Детоубийство (Дорошевич)/ДО
| Дѣтоубійство |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 37. |
— Страшно! За человѣка страшно! Что дѣлаютъ присяжные засѣдатели? — снова раздаются вопли и завыванія.
Судъ присяжныхъ снова подъ судомъ и слѣдствіемъ.
Преступникъ-рецидивистъ, онъ снова совершилъ тягчайшее изъ преступленій: оправдалъ виновнаго.
— И кого оправдалъ!.. Мать-извергъ… Задушила собственнаго ребенка… Съ любовникомъ жить захотѣла!.. Гулять, веселиться!.. Распутница!.. Ребенку засунула пробку въ горло!.. Спокойно гуляла, когда ребенокъ у нея на рукахъ задыхался… И оправдали!.. Не страшно?..
Оставимъ эти вопли и эти завыванія и посмотримъ, какъ дѣло происходило въ дѣйствительности, что выяснилось на судѣ передъ оправдавшими «мать-изверга» присяжными.
16-ти лѣтъ Марія Татаринова была выдана въ деревнѣ замужъ, и 17 лѣтъ мужъ привезъ ее въ Петербургъ.
Мужъ Татариновой человѣкъ «непостоянный», «неосновательный», «можно сказать, вѣтеръ», по показаніямъ односельчанъ.
Онъ лѣнтяй, къ тому же выпиваетъ и нигдѣ не уживается на мѣстахъ. Нанимается въ извозчики, служитъ въ младшихъ дворникахъ, ходитъ поденщикомъ, но по большей части «находится безъ мѣста» и живетъ на счетъ своей жены.
Марья работаетъ на табачной фабрикѣ Лафермъ и получаетъ 40 к. въ день. Въ воскресенье и праздники работы нѣтъ, въ общемъ она зарабатываетъ въ мѣсяцъ 10 рублей.
Она нанимаетъ въ кухнѣ «уголъ» и платитъ за него 2 руб. въ мѣсяцъ. На остальные восемь она содержитъ себя и мужа.
Такъ длится 2 года.
Все это время Марья живетъ на одной и той же квартирѣ, гдѣ ее держатъ, какъ жилицу «тихаго и скромнаго поведенія». Марья, по удостовѣренію квартирной хозяйки, «никуда не отлучалась по вечерамъ и даже въ праздники».
Семнадцати, потомъ восемнадцатилѣтняя женщина работаетъ, не покладая рукъ, бьется, перебивается, содержа на восемь рублей себя и лѣнтяя мужа.
Эта жизнь впроголодь, наконецъ, надоѣдаетъ мужу. Онъ объявляетъ, что желаетъ ѣхать искать счастья въ другое мѣсто. Желаетъ ѣхать одинъ. И денегъ на дорогу проситъ у той же жены.
Безъ мужа, «одному рту», на 8 рублей все же будетъ легче прожить. Марья продаетъ и закладываетъ все, что у нея было, — тряпье и самоваръ, единственное имущество, и даетъ мужу 17 рублей. Мужъ прощается и уходитъ.
Теперь у нея ничего нѣтъ, но зато она хоть одна.
Какъ вдругъ черезъ нѣсколько дней мужъ возвращается.
— Не уѣхалъ?
— Остался.
— Гдѣ семнадцать рублей?
— Пропилъ.
Послѣднее, что было, ушло. Теперь она нищая. И для чего? Чтобъ мужъ все пропилъ!
Марья заплакала. Вѣроятно, горько.
Въ эту минуту отчаянія, къ восемнадцатилѣтней миловидной женщинѣ и обратился съ утѣшеніемъ «сосѣдъ» Гомиловскій.
— Что вамъ такъ страдать и мучиться? Вы бы лучше со мной сошлись. Я васъ любить буду. Будете жить припѣваючи!
Гомиловскій «мастеровой человѣкъ», квартирмейстеръ въ отставкѣ, 34 лѣтъ, служитъ машинистомъ на электрической станціи, получаетъ «отличное жалованье» — 45 рублей въ мѣсяцъ и среди «угловыхъ жильцовъ» аристократъ и особа: снимаетъ цѣлую комнату и платитъ за нее 8 рублей въ мѣсяцъ.
