При разсматриваніи небольшого числа замѣчательныхъ произведеній, которыми Европа одолжена сѣверо-американскимъ писателямъ, въ головѣ невольно рождается вопросъ: по какой причинѣ Соединенные Штаты, страна въ высшей степени замѣчательная во всѣхъ отношеніяхъ, такъ бѣдна литературною дѣятельностію?
Населенная пятнадцатью милліонами образованнаго и предпріимчиваго народа, удаленная по своему географическому положенію отъ смутъ и переворотовъ, которые не переставали и не перестаютъ колебать западную Европу, одаренная разнообразною, могучею природою, — почему же эта страна при такихъ блестящихъ условіяхъ представляетъ намъ такъ мало именъ, на которыхъ отрадно было бы остановиться любителю взаимнаго?
Чтобъ разрѣшить этотъ вопросъ, надобно взглянуть на историческое значеніе самого народонаселенія, на общественные его интересы и на отношенія его къ двумъ великимъ источникамъ умственной дѣятельности: въ природѣ и собственной своей исторіи.
Общество сѣверо-американскихъ штатовъ не имѣетъ исторіи, не имѣетъ поэтическихъ преданій: зародышемъ его были выходцы изъ образованнаго государства, принесшіе съ собою на незнакомую землю готовыя вѣрованія, сложившіяся уже понятія и стремленіе къ положительнымъ интересамъ. Отношенія ихъ къ дикимъ племенамъ, населявшимъ обширныя территоріи вокругъ ихъ поселеній, были самые недружелюбныя: поселенцы не желали, да и не могли покорить этихъ племенъ; постоянная ихъ политика заключалась въ томъ, чтобъ оттѣснить отъ себя туземцевъ, мало-по-малу истреблять ихъ и захватывать ихъ владѣнія. Европейское и американское племена оставались постоянно враждебны, чужды одно другому, и потомъ развитіе американскихъ колоній произошло иначе, нежели развитіе государствъ Европы. Въ Европѣ побѣжденныя племена сливались съ побѣдителями, воспринимали отъ нихъ и сообщали имъ разнообразные элементы политической и умственной дѣятельности; въ Америкѣ побѣдители удаляли отъ себя побѣжденныхъ, ничего изъ не дали и ничего отъ нихъ не заимствовали. Потому въ Европѣ каждое государство получило свой отдѣльный, оригинальный характеръ, свою философію и поэзію, — въ Сѣверной Америкѣ англичане, поселившіеся въ ней сначала, остались совершенно тѣмъ же, чѣмъ и пришли въ нее.
Племена американскихъ индѣйцевъ, оттѣсненныя къ Сѣверу и теперь весьма слабыя, далеко не заслуживали презрѣнія и ненависти Европейцевъ. Вѣчное кочеванье ихъ по берегамъ рѣкъ, широкихъ какъ моря, посреди громадныхъ красотъ дѣвственной природы, надѣлило ихъ вѣрованіями довольно чистыми, честностью, храбростью, дѣятельностію и глубокимъ поэтическимъ инстинктомъ. Языкъ ихъ былъ до чрезвычайности простъ, но образенъ, сжатъ и выразителенъ; самыя имена ихъ, особенно женскія, носятъ на себѣ печать особенной граціи и выразительности. Даже въ ваше время, выведенныя изъ терпѣнія притѣсненіями пограничныхъ жителей, племена эти присылали въ конгрессъ депутаціи изъ своихъ старшинъ, которымъ жители Штатовъ не могли не отдать справедливости относительно ихъ кротости, смѣтливости и замѣчательнаго дара слова, но сближенія между народами не было и не будетъ.
Общество Соединенныхъ Штатовъ хотя пользуется политическимъ спокойствіемъ, необходимымъ условіемъ для успѣховъ литературы, но страждетъ избыткомъ дѣятельности въ экономическомъ отношеніи. Каждый гражданинъ республики работаетъ безъ отдыха, потому-что въ этомъ юномъ, дѣятельномъ обществѣ нѣтъ мѣста лѣнивцамъ и даже спокойнымъ людямъ. Въ обществѣ этомъ нѣтъ пролетаріевъ, потому-что работы больше чѣмъ рукъ, нѣтъ людей, которыя проживали бы свое состояніе собственно для себя, потому-кто каждый капиталъ, соединенный съ предпріимчивостью, можетъ и долженъ приносить обильный плодъ. А предпріимчивости въ американцѣ бездна: судорожная дѣятельность вошла ему въ привычку, онъ весь поглощенъ своими интересами, ему некогда думать объ отдыхѣ и развлеченіи. Оттого и на роскошную природу своего отечества смотритъ онъ съ экономической точки зрѣнія: покуда не по всѣмъ рѣкамъ ходитъ стаи пароходовъ, пока не всѣ берега моря заняты портами, пока не всѣ горы изслѣдованы въ металлургическомъ отношеніи, ему хочется дѣйствовать, а не наслаждаться красотами этихъ мѣстъ. Говорятъ, что въ Америкѣ нѣтъ хорошихъ пейзажистовъ, и что вообще ея живописцы такъ плохи, что картины, развѣшенныя въ комнатѣ, возбуждаютъ невольную улыбку въ самомъ снисходительномъ европейцѣ.
Понятно, что при такихъ условіяхъ развитіе литературной дѣятельности въ настоящее время невозможно въ Соединенныхъ Штатахъ. Да и на что имъ литература? у нихъ есть свой готовый языкъ, на которомъ образцовыя произведенія считаются сотнями: англійская литература равно близка имъ и по языку и по направленію. Книгопродавцы и журналисты не нуждаются въ отечественныхъ талантахъ: они безъ церемоніи и безплатно перепечатываютъ все то, что печаталось и печатается въ Англіи, съ тою разницею, что огромные романы Диккенса помѣщаются сполна на десяти нумерахъ гигантскихъ газетъ, въ величинѣ которыхъ нѣтъ соперниковъ Соединеннымъ Штатамъ.
И потому Соединенные Штаты не имѣютъ ни одного историка, ни одного замѣчательнаго философа, ни одного извѣстнаго драматическаго писателя. Нѣтъ сомнѣнія, что впослѣдствіи все это явится, и американская литература получитъ свое самостоятельное направленіе. Къ Америкѣ можно примѣнить извѣстныя слова Гоголя: «Въ тебѣ ли не родиться необъятной мысли, когда ты сама безъ конца? Здѣсь ли не быть богатырю, когда есть мѣсто, гдѣ развернуться и пройтись ему?» Но основываясь на данныхъ, только-что высказанныхъ нами, можно заключить, что долго еще ждать этого времени.
Въ то же время только два сѣверо-американскихъ писателя пріобрѣли себѣ европейскую извѣстность. Писатели эти — Вашингтонъ Ирвингъ и Куперъ. Первый изъ нихъ не избѣжалъ общаго недостатка своихъ соотечественниковъ: произведенія его почти всѣ внушены европейскою жизнью, отзываются подражаніемъ европейскимъ писателямъ. Зато извѣстность Вашингтона Ирвинга далеко не такъ значительна, какъ извѣстность Купера, романы котораго, по своей самостоятельности и оригинальности, породили въ Европѣ множество подражателей.
