ: человѣкъ молодой, любезный и заслуживающій уваженія во многихъ отношеніяхъ. Мери вышла за пастора, бывшаго товарищемъ ея брата по университету. Капитанъ Фицджемсъ и достопочтенный мистеръ Уартонъ страстно любятъ своихъ женъ. Общимъ благополучіемъ этихъ семействъ увеличивается и наше счастье.

Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индію и сдѣлался тамъ отличнымъ миссіонеромъ. Онъ не женатъ.

Перевелъ съ англійскаго И. ВВЕДЕНСКІЙ.

↑ Смирительный домъ по-англійски Bridewell. Первая часть этого слова — bride, значить невѣста, послѣдняя — well, колодезь. Обѣ эти части порознь относятся къ первымъ двумъ сценамъ, а все слово — къ послѣдней. Въ этомъ заключено остроуміе шарады. Примѣчаніе переводчика.

[1] Смирительный домъ по-англійски Bridewell. Первая часть этого слова — bride, значить невѣста, послѣдняя — well, колодезь. Обѣ эти части порознь относятся къ первымъ двумъ сценамъ, а все слово — къ послѣдней. Въ этомъ заключено остроуміе шарады. Примѣчаніе переводчика.

[1]