Онъ человѣкъ молодой, холостой:
— Мнѣ поэтому все можно!
Онъ желаетъ пользоваться жизнью, но «денегъ чтобы при этомъ не тратить».
Сошедшаяся съ нимъ Марья продолжаетъ, какъ «недостойная его», жить въ своемъ углѣ, платя 2 рубля за мѣсяцъ, и только на ночь, когда Гомиловскій дома, свободенъ отъ службы и расположенъ, онъ допускаетъ Марью въ свою «горницу».
Какъ состоятельный и богатѣйшій среди окружающихъ, Гомиловскій пользуется почетомъ и кредитомъ: онъ забираетъ въ лавочкѣ «на книжку» и изъ «снисхожденья» позволяетъ Марьѣ пользоваться книжкой, при чемъ за все, ею забранное, Марья должна платить сама своими 8 рублями.
Она продолжаетъ работать на фабрикѣ по 40 копеекъ въ день.
— Требовательна была Марья? — спрашиваютъ у Гомиловскаго на судѣ.
— Совершенно вѣрно. Очень требовательна.
— Что жъ она отъ васъ требовала?
— Нарядовъ.
— Напримѣръ?
— Башмаки просила купить, а то ходить не въ чемъ. Платокъ просила купить, а то холодно.
— Что жъ, вы ей купили?
— Нѣтъ, не купилъ.
И поясняетъ:
— Зачѣмъ же я ей покупать буду? Развѣ она мнѣ жена?
Онъ требовалъ отъ этой нищей, чтобъ она жила съ нимъ, думая только объ «удовольствіи».
Гомиловскій презиралъ Марью и даже въ то время, когда не пользовался ея ласками, показывалъ ей, насколько она низка, читалъ ей нравоученія:
— Я холостой человѣкъ, мнѣ все можно. А ты чужая жена, какъ же ты себя ведешь? Со мною живешь.
Онъ считалъ ее «женщиной развратной», потому что она «съ нимъ жила».
— Что жъ это? Выродокъ, что ли, какой?
Ничего подобнаго. Обыкновенный «майстровой».
Встрѣчаясь и знакомясь другъ съ другомъ, холостой мастеровой спрашиваетъ другого:
— Тварь имѣете?
— Нельзя же безъ шкуры! — сплевывая въ сторону, отвѣчаетъ тотъ.
Это «понятія среды».
Все идетъ хорошо. Гомиловскій пользуется миловидной восемнадцатилѣтней женщиной, которая ему, въ сущности, ни копейки не стоитъ, какъ вдругъ Марья забеременѣла.
Гомиловскій видитъ, что дѣло плохо, пожалуй, еще на ребенка требовать будутъ, и уже во время беременности Марьи старается «увильнуть»:
— А я почемъ знаю, что ты носишь моего ребенка! Ты — мужняя жена. Можетъ, отъ мужа!
— Да вѣдь я забеременѣла черезъ мѣсяцъ послѣ отъѣзда мужа!
— Ну, можетъ, отъ другого кого! Почемъ я знаю. Ты женщина развратная: со мной живешь, можетъ, и съ другимъ съ кѣмъ!
Беременная Марья почти до послѣдняго дня ходитъ на фабрику и работаетъ.
Родить она отправляется въ пріютъ. Гомиловскій, отецъ ея ребенка, не даетъ ей ни копейки, такъ что черезъ два дня по разрѣшеніи отъ бремени Марьѣ дали въ пріютѣ на извозчика.
Больная, съ ребенкомъ на рукахъ, Марья пріѣхала ужъ прямо въ комнату Гомиловскаго и легла на его постель: она привезла къ нему его ребенка.
Это остервенило Гомиловскаго. Это ужъ разрушало всѣ его планы на жизнь.
Вернувшись домой, онъ вышвырнулъ Марью изъ своей «горницы».
Напрасно она умоляла его:
— Дай хоть отлежаться послѣ родовъ. Отлежусь, поправлюсь, хоть шитьемъ что-нибудь заработаю и уйду.
— Вонъ!