Джемзъ Фениморъ Куперъ родился въ 1789 году въ Нью-Іоркскомъ Штатѣ, въ городѣ Бёрлингтонѣ. Дѣтство свое провелъ онъ въ небольшомъ городѣ Куперстаунѣ, который тогда только-что начиналъ строиться. Дикая красота мѣстоположенія, образъ жизни и дѣятельность жителей только-что начинавшагося возникать города не могли не произнести сильнаго впечатлѣнія на душу будущаго романиста. Во многихъ его произведеніяхъ съ изумительною ясностью и увлеченіемъ описаны сцены, изображающія борьбу европейскихъ поселенцевъ съ дѣвственною, непокорною еще природою.
Изъ всѣхъ Штатовъ, составляющихъ республику, Нью-Іоркскій особенно замѣчателенъ величественными красотами природы, разнообразіемъ своего населенія и даже историческими воспоминаніями. На западъ этого штата находятся озеро Онтаріо и водопадъ Ніагарскій; мѣста около озеръ покрыты огромными лѣсами, которые болѣе и болѣе исчезаютъ подъ руками предпріимчивыхъ поселенцевъ; недалеко отъ его границы протекаетъ огромная Гудзонова рѣка, у истоковъ которой лежитъ городъ Саратога, гдѣ американскій генералъ Гетсъ одержалъ надъ англичанами первую побѣду во время войны за независимость. Всѣ эти мѣста и названія не разъ являются въ лучшихъ изъ романовъ Купера.
Шестнадцати лѣтъ отъ роду Куперъ вступилъ въ морскую службу; но продолжительныя странствованія, разстроивъ его здоровье, заставили его черезъ нѣсколько лѣтъ оставить морскую службу, поселиться на старомъ мѣстѣ и заняться торговыми дѣлами, а отчасти и литературою, которая стала награждать его и матеріяльнымъ образомъ, что довольно рѣдко въ Америкѣ. Нѣсколько разъ по-своимъ дѣламъ ѣздилъ онъ въ Европу, провелъ нѣсколько времени въ Англіи, Италіи, Германіи и во Франціи, а въ 1826 году принялъ на себя должность консула Соединенныхъ Штатовъ въ Ліонѣ. Тамъ онъ прожилъ три года, по истеченіи которыхъ возвратился на родину. Болѣе намъ ничего не извѣстно относительно незатѣйливой біографіи Фенимора Купера. Вотъ какъ его описываетъ одинъ изъ французскихъ писателей, лично съ нимъ знакомый. «По фигурѣ Купера можно сдѣлать вѣрное заключеніе о смѣлости и энергіи его характера. Ростъ его выше средняго, сложеніе здоровое, движенія рѣзки и не совсѣмъ изысканны, взглядъ смѣлъ и нѣсколько задумчивъ. Лобъ его очень высокъ; глаза нѣсколько впалые, сохраняютъ постоянно какое-то тревожное, безпокойное выраженіе; тонкія, сжатыя губы усиливаютъ это выраженіе. При разговорѣ лицо его оживляется еще болѣе, но принимаетъ болѣе простоты и симпатичности. Трудно его слушать и не соглашаться съ нимъ: даръ слова и способность соображаться съ понятіями слушателей развиты въ немъ до изумительной степени».
Первый его романъ: «Выборъ мужа», изданный въ 1821 году, не имѣлъ никакого успѣха ни въ Америкѣ, ни въ Европѣ. Содержаніе его взято изъ англійскихъ нравовъ; своею моралью и мелкими подробностями семейной жизни напоминаетъ онъ скучную манеру миссъ Эджвортъ. Но первая неудача скоро была заглажена: съ 1822 во 1824 годъ Куперъ издалъ три романа, заслужившіе неимовѣрный успѣхъ и переведенные почти на всѣ европейскіе языки. романы эти были: «Шпіонъ», «Піонеры[1]» и «Лоцманъ». Въ этихъ сочиненіяхъ видны три разныя направленія, которымъ Куперъ остается вѣренъ до настоящаго времени. Съ тѣхъ поръ онъ написалъ много произведеній, далеко превышающихъ и Шпіона и Піонеровъ и даже Лоцмана, но каждый изъ его романовъ можетъ быть подведенъ подъ одинъ разрядъ съ которымъ-нибудь изъ названныхъ вами.
Въ «Шпіонѣ» Куперъ является подражателемъ Вальтера Скотта, подражателемъ не совсѣмъ удачнымъ; но содержаніе романа, взятое изъ малоизвѣстной интересной эпохи борьбы съ Англіею, представляющее нѣсколько занимательныхъ эпизодовъ изъ войны за независимость, не могло не получить успѣха. Въ романѣ много недостатковъ: излишняя подробность, блѣдность женскихъ характеровъ, нѣкоторая наклонность къ морали. Кромѣ того Куперъ выказалъ въ немъ свою страсть описывать исключительные характеры: лица вседневныя, безъ рѣзкихъ достоинствъ и недостатковъ не во плечу американскому романисту. Но вся книга проникнута такой любовью къ отечественнымъ воспоминаніямъ, такой горячей преданностью памяти идола американцевъ, Вашингтона, что нѣкоторыя сцены романа получаютъ высокій, лирическій интересъ. Несмотря на то, что герой Америки выведенъ на сцену подъ очень неловкимъ инкогнито купца Гарнера, — какъ грандіозно то мѣсто, когда Вашингтонъ, одинъ, передъ сраженіемъ сидитъ ночью за картою военныхъ дѣйствій, и въ это время дѣвушка приходитъ къ нему и умоляетъ спасти ея жениха, англійскаго офицера, отъ позорной смерти. Герой встревоженъ и раздосадованъ; но скоро врожденное человѣколюбіе беретъ верхъ: онъ утѣшаетъ бѣдную дѣвушку, кладетъ ей руку на голову и увѣряетъ, что ей нечего бояться за жениха. Въ этомъ мѣстѣ Куперъ мастерски вставилъ самую популярную, привлекательную черту полководца. Вашингтонъ не былъ эффектнымъ генераломъ, онъ принялъ командованіе войсками не въ молодыхъ уже лѣтахъ, для войны онъ покинулъ свои владѣнія, свое семейство, которее любилъ съ рѣдкой нѣжностью. Для американца Вашингтонъ есть не столько идеалъ военачальника и правителя, катъ олицетвореніе всѣхъ гражданскихъ, тихихъ семейныхъ добродѣтелей. Лицо Гэрвэй Бёрча, шпіона изъ любви къ отечеству, довольно натянуто, но какъ великъ этотъ шпіонъ, когда, увидѣвъ Вашингтона, онъ отказывается отъ всякой платы за свои услуги и хочетъ только насмотрѣться на спасителя своей родины!