Гомиловскому надо было дѣйствовать энергично: тутъ нельзя мямлить. Дай ей нѣсколько деньковъ полежать, потомъ ужъ не выгонишь, придется, пожалуй, кормить, тратить деньги. «Твой, — скажетъ, — ребенокъ, самъ же не гналъ меня, когда родила». Надо было гнать сейчасъ же, «чтобъ духомъ ея не пахло».
Гомиловскій обратился съ требованіемъ къ квартирнымъ хозяевамъ:
— Сегодня же, чтобъ ея въ квартирѣ не было. Она теперь съ ребенкомъ, заработать ничего не можетъ, — чѣмъ она заплатитъ? А я, имѣйте въ виду, платить за нее не буду.
Но и этого было мало:
— У нея и паспорту срокъ. Какъ вы ее можете держать? Вы за это отвѣчать будете! Сейчасъ же вонъ гоните!
Квартирная хозяйка исполнила бы требованіе «хорошаго жильца», но ей жаль стало больной женщины и она пріютила ее на кухнѣ въ углу.
— Поѣсть что-нибудь, по книжкѣ взять пошлите! — просила Марья.
Но Гомиловскій распорядился ужъ, чтобъ по книжкѣ Марьѣ ничего не отпускали.
Чтобъ потомъ «не каяться», женщину необходимо было добивать.
— Съ голоду уйдетъ!
Квартирная хозяйка «отъ жалости» давала ей объѣдки; семь дней лежала Марья въ кухнѣ, въ углу, питаясь этими объѣдками.
По истеченіи семи дней, больная, не вылежавшись какъ слѣдуетъ, не оправившись послѣ родовъ, Марья съ ребенкомъ пошла ходить искать себѣ мѣста.
Любила ли эта девятнадцатилѣтняя мать своего ребенка?
До безумія.
Она не спускала его съ рукъ, цѣловала, сшила ему изъ послѣдняго одѣяльце, рубашонку, чепчикъ, наряжала его въ тряпочки, какія только находились; у нея былъ старый шелковый платокъ, единственная роскошь; она повязывала имъ голову ребенка, любовалась, какой онъ славный да хорошій…
— Съ ребенкомъ?
— Съ ребенкомъ.
— Куда жъ мы тебя, матушка, возьмемъ съ ребенкомъ?
Съ ребенкомъ Марью никуда не брали.
Больная, измученная, усталая, истомленная, она «безъ ногъ» возвращалась вечеромъ домой, подъѣдала объѣдки, которые ей давала хозяйка, и ложилась спать, чтобъ назавтра снова безъ всякой пользы начать колесить по Петербургу.
— Да ты бъ ребенка въ воспитательный домъ!
Марья ходила въ воспитательный. Тамъ сказали:
— Записанъ законнымъ! Надо внести двадцать пять рублей.
Марья обратилась къ Гомиловскому:
— Дай хоть Клавдію-то отдать. Съ голода вѣдь мы умремъ съ нею.
Гомиловскій отвѣчалъ:
— Такихъ Клавдій да Аннушекъ у меня десять штукъ будетъ. Если на каждую по двадцать пять рублей давать, — двѣсти пятьдесятъ рублей выйдетъ. А это ужъ цѣлый капиталъ!
Марья свалилась.
У нея началась какая-то послѣродовая болѣзнь. Молоко пропало. Голодный ребенокъ умиралъ около голодной матери.
Если было что продать, Марья покупала на копейку молочка.
Этой порціей, достаточной для котенка, кормилась дѣвочка.
Если не было копейки, Марья выпроситъ кусокъ сахара, разведетъ въ теплой водицѣ и попоитъ ребенка.
Съ квартиры выгнать не удалось. Голодъ не помогаетъ. Гомиловскому осталось одно: онъ началъ колотить голодную, больную женщину:
— Уходи! Жить ты мнѣ не даешь, жить!
Онъ говорилъ:
— Какая ты есть женщина, ежели ты дохлая кошка? Мнѣ развѣ такая нужна? Мнѣ дѣвушка нужна. Со мной дѣвушка жить будетъ!
Издѣваясь надъ нею, онъ добавлялъ иногда:
— Сбудь ребенка, тогда придешь! А съ ребенкомъ на что ты мнѣ! Какое отъ тебя удовольствіе?
Избитая, истощенная болѣзнью и голодомъ, девятнадцатилѣтняя женщина, тѣмъ не менѣе, встала и поправилась.
Тутъ новая бѣда: срокъ паспорту кончился, новаго не даютъ, мужъ требуетъ Марью къ себѣ, въ Ростовъ-на-Дону.
Требуетъ, но денегъ на дорогу не высылаетъ:
— Пріѣзжай, какъ хочешь, но пріѣзжай!
— Господи, какъ я мужу на глаза-то покажусь съ ребенкомъ? — рыдаетъ Марья, а Гомиловскій «разсудительно» говоритъ:
— Онъ мужъ твой законный! Требуетъ, значитъ, должна ѣхать!
— Да на что жъ я поѣду?
Тутъ ужъ квартирные хозяева и «угловые жильцы» хоть и съ почтеньемъ относились къ «первому жильцу», но возмутились:
— Да хоть на дорогу дайте бабѣ: вѣдь жили!
Гомиловскій увидѣлъ, что ничего не подѣлаешь: далъ «въ окончательный расчетъ» Марьѣ 10 рублей, чтобы къ мужу уѣзжала и никакихъ больше претензій не имѣла.
— Вѣдь вашъ ребенокъ, вашъ же! — стыдили его «угловые жильцы».
— Я для нея ничего не жалѣлъ! — говоритъ Гомиловскій.
И на ребенка ей далъ рубль.
Изъ этихъ 11 рублей пять Гомиловскій, провожая Марью, отобралъ у нея обратно:
— Самому деньги въ тѣ поры нужны были.
И вотъ Марья съ шестью рублями и съ ребенкомъ на рукахъ осталась на улицѣ.
Что дѣлать?
На шесть рублей въ Ростовъ-на-Дону не доѣдешь. Назадъ вернуться нельзя: съ Гомиловскимъ все кончено, и квартирная хозяйка не пуститъ: «Вѣдь уѣхала, матушка, сказала, что совсѣмъ, и одиннадцать рублей получила». Къ себѣ въ деревню ѣхать: тамъ никого нѣтъ, мать, и та бросила деревню, жили они, по показанію односельчанъ, «страшно бѣдно». Въ Петербургѣ есть братъ, но тому самому ѣсть нечего, его:
— Посѣтило несчастіе: третій годъ дѣти нарождаются!
Безъ паспорта, съ ребенкомъ нигдѣ не возьмутъ.
Что же? Голодная смерть и ей и ребенку?
Могла ли, при такихъ условіяхъ, истощенная голодомъ, болѣзнью, побоями, только что вставшая съ постели послѣ тяжкой болѣзни девятнадцатилѣтняя женщина обезумѣть отъ ужаса, отъ отчаянія?
Могла ли она не обезумѣть, вышвырнутая съ ребенкомъ умирать на улицу?
Она разсталась съ Гомиловскимъ утромъ и цѣлый день, не ѣвши, бродила по городу, сидѣла гдѣ-то на скамейкѣ и думала.
Какія другія мысли, кромѣ полныхъ отчаянія, до безумія доводящихъ мыслей, могли приходить ей въ голову?
Какъ она совершила преступленіе?
Марья Татаринова говоритъ, что она задушила ребенка платкомъ, тѣмъ старымъ шелковымъ платкомъ, которымъ она повязывала голову ребенка, любуясь: «Какая Клавдюшечка хорошая да пригожая».
При вскрытіи въ горлѣ ребенка найдена пробка.
Марья Татаринова говоритъ, что ребенокъ часа три умиралъ у нея на рукахъ, пока не задохся.
Ребенокъ, падая въ отхожее мѣсто, ударился головой о доски, и при вскрытіи у него оказалось «прижизненное кровоизліяніе». Еслибъ пробка находилась у него въ горлѣ три часа, онъ не могъ бы быть живымъ, когда его бросили. Значитъ, его придушили и сейчасъ же кинули.