Но успѣхъ Шпіона породилъ рядъ болѣе слабыхъ произведеній, гдѣ авторъ, держась своего оригинала Вальтера Скотта, началъ выискивать содержанія изъ исторій разныхъ странъ и народовъ. Чтобъ разомъ отдѣлаться отъ этихъ утомительныхъ романовъ, мы только перечтемъ ихъ и перейдемъ къ произведеніямъ болѣе замѣчательнымъ. Вотъ эти названіи: «Браво», «Гейденъ-Мауеръ», «Бернскій палачъ», «Мерседесъ», «Ліонелъ Линкольнъ», сюжетъ котораго также относится ко времени войны за независимость, «Эва Эфингамъ», «Пакетъ-Ботъ».
Рядъ романовъ, начавшихся «Піонерами», по справедливости принадлежитъ къ лучшимъ произведеніямъ Купера и надолго останется драгоцѣннѣйшимъ достояніемъ сѣверо-американской литературы. Сочиненія эти не могли родиться ни въ какой другой странѣ; въ нихъ чрезвычайно много самостоятельности и чисто-американскаго элемента. Одно время во Франціи говорили и писали, что индѣйцы и дѣвственная природа, выводимые Куперомъ на сцену, ворождеаы подражаніемъ Шатобріану; но теперь, когда слава Шатобріана начала падать въ самой Франціи, даже французы сознаются, что его индѣйцы (не надо забывать, что индѣйцами называютъ сѣверо-американцы туземныхъ жителей) также относятся къ куперовымъ, какъ греки и римляне Расина относятся къ настоящимъ грекамъ и римлянамъ. Что касается до шатобріановыхъ описаній природы, то мы откровенно сознаемся, что, любя простоту слога, совершенно путаемся въ торжественныхъ, звучныхъ, тщательно округленныхъ тирадахъ автора Аталы, Рене и тому подобныхъ сочиненій.
Индѣйскіе воины и женщины, которыя дѣйствуютъ въ «Піонерахъ», «Могиканахъ», «Патфайндерѣ», «Степяхъ», «Дирелейерѣ», «Пуританахъ», описаны съ удивительной вѣрностью и художественностью. Куперъ не пропустилъ ни одной замѣчательной черты этихъ неизвѣстныхъ намъ племенъ: ихъ хитрость, постоянство, преданность къ старикамъ, тонкое глубокообдуманное обращеніе съ бѣлыми, жажда къ военной славѣ, смутныя, меланхолическія воспоминанія о временахъ прежней славы и могущества, — все это мастерски описано Куперомъ. Гдѣ дѣло доходитъ до индѣйскихъ племенъ, Куперъ возвышается необыкновенно: ни одинъ характеръ образованной женщины ему на удался, — всѣ индіянки, которыхъ выводитъ онъ на сцену, граціозны и трогательны. Его индіянки не носятъ звучныхъ именъ какъ шатобріановы героини, говорятъ очень надо, ихъ рѣчи переданы изломаннымъ Англійскимъ языковъ, а совсѣмъ-тѣмъ, долго спустя послѣ прочтенія романа, эти блѣдныя, покорныя, преданныя существа не перестаютъ носиться передъ воображеніемъ читателя. Но требованія читающей публики бываютъ иногда нѣсколько странны: они не любятъ, когда ей толкуютъ о старыхъ и избитыхъ вещахъ; зато она съ нѣкоторою недовѣрчивостію встрѣчаетъ каждое сочиненіе, гдѣ пущены въ ходъ идеи малоизвѣстныя, выведены на сцену характеры оригинальные и никѣмъ прежде не описанные. Индѣйцы Купера, на созданіе которыхъ потратилъ онъ такую бездну любви, наблюдательности и терпѣнія, не произвели особеннаго эффекта ни въ Европѣ, ни въ Америкѣ. «Піонеры» и «Послѣдній Могиканъ» рисковали пройти незамѣченными, еслибъ въ обоихъ романахъ не дѣйствовало одно и тоже лицо, отчасти исключительное, отчасти натянутое, которому суждено было возбудить живѣйшую симпатію въ читателяхъ. Мы говоримъ о томъ полудикомъ, полуобразованномъ странникѣ, который подъ именемъ «Кожанаго Чулка», «Соколинаго глаза», «Патфайндера», «Натаніеля Бёмпо» м «Дирслейера» проходитъ цѣлый рядъ превосходныхъ романовъ и увлекаетъ самаго хладнокровнаго читателя оригинальностію своего характера, разнообразіемъ своихъ приключеній.
Въ прошломъ столѣтіи, и даже въ началѣ нашего, пока еще сѣверо-американскія колоніи не сложились въ стройное, благоустроенное Государство, не оттѣснили отъ себя и не ослабили своихъ необразованныхъ сосѣдей, въ колоніяхъ этихъ былъ цѣлый классъ гражданъ, жизнь которыхъ постоянно проходила среди опасностей и самыхъ разнообразныхъ приключеній. То были люди, которые изъ предпріимчивости или неспособности къ осѣдлой жизни покидали устроившіяся уже поселенія, отходили малыми партіями на сѣверъ или западъ, и выбравъ себѣ клочокъ земли, селились на немъ по сосѣдству съ дикими племенами. Тутъ имъ предстояло выдерживать борьбу съ индѣйцами, которымъ не нравилось такое сосѣдство, и кромѣ того бороться съ юною природою, которая не сразу поддавалась ихъ усиліямъ. Хитрый граничники (borderers: такъ они назывались) поселяли раздоры между непріязненными племенами, помогали однимъ изъ нихъ противъ другахъ, пріобрѣтали себѣ союзниковъ, работая съ оружіемъ въ рукахъ и такимъ образомъ обезпечивали себя отъ нападеній. Скоро и природа начинала награждать ихъ усилія, такъ-что по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ обширное селеніе строилось на томъ мѣстѣ, гдѣ прежде стояли пять, шесть хижинъ. Тогда самые предпріимчивые изъ граничниковъ снова покидали старое мѣсто и отправлялись дальше искать новыхъ пустырей и новыхъ приключеній.
Между этимъ безпокойнымъ классомъ поселенцевъ была еще такіе люди, которые чувствовали постоянное отвращеніе къ самимъ попыткамъ осѣдлой жизни. Взросшіе посреди лѣсовъ, съ дѣтскаго возраста выучившись владѣть веслами и ружьемъ, люди эти не имѣли никакой надобности сходиться кучками и въ потѣ лица обработывать землю. Охота доставляла имъ вѣрный доходъ и всѣ средства къ жизни, съ индѣйцами вели они дружбу, и если участвовали въ ихъ междоусобіяхъ, то единственно изъ личной привязанности къ тому или другому племени. Нѣсколько разъ въ годъ приходили они въ ближайшія европейскія поселенія, слушали обѣдню, сбывали свою дичь и мѣха, покупали порохъ и снова отправлялись въ лѣса, съ которыми сроднились окончательно. Такихъ людей индѣйцы уважали и боялись, потому-что охотники эти, не уступая индѣйцу въ безстрашіи, бдительности и неутомимости, сохранили всю предпріимчивость, всю хитрость европейца.
Такое-то лицо выведено Куперомъ въ пяти романахъ, о которыхъ говорили мы выше. Мы назвали этотъ характеръ нѣсколько неестественнымъ; но здѣсь неестественность происходитъ отъ изобилія внѣшнихъ приключеній, отъ множества баснословныхъ подвиговъ этого лица, а не отъ ложной концепціи самого характера. Незачѣмъ было Куперу постоянно выводить своего Патфайндера ангеломъ хранителемъ всѣхъ страждущихъ и притѣсненныхъ, незачѣмъ было заставлять его, на каждыхъ десяти страницахъ, стрѣлять изъ своего длиннаго ружья, и конечно безъ промаха. Но недостатки эти внѣшніе, замыселъ и художественное исполненіе заставляютъ прощать Куперу нѣкоторыя отклоненія отъ вѣроятности происшествій.
По вашему мнѣнію, самыя привлекательныя черты характера Натаніэля Бёмпо, во всѣхъ пяти романахъ, состоятъ въ какомъ-то грустномъ, инстинктивномъ отвращеніи этого человѣка къ Европейскому населенію, среди котораго онъ родился. Патфайндеръ не мизантропъ; онъ любитъ своихъ индѣйцевъ, не пропускаетъ случая оказать услуги отдѣльнымъ своимъ отечественникамъ, даже привязывается къ нѣкоторымъ изъ нихъ, а совсѣмъ тѣмъ ему тѣсно и тяжело жить въ населенномъ мѣстѣ," среди общества, связаннаго условіями, которымъ онъ не можетъ сочувствовать. Нельзя не пожалѣть, что остатки англійскаго пуританизма помѣшали Куперу яснѣе обозначить ходъ безсознательной антипатіи, которую герой его чувствуетъ къ осѣдлымъ своимъ собратіямъ.
Съ неменьшимъ искусствомъ выразилъ Куперъ слѣпое, безсознательное сочувствіе простой, безхитростной души Патфайндера къ величію той природы, среди которой довелось ему проводить свою обильную приключеніями жизнь. Необразованный охотникъ рѣдко говоритъ о лѣсахъ, огромныхъ рѣкахъ и озерахъ, слова его просты и чужды всякихъ изъисканныхъ выраженій, а между тѣмъ романистъ достигъ своей цѣли: мы понимаемъ, что безъ этихъ лѣсовъ, озеръ и рѣкъ нѣтъ жизни для грубаго Патфайндера. Въ описаніяхъ природы талантъ Купера весьма замѣчателенъ, несмотря на нѣкоторыя длинноты; но, по нашему мнѣнію, когда Вашингтонъ Ирвингъ переноситъ мѣсто дѣйствія своихъ разсказовъ въ Америку, его описанія мѣстности, по сжатости и образности, болѣе заслуживаютъ замѣчанія.
Морскіе романы Купера, къ числу которыхъ принадлежатъ и «Два Адмирала», написаны имъ вслѣдствіе успѣха, который доставило ему изданіе «Лоцмана». Мы скажемъ нѣсколько словъ объ этомъ послѣднемъ романѣ.
Главная цѣль Купера въ «Лоцманѣ» состояла въ томъ, чтобъ написать романъ въ pendant «Шпіону», съ тою разницею, что «Шпіонъ» посвящался славѣ сухопутныхъ войскъ и полководцевъ Америки, а въ «Лоцманѣ» должно было описать славу морскихъ ея героевъ. Вашингтонъ дѣйствовалъ въ одномъ романѣ, героемъ другого быхъ знаменитый Поль Джонсъ.
Но морской романъ стоитъ гораздо выше сухопутнаго, по превосходной отдѣлкѣ нѣкоторыхъ характеровъ, а также по вѣрному художественному, общепонятному описанію морскихъ сценъ, жизни на корабляхъ, нравовъ и обычаевъ оригинальнаго ихъ населенія. На сцену вышли лица неодушевленныя, но тѣмъ не менѣе занимательныя. Шкуна Аріэль и фрегатъ съ таинственнымъ лоцманомъ не разъ приковываютъ вниманіе читателя и съ напряженіемъ заставляютъ слѣдить за всѣми своими движеніями. Подобныхъ сценъ нельзя писать съ помощію одного инстинкта, и здѣсь Куперъ извлекъ всю пользу изъ долгихъ своихъ странствованій, изъ знанія морского дѣла, къ которому постоянно чувствовалъ онъ живѣйшую наклонность.
Куперъ, какъ мы уже замѣтили, есть живописецъ исключитильныхъ характеровъ: описывая граничниковъ, индѣйцевъ и лѣсныхъ охотниковъ, онъ не грѣшилъ противъ истины, потому-что самые тамошніе нравы кажутся намъ странны и исключительны. Въ «Лоцманѣ» тронулъ онъ новую жилу, откуда могъ извлечь тьму лицъ по своему вкусу, потому-что жизнь моряковъ имѣетъ много особенныхъ условій, подвержена тысячамъ приключеній, которыя не могутъ не оставить слѣда на характерѣ человѣка.
Писатели морскихъ романовъ, порожденныхъ успѣхомъ Купера, и о которыхъ мы будемъ говоритъ впослѣдствіи, впали въ великую ошибку, положивъ себѣ за правило выводить лица неестественныя и несбыточныя. По ихъ мнѣнію, морякъ долженъ считать жизнь копейкою, ругаться и хвастаться на каждомъ шагу, влюбляться самымъ дикимъ и звѣрскимъ образомъ, а при концѣ сочиненія ѣстъ человѣческое мясо за отсутствіемъ съѣстныхъ припасовъ. Романисты эти не поняли, что есть страшная разница между характеромъ исключительнымъ и характеромъ неестественнымъ.
Куперъ понималъ эту разницу и въ своемъ «Лоцманѣ» вывелъ цѣлый рядъ характеровъ, изъ которыхъ нѣкоторые блѣдны, но всѣ естественны и далеки отъ натяжки. «Томъ Длинный» — типъ честнаго и храбраго матроса, чудака, который родился на кораблѣ и весь нѣтъ шатался по морю, а потому не можетъ рѣшительно понять, зачѣмъ люди охотно выходятъ на берегъ, и что они тамъ дѣлаютъ? Онъ любитъ море также горячо и безотчетно, какъ Патфайндеръ свои лѣса, и значительную часть своей нѣжности переноситъ на корабль, гдѣ ему приходится служить. Привязанность эта къ кораблю легко объясняется. Для Тома судно, гдѣ онъ служитъ, равняется цѣлому міру, и въ этомъ случаѣ прекраснымъ дополненіемъ ему служитъ лицо веселаго лейтенанта Бернстебля, который, получивъ командованіе надъ маленькой шкуной, няньчится, возится съ нею безпрестанно и отъ чистоты сердца надоѣдаетъ всѣмъ и каждому болтовней о своемъ «Аріэлѣ».