Почему ребенокъ оказался голымъ? Сняла ли она съ него все, или изъ дома захватила его безъ рубашки, завернувъ голаго въ одѣяло, Марья и этого не знаетъ.
Какъ убивала, сколько времени это длилось, Марья ничего этого сказать не можетъ. Это было безуміе, когда она не соображала, не знала, что дѣлала.
Трое сутокъ послѣ этого обезумѣвшая Марья бродила по городу.
Не ѣвши: всѣ деньги, данныя Гомиловскимъ, оказались у нея въ цѣлости.
Въ какомъ она была состояніи?
Мы знаемъ только изъ показанія одной Марьиной знакомой, что Марья зашла къ ней въ эти дни, пробыла часа два и была «очень груба».
— Всѣ два часа просидѣла молча на сундукѣ, не отвѣчала на вопросы, словно ничего не слышала. Встала и ушла.
Цѣлые дни Марья бродила по улицамъ, а какъ стемнѣетъ, шла къ тому дому, гдѣ бросила ребенка къ ужасной могилѣ:
— Подойду къ отхожему мѣсту, стою и плачу.
Черезъ три дня ее встрѣтилъ на улицѣ Гомиловскій простоволосую, безъ платка, странную, безъ ребенка.
— Куда идешь?
— Уголъ ищу.
Гомиловскій при видѣ женщины, съ которой онъ жилъ, позабылъ благоразуміе и повелъ ее къ себѣ для «удовольствія»:
— Пойдемъ въ квартиру, можетъ, тебѣ опять уголъ сдадутъ.
Онъ привелъ ее «измученною, голодною», по показанію квартирной хозяйки, и не пошелъ даже на службу, остался ночевать.
Но на утро Гомиловскій протрезвѣлъ. Не заплатить бы дорого за удовольствіе. Чортъ знаетъ что такое! Избавился отъ женщины, теперь опять изъ-за минутнаго увлеченія испортилъ все дѣло. На утро всегда думается необыкновенно «трезво».
И къ тому же странная какая-то. На вопросъ о ребенкѣ отвѣчаетъ, волнуясь:
— Чиновнику отдала съ кокардой.
— А метрическое свидѣтельство гдѣ? — спокойно и разсудительно спрашиваетъ Гомиловскій.
— Метрики не отдала. Метрика вотъ.
«Дѣло плохо!» Надо сбыть бабу. Богъ знаетъ, что она съ ребенкомъ сдѣлала. Не быть бы въ отвѣтѣ.
Гомиловскій грозитъ Марьѣ полиціей, зоветъ дворника:
— Вы спросите у нихъ, есть ли видъ на жительство?
Марья сама сознается во всемъ и ведетъ полицію указать, куда бросила ребенка.
Когда его, разлагающагося, вынимаютъ изъ отхожаго мѣста, Марья, по показанію очевидцевъ, «въ изступленіи съ крикомъ бросилась» къ покрытому нечистотами трупику, и ее «силой пришлось оторвать отъ трупа».
Вотъ вамъ и вся «женщина-извергъ», «развратница», «содержанка», вотъ вамъ ея «веселая жизнь» и «ненависть къ малюткѣ».
Вотъ истинная обстановка дѣла, та, которая открылась на судѣ предъ присяжными.
Вы присяжный, — положа руку на сердце, могли бы вы обвинить мать, обезумѣвшую отъ ужаса и отчаянія, выкинутую на улицу, обреченную съ ребенкомъ на голодную смерть, — могли бы вы обвинить ее, особенно если рядомъ остается совершенно безнаказаннымъ отецъ, спокойно обрекшій ихъ на смерть?
Не проснулся бы въ вашей совѣсти вопросъ:
— Кто же истинный-то убійца? Кто виновникъ преступленія?
И снова присяжные вынесли обвинительный приговоръ.
Оправдавъ жертву, доведенную до преступленія, они тѣмъ самымъ отвѣтили:
— Виновенъ тотъ, кто довелъ ее до этого.
Они обвинили этимъ, правда, не того, кто сидѣлъ на скамьѣ подсудимыхъ, но развѣ они виноваты въ томъ, что на скамью подсудимыхъ посадили не того, кого слѣдовало?