Лицо Бернстебля и въ особенности «Тома Длиннаго» послужили оригиналами, съ которыхъ Евгенія Ею, Марріэтъ и цѣлая ватага морскихъ романистовъ надѣлали много блѣдныхъ копій. По ихъ милости, типъ стараго моряка сдѣлался такимъ же избитымъ, какъ и типъ наполеоновскаго гренадера; но обстоятельство это должно служить Куперу похвалою, а не порицаніемъ.
Третіе замѣчательное лицо, выведенное Куперомъ въ «Лоцманѣ», есть самъ лоцманъ, герой романа. Авторъ былъ такъ увѣренъ въ повсемѣстной знаменитости своего героя, что даже ни въ одномъ мѣстѣ не найдемъ его во имена. Переводчики отъ себя прибавляютъ краткое свѣдѣніе объ этомъ лицѣ, пользующемся въ Америкѣ великою популярностью.
Джонъ Поль Джонсъ, капитанъ сѣверо-американскаго флота, былъ выходецъ изъ Англіи, гдѣ, если вѣрить англійскимъ писателямъ, велъ онъ жизнь не совсѣмъ честную. Въ Соединенныхъ Штатахъ пишутъ, напротивъ, что Джонсъ терпѣлъ въ Англіи много несправедливыхъ гоненій, что онъ прибылъ въ Америку съ характеромъ угрюмымъ, озлобленнымъ противъ своей родины. Какъ бы то ни было, способности его въ морскомъ дѣлѣ блистательно выказались въ войнѣ колоній съ метрополіею. Флота у Соединенныхъ Штатовъ не было. Джонсъ нею свою жизнь командовалъ отдѣльными судами и мелкими флотиліями, всѣ его кампаніи состояли въ рядѣ незначительныхъ битвъ съ англичанами, въ которыхъ однако же онъ постоянно оставался побѣдителемъ. Нѣсколько разъ мелкія суда Джонса подходили къ самымъ берегаѵъ Англіи, пробирались между ея эскадрами, грабили и жгли мелкіе портовые города и наводили ужасъ на британскую торговлю,
Въ «Лоцманѣ» Куперъ изображаетъ намъ одну изъ такихъ смѣлыхъ экспедицій. Поль Джонсъ посланъ отъ правительства къ берегамъ Англіи съ важными приказаніями. Въ чемъ состоитъ его порученіе, авторъ не объясняетъ; мы знаемъ только, что знаменитый корсаръ скрывается отъ самого экипажа своихъ кораблей подъ одеждою лоцмана. Потомъ мы узнаемъ, что предпріятіе неудалось, вслѣдствіе чего американскій фрегатъ отплываетъ отъ англійскихъ береговъ и на пути пробирается сквозь непріятельскую эскадру, которая обхватила его со всѣхъ сторонъ.
Замѣтимъ при этомъ случаѣ, что Куперъ вратъ трескучихъ эффектовъ; онъ выбралъ чрезвычайно простое событіе изъ жизни своего героя — и, несмотря на то, съумѣлъ рѣзко и отчетливо выставить передъ читателями своего оригинальнаго корсара. Джонсъ выходитъ на сцену довольно рѣдко, но всякой разъ, при появленіи таинственнаго лоцмана, читатель увлеченъ странностію этого лица, а любопытство разгарается болѣе и болѣе. Мы видимъ, что лоцмана тяготитъ его инкогнито, что ему не по душѣ скрываться тамъ, гдѣ онъ можетъ быть повелителемъ; какая-то гигантская гордость слышится въ каждомъ его словѣ.
Англійская эскадра отрѣзала его фрегату отступленіе. Куперъ съ изумительнымъ искуствомъ заставляетъ насъ слѣдить за всѣми движеніями судовъ, вздрагивать, когда цѣлыя тучи ядеръ перелетаютъ надъ головами американцевъ. Экипажъ начинаетъ унывать; капитанъ, зная, что за лоцманъ у него на фрегатѣ, подходитъ къ Джонсу и проситъ позволенія ободрить матросовъ, объявивъ объ его имени.
— Теперь еще рано, отвѣчаетъ корсаръ: — коли не будетъ надежды, коли доидетъ до абордажа, я скажу самъ свое имя.
Фрегатъ однако спасенъ, и имя остается тайною. Говоря о Вашингтонѣ, мы замѣтили какъ искусно выставляетъ Куперъ наружу самыя рѣзкія, отличительныя черты своихъ историческихъ героевъ. Въ отвѣтѣ лоцмана, который передъ цѣлымъ непріятельскимъ флотомъ выражаетъ мысль, что одно его имя должно спасти слабый американскій фрегатъ, видѣнъ весь Джонъ Поль Джонсъ. Всѣ біографы единогласно представляютъ его человѣкомъ въ высшей степени гордымъ и высокомѣрнымъ. Самонадѣянность его не знала совершенно никакихъ границъ послѣ одного почти баснословнаго его подвига. Командуя плохо вооруженнымъ судномъ «Bonhomme Richard», Джонсъ въ 1779 году встрѣтилъ у береговъ Шотландіи два Англійскихъ фрегата[2], изъ которыхъ каждый былъ гораздо его сильнѣе. Послѣ упорнаго дѣла оба фрегата спустили флагъ — позоръ, до того неслыханный въ британскомъ флотѣ. Когда Поль Джонсъ занялъ оба судна, англичане съ отчаяніемъ увидѣли, что собственный его корабль былъ весь избитъ ихъ ядрами, и еслибъ они продержались хотя полчаса, долженъ быхъ итти ко дну.
Мы нарочно распространились о «Лоцманѣ», чтобъ показать причину успѣха этого романа, — успѣха, породившаго бездну подражателей. Куперъ былъ первый въ этомъ родѣ; до него, если неошибаемся, одинъ только Смоллетъ пытался написать романъ изъ морской жизни.
Къ сожалѣнію, намъ приходятся сказать, что первымъ подражателемъ Купера былъ самъ Куперъ. Увлекшись успѣхомъ Лоцмана, онъ написалъ нѣсколько романовъ, основанныхъ исключительно на морскомъ дѣлѣ. Наше мнѣніе такое, что морская служба, какъ и всякая другая, не въ состояніи доставить художнику обильной пищи, и главное достоинство «Лоцмана» состоитъ въ томъ, что въ немъ сцены бурь, сраженій и плаванія не встрѣчаются на каждой страницѣ, а расположены съ увѣренностью, такъ-что не утомляютъ читателя. Фрегатъ и шкуна не торчатъ безпрестанно передъ воображеніемъ, плохо знакомымъ съ морскими терминами. Что бы мы сказали о романѣ, въ которомъ поминутно выставлялись сраженія и переходы, стычки и биваки, въ которыхъ дѣйствовали бы не люди, а батальоны? Изъ военной исторіи нельзя кроить романовъ, и плохъ тотъ романъ, который похожъ на исторію.
Къ разряду менѣе удачныхъ морскихъ романовъ Купера мы относимъ: «Красный Корсаръ», «Морская Волшебница», «Блудящій Огонь» и нѣкоторые другіе. Изъ нихъ нельзя не упомянуть о «Морской Волшебницѣ» (Water Witch), которая самымъ своимъ недостаткамъ обязана была успѣхомъ.
Въ самомъ романѣ главное лицо сама «Волшебница», судно, безпрестанно преслѣдуемое непріятелемъ и всякой разъ отъ него спасающееся. Всѣ дѣйствующія лица романа блѣдны и вялы, но Куперъ умѣлъ разлить столько интереса на продѣлки своей волшебницы, что книга съ наряженнымъ любопытствомъ читается до конца. Какъ lourde force замѣчательнаго таланта, романъ заслуживаетъ вниманія, и его стоитъ прочесть, чтобъ видѣть, какой интересъ умѣлъ придать Куперъ такому бѣдному содержанію, какъ погоня нѣсколькихъ кораблей за небольшимъ, но быстрымъ судномъ. Романъ «Два Адмирала», какъ показываетъ названіе, принадлежитъ къ морскимъ романамъ, въ которыхъ, какъ мы сказали выше, Куперъ подражаетъ «Лоцману». Но прежде чѣмъ говорить объ этомъ довольно слабомъ произведеніи, посмотримъ на другихъ подражателей Купера, которые пользовались въ свое время большою извѣстностью, а теперь совершенно забыты.
Произведенія, порожденный успѣхомъ Лоцмана, можно раздѣлить и два разряда: французскіе морскіе романы и англійскіе романы-путешествія. Представителями первыхъ можетъ служить Atar-Gull и Salamandre, вторыхъ — Peter Simple и Тот Cringle’s Log. Не входя въ дальнѣйшія подробности, мы скажемъ только, что въ головѣ французскихъ морскихъ романистовъ стоялъ Сю, а англійскихъ — капитанъ Марріэтъ.
Но нельзя не сдѣлать довольно оригинальнаго сближенія между тѣмъ и другимъ рядомъ произведеній, равно ложныхъ по основанію, потому-что романистъ, сжимая свое твореніе въ тѣсныя рамки заранѣе опредѣленной жизни, лишаетъ свою фантазію возможности гулять тамъ, гдѣ бы ей вы захотѣлось. Конечно, большая часть беллетристовъ описываютъ или классъ общества, или рядъ событій, болѣе имъ извѣстные, но между ними рѣдки отъявленные поставщики романовъ морскихъ, военныхъ, административныхъ, мѣщанскихъ, аристократическихъ. Дѣлить такимъ образомъ литературу, значитъ унижать ее.
Направленіе французскихъ и англійскихъ морскихъ романовъ рѣзко отличается одно отъ другого. Французскіе отличаются высокопарностью слога, англійскіе — обиліемъ несбыточныхъ происшествій. Во французскомъ морскомъ романѣ дѣйствующія лица до того пьютъ, ругаются и неистовствуютъ, что скорѣе похожи на пиратовъ, чѣмъ на честныхъ моряковъ, — въ англійскомъ, — всѣ моряки ведутъ себя совершенными джентльменами, всѣ добродѣтельны, а если и заводятся мелодраматическій злодѣй, то при концѣ сочиненія онъ раскаивается и дѣлается порядочнымъ человѣкомъ.
Во французскихъ морскихъ романахъ мало дѣйствія, а каждая буря описывается съ мельчайшими подробностями; въ англійскихъ столько бурь и кораблекрушеній, что ихъ некогда рѣзко описывать. Во французскихъ романахъ сраженія кровопролитны до невѣроятности, въ англійскихъ — потеря непремѣнно вычисляется, а всякое сраженіе стоитъ англичанамъ одного убитаго и нѣсколькихъ раненыхъ. Во французскихъ романахъ битва кончается пожаромъ или взрывомъ, въ англійскихъ — непремѣнно побѣдою, въ которой британскій флагъ покрывается безпримѣрною славою. Во французскомъ романѣ плѣнный морякъ, съ опасностью жизни, спасается съ понтона[3], — въ англійскихъ, если морякъ попался въ плѣнъ къ непріятелю, то онъ одинъ, съ помощію двухъ, трехъ товарищей, овладѣваетъ непріятельскимъ судномъ и вводитъ его въ англійскій портъ. Въ сочиненіяхъ Марріэта встрѣчается множество такихъ продѣлокъ. Вотъ его рецептъ на взятіе непріятельскаго корабля. Горсть плѣнныхъ англичанъ сталкиваетъ часовыхъ въ море и запираетъ люки, тогда-какъ одинъ изъ удальцовъ пробирается въ крюйтъ камеру и грозитъ французамъ, что онъ зажжетъ пороховой запасъ. Трусливые французы сдаются въ плѣнъ и еще помогаютъ своимъ побѣдителямъ вести судно въ Англійскую гавань.
Понятно, отчего Сю съ товарищами и Марріэтъ съ сотрудниками прекратили дальнѣйшіе свои труды по части морскихъ романовъ. Публика была привлечена новостью содержанія, къ тому же англійскіе романы-путешествія сообщали довольно много интересныхъ подробностей о частной жизни въ англійскихъ и другихъ колоніяхъ, о неграхъ, о южной природѣ и войнѣ съ дикими народами. Изъ-за этихъ подробностей и читались англійскіе морскіе романы, баснословные же подвиги подвиги великобританскихъ военныхъ судовъ даже самимъ англичанамъ казались избитыми и приторными. Съ тѣхъ поръ количество туристовъ и ученыхъ путешественниковъ увеличилось, появилось много обильныхъ сочиненій о краяхъ мало извѣстныхъ, и читатели убѣдились, что добросовѣстно составленное путешествіе включаетъ въ себѣ далеко значительнѣйшій интересъ, нежели воображаемыя похожденія флота лейтенантовъ и мичмановъ въ Гаванѣ, Барбадосѣ и Австраліи.
Французскіе романы не имѣли и этого достоинства. Ев. Сю не разъ пытался описывать тропическія страны и нравы тамошнихъ жителей; но какое довѣріе могли имѣть читатели къ романисту, самые герои котораго бросались каждому въ глаза нелѣпостью и дикостью своихъ характеровъ? Сцены на сухомъ пути были также кровавы, какъ и сцены на морѣ: убійства слѣдовали за убійствами, кинжалы и тому подобныя орудія встрѣчались на каждой страницы. Даже французская критика, самая снисходительная изо всѣхъ критикъ, встрѣчала такіе романы осужденіемъ и насмѣшкою. И въ самомъ дѣлѣ, за отсутствіемъ новыхъ книгъ можно перечитать романы Марріэта, изъ которыхъ «Питеръ Симпль» и «Джакобъ Файтфуль» считаются лучшими; но у кого достанетъ духу развернуть во второй разъ «Пликъ и Плока» или «Саламандру»?
«Два Адмирала», романъ Купера, котораго только первая часть переведена на русскій языкъ, принадлежитъ тоже къ числу морскихъ романовъ и хотя сцены на морѣ въ немъ очень не многочисленны, какъ и въ «Лоцманѣ», авторъ не хотѣлъ утомлять читателей подробностями сраженій и плаванія, но произведеніе вышло далеко ниже своего образца. До сихъ поръ весь интересъ сочиненія вертится на передачѣ имѣнія и баронскаго титула, по завѣщанію, отъ одного лица къ другамъ. Хотя запутанность и многосложность великобританскихъ законовъ и придаетъ этому простому дѣлу странный ходъ, но нельзя не согласиться, что такое содержаніе едва ли способно сдѣлать романъ занимательнымъ.
Нѣсколько интереснѣе отношенія двухъ адмираловъ англійской службы, эскадра которыхъ стоитъ на якорѣ близь мѣста, гдѣ происходитъ дѣйствіе романа. Оба эти человѣка, несмотря на разность политическихъ мнѣній, постоянно служатъ вмѣстѣ, соединены тѣсною дружбою и никогда не разстаются. Изображенія такой дружбы между двумя старыми сослуживцами помогло Куперу написать нѣсколько живыхъ, пріятныхъ сценъ. Фигура лѣниваго, добраго, беззаботнаго контръ-адмирала Блюдатера лучше всѣхъ удалась американскому романисту.
Вообще, романъ, сколько можно судить изъ первой его часта, принадлежитъ къ слабѣйшимъ изъ произведеній Купера. За исключеніемъ двухъ, трехъ описаній морского берега и эскадры, маневрирующей посреди утренняго тумана, нигдѣ не видно той смѣлой, художнической кисти, которая подарила насъ произведеніями, подобными Лоцману и Могиканамъ. Характеры дѣйствующихъ лицъ до того блѣдны и односторонни, что рождаютъ нѣкоторое негодованіе въ читателѣ.
Человѣческій характеръ не можетъ не быть сложнымъ; онъ не состоитъ цѣликомъ изъ добра или зла. Эти два начала нераздѣльно дѣйствуютъ въ каждомъ человѣкѣ; устранить одно изъ нихъ, то-есть описать идеальнаго героя или исключительно злодѣя, значитъ итти противъ истины. Романисты понимаютъ это очень хорошо; но многіе изъ нихъ держатся одностороннихъ характеровъ, думая, что ихъ легче описывать. Въ этомъ они горько заблуждаются: легче рисовать съ натуры, нежели убѣгать ее и самому создавать типы по заранѣе данной мѣркѣ.
Взглянемъ на творенія писателей, которыми справедливо гордится Европа. По взгляду на жизнь, по методѣ описыванія людскихъ характеровъ, ихъ можно раздѣлить на два разряда; но главѣ одного поставимъ мы Шиллера, живописца идеальныхъ одностороннихъ характеровъ; Шекспиръ будетъ представителемъ художниковъ, которые изъ самой жизни, изъ многосложности, неразлучной съ природою человѣка, извлекали созданія, полныя величія и естественности. На чьей сторонѣ большинство послѣдователей? на чьей сторонѣ большій успѣхъ и слава?
Потребенъ страшный талантъ, чтобъ неестественное представить естественнымъ, чтобъ придать занимательность предмету, разсматривая его съ ложной точка зрѣнія, чтобъ оживить характеръ, созданный на перекоръ дѣйствительности. И какая же награда неблагодарному труду: удивляясь частностямъ, критика все-таки произнесетъ строгій судъ надъ цѣлымъ твореніемъ.
Оттого-то во многихъ романахъ Купера, писанныхъ, какъ видно, безъ особеннаго старанія, видимъ мы столько блѣдныхъ характеровъ, къ которымъ самъ авторъ не могъ чувствовать никакой привязанности. Что за ничтожное созданіе героиня «Двухъ Адмираловъ», эта скромная Мильдредъ, которую переводчикъ, неизвѣстно изъ какихъ причинъ, назвалъ Мильдредою! Какое участіе можетъ чувствовать читатель къ холодному, безжизненному лицу молодого лейтенанта Вичекомба? Замѣтимъ тутъ же, что лицо адмирала Блюдатера вышло интереснѣе другихъ именно по той причинѣ, что въ его характерѣ болѣе многосложности и даже недостатковъ. Врожденная беззаботность адмирала ставитъ его въ нѣсколько исключительное положеніе на службѣ, его аристократическія манеры составляютъ контрастъ съ простыми, грубыми выходками окружающихъ его моряковъ, приверженность къ изгнанной фамиліи Іакова II вредитъ его отношеніямъ съ лучшимъ его другомъ, адмираломъ Окесомъ, котораго политическія мнѣнія противоположны его убѣжденіямъ.
Къ числу главныхъ недостатковъ перевода должно отнести языкъ, которымъ переданы разговоры дѣйствующихъ лицъ романа, гдѣ каждое лицо говоритъ длинными, книжными, почти непонятными періодами.
Въ этомъ отчасти виноватъ авторъ: въ рѣдкомъ англійскомъ романѣ, исключая романовъ Диккенса, разговоръ простъ и не натянутъ; но переводчикъ могъ смягчить этотъ недостатокъ. «Два Адмирала» не такое колоссальное произведеніе, чтобъ передавать его со всѣми недостатками, строго держась каждаго слова, не обдѣлывая ни одного неловкаго оборота. При нѣкоторой обдѣлкѣ, разговоръ читался бы легко, а теперь читатель иногда долженъ задумываться надъ хитрою фразой.
Въ общемъ направленіи англійской литературы должно искать причину насыщенности слога: англійскіе романисты, отчасти и Куперъ, раболѣпствуютъ передъ предразсудками публики. Холодный британецъ очень не любитъ, когда романъ дурно оканчивается, и если на сцену введено какое-нибудь очень порочное лицо. «Я хочу видѣть свѣтлую сторону жизни», говоритъ онъ, не думая того, что свѣтлая сторона есть только одна сторона жизни, — что сочиненіе, не выходящее изъ такой сферы, впадетъ въ односторонность и постоянно будетъ походить на китайскую картину безъ тѣней.
Кромѣ того, весьма извѣстный пуританизмъ англичанъ и сѣверо-американцевъ часто ставитъ литераторовъ въ затруднительное положеніе. Страсть мужчины къ женщинѣ, основа всѣхъ романовъ, допускается въ англійскихъ писателяхъ только тогда, если страсть эта сантиментальна, чиста и, въ заключеніе, увѣнчивается бракомъ. Всякой анализъ любви, всякое отклоненіе отъ тихой дороги, всякая горячность въ изображеніи этой страсти, принимаются за отъявленную безнравственность. Одинъ англійскій критическій журналъ — Віасkwood’s Magasine — отдавая отчетъ о сочиненіяхъ какого-то французскаго романиста, поставилъ ему въ великое достоинство то обстоятельство, что въ сочиненіяхъ этихъ нигдѣ не изображена «нелѣпая, противоестественная любовь человѣка къ замужней женщинѣ».
Такимъ требованіямъ со стороны критики и публики должно приписать то, что новая англійская литература носитъ на себѣ отпечатокъ какой-то безотрадной односторонности, сантиментальности и неестественности. А отъ сочиненія, въ основаніи котораго находится неестественность, можно ли требовать простоты и натуральности въ разговорѣ дѣйствующихъ лицъ?
Пуританское направленіе литературы окончилось, какъ и можно было ожидать, позорною реакціею. Въ сочиненіяхъ Герризона Энсуорта (H. Ainsworth) на сцену выступили такія лица, которыхъ одни имена порождаютъ одни постыдныя, кровавыя воспоминанія. Дикъ Тюрпинъ, Джемсъ Шеппардъ, воры и разбойники, нашли себѣ біографовъ и выставлены были въ очень интересномъ свѣтѣ. И, что еще хуже, романы, основанные за ихъ приключеніяхъ, нашли себѣ множество читателей. Диккенсъ, какъ талантъ первокласный, пошелъ по своей собственной дорогѣ, равно удаляясь и отъ приторности и отъ грязи. Конечно и онъ не совершенно отступился отъ предразсудковъ, свойственныхъ его соотечественникамъ, но главная его заслуга состоитъ въ томъ, что онъ умѣетъ быть естественнымъ. Вліяніе его на отечественную литературу будетъ огромно. Между прочимъ въ его романахъ, какъ мы сказали выше, видимъ мы едва ли не единственные образцы чистаго, простого англійскаго разговорнаго языка. Естественность содержанія ведетъ къ простотѣ подробностей сочиненія.
Къ чести русской литературы, мы должны сказать, что русскій разговорный языкъ давно установился во всей своей простотѣ, и въ настоящее время и сочинителю и переводчику непозволительно заставлять своихъ дѣйствующихъ лицъ говорить неестественнымъ языкомъ. Не только замѣчательныя, даже второстепенныя произведенія нашихъ писателей отличаются простотою слога. Съ тѣхъ поръ, какъ изъ литературы изгнаны на вѣчныя времена идеальные герои и небывалыя чувства, самое изложеніе и въ особенности разговорный языкъ получили опредѣленную форму, которая долго не измѣнится.
Въ прежнее время сильно нападали на людей, который въ русскомъ обществѣ объясняются на иностранномъ языкѣ. Тѣ защищались и говорили, что нашъ языкъ не такъ еще разработанъ, не установился на столько, чтобъ годиться для легкаго разговора. Допуская это оправданіе для прежняго времени, не можемъ не сказать, что теперь оно совершенно неумѣстно. Кто изъ русскихъ въ наше время неловко объясняется по-русски, тотъ, значитъ, или не далъ себѣ труда, или, просто, не способенъ выучиться русскому разговорному языку.
Чтобъ показать, что изученіе этого языка возможно, хотя и требуетъ нѣкоторыхъ усилій, мы постараемся въ краткихъ словахъ изложить основныя начала, слѣдуя которымъ можно достигнуть чистоты и ясности, необходимой при разговорѣ. Само собою разумѣется, что мы не полагаемъ никакого различія между разговоромъ въ обществѣ и разговоромъ дѣйствующихъ лицъ въ романѣ, повѣсти и и сценѣ. Если книжный разговоръ не совпадаетъ съ обыкновеннымъ, вся вина въ неискусствѣ писателя.
Первая принадлежность русскаго разговора есть сжатость и краткость. Рѣчь наша въ обществѣ не допускаетъ длинныхъ періодовъ и амплификаціи. На французскомъ языкѣ мы допускаемъ много лишнихъ оборотовъ, которые замедляютъ выраженіе идеи и даютъ говорящему время округлить свою фразу. На русскомъ фраза должна вылиться, чуждая лишнихъ дополненій. Понятно, что способность говорить сжато дается навыкомъ, знаніемъ языка и способностью скораго соображенія; безъ этихъ достоинствъ сжатость переходитъ въ неполноту и въ комическій лаконизмъ. Тотъ, кто умѣетъ говорить безъ длинныхъ періодовъ и сжато, рискуетъ тѣмъ, что рѣчь его будетъ умна, но скучна для слушателей, будетъ требовать съ ихъ стороны догадливости и напряженной умственной работы. Въ этомъ случаѣ помогаетъ образность русскаго языка. У насъ названіе одного предмета можетъ быть выражено двадцатью словами, изъ которыхъ каждое болѣе или менѣе достигаетъ своей цѣли, судя по предмету разговора. Выбрать то слово, которое вѣрнѣе изображаетъ что мы хотимъ сказать, употребить именно его, и употребить кстати, — вотъ второе основаніе, которое придаетъ колоритъ разговору.
Но одной образности выраженія недостаточно: можно говорить умно, пріятно, и все-таки вычурно. Чтобъ избѣгнуть этого недостатка, говорящій обязанъ знать, въ какой мѣрѣ каждое его слово доступно слушателямъ, имѣетъ ли это слово право гражданства въ общественномъ разговорѣ, не напоминаетъ ли оно собою чего-нибудь книжнаго, вычитаннаго, устарѣлаго? На отношеніяхъ говорящаго лица къ слушателямъ основана простота разговорнаго языка.
Впрочемъ разговорный языкъ дѣйствующихъ лицъ дуренъ только въ нѣсколькихъ мѣстахъ перевода, о которомъ мы говоримъ; обстоятельство это подтверждаетъ насъ въ мысли, что переводчикъ, еслибъ захотѣлъ, могъ избавить своихъ читателей отъ длинныхъ тирадъ и изысканныхъ оборотовъ.
О степени знанія морского дѣла, необходимаго переводчикамъ Купера, судить мы не въ состояніи; только одно мѣсто въ цѣломъ томѣ показалось вамъ неловко переданнымъ. Одинъ старый морякъ говоритъ: «шлюпки и катера хватаютъ всѣ призы подъ носомъ у большихъ кораблей.» Мы знаемъ, что съ большихъ кораблей нерѣдко спускаютъ гребныя суда и поручаютъ имъ атаковать непріятеля; отдѣльныя же шлюбки и катера не могутъ ходить тамъ, гдѣ ходятъ линейные корабли, и забирать призы на собственную свою долю. Если мы не ошибаемся, въ подлинникѣ сказано: sloops and cutters (шлюпы и шкуны), названія легкихъ парусныхъ судовъ, что не можетъ быть передано на русскій языкъ словами «шлюпки и катера.»